Брак (Уэллс; Ликиардопуло, Жихарева)/ДО

Брак
авторъ Герберт Джордж Уэллс, пер. М. Ф. Ликиардопуло (часть 1 и 2, авторизованный перевод) и К. М. Жихарева (часть 3)

Оригинал: англ. Marriage, опубл.: 1912. — Источникъ: «Современникъ», кн. VII—XII, 1912. az.lib.ru

Бракъ.

Романъ Г. Дж. Уэльса.

Марджори выходитъ замужъ.

ГЛАВА I.
День въ семьѣ Попъ.

I.

Въ отдѣленіи второго класса одного изъ тѣхъ поѣздовъ, что пересѣкаютъ мирныя селенія средней Англіи отъ Ганфорда въ Оксфордширѣ до Румбольдской узловой станціи въ Кентѣ, одиноко сидѣла хорошенькая дѣвушка. Она ѣхала къ своей семьѣ въ Бернхамстритъ, погостивъ передъ этимъ у друзей въ Глосестерширѣ. Отецъ ея, м-ръ Попъ, когда то былъ виднымъ представителемъ каретной мануфактуры, теперь же бросилъ дѣла и сдѣлался джентельменомъ; онъ снялъ домъ священника въ Бернхамстритѣ, съ полной обстановкой, на два мѣсяца (начиная съ 15-го іюля) за максимальную плату, которую онъ тратилъ на дачу — за семь гиней въ недѣлю. Вотъ туда то и ѣхала его дочь.

Вначалѣ она проявила большую подвижность въ пути, вставая и тщательно осматривая каждую мельчайшую подробность на платформахъ станцій, гдѣ поѣздъ ея останавливался, но утомительность путешествія и жара яснаго солнечнаго дня незамѣтно умѣрили ея пылъ, и теперь она сидѣла, уютно уткнувшись въ уголъ купа, поднявъ аккуратно обутыя ножки на противоположное сидѣнье, но готовая ихъ мгновенно опустить при первомъ появленіи новаго пассажира. Выраженіе ея лица все больше и больше говорило о состояніи полусонной мечтательности. Она жалѣла, что взяла билетъ второго класса, и теперь лишена была возможности угостить себя чашкой чая въ Рэдингѣ и отдѣлаться отъ этой позорной сонливости.

Она ѣхала во второмъ классѣ, вмѣсто третьяго, какъ была бы должна по одной изъ тѣхъ причинъ, которыми такъ часто и неизбѣжно руководятся молодые люди въ ея положеніи. Дѣло въ томъ, что на вокзалъ пріѣхала проводить ее оба сына Кармелловъ и кузина, два дога и китайская собачонка; они составили такую живописную и блестящую группу на платформѣ и вызвали такіе неподдѣльные возгласы восторга у двухъ молотыхъ носильщиковъ, что у Марджори Попъ не хватило силъ признаться, что въ обычаѣ ея семьи — исключая случаевъ, когда необходимо было считаться съ нервами ея отца — ѣздить въ третьемъ классѣ. Она быстро подсчитала все въ умѣ — она съ точностью до одного пенни знала свой бюджетъ, благодаря только что розданнымъ «чаевымъ» — и убѣдилась, что какъ разъ хватитъ. Оставалось четыре пенса, а тутъ еще будетъ носильщикъ въ Бернхамстритѣ.

Мать передъ отъѣздомъ ей сказала: «у тебя будетъ болѣе чѣмъ достаточно денегъ». Что жъ, понятія о достаточности бываютъ различны, Вспоминая цѣлый рядъ подробностей, Марджори рѣшила, что разумнѣе всего будетъ, если она не затронетъ финансовыхъ вопросовъ въ теченіе первыхъ дней ея пребыванія въ Бернхамстритѣ.

У Марджори былъ подбородокъ малый по величинѣ, но рѣшительный по линіямъ, и ротъ, который не казался мягкимъ и слабымъ потому только, что бросался въ глаза своей мягкостью и красотой. Носъ ея имѣлъ незамѣтную склонность походить на орлиный, но обладалъ очень изысканными и тонкими формами; смотрѣла она на міръ рѣшительными сѣроголубыми глазами изъ-подъ широкихъ прямыхъ бровей. Она обладала изобиліемъ мѣднорыжихъ волосъ, красивыми волнами ложившихся отъ ея широкаго низкаго лба назадъ, поверхъ маленькихъ нѣжныхъ ушей; цвѣтъ кожи у нея былъ тепловатый, чистый, такъ идущій къ рыжимъ волосамъ.

У нея была тонкая, гибкая шея, а длинныя стройныя линіи ея тѣла были полны обѣщаній. У нея были крѣпкія, широкія плечи. Когда-нибудь она расцвѣтетъ высокой, здоровой, красивой женщиной. На ней былъ простой костюмъ изъ серебристо-сѣрой и нѣжно зеленой матеріи, талія ея была затянута поясомъ изъ сѣрой кожи, за который были воткнуты двѣ чайныхъ розы.

Вотъ это и была видимая Марджори; но гдѣ-то внѣ времени и пространства витала невидимая Марджори, которая глядѣла на міръ этими глазами, улыбалась или грустила этими мягкими красными губами, и мечтала, и удивлялась, и желала…

II.

Какимъ страннымъ показалось бы намъ невидимое человѣческое существо, если бы мы его подвергли какому-нибудь еще неизобрѣтенному способу фотографіи, дѣйствію какихъ-нибудь духовныхъ иксъ-лучей!

Я увѣренъ, что эти невидимыя человѣческія «я» некогда не были такъ спутаны, сжаты, усложнены и взбудоражены какъ въ наше время. Мнѣ говорили, что когда-то они составляли своего рода тайный орденъ, они были заключены въ хрустально чистыя сферы религіозныхъ вѣрованій, были распредѣлены въ космогоніи, которыя обнимали ихъ такъ крѣпко какъ перчатка плотно и крѣпко обхватываетъ руку, они были отдѣлены другъ отъ друга опредѣленными мѣрилами добра и зла, которыя и опредѣлили жизнь во всѣхъ ея существенныхъ видахъ, начиная съ колыбели и кончая могилой. Но этого больше нѣтъ. Сфера эта разбита для многихъ изъ нихъ; даже если она иногда склеивается и починяется, она снова лопается, какъ зрѣлый плодъ съ сѣменами, изъ нея многое выпало, въ нее попало иного посторонняго.

Могу ли я до нѣкоторой степени передать, какъ обстояло дѣло съ Марджори?

Какую она исповѣдывала религію?

Въ опросныхъ листахъ и бланкахъ коллэджа и тому подобныхъ документахъ она записывала себя принадлежавшей къ «Англиканской церкви». Ее крестили согласно обычаю этого вѣроисповѣданія; но послѣ крещенія она избѣгала фактическаго пріобщенія къ этой церкви.

Въ школѣ Марджори обучали тому, что я могу назвать заглушеннымъ христіанствомъ. Ее оберегали не только отъ доводовъ противъ религіи, но и отъ доводовъ за нее, и одно съ другимъ такъ сочеталось, что я не вижу вины Марджори, если она выростала подобно громадному большинству англійскаго респектабельнаго общества, съ искусственно атрофированной религіозностью и съ благопріобрѣтеннымъ расположеніемъ смотрѣть на всякаго рода догадки и разсужденія о томъ, почему она, Марджори, существуетъ, откуда взялась, куда дѣнется послѣ смерти, — какъ на нѣчто довольно глупое, не очень важное и крайне неприличное съ точка зрѣнія вкуса.

И такъ какъ хрустальная сфрра, когда-то объединявшая въ себѣ души, разбита, естественно можно ждать, что Марджори немного расплывчата и непостоянна въ своихъ побужденіяхъ, лишена той увѣренности, — какая была у людей болѣе простого вѣка, — въ точномъ опредѣленіи и разграниченіи понятій о добрѣ и злѣ. Собственно говоря, ей и не пригодилось жить въ мірѣ добра и зла, или чего-нибудь столь же страшнаго: слова «пріятный» и «непріятный» съ одинаковымъ успѣхомъ замѣняли эти допотопныя опредѣленія. Въ мірѣ, гдѣ мѣщанское приличіе побѣдило человѣческія страсти, и гдѣ Бога не бранятъ, но предъ нимъ и не преклоняются, естественно нарождается поколѣніе молодыхъ людей, правда, немного озадаченныхъ и съ чувствомъ, что чего-то недостаетъ, но неизбѣжно приходящихъ подъ конецъ къ великому, успокаивающему вопросу; «Почему бы намъ пріятно не провести время на землѣ»?

Но все же въ Марджори, какъ и въ большинствѣ другихъ человѣческихъ существъ, было что-то требовавшее какой-нибудь общей идеи, какой-нибудь цѣли для оправданія жизни. Какая-то изъ дѣвушекъ ея круга въ коллэджѣ любила повторять фразу: «жить мгновеньями», и Марджори всегда сопоставляла эти слова съ обликомъ произносившей ихъ, съ ея дряблымъ ртомъ, съ ея похожими на терновыя ягоды глазами, мягкимъ, быстро краснѣющимъ, какъ будто лишеннымъ костей лицомъ и привычкой неуклюже, принужденно взвизгивать и прыгать. У Марджори же была естественная склонность относиться къ жизни болѣе серьезно, и въ ней боролись и дѣйствовали всякаго рода силы, иныя экзальтированныя, иныя лукавыя, иныя вульгарныя, иныя утонченныя. Она очень остро все чувствовала и умѣла сильно желать, и въ сущности она ближе подходила къ осуществленію вышеприведенной фразы, чѣмъ первоначально произнесшая ее. Она обладала чистой непосредственностью переживаній, что дѣлало возможнымъ для нея находить искреннее наслажденіе въ тысячѣ различныхъ вещей, вродѣ солнечныхъ лучей, различныхъ тканей, быстрыхъ восхитительныхъ движеній животныхъ, видовъ природы, красоты другихъ дѣвушекъ, людского остроумія, красивыхъ голосовъ, хорошаго, здороваго ума, стремленій и достиженій въ искусствѣ. У нея была хорошая, крѣпкая память, благодаря которой она, быть можетъ, черезчуръ легко, преуспѣвала въ школѣ и въ коллэджѣ; она всегда проявляла живой интересъ въ окружающихъ, что влекло къ ней сразу людей, и неизбѣжно вело къ разочарованіямъ; наконецъ, въ ней прочно сидѣло глубокое сознаніе о первенствующемъ значеніи въ мірѣ миссъ Марджори Попъ.

Если вы могли увидать Марджори въ желѣзнодорожномъ купэ, въ солнечныхъ лучахъ, разжиженныхъ грязнымъ окномъ, запутавшихся въ ея волосахъ и медленно ползающихъ по ея лицу, по мѣрѣ того, какъ поѣздъ изгибался по рельсамъ, — вы навѣрное согласились бы со мной, что она была очень недурна собой, и даже, быть можетъ, сочли бы ее красивой. Но для того, чтобы найти ее абсолютно красивой, необходимо было предварительно влюбиться въ нее. Можетъ быть, вы даже задали бы себѣ вопросъ, что сейчасъ творится за этими полусонными, задумчивыми глазами?…

Она мечтала и до нѣкоторой степени думала о красивыхъ вещахъ. Но только вскользь. Она думала о томъ, какъ пріятно было бы имѣть возможность свободно и безгранично тратить значительныя суммы денегъ — очень много денегъ… Кармелы, у которыхъ она только что гостила, были прямо позорно состоятельны….

Поѣздъ въ семнадцатый разъ замедлилъ ходъ. Марджори подняла глаза и прочла «Бернхамстритъ».

III.

Ея мечты улетучились, и сложнымъ, но быстрымъ движеніемъ она достала свою корзиночку съ сѣтки, открыла дверь купэ и остановилась въ ожиданіи. По платформѣ, гуськомъ, направлялись къ ней ея старшая срстра Даффи, младшій братъ Теодоръ и собака Тупэ. Сиднеи и Ромы не было. У Даффи волосы были не мѣдно-краснаго оттѣнка, какъ у Марджори, но грубо-рыжіе; ростомъ, и фигурой она была крупнѣе сестры, съ неправильными зубами, и она ихъ открыто показывала въ широкой, простой, привѣтственной улыбкѣ. Теодоръ былъ безъ шляпы, съ безпорядочно всклокоченной головой и смѣшно жестикулировалъ руками; собака Тупэ неистово рвалась съ привязи и, безудержно лая и прыгая изо всѣхъ силъ старалась привѣтствовать не тѣхъ людей, кого нужно, опутывая ихъ ноги своимъ шнуромъ.

— Тупэ! — крикнула Марджори, размахивая корзиной — Тупэ!

Въ мгновеніе ока Марджори выскочила изъ поѣзда, быстро продѣлала подобающій случаю обрядъ объятій и поцѣлуевъ и прошлась рукой по головѣ Тупэ. Наступило краткое затишье, пока вся компанія усаживалась въ шарабанъ. Тупэ, сперва наотрѣзъ отказавшійся сѣсть, сдѣлалъ рѣшительную попытку занять лучшее мѣсто, откуда онъ могъ бы упорно, оффиціозно лаять на всѣхъ прохожихъ. Когда его, наконецъ, угомонили и отказались отъ предложенія Теодора дать ему править, осликъ тронулся, и все вниманіе сосредоточилось на томъ, какъ Даффи справится съ переѣздомъ черезъ полотно дороги. Марджори повернулась къ брату съ нѣжной улыбкой.

— Ну, какъ поживаешь, старичокъ?

— Ничего, Марджори.

— А мама?

— Всѣ — ничего, — сказалъ Теодоръ, — и если бы не эта проклятая, мерзкая сѣтка…

— Шшш! — воскликнули разомъ обѣ сестры.

— Онъ же ее такъ называетъ, — возразилъ Теодоръ.

Обѣ сестры строго и убѣдительно отчитали его.

— Красивый кусочекъ дороги, — сказала Марджори, — какъ мнѣ нравится этотъ домикъ, вонъ тамъ въ углу!

Главной красой деревни была небольшая группа каштановъ, живописно окружавшихъ деревенскую кузницу. За небольшимъ зеленымъ лугомъ — на которомъ разгуливали наикорректнѣйшіе гуси — деревня снова суживалась до почти нормальной улицы, потомъ, какъ будто спохватившись, стала круто подниматься къ оградѣ сѣрой и помѣстительной церкви съ погостомъ.

— Она совсѣмъ похожа на всѣ другія деревни, — сказала Марджори и радостно вскрикнула, когда Даффи, показывая на бѣлыя ворота межъ двухъ вязовъ и на дорожку, ведущую къ довольно помѣстительному дому, замѣтила:

— Вотъ и наше пристанище.

Словно въ подтвержденіе этого заявленія, Сиднея и Рома, двѣ сестры, слѣдовавшія по порядку лѣтъ за Марджори и имѣвшія сильную склонность, не смотря на разницу въ годахъ, казаться близнецами, вдругъ появились съ крикомъ и шумомъ.

— А, старушка Маджъ, — воскликнули онѣ, забывъ о должномъ почтеніи къ старшимъ, — «Морашечка»!

Это была запрещенная кличка Марджори и должна была означать «Мордашечка».

Она не обратила вниманія на оскорбленіе, и псевдо-близнецы вскочили на шарабанъ сзади, въ то время, какъ и безъ того уже перегруженный осликъ, будучи мудръ и опытенъ лѣтами, ускорилъ шагъ по направленію къ дому, чтобы какъ можно скорѣе отдѣлаться отъ всей исторіи.

Домъ оказался дѣйствительно крайне интереснымъ и занимательнымъ. Для этихъ лондонцевъ, привыкшихъ жить въ тѣснотѣ, почти соприкасаясь локтями, въ узкомъ, высокомъ оштукатуренномъ внутри и снаружи домѣ, на одномъ изъ глухихъ лондонскихъ сквэровъ, — тутъ былъ непривычный манящій просторъ, ширь, невольно пробуждающая духъ приключеній, почти опьяняющее обиліе свѣта и солнца. Самъ домъ былъ низокъ и длиненъ, словно опрокинутое на бокъ лондонское жилище; въ немъ были двѣ отдѣльныхъ просторныхъ лѣстницы, и, показавшись во всей красотѣ господскаго жилья, онъ дѣлалъ крутой поворотъ направо и снова начинался въ видѣ безконечнаго ряда пустыхъ конюшенъ, каретныхъ сараевъ, помѣщеній для прислуга и всякаго рода хозяйственныхъ пристроекъ. Съ одной стороны былъ заброшенный плодовый садъ, а передъ домомъ была большая, голая, довольно истоптанная лужайка, съ достаточнымъ просторомъ для крокетной и теннисовой площадокъ; на другомъ концѣ былъ довольно запущенный, но помѣстительный цвѣтникъ и огородъ. Кромѣ того, былъ свободный доступъ къ церкви; имѣлся ключъ отъ церковной колокольни, а если пройти угломъ лужайки, то черезъ маленькую желѣзную дверь можно было попасть на погостъ для чтенія надписей на могильныхъ плитахъ, словно всѣ могилы Бернхамстрита были только частью удобствъ, сданныхъ семьею пастора дачникамъ.

Сиднея и Рома безумнымъ аллюромъ потащили Марджори показывать ей главнѣйшія достопримѣчательности, и когда Сиднею позвали разыгрывать гаммы — несмотря на полнѣйшее нежеланіе съ ея стороны, отецъ предназначилъ се въ «музыкальныя дочери» — Рома начала проявлять необычайную нѣжность къ старшей сестрѣ, объясняемую какимъ-то, очевидно, оккультнымъ эстетическимъ вліяніемъ серебригто-сѣро-зеленаго платья Марджори, и затащила ее въ какой-то чуланъ и тамъ шопотомъ попросила позволить ей «одинъ разъ, только одинъ разъ какъ слѣдуетъ обнять»; такимъ образомъ онѣ вышли изъ чулана, обнимая другъ друга за талію.

Гдѣ-то въ промежуткѣ между всѣми этими интересными событіями появился чай, а съ нимъ и миссисъ Попъ.

Миссисъ Попъ поцѣловала дочь съ такимъ видомъ, какъ будто ей собственно хотѣлось это сдѣлать полчаса тому назадъ, но она не могла по какой-то странной разсѣянности. Это была довольно красивая, маленькая женщина съ озабоченнымъ видомъ, очень похожая на всѣхъ своихъ дочерей, весмотря на то, что онѣ всѣ зачѣтяо отличались друга отъ друга. Она была одѣта въ аккуратное синее платье, которое, быть можетъ, было наспѣхъ выбрано, а ея прическа была явнымъ компромиссомъ между долгомъ и удовольствіемъ. Она сейчасъ же начала подробно объяснять, распредѣленіе спаленъ, вопросъ, очевидно, довольно сложно рѣшившійся. Сущность ея соображеній сводилась къ тому, что Марджори должна будетъ помѣститься въ одной комнатѣ съ Даффи, такъ какъ единственная другая свободная комната, первоначально обѣщанная Марджори, была занята м-ромъ Попомъ для того, что онъ называлъ своими «утренними омовеніями, по просту — купаніе въ тазу».

— Это имѣетъ еще то преимущество, — сказала миссисъ Попъ, съ видомъ, какъ будто она дѣлаетъ особую любезность — что когда пріѣдетъ твоя тетя Плессингтонъ, тебѣ не придется перебираться изъ-за нея. Отецъ твой ждетъ тебя съ нетерпѣніемъ, но его сейчасъ нельзя тревожить. Онъ теперь въ кабинетѣ пастора. Ему туда даже чай подавали; онъ пишетъ письмо въ редакцію «Таймса», возражая на какую-то передовую статью, а также и частное письмо редактору, обращая его вниманіе на то, что они до сихъ поръ не напечатали ею предыдущее возраженіе; онъ хочетъ быть незамѣтно ироничнымъ, но отнюдь не обидчивымъ. Онъ открылъ окна на газонъ, такъ что, мнѣ кажется, лучше будетъ, если мы войдетъ въ домъ, а то шумъ нашихъ голосовъ можетъ помѣшать ему.

— Лучше намъ пойти туда, по ту сторону церкви, — сказала Даффи.

— Мнѣ кажется, если мы войдемъ въ комнаты, у него будетъ меньше возможности насъ слышать, — сказала миссисъ Попъ.

IV.

Когда м-ръ Попъ кончилъ свое письмо въ редакцію «Таймса», онъ вылѣзъ въ окно кабинета, наступивъ при этомъ за цвѣточную клумбу, — онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые обязательно наступаютъ на цвѣточныя клумбы. У него была отчасти опредѣленная цѣль — прочесть свое произведеніе всѣмъ тѣмъ членамъ своей семьи, которыхъ онъ могъ для этого собрать, и дать имъ такимъ образомъ возможность оцѣнить болѣе полно всѣ тончайшіе оттѣнки его ироніи, которая въ печатномъ видѣ, лишенная преимуществъ его интонаціи, безусловно проиграетъ; отчасти желаніе поздороваться съ Марджори. Но лужайка передъ домомъ представляла весьма унылый и пустынный видъ. Онъ тотчасъ же замѣтилъ, что церковная колокольня кишмя кишѣла его дочерьми. Въ виду потребности въ аудиторіи, онъ, послѣ краткаго размышленія, пришелъ къ выводу, что ихъ присутствіе тамъ не должно вызывать протеста, и дружелюбно помахалъ имъ своей рукописью. Марджори махнула ему платкомъ въ отьѣтъ….

Слѣдующій часъ былъ однимъ изъ тѣхъ, что придавали м-ру Попу въ семьѣ почти метеорологическое значеніе. Онъ началъ съ добродушія, въ которомъ нельзя было найти иного недостатка, кромѣ того, что оно было, можетъ быть, чуть-чуть искусственнымъ, если принять во вниманіе эпистолярное напряженіе въ кабинетѣ; Марджори онъ привѣтствовалъ болѣе, чѣмъ радушно.

— Ну, котеночекъ, — сказалъ онъ, нѣжно, но тяжело и солидно хлопнувъ ее по лѣвой лопаткѣ, — приготовила поцѣлуй для старика?

Марджори подставила. щеку.

— Вотъ такъ, — сказалъ м-ръ Попъ, — а теперь я хочу, чтобы вы всѣ помогли мнѣ своимъ совѣтомъ.

И онъ повелъ ихъ къ кучкѣ плетеныхъ садовыхъ стульевъ. — Ну мамаша, а ты идешь? — сказалъ онъ, поудобнѣе усѣлся и досталъ футляръ съ очками, въ то время, какъ семья покорно группировалась вокругъ. Это была очаровательная картина: человѣкъ, окруженный женской половиной своей семьи.

— Я не часто льщу себѣ, — сказалъ онъ, — но на этотъ разъ, мнѣ кажется, я достигъ изящества всѣхъ именно изяществъ, это самое подходящее слово.

Онъ прочистилъ горло, надѣлъ очки и издалъ долгій, низкій, подготовительный звукъ, довольно таки похожій на звукъ дѣтскаго рожка

— Хм… «Дорогой сэръ»!

— Рома, — сказала миссисъ Попъ, — не скрипи стуломъ.

— Это Даффи, мама, а не я, — сказала Рома.

— Ахъ, Рома, какъ ты можешь! — воскликнула Даффи.

М-ръ Попъ остановился и посмотрѣлъ угрожающимъ глазомъ поверхъ лѣваго стеклышка очковъ на Рому.

— Не скрипи стуломъ, Рома, — сказалъ онъ, — когда тебѣ говоритъ. мать.

— Я не скрипѣла стуломъ, — возразила Рома.

— Я это ясно слышалъ, — сказалъ мягко отецъ.

— Это была Даффи.

— Твоя мать думаетъ иначе, — сказалъ м-ръ Попъ.

— Ну, хорошо, тогда я сяду на землю, — сказала Рома, покраснѣвъ до корней волосъ.

— И я тоже, — сказала Даффи, — такъ будетъ лучше.

М-ръ Попъ съ серьезнымъ видомъ подождалъ, пока совершилось перемѣщеніе, потомъ поправилъ очки, снова прочистилъ горло, издалъ трубный звукъ и началъ:

— Хм… «Дорогой сэръ»!

— Вамъ не кажется, папа, что въ письмѣ редактору лучше обращаться просто «сэръ»! — сказала Марджори.

— Кажется, я забылъ объяснить, Марджори, — сказалъ отецъ ея соспокойствіемъ, выдававшимъ большое усиліе къ сохраненію самообладанія, и хлопая лѣвой рукой по рукописи, которую онъ держалъ въ правой, — что это частное письмо, частное письмо.

— Я не знала, — отвѣтила Марджори.

— Это было бы ясно изъ дальнѣйшаго, — сказалъ м-ръ Попъ и снова приготовился читать.

На этотъ разъ ему удалось начать, но онъ уже былъ немного разстроенъ первыми неудачами, и легкія ударенія, которыя должны были подчеркнуть тонкости его ироніи все время, попадали не на тѣ слова, и ему приходилось начинать фразы сначала. Потомъ вдругъ на Рому напалъ ужасный, неудержимый припадокъ икоты. При второй икотѣ м-ръ Попъ остановился, выпученными глазами пристально посмотрѣлъ на свою дочь, но лишь только онъ хотѣлъ снова приняться за чтеніе, вырвалась третья икота, несмотря на крайнія усилія ребенка сдержать ее.

М-ръ Попъ поднялся со стула съ видомъ оскорбленнаго достоинства.

— Довольно, сказалъ онъ, и бросилъ на ребенка полный мести взглядъ — у тебя нѣтъ даже самообладанія шестилѣтняго дитяти.

И нѣжно обратившись въ м-съ Попъ.

— Мамаша, — сказалъ онъ, — давай попробуемъ сыграть партію въ теннисъ съ младшимъ поколѣніемъ.

— А ты не можешь прочесть намъ письмо послѣ ужина? — спросила она.

— Оно должно быть отправлено съ восьмичасовой почтой, — отвѣтилъ онъ, пряча маленькій шедевръ въ боковой карманъ; маленькій шедевръ, который, быть можетъ, теперь уже ни одно человѣческое ухо больше не услышитъ.

— Даффи, милая, ты сбѣгаешь въ домъ за ракетами и мячами.

Семейная атмосфера стала теперь сумрачной и облачной, а рѣшеніе м-ра Попа использовать время до возращенія Даффи, чтобы посмотрѣть, не можетъ ли онъ сдѣлать чего-нибудь съ сѣткой для тенниса, которая, дѣйствительно была въ неудовлетворительномъ состояніи, предвѣщало мало хорошаго. Потомъ, къ несчастью, Марджори, напрактиковавшаяся въ теннисъ у Кармеловъ, объявила, что первыя двѣ подачи отца были неправильны — и этимъ нарушила семейный этикетъ. А дѣло было въ томъ, что м-ръ Попъ выработалъ себѣ, дѣйствительно, хорошую, трудную, аккуратную подачу, единственнымъ недостаткомъ которой было, что мячъ попадалъ или далеко за или прямо въ сѣтку; и поэтому жена его утвердила въ его сознаніи, что въ общемъ лучше всего считать первую варіацію законнымъ расширеніемъ отцовскихъ правъ. Поэтому естественно, что м-ръ Попъ почувствовалъ себя слегка задѣтымъ критикой Марджори, и раздраженіе его только возрасло, когда слѣдующіе два мяча, посланные имъ Даффи, погибли въ сѣткѣ («Чортъ побери эту сѣтку! всегда лѣзетъ въ глаза!»). Потомъ Марджори необычайно мягко вернула ему мячъ, который онъ какъ-то прозѣвалъ, а Даффи едва перекинула свой мячъ черезъ сѣтку. Потомъ настала очередь Марджори подавать, что она сдѣлала новымъ пріемомъ, заимствованнымъ у старшаго изъ Кармеловъ и который показался м-ру Попу очень не англійскимъ.

— Продолжай, — замѣтилъ онъ кратко, — пятнадцать очковъ, моя милая.

Съ матерью она была снисходительнѣе, и они выиграла первую партію, по окончаніи которой м-ръ Попъ долженъ былъ объяснить Марджори, что если онъ долженъ отражать ударъ въ углу своего поля, ему придется бѣжать назадъ очень быстро, и онъ можетъ упасть на скользкомъ спускѣ у конца площадки. Кромѣ того, смыслъ игры въ теннисъ не сводится только къ тому, чтобы выиграть. Она отвѣтила довольно разсѣянно, — "Хорошо, папа!"и сейчасъ же подала ему еще мячъ, а онъ, застигнутый немного врасплохъ, ударилъ мячъ краемъ ракеты и загналъ его за поле; потомъ онъ обмѣнялся ракетами съ Даффи — оказалось, что онъ все время зналъ, что она играла его ракетой, только онъ, предпочелъ промолчать — и далъ совѣть женѣ, какъ возвращать ударъ, а она, недостаточно скоро схвативъ его мысль, довела итогъ до 40: 15. Онъ почувствовалъ себя лучше, когда снова началъ возвращать подачу Марджори, но, не успѣвъ сдержать себя, она снова повторила свой непріятный пріемъ подавать въ уголъ, и тутъ м-ръ Попъ, съ легкостью, которая пристыдила бы любого юношу, отскочилъ назадъ и попалъ въ бѣду. Онъ поскользнулся, повертѣлся волчкомъ по предательскому склону, растянулъ себѣ жилу у щиколки и ударился о желѣзную рѣшетку цвѣтника. Это было ужъ слишкомъ, и онъ потерялъ самообладаніе. Дочери его на одно мгновеніе имѣли случай судить о лингвистическихъ способностяхъ здороваго человѣка въ агоніи.

— Я ей сказалъ, — продолжалъ онъ, какъ ни въ чемъ небывало, что теннисъ….

На секунду онъ какъ бы призадумался, какъ дальше дѣйствовать. Потомъ, какъ будто съ большими усиліями, онъ досталъ свой пиджакъ съ ближайшаго столба и направилъ свои шаги къ дому, хромая.

Твердость характера одно изъ лучшихъ и благороднѣйшихъ качествъ, вырабатываемыхъ Англіей, но нѣкоторые англичане обладаютъ этимъ качествомъ въ излишней мѣрѣ. Однимъ изъ такихъ былъ м-ръ Попъ.

— Съ меня довольно, мамаша, — сказалъ онъ, и прибавилъ какое-то, къ счастью, неуслышанное замѣчаніе по поводу новыхъ пріемовъ игры Марджори.

Вечернее упражненіе въ теннисъ пришло къ концу.

Всѣ три дамы посмотрѣли другъ на друга и промолчали нѣсколько секундъ.

— Я отнесу ракеты въ домъ, моя милая, — сказала миссисъ Попъ.

— Мнѣ кажется, другой мячъ на твоемъ концѣ, — сказала Даффнубравъ всѣ принадлежности игры, Марджори и ея сестра тихо, въ задумчивости, пошли въ сторону, противоположную дому.

— Тутъ еще имѣется и крокетъ, — сказала Даффи, — только мы еще не пробовали его.

— Очевидно, и онъ тоже будетъ играть?

— Хочетъ, по крайней мѣрѣ….

— Конечно, — сказала Марджори, послѣ долгой паузы, — развѣ съ папой можно спорить!

V.

Въ семь часовъ Марджери была уже наверху и переодѣвалась въ свое яблочно-зеленое платье. Она хорошенько освѣжилась холодной, мягкой водой, и ей было пріятно надѣть тонкіе шелковые чулки и нѣжныя атласныя туфли; распустить, наконецъ, волосы и расчесать ихъ; лѣниво переодѣться послѣ утомительнаго путешествія и оживленной встрѣчи. Она съ удовольствіемъ посмотрѣла въ окно на большую церковь и большія деревья за нею на фонѣ золотой тишины лѣтняго вечера.

— Очевидно, эти птицы — галки, — сказала она.

Но Даффи уже отправилась посмотрѣть, какъ псевдо-близнецы переодѣлись въ свои муслиновыя платья и розовые атласные пояса; у нихъ была склонность пренебрегать наиболѣе недоступными пуговицами.

Марджори вдругъ замѣтила, что на лужайкѣ внизу появились два чужихъ господина въ обществѣ ея матери.

Одинъ изъ нихъ былъ ея поклонникъ, почти оффиціальный женихъ, Уилль Магнетъ, извѣстный писатель-юмористъ. Она цѣлый день всячески старалась не думать о немъ, по теперь онъ сдѣлался неизбѣжнымъ, центральнымъ фактомъ. Она посмотрѣла на него озабоченно-испытующимъ взоромъ и искренно удивилась, почему его прошлогоднее ухаживаніе вызывало въ ней такія пріятныя и волнующія чувства.

М-ръ Магнетъ былъ одинъ изъ тихихъ, сознательно скромныхъ людей, которые и не пытаются даже быть красивыми. Это былъ блондинъ лѣтъ сорока, съ блѣднымъ лицомъ и большимъ, выпуклымъ сѣрымъ глазомъ — я говорю, главнымъ образомъ, о лѣвомъ глазѣ — и спокойно подвижнымъ лицомъ. Носъ и подбородокъ были у него заострены, губы тонки и странно сжаты. Онъ былъ одѣтъ во все сѣрое, въ шелковую сорочку съ низкимъ воротомъ, раскрывающимъ тонкую шею, и въ развѣвающійся бантомъ черный галстухъ: за спиной руки его держали сѣрую фетровую шляпу. Она слышала мягкія вкрадчивыя каденціи его голоса разговаривающаю съ ея матерью. Другой господинь, молчаливо стоявшій съ правой руки ея матери, былъ, очевидно, м-ръ Винтерслонъ, котораго м-ръ Магнетъ давно обѣщалъ привести. Костюмъ его проявлялъ скромную веселость натуры, подобающей художнику, и, дѣйствительно, онъ былъ, однимъ изъ любимѣйшихъ иллюстраторовъ м-ра Магнета.

— Идешь внизъ? — спросила Даффи, сѣро-желтымъ видѣніемъ появляясь у дверей.

— Пусть сперва сойдутъ тѣ, — сказала Марджори, умѣя лучше оцѣнивать эффекты, — и Теодоръ. А то не очень то хочется принять участіемъ комическомъ появленіи вмѣстѣ съ Теодоромъ, не правда ли, Даффи?

И поэтому обѣ сестры стали осторожно наблюдать за группой внизу — осторожно, такъ какъ имъ приходилось остерегаться все учащавшихся взглядовъ м-ра Магнета, направленныхъ на ихъ окна — и когда вся остальная часть семьи собралась, онѣ рѣшили, что насталъ ихъ выходъ. М-ръ Попъ присоединился къ группѣ, не неся на себѣ никакихъ слѣдовъ недавняго débâcle, кромѣ едва замѣтнаго прихрамыванія. На немъ была надѣта бархатная куртка цвѣта дамасскихъ сливъ, которую онъ носилъ на дачѣ, и всѣ слѣды его великаго гнѣва исчезли. Впрочемъ, рѣдко сохравялъ онъ гнѣвное настроеніе, кромѣ какъ на лонѣ семьи, и то только, когда никого посторонняго не было.

— Ну, — слышала обѣ дочери, какъ онъ говорилъ, стараясь подчеркнуть остроуміе весьма непонятной шутки, — итакъ Магнетъ опять пришелъ къ горѣ… да?

— Пойдемъ, Маджъ, — сказала Даффи, и всѣ сестры вмѣстѣ вышли изъ дома.

Для всякаго присутствовавшаго, какъ бы безнадежно глупъ онъ ни былъ въ этотъ вечеръ, было ясно, что м-ръ Магнетъ удѣлялъ совершенно особенное вниманіе Марджори. У него было два глаза, но онъ обладалъ тѣмъ таинственнымъ качествомъ, столь часто свойственнымъ синесѣрому ирису, которое производитъ впечатлѣніе, что напрягается лишь одинъ огромный зрачокъ, эффектъ своего рода сѣраго прожектора, и теперь какъ разъ м-ръ Магнетъ пользовался этимъ глазнымъ лучемъ, чтобы подчеркнуть почтительное, но несомнѣнное восхищеніе. Онъ церемонно поздоровался съ Даффи и затѣмъ разрѣшилъ себѣ удержать руку Марджори на секунду больше, чѣмъ полагалось, пока онъ проговорилъ очень просто:

— Я очень радъ видѣть васъ снова… очень!

Наступило легкое замѣшательство.

— Вы поселилась здѣсь поблизости, м-ръ Магнетъ?

— Да, на сосѣднемъ постояломъ дворѣ, — сказалъ м-ръ Магнетъ, и прибавилъ, — я избралъ это мѣсто, потому что могу быть близко около васъ.

И на мгновенье глазъ его снова остановился на ней.

— Тамъ удобно? — спросила Марджори.

— Такъ очаровательно просто, — отвѣтилъ м-ръ Магнетъ, — я прямо влюбленъ въ свое помѣщеніе.

Тиликанье колокольчика извѣстило о томъ, что ужинъ готовъ.

— Извините, господа, но зову васъ на совершенно незатѣйливый, деревенскій ужинъ, — сказала миссисъ Попъ.

VI.

По окончаніи ужина, по иниціативѣ м-ра Магнета, мужчины почти тотчасъ же вернулись къ дамамъ, и м-ръ Магнетъ первый вспомнилъ, что Марджори умѣла пѣть.

Обѣ старшія сестры обладали чистыми, пріятными голосами и знали цѣлый рядъ тѣхъ веселыхъ пѣсенъ, что были сочинены англичанами до нашествія ганноверцевъ. Сидъ аккомпанировала, а Рома усѣлась въ глубину большого низкаго кресла въ углу и по уши влюбилась въ м-ра Винтерслона. Три музыкантши въ зеленомъ и сѣро-желтомъ и бѣломъ платьяхъ составляли красивую группу при свѣтѣ лампы съ зеленымъ абажуромъ на фонѣ черно-золотого рояля, крикливо рѣзкой ширмы и темной стѣной за нею. Марджори любила пѣть и скоро забылась въ пѣснѣ, а м-ръ Магнетъ не могъ скрыть своего обожанія.

М-ръ Попъ впалъ въ состояніе пріятнаго мечтанія; нѣсколько переспѣлыхъ анекдотовъ, такихъ милыхъ и старыхъ, пришли ему на память, и онъ чувствовалъ, что найдетъ прекрасную для нихъ аудиторію, когда кончатся это неизбѣжное демонстрированіе талантовъ его дочерей. Онъ уже готовился раскрыть ротъ, когда нечаянно взоръ его упалъ на гостя. Его поразило, до какой степени ладо м-ра Магнета преобразилось. Онъ сидѣлъ, вытянувши голову впередъ, смотрѣлъ на Марджори, и въ выраженіи его лица м-ръ Попъ нашелъ что-то общее съ выраженіемъ тѣхъ блаженныхъ младенцевъ, что всегда окружаютъ изображеніе Успенія св. Богородицы. Было мгновеніе, когда м-ръ Попъ ничего не понималъ; потомъ сразу понялъ. Это была Марджори! Онъ необычайно удивился и посмотрѣлъ на свою дочь, какъ будто онъ никогда прежде ея не видалъ. И съ быстротой молніи онъ замѣтилъ, что это безпокойное, умное, непочтительное дитя стало дѣвицей высокаго роста, стройной, милой, и представляло собою прямо-таки красивую дѣвушку. Это была она, его дочь. И какая-то широкая волна благодушія нахлынула на него — благодушія къ Марджори, къ Магнету. Глаза его потускнили отъ далеко не позорнаго наплыва нѣжности. Онъ зналъ, что этотъ господинъ уже имѣлъ капитала, по крайней мѣрѣ, въ тридцать пять тысячъ фунтовъ — онъ уяснилъ себѣ это однажды въ бесѣдѣ о различнаго рода биржевыхъ операціяхъ — и онъ навѣрное зарабатываетъ не меньше пяти тысячъ фунтовъ въ годъ! Очаровательная дѣвушка! Достойный поклонникъ! И къ тому же славный человѣкъ, положительно славный, и притомъ очень осторожный — о, такіе люди далеко идутъ.

Конечно, старикъ долженъ будетъ разстаться съ своимъ сокровищемъ.

Ну, отецъ долженъ учиться самопожертвованію, и онъ не изъ тѣхъ, что будетъ препятствовать счастью своей дочери. Настанетъ день, когда очень нѣжно, красивымъ жестомъ онъ вручитъ ее Магнету; любимую, дочь заслужившему довѣріе другу.

— Ну, сыночекъ, нѣтъ никого въ цѣломъ мірѣ… начнетъ онъ.

Это будетъ трогательное прощаніе. «Не забывай старика-отца, Магготсъ», — скажетъ онъ. И въ такую минуту она даже не возразитъ ничего противъ странной клички…

Время шло, младшее поколѣніе покорно исполнило обрядъ всеобщаго лобызанія и было отправлено спать, а остальные пошли къ двери, выходящей на лужайку, и стали любоваться ночью. Была великолѣпная лѣтняя ночь, темносиняя, окаймленная теплымъ кольцомъ отблеска заката, безлунная; лишь нѣсколько лампообразныхъ звѣздъ ярко горѣли надъ черными неподвижными тѣнями деревьевъ…

Миссисъ Попъ заявила, что всѣ пойдутъ, несмотря на ночныхъ жуковъ, проводить гостей до воротъ у конца аллеи…

VII.

Марджори вдругъ замѣтила, что она и м-ръ Магнетъ очутились немного позади остальныхъ. Она хотѣла было ускорить шагъ, но м-ръ Магнетъ круто остановился и сказалъ: «Марджори»!

— Когда я смотрѣлъ на васъ, и вы пѣли, — началъ м-ръ Магнетъ и на минуту задохнулся.

Свойственная Марджори способность прерывать чужую рѣчь на этотъ разъ покинула ее.

— Мнѣ казалось, что я предпочелъ бы назвать васъ своей, чѣмъ получить во владѣніе цѣлое царство.

Пауза начинала затягиваться, и отвѣтъ Марджори, въ то время, какъ она его произносила, показался даже ей чрезвычайно слабымъ. У нея мелькнула смутная мысль, что она, пожалуй, роняетъ свое достоинство.

— Мнѣ кажется, лучше былобы, если бы вы, получили царство, — сказала она смущенно.

И, прежде чѣмъ они успѣли еще что-нибудь скачать, оказалось, что они догнала Даффи, м-ра Винтерслона и мать у воротъ…

На обратномъ пути миссисъ Попъ громогласно восхваляла м-ра Магнета. У нея былъ маленькій, тоненькій голосокъ, которымъ она очень умѣло и осторожно владѣла, и она начала распространяться о его скромности, его спокойной услужливости за столомъ, его постоянномъ присутствія духа. Она привела рядъ примѣровъ этихъ похвальныхъ качествъ, перечислила рядъ случаевъ, самихъ по себѣ, незначительныхъ, но очаровательныхъ въ своей совокупности.

— Онъ такъ скроменъ, совсѣмъ не напускаетъ на себя, — пѣла миссисъ Попъ, — никогда ее скажешь, что онъ такъ богатъ и знаменитъ. А между тѣмъ каждая его книга переводится на русскій, нѣмецкій и всякіе другіе языки. Мнѣ кажется, онъ величайшій юмористъ Англіи. Эта пьеса его, какъ она называется? — «Наша Старушечка» — выдержала почти тысячу двѣсти представленій?! Мнѣ кажется, это прямо поразительный талантъ. Только подумайте, сколько людей онъ осчастливилъ!

Разговоръ большей частью сводился къ монологу. И Марджори и Даффи были обѣ необычайно молчаливы.

ГЛАВА II.
Два предложенія м-ра Магнета.

I.

Скоро стало совсѣмъ очевидно для Марджори, что м-ръ Магнетъ собирается сдѣлать ей предложеніе, а она не знала, желаетъ ли она выйти за нею или нѣтъ.

Марджори начала сознавать, что дѣло принимаетъ довольно серьезный оборотъ для нея, и что она совершенно къ нему не подготовлена.

Ея мысли и чувства совершенно запутались. Голова ея была полна обрывками мыслей, всякаго рода соображеній, разсужденій, вычитанныхъ изъ книгъ; все вмѣстѣ спуталось въ этомъ ералашѣ двадцатаго вѣка. Напримѣръ, — и поскольку это обладало нѣкоторой цѣнностью, какъ мотивъ, оно было далеко не легкомысленнымъ соображеніемъ — ей хотѣлось выслушать предложеніе ради самаго факта предложенія.

Немного менѣе яснымъ и болѣе инстинктивнымъ, чѣмъ ея желаніе выслушать предложеніе, было стремленіе посмотрѣть все, что м-ръ Магнетъ намѣренъ сдѣлать, и выслушать все, что онъ намѣренъ оказать. Она была очень любопытна. А онъ велъ себя совсѣмъ не такъ, какъ она ожидала, что будетъ вести себя влюбленный.

Замужество, бракъ, съ отвлеченной точки зрѣнія — т. е. забывая совершенно о м-рѣ Магнетѣ — для нея ни въ коемъ случаѣ не было лишено заманчивости. Она испробовала жизнь, такую, какой она могла быть безъ неизбѣжнаго надзора отца, и уже начала сознавать, какой ея родитель несносный. Бракъ для нея былъ возможностью освободиться отъ всего этого, онъ означалъ не только свободу отъ родителей, но и собственную квартиру, мебель, выбранную по ея вкусу, полную свободу, авторитетъ, значительность. Она имѣла возможность убѣдиться въ томъ, что значитъ быть состоятельной замужней молодой женщиной, на примѣрѣ нѣсколькихъ блестящихъ бывшихъ студентокъ, посѣтившихъ послѣ замужества Беннетъ-Коллэджъ и разсыпавшихъ направо и налѣво приглашенія, предложенія протекціи и обѣщанія пристроить.

Бѣдная Марджори! она всячески старалась быть разумной и чувствовала себя безпомощной надъ кричащей бездной опасныхъ и запретныхъ мыслей. Втайнѣ сознавала она прекрасно, что не такъ должна прійти любовь. Въ глубинѣ души, въ главномъ сокровищѣ ея жизни, и въ лучшемъ, что она могла подарить человѣчеству, была жажда красоты, временами становившаяся почти невыносимой, жажда чего-то иного, кромѣ красоты, но все же неразрывно связаннаго съ него, жажда глубокихъ переживаній, своего рода славы, приключеній, страсти, — жажда вещей, родственныхъ музыкѣ, героическимъ поэтамъ, традиціямъ романтизма. Она спрятала далеко вглубь себя огромное мятежное желаніе жизни, огромную мятежную способность жить. Быть красиво любимой — вотъ достойный вѣнецъ и кульминаціонный пунктъ ея бытія.

Она не смѣла прислушиваться къ этимъ глубинамъ, но эти мятежные голоса наполняли ее. Даже когда она гнала своего маленькаго крокодила первобытно-разумныхъ мыслей къ заранѣе опредѣленному здравому заключенію, кровь и нервы, и все ея существо протестовали и кричали, что м-ръ Магнетъ не годится, что каковы бы ни были другія въ немъ достоинства, съ точки зрѣнія любовника онъ былъ нелѣпъ, и плосокъ, и глупъ, и старъ, и лучше вовсе не родиться на свѣтъ Божій, чѣмъ отдать сокровище своей жизни его истомленнымъ губамъ и голоднымъ худымъ рукамъ. «Какой ужасъ! Какое отвратительное безобразіе!» — молча, безформенно подстрекали мятежные голоса.

М-ръ Магнетъ сдѣлалъ свое первое предложеніе три дня послѣ этого, побывавъ дважды къ чаю и будучи потомъ оставленъ къ ужину.

М-ръ Попъ всячески старался быть любезнымъ и внимательнымъ къ м-ру Магнету и не могъ придумать лучшаго средства для этого, чѣмъ благодѣтельствуя его безграничной интимностью своей бесѣды; это отнимало всякую возможность какихъ бы то ни было, кромѣ минутныхъ, бесѣдъ между его дочерью и ея поклонникомъ. Но мало того, м-ру Магнету было трудно отдѣлаться отъ м-ра Попа, не обидѣвъ его; стоило лишь случаю отозвать м-ра Попа на минутку, какъ м-ръ Магнетъ открывалъ, что или Марджори нигдѣ поблизости не видно, или ее нельзя никакимъ, какимъ бы то ни было остроумнымъ, способомъ изолировать до неизбѣжнаго возвращенія м-ра Попа.

И поэтому м-ру Магнету не представилось случая объясниться до маленькаго собранія у лэди Петуортъ въ Семмерхэм-Паркѣ.

Съ самаго начала м-ръ Магнетъ сталъ кружиться около нея, кружиться все ближе и ближе. Онъ направилъ на нее глазъ, когда она подошла къ богато разукрашенной особѣ лэди Петчуортъ, какъ-какой нибудь выбитый изъ строя броненосецъ направляетъ тускло сѣрый, почтительный, любящій лучъ прожектора на уплывающую миноноску, и поэтому ей казалось, что онъ смотритъ на нее безпрерывно, безжалостно, тянется къ ней. И ей очень не хотѣлось, чтобы онъ это дѣлалъ. Она вовсе не думала, что онъ рѣшится на объясненіе тутъ, при этихъ обстоятельствахъ.

Сперва она возлагала большія надежды на собственныя силы и умѣніе увертываться, и на присутствіе многолюднаго общества. Потомъ понемногу ей стало очевиднымъ, что и лэди Петчуортъ, и ея собственная мать, да и все общество, и сады, и погода, и звѣзды — всѣ рѣшили объединиться въ желаніи дать возможность м-ру Магнету выполнить свое намѣреніе, и Марджори съ непослѣдовательностью, столь свойственной ея полу и послужившей мишенью для мужскихъ остротъ въ продолженіе всѣхъ вѣковъ — вдругъ и неожиданно твердо пришла къ убѣжденію, что ей не хочется рѣшать, какой тактики держаться съ м-ромъ Магнетомъ. Ей не хотѣлось принимать его предложеніе, и такъ же ясно не хотѣлось отказывать ему. Она и не хотѣла даже, чтобы думали, что она въ данную минуту рѣшаетъ, что отвѣтить ему, и это было лишь развитіемъ ея предшедствовавшихъ мыслей. Она даже не хотѣла, чтобы думали, что она старается избѣжать его, или думаетъ о немъ, или замѣчаетъ его существованіе.

Поздоровавшись съ лэди Петчуортъ, ей удалось, правда, очень неловко, не замѣтить м-ра Магнета и обратиться съ какимъ-то вопросомъ къ м-ру Винтерслону, стоявшему немного въ сторонѣ и разсматривавшему защищеннымъ рукой и прищуреннымъ глазомъ видъ сквозь стволы деревьевъ на Барнхамстритъ. Онъ сказалъ ей, что нашелъ очень «красивый» эффектъ, который еще не былъ использованъ, и она всячески постаралась-раздѣлить его художественные интересы, все время чувствуя за спиной м-ра Магнета, ждавшаго случая подойти къ ней.

Наконецъ, ему это удалось, и она сдѣлала отчаянную попытку завязать общій разговоръ, въ которомъ приняли бы неизбѣжно участіе всѣ трое, но напрасно. М-ръ Винтерслонъ при первой возможности отошелъ и оставилъ ее въ смущенномъ, но краснорѣчиво молчаливомъ tête à tête'ѣ.

Даже профессіональное остроуміе и находчивость м-ра Магнета покинули его.

— Пріятно васъ снова увидать, сказалъ онъ, послѣ огромнаго промежутка времени.

II.

— Пойдемте, посмотримъ на пруды, — сказалъ онъ. — Здѣсь пруды восхитительны. Вы должны ихъ видѣть.

Марджори не сумѣла немедленно придумать какое-нибудь возраженіе противъ прудовъ, и онъ ее увелъ.

— Я часто вспоминаю нашу прошлогоднюю прогулку, — сказалъ м-ръ Магнетъ, — и ваши разсказы о вашихъ занятіяхъ въ Оксбриджѣ.

Марджори внезапно обхватило восторженное восхищеніе какой то бабочкой.

Дважды еще удалось ей сбить съ позиціи м-ра Магнета, пока они не пришли къ крошечной лужѣ съ водяными лиліями и миніатюрнымъ водопадомъ, носящимъ громкое названіе Водяныхъ Садовъ.

— Это одна изъ самыхъ удачныхъ затѣй лэди Петчуортъ, — сказалъ м-ръ Магнетъ.

— Лотосы, должно быть, очень похожи на водяныя лиліи, — сказала Марджори, потерявъ всякую надежду отвратить неотвратимое…

Она стояла молча, неподвижно, у маленькой лужи, и, не смотря на задумчивый взоръ, направленный на пловучіе цвѣты, напряженно и упорно чувствовала его пристальный взглядъ.

— Марджори, — раздался, наконецъ, его голосъ, страшно мягкій, — мнѣ необходимо вамъ сказать что-то…

Она ничего не отвѣтила.

— Съ того самаго двя, какъ мы познакомились прошлымъ лѣтомъ…

Ясное, холодное рѣшеніе, наконецъ, упрочилось въ мозгу Марджори.

Если ей необходимо рѣшить, она рѣшитъ. Онъ самъ на это напросился.

— Марджори, сказалъ м-ръ Магнетъ, — я люблю васъ.

Она подняла ясный, рѣшительный взоръ на него.

— Мнѣ очень жаль, м-ръ Магнетъ, — сказала она.

— Я хотѣлъ просить васъ стать моей женой, — сказалъ онъ.

— Мнѣ очень жаль, м-ръ Магнетъ, — повторила она.

Они посмотрѣли другъ на друга. Она испытывала какое-то испуганное удовольствіе въ томъ, что она сейчасъ сдѣлала; пусть мать говоритъ, что хочетъ.

— Я такъ сильно люблю васъ, — сказалъ онъ, смущенно.

— Мнѣ очень жаль, — снова повторила она упрямо.

— Мнѣ казалось, что я вамъ немного нравлюсь.

Она за это ничего не отвѣтила. Она испытывала странное ощущеніе, какъ будто ей нельзя уйти отъ этой плескающей, журчащей лужи; словно она здѣсь будетъ прикована до тѣхъ поръ, пока м-ру Магнету не заблагоразсудится отпустить ее, а пока это ему не заблагоразсудилось. Въ такомъ случаѣ она будетъ продолжать ему отказывать.

— Я очень огорченъ — сказалъ онъ.

Марджори могла только подумать, что ей снова жаль, но такъ какъ она уже трижды повторила эту фразу, она какъ-то неловко промолчала.

— Можетъ быть, потому что… — началъ онъ снова и запнулся.

— Не почему-либо. Пожалуйста вернемтесь къ остальнымъ, м-ръ Магнетъ. Мнѣ очень жаль, если я огорчила васъ.

И, сдѣлавъ надъ собой огромное усиліе, повернула назадъ.

М-ръ Магнетъ остался стоять и смотрѣлъ на нее — я могу только сравнить его взглядъ съ ищущимъ взглядомъ фотографа. На одну минуту въ его жизни Марджори ненавидѣла его.

— Я не понимаю, — сказалъ онъ наконецъ.

Потомъ съ простотой, которая собственно должна была бы растрогать ее, онъ сказалъ:

— Можетъ быть, Марджори… я могу надѣяться?.. можетъ быть, я не въ подходящую минуту заговорилъ объ этомъ?

Она отвѣтила немедленно, убѣжденно.

— Я не думаю, м-ръ Магнетъ.

— Мнѣ очень жаль, — сказалъ онъ, — что побезпокоилъ васъ..

— Мнѣ очень жаль, — отвѣтила Марджори.

Наступило долгое молчаніе.

— Мнѣ тоже очень жаль, — сказалъ онъ.

Они не проговорили больше ни слова, по стали возвращаться къ остальной компаніи. Вся процедура была кончена. Какъ-то неожиданно, сразу, внѣшность м-ра Магаета измѣнилась и приняла видъ полнаго, явнаго отчаянія.

— Я надѣялся, — сказалъ онъ и вздохнулъ.

Съ ужасомъ Марджори замѣтила, что онъ рѣшилъ принять видъ отверженнаго, показать всѣмъ, что онъ былъ отвергнутъ послѣ того, какъ ему позволили надѣяться и его поощряли.

III.

Глазъ миссисъ Попъ нельзя было обмануть; ничего отъ нея нельзя было скрыть; да собственно ничего и не скрывалось; спина м-ра Магнета была довольно краснорѣчива. Марджори была немного возбуждена, щеки ея горѣли, глаза блестѣли, и она проявила необычайное желаніе, съ неестественнымъ энтуатіазмомъ, сыграть въ гольфъ-крокетъ. Было краснорѣчиво ясно, что м-ръ Магнетъ не раздѣлялъ ея восторженнаго желанія и отказался играть; и все же, когда она начала съ преподобнымъ Джоплитъ-Бэйшъ въ качествѣ партнера, онъ стоялъ и съ какой то нѣжной грустью наблюдалъ игру изъ-подъ тѣни большого каштана.

Миссисъ Попъ осторожно и незамѣтно подошла къ нему.

— Вы не играете, м-ръ Магнетъ, — замѣтила она.

— Нѣтъ, на этотъ разъ я только зритель, — сказалъ онъ со вздохомъ.

— Кажется, Марджори выигрываетъ, — сказала миссисъ Попъ.

Онъ нѣсколько секундъ ничего не отвѣчалъ.

— Она такъ очаровательна въ этомъ голубомъ платьѣ, — замѣтилъ онъ, наконецъ, и снова глубоко вздохвулъ.

— Да, этотъ синій цвѣтъ идетъ къ ней, — сказала миссисъ Попъ, не обращая вниманія за вздохъ. — У ней есть свой вкусъ, и она всегда сама выбираетъ всѣ свои платья — цвѣтъ, матерію все… (и кромѣ того, хотя миссисъ Попъ этого не прибавила, всегда тщательно скрывала счетъ портнихъ).

Потомъ наступило еще болѣе длинное молчаніе, которое миссисъ Попъ сочла нужнымъ прервать легкой дрожью.

Она замѣтила, что м-ръ Магнетъ жаждетъ сочувствія и готовъ все выложить, какъ за исоовѣди.

— Мнѣ кажется, — сказала она, — здѣсь немного сыро. Пройдемте къ пруду и посмотримъ, нѣтъ ли тамъ бѣлыхъ лилій.

— Есть, — сказалъ м-ръ Магнетъ печально, — и онѣ такъ красивы такъ поразительно красивы.

И онъ свернулъ на дорожку, по которой такъ еще недавно велъ Марджори.

Онъ оглянулся назадъ, пока они шли по дорожкѣ, раздѣляющей газонъ отъ клумбъ, усѣянныхъ маками.

— Она такъ полна жизни! — сказалъ онъ со вздохомъ въ голосѣ.

Миссисъ Попъ звала, что она должна промолчать.

— Я сегодня сдѣлалъ ей предложеніе, — сорвалось у мистера Магнета, — я не могъ удержаться.

Миссисъ Попъ только подчеркнула свое молчаніе.

— Я знаю, что я не долженъ былъ это сдѣлать, не посовѣтовавшись предварительно съ вами, — продолжалъ онъ смущенно.

— Но я такъ люблю ее. Впрочемъ… впрочемъ, изъ этого ничего дурного не выйдетъ.

Голосъ миссисъ Попъ раздался тихо и мягко.

— Я и не подозрѣвала, м-ръ Магнетъ… Вы знаете, она такъ молода. Ей всего двадцать лѣтъ. Мать…

— Я знаю, — сказалъ Магнетъ, — я вполнѣ понимаю. Но я ничего дурного не сдѣлалъ. Она мнѣ отказала. Я завтра уѣду. Уѣду навсегда… мнѣ очень жаль.

Снова длинное молчаніе.

— Для меня, конечно, она только ребенокъ, — сказала, наконецъ, миссисъ Попъ. — Она только ребенокъ, м-ръ Магнетъ. Ей и въ голову не могло прійти, что у васъ были такіе видя на нее.

— Теперь, разъ я съ вами объ этомъ заговорилъ, миссисъ Попъ, — сказалъ онъ, — я могу вамъ сказать, какъ я — о, это единственное слово — обожаю ее. Она такая милая, очаровательная, нѣжная…

Миссисъ Попъ порывисто повернулась къ нему и взяла его за. руки: она была глубоко растрогана.

— Я не могу вамъ сказать, — прибавила она, — что испытываетъ. мать, слыша такія слова.

Слова измѣнили ей, и нѣсколько минутъ оба ограничивались безмолвнымъ пожатіемъ рукъ.

— Ахъ! — сказалъ м-ръ Магнетъ, и у него появилось странное сожалѣніе, что ему приходится имѣть дѣло съ матерью.

— А вы увѣрены, м-ръ Магнетъ, — продолжала миссисъ Попъ, когда волненіе ея немного улеглось, что она серьезно думала то, что сказала? Молодыя дѣвушки такія странныя существа…

— Ея слова мнѣ показались такими ясными и убѣдительными.

— Она всегда очень ясна и убѣдительна.

— Да, я это знаю.

— Я знаю, что вы ей нравились.

— Не можетъ быть!

— Да, мать всегда видитъ. Когда упоминалось ваше имя… Но о такихъ вещахъ нельзя говорить. Въ этомъ всегда есть что-то… что-то святое…

У нея мелькнула мысль, что она сказала достаточно.

— Какое чувство собственнаго достоинства у этой старой золотой, рыбки! — замѣтила она. — Она машетъ хвостомъ, словно церковный староста, изгоняющій изъ церкви шумливыхъ ребятъ.

IV.

Миссисъ Попъ поразила Марджори тѣмъ, что она нѣкоторое время ни слова не проронила о слишкомъ очевидномъ фактѣ дня; но ея обращеніе со второй дочерью по дорогѣ домой было необычайно нѣжнымъ.. Какъ будто она въ первый разъ сообразила, что печаль и несчастье могли вторгнуться въ эту молодую жизнь. Впрочемъ, послѣ ужина она заговорила. Передъ тѣмъ, какъ младшія дѣти отправлялись спать, они всѣ вышли на лужайку посмотрѣть на молодой мѣсяцъ. Даффи показывала псевдо-близнецамъ старый мѣсяцъ въ объятіяхъ молодого, и Марджори очутилась рядомъ съ матерью.

— Надѣюсь, милая, — сказала миссисъ Попъ, — что все будетъ къ лучшему, и ты поступила разумно, милая.

Марджори была удивлена и растрогана тономъ матери.

— Такъ трудно заранѣе угадать, что будетъ къ лучшему, — продолжала миссисъ Попъ.

— Я должна была поступить такъ, какъ поступила, — сказала Марджори.

— Я только надѣюсь, что тебѣ никогда не придется убѣдиться въ томъ, что ты совершила большую ошибку, милая. Онъ тебя очень, очень любитъ.

— О, мы теперь ее видимъ! — крикнула Рома, — мы теперь ее видимъ! Мамочка, ты ее видѣла? Такая круглая, и ее какъ будто нянька укачиваетъ!

Когда Марджори пожелала матери покойной ночи, миссисъ Попъ поцѣловала ее съ необычайной нѣжностью.

И Марджори пришло въ голову, что, наконецъ, у матери не могло быть какихъ-либо эгоистическихъ соображеній во всей этой исторіи.

VI.

Мысль, что, можетъ быть, она, въ концѣ-концовъ, и совершила ошибку, можетъ быть самую большую ошибку въ своей жизни, прочно установилась въ мозгу Марджори, наряду, со всякими другими мыслями, къ тому времени, когда она стала одѣваться на слѣдующее утро. Послѣдующія событія только упрочили это убѣжденіе. Пара чулокъ, въ прочности которыхъ она не сомнѣвалась, разорвались, когда она стала ихъ надѣвать, а рядомъ съ тарелкой за утреннимъ чаемъ она нашла два конверта, которые безусловно должны были содержать счета изъ Оскбриджа, и въ довершеніе всего настроеніе отца было «ужаснымъ» за столомъ.

Когда завтракъ кончился, она отправилась въ полуразвалившуюся бесѣдку у пруда и стала разсматривать счета, которыхъ она не осмѣлилась вскрыть за столомъ. Одинъ былъ счетъ за обувь — почти три фунта, другой за книги — свыше семи.

— Я знаю, что этотъ неправиленъ, — сказала Марджори, опираясь подбородкомъ на ладонь, и попыталась вспомнить подробно свои заказы и доставленныя ей книги.

Марджори попала въ сѣть, разставляемую нашимъ дочерямъ и сыновьямъ утонченной скромностью въ денежныхъ вопросахъ прославленной Оксбриджской администраціей, и она очутилась въ довольно сильномъ, по ея средствамъ, долгу.

Она даже не рѣшилась подумать объ общей суммѣ долга. Она остановилась на пятидесяти фунтахъ, какъ на крайнемъ максимумѣ.

— Тамъ меньше пятидесяти фунтовъ, — сказала она и прибавила: — должно быть меньше.

Но что-то безсознательно подсказывало ей, что тамъ гораздо больше.

Она уже была третій годъ въ Оксбриджѣ, и мѣстный главный поставщикъ, уже довольный общей суммой ея долга и не желавшій, чтобы онъ возрасталъ, началъ проявлять наименѣе любезную сторону своего характера. Онъ приписалъ кое-какія примѣчанія къ концу счета, замѣчаніе о какомъ-то регулированіи его, о томъ, что ему необходимы деньги для расплаты съ поставщиками, капиталъ дня оборота и т. д…

Онъ просилъ ее «въ ближайшій возможно срокъ обратить вниманіе на этотъ счетъ». И у нея сложилось непріятное убѣжденіе въ томъ, что если ей понадобится еще что-нибудь, придется платить наличными, а у нея какъ разъ теперь ощущался недостатокъ въ чулкахъ. Она какъ то за послѣднее время совсѣмъ забыла о чулкахъ; къ несчастью, и у Даффи вышелъ весь запасъ чулокъ.

Нервными напряженными движеніями разорвала она на мелкіе куски счета. Потомъ она собрала всѣ кусочки на ладони и похоронила ихъ въ кучѣ земли, лежавшей въ углу бесѣдки.

— Маджъ, — сказалъ Теодоръ, появляясь въ солнечномъ сіяніи въ открытую дверь, — тетя Плессингтонъ ѣдетъ. Она прислала телеграмму. Кому-нибудь придется встрѣтить ее на вокзалѣ къ поѣзду въ 12 ч. 40 м.

Тетя Плессингтонъ была высокая, худая дама съ ясно очерченнымъ профилемъ, здоровымъ цвѣтомъ лица и ясными глазами; она носила шляпы для того, чтобы показать, какъ она ихъ презираетъ, и волосы ея были тщательно растрепаны. Одѣта она была всегда въ хорошія платья, но крайне обветшалыя и осѣвшія; вызывала она къ себѣ уваженіе главнымъ образомъ голосомъ, немного сдавленнымъ контральто, авторитетнымъ и внятнымъ; онъ придавалъ всему, что она говорила, ясность и важность, такъ что, если она говорила «какое хорошее утро», это было похоже на ясный шрифтъ въ передовой статьѣ «Таймса».

Дядя Губертъ былъ менѣе замѣтной фигурой и немного напоминалъ преданныхъ мужскихъ особей, встрѣчаемыхъ среди низшихъ раковидныхъ породъ.

Все существо тети Плессингтонъ было всецѣло поглощено мыслями о прогрессѣ. Она была подобна жизненной энергіи Бернарда Шоу, и для нея какъ будто ничего на свѣтѣ не существовало, кромѣ движенія впередъ. Она и представленія не имѣла, какая веселая, а иногда и прекрасная штука жизнь. Она была одной изъ семьи въ восемь сестеръ, которыя сумѣли себя охранить отъ взаимной давки, пустивъ съ колыбели локти въ ходъ. Всѣ онѣ вышли замужъ, за очень различнаго сорта людей и даже безъ сердечнаго влеченія. Тетя Плессингтонъ, потративъ много лѣтъ на то, чтобы не прозѣвать богатаго и только нѣсколько сумасшедшаго барона, кончила тѣмъ, что «хапнула» — другого болѣе подходящаго слова нѣтъ — дядю Губерта. «Женщина — ничто безъ мужа», говорила она и взяла его. Онъ былъ довольно преуспѣвавшій оксфордскій профессоръ, и, пользуясь имъ, какъ базисомъ и своего рода вывѣской, она спеціализировалась въ интеллектуальной филантропіи и развила свое Движеніе.

Сущность этого Движенія значительно мѣнялась и разнообразилась отъ-времени-до-времени, но оно было неизмѣнно и агрессивно направлено на пользу низшихъ слоевъ общества.

VII.

Послѣ завтрака тетя Плессинггонъ повела Маджъ погулять и показала себя гораздо болѣе наблюдательной, нѣмъ ея ораторскія способности, проявленныя за столомъ, могли заставить думать.

Она сразу стала говорить о томъ, какъ надо начинать жизнь, и какъ она ее сама начала. Она ясно доказала, что разумный бракъ, даже и не очень блестящій — первая обязанность молодой дѣвушки. Это нормальный ходъ для дѣвушки. И она сдѣлала маленькое отступленіе, чтобы разсказать, какъ поступаютъ незамужнія женщины для подтвержденія этой точки зрѣнія. Она привела цѣлый рядъ примѣровъ видныхъ незамужнихъ женщинъ.

— И что онѣ стоятъ? — спросила тетя Плессингтонъ. — Дѣвушка всегда такъ стѣснена, а старая дѣва всегда презираема.

Она умолкла.

— Почему ты не рѣшишься и не выйдешь замужъ за м-ра Магнета? — спросила она неожиданно, гордясь своей блестящей внезапностью.

— Нужны двое для брака, — отвѣтила Марджори послѣ легкаго колебанія.

— Но, дѣточка, онъ готовъ цѣловать землю, по которой ты ступаешь! — сказала тетя Плессингтонъ.

— Онъ немного… преклоннаго возраста, — прибавила Марджори.

— Ни капельки! Ему нѣтъ еще сорока. Это какъ разъ подходящій возрастъ.

— Мнѣ кажется, теперь это уже невозможно.

— Невозможно?

— Видите ли, тетя, я ему отказала.

— Естественно — на первый разъ! Но я бы не прогоняла его во второй.

Опять нѣкоторое молчаніе.

Наконецъ, Марджори рѣшилась на прямой вопросъ.

— А вы думаете, я хорошо бы сдѣлала, выйдя замуяа за м-ра Магнета?

— Онъ далъ бы тебѣ все, что требуется умной женщинѣ, — сказала тетя Плессингтонъ, — все!

И она начала рисовать быстрыми, ловкими мазками будущую жизнь миссисъ Магнеть.

Нѣкоторое время разумъ дѣвушки противился ей.

Но Марджори принадлежала къ впечатлительному полу, была въ впечатлительномъ возрастѣ, и было что-то всепобѣждающее въ ясной увѣренности теткинаго голоса, въ ея непреклонной увѣренности въ томъ, что такая жизнь — настоящая, только такая жизнь таитъ въ себѣ залогъ успѣха. И міръ преобразился въ податливомъ мозгу Марджори, пока онъ не поддался какой-то совокупности вліяній, стремленій, усилій и побѣдъ. Обѣды, пріемы, министры, немного болѣе, чѣмъ влюбленные и спрашивающіе у нея совѣта, господа въ орденахъ, красивыя платья, сіяніе огней… «да вѣдь, — сказала тетя Плессингтонъ, доходя до энтузіазма, — она можетъ стать „второй Марцеллой“.

А какія другія перспективы ожидали Марджори? Если она не предприметъ шага въ этомъ далеко не безутѣшномъ направленіи, что ей остается? Какая-нибудь служба послѣ ссоръ съ отцомъ, жизнь, если не въ нуждѣ, то въ бережливости, и все тѣ же Оксбриджскіе торговцы и ихъ безсмертные счета…

VIII.

Они всѣ пошли гулять; была свѣтлая, синяя ночь съ молодымъ мѣсяцемъ высоко на небѣ. М-ру Попу очень хотѣлось идти съ м-ромъ Магнетомъ, но какая-то оккультная сила помѣшала его намѣренію, и онъ очутился въ обществѣ своего beau-frère’а и Даффи, и съ тетей Плессингтонъ и женой въ качествѣ барьера между нимъ и предметомъ его желаній. Марджори съ другой стороны нашла, что сосѣдство Магнета неизбѣжно. Они немного отстали отъ другихъ и очутились снова вмѣстѣ, въ первый разъ послѣ ея отказа.

Она подумала, что онъ держитъ себя крайне сдержанно, и она начала немного сомнѣваться, не вздумалъ ли онъ принять ея рѣшеніе, какъ окончательное. Въ тотъ вечеръ онъ былъ не только очень скроменъ, но и крайне мягокъ, и она почувствовала въ немъ что-то, что, говорятъ, женщины всегда уважаютъ; онъ оставилъ на ней впечатлѣніе большой ловкости. Въ концѣ-концовъ, онъ могъ однимъ мизинцемъ разсѣять тѣ тучи и непріятности, что такъ подавляли ее. Вѣдь онъ въ одинъ день могъ заработать всю сумму ея ужаснаго долга.

— Ваша тетя сейчасъ уѣзжаетъ? — спросилъ онъ.

Она отвѣтила утвердительно.

— Жаль, что мнѣ такъ мало пришлось съ ней говорить. Она дѣйствуетъ такъ ободряюще.

— Вы слыхали о нашей предполагаемой маленькой экскурсіи въ пятницу? — спросилъ онъ послѣ паузы.

Нѣтъ, она не слыхала. Пятница была днемъ рожденія Теодора; она это слишкомъ хорошо знала, такъ какъ по этому случаю принуждена будетъ разстаться съ своей коллекціей марокъ (которая, конечно, случайно была упакована вмѣстѣ съ остальными вещами и привезена въ Бернхамстритъ). М-ръ Магнетъ объяснилъ, что онъ подумалъ, нельзя ли устроить маленькій пикникъ въ честь торжества.

— Какъ мило съ вашей стороны! — сказала Марджори.

— Есть красивое мѣстечко у рѣки, между Вампингъ и Фристонъ-хангеръ — мнѣ давно хотѣлось, чтобы вы его видѣли, а видъ съ колокольни церкви въ Фристонъ! — Хангеръ поразительно красивъ. Оттуда виденъ изгибъ рѣки.

— Теодоръ будетъ счастливъ, какъ царь!

— Я захвачу съ собой удочку, на случай, если ему захочется поудить. Я не хочу ни о чемъ знать. Я хочу, чтобы это было дѣйствительно его днемъ.

Онъ какъ будто чуть-чуть подчеркнулъ послѣднюю фразу. Она, какъ слѣдуетъ, не могла понять.

Но этотъ вечеръ привелъ Марджори ближе къ тому, чтобы полюбить Магнета, чѣмъ когда бы то ни было прежде. И передъ тѣмъ, какъ лечь спать, она снова рѣшила, что онъ вполнѣ сносный человѣкъ, и что она поступила съ нимъ слишкомъ нервно и несправедливо. Въ концѣ-концовъ его поспѣшность и неловкость были только слѣдствіемъ его искренности. Можетъ быть смутное сомнѣніе, повторитъ ли онъ свое предложеніе, придавало какую-то окраску неопредѣленности его преданности. Конечно, говорила она себѣ, конечно, онъ повторитъ свое предложеніе. И тогда она вкуситъ радости неограниченныхъ денежныхъ средствъ. Она вздохнетъ свободно…

Она незамѣтно крѣпко заснула…

IX.

Въ концѣ-концовъ пятница оказалась не столько днемъ Теодора, сколько Магнета. И до тѣхъ поръ, пока она не нашла себя связанной, въ мысляхъ Марджори не было ни малѣйшаго сомнѣнія относительно того, какъ она рѣшила себя вести.

— Когда я тебя снова увижу, — сказала тетя Плессингтонъ при прощальномъ поцѣлуѣ, — надѣюсь, что у тебя будетъ кое-что сказать мнѣ.

Можетъ быть, это былъ Гименей, переодѣтый теткой, махающей платкомъ изъ окна уходящаго поѣзда. Рядомъ энергичныхъ жестовъ, безпредѣльной выставкой зубовъ и развѣвающимся платкомъ она продолжала убѣждать Марджори выйти замужъ за м-ра Магнета, пока поворотъ пути не скрылъ ее изъ виду.

Счастіе благопріятствовало м-ру Магнету прекраснымъ, яснымъ днемъ, и экскурсія была удачной и веселой съ самаго начала. Все было предусмотрѣно и блестяще сорганизовано, съ обильной щедростью, быть можетъ, разсчитанной больше всего на то, чтобы произвести впечатлѣніе на Марджори. И съ самаго ихъ отъѣзда изъ дому Марджори начала улыбаться устроителю. Она изо всѣхъ силъ старалась подавить въ себѣ пробуждающіяся снова непонятныя угрызенія совѣсти и убѣдить себя ясно и просто, какъ въ прошлую ночь, что онъ снова сдѣлаетъ предложеніе, и она приметъ его.

Изъ Вампинга прибыли два экипажа; мѣста хватило для всѣхъ и даже осталось лишнее; а Вампингъ оказался милымъ провинціальнымъ городкомъ съ крытымъ рынкомъ на столбахъ и съ тѣмъ обиліемъ зеленой краски и налета праздности, которыя всегда характеризуютъ близость рѣки и лодокъ для увеселительныхъ поѣздокъ. Паровой катеръ весь сіялъ, было обиліе алыхъ подушекъ и навѣсъ съ кисточками, а тамъ налѣво высился красивый старинный мостъ, ведущій свое начало отъ временъ Плантагенетовъ.

Они тронулись въ путь при усиленныхъ свисткахъ и начали подниматься по рѣкѣ подъ тѣнью нависшихъ деревьевъ, которыя иногда зацѣпляли трубу; они обдавали брызгами береговую дорожку и заставляли плясать тростники и осоку бурунами отъ винта. Они прошли черезъ лѣнивую шлюзу, проплыли длинный каналъ, миновали забавно раскрашенную Потвельскую таверну съ ея живописной группой тополей и нелѣпой, ярко-новой вывѣской „Яичница“.

Фристонъ Кангаръ оказался еще болѣе красивымъ мѣстечкомъ, чѣмъ Вампингъ. Онъ отличался очень яркой собственной физіономіей, такъ, какъ былъ выстроенъ изъ желтаго, мѣстнаго камня, вмѣсто обычныхъ кирпичей, и дворовыя постройки, по крайней мѣрѣ, въ маленькомъ постояломъ дворѣ, гдѣ они остановились, были крыты соломой. Надъ городкомъ. возвышалась необычайно большая церковь, съ большой зубчатой колокольней, увѣнчанной большимъ фонаремъ, высѣченнымъ изъ цѣлаго камня.

— Мы обойдемъ городъ и потомъ осмотримъ развалины стараго замка за церковью, — сказалъ м-ръ Магнетъ Марджори, — а потомъ я хочу вамъ показать видъ церковной колокольни.

А когда они шли по улицѣ, онъ снова обратилъ ея вниманіе на колокольню и голосомъ, въ которомъ сквозила какая-то значительность,.

— Я хочу, чтобы вы туда поднялись, — сказалъ онъ.

— Какъ бы достать что нибудь поѣсть, — м-ръ Магнетъ, — замѣтилъ, неожиданно Теодоръ, и всѣ были немного удивлены отвѣтомъ м-ра. Магнета.

— Кому хочется ѣсть въ день твоего рожденія, Теодоръ?

Но они поняли, что это была только шутка, когда она дошли до развалинъ замка и нашли на древнемъ дворѣ, когда-то служившемъ, мѣстомъ для турнировъ, съ покрытой плющемъ аркой, окаймляющей видъ на городъ и рѣку — накрытый бѣлой скатерью столъ, съ сіявшимъ на солнцѣ и сверкавшимъ хрусталемъ и серебромъ и украшенный вазами съ сахаромъ и цвѣтами, холодными пирогами, кувшиномъ крюшона и серебрянымъ ведеркомъ съ двумя многообѣщающими бутылками, и все это подъ наблюденіемъ двухъ настоящихъ живыхъ лакеевъ, во фракахъ, какъ подобаетъ лакеямъ, но въ соломенныхъ шляпахъ для защиты отъ жары, и солнца.

— О! — воскликнула миссисъ Попъ, — какая великолѣпная мысль!

А Теодоръ, пожалуй, былъ даже немного смущенъ — какъ будто онъ испугался, не зашло ли слишкомъ далеко празднованіе его дня рожденія, и не вызоветъ ли это какихъ-нибудь непріятныхъ для него послѣдствій. Не было сомнѣнія, что м-ръ Магнетъ заказамъ все это въ Лондонѣ и велѣлъ все это прислать сюда, вмѣстѣ съ лакеями. Теодоръ зрѣлъ, что онъ необыкновенно выдающійся мальчикъ, несмотря на явно критическое, къ нему отношеніе четырехъ преданныхъ сестеръ, и м-ръ Магнетъ нѣсколько разъ до этого удостаивалъ его вниманія, но все это — было ярямо колоссально!

— Посмотри на пироги, старичокъ!

И на пирогахъ и на тортахъ выпуклыми буквами изъ тѣста и шоколада стояло слово „Теодоръ“.

— О, м-ръ Магнетъ! — сказала Марджори, чувствуя, что глаза ждали отъ нея какихъ-нибудь словъ.

— Рома! — сказалъ Теодоръ громкимъ театральнымъ шопотомъ, — посмотри, есть и персики, тамъ, на корзинѣ!

— Прикажете шампанскаго, сударыня? — сказалъ лакей внезапно надъ самымъ ухомъ миссисъ Попъ, обтирая запотѣвшую бутылку.

Во сколько ему все это обошлось!

X.

Марджори предпочла бы, чтобы м-ръ Машетъ не рѣшилъ съ такой непоколебимой твердостью сдѣлать ей второе предложеніе на церковной колокольнѣ. Его рѣшеніе было какъ нельзя болѣе ясно съ самаго начала завтрака, и она чувствовала, катъ нервы ея ослабѣваютъ подъ напряженіемъ этого долгаго ожиданія. Она старалась подтянуть себя, не думать объ этомъ, казаться заинтересованной весельемъ и глупостями, которыя болтали м-ръ Винтерслонъ, и Сидъ, и Рома, и Теодоръ; но м-ръ Магнетъ былъ очень сосредоточенъ, а мать ея даже не смотрѣла на нее, а глядѣла все мимо нея, поверхъ нея и вокругъ нея крайне сосредоточеннымъ взглядомъ. Марджори, главнымъ образомъ, хотѣлось одного: подняться на эту роковую колокольню, и чтобы поскорѣе вся эта процедура кончилась; вздрогнувъ, она едва успѣла помѣшать одному изъ услужливыхъ лакеевъ наполнить уже въ третій разъ ея бокалъ шамнавскимь.

Произошла маленькая неловкость, когда встали послѣ завтрака… М-ру Попу, у котораго сердце размягчилось отъ шампанскаго и хорошей сигары, очень хотѣлось побалагурить съ великимъ юмористомъ; съ другой стороны Теодоръ, находясь подъ глубокимъ впечатлѣніемъ своего открытія у м-ра Магнета болѣе интересныхъ качествъ, чѣмъ онъ до сихъ поръ замѣчалъ — тоже началъ проявлять сильную наклонность прилѣпиться къ этой замѣчательной личности и изслѣдовать ее поближе. Миссисъ Попъ съ молчаливой расторопностью старалась все устроить къ всеобщему благополучію.

— Даффи, — сказала она, вытянувъ коварный палецъ по направленію къ наиболѣе пустынному и лишенному всякаго интереса мѣсту на горизонтѣ, — постарайся удалить Теодора отъ м-ра Магнета. Ему хочется поговорить съ Марджори.

Даффи оглядѣлась.

— Мнѣ отозвать его, что-ли? — спросила она.

— Нѣтъ, — сказала миссисъ Попъ, — сдѣлай это незамѣтно.

— Попробую, — сказала Даффи и уставилась глазами на Теодора. Миссисъ Попъ, чувствуя, что это, можетъ быть, удастся, а можетъ, и нѣтъ, но что она сдѣлала все отъ нея зависящее, подошла къ мужу и опустила ему на плечо нѣжную руку.

— Молодежь горитъ нетерпѣніемъ взобраться на колокольню, — сказала она. — Я никогда не могла понять такой проворности, особенно послѣ завтрака.

— И я тоже, — сказалъ м-ръ Попъ, — а вы, Магнетъ?

— А я готовъ, — сказалъ Теодоръ, — пойдемъ, м-ръ Магнетъ!

— Мнѣ кажется, сказалъ м-ръ Магнетъ, глядя на Марджори, — я тоже поднимусь на колокольню. Мнѣ хочется показать Марджори видъ оттуда.

— Мы здѣсь останемся, мамаша, не правда ли? — сказалъ м-ръ Попъ съ необычной догадливостью и внезапно обнялъ миссисъ Попъ за талію. Ея материнскій глазъ отыскалъ глазъ Даффи и молча передалъ ей приказаніе.

— Я пойду съ тобой, Теодоръ, — сказала Даффи, — мѣста намъ всѣмъ не хватитъ на колокольнѣ.

— Я пойду съ м-ромъ Магнетомъ, — отвѣтилъ Теодоръ, твердо настаивая на своей привилегіи чествуемаго.

Нѣсколько минутъ они проспорили, причемъ намѣренія м-ра Магнета становились все болѣе и болѣе очевидными. Наконецъ, удалось завлечь Теодора въ переулочекъ, гдѣ, надъ входомъ въ лавку съ принадлежностями для рыбной ловли, висѣло огромное изображеніе рыбы. М-ръ Магнетъ и Марджори, словно сговорившись, сдѣлали быстрое движеніе но направленію къ колокольнѣ. Что бы ни хотѣть сказать м-ръ Магнетъ, и какова бы ни была его нерѣшимость относительно этого до настоящаго момента, теперь стало яснымъ, что онъ могъ это сказать только на колокольнѣ и въ такомъ порядкѣ, въ которомъ онъ давно уже рѣшилъ. Но когда они, наконецъ, достигли ясныхъ высотъ, м-ръ Магнетъ настолько разгорячился и задыхался, что онъ ничего не былъ въ состояніи произнести, кромѣ почти односложныхъ одобреній по адресу вида:

— Задох-дохся…ся, — сказалъ онъ — эти… крут…т…ыя лѣстницы… всегда… такъ дѣй…ствуютъ на меня… красивый видъ… весь Сёррей… всегда нравился… этотъ край…

Марджори поймала себя на еле удержимомъ желаніи расхохотаться; она никогда не была въ жизни такъ близка къ истерикѣ.

— Очень красивый видъ, — сказала она, — и я не удивляюсь, что вы хотѣли мнѣ показать его.

— Естественно, — сказалъ м-ръ Магнетъ — …хотѣлъ, чтобы вы видѣли…

Марджори съ ловкостью, которой бы порадовалась ея мать, втиснулась въ нишу между зубцами и сосредоточила все свое вниманіе на лѣсныхъ пространствахъ, тянувшихся къ горизонту, а м-ръ Магнетъ усиленно-частыми движеніями сталъ вытирать лобъ и старался отдышаться.

— Это очень мило съ вашей стороны, м-ръ Магнетъ — сказала Марджори.

— Видите ли, — объяснилъ онъ, — когда я вижу что-нибудь прекрасное, хорошее, великолѣпное, удивительное, — мнѣ хочется всегда получить его для васъ.

Онъ заговорилъ быстрѣе, какъ будто повторялъ что то давно заученное.

— Какъ мнѣ хотѣлось бы подарить вамъ всѣ эти земли! Какъ мнѣ хотѣлось бы взять все прекрасное въ мірѣ и бросить къ вашимъ ногамъ!

Онъ на мгновеніе умолкъ и сталъ наблюдать за эффектомъ своихъ словъ на Марджори.

— Марджори, — сказалъ онъ, — вы твердо убѣждены въ непоколебимости того, что вы мнѣ сказали третьяго дня: что для меня нѣтъ никакой надежды? У меня осталось смутное чувство, что я вамъ слишкомъ много надоѣдалъ въ тотъ день, и что, можетъ быть, вы говорили въ моментъ раздраженія…

Онъ запнулся.

— Мнѣ кажется, что я сама хорошенько не знала тогда, чего я хочу, — отвѣтила Марджори, и при этихъ словахъ Магнетъ издалъ странный звукъ облегченія — мнѣ кажется, и теперь я не знаю, чего хочу. Мнѣ кажется, что я не могу сказать, что люблю васъ, м-ръ Магнетъ. Я бы сказала это, если бы могла. Вы мнѣ очень нравитесь, мнѣ кажется — вы очень добры, вы добрѣе и щедрѣе, чѣмъ кто либо изъ людей, которыхъ до настоящаго времени мнѣ пришлось знать…

Говоря, что онъ добръ и щедръ, она по какой то странной ассоціаціи идей почувствовала, что онъ долженъ понять ее. У нея былъ минутный импульсъ откровенно раскрыть ему свое положеніе.

— Хотѣла бы я знать, — сказала она, — можете ли вы понять, что значитъ быть молодой дѣвушкой?

Но она тутъ же поняла всю нелѣпость своей мысля. Онъ былъ всецѣло сосредоточенъ на обращеніи, которое собирался сдѣлать.

— Марджори, — сказалъ онъ, — я и не прошу васъ, чтобы вы меня сегодня полюбили. Я прошу только о томъ, чтобы вы не рѣшали не любить меня. Если бы вы согласились сдѣлать маленькій опытъ, если бы вы попробовали полюбить меня. Давайте устроимъ помолвку. Мнѣ все, равно сколько бы ни пришлось ждать.

Онъ остановился.

— Вы согласны попробовать? — настаивалъ онъ при ея отчаянномъ молчаніи.

У нея было чувство, словно она изъ себя выдавила слово.

— Да, — сказала она, еле внятно.

Потомъ ей показалось, что м-ръ Магнетъ набросился на нее. Она чувствовала, что ее почти грубо вытащили изъ щели. Онъ поцѣловалъ ее. Она стала вырываться изъ его объятій.

— М-ръ Магнетъ! — сказала она.

Онъ поднялъ къ себѣ ея лицо и поцѣловалъ ее въ губы.

— Марджори! — сказалъ онъ, и она наполовину высвободилась.

— О, не цѣлуйте меня, — воскликнула она, — пока еще не цѣлуйте меня.

— Но одинъ только поцѣлуй!

— Я не люблю.

— Простите! — сказалъ онъ — я забылъ… Вы… Вы.. Я не могу удержаться…

Она вдругъ съ отчаяніемъ пожалѣла о случившемся. Она чувствовала, что готова заплакать и надѣлать глупостей.

— Я хочу сойти внизъ, — сказала она.

— Марджори, вы меня сдѣлали счастливѣйшимъ изъ людей! Всю жизнь мою, всѣ свои силы я посвящу тому, чтобы доказать, что вы не ошиблись, довѣряясь мнѣ.

— Да, — сказала она, — да.

И думала о томъ, что надо сказать или сдѣлать. А ея нерѣшительная поза казалась ему самой нѣжной и скромной, какую онъ когда либо видѣлъ.

XI.

Въ тотъ вечеръ, когда Даффи поднялась въ ихъ общую комнату, Марджори явно собиралась уснуть…

И когда Даффи сама почти засыпала, она вдругъ уловила странный звукъ, довольно знакомый, но неожиданный и смутившій ее.

Ораву снова проснувшись, она подскочила на постели. Да! не было никакого сомнѣнія. Но какъ странно?

— Маджи, что случилось?

Никакого отвѣта.

— Скажи, неужели ты плачешь, Маджи, милая?

Потомъ послѣ долгаго промежутка.

— Маджи!

Раздался какой-то отвѣтъ, еле внятный, заглушеннымъ голосомъ, какъ будто у Марджори былъ чѣмъ-то набитъ ротъ.

— Ахъ, отстань, Даффи.

— Но, Маджи! — сказала Даффи, послѣ нѣкотораго размышленія.

— Отстань, слышишь, отстань! Не можешь оставить меня въ покоѣ! Говорю тебѣ, оставь меня въ покоѣ. — И на минуту она дала волю своимъ рыданіямъ. — Даффи, не приставай ко мнѣ. Милая Даффи, умоляю тебя.

Даффи долго сидѣла на постели въ наступившемъ затѣмъ угрюмомъ молчаніи, а потомъ, будучи разумной сестрой, махнула рукой и приготовилась уснуть…

А снаружи, подъ окномъ, въ состояніи божественнаго экстаза стоялъ м-ръ Магнетъ, озаренный луной и весь мокрый отъ росы. Была ясная, свѣтлая ночь, съ растущимъ мѣсяцемъ и разсыпанными по небу крупными звѣздами; если не пѣлъ соловьиный хоръ, то, по крайней мѣрѣ, упорно жужжали жуки.

— Больше чѣмъ я надѣялся получать, — шепталъ м-ръ Магнетъ, — больше чѣмъ я смѣлъ надѣяться.

Ему очень хотѣлось спать, но ему казалось неприличнымъ ложиться въ постель въ такую ночь, послѣ такого событія…

ГЛАВА III.
Человѣкъ, свалившійся съ неба.

I.

Въ теченіе всей слѣдующей недѣли Марджори стала больше углубляться въ себя, чѣмъ когда-либо прежде въ жизни. Она начала сомнѣваться въ своемъ до сихъ поръ непоколебимомъ убѣжденіи, что она представляетъ собой единое цѣльное существо. Она открыла столько разногласій и противорѣчій между однимъ настроеніемъ и другимъ, между рѣшеніемъ, принятымъ въ одну минуту, и чувствомъ, вызываемымъ другой минутой, что ей казалось, она скорѣе собраніе примѣровъ переживаній и отношеній, чѣмъ столь простое и несложное явленіе, какъ индивидуальная личность.

Напримѣръ, во всей этой сложности нельзя было отрицать наличность одной Марджори, которая была очень занята фактомъ своей помолвки и мыслью, что очень скоро она будетъ хозяйкой дома въ Лондонѣ. Она была до глубины души плессингтонистка, и самая вульгарная изо всей породы. Новое открывавшееся положеніе, предполагаемый шикарный домъ, многолюдные блестящіе обѣды и вечера и вся важность этихъ вещей всецѣло поглощали мысли этого существа. Она придумывала себѣ цѣлый рядъ богатыхъ платьевъ. И эта Марджори проявляла себя больше всего, когда приходилось говорить съ матерью и Даффи. Мнѣ кажется, она начала слишкомъ покровительственно относиться къ Даффи и совершенно игнорировала тотъ фактъ, что Даффи, начавшая съ рѣшительнаго великодушія, теперь становилась раздражительной и строптивой.

Вторая Марджори въ путаницѣ своихъ мыслей всячески старалась какъ можно искреннѣе оцѣнить и чувствовать себя признательной по отношенію къ м-ру Магнету за его преданность. Эта Марджори готова была воспринимать всѣ его взгляды на вещи, очень подчеркивала его добровольное подчиненіе, восхищалась его добротой и заставила себя поцѣловать его.

— Я не заслуживаю такой любви, — говорила Магнету эта Марджори. — Но я хочу научиться любить васъ…

— Дорогая моя! — восклицалъ Магнетъ и пожималъ ей руку…

Третья среди множества другихъ Марджори была гораздо болѣе проницательной, но менѣе пріятной особой. Она была проникнута духомъ чистой критики, и, не смотря на огромнѣйшія усилія укротить ее, она день и ночь заявляла въ глубокихъ тайникахъ души Марджори, что она вовсе не вѣритъ въ старую преданность м-ра Магнета. Она была антимагнетисткой, упорной бунтаркой. Она была крайне неугомонна. И эта самая Марджори не хотѣла забыть его лысину, и открыла и стала настаивать на странной, некрасивой тусклости его голоса, какъ разъ въ тѣ минуты, когда онъ всячески старался говорить задушевнѣе. Что же касается этой старой преданности, то къ чему она сводилась? Къ упорному, узкому стремленію завладѣть всецѣло Марджори, къ возрастающему проявленію права собственности, къ экспансивному, полуснисходительному тяготѣнію контролировать и противорѣчить. И онъ всегда прикасался къ ней. Когда бы онъ ни подходилъ къ ней, она морщилась при вольностяхъ, которыя позволяли себѣ большія, добрыя руки съ ея локтемъ или кистью руки, при неожиданномъ неуклюжемъ ласковомъ поглаживаніи случайно выбившагося локона.

Потомъ это одобряющее самодовольство въ его взорѣ.

На третій день послѣ ихъ помолвки онъ началъ безъ всякаго предупрежденія называть се просто „Магси“.

Она начала убійственно критиковать его интеллектуальныя способности. Она съ новой для нея внимательностью стала прислушиваться къ разговорамъ за обѣденнымъ столомъ и къ состязаніямъ его въ остроуміи съ ея отцомъ. Она запоминала изреченія и остроты, чтобы наединѣ разобраться въ нихъ. Она удивлялась, что они совсѣмъ не выдерживали ея критики. О столькихъ вещахъ, о такомъ широкомъ просторѣ мысли м-ръ Магнетъ вовсе не думалъ и просто обнаруживалъ огромную, всепоглощающую пошлость…

II.

Несчастье съ аэропланомъ случилось какъ разъ въ то время, когда миссисъ Попъ, ея двѣ старшія дочери и м-ръ Магнетъ играли въ крокетъ на газонѣ передъ домомъ. Былъ ясный, жаркій день, немного слишкомъ жаркій, чтобы серьезно относиться къ игрѣ, и эти четыре маленькія фигуры медленно двигались по землѣ, группировались и расходились, какъ того требовала игра. Никого больше не видно было; псевдоблизнецы Теодоръ и Тупэ были въ сараѣ, а м-ръ Попъ уѣхалъ за шесть миль въ Вамминигъ, лежалъ тамъ на травѣ и слѣдилъ за матчемъ въ крикетъ, какъ это любитъ всякій добрый англичанинъ… Кликъ… Кликъ… стучали молотки о шары, и потомъ послѣ долгаго промежутка снова — кликъ… И казалось совершенно невѣроятнымъ, чтобы что-нибудь могло случиться до чая.

Но міръ уже не таковъ, какимъ онъ былъ прежде. Внезапно эта живая, мирная сцена была нарушена и прервана шумомъ и видомъ моноплана, мчавшагося по небу.

Жужжаніе и пыхтѣніе заставило м-ра Магнета остановиться какъ разъ передъ ударомъ; по небу махина выскользнула изъ-за деревьевъ у церкви, направляясь къ востоку: она была достаточно близка, чтобы казаться громадиной — огромное упругое существо съ большими крыльями, окаймленными блестящей проволокой, и двумя смѣшными колесиками подъ туловищемъ. Оно пронеслось по небу, поднимаясь все выше, пока, наконецъ, игроки въ крокетъ ясно не увидали авіатора и пассажира, сидящаго за его спиной. Аэропланъ пролетѣлъ немного правѣе церковной колокольни, на нѣсколько аршинъ выше шпица, и Марджори ясно видѣла, какъ пилотъ и пассажиръ внезапно продѣлали рядъ быстрыхъ поспѣшныхъ движеній. Аэропланъ сдѣлался огромнымъ и бросалъ колоссальную тѣнь, и всѣ остановились, какъ вкопанные, когда онъ закрылъ солнце, пролетая надъ трубами священническаго дома. Потомъ онъ быстро опустился футовъ на двадцать, и оба авіатора аэронавта что то крикнули въ то время, какъ аэропланъ направился прямо на линію тополей между цвѣтникомъ и лугомъ.

— Ахъ! Ахъ! Ахъ! — крикнули миссисъ Попъ и Даффи.

Очевидно, авіаторъ старался круто повернуть аппаратъ; машина повернулась, но недостаточно накренилась и врѣзалась прямо въ деревья, со свистомъ разрубая крыломъ верхушки, срывая листья, вѣтки и побѣги.

— Бѣгите скорѣй! — крикнулъ Магнетъ и началъ плясать по лужайкѣ, а три дамы отбѣжали въ сторону въ то время, какъ вся штука направилась.прямо на нихъ. Аэропланъ упалъ бокомъ, на минутку остановился въ колебаніи, перевернуться ли цѣликомъ или нѣтъ, потомъ смялся и съ залпомъ тресковъ и хлопаній остановился въ двадцати шагахъ отъ нихъ, вспахавъ значительное пространство газона, издавая невыносимую вонь бензина, поднявъ цѣлое облако пыли и синяго дыма. Оба авіатора, выскочившіе, чтобы облегчить машину, упали на земь и теперь были покрыты разбитымъ крыломъ.

Это было слишкомъ захватывающее зрѣлище, чтобы кто-нибудь могъ проронить слово или заговорить, пока все не успокоилось, Даже игроки въ крокетъ стояли, какъ вкопанные, нѣкоторое время ожидая, что еще что-нибудь случится. Понадобилось нѣсколько секундъ, чтобы мысли ихъ могли примириться съ тѣмъ, что чудовище, которое только-что было полно движенія и угрожающей силы, теперь внезапно лишилось иниціативы. Прошелъ довольно таки значительный промежутокъ времени, пока Марджори не пришло въ голову, что ей надо что-нибудь предпринять. Она увидѣла, какъ высокій молодой человѣкъ выползъ на четверенькахъ изъ-подъ развалинъ.. Онъ посмотрѣлъ за нее довольно глупо. Она сдѣлала движеніе впередъ со смутной мыслью помочь ему встать. Онъ всталъ, качнулся раза два на ногахъ, повернулся и началъ энергично, таинственно возиться съ краемъ лѣваго крыла. Онъ тяжело дышалъ и повернулъ озлобленные голубые глаза къ ней, черезъ плечо,

— Помогите мнѣ поддержать эту проклятую штуку!.. — крикнулъ онъ съ легкой нотой раздраженія, вызванной ея какъ будто равнодушнымъ отношеніемъ.

Марджори сейчасъ же подбѣжала, схватила край крыла и стала подпирать его. Второй человѣкъ, въ странномъ, похожемъ на пуговицу головномъ уборѣ лежалъ смятый подъ крыломъ. Ухо и щеки его были красны отъ крови, и лужа крови была на землѣ у головы его.

— Вотъ такъ; можете вы поддержать крыло, если я одну руку отпущу?

Марджори, вздохнувъ, отвѣтила „да“, почувствовавъ внезапно ужасную тяжесть на кистяхъ.

— Прямѣй! — крикнулъ высокій молодой человѣкъ и втиснулся задомъ подъ крыло, пока оно не легло ему на спину, и сталъ вытаскивать безчувственнаго авіатора.

— Держите выше! — крикнулъ онъ озлобленно, когда Марджори была почти готова уронить крыло. Очевидно, онъ рѣшилъ, что она была тамъ, чтобы слушать его приказанія; и съ сильнымъ пыхтѣніемъ и большими усиліями онъ вытащилъ своего товарища изъ-подъ обломковъ аэроплана.

Лицо раненаго было сплошной окровавленной массой, и онъ ничѣмъ не реагировалъ на дерганіе и толчки товарища.

— Можете отпустить, — сказалъ высокій молодой человѣкъ, и Марджори поблагодарила небо, когда сломанное крыло моноплана снова хлопнулось о землю.

Она подошла къ авіатору съ готовностью помочь и теперь только замѣтила, что Даффи и мать ея были въ двухъ шагахъ. Магяетъ — и это ее удивило — быстро отступалъ. Но онъ долженъ былъ уйти, такъ какъ не выносилъ вида крови, такъ не выносилъ, что всегда лучше ему было уходить во-время.

— Онъ раненъ? — спросила миссисъ Попъ.

— Мы оба, кажется, — сказалъ высокій молодой человѣкъ, и такъ какъ эти люди въ счетъ не шли, а онъ и Марджори были уже старыми друзьями, онъ сказалъ:

— Какъ вы думаете, сможемъ его мы перевернуть?

— Кажется, сможемъ! — сказала Марджори, взяла раненаго за плечо и ловко перевернула его на спину.

— Не будете ли вы добры принести немного воды? — сказалъ высокій авіаторъ, обращаясь къ Даффи и миссисъ Попъ такимъ тономъ, что Даффи сейчасъ же отправилась за ведромъ.

— Ему нужно воды, — сказала она горничной, которая выбѣжала изъ дому.

Высокій молодой человѣкъ опустился на колѣни рядомъ съ своимъ товарищемъ, разстегнулъ ему воротъ и потомъ изслѣдовалъ его состояніе.

— Пневматическая шапка спасла ему голову, — сказалъ онъ, отшвыривая шапку въ сторону.

— Хорошо, что надѣлъ ее. Должно быть, не очень сильно раненъ. Расцарапалъ лицо о землю. Глупо упасть такъ, не правда ли?

Онъ ощупалъ сердце и сгибаемость рукъ.

— Ну, это все въ цѣлости, — сказалъ онъ.

Онъ весь поглотился изслѣдованіемъ бока пріятеля и немного задумался: „Гм“! — замѣтилъ онъ. Онъ присѣлъ на корточки и въ первый разъ внимательно посмотрѣлъ на Марджори.

— Здорово разсыпались! — сказалъ онъ, и лицо его смягчилось пріятной улыбкой. — Онъ его только купилъ на прошлой недѣлѣ.

— Онъ раненъ?

— Ребро, мнѣ кажется, или пара реберъ сломаны. Больше оглушенъ. — А это все — изъ носа.

Онъ нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на Марджори, и она на него. Потомъ онъ замѣтилъ миссисъ Попъ у своей правой руки. Потомъ услышалъ сзади скрипъ, обернулся и увидалъ Даффи, несущую ведро воды. Къ этому времени прибыли на мѣсто происшествія обѣ горничныя, а рабочій и дама, на обязанностяхъ которой лежало убирать церковь, и м-ръ Магнетъ почтительно и недовѣрчиво держались вдали. Вдругъ съ крикомъ и лаемъ вылетѣли изъ дома псевдоблизнецы Теодоръ и Тупэ. Новыя мысли пробуждались въ молодомъ авіаторѣ. Онъ всталъ на ноги, поморщившись немного при этомъ.

— Мнѣ кажется, я былъ немного невѣжливъ, — сказалъ онъ.

— Надѣюсь, что вашъ товарищъ не очень серьезно раненъ, — вспомнила миссисъ Попъ свои обязанности хозяйки.

— Не очень, насколько я могу судить. Но мы порядочно испортили вамъ газонъ.

— О, ничуть! — сказала миссисъ Попъ.

— Нѣтъ, испортили. А если этотъ человѣкъ вонъ тамъ — вашъ садовникъ, то было бы хорошо, если бы онъ не подпускалъ близко тѣхъ людей, что собираются за деревьями. Ихъ скоро придетъ много. А теперь боюсь, что долженъ буду воспользоваться вашимъ гостепріимствомъ.

И онъ мягко разсмѣялся.

— Ничего другого не остается. Скажите, возможно ли откуда-нибудь достать доктора? Мой пріятель не очень раненъ, но все же ему нужна серьезная помощь. Онъ — сэръ Рупертъ Соломонсонъ, вонъ оттуда, — онъ головой показалъ назадъ — изъ-за Тенбриджъ Уэльсъ. Моя фамилія — Траффордъ.

— Я — миссисъ Попъ — а это мои дочери.

Траффордъ поклонился.

— Мы взяли эту штуку, чтобъ прокатиться немного.

Марджори разсматривала лежащаго человѣка. Ротъ его былъ чуть-чуть раскрытъ, и были видны красивые зубы. Если забыть о запекшейся на его лицѣ крови, то онъ былъ недуренъ собой. По всей видимости, онъ былъ еврей, довольно плотный, широкоплечій еврей (вы, конечно, замѣчали, что бываютъ широкоплечіе евреи, съ носами нормальной величины, и худые, сутуловатые евреи, чьи носы превосходятъ всякія границы); съ головой не столько пулеобразной, сколько шаровидной и стриженной, какъ голова капуцинской обезьяны. Марджори вдругъ опустилась и взяла его голову къ себѣ на колѣно быстрымъ движеніемъ, привлекшимъ взоръ Траффорда,

— Ему теперь лучше, — сказала она. — Вѣки его дрогнули. Даффи, давай воды!

Сперва она почувствовала странное чувство отвращенія къ безпомощному человѣку, но теперь сидѣлка, которая скрывается въ каждой женщинѣ, взяла верхъ.

— Дайте мнѣ вашъ платокъ, — сказала она Траффорду, и съ Даффи, тоже заинтересованной, на колѣняхъ рядомъ съ нею и миссисъ Попъ, немного запоздавшей, но наиболѣе авторитетной и опытной третьей сестрой милосердія — сэръ Рупертъ скоро уже получалъ наилучшій уходъ.

— Вотхоллъ!.. сказалъ сэръ Рупертъ внезапно и снова повторилъ: — Вотхоллъ!.. Гдѣ тутъ Вотхоллъ! Эй?

— Если бы мы могли только перенести его въ тѣнь, — сказала Марджори.

Сэръ Рупертъ застоналъ.

— Ничего, — сказалъ Траффордъ, — только пара реберъ!

Сэръ Рупертъ пробормоталъ снова что-то невнятное.

— Да, да! Мы васъ сейчасъ перенесемъ въ тѣнь!

— Не трогайте меня! — сказалъ сэръ Рупертъ, — уходите!

Пришлось нѣкоторое время потратить на уговоры, пока сэръ Рупертъ не разрѣшилъ перенести себя, и даже тогда онъ нѣкоторое время былъ немного… не очень деликатенъ. По скоро Траффордъ и обѣ дѣвушки перенесли его подъ тѣнь большого куста, около котораго на травѣ въ центрѣ круга у ковровъ и подушекъ былъ накрытъ чай. Тамъ они положили его; рабочій былъ командированъ отгонять любопытныхъ, прибѣжавшихъ изъ деревни; скоро принесли воду, полотенца и подушки. М-ръ Магнетъ снова появился въ качествѣ платоническаго помощника, сэръ Соломонсонъ снова сталъ произносить членораздѣльные звуки, храбриться и увѣрять, что онъ не чувствуетъ ничего, кромѣ маленькаго укола въ боку. Въ теперешнемъ своемъ положеніи онъ чувствовалъ себя недурно. Только онъ не хотѣлъ, чтобы кто-нибудь былъ около него. И онъ настаивалъ на этомъ съ просительной улыбкой. Близнецы, которымъ предложили съѣздить за докторомъ, отказались, предложивъ вмѣсто себя Теодора. Онѣ обѣ мгновенно влюбились въ высокаго молодого авіатора и не хотѣли покидать его. Да, дѣйствительно, у него было очень пріятное лицо. Теодоръ, обойдя дважды развалины аэроплана, насилу оторвался отъ нихъ и укатилъ на велосипедѣ Ромы. Долго еще не оставляли Соломонсона разспросами. Лицо, волосы и шея его были еще мокры, но ужъ не въ крови, и онъ увѣрялъ, что чувствуетъ себя прекрасно, только бы его не двигали съ мѣста, и никто бы не подходилъ къ нему. Онъ очень на этомъ настаивать, но безукоризненно вѣжливо, и разсматривалъ ихъ лица, чтобы убѣдиться, понимали ли его достаточно ясно или нѣтъ. Когда онъ въ этомъ убѣдился, онъ закрылъ глаза и ни слова больше не проронилъ. И тогда онъ былъ похожъ на капуцинскую обезьяну, преисполненную спѣси. Наступила пауза. Каждый сознавалъ, что откликнулся на необычайный случай, и безукоризненно держалъ себя. Глаза молодого авіатора остановились на приготовленіяхъ къ чаю, гдѣ не хватало одного только чайника.

— А почему бы намъ, — замѣтилъ онъ, — не выпить чаю?

— Если вы думаете, что вашъ другъ… — начала миссисъ Попъ.

— О, ему сейчасъ хорошо. Не правда ли, Соломонсонъ? Намъ нечего съ нимъ дѣлать, пока не придетъ докторъ.

— Хочу только, чтобы меня оставили въ покоѣ, — сказалъ Соломонсонъ и снова закрылъ свои отяжелѣвшія вѣки.

Миссисъ Попъ велѣла горничнымъ подавать чай.

— Мы можемъ издали присматривать за нимъ, — сказалъ Траффордъ.

Марджори взглянула на своего перваго паціента съ милой безсознательной смѣсью материнской серьезности и юношескаго любопытства, а близнецы, чтобы не слишкомъ открыто поѣдать глазами красоту Траффорда, выбрали себѣ мѣсто и подушки вокругъ чайнаго прибора такимъ образомъ, чтобы очутиться какъ можно ближе къ нему. М-ръ Магнетъ и Тупэ пошли поглядѣть на монопланъ, гдѣ къ нимъ скоро присоединился старичекъ-рабочій, скептически настроенный.

— Довольно основательно поломался, сэръ, — сказалъ онъ, но, увидавъ нѣсколько головъ изъ-за изгороди у церкви, вернулся къ своимъ обязанностямъ часового.

Даффи вспомнила, что понадобились дополнительныя чашки и тарелки, и пошла за ними въ домъ, а миссисъ Попъ выразила надежду, что сэръ Рупертъ не серьезно раненъ.

— Поразительно все это, неправда ли? — замѣтилъ мистеръ Траффордъ. — Вотъ мы были послѣ завтрака за 20 верстъ отсюда, курили сигары, и столько же думали о томъ, что будемъ пить чай тутъ съ вами, сколько о томъ, чтобы… Я хотѣлъ сказать полетѣть. Но это выраженіе теперь устарѣло. Намъ пришло въ голову попробовать машину… Прямо сонъ какой-то!

Онъ обращался къ Марджори.

— Я никогда не могу убѣдить себя, что жизнь реальна, раньше чѣмъ черезъ три двя послѣ событій. Два часа тому назадъ я не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія полетѣть.

— Развѣ вы прежде не летали? — спросила миссисъ Попъ.

— Немного. Я совершилъ нѣсколько полетовъ въ Шеппей, но трудно небогатому человѣку достать машину. А тутъ былъ Соломонсонъ съ этой штукой, которая чуть ли не заржавѣла отъ бездѣлья въ своемъ ангарѣ. „Давайте вытащимъ ее, — сказалъ я, — и объѣдемъ разочекъ надъ паркомъ“… И вотъ мы здѣсь… Я думаю, что ему не слѣдовало летѣть со мною…

Сэръ Рупертъ, не раскрывая глазъ, подалъ утвердительный знакъ.

— А знаете ли, — сказалъ Траффордъ, видъ вашего чая будитъ во во мнѣ чувство уяіаснаго голода.

— Думаю, что моторъ дѣлъ, — прибавилъ онъ весело, обращаясь къ Магнету, который подошелъ къ нимъ, а вы?

— Пропеллеръ раскололся въ щепки, и лѣвое крыло не въ лучшемъ состояніи, но это все, кромѣ колесъ. Падать гораздо легче, чѣмъ можно было бы судить по шуму и треску удара… Счастье, что машина не перевернулась. А то тогда, знаете, моторъ стукнетъ сверху и готово…

III.

Докторъ прибылъ какъ разъ по окончаніи чая съ чемоданчикомъ и съ стетоскопомъ въ маленькой гробоподобной коробкѣ. Попы и м-ръ Мигнетъ деликатно удалились, пока сэра Руперта тщательно осматривали, ощупывали, остукивали, разспрашивали и испытывали всѣми способами, извѣстными медицинской наукѣ. Результатъ совѣщанія былъ вскорѣ сообщенъ Попамъ докторомъ и м-мъ Траффордомъ. Сэръ Рупертъ былъ не очень серьезно раненъ, но онъ страдалъ отъ сотрясенія и толчка, два ребра были сломаны, и кисть руки вывихнута, если въ ней не сломана была одна изъ косточекъ. Его надо забинтовать какъ можно скорѣе и уложить въ постель…

— Не могли бы мы, — начала миссисъ Попъ, но докторъ увѣрилъ ее, что его домъ — наилучшее мѣсто. Тамъ сэръ Рупертъ могъ пробыть нѣсколько дней, такъ какъ теперь переѣздъ въ моторѣ по шоссе или же поѣздомъ по юго-восточной желѣзной дорогѣ былъ бы безполезно утомителенъ и болѣзненъ. Поэтому, съ любезнаго разрѣшенія Поповъ, онъ пролежитъ тутъ спокойно около часу, и тогда придетъ докторъ съ людьми и носилками и его перенесутъ къ нему домой. И тамъ онъ будетъ чувствовать себя, увѣрялъ м-ръ Траффордъ, — великолѣпно. М-ръ же Траффордъ можетъ остановиться или же въ „Красномъ Львѣ“ вмѣстѣ съ м-ромъ Магнетомь, или же въ маленькомъ коттэджѣ рядомъ съ домомъ доктора (м-ръ Траффордъ избралъ послѣднее, какъ наиближайшее къ пріятелю). Что же касается сломаннаго аэроплана, то сейчасъ же будутъ посланы телеграммы механикамъ сэра Руперта въ Честельбери, и они очистятъ газонъ къ слѣдующему утру…

Докторъ ушелъ, сэръ Рупертъ, послѣ принятія подкрѣпляющихъ лекарствъ, снова закрылъ глаза, а м-ръ Траффордъ усѣлся у чайнаго прибора въ ожиданіи еще порціи кэкса, какъ будто знакомство черезъ посредство аэроплана самая обыкновенная вещь въ мірѣ.

Онъ велъ себя очень мило и просто, обладалъ полнымъ отсутствіемъ самомнѣнія и проявлялъ разговорчивую живую натуру, которая очень быстро осваивалась со всѣми. Онъ описалъ всѣ ощущенія полета, свои первые уроки и опыты, и очень подробно разсказаль всѣ событія дня, предшествовавшія трагической катастрофѣ. Бесѣду велѣ почти онъ одинъ; м-ръ Магнетъ за исключеніемъ двухъ-трехъ вставленныхъ остротъ былъ молчаливо наблюдателенъ; остальные внимательно слушали. И пока мистеръ Траффордъ говорилъ, глаза его останавливались на Марджори съ едва замѣтнымъ налетомъ озадаченности и любопытства; и она тоже чувствовала, какъ странное и незамѣтное убѣжденіе слагалось у нея въ головѣ, что гдѣ то, когда то онъ и она встрѣчались и довольно серьезно разговаривали. Но, гдѣ, когда — она никакъ не могла припомнить.

Такъ они просидѣли около часа — докторъ и носилки какъ будто куда-то навсегда пропали — когда вдругъ неожиданно вернулся м-ръ Попъ съ крикетнаго состязанія, окончившагося немного ранѣе обыкновеннаго вслѣдствіе драки изъ-за неправильно взятыхъ воротъ. М-ръ Попъ былъ занятъ подробностями игры и горѣлъ нетерпѣніемъ выложить ихъ до мельчайшихъ деталей передъ м-ромъ Магнетъ и своей семьей такъ, чтобы они хотя ретроспективно имѣли возможность раздѣлить его удовольствіе. И поэтому, естественно, онъ былъ немного огорченъ, замѣтивъ, что его интересная новая тема замѣнена болѣе захватывающимъ событіемъ.

При видѣ незнакомаго человѣка, непринужденно возсѣдавшаго среди чайной посуды, онъ проявилъ легкую суровость, которая только могла возрасти при открытіи другого человѣка съ большими голубыми глазами и выраженіемъ восточнаго терпѣнія и презрѣнія, лежащаго на спинѣ подъ тѣнью сосѣдняго куста. Сперва м-ръ Попъ какъ будто не могъ понять, въ чемъ дѣло, несмотря на объясненія миссисъ Попъ, и глядѣлъ на сэра Руперта съ выраженіемъ, граничившимъ съ озлобленіемъ. Потомъ, когда ему указали на разбитый аэропланъ, лежавшій на газонѣ, у него вырвалось громкое, возмущенное:

— Боже мой! Еще что!

Онъ направился къ обломкамъ, не обращая вниманія на рядомъ стоявшаго м-ръ Траффорда.

— Человѣкъ не можетъ уйти изъ дому на часъ, чтобы… — жаловался онъ.

— Увѣряю васъ, мы употребили всѣ усилія, чтобы избѣжать этого, — сказалъ Траффордъ.

— Если бы у васъ не было этой штуки, вамъ нечего было бы избѣгать, — сказалъ м-ръ Попъ. — Вашъ товарищъ раненъ?

— Ребро… общее сотрясеніе, — сказалъ Траффордъ.

— Такъ ему и надо, — сказалъ м-ръ Попъ. — Я скорѣе бы далъ себя разстрѣлять, чѣмъ пустился бы въ воздухъ на одномъ изъ этихъ адскихъ изобрѣтеніи.

— Вкусы, конечно, бываютъ разные, — отвѣтилъ Траффордъ съ добродушной невозмутимостью.

— Вы, надѣюсь, все это уберете, — сказалъ м-ръ Попъ.

— Сюда спѣшатъ механики — цѣлая армія механиковъ — на быстроходныхъ моторахъ, — отвѣтилъ Траффордъ, — благодаря любезности вашего слуги, согласившагося отправить мою телеграмму.

— Надѣюсь, они никого не убьютъ, — сказалъ м-ръ Попъ, и на мгновеніе разговоръ какъ будто началъ обостряться.

— А вашъ пріятель? — спросилъ онъ.

— Онъ тоже будетъ убранъ, черезъ десять минутъ, т. е. какъ только придутъ носилки отъ доктора. Бѣдняга Соломонсонъ!

— Соломонсонъ!

— Да, сэръ Рупертъ Соломонсонъ!

— О! — сказалъ м-ръ Попъ, — это Соломонсонъ, у котораго пигментное предпріятіе?

— Кажется, онъ во главѣ какой-то дрянной компаніи въ этомъ родѣ, — сказалъ Траффордъ, — но не правда ли, какое счастье, что нашъ моторъ уцѣлѣлъ?

Имя сэръ Руперта Соломонсона хорошо было извѣстно м-ру Попу. Онъ организовалъ общество для эксплоатація разныхъ пигментныхъ патентовъ, а акціи его синдиката поднялись до такой высокой цѣны, что сумѣли пробудить въ м-рѣ Попѣ полнѣйшее довѣріе къ ихъ будущему; онъ даже скупилъ значительное количество ихъ, вынувъ для этого часть своего капитала изъ Аргентинской желѣзной дороги, паи котораго не оправдывали его ожиданій; открытіе это сильно способствовало умѣренію его первоначальной враждебности. Его слѣдующія замѣчанія Траффорду были почти нейтральными, и онъ даже былъ готовъ спросить сэра Руперта, не можетъ ли онъ чѣмъ-нибудь помочь ему, когда вернулся докторъ съ носилками и четырьмя импровизированными носильщиками.

IV.

Какъ будто исчезла какая-то жизнерадостность, когда живой, веселый м-ръ Траффордъ, все еще неутомимо бодрый, похрамывая, поплелся за своимъ болѣе пострадавшимъ пріятелемъ и скрылся за воротами. Марджори очутилась въ обществѣ, мужская половина которой отказывалась видѣть въ веселомъ волнующемъ событіи, нарушившемъ ихъ дневной покой, что либо другое кромѣ крайне большой непріятности.

— Боже мой! — сказалъ м-ръ Попъ. — Еще что? Чего мы еще дождемся!

— Регистрація аэроплановъ, надѣюсь, — сказалъ м-ръ Магнетъ, — и изгнанія ихъ за предѣлы Сахары.

— Есть одно утѣшеніе, — сказать м-ръ Попъ, — все это расходуетъ бензинъ. А когда міровые запасы бензина изсякнуть, и они исчезнутъ.

— Конечно, — сказала миссисъ Попъ, считая, что и она должна дать свое показаніе противъ недавнихъ гостей, — мы всѣ могли быть убиты… т. е., если бы не убѣжали во-время.

И одновременно всѣ двинулись къ лежавшему аппарату, вокругъ котораго собрался маленькій контингентъ жителей села, воспользовавшихся отсутствіемъ часового.

— Посмотрите на него! — сказалъ м-ръ Попъ съ чувствомъ нескрываемой враждебности, — посмотрите на него!

Но всѣ предвосхитили его приказаніе.

— Они никогда ничего не добьются! — сказалъ м-ръ Попъ послѣ паузы, преисполненной молчаливой ненавистью.

— Но они очень многаго добились, — сказала Марджори.

— Этотъ-то добился! — сказалъ м-ръ Магнетъ, не забывая, что онъ присяжный юмористъ.

— Но вы только подумайте о наглости этого вторженія въ чужія владѣнія; противъ этого надо протестовать.

— Непріятныя это штуки, — сказалъ м-ръ Магнетъ, — ужасно непріятныя!

Странный духъ противорѣчія проснулся въ Марджори. Ей показалось, что люди, которые играютъ въ крокетъ или наблюдаютъ часами матчи въ крикетъ, не имѣютъ права критиковать людей, рискующихъ своими жизнями въ небесахъ. И она стала придумывать какое-нибудь возраженіе для начала спора.

— Но какая удивительная машина, — замѣтила она.

М-ръ Магнетъ посмотрѣлъ на аппаратъ, склонивъ голову чуть-чуть набокъ.

— Одна изъ самыхъ обыкновенныхъ, — сказалъ онъ.

— Такихъ машинъ не было двадцать лѣтъ тому назадъ.

— Двадцать лѣтъ тому назадъ не было такихъ людей, какъ вы, — сказалъ м-ръ Магнетъ, мудро и нѣжно улыбаясь, и повернулся спиной къ аэроплану.

М-ръ Попъ послѣдовалъ его примѣру. Онъ съ горечью думалъ о томъ, что теперь уже ему больше не удастся разсказать исторію замѣчательнаго матча, который онъ видѣлъ. Все было для него испорчено… испорчено навсегда. Все было взбудоражено и выбито изъ колеи…

V.

На слѣдующее утро странное безпокойство охватило Марджори. Повидимому, это объяснялось отсутствіемъ Магнета, уѣхавшаго въ Лондонъ прочесть свой давно обѣщанный докладъ „О характерныхъ особенностяхъ англійскаго юмора“ въ „Клубѣ Литераторовъ“. Повидимому, ей не хватало его ухаживанія. Но къ серединѣ дня это безпокойство окристаллизировалось въ необычайно странную форму, въ сильное желаніе отправиться въ маленькій городъ Пенстингъ, находящійся въ пяти миляхъ отъ Бернхамстрита, чтобы купить себѣ шелковые шнурки для туфель.

Она рѣшила поѣхать въ шарабанѣ, запряженномъ осликомъ. Она сообщила о своемъ намѣреніи матери, но не упомянула о другомъ своемъ, столь же опредѣленномъ намѣреніи, внезапно вспомнить о сэрѣ Рупертѣ Соломонсонѣ, когда будетъ проѣзжать мимо домика доктора, и подъ вліяніемъ минуты справиться о здоровьѣ больного — это будетъ, конечно, ничего больше, какъ вполнѣ оправдываемый и понятный актъ вѣжливости. Можетъ быть, она тамъ встрѣтитъ и м-ра Траффорда, но въ этомъ не будетъ ничего особенно предосудительнаго.

Надо однако замѣтить, что когда Марджори поравнялась съ домикомъ доктора, ее охватила неясная, но не менѣе сильная робость, такъ что она не только не вошла, но и не посмотрѣла на докторскій домикъ, а вмѣсто этого стала смотрѣть прямо, неуклонно передъ собой, — успокаивая себя при этомъ, что она отлагаетъ актъ вѣжливости до возвращенія послѣ покупки шнуровъ. И такимъ образомъ случилось, что, не проѣхавъ и полмили за Бернхамстритъ, она наткнулась за поворотомъ шоссе на Траффорда, который, по странной фатальности судьбы, тоже ѣхалъ въ шарабанѣ, запряженномъ осломъ, или вѣрнѣе чертилъ ослиными копытами вѣерообразный рисунокъ на пыльной дорогѣ. Оселъ былъ очень похожъ на осла Марджори, только экипажъ былъ другого, болѣе изящнаго типа. Подвижное лицо Траффорда проявило большое оживленіе при видѣ ея, и когда она поравнялась съ нимъ, онъ ее окликнулъ съ почти неестественной простотой:

— Здравствуйте! — воскликнулъ онъ, — я вышелъ подышать воздухомъ. Вы какъ будто умѣете заставлять ословъ двигаться впередъ. Какъ вы ухитряетесь? Я не могу. Никогда въ жизни не пускался въ столь рискованную поѣздку. Меня только что чудомъ не задавили два мотора, и я цѣлую ужасную минуту провисѣлъ съ лѣвымъ колесомъ надъ глубочайшей канавой. Я даже слышалъ, какъ пищатъ утята на днѣ ея. Я даже пробовалъ сосчитать секунды до паденія. Ну, и бѣлая же вы вся!

— Но зачѣмъ вы выѣхали?

— Надо же что-нибудь дѣлать. Я весь забинтованъ и не могу ходить. Оказывается, какъ увѣряетъ докторъ, нога моя повреждена больше, чѣмъ я думалъ. Соломонсонъ не хочетъ говорить ни о чемъ другомъ, какъ о своемъ здоровьѣ, а мнѣ рѣшительно наплевать на его здоровье. Поэтому я досталъ это сооруженіе и выѣхалъ на немъ.

Марджори задала нѣсколько вопросовъ, подобающихъ случаю, и наступила маленькая пауза.

— Придетъ день, когда никто не захочетъ повѣрить, что когда-то люди были настолько глупы и довѣрялись животнымъ для приведенія въ движеніе ихъ экипажей, — замѣтилъ онъ. — Берегитесь! Смотрите, какой ужасъ!

Огромная цистерна — колоссальный барабанъ на колесахъ — выскочила изъ-за угла и, давъ предварительный, но запоздавшій гудокъ, понеслась на нихъ и, чудомъ миновавъ Траффорда, унеслась дальше. Оба сѣдока совершили чудеса кнутами и возжами и снова очутились одни на дорогѣ, со сцѣпившимися колесами и неопредѣленнымъ будущимъ.

— Предоставляю вамъ разрѣшить эту задачу, — сказалъ Траффордъ: — или давайте будемъ сидѣть и болтать, пока слѣдующій автомобиль не задавитъ насъ.

— Надо все-таки попытаться что-нибудь сдѣлать, — сказала Марджори добродушно и слѣзла, чтобы взять уздечки обоихъ ословъ.

Съ помощью пожилого садовника, работавшаго надъ изгородью и наблюдавшаго ихъ съ безпристрастнымъ интересомъ, она освободила колеса и поставила обоихъ ословъ рядомъ одинъ съ другимъ. Мнѣніе стараго садовника объ ихъ безопасности на Королевской Большой дорогѣ выразилось не столько въ словахъ, сколько въ дѣйствіи; онъ отвелъ обоихъ ословъ на тѣнистый проселокъ, начинавшійся подъ прямымъ угломъ къ дорогѣ, и постоялъ у уздечекъ, пока Марджори не усѣлась снова на мѣсто.

— Очевидно, теперь нужно пойти на компромиссъ, — сказалъ Траффордъ; — вамъ нужно туда; мнѣ — сюда. Поэтому поѣдемъ этой третьей дорогой. Только при такихъ условіяхъ не развивается цивилизація, и невозможенъ прогрессъ.

Онъ отпустилъ садовника, щедро давъ ему на чай, и снова взялъ возжи.

— Давайте въ перегонки! — предложилъ онъ.

— Съ вашей ногой? — спросила она.

— Нѣтъ, на ослиныхъ. Право, становится весело. Вначалѣ все это казалось опаснымъ и скучнымъ, но условія измѣнились. У меня сегодня адски хорошее настроеніе. Я чувствую, что буду плакать до ночи, но все же я… мнѣ очень хотѣлось общества здороваго человѣка. Такъ пріятно васъ снова встрѣтить.

— Снова?

— Да, послѣ позапрошлаго года.

— Послѣ позапрошлаго года?

— Развѣ вы не помните? — спросилъ Траффордъ. — Вѣдь мы съ вами уже встрѣчались. Я навѣрное вамъ показался очень нахальнымъ. Но дѣло въ томъ, что я не былъ совершенно увѣренъ. Я почти всю прошлую ночь — къ утру нога страшно ныла — старался припомнить, гдѣ и когда мы встрѣчались.

— Я не помню. — сказала Марджори.

— Я помнилъ васъ еще очень ясно, и кое-какія мысли о васъ, которыя у меня остались, но не могъ вспомнить, гдѣ это было, и среди ночи вспомнилъ. Прямо загадка, не правда-ли? Видите, на мнѣ тогда была черная сутана, я нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, не видѣлъ солнечнаго свѣта — и глазъ у меня, кажется, былъ забинтованъ. Всегда что-нибудь у меня бываетъ забинтовано,

„Я былъ царемъ въ Вавилонѣ,

А вы рабой-христіаикою въ цѣпяхъ…“

т. е. вы были студенткой!»

Марджори сразу вспомнила.

— Вы — профессоръ Траффордъ?

— Только не въ этой атмосферѣ. Въ Ромейскомъ Колледжѣ — да. И какъ только я вспомнилъ, что экзаменовалъ васъ, сейчасъ же все припомнилъ. Вы были умны, но не очень сильны… Кажется, въ кріогидратахъ. Ага, вы теперь вспомнили меня! Такъ какъ большинство молодыхъ женщинъ всегда бываютъ крайне точны въ зубрежкѣ, но довольно туги на соображенія въ такого рода вопросахъ, и такъ какъ для сущности знаній не важна точная заученность фактовъ, а нужна смекалка… — Онъ остановился на мгновеніе, какъ будто усталъ отъ этой длинной фразы. — Я васъ запомнилъ.

И онъ началъ своей легкой отрывочной манерой, дѣлавшей всякія темы возможными, разсказывать о своихъ первыхъ впечатлѣніяхъ о ней и доказывать, какъ онъ ясно помнитъ ее.

— Вы заставили меня заняться философствованіемъ. Я первый разъ экзаменовалъ женскій колледжъ, и меня внезапно поразилъ видъ всѣхъ васъ, пятидесяти женщинъ. Что изъ нихъ всѣхъ выйдетъ?

— Я думалъ, продолжалъ онъ, — о томъ, какъ вы были смѣтливы, и съ какимъ интересомъ и захватомъ вы, — т. е. главнымъ образомъ — вы, относились ко всему; и о томъ, какъ почти навѣрняка можно было предсказать, что ваша смѣтливость, интересъ, захватъ будутъ поглощены какой-либо пошлой обыденностью, вродѣ самаго банальнаго брака, или самыхъ банальныхъ домашнихъ обязанностей. Старая, старая исторія, но только повторенная съ какой-то жалкой негодностью (я ничего не имѣю противъ этихъ вещей, если они дѣлаются хорошо!), и я пришелъ въ сентиментальное, патетическое настроеніе по поводу того, какъ жизнь обманываетъ женщинъ. Странно, не правда ли, какія нелѣпыя бываютъ мысли? Но такія именно мысли мнѣ тогда приходили въ голову. И теперь я все вспоминлъ.

Ясные, чистые глаза Марджори остановились на немъ.

— Я не вижу ничего особенно плохого въ судьбѣ женщины, — замѣтила она. — Въ наши дни условія значительно измѣнились. И во всякомъ случаѣ…

Она остановилась.

— Вы не хотите быть мужчиной?

— Нѣтъ!

Она рѣзко подчеркнула отвѣтъ.

— Нѣкоторые изъ насъ больнѣе нарываются на жизнь, чѣмъ вы думаете, — сказалъ онъ, какъ бы доканчивая ея недоговоренную мысль.

Она первый разъ встрѣчала мужчину, который понималъ, какъ дѣвушка можетъ чувствовать обезнадеживающую тупость своего пола. И она испытала такое же чувство, какъ будто онъ ее накрылъ на чемъ-то.

— О! — сказала она, — можетъ быть, вы и нарываетесь…

И посмотрѣла на него съ возрастающимъ интересомъ.

И завязалась у нихъ бесѣда на пустынномъ проселкѣ, гдѣ деревья сплетались надъ головами, и бесѣда эта развертывалась и вилась, какъ извилистая тропинка въ тѣнистомъ лѣсу, и касалась всякаго рода предметовъ…

VI.

Въ конечномъ итогѣ эта бесѣда въ тѣнистой аллеѣ, которая никуда не вела, огорчила цѣлый рядъ людей…

Сэръ Рупертъ Соломонсонъ первый выразилъ свое неудовольствіе. Никто не зашелъ къ нему, ни одна живая душа; даже ни одинъ автомобиль не проѣхалъ мимо, который бы своимъ рожкомъ немного ободрилъ его. Траффордъ отсутствовалъ «битыхъ три часа».

Сэръ Рупертъ готовъ былъ признать, что ему предписаны тишина и покой, но «не такая ужъ проклятая тишина».

— Я бы обрадовался даже, — говорилъ сэръ Рупертъ, — если бы хоть курица положила гдѣ-нибудь поблизости яйцо и закудахтала. Боже мой, какая мертвая тишина! я право выползъ бы какъ-нибудь на улицу, если бы не эти проклятыя ребра…

Миссисъ Попъ узнала все совершенно случайно.

— Ну, Марджори, — оказала она, разливая чай, — ты купила себѣ шнурки?

— Нѣтъ, я туда не попала, мамочка, — оказала Марджори и закончила убійственной паузой.

— Ты не попала туда! — воскликнула миссисъ Понъ. — Но это хуже, чѣмъ Теодоръ! Оселъ опять не хотѣлъ итти?

Не было никакого довода краснѣть, но все же Марджори почувствовала, какъ жаръ залилъ ей шею, щеки и лобъ. И она продолжала въ необычайно естественномъ тонѣ.

— У меня было маленькое романическое приключеніе, — сказала она довольно тихо. — Я какъ разъ собиралась вамъ про него разсказать.

(Сенсація).

— Видите ли, все произошло такимъ образомъ, — сказала Марджори. — Я натолкнулась на м-ра Траффорда.

Она отпила глотокъ чаю и постаралась дать живописное изображеніе сцѣпившихся колесъ и послѣдующей бесѣды въ оживленномъ разсказѣ, разукрашенномъ всякими смѣхотворными подробностями и нелѣпостями. Но она говорила черезъ-чуръ быстро и чувствовала, что смѣшныя стороны разсказа нѣсколько натянуты. Дѣтей ей все-таки удалось разсмѣшить, а Теодоръ доставилъ всѣмъ маленькое развлеченіе тѣмъ, что поперхнулся чаемъ. Съ самаго начала своего разсказа и до конца Марджори старательно избѣгала встрѣчаться глазами съ испытующимъ нѣжнымъ взглядомъ матери. «И это продолжалось такъ долго?» освѣдомилась миссисъ Попъ. Да, они поговорили съ полчаса, или больше, и потомъ очень медленно поѣхали обратно вмѣстѣ, — отвѣчала Марджори.

— Говорилъ-то все время онъ. Да вы сами вчера видѣли, какой онъ разговорчивый. А ослы были такъ счастливы вмѣстѣ, что жаль было ихъ разлучать.

— Но о чемъ же вы все время говорили? — спросила съ любопытствомъ Даффи.

— Онъ спрашивалъ очень мило о тебѣ, Даффи, — сказала Марджори и прибавила: «нѣсколько разъ». (Хотя въ дѣйствительности Траффордъ проявилъ прямо-таки поразительное равнодушіе ко всей ея семьѣ).

— И, — прибавила она, наконецъ, придумавъ вполнѣ пріемлемое объясненіе, — онъ сообщилъ мнѣ все касающееся аэроплановъ. И тому подобное. Гдѣ папа, онъ опять уѣхалъ въ Вампингъ смотрѣть на игру въ крикетъ?..

(Ничто не пропало даромъ для миссисъ Попъ).

VII.

Предвѣстникомъ возвращенія м-ра Магнета на слѣдующій день оказались чуть ли не двѣ трети столбца Times’а. Лекція «О характерныхъ свойствахъ юмора», очевидно, была весьма замѣтнымъ событіемъ, и очень внушительный списокъ юмористовъ и видныхъ особъ откликнулся на гостепріимное приглашеніе «Литературнаго Общества».

Марджери пробѣжала глазами лестное вступительное слово предсѣдателя и со страннымъ, едва замѣтнымъ чувствомъ враждебности дошла до рѣчи своего будущаго супруга. Она, какъ будто, слышала его низкій сильный голосъ, и въ автоматически-сухія фразы репортерскаго отчета словно впивались тѣ богатыя, спокойныя, рѣшительныя звуковыя волны, которыя были, увы, такъ знакомы ея уху.

Въ эту минуту бѣгъ взоровъ Марджори по столбцу Times’а былъ остановленъ нѣжной, но рѣшительной рукой ея отца, явившагося завладѣть газетой. Она уступила ее охотно и вернулась къ столу, не проявляя больше интереса къ газетной статьѣ…

По правдѣ сказать, она совсѣмъ забыла о юмористахъ. Ея мысли были всецѣло заняты трудной задачей. Она не зінала, какъ понять себя или что-нибудь или кого-нибудь. Ея мысли были всецѣло поглощены Траффордомъ и всѣмъ тѣмъ, что онъ сказалъ и сдѣлалъ, и всѣмъ, что онъ могъ сказать и сдѣлалъ, и было вполнѣ характерно, что она не могла думать о Магнетѣ иначе, какъ о черной заборообразной тѣни, которая лежала между всѣми ея воспоминаніями, и всѣми свѣтлыми обѣщаніями этой интересной личности. Но она была неспокойна, дико неспокойна, какъ птица, у которой отняли гнѣздо.

У нея появилось странное и довольно болѣзненное нежеланіе итти на станцію встрѣчать Магнета, — какъ хотѣла ея мать, — и привести его прямо къ чаю. Но разумъ взялъ верхъ, и она отправилась.

Магнетъ пріѣхалъ съ поѣздомъ 2.27, и въ глазахъ Марджори его видъ, когда онъ выходилъ изъ вагона, не напоминалъ человѣка, покрытаго лаврами, а скорѣе раздутаго ими. Его лицо было бѣлѣе и шире, чѣмъ когда-либо. Онъ размахивалъ огромной кипой газетъ.

— Здравствуйте, Магси! — сказанъ онъ. У меня удивительныя газеты! Голова моя вскружена больше, чѣмъ когда-либо, такъ что берегитесь меня задѣвать.

— Ну, мы эту спѣсь собьемъ за. крокетомъ, — сказала Марджори.

— А ту штуку уже убрали?

— Да, и площадка гладка, какъ билліардъ, — отвѣтила она.

— Молодцы, — сказалъ онъ шутливо, — значить, голова у меня будетъ цѣла въ концѣ-концовъ.

На минуту онъ какъ бы намѣревался поцѣловать ее, но она избѣгла этой опасности, проявивъ дѣловитую заботу о его чемоданѣ. Онъ вручилъ его носильщику, и сейчасъ же, лишь только они покинули станцію, сталъ распространяться о своемъ тріумфѣ. Онъ былъ преисполненъ добрыхъ чувствъ къ своимъ собратьямъ-юмористамъ, которые пришли въ большомъ количествѣ на банкетъ и наговорили ему массу милыхъ вещей — часть которыхъ была воспроизведена въ одномъ отчетѣ, часть въ другомъ, а часть репортеры совсѣмъ упустили, какъ разъ самыхъ интересныхъ.

— Очень пріятно чувствовать, что рядъ милыхъ людей считаетъ тебя милымъ человѣкомъ, — сказалъ м-ръ Магнетъ.

Потомъ онъ началъ проявлять заботу о ней. Какъ она себя чувствовала безъ него, что дѣлала? — Да какъ можно себя чувствовать, и что можно дѣлать въ Бернхамстритѣ? Монопланы не каждый день падаютъ съ неба, и она прибавила, что она, кажется, не совсѣмъ хорошо себя вела. Но не успѣла она объяснитъ ему въ чемъ дѣло, какъ онъ сказалъ:

— Угадайте, что у меня въ карманѣ?

Она угадала, но не хотѣла сказать. И сердце ея страшно сжалось.

— Я хочу, чтобы вы его видѣли раньше, чѣмъ кто-либо другой, — сказалъ онъ. И если оно вамъ не понравится, его можно будетъ перемѣнить. Это сапфиръ.

Онъ нервно порылся въ карманахъ, и маленькая коробочка очутилась у нея въ рукѣ.

Она не рѣшалась открыть ее. Кольцо дѣлало все такимъ опредѣленнымъ. И на этотъ разъ чувство какой-то ея нечестности становилось острѣе. Онъ купилъ кольцо въ Лондонѣ, привезъ его, надѣясь на ея одобреніе. Да, это было ужасно. Но что она могла сдѣлать?

— Оно… очень красиво, — сказала она, держа сверкающій символъ въ рукѣ; и это была правда; онъ отправился за нимъ къ одной изъ тѣхъ художницъ, что воскрешаютъ и разрабатываютъ старинные римскіе рисунки и чеканку.

— Оно такъ красиво сдѣлано!

— Я очень радъ, что оно вамъ нрньится. Вамъ оно дѣйствительно нравится?

— Я его не заслуживаю.

— О! Но оно вамъ правда нравится?

— Очень.

— Я цѣлый часъ выбиралъ его.

Она легко себѣ это представила. И у нея было такое чувство, какъ будто она обкрадывала его.

— Только я его не заслуживаю, м-ръ Магнетъ. Право, я его не заслуживаю. Я чувствую, что я беру его подъ ложныя обѣщанія.

— Глупости, Магси, глупости! Надѣньте его на палецъ, милая.

— Но я не… настаивала она.

Онъ взялъ у нея футляръ, положилъ въ карманъ и схватилъ ея руку. Она ее вырвала.

— Нѣтъ! — сказала она. — Я чувствую, что обманываю васъ. Вы вѣдь знаете, что я не… увѣрена, что люблю васъ…

— Зато я люблю за двоихъ, — сказалъ онъ и опять завладѣлъ ея рукой.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, въ отвѣтъ на ея движеніе, — вы его надѣнете. Почему вамъ не носить его?

И такимъ образомъ Марджори вернулась по аллеѣ съ кольцомъ на рукѣ, а м-ръ Попъ былъ явно очень радъ увидѣть снова Магнета…

Семья была еще за чаемъ, разсѣвшись на коврахъ и подушкахъ, обсуждая веселое времяпровожденіе юмористовъ, когда у церковной калитки показался профессоръ Траффордъ, опираясь на палку, хромая, но съ бодрымъ видомъ.

— Хмъ! — сказалъ м-ръ Попъ. Марджори старалась скрыть нѣкоторую растерянность, въ глазахъ Даффи можно было прочесть нѣмое, восторженное удовольствіе, а радость Теодора и псевдоблизнецовъ была слишкомъ рѣзко обнаружена.

— Ура! — закричалъ Теодоръ съ плохо скрываемымъ чувствомъ облегченія.

Миссисъ Попъ была преисполнена достоинства, когда Траффордъ приблизился.

— Надѣюсь. — началъ онъ съ очевидной неискренностью, я не помѣшаю вамъ. Но Соломонсонъ очень озабоченъ и обезпокоенъ относительно вашего газона и хотѣлъ бы узнать, все ли убрали, какъ слѣдуетъ, и привели въ порядокъ его люди.

Онъ обвелъ глазами всѣхъ присутствующихъ и, наконецъ, остановился на Марджори.

— Какъ поживаете? — спросилъ онъ дружественнымъ тономъ.

— Какъ видите, наша площадка для крокета опять въ порядкѣ, — оказалъ м-ръ Понъ. — И наши нервы понемногу приходятъ. въ равновѣсіе. Какъ здоровье сжра Руперта?

— Ничего, оно все еще немного расшатано. — сказалъ Траффордъ, и тѣнь улыбки мелькнула на его лицѣ.

— Позволите чаю? — спросила миссисъ Попъ, прерывая наступившую паузу.

— Благодарю васъ, — сказалъ Траффордъ и тотчасъ же сѣлъ.

— Я прочиталъ вашу веселую рѣчь въ «Standard» — сказалъ онъ. обращаясь къ м-ру Магнету. — Я давно не читалъ ничего болѣе забавнаго.

— Рома, милая. — сказала миссисъ Попъ, отнеси чайникъ въ домъ и принеси свѣжаго чаю.

М-ръ Траффордъ крайне искусно занялся восхваленіемъ Магнета. Онъ замѣтилъ полускрытую враждебность въ глазахъ обоихъ мужчинъ, что заставило его рѣшиться завоевать ихъ расположеніе на случай, если онъ захочетъ бывать здѣсь; и онъ сталъ говорить, обращаясь почти исключительно къ нимъ, скромно, но вѣжливо игнорируя присутствіе дамъ. Но такъ какъ онъ говорилъ главнымъ образомъ объ успѣхахъ и развитіи моторной промышленности, которая недавно демонстрировалась на инженерной выставкѣ, то далеко не достигъ у отца Марджори ожидаемыхъ результатовъ. М-ръ Попъ молча дулся нѣкоторое время, наконецъ, прерывая Траффорда, рѣзко сказалъ:

— Я не любитель машинъ. — Всѣ наши непріятности начались съ проклятой селитры. Я человѣкъ стараго закала съ носомъ и шеею, и вовсе не хочу, чтобы первый оскорбляли, а вторую — ломали. Такъ что не старайтесь меня заинтересовать вашими клапанами и цилиндрами. А вы что скажете, Магнетъ? Когда я только объ этомъ слышу, у меня въ головѣ какъ будто начинаетъ бѣгать автомобиль…

Въ тѣхъ случаяхъ, когда м-ръ Попъ рѣшался высказаться до конца, боязнь возраженія или отвѣта доводили его пафосъ до кульминаціоннаго пункта, который не всегда можно было отличить отъ отступленія. И теперь онъ поднялся на ноги, давъ волю своимъ чувствамъ.

— Кто хочетъ партію въ теннисъ, — спросилъ онъ, — въ этомъ послѣднемъ клочкѣ незараженнаго воздуха. Я и Марджори дадимъ тебѣ матчъ Даффи, если Магнетъ не слишкомъ усталъ, чтобы присоединиться къ тебѣ.

Даффи взглянула на Марджори.

— Ты намъ понадобишься, Теодоръ, чтобы разыскивалъ мячи въ картофельныхъ грядкахъ, — сказалъ м-ръ Попъ, дабы и эта непосредственная натура не была совращена за его спиной.

Миссисъ Попъ очутилась одна передъ задачей занимать немного обиженнаго Траффорда. Сиднея и Рома, въ тщетной надеждѣ обратить на себя вниманіе, толкались на томъ краю площадки, которая была ближе къ чайнымъ приборамъ. Миссисъ Попъ рѣшила немного разъяснить положеніе вещей этой пріятной, но совершенно лишней личности, и ей значительно помогъ самъ Траффордъ, заговоривъ первый о ея дочеряхъ.

— Пріятная игра теннисъ, — сказалъ онъ.

— Не правда ли? — сказала миссисъ Попъ. — Мнѣ кажется, это такая изящная, подходящая игра для молодой дѣвушки.

М-ръ Траффордъ взглянулъ на миссисъ Попъ, но лицо ея было непроницаемо.

— Онѣ обѣ такъ любятъ эту игру и играютъ такъ хорошо. — сказала она. — Отецъ ихъ такъ ловокъ и такъ интересуется всякими играми…

— Марджори разсказывала мнѣ, что вы были ея экзаменаторомъ годъ тому назадъ.

— Да, она осталась у меня къ памяти… Ея работа такъ выдѣлялась…

— Конечно, она очень способна, — сказала миссисъ Попъ, иначе мы не послали бы ее въ Оксбриджъ. Тамъ она дѣлаетъ хорошіе успѣхи, очень хорошіе успѣхи. Всѣ это говорятъ. Только я вотъ не знаю, позволитъ ли ей м-ръ Магнетъ окончить курсъ.

— М-ръ Магнетъ?

— Да, она только что помолвлена съ нимъ. Конечно, это ее страшно волнуетъ и интересуетъ, и естественно онъ хочетъ, чтобы свадьба была какъ можно скорѣе. Да и нѣтъ данныхъ для того, чтобы откладывать свадьбу, рѣшительно никакихъ.

Ея голосъ замеръ на маленькой музыкальной нотѣ, и она съ какимъ то повышеннымъ интересомъ ушла вся въ наблюденіе за игрой въ теннисъ.

— У нихъ сегодня новые мячи, — сказала она какъ будто про себя.

Траффордъ перевернулся на травѣ, и ей показалось, что она уловила какую то перемѣну въ его голосѣ, когда онъ опять заговорилъ.

— Развѣ не жаль будетъ ей забросить университетскую карьеру? — сказалъ онъ.

— Но да, вѣдь, все, что она получила тамъ, не пропадетъ. Конечно, такая дѣвушка, какъ она, будетъ правой рукой своего мужа. Она будетъ въ состояніи помогать ему въ научной сторонѣ его остротъ и во всемъ тому подобномъ. Но я часто жалѣю, что мы не отдали Даффи въ колледжъ. Правда, она не обладаетъ сообразительностью и способностями Марджори, но есть что то спокойно солидное въ ея умѣ, что то устойчивое. Можетъ быть, мнѣ трудно съ нею разставаться… М-ръ Магнетъ прямо чудеса сегодня творитъ въ теннисъ. Онъ сталъ сейчасъ играть, чтобы доставить удовольствіе Марджори. Не находите ли вы, м-ръ Траффордъ, что онъ удивительно забавный человѣкъ? Онъ такъ спокойно говоритъ смѣшныя вещи?

VIII.

Эффектъ этого разъясненія былъ не такимъ, какого ожидала миссисъ Попъ. Собственно говоря, м-ръ Траффордъ долженъ былъ сразу сообразить, что Марджори для него недосягаема, и если онъ пришелъ къ выводу, что не можетъ видѣть ее равнодушно, онъ долженъ былъ избѣгать встрѣчъ съ ней. Но вмѣсто того, какъ только прошелъ его первый порывъ недовѣрчиваго удивленія, все въ немъ возстало противъ заранѣе предрѣшенныхъ фактовъ, онъ вернулся къ Соломонсону въ подавленномъ задумчивомъ настроеніи, которое понемногу начало переходитъ въ страстное негодованіе. Все представлялось ему въ болѣе обобщенномъ и преувеличенномъ видѣ.

— На кой чортъ всѣ эти разговоры объ облагораживаніи человѣческой породы, — сказалъ онъ себѣ громко, — если собираются отдать эту выдающуюся дѣвушку этому противному подленькому клоуну?

Онъ назвалъ Магнета «противнымъ подленькимъ клоуномъ».

Это было какъ нельзя болѣе яснымъ доказательствомъ его влюбленности въ Марджори и остроты его разочарованія, и ничто не могло краснорѣчивѣе свидѣтельствовать о его рѣзкомъ и несдержанномъ характерѣ. И изъ десяти тысячъ возможныхъ бранныхъ эпитетовъ, которые, безъ сомнѣнія, копились въ его головѣ, мнѣ кажется, онъ избралъ именно этотъ, замѣтивъ, съ какой жадной внимательностью м-ръ Магнетъ слѣдилъ всегда за всякимъ разговоромъ, выжидая случая вставить блестящее, чистенькое, остроумное словечко.

Траффордъ, подобно Марджори, былъ тоже однимъ изъ тѣхъ несдержанныхъ молодыхъ людей, которыхъ нашъ вѣкъ породилъ въ значительномъ количествѣ.

Ему только что минуло двадцать шесть лѣтъ, но то, что онъ былъ крупнаго тѣлосложенія, что въ качествѣ единственнаго ребенка въ семьѣ онъ всегда находился въ средѣ взрослыхъ, и что онъ уже былъ извѣстностью въ мірѣ научныхъ изысканій — дало ему самоувѣренность и самонадѣянность человѣка значительно старшаго. По свойству своей натуры онъ былъ очень чистъ сердцемъ, очень заинтересованъ и поглощенъ своей работой и находился въ поразительно дружественныхъ и товарищескихъ отношеніяхъ со своей матерью, которая жила у него и смотрѣла за его хозяйствомъ; хотя онъ уже переживалъ небольшія любовныя волненія, но теперь былъ первый случай, когда такого рода явленіе глубоко захватывало его чувства и желанія.

Отецъ Траффорда умеръ очень рано. Онъ былъ извѣстнымъ патологомъ, однимъ изъ той великолѣпной группы научныхъ изслѣдователей эпохи середины царствованія Викторіи, чья слава становится отъ времени еще болѣе яркой; умеръ онъ, не достигнувъ еще тридцати лѣтъ, благодаря неосторожному движенію скальпеля. Жена его — она была его женой въ теченіе пяти лѣтъ — пришла къ заключило, что ребенокъ, память о музеѣ и созданная имъ обстановка жизни были для нея слишкомъ удовлетворительными, чтобы рисковать вторымъ бракомъ, и она воспитала сына въ страстной вѣрѣ въ высокія цѣли науки и въ высшій долгъ исканія конечной истины. И вотъ онъ называетъ м-ра Магнета «противнымъ подленькимъ клоуномъ».

Положеніе озадачивало его. Марджори толсо озадачивала его. Это было — если бы онъ только зналъ, — началомъ въ его жизни задачъ и сложностей. Онъ былъ совершенно увѣренъ, что она не любитъ Магнета. Почему же она согласилась выйти за него замужъ? Тѣ поводы и соблазны, которые онъ допускалъ, казались ему слишкомъ легкими по сравненію съ важностью принятаго ею шага.

Были ли они болѣе основательными, чѣмъ онъ предполагалъ?

Его способъ рѣшенія этой задачи былъ крайне оригиналенъ. На слѣдующій день онъ снова явился съ видомъ приглашеннаго гостя, заставилъ м-ра Попа, страдавшаго печенью, недовольно запереться въ кабинетѣ, и проявилъ страстное желаніе сыграть въ гольфъ-крокетъ, несмотря на крайнія заботы миссисъ Попъ о его больной ногѣ. Партнеромъ его оказалась Даффи, и онъ долго напрасно искалъ возможности поговорить съ Марджори. Наконецъ, она очутилась одна въ самомъ углу площадки, и подъ прозрачнѣйшимъ предлогомъ неумѣлости, не взирая на отчаянный крикъ Даффи «слѣдующій ходъ — ея», онъ послалъ свой шаръ прямо къ ней. Онъ направился къ ней, и пока она занималась своимъ шаромъ, недовѣрчиво спросилъ ее, дѣлая видъ, что дѣлится какимъ то замѣчаніемъ объ игрѣ:

— Окажите, вы помолвлены съ этимъ самымъ Магнетомъ?

Марджори удивилась, но, повидимому, не обидѣлась. Что-то въ его тонѣ заставило ее задрожать. Она забыла объ игрѣ и стояла съ молоткомъ въ рукѣ.

— Накажите его! — раздался издали голосъ Магнета.

— Да, — отвѣтила она еле слышно.

Ея отвѣть былъ тихъ и ясенъ. Въ немъ звучала нота гнѣвнаго протеста.

— Почему?

Марджори вмѣсто отвѣта ударила свой шаръ, такъ что онъ подскочилъ, миновавъ его шаръ, понесся рикошетомъ по всей площадкѣ и покатился далеко за предѣлы поля.

— Простите меня, если я причинилъ вамъ непріятность, сказалъ Траффордъ въ то время, какъ Марджори отправилась за своимъ шаромъ, а Даффи громко благодарила небо, что неудачный ходъ ея партнера остался безъ послѣдствій. Имъ больше не пришлось встрѣчаться, и Траффордъ, напрягая до крайнихъ предѣловъ свою наблюдательность, все же не могъ найти объясненія ея серьезнаго, сосредоточеннаго вида. Она играла очень плохо, но съ необычайной старательностью и обдуманностью. Онъ чувствовалъ, что заварилъ кашу, и вдругъ рѣшилъ, что не можетъ больше играть изъ-за болей въ ногѣ.

— Пожалуйста, — сказалъ онъ, обращаясь къ своей партнершѣ, — сыграйте за меня. Я не могу больше. Мнѣ придется проститься.

Марджори внимательно посмотрѣла на него въ то время какъ Даффи и Магнетъ выражали ему свое сочувствіе, онъ повернулся, держа молотокъ въ рукѣ, чтобы уйти, и увидалъ, что Марджори послѣдовала за нимъ.

— Вашъ молотокъ тяжелѣе? — спросила она и остановилась передъ нимъ, глядя ему въ глаза и взвѣшивая по молотку въ каждой рукѣ.

— М-ръ Траффордъ, вы одинъ изъ самыхъ строгихъ экзаменаторовъ, какихъ я когда-либо встрѣчала, — сказала она.

Онъ былъ озадаченъ.

— Я не знаю, почему, — прибавила Марджори, — и я удивляюсь не меньше вашего. Но я помолвлена.

И замѣтивъ, какъ глаза его прояснились, повернулась и отправилась кончать прерванную игру.

IX.

Послѣ этого у м-ра Траффорда появилось одно желаніе, которое господствовало надъ всѣми его другими желаніями. Онъ хотѣлъ добиться длиннаго, откровеннаго, никѣмъ не прерываемаго и не стѣсняемаго разговора съ Марджори. И ему вполнѣ опредѣленно казалось, что и Марджори того же хочетъ. Въ теченіе цѣлой недѣли онъ напрасно искалъ случая. Послѣ четвертаго дня Соломонсонъ оставался въ Бернхамстритѣ только подъ давленіемъ чужой воли, проявленной такъ рѣзко, что она угрожала положить конецъ ихъ дружбѣ. Онъ отправился къ себѣ домой на шестой день въ самомъ большомъ изъ своихъ автомобилей, но Траффордъ, нарушая всякія представленія и приличія, остался, чтобы закончить какое то непонятное дѣло, которое онъ называлъ «уборкой».

— Но что осталось убирать?

— Соломонсонъ, вы — разжирѣвшій плутократъ, — сказалъ Траффордъ, какъ будто этимъ все объяснилъ.

— Я ничего не понимаю, — сказалъ Соломонсонъ и посмотрѣлъ на пріятеля искоса, поднявъ брови.

— Я остаюсь, — сказалъ Траффордъ.

А Соломонсонъ сдѣлалъ одно изъ тѣхъ неудачныхъ замѣчаній, на которыя никто не обращаетъ вниманія, но которыя не должны произноситься.

— Тутъ замѣшана какая то женщина. — проговорилъ онъ… Ваша комната всегда ждетъ васъ въ Риплингсѣ, — прибавилъ онъ на прощаніе…

Траффордъ былъ увѣренъ, что Марджори тоже съ неменьшей жадностью искала случая высказаться и объясниться, и это заставляло его безпрерывно нарушать уединеніе семьи Попъ. И хотя отношеніе къ нему м-ра и миссисъ Попъ значительно улучшились къ слѣдующему его визиту, но прямо поразительно, какъ трудно, почты невозможно было для него и Марджори выискать минуту для бесѣды…

Все что-нибудь мѣшало.

Во-первыхъ, склонность миссисъ Попъ къ оптимизму взяла верхъ надъ ея первыми рѣшеніями, и случайный взглядъ, упавшій на лицо Даффи въ тотъ моментъ, когда ихъ новый знакомый вторично появился, зародилъ въ ея умѣ цѣлый рядъ новыхъ соображеній и плановъ. И она воспользовалась случаемъ намекнуть объ этомъ въ тотъ же вечеръ м-ру Попу, когда онъ, борясь съ запонкой своей сорочки, спросилъ:

— Какого чорта нужно этому… шоферу, и зачѣмъ онъ приходитъ каждый день къ чаю?

— Теперь, когда Магнетъ монополизируетъ Мардлсори, — сказала она послѣ маленькой, по значительной паузы, — я не вижу причинъ, почему надо Даффи лишать общества, подходящаго ея возрасту.

М-ръ Подъ обернулся и посмотрѣлъ на нее.

— Мнѣ это въ голову не приходило, — сознался онъ. — Но почему-то этотъ типъ мнѣ не нравится.

— Онъ производитъ впечатлѣніе очень умнаго человѣка, — сказала миссисъ Попъ, — хотя, правда, онъ говоритъ слишкомъ много. Но въ концѣ-концовъ аэропланъ былъ не его, а сэра Руперта. Онъ только управлялъ имъ изъ любезности.

— Онъ въ другой разъ подумаетъ прежде, чѣмъ опять сѣсть на такую штуку, — сказалъ м-ръ Попъ, срывая свой воротникъ…

Разъ миссисъ Понъ направила свои мысли на эту все болѣе и болѣе пріятную колею, мнѣ кажется, она была расположена дать себя увлечь. И это увлеченіе какъ нельзя лучше совпало съ нѣкоторыми тайными соображеніями Даффи. Траффордъ, въ свою очередь, можетъ быть, для того, чтобы отвлечь вниманіе отъ его интереса къ Марджори, сталъ болѣе подчеркнуто ухаживать за Даффи. И, такимъ образомъ, онъ скоро замѣтилъ, что Даффи была неизбѣжно всегда гдѣ-нибудь около него. Поскольку дѣло касалось ея, онъ могъ бы, не задумавшись, разсказать ей всю исторію своей жизни и всѣ свои тайны. Миссисъ Попъ, въ свою очередь, проявляла все большее тяготѣніе къ его обществу, становилась все болѣе и болѣе сочувственной и довѣрчиво посвящая его въ семейную исторію и освѣщая съ разныхъ сторонъ характеръ и натуру Даффи. Даффи была прямо поразительная, необыкновенная дѣвушка, увѣряла она. М-ръ Попъ тоже, какъ будто, болѣе или менѣе, примирился съ нимъ. Мысль, что въ концѣ-концовъ аэропланы и автомобили принадлежали сэру Руперту, а не Траффорду, произвела нѣкоторую реакцію въ пользу послѣдняго. Кромѣ того, ему пришло въ голову, что можетъ быть несчастный случай, жертвой котораго сдѣлался Траффордъ, расположилъ его къ болѣе вдумчивому отношенію къ механическимъ способамъ передвиженія, и что это отношеніе можно поддержать добродушными шуточками и насмѣшечками. Такимъ образомъ онъ пересталъ запираться при появленіи Траффорда и вѣчно вертѣлся около него, выжидая случаевъ включить его въ число жертвъ своего грубаго старомоднаго юмора.

Не помогъ Траффорду въ его поискахъ непринужденной бесѣды съ Марджори и тогь факта, что псевдо-близнецы смотрѣли на него, какъ на лицо, одаренное исключительнымъ очарованіемъ, и что Теодоръ вѣчно искалъ случая побыть съ нимъ наединѣ — главнымъ образомъ въ виду возможности быть приглашеннымъ прокатиться когда-нибудь на аэропланѣ. Съ другой стороны Марджори была вѣчно неразлучна съ Магнетомъ.

Магнетъ, естественно, былъ внимательнымъ женихомъ; онъ вѣчно оказывалъ маленькія, обременительныя услуги, и тотъ фактъ, что Марджори какъ будто мало находила удовольствія во всѣхъ его стараніяхъ, ничуть, казалось, не охлаждалъ его пылъ. Онъ какъ будто думалъ, что разъ самая красивая роза, сорванная для нея, не вызывала особеннаго взрыва радости, то тѣмъ болѣе необходимо было потихоньку насильно вырвать изъ ея руки ракету и понести ее, или помочь ей перешагнуть черезъ канавку шириной въ четверть аршина, или читать ей отрывокъ изъ какого-нибудь романа, который онъ, Магнетъ, особенно любилъ. Онъ инстинктивно чувствовалъ, что будетъ крайне безразсудно оставить этихъ двухъ красивыхъ молодыхъ людей вдвоемъ; и онъ испытывалъ прямо непріятное чувство, когда Траффордъ и Марджори говорили другъ съ другомъ или смотрѣли другъ на друга; и когда бы Траффордъ и Марджори ни очутились въ одной группѣ, Магнетъ неизбѣжно появлялся между ними. Онъ зналъ цѣну своей Марджори и не хотѣлъ потерять ея…

То, что ихъ взаимное желаніе, такимъ образомъ, всячески терпѣло неудачу, немало поддерживало и раздувало его. Къ четвертому дню этой эмоціонной инкубаціи мысли Марджори были настолько заняты Траффордомъ, что всякое чтеніе становилось невозможнымъ, а Траффордъ лежалъ по ночамъ — цѣлыхъ полчаса и болѣе — и думалъ о разныхъ смѣлыхъ и рѣшительныхъ способахъ добиться свиданія съ Марджори и о разныхъ смѣлыхъ и рѣшительныхъ словахъ, которыя онъ ей при этомъ свиданіи скажетъ.

Но почему она помолвлена съ Магнетомъ? Этотъ вопросъ не переставалъ озадачивать его. И это была задача, полнаго рѣшенія которой нельзя было предвидѣть…

X.

Наконецъ, случай подвернулся. Марджори пришла съ матерью въ деревню, и пока миссисъ Попъ была въ лавочкѣ, дѣлая покупки, она прошла дальше поговорить съ прачкой, миссисъ Клитъ. Вдругъ появился изъ «Краснаго Льва» Траффордъ, держа по сифону содовой воды подъ каждой мышкой. Она подошла къ нему, улыбаясь.

— Послушайте, — началъ онъ сразу, — мнѣ очень надо съ вамъ поговорить, очень.

— И мнѣ тоже, — отвѣтила она, не колеблясь.

— А какъ же намъ это устроить? Всегда кто-нибудь вертится около насъ. Прямо досадно.

— Придется гдѣ-нибудь встрѣтиться.

— Да.

— Завтра я долженъ уѣхать. Я долженъ былъ уѣхать дна дня тому назадъ. Гдѣ же мы можемъ встрѣтиться?

У нея все было подготовлено.

— Слушайте, — сказала она. — Есть тропинка, которая идетъ отъ нашего сада черезъ рощу къ калиткѣ, выходящей на большую дорогу.

Онъ кивнулъ головой.

— Я буду тамъ или въ три, или въ половинѣ шестого, или… есть послѣдняя надежда… тогда, когда папа и м-ръ Магнетъ отправятся курить, въ девять… — мнѣ, можетъ быть, удастся вырваться.

— А мнѣ нельзя написать вамъ?

— Нѣтъ. Это невозможно.

— Мнѣ нужно вамъ сказать множество вещей…

Миссисъ Попъ появилась въ дверяхъ лавочки, и Траффордъ привѣтствовалъ ее маханіемъ сифоновъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ Марджори.

— Видите, я тоже дѣлаю покупки, — крикнулъ онъ при приближеніи миссисъ Попъ.

XI.

Цѣлый день Марджори рвалась къ Траффорду, но вырваться все не удавалось. Уже было нѣсколько минутъ десятаго, когда, наконецъ, съ быстрымъ шелестомъ юбокъ, показавшимся ей болѣе громкимъ, чѣмъ когда-либо, она прошла черезъ полутемныя сѣни между столовой и гостиной и вышла на освѣщенную луной поляну передъ домомъ. Она сказала матери, что отправляется наверхъ къ себѣ; въ любую минуту могли хватиться ея, но если бы даже цѣлая армія преслѣдовала ее, она все же побѣжала бы къ Траффорду. Сердце ея какъ будто билось гдѣ-то въ горлѣ, и каждый фибръ ея тѣла жилъ. Привидѣніемъ промелькнула она мимо окна столовой, не осмѣлившись даже взглянуть на курильщиковъ, проскользнула вдоль газона въ садъ и въ тѣни деревьевъ до калитки, гдѣ онъ стоялъ и ждалъ ее. И вотъ онъ былъ тутъ, едва видимый, таинственный, чудесный и держалъ калитку растворенною настежь для нея, а она стояла, запыхавшись, не въ силахъ произнести ни слова, почти въ слезахъ. Она мгновеніе стояла передъ нимъ съ лицомъ, освѣщеннымъ луной, въ кружевной вуали изъ тѣней вѣтокъ…. а потомъ вдругъ его руки протянулись къ ней.

— Моя милая, — сказалъ отъ, — моя родная.

Они ни на секунду не сомнѣвались ни въ себѣ, ни въ чемъ бы то ни было. Они прижались другъ къ другу; губы ихъ слились, свѣжія и незапятнанныя, какъ у тѣхъ первыхъ любящихъ въ саду.

— Я умру за тебя, — сказалъ онъ, — я отдамъ весь міра, за тебя…

Они цѣлый день продумали сотню увѣреній и объясненій, которыя они выскажутъ другъ другу, когда придетъ этотъ моментъ, и не произнесли ни слова изъ нихъ. Всѣ ихъ ожиданія возвышеннаго, значительнаго разговора разсѣялись, всѣ самыя яркія и значительныя слова разлетѣлись, какъ листья передъ бурей. Онъ обнялъ ее, и она прижалась къ нему въ состояніи, близкомъ одновременно и къ смѣху и къ слезамъ, и оба мгновенію и окончательно увѣрились, что не должны больше никогда разлучаться.

XII.

Марджори никогда не могла вспомнить, прошло ли мгновеніе или цѣлая вѣчность прежде, чѣмъ отецъ ея натолкнулся на нихъ. Онъ рѣшилъ пройтись по саду послѣ того, какъ Магнетъ не могъ побороть своего тяготѣнія къ обществу дамъ; а такъ какъ былъ ужъ вечеръ, то у него по заведенной привычкѣ была съ собой палка. И такимъ образомъ онъ натолкнулся на нихъ. Они слышали, какъ голосъ его раздался среди ліобви и луннаго сіянія изъ страшной дали.

— Боже мой! — крикнулъ онъ, — что же еще будетъ!

Но еще не узналъ худшаго.

— Даффи, — сказалъ онъ, — что это значить?..

Марджори слишкомъ поздно закрыла лицо руками.

— Боже мой! — воскликнулъ онъ съ возрастающимъ гнѣвомъ, — это Маджъ!

Положеніе для Траффорда было весьма затруднительнымъ.

— Я долженъ объясниться… — началъ онъ.

Но м-ръ Попъ весь отдался своему гнѣву.

— Подлецъ! — сказалъ онъ. Что вы тутъ дѣлаете!

Онъ схватилъ Марджори за руку и притянулъ ее къ себѣ.

— Бѣдная моя обманутая дѣвочка! — сказалъ онъ.

И сразу она какъ бы ожила, полусдавленный крикъ ужаса сорвался съ ея устъ, такъ какъ отецъ ея, не находя словъ и весь охваченный героическимъ гнѣвомъ, вдругъ со страшной силой размахнулся палкой и ударилъ Траффорда по лицу. Она слышала ударъ, видѣла, какъ Траффорда передернуло, и какъ потомъ онъ весь словно застылъ. Въ теченіе ужасной минуты ей казалось, что эти двое мужчинъ, съ лицами, странно искривленными тѣнями вѣтокъ отъ косыхъ лучей луны — подерутся. Потомъ она услышала голосъ Траффорда, холодный и жесткій, и она поняла, что онъ ничего не сдѣлаетъ. Въ ту минуту, если оставалось еще что-нибудь покорить въ Марджори, — оно было покорено.

— Я попросилъ нашу дочь встрѣтиться со мною здѣсь. — сказалъ онъ.

— Убирайтесь вонъ, сэръ! — крикнулъ онъ, — и не искушайте меня больше.

И онъ снова размахнулся палкой. Но силы уже измѣняли ему. Траффордъ стоялъ съ протянутой впередъ рукой, готовый встрѣтить ударъ, и слѣдилъ за его лицомъ.

— Я попросилъ вашу дочь встрѣтиться со мной здѣсь, и она пришла. Я готовъ дать вамъ какое угодно объясненіе…

— Если вы еще разъ покажетесь въ этихъ мѣстахъ…

На нѣсколько секундъ сердце Марджори какъ бы застыло, но теперь оно бѣшено забилось. Она чувствовала, что должна положитъ конецъ этой сценѣ.

— М-ръ Траффордъ, — сказала она. — уйдите, прошу васъ. Уходите теперь. Ничто насъ не удержитъ другъ отъ друга!

М-ръ Попъ набросился на нее.

— Молчи.

— Я завтра приду къ вамъ, сказалъ Траффордъ.

— Да, — отвѣтила Марджори, — завтра.

— Марджори! — оказалъ м-ръ Попъ, — отправишься ли ты въ комнаты или нѣтъ?

— Я ничего не сдѣлала…

— Убирайтесь вонъ, сэръ…

— Я ничего не сдѣлалъ…

— Да уберетесь ли вы, наконецъ, сэръ? А ты, Марджори, уйдешь ли домой?

Онъ подошелъ къ ней, и она, бросивъ долгій, молчаливый взглядъ на Траффорда, — она была очень красива, въ лунномъ сіяніи, съ немного всклокоченными волосами и возбужденнымъ лицомъ — повернулась и направилась къ дому.

М-ръ Попъ нѣкоторое время колебался, остаться ли ему съ Траффордомъ или нѣтъ.

Но совершенно неподвижный человѣкъ крайне озадачиваетъ.

— Убирайтесь вонъ, сэръ, — сказалъ онъ черезъ плечо, промедлилъ секунду и отправился вслѣдъ за дочерью.

Траффордъ остался стоять, словно прикованный къ мѣсту, съ горящимъ вискомъ, по которому стекала узкая кровавая нить; онъ подождалъ, пока ихъ удаляющіеся шаги слились съ тѣмъ таинственнымъ гуломъ, который составляетъ тишину англійскаго лѣса ночью.

Потомъ онъ встряхнулся съ глубокимъ вздохомъ и приложилъ руку къ ранѣ и горящей щекѣ.

— Ну, ну — сказалъ онъ.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Кризисъ.

I.

Въ ту ночь Бернхамстритъ переживалъ кризисъ. На полдюжинѣ подушекъ безсонныя человѣческія души бесѣдовали съ тьмой, и двѣ, по крайней мѣрѣ, изъ этихъ подушекъ были мокры отъ слезъ.

Ни одна изъ этихъ неспящихъ головъ не могла себѣ дать яснаго отчета относительно начала и происхожденія бѣды; даже самъ м-ръ Попъ не былъ абсолютно увѣренъ въ себѣ. Случилось это такъ, какъ все случается въ наши дни — вслѣдствіе того, что люди не хотятъ обстоятельно продумать такія вещи, и тѣмъ болѣе не желаютъ ихъ основательно обсудить и поэтому попадаютъ въ безнадежную путаницу обстоятельствъ, которая рано или поздно стягивается въ мертвую петлю…

Взять, напримѣръ, миссисъ Попъ. Бѣдная женщина! У нея не было ни одного твердаго положенія или взгляда въ головѣ. Замѣчательно, что по какому-то причудливому строенію ея натуры она безсознательно сочувствовала увлеченію Марджори Траффордомъ. Но это ей казалось крайне досаднымъ. И она старалась побороть это сочувствіе, какъ дурную мысль. И она боролась противъ другихъ мыслей, которыя вырастали изъ какихъ-то глубинъ и не столько приходили ей въ голову, сколько толпились у порога; съ мыслью, что Марджори взрослая дѣвушка, съ цѣлымъ десяткомъ странныхъ критическихъ мыслей о Магнетѣ, — съ десяткомъ разныхъ неясныхъ мыслей о томъ, будетъ ли въ дѣйствительности Марджори такъ, же счастлива съ нимъ, какъ она себя увѣряла (почемъ знать, можетъ быть, и Траффордъ былъ бы отличной партіей). А за этими посягателями на ея крѣпко защищенный разумъ таились еще болѣе ужасныя: сомнѣнія, отвратительныя, вѣроломныя сомнѣнія въ мудрости и добротѣ м-ра Попа.

Еще очень рано въ жизни миссисъ Попъ пришла къ выводу, что надо быть очень осторожной со своими мыслями. Мысли очень часто приводятъ къ бѣдѣ. Она рано въ жизни подрѣзала крылья своимъ мыслямъ и съ такимъ успѣхомъ, что даже всѣ ея заключенія стали увертками, всѣ ея рѣшенія — компромиссами. Ея самымъ глубокимъ убѣжденіемъ было, что нѣтъ ничего въ мірѣ цѣннаго, кромѣ «такта», и что все искусство жизни сводится къ «выжиданію». Но въ данномъ случаѣ какъ будто не по силамъ ей было осуществить какое-нибудь выжиданіе…

(Ахъ, почему м-ръ Попъ не можетъ лежать спокойно?).

Что бы она ни говорила, или дѣлала, все должно всегда соотвѣтствовать требованіямъ м-ра Попа.

Пользуясь обоими супружескими правами, мужъ ея, какъ только м-ръ Магнетъ ушелъ, и они очутились вдвоемъ наверху, объяснилъ положеніе вещей съ живописной простотой и крайне живо, и пространно сталъ распространяться о поведеніи дочери. Онъ приписалъ эту моральную катастрофу — онъ представлялъ все дѣло въ видѣ нравственной катастрофы угрожающихъ размѣровъ — всецѣло ошибкамъ и небрежности миссисъ Попъ. Разгорячаясь по мѣрѣ разсказа, онъ употребилъ цѣлый рядъ истинно англійскихъ выраженій, — которыя рѣдко слышитъ порядочная женщина, кромѣ такихъ рѣдкихъ интимныхъ минутъ, — чтобы передать все негодованіе сильнаго человѣка, доведеннаго проступками своихъ близкихъ и родныхъ до потери контроля надъ своимъ языкомъ. Все болѣе и болѣе возбуждаясь, онъ поднималъ голосъ, и. наконецъ, началъ выкрикивать наиболѣе сильныя слова такъ, что она боялась, какъ бы не услышали его дѣти и прислуга, замахивался сжатыми кулаками на воображаемыхъ Траффордовъ и мерзавцевъ вообще, и наконецъ; отдавшись полностью во власть своей оскорбленной добродѣтели, сталъ колотить и разбрасывать совершенно неповинную мебель, что оставило глубокое впечатлѣніе на женской чувствительности.

Все это пробудило въ головѣ миссисъ Попъ мысли о виновности и негодности Траффорда, мѣшало ей уснуть, но ни въ малѣйшей степени не могло ей помочь схватить всѣ трудности создавшагося положенія вещей.

Она все равно не могла бы уснуть, но ей много въ этомъ способствовала безпокойность м-ра Попа. Онъ поминутно переворачивался съ одного бока на другой, и такія выраженія, какъ: «мерзавецъ»! «убирайтесь вонъ», «не смѣйте больше попадаться никогда мнѣ на глаза», или «обѣщать одному, человѣку, а потомъ броситься самымъ безстыднымъ образомъ — повторяю это, Марджори, безстыднымъ образомъ — въ объятія другого!» — держали миссисъ Попъ въ курсѣ общаго теченія его мыслей.

Она старалась собрать воедино свои планы и предположенія, словно собирала мертвые листья въ вѣтренный осенній день. Она знала, что обязанность уладить все положеніе лежало всецѣло на ней, и что все, что бы она сдѣлала или не сдѣлала, или все, что помѣшало бы ей выполнить ея намѣренія — все падетъ въ концѣ концовъ своей отвѣтственностью на ея плечи. Она думала о томъ, что надо предпринять относительно Марджори и м-ра Магнета. Надо ли ему разсказать? Можно ли еще спасти положеніе? Но пока, ничто еще не могло оформиться въ ея головѣ. За исключеніемъ безсвязнаго разсказа мужа, она даже не знала толкомъ, что случилось, замѣтила ли что-нибудь Даффи, какъ объяснилъ себѣ Магнетъ фактъ, что Марджори даже не пожелала ему доброй ночи. Въ минуты кризиса, какъ знаетъ всякая женщина, всегда необходимо представить все всякому въ ложномъ свѣтѣ, но какимъ образомъ она должна въ данномъ случаѣ связать свои объясненія, какимъ образомъ достичь наилучшаго результата отъ нихъ, извлечь изъ нихъ наибольшую пользу, она представить себѣ не могла…

(Ахъ, если бы только м-ръ Попъ лежалъ спокойно!).

Но у него не было ни малѣйшаго сомнѣнія, какого направленія ему держаться. Онъ долженъ во что бы то ни стало, несмотря ни на какія соображенія, поддержать въ себѣ великій и безумный гнѣвъ.

II.

На разстояніи нѣсколькихъ аршинъ неспящая Марджори лежала лицомъ къ лицу къ безрадостной вселенной. Она смутно чувствовала, что вся жизнь ея попала въ безнадежную кашу, что она дѣйствительно вела себя отвратительно, и что она никакъ не можетъ понять, какъ все это случилось. Она только хотѣла убѣдиться въ Траффордѣ и потомъ все устроить, какъ слѣдуетъ.

Только вотъ отецъ ея взялъ и все испортилъ.

Она въ эту ночь думала объ отцѣ съ такой естественной нѣжностью, что трудно даже описать ее. Зачѣмъ онъ явился тогда, и такъ явился? Зачѣмъ онъ былъ такъ трубъ, такъ невозможенъ? Конечно, она не должна была быть тамъ…

Потомъ она стала разбирать самое себя съ невиданной новой безпристрастностью. Развѣ она, въ концѣ концовъ, не довольно подлое существо? Ей никогда въ голову не приходило раньше задать себѣ такой вопросъ. И теперь она его задавала, слишкомъ только ясно сознавая, какой будетъ отвѣтъ. Она старалась прослѣдатъ, какимъ образомъ эти все увеличивающіяся нити подлости и низости впервые вплелись въ жизнь. которую, казалось, она ткала себѣ въ крайне яркихъ, благородныхъ и занимательныхъ краскахъ. Разумѣется, она никогда не должна была принять предложеніе Магнета…

Она лицомъ къ лицу встрѣтила непріятное слово: была ли она, лгуньей? По крайней мѣрѣ, она временами лгала.

И она поразительно подло поступила съ Даффи. Теперь только она это сознавала. Она прекрасно знала про чувства Даффи къ Траффорду, а сама она и не намекнула ей про свое отношеніе къ нему. Она ни на секунду не подумала о Даффи. И нѣтъ ничего удивительнаго, что Даффи такъ мрачна и холодна. Сколько бы она ни знала, но она знала достаточно. Она услыхала имя Траффорда въ заглушенныхъ шопотахъ на лѣстницѣ. «Очевидно, ты и его не могла оставить въ покоѣ», сказала Даффи послѣ долгаго враждебнаго молчанія. Вотъ и все.

Увидитъ ли она его слхнова? Послѣ этого ужаса скандальнаго вмѣшательства? Она не стоила этого, она ничего не стоитъ… Охъ, какъ все запуталось. Какъ все запуталось! А тутъ еще эти счета въ Оксбриджѣ! Она только втягиваетъ Траффорда въ злосчастное болото собственной жизни…

Потомъ мысли ея принимали другой оборотъ.

— Я люблю его — шептала она беззвучно. — я готова умереть за него. Мнѣ хотѣлось бы лежать подъ его ногами, и чтобы онъ этого не зналъ.

Мысли ея долго лелѣяли эту мечту.

— Чтобы онъ долго этого не зналъ, — поправила она себя.

И потомъ въ памяти ея онъ снова получилъ ударъ палки и стоялъ выпрямившись, неподвижно, молчаливо. Она хотѣла бы стать на колѣни передъ нимъ, представляла себѣ, какъ стоить на колѣняхъ передъ нимъ…

И такъ дальше, безсвязно, безостановочно на протяженіи безконечныхъ ночныхъ часовъ…

III.

Молодой человѣкъ въ деревнѣ былъ, если это только возможно, еще больше, чѣмъ кто либо другой, озадаченъ, сбить съ толку и безсвязенъ въ своихъ размышленіяхъ въ этой серіи ночныхъ приключеній. Онъ провелъ значительную частъ ночи, сидя на подоконникѣ, глядя на міръ, наполненный ночными ароматами и какъ бы сотканный изъ лунныхъ лучей и легкихъ паутинъ. Онъ испытывалъ почти такое же изумленіе, какъ и Марджори передъ положеніемъ вещей. Онъ никогда ясно не думалъ о возможности, что кто-нибудь можетъ предъявить къ Марджори отеческія права, можетъ распоряжаться ею и находить преступнымъ исканіе ея общества. Это было для него своего рода откровеніемъ. Когда-нибудь и онъ долженъ будетъ узнать, что значитъ быть отцомъ, но въ это длительное бдѣніе онъ смотрѣлъ на это, какъ на пережитокъ средневѣковой тьмы. — Конечно, — сказалъ онъ, совсѣмъ забывая истинную сущность ихъ бесѣды, — она должна была объяснить свою помолвку съ Магнетомъ. Развѣ люди не имѣютъ права разговаривать другъ съ другомъ?

Онъ соображалъ съ длинными перерывами.

— Я ее увижу! Почему мнѣ не увидать ее?

— Не думаю, чтобы они могли запереть ее.

На минуту онъ подумалъ о судебномъ вмѣшательствѣ на основаніи закона о свободѣ личности. И онъ жалѣлъ о слабыхъ своихъ познаніяхъ въ юридическихъ наукахъ.

— Можетъ ли кто-нибудь добиться судебнаго постановленія противъ нарушенія закона о свободѣ личности… не важно для кого… тѣмъ болѣе, если вамъ двадцать шесть лѣтъ, и вы желаете обмѣняться нѣсколькими словами съ двадцатилѣтней дѣвушкой, помолвленной съ кѣмъ то другимъ?

Но ночь не дала ему никакою отвѣта.

Уже близился разсвѣтъ, когда онъ пришелъ къ совершенно неблагоразумному заключенію — повторяю его же собственныя слова — отправиться и объясниться со старымъ грубіяномъ. Онъ сядетъ и спроситъ его, что онъ хотѣлъ сказать всей вчерашней исторіей, и попробуетъ убѣдить его. А если тотъ начнетъ опять размахивать палкой, придется отобрать ее. И составивъ цѣлую рѣчь объ институтѣ семьи, которую онъ считалъ спокойной, логичной и убѣдительной, но которая въ дѣйствительности была, разсчитана на то, чтобы довести м-ра Попа до бѣшенства, м-ръ Траффордъ преспокойно уснулъ.

IV.

Пришла заря, и съ нею чириканье птицъ и краткій сонъ, потомъ наступилъ день, и снова открылись отяжелѣвшія вѣки, а шипѣніе яицъ на сковородкѣ и запахъ кофе вывели снова нашихъ актеровъ на сцену. Миссисъ Попъ пересилила свое отчаяніе; утро всегда приносить бодрость и болѣе ясный взглядъ на вещи, и она уже могла встрѣтить міръ съ планами, безсознательно созданными во время этихъ послѣднихъ исцѣляющихъ минуть сна.

Завтракъ былъ тягостенъ, но не невозможенъ. М-ръ Попъ былъ мраченъ, какъ грозовая туча, а Марджори очень сообразительно пожаловалась на головную боль, и ей послали чай въ комнату. Псевдо-близнецы пронюхали что то неладное, но Теодоръ ни на что не обратилъ вниманія и былъ всецѣло поглощенъ забавными звуками, которые издавала водяная курочка, когда она угрюмъ ныряла въ прудъ. Онъ, очевидно, думалъ, что «Times» непроницаемъ для такихъ маленькихъ звуковъ, и поумнѣлъ только тогда, тогда съ позоромъ былъ изгнанъ изъ-за стола, чтобы получитъ возможность подумать о недостаткахъ своей души въ классной.

Какъ только миссисъ Попъ удалось вырваться изъ-за стола, она уже съ ясными планами поднялась въ комнату Марджори, почти увѣренно открыла дверь.

— Марджори, — начала она, — я хочу, чтобы ты мнѣ разсказала все, какъ было.

— Мнѣ показалось, что я слышала, какъ папа тебѣ разсказывалъ, — отвѣтила Марджори.

— Онъ былъ слишкомъ возмущенъ, — сказала миссисъ Попъ, — и не мотъ ничего толкомъ объяснить. Видишь ли, Марджори…

И она на мгновенье какъ бы запнулась.

— Онъ знаетъ разныя вещи про этого профессора Траффорда.

— Какія вещи? — спросила Марджори, круто оборачиваясь.

— Не знаю, дорогая, и не могу себѣ представить.

Она взглянула въ окно, чувствуя на себѣ недовѣрчивый испытующій взглядъ Марджори.

— Я этому не вѣрю, — сказала Марджори.

— Чему не вѣришь, дорогая?

— Тому, что папа говорить.

— И мнѣ тоже хотѣлось бы не вѣрить, — сказала миссисъ Попъ и повернулась къ ней.

— Ахъ, Маджъ, — воскликнула она, — ты себѣ представить не можешь, какъ это все меня разстраиваетъ! Я не могу!… Не могу понять, какимъ образомъ ты очутилась въ такомъ положеніи! Развѣ ты забыла о чести!… Подумай о м-рѣ Магнетѣ и о томъ, какъ онъ былъ добръ и терпѣливъ! Ты его совсѣмъ не знаешь. Ты не знаешь всѣхъ его достоинствъ, и какъ много они значатъ для дѣвушки. Онъ такъ добръ и благороденъ и… чистъ. Онъ — олицетворенная доброта. Мнѣ казалось, что вы будете оба такъ счастливы, и богаты, и уважаемы всѣми…

Она разволновалась, расчувствовалась, повернулась къ постели и сѣла.

— И вотъ, — сказала она въ отчаяніи, — все рухнуло, разбилось, ушло.

Марджори старалась не чувствовать, что мать ея права.

— Если бы только папа не вмѣшался, слабо попыталась она возразить.

— О, милая, не говори такъ непочтительно о своемъ отцѣ. Ты не знаешь, сколько ему приходится переносить. Ты не знаешь, всѣхъ его забота и непріятностей…

Она остановилась, и лицо ея приняло значительный видъ.

— Марджори, знаешь, если эти желѣзныя дороги будутъ идти все такъ, какъ онѣ идутъ теперь, ему можетъ быть придется еще въ этомъ году тронуть свой капиталъ. Только подумай объ этомъ и о всѣхъ его заботахъ. И тутъ еще этотъ послѣдній позоръ и непріятность.

Ея голосъ снова оборвался. Марджори слушала съ выраженіемъ на лицѣ, почти граничащимъ съ тупостью.

— Но въ чемъ же дѣло? — спросила она. — Что папа знаетъ про м-ра Траффорда?

— Не знаю, милая. Не знаю. Но что-то очень важное, что придаетъ всему совсѣмъ особое значеніе.

— Хорошо, но я могу поговорить съ м-ромъ Траффордомъ до его отъѣзда изъ Бернхамстрита?

— Милая моя! Ты не должна больше видѣть его, милая, никогда, даже и думать о немъ! Отецъ твой и мысли не допуститъ. Когда-нибудь, Марджори, ты будешь рада, ты даже захочешь на колѣняхъ поблагодарить своего отца, что онъ вырвалъ тебя изъ когтей этого человѣка…

— Я ничему не повѣрю про м-ра Траффорда, — сказала она медленно, — пока не узнаю…

Она не закончила фразу.

Потомъ она рѣзко заявила:

— Я люблю м-ра Траффорда, — и голосъ ея едва замѣтно вздрогнулъ, — и не люблю м-ра Магнета.

Миссисъ Попъ приняла это какъ ударъ ножомъ. Она сидѣла, не будучи въ состояніи сказать слова, словно обезсиленная, съ одной рукой, прижатой къ боку, и съ закрытыми глазами. Потомъ она заговорила, словно безсознательно:

— Жто прямо ужасно! Марджори, я хочу тебя попросить объ одномъ. Въ концѣ концовъ и у матери есть какія то права. Подожди немного! Обѣщай мнѣ, что ты ничего не предпримешь, я хочу сказать, ничего не предпримешь, что могло бы скомпрометировать тебя, пока твой отецъ не наведетъ кое-какихъ справокъ! Нѣкоторое время не ищи встрѣчи съ нимъ. Очень скоро ты будешь совершеннолѣтней, и тогда, можетъ быть, положеніе вещей измѣнится. Если онъ тебя любилъ, и ты его, то краткая разлука не помѣшаетъ… До тѣхъ поръ, пока отецъ твой не наведетъ справокъ…

— Мама, — сказала Марджори, — я не могу…

Миссисъ Попъ вдохнула воздухъ сквозь стиснутые зубы, словно въ агоніи.

— Но, мама… мама, я должна дать знать м-ру Траффорду, что мнѣ не позволяютъ видѣться съ нимъ. Я не могу сразу перестать… Если-бъ я только хоть одинъ разъ могла покидаться съ нимъ…

— Перестань, — сказала миссисъ Попъ глухимъ голосомъ.

Марджори заплакала.

— А то онъ не пойметъ, — сказала она. Если-бъ я только могла поговорить съ нимъ!

— Только не съ глазу на глазъ, Марджори!

Марджори остановилась.

— Хорошо, пусть будетъ въ вашемъ присутствіи.

Миссисъ Попъ какъ бы принимала уговоръ.

— И тогда, Марджори?… — сказала она.

— Я сдержу слово, мама, — отвѣтила Марджори и зарыдала совсѣмъ по-дѣтски, нелѣпо по-дѣтски, какъ ей казалось, — до тѣхъ поръ, пока мнѣ не минетъ двадцать одинъ годъ. Я эта обѣщаю.

Миссисъ Попъ быстро что-то подсчитала въ умѣ.

— Марджори, — сказала она, я только думаю о твоемъ благополучіи.

— Я это знаю, — сказала Марджори, и прибавила тихимъ голосомъ, — и папа тоже.

— Дорогая моя, ты не понимаешь своего отца… И вѣрю… я твердо вѣрю, что если бы что-нибудь случилось съ кѣмъ-нибудь изъ насъ, его дочерей, что-нибудь дурное… онъ убилъ бы себя… Конечно, взгляды твоего отца не всегда совпадаютъ съ моими, но это твой долгъ… Ты знаешь, какъ онъ рѣзокъ и опрометчивъ. Точно также ты знаешь, какъ онъ добръ, и мягокъ, и благороденъ…

Она встрѣтилась глазами съ Марджори и прибавила немного нерѣшительно: …въ глубинѣ души.

Она задумалась.

— Я надѣюсь, что мнѣ удастся уговорить его позволить тебѣ сказать нѣсколько словъ м-ру Траффорду. Будетъ очень трудно, но…

Она опять замолкла на нѣсколько секундъ, какъ бы глубоко задумавшись.

— Марджори, — сказала она, — м-ръ Магнетъ никогда не долженъ узнать ничего.

— Но, мама…

— Ничего!

— Я не могу продолжать нашу помолвку.

Миссисъ Попъ покачала головой.

— Но какъ же мнѣ быть, мама!

— Нѣтъ нужды объяснять ему, почему.

— Но…

— Только подумай, какъ это будетъ для него унизительно и больно! Ты не можешь ему объяснить все, Марджори. Ты должна придумать какую-нибудь отговорку… о, какую угодно отговорку! Но только не правду… ни въ коемъ случаѣ не правду, Марджори. Это было бы слишкомъ ужасно.

Марджори задумалась.

— Слушай, мама! Мнѣ можно будетъ еще разъ повидаться съ м-ромъ Траффордомъ? Мнѣ дѣйствительно можно будетъ поговорить съ нимъ?

— Развѣ я не обѣщала?

— Хорошо! Тогда я сдѣлаю по-твоему, — сказала Марджори.

V.

Миссисъ Попъ застала своего мужа за письменнымъ столомъ ультра-протестантскаіго кабинета въ мрачномъ раздумья.

— Я сейчасъ говорила съ ней, — сказала она. — Она въ состояніи ужаснаго отчаянія.

— Такъ и слѣдуетъ, — сказалъ м-ръ Понъ.

— Филиппъ, ты не понимаешь Марджори.

— Не понимаю.

— Ты думаешь, она цѣловала того человѣка!

— Конечно, думаю.

— И ты можешь думать такую вещь про нее!

М-ръ Попъ повернулъ свой стулъ къ ней.

— Но я видѣлъ!

Миссисъ Попъ покачала головой.

— Она его не цѣловала; она вырывалась изъ его объятій. Она мнѣ сама это сказала. Я сейчасъ ее разспрашивала. Ты ничего не понимаешь, Филиппъ. Человѣкъ такого рода всегда производить какое-то особое впечатлѣніе на дѣвушку. Онъ сбиваетъ ее съ толку. Всегда такъ бываетъ съ дѣвушками. Но ты ошибся… Совсѣмъ ошибся. Это своего рода гипнозъ. Это скоро пройдетъ. Она, разумѣется, любитъ Магнета. Дѣйствительно любитъ его. Я въ этомъ не сомнѣваюсь. Но…

— Ты увѣрена, что она не цѣловала его?

— Совершенно увѣрена.

— Такъ почему же она мнѣ этого не сказала?

— Молодыя дѣвушки всегда такъ сложны. Ты ей не далъ возможности досказать. Ей ужасно стыдно за себя, ужасно стыдно; но именно потому, что ей стыдно, она не хочетъ въ этомъ признаться.

— Я заставлю ее признаться!

— Тебѣ надо было бы имѣть однихъ сыновей, — сказала миссисъ Попъ. — О, конечно, она когда-нибудь сознается, и очень охотно. Но мнѣ кажется, что дѣвушка съ ея характеромъ предпочтетъ скорѣе умереть, чѣмъ начать оправдываться. Да и нельзя этого отъ нея ожидать. Право нельзя.

Онъ что-то промычалъ и медленно покачалъ головой изъ стороны въ сторону.

Она сѣла въ кресло у письменнаго стола.

— Я хочу точно узнать, какъ намъ поступить съ ною, Филиппъ. Мнѣ больно думать о ней, тамъ наверху.

— Какъ? — спросилъ онъ. — Тамъ наверху?

— Да, — отвѣтила она съ той умѣлой непослѣдовательностью ея; и постаралась краткой паузой повліять на его воображеніе.

— Какъ ты думаешь, этотъ человѣкъ придетъ опять сюда? — спросила она.

— Я его выставлю, если онъ только попробуетъ! — сказалъ м-ръ Попъ угрожающе.

Она крѣпко стиснула свои губы: какъ будто что-то болѣзненно взвѣшивала.

— Я бы этого не сдѣлала, — сказала она, наконецъ.

— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ м-ръ Попъ.

— Я не хочу, чтобы ты открыто поссорился съ м-ромъ Траффордомъ.

— Чтобы я не ссорился съ нимъ!

— Да, не открыто, — оказала миссисъ Попъ. — Конечно, я знаю, какъ хорошо было бы, если бы ты могъ пустить въ ходъ плетку, милый. Есть масса вещей… если бы мы только могли хлестнуть плеткой. Но это дѣлу не поможетъ.. Надо заставить его уѣхать. Она почти уже согласилась больше не видѣться съ нимъ. И готова сама сказать. Разлучи ихъ противъ ихъ воли… о! и эта исторія будетъ продолжаться Богъ знаетъ сколько времени. Но отнесись къ вещамъ такъ, какъ къ нимъ надо относиться… Она будетъ ходить съ трагическимъ видомъ, около недѣли и потомъ забудетъ его, какъ сонъ. Да онъ и есть сонъ… сонъ дѣвушки. Если мы всю эту исторію оставимъ въ покоѣ и она оставить ее въ покоѣ.

VI.

Миссисъ Попъ чувствовала, что все налаживается. Ей теперь просто оставалось прибавить нѣсколько штриховъ для успокоенія Даффи и направить на ложный слѣдъ любопытство близнецовъ. Закончивъ это, она думала, что все сдѣлано. Она отказалась отъ мысли заняться Теодоромъ. Подумала, не могла ли прислуга что-нибудь подслушать, но и эту мысль оставила. Да, все было сдѣлано… все… И все же…

Странная струна въ ея характерѣ, натянутая между религіей и суевѣріемъ, начала вибрировать. Она колебалась. Потомъ ускользнула наверхъ, заперла дверь, опустилась на колѣни у постели и выложила все въ наиболѣе пріемлемой формѣ передъ Небомъ, въ молчаливой, простой, но ясной, все объясняющей молитвѣ.

Она вышла изъ своей комнаты болѣе бодрой и веселой, чѣмъ была за послѣдніе восемнадцать часовъ… Теперь она чувствовала, что можетъ ждать угрожающаго хода событій съ ясностью и спокойствіемъ человѣка, во всѣхъ пунктахъ подготовленнаго. Почти счастливой она отправилась на кухню, запоздавъ только на сорокъ пять минутъ противъ своего обычнаго часа, — чтобы заказать меню дня и убѣдиться собственными глазами, что всюду господствуетъ экономія.

VII.

Ничего не подозрѣвавшій Магнетъ, усталый, но счастливый, — ибо три часа усидчиваго юмористическаго писанія внесли свою лепту въ интеллектуальное наслѣдство Англіи — съѣвъ простой, легкій завтракъ, приготовленный въ уютной сельской тавернѣ — закурилъ вполнѣ заслуженную сигару и направилъ свои шаги къ дачѣ Поповъ. Ему предшествовала на нѣкоторомъ разстояніи по аллеѣ спина м-ра Траффорда, которую онъ и не пытался догнать.

М-ръ Траффордъ былъ впущенъ въ домъ и исчезъ, а минуту спустя Магнетъ достигъ двери.

Миссисъ Попъ появилась, вся сіяя… по случаю погоды. Какой-то нудный господинъ только что пришелъ къ м-ру Попу по дѣлу, — сказала она, — и онъ его задержитъ минутъ на пятьдесятъ. Марджори и Даффи были на верху — онѣ отдыхали. Имъ ночью спать не давали летучія мыши.

— Не правда-ли, какъ это очаровательно по-деревенски, — сказала миссисъ Попъ, — летучія мыши!

Она начала болтать о летучихъ мышахъ и о томъ, какъ она боится, что онѣ заберутся къ ней въ волоса и, болтая, осторожно, но настойчиво вела его какъ можно дальше отъ оконъ ультрапротестантскаго кабинета, въ которомъ м-ръ Попъ теперь (она надѣялась, сдержанно) интервьюировалъ м-ра Траффордъ.

VIII.

Какъ только м-ръ Траффордъ достигъ парадной двери, она раскрылась и сейчасъ же закрылась за нимъ. Онъ очутился лицомъ къ лицу съ миссисъ Попъ.

— Вы желаете видѣть мужа? — спросила она и сейчасъ же провела его въ кабинетъ, и тотчасъ же вернулась, чтобы встрѣтить м-ра Магнета.

Траффордъ нашелъ м-ра Попа сидящимъ стро-то у центра письменнаго стола и глядящимъ на него угрожающими глазами.

— Ну-съ, сэръ, — оказалъ м-ръ Попъ, прерывая молчаніе. — Вы пришли объяснитъ свое поведеніе?..

Въ ожиданіи этой встрѣчи м-ръ Попъ не забылъ о всякихъ тактическихъ и сценическихъ возможностяхъ, соотвѣтствующихъ событію. Онъ провелъ вторую половину утра въ разныхъ приготовленіяхъ, разставляя столъ, книги, кресла, стулья такъ, чтобы они произвели какъ можно болѣе расхолаживающее и сдерживающее впечатлѣніе на противника, все время заставляя его держаться открытаго мѣста у окна.

М-ръ Траффордъ былъ значительно смущенъ корректнымъ тономъ м-ра Попа и его обращеніемъ, и былъ еще болѣе сбитъ съ толку, когда м-ръ Попъ, сдѣлавъ величественный жестъ по направленію къ наиболѣе освѣщенному и отдаленному креслу, сказалъ:

— Прошу садиться, сэръ.

Рѣчь, приготовленная м-ромъ Траффордомъ, выскочила у него изъ головы; и онъ не зналъ, какъ начать, пока его не побудило къ слову почти требовательное «ну» м-ра Попа.

— Я люблю вашу дочь, сэръ.

— Я объ этомъ не освѣдомленъ, — сказалъ м-ръ Попъ, поднявъ и опустивъ прессъ-папье, — моя дочь помолвлена съ м-ромъ Магнетомъ. Если бы вы обратились то мнѣ въ приличной формѣ прежде, чѣмъ рѣшиться… рѣшиться (его голосъ началъ хрипнуть отъ негодонанія) — на вольности съ ней, вы были бы своевременно освѣдомлены о ея положеніи — и всѣ были бы избавлены (онъ поднялъ прессъ-папье) отъ всего случившагося. (Бумъ).

М-ръ Траффордъ долженъ былъ приноровиться къ неожиданнымъ элементамъ въ этой бесѣдѣ.

— О! — сказалъ онъ.

— Да! — отвѣтилъ м-ръ Попъ, и наступила опредѣленная пауза.

— А ваша дочь любитъ м-ра Магрета? — спросилъ м-ръ Траффордъ въ тонѣ почти обычной бесѣды.

М-ръ Попъ серьезно улыбнулся.

— Предполагаю, сэръ.

— Во всякомъ случаѣ, она не произвела на меня этого впечатлѣнія, — сказалъ молодой человѣкъ.

— Ни она не была обязана производить это впечатлѣніе, ни вы — воспринимать его, — сказалъ м-ръ Попъ.

И опять м-ръ Траффордъ растерялся.

— Зачѣмъ вы пришли сюда, сэръ? чтобы переливать изъ пустого въ порожнее? — опросилъ м-ръ Попъ, барабаня всѣми десятью пальцами по столу.

М-ръ Траффордъ воткнулъ руки въ карманы и занялъ надуманно-непринужденную позу. Онъ никогда еще въ жизни не встрѣчалъ человѣка, который бы такъ мало располагалъ къ бесѣдѣ, какъ м-ръ Попъ.

— Послушайте, сэръ, все очень хорошо, — началъ онъ, — но почему я не имѣю права влюбиться въ вашу дочь? Я — докторъ физическихъ наукъ и пр. У меня вполнѣ приличное будущее. Отецъ мой былъ до нѣкоторой степени знаменитостью въ наукѣ. Я — вполнѣ порядочный и приличный человѣкъ.

— Прошу разрѣшенія держаться иного мнѣнія, — сказалъ м-ръ Подъ.

— Ну, что-жъ? Держитесь другого мнѣнія. Но все-же…

Онъ замолчалъ и снова началъ, и нѣкоторое время они безцѣльно спорили. Они спорили вообще о положеніи помолвленной дѣвушки и о правахъ и преимуществахъ отца. Потомъ м-ръ Попъ, чтобы «положить конецъ всему этому» сказалъ ему откровенно, что его «не хотятъ», что дочь не хочетъ, его, и никто не хочетъ его; что онъ нахалъ, который вторгся въ ихъ домъ, и отъ котораго надо избавиться «по возможности мирными мѣрами». Траффордъ оспаривалъ это отношеніе къ себѣ и выразилъ желаніе увидать Марджори. М-ръ Попх къ этому и велъ дѣло и тотчасъ согласился на его просьбу.

— Она болѣе, чѣмъ кто-либо, жаждетъ положить конецъ этой невыносимой осадѣ, — сказалъ онъ.

Онъ подошелъ къ двери и позвалъ Марджори; та появилась съ подчеркнутой быстротой. Она была одѣта въ платье изъ зеленаго полотна, въ которомъ она казалась Траффорду очень покойной и величавой; она была вся проникнута сдерживаемымъ волненіемъ, и или — ибо эти два настроенія очень близки — не имѣла желанія играть свою роль, или играла ее съ необычайнымъ мастерствомъ.

Траффордъ всталъ при ея появленіи и остался стоять.

— М-ръ Траффордъ желаетъ, чтобы ему сказали, — заявилъ м-ръ Попъ, — что его присутствіе въ Бернхамстритѣ тебѣ не желательно.

Жестомъ руки онъ остановилъ движеніе Марджори къ Траффорду, усѣлся, и снова началъ барабанить по столу.

— Ну-съ! — сказалъ онъ.

— Мнѣ кажется, вы не должны больше оставаться въ Бернхамстритѣ, м-ръ Траффордъ, — сказала Марджори.

— Неужели вы хотите, чтобы я уѣхалъ?

— Ваше присутствіе здѣсь будетъ только поводомъ, для сценъ и непріятностей.

— Вы хотите, чтобы я уѣхалъ?

— Да, отсюда.

— Вы это говорите вполнѣ сознательно?

Марджори нѣкоторое время ничего не отвѣчала; она какъ будто точно взвѣшивала силу того, что собиралась оказать.

— М-ръ Траффордъ, — наконецъ, отвѣтила она, — все, что я когда-либо говорила вамъ… все… все я говорила сознательно… сознательнѣе чѣмъ когда-либо.

Щеки Траффорда слегка зардѣлись. Онъ посмотрѣлъ на Марджори восторженными глазами.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — я ничего не понимаю. Но я, конечно, всецѣло въ вашей власти.

Выраженіе и поза Марджори измѣнились. На мгновеніе она была чудомъ инстинктивной выразительности; она сіяла ему, она передавала себя ему, она увѣряла и успокаивала его. Ея глаза встрѣтились съ его глазами, она стояла, вся зардѣвшись и совершенно увѣренная — явно, величественно принадлежала ему. Она влила въ него какъ разъ ту бунтарскую гордость и восхищеніе, что отдаютъ всецѣло мужчину женщинѣ… И потомъ какъ будто свѣтъ сразу угасъ, и передъ нимъ стояла обыкновенная, обыденная Марджори…

— Я сдѣлаю все, что вы отъ меня потребуете, — оказалъ Траффордъ.

— Въ такомъ случаѣ, я хочу, чтобы вы уѣхали.

— А! — сказалъ м-ръ Попъ.

— Хорошо! — сказалъ Траффордъ, любуясь ея самообладаніемъ.

— Я обѣщаю, что не буду ни писать вамъ, ни посылать за вами, ни думать о васъ… по мѣрѣ силъ… до тѣхъ поръ, пока мнѣ не исполнится двадцать одинъ годъ… мѣсяца черезъ два.

— А тогда?

— Не знаю. Почемъ я могу знать?

— Слышите, сэръ, — раздался голосъ м-ра Попа, среди послѣдующей паузы взаимнаго испытанія.

— Одинъ еще вопросъ позвольте, — отвѣтилъ Траффордъ.

— Вы достаточно разспрашивали, сэръ, — сказалъ м-ръ Поль.

— Вы все еще помолвлены съ Матетомъ?

— Сэръ!

— Папа, пожалуйста, — сказала Марджори съ необычайной смѣлостью и голосомъ, напоминающимъ голосъ матери. — М-ръ Траффордъ, послѣ всего того, что я сказала вамъ, вы должны это предоставить мнѣ.

— Она помолвлена съ м-ромъ Магнетомъ, — вставилъ м-ръ Попъ. — Скажи ему прямо, Марджори. Пусть это будетъ для него ясно.

— Мнѣ кажется, я понимаю, — сказалъ Траффордъ, не спуская глазъ съ Марджори.

— Я еще не видѣла м-ра Магнета со вчерашняго вечера, — сковала Марджори. — И поэтому, естественно, я еще помолвлена съ нимъ.

— Совершенно вѣрно! — сказалъ м-ръ Полъ и съ рѣзко вопросительнымъ лицомъ повернулся къ своему настойчивому посѣтителю. М-ръ Траффордъ, казалось, былъ расположенъ задать еще вопросы.

— Думаю, нѣтъ надобности намъ больше задерживать тебя, Марджори, — сказалъ м-ръ Попъ черезъ плечо.

Молодые люди стояли лицомъ къ лицу на мгновеніе, и мнѣ кажется, они были оба крайне счастливы и довольны другъ другомъ. Все будетъ хорошо, они были совершенно увѣрены… совсѣмъ хорошо. Губы ихъ почти улыбались. Потомъ Марджори величественно вышла. Она очень тихо притворила діверь за собой, и м-ръ Попъ снова повернулся къ своему посѣтителю холодно-вѣжливо.

— Надѣюсь, это васъ удовлетворяетъ? — сказалъ онъ.

— Признаюсь, больше ничего не остается теперь сказать, — отвѣтилъ м-ръ Траффордъ.

— Ничего, — подтвердилъ м-ръ Попъ.

Они поклонились другъ другу. М-ръ Попъ церемонно всталъ, а м-ръ Траффордъ направился къ двери. Торжественной процессіей они прошли черезъ переднюю.

— Добрый день, сэръ, — сказалъ м-ръ Попъ, широко раскрывъ парадную дверь.

— Добрый день, сжръ, — сказалъ м-ръ Траффордъ, и потомъ прибавилъ съ нотой неумѣстной интимности въ голосѣ и съ непростительнымъ легкомысліемъ на устахъ. — Вы знаете… нѣтъ никого… никого въ мірѣ, котораго я болѣе желалъ бы имѣть тестемъ, чѣмъ васъ…

М-ръ Попъ, застигнутый въ расплохъ, холодно поклонился и почти немедленно захлопнулъ дверь, чтобы сдержать себя отъ какой-нибудь рѣзкой выходки.

IX.

Съ того дня Марджори принялась за трудную задачу — освободить себя отъ помолвки съ Магнетомъ. Задача особенно затруднялась тѣмъ, что она дала матери слово не открывать ему единственной причины, которая не только бы объяснила ея рѣшеніе, но сдѣлала бы его необходимымъ. Магнетъ, озадаченный и разстроенный, и тайно поддерживаемый неясными комментаріями миссисъ Попъ о сложности женскаго характера и неустойчивости «капризовъ молодыхъ дѣвушекъ» — оставался въ Бернхамстритѣ до тѣхъ поръ, пока семья не вернулась въ Лондонъ на Хартстонъ-скверъ. Помолвка была оборвана — оффиціально — но такимъ образомъ, что Магнетъ остался довольно патетическимъ и непобѣдимо постояннымъ претендентомъ. Въ началѣ онъ не обратилъ особеннаго вниманія на Даффи, но теперь онъ началъ испытывать утонченныя радости конфиденціальной дружбы. Онъ чувствовалъ, что она понимала его; было прямо поразительно, какъ она его понимала. И онъ нашелъ, что Даффи куда болѣе соотвѣтствуетъ ему, чѣмъ Марджори.

М-ръ Попъ, несмотря на полное покореніе Марджори его желаніямъ, пришелъ въ прямо исключительно гнѣвное настроеніе, узнавъ о расторженіи помолвки. Онъ пересталъ разговаривать съ дочерью и даже не хотѣлъ признавать ея существованія. И тѣнь Великаго Гнѣва леденила жизнь каждаго въ домѣ. Онъ далъ ясно понять, что Великій Гнѣвъ будетъ снять только возобновленіемъ помолвки Марджори съ Магнетомъ. Пользуясь миссисъ Попъ въ качествѣ посредника, онъ также передалъ Марджори свое рѣшеніе большіе не обременять себя расходами по ея содержанію въ Оксбриджѣ, и было весьма сомнительно, вспомнитъ ли онъ о приближающейся двадцать первой годовщинѣ дня ея рожденія.

Марджори, какъ показалось миссисъ Попъ, приняла извѣстіе объ окончаніи ея университетской карьеры въ Оксбриджѣ съ нѣкоторымъ безразличіемъ.

— Я такъ и думала, что онъ это сдѣлаетъ, — сказала Марджори. — Ему всегда этого хотѣлось…

И больше ничего не сказала.

ГЛАВА V.
Вызовъ по телефону.

I.

Траффордъ поѣхалъ къ Соломонсону, пробылъ у него дня два, потомъ вернулся въ Лондонъ, чтобы возобновить работу и опыты надъ нѣкоторыми научными изысканіями, которыя онъ предпринялъ. Но въ первые дни голова его была такъ полна мечтами о Марджори, что онъ разсѣянно устанавливалъ и перестанавливалъ аппараты и сильно озадачивалъ этимъ Дергана, сторожа при лабораторіи.

— Онъ что то все путаетъ, не сразу принимается за дѣло, — говорилъ Дерганъ женѣ. — Раньше онъ прямо сразу и начиналъ, даже пріятно было смотрѣть на него. Онъ мнѣ говорилъ, что поѣдетъ въ Кентъ все обдумать…

М-ръ Дерганъ внушительно замолчалъ и потомъ прибавилъ съ озабоченнымъ вздохомъ:

— И не обдумалъ…

Но черезъ нѣкоторое время Дерганъ уже могъ объявить, что Траффордъ подтянулся. Работа опять закипѣла.

II.

Траффордъ былъ одинъ изъ тѣхъ ученыхъ, которые всегда должны быть заняты научными опытами.

Онъ никогда не могъ оторваться отъ намѣченной гипотезы.

Умъ его похожъ былъ на какое-то ненасытное ѣдкое вещество, которое въѣдалось во всѣ скрытыя шероховатости и слабости принятыхъ теорій и анализомъ разъѣдало кажущееся вѣроятіе. Онъ былъ необычайно плодовитъ въ созданіи своихъ сложныхъ гипотезъ. Несмотря на его двадцать шесть лѣтъ, его уже ненавидѣли, ругали, боялись и уважали. Конечно, онъ еще не былъ избранъ въ члены Королевскаго Научнаго Общества, а редакторы научныхъ журналовъ очень хвалили его статьи, но задерживали ихъ печатаніе. Но такъ какъ у него было профессорство съ жалованьемъ въ триста фунтовъ въ годъ, предоставлявшее, кромѣ того, въ его распоряженіе довольно хорошо оборудованную лабораторію и услуги м-ра Дергана; личная рента тоже почти въ триста фунтовъ; преданная мать, которая смотрѣла за его хозяйствомъ, и неугасимая вѣра въ Истину, — то у него была полная возможность остаться побѣдителемъ въ стремленіи внести въ нашъ скептическій безразсудный міръ побольше правды, свѣта и здоровыхъ силъ.

Въ наши дни, въ мірѣ науки еще больше, чѣмъ въ мірѣ литературы и политики, все живое борется, полузадыхаясь, среди плодовитаго производства всякой мертвечины. Доходность научныхъ изысканій, огранизація научнаго прогресса, созданіе платныхъ ученыхъ должностей, назначеніе наградъ и отличій, привлекли на поле научной работы именно тотъ типъ людей, который наименѣе одаренъ способностью углубляться и творить и еще менѣе способенъ признать собственныя ошибки или значеніе другихъ. Такого рода люди даютъ огромную — количественно — массу чисто подражательныхъ изысканій, безплодныхъ изслѣдованій и неимовѣрную запутанность въ технической трактовкѣ своихъ темъ. Организація и геній ненавидятъ другъ друга. Живой, творческій умъ есть умъ судорожный, отважный; онъ не терпитъ шоръ и даже мысли о томъ, что его можно держать въ возжахъ. Онъ требуетъ свободы. Онъ ненавидитъ аккуратную службу отъ десяти до четырехъ и точность въ обыденной жизни, вообще всѣ тѣ парализующія мелкія свойства хорошаго поведенія, которыя такъ существенно необходимы для начальственныхъ тупицъ. Поэтому творческій умъ понемногу оттѣсняется съ законно принадлежащаго ему поля, и только изрѣдка, то тамъ, то сямъ, среди молодыхъ ученыхъ, встрѣчаются фигуры вродѣ Траффорда, обѣщающія воізрожденіе того энтузіазма, той интеллектуальной предпріимчивости, которыми отличался великій вѣкъ научнаго развитія.

Траффордъ былъ единственнымъ сыномъ въ семьѣ. Отецъ его былъ молодымъ хирургомъ, который больше интересовался наукой, чѣмъ практикой, и умеръ въ возрастѣ двадцати девяти лѣтъ отъ порѣза скальпелемъ при изслѣдованіи какого-то гнойнаго процесса. Траффорду въ то время было три года, такъ что онъ совсѣмъ не помнилъ отца; но мать его, множествамъ почти импровизованныхъ штриховъ, возсоздала передъ нимъ его образъ и внушила ему тѣ традиціи, которыя теперь руководили его собственной жизнью. Когда умеръ мужъ, она была очень красивой и умной тридцатилѣтней женщиной и захотѣла пересоздать свою жизнь; но она не нашла для себя ничего болѣе значительнаго, чѣмъ ясная смѣлость, убѣжденная простота человѣка, котораго она лишилась. И она тѣмъ горячѣе была предана его памяти, что противъ него велась возмутительная кампанія, которая не прекратилась даже послѣ его смерти. Онъ какъ-то напечаталъ въ одномъ изъ медицинскихъ журналовъ рисунокъ мертвой собаки, съ расправленными въ станкѣ лапами, для того, чтобы лучше показать какое то болѣзненное уродство; на этотъ рисунокъ обрушилась группа фанатиковъ-антививисекціонистовъ, какъ на изображеніе процесса вивисекціи. Онъ возбудилъ дѣло о клеветѣ какъ разъ передъ самой своей смертью, но, какъ извѣстно, англійскіе законы не защищаютъ мертвыхъ отъ клеветы.. И эта гнусная ложь, возведенная на ея мужа, теперь преслѣдовала ее на обложкахъ памфлетовъ, на расклеенныхъ по заборамъ плакатахъ, въ сенсаціонныхъ воззваніяхъ, къ животнолюбію публики; она какъ будто была безсмертна. Миссисъ Траффордъ охотно подвергалась бы жесточайшимъ мукамъ, если бы только могла показать міру, какъ поработили сердце женщины нѣжность и сила этого якобы истязателя безпомощныхъ животныхъ. И это въ значительной мѣрѣ повліяло на ея рѣшеніе остаться вдовой и сосредоточить всю свою жизнь на сынѣ.

Она слѣдила за ростомъ и развитіемъ сына съ такой заботливостью и страстной нѣжностью, которыхъ онъ даже въ двадцать шесть лѣтъ далеко; еще не подозрѣвалъ. Она боялась, чтобы онъ не сдѣлался избалованнымъ маменькинымъ сынкомъ, и поэтому рано отдала его въ закрытое учебное заведеніе и долгими годами въ одиночествѣ молилась, чтобы изъ него вышелъ человѣкъ. Она заставила себя заинтересоваться литературными и соціальными вопросами, чтобы не оказывать на него односторонняго вліянія. Она была слишкомъ умна, чтобы помышлять о направленіи его мыслей на тотъ видъ общественной дѣятельности, который былъ бы наиболѣе ей по вкусамъ; онъ долго выбиралъ доктрину, которая отвѣчала бы его наклонностямъ, а она только страстно молилась, во тьмѣ безсонныхъ ночей, чтобы воззрѣнія, духовная ширь, высокія побужденія, такъ облагородившія мужа въ ея глазахъ, проснулись въ немъ.

Были годы сомнѣній и ожиданій. Онъ былъ то славнымъ, то сквернымъ мальчикомъ, иногда умнымъ, иногда трогательнымъ, иногда приводившимъ въ отчаяніе, иногда успокаивающимъ, иногда разрывавшимъ сердце, такимъ, какими могутъ быть только дѣти нашего вѣка. У него бывали ошибки и дурныя минуты, минуты озорства, періоды лѣни, припадки грусти. Но все болѣе и болѣе замѣчала она въ немъ черты, подтверждавшія, что онъ будетъ сыномъ своего отца; она наблюдала въ немъ ту же любознательность, тѣ же проницательные, смѣлые запросы.

Изъ средней школы онъ перешелъ въ Королевскій Научный Колледжъ, оттуда въ Кэмбриждъ и потомъ въ Берлинъ. Онъ путешествовалъ по Малой Азіи и Персіи, побывалъ въ Америкѣ, потомъ вернулся къ матери въ Лондонъ, загорѣлый, мужественный, усатый, немного странный. Когда онъ былъ мальчикомъ, его душа казалась ей прозрачной; она замѣтно помутнѣла для ея проницательныхъ взоровъ, когда онъ достигъ юности. Потомъ, въ теченіе періода пріѣздовъ и отъѣздовъ, совмѣстныхъ путешествій, разлукъ, онъ выросъ въ нѣчто отдѣльное, но восхитительное, въ человѣка, странно напоминавшаго отца своего, но неожиданно другого. Она перестала непосредственно отзываться на то, что онъ чувствовалъ въ душѣ своей, и должна была наблюдать за нимъ, дѣлать выводы, предположенія, догадки. Она желала для него, боялась за него съ непрестанной нѣжностью, но ужъ болѣе не была увѣрена, что можетъ своимъ вмѣшательствомъ помочь ему. Онъ унаслѣдовалъ привычку отца часто задумываться. И ея каріе глаза наблюдали за нимъ поверхъ цвѣтовъ, тонкаго хрусталя и серебра стола, когда онъ обѣдалъ съ ней дома. Иногда онъ какъ будто забывалъ о ея существованіи, иногда онъ съ ней няньчился, говорилъ, чтобы развлечь ее, ласкалъ ее; иногда, — и это дѣлало ее счастливѣе всего, — онъ говорилъ съ ней о театрѣ, разсуждалъ съ ней на общія темы; разсказывалъ ей о схемѣ той работы, которая такъ занимала его мысли. Она знала, что это — особенная, благородная и могущественная работа. Старые друзья мужа говорили, ей объ этой работѣ, хвалили ея вдохновенную ясность и прекрасную простоту.

Когда онъ принялъ постъ адъюнктъ-профессора, который далъ ему возможность стать на ноги въ мірѣ ученыхъ, она сняла домикъ на тихой улицѣ въ одномъ изъ южныхъ кварталовъ Лондона. Она обставила квартиру съ большой заботливостью; у нея осталась почти вся собственная ея мебель, и въ кабинетѣ сына стоялъ письменный столъ его отца и на немъ лежало то же самое агатовое прессъ-папье, которое придерживало неоконченную статью, оставленную имъ послѣ смерти. Она была женщиной вѣрной въ дружбѣ, и къ ней приходили старые знакомые прежнихъ лѣтъ, приводя съ собой болѣе свѣжихъ и молодыхъ людей — сыновей, дочерей, племянниковъ, учениковъ; сынъ ея тоже приводилъ къ себѣ всякаго рода интересныхъ людей, и замѣчательно, что среди всѣхъ разговоровъ и споровъ за столомъ, она открывала въ характерѣ своего сына новыя и часто совершенно интимныя стороны, которыя она никогда бы не замѣтила, оставаясь съ нимъ все время съ глазу на глазъ.

Она никогда не позволяла себѣ повѣрить, что это бабье лѣто ея жизни будетъ длиться вѣчно. Объ не былъ безстрастнымъ ханжой въ научной работѣ, несмотря на свою сдержанность и молчаливость. Она часто видѣла, какъ бывало онъ вспылитъ и разгнѣвается по поводу разныхъ нелѣпостей и препятствій, какъ онъ оживляется въ присутствіи красоты. Все пока шло для него гладко, вотъ и все. «Конечно», — говорила она себѣ, — «онъ долженъ влюбиться. И очень скоро онъ влюбится».

Разъ или два, казалось, какъ будто это случалось, но потомъ сводилось на нѣтъ.

III.

За два мѣсяца разлуки, которые протекли до совершеннолѣтія. Марджори, мысли Траффорда прошли сквозь рядъ замѣчательныхъ фазисовъ. Сначала восторгъ его чувства къ Марджори затмилъ все остальное, потомъ съ его возвращеніемъ въ Лондонъ и въ свою лабораторію огромная сила привычки и медленно разрабатываемыя задачи, сложная, но все стремящаяся къ одному система идей и научныхъ вопросовъ, которымъ онъ отдалъ такую, большую часть своей жизни, — снова начали входить въ свои права. Чувство его было ярко и интенсивно, оно было свѣтомъ въ его воображеніи, жаромъ въ его крови; но оно было и чѣмъ-то новымъ, оно еще не впиталось въ плоть и кровь его существа; оно было гдѣ-то далеко, тамъ въ Сёрреѣ; лондонскія улицы, его домъ, большой бѣлый залъ съ верхнимъ свѣтомъ и высокими окнами, съ діаграммами, и полками инструментовъ — ничего ему о ней не говорили.

Онъ оставилъ Бернхамстритъ съ Марджори, крѣпко завладѣвшей его мыслями. Въ поѣздѣ онъ не могъ думать ни о чемъ другомъ, кромѣ какъ о Марджори; только о томъ, какъ она засіяла ему въ кабинетѣ ея отца, какъ звучалъ ея голосъ, когда она говорила, какъ она стояла и двигалась, о формѣ и ощущеніи ея рукъ, о томъ, какъ хорошо было держать ее въ своихъ объятіяхъ въ теченіе этихъ краткихъ минутъ въ лѣсу, прижать губы и тѣло ея къ своимъ, и о томъ, какъ лицо ея сверкало въ кружевныхъ тѣняхъ луннаго свѣта, такое нѣжное и прекрасное.

Однимъ словомъ, онъ думалъ о Марджори.

Онъ думалъ, о томъ, что она прекрасна, смѣла, инстинктивно, умна. Онъ ни капельки не сомнѣвался въ ней, ни въ томъ, что она будетъ принадлежать ему — когда пройдутъ недѣли ожиданія. Она была его, и онъ принадлежалъ Марджори; это дѣло рѣшено еще до сотворенія міра. Ему не приходило въ голову, чтобы могло случиться нѣчто, могущее такъ или иначе измѣнить его жизнь или планы; все уже было измѣнено.

И всегда онъ думалъ о ней, какъ о чемъ то лѣтнемъ. Пришло роскошное увяданіе осени, улицы Чельси^[1] были усыпаны мертвыми листьями, которые быстро намокали, становились грязными и скользкими; сумерки начинались съ четырехъ или съ пяти часовъ; но въ его воспоминаніяхъ о ней листья были вѣчно зелены, вечера — продолжительны, и теплая тишина августа въ Сёррей наполняла воздухъ. Такъ что онъ немало былъ изумленъ, когда она оказалась близко около него въ Лондонѣ, и при томъ въ ноябрѣ.

Какъ то разъ его прервали за научнымъ разговоромъ съ однимъ изъ студентовъ и позвали къ телефону. Ему и въ голову не пришло, что это можетъ быть Марджори, а когда онъ взялъ трубку, то въ первую секунду даже не узналъ ея голоса.

— Да, я Траффордъ… Кто у телефона? — спросилъ онъ съ нотой раздражительности въ полосѣ. — Кто?

Тоненькій голосокъ засмѣялся.

— Да вѣдь это я, Марджори, — услышалъ онъ.

И она снова оказалась въ его жизни, какъ огонекъ, показавшійся въ лѣсу, въ полночь.

Это было то же, какъ если бы онъ ее встрѣтилъ въ видѣ маленькой фарфоровой фигурки, аккуратной, точной, величиной въ два дюйма. Это былъ ея голосъ, очень ясный, очень чистый, очень характерный, но только какъ будто онъ слышалъ его въ обратный конецъ телескопа. Это былъ ея голосъ, ясный какъ колокольчикъ, увѣренный, безъ тѣни сомнѣнія.

Словно тоненькая стрѣла чудеснаго свѣта ударилась прямо въ его сердце. И онъ разсмѣялся въ отвѣтъ.

— Такъ вы хотите повидаться со мной, Марджори?

IV.

Они встрѣтились въ Кенсингтоновскомъ саду съ видомъ таинственнымъ и вызывающимъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ лней янтарно солнечныхъ, нѣжно прекрасныхъ, мягкихъ, которыми Лондонъ иногда окрашиваетъ трагическую пасмурность умирающаго года. Рѣдкими кучками и гроздями кое гдѣ еще красовались на вѣткахъ желто-красные листья, лодка, другая бороздила воды голубого Серпантина, а утки и лебеди придавали красочность и оживленіе берегамъ пруда. Осоки все еще были зеленовато-желтыя.

Они встрѣтились немного робко. Они оба немного отвыкли другъ отъ друга. Траффордъ былъ въ черной визиткѣ, цилиндрѣ, — съ зонтикомъ въ рукѣ, — торжественный молодой профессоръ вмѣсто непринужденнаго аэронавта, свалившагося такъ весело съ неба. Марджори была въ новомъ зеленомъ костюмѣ, и маленькій суконный «токъ» сдерживалъ и закрывалъ волосы, которые онъ зналъ въ ихъ обычномъ рыжеватомъ безпорядкѣ…

Они, конечно:, мечтали о томъ, какъ бросятся другъ другу въ объятія, вмѣсто того они ограничились простымъ рукопожатіемъ.

— Итакъ, — сказалъ Траффордъ, — мы снова встрѣтились.

— Я не вижу причинъ, почему намъ было не встрѣтиться, — сказала Марджори.

Наступила маленькая пауза.

— Давайте сядемъ вонъ на эти два зеленыхъ стула, — сказалъ Траффордъ.

Они прошли по травѣ къ стульямъ, которые онъ указалъ, и у обоихъ были на сердцѣ тѣ слова, которыя имъ теперь было такъ трудно произнести.

— Здѣсь должны были бы быть бѣлки, — какъ въ Нью-Іоркѣ, — оказалъ онъ, наконецъ.

Они сѣли. Опять наступило минутное молчаніе, и тогда духъ Траффорда взбунтовался, и онъ прямо обратился къ ней… къ этой чужой дѣвушкѣ рядомъ съ нимъ.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — вы все еще меня любите, Марджори?

Она посмотрѣла ему въ лицо глазами, въ которыхъ удивленіе и пытливость слились въ нѣчто прекрасное.

— Я люблю васъ… люблю, — сказала она твердымъ, тихимъ голосомъ.

И вдругъ она уже не стала чужой, а той дѣвушкой, что въ темнотѣ, запыхавшись, не задумываясь, порхнула въ его объятія. Кровь его заиграла. Онъ сдѣлалъ неловкое движеніе, какъ будто сдержалъ порывистое желаніе притронуться къ ней.

— Моя любимая, — сказалъ онъ, — моя дорогая!

Лицо Марджори зардѣлось въ отвѣтъ.

— Это ты, — сказалъ онъ.

— Я, — отвѣтила она.

— Ты помнишь?

— Все.

— Милая.

— Мнѣ надо тебѣ многое сказать, — заговорила Марджори. — Что мы будемъ дѣлать?

Онъ потомъ старался возсоздать этотъ разговоръ. Онъ, главнымъ образомъ, — стыдился того, что былъ такъ поглощенъ своими научными занятіями въ этотъ лондонскій періодъ. Онъ думалъ о тысячѣ различныхъ вещей; Марджори же за это время думала только о любви и о немъ. Ея счастливая увѣренность, ея абсолютная вѣра въ то, что ея желанія будутъ итти рука объ руку съ его желаніями, разбивали и стыдили въ немъ каждую противорѣчивую мысль, словно это было измѣной любви. У него было чувство, которое временами пробуждается въ каждомъ человѣкѣ, — что онъ. совершенно недостоинъ прямой, непоколебимой рѣшительности, ясной простоты женской страсти. Она все обдумала: причины, требующія торопливости, причины, требующія отсрочки; она взвѣсила преимущества подчиненія условностямъ передъ привлекательностью романтизма. И по мѣрѣ того, какъ они бесѣдовали, ему становилось все яснѣе, что она рѣшилась тайкомъ убѣжать изъ дому, перевѣнчаться съ нимъ и уѣхать въ Италію и тамъ провести необычайно живописно и красиво время. Ея увѣренность заставляла его стыдиться убогости его общественныхъ ожиданій…

Послѣ того, какъ они, наконецъ, разстались подъ вспыхивавшими одинъ за другимъ фонарями ноябрьскихъ сумерекъ, онъ повернулъ свое лицо къ востоку. Онъ боялся взгляда своей матери, самъ не зная почему. Онъ пошелъ вдоль Кенсингтонъ Горъ, и скученные, спутанные огни улицъ и домовъ, бѣлые и золотые и оранжевые и блѣдно-лиловые, движущіеся фонари и сіяніе автомобилей, освѣщенные автобусы, отраженіе экипажей и строеній на лоснящемся асфальтѣ мостовой, угасающій день надъ головою, призрачныя деревья налѣво, углубляющіяся тѣни и черные провалы межъ домами направо, снующія головы прохожихъ — все было для него гуломъ, красками и строеніями сказочной страны. Весь міръ, былъ міромъ сказки. Онъ направился въ свой клубъ и тамъ пообѣдалъ, а потомъ раздѣлилъ свой вечеръ между географіей, въ томъ видѣ, въ какомъ она сконденсирована въ Бэдекерахъ и другихъ путеводителяхъ по Сѣверной Италіи, Италіанской Швейцаріи и Ривьерѣ, — и изученіемъ законовъ о бракѣ, какъ они излагаются въ «Альманахѣ» Уитэкера", «Британской Энциклопедіи» и другихъ справочникахъ. Просмотрѣвъ ихъ, онъ поставилъ книги, на мѣсто, и, наконецъ, перешелъ изъ читальни въ курительную, но увидавъ тамъ человѣка, который могъ бы заговорить съ нимъ, сразу вышелъ на улицу и, сдѣлавъ большой крюкъ черезъ Бэкаръ-Стритъ, Оксфордъ-Стригь и Гайдъ-Паркъ, отправился домой.

Онъ немало удивлялся себѣ и всему.

Но въ общемъ все это будетъ, прямо великолѣпно.

V.

Мать его еще не ложилась спать.

— Пора тебѣ въ постель, мама, — сказалъ онъ съ полуупрекомъ, поцѣловалъ ее въ брови и всталъ надъ нею.

— Гдѣ ты былъ? — спросила она.

Онъ сказалъ ей, и они замолкли. Потомъ она задала еще какой-то вопросъ, и онъ отвѣтилъ ей, и безразличная бесѣда снова остановилась. Молчаніе становилось длительнымъ. Потомъ онъ сразу буркнулъ.

— Мнѣ хотѣлось бы знать, мама, очень бы ты разстроилась, если бы я вдругъ привелъ къ тебѣ въ домъ жену?

Такъ значитъ, наконецъ, это пришло! И она этого не замѣтила. Она посмотрѣла въ пылающее углубленіе камина и, сдѣлавъ усиліе, одержала свой голосъ.

— Я была бы счастлива, милый… если бъ ты любилъ ее, — сказала она очень тихо.

Онъ сверху посмотрѣлъ на нее съ минуту; потомъ опустился около нея на колѣни, взялъ ея руку и поцѣловалъ.

— Милый мой, — шептала она, тихо гладя его голову, въ то время, какъ слезы заструились изъ ея глазъ. И нѣкоторое время они не находили, что сказать.

Потомъ онъ подбросилъ уголья въ каминъ, и усѣвшись на коврикѣ у ея ногъ, глядя прочь отъ нея въ пламя — въ позѣ, которая напоминала ей его мальчишескіе годы — началъ сбивчиво, неловко разсказывать ей о Марджори.

— Можетъ быть я пойму, мой родной. Можетъ быть я пойму лучше, чѣмъ ты думаешь.

— Она такое прекрасное существо… въ ней есть что-то такое… Ты знаешь эти стальныя лезвія, которыя можно отгибать до самой рукоятки… И она стальная! И въ то же время она такъ нѣжна! Какъ будто, мама, кто то взялъ слезы и создалъ изъ нихъ душу…

Она ласкала и гладила его руку.

— Мой родной, — сказала она, — я знаю…

— И какое то веселое дерзновеніе въ ея глазахъ.

--Да, — сказала она, — но разскажи мнѣ, откуда она, какъ ты съ ней познакомился… вообще всѣ подробности, которыя можетъ понять здравая старушка, какъ я.

Онъ поцѣловалъ ея руку и усѣлся рядомъ съ ней, оперевъ плечо на спинку ея стула, пальцами охвативъ свое колѣно. Она не могла отнять рукъ отъ его волосъ и старалась отогнать мысль, что всѣ эти бесѣды должны кончиться, и что скоро онѣ дѣйствительно кончатся. И она была довольна, преисполнена гордости и радости, что сынъ ея полюбилъ такъ, какъ ей хотѣлось — чистой, простой любовью, какъ любилъ до него его отецъ. Она увѣрила себя, что въ концѣ-концовъ для нея не такъ ужъ важно, если эта Марджори окажется недостойной. Лишь бы сынъ ея не былъ недостойнымъ.

Онъ отрывочно разсказалъ всю исторію. Онъ нарисовалъ ей картину семьи Попъ и Марджори среди нея, какъ драгоцѣнный камень въ безвкусной оправѣ — такъ ему казалось. — и странную глухую злобу ея отца и все, что они собирались предпринять. Она старалась уяснить себѣ его затрудненія и помочь ему совѣтомъ, но главнымъ образомъ, она была поглощена мыслью, что онъ влюбленъ. Если ему хочется какой-нибудь дѣвушки, онъ ее долженъ получить, а если ему придется взять ее силой, то вѣдь развѣ это не ено право? Въ тотъ вечеръ она придавала мало значенія Попамъ… и обстоятельствамъ. Такъ какъ она сама вышла замужъ не за богатаго человѣка, то ее очень мало безпокоило, что этотъ великій шагъ придется предпринятъ, имѣя за собой лишь ежегодный доходъ въ нѣсколько сотенъ фунтовъ. Онъ нарисовалъ смѣлые планы, хотѣлъ вырвать Марджори насильно изъ семейныхъ тисковъ, несмотря ни на какое сопротивленіе, и привезти ее въ Лондонъ. Конечно, придется это сдѣлать въ приличной формѣ, но вообще этого не избѣжать. Миссисъ Траффордъ вполнѣ согласилась съ этимъ; ни разу еще не говорилъ онъ такъ, и не былъ онъ такъ похожъ на отца.

Только въ одномъ пунктѣ она была опредѣленно не согласна съ нимъ.

— Ты будешь жить съ нами, мама? — спросилъ онъ неожиданно.

— Нѣтъ, но какъ можно ближе къ вамъ — да. На каждый домъ — одна хозяйка… Я сниму себѣ маленькую квартирку, и вы будете приходить ко мнѣ.

— Глупости, мама! Ты должна жить съ нами. Жить одна, — еще этого не доставало!

— Родной мой, я предпочла бы собственную квартирку. Ты не все можешь понять… Такъ будетъ лучше для насъ всѣхъ.

Наступила опять маленькая пауза, и рука ея снова очутилась на его головѣ.

— Родной мой, — сказала она, — я такъ хочу, чтобы ты былъ счастливъ. А жизнь умѣетъ иногда быть такой трудной. И я не хочу быть, хотя бы косвенно, причиной того, чтобы у тебя были какія-нибудь непріятности. Ты — ея, родной мой, и ты долженъ принадлежать цѣликомъ ей, вы оба должны принадлежать другъ другу. Я видѣла много семей. И это лучшее, лучшее, что вы можете получить.

VI.

Вторая встрѣча Траффорда съ Марджори, которая, кстати, произошла на слѣдующій день, привела ихъ ближе къ опредѣленнымъ рѣшеніямъ. Принужденность ихъ первой встрѣчи въ Лондонѣ почти совсѣмъ исчезла. Она была красивѣе, чѣмъ когда-либо, и въ прекрасномъ настроеніи, и больше ни до чего на свѣтѣ ей не было дѣла. Легкій шелковый шарфъ, который она купила въ тотъ же день, но за который еще не заплатила, развѣвался вокругъ ея аккуратной, стройной фигурки; волосы ея снова заразились своимъ прежнимъ бунтарствомъ и непослушно вились вокругъ ушей. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ ней, его серьезная строгость исчезала, какъ исчезаютъ тучи за холмомъ. Она радостно улыбалась. Онъ протянулъ обѣ руки навстрѣчу ея рукамъ, и никогда дѣвушка не была такъ близка, и въ то же время не получала публичнаго поцѣлуя.

Легче было бы описать музыку, чѣмъ передать ихъ бесѣду. Она была вся сплетена изъ настроеній и чувствъ. Но мысль о бѣгствѣ, о радостномъ пробужденіи подъ лучами незнакомаго солнца, захватила ихъ обоихъ. Лишь какая-то серьезная трезвость разсужденія маскировала болѣе глубокую опьяненномъ. Имъ будетъ очень легко уѣхать; у него не будетъ лекцій до февраля; и, какъ онъ увѣрялъ, онъ можетъ устроиться, прервать на время научную работу. Она боялась ссоръ дома. И стояла за простое исчезновеніе съ записками, оставленными на туалетномъ столикѣ, и вызывающими письмами, съ просьбами о прощенія изъ Булона; но атмосфера его матери была мягче и нѣжнѣе, чѣмъ та, которая царила у нея дома; и съ большей наклонностью къ сохраненію собственнаго достоинства. Онъ все еще не могъ понять, что сварливый, эгоистичный м-ръ Попъ таковъ на самомъ дѣлѣ; ему все казалось, что это лишь кора невоспитанности, которую можно пробить разумомъ.

Разница атмосферъ, въ которыхъ они выросли, окончательно выяснилась въ ихъ бесѣдѣ — въ его желаніи торжественной и красивой свадьбы — хотя противъ этого возставало само небо — и въ ея рѣшеніи избѣгнуть этого, вырваться изъ своей прежней жизни, какъ изъ тюрьмы, начать сразу новую жизнь съ минимумомъ треній и максимумомъ неожиданностей. Не пріученный къ борьбѣ, онъ былъ готовъ бороться; она же, съ ея интимнымъ знаніемъ хроническихъ домашнихъ конфликтовъ, хотѣла избѣжать всякихъ столкновеній, ссоръ и тѣхъ ложныхъ толкованій, которыя можетъ создать его вызовъ.

— Мнѣ не нравятся эти тайныя приготовленія, — сказалъ онъ.

— Ни мнѣ, — подтвердила она, — но что же мы можемъ сдѣлать?

— Да почему бы мнѣ не пойти къ твоему отцу и не дать ему возможность покончить все дѣло мирно? Почему мнѣ этого не сдѣлать? Это единственный благородный выходъ.

— Для папы это ни въ какомъ случаѣ не будетъ благороднымъ, — сказала Марджори.

— Но какое же онъ имѣетъ право противиться нашей свадьбѣ?

— Ну, онъ не станетъ обсуждать съ тобой свои права. Онъ просто будетъ противиться.

— Но почему?

— О! Потому что онъ началъ съ этого. Онъ вѣдь ударилъ тебя. Я этого не забыла.. Такъ вотъ, если онъ теперь уступитъ… Но онъ скорѣе умретъ, чѣмъ уступитъ. Видишь ли, онъ въ глубинѣ души стыдится своего поступка. Это будетъ равносильно признанію, что онъ былъ неправъ, когда утверждалъ, что ты одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ надо бить. Онъ и ненавидитъ тебя только потому, что ударилъ. Я это прекрасно знаю, недаромъ я была его дочерью въ теченіе двадцати одного года.

— Я думаю о насъ двоихъ, — сказалъ Траффордъ. — Я не вижу, почему бы намъ не пойти къ нему, даже если онъ будетъ немного… несговорчивъ.

— Милый мой, дѣлай какъ считаешь лучше. Только онъ запретитъ и будетъ кричать и стучать кулаками по столамъ, пока не перебьетъ все, что на нихъ. А вдругъ онъ меня запретъ?

— Ну, на это есть «habeas corpus» и моя крѣпкая правая рука. Онъ, пожалуй, скорѣе выгонитъ тебя на улицу.

— Онъ этого не сдѣлаетъ, если подумаетъ, что другое рѣшеніе причинитъ тебѣ большую непріятность. А мнѣ придется вынести цѣлую бурю.

— Не долго придется.

— Онъ будетъ приставать къ мамѣ до тѣхъ поръ, пока она не начнетъ причитывать надо мной. Но дѣлай такъ, какъ хочешь. Можетъ быть я трусиха. Но я предпочла бы просто убѣжать.

Траффордъ на минуту задумался.

— И мнѣ тоже хотѣлось бы, чтобы это было возможно, — отвѣтилъ онъ голосомъ, въ которомъ сквозила твердая рѣшимость..

Потомъ они заговорили о своихъ планахъ. «Италія!» — шептала она. — «Италія!» Лицо ея сіяло пламеннымъ ожиданіемъ красоты, любви, новой земли и новаго неба, которыя раскрывались передъ ними. Интенсивность этого желанія, которымъ она вся горѣла, какъ будто стыдила въ немъ всѣ его глухія колебанія. И онъ долженъ былъ крѣпко ухватиться за свое рѣшеніе, чтобы оно не растаяло въ этомъ заразительномъ опьяненіи.

— Значитъ ты понимаешь, что я долженъ пойти къ твоему отцу, — сказалъ онъ, когда они подходили къ воротамъ парка, у которыхъ безопаснѣе всего было проститься.

— Только послѣ этого будетъ труднѣе убѣжать, — сказала, она, какъ будто не падая духомъ. — Но это насъ не остановитъ. Пожалуйста, поступай такъ, какъ хочешь.

Она какъ будто бы этимъ кончала со всѣмъ вопросомъ и стояла съ нимъ рука въ руку, въ состояніи сіяяющей серьезности. Потомъ у нея мелькнула мысль — мелочь великаго практическаго значенія.

— Конечно, — сказала оніа, — ты папѣ не скажешь, что видѣлся со мной…

Глаза ихъ встрѣтились.

— Право, ты не долженъ ему ничего говорить, — сказала она. — Видишь ли, онъ устроитъ мамѣ скандалъ за то, что она не услѣдила за мной. И я не знаю, чего только онъ тогда не предприметъ. Я не о себѣ забочусь… Но ни одна живая душа не знаетъ, что я видѣлась съ тобой. Если ты долженъ пойти, поди къ нему…

— Отъ своего имени?

Она кивнула толовой, глядя на него большими открытыми глазами — глазами, которые теперь казались очень синими и очень серьезными — и немного раскрытыми губами.

— Хорошо! — сказалъ онъ.

— Ты не подумаешь, что я уклоняюсь отъ чего-либо?.. — спросила она, немного черезчуръ озабоченно.

— Ты лучше знаешь своего отца, — отвѣтилъ онъ. — Я завтра здѣсь разскажу тебѣ все, что онъ скажетъ, и всѣ ужасы, которые онъ устроитъ.

VII.

Въ тиши ночи Траффордъ поймалъ себя на томъ, что мысленно разбираетъ Марджори; это было новаго рода умственнымъ упражненіемъ, которому суждено было сыграть видную роль въ его дальнѣйшемъ существованіи. На его довѣріе къ ней легла какая-то тѣнь. Она была великолѣпна сама по себѣ; за ней и въ ней пылалъ какой-то огонь, — который сіялъ сквозь нея, какъ огоньки въ горящемъ опалѣ, но… какъ ему хотѣлось, чтобы она не заставляла его обѣщать скрыть ихъ встрѣчу и ихъ заговоръ отъ ея отца!.. И послѣ этого, — самъ не замѣтилъ какимъ образомъ, — онъ перешелъ на другую и поймалъ себя на мысли о другой загадкѣ, которой суждено было часто появляться, правда со все убывающимъ значеніемъ, въ этой процедурѣ мысленнаго обсужденія Марджори въ часы ночныхъ безсонницъ. Это была все та же загадка — она никогда не приходила къ нему днемъ — почему собственно Марджори рѣшила было связать свою судьбу съ Магнетомъ?

VIII.

Попытка Траффорда урегулировать свое положеніе дѣлала ему столько же чести, сколько она оказалась и безплодной. Онъ отыскалъ домъ № 29 на Хартстонъ-Скверѣ на слѣдующее утро, по дорогѣ къ своей лабораторіи; и нашелъ его среди оштукатуренныхъ домовъ. Дома эти составляли скверъ; словно тотъ самый британскій кадръ, завоевавшій себѣ вѣчную славу на полѣ Ватерлоо за свое упорное сопротивленіе ко всѣмъ силамъ земли — теперь обезсмертилъ себя въ этихъ постройкахъ; дома эти выходили окнами на строго охраняемый рѣшеткой садикъ, доступъ въ который составлялъ исключительную привилегію жильцовъ сквера. Они, правда, мало имъ пользовались, но по крайней мѣрѣ владѣли ключами его и увѣренностью въ непоколебимости своихъ правъ, и пріятнымъ сознаніемъ, что всѣмъ прочимъ смертнымъ доступъ въ него воспрещенъ.

Траффордъ уже поднималъ руку къ звонку, когда вдругъ дверь неожиданно раскрылась, и маленькій мальчикъ съ связкой грязныхъ книгъ, перехваченныхъ ремнемъ, вылетѣлъ пулей и ударился прямо въ него.

— Чортъ, — сказалъ юный джентльменъ, отскакивая, а Траффордъ, придя въ себя, воскликнулъ:

— Здравствуйте, Теодоръ.

— Господи! — сказалъ Теодоръ запыхавшись, — это вы! Вотъ такъ фунтъ! О васъ совсѣмъ запрещено говорить. Что вы сдѣлали?.. хотѣлъ бы сейчасъ остаться посмотрѣть, что будетъ! Но я уже опоздалъ на десять минуть! Ave atque vale! Прощайте пока.

И онъ исчезъ съ необычайной поспѣшностью. Появилась одна, изъ псевдо-близнецовъ, воскликнула «О!» и исчезла, потомъ мгновеннымъ видѣніемъ мелькнулъ м-ръ Попъ, показавшись изъ столовой съ газетой въ рукахъ. Его выраженіе удивленія сразу смѣнилось непріязнью, и онъ отскочилъ назадъ за дверь, изъ-за которой показался.

Наконецъ изъ нѣдръ земли появилась, горничная и по-вела его наверхъ куда-то, что, очевидно, было кабинетомъ м-ра Попа.

Это была узкая, довольно темная комната, освѣщаемая двумя занавѣшенными окнами, и съ горящимъ газовымъ каминомъ, передъ которымъ грѣлись ботинки м-ра Попа. Комната раскрыла бѣглому осмотру Траффорда многіе отличительные признаки и проявленія литературныхъ вкусовъ и умственныхъ потребностей жизнедѣятельнаго англичанина. Въ книжномъ шкафу стояло полное собраніе сочиненій Вальтера Скотта, большое роскошное иллюстрированное изданіе Шекспира въ многочисленныхъ томахъ и полный комплектъ «Punch’а» съ самаго перваго No. По стѣнамъ комнаты висѣли гравюры на стали, изображавшія, повидимому, судей давно прошедшаго времени, или по крайней мѣрѣ, другихъ не менѣе зловѣщихъ личностей, на полкѣ надъ каминомъ были трофеи атлетическихъ и спортсменскихъ талантовъ м-ра Попа.

М-ръ Попъ вошелъ со строгимъ лицомъ и заранѣе приготовленной фразой.

— Ну-съ, сэръ, — сказалъ онъ съ нотой подчеркнутой ироніи, — чему я обязанъ чести вашего… вторженія.

М-ръ Траффордъ собрался было отвѣтить, когда м-ръ Попъ его перебилъ.

— Прошу сѣсть, — сказалъ онъ и, повернувъ къ себѣ кресло у письменнаго стола, занялъ его, заложивъ ногу на ногу и прижавъ кончики пальцевъ обѣихъ рукъ другъ къ другу.

— Ну-съ, сэръ, — снова сказалъ онъ.

Траффордъ остался стоять надъ ботинками у газоваго камина.

— Видите-ли, сэръ, — сказалъ онъ; — я люблю вашу дочь. Ей исполнилось двадцать одинъ годъ, и я хочу видѣть ее… собственно…Ему было трудно высказать то; что онъ собирался сказать. Ему въ голову приходила. только одна фраза, которая звучала нелѣпо.

— …Собственно…я хочу… я намѣренъ ухаживать за нею… въ цѣляхъ…

— Да, сэръ. Но только я этого не хочу. Я выражаюсь слишкомъ мягко. Я абсолютно противъ этого… абсолютно противъ. Моя дочь была помолвлена съ очень выдающимся и умнымъ человѣкомъ, и я надѣюсь очень скоро услыхать, что эта помолвка… Да собственно она и теперь не окончательно оборвана. Я не хочу, чтобы вы больше приставали къ моей дочери.

— Но послушайте, сэръ. Существуетъ справедливость… т. е. должна существовать нѣкоторая доля разумности…

М-ръ Попъ сдѣлалъ отрицательный жесть рукой.

— Я этого не желаю. И пусть этого будетъ достаточно.

— Разумѣется этого не будетъ достаточно. Я люблю вашу дочь, и она любятъ меня. Я человѣкъ вполнѣ порядочный и приличный…

— Позвольте мнѣ самому судить, кто подходящая или неподходящая пара для моей дочери… И каково теперь состояніе ея привязанностей и чувствъ…

— Да мы какъ разъ этотъ вопросъ и обсуждаемъ сейчасъ. Въ концѣ-концовъ Марджори ужъ болѣе не ребенокъ. Я хочу, чтобы все было открыто и прилично, если это мнѣ удастся, но, знайте, я намѣренъ жениться на Марджори во что бы то ни стало.

— Въ этомъ вопросѣ надо считаться съ мнѣніемъ двоихъ людей.

— Я иду на рискъ.

— Позвольте мнѣ держаться иного мнѣнія.

Какое-то чувство безпомощности охватило Траффорда. Страшное раздраженіе, которое всегда возбуждалъ въ немъ м-ръ Попъ начало снова овладѣвать имъ. Его лицо загорѣлось.

— Но послушайте, наконецъ, вѣдь это нелѣпо! — воскликнулъ онъ. — Я никогда не слыхалъ ничего болѣе дѣтскаго и необоснованнаго, чѣмъ упорное нежеланіе дать согласіе на нашъ бракъ.

— Будьте осторожнѣе, сэръ! — крикнулъ м-ръ Попъ. — Будьте осторожнѣе!

— Я женюсь на Марджори!

— Если она выйдетъ за васъ замужъ, сэръ, то она больше не переступитъ порога моего дома!

— Если бы у васъ было что-нибудь противъ меня что-нибудь предосудительное.

— Какъ будто у меня нѣтъ!

— Что-же у васъ есть, сэръ?

Наступила очень продолжительная пауза, передъ тѣмъ, какъ м-ръ Попъ выпалилъ.

— Развѣ хоть одинъ приличный человѣкъ захочетъ связать имя своей дочери съ именемъ Траффорда! Траффорда! Посмотрите на плакаты, расклеенные по заборамъ, сэръ!

Мгновенная вспышка гнѣва завладѣла Траффордомъ. «Боже мой!» — воскликнулъ онъ, сжавъ кулаки, и на мгновеніе казалось, что онъ готовъ былъ броситься на человѣка, стоявшаго передъ нимъ. Потомъ, огромнымъ усиліемъ, онъ сдержалъ себя.

— Вы вѣрите въ эту гнусную клевету на моего отца? — опросилъ онъ съ поблѣднѣвшими губами.

— Развѣ она когда-либо была опровергнута?

— Сотни разъ… Да и наконецъ… Чортъ съ ней!.. Я не вѣрю… что вы-то въ нее вѣрите. Вы ее выкопали… только какъ отговорку. Вы хотите имѣть оправданіе для своего проклятаго домашняго деспотизма. Вотъ вся правда. Вы не можете допустить, чтобы въ вашемъ домѣ хоть одно живое существо имѣло собственную волю или собственныя желанія. Я говорю вамъ, сэръ, вы несносны… прямо несносны!

Онъ кричалъ, и Попъ теперь стоялъ и кричалъ также.

— Убирайтесь вонъ изъ моего дома, сэръ! Уходите вонъ изъ моего дома! Вы пришли сюда только затѣмъ, чтобы оскорбить меня!

Внезапный ужасъ передъ самимъ собой и Попомъ охватилъ молодого человѣка. Онъ сдержался и замолчалъ. Никогда еще въ жизни не приходилось ему участвовать въ такой крикливой ссорѣ. Онъ былъ удивленъ и пристыженъ.

— Уходите вонъ изъ моего дома! — кричалъ Попъ, повелительнымъ жестомъ указывая на дверь.

Траффордъ сдѣлалъ послѣднюю отчаянную попытку спасти положеніе.

— Я очень извиняюсь, сэръ, за то, что не сдержалъ себя. Я не имѣлъ права васъ оскорблять…

— Вы высказались достаточно…

— Я за это извиняюсь. Я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы уладить дѣло мирно.

— Вы уберетесь вонъ, сэръ, или нѣтъ? — угрожалъ м-ръ Попъ.

— Мнѣ очень жаль, что я пришелъ сюда, — сказалъ Траффордъ.

М-ръ Попъ стоялъ со скрещенными руками и выраженіемъ усталой терпѣливости на липѣ.

— Я сдѣлалъ все, что могъ, --сказалъ Траффордъ у дверей.

Лѣстница и коридоръ были пустынны. Какъ будто весь домъ заразился у м-ра Попа желаніемъ «выставить» его.

— Чортъ побери! — сказалъ Траффордъ на улицѣ, — какъ это все произошло?..

Онъ повернулся къ востоку и только тогда сообразилъ, что работать сетодня немыслимо. Онъ направился въ Кенсингтоновскій Садъ, и тамъ на усѣянной цвѣточными клумбами аллеѣ около памятника Альберту сѣлъ на стулъ, сталъ дергать свой усъ и удивляться. Онъ былъ крайне озадаченъ, пристыженъ и разозленъ этимъ скандаломъ. Какимъ образомъ онъ начался? Конечно, онъ самъ былъ глупо рѣзокъ, но оскорбленіе памяти это отца было прямо непереносимо. Неужели Попъ искренно вѣрилъ въ эту возмутительную клевету? Если бы онъ не вѣрилъ, то онъ заслуживалъ, чтобы его поколотили. А если онъ серьезно вѣрилъ, то онъ имѣлъ право требовать, чтобы ему все дѣло объяснили. Но онъ вѣдь не хотѣлъ слушать.

И такъ уже все было туманнымъ, спутаннымъ воспоминаніемъ нелѣпыхъ словъ и отвѣтовъ; но что не было туманнымъ, что все еще ясно звучало въ его ушахъ, — это грубая какофонія двухъ рѣзкихъ, кричащихъ голосовъ.

Неужели Марджори слыхала ихъ?

IX.

Въ концѣ концовъ Марджори добилась своего. Она не обвѣнчается обыкновеннымъ банальнымъ путемъ. Она романтично, красиво убѣжитъ тайкомъ въ новый, ослѣпительный міръ.

Всѣ свои приготовленія они сдѣлали осторожно и обдуманно. Траффордъ получилъ оффиціальное разрѣшеніе изъ отдѣла брачной регистратуры на свадьбу; она же получитъ совершенно полный комплектъ всего, чтобы взять съ собой въ этотъ замѣчательный день. Ея своеобразное приданое мало по малу накоплялось въ магазинѣ, и всѣ вещи были помѣчены иниціалами М. Т. Траффордъ принималъ участіе въ заговорѣ съ большимъ интересомъ, съ нѣкоторой долей любопытства и со страннымъ еле замѣтнвъмъ отвращеніемъ. Онъ терпѣть не могъ скрывать какой-нибудь свой шагъ отъ людей. Видите-ли, сама душа научнаго изслѣдованія въ открытости.

Однажды, послѣ завтрака, когда онъ отправился въ колледжъ. Марджори, по взаимному ихъ уговору, выскользнула изъ дома, чтобы отправиться пить чай съ миссисъ Траффордъ…

Онъ вернулся около семи въ состояніи нервнаго ожиданія, поднялся по лѣстницѣ, перескакивая черезъ двѣ ступени, и остановился запыхавшись на площадкѣ. Онъ задыхался, когда вошелъ, въ комнату, и глаза его были болѣзненно вопросительны:

— Она была? — спросилъ онъ.

Но Марджори покорила миссисъ Траффордъ.

— Была, — отвѣтила она. — Да, она хороша, мой родной.

— О, мама! — сказалъ онъ.

— Она — очаровательное существо, родной мой… и такой ребенокъ! О! такой еще ребенокъ.

— Мнѣ кажется, всѣ молодые люди — дѣти. И мнѣ хочется взять васъ обоихъ въ свои объятія и спасти васъ отъ чего-то… Я говорю глупости, родной!..

Онъ поцѣловалъ ее, а она крѣпко сжимала его, словно онъ нѣчто столь цѣнное, что не хочется выпустить изъ рукъ.

X.

Бѣгство было немного осложнено неожиданнымъ маневромъ миссисъ Попъ. Она болѣе была подготовлена къ тому, что можетъ случиться, чѣмъ ея дочь подозрѣвала; она слѣдила, боялась, быть, можетъ тайно сочувствовала и старалась все устроить… О! ужасно старалась все уладить! Она инстинктивно понимала этотъ глубокій синій покой глазъ Марджори и необычайную нѣжность ея къ Даффи и дѣтямъ. Она подсмотрѣла изъ-за шторы, когда Марджори разъ вышла, замѣтила особую тщательность въ ея одеждѣ, наблюдала ея лицо, когда она вернулась, и не задала ей ни одного вопроса, боясь возможнаго отвѣта. Она не смѣла и намекнуть на свои подозрѣнія мужу, но она чувствовала, что скоро, скоро гроза должна разразиться, и вся душа ея молила только объ отсрочкѣ. Вотъ почему такъ скоро пришло письмо отъ кузины Сусанны изъ Плимута. Погода тамъ стояла великолѣпная, и Марджори должна пріѣхать немедленно, собраться какъ можно скорѣе и захватить послѣдніе лучи умирающей осени тамъ, на западѣ.

Она подчинилась и поѣхала, а миссисъ Попъ и Сидъ провожали ее на вокзалъ.

Не стоитъ разсказывать, какъ недѣлю спустя Марджори очутилась опять въ Лондонѣ, съ чемоданомъ и кое-какими мелкими вещами. Достаточно упомянуть, что она лгала отчаянно и сложно. Мать ея никогда не достигала такихъ чудесъ обмана, а она еще прибавила убѣдительность, свойственную ей одной. Легче сочувствовать ей, чѣмъ порицать ее. Она была въ состояніи крайняго нетерпѣнія, и — что очень странно — страшно боялась, что вдругъ что-нибудь разлучитъ ее съ ея женихомъ, если она не заполучитъ его какъ можно скорѣе.

Онъ не слыхалъ ея лганья; онъ только зналъ, что она возвращается къ нему. Онъ встрѣтилъ ее на Паддингтоновокомъ вокзалѣ, блѣднолицую, усталую, рѣшительную, и они тотчасъ же отправились въ регистратуру.

Она держалась со сосредоточенностью и достоинствомъ человѣка, предпринимающаго самый рѣшительный шагъ въ жизни. Они поцѣловались, словно это былъ символъ, и были крайне дѣловито озабочены о кэбахъ, багажѣ и поѣздѣ. Наконецъ они очутились въ купэ поѣзда одни. Они посмотрѣли другъ на друга.

— Свершилось, миссисъ Траффордъ! — сказалъ онъ.

Она надорвалась, какъ слишкомъ натянутая струна, сжалась, бросилась къ нему и, не оказавъ ни слова, неудержимо зарыдала въ его объятіяхъ.

Его удивило, что она можетъ такъ плакать, и еще больше его удивило, когда она пошла рядомъ съ нимъ по пристани въ Фолкстонѣ, уже совершенно оправившись, стройная, немного покраснѣвшая и взволнованная, какъ ребенокъ. Она ничего не пропускала.

— О! понюхай море! — сказала она. — Посмотри на огни! Послушай, какъ внизу шумитъ вода.

Она слѣдила, какъ прицѣпляли багажъ къ проволочному канату гигантскаго подъемнаго крана, а онъ смотрѣлъ на ея лицо и думалъ, какъ она красива. Онъ удивлялся, почему ея глаза могутъ быть иногда такими голубыми, а иногда черными какъ ночь.

— Я никогда еще не была на морѣ, — сказала она.

— Милая, старая Англія! — шептала она. — Испытываешь чувство, словно покидаешь гнѣздо. Маленькій рядъ огней, вотъ весь міръ, который я до сихъ поръ знала, Смотри, онъ сузился сейчасъ до этого.

Потомъ она прошла на носъ парохода и старалась пронизать взорами ночь.

— Смотри! — сказала она. — Италія!.. Тамъ ждетъ насъ солнце и много прекрасныхъ вещей. Тепло, солнце, чудесныя старыя развалины, зеленыя ящерицы…

Она умолкла и почти беззвучно прибавила:

— …и любовь!..

Они прижались другъ къ другу.

— И не странно ли все-таки? Все, что сейчасъ можемъ видѣть, — черная тьма, тучи, и огромныя волны, которыя шипятъ, когда проходятъ мимо насъ…

XI.

Италія принарядилась, чтобы встрѣтить ихъ. Была поздняя золотая осень, съ такимъ синимъ небомъ, котораго Марджори никогда еще не видывала. Сперва они пожили немного въ хорошенькомъ маленькомъ итальянскомъ отелѣ съ садомъ надъ озеромъ, а потомъ отправились пѣшкомъ черезъ Salvatore въ Morcote, а оттуда пароходомъ въ Ponte Tresa; затѣмъ они совершили самую прекрасную и чудесную прогулку, которую можно себѣ представить, пѣшкомъ въ Luino черезъ горы мимо Castelrotto. Влѣво отъ нихъ все время лежала широкая долина, испещренная низкими деревушками, полускрытыми мглой, на правой — пурпуровыя горы. Они проходили по мощенымъ широкими плитами улицамъ, съ домами тѣлеснаго и молочнаго цвѣта, съ балконами, увѣшанными кукурузой и тыквами, съ высокими церковными колокольнями и широкими арками, открывающимися на голубыя равнины; они шли по длиннымъ аллеямъ душистыхъ каштановъ и между безконечными виноградниками, въ которыхъ мужчины и женщины собирали виноградъ — пурпурный виноградъ, цѣлый картузъ за сольдо.

Все было новымъ и поразительнымъ въ глазахъ Марджори; то придорожная часовенька, то пара тихихъ быковъ подъ ярмомъ, то увѣшанная ex-votos’ами Мадонна, то какое-нибудь незнакомое растеніе — или большеглазый ребенокъ — или скорпіонъ, ползающій въ пыли. Самыя имена деревень были для нея словно какія-то драгоцѣнныя камни — Yarasca, Croglio, Ronca, Sesia, Monteggio. Они шли, или сидѣли на краю дороги и бесѣдовали или отдыхали за гостепріимнымъ столомъ какого-нибудь albergo. Женщина, прекрасная, какъ древнее изваяніе, съ открытой бѣлой шеей, приготовила имъ яичницу, потомъ достала своего ребенка изъ люльки и стала няньчить его, бесѣдуя съ ними, пока они ѣли. Потомъ она наполнила ихъ карманы жареными каштанами и проводила ихъ мелодичными напутствіями. И все время надъ всѣмъ высоко царила на синемъ фонѣ бѣлая верхушка Monte Rosa, розовѣвшая съ наступленіемъ вечера.

Голова Марджори кружилась отъ счастія и красоты: и съ каждой новой радостью она снова обращалась къ главному чуду этой жизни — къ этому стройному человѣку рядомъ съ ней, который несъ весь ихъ багажъ въ огромномъ ранцѣ на спинѣ, словно не замѣчая его, и ухаживалъ за ней, и ласкалъ ее… и былъ ея… ея!

Въ Бавено были для нихъ письма. Они сидѣли за столикомъ, у кафэ и читали, вдругъ снова вспомнивъ Англію. Готовность простить сквозила въ укорахъ миссисъ Попъ, и еще было нѣжное письмо (нѣтъ, для него другого выраженія) отъ старой миссисъ Траффордъ къ ея сыну.

Отъ Бавено они стали взбираться на Monte Mottarone — откуда видны были Альпы отъ самаго Visto до Ortler Spitz — надѣясь застать гостиницу еще открытой, а если она закрыта, добраться какъ-нибудь до Orta до ночи, или въ худшемъ случаѣ переночевать на склонѣ горы. То были дни, когда еще фуникулэръ отъ Stresa не былъ законченъ, и когда приходилось взбираться по крутой, извилистой тропинкѣ среди каштановъ и орѣшниковъ.

Когда они спускались по извилистымъ дорожкамъ среди лѣса, они встрѣтили стараго поэта и его жену, которые также спускались отъ восхода и захода солнца. Они перекинулись нѣсколькими словами относительно гостиницы и потомъ пошли дальше своимъ путемъ.

— Очаровательные молодые люди, — сказалъ поэтъ, — очаровательные, счастливые молодые люди.

— Ты замѣтилъ, милый, какъ она высоко несла свой хорошенькій, тоненькій подбородокъ?..

— Гордость такая хорошая вещь, моя милая: прямая, ясная гордость, какъ у нихъ… и они были оба такъ горды!..

— Не правда ли, какъ хорошо, мой милый, что когда-то, можетъ быть, и мы такъ посмотрѣли на какого-нибудь прохожаго? Какъ мнѣ хотѣлось ихъ благословитъ, эти милыя юныя существа!

Марджори замужемъ.

ГЛАВА I.
Они устраиваются.

I.

Только на Ортскомъ озерѣ, на лодкѣ среди тростниковъ, узналъ впервые Траффордъ, что Марджори способна дѣлать долги.

— Да, я давно собиралась тебѣ сказать… — начала она ни съ того, ни съ сего.

Объясненія ея были довольно неясны; она какъ то объ этомъ забыла за эти мѣсяцы. Но въ Оксбриджѣ остались кое-какіе неоплаченные долги. Много? Да, порядочно. Вѣдь владѣльцы магазиновъ такъ умѣютъ завлечь покупателя, такъ любезны и предупредительны къ новоприбывшимъ… Сколько же всего она должна?

— О, около пятидесяти фунтовъ, — отвѣтила Марджори. — Не больше. Я не сохранила всѣхъ счетовъ, а нѣкоторые еще не присланы, Ты вѣдь знаешь, какъ они всегда поздно присылаютъ.

— Да, такія вещи случаются, — сказалъ Траффордъ, хотя, собственно говоря, съ нимъ такого рода івещи никогда не случались. — Но ты получишь возможность заплатить все, какъ только вернемся въ Англію, и это тебя больше не должно тревожить.

— Мнѣ кажется, пятидесяти фунтовъ будетъ совсѣмъ достаточно, — сказала Марджори, останавливаясь на суммѣ итога, давно ею рѣшенной, — если ты мнѣ дашь эту сумму…

— Это не такъ дѣлается, — сказалъ Траффордъ, — я устроилъ такъ, чтобы у насъ былъ общій текущій счетъ въ банкѣ, и твоя подпись была бы такъ же дѣйствительна, какъ и моя, — по крайней мѣрѣ, для того, чтобы получать деньги. У тебя будетъ своя чековая книжка…

— Хорошо, — сказала Марджори. — Но развѣ это не будетъ… немного необычайнымъ? Папа всегда отпускалъ мамѣ только опредѣленную сумму на текущіе расходы.

— По моему, это единственный порядочный способъ, — сказалъ Траффордъ. — Человѣкъ не можетъ жениться, если онъ не довѣряетъ своей женѣ.

— Разумѣется, — сказала Марджори. Что-то между страхомъ и угрызеніемъ совѣсти овладѣло ею.

— Ты думаешь, что такъ будетъ лучше? — спросила она серьезно.

— Что будетъ лучше?

— Это… такъ великодушно съ твоей стороны.

Въ ея мысляхъ царилъ сумбуръ. Она была смущена… и страшно боялась самой себя.

— Ты хочешь сказать, что я могу тратить, сколько мнѣ угодно? — спросила она.

— Точно такъ же, какъ и я, — отвѣтилъ онъ.

— Не знаю, — сказала Марджори, — надо ли мнѣ на это согласиться.

— Тебѣ придется согласиться, — оказалъ Траффордъ и этимъ исчерпалъ вопросъ.

Марджори молчала… и въ душѣ принимала рядъ благихъ рѣшеній.

II.

Всѣ медовые мѣсяцы должны неизбѣжно приходить къ концу, и чѣмъ они лучше, тѣмъ кажутся короче; такъ что Траффорды вернулись въ Лондонъ радужные и счастливые.

Марджори занялась устройствомъ и обстановкой домика, который пріискала имъ миссисъ Траффордъ въ десяти минутахъ ходьбы отъ своего.

Свои закупки предметовъ хозяйства Марджори начала преисполненная строго благими намѣреніями. Она нѣсколько разъ спросила Траффорда, — сколько, по его мнѣнію, она можетъ расходовать на устройство ихъ гнѣзда. У него уже имѣлась полная обстановка для кабинета и спальни, и онъ остановился на трехъ стахъ фунтахъ, какъ на цифрѣ, наиболѣе подходящей.

— Хорошо, — сказала Марджори съ ноткой величайшей нѣжности въ голосѣ, — теперь я буду знать.

Хожденіе по магазинамъ и устройство своего собственнаго «дома» было для нея новымъ, пріятно волнующимъ ощущеніемъ, Она устраивала очаровательное, уютное гнѣздышко для Траффорда, для себя, для тѣхъ возможностей — очень, быть можетъ, далекихъ, но которыя уже возбуждали ея воображеніе ожиданіемъ, новыхъ, чудесныхъ, теплыхъ радостей. Въ ея домѣ будетъ царить простота, но ни малѣйшаго уродства или дисгармоніи.

Мысли Марджори обратились къ тому, чтобы какъ можно лучше обставить домъ, который былъ старъ и не великъ, но уютенъ, удобенъ и не лишенъ изящества въ отдѣлкѣ.

Столовая нѣкоторое время представляла для нея большія затрудненія. Но, наконецъ, она поставила въ ней уэльскій буфетъ изъ темнаго дуба, который оживила яркимъ дессертнымъ сервизомъ, оказавшимся въ концѣ-концовъ, въ виду своихъ богатыхъ декоративныхъ качествъ, крайне дешевымъ, и нѣсколькими очень красивыми флаконами и кувшинами. Этотъ буфетъ и нѣсколько простыхъ, но очень изящныхъ стульевъ прекрасно выдѣлялись на почти розовыхъ, съ едва замѣтнымъ узоромъ, обояхъ и на темно-синемъ коврѣ. Надъ каминомъ висѣла нѣмецкая гравюра, а между нею и окнами стояли темныя книжныя полки съ книгами въ яркихъ переплетахъ. На стѣнахъ;въ черныхъ рамахъ были повѣшены четыре довольно хорошихъ японскихъ гравюры, съ доминирующими зелено-синими тонами, прекрасно гармонировавшими съ поломъ и занавѣсами на окнахъ. Но Марджори чувствовала, что чего-то недостаетъ у окна.

И пока это смущало ее, она увидала въ витринѣ магазина на Риджентъ-Стритѣ красиво подобранную коллекцію бухарскихъ вышивокъ, особенно роскошныхъ по своимъ алымъ и краснымъ тонамъ. Ей пришло въ голову, что какъ разъ одна изъ этихъ вышивокъ, съ большими рубиновыми цвѣтами, переплетенными темно-синими стеблями, ей необходима для ея столовой. Она остановилась въ нерѣшительности, потомъ зашла въ магазинъ и спросила о цѣнѣ вышивокъ. Цѣны были неимовѣрныя — 10, 15, 18 гиней; и когда, наконецъ, приказчикъ показалъ ей одну — за 8 гиней, то ей уже казалось, что она сэкономила 10. Все ещене рѣшаясь купить ее, она просила послать ей домой три «на выборъ». Она остановилась на первой, какъ вдругъ, охваченная внезапною идеей, взяла еще одну, узкую, которую она и не собиралась покупать, и отнесла въ кабинетъ мужа.

Она главное вниманіе удѣляла этому кабинету. Послѣ того, какъ она отступала въ нѣкоторыхъ другихъ частяхъ дома отъ предѣловъ строгой экономіи, которые она себѣ поставила, она какъ бы уравновѣшивала балансъ нѣкоторыми добавленіями къ изящной серьезной обстановкѣ комнаты мужа, а мѣдный прутъ, на которомъ она собиралась повѣсить бухарскую вышивку, замѣняющую портьеру, какимъ то образомъ навелъ ея мысли на необходимость купить пару старинныхъ подсвѣчниковъ. Ихъ надо будетъ передѣлать для электрическихъ лампочекъ и поставить у книжнаго шкапа. Они были очень красивы, и были особенно хороши, когда ихъ поставили на мѣсто, только какъ будто между ними была слишкомъ большая пустота, которая требовала, чтобы ее заполнили очаровательнымъ ларцемъ на мѣдныхъ ножкахъ, замѣченнымъ ею въ антикварномъ магазинѣ на Бэкеръ-Стритѣ. Было нелегко примирить этотъ ларецъ со строгой экономіи, пока ей ни пришла въ голову мысль посмотрѣть на него, не какъ на часть мебели, а какъ на подарокъ мужу отъ нея. Она рѣшила, что постарается съэкономить стоимость его изъ денегъ, отпускаемыхъ ей на костюмы.

Когда, наконецъ, комната была готова, былъ призванъ Траффордъ, котораго обстановка привела въ состояніе какого-то ослѣпленнаго восхищенія:

— Чортъ побери, — оказалъ онъ.

Марджори была восхищена его одобреніемъ.

И вотъ теперь молодымъ приходилось серьезно броситься въ гущу лондонской жизни.

Миссисъ Попъ была, разумѣется, одной изъ первыхъ посѣтительницъ новаго дома, какъ только онъ былъ открытъ для осмотра. Она пріѣхала въ новой шляпѣ и черномъ мѣховомъ боа, который былъ очень ей къ лицу, выглядѣла очень аккуратной и свѣжей и храбро старалась скрыть свое недоумѣвающее, ей самой плохо понятное волненіе…

Мѣховое боа и шляпа помогли ей пересилить первую напряженность ея визита. Она знала, что должна испытывать очень опредѣленное чувство къ Траффорду, но какое именно, — она не могла себѣ уяснить. Она постаралась быть какъ можно болѣе сдержанной и холодной при всякомъ упоминаніи о зятѣ и вкладывала, какъ можно больше безнадежной привязанности въ объятія, которыми она встрѣтила дочъ. Она осмотрѣла домъ съ натянутымъ, обиженнымъ выраженіемъ лица, и даже такія вещи, какъ бухарскія вышивки, не могли вырвать изъ нея ничего, кромѣ явно неискренняго:

— О, очень мило, дорогая… очень мило.

Въ спальнѣ она заговорила о м-рѣ Попъ.

— Онъ былъ страшно разстроенъ, — сказала она. — Его первой мыслью было погнаться за вами обоими съ пистолетомъ. Если-бъ… если-бъ онъ не женился на тебѣ…

— Но, милая мамочка, конечно, мы рѣшили обвѣнчаться. Мы первымъ дѣломъ повѣнчались.

— Да, милая, конечно. Но если-бъ онъ не…

Она остановилась, и Марджори, на мгновеніе вспыхнувшая отъ негодованія, не стала настаивать на продолженіи объясненія.

— Онъ очень обиженъ, — сказала миссисъ Попъ. — Когда-нибудь, конечно, онъ отойдетъ… ты вѣдь всегда была его любимой дочерью.

— Знаю, — отвѣтила Марджори съ едва уловимымъ оттѣнкомъ ироніи въ голосѣ.

— Но боюсь, милая, что теперь онъ вамъ помогать не станетъ.

— Мнѣ кажется, Рагъ, такъ называла Марджори мужа, никогда не допустилъ бы этого, — сказала она.

— Первое время, онъ, пожалуй, даже не пожелаетъ видѣть тебя. Ему надо дать забыть…. все.

Потомъ на миссисъ Попъ нахлынула волна материнскаго чувства. Она опустила руки на плечи дочери и захныкала.

Какая то внутренняя скрытая сила превратила хныканіе въ искреннія слезы.

Марджори сперва удивилась, потомъ какъ то сразу поняла состояніе своей матери.

Скоро молодожены отправились на званый обѣдъ къ богатому другу Траффорда, Соломонсону, сыгравшему такую большую, хотя и пассивную роль въ ихъ первой встрѣчѣ.

Марджори съ величайшей легкостью, очень простымъ путемъ: придумала себѣ хорошее и простое платье: она не поинтересовалась его цѣной, пока оно не было готово.

Она сіяла счастьемъ и здоровьемъ; ни одна другая женщина, изъ собравшихся тамъ, не обладала ея ясной свѣжестью, а держалась она съ той сдержанностью, достоинствомъ и любезностью, съ какой только можетъ держаться гордая собой и мужемъ молодая жена. Казалось, она всѣмъ нравилась — всѣ ее уважали и были заинтересованы ею, и по дорогѣ домой, въ кэбѣ, Траффордъ поцѣловалъ ея пылавшую отъ возбужденія и удовольствія щеку и этимъ какъ бы увѣнчалъ ея счастье.

Нѣсколько дней спустя тетя Плессингтонъ неожиданно пригласила Траффордовъ на одно изъ ея менѣе значительныхъ, но все-же «интересныхъ» собраній, и Марджори было дано понять, что оно было достаточно важно. Тетя Плессингтонъ, какъ она объясняла въ своемъ письмѣ, сама не заѣхала, такъ какъ «Движеніе» поглощало все ея время; да она вообще ни къ кому не заѣзжала съ приглашеніями, что немало способствовало ея репутаціи; но тѣмъ не менѣе, видно было, что она намѣрена всѣми силами выдвинуть и направить къ «высотамъ» свою племянницу.

Платье Марджори было своевременно похвалено, а затѣмъ тетя Плессингтонъ стала сообщать о всѣхъ ихъ поразительныхъ, чисто наполеоновскихъ подвигахъ, которые она намѣрена совершить своимъ Движеніемъ; какіе она готовитъ новые принципы, новыя обращенія къ обществу, большой комитетъ со всѣми «именами» — ихъ легко достать, если отъ носителей ихъ не требовать никакихъ активныхъ выступленій, — новое и болѣе привлекательное названіе и т. д. Губертъ, говорила она, усиленно работаетъ надъ подробностями этихъ новыхъ мѣропріятій. Онъ черезъ нѣсколько минутъ спустится къ нимъ. А Марджори, сказала она, должна выступать съ рѣчами на ихъ митингахъ.

Вскорѣ начали появляться гости: врачъ-спеціалистъ по вегетаріанству; подающая надежды женщина — фабричная инспектриса; френологъ, котораго уговаривали примѣнить свои таланты для лучшихъ цѣлей подъ непосредственнымъ руководствомъ тети Плессингтонъ; его молчаливая, незамѣтная жена; колоніальный епископъ; баронесса, обладающая тяготѣніемъ къ интеллигентному обществу; богатый фабрикантъ варенья и пикулей съ женой, внесшій щедрую сумму въ фондъ «Движенія» и жаждавшій познакомиться съ титулованной дамой; и, наконецъ, редакторъ органа «Движенія», «Впередъ и Ввысь», молчаливый молодой человѣкъ съ богатой шевелюрой.

Пока подавали супъ и рыбу, Марджори занялась непроницаемой молчаливостью молодого редактора, съ которымъ ее посадили за столъ. Когда ей удавалось прислушаться къ общему разговору, она замѣчала, что мужъ ея немного взбудораженъ и нападаетъ на тетю Плессингтонъ съ выраженіемъ спокойной рѣшимости на лицѣ. Френологъ и спеціалистъ-вегетаріанецъ разсматривали его съ удивленіемъ, а жена фабриканта варенья и пикулей была явно шокирована. Траффордъ отказывался повѣрить въ значеніе Движенія, а тетя Плессингтонъ явно начинала терять власть надъ собой.

— Вы хотите посѣщать людей на дому, прежде чѣмъ они сами обратятся къ вамъ за помощью, — говорилъ онъ. — Можетъ быть, вы увеличите количество молока для грудныхъ младенцевъ и чистоту стѣнъ въ рабочихъ коттэджахъ и ночлежкахъ — я не буду оспаривать вашу статистику — но вы это сдѣлаете цѣной человѣческаго достоинства, цѣлой прямо непропорціональной тому…

— Нелѣпо, — сказала тетя Плессингтонъ, — говорить о самолюбіи и чувствѣ собственнаго достоинства этихъ людей… этихъ подонковъ общества! Вотъ миссъ Грантъ, — она знаетъ среду, о которой мы говоримъ. И она опредѣленно вамъ скажетъ, что у нихъ нѣтъ никакого самолюбія и уваженія къ себѣ — никакого!

— Мои кліенты, — сказала миссъ Грантъ, — словно желая безапелляціонно закончить споръ своимъ показаніемъ, — даже вступаютъ въ заговоръ съ своими работодателями, чтобы обмануть меня.

— Это еще не говоритъ объ отсутствіи чувства собственнаго достоинства, — сказалъ Траффордъ.

— Но вѣдь ихъ интересы…

— Я говорю объ ихъ самолюбіи…

Споръ продолжался до конца обѣда, но дальше не подвигался: Какъ только дамы очутились въ гостиной, тетя Плессингтонъ, немного раскраснѣвшаяся послѣ конфликта, обратилась къ Марджори и сказала:

— Мнѣ твой мужъ нравится. У него неправильный взглядъ на вещи, но онъ еще молодъ; въ немъ есть хорошія данныя. Онъ долженъ преуспѣть, если захочетъ. Скажи, онъ ничѣмъ другимъ не занимается, какъ этими своими опытами?.

— Въ весеннемъ семестрѣ онъ читаетъ лекціи, — сказала Марджори.

— А! — сказала тетя Плессингтонъ съ торжествующей нотой въ голосѣ, — ты должна все это измѣнить. Ты должна расширить его кругозоръ и заинтересовать его въ болѣе важныхъ вопросахъ. Ты должна вытащить его изъ его раковины и показать ему, что значитъ участвовать въ Дѣлѣ. Тогда онъ не будетъ говорить такія глупости о нашей работѣ.

Когда Траффордъ прощался, она обратилась къ нему:

— Приходите опять, скоро, — сказала она, — я люблю хорошій споръ, а Губертъ и я, мы хотимъ говорить о нашемъ Движеніи съ невѣрующими. Вы еще не знаете начала. Только я васъ предупреждаю…

На этотъ разъ въ кэбѣ поцѣлуевъ не было. Траффордъ былъ выведенъ изъ себя.

— Несносная женщина! — сказалъ онъ, и нѣкоторое время молчалъ.

— Самое поразительное во всемъ этомъ, — вырвалось у него, — что такого рода вещи — эти Движенія и все подобное — и даютъ въ дѣйствительности настоящее представленіе объ англійской общественной жизни. Это сгущенный образецъ, квинтъ-эссенція. И все такъ… дешево! Возвышенные голоса, необузданныя утвержденія, фальшивыя изслѣдованія, митинги и комитеты, и опять митинги, — вотъ все, къ чему это сводится; и политическіе дѣятели обязаны обращать на все это вниманіе, и глупые, никчемные, нелѣпые билли сочиняются, обсуждаются и проходятъ на основаніи этой пустой шумихи. Никто не станетъ собирать случайный комитетъ изъ болтливыхъ богатыхъ старухъ для разработки проекта электрическаго трамвая, а вотъ устроить дѣла бѣдняковъ такимъ путемъ, это можно… Что за дѣтскій проектъ замѣны заработной платы — насильственнымъ надѣленіемъ пищевыми и хозяйственными продуктами!

— Твоя тетка — отвратительное существо, Марджори!

Марджори никогда еще не видѣла его столь задѣтымъ чѣмъ-нибудь. Ей казалось, что онъ напрасно волнуется изъ-за пустяковъ. Нѣкоторое время онъ опять помолчалъ, потомъ снова началъ:

— Эта проклятая дура говоритъ о моей наукѣ, — сказалъ онъ, — словно это какая-то прихоть, вродѣ собиранія почтовыхъ марокъ. А наука измѣнила за послѣднія десять лѣтъ условія человѣческой жизни больше, чѣмъ всѣ парламентскіе говоруны и законодатели и административные эксперты въ теченіе двухъ вѣковъ. А между тѣмъ, клерковъ въ любомъ административномъ учрежденіи Лондона больше, чѣмъ профессоровъ физики во всей Англіи.

— Вотъ мы и пріѣхали! — сказала Марджори, съ облегченіемъ замѣтивъ, что кэбъ свернулъ въ ихъ переулокъ.

Потомъ Марджори надѣла новое платье на вечеръ у Кармелей, и оно имѣло большой успѣхъ.

— Вы удивительны, Марджори! — сказала младшая изъ барышенъ Кармелъ.

А молодой Кармелъ, воспользовавшись минутнымъ уединеніемъ въ какомъ-то углу, закончилъ краткое, но довольно краснорѣчивое молчаніе фразой: «Ну и шикарны же вы!», произнесенной голосомъ, въ которомъ сквозило острое сожалѣніе о слишкомъ быстро умчавшемся лѣтѣ, которое теперь казалось Марджори безконечно далекимъ. Было нелѣпо, что молодой Кармелъ могъ испытывать такія чувства, — онъ былъ на шесть лѣтъ моложе Траффорда и только на годъ старше Марджори. — что все же ей было пріятно его нескрываемое сожалѣніе…

Все же было нѣчто, что таилось гдѣ-то въ глубинѣ ея мыслей и мѣшало ей полностью радоваться своей жизнью, и этимъ маленькимъ нѣчто былъ призракъ ариѳметической задачи на сложеніе. Дома, въ ящикѣ ея хорошенькаго письменнаго стола, дожидалась маленькая, все увеличивавшаяся кипа неоплаченныхъ счетовъ и пустая чековая книжка.

ГЛАВА II.
Дитя вѣка.

I.

Болтовня тети Плессингтонъ о порядкѣ, прогрессѣ и вліяніи ея Движенія произвели на умъ Траффорда впечатлѣніе кудахтанья курицы, которая кудахчетъ потому, что она должна это дѣлать. Когда въ присутствіи Траффорда возникали нелѣпые споры между либераломъ и консерваторомъ, соціалистамъ и индивидуалистомъ, «англо-саксономъ» и «тевтонцемъ», «бѣлой расой» и «желтой расой», то если онъ былъ въ хорошемъ настроеніи, онъ принималъ сторону или однихъ, или другихъ, какъ ему подсказывалъ случай или просто личная симпатія къ спорящимъ; и тогда онъ всегда издѣвался надъ непослѣдовательностью своего противника; если же онъ былъ въ раздражительномъ состояніи, то онъ терялъ спокойствіе духа и надолго умолкалъ. Послѣ такихъ споровъ онъ возвращался въ свою лабораторію съ чувствомъ облегченія, словно онъ закрылъ дверь на грязную безпорядочную площадь, наполненную умственными уродами. Но еще до того, какъ онъ познакомился съ Марджори, гдѣ то въ мозгу его незамѣтно таилась мысль, что со всѣмъ этимъ нельзя покончить, хлопнувъ дверью.

Но послѣ того, какъ въ его любимое дѣло ворвался бракъ, ему все труднѣе было овладѣть стройной системой построеній, надъ которой онъ провелъ много длинныхъ ночей, полныхъ глубокихъ волненій.

Его удивило, какъ было теперь трудно вернуться къ этой работѣ. Всего только два мѣсяца, какъ онъ забросилъ ее, и уже что-то померкло, вылиняло…

Наконецъ, въ одинъ прекрасный день онъ снова овладѣлъ собой. Онъ испытывалъ какъ разъ то чувство, которое испытываетъ человѣкъ, когда собираемая имъ по частямъ машина, до сихъ поръ непокорная, вдругъ, совершенно неожиданно, начинаетъ мягко и ровно итти. Онъ увидалъ себя работающимъ постарому, и часы полетѣли незамѣтно. Онъ послалъ Дёргана въ лавочку за, табакомъ, чаемъ и сандвичами изъ копченой семги, и провелъ всю ночь въ лабораторіи. Вернулся онъ домой въ половинѣ шестого, утра и нашелъ у себя въ кабинетѣ, передъ потухшимъ каминомъ, въ креслѣ, крѣпко спавшую Марджори съ блѣднымъ лицомъ и покраснѣвшими глазами, нераздѣтую, накрытую плэдомъ.

За секунду передъ тѣмъ, какъ сна проснулась, онъ успѣлъ замѣтить, какимъ хрупкимъ и жалкимъ существомъ можетъ иногда казаться здоровая и счастливая жена. Ея поза, раскрывала неподозрѣваемую хрупкость фигуры, ея лицо — что-то дѣтское и капризное, съ чѣмъ ему-еще придется считаться. Она внезапно проснулась, вздрогнула, посмотрѣла на него въ упоръ, на мгновеніе и потомъ, ничего не соображая, стала осматривать комнату.

— Гдѣ ты былъ? — спросила она почти раздражительно. — Гдѣ ты былъ?

— Но, милая, — сказалъ онъ, — разговаривая съ ней, какъ съ ребенкомъ, — почему ты не въ постели? Ужъ разсвѣтаетъ.

— О, — отвѣтила она, — я ждала, ждала… думала, вотъ-вотъ ты придешь, взяла книгу, потомъ вдругъ уснула…

Она потерла глазъ рукой и начала дрожать.

— Мнѣ холодно, — сказала она, — и мнѣ хочется чаю.

— Давай заваримъ! — сказалъ Траффордъ.

— Такъ ужасно было ждать, — прибавила Марджори, не двигаясь съ мѣста. — Ужасно! Гдѣ ты былъ?

— Я работалъ. Я увлекся свюей работой и остался въ лабораторіи. Я никогда еще не работалъ съ такимъ увлеченіемъ, съ самой своей свадьбы.

— Но я не ложилась всю ночь! — воскликнула она; и голосъ и лицо ея начали предвѣщать слезы. — Какъ ты могъ! Какъ ты могъ!

Ея слезы удивили его, но еще больше удивило его то, что она продолжала упрекать. «Я работалъ», — повторилъ онъ, и съ безпомощностью, свойственной мужчинѣ, сталъ осматриваться по сторонамъ, ища приспособленія для чая. Нуженъ былъ кипятокъ, большой и малый чайники; онъ найдетъ все это въ кухнѣ. Онъ задумчиво вышелъ изъ комнаты, соображая, что и гдѣ нужно достать для чая, не переставая все время удивляться Марджори, а она осталась сидѣть и вытирать глаза смятымъ платочкомъ. Вскорѣ она за нимъ спустилась въ кухню, накинувъ на себя плэдъ вмѣсто шали, и смотрѣла на него, какъ онъ зажигалъ огонь и ставилъ на плиту чайникъ.

— Это было ужасно! — сказала она, даже не предлагая своей помощи.

— Видишь-ли, — сказалъ онъ, стоя на колѣняхъ передъ плитой, — я, наконецъ, углубился въ работу.

— Но ты могъ послать сказать…

— Я думалъ о своей работѣ. Я просто забылъ.

— Забылъ?

— Да, абсолютно забылъ.

— Забылъ, — меня?

— Ну, да! — сказалъ Траффордъ, чуть-чуть озадаченный, — какъ ты не можешь понять!

На нѣкоторое время онъ занялся чайникомъ. Потомъ ему пришла въ голову мысль.

— Придется намъ завести телефонъ.

— Я не могла вообразить себѣ, гдѣ ты находишься. Мнѣ въ голову лѣзли всякія мысли. Я почти рѣшилась пойти къ тебѣ въ лабораторію, но страшно боялась, — а вдругъ тебя тамъ нѣтъ…

Онъ снова повторилъ свою мысль о телефонѣ.

— Такъ что если ты мнѣ очень понадобишься… — сказала Марджори. — Или если мнѣ просто захочется почувствовать, что ты тамъ.

— Да, — сказалъ тихо Траффордъ, вкладывая полѣно въ плиту. Но мысленно онъ соображалъ, что большая часть его сложныхъ опытовъ не изъ тѣхъ вещей, которыя можно прервать отчаяннымъ, нетерпѣливымъ звонкомъ телефона. До сихъ поръ телефонъ въ лабораторіи имѣлъ привычку выключаться еще рано днемъ.

И все же, въ концѣ концовъ, этотъ инструментъ, эта крученая проволока и маленькая дрожащая мембрана собственно и вернула въ его жизнь Марджори.

II.

Траффордъ былъ озадаченъ. Его банкиры обратили его вниманіе на то, что сумма, лежащая на его текущемъ счету — вся выбрана, и ему оказали кредитъ въ размѣрѣ трехсотъ тринадцати фунтовъ; а онъ былъ все время убѣжденъ, что у него имѣется около ста пятидесяти фунтовъ нетронутыхъ. Первой его мыслью было, что тутъ произошла какая-то ошибка; второй — что кто-нибудь поддѣлалъ и инкассировалъ его чекъ. Только третья мысль указала на Марджори и на безпечность, царящую въ его домѣ. Уже недѣли двѣ, какъ она была явно нездорова и страшно раздражительна; онъ не понималъ причинъ этой перемѣны въ ней, но самаго факта было достаточно, чтобы онъ не обращался къ ней за разъясненіями, какъ бы онъ сдѣлалъ прежде, а послалъ въ банкъ за подробнымъ счетомъ. И тутъ, передъ аккуратными столбцами цифръ, онъ впервые понялъ точный смыслъ «трехсотъ» фунтовъ Марджори. Включая съ полдюжины чековъ, посланныхъ Оксбриджскимъ торговцамъ въ погашеніе старыхъ долговъ, она истратила, оказалось, почти семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ.

До этого момента Траффорду никогда въ голову не приходило, что человѣкъ, дѣйствительно близкій, можетъ быть нещепетиленъ въ денежныхъ вопросахъ. Но теперь онъ имѣлъ ариѳметически точныя доказательства этого.

Это было для него такимъ большимъ открытіемъ, такимъ не ожиданнымъ и непріятнымъ, что въ теченіе двухъ дней онъ ей ни слова не сказалъ объ этомъ. Онъ даже не могъ придумать, какъ съ ней объ этомъ заговорить. Онъ чувствовалъ, что даже сообщеніе ей простого факта было бы равносильно обвиненію въ вѣроломствѣ и эгоизмѣ, на что онъ не могъ рѣшиться. Главное оправданіе, которое онъ могъ придумать для нея — была ея неопытность, абсолютная неопытность въ денежныхъ дѣлахъ.

А она даже теперь все еще продолжаетъ инкассировать чеки…

Ему придется взять себя въ руки и объясниться съ ней.

Но Марджори сама коснулась этого вопроса.

Работа въ лабораторіи не клеилась, и, позавтракавъ въ своемъ клубѣ, онъ вернулся домой и уединился въ свой кабинетъ, чтобы обдумать разговоръ съ ней. Она вошла, когда онъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ и разсматривалъ банкирскій счетъ.

— Занятъ? — опросила она.

— Не очень! — отвѣтилъ онъ.

Она подошла къ нему, поцѣловала его въ голову и встала рядомъ съ нимъ, положивъ ему руку на плечо.

— Счетъ изъ банка? — спросила она.

Онъ кивнулъ головой.

— Я перерасходовала?

— Очень много.

Вопросъ былъ открытъ. Что-жъ она ему скажетъ?

Она нагнулась къ его уху и шепнула.

— Я намѣрена еще перерасходовать.

— Нѣтъ ужъ, пожалуйста, — сказалъ онъ рѣшительно, не смотря на нее, — ты довольно уже израсходовала.

— Но есть необходимыя вещи!

— Какія?

Отвѣтъ ея послѣдовалъ не сразу.

— Намъ нужно подарить что-нибудь на свадьбу Даффи… Потомъ мнѣ нужна еще кое-какая мебель…

— Я не думаю, чтобы ты могла получить ее, — сказалъ онъ, и такъ какъ она молчала, прибавилъ, — Марджори, знаешь ли ты, сколько у меня всего капитала?

— Шесть тысячъ фунтовъ.

— У меня было шесть тысячъ. Но мы истратили около тысячи. Да — около тысячи фунтовъ… не считая нашихъ доходовъ. А мы рѣшили истратить только четыреста. Такъ что теперь у насъ остается всего около пяти тысячъ.

— Около пяти тысячъ, — сказала Марджори.

— Да, около пяти тысячъ.

— Но у насъ есть еще твое жалованье.

— Да, но при такомъ темпѣ…

— Милый, — сказала Марджори, и ея руки очутились на его шеѣ, — милый, у меня есть что-то… есть что-то…

Она запнулась. Какая-то незнакомая нотка въ ея голосѣ поразила его. Онъ повернулъ голову, чтобы увидѣть ея лицо, и всталъ, смотря на нее въ упоръ. Лицо ея было такимъ, какимъ, онъ никогда еще его не видѣлъ; въ глазахъ ея блестѣли слезы.

— О! не будемъ все портить мыслями о деньгахъ! — сказала она. — Мнѣ надо кое-что…

Ея голосъ упалъ до шопота.

— Не будемъ все портить разговорами о деньгахъ… Это слишкомъ прекрасно, милый, чтобы было правдой. Такъ прекрасно!.. И тогда все будетъ совершеннымъ… Намъ придется обставить ту маленькую комнатку. Я какъ-то не смѣла надѣяться. Я такъ волновалась и " боялась. Но намъ придется обставить ту комнатку… ту маленькую, пустую комнатку наверху, которую мы оставили… Ну, вотъ, милый, дорогой!..

Вся жизнь Марджори и Траффорда была наполнена и преображена ожиданіемъ ихъ ребенка.

За два дня упорнаго молчанія онъ приготовилъ для нея объясненіе всѣхъ его обстоятельствъ: онъ былъ полонъ опасеній за свою работу и за тѣ послѣдствія, какія повлечетъ ея расточительность. Онъ хотѣлъ ей сказать, что значить для него его наука, объяснить, какъ жизнь его и средства были такъ устроены, чтобы у него были свободны для научной работы и мысль, и время, и энергія. Жизнь для него была или на службѣ знанію или — безплодной. Ему стало ясно, что она этого не понимала; что для нея жизнь — лишь рядъ мгновенныхъ вспышекъ, искомыхъ переживаній и наслажденій. Онъ обдумалъ и приготовилъ для нея точное изложеніе положенія. Но теперь этотъ, казавшійся неизбѣжнымъ разговоръ, окончательно уплылъ изъ его міра. Ихъ любовь должна увѣнчаться чудомъ материнства. Этотъ фактъ поглотилъ всякія другія соображенія.

Эта явная возможность была для него какимъ-то непредвидѣннымъ чудомъ. Какъ будто ему никогда не приходила прежде такая вещь, какъ будто фактъ, доселѣ совершенно неизвѣстный въ міровомъ порядкѣ, вдругъ проявился. Марджори снова стала для него необычайной и чудесной, но, совершенно по-новому и по-странному, была она значительной, торжественной, серьезной. Онъ преисполнился страстной заботливостью объ ея благополучіи, страстнымъ желаніемъ служить ей. Ему казались прямо неправдоподобнымъ, что всего день или два тому назадъ онъ обвинялъ ее въ сердцѣ своемъ въ вѣроломствѣ и искалъ для нея оправданій и смягчающихъ обстоятельствъ…

Вернулась вся свѣжесть его первой любви къ Марджори, его острое ощущеніе нѣжнаго благородства ея голоса и манеры держаться, его восхищеніе быстротой ея рѣшеній, граціей и стройностью ея тѣла, ясной прямолинейностью ея взора; но теперь все это было еще окрашено его чувствомъ къ этой новой общей жизни, зарождающейся у хрупкаго сердца ея, распространяющейся по всему ея существу, чтобы «окончательно и навсегда обратить ее въ женщину. При этомъ новомъ свѣтѣ его страсть къ научнымъ изысканіямъ и вся схема его жизни казались блѣдными и недостаточными, такимъ же ничтожнымъ эгоизмомъ, какъ если бы онъ увлекался гольфомъ, или охотой, или другими, столь же безцѣльными занятіями. Новое для него ощущеніе отца охватило его и перевернуло все его міровоззрѣніе. Ему казалось явно чудовищнымъ, что онъ когда-то ждалъ отъ Марджори, чтобы она стала лишь покорнымъ приложеніемъ къ эгоистичному интеллектуализму его карьеры; чтобы она ограничила и сузила себя до предѣловъ ежегоднаго дохода, достаточнаго лишь для холостяка, и отказалась играть свою самостоятельную роль въ жизни. Теперь онъ, наконецъ, все понялъ. Наука должна занять подобающее ей скромное мѣсто, и первымъ его дѣломъ должно быть изысканіе путей для дополненія его явно недостаточныхъ средствъ къ существованію.

Сначала онъ не могъ ничего придумать. Онъ рѣшилъ, что научной работѣ онъ отдастъ утренніе часы до завтрака, и — тайно, въ душѣ — часть ночи. Остальную часть дня, какъ ему казалось, онъ можетъ отдать зарабатыванію денегъ. Но онъ былъ совершенно неопытенъ въ такихъ дѣлахъ; это была новая задача, и для него — совершенно новаго рода. Онъ увидалъ себя совершенно безпомощнымъ и даже глупымъ въ этомъ вопросѣ. Наиболѣе явными возможностями ему казались лекціи или статьи по вопросамъ интересующей его науки. Онъ обратился къ двумъ-тремъ лекціоннымъ агентствамъ и удивился ихъ скептицизму; безъ сомнѣнія, онъ хорошо знаетъ свою науку, — на этотъ счетъ они были крайне льстивы, — но можетъ ли онъ заинтересовать, какъ X — тутъ они называли извѣстнаго шарлатана — можетъ ли онъ привлекать слушателей? Онъ предложилъ одному еженедѣльному изданію вести научный отдѣлъ; редакторъ отвѣтилъ, что онъ предпочитаетъ журналистовъ ученымъ спеціалистамъ. „Вы, настоящіе ученые, — сказалъ онъ, — несомнѣнно въ тысячу разъ точнѣе и новѣе, но какъ-то никто не можетъ понять васъ“…

Потомъ онъ отправился къ своему старому товарищу по университету, Гвенну, который редактировалъ „Научное Обозрѣніе“, и съ его помощью досталъ какія-то полупопулярныя лекціи; это значило проѣзжать около двадцати девяти миль въ недѣлю по таксѣ четыре съ половиной шиллинга за милю. Спустя нѣкоторое время Гленнъ заказалъ ему рядъ замѣтокъ по физикѣ и микрохиміи. Траффордъ вычертилъ таблицу недѣльныхъ занятій, гдѣ на бѣломъ фонѣ благороднаго занятія наукой отмѣтки красными чернилами обозначали требованія семейныхъ нуждъ.

III.

Было прямо поразительно, какъ этотъ грядущій ребенокъ цѣликомъ овладѣлъ всей атмосферой и всей жизнью Траффордовъ. Онъ сталъ центральнымъ явленіемъ, вокругъ котораго все вертѣлось, къ чему все стремилось. Но эффектъ въ кружкѣ школьныхъ подругъ и пріятельницъ Марджори былъ прямо удивителенъ. Она была первой изъ ихъ компаніи, которая должна была переступить таинственныя границы жизни женщины. Она сдѣлалась для нихъ героиней, съ какой-то примѣсью жрицы. Онѣ стали чаще посѣщать ее, слѣдили за перемѣнами въ ея глазахъ, голосѣ, поступи, бесѣдовали съ какимъ-то благоговѣніемъ объ ожидающейся жизни.

Многія изъ нихъ были глубоко захвачены женскимъ движеніемъ, суффражизмомъ, и въ нихъ крѣпко сидѣла феминистическая тенденція, поэтому когда однажды Оттилія Вингельси привела съ собой извѣстную писательницу Агату Алимони, и Агата сказала своимъ глубокимъ груднымъ голосомъ: — „Надѣюсь, это будетъ дѣвочка, чтобы она въ свое время могла тоже бороться за свой полъ!“ — это произвело огромное впечатлѣніе. Но когда Марджори объ этомъ сообщила Траффорду, онъ отнесся немного иначе.

— Мнѣ хочется, чтобы это былъ мальчикъ, — сказалъ онъ, — и когда она къ нему пристала, почему онъ именно этого хочетъ, объяснилъ: — Такъ, хочется имѣть мальчика. Мнѣ хочется, чтобы у него были твои чуткіе уши и глаза, и мои вѣрныя и точныя руки.

Марджори чувствовала себя хорошо въ теченіе всего марта и апрѣля. Конецъ апрѣля былъ сухъ, душенъ и жарокъ — городъ сталъ пыльнымъ и невыносимымъ. Марджори почувствовала себя слабой и ни о чемъ другомъ не могла думать, какъ о тѣни деревьевъ, солнечныхъ поляхъ и несущихся облакахъ. Тогда Траффордъ досталъ свой старый велосипедъ и въ теченіе трехъ дней колесилъ по окрестностямъ Лондона, пока, наконецъ, не напалъ на деревенскій коттэджъ около Гретъ-Миссендонъ. Онъ снялъ его, нанялъ служанку и повезъ туда Марджори. Ола вышла въ садикъ, укуталась въ шаль, усѣлась подъ грушевымъ деревомъ и тихо заплакала отъ слабости, растроганности и отъ нѣжности апрѣльскаго солнца; съ того дня она начала чувствовать себя лучше и скоро писала Траффорду, чтобы онъ купилъ собаку для сопровожденія ея на прогулкахъ, пока онъ былъ въ Лондонѣ.

Траффордъ все еще занятъ былъ своими опытами, несмотря на постоянное тяготѣніе къ коттеджу и къ Марджори, и кромѣ того, онъ храбро старался бороться съ трудностями своего финансоваго положенія. Его научныя замѣтки, которыя очень плохо оплачивались, и на которыя по непривычкѣ уходило много времени, и его лекціи — все еще далеко не покрывали всѣ его расходы, а задача довести до минимума новыя и неизбѣжныя посягательства на капиталъ была крайне настойчива и очень отвлекала его мысли отъ работы. Одна или двѣ изъ его статей были приняты и напечатаны въ ежемѣсячныхъ журналахъ, но такъ какъ онъ довольствовался тѣмъ гонораромъ, который ему давали редакціи, то это не много прибавило къ его доходамъ…

Все это время сердце его всецѣло было съ Марджори. Три или четыре дня въ недѣлю онъ проживалъ въ коггэджѣ, и длинные часы изъ этихъ дней онъ проводилъ съ ней, утѣшая ее и мечтая вмѣстѣ съ нею. Его мысли были полны идеями о воспитаніи: онъ былъ охваченъ, какъ и большинство интеллигентныхъ родителей современнаго типа, мечтами объ усовершенствованіи человѣчества, котораго можно достичь наллучшими методами, воспитывая и приготовляя ребенка къ чистой и благородной жизни. Онъ дѣлалъ всѣ тѣ открытія, что дѣлаютъ всѣ интеллигентные современные родители, и забывалъ большую часть тѣхъ практическихъ затрудненій, которыя въ концѣ концовъ низводятъ человѣка до будничнаго обыкновеннаго уровня.

— Я сижу иногда и мечтаю, когда долженъ работать, — говорилъ онъ. — Старый Дёрганъ смотритъ на меня и ворчитъ. Но только подумай, если мы будемъ заботливы по-настоящему, будемъ слѣдить за его развитіемъ, что мы изъ него можемъ сдѣлать!..

— Мы сдѣлаемъ его самымъ удивительнымъ ребенкомъ во всемъ мірѣ, — сказала Марджори. — Да и чѣмъ инымъ онъ можетъ быть!

— Съ твоими глазами, — добавилъ Траффордъ, — и моими руками!

— Дѣвочка!

— Мальчикъ!

Онъ поцѣловалъ ея бѣлую, слабую руку.

IV.

Ребенокъ родился немного раньше, чѣмъ его ждали. Онъ пришелъ въ міръ послѣ мучительной и долгой борьбы; ближайшій врачъ, который два дня тому назадъ казался достаточно надежнымъ и компетентнымъ, теперь оказался нерѣшительнымъ, плохо подготовленнымъ, старомоднымъ. У него была какая-то религіозная предубѣжденность противъ хлороформа, а акушерка изъ Лондона не хотѣла слушаться его указаній и съ негодованіемъ жаловалась Траффорду на его методы. Отъ заката до зари Траффордъ дрогъ въ маленькой гостиной, пытался уснуть и ловилъ себя на томъ, что стоялъ у подножія узкой лѣстницы, ведущей въ верхнюю комнату.

Пришелъ разсвѣтъ и солнечный восходъ съ какой-то ужасной красотой. На много лѣтъ это воспоминаніе осталось ярче всѣхъ другихъ. День смѣнилъ безконечную ночь, но шелъ, медленно. Изъ темноты стали выползать вещи, словно проснулись изъ тайны, и снова отдѣлилась въ случайныя тѣни и блѣдныя формы. Все время, пока видимый міръ медленно пропитывался сперва свѣтомъ, потомъ красками, вселенная, казалось ему, стонала и билась, и безпомощная, страшная борьба шла тамъ наверху въ запретной комнатѣ… Онъ вышелъ въ садъ и увидалъ, что небо стало сплошнымъ чудомъ розовато-бѣлыхъ ровныхъ облаковъ, и что всѣ почти звѣзды, кромѣ утренней, погасли; уходящая за горизонтъ луна поблѣднѣла и почти растворилась въ синевѣ, а трава, которая была передъ тѣмъ сѣрой и мокрой, снова стала зеленой. Онъ вернулся въ домъ, постоялъ въ коридорѣ, умылся, потомъ снова безконечными минутами слушалъ у запретныхъ дверей, потомъ снова вышелъ въ садъ, чтобы ждать и слушать подъ окномъ…

Свѣтъ снова лился на міръ. Онъ замѣтилъ съ крайней точностью подробную росистую нѣжность травы и вѣточекъ, серебряные края листьевъ терновника и крапивы, мягкую четкость мха на насыпи и стѣнѣ. Онъ впервые примѣтилъ первыя прикосновенія осени на зелени лѣсовъ, ясное, спокойное небо, съ рѣдкимъ пурпурнымъ облачкомъ, блѣднѣющимъ до свѣтло-розоваго оттѣнка на загорающемся востокѣ, удивительную чистоту воздуха. И тихо, сквозь открытое окно, не переставая, доносились невыносимые стоны Марджори, то утихая, то снова становясь громче и опять ослабѣвая…

Не умирала ли она? Можетъ быть, ее убивали? Становилось невѣроятнымъ, что это мученіе все еще продолжается. Вѣдь должно же это кончиться когда-нибудь! Больше всего ему хотѣлось пойти туда и убить доктора. Но какая будетъ польза отъ убійства доктора?

Наконецъ, къ нему вышла акушерка, съ немного испуганнымъ лицомъ, и попросила его поѣхать на велосипедѣ куда-то за три мили и захватить какую-то спеціальную иглу, которую этотъ дуракъ докторъ забылъ. Онъ отправился, покорный, и, вернувшись, былъ встрѣченъ извѣстіемъ, что у него прехорошенькая дочурка, и что Марджори чувствуетъ себя прекрасно.

Онъ нѣсколько разъ повторилъ: „Слава Богу! Слава Богу!“, отправился въ кухню, сталъ ѣсть какой-то черствый хлѣбъ и пить полутеплый чай, который онъ тамъ отыскалъ. Онъ ужасно усталъ.

— Скажите, какъ она себя чувствуетъ? — спросилъ онъ черезъ плечо, услыхавъ шаги доктора на лѣстницѣ…

Всѣ были очень офиціальны въ обращеніи съ нимъ.

Немного погодя, ему вынесли страннаго, сморщеннаго звѣрька, громко кричавшаго, съ лицомъ, какъ у очень древней старушки, красно-кожаго, волосатаго. Онъ барахталъ короткими обезьяньими ногами съ вывороченными внутрь ступнями. Траффордъ взялъ звѣрька на руки; и все его сердце потянулось къ этому уродливому существу. Онъ безмѣрно жалѣлъ его, такъ оно было слабо. Онъ былъ удивленъ и огорченъ этой крайне ему милой уродливостью. Онъ ожидалъ что-нибудь необычайно красивое. Маленькое существо сжало кулакъ, и онъ замѣтилъ, что оно обладало полнымъ комплектомъ пальцевъ съ маленькими, нелѣпыми ногтями. И въ этотъ кулачокъ оно сжало сердце Траффорда… Онъ не хотѣлъ разставаться съ ребенкомъ… Онъ хотѣлъ защитить его.

Скоро ему позволили на минуту повидаться съ Марджори — съ Марджори, ослабѣвшей, невыразимо усталой, но все еще живой и жизнеспособной, преисполненной нѣжной гордости и нѣжной смѣлости. Слезы полились но его щекамъ, онъ безсильно рыдалъ, когда нагибался и цѣловалъ ее.

— Дочурка! — шепнула она и улыбнулась такъ, какъ всегда улыбалась, милой, дорогой своей улыбкой, и закрыла глаза, и больше ничего не сказала…

Позже онъ вспомнилъ ихъ прежній споръ и подумалъ: какъ это характерно для Марджори получить дочь наперекоръ его желанію.

ГЛАВА III.
Новый фазисъ.

I.

Въ теченіе слѣдующихъ мѣсяцевъ дитя вѣка стало почти обыкновеннымъ здоровымъ ребенкомъ, и Траффордъ снова сталъ послѣдовательно думать о своей работѣ — въ промежуткахъ между занятіями болѣе непосредственно-практическими.

Возвращенію къ молекулярной физикѣ немало способствовалъ тотъ фактъ, что молодой оксфордскій приватъ-доцентъ Беренсъ сталъ проявлять удивительную энергію въ той области, которая до сихъ поръ какъ бы составляла исключительную и безспорную сферу Траффорда. Беренсъ былъ одинъ изъ тѣхъ способныхъ, энергичныхъ людей, которые приводятъ въ отчаяніе оригинальныхъ ученыхъ. Онъ началъ свою карьеру ученикомъ и слѣпымъ подражателемъ Траффорда, потомъ занялся работой, которая была во всемъ схожа съ работой Траффорда, но въ которой недоставало его постоянной свѣжести; теперь онъ пользовался всѣми намеками, которые можно было найти въ работѣ Траффорда, и развивалъ ихъ съ той интенсивностью невдохновеннаго ума, которая такъ часто производитъ удивительное впечатлѣніе оригинальности. Его уже начали считать авторитетомъ; иногда въ статьѣ, касающейся идей Траффорда, упоминалось имя Беренса, въ то время, какъ имя перваго опускалось. Надо было сдѣлать большое усиліе. Траффордъ оживилъ упавшее было настроеніе Дергана возобновленной аккуратностью въ посѣщеніяхъ лабораторіи. Онъ началъ уходить изъ дому по вечерамъ и снова сталъ поздно работать по ночамъ, теперь ужъ не по какому-либо властному вдохновенію, а просто потому, что благодаря такому использованію времени можно будетъ потягаться съ неослабѣвающей работоспособностью Беренса. И этотъ новый спросъ на уже натянутыя нервныя и умственныя силы Траффорда началъ очень скоро отражаться на его домашней жизни.

Поглощенность работой естественно влекла за собой у Траффорда нѣкоторое равнодушіе къ Марджори, нѣкоторое нерасположеніе быть заинтересованнымъ пустяками, нѣкоторую раздражительность.

II.

Теперь Траффорды подходили къ самому трудному и фатальному фазису брака. Они уже испытали то чувство вызывающей отваги, которое является вѣнцомъ всякой одухотворенной любви, они уже познали сладость дѣвственной любви, и они испытали всѣ тѣ разнообразныя и богатыя переживанія, всѣ страхи и надежды, которыя сплетаются вокругъ супружества въ родительскомъ чувствѣ. И теперь, поскольку дѣло касалось пола, можетъ быть, для нихъ еще осталось много радостей и наслажденій, но больше не будетъ чудесъ, не будетъ невѣроятныхъ открытій новыхъ и неподозрѣваемыхъ міровъ.

Ибо такова ужъ истина страстной любви — она сама себя исчерпываетъ и приходитъ къ концу. Приходитъ день въ каждомъ бракѣ, когда возлюбленные должны стать лицомъ къ лицу, лишившись своихъ иллюзій, снявъ съ себя послѣдніе лохмотья восторга, оставшись просто самими собой.

Больше всего отразилось это исчерпаніе на Траффордѣ, такъ-какъ ему больше всего пришлось сдѣлать уступокъ, чтобы приспособиться къ требованіямъ ихъ брака. Все яснѣе и ясігве становилось, что онъ самъ исковеркалъ свою работу, на которой когда-то сосредоточилъ все свое существо, и часы его жизни были теперь, полны скучныхъ и легкомысленныхъ обязательствъ, мысли его заняты и волнуемы все возраставшими финансовыми тревогами…

Пока Марджори уменьшалась до размѣровъ реальности, научная работа оставалась свѣтлой, всевластной мечтой. Въ любви можно проиграть сраженіе или выиграть, но притягательная сила научной работы всегда находится по ту сторону холмовъ, каждая новая побѣда будитъ лишь новое желаніе. У науки всегда есть, новые міры для завоеванія…

Онъ уже начиналъ сознавать дилемму своей жизни, противоположность съ одной стороны Марджори, ребенка и дома, и съ другой — чего то болѣе широкаго, великаго; какого то болѣе далекаго, строгаго требованія, предъявляемаго къ его существу. И то, и другое предъявляли къ нему свои права, и, казалось, только съ нетерпѣніемъ допускали компромиссы. И вотъ, гдѣ начиналась особенно напряженная сложность его положенія. До сихъ поръ онъ вѣрилъ, что не было какой-нибудь особенно важной тайны или чего-либо непонятнаго между нимъ и Марджори. А теперь было ясно, что они жили въ состояніи неравномѣрнаго пониманія, что она лишь въ крайне общемъ и смутномъ видѣ знала тѣ вопросы, которые его глубоко интересовали, что она проявляла лишь поверхностный интересъ къ тому, что для него было сущностью всего. И не понимая силы его интеллектуальной цѣли, она, сама того не подозрѣвая, давила на него и уничтожала нѣчто очень существенное въ его жизни.

Онъ не могъ дать себѣ отчета, насколько этотъ антагонизмъ объяснялся разницей половъ, необходимымъ условіемъ каждаго брака. Онъ сталъ искать объясненія въ разницѣ между его воспитаніемъ и воспитаніемъ Марджори, въ условіяхъ, въ которыхъ протекали начала ихъ жизней. Онъ замѣтилъ, что это воспитаніе дало ему устойчивость и послѣдовательность, которыя всецѣло отсутствовали въ ней…

Онъ сознавалъ необходимость изложить всѣ обстоятельства дѣла Марджори и заставить ее, наконецъ, увидѣть фатальную и все расширяющую брешь между ними. Онъ хотѣлъ заразить ее своей страстью къ наукѣ, передать ей вдвое сознаніе серьезности ихъ практическихъ затрудненій.

Но доводы, которые казались столь ясными и убѣдительными въ лабораторіи, обладили страннымъ свойствомъ блѣднѣть и стушевываться рядомъ съ яркими красками бухарскихъ вышивокъ Марджори, въ присутствіи маленькой Маргариты, столь розовой и очаровательной въ своей ваннѣ, или среди шелковистаго шелеста людныхъ пятичасовыхъ чаевъ, ставшихъ столь частыми въ его домѣ. А когда онъ былъ одинъ съ ней, онъ открылъ, что они больше теперь не бесѣдовали — кромѣ, какъ въ выраженіяхъ формальной и натянутой нѣжности.

Однажды они поссорились.

Онъ вернулся домой около шести вечера, усталый послѣ какой-то лекціи въ далекомъ пригородѣ, послѣ связаннаго съ ней длиннаго путешествія, и засталъ Марджори передъ новой картиной, которая замѣнила нѣмецкую гравюру надъ каминомъ. Это была картина въ нее-импрессіонистской манерѣ, только что прибывшая послѣ закрытія выставки въ Уельдонъ-Стритѣ, гдѣ Марджори купила ее. Пріобрѣла она ее по какому-то внезапному импульсу, и неизбѣжность ея прибытія долго давила на совѣсть Марджори. Она боялась ошибки, неминуемой дисгармоніи съ окружающей обстановкой, и теперь, когда картина была повѣшена, она убѣдилась, что ея вѣрный и быстрый глазъ не обманулъ ее. Это была масса красныхъ, коричневыхъ и лиловыхъ пятенъ, ярко зеленыхъ и сѣрыхъ тоновъ; живописный эффектъ крыши и кирпичнаго дома, выходящаго на голландскій каналъ; картина какъ-то озаряла всю комнату и отражалась и повторялась во всей остальной колоритной схемѣ столовой, какъ яркій пылающій каминъ среди краснаго дерева и металла. Она вполнѣ оправдывала себя, и Марджери повернулась къ мужу съ нѣкоторой долей увѣренности.

— Это что? — воскликнулъ онъ.

— Новая картина, — отвѣтила она, — какъ она тебѣ правится?

— Что это такое?

— Городъ или что-то, да это неважно. Посмотри на краски, онѣ все оживляютъ.

Траффордъ посмотрѣлъ на картину съ невольнымъ, восхищеніемъ.

— Она ярка — и смѣла. Онъ — художникъ, кто бы онъ ни былъ. Онъ ловко попадаетъ въ точку. Но какимъ образомъ она къ тебѣ попала?

— Я купила ее.

— Купила? Господи! За сколько же?

— О, за десять гиней!. — сказала Марджори съ притворной: безпечностью. — Она будетъ стоитъ тридцать черезъ десять лѣтъ.

— Десять гиней!

Ихъ глаза встрѣтились, и было мало нѣжности въ нихъ.

— Она была оцѣнена въ тринадцать, — сказала Марджори, заканчивая паузу съ холодѣющимъ сердцемъ.

Траффордъ отошелъ отъ нея, подошелъ къ окну и сѣлъ на стулъ.

— Мнѣ кажется, это ужъ слишкомъ, — сказалъ онъ, и въ его голосѣ прозвучали непріятныя поты, которыхъ она прежде неслыхала. — Я только что зарабатывалъ двѣ гинеи въ Краудонѣ, преподавая разжиженную науку дуракамъ, а тутъ я нахожу такую… безпечность. Картина въ десять гиней! Сказать, что она намъ не по средствамъ, значило бы даромъ потратить мягкое выраженіе. Это — безумная расточительность! Это — трата денегъ, это… о!.. это просто непорядочно по отношенію ко мнѣ! Непорядочно!

Онъ на мгновеніе посмотрѣлъ озлобленно на бодрые, рѣшительные мазки картины. Ея нарочитая небрежность только подзадоривала его къ новой вспышкѣ. И онъ заговорилъ тономъ явной враждебности.

— Мнѣ кажется, что это доведетъ меня до рѣшительныхъ мѣръ, — сказалъ онъ. — Тебѣ придется возвратить мнѣ твою чековую книжку, Марджори!

— Вернуть тебѣ мою чековую книжку?

Онъ посмотрѣлъ на нее и утвердительно кивнулъ головой. Щеки ея покраснѣли, широко раскрытыя губы дрожали, и слезы негодованія и разочарованія красиво блестѣли на ея глазахъ. Въ ней сочетались злоба возмущенной женщины и горе капризнаго ребенка.

— Потому что я купила эту картину?

— Неужели это можетъ дальше такъ продолжаться? — спросилъ онъ и почувствовалъ, какъ неудачно началъ этотъ разговоръ. который столько времени назрѣвалъ въ его душѣ.

— Но картина такъ красива! — замѣтила она.

Онъ на это не обратилъ вниманія. Онъ почувствовалъ, что теперь долженъ договориться до конца. Онъ былъ усталый и пыльный отъ вагона третьяго класса, и душа его была тоже усталая и пыльная, и онъ проговорилъ то, что долженъ былъ оказать, безъ вдохновенія, безъ силы: это было просто унизительное подтвержденіе личныхъ обидъ, простая жалоба на бремя труда, падающее на долю мужчины. Онъ набросился на нее съ горькими и колкими истинами; и то, что она въ душѣ знала, что все имъ сказанное — правда, не уменьшало жестокости его словъ. Но онъ перешелъ за предѣлы справедливости, какъ поступаетъ всякое ссорющееся человѣческое существо: онъ назвалъ всѣ ея покупки и созданныя ею гармоніи — „этой никому не нужной дрянью, ради которой онъ расточаетъ свою жизнь“. Это остро и глубоко задѣло ея самолюбіе. Она все же знала, что дѣло не обстоитъ такъ просто и трубо. Не одни пустые капризы были причиной ихъ недоразумѣній. И она хотѣла передать ему, что она это чувствуетъ. Она не умѣла владѣть разсудкомъ, она сдѣлала нѣсколько безплодныхъ попытокъ прервать его, но не могла ничего выразить, кромѣ негодованія; она чувствовала, какъ его потокъ бранныхъ, враждебныхъ словъ замыкалъ ей ротъ. Эти слова обжигали и оскорбляли ее.

Вдругъ она подошла къ своему маленькому письменному столу въ углу, отомкнула ящика, дрожащими руками, вырвала свою чековую книжку изъ пачки еще неоплаченныхъ счетовъ, и, снова заперевъ ихъ, повернулась къ мужу.

— Вотъ она! — сказала она и остановилась въ какой-то нерѣшительной позѣ.

Потомъ бросила сѣрую книжку чековую, уже почти пустую, на полъ къ его ногамъ.

Воспоминаніе объ Ортѣ, тростникахъ, солнцѣ, любви встало какимъ-то свѣтлымъ туманомъ между ними…

Рыдая, она бросилась вонъ изъ комнаты.

Онъ вскочилъ на ноги уже послѣ того, какъ дверь захлопнулась.

— Марджори! — крикнулъ онъ.

Но она его не слышала…

III.

Разочарованіе въ бракѣ, которое застало Траффорда утомленнымъ. разбитымъ, угнетеннымъ человѣкомъ, дало развернуться Марджори, обладавшей избыткомъ свободнаго времени, излишкомъ жизненной энергіи и отсутствіемъ какихъ-либо интересовъ или занятій. Съ ними повторилось то же, что съ большинствомъ современныхъ молодыхъ парочекъ въ Лондонѣ: опора семьи былъ перегруженъ работой, а обязанности тратящаго деньги члена сводились лишь къ пассивной необходимости, какъ можно меньше тратить. Но нельзя использовать избытокъ энергіи тѣмъ, что не нужно тратить деньги.. Какъ ни старалась Марджори, но не могла заполнитъ все свое время заботами о ребенкѣ и хозяйствѣ. Она старалась найти какое-нибудь занятіе, которое заполнило бы ея свободное время; она даже предложила Траффорду помогать ему въ его научныхъ статьяхъ, переписывая ихъ набѣло съ его черновыхъ набросковъ, но когда выяснилось, что это должно повлечь покупку пишущей машины и спеціальнаго для нея столика, Траффордъ сразу сталъ явно равнодушнымъ.

Она подумала о литературной работѣ и однажды принялась писать коротенькій разсказъ, чтобы заработать гинеи, но была крайне удивлена, убѣдившись, что она ничего не знаетъ о какомъ бы то ни было живомъ существѣ, чего было, бы достаточно для сочиненія разсказа о немъ. Она записалась въ библіотеку и стала читать романы, но они только наполнили ее жаждой какихъ-либо событій; она попробовала заняться шитьемъ и вышивкой, но нашла, что лучшія ея попытки слабы и безнадежны.

Самое тяжелое время было послѣ завтрака — отъ двухъ до четырехъ, до времени визитовъ. Она иногда подтягивала себя и отправлялась гулять, и куда бы она ни шла, всюду были магазины, и магазины, и магазины, блестящія выставки смущающихъ возможностей для траты денегъ. Иногда она отдавалась страсти покупать, какъ пьяница, борющійся съ своимъ недугомъ, отдается рюмочкѣ…

Послѣ четырехъ часовъ уже становилсісь легче; можно было пойти къ кому-нибудь с\ визитомъ, или кто-нибудь звонилъ но телефону и потомъ заходилъ: да, наконецъ, можно было ждать, что Траффордъ вернется изъ лабораторіи…

Однажды она вдругъ поймала себя на флиртѣ съ молодымъ Кармелемъ. Они не замѣтили, какъ это все началось, но она какъ то очутилась на диванчикѣ въ венеціанскомъ окнѣ, совсѣмъ рядомъ съ нимъ, тихо бесѣдуя. Онъ сообщилъ ей, что пишетъ пьесу, какую-то удивительно-страстную пьесу о св. Францискѣ, и что она одна можетъ вдохновить его и помочь ему совѣтами. Не найдется ли какой-нибудь день среди недѣли, когда она будетъ сидѣть и шить, а ему можно будетъ придти посидѣть рядомъ, почитать ей и побесѣдовать съ нею? Онъ высказалъ свою просьбу съ нѣкоторой долей самоувѣренности, что наполнило ее справедливымъ негодованіемъ; она оборвала это рѣзко, почти грубо. Но дорогѣ домой Марджори стало стыдно самой себя: это было первый разъ, что она позволила какому-либо мужчинѣ, кромѣ Траффорда, думать, что онъ можетъ казаться ей интереснымъ.

Но если она не могла эффектно одѣваться — этого не позволяли средства — не флиртовала съ мужчинами, что же ей дѣлать на этихъ дневныхъ визитахъ и собраніяхъ, которые теперь стали для нея единственной формой общественной жизни? Что будетъ привлекать людей въ ея домъ? Она знала, что она больше чѣмъ обыкновенно красива, что можетъ остроумно говорить, но что это не очень цѣнится, когда одѣваешься просто и бываешь безукоризненно добродѣтельна. И ее неотступно стала преслѣдовать мысль, чѣмъ же. ей заняться?

Оставались только „Идейныя движенія“.

Она можетъ заняться какимъ-нибудь „движеніемъ“ въ пользу чего-нибудь. Она была довольно недурнымъ ораторомъ. Только бѣгство изъ дому и замужество помѣшали ей сдѣлаться предсѣдательницей „Общества для дебатовъ“ въ ея колледжѣ. Если она посвятитъ себя какому-либо движенію, то можетъ придумать себѣ какой-нибудь изысканно простой покрой платья и строго придерживаться его и будетъ въ состояніи придать своему маленькому домику самостоятельное значеніе, и предстать передъ публикой на томъ, что является лучшимъ изъ всѣхъ фоновъ для хорошенькой, умненькой женщины съ яснымъ, чистымъ голосомъ — на „платформѣ“.

Она перебрала въ умѣ главныя современныя „идейныя движенія“ почти такъ же, какъ она перебрала бы кипы матерій въ мануфактурномъ магазинѣ, взвѣшивая преимущества и недостатки каждаго.

Лондонъ, конечно, всегда полонъ „движеній“. Въ сущности, это все — средства для поглощенія избытка женской энергіи. Они всѣ отдаютъ общимъ привкусомъ прогресса и революціонности; имѣютъ общія внѣшнія черты въ многочисленныхъ митингахъ, членахъ правленія и общей организаціи. Немногія изъ нихъ требуютъ большихъ матеріальныхъ затратъ и еще меньше приносятъ міру какіе-либо существенные результаты. Цѣли ихъ самыя различныя; любимый предметъ ихъ — бѣдность, или въ цѣломъ, или частностяхъ; потомъ идутъ: заботы о юношествѣ, объ общественномъ здравіи, женское равноправіе, вегетаріанство, борьба съ убойной пищей, антививисекція, безплатное рекламированіе. Шекспира (этого бѣднаго, забытаго поэта), новыя, но благородныя упрощенія медицины и религіи, реформа одежды, болѣе буржуазныя формы соціализма, поощреніе воздухоплаванія, всеобщая воинская повинность, устройство пригородовъ съ садами, домашнія ремесла, пропорціональное представительство, двѣнадцатичная система въ ариѳметикѣ и освобожденіе англійской драмы. Если бы небо дало каждому „движенію“ въ Лондонѣ то, что требовали его программы, то міръ очутился бы вверхъ ногами, и все было бы крайне разочаровывающимъ и безнадежнымъ. Но такъ какъ главный импульсъ жизни — стремленіе, а не цѣль, то очень мало „движеній“ влекутъ за собой настоящую, безпристрастную борьбу за опредѣленную цѣль.

Точно такимъ же образомъ, рядовое лондонское „движеніе“ открываетъ возможность безпокойнымъ и прогрессивнымъ импульсамъ человѣческой натуры проявить свою дѣятельность безъ всякаго риска, личныхъ осложненій или нарушенія условностей своей среды.

Марджори перебрала „движенія“, окружавшія ее. Она всмотрѣлась въ доступные виды соціализма, но старая сокровищница созидательныхъ толчковъ похожа была теперь на богатый замокъ, опустошенный и разнесенный взбунтовавшейся толпой. Нѣкоторое время господствовало предположеніе, „что теперь мы всѣ соціалисты“. Почернѣвшая, дискредитированная рама осталась, но все содержимое разсѣялось; нѣсколько кусочковъ достались тетѣ Плесснигтонъ; консервативные демократы получили тоже свою долю, а либералы владѣли быстро составленной коллекціей. И она пришла къ выводу, что никогда не было настоящаго соціалистическаго движенія и соціалистическія идеи, которыя теперь стали частью общественной совѣсти, были всегда слишкомъ велики, чтобы поддаться домашнему прирученію. Она взвѣсила на своихъ вѣсахъ тетю Плессингтонъ, и почувствовала, что въ „движеніи“, въ которомъ приметъ участіе тетя Плессингтонъ, не останется мѣста для кого-либо другого. Движенія, имѣющія цѣлью посадить бѣдняковъ въ комнаты и потомъ покрикивать на нихъ властнымъ, назидательнымъ тономъ, возбуждали въ ней инстинктивную непріязнь. И скорѣе вычеркиваніемъ изъ своего списка ненравящихся ей конкурирующихъ движеній, чѣмъ опредѣленнымъ тяготѣніемъ, поймала она себя на томъ, что понемногу склоняется въ сторону той разновидности суффражистскаго движенія, которое проповѣдывала Агата Алимони… Это была одна изъ менѣе воинственныхъ секцій, но она устраивала больше митинговъ и принимала больше резолюцій, чѣмъ другія.

Однажды Траффордъ, вернувшись послѣ цѣлаго дня напряженной, безрезультатной работы въ лабораторіи — его мысль была въ этотъ день упорно тупа и негибка — нашелъ столовую Марджори заполненную шляпами и всѣмъ тѣмъ шелестомъ и красками, которые играютъ такую большую роль въ созиданіи современной женской индивидуальности. Единственными присутствовавшими мужчинами были — Безардъ, писатель-феминистъ, и юноша, написавшій декадентскую поэму, только что кончившій кембриджскій университетъ. Стулья были расположены полукругомъ, какъ на митингѣ, но слегка въ безпорядкѣ, чтобы указать на желаніе избѣгнуть офиціальности; нео-импрессіонистская картина, казалось, служила розовымъ благословеніемъ собранія, а за столомъ у окна сидѣла на предсѣдательскомъ мѣстѣ миссисъ Попъ, имѣя вицепредсѣдательницами свою дочь и Агату Алимони. Марджори была въ простомъ синевато-сѣромъ платьѣ, безъ шляпы, и среди моря нелѣпыхъ бантовъ и перьевъ имѣла видъ не только красивый и полный достоинства, но и опредѣленно и сознательно терпѣливый до тѣхъ поръ, пока она ни увидала вновь прибывшаго. Тогда Траффордъ замѣтилъ, что она немного какъ бы потревожилась за него, и сдѣлала ему какой-то знакъ, но онъ его не понялъ. Митингъ обсуждалъ поведеніе женщинъ на ближайшей всеобщей переписи, и маленькая женщина, съ серьезнымъ, блѣднымъ лицомъ, въ пенснэ, стояла у камина со скомканнымъ конвертомъ въ рукахъ, испещреннымъ карандашными замѣтками, и произносила рѣчь. Траффордъ остановился въ раздумья, потомъ усѣлся у дверей, чувствуя, что онъ попалъ въ западню; ему казалось неудобнымъ уйти.

Маленькая дама въ пенснэ набрасывала воображаемую картину состоянія ума м-ра Асквита и его отношенія къ движенію суффражистокъ, разсказывая съ какой-то вдохновенной восторженностью, какъ м-ръ Асквитъ надѣялся „запугать женщинъ силой“, и какъ ихъ различныя попытки внушить ему очевидную законность поступковъ ихъ пола, заключающихся въ разбиваніи его оконъ, въ срываніи его митинговъ, въ преслѣдованіи его на улицахъ, въ угрозахъ его жизни, — разбили эту его надежду. За послѣднее время было много признаковъ того, что Асквитъ струсилъ и намѣренъ капитулировать. И вотъ теперь найдено средство, которое преисполнитъ его сердце, отчаяніемъ. Когда м-ръ Асквитъ узнаетъ, что женщины отказываются быть сосчитанными во время всеобщей переписи, тогда, она была убѣждена, онъ сдастся. Каждый квартиронаниматель или домовладѣлецъ долженъ вписать въ переписные листки имена тѣхъ лицъ, которыя ночевали въ его домѣ въ ночь съ воскресенья на понедѣльникъ или вернулись домой до полдня понедѣльника; отвѣтъ женщинъ Англіи долженъ состоять въ томъ, чтобы не спать въ домѣ въ эту ночь и не возвращаться домой до вечера слѣдующаго дня. Всю эту ночь англійскія женщины должны провести внѣ дома. Она сама была къ этому подготовлена, и ея домъ былъ приготовленъ. Тамъ будутъ кофе и ѣда для неограниченнаго-числа бѣглянокъ. Будутъ двадцать или тридцать дивановъ и матрацовъ и кипы одѣялъ для тѣхъ, которыя не хотятъ быть включенными въ переписные списки. Во всѣхъ кварталахъ Лондона будутъ приготовлены такія убѣжища. И такимъ образомъ провалится перепись м-ра Асквита, какъ ей надлежитъ по заслугамъ, и такъ будетъ проваливаться каждая перепись до тѣхъ поръ, пока женщинахъ не будетъ дана возможность устраивать эти вопросы разумнымъ путемъ. Вотъ ея доля участія въ этомъ великомъ и важномъ вопросѣ.

Потомъ, съ чувствомъ нѣкоторой досады, Траффордъ увидалъ, какъ поднялась его жена. Онъ боялся впечатлѣнія, которое произведетъ на него то, что она собирается сказать, но у него, въ сущности, не было никакихъ данныхъ для этой боязни. Марджори была привычной ораторшей, умѣвшей держать себя въ рукахъ, хорошо управлять голосомъ и вполнѣ овладѣвать сложностью постановки вопроса, что такъ существенно для хорошей публичной рѣчи. Она могла говорить съ каѳедры лучше чѣмъ.въ частной бесѣдѣ. И она поразила митингъ первой своей фразой, заявляя, что останется дома въ ночь переписи и дастъ мужу всѣ тѣ необходимыя свѣдѣнія для заполненія листка, которыхъ у него еще не было, чтобы результаты переписи были какъ можно полнѣе и совершеннѣе.

Дальше она подтвердила свой глубокій интересъ къ движенію въ пользу женскаго равноправія, символомъ котораго являлась эта агитація въ пользу права голоса (чей-то голосъ: „не только символъ“). Никому не была такъ извѣстна, какъ ей, фальшь положенія женщины въ настоящее время — она какъ будто обращалась черезъ всю комнату къ Траффорду — женщины являются не куклами, но и не равноправными товарищами мужчины, а чѣмъ то среднимъ между тѣмъ и другимъ; то къ нимъ снисходятъ, какъ къ избалованнымъ дѣтямъ, то на нихъ сыпятъ упреки, какъ на вѣроломныхъ товарищей; ихъ постоянно провоцируютъ на пользованіе искусствомъ своего пола, и онѣ постоянно озлоблены именно вслѣдствіе этой провокаціи. Она перевела дыханіе и на мгновеніе остановилась, какъ будто вспомнила недавнее столкновеніе между ею и Траффордомъ. Она отъ души желаетъ права голоса и всего, что это за собой повлечетъ. Отъ всей души! Но не всякій путь ведетъ къ цѣли, и она всѣми фибрами своего существа чувствуетъ, что это мелочное сопротивленіе переписи — путь неправильный, и по всей вѣроятности, окажется путемъ крайне неудачнымъ, который лишитъ ихъ симпатіи и помощи какъ разъ того масса людей, отъ которыхъ онѣ должны ждать поддержки: людей культурныхъ и ученыхъ (чей-то голосъ: „а на что они намъ нужны!“). Какое самое распространенное обвиненіе выставляетъ противъ женщинъ человѣкъ изъ толпы? — что онѣ безразсудны и безпокойны, что онѣ хотятъ всего добиться безпорядками и шумихой. И вотъ онѣ, какъ цѣлое, хотятъ именно такъ и поступить! Статистика борется за порядокъ, за замѣну догадокъ и сентиментальныхъ обобщеній яснымъ знаніемъ фактовъ, за смѣну инстинктивныхъ и грубыхъ, методовъ, при которыхъ женщины проигрываютъ свое дѣло (чей-то голосъ: „нѣтъ“), разумностью, знаніемъ и сдержанностью, при которыхъ женщинамъ обезпечена побѣда. Для нея развитіе науки, прогрессъ цивилизаціи и эмансипація женщины были въ сущности почти сипонимами. По крайней мѣрѣ, это были различныя фазы одного и того же явленія, различные виды одной и той же широкой цѣли. Когда онѣ боролись противъ переписи, казалось, онѣ боролись противъ синихъ себя. Она взглянула на Траффорда, словно желая убѣдить его, что это — настоящій голосъ суффражистскаго движенія, и сѣла при жидкихъ, изъ простой вѣжливости апплодисментахъ, которые скоро перешли въ бурные, когда Агата Алимони, съ глубокимъ, груднымъ, обаятельнымъ голосомъ, встала чтобы возразить.

Миссъ Алимони, на которой была огромная шляпа съ тремя качающимися страусовыми перьями, лиловымъ бантомъ, золотой пряжкой и множествомъ болѣе мелкихъ украшеній, — сказала, что всѣ онѣ выслушали съ величайшимъ интересомъ и сочувствіемъ рѣчь хозяйки дома. Только что говорившій ораторъ была новичкомъ въ движеніи; — она знаетъ, что можетъ сказать это, не причинивъ никакой обиды ихъ милой хозяйкѣ, — и естественно она находилась въ фазѣ, въ ранней фазѣ, черезъ которую многія изъ нихъ прошли. Это было фазой стремленія имѣть разумный взглядъ на неразумное положеніе (апплодисменты). Ихъ хозяйка говорила о наукѣ, и, несомнѣнно, наука — великое дѣло, но существуетъ нѣчто болѣе великое, чѣмъ наука — идеалъ. Женщина признана идеализировать. Взять, напримѣръ, нынѣшнихъ ученыхъ. Взять, напримѣръ, сэра Джемса Кричтонъ-Брауна, физіолога. Развѣ онъ на ихъ сторонѣ? Наоборотъ, онъ при каждомъ удобномъ случаѣ говоритъ о нихъ самыя непріятныя вещи. Или сэръ Рэй Ланкастеръ, біологъ, главное украшеніе „Антисуффражистскаго Общества“? Или сэръ Родерикъ Доверъ, физикъ, который, совершенно забывъ о мадамъ Кюри, являющейся по мнѣнію говорившей куда болѣе крупной ученой, чѣмъ онъ самъ — недавно совершенно вышелъ за предѣлы своей области, чтобы напасть на женскія изслѣдованія въ области науки. Вотъ вамъ ваши ученые. Миссисъ Траффордъ сказала, что ихъ кампанія противъ переписи причинитъ непріятность ученымъ; ну что-же, при данныхъ условіяхъ, ей и хотѣлось причинить непріятность ученымъ (апплодисменты). Ей хотѣлось всѣмъ причинить непріятность. Пока женщины не добьются права голоса (громкіе апплодисменты), чѣмъ больше онѣ причинятъ непріятностей, тѣмъ лучше. Когда весь міръ убѣдится въ томъ, что женщины, лишенныя права голоса, нестерпимая обуза, тогда не будетъ ужъ больше женщинъ безъ избирательнаго права (антузіазмъ). М-ръ Асквитъ сказалъ…

И такъ далѣе безъ конца. Далѣе слѣдовали другіе ораторы, среди которыхъ были и мужчины.

Траффорду вдругъ пришло въ голову, что теперь онъ можетъ уйти; что онъ долженъ уйти. Что-нибудь можетъ прорваться. Онъ всталъ и съ тѣми тщательными стараніями быть неслышнымъ, которыя обычно ведутъ къ опрокидыванію стульевъ, выбрался изъ комнаты въ коридоръ и сразу былъ спасенъ сочувствующей прислугой, которая подала ему свѣжій чай въ кабинетъ, производившій впечатлѣніе, какъ будто онъ только что былъ мѣстомъ катастрофы….

IV.

Когда Марджори очутилась, наконецъ, одна съ нимъ, онъ былъ въ состояніи крайняго умственнаго возбужденія.

— Твоя рѣчь, — сказалъ онъ, — была справедлива. Я не зналъ, что ты умѣешь такъ говорить. Марджори. Но она рѣяла какъ голубь надъ водами. Водами! Я никогда не слыхалъ такого потопа ерунды… Ты вѣдь знаешь, что это большая ошибка собирать женщинъ въ массу. Это всегда приводитъ къ глупостямъ… Самое невѣроятное и удивительное это то, что ихъ дѣло правое. Если бы только онѣ всѣ были покойнѣе… зачѣмъ ты ихъ собрала?

— Это наше мѣстное отдѣленіе. — Видишь, если онѣ будутъ говорить объ этихъ вещахъ… Обсужденія въ этомъ родѣ способствуютъ, проясненію умовъ.

— Обсужденія! Но это не было обсужденіемъ.

— Это было только началомъ.

— Болтовня въ этомъ родѣ не есть начало обсужденія, это — конецъ. Это предсмертная судорога. Никто не шелъ навстрѣчу мыслямъ другого, но долженъ сознаться, что Безардъ, хотя онъ мужчина, говорилъ больше ерунды, чѣмъ кто-либо. Этотъ его Примитивный Матріархатъ! Такъ что тутъ не вопросъ пола. Я часто прежде замѣчалъ, что мужчина въ этомъ вашемъ движеніи гораздо хуже женщинъ. Это не вопросъ пола. Это нѣчто другое. Это просто глупость. Это своего рода безотвѣтственная распущенность.

Онъ обратился къ ней серьезно.

— Ты не должна собирать здѣсь всѣхъ этихъ людей. Это заразительно. Еще прежде, чѣмъ ты успѣешь это замѣтить, ты станешь глупо восторженной и будешь тоже болтать чепуху. Ты тоже начнешь проявлять мономанію по отношенію къ Асквиту.

— Но это великое движеніе. Рагъ, даже если онѣ иногда и говорятъ глупости.

— Милая моя, развѣ я не феминистъ? Развѣ я не хочу, чтобы женщины получали высшее образованіе, участвовали въ общественной работѣ, имѣли право голоса и вели себя съ серьезностью мужчины? А эти митинги — всѣ эти шляпки и шелестъ юбокъ? Эти проявленія истерической горячности! Эти собранія желторотыхъ дѣвушекъ! Ты не можешь продолжать заниматься этимъ!

Марджори взглянула на него очень спокойно:

— Я должна чѣмъ-нибудь заниматься, — сказала она.

— Да, только не этимъ.

— Тогда чѣмъ?

— Чѣмъ-нибудь болѣе здравымъ.

— Скажи же мнѣ, чѣмъ?

— Это должна найти ты сама.

Марджори, нахмурившись, задумалась на мгновеніе.

— Мнѣ кажется, ты не даешь себѣ ни малѣйшаго отчета, во что превратилась моя жизнь, — сказала она. — какъ я похожа на человѣка, котораго держатъ въ первоклассной тюрьмѣ.

— Этотъ домъ тюрьма!? Да это твой домъ!

— Онъ не даетъ мнѣ ни часа умственныхъ занятій въ день. Хорошо говорить, что я могу тутъ многимъ заняться. Я не могу — не впадая въ абсурдъ. Я не могу прогнать прислугу и заняться стиркой. Я не могу варить варенья или дѣлать художественныя вышивки. Магазины дѣлаютъ все это лучше и дешевле, кромѣ того, меня этому не учили. Меня учили этого не дѣлать. Меня воспитали на играхъ и учебникахъ и вскормили смѣшанными идеями. Я недостаточно заинтересована въ томъ, что творится во внѣшнемъ мірѣ, чтобы занять свое время систематическимъ чтеніемъ, а послѣ четырехъ-пяти романовъ… о, эти митинги лучше! Видишь ли, у тебя есть своя жизнь — даже съ излишкомъ — а у меня нѣтъ ея. Иногда мнѣ хочется, чтобы я могла проспать половину дня. О! мнѣ нужно что-нибудь… настоящее.

Внезапная мысль осѣнила ее.

— Позволь мнѣ приходить въ лабораторію и работать вмѣстѣ съ тобой?

Она внезапно замолкла. Она подхватила свою, случайно сказанную, фразу и бросила ее ему, какъ жизненно-важный вызовъ.

— Ты мнѣ позволишь приходить въ твою лабораторію и работать? — спросила она.

Траффордъ задумался.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ.

— Почему?

— Потому, что я влюбленъ въ тебя. Я не моту думать о работѣ. когда ты около меня… И кромѣ того, ты очень отстала. Милая моя, развѣ ты не видишь, насколько ты отстала?

Онъ замолчалъ.

— Я вѣдь погружался въ эту мою работу вотъ уже десять длинныхъ лѣтъ.

— Да, — согласилась угрюмо Марджори.

Онъ смотрѣлъ на ея разочарованное лицо, и потомъ оно поднялось къ нему съ безпомощнымъ призывомъ въ глазахъ и какой-то приподнятостью въ голосѣ.

— Но, Рагъ! — крикнула она, — что же мнѣ дѣлать?

V.

— Намъ надо, — рѣшили они, — все это спокойно обсудить. Намъ надо все обдумать и вырѣшить.

Но можно долго стремиться обсудить какой-нибудь вопросъ, прежде чѣмъ попадешь на тѣ именно фразы, которыя откроютъ обсужденіе.

Въ ихъ дилеммѣ было два главныхъ фактора, и до сихъ поръ они выясняли себѣ опредѣленно только одинъ — то, что Марджори бездѣльничаетъ, что эта ея бездѣятельность нервить и тяготитъ ее до крайнихъ предѣловъ, и есть что-то въ условіяхъ ихъ жизни и отношеніяхъ, что мѣшаетъ какому-нибудь цѣлесообразному примѣненію ея энергіи. Ко второму фактору ни тотъ, ни другая еще не рѣшались подойти, и никто изъ нихъ еще не замѣчалъ, какъ, онъ близко связанъ съ первымъ; этотъ второй факторъ былъ — упорное преобладаніе ея расходовъ надъ ихъ ограниченными средствами. Она только удивлялась своей собственной слабости. Недѣля за недѣлей, мѣсяцъ за мѣсяцемъ она исчерпывала тотъ маленькій капиталъ, который когда-то казался имъ такой достаточной защитой противъ міра…

И здѣсь нужно пояснить, что хотя Траффордъ зналъ о чрезмѣрныхъ расходахъ Марджори, все же у него не было ни малѣйшаго представленія о точномъ количествѣ израсходованныхъ его денегъ. Она всячески желала объясниться съ нимъ и притти къ соглашенію, и въ то же время она скрывала отъ него свои счета, скрывала отъ него срочныя, вторичныя, третичныя и четвертичныя напоминанія, которыя теперь, за неимѣніемъ болѣе чековой книжки, она не могла хотя бы частично удовлетворять и этимъ выгадывать время. И не давало ей спать по ночамъ это катастрофическое объясненіе, которое, и не подозрѣваемое Траффордомъ, нависало надъ всѣми ихъ попытками къ взаимному разъясненію своего положенія; оно не давало ей спать, но она не могла довести дѣло до разговора, и гдѣ-то таилось убѣжденіе, что послѣ того, какъ они придутъ къ какому-нибудь соглашенію, будетъ удобнѣе всего коснуться этого вопроса…

Обсуждать свои отношенія вещь далеко не легкая для супруговъ: никто изъ насъ не бываетъ такъ увѣренъ въ другомъ или въ себѣ, чтобы рисковать случайными фразами или дѣлать, словесные опыты въ вопросахъ столь существенной важности; неизбѣжно наблюдается излишняя осторожность съ одной стороны и преувеличенная чувствительность къ намекамъ и выводамъ — съ другой. Кромѣ того, .когда два человѣка находятся постоянно вмѣстѣ, чрезвычайно трудно знать, когда и съ чего начать: тамъ, гдѣ отношенія оборваны, они уже по какой-то привычкѣ постоянно прерываются. Нельзя подойти къ этимъ сложнымъ личнымъ вопросамъ, когда одѣваешься утромъ, или за утреннимъ кофе, или при встрѣчѣ за чайнымъ столомъ послѣ массы ничтожныхъ, мелкихъ событій дня, или вечеромъ, когда чувствуешь себя усталымъ и разбитымъ отъ работы. И поэтому они нашли, что легче всего говорить и объясняться на совмѣстныхъ прогулкахъ. Прогулка какъ бы удаляла ихъ отъ повседневности, изолировала ихъ отъ домашнихъ заботъ. Въ одно прекрасное весеннее воскресенье они отправились въ Грэтъ-Миссенденъ, а другой разъ, они открыли Ватерлоо-Паркъ. И въ томъ и другомъ случаѣ они какъ будто очень много поговорили. Но прогулка въ Грэтъ-Миссенденъ какъ-то вся слилась съ нѣжнымъ острымъ вѣтромъ, буковыми рощами, только что распускающейся листвой, едва зеленѣвшими изгородями, необычайно раннимъ цвѣтеніемъ каприфолій — которое Траффордъ наблюдалъ впервые — и крикливой радостью птицъ. А въ Ватерлоо-Паркѣ они обсуждали, почему желтый крокусъ цвѣтетъ раньше бѣлаго и пурпурнаго и занимались наблюденіемъ, какъ златоцвѣты и нарциссы высовываютъ свои зеленые носики изъ клумбъ.

Хотя они очень много говорили на этихъ прогулкахъ, но они все еще какъ-то странно чего-то избѣгали…

VI.

Однажды произошелъ инцидентъ, который неожиданно разрѣшилъ все. На Траффорда напалъ приступъ бѣшенства. Задѣтый неожиданной непріятностью, онъ началъ браниться, и чуть не дошелъ до битья посуды; но самое любопытное было то, что онъ такъ разъяснилъ ей все, какъ никогда прежде ему это не удавалось.

Номеръ „Научнаго Бюллетеня“ послужилъ поводомъ для взрыва. Траффордъ сидѣлъ за столомъ, пилъ утренній кофе съ равнодушіемъ переутомленнаго и разстроеннаго человѣка, вскрылъ какое-то письмо, скомкалъ его, взялъ „Бюллетень“, просмотрѣлъ оглавленіе, раскрылъ номеръ и далъ волю своимъ чувствамъ въ словахъ, никогда доселѣ не произнесенныхъ имъ въ присутствіи жены:

— О! Чортъ бы побралъ этого негодяя!

Швырнулъ журналъ черезъ всю комнату и отодвинулъ отъ себя тарелку.

— Чортъ бы побралъ все и всѣхъ! — оказалъ онъ и встрѣтилъ полный удивленія взоръ Марджори.

— Беренсъ! — сказалъ онъ словно въ поясненіе.

— Беренсъ? — повторила она вопросительно.

— Онъ работаетъ надъ моими же задачами.

Онъ просидѣлъ минуту съ мрачнымъ лицомъ, потомъ ударилъ по столу кулакомъ такъ сильно, что посуда задребезжала.

— Я не въ силахъ терпѣть это! — сказалъ онъ.

Она подождала нѣсколько минутъ.

— Я не понимаю, — начала она, — что же онъ сдѣлалъ?

— О! — прозвучалъ отвѣтъ Траффорда. Онъ всталъ, поднялъ смятый померъ журнала и стоя сталъ читать его.

— Дуракъ и жуликъ, — сказалъ онъ.

— Уфъ! — воскликнулъ онъ и швырнулъ обратно въ уголъ „Бюллетень“.

— Онъ занялся моей работой! — сказалъ онъ.

И какъ бы поясняя:

— А мнѣ надо быть въ Краудонѣ въ половинѣ одиннадцатаго, читать лекцію кучкѣ старыхъ дѣвъ и дуръ, только потому, что онѣ слишкомъ глупы, чтобы прочесть все въ книгахъ. Все, что я имъ читаю, все до мельчайшихъ подробностей можно найти въ книгахъ.

Онъ остановился и потомъ продолжалъ тономъ невыносимой обиды.

— И не такъ было бы плохо, если бы онъ работалъ правильно. Но онъ этого не дѣлаетъ. Онъ не можетъ. Онъ — дуракъ. Онъ — способный, жадный, нечестный дуракъ съ вывертомъ. О, какую кипу глупыхъ, запутанныхъ техническихъ сложностей онъ уже придумалъ! Въ какую кашу онъ все смѣшалъ! И вотъ онъ тамъ, и я не могу ничего подѣлать съ нимъ. Я не могу взяться за него. У меня для этого нѣтъ времени. У меня нѣтъ ни возможности, ни досуга, чтобы какъ слѣдуетъ-всѣмъ этимъ заняться! Чортъ бы побралъ всѣ эти обязательства, всѣ эти проклятыя путы лекцій и статей! У меня нѣтъ ни минуты свободной, я не моту вырвать времени, я не могу прояснить свои мысли! Я забитъ! Я разстроенъ заботами! А въ это время Беренсъ…

— Онъ открываетъ то, что ты хотѣлъ открыть, что ли?

— Беренсъ? Ничего подобнаго! Онъ только протискивается черезъ бреши, которыя я пробилъ. Онъ только догадкой пробирается къ тому, что я намѣренъ былъ сдѣлать. А главное онъ все неправильно излагаетъ — всюду ошибочная терминологія — ошибочныя и неумѣстныя опредѣленія. О, какой онъ дуракъ!

— Но, ты же потомъ…

— Потомъ — я могу потратить всю мою жизнь на устраненіе тѣхъ препятствій, которыя онъ возвелъ. И у него будетъ опредѣленное мѣсто, а у меня нѣтъ. Да ты ничего въ этихъ вещахъ не знаешь. Ты ничего не понимаешь!

Она не понимала. И слѣдующій ея вопросъ это доказалъ.

— Это отразится на твоемъ избраніи въ Королевское Научное Общество? — спросила она.

— О, это обезпечено, да и это неважно. Чортъ съ нимъ, съ Королевскимъ Научнымъ Обществомъ. Это глупое, ничтожное Королевское Научное Общество! Какъ будто это такъ важно! Мнѣ обидно то, что всѣ мои большія открытія такъ неправильно использованы. Мнѣ обидно, когда я вижу все то, что: я могъ бы сдѣлать. Вотъ, что мнѣ обидно. Развѣ ты не понимаешь этого, Марджори? Неужели ты этого никогда не поймешь? Что я постепенно удаляюсь отъ своей прямой цѣли, отъ настоящей работы? Меня отвлекаютъ, всѣ эти занятія, эти глупыя ежедневныя занятія ради заработка. Развѣ ты не видишь, что если у меня не будетъ времени для размышленія и производства опытовъ, жизнь для меня — непроницаемая тьма? Я былъ когда-то господиномъ въ этой области. И когда я чувствую, что меня отставляютъ, оттираютъ — я довожу почти до бѣшенства.

Онъ остановился. И потомъ быстро прибавилъ:

— Пожалуй, мнѣ лучше позавтракать. Что, яйцо готово?

Она подала ему яйцо, принесла ему горячаго кофе, привела въ порядокъ посуду передъ нимъ и усѣлась за столъ. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ молча занимался ѣдой. Потомъ снова началъ ругать Беренса.

— Послушай! — сказала она. — Какъ бы я ни была глупа, ты долженъ мнѣ все объяснить, Рагъ! Я всего этого не знала. Я не понимала… Я не знаю, что нужно сдѣлать…

— Я что можно сдѣлать?

— Мнѣ что-то нужно сдѣлать. Я начинаю все видѣть. Какъ будто сразу все стало яснымъ.

Она плакала.

— Милый мой, дорогой! Я хочу помочь тебѣ! Мнѣ всегда такъ хотѣлось помочь тебѣ. Всегда! И вотъ дошло до этого!..

— Но ты тутъ не причемъ, ты не виновата. Я не это хотѣлъ сказать. Это… Это просто обстоятельства такъ сложились.

— Нѣтъ, я виновата.

— Ты не виновата.

— Виновата.

— Да нѣтъ, Марджори! Когда я ругаю Беренса, я вовсе не тебя имѣю въ виду.

— Я виновата. Все это — моя вина. Я тебя коверкаю. Нечего притворяться, Рагъ. Ты знаешь, что это такъ. О! когда я выходила за тебя замужъ, я намѣревалась сдѣлать тебя счастливымъ; у меня была только одна мысль — осчастливить тебя, отдать себя тебѣ цѣликомъ, чтобы жизнь твоя была прекрасной….

— Да развѣ ты этого не сдѣлала?

Онъ протянулъ ей руку, которую она не взяла,

— Я надорвала твои силы, — сказала она.

Неожиданная рѣшимость озарила ея лицо. Губы ея поблѣднѣли.

— Развѣ ты не знаешь, Рагъ? — сказала она, заставляя себя насильно говорить. — Развѣ ты не догадываешься? Ты и половины не знаешь! Вонъ тамъ, въ письменномъ столѣ, въ этой комнатѣ! Онъ набитъ счетами! Неоплаченными счетами!

Она рыдала, даже не дѣлая попытки утереть слезы; ужасъ дѣлалъ выраженіе ея мокраго лица почти дикимъ.

— Счета! — повторяла она. — Больше чѣмъ на сто фунтовъ! Да! Ну, вотъ! вотъ!

Онъ отодвинулся, посмотрѣлъ на нее въ упоръ и безъ малѣйшаго признака волненія, какъ человѣкъ, услышавшій объ общемъ несчастіи, замѣтилъ съ хладнокровіемъ отчаянія.

— Ахъ, чортъ возьми!

— Я знаю, — сказала она, — чортъ возьми!

И глаза ея встрѣтились съ его глазами. Наступило долгое молчаніе. Она достала платокъ и вытерла глаза.

— Вотъ все, что ты можешь сказать мнѣ, — прибавила она.

— Это твое глупое воспитаніе, — замѣтилъ онъ послѣ длинной паузы.

— И моя собственная глупость.

Она встала, отперла свой письменный столъ, гдѣ все лежала въ безпорядкѣ, повернулась и протянула ему ключъ.

— Зачѣмъ? — спросилъ онъ.

— Возьми его, — сказала Марджори съ спокойной настойчивостью.

Онъ послушался. Она стояла, вперивъ взоръ на скомканную кипу счетовъ. Они даже не были положены въ порядкѣ. Это требовало отъ нея слишкомъ большого усилія воли:

— Да, мнѣ лучше взять къ себѣ эти счета, — сказалъ онъ.

Потомъ онъ взглянулъ на нее, всталъ, положилъ ей на плечи. свои руки, потянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ лобъ. Онъ сдѣлалъ это равнодушно, безъ нѣжности, съ какой-то покорностью въ манерѣ. Она крѣпко прижалась къ нему, словно этимъ могла смягчить и согрѣть его.

— Рагъ, — шепнула она, — все мое сердце цѣликомъ принадлежитъ тебѣ… Я хочу помочь тебѣ… И вотъ что я надѣлала…

— Я знаю, — отвѣтилъ онъ… почти сурово.

Онъ повторилъ поцѣлуй.

Потомъ какъ будто его снова прорвало.

— Господи! — воскликнулъ онъ, — посмотри на часы! Я пропущу эту лекцію въ Краудонѣ!

Онъ оттолкнулъ ее отъ себя.

— Гдѣ мои сапоги?

VII.

Марджори провела остатокъ утра и время послѣ завтрака перебирая въ своей памяти и обдумывая эту катастрофическую бесѣду. Въ ушахъ ея все звучалъ его голосъ, повторявшій: „Чортъ возьми, какое проклятіе!“

Затѣмъ она перешла къ открытію въ немъ перемѣны по отношенію къ себѣ, перемѣны, которой раньше она не позволяла себѣ видѣть. Было время, когда ей было легко безъ всякаго видимаго усилія прижаться и укрыться въ его сердцѣ… Теперь, наоборотъ.. у нея было ощущеніе, словно ея ласки проскользнули по довольно опредѣленной враждебной поверхности… Конечно, онъ вѣдь опѣшилъ…

Марджори прошла въ кабинетъ Траффорда и стала осматривать его съ видомъ человѣка, только что проснувшагося отъ сна. Вотъ лежали скомканныя корректуры его научныхъ замѣтокъ; вотъ — неотвѣченныя письма; такъ — она не смѣла прикоснуться къ нимъ — лежали математическія выкладки подъ стекляннымъ прессомъ. На столѣ у окна лежали старые номера „Научнаго Бюллетеня“, довольно таки безпорядочной кипой, а тамъ низенькая скамеечка у его кресла, гдѣ она обычно сидѣла у его ногъ, когда онъ оставался дома работать, смотрѣла въ огонь, наблюдала его испытующе, а иногда, подчиняясь охватывавшей ее нѣжности, и ласкалась къ нему…

А она любила его, такъ крѣпко любила его! И она повторила себѣ въ присутствіи всѣхъ этихъ фактовъ, не имѣя ни тѣни сомнѣнія въ своихъ мысляхъ, что больше всего на свѣтѣ ей хочется сдѣлать его счастливымъ.

Ей пришло въ голову, что довольно рѣшительнымъ, средствомъ въ этомъ направленіи, было бы самоубійство, но здравый смыслъ отклонилъ этотъ выходъ.

Въ то же время свойственная ей ясность мыслей привела ее къ явному заключенію, что она должна измѣнить свой образъ жизни. Она всегда думала, что создала ему прекрасный, удивительный семейный очагъ. Но было ли это такъ въ дѣйствительности? Задавать себѣ такой вопросъ было равносильно втыканію въ себя ножа, но она была сейчасъ въ достаточно героическомъ настроеніи для этого — былъ ли онъ доволенъ? Она всегда считала себя какой-то расточительницей даровъ, и величайшимъ изъ всѣхъ даровъ, которые она принесла была Маргарита. Она перенесла страданія, стала лицомъ къ лицу со смертью, чтобы подарить ему Маргариту. Но дѣйствительно ли ему такъ хотѣлось Маргариты? Давала ли она себѣ трудъ изслѣдовать этотъ вопросъ? Развѣ ей самой не въ десять тысячъ разъ больше хотѣлось Маргариты, чѣмъ ему?

Фраза, которую она часто слышала въ разныхъ женскихъ филантропическихъ спорахъ, пришла ей на умъ: „экономическая зависимость женщинъ“; теперь впервые эти слова получил смыслъ.

Нѣкоторое время она мечтала о различныхъ чудесныхъ спеціальныхъ переустройствахъ. Если бы общество обезпечивало всѣхъ женщинъ: если бы имущественныя блага въ видѣ домовъ, обстановки, дѣтей были отданы женщинамъ? Такъ объясняла себѣ Марджори идею равенства женщинъ. Тогда, каждая женщина была бы принцессой для любимаго человѣка… Потомъ отъ обобщеній она перешла къ себѣ. Если бы она была богата, то могла бы играть роль принцессы для Траффорда, видѣть его свободнымъ, не знающимъ заботъ, счастливымъ, только любовникомъ. Тогда дѣйствительно ея дары были бы ея дарами, и всѣ ея инстинкты и капризы лишь вѣнчали бы его усталую жизнь! Она не могла освободиться отъ. этой мысли, впала въ какой-то золотой сонъ, отъ котораго ее разбудилъ бой часовъ.

Черезъ полчаса вернется домой Траффордъ. Она по меньшей мѣрѣ можетъ быть настолько принцесса, чтобы дома его ждалъ настоящій уютъ. Она приготовила ему чай въ кабинетѣ, куда незаглядываютъ визитеры. Она взглянула на пустую мѣдную вазу Это покоробило ее. Она какъ разъ успѣетъ до его возвращенія, сбѣгать на High Street и купить цвѣтовъ.

Весна и обновленная, углубленная любовь къ мужу горѣли въ крови Марджори. Ея мысли усиленно и быстро работали въ продолженіи ближайшихъ дней, и скоро она пришла къ твердому, опредѣленному рѣшенію. Она должна разъ навсегда положить конецъ своимъ текущимъ хозяйственнымъ дефицитамъ, а такъ какъ этого можно достигнуть только отказавшись отъ услугъ няньки, то она должна разсчитать няньку и сама смотрѣть за своимъ ребенкомъ. Потомъ она должна основательнѣе и систематичнѣе соблюдать хозяйственную экономію, чѣмъ до сихъ поръ дѣлала, и съ большимъ разборомъ дѣлать покупки и вести хозяйство; она слишкомъ расточительно покупала фрукты, мясо, и никогда до сихъ поръ она не стѣсняла себя въ цвѣтахъ. А по вечерамъ — теперь это будутъ по необходимости длинные, скучные вечера въ одиночествѣ, если Траффордъ усиленно займется своей научной работой, — она будетъ переписывать его статьи на машинѣ, или же выучится стенографіи и этимъ избавитъ Траффорда отъ его теперешнихъ расходовъ на машинистку. Къ сожалѣнію, это повлечетъ за собой расходъ на покупку пишущей машины…

Марджори охватило властное желаніе уѣхать куда-нибудь съ Траффордомъ на время, уѣхать отъ будничной жизни куда-нибудь, гдѣ все кругомъ будетъ просторно, свѣжо, ново. Ей хотѣлось уѣхать отъ Лондона и его магазиновъ, отъ дома и „движеній“, визитеровъ, соревнованій, и даже непосредственныхъ притязаній на нее Маргаритки, уѣхать, быть свободной и думать. Въ одинъ, прекрасный вечеръ она опустилась на колѣни на овечью шкуру у камина, у нотъ Траффорда и сказала ему о своемъ желаніи. Онъ тоже усталъ отъ работъ и непріятностей и ухватился за это предложеніе, — сулившее впослѣдствіи новую переустроенную жизнь. Подходили пасхальныя вакаціи и почти двадцать свободныхъ дней. Домъ ихъ займетъ мать Траффорда и присмотритъ за Маргаритой. Они уѣдутъ куда-нибудь вмѣстѣ, будутъ ходить, не возьмутъ другого багажа, — кромѣ ранцевъ, не будутъ жить ни въ какихъ отеляхъ, а будутъ останавливаться въ уютныхъ сельскихъ постоялыхъ дворахъ. Они будутъ на воздухѣ цѣлыми днями, пока не пропитаются его сладкой свѣжестью и нe пріучатся къ ограниченіямъ. Они обдумаютъ и распланируютъ свою новую жизнь, сосредоточатъ и сольютъ свои стремленія.

— И я буду въ состояніи, — говорилъ Траффордъ, — обдумать эту новую работу, которую я здѣсь не могу начать. Мнѣ удастся набросать кое-какія замѣтки.

Вскорѣ возникъ вопросъ, какое же мѣсто избрать для этой прогулки. Ясно, что она должна состояться гдѣ-нибудь въ горахъ, — это было ясно; и глаза Марджори уже видѣли эти горы съ снѣговыми вершинами и покрытыми глетчерами склонами…

VIII.

Эти каникулы напоминали Марджори ихъ медовый мѣсяцъ. У нея было то же чувство свѣжихъ начинаній, какъ въ ихъ первую прогулку по италіанской Швейцаріи. Она была переполнена радостью, найдя снова Траффорда, когда онъ, казалось, ускользалъ отъ нея. Цѣлыми днями они говорили о своихъ планахъ, и о томъ, какъ они могутъ обойтись безъ его лекціонныхъ занятіи, и онъ снова вернется къ научной работѣ. Онъ восторженно сталъ говорить о задуманныхъ имъ новыхъ опытахъ, такъ что, казалось ей, не лучше ли вернуться тотчасъ же назадъ въ Лондонъ, — онъ въ лабораторію, она въ свою дѣтскую, — и сразу начать новую жизнь. Но они рѣшили довести до конца свою прогулку. И какое наслажденіе быть снова вмѣстѣ, длинными часами, и не знать никакихъ заботъ и волненій!

Они вышли изъ Фрибурга и прошли до Туна, потомъ обратно въ Булла, и дальше до Женевскаго озера. Нѣсколько дней шелъ дождь, нѣжный, мягкій, безвѣтренный горный дождь, который такъ легко переносится всѣми привыкшими къ жестокимъ, бурнымъ англійскимъ ливнямъ; потомъ были дни съ весеннимъ солнцемъ, когда распускалось множество крошечныхъ, нѣжныхъ цвѣточковъ, которые, казалось, вышли имъ навстрѣчу. Траффордъ былъ теперь снова сильно влюбленъ въ Марджори. Правда, онъ говорилъ все о своей работѣ, но такъ, чтобы это могло заинтересовать ее, а когда онъ думалъ одинъ, про себя, онъ думалъ не о работѣ, а о Марджори…

Цѣлое утро одиннадцатаго дня шелъ дождь, но потомъ показалось солнце и потеплѣло, такъ что они прошли въ Les Avants послѣ полудня, забрызганными немного грязью и разгоряченными. За однимъ изъ столовъ, подъ деревьями около Грандъ-Отеля сидѣла небольшая группа людей въ нарядныхъ и крикливыхъ костюмахъ. Увидѣвъ Траффордовъ, они разразились криками привѣтствій и удивленіи. Соломонсонъ пошелъ къ нимъ навстрѣчу съ протянутыми руками, а за нимъ изъ мягкой массы дорогихъ и обильныхъ мѣховъ показалось веселое, привѣтливое лицо его жены.

— Добро пожаловать! — воскликнулъ Соломонсонъ, — добро пожаловать! Идите пить чай! Какая счастливая встрѣча!

— Мы очень грязны — но зато очень здоровы! — оказала Марджори, здороваясь съ люди Соломонсонъ.

— Да, у васъ… великолѣпный видъ, — отвѣтила она.

— Мы шли пѣшкомъ.

— Было великолѣпно!

Ихъ познакомили съ остальной компаніей. Одна изъ дамъ была Кристабелла Моррисонъ, извѣстная актриса; ея сосѣдомъ по столу былъ двоюродный братъ Соломонсона — Ли, учредитель Театральнаго Синдиката, смышленый, нервный человѣкъ, съ быстрыми карими глазами и сильнымъ акцентомъ, показавшимся Траффорду голландскимъ; третья же дама была сестра лэди Соломонсонъ — миссисъ Ли.

Сначала Траффорды не расположены были къ нимъ присоединиться. У нихъ оставалось только семь дней до возвращенія къ новой, тяжелой жизни въ Англіи; но было что-то очень привлекательное — они ни на минуту не вдавались въ причины этой привлекательности — въ приглашеніи провести пять-шесть дней въ лѣнивой безпечности на берегу озера и какъ-то проститься съ заманчивой стороной мірскихъ вещей, прежде чѣмъ они вступятъ на высокую и узкую тропинку, которую они себѣ намѣтили.

— Но намъ не во что переодѣться, — сказала Марджори, — у насъ ничего съ собой нѣтъ. Ничего, кромѣ этихъ сапогъ, обитыхъ желѣзными гвоздями, и пары ночныхъ туфель.

— Милая моя! — воскликнула лэди Соломонсонъ въ настоящемъ отчаяніи и постолько въ сторону, посколько это позволяли обстоятельства. — Милая моя! Моя сестра все это устроитъ.

И она перешла почти на шопотъ.

— Мы все это прекрасно устроимъ. Скоттъ, моя камеристка, смышлена и ловка.

— Но какъ же… — начала Марджори.

— Милая моя! — сказала люди Соломонсонъ, — все будетъ устроено.

— Но, а мужъ! — было слышно возраженіе Марджори.

— У насъ есть масса персидскихъ халатовъ, — сказала миссисъ Ли, — и онъ будетъ прямо великолѣпенъ въ нихъ.

Кончилось тѣмъ, что лэди Соломонсонъ и ея сестра восторжествовали. Онѣ посадили Марджори съ собой въ автомобиль, а Траффордъ и Соломонсонъ отправились въ Веве по желѣзной дорогѣ..

Въ теченіе трехъ дней они не выходили за чудесные предѣлы виллы Ли.

Вилла съ обиліемъ и утонченностью цвѣтовъ, ѣды и мебели, съ непрекращавшимися развлеченіями, безшумной, услужливой прислугой — была страшно нова, но въ то же время странно знакома Траффорду. Нѣкоторое время онъ не могъ понять, почему все это знакомо, пока вдругъ солнце не упало на группу вышивокъ въ одной изъ комнатъ, выходящихъ на озеро, и онъ не вспомнилъ свою маленькую столовую и маленькую, но безукоризненную бухарскую вышивку, которая озаряла всю комнату и теперь озарила его сознаніе. Онъ вышелъ на небольшой венеціанскій балконъ и устремилъ свой взоръ поверхъ блестящей темно-зеленой листвы въ таинственную даль, гдѣ высилась масса горъ; впервые ему пришло на умъ, что онъ былъ несправедливъ въ женѣ. Онъ ошибочно, спѣшно, необдуманно осудилъ ее, можетъ быть, просто потому, что процессъ ея мышленія былъ до нѣкоторой степени иной, чѣмъ его, потому что, тогда какъ имъ руководила творческая истина, ею управляло болѣе непосредственное и интенсивное чувство красоты.

Онъ теперь лучше чувствовалъ ее и былъ глубоко влюбленъ въ нее. Къ тому времени, когда они достигли Les Avants, всѣ ихъ разногласія были смыты и изгнаны изъ его памяти солнцемъ и дождемъ, твердыми рѣшеніями и братскимъ настроеніемъ ихъ прогулки. Забрызганные грязью, пропитанные воздухомъ и солнцемъ пришли они въ виллу Ли, не предчувствуя ожидавшей ихъ тамъ атмосферы. И вотъ они очутились въ обществѣ, которое было не только совсѣмъ чуждо ихъ послѣднему настроенію, но и крайне интересно, и близко къ тайнымъ фантазіямъ, составлявшимъ основу существа Марджори. Воображеніе миссисъ Ли искало скорѣе прекрасныхъ и выдающихся людей и вещей, чѣмъ гармоніи линій и красокъ. Ли, какъ Соломонсонъ, обладалъ той неизъяснимой алхиміей ума, которая извлекаетъ золото изъ міровой торговли; онъ накоплялъ богатства, какъ люди растятъ себѣ бороду, и искалъ радости въ удовлетвореніи всѣхъ прихотей своей жены; такимъ образомъ, миссисъ Ли, съ ея ясными наблюдательными глазами, быстрыми движеніями и властолюбіемъ имѣла полную свободу и возможность осуществить свои идеалы…

Въ тотъ же вечеръ, какъ они прибыли къ Ли, Траффордъ, взявъ ванну и облачившись въ длинный, черный, тонко вышитый халатъ, засталъ остальныхъ мужчинъ частью въ такихъ же халатахъ, частью во фракахъ, собравшимися у пылающаго камина въ маленькомъ холлѣ у подножія главной лѣстницы. Самъ м-ръ Ли былъ еще наверху, и Соломонсонъ познакомилъ Траффорда съ присутствующими. Тутъ былъ небольшой человѣчекъ съ тонкимъ, правильнымъ лицомъ — драматургъ Рексъ; бородатый великанъ съ копной рыжихъ, волосъ и острымъ взоромъ — Радлеггъ Барнсъ, знаменитый портретистъ, затѣмъ музыканты, изобрѣтатели, коммерсанты, банкиры и др. И потомъ, когда собрались всѣ мужчины, начали спускаться по широкой лѣстницѣ женщины.

Бесѣда у камина прервалась и оборвалась при звукѣ голосовъ наверху и слабомъ шелестѣ юбокъ. Появилась Кристабелла Моррисонъ, нѣжная грація которой вѣликолѣпно оттѣнялась красотой знаменитости сцены Маріонъ-Руфусъ. Лэди Соломонсонъ составляла одну изъ группы трехъ, имѣя съ собой лэди Моттершамъ и остроязычную миссисъ Рексъ. Вслѣдъ за ними стала спускаться хозяйка дома — миссисъ Ли, а ступенью позади Марджори, высокая, стройная, словно царица земли и солнечнаго свѣта, вся закутанная въ золотистыя и красновато-коричневыя ткани, съ пышными волосами, сдерживаемыми сѣткой изъ золота и кровавиковъ. У Радлетть Барнса вырвалось громкое восклицаніе восторга при видѣ ея. Она была преисполнена явнымъ сознаніемъ своей величественности: явно сознавала ее и ничуть не смущалась.

Она глазами отыскала мужа и встрѣтила его восторженное удивленіе слабой, еле замѣтной улыбкой. Ему казалось, что онъ раньше никогда не оцѣнивалъ въ достаточной мѣрѣ ея красоту. Она подошла совсѣмъ близко къ нему, чтобы поздороваться съ соромъ Филиппомъ Моттершамъ. И онъ впервые осозналъ культъ и поклоненіе женщинамъ, красоту и величіе женщинъ…

Миссисъ Ли, сидя за столомъ рядомъ съ Траффордомъ, не столько бесѣдовала съ нимъ, сколько выбалтывала ему почти разсѣянно свои мысли. Было очевидно, что онъ ей нравится. Ея взоръ скользнулъ отъ его лица къ его халату и потомъ по всему столу, по всѣмъ яркимъ платьямъ и сверкающимъ открытымъ плечамъ и рукамъ, по стеклу, свѣту и серебру. Она попросила его разсказать подробно о всѣхъ мѣстахъ, которыя они обошли, и что они видѣли, но онъ едва успѣлъ начать отвѣчать на ея вопросы, какъ мысли ея перелетѣли на стоявшія въ центрѣ стола группы фарфоровыхъ мальчиковъ, поддерживающихъ большія серебряныя раковины съ фруктами и цвѣтами.

— Что вы думаете о моихъ мальчикахъ? — спросила она. — Они нѣмецкой работы. Ихъ привезли на прошлой недѣлѣ съ какой-то дюссельдорфской выставки. Бенъ замѣтилъ, что они мнѣ понравились, и по секрету велѣлъ купить ихъ, и вотъ они теперь у меня. Можетъ быть они немного безцвѣтны?

— Нѣтъ, — сказалъ Траффордъ, — они очень хороши. Особенно подъ этими пышными красками фруктовъ.

М-съ Ли начала подробно разсказывать о своей богатой и замѣчательной коллекціи голландскаго хрусталя, но вдругъ прервала себя, чтобы сказать:

— Ваша жена — прямо поразительна! Ея волосы ложатся, какъ музыка. Вы знаете, что я хочу сказать, — съ какой-то легкой ритмичностью. Вы ничего не имѣете противъ того, что я такъ расхваливаю вашу жену?

Траффордъ сказалъ, что ничего не имѣетъ пропивъ.

— И потомъ въ ней есть какая-то величественность.

Она взглянула на Марджори.

— Скажите, м-ръ Траффордъ, — спросила она, — были ли ваша жена такъ же красива, когда вы женились на ней? Т. е. — я увѣрена, что она была красивой, восхитительной дѣвушкой и все тому подобное, но не была ли она немного черезчуръ хрупка?

Она запнулась; если у нея была привычка задавать вопросы. которые ставили втупикъ, она, во всякомъ случаѣ, не настаивала на отвѣтахъ; и сейчасъ же перешла къ признанію, что по ея глубокому убѣжденію, она была бы болѣе счастлива, если бы была бѣдна, а не богата — „не потому, что Бенъ ее не удовлетворяетъ“, — но тогда она бы сдѣлалась модной портнихой.

— Люди нуждаются въ помощи. — сказала она, — въ большей помощи, чѣмъ они получаютъ. Какъ это третьяго дня сказалъ м-ръ Радлетъ Барнсъ? — ахъ, вспомнила! — какъ люди, ведущіе подъ уздцы лошадей, на которыхъ они сѣсть не смѣютъ. Мнѣ кажется, онъ временами бываетъ очень остроуменъ, какъ вы находите? Такъ, хорошо имѣть сразу два таланта. Посмотрите сейчасъ на вашу жену, вотъ сейчасъ, когда сзади нея затянута эта павлинья-синяя занавѣска. Мой зять разсказывалъ мнѣ, что вы храните самыя чудесныя и драгоцѣнныя тайны спрятанными въ вашей головѣ, что вы умѣете дѣлать золото и брилліанты и тому подобныя вещи. Если-бъ я умѣла… я бы надѣлала…

Онѣ внезапно набросилась на Рекса, который сидѣлъ слѣва отъ нея, съ вопросомъ о кельтскомъ возрожденіи, продолжается ли оно или нѣтъ, и Траффордъ получилъ возможность на нѣкоторое время насладиться яркими эффектами, которые его окружали. Потомъ миссисъ Ли втянула его въ неожиданный споръ съ Рексомъ, внезапно замѣтивъ:

— Но вотъ, м-ръ Траффордъ, разумѣется, всему этому не повѣритъ.

Онъ посмотрѣлъ на нее немного растерянно.

— Я говорилъ, миссисъ Ли, — оказалъ Рексъ, — что я не вѣрю, будто машины экономизируютъ въ какой-либо степени человѣческій трудъ. Я хочу сказать, что машина сама по себѣ поглощаетъ весь тотъ трудъ, который она должна сберечь, трудъ, который пошелъ на ея изготовленіе, на приведеніе ее въ рабочее состояніе, на добычу угля для нея…

Въ теченіе этихъ немногихъ шумныхъ, людныхъ дней, среди незнакомой обстановки, Траффордъ набрался огромной массы сложныхъ и запутанныхъ мыслей и впечатлѣній. Онъ ясно созналъ широкую брешь, лежащую между его отношеніемъ къ женщинѣ и отношеніемъ Соломонсона, хозяина дома, и вообще другихъ мужчинъ. Ему никогда въ голову не приходило, что между современной женщиной и современнымъ мужчиной могутъ существовать иныя отношенія, кромѣ искренней дружбы и полнаго знанія другъ друга, кромѣ готовности помочь другъ другу, честной правдивости. Этому постоянно учила его мать, и это же онъ вынесъ изъ всего того, что онъ уважалъ въ литературѣ и мысли своего времени. Но ни одинъ изъ этихъ мужчинъ ни во что подобное не вѣрилъ. Переводя такіе взгляды на практику, это влекло, по ихъ млѣнію, участіе женщины въ заботахъ о жизни, а имъ казалось, что женщина не должна знать никакихъ заботъ. Онъ искалъ слова для опредѣленія такого взгляда и колебался между двумя: „рыцарскимъ“ и „оріентализмомъ“, и остановился на „рыцарствѣ“.

— Красивая женщина должна быть красиво одѣта, — сказалъ Радлетъ Барнсъ. М-ръ Ли кивнулъ головой, подтверждая очевидную истину. — Но она должна сама себя одѣвать. — Она должна быть сама собой, до самыхъ кончиковъ старинныхъ кружевъ, — должна сама все выбрать и все ассимилировать съ самой собой.

Траффордъ дальше ужъ не слушалъ; онъ взялъ сигару, откусилъ кончикъ и закурилъ ее, а въ то же время его мысли грызли слова: „красивая женщина должна быть красиво одѣта“.

Онъ отклонилъ слово „оріентализмъ“; онъ имѣлъ здѣсь дѣло только съ „рыцарствомъ“. Всѣ эти женщины жили здѣсь въ чудесной безпечности, высоко надъ грязью и случайностями міра; ихъ рыцари отправлялись въ походы и возвращались съ картинами, брилліантами и историческими жемчугами. И ни одна изъ нихъ не была такъ красива, какъ Марджори, которую онъ сдѣлалъ своимъ товарищемъ по труду, отъ которой онъ требовать, чтобы она слѣдовала за нимъ и помогала ему. и чтобы она безропотно переносила всѣ тягости грубой жизни. Ни одна изъ нихъ не была такъ прекрасна, какъ Марджори, такъ обаятельна, такъ мяла…

Если такія мысли приходили въ голову во все время пребыванія на виллѣ Ли, то онѣ возвращались съ двойной силой, когда Траффордъ очутился вмѣстѣ съ Марджори въ биткомъ-набитомъ ночномъ поѣздѣ на Парижъ. Голова его трещала отъ стука и духоты поѣзда, и онъ зналъ, что ея голова должна трещать еще сильнѣе. Окна купа и дверь были закрыты, на этомъ настоялъ маленькій комми-вояжеръ въ сѣромъ; Траффордъ не могъ достать ни для Марджори, ни для себя углового мѣста; большой ранецъ угрожающе качался надъ ея толовой. Зеленый абажуръ, закрывающій фонарь, все время открывался отъ тряски вагона; блѣдный старикъ съ бородой согнулся въ три погибели, сталъ похожъ на зловѣщій трупъ со сломанной шеей и крѣпко прижался колѣнами къ Траффорду, а отъ сопливаго мальчика съ кривыми ногами, рядомъ съ бѣдно-одѣтой вдовой въ углу, таинственно и пронизывающе пахло рекфорскимъ сыромъ. Въ семнадцатый разъ вскакивалъ съ ругательствомъ маленькій коми-вояжеръ и закрывалъ фонарь, а молчаливый юноша, занимавшій четвертый уголъ, задвигался на своемъ мѣстѣ и поправилъ ноги.

На время, пока свѣтлая щель надъ головой снова не расширилась, все стало темнымъ, прерывистымъ контуромъ…

Онъ смотрѣлъ на смутную фигуру, сидѣвшую напротивъ, и замѣтилъ поникшую усталость ея позы. Онъ жалѣлъ, что не захватилъ съ собой воды. Ему невыносимо хотѣлось пить, и сила его жажды давала ему представленіе о томъ, какъ и ей хочется пить. Это трясущееся душное куда было отвратительнымъ мѣстомъ для нея, невыносимо отвратительнымъ. Какъ прекрасна была она временами въ свѣтѣ и блескѣ дома, который они только что оставили; и вотъ она была опять въ своемъ потрепанномъ дорожномъ костюмѣ. Справедливо ли было съ его стороны засовывать ее въ эти ножны, ради его страсти къ научной работѣ?

Ему пришло въ голову: а что можетъ подумать Ли о такой брачной жизни? Какъ безобразна и эгоистична она должна казаться съ этой точки зрѣнія!

Онъ впервые созналъ, глубокую несоотвѣтственномъ положенія Марджори: она создана была сіять, подготовлена и воспитана сіять, сама страстно желала сіять, и вотъ она заключена и спрятана въ безцвѣтную мглу маленькаго, бѣднаго домика. Какъ явно недостаетъ ему того рыцарства, которымъ выдѣлялся Ли! Эти дѣловые люди до степени, о которой ему еще не снилось, жили только ради своихъ женщинъ…

Недостатокъ въ немъ рыцарства былъ безспоренъ. И развѣ не проглядывалъ крайній эгоизмъ въ этомъ стремленіи сосредоточить все на своихъ личныхъ интересахъ, личномъ достоинствѣ, тщеславіи? Развѣ ея жизнь не имѣетъ тоже своихъ правъ? Что, если онъ теперь ей отдастъ цѣликомъ два, три года своей жизни? Или даже четыре? Развѣ хорошо съ его стороны жалѣть даже четыре года? Соломонсонъ говорилъ съ нимъ опять на старую тему, на тему, отъ которой маленькій человѣчекъ не отступалъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ, началась ихъ дружба нѣсколько лѣтъ тому назадъ: о возможности дѣлового сліянія ихъ и примѣненія его ума, обладающаго исключительной свѣжестью и проникновенностью, для развитія промышленныхъ предпріятій. Почему этого не попробовать? Почему не заняться на короткое время .наживаніемъ, денегъ» и не вернуться потомъ къ чистой наукѣ, когда будутъ удовлетворены и обезпечены самолюбіе и комфортъ Марджори?…

(Бѣдняжка, какой у нея усталый видъ!).

Долго ли еще будетъ тянуться эта ужасная ночь! Не такая ужъ большая была бы разница въ расходахъ, если-бы они выѣхали дневнымъ поѣздомъ, въ первомъ классѣ. Развѣ она не вправѣ была ѣздить только въ первомъ классѣ?…

IX.

Въ Парижѣ былъ споръ съ не въ мѣру требовательнымъ извозчикомъ, а переѣздъ изъ Дьеппа въ Ньюхэвенъ былъ тягостенъ. Они оба страдали морской болѣзнью. Грязные, усталые, пріѣхали они домой. Среди кипы писемъ и бумагъ на столѣ Траффорда лежала большая.куча корректуръ и два письма изъ Краудона и Пинпери, въ которыхъ по тѣмъ или другимъ, мало обоснованнымъ причинамъ, мѣнялись часы его лекцій.

Крошечная передняя показалась очень маленькой и пустой, когда за ними закрылась дверь, и потертыя мѣста на стѣнахъ, которыя начали показываться въ теченіе послѣднихъ шести мѣсяцевъ, и которыя забылись во время ихъ прогулки но Швейцаріи, теперь снова заявили о себѣ. Столовая, послѣ большихъ комнатъ, залитыхъ солнцемъ, показалась сразу темной и маленькой. Эти бухарскія вышивки, которыя казались когда-то столь великолѣпными, теперь, послѣ роскошныхъ хоромъ миссисъ Ли, производили впечатлѣніе убожества и бѣдности, впечатлѣніе какихъ-то узкихъ поясовъ, которыми прикрывалась нагота дома. И нео-импрессіонистская картина уже имѣла видъ ничтожной и грубой, а дыра, которую прожегъ выпавшій изъ камина уголь въ неравномѣрно выцвѣтшемъ, темно-синемъ коврѣ казалась большей, чѣмъ когда-либо, и въ сущности была единственнымъ, что не производило впечатлѣнія выцвѣтшаго и уменьшившагося.

Атмосфера виллы Ли взбудоражила чувства и мысли Марджори въ еще большей степени, чѣмъ Траффорда. Она вернулась домой, изо всѣхъ силъ стараясь найти вновь тѣ благородныя рѣшенія, которыя казались столь прочными, когда они спускались пѣшкомъ бъ Les Avants.

Она уже не такъ была жизнерадостна; она была преисполнена неопредѣленнаго предчувствія слабости и неудачи… Она боролась, чтобы сдержать наплывъ чувствъ и мыслей, которыя поднимались изъ самыхъ глубинъ ея существа. Она знала, что теперь должна взять на себя свою долю бремени, доказать свою любовь не требованіями, а дѣломъ, помощью. Но изо-дня-въ-день она откладывала все подъ вліяніемъ нависшей надъ ней тѣнью предчувствій; она все не рѣшалась разсчитать няньку, купить подержанную пишущую машину, не рѣшалась принять какіе-либо опредѣленные шаги къ осуществленію ея новаго образа жизни.

Она чувствовала, какъ Траффордъ слѣдилъ за ея блѣднымъ лицомъ съ безконечной заботливостью и удивлялся ея колебаніямъ: она всячески старалась казаться беззаботной и веселой въ его присутствіи, но съ каждымъ днемъ росло безпокойство и тревога…

Не было необходимости волновать его раньше времени…

Но скоро всякія сомнѣнія исчезли… Однажды вечеромъ она собралась съ силами и неожиданно спустилась въ его кабинетъ. Она открыла дверь, но смѣлость ее докинула,

— Рагъ, — шепнула она.

— Да! — сказалъ онъ, занятый дѣломъ, и не поворачивая головы отъ стола,

— Мнѣ надо съ тобой поговорить, — добавила она, медленно подошла и молча встала рядомъ съ нимъ.

— Въ чемъ дѣло, Марджори? — спросилъ онъ, чертя какой-то сложный узоръ на промокательной бумагѣ и мысленно соображая, стоить ли это дѣло пять или десять фунтовъ.

— У меня были такія хорошія намѣренія, — начала она и снова умолкла.

Онъ вздрогнулъ отъ какой-то мысли, отъ глубины и значенія, которыя ему послышались въ ея голосѣ, повернулся на стулѣ, чтобы посмотрѣть на нее, и замѣтилъ, что она беззвучно рыдала,

— Дорогая моя, — шепнулъ онъ.

Она отвернула отъ него лицо.

— У меня были такія хорошія намѣренія, — плакала она, — милый мой, такія благія намѣренія.

И, стоя все еще съ отвернутымъ лицомъ, юна протянула къ нему руки въ отчаянной, безсознательной мольбѣ о любви. Онъ взялъ ее въ свои объятія и прижалъ къ себѣ.

— Ничего, дорогая моя. — сказалъ онъ, — не волнуйся.

Она ужъ не могла сдержать своего порыва,

— Я думалъ… — началъ онъ и не докончилъ фразы.

— Но твоя работа, — сказала она. — твои опыты?

— Мнѣ придется отъ нихъ отказаться.

— О, радость моя!

— Я долженъ буду отказаться отъ своихъ опытовъ, — повторилъ онъ. — Я это ясно понялъ въ послѣдніе дни. Все яснѣе и яснѣе. А это, родная моя, все рѣшаетъ. Еще, когда мы ѣхали сюда въ поѣздѣ, я уже рѣшилъ. Въ Веве я говорилъ съ Соломонсономъ.

— Дорогой мой, — шептала она, прижимаясь къ нему.

— Я говорилъ съ Соломонсономъ. У него былъ цѣлый рядъ идей — онъ сдѣлалъ мнѣ одно предложеніе.

— Нѣтъ, — сказала она.

— Да, — отвѣтилъ онъ. — и я только все слишкомъ долго откладывалъ.

— Я долженъ бросать свою работу и опыты, — повторилъ онъ, — на нѣсколько лѣтъ. Я долженъ былъ это давно сдѣлать.

— У меня были такія хорошія намѣренія, — говорила она. — Я рѣшила работать. Я рѣшила отказать себѣ…

— Я очень радъ, — шепнулъ онъ, — очень радъ! Зачѣмъ тебѣ плакать?

Ему казалось легкимъ распроститься надолго съ рѣдкой, дорогой ему атмосферой той чудесной области, которую такъ страстно любила его мысль… Онъ помнилъ только одно, что Марджори была ему дорога, очень дорога, и что все ея существо теперь взывало къ нему и его силамъ.

— Я все равно думалъ отказаться отъ своей научной работы, — повторилъ онъ. — А это только рѣшаетъ дѣло. Я люблю тебя, родная. И кладу къ ногамъ твоимъ свой трудъ. Съ радостью. Это — конецъ, и я не жалѣю объ этомъ ни капельки. Ни капельки… разъ я имѣю тебя…

Онъ постоялъ минуту рядомъ съ ней, потомъ опустился на стулъ.

— Не ты, дорогая моя, не я, — сказалъ онъ, — жизнь насъ покоряетъ, эта прекрасная ирраціональная мать наша… Жизнь не заботится ни о наукѣ, ни о знаніяхъ, но только о жизни. О! міръ долженъ будетъ просуществовать десятки тысячъ лѣтъ, прежде чѣмъ мы будемъ свободны для знанія. И мнѣ надо бороться такъ, какъ борются другіе….

Онъ на нѣсколько минутъ молча задумался, какъ то странно, не замѣчая ее.

— Но если-бъ не было тебя, — сказалъ онъ, гладя въ каминъ, со сдвинутыми бровями, — если-бъ я не любилъ тебя… Слава Богу, я тебя люблю. Я хочу лгать! — до конца ногтей своихъ преисполненъ желаніемъ жить, но если-бъ я не любилъ тебя… О! если-бъ не любилъ тебя! Тогда — мнѣ теперь такъ кажется — я былъ бы радъ… я былъ радъ обмануть жизнь и не дать ей восторжествовать….

— Дорогой мой! — воскликнула она и прписалась къ нему, плача, обняла его, сѣла къ нему на колѣни, взяла его за голову и стала страстно цѣловать его.

Какъ только у Траффорда выдался свободный день, онъ отправился поговорить съ Соломонсономъ, уже вернувшимся въ Лондонъ.

— Соломонсонъ! — сказалъ онъ, — помните, мы говорили о каучукѣ.

— Помню, — отвѣтилъ Соломонсонъ привѣтливо.

— Я все обдумалъ. Я хочу отказаться отъ своей профессуры и отъ чистой науки вообще и заняться практическимъ дѣломъ… если вы это имѣли въ виду.

Соломонсонъ, прежде чѣмъ отвѣтить, очень внимательно перевернулъ свой прессъ-папье. Потомъ сказалъ:

— Пока еще не надо вамъ отказываться отъ профессуры. Что же касается остального — я очень радъ.

Онъ задумался, и потомъ его ясные глаза взглянули на Траффорда.

— Я зналъ, — сказалъ онъ, — что вы къ этому придете.

— Я бы не пришелъ, — отвѣчалъ Траффордъ, — но съ тѣхъ поръ измѣнились нѣкоторыя обстоятельства, случилось нѣчто…

— Что-нибудь должно было случиться… Вы слишкомъ хороши для того, что получали отъ своей работы. Я недаромъ съ вами разъ въ Веве говорилъ. Я видѣлъ все ясно… Пойдемте въ другую комнату, закуримъ и все обсудимъ.

— Я такъ и думалъ, что вы придете къ этому заключенію, — продолжалъ онъ, вставая и ведя его въ другую комнату, — я зналъ, что вы придете. Видите ли, каждый обязательно долженъ приходить къ этому рѣшенію. Его нельзя избѣгнуть.

— Все было очень хорошо, пока вы еще не были женаты, — сказалъ Соломонсонъ, останавливаясь на полдорогѣ, чтобы высказаться, — но когда человѣкъ женился, ему необходимо думать. Онъ не можетъ дальше посвящать себя цѣликомъ своему искусству, своей наукѣ и т. д… если онъ женился на комъ-нибудь стоящемъ. Нѣтъ! О, я все это понимаю. Ему надо осмотрѣться и забыть на время все болѣе или менѣе далекое. Я видѣлъ, что и вы къ этому придете. Я самъ къ этому пришелъ. Я долженъ былъ придти. И у меня были свои высшія стремленія… точно такъ же, какъ и у васъ. У меня тоже всегда была склонность къ чистой научной работѣ. Вы сами знаете, я ее люблю. О! и я тоже многое могъ бы сдѣлать! Я увѣренъ, что могъ бы. Я не родился дѣльцомъ, наживателемъ денегъ. Но…

Онъ подошелъ очень близко и сталъ конфиденціальнымъ.

— …Это все — онѣ. Вы простились съ наукой, когда шлепнулись сами и вывалили меня на ту старую площадку для тениса, Траффордъ.

Онъ началъ вспоминать.

— Господи! Какъ мы тогда свалились! Съ меня ужъ теперь довольно авіаціи, Траффордъ.

— Я все обдумалъ, что вы мнѣ говорили, — началъ Траффордъ. — Говоря напрямикъ — мнѣ нужно три тысячи фунтовъ ежегоднаго дохода. У меня долженъ родиться еще ребенокъ…

Соломонсонъ жестомъ хотѣлъ выразить поздравленіе.

— Все равно, мнѣ ужасно обидно отказываться отъ своихъ опытовъ и изслѣдованій. Это то, для чего я созданъ. И относительно этого, Соломонсонъ, я почти суевѣренъ. Я могу сказать, это было моимъ призваніемъ… И это-то приводитъ меня въ отчаяніе! Теперь, когда я дѣлаю лучшее, что я могу сдѣлать для человѣчества, работу, которую, я крѣпко убѣжденъ, никто другой не можетъ сдѣлать, я только зарабатываю около восьмисотъ фунтовъ въ годъ. Неужели міръ думаетъ, что я буду для него полезнѣе, когда буду зарабатывать вчетверо больше?

— Міръ ровно ничего объ этомъ не думаетъ, — сказалъ Соломонсонъ.

— А если онъ думалъ бы?

Мысль эта на мгновеніе поразила сэра Руперта. Онъ сдвинулъ брови и пристально посмотрѣлъ на дымъ отъ своей сигары.

— Нѣтъ, онъ не сталъ бы думать, — отвѣтилъ онъ, отклоняя непріятную мысль. Нѣтъ никакого міра — въ этомъ смыслѣ слова. Вотъ тутъ то и есть ваша ошибка, Траффордъ.

— Не въ томъ дѣло, чего ваша работа стоитъ, — пояснилъ онъ. — А въ томъ, что могутъ дать вамъ ваши преимущества. Люди все время дѣлаютъ предположенія — точно такъ же, какъ и вы, — что они должны оплачиваться пропорціонально тому добру, которое они приносятъ. А думать такъ, значитъ забывать, что такое міръ. Очень возможно, когда-нибудь цивилизація дойдетъ до этого, но пока еще она не дошла. И не дойдетъ еще сотни и сотни лѣтъ.

Онъ снова сталъ конфиденціальнымъ.

— Цивилизація, Траффордъ, это просто бой, борьба, точно такъ же, какъ варварство — борьба; только здѣсь на васъ надѣты перчатки и правилъ больше. Мы только боремся не для всѣхъ, а для себя, и, быть можетъ, для немногихъ друзей. Не къ чему притворяться, — это вѣрно.

Сэръ Рупертъ умолкъ, и Траффордъ собрался было заговоритъ, когда первый снова началъ очень серьезнымъ голосомъ и со сверкающими рѣшительностью глазами. Траффордъ ему нравился, и онъ всячески старался, какъ можно убѣдительнѣе, склонить его въ свою вѣру.

— Вотъ, когда дѣло доходить до женщинъ, — оказалъ сэръ Рупертъ, — тогда все становится яснымъ. Вотъ тогда то и вамъ это стало яснымъ. Вы говорите — я хочу посвятить свою жизнь служенію Человѣчеству вообще. Вы найдете Человѣчество въ образѣ всѣхъ прекрасныхъ., очаровательныхъ женщинъ и предпочтете болѣе узкое служеніе. Вамъ это ясно? Вотъ и все. Caeteris paribus, конечно. Вотъ къ чему я пришелъ, вотъ къ чему вы пришли, и къ чему придетъ каждый съ здравымъ смысломъ въ головѣ. Вотъ и все.

— Вы изложили все очень картинно, — сказалъ Траффордъ.

— Я и чувствую это картинно. Я могу быть, какъ угодно плохъ, но я знаю фактъ, когда я его вижу. Вотъ, я здѣсь съ тѣмъ немногимъ, что мнѣ необходимо, съ женщиной и съ дѣтьми; и я наверху — и я въ союзѣ ее всѣми другими, которые хотятъ то же самое. Противъ всѣхъ, желающихъ этому препятствовать. Мы стоимъ за законъ и другъ друга, вотъ и все. Къ этому и сводится мой кусочекъ Человѣчества. Человѣчество въ широкомъ смыслѣ этого слова! Чортъ съ нимъ, съ такимъ Человѣчествомъ. Посмотрите на него! Это не значитъ, что я отношусь враждебно къ Человѣчеству, но я просто не расположенъ покоряться ему. Онъ посмотрѣлъ на Траффорда поверхъ ситары. Увидавъ, что Траффордъ собирается что-то сказать, вынулъ сигару изо рта, махнулъ ею на своего слушателя и продолжалъ:

— Я говорю все это, чтобы вы отказались отъ всякой мысли и надежды, что вы можете поддерживать откровенное, открытое научное отношеніе ко всему, если вы намѣрены вступить въ какое-либо дѣло. Вы не можете. Опредѣлите двумя словами всякое дѣло? Скрываніе чего-то отъ кого-то другого и стремленіе заставить его заплатить за это…

— Нѣтъ, послушайте, — протестовалъ Траффордъ. — Въ этомъ не все дѣло.

— Конечно, надо еще заставить этого кого-то испытывать потребность въ вашемъ продуктѣ, — реклама и тому подобное.

— Но дѣлецъ организуетъ общественныя предпріятія, скрѣпляетъ ихъ, экономизируетъ.

— Иногда это случается, — иногда…

— Продолжайте, — сказалъ Траффордъ.

— Вы наводите меня на мысли, — сказалъ Соломонсонъ. — Это то, что мнѣ всегда нравилось въ васъ. Увѣряю васъ, Траффордъ, я не вѣрю, что большинство людей, наживающихъ деньги, способствуютъ развитію цивилизаціи въ большей мѣрѣ чѣмъ дымъ, выходящій изъ трубы паровоза, способствуетъ его движенію. Если вы меня объ этомъ спросите, откровенно отвѣчу вамъ, что не вѣрю. У меня на этотъ счетъ никакихъ иллюзій нѣтъ. Онѣ такъ же мало помогаютъ, какъ и… жиръ. Онѣ накопляются просто потому, что такъ все устроено.

— Все будетъ устроено лучше когда-нибудь.

— Но пока еще не устроено. Помните это! Это своего рода парадоксъ. Если вы богато одарены и хотите помочь міру двинуться впередъ и хотите разбалтывать всѣмъ все, что вы знаете, и раздавать всѣмъ все, что вы можете сдѣлать — то вамъ надо отказаться отъ мысли о богатствѣ и обезпеченности. Вамъ придется быть человѣкомъ «ограниченнымъ». «Хорошо», говорите вы, — «я и буду!». Ну, а какъ относительно того, что ваша жена будетъ женщиной «ограниченной»? А? Вотъ, гдѣ вы и попались! А въ то время, пока вы приносите ваши жертвы, возитесь съ вашими чисто научными работами, какіе-то мелочные, ничтожные, хитрые, дѣятельные скоты будутъ на васъ наживать деньги, жирѣть, какъ червяки на сырѣ. И если бы каждый человѣкъ, обладающій талантомъ и альтруистическими взглядами, поддался на это, тогда, очевидно, только это мелкое, жадное стадо размножалось и получало славу. Они все бы взяли себѣ. Рѣшительно все. Не было бы кусочка, котораго они не захватили бы. А остальные создавали бы — въ предѣлахъ, которые имъ позволили бы тѣ, что захватили власть — искусство, науку и литературу, и потомъ совсѣмъ бы стирались съ лица земли…

Соломонсонъ задумался надъ своей сигарой.

— И ни къ чему все это, — закончилъ онъ.

— Вы чертовски правы, — сказалъ Траффордъ.

— Прекрасно, — отвѣтилъ Соломонсонъ, — а теперь перейдемъ къ дѣлу.

Ближайшей дѣловой задачей была систематическая эксплоатація того факта, что Траффордъ разрѣшилъ задачу изготовленія искусственнаго каучука. Онъ разработалъ это открытіе, будучи совершенно безразличнымъ къ коммерческимъ возможностямъ, которое оно открывало, просто потому, что онъ былъ раздраженъ огромной извѣстностью, которую получили утвержденія Беренса, будто онъ достигъ давно искомой дѣли. Разумѣется, производство искусственнаго каучука и каучуко-подобныхъ веществъ уже много лѣтъ было предметомъ изученія химиковъ. Беренсъ смѣло прибавилъ рядъ варіацій на тему Траффорда, первоначально предназначавшуюся для рѣшенія нѣкоторыхъ любопытныхъ спорныхъ вопросовъ объ эластичности. Соломонсонъ посовѣтовался съ Траффордомъ по этому вопросу въ Веве и услыхалъ съ крайнимъ удивленіемъ, что Траффордъ уже набросалъ и собирался закончить и издать, не охранивъ себя патентомъ, сперва разбивающее доказательство неправоты притязаній Беренса и потомъ объясненіе, что нужно или можно сдѣлать, чтобы искусственный каучукъ былъ совершенно неотличимъ отъ естественнаго продукта. И дѣлецъ не могъ повѣрить своимъ ушамъ.

— Милый мой, вы не должны этого дѣлать, — воскликнулъ Соломонсонъ.

— Развѣ вы не видите, что вы все это выбрасываете за окно? — протестовалъ онъ.

— Очевидно, это наша особенность выбрасывать такія вещи за окно, — замѣтилъ Траффордъ, когда ему, наконецъ, стала ясна точка зрѣнія Соломонсона. — Когда люди бросили мысль хранить въ тайнѣ знаніе, алхимикъ уступилъ мѣсто химику, и началось все то, что дѣлаетъ нашу жизнь лучше древней.

— Милый мой, — отвѣтилъ Соломонсонъ, — я знаю, я знаю. Но отдать даромъ секретъ каучука!!…

Соломонсонъ всегда питалъ чувства искреннѣйшей дружбы и восхищенія къ Траффорду, и желаніе работать съ нимъ вмѣстѣ не было новымъ. Онъ добивался этого въ прежнее время въ Гиплингѣ и никогда не упускалъ изъ виду этой возможности, несмотря на отказы Траффорда, Онъ самого себя считалъ ученымъ, ставшимъ дѣльцомъ, но зналъ, что можетъ все сдѣлать, кромѣ перваго толчка, а въ Траффордѣ онъ видѣлъ ту рѣдкую комбинацію упорной и проникновенной простоты съ одной стороны и конструктивной силы съ другой.

— Но вы должны подумать о послѣдствіяхъ, — восклицалъ Соломонеонъ во время своихъ бесѣдъ въ Веве. — Вотъ вы швыряете міру этотъ дешевый искусственный каучукъ — а онъ будетъ дешевъ, всякій дуракъ это можетъ видѣть — какъ бомбу на рыночную площадь. Къ чему говорить, что вамъ нѣтъ дѣла до рыночной площади, что ваше дѣло — просто изготовлять бомбы и швырять ихъ въ окно? Все равно вы все взрываете, разрушаете. Вѣдь вы разорите сотни и тысячи людей, людей, живущихъ на акціяхъ резиновыхъ плантацій, людей, работающихъ на этихъ плантаціяхъ, старыхъ работниковъ, которые ни къ чему другому не приспособлены…

Сэръ Рупертъ и теперь еще немного недовѣрчиво относился къ перемѣнѣ рѣшенія Траффорда и нѣкоторое время все еще оспаривалъ уже уступленные пункты. Потомъ онъ медленно перешелъ къ условіямъ и методамъ ихъ новой совмѣстной работы.

Беренсу дадутъ ходу и возможность вызвать паденіе акцій резиновыхъ плантацій, потомъ Траффордъ опубликуетъ свою критику Беренса, скрывъ только тотъ каталитическій процессъ, открытіе котораго составляло его собственность, тотъ процессъ, который долженъ былъ превратить инертный, теоретически-правильный, искусственный каучукъ, съ таинственной разницей его фазисовъ, — въ настоящее, желательное вещество. Когда Беренсъ будетъ разбитъ, акціи плантацій поднимутся, и пока ихъ друзья въ Сити будутъ дѣйствовать, Траффордъ откажется отъ своей профессуры и поступитъ на службу къ блестящему синдикату для поощренія и изслѣдованія изготовленія искусственнаго каучука. Открытіе Траффорда будетъ опубликовано тотчасъ же послѣ того, какъ группа освободитъ себя отъ акцій плантацій; собственно онъ можетъ и теперь начать планировать необходимыя установки и заводы; операціи въ широкомъ масштабѣ будутъ охраняемы насколько возможно патентами, но сущность всего процесса — останется тайной.

— Мнѣ думается, мы можемъ изготовлять эту штуку за десять пенсовъ фунтъ, — сказалъ Соломонсонъ, наконецъ, откидываясь назадъ, въ кресло, какъ только мы начнемъ выдѣлывать большія количества. Десять пенсовъ! Мы можемъ понижать цѣну и расширять рынокъ, пенсъ за пенсомъ. Въ концѣ-концовъ — больше не будетъ плантацій. Придется на мѣстѣ каучука выращивать чай… Слушайте, давайте закажемъ обѣдъ изъ цыпленка и шампанскаго и продолжимъ наши выкладки. Это будетъ великолѣпно. Позвоните по телефону домой, что не придете.

Они пообѣдали вдвоемъ, причемъ Соломонсонъ больше шампанскимъ, чѣмъ цыпленкомъ. Его умъ, который ни на секунду не проявлялъ усталости, началъ играть и сверкать. Онъ предпочиталъ нажить десять тысячъ такими открытіями, чѣмъ сто тысячъ пршстой биржевой спекуляціей.

— Давайте, подумаемте о другихъ вещахъ, — сказалъ сэръ Рупертъ Соломонсонъ, — алмазы? Нѣтъ! Ихъ слишкомъ много заготовлено теперь настоящихъ. Во всякое время новое открытіе — и одинъ дикій владѣлецъ можетъ сорвать это дѣло! Господи — алмазы! Металлы? Но есть еще масса другихъ веществъ. Промышленность еще многаго не трогала. Траффордъ, взять, напримѣръ, гибкое стекло и тому подобныя вещи.

— Когда люди борются за, свои собственныя руки, ради наживы и права занять положеніе на ближайшіе десять-двадцать лѣтъ, очевидно, они естественно имѣютъ тенденцію стать узкими.

— Очевидно. — Лицо сэра Руперта засіяло новой идеей, и голосъ сталъ немного тише — но какую выгоду они получаютъ, Траффордъ?

Онъ махнулъ рукой по направленію къ исписаннымъ листамъ бумаги, которые были перенесены на другой столь..

Авторизованный переводъ М. Ликіардопуло.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Марджори въ пустынѣ.

ГЛАВА I.
Успѣхъ.

I.

Мнѣ трудно изобразить всю совокупность настроеній и чувствъ, приведшихъ въ концѣ концовъ Траффорда и Марджори къ ихъ необыкновенной поѣздкѣ на Лабрадоръ. Въ мысляхъ такого человѣка, какъ Траффордъ, въ недѣлю можетъ произойти больше перемѣнъ, уклоненій, рѣшеній и отреченій, чѣмъ можно отмѣтить въ самомъ длинномъ романѣ. Я пытался уже дать читателямъ представленіе о смутномъ состояніи ума современнаго человѣка, но тогда я стремился изобразить состояніе двадцатилѣтней дѣвушки, Траффорду же было почти 35 лѣтъ, онъ былъ мужчиной и соприкасался съ жизнью въ сто разъ больше, чѣмъ Марджори.

Ему потребовалось семь лѣтъ со времени окончательнаго соглашенія съ Соломонсономъ на то, чтобы достигнуть богатства и вліянія. Ему потребовалось на это всего семь лѣтъ, потому что онъ уже обладалъ, по счастливому предрасположенію своего ума, знаніями величайшаго экономическаго значенія, и потому что Соломонсонъ былъ преисполненъ практической честности и вѣрности, отличающей его расу. При своемъ умѣ Траффордъ во всякомъ случаѣ добился бы богатства, которое призналъ для себя необходимымъ, но при менѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, можетъ былъ, это стоило бы ему большей борьбы.

Начало кампаніи, операціи съ акціями плантацій и выступленіе противъ притязаній Беренса пришлись Траффорду очень не по душѣ. Отъ всѣхъ этихъ свиданій и разговоровъ въ конторахъ, отъ грудъ газетныхъ вырѣзокъ и отчеркнутыхъ синимъ карандашомъ финансовыхъ объявленій, отъ непріятныхъ встрѣчъ съ множествомъ большеглазыхъ, нервныхъ и чрезвычайно ловкихъ людей, отъ необходимости постоянно слѣдить за своими словами, у него осталось такое впечатлѣніе, какъ будто онъ пересталъ духовно умываться, и онъ жалѣлъ о своей прежней жизни въ лабораторіи, какъ человѣкъ, ѣдущій ночью въ переполненномъ грязными людьми вагонѣ, жалѣетъ объ оставленной дома ваннѣ…

Но устройство самой резиновой мануфактуры было совсѣмъ инымъ дѣломъ, и въ теченіе нѣкотораго времени оно это очень интересовало. Оно вводило его въ новый невѣдомый міръ широкаго производства и промышленной организаціи. Самое распредѣленіе работъ не представляло для него ничего существенно новаго. Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на постановку въ широкихъ и постоянныхъ размѣрахъ научнаго опыта, и быстрая это интуиція, свѣжесть и ясность ума, дѣлавшія такой цѣнной его чисто научную работу, имѣли здѣсь обширное и пріятное приложеніе. Даже важное значеніе себѣстоимости и экономіи во всѣхъ деталяхъ процесса не представляло для него новой системы разсужденій. Необходимость сбереженія матеріаловъ и примѣненія дешевыхъ суррогатовъ слишкомъ хорошо извѣстна англійскимъ изслѣдователямъ. Но тутъ прибавлялись новые факторы, раскрывалась новая область интересовъ, такъ какъ вмѣсто одного изслѣдователя, работающаго съ дѣятельной и отвѣтственной помощью Дергана, множество человѣческихъ существъ — уже въ самомъ началѣ осуществленія его проекта ихъ насчитывалось до двухсотъ — должны были контролировать и выполнять всѣ отдѣльныя детали длиннаго и сложнаго синтеза. Въ первый разъ въ жизни Траффордъ соприкасался съ реальностью Труда, въ томъ видѣ, какъ онъ извѣстенъ современному промышленнику.

Въ будущемъ, когда вещи, нынѣ столь далеко отдѣленныя друга отъ друга, сблизятся благодаря отступающей перспективѣ времени, историку трудно будетъ понять, до какой степени милліоны людей, живущихъ и умирающихъ въ организованной промышленности, были чужды мыслямъ такого человѣка., какъ Траффордъ. Огромный міръ труда и постоянной тревоги, неумѣлыхъ и неразумно направляемыхъ усилій, умственной и моральной слабости былъ такъ же далекъ отъ извѣстнаго ему жизненнаго круга, какъ полчища Чингисъ-хана. Во всю свою прежнюю жизнь онъ въ Лондонѣ не выѣзжалъ за предѣлы опредѣленной площади. Онъ зналъ Чельси и Кенсингтонъ, Сѣверный валъ и Баттерсейекій паркъ, окрестности Британскаго музея и Риджентъ-парка, и еще немногія мѣста. Весь промышленный, весь дешевый Лондонъ, огромный океанъ человѣческихъ существъ — былъ исключенъ изъ этого круга. Дома, которые онъ зналъ, были удобны; бѣдняки. которыхъ онъ видѣлъ, были низкопоклонные паразиты западнаго квартала, магазины — хорошіе розничные магазины, фабрики большею частью занимались производствомъ готоваго платья.

Теперь онъ открылъ этотъ безгранично-невѣдомый огромный Лондонъ, Лондонъ большинства, о которомъ никогда не думалъ. Ища мѣста для постройки фабрики, онъ посѣщалъ кварталы, самыя названія которыхъ были ему неизвѣстны, ѣздилъ по маленькимъ, грязнымъ пригороднымъ желѣзнымъ дорогамъ на какія-то дотолѣ совсѣмъ не извѣстныя ему станціи, находилъ парки, церкви, мастерскія, общественныя зданія, учебныя заведенія, каналы, фабрики, склады, газовые и сталелитейные заводы и подъѣздные пути, — и все это среди безконечнаго множества скверныхъ домовъ, грязныхъ дворовъ и неопрятно содержимыхъ улицъ. Казалось, эта часть Лондона не имѣла границъ; она тянулась къ сѣверу, къ востоку и. черезъ Темзу къ югу, мили за милями — безъ конца. Фабрики, заводы и склады громоздились вдоль рельсовыхъ путей, между ними тянулись дома, безконечное множество параллеграммовъ изъ отвратительныхъ ящиковъ, съ общественными зданіями на углахъ и съ церквами и часовнями въ странныхъ мѣстахъ, надъ которыми возвышались коммунальныя школы, большія, топорныя, словно усѣченныя громады, — центры такого же топорнаго и усѣченнаго, сотканнаго изъ традицій и предразсудковъ просвѣщенія.

И среди этой угрюмой пустыни жили люди, съ перваго взгляда казавшіеся такими же угрюмыми. Однако, въ нихъ не было ничего трагическаго. Просто они видѣли мало солнца, рѣдко ощущали дуновеніе вѣтра, и потому обладали блѣднымъ, тусклымъ цвѣтомъ лица, производившимъ зловѣщее впечатлѣніе на обитателя Западной части. Они не были ни голы, ни босы, но носили дешевое платье, которое бросалось въ глаза, когда было ново, и скоро выцвѣтало, изнашивалось, становилось грязнымъ и пыльнымъ. Они были вялы и почти умышленно грубы въ словахъ и жестахъ. Пища ихъ была плохая, хотя и обильная, яйца «съ привкусомъ» — все «съ привкусомъ»; молоко, пиво, хлѣбъ испорчены скверными примѣсями, мясо — жесткое, красное вещество, висѣвшее въ пыльномъ помѣщеніи до тѣхъ поръ, пока не продавалось. Развлеченія этого восточнаго Лондона были шумны, религія — бьющая на эффектъ, книги — слабый и сенсаціонный вздоръ. И если эта огромная промышленная толпа не подвергалась истязаніямъ, униженіямъ и пыткамъ, какъ въ старицу рабы и простонародье, — то все же она жила въ постоянной тревотѣ о самыхъ насущныхъ потребностяхъ и среди вѣчныхъ мелкихъ непріятностей.

Таковъ былъ общій видъ той новой мѣстности, въ которой Траффордъ искалъ и нашелъ подходящее мѣсто для своей резиновой фабрики, и здѣсь то онъ долженъ былъ теперь встрѣчаться съ толпой избранныхъ единицъ, которыхъ ему предстояло сплотить для выгоднаго предпріятія. Люди эти отдѣлились отъ тѣхъ милліоновъ и пришли къ нему мрачные, неловкіе, и какъ будто безъ всякой индивидуальности. Незамѣтно они пріобрѣли характеръ, какими то необычайными способами выкристаллизовались въ личности, столь же опредѣленныя и яркія, какъ всѣ, какихъ онъ зналъ до сихъ поръ.

Среди нихъ былъ, напримѣръ, Доудъ, помощникъ техника, котораго Траффордъ мысленно называлъ «Доудъ обездоленный». Доудъ казался довольно неуклюжимъ, недисциплинированнымъ человѣкомъ, съ необычайно широкими претензіями и до крайности ограниченными познаніями. Онъ началъ свою карьеру въ переполненномъ жильцами домѣ за булочной въ Хокстонѣ, мальчикомъ работалъ въ мастерской электротехника, и тамъ у него развилось стремленіе къ знанію, столь обычное у бѣдняковъ съ энергичнымъ темпераментомъ. Онъ посѣщалъ вечерніе курсы, читалъ съ какою то яростью, питая свой умъ дешевой и поддѣльной ученостью присяжныхъ популяризаторовъ и устарѣлыми, дрянными книгами; умственная пища его представляла точную параллель грубой и несвѣжей пищѣ, надѣляющей жителя восточной части Лондона прыщами и диспептическимъ цвѣтомъ лица; дешевые учебники были переполнены интелектуальными птомаинами, плохенькія энциклопедіи напоминали заплѣсневѣлый хлѣбъ, и умъ Доуда былъ такъ же землисто-блѣденъ и нечистъ, какъ его лицо. Однако, Траффордъ убѣдился, что по существу онъ вовсе не былъ тупъ; тамъ, гдѣ ему случалось получить доступъ къ какимъ-нибудь настоящимъ знаніямъ, онъ усваивалъ ихъ съ изумительной тонкостью и былъ полонъ энергіи въ своей работѣ и искренняго увлеченія отвлеченными вопросами. Начавъ съ остраго взаимнаго недовѣрія. Траффордъ и Доудъ постепенно пришли къ взаимному уваженію.

Вначалѣ Траффорду казалось, что, встрѣчаясь съ Доудомъ, онъ встрѣчается только съ нимъ, но настало время, когда ему стало казаться, что въ лицъ Доуда онъ видитъ всю обширную новую Англію, находящуюся за предѣлами воображенія правящихъ классовъ, огромную Англію, плохо оплачиваемую, нездоровую, озлобленную, энергичную и нынѣ вступающую на путь сознательной критики — Англію, созданную организованной промышленностью. Бывали ночи, когда онъ цѣлыми часами думалъ о Доудѣ. Вокругъ него сами собой группировались другія фигуры: Маркгемъ, главный бухгалтеръ, квинтъ-эссенція восточно-лондонской почтенности, владѣвшій домомъ почти у самаго парка Викторіи; Кезементъ — упаковщикъ; миссъ Пековеръ — бывшая телеграфистка, женщина до такой степени серьезная и положительная, что ей спокойно можно было довѣрить самый важный фазисъ тайпато процесса. За ними шли конторщики, мастера, возчики, работницы и множество поденщиковъ, среди которыхъ иные пріобрѣтали временный интересъ и значеніе, благодаря какой-нибудь оплошности, несчастной случайности или неповиновенію, и, прибавивъ маленькую, живую исторію къ запасу житейскихъ впечатлѣній Траффорда, снова погружались въ общую безразличную массу.

Въ концѣ-концовъ Доудъ сдѣлался всецѣло ихъ олицетвореніемъ.

Встрѣтившись впервые съ глазами Доуда, Траффордъ замѣтилъ въ нихъ какой-то враждебный интересъ, какъ бываетъ, вѣроятно, у воина, готоваго ринуться въ схватку. Въ нихъ была настороженность, громадная подозрительность. Они обсуждали детали работы и своихъ взаимныхъ отношеній, и все время Траффордъ чувствовалъ какую-то невысказанную угрозу.

Вскорѣ онъ узналъ отъ одного служащаго, въ чемъ дѣло. Оказалось, что Доудъ — «безпокойный человѣкъ», всегда готовый затѣять споръ изъ-за какого-нибудь правонарушенія, любитель митинговъ и ревностный членъ соціалъ-демократической партіи, и все это, несмотря на ясно сознаваемыя обязанности по отношенію къ женѣ и двумъ хилымъ, блѣдненькимъ дѣтишкамъ. Въ теченіе нѣкотораго времени онъ говорилъ съ Траффордомъ только о дѣлахъ, — Траффордъ былъ явный врагъ, дерзкій плутократъ, эксплоататоръ; — когда же, въ концѣ-концовъ, Доудъ сталъ раскрываться, то дѣлалъ онъ это съ явнымъ вызовомъ, бросая свои мнѣнія, какъ чернь бросаетъ въ окна кирпичи. Въ концѣ-концовъ, они пришли къ нѣкотораго рода дружбѣ и пониманію, какъ бы къ пріятельству во враждебности, но никогда, съ самаго начала и до конца, Доудъ не говорилъ съ Траффордомъ, какъ равный съ равнымъ; между ними зіяло его чувство несмываемыхъ обидъ и коренной органической несправедливости, сглаживаемое лишь временными зыбкими мостиками. Казалось, онъ не въ состояніи забыть низменности своего происхожденія, недостатковъ образованія, убожества своего жилища, скуднаго питанія, убійственнаго воздуха, которымъ онъ дышалъ, постояннаго досуга и плохихъ книгъ. Каждое его слово и каждое дѣйствіе дышало увѣренностью, что если бы не это неравенство, то онъ могъ бы съ честью занимать мѣсто Траффорда, тогда какъ Траффордъ на его мѣстѣ, безъ сомнѣнія, не добился бы ничего.

За все это Доудъ дѣлалъ отвѣтственнымъ Траффорда и безпощадно высказывалъ ему это.

— Это вы выматываете наши силы, — говорилъ онъ сквозь зубы, — вы ограничиваете насъ, вы душите насъ, а потомъ вы сами и ваши женщины расточаете награбленное.

— Ну не лично же я, — возражалъ, пытаясь оправдаться, Траффордъ.

— Нѣтъ, это такъ. — настаивалъ Доудъ.

— Это ужъ общій ходъ вещей….

— Но вы — отвѣтственная часть этой системы. Вы имѣете свободу, силу и безконечныя возможности.

Траффордъ пожималъ плечами.

— Это оттого, что вамъ нужно такъ много, намъ не хватаетъ самаго необходимаго, — говорилъ Доудъ.

— Скажите, какъ устроить лучше.

— Очень вы на это обратите вниманіе! Все устроится само собой. Все клонится къ раздѣленію классовъ, — возрастающее недовольство, возрастающее упорство массъ… Тогда вотъ вы увидите.

— Что же тогда произойдетъ?

— Переворотъ. И соціалъ-демократія.

— Какъ же она приступитъ къ дѣлу?

Этотъ вопросъ уже не разъ и раньше ставилъ втупикъ Доуда. — По мнѣ пусть она и не приступаетъ къ дѣлу, — ворчалъ онъ, — пока мы не опрокинемъ все это. Намъ слишкомъ надоѣло думать о томъ, что будетъ дальше.

— Доудъ, — сказалъ вдругъ Траффордъ, — да вѣдь и я вовсе не доволенъ положеніемъ вещей.

Доудъ взглянулъ вопросительно. — Ничего, привыкнете. — Здѣсь, правда, нехорошо, — но тамъ, — гдѣ тратятъ, — тамъ-то прекрасно… Вашему брату выпало на долю хватать, тратить — вы и будете это дѣлать до тѣхъ поръ, пока соціальная революція не смететъ васъ, съ лица земли.

— А потомъ?

Доудъ усердно занялся своей работой. Траффордъ, заложивъ руки въ карманы, смотрѣлъ въ тусклое окно.

— Я не столько противъ вашего діагноза, — сказалъ онъ, — сколько противъ вашего лекарства. Мнѣ кажется, это лекарство ненадежное.

— Какъ ни какъ, это, все-таки, конецъ, — отвѣтилъ Доудъ. — Боже мой! Боже мой! когда я подумаю обо всѣхъ этихъ женщинахъ и бездѣльникахъ, которые роскошествуютъ въ Уэстъ-Эндѣ, въ то время, какъ здѣсь столько тысячъ изнемогаютъ отъ работы и голодаютъ…

— Доудъ, — спросилъ Траффордъ послѣ паузы, — что бы вы сдѣлали, если бы были на моемъ мѣстѣ?

— Что бы я сдѣлалъ?

— Да. Что бы вы сдѣлали? — повторилъ Траффордъ.

— Ну, это курьезный вопросъ, мистеръ Траффордъ, — сказалъ Доудъ и, обернувшись, снова посмотрѣлъ на него. — Вы хотите сказать — на вашемъ мѣстѣ?

— Да, — сказалъ Траффордъ, — что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Я бы какъ можно скорѣе продалъ это хорошенькое учрежденіе.

— Продали? — тихо переспросилъ Траффордъ.

— Да, — продалъ бы. И сейчасъ же началъ бы издавать соціалистическую газету. Безусловно независимую, свободную отъ всякихъ предразсудковъ.

— И къ чему бы это повело?

— Она шевелила бы людей. Каждый день, изо-дня-въ-день шевелила бы людей.

— Ну, вотъ, видите, я не могу издавать газеты. У меня не хватитъ денегъ даже на полгода… А тѣмъ временемъ людямъ нуженъ каучукъ.

Доудъ покачалъ головой. — Скажите лучше, что вамъ и вашей женѣ нужно тратитъ шесть-восемь тысячъ въ годъ, — сказалъ онъ.

— Я не трачу и половины.

— Ну. хорошо, пусть половину, — процѣдилъ Доудъ. — Для меня это одно и то же.

Траффордъ задумался. — Въ чемъ я не согласенъ съ вами, — сказалъ онъ, помолчавъ, — такъ это въ томъ, что, по вашему, мой образъ жизни тамъ — непосредственно связанъ съ образомъ жизни людей, живущихъ здѣсь.

— А развѣ нѣтъ?

— Я сказалъ «непосредственно». Нѣтъ. Если бы я прекратилъ свой образъ жизни тамъ — то здѣсь не произошло бы улучшенія. На время это вызвало бы даже разстройство. Оно могло бы стать постояннымъ, безнадежнымъ, роковымъ. И вы знаете это такъ же хорошо, какъ и я. Предположите, что вся западная часть Лондона превратилась въ толстовцевъ; въ восточной — наступитъ полный хаосъ.

— Мало на это вѣроятія, — ухмыльнулся Доудъ.

— Это другой вопросъ. То, что здѣсь мы зарабатываемъ вмѣстѣ, а трачу я одинъ тамъ, конечно, несправедливо и нехорошо, но это не такая вещь, которую можно устранить при помощи одного какого-нибудь средства. И вотъ здѣсь мы расходимся, Доудъ, — въ вопросѣ о средствахъ. Я признаю зло такъ же всецѣло, какъ и вы. Я, такъ же, какъ и вы, хочу увидѣть зарю великой перемѣны въ жизни человѣчества. Но я не думаю, чтобы діагнозъ былъ такъ, ужъ исчерпывающъ и вѣренъ, — наша задача — сложная сѣть неустройствъ, а не одно только неустройство, и я не вижу, какое можетъ быть тутъ лекаротво.

— Соціализмъ, — сказалъ Доудъ.

— Вы могли бы съ равнымъ успѣхомъ сказать, — здоровье, — сказалъ Траффордъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія въ голосѣ. — Неужто вы думаете, что если бы можно было имѣть такое соціалистическое государство, въ которомъ всѣ свободны, нѣтъ ни расточительности, ни нужды, и царствуютъ красота и братство, мы не согласились бы? Но… у васъ, соціалистовъ, нѣтъ ни плана управленія, ни плана экономическаго устройства, никакихъ опредѣленныхъ гарантій личной свободы, ни взглядовъ на бракъ — ничего — кромѣтѣхъ крошечныхъ карманныхъ планчиковъ фабіанскаго общества, которые вы презираете столько же, сколько и я. — Чтобы внести этотъ строй въ теперешній, вы даже не потрудились разработать его, хотя бы принципіально. Право, Доудъ, я не вижу, какой смыслъ постоянно указывать на наряды моей жены, махать на меня краснымъ флагомъ, говорить о бѣдствіяхъ человѣчества и…

— Ну, все-таки, это какъ будто взбадриваетъ васъ, — сказалъ Доудъ съ характерной для него непочтительностью.

Обличительный перстъ Доуда преслѣдовалъ Траффорда и во снѣ.

Ему чудилось его сѣроватое, интеллигентное, озлобленное лицо, горящіе глаза, слегка помятый воротничекъ и яркій, безвкусный галстукъ. По временамъ онъ почти слышалъ его тусклый, голосъ, медлительную рѣчь. Онъ уже не сомнѣвался, что Доудъ — жертва какой то неуловимой несправедливости, безвинно и безнадежно страдающая отъ всѣхъ условій своей жизни, и что его собственный избытокъ дѣлалъ это въ нѣкоторомъ смыслѣ должникомъ Доуда.

Но средства, предлагаемыя Доудомъ!

Траффордъ занялся изученіемъ соціалистическихъ и рабочихъ газетъ и былъ столько же увлеченъ ихъ искренней озлобленностью и восторженными надеждами, сколько непріятно пораженъ опрометчивостью ихъ сужденій, невѣжественностью, непоколебимой вѣрой въ непровѣренныя никѣмъ реформы, ненавистничествомъ, ложными толкованіями и рѣзкими, личными нападками. Отъ этой крайне революціонной партіи онъ перенесъ свое вниманіе къ общей соціальной реформѣ. Съ наивной прямолинейностью ученаго онъ перечиталъ всю литературу полудюжины филантропическихъ и агитаціонныхъ движеній, бесѣдовалъ съ выдающимися ихъ представителями, посѣщалъ митинги, и когда рѣчи казались ему ужъ черезчуръ скучными, наблюдалъ собравшуюся аудиторію.

Отъ политиковъ и практическихъ дѣятелей онъ перешелъ затѣмъ къ экономистамъ и соціологамъ. Все свободное время во второе лѣто послѣ постройки своей фабрики онъ посвятилъ чтенію соціологической и экономической литературы. И къ концу этого чтенія у него составилось опредѣленное представленіе о томъ, что въ этой области царятъ болтливость и небрежность самаго дурного тона. Однажды онъ случайно просмотрѣлъ статью о соціализмѣ въ Британской Энциклопедіи, и въ полной неумѣлости ея установить опредѣленный взглядъ за или противъ современнаго соціализма, выяснить его происхожденіе или указать ходъ развитіи этого движенія, усмотрѣлъ симптомъ всеобщаго отсутствія интереса къ этому вопросу. Въ самомъ дѣлѣ, авторъ какъ будто ничего не слыхалъ о современномъ соціализмѣ; онъ обсуждалъ коллективизмъ и индивидуализмъ почти такъ, какъ сдѣлала бы это нахватавшаяся поверхностныхъ свѣдѣній курсистка, готовившаяся къ товарищескому диспуту. По сравненію съ статьями по инженерной наукѣ и біологіи въ той же Энциклопедіи, статья эта казалась почти символической по обычной неосвѣдомленности, съ какой до сихъ поръ трактуются эти вопросы.

Можно бы подумать, что это не имѣетъ практическаго значенія. Но за всѣмъ этимъ стоялъ Доудъ, съ каждымъ годомъ все болѣе впадавшій въ нетерпѣніе, признающій крушеніе парламентаризма, тредъ-юніонизма, и все болѣе и болѣе склонявшійся къ постоянной открытой войнѣ съ капиталомъ, къ всеобщей стачкѣ и саботажу.

— Къ этому идетъ, — говорилъ Доудъ, — къ этому идетъ.

— Что въ этомъ хорошаго? — спрашивалъ онъ, повторяя слова Траффорда. — Это способъ отвести душу. А почему бы намъ этого и не дѣлать?

II.

Не надо, однако, думать, что громадныя задачи соціальнаго устройства наполняли всю жизнь Траффорда въ теченіе этого времени. Когда онъ возвращался домой, къ Марджори, завѣса нереальности опускалась между нимъ и всѣми этими вопросами. Какъ дѣвочка въ сказкѣ, ищущая волшебную Страну, онъ точно переступалъ какія то заповѣдныя границы; тотъ міръ снова становился сномъ; онъ словно закрывалъ страницы оживотворенной книги и снова возвращался къ вещамъ.

Въ годъ съ небольшимъ онъ сумѣлъ такъ организовать работы на фабрикѣ и настолько примирить съ собою Доуда, что ежедневное присутствіе его стало излишнимъ, и онъ пріѣзжалъ на фабрику только два раза въ недѣлю для руководства тѣми тайными пріемами въ изготовленіи своего состава, которыхъ нельзя было довѣрить даже Доуду. Все болѣе и болѣе онъ возвращался въ свой собственный міръ.

И первое тягостное впечатлѣніе отъ огромнаго Лондона, не входящаго въ этотъ міръ, незамѣтно сгладилось. У него былъ теперь автомобиль, и переѣздъ изъ западной части въ восточную совершался въ минимумъ времени, съ минимумомъ непріятныхъ впечатлѣній. И то, что онъ имѣлъ рабочихъ, которыхъ могъ каждую недѣлю уволить, повергнувъ ихъ тѣмъ самымъ въ нищету или проституцію, смущало его не больше, чѣмъ то, что за его стуломъ стоялъ теперь лакей. Такъ заведено. Его увлекало главное теченіе его жизни, — а это были Марджори и домъ.

Благодаря вѣрѣ въ него Соломонсона, Траффордъ получилъ возможность измѣнить свой образъ жизни чуть не тотчасъ послѣ заключенія ихъ соглашенія. Онъ снялъ меблированный домъ къ Шекльфордѣ, и тамъ они прожили почти годъ, пользуясь квартирой въ Чельси только въ тѣхъ случаяхъ, когда Траффордъ ѣздилъ по дѣламъ въ Лондонъ. И въ живописной мѣстности Серрея, въ чистомъ сосновомъ воздухѣ, оживлявшемъ кровь Марджори, родился ихъ второй ребенокъ. Это былъ здоровый, крѣпкій мальчикъ; единственную опасность для жизни представлялъ только избытокъ энергіи, съ которой онъ отзывался на малѣйшее неуваженіе къ его маленькимъ, но настойчивымъ требованіямъ.

Когда снова наступила весна, и для Марджори пришла пора возвращаться въ Лондонъ, представленія Траффорда о жизни уже приспособились къ новому масштабу, которымъ они теперь должны были руководствоваться. Пока онъ строилъ свою фабрику въ восточной части Лондона, Марджори развивала такую же, хотя и менѣе оригинальную созидательную энергію въ Суссексъ-Скверѣ, близъ Ланкастерскихъ воротъ, гдѣ находился ихъ новый домъ. Къ устройству и меблировкѣ его она приложила всѣ усилія, чтобы произвести наибольшее впечатлѣніе на свою семью, и это удалось ей въ совершенствѣ.

Самъ мистеръ Попъ пріѣхалъ на новоселье, причемъ держалъ себя такъ, какъ будто никогда не имѣлъ ничего противъ Траффорда и даже сказалъ ему вскользь послѣ обѣда, что Марджори всегда была его любимицей, и онъ ожидалъ отъ нея многаго. Потомъ, въ гостиной, онъ неожиданно пребольно хлопнулъ Марджори по лопаткѣ — это была первая ласка со времени ея отъѣзда изъ Бернхамстрита — и сказалъ:

— Ты таки сдѣлала изъ него человѣка, Манготсъ!

Кроткая улыбка просвѣщенной христіанки сдѣлалась теперь неизмѣннымъ выраженіемъ лица миссисъ Попъ, и улыбка эта измѣнялась лишь на мгновеніе, когда она обозрѣвала роскошную обстановку своей дочери. Потомъ явились «дѣти», Сидней и Рома, въ длинныхъ платьяхъ и высокихъ прическахъ, нѣсколько растерявшіяся въ большихъ, красивыхъ комнатахъ, и Теодоръ, въ высокомъ воротничкѣ, жаждавшій склонить на свою сторону Траффорда въ вопросѣ объ отказѣ отъ предложеннаго мѣста въ банкѣ, такъ какъ онъ намѣревался сдѣлаться профессіональнымъ авіаторомъ.

Пріятно было вновь завоевать уваженіе родныхъ, но умъ Марджори, вскорѣ устремился къ новымъ возможностямъ, представляемымъ измѣнившимся положеніемъ. Ей уже не нужно было ограничиваться приглашеніями на «чашку чая» и дневными пріемами. Она могла; о, восторгъ! давать обѣды. Обѣды. — обыкновенная вещь для людей обыкновенныхъ, но въ соотвѣтствіи съ затраченной умственной работой обѣдъ превращается въ произведеніе искусства. Прежде всего Марджори рѣшила завести круглый столъ и обратила особое вниманіе на достиженіе такой рѣдкой и чудесной вещи, какъ общій разговоръ. Въ центрѣ стола должны были стоять серебряные бокалы съ цвѣтами на короткихъ стебляхъ и низкіе старинные канделябры, приспособленные для электрическаго освѣщенія. Первый обѣдъ повергъ ее въ сильнѣйшее нервное волненіе, но, по счастью, Траффордъ, видимо, не сознавалъ всей важности событія и разговаривалъ очень непринужденно и хорошо. Наконецъ-то она достигла давно желанной цѣли: сэръ Родерикъ Доуеръ сидѣлъ за ея столомъ, а, кромѣ того, былъ Ремингтонъ, издатель «Еженедѣльнаго Синяго Журнала» съ молчаливой, изящной женой; Эдуардъ Еремитонъ, историкъ, знавшій пропасть новыхъ интересныхъ фактовъ о Костяникѣ; Соломонсоны, миссисъ Миллингэмъ и Мэри Гестхорнъ, романистка. Хорошая разговорная компанія. Ремингтонъ съ пріятной умѣренностью распространялся насчетъ старыхъ тори въ Дуврѣ, миссисъ Миллигэмъ и Траффордъ производили ловкія фланговыя аттаки и на него и на тори, Еремитонъ вставлялъ венгерскія параллели, ему удачно возражала Мэри Гестхорнъ, путешествовавшая по Карпатамъ: брилліанты леди Соломонсонъ и миссисъ Ремингтонъ сверкали поверхъ блестящаго стола въ то время, какъ обладательницы изъ слушали съ несомнѣннымъ интересомъ и пониманіемъ, а когда дамы удалились наверхъ, сэръ Рупертъ Соломонсонъ въ точности изложилъ мужчинамъ свое мнѣніе о направленіи «Еженедѣльнаго синяго Журнала».

Въ теченіе нѣкотораго времени Марджори находила, что давать обѣды — прелестная вещь — и вскорѣ она убѣдилась, что репутація ея, какъ хозяйки, стоитъ высоко. Первые свои букеты она подбирала изъ кружка Кармеловъ и Соломонсона, подкрѣпляя ихъ рѣдкими экземплярами изъ числа литературныхъ и ученыхъ друзей Траффорда и его матери и изрѣдка подмѣшивая одинъ-два цвѣтка пониже сортомъ изъ постоянныхъ посѣтителей тети Плессингтонъ. Въ непродолжительномъ времени у нея образовался собственный цвѣтникъ, изъ котораго она могла, выбирать, и обѣды Марджори безспорно нельзя было не признать интересными.

Первые годы коммерческой дѣятельности Траффорда были полны захватывающей дѣятельности и для Марджори. И для нея, даже больше, чѣмъ для него, глубокіе запросы жизни тонули въ яркой смѣнѣ поверхностныхъ событій.

Однако, свѣтскіе успѣхи не мѣшали Марджори выполнить свой долгъ по отношенію къ обществу въ болѣе широкомъ смыслѣ. Два года спустя послѣ появленія на свѣтъ здороваго и рѣшительнаго Годвина, у нея родился второй сынъ, а еще черезъ полтора — третій. — «Ну, вотъ и довольно, — сказала Марджори, — теперь надо ихъ воспитывать». Дѣтская въ Суссексъ-Скверѣ всегда была самой лучшей частью дома, но она давно сдѣлалась вѣнцомъ творенія Марджори. Она никогда не забывала сцену въ Веве, на виллѣ Лили, роскошную дань современному материнству, книги, приспособленія, просторъ, свѣтъ и воздухъ побѣдоносныхъ существъ, поглощавшихъ услуги двухъ нянь, швейцарки-гувернантки и двухъ горничныхъ — не говоря уже о нѣсколькихъ сотняхъ безвѣстныхъ личностей, вырабатывающихъ прибавочную стоимость въ Восточной Части. Во всякомъ случаѣ, это были красивыя и много обѣщавшія дѣти, а маленькая Маргарита умѣла бѣгло говоритъ на трехъ языкахъ и сочинить или написать французскую или нѣмецкую коротенькую сказочку, сдѣлавъ не больше ошибокъ, чѣмъ это полагается восьмилѣтнему ребенку.

Быстрые успѣхи Траффорда и несомнѣнныя перспективы дальнѣйшихъ, еще большихъ, привлекли ему безчисленное количество знакомыхъ и множество друзей. Онъ состоялъ членомъ двухъ или трехъ аристократическихъ клубовъ, съ неопредѣленнымъ интересомъ ѣздилъ на субботы и воскресенья въ загородныя усадьбы и въ теченіе нѣкотораго времени испытывалъ удовольствіе отъ непродолжительныхъ путешествій въ страны, манившія его воображеніе — Марокко, Черногорію, Южную Россію.

Я думаю, Марджори была бы совершенно счастлива въ теченіе этого ранняго періода въ Суссексъ-Скверѣ, если бы не непобѣдимая неувѣренность въ Траффордѣ. Для него вся ткань жизни была какъ будто прорвана, и всѣ впечатлѣнія его новой жизни лишь жалкими заплатами, и онъ все время испытывалъ чувство самой глубокой неудовлетворенности. Для нея проблески такого рода были пока еще рѣдки и выражались лишь въ моментахъ сомнѣнія, которые скоро проходили, не мѣшая ей оставаться дѣятельной и самоувѣренной.

III.

Только послѣ шести или семи лѣтъ супружества, Траффордъ сталъ замѣчать, какъ сильно измѣнилось его отношеніе къ Марджори. Руководящее убѣжденіе, что Марджори и онъ — друзья, равные, товарищи, собратья, знающіе все другъ о другѣ, и вѣрные сотрудники во всемъ — было въ немъ очень опредѣленно и твердо. На самомъ дѣлѣ это было не совсѣмъ такъ. Ихъ сожительство являлось интимнымъ освобожденіемъ отъ взаимныхъ обязательствъ. Товарищами они чувствовали себя больше всего въ отношеніи къ дѣтямъ; тутъ они испытывали взаимную и общую гордость. За этимъ шло менѣе безраздѣльное удовлетвореніе ихъ общимъ домомъ и впечатлѣніемъ, производимымъ ими совмѣстно. А потомъ они испытывали страстное влеченіе другъ къ другу. Они могли ласкать другъ друга на сотни ладовъ и дѣлали это совершенно сознательно, наблюдая другъ друга съ полнѣйшей отчужденностью. Она все еще была для него во многихъ отношеніяхъ бойкой, умной дѣвушкой, которой онъ любовался на экзаменѣ, попрежнему стоялъ передъ нимъ ея таинственно-преображенный обликъ, облагороженный первымъ материнствомъ; эти воспоминанія имѣли надъ нимъ больше власти, чѣмъ теперешній расцвѣтъ ея силъ и способностей. Онъ любовался также и умной, узко-честолюбивой, красивой дамой, въ которую превратилась теперь Марджори, но волнующую прелесть ихъ отношеніямъ придавали именно тѣ, раннія переживанія.

Коллизія цѣлей, отвлекшая въ концѣ концовъ Траффорда отъ научныхъ изслѣдованій и принудившая его заняться практической дѣятельностью, оставила послѣ себя легкій налетъ враждебности. Траффордъ чувствовалъ свою жертву. Онъ чувствовалъ, что далъ Марджори нѣчто, чего она не имѣла права требовать, что онъ заплатилъ за ея любовь всѣми стремленіями своей жизни и имѣлъ право на отплату. Безсознательно онъ превратился въ довольно ревниваго мужа. Онъ съ неудовольствіемъ отмѣчалъ невнимательность Марджори и ея отсутствія. Онъ желалъ, чтобы она всегда была съ нимъ и сосредоточивала всѣ свои мысли и поступки на немъ. Ему не нравилось, когда другіе проявляли къ ней слишкомъ подчеркнутое вниманіе. У нея же была любовь къ поклоненію, а при свѣтскомъ ея тщеславіи было вполнѣ естественно и почти неизбѣжно, что по временамъ она пускала въ ходъ чары своего личнаго обаянія, чтобы пріобрѣсти и удержать поклонниковъ. Онъ стыдился высказывать неудовольствіе, которое вызывали въ немъ такіе случаи, и молчаніе его еще больше содѣйствовало ихъ отчужденію…

Съ своей стороны, онъ не подавалъ ей никакихъ поводовъ для ревности. Другія женщины не особенно возбуждали его воображеніе, и у него не было склонности обращаться къ утѣшительницамъ, что такъ характерно для мужей, утратившихъ близкое общеніе съ подругой жизни. Можетъ быть, онъ былъ исключительнымъ мужемъ по своей непоколебимой вѣрности женѣ. Онъ пришелъ къ ней такимъ же новичкомъ въ любви, какъ и она. Ни разу въ жизни онъ не совершилъ того рѣшительнаго недозволеннаго шага, который измѣняетъ сущйость половой жизни для мужчины еще больше, чѣмъ для женщины. Любовь для него была нѣчто торжественное, простое и чистое.

Но, будучи вѣрнымъ мужемъ. Траффордъ пересталъ быть мужемъ, счастливымъ и откровеннымъ. Въ душѣ его выросла цѣлая область скрытыхъ мыслей и чувствъ, множество невысказанныхъ и почти неформулированныхъ ощущеній, къ которымъ жена его оказывалась совершенно непричастной. И въ этой-то скрытой области сущность его я искала прибѣжища.

Неожиданнымъ открытіемъ, оставившимъ послѣ себя надолго глубокое и тревожное недоумѣніе, было для него то, что всего свободнѣе, откровеннѣе и серьезнѣе онъ разговаривалъ съ Марджори въ періодъ ихъ первой влюбленности и во время медоваго мѣсяца. Онъ вспоминалъ теперь этотъ ранній періодъ, какъ безгранично счастливую свободу въ любви. Потомъ точно опустился какой-то занавѣсъ. Сознаніе, что есть человѣкъ, передъ которымъ не нужно таиться, передъ которымъ можно обнажить свою душу съ увѣренностью въ его любви, постепенно блѣднѣло, и онъ замѣтилъ его исчезновеніе только тогда, когда отъ него не осталось уже слѣда. Онъ не понималъ самъ и встрѣчался съ непониманіемъ. Онъ открылъ, что можетъ оскорблять ее своими словами, и самъ чрезвычайно оскорбляется тѣмъ, что она не можетъ понять его съ полуслова, А было такъ важно, такъ безконечно важно не оскорблять и не чувствовать себя оскорбленнымъ. Сначала онъ замѣтилъ только, что самъ сталъ сдержаннымъ; но потомъ шевельнулся вопросъ: можетъ быть, и у нея тоже есть своя, заповѣдная область, въ которой она прячется отъ него?

IV.

Марджори питала упорную надежду, что Траффордъ займется политическими вопросами и вступитъ въ парламентъ. Ей казалось, что въ немъ есть что-то серьезнѣе и шире, чѣмъ въ большинствѣ, активныхъ политиковъ, которыхъ она знала. Ей нравилось думать объ этой значительности, принимающей практическую форму, въ видѣ Траффорда, весьма быстро и легко возвышающагося до какого-нибудь поста первенствующаго значенія. Мелкіе люди, занимавшіе высокіе посты, посѣщали ея домъ и съ непоколебимой самоувѣренностью разсуждали за ея столомъ; прислушиваясь съ видомъ восторженной ученицы къ ихъ полуоткровенной бесѣдѣ, она мысленно сравнивала ихъ съ мужемъ. Она чувствовала, что онъ можетъ поднять на высоту вопросы и мѣропріятія, которые они низводили на степень пошлой болтовня, придать имъ значительность, отмести прочь вкрапленныя мелочи, личныя отношенія и предразсудки. Но почему же онъ не дѣлаетъ этого? Она бросала намеки, къ которымъ онъ оставался глухъ, совершала чудеса терпѣнія и настойчивости въ то время, какъ онъ не замѣчалъ ея приманокъ. Въ стараніи своемъ втянуть его въ политику, она пустилась даже на интриги. Одно время ей казалось, что она какъ будто достигаетъ успѣха — это было, когда Траффордъ увлекся соціально-политической литературой, — но потомъ онъ опять впалъ въ угрюмое безпокойство, и надежды ея поблѣднѣли.

Но онъ не могъ ни на чемъ сосредоточить своего ума, не могъ придумать, съ чего начать. Дни слѣдовали за днями, каждый съ своими запросами на его вниманіе, съ своими мелкими, но законными требованіями, привлекательной новизной и разнообразіемъ. Звонилъ телефонный звонокъ, летѣли письма, дворецкій Малькольмъ всегда имѣлъ на подносѣ какой-нибудь отвлекающій продолговатый конвертъ. Доудъ развивалъ идей о реорганизаціи фабрики, Соломонсонъ восхищался эластичнымъ стекломъ, домъ былъ полонъ женщинами, Марджори приняла за него приглашеніе, или дѣти являлись пожелать покойной ночи. Раздраженному мозгу его вся жизнь стала, наконецъ, представляться сотканной изъ перерывовъ, мѣшающихъ ему ясно взглянуть на дѣйствительность. Все опредѣленнѣе онъ начиналъ сознавать, что ему нужно отойти отъ всего этого и подумать. Прежняя его жизнь, посвященная научнымъ изслѣдованіямъ, облекалась въ его представленіи громаднымъ достоинствомъ и стойкимъ единствамъ цѣли…

Но Траффордъ слѣдовалъ своимъ собственнымъ свѣточамъ, по своимъ собственнымъ путямъ. Онъ возвращался къ вѣрѣ въ первенствующее значеніе мышленія и знанія, отъ которой отвернулся, покинувъ чистую науку. Къ этому знакомому концу онъ пришелъ незнакомымъ путемъ, послѣ долгаго, неудовлетворяющаго изученія соціальныхъ движеній и соціальныхъ политическихъ теорій. Незрѣлость, опрометчивость и самонадѣянность заражали всю эту область, и все менѣе и менѣе спорнымъ казалось ему, что единственное спасеніе человѣчества отъ развивающейся поразительной пустоты лежитъ въ достиженіи невѣдомой доселѣ силы и обстоятельности мышленія въ этихъ вопросахъ. Представленіе о необходимомъ Возрожденіи охватывало его все болѣе и болѣе, а вмѣстѣ съ нимъ и убѣжденіе, глубоко чувствуемое, хотя и смутно пугающее, что въ этомъ усиліи найдется дѣло и для него.

Жизнь слишкомъ велика для насъ, или слишкомъ мала. Она не даетъ намъ сносной середины между величіемъ и низостью. Намъ приходится ежедневно томиться на ровной поверхности подлыхъ компромиссовъ или трагически гибнуть въ бездонныхъ пропастяхъ. Съ одной стороны, жизнь — неудовлетворяющая и обезпеченная, ровная площадь тупыхъ удовольствій, низменныхъ выгодъ, мелкихъ тріумфовъ, приспособленій, уступокъ и подчиненій, а съ другой — отвѣсная, страшная тропа, усаженная острыми камнями и колючимъ кустарникомъ, съ возможностью смѣшныхъ и опасныхъ паденій, съ сѣтями искушеній, опутывающими только тѣхъ, чья душа испытывала свѣжесть высокихъ желаній, предъявляющая требованія такого благородства цѣлей, талой стойкости, бодрости и ясности ума, что отъ сознанія этого сердце человѣческое преисполняется отчаяніемъ…

У Траффорда бывали настроенія, когда ему хотѣлось, какъ говорится, подтянуться и побѣдитъ свое грызущее недовольство. Сравнивая свою судьбу съ участью другихъ людей, онъ упрекалъ себя въ чудовищной алчности и неблагодарности. Онъ уговаривалъ и убѣждалъ себя, какъ капризнаго ребенка, не желающаго веселиться въ дѣтской, полной красивыхъ игрушекъ. Другіе люди методически и скромно дѣлали свое дѣло въ мірѣ, исполняли свой долгъ по отношенію къ друзьямъ и близкимъ, были терпѣливы, стойко-веселы, готовы встрѣтить оскорбленіе юмористической усмѣшкой и благодарностью всякое настоящее удовольствіе. Можетъ, быть, онъ не нормаленъ? Или, можетъ быть, самъ того не подозрѣвая, чѣмъ-нибудь боленъ? Траффордъ не пренебрегалъ никакимъ возможнымъ объясненіемъ. Не жаждетъ ли онъ великаго возрожденія человѣческаго ума почему, что страдаетъ какой-нибудь скрытой формой разстройства пищеваренія? Онъ обратился къ помощи двухъ извѣстныхъ спеціалистовъ, и оба, одинъ независимо отъ другого, сказали ему, точно тѣмъ же голосомъ и съ точно тѣмъ же видомъ честно заработанныхъ гиней: — «Вамъ нужна перемѣна, мистеръ Траффордъ».

Траффордъ умышленно обращалъ вниманіе на признаки удовлетворенія, которые могъ замѣтить въ своихъ знакомыхъ и окружающихъ. У него составилось мнѣніе, что всѣ мужчины и многія женщины потенціально столь же недовольны, какъ и онъ. Огромная доля обычаевъ и воспитанія въ современной жизни представилась ему теперь тренированной въ ощущеніи удовлетворенности. Или, скорѣе, въ умѣніи сохранять спокойствіе и не будоражить вещей. Серьезная и отвѣтственная жизнь богатаго человѣка, выполняющаго требованія нашей соціальной организаціи, утомляетъ, никогда не удовлетворяя и не занимая его вполнѣ. Еще менѣе отвѣтственная часть жизни женщины изъ обезпеченнаго класса можетъ захватить всю ея энергію или воображеніе. Потому то и возникла вся ота сложная система занятій, игръ, церемоній, свѣтскаго этикета, путешествій, цѣль которой — поглотить избытокъ силъ и чрезмѣрныхъ требованій. Онъ началъ понимать вынужденное увлеченіе крикетомъ и гольфомъ, стрѣльбу въ тиръ, визиты и прочія занятія молодыхъ людей экономически свободныхъ классовъ. Онъ началъ понимать, почему люди ѣдутъ въ Шотландію, чтобы избавиться отъ Лондона, и возвращаются въ Лондонъ, чтобы избавиться отъ Шотландіи, почему они толкутся на Ривьерѣ, толпами устремляются въ Швейцарію, охотятся, катаются на яхтахъ, заводятъ автомобили и скаковыхъ лошадей. Все это помогаетъ имъ примиряться съ міромъ, каковъ онъ есть. Онъ замѣтилъ также, что человѣкъ, отвыкшій или непріученный къ такого рода жизни, съ трудомъ подчиняется дѣйствію этихъ систематическихъ развлеченій. Его собственное воспитаніе не дало ему такого предрасположенія; годы научной работы пріучили его къ близкому общенію съ неприкрытой истиной и преисполнили жаждой реальности и разрушительной кислотой безпощаднаго критическаго анализа.

Онъ началъ отчасти понимать психологію порока, уяснять, насколько въ жизни такъ называемыхъ развратниковъ мала доля грубой чувственности и насколько велика доля духа приключеній и жажды чего-нибудь, не освященнаго закономъ. Ему казалось, что животные импульсы всегда можно побѣдить, но теперь онъ началъ подозрѣвать власть этого стремленія уйти, во что бы то ни стало, какимъ бы то ни было путемъ, отъ мелочной, пошлой суеты, унизительнаго и узаконеннаго богатства…

Нѣкоторое время Траффордъ искренно старался приспособиться къ своему положенію и заключить компромиссъ съ борющимися въ немъ силами. Старался возобновить въ себѣ прежнее увлеченіе наукой, строилъ обширные планы, извлекалъ забытыя книжки и пожелтѣвшіе листки замѣтокъ. Онъ даже задумалъ построить лабораторію, искалъ для нея мѣста, наводилъ справки о суммѣ потребныхъ затратъ къ великому удовольствію не только Марджори, но и своей матери. Старая миссисъ Траффордъ никогда не высказывала своего мнѣнія по поводу того, что онъ промѣнялъ молекулярную физику на добываніе денегъ, но судя по тому, какъ она радовалась его возвращенію къ чистой наукѣ, можно было судить, какъ она жалѣла о томъ, что онъ ее оставилъ.

Но въ душѣ Траффордъ все время чувствовалъ, что такого методическаго достиженія добродѣтели посредствомъ ограниченій для него недостаточно. Онъ никому не говорилъ объ этихъ сомнѣніяхъ. Марджори все еще была увѣрена, что она можетъ на свободѣ обдумать прочную подготовку къ тому счастливому дню, когда онъ согласится использовать свои политическіе таланты. И вскорѣ между ними произошла странная ссора. Внезапно, въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ вступилъ въ дѣла, Траффордъ снова вздумалъ ограничить ее. Она рѣшила, отчасти подъ вліяніемъ естественнаго расширенія круга ихъ жизни, отчасти же подъ вліяніемъ пріятельницы, переѣхать изъ Суссексъ-Сквера въ болѣе просторный и красивый домъ, ближе къ центру. Особенно ей хотѣлось имѣть красивую лѣстницу. Онъ отнесся къ ея намекамъ въ этомъ направленіи съ страннымъ и необычнымъ раздраженіемъ. Онъ испытывалъ ту преувеличенную досаду, которая такъ часто является спутникомъ слишкомъ натянутыхъ нервовъ. Споръ перешелъ почти въ ссору, и хотя Марджори на время оставила этотъ вопросъ, онъ чувствовалъ, что втайнѣ она все еще работаетъ надъ нимъ.

Глава II.
Траффордъ хочетъ уѣхать.

I.

Неотвязное желаніе уѣхать куда-нибудь въ уединенное мѣсто все возрастало въ Траффордѣ. Ему хотѣлось сосредоточиться и подумать, а Лондонъ и Марджори не давали ему думать. Поэтому ему нужно было уйти отъ Лондона и отъ Марджори. Незамѣтными ступенями это желаніе подготовляло и осуществленіе его. Въ дѣятельности Траффорда все болѣе и болѣе проявлялись признаки рѣшительнаго кризиса. Въ одинъ знаменательный день ему показалось, что умъ его совершенно внезапно перешелъ отъ желанія къ рѣшенію. У него оказался уже довольно опредѣленный проектъ. До сихъ поръ онъ еще не зналъ хорошенько, куда поѣхать. Почти съ самаго начала онъ чувствовалъ, что перемѣна, необходимая для него, перемѣна, которая, должна вывести его изъ гущи работы, недоумѣній и развлеченій, державшихъ его въ. плѣну, должна быть столь же физическимъ, сколько и духовнымъ разрывомъ. Онъ долженъ уѣхать куда-нибудь, въ тишину и уединеніе, гдѣ можно было бы напряженно и безъ помѣхи думать… Если у него было какое-нибудь предпочтеніе, то оно склонялось, къ какому-нибудь пустынному убѣжищу на Гималайскихъ высотахъ. Потомъ вдругъ, какъ будто ему всегда этого хотѣлось, въ мысляхъ его мелькнулъ Лабрадоръ, какъ знакомое названіе, временно совершенно позабытое.

Слово «Лабрадоръ» донеслось до него однажды съ сосѣдняго столика въ Клубѣ, Либераловъ, гдѣ онъ завтракалъ. Какой то скучный человѣкъ разсказывалъ другому члену содержаніе слышанной лекціи. — «Повидимому, это замѣчательная страна», — говорилъ онъ. — «Минеральныя богатства, знаете, совсѣмъ еще не-тронуты. Пропасть пушного звѣря и нѣсколько десятковъ индѣйцевъ. И прямо у порога. Положительно прямо у порога».

Траффордъ пересталъ слушать. Умъ его занялся мыслью о Лабрадорѣ. Онъ удивился, какъ это онъ не подумалъ раньше о Лабрадорѣ.

Въ головѣ его проносились два или три потока мыслей, какъ, бываетъ съ одиноко мечтающимъ человѣкомъ. Марджори снова заговорила о переѣздѣ; нѣсколько домовъ между Беркелей-Скверомъ и паркомъ особенно поразили ея воображеніе, и она еще въ тотъ день утромъ уговаривала его купить одинъ изъ нихъ; въ его сознаніе воспоминаніе это вплеталось, какъ дурно подобранная нитка къ вышивкѣ. Онъ смотрѣлъ на товарищей по клубу скорѣе критическимъ, чѣмъ дружелюбнымъ окомъ. Полу-пытливое, полу-враждебное наблюденіе привычныхъ посѣтителей клуба было однимъ изъ своеобразныхъ проявленій его дурного настроенія. Оли раздражали его своимъ тупымъ удовлетвореніемъ внѣшностью вещей. Они входили одинъ за другимъ, поправляя галстуки или поглаживая лацканы сюртуковъ, и оглядывались, ища свободнаго столика, съ непринужденной манерой, раздражавшей его нервы. Несомнѣнно, всѣ они были болѣе или менѣе почтенные и выдающіеся люди, въ смыслѣ разговора или пищи для анекдотовъ, но почему они старались придать себѣ такой видъ? Они останавливались или присаживались около знакомыхъ, изрекали выдохшіяся замѣчанія звучными голосами и открывали разговоръ пошлыми фразами о лондонской архитектурѣ, о политическомъ положеніи или объ утреннихъ газетныхъ новостяхъ, разговоры, которыхъ, по его мнѣнію, не слѣдовало и начинать, — до того они казались ему избитыми и ненужными. Все это были судьи, всякаго рода юристы, банкиры, желѣзнодорожники, биржевики, журналисты, политическіе дѣятели, или просто обезпеченные, свободные люди. Онъ спрашивалъ себя, неужели они дѣйствительно такъ безцвѣтны, какъ кажутся, и съ безпомощнымъ удивленіемъ человѣка, надѣленнаго исключительными умственными способностями, задумывался надъ тѣмъ, являлись ли у кого-нибудь изъ нихъ, въ какой-нибудь фазисъ ихъ жизни, такія мысли, какъ у него, желалъ ли кто-нибудь, съ такой же остротой, какъ онъ, уйти отъ міра? Вотъ, напримѣръ, старый Бучъ, глотавшій тамъ за столикомъ, устрицъ, взывалъ ли онъ когда-нибудь со слезами къ Богу въ глубокой ночной тиши? Но Бучъ, конечно, былъ членомъ своего приходскаго совѣта и очень твердъ въ тридцати девяти статьяхъ англиканской церкви, — человѣкъ, который такъ глоталъ устрицъ, могъ проглотить, что угодно, — а въ глубокой тиши ночей Бучъ, вѣроятно, спалъ крѣпкимъ сномъ и громко храпѣлъ…

Вотъ на пути къ кассѣ показался Бленкинсъ, изящный коллега Дентона по газетѣ «Старая Англія», любезно жестикулирующій по направленію къ знакомымъ. Траффордъ отвѣтилъ на его поклонъ и тотчасъ же опасливо подтянулся, боясь, что сдѣлалъ это недостаточно любезно, такъ какъ терпѣть не могъ проявлять къ кому-либо невѣжливость. Можетъ быть, у Бленкинса тоже бываютъ горести и угрызенія, и періоды страстнаго недовѣрія къ себѣ и самоанализа; можетъ бытъ, Бленкинсъ тоже плачетъ солеными слезами? Вѣдь, несомнѣнно, у Бленкинса подъ сюртукомъ такое же трепещущее сердце и такія же внутренности, какъ у всякаго другого человѣка.

Но желчнымъ глазамъ Траффорда представилось въ эту минуту, что если Блекинса вскрыть, то онъ будетъ рѣзаться, какъ сыръ…

Вотъ, въ Лабрадорѣ…

Какъ только Бленкинсъ отошелъ, Траффордъ тоже отправился къ кассѣ, а потомъ поднялся наверхъ въ курилку, думая о Лабрадорѣ. Давнымъ-давно онъ читалъ о приключеніяхъ Уоллеса и Губбарда въ этой пустынѣ.

Многое говорило за то, чтобы провести зиму на Лабрадорѣ. Тамъ холодно, ясно, до безконечности уединенно, есть легкая острота опасности и лишеній, и полное отсутствіе писемъ и газетъ.

Можно построить избу и сидѣть, закутавшись въ мѣха, смотря на сѣверное сіяніе…

— Поѣду на Лабрадоръ, — сказалъ Траффордъ, входя въ курилку.

Въ концѣ-концовъ на Лабрадоръ поѣхать очень просто. Взятъ и поѣхать.

Обрѣзывая кончикъ сигары, онъ замѣтилъ Бленкинса, который, сверкая золотыми очками и ослѣпительно бѣлыми манжетами, кивалъ ему изъ другого конца комнаты. Испытывая нѣкоторый укоръ совѣсти, Траффордъ отвѣтилъ ему съ неестественной теплотой и подошелъ къ группѣ изъ трехъ или четырехъ господъ, въ числѣ которыхъ былъ и извѣстный молодой политикъ, Уэстонъ Масингэй.

— А мы только что говорили о васъ, — сказалъ Бленкинсъ. — Присаживайтесь. Почему вы не вступите въ парламентъ?

— Я только что рѣшилъ уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ на Лабрадоръ.

— По дѣламъ? — съ оживленіемъ спросилъ Бленкинсъ.

— Нѣтъ, отдохнуть.

Не Бленкинсъ повѣрилъ бы подобной вещи, — но разъ Траффордъ желаетъ оставить свою тайну при себѣ…

— Ну, что-жъ, тогда вступите въ парламентъ, какъ только вернетесь.

Опять начался старый разговоръ. Траффордъ проявилъ полную нечувствительность, когда Бленкинсъ намекнулъ на освобождавшееся кресло.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — мы ужъ условились. Я теперь по горло занятъ, обдумываю поѣздку на Лабрадоръ. Я ѣду въ этомъ мѣсяцѣ.

— Это безнравственно, — сказалъ Бленкинсъ, — для человѣка въ вашемъ положеніи устраняться отъ политики.

— Это болѣе, чѣмъ безнравственно, — подхватилъ его сосѣдъ, — это по-американски.

— Ага, вотъ идетъ мнѣ на смѣну другой представитель фирмы, — оказалъ Траффордъ, съ улыбкой кивнулъ входящему Соломонсону и распростился съ компаніей.

Выйдя на залитую весеннимъ солнцемъ улицу, онъ останоявился на минуту и взглянулъ на чистыя плиты троттуара, на красивые аристократическіе магазины, на стоящіе таксомоторы, на довольныхъ, хорошо одѣтыхъ прохожихъ. И снова мысль его вернулась къ тому, что онъ намѣренъ оставить все это и уѣхать на Лабрадоръ. Затѣмъ умъ его сдѣлалъ еще шагъ впередъ, и онъ подумалъ, что не только уѣдетъ на Лабрадоръ, но и — весьма вѣроятно — снова вернется сюда.

Что же тогда?

И зачѣмъ вообще ѣхать на Лабрадоръ? Почему не сдѣлать еще одного крайняго усилія здѣсь?

Но что то, совершенно ирраціональное въ его душѣ, сказало ему съ неопровержимой убѣдительностью, что онъ долженъ ѣхать на Лабрадоръ…

Тутъ онъ вспомнилъ, что надо обдумать это проклятое дѣло съ покупкой дома…

II.

И вдругъ ему захотѣлось свернуть съ дороги и пойти посмотрѣть новыя большія лабораторіи въ Колледжѣ Ромейкъ, которыми такъ гордился его старый помощникъ Дерганъ. Вдова Ромейкъ умерла, и завѣщаніе ея было исполнено. Архитекторамъ этотъ даръ доставилъ много удовольствія; четвертая частъ всего мѣста была отведена подъ огромный скверъ, окруженный величественными, хотя и безполезными колоннами, и украшенный каменными почетными сидѣніями, всегда такими холодными и непригодными для отдыха въ сыромъ островномъ климатѣ. Лабораторіи, за исключеніемъ того, что онѣ были нѣсколько затѣнены колоннадами, были всѣмъ, чѣмъ должны быть лабораторіи; скамьи представляли чудо удобства, подъ рукой было все, чего только могла пожелать душа усерднаго изслѣдователя; паръ, высокое давленіе, электрическая сила, — стоило только нажать кнопку или повернуть кранъ, — все, за исключеніемъ развѣ вдохновенныхъ идей. А новая библіотека съ сѣрыми и зелеными корешками въ шкафахъ, съ таблицами логариѳмовъ на каждомъ столѣ, представляла чудо приспособленности для умственныхъ занятій.

Дерганъ показывалъ всѣ эти диковинки своему бывшему профессору.

— Если кому захочется что-нибудь сдѣлать, — сказалъ, онъ, — такъ здѣсь это можно.

— А что сталось съ той маленькой комнаткой, гдѣ мы съ вами въ старину работали? — спросилъ Траффордъ.

— Оттуда все уберутъ, когда эта часть будетъ совсѣмъ готова. Но сейчасъ она почти такая же, какъ вы ее оставили. За это время были сдѣланы кое-какія недурныя изслѣдованія, — конечно, не то, что я называю изслѣдованіями. Большей частью работаютъ женщины — и студенты. Такъ, ради забавы. И попадаютъ въ доктора благодаря такимъ дѣтскимъ опытамъ, вмѣсто серьезнаго зрѣлаго изслѣдованія. Боже милостивый, сэръ! Какая каша! Изслѣдованія! Считаютъ и вѣшаютъ! Профессоръ Лэкъ, впрочемъ, кажется, не плохъ, но его работа была попреимуществу математической; здѣсь онъ не много сдѣлалъ. Нѣтъ, сэръ, добрыя, старыя времена миновали, когда вы…

Онъ остановился и подчеркнуто докончилъ: — занялась другими дѣлами.

Траффордъ осмотрѣлъ комнату; она показалась ему какъ будто съежившейся за эти годы, прошедшіе со времени его ухода. На задней стѣнѣ все еще висѣла засиженная мухами и слегка покоробившаяся таблица постоянныхъ величинъ, составленная имъ при изученіи упругости. Лэкъ оставилъ ее тутъ, потому что Лэкъ былъ человѣкъ способный на безкорыстныя оцѣнки, гордившійся тѣмъ, что идетъ по слѣдамъ такого изслѣдователя, какъ Траффордъ. Старая раковина въ углу, надъ которой Траффордъ когда то мылъ свои стеклышки и наполнялъ реторты, была замѣнена новой, болѣе усовершенствованной: окно все еще носило слѣды взрыва, изгнавшаго неловкаго студента изъ святилища въ самомъ началѣ карьеры Траффорда.

— Клянусь Богомъ, — сказалъ онъ, помолчавъ, — а вѣдь я сдѣлалъ здѣсь кое-что порядочное!

— Да, сэръ, отозвался Дерганъ.

— Я думаю… Не взяться ли мнѣ опять за старое?..

— Сомнѣваюсь, сэръ.

— А если я совсѣмъ вернусь сюда?

— Не думаю, чтобы вы захотѣли вернуться, — сказалъ Дерганъ послѣ нѣкотораго размышленія.

Онъ ничего не прибавилъ въ объясненіе своего сомнѣнія, но въ словахъ его былъ какой то оттѣнокъ, сообщившій то же убѣжденіе и Траффорду. Онъ зналъ, что никогда уже не сдѣлаетъ ничего путнаго въ области молекулярной физики. Впервые онъ почувствовалъ это вполнѣ опредѣленно.

На троттуарѣ у Мраморной Арки собралась небольшая толпа. Онъ замѣтилъ такія же кучки вдоль по улицѣ по направленію къ Паддинтону, и, спросивъ, узналъ, что скоро долженъ проѣхать король. Эти люди желали доставить себѣ удовольствіе посмотрѣть, какъ проѣдетъ король. Они увидятъ коляску, увидятъ лошадей и кучера, можетъ быть, даже мелькомъ увидятъ поднятую шляпу и раскланивающуюся фигуру. И это доставитъ имъ радость, озаритъ ихъ день ощущеніемъ исключительнаго и драгоцѣннаго переживанія. Ради него иные изъ нихъ стояли уже три-четыре часа.

На минуту онъ подумалъ объ этихъ ждущихъ людяхъ, потомъ мысли его перешли къ королю. Онъ подумалъ, случается ли королю лежать безъ сна въ три часа ночи и вопрошать загадки вѣчности, или же онъ принимаетъ себя въ серьезъ, доволенъ тѣмъ, что представляетъ существенную функцію государства, совершаетъ всѣ церемоніи, разъѣзжаетъ взадъ и впередъ среди толпы зѣвакъ я спитъ спокойно? Удовлетворенъ ли этотъ человѣкъ? Удовлетворенъ ли онъ своей имперіей и самимъ собой, или же какое-нибудь видѣніе, какой-нибудь возвышенный ироническій намекъ на скрытыя и утраченныя возможности его имперіи и на міръ Постигаемыхъ Вещей, лежащій за предѣлами его жалкаго мишурнаго великолѣпія, встаетъ передъ его мысленнымъ взоромъ?

И воображеніе Траффорда вызвало передъ нимъ образъ безсоннаго короля, императора, страдающаго за человѣчество…

Онъ повернулъ направо отъ Ланкастерскихъ воротъ въ Суссексъ-Скверъ и остановился на

Черезъ дорогу бѣлѣлъ широкій фасадъ и ворота дома, который былъ недостаточно просторенъ для Марджори.

III.

Онъ отперъ дверь своимъ ключомъ.

Дворецкій Малькольмъ, стоявшій у лѣстницы, принялъ у него шляпу, перчатки и трость.

— Миссисъ Траффордъ дома? — спросилъ онъ.

— Она сказала, что вернется къ четыремъ часамъ, сэръ.

Траффордъ взглянулъ на часы и медленно сталъ подниматься по лѣстницѣ.

Онъ вошелъ въ гостиную и окинулъ взглядомъ эту большую, красивую комнату. Импрессіонизмъ вышелъ изъ моды и былъ удаленъ; три продолговатыя картины молодого Роджерсона и изящная бронзовая фигура Редвуда украшали стѣну противъ высокихъ оконъ, между бѣлыми мраморными каминами, по обоимъ концамъ. Двѣ тонкія индійскія вазы, голова флорентинскаго мальчика и сверкающая масса азалій въ дальнемъ углу…

Онъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на всѣ эти столь знакомые предметы. И ему показалось нелѣпымъ, что этотъ домъ — его. Все было подобрано съ изумительной благородной гармоничностью, но онъ чувствовалъ теперь, что при одномъ намекѣ на соціальный переворотъ, при одномъ только мгновенномъ нарушеніи порядка, все это превратится въ соръ, въ кучу щебня, кричащую о грабежѣ, какимъ все это и было на дѣлѣ. Онъ остановился противъ одной изъ картинъ Роджерсона, изображавшей тупо-самодовольную лавочницу въ праздничномъ платьѣ. Какъ совокупность коричневыхъ, сѣрыхъ и янтарно-золотыхъ тоновъ, картина эта подходила къ намѣреніямъ Марджори, но какъ произведеніе искусства, какъ замыселъ, — какой злой насмѣшкой являлась она надъ этой комнатой и надъ назначеніемъ этой комнаты! Можетъ быть, Роджерсонъ и не задавался цѣлью сказать многое, но, во всякомъ случаѣ, кое что онъ желалъ сказать, и Редвудъ тоже говорилъ о свободѣ и смѣлости, и мысль флорентинца, вылѣпившаго бюстъ, и терпѣливый аккуратный индійскій горшечникъ, и всѣ тѣ, что сдѣлали эти мелкія изящныя вещицы, окружавшія его, всѣ они производили впечатлѣніе связанныхъ и задушенныхъ протестовъ. И на этомъ покоренномъ и дисциплинированномъ полѣ нѣмыхъ, нечленораздѣльныхъ воплей, взывавшихъ къ красотѣ, наслажденію и свободѣ — съ шелестомъ шелковыхъ юбокъ двигались, болтали и соперничали Марджори и ея присныя — наряженныя въ шкуры звѣрей, въ брачное опереніе птицъ, въ коконы маленькихъ шелковичныхъ червей…

— Какой абсурдъ, — прошепталъ онъ.

Онъ подошелъ къ окну и выглянулъ на улицу; повернулся, еще разъ окинулъ взоромъ изящную обстановку длинной свѣтлой комнаты и задумчиво пошелъ наверхъ. Подойдя къ двери кабинета, онъ услышалъ доносившійся изъ классной голоса, перешелъ площадку и былъ встрѣченъ радостными криками.

Шалуны всѣ были наряжены. Маргарита, теперь шумливая и властная восьмилѣтняя дѣвочка, была одѣта въ тіару изъ золотой бумаги и въ бѣлую кисейную блузку гувернантки, связанную у кистей на манеръ рукавовъ епископскаго облаченія, съ широкой красной лентой, замѣнявшей эпитрахиль. Она изображала Бекета, готоваго принять мученическій вѣнецъ у подножія алтаря. Годвинъ, старшій сынъ, вспыльчивый, хорошенькій, самоувѣренный семилѣтній мальчикъ, сіялъ счастьемъ въ бѣломъ драгунскомъ шлемѣ и въ жесткихъ, но эффектныхъ латахъ изъ коричневой бумаги, играя роль убійцы; маленькій церковный прислужникъ, одѣтый, видимо, въ одну изъ болѣе интимныхъ принадлежностей туалета гувернантки, помогалъ Бекету, а Кентерберійская конгрегація была представлена двухлѣтнимъ Эдуардомъ и гувернанткой, повязавшей голову англійскимъ флагомъ по извѣстной средневѣковой модѣ. Поздоровавшись съ отцомъ и объяснивъ ему кровавое дѣло, которымъ были заняты, дѣти продолжали его съ торжественной серьезностью, а Траффордъ смотрѣлъ на развертывавшуюся передъ нимъ трагедію. Годвинъ нанесъ ударъ съ чудеснымъ воодушевленіемъ, и сомнительно, чтобы настоящій Томасъ Кентерберійскій проявилъ хотя бы половину того величаваго достоинства, съ какимъ провела свою роль Маргарита.

Сцена кончилась, и они перешли къ покаянію Генриха II; началось шумное переодѣваніе съ безконечными совѣщаніями и секретами. Глаза Траффорда перешли отъ его потомства на длинную выбѣленную комнату, съ веселымъ фризомъ изъ корабликовъ и чаекъ, съ кирпично краснымъ линолеумомъ на полу. Во всемъ сказывался ясный умъ его жены: въ красивомъ рисункѣ оконныхъ занавѣсокъ, въ пюпитрахъ маленькой библіотеки, въ цвѣтахъ, въ кубикахъ, кирпичикахъ и хорошенькихъ игрушкахъ, въ черной доскѣ, на которой дѣти учились рисовать, въ большихъ изящныхъ нѣмецкихъ олеографіяхъ на стѣнахъ. И дѣти дѣлали честь своему гнѣздышку; они были полны не только живости, но и сообразительности, даже съ маленькимъ Эдуардомъ уже можно было разговаривать. Хорошій матеріалъ, во всякомъ случаѣ…

Траффордъ подумалъ, что есть нѣкоторое благородство въ томъ, чтобы отказаться отъ своихъ собственныхъ цѣлей и любознательности; потомъ явилась критическая мысль. Придется ли и имъ въ свою очередь ради блага слѣдующаго поколѣнія мѣнять благородныя занятія на низменныя, глубокія мысли на пустыя? Захватитъ ли свѣтъ и ихъ въ свою очередь? Польстятся ли дѣвочки на выгодныя замужества, въ которыхъ обѣды и гостиныя будутъ имѣть такое же важное значеніе? И послѣ такого хорошаго начала будутъ ли мальчики томиться тернистыми исканіями, уважать притворство и притворяться сами, достигнутъ ли они усѣха или падутъ и породятъ среди надеждъ и прекрасныхъ эмоцій новое поколѣніе, осужденное на неискренность и приспособленія, чтобы умереть, въ концѣ-концовъ, — какъ долженъ умереть и онъ?…

Траффордъ услышалъ звонкій голосъ жены внизу и пошелъ ей навстрѣчу. Она прошла въ гостиную, и онъ послѣдовалъ за нею въ конецъ комнаты къ маленькому столику, который она отпирала. Она повернулась при его приближеніи и улыбнулась ласковой, привычной улыбкой…

Она была уже не той тоненькой, быстрой въ движеніяхъ дѣвушкой, подошедшей къ нему, когда онъ выползъ изъ-подъ, сломаннаго аэроплана Соломонсона, и не той юной полу-восточной красавицей, явившейся передъ нимъ на лѣстницѣ виллы въ Веве. Теперь это была спокойная, сдержанная женщина, ведущая свой домъ и направлявшая свою жизнь съ умѣлой, тонкой оцѣнкой всѣхъ своихъ качествъ и возможностей. Она была одѣта въ простой костюмъ коричневатаго цвѣта и въ шляпкѣ съ сине-стальной отдѣлкой, оттѣнявшей ея красивые голубые глава и придававшей теплый тонъ ея волосамъ. Она точно спрятала свои яркіе цвѣта въ футляръ для того, чтобы вскорѣ извлечь ихъ оттуда съ большимъ эффектомъ.

— А, старичокъ, — сказала она, — ты дома?

Онъ кивнулъ. — Мнѣ стало скучно въ клубѣ — и я не могъ работать.

Въ голосѣ ея звучалъ какъ будто вызовъ. — А я ѣздила смотрѣть домъ, — сказала она. — Мнѣ говорила про него Алиса Кармелъ. Это не Берклей-Скверѣ, но недалеко оттуда. Онъ довольно хорошъ.

— Это — преждевременно, — сказалъ онъ, взглянувъ ей въ глаза.

— Но мы не можемъ жить въ этомъ.

— Я не хочу переѣзжать въ другой.

— Но почему?

— Просто не хочу.

— Вѣдь это не изъ-за денегъ?

— Нѣтъ, — сказалъ Траффордъ съ внезапнымъ озлобленіемъ. — Тутъ я тебя обогналъ и побилъ, Марджори.

Она изумилась рѣзкости его тона. И только что хотѣла заговорить, какъ дверь отворилась, и Малькольмъ впустилъ тетю Плессингтонъ и дядю Губерта. Мужъ и жена поколебались съ минуту, но потомъ поняли, что разговоръ ихъ конченъ…

Марджори пошла поздороваться съ теткой, а Траффордъ черезъ нѣсколько минутъ незамѣтно выскользнулъ изъ гостиной и отправился въ маленькую неубранную комнату наверху, служившую ему кабинетомъ. Онъ сѣлъ къ большому столу, сдвинулъ аккуратно сложенныя бумаги и побарабанилъ по столу пальцами.

— Будь я проклятъ, если мы купимъ этотъ большой домъ, — сказалъ онъ.

IV.

Онъ чувствовалъ, что ему нужно чѣмъ-нибудь подкрѣпить свое рѣшеніе уѣхать. Надо было сказать объ этомъ кому-нибудь опредѣленно. Онъ пошелъ бы внизъ къ Марджори, но у нея сидѣла тетка, и Богъ вѣсть, сколько времени продлится ея нападеніе. А потомъ явятся новые гости. Онъ рѣшилъ пойти пить чай къ матери и сообщитъ ей объ этой перемѣнѣ въ своей жизни.

Миссисъ Траффордъ только что вернулась съ прогулки и писала письмо -а столомъ у узкаго окна.

— Кончай письмо, мамочка, — сказалъ онъ, — садясь къ камину.

Запечатавъ письмо, она повернулась къ нему и увидѣла, что онъ смотритъ на портретъ отца.

— Готово? — спросилъ онъ, замѣтивъ ея взглядъ.

Она отнесла письмо въ прихожую и, вернувшись, затворила за собой дверь.

— Я уѣзжаю, мамочка, — началъ онъ съ какой-то непонятной рѣзкостью. — Хочу отдохнуть.

— Одинъ?

— Да. Мнѣ нужна перемѣна. Поѣду куда-нибудь, куда не ступала нога человѣческая, насколько это возможно въ наше время. — На Лабрадоръ.

Глаза ихъ встрѣтились на мгновеніе.

— Надолго?

— Почти на годъ.

— Я думала, что ты опять займешься научной работой?

— Нѣтъ. — Онъ помолчалъ. — Я поѣду на Лабрадоръ.

— Зачѣмъ? — спросила она,

— Думать.

Въ первую минуту она не нашлась, что сказать. — Это хорошо, — замѣтила она, — подумать. — Потомъ, точно найдя, что сама она задумалась слишкомъ надолго, она позвонила и приказала подать чай.

— Немудрено, что мать удивляется, когда сынъ застаетъ ее врасплохъ, — сказала она, когда горничная вышла.

— Видишь ли, — повторилъ онъ, какъ бы въ объясненіе, — мнѣ нужно подумать.

Наступила пауза. Потомъ она стала спрашивать о Лабрадорѣ: не очень ли тамъ холодно и пустынно, не очень ли опасно и тяжело. Онъ отвѣчалъ. Какъ же онъ думаетъ устроиться тамъ? Онъ отправится съ экспедиціей, построитъ избу и останется. Одинъ? Да — думать. Она пытливо взглянула на него. — Это будетъ — очень одиноко, — оказала она, помолчавъ.

Онъ рисовался ей маленькой, безмолвной крапинкой на фонѣ необозримой снѣжной пустыни.

Горничная внесла принадлежности для чая прежде, чѣмъ мать и сынъ снова вернулись къ интересовавшему ихъ предмету. Потомъ она внезапно спросила: — Почему ты вздумалъ такъ уѣхать?

— Я усталъ отъ всѣхъ этихъ дѣлъ и финансовыхъ соображеній, — отвѣтилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Я ожидала этого, — задумчиво отозвалась она.

— Да. Мнѣ надоѣли дѣла. Я хочу отдѣлаться отъ нихъ. И начать что-нибудь другое.

Она чувствовала, что они оба уклоняются отъ главнаго. Кто-нибудь изъ нихъ долженъ былъ коснуться этого вопроса. Она рѣшила, что должна она, ей это будетъ менѣе трудно, чѣмъ ему.

— А Марджори? — спросила она.

Онъ очень спокойно взглянулъ въ глаза матери. — Видишь-ли, — продолжалъ онъ, умышленно не отвѣчая на ея вопросъ. — Меня выбросило на берегъ. Я потерпѣлъ крушеніе. Я не гожусь для своей прежней работы, — не гожусь ни на что. И мнѣ не нравится жизнь, которую я веду. Я ненавижу ее. Пока я ея добивался, она представляла нѣкоторый интересъ. Было нѣчто волнующее въ первыхъ двадцати тысячахъ. Но теперь — она пуста, безцѣльна, надоѣдлива…

Онъ остановился. Она стала готовить чай, зажгла спиртовую лампочку подъ чайникомъ. Видимо, это было не легко, рука ея дрожала. Потомъ съ усиліемъ повернулась къ нему.

— А Марджори нравится жизнь, которую вы ведете? — спросила она и крѣпко сжала губы.

— О, ей-то нравится! — отвѣтилъ онъ съ горечью, удивившей ее.

— Ты такъ въ этомъ увѣренъ?

Онъ утвердительно кивнулъ.

— Она не нравилась бы ей безъ тебя.

— О, это ужъ слишкомъ! Это ея міръ! Это она создала его — и сама создана для него. Она можетъ имѣть его, можетъ его сохранить. Я сдѣлалъ свое и добылъ для нея. Но теперь — я свободенъ и могу уйти. И уйду. Ей останется все остальное. Я внесъ свою половину. Но душа моя принадлежитъ мнѣ. И если я хочу уйти и подумать, то такъ и сдѣлаю. Даже Марджори не помѣшаетъ мнѣ въ этомъ.

Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ миссисъ Траффордъ не отвѣчала на эту вспышку. Потомъ проговорила: — А почему бы не подумать и Марджори?

Онъ задумался. — Она не думаетъ, — сказалъ онъ, и слова точно вырвались изъ глубины его существа.

— Но вы вдвоемъ…

— Мы не разговариваемъ. Это удивительно — до чего мы не разговариваемъ. Мы не можемъ. Пробуемъ, и не можемъ. Она идетъ своей дорогой, и теперь — я хочу итти своей.

— И оставить ее?

Онъ кивнулъ.

— Въ Лондонѣ?

— Со всѣмъ, что ей такъ дорого.

— Кромѣ тебя самого?

— Я только средство…

Она повернула къ нему свое спокойное лицо. — Ты знаешь, — сказала она, — что это неправда…

— Я присматривалась къ ней, — продолжала миссисъ Траффордъ. — Ты для нея не средство. Я давно бы уже заговорила, еслибъ думала это. Неужели же я не приглядывалась къ вамъ? Неужели же я не лежала безъ сна ночи напролетъ, думая о тебѣ и о ней, припоминая каждое случайное настроеніе, каждый маленькій признакъ — желая помочь, — и не умѣя помочь… — Она заплакала. — И вотъ, дошло-до этого, — закончила она шопотомъ, вытирая слезы.

Траффордъ стоялъ неподвижно, смотря на нее. Она засуетилась. Поправила, чайникъ, передвинула безцѣльно чашки, заварила чай и встала на минуту, прежде чѣмъ налить его. — Тяжело говорить, — сказала она, — особенно объ этомъ… Я такъ люблю васъ. И ее. И тебя… Не находишь словъ, милый. И говоришь глупости….

Она налила чай, поставила чашки и, вставъ, подошла къ нему.

— Видишь-ли, --сказала она, — ты боленъ. Ты не справедливъ. Ты пришелъ къ концу. И не знаешь, гдѣ ты, и что тебѣ дѣлать. И она тоже не знаетъ, мой дорогой. Она также не видитъ цѣли и еще меньше, чѣмъ ты, видитъ выходъ. Гораздо меньше.

— Но это не замѣтно. Она продолжаетъ все то же. Она постоянно выдумываетъ все новое и новое…

— А ты хочешь уѣхать. Это одно и то же. Это точь-въ-точь то же самое. Это неудовлетворенность. Жизнь оставляетъ въ васъ пустоту, не удовлетворяетъ вашихъ запросовъ — и не даетъ вамъ дѣлать ничего, кромѣ разныхъ минутныхъ мелочей, которыя превращаются въ прахъ, какъ только вы ихъ сдѣлаете. Она страдаетъ отъ этого, такъ же, какъ и ты.

— Но она не показываетъ этого.

— Женщины показываютъ это меньше, чѣмъ мужчины. Можетъ быть, она даже и не сознаетъ этого. Половина женщинъ нашего круга не сознаетъ, — а женщинѣ гораздо легче итти по старой колеѣ — такъ много разныхъ мелочей, которыя затягиваютъ…

— Мама, — я хочу уѣхать, — сказалъ Траффордъ.

— Но подумай о ней.

— Я ужъ думалъ. Теперь я хочу подумать о себѣ.

— Ты не сможешь — безъ нея.

— Смогу. Я рѣшилъ это сдѣлать.

— Уѣхать, какъ можно дальше?

— Какъ можно дальше.

— И думать?

Онъ кивнулъ.

— Разобрать, что все это значитъ, мой дорогой?

— Да. Поскольку это касается меня.

— А потомъ?

— Вернусь, вѣроятно. Я еще не обдумалъ.

— Къ ней?

Онъ не отвѣтилъ. Она подошла совсѣмъ близко къ нему и оперлась на каминъ.

— Годвинъ, — сказала она, — она только отстанетъ еще больше… Ты долженъ взять ее съ собой.

Онъ не шевельнулся и молчалъ.

— Ты долженъ обдумать все вмѣстѣ съ ней. Если ты этого не сдѣлаешь…

— Я не могу.

— Тогда ты долженъ уйти отъ нея… — она остановилась.

— Совсѣмъ? — спросилъ онъ.

— Да.

Оба умолкли на нѣкоторое время. Потомъ миссисъ Траффордъ вспомнила о чаѣ, стынущемъ въ чашкахъ, налила сливокъ, положила сахаръ. Они сѣли за столъ, и она продолжала.

— Я много думала объ этихъ вещахъ, — сказала она, держа въ рукѣ сливочникъ. — И не о васъ однихъ, а и о другихъ. И обо всемъ движеніи, которое теперь происходить вокругъ насъ… Бракъ не то, чѣмъ онъ долженъ быть… И онъ измѣнился, потому что женщины стали людьми. Только… Знаешь, Годвинъ, это такъ трудно выразить словами. Женщина перестала быть рабой, но она все еще не стала равной мужчинѣ… Мы получили нѣчто вродѣ поддѣльной эмансипаціи и не дожили еще до настоящей.

Она отставила молочникъ съ видомъ серьезнаго размышленія. — Если ты уѣдешь отъ нея и сдѣлаешь самыя чудесныя открытія относительно жизни и самого себя, изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго, если она не сдѣлаетъ ихъ вмѣстѣ съ тобой. Ничего хорошаго… Въ концѣ-концовъ, ты не можешь жить безъ нея. Такъ же, какъ и она безъ тебя. Ты думаешь, что можешь, но я наблюдала за тобой. Ты хочешь уѣхать не отъ нея, а отъ того міра, который захватилъ ее, отъ всѣхъ этихъ нарядовъ, развлеченій, соперничества и той мишуры, въ которой вы живете… Все это нимало не мѣшало бы тебѣ, еслибъ не поглощало ее. Тебѣ не зачѣмъ уходитъ отъ этого ради самого себя. Ты и безъ того стоишь внѣ этого міра. Ты далекъ отъ него, насколько можетъ быть далекъ человѣкъ. Но она держитъ тебя въ немъ, потому что онъ держитъ ее. И твой отъѣздъ не приведетъ ни къ чему. Она попрежнему останется въ этомъ мірѣ и сохранитъ свою власть надъ тобой… Ты долженъ взять ее съ собой.

Нѣсколько минутъ она смотрѣла на его задумчивое лицо, потомъ во-время спохватилась, что чуть было не положила вторую порцію сахара въ чашки, и протянула одну изъ нихъ сыну. Онъ машинально взялъ ее.

— Какая ты у меня умная, мамочка, — проговорилъ онъ. — Я не такъ смотрѣлъ на все это. Не знаю только, права ли ты.

— Я знаю, что права, — отвѣтила она.

— Я все больше и больше думалъ, что виновата Марджори.

— Нѣтъ, міръ.

— Міръ создаютъ женщины. Туалеты, тщеславіе, соперничество.

Миссисъ Траффордъ задумалась. — Нѣтъ, міромъ управляетъ полъ. Не женщины и не мужчины. Но міръ держитъ женщинъ крѣпче, чѣмъ мужчинъ. Онъ глубже захватываетъ. — Возьми ее съ собой, — сказала она просто, взглянувъ ему въ глаза.

— Она не захочетъ, — сказалъ Траффордъ, подумавъ.

— Она поѣдетъ, — если ты заставишь ее.

— Ей нужно взять съ собой двухъ горничныхъ.

— Я не думаю, чтобы ты зналъ Марджори такъ хорошо, какъ я.

— Но она не можетъ…

— Можетъ. Это ты — ты самъ захочешь взять для нея двухъ горничныхъ. Даже ты… Мужчины несправедливы къ женщинамъ.

Траффордъ поставилъ нетронутую чашку на каминъ. — Любитъ меня Марджори? — рѣзко спросилъ онъ.

— Ты солнце въ ея мірѣ.

— Но она идетъ своей дорогой.

— Она умна, полна жизни, энергіи, она жаждетъ дѣлать что-нибудь, устраивать, организовать; но ее не интересуетъ ничто, оно не дѣлаетъ ничего, центромъ чего не былъ бы ты.

— Но еслибъ она любила, она бы понимала.

— Дорогой мой, а ты развѣ понимаешь?

Онъ стоялъ въ нерѣшительности. — Все было мнѣ такъ ясно, — сказалъ онъ. — Я зналъ, что поѣду на Лабрадоръ.

Маленькіе часы на каминѣ пробили шесть. — Боже мой! — воскликнулъ онъ. — Я долженъ гдѣ-то обѣдать въ семь. Потомъ мы ѣдемъ на премьеру. Кажется, съ Бернарами. А потомъ, должно быть, будемъ ужинать. И постоянно жизнь разбивается на клочки этими пустяками. Думать приходится урывками по пятидесяти минутъ. Это безуміе…

V.

Они обѣдали въ ресторанѣ Лоретто съ Бернарами, Ричардомъ Хемпденъ и миссисъ Годвинъ Кэпсъ, черноглазой, спокойной женой драматурга. Весь обѣдъ Марджори слѣдила за мужемъ, замѣтивъ его глубокую озабоченность. Онъ поговорилъ немного съ миссисъ Бернаръ, пока не настала очередь Хемпдена занимать ее; потомъ, убѣдившись, что миссисъ Кэпсъ заинтересована Бернаромъ, погрузился въ задумчивость. Вскорѣ Марджори замѣтила, что глаза его пытливо устремлены на нее.

Она надѣялась, что его заинтересуетъ пьеса, но она какъ будто нарочно была создана для того, чтобы еще усилить его ощущеніе мишурной нереальности современной жизни. Въ антрактахъ Бернаръ разсыпался въ условныхъ восторгахъ.

Марджори наблюдала Траффорда, сидѣвшаго въ углу ложи; онъ презрительно вслушивался временами въ происходившее на сценѣ, потомъ снова впадалъ въ угрюмую неподвижность. Ей хотѣлось вникнуть въ его настроеніе. Она чувствовала, что это нѣчто большее, чѣмъ простое раздраженіе ея упорнымъ желаніемъ купить домъ.

Она стала замѣчать это измѣнившееся настроеніе только за послѣдніе три или четыре года. Раньше, конечно, онъ тоже бывалъ по временамъ раздражителенъ.

Были ли они теперь менѣе счастливы, чѣмъ въ маленькомъ домикѣ въ Чельси? Что это былъ за отвратительный домишка! А все-таки тогда было какъ будто больше радости, больше близости…

Она отклонила приглашеніе Бернаровъ поужинать, и какъ только они очутились въ автомобилѣ, заговорила:

— Рагъ, — спросила она, — что-нибудь случилось?

— Да.

— Домъ?

— Да — домъ.

Марджори помолчала.

— Но почему ты такъ противъ большого дома?

— Ахъ, потому что и этотъ раздражаетъ меня, а новый будетъ раздражать еще больше.

— Но попробуй.

— Я не хочу.

— Ну, хорошо, — сказала она и смолкла.

— А потомъ, — спросилъ онъ, — что мы будемъ дѣлать потомъ?

— Когда?

— Послѣ того, какъ купимъ новый домъ?

— Я открою пріемы, — сказала она.

Онъ не отвѣтилъ.

— Я хочу начать пріемы. Я хочу, чтобы ты занялъ, наконецъ, то мѣсто, котораго достоинъ.

— Съ четырьмя выѣздными?!

— О, домъ только средство.

— Средство? — переспросилъ онъ. — Къ чему? Послушай, Марджори, какъ ты думаешь, что мы съ тобой будемъ дѣлать дальше? Что я буду дѣлать — въ ближайшіе годы?

— Сначала, я думаю, ты будешь заниматься своими научными наслѣдованіями.

— Ну?…

— Потомъ… Я должна сказать тебѣ, Рагъ, о чемъ я мечтаю для тебя. — Политика…

— Боже милостивый!

— Въ тебѣ есть какая-то сила. Ты мотъ бы сдѣлать многое.

— А потомъ? Участіе въ правительствѣ?

— А почему бы и нѣтъ? Посмотри, сколько въ немъ мелкихъ людей.

— А потомъ третій, еще болѣе помѣстительный домъ?

— Ты несправедливъ ко мнѣ.

Онъ натянулъ на колѣни медвѣжью полсть.

— Марджори! — сказалъ онъ. — Послушай… Мы не сдѣлаемъ ничего изъ того, что ты говорила… Нѣтъ! Я не могу продолжать своихъ научныхъ изысканій, — пояснилъ онъ. — А ты этого не понимаешь. Я не способенъ работать. Я не сдѣлаю уже никакого настоящаго научнаго открытія. Въ этомъ вся бѣда, Марджори, отъ этого все и происходитъ. А что касается до политики… то я не могу заниматься политикой. Я презираю политику. Всѣ эти имперіи, монархіи, палаты, и патріотизмъ, и соціальныя реформы, и все прочее, представляется мнѣ глупостью, — такой глупостью, что я не нахожу словъ для ея выраженія. Все это временно, случайно, какія-то затычки, — что-то вродѣ цыганской карусели на мѣстѣ, гдѣ собираются выстроить домъ. Но вѣдь катаясь на карусели, ты не помогаешь постройкѣ дома… Нѣтъ ни точнаго знанія, ни ясныхъ цѣлей… Только матеріалъ для опытовъ. А своей работой я не могу заняться, понимаешь? Я потерялъ все.

Она молчала.

— Я вступилъ въ эту идіотскую борьбу ради денегъ, — продолжалъ онъ, — я чувствую себя такъ, какъ должна чувствовать себя женщина, достигшая успѣха проституціей. Я чувствую себя падшимъ и больнымъ. Дѣла и проституція — это одно и то же. Всякое дѣло есть своего рода проституція, и всякая проституція есть своего рода дѣло. Почему дозволительнѣе продавать мозги, чѣмъ тѣло?.. Это такъ легко, если имѣть хорошіе мозги… Мнѣ опротивѣла такая жизнь, Марджори. Я не хочу больше ничего покупать. Мнѣ опротивѣло покупать. Я пришелъ къ концу. Это все равно, какъ если бы, проходя по большому дому, я вдругъ нашелъ бы дверь, которая отворяется въ — Ничто. Въ Ничто!

— Это настроеніе, — прошептала она, когда онъ замолкъ.

— Это не настроеніе, а фактъ… У меня нѣтъ ничего впереди, и я не знаю, какъ вернуться назадъ. Жизнь для меня уже не благо. Я выдохся.

Она посмотрѣла на него съ ужасомъ. — Но, увѣряю тебя, это только настроеніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ, — не настроеніе, а глубокое убѣжденіе. Я знаю…

Автомобиль остановился у подъѣзда, и Малькольмъ отворилъ дверцу. Они молча вышли и молча поднялись по лѣстницѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ вошелъ въ ея комнату и сѣлъ возлѣ камина. Она стояла у туалета, отстетивая ожерелье, и съ сверкающими камнями въ рукѣ подошла и встала возлѣ него.

— Рагъ, — начала она, — я не знаю, что сказать. Твои слова, не слишкомъ удивили меня… Я чувствовала, что ты какъ будто разочарованъ въ жизни, разочарованъ во мнѣ. Я чувствовала это безконечное множество разъ, но особенно часто за послѣднее время Я даже боялась признаться самой себѣ, какъ я чувствовала это часто. Но вѣдь развѣ не такова жизнь? И развѣ не всякая жена разочаровываетъ своего мужа? Въ концѣ-концовъ вѣдь были же мы счастливы, и было бы неблагодарно забывать объ этомъ.

— Послушай, Рагъ, — продолжала она, когда онъ не отвѣтилъ, — я не знаю, что дѣлать. Если-бъ я знала, я бы сдѣлала… Что намъ дѣлать?

— Думать, — оказалъ онъ.

— Но вѣдь надо не только думать, но и жить.

— Виновата эта огромная, тягостная суетность — во всемъ.

— Ну, хорошо, не будемъ суетными. Будемъ дѣлать что-нибудь. Ты говорилъ, что не чувствуешь въ себѣ силъ для научныхъ изслѣдованій, что ты презираешь политику… Въ мірѣ безконечное множество горя и страданій. Развѣ мы не можемъ заняться общественнымъ дѣломъ, постараться измѣнить жизнь для другихъ людей, менѣе счастливыхъ, чѣмъ мы…

— Кто мы, чтобы вмѣшиваться въ чужія жизни?

— Но вѣдь надо же дѣлать что-нибудь.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — это и есть всеобщее теперешнее заблужденіе. Человѣкъ долженъ дѣлать настоящее дѣло. А мы не знаемъ настоящаго, Марджори. Въ этомъ вся суть… скажи мнѣ, тебя удовлетворяетъ эта жизнь? Если бы она удовлетворяла, развѣ ты была бы всегда такой безпокойной?

— Но подумай, сколько прекраснаго въ жизни, — сказала она.

— Вотъ именно прекрасное и чудесное въ жизни и заставляетъ меня возмущаться противъ той жизни, которую мы ведемъ. Оттого, что я видѣлъ полоски золота, я знаю, что остальное грязь. Когда я унижаюсь и придумываю всякіе планы въ своей конторѣ, и потомъ, возвращаясь, нахожу тебя распинающейся передъ стаей болтающихъ, разряженныхъ женщинъ, когда я думаю, что это содержаніе всей нашей жизни, подумаю о томъ, кто мы, тогда какъ разъ я вспоминаю самыя глубокія и самыя прекрасныя вещи… Дорогая, невозможно, непереносимо, чтобы жизнь была создана прекрасной — именно ради этихъ пошлостей.

— А развѣ, — она запнулась. — Развѣ ты считаешь ни во что любовь?

— Любовь?.. Да была ли между нами любовь? Любовь растетъ. Но мы взяли ее — какъ люди берутъ цвѣты изъ сада, срѣзаютъ ихъ и ставятъ въ воду. Сколько времени изъ нашей повседневной жизни уходило на любовь? Какъ много однихъ послѣдствій любви мы оставили позади себя?.. Мы просто жили вмѣстѣ и… «занимались любовью». И думали о разныхъ другихъ вещахъ…

Онъ взглянулъ на нее. — О, я люблю тысячу вещей въ тебѣ, — оказалъ онъ. — Но люблю ли я тебя, Марджори? Получилъ ли я тебя? Не потерялъ ли я тебя, — не утратили ли мы оба что то, — самую суть всего? Не думаешь ли ты, что мы были обмануты инстинктомъ, что не было чего-то, о чемъ мы думали, и что мы чувствовали, будто оно есть? Гдѣ же оно теперь? Гдѣ радость и удивленіе, Марджори, гдѣ гордость, и громадная безпредѣльная надежда?

Она молчала съ минуту, потомъ быстро опустилась передъ нимъ на колѣни и протянула къ нему руки.

— О, Рагъ, — сказала она, и лицо ея озарилось нѣжной красотой. Онъ взялъ кончики ея пальцевъ, потомъ сейчасъ же выпустилъ я вскочилъ съ кресла..

— Дорогая! — воскликнулъ онъ. — Дорогая, зачѣмъ ты всегда стараешься превратить любовь — въ прикосновенія?.. Встань. Встань, дорогая. Не думай, что я разлюбилъ тебя. Стань здѣсь и дай мнѣ поговорить съ тобой, какъ человѣку съ человѣкомъ. Если мы упустимъ этотъ случай и перейдемъ къ объятіямъ… — Онъ остановился.

Она сѣла, къ камину, у его ногъ. — Продолжай, — сказала она, — продолжай.

— Я чувствую, что сейчасъ рѣшается вопросъ всей нашей жизни, Марджори, — началъ онъ. — Мы подошли къ кризису, Марджори. Я чувствую, что теперь, — теперь уже пора. Или мы спасемъ другъ друга теперь, или же мы не спасемся никогда. Словно что-то собралось, накопилось, и уже нельзя больше ждать. Если мы не воспользуемся этимъ случаемъ… Тогда наша жизнь будетъ продолжаться такъ, какъ она шла до сихъ поръ, будетъ становиться все болѣе и болѣе полной мелкихъ волненій, утонченнаго комфорта и развлеченій… — Онъ остановился, потомъ опять заговорилъ горячо. — О, почему обыденщина такъ захватываетъ насъ! Почему поколѣнія за поколѣніями начинаютъ такъ прекрасно, пылаютъ дивными мечтами въ юности, достигаютъ такъ многаго, совершаютъ столько, и потомъ становятся — такими! Взгляни на эту комнату, на эту кучу мелкихъ пустяковъ! Посмотри на свои красивыя книги, на сотни умовъ, которые ты собрала здѣсь, на яркія искры духа, которыя привлекали тебя, какъ драгоцѣнные камни сороку. Взгляни на эти зеркала и серебро, на эти китайскіе шелка! А вѣдь мы въ расцвѣтѣ лѣтъ, Марджори. Теперь самая лучшая, самая богатая пора нашей жизни. И что же мы дѣлаемъ? Собираемъ и копимъ. Ради этого мы любили, ради этого мы надѣялись? Помнишь, когда мы были молоды, жизнь казалась намъ такой дивной — и казалось невѣроятнымъ, что мы должны умереть? Дивный сонъ! Предчувствіе величія!.. И жалкое паденіе!

Онъ злобно сжалъ кулаки. — Я не хочу терпѣть этого, Марджори. Я не хочу выносить этого. Какъ-нибудь, какимъ-бы то ни было путемъ, я избавлюсь отъ этой жизни, — и ты со мной. Я долго-долго думалъ объ этомъ, и теперь я знаю…

— Но какъ? — спросила Марджори, обхвативъ обнаженными руками колѣни и смотря въ огонь. — Какъ?

— Мы должны уйти отъ этихъ постоянныхъ перерывовъ, отъ непрестанныхъ, мелочныхъ призывовъ жизни…

— Мы можемъ уѣхать — въ Швейцарію.

— Мы ужъ ѣздили въ Швейцарію. И оба признали, что это путешествіе было нашимъ вторымъ медовымъ мѣсяцемъ. Намъ нуженъ не медовый мѣсяцъ. Нѣтъ, мы должны уѣхать дальше.

Внезапный свѣтъ озарилъ умъ Марджори. Она поняла, что у него есть планъ. Она подняла къ нему освѣщенное пламенемъ лицо, пристально взглянула на него и спросила:

— Куда?

— Гораздо дальше.

— Куда же?

— Не знаю.

— Нѣтъ, знаешь. Ты придумалъ что-то.

— Не знаю, Марджори. По крайней мѣрѣ, — я еще не рѣшилъ. Куда нибудь, гдѣ очень одиноко. Холодно и далеко. Подальше отсюда… — Онъ запнулся, потомъ воскликнулъ: — о, Боже! какъ мнѣ хочется уйти отъ всего этого!

Онъ опустился въ кресло и закрылъ лицо руками.

Потомъ вдругъ всталъ и выбѣжалъ изъ комнаты.

VI.

Когда черезъ пять минуть онъ вернулся, она все еще сидѣла неподвижно передъ каминомъ, держа въ рукѣ ожерелье, я красный отблескъ пламени игралъ на камняхъ и въ ея глазахъ. Онъ снова сѣлъ.

— Я тутъ разораторствовался, — сказалъ онъ. — Я чувствую, что былъ краснорѣчивъ. Словно актеръ въ пьесѣ Кэпса… Изо всѣхъ людей на свѣтѣ мнѣ труднѣе всего говорить съ тобою — это оттого, что ты значишь для меня такъ много.

Она порывисто шевельнулась, но сейчасъ же съежилась и отодвинулась отъ него. — Да вѣдь мнѣ нельзя брать тебя за руку, — прошептала она,

— Я хочу объяснить тебѣ.

— Да, непремѣнно.

— У меня былъ совсѣмъ опредѣленный планъ… Но меня охватилъ вдругъ ужасъ… Какое то смущеніе.

— Я знаю. Я знала, что у тебя есть планъ.

— Вотъ видишь ли… Я думаю поѣхать на Лабрадоръ.

Онъ оперся локтями на колѣни, и руки его быстро двигались, поясняя слова. Ему страстно хотѣлось, чтобы она поняла и согласилась съ нимъ, и желаніе это дѣлало его неувѣреннымъ, то медлительнымъ и неловкимъ, то пылкимъ и излишне краснорѣчивымъ. Но она понимала его лучше, чѣмъ онъ думалъ. Они должны поѣхать на Лабрадоръ, въ эту снѣговую пустыню, о которой она почти и не слыхала, поселиться въ самомъ сердцѣ этой дикой пустыни, за двѣсти миль или больше отъ всякаго человѣческаго жилья.

— На сколько же времени? — рѣзко опросила она.

— По крайней мѣрѣ на годъ.

— И мы будемъ говорить?

— Да, — сказалъ онъ, — говорить и думать о насъ двоихъ и, — о! старыя слова выражаютъ всего лучше? — искать Бога.

— Я мечтала объ этомъ, Рагъ, — давно, давно.

— Такъ ты поѣдешь, — воскликнулъ онъ, — уйдешь отъ всего этого?

Она перегнулась черезъ каминъ, взяла его руку и поцѣловала…

Потомъ, съ одной изъ тѣхъ внезапныхъ перемѣнъ настроенія, такъ свойственныхъ ей, она возмутилась. — Но, Рагъ, — воскликнула она, — это мечты. Мы не свободны. Вѣдь у насъ дѣти, Рагъ! Мы не можемъ оставить дѣтей.

— Можемъ, — сказалъ онъ, — Должны.

— Но, дорогой мой, — нашъ долгъ…

— Развѣ долгъ матери постоянно оставаться съ своими дѣтьми? За ними будутъ смотрѣть, ихъ жизнь налажена, потомъ мать моя живетъ такъ близко… Какой смыслъ вообще имѣть дѣтей, если ихъ жизнь не должна быть лучше нашей?.. Что мы дѣлаемъ для того, чтобы спасти ихъ отъ того тупика, къ которому пришли мы сами? Они получаютъ пищу, уходъ, картины, уроки, — все это очень хорошо, пока они малы; но мы не даемъ имъ ни религіи, ни цѣли, ни разумныхъ основъ жизни. Какой смыслъ въ хлѣбѣ и здоровьѣ — когда нечему поклоняться?.. Что мы скажемъ имъ, когда они спросятъ насъ, зачѣмъ мы произвели ихъ на свѣтъ? Что это вышло случайно? Что мы скажемъ имъ, когда они спросятъ, какая цѣль этого воспитанія, этихъ уроковъ? Когда они спросятъ, къ чему мы ихъ готовимъ? Къ тому, чтобы они тоже имѣли дѣтей? Развѣ это отвѣтъ? Марджори, самый простой, здравый смыслъ говоритъ, что мы должны попробовать, должны сдѣлать это послѣднее, крайнее усиліе, точно такъ, какъ будетъ только здравымъ смысломъ разстаться, если мы не сможемъ выйти изъ этого хаоса вмѣстѣ.

— Разстаться?!

— Да, разстаться. А почему бы и нѣтъ? Мы имѣемъ для этого возможность. Конечно, мы должны разстаться.

— Но, Рагъ, — разстаться!

Онъ честно отвѣтилъ на ея протестъ. — жизнь теряетъ всякую цѣну, если держится тѣмъ, чѣмъ держится сейчасъ наша, — сказалъ онъ. — Если мы не можемъ уйти вмѣстѣ, тогда — я уйду одинъ.

Глава III.
Странствованіе.

I.

Марджори была изумлена, убѣдившись, насколько ей была легко разстаться съ дѣтьми и уѣхать съ Траффордомъ.

— Мнѣ не грустно, — говорила она, — ни капельки не трустно, — только я ужасно боюсь. Мнѣ все будетъ сниться, что они заболѣли… А если откинуть это — прямо удивительно, до чего ты крѣпко держишь меня, а они нѣтъ.

То, что Траффордъ такъ рѣшительно вырвалъ ее изъ привычной обстановки, плѣнило ея воображеніе. Она смотрѣла на него съ какимъ то новымъ, страннымъ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ пріятнымъ оттѣнкомъ боязни. И удивлялъ ее не только Траффордъ, но и она сама. Она переживала необычайное и непонятное настроеніе. Жизнь вдругъ стала, полна новизны и интереса, она чувствовала, что должна бы трагически горевать о домѣ и дѣтяхъ, чувствовала, что отъѣздъ ея долженъ бы разсматриваться, какъ огромная жертва, героическое подчиненіе дѣлу Траффорда. А вмѣсто этого, гуляя по палубѣ парохода, который долженъ былъ отвезти ихъ въ Сенгъ-Джонъ, она испытывала только веселую жажду приключеній. Что то дѣлаютъ теперь дѣти? — вотъ, чѣмъ должны бы быть заняты ея мысли. Но ола не думала объ этомъ, и это было ей все равно. Рядомъ съ ней стоялъ Траффордъ, показывая то то, то другое на берегу, уже не тягостно мрачный, а бодрый, оживленный, почти веселый… Ни одинъ изъ нихъ не сумѣлъ выбрать время для важнаго разговора въ теченіе переѣзда до Сентъ-Джона. Но впереди было еще столько времени! Они согласились на томъ, что спѣшить некуда, и они еще успѣютъ поговорить, когда совсѣмъ устроятся тамъ, въ снѣгахъ. — «Тамъ у насъ будетъ пропасть времени на все…»

Траффордъ говорилъ, что они ѣдутъ искать Бога, но они были болѣе похожи на двухъ дѣтей, выѣхавшихъ на каникулы.

II.

Съ метисами-проводниками, которые, по условію, должны были встрѣтить Траффорда въ Сентъ-Джонѣ, вышли затрудненія и проволочки, и только черезъ три недѣли послѣ прибытія въ Ньюфаундлендъ, они сами, проводники и все снаряженіе попали на пароходъ, идущій въ Портъ-Дюпре. Оттуда, по плану Траффорда, они должны были проѣхать до Маннивиковика, станціи Маркони, въ устьѣ Зеленой Рѣки, а затѣмъ вверхъ по рѣкѣ, въ пустыню.

Въ проведеніи этого плана встрѣтились кое-какія досадныя осложненія, но, наконецъ, насталъ день, когда Траффордъ могъ распроститься съ семью людьми и одиннадцатью собаками, составляющими населеніе Питеръ-Гаммонда, послѣдняго оплота цивилизаціи въ этой странѣ — и обратить свое лицо къ пустынѣ.

Утро было теплое и обѣщало жаркій день, такъ что вуали, надѣтыя въ защиту отъ мухъ и москитовъ, уже причиняли нѣкоторое неудобство. Казалось невѣроятнымъ, что лѣсистые холмы, тянувшіеся вдоль берета озера — граница страны, въ которой почти половина населенія вымираетъ отъ голода. Тяжело нагруженные челноки безшумно скользили по водѣ съ ритмической смѣной шуршанія и тишины, когда спускались и подымались мокрыя весла. Компанія состояла еще изъ пятерыхъ индѣйцевъ-метисовъ и размѣщалась въ четырехъ челнокахъ; и на мелкихъ мѣстахъ Марджори и Траффордъ тоже брались за весла.

Около полудня они приплыли къ ущелью, гдѣ сжатая рѣка стремительно неслась между высокими пурпурными утесами. — Всѣмъ пришлось налечь на весла, и только когда они выбрались, наконецъ, въ тихую заводь, пообѣдали и отдохнули на мягкомъ мшистомъ берегу, Марджори замѣтила своеобразную красоту вздымавшихся надъ ними скалъ. Но вниманіе ея скоро было отвлечено отъ этого великолѣпія.

Она откинула вуаль, чтобы удобнѣе было ѣсть, и вдругъ почувствовала болѣзненный уколъ и кровь на лицѣ. Большія мухи, похожія на осъ, съ злобнымъ жужжаніемъ осаждали ее и Траффорда. Даже индѣйцы то и дѣло шлепали себя по. рукамъ и бранились отъ боли, и всѣ были рады, когда снова сѣли въ челноки и поплыли вверхъ по извилистому ущелью. Остатокъ перваго дня пути прошелъ въ протаскиваніи сначала груза, а потомъ и челноковъ сквозь чащу, такъ какъ нужно было миновать пороги. Марджори и Траффордъ пробовали помогать индѣйцамъ. Но тѣ проявляли настолько явное неудовольствіе, что они оставили ихъ въ покоѣ и ограничились собираніемъ хвороста и мха для костра. Наконецъ, они расположились на ночлегъ, мужчины занялись укрѣпленіемъ палатки для Марджори, пока она кипятила воду для чая.

Стоя на открытомъ мѣстѣ и глядя на закатъ, гаснущій за черными волнистыми линіями древесныхъ верхушекъ, Марджори испытывала, странное чувство безпріютности отъ сознанія, что ближайшее жилье находится уже на разстояніи цѣлаго дня утомительнаго пути. Свѣжій ночной вѣтеръ обвѣвалъ ея лицо и обнаженныя руки — она откинула вуаль и завернула рукава, чтобы они не мѣшали ей стряпать, — а въ воздухѣ стоялъ гулъ отъ быстро несущихся къ морю водъ. Съ трескомъ продираясь сквозь чащу, двое индѣйцевъ волокли послѣдній челнокъ, двое другихъ помогали Траффорду окончательно установить ея палатку, а пятый стоялъ на колѣняхъ возлѣ нея и торжественно и почтительно рѣзалъ ветчину, которую она должна была поджарить на сковородкѣ.

Ее поражало, какъ много путъ цивилизаціи уже спало съ нихъ. Каждый день пути отъ Лондона освобождалъ ихъ, или лишалъ — она не знала хорошенько, что именно — множества мелкихъ удобствъ и пріятныхъ приспособленій. Трудный рабочій день еще усилилъ ощущеніе полнаго отстраненія отъ вещей ни ухода въ это уединеніе, въ этотъ сумеречный просторъ, въ эту простоту.

Индѣйцы ужинали отдѣльно, за своимъ костромъ, а Траффордъ и Марджори, закусивъ ветчиной, сидѣли молча, пока Траффордъ курилъ. Оба они были слишкомъ утомлены, чтобы разговаривать. Луны не было, но звѣзды блистали холодно и ярко, воздухъ, такой жаркій днемъ, сталъ свѣжъ и рѣзокъ, и Марджори вдругъ оцѣнила всѣ преимущества палатки, простилась съ мужемъ, вошла въ палатку, чудесно пахнущую отъ вѣтокъ лабрадорскаго чая, раздѣлась и, не успѣвъ, какъ слѣдуетъ.ъ, завернуться въ одѣяло, заснула крѣпкимъ сномъ.

Она проснулась отъ яркаго солнца, врывавшагося въ скважины палатки, отъ запаха жареной ветчины и отъ голоса Траффорда, будившаго ее.

— Мы ужъ справились съ частью груза, — сказалъ онъ. — Вставай скорѣе, завернись въ одѣяло и сбѣгай, выкупайся въ рѣкѣ. Она холодная, какъ ледъ.

Она подмигнула ему. — А ты не очень окоченѣлъ? — спросила она.

— До купанья было хуже, — отвѣтилъ онъ.

Она взяла изъ его рукъ оловянную чашку — съ фарфоровыми они распростились на цѣлый годъ. — Готовить чай — женское дѣло, — сказала она.

— Я не разсчитываю, что ты сразу превратишься въ индіанку, — отозвался Траффордъ.

III.

Выкупавшись, Марджори вытерлась за кустомъ, заплела волосы въ косу, спрятала ихъ подъ шляпу и, пробираясь съ Траффордомъ обратно къ палаткѣ, забавлялась перечисленіемъ принадлежностей своей ванной и туалетной въ Суссексъ-Скверѣ. Вдругъ она остановилась съ выраженіемъ внезапнаго ужаса на лицѣ.

— Такъ и есть! — воскликнула она, — у насъ нѣтъ мыла! Это, кажется, нашъ послѣдній кусокъ. Я ни разу не вспомнила о мылѣ…

— И я тоже, — сказалъ Траффордъ. — Но вѣдь не возвращаться же намъ изъ-за мыла!

— Мы не вернемся ни изъ-за чего, — сказала Марджори. — Но все-таки, — я не разсчитывала на цѣлую зиму безъ мыла.

— Я придумаю что-нибудь, — сказалъ Траффордъ довольно нерѣшительно. — На то я химикъ.

Путешествіе ихъ длилось почти мѣсяцъ. Ни разу они не встрѣтили ни одного человѣческаго существа, хотя въ одномъ мѣстѣ и наткнулись на остатки бывшаго становища индѣйцевъ. Но пустыня эта вовсе не была безжизненной. Они видѣли множество водяныхъ птицъ, гусей, нырковъ, полярныхъ куропатокъ, и въ изобиліи питались этой дичью. Потомъ, по берегамъ большихъ озеръ, то и дѣло встрѣчались кочующіе олени, и проводники замѣтили слѣды волковъ. Они убили шесть канадскихъ оленей и сдѣлали остановку для того, чтобы разрѣзать и высушить ихъ мясо на смѣну ветчинѣ, которой было мало, ловили и жарили форелей, и привыкли къ таинственной игрѣ сѣверныхъ зарницъ, вспыхивающихъ, когда погасалъ отблескъ заката.

Повсюду, за исключеніемъ рѣчныхъ долинъ, мѣстность представляла волнообразную, крѣпко промерзшую низину съ рядами болотистыхъ озеръ. Повсюду виднѣлся оленій мохъ, растущій на торфѣ и испещренный кустами цвѣтущаго нѣжно-душистаго лабрадорскаго чая. Мѣстами послѣдній смѣнялся маленькими колокольчиками и зарослями вереска и жесткой травы, а по скаламъ лѣпились нѣжные карликовые кустарники и хорошенькій ароматный розовый цвѣтокъ, неизвѣстный ни Траффорду, ни Марджори. И было изумительное количество дикихъ плодовъ, всякихъ ягодъ, малины, брусники, и какая-то особая бѣлая, удивительно вкусная земляника. Погода, за исключеніемъ одного дождливаго дня, все время стояла чудесная.

Наконецъ, Траффордъ рѣшить остановиться и основаться на зиму. Онъ выбралъ мѣсто на склонѣ низкаго, каменистаго горнаго хребта, футахъ въ пятидесяти надъ рѣкою, — которая теперь превратилась въ потокъ шириною саженъ въ десять. Жилище его должно было находиться возлѣ маленькаго ручейка съ хорошей водой, въ ложбинѣ, огражденной двумя каменистыми выступами, поросшими густымъ кустарникомъ, Въ двѣнадцати миляхъ, отсюда находилось самое высокое плоскогорье Лабрадора, водораздѣлъ между рѣками, текущими въ Атлантическій океанъ и въ Гудзоновъ заливъ. Совсѣмъ близко отъ избраннаго мѣста стѣна утеса отступала и открывала видъ на узкую долину верхняго теченія Зеленой Рѣки и на широкую полосу холмовъ и болотъ, уходящихъ, на юго-востокъ. Къ сѣверу и сѣверо-востоку тянулись низкіе кряжи, мѣстами желтѣющіе пятнами прошлогодняго снѣга, а противоположную сторону замыкали склоны, кое-гдѣ поросшіе кривой и мелкой сосной. Пустынный и величавый просторъ невольно поражалъ воображеніе. Единственнымъ живымъ существомъ казалась Зеленая Рѣка, съ шумомъ и неустанно стремившаяся вдаль отъ этихъ пустынныхъ высотъ. Птицы залетали сюда рѣдко, и насѣкомыя, мучившія ихъ въ ущельѣ, остались далеко позади.

— Здѣсь мы сможемъ жить спокойно, — сказалъ Траффордъ.

— Ужасно пустынно, — замѣтила Марджори.

— Тѣмъ ближе къ Богу.

— Ты только подумай! Ни одинъ изъ этихъ холмовъ не имѣлъ никогда даже названія.

— Такъ что же?

— Словно мы на другой планетѣ.

— Ну, ничего, мы окрестимъ ихъ. Вотъ это пусть будетъ Гора Марджори, а это — Долина Рага. Скоро каждое мѣстечко здѣсь станетъ намъ столь же близкимъ и знакомымъ, какъ гостинная въ Суссексъ-Скверѣ.

IV.

Проводники обязались выстроить до своего ухода деревянный домъ и кладовую, и подъ руководствомъ Траффорда они приступили теперь къ работѣ. Всѣ пятеро были метисы, индѣйцы съ примѣсью шотландской и французской крови, трезвые и опытные работники. Ихъ очень интересовалъ вопросъ, зачѣмъ попали сюда эти молодые, красивые и такъ явно изнѣженные цивилизаціей люди. Марджори и Траффордъ слышали, какъ они обсуждали его у костра чуть не каждую ночь. О ни какъ будто не говорили ни о чемъ другомъ. Они выставляли всевозможныя гипотезы, допускали даже, что Траффорду было извѣстно мѣстонахожденіе золотыхъ и брилліантовыхъ розсыпей, и онъ взялъ съ собой жену, потому что не желалъ никому довѣрить своей тайны. Прельщала ихъ также мысль о томъ, что они «что-нибудь сдѣлали».

Однажды вечеромъ одному изъ нихъ пришла блестящая идея. — У нихъ нѣтъ дѣтей, — донесся до Марджори хриплый, особенно громкій шопотъ. — Это ихъ огорчаетъ. И они отправились въ паломничество, какъ католики. Но только они вѣдь не католики. Какъ же такъ?

— Ну, нѣтъ, этого я ужъ не могу вынести, — сказала Марджори. — Это затрагиваетъ мою гордость. Я и такъ ужи, много наслушалась. Мистеръ Мекензи!… Мистеръ Мекензи!

Голоса у костра смолкли, и черная голова повернулась къ ней.

— Что угодно, миссисъ Траффордъ? — спросилъ Мекензи.

— Четверо, — проговорила она, показывая ему четыре пальца.

— Эге?

— Три сына и дочь, — сказала Марджори.

Макензи не понялъ до тѣхъ поръ, пока его младшій братъ не объяснилъ ему, въ чемъ дѣло.

— И вы уѣхали отъ нихъ сюда!… Сэръ, зачѣмъ вы сюда пріѣхали?

— Мы хотимъ пожить здѣсь, — крикнулъ Траффордъ. — Намъ захотѣлось побыть однимъ. Тамъ было слишкомъ много всего.

Мевензи покачалъ толовой въ полномъ недоумѣніи. Онъ не могъ понять, какъ чего-нибудь можетъ быть слишкомъ много.

— Вернитесь съ нами, сэръ, — сказалъ другой проводникъ, Раймондъ Нонасъ. — Вы не выдержите здѣсь…

Нонасъ до конца старался отговорить ихъ отъ ихъ намѣренія. — Я не могу оставить васъ здѣсь, — говорилъ онъ и прибавлялъ эти слова всякій разъ, когда ему уже нечѣмъ было убѣждать ихъ.

И Марджори, и Траффордъ испытывали странное волненіе, ощущеніе утраты и пустоты, когда вереница людей, спускавшаяся съ каменистаго склона, скрылась за поворотомъ, потомъ вскорѣ показалась такая далекая и еле замѣтная на тропинкѣ, ведущей къ маленькому лѣску, скрывавшему начало пороговъ. Они остановились на минуту на опушкѣ лѣса и оглянулись наугадъ, потомъ одинъ за другимъ исчезли за деревьями. Нонасъ исчезъ послѣднимъ. Онъ стоялъ въ позѣ, ясно говорившей: «Я не могу оставить васъ». Мелькнуло и затрепетало что то бѣлое: это онъ махалъ письмами, которыя они поручили ему отправить въ Англію. Потомъ, какъ бы съ усиліемъ онъ повернулся, послѣдовалъ за другими, и двое безмолвныхъ отшельниковъ потеряли его изъ виду.

Глава IV.
Скитъ въ пустынѣ.

I.

Марджори и Траффордъ медленно направились къ дому.

— Надо еще многое сдѣлать до начала непогоды, — сказалъ Траффордъ, прерывая тягостное молчаніе. — Потомъ мы можемъ сидѣть и говорить обо всемъ, что намъ нужно. Съ тѣхъ поръ, какъ мы уѣхали, такъ многое занимало наше вниманіе. Я вспоминаю свое настроеніе — громадное отчаяніе. Оно точно таится еще гдѣ-то и ждетъ своего часа. Это самое важное, съ чѣмъ намъ придется имѣть дѣло. — Онъ помолчалъ и прибавилъ: — Но, можетъ быть, теперь все будетъ по другому.

Почти четыре недѣли они, дѣйствительно, усердно работали, и по вечерамъ заползали въ свои койки усталые, какъ вьючныя животныя. Непогода могла наступить съ минуты на минуту. Уже два дня на сѣверѣ хмуро совѣщались темныя тучи, и когда, наконецъ, разразилась буря, они убѣдились, что имъ больше ничего не остается, какъ забраться въ свою келью и сидѣть тамъ, пока все вокругъ не замерзнетъ.

Въ хижинѣ была много дѣла. Отсутствіе всякаго матеріала, кромѣ мелкаго и тонкаго лѣса, и недостатокъ времени не дали возможности построить избу изъ бревенъ, и жилище ихъ представляло просто маленькую хибарку изъ двойныхъ тесовыхъ досокъ, проложенныхъ толстымъ слоемъ земли и древесныхъ вѣтокъ, Убитый земляной полъ былъ тоже покрытъ вѣтками и устланъ оленьими шкурами. Стѣны и потолокъ были обиты грубымъ брезентомъ, и койки ихъ находились по стѣнамъ другъ противъ друга. Комната отапливалась желѣзной печкой, которую они привезли съ собой; дымъ выводился на крышу сквозь тонкую желѣзную трубу. Еще много оставалось работы, когда проводники ушли, и Траффордъ подбиралъ каждый лоскутокъ оберточной и газетной бумаги, затыкая ими щели и скважины въ стѣнахъ.

Два послѣднихъ предмета роскоши, гуттаперчевая ванна и двѣ гуттаперчевыхъ бутылки для горячей воды, висѣли за дверью. Это было почти все по части комфорта. Кострюли, сковородки и кое-какая провизія стояли на полкѣ надъ печкой; въ противоположномъ углу стоялъ небольшой шкапчикъ, запасное бѣлье и платье лежало въ брезентовыхъ чемоданахъ подъ койками, дрова они брали изъ-подъ навѣса, построеннаго снаружи у самой двери, между печкой и дверью стояла большая кадка воды. Зимой они рѣшили приносить съ рѣки ледъ.

Таково было ихъ жилище. Палатка, укрывавшая Марджори въ дорогѣ, была раскинута рядомъ съ домомъ и замѣняла кладовую, кромѣ того, они устроили длинный навѣсъ на столбахъ, съ грубо сколоченной и покрытой брезентомъ крышей; тамъ они сложили свои запасы, жестянки съ консервами, и т. п.; остальное — муку, свѣчи, ветчину, сушеную оленину они подвѣсили на высотѣ, недоступной, по ихъ мнѣнію, для могущихъ явиться хищниковъ. Самое важное было запасти дровъ. Они складывали ихъ къ сѣверу и въ востоку отъ дома, и цѣлыми днями Траффордъ, съ чисто муравьиной предусмотрительностью, увеличивалъ запасъ ихъ, таская дрова изъ находившагося внизу лѣса. Разъ или два, соблазненный появленіемъ птицъ, онъ уходилъ на охоту, и разъ убилъ пять гусей, послѣ чего они потратили цѣлый день, чтобы ощипать, выпотрошить и сварить ихъ; — затѣмъ они сложили ихъ въ пустыя жестянки и залили сверху жиромъ, въ ожиданіи наступленія морозовъ, когда всѣ другія мѣры предохраненія отъ порчи будутъ излишни. Они пробовали также ловить форелей, но, несмотря на обиліе въ рѣкѣ рыбы, уловъ рѣдко бывалъ удачный.

Для нихъ обоихъ явилось открытіемъ, насколько такія занятія развиваютъ духъ товарищества, и насколько, потроша гуся и обсуждая способы его приготовленія, они находятся въ болѣе тѣсномъ общеніи, чѣмъ когда-либо въ Суссексъ-Скверѣ.

— Все это адски интересно, — сказалъ Траффордъ, обозрѣвая рядъ жестянокъ на плитѣ, набитыхъ разрѣзанными на куски гусями, — Однако, мы пріѣхали не на пикникъ. Эти мелочи съѣдаютъ насъ. Я помню, что мы выѣхали съ какой огромной, страшно важной цѣлью…

— Жестянки кипятъ! — громко вскрикнула Марджори.

Послѣ весьма дѣятельной интермедіи Траффордъ вернулся къ прежней темѣ.

— Мы отгоняемъ волка отъ дверей, — сказалъ онъ.

— Ахъ, не говори о волкахъ!

— Только тогда, какъ человѣкъ отгонитъ отъ двери волка — совсѣмъ далеко прочь — только тогда онъ перестанетъ взывать, къ небу. Я думаю…

— Что? — спросила Марджори, когда онъ замолкъ.

— Я думаю: есть ли что-нибудь реальное въ жизни, кромѣ охоты за пищей и охоты за любовью? Не есть ли жизнь именно голодъ и другія потребности, и не лишаемся ли мы всего, когда эти потребности удовлетворены… Намъ ужасно скверно и когда эти потребности удовлетворены?.. — Намъ ужасно скверно и

— Ахъ, какія глупости! — воскликнула Марджори.

— Вспомни о своихъ коврахъ. Вспомни о большомъ, тепломъ, красивомъ домѣ, который былъ недостаточно великъ для тебя. И все-таки мы счастливы здѣсь.

— Да, мы счастливы здѣсь, — сказала Марджори, пораженная этой мыслью. — Только…

— Что?

— Мнѣ страшно. Я скучаю по дѣтямъ. И вѣтеръ такой колючій.

— Можетъ быть, это какъ разъ то, что намъ нужно. Нѣтъ! Пока это все еще шалости, Марджори. Все ново и полно развлеченія. Самыя неудобства забавны. Но скоро мы привыкнемъ къ нимъ. И тогда начнемъ говорить и обсуждать все, что намъ нужно. Послушай, какъ ты думаешь, не прибавить ли намъ немножко коньяку въ этихъ гусей?..

II.

И вотъ настала, наконецъ, зима. Она словно свалилась имъ на голову. Однажды днемъ небо внезапно рѣзко потемнѣло, неистовый вѣтеръ съ ледяной изморозью смѣнился ночью снѣгомъ, и утромъ Траффордъ увидѣлъ безумный хаосъ мелкихъ, бѣлыхъ хлопьевъ, съ невѣроятной быстротой крутившихся въ чемъ то среднемъ между мракомъ и свѣтомъ. А черезъ два дня зима установилась уже вплотную, снѣгъ пересталъ итти, и скованная льдомъ природа, блещущая бѣлизной и залитая солнцемъ, засіяла подъ безоблачнымъ небомъ. За все это время они не подвинулись дальше въ важныхъ разговорахъ, ради которыхъ осудили себя на это изгнаніе. Нѣсколько разъ они пробовали начать.

— На чемъ мы остановились, когда уѣзжали изъ Англіи? — говорила Марджори. — Да… Ты не могъ работать, нигдѣ не находилъ покоя, ненавидѣлъ свою жизнь.

— Да, да, я знаю. Я страстно ненавидѣлъ жизнь, которую мы вели. Я думалъ, что намъ надо уѣхать. Подумать… Но мелочи не оставляютъ насъ и здѣсь.

Онъ закрылъ лицо руками.

— Зачѣмъ мы пріѣхали сюда? — спросилъ онъ.

— Ты хотѣлъ — избавиться отъ мелочей.

— Да. Но съ тобой… И развѣ, въ концѣ концовъ, мы избавились отъ мелочей? Я говорилъ себѣ, что, пріѣхавъ сюда, мы, можетъ быть, оставимъ позади себя тѣ вопросы, которые мучили насъ. А вмѣсто того — мы пришли къ вопросамъ, стоявшимъ передъ первобытными людьми. Мы просто ближе подошли къ необходимости, вотъ и все. Мелочи давятъ насъ ничуть не меньше. Въ дикой природѣ нѣтъ ничего существеннаго, ничего глубокаго — она только немножко элементарнѣе. Отъ жизни не уйдешь, уѣхавъ въ то или другое мѣсто… Но мнѣ нужно было увезти тебя отъ всего, что такъ крѣпко держало тебя…

Онъ подошелъ къ двери, отворилъ ее и выглянулъ наружу. въ блѣдныхъ сумеркахъ снѣгъ падалъ безшумно и безостановочно

— Все идетъ своимъ чередомъ, — сказалъ онъ. — Неумолимо и безпощадно…

Однажды утромъ Траффордъ замѣтилъ на снѣгу слѣды какого-то хищнаго звѣря поблизости отъ рощицы, въ которой онъ обыкновенно бралъ дрова. Они вели прямо къ холму, и послѣ завтрака онъ взялъ ножъ и винтовку, надѣлъ лыжи, и отправился за рысью — онъ рѣшилъ, что звѣрь этотъ — рысь.

Утро было пасмурное, и очень холодное, несмотря на временами проглядывавшее зимнее солнце.

— До свиданья, старушка, — сказалъ онъ, и она припоминала потомъ, что, отойдя на нѣсколько саженъ, онъ вернулся и поцѣловалъ ее. — Я пробуду недолго, — прибавилъ онъ. — Эта тварь бродитъ вѣрно недалеко отсюда, и если она меня не учуетъ, я разыщу ее въ какой-нибудь часъ. — Онъ постоялъ съ минуту въ нерѣшительности. — Я не надолго, — повторилъ онъ, и она подумала, не скрываетъ-ли онъ отъ нея тотъ же страхъ одиночества, который старалась скрыть и она. Или, можетъ быть, онъ проникъ въ ея тайну? Взобравшись на нагроможденные камни, онъ обернулся, — она все еще смотрѣла на нбго. — До свиданія, — крикнулъ онъ, помахавъ рукой, и скрылся въ густомъ кустарникѣ.

Марджори заставила себя заняться мелкими домашними работами, развела огонь, поставила вскипятить воду и убрала комнату, вынесла наружу одѣяла и простыни; ей было жаль, что она не могла пойти съ нимъ. Небо прояснилось, низкое декабрьское солнце озаряло все вокругъ нея, но на душѣ у нея было тяжело.

Раньше обѣда его нечего ждать, она сѣла на полѣно передъ огнемъ и принялась штопать пару его носковъ. На нѣкоторое время это необычное занятіе привлекло ея вниманіе, но потомъ руки ея опустились, и она задумалась. Сначала она подумала о дѣтяхъ и о томъ, что они теперь дѣлаютъ. Въ Англіи теперь почти на пять часовъ позже, должно быть около четырехъ дня, и дѣти вѣрно возвращаются долгой къ чаю, вмѣстѣ съ фрейлейнъ Отто. Тепло ли они одѣты и здоровы ли? Можетъ быть, ссорятся, или капризничаютъ, или весело рѣзвятся въ паркѣ? Конечно, на фрейлейнъ Отто можно вполнѣ положиться, а бабушка еще лучше ея самой подмѣтитъ малѣйшіе признаки нездоровья. О дѣтяхъ, нечего безпокоиться… Отъ дѣтей ея мысли перешли къ Лондону; такъ странно было думать, что онъ находится почти на той же широтѣ, что и они, и сейчасъ тамъ веселое оживленіе осенняго сезона, что въ десяти тысячахъ изящно обставленныхъ гостиныхъ сейчасъ готовятъ звенящую чайную посуду для шумной толпы нарядныхъ гостей и подаютъ, вкусные кексы и равное печенье. Кексы и печенье напомнили ей, что, можетъ быть, уже пора начать готовить обѣдъ… Нѣтъ еще. О чемъ же она думала? Да! Да! о Соломонсонахъ, Копсахъ и Бернарахъ. Говорятъ-ли они о ней и о Траффордѣ? Какъ странно будетъ опять вернуться ко всему этому. Да и вернутся-ли они вообще? Она глубоко задумалась о Траффордѣ.

Какой онъ чудный человѣкъ! И какъ трогательно онъ человѣченъ! Воспоминаніе о его вспышкахъ, о его угрюмой молчаливости наполнило ее страстной нѣжностью. Она разочаровала его; вся ихъ жизнь не удовлетворяла его. Милый властелинъ ея души! Что же ему нужно? Она тоже не была довольна ихъ жизнью, но въ то время, какъ она находила облегченіе въ мелкихъ развлеченіяхъ, театрахъ, обѣдахъ, выставкахъ, новыхъ книгахъ и новыхъ знакомыхъ, онъ дошелъ до состоянія крайняго недовольства. Онъ имѣлъ все, чего ищутъ люди: богатство, почетъ, любовь, дѣтей… Сколько мужчинъ постарались бы заглушить свою сердечную боль — любовными приключеніями? Такъ много женщинъ, красивыхъ, умныхъ, незанятыхъ. Какъ удивительно, что онъ до сихъ, поръ любитъ ее. И не то, чтобы онъ былъ мало занять, — наоборотъ, онъ скорѣе переутомленъ работой. Дѣловые интересы его крупны и широки. Вѣрно-ли то, что ему слѣдовало бы заняться политикой? И почему научныя занятія, которыя такъ увлекали его раньше, теперь его уже не могутъ увлечь? Это самое печальное. Можетъ быть въ этомъ виновата она? Она не могла выставить никакого обвиненія противъ себя и все-таки чувствовала, что виновата. Она оторвала его отъ этихъ занятій, заставила добывать деньги….

Она сидѣла, подперевъ рукой подбородокъ, и смотрѣла на огонь; позабытый носокъ лежалъ на ея колѣняхъ.

Она не могла разсудить между собою и имъ. Если онъ несчастливъ, виновата она. Она знала это съ женской нераціональной простотой убѣжденности. Если онъ несчастливъ, то для нея не оправданіе, что она не знала, заблуждалась, имѣла право повиноваться своимъ собственнымъ инстинктамъ и цѣлямъ. Она должна была сдѣлать его счастливымъ. Но что же ей дѣлать, что она можетъ сдѣлать?..

Только онъ самъ можетъ выработать спасеніе для себя, и до тѣхъ поръ, пока онъ не увидитъ для себя свѣта, единственное, что она можетъ дѣлать — это оставаться съ нимъ, помогать ему, стараться не раздражать, слѣдить и ждать. И по крайней мѣрѣ, получше штопать ему носки, чтобы нитки не натирали ему ногу…

Она вскочила. Что это?

Ей показалось, будто она услышала выстрѣлъ, и быстро отозвавшееся на него эхо. Она взглянула на ледяную равнину рѣки, потомъ вверхъ на волнистые изломы горы. Сердце ея сильно стучало. Навѣрное, это тамъ, и навѣрное онъ убилъ звѣря. Она стояла, долго смотря на заросшіе кустарникомъ холмы, поднимавшіеся къ голой каменистой пустынѣ пурпурнаго горнаго кряжа. Потомъ глубоко вздохнула и принялась готовить обѣдъ. Далеко изъ-за рѣки донесся волчій вой.

Время тянулось убійственно медленно. Она поминутно подходила къ двери и смотрѣла на этотъ низкій лѣсъ, проглотившій его, и вдругъ вся встрепенулась, услышавъ второй выстрѣлъ. Потомъ черезъ правильные промежутки изъ за далекой чащи до нея донеслось подрядъ еще два выстрѣла.

— Что-нибудь случилось, — сказала она, — что-нибудь случилось, — и замерла въ неподвижности. Потомъ засуетилась, схватила ружье, выстрѣлила въ воздухъ и прислушалась.

Тотчасъ донесся отвѣтный выстрѣлъ.

— Онъ зоветъ меня, — сказала Марджори. — Что-нибудь… Можетъ быть, звѣрь очень крупный, и онъ не можетъ дотащигь его одинъ.

Она хотѣла было сразу побѣжать къ нему, но потомъ вспомнила, что здѣсь это не годится.

Она думала и двигалась съ большой быстротой. Въ умѣ она перебирала все, что можетъ понадобиться: ружье, охотничій ножъ, спички, бумага, ранецъ — потомъ, онъ вѣрно голоденъ. Она захватила кострюлю, большой кусокъ сыра и сухарей. Бутылка коньяку всегда можетъ пригодиться — нельзя вѣдь знать. Хотя, конечно, ничего плохого не случилось. Иголки, крѣпкихъ нитокъ, кусокъ веревки. Лыжи. Непромокаемый плащъ тоже недурно захватить. Топоръ. Она оглянулась, соображая, не нужно ли чего-нибудь еще. Да, чуть-чуть не забыла — патроны и револьверъ. Ну, вотъ и все. Она толкнула въ огонь случайно выпавшую головешку, подложила дровъ, приглушила огонь пригоршней снѣга, чтобы дрова прогорѣли не слишкомъ быстро, и пошла къ рощѣ, въ которой онъ исчезъ.

Къ четыремъ часамъ огонь погасъ, и въ быстро темнѣющихъ сумеркахъ вѣтеръ наметалъ къ хижинѣ и палаткѣ высокіе сугробы снѣга.

Слѣды Траффорда вели сначала сквозь мелкій кустарникъ, внизъ къ оврагу, гдѣ протекалъ ручей, давно уже замерзшій и занесенный снѣгомъ. Минуя его, слѣды круто поднимались вверхъ, потомъ опятъ спускались къ широкой долинѣ съ обледенѣвшими склонами. Тутъ они запутывались, и Марджери потеряла нѣсколько минутъ, пока не увидала, наконецъ, отчетливую ихъ линію рядомъ съ болѣе слабыми слѣдами рыси. Она надѣялась, что за выступомъ горы найдетъ Траффорда, и всматривалась въ небо, ища отблеска костра, но ничего не было видно. Это показалось ей страннымъ, но вѣтеръ былъ встрѣчный и, должно быть, относилъ дымъ. Вдругъ, вглядываясь пристально въ лѣсистую горку, она увидѣла нѣчто, страшно напряженное и неподвижное, и задохнулась отъ страха. Выгнувъ спину и опустивъ голову, большой сѣрый волкъ стоялъ, чутко внюхиваясь въ воздухъ.

Марджори инстинктивно боялась дикихъ звѣрей, и ей казалось ужаснымъ, что они могутъ бродить такъ, на свободѣ. Ей пришлось сдѣлать огромное усиліе надъ собой, чтобы не спрятаться въ кустахъ. Но въ пустынѣ не приходится бояться дикихъ звѣрей. Развѣ выстрѣлить, чтобы дать знать Траффорду, — что она близко?

Волкъ мгновенно обернулся и посмотрѣлъ на нее. На нѣсколько секундъ глаза звѣря и женщины встрѣтились. Вдругъ онъ бросится на нее? Она выстрѣлить — и выстрѣлить въ него!

Марджори тщательно прицѣлилась. Снѣгъ взметнулся на разстояніи двухъ аршинъ отъ сѣрой тѣни, и въ слѣдующее мгновеніе волкъ исчезъ за гребнемъ горы.

Она зарядила ружьё и съ минуту подождала отвѣтнаго выстрѣла Траффорда. Но его не было. — «Странно, — прошептала, она. — Странно!» — И вдругъ ее охватилъ такой ужасъ, что она опрометью кинулась бѣжать по глубокому снѣгу. Два раза она окликнула его и съ трудомъ удержалась отъ того, чтобы выстрѣлить.

За хребтомъ она найдетъ его. Конечно, онъ тамъ, за хребтомъ.

Она прибѣжала къ скаламъ, здѣсь было вытоптанное мѣсто, гдѣ Траффордъ, должно быть, ждалъ звѣря. Вотъ груда обвалившихся камней. А вотъ мѣсто, куда онъ спрыгнулъ или упалъ. Должно быть, онъ бѣжалъ.

И вдругъ, шагахъ въ ста отъ себя, она увидѣла кучу сильно взрытаго снѣга орошеннаго страшнымъ цвѣтомъ, сверкающаго алыміи кристаллами! Три крупныхъ шага., и она увидѣла мужа.

Въ первую минуту она была убѣждена, что онъ мертвъ. Онъ лежалъ, съежившись на снѣгу подъ нависшими скалами, а рысь — груда окровавленнаго, серебристаго мѣха — составляла съ нимъ, какъ бы одно цѣлое. Подходя ближе, она увидѣла, что снѣгъ взрыть на большое разстояніе и мѣстами испещренъ широкими желтыми пятнами, мѣстами ярко красенъ отъ замерзшей крови. Она уже не испытывала ни страха, ни волненія; всѣ мысли ея были поглощены яснымъ, неопровержимымъ фактомъ. Она не рѣшалась окликнуть мужа. Рысь закрывала его голову: онъ точно былъ погребенъ подъ нею; ноги его переплетались въ странномъ, неестественномъ положеніи.

Она подошла ближе, и находу задѣла за камень. Траффордъ вдругъ пошевелился. Высунулъ руку и схватилъ лежавшее рядомъ ружье. И вдругъ она увидѣла страшное, изуродованное, багровое отъ застывшей крови лицо. Онъ столкнулъ сѣрую шкуру… приподнялся на локтѣ, провелъ рукавомъ по глазамъ, взглянулъ на нее, пробормоталъ что то и повалился впередъ. Онъ былъ въ обморокѣ.

Она была теперь спокойна и хладнокровна, какъ продавщица въ лавкѣ. Черезъ минуту она. уже стояла на колѣняхъ возлѣ него. По положенію его пояса и по глубокой ранѣ въ брюхѣ звѣря она поняла, что онъ поразилъ рысь на смерть въ ту минуту, какъ она вцѣпилась ему въ голову. Должно быть, онъ ранилъ ее выстрѣломъ, и она бросилась на него. Шапка его была вся изорвана и болталась лоскутами на шеѣ. Нога была повреждепа, но насколько, — она еще не знала. Ясно, что онъ замерзнетъ, если останется здѣсь. Должно быть, онъ натянулъ на себя убитаго звѣря, чтобы защититься отъ холода. Рысь уже окоченѣла, кривые когти ея растопырились — порванная кожа и сгустки крови на лицѣ Траффорда обледенѣли. Она повернула его на спину. — Господи! Какой онъ сталъ тяжелый! — и съ трудомъ налила ему въ ротъ коньяку. Потомъ смочила коньякомъ и раненыя мѣста.

Она посмотрѣла на его ногу, которая была, очевидно, сломана, потомъ опять на лицо, и влила еще разъ коньяку. Вѣки его дрогнули. Онъ слабо пошевелилъ рукой.

— Кровь попала въ глаза, — проговорилъ онъ.

Она дала ему еще коньяку, вытерла лицо и опять посмотрѣла на ногу. Что-нибудь надо сдѣлать. Но только по порядку.

Небо темнѣло, собирался снѣгъ. Придется провести ночь здѣсь. На этой высотѣ скалы были безлѣсны, но ниже, саженяхъ въ ста, росло много мелкаго ельника. Она захватила топоръ, такъ что можно будетъ развести костеръ. Не сбѣгать ли домой и не принести ли палатку?

Траффордъ пытался заговорить. — Я… — началъ онъ.

— Что ты говоришь?

— Я попалъ ногой въ расщелину. Проклятая неудача!

Въ состояніи ли онъ что-нибудь посовѣтовать? Она взглянула на него и поняла, что прежде всего нужно перевязать ему голову и лицо. Поднявъ его голову къ себѣ на колѣни, она сняла съ шеи плотный шелковый платокъ, еще теплый отъ теплоты ея тѣла, и, оторвавъ полоску отъ своей рубашки, перевязала его раны. А теперь надо развести огонь. Въ нѣсколькихъ аршинахъ виднѣлась площадка почти безснѣжнаго мха, а невысокій выступъ горы можетъ укрыть отъ рѣзкаго ледяного вѣтра, дующаго изъ долины.

— Рагъ, — позвала она.

— Проклятая дыра! — сказалъ Траффордъ.

— Что? — рѣзко крикнула она.

— Я затащилъ тебя въ проклятую дыру! А?

— Слушай, — она потрясла его за плечо. — Посмотри! Я хочу перенести тебя къ той скалѣ.

— Не все ли равно, — сказалъ Траффордъ, открывая глаза. — Куда?

— Вонъ туда.

Съ минуту онъ лежалъ неподвижно. — Послушай меня, — сказалъ онъ. — Вернись домой.

— Хорошо.

— Вернись домой. Уложи провизіи — самой питательной — питательной… — онъ съ трудомъ подбиралъ слова…

— Хорошо, — повторила она.

— Внизъ по рѣкѣ. Все внизъ… внизъ. Пока не дойдешь до жилья.

— Оставить тебя?

Онъ кивнулъ головой и поморщился отъ боли.

— Ты всегда была храброй, — оказалъ онъ. — Взгляни фактамъ прямо въ лицо. Дѣти. Я обдумалъ, пока тебя не было. — Слезы скатились по его щекѣ, — Не дѣлай глупостей, Меджъ. Поцѣлуй меня на прощанье. Не глупи. Я пропалъ. Дѣти.

Она глядѣла на него, и вся душа ея точно окуталась дымкой лучезарныхъ слезъ. — Ты старый трусъ! — шепнула она ему на ухо и поцѣловала маленькую полоску жесткой и окровавленной щеки у глаза. — Теперь распоряжаюсь я, старичокъ, — сказала она. — Я хочу перетащить тебя вонъ туда, подъ скалу. Если я потащу, ты сможешь помогать мнѣ?

— Лучше будетъ, если ты уйдешь, — упрямо отвѣтилъ онъ.

— Во всякомъ случаѣ я сначала устрою тебя поудобнѣе, — возразила она.

Онъ сдѣлалъ огромное усиліе, потомъ, съ ея ловкой помощью и опираясь спиной о ея колѣни, приподнялся на локтяхъ.

— А потомъ? — спросилъ онъ.

— Разведу костеръ.

— А дрова?

— Вонъ тамъ, внизу.

— Еслибъ привязать два куска дерева къ ногѣ — сдѣлать лубки. Тогда я протащился бы. Видишь? Какъ старый моржъ.

Онъ улыбнулся, и она опять поцѣловала его перевязанную голову.

— А то такая боль, — какъ бы извиняясь, прибавилъ онъ, — что я не вынесу.

Она встала, подумала, вложила ему въ руку ружье и ножъ, вспомнивъ о видѣнномъ волкѣ, и, цѣпляясь за скалы, побѣжала внизъ къ ельнику. Обрубила вѣтки и скоро, волоча за собой три порядочныхъ сосенки, вернулась къ Траффорду. Бросивъ ихъ на землю, она съ минуту стояла, веселая и запыхавшаяся, потомъ принялась откалывать щепки отъ самаго толстаго ствола, — Ну, вотъ, — сказала она, подходя къ нему.

— Глупый человѣкъ откололъ бы щепки тамъ, — замѣтилъ онъ. — Ты — молодецъ, Марджори.

Она вытянула его ногу, придала ей наиболѣе естественное и наименѣе мучительное положеніе, обложила мохомъ и обвязала разорваннымъ на полоски носовымъ платкомъ. Въ это время надъ ними закрутились рѣдкія снѣжинки. Она была возбуждена до послѣдней крайности. — Проклятая страна, — злобно проговорила она. — Если здѣсь идетъ дождь, такъ ужъ непремѣнно ливень! — и принялась опять вправлять ногу. Онъ очень ослабѣлъ отъ боли и потрясенія и раза два рѣзко прикрикнулъ на нее. — Извини, — сказалъ онъ.

Она перевернула его на грудь и оставила ползти къ скалѣ, а сама побѣжала опять за дровами.

Небо приводило ее въ отчаяніе. Горы вверху долины уже скрылись за крутящейся пеленой метели. На этотъ разъ она нашла болѣе длинную, но болѣе удобную тропинку; она рѣшила, что будетъ таскать хворостъ, пока не стемнѣетъ, и не станетъ терять время на приготовленіе пищи. Хворосту, по счастью, было вдоволь. Когда она вернулась съ второй охапкой, снѣгъ шелъ уже крупными хлопьями, и сумерки замѣтно сгустились. Она дала Траффорду сыру, и сама поглодала корочку, спускаясь за третьей охапкой. Она жалѣла, что не захватила съ собой фонаря или свѣчей, и жестоко бранила себя, что позабыла про чай. Фонарь еще можно было простить, потому что она никакъ не разсчитывала, что задержится до темноты, но чай — положительно непростительно. Работая за двоихъ добрыхъ дровосѣковъ, она все время укоряла себя за несообразительность, выдыхая облака пара, которыя замерзали на ея губахъ и на вязаномъ платкѣ у подбородка. И отчего это дѣвушекъ не учатъ обращаться съ топоромъ?!

Волчій холодъ Лабрадорской ночи засталъ Траффорда и Марджори почти уютно расположившимися на кучѣ сосновыхъ вѣтокъ: между скалой и большимъ, но расчетливо сложеннымъ костромъ; они поѣли страннаго, но не противнаго бульона изъ рысьяго мяса, къ которому Марджори для крѣпости подбавила остатокъ коньяку. Потомъ попробовали жаркого изъ рыси и закончили нѣсколькими крошками сыра и глубокими глотками горячей воды. И наконецъ, — о ужасъ! — поочереди покурили Траффордову трубку, и Марджори нашла въ этомъ большое утѣшеніе.

Снѣгъ валилъ непрерывными хлопьями изъ мрака, вспыхивалъ на мгновеніе отблескомъ пламени и потомъ исчезалъ словно по волшебству, лишь изрѣдка достигая до нихъ и обрызгивая ихъ холодными каплями. Что до того, что темные сугробы все выше и выше нагромождаются вокругъ нихъ! Чудесная усталость, громадное самоудовлетвореніе охватили Марджори. Она чувствовала, что они оба дѣйствовали хорошо.

— Я не боюсь теперь завтрашняго дня, — сказала она. — Нѣтъ!

— И я тоже, — отозвался Траффордъ черезъ минуту, вынувъ изо рта трубку. Надо полагать, мы справимся. — И, помолчавъ, прибавилъ. — Я думалъ, что ужъ пришелъ мой конецъ. Человѣкъ теряетъ мужество послѣ потери крови.

— Ногѣ лучше?

— Горитъ, какъ огонь. — Сущее наслажденіе. Это самая горячая вещь на всемъ Лабрадорѣ, — закончилъ онъ съ своимъ обычнымъ юморомъ.

— Ну, что же, старичокъ, на этотъ разъ я дѣйствовала, пожалуй, не хуже какой-нибудь индіанки? — вдругъ спросила она.

Онъ какъ будто не слышалъ; потомъ губы его дрогнули, и онъ слабо потянулся къ ея рукѣ. — Я проклиналъ тебя, — сказалъ онъ…

Она заснула, но тотчасъ же вскочила, боясь, что огонь погаснетъ. Подбросила хворосту, поправила полуобгорѣвшія полѣнья и снова задремала. Потомъ ей показалось, будто невидимая рука тихонько раздуваетъ пламя, и оно, потрескивая, взвивалось и распространялось къ сѣверу и къ югу, пока не заполнило все небо. Глаза ея были открыты; метель прекратилась, небо было чисто и пылало на западѣ стеклящейся, бѣгущей завѣсой Сѣвернаго Сіянія, такого яркаго, какого она никогда еще не видала. За дымомъ костра отчетливо вздымалась снѣжная пустыня скалъ, нагроможденныя глыбы камней, исчезавшія въ мутномъ сумракѣ. Гора направо отъ нихъ стояла длинная, бѣлая и неподвижная, какъ, смерть въ саванѣ. Вся земля была смерть, пустыня и ничто, а небо пылало жизнью, холоднымъ волшебствомъ, движеніемъ и тревожными огнями. Она смотрѣла на измѣнчивыя переливчатыя краски, и ей представлялось, будто передъ ней развѣваются знамена нечеловѣческихъ полчищъ, и стройные ряды ледяныхъ исполиновъ стремятся вдаль, къ непостижимымъ полямъ, равнодушные къ мелкой дерзости людского существованія…

Въ эту ночь весь міръ людской представился ей безконечно-малымъ, пустыннымъ и невѣрнымъ. Стоитъ человѣку отойти немного отъ своихъ теплыхъ, удобныхъ и населенныхъ городовъ, и онъ попадаетъ въ безпріютную пустыню; микроскопомъ и телескопомъ онъ улавливаетъ малѣйшіе признаки жизни — и приходитъ къ той же странности. Вся гордость и вся надежда человѣческой жизни колеблятся въ маленькой воздушной скорлупкѣ между заскорузлой поверхностью нашей старой планеты и пустотой пространства; мы — слабыя зернышки въ оболочкѣ; мы дрожимъ между атомомъ и безконечностью; и врядъ ли мы прочнѣе раскаленнаго уголька, подхваченнаго вѣтромъ. Чудо и загадка! Вотъ Траффордъ и она сама! Призрачныя созданія изъ невещественнаго флюида, защищеннаго тонкой кожей отъ испаренія и закутаннаго въ шерстяную ткань и звѣриныя шкуры; они разсуждаютъ, наблюдаютъ, страдаютъ и стараются понятъ; хранятъ милліоны воспоминаній, мысли ихъ заполняютъ бездны пространства и времени, — и одинъ день, снѣжной метели съ ледянымъ вѣтромъ превратитъ ихъ въ рваныя лохмотья и разметанныя кости, обглоданныя бродячимъ волкомъ…

Ей страстно захотѣлось молиться.

Она взглянула на лежащаго рядомъ Траффорда и увидѣла, что глаза его открыты. Лицо его странно бѣлѣло въ слабомъ, трепетномъ свѣтѣ. Она хотѣла заговорить, но вдругъ замѣтила, что губы его тихо шевелятся, и что-то непонятное удержало ее.

III.

Блѣдный тусклый разсвѣтъ засталъ Марджори за усердной работой. Она развела костеръ, согрѣла воды, обмыла и перевязала раны Траффорда и опять сварила рысьяго бульону. Но Траффордъ ослабѣлъ за ночь, бульонъ былъ ему противенъ, и онъ сидѣлъ съ видомъ полнаго отчаянія послѣ того, какъ во второй разъ пытался уговорить ее оставить его здѣсь умирать. Его малодушіе огорчало и удивляло ее, но придавало только большую рѣшимость продолжать задуманное. Она проснулась совсѣмъ окоченѣвшая и усталая, но усталость прошла отъ движенія; набравъ порядочный запасъ топлива, она подкинула дровъ въ костеръ, положила возлѣ Траффорда ружье и ласково пожурила его за то, что онъ такъ огорчаетъ ее; наконецъ бѣдное истерзанное лицо его засвѣтилось отвѣтной улыбкой; тогда она весело простилась и отправилась обратно къ хижинѣ. Путь оказался нелегкимъ, вѣтеръ и снѣтъ почти совсѣмъ занесли ея вчерашніе слѣды, а голова ея была полна соображеніями о томъ, что нужно захватить съ собою и какъ перенести Траффорда поближе къ хижинѣ. Она вздрогнула, увидѣвъ по свѣжимъ, глубокимъ слѣдамъ вдоль хребта насколько близко подходилъ къ нимъ ночью волкъ.

И хижина, и палатка оказались занесенными высокими сугробами снѣга, и какой-то звѣрекъ, повидимому, россомаха, побывалъ въ комнатѣ, обгрызъ всѣ свѣчи и голенища смазанныхъ саломъ сапогъ Траффорда, а потомъ пробрался и въ кладовую. Она не обратила вниманія на его хищенія, а быстро стала собирать все нужное, оторвала доску отъ своей койки, рѣшивъ дорогой устроить изъ нея санки и перевезти на нихъ Траффорда ближе къ дому. Солнце свѣтило, но видъ неба не нравился ей, и она безумно боялась, что съ Траффордомъ можетъ что-нибудь случиться. Поспѣшно увязавъ вещи, она впряглась въ своя импровизированныя санки и стала пробираться съ ними сквозь чащу. Вдругъ опять пошелъ снѣгъ.

Трудно было не выйти изъ себя при такихъ условіяхъ. Вдобавокъ она слабо увязала вещи, такъ что пришлось ихъ перекладывать, а отойдя уже на нѣсколько саженъ, замѣтила, что не надѣла лыжь. Нельзя было не вернуться за ними, а снѣгъ шелъ все сильнѣе, затемняя небо и скрывая всѣ предметы на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ. Она боялась сбиться съ пути, но, по счастью, вспомнила, что на часовой цѣпочкѣ у нея есть маленькій компасъ.

Скоро ей стало сильно ломить спину и плечи, а натянутая веревка больно впивалась въ грудь. Но она боялась остановиться передохнуть. Снѣгъ ослѣплялъ ее, казалось, точно онъ идетъ у нея въ глазахъ, такъ что она то и дѣло терла ихъ. «Скоро долженъ начаться подъемъ въ гору», думала она. Но сани неожиданно ударили ее по ногамъ, и она поняла, что спускается подъ гору Она взглянула на компасъ, увидѣла, что взяла невѣрное направленіе, и круто повернула направо. Снѣгъ превратился въ беззвучную нестерпимую пытку для глазъ и сердца.

Сани тянули ее назадъ, снѣгъ скоплялся подъ лыжами. Ей хотѣлось остановиться, присѣсть на минутку, подумать. Но она все шла, попробовала закрыть глаза, думая, что такъ будетъ легче, но поскользнулась и чуть не упала. — О, Боже мой! Боже мой! — воскликнула она, не находя другихъ словъ для молитвы.

Когда же будетъ, наконецъ, этотъ подъемъ? Черная прямая фигура вдругъ выросла передъ нею, а за нею показалась еще группа такихъ же черныхъ вытянувшихся враговъ. Она шагнула къ нимъ, сжимая ружье, съ смутной мыслью объ оборонѣ, и въ слѣдующее мгновенье наткнулась на вѣтви карликовой сосны, обсыпавшей ее тяжелыми комками одѣта. Что это за деревья? Развѣ она проходима мимо какихъ-нибудь деревьевъ? Нѣтъ! На пути къ Траффорду не было никакихъ деревьевъ…

Она стала всхлипывать, какъ больное дитя. Но, плача, повернула сани и побрела по опушкѣ лѣса. Должно-быть, она опустилась слишкомъ низко, надо немножко подняться.

Деревья остались назади, она свернула вправо въ гору и скоро опять пришла къ деревьямъ. Снова отошла и снова вернулась на то же мѣсто. Застонала отъ злобы и отшвырнула сани. Она готова была проклинать весь міръ… А тѣло такъ мучительно ломило.

Впереди мелькнуло что то свѣтлое, словно длинная, голая, розоватая кость, торчащая изъ земли. Подойдя ближе, она увидѣла, что это оторванная отъ ствола сосны вѣтка, и стволъ былъ обнаженъ почти до корня. Вскорѣ нога ея наткнулась на свѣжій пень, потомъ на другой, выдѣлявшіеся на снѣгу своими розоватыми ранами. А вотъ и щепки! Она удивилась. «Должно быть, гдѣ-нибудь поблизости индѣйцы», — подумала она, но тутъ же сообразила, что срубилъ эти деревья ни кто иной, какъ она сама.

Она оглянулась направо. Совсѣмъ близко отъ нея поднимались отвѣсныя овалы. — О, Рагъ, — воскликнула она и выстрѣлила въ воздухъ.

Десять секундъ, двадцать, — и вдругъ поразительно громко и непонятно близко грянулъ его отвѣтный выстрѣлъ. Словно съ грохотомъ взорвался утесъ.

Въ слѣдующую минуту она увидѣла слѣды, проложенные ею ночью и утромъ. Мгновенно усталости и отчаянія какъ не бывало. Не захватить ли ей съ собой охапку дровъ? Нѣтъ, лучше сложитъ здѣсь все, что она привезла съ собой, и подтащить его на саняхь поближе къ лѣсу. Вотъ удобная площадка между двумя скалами. Можно хорошенько утоптать снѣгъ, наложивъ вѣтокъ, и сдѣлать, навѣсъ изъ одѣялъ. А спереди развести костеръ.

Быстро сложивъ на снѣгъ вещи. Марджори побѣжала по извилистой тропинкѣ къ Траффорду, пустыя сани подпрыгивали за нею. Она бѣжала такъ легко, словно ничего не дѣлала весь день.

Траффордъ замѣтно оправился и лежалъ слабый, но спокойный, съ ружьемъ на колѣняхъ, зажженной трубкой въ зубахъ и засыпанными снѣгомъ ногами.

— Уже вернулась? — сказалъ онъ и запнулся. Нѣтъ ли чего нибудь поѣсть?

Она наклонилась надъ нимъ, быстро поцѣловала въ жесткую небритую щеку и торопливо разсказала свой планъ.

IV.

Черезъ три дня они вернулись въ хижину.

Лежа ночью на краю оврага, къ которому она подтащила Траффорда во второй день, Марджори изумлялась, что такъ глубоко счастлива. Казалось бы странно, но эти дни отчаяннаго напряженія вселили въ нее какую то особую бодрость. Она сдѣлала, что хотѣла, и, наперекоръ Лабрадору и снѣжной метели, несущейся изъ полярной пустыни, побѣда осталась за ней. Она лежала и думала о томъ, какъ глубока и богата стала вдругъ ея жизнь, какъ будто во время этой борьбы съ глазъ ея была сорвана повязка, о которой она и не подозрѣвала. И, на-ряду съ сознаніемъ безконечной бренности жизни, поразившей ее впервые, когда она смотрѣла на сѣверное сіяніе, полыхавшее въ небѣ, она чувствовала, что въ ней живетъ что-то, что глубже, больше и сильнѣе горъ, неба и пустыни и всѣхъ злобныхъ силъ природы, повергавшихъ въ ничтожество ея физическое я…

А въ хижинѣ было теперь много дѣла. Въ отсутствіе ихъ противная россомаха хорошо похозяйничала и въ палаткѣ, и подъ навѣсомъ; слѣды ея виднѣлись повсюду; особенно досталось свѣчамъ, да и запасы мороженой оленины тоже замѣтно поубавились. Марджори привела въ порядокъ разбросанную посуду и жестянки съ консервами и цѣлую ночь обдумывала, какъ бы избавиться отъ этой напасти…

Траффордъ не отпускалъ ее отъ дому. Она надѣялась, что, очутившись въ теплѣ и безопасности на своей койкѣ, онъ быстро поправится, но вмѣсто того, у него появились признаки сильнѣйшей лихорадки, и раны это, уже начавшія было затягиваться, воспалились и имѣли очень скверный видъ. Кромѣ того, съ ногой тоже творилось что-то неладное, она такъ болѣла, что Марджори начала не на шутку тревожиться, и, рѣшила, что каждая женщина должна непремѣнно умѣть вправлять кости. Траффордъ не могъ спать отъ боли, — страшно ослабѣлъ, пересталъ ѣсть и вскорѣ началъ разговаривать съ самимъ собой, какъ будто не замѣчая ея присутствія. Цѣлыми часами она жалѣла о своемъ невѣжествѣ въ медицинѣ, о томъ, что не умѣла ничѣмъ облегчить его страданія, а только промывала его раны дезинфицирующими средствами и давала большія дозы хины.

И лицо его сдѣлаюсь ей словно чужимъ и незнакомымъ оттого, что на пылающихъ и осунувшихся щекахъ его, между рубцами, стала пробиваться бѣлокурая щетинка, которая быстро выросла въ густую, окладистую бороду.

Наконецъ Марджори удалось убить россомаху при помощи придуманной ею западни. Но недостатокъ свѣчей погрузилъ ихъ келью почти въ постоянный мракъ. Въ теченіе семнадцати-часовой ночи единственнымъ освѣщеніемъ былъ красный отсвѣтъ печки. Пришлось не только затворять дверь, но и затыкать всякую малѣйшую щелочку отъ ледяного воздуха. Три дня Марджори усердно сгребала снѣгъ къ наружнымъ стѣнкамъ дома, надѣясь хоть этимъ защититься отъ убійственной стужи. Когда же наступалъ вечеръ, она слушала настойчивый бредъ Траффорда и часы за часами сидѣла молча, потому что онъ не обращалъ на нее никакого вниманія. Онъ говорилъ, какъ будто съ Богомъ…

Голосъ его измѣнялся, то ясный и громкій, то бормочущій, то раздраженный и жалобный, то проникнутый глубокимъ чувствомъ, то тусклый и вялый. Мѣнялось и содержаніе его рѣчей; то онъ говорилъ, какъ бы подъ вліяніемъ вдохновенія, а то, какъ человѣкъ потерянный и смущенный, тупо повторяя однѣ и тѣ же фразы, возвращаясь къ однимъ и тѣмъ же нелѣпымъ доводамъ, мучительно твердя помногу разъ одно и то же. Марджори сидѣла противъ печки, смотря въ огонь, подкладывая дровъ, готовила пищу, а снаружи вылъ студеный вѣтеръ, гоня передъ собою пушистый снѣгъ, и все укорачивавшіеся промежутки блѣднаго разсѣяннаго свѣта, которые здѣсь назывались днемъ, приходили и уходили. Стояли трескучіе морозы съ свинцовыми снѣжными днями и беззвѣздными ночами.

Иногда рѣчи его наполняли ея умъ, какъ будто заполняли весь ея міръ, а иногда она переставала слушать ихъ, предаваясь своимъ собственнымъ мыслямъ. Иногда она засыпала и, проснувшись, снова слышала, какъ онъ говоритъ. Но медленно стала ей выясняться опредѣленная нить въ его рѣчахъ, развитіе опредѣленной мысли.

По временамъ онъ заговаривалъ о своихъ прежнихъ изслѣдованіяхъ и дѣлалъ руками какія то движенія, словно писалъ на доскѣ, и потомъ сердился, что не можетъ вспомнить написанное. Иногда онъ снова находился въ когтяхъ рыси и старался спасти свои глаза. — У! — кричалъ онъ. — Какія лапы! Прочь лапы! Прочь лапы! Ножъ? Ножъ? Ага, вотъ онъ! А-ахъ ты, тварь!

Но главную суть его рѣчей представляла цѣль ихъ поѣздки на Лабрадоръ. Марджори начала замѣчать, что что бы ни мелькало въ его умѣ и рѣчахъ, эта тема постоянно повторялась и росла, и что онъ возвращался къ заключенію, къ которому пришелъ, а не къ началу вопроса, и исходилъ изъ этого заключенія…

— Видишь-ли, — говорилъ онъ, — наша жизнь --ничто, ничто сама но себѣ. Я это знаю, никогда въ этомъ не сомнѣвался. Мы, индивидуумы, только заимствуемъ сложную смѣсь свойствъ у силъ, породившихъ насъ, и черезъ короткій промежутокъ времени возвращаемъ ихъ, нѣсколько измѣненными, вотъ и все — наслѣдственныя качества, традиціи, ногти дѣдушки, губы бабушки, вѣру какой-нибудь секты, идеи своей эпохи. Мы живемъ, потомъ умираемъ, а нитки тянутся и въ ту сторону, и въ эту. И создаютъ другихъ людей. Безсмертно не это — не наши взгляды или привычки, не наши мысли или воспоминанія. Это только формы одной безсмертной сущности… Одной безсмертной сущности…

Голосъ замеръ, какъ будто въ недоумѣніи, потомъ докончилъ:,

— Но мы должны участвовать въ безсмертіи, вотъ .что я думаю. Мы должны участвовать въ безсмертіи.

— Я хочу сказать, что мы, какъ элементы въ магнитѣ, должны лежатъ не вразбродъ, какъ попало, а указывать въ опредѣленную точку, должны быть поляризованы… Понимаешь, въ человѣкѣ должно быть нѣчто отъ микрокосма.

— Аналогіи уходятъ вмѣстѣ съ человѣкомъ. Предположимъ, что желѣзо еще не намагничено. Предположимъ, цѣль еще должна явиться; предположимъ, безсмертной сущности еще нѣтъ, она еще не существуетъ, но стремится существовать… Боже! то утро! Когда родился ребенокъ! И потомъ она — съ улыбкой на губахъ, немножко раскраснѣвшаяся и гордая — какъ будто не случилось ничего изъ, ряду выходящаго. Ничего чудеснаго. А вѣдь намъ была дарована новая жизнь!

Немного погодя, онъ снова вернулся къ тому же. — Это хорошій образъ, — сказалъ онъ: — нѣчто стремится существовать, что не матерія, не принадлежитъ ни времени, ни пространству; это нѣчто задушено, замкнуто и старается выйти на волю. Невнятные крики рожденья, полуслѣпые глаза, глухія уши, жалкія, маленькія, безтолково сующіяся руки. Сначала это нѣчто совсѣмъ слѣпо, протоплазма, сокращающаяся и передвигающаяся подъ водой, а потомъ вдругъ на берегъ выползаютъ растенія, по краямъ рѣкъ появляются насѣкомыя и пресмыкающіяся, звѣри съ отблескомъ солнца въ глазахъ, отражающихъ солнце. И, наконецъ, въ результатѣ долгой интермедіи желанія и страха — обезьяна, обезьяна, которая внимательно оглядѣлась, удивилась и нацарапала странныя каракули на кости… — Онъ замолчалъ и задумался, и Марджори тревожно взглянула на его смутно бѣлѣющее въ тѣни лицо.

— Я уже ничего не говорю о послѣдующемъ, — сказалъ онъ наконецъ. И повторилъ еще разъ прежде, чѣмъ мысли его перешли къ другому.

— И вотъ, поскольку я вижу, во времени и въ пространствѣ, какъ я ихъ знаю, — есть нѣчто, стремящееся къ существованію. Это вѣрно по отношенію къ моимъ предѣламъ. Что могу я сказать внѣ ихъ? Оно стремится существовать, становится сознательнымъ, сознаетъ себя. Вотъ тутъ-то вступаю я, какъ часть этого нѣчто. Надъ звѣремъ, живущимъ во мнѣ, живетъ и оно — желаніе знать лучше, прекраснѣе, и передать мое знаніе. Это все, что заключается для меня въ жизни, помимо пищи, крова и тому подобнаго. Это Существо открываетъ глаза, слушаетъ, пытается понять. Все хорошее въ человѣкѣ — именно это: то, что онъ смотритъ и пишетъ картины, слушаетъ и сочиняетъ пѣсни, создаетъ, философію и науки, изслѣдуетъ новыя силы, строитъ мосты и машины, подчиняетъ себѣ электрическую искру и дѣлаетъ пушки. Въ глубинѣ моей души живетъ это. Мы начали съ царапанья на кости, и мы еще недалеко ушли отъ этого. Я часть этого начала — смѣшанная съ другими вещами. Каждая книга, каждое искусство, каждая религія — именно это: попытка уразумѣть и выразить — смѣшанная съ другими вещами. Ничто другое не имѣетъ никакого значенія. Говорю тебѣ, рѣшительно ничто. Я всегда такъ думалъ. Всю свою жизнь. — Только я позабылъ… Каждый человѣкъ съ мозгами вѣритъ въ это въ глубинѣ своего сердца. Только онъ занимается другими дѣлами и позабываетъ. Онъ идетъ стрѣлять рысь и ломаетъ себѣ ноту. Странная, инстинктивная, грубая штука — выслѣживать рысь, чтобы убить ее! Я согласенъ съ тобой, Марджори. Совершенно согласенъ.

— Въ чемъ? — воскликнула она, безмѣрно пораженная, что онъ обратился къ ней.

— Согласенъ съ тобой, что довольно нелѣпо итти убивать рысь. И какія у нея огромныя лапы — непропорціонально большія! Должно быть, спеціально приспособленныя для глубокаго снѣга.. Ужасныя лапы… Но самое главное, я говорю, самое главное — это пріобрѣтать знаніе и выражать его. Все на свѣтѣ ведетъ къ этому.. Цивилизація, общественное устройство — только къ этому. Если откинуть это, вся жизнь человѣка, его дѣла, законы и политика, мораль и обычаи — безсмыслица, безсмыслица и безсмыслица.

Охота за рысью! Просто способъ быть обглоданнымъ и исцарапаннымъ — до состоянія пониманія. Почемъ знать?.. — Голосъ его сталъ низокъ и ясенъ. — Пониманіе распространяется, какъ свѣтъ зари… Логика и языкъ, неуклюжія приспособленія, но соотвѣтствующія нашимъ потребностямъ, мысль, которая проясняется и обогащается, и, когда-нибудь — скоро — достигнетъ всякаго человѣка, затронетъ всякаго человѣка на землѣ, внося гармонію въ поступки и намѣренія, соединяя людей въ исполинскія коопераціи, страшныя коопераціи… Пока человѣкъ не встанетъ на землѣ, какъ на подножіи, и не коснется руками звѣздъ…

— А потомъ я пошелъ на эту резиновую фабрику и потратилъ семь лѣтъ своей жизни на то, чтобы повышать и понижать акціи и наживать на этомъ деньги. Странная игра! И какой, въ сущности, оселъ этотъ Беренсъ! Но тутъ есть какой-то пробѣлъ!.. — Онъ долго твердилъ эту фразу, потомъ, помолчавъ, продолжалъ:

— Есть коллективный умъ, растущая всеобщая сознательность, — проясненіе. Что то отвлекло меня отъ него. Но я его знаю. Моя работа, мое мышленіе составляли часть его. Потому я такъ и бѣсился на Беренса.

— На Беренса?

— Ну, да, конечно. Онъ свернулъ въ сторону, и не туда, куда нужно. Это такъ злитъ меня. Потребуются цѣлые годы, громадныя усилія какого-нибудь блестящаго ума будутъ потрачены, чтобы расчистить путь послѣ Беренса.

— Да, но суть вотъ въ чемъ… — голосъ его сталъ рѣзокъ. — Зачѣмъ я занялся добываніемъ денегъ и впустилъ Беренса? Почему вообще и во все впутывается Беренсъ?… — Онъ долго молчалъ, потомъ началъ отвѣчать себѣ. — Конечно, — говорилъ онъ, — я — или кто то другой — оказалъ, что этотъ коллективный умъ смѣшанъ съ другими вещами. Это что-то исходящее изъ жизни — не обычная сущность жизни. Какъ бы испареніе… Вродѣ огненныхъ языковъ, сошедшихъ въ день Святого Духа… Странно, какъ человѣкъ возвращается къ этимъ образамъ. Можетъ быть, я еще умру христіаниномъ… Другіе христіане не будутъ этимъ особенно довольны. Что такое я говорилъ?.. Это-то, къ чему я стремлюсь, что должно проникнуть меня, но не то, что я семь. Какъ разъ постольку, поскольку я отдаюсь чистому познанію, выясненію чувствъ и мыслей въ моемъ мозгу и въ словахъ, пониманію и выраженію реальностей и соотношеній въ жизни, постольку я достигаю Спасенія… Спасенія!.. — Вопросъ: для всѣхъ ли Спасеніе — одно и то же? Можетъ быть, для одного человѣка Спасеніе есть изслѣдованіе и мысль, а для другого выраженіе въ искусствѣ, а для третьяго — уходъ за прокаженными. Лишь бы только онъ дѣлалъ это въ духѣ. Надо дѣлать въ духѣ… — Наступило молчаніе, словно онъ старался преодолѣть какую-то трудность и вернуться къ своимъ доводамъ.

— Это пламя, которое взвивается изъ жизни, которое очищаетъ жизнь отъ безсмысленной пошлости — не есть жизнь. Запомнимъ это. Это существенно. Это очень важный пунктъ.

— Я никогда не говорилъ объ этомъ съ Марджори. Я прожилъ съ ней девять лѣтъ, даже больше, и ни разу не говорилъ съ ней о религіи. Ни разу. Какъ это странно. Всякая другая супружеская пара во всѣ другія времена говорила бы безъ конца о религіи… Люди должны говорить о религіи.

Онъ сдѣлалъ убѣждающій жесть рукой. — Видите ли, Марджори — это жизнь, — сказалъ онъ. — Она захватила меня. — Онъ говорилъ медленно, какъ бы тщательно слѣдя за своими мыслями. — До встрѣчи съ нею, пожалуй, я жилъ только наполовину. Да! Однако, я не помню, чтобы чувствовалъ какую-нибудь неполноту. Женщины, конечно, интересовали меня, иногда возбуждали — напримѣръ, та дѣвушка у Іонверовъ!.. Гм… Я былъ увлеченъ своей работой. Это была благородная работа: половину изъ нея теперь ужъ забылъ, я хочу сказать полу-скрытые намеки — странно, до чего человѣкъ легко позабываетъ! — Но я зналъ, я чувствовалъ, что иду къ глубокимъ, широкимъ вещамъ. Это было все равно, что изслѣдовать пещеры — чудовищныя, безпредѣльныя пещеры! Боже, какія пещеры!.. Безмолвныя — подземныя. Изумительныя и прекрасныя. Онѣ все еще лежатъ и ждутъ другого человѣка, который изслѣдуетъ ихъ. Другіе люди найдутъ ихъ… Потомъ пришла она и какъ будто завладѣла всѣмъ. О! ея красота, оживленность и яркая стремительность, и дивная своеобразность! Вотъ въ чемъ загадка! Я всегда любилъ ее. Когда она прижалась къ моей груди, мнѣ показалось, что это — вѣнецъ жизни. Да, да, пещеры! Старыя пещеры! Все остальное какъ будто потеряло значеніе. Но что-то все же сохранило свое значеніе. Даже многое. Я это узналъ скоро. А когда родился первый ребенокъ! Это, въ теченіе нѣкотораго времени, было божественно… Да, — та квинтъ-эссенція жизни, какая дивная у нея алчность, аппетитъ, — живой интересъ къ вещамъ! Она ловить налету. Она такъ дьявольски интеллигентна. Какъ ясны ея глаза! Какъ быстры, точны руки!.. Только работа моя оказалась вытѣсненной изъ моей жизни и кончилась, а она какъ будто не почувствовала этого, не замѣтила. Въ этомъ было какое-то пренебреженіе. Да, пренебреженіе. Какъ будто все это былъ пустякъ…

— Дорогой мой! — прошептала Марджори. Ей хотѣлось сказать ему, что теперь это имѣетъ для нея огромное значеніе, но она знала, что онъ не услышитъ.

Голосъ его понизился. — Это поразительно, — проговорилъ онъ. — Какія двѣ разныя вещи.

Потомъ вдругъ хрипло вскрикнулъ: — Я не долженъ былъ жениться на ней, никогда, — никогда, никогда! У меня была своя задача. Я отдалъ себя ей. О, какое огромное величіе, какіе возвышенныя, какія страшныя вещи открыты уму человѣка! А мы рождаемъ дѣтей, живемъ въ безтолковыхъ домахъ и играемъ, и ѣдимъ и болтаемъ, болтаемъ, болтаемъ! О, Боже, сколько болтовни въ моей жизни! Безуміе! И эти женщины съ своими нарядами! Мнѣ кажется, я слышу шелестъ ихъ юбокъ, чувствую запахъ ихъ духовъ! Какой позоръ, — какъ будто то, что онѣ дѣлаютъ съ собой и другъ съ другомъ, стоить ломаннаго гроша; псевдоимпровизированыя остроты, стараніе казаться моложе — и подо всѣмъ этимъ вѣчный обманъ, обманъ и обманъ, и поклятая борьба изъ-за денегъ!

— Марджори, Марджори, Марджори! Почему она такъ хороша, и почему она не лучше! Почему она не стоитъ всего этого!.. Нѣтъ! Я не хочу продолжать этого — никогда! Я хочу вернуться назадъ! — Я хочу начать жизнь сначала, хочу вернуться къ старому! Хочу науки, духа пытливости, который умеръ во мнѣ, хочу вернуться въ свою тихую, безмолвную комнату, мирную, какъ келья, хочу работы, ведущей къ свѣту. О, приближеніе этого свѣта, предчувствіе открытія, высокая радость, когда обобщеніе, какъ солнце, встаетъ надъ фактами — озаряетъ ихъ общимъ смысломъ. Вотъ, чего я хочу. Вотъ, чего я хотѣлъ всегда…

— О, Боже, возврати мнѣ потерянное время, мнѣ противна жизнь, которую я избралъ. Она противна мнѣ! Это — дѣятельная смерть! Возврати мнѣ то время, Боже!.. Зачѣмъ ты создалъ меня и потомъ погубилъ мою жизнь? Почему мы созданы такъ, что совершаемъ безуміе за безуміемъ? Безуміе! и мозги, созданные для того, чтобы возноситься въ высь небесъ, пресмыкаются во прахѣ! Во прахѣ, во прахѣ!

Онъ тихо повторялъ безсвязныя фразы, замиравшія въ шопотѣ и молчаніи, а Марджори слушала и съ безшумной ловкостью прислуживала ему.

V.

Однажды, — она уже не соображала, въ какой именно день, потому что потеряла счетъ днямъ, — Марджори поставила кипятить воду и, отворивъ дверь, выглянула наружу. Снѣгъ сверкалъ алмазами, воздухъ былъ мягокъ и тихъ. Она подумала, что хорошо было бы Траффорду подышать этимъ краткимъ великолѣпіемъ, оглянулась и увидѣла, что глаза его, спокойные и какъ будто недоумѣвающіе, устремлены на яркій свѣтъ.

— Хочешь побыть немножко на воздухѣ? — спросила она.

— Да, — сказалъ онъ и собрался встать.

— У тебя сломана нога, — вскрикнула она, предупреждая его движеніе. Онъ взглянулъ на нее и отвѣтилъ: — Ахъ, да, — я забылъ.

Она вся дрожала, ожидая, что онъ узнаетъ ее и заговоритъ. Придвинула къ его койкѣ тѣ же салазки, на которыхъ привезла его съ горы, и, поцѣловавъ, показала, какъ ему нужно повернуться, чтобы спуститься на доску. Потомъ приподняла его; онъ совершенно сознательно помогалъ ей. Она закутала его, вывезла наружу и зажгла большой костеръ у его ногъ, все еще боясь радоваться наступившей въ немъ перемѣнѣ.

Онъ ничего не говорилъ, но глаза его слѣдили за ней съ выраженіемъ усталаго любопытства. Нѣкоторое время онъ съ улыбкой глядѣлъ на солнце, потомъ закрылъ глаза, и все такъ же слабо улыбаясь, лежалъ, не шевелясь. Она страшно боялась, что, если она заговоритъ съ нимъ, эта неожиданная сознательность исчезнеть. Она занималась своими утренними дѣлами, то и дѣло поглядывая на него, пока спокойствіе его обращеннаго къ небу лица не повергло ее вдругъ въ ужасъ, и она подбѣжала къ нему, наклонилась, полная страха и надежды, и увидѣла, что онъ спитъ, крѣпкимъ младенческимъ сномъ, и дышетъ легко и свободно…

Когда онъ проснулся, солнце уже покраснѣло на западѣ. Глаза его встрѣтились съ ея взглядомъ, и онъ какъ будто удивился.

— Я спалъ, Марджори? — спросилъ онъ.

Она кивнула головой.

— И грезилъ? Я припоминаю смутно, будто я проповѣдовалъ въ какомъ то темномъ, пустынномъ мѣстѣ, гдѣ ничего не было… Я что-то развивалъ, доказывалъ… Да! Послушай! Не найдется-ли на свѣтѣ такой штуки, какъ яйцо въ смятку — и кусочекъ хлѣба съ масломъ?

Онъ подумалъ съ минуту. — Да, конечно, — сказалъ онъ, — я сломалъ ногу. Ну, и лапы! Я думалъ, что эта тварь выцарапаетъ мнѣ глаза! Какое счастье, Мэджъ, что она не выцарапала мнѣ глаза, и вѣдь чистая случайность, что они уцѣлѣли.

Онъ взглянулъ на нее. — Да, трудненько тебѣ было. Сколько времени это продолжалось?

Она обомлѣла отъ страха, увидя, что онъ приподнялся на локтяхъ и сѣлъ.

— Нога, нога! — воскликнула она.

Онъ протянулъ руку и пощупалъ ногу. — Здорово одеревенѣла, — сказалъ онъ. — Дай мнѣ чего-нибудь поѣсть, — вѣдь у насъ же были яйца, свѣжія, мороженыя яйца — а потомъ мы снимемъ эти лубки, и я попробую походить. А? Отчего не попробовать? И какъ это ты меня вытащила изъ этой западни, Мэджъ? Я думалъ, что замерзну не хуже яицъ. (А яйца сейчасъ придутся очень кстати. Положи ка парочку въ кастрюлю и дай вскипѣть разокъ). У меня сохранилось какое то смутное впечатлѣніе… Клянусь Богомъ, Мэджъ, ты навѣрно совсѣмъ измучилась. Задалъ я тебѣ хлопотъ!

Глаза его, полные горячей нѣжности, какой она не видѣла уже давно-давно, пытливо всматривались въ ея лицо. — Да, да, — тихо повторилъ онъ.

Всѣ силы покинули ее при этомъ проявленіи его нѣжности.

— О, дорогой мой, — прошептала она, опускаясь возлѣ него на колѣни, — дорогой, дорогой мой! — и, стараясь все-таки не задѣть его больную ногу, она плача прижалась къ его груди.

Онъ смотрѣлъ на нее, обнималъ, гладилъ по спинѣ. О, блаженство! Онъ вернулся. Вернулся къ ней.

— Сколько времени это продолжалось? — спросилъ онъ. — Бѣдная моя, голубка! Бѣдняжка! Сколько времени это продолжалось?

VI.

Съ этого дня Траффордъ сталъ поправляться. Раны быстро подживали. Марджори пришлось обрѣзать большіе куски гангренозной обмороженной ткани, и было ясно, что у него навсегда останется огромный шрамъ на лбу и на щекѣ, но на чистомъ, свѣжемъ воздухѣ начавшееся заживленіе шло быстрыми шагами. Нога срослась, хотя и нѣсколько укоротилась противъ другой, и съ утолщеніемъ на лодыжкѣ, но все-таки обѣщала быть вполнѣ пригодной. Они осмотрѣли ее при свѣтѣ горящей печки и долго обсуждали, можно ли попробовать ступить на нее. Когда доктора позволяютъ становиться на сломанную ногу? У Марджори было смутное представленіе, что нужно выждать шесть недѣль, но она не могла вспомнить, сколько прошло времени.

— Мнѣ кажется, что уже достаточно, — сказалъ Траффордъ. — Давай попробуемъ.

Она смастерила ему костыль, острогала и обвязала шкурой россомахи — бѣдной жертвы голода!

— Должно быть, теперь около средины декабря, — говорила она, стоя на колѣняхъ у печки и подбрасывая дрова, — такъ, между двѣнадцатымъ и четырнадцатымъ. Трудно сообразить. И, знаешь, я довольно свободно распоряжалась съ провизіей. И этотъ звѣрекъ тоже, пока я не прикончила его. — Она кивнула на шкурку. — Такъ что если мы просидимъ здѣсь до прилета птицъ, намъ надо быть очень экономными. Надо раздѣлить всю провизію на порціи и отложить попеченіе о пирахъ. А порціи — не знаю, ужъ къ чему онѣ сведутся.

— Ну, что-жъ, — сказалъ Траффордъ, любуясь ея серьезностью. — Будемъ держаться порцій.

— Марджори, — спросилъ онъ вдругъ, — ты жалѣешь, что мы пріѣхали сюда?

— Нѣтъ! — отвѣтила она безъ колебаній.

— И я тоже. — Онъ помолчалъ. — Я нашелъ тебя, — сказалъ онъ. — Дорогая моя грязнуля! Знаешь, ты вѣдь ужасно грязная.

— А я нашла себя, — задумчиво отвѣтила она. — Я чувствую, что никогда какъ будто не любила тебя до этой хижины. То-есть, любила по своему…

— А Швейцарія, — напомнилъ онъ. — Не будемъ забывать хорошаго, Марджори.

— Ну, да, конечно. Если такъ!… Но теперь — теперь ты точно вросъ въ меня. Мы были пустыми, красивыми, молодыми существами въ любви. Это было пріятно, отрадно, — какъ отрадна юность. Но это не то. Должно быть, я, дѣйствительно, очень грязна. Подумай только! Я тащила тебя по снѣгу до того, что плечи у меня были всѣ въ крови. Я плакала отъ боли и все-таки везла тебя. О, дорогой, дорогой мой! — Онъ поцѣловалъ ее въ голову. — Я держала тебя въ своихъ объятіяхъ, чтобы ты не замерзъ. Скорѣе я замерзла бы сама. И можетъ быть, мы еще умремъ вмѣстѣ отъ голода… Дорогой мой, если только я придусь по вкусу, ты можешь съѣсть меня… Я начинаю понимать. У меня было просвѣтленіе. И я стала понимать. Я стала понимать, чѣмъ была для тебя жизнь, и какъ я ее портила тебѣ.

— Мы оба портили ее, Марджори!

— Нѣтъ, я одна. — Она сѣла на полъ и посмотрѣла на него. — Ты помнишь, что ты говорилъ въ бреду?

— Нѣтъ. А что я говорилъ?

— Это все равно. Только ты заставилъ меня понять. Ты никогда не сказалъ бы мнѣ этото. Ты всегда проявлялъ слабость по отношенію ко мнѣ. Но теперь мнѣ ясно, почему мы не сохранили своего счастья, почему мы стали такими чужими. И если мы останемся живы и вернемся, то мы вернемся, покончивъ разъ, навсегда со всѣмъ этимъ.

— Съ чѣмъ?

— Съ этимъ разладомъ. Дорогой мой, я была глупа, эгоистична, капризна и жадна. Мы оба были виноваты, но виновата была я. Да, да, я. О, такъ и должно было быть. Что такое мы, женщины, — полу-дикарки, полу-домашнія животныя, праздныя созданія алчности и желанія, — и вдругъ мы требуемъ всѣхъ, правъ и уваженія къ нашимъ душамъ. Твоя жизнь была въ моихъ рукахъ съ той минуты, какъ мы встрѣтились. Если бы я знала… Это не значитъ, что мы можемъ создавать или направлять васъ — я не претендую на роль вдохновительницы, — но мы можемъ освободить васъ. Мы не должны давить на васъ; мы можемъ спасти васъ отъ инстинктовъ и страстей, которые влекутъ васъ отдаться всецѣло въ вашу власть…. Да, я начинаю понимать. О, дитя мое, мой мужъ, мой — человѣкъ! Ты говорилъ о своей погибшей жизни!.. Я много думала и стала понимать, чѣмъ должна бытъ женщина. Мы — отвѣтственная половина человѣчества. А мы забыли это. Мы думаемъ, что совершили чудо, если произвели на свѣтъ людей и поулыбались немножко…. Женщина должна быть устойчивѣе мужчины и должна обладать большимъ самопожертвованіемъ, потому что если она падетъ, она причинитъ больше вреда, чѣмъ мужчина. А что она получаетъ, если падетъ? Наряды, ковры, вышивки и красивую обстановку.

— Милая моя старушка Мэджъ, — сказалъ онъ, — разныя бываютъ женщины и разные мужчины.

— Ну, хорошо, тогда — такія женщины, какъ я, и такіе мужичины, какъ ты.

— Я сомнѣваюсь даже въ этомъ.

— А я нѣтъ. Я нашла свое мѣсто. Я сдѣлала своего властелина своимъ слугой. Мы, женщины, забрали всѣ блага міра, а сами не помогаемъ ничему. Ты тащилъ меня на своей спинѣ до тѣхъ поръ, пока не сталъ, проклинать жизнь. Я заставила тебя работать на меня, любить, наряжать, содержать меня и моихъ дѣтей, потворствовать моему тщеславію и моей жадности… Нѣтъ, не мѣшай мнѣ говорить. Я такъ раскаиваюсь, дорогой мой, такъ разкаиваюсь, что готова стать на колѣни и выйти за тебя замужъ еще разъ, исправить твою сломанную жизнь и начать все сначала… — Она остановилась. — Нельзя начать сначала, — сказала она. — Но я хочу начать что-нибудь новое. Дорогой мой; ты еще молодой человѣкъ, передъ нами еще тридцать или сорокъ лѣтъ жизни, сорокъ лѣтъ, а, можетъ, и больше… Что мы сдѣлаемъ съ этими годами? Мы любили, у насъ есть дѣти. Что же остается? Здѣсь мы можемъ обдумать это, выработать планъ, день за днемъ. Что мы сдѣлаемъ съ нашей жизнью? Скажи мнѣ, дай мнѣ раздѣлить все съ тобой. Ты знаешь. Что мы сдѣлаемъ съ жизнью?

Въ вечеръ того дня, когда Траффордъ впервые попробовалъ начать ходить, они проговорили до поздней ночи. День этотъ былъ великимъ и знаменательнымъ, полнымъ смѣха и радости. Сначала Траффордъ проявлялъ забавную робость, по дѣтски цѣплялся за Марджори, такъ что ей пришлось поддерживать его изо всѣхъ силъ, и она.х старалась скрыть собственный страхъ подъ маской насмѣшливаго ободренія. Костыль оказался замѣчательнымъ. — Это мои глупыя колѣнки, — говорилъ Траффордъ. — Нога совсѣмъ молодецъ, а колѣнки не держатъ.

За обѣдомъ они съѣли порцію цѣлыхъ двухъ дней и на ужинъ сварили какой-то особенный супъ: — Скоро прилетятъ птицы, — объясняли они другъ другу, — утки и гуси прилетятъ еще раньше мая. Въ маѣ вѣдь прилетаютъ ужъ послѣднія.

Потомъ, когда Траффордъ улегся на свою койку, а она наложила въ печку свѣжаго хворосту, онъ возобновилъ разговоръ о религіи, начатый нѣсколько дней тому назадъ.

— Видишь ли, — говорилъ онъ, — я всегда вѣрилъ въ Спасеніе. Мнѣ кажется, мужчина стѣсняется признаться въ этомъ — даже своей женѣ. Но я всегда болѣе или менѣе ясно сознавалъ, что есть что-то. къ чему стремится жизнь. Я согласенъ, что сознаніе это было довольно смутно. Я не думаю, чтобы когда-нибудь вѣрилъ въ индивидуальное спасеніе. Видишь ли, я чувствую, — это глубокіе вопросы, а чѣмъ становишься глубже, тѣмъ болѣе утрачиваешь свою индивидуальность. Вотъ почему человѣкъ думаетъ объ этихъ вещахъ въ темнотѣ и одиночествѣ — и ему трудно говорить о нихъ. Человѣкъ имѣетъ индивидуальный голосъ, индивидуальное родимое пятно или индивидуальную старую шляпу, но душа — душа не то. Когда я говорю съ тобой о религіи, то говорю уже не я… Вопросъ о томъ, что намъ дѣлать съ жизнью, вопросъ этого не для меня и для тебя, какъ отдѣльныхъ лицъ, но для меня и для тебя, какъ человѣчества. Я говорю слишкомъ туманно, Мэджъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, продолжай, — отозвалась она.

— Видишь ли, когда мы съ тобой говоримъ о порціяхъ, — это говоримъ мы, но когда мы говоримъ о религіи — это говоритъ человѣчество. Размышляя, человѣчество проявляетъ не большую самоувѣренность, чѣмъ нищій, когда молится, хотя это значитъ, что онъ обращается прямо къ Богу и говоритъ съ нимъ. Спасеніе — вещь коллективная и мистическая, или его вовсе нѣтъ. Представь себѣ Всемогущаго Бога и меня, сидящими на небѣ и раздѣляющими вѣчность. Богъ и Рагъ Годвинъ Траффордъ, членъ Научнаго Общества — это глупо. Представь себѣ человѣка въ ботинкахъ номеръ седьмой, въ пиджакѣ моды девятьсотъ четырнадцатаго года, сидящаго передъ Богомъ. Это каррикатура. Но Богъ и Человѣкъ! Въ этомъ есть смыслъ, Марджори… — Онъ остановился и взглянулъ на нее.

Марджори сидѣла, освѣщенная краснымъ отблескомъ пламени, и смотрѣла на него. — Какія ты говоришь странныя вещи. — сказала она. — Я никогда объ этомъ не думала. Удивляюсь, почему? Должно быть, слишкомъ была занята другимъ. Но продолжай и повѣдай мнѣ тайны, которыя столько времени скрывались отъ меня.

— Такъ вотъ: мы должны говорить объ этихъ вопросахъ, какъ человѣчество, — или оставить ихъ въ покоѣ и стрѣлять фазановъ.

— Ахъ, если бъ я могла сейчасъ подстрѣлить фазана, — невольно прошептала Марджори.

— На чемъ же мы остановились? Что намъ нужно? — я подразумѣваю всѣмъ людямъ и королямъ и нищимъ? Знаешь, Марджори, вотъ что: Пониманіе. Человѣчеству нужно сознаніе того, что оно не понимаетъ, что оно не умѣетъ выразить, что оно полуслѣпо. Намъ не дано глазъ, чтобы видѣть великія вещи, но дано обѣщаніе — намекъ на такіе глаза. Отъ безсознательнаго, грубаго, животнаго мрака мы пришли не къ зрѣнію, а къ ощущенію озаренія, къ ощущенію свѣта, пробивающагося сквозь нашу тьму… Я чувствую, что человѣку теперь важнѣе всего познавать. Его наивысшій долгъ — чувствовать, сознавать, видѣть, понимать, выражать до крайнихъ предѣловъ своихъ силъ. — Онъ приподнялся и сѣлъ, и при трепетномъ мерцаніи огня она въ первый разъ увидѣла, какъ сильно онъ похудѣлъ, какъ впалы и блестящи его глаза; волосы свисали ему на глаза, а жесткая борода спускалась на грудь. — Всѣ религіи, — продолжалъ онъ, — всѣ философіи претендовали на слишкомъ многое. У насъ еще нѣтъ словъ для религіозныхъ или метафизическихъ истинъ, у насъ нѣтъ достаточно широкаго и прочнаго фундамента, на которомъ можно было бы строить. Религія и философія были безастѣнчивы и хвастливы. Да, хвастливы! Онѣ были, какъ доктора, которые всегда заявляли, что могутъ лечить все, что угодно, а на самомъ дѣлѣ и по сейчасъ имѣютъ только самыя начатки знанія, на которыхъ могутъ основывать свое леченіе. У нихъ не было смиренія, не было благородства пребывать въ своемъ незнаніи. Священники взяли каменныхъ и деревянныхъ идоловъ, философы взяли странныя сочетанія избитыхъ словъ, матафоръ, аллегорій, абстракцій — Подумай только объ ихъ глупомъ старомъ Абсолютѣ. Я слышалъ разъ, какъ въ Аристотельскомъ Обществѣ Гальденъ въ теченіе цѣлаго часа, — да нѣтъ, больше часа, — распространялся такъ ловко и гладко, словно хорошо смазанная машина для сосисекъ о разныхъ видахъ Абсолюта и никто изъ насъ не высмѣялъ его! Какая безсодержательность въ такихъ углубленностяхъ! У нихъ нѣтъ вѣры, вѣры, вѣры въ терпѣніе, вѣры ожидать грядущаго Бога. А разъ мы не знаемъ Бога, разъ мы не знаемъ Его воли, не ясно ли, что наша жизнь должна быть исканіемъ Его и Его воли? Можетъ ли имѣть значеніе что-либо другое — послѣ того, какъ мы освободились отъ давленія непосредственной необходимости? Вотъ моя вѣра Марджори, вотъ самая суть моего я.-- Онъ умолкъ.

— Вернешься ты къ своей работѣ? — внезапно спросила она. — Вернешься ты въ свою лабораторію?

Онъ молча смотрѣлъ на нее съ минуту. — Никогда, — сказалъ онъ, наконецъ.

— Но… — начала она, и слово упало съ ея губъ, какъ тяжелый камень въ коледезь…

— Дорогая, — отвѣтилъ онъ, — я думалъ объ этомъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ свою милую, пыльную лабораторію, и всѣ свои чудесные, тонкіе опыты, — я жилъ. Тотъ человѣкъ отсталъ отъ меня на цѣлыхъ семь лѣтъ. Работать надъ тѣми загадками, которыя я нашелъ, долженъ другой человѣкъ и, я думаю, болѣе молодой. Я выросъ — во что-то другое. Для меня уже не имѣетъ значенія то, какъ атомы соединяются другъ съ другомъ, или почему они соединяются такъ, а не иначе. Я узналъ тебя и весь міръ, въ которомъ мы живемъ, и умъ мой наполненъ рядомъ новыхъ загадокъ. Я хочу заняться совсѣмъ новой работой… Жизнь свалила меня одинъ разъ, но я не думаю, чтобы это удалось ей вторично… — Я хочу изучать людей. — Онъ остановился, она смотрѣла на него съ разгорѣвшимся лицомъ.

— Я хочу вернуться, наблюдать и мыслить, — и можетъ быть, буду писать, думаю, что буду писать критику. Но вѣдь все, что имѣетъ значеніе, есть критика?… Я хочу войти въ соприкосновеніе съ людьми, мысли. И ты со мной, Марджори. Все, что я буду писать, ты должна просматривать и обдумывать. Я хочу, чтобы ты читала вмѣстѣ со мной… Теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, когда, мы опять начали разговаривать, понимаешь, разговаривать…

Голосъ его прервался. Что-то заставило ихъ обоихъ умолкнуть. Онъ протянулъ къ ней исхудавшую руку, и она скользнула на колѣни, чтобы взять ее.

— Не ожидай отъ меня слишкомъ многаго, — прошептала; она. — Не забывай, что женщина — не мужчина.

— Ну, старушка Мэджь. — сказалъ онъ, — мы съ тобой можемъ итти объ руку. Развѣ я не полюбилъ тебя съ самаго начала, съ того времени еще, когда экзаменовалъ тебя — именно за то, что у тебя ясный умъ?

Она освободилась изъ его объятій и сѣла рядомъ съ нимъ на полу. — Мнѣ кажется, я понимаю, что ты хочешь дѣлать, — сказала она. — Въ первый разъ я начинаю видѣть жизнь, какой она можетъ стать для насъ. — Странныя мысли мелькали у нея въ головѣ. И вдругъ она вскрикнула звонкимъ голосомъ, который онъ такъ любилъ въ ней. — Боже милостивый! какая нелѣпость! Какая безконечная нелѣпость!

— Что? Что такое?

— Вѣдь я чуть не вышла за Магнета. — Больше ничего.

Она вскочила. Снаружи рванулъ вѣтеръ, взметая на крышѣ снѣгъ, да скрипѣла, дверь. — Половина двѣнадцатаго, — воскликнула Марджори, взглянувъ на часы, висѣвшіе надъ печкой. — Мнѣ еще не хочется спать. А тебѣ? Я заварю чаю, — давай кутнемъ. А потомъ будемъ говорить. Такъ хорошо говорить съ тобой! Такъ хорошо!… Ахъ, у меня блестящая идея! Какъ ты думаешь, ради такого торжественнаго дня не достать ли мнѣ бисквитовъ. — На лицѣ ея была замѣтная тревога. — Только по одному, — сказала, она, стараясь скрыть оттѣнокъ всякой преступности въ голосѣ. — Одинъ вѣдь ничего не составить, какъ ты думаешь?

Она погрѣлась нѣсколько минутъ около печки, прежде чѣмъ пойти въ полярный уголъ, гдѣ стояла жестянка съ чаемъ. — Еслибъ мы могли, дѣйствительно, жить такъ, — сказала она, — когда опять вернемся домой!

— А почему же нѣтъ? — спросилъ онъ.

Онъ обернулся, когда она загремѣла коробкой съ бисквитами, и смотрѣлъ, какъ она вынимала драгоцѣнные кружочки.

— Ну, въ такомъ случаѣ, я выкурю еще трубочку, — воскликнулъ онъ съ веселымъ воодушевленіемъ. — Благодареніе Богу за неограниченность въ табакѣ.

А умъ Марджори уже былъ занятъ мыслями объ этомъ новомъ, представленіи о жизни, цѣлью которой является пониманіе. Она готовила чай, а живое, конкретное воображеніе рисовало ей, какъ, они будутъ жить по возвращеніи. Она представляла себѣ эту жизнь не иначе, какъ въ рамкѣ большой, высокой красивой комнаты, кабинета въ темныхъ тонахъ, съ высокими, узкими, благородными, книжными полками и толстыми зелеными портьерами на окнахъ — она знала магазинъ на Оксфордской улицѣ, гдѣ можно достать подходящую матерію. Въ кабинетѣ этомъ бѣлый мраморный каминъ съ бронзовыми принадлежностями, а у окна большой столъ, красиво освѣщенный электричествомъ, съ множествомъ буматъ. И ей хотѣлось, чтобъ былъ какой-нибудь отпечатокъ пустыни, — пожалуй, оленья шкура…

Чай все еще настаивался, когда она остановилась на огромномъ прессъ-папье изъ радужнаго лабрадорита, такъ поразившемъ ее въ долинѣ Зеленой Рѣки. Она велитъ отполировать только одну сторону, — другая должна остаться неполированной, чтобы видно было расположеніе слоевъ въ натуральномъ состояніи…

Это не значитъ, что она не чувствовала и не понимала вполнѣ смысла и значенія всего, что онъ говорилъ, но умъ ея совершенно естественно облекался въ эти символы тканей и обстановки. И въ то время, какъ эта комната уже начинала жить въ ея умѣ, она быстро наливала чай и слушала каждое слово Траффорда.

VII.

Разговоръ этотъ словно открылъ новую эру въ жизни Марджори. Съ этого дня воображеніе ея начало создавать новую, упорядоченную и осмысленную жизнь для Траффорда и для нея въ Лондонѣ, жизнь не совсѣмъ отрѣшенную отъ ихъ прежней, но поддерживаемую вѣрой и управляемую опредѣленной цѣлью. Она всегда признавала широту и ясность ума Траффорда, но теперь, когда онъ говорилъ о томъ, что собирается сдѣлать, и она понимала, какіе интересы могутъ слиться воедино и дать результаты, благодаря ему, ей казалось, что она впервые узнала его въ прежнихъ его изслѣдованіяхъ, такихъ техническихъ и отвлеченныхъ, она шло могла судить о работѣ его ума, теперь же онъ по-своему разсуждалъ о вещахъ, которыя могла ясно понимать и она. Иногда рѣчи его радовали ее, какъ радуетъ свѣтъ человѣка, вышедшаго на солнце изъ глубокой темной пещеры. И она могла слѣдить за нимъ и помогать ему. Какъ раньше, она связывала и калѣчила его, такъ теперь она могла освободить его — ей нравилось это слово. И ей казалось, что никогда до сихъ поръ она не любила его, что только теперь, въ сущности, она начала любить его по настоящему. Она точно только сейчасъ нашла его.

И онъ тоже словно вновь открылъ ее. Всѣ прежнія Марджори, которыхъ онъ зналъ, лучезарные, прелестные, обольстительные, своенравные, непонятные образы, такъ наполняющіе его жизнь, временно уступили мѣсто этой мягкой, серьезной женщинѣ, съ вѣрнымъ, горячимъ сердцемъ и огрубѣвшей отъ мороза ножей. Какъ радовался онъ этому безумному бѣгству въ пустыню уже изъ-за одного того, что ему пришлось лежать среди скалъ и думать о ней, и ждать ее, и отчаиваться въ ея жизни и въ Богѣ, и, наконецъ, увидѣть ее, идущей къ нему, запыхавшейся отъ усталости и зовущей его въ снѣжной бурѣ… И къ новымъ властнымъ впечатлѣніямъ примѣшивалось старое воспоминаніе, воспоминаніе о ясномъ, твердомъ голосѣ, ворвавшемся въ его жизнь много лѣтъ назадъ, такъ звонко и весело прозвучавшемъ въ телефонѣ: «Послушайте, это я, Марджори!»

Можетъ быть, въ концѣ-концовъ, она не испортила ни одной минуты его жизни, можетъ быть, всѣ раздоры между ними были необходимы, и хорошо отъ изученія кристалловъ обратиться къ изученію людей?

Теперь мысли ихъ были обращены къ Лондону и къ тому, что они тамъ будутъ дѣлать. Онъ задумалъ написать книгу на тему: «Границы языка, какъ способа выраженія», прагматическій очеркъ, имѣющій цѣлью выяснить самоувѣренность всей той схоластики и логическихъ несообразностей, которыя до сихъ поръ гнетутъ нашу университетскую философію. Нѣкоторое время онъ перебиралъ разныя заглавія и, наконецъ, остановился на одномъ: «отъ реализма къ реальности». Ему хотѣлось сейчасъ же приняться за работу, и онъ раздражался, что приходится праздно проводить дни изъ-за недостатка книгъ и матеріала. И ему хотѣлось видѣть картины, пьесы, прочитать романы, о которыхъ онъ слышалъ, но не читалъ, чтобы провѣрить кипѣвшія въ его мозгу мысли о достоинствахъ художественнаго выраженія. Не было даже бумаги для замѣтокъ и черновыхъ набросковъ. Онъ ковылялъ по двору, досадуя на эти лишенія.

— Марджори, — сказалъ онъ однажды, — мы сдѣлали свое дѣло. Зачѣмъ намъ сидѣть въ этой ледяной пустынѣ? Нога моя поправляется. Давай сдѣлаемъ еще салазки изъ другой койки я двинемся въ путь.

— Въ Гаммондъ?

— Ну, да.

— А какъ мы доберемся туда?

— По долинѣ. Мы можемъ итти по четыре часа въ день. Можетъ быть, можно и по рѣкѣ. Захватимъ съ собой всю провизію…

Она взглянула внизъ на уходящую вдаль долину. Вонъ холмъ, который они назвали Горой Марджори. Тутъ, по крайней мѣрѣ, все знакомо. Если они уйдутъ отсюда, придется каждый вечеръ искать новаго мѣста для ночлега среди сугробовъ, рубить цѣлыя кучи дровъ, чтобъ костра хватило на ночь. А вдругъ его нога разболится, когда они отойдутъ уже настолько далеко, что она не сможетъ донести его назадъ къ хижинѣ? Тогда ничего не останется, какъ лечь и умереть вмѣстѣ…

Ее охватила какая-то усталость — слѣдствіе двухъ полуголодныхъ мѣсяцевъ, — скорѣе нежеланіе, чѣмъ малодушіе.

— Конечно, — оказала она, остановившись на мелькнувшей у нея мысли тогда — мы могли бы ѣсть, какъ слѣдуетъ. Мы могли бы подкормиться немножко передъ уходомъ. Могли бы прямо попировагь!

VIII.

— Нынче ночью ты спала, — сказалъ Траффордъ, когда они сидѣли за скуднымъ обѣдомъ, — а я думалъ о томъ, какъ дурно я выражался, говоря прошлый разъ о своихъ планахъ, и какимъ сложнымъ и тонкимъ я сдѣлалъ ихъ выполненіе. А по существу, они не сложны и не тонки, а только нереальны по сравненію съ обычными явленіями повседневной жизни, какъ голодъ, злоба, всѣ непосредственныя желанія. Такими они и должны быть. Они начинаются только тогда, когда все остальное удовлетворено. Трудно доказывать эти вещи; онѣ сложны и тонки, и ихъ нельзя упростить безъ фальши. А я не хочу упрощать. Міръ и безъ того постоянно сходилъ съ своего пути изъ-за упрощеній и сокращеній. Избави насъ Ботъ отъ эпиграммъ! А когда подумаешь о томъ, что сказалъ нѣсколько времени назадъ, — то хочется вернуться къ этому и сказать все заново. Я какъ-будто не столько выдумываю свои мысли, сколько переливаю и развиваю то, что росло въ моемъ умѣ съ того момента, какъ мы встрѣтились. Этотъ конфликтъ, который происходилъ все время между нашей совмѣстной и моей интеллектуальной жизнью — я только сейчасъ хорошенько уяснилъ это себѣ. Точно кто-то освѣтилъ то, что всегда было въ моемъ мозгу.

— Ужасно трудно объяснить этотъ антагонизмъ, Марджори. Любовь наша держала насъ вмѣстѣ, а цѣли наши всегда шли — вотъ такъ — онъ развелъ въ стороны руки. — Я много разъ думалъ, нѣтъ ли какого-нибудь неустранимаго антагонизма между женщинами (это обобщенная ты, Марджори) и мужчинами (это я), какъ только мы отойдемъ отъ условій индивидуальной борьбы. Мнѣ кажется, что всякая супружеская пара, женившаяся по любви, испытываетъ этотъ надрывъ. Однако, разница между нами не по существу, а въ степени. Конфликтъ между нами имѣетъ аналогію къ маленькомъ внутреннемъ конфликтѣ, происходящемъ въ каждомъ изъ насъ; въ каждой женщинѣ есть частица мужчины, и въ каждомъ мужчинѣ есть частица женственности. Но ты, какъ женщина, ближе къ непосредственной, личной жизни чувствъ и реальности, чѣмъ я, какъ мужчина. И такъ было съ тѣхъ поръ, когда мужчина уходилъ охотиться и воевать, а женщина оставалась въ хижинѣ, няньчила дѣтей и собирала коренья въ ближнемъ лѣсу. Можетъ быть, всегда такъ и будетъ. Мужчины освободились отъ этого близкаго, постояннаго соприкосновенія съ физическими потребностями гораздо раньше женщинъ. Женщины начинаютъ освобождаться только теперь. Вотъ уже сколько вѣковъ, какъ мужчины ушли отъ дома, полей и городовъ, за моря и горы, въ поискахъ приключеній и новыхъ идей, источниковъ или тайнъ на краю свѣта, а женщины только теперь начинаютъ слѣдовать за ними. Разница между нами не по существу, старушка Марджори, это разница между старымъ звѣроловомъ и молодымъ охотникомъ, идущимъ по слѣду. — Онъ помолчалъ съ минуту, занятый своими мыслями, потомъ продолжалъ. — И еще вотъ что, Марджори. Я всегда чувствовалъ, что ты болѣе яркая индивидуальность, чѣмъ я. Ты гораздо красивѣе, какъ женщина, чѣмъ я, какъ мужчина. У тебя болѣе острый аппетитъ къ вещамъ, ты крѣпче держишься за жизнь. Я люблю смотрѣть, какъ ты дѣлаешь что-нибудь, люблю смотрѣть, какъ ты двигаешься, люблю смотрѣть на твои руки, онѣ у тебя гораздо интеллигентнѣе, чѣмъ у меня… И все-таки — я крупнѣе и глубже тебя. Я достигаю того, до чего ты не достигнешь… Ты въ жизни, — а я немножко внѣ ея. Я вродѣ тѣхъ рыбъ, которыя начинаютъ переходить въ земноводныхъ, я захожу туда, куда ты едва еще пытаешься слѣдовать за мной… Я думаю, что въ этомъ сущность недоразумѣній между тысячами мужчинъ и женщинъ. А на практикѣ недоразумѣніе между такими людьми, какъ, мы съ тобой, Марджори, сводится къ коллизіи вѣры съ осуществленіемъ. Ты требуешь результата. А я ненавижу сворачивать въ сторону и осуществлять. И мнѣ пришлось дѣлать это въ теченіе семи лѣтъ. Проклятые годы! Мужчины, подобные мнѣ, хотятъ понимать. Мы хотимъ понимать, а вы требуете, чтобы мы дѣлали. Мы хотимъ понять атомы, іоны, молекулы, рефракціи. А вы требуете, чтобы мы дѣлали резину и брилліанты. Пожалуй, при случаѣ, можно дѣлать и резину и брилліанты. Но въ концѣ-концовъ, мы сдѣлаемъ резину ненужной и брилліанты безцѣнными. Потомъ мы хотимъ понять, какъ люди реагируютъ другъ на друга, чтобы вывести заключенія соціальнаго значенія, а вы требуете, чтобы мы сразу облекали ихъ въ форму биллей и проводили тѣ или иныя реформы. Мнѣ кажется, жизнь лежитъ гдѣ-то посрединѣ между нами, мы два полюса исканія и добыванія истины. — Онъ рѣзко оборвалъ свою рѣчь: — Я хочу поскорѣе вернуться и начать работать.

— Да, — сказала Марджори, — надо возвращаться, — и увидѣла, въ отдаленіи, но ясно и отчетливо, какъ въ вогнутомъ зеркалѣ, большой, серьезный кабинетъ, и у высокаго, завѣшаннаго длинной портьерой окна человѣка, пишущаго за столомъ, и возлѣ него большой кусокъ сверкающаго лабрадорита на грудѣ исписанныхъ листовъ.

IX.

Разъ вечеромъ Марджори долго сидѣла, задумавшись передъ печкой, потомъ вдругъ сказала: — Удастся ли намъ провести то, что мы задумали? Не начнется ли между нами опять-разладъ, когда мы вернемся въ Лондонъ?

Траффордъ выколачивалъ трубаку и не отвѣчалъ нѣкоторое время. — Что за вздоръ! — отозвался онъ.

— Но это непремѣнно случится, — продолжала она. — Со всѣми бываетъ такъ. До извѣстной степени мы осуждены на пораженіе. Потому что на самомъ дѣлѣ ничто не ясно… Ты знаешь — я вѣдь все та же старая Марджори, несмотря на всѣ эти рѣшенія, — та-же расточительница, неугомонная, увлекающаяся. Мы остались тѣми же.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Мы постарѣли на цѣлый Лабрадоръ…

— Я всегда падала, — продолжала она, — когда дѣло доходило до какого-нибудь опредѣленнаго искушенія. Я не могу удержаться отъ того, чтобы не купить вещи. И ты тотъ же самый старый Рага, который не можетъ видѣть моихъ слезъ, которому нравится, тогда я хорошо одѣта. И который не сможетъ примириться съ тѣмъ, чтобы я жила въ бѣдности.

— Ничего подобнаго. Нѣтъ! Я совсѣмъ другой Рагъ и ты другая Марджори. Да, да. Дѣло — серьезнѣе. Какъ же! Я хромъ на всю жизнь — и на лицѣ у меня шрамъ. Самый видъ вещей измѣнился. — Онъ взглянулъ на нее и сказалъ. — Ты спрятала зеркало я думаешь, что я не замѣтилъ…

— Да вѣдь онъ заживетъ, — прервала она. — А ужъ если на то пошло, — что сталось съ моимъ цвѣтомъ лица? — Она засмѣялась. — Но это вѣдь только внѣшняя сторона дѣла.

— Ничто не заживаетъ совершенно, — сказалъ онъ, отвѣчая на ея первую фразу. — И ничто не возвращается въ точности на прежнее мѣсто. Мы стали другими, милая моя, загорѣлая, обмороженная старушка…

— Характеръ есть характеръ, — настаивала Марджори. — Не преувеличивай обращенія, дорогой. Мы оба падемъ. Каждый по своему. Непремѣнно. Лондонъ попрежнему полонъ соблазнами, и нельзя кореннымъ образомъ измѣнить человѣка, даже наполовину заморозивъ его и заморивъ голодомъ. Я буду забывать и опять впадать въ прежнее, какъ бы ни старалась, а ты будешь работать и отвлекаться и прощать меня.

— Ну да, конечно, все это можетъ случиться. — отвѣтилъ Траффордъ, когда она замолчала. — Но только по другому, — послѣ того, что мы пережили. Мы нашли здѣсь кое-что — и это все измѣняетъ. Мы нашли здѣсь другъ друга, дорогая.

Она глубоко задумалась. — Я боюсь, — прошептала она.

— Чего?

— Себя. — Помолчавъ, она продолжала нерѣшительно: — Временами мнѣ страстно хочется — молиться!

— Понему же ты не молишься?

— Я недостаточно вѣрю въ это. А хотѣла бы вѣрить.

Траффордъ подумалъ. — Это оттого, что люди всегда такъ требовательны по отношенію къ молитвѣ, — оказалъ онъ. — Ты хочешь молиться и не можешь найти словъ для выраженія того, что ты хочешь. Я думалъ раньше, что могу. Я хотѣлъ, чтобы Богъ пришелъ и объяснилъ мнѣ кое-что… Это не годится, Мэджъ… Если Богъ хочетъ безмолвствовать — ты должна молиться безмолвію. Если Онъ хочетъ жить во мракѣ, ты должна молиться ночи…

— Да, — сказала Марджори, — должно быть, надо такъ. — И, помолчавъ, прибавила. — Я думаю, въ концѣ-концовъ, такъ и есть.

X.

Наряду съ ихъ собственной характерной теологіей и усердной разработкой плановъ будущей жизни въ Лондонѣ умъ ихъ занимался я другими мыслями. Старыя воспоминанія вспыхивали съ особой яркостью на фонѣ безконечности и скорбей человѣчества. Откуда то, совершенно безъ всякой связи, вдругъ всплывало такое человѣческое, преходящее: «Ты помнишь…?»

Двѣ темы особенно занимали ихъ умы. Одна — была мысль о дѣтяхъ, и я не могу сказать, сколько разъ на день они вычисляли, который теперь часъ въ Англіи, и пытались угадать, гдѣ находятся дѣти, и чѣмъ заняты они въ данный моментъ.

Другая тема была ѣда. Только послѣ цѣлой недѣли или больше они замѣтили, какъ упорно разговоры ихъ возвращаются къ воспоминаніямъ, описаніямъ и обсужденіямъ разныхъ съѣдобныхъ предметовъ, — въ особенности, основательныхъ сытыхъ кушаній. Они перечисляли детали обѣдовъ, которые считали совсѣмъ позабытыми; ни гости, ни разговоры, казалось, не представляли для нихъ ни малѣйшаго интереса, но каждую подробность! въ меню они обсуждали самымъ тщательнымъ образомъ. Разъ они даже чуть не поссорились изъ-за закусокъ. Траффорду захотѣлось подольше поговорить о нихъ, а Марджори торопилась перейти поскорѣе къ супу.

— Это не ѣда, — а издѣвательство надъ ѣдой, — сердито говорила Марджори.

— Ну, я не вижу причины, почему и не поѣсть закусокъ, — возразилъ Траффордъ. — Три или четыре сардинки, картофельный салатъ съ большимъ кускомъ копченой лососины, потомъ кусочекъ норвежской селедки и такъ далѣе, а въ промежуткѣ нѣсколько оливокъ. Это для начала.

— Это… это безнравственно, — возмущалась Марджори. — Если человѣку нужно раньше возбуждать аппетитъ, такъ совсѣмъ онъ не долженъ ѣсть. Настоящее начало обѣда — это супъ, хорошій, горячій, крѣпкій супъ, съ овощами, мясомъ и всякими штуками. Съ бычачьими хвостами.

— Только не съ горохомъ.

— Ну, да. Гороховый супъ надоѣдаетъ. Не знаю ничего, что бы такъ надоѣдало, какъ гороховый супъ. Какъ жаль, что мы столько времени сидимъ на немъ.

— Густые супы очень хороши, — сказалъ Траффордъ, — но что ты скажешь о той штукѣ, которую подаютъ въ маленькихъ ресторанахъ въ Парижѣ, знаешь Croûte-au-pot, съ такими славными корочками, крупными луковицами и листьями салата, и еще съ чѣмъ то! Изумительнѣйшій запахъ лука и чудесные глазки жира. А такъ какъ это свѣтлый супъ, ты видишь, что къ нимъ есть. Это интересно. И двадцать пять сантимовъ, Марджори! Господи! Я далъ бы цѣлую гинею за одну тарелку.

— А ты ѣлъ когда-нибудь супъ изъ черепахи?

— Какъ же! Въ Сити. Только тамъ на него очень скупы. Вообще, я нахожу, что супъ никогда не слѣдуетъ подавать налитымъ въ тарелки. Мнѣ, напримѣръ, очень нравился супъ, который мы заказывали у Харта; но всегда давали ужасно мало.

— Одну ложку, — добавляла Марджори. — Только дразнятъ аппетитъ.

Они тщательно обсуждали и самый порядокъ обѣдовъ и рѣшили, что шербеты и мороженое не только вредны, но и отвратительны.

Траффордъ съ жаромъ распространялся о старинной англійской кухнѣ. — По моему, — говорилъ онъ, — обѣдъ долженъ быть празднествомъ, а не только удовлетвореніемъ голода. Въ немъ долженъ быть — размахъ. Я припоминаю рецептъ одного пирога. Кажется, онъ начинался такъ: «возьми свинью и разруби ее на кусочки». Возьми свинью! Это похоже, по крайней мѣрѣ, на начало! А потомъ, — что можетъ быть лучше первокласснаго англійскаго ростфиба, чуть-чуть съ просырью, и не слишкомъ тонко нарѣзаннаго! Баранина никогда не сравнится съ нимъ!

Лицо Марджори вспыхнуло отъ преступной мысли, глаза ея сверкнули. Она наклонилась впередъ и довѣрчивымъ полушопотомъ сказала:

— Господи! Съ какимъ наслажденіемъ я съѣла бы сейчасъ баранью котлету!

ГЛАВА V.
Путь къ морю.

I.

Въ одинъ изумительный январьскій день къ одинокой хижинѣ подошелъ человѣкъ. То былъ метисъ-индѣецъ, охотившійся въ долинѣ Зеленой Рѣки и на плоскогорьѣ до Тюленьяго Озера. Онъ подошелъ, молча, съ замѣтной робостью и любезно скорчился на бревнѣ, чтобы оттаять. — Много снѣга, — сказалъ онъ, — а звѣря мало.

Послѣ того, какъ онъ отогрѣлся у ихъ огня, попилъ и поѣлъ, открылась цѣль его прихода. Онъ объяснилъ, что пришелъ просто отсмотрѣть, какъ имъ живется. Онъ колонистъ, звѣроловъ, и у него разставленъ цѣлый рядъ капкановъ на протяженіи около ста двадцати миль. Ближайшій его капканъ находится къ сѣверозападу, миляхъ въ сорока отсюда, внизъ по рѣкѣ. Оттуда онъ и пришелъ. Просто, чтобы посмотрѣть. Зовутъ его Луи Наполеонъ Партингтонъ. За плечами его висѣлъ большой мѣшокъ, ружье и убитая куница лежали возлѣ, и изъ безформенной массы оленьихъ шкуръ и шерстяныхъ шарфовъ выглядывало веселое масляное, коричневое, страшно грязное лицо, съ пучкомъ изсиня-черныхъ волосъ, свисающихъ на одинъ глазъ, неправильными зубами, обнажающимися въ дружелюбной улыбкѣ, и маленькими раскосыми глазками.

Завязался разговоръ. Сначала возникли сомнѣнія въ лингвистическихъ познаніяхъ гостя, но у него оказалась очень вразумительная мимика, и по-англійски онъ говорилъ сносно, хотя страннымъ гортаннымъ говоромъ.

Ему разсказали драматическое приключеніе Траффорда, показали его ногу, онъ пощупалъ ее, испуская низкіе и свистящіе звуки, чтобы показать, какъ внимательно онъ слѣдитъ за ихъ объясненіемъ, а потомъ вдругъ заговорилъ такъ, что прежняя его молчаливость показалась лишь плотиной огромнаго резервуара, переполненнаго смѣшанными и отчасти непонятными англійскими словами. Онъ такъ восторженно, безпощадно и беззастѣнчиво хвалилъ Марджори, что, когда онъ кончилъ, наступило неловкое молчаніе. — Да, — сказалъ онъ, и кивнулъ, точно припечатывая свои слова. Потомъ сталъ сосать трубку, чрезвычайно довольный собственнымъ краснорѣчіемъ.

— Мы хотимъ уйти отсюда. — сказалъ Траффордъ, когда гость умолкъ.

— Я такъ и думалъ, — прошепталъ Луи Наполеонъ.

— Да, — сказалъ Траффордъ, — мы уйдемъ съ вами. А почему намъ не пойти? Вѣдь санки, протащить можно? Это трудно? Вотъ такія санки? Посмотрите. — Онъ вытащилъ старое приспособленіе Марджори. — Мы сложимъ на нихъ все, что намъ понадобится, провизію, одѣяла — палатку не возьмемъ, она слишкомъ, громоздка; тяжелыя вещи всѣ оставимъ звѣсь.

— Палатку придется оставить, — сказалъ Луи Наполеонъ.

— Я и сказалъ, что палатку мы оставимъ.

— Пожалуй… и кое-какую посуду?

— Почти всю.

— И патроны тоже — развѣ самую малость?

— Да, только, чтобы хватило на обратный путь.

— Можетъ быть, и одно ружье?

— Нѣтъ, ружья придется взять. Хотя, въ концѣ, концовъ, мы можемъ оставить одно ружье. Мы дадимъ его потомъ вамъ, чтобы вы отнесли его сюда.

— Отнесъ сюда?

— Да, если захотите.

Нѣсколько минутъ Луи Наполеонъ напряженно молчалъ. Когда; онъ заговорилъ, гортанный голосъ его дрожалъ отъ волненія. — А потомъ, — началъ онъ и запнулся, но все-таки рѣшилъ выяснить вопросъ сейчасъ же, — потомъ все, что вы оставите, будетъ мое? Да?

Траффордъ сказалъ, что именно это и имѣлъ въ виду.

Глаза Луи Наполеона сверкнули, но лицо сохранило присущее индѣйцамъ. спокойное достоинство.

— Я провожу васъ до Гаммонда, — сказалъ онъ. — Тамъ есть ообаки. А потомъ могу вернуться сюда…

II.

Обратный путь былъ совсѣмъ не похожъ на томительное странствованіе лѣсомъ. При огромномъ изобиліи снѣга, сплошной пеленой покрывающаго землю, передвиженіе на Лабрадорѣ совершается зимой вшестеро скорѣе, чѣмъ лѣтомъ. Въ двадцать одинъ день они добрались до Гаммонда, причемъ три дня у нихъ пропало изъ-за того, что Луи Наполеонъ строго соблюдалъ воскресенья, да на три дня задержалъ ураганъ. Траффордъ и Марджори съ сожалѣніемъ простились со своимъ проводникомъ, и на слѣдующій день Гаммондъ пригналъ двѣнадцать сильныхъ, но чрезвычайно голодныхъ собакъ и отправилъ Траффордовъ къ лѣсопильнямъ на Зеленой Рѣкѣ, гдѣ можно было удобно переночевать и достать горячей воды. Оттуда они переправились въ Манивовикъ и новая станція Маркони послала-запросъ, все ли благополучно въ Суссексъ-Скверѣ, на который на слѣдующій день получился краткій дѣловой отвѣть: «Всѣ здоровы, цѣлуемъ».

Когда телеграфистъ принесъ Марджори это извѣстіе, она небрежно взглянула на листокъ, предложила телеграфисту закурить, замѣтила, что безпроволочный телеграфъ — чудесная вещь, и вдругъ, на половинѣ какой-то незначительной фразы о погодѣ, судорожно и неудержимо разрыдалась…

А потомъ начался длинный, изумительный путь къ югу, вдоль берега до Портъ-Дюпре, отъ мыса къ мысу черезъ замерзшія бухты, въ узенькихъ санкахъ, запряженныхъ длинными вереницами лохматыхъ собакъ, отчаянно лаявшихъ на бѣгу. Иногда онѣ сбивались въ кучу, упирались, грызлись, и приходилось водворять среди нихъ порядокъ бичемъ; но по льду онѣ неслись, какъ вихрь, а подъ гору заднія собаки напирали на переднихъ и хватали ихъ за развѣвающіеся хвосты. Траффордъ и Марджори, закутанные до самаго носа и въ синихъ очкахъ, испытывали тогда ощущеніе погони за невѣдомой добычей, спасающейся отъ стаи волковъ. Снѣгъ сверкалъ подъ солнцемъ, на морѣ, изъ подо льда поблескивала вода, и они вдыхали не столько воздухъ, сколько какое-то ликующее нетерпѣніе.

Однажды они вздумали перегоняться.

Запряжка Марджори была крупнѣе, возница ея опытнѣе, а санки легче, и она все время была впереди, но Траффордъ отчаянно подгонялъ своихъ собакъ и то и дѣло настигалъ ее. Одинъ разъ онъ былъ почти рядомъ, она услышала, какъ онъ весело смѣется.

— Марджори! — крикнулъ онъ. — Помнишь шарабанъ и стараго осла?

Ея санки скользнули впередъ, онъ отсталъ, но въ слѣдующую минуту нагналъ опять, и изъ-за стаи визжащихъ озлобленныхъ собакъ донесся его веселый голосъ: — Помнишь старый шарабанъ! Подъ деревьями. Густыя, густыя, зеленыя деревья. А мы стояли подъ ними и разговаривали. Въ первый разъ, тамъ, на дорогѣ. Помнишь? Тогда мы ѣхали не такъ шибко. А?

III.

Въ Портъ-Дюпре они пробыли десять дней — и Марджори вынесла ихъ только потому, что занялась вязаньемъ какихъ-то нелѣпыхъ кофточекъ для дѣтей (вязала она отвратительно); потомъ, однажды, подъ вечеръ, они услышали пушечный выстрѣлъ съ Гренфелла, новаго парохода, совершающаго зимніе рейсы между Сентъ-Джономъ и Портъ-Дюпре; сигнализуя въ туманѣ, онъ медленно подходилъ изъ огромнаго, суетнаго міра, скрывавшагося за сѣрой пеленой океана.

Переводъ К. Жихаревой.

---

1. Юго-западная часть Лондона.