Братья Рамулты (Крашевский)/Н 1882 (ДО)

Братья Рамулты : Современная повѣсть
авторъ Иосиф Игнатий Крашевский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: польск. Ramułtowie: powieść współczesna, опубл.: 1871. — Источникъ: «Наблюдатель», №№ 7-12, 1882. az.lib.ru

Братья Рамулты.

Современная повѣсть. I. Крашевскаго.

I.

— Въ этомъ заразительномъ воздухѣ положительно нельзя дышать, сказалъ Сильванъ. — Позвони; пусть подадутъ чаю и счетъ. Можно побезпокоить хозяина и ночью, когда подобные ужины обходятся дорого.

Съ этими словами онъ. открылъ окно, чтобъ освѣжить комнату утреннимъ воздухомъ. Второй товарищъ, подойдя къ зеркалу, поправилъ волосы и, застегивая жилетъ, глубоко вздохнулъ.

— Фу! какое измятое лицо! воскликнулъ онъ: — измученный, истерзанный, невыспавшійся!.. Ужасно!.. Однако мы порядкомъ кутнули… отъ 9-ти часовъ вечера и вплоть до 4-хъ утра!.. Шампанскаго-то, шампанскаго сколько выпили… и… все это — Roederer carte blanche…

Сильванъ стоялъ лицомъ къ окну, какъ бы не слушая товарища.

— Однако очень похвально съ твоей стороны, братъ, что ты отъискалъ меня здѣсь, продолжалъ тотъ: — но… напрасно… не вырвать тебѣ эту погибшую душу изъ рукъ самого сатаны… ужъ вѣрно меня возьмутъ черти…

— Не вижу въ томъ необходимости, отозвался Сильванъ и, какъ бы избѣгая разговора, прибавилъ: — Идемъ.

— Идемъ, но идемъ къ тебѣ… Ты приготовишь мнѣ чаю, а я тѣмъ временемъ полежу на диванѣ.

Съ этими словами Германъ началъ искать свою шляпу и пальто; но не находя ихъ, взялъ чужія и, надѣвъ на голову измятую шляпу и пальто громаднѣйшаго размѣра, сказалъ, обращаясь къ Сильвану:

— Посмотри, какимъ франтомъ я выйду отсюда. Дѣлать нечего — придется прибавить къ счету ужина новое пальто и шляпу.

Сильванъ быстро повернулся лицомъ къ Герману.

— Никто не обратитъ вниманія въ такую пору. Придешь ко мнѣ, пошлемъ за другими. — Сташка живо принесетъ.

— Конечно! Волей-неволей надо покориться послѣдствіямъ нынѣшняго ужина. Идемъ.

Сильвану хотѣлось скорѣе выбраться изъ этой душной атмосферы; онъ быстрыми шагами направился къ дверямъ. Германъ остановилъ его и, указавъ пальцемъ на безпорядокъ, сказалъ:

— Посмотри на эти бренные останки нашего веселья и свободы; все это сдѣлалось въ нѣсколько часовъ… Рюмки, изъ которыхъ пили нектаръ веселья, теперь отравлены ядомъ, пышность и великолѣпіе превратились въ помойную яму, въ содомъ и гомору!.. брр!.. Эхъ, жизнь!..

Сильванъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и оба вышли изъ залы. Во второй и третьей комнатѣ ни души не было видно; въ послѣдней комнатѣ они застали спящаго кельнера, въ креслѣ, съ открытымъ ртомъ и салфеткою въ рукахъ. Германъ не могъ уйти, не напроказивъ. На конторкѣ стояли чернила, въ которыя онъ опустилъ палецъ и вымазалъ кельнеру усы. Спящій отмахнулся рукой, какъ бы защищаясь отъ мухъ, и опять заснулъ. Не смотря на грозный взглядъ Сильвана, Германъ окончилъ свою продѣлку и вышелъ на улицу… Городъ начиналъ просыпаться. По мостовымъ стучали колеса, по тротуарамъ шли работники, работницы и полусонная прислуга, тихо направляясь къ открывавшимся булочнымъ и къ возамъ съ молокомъ; кое-гдѣ открывались ставни и подметались тротуары. Все начинало принимать видъ обыденной жизни. Сильванъ съ удовольствіемъ всматривался въ нее; Германъ, позѣвывая, шелъ съ засунутыми въ карманъ руками, иногда останавливаясь и посматривая по сторонамъ улицы, какъ бы ожидая конца своей утренней прогулки. Наконецъ, достигнувъ угла одной изъ многихъ улицъ, они свернули въ переулокъ и вскорѣ остановились у садовой калитки, которую открылъ Сильванъ и впустилъ Германа въ свой укромный уголокъ. Маленькій домикъ, похожій больше на бесѣдку, стоялъ между зеленью деревьевъ и душистыхъ цвѣтовъ, содержимыхъ въ строгой опрятности и величайшей чистотѣ. Трудно было бы найти лучшее убѣжище отъ палящихъ солнечныхъ дней во время лѣтняго зноя: здѣсь были и яблони, и березы, и вѣтвистыя темныя липы, и зеленый самородный коверъ, прихотливо испещренный цвѣтами, и главное — тишина и спокойствіе. Домикъ состоялъ изъ одной залы, спальни и маленькой комнатки для слуги.

Не смотря на множество оконъ, въ залѣ было очень темно, такъ какъ вѣтвистыя деревья, упиравшіяся въ самую стѣну и почти вросшія вѣтвями въ окно, не пропускали туда свѣта. Меблировка домика была далеко не комфортабельная: софа, стулья, фортепіано, шкафчикъ съ книгами, столъ съ разбросанными на немъ бумагами, — все это указывало на жилище холостаго, рабочаго и спокойнаго человѣка.

Пройдя черезъ залу, Сильванъ открылъ дверь своей спальни и, введя въ нее зѣвавшаго Германа, указалъ ему на чисто постланную постель. Германъ не заставилъ себя просить; сбросивъ съ себя одежду, онъ схватилъ халатъ и завалился на постель.

— Разбудить тебя къ чаю? спросилъ Сильванъ.

— Какой наивный вопросъ! Неужели ты думаешь, что я буду спать? Мнѣ хочется отдохнуть только; голова моя полна мыслей и впечатлѣній… никакой сонъ не въ силахъ будетъ побороть мои чувства. Прикажи приготовить чаю, а самъ приди ко мнѣ.

— Хорошо. Сейчасъ вернусь, сказалъ, уходя, Сильванъ.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ возвратился и сѣлъ у кровати, на которой лежалъ братъ съ открытыми глазами и блѣднымъ, измученнымъ лицомъ. Къ его физической усталости примѣшивалась и нравственная. Сильванъ взялъ его за руку. Въ этомъ братскомъ пожатіи рукъ рельефно выдавались двѣ разныя натуры; не сравнивая даже ихъ лицъ, можно было бы угадать, что эти два лица рождены подъ двумя различными планетами. Рука Германа отличалась свѣжестью и бѣлизною; по ней развѣтвлялись голубыя жилки, повидимому, никогда не знавшія никакихъ физическихъ трудовъ; рука же Сильвана была совершенно противоположнаго цвѣта: рабочая, мускулистая, не боявшаяся физическихъ трудовъ. Хотя ихъ соединялъ узелъ братской крови и привязанности, но между ними была громадная разница; не смотря на то, что въ чертахъ лица было кровное сходство, характеры ихъ рознились наравнѣ съ руками. Германъ былъ недуренъ собою, съ блѣдноватымъ лицомъ, выхоленнымъ и выбѣленнымъ салонною жизнью; на губахъ его играла добрая, но вмѣстѣ съ тѣмъ саркастическая улыбка; въ глазахъ виднѣлось скептическое разочарованіе и пренебреженіе къ окружающему, а съ тѣмъ вмѣстѣ — утомленіе и скука, раздражительность и высокомѣріе. Сильванъ имѣлъ поразительное сходство съ чертами брата, но отличался своею обходительною ласковостью и покорностью, — быть можетъ переработанной изъ такой же высокомѣрной гордости, но во всякомъ случаѣ не ссорившейся со свѣтомъ и спокойно смотрѣвшей на него, безъ сожалѣнія. Сильванъ былъ старше Германа нѣсколькими годами, у Германа же проглядывала вѣтряность со всѣми признаками молодой распущенности.

II.

— О чемъ думаешь, братъ? шепнулъ Сильванъ, выжидая минуту, чтобы братъ заговорилъ первымъ: — о чемъ вздыхаешь? Вчерашняя пирушка, повидимому, не развлекла тебя, а наоборотъ, ты сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ гнилаго яблока… Стряхни же съ себя гнетущія мысли и разскажи мнѣ все, что отягощаетъ твое спокойствіе.

— Нѣтъ, братецъ, это не поможетъ, началъ лежавшій. — Жизнь, со всѣми ея атрибутами, ненавистна мнѣ… верчусь, мечусь и все-таки не могу попасть на тотъ путь, по которому я могъ бы идти свободно; — видно судьба-капризница приведетъ меня къ какой нибудь невѣдомой цѣли наобумъ. Какъ видишь, братъ, я откровененъ съ тобою. Другому я ни за что не сознался бы.

— Говори, говори, спокойно замѣтилъ Сильванъ. — Продолжай, я слушаю; исповѣдь облегчитъ тебя.

— Эхъ, братецъ! недоволенъ я ни свѣтомъ, ни собою, продолжалъ онъ. Впрочемъ, сказать правду, я самъ не знаю, чего хочу, куда стремлюсь и что дѣлаю. Что потомъ?.. на что все это нужно, когда каждая моя экспедиція за «золотымъ руномъ» оканчивается всегда въ родѣ вчерашняго ужина… Напоилъ, накормилъ друзей, для того чтобы узнать только, что они — погибшія созданія!.. Опротивѣли они мнѣ, какъ и вино, которое я пилъ съ ними… Всегда, вездѣ и во всемъ встрѣчаю одно лишь разочарованіе… Такъ оно, впрочемъ, и должно быть in secula seculorum.

Сильванъ молчалъ и, закуривъ сигару, слушалъ его съ важностью профессора на каѳедрѣ.

— Говори, говори, что дальше? ворчалъ онъ сквозь сигару.

— А вдобавокъ ко всему я влюбился, и глупо, бѣшено влюбился воскликнулъ, вдругъ оживившись, Германъ.

— Ты думаешь, что ты влюбленъ? спросилъ Сильванъ.

— До безумія влюбленъ!..

— Въ который разъ? холодно продолжалъ братъ. Оба посмотрѣли другъ на друга; Германъ улыбнулся.

— Развѣ можно считать любовью юношескую вѣтряность!.. Тогда было дѣло совершенно другое, а теперь… теперь адскій огонь жжетъ мое сердце… Восхитительное созданье!..

— Кто же это восхитительное созданье? Не дочь-ли президента, Иза?

— Фи!.. Это накрахмаленная кукла, дѣло рукъ гувернантки, которая создала ее по своему образцу!.. Неужели ты такого мнѣнія обо мнѣ?

— Было однако время, что ты восхищался ею до обожанія.

— До тѣхъ поръ, пока не заговорилъ съ нею, — съ презрѣньемъ отвѣтилъ Германъ.

— Ну-съ, и такъ, кто же эта? Къ кому эта новая любовь?

— Я хотѣлъ бы, чтобъ ты самъ угадалъ, — избавилъ меня, по крайней мѣрѣ, отъ щекотливаго объясненія, потому что эта особа… особа…

— Неужели замужняя? воскликнулъ раздражительно Сильванъ.

— О! нѣтъ, нѣтъ, нетерпѣливо отвѣтилъ Германъ, ударяя кулакомъ по кровати. — Неужели ты не можешь догадаться?

— Не имѣю этой способности, усмѣхнулся Сильванъ, — тѣмъ болѣе, когда дѣло идетъ о любви такого непостояннаго юноши, который, что ни день, то новому божеству поклоняется.

— Увы!.. что жъ дѣлать?.. Но теперешняя любовь серьезная.

— Серьезная! Въ такомъ случаѣ очень интересно… я слушаю тебя.

— Ты видѣлъ въ театрѣ Віолу въ роляхъ наивныхъ дѣвочекъ?

Сильванъ покраснѣлъ, но этого не замѣтилъ братъ. Онъ поднялъ голову и, чтобы не выдать себя, произнесъ:

— Да, да.

— Въ первый разъ, когда я увидѣлъ ее, она казалась мнѣ обыкновенной дѣвочкой, молоденькой, свѣженькой, но присмотрѣвшись попристальнѣе къ ея личику, губкамъ и глазкамъ, я не могъ удержаться и побѣжалъ къ Юзькѣ, чтобъ онъ свелъ меня за кулисы и представилъ ей. — «Что тебѣ въ ней?» спросилъ онъ меня. — «Если ты принимаешь Віолу за обыкновенную дѣвушку, съ которой ты могъ бы поиграть да и бросить — напрасные труды»… — Да, что она, княжна какая, что-ли? спросилъ я, смѣясь. — «Не княжна, но очень мудрое созданіе… нелегко къ ней подступиться — она остра и страшно обидчива»…

Не смотря на такую рекомендацію, я настоялъ на своемъ; онъ свелъ меня за кулисы. Мы встрѣтили Віолу въ томъ же костюмѣ, въ которомъ она изображала деревенскую дѣвушку на сценѣ. Юзька представилъ меня. Взглянувъ на меня и кивнувъ головкой, она хотѣла скрыться, но мы преградили ей путь, чтобы заставить ее поболтать съ нами; она нисколько не растерялась, и очень весело и остроумно разговаривала съ нами; она смѣялась, но смѣхъ ея былъ слишкомъ язвителенъ. Я разсыпался въ комплиментахъ, чтобы обворожить ее… Она отвѣчала безъ всякаго кокетства, и такъ очаровала меня, что я положительно рехнулся. Рѣдкая изъ нашихъ салонныхъ дѣвушекъ съумѣла бы такъ скромно держать себя, какъ Віола. Уходя отъ нея, я сразу почувствовалъ себя влюбленнымъ. Послѣ этого, я нѣсколько разъ встрѣчался съ нею, и она окончательно побѣдила меня. Но мнѣ кажется, что она не имѣетъ ни малѣйшаго желанія видѣться со мною, и обходится, какъ съ какимъ нибудь ребенкомъ… ни одного слова я не слыхалъ отъ нея, что польстило бы моему самолюбію… А мила, ужасно мила!

Сильванъ разсмѣялся какъ-то сухо, Германъ посмотрѣлъ на него.

— Надъ чѣмъ ты смѣешься?

— Надъ твоей сумасбродной любовью, которая окончится вмѣстѣ съ закрытіемъ нашего театра.

— Ты знакомъ съ Віолой?

— Видѣлъ ее сколько разъ, отвѣтилъ Сильванъ, садясь. Я какъ-то нечаянно узналъ ея біографію, которую разскажу тебѣ, чтобы ты скромнѣе относился къ ней и не разсчитывалъ на этотъ запрещенный плодъ.

Германъ вздохнулъ.

— Отецъ Віолы былъ извѣстнымъ артистомъ и творилъ чудеса своимъ несравненнымъ талантомъ. Но имѣя необузданный характеръ, онъ былъ большимъ почитателемъ Бахуса и все время своей жизни проводилъ въ кабакахъ и трактирахъ, — жилъ, какъ говорится, со дня на день и, не смотря на добрѣйшее сердце, до конца жизни былъ старымъ испорченнымъ ребенкомъ, влача за собою по свѣту неповинныя жертвы. Этими жертвами были жена и дочь. Жена была тоже артисткой и самой несчастной женщиной въ мірѣ, вынужденной бороться за свое и своей дочери существованіе; дитя, едва только начинало выростать отъ земли, какъ уже должно было претерпѣвать всякія лишенія. Отецъ, по причинѣ своей безобразной жизни, съ каждымъ днемъ падалъ, и въ концѣ концовъ едва могъ заработать черствый кусокъ хлѣба въ самыхъ плохенькихъ труппахъ. Въ дни спектаклей его сажали подъ замокъ. Мать умерла съ отчаянія, когда Віолѣ было около восьми лѣтъ, и вмѣсто того, чтобы поручить ее попеченію отца, она умоляла дочь заботиться о немъ. — Посуди самъ, какое могло быть ея воспитаніе! Нужда, бродяжническая и безшабашная жизнь отца способствовали ея преждевременному возмужанію; сиротство же заставило ее научиться всему. Она не знала тѣхъ свѣтлыхъ дней, которые составляютъ счастье ребенка; дѣтство ея прошло въ трудахъ и лишеніяхъ, въ борьбѣ за существованіе не только свое, но и отца; это невинное созданіе, играющее теперь роли наивныхъ дѣвочекъ, сама не могла быть такимъ же наивнымъ ребенкомъ. Жизнь преждевременно открыла передъ нею свою грязную сторону, не давъ ей подумать объ идеалахъ. Талантъ этотъ развился среди нужды и лишеній… Отецъ ея умеръ; она осталась круглою сиротою въ средѣ людей, не понимающихъ, что такое нравственность молодой дѣвушки. Она вынуждена была противостоять искушеніямъ и оградить себя отъ нахальства искателей приключеній, не убоясь ни голода, ни холода, и вышла побѣдительницей изъ этого омута несчастій и соблазна. Поэтому-то и надлежитъ благоговѣть передъ ея беззащитностью… Низко было бы съ твоей стороны соблазнять дѣвушку, имѣющую заступникомъ одно свое сердце… это было бы преступленіемъ…

— Все это великолѣпно сказано твоими устами, разсмѣялся Германъ; но позволь и мнѣ въ свою очередь сказать — audiatur et altera pars. — Я вижу прекрасную розовенькую вишенку, покрытую пушкомъ молодости, уже созрѣвшую на вѣткѣ. Преклоняясь предъ ея прелестью, я не чувствую силъ сорвать и проглотить ее; вдругъ является какой нибудь общипанный воробей и на моихъ глазахъ срываетъ и уноситъ ее. — Вотъ это и есть нравоученіе къ исторіи Віолы, предъ которой я долженъ поклоняться и благоговѣть ради ея несчастій, а какой нибудь смѣлый вертопрахъ подвернется и унесетъ ее изъ подъ моего носа.

— Можетъ быть, отвѣтилъ спокойно Сильванъ; — но ручаюсь, что такая вишня не дастся какому нибудь общипанному воробью. Напрасны будутъ твои усилія… Что ты называешь своею любовью, то я считаю твоей фантазіей. Ты не умѣешь любить, да сомнѣваюсь, чтобы выучился когда нибудь…

— Почему?

— Потому что нынѣшняя молодежь не умѣетъ сдерживать свои страсти и не уважаетъ женщины. Она будетъ для тебя приманкою красоты, плѣнительности, тою вишнею для съѣденія, но никакъ не златокрылымъ ангеломъ, въ сердце котораго ты бы вѣрилъ и желалъ раздѣлить съ нимъ жизнь. Віола — достойнѣйшая изъ дѣвушекъ, которую ты не съумѣешь оцѣнить.

— Допустимъ, что такъ. Но откуда ты знаешь ея прошлое, ея добродѣтель, сердце, идеально-золотыя крылья? воскликнулъ Германъ.

— Я? спросилъ Сильванъ. — Не буду запираться, что я люблю театръ и знакомъ съ нѣкоторыми изъ артистовъ, въ обществѣ которыхъ познакомился съ нею и, конечно, безъ малѣйшей претензіи на опутываніе ея и себя… и — опустивъ голову, прибавилъ Сильванъ — я узналъ ее очень близко, что возбудило во мнѣ уваженіе къ ней…

Германъ разсмѣялся.

— Ты, право, съ своей скромною важностью очень забавенъ! Но и мнѣ разсказывали о ней. — Эта черномазенькая вовсе не такъ наивна, какъ ты себѣ воображаешь!

— Если ты знаешь ее лучше меня, въ такомъ случаѣ мнѣ нечего болѣе прибавить; но мнѣ кажется, что ты ошибаешься, и все, что ты говоришь, успокоиваетъ меня. Зная эту «черномазенькую» съ хорошей стороны, нѣтъ никакой опасности влюбиться въ нее… но фантазія эта улетучится такъ же, какъ и всѣ другія, при первомъ взглядѣ на другую, не «черномазенькую»…

— Между тѣмъ она не позволяетъ подступиться къ себѣ, отозвался Германъ. — Слушай, дорогой братъ, вѣдь ты любишь меня? ты знакомъ со всѣми артистами и имѣешь къ нимъ доступъ — спаси же меня!

— Богъ съ тобой! Неужели ты думаешь, что я стану помогать тебѣ опутывать дѣвушку!.. Ты, кажется, знаешь меня…

Мальчикъ, вносившій самоваръ, прервалъ ихъ разговоръ. Сильванъ подошелъ къ самовару приготовлять чай; Германъ углубился въ мысли и часто вздыхалъ. Въ комнатѣ воцарилось глубое молчаніе, нарушаемое лишь звономъ стакановъ и чайныхъ ложечекъ. Солнце поднялось уже высоко: городъ проснулся, колокола созывали къ утренней молитвѣ, народъ ходилъ и ѣздилъ, издали доносились веселый смѣхъ и разговоръ крестьянъ, идущихъ на базаръ.

— Мнѣ нужно было бы пойти домой, отозвался Германъ, выпивъ стаканъ чаю; — но въ этомъ пальто и шляпѣ — немыслимо…

— Возьми что нибудь изъ моего платья.

— У тебя такія патріархальныя облаченія, что никакъ невозможно напялить ихъ на себя — разсмѣялся Германъ. — Лучше было бы послать кого нибудь къ моему Сташкѣ. Но кого?

— Другими словами, ты хочешь, чтобы я сходилъ, — сказалъ Сильванъ. — Хорошо, согласенъ; но съ условіемъ.

— Съ какимъ?

— Если кто будетъ звониться въ садовую калитку — не отпирай никому.

— Отчего?

— Это мое желаніе, и кончено.

— Если это непремѣнно нужно — повинуюсь и, въ доказательство, сейчасъ же ложусь на кровать и почиваю.

Сильванъ надѣлъ свою сѣрую шляпу и, затворивъ дверь спальни, тихонько удалился.

Германъ дѣйствительно легъ въ постель и началъ дремать. Не прошло и четверти часа, какъ вдругъ раздался сильный звонокъ. Германъ открылъ глаза и подумалъ: «Интересно знать, отчего онъ не хотѣлъ, чтобы я открылъ калитку. А если это кто-нибудь по дѣлу пришелъ къ нему, онъ могъ бы тогда пообождать немного; вѣдь Сильванъ вернется сейчасъ».

Звонокъ раздался во второй разъ, но уже съ меньшей смѣлостью… Германъ вскочилъ и, оправившись, вышелъ изъ комнаты. Приблизясь къ калиткѣ, онъ услышалъ за стѣной разговоръ… и поторопился открыть ее… На порогѣ появились двѣ особы: сѣденькій, сгорбленный старикашка и молодая дѣвушка подъ вуалью. Увидѣвъ предъ собою Германа, старичекъ пришелъ въ замѣшательство, а дѣвушка попятилась назадъ и быстро отвернулась отъ него.

— Газвѣ господина Гамулта нѣтъ дома? спросилъ старикъ.

— Нѣтъ. Но онъ сію минуту вернется. — Не пожелаете-ли пока пройтись по саду и подождать минуту.

Старичокъ повернулся къ дамѣ, какъ бы спрашивая ея совѣта. Послѣдняя дала отрицательный знакъ и отошла отъ калитки. Старичокъ поклонился и послѣдовалъ за нею. Германъ смотрѣлъ вслѣдъ удалявшимся и готовъ былъ держать пари, что видѣлъ этого старикашку за кулисами; а барышня подъ вуалью?.. по фигурѣ и манерамъ, она напоминала ему Віолу.

Онъ готовъ былъ бѣжать за ними, еслибъ не удержало его данное слово; проводивъ ихъ глазами до угла дома, за которымъ они скрылись, и закрывъ калитку, онъ возвратился въ раздумьѣ въ комнату.

— А! понимаю, почему Сильванъ просилъ меня не открывать калитки и почему съ такимъ восторгомъ отзывался объ этой идеальной дѣвушкѣ. Чортъ возьми, однако: эта идеальная дѣвушка, въ сопровожденіи стараго суфлера, дѣлаетъ ему утренніе визиты. Хорошъ братецъ! Педантъ, пуританинъ, святоша, а какъ ловко выѣзжаетъ на конькѣ нравственности, — какъ лучшій берейторъ! А между тѣмъ принимаетъ у себя дѣвушекъ чуть-ли не до зари!

Быстрые шаги къ калиткѣ прервали его размышленія… Дверь отворилась; на порогѣ появился Сильванъ съ недовольнымъ лицомъ и бросилъ на брата укорительный взглядъ; за нимъ вошелъ красивенькій, бойкій мальчикъ, въ парадной ливрейкѣ, съ оживленнымъ личикомъ. Мальчикъ держалъ въ рукахъ черную шляпу и пальто. Взглянувъ на Германа, онъ улыбнулся и, закусивъ губу, сказалъ:

— Графиня ужь изволила спрашивать васъ сегодня; я сказалъ, что вы въ деревнѣ и къ восьми часамъ возвратитесь… Я былъ въ ресторанѣ; кельнеръ сказалъ мнѣ, что вы передъ утромъ ушли; онъ былъ раздосадованъ и со злостью отвѣтилъ на мой вопросъ, натирая себѣ лимономъ усы. Кто-то подшутилъ надъ нимъ и вымазалъ ихъ чернилами, да такъ крѣпко, что и отъ лимона не отстаютъ.

Сташка разсмѣялся и прибавилъ:

— Готовъ побожиться, что это вы сдѣлали…

Германъ надѣвалъ пальто, посматривая на брата, который стоялъ молча и, повидимому, раздосадованный. Выславъ мальчика впередъ, онъ подошелъ къ Сильвану.

— Что съ тобой, братъ? ты какъ будто недоволенъ чѣмъ?

— Ты сдѣлалъ непростительную глупость, отозвался съ упрекомъ Сильванъ. — Вѣдь просилъ же я тебя не открывать калитку…

— Ну, стоитъ-ли изъ-за этого сердиться. Я думалъ, что звонится кто нибудь по дѣлу къ тебѣ.

— Достаточно, что я просилъ тебя не открывать; могъ бы ты, хотя одинъ разъ, послушаться меня. Я повѣрилъ тебѣ, а ты на зло мнѣ сдѣлалъ непріятность!

— Я раскаиваюсь въ этомъ, — отвѣтилъ Германъ; — но могъ-ли я надѣяться видѣть у тебя, — такого отшельника, — въ восьмомъ часу утра пріемъ молодыхъ дѣвушекъ!

— Пожалуйста, безъ шутокъ; я вѣрю тебѣ… Ты, конечно, узналъ въ этой дѣвушкѣ Віолу. Увидѣвъ тебя здѣсь, она растерялась и ушла со слезами на глазахъ, боясь, чтобъ эта невинная прогулка не обратилась въ насмѣшку… Прошу тебя, Германъ, позабудь, пожалуйста, что ты видѣлъ ее здѣсь, и не говори никому изъ своихъ…

— А эта утренняя прогулка у тебя въ саду, что означаетъ? шутилъ Германъ.

— Это, именно, я и хотѣлъ сказать тебѣ. Докторъ прописалъ ей пить эмскую воду, которая, какъ извѣстно, требуетъ прогулки… Во избѣжаніе навязчивости и нахальнаго шпіонства молодежи, я предложилъ ей мой садикъ, ручаясь за ея безопасность. Она повѣрила моему слову и приходила сюда ежедневно въ сопровожденіи суфлера, а я видѣлся съ нею, только открывая калитку. Даю въ томъ мое честное слово.

— Вѣрю и простому слову, замѣтилъ Германъ съ ироніей, — и заключаю отсюда, что ты уже очень близокъ съ этой несравненной Віолой. Ты ревнуешь меня, и въ такомъ случаѣ мнѣ остается только ретироваться передъ старшимъ братомъ.

Съ этими словами Германъ сдѣлалъ кислую гримасу и, прощаясь, прибавилъ:

— Вѣрь мнѣ, братъ, что никому не скажу, ни даже ей, что узналъ ее. Честное слово!..

— Посмотримъ, умѣешь-ли ты держать честное слово.

— О, моралистъ, моралистъ! ворчалъ про себя уходящій Германъ.

Сильванъ смотрѣлъ вслѣдъ Герману, раздумывая, какъ неблагодарно отплатилъ ему братъ.

III.

Дѣло происходило въ только что нанятомъ домѣ, и хозяинъ, квартиры приводилъ ее въ порядокъ, работая до поту лица.

Взглянувъ на него, каждый могъ бы узнать въ немъ деревенскаго обывателя изъ «конгрессовки», имѣвшаго сходство съ маленькими царьками, которые нѣсколько сотъ лѣтъ владѣли краемъ.. Такой обыватель — не взирая на политуру, которою цивилизаторы и реформаторы съ усердіемъ стараются стереть съ него наслоенія ветхой пыли, всегда какъ-то выдается впередъ. Долгіе годы сформировали этотъ типъ съ его движеніями, разговоромъ и обычаями… Въ немъ есть что-то среднее между фракомъ и рыцарскими латами, между барствомъ и грязью. Лицо, взглядъ, голосъ измѣняютъ ему, хотя и видно, что онъ властвовалъ не очень давно. Въ польскомъ шляхтичѣ осталась еще та старая спѣсь, которая смягчилась лишь подъ вліяніемъ сибаритства. Маленькій, толстенькій, румяненькій, не смотря на свой 50-тилѣтній возрастъ, одѣтый всегда элегантно, Александръ Юноша бѣгалъ, суетился по комнатѣ и, подходя частенько къ зеркалу, охорашивался, вертѣлся передъ нимъ и поправлялъ свои волосы. Онъ, видимо, былъ взволнованъ, какъ бы въ ожиданіи кого-то. Въ сущности же онъ казался свѣжимъ, бодрымъ мужчиной, хотя и усталъ порядкомъ; онъ ходилъ по молодецки и, еслибы не сутуловатость, его можно было бы принять издали за 30-ти лѣтняго кавалера. Онъ былъ вдовецъ, а метрическая выписка свидѣтельствовала о его злополучномъ приближеніи къ 50-ти годамъ. Вокругъ глазъ обрисовывались глубокія морщины; частый смѣхъ оставилъ свои слѣды, образовавъ вокругъ подбородка глубокія борозды со скрещивающимися морщинками по лицу. Но все это скрашивалъ румянецъ; серебрившіеся усики были закручены вверхъ, какъ у молодаго человѣка. Этотъ вѣчноюношескій видъ и пріятельскій характеръ были причиною того, что его звали уменьшительнымъ именемъ, и онъ изъ Александра Юноши преобразился въ Олеся (Сашу). — Это имя сдѣлалось популярнымъ названіемъ, которымъ его величали какъ знакомые, такъ и незнакомые. Олеся любили всѣ, потому что онъ былъ добрымъ товарищемъ и далеко не педантомъ; конечно, его называли этимъ характернымъ именемъ въ шутку. Юноша былъ состоятельнымъ человѣкомъ и, женившись на старостянкѣ, увеличилъ свое состояніе, а теперь, со смертію своей тещи, пани Старостины М., надѣялся увеличить состояніе своей дочери до колоссальныхъ размѣровъ. Единственной дочери его, Ганнѣ, было уже около 20-ти лѣтъ; она была хорошо воспитана, умна и очень недурна собою, хотя (какъ отзывалась молодежь) держала себя слишкомъ гордо и важно, такъ что многіе боялись ее, но любили на почтительномъ разстояніи. Знавшіе ее близко были отъ нея въ восторгѣ. Заботливая бабушка Ганны, пани Старостина, подъ предлогомъ болѣзни, выѣхала съ нею за границу, гдѣ и устраивалась теперь на два — три мѣсяца, пользуясь услугами своего Олеся, который дѣлалъ лишь то, что не затрудняло его.

Услужливый Олесь далеко не былъ способенъ къ вынужденнымъ услугамъ. Это для него было величайшей скукой… Веселый кружокъ, вкусныя блюда, рюмка хорошаго вина, старая сигара, dolce far niente на мягкой софѣ были самымъ излюбленнымъ его занятіемъ. Литературы онъ не любилъ, книгъ не читалъ, утверждая, что этимъ знаніемъ можетъ позаимствоваться у другихъ; газеты читывалъ очень рѣдко и то лишь въ послѣобѣденное время, ради самаго занимательнаго въ нихъ отдѣла «объявленій», откуда онъ почерпалъ нужныя ему свѣдѣнія.

Въ данную минуту онъ ожидалъ одного изъ своихъ пріятелей, который могъ избавить его отъ многихъ хлопотъ по устройству квартиры. Ожидаемый пріятель былъ другомъ не одного только Юноши, но и всей достаточной шляхты, къ которой и самъ принадлежалъ; своимъ знаніемъ и услугами онъ былъ для всѣхъ полезнымъ человѣкомъ. Пана Доленгу считали самымъ пріятнѣйшимъ изъ друзей. Устраивать торжественные балы и пикники, быть секундантомъ на дуэляхъ, посредничать въ покупкѣ и продажѣ, мирить поссорившихся, женить и разводить супруговъ онъ былъ большой мастеръ. Всезнающій и вездѣсущій Доленга всегда игралъ первую роль. Со времени потери своей деревеньки, еще въ молодыхъ лѣтахъ, существованіе его было загадочнымъ дѣломъ. Предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, онъ не потерялся. Help your self не существовало еще; геніальный Доленга отгадалъ его. Какимъ образомъ достигъ онъ этого — было его тайной; но вѣрно лишь то, что, не занимаясь ничѣмъ, онъ одѣвался побарски, имѣлъ всегда деньги, жилъ въ роскошнѣйшихъ отеляхъ, ѣлъ роскошныя блюда, и съ графами и князьями былъ на «ты». Нужно сказать, что образъ его мыслей и нравственныя правила вполнѣ оправдывали репутацію, которою онъ пользовался; онъ былъ ультраконсерваторомъ, страстнымъ любителемъ «строгаго порядка» и юристомъ… говорилъ прекрасно по-французски, въ «завиральныхъ идеяхъ» замѣченъ не былъ. Власть почиталъ и гораздо прежде, чѣмъ нажилъ себѣ состояніе, онъ угадалъ ту аксіому, что «сила — выше всякаго права». Жизнь его протекала въ радостяхъ и весельѣ; въ лучшихъ кружкахъ его принимали съ открытыми объятіями и, считая честнѣйшимъ человѣкомъ, не колебались довѣряться въ самыхъ щекотливыхъ дѣлахъ. И старики и молодые, и мужчины и женщины равно любили его. Онъ танцовалъ съ молодыми, игралъ въ карты со стариками, съ набожными — ходилъ въ церковь, съ ненабожными — въ театръ, помогалъ заводить пріятныя знакомства, словомъ, это былъ homme à tout faire. Для Олеся, съ которымъ его соединяла давняя застольная дружба, Доленга имѣлъ ту цѣну, что всегда зналъ, гдѣ и что можно достать лучшаго собственно по съѣстной части. Доленга смотрѣлъ еще молодымъ человѣкомъ, хотя ему ужь давно стукнуло сорокъ лѣтъ: волосы, не взирая на всѣ втиранія, замѣтно сѣдѣли; лицо было красное, глаза, какъ бы отъ усиленныхъ трудовъ — тоже; ротъ широкій, но добродушный, всегда смѣющійся. Хорошее расположеніе духа, беззаботная веселость и милое невѣжество всегда сопутствовали ему. Здоровый, плечистый и рослый мужчина, съ сильно развитою грудью, выдавшеюся впередъ, Доленга никогда не возбуждалъ страсти въ увядшихъ барышняхъ, но имѣлъ между ними много хорошихъ пріятельницъ, и никто не упрекалъ его въ томъ, чтобы онъ компрометировалъ кого нибудь своею дружбой. Двѣ-три дуэли возстановили окончательно его репутацію, и онъ прославился человѣкомъ отважнымъ, защищающимъ свой «гоноръ».

Заслышавъ шаги своего пріятеля, Олесь бросился къ нему навстрѣчу и, дружески пожавъ руку, облобызалъ его.

— Ну, какъ чувствуешь себя послѣ вчерашняго? спросилъ Доленга, подразумѣвая подъ этимъ вчерашній ужинъ у Германа.

— Очень хорошо, отвѣтилъ Олесь. Лишняго не перехватилъ, кушанья ѣли здоровыя, вино пили прекрасное… погуляли на славу! отчего же чувствовать себя худо?..

— А все это потому, душа моя, что я распоряжался, — разсмѣялся Доленга. — Ты вѣдь знаешь… гдѣ я распоряжаюсь, тамъ не можетъ быть худо.

— Ты у насъ на это единственный человѣкъ!.. Честь и слава тебѣ!.. пожимая руку, сказалъ Олесь. Прошу садиться; вотъ и сигары; я имѣю кое-что сообщить тебѣ.

— Къ твоимъ услугамъ, сказалъ Доленга, садясь и протягивая ноги.

— Вчера, въ ресторанѣ, началъ Олесь съ улыбкою, — вы меня формально конфисковали. Я, какъ тебѣ извѣстно, не зналъ Германа Рамулта и, только по случаю своего заполоненія, я волей-неволей долженъ былъ сдаться на капитуляцію, но теперь, когда мнѣ надлежитъ отплатить ему визитомъ… когда онъ отвѣтитъ мнѣ тѣмъ же… Молодой онъ человѣкъ… у меня дочь, и я хотѣлъ бы знать, что онъ такое? Фамилія его мнѣ какъ будто знакома…

— Помилуй! воскликнулъ Доленга: — какъ не знать эту фамилію! Отецъ Рамулта жилъ съ вами по сосѣдству.

— По сосѣдству? переспросилъ Олесь, ударивъ себя рукою по лбу. — Да, да, да! помню! Былъ у насъ Рамултъ, но этотъ-ли?.. Нашего Рамулта звали Войтѣхомъ и женатъ онъ былъ на Павензкой, у него были дочь и сынъ. Я зналъ ихъ очень хорошо. Жена его умерла, а съ нимъ не знаю, что случилось. Вскорѣ послѣ смерти ея, онъ уѣхалъ и пропалъ безъ вѣсти. Дѣти его воспитывались при сестрѣ… и…

— Остальное я доскажу, закуривая сигару, произнесъ Доленга: — Этотъ самый Войтѣхъ Рамултъ съ отчаянія по своей женѣ уѣхалъ въ Галицію, на воды, и тамъ познакомился съ богатой вдовой, графиней Боржеховской, женился на ней, и вотъ отъ нея-то и родился этотъ Германъ. Самъ же онъ умеръ. Графиня выхлопотала для него титулъ графа.

— А! въ такомъ случаѣ онъ сводный братъ…

— Леліи Матуской, урожденной Рамултъ, и Сильвана Рамулта — досказалъ Доленга.

— Странное стеченіе обстоятельствъ! воскликнулъ Юноша. — Нужно сказать тебѣ… но, впрочемъ, объ этомъ поговоримъ въ другой разъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Говори теперь, я хочу знать обо всемъ.

— Впрочемъ, отъ тебя я ничего не утаиваю; знаю, что ты скромный человѣкъ, началъ Олесь какъ-то грустно. — Этихъ Рамултовъ, рожденныхъ отъ Павензкой, я имѣлъ всегда въ виду. Лелія, которая была замужемъ за Матускимъ, осталась вдовой… прекрасная женщина… Знаешь ее?

— Еще бы не знать! Да, она очень миленькая, отвѣтилъ Доленга. — Но не смотря на это, она до сихъ поръ еще вдова.

— Признаться, — я питаю къ ней маленькую слабость, разсмѣялся Олесь. — Она таитъ въ себѣ какую-то магическую силу… умная, живая…

— А ты, старый волокита, ужь и растаялъ!..

— Тсс… молчи! Избави Богъ, если кто подслушаетъ: бѣда! Лучше оставимъ это до болѣе удобнаго случая; не въ ней дѣло…

— А въ комъ же?!

— Въ братѣ ея… здѣсь камень преткновенія. Этотъ Сильванъ почти вмѣстѣ выросъ съ моей Ганной. Такое близкое сосѣдство… всего около четверти мили отъ насъ… Дѣти были постоянно вмѣстѣ; мы бывали у нихъ и они у насъ почти ежедневно… Самъ понимаешь; въ деревнѣ рѣдко увидишь свѣжаго человѣка… Видишь-ли, — Олесь понизилъ голосъ до шепота: — я боюсь, чтобы моя Ганна не увлеклась имъ, а Сильванъ, какъ мнѣ кажется, влюбленъ въ нее давно. Хоть я предупредилъ его заранѣе, намекнувъ ему, что напрасны всѣ его вздохи, однако… Моя Ганна, какъ тебѣ извѣстно, единственная наслѣдница бабушки… а этотъ что такое?… и къ тому же съ такими воззрѣніями и воспитаніемъ… словомъ: либералъ… демократъ. Представь себѣ: я узналъ, что онъ поселился здѣсь съ 64 года и занимаетъ мѣсто инженера при какихъ-то фабрикахъ или заводахъ… Ну, а какъ они между собою, эти сводные-то братья? Вчера, сколько помнится, онъ не былъ на ужинѣ.

Доленга все время качалъ головою.

— Въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ; они очень дружны между собою и твой демократъ состоитъ менторомъ у графа Рамулта, вопреки желанію графини; но, какъ я слышалъ, Сильванъ рѣдко бываетъ у него. Что же касается любви его къ Ганнѣ, мнѣ кажется, что онъ самъ давно позабылъ о ней; а, во-вторыхъ, они не могутъ встрѣтиться опять, потому что Сильванъ не бываетъ въ нашемъ обществѣ. Онъ, по большей части, вращается между «интеллигентными мѣщанами», какъ они тамъ называютъ себя, т. е. въ кружкахъ, намъ невѣдомыхъ. Слѣдовательно, на этотъ счетъ ты можешь быть спокойнымъ, только бы Лелія, которая теперь здѣсь…

— Какъ! Лелія здѣсь? всплеснувъ руками, воскликнулъ Олесь. — Она здѣсь!.. Вотъ такъ сюрпризъ!.. Да вѣдь она подруга моей Ганны… любимица бабушки… и моя… пріятельница.

— Это скверно, очень скверно, произнесъ Доленга. — Ты чувствуешь къ ней слабость… что если она вдругъ станетъ интриговать съ братомъ?..

Юноша схватился за голову.

— Тсс! тсс!.. Да, нехорошо, очень нехорошо… Нужно подумать, какъ предотвратить интриги… Вотъ что: пойдемъ-ка завтракать; — тамъ будетъ свободнѣе поговорить о томъ, что надо предпринять. Здѣсь могутъ подслушать насъ…

Доленга всталъ.

— Я сведу тебя въ такое мѣстечко, гдѣ найдемъ закуску… vous vous en lécherez les doigts! шепнулъ ему Доленга. — Пойдемъ, я найду успокоеніе твоему отцовскому сердцу… О, о! не такія дѣла обдѣлывали.

Взявшись за руки, они тихонько вышли изъ залы.

IV.

Зала, изъ которой только что ушли Доленга съ Юношей, оставалась пустою нѣсколько минутъ; изъ боковой двери вошла сѣдовласая старушка довольно пріятной наружности, въ черномъ платьѣ, съ претензіей на щегольство. За нею шла статная, красивая молодая дѣвушка, одѣтая со вкусомъ. На лицѣ молодой дѣвушки изображалась тайная грусть и внутренняя борьба; на розовенькихъ губкахъ играла улыбка, изображавшая скорѣй сожалѣніе, чѣмъ веселье и радость. Меланхолическіе черные глазки свѣтились, какъ два уголька, изъ подъ длинныхъ рѣсницъ. Фигура и преждевременная серьезность дѣлали ее немного старше, чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ. Не смотря на это, дѣтская простота и наивность проглядывала сквозь меланхолическую оболочку. Эти два существа: благородная старость и величественная молодость составляли группу, достойную рѣзца художника. Молодое веселье въ лицѣ старушки и важность молодой дѣвушки, на которыхъ остановился бы художникъ, были очень симпатичны. Это были: бабушка со внучкою Ганною, дочерью Александра Юноши. Старушка, пани Старостина, входя въ залъ, надѣялась застать гостя, но, не видя никого, она съ неудовольствіемъ замѣтила:

— Опять исчезъ! Вотъ только что слышала его голосъ и… нѣтъ. И куда ушелъ?.. Сегодня вернулся домой почти передъ утромъ… теперь опять нѣтъ. Вѣрно кто нибудь подхватилъ его. Право, несносный какой…

Старушка сѣла.

— Не сердись, бабушка — отозвалась дѣвушка: — У отца столько хлопотъ теперь… Я видѣла, когда входилъ къ нему Доленга; вѣроятно, они вмѣстѣ ушли за покупками.

— Я не сержусь, дитя мое. Развѣ можно сердиться на него; но онъ бы нуженъ былъ мнѣ теперь, да и пана Доленгу тоже хотѣлось бы видѣть… это добрѣйшая душа, а услужливый какой; въ городѣ безъ него положительно нельзя обойтись… и вдругъ оба исчезли…

— Они, вѣроятно, скоро вернутся.

Старушка опустила голову; Ганна ходила по комнатѣ и разсматривала разложенныя вещи. Слуга доложилъ о пріѣздѣ какой-то дамы, которая не хотѣла назвать себя.

— Кто такая? спросила быстро старушка: — не нищая-ли опять?

— Нѣтъ, не похожа на нищую, въ коляскѣ пріѣхала, разсмѣялся слуга.

Ганна дала знакъ головою, чтобы просить. Въ ту же минуту вбѣжала въ комнату молодая, стройная, красивая дамочка и прямо бросилась на колѣни передъ старушкой.

— Бабушка! дорогая бабушка здѣсь! восклицала она: — какое счастье! какая радость! продолжала она, цѣлуя руки и колѣни у бабушки.

Растормошивъ старушку, она бросилась на шею къ Ганнѣ, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ и прыгала, какъ ребенокъ, вокругъ нея.

Не смотря на ея вѣтряность, она была вовсе не молоденькая дѣвушка, а дама, которой любой знатокъ женщинъ могъ бы дать больше 20 лѣтъ, не говоря уже о метрикѣ, въ которой значилось 30 съ хвостикомъ. Какъ и большая часть блондинокъ, она сохранила свѣжесть лица, движенія и вообще наружность первой молодости, и лишь только полнота формъ измѣняла ей немного. Даже самое выраженіе округленнаго личика, небеснаго цвѣта глаза, розовыя губки напоминали въ ней миѳологическаго ангела. Это была Лелія Матуская, сестра Сильвана Рамулта.

— Что бабушка здѣсь, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго; она больна, и пріѣхала сюда посовѣтоваться съ врачами и полѣчиться; но что ты здѣсь, — это удивляетъ меня, моя милая Лелія, это чудо! сказала старушка, посматривая на Матускую.

— Я? дорогая бабушка? Я тоже имѣю здѣсь кое-кого, и ищу пользы для жизни и здоровья — вздохнула Матуская.

— Кого же, кого? Не намѣрена-ли ужь во второй разъ связать себя брачными узами…

— О, нѣтъ, нѣтъ! смѣясь, отвѣтила она. — Боже сохрани. Развѣ пани Старостина не угадываетъ, о комъ я говорю?

Матуская украдкой взглянула на Ганну, у которой пробѣжалъ румянецъ по лицу и исчезъ, какъ молнія.

— Какъ же я могу угадать? возразила старушка.

— Мой братъ ужь нѣсколько лѣтъ живетъ здѣсь, произнесла Лелія тихо: — намъ удалось выхлопотать разрѣшеніе… онъ имѣетъ тутъ занятія, и я пріѣхала повидаться съ нимъ.

Старостина нахмурилась и, взглянувъ на Ганну, опустила глаза, ворча себѣ подъ носъ.

— Прошу садиться, произнесла она послѣ минутной паузы.

Матуская сѣла рядомъ съ Ганной и, взявъ ее за руку, посматривала въ глаза.

— Ты нисколько не измѣнилась, замѣтила Матуская Ганнѣ: — все хорошѣешь; только, мнѣ кажется, сдѣлалась немного грустнѣе.

— А ты съ виду все такая же вѣтряница, какъ и была, отвѣтила Ганна. Кто не знаетъ тебя, могъ бы подумать, что ты счастливѣйшая изъ женщинъ.

— Ни весела, ни грустна и ни счастлива, возразила Матуская. — Сама знаешь, милая, что я только предъ людьми выставляю эту фальшивую вывѣску, чтобы скрыть подъ нею контробанду и не дать злымъ языкамъ пищи для сплетней. Зачѣмъ знать постороннимъ, что лежитъ на сердцѣ? Не говоря уже о моемъ одиночествѣ, ни о лѣтахъ, которыя летятъ съ быстротою молніи, шелестя крыльями нетопыря надъ моей головою, предвѣщая скорую, скучную старость съ картами въ рукахъ и собаченкой на колѣняхъ, не говоря объ этомъ, достаточно было бы подумать только о судьбѣ брата, которая повергаетъ меня въ глубокое уныніе.

При воспоминаніи о братѣ, старушка сдѣлала озабоченное лицо. Ганна зарумянилась опять и, чтобы скрыть свою краску, начала поправлять волосы. Обѣ умолкли. Послѣ нѣкотораго молчанія, старушка спросила Лелію:

— Чѣмъ же занимается Сильванъ?

— Трудится. Противъ этого ни я, ни онъ не можемъ ничего возразить, еслибъ не постоянныя интриги этихъ нѣмцевъ, которые не любятъ пришлыхъ людей, а черезъ эти интриги, каждый день угрожаетъ ему новымъ скитальчествомъ… Работа его со дня на день можетъ прекратиться, а тамъ и думай опять.

Матуская опустила голову и, вдругъ оживляясь, прибавила:

— Что удивительнѣе всего, такъ это встрѣча его здѣсь со своимъ своднымъ братомъ… excusez du peu, графомъ Германомъ Рамултомъ.

Она сдѣлала удареніе на словѣ: «графомъ».

— А-а! протянула старушка; — ну, а съ этими родственниками, которые раньше чуждались васъ, какъ вы съ ними теперь?..

— Братья между собою въ хорошихъ отношеніяхъ, они друзья; что же касается матери, графини, та слишкомъ ужь игнорируетъ Сильвана. Германъ, съ виду, кажется хорошимъ малымъ, но испорченной нравственности. Не мудрено, впрочемъ; единственный сынъ у графини, нѣженка… едва минуло 20 лѣтъ, а ужь успѣлъ соскучиться жизнью, жалокъ до смѣшнаго… Вѣроятно, графъ представится вамъ, продолжала Матуская: — Сильванъ говоритъ, что г. Юноша вчера познакомился съ нимъ и ужиналъ въ обществѣ его друзей, которые взяли его приступомъ въ плѣнъ; кутили, говоритъ, вплоть до утра.

— Да! отозвалась старушка. Олесь слабъ на этотъ счетъ; всегда позволитъ втянуть себя въ холостую компанію…

— Такъ это у него былъ отецъ?! произнесла Ганна, опуская голову.

— Съ графиней вы тоже познакомитесь — продолжала она; — что касается меня, я вовсе не намѣрена бывать у нихъ: если она не жалуетъ Сильвана, слѣдовательно и меня… Конечно, я вовсе не имѣю охоты осуждать графиню, но она такъ смѣшна, что невольно заставляетъ говорить о себѣ. Эта тщеславная аристократка съ плохимъ воспитаніемъ горда до-нельзя и больше похожа на французскую кокотку, чѣмъ на польку, словомъ, самая несносная баба подъ луною. Она, не смотря на свои 50 лѣтъ и на свою штукатурку, съ удовольствіемъ вышла бы замужъ, еслибы только нашелся претендентъ. Щеголиха, величайшая кокетка, играющая по вечерамъ въ карты, и умѣющая лишь нѣжничать съ сыномъ…

Старушка погрозила ей пальцемъ.

— Какая-жъ ты злая, моя дорогая Леля! ты несправедлива къ ней; ей можно многое простить, хотя бы за любовь къ сыну…

— И за порчу его, — прибавила Матуская.

— Что-жъ дѣлать, когда она въ сущности такая… такая баба.

Ганна улыбнулась.

— Но très comme il faut?

— Въ совершенствѣ comme il faut; звѣзда большаго свѣта, свѣтящая при дворѣ! разсмѣялась Лелія. — Говоритъ обо всемъ, о чемъ принято говорить въ салонахъ, и молчитъ съ большимъ талантомъ, изъ боязни сболтнуть невпопадъ… знаетъ только то, что знаютъ всѣ, и почерпаетъ свое знаніе, какъ супъ, изъ поданной миски къ обѣду; этимъ только и дышетъ.

— Ахъ, Леля, какая ты злая, повторила бабушка, смѣясь. — Фи! Ты должна будешь сказать это на духу…

— Какая польза, когда послѣ исповѣди нужно будетъ опятъ смѣяться. Я никакъ не могу удержаться, чтобъ не пошутить надъ ней, воскликнула Матуская, смѣясь.

— Ну, Богъ съ тобой, а я ужь не желаю грѣшить вмѣстѣ, сказала старушка, поднимаясь съ кресла. — Пойду молиться, чтобы. Господь простилъ тебя. Вы давно не видѣлись съ Ганной, болтайте себѣ здѣсь сколько угодно.

Старушка поцѣловала Матускую въ голову и прибавила:

— Ты, смотри, не испорти только мою Ганну.

— Сомнѣваюсь, дорогая бабушка, чтобы ее можно было испортить; скорѣе она исправитъ меня, возразила Лелія, цѣлуя руку бабушки.

Послѣ ухода старушки, подруги бросились въ объятія. Матуская долго смотрѣла на Ганну, какъ бы желая вычитать что нибудь новое на ея лицѣ; послѣ нѣкотораго молчанія, Матуская начала:

— Ты, Ганна, очень похорошѣла, только ужь не по лѣтамъ важничаешь, точно старуха какая; неприлично такъ держать себя.

— Я чувствую себя такой — вздохнула Ганна: — бываютъ минуты, что хочется быть еще старше, чтобы освободиться отъ докучливыхъ обязанностей молодости.

— Да что съ тобой, Ганна! Я право не понимаю тебя. Ты должна объяснить мнѣ, что значитъ докучливая обязанность молодости.

— Ты такая понятливая, что можешь и сама догадаться, разсмѣялась Ганна. — Нужно наряжаться, выставлять себя на показъ, веселиться, когда грустно, танцовать, когда нѣтъ охоты, и смѣяться, когда вовсе не до смѣха, — развѣ это не докучливая обязанность? Въ деревнѣ отъ этого легче избѣгнуть, но въ городѣ?..

— Вы надолго пріѣхали сюда?

— Не знаю; бабушка ничего объ этомъ не говоритъ: она окружила себя теперь какою-то таинственностью… Жалуется на свою болѣзнь, говоритъ, что здѣсь ея старый докторъ… между тѣмъ…

Она понизила голосъ и многозначительно посмотрѣла на Матускую.

— А, понимаю, сказала подруга: — бабушка имѣетъ виды въ отношеніи тебя и ждетъ предложенія…

— Быть можетъ, я въ тягость отцу и бабушкѣ; они рады были-бы сбыть меня съ рукъ скорѣе. Конечно, у нихъ есть желаніе сдѣлать меня счастливой… но я не понимаю, какимъ образомъ они хотятъ на перепутьѣ найти это счастье.

Анна и Матуская начали ходить молча по залѣ.

— Ты долго разсчитываешь остаться здѣсь? спросила Ганна.

— Я вѣдь говорила, что пріѣхала сюда ради брата… побуду съ нимъ, пока не натѣшусь. Къ тому же я должна обезпечить за нимъ оставшееся состояньице, которое мнѣ удалось сберечь для него, и какъ долго продлится это, право не могу сказать тебѣ… Хотѣлось бы мнѣ остаться, пока вы здѣсь.

Разговоръ не вязался, часто прерываясь долгими промежутками. Ганна была разсѣяна; вопросы застывали на ея губахъ. Наконецъ, послѣ долгаго молчанія, они сѣли въ уголъ, на диванѣ, убѣдясь предварительно, что ихъ никто не подслушаетъ, и начали шептаться; они такъ оживились, что не замѣтили, какъ вошелъ Юноша и остановился передъ ними.

Увидѣвъ передъ собою человѣка, выросшаго какъ изъ земли, Матуская вскрикнула. Плѣшивый Адонисъ успѣлъ ужь схватить ея бѣлую руку и покрыть мокрыми поцѣлуями, прижимая крѣпко къ своимъ мягкимъ румянымъ губамъ; глаза и щеки его разгорѣлись отъ радости. Побѣжденный очаровательнымъ взглядомъ своей несравненной Леліи, къ которой имѣлъ неудержимую слабость, онъ позабылъ о томъ страхѣ, въ которомъ исповѣдывался передъ Доленгой. Его лицо, послѣ сытнаго завтрака и подъ вліяніемъ магнетическихъ глазокъ Матуской и хорошаго вина, приняло видъ древняго сатира, оставшагося съ нимфой въ купальнѣ. Не обращая вниманія на присутствіе зардѣвшейся Ганны, онъ съ восторгомъ восклицалъ:

— Богиня моя!.. какъ я радъ, что вижу васъ здѣсь!.. Фея моя!.. Прелесть моя!.. Какая свѣжесть!.. какой огонь въ глазахъ!..

Матуская, надрываясь отъ смѣха, хотѣла обратить въ шутку восклицанія Юноши.

— Вы знаете, продолжалъ онъ восторгаться, — что я вашъ всегдашній обожатель, и буду имъ до конца жизни…

— Ничего не знала объ этомъ, возразила Лелія, смѣясь; — но сегодня я внесу васъ въ число своихъ обожателей и зачислю въ свой полкъ… Только предупреждаю, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, я возложу на васъ и большую обязанность…

Покуда Юноша расточалъ свои комплименты, вошла старушка и, остановясь въ дверяхъ, воскликнула:

— Те, те, те! Никакъ ужь Олесь объясняется въ любви передъ Лелей!.. Ахъ ты плутъ этакій, ахъ ты волокита! Ты, какъ видно, неисправимъ!

Юноша отскочилъ, какъ ошпаренный, и бросился къ рукѣ бабушки, которая звонко хлопнула его по лысинѣ.

— Фи, какой безсовѣстный! ночью кутишь, утромъ пропадаешь, а теперь разсыпаешься въ любезностяхъ передъ молодой вдовушкой. Слѣдовало бы наказать тебя, ну, да ужь Богъ съ тобой. Говори, гдѣ былъ?

— Я, дорогая бабушка, началъ оправдываться Юноша, — вчера нечаянно познакомился съ г. Рамултомъ, онъ такой добрый малый, и былъ буквально арестованъ имъ. Едва только я вошелъ, какъ всѣ двери были заперты на ключъ.

Старушка качала головой.

— А тебѣ это въ масть, произнесла она.

— Сегодня же я ходилъ съ Доленгой за покупками… что же касается комплиментовъ нашей давней сосѣдкѣ, я въ этомъ не нахожу ничего предосудительнаго…

Юндша все еще оправдывался передъ бабушкой, когда слуга доложилъ о пріѣздѣ графа Рамулта. Послышавъ имя графа, Матуская и Ганна хотѣли уйти изъ залы, но старушка остановила ихъ. Юноша подошелъ къ дверямъ встрѣчать гостя, поправляя свои растрепанные волосы.

— Ты знакома съ нимъ? спросила Ганна Матускую.

— Видѣла издали; хотя онъ мой братъ, но я не нахожу удовольствія знакомиться съ нимъ близко… Онъ графъ, а я и Сильванъ — простые смертные.

Въ это время вошелъ щегольски одѣтый молодой человѣкъ, въ палевыхъ перчаткахъ, завитой, и въ лакированныхъ ботинкахъ, съ гордо-величественнымъ, но вѣжливымъ видомъ.

Юноша поздоровался съ нимъ, какъ со старымъ пріятелемъ, сердечнымъ пожатіемъ руки. Поспѣшивъ представить графа бабушкѣ и дочери, онъ растерялся, представляя его Матуской, и только пробормоталъ:

— Графъ… вѣроятно знакомъ…

Матуская быстро отвернулась. Германъ растерялся и, чтобы скорѣе выйти изъ неловкаго положенія, произнесъ:

— Если не ошибаюсь, имѣю честь видѣть сестру Сильвана… а слѣдовательно… и мою…

Матуская молчала.

— Очень радъ, что удостоился чести быть вамъ представленнымъ…

Послѣ быстрой, но неловкой интермедіи, Германъ началъ разговаривать со старушкой, не спуская, между прочимъ, глазъ со своей сводной сестры. Ганна почти не обращала вниманія на присутствіе молодаго человѣка и даже не взглянула на него.

Нѣсколько минутъ онъ провелъ въ разговорѣ со Старостиной; обращаясь въ сторону молодыхъ барынь, онъ, видимо, хотѣлъ заговорить съ ними, но деликатно-вѣжливый Юноша не допускалъ, толкуя съ нимъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Такъ какъ для перваго визита неловко было оставаться долго, Германъ всталъ и, сказавъ нѣсколько любезныхъ словъ Ганнѣ, началъ откланиваться.

— Смѣю надѣяться, что пани Старостина позволитъ моей матери сдѣлать визитъ; это ея горячее желаніе.

Старушка кивнула головою въ знакъ согласія.

Еще нѣсколько общихъ фразъ, и церемонія перваго визита была окончена. Юноша проводилъ графа въ переднюю, откуда доносился ихъ громкій смѣхъ.

— Очень милый мальчикъ, отозвалась старушка. — Не правда-ли?

— Еще бы! Кукла безъ жизни и румянца — возразила Матуская… Жаль мнѣ этого братца… глаза его что-то ужь слишкомъ мутны, хотя не лишены пріятности…

— Э! вы посмотрѣли бы на него въ компаніи товарищей, прервалъ Юноша, вошедшій при послѣднихъ словахъ Матуской, — это самый любезный и оживленный собесѣдникъ, какого только можно себѣ вообразить.

Но это достоинство, обыкновенно мало цѣнимое женщинами, нисколько не возвысило Германа въ ихъ глазахъ; онѣ посмотрѣли другъ на друга и замолкли.

V.

Были такіе люди, которые клеветали на Віолу — эту любимицу публики, буквально забрасываемую букетами, едва только она появлялась на сценѣ: — что она жила на чердакѣ вслѣдствіе своей недоступной гордости. Близко знакомые съ нею говорили, что ей не хватало средствъ для найма лучшаго помѣщенія и обстановки.

Извѣстные столичные артисты утопаютъ не только въ золотой роскоши, но и во всемъ, что можетъ представить смѣлое воображеніе. Эти испорченныя дѣти славы, пресыщаясь роскошною жизнью, чтобы не умереть со скуки, нерѣдко прибѣгаютъ къ эксцентрическимъ развлеченіямъ. Избранники прихотливой судьбы, возвышенные своими талантами, оцѣниваются едва-ли не на вѣсъ золота. Провинціальные же артисты далеко не пользуются такою роскошью, какъ столичные; если имъ и блеснетъ иногда счастливая звѣздочка, то сколько они должны перенести нужды и лишеній въ ожиданіи такого блеска! Гигантскій талантъ какого нибудь артиста едва можетъ удовлетворить его насущнымъ потребностямъ. Провинціальная публика любитъ новинку, но не требуетъ артистическаго исполненія; для нея достаточно одной фабулы; она увлекается не кистью художника, но пестротою красокъ, выдающимися движеніями и рѣзкостью слова. Ее не занимаетъ передаваемая игрой загадочная таинственность характера Гамлета… Желаніе этой публики — видѣть сегодня какого нибудь Гамлета, завтра Ромео, послѣ завтра «Разбойниковъ» Шиллера, и наконецъ Марію Стюартъ… Провинціальная публика не разборчива, она не можетъ оцѣнить каждаго движенія и восхищаться смысломъ словъ: — это голодный партеръ, который хлопаетъ выразительнымъ движеніямъ, смѣется грубымъ жестамъ и находитъ удовольствіе въ сальностяхъ. Она рада видѣть все, но — главное — подешевле, и чтобъ заманить ее въ театръ, нужны красныя, саженныя афиши, громкія названія и едва-ли не бой барабана у дверей… Ей не нравится комедія, въ которой двѣ персоны, сидя за столомъ, разъигрываютъ сердечную драму на словахъ. Она зѣваетъ и требуетъ дѣйствій, но дѣйствій ощутительныхъ, въ родѣ колотушекъ по спинѣ. Отъ артистокъ же требуетъ короткихъ платьевъ, меньше стыда и больше цинизма. Въ провинціи театръ — это нужда, бѣдность, о которыхъ писалъ еще Скарронъ, а актеръ — это клоунъ, который сегодня умираетъ въ трагедіи, а завтра ломаетъ арлекина.

Если въ такую цыганскую труппу, собранную изъ разныхъ проходимцевъ, попадется какъ нибудь живая душа съ чувствомъ и талантомъ, — о, сколько она должна выстрадать!..

Такова была судьба Віолы. Горе заставило ее вступить на театральныя подмостки и совершенствоваться въ искусствѣ; бѣдность не позволяла ей переступить тотъ порогъ, за которымъ она могла бы найти цѣнителей своего таланта и получить достойную награду за свои труды. Вынужденная раздѣлять судьбу своихъ сотоварищей, она играла на-скоро импровизированныя роли при столь же импровизированной публикѣ, и получала вознагражденія настолько, чтобы не умереть съ голоду. Не умѣя, потерею цѣломудрія, снискивать себѣ облегченіе въ матеріальной сторонѣ жизни, она вела чисто трагическую жизнь, какую только можно вообразить. Играя на сценѣ съ самого дѣтства, она вращалась между нравственно-испорченными людьми, которые были такого мнѣнія о цѣломудріи: что предметъ, долженствующій подвергнуться порчѣ раньше или позже, не слѣдуетъ и беречь. Однако, среди такихъ извращенныхъ понятій о честности, въ которыхъ проглядывали нахальство и цинизмъ, Віола съумѣла поставить себя выше всего окружающаго и, благодаря той же опротивѣвшей жизни, которая дала ей почувствовать себя, она осталась непоколебимо-честной дѣвушкой. Грубо насмѣхались товарищи надъ ея цѣломудріемъ, которое называли разсчетомъ, но она не обращала никакого вниманія на всѣ наносимыя ей обиды, и въ то же время не привыкла отвѣчать на всѣ сладко-приторныя слова любви.

Одинокая, какъ перстъ, она трудилась, чувствуя инстинктомъ, что идетъ тѣмъ путемъ, съ котораго никогда не должна сбиваться. Молодая, красивая дѣвушка и несравненная артистка на сценѣ, она подвергалась постояннымъ нападкамъ со стороны обожателей изъ публики и своихъ сотоварищей по сценѣ, осаждавшихъ ее своими пошлыми любезностями, на которыя она отвѣчала холодностью и равнодушіемъ.

Такое обхожденіе ея съ сотоварищами и, частію, съ публикой влекло за собою лишеніе жалкаго куска хлѣба, такъ какъ между сослуживцами-артистами она имѣла завзятыхъ враговъ; но съ удаленіемъ ея со сцены, театръ могъ бы утратить самую существенную поддержку: она одна была незамѣнимою, даровитою артисткою въ этой жалкой труппѣ. Самые ярые враги ея должны были признать за нею первенство и ту божью искру, которой никто не могъ найти въ себѣ. Она обращала одинаковое вниманіе на роли, какъ старухъ, такъ и наивныхъ дѣвочекъ, и исполняла ихъ съ замѣчательнымъ талантомъ. Чудный инстинктъ ея позволялъ ей угадывать малѣйшее движеніе, мимику, со всѣми оттѣнками и характеромъ изображаемой личности, вызывая у самыхъ равнодушныхъ зрителей громкіе аплодисменты. Не смотря на фуроръ, производимый артисткой, жалкій содержатель труппы не могъ ей платить хорошаго гонорара, чтобы дать возможность свободно заняться искусствомъ; подарковъ же Віола ни отъ кого не принимала, почему и жизнь ея была хуже простой работницы. Къ довершенію всего, ей приходилось бороться съ навязчивыми любовными предложеніями молодежи. Золотая аристократическая молодежь не понимала и не хотѣла вѣрить, чтобы артистка могла быть такъ недоступной и безжалостно отвергать самые пламенные взгляды и вздохи.

Для огражденія себя отъ нахаловъ, Віола пріютила у себя старичка-суфлера съ женой, — людей столь-же бѣдныхъ, какъ и она, но испытанной честности, которые и служили ей единственными защитниками въ ея одиночествѣ. Суфлеръ, — когда-то стоявшій на подмосткахъ варшавской сцены, о чемъ любилъ часто упоминать въ разговорѣ, — разсказывалъ о своемъ бывшемъ благоденствіи и интригахъ товарищей, которые воспрепятствовали его дальнѣйшимъ успѣхамъ; — нюхалъ табакъ, любилъ выпить при случаѣ стаканчикъ вина — рюмками не любилъ пить — и былъ очень сноснымъ защитникомъ для молодой артистки, которую боготворилъ и цѣнилъ по достоинству. Жена его, въ просторѣчіи, пани Павлова-Шершень была тихая женщина и ходила на цыпочкахъ передъ артисткой. Вынужденная, ради своей безопасности, содержать два лишнихъ рта, Віола едва добывала средствъ для скуднаго содержанія ихъ и себя; съ визитами, во время бенефисовъ, она никогда не ѣздила, какъ это дѣлали прочіе артисты, а потому и не получала столько, сколько получали другіе. Навязывать себя публикѣ — она считала дѣломъ унизительнымъ.

Вмѣстѣ съ Шершенями, Віола занимала три небольшихъ комнатки въ верхнемъ этажѣ, подъ крышей. Комнатки были очень чистенькія, съ окнами, выходящими въ садъ; бѣлые тополи достигали своими верхушками оконъ квартиры, изъ которыхъ виднѣлись развалины старыхъ строеній, сорванныя крыши и силуэты церковныхъ башенъ. Съ этой стороны, квартира защищена была не только отъ городскаго шума, но и отъ вѣтра; щебетаніе ласточекъ, которыя вили свои гнѣзда въ углахъ оконъ, оживляло, пейзажъ, взятый какъ бы изъ жизни заключенныхъ.

Віола не могла идти по слѣдамъ элегантной аристократіи и роскошничать не по своимъ средствамъ. Необходимая домашняя утварь, бѣлыя занавѣски, вымытый полъ, нѣсколько цвѣточныхъ горшковъ составляли всю роскошь ея квартиры. Старый театральный капельмейстеръ выучилъ ее немного играть на фортепіано. Она очень любила музыку, и лихой «фортоплясикъ» служилъ ей развлеченіемъ въ горькія минуты; на немъ она разыгрывала излюбленныя пьески Моцарта и Гайдна, оставленныя ей на память учителемъ. На новыя ноты не было средствъ, а на усовершенствованіе въ музыкѣ — не хватало времени. На полкѣ лежало нѣсколько книгъ, а все пустое мѣсто занимали разбросанныя рукодѣлія. Необходимое платье, для ношенія и для сцены, дорого стоило бы отдавать швеѣ, а потому Віола вынуждена была, съ помощью жены суфлера, штопать, кроить, шить и передѣлывать сама, чтобы не отстать отъ другихъ артистокъ, гордившихся, благодаря обожателямъ, своими нарядами, которыми старались затмить блескъ и красоту ея черныхъ глазокъ. Віола одѣвалась очень скромно, даже съ преднамѣренною простотой, которая шла къ ея лицу, чего артистки не могли ей простить.

День проходилъ незамѣтно въ разныхъ трудахъ и занятіяхъ, а въ заключеніе нужно было переписать роль и заучить ее… Едвали когда оставалось нѣсколько свободныхъ минутъ для прочтенія какой нибудь книжки… Отъ тяжкихъ трудовъ, хлопотъ и лишеній, съ годъ тому назадъ, она почувствовала себя больною и начала покашливать; докторъ прописалъ ей эмскую воду и прогулку. Для этой цѣли, Сильванъ предложилъ свой садикъ къ ея услугамъ, и она, каждое утро, ходила туда въ сопровожденіи суфлера. Оказывая ей эту незначительную услугу, Сильванъ держалъ себя на почтительномъ разстояніи; сочувствуя разстроенному здоровью молодой дѣвушки, онъ далекъ былъ отъ мысли преслѣдовать ее оскорбительными взглядами и вздохами, какъ это дѣлали десятки другихъ, и благоговѣлъ передъ нею и ея прошлымъ.

Встрѣтивъ въ это утро Германа, котораго она ненавидѣла и боялась, Віола рѣшительно отказалась отъ эмской воды и прогулокъ по саду. Возвратясь очень грустной къ себѣ, она скорѣе упала, чѣмъ сѣла на диванъ, и, опустивъ головку на руку, погрузилась въ глубокую думу.

— Богъ съ вами, барышня! произнесъ съ участіемъ суфлеръ, запихивая въ ноздрю большую щепоть табаку и переваливаясь съ ноги на ногу, какъ курица, слетѣвшая съ нашести. — Стоитъ-ли каждую глупость принимать близко къ сердцу? Вѣдь ничего особеннаго не случилось; а воду, все-таки, можно по прежнему пить и гулять по саду.

— Ахъ, Павелъ, что люди скажутъ? Вѣдь ты знаешь ихъ! воскликнула съ горечью Віола.

— Еще-бы не знать! усмѣхнулся Шершень, запуская пальцы въ табакерку. Я сужу о нихъ вмѣстѣ съ нашимъ безсмертнымъ Шекспиромъ, мосци добродзѣю, который говоритъ, — вотъ только не помню въ какомъ мѣстѣ, — что человѣкъ — самое скверное животное. Именно, поэтому-то и не слѣдуетъ обращать вниманія, мосци добродзѣю. По крайней мѣрѣ, я всегда такъ дѣлаю.

Віола улыбнулась.

— Дѣло, собственно, не въ нихъ, но въ своемъ спокойствіи.

Въ дверь комнаты постучались, и затѣмъ вошелъ разстроенный Сильванъ. Спровадивъ брата, онъ прибѣжалъ извиниться за него и оправдать себя.

— Простите меня, панна Віола! произнесъ онъ: — случилось то, чего я никакъ не могъ предвидѣть; если же и предвидѣлъ, то заручился словомъ брата не открывать калитки; но любопытный не сдержалъ слова и въ то время, какъ я бѣгалъ для него же за платьемъ, онъ…

Сильванъ говорилъ это съ такимъ сожалѣніемъ и искреннимъ раскаяніемъ, что Віола должна была прибѣгнуть къ успокоенію его; протягивая ему руку, она съ жаромъ воскликнула:

— Я вовсе и не думала обвинять васъ и, вѣрьте мнѣ, никогда не позволила бы себѣ заподозрить васъ въ измѣнѣ! Это ничто иное, какъ судьба моя хотѣла подшутить надо мною. Конечно, послѣ этого, мнѣ нѣтъ никакой охоты подвергать себя насмѣшкамъ и давать пищу злымъ языкамъ…

— Злые языки, ввернулъ слово суфлеръ, — какъ говоритъ незабвенный Шекспиръ, — не раздавятъ алмаза.

Сильванъ и Віола разсмѣялись отъ этой цитаты. Суфлеръ отправилъ опять щепоть табаку въ носъ и громко щелкнулъ пальцами.

— Я пришелъ оправдаться передъ вами, Віола, хотя и не знаю, какъ приступить къ этому… Мнѣ хотѣлось бы поправить дѣло и предпринять что нибудь новое относительно васъ… вамъ непремѣнно нужно продолжать пить воду, чтобы не кашлять… мое искреннее желаніе видѣть васъ здоровою…

— Я могу пить воду въ комнатѣ, сказала, вздыхая, Віола, — а вы приготовьтесь теперь выслушать клевету стоустой молвы о нашемъ романѣ, — молвы, которая, конечно, воспользуется случаемъ почесать языки на нашъ счетъ… Впрочемъ, прибавила она, — это нисколько не обезпокоитъ меня и не оскорбитъ моего самолюбія, но мнѣ жаль васъ!..

— Мнѣ еще менѣе можетъ повредить то, чѣмъ я былъ бы вправѣ гордиться, возразилъ Сильванъ; — но, главное, меня безпокоитъ ваше здоровье.

— Пустяки! стоитъ-ли о томъ безпокоиться! разсмѣялась Віола. — Благодарю васъ за участіе; вы добрый, очень добрый человѣкъ, и я отъ души благодарна валъ. Жаль, очень жаль, что я должна проститься съ вашимъ прекраснымъ садикомъ, — гдѣ было мнѣ такъ отрадно гулять, а старичку моему дремать, — и вернуться въ свою бѣдную лачужку. А вы, все-таки, повторяю, приготовьтесь терпѣть за вашъ благородный поступокъ.

Сильвану оставалось только покориться ея настоятельному желанію. Положивъ на столикъ принесенныя имъ книги, онъ, чтобы не мѣшать ея занятіямъ и не показаться нахальнымъ, вѣжливо поклонился и хотѣлъ ретироваться изъ комнаты. Мрачная, но никому незамѣтная тучка пробѣжала по лицу молодой дѣвушки; ей, видимо, не хотѣлось такъ скоро разстаться съ нимъ.

— Куда же вы торопитесь? Посидите, пожалуйста, отдохните, отозвалась послѣ нѣкотораго молчанія Віола, бросая на него робкій, умоляющій взглядъ. — Я хотѣла бы посовѣтоваться съ вами относительно моей роли… Мнѣ кажется, что въ ней слѣдуетъ избѣгать преувеличеній и напыщенности; эта роль сама за себя говоритъ такъ понятно, что всякое отступленіе отъ указаній автора могло бы изуродовать ее.

— Вы совершенно правы; но согласна-ли роль эта съ вашими силами и характеромъ? спросилъ Сильванъ.

— Мнѣ приказываютъ, и я должна по-неволѣ играть, отвѣтила артистка. — За недостаткомъ персонала, мнѣ нерѣдко приходилось играть роли комическихъ старушекъ.

Сильванъ пожалъ плечами.

— Въ «Обѣтахъ дѣвицъ» мнѣ случалось одновременно играть разныя роли; теперь остается только заставить меня играть кого нибудь изъ гусаръ… Что-жъ дѣлать? Такъ у насъ живется!

Віола взглянула на Сильвана горячимъ взоромъ своей невинной, открытой души, но средство это, которымъ она разсчитывала вызвать сочувствіе и привлечь его къ себѣ, оказалось слабымъ. Взглядъ этотъ поразилъ Сильвана. Онъ привязанъ былъ къ ней братскимъ и едва-ли не отцовскимъ чувствомъ; сердце же его не принадлежало ему; онъ не могъ распоряжаться имъ; мысли его витали совершенно въ другомъ мірѣ. Теперь только онъ замѣтилъ въ первый разъ, что своимъ дружескимъ, братскимъ обращеніемъ съ ней онъ расшевелилъ чувства, больше чѣмъ благодарности.

Такъ оно и было въ сущности.

Віола не могла до этого времени полюбить никого изъ нарядныхъ аристократическихъ куколъ мужскаго пола, надоѣдавшихъ ей своими пошлыми комплиментами и добивавшихся ея любви; этотъ же человѣкъ былъ всегда сдержанъ настолько, что не подавалъ даже никакого вида о своемъ расположеніи къ ней, не говоря уже о вздохахъ, которыми наполняли молодые обожатели артистки закулисный эдемъ. Онъ помогалъ ей скрытно своими совѣтами, избѣгая за это даже простой благодарности. Этимъ онъ успѣлъ, однако, разбудить до сихъ поръ дремавшее въ ней чувство. Такого тихаго, скромнаго, умнаго человѣка она давно создала въ своемъ воображеніи. Найдя этотъ воображаемый идеалъ въ Сильванѣ, сердце ея забилось для него и сказало себѣ: «быть его или ничьей!..»

Молодость, одиночество, условія жизни, въ которыхъ она находилась, все это возбуждало въ ней молодыя чувства и настоятельно требовало любви… Нельзя угадать, что еслибы она не нашла этого человѣка, она не сдѣлала бы худшаго выбора. Выросши и воспитавшись въ средѣ свободно-мыслящихъ людей, съ своими особенными принципами, къ которымъ присмотрѣлась съ дѣтства, она не видѣла ничего предосудительнаго въ томъ, что, не оглядываясь на свое прошлое, бросила бы сердце, безъ разсчета, избранному. Мысленно она давно принадлежала ему. Холодность и равнодушіе Сильвана раздували въ ней пламя любви: она страдала, но и самое это страданіе было для нея блаженствомъ. «Не желая, по добротѣ своей, отравлять мое будущее, — думала она, — онъ притворяется равнодушнымъ, но онъ долженъ полюбить меня… Я принесу себя въ жертву ему и заставлю принять ее… Гибнутъ же многія изъ разсчета, отъ голода, холода, отъ нечего дѣлать, не отдавая своего сердца; — отчего бы не погибнуть мнѣ по любви?»

Віола находила все это весьма естественнымъ, натуральнымъ, и создавала уже въ умѣ драму своей судьбы… Сильванъ до этого времени не могъ подозрѣвать, чтобы сердце Віолы забилось для него; но дрожаніе рукъ, подернутые слезою глаза, дрожавшій голосъ, смущенный видъ выдавали ея чувства и заставляли его быть насторожѣ. Всѣ признаки любви несомнѣнно обнаруживали то, во что онъ боялся вѣрить. Это очарованіе не мирилось съ прежней дружеской привязанностью, которая уступала мѣсто болѣе высокимъ чувствамъ. Онъ боялся влюбиться и, почувствовавъ свою слабость, рѣшилъ избѣгать Віолы.

Они остались вдвоемъ въ комнатѣ, такъ какъ Шершень, переминаясь съ ноги на ногу, потихоньку, незамѣтно перевалился черезъ порогъ. Віола усмѣхнулась ему вслѣдъ, съ наивностью ребенка, не знающаго опасностей. Сильванъ смотрѣлъ на нее съ минуту, не зная, какъ продолжать разговоръ…

— Такъ какъ-же? произнесъ онъ, — будете пить воду?

— Если это ваше желаніе — буду; я скорѣе соглашусь послушать васъ, чѣмъ доктора… Но вотъ вопросъ: гдѣ пить ее?.. въ саду у васъ — нельзя, потому что меня будутъ преслѣдовать и шпіонить… слѣдовательно, остается только у меня въ комнатѣ… Но тогда я не буду имѣть удовольствія видѣть васъ, прибавила она тихо и опуская глаза. Въ театрѣ? — тамъ столько народа, что трудно было бы отвѣтить даже на вашъ поклонъ, хотя бы вы и поклонились мнѣ издали, а въ садикѣ… тамъ мы не можемъ видѣться больше… Къ себѣ же… я не смѣю просить васъ…

— Напротивъ! вскричалъ Сильванъ, тронутый ея простотою и откровенностью: — если я могу быть чѣмъ нибудь полезнымъ, въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ иногда навѣщать васъ; я буду приносить книги… Вы всегда найдете во мнѣ преданнаго… брата, но никакъ не нахальнаго… обожателя!..

Віола зардѣлась, какъ маковъ цвѣтъ.

— Вы не знаете, какъ всѣ они противны мнѣ! Вы были до сихъ поръ моимъ другомъ… не оставляйте-же и теперь сироту…

Она безсознательно сказала эти слова и сконфузилась; не зная, какъ выйти изъ неловкаго положенія, она протянула къ нему обѣ руки, которыя Сильванъ поцѣловалъ на прощанье, и бросилась на диванъ. Слезы наполнили ея глаза; Сильванъ, быть можетъ, не замѣтилъ ихъ, но тѣмъ не менѣе ушелъ отъ нея, растроганный до глубины сердца.

Просидѣвъ довольно долго на диванѣ, въ томъ же положеніи, она не замѣчала, что супруги Шершени посматривали на нее и качали головами, дѣлая при этомъ разныя предположенія надъ ея задумчивостью и слезами; быстро вскочивъ съ дивана и кликнувъ старушку, она съ энергіей принялась за передѣлку платья къ вечернему спектаклю. Шершень сѣлъ у столика въ передней и началъ прочитывать пьесу, которую долженъ былъ суфлировать въ этотъ же вечеръ.

Не прошло и получаса времени, какъ на лѣстницѣ послышались чьи-то быстрые шаги и замерли у самой входной двери, которая въ ту же минуту распахнулась настежь. На порогѣ квартиры показался, съ букетомъ въ рукахъ, Германъ Рамултъ.

Не въ первый разъ появлялись здѣсь подобнаго рода субъекты, но Шершень былъ неумолимъ и никакая жертва со стороны заискивателей не могла подкупить старика; — онъ ловко умѣлъ спроваживать ихъ, не позволяя даже переступить порога. Но на этотъ разъ старикъ оплошалъ: приступъ былъ такъ же неожиданъ, какъ и нахаленъ, и такъ стратегически разсчитанъ, что Шершень не успѣлъ предотвратить натиска, и Германъ уже былъ у дверей комнаты Віолы. Напрасно старикашка силился поймать его за полы. Ловкій юноша, не обращая на него вниманія, штурмомъ взялъ дверь прежде, нежели суфлеръ успѣлъ захлопнуть ее.

Віола, вмѣстѣ со старушкой, трудилась надъ платьемъ… Послышавъ въ передней шумъ, она подняла глаза на дверь… Германъ, въ смиренной позѣ, улыбаясь, стоялъ съ протянутой къ ней рукою, въ которой красовался букетъ.

— Позвольте, прелестная Віола, повергнуть къ ногамъ вашимъ незначительную жертву… произнесъ онъ.

Віола приняла сурово-насмѣшливый видъ и холодно отвѣтила ему:

— Нѣтъ, милостивый государь, не позволю, и въ свою очередь спрошу васъ: на какомъ основаніи вы изволите врываться въ квартиру молодой дѣвушки и нарушать ея спокойствіе?.. Хотя я бѣдна и ничего не значу въ вашихъ глазахъ, но имѣю право, какъ и другія, требовать отъ васъ уваженія къ себѣ и къ моему бѣдному крову; я здѣсь госпожа, а потому не угодно-ли будетъ потрудиться…

Она указала на дверь. Германъ покраснѣлъ отъ злобы.

— Вы, сударыня, какъ мнѣ извѣстно, очень гостепріимны, но только, повидимому, для избранныхъ…

— Быть можетъ. Никто не имѣетъ права требовать отъ меня отчета въ моихъ дѣйствіяхъ: принимаю, кого считаю достойнымъ и кто мнѣ нравится..

— А я не могу удостоиться этой чести?..

— Нѣтъ, холодно возразила она.

— Почему?

— Съ какой стати я должна объяснять вамъ?

— Хотя бы потому, что видѣлъ васъ утромъ и… имѣю право разсказать всѣмъ… къ кому вы изволите быть… расположены.

Віола оставила работу и, выпрямясь, съ нахмуренными бровями и величественно-грозною осанкой, подошла къ нему.

— Вы, милостивый государь, можете говорить кому вамъ угодно! воскликнула она: — Я не стыжусь своихъ поступковъ и не намѣрена оправдываться передъ вами. Ваша глупая угроза достаточно доказываетъ вашу честность, и вы нисколько не должны удивляться, если я скажу, что вы заслуживаете моего презрѣнія… За кого вы принимаете меня, милостивый государь? возвысила голосъ Віола, наступая на него: — за женщину, которая, отдавъ свое сердце одному, дѣлается доступною всѣмъ!… Вонъ! вонъ!..

Она грозно указала ему на дверь. Лицо ея исказилось отъ гнѣва, такъ что Германъ попятился къ двери и пожалѣлъ о своемъ легкомысліи.. Но любовь нерѣдко приводитъ къ сумашествію.

Віола опомнилась, руки ея опустились, и она, рыдая, отошла къ окну.

— И это называютъ любовью!!… воскликнула она.

Сконфуженный Германъ долженъ былъ ретироваться за дверь, которую Шершень поспѣшилъ запереть на ключъ.

VI.

Домъ графини Анастасіи Боржеховской-Рамултъ отличался роскошью и пышностью, какія теперь рѣдко встрѣчаются. Въ самыхъ большихъ аристократическихъ домахъ, въ настоящее время, пріемъ дѣлается съ каждымъ днемъ скромнѣе, и обыденная жизнь аристократіи не соблазняетъ выступать съ тою пышностью, съ какою выступали въ былое время: торжественные пріемы хотя и продолжаются по старому, — и въ нихъ иногда еще проглядываетъ аристократизмъ, — но въ будни каждый норовитъ сберечь лишній рубль про запасъ. Единственнымъ исключеніемъ была только графиня Рамултъ, домъ которой содержался какъ въ торжественные дни, такъ и въ будни съ одинаковою аристократическою роскошью. Парадная ливрея никогда не сходила съ плечъ прислуги: камердинеры ежедневно напяливали на себя фракъ и бѣлый галстухъ съ 8-ми часовъ утра; столъ, хотя бы графиня изволила обѣдать одна, всегда былъ заставленъ массивнымъ серебромъ, цвѣтами и фруктами; придворный этикетъ, по разъ заведенному обычаю, не измѣнялся; во всемъ соблюдались строжайшія церемоніи и порядокъ, какъ подобаетъ быть при княжескихъ и королевскихъ дворахъ. Графиня была невидимой до часу пополудни: вѣкъ требовалъ необходимыхъ приготовленій передъ выступленіемъ на божій свѣтъ. Наряды смѣнялись по нѣскольку разъ въ день; два раза въ недѣлю были торжественные пріемы и вечера, въ обыкновенные же дни составлялся небольшой кружокъ изъ нѣсколькихъ, близко знакомыхъ лицъ, составлявшихъ партію въ вистъ, безъ котораго графиня не могла обойтись.

По программѣ, Германъ долженъ былъ являться къ графинѣ каждое утро до завтрака, потомъ къ обѣду, если только съ утра не взялъ увольненія отъ него, и наконецъ — вечеромъ для ассистенціи возлѣ матери. Однако онъ ловко увертывался отъ исполненія этой программы, хотя графиня нерѣдко сердилась и посылала за нимъ по нѣскольку разъ; но барское балованное дитятко умѣло вымаливать прощеніе за свои проказы нѣжными поцѣлуями и объятіями.

Помѣщеніе Германа прилегало къ апартаментамъ матери, дверь въ которые была забаррикадирована шкафомъ и имѣлся къ нимъ отдѣльный входъ, въ виду того, что нерѣдко у Германа собирался кружокъ молодыхъ людей, и отъ ихъ шума не было спокойствія и въ другомъ концѣ дома.

Отъ разныхъ менторовъ и гувернеровъ Германъ давно ужь былъ свободенъ и ограничивался лишь материнскимъ надзоромъ, охами, вздохами, нѣжными поцѣлуями, а иногда небольшими выговорами. Онъ былъ воленъ дѣлать, что ему угодно, бралъ денегъ столько, сколько могъ растранжирить.

При особѣ графини неотлучно находилась дальняя родственница ея, дѣвица Злоцинская, имѣвшая лѣтъ около 30-ти, бывшая въ первой молодости очень миловидной дѣвушкой, что, очевидно, доказывали черты ея лица и въ настоящее время. Въ случаѣ гнѣва матери на Германа, она становилась между ними посредницей и всегда держала сторону молодаго графа; чрезъ ея посредничество Германъ всегда достигалъ желаемой цѣли. Панна Злоцинская имѣла слабость къ Герману, который, въ благодарность за ея посредничество, частенько проводилъ послѣобѣденное время, съ сигарой во рту, въ интимной съ нею бесѣдѣ.

Кромѣ панны Злоцинской, обыкновенное вечернее общество составляли: каноникъ, величаемый изъ вѣжливости, прелатомъ, игравшій прекрасно въ вистъ и краснорѣчиво молчавшій, не затрогивая при этомъ ни одного щекотливаго вопроса; затѣмъ старый докторъ, величайшій шутникъ, человѣкъ совсѣмъ безвредный и тѣшившій своимъ остроуміемъ все общество, и наконецъ президентъ, титулъ котораго относился неизвѣстно къ какой эпохѣ президентуры. Президентъ, съ важной чиновничьей физіономіей и бритой бородой, имѣлъ двѣ орденскихъ ленточки въ петлицѣ фрака (а также и въ пальто) и считался почему-то величайшимъ знатокомъ политики, хотя никогда не говорилъ о ней, но пожиманіе плечъ, качаніе головы и движеніе бровей позволяли предполагать въ немъ европейскаго мыслителя и политика.

Во время предполагавшейся войны съ Австріей, когда потомъ заговоривали о мирѣ, президентъ засовывалъ руку за воротникъ и, трепля себя по затылку, испускалъ какое-то хрюканье… а это имѣло важное значеніе въ его политикѣ. Позже, докторъ и каноникъ шутили надъ нимъ, — президентъ смѣялся, но не отрицалъ своего мнимаго пророчества. А графиня все-таки считала его пророкомъ.

Въ тотъ же день, когда Віола прогнала отъ себя Германа, у графини былъ обыкновенный пріемный день и вечернее собраніе, на которомъ долженъ былъ присутствовать и Германъ. Ему было скучно на этихъ вечерахъ, но, скрѣпя сердце, онъ долженъ былъ покоряться волѣ матери и съ этою цѣлью приглашалъ всегда нѣсколько человѣкъ изъ своихъ друзей, съ которыми уходилъ въ другую комнату и, играя по небольшимъ кушамъ, велъ себя съ величайшею скромностью.

Со дня своего прибытія, графиня успѣла подобрать себѣ кружокъ изъ лучшихъ общественныхъ дѣятелей, болѣе или менѣе принадлежавшихъ къ «охранительному» лагерю. Нѣкоторые изъ близкихъ знакомыхъ, послѣ сытнаго ужина и хорошаго вина, позволяли себѣ называть ее польскою матроной…

На эти вечера съѣзжались по обыкновенію послѣ 8-ми часовъ, но графиня выходила аккуратно въ 8, и всегда садилась на свое обычное мѣсто, на которомъ привыкла принимать своихъ поклонниковъ.

Въ ожиданіи съѣзда, взглянемъ на графиню.

При блескѣ ярко горѣвшихъ свѣчей, графиня, не смотря на свою сутуловатость, казалась довольно бодрой женщиной. На широкихъ плечахъ ея сидѣла маленькая головка, съ мелкими, правильными чертами, красными губками, большими черными глазами, остренькимъ носикомъ и меланхолическимъ выраженіемъ лица; въ общемъ эта головка оставляла пріятное впечатлѣніе; маленькія, пухленькія ручки чрезвычайной бѣлизны, съ длинными, тонкими пальчиками, унизаны были драгоцѣнными кольцами. Не было также недостатка и въ золотыхъ цѣпяхъ, которыми увѣшана была ея грудь сверхъ дорогаго платья; браслеты и разныя самоцвѣтныя драгоцѣнности дополняли ея пышный нарядъ. Имѣя очень слабое зрѣніе, она не разлучалась съ золотой лорнеткой, которую, по мѣрѣ надобности, поднимала къ глазамъ… Старые ея партнеры въ вистъ были очень милы въ ея глазахъ, но все-таки она предпочитала молодыхъ, а тѣмъ болѣе мужчинъ среднихъ лѣтъ, сохранившихъ первую молодость; она была настолько расположена къ нимъ, что нерѣдко снисходила своею благосклонностью и привѣтливостью до предѣловъ высшей любезности; удостоивая нѣкоторыхъ счастливцевъ своей бесѣдой по нѣскольку часовъ, она сопровождала ее аристократическими жестами и пріятными улыбками.

Ровно въ 8 часовъ, графиня появилась въ залѣ, въ богатомъ черномъ платьѣ, съ предлиннымъ шлейфомъ, и прямо направилась къ своему сѣдалищу. Брюнетка съ живыми черными глазами и бѣлыми перламутровыми зубами, m-lle Злоцинская, по обыкновенію, сопровождала ея сіятельство и неотлучно находилась при ея особѣ до пріѣзда гостей. На эти вечера Германъ долженъ былъ являться во фракѣ пунктуально въ 8 часовъ; но рѣдко онъ былъ аккуратенъ.

Впрочемъ, этотъ вечеръ составилъ исключеніе: Германъ явился точь-въ-точь въ означенное время и даже сѣлъ на диванъ о-бокъ съ матерью и Злоцинской, которая съ явной злобой посмотрѣла на его синевато-блѣдное лицо.

Мать притянула его къ своей груди.

— Что съ тобой, Германъ? спросила заботливо графиня: — ты такой блѣдный… Не боленъ-ли ты? Ты вчера былъ на чистомъ воздухѣ…

Злоцинская улыбнулась съ ироніей.

— Мнѣ хотѣлось, чтобы ты глядѣлъ возможно лучше… Jai des projets sur vous. — Она шепнула ему что-то на ухо: — M-lle Юноша… прибавила она, и пристально посмотрѣла на Германа, который сидѣлъ съ опущенными глазами.

— Видѣлъ ее… отвѣтилъ онъ сухо.

— И что же?

— Недурна… но черезчуръ свысока смотритъ на свѣтъ…

— На свѣтъ! — это хорошо, лишь бы не на тебя. Ганна происходитъ отъ хорошей фамиліи, и со смертію своей бабушки и отца сдѣлается обладательницей нѣсколькихъ милліоновъ.

— Если только не женится отецъ, — прибавилъ Германъ.

— Куда ему жениться! il u’est plus jeune.

— Онъ считаетъ себя молодымъ…

— Да, состояніе огромное, и Ганну всѣ очень хвалятъ.

Германъ молчалъ.

— Прошу имѣть ее въ виду…

Въ это время входилъ Папржица, помѣщикъ, человѣкъ высокосановный, который и прервалъ ихъ разговоръ. Съ приходомъ Папржицы, Злоцинская, почувствовавъ себя свободной отъ присутствія при графинѣ, отошла къ окну; вскорѣ къ ней подошелъ Германъ и началъ шептать ей на ухо.

Молодой приличный мужчина, Папржица, сѣлъ рядомъ съ графиней, которая подвинулась ближе къ нему. Онъ славился знаніемъ новостей и умомъ человѣка, котораго всегда съ удовольствіемъ можно послушать. Лицо его, правда, не много обѣщало, но холодная разсудительность и коммерческая разсчетливость рельефно выказывалась въ немъ. Главной чертой его характера была разсчетливость — въ сантиментальныя иллюзіи онъ не любилъ вдаваться и шелъ тѣмъ путемъ, которымъ заставляли идти обстоятельства: скромный, послушный, аккуратный, онъ ненавидѣлъ оппозицію и поклонялся лишь силѣ… Впрочемъ онъ шелъ, какъ воинъ за своимъ знаменемъ, куда повелѣвалъ долгъ, не спрашивая ничьихъ мнѣній. Будучи врагомъ либерализма и демократіи, онъ выступалъ открыто въ бой, но для находившихся подъ его знаменемъ былъ снисходителенъ до блажи.

Разговоръ съ Папржицей начался съ его путешествій по Италіи, да и не могъ начаться съ другаго предмета, такъ какъ онъ только что возвратился оттуда. Начавъ о впечатлѣніяхъ путешествія, графиня много бы узнала интереснаго, еслибъ не Любичъ, который вошелъ при самомъ началѣ разговора и прервалъ его.

Любичъ подходилъ больше подъ вкусъ графини, чѣмъ жостко-кичливый Папржица. Онъ былъ въ сущности очень бѣдный человѣкъ, и благородное происхожденіе его подлежало нѣкоторому сомнѣнію, зато былъ очень недуренъ собою: веселый и молодой, онъ обращалъ на себя особенное вниманіе графини, доходившее до обожанія. Графиня хорошо знала, что Любичъ не имѣлъ никакихъ особенныхъ связей съ аристократіей, кромѣ свѣтскихъ отношеній, и только посредствомъ брака могъ войти въ то общество, въ которомъ находился теперь по случаю разныхъ заискиваній, униженій и готовности услужить каждому… Отсюда и можно было заключить, что онъ съ благодарностью позволилъ бы «окрутить» себя.

Его принимали во всѣхъ аристократическихъ салонахъ, какъ благочестиваго человѣка, на принципы котораго всегда можно было положиться.

Съ помощью нѣсколькихъ смѣлыхъ опытовъ и свободныхъ движеній языка, въ которыхъ было мало смысла, но много словъ, Любичъ втерся въ аристократическіе салоны и считался въ нихъ ярымъ охранителемъ порядка. Не смотря на матеріальную поддержку, частная его жизнь заставляла желать многаго: онъ былъ страстнымъ игрокомъ и тайнымъ поклонникомъ прекраснаго пола; не прочь былъ кутнуть, а иногда поддѣлать векселекъ; все это не мѣшало ему однако ходить въ церковь и молиться на глазахъ всѣхъ знакомыхъ. Въ случаѣ необходимости, онъ пописывалъ статейки въ газетахъ самаго скабрезнаго свойства. Въ обществѣ своихъ друзей считался пріятнымъ собесѣдникомъ, обладающимъ даромъ слова и геройски-ловкаго вранья.

Никто не могъ такъ ловко, какъ Любичъ, бросить яблоко раздора между враждующими лагерями; посѣянныя имъ сѣмена тенденціозной клеветы, на хорошей почвѣ, всегда приносили хорошіе плоды; но онъ нисколько не гордился сбоимъ искусствомъ… Старые вожаки партіи сжимали его въ своихъ объятіяхъ со слезами на глазахъ, какъ любимое дѣтище, подающее сладкія надежды…

Въ сущности Любичъ далеко не былъ красавцемъ, но изящество манеръ и вѣжливость давали его физіономіи такое выраженіе, которое многимъ нравилось. Одѣвался онъ изысканно и всегда былъ надушенъ такими духами, свойство которыхъ опредѣлить было очень трудно: употреблялъ средства — au moral et au physique.

Черные глаза хозяйки съ чувствомъ обратились къ нему, указывая мѣсто подлѣ себя. Любичъ, съ улыбкою благодарности, бьющей на эффектъ, подсѣлъ къ графинѣ.

— Посмотрите, Германъ, какъ Любичъ ухаживаетъ за графиней, шепнула Злоцинская.

— Не опасенъ, зѣвая, отвѣтилъ Германъ. — Онъ любитъ хорошіе обѣды и въ этомъ весь секретъ…

— Хорошо, если такъ. Но, смотрите, онъ способенъ и къ чему нибудь иному…

— О, нѣтъ, возразилъ Германъ: — побоится меня; еслибы не я — Другое дѣло…

Гости понемногу начали съѣзжаться, пріѣхалъ также и нашъ знакомый Доленга, который, появляясь на порогѣ, уже смѣялся и трепалъ по плечу всѣхъ попадавшихся ему на встрѣчу. Послѣдними пріѣхали Кучаба и Остоя.

На послѣднихъ двухъ стоитъ остановить наше вниманіе и посвятить имъ нѣсколько строкъ.

Г. Кучаба, еще не старый человѣкъ, происходилъ изъ богатой фамиліи и принадлежалъ къ обществу, представители котораго находились въ салонѣ графини. Надсаживая горло надъ своими принципами, онъ не былъ однако увѣренъ въ нихъ и не всегда усердствовалъ. Въ другихъ компаніяхъ онъ принималъ на себя болѣе пассивную роль и становился на нейтральной почвѣ, а иногда, какъ говорили, подсмѣивался надъ своими союзниками; любилъ популярность, и это губило его. Если мнѣнія переходили на сторону противную, Кучаба говорилъ, что эти именно убѣжденія онъ всегда раздѣлялъ; при наступленіи новаго поворота, никто громче его не утверждалъ, что онъ способствовалъ этой перемѣнѣ и ради нея трудился.

— Люди не понимаютъ меня, говорилъ онъ, когда его обвиняли. — Но, кажется, что и онъ не понималъ себя. Опасеніе лишиться своей популярности толкало его съ мѣста на мѣсто, но такъ, чтобы опять возвратиться на прежнее. Въ сношеніяхъ съ людьми, онъ вѣренъ былъ своей системѣ и держалъ себя съ ними ни хорошо, ни худо, а вообще сносно, такъ что, въ случаѣ чего, онъ становился необходимымъ. Обладая даромъ слова, хотя и не всегда яснымъ, онъ говорилъ краснорѣчиво и, гордясь своей способностью, не пропускалъ ни одного бала, собранія или обыкновенныхъ вечернихъ бесѣдъ, чтобы не показать своего искусства.

Всегда улыбавшійся Кучаба былъ общимъ другомъ, и имѣлъ особенный талантъ: — увильнуть всегда, гдѣ дѣло шло объ изъявленіи чувствъ на практикѣ.

Приходъ Кучабы въ салонъ вызвалъ пріятный для него шепотъ.

Товарищъ его, Остоя, былъ маленькій, крѣпкій человѣчекъ. Въ немъ видна была та сотая, возвращенная овца, блуждавшая по темнымъ закоулкамъ свѣта. Въ сущности, Остоя принадлежалъ раньше къ демократамъ красной партіи; либерализмъ его превосходилъ своей рьяностью всѣ оттѣнки, извѣстные доселѣ и практиковавшіеся въ Польшѣ; не было ни одного списка, въ которомъ бы не стояло его имя, тюрьмы — въ которой бы онъ не сидѣлъ. Наконецъ надоѣло ему это мытарство, и онъ сказалъ себѣ:

— Баста!..

Пришелъ онъ тогда съ повинною къ людямъ добромыслящимъ… Не сразу, однако, они приняли его въ свою среду, и только лишь послѣ долгихъ испытаній онъ получилъ окончательное прощеніе. Впрочемъ онъ заслужилъ его такимъ удовлетворительнымъ поступкомъ, что сдѣлался потомъ гордостью тѣхъ, съ которыми раньше велъ препирательства и ожесточенную борьбу. Изъ ярко-краснаго, онъ сдѣлался крайне-бѣлымъ и консервативнымъ. А такъ какъ раньше онъ былъ посвященъ во всѣ тайны демократіи и былъ участникомъ во всѣхъ ея дѣлахъ, — теперь ему открылось широкое поприще къ отличію и защитѣ того, что вчера еще онъ такъ горячо порицалъ.

Такое гармонически-составленное общество начало свой вечеръ сужденіемъ о законахъ и беззаконіяхъ вѣка, о его непозволительно-испорченной нравственности и пр. Всѣ были согласны съ тѣмъ, что никогда не жилось такъ худо на свѣтѣ и что никогда обществу не угрожали такія опасности, какъ въ настоящее время.

— Все это, господа, — произнесъ Любичъ, любившій громкія фразы, — произошло отъ того ложнаго и пагубнаго основнаго принципа, что человѣчество должно покоряться закону прогресса. Но, спрашивается, гдѣ же этотъ прогрессъ. Какой? Старый общественный порядокъ, опиравшійся на традиціяхъ, на Божьемъ откровеніи, на вѣчномъ опытѣ — ниспровергнутъ, и никто теперь не въ силахъ возстановить его или создать новый. Ниспроверженіе произвело разрушительную сенсацію, безпокойное мышленіе, хаосъ въ понятіяхъ и это милое состояніе, въ которомъ мы нынѣ находимся!.. Безподобное, несравненное счастье!..

— Браво, браво! воскликнулъ Папржица, хлопая руками: — золотыми бы буквами напечатать эти слова для общаго блага. Никто не можетъ такъ здраво судить; прогрессъ и ложная его идея — причина всему… Для этого прогресса начали искать новыхъ формулъ, мудрствовать, разрушать, создавать и просвѣщать… наконецъ созданъ народный идеалъ… масса оторвана отъ работъ, не въ мѣру переполнена пролетаріями… никакого уваженія, никакого правленія, никакой власти свыше… ниспроверженъ самъ Богъ и на его мѣстѣ возсѣдаетъ разумъ человѣка, который отъ одного грана опіума превращается въ совершеннаго безумца…

У старой польской шляхты принято было пить водку передъ обѣдомъ… Здѣсь, въ салонѣ графини, начинался вечеръ съ того же, только въ иномъ видѣ; по большей части вечерняя бесѣда начиналась подобными задорными декламаціями, а успокоивъ ими совѣсть (т. е. заморивъ червячка), садились за зеленое поле и сражались въ вистъ, осуждая ближнихъ вкупѣ и каждаго порознь. Тема эта была неисчерпаема и варьировалась на всѣ лады… Поэтому Папржица и Любичъ, подъ акомпанементъ Кучабы, съиграли дуэтъ на консерватизмѣ, въ заключеніе котораго Любичъ прибавилъ:

— Просвѣщеніе народа — въ модѣ!.. Просвѣщеніе! Въ состояніи-ли кто дать просвѣщеніе выше того, въ которомъ бы народъ позналъ, что онъ — сила, могущая разрушить общество! Мудрствующій недоучка будетъ жаждать всего и бросаться на все. Для того-ли нужно намъ просвѣщеніе, чтобы потомъ никто не могъ управлять народомъ, чтобы всякое господство было ниспровергнуто и все приведено въ безпорядокъ!!…

Любичъ былъ прерванъ на самомъ интересномъ мѣстѣ своего краснорѣчія приходомъ новаго гостя.

Германъ, безъ всякой задней мысли, пригласилъ на вечеръ Сильвана. При видѣ его, ораторъ умолкъ, и неудовольствіе мгновенно появилось на лицахъ присутствовавшихъ. Графиня вспыхнула сквозь толстый слой штукатурки на лицѣ, и холодно отвѣтила Сильвану на его поклонъ. Гости начали избѣгать его, какъ зачумленнаго.

Сильванъ не растерялся и казался совершенно равнодушнымъ къ сухому пріему, спокойно подойдя къ брату, который, замѣтивъ неудовольствіе присутствовавшихъ, понялъ, что пригласилъ совершенно лишняго для нихъ человѣка, извѣстнаго своимъ радикальнымъ образомъ мыслей. Мать догадалась, что обязана была сыну этой непріятностью и бросила на него гнѣвный взглядъ укора. Глубокое молчаніе воцарилось въ салонѣ графини. Сильванъ прекрасно понялъ, что онъ былъ причиною этого молчанія. Взглянувъ на Германа, онъ взялъ его подъ руку и вышелъ съ нимъ въ другую комнату.

Въ залѣ еще продолжалось молчаніе; наконецъ Папржица придвинулся со своимъ стуломъ къ графинѣ.

— Изумляюсь, графиня! воскликнулъ онъ, понизивъ голосъ, — какимъ чудомъ попала эта фигура въ вашъ салонъ. Неужели, графиня, вы принимаете у себя людей съ такими воззрѣніями и крайнимъ образомъ мыслей, какъ этотъ инженеръ?

— Но это какой-то сводный братъ моего Германа, — возразила графиня: — понимаете…

— Гм… правда, что родство — священный узелъ; но гдѣ дѣло идетъ о язвѣ, угрожающей нравственности и спасенію души… Развѣ вы, графиня, не боитесь вреднаго вліянія этого человѣка на нравственность вашего сына и на развитіе его юношескаго мышленія?..

— Все это я хорошо понимаю, господинъ Папржица, и очень безпокоюсь за него, говорила графиня; — но какъ предупредить зло?

— Да, положеніе незавидное; однако слѣдовало-бы предупредить Германа… убѣдить… приказать ему избѣгать его. Онъ нагнулся къ уху графини. — Я подозрѣваю, что онъ вводитъ графа въ непозволительныя общества; знакомитъ его съ актрисами, способствуетъ свиданіямъ…

Графиня всплеснула руками.

— О Боже! воскликнула она, — Можетъ-ли это быть? Мой Германъ до сихъ поръ держалъ себя такъ скромно и чисто!..

Любичъ, сидѣвшій рядомъ съ графиней, при этомъ восклицаніи, чтобы не разсмѣяться, сдѣлалъ серьезную физіономію. Графиня была взволнована и закатила глаза внутрь орбитъ.

Когда въ салонѣ шла тихая бесѣда, въ другой комнатѣ происходилъ слѣдующій разговоръ:

— Скажи, пожалуйста, Сильванъ, спрашивалъ Германъ, — что ты сдѣлалъ имъ, что они, при видѣ тебя, повѣсили носы и начали отворачиваться?

— Ничего! разсмѣялся Сильванъ. — Даже ни съ однимъ изъ нихъ не имѣлъ никакихъ сношеній. Чѣмъ я могъ провиниться передъ ними — не знаю. Но мнѣ кажется, что они видятъ во мнѣ врага, расходящагося съ ихъ мнѣніями, и считаютъ меня либераломъ.

— Мнѣ, право, смѣшно сдѣлалось, смотря на ихъ натянутыя физіономіи, съ какими они встрѣтили тебя.

— Зачѣмъ ты звалъ меня сюда?

— Нарочно позвалъ тебя, потому что эти трутни мнѣ слишкомъ надоѣли, воскликнулъ Германъ, сжимая его въ своихъ объятьяхъ; — терпѣть не могу ихъ. А знаешь-ли что? — прибавилъ Германъ: — хотя это и странно, но большая часть изъ нашей демократіи отвратительно смѣшны, какъ вообще, такъ и взятые порознь; они по большей части — акробаты, клоуны.

Сильванъ взглянулъ на брата; Германъ зѣвнулъ.

— Э, да что мнѣ въ нихъ, продолжалъ онъ, — всѣ они другъ друга стоютъ! Это — клерикалы и іезуиты, а твои народные трибуны и демократы — шарлатаны.

Сильванъ еще болѣе изумился.

— Не думалъ я, чтобы ты могъ такъ глубоко цѣнить натуру вещей, сказалъ Сильванъ.

— Глубоко! воскликнулъ Германъ, пожимая плечами. — И не думаю! Объ этихъ ханжахъ, которые, осѣняя себя крестомъ, грѣшатъ не только словами, но и вздохами, и о демократахъ, говорящихъ о завтрашнихъ подвигахъ, тогда какъ сегодня помнятъ лишь о своихъ карманахъ, я сужу очень поверхностно. Но вотъ что, любезный Сильванъ, все-таки я предпочитаю эти длиннополые подрясники, чѣмъ шарлатановъ въ складныхъ шляпахъ, хотя наравнѣ, по правдѣ сказать, ненавижу ихъ. Послѣдніе… послѣдніе хотя и чудятъ, но ихъ понимаетъ каждый, а эти импровизированные святоши развѣ тѣмъ хороши, что имѣютъ какую нибудь приличную форму, ходятъ въ перчаткахъ и не плюютъ на полъ, но вмѣстѣ съ этимъ — фальшивыя созданья.

Сильванъ горько улыбнулся.

— Вѣрь мнѣ — ambo meliores! прибавилъ Германъ. — Намъ можно смѣяться какъ надъ тѣми, такъ и надъ другими… Однако, прошу извинить мою неосмотрительность, которая причинила тебѣ непріятность… Надѣюсь, что ты не обидишься за это; я считаю тебя выше всѣхъ этихъ святошъ и шарлатановъ, и доволенъ тѣмъ, что испортилъ имъ расположеніе духа.

— Смотри, проказникъ, чтобы тебѣ не повредило это. Ты ищешь развлеченій тамъ, гдѣ ихъ менѣе всего можно найти, и между людьми, которые вовсе не такъ забавны.

— Что-жъ дѣлать, когда я ужасно скучаю?

Германъ разсказалъ ему съ комической физіономіей и жестами о своемъ посѣщеніи Віолы.

Сильванъ возмутился.

— Не сердись же, братецъ, Бога ради, не сердись. Я сознаю свою глупость и достоинъ наказанія. Послѣ этой пощечины я выучился уважать Віолу.

— Какъ, пощечины? Какой пощечины? вскричалъ Сильванъ.

— Au moral! au moral, успокоилъ онъ Сильвана: — выгнала вонъ.

Германъ глубоко вздохнулъ и прибавилъ:

— Ты счастливъ, Сильванъ, — ты трудишься, работаешь и спокоенъ, а я… мечусь, какъ звѣрь въ клѣткѣ… мнѣ можно многое простить. Ты не сердиться долженъ на меня, а управлять, руководить мною.

Эти добрыя, заискивающія слова обезоружили Сильвана.

Однако ихъ не оставили долго вдвоемъ: Доленга, въ сопровожденіи Кучабы, вошли въ эту комнату и начался общій разговоръ.

VII.

Въ комнаткѣ Сильвана, дверь изъ которой открыта была въ садъ, сидѣла Лелія Матуская и просматривала альбомъ съ фотографическими карточками. Сильванъ въ задумчивости прохаживался по комнатѣ.

— Ну, будь, что будетъ, отозвалась Матуская, — однако, простая вѣжливость требуетъ сдѣлать визитъ старушкѣ и г. Юндшѣ… C’est de rigueur!

— Не противорѣчу, но буду съ тобой откровененъ и скажу, что я колеблюсь по многимъ причинамъ… Зачѣмъ разжигать въ себѣ потухшій огонь? Къ чему безпокоить г. Юношу? Зачѣмъ дѣлать непріятность старушкѣ, а бѣдной Ганнѣ, быть можетъ, больше чѣмъ хлопоты? Ты обманываешься, дорогая Леля, — чуду этому трудно свершиться; Юноша врядъ-ли позволитъ умилостивить себя, чтобы взглянуть на меня лучшими глазами… впрочемъ, не будемъ говорить о томъ.

— Напротивъ, будемъ говорить — смѣло возразила сестра. — Ты любишь Ганну, а Ганна любитъ тебя — это фактъ.

— Сомнительный, быть можетъ, со стороны Ганны, прибавилъ Сильванъ. — Что я люблю ее, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, но чтобы она… это больше чѣмъ сомнительно…

— Ошибаешься…

Сильванъ замолчалъ.

— Бабушка, сказалъ отъ послѣ нѣкотораго молчанія, — едва терпитъ меня, отецъ явно гнушается мною, — это онъ доказалъ еще раньше. Ганна же не можетъ распорядиться собою…

— Право, Сильванъ, ты такъ простъ и наивенъ, что можно подумать Богъ вѣсть что, прервала его сестра. — Бабушка очень добрая старушка, она любитъ Ганну и поддается ея вліянію… отецъ же — слабѣйшее изъ существъ, котораго я могла бы одной улыбкой свести съ ума. Поэтому стоитъ только…

— Vous comptez sans votre hôte! холодно началъ Сильванъ, не глядя на сестру; — здѣсь хозяиномъ является шайка, общество, сторонники — назови какъ тебѣ нравится — куда примыкаютъ бабушка и Юноша, сами того не подозрѣвая. Допуститъ-ли, спрашиваю, это общество милліонершѣ выйти за бѣднаго инженера, который не можетъ, по своимъ убѣжденіямъ, разъигрывать роли аристократа, и хочетъ, не подчиняясь ихъ режиму, свободно мыслить? Клевета, злословіе, интриги, угрозы выйдутъ на арену; они не допустятъ уронить себя. Громадное состояніе достанется въ добычу кому нибудь изъ некоснувшихся еще радикализма и свободы мышленія; а если пойдетъ на то, они принесутъ ее въ жертву и, не колеблясь, запрутъ въ стѣнахъ монастыря, ради спасенія состоянія, чтобы оно не досталось въ руки ихъ противниковъ. Для такихъ высокихъ цѣлей, о какихъ они мечтаютъ, не грѣшно употребить всѣ средства; а эти длиннополые богословы, ихъ сообщники, найдутъ вѣскіе аргументы для оправданія ихъ поступка.

— Знаешь-ли, милый братецъ, что, слушая тебя, мнѣ такъ вотъ и хочется смѣяться, отозвалась сестра, не давъ окончить начатой мысли. Графъ Ржевускій, авторъ «Соплицы», говорилъ одному изъ высшихъ сановниковъ, если не ошибаюсь, г. Б….ву, что онъ знаетъ двухъ смѣшныхъ людей (онъ выразился острѣе), изъ которыхъ одинъ всегда чего нибудь боится, другой — вѣчно на что-то надѣется… Извѣстно, къ кому относились эти слова. Я знаю тоже двухъ такихъ, которые взаимно боятся, и сами не знаютъ чего… одни прикрыты могуществомъ Лойолы… другіе — масонами и тайными списками. Въ среднихъ вѣкахъ, быть можетъ, и позволительно было бояться такихъ подземныхъ машинъ, которыя теперь могутъ служить лишь пугаломъ для воробьевъ. Іезуиты, быть можетъ, хотѣли бы еще придержаться завѣта Лойолы, — они имѣютъ для этого огромныя финансовыя средства, которыми могутъ распоряжаться по своему усмотрѣнію; но масоны и обыкновенные смертные изобличаютъ ихъ; поэтому борьба, конечно, идетъ открыто, не въ темныхъ уголкахъ, а въ чистомъ полѣ, подъ лучами палящаго солнца.

— Между тѣмъ, сказалъ Сильванъ, іезуитское могущество, — такъ-ли, иначе ли зовется оно — могущество очень прочное; все, что есть во власти, силѣ и интеллигенціи — защищаетъ монополію.

— При чемъ же здѣсь тогда Ганна? спросила, смѣясь, Матусская; — c’est une lubie!

— У Ганны милліоны! Ганну обратятъ въ свое орудіе и выдадутъ за того, за кого хотятъ, или… запрутъ въ монастырь… Тамъ ей навяжутъ миссію по охранѣ общества, порядка, религіи и проч.

Лелія вскочила съ кресла и, бросивъ альбомъ, подбѣжала къ брату.

— Безумецъ ты этакій!.. воскликнула она и, поцѣловавъ его, возвратилась на свое мѣсто.

Со стороны сада послышалось пѣніе, вслѣдъ за которымъ хлопнула калитка; чрезъ нѣсколько секундъ, на порогѣ появился Терманъ со шляпою въ рукахъ и, не замѣчая Леліи, воскликнулъ:

— Сильванъ! спаси меня, умираю!..

Замѣтивъ въ этотъ моментъ Лелію, Германъ сконфузился. — Матуская звонко расхохоталась.

— Извините, пожалуйста, я не замѣтилъ васъ! пробормоталъ онъ.

— Что случилось? спросилъ Сильванъ, подходя къ брату.

— Ничего особеннаго, отвѣтилъ спокойно Германъ: — меня привела къ тебѣ моя обыкновенная хроническая болѣзнь — хандра.

— Въ прежнее время, женщины славились своею способностью излѣчивать подобные недуги, и считались по этимъ болѣзнямъ лучшими исцѣлительницами, отозвалась насмѣшливо Матуская, глядя ему прямо въ глаза. — У меня есть вѣрное средство отъ вашей болѣзни.

— О, спасите меня госпожа… сестра… затруднился въ названіи Германъ, бросивъ на Матускую умоляющій взглядъ. Она, въ свою очередь, посмотрѣла на него съ сожалѣніемъ…

— Въ такомъ случаѣ прошу садиться, милостивый государь… сударь… братъ — какъ хотите, сказала весело Матуская. — Признаюсь, мы не въ завидномъ положеніи родства: не знаемъ даже, какъ называть другъ друга.

— Ну, какъ называть? Конечно: братъ, сестра, вмѣшался Сильванъ: — по старопольски…

— Исцѣлительница! благодѣтельница моя! восклицалъ Германъ. — Лѣкарство мое, лѣкарство! скорѣе! Умираю! спасите меня, сестра!

— Это отъ хандры-то?

— Да, отъ хронической хандры…

— Нѣтъ лучшаго средства — влюбиться. Это самое вѣрное и испытанное средство.

— Хе, хе! Сильванъ говоритъ, что я не съумѣю этого сдѣлать; что для этого я слишкомъ испорченъ.

— Исправьтесь!

— Человѣкъ — это попорченные часы, которые чѣмъ больше чинишь, тѣмъ хуже становится ихъ ходъ, это доказано ужь многими философами. Я имѣю обыкновеніе дарить такіе часы кому нибудь изъ своихъ пріятелей.

— Прекрасный подарокъ! замѣтилъ Сильванъ.

— Впрочемъ, что касается любви, продолжалъ Германъ: — я съ вами, какъ съ сестрой, буду откровеннымъ. Ну, какъ здѣсь влюбиться въ какую нибудь изъ этихъ салонныхъ куколъ, которыя не только не умѣютъ чувствовать, но даже говорить… Эти нарядныя дѣвушки скучны и холодны, какъ мраморъ, а разсчетливы и замысловаты, какъ Пифагорова теорема; онѣ, ни больше, ни меньше, какъ кандидатки въ жены: онѣ созданы не для любви… Любовь у нихъ является тогда, когда она невозможна…

— Отлично же вы рекомендуете насъ…

— Чѣмъ же я виноватъ, что предъ моими глазами разстилается такой видъ?.. Могъ бы, конечно, и я влюбиться въ существо живое, умное… но, къ несчастью, такой нигдѣ нѣтъ; впрочемъ, ошибаюсь, — есть, и только одна… Между горничной, поющей Филона, и графиней — пищащей casta diva, нѣтъ никакой середины; нѣтъ между ними такой, у которой бы изъ собственной груди лилась восхитительная пѣснь любви и плѣняла бы молодое сердце.

— Однако, вы, кажется, сказали, что есть одна? — спросила Матуская.

— Да, одна, и та случайная, отвѣтилъ Германъ, взглянувъ на Сильвана: — опять-таки и эта… чужимъ перстнемъ припечатана.

— Какъ? Неужели замужняя? спросила Матуская.

— О! еслибы замужняя! — готовая драма, и тогда я спасенъ!..

Матуская смѣялась, съ любопытствомъ всматриваясь въ лицо Германа, который, въ первый разъ, былъ такъ откровененъ и вдобавокъ оказывался веселымъ чудакомъ. Матуская рисовала его себѣ гораздо худшимъ…

— Есть и еще вѣрное средство къ излѣченію твоей болѣзни, отозвался Сильванъ: — но понравится-ли? — горькое.

— Ну, а я горькихъ лѣкарствъ не проглатываю. — Впрочемъ, какъ зовутъ это лѣкарство?

— О, это извѣстное лѣкарство; оно старо, какъ само человѣчество, и горько, какъ полынь…

— Но названіе, названіе…

— Трудъ.

— Прекрасное средство, но нужно выучиться употреблять его… Вѣдь каждый пріемъ его долженъ дѣйствовать въ родѣ гимнастики.

— Испытай!

— Не могу, отвѣтилъ Германъ. — Что сказала-бы тогда мама?.. а ея святѣйшее общество!.. Трудъ — дѣло хорошее, но онъ пахнетъ демократіей, радикализмомъ, а мы ортодоксы; намъ можно только работать во славу Божью, молиться; къ тому же трудъ — это что-то такое неопредѣленное… vague… Нѣтъ, я предпочиталъ бы влюбиться…

Всѣ трое разсмѣялись.

— Вы очень избалованы, братецъ, сказала тихо Матуская. — Намъ, бѣднякамъ, недоступна лѣнь, намъ некогда хворать вашими болѣзнями… и это очень утѣшаетъ насъ…

— Конечно, все переживается на свѣтѣ, c’est connu! сказалъ Германъ. — Мать, повидимому, замѣчаетъ мою скуку и хлопочетъ навязать мнѣ подругу жизни…

— Неужели? Ну, и что же: нашла она вамъ эту подругу?

— Еще бы! ея комитетъ, во избѣжаніе соблазна, бодрствуетъ надо мною. Но, любезная сестрица, — si vous permettez — они страшно ошибутся въ разсчетѣ…

— Ну-съ, кого же, по крайней мѣрѣ, прочатъ вамъ въ невѣсты?

— Прекраснѣйшую, идеальнѣйшую и умнѣйшую въ мірѣ дѣвушку, о которой вы могли бы мнѣ сказать больше, чѣмъ всѣ они вмѣстѣ. Это — m-lle Ганну…

Сильванъ и Лелія переглянулись.

— Неужели! воскликнула Матуская: — и уже рѣшено?

— Уже, c’est dit — произнесъ, вздыхая, Германъ… Все это устроилось въ мамашиномъ комитетѣ безъ моего и ея согласія; мнѣ поручено лишь исполненіе предписанія комитета.

Братъ и сестра вторично переглянулись.

— Ну-съ, что вы скажете на это? спросилъ Германъ.

— Считаясь подругою Ганны, — хотя я много старше ея, отвѣтила Матуская: — я знаю ее съ очень хорошей стороны, люблю ее, какъ родную сестру, и, зная ее характеръ, сомнѣваюсь, чтобы Ганна была послушна вашему комитету; къ тому-же, какъ мнѣ кажется, вы не созданы другъ для друга.

— А что касается меня, насколько я себя знаю, я не способенъ жениться но указанію, но ради собственнаго спокойствія, я не хочу ссориться, и пока подчиняюсь ихъ наставленіямъ, на которыя смотрю сквозь пальцы.

Германъ повернулся лицомъ къ Сильвану.

— Скажи, пожалуйста, братецъ, продолжалъ Германъ: — чѣмъ ты провинился предъ этими господами?.. Вѣдь они не только ненавидятъ тебя, но и боятся. Твое присутствіе въ прошедшій вечеръ испортило имъ много крови… Повидимому, они повліяли на мою мать; она запретила мнѣ даже видѣться съ тобою… но вѣдь запрещенный плодъ всегда сладокъ.

— Я это предвидѣлъ — отвѣтилъ Сильванъ. — Они видятъ во мнѣ архи-ересіарха и революціонера, за то, что я смотрю на религію съ другой точки зрѣнія, не какъ на простую форму, а какъ на элементъ, въ которомъ я жажду видѣть высшее достоинство и дѣло, — за то, что изобличаю ихъ поступки, а народъ люблю, какъ братьевъ. Поэтому, у нихъ есть достаточно причинъ, чтобъ ненавидѣть человѣка, который становится имъ поперекъ горла. Этимъ господамъ — религія служитъ орудіемъ, которымъ они могутъ свободно злоупотреблять, тою административною машиной, которою они могутъ вертѣть по своему усмотрѣнію; народъ у нихъ — это матеріалъ, созданный для труда въ ихъ пользу, которымъ бы они хотѣли вертѣть, какъ пѣшкою.

Германъ смотрѣлъ на брата въ молчаніи.

— Однако, ты отважная голова, сказалъ Германъ: — тебя вѣчно будутъ преслѣдовать за твои проповѣди… Я, милый братецъ, не пристрастенъ къ подобнымъ вещамъ. Если кто говоритъ краснорѣчиво въ защиту порядка и общества, какъ напр. Любичъ… я хлопаю; если же проповѣдуютъ братскую любовь къ народу — благоговѣю; если говорятъ въ защиту вѣры — восхищаюсь; наконецъ, если преслѣдуютъ фатализмъ — удивляюсь. Мнѣ все равно, лишь бы не скучать.

— Ахъ, ахъ! удивилась Матуская: — такъ молодъ и такой скептикъ!..

— Еслибъ я былъ имъ, то у меня шевелилось бы здѣсь какое нибудь сомнѣніе, сказалъ Германъ, указывая рукою на сердце: — но я отношусь индифферентно… Папржица… говоритъ, что край можетъ быть избавленъ посредствомъ денегъ, я же… посвящаю всю цѣнность моей жизни…

— Фи! какъ это гадко, мерзко! вскакивая съ кресла, воскликнула Матуская. — И кто это только воспитывалъ васъ, братецъ?

— Наисвятѣйшіе отцы іезуиты, отвѣтилъ спокойно Германъ: — затѣмъ — нѣжность матери и деньги, и наконецъ воздухъ ХІХ-го вѣка.

— Жаль мнѣ васъ, братецъ.

Сильванъ подошелъ къ брату и, положивъ дружески руку на его плечо, сказалъ:

— Ты, любезный братецъ, могъ бы примирить меня и съ іезуитами; ты, со всей твоею нищетой сердца, такъ благороденъ, такъ откровененъ, что я положительно восхищенъ тобою: въ каждомъ твоемъ сарказмѣ проглядываетъ свѣтлая струя благородныхъ намѣреній, идей. — О, сколько у тебя жизненнаго матеріала, сколько жажды добра. Братецъ, дорогой мой, пожелай ты только взглянуть на эту жизнь, изъ которой ты дѣлаешь теперь игрушку — пожелай ты взглянуть на нее серьезнѣе, и глубже, съ точки зрѣнія вѣры Христовой, во имя которой они вьютъ бичи и нагайки, отдѣли плевелы отъ зерна, увѣруй въ добро, создай въ себѣ идеалъ, трудись надъ собою, своими страстями, слабостью духа; поработай надъ ними, и ты сдѣлаешься геніальнѣйшимъ существомъ, достойнымъ носить имя истинно-хорошаго человѣка. Жизнь полна нужды, люди слабы и весь свѣтъ немногаго стоитъ; но чтобы исторгнуть изъ этой нужды богатство духа, поддержать слабыхъ, пройти свѣтъ, не порицая, но снисходя къ нему — это истинно великая задача. Почему бы и не поддержать ее?..

— Кто имѣетъ силу — аминь! — закончилъ Германъ и обратился къ Леліи. — Милая сестрица, хотя Сильванъ иногда ворчитъ на меня, но я люблю его. Онъ вѣритъ, что изъ этого отрепаннаго лоскута можно со временемъ скроить что нибудь хорошее.

Матуская съ состраданіемъ и сочувствіемъ подала ему руку.

— Начали за здоровье, а свели за упокой, сказала она: — но оставимъ это. Что вы намѣрены дѣлать вечеромъ?

— Рѣшился быть послушнымъ, разсмѣялся Германъ. — Мать собирается къ Старостинѣ и приказываетъ мнѣ сопутствовать ей.

— Въ самомъ дѣлѣ! Какъ же быть? заботливо воскликнула Матуская, посмотрѣвъ на брата. Мы тоже обѣщались быть сегодня.

— А! это пречудесно! воскликнулъ Германъ: — хотя… хотя, конечно, моя мать и не совсѣмъ будетъ довольна встрѣчей… но вы не обращайте на это вниманія и будьте, непремѣнно будьте тамъ вечеромъ, а я теперь отправлюсь домой переодѣваться. И такъ, до свиданія.

Германъ пожалъ имъ руки и быстро выбѣжалъ изъ сада.

Послѣ ухода Германа, царило долгое молчаніе.

— Оригинальный юноша, отозвалась Матуская, — жаль мнѣ его… что-то будетъ съ нимъ?..

— Трудно рѣшить, куда занесетъ его житейская буря — отвѣтилъ Сильванъ. Вѣрится съ трудомъ — но это обыкновенный плодъ того религіознаго воспитанія, которое создаетъ несчастныхъ людей-скептиковъ, изжившихся безъ жизни. Сколько нибудь крупный характеръ, привязанный къ обществу, уродски искривляется, не имѣя свободы развиться по праву натуры: слабѣйшіе изъ нихъ чахнутъ и дѣлаются какимъ-то китайскимъ разсадникомъ карликовъ.

На этомъ прекратился разговоръ. Лелія ушла домой готовиться къ вечеру. Сильванъ обѣщалъ въ назначенный часъ зайти за нею.

Возвратясь домой, Германъ, съ сигарою во рту, растянулся на диванѣ и продремалъ почти до поздняго вечера; едва только онъ успѣлъ переодѣться, какъ уже былъ поданъ парадный экипажъ и мать ждала его прихода.

Графиня нарядилась въ лучшее платье, въ которомъ казалась неприступной богиней: бархатное платье фіолетоваго цвѣта, отдѣланное дорогими кружевами, обхватывало ея довольно стройную талію; три шнурка крупнаго жемчуга украшали шею; на рукѣ находился браслетъ съ большимъ изумрудомъ, а въ волосахъ красовалась драгоцѣнная брилліантовая діадема. Она имѣла въ виду, что у Старостины съумѣютъ оцѣнить ея туалетъ. Считая очень бѣдно, на ней надѣто было, по крайней мѣрѣ, тысячъ на десять червонцевъ. Германъ казался очень блѣднымъ, разстроеннымъ, болѣзненнымъ, но, не смотря на это, онъ подалъ ей руку и проводилъ къ каретѣ.

Въ продолженіе всего пути, хотя довольно короткаго, они не проронили ни одного слова; графиня напяливала на свою пухлую ручку плохо подававшуюся перчатку № 6-й. Карета остановилась у подъѣзда дома Старостины; Германъ, выпрыгнувъ изъ кареты и высадивъ графиню, подалъ ей руку; церемонно ступая, они начали входить по ступенькамъ крыльца.

У Старостины не было ни такихъ салоновъ, ни такой роскошной обстановки для пріема гостей, какъ у графини; старушка любила простоту, а потому и вышла къ графинѣ въ своемъ ежедневномъ черномъ шелковомъ платьѣ, въ кружевномъ платкѣ на плечахъ и съ гладко причесанными серебристыми волосами. Внучка ея, Ганна, находя неприличнымъ являться въ одинаковомъ костюмѣ съ бабушкой, одѣлась въ свѣтлое платье… Въ залѣ уже находились, раньше прибывшіе, Сильванъ и Лелія, которая была здѣсь, какъ у себя дома; Сильванъ скромно стоялъ у окна. Юноша, въ открытомъ жилетѣ, въ манжетахъ гигантскихъ размѣровъ и модномъ фракѣ, казался издали молодымъ кавалеромъ.

Кромѣ этихъ лицъ, былъ еще Доленга, съ вѣчно-попугаичьимъ смѣхомъ, занявшій уже извѣстную позицію друга дома и долженствовавшій занимать графиню, а, въ случаѣ нужды, составить партію въ вистъ. Натурально графиню, какъ почетную гостью, посадили на первомъ мѣстѣ; старушка занялась съ ней разговоромъ; Сильванъ и Ганна черезъ комнату вели перестрѣлку глазами. Отецъ Ганны и Старостина выказывали явное недовольство присутствіемъ Сильвана и безпокоились встрѣчей молодыхъ друзей. Доленга тоже удивлялся, заставъ ихъ у Старостины.

Ганна сначала колебалась: подойти или не подойти къ другу своего дѣтства, или принять на себя роль равнодушной хозяйки… но сердце стояло на сторонѣ Сильвана и превозмогло ея колебаніе. Она взяла Лелію подъ руку и начала прохаживаться по комнатѣ такъ, чтобы удобнѣе было Сильвану подойти къ нимъ. Первымъ, однако, подошелъ къ Леліи Германъ.

Опасаясь вліянія сестры Сильвана на молодое воображеніе Германа, графиня немножко засуетилась. Юноша и Доленга заняты были разговоромъ съ старшими, молодежь же была свободною отъ скучной бесѣды стариковъ. Изъ залы дверь вела въ другую, большую освѣщенную комнату, на порогѣ которой остановилась Лелія и моргнула брату, чтобы онъ шелъ за нею. Германъ, со шляпою подъ мышкой, тоже послѣдовалъ за ними.

Молодежь, ловко выскользнувшая изъ подъ надзора старшихъ, — хотя это нисколько не прервало темы ея разговора — находилась теперь на свободѣ. Лелія очень разсчетливо вела игру въ шахматы, подвигаясь къ центру своихъ мыслей — къ сближенію Ганны съ Сильваномъ… Отецъ и бабушка повертывались въ креслахъ, опасаясь за ихъ сближеніе.

Германъ, по обыкновенію, если не говорилъ ни съ кѣмъ и не насмѣхался надъ кѣмъ-нибудь, имѣлъ всегда суровую, лучше сказать, недовольную физіономію и упорно молчалъ. Спокойный взглядъ Ганны, какъ равнодушной зрительницы, перебѣгалъ по лицамъ братьевъ, сравнивая ихъ между собой.

Къ несчастію Ганны и Сильвана, пріѣхала президентша съ дочерью своей Изой, той самой Изой, о которой отзывался Германъ довольно неблагопріятно, считая ее невѣждой. Президентша заняла мѣсто на диванѣ о-бокъ графини и начала шумную бесѣду. Это былъ неисчерпаемый источникъ словъ; такихъ женщинъ называютъ трещотками. Иза присоединилась къ молодежи. При входѣ ея въ другую комнату, Германъ вдругъ началъ ухаживать за нею; что пришло ему въ голову, какая муха укусила его — не знаю — но онъ сдѣлался очень любезнымъ съ нею.

Иза была скромной дѣвушкой, воспитывавшейся въ Sacré Coeur. Скромность ея, казалось, доходила до боязливости, какъ будто она не умѣла и двухъ сосчитать: при каждомъ словѣ она краснѣла, блѣднѣла и опускала глаза. Такою она была со всѣми, даже съ своимъ партнеромъ въ танцахъ, такою ее зналъ и Германъ, не догадываясь впрочемъ, что она была совершенно другою, когда не чувствовала за собой ни постороннихъ глазъ, ни чуткаго уха, ни проницательнаго взгляда матери. Подъ ея дѣтскою наивностью скрывалась сатанинская злоба.

Послѣ обычнаго привѣтствія Изы съ молодежью, Леліи удалось отдѣлить Ганну и Сильвана отъ общей группы. Въ этомъ ей помогъ Германъ, который набросился на Изу, какъ коршунъ на легкую добычу.

— M-lle Иза божественно прекрасна сегодня, — началъ Германъ.

— Завтра вы должны объяснить мнѣ значеніе этихъ словъ, — шепнула изъ серьезно взглянувъ на Германа.

Германъ какъ будто удивился ея отвѣту.

— Вы слишкомъ строги, m-lle Иза! Зачѣмъ такъ немилосердно ловить на словахъ.

— Да, я очень люблю играть въ воланъ, — опять шепнула изъ

Германъ не понялъ ее и замолкъ.

— А вы? спросила изъ

— Бывши студентомъ, игрывалъ только въ мячъ и очень ловко…

Лелія разсмѣялась.

— Интересный разговоръ! точно студента съ пансіонеркой, — сказала она.

— О чемъ же намъ говорить съ графомъ? — возразила Иза: — развѣ о майской погодѣ, но этотъ предметъ такъ исчерпанъ… А! правда, я и забыла, — воскликнула она съ явной насмѣшкой и скрытой злобой: — у насъ вѣдь есть театръ; ну, будемъ говорить о театрѣ… Видѣли вы Віолу?

Иза пристально посмотрѣла на Германа. Германъ же растерялся и молчалъ.

— Весь городъ говоритъ о чудесномъ букетѣ цвѣтовъ, преподнесенномъ артисткѣ однимъ изъ ея обожателей и, — о ужасъ! неблагодарная! — она выбросила его чрезъ окно въ садъ, гдѣ его нашли въ самомъ плачевномъ состояніи.

Она вторично бросила взглядъ на Германа, который, послѣ столь неожиданнаго пораженія, собрался съ духомъ и отвѣтилъ ей:

— Удивительная вещь! какъ это вы знаете всѣ новости, не выходя изъ дому.

— Даже что дѣлаютъ актрисы и ея обожатели, — разсмѣялась изъ сдѣлавъ удареніе на послѣднемъ словѣ и прямо глядя въ глаза Германа.

— Что-жъ тутъ удивительнаго, что актрисы имѣютъ обожателей: — Неужели вы удивляетесь этому? — спросилъ Германъ съ досадой.

— На сценѣ — это я понимаю, но за сценой — нѣтъ.

— Развѣ только однѣ актрисы разъигрываютъ роли на сценѣ?.. Мнѣ кажется, что и не актрисы играютъ свои роли не хуже каждой изъ нихъ.

— Но при этихъ барыняхъ мы совершенныя дилетантки, — вздыхая, отозвалась изъ

Германъ чувствовалъ, что глупѣетъ передъ этою дѣвушкой, которую считалъ раньше глупенькимъ несмысленочкомъ. Она становилась теперь въ его глазахъ совершенно иною, и онъ готовъ былъ сдаться на капитуляцію.

— Нужно отдать полную справедливость и признать за вами талантъ даровитой актрисы, — сказалъ Германъ.

Съ этими словами онъ поклонился Изъ. Лелія вмѣшалась въ разговоръ Германа съ Изой и пошла трещать, какъ фейерверкъ, чѣмъ и отвлекла ихъ вниманіе отъ Ганны и Сильвана, которые могли свободно бесѣдовать, не опасаясь быть подслушанными.

Шагахъ въ трехъ отъ ихъ группы стояли: Ганна, положивъ руку на столъ, и Сильванъ, смиренно молчавшій, передъ ней. Зная, что не легко ей будетъ сблизиться и поговорить съ нимъ въ другой разъ, она пользовалась случаемъ и первая заговорила.

— Зачѣмъ вы такъ грустно смотрите, — шепнула она.

— Потому что не легко переносится переворотъ судьбы, — вздохнулъ Сильванъ. — Впрочемъ на собственную судьбу я не имѣю права жаловаться — но… другія… вообще судьбы всѣхъ.

— Ну, не станемъ говорить о томъ… я не хочу, чтобы сердце ваше обливалось кровью, тѣмъ болѣе сегодня и въ моемъ присутствіи… Найдите другой предметъ разговора.

— Но какой?

— Какой хотите, какой вамъ по сердцу, только не о томъ, что больно отзывается въ вашемъ сердцѣ, — настоятельно заговорила Ганна: — Лелія сказала мнѣ, что вы имѣете много непріятностей… я сочувствую вамъ.

— Благодарю.

— Вы всегда найдете сочувствіе во мнѣ.

На словѣ: «всегда», она сдѣлала удареніе и любезно взглянула на него. Рука ея лежала на столѣ такъ близко, что Сильванъ, въ избыткѣ счастья, едва удержался отъ поцѣлуя. Предусмотрительная Ганна шепнула ему съ улыбкой и прямо смотря въ дверь на отца.

— На насъ глядитъ отецъ… не увлекайтесь…

— Да, правда! Отецъ вашъ очень недоволенъ моимъ присутствіемъ здѣсь, а тѣмъ болѣе нашимъ разговоромъ. Неугодно-ли уйти въ залу?

— О, нѣтъ, нѣтъ! возразила Ганна. — Въ другой разъ, быть можетъ, намъ не удастся поговорить свободно.

— Вы просто ангелъ доброты!

— О, нѣтъ. Я простая смертная, и только вѣрная подруга ваша. Вы помните наши дѣтскія игры и забавы? эти священныя добрыя времена, когда мы еще не думали, что вы будете тѣмъ, чѣмъ теперь, — а я…

Ганна опустила голову и тихо вздохнула.

— Вамъ что?! Вамъ, по крайней мѣрѣ, жизнь улыбается.

— Мнѣ?! Развѣ съ ироніей…

— Вы должны быть счастливы, потому что достойны счастія; я всегда, въ глубинѣ моего сердца, молюсь за васъ.

— Трудно быть счастливой среди несчастныхъ; на это нужно имѣть равнодушіе и побольше цинизма, но я не желаю имѣть ни перваго, ни послѣдняго, хотя бы за нихъ можно было купить счастье.

Разговоръ ихъ похожъ былъ скорѣе на быстрый шепотъ, чѣмъ на громкую бесѣду. Сильванъ мѣнялся въ лицѣ отъ прилива неожиданнаго счастья.

— Ангелъ! — воскликнулъ онъ вполголоса, не въ силахъ болѣе сдерживать волненія: — эта счастливая минута жизни похищена мною какимъ-то чудомъ у злой судьбы! Я каждый день, каждую минуту долженъ ожидать, что, по чьей нибудь волѣ или фантазіи, меня вытолкаютъ отсюда… но я счастливъ уже тѣмъ, что снесу это мгновенье съ собою туда, гдѣ не въ состояніи будемъ увидѣться… чувствовать эти блаженныя минуты… прощанія…

— Не понимаю! возразила Ганна: — зачѣмъ же вамъ прощаться?… что касается меня, я и слышать не хочу о прощаньѣ.

— Конечно, мы можемъ еще встрѣтиться въ жизни, но гдѣ и при какихъ обстоятельствахъ?..

— Во-первыхъ, еще здѣсь намъ никто не можетъ воспретить, а во-вторыхъ, я думаю, что вамъ позволятъ возвратиться…

— На вашу свадьбу… чтобы видѣть васъ счастливой женой…

— Послушайте, Сильванъ… этого вы не должны были бы говорить мнѣ!

— Что-жъ дѣлать — это неизбѣжно… вы только должны позаботиться о выборѣ…

— Вы думаете, что это очень легко?

— Заботливые бабушка и отецъ склонятъ васъ къ этому.

— Ни они, и никто иной не могутъ склонить меня выйти за немилаго сердцу.

— Но и сердце послушается, когда одиночество станетъ обременительнымъ.

Ганна взглянула на него глазами, полными слезъ; лицо ея было блѣдно.

— Да развѣ вы не знаете, не чувствуете, не вѣрите, что сердце мое отдано вамъ и что никто не въ силахъ уже отнять его?..

Съ этими словами, поспѣшно ею сказанными, она, съ зардѣвшимся лицомъ, отошла къ Деліи, оставивъ Сильвана, какъ прикованнаго къ мѣсту… Пораженный ея ласкою и своимъ счастьемъ, онъ терялъ голову… Ганна вмѣшалась въ общій разговоръ; изъ залы доносился трубный смѣхъ Доленги, который смѣялся каждой своей остротѣ, наполняя этимъ смѣхомъ всѣ комнаты.

— Этотъ смѣется за всѣхъ, шепнула изъ

Обезпокоившись долгимъ отсутствіемъ молодежи изъ залы, Юноша вбѣжалъ въ комнату и пригласилъ ихъ къ общей бесѣдѣ.

VIII.

Напрасно, нѣсколько дней къ ряду, Віола ожидала Сильвана, который, запершись у себя въ комнатѣ, трудился, какъ волъ, наслаждаясь воспоминаніями прошедшаго вечера. Бѣдная Віола и въ мысль не приходила ему; казалось, что онъ забылъ о ея существованіи. Зато Віола, въ вознагражденіе за томительное ожиданіе, получила отъ Германа длинное, нѣжное посланіе; почеркъ Германа былъ такъ похожъ на почеркъ Сильвана, что Віола, взглянувъ на письмо, не поколебалась распечатать его. Руку Сильвана Віола знала очень хорошо, потому что онъ часто списывалъ ей роли; она сорвала печать съ письма. Каково же было ея удивленіе, когда, вмѣсто ожидаемыхъ нѣсколькихъ строчекъ отъ Сильвана, она увидѣла большой листъ почтовой бумаги, испещренный отборной, чувствительной прозой.

Не читая его, она бросила въ уголъ; но, страдая любопытствомъ, присущимъ женщинѣ, чрезъ нѣсколько минутъ она подняла его и начала читать. Германъ изливался ей въ своихъ чувствахъ, насмѣхался надъ человѣчествомъ и считалъ себя несчастнѣйшимъ въ мірѣ. Въ письмѣ было столько сарказма, боли и ироніи, что бѣдная Віола, начавъ читать его съ отвращеніемъ, окончила съ искреннимъ сочувствіемъ къ молодому человѣку.

— Этотъ, быть можетъ, нѣсколько лучше прочихъ вертопраховъ… кажется, у него доброе сердце, хотя голова и не совсѣмъ въ порядкѣ. Но что мнѣ въ томъ? Ему далеко до моего Сильвана… а онъ?.. онъ, кажется, и не думаетъ обо мнѣ… Къ кому сердце льнетъ — тотъ не отвѣчаетъ взаимностью, а эти сами навязываются, да что мнѣ въ нихъ, что мнѣ въ нихъ!..

Дня черезъ три-четыре, соскучившаяся Віола рѣшилась заманить къ себѣ Сильвана и искала къ тому предлога. Бѣдной дѣвушкѣ казалось, что Сильванъ, изъ деликатности, не хотѣлъ безпокоить ее своимъ посѣщеніемъ. Подъ предлогомъ совѣта съ нимъ относительно роли Жюльеты въ трагедіи Шекспира, она рѣшилась написать письмо, съ просьбою, чтобы Сильванъ, улучивъ свободную минутку; забѣжалъ къ ней. Но приступить къ написанію письма ей, было отень трудно; послѣ долгаго колебанія, она написала записку, и опять-таки, изъ опасенія, чтобы не вышло какого нибудь недоразумѣнія изъ этой переписки, прибѣгнула къ помощи Шершеня.

Шершень былъ занятъ разборкою рукописи, надъ каждой страничкой которой онъ тяжко вздыхалъ.

— Нѣтъ, говорилъ онъ самъ съ собою, — нѣтъ, мосци добродзѣю, время теперь не то: артисты — это пачкуны, а эти трутни, лежебоки, маралы… напачкаютъ такъ, что и разобрать нельзя, чертовски скверно написано, мосци добродзѣю.

— Господинъ Шершень! окликнулъ его знакомый голосъ изъ третьей комнатки.

Шершень поспѣшилъ къ артисткѣ, которая сидѣла на диванѣ съ раскрытой книгой, на колѣняхъ.

— Ахъ, Павелъ, я съ этой ролью никакъ не могу справиться, сказала Віола, надувъ губки.

— Какъ? Вы, барынька, не можете справиться съ ней?! воскликнулъ съ удивленіемъ Шершень и разсмѣялся. — Э! барынька, какъ бы вы ни играли ее, — вы все-таки всѣхъ за поясъ заткнете; передъ такой звѣздою поблекнутъ лучшіе артисты, не только что наши, а и многіе другіе: они понятія не имѣютъ о томъ, что дѣлаютъ; это водовозы, право водовозы, всѣ безъ изъятія, бумагомаралы… таланта у нихъ — ни на денежку нѣтъ. Э, да что и говорить: однимъ словомъ — сбродъ… вы и на столичной сценѣ достойны были бы занять мѣсто первой звѣзды, мосци добродзѣю, какъ говоритъ нашъ незабвенный Шекспиръ…

— Но поймите, Павелъ, прервала Віола желчную тираду суфлера: — мнѣ бы хотѣлось съиграть эту роль получше, а для этого я нуждаюсь въ чьемъ нибудь умномъ совѣтѣ.

— Умномъ совѣтѣ! воскликнулъ, окрысившись, суфлеръ: — Кто же, съ позволенія сказать, изъ этихъ длинноухихъ ословъ въ состояніи дать умный совѣтъ такому геніальному таланту, какъ вашъ? — Имъ-ли учить васъ! Не этотъ-ли Ромео? Э! — нѣтъ! онъ еще не доросъ до этого! Хорошъ любовникъ! — это Допъ-Кихотъ!.. онъ не умѣетъ даже любезничать на сценѣ… онъ стонетъ, какъ угорѣлый… Кто-жъ такъ любитъ, какъ онъ! Тьфу!.. Сколько разъ дѣлалъ я ему замѣчанія, но онъ все такой же гордецъ… онъ думаетъ, что я суфлеръ… такъ только суфлеръ и есть, а не знаетъ того, глупецъ, что я самъ нѣкогда игрывалъ монарховъ, да еще на варшавской сценѣ, мосци добродзѣю!

Стоило только разговориться Шершеню, — потокъ его рѣчи былъ нескончаемъ. Одна жена могла его нѣсколько удержать; это была его хроническая болѣзнь. И на этотъ разъ старушка, сидѣвшая въ согбенномъ положеніи надъ платьемъ Жюльеты, начала ворчать на него.

— Да замолчишь-ли ты, старый хрычъ.

— Пожалуйста, не перебивай меня, огрызнулся Шершень. — Ни съ кѣмъ здѣсь, сударыня, посовѣтоваться нельзя, да вы и безъ всякихъ, совѣтовъ съиграете лучше ихъ. Кто можетъ здѣсь посовѣтовать?

— Конечно, ни одинъ изъ нашихъ артистовъ, улыбаясь, замѣтила Віола. — Я хотѣла просить васъ, Павелъ, не будете-ли вы такъ любезны потрудиться сходить къ г. Рамулту… Онъ видѣлъ и читалъ такъ много, что могъ бы посовѣтовать лучше всѣхъ нашихъ артистовъ. Это человѣкъ съ понятіемъ, съ чувствомъ…

— А! это дѣло другаго рода, это я понимаю, мосци добродзѣю. Такъ бы давно и сказали мнѣ: что и говорить — это человѣкъ, мосци добродзѣю. — Онъ хлопнулъ себя ладонью по лбу и, показывая на грудь, прибавилъ: — У этого и здѣсь, и здѣсь много, — это рѣдкій человѣкъ; съ нимъ всегда можно поговорить по человѣчески; онъ такихъ старичковъ, какъ я, очень уважаетъ. Къ нему я съ удовольствіемъ пойду. И поворотившись къ дверямъ, Шершень хотѣлъ ужь уходить.

— Извинитесь, пожалуйста, передъ нимъ, что я осмѣлилась утруждать его моею просьбой, остановила его артистка. — Онъ вѣрно очень занятъ теперь.

— Да, этотъ человѣкъ работаетъ за десятерыхъ! воскликнулъ Шершень. — Я былъ вчера у него съ визитомъ. Онъ угостилъ меня стаканчикомъ хорошаго вина, и мы бесѣдовали съ нимъ о нашемъ незабвенномъ Шекспирѣ.

— А спрашивалъ онъ обо мнѣ? съ наивностью, живо спросила Віола.

— Какъ-же, какъ-же, мосци добродзѣю. — Спрашивалъ о вашемъ здоровьѣ, пьете-ли вы воду, не кашляете-ли?

— Почему же онъ самъ не зашелъ навѣстить меня? грустно спросила она.

— Это такой деликатный человѣкъ… тѣмъ болѣе — онъ хорошо понимаетъ, съ позволенія сказать, что здѣсь для него взятки гладки… напрасные труды…

— Будетъ тебѣ болтать, безсовѣстный! взъѣлась на него старуха, замѣтивъ, что Віола покраснѣла до ушей.

— Чего ты, старая ворчунья, взбѣленилась, фыркнулъ суфлеръ. Что-жъ тутъ худаго, когда человѣкъ расположенъ къ молодой артисткѣ и съ благоговѣніемъ отзывается объ особѣ, которая достойна его уваженія. Чего суешься туда, гдѣ бесѣдуютъ высшія персоны. Это не твоего ума дѣло, какъ говоритъ незабвенный…

Старуха пожала плечами.

— О чемъ, бишь, говорилъ я, продолжалъ Шершень; — ахъ, да, объ этомъ достойномъ Рамултѣ. Вы извините меня, барышня, что я вамъ скажу… ему тоже нельзя приписать это въ вину, что онъ рѣдко заходитъ. Человѣкъ съ умомъ… а вы, сударыня, симпатизируете ему… онъ платитъ взаимностью… что вѣрно, то вѣрно, какъ говоритъ нашъ… Съ огнемъ не играй, съ сердцемъ не шути.

Віола еще больше покраснѣла; старуха хлопнула суфлера по плечу.

— Будетъ, будетъ ужь! сказала она: — или не видишь, что барышня краснѣетъ отъ твоей болтовни.

Пользуясь случаемъ, Віола повторила просьбу, чтобы онъ шелъ скорѣе къ Сильвану.

Шершень такъ и ушелъ съ недосказанною рѣчью. Старуха заперла за нимъ дверь на задвижку.

Досадуя на жену, которую считалъ доброй женщиной, но глупымъ существомъ, Шершень вышелъ изъ дому, съ намѣреніемъ прямо идти къ Сильвану. По дорогѣ ему встрѣтился Германъ Рамултъ, которому судьба благопріятствовала встрѣчаться съ суфлеромъ по случаю его постояннаго круженія около дома Віолы. Онъ подошелъ къ нему и взялъ его за руку. Шершень, конечно, узналъ его не только потому, что онъ имѣлъ абонированную ложу въ театрѣ, но и по послѣднему казусу съ букетомъ. Старикъ былъ и безъ того очень вѣжливымъ человѣкомъ, здѣсь же онъ счелъ нужнымъ отсалютовать графу, которому такъ недавно хотѣлъ оборвать полы сюртука. Германъ съ своей стороны дружески пожалъ ему руку. Со старикомъ ему необходимо было познакомиться короче, въ виду того, чтобы, запасшись его дружбой, легче было вывернуться при повтореніи подобной исторіи, какая была съ нимъ въ прошлый разъ.

— Куда торопитесь? спросилъ Германъ, останавливая суфлера.

— Спѣшу по дѣламъ театра, отвѣтилъ онъ, улыбаясь.

— И очень спѣшно?

— Да, очень. Вообще, графъ, дѣла театра не терпятъ отлагательствъ. Одинъ моментъ рѣшаетъ судьбу артиста! хватай минуты, если хочешь быть счастливымъ годы; такъ, кажется, говоритъ нашъ незабвенный Шекспиръ.

— Въ какой же трагедіи говоритъ онъ эту извѣстную правду? спросилъ Германъ, чтобы продолжить съ нимъ разговоръ.

— Право, не помню, отвѣтилъ онъ: — кажется, что въ какомъ то Генрихѣ или Макбетѣ…

— Мнѣ думается, что въ Макбетѣ, — подтвердилъ Германъ.

— И мнѣ такъ кажется, графъ. Я такъ проникнутъ этимъ великимъ человѣкомъ, что только и дышу имъ, мосци добродзѣю.

— Какъ настоящій артистъ, поддакнулъ Германъ.

— А какъ бы вы думали: я тоже игрывалъ монарховъ, да еще на варшавской сценѣ, сказалъ съ гордостью Шершень. — Знатоки находили много хорошаго въ моей игрѣ, пріемахъ, манерахъ. Покойный Думашевскій однажды мнѣ сказалъ — о! словъ его я никогда не забуду: — «Шершень, ты открываешь новый свѣтъ»!.. Но увы! зависть и интриги выжили меня, и я волей-неволей снизошелъ на степень суфлера… Вы, графъ, попробуйте-ка спросить этихъ неблагодарныхъ, сколько я далъ имъ хорошихъ совѣтовъ! И что бы вы думали? — подцѣпятъ мою мысль, и спасибо не скажутъ: — вотъ какіе люди!

Его болтовня забавляла Германа. Онъ улыбался.

— Послушайте-ка, господинъ артистъ, скажите правду: если не очень спѣшно, такъ не угодно-ли будетъ зайти вмѣстѣ распить бутылочку хорошаго винца?

Поставленный такимъ образомъ между бутылочкою хорошаго вина и спѣшнымъ порученіемъ Віолы, Шершень нѣсколько колебался, но, рѣшивъ, что исполнитъ оба порученія, нисколько не теряя на этомъ, согласился на предложеніе графа.

— Свободную минуточку, и только минуточку, могу удѣлить вамъ, Графъ, сказалъ онъ снисходительно.

Германъ осмотрѣлся вокругъ и, замѣтивъ по близости винный погребъ, потащилъ его съ собою. Найдя отдѣльную пустую комнату, онъ приказалъ подать бутылку венгерскаго.

Нектаромъ показалось вино старому Шершеню; онъ облизнулся, и слеза благодарности навернулась на его глазахъ. Давно онъ не пивалъ такого вина, давно онъ не сидѣлъ въ такомъ обществѣ, какъ графъ. Онъ почувствовалъ себя на седьмомъ небѣ.

— Вы, графъ, дѣйствительно умѣете цѣнить и святыню, и служителей Мельпомены…. О, это для человѣчества благотворное, высокое учрежденіе… castidat mores, мосци добродзѣю. Ну, и такъ за здравіе высокаго покровителя драматическаго искусства и всѣхъ артистовъ!

Шершень залпомъ выпилъ стаканъ вина; Германъ наполнилъ его опять.

— Вотъ видите-ли, господинъ артистъ, какъ вы были несправедливы и безжалостны ко мнѣ въ то время, когда я мысленно несъ въ жертву чувство признательности къ ногамъ Віолы — заговорилъ Германъ, — Вы видите теперь, что я люблю и почитаю искусство.

Шершень растерялся при этомъ неожиданномъ оборотѣ рѣчи; голова его, казалось, вросла въ плечи.

— Графъ, отозвался сконфуженный Шершень: — нужно знать сложившіяся тогда обстоятельства. По пруду и плотина, какъ говоритъ нашъ великій Шекспиръ… Есть такія обязанности, которыя человѣкъ долженъ свято исполнять, хотя бы ради этого пришлось поплатиться жизнью. Дѣвушка эта поручена нашему попеченію, т. е. моему и жены моей — это особа съ большимъ талантомъ, это геній, но дитя еще; она боится малѣйшаго подозрѣнія…

— Но я шелъ къ ней безъ всякихъ заднихъ мыслей, ради того, что она возбудила во мнѣ симпатію и уваженіе…

— И она достойна ихъ, графъ. Дѣвушка съ такими дарованіями со временемъ можетъ сдѣлаться свѣтиломъ столичной сцены; она очень чувствительна, деликатна, хотя отецъ ея — отца я тоже зналъ — былъ величайшій пьяница, котораго мы должны были держать подъ замкомъ въ дни спектаклей, но и артистъ же былъ! въ этомъ нужно отдать ему полную справедливость: никто не могъ играть такъ хорошо, какъ онъ; не разъ я обливалъ моими слезами рукопись, которую суфлировалъ… да и посмѣялся же я, когда онъ игралъ «Жида за печатью»!

Германъ слушалъ его съ серьезнымъ вниманіемъ, едва сдерживаясь отъ смѣха.

— Вы ошибаетесь во мнѣ, господинъ Шершень: — именно только по любви моей къ искусству, я и намѣренъ былъ почтить жрицу храма Мельпомены.

— Жрицу храма Мельпомены! повторилъ Шершень: — прекрасно сказано; она дѣйствительно жрица, но еще совершенное дитя, полное блаженства и… цѣломудрія…

Языкъ его коснѣлъ отъ выпитаго вина.

— Надѣюсь, что еслибы случилось когда нибудь зайти, вы не захлопнете двери передъ моимъ носомъ, не прогоните, какъ въ прошлый разъ?

Старый воробей почувствовалъ всю силу его словъ, отодвинулъ стаканъ и, вставъ съ мѣста, принялъ на себя величественный видъ, какъ бы собираясь играть монарха на варшавской сценѣ.

— Графъ, сказалъ онъ серьезно: — я объяснилъ вамъ возложенную на меня обязанность… извините меня, — совѣсть моя неподкупна: лучше смерть, чѣмъ потеря гонора.

Германъ принужденно засмѣялся и обнялъ старика.

— Въ такомъ случаѣ, намъ не о чемъ больше говорить съ вами; я не стану больше задерживать васъ; идите съ Богомъ по своимъ дѣламъ.

Оболдѣвшій Шершень остался одинъ съ своимъ гоноромъ и стаканомъ вина; онъ осмотрѣлся кругомъ, выпилъ вино и съ гордостью вышелъ изъ храма Бахуса, съ полнымъ сознаніемъ своей неподкупности… Замѣшкавшись съ Германомъ, онъ уже не засталъ Сильвана дома. Объяснивъ мальчику, въ длинной рѣчи, о своемъ намѣреніи видѣть Сильвана, онъ передалъ просьбу Віолы, и, понюхивая табакъ, съ спокойною совѣстью отправился домой. По дорогѣ, онъ рѣшилъ непремѣнно повѣриться женѣ въ своемъ геройствѣ относительно искушенія Германа.

IX.

Пріѣздъ Старостины М. съ внучкою Ганной поднялъ на ноги не только аристократическую молодежь, но и престарѣлыхъ папенекъ и маменекъ, сыновья которыхъ могли разсчитывать на сближеніе съ молодой милліонершей. Трудно, конечно, опредѣлить, сколько было заказано у портнаго новыхъ фраковъ, визитокъ, жакетокъ и проч., но что ихъ было много — это несомнѣнный фактъ. Легко можно представить себѣ, съ какимъ усердіемъ всѣ старались узнать, гдѣ бы удобнѣе было встрѣтиться и познакомиться съ ними и какимъ путемъ попасть въ ихъ домъ; каждому хотѣлось быть свидѣтелемъ выступленія на арену большаго свѣта богатой дѣвушки и привлечь на себя ея высокое вниманіе. Старшіе разсчитывали на свое вліяніе и занимаемое ими положеніе въ обществѣ; молодежь вертѣлась у зеркалъ, покручивала усики и вздыхала. Надо съ грустью сознаться, что особенной приманкой служила не красота молодой Юноши, но ея милліоны; о нихъ-то больше всего вздыхала молодежь. Въ нашъ практическій вѣкъ супружеская связь основывается на принципахъ разсчета: считаются прежде всего доходы, а остальное въ придачу, какъ вопросъ второстепенной важности. Красота, воспитаніе, характеръ считаются скорѣе препятствіемъ, чѣмъ приманкой; хотя бракъ считается дѣломъ хорошимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и обузой, тою тяжестью, которую почти каждый взваливаетъ на себя по разсчетливому принужденію. Въ кружкахъ, между отцами и матерями, дѣдушками и бабушками, достовѣрно было извѣстно, сколько можетъ остаться чистаго капитала, движимаго и недвижимаго имущества послѣ смерти бабушки и отца Ганны; съ величайшею оффиціальною точностью были опредѣлены всѣ богатства, находившіяся въ ихъ распоряженіи: узнали не только расположеніе имѣній, но и качество земли, доходы, повинности, налоги и проч. Послѣ всѣхъ этихъ высчитываній, пересчитываній доходовъ и передержекъ, балансъ выяснился въ цвѣтущемъ состояніи и Ганну провозгласили прекраснѣйшей партіей, какую только можно было ожидать. О ней говорили всѣ, хотя иногда съ сожалѣніемъ, въ отношеніи ея недоступности и вліянія Сильвана на молодое воображеніе, — вліянія которымъ, какъ думали, заразилась она. Всѣ согласились съ этимъ мнѣніемъ и рѣшили: немедленно приступить къ атакѣ старушки, со внушеніемъ ей, чтобы она съ своей стороны приняла надлежащія мѣры въ отношеніи внучки, устранила Матускую, а главное — ея брата, а также бодрствовала надъ слабымъ Юношей.

На слѣдующій день, въ залѣ президента составился совѣтъ изъ самыхъ вліятельныхъ лицъ.

— Обстоятельство это, произнесъ Папржица, — на первый взглядъ, маловажное: — дѣвушка взрослая; но принявъ во вниманіе сопутствующія ей болѣе сложныя обстоятельства — дѣло представляется совершенно въ иномъ свѣтѣ. Находясь въ состояніи воюющихъ за принципы общества, мы должны употребить всѣ наши усилія къ охранѣ порядка. Капиталъ, въ данномъ случаѣ, становится двигателемъ; выпустить его изъ нашихъ рукъ и безъ борьбы отдать въ руки тѣхъ, которые употребятъ его, какъ оружіе противъ насъ — было бы непростительною глупостью. Дѣвушка непремѣнно должна выйти за одного изъ нашего лагеря. Рука ея можетъ послужить вознагражденіемъ заслугъ, средствомъ для поддержанія имени, — словомъ — мы должны руководить ею.

Нѣкоторые изъ совѣтчиковъ начали предлагать кандидатовъ, между которыми былъ предложенъ Любичъ, графъ Рамултъ и проч.

Кучаба обратилъ вниманіе на Сильвана Рамулта, котораго выставилъ опаснымъ конкуррентомъ въ отношеніи конечной цѣли ихъ плановъ, въ виду того, что Ганна питала къ нему давнюю симпатію.

Совѣтъ продолжался довольно долгое время, ограничиваясь немногочисленнымъ кружкомъ адептовъ, и. въ заключеніе, постановилъ: пригласить на завтрашній день Доленгу, съ которымъ и переговорить, какъ съ другомъ дома Юноши. Въ этомъ случаѣ послѣдній могъ быть для нихъ очень полезнымъ человѣкомъ.

Къ рѣшенію такого рода щекотливыхъ вопросовъ Доленга имѣлъ особенное дарованіе: онъ зналъ всѣ лазейки, имѣлъ способность вертѣть людьми, не обращая на себя особеннаго вниманія;, соединять разрозненныя убѣжденія, поджечь мину тамъ, гдѣ менѣе всего можно ожидать взрыва, посплетничать, — это былъ его конекъ; такого рода дѣлишки онъ обдѣлывалъ лучше десятка тѣхъ людей, которые извѣстны были подъ названіемъ трещотокъ и ханжей.

Доленга былъ увѣдомленъ однимъ изъ адептовъ совѣта, когда онъ долженъ былъ явиться къ завтраку въ одинъ изъ лучшихъ ресторановъ.

Часовъ около одиннадцати, въ ресторанъ начали сходиться заговорщики; тамъ уже жарились бифштексы; пришелъ и вѣщій Доленга съ своимъ всегдашнимъ смѣхомъ Тихо сидѣвшее до сихъ поръ, общество вдругъ оживилось. Доленга, взглянувъ на нихъ, сразу угадалъ, что завтракъ онъ будетъ ѣсть не даромъ, — а завтракъ, какъ и обѣдъ, и все, что проходило черезъ ротъ въ желудокъ, было для него дѣломъ первой важности. — Пока онъ снималъ перчатки, всѣ двери были заперты на ключъ, изъ чего онъ заключилъ, что дѣло, по которому онъ приглашенъ, имѣло болѣе или менѣе громкій характеръ, который онъ ужь заранѣе почти зналъ наизусть. Справившись предварительно, что было заказано на завтракъ, какія вина, и будутъ-ли согрѣты они, и успокоенный на этотъ счетъ, Доленга сѣлъ и приготовился слушать.

Господа эти, однако, не сразу приступили къ дѣлу… Разговоръ шелъ сначала очень вяло, пока не появился на столѣ главный предметъ ихъ гастрономическаго вкуса.

— Слушай, Маріанъ, отозвался, послѣ равнодушнаго вступленія, Папржица: — ты, кажется, у Юноши на счету домашняго друга и знакомъ съ нимъ давно.

— Олесь другъ и пріятель мой еще со школьной скамьи! отвѣтилъ Доленга: — Это прекраснѣйшій человѣкъ! Вы нисколько не ошиблись въ этомъ! Никто не имѣетъ на него такого вліянія, какъ я. Честное слово…

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Папржица, — ты будешь намъ полезенъ. — Дѣло идетъ объ очень важномъ предметѣ. Общество требуетъ твоей помощи, которую съумѣетъ оцѣнить… У твоего друга Юноши дочь… милліонерша…

— Гм… гм… Объ этомъ не распространяйся, и такъ понимаю; не годится, молъ, чтобы дѣвушка увядала, а деньги достались въ чужія руки.

— Мудрой головѣ довольно одного слова — сказалъ Кучаба; — въ этомъ-то и вся суть дѣла. Но скажи, пожалуйста, что за человѣкъ этотъ Юноша? Мы его мало знаемъ.

— О! это прекраснѣйшій человѣкъ, какого можно себѣ представить. Конечно, не святой, не ангелъ, но не каждому суждено быть такимъ: — человѣкъ съ прямымъ характеромъ и шляхтичъ съ головы до ногъ.

— А голова? спросилъ Папржица.

— Ну, голова?.. голова, того… не сильно организована, во всякомъ случаѣ, человѣкъ не глупый: любитъ вкусно поѣсть и попить — губа не дура, — и поиграть, подчасъ, не прочь… Хотя уже плѣшивый, но не прочь также приволокнуться, поамурничать; — это его качества, а если хотите, скажу и пороки.

— Дѣло, конечно, житейское, всѣ подъ Богомъ ходимъ — сказалъ кто-то; но не демократъ, не радикалъ, не мечтатель?..

Доленга разсмѣялся.

— О, нѣтъ! воскликнулъ онъ: — Олесь гнушается этимъ, какъ и всѣ порядочные люди: онъ истый консерваторъ, какъ въ душѣ, такъ и въ помышленіяхъ.

— А старушка, пани Старостина? спросилъ Остоя.

— Особа добродѣтельная, набожная, тихая, и — главное — привязанная къ внучкѣ.

— Кто же у нихъ больше всего имѣетъ или можетъ имѣть вліянія.

Доленга призадумался.

— Кажется, кто-то изъ высшаго духовенства, отвѣтилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: — Она очень уважаетъ священнослужителей.

— А внучка?

На этотъ вопросъ не скоро послѣдовалъ отвѣтъ. Доленга взялъ съ подноса рюмку водки, которую именно теперь только принесли, и, выпивъ ее, сказалъ:

— Внучку я знаю менѣе всѣхъ; но, какъ мнѣ кажется, главный узелъ этого вопроса именно находится здѣсь. У нея больше разума и силы воли, чѣмъ у всѣхъ ихъ вмѣстѣ.

Глубокая тишина воцарилась между присутствовавшими.

— Вотъ этотъ-то разумъ и подцѣпить бы намъ за слабую струнку — заговорилъ Папржица: — Лесть — это прекрасное оружіе, стоитъ только остро отточить лезвіе.

Доленга закусывалъ, не спѣша высказать свое мнѣніе по поводу предложенія Папржицы.

— Однако, кто же тамъ, вообще, имѣетъ вліяніе? спросилъ Остоя.

— Если хотите — я, черезъ горло и желудокъ, имѣю доступъ прямо къ сердцу Юноши, отвѣтилъ Доленга.

— Ну, а Юноша всемогущъ?

— «Все» — нѣтъ, а «многомогущъ» — это фактъ.

— Говорятъ, что онъ у нихъ ничто — десятая спица въ колесницѣ.

— Ну, это ужь преувеличено, возразилъ Доленга: — вѣдь онъ все-таки отецъ Ганны.

— Въ такомъ случаѣ, ты совершенно понялъ, въ чемъ дѣло? спросилъ Папржица.

— Еще бы не понять! — вещь очень простая. Кто же кандидаты?

Ему начали псподоволь высчитывать ихъ; Доленга качалъ головой и отмалчивался. Вдругъ Папржица, воодушевляясь, воскликнулъ:

— Но нужно, однако, хорошенько понять въ чемъ дѣло: — пусть женится кто хочетъ и можетъ — только-бы не одинъ изъ этихъ пролетаріевъ, блуждающихъ агитаторовъ… понимаешь меня?.. Это главная наша цѣль.

Согласное одобреніе пробѣжало между присутствовавшими.

— Въ такомъ случаѣ, я долженъ вамъ сказать откровенно, — отозвался Доленга, — что есть громаднѣйшее препятствіе къ исполненію этого плана. Я наблюдалъ за Ганной въ тотъ вечеръ, когда была графиня… дѣвушка выказывала явное расположеніе къ инженеру; вы знаете его… Между ними происходила оживленная бесѣда и перестрѣлка глазами, а, можетъ быть, и пожатіе рукъ…

— О, это пустяки! тѣмъ лучше для насъ! воскликнулъ Любичъ, ударяя кулакомъ по столу: — она вѣрно не знаетъ, что у него завязался романъ съ этой актрисой, Віолой, отъ которой онъ всѣхъ отогналъ.

— Примемъ къ свѣдѣнію, сказалъ Доленга: — но вѣренъ-ли фактъ?

— Да они нисколько и не стѣсняются!.. Она каждое утро ходитъ къ нему, подъ предлогомъ питья эмской воды, и онъ бываетъ у нея каждый вечеръ… а записочки передаются черезъ посредство суфлера.

— Къ несчастью, произнесъ Доленга, — эта вдовушка, сестра Рамулта No-1-й, кружитъ голову этому Юношѣ… она такъ ловко дѣйствуетъ въ интересахъ брата…

— Скверно, очень скверно! воскликнулъ Папржица: — это мнѣ не по сердцу. Но Юндша въ твоихъ рукахъ, и если онъ такой волокита, то нельзя-ли ему подставить другую?

— Кого, напримѣръ?

— Нужно подумать. Недурно было бы кому нибудь пріударить за вдовушкой, сказалъ Остоя.

Всѣ разсмѣялись.

— Однако дѣло выходитъ гораздо запутаннѣе, чѣмъ мы предполагали, сказалъ Папржица. — Слушай, Доленга: — если этамилліонерша выскользнетъ изъ нашихъ рукъ, вся отвѣтственность падетъ на тебя.

— Вы знаете, что принципы мои непоколебимы. — Гдѣ только нужна моя дѣятельность, — я трудовъ своихъ не пожалѣю: сдѣлаю все, что буду въ силахъ, но и другіе должны помогать мнѣ. — Это необходимо.

— Конечно, конечно! закричали всѣ.

— Итакъ, кому мы должны протежировать?

Кто-то произнесъ имя Германа Рамулта.

— Если позволите сказать — произнесъ Папржица, — есть извѣстные принципы, отъ которыхъ безъ особенной нужды нельзя отступаться. Германъ имѣетъ свое хорошее состояніе; его можно женить и на бѣдной дѣвушкѣ, конечно, изъ хорошей фамиліи. Состояніе же m-lle Ганны должно быть посвящено исключительно нашимъ интересамъ, но для этого нуженъ человѣкъ изъ нашей среды, который бы вполнѣ подчинялся нашему распоряженію. Это говоритъ сама здравая логика.

Доленга что-то запѣлъ про себя.

Всѣ соглашались съ мнѣніемъ Папржицы. Любичъ, надѣясь, что его кандидатура выплыветъ наружу, опустилъ скромно глаза.

— Мое мнѣніе, господа, сказалъ Доленга, — выждать время, осмотрѣться, оріентироваться, а между тѣмъ постараться занять опредѣленныя позиціи. Такъ всегда поступали великіе стратеги, зная очень хорошо, что выигрышъ въ битвѣ зависитъ отъ занятой съ разсчетомъ позиціи.

При этомъ Доленга громко разсмѣялся.

— Все, что будетъ происходить въ домѣ, я буду за этимъ слѣдить — продолжалъ Доленга: — даю въ томъ мое честное слово. Стратегически разсчитанныя позиціи нужно занять всѣмъ безъ отлагательства. Къ старушкѣ можно подослать какого нибудь прелата, который бы могъ повести дѣло съ умомъ и не былъ бы черезчуръ строгъ, зналъ бы по-французски и не выѣзжалъ бы часто съ «вѣчной геенной».

— Подобныхъ вещей прошу и въ шутку не говорить — прервалъ Папржица съ неудовольствіемъ.

— Говорю это въ виду указанія дѣйствій, разсмѣялся Доленга: — это вовсе не грѣшно. Къ Юношѣ иначе не подойдешь, какъ съ заманчивыми блюдами, безъ нихъ онъ неподкупенъ. Что же касается Ганны, право, не знаю… быть можетъ, къ ней нужно подослать литератора.

Минуту спустя, между присутствовавшими происходилъ таинственный шепотъ. Всѣ слушали совѣтчика съ напряженнымъ вниманіемъ, но, повидимому, не рѣшили дѣйствовать энергически.

— Главная цѣль заключается въ устраненіи Леліи и Сильвана, сказалъ послѣ нѣкотораго молчанія Папржица, избѣгая вопроса о занятіи позицій. — На бабушку же нужно повліять…

— Жду вашихъ распоряженій, произнесъ Доленга, — и обѣщаюсь отнестись къ нимъ съ полнымъ моимъ вниманіемъ.

Всѣ начали ходить по комнатѣ и таинственно шептаться. Доленга нисколько, впрочемъ, не обижался на эту таинственность заговорщиковъ и, потребовавъ себѣ чашку кофе и рюмку ликеру, закурилъ сигару.

Нѣкоторые изъ этихъ господъ начали понемногу расходиться; остались только Любичъ и Доленга.

Краснорѣчивый сей юноша не располагалъ милостью Доленги; послѣдній хорошо зналъ, что онъ былъ голъ, какъ соколъ, и имѣлъ обыкновеніе держать себя въ сторонѣ отъ подобныхъ людей; они были для него совершенно безполезны. Живя всегда на чужой счетъ, онъ нуждался въ людяхъ съ туго набитыми карманами. На такихъ людей, какъ Любичъ, онъ смотрѣлъ съ ненавистью, какъ на своихъ соперниковъ, которые препятствовали ему, преграждали путь къ чужимъ кошелькамъ. — Смотря на такихъ людей съ высоты, онъ принималъ на себя роль патрона. — Бросивъ свой протекторскій взглядъ на Любича, который подъ предлогомъ отысканія шляпы вертѣлся около Доленги, онъ спросилъ его:

— Ну, а ваши дѣла, каковы?.. а?

— Слава Богу, не могу жаловаться…

Они давно были знакомы другъ другу: еще съ тѣхъ поръ, какъ Любичъ ходилъ едва-ли не въ опоркахъ.

— Однако годы уходятъ, а вы и не подумываете о себѣ: — пора бы.

Доленга осмотрѣлся вокругъ и кивнулъ ему головою; Любичъ подставилъ ухо и слушалъ его со вниманіемъ.

— Я дамъ тебѣ добрый совѣтъ, произнесъ Доленга, кладя ему руку на плечо и переходя въ болѣе фамильярный тонъ. — Графиня расположена къ тебѣ — эта была бы впору для тебя. Почему бы и не позаняться ею серьезнѣе?

Любичъ сдѣлалъ кислую физіономію.

— Неужели я ничего лучшаго не стою?..

— Чего-жъ тебѣ еще нужно? Женщина бодрая, богатая, къ тому же съ такими связями… А у тебя что? Все твое состояніе — молодость, проворство и… все. Графиня — это кладъ для тебя.

— А сынъ?

— Что сынъ?! — сорви голова, изжившійся, исчерпанный сосудъ… Богъ вѣсть, какъ долго еще протянетъ…

Любичъ безмолствовалъ.

— Хочешь, помогу тебѣ?

— Еслибъ я рискнулъ на этотъ шагъ, надѣюсь, обошелся бы безъ помощи.

— Но чтобы достигнуть цѣли успѣшнѣе…

Любичъ гримасничалъ, ходя по комнатѣ.

— Я думалъ — шепнулъ онъ, — что вы протянете мнѣ руку помощи въ другомъ мѣстѣ… съумѣлъ бы и я быть благодарнымъ.

Доленга гордо выпрямился.

— Го, го! о чемъ замечталъ!.. напрасны, батенька, твои помыслы — это немыслимо… это было бы второе чудо! Помнишь пословицу: знай сверчокъ свой шестокъ! Эка метнулъ куда! Еслибы Ганнѣ нужно было выйти за человѣка безъ имени и состоянія — она бы выбрала Сильвана Рамулта.

Любичъ замолчалъ.

— Вотъ, еслибы ты хотѣлъ услужить общему дѣлу — прибавилъ смѣясь Доленга, — и приволокнулся за вдовушкой — это другое дѣло… можно было бы немножко и поконфузить ее.

— Боюсь я ее. Она такая шустрая… скорѣе она сконфузитъ меня, чѣмъ я ее… я видѣлъ ее однажды…

Оба разсмѣялись, перебрасываясь сальными словцами, которыя, повидимому, очень любили, съ тою только разницею, что Любичъ высказывалъ ихъ очень тихо, тогда какъ Доленга… уши вяли. Они взошли именно на тотъ путь въ оцѣнкѣ женщинъ, который оканчивается отъявленнымъ цинизмомъ.

Любичъ, посмотрѣвъ на часы, прервалъ холостую бесѣду замѣчаніемъ, что пора идти въ церковь. Доленга отказался сопутствовать ему, изъ опасенія, чтобы кто нибудь не подцѣпилъ Юношу, котораго онъ разсчитывалъ окончательно захватить въ свои руки.

Юноша въ этотъ день былъ въ скверномъ расположеніи духа и завтракалъ одинъ у себя въ комнатѣ. Предъ нимъ стоялъ сухой паштетъ и бутылка краснаго вина.

— Ты что же это смотришь букой сегодня? спросилъ вошедшій Доленга.

— Я чертовски золъ, да и голова болитъ.

— А! такъ ты лѣчишь ее паштетомъ?

— Нѣтъ, — виномъ, но безполезно — не дѣйствуетъ.

— Ну-съ, а на кого же или на что сердишься ты?

Юноша посмотрѣлъ на плотно запертыя двери, ведущія въ другія комнаты, и ткнулъ по направленію къ нимъ. Доленга подошелъ ближе къ нему.

— Да что нынче съ тобой?

— Эхъ, братецъ, надоѣлъ мнѣ этотъ Сильванъ… Былъ онъ въ прошлый разъ, я не могъ ему ничего сказать… Вчера привела его опять Лелія, и теперь ужь никакъ не выживешь его отсюда… Сегодня же Ганна, безъ моего позволенія, proprio motu, пригласила его на обѣдъ. Теперь я не знаю, что дѣлать? Ее тоже не хотѣлось бы мнѣ журить… Впрочемъ я замѣтилъ ей, косвенно. Сохрани Богъ, если она привадитъ сюда этихъ демократовъ, тогда никто изъ нашихъ не переступитъ порога дома.

— Э, милѣйшій! пеняй на себя; самъ виноватъ, сказалъ Доленга.

— Я?! удивился Юноша.

— Конечно, ты. Твоя слабость къ Матуской не приведетъ къ добру. Я бы совѣтовалъ тебѣ подальше держаться отъ нея. Стоитъ только посмотрѣть хорошенько, и можно будетъ найти такой бутонъ, что чудо, въ который стоило бы влюбиться, если ужь это такъ необходимо для тебя.

Юноша глубоко вздохнулъ.

— Не могу, отвѣтилъ онъ слезливымъ голосомъ. — Сколько разъ ужь хотѣлъ я позабыть ее и не видѣлся съ нею по цѣлымъ годамъ и больше… но что тутъ подѣлаешь? вернется — опять таже исторія: — не могу жить безъ этой женщины, положительно не могу.

Немного подумавъ, Доленга нагнулся къ уху Юноши, и что-то шепнулъ ему.

— Только — тсс!.. Между нами — произнесъ Доленга шепотомъ: — это фактъ. Она въ такихъ отношеніяхъ съ Любичемъ, что…

— Да не можетъ-же быть! воскликнулъ Юноша, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.

— Честное слово! Я ужь достовѣрно узналъ объ этомъ.

Губы Юноши дрожали.

— Что-же онъ думаетъ жениться на ней?

— Жениться! Съ какой стати? Понятно, человѣкъ молодой, она тоже не стара… понравились другъ другу… ну, и романъ! ха! ха! ха!

— Ахъ, чортъ возьми! если только это правда. Чортъ бы ее побралъ, окаянную! восклицалъ Юноша.

— Тсс!.. не компрометируй-же себя, пожалуйста! вѣдь могутъ услышать. Это дружество съ Ганной… нужно будетъ какъ нибудь сообщить объ этомъ Старостинѣ… Эта женщина очень гибельно можетъ повліять на Ганпу; она просто — кокотка, право, кокотка.

Съ этими словами онъ взглянулъ на часы.

— Батюшка! да вѣдь 12! До свиданія! меня ждутъ.

Пожавъ руку ошеломленному Юношѣ, Доленга выбѣжалъ изъ комнаты.

X.

Предъ отъѣздомъ въ городъ, семейство Юпбши обѣщало себѣ много хорошаго и пріятнаго. Желаніе Старостины было — видѣть свою внучку замужемъ, совершенно обезпеченною и счастливою; Ганна мечтала о свиданіи съ Сильваномъ, а если ужь не удастся увидѣться съ нимъ, то, по крайней мѣрѣ, узнать о немъ. Юноша разсчитывалъ на вкусныя блюда, состряпанныя въ городскихъ кухняхъ, но, къ своему сожалѣнію, нашелъ ихъ въ гораздо худшемъ видѣ, чѣмъ могъ предполагать. По пріѣздѣ въ городъ, на горизонтѣ появились мрачныя тучи… Старушка вздыхала, а иногда даже обтирала платочкомъ навертывавшіяся на глаза слезы. Юноша былъ желченъ на все и всѣхъ; Ганна, хотя и сохраняла присутствіе духа, но видимо страдала. Выдавались дни, что не было проронено ни одного слова, а если и было, то какъ бы по принужденію, отрывисто. Всего болѣе отзывалось это на старушкѣ, которая ходила, какъ опущенная въ воду.

Матуская, которая привыкла видѣть себя между ними, какъ семьянку, встрѣчала теперь сухой пріемъ. Старушка едва говорила съ нею; Юноша держалъ себя въ отдаленіи и какъ бы натянуто, — одна только Ганна, пр прежнему, была расположена къ своей подругѣ.

Причиной такой натянутости послужила усердно распускаемая клевета о ея романѣ съ Любичемъ, о чемъ уже ревностная президентша успѣла сообщить Старостинѣ. Когда же свѣдѣнія Юноши подтвердились и ябеда сдѣлалась гласной для старушки, не было ужь больше никакого сомнѣнія въ поведеніи Матуской, и всѣ, понятно, повѣрили слухамъ. Старостина передала о томъ и Ганнѣ, которая пришла отъ этого въ негодованіе.

Что хуже всего, такъ это то, что послѣ несчастнаго обѣда, — на который былъ приглашенъ Сильванъ отъ имени старушки, — отецъ отвелъ Ганну въ сторону и откровенно высказалъ ей, что больше не желаетъ видѣть Сильвана у себя въ домѣ, что его знаютъ въ городѣ, какъ очень опаснаго человѣка, безъ вѣры и правилъ, и что, наконецъ, онъ влюбленъ въ актрису.

Хотя Ганна и не повѣрила во взводимыя на Сильвана обвиненія, но и самая эта ложь возмутила ее. Когда, потомъ, пришла Матуская, Старостина приняла ее очень сухо и зорко смотрѣла за Ганной, чтобы она не оставалась съ нею наединѣ. Не желая ослаблять свою любовь къ Сильвану, Ганна рѣшилась почти на геройскій подвигъ. Не смотря на всѣ морганія и знаки старушки, она проводила Лелію въ переднюю и тамъ шепнула ей на ухо:

— Завтра въ десять часовъ, по пути въ церковь, я зайду къ тебѣ. Пусть будетъ и Сильванъ, — я имѣю кое-что передать вамъ.

Простившись съ Матуской, она вернулась въ залу.

Огорченная и неспокойная, Лелія пошла къ брату передать ему желаніе Ганны. Она застала его за работой совершенно беззаботнымъ. Взглянувъ на блѣдное лицо сестры, онъ понялъ, что она пришла не съ добрыми новостями. Матуская, въ короткихъ словахъ, объяснила ему о пріемѣ старушки и желаніи Ганны. Сильванъ, по прежнему, оставался спокойнымъ.

— Не огорчайся, сестрица, сказалъ онъ ей: — вѣра моя въ нее — безгранична. Этого нужно было ждать, такъ какъ насъ всѣми силами будутъ стараться очернить, — придется, быть можетъ, еще много претерпѣть; но я вѣрю въ свою звѣзду… Ганпа не глупая дѣвушка. Мнѣ бы вотъ только не хотѣлось теперь тайно встрѣчаться съ ней, но если это ея желаніе, — послушаюсь и непремѣнно приду.

На слѣдующій день, утромъ, Сильванъ пришелъ къ сестрѣ, которая уже съ нетерпѣніемъ поджидала его и Ганну. — Ровно съ ударомъ 10-ти часовъ, Ганна вошла въ комнату Леліи, оставивъ горничную дожидаться внизу. Она была очень разстроена и блѣдна. Едва поздоровавшись съ ними, она упала въ кресло, еле переводя дыханіе и собираясь съ мыслями. Сильванъ благоговѣйно смотрѣлъ на нее въ молчаніи.

— Легко можете догадаться, — произнесла она дрожавшимъ голосомъ, — что я имѣла побудительныя причины прійти къ вамъ украдкой. Не въ моемъ характерѣ скрывать свои поступки… мы должны поговорить откровенно. Не имѣю никакого повода осуждать никого… но до слуха бабушки дошли такія вѣсти, которыя могутъ скверно отозваться на нашихъ интересахъ и повліять на наши отношенія. По этому-то случаю, я рѣшилась зайти къ вамъ, чтобы разузнать, изъ какого источника почерпается вся эта грязь… Отцу моему кто-то сказалъ, что будто ты, Лелія, имѣешь любовную связь съ какимъ-то тамъ Любичемъ что-ли, и что ты искусно скрываешь свой романъ.

Матуская разсмѣялась.

— Позволь тебѣ сказать, дорогая Аня, — отвѣчала Лелія: — что въ клеветѣ этой нѣтъ ни малѣйшаго смысла. Я едва-ли видала когда этого человѣка, а если и видѣла, то, право, не помню его физіономіи.

Она съ презрѣніемъ пожала плечами.

— Это такое ребячество, такая безсмыслица, что я даже не нахожу нужнымъ оправдываться, прибавила она.

— Сильванъ тоже оклеветанъ со всѣхъ сторонъ: говорятъ о какомъ-то романѣ съ актрисой, объ утреннихъ прогулкахъ и Богъ вѣсть еще о чемъ.

Сильванъ покраснѣлъ отъ гнѣва. Ганна пристально смотрѣла на него.

— Говорите всю правду.

— Послушайте, m-lle Ганна: хотя бы это нужно было ради моего счастья, я не умѣлъ бы солгать передъ вами, возразилъ Сильванъ.

— Вѣрю, — сказала Ганна послѣ продолжительнаго молчанія.

— Могу вамъ лишь въ томъ сознаться, что знаю это бѣдное созданіе, которой угрожаетъ едва-ли не скоротечная чахотка. ДокторА посовѣтовали ей пить эмскую воду — и, по случаю навязчивости нахальной молодежи, которая преслѣдуетъ ее, она хотѣла отказаться отъ лѣкарства, такъ какъ не могла имѣть спокойной минуты и укромнаго уголка отъ глазъ волокитъ. Я предложить ей мой садикъ, куда она каждое утро приходила въ сопровожденіи суфлера-старика; я давалъ ей книги и иногда помогалъ совѣтами. Надѣюсь, что вы не поставите мнѣ въ укоръ этотъ человѣколюбивый поступокъ. Я сочувствую и буду сочувствовать ей, потому что она вполнѣ достойна того. Что-же касается моего сердца, — я не настолько вѣтрянъ, чтобы допустить себя до какого нибудь неблагоразумнаго поступка. Изъ этого понятно, какъ можно было сочинить эту безнравственную басню.

— Даете слово, что это правда! воскликнула Ганна.

— Неужели вы, m-lle Ганна, можете сомнѣваться въ моихъ словахъ, — отвѣтилъ съ грустью Сильванъ: — вы знаете съ дѣтства меня — нужна ли вамъ моя клятва.

— Вѣрю! вѣрю! воскликнула она, — Но, Бога ради, скажите мнѣ, какая цѣль навлекать на себя подобнаго рода подозрѣнія.

— Какая же можетъ быть въ этомъ цѣль! Неужели вы думаете, что я отказался бы отъ помощи несчастной, ради какихъ-то предразсудковъ и клеветы? — Никогда! — Это бѣдное созданье, къ несчастью, очень недурна, съ дарованіями; молодежь льнетъ къ ней, какъ мухи къ меду, и чтобы избавиться отъ нихъ, она требовала чьей нибудь защиты, не въ силахъ будучи защититься самой противъ многочисленныхъ искателей приключеній…

— Она бы могла тогда найти себѣ защитника болѣе солиднаго, чѣмъ вы — возразила Ганна.

— Да, еслибы былъ выборъ.

Наступила продолжительная пауза.

— Не обижайте меня, m-lle Ганна, своимъ недовѣріемъ, произнесъ Сильванъ; — если я потеряю у васъ вѣру… мнѣ больше ничего не остается…

— Однако этой клеветѣ нужно положить предѣлъ — прервала Ганна.

— Труппа, кажется, скоро уѣдетъ отсюда… впрочемъ, — не знаю, потому что я почти никогда не бываю у нихъ. Но что касается моей помощи, совѣта, повторяю, я никогда не могу отказать этой несчастной сиротѣ.

Голосъ Сильвана дышалъ правдою; Ганна готова была извиняться передъ нимъ. Она протянула ему руку, и двѣ крупныя слезы жемчужинами скатились по ея лицу.

— Это еще пустяки: это только цвѣточки, ягодки же будутъ, вѣроятно, впереди, сказалъ Сильванъ. Нужно приготовиться къ этому: судьбу мою раздѣлитъ со мной Лелія. Всякою грязью будутъ бросать въ насъ; но надѣюсь, что она нисколько не пристанетъ къ намъ. Мнѣ очень непріятно, что въ эту исторію впутаны и вы, и ни за-что, ни про-что должны терпѣть съ нами. Не знаю, что предприметъ Леля, но мнѣ, послѣ недавняго пріема вашего отца, не слѣдуетъ больше показываться на глаза.

— Что я сдѣлаю — пока еще не знаю — отозвалась Матуская: — но безъ борьбы я не уступлю дружбы Ганны, которою такъ дорожу, и чтобы отречься отъ нея, нужны не такія маленькія непріятности. Дорого бы досталось имъ отнятіе этой дружбы, въ которой я такъ увѣрена.

Ганна понемногу начала приходить въ себя и улыбаться Сильвану.

— Однако, будь, что будетъ, сказала она: — пусть говорятъ, что имъ вздумается, — я вѣрить больше не буду. Но какъ разубѣдить бѣдную бабушку? Она такъ привязана ко мнѣ, что боится малѣйшей тѣни подозрѣнія. Эта президентша бываетъ ежедневно… какія-то темныя личности ворвались въ нашъ домъ, и невидимыми сѣтями опутываютъ бабушку и на каждомъ шагу огорчаютъ ее.

— Этого нужно было ждать, сказалъ Сильванъ. — Дай Богъ выйти изъ этой неровной борьбы побѣдителями; сила враговъ нашихъ — значительна. Мы, конечно, съ своей стороны, не станемъ лицемѣрить, а тѣмъ болѣе клеветать. Время покажетъ, чего держаться; я все-таки надѣюсь выйти побѣдителемъ.

Замѣтивъ, что слишкомъ долго засидѣлась у Леліи, Ганна встрепенулась… Она подала на прощанье обоимъ руку и тихо произнесла:

— До свиданія!.. когда и гдѣ?.. не знаю.

Послѣ ухода Ганны, братъ и сестра долго еще бесѣдовали между собой. Сильванъ представлялъ себѣ все въ черномъ видѣ, за исключеніемъ одного сердца Ганны, на которое сильно разсчитывалъ. Матуская была сильно взбѣшена, но скрывала это отъ брата, чтобы не выдать наружу своихъ чувствъ и не огорчать его. Она рѣшилась мужественно бороться съ предстоящими опасностями, со стойкостью женщины, которая не разсчитываетъ ни на чью помощь.

Сильванъ ушелъ. Лелія въ задумчивости ходила по комнатѣ и, наконецъ, какъ бы на что-то рѣшившись, подошла къ конторкѣ и начала писать. Перо ея быстро скользило по бумагѣ; изорвавъ нѣсколько неловко начатыхъ листковъ бумаги, она написала коротенькую, лаконическую записку и подала ее слугѣ, для доставленія по адресу, давъ при этомъ точную инструкцію къ исполненію ея порученія.

Отославъ записку, она нарядилась въ лучшее платье и послѣ долгой конференціи у зеркала, оставшись довольна.собою, взяла книгу и опустилась въ кресло.

Сколько ни старалась она держать себя спокойно, но внутреннее раздраженіе выдавало ея борьбу; при малѣйшемъ шорохѣ, она вздрагивала и, напрягая свой слухъ, сдерживала учащенное біеніе сердца. Въ такомъ горячечномъ состояніи она провела нѣсколько часовъ къ ряду.

Около четырехъ часовъ пополудни, чьи-то быстрые шаги послышались по лѣстницѣ, дрогнулъ звонокъ и, вслѣдъ затѣмъ, передъ нею явился щегольски одѣтый и нѣсколько растерявшійся Юноша.

Лелія встрѣтила его очень сухо.

— Вы были такъ любезны, приказали явиться къ вамъ, сказалъ онъ очень привѣтливо.

— Да, я имѣла эту честь, отвѣтила она: — покорнѣйше прошу садиться. Намъ нужно поговорить съ вами; очень благодарю, что вы не отказались явиться на мой зовъ; прошу минутку терпѣнья.

Вступленіе было въ серьезномъ тонѣ и, повидимому, не обѣщало смягченія: это была не та Лелія, которая всегда весело смѣялась и заражала своею веселостью другихъ.

Юноша присѣлъ на кончикѣ стула. Вдовушка, какъ на зло, была въ этотъ вечеръ очаровательнѣе, чѣмъ всегда; Юноша пожиралъ ее глазами. Матуская же употребила все стараніе, чтобы казаться привлекательнѣе, и состроила такую располагающую физіономію, что Юноша не могъ не прійти отъ нея въ восторгъ; такою онъ не видывалъ ее даже въ первой молодости, хотя никогда не спускалъ съ нея глазъ.

Ему и въ мысль не приходило, чтобы Лелія кокетничала съ нимъ, имѣя въ виду какіе нибудь планы. Однако!.. она такъ граціозно умѣла сѣсть, принять такую позу, взглянуть на него, что, казалось, совершенно хотѣла заполонить сердце бѣднаго старикашки. Присматривась къ ней, Юноша чувствовалъ себя обезоруженнымъ, беззащитнымъ, теряющимъ разсудокъ.

«Эта женщина, — подумалъ онъ, — дѣлаетъ изъ меня какую-то восковую свѣчу».

Наконецъ, собравшись съ мыслями, Лелія глубоко вздохнула и, обращаясь къ Юношѣ, сказала:

— Вы, monsieur Юноша, знаете меня съ дѣтства, знали также моего отца, мать и едва-ли не всю родню: вся жизнь моя и моего брата извѣстна вамъ до послѣдней минуты… При жизни моего мужа, наконецъ и послѣ смерти его, я всегда была на вашихъ глазахъ. Скажите же, по совѣсти, откровенно, замѣтили-ли вы когда нибудь въ моихъ поступкахъ что-нибудь предосудительное, что дало бы вамъ поводъ имѣть обо мнѣ тенденціозное мнѣніе?

— Богъ съ вами! воскликнулъ Юноша. — Съ какой стати я могъ бы имѣть о васъ такое мнѣніе? Можно-ли даже спрашивать меня о томъ!..

— Слѣдовательно, вы сознаётесь, что я всегда была благонамѣренной женщиной и не давала никакого повода къ какимъ бы то ни было подозрѣніямъ, отзывающимся цинизмомъ. Мнѣ извѣстно, однако, что до слуха вашего и пани Старостины дошла нелѣпая, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, презлая клевета… Не прерывайте меня… Послѣдній пріемъ Старостины явно далъ мнѣ почувствовать все ея пренебреженіе. Откуда я знаю это, объ этомъ не спрашивайте меня; была бы лишь настоящая причина извѣстна мнѣ. Если можетъ что въ этой наглой клеветѣ безпокоить меня, — такъ это единственно ваше мнѣніе, господинъ Юноша, которымъ я слишкомъ дорожу… Какъ бы ни чернили меня эти глупцы, — это меня нисколько не оскорбляетъ; но въ вашихъ глазахъ я хочу всегда быть тою, какою вы знали меня съ дѣтства, и сохранить ту дружбу, которою пользовалась до сего времени.

Юноша нѣсколько разъ порывался прервать ее, но вдовушка останавливала его граціознымъ жестомъ своей ручки.

— Позвольте окончить мнѣ, продолжала она: — взводимая на меня клевета — чистѣйшая выдумка, не имѣющая никакого смысла. Этого господина, съ которымъ меня изобличаютъ въ связи, я едва ли видѣла два — три раза въ чужихъ домахъ, но порога моей квартиры никогда не переступала нога его.

— Но я готовъ, какъ предъ священникомъ, сказать, что я… я… запнулся Юноша, ударяя себя кулакомъ въ грудь.

— Вы, и именно вы съ Старостиной, повѣрили этой наглой лжи. Хотя она нисколько не возмущаетъ меня, но мнѣ обидно лишь то, что вы первый повѣрили ей, что эта циническая утка могла повліять на васъ, и именно на васъ, господинъ Юноша, хотя вы оказывали мнѣ столько дружбы и расположенія…

Юноша, къ которому она съ этими словами подступала все ближе, едва не упалъ передъ нею на колѣни, находясь подъ обаяніемъ ея очаровательно-грустнаго взгляда и нѣкотораго дрожанія въ голосѣ.

— Но вы не вѣрите! воскликнулъ онъ: — я… я…

— Скажите, кто вамъ сообщилъ эту басню? говорите, сейчасъ же говорите! наступательно спрашивала Матуская.

— Не могу.

— Вы должны, слышите-ли, должны мнѣ сказать!

— Дадите слово, что это останется между нами?.. что…

— Даю слово, что никакой исторіи изъ этого не сдѣлаю, но спрашиваю у васъ изъ любопытства; я должна знать.

Юноша, вмѣстѣ со стуломъ, придвинулся къ ней и для большей увѣренности, что она сдержитъ свое слово, взялъ ее за руку… Теперь онъ окончательно поддался ея обаянію и уже не властво валъ собою.

— Сударыня! о! сударыня! произнесъ онъ тихо.

Невольная улыбка пробѣжала по розовымъ губкамъ вдовушки.

— Сударыня! — эту гнусную ложь сказала Старостинѣ президентша…

— А вамъ кто?

— Мнѣ?.. мнѣ передалъ ее… Доленга. Но не губите меня!.. Я готовъ для васъ на какія угодно жертвы… вы не имѣли и не будете имѣть лучшаго друга, чѣмъ я…

Матуская быстро вскинула на него глазами.

— Monsieur Юноша!.. вы обижаете меня, высказывая свои чувства; могу-ли я повѣрить имъ, не убѣдившись впередъ, что они болѣе, чѣмъ комплиментъ…

— Какъ комплиментъ? воскликнулъ Юноша, не владѣя уже собою. Развѣ вы недо гадываетесь, каковы могутъ быть мои чувства къ вамъ?

— Объяснитесь!.. какія чувства?..

— Чувства уваженія, преданности, благоговѣнія, дружбы!..

Высказывая эти слова. Юноша испугался ихъ и замолчалъ… Вдовушка, какъ бы невзначай, опустила руку, которую ог.ъ держалъ, и съ меланхолическою грустью, полною искренности, сказала:

— Вы, развѣ не замѣчали моей взаимности къ вамъ? развѣ вы видѣли меня когда нибудь легкомысленной? Я всегда была веселой женщиной, но никогда не кокетничала съ вами. Съ раннихъ лѣтъ, я всегда чувствовала къ вамъ расположеніе и дружбу, а со смертью моего мужа привыкла видѣть въ васъ искренняго друга и опекуна, которому всегда могла бы довѣрить свою судьбу!.. а вы…

— Сударыня! воскликнулъ онъ, становясь предъ нею на одно колѣно: — умоляю!.. смилуйтесь надо мною!.. Я… я окончательно теряю голову… я не знаю, какъ выразить вамъ мои чувства!.. я, по гробъ, вашъ усердный обожатель!..

— Да вѣдь это минутное увлеченіе, господинъ Юноша; это выраженіе мимолетнаго восторга вашего сердца.

— Нѣтъ! это искреннее выраженіе моихъ чувствъ, которыя я желаю сохранить до смерти. Знаете-ли, сударыня, оживился вдругъ Юноша, собравъ послѣднія усилія своей храбрости: — еслибъ не мои годы…

— Вы еще далеко не стары, господинъ Юноша, сказала Матуская смѣясь.

— О! еслибъ я могъ открыть вамъ мое сердце?..

— Извольте, не стѣсняйтесь. Прошу васъ.

— Да развѣ вы не видите, что я до безумія люблю васъ!..

— Нѣтъ, этого я вовсе не замѣчаю, холодно отвѣтила она: — еслибы это была правда, вы, будучи вдовцомъ и видя меня одинокой, давно бы предложили мнѣ вашу руку.

— А вы что бы тогда отвѣтили на это? спросилъ онъ, становясь теперь на оба колѣна.

Наступило молчаніе. Минута колебанія и сомнѣнія длилась такъ долго, что у Юноши затряслись поджилки, и онъ поблѣднѣлъ какъ полотно, едва не лишившись чувствъ, но Лелія подала ему обѣ руки…

— Monsieur Юноша, — сказала бы я: — я сочувствую и уважаю васъ… вотъ вамъ моя рука… я ваша.

Получивъ такимъ образомъ согласіе Матуской, Юноша, какъ сумашедшій, схватилъ ея руки и началъ покрывать страстными поцѣлуями. Онъ поднялся на ноги, потомъ опять опустился на колѣни и, снявъ перстень съ своей руки, въ торжественномъ молчаніи, обмѣнялся съ нею кольцомъ. Все произошло такъ моментально, что Юноша не могъ прійти въ себя отъ восторга. Онъ сѣлъ на стулъ, не выпуская руки вдовушки, и съ любовью глядя на нее, теръ лобъ, щипалъ себя за шею, воображая, что находится подъ вліяніемъ кошмара или же видитъ все это во снѣ.

— Теперь, отозвалась Матуская: — давъ торжественной обѣтъ передъ Богомъ, мы можемъ равнодушно обсудить нашу будущую жизнь. Поговоримъ спокойно…

— О, будемъ, будемъ говорить объ этомъ счастливомъ будущемъ. Но, дорогая Леля… о! какъ сладко теперь звучитъ это имя!.. мы должны нѣкоторое время сохранить это въ тайнѣ. Нужно подготовить бабушку и Ганну.

— Да. Но слишкомъ долго скрывать этотъ вопросъ ни вы, ни я не съумѣемъ; къ тому-же, я не могу долго оставаться равнодушной къ окружающей меня таинственности, которая можетъ навлечь на меня новыя сплетни.

— Я согласенъ на все, что только вы прикажете, и радъ бы былъ поторопить счастье… но Старостина…

— Вѣрьте мнѣ, что Старостина менѣе всѣхъ будетъ удивляться нашему счастью… Ганна-же — моя подруга…

При имени Ганны, по лицу счастливаго Юноши пробѣжала маленькая тучка; онъ, повидимому, вспомнилъ, что, связывая судьбу свою съ Матускою, онъ даетъ Сильвану право разсчитывать на руку Ганны. Лелія положила свою руку на руку Юноши, и онъ тотчасъ позабылъ обо всемъ.

— Итакъ, дорогой другъ, вы можете идти теперь: — мнѣ нужно привести въ порядокъ мои мысли, обсудить наединѣ дѣло, такъ сказать, побесѣдовать съ собою. Могла-ли я надѣяться, чтобы, послѣ моего выговора, все это окончилось танъ внезапно, любовнымъ признаніемъ…

— А я, я! воскликнулъ онъ: — могъ-ли я ожидать, входя сюда, что возвращусь отсюда счастливымъ, восторженнымъ, любящимъ!..

Съ этими словами старикъ приблизился къ ней, хватая ее за руку, и, какъ казалось, искалъ ея розовенькихъ губокъ… Онъ такъ разчувствовался, что Лелія не успѣла опомниться, какъ онъ налету прикоснулся къ ея лбу своими губами, и запечатлѣлъ на немъ поцѣлуй. Лелія отстранила его рукою, которую онъ схватилъ, и покрывъ ее горячими поцѣлуями, выбѣжалъ изъ комнат м. какъ сумашедшій.

По счастью, никто не видѣлъ его бѣгущимъ изъ дома Матуской. Такимъ образомъ онъ бѣжалъ по улицѣ, пока какой-то сапожникъ-мальчикъ не обратилъ на себя его вниманія; онъ смѣялся надъ его разсѣянностью.

Юноша спохватился и умѣрилъ шаги… Сцена, происшедшая у Матуской, живо представлялась его воображенію: онъ съ изумленіемъ посматривалъ на кольцо и бормоталъ себѣ подъ носъ: «Что скажетъ Старостина?.. какъ ей сознаться въ этомъ?.. А Ганна?.. но что Ганна… что скажетъ свѣтъ!!.» Всѣ трудности, препятствовавшія достиженію цѣли, явились теперь передъ нимъ непроницаемой тучей, какими-то ужасными призраками, грозящими его необдуманному поступку… Онъ не могъ дать себѣ отчета въ томъ, что произошло, какимъ образомъ онъ позволилъ себѣ увлечься этой красавицей-вдовушкой, откуда появилась у него смѣлость, чтобы объясниться съ нею въ любви.

— Впрочемъ, правду сказать, — говорилъ онъ про себя: — все это подготовлялось долгимъ моимъ ухаживаніемъ за нею. Должно же было вспыхнуть когда нибудь пламя въ погасавшемъ огнѣ… вѣдь и вулканъ извергается послѣ многолѣтняго накопленія въ немъ горючихъ веществъ, а я, вѣдь, человѣкъ; не погасъ еще у меня огонь жизни, стоитъ только подлить въ него масла, и… Но люди, люди что скажутъ?!! Впрочемъ, пусть говорятъ, что имъ угодно — было-бы мнѣ хорошо… Имѣю же я еще право хоть на маленькое счастье!.. А она!.. О, какъ хороша, какъ восхитительна она!..

Въ эту минуту онъ инстинктивно остановился у дверей своей квартиры, и здѣсь только пришелъ въ себя.

XI.

Въ тотъ день, когда Шершень ходилъ по порученію Віолы, Сильванъ вернулся домой довольно поздно. Мальчикъ передалъ ему просьбу Віолы. Сообразивъ, что артистка была уже въ театрѣ, а послѣ спектакля визитъ могъ быть слишкомъ запоздалымъ, Сильванъ отложилъ свиданіе до завтра.

Послѣ спектакля Віола почувствовала себя гораздо хуже и начала кашлять больше предъидущихъ дней: роль, которую она играла въ этотъ вечеръ, требовала много чувства и силы и окончательно изнурила ее. Ночь провела она въ горячечномъ состояніи; утромъ поднялась съ постели измученной и блѣдной; чувствуя себя очень скверно, она не пила въ это утро воды. Отдохнуть не представлялось возможности, такъ какъ въ непродолжительное время назначенъ былъ бенефисъ директора труппы и нужно было заняться изученіемъ роли Жюльеты, которая требовала не только подготовки, но и немалыхъ усилій. Старики-Шершени заботливо ухаживали за нею, употребляя всѣ средства къ облегченію ея болѣзни. Однако всѣ ихъ заботливыя ухаживанія за больной не приводили ни къ какому облегчительному результату: Віола сидѣла, какъ истуканъ, и не могла, казалось, шевельнуть пальцемъ.

На лѣстницѣ послышались чьи-то быстрые шаги, а вслѣдъ за ними въ передней послышался голосъ Сильвана. Віола вдругъ вспыхнула и, соскочивъ съ дивана, бросилась на встрѣчу къ нему, какъ будто сразу почувствовала себя совершенно здоровой.

Однако Сильванъ замѣтилъ большую перемѣну въ ея болѣзненномъ лицѣ.

— Что съ вами? спросилъ онъ озабоченно.

— Ничего особеннаго; такъ, чувствовала себя несовсѣмъ хорошо, отвѣчала она, оживляясь: — но когда я нослышала вашъ голосъ — все, какъ рукой, сняло. Я очень рада, что вижу васъ у себя… кхе, кхе!..

— Извините, вчера никакъ не могъ быть у васъ, сказалъ взволнованный Сильванъ. Кашель Віолы вызвалъ въ немъ безпокойство состраданія: — Просьбу вашу мнѣ передали слишкомъ поздно, и я могъ бы видѣть васъ только послѣ спектакля; но время это мнѣ показалось слишкомъ неудобнымъ для визита.

— Неудобнымъ! почему? шепнула, зардѣвшись болѣзненной краской, Віола. Для васъ дверь всегда открыта, и я приняла бы васъ во всякую пору.

Наивная откровенность и взглядъ, брошенный на Сильвана, говорили слишкомъ много. Такая привязанность Віолы, на которую онъ могъ отвѣчать лишь дружбой брата, ставила его въ неловкое положеніе… онъ чувствовалъ себя виновнымъ предъ нею и обдумывалъ теперь, какъ предотвратить ея увлеченіе, которое, повидимому, достигало теперь гигантскихъ размѣровъ. Но какъ было приступить къ этому — онъ затруднялся. Поставить вопрост, этотъ круто — могли бы выйти худыя послѣдствія для ея слабаго здоровья; если же отложить его — это дало бы поводъ къ надеждамъ…

Сердце сжалось у него отъ боли; онъ сѣлъ на диванъ и, съ заботливостью отца, началъ спрашивать о состояніи ея здоровья.

— Теперь мнѣ совсѣмъ хорошо, отвѣтила она: — вчерашняя роль была очень тяжела для меня, много я поработала надъ нею. Я всегда воплощаюсь въ человѣка, душу котораго авторъ влагаетъ въ роль. Послѣ спектакля я еще трудилась до часу ночи надъ работой, которая необходима къ бенефису директора. Пора бы ужь, казалось, привыкнуть къ работѣ: съ ранняго дѣтства, когда я едва могла держать иголку въ рукахъ, по цѣлымъ ночамъ я трудилась, слѣпила глаза, но до сихъ поръ никакъ не могла привыкнуть; а сколько ужасныхъ ночей было проведено и въ холодѣ, и въ голодѣ!.. но нѣтъ, все еще до настоящаго времени не могла закалить себя…

Віола замолчала. Сильванъ, узнавъ уже до послѣдней минуты всю ея жизнь, считалъ нужнымъ разсказать ей и о своей. Віола слушала съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Передъ вами мнѣ нечего скрываться, произнесъ онъ спокойно: — все, что накопилось въ глубинѣ моего сердца, я долженъ высказать вамъ…

Онъ разсказалъ ей о своемъ дѣтствѣ, юности и, наконецъ, о любви къ Ганнѣ.

По мѣрѣ его разсказа, лицо дѣвушки покрывалось мертвенною блѣдностью: губы дрожали и блекли, глаза наполнялись слезами, дыханіе спиралось въ ея груди — ее конвульсивно передергивало. Какъ ни грустно было ему видѣть ея страданія, но онъ рѣшился довести свой разсказъ до конца, чтобы отнять у нея всякую надежду на его любовь.

— И вотъ, рядомъ съ любовью Ганны, я нашелъ уголокъ въ своемъ сердцѣ для братской любви къ вамъ, заключилъ онъ свой разсказъ: но вѣрьте мнѣ, Віола, что эта любовь нисколько не слабѣе и столько же продолжительна, какъ и страстная любовь къ Ганнѣ.

Віола быстро нагнулась и поцѣловала его руку, такъ что Сильванъ не успѣлъ во время отнять ее.

— О, не отталкивайте меня, хоть ради того, что любите достойнѣйшую, чѣмъ я… Вы не нуждаетесь въ моей любви, ноя… я нашла въ васъ отцовскую опору!.. Горько было слушать мнѣ ваше признаніе, но я поняла его и не могу требовать отъ васъ ничего, кромѣ дружбы и той любви, которой вы меня награждали до сихъ поръ. Мнѣ теперь такъ легко, такъ отрадно, что я не могу выразить на словахъ той благодарности, того чувства, которое питаю къ вамъ… Это настоящая, безкорыстная любовь, въ которую я вѣрю и глубоко обожаю… О, она должна продолжаться безъ конца, безъ мѣры, до конца жизни… Благодарю, благодарю васъ, что вы все высказали мнѣ: это окончательно успокоитъ и излѣчитъ меня… Правду сказать… О, не смотрите такъ на меня, не смѣйтесь надъ бѣдною сиротою… Я надѣялась другаго признанія, потому что моя привязанность къ вамъ и мои чувства превышаютъ любовь сестры…

Тихое рыданіе прервало ея слова; она крѣпко сжимала руку Сильвана и долго плакала. Потомъ спокойно отерла глаза и съ улыбкой сказала:

— Теперь я чувствую себя свободнѣе, легче… но вы навсегда останетесь моимъ… братомъ?.. не пренебрежете мною?.. не оставите бѣдную сироту?.. Да, да?.. О, какъ я счастлива!

У Сильвана, какъ гора съ плечъ свалилась; теперь и онъ почувствовалъ себя свободнѣе. Онъ хотѣлъ уже перемѣнить тему разговора, но Віола предупредила его. Взглянувъ на письмо Германа, лежавшее передъ нею на столѣ, она схватила его и, подавъ Сильвану, сказала:

— Письмо это обязано распечатаніемъ вашему почерку… Прочитайте, очень интересно; я смѣялась и плакала, читая его…

Сильванъ пробѣжалъ глазами письмо и призадумался надъ нимъ: въ его сарказмѣ много было грустнаго. Здѣсь онъ вспомнилъ, что давно ужь не видалъ Германа.

— Изо всѣхъ писемъ, которыхъ у меня могла бы собраться цѣлая коллекція, это интереснѣе всѣхъ, сказала Віола. — Еслибы онъ не былъ такимъ аристократомъ, а я — бѣдною дѣвушкой — можно было бы подумать, что онъ такъ же несчастливъ, какъ и я… или… или онъ настоящій артистъ…

Грустно простились они; но Віола послѣ этого признанія сдѣлалась гораздо смѣлѣе.

— Итакъ — говорила она Сильвану на прощанье: — о на здѣсь. Покажите же мнѣ ее, пусть я взгляну на нее хотя одинъ разъ… Правда, я еще не знаю ее и не могу пользоваться взаимной любовью, но я заранѣе люблю ее, какъ и васъ…

Простившись съ Віолой, Сильванъ отправился къ брату, котораго разсчитывалъ непремѣнно застать дома, и не ошибся. Германъ былъ боленъ и лежалъ въ постели.

Комната Германа служила прекраснымъ комментаріемъ къ его характеру: роскошно убранная спальня, устланная мягкими коврами, представляла собою величайшій безпорядокъ; вездѣ были разставлены блестящія бездѣлушки; богатая мебель, славившаяся своею древностью, великолѣпная кровать съ шелковыми занавѣсками, — все это находилось въ какомъ-то хаосѣ, и только образокъ Богородицы, верба и Срѣтенская свѣча, повѣшенные заботливою рукою матери надъ кроватью сына, обрѣтались въ надлежащемъ порядкѣ. Но впрочемъ и здѣсь, недалеко отъ этой эмблемы вѣры, развѣшаны были фотографическія карточки театральныхъ артистокъ, рекомендованныхъ графинѣ, какъ замѣчательнѣйшихъ по красотѣ и артистическому искусству. На столѣ стояли раскупоренныя бутылки пѣнистыхъ винъ, разведенные въ стаканѣ порошки, газеты, сигары, деньги, разныя бумажонки и бездѣлушки, философскія книги и между ними Rigolboche. Германъ лежалъ въ великолѣпномъ турецкомъ халатѣ и туфляхъ, съ запущенными въ волоса пальцами, измученный и блѣдный.

Вообразивъ себѣ, что къ нему ворвался кто нибудь изъ его непрошенныхъ друзей, Германъ, не узнавъ брата, сдѣлалъ недовольную физіономію; но, замѣтивъ свою ошибку, онъ дружески протянулъ ему руку и лицо его просіяло.

— Что съ тобой? спросилъ съ участіемъ Сильванъ: отчего тебя нигдѣ не видно?.. Всѣ спрашиваютъ тебя; наконецъ и я соскучился и пришелъ навѣстить.

— Хвораю, вотъ, отъ нечего дѣлать, вздохнулъ Германъ: друзья опостылѣли мнѣ, свѣтъ и люди ненавистны… глупы…

— Чѣмъ же мы-то лучше другихъ! разсмѣялся Сильванъ: — натуру, братъ, не передѣлаешь, а жить все-таки надо.

— Хворая, мнѣ хотѣлось отдохнуть, но, къ сожалѣнію, еще хуже начинаю скучать. Въ обществѣ, вѣчно одинъ и тотъ же разговоръ: клерикалы кричатъ на красныхъ, демократы — на ультрамонтанъ; сплетни, клевета, ложь, интриги…

— Опять-таки спрашиваю: чѣмъ же мы лучше другихъ?

— Ты лучше прочихъ… ты трудишься, работаешь и не пищишь, какъ другіе… а я… я хуже всѣхъ ихъ и, не смотря на это, хандра овладѣваетъ мною, хоть пулю въ лобъ сажай. Я думалъ, что пойму ихъ, съумѣю извлечь изъ нихъ полезныя свѣдѣнія, но — увы! всюду встрѣчаю разочарованіе… напьются, точно скоты какіе!

Сильванъ смѣялся.

— Нѣтъ ничего хуже, какъ скучать одному… встань, пройдись, расправь кости, разомнись; наконецъ, дѣлай что-нибудь…

— Хорошо тебѣ говорить: дѣлай! Ну, что я буду дѣлать? Вѣдь я рѣшительно ничего не умѣю, а если и умѣю, то каждую вещь, каждое дѣло другой сдѣлаетъ лучше меня; даже влюбиться — и то толково не умѣю…

— А! кстати, сказалъ Сильванъ, вспомнивъ о письмѣ: — ты, что же это, какую галиматью сочинилъ къ этой бѣдной чахоточницѣ?

Германъ покраснѣлъ.

— Развѣ она показывала тебѣ?

— Я самъ увидѣлъ у нея на столѣ, она вскрыла его по ошибкѣ, принявъ твой почеркъ за мой; наши почерки очень схожи между собой.

— А! она знаетъ твою руку! произнесъ насмѣшливо Германъ.

— Ничего нѣтъ удивительнаго! Я списывалъ ей роли.

— Хорошій предлогъ вывернуться, братецъ! Ну, какъ же она нашла мое посланіе?

— Она воображаетъ, что ты или несчастнѣйшій человѣкъ, или хорошій актеръ.

Германъ покачалъ головою.

— Ты влюбленъ въ нее, братъ? Сознайся по совѣсти.

— Вѣришь моему слову?

— Вѣрю.

— Нѣтъ.

— Что же тебя привязываетъ къ ней?

— Ея несчастье, нужда, болѣзнь.

— Отчего же ты не хочешь, чтобы кто-нибудь другой заботился и ухаживалъ за нею.

— Я не хочу?! удивился Сильванъ — это меня не касается; но гдѣ дѣло идетъ о тебѣ — я готовъ употребить всѣ силы, чтобы оградить ее и тебя отъ соблазна, о которомъ бы ты потомъ и самъ пожалѣлъ. Мужчины, привыкшіе по обыкновенію амурничать съ женщинами, а тѣмъ болѣе съ женщинами низшей сферы, переходятъ границы приличія: они считаютъ ихъ игрушкой, минутнымъ развлеченіемъ; было бы величайшей безтактностью оскорбить дѣвушку, у которой все состояніе — ея честность… Это было бы непростительной наглостью съ твоей стороны, а она, какъ честная дѣвушка, должна дорожить своимъ достояніемъ и честью.

— Съ чего же ты взялъ, что я хочу жертвовать ею ради минутнаго развлеченія, ради удовлетворенія своихъ прихотей! Я смотрю на эти вещи съ болѣе серьезной точки зрѣнія и придаю имъ вовсе не легкомысленное значеніе. Я люблю ее, и люблю безумно… и… кто знаетъ, какъ далеко могла бы зайти моя любовь…

— Да вѣдь ты же не можешь жениться на ней?

— Почему? Еслибы я пользовался взаимностью… Что жъ бы меня удержало тогда?..

Сильванъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на брата.

— И ввелъ бы въ свою родню этотъ цвѣтокъ, который въ такой средѣ усыхалъ бы медленно, замкнуто, безъ жизни, безъ солнца и дождя.

— Родные должны были бы принять меня съ нею въ свое общество… въ противномъ случаѣ, я бы отрекся отъ нихъ и заперся вдвоемъ — возразилъ Германъ.

— Это легко говорится, но не такъ легко дѣлается, а если иногда и дѣлается, то жизнь становится тогда полною нареканій и раскаянія… Но какъ бы тамъ ни было, а ты долженъ исторгнуть изъ своей головы эту благородную мысль или фантазію. Чѣмъ бѣднѣе дѣвушка, тѣмъ болѣе она заслуживаетъ уваженія къ своей беззащитности; воюя съ нуждой, она такимъ образомъ можетъ смотрѣть въ глаза свѣту съ чистою совѣстью, не стыдясь ни одного шага въ своей жизни.

— Еслибы я лежалъ на одрѣ смерти, мучимый жаждой, и ты пришелъ бы уговаривать меня отказаться отъ питья — это было бы то же, что ты мнѣ предлагаешь теперь. Прекрасный совѣтъ! разсмѣялся Германъ: — Этотъ чертенокъ преслѣдуетъ меня своимъ взглядомъ.

— Ничего, забудешь!

Германъ запѣлъ какой-то мотивъ.

— Слушай братъ! сказалъ онъ, оборвавъ мотивъ: — ты говоришь, что не влюбленъ въ Віолу, — вѣрю, однако, нисколько не сомнѣваюсь въ томъ, что она любитъ тебя… Теперь скажи по совѣсти: — ты влюбленъ въ Ганну?

Сильванъ покраснѣлъ до ушей.

— А если и такъ, что за преступленіе? Этого я не стыжусь; но такія признанія не высказываются даже родному брату, отвѣтилъ онъ, подумавъ.

— Я не принуждаю тебя сознаваться, но могу подозрѣвать… Я люблю тебя, братъ, искренно люблю; я знаю, что ты порядочный человѣкъ, и потому долженъ предупредить тебя, что наши святоши выставляютъ тебя «краснымъ». Такая богатая партія сидитъ у нихъ, какъ бѣльмо на глазу; они не могутъ смотрѣть на нее равнодушно. Желаніе этихъ ханжей — выдать Ганну за кого нибудь изъ своего кружка; главнымъ же препятствіемъ для нихъ — это ты; смотри, берегись.

— Что-же они могутъ сдѣлать мнѣ?

— Опозорятъ — это во-первыхъ.

— Мнѣ кажется: que c’est chose faite — а потомъ?

— Потомъ… спровадятъ тебя по добру, по здорову.

— Нѣтъ ничего легче для нихъ — въ этомъ я съ тобой согласенъ, отвѣтилъ онъ равнодушно: — Однако не знаешь-ли, кого прочатъ ей въ женихи?

— Между многими — меня, разсмѣялся Германъ, но не безпокойся, — я не опасный соперникъ. M-lle Ганна не по моему вкусу; но за мной стоятъ длинною вереницею всѣ извѣстные голыши, принадлежащіе къ братству нашихъ ханжей.

— Эти меня нисколько не безпокоятъ. Я знаю, что Ганна, не смотря на уваженіе ея къ бабушкѣ и отцу, не легко позволитъ распорядиться собою.

— Но они могутъ внушить ей… Развѣ ты не боишься ихъ вліянія?

— Я не изъ трусливаго десятка; — впрочемъ, я приготовленъ ко всему…

— Въ обществѣ большой переполохъ, продолжалъ Германъ, смѣясь; всѣ резервы подняты на ноги; всѣ сановники призваны къ бомбардированію Старостины, и для Юноши приготовленъ большой запасъ трюфелей; всѣ струны натянуты, остается только пустить въ ходъ машину.

Сильванъ молча пожалъ плечами и, въ раздумьѣ, прошелся по комнатѣ.

— Послушай, Германъ, произнесъ Сильванъ послѣ небольшой паузы: — если ты хочешь быть добрымъ братомъ, сдѣлай мнѣ удовольствіе, — приволокнись за Ганной и разъиграй роль претендента на ея руку; этимъ ты можешь устранить отъ нея всѣ непріятности; ты оградишь ее отъ другихъ искателей. Роль эта вовсе не скучна и не унизительна; а мы, между тѣмъ, выиграли бы время и были бы оба премного благодарны тебѣ.

Германъ быстро спрыгнулъ съ постели, на которой все еще лежалъ.

— Геніальная мысль! воскликнулъ онъ. — Прекраснѣйшее развлеченіе! Эта маленькая дружеская комедія излѣчитъ меня. Въ объятья ко мнѣ, братъ! Ты геніальный человѣкъ; тебѣ только могутъ приходить подобныя мысли. Но ты, все-таки, долженъ мнѣ сознаться…

— Въ чемъ же мнѣ сознаваться? — самъ уже догадался.

— А не боишься ты, что я отобью ее у тебя? спросилъ Германъ, смѣясь.

— Кажется, нѣтъ…

— Твою руку, братъ; я становлюсь, такимъ образомъ, во главѣ всѣхъ претендентовъ на нее, а остальныхъ — въ три шеи… но съ условіемъ: ты предупреди m-lle Ганну, чтобы она не смотрѣла на меня черезчуръ свысока.

Обнявъ брата, Германъ позвонилъ. Вбѣжалъ Сташка и, запыхавшись, спросилъ:

— Изволили звонить, графъ?

— Живо парикмахера и платье!

— Какъ! Да вѣдь вы, графъ, больны!..

— Молчать; не твое дѣло.

— Выздоровѣлъ! замѣтилъ Сильванъ.

— Совершенно выздоровѣлъ, и сію же минуту ѣду съ визитомъ. Благодарю за идею!.. Прекрасная, чудеснѣйшая идея!.. Сташка! Живѣй, одѣваться!.. Германъ опять обнялъ брата. Не умѣю выразить тебѣ моей благодарности, продолжалъ онъ: — наконецъ-то у меня будетъ дѣло.

Такого рода поспѣшность показалась Сильвану немного подозрительной: радость Германа привела его въ смущеніе, и онъ посѣтовалъ на себя за высказанную мысль. Подобное порученіе, смотря съ прямой точки зрѣнія, могло повредить ему, но отступать было ужь поздно. Германъ уцѣпился за эту мысль, какъ ребенокъ за любимую игрушку, отъ которой немыслимо было бы оторвать его.

Спровадивъ Сильвана, Германъ отправился къ матери просить короткой аудіенціи.

Графиня очень удивилась, увидѣвъ своего сына не только совершенно здоровымъ, но и веселымъ.

— Знаете ли, maman, я надумался просить руки m-lle Ганны, началъ Германъ, входя къ графинѣ. Вы совершенно правы, maman: она красива, богата, знатна, и… я рѣшился.

— Прекрасно, прекрасно, дитя мое; душевно радуюсь и одобряю твою рѣшимость. Теперь я вижу, что ты не глупъ: — je ne demande pas mieux, сказала обрадованная графиня.

— Однако, мама, вы должны помочь мнѣ; я знаю, что наши друзья имѣютъ разные проэкты и выдвигаютъ впередъ разныхъ… предупредите ихъ, пусть не мѣшаютъ мнѣ…

— Конечно, конечно! воскликнула графиня: — кто можетъ препятствовать тебѣ! — Всѣ останутся позади тебя, — ты только постарайся снискать сердце m-lle Janette… держи себя солиднѣе.

— О, было бы только желаніе: вы увидите, какъ я стану ухаживать за ней…

— Я убѣждена въ твоей способности; но, главное, нужно имѣть желаніе, и этого-то я попрошу тебя имѣть побольше…

— Но съ условіемъ, чтобы никто не вмѣшивался… Это ужь, несомнѣнно, зависитъ отъ васъ; стоитъ только шепнуть слово… Непріятно было бы мнѣ видѣть соперника въ лицѣ какого нибудь Лю бича…

Мать широко раскрыла зрачки, пристально вглядываясь въ лицо сына.

— Какъ, соперника? воскликнула она: — кто тебѣ сказалъ это?

— Мнѣ достовѣрно извѣстно, что проэктъ этотъ разсматривался совѣтомъ.

— Не можетъ быть! Не можетъ быть! энергично повторила раскраснѣвшаяся графиня. Мнѣ это, конечно, было-бы извѣстно раньше другихъ.

Графиня, не выдержавъ взгляда сына, робко опустила глаза и прибавила нѣсколько дрогнувшимъ голосомъ:

— Однако, скажи пожалуйста, что ты имѣешь противъ этого Любича? — Онъ очень милый человѣкъ…

— Интриганъ, голышъ, привыкшій лизать чужія блюда и ручки, и этимъ путемъ проникать въ общество, заручаться его расположеніемъ и льстить; религія его превратилась въ орудіе фортуны…

— Фи, Германъ! Нехорошо такъ чернить порядочнаго человѣка!.. прошептала тихо графиня. Я знаю этого человѣка съ весьма хорошей стороны. Онъ бѣденъ — это правда, но онъ хорошо воспитанъ и происходитъ отъ извѣстной фамиліи… онъ очень, очень милый человѣкъ…

Германъ сдѣлалъ презрительную гримасу и, качая головой, сказалъ:

— Извини, мама; но я не люблю его.

Съ этими словами Германъ поцѣловалъ руку матери и вышелъ изъ комнаты.

XII.

Послѣ импровизированнаго обрученія съ Матуской, придя домой, Юноша тихонько проскользнулъ въ свою комнату, гдѣ, закуривъ сигару, на свободѣ предался созерцанію своего положенія и обдумыванію случившагося. Здѣсь онъ могъ принять спокойное выраженіе лица и скрыть волненіе, въ которомъ теперь находился. Онъ боялся старушки, дочери, и — главное — проницательнаго Доленгу, который, казалось, слѣдилъ за малѣйшими его движеніями. Минутное увлеченіе выдвинуло всѣ завѣтныя мысли его наружу, заковало сердце въ неразрывную цѣпь, и, — что хуже всего, — отдало безвозвратно въ руки молодой вдовушки, которая, — онъ нисколько не сомнѣвался въ этомъ, — будетъ вліять на него въ пользу Сильвана. Одно лишь могло утѣшить его, въ чемъ онъ также былъ убѣжденъ, — это коалиція его дочери… но увы! Блистательное будущее, положеніе въ обществѣ, знатное аристократическое родство, куда онъ могъ проникнуть посредствомъ брака дочери, все это должно было рухнуть, а взамѣнъ этого появлялся Сильванъ, вмѣстѣ съ демократическимъ лагеремъ, который грозилъ опустошеніемъ его карману.

Чувствуя себя почти счастливымъ, онъ, тѣмъ не менѣе, какъ бы сожалѣлъ о своемъ быстромъ успѣхѣ и ежеминутно вздыхалъ; но пятиться было поздно.

Мысли его были прерваны приходомъ слуги, пригласившаго его къ Старостинѣ, которая, сидя въ глубокомъ мягкомъ креслѣ, съ чотками въ рукахъ, ожидала его прихода. Она была одна.

— Садись, Александръ, произнесла старушка: — Пользуясь отсутствіемъ Ганны, я хочу переговорить съ тобою. Какого ты мнѣнія о нашей молодежи: кто больше нравится тебѣ и кто изъ нихъ надежнѣе? Какъ ты думаешь поступить съ Леліей и Сильваномъ?.. Его рисуютъ мнѣ слишкомъ опаснымъ революціонеромъ.

Юноша молчалъ, какъ бы соображаясь съ своими мыслями. Онъ не могъ сразу отвѣтить на всѣ ея разспросы: ему нужно было обдумать, какую занять позицію, чтобы потомъ легче выбраться на тотъ путь, по которому онъ мѣтилъ идти.

— Признаться, дорогая мама, отвѣчалъ онъ: — мнѣ не хотѣлось бы рѣшать судьбу Ганны, не спросясь ея сердца. Пусть она выберетъ себѣ кого сама предпочтетъ… Мое дѣло только смотрѣть, а потомъ уже одобрить или не одобрить ея выборъ.

— Ты правъ, Александръ; но, во всякомъ случаѣ, можно незамѣтнымъ образомъ натолкнуть ее на томъ путь, котораго желательно было бы держаться. Это прямая твоя обязанность… Относительно Леліи — тоже говорятъ многое…

— Все это ерунда! горячо возразилъ Юноша: — Вы, мама, знаете ее съ дѣтства…

— Вѣтряной… прибавила старушка.

— Хотя бы и такою, но зато никогда не видали ее выходящей изъ границъ приличія.

— Это справедливо!.. По ты, кажется, питаешь къ ней слабость.

— Я не скрываюсь въ этомъ, дорогая мама; особа эта достойна уваженія, и Ганна очень любитъ ее…

— Вотъ это-то и безпокоитъ меня. Этотъ Сильванъ?.. о, что говорятъ про него!..

— То-же, что и про Лелію — изъ мухи дѣлаютъ слона.

Старушка взглянула черезъ очки на Юношу долгимъ проницательнымъ взглядомъ.

— Всѣ хвалятъ втораго Рамулта и предлагаютъ его.

— Противъ него я ничего не имѣю, возразилъ Юноша. — Но нравится ли онъ Ганнѣ?

Находя своего зятя равнодушнымъ къ судьбѣ дочери, старушка попробовала сказать еще нѣсколько словъ и, въ концѣ концовъ, вздохнула, какъ бы уступая его слабостямъ, и замолчала. Она перешла отъ чотокъ къ чулку. Юноша, ожидая продолженія разговора, сидѣлъ молча.

Вошедшая въ это время Ганна прервала ихъ бесѣду, и Юноша удалился въ свою комнату.

Отдохнувъ отъ испытанной сцены, стоившей не мало слезъ, Матуская промыла заплаканные глаза водою и тотчасъ побѣжала къ Сильвану, котораго, къ величайшему своему сожалѣнію, послѣ сильнаго двукратнаго звонка у калитки, не застала дома. Она вернулась домой и ждала его прихода у себя.

Сильванъ, сдѣлавъ визитъ Герману, намѣтилъ свой путь прямо къ сестрѣ. Заставъ ее въ раздраженномъ состояніи, блѣдную, съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами, онъ съ участіемъ спросилъ ее:

— Не больна ли ты, сестрица?

— Нѣтъ, не больна, но немного взволнована, отвѣтила она. — Я имѣю кое-что важное сообщить тебѣ. Я уже побывала у тебя два раза; Богъ вѣсть куда ты ходишь, а я здѣсь никакъ не могла дождаться, пока тебѣ вздумается зайти ко мнѣ. Ужь и такъ-то очень много сплетенъ, а ты, какъ на зло, таскаешься неизвѣстно куда… каждый разъ все новыя обвиненія падаютъ на тебя съ этой артисткой…

— Только одинъ разъ былъ у нея, и то лишь по просьбѣ…

— Пора бы ужь разстаться съ ней навсегда.

— Прошу тебя, сестра, ты-то ужь не обвиняй меня, возразилъ Сильванъ съ полуулыбкой.

— Меня это бѣситъ.

— Успокойся, успокойся. Я пришелъ къ тебѣ съ хорошими вѣстями, которыя, быть можетъ, покажутся тебѣ глупыми, но, какъ мнѣ кажется, онѣ были необходимы для успокоенія Ганны, тѣмъ болѣе, что онѣ невинны.

— Говори, что такое?

— Передай ей, чтобы она была ласковѣе съ Германомъ и позволила бы ему ухаживать за ней. Германъ защититъ ее отъ непрошенныхъ искателей ея руки. Это онъ сдѣлаетъ для меня.

Матуская быстро повернулась лицомъ къ нему и, всплеснувъ руками, воскликнула:

— Такая стратегія, дѣйствительно, достойна мужчины, и тѣмъ болѣе тебя!.. Да знаешь ли ты, что дѣлаешь?.. Выставляя Ганну на испытаніе, ты подвергаешь ее искушенію Германа и ставишь себя въ опасное положеніе! Подумалъ ли ты о томъ?

— Но я увѣренъ въ сердцѣ Ганны.

— Ахъ. Сильванъ, Сильванъ! Жизнь моя! да и я увѣрена въ ней! Но кто-жъ позволяетъ играть въ такую опасную игру — да и зачѣмъ!..

— Какъ, зачѣмъ? я хочу оградить ее отъ непріятностей и обезпечить себя отъ соперниковъ, которыхъ у меня теперь непочатый уголъ.

— О, мудрая голова! разсмѣялась Лелія. — Въ такомъ случаѣ мой проэктъ гораздо проще; онъ больше успокоитъ тебя, нежели ширмы Германа. Ты знаешь, что это? спросила она, снимая съ руки кольцо и показывая Сильвану.

— Не понимаю; конечно, кольцо съ бирюзой.

— Не видѣлъ ли ты его на чьей-нибудь рукѣ!

— Признаться, что никогда не обращалъ на это вниманія.

— Желаешь знать, что значитъ это кольцо?

— Повторяю: не понимаю.

Лелія бросилась къ нему на шею и крѣпко сжала его въ своихъ объятіяхъ.

— Я обручена, — сказала она сквозь слезы.

— Какъ! ты обручена! вскричалъ Сильванъ: — обручена безъ моего вѣдома и совѣта! Съ кѣмъ?.. когда?.. Говори же, говори!

— Съ Александромъ Юношей.

Сильванъ поблѣднѣлъ. Онъ понялъ, въ чемъ дѣло.

— Женщина! воскликнулъ онъ съ горечью: — подумала ли ты, прежде чѣмъ рѣшилась на такой шагъ, не посовѣтовавшись предварительно съ людьми болѣе опытными?.. Я увѣренъ, что ты рискнула на это безъ малѣйшаго влеченія сердца и привязанности къ этому человѣку… Онъ старъ, безхарактеренъ; съумѣетъ ли онъ оцѣнить тебя, пойметъ ли?.. О, это самоубійство!..

— Успокойся, суровый судья, и взгляни въ мою метрику, прервала его сестра. — Я много старше тебя; смотри, какъ у меня волосъ сѣдѣетъ… а завтра могутъ появиться морщины. Вспомни., что я одинокая…

— Я предпочитаю видѣть тебя одинокой, чѣмъ въ обществѣ этого кроткаго лежебока, за которымъ тебѣ нужно будетъ ухаживать, какъ за ребенкомъ, и няньчиться по цѣлымъ днямъ.

— Я выучу его раскладывать пасьянсы и гадать на картахъ, — разсмѣялась Лелія сквозь слезы.

— Вопросъ этотъ слишкомъ важенъ, чтобы обращать его въ шутку — замѣтилъ Сильванъ. — Въ моей душѣ это больно отзывается: я вижу въ этомъ жертву.

— Ошибаешься! возразила Лелія: — я поступила, какъ настоящая эгоистка, съ разсчетомъ. Я пользуюсь случаемъ въ отношеніи тебя, но, повторяю, что ты ошибаешься, предполагая извѣстную цѣль, которую я и въ мысляхъ не имѣла. Онъ самъ объяснился со мною…

— Когда?

— Вчера! Онъ самъ приходилъ ко мнѣ.

Сильванъ взглянулъ на нее. Лелія покраснѣла отъ лжи и заплакала.

— Я очень счастлива, продолжала она, — и прошу тебя вѣжливѣе отзываться объ немъ: — онъ хорошій человѣкъ и съ прекраснымъ характеромъ. О порокахъ нечего говорить — кто не имѣетъ ихъ? но мнѣ онъ нравится со всѣми его пороками… нравится, хотя бы потому, что много лѣтъ я нравилась ему. Должна же когда нибудь его непоколебимая любовь увѣнчаться успѣхомъ.

Матуская оправдывалась, чтобы лучше скрыть свое волненіе, и въ заключеніе прибавила:

— Какъ тебѣ угодно, братецъ, но этотъ вопросъ окончательно рѣшенъ между нами, и только до извѣстнаго времени мы должны держать это въ секретѣ, о чемъ также прошу и тебя.

— Извини, сестрица, возразилъ холодно Сильванъ: — я, пожалуй, сохраню секретъ; но тебѣ должно быть извѣстно, что отъ обрученія далеко до свадьбы: бываетъ, что и не состоятся бракъ, и я съ своей стороны предупреждаю тебя, что употреблю всѣ усилія, чтобы воспрепятствовать этому браку.

— Какое же ты имѣешь право? воскликнула, покраснѣвъ, Лелія: — я госпожа своей воли!

Тонъ, которымъ она произнесла эти слова, заставилъ замолчать Сильвана.

— Въ такомъ случаѣ извини: — я не зналъ, что это твое искреннее желаніе, замѣтилъ онъ холодно.

Сестра бросилась къ нему въ объятья. Наступила продолжительная пауза. Лелія хотѣла оживить разговоръ другимъ предметомъ, но Сильванъ, какъ пораженный, сидѣлъ въ креслѣ и, казалось, не понималъ, что говорила сестра.

Однажды вечеромъ, послѣ нѣсколькихъ дней размышленія, Лелія рѣшилась навѣстить Старостину. Со времени обрученія она не видала своего возлюбленнаго, который не могъ собраться навѣстить ее. Случилось однако такъ, что Лелія встрѣтилась съ нимъ въ передней. Юноша покраснѣлъ, почувствовавъ дружеское пожатіе ея руки, и быстро началъ воспламеняться и пожирать ее глазами. Въ этотъ вечеръ она была особенно привлекательна.

— Постарайся, чтобы старушка приняла меня любезнѣе, милый Олесь, шепнула она ему на ухо.

Такое нѣжное названіе сильно подѣйствовало на его нервы; онъ подалъ ей руку и собственною своей персоной подвелъ Лелію прямо къ старухѣ, сидѣвшей по обыкновенію въ креслѣ, съ чулкомъ въ рукахъ, въ ожиданіи гостей.

Старушка, увидѣвъ передъ собою эту пару, незамѣтно вздрогнула и нетерпѣливо завертѣлась въ креслѣ: но тонъ, какимъ проговорилъ зять, и веселый смѣхъ Леліи заставили старушку невольно улыбнуться. Ганна, послышавъ знакомый голосъ, прибѣжала въ залу.

Подъ предлогомъ туалета или же по нежеланію надоѣдать старушкѣ, Лелія взяла подъ руку Ганну и вышла въ другую комнату.

— Ганна, дорогая моя, удѣли мнѣ, въ ожиданіи гостей, нѣсколько минутъ, сказала Лелія, выходя изъ комнаты.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ.

Въ комнатѣ Ганны была только одна дверь, и здѣсь онѣ могли говорить по душѣ, не опасаясь быть подслушанными. Войдя въ ея комнату, Матуская бросилась подругѣ на шею.

— Душечка моя, дорогая моя! воскликнула она: — вообрази себѣ, какой наивный мой братъ, pour ne pas dire plus! Представь себѣ, что онъ сдѣлалъ: — чтобы оградить тебя отъ непріятностей и уменьшить число своихъ конкуррентовъ…

— Любопытно, продолжай! сказала весело Ганна.

— Ничего подобнаго никто еще не могъ выдумать… Мнѣ кажется, что они въ заговорѣ съ Германомъ… онъ, чтобы избавиться отъ всѣхъ искателей твоей руки, уговорилъ Германа ухаживать за тобой, подъ предлогомъ претендента на твою руку. Vous êtes donc prévénue qu’ilva vous faire la cour, а ты, изъ сожалѣнія, должна быть съ нимъ вѣжлива. О! эти мужчины — pardon — кажется, не могутъ придумать лучшаго.

Ганна улыбнулась.

— Это доказываетъ только его вѣру въ меня — возразила она, — и обнаруживаетъ доброе сердце Германа, потому что несовсѣмъ-то весело, сказать правду, ухаживать за тѣмъ, о комъ не думаешь.

— C’est bête, прошептала Лелія: — Меня просили только передать просьбу, и я исполнила свой долгъ.

Съ этими словами, она прижала Ганну къ своей груди. Наступило минутное молчаніе, послѣ котораго Матуская сказала:

— Милая Ганна; отъ тебя у меня никогда не было никакихъ секретовъ; но то, что я должна тебѣ сказать теперь, приводитъ меня въ трепетъ. Новость, о которой я хочу сказать, ты не могла раньше предвидѣть и не знаю, будешь ли ты довольна моимъ откровеніемъ… меня слишкомъ затрудняетъ этотъ вопросъ…

Лелія медленно подняла руку и, снимая кольцо, показала Ганнѣ.

— Знакома тебѣ эта вещица? спросила она.

Ганна вспыхнула.

— Можетъ ли быть? воскликнула она съ радостью: — Неужели меня ждетъ это счастье!

— Счастье! Правду ли ты говоришь? Такъ ли говоритъ твое сердце?

— Да, вѣдь это кольцо отца, которое я подарила ему въ день ангела. О, онъ всегда хотѣлъ имѣть такое кольцо; говорятъ, что оно приноситъ счастье. Но не можетъ быть! — я не вѣрю. Говори, говори скорѣе! успокой меня — восклицала Ганна, обнимая Лелію.

— Да, правда… нѣсколько дней тому назадъ… Но тсс!.. ни слова пока, никому!..

— О, ты настоящій ангелъ! воскликнула она, обнимая и цѣлуя еще сильнѣе Лелію съ радостными слезами на глазахъ.

— Совсѣмъ нѣтъ. Меня, наоборотъ, зовутъ чортомъ, искусителемъ… Но довольно… пойдемъ въ залъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я должна успокоиться немного.

— Пустяки! Никакого волненія не замѣтно.

Изъ залы уже доносились голоса съѣзжавшихся гостей. Первымъ пріѣхалъ Германъ и объявилъ о скоромъ пріѣздѣ графини. Онъ отъискивалъ глазами Ганну, которая входила уже съ Матуской въ залу. Посмотрѣвъ ей въ глаза, Германъ замѣтилъ, что Ганна была уже предупреждена.

Исполняя принятую на себя роль, Германъ съ особеннымъ стараніемъ началъ ухаживать за Ганной, которая также съ своей стороны не избѣгала его. Теперь онъ могъ показать ей свою свѣтскую ловкость обращенія и блеснуть насмѣшливымъ краснорѣчіемъ, насказавъ ей притомъ кучу комплиментовъ и отборныхъ любезностей.

Серьезный характеръ Ганны заставлялъ ее искать въ Германѣ правды, добра, нравственной красоты… Германъ, которому надоѣло ужь насмѣхаться надъ людьми, острилъ теперь надо всѣмъ, что было фальшиво и омерзительно.

Въ разговорѣ съ Германомъ, Ганна улыбалась ему, а Герммъ перешелъ съ насмѣшливаго тона въ болѣе серьезный и остановился на тѣхъ явленіяхъ, которыхъ до сихъ поръ не замѣчалъ.

Съ большимъ удивленіемъ и неменьшею радостью замѣтили Юноша и Старостина оживленную бесѣду молодежи, въ которой Ганна принимала дѣятельное участіе. Одна Лелія, не смотря на спокойствіе и вѣру, какую питала къ Ганнѣ, завидовала Герману.

Германъ неотступно находился при Ганнѣ и только на секунду отошелъ отъ нея, при появленіи матери въ сопровожденіи Любича, который, неизвѣстно какъ, рѣшился пріѣхать съ графиней. Для сына это было непонятно.

Графиня наскоро шепнула сыну, что Любичъ передъ самымъ ея отъѣздомъ пріѣхалъ къ ней, и такъ какъ имѣлъ намѣреніе ѣхать сюда, то она и захватила его съ собой.

Появленіе графини съ Любичемъ немало удивило всѣхъ и поставило въ довольно неловкое положеніе присутствовавшихъ. Любичъ же казался въ наилучшемъ расположеніи духа и громче, нежели это случалось съ нимъ, ратовалъ противъ угрожающаго духа общества, порицая революціонеровъ цитатами изъ де-Местра.

Германъ нахмурилъ брови, но вскорѣ возвратился къ обычной своей веселости.

Во время перехода гостей къ чайному столу, Лелія приблизилась къ Ганпѣ и шепнула ей на ухо:

— Боюсь, чтобы вы не слишкомъ увлеклись своими ролями. Вы играете ихъ черезчуръ хорошо.

Ганна улыбнулась и, пожавъ ей руку, возразила:

— Должна сознаться, что Германъ не напрасно носитъ имя Рамулта. Онъ имѣетъ многое, что мнѣ нравится въ васъ.

— Только бы не въ немъ.

Пошутивъ такимъ образомъ, они разошлись опять. Юноша съ своей стороны не зѣвалъ и нашелъ предлогъ подойти къ Леліи и. пожать ея пухленькую ручку.

— Вы сегодня восхитительно хороши, шепнулъ онъ ей.

Стратегическій разсчетъ Юноши сѣсть о бокъ съ Леліей, не ушелъ отъ проницательнаго взора Доленги, который хотя и былъ, какъ казалось, поглощенъ разговоромъ съ графиней и старушкой, но его соколиные глаза видѣли все, что вокругъ происходило. Считая своею обязанностью, на всѣхъ подобныхъ собраніяхъ, занимать дамъ, онъ никогда не оставался отъ этого въ накладѣ, а, напротивъ, былъ всегда въ выигрышѣ.

Когда послѣ чаю встали изъ-за стола, и мужчины начали уходить въ кабинетъ, выкурить сигары, Доленга подошелъ къ Юношѣ и тихо шепнулъ ему на ухо:

— Слушай, старый волокита: эта вдовушка, кажется, формально запускаетъ въ тебя свои амурныя стрѣлы, и ты, повидимому, не остаешься у нея въ долгу. Смотри, будь остороженъ съ ней: она съумѣетъ поймать тебя въ свои тенета, а разъ попадешь въ ея руки, прощай тогда свободушка…

— Поздно предостерегать: уже поймала, отвѣтилъ Юноша шутливымъ тономъ; — теперь нѣтъ никакого спасенія. Все, что говорили о ней, чистѣйшая выдумка, вздоръ: тотъ и во снѣ не могъ видѣть ее, а она почти не знаетъ его. Вотъ, чтобы этотъ Любичъ не. вздумалъ удрать шутку въ отношеніи Германа…

— А ты въ отношеніи Ганны? съострилъ, разсмѣявшись, Доленга.

— Ганна не поставила бы мнѣ этого въ вину; но все это пустяки…

Доленга прижался плотнѣе къ уху Юноши и опять шепнулъ:

— Однако, я собственными глазами видѣлъ, какъ ты подъ столомъ пожималъ ей руку. Это, по твоему, тоже пустяки?

Кровь Юноши прилила въ голову. Репутація Леліи теперь близко касалась его, и онъ не на шутку разсердился.

— Молчи-же, когда видѣлъ! воскликнулъ онъ. Я… обрученъ съ нею.

Доленга отскочилъ отъ него, какъ мячъ. Первый разъ въ жизни случилось съ нимъ, что онъ былъ невѣждой и разсердился за это на себя.

— Неужели! воскликнулъ онъ, выпучивъ глаза: — Не можетъ быть!

— Честное слово, отвѣтилъ Юноша: — Но Бога ради, прошу тебя, не проговорись. Никто, пока, не долженъ знать.

Доленга не возражалъ и, сдѣлавъ гримасу, началъ покручивать усы.

Вообще въ этотъ вечеръ много было такого, о чемъ на слѣдующій день можно было поговорить и посплетничать.

Вскорѣ послѣ чаю, графиня поднялась съ мѣста и взяла подъ руку Любича, такъ какъ Германъ былъ въ другой комнатѣ съ Ганной. Многіе замѣтили, какъ Любичъ украдкой взялъ свою шляпу и, проводивъ графиню къ каретѣ, больше не возвращался въ общество. Доленгѣ уже успѣлъ кто-то сообщить, что онъ уѣхалъ съ графиней.

«О, это плохая шутка», подумалъ онъ. Прекрасный же марьяжъ готовится намъ: Юноша съ этой вѣтряной вдовушкой, которая не замедлитъ взять его подъ башмакъ, а Любичъ… со старухой-графиней. Теперь за мной очередь: не пріударить-ли и мнѣ за Старостиной".

Доленга разсмѣялся.

— Свѣтопреставленіе! воскликнулъ онъ.

XIII.

На слѣдующій день Доленга пошелъ на рекогносцировку по городу, недовольный собою, что много вещей происходило, о которыхъ онъ ничего не зналъ; — это угрожало его доброй славѣ всезнайки и отнимало насущный кусокъ хлѣба: что бы онъ дѣлалъ тогда, съ чѣмъ бы ходилъ по домамъ, гдѣ ему необходимо было быть, еслибъ не носилъ за плечами цѣлый ворохъ самыхъ свѣжихъ новостей, отборныхъ сплетней и всевозможныхъ скандаловъ.

Секретное обрученіе Александра Юноши не очень впрочемъ удивляло его, такъ какъ послѣдній неоднократно говорилъ ему о своей страстишкѣ ко вдовушкѣ; но Любичъ… его удивляла старуха-графиня, скомпрометировавшая себя на вечерѣ… Утромъ онъ уже собралъ свѣдѣнія, что Любичъ поѣхалъ съ графинею въ каретѣ къ ней на домъ, что дома проводилъ ее отъ кареты въ ея комнату и оставался тамъ около часа.

Безпокоясь за свое незнаніе многихъ вещей, онъ повстрѣчался съ Папржицей и шепнулъ ему на ухо вчерашнюю исторію графини, будучи увѣренъ, что поразитъ его этою новостью. Но Папржица даже не вздрогнулъ и только, пожавъ ему сильнѣе руку, сказалъ:

— Тсс… Ты, повидимому, не посвященъ въ этотъ секретъ. Дѣло это конченное. Прелатъ былъ посредникомъ въ этомъ дѣлѣ; онъ подготовилъ графиню… На Германа нельзя разсчитывать… Изволите видѣть!.. воспитанъ въ лучшемъ институтѣ отцовъ іезуитовъ, мать истинная полька, а сынъ — какой то скептикъ!.. Богъ знаетъ, что такое!.. Пусть лучше часть богатства идетъ въ руки человѣка, въ которомъ мы можемъ быть увѣрены… и поэтому постановили женить на ней Любича. Тотъ не пятится, когда не слѣдуетъ… Женщина въ лѣтахъ ужь, но еще пріятная, богатая… Онъ входитъ въ наше общество посредствомъ…

— А-а-а! протянулъ Доленга: слѣдовательно онъ объяснился ужь?

— Вчера — но это пока секретъ. Графиня влюблена въ него до безумія. Недаромъ говорится: «сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро», пусть ее тѣшится… Нужно умѣть пользоваться случаемъ…

Я слышалъ, прибавилъ Папржица, что Германъ вчера очень ухаживалъ и ластился около m-lle Ганны…

— Да-а!..

— Жалко было бы отдавать за него эту дѣвушку; но что дѣлать, тамъ наше вліяніе безсильно… Отецъ только и помнитъ о желудкѣ, Старостина — женщина слабая, а Ганна. — Фанатичка. Нужно, однако, будетъ посовѣтоваться по этому предмету, чтобы…

Оборвавъ на словѣ, Папржица ушелъ.

---

Сильвану неловко было спрашивать Германа относительно минувшаго вечера. Ему, впрочемъ, разсказала сестра о своей встрѣчѣ съ Ганной и обо всемъ, что слышала или подмѣтила въ продолженіе цѣлаго вечера. Она высказала ему свое мнѣніе объ опасности этой игры. Сильванъ улыбнулся.

— Никто не можетъ любить ее сильнѣе меня, прибавила Лелія: и, правду сказать, меня сильно возмущало, когда въ концѣ вечера они начали фамильярничать и обращать на себя вниманіе присутствовавшихъ… Ихъ свободный разговоръ… Ганна давно ужь не была такою, какъ вчера; Германъ тоже былъ въ расположеніи духа и держалъ себя серьезнѣе обыкновеннаго…

— Очень радъ, что она развлеклась, отозвался спокойно Сильванъ. Ты, пожалуйста, не безпокойся! Еслибы Ганна была легкомысленной измѣнницей, она не могла бы быть тою Ганной, которую я люблю.

Сильванъ закончилъ разговоръ смѣхомъ…

Такъ какъ въ этотъ день у него не было занятій, то онъ рѣшился ожидать у себя прихода Германа, который, по его мнѣнію, непремѣнно долженъ былъ прійти; но тотъ все-таки не пришелъ.

Вечеромъ къ нему прислала Віола просить къ себѣ; день былъ не спектакльный; бенефисъ директора быстро приближался и, по сообщенію Шершеня, она просила его на нѣсколько словъ относительно своей роли. Немного поколебавшись, Сильванъ однако пошелъ. Онъ засталъ ее сидящей надъ книгой и какъ бы углубленной въ чтеніе, хотя, въ сущности, она сѣла, только заслышавъ по лѣстницѣ его шаги, и приняла озабоченный видъ. Стосковавшись по немъ, бѣдная дѣвушка плакала, боролась съ собою, но не могла превозмочь себя и послала за нимъ суфлера. Ей хотѣлось видѣть его хотя одну минуту, прислушаться къ его голосу… Она встала на встрѣчу тому, кого такъ искренно, пламенно любила и не могла быть взаимно любима имъ.

— Что вы подумаете обо мнѣ, Сильванъ! произнесла она почти шопотомъ: — я такъ навязчива, надоѣдлива… но, право, мнѣ такъ хочется быть тою Жюльетой, о которой когда нибудь мечталъ Шекспиръ… Но, къ сожалѣнію, никакъ не умѣю.

Сильванъ сѣлъ вдали отъ нея — онъ былъ скученъ.

— Можетъ быть, роль эта неподходяща, преждевременна для васъ; сказалъ онъ, не торопясь: --Трудно угадать страсть, которая изображена въ трагедіи, и которая такъ выдается своею наивностью и колоритомъ вѣка. Нынче такъ влюбляются только субъекты, представляющіе собой въ обществѣ XIX вѣка людей XVI-го, какъ своими обычаями, такъ и влеченіемъ сердца, понятіями.

— Слѣдовательно, сердце и любовь старѣются — сказала Віола: — Еслибы то, что вы говорите, было правдой, тогда въ какомъ нибудь, напримѣръ, XXII вѣкѣ совсѣмъ не будутъ умѣть любить.

— Нѣтъ, дорогая Віола, возразилъ Сильванъ: — но любовь… кто знаетъ? быть можетъ, выражалась бы тогда какой нибудь алгебраической формулой или іероглифическими изреченіями.

Віола звонко разсмѣялась.

— Я въ это не могу вникнуть глубоко и понять — теперь вѣдь любовныя чувства порицаются… это, впрочемъ, похоже на разумный разсчетъ — но спрашивается: стоитъ ли что нибудь жизнь человѣка безъ этихъ чувствъ?..

Начатый такимъ образомъ разговоръ незамѣтно перешелъ на обыденную жизнь и самыя простыя вещи. Жена суфлера принесла показать платье Жюльеты; Шершень тоже вмѣшался въ разговоръ.

— Наша барынька — сказалъ онъ — безпокоится, чтобы не испортить роль Жюльеты… можетъ ли она, мосци добродзѣю, съиграть эту роль, имѣя такого Ромео, отъ котораго всегда такъ и несетъ анисовкой…

Старуха по обыкновенію начала журить мужа, сдерживая его пустую болтовню. Но Шершень, быть можетъ, съ большею проницательностью, чѣмъ казалось старухѣ, стремился къ тому, чтобы не оставлять Сильвана наединѣ съ Віолой слишкомъ долгое время, имѣя, конечно, на то свои виды…

Супруги, перебраниваясь между собою, вышли изъ комнаты въ переднюю, гдѣ Шершень, зажимая ротъ женѣ, началъ бранить ее сдавленнымъ голосомъ:

— У тебя, глупая старушонка, нѣтъ ни капли ума… Понимаешь-ли ты, что если она посылаетъ меня за нимъ — не могу же я отказаться… а оставлять ихъ наединѣ… что потомъ?… она, видишь, влюблена въ него… а онъ и не думаетъ даже о ней… Къ чему допускать, чтобы она еще разъ, когда нибудь, высказалась ему… Ты знаешь, что чортъ не дремлетъ… такъ говоритъ нашъ незабвенный поэтъ…

— Оставь ты меня, хоть одинъ разъ, въ покоѣ съ своимъ умомъ и поэтомъ, огрызнулась старуха. — Понимаешь ли ты, что это единственное ея развлеченіе, отрада, а ты вездѣ суешься съ своимъ языкомъ…

— Пожалуйста, не учи меня: — я знаю, что дѣлаю, а тѣмъ болѣе, когда рѣчь идетъ о театрѣ… я тоже что нибудь да понимаю и могу вставить словцо, глупая баба.

Настойчивый Шершень, съ очками, рукописью и книгой въ рукахъ, возвратился опять въ комнату, гдѣ, быть можетъ, Віола была не слишкомъ довольна его несвоевременнымъ вмѣшательствомъ въ ихъ бесѣду. Положивъ документы на столъ и предоставляя ихъ суду Сильвана, онъ задалъ важный вопросъ.

— Изволите-ли видѣть! произнесъ онъ: — эти ослы, мосци добродзѣю; — они осмѣливаются исправлять и карнать нашего безсмертнаго писателя!.. имъ кажется все это длиннымъ, лишнимъ, ненужнымъ!.. Эти длинноухіе мудрецы обкарнали самыя лучшія, прекраснѣйшія мѣста, — изволите видѣть, мосци добродзѣю. Какъ же послѣ этого хотѣть, чтобы пьеса была хороша…

Шершень торопливо началъ сравнивать рукопись съ оригиналомъ и такъ распространился съ своими доводами о глупости режисёра, что пробило ужь 10 часовъ, а Віола не могла еще переброситься ни однимъ словцомъ съ Сильваномъ; Шерищнь все еще торчалъ здѣсь, не думая даже уходить.

Однако присутствіе Сильвана утѣшило бѣдную дѣвушку и дало ей случай налюбоваться имъ до сыта. Убѣдившись, что Сильванъ будетъ видѣть ее въ Жюльетѣ, она проводила его до двери и, протягивая руку, просила, какъ милости, бывать у нея безъ приглашенія.

---

Прошло нѣсколько дней безъ особенной перемѣны. Сильванъ сидѣлъ дома, Лелія ежедневно навѣщала его. Отъ нея онъ узналъ, что Германъ въ этотъ короткій промежутокъ времени былъ нѣсколько разъ въ домѣ Юноши, и что въ городѣ уже начинали поговаривать о частыхъ его посѣщеніяхъ.

— Ганна удивляетъ меня, — произнесла однажды Матуская. — Правда, она всегда разспрашиваетъ о тебѣ; но мнѣ кажется, что она слишкомъ ужь подружилась съ Германомъ…

— Ну, что тамъ опять? спросилъ Сильванъ, смѣясь: — Меня только удивляетъ то, что Германъ ни разу не пришелъ ко мнѣ; но я сегодня буду у него непремѣнно.

Разсчитавъ время, когда Германъ бываетъ дома, Сильванъ отправился къ нему. Онъ засталъ его погруженнымъ въ глубокую думу, и съ сигарою во рту. При видѣ вошедшаго брата, Германъ встрѣтилъ его съ открытыми объятіями.

— Ну, исповѣдывайся, произнесъ, шутя, Сильванъ: — я слышалъ, что тебѣ везетъ…

Смутившійся Германъ началъ принужденно смѣяться…

— Ты засталъ меня въ озабоченномъ видѣ, сказалъ Германъ, не отвѣчая прямо на вопросъ Сильвана: — не удивляйся, братъ, я имѣю большія непріятности, и потому не могъ завернуть къ тебѣ.

— Что случилось?

— Колеблюсь даже сказать тебѣ, но это, во всякомъ случаѣ, не можетъ быть тайной: — моя мать выходитъ замужъ. Это хуже, чѣмъ ошибка съ ея стороны, потому что слишкомъ курьезно.

— Какъ, замужъ? За кого?

— Не спрашивай лучше. Этотъ человѣкъ немногимъ старше и асъ и годится ей въ сыновья.

Германъ упалъ въ кресло.

— Ты воображаешь, продолжалъ онъ, — что я не могу промолвить слова съ матерью… сердце вотъ такъ и рвется вонъ… Этотъ бездѣльникъ, готовый ради куска хлѣба на всякую пакость, притворяется влюбленнымъ и разъигрываетъ роль страстнаго обожателя; хоть ты его тресни по рожѣ — ничто не поможетъ! — Оботрется платкомъ и начнетъ цитировать изъ св. писанія, ну, а мать… станетъ проклинать меня…

Начатый такимъ образомъ разговоръ не могъ быть направленъ на тему, близко касавшуюся сердца Сильвана. Но Германъ, въ заключеніе своего сѣтованія, выручилъ брата.

— Единственная теперь моя отрада — это дружеская бесѣда съ Ганной. Я завидую тебѣ, братъ! Кромѣ нѣжной, выхоленной женственности, въ ней столько пониманія, столько здраваго смысла и идеальности!…

— Однако, ты не слишкомъ увлекайся ею!… оборвалъ его Сильванъ.

— Ты лучше можешь чувствовать это — возразилъ Германъ: — сблизиться съ нею и не оцѣнить ея достоинствъ могъ бы только слѣпой…

Разговоръ прервался на этомъ. Германъ возвратился опять къ своей болячкѣ — домашнему несчастью… Онъ сѣтовалъ на людей, способствовавшихъ этой чудовищной партіи.

— Неужели нельзя предупредить этого несчастья! отозвался Сильванъ.

— Ну, какъ здѣсь предупредишь, когда дѣла поставлены на такую точку, что, возставъ противъ матери — вооружишь ее противъ себя и ничего все-таки не выйдетъ изъ этого… Меня удивляетъ только одно, что Любичъ не боится быть моимъ отчимомъ: онъ можетъ быть увѣреннымъ que je lui' ferai la vie dure.

Германъ началъ разспрашивать Сильвана о его занятіяхъ и видѣлъ-ли онъ Віолу… Послѣдній, чтобы избавиться отъ разспросовъ, отвѣтилъ ему что то несовсѣмъ понятно.

— Удивительно! сказалъ Германъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — я видѣлъ ее дня два тому назадъ, въ театрѣ, и нахожу ее совершенно измѣнившеюся. Она похудѣла, поблѣднѣла и даже кашляла на сценѣ. На этотъ разъ — не могу понять — она показалась мнѣ совершенно обыкновенной дѣвушкой… Правда, она производитъ на меня пріятное впечатлѣніе… хороша, нѣтъ словъ, восхитительна, — но не та…

Сильванъ не возражалъ и началъ прощаться съ нимъ; подавая ему руку, Германъ сознался, что вечеромъ будетъ у Старостины.

---

Матуская, обращавшая особенное вниманіе на Ганну, не находила въ ней до сихъ поръ другой перемѣны, кромѣ той, что она очень симпатизировала Герману и отзывалась о немъ съ видимымъ расположеніемъ. Она не выговаривала ей, но смотрѣла и… молчала, смутно сознавая, что Германъ становился на заднемъ планѣ женщина, быть можетъ, лучше чувствовала опасность, угрожавшую брату. Иногда приходила ей въ голову горькая мысль, которая невыносимо мутила ея душу: «А ну, если любовь ея къ Сильвану ослабнетъ!.. Можетъ быть, Германъ больше нравится ей?.. Къ чему же тогда послужитъ жертва моя для брата?..»

Не смотря на свою скрытность, Матуская, въ сущности, приносила себя въ жертву старику Юношѣ, съ которымъ, какъ говорится, могла жить, но не быть счастливой… Судьба, какъ бы въ насмѣшку надъ нею, представляла ей все неблагоразуміе подобной жертвы. Ей хотѣлось отдѣлаться отъ этой мысли, и она насильно заставляла себя думать наоборотъ: «Такъ худо не можетъ быть, какъ я представляю себѣ… Ганна — дѣвушка разсудительная, она не измѣнитъ ему… они влюблены съ дѣтства… онъ хорошо знаетъ ее и потому спокоенъ… нѣтъ, не можетъ быть»…

Съ своей стороны, Юноша съ каждымъ днемъ дѣлался навязчивѣе, избѣгалъ друзей, уходилъ изъ долу и, сторожа свою обожаемую Лелію, нерѣдко нападалъ на ея домъ; онъ, какъ нареченный, настоятельно требовалъ своихъ правъ на невѣсту, обществомъ которой желалъ пользоваться ежедневно два — три часа. Необыкновенная заботливость его въ отношеніи своей нареченной дѣлала его положительно несноснымъ, обѣщая ей въ будущемъ нескончаемое продолженіе того-же; нерѣдко она запиралась въ комнатѣ и плакала. Юноша почти штурмомъ входилъ въ ея квартиру, подкупая прислугу, и помѣщался у ногъ.своей повелительницы. Поэтому она должна же была вознаградить себя чѣмъ нибудь и извлечь изъ него, по крайней мѣрѣ, ту пользу, которая была главною ея цѣлью.

Однажды, послѣ обѣда, Матуская приняла Юношу любезнѣе обыкновеннаго; она, въ своемъ присутствіи, разрѣшила ему выкурить сигару и даже угостила содовой водою. Придвинувъ къ нему свое кресло, она отдала ему свою руку на истязаніе, и, среди горячихъ объясненій и любезностей, вставила нѣсколько словъ въ пользу брата.

— Наше счастье не было бы полнымъ, m-r Юноша…

— Говори, пожалуйста: Олесь, прошамкалъ старикъ.

— Ну, мой дорогой Олесь — если тебѣ нравится — наше счастье, говорю, не было бы полнымъ, продолжала она — еслибы съ любовью твоею къ дочери, ея счастье не было упрочено.

Юноша завертѣлся на стулѣ, выплюнулъ сигару и вперилъ въ нее свои глаза, точно не понимая ея.

— Ганна любитъ Сильвана съ дѣтства — тебѣ это хорошо извѣстно…

— Серьезно! Она любитъ его? А я думалъ, что они давно позабыли другъ друга.

— Нисколько!..

— Ну, а это препровожденіе времени съ Германомъ и ихъ веселая болтовня?..

— Это ни болѣе, ни менѣе, какъ одна только фикція, комедія, все это дѣлается ради того, чтобы избавиться отъ другихъ.

— Не можетъ быть!.. воскликнулъ Юноша: — Помилуй… что будутъ говорить люди, если мы переплетемся такимъ родствомъ?.. Я даже не знаю, дозволяетъ ли это наша церковь… во всякомъ случаѣ, намъ торопиться съ этимъ нечего, оставимъ это времени… прежде мы… а они могутъ и подождать…

Лелія украдкой взглянула на него.

— Подождать — пустяки! но ожиданія должны быть обезпечены твоимъ согласіемъ на ихъ бракъ…

— Моимъ!.. быстро прервалъ Юноша: — но это до меня вовсе не касается. Я совершенно отказался отъ моихъ правъ на дочь. Это дѣло Старостины — я здѣсь совершенно нейтральный человѣкъ.

— Въ такомъ случаѣ ты долженъ поддержать.

— О! конечно, конечно — если только пожелаетъ Ганна… если это будетъ ея непремѣннымъ желаніемъ… если… На послѣднемъ словѣ онъ запнулся и перемѣнилъ тактику, — Но, дорогая Леля! вскричалъ онъ: — прошу тебя, оставимъ это времени. Я… я не знаю, можетъ ли быть соотвѣтственна эта связь!.. Но многимъ, очень многимъ взглядамъ, отношеніямъ, обстоятельствамъ… не знаю! положительно не знаю… не угрожаетъ ли опасность ихъ будущности?..

— Я увѣрена въ томъ, что Сильванъ и Ганна лучше могутъ судить о томъ. Они влюблены и… предоставимъ имъ свободу…

— Да, да… оставимъ это времени… пусть лучше узнаютъ другъ друга… я не возражаю… Но, богиня моя!.. повторяю, что это зависитъ болѣе отъ бабушки и самой Ганпы… я не буду мѣшаться въ ихъ дѣло… я… я совершенно отрекся отъ отцовской власти…

Напрасно Матуская хотѣла выжать изъ него что нибудь положительное: Юноша весьма искусно прятался за спину Старостины.

— Прекрасно, сказала Матуская: — въ такомъ случаѣ будемъ общими силами ухаживать около старушки, чтобы она измѣнила свое мнѣніе относительно Сильвана. Что же касается Ганпы — я вполнѣ увѣрена въ ней… но ты дай мнѣ слово и руку, что согласишься на ихъ бракъ…

Растерявшійся Юноша хотѣлъ отдѣлаться отъ Леліи общими фразами, но Лелія не позволяла ему объясняться и понуждала его:

— Слово и руку! повторяла она.

Протянутую руку Матуской нельзя было оттолкнуть; слова же, произносимыя ею, отъ которыхъ, впрочемъ, неловко было бы отзаться, казались ему простою формальностью. Наболтавши вдоволь непонятныхъ фразъ, Юноша принужденъ былъ протянуть ей свою руку и дать хотя какой нибудь отвѣтъ, что и успокоило Я лію.

— Это дѣло Ганны, прибавилъ онъ шопотомъ: — она должна заботиться сама о себѣ… я не буду препятствовать ея волѣ.

Пришелъ и Сильванъ. Юноша встрѣтилъ его очень любезно и, чтобы расположить его въ свою пользу, отмѣнно былъ вѣжливъ, боясь, впрочемъ, чтобы онъ не поставилъ ему во зло посѣщеніе его сестры. Находясь еще подъ сомнѣніемъ: былъ ли предупрежденъ Сильванъ объ ихъ обрученіи, или же нѣтъ, — онъ слегка началъ заговаривать о совершенно отвлеченныхъ дѣлахъ, и за іѣмъ произнесъ:

— На стариковъ пришла пора молодечества!.. Знаете, вѣдь… графиня, мать Германа, выходитъ замужъ!

— Ха! ха! ха!.. За кого? спросила Лелія, смѣясь.

— Но вы, пожалуйста, не смѣйтесь!.. За очень молодаго и умнаго человѣка… за г-на Любича…

— Не можетъ быть! продолжала смѣяться Лелія. Сильванъ былъ серьезенъ и молчалъ, не подтверждая извѣстной ему правды и не возражая противъ нея. Лелія, взглянувъ на брата, угадала по его лицу, что ему была уже извѣстна эта исторія.

— Легко представить себѣ, говорилъ Юноша, какъ часто встрѣтятъ ее въ обществѣ вопросомъ: не сыномъ-ли ей приходится этотъ мужъ?

Подшучивая надъ графиней, Юноша, конечно, не хотѣлъ знать о томъ, что и самъ недалеко ушелъ отъ нея, такъ какъ Лелія, въ свою очередь, могла быть ему дочерью…

XIV.

Бенефисъ директора театра наконецъ-то наступилъ. Роль Жюльеты съ ранняго утра безпокоила Віолу и подняла хаотическій безпорядокъ въ ея комнатѣ: весь гардеробъ, приготовленный къ спектаклю, лежалъ разбросанный по стульямъ… Старуха приводила комнату въ порядокъ; собирая всѣ принадлежности артистки къ одному мѣсту, она осмотрѣлась вокругъ, не позабыть бы чего захватить въ театръ. Шершень, и тотъ былъ у дѣла: онъ посланъ былъ въ магазинъ за перчатками, о которыхъ Віола вспомнила только въ послѣдній день.

Віола ходила по комнатѣ, то перечитывая роль, то останавливаясь у окна; смотрѣла въ задумчивости въ глубину сада на деревья, на небо, куда-то вдаль, и при всемъ ея усиліи увидѣть что нибудь, глаза ея заволакивались какимъ-то туманомъ, препятствовавшимъ ей различать предметы. Какая-то непонятная тревога овладѣвала ею, что впрочемъ всегда бывало передъ выступленіемъ ея на сцену. Но не желаніе аплодисментовъ восторженной публики безпокоило ее; — нѣтъ, — глубокое уваженіе къ роли, созданной великимъ маэстро, приводило ее въ трепетъ; она сознавала достоинства роли и боялась исказить ее… Репетиціи пугали ее… отъ Ромео, дѣйствительно несло, какъ изъ бочки, анисовкой, а пересоленная декламація въ роли Ромео способна была вызвать въ публикѣ скорѣе хохотъ, чѣмъ состраданіе. Видѣть себя окаррикатуренной съ подобнымъ Ромео, подвергаясь необходимости выносить пьесу на своихъ плечахъ, бороться собственными силами противъ артистовъ, уничтожавшихъ впечатлѣніе роли, было не по силамъ дѣвушкѣ; она дрожала при одномъ представленіи о могущемъ постигнуть ее взрывѣ смѣха въ публикѣ. Даже убогій нарядъ Жюльеты, собранный изъ разныхъ лохмотьевъ, въ которыхъ она должна была изображать, по бѣдности своей, пышный нарядъ дочери патриція, охлаждалъ ее…

Театръ былъ полонъ зрителей. Віола боялась даже подойти къ отверстію, продѣланному въ занавѣси, чтобы посмотрѣть на собравшуюся публику, которая уже стучала съ нетерпѣніемъ, въ ожиданіи начала спектакля.

Директоръ, замѣтивъ, что Віола падала духомъ, подошелъ къ ней, и, предложивъ ей руку, подвелъ къ отверстію, чтобы нѣсколько ободрить ее при взглядѣ на цвѣтъ молодежи… Всѣ ложи на этотъ разъ были переполнены; кресла, партеръ, даже раекъ были биткомъ набиты; казалось, что ни одному человѣку не нашлось бы болѣе мѣста даже въ приставныхъ стульяхъ. Въ первыхъ рядахъ креселъ, Віола съ біеніемъ сердца замѣтила Сильвана, совершенно одинокаго среди собравшейся публики, какъ бы не принадлежавшаго къ этому обществу. Направо, въ ложѣ, сидѣла старушка съ красавицей-дѣвушкой, — хорошо уже извѣстной Віолѣ, — возлѣ которой находился Германъ. Рядомъ, въ другой ложѣ, сидѣла молодая женщина; при ней находились плѣшивый старикъ и еще нѣсколько персонъ мужскаго пола, помоложе его. Віола узнала въ ней сестру Сильвана, которую однажды видѣла съ нимъ въ театрѣ. Почему Сильванъ сидѣлъ особнякомъ отъ нихъ, Віола не умѣла себѣ объяснить этого… Все извѣстное намъ общество собралось въ театръ, чтобы посмотрѣть на пародію Шекспира и потомъ раскритиковать ее по-французски… Многіе изъ этихъ дамъ и мужчинъ, бывшихъ въ большихъ городахъ за границею и видѣвшихъ эту пьесу на лондонской, парижской и вѣнской сценахъ, иронически улыбались и перебрасывались между собой разными остротами на счетъ артистовъ.

Въ ложѣ графини находился Любичъ и еще двое высокопоставленныхъ лицъ, протежировавшихъ ему. Глаза Сильвана невольно обращались въ сторону Ганны, но ни разу не встрѣтились съ ея взглядомъ. Она оживленно разговаривала съ Германомъ, обращая на себя вниманіе всего театра. Если только это было одно притворство, то роль свою она играла отмѣнно хорошо; посматривая на эту пару, у Сильвана по кожѣ мурашки пробѣгали. Лелія съ каждымъ днемъ приходила въ большее безпокойство, хотя и скрывала это; она видѣла, что Ганна съ каждымъ днемъ дѣлалась равнодушнѣе къ Сильвану и внимательнѣе къ Герману.

Не смотря на объясненіе Любича съ графиней, Германъ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи, и хотя подшучивалъ надъ нимъ, но сарказмъ его былъ очень слабъ; изъ этого видно было, что въ немъ произошла перемѣна; Сильвану казалось, что онъ избѣгалъ его. Лелія, хорошо.умѣвшая читать по лицу брата, видѣла въ немъ глубокую грусть и, конечно, зная въ чемъ дѣло, въ ожиданіи поднятія занавѣса, пошла въ ложу Ганны. Онѣ сѣли обѣ въ отдаленномъ уголкѣ.

— Бога ради, дорогая Ганна, шепнула она ей на ухо: — взгляни на бѣднаго Сильвана; мнѣ, право, жаль его; онъ сидитъ совершенно убитый… и… всему ты виновата.

— Я? удивилась Ганна: — О, ты, вѣроятно, ошибаешься. Сильванъ, какъ говорятъ, очень занятъ актрисой, сегодняшней Жюльетой, и вотъ это-то и дѣлаетъ его пасмурнымъ…

— Это твое собственное мнѣніе или чужія слова, дорогая Ганна, возмутилась Матуская: — Сильванъ занятъ актрисой!!.

— Это фактъ, сказала Ганна: но я вовсе не думаю ставить ему этого въ вину… Онъ долго былъ одинокимъ… къ тому-же, очаровательность, присущая всѣмъ артисткамъ… Говорятъ, она очень мила, горда, развита…

— Ганна!.. остановила Лелія, пожимая плечами.

— Очень любопытно посмотрѣть на свою соперницу… она вѣдь соперница мнѣ…

Тонъ, съ какимъ сказаны были эти слова, возмутилъ не на шутку Лелію.

— Я вижу, милая Ганна, что ты вовсе не знаешь Сильвана или ужь позабыла его… мнѣ больно за него…

Матуская ушла изъ ложи. Ганна спокойно возвратилась на прежнее мѣсто и продолжала разговоръ съ Германомъ, прерванный приходомъ Леліи… Почти во всѣхъ ложахъ разъигрывались собственныя драмы; перекрестный огонь глазъ, насмѣшливыя улыбки, на видъ не имѣющія значенія, въ сущности были слишкомъ тяжеловѣсны и невыносимы. Задумчиво-взволнованная Лелія и Сильванъ, спокойный, какъ казалось съ виду, но проникнутый до глубины сердца грустнымъ предчувствіемъ, переглядывались между собою. Чуждое, оживленно бесѣдовавшее общество, между которымъ онъ сидѣлъ одиноко, казалось ему какимъ-то холоднымъ призракомъ, къ которому онъ питалъ нѣкоторое сожалѣніе.

Среди оживленнаго шушуканья публики, похлопыванія и постукиванія ногами, взвился занавѣсъ. Первый актъ, до появленія Жюльеты на сцену, не возбудилъ въ зрителяхъ никакого впечатлѣнія. Одна только Віола имѣла неоспоримый талантъ приводить публику въ восторгъ своимъ появленіемъ на сценѣ; всѣ другіе артисты обращались тогда въ необходимые аксесуары пьесы, мало обращавшіе на себя вниманіе публики, что возбуждало сильное препирательство и зависть между артистами, хотя Віола была здѣсь положительно не причемъ, такъ какъ никогда не старалась нарочно вызывать аплодисменты зрителей. Ромео скорѣе былъ похожъ на лакея, чѣмъ на изображаемую личность. Заинтересованный участью пьесы, Сильванъ дрожалъ за Віолу. По счастію, роль графини Капулетти играла не молодая, но опытная артистка, которая и поддерживала пьесу до появленія Віолы, сглаживая дурное впечатлѣніе публики.

Віола съумѣла представить изъ себя настоящее барское дитя, хотя съ нѣкоторою недостаточностью внѣшнихъ деталей, которыя могли бы произвести еще большій фуроръ: манеры, движенія были такъ деликатны, благородны и пріятны, что публика пришла въ неподдѣльный восторгъ и, увлекаясь, встрѣтила ее громкими аплодисментами. Это дитя человѣчества, эта неизвѣстная сиротка-цыганочка, которую вскормила и вспоила нужда, а слезы ознакомили съ жизнью, инстинктомъ угадала обращеніе и манеры большаго свѣта, хотя никогда и не видала его… Простителенъ ей былъ ея талантъ, но такое присвоеніе аристократической монополіи было для публики большою неожиданностью, сюрпризомъ. Она кусала себѣ губы, дамы удивленно пожимали плечами, а Папржица уже объяснялъ на ухо графинѣ, что, по дошедшему до него слуху, Віола происходила отъ княжескаго рода. Такимъ только образомъ публика могла объяснить себѣ ея благородныя манеры и граціозныя движенія.

Ганна съ большимъ любопытствомъ лорнировала артистку, пронизывая ее насквозь и переводя взглядъ на Сильвана, который, казалось, всѣмъ существомъ находился на сценѣ. Искра гнѣва промелькнула по ея лицу, и она обратилась къ Герману, тоже пожиравшему Віолу.

— Не удивительно, что возлюбленная Ромео производитъ такой фуроръ между мужчинами: она, дѣйствительно, рѣдкое явленіе… хотя не такъ хороша, какъ симпатична. Лицо и вся ея фигура исполнены какою-то грустной привлекательности… голосъ симпатичный… да, очень, очень мила…

Она вторично бросила взглядъ на Сильвана и покраснѣла до ушей, увидавъ, что онъ не сводитъ глазъ съ Віолы.

Послѣднія слова Жюльеты въ концѣ акта, относившіяся къ Ромео, Віола, казалось, говорила тому свѣту, дѣтище котораго она полюбила… свѣту, который ея убогому рожденію былъ вѣчнымъ врагомъ, какъ Монтекки враждовали съ Капулетти. Выговаривая послѣднія слова, аона смотрѣла на Сильвана, и этотъ взглядъ ея подхватила стоокая публика.

Занавѣсъ упалъ; мнѣнія раздѣлились, но ни о комъ, кромѣ Віолы, не было и рѣчи… всѣ хвалили, хотя и не обошлось безъ критики, которая жужжитъ и кусаетъ, какъ комаръ, и хотя не съѣстъ, по кусаетъ больно. Папржица находилъ, что это дитя пролетаріата убавило себѣ много прелести тѣмъ, что какой то бантикъбылъ приколотъ не на своемъ мѣстѣ; всѣ согласились съ нимъ, такъ какъ считали его большимъ знатокомъ по части дамскаго туалета.

Въ концѣ перваго акта, Віола съ несравненною прелестью выразила всю чувствительность дѣвичьяго сердца, распускающагося, какъ первый весенній цвѣтокъ.

Вторая сцена 2-го акта, въ саду Капулетти, была настоящей побѣдой артистки, хотя Ромео, желая быть страстнымъ, былъ невыразимо пошлъ и каррикатуренъ, но, впрочемъ, зрители не обращали на него никакого вниманія. Глубокая тишина воцарилась въ театрѣ; всѣ съ жадностью прислушивались къ звукамъ голоса Жюльетты, которая придавала ему какую-то волшебную гармонію. Публика съ избалованнымъ вкусомъ должна была признать за Віолой гигантскій талантъ, нечаянно появившійся въ захолустьѣ. О, сколько старыхъ, истлѣвшихъ сердецъ она заставила забиться въ этотъ вечеръ, сколько молодежи влюбилось въ эту идеальную дѣвушку, сколько финансистовъ подумало о пріобрѣтеніи этой драгоцѣнности! — Статистика, къ несчастью, не упоминаетъ объ этомъ числѣ на страницахъ истеріи театра.

Не столько, впрочемъ, удивлялись тому, что роль Жюльеты была прочувствована артисткой, сколько тому, что она съумѣла быть графиней Капулетти, будучи, въ сущности, дочерью бѣдняка-пролетарія. Это болѣе всего возбуждало въ ложахъ злобныя улыбки.

Не смотря на безталантность артистовъ, пьеса прошла довольно сносно. Въ продолженіе всего спектакля, Ганна бросала косвенные взгляды на Сильвана и каждый разъ находила его увлекшимся пьесой. На этотъ счетъ она что-то даже шепнула Герману, который съ неменьшимъ увлеченіемъ пожиралъ глазами артистку, но улыбнулся и перевелъ взглядъ на брата.

Въ пятомъ актѣ артистка играла съ неподдѣльнымъ чувствомъ; даже самые серьезные люди были проникнуты ея игрою до глубины души. Занавѣсъ упалъ среди громкихъ аплодисментовъ и вызововъ артистки; долго не выходила она и, наконецъ, послѣ многократныхъ настаиваній публики, занавѣсъ взвился и, вмѣсто Віолы, вышелъ директоръ труппы съ анонсомъ, что, молъ, по случаю внезапной болѣзни артистки, при которой уже находится докторъ, она не можетъ выйти.

Взглядъ Ганны невольно упалъ на Сильвана, который тотчасъ же началъ пробираться между публикой и быстро исчезъ въ театральномъ корридорѣ, ведущемъ за кулисы…

Германъ сопровождалъ Ганну къ каретѣ; лицо ея было серьезно. Публика, приготовившая сюрпризы Віолѣ, въ видѣ разныхъ букетовъ, должна была возвратиться съ ними домой. Напрасно Матуская у выхода ждала Сильвана… раздосадованная на него, она сѣла въ пролетку и уѣхала домой одна. Директоръ, котораго встрѣтилъ Сильванъ за кулисами, былъ въ большомъ отчаяніи.

— Вообразите себѣ! воскликнулъ онъ, ломая руки: — эта несчастная, Богъ вѣсть почему, рѣшилась принять слишкомъ большую дозу яда… кажется, ей не такъ худо было жить на свѣтѣ и могло бы быть еще лучше, еслибы… Слава Богу, что докторъ подоспѣлъ во-время. Теперь, кажется, она въ безопасности, но я долженъ былъ сію минуту отвезти ее домой…

Сильванъ мигомъ выбѣжалъ изъ театра и, взявъ извощика, приказалъ везти себя по адресу квартиры Віолы. Онъ засталъ обоихъ Щершеней суетившимися у постели больной и доктора, который равнодушно распоряжался ими. Віола лежала въ постели въ платьѣ Жюльеты, которое одѣто было въ гробу; она безпокойными глазами смотрѣла вокругъ, какъ бы не узнавая, гдѣ она. Остатокъ яда, повидимому, еще не успѣлъ испариться: она бредила. Увидѣвъ передъ собою Сильвана, она приподнялась на локоть и, протянувъ къ нему, руку, воскликнула:

— Ромео!..

Но ослабѣвъ, — тотчасъ упала опять на подушки. Докторъ стоялъ въ раздумьѣ и насмѣшливо улыбался. Віола спазматически схватила руку Сильвана, усиливаясь удержать его при себѣ. Наступало минутное молчаніе.

— Есть-ли опасность? шопотомъ спросилъ Сильванъ у доктора.

— Теперь ужь нѣтъ. Еслибы не случай, открывшій склянку, въ которой былъ опіумъ, прекрасная Жюльета уснула бы навѣки въ пещерахъ Капулетти, отвѣчалъ докторъ также тихо. Теперь ей нужны спокойствіе и отдыхъ, какъ по нравственному, такъ и по физическому ея состоянію… Въ настоящую минуту можно обойтись и без;ъ меня, прибавилъ онъ иронически: — останьтесь здѣсь, пусть старушка своевременно даетъ ей лѣкарство.

Віола, во время ихъ шептанія, повернулась лицомъ къ Сильвану и пристально смотрѣла на него…

— Докторъ! произнесъ Сильванъ: — кажется, я не имѣю нужды напоминать вамъ, что тайна у одра больнаго должна оставаться навсегда тайной и сохраняться свято… а то, о чемъ вы имѣете поводъ догадываться — ошибка, ложь.

Молодой докторъ поклонился и вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты. Сильванъ, волей-неволей, долженъ былъ остаться у постели больной… Віола, казалось, ожидала заслуженнаго укора суроваго судьи.

— Не порицайте и не обвиняйте меня, бѣдную… О! вы не знаете, сколько я перенесла въ жизни! Самъ Господь простилъ уже меня!.. Сегодня ли, завтра умереть… не все ли равно?.. въ будущемъ не предвидится ничего лучшаго… человѣкъ дѣлается самому себѣ ненавистнымъ, тяжелымъ, и для другихъ равнодушнымъ… Жить такъ — тяжело…

— Это слова слабаго дитяти — возразилъ Сильванъ. — Но сегодня не время пбрицать или осуждать… Вамъ нужны отдыхъ и спокойствіе; благодарите Бога за свое спасеніе. Никто не знаетъ своего будущаго, но каждый, рожденный на свѣтъ, дѣлается нужнымъ для него; никто не имѣетъ права посягать на жизнь, которая временно дана ему въ пользованіе Богомъ, а слѣдовательно не можетъ составлять собственности человѣка.

Віола слушала его; слезы градомъ катились но ея лицу и обливали подушку.

— Да, правда! — Но есть такія жизни, что проходятъ безъ малѣйшей надежды на лучшее. Кому бы могло помѣшать, еслибы я спокойно заснула навѣки… Вы только одинъ такой добрый, что, не обращая вниманія ни на кого и ни на что, пришли навѣстить меня… Послѣднимъ желаніемъ моимъ было, когда казалось мнѣ, что я засыпаю навѣки, — чтобы рука охладѣвающей Жюльеты чувствовала въ себѣ вашу руку…

— Не будемъ больше говорить о томъ — произнесъ Сильванъ: — Вамъ нужно успокоиться и отдохнуть, поправиться здоровьемъ.

Віола глубоко вздохнула. Сильванъ хотѣлъ освободить свою руку, но больная крѣпко держала ее.

— Минутку еще, проговорила она тихо: — Кто знаетъ, быть можетъ, до завтра я умру… быть можетъ, завтра вы не захотите видѣть меня… одну, одну только минуту.

Тоскливыя слова больной вызвали слезы на глаза Сильвана… Въ ту же минуту, около квартиры Віолы и на лѣстницѣ послышался глухой шумъ, потомъ голосъ Шершеня, который, казалось, отстаивалъ дверь… Старушка пошла узнать о происходившемъ… До двадцати человѣкъ молодежи, узнавъ о трагическомъ случаѣ, осаждали квартиру Віолы, чтобы лично убѣдиться въ состояніи ея здоровья. Они нанесли цѣлую гору букетовъ, которые старушка должна была захватить съ собою. Во главѣ осаждавшихъ стоялъ Германъ, который, хотя и не показалъ виду Ганнѣ, но сильно былъ озадаченъ внезапною болѣзнью Віолы; находясь еще подъ впечатлѣніемъ игры артистки, Германъ во что бы то ни стало хотѣлъ видѣть ее. Посадивъ Ганну въ карету, онъ быстро направился къ ея квартирѣ и здѣсь хотѣлъ подкупить старика, чтобы онъ пропустилъ его въ комнату; но суфлеръ былъ неподкупенъ, и, стоя у дверей въ положеніи вызывающаго бойца, поклялся сломать голову тому, кто осмѣлится подойти къ нему.

Узнавъ голосъ брата, Сильванъ, не желая встрѣчаться ни съ нимъ, ни съ прочими, остался на мѣстѣ… Віола, послышавъ шумъ, схватилась за этотъ предлогъ, чтобы дольше удержать его у себя. Сильванъ сѣлъ въ кресло у кровати больной, а Віола, оживляясь, приподнялась опять на локоть и, съ блѣдной улыбкой, тѣшилась своимъ счастьемъ.

На Шершеня можно было положиться, что онъ ни за что не допуститъ кого бы то ни было въ комнату Віолы. Едва только удалось ему пропустить свою старушку съ букетами, онъ быстро захлопнулъ дверь и щелкнулъ замкомъ.

— Будьте увѣрены, г. артистъ, сказалъ Германъ, что я ни за что не уступлю позиціи и буду бодрствовать цѣлую ночь на лѣстницѣ.

— Можете сидѣть, графъ, хоть цѣлую недѣлю — возразилъ суфлеръ: — хотя бы вы были дважды графомъ, я все-таки не пущу васъ… не трудитесь напрасно!

Сильвану, волей-неволей, чтобы избѣжать встрѣчи съ братомъ, приходилось остаться при больной, которая такъ рада была своему счастью. Шершень, входя въ комнату, положилъ палецъ на уста въ знакъ молчанія, и, приблизясь къ Сильвану, тихонько сказалъ:

— Я подкараулю вашего братца; ужь всѣ разошлись: не будетъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, сидѣть до утра… Не безпокойтесь, я скоро спроважу его; посидите немного.

Шершень опять ушелъ къ своему посту и, открывъ тихонько дверь, убѣдился еще разъ, что Германъ не уходилъ и, сидя на ступенькахъ, спиною къ дверямъ, курилъ сигару… Нечего дѣлать, онъ опять притворилъ дверь.

Вылазка эта продолжалась нѣсколько разъ въ продолженіе часа. Германъ, повидимому, и не думалъ уходить. Наконецъ соскучившійся Шершень, взявъ свѣчку, вышелъ на лѣстницу въ качествѣ парламентера, чтобы окончательно поговорить съ Германомъ и, въ случаѣ безсилія своихъ словъ, удалить послѣдняго болѣе аргументальнымъ образомъ.

— Какой вы упрямый, графъ, сказалъ Шершень, — неужели-же вы хотите насильно войти въ комнату больной дѣвушки, въ полночь!

— Я хочу знать, что съ нею… и съ моимъ братомъ; я убѣжденъ, что мой братъ здѣсь.

— Странное убѣжденіе и очень ошибочное. Кромѣ доктора, у насъ никого нѣтъ.

— Я требую сію минуту видѣться съ братомъ, повторилъ Германъ: — Мой братъ навѣрное здѣсь! онъ долженъ быть здѣсь.

Шершень замолчалъ и озабоченно началъ придумывать, какъ бы спровадить непрошенаго гостя. Наконецъ ему мелькнула блестящая мысль. Съ другой стороны квартиры находился черный ходъ, по которому онъ могъ выпустить Сильвана незамѣченнымъ… Въ отвѣтъ Герману, онъ что-то проворчалъ себѣ подъ носъ и возвратился въ комнату. Заперевъ дверь, Шершень пошелъ къ Сильвану, котораго едва могъ освободить отъ Віолы, погрозивъ ей при этомъ пальцемъ.

Выйдя изъ комнаты Віолы, Сильванъ, въ сопровожденіи Шершеня, потихоньку спустился по черной лѣстницѣ въ садъ, откуда легко ужь было выйти и на улицу.

XV.

На слѣдующее утро, когда Сильванъ только что проснулся и лежалъ еще въ постели, у калитки раздался сильный звонокъ; поднявшійся на ноги мальчикъ быстро побѣжалъ открывать ее. Быстрыми шагами и не снимая шляпы, Германъ вошелъ въ комнату и прямо подступилъ къ постели брата, бросая на него какой-то странный взглядъ.

— Былъ вчера у Віолы? спросилъ Германъ: — что съ нею?

Сильванъ не любилъ лгать, и на вопросъ брата отвѣтилъ легкимъ движеніемъ головы.

— Я такъ и думалъ? Ты одинъ, счастливецъ, имѣешь свободный доступъ къ ней… Хотя бы эта болѣзнь излѣчила ее отъ болѣзни сердца, прибавилъ онъ, садясь. — Ея любовь къ тебѣ и твое слишкомъ большое попеченіе о ней могутъ вовлечь тебя въ пренепріятную исторію. Я искалъ тебя со вчерашняго вечера, чтобы сообщить неутѣшительную вѣсть. Ганна очень обижается на тебя, ревнуетъ, и Богъ вѣсть еще что… Изъ этого можетъ выйти, повторяю, непріятная исторія… Нужно непремѣнно объясниться съ нею… Плохо, очень плохо, братъ!

— Не можетъ быть!

— Честное слово. Недаромъ же я гонялся за тобою со вчерашняго вечера. Ганна вынесла изъ театра убѣжденіе, что ты влюбленъ въ Віолу… Вотъ ты сколько разъ говорилъ мнѣ, что не понимаешь меня; теперь я въ свою очередь скажу, что не понимаю тебя. Это ужь черезчуръ героично посвящать себя и жертвовать своимъ счастьемъ, изъ состраданія къ какой нибудь сироткѣ; я, право, начинаю сомнѣваться въ твоей любви къ Ганнѣ.

— Сомнѣваешься! воскликнулъ Сильванъ, вскакивая съ постели. — О, я люблю ее безгранично и буду любить, но въ то же время буду человѣкомъ, тѣмъ болѣе тамъ, гдѣ дѣло идетъ о жизни и смерти.

— А здѣсь дѣло идетъ о твоемъ счастьѣ — возразилъ Германъ, прохаживаясь по комнатѣ. — Я дѣлалъ все, чтобы вывести ее изъ этого заблужденія, чтобы успокоить ее; она, кажется, въ раздраженіи наговорила твоей сестрѣ дерзостей… Я догадался по ея лицу…

Сильванъ вздохнулъ

— Этого я не ожидалъ отъ нея.

— Каждый твой взглядъ, брошенный на сцену, каждый блескъ въ глазахъ Віолы подхватывался ею, и она, блѣднѣя и дрожа, жадно слѣдила за вами; наконецъ бросилась съ гнѣвомъ въ ложу Леліи, гдѣ и осталась до конца спектакля.

— Сію минуту я пойду къ сестрѣ,сказалъ, пораженный извѣстіемъ, Сильванъ: — я постараюсь увидѣться съ Ганной, объясниться съ нею, хотя, сказать правду, нисколько не чувствую себя виновнымъ.

— Я почти цѣлую ночь просидѣлъ на лѣстницѣ Віолы, и хотѣлъ какъ нибудь вытащить тебя оттуда. Я былъ убѣжденъ, что ты у нея. Но когда и съ кѣмъ ты вышелъ оттуда?

— Оставь, пожалуйста, меня въ покоѣ съ твоими разспросами, грубо отвѣтилъ братъ: — Благодарю за твою заботливость обо мнѣ; теперь я самъ знаю, какъ помочь себѣ и обдумаю, что дѣлать.

Герману хотѣлось сказать еще что-то, но, видя неудовольствіе брата, онъ воздержался, и лишь, на прощаніе прибавилъ:

— Вѣрь мнѣ, дорогой братъ, что я дѣлаю это изъ участія къ тебѣ и къ бѣдной Віолѣ… Жаль мнѣ ее, очень жаль…

Они молча пожали другъ другу руки. Сильванъ одѣлся съ горячечною торопливостью и побѣжалъ къ сестрѣ. Онъ засталъ выходящею изъ дому съ блѣднымъ, разстроеннымъ лицомъ.

— Я собралась идти къ тебѣ, сказала Матуская съ нѣкоторою досадой: — Я ждала тебя со вчерашняго вечера и очень безпокоилась… Ганна очень сердита на тебя… вчера она была раздражена и окончательно измѣнилась къ тебѣ… Ее возмущаютъ твои непонятныя отношенія къ дѣвушкѣ, за которою и безъ тебя нашлось бы много ухаживателей… Повидимому, ей кто-то сообщилъ о твоихъ отношеніяхъ къ артисткѣ. Ради нея, ты можешь потерять Ганну! Признаться, я тоже не понимаю твоей цѣли!.. Эхъ, вы… мужчины!.. всѣ вы на одинъ покрой… Я думала, что хотя ты можешь быть исключеніемъ…

— Леля! милая моя! неужели и ты подозрѣваешь меня? воскликнулъ Сильванъ съ досадой: — неужели ты можешь несправедливо обвинять меня? Поэтому, стало быть, нельзя имѣть сочувствія къ бѣдной сиротѣ, помочь ей, чтобы не увидѣли въ этомъ эгоизма и гнуснаго разсчета!.. Я теперь, дѣйствительно, не могу понять ни Ганны, ни тебя… Ну, можно ли несправедливо обвинять такого человѣка, какъ я!

Возмущенный Сильванъ прохаживался въ волненіи по комнатѣ и пожималъ плечами. Душа его боролась съгнѣвомъ и огорченіемъ.

— Этого нельзя оставить безъ разъясненія; я долженъ непремѣнно видѣться съ Ганной. Германъ мнѣ то же сообщилъ, ты подтверждаешь — просто съ ума сойдешь! Нужно, наконецъ, хотя одинъ разъ поговорить съ нею откровенно и покончить недоразумѣнія. Я, повторяю, долженъ видѣться съ нею; не можетъ же она отказать мнѣ въ этомъ. Я прошу, умоляю ее о томъ!

— Что-жъ мнѣ дѣлать? Пойти, развѣ, попросить ее прійти сюда: вѣдь тебѣ неловко идти туда… нельзя… Я попробую — пойду.

Указавъ глазами на кресло, она пожала брату руку и съ трепетомъ сердца вышла изъ дому. Сильванъ удалъ въ кресло и оставался въ немъ, какъ прикованный. Противъ него висѣли стѣнные часы; минуты казались ему нескончаемою вѣчностью. Въ головѣ мелькали мысли, рисуя всевозможные случаи, наступленіе которыхъ приводило его въ содроганіе. Грустно было ему. Съ устремленными на часовыя стрѣлки глазами, онъ ждалъ съ біеніемъ сердца и колебаніемъ: прійдетъ ли она, или нѣтъ. Наконецъ, по лѣстницѣ послышались чьи-то торопливые шаги; онъ навострилъ удіи: шаги были двухъ особъ;, зашумѣли платья и дверь быстро распахнулась. Въ комнату первой вошла Ганна, блѣдная, взволнованная. Сильванъ встрепенулся и сталъ передъ нею, какъ обвиняемый передъ судьей.

— Я къ вашимъ услугамъ, явилась по вашему приказанію, сказала дѣвушка трогательнымъ, полнымъ смиренія, голосомъ.

— Смѣю-ль я приказывать — возразилъ Сильванъ: — я просилъ, умолялъ, потому что не могъ выдержать пытки. Явиться самому… я не осмѣлился. Германъ испугалъ меня… Вы сердитесь на меня!..

Оборвавъ слова, онъ подошелъ ближе и, перемѣнивъ голосъ и тонъ, продолжалъ:

— Не можетъ быть, m-lle Ганна, чтобы вы обвиняли меня въ измѣнѣ и въ какихъ-то интимныхъ отношеніяхъ и интригахъ. Умоляю васъ сказать, изъ какого источника возникло это недовѣріе ко мнѣ… какой поводъ имѣли вы заподозрить меня?

— Поводъ!? разсмѣялась Ганна, бросаясь въ кресло: — и вы спрашиваете еще. Да вѣдь весь городъ говоритъ только о томъ… о вашей любви къ актрисѣ, которая съ отчаянія хотѣла вчера отравиться. Вы сами хорошо помните, что въ теченіе цѣлаго вечера въ театрѣ вы не сводили глазъ со сцены.

— М-lle Ганна! произнесъ Сильванъ, съ мольбою складывая руки: — кто-же въ состояніи отравляться, будучи любимымъ и любящимъ взаимно?.. Неужели вы ставите мнѣ въ вину то, что я считалъ долгомъ избавить васъ отъ непріятностей, которыя могли бы произойти отъ моихъ взглядовъ, и смотрѣлъ на сцену?

— Какъ смотрѣть! съ какимъ выраженіемъ лица, съ какою чувствительностью!.. я тоже смотрѣла… видѣла все… и возмущалась…

— Неужели вы, m-lle Ганна, знаете меня такъ мало, что можете равнодушно обвинять и осуждать?

— Я должна…

— Но хорошо ли это?.. мнѣ больно слышать это отъ васъ… Я не узнаю васъ!..

— А я васъ, возразила Ганна: — Вы можете любить кого вамъ угодно, но зачѣмъ скрывать чувства и притворяться?

— Ганна! помилуй, душа моя! прервала Лелія.

— Ну, можно ли такую гнусную ложь приписывать мнѣ? воскликнулъ Сильванъ: — есть ли въ ней смыслъ, и въ моемъ ли это характерѣ. Какая причина могла быть къ этому — не понимаю. Можно ли, повторяю, обвинять меня въ такомъ гнусномъ разсчетѣ? Помилосердуйте, m-lle Ганна!..

Ганна поблѣднѣла.

— Я ни въ чемъ особенно не обвиняю васъ и говорю лишь то, что вы скрываете и стыдитесь своихъ чувствъ, которымъ вы незамѣтно поддались. Я хочу, чтобы вы были откровенны со мною, и вы должны сказать мнѣ всю правду…

— Извольте. Правда есть и будетъ: я люблю, обожаю, боготворю васъ — но не понимаю. Віола же возбуждаетъ во мнѣ только состраданіе.

— И, повидимому, черезчуръ большое. Можетъ быть, вы и сами не замѣчаете, какія чувства питаете къ ней; но глаза постороннихъ, и тѣмъ болѣе собственные мои, не могутъ меня обманывать… Вы заняты ею…

Сильванъ схватился обѣими руками за голову и не могъ возражать противъ обвиненія…

— Имѣйте-жъ состраданіе ко мнѣ! воскликнулъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія… Это выдумка, призракъ!.. О, m-lle Ганна, какъ я невинно страдаю… Неужели вы не читаете въ моемъ сердцѣ?

— Можетъ быть, больше, чѣмъ вы сами, грустно сказала она: — но къ чему всѣ эти объясненія и обоюдные выговоры? Можно объяснять вамъ свои поступки, какъ угодно, но впечатлѣніе вчерашняго вечера глубоко врѣзалось въ мою душу и врядъ ли покинетъ меня… глаза видѣли и сердце чувствовало… Слова — рутина… Я знаю!.. я чувствую, m-r Сильванъ, что она вамъ нравится больше, чѣмъ я… Въ этомъ, впрочемъ, нѣтъ ничего предосудительнаго.

— Вы уничтожаете меня, убиваете, и безвинно убиваете! простоналъ Сильванъ.

— Милая Ганна, приступила къ ней Лелія: — своими ли ты только глазами смотрѣла на него? Остановись, дорогая моя: ты поддаешься чувству, внушенному тебѣ посторонними.

— Я поддаюсь? Нѣтъ — возразила Ганна: — мнѣ не хотѣлось бы вѣрить, но, къ несчастью, я вынуждена. Что слова, когда улики говорятъ сами за себя. Мнѣ тоже больно, и больно наконецъ потому, что весь городъ только и говоритъ о томъ. Сегодня, съ ранняго утра, едва ли не всѣ знакомые перебывали у насъ и говорили, что видѣли вчера Сильвана бѣгущимъ изъ театра къ актрисѣ, куда потомъ собрались многіе, но ихъ не пустили къ ней… Всѣмъ хорошо извѣстно, что вы провели ночь у постели больной.

— Развѣ это преступленіе? Развѣ я не имѣю права быть сострадательнымъ къ несчастью ближняго? --спросилъ съ грустью Сильванъ.

— Если вамъ все возможно, тогда и людямъ нельзя запретить говорить, что это не состраданіе, а просто любовь… Сердца нельзя раздѣлять на части, а кто отдалъ его вамъ въ цѣлости, тотъ имѣетъ право требовать взаимно цѣлымъ… М-r Сильванъ, я… я… освобождаю васъ, хотя это мнѣ и очень больно… но… я должна.

— Богъ съ тобою, дорогая Ганна! воскликнула Лелія: — это мечта! Фантазія! что съ тобой? Опомнись! Ты хочешь убить человѣка!.. Къ чему мучить себя и его?

Сильванъ протянулъ дрожащую руку къ лежавшей на полу шляпѣ.

— Клянусь Богомъ и всѣмъ, что для меня свято, что я невиненъ во взводимой на меня клеветѣ. Я никогда не измѣнялъ своимъ чувствамъ и останусь вѣрнымъ имъ до гроба. Но чему быть, того не миновать… Я не имѣю права насильно навязывать себя… больше я не скажу ни слова въ свое оправданіе.

Онъ молча поклонился и направился къ двери. Ганна сидѣла съ опущенной головой, не замѣчая даже поклона Сильвана. Лелія была рада, что, наконецъ, осталась наединѣ съ Ганной… Она видѣла ее взволнованной и надѣялась успокоить и поправить дѣло. Ганна закрыла платкомъ глаза; слезы душили ея грудь… Обѣ молчали.

— Милая Леля, отозвалась Ганна: — не ставь мнѣ этого въ пину: я не легкомысленна; но оскорбленное самолюбіе возстаетъ и сердце замираетъ во мнѣ… Собственная любовь моя отталкиваетъ меня отъ того, кого я такъ сильно любила. Я и рада бы превозмочь себя; но, признаться, никакъ не могу… Между нами все кончено.

Съ этими словами она встала и хотѣла уйти, но Лелія преградила ей путь и спокойно сказала:

— Еще одно слово, дорогая Ганна! Ты, конечно, свободна дѣлать все, что хочешь; я ни заступаться, ни просить за брата не стану… Потерянную вѣру трудно возвратить; но скажи мнѣ, Бога ради, что поколебало твое довѣріе къ нему?

Ганна отерла платкомъ заплаканные глаза и, поднявъ ихъ на Лелію, сказала:

— Со времени нашего пріѣзда сюда не проходило ни одного дня, чтобы не слышать разговора, гдѣ фигурировалъ Сильванъ въ самыхъ мрачныхъ краскахъ. — Меня, конечно, всегда возмущала подобная несправедливость и не производила никакого вліянія на мои убѣжденія. Германъ, нужно отдать ему справедливость, всегда держалъ сторону Сильвана, я — тоже, и вдругъ онъ самъ, въ присутствіи тысячи зрителей, какъ нарочно, пришелъ убѣдить меня въ противномъ… поэтому я и не могу больше разсчитывать на его любовь. Не я, а онъ виноватъ, и, конечно, между нами должно быть все кончено!..

Лелія отступила назадъ… Ганна хотѣла еще что-то сказать, но тотчасъ же приблизилась къ дверямъ. Между тѣмъ Лелія спокойно сняла кольцо съ руки и, останавливая ее, сказала:

— Милая Ганна, въ доказательство нашей бывшей дружбы, окажи мнѣ послѣднюю услугу: будь, пожалуйста, посредницею между мною и твоимъ отцомъ, возврати ему этотъ знакъ его расположенія ко мнѣ. Теперь я должна раздѣлить судьбу моего брата. Расторгнувъ связь съ братомъ, ты этимъ вынуждаешь меня расторгнуть связь съ твоимъ отцемъ… Быть женою твоего отца, это — сдѣлаться орудіемъ недоразумѣній и непріятностей между твоими родными… Благодарю за дружбу и любовь, за тѣ счастливыя минуты, которыми пользовалась я до сего времени. Не сердись на меня, дорогая Ганна, но я всегда люблю говорить правду: ты поддалась вліянію враговъ Сильвана, сама того не замѣчая; но это, впрочемъ, было неизбѣжно… Можетъ быть, и къ лучшему.

Лелія положила въ руку Ганны кольцо ея отца. Настала минута колебанія, рѣшающая вопросъ, какъ разстаться между собою: врагами или друзьями. Ганна вздохнула и растроганнымъ голосомъ сказала:

— Прощай… Это дѣло отца; пусть дѣлаетъ, какъ ему угодно.

Едва только закрылась дверь за Ганной, какъ Лелія опустилась въ кресло… Отдыхъ этотъ однако продолжался недолго; она позвонила и спросила вошедшую прислугу: здѣсь-ли Сильванъ. Отвѣтъ былъ отрицательный. Боясь оставлять его наединѣ, Лелія тотчасъ побѣжала къ нему въ квартиру, но, не заставъ его, возвратилась обратно. Ода чувствовала себя усталой и потому рѣшилась не выходить въ этотъ день изъ дому. Она убѣждена была, что какъ Сильванъ, такъ и Юноша, получивъ кольцо обратно, не замедлятъ прійти, и, конечно, не ошиблась въ разсчетѣ. Сильванъ пришелъ, разсчитавъ по времени, что Ганна уже ушла отъ нея. Онъ былъ очень скученъ, но, повидимому, покоряясь судьбѣ, — совершенно спокоенъ; даже, быть можетъ, послѣ столь жестокаго пораженія, слишкомъ спокоенъ… Лелія начала сѣтовать на людей, оклеветавшихъ его, но Сильванъ тотчасъ остановилъ ее.

— Умоляю тебя, сестра, сказалъ онъ: — ни слова больше объ этомъ. Довольно страданій.

— Что же ты думаешь дѣлать теперь?

— Пока не знаю… будь что будетъ… даже для собственнаго счастья не могу навязывать себя, а умолять — больше не намѣренъ. Случилось — и кончено! Виноваты обстоятельства, виновата Ганна… быть можетъ, я самъ… Иначе я поступать не могъ… не умѣлъ.

— Ну, а любовь твоя къ Ганнѣ?

— Ничего съ ней не сдѣлалось — все та-же.

Видя, что братъ неохотно объясняется, Лелія замолчала и только посматривала на него, точно не понимая его безропотнаго страданья. Въ ней, наоборотъ, волновалась, кипѣла и возмущалась кровь…

Въ передней послышался голосъ запыхавшагося Юноши. Со дня ихъ обрученія, онъ часто подвергался противоположному настроенію, которое колебало его рѣшимость: онъ чувствовалъ себя поперемѣнно то счастливымъ, то обезкураженнымъ. По утрамъ, онъ вставалъ огорченнымъ и озлобленнымъ на свою поспѣшность относительно объясненія со вдовушкой, которая поработила его; то опять мечталъ объ ожидающемъ его счастіи и наслажденіи, и намѣревался поскорѣе сознаться въ этомъ Старостинѣ.

Тихія, но колкія шуточки Доленги то льстили его самолюбію, то раздражали его, но Доленга былъ вѣренъ своему слову и держалъ въ секретѣ его обрученіе. По нѣскольку разъ въ день Юноша приходилъ въ отчаяніе и проникался страхомъ, но любовь къ Леліи всюду преслѣдовала его; онъ подходилъ къ зеркалу, пріосанивался, разглаживалъ плѣшь, считалъ свои лѣта, боялся и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотѣлъ поспѣшить со свадьбой. Въ одну изъ такихъ ужасныхъ для него минутъ, которыя по большей части онъ проводилъ съ трепетомъ сердца и сигарой въ зубахъ, вошла Ганна съ измѣнившимся, серьезнымъ лицомъ. Отецъ испугался ея блѣдности и поспѣшилъ на встрѣчу.

Отношенія отца къ ней были всегда чувствительны, однако онъ какъ-то боялся ее, сознавая ея превосходство надъ собою; онъ боготворилъ дочь и старался скрыть отъ нея свои мелкія слабости.

— Что съ тобою, душа моя? Ты такъ блѣдна и особенно странно смотришь сегодня?

Дочь помолчала минутку, точно не зная, какъ приступить къ щекотливому порученію; однако, находя лишнимъ откладывать дѣло, она протянула руку съ кольцомъ. Юноша поблѣднѣлъ…

— Что это значитъ? спросилъ онъ изумленно.

— Лелія поручила мнѣ отдать его вамъ.

— Почему, что за причина?

— Право… не знаю… минутный капризъ… впрочемъ, папа, вы сами переговорите съ нею.

Взявъ кольцо изъ рукъ дочери, Юноша стоялъ въ вопросительномъ недоумѣніи.

— Что же она говорила?..

— Она сама объяснитъ вамъ это. Я ничего не знаю.

На лицѣ плѣшиваго старикашки появилась страдальческая улыбка; какія-то бурныя чувства начали овладѣвать имъ. Онъ былъ очень недоволенъ, что Ганна ничего не сказала ему.

— Что ты скажешь на это?.. шепталъ онъ, глядя на дочь.

— Могу ли я имѣть какое нибудь рѣшающее мнѣніе въ дѣлахъ отца? возразила дочь. — Я исполняю только порученіе, а остальное — не мое дѣло.

Съ этими словами она вышла изъ комнаты.

Юноша тотчасъ же одѣлся и стремглавъ бросился къ Леліи. Идя къ Матуской, онъ рѣшилъ не спѣшить со вторичнымъ обрученіемъ и только, въ случаѣ настаиванія съ ея стороны, отдать ей кольцо. «Я убѣжденъ, что если обстоятельства измѣнятся, она не откажетъ мнѣ и послѣ въ своей рукѣ, — бормоталъ онъ по дорогѣ: — лучше подождать?» Но какъ только онъ переступилъ порогъ ея квартиры, мысли его приняли совершенно иной оборотъ. Войдя въ комнату, онъ ужь не зналъ, какъ поступить и съ чего начать: страсть опять заговорила въ немъ.

Едва только вошелъ Юноша въ комнату, Сильванъ незамѣтно вышелъ въ другую, чтобы не встрѣтиться съ нимъ.

— Царица моя! воскликнулъ Юноша, входя въ комнату: — Богиня моя!.. Ганна принесла мнѣ кольцо!.. Что это значитъ?.. я не понимаю.

— Ганна должна была объяснить вамъ, я просила ее о томъ, возразила Матуская.

— Она ни слова не сказала мнѣ! Бога ради объясните мнѣ, что это значитъ?..

— Хорошо; я передамъ вамъ все въ краткихъ словахъ. M-lle Ганна, столько лѣтъ оказывавшая расположеніе, и благоволеніе къ моему брату, вдругъ, подъ ничтожнымъ предлогомъ, и болѣе по капризу, отняла у него надежду на будущее… Поговоривъ съ нею, я пришла къ тому заключенію, что положеніе мое въ вашемъ домѣ было бы ужасно непріятнымъ… братъ и я… не можемъ быть раздѣлены другъ отъ друга… и поэтому мы должны разстаться съ вами, господинъ Юноша… Благодарю васъ за честь и дружбу, которыми вы до сихъ поръ награждали меня, но женою вашею, при такихъ обстоятельствахъ, я быть не могу…

Юноша стоялъ, какъ огорошенный… Изъ этого онъ могъ только понять, что между Ганной и Сильваномъ произошла размолвка, и онъ былъ лишь орудіемъ въ рукахъ Леліи, для возстановленія прежнихъ отношеній. Теперь онъ думалъ уже, что если ему удастся уломать Лелію, — то нужно торопиться со свадьбой, такъ какъ, по его мнѣнію, именно то, что было причиной размолвки Ганны съ Сильваномъ, то для него и устраняло главное препятствіе къ браку, Онъ рѣшился безъ борьбы не уступать своей позиціи, и бросился передъ Леліею на колѣни, конечно, съ извѣстными пріемами, сопровождающими стариковъ, и съ самоувѣренною эксцентричностью вскричалъ:

— Но я имѣю слово ваше и… ни за что не уступлю.

— Обстоятельства измѣнились, г. Юноша… Раньше мы жили одной душою, однимъ сердцемъ, одной мыслью съ Ганной… сегодня же наши отношенія поколебались. Войти въ вашъ домъ семьянкой я теперь ни въ какомъ случаѣ не могу…

— Какая же перемѣна произошла? въ чемъ дѣло? я не вижу въ этомъ никакой уважительной причины.

— Даже очень уважительная причина. Ганна… Впрочемъ, обвинять я никого не желаю… видно, судьбѣ такъ заблагоразсудилось и, можетъ быть, къ лучшему.

— Но, богиня моя! разъ я уже заручился вашимъ словомъ, ни за что на свѣтѣ не уступлю васъ.

Юноша протянулъ къ ней руку съ кольцомъ, Лелія отступила назадъ.

— Извините меня, г. Юноша, я чувствую себя совершенно свободной отъ обязательства… заставить же меня силой никто не можетъ.

Сцена эта становилась ей въ тягость, и она взглянула на дверь, въ которую скрылся Сильванъ, точно ожидая помощи отъ него. Но онъ стоялъ уже на порогѣ и вошелъ въ комнату. Появленіе Сильвана поразило старика, смотрѣвшаго на него въ глупомъ недоумѣніи. Блуждающимъ взоромъ Юноша оглянулся вокругъ.

— Я пришелъ на помощь моей сестрѣ, произнесъ Сильванъ: — и просилъ бы не дѣлать непріятностей ни ей, ни себѣ напраснымъ вынужденіемъ согласія. Связь эта могла бы причинить намъ много страданья. Вы и сами хорошо можете понять это.

Вѣжливый, но строгій тонъ Сильвана не вызвалъ никакого отвѣта изъ устъ Юноши; онъ растерялся и не зналъ, что дѣлать. Неожиданное появленіе брата привело мысли его въ такое хаотическое настроеніе, что языкъ его, казалось, прилипъ къ гортани. Онъ безсвязно пробормоталъ какія-то слова и, глядя на Лелію, удалявшуюся въ глубину комнаты, быстро положилъ кольцо на столъ, затѣмъ поклонился и ушелъ.

Какъ пьяный, пошатываясь, сошелъ онъ съ лѣстницы; выйдя на улицу, онъ остановился у подъѣзда, и не зная, куда направить стопы и что дѣлать, стоялъ въ глубокомъ раздумьѣ. Доленга, шедшій въ это время по улицѣ, вывелъ его изъ задумчивости.

— Никакъ ты сторожишь свою прелестную барыньку? произнесъ онъ, подходя къ нему: — или ужь занялъ у нея мѣсто охранителя дверей?..

Взглянувъ попристальнѣе на исказившееся, блѣдное лицо Юноши, Доленга перемѣнилъ шутливый тонъ и съ участіемъ спросилъ:

— Что съ тобою, дружище?

— Ничего, ничего особеннаго!.. Размолвка! все кончено! разбитымъ голосомъ проговорилъ онъ.

— Размолвка!.. Тогда скажи: слава Богу! и… тсс… ни гугу, произнесъ Доленга, хватая его подъ руку. Конечно, я попинаю, что это, можетъ быть, для тебя нѣсколько и непріятію, по повторяю, благодари Бога, что наконецъ это случилось. Ты, мой милый, сдѣлалъ бы непростительную ошибку, скомпрометировалъ бы какъ себя, такъ и всю свою фамилію. Я только не хотѣлъ дѣлать тебѣ позднихъ предостереженій, по теперь, когда все кончилось благополучно, отъ души поздравляю тебя… Ну, что бы ты дѣлалъ тогда съ своимъ шуриномъ? Вѣдь трудно было бы захлопнуть дверь у него подъ носомъ. Очень, очень радъ, что все идетъ къ лучшему.

Юноша все еще стоялъ, какъ статуя, не понимая ни его словъ, ни того, что съ нимъ произошло.

— Послушай! имѣй разсудокъ… поободрись немного… ты глядишь мертвецомъ… Пойдемъ-ка лучше, пожуемъ что-нибудь повкуснѣе, да запьемъ горе хорошенькимъ винцомъ… все какъ рукой сниметъ… Пойдемъ же, пойдемъ; неловко вѣдь такъ стоять, точно на часахъ.

Доленга подхватилъ подъ руку совершенно развинченнаго пріятеля и почти насильно потащилъ его въ лучшій ресторанъ, зная хорошо, что запахъ хорошаго жаркаго подѣйствуетъ на него лучше всякихъ лѣкарствъ.

XVI.

Было около часа пополудни, когда Любичъ, получивъ чрезвычайную аудіенцію, сидѣлъ въ одномъ изъ богатыхъ салоновъ графини. Небрежно развалясь на роскошномъ диванѣ, графиня полулежала на гарусной подушкѣ и бросала на своего собесѣдника томные взгляды, награждая его заимствованной у молодости улыбкой; она держала на столѣ свою пухленькую ручку, которая унизана была драгоцѣнными кольцами, составлявшими длинную хронику щедрой фортуны, и могла соперничать со многими ручками, привлекавшими вниманіе знатоковъ. Любичъ, только что начинавшій жить въ обществѣ, члены котораго только и могли восхищаться такими ручками, былъ буквально поглощенъ ея изящной обрисовкой. Овальные ноготки, краснѣющіеся на оконечностяхъ пальчиковъ, просвѣчивали насквозь и блестѣли, какъ полированные. Ручка эта, выбивая дробь по столу, играла батистовымъ кружевнымъ платочкомъ, какъ бы нарочно соблазняя сидѣвшаго юношу, готоваго сейчасъ же расцѣловать ее. Бантикомъ сложенныя губки сопровождались улыбкой, полной доброты и нѣжности, а глазки… глазки выражали симпатію, какою можетъ еще владѣть женщина, послѣ многолѣтняго и изобильнаго израсходованія ея.

Хотя ни время, ни часъ не могли простить ей богатаго наряда, но для принятія такого гостя, Любичъ, и въ этотъ часъ, она нарядилась со всею пышностью польской матроны: затянутая въ корсетъ, съ выставленными наружу, до половины груди, голыми плечами, привлекавшими особенное вниманіе Любича, она казалась еще сносной бабенкой. Не сомнѣваясь въ любви Любича, который вздыхалъ, глядя на эти прелести, она старалась однако быть возможно привлекательнѣе…

Графиня, по обыкновенію, была не очень сообщительна, и если говорила, то съ извѣстною напыщенностью тщательно подобранныхъ фразъ, которыя, при ея возрастѣ, казались слишкомъ смѣшными. Они молчали, погрузившись въ созерцаніе другъ друга.

— Говори же, какія новости, сказала наконецъ, вздыхая, графиня: — любопытно послушать…

— О, что касается новостей — прекрасныя! отозвался тихо обожатель: -кажется, что сынъ графини успѣлъ овладѣть сердцемъ Ганны, которая, насколько мнѣ извѣстно, разошлась съ Сильваномъ. Это оттолкнетъ Германа отъ этой актрисы и возбудитъ симпатію къ новой жизни.

— Я была бы очень рада видѣть его счастливымъ и не завидующимъ нашему счастью, котораго я жду отъ соединенія съ тобой брачными узами. Графиня вздохнула. — И то ужь онъ начинаетъ завидовать мнѣ и ревновать къ тебѣ… но, надѣюсь, что любовь твоя не отниметъ у него теплаго материнскаго чувства, которое, вѣроятно, и ты раздѣлишь со мною, сдѣлавшись его проводникомъ въ жизни…

— Да, еслибы только онъ измѣнилъ свое предубѣжденіе ко мнѣ… Впрочемъ, вначалѣ, это вещь весьма натуральная.

— Конечно!.. Это холодное отношеніе къ тебѣ пройдетъ само собою, незамѣтно, возразила графиня… Ганна была бы для него дѣйствительно прекрасной партіей…

— Всѣ струны натянуты для сближенія его съ Ганной и для удаленія Сильвана. Un démocrate forcené de la pire espèce…. Сохрани Богъ, если къ нему попадетъ такая фортуна!.. Правда, m-lle Ганна неравнодушна къ Сильвану… Германъ тоже…

— О, нѣтъ! — Я всѣми силами старалась укрѣпить въ немъ самостоятельные принципы… но молодость, темпераментъ… Впрочемъ, Германъ знаетъ ужь о моемъ рѣшеніи, прибавила она: — въ немъ ужь успѣло все перетлѣть… Надѣюсь, что у него будетъ жена, что называется, raisonnable… а… я, какъ усталая отъ долголѣтнихъ трудовъ, отдохну на лонѣ дружбы и родства.

Она съ чувствомъ посмотрѣла на Любича, который тотчасъ поцѣловалъ ея руку.

— Вѣрьте мнѣ… графиня…

— Но къ чему между нами титулы, тихо прервала графиня. — Ты знаешь, что мое имя Наулина, такъ и зови меня… своею… Полиной.

Слова эти сопровождались вздохомъ; Любичъ вторилъ ей въ томъ же тонѣ:

— Полина, дорогая моя! воскликнулъ онъ: — какъ я счастливъ!.. ты ангелъ доброты…

— Я желала бы только обезпечить твое счастье, мой милый Митя… Вѣрь мнѣ, сердце мое еще молодо и… съумѣетъ забиться для тебя…

— А мое, которое еще ни для кого не билось, приноситъ въ жертву тебѣ первыя свои чувства.

Глаза графини искрились радостью, глядя на человѣка, который говорилъ такія нѣжности. Взаимная нѣжность зашла бы, вѣроятно, богъ вѣсть какъ далеко, еслибы не Германъ, который послѣ сытнаго завтрака, въ хорошемъ расположеніи духа и съ сигарою во рту, вошелъ въ залу, надѣясь, что никого не застанетъ у матери въ такое время. Любичъ чрезвычайно растерялся… но Германъ какъ будто не замѣчалъ его.

— Господинъ Любичъ… замѣтила мать.

Германъ холодно поклонился ему и, не обращая вниманія, сѣлъ съ другой стороны у стола. Графиня, желая отвлечь его отъ раздражительной матеріи, съ улыбкой спросила:

— Ну, какъ твои дѣла съ m-lle Ганной?.. Не стѣсняйся, говори; г. Любичъ, какъ тебѣ извѣстно, будущій родственникъ… отъ него не можетъ быть секретовъ…

Германъ взглянулъ на мать, пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ.

— Я не буду мѣшать вамъ, произнесъ Любичъ, поднимаясь со стула и взявъ шляпу.

— Мнѣ хотѣлось, чтобы Германъ короче узналъ васъ; а чтобы вамъ дать время поближе познакомиться и сойтись, я оставлю васъ наединѣ.

— Къ чему безпокоиться, мама, сказалъ Германъ: — если дѣло идетъ только о нашемъ знакомствѣ и сближеніи, въ такомъ случаѣ не угодно-ли будетъ г. Любичу пожаловать ко мнѣ.

Германъ всталъ; Любичъ колебался, но чтобъ не показаться трусомъ въ глазахъ Германа, послѣдовалъ за нимъ… Графиня посмотрѣла вслѣдъ за удалявшимися. Оба, въ молчаніи, вошли въ комнату Германа, который предложилъ своему гостю сигару и затѣмъ началъ прохаживаться по комнатѣ. Любичъ, чтобы выиграть время и приготовиться къ разговору, не торопясь, закуривалъ сигару.

— Очень радъ случаю, началъ Германъ: — чтобы наединѣ поговорить съ вами. Il n'était que temps… вы входите въ наше родство и, конечно, не лишнее было бы посовѣтоваться, потолковать…

— Я къ вашимъ услугамъ, отвѣтилъ Любичъ, — и нахожу это вполнѣ основательнымъ.

— Но будемъ откровенны, продолжалъ Германъ, останавливаясь противъ нѣсколько растерявшагося Любича: — Вы можете говорить кому угодно о вашей любви къ графинѣ, но я не настолько глупъ, чтобы, въ компаніи съ другими, повѣрить этому. Для меня ясно, какъ день, что вы, находясь въ критическихъ обстоятельствахъ, женитесь на деньгахъ. Конечно, вы могли бы и безъ этого жить, совершенно не нуждаясь въ деньгахъ, но если есть подходящій случай… Такія вещи бываютъ сплошь да рядомъ.

— Милостивый государь!.. вспылилъ Любичъ.

— Будьте хладнокровны, не прерывайте меня, равнодушно остановилъ его Германъ: — Моя мать такъ наивна, что вѣритъ въ вашу любовь… и, конечно, обманывается; c’est son affaire. Но что касается меня, я долженъ предупредить васъ, что не потерплю никогда отчимовскихъ претензій и вмѣшательства въ мои дѣла; я буду наблюдать за каждымъ вашимъ движеніемъ, компрометирующимъ насъ, и своей свободы ни въ какомъ случаѣ не позволю съузить… тогда, быть можетъ, мы и сойдемся съ вами, и будемъ хорошими друзьями, но не болѣе.

Любичъ принялъ это колкое вступленіе за шутку, и принужденно разсмѣялся.

— Хорошо; будемъ говорить въ томъ же тонѣ… Вы не хотите допустить моей привязанности къ графинѣ, но я протестую противъ этого… Есть, знаете, въ природѣ такіе феномены…

Германъ въ свою очередь расхохотался.

— Еслибы мать моя не была графиней и не имѣла нѣсколькихъ сотъ тысячъ гульденовъ, а наоборотъ, была бы нищей, кухаркой — тогда бы, какъ Богъ святъ, этотъ феноменъ не имѣлъ никакого знакомства съ нею — mais passons, — дальше?..

— Входя въ ваше достоуважаемое родство и занимая извѣстную позицію, мнѣ кажется, что я хорошо понимаю мое положеніе… Я далекъ отъ мысли, чтобы вмѣшиваться въ ваши дѣла, а тѣмъ болѣе посягать на вашу свободу. Конечно, вы позволите мнѣ прибавить, что, когда посредствомъ стараній моихъ друзей вы получите согласіе m-lle Ганны, убытокъ вашей фортуны сторицею будетъ вознагражденъ.

— А! такъ я этимъ обязанъ вамъ?.. Я и не зналъ!

— Безъ сомнѣнія… Мы теперь находимся у самой цѣли.

— Curieux! воскликнулъ съ хохотомъ Германъ!.. Ну, чтоже далѣе?..

Поэтому, вы совершенно безопасны съ моей стороны…

— А я, признаться, въ этомъ именно и хотѣлъ васъ убѣдить, замѣтилъ съ ироніей Германъ, — что я, мнѣ кажется, болѣе могу быть страшнымъ для васъ, въ настоящемъ положеніи вещей, чѣмъ вы для меня.

— Конечно, мы можемъ взаимно дѣлать другъ другу непріятности, возразилъ Любичъ: — но къ чему все это послужитъ, когда можно жить въ мирѣ и согласіи; а согласіе возможно…

Германъ покачалъ головою.

— Продолжайте, сказалъ онъ холодно.

— Заключимте съ вами pacta conventa… произнесъ Любичъ, не спуская глазъ съ Германа, точно всматриваясь, какое дѣйствіе произведутъ его слова.

— Дальше… Pacta conventa!..

— Во-первыхъ, на свободу, которою вы располагали и располагаете до сихъ поръ, никто не вправѣ посягнуть, и никто даже и не думаетъ о томъ; во-вторыхъ, къ вашимъ матримоніальнымъ цѣлямъ какъ я, такъ и друзья мои всегда готовы къ услугамъ; въ третьихъ, soyons bons amis, пойдемъ въ согласіи, рука объ руку, и вы всегда будете имѣть во мнѣ и въ друзьяхъ моихъ сильную поддержку.

— Ну-съ, и сколько же вы возьмете за всѣ ваши труды: сколько наличными и сколько бумагами?..

— Напрасно вы такъ думаете обо мнѣ. Я вовсе не такой интересанъ, какимъ, быть можетъ, кажусь въ вашихъ глазахъ. Я имѣю общимъ принципомъ — трудъ… Желаю, конечно, пристроиться, имѣть свой уголокъ, обезпеченную жизнь, чтобы потомъ трудиться для общей пользы… Не скрываюсь, что обезпеченный бытъ въ обществѣ такой уважаемой особы, какъ графиня, улыбается мнѣ и… все… болѣе мнѣ ничего не нужно, да я и не желаю большаго…

— Скромны ваши желанія, произнесъ Германъ: — мои же условія ограничиваются однимъ словомъ: «свобода»… Свобода въ поступкахъ и убѣжденіяхъ…

— Что касается убѣжденій — извините, что перебиваю васъ — мнѣ кажется, что, принадлежа къ одному обществу, раздѣляя однѣ и тѣ же традиціи — мы должны имѣть и одинаковыя убѣжденія… Не можетъ быть, чтобы графъ Рамултъ принадлежалъ къ какимъ нибудь партіямъ радикаловъ, демократовъ или новаторовъ разнаго калибра, къ пролетаріямъ, ищущимъ новыхъ принциповъ и желающимъ ниспровергнуть старинные порядки подъ предлогомъ какого-то прогресса, требующаго просвѣщенія тѣхъ, которые не въ силахъ переварить этой пищи — enfin…

— Понимаю, понимаю, перебилъ его Германъ, — и признаюсь, что не принадлежу ни къ первымъ, ни къ послѣднимъ, — т. е. не принадлежу къ тѣмъ, которые не могутъ позабыть старыхъ порядковъ, а тѣмъ болѣе изучить новые…. что смѣшнымъ мнѣ кажется ждать, чтобы общество могло возвратиться къ давно пережитому времени, и наконецъ, что я не консерваторъ quand même и не радикалъ по принципамъ.

— Это значитъ, что вы были и хотите быть умѣреннымъ, ce qui est le métier le plus difficile. — Вы знаете, что во время борьбы, когда приходятъ въ столкновеніе двѣ противныя стороны, онѣ обѣ задѣваютъ по спинамъ нейтральныхъ зрителей… Нужно избрать себѣ самостоятельный лагерь и знамя, чтобы избѣгнуть прохожденія ихъ по вашей спинѣ, а ваше знамя не можетъ быть инымъ, кромѣ того, которое представляетъ ваше положеніе въ свѣтѣ. — Вы рождены консерваторомъ, не демократомъ, не радикаломъ; это было бы смѣшно, и, вѣрьте мнѣ, графъ, что человѣчество не только можетъ возвратиться къ давно уже пережитому, но и исторія человѣчества есть повтореніе того-же, однимъ и тѣмъ же образомъ… это, такъ сказать, безконечная пѣсня, слова которой за каждымъ стихомъ повторяются хоромъ. Если вы сегодня не консерваторъ, то будете имъ завтра… должны быть имъ… мы разсчитываемъ на васъ…

— Боюсь только, чтобы не заставить васъ долго ждать, чтобы не просчитались вы, разсмѣялся Германъ; — впрочемъ, не могу ни за что поручиться, кромѣ развѣ того, что въ обоихъ лагеряхъ я вижу капитальнѣйшихъ… дураковъ, надъ которыми мнѣ вотъ такъ и хочется посмѣяться. — Это мнѣ напоминаетъ студенческую игру въ снѣжки, въ которую мы играли пресерьезно и за которую, быть можетъ, не одинъ изъ насъ поплатился здоровьемъ, можетъ быть, и жизнью; но, не смотря на это, на слѣдующее утро, всѣ мы, какъ враги, такъ и противники, при звукѣ сзывающаго звонка, являлись въ классъ и садились на школьную скамью. — Этотъ звонокъ — то невѣдомое намъ начало, согласно которому идетъ свѣтъ, не смотря на всѣ его ребяческія замашки.

Любичъ пожалъ плечами.

— Vous le prenez de bien haut, сказалъ онъ: — будь, что будетъ; но мы, живущіе по традиціямъ, имѣемъ въ головѣ

больше, чѣмъ тѣ, что идутъ за мечтою, пригрезившеюся во снѣ. Еще разъ повторяю: хотите ли вы идти за нами, или нѣтъ — vous êtes des nôtres. Мы очень снисходительны, и требуемъ только исполненія лагерной дисциплины, внутреннимъ же убѣжденіямъ даемъ полную свободу… Не думайте, чтобы мы требовали отъ васъ тѣсной логической связи между принципами и жизнью… Мы не терпимъ лишь ереси противъ догматовъ, явно исповѣдуемыхъ; но на обычаи — смотримъ сквозь пальцы.

— Это значитъ, что можно жить, какъ нравится, лишь бы повторять за матерью извѣстный лозунгъ.

— И идти за нею, куда она поведетъ, прибавилъ Любичъ: — Намъ ставятъ въ укоръ нашу терпимость — допустимъ; — но если дѣло идетъ о догматахъ — не потерпимъ раскола и не допустимъ никакихъ реформъ… не знаемъ другой правды, кромѣ абсолютно признаваемой нами. Въ дѣлахъ обычая, жизни и мелкихъ обыденныхъ погрѣшностей, каждый держитъ себя такъ, какъ диктуетъ ему совѣсть… Вы найдете между нами и шулеровъ, и пьяницъ, и балбесовъ: — все это лагерные пентюхи. — Они горячо расплачиваются пропагандою нашихъ идей — за свои погрѣшности, которыми, конечно, мараютъ только самихъ себя. Поэтому, вамъ вовсе нечего опасаться излишней суровости…

Германъ, спокойно ходившій все время, вдругъ повернулся къ нему и началъ смѣяться.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнулъ онъ: — Вы совершенно успокоили меня!.. Всю эту правду я ужь видѣлъ и испыталъ на практикѣ въ жизни, но никогда я не слышалъ ее такъ хорошо сформулированною. Увы! мало-же это можетъ привлечь меня къ вашему лагерю…

Любичъ, нарочно вызвавшій этотъ разговоръ на широкое поле, на которомъ онъ чувствовалъ себя свободнѣе, замѣтилъ, что попалъ не въ тотъ тонъ, который бы могъ убѣдить Германа, и вынужденъ былъ, волей-неволей, замолчать. Онъ ждалъ теперь, чтобы этотъ аскетъ заговорилъ; но Германъ продолжалъ ходить по комнатѣ, точно позабывъ о присутствіи будущаго отчима. Повидимому, мысли его витали въ области серьезныхъ предметовъ. Послѣ продолжительной паузы, Любичъ закашлялъ и взялся за шляпу. Германъ, какъ бы просыпаясь отъ сна, быстро повернулся къ Любичу.

— Послушайте, произнесъ онъ, съ полнымъ сознаніемъ своего барскаго достоинства: — вернемся къ pacta conventa; — вы будете имѣть свой уголъ, приличное содержаніе и удовлетвореніе всѣхъ вашихъ потребностей, хотя, — быть можетъ, позиція будетъ не совсѣмъ выгодная… смѣшная, но, во всякомъ случаѣ, сносная; не старайтесь, однако, будучи консерваторомъ по принципамъ, вводить какія бы то ни было реформы въ нашемъ домѣ, ни ссорить меня съ матерью, ни пропагандировать сыну свою ортодоксію. Сидите смирно за печью, и пользуйтесь дарами фортуны; подъ этимъ только условіемъ, вы будете ограждены съ моей стороны. Если же когда нибудь придется намъ бороться — предупреждаю, что я буду слишкомъ невыгоднымъ противникомъ и безпощаднымъ человѣкомъ… Теперь мы узнали ужь другъ друга очень хорошо — agissez en conséquence…

— Надѣюсь, что, узнавъ меня ближе, вы будете имѣть обо мнѣ лучшее мнѣніе. Теперь еще нѣсколько словъ: — Вы любите Ганну?

— Что же вы желаете быть для меня сводней? спросилъ съ ироніей Германъ: — Но нужно вамъ сказать, что я не нуждаюсь въ посредникахъ.

Любичъ, проглотивъ и эту пилюлю, спокойно продолжалъ:

— Мнѣ кажется, что дѣятельность моя уже обнаруживается и, быть можетъ,.я еще пригожусь вамъ на что нибудь… Словомъ — скажите: любите вы Ганну? хотите жениться на ней?

— Ну, а еслибы?..

— Еслибы это было на самомъ дѣлѣ, мы постарались бы привести васъ къ скорѣйшей развязкѣ. Что же касается вашего брата…

Германъ поблѣднѣлъ, но притворился только заинтересованнымъ и ближе подступилъ къ Любичу. Послѣдній увѣренъ былъ, что Германъ радъ былъ избавиться отъ своего соперника, и почти шопотомъ продолжалъ:

— Мы, конечно, желали-бы обойти скандалъ, избѣжать ненужныхъ криковъ радикаловъ, которые взваливаютъ на насъ всю бѣду, но, въ крайнемъ случаѣ, если это понадобится для вашего счастья и спокойствія, Сильвана легко можно удалить — je vous donne ma parole — vous n’avez qu'à dire…

Германъ былъ такъ пораженъ этимъ признаніемъ, что не могъ даже подъискать скораго отвѣта и стоялъ, какъ столбъ… Послѣ этого coup de théâtre, Любичъ, съ торжествующею улыбкой и сознаніемъ собственнаго достоинства, поклонился Герману и вышелъ изъ комнаты.

— Мерзавецъ! прошипѣлъ онъ ему вслѣдъ.

Трудно объяснить, что происходило въ душѣ Германа, который въ одинъ и тотъ-же моментъ волновался и фантазировалъ, который былъ чувствителенъ, страстенъ, насмѣшливъ и суевѣренъ; на него никогда нельзя было положиться ни въ добромъ, ни въ худомъ, такъ какъ въ этой бурливой смѣси не было еще верха, опредѣляющаго, что выйдетъ изъ нея: сахаръ или квасъ. — Что касается отношеній его къ Ганнѣ, — то, подстрекаемый любопытствомъ близкаго знакомства съ нею, съ одной стороны, и искренними, добрыми намѣреніями для брата — съ другой, онъ все-таки держался нейтрально. — Віола прельщала его… Ганну же онъ любилъ для развлеченія, пожалуй, ухаживалъ за ней, но ничто особенно не привлекало его къ ней. — Ганна казалась ему въ одно и то же время привлекательной и страшной… онъ боялся ея. Они часто говорили относительно Сильвана, и Германъ не скрывалъ горячей симпатіи къ человѣку, которому, какъ выражался, не достоинъ былъ развязать ремня у обуви… Теперь мысли его были заняты сближеніемъ ихъ, и — кто знаетъ? — быть можетъ, и устраненіемъ его отъ Віолы, чтобы потомъ занять мѣсто, такъ ревностно охраняемое братомъ… Віола была мечтою Германа, приманкой, соблазномъ, однимъ изъ тѣхъ идеаловъ молодаго воображенія, къ которымъ человѣкъ льнетъ и привязывается всѣми фибрами пылкой души, точно притягиваемый къ нимъ неестественной силой. Онъ узналъ отъ Любича то, что вчера самъ вынесъ изъ театра; впечатлѣніе, произведенное капризомъ Ганны, дало почувствовать ему, что между нею и Сильваномъ произошелъ кризисъ, который угрожалъ если не совершеннымъ разрывомъ, то, по крайней мѣрѣ, непріятной размолвкой. Обративши всѣ свои мысли въ эту сторону, онъ рѣшилъ немедленно же узнать подробности и, въ случаѣ чего, быть полезнымъ брату.

Германъ отправился къ Старостинѣ и засталъ ее вдвоемъ съ Ганной. Всегдашней посѣтительницы, Леліи, сегодня не было; старушка даже и не вспоминала о ней; повидимому, она была чѣмъ-то обезкуражена. Ганна тоже ни словомъ не обмолвилась относительно своей задушевной подруги. На лицѣ молодой дѣвушки видны были слѣды пережитыхъ тяжелыхъ минутъ. Старостина, съ чувствомъ родной матери, привѣтствовала Германа.

— Посиди же возлѣ меня, хотя минутку, мой милый, сказала старушка послѣ привѣтствія: — разскажи мнѣ что-нибудь новенькое; я знаю, что тебѣ извѣстны всѣ новости, тѣмъ болѣе, гдѣ рѣчь идетъ о прекрасномъ полѣ… Ну, что дѣлается съ этой отравившейся… актрисой?

— Насколько мнѣ извѣстно, по слухамъ, ея жизнь въ безопасности. Помощь подоспѣла во-время…

— Что за поводъ былъ къ ея трагическому поступку?.. Надѣюсь — не нужда?..

— Говорятъ разно, отвѣтилъ Германъ: — одни объ отвращеніи ея къ жизни, другіе — о безнадежной любви…

— Говорятъ, что она очень молодая и честная дѣвушка…

Германъ молчалъ; ему хотѣлось улизнуть отъ старушки къ Ганнѣ, которая сновалась по комнатѣ изъ угла въ уголъ, какъ тѣнь, не проронивъ ни одного слова. По счастію, пришла президентша съ цѣлымъ ворохомъ разнообразныхъ сплетней и освободила его отъ старушки; онъ незамѣтно ускользнулъ отъ нихъ.

— Бабушка спрашивала васъ относительно этой… Віолы? обратилась Ганна къ подошедшему Герману. — Не много же вы удовлетворили ея любопытство, графъ, и я, по всей вѣроятности, узнаю не больше?..

— Къ сожалѣнію, я очень мало знаю о ней, тихо возразилъ Германъ. — Мой братъ могъ бы сказать больше меня, потому что ему только открытъ доступъ къ ней: сторожъ Віолы никого не пропускаетъ. Нужно сознаться однако, что Сильванъ дѣйствуетъ очень благоразумно; въ немъ вы не замѣтите и тѣни другихъ чувствъ, кромѣ искренняго состраданія; впрочемъ, другихъ чувствъ у него и не можетъ быть къ ней; все, что ни говорятъ — гнуснѣйшая клевета.

Ганна зарумянилась.

— Вы убѣждены въ этомъ, графъ? спросила она серьезно.

— Я очень хорошо знаю Сильвана; такой человѣкъ, какъ Сильванъ, не позволитъ себя уронить.

— Однако, всѣ говорятъ…

— Малб-ли что говорятъ, но не всякому слуху вѣрь… Конечно, предлоговъ много, чтобы уронить его въ вашемъ мнѣніи. Всѣ, напримѣръ, говорятъ, что онъ влюбленъ въ нее, а я утверждаю, что нѣтъ, что это гнусная ложь.

— Вы защищаете его, какъ добрый братъ…

— Нѣтъ, m-lle Ганна, я былъ и буду для него плохимъ братомъ, потому что завидую ему.

Ганна опять вспыхнула.

— Не понимаю такого человѣка, который, посмотрѣвъ на звѣзду, вдругъ…

Онъ не докончилъ, такъ какъ Ганна нашла предлогъ прервать его, но чрезъ минуту опять продолжалъ:

— Я Сильвану многимъ обязанъ и потому долженъ его защищать и благодарить…

— За что-же?

— Хотя-бы, напримѣръ, за то, что имѣю счастье бывать въ вашемъ домѣ и бесѣдовать съ вами.

Ганна отвернулась, точно не желая слушать комплиментовъ. — Она нахмурилась. Что чувствовала она въ душѣ, пожалуй, она и сама не могла-бы объяснить этого. Она и сердилась на Сильвана, и жалѣла его; ее возмущала собственная слабость и без разсудство; сомнѣваться ли, вѣрить ли ему — она не знала, и почувствовала душившія ее слезы. Жизнь казалась ей слишкомъ пошлой, ненужной, омерзительной.

Германъ былъ желаннымъ гостемъ для Ганны, потому что приносилъ съ собою какую-то надежду, примиряющую ее съ будущимъ… Съ нимъ однимъ она могла говорить о Сильванѣ и находить въ немъ яраго защитника брата. Она была благодарна ему за принятую на себя честную роль. Она старалась всѣми силами удержать его возлѣ себя, чтобы не потерять послѣдней надежды, которая, казалось, совсѣмъ угасала. Вчерашній вечеръ былъ темой ихъ разговора и вызвалъ множество дебатовъ. Въ концѣ концовъ Ганна умолкла и, подавая ему руку, тихо сказала:

— Я глубоко уважаю васъ, графъ, и очень благодарна за сочувствіе къ человѣку, котораго я желаю видѣть чистымъ, какъ голубица, такимъ, какимъ знала его въ теченіе всей моей жизни. Вы одинъ были для него искреннимъ другомъ, защитникомъ и братомъ. Благодарю васъ.

— Вѣрьте мнѣ, m-lle Ганна, что въ этой трагедіи есть много грустнаго, такъ какъ эта бѣдная дѣвушка едва не отравилась; но Сильванъ нисколько не уронилъ себя тѣмъ, что имѣлъ къ ней немного сочувствія… Что касается другихъ отношеній… Насколько я знаю его, я не осмѣлился-бы осуждать его въ этомъ добродѣтельномъ поступкѣ.

XVII.

Привыкшій къ тяжелымъ передергиваніямъ жизни, Сильванъ съ стоическимъ мужествомъ выдержалъ послѣднее пораженіе; но далеко не такъ перенесла его Лелія, какъ существо слабое.

На другой день послѣ размолвки Ганны съ Сильваномъ и возвращенія кольца Юношѣ, Лелія хотѣла казаться равнодушной, но къ вечеру не выдержала, и въ изнеможеніи со слезами упала въ постель. Теперь она лишилась послѣдней дружбы и, кромѣ брата, которому еще такъ недавно улыбалась судьба, не было у нея никого. Безжалостная судьба порвала единственныя дружескія отношенія съ столь любимымъ семействомъ, и порвала непоправимо, безвозвратно. Жертва, на которую она рѣшилась ради брата, теперь была уже безполезной и даже бросала непріятную тѣнь на всю ея жизнь. Теперь, — какъ говорила Лелія, — она была опозорена, обезчещена вмѣстѣ съ своимъ братомъ; у враговъ Сильвана прибавилось энергіи, тѣмъ болѣе у тѣхъ, которые требовали объясненія его поступковъ. Одинъ только Германъ остался на ихъ сторонѣ, хотя роль его казалась слишкомъ подозрительной, изъ чего можно было заключить, что онъ былъ причиной всѣхъ недоразумѣній между Ганной и Сильваномъ. Въ настоящую минуту, она не могла понять Ганпы. Глубокая, тяжелая печаль повергла въ отчаяніе по обыкновенію веселую и разговорчивую Лелію, позволявшую себѣ увлекаться несбыточными надеждами и строить на шаткой почвѣ воздушные замки.

Сильванъ засталъ ее съ заплаканными глазами и въ горячечномъ состояніи. Онъ пришелъ къ ней за совѣтомъ, но, при видѣ ея пасмурнаго настроенія, счелъ лучшимъ оставить это до болѣе удобнаго времени, не желая подливать желчи въ безъ того уже наболѣвшее сердце.

Въ этотъ именно день, одинъ изъ пріятелей Сильвана, которыхъ у него была масса, выразилъ ему свое подозрѣніе относительно его грустнаго настроенія, которое обращало на него всеобщее вниманіе, и предостерегъ его о предстоящей грозѣ. Сильванъ, со времени своего поселенія въ городѣ, пріобрѣлъ кружокъ преданныхъ друзей, средства къ жизни и труду; привыкъ уже къ этому мирному уголку, гдѣ, какъ говорилъ онъ, слышалъ звуки родной рѣчи… Предстоявшая гроза, тѣмъ болѣе, если она подготовлялась его же друзьями, не могла бы быть предотвращена ни просьбами, ни ласкали, ни вліяніемъ, еслибы не своевременное предупрежденіе истиннаго друга, что дало ему время обдумать свое положеніе, и это спасло его. Онъ хотѣлъ было довѣриться сестрѣ и вмѣстѣ съ нею обдумать свое положеніе, чтобы во-время предупредить грозившій ударъ. Однако, видя ее разстроенною, онъ затаилъ въ себѣ желчь, давно накипѣвшую на сердцѣ.

— Не понимаю, право, сказала Лелія брату, видя его равнодушнымъ къ постигшей его непріятности: — Ты, видно, не любилъ ее, потому что ты совершенно спокоенъ.

Сильванъ горько улыбнулся.

— Я любилъ Ганну, но любилъ ее тою простушкою, какою она пріѣхала сюда изъ деревни; я любилъ давнишнюю, идеальную Ганну, которая теперь, въ сравнительно короткое время, по слабости своего характера, поддалась вѣянію воздуха, который она незамѣтно вдыхала. По могу-ли я обвинять ее? Могу ли выразить ту боль, которая таится въ моемъ сердцѣ. Эта метаморфоза прекраснѣйшаго существа въ пошлую, слабую, изувѣченную дѣвушку — для меня больше, чѣмъ потеря сердца, потому, что она составляетъ утрату вѣры въ самую любовь. Я буду носить вѣчный трауръ по ней, но долженъ сказать тебѣ, милая Леля, что если Ганна должна была измѣниться когда нибудь, то лучше видѣть ее измѣнившеюся теперь, чѣмъ послѣ… Я думаю, дорогая Леля, что здѣшній воздухъ будетъ вреденъ теперь для нашего здоровья, сказалъ Сильванъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Слава нашему Создателю, мы еще настолько счастливы и богаты, что о насущномъ кускѣ хлѣба намъ нѣтъ надобности особенно заботиться… Меньше одною тяжестью на душѣ. Соберемъ свои пожитки и, съ Божьею помощью, переселимся туда, гдѣ воздухъ не зараженъ вредной атмосферой…

— Чтобы опять натолкнуться на такихъ же людей, если не хуже, прибавила Лелія…

Въ этотъ вечеръ Сильванъ не сказалъ больше ни слова относительно Ганны и, успокоивъ сестру, поздно вечеромъ возвращался домой.

Ночь была лунная, тихая. Это былъ часъ, когда публика возвращалась изъ театра. Сильвану нужно было проходить мимо театра. Въ это именно время, когда Сильванъ проходилъ мимо театральныхъ воротъ, изъ боковой калитки вышли Віола и жена суфлера; за ними слѣдовалъ Шершень съ тетрадкою въ рукахъ. Віола играла въ первый разъ послѣ своего выздоровленія; публика встрѣтила ее градомъ восторженныхъ аплодисментовъ. Она инстинктивно почувствовала присутствіе Сильвана вблизи себя, прежде чѣмъ замѣтила его. Не смотря на радушно-восторженный пріемъ публики, она возвращалась домой измученная и грустная. Труппа провинціальныхъ артистовъ собиралась вскорѣ уѣхать изъ города и давала свои предпослѣднія представленія.

Увидѣвъ Сильвана, и не обращая вниманія на публику, толпива шуюся на улицѣ по выходѣ изъ театра, Віола подбѣжала къ нему и, хватая его за руку, воскликнула:

— А, это вы!.. Какъ я рада, что вижу васъ!.. я не замѣтила васъ въ креслахъ и не знала, что случилось съ вами.

— Я былъ все время очень занятъ — возразилъ. Сильванъ.

— Пойдемте ко мнѣ, прошу васъ, хоть на минуточку, шепнула Віола.

Въ это время, съ другой стороны появился Германъ. Увидѣвъ его, Віола выпустила руку Сильвана и замолкла. Однако, приглашеніе ея слышалъ Германъ и. привѣтствуя ее, сказалъ:

— Ужь если приглашаете Сильвана, то кстати пригласите, пожалуйста, и меня…

— Не-имѣю счастія знать васъ такъ близко…

— Повѣрьте, m-lle Віола, что не я виноватъ въ этомъ. Я много разъ напрашивался на знакомство, но все безуспѣшно… Повидимому, моя физіономія мало обѣщаетъ удовольствія или, быть можетъ, я пользуюсь такой репутаціей, что дверь вашей квартиры всегда заперта для меня… Кажется, что братъ мой могъ бы засвидѣтельствовать, что я, не смотря на всѣ сплетни, не совсѣмъ злой человѣкъ.

— Я новыхъ знакомствъ не… люблю, возразила Віола.

— По мнѣ кажется, что я старый знакомый; я никогда, кромѣ сегодняшняго вечера, не пропускалъ ни одного спектакля, въ которомъ вы фигурировали на сценѣ, я искренній почитатель вашего таланта.

— Къ чему комплименты; я не стою ихъ, возразила Віола.

— Я такъ боготворю васъ, что не осмѣлился бы говорить вамъ комплименты, но настаиваю лишь на томъ, чтобы вы пригласили меня вмѣстѣ съ братомъ, хоть на четверть часа; я буду такъ скроменъ, такъ тихъ, что вы сами удивитесь.

Віола молчала.

— Если вы не пригласите меня, продолжалъ онъ, — то лишены будете удовольствія видѣть у себя Сильвана.

— О, въ такомъ случаѣ прошу покорно обоихъ, разсмѣялась Віола.

Сильванъ слушалъ веселую болтовню Германа съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ, точно ихъ разговоръ предвѣщалъ ему какую-то неожиданность. Шершень ворчалъ что-то подъ-носъ, а старушка, хотя и молчала, но была очень недовольна.

Они подходили уже къ квартирѣ. Германъ оглянулся назадъ, къ слѣдовавшему за ними Шершеню, и шопотомъ сказалъ:

— Великій артистъ! Благодѣтель! Ты, что игрывалъ монарховъ на варшавской сценѣ!.. сдѣлай для меня величайшее одолженіе, и я готовъ буду преклониться предъ твоимъ талантомъ… Ты самъ слышалъ, какъ Віола пригласила меня… вотъ тебѣ деньги… Сходи, пожалуйста, купи фруктовъ, конфектъ и всего, что тебѣ понравится, и принеси къ Віолѣ… умоляю!..

— Но, графъ!..

— Безъ всякаго «но», возразилъ Германъ поспѣшно убѣгая за Віолой. Поднимаясь вверхъ по лѣстницѣ, Сильванъ иронически шепнулъ брату:

— Что же? и сюда я ввожу тебя для того, чтобы ты потомъ вытолкалъ меня отсюда?

Германъ покраснѣлъ и, пристально взглянувъ на брата, сказалъ:

— Ты самъ себя, братецъ, выталкиваешь отовсюду, потому что ты изъ того сорта людей, по плечамъ которыхъ можно взбираться, какъ по лѣстницѣ.

Они взошли уже въ третій этажъ; старушка копошилась, отъискивая свѣчу; между тѣмъ луна фантастически освѣщала убогое жилище артистки. Віола въ молчаніи стояла посреди комнаты; въ ожиданіи свѣта, разговоръ былъ прерванъ на минуту и только тихое дыханіе нарушало безмолвіе комнаты.

Лишившись помощи благовѣрнаго супруга, побѣжавшаго, по просьбѣ Германа, за покупками, старушка ворчала, не находя свѣчи, и едва могла справиться съ этой работой впотьмахъ.

— Садитесь, господа, проговорила Віола, когда старушка зажгла свѣчу и внесла въ комнату: — прошу извинить меня… нечѣмъ и угостить васъ.

— Взглядомъ и улыбкой угостите насъ, и мы будемъ довольны.

Віола серьезно взглянула на Германа.

— Вы совершенно похожи на ваше второе письмо, которое, пользуясь случаемъ, я могу возвратить вамъ по принадлежности.

— Вы насъ обоихъ находите безразсудными? — Не правда ли?

— О, нѣтъ; — но такъ какъ вы молоды и богаты, то и смѣетесь даже надъ тѣмъ, что больно другимъ.

— Мнѣ кажется, вступился Сильванъ, — что Германъ и плакать не съумѣлъ-бы иначе, какъ только смѣясь…

— И смѣяться не иначе, какъ со слезами, прибавилъ Германъ.

Віола сѣла; Германъ сталъ передъ нею и пожиралъ ее глазами. Вошелъ Шершень, въ сопровожденіи мальчика, съ кулькомъ разныхъ покупокъ. Артистка вскочила, сдѣлавъ недовольный видъ и покраснѣвъ до ушей.

— Это что такое!? воскликнула она.

Это Сильванъ распорядился, и очень умно сдѣлалъ, возразилъ Германъ.

Артистка съ укоромъ взглянула на обвиняемаго; онъ не возражалъ, но Шершень едва не выдалъ Германа, дѣлая ему знаки отойти въ сторону.

— Графъ, сказалъ онъ тихо, точно подъ секретомъ: — ужь и такъ много нанесли этой дряни, а денегъ осталось больше половины.

— Я ничего не знаю, возразилъ Германъ и отошелъ отъ него.

Столъ, заставленный фруктами и разными сластями, между которыми находилось и вино, — захваченное суфлеромъ скорѣе для себя, чѣмъ для гостей, — соблазнилъ бы голодныхъ, но Віола не хотѣла даже прикоснуться къ лакомствамъ. Ей непріятно было видѣть чужое угощеніе въ своей квартирѣ. — Не привыкла она видѣть, среди своей убогой обстановки, такую роскошь. Но она не знала еще, кто былъ настоящій виновникъ, и, обращаясь къ Сильвану, сказала:

— Вы сдѣлали мнѣ этимъ большую непріятность; я ужинаю по обыкновенію кусочкомъ хлѣба съ сыромъ… Такая роскошь не для меня… кушайте сами, господа…

— Вамъ это непріятно? переспросилъ Германъ серьезно.

— Очень непріятно, повторила Віола.

— Въ такомъ случаѣ Сильванъ виноватъ передъ вами, и чтобы исправить его ошибку, я помогу этому горю.

Съ этими словами Германъ собралъ все принесенное въ скатерть и выбросилъ за окно; затѣмъ спокойно возвратился на свое мѣсто, и чтобы Сильванъ не предупредилъ его, онъ заговорилъ первый, обращаясь любезно къ хозяйкѣ:

— Вы дома очаровательнѣе, чѣмъ на сценѣ. Я боялся, чтобы не найти въ васъ и здѣсь артистки.

— О нѣтъ; я здѣсь не больше, какъ бѣдная, убогая сирота, питающаяся съ дѣтства кускомъ чернаго хлѣба, зарабатываемаго кривляньемъ на сценѣ, возразила Віола: — Для меня ужь слишкомъ достаточно какъ жизни, такъ и сцены!

— Это ужь черезъ-чуръ трагически, разсмѣялся Германъ: — но я предпочитаю комедію… она больше похожа на человѣчество.

— А кому судьба насильно навязываетъ трагедію? отозвался Сильванъ.

— Судьба даетъ намъ только матеріалъ, который мы, по своему усмотрѣнію, можемъ передѣлывать въ фарсъ.

Віола разсмѣялась; Германъ былъ счастливъ своей остротой и, по обыкновенію, пустился въ веселую болтовню, въ которой гремѣли стихи излюбленнаго имъ Гейне и звенѣли шутовскіе бубенчики, какъ у шапки клоуна. Сильванъ, прерываемый неизсякаемымъ потокомъ словъ Германа, едва могъ включить въ разговоръ нѣсколько холодныхъ фразъ. Герману хотѣлось вызвать его на оживленную бесѣду — но напрасно… Веселая болтовня Германа хотя и не очень забавляла Сильвана, но зато развлекла Віолу… Разговоръ могъ бы продолжаться еще нѣкоторое время, еслибы Шершень не вошелъ въ комнату и не прекратилъ ихъ бесѣды; нагнувшись къ уху Сильвана, точно желая ему сказать что нибудь по секрету, суфлеръ сказалъ:

— Шли-бы вы, господа, и графы, и не графы, домой, спать; вѣдь теперь ночь, барышня измучена, мосци добродзѣю. Что скажутъ люди, если мы будемъ поздно сидѣть, не считая ужь того, что вылетѣло за окно… Идите-ка, господа, лучше, спать!..

Сильванъ дернулъ за рукавъ брата.

— Идемъ, сказалъ онъ; но Германъ, казалось, не хотѣлъ оставить развеселившуюся хозяйку. Наконецъ онъ подошелъ ближе и сказалъ:

— Не могу уйти отсюда, не выразивъ вамъ всей моей признательности и не испросивъ затѣмъ вашего позволенія повергнуть иногда къ стопамъ вашимъ чувство моего глубокаго уваженія…

— О, нѣтъ, нѣтъ! Извините меня, я никого не принимаю, — возразила съ ужасомъ Віола.

— Да, барышня никогда и никого не принимаетъ, подтвердилъ Шершень.

— А моего брата, напримѣръ?.. Прошу только позволенія зайти иногда съ братомъ и… повеселить васъ… Играя всегда трагедію, вамъ нисколько не мѣшаетъ имѣть у себя подъ рукою, въ минуту отдохновенія, такого комика, какъ я.

Віола поклонилась, оставляя Германа безъ отвѣта.

Молодые люди ушли. — Шершень, провожая ихъ до двери, вспомнилъ анекдотъ о собакѣ, провожавшей чужихъ людей черезъ дворъ.

Выйдя на улицу, Германъ, въ знакъ благодарности, началъ обнимать Сильвана.

— Отчего ты такъ адски скученъ? спросилъ онъ его.

— Еслибы ты спросилъ меня, отчего я веселъ? — это другое дѣло.

— Твой вопросъ, пожалуй, нелегко разрѣшить, но мнѣ кажется, что твоя скука и моя веселость возникаютъ изъ одного и того же источника… я смѣюсь надъ свѣтомъ, а ты плачешь надъ нимъ… cela revient au même, свѣтъ глупъ…

— Пожалуй, и того хуже — золъ! прибавилъ Сильванъ.

— Это почти одно и тоже; но мнѣ все-таки кажется, что я гораздо свободнѣе и легче переношу жизнь, чѣмъ ты…

— Потому что ты ходишь въ золотомъ ярмѣ.

— Однако, по моему мнѣнію, я стою ближе къ правдѣ, сказалъ серьезно Германъ. — Отношенія къ свѣту нельзя выказывать черезчуръ трагически… свѣтъ — это не болѣе, какъ фарсъ!.. О, еслибы ты послушалъ мой разговоръ съ Любичемъ, который дѣлаетъ мнѣ честь назваться моимъ отчимомъ!.. еслибъ ты послушалъ ежедневныя препирательства наши о нравственности людей, интимную жизнь которыхъ я знаю, какъ своихъ пять пальцевъ, то… то ты положительно умиралъ бы со смѣха, глядя на эти юмористическіе фарсы… я не могу принять этого въ серьезъ… Слабость сердца, слабость духа, слабость головы, характера, все слабости и слабости безконечныя, а силы? — ни на іоту… Извини меня, брать, прибавилъ онъ: — нѣтъ и у тебя этой силы, — у тебя, какъ человѣка, и какъ человѣка-исполина; ты страдаешь отъ пустаго укола булавки, и, какъ пронизанная муха, трепещешь.

— Я! воскликнулъ Сильванъ.

— Да, ты. — Я вѣдь знаю тебя.

— Полно! такъ-ли?

— Даже знаю и то, что дѣлается съ тобой.

— Какъ такъ! удивился Сильванъ: — ты намекаешь объ угрожающей мнѣ опасности? Ты тоже знаешь о ней? впрочемъ объ этомъ уже всѣ знаютъ.

— А ты развѣ знаешь, какая опасность угрожаетъ тебѣ? въ свою очередь удивился Германъ: — Какимъ образомъ ты узналъ? объясни мнѣ, пожалуйста. Я шелъ къ тебѣ съ тѣмъ, чтобы предостеречь о планѣ нашей конгрегаціи… Ты знаешь о немъ?..

— Мнѣ все ужь извѣстно и, какъ мнѣ кажется, планъ этотъ созрѣлъ, потому что… вступленіе уже сдѣлано…

— Что же ты думаешь?

Ничего пока не думаю, пожимая руку брата, возразилъ Сильванъ; — одно лишь знаю, что люблю тебя не какъ брата по крови, а какъ брата по духу, за то именно, что тебя возмущаетъ всякое зло, потому что ты благороденъ. Послушай Германъ: шути, смѣйся, глумись, но не позволяй себѣ испортиться.

— Но знаешь ли, что мнѣ трудно поручиться за себя, вздохнувъ, сказалъ Германъ: — у меня бываютъ иногда адскія минуты… богатырскіе порывы… но, въ концѣ концовъ, я не знаю: кто я, и что я… Меня опьяняетъ вино, взглядъ женщины, избытокъ средствъ, фантазія, и я рѣдко бываю трезвымъ, а если и бываю когда, то я грущу въ то время, скучаю и ненавижу самого себя.

— Дитя! разсмѣялся Сильванъ.

— Однако, будемъ говорить серьезно: — Что ты думаешь предпринять?

— Что-жъ предпринять? Меня ничто больше не удерживаетъ здѣсь; если подтвердится слухъ о моемъ изгнаніи; — а что онъ подтвердится, это вѣрно. Я не стану дожидаться, пока меня вынудятъ убраться, а самъ потихоньку уберусь… все равно, куда бы ни было…

— А твои надежды?..

— Немного ихъ было у меня, но и тѣ потеряны…

Такъ они дошли до калитки Сильвановой квартиры, гдѣ и распрощались. Германъ, засунувъ руки въ карманы, позѣвывая, направился домой. По дорогѣ, размышляя о суетѣ мірской, онъ увидѣлъ освѣщенныя окна ресторана, въ которомъ угощалъ своихъ пріятелей, знакомыхъ и незнакомыхъ. Германъ вскарабкался на подоконникъ, такъ чтобы чрезъ занавѣску можно было разсмотрѣть внутренность комнаты. Тамъ былъ пиръ «ортодоксовъ»; вокругъ стола сидѣли, съ раскраснѣвшимися лицами, его знакомые, и именно въ это время Доленга поднималъ бокалъ.

— Господа, ораторствовалъ онъ: — еще одно здоровье: будемъ пить и любить…

Тостъ, произнесенный человѣкомъ, который, какъ Іуда, продалъ брата за тридцать улыбокъ, тридцать обѣщаній и ласкъ, — былъ встрѣченъ шумными аплодисментами и криками развеселившейся компаніи. Герману сдѣлалось противно смотрѣть на нихъ, и ироническая улыбка проскользнула по его губамъ. Однако, заложивъ руки за спину, онъ продолжалъ смотрѣть… Кто-то изъ собесѣдниковъ взглянулъ на окно и, замѣтивъ Германа, вскрикнулъ. Доленга бросился къ окну. Германъ отшатнулся въ сторону, и ждалъ.

Окно открылось. Германъ снялъ шляпу и равнодушно сказалъ:

— Извините, господа; я хотѣлъ пожелать вамъ покойной ночи.

Это понравилось кутившимъ. Такъ какъ къ Герману было послано пригласительное письмо на этотъ «пиръ», то, конечно, онъ былъ желаннымъ гостемъ. Болѣе всѣхъ тащилъ его въ окно Любичъ. Германъ, въ подобныхъ случаяхъ, никогда не отказывался и, быстро перешагнувъ черезъ окно, занялъ мѣсто рядомъ съ Юношей, лицо котораго лоснилось, какъ янтарь… Потъ градомъ струился съ него… Онъ съ чувствомъ началъ пожимать руку графа.

— Откуда ты, графъ, появился здѣсь? спросилъ смѣющійся Доленга.

— Шелъ, конечно, по улицѣ, и инстинктомъ почувствовалъ, что вы здѣсь.

— О, честная, добрая душа! воскликнулъ Доленга: — гдѣ звенятъ бокалы, тамъ веселье, любовь и всѣ благородныя стремленія.

— Вы правы, сказалъ Германъ: — бокалъ, это Лета забвенія… всѣхъ пощечинъ, которыми щедро награждаетъ насъ судьба; всѣхъ глупостей, которыя мы творимъ; всѣхъ подлостей, которыми пропитаны и которымъ служимъ, якобы для возвышенныхъ цѣлей…

Сильный шумъ пирующихъ прервалъ слова Германа.

— Что съ нимъ! воскликнулъ оскорбленный Папржица… Слова его пахнутъ революціей… это…

— Чудакъ и больше ничего, перебилъ Любичъ: — любитель парадоксовъ… вся сила у него въ языкѣ, и поэтому онъ нисколько не опасенъ!..

XVIII.

Германъ, казалось, воскресъ къ новой жизни, и скука, которой онъ всегда хворалъ, исчезла безслѣдно; онъ чувствовалъ теперь потребность полезной дѣятельности. Одна незначительная искра упала и раздула въ немъ пламя. Но откуда появилась эта искра — угадать трудно; достаточно того, что онъ преобразился и былъ неузнаваемъ; въ немъ остался только тотъ сарказмъ, какой былъ раньше, если только не увеличился больше.

Въ то время, какъ Сильванъ, не смотря на энергическій характеръ, съ каждымъ днемъ все болѣе удалялся отъ свѣта и людей, думалъ и передумывалъ о суетѣ мірской, рѣшая порвать всякую связь съ нею, — Германъ, наоборотъ, бросался въ борьбу съ этимъ же свѣтомъ, и съ юношескимъ пламенемъ искалъ сильныхъ ощущеній. Никто не могъ объяснить его поступковъ: чего именно хотѣлось ему, къ чему и куда стремился онъ. Теперь онъ былъ полновластнымъ господиномъ времени и послушнымъ орудіемъ впечатлѣній, не думая считаться съ наступавшимъ днемъ.

За ужиномъ, на который нечаянно попалъ онъ черезъ окно, сидѣли очень долго, и онъ терпѣливо сидѣлъ съ ними до конца, стараясь возможно больше напоить другихъ, тогда какъ самъ едва касался губами бокала, и, подъ шумокъ, извлекалъ изъ нихъ побольше нужныхъ для него свѣдѣній. Онъ, какъ искусный плутъ, очищающій чужіе карманы, выворачивалъ на изнанку ихъ мозги, чтобы выжать изъ черепа сокровенныя мысли; онъ былъ вполнѣ доволенъ своей продѣлкой, которая развязывала языкъ пирующихъ и выказывала много любопытныхъ вещей; изъ этого боя онъ вышелъ цѣлъ и невредимъ, съ свободной головой и ясными мыслями.

Одною изъ лучшихъ добычъ этого вечера, было для Германа та, что Доленга «нализался», въ буквальномъ смыслѣ слова. Съ нимъ рѣдко случалось это; но разъ случилось, онъ легко шелъ въ разставленную ему ловушку, и не выходилъ уже изъ нея. Такъ произошло и теперь… Шампанское возбудило въ немъ необыкновенную веселость и любовь къ людямъ. Онъ полюбилъ Германа, восхищался имъ и лѣзъ въ объятія; взявъ его подъ руку, онъ началъ разсказывать всѣ, извѣстныя только ему, тайны.

— Люб… безный гр… графъ, говорилъ онъ коснѣвшимъ языкомъ: — ты не имѣешь понятія, какъ я люблю тебя! А этотъ… Любичъ… чтобы чортъ побралъ его!.. Это фофанъ!.. Я… я долженъ былъ жениться на твоей матери… О, тогда ты увидѣлъ бы, какъ у насъ было бы весело… Это іезуитъ… это фарисей… Ты не знаешь, графъ, съ жаромъ продолжалъ Доленга, отводя Германа въ темный уголъ: — ты ничего не знаешь, графъ… вѣдь онъ амурничаетъ съ дочерью одного нѣмца… обѣщалъ даже жениться на ней и… и, кажется, ужь есть доказательство его любви… двухлѣтняя… да, двухлѣтняя… Скандалъ можетъ выйти подъ вѣнцомъ… а онъ каждый день ходитъ къ ней.

— Вы сдѣлали бы для меня величайшую услугу, еслибъ сказали мнѣ ея адресъ.

— Нѣтъ ничего легче… Gretchen Frisch, дочь почтмейстера, Мостовая, № 15… Но, Бога ради, не выдавай меня… Боже упаси!..

— Никогда и никому не измѣнялъ, возразилъ Германъ, подливая ему шампанскаго изъ находившейся вблизи бутылки. — Они поцѣловались. Доленга часто прикладывался къ бокалу за его здоровье, пока, наконецъ, уснулъ въ креслѣ.

Заручившись такимъ важнымъ фактомъ, относительно любовныхъ похожденій Любича съ фрейленъ Гретхенъ, Германъ держалъ въ рукахъ оружіе, которымъ могъ избавиться отъ отчимовскаго покровительства Любича; теперь дѣло было только въ томъ, чтобы какъ-нибудь убѣдить графиню, что она была обманута Любичемъ.

На слѣдующій день, послѣ тщательнаго взвѣшиванія плана, Германъ, никому не сказавъ ни слова, отправился пѣшкомъ въ Мостовую улицу и отъискалъ помянутый нумеръ дома. Домикъ былъ маленькій, невзрачный; первый этажъ находился надъ кабакомъ, и имѣлъ три окна на улицу; здѣсь-то и помѣщалось семейство Фришъ. Внизу онъ узналъ, что Готлибъ Фришъ былъ старикъ и вдовецъ, жилъ только съ дочерью, и что она была дома. Онъ поднялся наверхъ. Дверь открыла ему служанка, и на вопросъ его о Гретхенъ, пошла узнать, приметъ ли она гостя. Черезъ минуту служанка возвратилась и просила войти въ комнату, устроенную въ нѣмецкомъ вкусѣ, украшенную множествомъ бездѣлушекъ, разставленныхъ на комодѣ, этажеркахъ и столикахъ; хорошенькія вещицы маскировали бѣдность обстановки и придавали комнаткѣ веселый видъ. Черезъ минуту вошла хозяйка съ натянутою улыбкой на устахъ, одѣтая съ претензіей на щегольство, блондинка высокаго роста и довольно привлекательной наружности; при видѣ незнакомаго человѣка, она быстро сдвинула брови. Повидимому, она не надѣялась увидѣть незнакомаго ей человѣка.

Германъ извинился, что обезпокоилъ ее, и просилъ удѣлить ему нѣсколько минутъ для переговоровъ по очень важному дѣлу. Гретхенъ хотя и согласилась, но сдѣлала недовольную физіономію; однако, не смотря на это, она пристально смотрѣла на молодаго человѣка, смѣривъ его съ головы до ногъ.

Послѣ краткаго, но высокопарнаго вступленія, Германъ выразилъ ей сочувствіе въ ея грустной исторіи съ Любичемъ, и, какъ челоловѣкъ сантиментально-деликатный, узнавъ объ этой исторіи, счелъ священнѣйшею обязанностію предупредить ее о могущихъ выйти недоразумѣніяхъ, и пришелъ дать ей добрый совѣтъ.

Гретхенъ, трактовавшая его сначала сурово, расплакалась и просила его содѣйствія. Она вдругъ оживилась и, признавшись въ своихъ сношеніяхъ съ Любичемъ, побѣжала въ другую комнату и вынесла оттуда очень миленькаго ребенка. Вся въ слезахъ, она благодарила Германа за теплое участіе къ ея судьбѣ, обѣщая ему искреннюю свою признательность до конца жизни.

Входя въ ея положеніе, Германъ посовѣтовалъ ей, какъ взяться за дѣло и когда прійти съ ребенкомъ къ графинѣ, съ которою былъ въ хорошихъ отношеніяхъ (онъ не сказалъ своей фамиліи). Посовѣтовавъ ей не соглашаться ни на какія уступки, а требовать непремѣнно брака съ Любичемъ, онъ обѣщалъ ей, въ случаѣ удачи, оказать матеріальную помощь. Не находя выраженій благодарности своему благодѣтелю, Гретхенъ подарила его сладкой улыбкой и проницательнымъ взглядомъ. При уходѣ Германа, она съ такимъ чувствомъ пожала ему руку, что онъ готовъ былъ обратно вернуться къ ней въ комнату.

— Поступайте только разсудительно, энергично, и я ручаюсь за успѣхъ, говорилъ онъ на прощанье: — а главное, побольше огласки; это поможетъ!

Потирая руки отъ удовольствія, Германъ выбѣжалъ на улицу, и, закуривъ сигару, началъ строить воздушные замки. Онъ чувствовалъ себя способнымъ къ дѣлу. Передъ нимъ еще были Сильванъ, Лелія и Юноша, которыхъ онъ задумалъ непремѣнно «окрутить», — это казалось ему очень забавнымъ; — затѣмъ Ганна, которая, насколько была любезна и привлекательна, настолько же пугала его, и въ концѣ концовъ — Віола, въ которую, какъ говорится, онъ врѣзался по уши.

Не смотря на запрещеніе Віолы бывать у нея безъ Сильвана, но впущенный уже разъ, онъ рѣшился и теперь воспользоваться случаемъ и зайти къ ней. Онъ направился прямо къ квартирѣ Віолы. — Конечно, его тамъ не ожидали. — У дверей сидѣлъ Шершень. Увидѣвъ его, Германъ состроилъ самую невинную физіономію.

— А! здравствуйте, г-нъ Шершень.

— Нижайшее мое почтеніе, графъ.

— Что Сильванъ здѣсь?

— О, нѣтъ… въ такую пору!

— Какъ! Да вѣдь онъ обѣщалъ быть здѣсь непремѣнно…

Германъ посмотрѣлъ на часы.

— Обѣщалъ быть?!.. удивился Шершень, качая головой и какъ бы не вѣря ему: — Обѣщалъ быть, мосци добродзѣю?..

— Да, непремѣнно будетъ и очень скоро, я убѣжденъ въ этомъ. Еслибы мнѣ можно было подождать здѣсь минуточку…

— Здѣсь!.. спросилъ Шершень.

— Да; спросите у барышни, — ручаюсь, что она будетъ вѣжливѣе васъ, господинъ артистъ, и позволитъ…

Віола стояла у дверей и слушала ихъ разговоръ; ей смѣшнымъ казалось бояться порядочнаго человѣка. Она полуоткрыла дверь и отозвалась къ Герману:

— Вы хотите у меня подождать Сильвана? Зайдите… Но развѣ онъ обѣщалъ быть?..

— Непремѣнно! — совралъ Германъ, пожирая ее глазами. Грустная-прелесть Віолы, казалось, увеличивалась ея слабостью и беззащитностью. Въ ней проглядывала та болѣзненная красота, въ которую, для контраста, влюбляется здоровье. Черные въ темныхъ орбитахъ глаза блестѣли чуднымъ блескомъ огня; лицо было блѣдно и прозрачно; маленькія губки обрисовывались острымъ малиновымъ цвѣтомъ, въ которыхъ было столько прелести пзагадочной красоты, что трудно представить… Черные, нѣсколько растрепанные волосы., обрамлявшіе ея темно-мраморное лицо, придавали ей какой-то волшебный колоритъ.

Віола вошла въ комнату, за нею проскользнулъ на цыпочкахъ Германъ, а Шершень, ворча себѣ подъ носъ и пожимая плечами, остановился у дверей на стражѣ. Жена его, въ такихъ случаяхъ, любила вертѣться въ комнатѣ безъ всякой видимой причины.

— Я назначилъ здѣсь rendez vous Сильвану, началъ Германъ, — чтобы узнать о вашемъ драгоцѣннѣйшемъ здоровьѣ, и очень благодаренъ вамъ, что вы были такъ любезны и не оставили меня ждать на лѣстницѣ… А мнѣ, признаться, очень хотѣлось, видѣть васъ.

— Чтобы скомпрометировать меня; чтобы потомъ похвастаться передъ друзьями, что вы бываете у актрисы? Чтобы, наконецъ, ваши пріятели говорили о нашихъ интимныхъ отношеніяхъ?.. Не правда ли? говорила быстро Віола.

— Это доказываетъ, что вы меня не знаете, возразилъ Германъ: — Я никогда и ничего не дѣлаю для людей, ничѣмъ не хвастаю передъ ними и живу только для себя.

— И этимъ вы, конечно, гордитесь?

— Нѣтъ; но я не скрываю своихъ поступковъ… Съ перваго появленія вашего на сценѣ, вы побѣдили меня и, къ чему скрывать, я влюбился до безумія.

Віола презрительно пожала плечами.

— Вы! вы? такой графчикъ и влюбился въ такую цыганку, какъ я! ха, ха, ха! Фантазія!..

Послѣ маленькой паузы она прибавила, вертя въ рукѣ кончикъ носоваго платка.

— Правда, что насъ, артистокъ, цѣнятъ на чистую монету… насъ считаютъ нищими, жаждущими широкой жизни; правда, что многія изъ насъ, за минуту развлеченія, жертвуютъ собою; но, графъ, я исключеніе между ними; я такъ дика и наивна, что лучше соглашусь на мучительную нужду, чѣмъ на униженіе себя… Къ чему напрасныя слова?.. Воспитанная нуждою, освоившаяся съ нашею жизнью, я, не колеблясь, говорю, что думаю… Это, быть можетъ, неблагородно съ моей стороны, но къ чему мнѣ обманывать васъ?

Простота, съ которою она говорила эти слова, не торопясь, не краснѣя, чрезвычайно растрогала Германа.

— О, вы приводите меня въ восторгъ своею откровенностью, вскричалъ Германъ: — вы вызываете во мнѣ чувства… я не стану хвалиться, что я существо исключительное, но скажу лишь то, что я никогда не лгу, развѣ, при случаѣ, съ тѣми, кто хочеть оболгать меня… Говорю искренно, я люблю васъ!.. Это не вѣтряность съ моей стороны… я принадлежу къ числу тѣхъ людей, которые, если полюбятъ разъ, то полюбятъ навѣки…

— А я, наоборотъ, принадлежу къ числу тѣхъ женщинъ, которыя смѣются, когда говорятъ имъ о любви, и я имѣю теперь ту-же охоту…

— Это устарѣлая и злая метода — возразилъ Германъ. — Я докажу это: — есть любовь, которая выдерживаетъ испытаніе черезъ огонь и воду, а между тѣмъ охлаждается отъ одного прикосновеыія къ ней снѣжинки. Въ испытаніи играетъ роль искренняя любовь; но къ чему испытанія? Сердце само должно чувствовать.

— Ничего не чувствую! разсмѣялась она.

— Я не отчаиваюсь, все можетъ измѣниться.

— Сомнѣваюсь… Графы, какъ напр. вы, влюбляются въ такихъ цыганокъ, какъ я, на двѣ, много на три недѣли, пока ихъ не замѣнятъ новыя…

— Напрасно вы причисляете себя къ числу такихъ цыганокъ…

— Увы! Еслибы я и не причисляла себя къ нимъ, такъ люди причислятъ меня.

Германъ сѣлъ на диванѣ.

— Теперь я очень радъ, что Сильванъ не торопится своимъ приходомъ… Я очень скученъ для васъ?

— Могу терпѣть.

— Долго?

Біола не отвѣчала. Германъ вздохнулъ.

— Я, по всей вѣроятности, кажусь вамъ ужаснѣйшимъ шелопаемъ; но, клянусь, я добрый человѣкъ, на мое сердце можно вполнѣ положиться.

Віола грустно улыбнулась, взглянувъ на него.

— Боже мой, Боже! сказала она съ грустью: — какъ эти слова невыносимы, мнѣ вотъ такъ и хочется расплакаться. Ну, скажите по правдѣ, хватило ли бы у васъ духу сказать то-же любой изъ вашихъ великосвѣтскихъ барышень?

— Еслибы я чувствовалъ къ нимъ то, что чувствую къ вамъ, безъ сомнѣнія, сказалъ бы.

— Но сказавши это, вы чувствовали бы себя связаннымъ съ нею.

— Я чувствую себя равно связаннымъ и въ отношеніи васъ.

Віола пожала плечами и отвернулась въ сторону. Шершень вошелъ въ комнату, по обыкновенію ворча про себя, и, посмотрѣвъ на графа и на Віолу, пожалъ плечами и опять вышелъ. Германъ взялся за шляпу.

— Видно, не дождусь я Сильвана… Поговоримъ серьезно, m-lle Віола… Умоляю васъ, позвольте мнѣ приходить къ вамъ иногда, со словомъ утѣшенія… Къ сердцу, быть можетъ, уже занятому кѣмъ либо, я не имѣю права обращать свои просьбы, но почему бы мнѣ не быть вашимъ добрымъ братомъ, другомъ, пріятелемъ?

— Потому что въ эту дружбу, къ несчастью, никто не повѣритъ! Вамъ ничего не сдѣлается, а на меня обрушатся всѣ невзгоды… Неужели вы хотите, чтобы я за эти минуты утѣшенія платилась незаслуженнымъ стыдомъ и сплетнями людей?..

— Да, это правда! Но еслибы вы, хотя немного, сочувствовали мнѣ, поняли бы меня, повѣрили… быть можетъ, тогда и удостоился бы я чести… посѣщать васъ.

Наступило минутное молчаніе; у бѣдной дѣвушки, почему-то, навертывались слезы; она подняла свои черные глаза на Германа:

— Только не говорите никогда о сочувствіи и состраданіи, о любви, сказала она тихо: — Это больно!..

— Согласенъ. — Но я имѣю теперь ваше разрѣшеніе…

— Да, иногда… очень рѣдко… вмѣстѣ съ братомъ, — такъ лучше будетъ. Хоть я не боюсь васъ, но злые языки…

Графъ подпрыгнулъ отъ радости и, схвативъ руку Віолы, страстно прижалъ ее къ своимъ губамъ и быстро удалился.

Шершень, бывшій свидѣтелемъ этой сцены черезъ замочную скважину, заперевъ дверь за Германомъ, вошелъ въ комнату.

— Ей Богу, барышня, такъ не хорошо. Одинъ былъ сносный человѣкъ, Сильванъ; теперь братъ, потомъ сватъ и, наконецъ, ихъ наберется здѣсь цѣлая дюжина… это, право, скверно… Вы ужь простите мнѣ, что я суюсь не въ свое дѣло, но это не хорошо, барышня…

Віола расплакалась; старушка подступила къ мужу и начала бранить его.

— Глупая старушенка, пошла прочь! окрысился на нее суфлеръ: — Я чувствую святую обязанность предупредить зло… Этотъ графчикъ, какъ говоритъ нашъ безсмертный…

Уходъ Віолы прервалъ нескончаемый потокъ его рѣчи. Супруги начали перебраниваться…

Германъ, которому наконецъ удалось сблизиться съ Віолой, вышелъ отъ нея, полный счастья и блаженства… Все ему теперь удавалось, какъ онъ того желалъ… Онъ прыгалъ отъ радости и жаждалъ большей дѣятельности. Отъ Віолы онъ направился къ Сильвану, котораго, къ величайшему своему удивленію, засталъ собирающимся въ дорогу… Поблѣднѣвшая Матуская сидѣла на диванѣ… Собранныя книги и бумаги перевязывались веревками и упаковывались въ сундуки; мальчикъ-слуга вертѣлся тутъ-же и помогалъ собирать пожитки.

— Что это значитъ? воскликнулъ Германъ, входя.

— Еще, пока, ничего; но хочу быть наготовѣ, чтобы, при первомъ неблагопріятномъ случаѣ, ретироваться отсюда, возразилъ спокойно Сильванъ.

— Вамъ бы слѣдовало охладить нѣсколько Сильвана, сказалъ Германъ, обращаясь къ Леліи. — Онъ черезчуръ ужь видитъ все въ черномъ свѣтѣ.

— Что-жъ дѣлать, когда свѣтъ въ сущности таковъ.

— Для какой нибудь мелкой сволочи, которая намъ ежеминутно угрожаетъ!.. О, нѣтъ, нѣтъ!.. Съ того времени, какъ раскапризничалась Ганна, Сильванъ…

Лелія вскинула на него свои глаза и тихо замѣтила:

— И вы, конечно, были главною причиной этого каприза…

— Я?!.. Сомнѣваюсь; но ручаюсь лишь за то, что я страшно боюсь ея…

— И только!

— Вы думаете, что я увлекся ею, разсмѣялся Германъ. — Правда, я заинтересованъ, но далеко не влюбленъ… Я бы умеръ съ нею отъ скуки. Это такой идеалъ, который, поставивъ на пьедесталъ, нужно окуривать фиміамомъ и поклоняться ему, а сердца искать въ другомъ мѣстѣ.

— Хотя Ганна глубоко оскорбила меня своимъ отказомъ, возразила Лелія, вставая съ дивана: — но я должна сказать вамъ, что вы слишкомъ несправедливы къ ней, — Нѣтъ словъ, она горда, спѣсива, но въ груди ея бьется доброе сердце и въ головѣ присутствуетъ здравый смыслъ… Застѣнчивость дѣвушки заслоняетъ ее отъ глазъ людей.

— Быть можетъ, сказалъ Германъ, кланяясь: — но я… я боюсь ея…

Это признаніе развлекло Лелію: большой камень упалъ съ ея души.

— Признаюсь, тамъ на васъ очень разсчитываютъ, продолжала Лелія. — Конечно, не Ганна, но услужливые прихвостни, непрошенные попечители. Какъ только замѣтятъ, что вы удаляетесь съ арены, сейчасъ начнется травля другъ друга.

— Могу сказать лишь то, сказалъ Германъ, пожимая плечами: — что никогда не женюсь ради богатства, связей и имени — въ томъ моя порука. По любви, пожалуй, можно и глупость сотворить — это дѣло другаго рода; по крайней мѣрѣ, будешь знать, что за эту глупость держишь въ рукахъ ту драгоцѣнность, которую многіе ищутъ, но не находятъ… Что же касается Сильвана, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія — конечно, онъ отчаивается, вы тоже; — позвольте же мнѣ, въ такомъ случаѣ, попробовать счастья и похлопотать за васъ… У меня бываетъ иногда много смѣлости, а иногда и счастья… чѣмъ чортъ не шутитъ…

Сильванъ быстро повернулся къ нему и началъ смѣяться сухихъ, дѣланнымъ смѣхомъ, хватаясь за бока.

— Ты хочешь быть моимъ адвокатомъ? ха, ха, ха!

— Знаешь ли? — Иногда сумашедшимъ везетъ! — Какъ знать — быть можетъ, мнѣ удастся заштопать прорѣхи.

— Я, братъ, штопанныхъ вещей не ношу — заключилъ Сильванъ.

— Прошу тебя, братъ, — не торопись.

Германъ отвелъ Лелію въ сторону и, пошептавшись съ ней, выбѣжалъ изъ комнаты.

XIX.

На слѣдующій день, когда графиня собиралась садиться за туалетъ, отнимавшій у нея значительное время, а тѣмъ болѣе теперь, когда нужно было употребить все искусство въ подведеніи бровей, рѣсницъ и т. н., чтобы понравиться Любичу, madmoiselle Злоцинская, повидимому предупрежденная Германомъ, доложила о проходѣ какой-то молодой дамы, которая непремѣнно желала лично видѣть графиню и говорить съ нею.

— Быть можетъ, это нищая какая нибудь… простонала графиня: — Пожалуйста, освободи меня отъ нея и дай ей, сколько тебѣ заблагоразсудится.

— Нѣтъ, она вовсе не похожа на нищую, возразила Злоцинская.

— Ну, ужь не говори, пожалуйста; хотя бы въ шелкахъ она была, не повѣрю, — вѣрно за подачкою пришла… Отъ этихъ нахалокъ никогда не отдѣлаешься…

— Нѣтъ, графиня, она очень ясно сказала, что нужно видѣть васъ по особенно важному дѣлу, касающемуся, насколько я поняла, господина Любича.

Графиня поблѣднѣла.

— Неужели кто нибудь изъ его бѣдныхъ родственниковъ…

— Нѣтъ; кажется, нѣмка.

— Въ такомъ случаѣ, проси. — Но кто-бы это могъ быть, спрашивается?..

— Не знаю, возразила Злоцинская.

Графиня посмотрѣлась въ зеркало, и, попудривъ лицо, вышла въ залу… Здѣсь уже стояла фрейленъ Фришъ, съ прелестной малюткой на рукахъ, прилично одѣтая и покраснѣвшая отъ стыда и волненія. По счастію, она говорила по-французски и по-польски, и могла, слѣдовательно, быть понятой графинею. По-французски она разговаривала для того, чтобы показать свое образованіе и свою принадлежность къ цивилизованному классу.

— Имѣю честь видѣть графиню Рамултъ обратилась она къ входящей графинѣ.

— Точно…

— Вы видите предъ собою жертву невѣрности мужчины, начала она сквозь слезы, показывая ей свое дитя: — Я была обманута обѣщаніемъ соединиться брачными узами, что могу доказать письмами, писанными ко мнѣ графомъ Любичемъ. (Она съ умысломъ дала ему этотъ титулъ)…

Съ графиней сдѣлалось дурно, и она съ крикомъ упала на диванъ подумавъ сначала, что это дѣло ея сына… Ударъ былъ нанесенъ въ самое сердце…

— Этотъ гнусный человѣкъ, продолжала Фришъ, уже безъ слезъ и вдохновляясь: — отецъ этой малютки… Я узнала, что графъ Любичъ думаетъ жениться, но я, во имя правъ моего ребенка, возстану противъ этого поступка.

Графиня, закрывъ лицо руками, больше уже не слушала ея. Теперь она поняла, въ чемъ дѣло. Опасенія за послѣдствія скандала поражали графиню… Любичъ клялся ей, что приноситъ ей въ жертву цѣломудренныя чувства… и вдругъ такой пассажъ… Въ одну секунду любовь превратилась въ ненависть и мщеніе… Она цстала, дрожа, какъ въ лихорадкѣ.

— Могу увѣрить васъ, что этотъ человѣкъ больше не переступитъ порога моего дома… Я не намѣрена входить съ вами въ какія бы то ни было объясненія… и прошу оставить меня въ покоѣ…

Но отъ Гретхенъ нелегко было отдѣлаться.

— Прекрасно! сказала она: — Но если я буду обманута и вами, какъ этимъ плутомъ… клянусь, еслибы даже вы хотѣли скрыться отъ меня…

— Но я и не думаю скрываться… я не знаю этого господина!.. Оставьте меня въ покоѣ!.. кричала графиня, выходя изъ себя: — воды, воды, обратилась она къ Злоцинской, хватаясь за колокольчикъ.

На звонокъ сбѣжалась прислуга: камердинеръ въ бѣлыхъ перчаткахъ и во фракѣ, лакей, буфетчикъ, горничная и гардеробная надсмотрщица. Графиня была въ обморокѣ. Камердинеръ, увидя Фришъ, и думая, что она была причиной обморока графини, не ожидая приказаній, вѣжливо пригласилъ ее удалиться. Раздраженная Фришъ не уступала позиціи. Съ графиней сдѣлался истерическій смѣхъ… Тотчасъ послали за докторомъ, и кто-то изъ лакеевъ доложилъ о случившемся Герману. Онъ въ ту же минуту прибѣжалъ къ матери и, взглянувъ на Фришъ, показалъ видъ, какъ будто совершенно не знаетъ ея. Однако, черезъ посредство Злоцинской, онъ успокоилъ ее и попросилъ удалиться.

Съ уходомъ Фришъ, графиня почувствовала себя легче; вода съ сахаромъ и лавровишневыя капли успокоили ее, хотя она еще плакала. Всѣ разошлись, одинъ лишь Германъ остался при матери. Графиня робко и почти со стыдомъ взяла руку сына.

— Сынъ мой, произнесла она, когда всѣ удалились, — нужно предупредить скандалъ. Бога ради, прошу тебя!.. Я обманута!.. Любичъ безчестный человѣкъ!.. Поди и скажи ему это!..

— Мамочка, милая, я… я не могу сдѣлать этого… Нужно вамъ самимъ написать къ нему и… ручаюсь, что если онъ осмѣлится послѣ этого переступить порогъ нашего дома, я сброшу его съ лѣстницы.

Долгими слезами и небольшою болѣзнью окончился весенній романъ графини Рамултъ. Всегда набожная, графиня сдѣлалась съ этого времени настоящей ханжей.

Германъ, предвидя, что онъ понадобится въ этотъ день графинѣ, не отлучался изъ дому. Разразившаяся буря, по счастію, вовремя предупрежденная, смутила Любича. Получивъ письмо графини, онъ остолбенѣлъ отъ удивленія и злобы… Сначала онъ думалъ, что ему удастся замять это дѣло, и потомъ объясниться съ Гретхенъ; но пришедшій въ это время ея отецъ объявилъ ему, что дочь подастъ на него жалобу и что онъ самъ готовъ ѣхать къ королю и просить о возстановленіи правъ и чести дочери.

Очутившись въ такомъ критическомъ положеніи, Любичъ побѣжалъ къ своимъ друзьямъ и просилъ спасти его.

Дѣло это нельзя было оставить безъ вниманія, такъ какъ скандалъ касался яраго защитника общественныхъ интересовъ и ставилъ въ неловкое положеніе цесь лагерь. Нужно было употребить всѣ средства, чтобы замять его… Собрался общій совѣтъ, на которомъ произошла разногласица: совѣтовали жениться на Фришъ и затѣмъ развестись… Любичъпе соглашался связывать себя съ нею, такъ какъ надѣялся въ будущемъ обезпечить свое существованіе если не графиней, то, во всякомъ случаѣ, какой ни будь богатой особой. Поэтому, одинъ изъ присутствовавшихъ сановниковъ взялъ на себя роль парламентера, по переговорамъ съ Фришъ. Гретхенъ не хотѣла и слушать ни о какомъ компромиссѣ… Отецъ ея былъ кавалеромъ двухъ большихъ и двухъ маленькихъ орденовъ, совѣтникомъ, почтмейстеромъ и чѣмъ-то еще въ томъ же родѣ. Гретхенъ требовала брака.

Два дня велись переговоры, пока наконецъ удалось парламентеру помирить ихъ посредствомъ 2000 талеровъ, которые общество уплатило отъ себя, хотя хорошо знало, что никогда не получитъ ихъ обратно. Расквитавшись формальнымъ порядкомъ съ Гретхенъ, Любичъ думалъ возвратиться à ses premières amours къ графинѣ, но засталъ уже дверь герметически закупоренною предъ собою. На стражѣ стоялъ сынъ.

Любичъ смутно догадывался, съ какой стороны подулъ вѣтеръ на его несчастье, и постановилъ, во чтобы то ни стало, разъискать главнаго дѣятеля катастрофы, — но усилія его были совершенно напрасны: — Фришъ не выдала своего благодѣтеля.

Два-три дня Германъ не показывался въ свѣтъ… онъ былъ очень радъ, что удалось предупредить стыдъ и несчастіе матери… Ему везло теперь, какъ капиталисту, играющему на биржѣ, который за каждымъ выигрышемъ желаетъ большаго.

Родство съ Сильваномъ и Леліей, съ которыми Юноша не думалъ порвать своихъ отношеній дружбы, уполномочивало Германа пригласить ихъ на обѣдъ, конечно, не въ домъ къ матери, а въ ресторанъ. Онъ предупредилъ ихъ, съ просьбою не отказываться, и затѣмъ пошелъ приглашать Юношу.

— Прошу сдѣлать мнѣ честь отобѣдать со мною въ обществѣ моихъ друзей, сказалъ Германъ, приглашая Юношу… Обѣдъ обѣщаетъ быть великолѣпнымъ: будутъ чешскіе фазаны, приготовленные К… съ настоящими перигорскими трюфелями, прекрасное вино и проч.

Скучный до сего времени, Юноша развеселился, когда услышалъ о фазанахъ съ трюфелями, приготовленныхъ на вертелѣ.

— Точно ли съ вертела фазаны? облизнулся онъ.

— Конечно, конечно! иначе и быть не можетъ.

— Сердечно благодарю за предупрежденіе, что именно ожидаетъ меня впереди; а то я, пожалуй, соблазнился бы другими кушаньями.

Полгавъ другъ другу руки, они условились относительно времени. Былъ приглашенъ и Доленга, который успѣлъ уже задолжать Герману 200 талеровъ, какъ лучшій другъ. Сильванъ и Лелія, повидимому, не знали, что будетъ приглашенъ Юноша и согласились пріѣхать въ извѣстный часъ. При появленіи Матуской и Сильвана, не ожидавшее видѣть ихъ общество нѣсколько смутилось, но Германъ былъ увѣренъ, что эта небольшая тучка разойдется отъ первой рюмки вина и прекрасной закуски. Лелія заняла мѣсто хозяйки, Юноша сѣлъ возлѣ нея; противъ него занялъ мѣсто Сильванъ, а рядомъ съ нимъ — братъ; Доленга сѣлъ рядомъ съ Юношей.

Обѣдъ начался очень вяло, и только послѣ нѣсколькихъ глотковъ хереса, бесѣда начала оживляться. Поданъ былъ прекрасный шамбертенъ и на выборъ: шато-лафитъ и душистый шато-д’икемъ. Юноша за вторымъ блюдомъ началъ заговаривать съ Леліей и глубоко вздыхать… За жаркимъ, начали ужь говорить громко… Впрочемъ Сильванъ былъ не въ духѣ, но Германъ, взявъ его подъ свое покровительство, старался разсѣять… Они говорили вдвоемъ, не вмѣшиваясь въ посторонніе разговоры. Доленга, съ ловкостью опытнаго говоруна, связалъ вновь разорванную сѣть, въ которую опять лопался чувствительный Юноша. За шампанскимъ онъ уже умолялъ Лелію не отталкивать его бѣднаго сердца.

Какъ продолжалась веселая бесѣда — никто не слушалъ; — достаточно того, что послѣ чернаго кофе и сладкихъ ликеровъ, всѣ были въ самомъ пріятномъ расположеніи духа; Юноша сидѣлъ даже отдѣльно отъ другихъ, любезничая съ Леліей и приглашая ее вечеромъ къ себѣ, доказывая, что Старостина соскучилась безъ нея, а Ганна положительна чахнетъ…

— Я не могу никуда идти безъ брата, возразила Лелія.

— Да развѣ Сильванъ не желаетъ удостоить насъ своимъ обществомъ?..

— Спросите сами…

Послушный Юноша пошелъ приглашать на чай Германа, Доленгу и Сильвана.

Сильванъ поклонился.

Юноша удерживалъ позицію до тѣхъ поръ, пока сидѣла Лелія… Потомъ, всѣмъ обществомъ, ее проводили домой, гдѣ, при разставаньѣ, обѣщались опять сойтись къ восьми часамъ вечера у Старостины. Развеселившійся Юноша, посвистывая, пошелъ домой, чтобы предупредить свое семейство насчетъ гостей.

Старостина почти ничего не знала о происшедшихъ перемѣнахъ въ продолженіе этого времени: не все сообщали ей; многое совершенно старались скрыть отъ нея; къ тому-же, она была нелюбопытна. Мысли ея заняты были судьбой Ганны; а что касается удаленія Сильвана и приближенія Германа — этимъ она была очень довольна. Окружавшія ее личности незамѣтно дѣйствовали, чтобы перессорить ее съ Леліей и Сильваномъ и расположить въ свою пользу, и, конечно, они достигли цѣли. Старушка молилась и была совершенно спокойна, а если ее могло что безпокоить, такъ это непостоянство Юноши. Конечно, она согласна была лучше видѣть его связаннымъ съ Леліей, чѣмъ съ какою нибудь незнакомою женщиной… Что онъ женится, въ этомъ не было никакого сомнѣнія, такъ какъ она уже знала его.

Въ послѣобѣденное время, она читала обыкновенно вечернія молитвы. И вотъ, въ это-то самое время, вошелъ къ ней Юноша, тихій и кроткій, какъ ягненокъ, и розовый, какъ піонъ. Она ужь предугадывала, что онъ пришелъ не понапрасну… вѣроятно по дѣлу «золотаго мѣшечка». Юноша потиралъ руки, это былъ знакъ хорошаго расположенія.

— Ну, что слышно хорошаго, спросила старушка, закладывая книгу на томъ мѣстѣ, гдѣ остановилась.

— Ничего особеннаго, дорогая мама… я хотѣлъ только сказать, что по необходимости долженъ былъ пригласить нѣсколько лицъ на чай, и не знаю, будете ли, мама, рады моимъ гостямъ…

— Ну, кого же да кого пригласилъ?..

— Во-первыхъ, Лелію…

— Эхъ! опять Лелію… Я думала, что она уѣхала уже…

— Но, мамочка, нѣтъ никакого повода разрывать нашу давнюю дружбу… асъ Леліей, конечно, я долженъ былъ пригласить и Сильвана…

— Ну, часъ отъ-часу не легче! сказала съ неудовольствіемъ старушка: — И къ чему всѣ эти приглашенія… Ганна почти совершенно разочаровалась въ немъ, а ты опять насильно тащишь его сюда!..

— Что-жъ, если онъ иногда зайдетъ къ намъ?.. Не бѣда. Къ чему намъ наживать враговъ…

Старушка вздохнула.

— Мнѣ кажется, что и Ганнѣ непріятно будетъ это посѣщеніе… Ну, кто же дальше?..

— Доленга, Германъ и еще, быть можетъ, двѣ-три особы…

— А! Германъ; ну, это, по крайней мѣрѣ, человѣкъ… я люблю его, и для Ганны онъ желанный гость…

Юноша поцѣловалъ руку старушки.

— Но къ чему этотъ Сильванъ!.. прибавила старушка, вздыхая: — Знаешь, вѣдь, что толкуютъ про него… всѣ порядочные люди говорятъ, что онъ съ превратными воззрѣніями и принципами…

Юноша не возражалъ.

— Но трудно было, мамочка, обойти его, приглашая Лелію.

— Гм… Лелія добрая, честная женщина… да и ты, я вижу, имѣешь къ ней слабость… опять сходишься съ нею…

— Вы раньше любили ее…

— Я и теперь люблю… только… только, вотъ этотъ братъ ея… Сильванъ… и… Но оставимъ ихъ въ покоѣ, если ужь приглашены…

Юноша взглянулъ на старушку и больше не продолжалъ разговора. При послѣднихъ словахъ старушки, вошла Ганна. Бабушка предупредила ее относительно гостей.

— Кто-же будетъ? спросила она, обращаясь къ отцу.

— Лелія, Сильванъ, Доленга, Германъ, отвѣтилъ отецъ скороговоркой.

Ганна зарумянилась, какъ зарево.

— Какъ! Сильванъ и Германъ…

— Да, да! возразилъ отецъ.

Дѣвушка пожала плечами. Старушка посмотрѣла на нее и не могла понять, относилось ли это пожатіе плечъ къ неудовольствію или радости, и видѣла лишь ея озабоченность.

Въ назначенный часъ, въ передней послышался голосъ смѣявшагося Доленги: онъ первымъ явился къ Старостинѣ. Старостина любила его и считала лучшимъ изъ гостей. Сказавъ нѣсколько словъ, старушка шепнула ему.

— Представьте себѣ!.. опять пригласилъ Лелію и Сильвана…

Доленга сдѣлалъ гримасу и сказалъ:

— Видите ли — нельзя было не пригласить… Я и самъ не долюбливаю, этого педанта-пуританина, но все-таки, сказать правду, онъ не совсѣмъ злой человѣкъ и не-такъ красенъ, какъ стараются показать это… Мнѣ кажется, его можно было бы обратить на путь истины… Что касается Леліи… прибавилъ онъ тише: — Александръ буквально влюбленъ въ нее. Трудно удержать его, да и напрасно. Лучше ужь, если онъ вздумаетъ жениться, такъ пусть женится на ней, чѣмъ на какой нибудь неизвѣстной женщинѣ.

— А лучше было бы, чтобъ ни на комъ, возразила старушка, повернувшись въ креслѣ и быстро хватаясь за чулокъ: — Зачѣмъ это ему!..

Доленга не возражалъ.

Германъ явился вмѣстѣ съ Леліей и Сильваномъ. Привѣтствіе было нѣсколько натянуто. Старостина заговорила съ Леліей холодно и, попросивъ ихъ садиться, позвонила. Вошедшему на зовъ слугѣ она приказала просить Ганну. Та не заставила себя ждать, но показалась нѣсколько иной, чѣмъ была раньше съ своей пріятельницей; Сильвану она поклонилась издали и заговорила съ Леліей; въ глазахъ ея видѣлось какое-то безпокойство и раздраженіе.

Германъ принесъ съ собою все свое веселое расположеніе духа, чтобы при случаѣ развеселить общество, хотя это было и не очень легко; но, какъ извѣстно, бываетъ достаточно одного слова, чтобы скучное настроеніе превратить въ веселый смѣхъ. Дѣло, прежде всего, шло о сближеніи Сильвана съ Ганной, и Германъ началъ съ того, что первый подошелъ къ ней.

— Я привелъ къ вамъ моего брата, сказалъ онъ: — и надѣюсь, что онъ будетъ принятъ вами… Вы, m-lle Ганна, по капризу женскаго сердца, отняли у него надежду, которую онъ имѣлъ право возлагать на васъ… но это, мнѣ кажется, нисколько не воспрепятствуетъ хорошимъ отношеніямъ и взаимному уваженію…

Крѣпко зарумянившаяся Ганна взглянула на Германа и протянула ему руку.

— Очень благодарна вамъ, сказала она почти шопотомъ: — я желала мира съ другомъ моего дѣтства… Я сама, а, быть можетъ, и онъ виноватъ въ этомъ недоразумѣніи.

— Еслибы вамъ вздумалось выгонять изъ вашего салона всѣхъ обожателей Віолы, то, конечно, я первый не смѣлъ бы переступить его порога… Сильванъ имѣлъ къ ней невинное сочувствіе, а вотъ я, даю вамъ слово, буквально увлекся ею.

Ганна быстро вскинула на него свои глаза.

— Вы, вы! удивилась она.

— Да, я., къ несчастью, вздохнулъ онъ, тыча себя пальцемъ въ грудь: — приношу повинную! Хотя въ вашемъ присутствіи нескромно говорить о такихъ волшебницахъ, такъ какъ вы сами одна изъ очаровательнѣйшихъ фей, но Віола плѣнила меня свогю простотою, смѣлостью, талантомъ, даже своею бѣдностью и болѣзненностью…

— Какой вы энтузіастъ, разсмѣялась Ганна.

— Вы сами раздѣлили-бы мой энтузіазмъ, еслибъ видѣли ее вблизи…

— Вы думаете?

— Я убѣжденъ въ этомъ… Итакъ, перемѣните вашъ гнѣвъ на милость и сжальтесь надъ невинно-потерпѣвщимъ Сильваномъ.

Съ этими словами Германъ отошелъ; Ганна подошла къ столу и вмѣшалась въ общій разговоръ о злобѣ дня. Сильванъ присоединился къ ней; она нѣсколько разъ обращалась къ нему съ прямыми вопросами, на которые онъ отвѣчалъ очень вѣжливо и спокойно.

Все общество, какъ бы случайно расположилось такъ, что Доленга подсѣлъ къ старушкѣ, Юноша къ Леліи, а Германъ повелъ аттаку противъ Ганны, чтобы незамѣтнымъ образомъ отлучить ее и Сильвана отъ общаго разговора и дать имъ на свободѣ поговорить между собою. Онъ душевно желалъ, чтобы недоразумѣніе, происшедшее между ними, разъяснилось въ благопріятномъ смыслѣ; но Сильванъ нѣсколько оттягивалъ и Германъ долженъ былъ лавировать, пока наконецъ ему удалось отдать Ганну въ полное распоряженіе Сильвана.

Между разговоромъ, который былъ начатъ втроемъ, онъ выскользнулъ очень ловко; Ганна, казалось, только и задала этого, и тотчасъ же заговорила съ Сильваномъ:

— Вы, надѣюсь, простили меня?..

— О! совершенно, съ поклономъ отвѣчалъ Сильванъ.

— Больше не сердитесь?..

— Могу ли я сердиться на васъ?..

— Въ такомъ случаѣ очень рада, и прошу позабыть все происшедшее между нами…

— Не будемъ даже говорить о томъ, произнесъ Сильванъ, стараясь удержать холодный тонъ. — Напротивъ, я долженъ быть благодаренъ вамъ за урокъ, за то, что я, по своей молодости, осмѣлился смотрѣть на свое будущее, не соразмѣривъ разстоянія, которое отдѣляло меня отъ васъ; я могъ ошибаться, и, конечно, ошибался… Вы мнѣ напомнили это разстояніе и тѣмъ возвратили меня на настоящую дорогу, за что всегда буду благодаренъ вамъ.

Ганна зарумянилась, и не въ силахъ была сразу возразить ему.

— Германъ, который такъ любитъ васъ и преданъ вамъ всѣмъ сердцемъ, убѣдилъ меня въ моей несправедливости… ревность моя была неосновательна, сказала она потомъ.

Сильванъ молчалъ.

— Итакъ мы теперь, по старому, друзья?..

— Да, m-lle Ганна, отвѣтилъ Сильванъ, вздыхая: — я готовъ всю жизнь быть искреннимъ вашимъ другомъ, хотя далекимъ и молчаливымъ… Мы достаточно могли убѣдиться, какъ раздѣляетъ насъ неисправимая судьба… Въ этомъ жизненномъ концертѣ, который разъигрываетъ окружающее васъ общество, я былъ и буду вѣчной ноткой дисгармоніи… Посмотрите сами, какіе ужасные взгляды пронизываютъ меня насквозь… Не смѣю требовать, чтобы вы жертвовали для меня вашими связями и обществомъ, и потому схожу съ дороги… сегодня же я пришелъ, чтобы проститься съ вами.

— Какъ, проститься?!.. Вы хотите мстить мнѣ?..

— Фи! что за мысль! Я исполняю только то, что обязанъ былъ исполнить, хотя все это сопряжено съ болью сердца, но я долженъ сдѣлать это… Еслибы вы были сиротою, нищею, безродною… тогда бы я могъ добиваться счастья быть вашимъ спутникомъ въ жизни, но въ такомъ положеніи и отношеніяхъ, въ какихъ вы находитесь теперь, я былъ бы преступнымъ эгоистомъ, когда бы осмѣлился на безразсудный поступокъ во имя моихъ привязанностей… Вѣрьте мнѣ, что чувство мое останется непоколебимымъ, но о взаимности я пересталъ и мечтать.

Ганна смутно взглянула на него.

— Не понимаю, сказала она, — не виновата же я, что родилась въ томъ обществѣ, къ которому принадлежу… съ дѣтства моего я привязана къ вамъ, и вы, по какой-то непонятной деликатности, хотите вдругъ расторгнуть нашу связь и привычку другъ къ другу.

— Я не разрываю ничего… Вы дали мнѣ понять, что я былъ слишкомъ самонадѣянъ… что вы не вѣрите въ меня… а что случилось вчера, можетъ повториться и завтра. — Я люблю, обожаю, боготворю васъ, но вы оттолкнули меня вашей бѣлой ручкой… послѣ этого трудно подняться на ноги…

— Еще разъ говорю, что не понимаю васъ. — Если я виновата, — простите меня…

— Нѣтъ, не вы виноваты, но я… Всѣ предлоги и улики были противъ меня; гнѣвъ вашъ справедливъ и раздраженіе было неизбѣжно… Повторяю — это моя вина… съ того времени я спокойно обсудилъ мое положеніе и разсмотрѣлъ подробно всѣ его детали…

— Вы не можете разстаться съ тѣмъ, что васъ окружаетъ, продолжалъ онъ, — а я не могу быть принятъ въ этомъ кружкѣ.

— Но гдѣ же вы видите это общественное раздѣленіе, этотъ свѣтъ, о которомъ вы такъ мрачно отзываетесь? Мы принадлежимъ къ одному и тому же обществу…

— Но къ двумъ различнымъ лагерямъ — прибавилъ Сильванъ. На мнѣ тяготѣетъ мое увлеченіе демократическими принципами, вѣрованіе въ новыя доктрины, тогда какъ васъ окружаютъ люди, вѣрующіе въ старые порядки и въ патріархальныя условія жизни…

— И потому только.что люди борятся за теорію, мы должны разстаться съ вами навсегда… Это, дѣйствительно, достойно смѣха, m-r Сильванъ! — Позвольте объясниться мнѣ, спокойно возразилъ Сильванъ. — Вспомните, что въ старое время религія ставила непреодолимыя преграды къ браку людей различныхъ вѣрованій и рѣдки случаи, чтобы подобные браки рѣшались счастливо. Всѣ возставали противъ религіозной терпимости. Была, однако, въ этомъ одна очень умная черта — это предвидѣніе будущаго: разница вѣры порождала въ супружествѣ разницу въ принципахъ, убѣжденіяхъ и проч. Въ наше время, общественныя доктрины расходятся такъ же.какъ нѣкогда религіозные взгляды, и такимъ образомъ раздѣляютъ людей: одно изъ двухъ должно было случиться: или я долженъ былъ идти за вами, или вы слѣдовать за мной…

— Вспомните, что мы всегда шли съ вами вмѣстѣ, — возразила Ганна: — Я не совершу никакого отступничества, если соглашусь съ вашими принципами… Они когда-то были общи для _всѣхъ насъ… Польская шляхта была нѣкогда демократичнѣе всего европейскаго дворянства, и тому, чѣмъ она сдѣлалась въ данное время, мы обязаны введеніемъ иностранныхъ реформъ… Мы пофранцузски, по-нѣмецки обращены въ новую религію, которая никогда не была нашею.

Сильванъ стоялъ, какъ онѣмѣвшій.

— Другъ моего дѣтства, продолжала Ганна: — долгая разлука наша не позволяетъ вамъ читать въ моемъ сердцѣ… Но я требую, чтобы въ минуту желанія вашего совершенно оставить меня — вы не считали меня безумною… Вспомните, какъ молились мы въ одномъ и томъ же храмѣ, возносясь къ Богу нашими душами, равно любящими Христа и его ученіе; могутъ ли теперь эти души имѣть двѣ разныя вѣры и два различныхъ убѣжденія?.. Неужели вы въ состояніи отречься отъ Христа ради свѣтскаго общества и отъ евангелія ради іезуитизма?..

— Нѣтъ, я и теперь все тотъ же, чѣмъ былъ до этого времени, возразилъ Сильванъ, проникнутый ея словами, — и очень радъ, что вижу въ васъ ту же польку, но не фанатичную страстную сектантку.

— Можно ли осуждать меня въ этомъ?

— Не мудрено, — Вы окружены тою сѣтью пропаганды, которая, желая реставрировать католицизмъ, разрушаетъ его какъ словомъ. такъ и дѣломъ… Я думаю, что вы позволили себѣ увлечься ихъ краснорѣчіемъ.

О, нѣтъ!.. Я молчала только потому, что борьба съ ними дѣлалась ненавистна мнѣ; но въ душѣ я оставалась преданною своей вѣрѣ… потому-то мы и не можемъ принадлежать къ двумъ различнымъ лагерямъ, а напротивъ, должны идти однимъ путемъ, рука объ руку… Однако, сказала она, оживляясь — пусть съ этой минуты окончатся навсегда наши недоразумѣнія и на ступитъ общее довѣріе другъ къ другу… Прошу васъ завтра же объясниться съ отцомъ и бабушкой…

Сильванъ остолбенѣлъ…

— Вы позволяете!.. воскликнулъ онъ.

— Приказываю.

— А если мнѣ откажутъ?

— Вотъ моя рука. Идемъ вмѣстѣ къ нимъ; они не могутъ обойтись безъ моего согласія и распорядиться мною по своему произволу; я одна имѣю право сказать въ лицо всему свѣту: я твоя.

Воспламенившійся Сильванъ прижалъ къ губамъ ея руку, Германъ съ удовольствіемъ смотрѣлъ на нихъ издали; старушка, замѣтивъ поцѣлуй Сильвана, позвала къ себѣ Ганну; она дрожала и видимо боялась за нее.

Въ другомъ концѣ залы, почти одновременно съ рѣшеніемъ Ганны, плѣшивый Юноша убѣждалъ Лелію взять обратно кольцо…

— Окончательно говорю вамъ, что тогда только можетъ состояться нашъ бракъ, когда будетъ дано согласіе на бракъ Сильвана съ Ганной… иначе — никогда.

— Но я-же не могу заставить Ганну…

— Вы не препятствуйте только… этого достаточно.

Юноша растерялся. Въ эту минуту она указала ему на стоявшихъ въ сторонѣ Сильвана и Ганну, которая протягивала ему свою руку. Изъ этого можно было заключить, что между ними произошло примиреніе… Юноша взглянулъ на старушку.

— А бабушка? шепнулъ онъ.

— Бабушка слабая, добрая старушка; на нее можно разсчитывать… конечно, сначала поколеблется, а потомъ и рѣшитъ въ нашу пользу.

— Посмотрите, любезный графъ: — нынѣшній вечеръ предвѣщаетъ генеральное сраженіе… Старостина, повидимому, предчувствуетъ это и неспокойно озирается вокругъ, шепталъ, между прочимъ, Доленга.

— Тсс!.. Мы не должны ничего видѣть… Вы займите старушку, а я буду бодрствовать надъ общимъ порядкомъ. Вѣдь съ этою цѣлью мы и собрались, чтобы сдѣлать ихъ счастливыми.

Какъ долго продолжится ихъ счастье — за это не ручаюсь… Пусть ихъ, хоть минутку, потѣшатся своимъ счастьемъ, — не будемъ мѣшать имъ.

XX.

Доленга, ковыряя въ зубахъ, возвращался съ обѣда отъ одного извѣстнаго въ Варшавѣ финансоваго туза, который, требуя его услугъ, раньше чѣмъ послать по дѣлу, накормилъ его обѣдомъ… Онъ былъ въ хорошемъ настроеніи, сытъ и съ туго набитымъ кошелькомъ; онъ шелъ потихоньку, содѣйствуя пищеваренію желудка; по дорогѣ онъ встрѣтился съ Папржицей, спѣшившимъ на обѣдъ; какъ человѣкъ голодный, тотъ былъ раздраженъ… Впрочемъ, не пустой желудокъ раздражалъ его, а роковое извѣстіе, облетѣвшее въ этотъ день весь городъ. Онъ накинулся на Доленгу, такъ что послѣдній, опасаясь, не доходитъ ли дѣло до драки, отшатнулся въ сторону…

— Знаешь, знаешь, что случилось?.. говорилъ скороговоркой Папржица, задыхаясь: — но это правда?.. ты былъ талъ?.. Правда?.. Говори же, говори!..

— Что?.. Я ничего не знаю…

— Ты, ты не знаешь?!.

— Но что?

— А эти безчестные интриганы, эта красная клика! Эти развратники!.. прошу покорно!.. ну?.. Неужели еще не догады ваешься?.. Неужели до сихъ поръ ты ничего не знаешь?.. Да вѣдь весь городъ уже говоритъ о томъ… Вѣдь эта отвратительная бабенка, Лелія, съумѣла таки высватать Ганну своему брату, этому радикалу, революціонеру… И удивительно!.. какъ это дѣлалось все осторожно, тихо!.. Какъ отца-то околпачили… старушку, эту божественную старушку, и ту съумѣли обойти. Удивительно, удивительно, уму непостижимо!.. Вотъ-те и тихони!.. Правда, правда, — мы еще не доросли до нихъ!.. Ха, ха ха!.. А Герману-то, Герману! какъ ловко они подставили актрису и перетащили его на свою сторону… Фу ты, чортъ возьми!.. вотъ такъ грязь!.. Да, наконецъ, и нашего честнѣйшаго Любича какъ ловко спустили, и когда же!.. послѣ обрученія!..

— Да, дѣйствительно, ловко обдѣлали дѣло, сказалъ, плюнувъ, Доленга: — но — à la guerre comme à la guerre. Ничего не подѣлаешь…

— Ужасно, ужасно! Такое состояніе, какъ у Ганны, и такое же второе, какъ у графини, — все это досталось въ ихъ руки и цѣликомъ пойдетъ на нужды ихъ партіи… Теперь и Любитъ ничего не стоитъ, безъ гроша за душой!.. Мы разсчитывали, что, поженивъ его съ графиней, можемъ сдѣлать его полезнымъ для нашихъ цѣлей.

— Однако, правду сказать, этотъ романъ съ нѣмкой…

— Пожалуйста, не дѣлай изъ этого глупыхъ выводовъ, возразилъ желчно Папржица. — Кто въ молодости не былъ подверженъ подобнымъ грѣшкамъ?..

— Конечно…

— А Германъ… о, я больше всѣхъ взбѣшенъ на него! — Папржица поднялъ кулакъ: — Всѣ думали, что онъ шелъ по нашимъ стопамъ и… вдругъ, за наше радушіе, заплатилъ измѣной!.. Да, это измѣна!..

Доленга молчалъ.

— Или, напримѣръ, этотъ дуралей Юноша, продолжалъ Папржица: — позволилъ себя опутать сѣтями этой бабы, попасться, какъ воробей въ западню!.. Не понимаю!.. Все это плоды ихъ интриги!.. Нѣтъ, надо подальше убраться отъ нихъ…

— Вы думаете?..

— Впрочемъ, мы сами виноваты въ этомъ… всѣ эти деликатности, всѣ церемоніи!.. Стоитъ-ли съ такими совѣститься… прямо бы указать на нихъ: берите, молъ, и выпроваживайте за границу… Мало ли у насъ своихъ заговорщиковъ…

Папржица выходилъ изъ себя и бѣсновался… Доленга закурилъ сигару.

— Вчера еще никто не могъ предвидѣть… Случайная непріятность съ Любичемъ, мы думали: c'ést un fait isolé — но, къ несчастью, нѣтъ!.. Все это дѣлалось на нашихъ глазахъ, мы только были ослѣплены… Да и ты тоже былъ съ ними заодно.

— Я! какъ такъ? удивился Доленга.

— Понятно, что заодно, хотя, быть можетъ, и самъ не звалъ, или зналъ, да молчалъ…

Онъ погрозилъ ему пальцемъ.

— Прошу покорно! вотъ такъ удружилъ! Да мнѣ-то что за надобность!.. У васъ глаза быстрѣе моихъ и то ничего не видѣли, а мнѣ ужь и подавно…

— Всѣ мы равно виноваты.

Шедшій по улицѣ Любичъ, замѣтивъ Доленгу съ Папржицей, подошелъ къ нимъ. Послѣ катастрофы, постигшей его, онъ успѣлъ уже оправиться, хотя еще былъ грустенъ и полонъ горечи. Онъ смотрѣлъ теперь на этотъ свѣтъ, среди котораго потерпѣлъ крушеніе, съ надменностью и высокомѣріемъ. Онъ подошелъ къ разговаривающимъ съ вытянувшимся лицомъ педанта.

— Вы, вѣроятно, говорите о нынѣшней злобѣ дня — произнесъ онъ: — но иначе и быть не могло. Мы, съ нашимъ сантиментальничаньемъ, всегда будемъ проигрывать: для нихъ же всѣ средства были хороши… Я чувствовалъ это со дня моего пораженія… начали съ меня… и потомъ выиграли цѣлую битву, безъ урона въ своемъ лагерѣ. О! этотъ Германъ, такой человѣчекъ!.. Ручаюсь, что это дѣло его рукъ… Мы не имѣемъ понятія объ ихъ организаціи, и тамъ, гдѣ нужно смотрѣть въ оба, смотримъ сквозь пальцы, пренебрегаемъ средствами и, конечно, поэтому опускаемся на дно. Это очевидно.

— Farceur! воскликнулъ Доленга, смѣясь: — потому только, что тебя спасли отъ старой бабы, что одна молоденькая дѣвушка идетъ за нищаго, что старый вдовецъ женится на выцвѣтшей вдовушкѣ, такъ ужь и свѣтъ долженъ обрушиться! Allons donc…

— Однако это вступленіе… мы не съумѣли выиграть даже такого маленькаго сраженія, а что же будетъ въ генеральныхъ битвахъ! — говорилъ Любичъ. Въ нашемъ лагерѣ ни солидарности, ни преданности дѣлу не видно… одно одеревенѣніе…

— Говорите, господа, что вамъ угодно, а мнѣ пора по дѣлу, сказалъ Доленга и двинулся въ путь, тихонько смѣясь надъ ними… Хорошо, что длинные усы скрывали язвительный его смѣхъ…

Не только Любичъ и Папржица, но и весь лагерь переполошился, узнавъ о случившемся. — Всѣ мѣры были приняты къ предотвращенію катастрофы: подсылали къ Старостинѣ какъ свѣтскихъ, такъ и духовныхъ лицъ, но старушка, хотя съ робостью, держала сторону Ганны, защищала и зятя, доказывая, что поступокъ его возвратитъ блудную овцу на путь истины, что Ганна сдѣлаетъ изъ своего мужа ревностнѣйшаго консерватора и что, наконецъ, все въ руцѣ Божіей… Поэтому, о разрывѣ, чрезъ посредство Старостины, и думать было нечего, и ее признали всѣ слишкомъ безхарактерной, слабой женщиной.

Германъ, послѣ удачныхъ опытовъ своей дѣятельности, вдругъ какъ-то исчезъ съ великосвѣтскаго горизонта. Куда уѣхалъ — неизвѣстно, хотя и поговаривали о странномъ совпаденіи его отъѣзда одновременно съ перекочевавшей труппой актеровъ. Сильвану онъ сказалъ, что по дѣламъ матери вынужденъ на нѣкоторое время уѣхать въ Краковъ…

Двѣ свадьбы: Сильвана съ Ганной и Юноши съ Леліей состоялись очень тихо, безъ шума и огласки. Обѣ пары, по нынѣшнему великосвѣтскому обычаю, уѣхали отъ глазъ любопытныхъ людей, чтобы наединѣ предаться своему счастію и провести медовый мѣсяцъ въ блаженномъ упоеніи любви… Старостина уѣхала въ имѣніе; графиня Рамултъ заперлась въ своихъ салонахъ и, кромѣ духовныхъ лицъ, никого не принимала.

Германъ отсутствовалъ въ продолженіе четырехъ мѣсяцевъ; онъ аккуратно, каждую недѣлю, писалъ къ матери и получалъ отвѣтныя письма, черезъ посредство Злоцпиской. Наконецъ, онъ возвратился обратно… мать была очень рада его возвращенію и ни на шагъ не хотѣла отпустить его отъ себя. Къ вечеру того же дня, съ графиней приключилось нѣчто такое, что Злоцинская должна была прибѣгнуть къ спиртамъ и лавровишневымъ каплямъ съ сахарной водою, а Германъ, стоя на колѣняхъ передъ матерью, успокоивалъ ее: повидимому, сынокъ чѣмъ-то насолилъ матери, но объ этомъ даже Злоцинская не знала, а Германъ… молчалъ; — это была его тайна.

Прошло около десяти дней, пока графиня совершенно успокоилась и пришла въ себя. Злоцинская, умѣвшая прекрасно добывать изъ нея самыя сокровенныя тайны, на этотъ разъ, однако, не смотря на всѣ свои ухищренія, не могла ничего узнать, ни даже догадаться. Впрочемъ смутныя вѣсти начали ходить по городу, что графъ Рамултъ женится. Конечно, никто еще не зналъ — на комъ женится онъ; но, вѣроятно, — говорили, — что коль скоро онъ скрывается въ этомъ, то не можетъ быть ничего хорошаго.

Въ сущности же Германъ приготовлялся къ свадьбѣ и дѣлалъ приданое для своей невѣсты… Можно понять, какое заключеніе выводили изъ этого любопытные. «Повидимому, говорили многіе, — невѣста Германа нищая, не имѣющая рубашки на плечахъ; вѣдь недаромъ же онъ дѣлаетъ для нея приданое», — и, пожимая плечами, они все-таки оставались въ невѣдѣніи и недоумѣніи. Любичъ считалъ это карою божьею надъ домомъ Рамултовъ, отвергнувшимъ его, Любича. Кто говорилъ, что Германъ женится на дочери какого-то эконома, а кто — просто на крестьянкѣ; нѣкоторые заходили дальше и говорили, что онъ женится на еврейкѣ изъ Рженіова. Откуда они почерпали эти свѣдѣнія — одинъ Аллахъ вѣдаетъ. Случалось иногда, что кто нибудь, встрѣтившись съ Германомъ, забрасывалъ его вопросами.

— Женишься, графъ?

— Женюсь, отвѣчалъ онъ.

— На комъ?

— Это для васъ безразлично — женюсь для себя.

Доленги въ это время не было въ городѣ и онъ только-что пріѣхалъ въ то время, когда всѣ говорили и терялись въ предположеніяхъ и догадкахъ. — Онъ, собственной персоной, отправился къ Герману. Еще въ передней онъ объявилъ о своемъ присутствіи всегдашнимъ смѣхомъ.

— А! здравствуй, какъ поживаешь! Семь лѣтъ, семь зимъ!.. Что съ тобой? Весь городъ говоритъ о тебѣ: кто говоритъ, что ты женишься на княжнѣ, кто — на крестьянкѣ, а кто — на еврейкѣ.

— А тебѣ какъ кажется?

— Гм!.. Мнѣ кажется, что ты этой глупости не можешь сотворить, отвѣчалъ Доленга, бросаясь въ мягкое кресло: — Къ чему тебѣ брать на шею лишнюю обузу? Или ты хочешь, когда жена состарится, побольше волочиться за молоденькими.

— Все-таки я предпочитаю жениться теперь, чѣмъ, женившись на молодой, на старости лѣтъ носить рога, разсмѣялся Германъ.

— Нѣтъ, кромѣ шутокъ, сознайся: — женишься?

— Женюсь.

— На комъ?

— На дѣвушкѣ, и очень хорошенькой…

— Богатой?

— Насколько мнѣ извѣстно, имѣетъ 6 рубахъ и 4 кофты… башмаковъ не считалъ, но думаю однако, что капиталъ этотъ не превышаетъ двухъ паръ.

— Но на комъ, на комъ?

— Имѣй терпѣніе — увидишь…

— Напримѣръ?..

Доленга приложилъ руки къ уху Германа, въ видѣ рупора, и шепнулъ ему словцо, сопровождая его бурей смѣха.

— Что? Правда?

— Да.

Германъ озабоченно опустилъ голову.

— Недолго будетъ это тайной, сказалъ Германъ; — я на-дняхъ поѣду за ней и привезу сюда.

Доленга далъ торжественное обѣщаніе сохранить пока тайну. Германъ, сдѣлавъ приданое невѣстѣ, уѣхалъ, и чрезъ двѣ недѣли въ городѣ уже говорили, что онъ пріѣхалъ съ женой.

Домъ графини, стоявшій для всѣхъ закрытымъ, вдругъ опять раскрылъ свои гостепріимныя двери; разосланы были пригласительные билеты на балъ. Удивленіе было общее. — Всѣ впрочемъ уже знали, что молодые давно пріѣхали, но сидѣли, запершись, а прислуга не могла ничего отвѣтить на разспросы любопытныхъ о качествахъ своей молодой барыни, кромѣ того, что она очень красива…

Можно представить себѣ, какое любопытство подстрекало знакомыхъ графа Ранулта, и всѣ, по большей части, говорили, что жена его непремѣнно еврейка, такъ какъ Германъ долго боялся показывать ее.

Графиня Рамултъ въ этотъ день смотрѣла королевой. Домъ былъ иллюминованъ, лѣстницы заставлены цвѣтами, устланы коврами. Салоны были особенно ярко освѣщены множествомъ огней. Вся прислуга была въ парадныхъ графскихъ ливреяхъ, камердинеры, швейцаръ и церемоніймейстеръ находились на своихъ мѣстахъ. Все было устроено такъ, какъ только могли требовать традиціи графскаго дома или необыкновенная роскошь.

Всѣ салоны наполнились гостями. Разодѣтая въ кружева, со свѣтящейся діадемой на головѣ, графиня лично принимала нѣкоторыхъ изъ гостей.

Было уже около 9-ти часовъ, когда боковая дверь открылась и въ нее вошелъ Германъ подъ руку съ своей молодой супругой… Віола была одѣта въ бѣлое муслиновое платье съ голубыми лентами.

Между гостями произошло то недоумѣніе и удивленіе, которое обыкновенно бываетъ при видѣ прекрасной женщины. Но, не смотря на общее удивленіе и переполохъ, дочь нищаго актера была признана графинею Рамултъ.

Что болѣе всего удивляло общество — это ея знаніе французскаго языка, на которомъ она не переставала щебетать, какъ-будто бы изучивъ его съ дѣтства.

Какъ барыни, такъ и мужчины, всѣ были отъ нея въ восторгѣ! Она говорила откровенно, просто, съ дѣтской наивностью, которая только и могла быть между людьми, воспитанными нуждою и испытаніемъ. Ничто въ ней не напоминало актрисы, но многое свидѣтельствовало, что это — дочь бѣдности и нищеты, которой улыбнулась счастливая звѣзда, ярко отразившаяся на ея блѣдномъ лицѣ.

Одна только дочь президента, изъ питавшая надежду, что съумѣетъ привлечь къ себѣ сердце Германа, доказывала, что Віола имѣетъ des manières bien communes. Доленга же, знающій свѣтъ, шепталъ всѣмъ по секрету, что она была княжеской крови… Иначе, какъ бы она могла обращаться такъ свободно въ томъ свѣтѣ, для котораго Богъ не создалъ ее?!

Конецъ.