Вѣры Барской.
правитьProf. S. FREUD.
Бредъ и сны въ Градивѣ В. Іенсена.
править
I.
правитьВъ небольшомъ кругу лицъ, не сомнѣвающихся въ томъ, что главнѣйшія загадки сущности сновидѣній разрѣшены трудами автора этой книги, возникло желаніе разобраться въ тѣхъ снахъ, которые, собственно, никогда никому и, не снились, но которые поэтами приписываются по ходу дѣйствія героямъ ихъ произведеній. Предложеніе подвергнуть изученію такого рода сны можетъ казаться пустой и странной затѣей, по съ извѣстной точки зрѣнія изслѣдованіе это можетъ быть вполнѣ оправдано. Далеко не всѣ думаютъ, что сонъ явленіе объяснимое, имѣющее свое значеніе. Представители науки и большинство образованныхъ людей смѣются, когда имъ предлагаютъ разрѣшить вопросъ объ объясненіи смысла сновъ; только древніе народы и темное, суевѣрное простонародіе, держась завѣтовъ старины, не хочетъ отказаться отъ вѣры, что сны имѣютъ значеніе. И авторъ «Traumdeutung» имѣлъ смѣлость стать на сторону древнихъ и суевѣрныхъ противъ нареканій суровой науки. Онъ, правда, далекъ отъ мысли видѣть въ снахъ предсказаніе грядущаго, къ распознаванію котораго человѣкъ издавна и напрасно стремится всѣми силами и способами. Но онъ все же не можетъ совершенно отбросить мысль объ извѣстномъ отношеніи сновъ къ будущему. Послѣ кропотливаго разбора и анализа онъ пришелъ къ заключенію, что сонъ есть воплощеніе желанія спящаго — а кто станетъ спорить о томъ, что большинство желаній относится къ будущему?
Я сказалъ только что, будто сонъ есть воплощенное (исполненное) желаніе. Кто не останавливается передъ изученіемъ трудной книги, кто не хочетъ, для облегченія труда своего, знакомиться съ сложной, запутанной проблемой въ легкомъ и популярномъ изложеніи, хотя бы въ ущербъ истинъ и точности, — тотъ найдетъ подробное доказательство этого положенія въ упомянутой книгѣ: «Traumdeutung». А до того пусть онъ откажется отъ возраженій противъ отождествленія сновъ съ воплощеннымъ желаніемъ.
Но мы забѣжали впередъ. Вопросъ вовсе не сводится къ тому, чтобы выяснить, заключается ли смыслъ сновидѣній всегда въ воплощеніи какого-нибудь желанія, или можетъ ли онъ такъ же часто быть ожиданіемъ чего-то страшнаго, намѣреніемъ, соображеніемъ, и т. п. Гораздо важнѣе осмыслить сначала вопросъ имѣютъ ли сны смыслъ вообще и можно ли имъ придаватъ цѣнность психическаго переживанія. Наука даетъ на это отрицательный отвѣтъ; она видитъ въ сновидѣніи только физіологическій процессъ, въ которомъ не слѣдуетъ искать ни смысла, ни значенія, ни намѣренія. Какія-нибудь физическія раздраженія — говоритъ она — задѣваютъ во снѣ психическій инструментъ и вводятъ въ сознаніе тѣ или другія, лишенныя всякой внутренней связи, представленія. Сновидѣнія скорѣй конвульсіи, чѣмъ отраженія движенія психической жизни.
Въ этомъ спорѣ объ оцѣнкѣ сновидѣній поэты, кажется, стоятъ на сторонѣ древнихъ, суевѣрнаго простонародья и автора «Traumdeutung». Ибо описывая сновидѣнія своихъ воображаемыхъ героевъ, они остаются вѣрными житейскому опыту, — что мышленіе и чувствованія человѣка не прекращаются и во время сна. Въ сущности, они стараются только изобразить посредствомъ сновидѣній психическое состояніе своихъ героевъ. А поэты — драгоцѣнные союзники и къ голосу ихъ слѣдуетъ прислушаться, ибо вѣдомо имъ много между небомъ и землей такого, чего и не снится нашимъ школьнымъ мудрецамъ. Въ знаніи психологіи поэты оставили далеко позади себя насъ, людей прозы; потому что творя, они черпаютъ изъ такихъ источниковъ, какихъ мы еще не открыли для науки. Если-бъ только это свидѣтельство поэтовъ въ пользу того, что сновидѣнія имѣютъ извѣстный смыслъ было болѣе опредѣленнымъ! Строгая критика могла бы, правда, возразить, что поэты, въ сущности, ничего не говорятъ ни за, ни противъ психическаго значенія какого-нибудь единичнаго сновидѣнія; они довольствуются только тѣмъ, что рисуютъ, какъ вздрагиваетъ душа спящаго подъ вліяніемъ возбужденій, — какъ-бы глубоко застрявшихъ въ ней откликовъ дѣйствительной жизни.
Это соображеніе нисколько не ослабляетъ нашего интереса къ тому, какъ поэты пользуются снами въ своихъ произведеніяхъ. Если изслѣдованіе этого вопроса и не скажетъ намъ ничего новаго о сущности сновидѣній, все же можетъ быть, оно дастъ намъ возможность получить хоть нѣкоторое освѣщеніе сущности поэтическаго творчества съ этой стороны. Если дѣйствительные сны считаются свободными, ничѣмъ не сдерживаемыми и неуправляемыми продуктами душевной дѣятельности, то тѣмъ болѣе вѣдь таковыми должны быть свободныя подражанія этимъ снамъ. Но въ психической жизни нашей гораздо меньше свободы и произвола, чѣмъ мы склонны это думать, можетъ быть и совсѣмъ ихъ нѣтъ. То, что во внѣшнемъ мірѣ мы называемъ случайностью, подчинено, какъ извѣстно, точнымъ законамъ; также и то, что въ психической жизни мы считаемъ произволомъ подчиняется законамъ, о которыхъ, правда, въ настоящее время мы имѣемъ лишь смутное представленіе. Постараемся же разсмотрѣть эти сочиненные сны!
Изслѣдованіе, о которомъ мы говоримъ, можно было бы произвести двумя способами. Одинъ состоялъ бы въ томъ, что подвергли бъ изученію какой-нибудь единичный случай, — одинъ, сочиненный какимъ-нибудь поэтомъ сонъ, въ одномъ какомъ-либо произведеніи. Другой свелся бы къ собиранію, сличенію и сопоставленію всѣхъ случаевъ примѣненія сновидѣній въ произведеніяхъ различныхъ поэтовъ. Этотъ второй способъ кажется намъ гораздо болѣе правильнымъ, можетъ быть даже единственно правильнымъ, потому что даетъ возможность избѣгнуть ошибокъ и недостатковъ, проистекающихъ отъ произвольнаго примѣненія собирательнаго понятія «поэтъ» къ тому или другому лицу. При такого рода изслѣдованіи подъ это понятіе подойдутъ самые различные по своей индивидуальности поэты и среди нихъ найдутся и такіе, которыхъ мы чтимъ, какъ глубочайшихъ знатоковъ человѣческой души. И все же, эти страницы будутъ посвящены изслѣдованію перваго рода. Среди людей, заинтересовавшихся такого рода изслѣдованіями, нашелся одинъ, вспомнившій, что въ одномъ недавно прочитанномъ имъ съ удовольствіемъ художественномъ произведеніи имѣется нѣсколько сновидѣній, показавшихся ему чрезвычайно ясными и понятными, и какъ бы напрашивающихся на то, чтобы къ нимъ примѣнили методъ изслѣдованія «Traumdentung». Онъ допускалъ, что тема и мѣсто дѣйствія обусловливали, пожалуй, главнымъ образомъ прелесть этого произведенія для него, такъ какъ дѣйствіе происходило въ Помпеѣ, а главный герой разсказа — молодой археологъ. Послѣдній потерялъ всякій интересъ къ дѣйствительной жизни и цѣликомъ отдался изученію остатковъ классическаго прошлаго. Но впослѣдствіи онъ самымъ замѣчательнымъ и въ то же время вполнѣ правильнымъ образомъ возвращается въ жизнь. Въ то время какъ передъ читателемъ развертывается и разрабатывается эта поэтическая тема, въ душѣ его пробуждается что-то сходное, родственное по настроенію. Произведеніе это — небольшая новелла Вильгельма Іенсена «Grаdiva», которую авторъ называетъ «Помпеянской фантазіей».
Теперь я долженъ былъ бы, собственно, попросить читателя отложить на нѣкоторое время въ сторону эту мою книгу и замѣнить ее появившейся въ 1903 году новеллой «Gradiva», чтобъ въ дальнѣйшемъ я могъ на нее ссылаться, какъ на знакомое уже произведеніе. Тѣмъ же, которые уже раньше прочли «Gradiv’у», я въ краткихъ чертахъ напомню ея содержаніе, въ надеждѣ, что всѣ ея красоты снова оживутъ при этомъ въ ихъ памяти.
Молодой археологъ, Норбертъ Ганольдъ, отыскалъ въ Римѣ въ одной коллекціи древностей барельефъ такъ необычайно ему понравившійся, что былъ очень обрадованъ возможности получить гипсовый слѣпокъ съ него. Слѣпокъ этотъ онъ рѣшилъ повѣсить въ своей рабочей комнатѣ въ старомъ нѣмецкомъ университетскомъ городѣ, чтобъ изучить его. Барельефъ изображаетъ молодую, красивую шагающую дѣвушку, приподнявшую немного свою одежду въ многочисленныхъ складкахъ, такъ что видны ноги въ сандаліяхъ. Одна нога совершенно покоится на землѣ, другая приподнята для шага и касается земли только концами пальцевъ, въ то время какъ ступня и пятка находятся почти въ отвѣсномъ положеніи. Вѣроятно эта особенная, полная красоты и прелести походка обратила на себя вниманіе изобразившаго ее художника и, послѣ столькихъ столѣтій, приковала къ себѣ взоръ нашего молодого археолога.
Этотъ интересъ героя разсказа къ описанному барельефу составляетъ главный психологическій факторъ разсматриваемаго нами произведенія. И это не совсѣмъ ужъ такъ просто и понятно. «Докторъ Норбертъ Ганольдъ, доцентъ археологіи, не нашелъ ничего достойнаго особаго вниманія съ точки зрѣнія своей науки въ этомъ барельефѣ». «Онъ не могъ себѣ дать отчета въ томъ, что именно въ барельефѣ приковало къ себѣ его вниманіе; онъ сознавалъ только, что его что-то привлекало къ этому изображенію и что это впечатлѣніе длится и по-нынѣ». Его фантазія не перестаетъ работать надъ этимъ образомъ. Онъ находитъ въ этомъ изображеніи что-то современное, какъ будто художникъ, создавшій его, увѣковѣчилъ въ немъ схваченное «изъ жизни» на улицѣ впечатлѣніе. Онъ даетъ этой шагающей дѣвушкѣ имя «Gradiva», т. е. «впередъ шагающая»; онъ воображаетъ, что она знатнаго рода, «можетъ быть дочь патриціанскаго эдила, служившаго культу Цереры», и теперь идетъ въ храмъ богини. То вдругъ ему не хочется помѣстить этотъ, полный тишины и покоя, образъ въ сутолоку и суету городской жизни; онъ внушаетъ себѣ что скорѣе всего она должна быть изъ Помпеи, и шагаетъ по тѣмъ особеннымъ, недавно освобожденнымъ раскопками, плитамъ, которыя въ древности давали возможность во время дождя переходить по сухому съ одной стороны улицы на другую, не мѣшая въ то же время проѣзжать экипажамъ. Черты лица дѣвушки кажутся ему греческаго типа и доказываютъ ея несомнѣнно эллинское происхожденіе; всѣ его археологическія знанія отдаются постоянно въ распоряженіе этихъ и подобныхъ фантазій, относительно первообраза этого барельефа.
Потомъ вдругъ передъ нимъ возникаетъ якобы научная проблема, требующая разрѣшенія. Дѣло идетъ о критическомъ разборѣ вопроса «передалъ ли художникъ у Gradiv’ы движеніе и поступь натурально, какъ у живыхъ людей». У себя онъ этого воспроизвести не могъ. Въ поискахъ за «дѣйствительностью» этой походки, онъ приходитъ къ рѣшенію «для освѣщенія этого вопроса дѣлать наблюденія надъ жизнью». Это рѣшеніе приводитъ молодого археолога къ страннымъ и необыкновеннымъ для него поступкамъ. До того времени представленія о женскомъ образѣ было для него неразрывно связаны съ мраморомъ или металломъ и современницъ своихъ онъ по удостаивалъ абсолютно никакого вниманія. Обязанности общественнаго приличія были ему въ тягость, а молодыя дамы, съ которыми онъ встрѣчался въ обществѣ, такъ мало возбуждали его вниманіе, что при встрѣчѣ съ ними на улицѣ онъ не узнавалъ ихъ и безъ поклона проходилъ мимо, — что ставило его передъ ними не въ очень-то выгодное положеніе. Но теперь поставленная имъ научная задача заставила его и въ сухую и, особенно, въ дождливую погоду усердно присматриваться на улицахъ къ ногамъ женщинъ и дѣвушекъ, и это его занятіе вызывало иногда недовольные, иногда поощрительные взгляды наблюдаемыхъ; «но онъ не понималъ ни тѣхъ ни другихъ». Въ результатѣ своей старательной работы онъ пришелъ къ заключенію, что такую походку, какъ у Gradiv’ы въ жизни найти нельзя — и это вызвало у него сожалѣніе и досаду.
Вскорѣ послѣ этого ему приснился ужасный, страшный сонъ, перенесшій его въ Помпею въ день изверженія Везувія и сдѣлавшій его свидѣтелемъ разрушенія города. «Стоя у края форума вблизи храма Юпитера, онъ вдругъ увидѣлъ недалеко передъ собой Gradiv’у; до этого у него даже не являлась мысль о возможности ея присутствія въ этомъ мѣстѣ, но теперь ему сразу сдѣлалось совершенно яснымъ и понятнымъ, что она вѣдь помпеянка, живетъ въ своемъ родномъ городѣ и — чего онъ раньше никакъ не могъ и предположитъ, — въ одно время съ нимъ». Ужасъ передъ ожидающей ее судьбой вырвалъ изъ устъ его предостерегающій крикъ, на который шедшее впереди невозмутимо-спокойное видѣніе повернуло свое лицо. Но потомъ оно спокойно продолжала путь къ портику храма, усѣлась тамъ на ступень лѣстницы и медленно опустила на нее свою голову; лицо дѣвушки стало все болѣе блѣднѣть, какъ будто превращаясь въ мраморъ. Когда онъ поспѣшилъ вслѣдъ за ней, то нашелъ ее вытянутой на широкой ступени съ спокойнымъ выраженіемъ лица, словно спящей, въ то время какъ дождь изъ пепла постепенно засыпалъ ее.
Когда онъ проснулся, въ ушахъ его, казалось, еще гудѣли шумъ и крики ищущихъ спасенія помпеянъ и глухой гулъ прилива бушующаго моря. Но даже послѣ того, какъ вернувшееся сознаніе узнало въ этихъ звукахъ разбудившій его шумъ жизни большого города, въ душѣ молодого ученаго долго еще жила вѣра въ дѣйствительность всего приснившагося: когда же онъ наконецъ освободился отъ мысли, что самъ чуть ли не двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ былъ свидѣтелемъ разрушенія Помпеи, въ немъ уцѣлѣло какъ бы истинное убѣжденіе, что Gradiva жила въ Помпеѣ и была тамъ заживо засыпана въ 79 г. Его фантазіи и думы о Gradiv'ѣ получили такое направленіе подъ вліяніемъ этого сна, что онъ горевалъ теперь по ней, какъ по погибшей.
Въ то время какъ онъ, погруженный въ такія мысли, стоялъ у окна, вниманіе его привлекла маленькая канарейка, звонко заливавшаяся въ клѣткѣ на открытомъ окнѣ противоположнаго дома. И вдругъ онъ, еще не вполнѣ очнувшись отъ своихъ грезъ, вздрогнулъ какъ бы отъ толчка. Ему показалось, что онъ увидѣлъ на улицѣ фигуру, похожую на его Gradiv’у. и даже узналъ, кажется, характерную походку. Не долго думая онъ поспѣшилъ на улицу, чтобъ догнать ее. и только смѣхъ и шутки прохожихъ по поводу его неприличнаго утренняго костюма заставили его вернуться назадъ въ свою квартиру. Въ комнатѣ снова привлекла его вниманіе канарейка, и навела его на сравненія себя съ этой птицей. Онъ, думалось ему, какъ и она сидитъ въ клѣткѣ, но ему легче, чѣмъ ей вырваться на свободу. Какъ бы все еще подъ впечатлѣніемъ сна, а можетъ быть и подъ вліяніемъ нѣжнаго весенняго воздуха, у него созрѣло рѣшеніе совершить весеннюю поѣздку въ Италію; научный предлогъ для этой поѣздки былъ тотчасъ найденъ, хоть «импульсъ къ этому путешествію проистекалъ изъ какого-то неизъяснимаго ощущенія».
На этой, столь слабо мотивированной, поѣздкѣ мы остановимся на минутку и постараемся ближе разсмотрѣть личность и поступки нашего героя. Онъ до сихъ поръ еще кажется намъ непонятнымъ и какимъ-то чудакомъ. Мы еще и не подозрѣваемъ, какимъ образомъ можно будетъ связать это странное чудачество съ общечеловѣческими переживаніями, чтобъ вызвать въ насъ участіе и сочувствіе. Но — преимущественное право поэта держать насъ въ такой неизвѣстности; языкомъ, полнымъ красотъ, образностью своей фантазіи вознаграждаетъ онъ насъ за довѣріе, которое мы ему оказываемъ и за симпатію, еще не заслуженную, которую мы готовы подарить его герою. Объ этомъ послѣднемъ сообщаетъ онъ намъ еще, что семейныя традиціи предназначили его для изученія древности и что впослѣдствіи, независимый и одинокій, онъ погрузился всецѣло въ свою науку и совершенно ушелъ отъ жизни и ея наслажденій. Только мраморъ и бронза стали для него чѣмъ-то дѣйствительно живымъ, единственно дающимъ форму и выраженіе, цѣль и цѣнность человѣческой жизни. Но природа, вѣроятно съ благими намѣреніями, вселила въ его кровь коррективъ далеко не научнаго свойства — богатую и живую фантазію, которая работала не только во снѣ, но и на яву. Благодаря такому отдѣленію фантазіи отъ мыслительной способности онъ долженъ былъ стать поэтомъ или — невротикомъ; онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, далекое царство которыхъ не отъ міра сего. Только благодаря этому могло случиться, что мысли его остались прикованными къ барельефу, изображающему такъ странно шагающую дѣвушку, что онъ опуталъ цѣлой сѣтью фантазій ея образъ, сочинилъ ей имя и происхожденіе; что сочиненную имъ личность онъ перенесъ въ разрушенную за 1800 лѣтъ назадъ Помпею; и что наконецъ, послѣ страшнаго сна изъ своей фантазіи о существованіи и гибели дѣвушки, названной имъ Gradiva, создалъ цѣлую бредовую систему, оказавшую вліяніе на его поступки и дѣйствія.
Странными и непонятными показались бы намъ эти созданія воображенія, если-бъ мы ихъ встрѣтили у дѣйствительно существующаго человѣка. Но такъ какъ Норбертъ Ганольдъ — созданіе поэта, то мы желали бы обратиться къ послѣднему съ робкимъ вопросомъ: управляетъ ли его творческой фантазіей только собственный произволъ или же она подчинена еще и другимъ силамъ.
Мы оставили нашего героя въ тотъ моментъ, когда, по видимому подъ вліяніемъ пѣнья канарейки, онъ рѣшается совершить путешествіе въ Италію по, очевидно, неяснымъ для него самого мотивамъ. Мы узнаемъ далѣе, что ни цѣли, ни задачи этого путешествія онъ себѣ не представлялъ ясно. Утреннее безпокойство и неудовлетворенность гонятъ его изъ Рима въ Неаполь, а оттуда все дальше впередъ. Въ пуги своемъ онъ встрѣчается съ молодыми новобрачными, совершающими свадебное путешествіе, и, вынужденный быть въ обществѣ различныхъ «Августовъ» и «Гретъ», совершенно отказывается понять ихъ поведеніе и поступки. Онъ приходитъ къ заключенію, что среди всѣхъ человѣческихъ безразсудствъ «женитьба, какъ самая большая и непонятная взимаетъ первое мѣсто, а эти свадебныя путешествія въ Италію являются, въ извѣстной степени, вѣнцомъ глупости». Изъ Рима разбуженный близостью какой-то нѣжной пары, онъ спасается бѣгствомъ въ Неаполь, но тамъ находитъ новыхъ «Августовъ» и «Гретъ». Такъ какъ, судя по ихъ разговорамъ, ему кажется, что большинство этихъ нѣжныхъ, «прелестныхъ» паръ не имѣетъ намѣренія свить себѣ гнѣздышка развалинахъ Помпеи, а направляетъ свой полетъ на Капри, онъ рѣшаетъ сдѣлать то, чего не дѣлаютъ они и, «вопреки намѣренію и ожиданію», черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда, находится уже въ Помпеѣ.
Но и здѣсь не находитъ онъ желаннаго покоя. Роль, которую раньше играли путешествующія послѣ свадьбы пары, портившія ему настроеніе и раздражавшія его, переходитъ къ комнатнымъ мухамъ, которыхъ онъ склоненъ считать воплощеніемъ всего сквернаго и лишняго на землѣ. Оба этихъ злыхъ духа сливаются для него какъ бы въ одно. Многія мухи напоминаютъ ему нѣжныхъ парочекъ, совершающихъ свадебное путешествіе, и какъ бы обращаются другъ къ другу на своемъ языкѣ: «мой единственный Августъ» и «моя ненаглядная Грета». Въ концѣ концовъ онъ долженъ придти къ заключенію, «что его неудовлетворенность происходитъ не только отъ окружающей обстановки, но что кое-какія причины кроются и въ немъ самомъ». «Онъ чувствуетъ, что разстроенъ изъ-за чего то ему недостающаго, но не можетъ дать себѣ отчета въ томъ, чего именно ему не хватаетъ».
На слѣдующее утро онъ черезъ «Ingresso» входитъ въ Помпею и, отправивъ проводника, блуждаетъ по ней безцѣльно, забывая самымъ удивительнымъ образомъ о томъ, что такъ недавно еще, во снѣ, присутствовалъ при разрушеніи этого города. Когда же въ жаркій священный полуденный часъ, который древніе считали часомъ духовъ, остальные путешественники исчезли и пустынныя развалины и улицы лежали передъ нимъ залитыя сіяющимъ солнечнымъ блескомъ, въ немъ пробуждается способность мысленно, но безъ помощи науки, перенестись въ минувшую и погребенную здѣсь жизнь. «То, чему учила она, наука, было только безжизненнымъ археологическимъ воззрѣніемъ, то, что она говорила, было мертвымъ языкомъ филологовъ. Она не учила понимать душой, чувствомъ, сердцемъ, или какъ тамъ это называютъ. Кто жаждалъ такого познанія, тому ничего не оставалось какъ уйти одиноко въ жаркую полуденную тишину къ остаткамъ прошлаго, чтобы смотрѣть не плотскими глазами, и слушать не тѣлесными ушами… Тогда… мертвые пробуждались и Помпея начинала опять жить».
Въ то время, какъ онъ воскрешалъ такимъ образомъ прошлое въ своей фантазіи, онъ вдругъ видитъ выходящую изъ одного дома настоящую Gradiv’у его барельефа. Легко и быстро переходитъ она по гранитнымъ плитамъ на другую сторону улицы совсѣмъ такъ, какъ это было въ ту ночь въ сновидѣніи, когда она, словно для сна, улеглась на ступени храма Аполлона. «И вмѣстѣ съ этимъ воспоминаніемъ впервые достигаетъ его сознанія еще другая мысль: самъ не сознавая своего побужденія, онъ отправился въ Италію, прямо въ Помпею, но останавливаясь въ Римѣ и Неаполѣ, именно затѣмъ, чтобы поискать здѣсь слѣдовъ Gradiv’ы въ буквальномъ смыслѣ, ибо при ея своеобразной походкѣ она должна была оставить на пеплѣ особый, отличный отъ всѣхъ, отпечатокъ пальцевъ ея ноги».
Напряженіе, въ которомъ держалъ насъ авторъ до сихъ поръ, наростаетъ въ этотъ моментъ до какого-то томительнаго недоумѣнія. Не только нашъ герой очевидно выведенъ изъ состоянія равновѣсія, но и мы тоже не знаемъ какъ истолковать себѣ это странное появленіе Gradiv’ы, которая до сихъ поръ фигурировала либо въ видѣ каменнаго изваянія, либо въ видѣ фантастическаго образа. Галлюцинація ли это одержимаго бредомъ героя, «дѣйствительное-ли» привидѣніе, живое-ли существо? Для того, чтобъ у насъ возникъ рядъ такихъ предположеній не нужно вовсе, чтобъ мы вѣрили въ привидѣнія. Авторъ, назвавшій самъ свое произведеніе фантазіей, до сихъ поръ еще по нашелъ повода повѣдать намъ, оставитъ ли онъ насъ въ нашемъ обыденномъ сѣренькомъ мірѣ, въ которомъ господствуютъ лишь законы науки, или перенесетъ насъ въ фантастическій міръ, которому приписываютъ существованіе духовъ и привидѣній. Какъ показываютъ примѣры «Гамлета» и «Макбета», мы безъ колебаній готовы послѣдовать за нимъ въ такой міръ. Тогда слѣдуетъ приложить совершенно иной масштабъ къ бреду молодого археолога. И, если мы подумаемъ, какъ мало вѣроятно реальное существованіе лица, точно воспроизводящаго внѣшнимъ видомъ своимъ античный барельефъ, то наши предположенія сведутся къ слѣдующей альтернативѣ: либо это галлюцинація, либо полуденное привидѣніе. Маленькая подробность описанія сцены появленія дѣвушки, сразу уничтожаетъ первое предположеніе. Большая ящерица лежитъ неподвижно подъ лучами солнца и, при приближеніи Gradiv’ы, быстро уползаетъ изъ-подъ ея ногъ по гранитнымъ плитамъ улицы. Итакъ это не галлюцинація, а нѣчто лежащее внѣ сферы чувствъ нашего мечтателя. Но развѣ появленіе воскресшей можетъ встревожить ящерицу?
Gradiva скрывается въ домѣ Мелеагра. Насъ не должно удивлять, что бредъ Норберта Ганольда развивается до того, что оживляетъ Помпею въ этотъ священный полуденный часъ и воскрешаетъ Gradiv’у, идущую въ домъ, въ которомъ она жила до рокового августовскаго дня 79 года. Остроумныя предположенія по поводу личности владѣльца, именемъ котораго, вѣроятно, названъ этотъ домъ, и объ отношеніяхъ Gradiv’ы къ нему, быстро проносятся въ головѣ Норберта и показываютъ, что всѣ его знанія отданы теперь всецѣло въ распоряженіе его фантазіи. Войдя внутрь дома онъ застаетъ видѣніе сидящимъ на низкихъ ступеняхъ между двумя желтыми колоннами. «У нея на колѣняхъ лежало что то бѣлое, чего глазъ его не въ состояніи былъ разглядѣть: казалось, это былъ листокъ папируса». Подъ вліяніемъ послѣдняго предположенія по поводу ея происхожденія, онъ заговариваетъ съ ней по гречески, робко ожидая разъясненія вопроса, дана ли ей, при ея призрачномъ существованіи, способность говорить. Но такъ какъ дѣвушка не отвѣчаетъ, онъ обращается къ ней по латыни. И тогда срывается съ ея улыбающихся устъ: «Если вы хотите со мной разговаривать, вамъ придется говорить по нѣмецки».
Какой стыдъ для насъ, читателей! Итакъ, поэтъ подшутилъ и надъ нами, ввелъ насъ въ заблужденіе, воспользовавшись солнечнымъ блескомъ и жарой Помпеи, чтобъ мы не слишкомъ строго осудили бѣднягу, надъ головой котораго такъ жарко сіяло дѣйствительное полуденное солнце. Но, выведенные изъ нашего кратковременнаго замѣшательства, мы знаемъ теперь, что Gradiva — живая нѣмецкая дѣвушка, т. е. оправдывается какъ разъ то предположеніе, которое мы хотѣли отклонить, какъ самое невѣроятное. Теперь намъ остается спокойно ждать, пока мы узнаемъ, какое отношеніе имѣетъ дѣвушка къ своему портрету на барельефѣ, и какъ молодой археологъ доходитъ до фантазій, указывающихъ ему на реальное существованіе и воплощеніе его мечты.
Не такъ быстро, какъ мы, освобождается отъ своего бреда нашъ герой, потому что, «если вѣра и даетъ блаженство, какъ говорить авторъ, то съ ней вездѣ связана значительная доля необъяснимаго». Кромѣ того мечта его имѣетъ вѣроятно въ его душѣ корни, о которыхъ мы ничего не знаемъ и которыхъ у насъ, понятно, нѣтъ. Вѣроятно нужно серьезное леченіе для того, чтобъ вернуть его къ дѣйствительности. Пока же ему ничего другого не остается, какъ приноровить свой бредъ къ только что сдѣланному удивительному открытію. Gradiva, погибшая во время разрушенія Помпеи не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ полуденнымъ призракомъ, вернувшимся къ жизни на короткій часъ, когда духи витаютъ на свободѣ. Но почему послѣ отвѣта, даннаго дѣвушкой на нѣмецкомъ языкѣ, съ устъ его срывается восклицаніе: «я зналъ, что такъ звучитъ твой голосъ»? Не только у насъ, но и у дѣвушки долженъ зародиться такой вопросъ и Ганольдъ вынужденъ ей сознаться, что никогда не слыхалъ ея голоса, но ждалъ, что услышитъ его тогда, во снѣ, когда окликнулъ ее въ ту минуту, какъ она опускалась для сна на ступени храма. Онъ проситъ ее повторить то, что сдѣлала она тогда, но тутъ дѣвушка встаетъ, кидаетъ на него удивленный взглядъ и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, исчезаетъ за колоннами двора. Красивая бабочка за нѣсколько мгновеній до этого кружится надъ нею. Гапольдъ принимаетъ бабочку за посланницу Плутона, которая напоминаетъ покойницѣ, что нужно вернуться назадъ, такъ какъ полуденный часъ, часъ духовъ, уже прошелъ. Ганольдъ успѣваетъ еще крикнуть уходящей: «Придешь-ли ты завтра въ полдень снова сюда»? Мы же, довѣряя теперь болѣе трезвымъ объясненіямъ, склонны думать, что дѣвушка, вѣроятно, увидѣла нѣчто неприличное въ той просьбѣ, съ которой къ ней обратился Ганольдъ и, обидѣвшись, бросила его, такъ какъ она вѣдь ничего не могла знать о его снѣ. И могла ли ея чуткость не уловить эротическаго характера требованія, которое для Ганольда стояло въ связи все съ тѣмъ же сномъ.
Послѣ исчезновенія Gradiv’ы нашъ герой внимательно разглядываетъ присутствующихъ за общимъ столомъ гостей гостиницы Діомеда, а вслѣдъ затѣмъ и постояльцевъ «Швейцарской» гостиницы, и убѣждается, что ни въ одной изъ обѣихъ ему извѣстныхъ гостиницъ Помпеи нѣтъ никого, кто бы имѣлъ хотя бы самое отдаленное сходство съ Gradiv’ой. Само собой понятно, что онъ и не допустилъ-бы безсмысленнаго предположенія, что могъ бы встрѣтиться съ Gradiv’ой въ одной изъ гостиницъ. Выпитое имъ на горячей почвѣ Везувія холодное вино увеличивало психическую спутанность, въ которой онъ провелъ день. Относительно завтрашняго дня было рѣшено, что Ганольдъ долженъ въ полдень снова быть въ домѣ Мелеагра и, въ ожиданіи этого часа, онъ пробирается запрещеннымъ путемъ черезъ старую городскую стѣну въ Помпею. Бѣлый асфодель, унизанный колокольчикообразными чашечками кажется ему цвѣткомъ загробнаго міра настолько важнымъ и полнымъ особаго значенія, что онъ его срываетъ и уноситъ съ собой. Во время этого ожиданія вся археологія кажется ему чѣмъ-то самымъ безцѣльнымъ и безразличнымъ на свѣтѣ, такъ какъ другой вопросъ овладѣваетъ имъ: «какими физическими свойствами обладаетъ существо одновременно и мертвое и живое, хотя бы только въ полуденный часъ привидѣній». Онъ боится также не найти сегодня той, которую ищетъ, такъ какъ считаетъ возможнымъ, чтобъ слѣдующее возвращеніе на землю было ей дозволено только послѣ длиннаго промежутка времени; когда же онъ снова замѣчаетъ ее между колоннъ, то считаетъ ея появленіе игрой своего воображенія и съ устъ его срывается мучительный крикъ: «о еслибъ ты еще жила и существовала!»
Но на этотъ разъ онъ былъ, очевидно, слишкомъ критически настроенъ, такъ какъ привидѣніе, оказалось, обладаетъ голосомъ. Оно спрашиваетъ его для кого онъ принесъ этотъ бѣлый цвѣтокъ и постепенно втягиваетъ смущеннаго въ длинный разговоръ. Намъ, читателямъ, уже заинтересовавшимся Gradiv’ой, какъ живымъ существомъ, авторъ сообщаетъ, что недовольство и отпоръ, которыя выразилъ наканунѣ ея взглядъ, уступили мѣсто выраженію любопытства и любознательности. Она его разспрашиваетъ обо всемъ, требуетъ объясненія по поводу его замѣчанія наканунѣ о томъ, когда и гдѣ видѣлъ онъ ее ложащейся спать, узнаетъ такимъ образомъ о сновидѣніи, въ которомъ она погибла со своимъ роднымъ городомъ, затѣмъ о барельефѣ и о положеніи ноги, такъ понравившемся молодому археологу. Она тотчасъ же готова продемонстрировать передъ нимъ свою походку, причемъ единственной разницей между ея движеніями и походкой на барельефѣ Gradiv’ы является отсутствіе на ея ногахъ сандалій, которыя замѣнены тонкими кожаными башмаками свѣтло-песочнаго цвѣта — что она объясняетъ, какъ уступку современности. Очевидно дѣвушка идетъ навстрѣчу бреду, который она выпытываетъ у него во всемъ объемѣ, не противорѣча.
Одинъ разъ она какъ будто выходитъ изъ своей роли подъ вліяніемъ собственнаго аффекта: когда онъ, мысленно устремивъ взоры на барельефъ, утверждаетъ, что узналъ ее съ перваго взгляда. Такъ какъ въ этомъ мѣстѣ разговора она еще ничего не знаетъ о барельефѣ, то ей легко было предположить какое нибудь недоразумѣніе въ словахъ Ганольда. Но она быстро спохватывается и только иногда кажется намъ, что рѣчи ея звучатъ нѣсколько двусмысленно и кромѣ ихъ прямого значенія и отношенія къ бреду, намекаютъ на что-то дѣйствительное и современное. Такъ напр., когда она сожалѣетъ, что ему не удалось изслѣдованіе на улицахъ по поводу походки Gradiv’ы. «Какъ жаль, тебѣ, пожалуй, не понадобилось-бы это длинное путешествіе сюда». Она узнаетъ также, что онъ назвалъ ея изображеніе Gradiv’ой и сообщаетъ ему свое настоящее имя: Зоя. «Это имя тебѣ очень къ лицу, но оно кажется горькой насмѣшкой, ибо Зоя значитъ жизнь». — «Нужно мириться съ непреложнымъ», отвѣчаетъ она: «и я ужъ давно привыкла къ мысли, что я мертва». Съ обѣщаніемъ быть завтра въ полдень на томъ же мѣстѣ она разстается съ нимъ, предварительно выпросивъ у него цвѣтокъ асфоделя: «другимъ дѣвушкамъ дарятъ весной розы, но для меня цвѣтокъ забвенія изъ твоихъ рукъ самый подходящій». Уныніе и грусть хорошо подходятъ къ такъ давно умершей, возвращающейся только на короткій часъ къ жизни.
Мы начинаемъ понимать и надѣяться. Если молодая дѣвушка, въ образѣ которой воскресла фантастическая Gradiva Ганольда, такъ полно воспринимаетъ бредъ его, то дѣлаетъ это, вѣроятно, для того, чтобъ его отъ него освободить. Другого пути для этой цѣли не существуетъ; противорѣчіемъ можно отрѣзать всякую возможность леченія. И настоящее леченіе такого болѣзненнаго состоянія не могло бы быть проведено иначе: необходимо сначала стать на почву бредовой системы, чтобъ затѣмъ возможно полно ее изслѣдовать. Если Зоя — подходящее для такого изслѣдованія лицо, то мы узнаемъ какимъ образомъ излечиваютъ такого рода бредъ. Но мы хотѣли бы также знать какимъ образомъ онъ создается. Было бы странной случайностью, — хотя подобные случаи и примѣры уже извѣстны — если бы разъясненіе бреда стало бы въ то же время излеченіемъ и исторія происхожденія его раскрылась бы какъ разъ во время разрушенія всей бредовой системы. Мы начинаемъ подозрѣвать, что исторія этой болѣзни можетъ тогда превратиться и въ «обыкновенную» любовную исторію; но не слѣдуетъ пренебрегать такимъ цѣлебнымъ средствомъ противъ бреда какъ любовь, и не было ли уже увлеченіе нашего героя изображеніемъ Gradiv’ы тоже влюбленностью, хотя и по отношенію къ чему-то прошлому и безжизненному?
Вслѣдъ за исчезновеніемъ Gradiv’ы въ отдаленіи раздается еще только разъ смѣющійся зовъ, словно крикъ пролетающей надъ развалинами города птицы. Оставшійся Ганольдъ поднимаетъ что то бѣлое, забытое Gradiv’ой. Это оказывается вовсе не листомъ папируса, а альбомомъ эскизовъ съ различными видами Помпеи, рисованными карандашомъ. Мы сказали бы, что тотъ фактъ, что дѣвушка забыла на этомъ мѣстѣ свой альбомъ, былъ залогомъ ея возвращенія, такъ какъ мы утверждаемъ, что никто не забываетъ никогда ничего безъ тайной причины или скрытаго побужденія.
Остатокъ дня приноситъ нашему Ганольду цѣлый рядъ удивительныхъ открытій и доказательствъ, изъ которыхъ онъ все же не дѣлаетъ опредѣленнаго вывода. Въ стѣнѣ портика, въ которой исчезла Gradiva, онъ находитъ расщелину, достаточно широкую для прохода очень стройной особы. Онъ приходитъ къ заключенію, что Зоя-Gradiva вовсе не должна была провалиться въ этомъ мѣстѣ въ землю; это предположеніе кажется ему теперь до того безсмысленнымъ, что онъ стыдится его. Теперь онъ думаетъ, что она можетъ воспользоваться этимъ путемъ, чтобъ вернуться въ свою могилу. Ему кажется, что въ концѣ улицы могилъ, передъ такъ называемой виллой Діомеда, исчезаетъ чья-то легкая тѣнь. Въ какомъ-то опьяненіи, какъ наканунѣ, занятый все время тою же мыслью, бродитъ Ганольдъ по окрестностямъ Помпеи. Его занимаетъ мысль: изъ какого тѣлеснаго вещества состоитъ эта Зоя-Gradiva, и можно-ли что-нибудь почувствовать, если схватить ее за руку? Какое-то особенное стремленіе влекло его сдѣлать этотъ опытъ, но такой-же сильный страхъ удерживалъ его даже при мысли объ этомъ. На залитомъ солнцемъ косогорѣ онъ встрѣтилъ пожилого господина, по своему костюму похожаго на ботаника или зоолога, который, казалось, занятъ былъ ловлей. Онъ обернулся къ Ганольду и сказалъ: «Вы тоже интересуетесь Êaraglionensis? Раньше я этого не предполагалъ, по теперь считаю весьма вѣроятнымъ, что онѣ водятся не только въ Faraglion’ахъ у Капри, а что если терпѣливо и усердно поискать, то можно ихъ найти и на материкѣ. Средство предложенное коллегой Эймеромъ, дѣйствительно хорошее: я уже не разъ примѣнялъ его съ полнымъ успѣхомъ. Пожалуйста, не шевелитесь». Говорящій вдругъ смолкъ и приложилъ сдѣланный изъ травы силокъ къ расщелинѣ въ скалѣ, изъ которой выглядывала синеватая, блестящая головка ящерицы. Ганольдъ покинулъ охотника на ящерицъ съ насмѣшкой, думая, что трудно повѣрить, какія иногда удивительно глупыя намѣренія могутъ заставить людей совершить длинную поѣздку въ Помпею. Изъ этой критики, разумѣется, онъ исключилъ себя и свое намѣреніе искать въ пеплѣ Помпеи слѣды Gradiv’ы.
Впрочемъ, лицо господина показалось ему знакомымъ; какъ будто онъ замѣтилъ его въ одной изъ двухъ гостиницъ. Да и обращеніе этого господина къ Ганольду, было какъ къ знакомому. Дальнѣйшее странствованіе привело его по боковой тропинкѣ къ неизвѣстному ему дому, который оказался третьей гостиницей, подъ названіемъ «Albergo del sole». Свободный отъ работы хозяинъ воспользовался случаемъ отрекомендовать самымъ лучшимъ образомъ свой домъ и содержащіяся въ немъ, отрытыя при раскопкахъ, сокровища. Онъ утверждалъ, что присутствовалъ при томъ, какъ въ окрестностяхъ форума откопали двухъ влюбленныхъ, которые, видя неминуемую гибель, обняли другъ друга и такъ дождались смерти. Объ этой исторіи Ганольдъ слыхалъ уже раньше, но считая ее продуктомъ богатой фантазіи какого-нибудь разсказчика, только недовѣрчиво пожималъ плечами; сегодня же онъ отнесся къ этому разсказу съ вѣрой, еще увеличившейся, когда хозяинъ гостиницы показалъ ему покрытую зеленоватымъ налетомъ металлическую пряжку, найденную на его глазахъ въ пеплѣ, около останковъ молодой дѣвушки. Ганольдъ пріобрѣлъ эту пряжку безъ недовѣрчиваго колебанія и когда, уходя изъ «Albergo», онъ увидѣлъ на открытомъ окнѣ покрытую бѣлыми цвѣтами вѣтку асфоделя, видъ могильнаго цвѣтка показался ему какъ бы подтвержденіемъ подлинности его новаго пріобрѣтенія.
Но съ момента обладанія этой пряжкой новый бредъ охватилъ его, или вѣрнѣе, прежній получилъ дальнѣйшее развитіе, которое, казалось, не могло быть хорошимъ предзнаменованіемъ для начатаго леченія. Не далеко отъ форума выкопали двухъ молодыхъ обнявшихся влюбленныхъ, а онъ видѣлъ во снѣ, какъ Gradiv’а улеглась для сна именно въ этомъ мѣстѣ около храма Аполлона. Весьма возможно, что она, пройдя форумъ, направилась дальше, чтобъ встрѣтиться съ кѣмъ-то и умереть вмѣстѣ съ нимъ! Это предположеніе вызвало въ немъ мучительное чувство, которое мы могли-бы сравнить съ ревностью. Но мысль, что все это предположеніе весьма недостовѣрно, уменьшила остроту чувства и онъ пришелъ въ себя настолько, что оказался въ состояніи поужинать въ гостиницѣ Діомеда. Двое новоприбывшихъ гостей, мужчина и женщина, которыхъ онъ, благодаря сходству, несмотря на различный цвѣтъ волосъ, принялъ за брата и сестру, привлекли тамъ его вниманіе. Оба были первыми встрѣтившимися ему въ пути людьми, показавшимися ему симпатичными. Красная флорентинская роза, бывшая на молодой дѣвушкѣ, разбудила въ немъ какое то смутное воспоминаніе, но онъ не могъ опредѣлить какое. Наконецъ Ганольдъ отправился спать и ему приснился сонъ. Это былъ удивительно безсмысленный вздоръ, но очевидно скомбинированный изъ дневныхъ переживаній: "Гдѣ то на солнцѣ сидѣла Gradiva, сплела изъ травы силокъ, чтобъ поймать ящерицу, и говорила: «пожалуйста, не шевелись: — коллега правъ, средство дѣйствительно хорошее, она уже примѣнила его съ полнымъ успѣхомъ». Еще во снѣ здравый смыслъ Ганольда боролся съ этимъ видѣніемъ, находя его совершеннымъ сумасшествіемъ, и ему удалось освободиться отъ сновидѣній благодаря невидимой птицѣ, которая, испустивъ короткій смѣющійся зовъ, унесла ящерицу въ своемъ клювѣ.
Несмотря на всѣ эти видѣнія онъ проснулся съ большей ясностью и увѣренностью. Видъ розоваго куста, покрытаго такими же цвѣтами, какіе онъ видѣлъ наканунѣ на груди молодой женщины, вызвали въ немъ воспоминаніе, что ночью кто-то сказалъ — «весной дарятъ розы». Невольно сорвалъ онъ нѣсколько розъ и съ этимъ, должно быть, было связано что-то, что облегчающе подѣйствовало на его голову. Поборовъ свою нелюдимость, онъ направился обычнымъ путемъ въ Помпею, нагруженный розами, металлической пряжкой, альбомомъ для эскизовъ и полный разныхъ думъ, касающихся Gradiv’ы. Прежній бредъ Ганольда какъ бы поколебался. Онъ ужъ сомнѣвался, можетъ-ли Gradiva находиться въ Помпеѣ только въ полуденный часъ, или же также и въ другое время. Главное вниманіе сосредоточилось на вновь зародившейся бредовой идеѣ и связанная съ нею ревность мучила его во всевозможныхъ проявленіяхъ и формахъ. Онъ почти желалъ того, чтобъ появленіе Gradiv’ы оставалось видимымъ только его глазамъ и ускользало бы отъ взоровъ остальныхъ людей; тогда онъ могъ бы считать ее исключительно ему принадлежащею собственностью. Во время странствій, въ ожиданіи полудня, одна встрѣча особенно поразила его. Въ «Casa del fauno» онъ натолкнулся на двѣ фигуры, которыя, предполагая что ихъ никто не видитъ въ этомъ углу, держали другъ друга въ объятіяхъ, слившись въ горячемъ поцѣлуѣ. Съ удивленьемъ узналъ въ нихъ Ганольдъ вчерашнюю симпатичную пару. Но для брата и сестры ихъ настоящее поведеніе казалось ему мало подходящимъ: ихъ объятія и поцѣлуи были слишкомъ продолжительными; итакъ это были влюбленные, вѣроятно новобрачные, тоже какіе-нибудь Августъ и Грета. Но, удивительнымъ образомъ, эта картина не вызвала въ немъ другихъ чувствъ, кромѣ удовольствія, и какъ-бы боясь нарушить тайное, молитвенно-религіозное проникновеніе, онъ удалился незамѣченнымъ. Уваженіе, котораго ему долго не хватало, появилось въ немъ наконецъ.
Когда Ганольдъ очутился передъ домомъ Мелеагра, его снова охватилъ страхъ застать Gradiv’у въ обществѣ кого-нибудь другого съ такой силой, что онъ не нашелъ другого привѣтствія для нея, какъ вопросъ: «Одна-ли ты?» Съ трудомъ удается ей заставить его сознать, что эти розы сорвалъ онъ для нея; онъ сознается ей въ своемъ бредѣ о томъ, что она была той дѣвушкой, которую отрыли недалеко отъ форума въ чьихъ то объятьяхъ и которой принадлежала позеленѣвшая пряжка. Не безъ насмѣшки спрашиваетъ его молодая дѣвушка, не на солнцѣ-ли нашелъ онъ эту вещицу. — Оно-де называется здѣсь «Sole» и поставляетъ всякія вещицы въ такомъ родѣ. Чтобъ избавить его отъ головокруженія, на которое онъ жалуется, она предлагаетъ ему раздѣлить съ ней ея завтракъ и подаетъ ему одну половину бѣлаго хлѣба, завернутаго въ папиросную бумагу, а вторую половину съѣдаетъ сама съ явнымъ аппетитомъ. При этомъ между губъ блестятъ безукоризненные зубы, и издаютъ при прокусываніи корки слегка хрустящій звукъ. На ея слова: «мнѣ сейчасъ кажется, что мы уже однажды такимъ образомъ ѣли вмѣстѣ хлѣбъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. А ты не припомнишь?» — онъ не можетъ найти отвѣта; но подкрѣпившая его ѣда и всѣ признаки несомнѣннаго существованія Gradiv’ы, не замедлили оказать на него свое дѣйствіе. Здравый смыслъ проснулся въ немъ и подвергъ сомнѣнію бредъ о томъ, что Gradiv’а привидѣніе; правда, противъ этого можно было бы возразить, что вѣдь она сама только что сказала, что за двѣ тысячи лѣтъ она ужъ однажды завтракала съ Ганольдомъ. Средствомъ разрѣшенія этого противорѣчія показался ему одинъ экспериментъ, который онъ продѣлалъ съ хитростью и воскресшею рѣшимостью. Лѣвая рука дѣвушки съ ея длинными пальцами лежала спокойно на ея колѣняхъ и одна изъ мухъ, нахальство и безполезность которыхъ еще такъ недавно возмущали молодого археолога, опустилась на эту руку. Вдругъ рука Ганольда поднялась и съ размаху хлопнула далеко не нѣжно муху и руку дѣвушки.
Этотъ смѣлый опытъ имѣлъ два послѣдствія: во первыхъ, далъ ему радостную увѣренность, что онъ дотронулся до несомнѣнно настоящей, живой, теплой человѣческой руки; во вторыхъ, онъ услышалъ строгое замѣчаніе, отъ котораго съ испугомъ вскочилъ со ступеньки, на которой сидѣлъ, потому что Gradiva, придя въ себя отъ смущенія, воскликнула: «Но ты, повидимому съума сошелъ, Норбертъ Ганольдъ!».
Какъ извѣстно, нѣтъ лучшаго средства для того, чтобъ разбудить спящаго или сомнамбулу, какъ назвать его по имени. Къ сожалѣнію, мы лишены были возможности наблюдать, какое слѣдствіе имѣло для Ганольда обращеніе къ нему Gradiv’ы по имени, котораго онъ никому въ Помпеѣ не сообщалъ, потому что въ этотъ критическій моментъ появилась вышедшая изъ «Casa del fauno» симпатичная влюбленная парочка и молодая дама воскликнула тономъ пріятнаго изумленія: «Зоя, ты тоже здѣсь? И тоже совершаешь свадебное путешествіе? Но вѣдь ты мнѣ ни слова не писала объ этомъ!» Передъ этимъ новымъ доказательствомъ фактической реальности Gradiv’ы Ганольдъ обратился въ бѣгство.
И Зоя-Gradiva была не особенно пріятно поражена этимъ непредвидѣннымъ посѣщеніемъ, которое, казалось, помѣшало ей въ очень важномъ дѣлѣ. Но, тотчасъ спохватившись, она отвѣчаетъ обычными въ такихъ случаяхъ фразами, сообщая подругѣ, но еще въ большей степени, читателю, настоящее положеніе вещей; при этомъ ей удается ловко избавиться отъ нѣжной пары. Она поздравляетъ ихъ; но сама она здѣсь не въ свадебномъ путешествіи. «Молодой человѣкъ, который только что ушелъ, тоже страдаетъ какимъ-то страннымъ бредомъ, онъ, кажется, думаетъ, что у него въ головѣ жужжитъ муха; впрочемъ у каждаго изъ насъ сидитъ тамъ какое-нибудь насѣкомое. Мнѣ, по обязанности, пришлось познакомиться съ энтомологіей и я могу быть въ подобныхъ случаяхъ очень полезной. Мы съ отцомъ живемъ въ гостиницѣ Solo; ему пришла внезапно блестящая идея взять меня съ собой сюда, если я устроюсь самостоятельно въ Помпеѣ и не буду предъявлять къ нему никакихъ требованій. Я рѣшила, что сама съумѣю откопать для себя что-нибудь интересное. Правда, о находкѣ, которую я сдѣлала — т. е. о счастьѣ встрѣтить тебя, Гиза, я даже не мечтала». Теперь же она должна поторопиться къ отцу, чтобъ составить ему общество за столомъ въ отелѣ. И такъ она удаляется, послѣ того какъ представилась намъ, какъ дочь зоолога и охотника за ящерицами, и различными двусмысленными фразами созналась въ своихъ намѣреніяхъ относительно леченія и въ другихъ, тайныхъ замыслахъ. Направленіе, по которому она пошла было, однако, не въ сторону гостиницы «Солнца», въ которой ее ждалъ ея отецъ; и ей, вѣроятно, показалось, что вокругъ виллы Діомеда какая-то тѣнь ищетъ своей могилы и исчезла подъ однимъ изъ надгробныхъ памятниковъ, потому что и она направилась по улицѣ могилъ, ступая при каждомъ шагѣ почти отвѣсно ступнею ногъ. Туда убѣжалъ въ смущеніи и замѣшательствѣ Ганольдъ и ходилъ безпрерывно взадъ и впередъ въ портикѣ сада, напрягая свою мысль и стараясь разрѣшить остатки своей задачи. Одно сдѣлалось для него несомнѣнно яснымъ: что онъ былъ совершенно лишенъ ума и здраваго смысла, думая, что имѣетъ общеніе съ болѣе или менѣе воплощенной и вновь ожившей молодой помпеянкой и это трезвое пониманіе своего безумія было безспорнымъ шагомъ впередъ по пути къ здравому разсудку. Но, съ другой стороны, эта живая, съ которой и другіе обращаются какъ съ равнымъ имъ существомъ, была Gradiva и откуда-то знала его имя. Однако, для разрѣшенія этой послѣдней загадки его проснувшійся разсудокъ не достаточно еще окрѣпъ. Также и чувства его не были еще настолько спокойны, чтобъ овладѣть такой трудной задачей и больше всего желалъ бы онъ быть засыпаннымъ еще двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ въ виллѣ Діомеда, чтобъ только быть увѣреннымъ, что никогда больше встрѣтится съ Зоей-Gradiv’ой.
Но страстное желаніе снова ее увидѣть боролось съ послѣдними попытками къ бѣгству, отъ которыхъ онъ еще не освободился.
Огибая одинъ изъ четырехъ угловъ колоннады, Ганольдъ съ испугомъ отскочилъ назадъ. На сломанномъ кускѣ стѣны сидѣла одна изъ дѣвушекъ, погибшихъ въ виллѣ Діомеда. Но эта мысль была послѣдней попыткой вернуться въ царство бреда; нѣтъ, это была Gradiva, которая, очевидно, пришла для того, чтобъ закончить исцѣленіе нашего героя. Она вѣрно объяснила его первое инстинктивное движеніе желаніемъ уйти, и указала ему, что онъ не можетъ бѣжать, такъ какъ начался сильный ливень. Немилосердная дѣвушка начала съ вопроса: что значила эта исторія съ мухой на ея рукѣ? Онъ не могъ рѣшить, какимъ мѣстоименіемъ пользоваться въ разговорѣ съ ней, но у него хватило достаточно смѣлости, чтобы обратиться къ ней съ рѣшительнымъ вопросомъ.
«У меня въ головѣ — какъ кто-то сказалъ — все перемешалось, поэтому прошу прощенія за то, что я такимъ образомъ обошелся съ рукой. Какъ могъ я быть столь безразсуднымъ, мнѣ совершенно непонятно; но также отказываюсь понять, какимъ образомъ обладательница этой руки могла меня упрекнуть въ этомъ безразсудствѣ, называя меня по имени». «Повидимому, ты все еще ничего не понимаешь, Норбертъ Ганольдъ. Правда, это меня не удивляетъ, ты уже давно меня къ этому пріучилъ. Чтобы получить новый урокъ мнѣ не зачѣмъ было ѣздить въ Помпею, ты могъ бы подать его добрыхъ сто миль ближе».
«Да, на сто миль ближе; противъ твоей квартиры, въ новомъ домѣ, стоитъ у меня на окнѣ клѣтка съ канарейкой», — поясняетъ она ему, все еще не понимающему.
Послѣднія слова дѣйствуютъ на слушателя, какъ какое-то далекое смутное воспоминаніе. Вѣдь это та птичка, пѣніе которой внушило ему рѣшеніе отправиться въ Италію.
«Въ домѣ этомъ живетъ мой отецъ, профессоръ зоологіи Рихардъ Бертгангъ.»
Какъ сосѣдка, она, стало быть, знала его, и его имя. У насъ же является чувство разочарованія при этой простой развязкѣ, не оправдавшей нашихъ ожиданій.
Норбертъ Ганольдъ не показываетъ еще, что къ нему вернулась самостоятельность мысли, повторяя: «Стало быть, Вы — Зоя Бертгангъ? Но вѣдь она выглядѣла совсѣмъ иначе…»
Отвѣтъ Зои Бертгангъ показываетъ затѣмъ, что между ними обоими существовали, кромѣ сосѣдства, еще и другія отношенія. На основаніи прежнихъ правъ своихъ она настаиваетъ на интимномъ обращеніи на «ты», которое казалось естественнымъ по отношенію къ привидѣніямъ, но неумѣстнымъ въ разговорѣ съ живой. «Если ты считаешь обращеніе на „вы“ болѣе удобнымъ, будемъ говорить такъ; хотя для меня естественнѣй говорить вамъ „ты“. Я не знаю, выглядѣла ли я иначе въ то время, когда мы дружно играли и бѣгали вмѣстѣ, а при случаѣ, для разнообразія, тузили и лупили другъ друга. Но еслибъ вы хоть одинъ разъ, въ послѣдніе годы, удостоили меня взглядомъ, то, быть можетъ, убѣдились бы тогда, что я ужъ давно такъ выгляжу».
Итакъ, между обоими существовала дѣтская дружба, быть можетъ и дѣтская любовь, которая оправдывала это /обращеніе на «ты». Не кажется ли эта развязка такой же простой, какъ и первая, которую мы предположили? Намъ приходитъ въ голову мысль, многое объясняющая и углубляющая, а именно, что эта дѣтская связь можетъ неожиданнымъ образомъ объяснить нѣкоторыя частности и подробности изъ того, что произошло между ними обоими во время ихъ настоящей встрѣчи. Этотъ ударъ по рукѣ Зои-Gradiv’ы, который Норбертъ Ганольдъ такъ прекрасно мотивировалъ необходимостью «экспериментальнаго рѣшенія вопроса о тѣлесности видѣнія», — но напоминаетъ ли онъ съ другой стороны воскресшій дѣтскій порывъ «тузить и лупить» другъ друга, о силѣ котораго въ дѣтствѣ свидѣтельствуютъ намъ слова Зои? И когда Gradiv’а обращается къ молодому археологу съ вопросомъ — не кажется ли ему, что они уже однажды, двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, завтракали вмѣстѣ — не становится ли этотъ вопросъ понятнымъ, если вмѣсто историческаго прошлаго мы поставимъ личное — дѣтство, воспоминанія о которомъ остались живыми у дѣвушки, а изъ памяти молодого человѣка, казалось, изгладились? Не начинаетъ ли намъ вдругъ казаться, что фантазіи молодого археолога по поводу его Gradiv’ы могутъ быть отраженіемъ этихъ забытыхъ воспоминаній дѣтства? Въ такомъ случаѣ эти фантазіи нельзя назвать произвольными продуктами воображенія, но обусловленными впечатлѣніями и воспоминаніями дѣтства, вліяющими на него даже помимо его., сознанія. Мы должны постараться доказать въ отдѣльныхъ случаяхъ это происхожденіе его фантазіи, хотя бы только какъ вѣроятное предположеніе. Когда напр. ему кажется, что Gradiv’а должна быть греческаго происхожденія, дочерью почтеннаго человѣка, быть можетъ, жреца Цереры — то развѣ это не совпадаетъ довольно хорошо съ предположеніемъ о вліяніи на него извѣстнаго ему греческаго имени дѣвушки — Зоя — и ея принадлежности къ семьѣ профессора зоологіи? Но еслибъ фантазіи Ганольда были преобразившимися воспоминаніями, мы можемъ предполагать, что указанія на ихъ источники мы найдемъ въ словахъ Зои Бертгангъ. Прислушаемся же къ тому, что она говоритъ; она уже разсказала намъ о глубокой дѣтской привязанности, существовавшей между ними; теперь же мы узнаемъ, какое развитіе получило это дѣтское чувство въ каждомъ изъ обоихъ въ дальнѣйшемъ.
«Тогда… ну, до того времени, пока насъ не стали называть — сама не знаю отчего — подростками, во мнѣ жила необыкновенная привязанность къ вамъ и я думала, что въ цѣломъ мірѣ не смогла бы никогда найти лучшаго друга. Матери, братьевъ и сестеръ у меня не было, а для моего отца мѣдянка въ спирту была интереснѣе меня: а что-нибудь долженъ имѣть всякій, — въ томъ числѣ и дѣвушка — чѣмъ можно было-бы занять свои мысли и все то, что съ ними связано. И этимъ „вы“ были тогда для меня; но когда на васъ обрушилось это несчастье — археологія, я сдѣлала открытіе, что изъ тебя — простите, но ваше галантное нововведеніе звучитъ такъ нелѣпо и такъ не гармонируетъ съ тѣмъ, что я хочу выразить — я хотѣла сказать: тогда, именно, стало ясно, что изъ тебя сдѣлался несносный человѣкъ, который, по крайней мѣрѣ для меня, но имѣлъ ни глазъ въ головѣ, ни языка во рту, ни воспоминаній, тѣхъ воспоминаній, которыя у меня живо сохранились о нашемъ дѣтствѣ. И если я тебѣ показалась другой, чѣмъ прежде, то это потому, что встрѣчаясь изрѣдка со мной въ обществѣ, — послѣдній разъ это было еще прошлою зимой, — ты никогда не замѣчалъ меня и не разговаривалъ со мной. Впрочемъ, для меня не дѣлались исключенія, потому что ты поступалъ такъ-же точно и по отношенію къ другимъ. Я была для тебя пустымъ пространствомъ, а ты, со своимъ бѣлокурымъ хохломъ, за который я раньше такъ часто таскала тебя, былъ скучный, сухой, молчаливый, какъ чучело какаду, и притомъ, важный, какъ археоптериксъ — такъ, кажется, называется это птицеподобное ископаемое. Но я все же никогда не подозрѣвала, чтобъ въ твоей головѣ могла зародиться такая дикая фантазія — принять меня въ Помпеѣ тоже за ископаемое и притомъ воскресшее. Когда ты такъ неожиданно появился предо мной, мнѣ стоило сначала большого труда понять, какой нелѣпый бредъ овладѣлъ твоимъ воображеніемъ. Потомъ это забавляло меня и нравилось мнѣ, несмотря на свое безуміе. Повторяю — этого я за тобой не подозрѣвала».
Такимъ образомъ, дѣвушка совершенно ясно сообщаетъ намъ о томъ, что стало съ годами у нихъ изъ ихъ дѣтской дружбы. У нея это чувство дошло до влюбленности, ибо нужно вѣдь имѣть что-нибудь, чему можно было-бы отдать свое дѣвичье сердце. Зоя Бертгангъ, это воплощеніе ума и ясности, даетъ намъ возможность насквозь разглядѣть всю ея психическую жизнь. Если примѣнимо ко всѣмъ правило, что всякая нормально воспитанная дѣвушка первую привязанность свою отдаетъ отцу, то это тѣмъ болѣе должно было съ Зоей случиться, потому что въ семьѣ своей, кромѣ отца, она никого не имѣла. Но у отца не нашлось въ душѣ ничего для нея, интересы науки овладѣли имъ всецѣло. Поэтому ей пришлось искать себѣ кого-нибудь другого и всю глубину сердечной привязанности своей она отдала другу юности. Когда и послѣдній пересталъ замѣчать ее, то это не разрушило любви къ нему, а напротивъ, еще увеличило ее, такъ какъ онъ сдѣлался похожимъ на ея отца; какъ и тотъ, онъ весь былъ поглощенъ наукой, и ушелъ отъ жизни и отъ Зои. Такимъ-то образомъ могло случиться, что она осталась вѣрной невѣрному, что въ возлюбленномъ нашла отца, охватила обоихъ однимъ чувствомъ, или, какъ мы говоримъ, идентифицировала обоихъ въ своемъ чувствѣ.
Откуда беремъ мы основаніе для этого маленькаго психологическаго анализа, который можетъ легко показаться произвольнымъ? Въ одной единственной, но характерной подробности, которую далъ намъ авторъ. Когда Зоя описываетъ столь печальное для нея превращеніе своего друга, она ругаетъ его, сравнивая съ археоптериксомъ, т. е. съ тѣмъ чудовищемъ-птицей, которое принадлежитъ археологической зоологіи. Такимъ образомъ, она нашла одно конкретное выраженіе для идентифицированія обоихъ лицъ; ея гнѣвъ разитъ однимъ словомъ какъ возлюбленнаго, такъ и отца. Этотъ археоптериксъ является, такъ сказать, компромиссомъ, или какъ бы срединнымъ представленіемъ, въ которомъ совпадаютъ мысли о глупости и возлюбленнаго и отца.
Совсѣмъ другое произошло съ молодымъ человѣкомъ. Археологія захватила его совершенно, оставивъ въ немъ интересъ только къ женщинамъ изъ мрамора и бронзы. Вмѣсто того, чтобъ обратиться въ страсть, дѣтская дружба заглохла въ немъ и воспоминанія о ней были такъ глубоко забыты, что, встрѣчаясь въ обществѣ, онъ не узнавалъ своей подруги и не обращалъ на нее никакого вниманія. Но если мы обратимъ вниманіе на дальнѣйшее, то можемъ усомниться, можно-ли назвать «забвеніемъ» то, что случилось съ этими воспоминаніями нашего археолога. Существуетъ особаго рода забвеніе, которое отличается тѣмъ, что при немъ лишь съ большой трудностью удается вызвать воспоминанія, даже при наличности сильнаго внѣшняго возбудителя. Въ такихъ случаяхъ можетъ казаться, будто имѣется внутреннее сопротивленіе, не допускающее такого воспоминанія. Такое забвеніе въ психопатологіи носитъ названіе «вытѣсненія»; случай, который изображенъ нашимъ авторомъ, кажется намъ примѣромъ такого вытѣсненія. Мы еще вообще не знаемъ, связано ли забвеніе какого-нибудь впечатлѣнія съ исчезновеніемъ «слѣдовъ воспоминанія» о немъ въ душевной жизни. Относительно же «вытѣсненія» мы можемъ съ увѣренностью утверждать, что оно не сопровождается уничтоженіемъ «слѣдовъ воспоминанія». Вытѣсненное хотя и не можетъ, обыкновенно, непосредственно вспомниться, но не теряетъ способности оказывать воздѣйствіе и вліяніе на душевную жизнь; подъ вліяніемъ какого-нибудь внѣшняго раздраженія оно ведетъ къ психическимъ слѣдствіямъ, которыя можно разсматривать, какъ преобразованіе или продукты забытыхъ вспоминаній, и которыя остаются непонятными, если на нихъ не такъ смотрѣть. Мы полагаемъ, что въ фантазіяхъ Норберта Ганольда по поводу Gradiv’ы можно узнать такіе продукты его вытѣсненныхъ воспоминаній о дѣтской дружбѣ съ Зоей Бертгангъ. Съ особой закономѣрностью нужно ждать такого рода возвращенія вытѣсненнаго, если съ этими вытѣсненными впечатлѣніями связаны эротическія чувства человѣка, если его любовныя переживанія подверглись такого рода вытѣсненію. И въ этомъ случаѣ оказывается справедливой старая латинская пословица: «Naturam furca cxpellas, semprer redibit», первоначально, можетъ быть, относившаяся къ «изгнанію» благодаря внѣшнимъ причинамъ, а не внутреннимъ конфликтамъ. Но пословица эта не говоритъ еще всего; она только подтверждаетъ фактъ возвращенія вытѣсненной «природы», но не описываетъ въ высшей степени интереснаго способа этого возвращенія, совершающагося вдругъ, какъ бы изподтишка. Какъ разъ то, что служитъ средствомъ вытѣсненія — какъ furca пословицы, — становится и носителемъ, выразителемъ возвращающагося: въ самомъ вытѣсняющемъ, и какъ бы за спиной его, выявляется вытѣсненное и побѣждаетъ его. Извѣстная гравюра Фелисьона Ропса лучше многихъ разсужденій иллюстрируетъ этотъ мало извѣстный, но заслуживающій огромнаго вниманія фактъ на яркомъ примѣрѣ вытѣсненія въ жизни кающихся святыхъ. Аскетическій монахъ ищетъ спасенія отъ искушеній свѣта у изображенія распятаго Спасителя. И крестъ, подобно тѣни, опускается, а на его мѣстѣ, сіяя, поднимается соблазнительный образъ обнаженной женщины. Другіе художники, съ меньшимъ психологическимъ чутьемъ, помѣщали дерзко-торжествующій грѣхъ на какомъ нибудь мѣстѣ возлѣ распятаго Спасителя. Одинъ только Ропсъ помѣстилъ его на мѣстѣ самаго Спасителя на крестѣ; онъ какъ будто бы зналъ о томъ, что вытѣсненное, при возвращеніи своемъ, прорывается въ томъ самомъ, что вытѣсняетъ его.
На этомъ мѣстѣ стоитъ остановиться, чтобъ убѣдиться на случаяхъ болѣзни, какой чувствительной становится психика человѣка въ состояніи такого вытѣсненія къ проявленію вытѣсненнаго, и какого небольшого и незначительнаго сходства достаточно, чтобъ ъто вытѣсненное какъ-нибудь проявилось чрезъ посредство вытѣснявшаго. Однажды мнѣ пришлось лѣчить одного молодого человѣка, почти мальчика, который, узнавъ помимо воли своей о тайнѣ половой жизни, всѣми силами старался избавиться отъ проснувшихся въ немъ страстныхъ желаній, употребляя для этого различныя способы вытѣсненія: работалъ съ необыкновеннымъ прилежаніемъ, особенно сильно привязался къ матери, и старался сохранить что-то ребяческое въ своемъ поведеніи и характерѣ. Я не хочу сейчасъ подробно излагать, какъ именно въ отношеніяхъ его къ матери проявлялось вытѣсненное половое чувство, а описать болѣе рѣдкій и странный случай, — какъ другой оборонительный оплотъ этого молодого человѣка рухнулъ по самому незначительному и недостаточному поводу. Математика пользуется славой лучшаго средства для отвлеченія отъ всего сексуальнаго, и еще Ж. Ж. Руссо получилъ слѣдующій совѣтъ отъ одной дамы, которая была имъ недовольна: Lascina le donne е studia la matematica. И нашъ паціентъ занялся также съ особеннымъ рвеніемъ математикой и геометріей, преподаваемыми въ школѣ; но однажды его способности измѣнили ему предъ нѣсколькими, казалось-бы, самыми невинными задачами. Точный текстъ двухъ изъ нихъ намъ удалось установить: «Два тѣла столкнулись, одно со скоростью…» и т. д. И — «въ цилиндръ, діаметръ основанія котораго t надо вписатъ конусъ и т. д.» При этихъ фразахъ, въ которыхъ другой не замѣтилъ бы никакихъ намековъ на сексуальное, больной почувствовалъ, что и въ математикѣ не можетъ найти вѣрнаго убѣжища, и оставилъ занятія ею.
Если-бъ Норбертъ Ганольдъ былъ взятымъ изъ дѣйствительности лицомъ, у котораго археологія вытѣснила любовь и воспоминанія о дѣтской дружбѣ, то было бы вполнѣ правильно и естественно, чтобъ именно старинный барельефъ разбудилъ въ немъ воспоминаніе о дѣтскихъ чувствахъ къ возлюбленной; онъ вполнѣ заслужилъ бы свою судьбу, если бы влюбился въ каменное изображеніе Gradiv’ы, изъ-за котораго, благодаря непонятному сходству, появляется образъ живой и позабытой Зои.
Какъ видно и сама Зоя Бертгангъ раздѣляетъ нашъ взглядъ на бредъ молодого археолога, потому что выраженіе благоволенія, о которомъ она говоритъ въ концѣ своей «откровенной, обстоятельной и поучительной отповѣди», нельзя иначе объяснить, какъ ея готовностью принять съ самаго начала на свой счетъ интересъ Норберта къ Gradiv'ѣ. Этого, именно, она отъ него не ждала, но все же распознала, несмотря на странную бредовую форму, въ которую его чувство было облечено. На него же ея психическое воздѣйствіе и лѣченіе имѣли самое благотворное вліяніе; онъ чувствовалъ себя освобожденнымъ, потопчу что бредъ его былъ замѣненъ тѣмъ, съ чего онъ могъ быть лишь изуродованнымъ и невѣрнымъ слѣпкомъ. Онъ не замедлилъ теперь вспомнить обо всемъ и узналъ въ Gradiv'ѣ свою хорошую, веселую, умную подругу, которая, въ сущности, совершенно не измѣнилась. Но нѣчто другое казалось ему очень страннымъ:
— «Что нужно умереть, чтобъ потомъ воскреснуть» — сказала молодая дѣвушка — «но для археолога это, очевидно, необходимо». Она, повидимому, не простила ему еще того окольнаго пути черезъ археологію, который онъ прошелъ отъ ихъ дѣтской дружбы до завязавшихся между ними снова отношеній.
«Нѣтъ, я имѣю въ виду твое имя; вѣдь Gradiva и Bertgang — значитъ тоже самое — „въ сіяніи идущая“.
Этого даже и мы не ожидали. Нашъ герой начинаетъ выходить изъ своей удрученности и играть активную роль. Онъ, очевидно, совершенно излѣченъ отъ своего бреда, одержалъ надъ нимъ верхъ и доказываетъ это тѣмъ, что самъ разрываетъ послѣднія нити своей бредовой сѣти. Такъ же точно поступаютъ больные, которыхъ освобождаютъ отъ гнета и власти ихъ бредовыхъ идей, открывая скрытое за послѣдними вытѣсненное. Какъ только они это поняли, то сейчасъ же сами даютъ объясненіе послѣднихъ и наиболѣе важныхъ и загадочныхъ явленій ихъ состоянія, посредствомъ внезапно приходящихъ имъ въ голову мыслей и соображеній. Мы уже раньше предположили, что мысль о греческомъ происхожденіи фантастической Gradiv`ы могла явиться подъ вліяніемъ женскаго имени „Зоя“; но къ самому имени „Gradiva“ мы не осмѣливались критически подойти, его считали мы свободнымъ созданіемъ фантазіи Норберта Ганольда. И что-же? Какъ разъ это имя оказывается переводомъ вытѣсненной фамиліи якобы позабытой подруги дѣтства.
Происхожденіе и объясненіе бреда закончены. То, что слѣдуетъ у автора далѣе, должно служить гармоничному окончанію разсказа. Въ ожиданіи будущаго, насъ можетъ только радовать, что человѣкъ, игравшій раньше грустную роль больного, совершенно приходитъ въ себя, и ему удается даже вызвать въ молодой дѣвушкѣ кое-что изъ тѣхъ чувствъ, отъ которыхъ самъ онъ прежде страдалъ. Онъ возбуждаетъ въ ней ревность тѣмъ, что вспоминаетъ о той молодой, симпатичной дамѣ, которая, своимъ появленіемъ, нарушила прежде ихъ уединеніе въ домѣ Мелеагра; онъ говоритъ, что она была первой, которая ему очень понравилась. Когда, послѣ этого, Зоя хочетъ холодно проститься съ нимъ, говоря: — теперь всѣ образумились и она не менѣе другихъ; онъ можетъ отыскать Гизу Гартлебенъ, или какъ тамъ она теперь называется, чтобъ помочь ей въ научномъ отношеніи во время ея пребыванія въ Помпеѣ, она же должна теперь поспѣшить въ Albergo del sole, гдѣ ея отецъ ждетъ ее съ обѣдомъ; можетъ быть они еще когда-нибудь встрѣтятся въ обществѣ, въ Германіи, или на лунѣ — тогда онъ снова пользуется мухой, какъ предлогомъ для того, чтобъ овладѣть сначала ея щеками, а потомъ и губами и проявить агрессивность, которая въ игрѣ любви составляетъ обязанность мужчины. Еще только одинъ разъ какъ будто омрачается ихъ счастье — когда Зоя заявляетъ, что теперь ужъ въ самомъ дѣлѣ должна идти къ отцу, который умретъ съ голоду въ „Sole“. — „Твой отецъ — какъ онъ“? Но умная дѣвушка умѣетъ сразу разсѣять его опасенія: „Вѣроятно онъ никакъ не отнесется; я не принадлежу къ числу необходимыхъ экземпляровъ его зоологической коллекцій, иначе мое глупое сердце, быть можетъ, не привязалось бы къ тебѣ такъ сильно“. Но еслибы отецъ неожиданно оказался другого мнѣнія, чѣмъ они, то у нихъ все же нашлось-бы вѣрное средство. Ганольду стоитъ только переѣхать на Капри, поймать тамъ одну Lacerta faraglionensis — (въ техникѣ ловли онъ могъ-бы поупражняться на ея маленькомъ пальцѣ) — выпустить здѣсь это животное, поймать его снова на глазахъ зоолога и предоставить ему выборъ между faraglionensis на материкѣ и дочерью. Совѣтъ, въ которомъ, какъ это легко замѣтить, насмѣшка смѣшана съ горечью; а также и предостереженіе жениху, чтобъ онъ въ дальнѣйшемъ не держался того образца, по которому его выбрала его возлюбленная. Норбертъ Ганольдъ успокаиваетъ насъ и на этотъ счетъ, проявляя въ различныхъ мелочахъ ту перемѣну, которая съ нимъ произошла. Онъ высказываетъ намѣреніе совершить со своей Зоей свадебное путешествіе въ Италію и въ Помпею, какъ еслибъ его никогда не раздражали путешествующіе новобрачные Августы и Греты. То, что онъ чувствовалъ по отношенію къ этимъ счастливымъ парамъ, столь напрасно удалявшимся на тысячу верстъ отъ ихъ нѣмецкой родины, совершенно исчезло изъ его памяти. И авторъ безусловно правъ, выставляя такого рода забывчивость лучшимъ доказательствомъ душевной перемѣны. Зоя возражаетъ по поводу высказаннаго пожеланіи, ея „также какъ будто выкопаннаго изъ развалинъ друга дѣтства“, что не чувствуетъ себя еще достаточно ожившей для такихъ „географическихъ рѣшеній“. Отнынѣ прекрасная дѣйствительность побѣдила бредъ, но прежде чѣмъ оба покидаютъ Помпею, воздается честь и послѣднему. Придя къ Иркумсовымъ воротамъ, гдѣ, у начала Strada consolare, старыя каменныя плиты пересѣкаютъ улицу, Норбертъ Ганольдъ останавливается и проситъ молодую дѣвушку пройти впередъ. Она понимаетъ его „и приподнявъ слегка лѣвой рукой платье перешла улицу въ солнечномъ блескѣ возрожденная Gradiva — Зоя Бертгангъ своей спокойной скользящей походкой. И мечтательнымъ взглядомъ слѣдилъ за ней Норбертъ Ганольдъ. Вмѣстѣ съ торжествомъ эротики теперь получаетъ должную оцѣнку и то, что было прекрасно и драгоцѣнно въ его бредѣ“.
Послѣдней фразой о „выкопанномъ изъ развалинъ другѣ дѣтства“, авторъ далъ намъ въ руки ключъ къ пониманію всей той символики, которой пользовался бредъ нашего героя при маскированіи вытѣсненнаго воспоминанія. Дѣйствительно, трудно придумать лучшую аналогію для вытѣсненія, которое дѣлаетъ какое либо душевное переживаніе недоступнымъ, но, въ то-же время, сохраняетъ его нетронутымъ, чѣмъ погребеніе, ставшее участью Помпеи, отъ котораго теперь, благодаря работамъ заступовъ, городъ опять какъ-бы воскресаетъ. Потому то фантазія молодого археолога должна была перенести въ Помпею оригиналъ, съ котораго былъ сдѣланъ рельефъ, напомнившій ему о забытой подругѣ юности. И авторъ имѣлъ полное основаніе остановиться передъ столь важнымъ сходствомъ между душевными переживаніями единичной личности и отдѣльнымъ событіемъ въ исторіи человѣка, сходствомъ, которое онъ уловилъ тонкимъ своимъ чутьемъ.
II.
правитьНашимъ намѣреніемъ, собственно говоря, было подвергнуть изслѣдованію, при помощи извѣстнаго аналитическаго метода, тѣ два или три сновидѣнья, которыя встрѣчаются въ разсказѣ Gradiva; какъ же это случилось, что мы увлекались изложеніемъ хода всего произведенія и изслѣдованіемъ душевныхъ переживаній двухъ главныхъ героевъ его? Это было не излишней, а необходимой подготовительной работой. Если мы хотимъ изучить дѣйствительныя сновидѣнія какого-нибудь реальнаго лица, мы также должны досконально познакомиться съ его характеромъ и судьбой, и принять во вниманіе не только его переживанія непосредственно передъ сномъ, но и прожитое изъ далекаго прошлаго. Мнѣ кажется, что мы все еще не можемъ взяться за рѣшеніе нашей настоящей задачи, что мы должны еще дальше остановиться на самомъ разсказѣ, и продолжить нашу подготовительную работу.
Наши читатели, вѣроятно, замѣтили съ удивленіемъ, что мы относимся къ проявленіямъ душевныхъ переживаній и поступковъ Норберта Ганольда и Зои Бертгангъ, словно они были бы дѣйствительными существами, а по продуктомъ творчества поэта, словно творческій замыселъ послѣдняго былъ для насъ абсолютно ясной средой, а не туманной и преломляющей свѣтъ. И тѣмъ страннѣе должно казаться подобное наше отношеніе, что самъ авторъ вполнѣ ясно и опредѣленно заявляетъ, что не изображаетъ дѣйствительности, назвавъ свое произведеніе „фантазіей“. Но мы находимъ его описанія до того вѣрными дѣйствительности, что ничего не могли бы возразить, если бы „Gradiva“ называлась психіатрическимъ этюдомъ, а не фантазіей. Только въ двухъ пунктахъ авторъ воспользовался дозволенной ему свободой, создавая предположенія, почву для которыхъ, кажется, нельзя найти въ закономѣрности жизни. Въ первомъ — когда онъ заставляетъ молодого археолога найти несомнѣнно античный барельефъ, который не только особенностью походки, но и лицомъ и сложеніемъ, во всѣхъ деталяхъ до того вѣрно воспроизводитъ много позже живущую дѣвушку, что молодой ученый принимаетъ ее за ожившее каменное изображеніе. Во-вторыхъ, — когда авторъ заставляетъ своего героя встрѣтиться съ этой дѣвушкой именно въ Помпеѣ, куда фантазія его уже раньше перенесла ее умершею; а между тѣмъ своимъ путешествіемъ въ Помпею онъ удалялся отъ той живой, которую замѣтилъ на улицѣ, гдѣ жилъ. Однако, это второе допущеніе автора не является еще большимъ уклоненіемъ отъ возможностей дѣйствительной жизни; оно беретъ только себѣ въ помощь случайность, играющую, несомнѣнно, большую роль въ человѣческихъ судьбахъ. Къ тому же эта случайность получаетъ глубокій смыслъ, такъ какъ и тутъ повторяется роковая судьба: попадаешь какъ разъ на то, отъ чего хотѣлъ спастись бѣгствомъ.
Гораздо фантастичнѣе, и совершенно произвольнымъ со стороны автора кажется первое допущеніе, которое влечетъ за собой дальнѣйшія событія: большое сходство молодой дѣвушки съ скульптурой. А между тѣмъ холодное разсужденіе скорѣе могло бы ограничиться только сходствомъ въ положеніи ноги при шагѣ. Поневолѣ появляется желаніе дать свободу полету собственной фантазіи, чтобъ согласовать это съ дѣйствительностью. Имя Бертгангъ могло бы указывать на то, что женщины этого семейства отличались уже въ старыя времена особенно красивой походкой, и нѣмецкіе Бертганги связаны наслѣдственной преемственностью съ той римлянкой, которая побудила художника увѣковѣчить въ камнѣ особенность ея походки. А такъ какъ различныя варіаціи человѣческихъ внѣшностей не совершенно независимы другъ отъ друга и въ нашей средѣ, дѣйствительно, часто встрѣчаются античные типы, похожіе на образцы изъ древнихъ коллекцій, то не было бы абсолютно невозможнымъ, чтобъ современная Бертгангъ была до мелочей внѣшностью похожа на свою прародительницу. Разумнѣй подобнаго рода спекуляцій было бы освѣдомиться у самаго автора о тѣхъ источникахъ, изъ которыхъ онъ почерпнулъ эту часть своего творчества; тогда представилась бы опять возможность объяснить извѣстной закономѣрностью то, что казалось намъ произволомъ. Но такъ какъ намъ недоступны источники психологіи автора, то мы оставляемъ за нимъ неограниченное право создавать правдоподобное развитіе, исходя изъ невѣроятнаго предположенія, — право, которымъ воспользовался, напримѣръ, Шекспиръ въ своемъ „Королѣ Лирѣ“.
За исключеніемъ этого, повторяемъ мы, авторъ представилъ намъ вполнѣ правильный психіатрическій этюдъ, на которомъ мы можемъ подвергнуть пробѣ наше пониманіе психологіи; передъ нами исторія болѣзни и излеченія, какъ будто предназначенная для описанія и выясненія нѣкоторыхъ основныхъ ученій врачебной психологіи. Довольно странно, что это суждено было сдѣлать поэту. Что, если будучи спрошеннымъ, онъ станетъ отрицать это намѣреніе? Вѣдь такъ легко сравнивать и подтасовывать; но вкладываемъ-ли мы сами, въ прекрасный поэтическій разсказъ какой то таинственный смыслъ, совершенно чуждый автору. Возможно! Позже мы еще вернемся къ этому. Пока же мы сами старались уберечь себя отъ такого тенденціознаго толкованія тѣмъ, что передавали содержаніе разсказа почти дословно, беря у автора какъ содержаніе, такъ и комментаріи къ нему. Тотъ, кто сравнитъ точный текстъ Gradiv’ы съ нашимъ переложеніемъ ея, долженъ будетъ это подтвердить.
Очень возможно, что мы оказываемъ плохую услугу нашему поэту въ глазахъ большинства, называя его произведеніе психіатрическимъ этюдомъ. Не дѣло писателя касаться психіатріи — такъ говорятъ многіе — пусть онъ предоставитъ врачамъ описывать состояніе больной души. Но въ дѣйствительности, ни одинъ настоящій поэтъ не соблюдалъ этого завѣта. Описаніе психической жизни людей — его настоящая сфера; поэты во всѣ времена шли впереди науки, но. исключая и научной психологіи. А граница между нормальнымъ и такъ называемымъ болѣзненнымъ психическимъ состояніемъ, съ одной стороны — такъ условна, съ другой — такъ трудно уловима, что каждый изъ насъ вѣроятно не разъ переходитъ ее въ теченіе дня. Съ другой стороны и психіатрія поступила бы неправильно, еслибы ограничивалась изученіемъ только тѣхъ тяжелыхъ и мрачныхъ заболѣваній, которыя происходятъ отъ серьезныхъ поврежденій психическаго аппарата. Болѣе легкія и излечимыя отклоненія отъ здороваго состоянія, которыя мы въ настоящее время но можемъ прослѣдить далѣе, чѣмъ до извѣстнаго нарушенія равновѣсія психическихъ силъ, для нея не менѣе интересны. Даже больше того, только благодаря послѣднимъ она можетъ понять какъ здоровье, такъ и проявленія тяжелой болѣзни. Поэтому поэтъ не можетъ не столкнуться съ психіатромъ, а психіатръ съ поэтомъ и поэтическая разработка психіатрической темы можетъ, ничего но теряя въ красотѣ, быть вполнѣ правильной.
Это поэтическое изображеніе исторіи болѣзни и излеченія, дѣйствительно, вполнѣ правильно и вѣрно. Теперь, окончивъ изложеніе содержанія разсказа и удовлетворивъ наше любопытство, мы лучше сможемъ охватить и понять все развитіе его и постараемся воспроизвести его въ техническихъ выраженіяхъ нашей науки; при этомъ насъ не должно пугать то, что намъ снова придется повторять уже сказанное.
Авторъ называетъ достаточно часто состояніе Норберта Ганольда бредомъ и мы не имѣемъ никакого основанія отказаться отъ этого названія. Можно указать двѣ главныхъ характерныхъ черты бредовыхъ явленій, при помощи которыхъ они хотя и не описываются исчерпывающе, но могутъ быть отличены отъ другихъ нарушеній психической жизни. Во-первыхъ, бредъ принадлежитъ къ той группѣ болѣзненныхъ состояній, которыя не имѣютъ непосредственнаго вліянія на физическое состояніе, а выражаются только психическими явленіями; во-вторыхъ онъ отличается тѣмъ, что при немъ продукты „фантазіи“ являются главнымъ господствующимъ началомъ, т. е. принимаются на вѣру и вліяютъ на дѣйствія и поступки. Вспомнимъ только поѣздку въ Помпею, предпринятую для того, чтобы отыскать въ пеплѣ особенный отпечатокъ ноги Gradiv’ы; въ ней мы имѣемъ прекрасный примѣръ дѣйствія, совершеннаго подъ вліяніемъ бреда. Психіатръ, возможно, причислилъ-бы состояніе Норберта Ганольда къ большой группѣ Paranoia — (бредовое помѣшательство) и назвалъ бы его „фетишистской эротоманіей“, потому что влюбленность героя въ каменное изображеніе привлекла бы больше всего его вниманіе; кромѣ того, интересъ молодого археолога къ ногамъ и положенію ногъ женской фигуры могло показаться подозрительнымъ въ отношеніи фетишизма. Между тѣмъ, всѣ эти названія и подраздѣленія различнаго рода бредовъ по ихъ содержанію нѣсколько сомнительны и безполезны[1].
Строгій психіатръ назвалъ бы дегенератомъ нашего героя, создавшаго бредъ свой на почвѣ такого страннаго пристрастія, и сталъ бы доискиваться той наслѣдственности, которая неминуемо привела его къ такому состоянію. Такъ далеко писатель не слѣдуетъ за психіатромъ; и вполнѣ нравъ. Онъ хочетъ насъ сблизить со своимъ героемъ, дать намъ возможность сочувствовать ему, переживать съ нимъ; діагнозъ-же: дегенератъ, — независимо отъ того, насколько онъ оправдывается или не оправдывается наукой, — тотчасъ же отдаляетъ отъ насъ молодого археолога; потому что мы, читатели, являемся нормальными людьми и мѣриломъ средняго человѣка. Наслѣдственныя и конституціональныя причины этого состоянія также мало безпокоятъ писателя; но зато онъ углубляется въ субъективное душевное состояніе и настроеніе, которое можетъ породить такой бредъ.
Въ одномъ, очень важномъ, отношеніи Норбертъ Ганольдъ отличается отъ обыкновенныхъ людей. У него отсутствуетъ интересъ къ живой женщинѣ: наука, которой онъ служитъ, отняла у него этотъ интересъ и направила его на женщинъ изъ камня и бронзы. Этого не слѣдуетъ считать безразличной особенностью; въ этомъ скорѣе всего главная причина всего разсказаннаго; поэтому и случается однажды, что одно изъ такихъ каменныхъ изображеній въ такой степени овладѣваетъ интересомъ молодого ученаго, въ какой это обыкновенно способна сдѣлать только живая женщина, — и такимъ образомъ бредъ готовъ. Затѣмъ передъ нашими глазами развертывается картина того, какъ, благодаря счастливму обстоятельству, этотъ бредъ излечивается и интересъ переносится съ камня снова, обратно на живую женщину. Авторъ не даетъ намъ возможности прослѣдить, благодаря какому вліянію нашъ герой отворачивается отъ женщинъ; онъ указываетъ только, что поведеніе героя не объясняется врожденными особенностями, что ему скорѣе не чужды потребности фантастическаго — добавимъ эротическаго — характера. Изъ дальнѣйшаго мы узнаемъ. что въ дѣтскомъ возрастѣ онъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ дѣтей; онъ былъ въ большой дружбѣ съ маленькой дѣвочкой, съ которой былъ неразлученъ, дѣлилъ съ ней свои завтраки, тузилъ ее и позволялъ ей таскать себя за волосы. Въ такой привязанности, въ такомъ смѣшеніи нѣжности съ агрессивностью выражается несозрѣвшая еще эротика дѣтскаго возраста, вліяніе которой проявляется лишь впослѣдствіи, въ зрѣломъ возрастѣ, но тогда за то съ тѣмъ большей силой; въ столь раннемъ же возрастѣ только врачи и писатели умѣютъ ее распознать. Нашъ писатель опредѣленно указываетъ, что и онъ думаетъ не иначе, такъ какъ при первомъ же удобномъ случаѣ, пробуждается въ его героѣ живѣйшій интересъ къ походкѣ женщинъ и къ постановкѣ ихъ ногъ при ходьбѣ, — что создаетъ ему и въ наукѣ и среди женщинъ его города дурную славу фетишиста. Для насъ ясно происхожденіе этого фетишизма изъ воспоминаній о подругѣ дѣтства. Эта дѣвушка, вѣроятно, уже въ дѣтствѣ отличалась особенно красивой походкой и почти отвѣснымъ положеніемъ ноги при шагѣ, и только благодаря изображенію такого же точно шага старинный барельефъ получаетъ такое большое значеніе для Норберта Ганольда. Впрочемъ, мы должны здѣсь замѣтить, что мнѣніе нашего писателя о происхожденіи замѣчательнаго явленія фетишизма вполнѣ совпадаетъ со взглядами науки. Со времени А. Бинэ мы, дѣйствительно, пытаемся объяснить фетишизмъ, какъ слѣдствіе эротическихъ впечатленій полученныхъ въ дѣтствѣ.
Состояніе продолжительнаго безразличія къ женщинѣ создаетъ субъективную склонность, какъ мы говоримъ, предрасположеніе къ созданію бредовой идеи. Развитіе психическаго разстройства начинается съ того момента, когда какое-то случайное впечатлѣніе будитъ забытыя дѣтскія переживанія, имѣющія хотя бы малѣйшій эротическій оттѣнокъ. Впрочемъ, слово „будить“ — не вполнѣ вѣрное обозначеніе, если принять во вниманіе дальнѣйшее. Теперь мы должны передать точными научными терминами психологіи вѣрныя изображенія писателя. Норбертъ Ганольдъ не вспоминаетъ при взглядѣ на барельефъ, что такое положеніе ноги онъ видѣлъ уже у своей подруги дѣтства; онъ вообще ничего не вспоминаетъ; А тѣмъ не менѣе сила того впечатлѣнія, которое производитъ на него барельефъ, зависитъ отъ впечатлѣній, полученныхъ въ дѣтствѣ. Такимъ образомъ воспоминаніе дѣтства оживаетъ, дѣлается активнымъ, начинаетъ проявляться, но не доходитъ до сознанія, остается „безсознательнымъ“, какъ мы говоримъ, прибѣгая къ термину, ставшему необходимымъ теперь въ психопатологіи. Это „безсознательное“ мы но желали бы видѣть предметомъ споровъ между философами и натурфилософами, споровъ, часто имѣющихъ лишь этимологическое значеніе. Для психическихъ процессовъ, которые проявляются активно и въ то же время не доходятъ до сознанія переживающаго ихъ лица, мы не имѣемъ лучшаго названія чѣмъ „безсознательное“ и ничего другого мы не подразумѣваемъ подъ этимъ словомъ. Если нѣкоторыг мыслители оспариваютъ существованіе такого „безсознательнаго“, считая его безсмыслицей, то это, полагаемъ мы, потому, что они никогда не изучали соотвѣтствующихъ психическихъ феноменовъ. Они находятся подъ вліяніемъ общепринятаго взгляда, что всякое интенсивное и активное психическое переживаніе должно непремѣнно быть сознательно; и они должны еще поучиться тому, что хорошо извѣстно нашему поэту: что существуютъ такіе психическіе процессы, которые, несмотря на свою интенсивность и активное проявленіе, все же не достигаютъ сознанія.
Мы уже какъ то раньше говорили, что воспоминанія о дѣтской дружбѣ съ Зоей находились у Норберта Ганольда въ состояніи „вытѣсненія“: теперь же мы назвали ихъ „безсознательными“ воспоминаніями. Тутъ мы должны остановить наше вниманіе на соотношеніи этихъ двухъ понятій, которыя кажутся какъ-бы тождественными по смыслу. Это не трудно объяснить. „Безсознательное“ — понятіе болѣе широкое, „вытѣсненное“ — болѣе узкое. Все, что „вытѣснено“.становится „безсознательнымъ“, но не по поводу каждаго „безсознательнаго“ можно сказать, что оно „вытѣсненное“. Если бы при взглядѣ на барельефъ Ганольдъ вспомнилъ о походкѣ своей Зои, то безсознательное прежде воспоминаніе сдѣлалось бы у него одновременно и активнымъ и сознательнымъ, и это доказывало бы, что раньше оно не было вытѣсненнымъ. „Безсознательное“ — это чисто описательный, съ извѣстной точки зрѣнія, неопредѣленный, статическій терминъ; „вытѣсненное“ же — динамическое выраженіе, которое принимаетъ во вниманіе взаимодѣйствіе душевныхъ силъ. Оно свидѣтельствуетъ о томъ, что въ душѣ существуетъ стремленіе ко всевозможнымъ психическимъ проявленіямъ, въ томъ числѣ и къ проявленію въ сознаніи, но что также имѣется и противодѣйствіе, сопротивленіе части этихъ проявленій, въ томъ числѣ и проявленію въ сознаніи. Признакомъ „вытѣсненнаго“ остается то, что оно, несмотря на свою интенсивность, не можетъ проникнуть въ сознаніе. Въ случаѣ съ Норбертомъ Ганольдомъ рѣчь идетъ такимъ образомъ, съ момента появленія барельефа, о вытѣсненномъ безсознательномъ, короче — о вытѣсненномъ.
Вытѣсненными являются у Норберта Ганольда воспоминанія о дѣтскомъ общеніи съ дѣвочкой, обладающей красивой походкой — но въ этомъ фактѣ еще не заключается полный разборъ всей психологической ситуаціи. Мы остаемся на поверхности вопроса до тѣхъ поръ, пока будемъ говорить только о представленіяхъ и воспоминаніяхъ. Единственно цѣнными въ психической жизни являются чувствованія: всѣ психическія силы получаютъ значеніе только благодаря своей способности будить чувства. Представленія вытѣсняются „только“ потому, что они связаны съ чувствами, которыя не должны проявиться: правильнѣй было-бы сказать, что вытѣсненія относятся къ чувствамъ, но мы въ состояніи ихъ уловить только въ связи съ опредѣленными представленіями. Вытѣснены у Ганольда его эротическія чувства и такъ какъ эти чувства не имѣютъ и никогда не имѣли другого объекта, кромѣ, еще въ дѣтствѣ, Зои Бертгангъ, то и воспоминанія о ней были забыты. Античный барельефъ будитъ въ немъ дремлющія эротическія чувства и воспоминанія начинаютъ пробуждаться въ душѣ его. Изъ-за существующаго въ Ганольдѣ сопротивленія эротикѣ эти воспоминанія могутъ проявляться только, какъ безсознательныя. Все, что въ немъ происходитъ въ дальнѣйшемъ, представляетъ борьбу между могуществомъ эротики съ вытѣсняющими ее силами; проявленіе этой борьбы и есть бредъ Ганольда.
Нашъ писатель не далъ объясненія, откуда берется вытѣсненіе чувства любви у его героя; занятія наукой — только средство, которымъ вытѣсненіе воспользовалось. Врачъ долженъ былъ-бы доискиваться болѣе глубокихъ причинъ, быть можетъ, и не найдя ихъ первоисточника въ данномъ случаѣ. По, какъ мы съ удивленіемъ уже отмѣтили, авторъ подробно изобразилъ, какъ именно одно изъ средствъ, служившихъ для вытѣсненія эротики содѣйствовало ея пробужденію. Вполнѣ правильно то, что именно античное произведеніе, каменное изображеніе женщины, выводитъ молодого археолога изъ того психическаго состоянія, въ которомъ онъ находился, сторонясь любви, и заставляетъ его уплатить жизни долга», комъ мы обременены отъ рожденія.
Первыми проявленіями процесса, возбужденнаго въ Ганольдѣ барельефомъ, становятся фантазіи, которыя вращаются вокругъ изображенной на этомъ барельефѣ особы. Модель кажется ему чѣмъ-то «современнымъ» въ лучшемъ смыслѣ слова: словно, художникъ схватилъ «изъ жизни» идущую по улицѣ дѣвушку. Этой античной дѣвушкѣ онъ даетъ имя «Gradiva», производя его, подобно эпитету идущаго на бой бога войны — «Mars Gradivus». Все съ большей опредѣленностью рисуетъ онъ себѣ ея личность. Она, должно быть, дочь почтеннаго человѣка, вѣроятно патриція, который имѣетъ какое либо отношеніе къ богослуженію въ храмѣ; въ чертахъ ея лица, кажется ему, видно ея греческое происхожденіе; въ концѣ концовъ, его тянетъ перенести ее подальше отъ сутолоки большого города въ болѣе тихую Помпею, гдѣ онъ мысленно представляетъ себѣ ее идущей по гранитнымъ плитамъ, служащимъ для перехода съ одной стороны улицы на другую. Эти проявленія фантазіи являются въ достаточной степени произвольными и безобидными и не внушаютъ никакого подозрѣнія. Даже и тогда, когда отъ нихъ исходитъ импульсъ къ дѣйствію, когда молодой археологъ, для рѣшенія задачи бываетъ ли такая и постановка ногъ при шагѣ въ дѣйствительности — начинаетъ ть наблюденія надъ походкой своихъ современницъ, женщинъ и дѣвушекъ, онъ объясняетъ свои поступки извѣстнымъ ему научнымъ мотивомъ; будто весь его интересъ каменному изображенію вытекаетъ изъ его научныхъ занятій археологіей. Идущія по улицѣ женщины и дѣвушки, сдѣлавшіяся объектомъ его наблюденій, даютъ другое, грубое прозаическое толкованіе его занятіямъ и мы должны признать, что онѣ правы. Для насъ несомнѣнно то, что Ганольдъ такъ же мало знаетъ мотивы своихъ изслѣдованій, какъ и происхожденіе своихъ фантазій о Gradiv'ѣ. Послѣднія, какъ это мы позже узнаемъ, являются отголосками воспоминаній о возлюбленной его юности, отголосками этихъ воспоминаній, преобразованіями и искаженіями ихъ послѣ того, какъ имъ не удалось достигнуть сознанія въ неизмѣненномъ видѣ. Эстетическое сужденіе о томъ, что въ каменномъ изображеніи есть что-то «современное», является вмѣсто несомнѣнно извѣстнаго ему факта, что такую походку имѣетъ знакомая ему, идущая по улицѣ современная дѣвушка; подъ впечатлѣніемъ, что это «взято изъ жизни», и подъ вліяніемъ фантазіи о греческомъ происхожденіи Gradiv’ы, скрывается воспоминаніе о ея имени Зоя, которое по-гречески значитъ «жизнь»; имя же Gradiva, какъ намъ сообщаетъ въ концѣ излѣченный отъ своего бреда, Ганольдъ въ сущности — удачный переводъ ея фамиліи Бертгангъ, которая значитъ: «блестяще и великолѣпно ступающая»; догадки по поводу отца имѣютъ источникомъ извѣстный ему фактъ, что Зоя Бертгангъ — дочь извѣстнаго университетскаго профессора, что, пожалуй, соотвѣтствуетъ жреческому сану въ древности. И, наконецъ, его фантазія не потому переноситъ Gradiv`у въ Помпею, «что ея тихій, покойный видъ, казалось, того требовалъ», но оттого, что въ его наукѣ нельзя найти лучшей аналогіи для того замѣчательнаго состоянія, въ которомъ онъ, при помощи какихъ то неясныхъ чаяній, улавливаетъ воспоминанія о своей дѣтской дружбѣ. А разъ онъ замѣнилъ собственное дѣтство классическимъ прошлымъ исторіи, то погребеніе Помпеи — исчезновеніе, при которомъ прошлое вполнѣ сохраняется — обнаруживаетъ удивительное сходство съ вытѣсненіемъ, извѣстнымъ ему при помощи такъ назыв. эндопсихическаго познаванія. Онъ прибѣгаетъ при этомъ къ той же символикѣ, которою писатель заставляетъ воспользоваться молодую дѣвушку въ концѣ разсказа.
«Я сказала себѣ: хоть что нибудь интересное я ужъ откопаю въ Помпеѣ. Но право я… я не надѣялась на находку, которую я сдѣлала». — Въ концѣ молодая дѣвушка отвѣчаетъ на пожеланіе поѣздки высказанное «ея до извѣстной степени засыпаннымъ и опять открытымъ другомъ дѣтства».
Такимъ образомъ мы находимъ, что уже первыя проявленія бредовой фантазіи Ганольда и его поступки детерминированы двоякимъ образомъ, имѣютъ два различныхъ источника. Одинъ тотъ, который сознаетъ самъ Ганольдъ. другой — открывается намъ при изслѣдованіи его психическихъ переживаній. Одинъ источникъ извѣстенъ Ганольду, другой — ему совершенно неизвѣстенъ. Одинъ вращается цѣликомъ въ кругу археологическихъ понятій, другимъ же являются зашевелившіяся въ душѣ его вытѣсненныя воспоминанія дѣтства и связанныя съ ними чувственныя стремленія. Первый какъ бы поверхностенъ и покрываетъ второй, какъ бы притаившійся за нимъ. Можно было бы сказать, что научная мотивировка служитъ какъ бы предлогомъ для безсознательныхъ эротическихъ влеченій, а его наука всецѣло готова къ услугамъ бреда. Не надо, однако, забывать, что мотивировка безсознательнаго можетъ быть вполнѣ удовлетворяетъ и сознательные научные мотивы Ганольда. Симптомы бреда — фантазіи, какъ и поступки — являются результатомъ компромисса между обоими душевными теченіями, а при всякомъ компромиссѣ принимаются въ разсчетъ требованія обѣихъ сторонъ: каждая изъ нихъ должна была отказаться отъ части того, къ чему стремилась. Тамъ, гдѣ произошелъ компромиссъ была, значитъ, и борьба — въ данномъ случаѣ предполагаемый нами конфликтъ между подавленной эротикой и вытѣснявшими ее силами. При образованіи бреда эта борьба, собственно, никогда непрекращается. Натискъ со стороны безсознательнаго и сопротивленіе ему возобновляются послѣ каждаго проявленія компромисса, который. такъ сказать, никогда не приводитъ къ удовлетворительному концу. Это знаетъ также и нашъ писатель, и потому, въ этой стадіи нарушенія психики своего героя, онъ отдаетъ его во власть чувству неудовлетворенности и страннаго безпокойства, чувству, являющемуся признакомъ и залогомъ дальнѣйшаго развитія болѣзни.
Эти значительныя особенности двойного детерминированія фантазіи и намѣреній: оправданіе сознательными соображеніями такихъ поступковъ, въ мотивировкѣ которыхъ наибольшее участіе принимало вытѣсненное, встрѣтятся въ дальнѣйшемъ ходѣ разсказа часто и въ болѣе ясной формѣ. И вполнѣ основательно, ибо авторъ уловилъ и изобразилъ никогда не отсутствующую, чрезвычайно характерную черту болѣзненныхъ психическихъ процессовъ.
Бредъ Норберта Ганольда развивается благодаря сновидѣнію, не вызванному никакимъ новымъ событіемъ и, повидимому, порожденному исключительно его раздираемой конфликтомъ душой. Но не будемъ спѣшить съ изслѣдованіемъ, оправдываетъ ли поэтъ и при образованіи сновидѣній наши ожиданія въ смыслѣ глубокаго пониманія психологіи ихъ. Спросимъ себя раньше, что говоритъ научная психіатрія по поводу предположеній писателя о происхожденіи бреда и какъ относится она къ роли вытѣсненія и безсознательнаго, къ. душевному конфликту и къ образованію компромисса. Короче говоря, можетъ ли устоять поэтическое изображеніе генезиса бреда передъ судомъ науки?
И тутъ мы должны дать, быть можетъ, неожиданный отвѣтъ, что въ дѣйствительности, къ сожалѣнію, положеніе обратное. Наука не выдерживаетъ критики въ сравненіи съ творчествомъ поэта. Между наслѣдственно-конституціональнымъ предрасположеніемъ и готовыми продуктами бреда, наука оставляетъ зіяющую пустоту, которую мы находимъ заполненной у писателя. Наука еще не подозрѣваетъ значенія вытѣсненія, не признаетъ необходимости безсознательнаго для объясненія міра психопатологическихъ явленій; она не ищетъ причины бреда въ душевномъ конфликтѣ и не видитъ въ симптомахъ его результатовъ компромисса. Въ такомъ случаѣ писатель стоитъ одиноко противъ всей науки? Нѣтъ, этоне такъ, если авторъ настоящей книги имѣетъ право отнести и свои работы къ области науки. Потому что онъ, вотъ ужъ много лѣтъ, защищаетъ, оставаясь до послѣдняго времени довольно одинокимъ[2] — всѣ эти воззрѣнія, подтвержденіе которыхъ онъ, въ данномъ трудѣ, открылъ и въ Gradiv'ѣ W. Jensen’а и изложилъ ихъ научнымъ языкомъ. Онъ указалъ, главнымъ образомъ, для состояній, извѣстныхъ подъ именемъ истеріи и навязчивыхъ представленій, что индивидуальными условіями нарушенія психической жизни являются подавленіе нѣкоторыхъ жизненныхъ инстинктовъ и вытѣсненіе представленій, которыми эти инстинкты выражаются въ сознаніи, и этотъ же взглядъ повторилъ потомъ по отношенію къ нѣкоторымъ формамъ бреда[3]. Только ли инстинкты, являющіеся компонентами полового чувства, могутъ при подавленіи имѣть такія послѣдствія или же это могутъ инстинкты и другого рода — эта задача должна быть безразлична для анализа «Gradiv’ы», такъ какъ въ выбранномъ писателемъ случаѣ говорится опредѣленно только о подавленіи эротическихъ чувствъ. Авторъ этой книги доказалъ свой взглядъ на психическій конфликтъ и образованіе симптомовъ болѣзни посредствомъ компромисса между двумя борющимися другъ съ другомъ душевными теченіями — наблюденіями надъ больными, леченіемъ ихъ такимъ же образомъ, какъ онъ это указалъ по отношенію къ созданному писателемъ Норберту Ганольду[4]. Объясненіе проявленій неврозныхъ, спеціально истерическихъ заболѣваній вліяніемъ безсознательныхъ мыслей, сдѣлано было еще до автора настоящей книги ученикомъ великаго Шарко — П. Жанэ и, вмѣстѣ съ авторомъ этой книги. Іосифомъ Брейеромъ въ Вѣнѣ.
Когда послѣ 1893 г. авторъ этой книги углубился въ изученіе происхожденія душевныхъ заболѣваній, ему и въ голову не приходила мысль — искать у писателей подтвержденій своихъ выводовъ. Поэтому велико было его удивленіе, когда онъ увидѣлъ, что въ изданной въ 1903 году «Gradiv'ѣ» поэтъ построилъ свое произведеніе на тѣхъ основахъ, которыя онъ, авторъ, считалъ новыми результатами своихъ врачебныхъ наблюденій. Откуда у поэта могло быть такое же пониманіе душевныхъ заболѣваній, какъ у врача или, покрайней мѣрѣ, какимъ образомъ случилось, что поэтъ поступалъ такъ, какъ будто зналъ ихъ?
Бредъ Норберта Ганольда, какъ мы уже сказали., получаетъ дальнѣйшее развитіе, благодаря сновидѣнію, видѣнному имъ во время его поисковъ на улицахъ своего города такой походки, какая была у Gradiv’ы. Содержаніе этого сна мы легко можемъ воспроизвести вкратцѣ. Норбертъ находится въ Помпеѣ въ день гибели несчастнаго города, переживаетъ всѣ ужасы, не подвергаясь самъ опасности, видитъ тамъ идущую Gradiv’у и сразу считаетъ вполнѣ естественнымъ, что она — помпеянка, живетъ въ своемъ родномъ городѣ и «чего онъ даже и не предполагалъ — въ одно время съ нимъ». Его охватываетъ страхъ за нее, онъ зоветъ ее, въ отвѣтъ на что она слегка оборачиваетъ къ нему свое лицо. Но она идетъ дальше, не обративъ на него вниманія, ложится на ступени храма Аполлона и дождь изъ пепла засыпаетъ ее послѣ того, какъ лицо ея блѣднѣетъ, какъ бы превращается въ мраморъ, становясь совершенно похожимъ на каменное изваяніе. При пробужденіи своемъ, Ганольдъ неправильно принимаетъ доходящій до его ушей шумъ большого города за крики о помощи отчаявшихся помпеянъ и ревъ бушующаго моря. Чувство, что приснившееся — случилось съ нимъ въ дѣйствительности, долго еще по пробужденіи не покидаетъ его, и убѣжденіе, что Gradiva жила въ Помпеѣ и умерла въ тотъ несчастный день, остается послѣ этого сновидѣнія, въ видѣ прибавленія къ его бреду.
Не такъ легко будетъ намъ объяснить, что хотѣлъ выразить поэтъ этимъ сновидѣніемъ и что заставило его связать съ нимъ развитіе бреда. Усердные изслѣдователи сновидѣній собрали достаточно примѣровъ того, какъ душевныя заболѣванія развиваются послѣ сновидѣній и вытекаютъ изъ нихъ[5], и изъ біографій выдающихся людей извѣстно, что побужденія къ важнымъ поступкамъ и рѣшеніямъ вызваны были у нихъ сновидѣніями. Но наше пониманіе мало выигрываетъ отъ этихъ аналогій: поэтому остановимся на вымышленномъ писателемъ случаѣ съ археологомъ Норбертомъ Ганольдомъ. Съ какой стороны нужно подойти къ этому сновидѣнію, чтобъ поставить его въ общую связь съ ходомъ дѣйствія, чтобъ сновидѣніе это не осталось безполезнымъ украшеніемъ изложенія?
Я могу себѣ представить, что въ этомъ мѣстѣ какой нибудь читатель воскликнетъ: сновидѣніе это легко объяснить. Обыкновенный «страшный сонъ», вызванный шумомъ большого города; шумъ этотъ и былъ принятъ занятымъ своей помпеянкой археологомъ за гибель Помпеи! При общепринятомъ пренебрежительномъ отношеніи къ сновидѣніямъ обычно ограничиваютъ требованія объясненій этого явленія тѣмъ, что находятъ для части приснившагося какое нибудь внѣшнее, тождественное съ нимъ, раздраженіе. Этимъ внѣшнимъ раздраженіемъ, вызвавшимъ сновидѣніе, могъ быть шумъ, разбудившій спящаго; этимъ былъ бы исчерпанъ весь интересъ къ данному сновидѣнію. Еслибъ только мы имѣли какое нибудь основаніе допустить, что большой городъ быль въ это утро шумнѣе, чѣмъ всегда; еслибы, напримѣръ, писатель сообщилъ намъ, что, вопреки обыкновенію, Ганольдъ проспалъ эту ночь при открытомъ окнѣ! Жаль, что писатель не далъ себѣ труда сдѣлать это! И еслибъ «страшный сонъ» былъ чѣмъ-то такимъ простымъ! Нѣтъ, такъ легко вопросъ не исчерпывается. Связь съ внѣшнимъ раздраженіемъ не представляетъ ничего существеннаго для образованія сновидѣній. Спящій можетъ не замѣтить такого внѣшняго раздраженія; онъ можетъ, не видя сновидѣнія, проснуться; онъ можетъ вплести это раздраженіе въ свое сновидѣніе, какъ это и случилось здѣсь, если изъ какихъ либо другихъ побужденій это ему нужно; вѣдь существуетъ, много сновъ, въ содержаніи которыхъ не сказывается вліянія какого-нибудь раздраженія на чувствительность спящаго. Нѣтъ, попробуемъ еще другимъ путемъ поискать объясненія.
Можетъ быть начнемъ съ той части сновидѣнія, которая застряла въ сознаніи Ганольда по пробужденіи. До того времени онъ только воображалъ, что Gradiva — помпеянка. Теперь же эта фантазія становится для него достовѣрнымъ фактомъ и къ нему присоединяется еще увѣренность, что Gradiva была засыпана въ Помпеѣ въ 79 году[6]. Чувство тоски сопровождаетъ это развитіе бреда — словно отголосокъ ужаснаго сновидѣнія. Эта новая скорбь о Gradiv'ѣ кажется намъ странной; вѣдь еслибъ даже Gradiva спаслась въ 79 году отъ гибели, то все же она была бы мертвой уже много столѣтій; или же такими доводами безцѣльно убѣждать Ганольда, или самаго писателя? Также и этотъ путь, кажется, не ведетъ къ разъясненію. Все же, мы хотимъ отмѣтить, что этотъ новый придатокъ къ бреду Ганольда. оставшійся въ сновидѣніяхъ, сопровождается очень грустнымъ и тоскливымъ чувствомъ. Въ остальномъ, наша безпомощность не уменьшилась. Это сновидѣніе не разъясняется само собой: мы должны рѣшиться позаимствовать кое что изъ «Traumdeutung», труда, принадлежащаго автору этой книги, и примѣнить нѣкоторыя изъ указанныхъ тамъ правилъ, для разъясненія этого сна.
Одно изъ имѣющихся тамъ правилъ гласитъ: сновидѣніе не всегда имѣетъ связь съ дѣятельностью, имѣвшею мѣсто въ день передъ сновидѣніемъ. Писатель хотѣлъ показать, что онъ слѣдовалъ этому правилу, связавъ сновидѣніе непосредственно съ изслѣдованіями Ганольда походки женщинъ. Эти изслѣдованія означаютъ ничто иное, какъ поиски Graidiv’ы, которую онъ хочетъ узнать по ея характерной походкѣ. Сонъ, такимъ образомъ, долженъ былъ бы заключать указаніе на то, гдѣ можно было-бы найти Gradiv’у. И это указаніе онъ дѣйствительно содержитъ, показывая ее въ Помпеѣ. Но это не то новое, чего мы ищемъ.
Другое правило говоритъ: если послѣ сновидѣнія, необычно долго остается вѣра въ дѣйствительность созданныхъ имъ образовъ, до того сильная, что нельзя отдѣлаться отъ впечатлѣнія этого сна, то эта вѣра — не ошибка мышленія, обусловленная яркостью приснившихся образовъ, а самостоятельный психическій актъ, относящійся къ содержанію сна; это — увѣренность, въ томъ, что кое-что дѣйствительно такъ, какъ это видѣлось во снѣ, и, довѣряя этому чувству увѣренности, поступаютъ правильно. Если мы будемъ придерживаться этихъ двухъ правилъ, то должны будемъ заключить, въ сновидѣніи имѣется указаніе на мѣсто пребыванія Gradiv’ы, соотвѣтствующее дѣйствительности. Мы знаемъ сновидѣніе Ганольда; можно-ли примѣненіемъ къ нему обоихъ правилъ найти въ немъ какой нибудь разумный смыслъ?
Да. Этотъ смыслъ только особеннымъ образомъ замаскированъ, такъ что его нельзя тотчасъ же обнаружить. Ганольдъ узнаетъ во снѣ, что та, которую онъ ищетъ, живетъ въ одномъ городѣ и въ одно время съ нимъ. Это вѣрно относительно Зои Бертгангъ; но только въ сновидѣніи фигурируетъ не нѣмецкій университетскій городъ, а Помпея, и время — не современность, а 79 годъ нашей эры. Это искаженіе посредствомъ «смѣщенія» (Verschiebung): не Gradiv’а перенесена въ настоящее время, а Ганольдъ — въ прошлое; но самое существенное и новое, а именно, — что Ганольдъ раздѣлялъ съ той, которую искалъ время и мѣсто жительства, тѣмъ не менѣе сказано, Откуда же взялось это маскированіе съ цѣлью ввести въ заблужденіе какъ насъ, такъ и самого Ганольда, относительно настоящаго смысла сновидѣнія? Теперь мы уже имѣемъ въ рукахъ средство, чтобъ отвѣтить удовлетворительно на этотъ вопросъ.
Вспомнимъ обо всемъ томъ, что мы слыхали по поводу природы и происхожденія фантазій — этихъ предшественницъ бреда. Мы уже знаемъ, что онѣ являются замѣной и слѣдствіемъ вытѣсненныхъ воспоминаній, которымъ «сопротивленіе» не даетъ возможности дойти до сознанія, но которыя все-же доходятъ до сознанія, обходя, посредствомъ видоизмѣненій и искаженій, цензуру сопротивленія. Послѣ такого компромисса, эти запретныя воспоминанія превращаются въ такія фантазіи, которыя неправильно понимаются сознательной личностью, т. е. понимаются ею въ смыслѣ господствующаго въ сознаніи психическаго теченія. Теперь можно представить себѣ, что сновидѣнія представляютъ собой, такъ сказать, физіологическіе бредовые образы, что они являются компромиссомъ борьбы между вытѣсненнымъ и господствующимъ, борьбы, которая, вѣроятно, бываетъ въ теченіе дня у всякаго психически совершенно здороваго человѣка. Тогда дѣлается понятнымъ, что на сновидѣніе надо смотрѣть, какъ на нѣчто искаженное, за которымъ надо искать нѣчто другое, не искаженное, но въ извѣстномъ смыслѣ предосудительное, подобно тому, какъ въ фантазіяхъ Ганольда нужно видѣть вытѣсненныя воспоминанія. Сознавая эту противоположность, можно ее выразить такимъ образомъ: до, что спящій помнитъ при своемъ пробужденіи. То есть то, что онъ видѣлъ во снѣ слѣдуетъ назвать явнымъ содержаніемъ сновидѣнія, а то, что составляетъ суть сновидѣнія до искаженія цензурой — скрытыми мыслями сновидѣнія. Истолковать сновидѣніе — значитъ замѣстить явное содержаніе сна скрытыми мыслями, составляющими его, устранить тѣ искаженія этихъ мыслей, которыя сдѣланы цензурой подъ вліяніемъ сопротивленія? Если мы примѣнимъ эти соображенія къ занимающему насъ сновидѣнію, то найдемъ, что скрытыя мысли сна могли говорить только о слѣдующемъ: обладающая красивой походкой дѣвушка, которую ты ищешь, дѣйствительно, живетъ съ тобой. въ одномъ городѣ. Но въ такой формѣ мысль эта не могла стать сознательной; ей мѣшала фантазія, создавшаяся уже раньше вслѣдствіе компромисса, что Gradiva помпеянка. Если при такихъ условіяхъ истинный фактъ, что Норбертъ и Gradiva живутъ въ одномъ мѣстѣ и въ одно! время, долженъ былъ быть установленъ, то ничего другого не оставалось, какъ допустить именно такое искаженіе: ты живешь въ Помпеѣ, въ одно время съ Gradiv’ой. Это и есть мысль, воплощенная явнымъ содержаніемъ сновидѣнія, представленная имъ какъ переживаніе настоящаго времени.
Сновидѣніе рѣдко бываетъ воплощеніемъ, такъ сказать, инсценировкой какой-нибудь одной мысли; гораздо чаще оно является изображеніемъ цѣлаго ряда мыслей, цѣлаго сплетенія идей. Въ сновидѣніи Ганольда можно указать еще на одну составную часть его содержанія, искаженіе которой легко можно устранить, и узнать скрытую мысль, которую оно замѣстило въ сознаніи. Это та часть сновидѣнія, на которую также можно распространить чувство увѣренности въ реальности его, которымъ сопровождается сонъ. Во снѣ шагающая Gradiva превращается въ каменное изваяніе. Это — ничто иное, какъ остроумное и поэтическое изображеніе дѣйствительнаго хода вещей: Ганольдъ дѣйствительно перенесъ свой интересъ съ живой личности на каменное изваяніе; возлюбленная превратилась для него въ каменный барельефъ. Скрытыя мысли сновидѣній, которыя должны остаться безсознательными, хотятъ снова обратить этотъ образъ въ живую; они говорятъ ему въ связи съ предыдущимъ приблизительно такъ: ты интересуешься только потому барельефомъ Gradiv’ы, что онъ напоминаетъ тебѣ о дѣйствительной, здѣсь живущей Зоѣ. Но еслибъ онъ могъ сознательно воспріять и понять это, то наступилъ бы конецъ бреду.
Лежитъ-ли на насъ обязанность замѣнить такимъ образомъ каждую отдѣльную часть явнаго содержанія сновидѣнія безсознательными мыслями? Строго говоря — да; при истолкованіи какого-нибудь дѣйствительно приснившагося сна, мы не могли бы снять съ себя этой обязанности. Но тогда лицо, видѣвшее сонъ должно было бы самымъ подробнымъ образомъ давать намъ объясненія по поводу сна. Вполнѣ понятно, что по отношенію къ образу, созданному поэтомъ, мы не можемъ выполнить этихъ требованій; но не слѣдуетъ уіускать изъ виду, что мы не подвергли еще толкованію главное содержаніе этого сна.
Сновидѣніе Ганольда сопровождалось чувствомъ страха. Содержаніе его способно внушить страхъ; и, дѣйствительно, Ганольдъ почувствовалъ страхъ и тоскливое чувство осталось у него послѣ сна. А это совсѣмъ неудобно для нашей попытки дать толкованіе сновидѣнію и мы снова вынуждены сдѣлать большія заимствованія изъ ученія о «Traumdeutung». Это послѣднее предупреждаетъ насъ, что не слѣдуетъ приписывать страхъ, испытываемый во снѣ, содержанію сновиденія, что не надо смотрѣть на явное содержаніе сновидѣнія, какъ на явленіе реальной жизни. Ученіе это обращаетъ наше вниманіе на то, что иногда мы видимъ во снѣ ужаснѣйшія вещи, не испытывая при этомъ абсолютно никакого страха. Въ дѣйствительности положеніе вещей тутъ совсѣмъ иное; его не такъ-то легко разгадать, но можно, несомнѣнно, доказать. Страхъ въ страшномъ сновидѣніи соотвѣтствуетъ, какъ всякій нервный страхъ, сексуальному аффекту, любовіюму чувству и произошелъ онъ благодаря процессу вытѣсненія то любовнаго чувства[7].
Итакъ при толкованіи сновидѣній нужно замѣнить страхъ — сексуальнымъ возбужденіемъ. Такого происхожденія страхъ имѣетъ — не всегда, но часто — особое вліяніе на содержаніе сновидѣній, содѣйствуя выбору и появленію въ нихъ кихъ представленій, которыя вполнѣ соотвѣтствуютъ аффекту страха, и, хоть и неправильно, объясняютъ сознанію этотъ аффектъ. Какъ ужъ было сказано, это ни въ коемъ случаѣ не обязательный законъ, такъ какъ существуетъ достаточное количество сновидѣній, сопровождаемыхъ чувствомъ страха, между тѣмъ въ содержаніи ихъ нѣтъ ничего страшнаго, и съ другой стороны, встрѣчаются сновидѣнія, въ которыхъ ощущаемый страхъ нельзя сознательно объяснить себѣ.
Я знаю, что это объясненіе страха, испытываемаго во снѣ, звучитъ странно и легко внушаетъ недовѣріе; но я могу только посовѣтовать поскорѣе освоиться съ такимъ объясненіемъ страха. Впрочемъ, было бы очень любопытно, еслибы сновидѣніе Норберта Ганольда подтвердило такой взглядъ на страхъ и даже стало благодаря ему понятнымъ. Мы бы сказали тогда, что въ спящемъ зашевелилась ночью любовная тоска, что она послужила сильнымъ толчкомъ къ тому, чтобы воспоминанія о возлюбленной воскресли въ его сознаніи и чтобъ такимъ образомъ онъ былъ избавленъ отъ бреда; но, что эта тоска и желанія были опять отвергнуты, превратились поэтому въ страхъ и съ своей стороны, внесли въ сновидѣніе страшныя картины изъ школьныхъ воспоминаній. Такимъ образомъ, настоящее безсознательное содержаніе сна — любовная тоска по когда-то знакомой Зоѣ — перевоплощается въ явномъ содержаніи его въ гибель Помпеи и потерю Gradiv’ы.
Я думаю, что до сихъ поръ, все звучитъ какъ нѣчто очень возможное. Но если эротическія желанія составляютъ неискаженное содержаніе этого сновидѣнія, то можно было бы съ полнымъ правомъ требовать, чтобы замѣтные остатки такихъ желаній удалось открыть хоть гдѣ-нибудь въ скрытомъ видѣ въ какой-нибудь части искаженнаго сновидѣнія. Возможно, что удастся и это при помощи указанія изъ дальнѣйшаго хода разсказа. При первой встрѣчѣ съ мнимой Gradiv’ой, Ганольдъ вспоминаетъ объ этомъ сновидѣніи и обращается къ видѣнію съ просьбой снова лечь такъ, какъ онъ это раньше видѣлъ[8]. Въ отвѣтъ на это молодая дѣвушка, оскорбленная, встаетъ и оставляетъ своего страннаго собесѣдника, въ бредовыхъ рѣчахъ котораго она уловила неприличное эротическое желаніе. Мнѣ кажется, что мы можемъ согласиться съ тѣмъ, какъ поняла эту просьбу Gradiv’а; большей опредѣленности въ изображеніи эротическихъ желаній не всегда можно требовать и отъ дѣйствительнаго сновидѣнія.
Такимъ образомъ примѣненіе нѣкоторыхъ правилъ „Traumdeutung“ къ первому сновидѣнію Ганольда помогло намъ понять этотъ сонъ въ главныхъ чертахъ и ввести его въ общую связь со всѣмъ разсказомъ. Слѣдуетъ ли однако изъ этого, что сонъ этотъ созданъ писателемъ съ соблюденіемъ этихъ правилъ? Можно было бы только поставить еще вопросъ — зачѣмъ писатель вообще вводитъ въ разсказъ сновидѣніе, для дальнѣйшаго развитія бреда. Я думаю теперь что это очень умно придумано и опять таки вполнѣ соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Мы уже слыхали, что въ дѣйствительныхъ случаяхъ заболѣваній появленію бреда часто предшествуетъ сновидѣніе, и послѣ нашего разъясненія сущности сновидѣній, мы не должны находить въ этомъ новой загадки. Сновидѣнія и бреды происходятъ изъ одного и того же источника — отъ вытѣсненнаго; сновидѣніе — это, такъ сказать, физіологическій бредъ нормальнаго человѣка. Прежде, чѣмъ вытѣсненное дѣлается достаточно сильнымъ для того, чтобъ превратиться въ бредъ въ состояніи бодрствованія, оно можетъ успѣшно проявиться при болѣе благопріятныхъ условіяхъ во время сна въ видѣ сновидѣнія, оставляющаго на долго сильное впечатлѣніе. Во время сна, съ пониженіемъ душевной дѣятельности вообще, наступаетъ также и уменьшеніе силы противодѣйствія, которое оказывали вытѣсненному преобладающія въ душѣ психическія силы. Это уменьшеніе сопротивленія и является условіемъ, дающимъ возможность сновидѣнію образоваться. Поэтому-то сновидѣніе и есть для насъ лучшій путь для ознакомленія съ безсознательной душевной жизнью. Но обыкновенно, съ возстановленіемъ психическаго состоянія бодрствованія, сновидѣніе улетучивается и завоеванное безсознательнымъ мѣсто въ сознаніи вновь освобождается.
III.
правитьВъ дальнѣйшемъ развитіи разсказа находится еще одно сновидѣніе, истолкованіе котораго и введеніе въ общую связь душевныхъ переживаній Ганольда, кажется намъ еще болѣе заманчивымъ. Но мы мало выиграемъ, если, оставивъ въ сторонѣ описанія писателя, поспѣшимъ взяться за это второе сновидѣніе, такъ какъ тотъ, кто хочетъ истолковать чье-нибудь сновидѣніе, долженъ постараться какъ можно подробнѣе! познакомиться съ внутренними и внѣшними переживаніями того, кому сонъ спился. Поэтому лучше всего было бы придерживаться и въ дальнѣйшемъ нити разсказа и снабжать его нашими примѣчаніями.
Новая бредовая идея о смерти Gradiv’ы во время гибели Помпеи въ 79 году — не единственное слѣдствіе вліянія проанализированнаго нами перваго сновидѣнія. Непосредственно вслѣдъ за нимъ Ганольдъ рѣшается на поѣздку въ Италію, которая его приводитъ въ Помпею. Но до этого съ нимъ случается еще нѣчто другое. Выглядывая изъ окна, онъ замѣтилъ на улицѣ фигуру, движеніями и походкой какъ бы похл жую на его Gradiv’у: онъ спѣшитъ за пей. несмотря на свой неполный туалетъ, но не догоняетъ ея, такъ какъ шутки и насмѣшки прохожихъ заставляютъ его вернуться назадъ. Когда онъ возвращается въ свою комнату, пѣніе канарейки въ клѣткѣ на окнѣ противоположнаго дома вызываетъ въ немъ такое состояніе духа, словно-бъ и онъ рвался изъ тюрьмы на волю. И въ результатѣ — весенняя поѣздка такъ же скоро рѣшена, какъ и приведена въ исполненіе.
Писатель особенно ярко освѣтилъ эту поѣздку Ганольда и далъ ему самому отчасти возможность уяснить себѣ свои душевныя переживанія. Вполнѣ понятно, что Ганольдъ выставилъ научный предлогъ для своей поѣздки; но предлогъ этотъ недостаточно удовлетворителенъ. Онъ, въ сущности, знаетъ, что побужденіе къ поѣздкѣ исходило изъ какого-то необъяснимаго чувства. Странное безпокойство вселяетъ въ него недовольство всѣмъ тѣмъ, что онъ встрѣчаетъ, и гонитъ его изъ Рима въ Неаполь, а оттуда въ Помпею; и нигдѣ, даже въ этомъ послѣднемъ мѣстѣ, онъ не можетъ справиться со своимъ настроеніемъ. Глупость путешествующихъ новобрачныхъ сердитъ его, онъ возмущается дерзостью мухъ, наполняющихъ гостиницы Помпеи. Но, въ концѣ концовъ, онъ не обманываетъ себя въ томъ, „что его недовольство происходитъ не только вслѣдствіе окружающей его обстановки, но имѣетъ отчасти свои причины и въ немъ самомъ“. Онъ считаетъ себя взвинченнымъ, чувствуетъ, „что недоволенъ потому, что ему чего-то недостаетъ и не можетъ понять — чего именно. И это недовольство онъ всюду приноситъ съ собою“. Въ такомъ настроеніи онъ возстаетъ и противъ своей владычицы — науки; когда въ первый разъ бродилъ онъ въ жаркій полдень по Помпеѣ „его не только покинула вся его ученость, по пропало даже всякое желаніе вновь обрѣсти ее, и онъ вспомнилъ о ней, словно о чемъ-то далекомъ, какъ о старой, засохшей, скучной теткѣ, самомъ мертвомъ существѣ на свѣтѣ“.
Во время этого безотраднаго и смутнаго состоянія духа, Норбертъ Ганольдъ разрѣшаетъ одну изъ загадокъ, связанныхъ съ этой поѣздкой — когда впервые видитъ идущую по Помпеѣ Gradiv’у. „Впервые достигаетъ его сознанія еще другая мысль: очевидно, самъ не сознавая своего побужденія, онъ отправился въ Италію, прямо въ Помпею, не останавливаясь въ Римѣ и Неаполѣ, именно затѣмъ, чтобъ поискать здѣсь слѣдовъ Gradiv’bi, слѣдовъ въ буквальномъ смыслѣ слова, ибо при ея своеобразной походкѣ, она должна была оставить въ пеплѣ особый, отличный отъ всѣхъ, отпечатокъ пальцевъ ноги“.
Такъ какъ писатель употребилъ много старанія на описаніе этой поѣздки, то стоитъ и намъ не пожалѣть труда, чтобъ выяснить отношеніе этой поѣздки къ бреду Ганольда и мѣсто ея въ общемъ ходѣ событій. Поѣздка эта — предпріятіе, вытекающее изъ мотивовъ пока еще неизвѣстныхъ Ганольду. Лишь позже сознается онъ въ нихъ самому себѣ. Мотивы эти писатель прямо называетъ „безсознательными“. Это безусловно схвачено изъ жизни; не нужно вовсе быть въ состояніи бреда, чтобъ такъ посту пать. Это явленіе обычно даже у здоровыхъ: когда благодаря конфликту между нѣсколькими теченіями чувствъ создаются условія для такой спутанности, люди обманываются относительно истинныхъ мотивовъ своихъ поступковъ и только впослѣдствіи сознаютъ ихъ. Итакъ, поѣздка Ганольда съ самаго начала имѣла цѣлью служить бреду и должна была привести его въ Помпею, для дальнѣйшихъ поисковъ тамъ Gradiv’ы. Мы припоминаемъ, что до сновидѣнія и непосредственно послѣ него, Ганольдъ былъ совершенно поглощенъ этими поисками и что само сновидѣніе было лишь отвѣтомъ, заглушеннымъ его сознаніемъ, на вопросъ о мѣстопребываніи Gradiv’ы. Какая то сила, которой мы не знаемъ, не даетъ проникнуть въ сознаніе этому болѣзненному намѣренію, поэтому сознаніе мотивируетъ поѣздку недостаточными и все новыми предлогами. Другую загадку задаетъ намъ поэтъ, разсказывая, какъ о случайностяхъ, безъ всякой внутренней связи, о сновидѣніи, открытіи мнимой Gradiv’ы на улицѣ и рѣшеніи совершить поѣздку, — рѣшеніи, принятомъ подъ вліяніемъ пѣнія канарейки.
При помощи разъясненій, которыя мы находимъ позже въ рѣчахъ Зои Бертгангъ, эта неясная часть разсказа становится намъ понятной. Ганольдъ въ самомъ дѣлѣ видѣлъ изъ окна оригиналъ Gradiv’ы, — Зою Бертгангъ, которая ходила по улицѣ и которую онъ легко могъ-бы догнать. Сообщеніе сновидѣнія: она живетъ въ настоящее время, въ одномъ городѣ съ тобой — получило бы неопровержимое подтвержденіе, благодаря счастливой случайности и, передъ такимъ подтвержденіемъ, рушилось бы внутреннее сопротивленіе Ганольда. Канарейка же, пѣніе которой увлекло Ганольда въ даль, принадлежала Зоѣ и клѣтка птицы стояла на окнѣ дѣвушки, противъ дома Ганольда. У Ганольда, который, какъ видно изъ жалобы дѣвушки, обладалъ даромъ „отрицательныхъ галлюцинацій“, т. е. искусствомъ не видѣть и не замѣчать присутствующихъ лицъ, вѣроятно было съ самаго начала безсознательное знаніе того, что мы узнаемь изъ разсказа Зои лишь позже. Признаки близости Зои, ея появленіе на улицѣ и пѣніе ея птицы такъ близко отъ его окна усиливаютъ дѣйствіе сновидѣнія и въ этомъ, столь опасномъ для его сопротивленія эротикѣ состояніи, онъ обращается въ бѣгство. Поѣздка является слѣдствіемъ усиленія сопротивленія послѣ порыва любовнаго томленія во снѣ, бѣгствомъ отъ живой и присутствующей возлюбленной. Практически, она означаетъ побѣду вытѣсненія, которое въ этотъ разъ одержало верхъ въ видѣ бреда, между тѣмъ, какъ, при другомъ поступкѣ — наблюденіи надъ походкой дѣвушекъ и женщинъ — побѣдило эротическое чувство. Но всюду въ этомъ колебаніи, въ этой душевной борьбѣ сохранена компромиссная природа результатовъ этой борьбы: и поѣздка въ Помпею, имѣвшая цѣлью отдалить Ганольда отъ Зои, приводитъ его, по крайней мѣрѣ, къ замѣнѣ ея къ Gradiv'ѣ. Поѣздка, предпринятая на перекоръ скрытымъ мыслямъ сновидѣнія, совершается по указанію явнаго содержанія его — въ Помпею. Такъ снова побѣждаетъ бредъ, всякій разъ, когда эротика борется съ противоѣйствіемъ. Только эта точка зрѣнія на поѣздку Ганольда, какъ на бѣгство передъ проснувшимся въ немъ любовнымъ томленіемъ по близкой ему возлюбленной, гармонируетъ съ состояніемъ его духа во время пребыванія его въ Италіи. Подъ вліяніемъ отрицанія эротики является у него отвращеніе къ путешествующимъ новобрачнымъ. Небольшое сновидѣніе въ Albergo въ Римѣ, поводомъ для котораго послужило сосѣдство одной нѣмецкой влюбленной парочки, „Августа и Греты“, вечерній разговоръ которыхъ ему пришлось услышать сквозь тонкій простѣнокъ, бросаетъ дополнительный свѣтъ на эротическую тенденцію его перваго большого сновидѣнія. Новое сновидѣніе снова переноситъ его въ Помпою, гдѣ какъ разъ снова происходитъ изверженіе Везувія и такимъ образомъ создается связь съ сновидѣніемъ, вліяніе котораго не прошло и во время путешествія. Но между лицами подвергающимися опасности рисуетъ онъ не себя и Gradiv’у, а Аполлона бельведерскаго и капитолійскую Венеру, какъ бы для ироническаго возвеличенія пары находящейся по сосѣдству. Аполлонъ поднимаетъ на руки Венеру, уноситъ ее и укладываетъ на что то, стоящее въ темнотѣ, что кажется повозкой или колесницей, такъ какъ оттуда раздается „грохочущій звукъ“. Это сновидѣніе, для своего объясненія, не нуждается въ особенномъ искусствѣ.
Нашъ писатель, которому мы довѣряемъ въ томъ, что онъ не ввелъ безцѣльно и ненамѣренно ни одной черты въ свое описаніе, далъ намъ еще одно проявленіе охватившихъ Ганольда во время путешествія враждебныхъ сексуальности чувствъ. Во время его долгихъ скитаній по Помпеѣ, „странно было, что ему ни разу не вспомнился его недавній сонъ о томъ, какъ онъ присутствовалъ въ 79 году при разрушеніи Помпеи изверженіемъ Везувія“. Только при видѣ Gradiv’ы онъ сразу вспоминаетъ сновидѣніе и ему дѣлается яснымъ бредовой мотивъ его загадочнаго путешествія. Это забвеніе сновидѣнія, эта преграда, созданная вытѣсненіемъ, между сновидѣніемъ и душевнымъ состояніемъ во время всей поѣздки, показываетъ, что поѣздка вызвана не сновидѣніемъ, а возмущеніемъ противъ него, вліяніемъ душевной силы, не желающей ничего знать о таинственномъ смыслѣ сновидѣнія.
Но, съ другой стороны, Ганольдъ не радуется этой побѣдѣ надъ своей эротикой. Подавленное душевное движеніе остается достаточно сильнымъ, чтобъ отомстить за себя плохимъ самочувствіемъ и внутреннимъ стѣсненіемъ. Его тоска перешла въ безпокойство и неудовлетворенность, изъ-за которыхъ путешествіе кажется ему безсмысленнымъ; онъ не можетъ понять цѣли путешествія, предпринятаго подъ вліяніемъ бреда; испорчены его отношенія къ наукѣ, которая должна была бы возбудить въ этомъ мѣстѣ его интересъ. Такъ рисуетъ намъ писатель своего героя, послѣ его бѣгства отъ любви: въ состояніи какого-то кризиса, въ совершенно спутанномъ и разсѣянномъ состояніи, въ душевномъ разстройствѣ, какое бываетъ въ моментъ высшаго развитія болѣзненнаго смятенія души, когда ни одна изъ обѣихъ борющихся между собой душевныхъ силъ не настолько сильнѣе другой, чтобы разница между ними могла послужить основаніемъ для стойкаго душевнаго режима. Здѣсь приходитъ на помощь писатель, выводя въ этомъ мѣстѣ на сцену Gradiv’у, которая и принимается за излеченіе героя отъ бреда. Пользуясь своимъ могуществомъ направлять къ добру судьбы созданныхъ имъ людей, вопреки даже той силѣ необходимости, которой онъ заставляетъ ихъ подчиняться, писатель переноситъ дѣвушку, отъ которой Ганольдъ убѣжалъ въ Помпею, какъ разъ туда-же — и такимъ образомъ исправляетъ глупость, совершенную молодымъ человѣкомъ подъ вліяніемъ бреда — т. е. отъѣздъ его изъ мѣста жительства живой дѣвушки къ гробницѣ той, которая замѣнила ее въ его фантазіи.
Съ появленіемъ Зои Бертгангъ въ видѣ Gradiv’ы — моментъ высшаго напряженія въ разсказѣ — сразу совершается поворотъ и въ нашемъ интересѣ къ нему. Если до сихъ поръ мы присутствовали при развитіи бреда, то теперь мы должны стать свидѣтелями его излеченія. И мы можемъ спросить себя — сочинилъ ли писатель ходъ этого выздоровленія или же создалъ его, примѣняясь къ дѣйствительной, существующей возможности такого излеченія? На основаніе собственныхъ словъ Зои въ ея разговорѣ съ подругой, мы имѣемъ право приписать ей подобнаго рода „врачебныя“ намѣренія. Какъ же она принимается за это? Подавивши раздраженіе, вызванное предложеніемъ Ганольда улечься, какъ „тогда“, ко сну, она приходитъ въ полдень слѣдующаго дня на тоже мѣсто и выпытываетъ у Ганольда неизвѣстную ей тайну, которая недоставала ей для пониманія его поведенія въ предыдущій день. Она узнаетъ о его сновидѣніи, о барельефѣ Gradiv’ы, объ особенности изображенной на немъ походки, которою и она сама обладаетъ. Она входитъ въ роль оживающаго на короткій часъ призрака, роль которую, какъ она замѣтила, онъ ей въ бреду своемъ приписалъ; она указываетъ ему осторожно двусмысленными фразами новое положеніе, принимая отъ него могильный цвѣтокъ, принесенный имъ безъ сознательнаго намѣренія, и высказывая сожалѣніе о томъ, что онъ не далъ ей розъ.
Нашъ интересъ къ поведенію разсудительной и умной дѣвушки, которая рѣшила завоевать себѣ въ возлюбленномъ юношѣ мужа, понимая, что его любовь къ ней породила его бредъ, уступаетъ здѣсь мѣсто удивленію, которое этотъ бредъ въ насъ вызыветъ. Его послѣдній образъ; засыпанная въ 79 году Gradiva, которая теперь, въ видѣ призрака, ведетъ долгія бесѣды, послѣ которыхъ она проваливается или же возращается обратно въ свою могилу, этотъ бредъ, который не смущается ни видомъ современной обуви Gradiv’ы, ни ея незнаніемъ древнихъ языковъ, ни разговоромъ на несуществовавшемъ тогда нѣмецкомъ языкѣ, кажется, оправдываетъ вполнѣ заглавіе, данное разсказу писателемъ — „Помпеянская фантазія“, и исключаетъ всякое сравненіе съ клинической дѣйствительностью. Но все же, кажется мнѣ, при болѣе близкомъ разсмотрѣніи разсѣивается невѣроятность большей части этого бреда, такъ какъ часть вины взялъ на себя поэтъ въ видѣ предположенія, что внѣшность Зои имѣетъ полное сходство съ барельефомъ. Поэтому надо остерегаться перенесенія невѣроятности съ этого страннаго предположенія на его слѣдствіе — то есть на то, что Ганольдъ считаетъ дѣвушку ожившей Gradiv’ой. Бредовое объясненіе становится еще вѣроятнѣй оттого, что самъ поэтъ намъ не далъ другого, болѣе разумнаго. Въ солнечномъ зноѣ Кампаніи и въ одуряющихъ чарахъ вина изъ виноградниковъ, ростущихъ по склонамъ Везувія, писатель далѣе указалъ смягчающія и благопріятствующія обстоятельства для поведенія своего героя. Но самымъ главнымъ изъ всѣхъ объясняющихъ и извиняющихъ моментовъ является легкость, съ которой наше мышленіе воспринимаетъ абсурдное содержаніе, когда связанныя съ сильными чувствами побужденія получаютъ при этомъ удовлетвореніе. Приходится удивляться поразительному явленію, очень часто не находящему должной оцѣнки, что даже высоко интеллигентныя лица легко и часто проявляютъ въ подобномъ положеніи реакцію частичнаго слабоумія. Кто не очень самоувѣренъ, вѣроятно, часто наблюдалъ это явленіе на самомъ себѣ, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда часть мыслительныхъ процессовъ, о которыхъ идетъ рѣчь, относится къ вытѣсненнымъ или безсознательнымъ мотивамъ. Здѣсь охотно привожу слова одного философа, который пишетъ мнѣ: „Я тоже началъ записывать пережитые мною случаи поразительныхъ ошибокъ, безсмысленныхъ поступковъ, для которыхъ впослѣдствіи старался придумать объясненія (часто очень безсмысленныя). Просто страшно, — но типично, — сколько при этомъ обнаруживается глупости“. И къ этому надо еще прибавить, что вѣра въ духовъ, въ привидѣнія и въ возвращеніе на землю души, вѣра, находящая опору въ религіи, вліянію которой мы всѣ, по крайней мѣрѣ въ дѣтствѣ, подчинены, исчезла далеко не у всѣхъ образованныхъ людей и что многіе, въ общемъ, не глупые люди находятъ занятіе спиритизмомъ вполнѣ совмѣстимымъ съ здравымъ разумомъ. Даже трезвый невѣрующій можетъ со стыдомъ замѣтить, какъ легко пробуждается въ немъ на мигъ вѣра въ духовъ подъ вліяніемъ сильной усталости, истощенія и безпомощности. Мнѣ извѣстенъ случай про одного врача, у котораго умерла отъ базедовой болѣзни паціентка, и который не могъ отдѣлаться отъ легкаго подозрѣнія, что, быть можетъ, неосторожнымъ леченіемъ, онъ ускорилъ роковую развязку. Однажды, нѣсколько лѣтъ спустя послѣ ея смерти, въ кабинетъ его вошла молодая дѣвушка, въ которой онъ, противъ воли, не могъ не узнать умершую. Ему навязалась мысль: значитъ правда, что мертвые могутъ воскреснуть:, и только тогда ужасъ уступилъ мѣсто стыду, когда посѣтительница, болѣвшая той же базедовой болѣзнью, назвала себя сестрой той умершей. Базедова болѣзнь сообщаетъ больнымъ большое сходство въ чертахъ лица; въ данномъ случаѣ, типичное сходство изъ-за болѣзни увеличено было еще и семейнымъ. Врачъ, съ которымъ все это случилось — былъ я самъ и потому я не склоненъ оспаривать клинической возможности бреда Норберта Ганольда о возвратившейся къ жизни Gradiv’ы. Каждому психіатру, наконецъ, извѣстно, что въ серьезныхъ случаяхъ хроническаго бредоваго помѣшательства, (paranoia) больными выдумаются въ высшей степени остроумные, запутанные и хорошо обоснованные абсурды.
Послѣ первой встрѣчи съ Gradiv’ой, Норбертъ Ганолѣдъ идетъ въ обѣденное время пить вино сначала въ одинъ извѣстный ему въ Помпеѣ ресторанъ, а потомъ и въ другой. „Само собой разумѣется, что ему и въ голову не. приходило безсмысленное предположеніе“, что онъ поступаетъ такъ, чтобъ узнать, въ какой гостиницѣ живетъ и обѣдаетъ Gradiv’а. Но трудно сказать, какой иной смыслъ могъ бы имѣтъ этотъ его поступокъ. Въ день послѣ второго свиданія въ домѣ Мелеагра ему приходится пережить различныя удивительныя и, казалось бы, совершенно независимыя другъ отъ друга событія: онъ находитъ узкую щель въ стѣнѣ портика, въ томъ мѣстѣ, гдѣ исчезла Gradiva; встрѣчаетъ глупаго охотника за ящерицами, который обращается къ нему какъ къ знакомому; открываетъ третью, расположенную особнякомъ, гостиницу — „Albergo del Sole“, владѣлецъ которой навязываетъ ему позеленѣвшую пряжку, выдавая ее за находку, сдѣланную подлѣ отрытой дѣвушки; и, наконецъ, въ своей гостиницѣ, обращаетъ вниманіе на молодую новоприбывшую пару, которую принимаетъ за брата и сестру и котоорая вызываетъ его симпатію. Всѣ эти впечатлѣнія сплетаются позже въ „удивительно безсмысленное“ сновидѣніе, слѣдующаго содержанія:
„Гдѣ то на солнцепекѣ сидѣла Gradiv’а, сдѣлала изъ травы силокъ, чтобъ поймать ящерицу, и говоритъ: пожалуйста, не шевелись; коллега права, средство, дѣйствительно, хорошо, она уже примѣняла его съ полнымъ успѣхомъ“.
Еще во снѣ, онъ критически относится къ этому сновидѣнію видя въ немъ „полное сумасшествіе“ и безпокойно мечется, чтобъ отвязаться отъ него. Это удается ему съ помощью невидимой птицы, которая издаетъ короткій, похожій на смѣхъ, крикъ и уноситъ ящерицу въ своемъ клювѣ.
Стоитъ ли пробовать истолковать и это сновидѣніе, т. е. сблизить его тѣми скрытыми мыслями, отъ искаженія которыхъ оно, должно быть, произошло? Оно такъ безсмысленно, какъ можетъ быть только сновидѣніе и этой-то абсурдностью сновидѣній и обосновывается главнымъ образомъ взглядъ, отрицающій за сновидѣніями значеніе цѣннаго психическаго, акта и считающій ихъ слѣдствіемъ безпорядочнаго возбужденія психическихъ элементовъ. Къ этому сновидѣнію мы можемъ примѣнить тотъ техническій пріемъ, который можно считать и правильнымъ для толкованія сновидѣній. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, пренебрегая кажущеюся связью между отдѣльными частями явнаго содержанія сновидѣнія разсмотрѣть каждую часть его въ отдѣльности и отыскать ея происхожденіе во впечатлѣніяхъ, воспоминаніяхъ и разныхъ, какъ бы случайно приходящихъ въ голову, мысляхъ того лица, которому данный сонъ приснился. Но, такъ какъ опросить Ганольда мы не можемъ, то намъ придется довольствоваться указаніями на разсказанныя поэтомъ впечатлѣнія его и вмѣсто свободно приходящихъ ему въ голову мыслей мы осмѣлимся осторожно подставить наши собственныя соображенія.
„Гдѣ то на солнцепекѣ сидитъ Gradiva, сдѣлала изъ травы силокъ, чтобъ поймать ящерицу и говоритъ“ — какое дневное впечатлѣніе напоминаетъ эта часть сновидѣнія? Безъ сомнѣнія — встрѣчу съ пожилымъ господиномъ, охотникомъ за ящерицами, который въ сновидѣніи замѣненъ Gradiv’ой. Онъ лежалъ или сидѣлъ на ярко освѣщенномъ солнцемъ склонѣ и тоже заговорилъ съ Ганольдомъ. И слова Gradiv’ы въ сновидѣніи воспроизводятъ рѣчи этого господина. Стоить сравнить: „указанное коллегой Эймеромъ средство, дѣйствительно, хорошо: я ужъ много разъ примѣнялъ его съ хорошимъ успѣхомъ. Пожалуйста, не шевелитесь“. То же самое говоритъ и Gradiva въ сновидѣніи, только „коллега Эймеръ“ замѣненъ здѣсь неизвѣстной „коллегой“; также и слова „много разъ“ выпущены изъ рѣчи зоолога въ сновидѣніи и порядокъ словъ въ предложеніи нѣсколько измѣненъ. Такимъ образомъ кажется, что это переживаніе дня превращено въ сновидѣніе посредствомъ измѣненій и искаженій. Почему же измѣнено именно это впечатлѣніе и что означаетъ это искаженіе, эта замѣна стараго господина Gradiv`ой и появленіе загадочной „коллеги?“.
Существуетъ при толкованіи сновъ одно правило, гласящее: всякая услышанная во снѣ рѣчь происходитъ отъ слышанной спящимъ во время бодрствованія рѣчи или же имъ самимъ произнесенной»? Это правило здѣсь подтверждается; рѣчь Gradiv’ы представляетъ только слегка измѣненную рѣчь зоолога, слышанную въ теченіе дня. Другое правило при толкованіи словъ гласитъ: замѣна одного лица другимъ, или же смѣсь изъ двухъ лицъ во снѣ, причемъ одно лицо изображено въ состояніи, характеризующемъ другое, обозначаетъ, что оба эти лица, въ извѣстномъ смыслѣ, равны, указываетъ на сходство между обоими, Если мы попробуемъ приложить это правило къ нашему сновидѣнію, то получимъ такое толкованіе: Gradiva ловитъ ящерицъ, какъ старикъ, она умѣетъ ихъ ловить такъ же, какъ и онъ. Самъ по себѣ этотъ выводъ еще не понятенъ, но передъ нами стоитъ еще и другая загадка. Къ какому впечатлѣнію дня должны мы отнести слово «коллега», замѣняющее въ сновидѣніи знаменитаго зоолога Эймера? Здѣсь, къ счастью, у насъ нѣтъ слишкомъ большого выбора; только другая молодая дѣвушка можетъ быть этой коллегой — то есть та симпатичная молодая особа, которую Ганольдъ принимаетъ за путешествующую со своимъ братомъ сестру. «Къ ея платью была прикрѣплена красная соррентская роза, видъ которой разбудилъ въ глядящемъ изъ своего угла Ганольдѣ смутныя воспоминанія о чемъ то, чего онъ никакъ помогъ припомнить». Это замѣчаніе писателя даетъ намъ право считать эту молодую особу «коллегой» сновидѣнія. То, чего никакъ не могъ припомнить Ганольдъ, были, безъ сомнѣнія, сказанныя мнимой Gradiv`ой слова, въ то время какъ она попросила у него бѣлый могильный цвѣтокъ: болѣе счастливымъ дѣвушкамъ весной дарятъ розы. Но въ этихъ рѣчахъ скрывается ухаживаніе. Что же это за ловля ящерицъ, которая такъ хорошо удалась болѣе счастливой «коллегѣ?».
На слѣдующій день Ганольдъ застаетъ мнимыхъ брата и сестру въ нѣжныхъ объятіяхъ и убѣждается въ своей вчерашней ошибкѣ. Дѣйствительно, они оказались молодыми супругами, совершающими свадебное путешествіе, какъ мы это узнаемъ позже, когда они, такъ некстати, прерываютъ третье свиданіе Ганоліда съ Зоей если мы допустимъ что Ганольдъ, сознательно считая эту пару братомъ и сестрой, безсознательно тотчасъ же понялъ ихъ дѣйствительное взаимоотношеніе, ставшее такъ очевиднымъ на слѣдующій день, то смыслъ рѣчи Gradivы въ сновидѣніи получается вполнѣ опредѣленный. Красная роза становится символомъ любовныхъ отношеній; Ганольдъ понимаетъ, что тѣ двое уже представляютъ изъ себя то, чѣмъ ему и Gradivа предстоитъ только сдѣлаться; охота за ящерицами принимаетъ значеніе охоты за мужемъ и слова Gradiv’ы означаютъ приблизительно: предоставь мнѣ только дѣйствовать; я такъ-же хорошо съумѣю словить себѣ мужа, какъ и та другая дѣвушка.
Почему же это пониманіе намѣреній Зои проявляется въ сновидѣніи въ формѣ рѣчи стараго профессора? Почему ловкость и умѣніе Зои словить себѣ мужа изображены въ видѣ ловли ящерицъ, практикуемой старымъ господиномъ? Теперц намъ легко отвѣтить на этотъ вопросъ; мы ужъ давно разгадали, что охотникъ за ящерицами — никто иной, какъ профессоръ зоологій Бертгангъ, отецъ Зои, которому, конечно, знакомъ былъ Ганольдъ: поэтому и вполнѣ понятно, что онъ заговорилъ съ Ганольдомъ, какъ со знакомымъ. Допустимъ опять, что безсознательно Ганольдъ тотчасъ же узналъ и его — «ему смутно помнилось, что этого охотника за ящерицами онъ уже видѣлъ однажды, вѣроятно въ одномъ изъ отелей» — и тогда объясняется странная форма, въ которую облекся замыселъ Зои. Она дочь охотника за ящерицами, у нея эта ловкость унаслѣдована отъ него.
Такимъ образомъ замѣна въ сновидѣніи охотника за ящерицами Gradiv`ой является изображеніемъ осознанныхъ въ безсознательномъ взаимоотношеній между этими двумя лицами. Введеніе загадочной коллеги вмѣсто «коллеги Эймера» и возможность выразить въ сновидѣніи пониманіе желанія Зои найти мужа.
Такимъ образомъ, сновидѣніе сплело, «сгустило», какъ мы говоримъ, два переживанія того дня въ одно положеніе, чтобы выразить, правда туманно, двѣ мысли которыя должны и остаться въ сферѣ безсознательнаго. Но мы можемъ пойти еще дальше, еще уменьшить странность сновидѣнія и показать вліяніе другихъ дневныхъ переживаній на образованіе его явнаго содержанія.
Мы имѣли бы основаніе выразить неудовольствіе по поводу того объясненія, которое до сихъ поръ получили: почему именно ловля ящерицъ, а не что либо иное сдѣлано центромъ сновидѣнія? Мы могли бы предположить, что еще и другіе элементы «мыслей сновидѣнія», способствовали тому, чтобъ «ящерица» особенно выдѣлилась въ «явномъ сновидѣніи». Это, дѣйствительно, легко могло быть такъ. Вспомнимъ, что Ганольдъ нашелъ въ стѣнѣ, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ, какъ ему казалось, исчезала Gradiv`а, узкую щель, достаточную для того, чтобъ черезъ нее могла проскользнуть очень тонкая фигура. Благодаря этому новому открытію онъ принужденъ былъ въ этотъ день сдѣлать нѣкоторое измѣненіе въ построеніи своего бреда — именно, что Gradiv`а, исчезая отъ его глазъ, не проваливается въ землю, а по этой дорогѣ направляется къ своей могилѣ. Въ своихъ безсознательныхъ мысляхъ онъ, пожалуй, могъ себѣ сказать, что теперь нашелъ естественное объясненіе удивительному исчезновенію дѣвушки. Но не можетъ ли способность пролезть и исчезнуть сквозь такую узкую щель напомнить о пріемахъ ящерицы? Не ведетъ ли себя при этомъ Gradiv`а, какъ ловкая ящерица? Такимъ образомъ, думается намъ, открытіе этой щели въ стѣнѣ также имѣло вліяніе на выборъ элемента «ящерица» въ явномъ содержаніи сновидѣнія и положеніе ящерицы въ сновидѣніи отражаетъ это впечатлѣніе дня также, какъ и встрѣчу съ зоологомъ, отцомъ Зои.
А если мы теперь, набравшись храбрости, попробуемъ найти и въ сновидѣніи отраженіе еще одного, не разсмотреннаго нами, дневного переживанія — обнаруженія Ганольдомъ третьей, ему неизвѣстной гостиницы «Albergo del Sole». Писатель такъ подробно описалъ этотъ эпизодъ и столько связалъ съ нимъ, что удивительно было бы, еслибъ именно онъ не участвовалъ въ образованіи сновидѣнія. Ганольдъ входитъ въ эту неизвѣстную ему, благодаря отдаленности отъ вокзала и изолированности, гостиницу для того, чтобъ спросить себѣ бутылку зельтерской воды противъ прилива крови къ головѣ. Хозяинъ пользуется случаемъ, расхваливаетъ ему имѣющіяся у него древности и показываетъ ему пряжку, принадлежавшую, по его словамъ, той молодой помпеянской дѣвушкѣ, которую отрыли вблизи Форума въ объятіяхъ ея возлюбленнаго. Ганольдъ, до сихъ поръ недовѣрчиво относившійся къ часто слышанному разсказу, теперь, подъ вліяніемъ какой то неизвѣстной ему силы, начинаетъ вѣрить въ правдивость этой трогательной исторіи и въ подлинность этой находки, пріобрѣтаетъ пряжку и покидаетъ гостиницу, унося свою покупку. Уходя онъ замѣчаетъ на одномъ изъ оконъ гостиницы свѣшивающуюся изъ стакана, усѣянную бѣлыми цвѣтами вѣтку асфодели, видъ которой кажется ему подтвержденіемъ подлинности его новаго пріобрѣтенія. И теперь имъ овладѣваетъ увѣренность, что зеленая пряжка принадлежала Gradiv'ѣ и что она и есть та дѣвушка, которая умерла въ объятіяхъ своего возлюбленнаго. Мучительную ревность, охватившую его при этомъ, онъ успокаиваетъ рѣшеніемъ показать на слѣдующій день эту пряжку Gradiv`ѣ — чтобъ убѣдиться, вѣрно ли это. Это вѣдь поистинѣ странная часть бредового новообразованія и неужели же въ сювидѣніи ближайшей ночи нѣтъ даже слѣда его вліянія?
Стоитъ потрудиться, чтобъ разобрать происхожденіе этого бредового образованія и найти новую часть безсознательнаго прозрѣнія, которое замѣнено было въ сознаніи этимъ бредовымъ образованіемъ. Бредъ этотъ зарождается благодаря вліянію хозяина гостиницы «Солнца», по отношенію къ которому Ганольдъ выказываетъ себя столь легковѣрнымъ, словно онъ находился подъ вліяніемъ внушенія со стороны этого человѣка. Хозяинъ показываетъ ему металлическую пряжку, якобы принадлежавшую молодой дѣвушкѣ, найденной подъ пепломъ въ объятіяхъ ея возлюбленнаго; Ганольдъ, который могъ бы отнестись критически какъ къ правдоподобности самаго разсказа, такъ и къ подлинности пряжки, тотчасъ же вѣритъ и пріобрѣтаетъ болѣе чѣмъ сомнительную античную вещицу. Его поступокъ совершенно непонятенъ и нѣтъ никакихъ указаній, что личность самого хозяина могла бы объяснить намъ эту загадку. Но въ этомъ приключеніи встрѣчается еще одна загадка, а двѣ загадки чисто разрѣшаютъ одна другую. Уходя изъ «Albergo del de Sole», Ганольдъ замѣчаетъ на одномъ изъ оконъ въ стаканѣ вѣтку асфодели и находитъ въ этомъ какъ бы подтвержденіе античной подлинности металлической пряжки. Какъ это могло быть? Это, къ счастью, легко разрѣшимо. Бѣлый цвѣтокъ — конечно тотъ самый, который онъ подарилъ въ полдень Gradiv'ѣ — замѣченный Ганольдомъ на одномъ изъ оконъ гостиницы, является для него вполнѣ правильно подтвержденіемъ чего-то. Но, конечно, не подтвержденіемъ подлинности пряжки, а чего то другого, что дѣлается ему яснымъ съ момента обнаруженія этой, неизвѣстной ему до того, гостиницы. Уже наканунѣ онъ велъ себя такъ, какъ если бы искалъ въ обѣихъ гостиницахъ Помпеи мѣстожительство лица, появляющагося ему въ образѣ Gradiv`ы. И когда теперь, совершенно неожиданно, натолкнулся онъ на третью гостиницу, въ безсознательныхъ мысляхъ его должно было появиться: «итакъ здѣсь живетъ она»; и, уходя, онъ долженъ былъ сказать себѣ: — «совершенію вѣрно; вотъ и цвѣтокъ, который я далъ ей; это, значитъ, ея окно». Это было то новое прозрѣніе, которое замѣнено новымъ бредовымъ образованіемъ; оно не можетъ дойти до сознанія, такъ какъ необходимое для того условіе — мысль, что Gradiv`а живая и знакомая Ганольду особа, не можетъ стать сознательной.
Какимъ же образомъ могло это новое прозрѣніе быть замѣнено въ сознаніи бредомъ? Мнѣ представляется это такимъ образомъ: чувство убѣжденности связанное съ прозрѣніемъ, укрѣпилось и сохранилось, въ то время, какъ мысль неспособная дойти до сознанія, была замѣнена другимъ, ассоціативно связаннымъ съ нею, представленіемъ. Такимъ образомъ, чувство убѣжденности соединятся съ совершенно чуждымъ ему содержаніемъ и это послѣднее, въ бредовой формѣ; получаетъ совсѣмъ не подобающее ему значеніе и вѣсъ. Ганольдъ переноситъ свое убѣжденіе въ томъ, что Gradiv`а живетъ въ домѣ на другія впечатлѣнія, полученныя имъ въ этомъ же домѣ; онъ вѣритъ, благодаря этому, словамъ хозяина гостиницы, анекдотическому разсказу объ объятіяхъ вырытой влюбленной парочки и въ подлинность пряжки. Но все это случается только благодаря тому, что все, въ этомъ домѣ слышанное, онъ приводитъ въ связь съ Gradiv`ой. Дремавшая въ немъ ревность просыпается, овладѣваетъ всѣми этими впечатлѣніями, и, вопреки даже содержанію его перваго сновидѣнія, образуетъ новый бредъ: Gradiv`а и есть та, умершая въ объятіяхъ любовника, дѣвушка и ей принадлежала эта, купленная имъ, металлическая пряжка.
Мы должны обратить вниманіе на то, что разговоръ съ Gradiv`ой и ея слабая попытка увлечь Ганольда, выразившаяся въ разговорѣ о цвѣтахъ, повели уже къ важнымъ перемѣнамъ въ Ганольдѣ. Въ немъ разбужены желанія мужчины, компоненты любовной страсти, которые, правда, не могутъ еще проявиться, не прикрываясь сознательными разумными предлогами. Но проблема о «физическихъ свойствахъ» Gradiv`ы, преслѣдующая Ганольда цѣлый день, явно имѣетъ своимъ источникомъ эротическій интересъ юноши къ женскому тѣлу, хотя сознательнымъ подчеркиваніемъ страннаго витанія Gradiv`ы между жизнью и смертью онъ старается поднять эту проблему до степени научнаго вопроса.
Ревность есть дальнѣйшее доказательство пробуждающіеся любовной активности Ганольда; онъ проявляетъ ее въ началѣ разговора слѣдующаго дня и, при помощи новаго предлога, ему удается прикоснуться къ дѣвушкѣ и ударить ее, какъ это бывало въ давно прошедшее время.
Теперь можно спросить себя: извѣстенъ-ли и вообще возможенъ-ли такой, предполагаемый нами на основаніи описанія писателя, способъ образованія бреда? Наши медицинскія познанія и опыты говорятъ за то, что это, безусловно, правильный, возможно, даже единственный способъ, благодаря которому бредовая идея становится тѣмъ непоколебимымъ убѣжденіемъ, которымъ она клинически характеризуется. Если больной такъ глубоко вѣритъ въ свой бредъ, это происходитъ не изъ-за извращенія его способности сужденія, и относится эта увѣренность вовсе не къ тому, что составляетъ его бредовое заблужденіе. Во всякомъ бредѣ имѣется частица, правды, кое-что заключается въ немъ, что дѣйствительно, заслуживаетъ вѣру, и оно-то и есть источникъ, до извѣстной степени, справедливой убѣжденности больного въ вѣрности его бредовыхъ идей. Но эта правда была долгое время вытѣснена; когда ей, наконецъ, удается дойти до сознанія въ искаженномъ уже видѣ, то, какъ бы въ вознагражденіе, сопровождающее ее чувство убѣжденія особенно сильно. Это чувство сопровождая то, что, въ искаженной формѣ, замѣщаетъ въ сознаніи правду, служитъ для него защитой противъ всякаго критическаго возраженія. Чувство убѣжденности «смѣщается» съ безсознательной правды на связанное съ нимъ сознательное заблужденіе и фиксируется на послѣднемъ, благодаря этому именно «смѣшенію». Бредовое образованіе, которое послѣдовало за первымъ сновидѣніемъ Ганольда, есть ничто иное, какъ подобный же, или даже тождественный примѣръ такого «смѣщенія». Описанный способъ образованія убѣжденія при бредѣ не отличается радикально отъ того, какъ образуются убѣжденія въ нормальномъ случаѣ, гдѣ не играетъ роли вытѣсненіе. У насъ всѣхъ чувство убѣжденности сопровождаетъ такія сужденія, въ которыхъ истина перемѣшана съ заблужденіемъ, и мы даемъ этому чувству убѣжденности перейти съ первой на второе. Оно, это чувство убѣжденности, какъ бы просасывается съ вѣрнаго на связанное съ нимъ ассоціативно ложное и служитъ послѣднему защитой, — правда не столь непоколебимой, какъ при бредовыхъ явленіяхъ, — противъ заслуженной критики.
Теперь я хочу вернуться къ сновидѣнію и отмѣтить въ немъ небольшую, но интересную черту, которая служитъ связью между двумя событіями, послужившими поводомъ къ этому сну. Gradiv`а отмѣтила извѣстную противоположность между бѣлымъ цвѣтомъ асфодели и красной розой; обнаруженіе этой асфодели на окнѣ Albergo des Sole является важнымъ подтвержденіемъ безсознательныхъ мыслей Ганольда и это выражается въ новой части бреда; къ этому присоединяется еще то, что красная роза на платьѣ молодой симпатичной дѣвушки помогаетъ Ганольду въ безсознательномъ опредѣлить правильно ея отношеніе къ ея спутнику и благодаря этому она можетъ выступить въ сновидѣніи Ганольда въ роли «коллеги».
Но въ какой же части явнаго содержанія сновидѣнія кроется указаніе на новое открытіе Ганольда, замѣненное новымъ бредовымъ образованіемъ, — открытіе, что Gradiv`а съ отцомъ живутъ въ третьей, отдаленной гостиницѣ Помпеи — «Aldergo del Sole»? Это указаніе имѣется въ сновидѣніи и даже но въ очень измѣненномъ и скрытомъ видѣ; только я не рѣшаюсь указать на него, такъ какъ знаю, что это толкованіе мое вызоветъ возраженія даже со стороны наиболѣе терпѣливыхъ изъ моихъ читателей. Открытіе Ганольда, повторяю я, имѣется въ явномъ содержаніи сновидѣнія, вполнѣ въ немъ выражено, но такъ ловко скрыто, и то непремѣнно проглядишь. Оно отмѣчено игрою словъ, двусмысленностью ихъ толкованія. «Гдѣ-то на солнцепекѣ сидитъ Gradiva»[9] — это выраженіе мы вполнѣ основательно отнесли къ мѣсту, на которомъ Ганольдъ встрѣтилъ ея отца зоолога. Но не должно ли это также означать: въ «Солнцѣ», въ «Albergo del Sole», въ гостиницѣ «Солнце» живетъ Gradiva? И не звучитъ ли это «гдѣ-то», неимѣющее отношенія ко встрѣчѣ съ отцомъ, какъ разъ потому такъ притворно неопредѣленно, что оно содержитъ опредѣленное указаніе на мѣстопребываніе Gradiv`ы? На основаніи моего прежняго опыта въ толкованіи дѣйствительныхъ сновидѣній, я увѣренъ въ правильности такого пониманія символическихъ образованій. Но все же я не осмѣлился бы изложить моимъ читателямъ эту часть моихъ толкованій, еслибы самъ писатель не пришелъ мнѣ въ этомъ на помощь. На слѣдующій день, когда Ганольдъ показываетъ Gradiv`ѣ пряжку, писатель вкладываетъ въ уста дѣвушки ту-же самую игру словъ, которою мы пользуемся для толкованія этой части сновидѣнія. «Не нашелъ ли ты ее на „Солнцѣ“, оно производитъ многое въ этомъ родѣ». И такъ какъ Ганольдъ не понимаетъ ее, то она объясняетъ ему, что думаетъ «гостиницу Солнца», которую здѣсь называютъ просто «Sole»; оттуда ей знакома и эта, якобы выкопанная, вещь.
А теперь мы могли бы рискнуть замѣнить «удивительно безсмысленное» сновидѣніе Ганольда скрытыми въ немъ совершенно на него непохожими безсознательными мыслями его, приблизительно въ такомъ родѣ: «Вѣдь она живетъ со своимъ отцомъ въ гостиницѣ „Солнца“ — для чего же ведетъ она со мной такую игру? Насмѣхается ли она надо мной или же возможно, что она меня любитъ и хочетъ за меня выйти замужъ?». — На эту послѣднюю возможность получается еще во снѣ отрицательный отвѣтъ — «вѣдь это чистѣйшее сумашествіе», — который будто бы, относится ко всему явному содержанію сновидѣнія.
Критически настроенные читатели имѣютъ право освѣдомиться на какомъ основаніи сдѣлано совершенію недоказанное прибавленіе, заключающееся въ предположеніи, что Gradiva высмѣиваетъ Ганольда. По этому поводу «Traumdeutung» говоритъ: если въ мысляхъ сновидѣнія заключаются насмѣшка, издѣвательство, злое противорѣчіе, то они выражай ются въ абсурдности и безсмысленности формы явнаго сновидѣнія. Послѣдняя означаетъ не ослабленіе психической дѣятельности, а служитъ однимъ изъ средствъ изображенія, которыми пользуется «работа сновидѣнія»[10]. Здѣсь, какъ и но всѣхъ очень трудныхъ мѣстахъ, писатель приходитъ къ намъ на помощь. Безсмысленное сновидѣніе имѣетъ короткое послѣсловіе, заключающееся въ томъ, что какая-то птица издаетъ похожій на смѣхъ крикъ и уноситъ ящерицу въ своемъ клювѣ. Такой же, похожій на смѣхъ, крикъ слышалъ уже Ганольдъ вслѣдъ за исчезновеніемъ Gradiv`ы. Его въ самомъ дѣлѣ издала Зоя, которая съ этимъ смѣхомъ сбрасывала съ себя мрачную серьезность роли загробнаго существа. Gradiv`а въ самомъ дѣлѣ высмѣяла нашего героя. А картина сновидѣнія, изображающая, какъ ящерица уноситъ птицу, можетъ напомнить о другомъ, прежнемъ сновидѣніи, во время котораго Аполлонъ бельведерскій унесъ капитолійскую Венеру.
Можетъ быть у нѣкоторыхъ читателей осталось впечатлѣніе, что объясненіе картины ловли ящерицъ мыслью объ ухаживаніи недостаточно обосновано. Пусть, въ такомъ случаѣ, подтвержденіемъ этому послужитъ указаніе, что, въ своемъ разговорѣ съ подругой, Зоя сама сознается въ томъ, въ чемъ безсознательно подозрѣваетъ ее Ганольдъ. Она говоритъ, что она была убѣждена, что «откопаетъ» себѣ въ Помпеѣ что-нибудь интересное. Этимъ она заходитъ въ область археологическихъ представленій такъ-же какъ и Ганольдъ, сравненіемъ съ ловлей ящерицъ, переходитъ въ область зоологіи. Словно они оба стремятся другъ другу навстрѣчу и каждый изъ нихъ хочетъ присвоить себѣ особенности и черты другого.
Такимъ образомъ, мы закончили толкованіе и этого второго сновидѣнія. Оба сдѣлались доступными нашему пониманію благодаря предположенію, что спящій, въ своемъ безсознательномъ мышленіи, зналъ все, что въ сознательномъ онъ позабылъ, вѣрно судилъ въ первомъ о томъ, что во второмъ онъ, въ безуміи своемъ, не сознавалъ?
При этомъ намъ пришлось, правда, высказывать нѣкоторыя положенія, которыя, будучи чуждыми читателю, звучали для него странно и, возможно, вызывали часто подозрѣнія, что мы выдавали за мысли писателя то, что было нашими собственными мыслями. Мы готовы сдѣлать все, чтобы разсѣять это подозрѣніе и поэтому подробнѣе разсмотримъ одно изъ наиболѣе рискованныхъ мѣстъ, напримѣръ толкованіе двусмысленныхъ рѣчей и словъ: «гдѣ-то на солнцепекѣ сидитъ Gradiv’а».
Каждый читатель «Gradiv`ы» легко можетъ замѣтить, какъ часто писатель вкладываетъ въ уста главныхъ своихъ героевъ рѣчи, допускающія двоякаго рода толкованія. Свои рѣчи Ганольдъ произноситъ въ прямомъ смыслѣ и только на собесѣдницу его, Gradiv`у, они производятъ впечатлѣніе иносказательныхъ. Такъ, напр., когда, послѣ перваго ея отвѣта, онъ восклицаетъ: «я зналъ, что такъ звучитъ твой голосъ», неосвѣдомленная еще Зоя вынуждена спросить ого, какимъ образомъ это возможно, — онъ, вѣдь, не слыхалъ еще ея голоса. При второмъ ихъ разговорѣ дѣвушка на минуту сбита съ толку бредомъ Ганольда, такъ какъ онъ утверждаетъ, что тотчасъ узналъ ее. Она, должно быть, понимаетъ эти слова въ томъ смыслѣ, въ какомъ они и были правильны въ его безсознательномъ — какъ подтвержденіе ихъ знакомства еще съ дѣтства; а между тѣмъ Ганольдъ, разумѣется, не знаетъ совершенно этого значенія своихъ словъ и объясняетъ ихъ только въ связи со своимъ бредомъ. Рѣчи же молодой дѣвушки, въ лицѣ которой разумъ и духовная ясность противопоставлены бреду, произносятся намѣренно такъ, чтобъ звучали двусмысленно. Одинъ смыслъ ихъ приноровленъ къ бреду Ганольда, для того, чтобы они могли проникнуть въ сознательныя его мысли, другой поднимается надъ бредомъ и, обыкновенно вполнѣ правильно, объясняетъ замѣщенную бредомъ безсознательную правду. И это изображеніе въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ и правда и бреды чрезвычайно остроумно.
Полной такого двоякаго смысла является и рѣчь Зои, въ которой она излагаетъ подругѣ своей положеніе дѣлъ и въ то-же время избавляется отъ ея общества; рѣчь эта, собственно говоря, произносится скорѣе для читателей, чѣмъ для счастливой подруги. Въ разговорахъ съ Ганольдомъ двойной смыслъ рѣчей обусловливается тѣмъ, что Зоя употребляетъ тѣ-же символы, какіе мы находимъ въ первомъ сновидѣніи Ганольда: она сравниваетъ вытѣсненіе съ погребеніемъ, Помпею съ дѣтствомъ. Благодаря этому, она остается въ своихъ рѣчахъ, съ одной стороны, вѣрной той роли, которую ей приписываетъ бредъ Ганольда; съ другой же стороны, касается въ нихъ дѣйствительныхъ обстоятельствъ и будитъ въ безсознательномъ Ганольда пониманіе этихъ обстоятельствъ.
«Я ужъ давно привыкла къ мысли, что я мертва» — «Изъ твоихъ рукъ — цвѣтокъ забвенія самый для меня подходящій». Въ этихъ рѣчахъ тихо звучитъ упрекъ, ясно выраженный въ ея послѣдней отповѣди, въ которой она сравниваетъ Ганольда съ археоптериксомъ. «Нужно сначала умереть для того, чтобы потомъ ожить снова. Но для археологовъ это необходимо» — говоритъ она предательски послѣ разрѣшенія бреда, какъ бы для того, чтобы дать ключъ къ своимъ двусмысленнымъ рѣчамъ. Но лучше всего удается ей примѣненіе ея символики въ вопросѣ: «Мнѣ кажется, будто уже двѣ тысячи лѣтъ назадъ мы такъ вмѣстѣ завтракали. Не можешь-ли ты припомнить этого?». Въ вопросѣ совершенно ясны замѣна историческаго прошлаго дѣтствомъ и стремленіе разбудить воспоминанія о послѣднемъ.
Но откуда происходитъ это удивительное предпочтеніе двусмысленныхъ рѣчей въ Gradiv`ѣ. Намъ это кажется не случайностью, а необходимымъ слѣдствіемъ, вытекающимъ изъ предпосылокъ, на которыхъ построенъ разсказъ. Это ничто иное, какъ параллель къ двоякой детерминаціи симптомовъ — по скольку сами рѣчи являются симптомами, происходящими изъ компромиссовъ между сознательнымъ и безсознательнымъ. Въ рѣчахъ легче, чѣмъ въ поступкахъ уловить это двоякое происхожденіе. И если удается — что часто бываетъ легко благодаря гибкости матеріала рѣчи — дать въ тѣхъ же словахъ хорошее выраженіе двоякому намѣренію этой рѣчи, то получается такъ называемая «двусмысленность»:
Въ время психотерапевтическаго леченія какого-либо бреда или же аналогичнаго заболѣванія у больного часто развивается способность прибѣгать къ такимъ двусмысленнымъ рѣчамъ, являющимся какъ бы скоро преходящими симптомами.
Иногда приходится и врачу пользоваться ими, при чемъ нерѣдко этими рѣчами, имѣющими опредѣленный смыслъ для сознанія больныхъ, врачъ вызываетъ у нихъ пониманія того, что скрывается въ ихъ безсознательномъ. Я знаю изъ опыта, что это значеніе двусмысленныхъ рѣчей вызываетъ въ непосвященныхъ самыя большія возраженія и даетъ поводъ къ большимъ недоразумѣніямъ. Но писатель былъ правь, изобразивъ въ своемъ произведеніи и эту характерную черту образованія бреда и сновидѣній.
IV.
правитьСъ появленіемъ Зои въ роли врача, у насъ возникаетъ какъ мы ужъ сказали, новый интересъ къ ходу разсказа. А теперь очень любопытно было бы узнать, понятно ли и вообще возможно ли такое излеченіе, какое произошло съ Ганольдомъ благодаря стараніямъ Зои, и такъ же ли правильно замѣтилъ писатель условія, необходимыя для исчезновенія бреда, какъ и для его образованія.
Здѣсь, безъ сомнѣнія, намъ возразятъ что такого спеціальнаго интереса въ изображенномъ писателемъ случаѣ нѣтъ, и нѣтъ поэтому надобности въ разрѣшеніи подобной проблемы. Ганольду, молъ, ничего иного и не остается сдѣлать, какъ отказаться отъ своего бреда, послѣ того, какъ объектъ его бреда, мнимая Gradiv`а, убѣждаетъ его въ неправильности всѣхъ его вымысловъ и даетъ самыя естественныя объясненія всему загадочному, такъ, напр. указываетъ ему, откуда она знаетъ его имя. Этимъ логически исчерпывалось бы все; но такъ какъ дѣвушка вмѣстѣ съ тѣмъ признается ему еще въ любви, то писатель и заканчиваетъ свой, и безъ того интересный, разсказъ счастливой свадьбой, къ удовольствію, разумѣется, своихъ читательницъ. Болѣе послѣдовательнымъ и столь же возможнымъ былъ бы другой конецъ — а именно: молодой ученый, понявъ свое заблужденіе, поблагодарилъ бы молодую особу и ушелъ бы отъ нея, отвергнувъ ея любовь подъ тѣмъ предлогомъ, что его интересуютъ только античныя женщины изъ камня и бронзы или же ихъ оригиналы, еслибы общеніе съ ними было возможно; современной же живой настоящей женщины онъ знать не хочетъ. Археологическую фантазію свою писатель совершенно произвольно связалъ съ романтической исторіей.
Отвергая такой взглядъ, какъ невозможный, мы теперь лишь замѣчаемъ, что происшедшая съ Ганольдомъ перемѣна состоитъ не только въ отказѣ его отъ бреда. Одновременно, и даже до разрѣшенія послѣдняго въ немъ несомнѣнно пробуждается потребность въ любви, которая, понятно, кончается ухаживаніемъ за дѣвушкой освободившей его отъ бреда. Мы уже отмѣтили подъ какими предлогами и въ какой скрытой формѣ проявляются въ немъ еще раньше, вмѣстѣ съ бредомъ, любопытство къ ея тѣлесному строенію, ревность и мужественныя и грубыя желанія обладать ею, послѣ того, какъ вытѣсненное любовное томленіе создаетъ его первое сновидѣніе. Припомнимъ далѣе, какъ въ вечеръ послѣ второго разговора съ Gradiv’ой, впервые живой женскій образъ кажется ему симпатичнымъ, хотя, уступая еще прежнему отвращенію къ путешествующимъ новобрачнымъ, онъ отказывается признать за таковыхъ эту ему симпатичную молодую женщину и ея спутника. На слѣдующее утро, однако, онъ дѣлается случайнымъ свидѣтелемъ обмѣна нѣжностей между этой молодой женщиной и ея мнимымъ братомъ и тогда онъ быстро удаляется, какъ еслибы помѣшалъ священнодѣйствію. Забыты насмѣшки надъ «Августомъ» и «Гретой», проснулось уваженіе къ любви..
Такимъ образомъ, писатель тѣсно связалъ освобожденіе Ганольда отъ бреда съ пробужденіемъ въ немъ потребностію въ любви и подготовилъ, какъ необходимый выходъ, любовную побѣду. Писателю знакома сущность бредовыхъ явленій лучше, чѣмъ его критикамъ; онъ знаетъ, что компоненты любовной тоски, соединяясь съ компонентами сопротивленія ей, способствуютъ образованію бреда, и онъ заставляетъ молодую дѣвушку взявшуюся за леченіе, почувствовать въ бредѣ Ганольда пріятные ей компоненты любви. Только пониманіе этого, его любви къ ней, могло Зою заставить посвятить себя его леченію, только увѣренность въ томъ, что и она любима, побуждаетъ ее признаться ему въ своей любви. Леченіе состоитъ въ томъ, чтобъ дать ему снова извнѣ тѣ вытѣсненныя воспоминанія, которыхъ онъ въ душѣ возстановить самъ не можетъ. Но леченіе это не принесло бы никакой пользы, еслибы лечившая его не обратила вниманія на его чувства и еслибы толкованіе бреда, въ концѣ концовъ, не гласило: смотри, это все значитъ только то, что ты меня любишь!
Пріемы, которыми писатель заставляетъ пользоваться свою Зою для излеченія отъ бреда ея друга дѣтства, очень схожи или, вѣрнѣе, по существу своему тождественны съ однимъ терапевтическимъ методомъ, введеннымъ въ медицину въ 1895 году д-ромъ Брейеромъ и авторомъ предлагаемой книги, и усовершенствованію котораго послѣдній съ тѣхъ поръ посвятилъ себя. Этотъ методъ леченія названъ сначала Брейеромъ «катартическимъ», а авторомъ этого очерка — аналитическимъ. Онъ состоитъ въ томъ, что у больныхъ, заболѣванія которыхъ сходны съ бредомъ Ганольда, стараются, въ извѣстной степени насильно, вернуть въ сознаніе то безсознательное, вытѣсненіе котораго и было причиной заболѣванія — точно такъ, какъ это дѣлаетъ Gradiva съ вытѣсненными у Ганольда воспоминаніями объ ихъ отношеніяхъ въ дѣтствѣ. Правда, что выполнить эту задачу Gradiv'ѣ несравненно легче, чѣмъ врачу, во многихъ отношеніяхъ она находится при этомъ въ идеальныхъ условіяхъ. Врачъ, который сначала не видитъ насквозь души своего больного и не располагаетъ въ своемъ сознаніи тѣми воспоминаніями, которыя живутъ и работаютъ безсознательно у паціента его, долженъ прибѣгнуть къ сложнымъ техническимъ пріемамъ, чтобы восполнить этотъ пробѣлъ. Онъ долженъ научиться, на основаніи разсказовъ и всякихъ самовольно приходящихъ нему въ голову мыслей, судить съ увѣренностью о вышеразсказанномъ, распознать безсознательное, когда оно проявляется въ безсознательныхъ заявленіяхъ и поступкахъ больного. Онъ тогда дѣлаетъ то же, что дѣлаетъ въ концѣ Ганольдъ — объясняя имя «Gradiva» какъ переводъ имени Бертгангъ. Болѣзненное нарушеніе душевной жизни исчезаетъ тогда, когда въ сознаніи возстанавливаются вызвавшія его причины; анализъ приноситъ одновременно и выздоровленіе.
Сходство между пріемами Gradiv`ы и аналитическимъ методомъ психотерапіи не ограничивается двумя данными пунктами приведеніемъ въ сознаніе вытѣсненнаго и совпаденеімъ яснаго пониманія съ излеченіемъ; оно распространяется также и на самое главное въ происшедшей съ объектомъ леченія перемѣнѣ — на пробужденіе въ немъ чувствъ. Всякое аналогичное бреду Ганольда психическое нарушеніе, которое мы въ наукѣ называемъ психо-неврозомъ, обусловлено вытѣсненіемъ части жизненныхъ инстинктовъ и влеченій, или скажемъ смѣло, — любовнаго влеченія. И при каждой попыткѣ ввести въ сознаніе безсознательную и вытѣсненную причину заболѣванія, соотвѣтствующее влеченіе обязательно пробуждается и вступаетъ въ новую борьбу съ подавлявшими ее силами, чтобы въ конечномъ результатѣ сравниться ними; и часто эта борьба сопровождается сильнымъ реактивнымъ возбужденіемъ. При помощи любовнаго рецидива происходитъ излеченіе — если подъ «любовью» подразумѣвать всѣ разнообразные компоненты сексуальнаго влеченія — и этотъ рецидивъ неизбѣженъ, такъ какъ тѣ симптомы, изъ-за которыхъ начато было леченіе являются ничѣмъ инымъ, какъ осадками прежней душевной борьбы между вытѣсненіемъ и рвущимися въ сознаніе воспоминаніями. Симптомы эти могутъ быть уничтожены только новымъ потокомъ тѣхъ же страстей. Всякое психоаналитическое леченіе представляетъ попытку освободить подавленную любовь, нашедшую себѣ жалкій компромиссный выходъ въ симптомѣ болѣзни; и вѣрность изображеннаго писателемъ хода выздоровленія въ его «Gradhrh» достигаетъ своего максимума, если принять во вниманіе, что и при аналитическомъ леченіи проснувшаяся страсть, будь то любовь или ненависть, всегда избираетъ своимъ объектомъ личность врача.
Но тутъ, правда, начинается отличіе, благодаря которому случай Gradiv`ы является идеаломъ, какого врачебная техника достичь не можетъ: Gradiv`а можетъ отвѣтить любовью на любовь Ганольда, рвущуюся изъ сто безсознательнаго въ сознаніе, а врачъ не можетъ этого сдѣлать. Gradiv`а была сама объектомъ прежней вытѣсненной любви, ея особа представляетъ для вновь освобожденной страсти желанную цѣль. Врачъ же былъ раньше чужимъ для больного и долженъ стремиться къ тому, чтобъ стать для выздоровѣвшаго снова чужимъ: врачъ часто не знаетъ, какой совѣтъ дать излеченнымъ для примѣненія въ жизни вновь пріобрѣтенной ими способности любить. Я не стану описывать какими средствами и суррогатами пользуется врачъ, чтобъ болѣе или менѣе приблизиться къ тому образцу излеченія при помощи любви, какое изобразилъ намъ поэтъ — это отвлекло бы насъ слишкомъ далеко отъ нашей задачи.
А теперь еще послѣдній вопросъ, отвѣтъ на который мы уже нѣсколько разъ откладывали. Наши взгляды на вытѣсненіе, происхожденіе бреда и родственныхъ ему психическихъ нарушеній, на образованіе и объясненіе сновидѣній, на роль любовной жизни и на способы леченія такихъ заболѣваній, ни въ коемъ случаѣ не являются общепризнанными въ наукѣ, — не говоря о незнакомствѣ съ ними образованныхъ не спеціалистовъ. И если проникновеніе, давшее поэту возможность такъ создать свою «фантастическую исторію», что мы могли разобрать ее, какъ настоящую исторію болѣзни, основано на научномъ знаніи — то намъ очень любопытно знать его источники. Одно лицо изъ того кружка, который, какъ мы уже сказали вначалѣ, заинтересовался сновидѣніями «Gradiv`ы» и ихъ толкованіемъ, обратилось прямо къ поэту съ вопросомъ: зналъ ли онъ хоть что-нибудь о такъ похожихъ на его описаніе научныхъ теоріяхъ? Поэтъ отвѣтилъ — какъ это и можно было ожидать — отрицательно и даже съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ. Его фантазію внушила ему сама «Gradiv`а», доставившая ему наслажденіе; кому она не нравится пусть оставитъ ее въ покоѣ. Онъ и но подозрѣвалъ, какъ сильно понравилась она читателямъ.
Очень легко можетъ статься, что отрицаніе поэта этимъ не ограничивается. Можетъ быть, онъ вообще отрицаетъ, что зналъ психологическіе законы, соблюденіе которыхъ мы указали въ его произведеніи и отказывается отъ всѣхъ тѣхъ намѣреній, которыя мы открыли въ его произведеніи. Я не считаю этого невѣроятнымъ; по тогда возможны только два случая. Либо мы написали настоящую каррикатуру на толкованіе, вкладывая тенденціи въ самое невинное художественное произведеніе, тенденціи, о которыхъ; самъ поэтъ не имѣлъ никакого понятія. Въ такомъ случаѣ мы снова доказали, какъ легко найти то, чего ищешь и чѣмъ заполненъ самъ; — такихъ примѣровъ имѣется много въ исторіи литературы. Пусть читатель самъ разберется, можетъ ли онъ присоединиться къ этому предположенію. Мы же, вполнѣ понятно, держимся другой точки зрѣнія. Мы полагаемъ, что поэту вовсе и не нужно знать такихъ правилъ и намѣреній, что онъ по чистой совѣсти можетъ ихъ отрицать и что мы, тѣмъ не менѣе, не найти въ его произведеніи ничего такого, чего бы въ немъ не заключалось. Вѣроятно мы черпаемъ оба изъ однихъ и тѣхъ же источниковъ, обрабатываемъ одинъ и тотъ же предметъ, но каждый другимъ методомъ. И сходство въ результатахъ полученныхъ обоими говоритъ за то, что оба правильно работали. Нашъ трудъ состоитъ въ сознательномъ наблюденіи надъ неправильными душевными процессами у другихъ для того, чтобы уловить въ нихъ законы и формулировать ихъ. Поэтъ же идетъ инымъ путемъ: онъ сосредоточиваетъ вниманіе свое на безсознательномъ собственной души, прислушивается къ возможному развитію этого безсознательнаго и придаетъ ему художественную форму, вмѣсто того, чтобъ сознательно и критикой подавить его. Такимъ образомъ познаетъ онъ изъ самонаблюденія то, чему насъ учатъ наблюденіе надъ другими т. е. по какимъ законамъ совершается работа безсознательнаго. Но ему не нужно формулировать эти законы, и даже не необходимо ему ясно сознавать ихъ. — Они воплотились въ его твореніяхъ, вслѣдствіе терпимости его разума. Мы открываемъ эти законы анализомъ его произведеній подобно тому, какъ мы находимъ ихъ къ случаяхъ реальныхъ заболѣваній. Но одинъ выводъ неоспоримъ: либо оба — и поэтъ и врачъ одинаково не поняли безсознательнаго, либо мы оба правильно поняли его. Это заключеніе для насъ очень цѣнно; ради него одного стоило изслѣдовать врачебнымъ психо-аналитическимъ методомъ описаніе образованія и излеченія бреда и сновидѣній Іенсеновской « Gradiv`ы».
Мы кончили: но внимательный читатель могъ бы намъ напомнить, что вначалѣ мы замѣтили, что сновидѣніе воплощаетъ въ себѣ исполненіе желаній — и не доказали этого. Мы отвѣчаемъ, что наше изложеніе показываетъ, какъ неправильно было бы ограничить одной формулой — сновидѣніе есть исполненіе желаній — всѣ тѣ объясненія, которыя мы могли бы дать по поводу сновидѣній. Но утвержденіе наше правильно и его легко доказать и по отношенію къ сновидѣніямъ «Gradiv`ы». Скрытыя мысли сновидѣній — мы ужъ знаемъ, что подъ этимъ подразумевается — могутъ быть различныхъ видовъ; въ «Gradiv`ѣ» онѣ — «остатки дневныхъ впечатлѣній», мысли оставшіяся несознанными и неуясненными душевной работой во время бдѣнія. Но для того, чтобы изъ нихъ образовалось сновидѣніе, требуется содѣйствіе какого-нибудь, большей частью безсознательнаго, желанія; послѣднее является двигательной силой для образованія сновидѣнія, остатки же дневныхъ впечатлѣній даютъ матеріалъ для него. Въ созданіи перваго сновидѣнія Ганольда, конкуррируютъ два желанія. Одно — можетъ дойти до сознанія; другое принадлежитъ безсознательному и дѣйствуетъ несмотря на вытѣсненіе. Первое — естественное у всякаго археолога желаніе быть свидѣтелемъ катастрофы 79 года. На какую жертву не пойдетъ изслѣдователь древности, чтобъ воплотить это желаніе не только во снѣ! Другое желаніе, другой рычагъ сновидѣнія — эротическаго характера; его можно формулировать въ грубой и неполной формѣ, какъ желаніе присутствовать при томъ, какъ возлюбленная ложится спать. Его то отклоненіе и дѣлаетъ сновидѣніе кошмаромъ. Меньше бросаются въ глаза, быть можетъ, желанія вызвавшія второе сновидѣніе. Но если мы вспомнимъ его толкованіе, то не замедлимъ признать ихъ тоже эротическими. Это — желаніе быть пойманнымъ своей возлюбленной, подчиниться и покориться ей. Это желаніе можно предположить у Ганольда, благодаря положенію ловли ящерицъ; оно имѣетъ, въ сущности пассивный, мазохистскій характеръ. На слѣдующій день герой бьетъ свою возлюбленную, какъ бы находясь подъ вліяніемъ противоположнаго эротическаго теченія. Но здѣсь мы должны остановиться, не то мы, дѣйствительно, можемъ позабыть, что Ганольдъ и Gradiva только созданія фантазіи писателя.
- ↑ Въ дѣйствительности, случай Нор. Ган. долженъ быть опредѣленъ, какъ истерическій бредъ, а не paranoia; характерныя черты paranoia здѣсь отсутствуютъ.
- ↑ Смотри важную работу Е. Bleuler’а «Affektivität, Suggestibilität, Paranoia» и Diagnostische Studien C. G. Jung’а--Zürich 1906.
- ↑ Срав. «Sammlung kleir’r Schriften zur Heurosenlehre». 1906.
- ↑ Bruchstück einer Hyslerie — analyse 1905.
- ↑ Sancte de Sanctis — Traume, 1901.
- ↑ Сравнить съ текстомъ «Gradiv’ы». Стран. 13 (перевода).
- ↑ Срав.: Sammlung kleiner Schriften zür Neurosenlehre u Traumdeutung. I. 344.
- ↑ «Да, я не говорилъ съ тобой. Я тебя только окликнулъ, когда ты ложилась на ступенькахъ храма и потомъ стоялъ возлѣ тебя — твое лицо было такъ спокойно — прекрасно, словно изъ мрамора. Могу я тебя попросить — положи голову опять также, какъ ты это тогда сдѣлала.
- ↑ Прим. Въ нѣмецкомъ текстѣ выраженіе «in der Sonne» можно чать двусмысленно: «на солнцепекѣ» и въ «Солнцѣ», въ гостиницѣ «Солнце» Прим. редакціи.
- ↑ Т. е. та психическая работа во время сна, результатомъ которой является сновидѣніе. Прим. редакціи.