Боярская пора (Авсеенко)/РВ 1874 (ДО)

Боярская пора
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Источникъ: az.lib.ru

БОЯРСКАЯ ПОРА

РАЗКАЗЪ

Пора была, боярская пора!

Лермонтовъ.

I.

Большая масляная лампа на фарфоровомъ пьедесталѣ, какую теперь можно найти развѣ только въ антикварной лавочкѣ, освѣщала просторный кабинетъ Ивана Евграфовича Бухтасова, генералъ-поручика въ отставкѣ и владѣльца двухъ тысячъ душъ. Самъ Иванъ Евграфовичъ былъ тутъ налицо. Сквозь толстый матовый шаръ свѣтъ лампы падалъ на его принагнувшуюся голову, скудно прикрытую прядями бѣлыхъ, короткихъ и шелковистыхъ волосъ. Обширныя лысины на вискахъ обнажали высокій лобъ, перехваченный морщинами и имѣвшій, какъ и все лицо, кровянистый колоритъ. Такія головы можно встрѣтить на старинныхъ фамильныхъ портретахъ. Носъ широкій, почти безъ горбинки, съ мясистыми ноздрями; губы тоже мясистыя, широко прорѣзанныя, съ отпечаткомъ брезгливости и страстности. Та же массивность, въ соединеніи со старческою костлявостью, выражалась и во всей фигурѣ Ивана Евграфовича, облеченной на этотъ разъ въ легкое суконное пальто съ огромными костяными пуговицами.

Обстановка просторной комнаты, которую свѣтъ лампы оставлялъ на половину въ потемкахъ, отличалась неуклюжестью, среда которой современный человѣкъ пожалуй не нашелся бы какъ и расположиться. Но въ старину требованія комфорта заключались преимущественно въ просторѣ да въ покладистости.

Иванъ Евграфовичъ уже съ четверть часа сидѣлъ въ одномъ и томъ же положеніи, трудясь надъ прочтеніемъ письма, только-что предъ тѣмъ привезеннаго ему самимъ станціоннымъ смотрителемъ. Письмо было изъ Петербурга, отъ единственнаго его сына Петра Ивановича, служившаго въ гвардіи. Оно заключало въ себѣ слѣдующія строки:

"Дражайшій родитель! Поспѣшаю выразить почтительнѣйшіе сентименты мои по случаю благосклоннаго письма вашего пущеннаго отъ 10го сего мая. Уповаю запечатлѣть въ сердцѣ своемъ явленіе нѣжнѣйшей родительской заботливости, коей токмо отъ доброты вашей источникъ проистекаетъ, достойнымъ же мало себя почитаю. Ко времени не часто такъ приходятъ щедроты ваши, какъ на сей разъ, ибо большія и въ сію зиму необычайныя празднества и высокоторжественныя устройства по случаю заключенія славнаго и всерадостнаго мира премногими депенсами сопровождались, и наиначе какъ я удостоился отъ всѣхъ почти высокихъ и знатныхъ особъ инвитаціи. Подкрѣпленный же отъ родительскихъ щедротъ вашихъ, могу вновь привести хозяйство свое въ посредственное устройство и аккитовать изрядный долгъ.

«Простирая попеченіе свое и на нѣжнѣйшіе предметы существа моего, пишете вы что весьма бы желали видѣть меня установившимся въ законномъ бракѣ, для чего и имѣете въ виду знатную партію въ особѣ дочери генералъ-аишефа и близкаго сосѣда вашего Ларіона Инатьевича Мытищева, дѣвицы Натальи Ларіоновны»…

Иванъ Евграфовичъ, дочитавъ до этого мѣста, еще ниже принагнулъ свою сѣдую голову, поправилъ очки и весь превратился во вниманіе.

"А какъ повиновеніе волѣ родительской въ отмѣнный поставляю себѣ долгъ, того ради получивъ высокочтимое письмо ваше, неотложно озаботился разрѣшеніемъ отпуска, удостоившись коего вслѣдъ за симъ располагаю выѣхать изъ Санктпетербурга и прибыть къ вамъ, поспѣшая вкусить радость предстоящаго свиданія.

«Съ чувствомъ глубочайшаго сыновняго почтенія и любви остаюсь сынъ вашъ Петръ Ивановъ Бухтасовъ.»

Осиливъ своими уже плохо видѣвшими глазами довольно мелкое по тогдашнему писанье сына, Иванъ Евграфовичъ снялъ очки, привсталъ на минуту чтобъ осѣнить себя крестнымъ знаменіемъ, и опрокинувшись на спинку кресла (какія потомъ стали называться Вольтеровскими), нѣсколько разъ ударилъ въ ладоши. На зовъ этотъ въ одну изъ дверей показался въ ту же минуту человѣкъ малаго роста, со сморщеннымъ и нѣсколько смѣшнымъ, но не глупымъ лицомъ. Тихо шурша по ковру мягкими сапогами, онъ приблизился къ Ивану Евграфовичу и почтительно остановился, приставивъ ножку къ ножкѣ и сложивъ на животѣ крылышками миніатюрныя ручки.

— Вотъ, Тимоша, я отъ сына письмо получилъ, заговорилъ къ нему Иванъ Евграфовичъ, не выпуская изъ слегка дрожавшей руки только-что полученный листокъ. — Сюда ѣдетъ, можетъ-быть завтра-послѣзавтра будетъ.

Тимоша, продолжая держать ручки крылышками, поднялъ къ потолку глаза.

— Радость великая дому сему! проговорилъ онъ нѣсколько торжественно.

Здѣсь у мѣста будетъ пояснить что Тимоша былъ купленъ Иваномъ Евграфовичемъ лѣтъ двадцать назадъ, у одного небогатаго дворянина, и съ того же времени приближенъ къ особѣ новаго владѣльца, неограниченнымъ довѣріемъ котораго пользовался и до настоящаго времени. У Ивана Евграфовича давно уже была написана для него вольная, хранившаяся вмѣстѣ съ другими документами въ секретной шкатулкѣ нѣмецкой работы; но отпустить наперсника на волю при жизни своей старый генералъ-поручикъ ни за что не рѣшался. Въ домѣ Тимоша не занималъ никакой опредѣленной должности, но хотя тутъ были и управляющій, и прикащики, и дворецкій, и ключница Поликарповна, однако всѣ знали что никто не имѣетъ такой силы какъ Тимоша. Иванъ Евграфовичъ любилъ его больше всего за то что онъ не только ни съ кѣмъ изъ дворовой челяди, но даже съ управляющимъ не знался, и держался постоянно въ виду барскаго ока. Было впрочемъ и еще одно обстоятельство замѣтно возвышавшее Тимошу надъ прочею дворней и вліявшее на отношенія къ нему Ивана Евграфовича. Маленькій человѣкъ обладалъ, какъ онъ самъ выражался, «вкусомъ и пониманіемъ нарочито-тонкими» и игралъ на флейтѣ. Какимъ образомъ дошелъ онъ до совершенства въ этомъ искусствѣ, никто не могъ бы объяснить; самъ онъ на этотъ счетъ держался мнѣнія чрезвычайно высокомѣрнаго, утверждая что такъ ему дадено отъ природы, потому-молъ что устройство онъ имѣетъ въ себѣ совсѣмъ особенное и приравнивать его къ прочему человѣку никакъ невозможно. Было впрочемъ извѣстно что въ малолѣтствѣ онъ попалъ для выучки въ помѣщичій оркестръ, гдѣ успѣлъ только научиться разбирать ноты, такъ какъ баринъ его скоро раззорился и распродалъ всю свою дворню. Въ Москвѣ Тимоша сошелся съ музыкантомъ театральнаго оркестра и хаживалъ при его протекціи за кулисы; но музыкантъ, попавшій за флейту изъ деревенскаго балета, гдѣ онъ до тѣхъ поръ только парилъ на толстой веревкѣ въ облакахъ, самъ едва умѣлъ справляться съ своимъ инструментомъ и весьма не многое могъ передать Тимошѣ. Но должно-быть карлику въ самомъ дѣлѣ было такъ дано отъ природы, потому, что года черезъ два онъ уже отлично насвистывалъ на своей дешевенькой флейтѣ изъ бывшихъ тогда въ модѣ Глюковскихъ оперъ, или подбиралъ русскіе мотивы, иногда даже робко и неувѣренно варьируя ихъ собственнымъ вдохновеніемъ. Флейта у него была тоненькая, немножко пискливая и съ изъяномъ: по самой срединѣ она имѣла чуть примѣтную трещинку, которая хотя и не проходила насквозь, но Тимоша мучился, утверждая что отъ этой трещинки тонъ выходитъ не настоящій. Съ этою флейтой маленькій человѣчекъ былъ связанъ нѣжнѣйшими сторонами своего существа. Бывало по ночамъ, когда Иванъ Евграфовичъ уляжется спать, заберется онъ къ себѣ въ свою горенку, въ концѣ одного изъ обширныхъ крыльевъ барскаго дома, засвѣтитъ огарочекъ, разложитъ истерзанные листки нотъ, и начнетъ высвистывать… Забавно было видѣть его маленькую фигурку съ долговязымъ инструментомъ въ рукахъ, его морщинистыя, пыжившіяся щеки и крошечныя губы, такъ и впивавшіяся во флейту, точно онъ насасывалъ что-то изъ нея… Онъ игралъ обыкновенно до усталости, до тѣхъ поръ пока отъ долгаго выдуванья изъ груди воздуха у него начинала кружиться голова. Когда ему приходилось брать особенно высокія ноты, онъ жмурился, раскачивался на своихъ коротенькихъ ножкахъ, подымался на носки и задиралъ флейту все выше, выше, точно цѣлился ею во что-то — въ темный уголъ, гдѣ надъ кроватью на гвоздикахъ висѣли миніатюрныя принадлежности его гардероба. Иванъ Евграфовичъ очень любилъ Тимошину игру, и отчасти именно вслѣдствіе совершенства малаго человѣка въ этомъ искусствѣ, раздѣлялъ мнѣніе о его «нарочито-тонкомъ пониманіи», и потому приближалъ его къ своей особѣ предъ всѣми другими и довѣрялъ ему самыя важныя и деликатныя порученія.

— Такъ вотъ, Тимоша, надо распорядиться… продолжалъ Иванъ Евграфовичъ, все еще подъ вліяніемъ волненія произведеннаго письмомъ сына. — Комнаты приготовь ему три рядомъ, на правой половинѣ… а? Какъ ты думаешь?

Тимоша какъ бы задумался и стянулъ складки своего маленькаго сморщеннаго лица.

— Не осудите моего глупаго слова, сказалъ онъ, переступивъ съ ножки на ножку, — только я думаю что въ отдѣльномъ флигелькѣ Петру Ивановичу будетъ лучше. Персона они молодая, живучи въ Санктпетербургѣ привычки, надо полагать, многія имѣютъ, стѣснительно имъ будетъ день деньской на глазу родительскомъ быть…

Разсудительныя слова Тимоши заставили Ивана Евграфовича въ свою очередь задуматься.

— Дѣло ты говоришь, Тимоша, промолвилъ онъ, и какъ бы легкая тѣнь набѣжала на выразительное лицо его. — По письмамъ-то онъ больно ласковъ, льстивость какъ бы какая есть въ характерѣ… Сколько лѣтъ я не видалъ его, Тимоша?

— Почитай лѣтъ двѣнадцать будетъ, отвѣтилъ карликъ.

— Двѣнадцать и то… шутка ли? Въ эти годы человѣкъ, тутъ-то себя и показывать начинаетъ… проговорилъ болѣе какъ бы самъ съ собою Иванъ Евграфовичъ. — Такъ въ отдѣльномъ флигелькѣ? продолжалъ онъ, вскинувъ на Тимошу посѣдѣлыми рѣсницами: — Въ какомъ же?

— А вотъ пустой стоитъ, на краю сада-то. Комнаты хорошія, да и время теперь такое — лѣто, въ саду-то ужь очень имъ хорошо будетъ…

— Инъ быть по-твоему! рѣшилъ Иванъ Евграфовичъ, откладывая на столъ письмо, которое до тѣхъ поръ машинально мялъ въ рукѣ. — Вели тамъ приготовить все; да Мартьянычу скажи чтобы на станцію завтра чуть свѣтъ четверню выслалъ; пусть тамъ дожидаются сколько бы ни пришлось Васькѣ и Степкѣ на все время при сынѣ быть. Да предварить — въ порядкѣ бы у меня все было; что не такъ замѣчу, шкуру спущу! прикрикнулъ Иванъ Евграфовичъ, ударивъ, по столу жилистымъ кулакомъ.

— Все исполнено будетъ, отвѣтилъ Тимоша, и остался неподвиженъ, ожидая приказанія удалиться.

Но Иванъ Евграфовичъ сидѣлъ молча, задумавшись и полузакрывъ глаза, на которые сами собой опустились испещренные кровянистыми жилками вѣки.

Прошло минутъ пять въ этомъ молчаніи; только слышалось въ комнатѣ тяжелое дыханіе Ивана Евграфовича, да чиканье маятника въ старинныхъ часахъ занимавшихъ чуть не весь простѣнокъ.

— Вотъ еще что, Тимоша, заговорилъ наконецъ Иванъ Евграфовичъ, тяжело поднявъ вѣки: — съѣзди ты завтра поутру самъ къ Мытищеву…

Старикъ пріостановился, какъ бы соображая въ какой формѣ выразить порученіе.

— И скажи ты ему, продолжалъ онъ неспѣшно — что молъ Иванъ Евграфовичъ приказали очень кланяться и извѣстить что сынъ ихъ, гвардіи поручикъ Петръ Инановичъ, не сегодня-завтра пожалуютъ въ Бухтасовку, сами де о томъ собственноручно писали. Приказали молъ Иванъ Евграфовичъ васъ о томъ извѣстить…

— Слушаю, отвѣтилъ Тимоша; — скажу.

— Скажи, голубчикъ, этими самыми словами. А если Ларіонъ Ипатьичъ скажутъ что молъ пріятно будетъ познакомиться, то отвѣчай что Петръ Ивановичъ въ особливое себѣ удовольствіе поставятъ лично принести ихъ высокопревосходительству свой комплиментъ, равно и дочери ихъ Натальѣ Ларіоновнѣ.

— Скажу, подтвердилъ Тимоша.

— То-то, Тимоша, этими самыми словами. Не переврешь?

— Не въ первый разъ, будьте покойны! похвалился маленькій человѣчекъ, и понявъ легкій кивокъ брошенный ему старикомъ, безшумно удалился изъ кабинета.

II.

Прошло однако нѣсколько дней прежде чѣмъ тяжелая берлинская карета молодаго Бухтасова, съ трудомъ влекомая сытою четверней, показалась изъ-за лѣса на косогорѣ. Тимоша первый замѣтилъ ее изъ высокаго окна своей свѣтелки и всполошилъ весь домъ. Иванъ Евграфовичъ, покачиваясь на старческихъ ногахъ, вышелъ на крыльцо, забывъ захватить шапку, и свѣжій утренній вѣтеръ разбрасывалъ по лбу его высокій хохолокъ, который онъ начесывалъ напереди. Высыпало и все разнообразное населеніе усадьбы: неопредѣленныя личности проживавшія тамъ въ качествѣ благодѣтельствуемыхъ приживальцевъ, дворовыя власти и дворовая челядь. Карета, низко волочась по дорогѣ, въѣхала наконецъ во дворъ. Петербургскій камердинеръ еще на ходу соскочилъ съ козелъ и откинулъ подножку. По ней спрыгнулъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, высокій, стройный, въ военномъ плащѣ тогдашняго покроя, изъ-подъ котораго виднѣлся зеленый мундиръ съ золотыми шнурками и пуговицами и высокія ботфорты. Особеннаго, близкаго сходства между отцомъ и сыномъ не замѣчалось; только носъ съ тонкою горбинкой и широкими славянскими ноздрями напоминалъ въ молодомъ поручикѣ фамильныя черты.

— Добро пожаловать… Здравствуй, Петръ Ивановичъ…. Петруша… проговорилъ сдержанно Иванъ Евграфовичъ, тогда какъ голосъ его слегка дрогнулъ, и онъ поторопился принять сына на свою широкую грудь чтобы смигнуть навернувшуюся слезу. — Добро пожаловать…

Петръ Ивановичъ троекратно поцѣловался съ отцомъ, и словно вспомня что-то, отступилъ на полшага, поймалъ жилистую отцовскую руку и нѣсколько церемонно поднесъ ее къ губамъ. Затѣмъ его высокій станъ красиво выпрямился, и съ минуту онъ стоялъ улыбаясь какою-то охорашивающеюся улыбкой и кивая на поклоны многочисленной толпы окружившей крыльцо.

— Добро пожаловать, повторилъ Иванъ Евграфовичъ, тяжеловато поворачиваясь къ двери, въ которую и вошелъ первый. Не оглянувшись на сына, медленною и грузною походкой прошелъ онъ рядъ комнатъ, и уже въ столовой, опершись рукою на высокій подлокотникъ своего кресла, повернулся къ сыну и остановилъ на немъ въ упоръ пристальный взглядъ. На холодномъ лицѣ его никто бы не прочелъ какое впечатлѣніе произвелъ на него этотъ первый осмотръ…

— Великонекъ сталъ, Петруша, проговорилъ онъ наконецъ, грузно опускаясь въ кресло. — Ростомъ въ меня да въ дѣда пошелъ… Покушай съ дороги, отдохни, потолковать успѣемъ еще…

И отецъ и сынъ принялись за вилки, какъ будто позади ихъ не стояли долгія двѣнадцать лѣтъ разлуки… Впрочемъ, старикъ ѣлъ мало, при сдержанной наружной холодности какъ-то не умѣя отвести глазъ отъ сына, съ аппетитомъ молодости и здоровья отвѣдывавшаго разнообразныхъ яствъ собранныхъ къ завтраку.

— Ты пишешь что со многими знатными особами ведешь знакомство въ Петербурхѣ? тѣмъ же сдержаннымъ и какъ бы холоднымъ тономъ спросилъ Иванъ Евграфовичъ.

— Могу сказать что въ самыхъ первыхъ фамиліяхъ принятъ и обласканъ; а свѣтлѣйшій князь удостоилъ присылать ко мнѣ адъютанта съ объявленіемъ своего удовольствія, отвѣтилъ нѣсколько хвастливо молодой человѣкъ.

Старикъ продолжалъ сохранять полное наружное равнодушіе.

— Помню, помню вашего свѣтлѣйшаго, какъ капраломъ въ караулѣ мнѣ честь отдавалъ, когда бывало пріѣзжаю во дворецъ, припомнилъ онъ. — Все во фронтѣ служишь?

— Во фронтѣ, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— Въ дѣйствующую армію не просился?

Молодой человѣкъ нѣсколько смутился при этомъ вопросѣ: ему и въ голову не приходило мѣнять свое спокойное гвардейское положеніе на боевую жизнь. Онъ, впрочемъ, сообразилъ что отцу нельзя объяснить этого прямо.

— Изъ нашихъ очень многіе ушли въ дѣйствующую армію, такъ что нельзя было надѣяться получить разрѣшеніе, придумалъ онъ. Но поднявъ глаза, онъ встрѣтился съ пронизывающимъ взглядомъ отца, и легкая краска невольно бросилась ему въ лицо.

— А ты бы рапортовалъ главнокомандующему, неспѣшно и какъ бы съ ироніей возразилъ Иванъ Евграфовичъ, — что отецъ твой въ тридцати сраженіяхъ участвовалъ, такъ для тебя обидно будетъ во всю службу пороху не понюхать…. Въ мое время такіе резоны уважали.

— Моя служба въ гвардіи тоже очень выгодна, попробовалъ оправдаться Петръ Ивановичъ.

Иванъ Евграфовичъ только повелъ на него взглядомъ и подвинувъ къ себѣ блюдцо съ жареными сморчками, принялся ловить ихъ вилкой, громко чавкая при этомъ челюстями.

— А на счетъ…. на счетъ главнаго зачѣмъ я тебя звалъ, ты подумалъ? вдругъ перемѣнилъ онъ. разговоръ.

Молодой человѣкъ при этомъ счелъ умѣстнымъ встать и поцѣловать руку отца.

— Вы мнѣ, батюшка, худаго не пожелаете, отвѣтилъ онъ, — а я и самъ понимаю что мнѣ теперь самое время вступить въ бракъ.

Старикъ опять повелъ на сына взглядомъ, словно бы удивился чему-то въ его отвѣтѣ.

— Ну, коли такъ, то завтра же и поѣдемъ къ старику Мытищеву, рѣшилъ онъ. — Посмотришь, можетъ-быть самъ похвалишь. А состояніе у нихъ изрядное, дочь одна — старикъ ее не обидитъ. Да постой, Петръ Ивановичъ, вдругъ серіозно и строго перебилъ себя Иванъ Евграфовичъ, тяжело подымаясь изъ-за стола, — долговъ ты тамъ въ Петербурхѣ не надѣлалъ?

— Отъ вашей послѣдней присылки со всѣми аккитовался, отвѣтилъ твердо поручикъ.

— Не врешь? переспросилъ старикъ, проницательно и строго вглядываясь въ глаза сыну.

— Хоть спишитесь объ этомъ съ дядей, батюшка.

— Дядя за тобой не досмотрщикъ. Ну, да ладно, во лжи покамѣстъ не попадался, вѣрю, заключилъ Иванъ Евграфовичъ. — Я въ этотъ часъ соснуть привычку имѣю, а ты въ свой флигель пройди. Распорядись чѣмъ надо будетъ. А скоро и обѣдать, къ столу сюда приходи. Да не забудь — предъ обѣдомъ молебствіе будетъ.

И тяжело ступая по штучному полу мягкими сафьянными сапогами, Иванъ Евграфовичъ дошелъ до средины комнаты, но вдругъ повернулся и опять молча, въ упоръ оглядѣлъ выпрямившагося предъ нимъ во весь ростъ сына.

— А ну-ка, подойди поближе, позвалъ онъ его.

Молодой человѣкъ приблизился, недоумѣвая. Иванъ Евграфовичъ продолжалъ молча разглядывать его съ головы до ногъ.

— Повернись, приказалъ онъ.

Петръ Ивановичъ, нѣсколько уже сконфуженный, перевернулся на каблукахъ.

— Хорошъ мундиръ, очень хорошъ; а надо снять, проговорилъ Иванъ Евграфовичъ. — Снять надо, довольно, повторилъ онъ, видя что сынъ его не понимаетъ: — въ Петербурхъ не вернешься.

Петръ Ивановичъ стоялъ ошеломленный.

— Вы хотите, батюшка, чтобъ я оставилъ службу? проговорилъ онъ.

— А чего бы ты съ ней добиваться сталъ? Далеко не уйдешь, все равно. По дворцовымъ-то карауламъ толкаться и безъ тебя будетъ кому.

Петръ Ивановичъ, провожая глазами удалявшуюся фигуру отца, съ недоумѣвающимъ видомъ пожалъ плечами. Внезапное рѣшеніе очень удивило его: старикъ до тѣхъ поръ ничѣмъ не выказывалъ намѣренія оставить сына при себѣ и звалъ его домой только на-время, погостить. Впрочемъ, Петру Ивановичу въ сущности было все равно: хорошо въ Петербургѣ, но пожалуй хорошо будетъ и здѣсь, а на строгости военной службы ему частенько приходилось роптать.

А у Ивана Евграфовича рѣшеніе это дѣйствительно явилось внезапно: показалось ему просто что сынъ «далеко не уйдетъ», и что тянуть лямку гвардейскаго фронтоваго офицера дальше незачѣмъ.

III.

Оставшись одинъ, Петръ Ивановичъ тщательно вытеръ салфеткою губы и усы, подошелъ къ большому простѣночному зеркалу, въ которомъ не безъ сожалѣнія оглядѣлъ свой гвардейскій мундиръ, и наконецъ направился къ себѣ во флигель. Откуда-то взявшійся Тимоша незримо проводилъ его слѣдомъ, и когда Петръ Ивановичъ, разстегнувъ на ходу мундиръ, повалился въ своемъ импровизованномъ кабинетѣ на диванъ, маленькій человѣчекъ внезапно предсталъ его глазамъ.

— А, Тимоша! Я вѣдь тебя помню! обратился къ нему молодой баринъ, — Не забылъ небось какъ мы съ тобой по крышамъ голубей ловили, пока меня, раба Божьяго, не повезли въ шляхетскій корпусъ?

— Какъ не помнить, сударь Петръ Ивановичъ, почтительно усмѣхнулся Тимоша.

— Не выросъ ты, братецъ, съ тѣхъ поръ, не выросъ, замѣтилъ поручикъ.

— Такой ужь предѣлъ, объяснилъ карликъ. — Все ли изволите находить въ порядкѣ въ здѣшнихъ аппартаментахъ? Коли только что, камердинера вашего за мной пошлите, въ минуточку прибѣгу.

— Хорошо, Тимоша, хорошо; да ничего кажется и не нужно. А ты у батюшки попрежнему правая рука?

— Не оставляютъ своими милостями, скромно отвѣтилъ Тимоша и помялся на мѣстѣ, не зная уходить ли ему, или Петръ Иванычъ еще что прикажутъ.

Поручикъ подложилъ руки подъ голову, потянулся и зѣвнулъ.

— Слышалъ — отецъ женить меня хочетъ? проговорилъ онъ лѣниво, какъ человѣкъ котораго и ко сну клонитъ, и поговорить хочется.

— Не на дочкѣ ли генералъ-аншефа Мытищева? уклончиво отвѣтилъ карликъ. — Пріятели они большіе съ батюшкой вашимъ. Иванъ Евграфовичъ почитай къ нему только одному изъ всѣхъ сосѣдей и ѣздятъ.

— А невѣста-то хороша? Красивая? Видалъ ты?

— Видалъ-съ, кратко отвѣтилъ Тимоша.

— Красивая она? повторилъ Петръ Ивановичъ.

— Мнѣ объ этомъ предметѣ судить никакъ нельзя, уклонился опять Тимоша. — А барышня она важная, воспитанная, почитай и теперь еще мадамъ при ней въ домѣ живетъ.

— А изъ себя какъ будетъ? настаивалъ на своемъ Петръ Ивановичъ.

Тимоша переступилъ съ ноги на ногу и сложилъ ручки крылышками.

— Этого дѣла я вамъ никакъ, сударь, не могу объяснить, проговорилъ онъ встряхнувъ головою.

— Отчего же?

— Потому, объ этомъ предметѣ понятіе у всякаго человѣка бываетъ разное, объяснилъ карликъ.

— А ты же какъ понимаешь?

Тимоша немного закинулъ голову и собралъ складки лица, которое оттого сдѣлалось еще меньше.

— Мое понятіе, сударь, нарочито тонкое, отвѣчалъ онъ протяжно, вдругъ почему-то начавъ цѣдить слова сквозь зубы. — Въ этомъ я можетъ-быть отъ всѣхъ другихъ разнствую, потому что такъ мнѣ отъ природы дадено и въ этомъ можетъ-быть главное мое злополучіе заключается.

— Отчего же злополучіе? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Потому, сударь, что тонкое это понятіе моему рабскому званію ничего не приличествуетъ, отвѣтилъ Тимоша. — По должности своей обязанъ я что ни на есть самое простое понятіе имѣть, и вкуса моего тонкаго объявлять вовсе не могу.

— Это ты къ чему же говоришь? перебилъ Петръ Ивановичъ, которому казалось что Тимоша нарочно уклоняется отъ разговора о дѣвицѣ Мытищевой.

— А къ тому, сударь, продолжалъ маленькій человѣчекъ, легонько перебирая ручками, — что въ моемъ званіи тонкое мое понятіе есть настоящее мое злополучіе. Я черезъ то даже судьбу свою не могъ исполнить, и въ мірѣ семъ одинокъ остался. Потому что долженъ я и красоту женскую понимать какъ въ вашемъ званіи обыкновенно бываетъ: жениться что ли, напримѣръ, захотѣлъ бы, обязавъ я взять за себя самую что ни на есть простую дѣвку, а я этого никакъ не могу надъ собою сдѣлать. Такая во мнѣ есть противъ этого сила что никакъ не могу простую дѣвку за себя взять.

— А развѣ ты подумывалъ когда-нибудь жениться? спросилъ усмѣхнувшись Петръ Ивановичъ.

— Я, сударь, такъ полагаю что жениться я при моемъ понятіи никогда не могъ, отвѣчалъ все болѣе и болѣе цѣдя слова Тимоша. — Потому что эту самую красоту .енскую я нарочито тонко понимаю. Вамъ вотъ угодно меня спрашивать какъ я полагаю насчетъ Мытищевой барышни; а какъ я могу это вамъ объявить, когда я въ этомъ моемъ сужденіи отъ всѣхъ разнствую, и можетъ-быть совсѣмъ особеннымъ образомъ понимаю?

— Какъ же ты понимаешь? любопытствовалъ Петръ Ивановичъ.

— А такъ понимаю что Наталью Ларіоновну въ разсужденіи прелести женской красоты супротивъ Анны Ивановны равнять даже невозможно.

— Супротивъ какой еще это Анны Ивановны?

— А у нихъ въ домѣ со старикомъ отцомъ живетъ, съ Натальей Ларіоновной почитай что вмѣстѣ и выросли. Отецъ ихній изъ самаго бѣднаго, можно сказать, состоянія, однако изъ настоящихъ дворянъ будетъ, и съ генералъ-аншефомъ Мытищевымъ вмѣстѣ еще при покойной императрицѣ Елизаветѣ Петровнѣ на войну ходилъ, и тамъ случай имѣлъ отъ плѣна его оборонить. По этому самому дружба у нихъ большая, и отъ старика Мытищева полное уваженіе имѣетъ.

— Ничего этого не зналъ, проговорилъ потягиваясь Петръ Ивановичъ. — Такъ Анна Ивановна-то эта лицомъ красивѣе, ты говоришь?

— Я, сударь, никакъ вамъ этого дѣла не могу объяснить, повторилъ съ тѣмъ же процѣживаньемъ сквозь зубы Тимоша, — потому, какъ я докладывалъ, понятіе я имѣю нарочито тонкое, деликатное, и ровнять меня съ прочими никакъ не возможно. Анна Ивановна дѣвица красоты совсѣмъ особенной, и здѣшніе господа даже понятія такого не имѣютъ чтобъ о ней судить. Только мнѣ, разумѣется, говорить объ этомъ никакъ не годится, потому по моему рабскому званію обязанъ я объ этомъ предметѣ даже въ мысляхъ не имѣть….

— Да ничего, ты разкажи, какая она? разспрашивалъ Петръ Ивановичъ. — Черноволосая или бѣлокурая, высокая?

— Черноволосая и высокая, и изъ себя смуглая, а разказать этого словами никакъ невозможно, потому такихъ и словъ вовсе нѣтъ. Смуглота эта, напримѣръ, вѣдь тоже бываетъ разная: у кого она съ прочернью, землистая, а у Анны Ивановны она словно бы сквозь сливки просвѣчиваетъ, и пушокъ этта легкій прелегкій, вотъ словно какъ на аломъ цвѣточкѣ изморозь по росѣ такая бываетъ. Никогда Мытищева барышня противъ нея красотой не можетъ взять. Только вѣдь что жь такого? лицомъ точно что взяла, а состоянія самаго бѣднѣйшаго, все равно воспитанница какая. Отецъ ихній даже совсѣмъ слабаго ума человѣкъ, словно бы кто спортилъ его…

— Какъ такъ испортилъ? спросилъ, зѣвнувъ, Петръ Ивановичъ.

— Такъ, порча въ немъ въ разсужденіи разсудка есть, объяснилъ Тимоша. — Отъ книжекъ это: какъ вышли они въ отставку, стали все книжки читать, и такъ къ этому занятію пристрастились что умомъ очень слабы стали. Потому книжки опять бываютъ разныя…. Все у себя въ свѣтелкѣ затворившись сидятъ — либо книжку читаютъ, либо опять съ инструментами всякими занимаются; много у нихъ всего этого, страсть! Генералъ Мытигцевъ понимаютъ что они словно слабый ребенокъ, не запрещаютъ имъ этого. И что только про нихъ въ народѣ разказываютъ, не переслушаешь!

Глаза Петра Ивановича были закрыты: онъ или задремалъ подъ болтовню Тимоши, или нарочно опустилъ вѣки чтобы наперсникъ отца его догадался удалиться. И маленькій человѣчекъ дѣйствительно догадался, беззвучно вышелъ изъ комнаты и молча прошмыгнулъ мимо петербургскаго камердинера, проводившаго его презрительнымъ взглядомъ.

IV.

На другой день огромная коляска, четверней на выносъ, съ гайдуками на запяткахъ и ѣздовыми верхомъ по обѣимъ сторонамъ, отвезла Ивана Евграфовича съ сыномъ въ усадьбу Ларіона Ипатьича Мытищева. Иванъ Евграфовичъ любилъ въ подобныхъ случаяхъ соблюдать старинную торжественность; онъ пріодѣлся въ давно не надѣванный парадный мундиръ, напудрился и повѣсилъ на шею бѣлый Георгіевскій крестъ, котораго былъ одинъ изъ первыхъ кавалеровъ. Въ этомъ нарядѣ его массивная фигура, съ гладко-выбритымъ лицомъ и расчесанными бѣлыми прядями волосъ, связанными на затылкѣ въ пудренную косичку — въ этотъ яркій солнечный день, съ блиставшею серебромъ сбруей, новыми ливреями и выхоленными, сытыми конями, имѣла совершенно праздничный, вельможный видъ.

Коляска подвигалась рысцой по грунтовой дорогѣ, облитой блескомъ безоблачнаго полудня. Молодаго вершника такъ и подбрасывало въ его тряскомъ сѣдлѣ; не лучше было и ѣздовымъ, которые должны были трястись тоже рысцой, не смѣя поднять лошадей въ галопъ. Гайдуки, вытянувшись во весь свой трехаршинный ростъ, качались какъ куклы на запяткахъ, не смѣя обронить слова и задерживая дыханіе. Иванъ Евграфовичъ любилъ, какъ уже сказано, чтобы въ парадныхъ случаяхъ все было парадно и по стрункѣ….

«И Ларіонъ Ипатьичъ тоже должно-быть приготовился, ждетъ», думалъ онъ, заранѣе любуясь какъ онъ подкатитъ съ гайдуками къ генералъ-аншефскому крыльцу и введетъ молодцоватаго сына въ раззолоченный залъ вельможнаго сосѣда….

Но едва только коляска стала огибать березовую опушку, за которою уже рукой подать до усадьбы, какъ изъ лѣса послышался звукъ рога, мелкій березнякъ и орѣшникъ затрещали, и горбоносый донской жеребецъ вынесъ на дорогу широкоплечаго, изсиня-смуглаго всадника, въ зеленомъ полувоенномъ кафтанѣ и длинныхъ сапогахъ. За нимъ, въ разсыпную, повыскакала изъ-за опушки цѣлая псарня, съ борзыми на сворахъ.

— Ну, такъ и есть! выдумалъ среди лѣта поля топтать! проворчалъ съ неудовольствіемъ Иванъ Евграфовичъ, признавъ во всадникѣ самого Ларіона Ипатьича Мытищева.

Тотъ въ свою очередь, примѣтивъ торжественный поѣздъ Бухтасовыхъ, круто повернувъ донскаго жеребца и подскакалъ къ коляскѣ.

— Сосѣдъ дорогой! вотъ такъ встрѣча! воскликнулъ онъ слегка хрипѣвшимъ, но еще свѣжимъ баскомъ, протягивая руку Ивану Евграфовичу и оглядывая сидѣвшаго рядомъ съ нимъ молодаго человѣка острымъ и зоркимъ взглядомъ. — Сынокъ твой, никакъ?

Петръ Ивановичъ при этихъ словахъ привсталъ въ коляскѣ и почтительно снялъ шляпу.

— Сынокъ, да…. ужь не взыщи, Ларіонъ Ипатьичъ, въ колымагѣ-то ему расшаркаться негдѣ…. проворчалъ Иванъ Евграфовичъ, все еще сохранявшій неудовольствіе на неожиданную встрѣчу, разрушившую весь церемоніалъ торжественнаго визита. — Не зналъ я что ты среди лѣта съ собаками рыщешь….

Мытищевъ, перегнувшись въ сѣдлѣ, пожалъ руку Петру Ивановичу, причемъ его зоркіе черные глаза такъ и впились въ незнакомое лицо молодаго человѣка.

— Поразмять захотѣлось псарню, да и утро-то нынче прохладное выдалось…. проговорилъ онъ. — Трогай, эй! крикнулъ онъ тутъ же вершнику, и только-что коляска двинулась, поднялъ своего донца въ короткій галопъ и поскакалъ рядомъ. Псарня стянулась позади, образовавъ какъ бы почетный конвой, проводившій Ивана Евграфовича до самой усадьбы. За полверсты до дому Мытищевъ пришпорилъ коня, и когда коляска подъѣхала къ крыльцу, онъ уже спѣшился и стоялъ предъ порогомъ, готовясь встрѣтить почетныхъ гостей по всѣмъ правиламъ стариннаго этикета.

Мытищевъ былъ лѣтъ на десять моложе Ивана Евграфовича и лѣтъ на двадцать его бодрѣе. Рѣзкое, изсиня-смуглое лицо его сохраняло энергію и подвижность; онъ велъ до сихъ поръ чрезвычайно дѣятельную жизнь, половину дня проводилъ въ сѣдлѣ, жестикулировалъ въ разговорѣ, и его слегка хриплый басокъ отличался часто стремительною горячностью.

Войдя въ залъ, Иванъ Евграфовичъ счелъ долгомъ подвести сына за руку къ хозяину, и проговорить нѣсколько повеселѣвшимъ голосомъ:

— Вотъ онъ, каковъ есть, такимъ прошу любить да жаловать.

— Позволяю поручить себя высокопочтенному вниманію вашего высокопревосходительства, добавилъ съ своей стороны Петръ Ивановичъ, щелкнувъ каблуками и красиво принагнувъ свой высокій станъ.

Мытищевъ радушно обнялъ его и поцѣловалъ въ уста.

— Прошу и меня, старика, жаловать, какъ жалуетъ батюшка твой, проговорилъ онъ, и отступивъ на шагъ, еще разъ зоркимъ и благосклоннымъ взглядомъ оглядѣлъ молодаго человѣка.

— Молодецъ, молодецъ сынокъ у тебя, впрямь молодецъ! отнесся онъ къ Ивану Евграфовичу. — Ну, а между тѣмъ, пожалуй, и супъ на столѣ, милости просимъ!

За столомъ общество увеличилось новыми лицами. Петру Ивановичу пришлось познакомиться съ своею суженой, которую ввела въ столовую пожилая и чопорно одѣтая Швейцарка, извѣстная въ домѣ подъ именемъ Кадины Павловны, или просто «мадамы». Эта Кадина Павловна была дочь выписаннаго Петромъ I учителя геометріи, родилась въ Россіи и посвятила себя воспитанію русскихъ дѣвицъ въ сановныхъ семействахъ, хотя кромѣ посредственнаго знанія французскаго языка не обладала никакими другими свѣдѣніями. Но въ то время когда до наплыва эмигрантовъ было еще далеко, и такая гувернантка считалась рѣдкостью. Наталья Ларіоновна усвоила отъ нея умѣнье не совсѣмъ правильно говорить пофранцузски и глубокое отвращеніе къ литературѣ, въ которой старая Швейцарка признавала только сочиненія цвингліанскихъ піетистовъ. По тому времени, скудное образованіе Натальи Ларіоновны могло однакожь назваться почти блестящимъ, такъ какъ для дѣвицъ тогда даже знаніе французскаго языка не считалось обязательнымъ. И Наталья Ларіоновна не чужда была сознанія своего превосходства: она была, какъ выражался о ней Тимоша, барышня «важная, воспитанная», то-есть выѣзжала и даже въ парадныя комнаты выходила не иначе какъ въ сопровожденіи «мадамы», говорила отцу bonjour и bonsoir, пудрилась и дѣлала реверансы. Петръ Ивановичъ, сидя противъ нея за столомъ, нѣсколько разъ старался исподтишка разглядѣть ее, но ея наружность произвела на него какое-то совсѣмъ неопредѣленное впечатлѣніе. Черты она имѣла крупныя, даже представительныя, но безъ всякой миловидности; а глазъ ея онъ даже и не увидѣлъ ни разу, такъ какъ она держала ихъ неизмѣнно потупленными.

Вниманіе Петра Ивановича было занято впрочемъ не одною Натальей Ларіоновной. На дальнемъ концѣ стала были поставлены приборы для старика Устинова и его дочери, той самой Анны Ивановны красоту которой Тимоша, по его выраженію, понималъ нарочито тонко. И Петръ Ивановичъ, воспитавшій свой вкусъ въ столицѣ, съ перваго взгляда долженъ былъ присоединиться къ мнѣнію маленькаго флейтиста, что прелестью женской красоты Анна Ивановна много превосходила свою знатную подругу. Дѣвица Устинова была брюнетка и обладала тою очаровательною матовою смуглотой лица которая, по словамъ Тимоши, словно сквозь сливки просвѣчивала; глубокіе, черные глаза тревожно темнѣли подъ длинными рѣсницами, минутами безпокойно взглядывая на дверь, въ которую долженъ былъ появиться ея отецъ, и на пустой приборъ его.

— Гдѣ жъ это Иванъ Никитичъ? освѣдомился и самъ Ларіонъ Ипатьевичъ. — Звали его?

— Идутъ-съ, отвѣтилъ слуга.

Въ эту минуту въ дверяхъ ведшихъ изъ внутреннихъ комнатъ показался высокій, сгорбленный старикашка, одѣтый въ несовсѣмъ опрятный коричневый сюртукъ, башмаки съ пряжками и теплыя атласныя штиблеты. Онъ ступалъ не твердою, спотыкающеюся походкой и отмахивался большимъ фуляровымъ платкомъ отъ слуги, провожавшаго его по пятамъ и все порывавшагося поддержать его подъ локоть. Предъ порогомъ онъ остановился, и оборотясь къ слугѣ, вступилъ въ споръ:

— Не нужно, говорю, не нужно, не маленькій! лепеталъ онъ слабымъ и немножко сердитымъ старческимъ голосомъ, отмахиваясь платкомъ. — Я вѣдь отчего спотыкаюсь? оттого что не вижу; а теперь я вижу что порогъ, стало-быть я ножкой вотъ…. вотъ….

И онъ приподнялъ худую, длинную ногу чтобы переступить черезъ порогъ, но только-что ему удалось это сдѣлать какъ зацѣпился другою ногой, и еслибы слуга не подхватилъ его обѣими руками, непремѣнно растянулся бы на полу. Эта неудача замѣтно его сконфузила, и онъ уже послушно принялъ руку лакея, и съ его помощью добрался до своего стула. Анна Ивановна, напряженно слѣдившая за всѣми его движеніями, тотчасъ подвязала его салфеткой и подала ему ложку.

— Слабъ онъ у насъ очень, негромко сказалъ Мытищевъ Петру Ивановичу, мигнувъ на старика.

Тотъ между тѣмъ съ жадностью принялся ѣсть; но вдругъ замѣтивъ сѣвшую на графинъ муху, размахнулся ее поймать, забывъ что въ рукѣ у него ложка съ супомъ, и обрызгалъ всѣхъ.

— Иванъ Никитичъ, шалишь! прикрикнулъ на него хозяинъ, грозно взглянувъ на слугу, на обязанности котораго лежало предупреждать проказы слабоумнаго старика.

Блѣдныя щеки Анны Ивановны вспыхнули краской.

— Какъ вамъ не стыдно, батюшка! проговорила она со слезами въ голосѣ.

Старикъ опять сконфузился, безпокойно поводилъ ложкой по воздуху и лепеталъ:

— Я хотѣлъ муху…. муху поймать….

— Стыдно, стыдно, Иванъ Никитичъ! строго укорилъ его Мытищевъ. — Вѣдь вотъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Бухтасовымъ, — совсѣмъ бы его сажать за столъ не слѣдовало, а попробуй не посадить, разогорчится до слезъ, рыдать будетъ. А иной разъ самъ не захочетъ, попроситъ обѣдъ къ себѣ въ свѣтелку — тогда ничего.

Иванъ Никитичъ между тѣмъ напряженно вглядывался своими тусклыми глазами въ незнакомое лицо Петра Ивановича, котораго только-что замѣтилъ. Вдругъ онъ тревожно зашевелился, порываясь встать со стула.

— Нельзя, сударь, нельзя! увѣщевалъ его слуга, тщетно стараясь не допустить его встать. Но Иванъ Никитичъ всталъ.

— Папа, что это вы хотите? тревожно обратилась къ нему Анна Ивановна. Старикъ замахалъ на нее руками, и придерживаясь за спинки стульевъ, направился къ Петру Ивановичу.

— Ничего, ничего, я знаю…. я только извиниться, бормоталъ онъ, низко и неловко кланяясь молодому человѣку. — Въ первый разъ вижу…. имѣю удовольствіе…. такъ чтобъ не осудили, потому что старъ я сталъ, очень старъ…. и слабъ.

— Да не надо, не надо, старина, успокойся! замахалъ на него руками Ларіонъ Ипатьичъ.

Петру Ивановичу было очень неловко; онъ всталъ и пожалъ старику руку. Того это видимо тронуло.

— Не осудите…. если можетъ-быть что не такъ сдѣлано…. Потому что не отъ злонамѣренія, а отъ…. отъ слабости моей жалкой…. лепеталъ онъ униженно, и при послѣднемъ словѣ вдругъ началъ всхлипывать и слезы полились изъ глазъ его.

Кое-какъ усадили его на мѣсто. Онъ съ минуту продолжалъ еще плакать, но потомъ кажется забылъ обо всемъ и принялся съ жадностью жевать поданное баранье рагу.

Петръ Ивановичъ не поймалъ глубокаго, благодарнаго взгляда Анны Ивановны, какимъ она наградила его, когда онъ, ни разу не позволивъ себѣ улыбнуться, пожималъ руку ея отцу.

V.

Зная привычку Ивана Евграфовича вздремнуть послѣ обѣда, Ларіонъ Ипатьичъ увелъ его въ свой кабинетъ, гдѣ оба они, сдѣвъ мундиры, разлеглись на широкихъ оттоманкахъ, прикрывшись отъ мухъ носовыми платками. Старика Устинова отвели въ его свѣтелку, а барышни съ Кадиной Павловной и Петромъ Ивановичемъ перешли въ стеклянную «галдарею», гдѣ имъ подали землянику со сливками, мармеладъ домашняго приготовленія и маленькія рюмочки съ ликеромъ и мускатъ-люнелемъ.

Оставшись съ дамами, Петръ Ивановичъ почувствовалъ себя гораздо свободнѣе. Нѣсколько слащавая натура его очень легко усвоила себѣ тотъ приторный разговоръ который считался тогда обязательнымъ для свѣтскаго человѣка въ дамскомъ обществѣ. Петръ Ивановичъ разсмѣшилъ дѣвицъ петербургскими анекдотами и очень заинтересовалъ ихъ разказами о придворной жизни и о причудахъ свѣтлѣйшаго князя Потемкина. Все это Петръ Ивановичъ умѣлъ пересыпать самыми тонкими комплиментами, обращенными къ присутствующимъ, и наконецъ продекламировалъ два стихотворенія въ томъ нѣжно-шутливомъ родѣ который такъ любили старые поэты, не исключая и Державина. Одно изъ этихъ стихотвореній, въ которомъ говорилось о голубыхъ глазахъ Плѣниры, заставило Наталью Ларіоновну вспыхнуть яркимъ румянцемъ, такъ какъ изъ двухъ барышень ои.а одна обладала глазами этого цвѣта. Это было и очень кстати, потому что предпочтеніе невольно оказываемое Петромъ Ивановичемъ Аннѣ Ивановнѣ становилось замѣтнымъ и не соотвѣтствовало его положенію какъ искателя руки Натальи Ларіоновны.

Самому Петру Ивановичу было чрезвычайно пріятно: онъ сознавалъ что «блистаетъ» предъ барышнями, и чувствовалъ на себѣ каждую минуту заинтересованный взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ Анны Ивановны… Онъ понималъ что и самъ онъ вовсе не дуренъ въ своемъ зеленомъ мундирѣ съ красными отворотами и бѣломъ шелковомъ камзолѣ, туго облегавшемъ его стройную фигуру. Желая окончательно обворожить дѣвицъ, онъ предложилъ имъ поиграть въ воланъ, въ чемъ былъ очень искусенъ, и въ саду началось такое веселье какого давно не видали у Мытищевыхъ…

Смуглое личико Анны Ивановны раскраснѣлось и дышало увлеченіемъ. Запыхавшись, она присѣла въ сторонкѣ на скамью и тонкими длинными пальцами приводила въ порядокъ волосы, растрепавшіеся вокругъ лба и поминутно падавшіе ей на рѣсницы. Воланъ, брошенный Петромъ Ивановичемъ, упалъ къ ея ногамъ. Молодой человѣкъ нагнулся поднять его: Анна Ивановна, смѣясь, подбросила его къ нему ножкой; Петръ Ивановичъ, подымая воланъ, дотронулся до ножки и чуть-чуть сжалъ ее рукою. Анна Ивановна растерялась… Въ эту минуту подлѣ нихъ точно изъ земли выросъ старикъ Устиновъ. Онъ какъ-то лукаво и загадочно улыбался, и съ таинственнымъ видомъ взялъ Петра Ивановича подъ руку.

— Вотъ здѣсь, сейчасъ по этой лѣстницѣ — пойдемъ? а? шепнулъ онъ ему на ухо, подмигивая на боковую дверь большаго господскаго дома.

— Куда? спросилъ озадаченный Петръ Ивановичъ.

— Ко мнѣ, шепнулъ старикъ. — На минутку; Иванъ Евграфовичъ спитъ, не узнаетъ. Сдѣлайте мнѣ такое одолженіе, пойдемте.

Петръ Ивановичъ, недоумѣвая, согласился. Они поднялись по узенькой деревянной лѣстницѣ во второй этажъ. Съ площадки одна дверь вела въ свѣтелку Ивана Никитича, другая въ спальную Анны Ивановны. Старикъ толкнулъ первую и ввелъ въ нее Петра Ивановича.

Свѣтелка представляла довольно большую и чистую комнату, съ опрятною постелью въ углу, нѣсколькими шкафами и большимъ столомъ предъ окнами. Столъ этотъ, до котораго Иванъ Никитичъ никому не позволялъ прикасаться, по безпорядку и пыли представлялъ рѣзкій контрастъ съ прочею обстановкой комнаты. Множество книгъ навалено было горой; тутъ же стояли разные физическіе инструменты, валялись лопнувшія реторты, листы бумаги, кучки золы и разбитыя трубки.

Иванъ Никитичъ притворилъ за собою дверь, подошелъ къ одному изъ шкаповъ, бережно вытащилъ оттуда спрятанную за книгами бутылку, и съ торжествомъ поставилъ ее предъ гостемъ.

— Что это такое? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Ромъ, настоящій…. угостить тебя хочу…. объяснилъ съ ужимками старикъ, быстро наполнивъ двѣ рюмки, которыя откуда-то тотчасъ явились у него на столѣ. — Иванъ Евграфовичъ не любитъ этого, да теперь онъ почиваетъ, теперь можно….

Петръ Ивановичъ рѣшительно отказался.

— Да и вы зачѣмъ это дѣлаете? вамъ это навѣрное не хорошо…. урезонивалъ онъ.

Иванъ Никитичъ между тѣмъ уже вылизывалъ свою рюмку.

— Нѣтъ, мнѣ ничего; только доставать въ этомъ домѣ чрезвычайно затруднительно. Я когда пью, у меня сосать въ груди перестаетъ. А ты не умничай, пей.

Петръ Ивановичъ съ сожалѣніемъ поглядѣлъ на старика и покачалъ головою. Тотъ между тѣмъ уже наполнилъ себѣ вторую рюмку и медленно посасывалъ съ краешку, смакуя и облизывая губы.

— Пей, повторилъ онъ.

— Нѣтъ, благодарствуйте, я не буду, снова отказался Петръ Ивановичъ.

— Ну, дуракъ, спокойно отвѣтилъ Иванъ Никитичъ. — Дуракъ и есть. Я вѣдь не пьяница; мнѣ нравится что оно жжетъ, объяснилъ онъ; — я водки оттого не пью что она не жжетъ. А Иванъ Евграфовичъ противъ меня злобу имѣетъ за то что я не хотѣлъ ему секрета открыть.

— Какого секрета?

Старикъ, вылизавъ рюмку до дна, наполнилъ ее снова и хлопнулъ уже разомъ.

— Секретъ?! повторилъ онъ, какъ-то двусмысленно глядя на Петра Ивановича. — Много будешь знать, скоро состаришься. Когда поспѣетъ время, всѣ узнаютъ. Ты думаешь я даромъ тутъ тридцать лѣтъ сижу надъ книгами, пытаю сокровенныя таинства природы? Я силы ищу, силы! добавилъ онъ шепотомъ, наклоняясь къ самому уху Петра Ивановича: — силы, новой силы, которая весь міръ вверхъ дномъ перевернетъ!

«Алхимикъ», подумалъ Петръ Ивановичъ.

— Силы природы несоизмѣримы, продолжалъ старикъ, полузакрывъ глаза; — но онѣ пребываютъ въ состояніи инерціи, въ видѣ первоначальныхъ текучихъ элементовъ. Духъ и матерія соединены въ одно; кто отдѣлитъ духъ, тому подчинится матерія….

«Масонъ», рѣшилъ Петръ Ивановичъ.

Иванъ Никитичъ вдругъ замолчалъ и даже забылъ про стоявшій предъ нимъ ромъ. Онъ уронилъ руки на колѣни и кажется погрузился въ глубокую думу.

Петръ Ивановичъ всталъ и тихонько вышелъ изъ свѣтелки.

Только-что онъ ступилъ на площадку лѣстницы, какъ изъ противоположной двери вышла Анна Ивановна. Она поджидала Петра Ивановича и тотчасъ подошла къ нему.

— Простите меня…. проговорила она въ смущеніи, — я рѣшаюсь обратиться къ вамъ прямо, потому что вѣрю вашему благородству…. Отецъ мой подверженъ неопасной слабости…. неправда ли, вы уже знаете?

Петръ Ивановичъ подтвердилъ движеніемъ головы.

— Я васъ прошу…. пусть это не дойдетъ до Ивана Евграфовича…. продолжала она со слезами въ голосѣ. — Это погубитъ отца въ его глазахъ….

— Можете быть совершенно увѣрены въ моей скромности, поспѣшно успокоилъ ее Петръ Ивановичъ.

Анна Ивановна робко взмахнула на него своими длинными рѣсницами, и въ ея взглядѣ выразилось столько мольбы и признательности что въ груди у Петра Ивановича словно что-то перевернулось…. Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ. Анна Ивановна вспыхнула, отвернулась, и выдернувъ руку, быстро сбѣжала по ступенькамъ внизъ.

А Иванъ Евграфовичъ въ это время уже очнулся отъ своего сладкаго послѣобѣденнаго сна, и покуривая трубочку, говорилъ сидѣвшему противъ него Ларіову Ипатьичу:

— Мудрить съ этимъ дѣломъ нечего; не вчера оно у насъ слажево. У меня сынъ, у тебя дочь — коли ты не прочь, такъ и я не прочь.

— Складно сказалъ, Иванъ Евграфовичъ! воскликнулъ Мытищевъ, съ живостью поднявшись съ мѣста. — Сынъ да дочь, оба не прочь, ха-ха!

И старые пріятели родственно поцѣловались.

— Торопить ихъ, однако, полагаю, незачѣмъ: пускай спознаются, свыкнутся, продолжалъ Иванъ Евграфовичъ. — Я своего молодца почасту буду присылать къ тебѣ. Было бы промежь насъ рѣшено, а они изъ нашей воли не выйдутъ.

— И то дѣло, согласился Ларіонъ Ипатьичъ.

Сумерки уже пали на дорогу, когда Бухтасовы возвращались домой. Старикъ былъ молчаливъ, весь погруженный въ соображенія о только-что заключенномъ сватовствѣ; Петръ Ивановичъ тоже не находилъ нужнымъ дѣлиться съ отцомъ наполнявшими его пріятными и нѣсколько безпокойными мыслями. Только предъ самымъ уже домомъ Иванъ Евграфовичъ вдругъ круто повернулся всѣмъ своимъ тучнымъ корпусомъ къ сыну и спросилъ:

— Ну, какъ же тебѣ невѣста понравилась?

— Мнѣ она понравилась, батюшка, отвѣтилъ совершенно твердо Петръ Ивановичъ.

— Ну, и слава Богу, заключилъ Иванъ Евграфовичъ.

VI.

Еслибъ мы заглянули въ душу Петра Ивановича, мы убѣдились бы что это рѣдкое безразличіе съ которымъ онъ принималъ складывавшуюся судьбу свою вовсе не было лицемѣрно. Онъ былъ одинъ изъ самыхъ заурядныхъ представителей вѣка въ которомъ физическое существованіе еще замѣтно преобладало надъ нравственною личностью. Ограниченность нравственныхъ и индивидуальныхъ интересовъ и была причиною по которой онъ не много находилъ разницы — жить ли въ Петербургѣ или въ деревнѣ, оставаться холостымъ или обзавестись женою. Подчиненіе родительской волѣ также входило у него въ кругъ безразличнаго долга. Анна Ивановна ему очень понравилась, но онъ не видѣлъ почему бы ему не жениться на Натальѣ Ларіоновнѣ, которая во всѣхъ отношеніяхъ была подходящею партіей. Притомъ и нравственная испорченность, пріобрѣтенная имъ въ петербургской средѣ бездѣлья, легкихъ побѣдъ и увлеченій, много помогала ему идти на встрѣчу обстоятельствъ и столкновеній «ничтоже сумняся», предоставляя себя вполнѣ руководству случая и физическихъ инстинктовъ.

Поѣздки его къ Мытищевымъ стали почти ежедневными. Въ обоихъ домахъ уже совсѣмъ освоились съ мыслью что онъ нареченный женихъ Натальи Ларіоновны. Старикъ Мытищевъ принималъ его съ родственнымъ радушіемъ и самъ спѣшилъ оставлять его съ дѣвицами, не допуская и мысли чтобы вниманіе его могло обратиться на бѣдную подругу невѣсты. А Петръ Ивановичъ предъ обѣими разсыпался въ нѣсколько приторныхъ любезностяхъ, умѣя придать своему ухаживанью совершенно равнодушный видъ, что и казалось вполнѣ естественнымъ, такъ какъ сватовство было слажено еще чуть ли не съ самаго дѣтства жениха и невѣсты. Можно было бы замѣтить только что Петръ Ивановичъ все чаще забѣгалъ въ послѣднее время къ Ивану Никитичу, и что Анна Ивановна при этомъ обыкновенно уходила къ себѣ въ горенку — но никто не придавалъ этимъ случайностямъ особеннаго значенія. Только Кадина Павловна иногда неопредѣленно замѣчала что Анна Ивановна какая-то словно совсѣмъ другая стала — да иногда, замѣтивъ внезапную блѣдность покрывавшую ея щеки, или вспыхивавшую на нихъ краску, устремляла на нее удивленный и недоумѣвающій взглядъ. Престарѣлая Швейцарка не отличалась впрочемъ сердцевѣдѣніемъ, и ея сухому и безстрастному уму ничего не открылось въ необычайной нервной возбужденности которую она замѣчала въ Аннѣ Ивановнѣ.

А бѣдная дѣвушка влюбилась въ Петра Ивановича сразу, почти съ первой минуты какъ его увидѣла. Ея нервная и страстная натура была подготовлена къ тому безлюдьемъ среди котораго проходила ея молодость. Сосѣдніе молодые дворяне наѣзжавшіе къ Мытищевымъ во дни домашнихъ торжествъ, люди большею частію необразованные и ужь совсѣмъ не блестящіе, не производили на нее никакого впечатлѣнія. Безпокойная потребность сердца выразилась у нея въ экзальтированной привязанности къ отцу, но никто изъ уѣздной молодежи не былъ поощренъ ею въ своихъ, впрочемъ довольно небрежныхъ, ухаживаньяхъ. Тѣмъ неотразимѣе подѣйствовало на нее появленіе Петра Ивановича что среди далеко не щеголеватаго и не интереснаго провинціальнаго общества онъ показался ей блестящимъ представителемъ какого-то совершенно иного міра….

Петръ Ивановичъ только отъ одного Тимоши не скрывалъ своихъ отношеній къ Аннѣ Ивановнѣ. Малый человѣчекъ сдѣлался наперсникомъ его любви. Онъ покачивалъ головой, неодобрительно взмахивалъ ручками, но въ сущности кажется былъ очень доволенъ предпочтеніемъ какое молодой баринъ отдавалъ Аннѣ Ивановнѣ.

— Это точно что Анна Ивановна барышня красоты совсѣмъ особенной, тонкой…. говорилъ онъ немного въ носъ, какъ бы относя къ своему образованному вкусу честь открытія этой красоты.

Разъ Петръ Ивановичъ, предъ тѣмъ какъ ѣхать къ Мытищевымъ, долго и старательно переписывалъ что-то изъ толстой переплетенной тетради на листокъ розовой бумаги. Тимоша стоялъ за его стуломъ, терпѣливо слѣдя какъ листокъ покрывался красивымъ, круглымъ почеркомъ молодаго поручика.

— Знаешь что это такое, Тимоша? обернулся къ нему Петръ Ивановичъ, закончивъ наконецъ свою работу затѣйливымъ росчеркомъ.

— Бильеду, надо-быть?

— А вотъ, послушай, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, и прочелъ, преувеличенно скандируя, слѣдующее стихотвореніе:

Хоть вся теперь природа дремлетъ,

Одна моя любовь не спитъ;

Твои движенья, вздохи внемлетъ

И только на тебя глядитъ.

Примѣть мои ты разговоры,

Помысль о мнѣ наединѣ;

Брось на меня пріятны взоры

И нѣжностью отвѣтствуй мнѣ.

Единымъ отвѣчай воззрѣньемъ

И мысль свою мнѣ сообщи:

Что съ тѣмъ сравнится восхищеньемъ,

Какъ двѣ сольются въ насъ души?

Представь въ умѣ сіе блаженство

И ускоряй его вкусить:

Любовь лишь съ божествомъ равенство

Намъ можетъ въ жизни подарить.

— Ну, какъ ты это находишь? спросилъ Петръ Ивановичъ, окончивъ декламацію.

Тимоша закинулъ голову и зажмурился.

— Тонко…. произнесъ онъ.

— Это я самъ сочинилъ, солгалъ Петръ Ивановичъ (стихи были заимствованы у Державина). — Аннѣ Ивановнѣ сегодня поднесу.

— Тонко…. повторилъ Тимоша.

Петръ Ивановичъ еще разъ полюбовался на розовую страничку, свернулъ листокъ трубочкой, перевязалъ голубою ленточкой и бережно сунулъ въ карманъ. У Мытищевыхъ онъ держалъ себя въ этотъ день какъ-то особенно затѣйливо и все дѣлалъ Аннѣ Ивановнѣ знаки что ему нужно переговорить съ ней. Иванъ Никитичъ не появился къ обѣду: онъ уже нѣсколько дней не дѣлалъ шагу изъ своей свѣтелки, запирался и даже не пускалъ къ себѣ слугу, такъ что кушанья ему оставляли на лѣстницѣ. Петръ Ивановичъ тотчасъ послѣ обѣда объявилъ что пойдетъ навѣстить Ивана Никитича, и еще разъ значительно взглянувъ на Анну Ивановну, притаился на лѣстницѣ, поджидая ее.

Черезъ нѣсколько минутъ наружная дверь тихо стукнула, и маленькія ножки осторожно взбѣжали по ступенькамъ. Петръ Ивановичъ схватилъ дѣвушку за обѣ руки и прижалъ ихъ къ губамъ.

— Ненаглядная! Ждалъ не дождался этой минуты! проговорилъ онъ нѣжно взволнованнымъ голосомъ. — Пойдемте къ вамъ въ горенку, мнѣ вамъ что-то передать надо!

Анна Ивановна нерѣшительно покачала головой, прислушалась, поднялась еще на нѣсколько ступенекъ, и толкнула дверь своей дѣвичьей комнатки. Петръ Ивановичъ вошелъ за нею, вынулъ изъ кармана свой розовый сверточекъ и преклонивъ одно колѣно, подалъ Аннѣ Ивановнѣ.

Дѣвушка вся раскраснѣлась, развязала бантикъ и медленно прочла поднесенное стихотвореніе. Ея черные глаза такъ и блистали и вспыхивали подъ длинными рѣсницами.

— Это вы сами такъ хорошо сочинили? спросила она съ восхищеніемъ.

— А коли хорошо, такъ поцѣлуйте, отвѣчалъ Петръ Ивановичъ, и наклонившись къ ней, обнялъ обѣими руками ея тонкую талію.

Анна Ивановна закрыла глаза и прижалась розовенькимъ ротикомъ къ разгорѣвшимся губамъ Петра Ивановича. Сердце ея билось, билось и замирало.

— Пустите, оставьте меня…. за нами ужь наблюдать начинаютъ…. проговорила она шепотомъ, отстраняя рукою Петра Ивановича. — Наташа вчера смѣяться стала, зачѣмъ я ухожу каждый разъ какъ вы у отца бываете….

— Въ самомъ дѣлѣ? тревожно переспросилъ Петръ Ивановичъ.

— Намъ надо осторожнѣе быть. Пустите, я сойду внизъ, повторяла Анна Ивановна, стараясь вырваться изъ рукъ молодаго человѣка.

Но Петръ Ивановичъ еще крѣпче прижалъ ее къ себѣ.

— Что же намъ дѣлать? я не могу, не въ состояніи отказаться отъ этихъ свиданій, твердилъ онъ покрывая поцѣлуями ея рдѣвшееся личико. — Если намъ будутъ препятствовать, я убѣгу отъ отца, уѣду куда-нибудь далеко, въ Петербургъ…. Я не могу жить подлѣ васъ и не видѣть васъ безъ посторонняго глаза….

Анна Ивановна совсѣмъ потерялась предъ такимъ отчаяніемъ.

— Я все-таки могу приходить сюда иногда, только не такъ часто…. проговорила она. — Мы будемъ осторожны, чтобы не возбудить подозрѣній.

— Не такъ часто! но мы и теперь крадемъ считанныя минуты! воскликнулъ Петръ Ивановичъ. — Я не могу мѣрить свою любовь какъ аптекарь мѣритъ лѣкарства; лучше ужъ одинъ конецъ.

Анна Ивановна поблѣднѣла.

— Вѣдь и безъ того, Петръ Ивановичъ, это должно скоро кончиться….

— Что вы хотите сказать? тревожно встрепенулся Петръ Ни ановичъ.

— Про суженую свою вы словно забыли совсѣмъ? бросила ему сквозь слезы Анна Ивановна.

Петръ Ивановичъ на мгновеніе смутился.

— Кто можетъ за меня рѣшать мой выборъ? возразилъ онъ, оправляясь. — Моей судьбой никто кромѣ меня не властенъ распоряжаться. Пока я не сказалъ своего слова, я свободенъ.

— Ахъ, нѣтъ! простодушно воскликнула Анна Ивановна; — какъ вы можете ослушаться воли родительской!

Петръ Ивановичъ, вмѣсто отвѣта, крѣпко прсикалъ ее къ своей груди.

— Послушайте… заговорилъ онъ шепотомъ, — намъ непремѣнно надо видѣться безъ помѣхи, чтобы переговорить обо всемъ. Тамъ въ саду есть глухая бесѣдка, помните, мы намеднись всѣ ходили туда? Мѣсто уединенное, никто не увидитъ насъ. Приходите ночью, когда въ домѣ всѣ лягутъ спать, я буду ждать васъ тамъ….

— Нѣтъ, не надо, это страшно, я не рѣшусь! защищалась Анна Ивановна.

— Чего вамъ бояться? Отсюда такъ близко, вы дождетесь пока въ домѣ погаснутъ огни, тихонько спуститесь съ лѣстницы и пройдете садомъ….

— Я боюсь…. повторила, все болѣе блѣднѣя, Анна Ивановна.

— Такъ значитъ вы вовсе не любите меня! попрекнулъ съ горечью Петръ Ивановичъ. — Полноте, Анна Ивановна, отбросьте пустые страхи, докажите что вы дѣйствительно меня любите, продолжалъ онъ ласково, близко глядя ей въ зрачки искрящимися глазами. — Придете? да?

Анна Ивановна не умѣла сопротивляться этому взгляду… Она упала лицомъ къ нему на грудь, и не прошептала, а однимъ только движеніемъ губъ сказала:

— Приду.

VII.

Часу въ одиннадцатомъ вечера Петръ Ивановичъ, сказавъ дома что ѣдетъ за нѣсколько верстъ ловить перепеловъ, велѣлъ подать себѣ лошадь и вскочивъ въ сѣдло выѣхалъ шагомъ изъ Бухтасовки.

Вечеръ былъ теплый, синій. Заказная березовая роща, обокъ которой лежалъ ему путь, смутно и дремотно шумѣла своимъ частымъ листомъ, еще вся насыщенная накопившимся за день зноемъ. Далеко и низко-низко надъ полями сквозилъ полуосвѣщенный край неба, и надъ нимъ серебряные рожки молодаго мѣсяца дымились въ жидкомъ облакѣ. А роща уже начинала супиться, тьма ползла по низу, съ увлажившейся, но еще теплой земли тянуло паромъ.

Петръ Ивановичъ не замѣтилъ какъ подъѣхалъ къ Мытищевской усадьбѣ. Въ ближней деревнѣ гасли послѣдніе огоньки. Пустынная дорога упиралась однимъ краемъ въ пологій оврагъ, по другую сторону котораго густо лѣпился орѣшникъ и начинался садъ. Петръ Ивановичъ слѣзъ съ лошади, осторожно свелъ ее въ оврагъ, привязалъ и сталъ карабкаться вверхъ по обрыву. Садъ съ этой стороны былъ сильно запущенъ; приходилось пробираться по заросшимъ дорожкамъ, раздвигая бившія по лицу вѣтви и путаясь ногами въ травѣ. Съ трудомъ добрался Петръ Ивановичъ до бесѣдки, бросился на диванчикъ и сталъ ждать.

Въ господскомъ домѣ погасли огни. Въ свѣтелкѣ Ивана Никитича долѣе всего брезжилъ тусклый отблескъ ночной лампы, но и тотъ погасъ наконецъ. Мѣсяцъ всплылъ изъ полупрозрачнаго облака и прямо ударилъ въ стекла оконъ, отчего они поблескивали, словно слюдяныя; только раскрытое окно въ спаленкѣ самого Ларіона Ипатьича зіяло черною глубиной на освѣщенномъ фасадѣ. Ночь, тихая и дремотная, словно нѣжилась въ лунномъ блескѣ, и ни одинъ листъ не струился въ неподвижномъ воздухѣ.

Дверь боковой лѣсенки безшумно растворилась, бѣлая женская тѣнь крадучись перебѣжала дорожку и исчезла за облитою серебрянымъ свѣтомъ листвою. И опять все тихо и пустынно въ саду, такъ что еслибы кто и видѣлъ какъ скользнула по песку легкая бѣлая тѣнь, онъ принялъ бы ее за навожденье обманчиваго луннаго свѣта.

Ларіонъ Ипатьичъ, лежа на своей широкой пуховой постели, подъ шелковымъ одѣяломъ, ничего не видѣлъ и не слышалъ. Изъ открытаго окна теплая ночная свѣжесть и душисто-терпкій запахъ листвы нагоняли на него сладкую дрему. Только напрасно онъ забылъ запустить темныя шелковыя занавѣски у окна: мѣсяцъ какъ всплылъ надъ ближними высокими липами, такъ и началъ красться къ нему въ горенку узкою серебряною полосой, и крадучись, заигрывать со всѣми предметами находившимися въ спальной. Ударилъ онъ сначала по стальнымъ прутьямъ клѣтки, въ которой любимый дроздъ Ларіона Ипатьича, нахохлившись и уткнувшись носомъ подъ лѣвое крылышко, спалъ съ самой зари. Дроздъ проснулся, пошевелилъ крылышками, долбнулъ раза три о перекладинку и съ недовольнымъ видомъ спустился на дно клѣтки. А мѣсяцъ и тутъ не унимается, такъ и обливаетъ его сѣрую грудку текучимъ, тающимъ блескомъ, да подбирается къ самому Ларіону Ипатьичу. Зацѣпилъ хрустальный графинъ на ночномъ столикѣ, поигралъ съ серебрянымъ подносикомъ и легъ на подушку. Такъ и вырѣзался темный профиль на облитой блескомъ наволочкѣ, и вѣки у Ларіона Ипатьича во снѣ вздрогнули, потревоженныя непривычнымъ свѣтомъ. А мѣсяцъ все не отстаетъ отъ него, перерѣзалъ лицо ему пополамъ, сѣдыя рѣсницы потрогиваетъ…. Спитъ и не спитъ Ларіонъ Ипатьичъ, и представляется ему словно кто-то водитъ по его лицу бѣлою холодною рукой. «Что бы такое могло быть?» думаетъ въ своей потревоженной дремѣ Ларіонъ Ипатьичъ. А мѣсяцъ такъ и обливаетъ его холоднымъ, бѣлымъ свѣтомъ, и все безпокойнѣе становится отъ этого свѣта Ларіонъ Ипатьичъ. Кровь ли приливаетъ къ головѣ, нервы ли шалятъ подъ гнетущимъ дѣйствіемъ луннаго свѣта, только чудится ему будто его любимый сѣрый дроздъ сѣлъ къ нему на голову и долбитъ тупымъ клювомъ въ лобъ, какъ разъ между бровями. Что за чортъ такой, какимъ бы образомъ дроздъ могъ выйти изъ клѣтки? Припоминаетъ Ларіонъ Ипатьичъ что наканунѣ выпускалъ дрозда — поиграть съ нимъ захотѣлось — а заперъ ли потомъ клѣтку, не можетъ вспомнить. И чѣмъ дальше онъ объ этомъ думаетъ, тѣмъ больше безпокоится, заперта ли молъ клѣтка, а сколько ни припоминаетъ, никакъ не можетъ вспомнить — даже до истомы.

«Тьфу ты, дьяволъ», произнесъ во снѣ Ларіонъ Ипатьичъ, и поднялся на постели.

Поднялся онъ, и проснулся. Въ глаза ему такъ и ударилъ лучистый, ясный, текучій свѣтъ мѣсяца, наполнившій половину комнаты. Клѣтка у окна стоитъ пустая, и дверка отворена. «Сонъ въ руку», подумалъ Ларіонъ Ипатьичъ, проклиная свою забывчивость, и тутъ же рѣшивъ и съ камердинера своего кстати взыскать не мало, зачѣмъ не запустилъ занавѣски у окна. Онъ покликалъ дрозда, полагая что тотъ гдѣ-нибудь тутъ въ углу; но дрозда въ комнатѣ не было. «Неужто въ окно вылетѣлъ?» подумалъ Ларіонъ Ипатьичъ, и заглянулъ въ садъ… Прямо предъ нимъ, песчаная дорожка бѣлѣла въ лунномъ свѣтѣ, точно посыпанная серебристымъ пепломъ, и по ней важною и скорою походкой, словно спѣша за дѣломъ, шелъ дроздъ. «Ахъ, разбойникъ!» мысленно воскликнулъ Ларіонъ Ипатьичъ, нѣсколько даже озадаченный этимъ зрѣлищемъ. Онъ торопливо и громко опять покликалъ дрозда, но тотъ и вниманія не обратилъ, и продолжалъ важною поступью удаляться по дорожкѣ. «Этакъ вѣдь пропадетъ каналья», подумалъ Ларіонъ Ипатьичъ, и нечего дѣлать, поспѣшно накинулъ на плечи архалукъ, подвязался шелковымъ шнуркомъ съ кистями, натянулъ сапоги и скоренько вышелъ въ садъ. Дроздъ все шелъ по дорожкѣ, какъ-то важно оглядываясь на гнавшагося за нимъ Ларіона Ипатьича и иногда легонько взмахивая крыльями, словно пробуя сможетъ ли онъ полетѣть въ случаѣ надобности. «Не къ добру эта примѣта, кого-нибудь выживаетъ онъ изъ дома. Надо изловить разбойника», подумалъ Ларіонъ Ипатьичъ, и ужь хотѣлъ на старости лѣтъ пуститься въ побѣжку, какъ вдругъ гдѣ-то близко переговаривавшіеся голоса обратили на себя его вниманіе.

«Должно-быть опять Назарка балуется», догадался Ларіонъ Ипатьичъ, быстро повернувъ къ бесѣдкѣ. «Ужь отлуплю жь я ему бока, собачьему сыну!» добавилъ онъ, на ходу снимая толстый шелковый шнурокъ которымъ былъ подпоясанъ.

Шаговъ Ларіона Ипатьича не было слышно. Онъ быстро подошелъ къ бесѣдкѣ, толкнулъ дверь — тамъ мгновенно все примолкло.

— Гдѣ вы тутъ, черти, попрятались? грозно прошумѣлъ Ларіонъ Ипатьичъ, въ потемкахъ замѣтивъ только въ углу бѣлую женскую фигуру. — Назарка, съ кѣмъ ты? Да выходите жь, дьяволы!

Предъ изумленными очами его медленно поднялась Анна Ивановна. Ларіонъ Ипатьичъ остолбенѣлъ. Съ минуту онъ какъ бы не могъ сообразить что ему дѣлать, но вдругъ, какъ разъяренный звѣрь, кинулся въ другой темный уголъ, вцѣпился жилистою рукой въ какую-то неподвижную массу и рванулъ ее къ двери.

— Дай на себя поглядѣть, дай, мерзавецъ! проговорилъ онъ, болѣе обыкновеннаго хрипя и таща схваченную имъ человѣческую фигуру къ свѣту.

Пойманный не сопротивлялся, и только тряхнулъ головою, когда сильная рука старика вышвырнула его на аллею.

— А, вотъ это кто! прохрипѣлъ Ларіонъ Ипатьичъ, узнавъ Петра Ивановича и страшно поводя налившимися желчью глазами. — Смѣлъ и хитеръ молодецъ, неча сказать!

И прежде чѣмъ Петръ Ивановичъ успѣлъ опомниться, онъ вдругъ окрутилъ его поперекъ тѣла своимъ крѣпкимъ шелковымъ пояскомъ, оттянулъ ему руки за спину и туго-на-туго завязалъ концы. Захваченный врасплохъ Петръ Ивановичъ не сопротивлялся; уже когда его крѣпко-на-крѣпко окрутили, попробовалъ онъ было рвануть руками, но только скорчился отъ боли.

— Ларіонъ Ипатьичъ, что же однако вы дѣлаете? произнесъ онъ испуганнымъ и сконфуженнымъ голосомъ.

Мытищевъ сразу не могъ даже проговорить слова. Молча, больше съ удивленіемъ, чѣмъ со злобою, глядѣлъ онъ на связаннаго и совершенно растерявшагося Петра Ивановича, съ которымъ онъ собственно не зналъ хорошенько что и дѣлать. Только по желчному блеску глазъ, да по судорожному подергиванью губъ можно было догадываться какая буря накопилась въ груди старика.

— Вора скручиваю, вотъ что дѣлаю! прохрипѣлъ онъ наконецъ, и словно опомнившись, съ силою толкнулъ Петра Ивановича по дорожкѣ къ дому.

Молодой человѣкъ споткнулся, но пошелъ.

— Вы за это отвѣчать можете; вы не имѣете права поступать такъ съ дворяниномъ! проговорилъ онъ, начиная въ свою очередь злобствовать.

— Вотъ я тебѣ покажу твое дворянство! отвѣтилъ Ларіонъ Ипатьичъ. — Направо! скомандовалъ онъ, толчкомъ повертывая плѣнника на боковую дорожку, которая вела къ избѣ садовника.

— Прохоръ! крикнулъ онъ во всю грудь.

Низенькая дверь садовой сторожки отворилась, и изъ нея выглянула одѣтая въ одну рубаху фигура Прохора.

— Запри-ка этого молодца въ сторожку…. прерывисто распорядился Ларіонъ Ипатьичъ. — Да глядѣть у меня въ оба, чтобъ не убѣжалъ…. головой за него…. головой отвѣчаешь…. пон…. понимаешь?

Губы у Ларіона Ипатьича такъ тряслись что онъ съ трудомъ выговаривалъ слова.

Заспанный и ничего не понимавшій Прохоръ тупо смотрѣлъ на обоихъ.

— Я буду требовать сатисфакаціи; вы не можете такъ поступать съ дворяниномъ! проговорилъ Петръ Ивановичъ, еще разъ тщетно пытаясь освободить прикрученныя руки.

Ларіонъ Ипатьичъ съ бѣшенствомъ толкнулъ его въ сторожку.

— Будетъ тебѣ сатисфакція…. негодный щенокъ! прокричалъ онъ съ пѣной на пожелтѣвшихъ губахъ, и захлопнувъ дверь, какъ буря понесся домой.

VIII.

Неописанное бѣшенство кипѣло въ груди Ларіона Ипатьича. Проступокъ Петра Ивановича казался ему нестерпимымъ оскорбленіемъ. Мало того что молодой человѣкъ былъ нареченнымъ женихомъ его дочери, онъ осмѣлился оскорбить дочь его друга, несчастнаго полупомѣшаннаго старика, которому всѣ въ домѣ обязаны были оказывать уваженіе, по крайней мѣрѣ наружное, почти наравнѣ съ самимъ Ларіономъ Ипатьичемъ! Обида была неслыханная и требовала примѣрнаго воздаянія.

Въ минуту весь домъ былъ на ногахъ. Разъяренный, вбѣжалъ Ларіонъ Ипатьичъ въ комнаты и тотчасъ потребовалъ всѣхъ на допросъ. Кто потворствовалъ бездѣльнику? кто замѣчалъ за Анной Ивановной и смѣлъ не донести? Подняли съ постели и Кадину Павловну. Перепуганная, въ ночномъ чепцѣ и блузѣ, должна она была явиться къ бушевавшему генералу.

— Наташу только не разбудить! приказывалъ Ларіонъ Ипатьичъ. — Да поискать кругомъ сада, лошади должны быть: кучера посадить въ погребъ, я съ нимъ ужо раздѣлаюсь!

Кадина Павловна ничего не знала; вся дрожа отъ страха, она только трясла головой и стонала, услышавъ что было причиною тревоги. Ларіонъ Ипатьичъ и самъ видѣлъ что старая Швейцарка ни въ чемъ не виновата, но не могъ сдержать кипѣвшей въ немъ бури.

— Смотрѣть должны были, смотрѣть! глаза у васъ вѣрно повылѣзли! шумѣлъ онъ, подставляя свое потемнѣвшее лицо къ самому носу перепуганной гувернантки. — Даромъ хлѣбъ ѣдите! Съ васъ взыщу! прежде всѣхъ съ васъ!

Одинъ изъ слугъ доложилъ что въ оврагѣ нашли осѣдланную лошадь Петра Ивановича.

— Жилы подрѣзать! не помня себя крикнулъ Ларіонъ Ипатьичъ, продолжая швырять и метать все въ домѣ.

— А гдѣ же та?… Послать сюда ту! вдругъ вспомнилъ онъ про Анну Ивановну.

Ее кинулись искать въ саду, но тамъ уже ея не было. Она видѣла какъ окрутили Петра Ивановича и бросили въ сторожку; не замѣченная никѣмъ, шатаясь прошла она садомъ, поднялась въ свою комнатку, и не раздѣваясь бросилась на постель. Она не плакала; сухіе, горячіе глаза ея какъ-то безсознательно глядѣли въ темноту, словно усиливаясь разсмотрѣть что-то новое и ужасное, какъ призракъ стоявшее предъ нею… Ее пришли звать къ Ларіону Ипатьичу; молча поднялась она съ постели, спустилась съ лѣстницы, и черезъ рядъ пубтыхъ комнатъ, наполненныхъ смущенными и безъ толку суетившимися слугами, прошла въ спаленку грознаго Ларіона Ипатьича.

Старикъ, въ своемъ распоясанномъ ночномъ архалукѣ, быстро ходилъ изъ угла въ уголъ, отрывисто отдавая приказанія стоявшему у притодки блѣдному отъ страха камердинеру.

— Ступай! махнулъ ему рукой Ларіонъ Ипатьичъ, когда Анна Ивановна вошла въ кабинетъ и шатаясь прислонилась къ столу.

Слуга быстро шмыгнулъ изъ комнаты и притворилъ за собою дверь. Ларіонъ Ипатьичъ, какъ бы не замѣчая присутствія Анны Ивановны, продолжалъ тою же спѣшною походкой шагать изъ угла въ уголъ. Выраженіе лица его безпрестанно мѣнялось, переходя отъ мрачнаго спокойствія къ сильнѣйшему волненію.

— Любишь его? вдругъ бросилъ онъ вопросъ Аннѣ Ивановнѣ, круто остановясь предъ нею.

Онъ не разслышалъ что прошептали блѣдныя губы дѣвушки.

— Любишь или нѣтъ? повторилъ онъ съ крикомъ, хвативъ широкій рукавъ блузы въ которую была одѣта Анна Ивановна.

— Да, едва внятно проговорила дѣвушка.

Ларіонъ Ипатьичъ смѣрилъ ее молчаливымъ взглядомъ, и мрачно насупившись, опять заходилъ по комнатѣ.

— А по какому праву ты его полюбила? вновь заговорилъ онъ нѣсколько успокоеннымъ голосомъ. — Не знала развѣ что онъ нареченный женихъ Наташи?

— Я думала… мнѣ казалось что Наташа… проговорила Анна Ивановна и остановилась.

— Что Наташа?

— Мнѣ казалось что она не любитъ Петра Ивановича… Я увлеклась…

Глаза Ларіона Ипатьича снова вспыхнули желчнымъ огнемъ.

— Это еще что за вздоръ? Наташа не любитъ? Не любитъ? Да какой дьяволъ спрашиваетъ ее любитъ она, или нѣтъ? зашумѣлъ онъ съ бѣшенствомъ, топая о полъ мягкими спальными сапогами. — Вотъ я покажу ей любовь! За свинопаса замужъ выдамъ!

Анна Ивановна тихо опустилась на колѣни и поймала руку Ларіона Ипатьича.

— Я одна, одна во всемъ виновата! Я позволила увлечь себя! проговорила она съ мольбою.

— Прочь, негодница! отстранилъ ее Ларіонъ Ипатьичъ, внутренно смягченный ея покорностію.

Анна Ивановна встала.

— Старика отца своего вѣрно убить захотѣла! бросилъ ей отрывисто Ларіонъ Ипатьичъ, и утомленный, тяжело опустился на кожаный стулъ. Но вдругъ густыя съ просѣдью брови его опять грозно сдвинулись.

— Да наконецъ… что же у васъ тамъ было? спросилъ онъ, какъ бы съ трудомъ выговаривая слова и невольно отводя взглядъ мимо Анны Ивановны.

Дѣвушка только вздрогнула и молчала.

— Говори, говори! вдругъ крикнулъ Ларіонъ Ипатьичъ выпрямляясь на стулѣ и такъ и впившись глазами въ помертвѣлое ея лицо.

Анна Ивановна опустила голову и конвульсивно стиснула упавшія руки.

Минуту жуткое, томительное молчаніе не прерывалось въ комнатѣ; слышно было только какъ судорожно и почти съ хрипомъ дышала грудь старика. Вдругъ онъ поднялъ кулакъ и бѣшено ударилъ имъ по столу.

— Вонъ, мерз… прохрипѣлъ онъ, и не договоривъ, въ угрожающей позѣ поднялся во весь ростъ.

Айны Ивановны уже не было въ комнатѣ.

Въ эту ночь во всемъ домѣ только двое спали непотревоженнымъ сномъ: Наталья Ларіоновна, уснувшая со сладкою мечтой о новыхъ платьяхъ которыя шили ей въ приданое, да Иванъ Никитичъ, ничего не знавшій и не подозрѣвавшій въ своей свѣтелкѣ. Послѣдній даже днемъ давно ужь не выходилъ изъ комнаты и никого не пускалъ къ себѣ, таинственно работая надъ какою-то весьма сложною моделью.

IX.

Поутру Ларіонъ Ипатьичъ всталъ тихій, спокойный, словно и думать забылъ о всѣхъ происшествіяхъ ночи. Только неразгладившаяся морщинка между задумчиво сближенными бровями свидѣтельствовала что мысль стараго генерала занята трудною думой.

Онъ спросилъ чай къ себѣ въ спаленку, выкушалъ по обыкновенію двѣ большія фарфоровыя чашки, одѣлся не торопясь въ просторный сюртукъ полу-военнаго покроя, который всегда носилъ по утрамъ, и вышелъ въ кабинетъ.

— Привесть сюда… того! приказалъ онъ спокойно, избѣгая назвать Петра Ивановича по имени.

Только блеснувшій въ глазахъ его желчный огонекъ заставлялъ думать что буря еще не улеглась въ груди Ларіона Ипатьича, какъ казалось по наружности.

Чрезъ нѣсколько минутъ двое слугъ ввели въ кабинетъ связаннаго Петра Ивановича. Молодой человѣкъ смотрѣлъ мрачно и имѣлъ гораздо болѣе рѣшительный видъ чѣмъ наканунѣ.

Ларіонъ Ипатьичъ движеніемъ руки отпустилъ слугъ.

— Что скажешь, Петръ Ивановичъ? обратился онъ къ молодому человѣку, излодлобья сверкнувъ на него глазами.

— Пока мнѣ не возвратятъ свободу я и говорить не стану! отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.

Брови Ларіона Ипатьича еще болѣе насупили съ.

— Почему бы такъ? спросилъ онъ.

— Потому что такое мое положеніе очень для дворянина оскорбительно.

— Гм… быть по-твоему, сказалъ старикъ, и подойдя къ плѣннику собственноручно развязалъ ему руки. — Легче ли теперь будетъ тебѣ со мною разговаривать? добавилъ онъ съ ироніей.

Петръ Ивановичъ съ наслажденіемъ встряхнулъ затекшими руками.

— Все же это было безчестіе, хотя бы вы и раньше развязали меня… проговорилъ онъ.

— Такъ. Дальше что?

— Для дворянина быть связаннымъ — очень большое оскорбленіе… пояснилъ Петръ Ивановичъ, путаясь и самъ хорошенько не понимая что ему въ такомъ положеніи можно сказать и какъ поступить.

Ларіонъ Ипатьичъ продолжалъ изподлобья съ ироніей смотрѣть на него.

— Такъ, такъ, повторилъ онъ. — Дальше какъ будетъ?

— А дальше, я полагаю что послѣ такого отъ васъ оскорбленія, мнѣ здѣсь и дѣлать больше нечего, не проговорилъ, а скорѣе пробормоталъ Петръ Ивановичъ.

Мытишевъ при этомъ совсѣмъ усмѣхнулся.

— Ну, это ты какъ будто и не такъ сказалъ, произнесъ онъ почти весело. — Подумай, не скажешь ли чего другаго?

— Другаго мнѣ нечего сказать, насупившись отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Я понимаю что очень виноватъ предъ вами, однако что случилось, того не воротишь. А что касается до Натальи Ларіоновны, такъ если только вы своего намѣренія не перемѣнили, я съ своей стороны отъ слова не отказываюсь…

Какъ разъяренный звѣрь вскочилъ при этихъ словахъ съ мѣста Ларіонъ Ипатьичъ.

— Что? заревѣлъ онъ, бросаясь со сжатыми кулаками къ совсѣмъ не ожидавшему такой вспышки Петру Ивановичу: — Да какъ же ты смѣлъ, щелокъ негодный, помыслить даже о моей дочери послѣ такого твоего шаматонства?

— Что жь это вы такъ разгузынились, Ларіонъ Ипатьичъ? проговорилъ, начиная бахвалиться, Петръ Ивановичъ.

Почувствовавъ свои руки развязанными, юный поручикъ относился къ Мытищеву уже гораздо свободнѣе.

— Да ты видно и впрямь ничего не понимаешь, промолвилъ Ларіонъ Ипатьичъ, и хлопнулъ нѣсколько разъ въ ладоши.

— Позвать сюда Анну Ивановну, приказалъ онъ явившемуся на зовъ слугѣ.

Чрезъ минуту Анна Ивановна, блѣдная и съ воспаленными глазами вошла въ кабинетъ.

— Вотъ твой женихъ, сказалъ Ларіонъ Ипатьичъ, указывая на Петра Ивановича. — А чрезъ часъ и свадьба. Священнику сказать чтобы готовъ былъ! сказалъ онъ слугѣ.

Анна Ивановна вспыхнула и взглянула на обомлѣвшаго Петра Ивановича.

— Слышалъ? обратился къ нему Ларіонъ Ипатьичъ.

— Что жь, это значитъ вы и впрямь насильничать надо мной думаете! произнесъ тотъ, еще не зная пошутилъ ли съ нимъ старикъ или въ самомъ дѣлѣ думаетъ обвѣнчать его съ Анной Ивановной.

— Отвѣчай: согласенъ ты по доброй волѣ на ней жениться? сурово спросилъ его старикъ.

— Какая же можетъ быть моя добрая воля когда вы меня подъ карауломъ держите, возразилъ Петръ Ивановичъ, избѣгая взглянуть на Анну Ивановну, которая такъ и впилась въ него глазами.

Ларіонъ Ипатьичъ мрачно сдвинулъ брови.

— Ты у меня не виляй! произнесъ онъ съ подавленнымъ бѣшенствомъ въ голосѣ. — Говори прямо: просишь ты руки дѣвицы Анны Ивановны Устиновой? За согласіе отца ея я отвѣчаю.

Въ комнатѣ мгновенно наступила тишина; слышно было только опять какъ тяжело и хрипло дышала широкая грудь Ларіона Ипатьича. Петръ Ивановичъ чувствовалъ на себѣ пронизывающій взглядъ Анны Ивановны, засвѣтившійся какимъ-то недобрымъ блескомъ. Онъ изнемогалъ подъ этимъ взглядомъ больше чѣмъ подъ грозою въ глазахъ стараго генерала.

— Безъ воли и благословенія родительскаго я не могу этого сдѣлать, рѣшился онъ наконецъ выговорить.

— А ты спрашивалъ ли родительскаго благословенія когда губилъ дѣвку? съ суровою усмѣшкой бросилъ ему Ларіонъ Ипатьичъ.

Петръ Ивановичъ молча потупился.

Яркая краска покрыла блѣдныя щеки Анны Ивановны; она вдругъ встрепенулась всѣмъ тѣломъ, приблизилась къ Ларіону Ипатьичу и заломивъ похолодѣвшія руки опустилась предъ нимъ на колѣни.

— Я не хочу за него замужъ; вы были всегда моимъ благодѣтелемъ, не губите меня! Не принуждайте меня, говорила она, захлебываясь рыданіями. — Лучше прогоните меня, безчестную, изъ вашего дома, но не губите мою жизнь.

Ларіонъ Ипатьичъ съ изумленіемъ отступилъ отъ молившей его на колѣняхъ дѣвушки.

— Какъ не хочешь? Или онъ больше ужь не любъ тебѣ? воскликнулъ онъ, дивясь на нее.

— Я…. презираю его! выговорила сквозь сжатые зубы Анна Ивановна, и оглянувшись на Петра Ивановича, съ отвращеніемъ вздрогнула всѣмъ тѣломъ.

Ларіонъ Ипатьичъ опустился въ кресло и тяжело перевелъ духъ.

— Вотъ какъ, не повѣрилъ бы я еслибы не своими ушами слышалъ, проговорилъ онъ.

Петра Ивановича слегка передернуло, когда глаза его встрѣтились со взглядомъ Анны Ивановны, свѣтившимся ненавистью и презрѣніемъ. Но и что-то похожее на малодушную радость отразилось на его лицѣ.

— Ладно, коли такъ ты рѣшила, приневоливать тебя я не стану, медленно произнесъ послѣ недолгаго молчанія Ларіонъ Ипатьичъ. — Тяжело дѣвкѣ честь терять, да и тяжело съ бездѣльникомъ вѣкъ коротать. А за обиду я найду какъ раздѣлаться….

Онъ подалъ Аннѣ Ивановнѣ знакъ удалиться. Молча поднялась оскорбленная дѣвушка и даже новымъ презрительнымъ взглядомъ не удостоивъ Петра Ивановича, вышла изъ кабинета.

Ларіонъ Ипатьичъ, оставшись одинъ съ жертвой своего гнѣва, нѣсколько минутъ мрачно мѣрилъ комнату изъ угла въ уголъ. Лицо его опять то судорожно подергивалось отъ клокотавшаго въ груди бѣшенства, то застывало въ выраженіи спокойной жестокости.

Онъ толкнулъ маленькую дверь выходившую въ корридоръ, гдѣ еще толпились оторопѣлые слуги, и вдругъ съ искривившимся движеніемъ губъ крикнулъ:

— Розогъ!

Петръ Ивановичъ болѣзненно затрепеталъ всѣмъ тѣломъ.

— Ларіонъ Ипатьичъ…. побойтесь Бога! прошепталъ онъ ломертвѣлыми губами.

Старикъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, нервно подергивая плечомъ.

— Я дворянинъ! Безчестье будетъ для меня несмываемо! молилъ Петръ Ивановичъ.

Онъ совсѣмъ потерялся. Ему хотѣлось то схватить тяжелый стулъ, стоявшій подлѣ него, и броситься съ нимъ зажмуря глаза на Ларіона Ипатьича, то кинуться предъ нимъ на колѣни и молить у его ногъ о пощадѣ…. Красивое лицо его исказилось малодушнымъ страхомъ, руки судорожно сжимались и падали.

— Мой отецъ не перенесетъ такого безчестія…. бормоталъ онъ, безпомощно бѣгая мятущимся взглядомъ.

Мускулы на лицѣ Ларіона Ипатьича сильнѣе дрогнули; видимо тяжелая борьба происходила въ немъ.

— Я одинъ, безоруженъ, мнѣ нечѣмъ защитить свою честь! проговорилъ окончательно разбитымъ голосомъ Петръ Ивановичъ.

Ларіона Ипатьича еще сильнѣе передернуло; онъ вдругъ подскочилъ къ двери, защелкнулъ задвижку, отворилъ шкафъ, выхватилъ оттуда двѣ тонкія и длинныя французскія шпаги, и бросилъ одну изъ нихъ Петру Ивановичу.

— Вотъ тебѣ оружіе, защищайся! проговорилъ онъ нервно зазвенѣвшимъ голосомъ, становясь въ позицію.

Обнаженный клинокъ сверкнулъ предъ помутившимися глазами Петра Ивановича. Сердце мучительно сжалось въ немъ и оттянуло всю кровь отъ искаженнаго страхомъ лица. Онъ повертѣлъ шпагой, словно не зная что съ нею дѣлать, и рѣшительнымъ движеніемъ отшвырнулъ ее въ сторону.

— Бога вы не боитесь, Ларіонъ Ипатьичъ! Что это такое вы затѣяли! прошепталъ онъ помертвѣвшими губами. — Я на душу грѣха не возьму.

Старикъ смѣрилъ его нестерпимо-презрительнымъ взглядомъ.

— Трусъ! проговорилъ онъ.

И отбросивъ шпагу, со звономъ упавшую на дубовый полъ, онъ отворилъ запертую предъ тѣмъ дверь. Въ нее вошли нѣсколько человѣкъ дворовыхъ.

— Берите его! скомандовалъ Ларіонъ Ипатьичъ, взмахнувъ жилистою рукой на Петра Ивановича.

Молодой поручикъ конвульсивно схватился за стулъ; два дюжихъ парня мигомъ вырвали его изъ рукъ, двое другихъ подняли его подъ-мышки на воздухъ….

Въ эту самую минуту страшный громъ и трескъ, похожіе на пороховой взрывъ, потрясли весь домъ. Полъ и стѣны дрогнули; оконная рама треснула и битое стекло со звономъ засыпало кабинетъ. Ошеломленные дворовые инстинктивно выпустили изъ рукъ Петра Ивановича; Ларіонъ Ипатьичъ, едва устоявшій на ногахъ, забылъ обо всемъ и бросился въ корридоръ.

Въ домѣ поднялась неописанная суматоха; никто не зналъ что такое произошло; бѣгали взадъ и впередъ, сбивая съ ногъ другъ друга и наводя ужасъ на женщинъ. Лишь чрезъ нѣсколько минутъ дѣло объяснилось страшнымъ образомъ.

X.

Виновникомъ катастрофы оказался Иванъ Никитичъ. Преслѣдуя свою идею — найти въ сокрытыхъ тайнахъ природы новую силу которая превосходила бы всѣхъ извѣстныхъ до тѣхъ поръ физическихъ дѣятелей, онъ въ послѣднее время особенно усиленно работалъ надъ однимъ весьма сложнымъ составомъ, въ которомъ замѣтилъ способность чрезвычайнаго давленія на стѣнки сосуда. Составъ былъ совершенно новый, вовсе неизвѣстный въ тогдашней химіи; въ послѣдствіи изъ бумагъ Ивана Никитича оказалось что онъ предупредилъ на цѣлое почти столѣтіе изобрѣтеніе того ужаснаго вещества которое въ наше время обратило на себя всеобщее вниманіе послѣ орсиніевскихъ бомбъ. Только полу-помѣшанный русскій химикъ искалъ въ этомъ веществѣ не разрушительной силы, а полезнаго двигателя — задача разрѣшенная въ послѣдствіи примѣненіемъ пара. Онъ уже приводилъ къ концу свои опыты, устроивъ съ неимовѣрными трудностями большой, на половину металлическій, наполовину стеклянный снарядъ, съ помощью котораго можно было получить точное показаніе о силѣ новаго химическаго состава. Но тутъ внезапно обнаружилось его страшное разрывное дѣйствіе: вслѣдствіе не принятыхъ вовремя предосторожностей, снарядъ разорвало съ адскою силой, свѣтелка Ивана Никитича наполнилась удушливымъ газомъ, рамы съ трескомъ вылетѣли изъ оконъ и весь домъ едва устоялъ на своемъ основаніи. Самъ изобрѣтатель найденъ на полу мертвымъ, съ обезображенною головой и темными подтеками крови на груди. У дверей свѣтелки лежала безъ чувствъ Анна Ивановна, оглушенная взрывомъ и первая узнавшая о трагическомъ исходѣ катастрофы.

Ларіонъ Ипатьичъ со слезами преклонилъ колѣни надъ трупомъ своего несчастнаго стараго товарища.

— Перстъ Божій въ этой смерти, говорилъ онъ, набожно осѣняя крестнымъ знаменіемъ свою глубоко-потрясенную грудь.

Въ это время совсѣмъ обезумѣвшая отъ испуга Кадина Павловна въ другой комнатѣ приводила въ чувство Анну Ивановну. Наталья Ларіоновна, ничего еще порядкомъ не понимавшая, некрасиво плакала въ углу, сообразивъ изъ всего дошедшаго до ея слуха что свадьбѣ съ Петромъ Ивановичемъ должно-быть не бывать. Это ее злило и она теребила пальцами кружева платка которымъ утирала слезы.

Ларіонъ Ипатьичъ не нашелъ уже въ кабинетѣ Петра Ивановича: пользуясь суматохой, онъ выпрыгнулъ въ окно и скрылся въ кустахъ. Встревоженные слуги предлагали устроить на него цѣлую облаву, но Ларіонъ Ипатьичъ только махнулъ рукой. А вырвавшійся на свободу Петръ Ивановичъ перелѣзъ черезъ оврагъ и крадучись по лѣсной опушкѣ, поминутно опасаясь погони, къ вечеру пѣшкомъ добрался до Бухтасовки.

Вслѣдъ за нимъ явился туда отъ Мытищева конюхъ, съ письмомъ къ Ивану Евграфовичу, и привелъ въ поводу лошадь Петра Ивановича: догадливый дворецкій пріостановился съ подрѣзываніемъ жилъ, чему потомъ Ларіонъ Ипатьичъ и самъ былъ очень радъ. Подъ-мышкой у конюха было и еще что-то, большое и длинное, завязанное въ холстину. Вмѣстѣ съ письмомъ, посылка эта была торжественно внесена Тимошей въ кабинетъ Ивана Евграфовича.

Въ письмѣ стояли слѣдующія строки:

"Милостивый государь мой, Иванъ Евграфовичъ!

"За бездѣльническіе и продерзостные поступки сына твоего Петра Ивановича, хотя намѣренъ я былъ наказать его тѣлесно розгами, но Провидѣнію угодно было въ самую ту минуту посѣтить меня нежданнымъ и страшнымъ знаменіемъ, отвратившимъ мысли мои отъ недостойнаго твоего сына. А понеже и самое орудіе того наказанія было совершенно для него пріуготовлено, то посылаю его при семъ къ тебѣ, дабы ты ни мало не сумнѣвался какъ поступить съ бездѣльникомъ, коль скоро объявится дома. Уповательно мнѣ что и ему самому пріятнѣе будетъ принять наказаніе отъ родительской руки твоей, нежели отъ холопскихъ рукъ моихъ псарей.

«Остаюсь во всемъ прочемъ попрежнему къ тебѣ благожелательнымъ, генералъ-аншефъ Ларіонъ Мытищевъ.»

Туча надвинулась на выразительное лицо Ивана Евграфовича, пока онъ читалъ это затѣйливое посланіе.

— Гдѣ Петръ Ивановичъ? спросилъ онъ Тимошу.

— Во флигелѣ у себя, отвѣтилъ карликъ.

— Позвать сію минуту сюда. Или нѣтъ, постой, не надо; я самъ пойду.

И Иванъ Евграфовичъ, тяжело дыша, поднялся съ кресла и переваливающеюся, грузною походкой направился къ сыну во флигель.

Петръ Ивановичъ въ мундирѣ, запачканномъ грязью и пылью, котораго онъ не успѣлъ снять, лежалъ на диванѣ, измученный физическою усталостью, и думалъ очень не веселую думу. Онъ еще не сообразилъ никакого выхода изъ труднаго своего положенія и со страхомъ помышлялъ о томъ съ какимъ оправданіемъ предстанетъ онъ предъ грозныя очи отца. У него вертѣлась уже мысль — не улизнуть ли потихоньку въ Петербургъ и оттуда прислать отцу слезное повинное письмо — какъ вдругъ онъ увидѣлъ входившаго къ нему въ комнату Ивана Евграфовича.

— Ты, Петръ Ивановичъ, что такое тамъ надѣлалъ? сурово обратился къ нему отецъ, бросивъ письмо Ларіона Ипатьича.

Петръ Ивановичъ понялъ что запираться и хитрить было безполезно.

— Батюшка, я виноватъ! проговорилъ онъ повиннымъ голосомъ. — Накажите или помилуйте, я весь въ вашей волѣ.

— Объ этомъ рѣчь послѣ будетъ, молвилъ Иванъ Евграфовичъ. — Изъ письма я понялъ только что вина твоя не малая если Ларіонъ Ипатьичъ мнѣ, старому другу, въ такомъ штилѣ пишетъ; а что именно ты сдѣлалъ, не знаю. Говори безъ утайки, или…. Хорошо ли ты меня знаешь, Петръ Ивановичъ?

И Иванъ Евграфовичъ грозно сдвинулъ свои клочковатыя сѣдыя брови.

— Батюшка, я все по чистой совѣсти разкажу вамъ…. проговорилъ Петръ Ивановичъ, и дѣйствительно безъ утайки повѣдалъ отцу свою вину и все случившееся съ нимъ у Мытищевыхъ.

Иванъ Евграфовичъ молча и мрачно слушалъ его признаніе. Ни гнѣва, ни раздраженія не выражалось на его лицѣ; только когда Петръ Ивановичъ сталъ разказывать какъ его со связанными руками привели предъ Ларіона Ипатьича и какъ онъ отказался драться на шпагахъ, — два раза онъ взглянулъ на сына такимъ взглядомъ что Петръ Ивановичъ почувствовалъ словно холодное, острое лезвее вонзилось ему въ грудь….

Когда исповѣдь была кончена, Иванъ Евграфовичъ съ минуту сидѣлъ неподвижно, понуривъ свою сѣдую голову, потомъ грузно поднялся съ мѣста и выпрямился во весь свой огромный ростъ.

— Слушай, Петръ Ивановичъ…. началъ онъ глухимъ, точно изъ какой-то отдаленной глубины выходившимъ голосомъ. — Что ты погубилъ невинную дѣвушку и надсмѣялся надъ волей родительской — въ томъ Богъ тебѣ судія; но что ты чести своей не оберегъ, этого я тебѣ не прощаю. Ларіонъ Ипатьичъ въ дерзости своей прислалъ мнѣ приготовленныя на тебя розги, но я, чествуя надѣтый на тебя мундиръ и дворянскую кровь твою, постыдному наказанію тебя не подвергну. Только знай, Петръ Ивановичъ, что отнынѣ ты мнѣ не сынъ!

Голосъ Ивана Евграфовича на этихъ словахъ надорвался и слезливо дрогнулъ…. Но онъ тотчасъ овладѣлъ собою и повернувшись къ порогу, добавилъ:

— Уѣзжай куда хочешь, на всѣ четыре стороны, но чтобы завтра тебя здѣсь уже не было!

И съ этими словами старикъ вышелъ изъ комнаты, перешелъ черезъ дворъ и поднялся на свое крылечко, у котораго еще ждалъ присланный отъ Мытищева конюхъ. Иванъ Евграфовичъ при видѣ его остановился, какъ бы вспомнивъ что-то, взглянулъ на Тимошу, словно собираясь отдать какое-то приказаніе, но ничего не сказалъ и прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Тамъ онъ взялъ кусокъ бумаги и тяжелою, непривычною къ перу рукой написалъ слѣдующія строки:

«За честь и совѣтъ благодарю, а присланную тобою лозу хотѣлъ было всыпать посланцу твоему въ спину чтобы подъ шкурою своею привезъ ее къ тебѣ обратно, да вспомнилъ что холопъ, за болярина не отвѣтчикъ, а пуще за дурашнаго.»

— На, Тимоша, отдай это посланцу, пусть свезетъ Ларіону Ипатьичу мой отвѣтъ, сказалъ Иванъ Евграфовичъ, подавая наперснику сложенный листокъ бумаги.

Такъ разыгралась драма внезапно нарушившая спокойствіе тихаго уголка гдѣ старики-генералы много лѣтъ кряду водили хлѣбъ-соль и дружбу. Они не помирились и даже никогда болѣе не встрѣчались другъ съ другомъ. Иванъ Евграфовичъ, у котораго въ Бухтасовкѣ не было церкви, устроилъ у себя въ домѣ маленькій придѣлъ чтобы не ѣздить въ Мытищевскій приходъ, а между тѣмъ заложилъ и большую каменную церковь въ селѣ, но не дожилъ до ея окончанія. Ларіонъ Ипатьичъ пережилъ его двумя годами и успѣлъ выдать дочь за губернатора, человѣка уже пожилаго и принадлежавшаго къ старому складу тѣхъ сильныхъ характеровъ которые составили славу и блескъ первой половины Екатерининскаго царствованія.

Петръ Ивановичъ на другой же день послѣ катастрофы уѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ и продолжалъ служить въ гвардіи; отецъ не прекращалъ высылать ему положенное содержаніе, но къ деньгамъ никогда не прилагалъ писемъ, а когда Петръ Ивановичъ вздумалъ самъ раза два написать къ нему, заискивая примиренія — письма его были возвращены нераспечатанными, съ припиской отъ Тимоши что и съ слѣдующими будетъ поступлено такъ же.

Остается сказать два слова объ Аннѣ Ивановнѣ. Бѣдная дѣвушка заплатила за перенесенныя ею потрясенія жестокою горячкой, но болѣзнь не унесла съ собою нравственныхъ страданій, которыхъ не могли ослабить и нѣжныя попеченія расточаемыя ей Ларіономъ Ипатьичемъ. Старикъ послѣ потери Ивана Никитича чрезвычайно привязался къ ней и совершенно простилъ ей ея ошибку; онъ изъ всѣхъ силъ заботился поправить ея испорченную жизнь и дѣятельно пріискивалъ ей жениха; но Анна Ивановна на всѣ его убѣжденія отвѣчала рѣшительнымъ отказомъ. Оставшись по смерти его наслѣдницей отписаннаго по завѣщанію значительнаго капитала, она пожертвовала его на ближній женскій монастырь, въ который и сама вступила вскорѣ затѣмъ.

В. АВСѢЕНКО.

"Русскій Вѣстникъ", № 1, 1874