Бочка амонтильядо (По; Русское богатство)
| Бочка амонтильядо | Овальный портрет → |
| Оригинал: англ. The Cask of Amontillado, 1846. — Перевод опубл.: 1881. Источник: Русское богатство. Ежемесячный журнал. 1881. Май. С.-Петебург. Типография Р. Голике, Невский, 106. 1881. |
- Википроекты
БОЧКА АМОНТИЛЬЯДО
Я, как мог, переносил от Фортунато тысячи неприятностей, но когда он дошел до оскорбления, я поклялся отомстить. Вы, который хорошо знаете мой характер, не предположите, будто я произнес хоть одну, малейшую угрозу. В конце концов, рано или поздно, я должен быть отомщен: это было дело решенное; но самая окончательность, бесповоротность моего решения исключала всякую идею риска. Я не только должен был наказать, но и наказать без всякой опасности для себя. Обида не отомщена, если мстителя постигает наказание; она, в равной мере, не отомщена и тогда, когда мститель не позаботится о том, чтобы совершивший обиду знал, — кто ему мстит.
Все должны были видеть, что я, ни словами, ни действиями, не давал Фортунато ни малейшего повода усомниться в моей благосклонности к нему. По всегдашней привычке, я продолжал улыбаться ему в лицо, и он не подозревал, что отныне моя улыбка выражала лишь мысль об его уничтожении.
У него была одна слабая сторона, у этого Фортунато, — за исключением которой, впрочем, он был человек достойный уважения. Он считал себя удивительным знатоком вин. Между итальянцами, вообще, мало знатоков и истинных любителей чего бы то ни было; их энтузиазм, в большинстве случаев, напускной, приспособленный ко времени и к случаю: это просто шарлатанство, имеющее целью уловлять английских и австрийских миллионеров. В деле картин и драгоценных камней, Фортунато, как и все мы, был шарлатан, но по отношению к старым винам он был искренен. В этом я мало от него отличался; я сам знал толк в итальянских винах и, когда только мог, скупал значительные запасы их.
Однажды, вечером, встретил я своего друга, — это было в самый разгар карнавала; он много выпил, и потому взял меня под руку с видом самой горячей дружбы. Мой молодец был костюмирован; на нем красовался наряд из двух разноцветных половин материи, в обтяжку, а на голове возвышался конический колпак с погремушками. Я был так доволен, встретивши его, что, казалось, никогда не кончил бы жать ему руку. Я ему сказал:
— Мой милый Фортунато, как я вас кстати встретил. Какой у вас чудесный вид! А я сегодня получил бочку амонтильядо или, по крайней мере, вина, которое выдано за амонтильядо, и у меня есть сомнения…
— Как, — сказал он, — амонтильядо? Бочку? Невозможно! И еще в разгар карнавала!
— Я не уверен в нем, — возразил я, — но был настолько глуп, что заплатил за него полную цену амонтильядо, не посоветовавшись предварительно с вами. Вас никак нельзя было найти, а я боялся потерять случай.
— Амонтильядо!
— Да, но я сомневаюсь.
— Амонтильядо!
— И хочу убедиться окончательно.
— Амонтильядо!
— И так как вы куда-то приглашены, то я иду за Лючези. Если у кого-нибудь есть критический смысл, так это у него. Он мне скажет…
— Лючези неспособен отличить амонтильядо от хереса…
— А, между тем, есть не мало глупцов, утверждающих, что его вкус равен вашему.
— Пойдем!… Идем!..
— Куда?
— В ваши погреба!
— Нет, мой друг. Я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы приглашены. Лючези…
— Я не приглашен; — идем!
— Нет, мой друг. Дело и не в приглашении, а в том, что, как я замечаю, вы чувствуете сильнейший озноб. Погреба невыносимо сыры, они выстланы селитрой.
— Ничего, идем. Холод решительно ничего не значит. Амонтильядо! Вас обманули. А что касается Лючези, то он неспособен отличить херес от амонтильядо.
И, говоря таким образом, Фортунато завладел моей рукой. Я надел черную шелковую маску и, заботливо закутавшись плащом, позволил ему тащить себя. В моем доме слуг не оказалось; они исчезли, чтоб попировать в честь карнавала. Уходя, я сказал им, что не вернусь раньше утра и дал формальный приказ — не отлучаться из дому. Этого было довольно, как я знал, чтобы все они разошлись до одного, лишь только я вышел.
Я взял два фонаря с рефлекторами; один из них вручил Фортунато и любезно повел его через длинную анфиладу комнат до помещения, ведшего в погреб. Я спустился по длинной и неровной лестнице, время от времени оборачиваясь к моему спутнику и советуя ему идти осторожнее. Мы достигли последней ступеньки и очутились на влажном полу катакомб Монтрезоров.
Походка моего друга была неуверенна и колокольчики на колпаке звенели при каждом его шаге.
— Бочка амонтильядо? — спросил он.
— Это дальше, отвечал я; — а заметьте эти белые полосы, которые блестят по стенам погреба.
Он обернулся и посмотрел на меня своими стеклянными глазами, в которых стояли слезы опьянения.
— Селитра? — спросил он наконец.
— Селитра, — подтвердил я. — С какого времени приобрели вы этот кашель?
— Гха!-Гха!-Гха — Ох-гха!—кхо!-кхо!-кхо!—кхо!!
Несколько минут мой бедный приятель совсем не мог ответить.
— Это ничего, — сказал он наконец.
— Постойте, — возразил я решительно, — уйдем отсюда; ваше здоровье драгоценно. Вы богаты, все вас уважают, любят, удивляются вам; вы счастливы, как был и я когда-то; вы такой человек, что оставите после себя заметную пустоту. Я — это другое дело. Уйдем отсюда. Притом же, есть Лючези…
— Довольно, — сказал он, — кашель — это пустое. Он меня не убьет. Не умру же я от насморка!
— Это правда, это правда, — отвечал я, — и, в самом деле, я не имел намерения напрасно пугать вас, но вы должны принять маленькую меру предосторожности. Хороший глоток медока предохранит вас от действия сырости.
Я вынул одну бутылку из длинного ряда ее товарищей, лежавших на земле, и сбил с нее верхнюю часть горлышка.
— Пейте, — сказал я, подавая ему вино.
Он поднесь бутылку к губам, искоса глядя на меня.
Он остановился на минуту, дружески кивнул мне головой (бубенчики на колпаке зазвенели) и сказал:
— Пью за умерших, покоящихся вокруг нас.
— А я за вашу долгую жизнь.
Он снова взял мою руку, и мы продолжали путь.
— Эти погреба очень велики, — сказал он.
— Монтрезоры, — отвечал я, — сильный и влиятельный род.
— Я забыл ваш герб.
— Большая золотая нога на голубом фоне; нога давит извивающуюся змею, запускающую свои зубы в пятку ноги.
— А девиз?
— Nemo me impune lacessit.
— Очень хорошо, — сказал он.
Вино блистало в его глазах и колокольчики звенели на колпаке. И у меня голова немного кружилась от медока. Прошедши мимо наваленных в кучи человеческих костей, перемешанных с бочками и кувшинами с вином, мы достигли крайнего конца катакомб. Я снова остановился и схватил Фортунато за руку, повыше локтя.
— Селитра! — сказал я, — видите, тут ее больше. Она висит как мох вдоль стен. Мы теперь под ложем реки. Капли воды просачиваются сквозь кости. Уйдем, пока еще не поздно. Ваш кашель…
— Это ничего, — сказал он, — идем дальше. Но прежде еще глоток медока.
Я откупорил бутылку гравскаго вина и протянул ему. Он опорожнил ее залпом. Глаза его горели. Он засмеялся и жестом, которого я не мог понять, бросил бутылку на воздух. Я смотрел удивленный. Он повторил движение — движение шутовское. Я смотрел с тем же удивлением.
— Вы понимаете? — спросил он.
— Нет, — отвечал я.
— Значит, вы не принадлежите к ложе?
— Как?
— Вы не масон, не вольный каменщик!
— Как же, так, так, — сказал я, — да, я каменщик.
— Вы? Невозможно! Вы — вольный каменщик?
— Да, каменщик, — отвечал я.
— Знак! — сказал он.
— Вот, — отвечал я, вынимая из-под плаща лопатку.
— Вы шутите! — вскричал он, отступая на несколько шагов. — Но идем к амонтильядо.
— Хорошо, — сказал я, пряча лопатку под плащ и подавая ему руку. Он тяжело на нее оперся. Мы продолжали наш путь, отыскивая амонтильядо. Мы прошли под рядом очень низких арок; мы спускались; пройдя еще несколько шагов и спустившись еще, мы вошли в глубокое подземелье, где от спертого воздуха фонари наши почти не светили и казались тусклыми красными пятнами.
В глубине этого подземелья находилось другое, меньшее. Стены его были заложены человеческими костями, как и стены верхних погребов, таким же точно образом, как это устроено в больших катакомбах Парижа. Три стены этого второго подземелья были еще украшены таким именно способом, а от четвертой кости были приняты и в беспорядке валялись на земле, образуя в одном месте невысокий вал. В стене, обнаженной от костей, мы заметили нишу, глубиной около четырех фут, шириной в три, вышиной — в шесть или семь. Поскольку можно было судить, она не нарочно была сделана, а просто составляла промежуток между двумя огромными колоннами, поддерживавшими свод катакомб; этот промежуток упирался в массивную, гранитную стену самой катакомбы.
Подняв свой фонарь, горевший очень тускло, Фортунато безуспешно вглядывался в глубину ниши. Ослабевший свет не позволял нам увидеть ее.
— Подвигайтесь, — сказал я, — амонтильядо тут. Что же касается Лючези…
— Это невежда! — прервал мой друг, выступив вперед и идя в нишу, в то время, когда я следовал по его пятам.
В одну минуту он достиг конца ее и, наткнувшись на стену, остановился, нелепо изумленный. В одно мгновенье я приковал его к граниту. В боковой стене ниши были вделаны две железные скобы, на расстоянии двух футов одна от другой — в горизонтальном направлении. К одной была привешена короткая цепь, к другой — висячий замок. Забросить цепь вокруг его тела, прикрепить свободный ее конец к скобке и запереть его — было делом минуты. Он слишком удивился, для того, чтобы сопротивляться. Я вынул ключ из замка и отступил на несколько шагов из ниши.
— Дотроньтесь рукой до стены, — сказал я, — вы не можете не чувствовать селитры. Несомненно, здесь очень сыро. Позвольте мне еще раз умолять вас уйти отсюда. Нет? В таком случае, мне положительно необходимо оставить вас. Но прежде я окажу вам те маленькие услуги, какие в моей власти.
— Амонтильядо! — вскричал мой друг, не пришедший в себя от удивления.
— Это верно, — отвечал я, — амонтильядо.
Произнеся эти слова, я принялся за кучу костей, лежавшую в виде вала на середине катакомбы. Я отбрасывал кости в сторону и скоро открыл под ними порядочное количество песчаниковых камней и жидкую известку. С этими материалами и с помощью моей каменщичьей лопатки я начал, как следует, замуровывать вход в нишу.
Едва я выклал первый ряд камней, как увидел, что опьянение Фортунато почти совсем исчезло.
Первым признаком этого был глухой крик, стон, исходивший из глубины ниши. Это не был крик пьяного человека. Потом наступило длинное и упорное молчание. я положил второй ряд камней, потом третий, потом четвертый; и тогда я услышал бешеные подергиванья цепи. Шум продолжался несколько минут, в продолжение которых, чтоб насладиться им вволю, я прервал свою работу и присел на кости. Наконец, когда шум утих, я снова взялся за дело и без помехи вывел пятый, шестой и седьмой ряды. Теперь стенка была вышиной мне по грудь. Я опять приостановился и, подняв фонарь над стеной, осветил слабыми его лучами запертого человека. Ряд громких криков, болезненных криков, вдруг вырвался из груди прикованной фигуры и, так сказать, с силой отбросил меня назад. В продолжение секунды я колебался — я дрожал. Я вынул шпагу и начал совать ее в нишу. Но минуты размышления было довольно, чтобы успокоить меня. Я положил руку на массивную стенку, выведенную мной, и ободрился. Я приблизился к стенке. Я отвечал на завывания моего молодца; я им составил эхо и аккомпанемент, — я превзошел их в силе и пронзительности. Вот как я сделал — и крикун замолчал.
Была уже полночь, и моя работа приходила к концу. Я положил восьмой, девятый и десятый ряды. Я кончил часть одиннадцатого и последнего; оставалось положить последний камень. Я его поднял с усилием; я его положил почти, как следует. Но тогда из ниши послышался сдавленный смех, заставивший встать дыбом волосы на голове моей. За этим смехом следовал печальный голос, который я с трудом признал за голос благородного Фортунато. Он говорил: — Ха! ха! ха! — хе, хе! Очень хорошая штука, в самом деле! — Отличный фарс! От всего сердца будем мы смеяться во дворце — хе! хе! с нашего-то вина! хе, хе, хе!
— С амонтильядо! — сказал я.
— Хе! хе! — хе! хе, — да, с амонтильядо. Но не поздно ли уже? Не будут ли нас ждать во дворце? Синьора Фортунато и другие? Уйдем отсюда.
— Да, — сказал я, — уйдем отсюда!
— Во имя Бога, Монтрезор!
— Да, — сказал я, — во имя Бога!
Но на эти слова не было ответа; напрасно я прислушивался. Меня взяло нетерпение. Я громко позвал:
— Фортунато!
Нет ответа. Я позвал снова:
— Фортунато!
Ничего. Я просунул фонарь сквозь остававшееся отверстие и бросил его внутрь ниши. В ответ я услышал лишь звон колокольчиков. Я почувствовал себя дурно, без сомнения — вследствие сырости катакомб. Я поспешил окончить работу. Я сделал усилие и приладил последний камень; я его покрыл известкой. К новой стене я прислонил старую насыпь из костей. Прошло полвека, и ни один смертный их не тронул. In расе requiescat!