1880
правитьЛовко остановилъ ямщикъ свою взмыленную тройку около подъѣзда ресторана «Баварія» и крикнулъ:
— Пожалуйте! Готово! Тѣшьтесь въ свое удовольствіе, господа купцы, да и насъ хмѣльными милостями не забудьте.
— Въ убыткѣ не будешь. Бракованный некрутъ даже обольетъ тебя баварскимъ пойломъ, отвѣчалъ рыжебородый купецъ въ лисьей шубѣ, вылѣзая изъ саней и высаживая закутанную даму. — Вотъ и въ вашу націю, госпожа баварская мамзель, пріѣхали, отнесся онъ къ ней.
— О, Gott! что ни говорить! Я не ans Baiera, а съ Насау, отвѣчала дама.
— Можетъ быть и изъ Носова, а все-таки баварской націи. Я самъ изъ Мышкина — однако-же ярославцемъ считаюсь.
— Нѣтъ, я не Баварія, стоитъ на своемъ дама, выпрыгивая изъ саней.
— Толкуй слѣпой съ подлѣкаремъ! Племяшъ мнѣ прямо сказывалъ, что ты семнадцать верстъ отъ пивнаго города родилась. «Вся, говоритъ, моя сибирь, дяденька, въ томъ, что я на баварскомъ діалектѣ съ Шарлотой объясняться не могу. Я ей любовныя слова, а она такое головное воображеніе, что я ругаюсь. Ну, и на счетъ ейныхъ баварскихъ словъ у меня тоже сомнѣніе». Учиться вѣдь хотѣлъ. Въ Академію наукъ за баварскимъ учителемъ ходилъ. Вонъ онъ, живой лежитъ, такъ не отопрется, указалъ купецъ на енотовую шубу, лежавшую въ саняхъ. — Сеня! Племяшъ! Забракованный некрутъ! Пріѣхали, вставай! потрясалъ онъ шубу, но та не подавала голоса.
— А вы ему уши потрите, ваше степенство! Живымъ манеромъ очухается, посовѣтовалъ ямщикъ. — Полицейское лѣкарство чудесно дѣйствуетъ.
— А вдругъ въ нюхало съѣздитъ? Каково это дяденькѣ-то отъ племянника стерпѣть! Нѣтъ, ужъ пускай евоная мамзель съ нимъ орудуетъ. Мадамъ Баварія, шпилензи вашего воздахтора подъ микитки. «Бите, молъ, шнапсъ тринкенъ». Ну, хорошенько его!
Купецъ толкнулъ даму къ санямъ.
— Я ни понимайтъ, отвѣчала та.
— Какъ ни понимаешь, коли я по нѣмецки… Ну, вотъ, и значитъ баварка, а не нѣмка. А по баварски я не умѣю. Шпилензи ему въ волосяное правленіе перстами и такія слова: «Комъ, мейнъ либеръ, биръ тринкенъ», показалъ съ помощію пантомимъ купецъ. — Какъ бѣлье полощатъ прачки, такъ и вы дѣйствуйте.
— Сеничке! Земенъ Земеничъ! Mein liebster Soldat! тряхнула его нѣмка, и обратясь къ купцу, сказала: — Betrunken wie die Kannone! Спитъ и совсѣмъ пьяни…
— Да вы ступайте, господинъ купецъ, а онъ здѣсь въ саняхъ провѣтрится. Ужъ я его укараулю, будьте покойны, сказалъ ямщикъ.
— Какъ въ саняхъ оставить, коли онъ пріѣхалъ сюда свое солдатское освобожденіе праздновать! Окромя того, при мнѣ его собственная мамзель. Хоть и на беззаконномъ фундаментѣ, а все-таки его ребро, а не мое. Нѣтъ, его надо на ноги поставить. Берись ямщикъ за ноги, а я за голову… Вотъ такъ… заноси ноги-то впередъ.
— Эка кладь грузная! вздохнулъ ямщикъ, ставя шубу на ноги.
— Восьмипудовой. За толщину и въ солдаты забраковали, а жребій вынулъ какъ разъ подъ красную шапку. Теперича его ежели на салотопенный заводъ, то одного жиру три пуда. Ну, держи его подъ уздцы, а то упадетъ! Сеня, чувствуешь что нибудь?
— Чувствую, произнесла енотовая шуба.
— А коли чувствуешь, то шагай ножнымъ инструментомъ.
— Не могу…
И шуба опять поникла головой.
— Волоки его по снѣгу. Небось, зашагаетъ! Госпожа, баварская мамзель, бери кнутъ изъ саней да подстегивай!
Купецъ и ямщикъ потащили шубу. Она, дѣйствительно, кой какъ зашагала.
— Дяденька, Спиридонычъ Захарычъ, это ты? послышались слова.
— Конечно, я. Встрепенись какъ слѣдуетъ и пойдемъ. Твоя Шарлота Карловна на свою баварскую родину тебя привезла.
— А меня забраковали, или это я во снѣ? зѣвнула шуба.
— Конечно, забраковали. Хмѣльныя польки надо съ радости танцовать, а ты дрыхнешь.
— Станцуемъ! Давай мадерную кадрель по стаканчику!
— Ты прежде на дыбахъ-то постой! Можешь-ли? Ну-ко… Оставь его ямщикъ и я оставлю.
Шуба покачнулась и рухнулась навзничь.
— Забраковали… Вотъ такъ спасибо за это, бормотала она, барахтаясь въ снѣгу. — Дяденька, Спиридонъ Захарычъ, кричи уру!
— Не выстоитъ. Эхъ, ежели бы скипидаръ былъ… сказалъ купецъ.
— Скипидаромъ, сударь, хорошо, когда ежели до безчувствія, а у нихъ все-таки, какая ни-на-есть, словесность есть. Пусть ихъ въ снѣжкѣ поваляются. Это иногда помогаетъ.
— А мы вотъ лучше за пазуху ему снѣгу наложимъ, порѣшилъ купецъ. — Госпожа баварская мамзель, сыпь ему снѣгъ на загривокъ, а мы его за крылья подержимъ.
— Was sagt er? Я совсѣмъ не понимайтъ!
— Э, дура съ печи! Ну, мы сами.
Купецъ насыпалъ шубѣ снѣгу за воротникъ. Шуба заревѣла и вскочила на ноги, ругаясь.
— Komm, liebster, Сеничка! Komm! Ich bin auch hier. Я здѣсь.
— Полно миндальничать-то! Бери его за правое крыло, а я за лѣвое. Ну, правой, лѣвой! Лѣвой, правой! Чего боишься маршировку-то показывать? Теперь ужъ ни въ какое войско не возьмутъ.
— Совсѣмъ забраковали, или это я во снѣ? снова переспросила шуба.
— Совсѣмъ, совсѣмъ. Даже и на лазаретную фуру не годишься. Да неушто ты не помнишь? Вѣдь ужъ мы въ Палкиномъ праздновали твое счастье.
— Теперь помню. А молебенъ когда?
— Молебенъ завтра. Шагай, знай, шагай! Вотъ ужъ дѣло на ладъ пошло.
Поднялись по лѣстницѣ.
— Въ такомъ видѣ, сударь, невозможно, загородилъ имъ дорогу у входа швейцаръ.
— Отчего и почему? воскликнулъ купецъ.
— Хмѣльны они очень, упасть могутъ. Мы тоже бозобразіевъ боимся.
— Какъ-же онъ упадетъ, коли мы его подъ уздцы ведемъ? А что на счетъ безобразіевъ, то онъ съ дамой. Вотъ она у него на пристяжкѣ, такъ зачѣмъ-же ему безобразіе?
— Во фрунтъ! крикнула на швейцара шуба. — Дяденька, Спиридонъ, дай ему рубль цѣлковый.
— На этомъ, сударь, очень благодарны, а только нельзя. У насъ сказано, чтобъ лица въ нетрезвомъ видѣ…
— Да у него лицо и то трезвое, а только вотъ ноги маленько развинтились. Да и не пьянъ онъ, а просто морозъ его подъѣлъ. Пооттаетъ въ теплѣ, такъ въ лучшемъ видѣ будетъ. Ему теперь только рюмку померанцевой горечи, такъ онъ тебя перепьетъ.
— Чего, ежели невозможно, зачѣмъ просить.
— Ну, порядки! воскликнулъ купецъ. — Такъ для кого-же вы заведеніе-то устроили? Для трезвыхъ, что-ли? Тогда нечего и хмѣльнымъ городомъ Баваріей свое мѣсто называть. Госпожа баварская мамзель, ты вѣдь тутъ въ своемъ мѣстѣ, заступись за своего сожителя-то.
— Я не аусъ Байернъ, а аусъ Насау.
— Дался ей этотъ Носовъ! Заладила сорока Якова да и зоветъ имъ всякаго. Ну, коли такъ, поворачивай оглобли. Въ татарскія Палестины поѣдемъ. Въ Самаркандѣ да въ Ташкентѣ татарва народъ ласковый. Имъ чѣмъ хмѣльнѣе гость, тѣмъ лучше. Плюнь, Сеня, скажи этому мѣсту «ферфлюхтеръ».
— Не могу…
Шубу повели обратно, но, сводя со ступенекъ подъѣзда, не удержали за крылья и она полетѣла внизъ, упавъ на снѣгъ, прямо къ ногамъ ямщика.
— Ach Gott im Himmel! воскликнула дама, всплеснувъ руками.
— Ничего, сударыня, посуда не хрупкая, не разобьется, отвѣчалъ ямщикъ, подымая шубу.
— И тамъ и тутъ забраковали… Вотъ такъ уха! слышалось изъ подъ шубы.
— Неужто и въ хмѣльное войско, сударь, не приняли?
— Не приняли. Вези теперь на Черную Рѣчку въ татарскій эскадронъ!