Тысячу несправедливостей вынесъ я отъ Фортунато, какъ только умѣлъ, но, когда онъ осмѣлился дойти до оскорбленія, я поклялся отомстить. Однако, вы, знакомые съ качествами моей души, не предположите, конечно, что я сталъ грозить. Наконецъ-то я долженъ быть отомщенъ; этотъ пунктъ былъ установленъ положительно — но самая положительность, съ которой онъ былъ рѣшенъ, исключала мысль о рискѣ. Я долженъ былъ не только наказать, но наказать безнаказаыно. Зло не отомщено, если возмездіе простирается и на мстителя. Равнымъ образомъ, оно не отомщено, если мститель не даетъ почувствовать тому, кто сдѣлалъ зло, что мститъ именно онъ.
Поймите же, что ни едянымъ словомъ, ни какимъ-либо поступкомъ я не далъ Фортунато возможности сомнѣваться въ моемъ доброжелательствѣ. Я продолжалъ по обыкновенію улыбаться ему прямо въ лицо, и онъ не чувствовалъ, что теперь я улыбался — при мыоли объ его уничтоженіи.
У него была одна слабость — у этого Фортунато — хотя въ другихъ отношеніяхъ его слѣдовало уважать и даже бояться. Онъ кичился своимъ тонкимъ пониманіемъ винъ. Немногіе изъ Итальянцевъ обладаютъ способностью быть въ чемъ-нибудь знатоками. По большей части ихъ энтузіазмъ приспособленъ къ удобному случаю и къ извѣстному моменту, чтобы надуть какого нибудь Британскаго или Австрійскаго милліонера. Что касается картинъ и драгоцѣнныхъ камней, Фортунато, подобно своимъ соотечественникамъ, былъ шарлатаномъ, но, разъ дѣло шло о старыхъ винахъ, искренность его была неподдѣльна. Въ этомъ отношеніи и я не отличался отъ него существеннымъ образолъ; я очень навострился въ распознаваніи мѣстныхъ Итальянскихъ винъ, и всегда при первой возможности дѣлалъ большія закупки.
Случилось, что въ сумерки, подъ вечеръ, въ самомъ разгарѣ карнавальныхъ безумствъ, я встрѣтился со своимъ другомъ. Онъ привѣтствовалъ меня сердечнѣйшимъ образомъ, такъ какть, повидимому, выпилъ изрядно. Онъ былъ одѣтъ шутомъ. На немъ былъ плотно облегавшій его, частію полосатый, костюмъ, а на головѣ высился коническій колпакъ съ бубенчиками. Какъ я радъ былъ его видѣть!' Мнѣ казалось, что я никогда не перестану трясти его руку.
Я сказаль ему — «Ахъ, дорогой мой Фортунато, что за счастливая встрѣча! Какъ отлично выглядите вы сегодня! Но я получилъ бочку вина, будто бы Амонтильядо, и у меня на этотъ счетъ сомнѣнія».
— «Какъ?» проговорилъ онъ, «Амонтильядо? Цѣлую бочку? Быть не можетъ! Въ разгарѣ карнавала!»
— ,,У меня на этотъ счетъ сомнѣнія", отвѣтилъ я; «и я былъ настолько глупъ, что заплатилъ сполна за вино, какъ за Амонтильядо, не посовѣтовавшись на этотъ счетъ сь вами. Васъ нигдѣ нельзя было найти, а я боялся упустить случай».
— «Амонтильядо!»
— «Да, но я не увѣренъ».
— «Амонтильядо!»
— «Я долженъ разрѣшить сомнѣнія».
— «Амонтильядо!»
— «Такъ какъ вы куда-то приглашены, я пойду отыщу Лукези. Если кто-нибудь обладаетъ тонкимъ вкусомъ — это именно онъ. Онъ скажетъ мнѣ»…
— «Лукези не можетъ отличить Амонтильядо отъ Хорсеа».
— «Представьте, а есть глупцы, которые говорятъ, что его вкусъ равняется вашему».
— «Ну, идемъ!»
— ,,Куда?"
— «Къ вамъ, въ подвалы».
— «Нѣтъ, другъ мой; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, вы куда-то приглашены. Лукези»…
— «Никуда я не приглашенъ; пойдемъ!»
— «Нѣтъ, другъ мой. Вы никуда не приглашены, но я вижу, что вы страшно прозябли. Въ подвалахъ ужаснѣйшая сырость. Они выложены селитрой».
— «А, пустяки! Пойдемъ! Стоитъ ли обращать вннманіе на холодъ… Амонтильядо! Васъ надули; а насчетъ Лукези, могу сказать — онъ и Хереса не отличитъ отъ Амонтильядо».
Говоря такимъ образомъ, Фортунато завладѣлъ моей рукоф. Я надѣлъ черную шелковую маску и, плотно закутавшись въ roguelaure[1], позволилъ ему увлечь себя къ моему палаццо.
Никого изъ прислуги дома не было; всѣ куда то скрылись, чтобы хорошенько отпраздновать карнавалъ. Я сказалъ имъ, что вѣрнусь домой не ранѣе утра, и строго-настрого приказалъ не отлучаться изъ дому. Этихъ приказаній, какъ я прекрасно зналъ, было совершенно достаточно, чтобы тотчасъ же по моемъ уходѣ всѣ скрылись.
Я вынулъ изъ канделябровъ два факела, и, давши одинъ Фортунато, направилъ его черезъ анфиладу комнатъ до входа, который велъ въ подвалы. Я пошелъ впередъ по длинной витой лѣстницѣ, и, оборачиваясь назадъ, просилъ его быть осторожнѣе. Наконецъ, мы достигли послѣднихъ ступеней, и стояли теперь на сырой почвѣ въ катакомбахъ фамиліи Монтрезоръ.
Пріятель мой шелъ нетвердой походкой, и отъ каждаго невѣрнаго шага звенѣли бубенчики на его колпакѣ.
— «Ну, гдѣ же бочка?» — спросилъ онъ.
— «Дальше», отвѣчалъ я: «но смотрите, вонъ какіе бѣлые узоры на стѣнахъ».
Онь обернулся ко мнѣ, и посмотрѣлъ мнѣ въ глаза своими тусклыми глазами, подернутыми влагой опьяненія.
— «Селитра?» спросилъ онъ, наконецъ.
— «Селитра», отвѣтилъ я. «Давно ли вы стали такъ кашлять?»
«Э! э! э! — э! э! э! — э! э! э! — э! а! э! — э! э! э!»
Бѣдняжка нѣсколько минутъ не могъ отвѣтить.
— «Ничего», проговорилъ онъ, наконецъ.
— «Нѣтъ», сказалъ я рѣшительно, «пойдемте назадъ: ваше здоровье драгоцѣнно. Вы богаты, предъ вами преклоняются, васъ уважаютъ, васъ любятъ; вы счастливы, какъ я былъ когда-то. Васъ потерять это была бы большая потеря. Вотъ я — дѣло другое. Пойдемте назадъ; вы захвораете, и я не хочу принимать на себя такую отвѣтственность. Да кромѣ того, вѣдь Лукези»…
— «Довольно!» сказалъ онъ; «кашель это пустяки: я отъ него не умру. Кашель меня не убьетъ».
— «Вѣрно — вотъ это вѣрно!» отвѣчалъ я; «и правда, я не имѣлъ намѣренія безпокоить васъ понапрасну — но вы должны были бы принять мѣры предосторожности. Вотъ Медокъ, достаточно будетъ глотка, чтобы предохранить себя противъ сырости».
Я отбилъ горлышко у одной изъ бутылокъ, лежавшихъ длиннымъ рядомъ на землѣ.
— «Выпейте-ка!» сказалъ я, предлагая ему вино. Онъ устремилъ на меня косвенный взглядъ, и поднесь вино къ губамъ. Затѣмъ, помедливъ, онъ дружески кивнулъ мнѣ головой, и его бубенчики зазвенѣли.
— «Пью», проговорилъ онъ, «за усопшихъ, которые покоятся вокругъ насъ».
— «А я за вашу долгую жизнь».
Онъ снова взялъ меня подъ руку, и мы пошли дальше.
— «Обширные подвалы», проговорилъ онъ.
— «Монтрезоры», отвѣчалъ я, «представляли изъ себя семью обширную и многочисленную».
— «Я забылъ вашъ гербъ».
— «Громадная человѣческая нога изъ золота, на лазурномъ фонѣ; нога давить извивающуюся змѣю, которая обоими зубами вцѣпилась ей въ пятку».
— «И девизъ?»
— «Nето me impune lacessit»[2].
— «Отлично», проговорилъ онъ.
Вино искрилось въ его глазахъ, и бубенчики звенѣли, мысли мои тоже оживились; медокъ оказывалъ свое дѣйствіе. Проходя мимо стѣнъ, состоящихъ изъ нагроможденныхъ костей, вперемежку съ бочками и боченками, мы достигли крайнихъ предѣловъ катакомбъ. Я остановился снова, и .на этотъ разъ осмѣлился взять Фортунато за руку, повыше локтя.
— «Смотрите», проговорилъ я: «селитра все увеличивается. Вонъ она висить, точно мохъ. Мы теперь подъ русломъ рѣки. Капли сырости просачиваются среди костей. Уйдемте, вернемтесь, пока еще не поздно. Вашъ кашель»…
— «Это все пустяки», сказалъ онъ: «пойдемте впередъ. Но сперва еще одинъ глотокъ вина. Гдѣ тутъ вашъ медокъ?»
Я взялъ бутылку Vin de Grave, и, отивъ горлышко, подалъ ему. Онъ осушилъ ее всю сразу. Глаза его загорѣлись дикимъ огнемъ. Онъ началъ хохотать и бросилъ бутылку вверхъ съ жестомъ, значенія котораго я не понялъ.
Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Онъ повторилъ движеніе — очень забавное.
— «Вы не понимаете?» спросилъ онъ.
— «Нѣтъ», отвѣчалъ я.
— «Такъ вы, значитъ, не принадлежите къ братству».
— «Какъ?»
— «Вы не масонъ».
— «Да, да», — проговорилъ я, — «да, да!»
— «Вы? Не можетъ быть! Вы — масонъ?»
— «Масонъ», отвѣчалъ я.
— «Знакъ!» проговорилъ онъ.
— «Вотъ!» отвѣчалъ я, высовывая небольшую лопату изъ-подъ складокъ своего roguelaure.
— «Вы шутите!» проговорилъ онъ, отступая на нѣсколько шаговъ. «Но давайте же ваше Амонтильядо».
«Да будетъ такъ!» сказалъ я, пряча лопату подъ плащъ, и снова предлагая ему свою руку. Онъ тяжело оперся на нее. Мы продолжали нашъ путь въ поискахъ за Амонтильядо. Мы прошли цѣлый рядъ низкихъ сводовъ, спустились, сдѣлали еще нѣсколько шаговъ, опять спустились, и достигли глубокаго склепа, въ нечистомъ воздухѣ котораго наши факелы скорѣе тлѣли, нежели свѣтили.
Въ самомъ отдаленномъ концѣ склепа виднѣлся другой склепъ, менѣе обширный. Стѣны его были окаймлены человѣческими останками, нагроможденными до самаго свода, наподобіе великихъ катакомбъ Парижа. Три стороны этого второго склепа были еще украшены такимъ образомъ. Съ четвертой же кости были сброшены, они въ безпорядкѣ лежали на землѣ, образуя въ одномъ мѣстѣ такимъ образомъ насыпь. Въ стѣнѣ, освобожденной отъ костей, мы замѣтили еще новую впадину, четыре фута въ глубину, три въ ширину, и шесть или семь въ вышину. Повидимому, она не была предназначена для какого нибудь особаго употребленія, но представлялась промежуткомъ между двумя огромными подпорами, поддерживавшими своды катакомбъ, и примыкала къ одной изъ главныхъ стѣнъ, выстроенныхъ изъ плотнаго гранита.
Напрасно Фортунато, поднявши свои оцѣпенѣлый факелъ, пытался проникнуть взглядомъ въ глубину этой впадины. Слабый свѣтъ не позволялъ намъ различить ея крайніе предѣлы.
— «Идите», сказалъ я; «вотъ здѣсь Амонтильядо! А что касается Лукези»…
— «Онъ невѣжда», прервалъ меня мой другъ, невѣрными шагами устремляясь впередъ, между тѣмъ какъ я шелъ за нимъ по пятамъ. Вдругъ онъ достигъ конца ниши и, натолкнувшись на стѣну, остановился въ тупомъ изумленіи. Еще мгновеніе, и я приковалъ его къ граниту. На поверхности стѣны были двѣ желѣзныя скобки, на разстояніи двухъ футовъ одна отъ другой, въ горизонтальномъ направленіи. Съ одной изъ нихъ свѣшивалась короткая цѣпь, съ другой висячій замокъ. Обвить Фортунато желѣзными звеньями за талію и запереть цѣпь — было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Онъ былъ слишкомъ изумленъ, чтобы сопротивляться. Вынувъ ключъ, я отступилъ на нѣсколько шаговъ изъ углубленія.
— «Проведите рукой по стѣнѣ», проговорилъ я; «вы не можете не чувствовать селитры. Дѣйствительно, здѣсь очень сыро. Позвольте мнѣ еще разъ умолять васъ вернуться. Нѣтъ? Ну, такъ я положительно долженъ оставить васъ. Однако, предварительно я долженъ выказать вамъ все вниманіе, какимъ только могу располагать».
— «Амонтильядо!» выкрикнулъ мой другъ, еще не успѣвши оправиться отъ изумленія.
— «Точно», отвѣтилъ я; «Амонтильядо». Произнеся эти слова, я приступилъ къ грудѣ костей, о которыхъ говорилъ раньше. Отбросивъ ихъ въ сторону, я вскорѣ открылъ нѣкоторое количество песчанику и известковаго раствора. Съ помощью этихъ матеріаловъ, а также съ помощью моей лопаты, я живо принялся замуровывать входъ въ нишу.
Едва я окончилъ первый рядъ каменной кладки, какъ увидѣлъ, что опьяненіе Фортунато въ значительной степени разсѣялось. Первымъ указаніемъ на это былъ глухой, жалобный крикъ, раздавшійся изъ глубины впадины. То не былъ крикъ пьянаго человѣка. Затѣмъ послѣдовало долгое и упорное молчаніе. Я положилъ второй рядъ вамней, и третій, и четвертый; и тогда я услышалъ бѣшеное потрясаніе цѣпью. Этотъ шумъ продолжался нѣсколько минутъ, и, чтобы слушать его съ большимъ удовлетвореніемъ, я на время прекратилъ свою работу и усѣлся на костяхъ. Когда, наконецъ, рѣзкое звяканье умолкло, я снова взялся за лопату, и безъ помѣхи окончилъ пятый, шестой, и седьмой рядъ. Стѣна теперь почти восходила въ уровень съ моей грудью. Я сдѣлалъ новую остановку, и, поднявъ факелы надъ каменнымъ сооруженіемъ, устремилъ нѣсколько слабыхъ лучей на фигуру, заключенную внутри.
Цѣлый рядъ громкихъ и рѣзкихъ криковъ, внезапно вырвавшихся изъ горла прикованнаго призрака, съ страшной силой отшвырнулъ меня назадъ. На мигъ меня охватило колебаніе — мной овладѣлъ трепетъ. Выхвативь шпагу, я началъ ощупывать еи углубленіе; но минута размышленья успокоила меня. Я положилъ свою руку на плотную стѣну катакомбъ, и почувствовалъ полное удовлетвореніе. Я снова приблизился къ своему сооруженію. Я отвѣчалъ на вопли кричавшаго. Я былъ ему какъ эхо — я вторилъ ему — я превзошелъ его въ силѣ и продолжительности воплей. Да, я сдѣлалъ такъ, и крикунъ умолкъ.
Была уже полночь, и работа моя близилась къ концу. Я довершилъ восьмой рядъ, девятый, и десятый. Я окончилъ часть одиннадцатаго и послѣдняго; оставалось только укрѣпить одинъ камень и заштукатурить его. Я поднималъ его съ большимъ усиліемъ; я уже почти пригналъ его къ должному положенію. Но тутъ изъ углубленія раздался сдержанный смѣхъ, отъ котораго дыбомъ стали волосы на моей головѣ. Потомъ послышался печальный голосъ, и я съ трудомъ узналъ, что онъ принадлежитъ благородному Фортунато. Голосъ говорилъ —
— «Ха! ха! ха! — хе! хе! — вотъ славная штука — дѣйствительно, это штука. Посмѣемся же мы надъ ней, когда будемъ въ палаццо. — Да! да! — Славное винцо! — да! да!».
— «Амонтильядо!» сказалъ я.
— «Хе! хе! хе! — да, Амонтильядо! Но какъ вы думаете, не поздно теперь? Пожалуй, насъ ждутъ въ палаццо, синьора Фортунато и всѣ другіе? Пойдемъ!».
— «Да», сказалъ я, «пойдемъ».
— «Во имя Бога, Монтрезоръ!»
— «Да», сказалъ я, «во имя Бога!»
Но на эти слова я тщетно ждалъ отвѣта. Мной овладѣло нетерпѣніе. Я громко позвалъ —
"Фортунато! "
Никакого отвѣта. Я позвалъ опять —
«Фортунато!»
Никакого отвѣта. Я просунулъ одинъ факелъ черезъ отверстіе, оставшееся незакрытымъ, и бросилъ его въ углубленіе. Оттуда только зазвенѣли бубенчики. Сердце у меня сжалось — въ катакомбахъ было такъ душно. Я поспѣшилъ окончить свою работу. Я укрѣпилъ послѣдній камень; я заштукатурилъ его. Противъ новой кладки я воздвигъ старую стѣну изъ костей. Прошло полстолѣтія, и ни одинъ смертный не потревожилъ ихъ. In раcе requieseat[3].