Братья (Каронин-Петропавловский)/Версия 2/ДО

Братья
авторъ Николай Елпидифорович Каронин-Петропавловский

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго). Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ. Редакція А. А. Попова. Изданіе К. Т. Солдатенкова. Том I. Москва. Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.

1899.

http://az.lib.ru

Братья.

I.

Въ одинъ изъ степныхъ вечеровъ, когда жгучій жаръ немного ослабѣлъ, когда дышавшая зноемъ березовская степь сбросила съ себя полдневную дымку, придававшую ей видъ безконечнаго синяго моря, которое зажгли на всѣхъ точкахъ горизонта, и когда мировой судья счелъ возможнымъ надѣть халатъ, чтобы съ большимъ удобствомъ начать чаепитіе, трое его гостей усѣлись за столъ и принялись за чашки. Одинъ изъ нихъ — его городской пріятель; другіе два — березовскіе мужики, два брата Сизовы, только что сработавшіе судьѣ новое крыльцо. Ихъ судья усадилъ за свой столъ, какъ образчики степныхъ жителей вообще и березовцевъ въ частности: на, молъ, вотъ смотри и спрашивай. Статистикъ дѣйствительно предлагалъ имъ сотни вопросовъ о мѣстной жизни, но за нихъ долженъ былъ отвѣчать самъ хозяинъ, потому что они были молчаливы, какъ глубокіе колодцы, изъ которыхъ статистику трудно было что-нибудь выудить; говорили о нихъ, спрашивали ихъ объ ихъ же житьѣ, но они не могли угоняться въ своихъ отвѣтахъ за вопросами. Статистикъ, между прочимъ, интересовался вопросомъ: находятся-ли мѣстные жители въ кабалѣ? Еще бы! У кого? У кулаковъ. Это пришлые люди? Кровные и доморощенные. Значитъ, березовцы въ собственной жизни заключаютъ причины зарожденія, развитія и питанія своихъ враговъѣ Здѣсь мировой судья далъ отвѣтъ простой и откровенный, въ томъ смыслѣ, что каналій всюду много, а въ темной мужицкой средѣ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь; при этомъ мужицкую среду онъ сравнилъ съ мутною водой, въ которой плаваютъ добрые караси и злыя щуки, сравнилъ и захохоталъ. На дальнѣйшіе вопросы онъ отвѣчалъ пространно.

Одинъ изъ братьевъ, Петръ, слушалъ, повидимому, съ почтительнымъ вниманіемъ, но ничего неслыхалъ. У него въ печкѣ въ это самое мгновеніе сушилась ось, передъ значеніемъ которой всѣ разглагольствованія хозяина были пустыми. Онъ не выдержалъ долго. «Домой бы мнѣ надо», — сказалъ онъ; на вопросъ: куда онъ торопится, онъ отвѣчалъ: «Древо у меня въ печкѣ сушится — оно и безпокойно, какъ бы не пропало; чуточку перегоритъ и конецъ дѣлу, сейчасъ треснетъ, хоть ревомъ реви»… Петръ былъ мрачно серьезенъ, говоря это и собираясь уходить; время, пока мировой судья говорилъ о народной жизни, онъ думалъ именно объ этомъ «древѣ», которое въ его глазахъ уже представлялось курящимся и треснувшимъ. Какъ ни упрашивалъ его судья посидѣть, онъ ушелъ. Другой братъ, Иванъ, казалось, исполнялъ всѣ дѣйствія, считаемыя имъ неизбѣжными при всякомъ чаепитіи; онъ наливалъ чай на блюдечко, дулъ на него и клалъ на пятерню; допивъ чашку, онъ опрокидывалъ ее вверхъ дномъ, клалъ на ея верхушку огрызокъ сахара и пытался благодарить за угощеніе. Но въ эту минуту хозяинъ кидалъ огрызокъ, наливалъ новаго чаю и приказывалъ дуть снова. И Иванъ дулъ. Это повторялось нѣсколько разъ. Судья такъ увлекся своими разговорами, что не обращалъ вниманія ни на самого Ивана, обливавшагося потомъ, ни на его слова. И тяжело же было Сизову! Пропуская большинство мудреныхъ словъ хозяина, онъ понималъ, что тотъ много говорилъ несправедливаго, невѣрнаго, но какъ бы надо было говорить — не зналъ. Лицо его было весьма плачевно:, онъ конфузился, стыдливо посматривалъ на обоихъ господъ, какъ будто сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ. Онъ даже забылъ вытирать свое лицо, такъ что съ кончика его носа свѣшивалась капля воды.

— Миколай Иванычъ! Ты погоди… такъ нельзя, — говорилъ онъ, пытаясь собраться съ мыслями и возразить судьѣ.

Послѣдній останавливался, чтобы выслушать его,

— Что? Ну, говори.

— Ты малость не тово, не такъ… Ты говори по порядку, чтобы выходило точка въ-точку… А эдакъ нельзя. Ты говоришь, я міроѣдъ…

— Ты слушай ушами, Иванъ, — разсердился хозяинъ, — я не говорю, что каждый изъ вашихъ мужиковъ кулакъ, но я утверждаю, что въ каждомъ изъ нихъ сидитъ будущій кулакъ. Дайте только каждому изъ васъ силу, такъ вы живьемъ съѣдите другъ друга.

— Рази такъ можно? Ты суди по справедливости, — повторялъ Иванъ. Онъ, видимо, огорчался.

— Такъ откуда же, по твоему, міроѣды-то ваши?

— Откуда!

— Да, откуда? Съ неба, что-ли, они къ вамъ валятся?

— Зачѣмъ съ неба? Ты погоди, Миколай Иванычъ, дай мнѣ срокъ… я тебѣ предоставлю, надо обсудить все какъ слѣдуетъ, по настоящему, — сказалъ Иванъ, во всѣ глаза смотря поперемѣнно то на того, то на другого барина и, повидимому, роясь въ своей головѣ въ поискахъ за настоящими мыслями.

Но вдругъ онъ, почувствовавъ всю горечь обвиненія, воскликнулъ:

— Ахъ, ты Господи Боже мой! едакая притча!

И замолчалъ.

— Вотъ вы и слушайте его! — продолжалъ Николай Иванычъ, обращаясь уже къ статистику. — Никогда вы не добьетесь отъ него лучшаго отвѣта… не можетъ… Я съ нимъ много говорилъ, да и со многими изъ нихъ говорилъ… никто не можетъ! Они даже удивляются при этомъ вопросѣ, какъ будто міроѣды живутъ гдѣ то на островахъ Фиджи, а не въ Березовкѣ… Откуда кулаки? — на это, конечно, много отвѣтовъ, въ числѣ которыхъ я выскажу и свой взглядъ. Я сказалъ: въ каждомъ мужикѣ сидитъ кулакъ. Но пусть это невѣрно, бросаю на время свое мнѣніе. Что же изъ этого? Вы скажете, что кулаки — посторонняя сила, наплывшая въ деревню извнѣ? Но я могу по пальцамъ перечесть всѣхъ здѣшнихъ міроѣдовъ и разсказать ихъ родословную, изъ которой вы увидите, что всѣ они происхожденія домашняго. Замѣтьте, что въ эту глушь ни одна каналья не пойдетъ, не зная мѣстныхъ обычаевъ и условій, потому что безъ этихъ условій его подлости не принесутъ ни малѣйшей выгоды. Это ясно, какъ день: мужикоѣдъ долженъ родиться въ той же мѣстности, гдѣ ему предстоитъ совершить свой провиденціальный трудъ поѣданія темнаго народа. Но даже и это слабо выражено. Міроѣды и кулаки прямо-таки родятся на мѣстѣ, такъ что постороннимъ кулакамъ и пріѣзжать не зачѣмъ: своихъ довольно. Вы хотя вотъ у него спросите (судья указалъ на Ивана), какими березовцы пришли сюда, какими стали теперь. Я разскажу. Пришли они изъ внутренней губерніи и поселились въ нашей степи при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ и на мѣстѣ, лучше котораго они и найти не могли. Кругомъ безбрежныя степи, неистощимый черноземъ; отрѣзали имъ земли столько, что ее просто дѣвать было некуда; кромѣ того, подъ бокомъ у нихъ были башкирскія степи и казенныя земли. Башкиры обыкновенно соглашались отдавать неизмѣримыя пространства за щепоть спитаго чая, или за полпирога. По рѣкѣ Зыби росли густыя чащи дубняку, осины, березы — дрова. Рожью они кормили свиней, въ просѣ тонули мужики и умирали… Вы спросите только, что было тутъ! Нынче же этого ничего нѣтъ. Лѣсъ весь вырубленъ, и топятъ навозомъ. Землю всю выпотрошили и теперь хнычутъ на малоземелье, собираясь идти дальше отыскивать кисельные берега. Башкирскія земли прозѣвали. Но это къ слову… Я говорю это только затѣмъ, чтобы показать всю невозможность кабалы. Зачѣмъ кабала? Зачѣмъ они запакостили землю? Зачѣмъ имъ понадобились кулаки, на которыхъ теперь у нихъ большое плодородіе, чѣмъ на хлѣбъ насущный?

— Миколай Иванычъ, а, Миколай Иванычъ! Ей-ей, невѣрно! — вставилъ Иванъ. Потомъ онъ накрылъ чашку, положилъ на нее огрызокъ сахара и благодарилъ за угощеніе хозяина.

Послѣдній остановился, самъ отпилъ глотокъ чаю, налилъ молча новую чашку Ивану и приказалъ:

— Пей!

Послѣ чего продолжалъ:

— Забылъ еще объ одномъ: когда они появились на нынѣшнія мѣста, они были одинаково слабы, немощны и голы… Вотъ онъ вамъ скажетъ, въ какихъ землянкахъ они прожили два года; иные прямо обитали въ ямахъ, образовавшихся естественно. Дикій народъ былъ, милостивый государь! Понимаете, зачѣмъ я это припомнилъѣ Равенство нищеты — вотъ, къ удивленію, необходимое условіе, безъ котораго они не могутъ жить дружно. Дай имъ только оправиться немножко, они уже начинаютъ ѣсть другъ друга. Такъ это и происходило на самомъ дѣлѣ. Пока они были голы, они работали дружно, безъ зависти, не заглядывая другъ другу въ карманы и не дѣлились на міроѣдовъ и просто мужиковъ, а какъ только оправились, поползло все врозь… Я могу уступить только въ одномъ: отказавшись отъ мнѣнія, что каждый мужикъ есть будущій кулакъ, я никогда не откажусь дѣлить ихъ на міроѣдовъ и ротозѣевъ. Судите сами. Мало того, что они вырубили лѣса, вытоптали луга, занавозили рѣчку, гдѣ теперь, какъ вы сами видѣли, плаваетъ зелень, отъ которой болятъ десна и глаза, мало того, что они прозѣвали башкирскіе участки, захваченные нынѣ мѣщанами, второй гильдіи купцами, отставными чиновниками и прочими проходимцами, самыя общинныя-то права свои они проротозѣили. Вы знаете сами, что значатъ міроѣды на ихъ сходахъ!

— За угощеніе, Миколай Иванычъ! — перебилъ добродушно Иванъ, въ пятнадцатый разъ изъявляя намѣреніе кончить чаепитіе.

Николай Иванычъ какъ будто не слыхалъ и налилъ новаго чаю.

— Пей, — сказалъ онъ и продолжалъ: — Въ настоящее время у нихъ много богатѣевъ, большая часть которыхъ претендуетъ на шеи березовцевъ, и кулаковъ, которые обзываютъ своихъ же односельчанъ «чернядью». Сходомъ управляютъ именно эти высокопоставленные люди, а «чернядь», только приспособляетъ свою шею для сдачи въ аренду… Это именно послѣдняя степень ротозѣйства. Все у нихъ ускользаетъ изъ рукъ, даже право распоряжаться собой. Вотъ именно это-то слюняйство и играетъ рѣшающую роль въ появленіи и развитіи среди нихъ разнаго вида кулаковъ, и здѣсь оказывается, — я давно живу въ этихъ палестинахъ и могу похвастаться знаніемъ мѣстныхъ мужиковъ, — оказывается ясно до очевидности, что березовцы, какъ самые коренные слюняи, никогда не мѣшаютъ зарожденію кулака, даже не замѣчаютъ его, какъ кулака. Онъ просто для нихъ «богатѣй». Они ему вѣрятъ, какъ своему брату, и уважаютъ его, какъ умнаго человѣка. Да онъ и на самомъ дѣлѣ ихъ братъ, «плоть отъ плоти», иначе бы отъ него сторонились, пугались. А они уважаютъ его. Я увѣренъ, что ихъ идеалъ именно этотъ «богатѣй», который въ своемъ семействѣ извергъ, а на міру — нахалъ и прохвостъ, который вертитъ міромъ безъ стыда. Только собственное слюняйство мѣшаетъ каждому изъ нихъ осуществить такой милый идеалъ… Впрочемъ, я отвлекся отъ предмета. Я сказалъ, что они не замѣчаютъ кулака. Именно. Хватаются же за бока они только тогда, какъ"богатѣй" заѣдетъ въ область кровныхъ правъ и выкинетъ какую-нибудь отчаянную гадости а до той поры имъ и въ голову не приходитъ сократить человѣка, вреднаго для цѣлаго общества.

Иванъ Сизовъ не понялъ и десятой доли въ рѣчахъ хозяина; еще въ началѣ онъ пытался возразить, но далѣе, подавленный массой мудреныхъ словъ, опѣшилъ окончательно и сидѣлъ съ раскрытымъ ртомъ, какъ оглашенный. «Экъ честитъ!» — только и думалъ онъ.

— Такъ вы думаете, что небрежность и поклоненіе силѣ — главныя причины развитія кулачества въ этой мѣстности? — спросилъ статистикъ.

— Пожалуй, — отвѣчалъ судья.

— И вы не находите внѣшнихъ причинъ этого развитія?

— Никакихъ. Я потому-то и говорилъ почти объ одной Березовкѣ, что жизнь въ ней была обставлена такъ хорошо, какъ только можно желать. Слѣдовательно, березовцы сами виноваты.

Иванъ Сизовъ изобразилъ на своемъ лицѣ виновность. На его почернѣвшемъ отъ солнца, а теперь лоснящемся отъ пота лицѣ отражалось стыдливое смущеніе. Онъ въ послѣдній разъ опрокинулъ вверхъ дномъ свою чатку, положилъ на нее крошку сахару съ самою внимательною осторожностью и попробовалъ утереть лицо, въ то же время поглядывая со страхомъ на господъ, въ ожиданіи минуты, когда они снова начнутъ «честить». Но его честные, прямодушно мигавшіе глаза ни одного раза не сверкнули злобою; достаточно было одного ласковаго и милостиваго одобренія его со стороны судьи, который сказалъ статистику, что разговоръ не относится къ Ивану Тимофеичу и что онъ — душа-человѣкъ («люблю такихъ!»), достаточно было судьѣ высказать это и прекратить разговоръ о кулачествѣ, чтобы замѣшательство и стыдливость его моментально прошли. Онъ весь какъ-то распустился отъ этой ласки, глаза засвѣтились благодарностью, и онъ вдругъ сталъ шумно разговорчивымъ. Впрочемъ, всякій разговоръ скоро смолкъ, потому что статистикъ ушелъ побродить съ ружьемъ, а мировой судья сѣлъ къ окну и принялся насвистывать маршъ. Иванъ долго сидѣлъ въ молчаніи, не желая прерывать художественнаго занятія хозяина.

— Миколай Иванычъ! — сказалъ онъ, наконецъ.

— Что? — безсознательно откликнулся судья.

— Я все насчетъ давишняго. Ты говоришь, сами виноваты, что даемъ волю богатѣямъ. Такъ. А какъ же не дать имъ воли? Надо судить по человѣчеству… Не знаешь ты нашихъ дѣловъ, ей-ей, Миколай Иванычъ!

— А какія ваши дѣла? — спросилъ также механически судья.

— У насъ-то? Первое наше дѣло — міръ, стало быть, грѣхъ завсегда. Разъ.

Судья засвисталъ, улыбаясь.

— Второе наше дѣло — науки нѣтъ. Два.

Судья захохоталъ.

— Все? — спросилъ онъ.

Иванъ Сизовъ оторопѣлъ. Онъ думалъ, что воочію доказалъ несправедливость словъ судьи и вдругъ надъ нимъ смѣются! Онъ постоялъ-постоялъ около косяка двери и собрался уходить, для чего сталъ прощаться съ хозяиномъ. Послѣдній выдалъ ему деньги за работу и отпустилъ съ приглашеніемъ заходить почаще. «Я люблю такихъ», — еще разъ повторилъ онъ, а на разговоръ просилъ не обижаться.

Идя отъ дома судьи къ деревнѣ, Иванъ замечтался. Ночь была хорошая. Угостили его хорошо. И похвалили. «Душа», — припоминалъ онъ въ сотый разъ, и блаженнѣйшая улыбка играла на его лицѣ во всю дорогу, пока онъ не столкнулся съ братомъ. Петръ его сразу огорошилъ. «Получилъѣ» — спросилъ онъ. Иванъ досталъ кошель и высыпалъ на ладонь всѣ мѣдяки. Двухъ копѣекъ не оказалось. «Гдѣ-жь онѣ?» — спросилъ подозрительно Петръ. Оказалось, что судья по ошибкѣ не додалъ двухъ копѣекъ. Петръ презрительно осмотрѣлъ брата и пошелъ тотчасъ же къ судьѣ за полученіемъ двухъ копѣекъ, которыя въ скорости и получилъ, за что бросилъ еще одинъ презрительный взглядъ на Ивана.

II.

Два года, протекшіе со дня постройки двумя братьями крыльца у судьи, показали имъ невозможность не только совмѣстныхъ построекъ крыльца, но просто сожительства въ одной избѣ. Имъ стало тѣсно.

Началась разноголосица пустяками, кончилась полнымъ сознаніемъ безтолковщины въ общемъ хозяйствѣ. «Главная причина — бабы», — говорили потомъ оба брата. Дѣйствительно, ихъ бабы довольно надѣлали бѣдъ. Смирныя, сносливыя и разсудительныя врозь, онѣ дѣлались невыносимыми и оглашенными, когда обѣ вразъ торчали передъ печкой. Здѣсь онѣ кололи другъ друга словами, толкались локтями и подставляли другъ другу ухваты и кочерги. Все это мелочи, но онѣ заключали въ себѣ ядъ, разлагавшій сложную семью. Опрокинутые горшки, уроненныя кочерги и прочая дрянь ничего не значили сами по себѣ, но, какъ орудія подкапыванія и мести, они служили превосходно. Уронитъ и разобьетъ Авдотья глиняный черепокъ — и Алена дойметъ этимъ черепкомъ свою противницу такъ, что осколки его глубоко врѣзываются въ тѣло той и остаются памятными ей на всю жизнь. Та и другая взаимно наблюдали за собой, выслѣживая каждая свой шагъ. Сунетъ потихоньку Алена своей дѣвочкѣ кусокъ — Авдотья запомнитъ это и хоть заднимъ числомъ, но отравитъ съѣденную пищу. Каждая изъ бабъ колотила своихъ ребятъ такъ, какъ только «лупятъ» въ деревняхъ, гдѣ то и дѣло раздается отчаянный ревъ отшлепанныхъ человѣчковъ. Но стоило только Аленѣ щипнуть сынишку Авдотьи, какъ эта послѣдняя поднимала въ избѣ цѣлый содомъ.

Мелочи, дрянь, домашній соръ служили горючимъ матеріаломъ, разжигая враждебныя чувства женской половины избы. Братья отъ времени до времени вмѣшивались въ распрю, стараясь потушить ее, но дѣлали это такъ, что только увеличивали сумятицу взаимныхъ отношеній. На самомъ дѣлѣ, они сами были причиной вражды и разногласія; если бабы раздували ненависть, то потому, что въ ихъ рукахъ всегда оказывается больше горючаго матеріала — сору. Если бы Иванъ и Петръ сами дѣйствовали во всемъ согласно, то ихъ бабы никогда не рѣшились бы употреблять соръ, но оба брата рѣшительно во всемъ расходились.

Иванъ былъ старшимъ, Петръ ему долженъ былъ подчиняться. Иванъ былъ большакъ, заправитель всей хозяйственной машины; однако, сосѣди выражали очень часто недоумѣніе, почему главенствуетъ Иванъ, а не Петръ, отличавшійся, по мнѣнію всѣхъ, большими правами на главенство; у него каждая щепа шла въ дѣло, находя подъ его руками цѣлесообразное мѣсто. Но такъ распорядился передъ смертью ихъ родитель. Отсюда и произошла вся безалаберщина. Петръ сначала послушался родительскаго слова, покорился Ивану, но мало-по-малу пришелъ къ заключенію, что Иванъ — баба, худой хозяинъ, разгильдяй, котораго не стоитъ слушать. Вышли наружу мелочи, дрянь, соръ, которые всѣ пошли въ дѣло разъединенія двухъ хозяйствъ. Петръ, какъ и бабы, принялся въ каждый мигъ слѣдить за Иваномъ, который вѣчно чувствовалъ на своей спинѣ подозрительный взглядъ брата, не понимая, за что онъ серчаетъ. Самъ онъ не способенъ былъ выглядывать, наблюдать; онъ никогда не подозрѣвалъ въ братѣ черныхъ мыслей, просто потому, что, судя по себѣ, не могъ ихъ допустить. Онъ думалъ: «Чай, мы братья, родительская-то кровь у насъ вопче». Ссориться онъ также не любилъ, но, тѣмъ не менѣе, былъ ежедневно оскорбляемъ «родительскою кровью». Онъ спрашивалъ: какая причина? И не было отвѣта. Ему иногда казалось, что, должно быть, онъ дурно поступаетъ, и давалъ себѣ слово поступать по настоящему, какъ слѣдуетъ, чтобы не испытывать на себѣ этого взгляда, который проникалъ въ его душу, возмущая его совѣстливость.

— Чтой это ты, Петруха, глядишьѣ… На мнѣ ничего не написано. Ежели на что серчаешь, такъ ты, братъ, выложи все наружу, чтобы безъ подковырокъ было…

— Ничего, — отвѣчалъ Петръ.

Или молчалъ. Иванъ принужденъ былъ ограничиться однимъ вздохомъ, совѣстясь, что сболтнулъ нехорошее слово.

Впрочемъ, онъ такъ вѣрилъ въ «родительскую кровь», что забывалъ ея оскорбленія. Видя, какъ братъ обдаетъ его холодомъ, онъ говоритъ хитро: «пущай!», а смотря на бабъ, которыя подчасъ рвали и метали, онъ добродушно думалъ: «ничего, перемелется — мука будетъ». Онъ вѣрилъ, что достаточно не бередить гнѣвъ — онъ самъ пройдетъ; «потому, напримѣръ, дерьмо… не трожь его — оно не будетъ и вонять». Ссоры бабъ даже часто доставляли ему удовольствіе, онъ дразнилъ ихъ, отпуская на ихъ счетъ простодушныя шуточки; сядетъ на лавку и смѣется. Забывая оскорбленія, онъ забывалъ свое намѣреніе поступать по настоящему, какъ слѣдуетъ. Эта неисправимость и бѣсила Петра. Но это былъ только предлогъ — Петръ вездѣ видѣлъ предлоги уколоть Ивана… Бросилъ Иванъ на дворѣ телѣгу, оставивъ ее мокнуть на дождѣ; Петръ это непремѣнно замѣчалъ, онъ нарочно съ трескомъ завозилъ въ сарай телѣгу, а возвратившись въ избу, кололъ: «Что ротъ-то разинулъѣ»

Петръ во всѣхъ поступкахъ Ивана сталъ видѣть одну сплошную глупость. Правда, Иванъ любилъ пошутить, но безъ этого онъ не могъ обойтись, безъ этого жизнь не казалась бы ему красною. Любилъ онъ, напримѣръ, своихъ дѣтей и всѣхъ ребятъ брата безъ исключенія и никогда не въ силахъ былъ отказать себѣ въ удовольствіи купить имъ пряниковъ. «Эй, ребята! Иди ко мнѣ, кто хочетъ гостинцевъ!… Лиса пришла!» — кричалъ онъ, вылѣзая изъ телѣги, бросалъ лошадь, забывалъ дѣло и возился съ ребятами. Поднимался шумъ. Вся гурьба маленькихъ сорванцовъ, которые любили его, лѣзла ему на спину, крутилась около ногъ, дергала за бороду, ревѣла отъ восторга. Иванъ и самъ былъ въ восторгѣ, такъ что большую часть шума, производимаго дѣлежомъ пряниковъ, Петръ приписывалъ ему. «Вонъ куда денежки-то уходятъ!» — говорилъ онъ, непремѣнно появляясь на мѣстѣ дѣлежа пряниковъ. Одни эти слова приводили въ смущеніе Ивана, отравляя его удовольствіе. А все-таки безъ шуточки онъ не могъ обойтись. Изъ-за тѣхъ же ребятъ выходили постоянно непріятности, выражавшіяся со стороны Петра колючими взглядами и словами, а со стороны Ивана горечью и недоумѣніемъ: «за что братъ серчаетъѣ» Иванъ нерѣдко цѣликомъ входилъ въ интересы ребятъ, разсуждалъ съ ними, начиналъ препирательства, ссорился или вызывалъ нарочно борьбу между ними, когда всѣмъ дѣлалось скучно. Между мальчишками происходилъ бой, они тузили другъ друга, оглашая дворъ ревомъ и тумаками. Иванъ горячо вмѣшивался въ дѣло: подсмѣивался, если одинъ изъ противниковъ валился на землю, или стыдилъ, поощрялъ, когда боецъ слабѣлъ… «Ай-ай, Микитка! Плохъ, плохъ, братъ! — говорилъ онъ, принимая на себя стыдящее выраженіе. — Оченно плохъ, Микитка! Ужь этого не скроешь… Вонъ онъ какъ тебя двинулъ, Сенька-то!… А ты его самъ… ты его въ пузо дерни, садани его снизу… во какъ! Молодчина! ловко! Валяй его хорошенько… буцъ, буцъ!» Иванъ самъ приходилъ въ восторгъ, принимая живѣйшее участіе въ дракѣ; онъ принималъ всѣ выраженія и позы дерущихся, всѣмъ существомъ отдаваясь игрѣ… Появлялся Петръ. Однимъ своимъ появленіемъ прекращалъ шумъ. Одинъ его взглядъ изъ подлобья, одни его тонкія, плотно сжатыя губы могли отравить всякое удовольствіе. Онъ это и самъ зналъ, но, не довольствуясь этимъ, радикально отравлялъ шутливое настроеніе Ивана какими-нибудь ѣдкими замѣчаніями.

— Работать бы надо… нечѣмъ дразнить ребятъ… пустяковинный человѣкъ!

Петръ и на самомъ дѣлѣ думалъ, что онъ работаетъ одинъ, а братъ только выѣзжаетъ на немъ. Эта мысль самого его отравляла, не давая ему покою; ему вѣчно казалось, что онъ передѣлалъ, а Иванъ не додѣлалъ. Онъ не переставалъ, кажется, ни минуты безпокоиться о хозяйствѣ, въ тѣ же минуты думая, что съ Иваномъ хозяйства не соберешь, потому — пустяковинный человѣкъ. Самъ онъ не сидѣлъ ни минуты безъ дѣла, не шлялся безъ пути; притомъ, каждое его дѣло имѣло всегда осязательную цѣль, было обдумано и приноровлено. Увидитъ безъ дѣла валявшійся гвоздь — приберетъ его къ мѣсту, такъ что когда придетъ надобность въ гвоздѣ, онъ его употребитъ. У него ничего не пропадало даромъ, ни вещи, ни времени. Цѣлые дни онъ проводилъ въ томъ, что собиралъ и копилъ всякую чепуху, которая, однако, въ его рукахъ всегда находила надлежащее мѣсто. Иванъ поступалъ вопреки ему и какъ будто даже на зло: на, молъ, вотъ тебѣ, выжига! Такъ казалось Петру, потому что тотъ заржавленный гвоздь, которому онъ нашелъ мѣсто, Иванъ вынималъ и терялъ. Петръ зеленѣлъ, когда видѣлъ это, а видѣлъ онъ все, что творилъ Иванъ.

— Пустяковый человѣкъ! Разоритъ онъ меня, идолъ! — говорилъ, въ упоръ смотря на Ивана, Петръ. Иванъ готовъ былъ плакать отъ горя. А Петръ думалъ про себя: «Ахъ, кабы я былъ одинъ хозяиномъ, кабы не было этой пустой башки!»

Разъ такая мысль появилась въ семьѣ, послѣдняя на половину разрушена. Къ несчастію, Иванъ ничего этого не замѣчалъ, и когда Петръ бросалъ въ его сторону одно изъ своихъ колючихъ словъ, Иванъ бывалъ огорченъ, но думалъ, что онъ поступаетъ какъ слѣдуетъ, тѣмъ болѣе, что самая жадность Петра, его алчное желаніе копить вызывали въ немъ одно уваженіе. Лично самъ онъ не былъ одаренъ этими хозяйственными свойствами и не считалъ всякую «погань», валявшуюся на дворѣ, годною къ какому-нибудь употребленію, но проявленіе этой алчности онъ привѣтствовалъ, какъ хозяйственность, какъ умѣнье наживать деньгу, какъ показатель ума Петра. «У-у, башка!» — говорилъ онъ при удобномъ случаѣ. И эта высокая нравственная оцѣнка алчности, это смѣшеніе алчности съ умомъ прямо противорѣчили тѣмъ поступкамъ, на которые онъ самъ былъ способенъ.

Очень любилъ онъ сидѣть вечеркомъ на бревнѣ; это всегда приходилось на праздникъ. Сидѣлъ онъ на бревнѣ передъ своею избой и калякалъ съ пріятелями, ведя нескончаемые разговоры о разнообразныхъ предметахъ, занимавшихъ его умъ. Это было одно изъ тѣхъ удовольствій, и которыхъ онъ не могъ себѣ отказать. Онъ часто засиживался на своемъ любимомъ мѣстѣ до темной ночи, когда шумъ деревенскій стихалъ и издалека, изъ степи, слышалась перекличка перепеловъ, а въ сосѣднемъ озерѣ квакали лягушки, когда на небѣ свѣтился уже мѣсяцъ, и шумный разговоръ самъ собою замиралъ. Понятно, что отъ такихъ сидѣній на бревнѣ по вечерамъ нельзя ждать какого-нибудь проку для хозяйства, такъ говорилъ ему Петръ, но онъ любилъ ихъ, какъ средство отвести душу; любилъ онъ самъ что-нибудь разсказать, напримѣръ, о томъ, какъ онъ позапрошлый годъ чуть-чуть не поймалъ волка у себя въ сѣняхъ, или какой у него умный меринъ: «Сейчасъ это увидитъ у тебя хлѣбъ въ рукѣ, подкрадется и цапъ! Даже на удивленіе!» Любилъ онъ и слушать разсказы другихъ, то веселые и смѣшные, то тихіе и тоскливые; любилъ онъ и ту минуту, когда послѣ шумнаго разговора вдругъ всѣ смолкнутъ, поочереди вздохнувъ, и гдѣ-нибудь въ степи раздастся ржаніе лошади, скрипъ запоздавшей телѣги или степная пѣсенка, заставляющая вдругъ заныть сердце, задуматься…

Иванъ не пропускалъ ни одного сборища, и вездѣ принималъ на себя роль хозяина. Никто такъ не умѣлъ дѣлить и подносить чарки общественной водки, когда міру удавалось содрать съ кого-нибудь «штрахъ». Иванъ въ такихъ случаяхъ былъ на верху блаженства, достижимаго въ той точкѣ земли, гдѣ стояла Березовка. Цѣлая деревня тогда обращала на него взоры и довѣряла его ловкости, испытанной въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда, напримѣръ, лакомокъ собиралось много, а вина было только полведра Иванъ въ совершенствѣ зналъ, сколько изъ даннаго количества выйдетъ чарокъ, сколько «останется въ залишкѣ» и куда дѣвать этотъ залишекъ, выражавшійся часто такою дробью, которую можно было только лизать. Самъ Иванъ почти не пилъ, --до того онъ былъ погруженъ въ свою выдающуюся роль, довольствуясь общественнымъ довѣріемъ къ его способностямъ. Для него самый процессъ распредѣленія чарокъ, во время котораго онъ снималъ шапку, кланялся, прося выкушать, казался праздникомъ. Впрочемъ, у него и дома иногда собирались гости на пирушку, но тогда онъ совсѣмъ не могъ усидѣть на мѣстѣ отъ пожиравшей его радости; онъ суетился, упрашивать выкушать, и съ лица его не сходила блаженнѣйшая улыбка.

Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любого изъ жителей Березовки: «знаете ли вы его?» — то непремѣнно получилъ бы такой отвѣтъ: «Эва! какъ же его не знать!» Дѣло въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распредѣлителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Острововъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовѣстнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всѣхъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сѣна каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на двѣ горсти больше корма. У него былъ превосходный глазомѣръ. Достаточно было для него лечь на брюхо на траву, сдѣлать изъ рукъ подзорную трубу, посмотрѣть и объявить: «въ аккуратѣ!», чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, вѣря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бѣгалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что всѣ въ него вѣрили и звали… «Тимофеичъ!» — раздавалось на одномъ концѣ. «Иваа-анъ!» — кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ; когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центрѣ, развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: «Н-но, Господи благослови, вынимай!» Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, дѣлалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.

Пользуясь широкимъ довѣріемъ общества, онъ поддерживалъ его всѣми своими способностями и служилъ своей деревнѣ всею наличностью своей готовности. А готовность его лежать на брюхѣ въ травѣ или дѣлить на чарки ведра вина была только сотою долей тѣхъ услугъ, которыя онъ оказывалъ своему міру. Онъ, напримѣръ, зналъ, сколько копѣекъ въ прошлое лѣто переплачено коровьему пастуху, сколько не доплачено свиному и сколько еще надо уплатить сала башкирцу, пасшему лошадей. Все это міру надо было держать въ умѣ, помнить, и все это сохранялось, какъ въ кладовой, въ головѣ Ивана Сизова. Какая важность въ этихъ пустякахъ для міра — объ этомъ Иванъ никогда не думалъ и не спрашивалъ себя. Взгляды его на свой міръ были лишены, такъ сказать, всякаго основанія и покоились за преданіи, которое отъ давности просто заскорузло. «Такъ міръ желаетъ» — это единственный отвѣтъ, котораго можно было отъ него добиться на вопросъ, зачѣмъ ему надо было ползать на брюхѣ, ради какой пользы онъ помнилъ сало и семь копѣекъ серебромъѣ Онъ вѣрилъ, что міръ всегда справедливъ и уменъ, но міръ въ его представленіи, что особенно замѣчательно, не совпадалъ съ наличностью всѣхъ березовцевъ, а былъ нѣчто отвлеченное, невидимое и неосязаемое, существо, въ одно и то же время справедливое и могущественное, совѣстливое и незыблемое. Міръ идетъ испоконъ вѣку; всѣ «хрестьяне» также испоконъ вѣку жили на міру; представленіе о немъ дошло до Ивана по преданію, жизнь въ немъ отдѣльныхъ единицъ давнымъ-давно отлилась въ опредѣленную рамку, которая застыла и заплѣсневѣла: никто не сомнѣвается ни въ его существованіи, ни въ справедливости его пріемовъ. Иванъ не былъ исключеніемъ. Онъ вѣрилъ, что надо уважать его и оказывать ему услуги, вѣрилъ, что онъ сила, но онъ чувствовалъ все это и никогда не подвергалъ критической мысли явленія въ этомъ міру, просто даже не думалъ о немъ. Онъ былъ для него такъ-же несомнѣненъ, какъ окружающій его воздухъ, и такъ же безсознателенъ. Никогда ему и въ голову не приходило спросить себя хоть разъ: что такое міръѣ Зачѣмъ онъ существуетъѣ Точно-ли онъ уменъ и справедливъѣ О своихъ дѣлахъ Иванъ еще думалъ, о мірскихъ — никогда.

Наоборотъ, Петръ Сизовъ обо всемъ соображалъ. Кажется, не было минуты, когда бы онъ о чемъ-нибудь не соображалъ. Правда, всѣ его думы клонились къ пріобрѣтенію какой-нибудь новой чепухи для хозяйства, и если существованіе шишки пріобрѣтательности когда-нибудь подвергалось сомнѣнію, то Петръ Сизовъ могъ бы представить себя въ качествѣ несомнѣннаго обладателя ею. Но онъ думалъ и о мірѣ, только съ собственной точки зрѣнія. Въ немъ не было ни одного намека на ту сердечность, которую носилъ въ себѣ его братъ. Въ то время, какъ этотъ послѣдній откликался на всякій зовъ и бѣгалъ, высунувъ языкъ, по лугамъ, Петръ молча добивался лучшаго куска земли для себя, держась въ сторонѣ отъ споровъ за ямки, кустики и другіе сущіе пустяки; добивался онъ лучшаго куска какъ-то безъ шума, просто и быстро. Съ тою же дѣловитостью онъ присутствовалъ и на другихъ мірскихъ сборищахъ или просто молчалъ, если дѣло не касалось лично его, иногда, выслушивая на сходѣ кучу перебранокъ, болтливыхъ ссоръ и пустыхъ разсужденій о грошевыхъ дѣлахъ, онъ презрительно оглядывалъ всѣхъ, бралъ шапку и уходилъ; съ его устъ срывалось не менѣе презрительное слово: «Дубье!» Это молчаливое презрѣніе ко всему, по его мнѣнію, бездѣльному дало ему со стороны березовцевъ уваженіе и боязнь, такъ что когда Иванъ Сизовъ говорилъ: «У-у, башка!», то всѣ соглашались.

Петръ Сизовъ не бездѣльнымъ считалъ скорѣе пріобрѣтеніе въ свою пользу ржаваго гвоздя, чѣмъ возню съ міромъ, который дѣйствительно заржавѣлъ. Шишка пріобрѣтательности зудѣла въ немъ такъ сильно, что онъ, наконецъ, затѣялъ куплю и продажу хлѣба, собраннаго довольно замысловато, — затѣялъ помимо согласія большака своего и минуя всѣ пріемы обыкновеннаго крестьянина, главной обязанности котораго — обливать потомъ землю — Петръ не сочувствовалъ. Ивана онъ считалъ дуралеемъ, «почитай-что никуда негоднымъ», кромѣ бездѣльнаго препровожденія праздничныхъ вечеровъ на бревнѣ, а потому куплю и распродажу хлѣба взялъ на себя. Онъ ѣздилъ въ свободное время по деревнямъ, обмѣнивалъ хлѣбъ на мѣдные кресты, кольца, пояски, гребенки, удочки и взялъ, такимъ образомъ, самую замысловатую часть предпріятія на себя. Дѣло же Ивана состояло только въ томъ, что онъ ѣздилъ по свѣжимъ слѣдамъ брата и собиралъ его обильную добычу, наваливая ее въ телѣгу въ видѣ мѣшковъ, мѣшочковъ и узловъ. Онъ старательно исполнялъ выдумку брата, безъ всякой тѣни неохоты, хотя считался большакомъ. Самъ онъ ничего подобнаго не мотъ бы придумать и потому искренно называлъ брата «башкой». Мало того, онъ приходилъ въ восторгъ отъ своей промышленности, пораженный ея необыкновенною выгодой. Онъ не утерпѣлъ, чтобы не разболтать объ этомъ на бревнѣ своимъ пріятелямъ, что было прямо противно всѣмъ правиламъ торговли. «Ловкую штуку затѣялъ Петръ! — говорилъ онъ на бревнѣ пріятелямъ, слушавшимъ его съ разинутыми ртами. — Не гляди, что пояски, уды, ленты… тутъ, братцы мои, дѣло пахнетъ тыщами. Большую кучу деньжищъ можно заработать въ едакомъ промыслѣ! И работы никакой. Ты дашь поясокъ, а тебѣ насыпаютъ хлѣбца. Такъ надо прямо говорить — умную башку надо носить на шеѣ, чтобы задумать такую прокламацію. Подставляй только пригоршни — деньги сами посыпятся, озолотишь себя»… Иванъ болталъ и дальше все въ такомъ же духѣ, но его пріятели съ недовѣріемъ посматривали на него.

Но Иванъ Сизовъ не могъ долго выдержать. Несогласіе съ братомъ сразу усилилось по одному пустому поводу. Разъ онъ поѣхалъ по окрестнымъ деревнямъ, по свѣжимъ слѣдамъ брата, чтобы собрать всю его недавнюю кулацкую добычу. Между прочимъ, онъ долженъ былъ взять нѣсколько фунтовъ льняного сѣмени отъ одной старухи въ сосѣдней деревнѣ. Пріѣхалъ, остановился возлѣ ея избы и сталъ привязывать лошадь къ воротному столбу. Но въ это время въ избѣ шелъ разговоръ, часть котораго Ивану невольно пришлось, къ его изумленію, выслушать, потому что окошко было открыто.

— Кто это тамъ приперся къ намъѣ-- спрашивалъ мужичій голосъ.

— Кажись, Иванъ Сизовъ; должно, онъ, — отвѣчалъ старушечій, дребезжащій и шепелявый голосъ, не регулируемый зубами, которыхъ старуха не досчитывалась.

— Это который маклачитъѣ

— Маклачитъ. Двое братьевъ изъ Березовки.

— За какимъ же дѣломъѣ

— Да я промѣняла сѣмячка на три пояска, да на хрестъ. Только, каторжные, они, должно думать, облапошили старую дуру — сѣмячка-то ровнехонько девять фунтиковъ, а пояска-то только три, да хрестикъ… Мошенники, должно думать!

Иванъ дрогнулъ. Никогда онъ не думалъ, что удивительное предпріятіе, выдуманное братомъ, есть мошенничество; онъ, напротивъ, восхищался имъ.

Неровными и несмѣлыми шагами отправился онъ въ ворота, задѣлъ плечомъ за калитку, нерѣшительно остановился передъ сѣнною дверью, но все-таки согнулся въ три погибели, чтобы пролѣзть въ косую дыру, называвшуюся дверью, и съ смущеніемъ остановился у порога. Ему стыдно было даже вспомнить о сѣмячкѣ, и онъ долго стоялъ растерянно молчаливымъ, усиленно приглаживая волосы… А раньше онъ всегда начиналъ длинное балагурное каляканіе. «Маклакъ… мошенникъ, должно думать» — это поразило его. Вмѣсто того, чтобы спросить долгъ, онъ попросилъ огоньку. Старуха подала ему горячій уголь, и онъ заткнулъ его въ трубку, долго не попадая въ отверстіе; руки его дрожали. Еслибы сама старуха не вынесла ему мѣшка съ сѣмячками, онъ долго бы еще простоялъ у порога и все шлепалъ бы губами о чубукъ, показывая видъ, что онъ никакъ не можетъ раскурить. Взявъ мѣшокъ подъ мышку, онъ черезъ мгновеніе сидѣлъ уже въ телѣгѣ, направляясь домой. Больше ему никуда не хотѣлось заглянуть. Онъ пустилъ лошадь на произволъ; та и шла всю дорогу лѣниво, то задѣвая телѣгой за кусты, то совсѣмъ сворачивая въ сторону отъ дороги, чтобы сорвать и съѣсть верхушку травы. Иванъ не трогалъ ея. Онъ задумался. Шапка его сдвинулась на затылокъ. Въ головѣ переваривались слова: «должно думать, мошенникъ»,

Съ тѣмъ же задумчивымъ видомъ Иванъ разсказывалъ о своей неудачѣ въ промышленности и послѣ, сидя на бревнѣ съ пріятелями и сосѣдями. Удивительную промышленность онъ бросилъ съ той поры совсѣмъ, но ни за что не могъ объяснить, почему бросилъ. «Не задача! — говорилъ онъ загадочно, кивая головой. — Вѣрно говорю — тыщи! Только я сплоховалъ, бросилъ».

— Отчего бросилъѣ-- спрашивали у него пріятели. Иванъ качалъ головой, конфузился. Разговоръ ему былъ непріятенъ. Каждое слово надо было вытягивать изъ него силой. Онъ дѣлался упрямъ.

— Неспособно, — возражалъ онъ.

— Эдакое-то дѣло! Какъ неспособно?

— Такъ. Неподходяще.

— Да отчего? Барыша нѣтъѣ

— Какъ барыша нѣтъ! Барышъ прямо руками загребай. Вѣрно.

— Такъ что же ты?

Иванъ задумался.

— Проторговался?

— Карахтеру нѣтъ, — проговорилъ онъ загадочно. Такъ ничего и не добились отъ него.

Петръ скоро увидѣлъ, что его брату наскучила выдуманная имъ промышленность; онъ еще больше сталъ злобиться на него, пересталъ его совсѣмъ слушаться и старался ускорить раздѣлъ. «Пустая башка» — единственное названіе, которое съ той поры онъ сталъ давать Ивану, прямо въ глаза высказывая, что онъ не хочетъ больше работать на дураковъ, а этимъ именемъ Петръ называлъ всѣхъ своихъ односельцевъ, исключая людей, за которыми онъ признавалъ умъ, потому что они, подобно ему, обладали шишкой пріобрѣтательности. Ни малѣйшей привязанности къ своей деревнѣ, изъ которой онъ готовъ былъ въ каждую данную минуту выйти, у него не существовало; мірскому одобренію онъ не придавалъ никакой цѣны; день, когда онъ пустилъ срамъ на свой прародительскій умъ, насталъ очень скоро, и раздѣлъ произошелъ быстрѣе, чѣмъ даже онъ ожидалъ.

Въ этотъ день дворъ братьевъ Сизовыхъ представлялъ зрѣлище разрушенія и вражды; валялись неприбранными телѣги, сани, кадушки, корыта, но всѣ эти предметы дѣлились на двѣ кучи, изъ которымъ одна оставалась за братомъ Иваномъ, другая отходила къ брату Петру. Надъ дворомъ то и дѣло поднималась пыль, слышался трескъ. Самый раздѣлъ происходилъ молча. Петръ ходилъ по всѣмъ закоулкамъ и каждую вещь осматривалъ подозрительно. Иванъ ходилъ за нимъ, какъ потерянный, ходилъ и соглашался на все, что предлагалъ братъ. Онъ, видимо, съ трудомъ переносилъ зрѣлище разоренія и торопился покончить дѣло. Все хозяйство, нажитое съ такимъ трудомъ, сразу ему опостылѣло. Ему уже ясно представлялась картина, какъ приходятъ къ воротамъ сосѣди и безчисленное число разъ разспрашиваютъ его о дѣлежкѣ. Поэтому, въ это утро онъ не казалъ глазъ никому, чувствуя весь срамъ отвѣчать на соболѣзнующіе или насмѣшливые вопросы, Дѣйствительно, срамъ ему испытать пришлось. Сначала прошелъ мимо и заглянулъ во дворъ безногій солдатъ Лапинъ. Освѣдомился:

— Дѣлитесьѣ

— А тебѣ какое дѣло? — оборвалъ Петръ.

— Я такъ… Мнѣ чудно. Жили до сей поры въ согласіи, какъ подобаетъ единоутробнымъ…

— Да-а, единоутробные! А ты изъ какой утробы вышелъ, что пришелъ разспросы дѣлатьѣ Проваливай, безногая кочерыжка! — еще разъ оборвалъ Петръ любопытнаго Лапина, который поскребъ ладонью спину и удалился.

За нимъ появились другіе любопытные.

Петръ воспользовался потерянностью брата. Онъ отбиралъ себѣ все, что попадалось на глаза. Попалась скворечница — взялъ. Отдавая ее Микиткѣ, онъ приказалъ ему спрятать ее въ пазуху. «Можетъ, пригодится», — пояснилъ онъ. Но все-таки, несмотря на потерянную уступчивость Ивана, дѣло не обошлось безъ суда. Петръ возъимѣлъ притязаніе на лишнюю корову и свинью, — на первую потому, что онъ самъ купилъ, между тѣмъ какъ второй онъ своими руками обрѣзалъ на всякій случай уши, положивъ свою мѣтку. Ивану было все равно, только бы не видѣть срамоты, но баба его возмутилась до глубины души и заявила, что она лучше даетъ выцарапать себѣ глаза, чѣмъ уступитъ корову и свинью. «Грабители! — кричала она. — Ишь что захотѣли! Облопаетесь!…» И она ревѣла, плевала въ сторону Петра и жены его, бѣгала по двору и безъ толку гоняла спорныхъ животныхъ изъ одного конца въ другой.

— Слышь, братъ, — сказалъ Иванъ, обращаясь къ Петру съ ужаснымъ лицомъ. — Петръ, слышь, что я скажу тебѣ.

— Слушаю, — возразилъ Петръ.

— Не срами насъ, уходи!

Петръ презрительно молчалъ.

— Родительскій домъ…

— Слыхали мы это!

— Помнишь, что родитель-то сказалъѣ «Чтобы жить вамъ безъ сраму»… Чай, не забылъѣ И уходи. Не пущай на весь міръ худой славы…

— Отдай корову и свинью, — перебилъ Петръ.

— Не дамъ, не дамъ, лучше и не суйся! — кричала Иванова баба, подступая къ Петру.

Нечего дѣлать, пошли въ судъ, гдѣ Илья Савельевъ еще три дня тому назадъ выпилъ двѣ косушки на счетъ Петра и съѣлъ при этомъ чашку капусты. Петръ былъ рѣшительно во всѣмъ предусмотрительный человѣкъ.

Передъ дворовъ братьевъ скоро собралось множество любопытныхъ, изъ которыхъ одни просто глазѣли, другіе смѣялись надъ Ивановой бабой, поощряя ее, всѣ же вообще сулили Петру хорошую будущность, жалѣя Ивана, которому пришелъ, по всеобщему мнѣнію, «теперича чистый капутъ». Всѣ интересовались также вопросомъ, кому достанутся корова и свинья, которыхъ, въ качествѣ вещественныхъ доказательствъ, повели въ судъ баба Ивана, державшая на веревкѣ свинью, и Петръ, ведшій корову. Онъ сверкалъ глазами на толпу, окидывая ее презрительными взглядами… Свинья ревѣла, влекомая Ивановой бабой; Иванова баба плакала и ругалась; толпа отпускала на счетъ дѣйствующихъ лицъ шуточки. На улицѣ поднялся гвалтъ.

Иванъ не могъ вынести этого позора. Онъ поспѣшно взялъ заступъ и ушелъ въ огородъ, чтобы скрыться отъ взглядовъ сосѣдей, чтобы не видѣть самому собственнаго посрамленія. Обработка огорода когда бы подождать, — была еще ранняя весна, — но Иванъ принялся рыться въ землѣ. Глубоко вонзая заступъ, онъ выворачивалъ огромныя глыбы, но не чувствовалъ ихъ тяжести, не сознавая даже, что у него трещитъ спина, что онъ страшно работаетъ. Мысленно онъ былъ тамъ, на улицѣ, откуда слышался гвалтъ, смѣхъ и визгъ свиньи. «Повели», — думалъ онъ; тогда лопата его съ силой вонзалась въ землю, рѣзала прутья, корни, глину… Сдѣлавъ одну гряду, онъ принялся за другую, не чувствуя утомленія. Онъ представлялъ въ воображеніи свой дворъ, откуда доносился трескъ, гдѣ видѣлъ онъ безпорядокъ, разореніе, и новая гряда была кончена. «Осрамили… покойный родитель»… — думалъ Иванъ — ему казалось, что теперь нельзя будетъ показать глаза на міру — осмѣютъ. И онъ продолжалъ вонзать заступъ въ землю, выворачивая пудовыя глыбы, рѣзалъ щепы; и глыба за глыбой ложилась на грядѣ, гряда за грядой равнялась въ рядъ… разъ, два, три, четыре… Шапка его слѣзла на затылокъ. Ситцевая рубаха прилипала къ мокрому тѣлу. Руки его тряслись отъ усталости. Звенѣло въ ушахъ. Но онъ кончилъ весь огородъ и только тогда почувствовалъ, какъ мозжила его спина, ныли ноги, стучало въ вискахъ. Работа его успокоила. Онъ разогнулъ спину, сѣлъ на гряду и оперся на заступъ, прислушиваясь, не слышно-ли? Но была уже ночь.

III.

Большая часть избъ въ этой безлѣсной сторонѣ строилась изъ особаго рода кирпичей, состряпанныхъ доморощеннымъ путемъ изъ глины и соломы, — матеріала, который лѣтомъ впитывалъ въ себя весь дождь, а зимой весь холодъ, такъ что лѣтомъ деревенскіе дома походили на губки, зимой на ледяныя пещеры. Заборы выкладывались изъ тѣхъ же кирпичей, только болѣе низшаго разряда, отчего, черезъ годъ послѣ ихъ постановки, они представляли развалины, оставленныя послѣ нашествія иноплеменниковъ; впрочемъ, ребятишки сверлили въ нихъ норы для своихъ игръ, гдѣ потомъ обитали воробьи и стрижи. Крыши избъ рѣдко покрывались соломой, — что, разумѣется, не надо приписывать благоразумной предусмотрительности противъ пожаровъ — почти никогда не крылись тесомъ, очень дорогимъ въ этихъ мѣстахъ, а просто пластами земли, которая давала черезъ нѣкоторое время произрастенія, въ видѣ богородской травы и ковыля, въ совокупности придававшихъ деревнѣ очень пріятный видъ, если смотрѣть издалека. Но вкусъ иногихъ жителей возмущался противъ висячихъ луговъ; такіе покрывали свои обиталища камышомъ и кугой, въ видахъ двойной цѣли: для прикрытія жилищъ отъ непогоды и ради обладанія своеобразными водосточными трубами.

Послѣдняя особенность относится и къ избѣ Петра Сизова, не успѣвшаго еще купить деревянную крышу, вопреки сильному желанію обладать ею. За то всѣ остальныя части хозяйственныхъ строеній, по прошествіи съ небольшимъ года послѣ раздѣла, уже получили отъ рукъ хозяина типъ, рѣзко отличавшійся отъ прочихъ беззаботныхъ построекъ въ Березовкѣ: онѣ были прочны и плотны. Изба поставлена была изъ толстыхъ сосновыхъ бревенъ, заборъ сдѣланъ изъ досокъ; такого же матеріала ворота съ жестяными звѣздами и съ массивнымъ засовомъ. Зданія постройки носили на себѣ тотъ же характеръ прочности и плотности, не имѣя ни одной дыры, которая могла бы соблазнить вора, чего Петръ Сизовъ вообще сильно боялся, или дать просторъ для любопытныхъ глазъ, соглядатайство которыхъ онъ, повидимому, терпѣть не могъ. Вѣроятно, по тѣмъ же чувствамъ хозяина и ворота рѣдко отпирались, придавленныя массивнымъ засовомъ, не вошедшимъ въ обыкновеніе другихъ березовскихъ мужиковъ. Желаніе Петра исполнилось: онъ на просторѣ, для себя и ради однѣхъ своихъ цѣлей хозяйничалъ.

Дѣятельность его, конечно, не приняла еще тѣхъ размѣровъ, когда ему было бы можно жить скромно, вдали отъ любопытнаго нахальства односельцевъ, привыкшихъ ходить на распашку. Еще долго оставалась въ немъ привычка копить всякую чепуху, на другой взглядъ никуда негодную. Большой дворъ его содержалъ цѣлыя кучи этой дряни, которую онъ подбиралъ въ выброшенномъ позади сорѣ. Въ одной кучѣ лежали обломки оглоблей, сгнившія чурки, отвалившіяся, повидимому, отъ колесъ, худое корыто, бочки съ выбитымъ дномъ; въ другой кучѣ сложены были ремни отъ шлей, старыя подошвы, нѣсколько клочковъ отъ голенищъ, лохмотья отъ шубъ и пр. и пр. Все это, очевидно, было уложено и навалено систематически, съ раздѣленіемъ по царствамъ природы.

Иногда Петръ Сизовъ откапывалъ въ сору какую-нибудь вонючую вещь и, глядя на нее, задумывался, почесываясь и недоумѣвая, какое бы дать ей употребленіе, чтобы она принесла доходъ. Выходя со двора на задворки, онъ не пропускалъ ни одной вещи, чтобы не осмотрѣть ея и не подумать, годна-ли она на пользу человѣку, или нѣтъ, и никогда не ускользнула отъ его вниманія вы одна щепа, которой бы онъ не поднялъ, возвращаясь, такимъ образомъ, домой, онъ всегда несъ у себя подъ мышкой нѣчто: связку прутьевъ, горсть щепокъ, обрывки бичевокъ, — все ему годилось; да и дорогой онъ старался присовокупитъ еще что-нибудь.

— Богъ помочь, Петръ! Что ты тутъ дѣлаешьѣ-- спрашивалъ его кто-нибудь, замѣтивъ, что онъ копается въ сору.

— А вотъ прутья, — отвѣчалъ Петръ Сизовъ и не обращалъ вниманія на проходившаго, продолжая накладывать себѣ подъ мышку замаранныя щепочки.

— Ишь ты! — возражалъ прохожій задумчиво и шелъ дальше, и только черезъ нѣкоторое время, собравшись съ мыслями, принимался хохотать.

Но мелочи и занятіе ими были только привычкой; съ этого можно начать, но кончить Петръ Сизовъ желалъ болѣе крупнымъ. Все вниманіе его, всѣ помыслы помѣстились пока въ амбарѣ, сверху до низу набитомъ разнаго вида хлѣбомъ, который лежалъ въ закромахъ, въ куляхъ, мѣшкахъ и мѣшочкахъ. Петръ дни и ночи копался въ своей житницѣ, то молчаливо обдумывая что-то, то сортируя мѣшки и узелки, то считая на счетахъ какіе-то барыши. Тутъ же въ ящикахъ спрятаны были у него тѣ пустяки, которыми барышничалъ онъ: крестики, кольца, удочки. Періодически Петръ складывалъ мѣшки и мѣшочки въ возъ и отвозилъ ихъ въ городъ.

Область его предпріятій все болѣе и болѣе расширялась. То и дѣло къ нему приходили старухи и молодыя бабы, принося съ собой узлы, а унося вещи, стоившія буквально плевка, потому что Петръ при покупкѣ ихъ умѣлъ «нажечь» самаго опытнаго торговца. Потомъ стали похаживать мужики. У каждаго изъ нихъ была нужда и они лѣзли за помощью къ Петру Сизову. Петръ началъ замѣтно обособляться. Онъ не былъ кулакомъ; онъ выражалъ собой личность, понявшую свои права, особу, рѣшившуюся существовать единственно ради себя, человѣка, желавшаго жить помимо и даже вопреки міру, который Петръ презиралъ. Ни въ комъ онъ болѣе не зналъ нужды, но къ нему, напротивъ, обращались. Міръ для него почти-что не существовалъ. У него были, вмѣсто него, мѣдныя кольца и «аглицкія удочки». Чего еще надо?

Петръ Сизовъ рѣдко ходилъ на сходъ, хотя встрѣчалъ тамъ большую склонность въ собравшихся снимать передъ нимъ шапки. Онъ говорилъ мало, пользуясь услугами нѣкоторыхъ своихъ товарищей по «башкѣ», между которыми былъ и Павелъ Жоховъ. Послѣдній былъ краснорѣчивъ, какъ всѣ міроѣды, и нахаленъ, какъ всѣ кулаки, не было мѣры безстыдства, которой онъ побоялся бы и не предложилъ бы на сходѣ. Широкая пасть, помощью которой онъ ревѣлъ на сходахъ, способность мигать обыкновеннымъ манеромъ, когда въ лицо его бросали обвиненія, умѣнье пропускать мимо ушей обильную брань, нерѣдко сыпавшуюся на него, — такимъ являлся Жоховъ. Онъ помогалъ Петру, Петръ помогалъ ему, и они жилили отъ міра лучшія поля и все, что требовалось имъ, вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими заправителями всѣми мірскими дѣлами. Это была плотная кучка людей, которыхъ нельзя было прошибить никакою совѣстливостью. Общественныя тяготы давили только бѣдняковъ, а не эту плотную кучку, которая спокойно стряхивала съ себя всякую тяжесть.

Березовскій сходъ подчинялся этой кучкѣ почти безусловно, отстаивая свое верховное владычество только по формѣ, по отношенію къ пустякамъ. Петръ Сизовъ и Павелъ Жоховъ дѣлали, что хотѣли. Мало того, имъ подчинялись не по безсилію; развѣ цѣлая деревня не могла съ ними совладатьѣ Имъ покорялись, уважая ихъ. Ихъ боялись, признавая въ нихъ силу; имъ вѣрили, воображая, что они такіе же міряне православные, какъ и всѣ, только «башки»; про нихъ думали, что они стоятъ за міръ — это мифическое существо, сдѣлавшееся орудіемъ въ рукахъ ловкихъ людей. Кромѣ того, что Петръ Сизовъ и другіе были умныя головы, ихъ уважали за умѣнье наживать копѣйку. Поклоненію этой копѣйкѣ не было бы мѣста, если бы совѣсть всѣхъ березовцевъ находилась въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ.

Когда березовцы жили въ одной изъ внутреннихъ губерній, у нихъ «была одна душа», — такъ говорятъ старикіи «потомъ пошла эта самая воля и пришелъ развратъ», — прибавляютъ они, качая сивыми головами. Если въ это время вблизи находились молодые мужики, то принимались насмѣхаться надъ сивыми головами, «скалили зубы» или окидывали ихъ колючими взорами, какъ дѣлалъ Петръ Сизовъ. Удивительно то, что, вслѣдъ за насмѣханіемъ надъ сивыми головами, молодые мужики серьезно говорили: «вѣрно, развратъ», но не признавали, что «допрежь лучше было».

Дѣйствительно, многое измѣнилось съ той давней поры, которую сивыя головы обозначили словомъ «допрежь».

Всѣ еще въ деревнѣ помнятъ то время, когда они селились на этихъ мѣстахъ, и тотъ день, когда они дружно принялись работать.

Былъ вечеръ. Тѣни ложились уже на просѣку, которую березовцы нашли подлѣ рѣки. Вокругъ плотно облегалъ ихъ густой лѣсъ, гдѣ стояли столѣтнія березы и ольха, а снизу, изъ-подъ ногъ, несло на нихъ запахомъ гнилой листвы, обратившейся въ перегной. Переселенцы были одни на пятьдесятъ верстъ кругомъ. Станъ ихъ тѣсно сбился на тѣсной лѣсной прогалинѣ; въ одномъ углу пасся скотъ, въ другомъ скучились телѣги и люди… Варился ужинъ. Разсуждали о трудности завести въ такой глуши селеніе. Вырубить лѣсъѣ Это каждаго пугало. Недалеко разстилалась степь, но тамъ не было воды. И сотни разъ переселенцы стремились въ лѣсной мракъ и мысленно боролись съ нимъ… А время шло. Пошли еще разъ посмотрѣть съ пригорка на степь, которая восторгала ихъ своею безконечностью. Нѣсколько разъ уже они ходили на этотъ пригорокъ и думали, что дѣлать, И теперь собрались всѣ на холмѣ, съ бабами и ребятами, и обсуждали свое положеніе, то громко, вслухъ, то молчаливо, каждый про себя, смотря въ степь, мѣряя глазами «несмѣтную силу лѣса» или ощупывая землю. Постояли и пошли къ ужину, ничего не рѣшивъ. Потемнѣло небо, настала ночь; переселенцы подбросили хворосту въ костры и думали, думали молча… подъ трескъ и въ дымѣ огня, подъ глухой шумъ лѣса, подъ вой волковъ, раздававшійся на той сторонѣ рѣки. Прошла такъ ночь. Раннимъ утромъ, на слѣдующій день, кто-то молча взялъ топоръ, его примѣру послѣдовалъ другой и поплевалъ на руки, поднялся третій и сказалъ: «Господи, благослови!», всѣ взяли топоры и принялись рубить. Не было сказано ни одного слова, но никто не отказался отъ работы. И пошелъ трескъ по всему лѣсу, застонали березы и ольха, падая подъ ударами топоровъ, запылало зарево пожара, пущеннаго переселенцами, и черезъ недѣлю мѣсто для поселенія было расчищено. Началось копаніе землянокъ, которыя рылись также общими средствами.

Около двадцати лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ. Много перемѣнъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримѣръ, привыкли мало-по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ нѣкоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ мѣстахъ. Но самая поразительная изъ этихъ перемѣнъ произошла въ темной области совѣсти и мысли. Глухая работа здѣсь шла незамѣтно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало-по-малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ вѣдь человѣкъ, какъ всѣ, и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый вѣдь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и «опчисва». Всѣ прежнія тяготы слились въ нераздѣльную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ сосѣднихъ съ Березовкой мѣстахъ поселились примѣры. Первый примѣръ пріѣхалъ изъ сосѣдняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мѣщанина Ермолаева, и зажилъ, по увѣренію всѣхъ березовцевъ, «дюже шибко». Другой примѣръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но, вмѣсто него, сѣлъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — «превосходная шельма». Третій примѣръ проявился въ этихъ мѣстахъ вродѣ непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: «Кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьезности въ емъ много». Затѣмъ масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждала къ себѣ сильный интересъ: «Болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ». А прочіе-то люди, жившіе въ предѣлахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чѣмъ несвязанные, развѣ они не были вѣскими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ; и рѣшительно не было ни одного чеховѣка, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себѣ участочекъ, завести «лавочку, что-ли, иль кабакъ». Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями; напротивъ, «любезное это дѣло!» Людей такого сорта уважали за умъ, считали «шельмовство» одною изъ способностей человѣческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.

Совѣсть мужика раскололась тогда пополамъ; къ одной половинѣ отлетѣли «примѣры», на другой остался міръ. Явились двѣ совѣсти, двѣ нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человѣка, который жилъ безъ всякаго міра; онъ думалъ, что надо жить въ мірѣ, но было бы, пожалуй, лучше выѣхать изъ него; онъ былъ общинникъ, признавая въ то же время права на полную особность; онъ держался равенства (ползаніе на брюхѣ по травѣ), признавая превосходство; онъ жилъ въ деревнѣ «соопча», не считая дурнымъ дѣломъ бросить ее и зажить въ лавочкѣ; онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не рѣшивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое «рукомесло», остаться на міру, «иль кабакъ» завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дѣла постыднымъ.

Этотъ расколъ совѣсти сдѣлалъ возможными такія явленія, въ возможность которыхъ никто раньше не повѣрилъ бы… Это произошло публично, на сходѣ, при свѣтѣ бѣлаго дня.

Петръ Сизовъ вдругъ заговорилъ. Онъ не просилъ, но прямо требовалъ отъ схода уступки ему земли возлѣ церкви, гдѣ стояла избушка безногаго солдата Лапина, который лѣтомъ пугалъ на огородахъ воробьевъ, зимой няньчилъ ребятъ, за что пользовался иногда горячими лепешками или кашей, добывая остальную часть пропитанія не менѣе полезными занятіями.

Но Петру надо было построить новый амбаръ. По обыкновенію, онъ выглядѣлъ изподлобья и, когда кончилъ, отошелъ въ сторону, молча ожидая рѣшенія схода. Березовцы подняли вой. На Петра Сизова съ ожесточеніемъ набросились. Но черезъ нѣкоторое время набросились по обычаю, другъ на друга, обвиняя другъ дружку въ нахальствѣ. «Стало быть, теперича кто вздумаетъ слимонить какую хошь уйму земли, тотъ, напримѣръ, слимонитъѣ Какъ зовется такое безстыжество?» — кричалъ одинъ. А ему возражалъ другой: «Ты бы, Митрій, помолчалъ малость. Помнишь прошлогодній осьминникъ то? То-то. А какъ зенки у тебя бестыжіе, то ты и кричишь». И пошли чесать другъ друга, пріискивая за каждымъ такіе случаи, которые подтверждали несомнѣннымъ образомъ безстыжество всѣхъ вмѣстѣ и каждаго порознь, Петръ слушалъ-слушалъ, сдвинулъ шапку на глаза и объявилъ, что ежели такъ, то онъ кланяться міру уже не станетъ, нѣ- ѣтъ!

— Не радъ, что и связался съ дурачьемъ! — сказалъ онъ и пошелъ домой.

На другой день опять происходилъ сходъ. Березовцы чего-то испугались, Павелъ Жоховъ такого тумана напустилъ, что всѣ признали просьбу Петра Сизова справедливою. Притомъ, каждый боялся за себя, не желая вооружаться открыто противъ Сизова, къ которому при случаѣ, пожалуй, придется прибѣгнуть. Послали за Петромъ. Пришелъ. Возвысилъ голось староста. На минуту все смокло.

— Тимофеичъ! — сказалъ староста.

— Что? — возразилъ Сизовъ.

— Тимофеичъ… міръ рѣшилъ уважить тебя: не замай, говоритъ, пользуется… человѣкъ онъ заслуженный. Но и ты уважь міръ, сдѣлай вносъ.

— Вносъѣ А не жирно-ли будетъѣ

— Тимофеичъ, не обижай насъ. Вынимай красную и довольно. Уважь міръ.

— Покудова не за что! — хладнокровво сказалъ Сизовъ.

— Какъѣ міръ-то? Ты кто, откуда взялся? Православные! Спить съ него за едакія слова пять ведеръ! — закричало нѣсколько голосовъ съ негодованіемъ. Началась опять перепалка. Ругали Петра. Но скоро его оставили, раздѣлившясь на двѣ партіи. Одна, болѣе благоразумная, старалась на Петра подѣйствовать убѣжденіемъ и просьбою, другая хотѣла взять силой.

— Господа православные! Гнать его или пущай поклонится міру? — спрашивала одна сторона.

— Пущай тащитъ пять ведеръ! — кричала разъяренная другая сторона. Вышла полная разногласица.

Петръ постоялъ постоялъ и, видя полнѣйшій хаосъ, собрался уходить.

— Куда ты спѣшишьѣ Погоди. Ишь какой обидчивый! — говорилъ староста.

Но Петръ не обращалъ вниманія на эти просьбы. Онъ говорилъ, что «ежели такъ, то и наплевать»; староста говорилъ: «пущай пользуется землей, только бы уважилъ міръ», третья сторона желала, чтобы престижъ міра былъ возстановленъ пятью ведрами. Униженіе схода и безалаберщина на сходѣ были полныя. Сбавили цѣну, только просили, чтобы оказано было уваженіе. Петръ не согласился. Тогда дошли до забвенія себя. Староста, въ лицѣ большинства, взволнованно сказалъ:

— Да ты хошь испитъ-то намъ дай!

— Смерть какъ не люблю, ежели клянчутъ. Самъ знаю.

— Тамъ дашь водочки-то? Одно ведро бы…

— На, два ведра! Лопайте! — сказалъ Петръ Сизовъ.

Обрадовались. Ругань прекратилась на время. Веселое оживленіе, смѣхъ, шуточки балагурныя. Солдата забыли. Міръ представлялъ себя въ образѣ пьянчуги; его интересы понимались въ смыслѣ двухъ ведеръ. Лопайте! И всѣ были удовлетворены.

Жестокая разногласица возобновилась только послѣ того, какъ уже были принесены два ведра. Стали пить. Петръ только обмочилъ губы и съ презрительными взглядами, относившимися ко всѣмъ присутствующимъ, вышелъ. Продолжали пить. Но когда между шутками рѣшено были снести избу безногаго солдата Лапина на другое мѣсто, многіе взбѣсились. Они инстинктивно защищали міръ. «Ахъ, вы, пьяная сволочь!» — закричало нѣсколько голосовъ. Ихъ ругали, но слушали. «Зачѣмъ вы міръ-то продаете?» — сказалъ кто-то, стуча стаканомъ объ столъ. Такимъ отвѣчали бранью, попрекая ихъ глупостью. Даже пирушка не кончилась благополучно. Когда одно ведро было выпито, одинъ мужичекъ взялъ его и полѣзъ на пирующихъ, съ намѣреніемъ стукнуть кому-нибудь въ голову. Ведро у него отняли, онъ полѣзъ на кулаки. Вышло побоище между двумя напившимися. Срамъ произошелъ ужасный. Разошлись, остервенѣвъ другъ на друга.

Петръ былъ не менѣе озлобленъ. На другой день часть схода пришла къ нему, къ дому, и потребовала еще вина передъ началомъ перенесенія избы солдата Лапина. Не умѣя «совладать» съ нимъ и удержать его, они думали наверстать водкой. Онъ принужденъ былъ дать. Понявъ, что у него ушло пропасть денегъ, онъ озлился на весь міръ.

Сколько ни дѣлали ему уступокъ, ему все было мало. Съ деревней у него не было почти ничего общаго. Интересы его клонились къ другому. Онъ былъ самъ по себѣ. Всякія жертвы чужимъ людямъ, — а міръ сталъ ему чуждъ, какъ врагъ, — казались ему страшными,

Во имя чего сходъ пожертвовалъ ему безногаго солдата? Лапинъ не былъ въ тягость никому; у него была одна нога, къ другой придѣлана была деревяшка, но это ничего не значитъ. Кромѣ пуганія воробьевъ съ огородовъ и нянчанья грудныхъ ребятъ лѣтомъ, онъ являлся для деревни человѣкомъ во многихъ отношеніяхъ полезнымъ. Онъ еще занимался наукой. Правда, его обученіе грамотности носило своеобразный характеръ; собравъ ребятъ, онъ выстругивалъ изъ лучины палочки, раздавалъ ихъ ученикамъ и, задавая урокъ, говорилъ грознымъ голосомъ: смирно! Остальная часть его методы состояла въ томъ, что онъ держалъ на показѣ ремень, постоянно жалѣя, что, по слабости, не можетъ употреблять его въ дѣло, отчего, по его мнѣнію, и происходили худые успѣхи его обученія: ученики только успѣвали протыкать насквозь книжки деревянными указками… Все это правда, но все-таки Лапинъ старался горячо заработать пропитаніе и не даромъ получалъ горячія лепешки, кашу и другой хлѣбъ насущный.

Наконецъ, простое чувство справедливости должно бы было спасти его избу отъ перенесенія на другое мѣсто, еслибы продолжали существовать иныя времена. Но березовцы жили уже по другому складу.

Послѣ вторичнаго угощенія они пришли къ солдату и объявили ему рѣшеніе. Лапинъ сперва разгнѣвался до безумія. Простодушное лицо его побагровѣло. Онъ топалъ въ бѣшенствѣ одною ногой, ругался. Онъ пустилъ въ ходъ всѣ средства устрашенія. Одно изъ нихъ было оригинально. Онъ прицѣпилъ на грудь свою старую медаль и обвелъ нахаловъ убійственнымъ, по его мнѣнію, взглядомъ.

— Это что-жь такое?

— Кавалеръ, — пояснилъ Лапинъ.

Нахалы недоумѣвали.

— Я васъ, сиволапые! Налѣво кругомъ маршъ! — крикнулъ онъ.

Къ удивленію его, это не подѣйствовало. Мужики захохотали. Одинъ шутникъ спросилъ даже: есть-ли у него крупа, чтобы стрѣлятьѣ

Тогда Лапинъ вдругъ палъ духомъ. Онъ безпомощно присѣлъ на порогъ избы своей и просилъ не трогать его. Онъ человѣкъ бѣдный, всякій его можетъ обидѣть; у него деревянная нога — куда ему таскаться съ мѣста на мѣстоѣ… Лапинъ заплакалъ. Это подѣйствовало. Явилась жалость. Мужики обласкали солдата, тутъ же постановивъ, что они будутъ кормить его вѣчно.

А все-таки избу его снесли, убѣждая хозяина ея, что на новомъ мѣстѣ ему будетъ лучше.

Ни одинъ изъ березовцевъ не подумалъ въ этотъ день, зачѣмъ у нихъ существовалъ міръ. Чтобы притѣснять безпомощныхъѣ Но въ то же время никто не сомнѣвался въ его дѣйствительномъ существованіи. О немъ и его порядкахъ не думали, но чувствовали его. Не подвергая его критикѣ, въ него вѣрили. Какимъ онъ былъ раньше, этотъ пресловутый міръ, такимъ и остался. Служили ему и жили въ немъ безъ разсужденія, только эта служба походила на ту, которую исполняютъ бонзы. Объ обновленіи и перестройкѣ этого древняго храма никому и въ голову не приходило. Не придетъ-ли день, когда его снесутъ такъ же, какъ снесли избу солдата съ деревянною ногой, Лапина?

IV.

Въ домѣ Ивана Сизова шли сборы въ дорогу. Хозяйка его приготовляла для мужа котомку. Самъ Иванъ сидѣлъ за столомъ и разсказывалъ, какъ, наконецъ, деревня рѣшила снять участокъ казенной земли на вѣчныя времена.

Изъ его разсказа оказывалось, что этотъ несчастный участокъ давно возбуждалъ всеобщее вниманіе и перебранки. Десятки разъ вся деревня, въ полномъ составѣ, ходила высматривать его, причемъ одни являлись туда пѣшими, другіе конными. Первые осматривали кустики, ложбинки, яминки, чтобы не промахнуться. Вторые взирали его во всемъ его цѣломъ, объѣзжая вокругъ, какъ бы невзначай не врюхаться. Денегъ за него просятъ много, а проку выйдетъ мало; на каждую душу приходится по самой малости. Изъ-за этого и спорили… сколько тутъ было брани — не приведи Богъ! Бѣднота желала купить, богачи говорили: «Песъ съ нимъ! На какого онъ шута? Это по осьминнику-то на душу? Такъ эдакой пустяковиной ни одна душа не будетъ довольна». И ругались. Должно быть, десять разъ приходили на участокъ, притоптали его весь, запомнили всѣ кочки. Слава Богу, что кончилась эта канитель.

— Прорѣшили? — спросила жена.

— Разомъ. Сболтнулъ какой-то шутъ, что на этотъ участокъ уже многіе зарятся… и заразъ надумали. Лупи, говорятъ, Ванюха, въ городъ, оправь намъ все, какъ слѣдуетъ, чтобы только участокъ-то нашъ былъ… Чуть свѣтъ завтра надо выѣзжать.

Иванъ сидѣлъ веселый. Ребята лѣзли ему на колѣни, на загорбокъ, прося его купить гостинцевъ. Иванъ разыгрался. Одному онъ показалъ пальцами рога коровы и, въ подражаніе ей, вдругъ заревѣлъ: бу-у! отчего мальченко опрометью бросился къ порогу; другого взялъ поперегъ живота, положилъ его на колѣни и принялся щекотать бородой. Поднялся дѣтскій хохотъ, въ которомъ принималъ участіе и самъ Иванъ; лицо его свѣтилось, глаза искрились отъ смѣшныхъ слезъ. Тутъ же онъ обѣщалъ, что изъ города привезетъ золотыхъ и красныхъ барановъ и пряниковъ… Потомъ вдругъ онъ нахмурился, переставъ играть. Онъ задумчиво досталъ изъ-за пазухи кожаный кошель, съ какимъ-то страхомъ осматривая его.

— На-на вотъ, зашей, — сказалъ онъ, подавая хозяйкѣ кошель, — мірская казна. Сохрани Богъ отъ грѣха. Только разинь ротъ — сейчасъ цапъ у тебя! И реви тогда… Глыбже засунь.

Хозяйка зашила «мірскую казну» въ онучу. Никакой жуликъ не догадался бы, какія дорогія онучи носилъ Иванъ.

— Такъ-то вотъ вѣрнѣе. На-ка теперь, понюхай… много ли увидишьѣ-- сказалъ Иванъ, и лицо его снова заплыло широкою улыбкой.

Однако, еще разъ въ этотъ день ему пришлось смутиться до глубины души.

— Не слыхать, когда братъ-то ѣдетъѣ-- спросила жена, воткнувъ этимъ вопросомъ ножъ въ сердце Ивана.

Онъ насупился и замолкъ.

— Я почемъ знаю! — только огрызнулся онъ.

Петръ Сизовъ былъ также выбранъ въ покупатели участка. Онъ даже раньше былъ выбранъ, потому что березовцы прежде всего къ нему обратились: «Петръ, лупи въ городъ и чтобы все чисто было. Ты у насъ башка, знаешь куда и какъ. Чтобы только земля была наша». Затѣмъ уже былъ указанъ Иванъ Сизовъ. Между тѣмъ, оба брата давно не видались. Встрѣчаясь другъ съ другомъ, они не снимали шапокъ, не кланялись, причемъ Иванъ терялся и съ недоумѣніемъ чесалъ голову, а Петръ отворачивался, смотрѣлъ въ землю, какъ будто замѣтилъ какую-то брошенную вещь и намѣревался поднять ее для хозяйства. Легокъ на поминѣ!

Петръ всталъ около порога и крестился на образа. Потомъ внимательно и неторопливо осмотрѣлъ всѣхъ находящихся въ избѣ. За то находящіеся въ избѣ были поражены. Иванова баба стояла посрединѣ избы со сложенными на животѣ руками и не могла произнести ни слова. Иванъ также безмолствовалъ; онъ сидѣлъ неподвижно и держалъ въ рукахъ онучу, которая за минуту передъ тѣмъ приводила его въ радостное настроеніе. Одинъ парнишка засунулъ въ ротъ палецъ, не сводя глазъ съ дяди; другой, поменьше, при его входѣ стремглавъ бросился на печку, съ быстротой молніи зарылся тамъ въ лохмотья, оставивъ одну только маленькую щелочку, изъ которой скоро показался испуганный сѣрый глазъ.

— Здравствуйте, — сказалъ Петръ. — Пришелъ провѣдать. Не знаю, угодилъ-ли въ добрый часъ. Но теперича ссориться намъ не изъ-за чего.

— Не изъ-за чего… — повторилъ Иванъ, не зная, что говорить.

— Потому дѣлить нечего.

— Нечего…

— Пришелъ провѣдать…

— Вѣрно!

— Братнино-то сердце отходчиво. Иль все сердитъѣ-- пытливо спросилъ Петръ.

Иванъ былъ взволнованъ, онъ, видимо, не зналъ, что дѣлать. Но вдругъ онъ всталъ, подошелъ къ брату, взялъ его за руку и потащилъ къ столу. «Добро пожаловать! Гость будешь. Хозяйка, миръ! Пришелъ съ повинной… кланяйся!» — говорилъ Иванъ и крутился по избѣ, пока, наконецъ, не успокоился, усвоивъ фактъ примиренія съ братомъ.

Черезъ часъ оба брата сидѣли уже за столомъ. Происходилъ пиръ. Иванъ былъ подвыпивши. Петръ имѣлъ менѣе колючій видъ. Иванъ ежеминутно угощалъ своего гостя, называя его «дорогимъ». На глазахъ его то и дѣло появлялась влага. Блаженнѣйшая улыбка разлилась по всему его лицу. Иногда онъ хлопалъ брата ладонью по ногѣ и въ сотый разъ спрашивалъ его: братъ онъ ему или нѣтъѣ

— А какъ же! Самый настоящій, — въ сотый разъ отвѣчалъ Петръ.

— Единоутробный? — шутливо освѣдомился Иванъ.

— Единоутробный.

До полуночи въ избѣ Ивана свѣтился огонь, и все это время Петръ не могъ вырваться изъ-за стола.

На другой день братья вмѣстѣ, на одной лошади, поѣхали въ городъ. Они сидѣли рядомъ. Иванъ много говорилъ, Петръ много слушалъ. Старшій добродушно оглядывалъ младшаго, младшій внимательно смотрѣлъ на старшаго. Впрочемъ, случай далъ и послѣднему возможность заговорить, только говорилъ онъ всегда о дѣлѣ, пропуская пустяки мимо ушей.

Они подъѣзжали уже къ городу. Вдали виднѣлись колокольни, зеленые куполы, бѣлые дома. Но очертанія города. были еще не ясны, надъ всѣмъ городомъ висѣла мгла, а когда солнце стало клониться къ западу, и лучи его пали отвѣсно, отъ города былъ видѣнъ только ослѣпительный блескъ. Жаръ спадалъ. Но пыль по дорогѣ сдѣлалась еще болѣе удушливою. Она густыми клубами поднималась отъ лошадиныхъ ногъ, колесъ и набивалась въ телѣгу, садясь на одежду братьевъ. Братья сидѣли въ ней, какъ въ пятой стихіи; облака ея часто были такъ густы, что они не видали другъ друга, молча глотая ее. Поэтому, должно быть, старшину сосѣдней волости, ѣхавшаго имъ навстрѣчу изъ города, они замѣтили только тогда, когда онъ поровнялся съ ними. Иванъ и Петръ сняли шапки и поздоровались. Старшина величественно проѣхалъ мимо, что-то пробормотавъ.

Петръ нѣсколько разъ оглядывался назадъ, стараясь хорошенько разглядѣть новую сбрую съ бляхами, жирнаго мерина, прочную и щегольскую телѣжку богатаго старшины. На мгновеніе оба брата покрылись пылью, скрывшую отъ ихъ глазъ отъѣзжающаго. Но Петръ сказалъ:

— Подлинно, голова!

— А что? — откликнулся Иванъ.

— Разбогатѣлъ. Теперича куда — и шапку не ломаетъ! Уменъ, шельма.

— Старшина. Обыкновенно…

— Ничего не «старшина». Старшина одна причина, а умъ — другая.

— Должно быть, на руку нечистъ, — замѣтилъ наивно Иванъ, удивляясь отчего его братъ нахмурился. Петръ говорилъ твердо, но задумчиво, смотря на дно телѣги.

— Допрежь голь мужиченко былъ. — замѣтилъ онъ, — Значитъ, башка-то не дерьмомъ набита, есть же, значитъ, разсудительность. Слыхалъ, какъ онъ пошелъ въ ходъѣ Семеновцы, вотъ такъ же, какъ, къ примѣру, мы, задумали прикупить лугъ. Хорошо. Выбрали. А старшину послали за купчей. А онъ, не будь простъ, денежки-то да лужокъ-то въ карманъ спустилъ. Туда-сюда, а купчая-то ужь въ кармашкѣ. Смѣется! Конечно, какъ надъ дураками не смѣяться? Такъ и бросили.

— Безсовѣстный и есть! — съ негодованіемъ воскликнулъ Иванъ.

— Не безъ того. А между прочимъ, какъ судитьѣ Судить надо по-просту. Оно и выйдетъ, что ловко вывернулся, уме-онъ! Умѣетъ жить.

— Разбойствомъ-то…

— Для чего разбойствомъѣ Все по закону. Ныньче, братъ мой, все законъ, бумага.

— А грѣхъѣ-- спросилъ Иванъ, смотря на брата сквозь слой пыли.

— Всѣ мы грѣшны.

Иванъ помолчалъ.

— А Богъѣ-- потомъ спросилъ онъ.

— Богъ милостивъ. Онъ разберетъ, что кому. А жить надо.

— Разбойствомъ! Вѣдь онъ, стало быть, выходитъ, воръѣ

— Ну-у! — протянулъ глухо Петръ.

Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ длилось молчаніе. Лошадь шла шагомъ. Кругомъ было тихо. Солнце сѣло, и по степи разлился полу-свѣтъ, въ которомъ всѣ предметы приняли иныя формы и цвѣта.

— Совѣсть, братъ, темное дѣло, — прервалъ молчаніе братъ Петръ.

— А міръѣ-- спросилъ Иванъ.

— Какой такой міръѣ-- презрительно замѣтилъ Иванъ.

— Да какже, а семеновцы-то?

— Каждый свою пользу наблюдаетъ, хотя бы и въ міру. Рази міръ тебя произродилъѣ

— Что-жь…

— Міръ тебя поитъ-кормитьѣ

— Ты не туда…

— Нѣтъ, я туда. Каждый гонитъ свою линію. Какъ есть ты человѣкъ и больше ничего. А міра нѣтъ… Ну, будетъ по-пустому болтать, слышьѣ

— Асьѣ-- откликнулся задумавшійся Иванъ.

— Подбери возжи! — рѣзко сказалъ Петръ.

Лошадь, пущенная во время разговора на произволъ судьбы, завезла телѣгу въ сторону. Правыя колеса катились по самому краю рва. Прямо передъ глазами былъ городъ. Иванъ поспѣшно задергалъ возжами, направляя лошадь на настоящую дорогу. Онъ еще что-то хотѣлъ спросить брата и уже обернулся къ нему лицомъ, но телѣга въѣхала на камни мостовой, загремѣла, затряслась и отбила у Ивана охоту вести разговоры.

V.

Странно, что мужичекъ, заѣхавшій въ чужое мѣсто по дѣламъ, сразу дѣлается безпомощнымъ. Все ему ново и непонятно, словно онъ переселился въ нѣкоторое царство, въ нѣкоторое государство, за горы и моря… Буквально онъ подвергается самымъ удивительнымъ несчастіямъ, испытывая баснословныя приключенія; то его помоями обольютъ, то задѣнутъ метлой по физіономіи.

Иванъ не подвергся, къ счастію, бѣдамъ. Онъ только залѣзъ на первыхъ порахъ въ какую-то кухню, вмѣсто присутствія, а оттуда поваръ его живо выпроводилъ, въ то же время указавъ, куда слѣдуетъ идти. Притомъ, у него былъ братъ, больше его знающій и опытный.

Оба они пришли очень рано, и когда поваръ указалъ. Ивану надлежащее мѣсто, они сѣли возлѣ парадной двери на улицѣ и стали ждать. Въ ожиданіи часа, когда можно было видѣть «начальника», Иванъ разулся, распоролъ онучу и вынулъ изъ нея деньги. Это потребовало много времени, такъ что когда отъ онучи было отнято ея привилегированное положеніе, а сапоги очутились на должномъ мѣстѣ, ожидаемое время настало. Петръ сначала держался въ сторонѣ; онъ не могъ дать ни одного совѣта брату, молчалъ и неподвижно сидѣлъ на тротуарѣ, задумчиво вперивъ глаза въ землю. Идти съ Иваномъ онъ на первыхъ порахъ также отказался. «Допрежь ты иди», — возразилъ онъ на просьбу идти вмѣстѣ. Иванъ повиновался, но отсутствіе брата вселило въ него еще больше робости, съ которой онъ и пошелъ.

Половину дня Иванъ торчалъ въ прихожей, у всѣхъ спрашивая и ожидая какого-то «главнаго начальника». Къ нему подходило нѣсколько чиновниковъ, предлагавшихъ ему сдѣлать все, что надо, но онъ со страхомъ отказывался отъ предложенія, въ то же время думая: «Хитеръ народъ, погляжу! И насъ тоже не проведешь!» И онъ все ждалъ главнаго начальника. Впрочемъ, на вопросы присутствующихъ, какого именно главнаго начальника ему надо, онъ ничего не могъ отвѣтить. Пробило три. Иванъ терпѣливо ждалъ. Наконецъ, его выпроваживать стали. Уперся. Потомъ прибѣгъ къ послѣднему средству — онъ зналъ, что въ каждомъ присутствіи есть секретарь, «большой также начальникъ», но только съ нимъ дѣла не сдѣлаешь, а посовѣтоваться можно. Вызвали секретаря.

— Какое дѣло?

— Земли хотимъ купить, ваше благородіе; Это самое.

— Гдѣ земли, какой земли, кто?

— Мы, березовскіе хрестьяне…

— Да тебя-то какъ зватьѣ Кто это «мы»?

— Иванъ Тимофеевъ, а прозываюсь Сизовъ. Съ братомъ мы пріѣхали купить…

Отвѣтивъ это, Иванъ посмотрѣлъ на секретаря, и ему показалось, что тотъ окончательно разсердился. Сердце его ёкнуло. Онъ сталъ объяснять, какой такой участокъ.

— Хорошо, хорошо. Завтра, — сказалъ секретарь и отдѣлался отъ просителя.

Но это завтра растянулось на цѣлую недѣлю.

Въ слѣдующіе дни Иванъ взялъ на себя только наблюдательную роль. Въ то время, какъ Петръ говорилъ съ «начальниками», подавалъ имъ просьбы, документы, Иванъ стоялъ въ прихожей, не произнося ни слова. Онъ сознавалъ, что Петръ ловчѣе его. Онъ только не зналъ, отчего Петръ ловчѣе… Иванъ простаивалъ часы и дни въ прихожей, безъ словъ и неподвижно, глубоко вѣря, что эти безсловесныя и неподвижныя стоянія необходимы, чтобы свято выполнить мірское порученіе. Онъ боялся вымолвить слово, чтобы какъ-нибудь не промахнуться. Та же боязнь заставляла его постоянно ощупывать карманъ, гдѣ были спрятаны деньги. Петръ одинъ разъ мрачно потребовалъ этихъ денегъ, въ видахъ скорой уплаты, но онъ не далъ. «Я самъ», — проговорилъ онъ недовѣрчиво, какъ ребенокъ, у котораго просили игрушку.

Кромѣ стоянія въ присутствіи, однажды вечеромъ отыскалъ барина, съ которымъ нѣкогда у мирового судьи пилъ чай; онъ пришелъ посовѣтоваться съ нимъ. Статистикъ принялъ его хорошо, только просилъ придти въ другое время покалякать на досугѣ. Когда Иванъ разсказалъ ему свое дѣло, онъ одобрилъ березовцевъ.

— Хорошее дѣло вы задумали.

— Да, дѣло любезное. Какъ бы его только оправить въ настоящемъ видѣ, — сказалъ весело Иванъ.

— Ничего, оправишь… А помнишь, какъ васъ ругалъ Николай Иванычъѣ

Иванъ кое-что помнилъ.

— Онъ говорилъ, что вы передъ міроѣдами кланяетесь и что у васъ никакого порядку нѣтъ… кажется, такъѣ Я думаю, что оттого у васъ никакого порядку нѣтъ, что вы ничего сами не умѣете. Налетитъ на васъ нахалъ, а вы не знаете, какъ съ нимъ справиться… а? Учиться надо.

— Худыхъ людей всюду много, — отвѣчалъ Иванъ.

— Да не въ этомъ дѣло. Защищаться-то вы не умѣете. Пожалуй, и защищаетесь, да только боками своими.

Баринъ засмѣялся.

— Учиться надо, — повторилъ онъ.

— Учить, извѣстно, насъ надо, — подтвердилъ Иванъ.

Этимъ нравоученіемъ и кончилось все. Баринъ заторопился куда-то.

Иванъ послѣ этого еще нѣсколько дней провелъ въ торчаніи, терпѣливо, мученически ожидая развязки. Утромъ рано его видѣли сидящимъ на тротуарѣ возлѣ казеннаго дома; тамъ же иногда замѣчали часа въ четыре, потому что онъ выходилъ на воздухъ подышать и размять ноги. Это было чистое страданіе. Нѣтъ хуже состоянія, когда человѣкъ ждетъ, ничего не зная… Онъ томился до замиранія сердца, стоялъ до мозжанія въ ногахъ и ожидалъ до того, что голова его кружилась, а мысли вертѣлись колесомъ. Онъ просто дурѣлъ. По выходѣ изъ присутствія Петра, онъ только спрашивалъ:

— Скоро?

— Да, должно быть, скоро, — возражалъ Петръ.

Дѣло кончилось. Ивана позвали въ настоящее присутствіе и потребовали денегъ. Иванъ оглянулъ всѣхъ недовѣрчиво, подозрительно: «Хитеръ тоже народъ!» — думалъ онъ. Онъ медлилъ. Петръ рѣзко велѣлъ ему выкладывать деньги, и онъ полѣзъ въ карманъ. Четверть часа онъ вынималъ, другую четверть часа считалъ, для чего онъ нарочно ушелъ въ самый дальній уголъ комнаты и по временамъ оглядывался подозрительно, не примѣчаетъ-ли кто его денегъ. Его ругали. Ругался Петръ. Ругался чиновникъ, перелистывавшій бумаги. Но Иванъ думалъ: «Дѣло мірское… долго-ли промахнуться?» Съ тѣмъ же намѣреніемъ («чтобы все было чисто»), подавъ деньги, онъ въ то же мгновеніе протянулъ руку за бумагой. Но Петръ рѣзкимъ движеніемъ отстранилъ его, самъ взялъ документъ, а въ сторону чиновника пояснилъ:

— Братанъ мой.

Все кончилось. Документъ въ рукахъ. Когда Иванъ вышелъ изъ присутствія, онъ глубоко вздохнулъ и широко перекрестился на церковь. Петръ былъ возбужденно-веселъ, хотя смертельная блѣдность искажала его лицо; казалось, что онъ за минуту передъ тѣмъ избѣгъ опасности и еще не можетъ отъ всей души радоваться, оправившись отъ страха. Онъ также перекрестился на церковь. Но къ Ивану возвратилась обычная разговорчивость; камень съ души его свалился. По выходѣ совсѣмъ изъ той части города, гдѣ стоялъ казенный домъ, онъ съ шумомъ сказалъ: «Баста!» — снялъ шапку, надѣлъ ее опять, сдвинулъ на затылокъ… Главное, получена была бумага.

Но кому бумага, какая бумага?

Зловѣщія вѣсти разносятся въ деревнѣ раньше, чѣмъ онѣ оправдываются. Не успѣли братья Сизовы пріѣхать изъ города, какъ уже вся деревня была взволнована подозрительными мыслями. Живо собрался сходъ; мужики массою двинулись къ избѣ Ивана Сизова. «Подавай бумагу» — кричали десятки голосовъ въ его окно. Иванъ вышелъ изъ вороты раскланялся и сказалъ, что бумага у Петра. Двинулись къ Петру. Подозрительность и волненіе доросли уже до такой степени, что Ивана взяли подъ руки и повели силой, какъ пойманнаго вора.

Петръ только-что возвратился домой, но не могъ утерпѣть, чтобы не обойти своего хозяйства. До отъѣзда онъ не успѣлъ покрыть избу тростниковыми снопами. Теперь, едва поѣлъ, залѣзъ наверхъ избы и принялся укладывать крышу, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ былъ весь охваченъ волненіемъ и злобой, а когда увидѣлъ приближеніе схода, руки его затряслись, но онъ не бросилъ работы и чисто укладывалъ тростникъ, пригоняя снопы другъ въ другу.

— Петръ, слѣзай! — послышался крикъ.

— Для какой надобности? — хладнокровно спросилъ Петръ.

— Подавай бумагу! Гдѣ она?

— Не для васъ она прописана.

Петръ, высказавъ это, продолжалъ возиться на крышѣ.

Сходъ за минуту замеръ. Значитъ, правда, что бумага-то ушла изъ рукъѣ Правда, что деньги-то пропали? Правда, что участка-то нѣтъѣ Нѣсколько голосовъ еще разъ машинально повторили: «Петръ, слѣзай!» Но Петръ не слѣзъ. Онъ сказалъ, что деньги скоро отдастъ, и… и больше ничего не сказалъ, подаривъ лишь мужиковъ взглядомъ полнѣйшаго пренебреженія. Его блѣдное лицо, казалось, говорило: «Ахъ, вы шуты, шуты соломенные!» Только руки его дрожали и снопы не укладывались съ тою аккуратностью, какую онъ желалъ.

Вниманіе схода было отвлечено въ другую сторону. Вдругъ всѣ вспомнили объ Иванѣ. Оглянулись и увидали его. Полетѣла брань. Иванъ передъ тѣмъ былъ оставленъ на свободѣ, но онъ не пытался уйти изъ толпы. Онъ только самъ теперь сообразилъ все. Видъ его былъ убитый. Онъ едва-ли слыхалъ раздавшуюся въ эту минуту страшную брань и не видалъ разъяренныхъ лицъ. Онъ самъ такъ обомлѣлъ, что не пытался выговорить слово оправданія. Только чуть слышно произнесъ, обращаясь къ брату:

— Братъ! Что ты со мной сдѣлалъѣ…

Эти слова еще больше разъярили толпу. «A! ты ссылаешься на брата?!» Ивана нѣсколько рукъ схватили и тянули въ разныя стороны. За первыми потянулись другіе, потомъ потянулись всѣ… Каждый хотѣлъ схватить и встряхнуть… Онъ все это видѣлъ; видѣлъ также зловѣще горѣвшіе глаза, но не думалъ оправдываться. «Пусть лучше прибьютъ», — думалъ онъ. Его дѣйствительно начали бить… Онъ ничего не видалъ.

Въ это время нѣсколько опытныхъ стариковъ бѣгали по сходу и уговаривали бросить… Они знали, чѣмъ это можетъ кончиться. Случай имъ помогъ вырвать Ивана. Чей-то мальченка, заинтересованный всѣмъ происходящимъ, полѣзъ черезъ заборъ, который съуживалъ его поле зрѣнія, и подвергъ себя неожиданной опасности, зацѣпившись рубахой за колъ. Онъ повисъ и заревѣлъ отъ ужаса. Отчаянный ревъ его возбудилъ всеобщее вниманіе. Оглянулись, увидали… и сперва появились улыбки, потомъ веселый смѣхъ, превратившійся моментально въ хохотъ и шутки. Хохотали всѣ собравшіеся. А староста незамѣтно увелъ Ивана.

Когда мужики черезъ минуту вспомнили о немъ, его уже не было. Поднялся невообразимый гвалтъ. Нѣкоторые предлагали идти искать Ивана и бить его. Другіе совѣтовали надѣть на него хомутъ, обсыпать куриными перьями и въ такомъ видѣ водитъ его по улицѣ. Но староста объявилъ, что Ивашка сидитъ уже въ темной. Это, повидимому, сразу успокоило сходъ. Онъ перекинулся на другого брата. Но никто не требовалъ отъ него бумаги; его просили… «Отдай, Тимофеичъ!» Петръ слѣзъ съ крыши и повторилъ, что деньги отдастъ, прибавивъ, что если къ нему станутъ приставать, то не дастъ… ни копѣйки! Сказавъ это, онъ захлопнулъ калитку, гдѣ стоялъ. Березовцы принуждены были еще разъ остолбенѣть.

Нѣсколько дней вслѣдъ затѣмъ въ деревнѣ продолжались смятенія и сходы. Березовцы послали въ городъ ходоковъ разузнать, какъ и почему? Оба ходока, одинъ за другимъ, летали въ городъ, изъ города въ другой. Ничего не вышло. Отвѣты были убійственные. Одинъ пріѣхалъ и объявилъ:

«Сами мы, братцы, глупый народъ»" Отвѣтъ другого былъ таковъ: «рохли!»

Кончилось это происшествіе очень скоро, неожиданно и почти незамѣтно. Собрали березовцы послѣдній сходъ по своему нелѣпому дѣлу. Но обсужденія шли вяло, никто ничего не зналъ, и всѣ предложенія были такъ же нелѣпы, какъ и самое дѣло. Скажутъ слово и помолчатъ. Каждый понялъ всю безнадежность мірского предпріятія. Скажетъ слово и помолчитъ. Это надоѣло. Случилось вотъ что. Вдругъ всѣ вразъ и каждый поочереди поняли, что у каждаго есть дома свое собственное дѣло, всякій желалъ наверстать потерянное время; мысль, что мірское дѣло потерпѣло крушеніе, придала жгучесть другой мысли, что дома есть настоящее дѣло, упустивши которое останешься безъ ничего. Настало смущеніе. Собравшіеся перестали глядѣть другъ на друга. Было чего-то совѣстно. Мужики незамѣтно разбрелись по домамъ. Одинъ всталъ, взялъ шапку и сказалъ, ни къ кому не обращаясь, что пора бы по домамъ. За нимъ всталъ другой, за нимъ третій, у всѣхъ нашлись причины. Одному надо было пойти дегтю купить; у другого провалился сарай; третьему явилась настоятельная необходимость шишку срѣзать на ногѣ мерина. Каждый бралъ шапку и уходилъ въ смущеніи. И скоро съ сборной избѣ никого не осталось. На лужкѣ сидѣли одни сивые старики, которые принялись-было разсуждать о допотопныхъ временахъ, да и тѣ скоро умолкли, увидавъ, что говорить нечего.

Иванъ всѣ эти дни провелъ въ темной. Но на него также деревня махнула рукой.

— Ну его, шалава проклятая!

Это все, чѣмъ ему мстили. Онъ вышелъ изъ темной на восьмой день, глухою ночью, которая помогла ему украдкой придти домой. Тамъ онъ залѣзъ въ сѣни, никому не объявившись изъ домашнихъ, и забился въ уголъ. Общественное негодованіе придавило его; онъ уже думалъ, что никогда ему не оправиться во мнѣніи людей.

VI.

Сизовскій участокъ затихалъ. Вокругъ главнаго хутора, еще не отстроеннаго, съ раскрытою крышей, безъ оконъ и безъ дверей, навалены были груды земли, соломы, прутьевъ; валялись горы щепъ и кирпичей и бревна съ воткнутыми въ нихъ топорами. Рабочіе пошабашили и готовились въ ѣдѣ. Между ними большинство было изъ Березовки. Сизовъ позвалъ, и они… почему же и не помочь ему построить хуторъѣ Деньги онъ даетъ хорошія. Большинство лежало на землѣ; одни навзничь, другіе на брюхѣ. Цѣлый день работавшіе теперь сдѣлали ночной привалъ, отдыхая. Кое-кто, впрочемъ, починивалъ одежду; иные точили пилы. Кое-гдѣ обмѣнивались лѣнивымъ разговоромъ; кто-то запѣлъ. Но лѣнивые разговоры обрывались, а пѣсня совсѣмъ смолкла, потушенная темнотой и сномъ. Торопились привалиться поскорѣе и заснуть. Ужинали однимъ хлѣбомъ, полѣнившись сварить что-нибудь.

Иванъ сидѣлъ поодаль отъ другихъ. Онъ также стоялъ на работѣ у брата наравнѣ съ другими. Въ его домѣ въ это короткое время случилось много несчастій: волкъ зарѣзалъ пять овецъ, опилась лошадь, захворала хозяйка. Чтобы оправиться, онъ нанялся на хуторъ. Теперь онъ безмолвно осматривалъ топоръ. Въ цѣлый день никто еще не слыхалъ отъ него слова. Онъ боялся, что его осадятъ: воръ! Но ему дали названіе «шалавы» — и больше ничего. Знали, что самъ онъ отъ брата ничего не получилъ. Большинство работавшихъ относилось къ нему съ сожалѣніемъ: «Ахъ, глупый!»

Осмотрѣвъ топоръ, онъ открылъ мѣшокъ, вытащилъ оттуда хлѣбъ и принялся закусывать. Вдругъ ему пришла въ голову мысль.

Онъ пересилилъ себя, подошелъ къ лежавшимъ и сдѣлалъ предложеніе.

— Братцы, какъ бы намъ артелью… — сказалъ онъ.

— Что артелью? — спросило нѣсколько голосовъ.

— Кашу бы варить.

— Ничего, давайте артелью. Ребята, слышьѣ

Заговорили. Предложеніе вызвало всеобщее одобреніе и было принято. Самому Ивану поручено привести его въ исполненіе.

— Что-жь, пущай варитъ. Слышишь, Иванъѣ Вари.

Иванъ бросился хлопотать. Онъ сразу поднялся въ собственныхъ своихъ глазахъ. Забывъ усталость, онъ принялся бѣгать, одинъ поднялъ огромный котелъ и, надѣвъ его для удобства на голову, принесъ на мѣсто дѣйствія, задыхаясь и радуясь. Онъ развелъ костеръ, который сначала все не разгорался, во избѣжаніе чего ему нѣсколько разъ приходилось распластаться по землѣ и дуть въ огонь до слезъ. Но онъ забылъ усталость и старался.

Громадный костеръ пылалъ, разсыпая вокругъ себя искры, выбрасывая клубами дымъ. Вокругъ костра усѣлись рабочіе. Одинъ Иванъ былъ на ногахъ. Тѣнь прежней блаженной улыбки, играла на его лицѣ. Въ рукахъ онъ держалъ ложку, которой отъ времени до времени помѣшивалъ артельную кашу.