Босоножка (Салов)/ДО

Босоножка
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru

БОСОНОЖКА.

(разсказъ).

I.

Иванъ Ивановичъ Бобриковъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, толстенькій, кругленькій, съ довольно почтеннымъ брюшкомъ и мѣдно-краснымъ лицомъ, украшеннымъ сѣдыми щетинистыми усами, сидѣлъ надъ рѣкой и удилъ рыбу. Передъ нимъ торчало нѣсколько удилищъ разной величины, воткнутыхъ въ берегъ, и онъ зорко слѣдилъ за поплавками. Одѣтъ онъ былъ въ замасленный татарскій халатъ, подпоясанный полотенцемъ, парусинныя шаровары и мелкія резиновыя калоши, замѣнявшія туфли. Сидя на берегу и опершись ладонями въ колѣна, онъ до того наклонился надъ рѣкой, что вся его фигура отражалась въ ней, какъ въ зеркалѣ, положенномъ къ его ногамъ. Онъ до того былъ погруженъ въ свое занятіе, что весь превратился въ зрѣніе, — весь, начиная съ надѣтой на затылокъ фуражки съ военною кокардой надъ козырькомъ и кончая рачьими глазами, торчавшими по сторонамъ его широкаго расплюснутаго носа, какъ два спѣлыхъ желудя, готовыхъ выскочить изъ своихъ чашечекъ. Сидѣлъ онъ неподвижно, притаивъ дыханіе, не смѣя мигнуть глазомъ и даже не чувствуя, какъ комаръ, расположившись на кончикѣ его носа, вонзилъ въ него свое жало и медленно надувался его кровью.

Утро было прелестное, благоухающее. Зеленый лѣсъ густою стѣной возвышался позади Бобрикова и, сплетясь своими вѣтвями, стоялъ неподвижно. Чуткая тишина царила повсюду и ни единый шорохъ не нарушалъ ее. Только изрѣдка «коромысла»^[1], спускавшіяся парочками на круглые листы водяныхъ лилій, словно слипалисъ другъ съ другомъ своими тоненькими туловищами и нарушали эту тишину трескомъ прозрачныхъ, слюдистыхъ крыльевъ. Солнце было довольно высоко и мягкими розовыми тонами обливало противуположный холмистый берегъ. Воздухъ былъ чистый, прохладный, насыщенный запахомъ цвѣтовъ и лѣса и возбуждавшій во всемъ живомъ неутолимую жажду жизни и наслажденій.

Но на этотъ разъ Бобрикову было не до красотъ природы. Онъ сидѣлъ надъ удочками и поминутно выхватывалъ изъ воды серебристыхъ окуней и красноперокъ, трепетными руками снималъ ихъ съ крючковъ и бережно опускалъ въ садочекъ, погруженный въ воду. Садочекъ этотъ былъ почти полонъ и кишѣлъ рыбой. Бобриковъ торжествовалъ. Вдругъ въ камышахъ, возлѣ которыхъ онъ приснастился, крякнула утка, за нею другая, третья; камышъ задвигался, зашатался; по гладкой поверхности побѣжали водяные круги и въ ту же секунду нѣсколько выводковъ домашнихъ утятъ хлынуло изъ камышей и, окруживъ удочки, они принялись ловить порхавшихъ надъ водою мотыльковъ. Бобриковъ вскочилъ, замахалъ полами своего халата, но, вдругъ увидавъ неподалеку спавшую подъ кустомъ дѣвочку, побагровѣлъ, какъ ракъ.

— Эй!… ты! — кричалъ онъ съ пѣною у рта, — отгони своихъ утятъ проклятыхъ!… Слышишь, что ли?

Но, видя, что дѣвочка не просыпалась и продолжала себѣ спать, прикрывъ лицо пестрою ситцевою «кирсеткой», онъ бросился по направленію къ спавшей и, подбѣжавъ въ ней, брезгливо и грубо толкнулъ ее ногой въ плечо.

— Заснула! — шипѣлъ онъ, стиснувъ зубы.

И онъ готовъ былъ разразиться бранью и проклятіями; но когда спавшая сдернула съ лица «кирсетку» и испуганно взглянула на Бобрикова своими большущими черными глазами, а затѣмъ стремительно вскочила на ноги, онъ словно обомлѣлъ. Передъ нимъ стояла дѣвочка лѣтъ шестнадцати, съ темною, загорѣвшею кожей на лицѣ, рукахъ и ногахъ, въ коротенькой желтой юбчонкѣ, надѣтой сверхъ грубой холстинной рубахи, нѣсколько съѣхавшей съ плеча, съ разсыпавшимися черными волосами и едва замѣтными признаками развивавшагося бюста. Несмотря, однако, на загаръ и грубость кожи, на щекахъ ея пробивался свѣжій румянецъ и розовыя, полуоткрытыя губы выказывали рядъ прелестныхъ бѣлыхъ зубовъ. Бобриковъ стоялъ и даже забылъ про стадо утятъ.

«Ахъ, чортъ возьми, — думалъ онъ, не спуская глазъ съ дѣвочки, — вотъ…»

И только нѣкоторое время спустя, оправившись отъ изумленія, онъ ласково потрепалъ дѣвочку по обнаженному плечу и какимъ-то слащавымъ голосомъ попросилъ отогнать утятъ.

— Тамъ… эти твои утята… — бормоталъ онъ.

Дѣвочка быстро натянула «кирсетку», схватила валявшуюся на землѣ хворостину и, какъ-то особенно твердо вывертывая босыми ногами, побѣжала на указанное Бобриковымъ мѣсто.

— Ахъ, чортъ возьми! — продолжалъ бормотать Бобриковъ.

— Утишъ, утишъ, — кричала дѣвочка, махая хворостиной, — утишъ…

А Бобриковъ все стоялъ и слѣдилъ за дѣвочкой, которая шла себѣ вдоль берега и, помахивая хворостиной, покрикивала: «утишъ!» И крошечные утята, словно комочки желтаго пуха, предводимые суетливо повертывавшимися во всѣ стороны матерями, не плыли, а бѣжали по водѣ, направляемые хворостиной дѣвочки.

Наконецъ, мѣсто лова было очищено, вода снова разстилалась зеркаломъ и синій прибрежный камышъ словно замеръ. Только однѣ удочки оказались перепутанными; но Бобриковъ даже и не думалъ распутывать ихъ. Онъ стоялъ, какъ прикованный къ мѣсту, и все смотрѣлъ въ ту сторону, куда удалилась «босоножка». Онъ стоялъ и видѣлъ, какъ, загнавъ утятъ въ небольшой затончикъ, она усѣлась на берегу; видѣлъ, какъ поправила своими загорѣлыми руками растрепавшіеся волосы, какъ застегнула на груди свою «кирсетку» и какъ, наконецъ, спустивъ ноги въ воду, принялась брызгать ими и брызгами этими удерживать свое стадо въ затонѣ. Что-то странное совершилось вдругъ съ Бобриковымъ. Сердце его ускоренно билось, дыханіе спиралось въ груди и весь онъ словно разомлѣлъ и раскисъ. Онъ даже не могъ совладѣть съ собой и, влекомый какою-то постороннею, чуждою ему силой, какъ автоматъ, сдвинулся съ мѣста и пошелъ въ ту сторону, гдѣ сидѣла дѣвочка.

— Ты откуда? — спросилъ онъ, подсаживаясь къ ней и опять потрепавъ ее по плечу. Дѣвочка какъ-то дико, изъ-подлобья, взглянула на него и сурово проворчала:

— Изъ лѣсу!

— Какъ изъ лѣсу? — удивился Бобриковъ.

— Такъ, изъ лѣсу… изъ этого вотъ! — пояснила она, указавъ движеніемъ головы на возвышавшійся позади лѣсъ.

— Что же ты тамъ дѣлаешь?

— Извѣстно, живу тамъ.

— Съ кѣмъ?

— Съ тятькой.

— Значитъ, отецъ твой полѣсовымъ, что ли?

— Полѣсовымъ.

— А какъ зовутъ тебя?

— Паринькой.

— А отца?

— Отца — Уваромъ.

— Ты, что же, утятъ, что ли, пасешь? — спросилъ Бобриковъ, немного помолчавъ.

— Ни што…

— А такъ нельзя развѣ?

— Чего?

— Чтобы не смотрѣть за ними?

— Знамо, нельзя.

— Почему?

— Коршунья потаскаютъ.

— Коршунья? — переспросилъ Бобриковъ, всматриваясь въ дѣвочку.

— Извѣстно… Налетитъ и утащитъ! — говорила Паравька, продолжая болтать ногами въ водѣ.

И вдругъ опять какая-то посторонняя сила, съ которою Бобриковъ не могъ справиться, охватила его и, подъ гнетомъ этой силы, ему вдругъ захотѣлось сдѣлаться самому коршуномъ и, налетѣвъ, утащить этого не успѣвшаго еще опериться утенка. Онъ даже руку протянулъ, чтобъ обнять Параньку, но вдругъ утки шумно захлопали крыльями, испуганно закрякали и дѣвочка, моментально вскочивъ на ноги, увидала кружившагося надъ затономъ коршуна.

— Кши, кши! — закричала она что было мочи и такъ быстро замахала хворостиной по воздуху, что даже свистъ пошелъ. — Кши, кши, проклятый! Я тебя…

Коршунъ быстро козырнулъ въ сторону, съ шумомъ описалъ полукругъ и вскорѣ, расправивъ крылья, величаво парилъ уже надъ рѣкой, высматривая себѣ другую добычу. Оправился нѣсколько и Бобриковъ отъ охватившаго его волненія, снялъ фуражку, помахалъ ею себѣ въ лицо и, когда Паранька снова усѣлась на прежное мѣсто, спросилъ ее уже болѣе спокойнымъ голосомъ:

— Такъ по цѣлымъ днямъ и сидишь здѣсь?

— Ну, зачѣмъ? — вскрикнула та. — По утрамъ только! Дамъ имъ досыта наплаваться, накупаться, а въ тѣ поры и домой погоню.

— А приходишь-то рано сюда?

— На зорькѣ.

— А дома-то что дѣлаешь?

— Все дѣлаю: и стряпаю, и рубахи мою…

— А матери развѣ нѣтъ у тебя?

— Мать померла. Мачиха теперь…

— Злая?

— Извѣстно, мачиха — не родная мать.

— А у мачихи есть дѣти?

— Четверо.

— Тѣ что же дѣлаютъ?

— Тѣ — махонькія. Я ихъ еще на рукахъ няньчаю.

— Эге! — подхватилъ Бобриковъ, — однако, житьишко-то твое плохенькое, я вижу.

Паранька молчала.

— Поди, и колотушки достаются?… А? Достаются, такъ, что ли? — приставалъ Бобриковъ, похлопывая ее по плечу. — Ну, чегоже ты молчишь-то? Говори, меня не бойся… Достаются?

— Всяко бываетъ, — проговорила она, наконецъ.

— Чего же отецъ-то смотритъ?

— Отецъ жену слухаетъ.

— Такъ! — протянулъ Бобриковъ и почему-то словно обрадовался, узнавъ, что Паранькино житье было плохенькое. Онъ даже подвинулся къ ней и, ласково погладивъ ее по головѣ, проговорилъ:

— Бѣдненькая ты моя, сироточка…

— Я и на сторону работать хожу, — говорила, между тѣмъ, Паранька, все болѣе и болѣе осмѣливаясь подъ вліяніемъ ласкъ Бобрикова.

— Куда? — спрашивалъ тотъ.

— Куда пошлютъ, туда и иду, на поденныя работы, значитъ…

— Понимаю. А деньги-то себѣ берешь?

— Ну! — вскрикнула она, мотнувъ головой снизу вверхъ.

— Мачихѣ отдаешь?

— И мачихѣ, а то такъ и отцу. — И опять помолчавъ, она прибавила: — Надысь и у тебя на хуторѣ была.

— Такъ ты знаешь меня? — чуть не вскрикнулъ Бобриковъ отъ удовольствіе.

— Знаю, работала.

— Чего же ты дѣлала?

— На огородѣ грядки полола, а потомъ капусту поливала.

— Какже это я не замѣтилъ тебя? — проговорилъ онъ, слащаво улыбаясь.

— Поди, я не одна была.

— Такъ это мы съ тобой знакомые, значитъ, а?… Такъ, что ли?

— Знакомые.

— Ну, вотъ, и отлично, — подхватилъ Бобриковъ и опять похлопалъ Параньку по плечу. Та окончательно «осмѣлилась» и принялась разсказывать Бобрикову, какъ она полола у него гряды, поливала капусту, какъ онъ все ходилъ въ это время по огороду и покрикивалъ: «Дружнѣй, дружнѣй, бабы, дружнѣй, дѣвки!» — и какъ потомъ вечеромъ по окончаніи работъ, онъ, сидя на крылечкѣ, разсчитывалъ ихъ.

— Цѣльный мѣшокъ съ деньгами вынесъ! — проговорила она, покончивъ свой разсказъ. Это тоже понравилось Бобрикову и, опять похлопавъ дѣвочку по плечу, онъ замѣтилъ:

— Я не какъ другіе прочіе. У меня сейчасъ же всѣмъ разсчетъ: на, получай!… Я вотъ какъ, не какъ другіе.

— Хорошо тебѣ, ты — богатый.

— А ты почему знаешь?

— Всѣ говорятъ, и тятька тоже самое…

— А онъ-то почему знаетъ?

— Стало знаетъ, коли говоритъ!

— Ты бы теперь пришла ко мнѣ, — прошепталъ Бобриковъ, пригнувшись въ Паранькѣ, — теперь бы пришла?… Ябы тебѣ много денегъ далъ.

— Таперь недосугъ, дома дѣловъ много, — проговорила та, даже и не подозрѣвая настоящаго смысла намековъ и словно къ чему-то прислушиваясь.

— А то бы пришла? — шепталъ Бобриковъ.

Но Паранька продолжала къ чему-то прислушиваться и потомъ торопливо заговорила:

— Должно, тятька на лодкѣ плыветъ…Чу, весломъ шумитъ!

И не успѣлъ Бобриковъ нѣсколько отшатнуться отъ Параньки, какъ увидалъ крошечный челночекъ, выплывавшій изъ-за мыса, густо поросшаго кустами вербы и тальника, а въ челнокѣ громадныхъ размѣровъ мужика съ черною, окладистою бородой и такими же волосами на головѣ. На мужикѣ была красная рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, обнажавшимъ загорѣлую, мохнатую грудь, и порыжѣвшія плисовыя шаровары, засученныя повыше мускулистыхъ, узловатыхъ колѣней. При видѣ его Бобриковъ молча всталъ съ мѣста и, оставивъ дѣвочку, снова усѣлся передъ своими, все еще не распутанными удочками.

— Ты чего это до сей поры торчишь-то здѣсь? — кричалъ мужикъ, направляя челнокъ въ затонъ, къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла Паранька. — Али тебѣ дома-то дѣлать нечего?… Рада сложа руки-то сидѣть!

Паранька засуетилась, вскочила на ноги, вытащила изъ кармана своей юбчонки ломоть ржанаго хлѣба и принялась сзывать утятъ.

— Уть, уть, уть! — кричала она, насыпая на берегъ крошки хлѣба, — уть, уть, уть! — И, заслышавъ этотъ голосъ, утки шумно закрякали, созвали своихъ желтенькихъ птенцовъ и гуртомъ, съ перевалочкой, повалили на берегъ.!

— Уть, уть, уть! — продолжала Паранька, посыпая крошками, и когда все пернатое стадо ея собралось въ кучу и защелкало своими плоскими носами, подбирая крошки хлѣба, она осторожно зашла отъ рѣки и еще осторожнѣе, словно заметая хворостиной крошечныхъ утятъ на пробитую тропу, погнала ихъ по этой тропѣ домой. Немного погодя, она скрылась уже въ лѣсной чащѣ.

— Уть, уть, уть! — долеталъ изъ лѣса удалявшійся голосокъ ея и, по мѣрѣ его удаленія, по мѣрѣ его замиранія, у нагнувшагося надъ удочками Бобрикова словно что-то отрывалось отъ сердца.

А тѣмъ временемъ Уваръ подчалилъ къ берегу, бросилъ въ челнокъ весло, глухо стукнувшееся о бортъ, выскочилъ на берегъ, вытащилъ за собою челновъ и, привязавъ его за кустъ, закинулъ за затылокъ обѣ руки и мощно потянулся. Бобриковъ искоса, словно крадучись, слѣдилъ за малѣйшимъ его движеніемъ и видѣлъ, какъ этотъ мужикъ въ красной рубахѣ долго и пристально смотрѣлъ на него съ какою-то усмѣшкой и словно собирался подойти къ нему, Бобрикову, и заговорить съ нимъ. Но Уваръ не подошелъ и не заговорилъ, а, постоявъ немного, направился въ лѣсъ по той же тропѣ, по которой Паранька только что погнала своихъ утятъ.

— Живодеръ, какъ есть живодеръ! — ворчалъ Бобриковъ, когда мужинъ скрылся въ лѣсу. — Съ такою образиной встрѣтиться, да еще ночью, по-неволѣ обомрешь.

И онъ принялся распутывать и собирать свои удочки, а немного погодя, возращался уже домой и, подъ непріятнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на него Паранькинымъ отцомъ, порѣшилъ на мѣсто это больше не ходить.

— Чортъ его знаетъ, что у него на умѣ-то! — разсуждалъ онъ. — Какъ разъ на бѣду налетишь!… И чего это онъ такъ смотрѣлъ на меня?… Такъ и выпучилъ глазищи.

II.

Но таковому рѣшенію не удалось осуществиться. Правда, недѣли двѣ Бобриковъ крѣпился и боролся. Правда, недѣли двѣ ходилъ онъ удить рыбу въ совершенно противуположныя стороны: ходилъ верстъ за пять и дальше, открылъ такія мѣста, на которыхъ рыба ловилась несравненно удачнѣе, чѣмъ тамъ, гдѣ онъ встрѣтился съ Паранькой, открылъ даже мѣста болѣе живописныя, но всѣ эти прелести, все-таки, не удовлетворяли его стремленіямъ. Онъ сидѣлъ надъ своими удочками, окруженный самыми роскошнѣйшими картинами природы, выхватывалъ не какихъ-нибудь окуней, а жирныхъ и тяжеловѣсныхъ лещей и сазановъ, а мысленно, все-таки, былъ тамъ, на берегу того затончика, гдѣ сидѣлъ рядомъ съ смуглою «босоножкой». Разъ, какъ-то, сидя на берегу, онъ увидалъ парившаго надъ рѣкой коршуна. Онъ вскочилъ на ноги и, даже забывъ, что онъ не съ Паранькой и что возлѣ него не было ни одного утенка, принялся кричать: кшь, кшь, и даже махать фалдами своего халата. Но онъ опомнился, покачалъ головой, обругалъ себя «старымъ дуралеемъ» и съ горькою, грустною улыбкой опустился на землю. Ему было невыносимо тяжело, но онъ, все-таки, храбрился. Онъ даже не допускалъ и мысли, что вся эта тяжесть, которая его давила, что вся эта скука, которую онъ переживалъ, могли происходить отъ какого-нибудь серьезнаго чувства. Но какъ онъ ни храбрился, какъ ни старался низвести эту скуку на степень простой обыденной случайности, какъ ни глумился надъ «босоножкой», какъ ни подшучивалъ надъ ея выпачканными ногами, надъ ея грубою рубахой и яркою «кирсеткой», — однако, тѣмъ не менѣе, «босоножка» эта не выходила у него изъ головы. Онъмечталъ о ней днемъ, мечталъ ночью и, самъ не замѣчая, предавался тоскѣ отъ разлуки съ нею. Но онъ, все-таки, крѣпился и боролся.

— Чортъ бы ее побралъ! — бормоталъ онъ. — Нёвидаль какая! Мало ли такихъ-то на огородѣ! — И онъ шелъ на огородъ, присматривался тамъ къ работавшимъ "босоножкамъ, " заигрывалъ съ нѣкоторыми, болѣе смазливенькими, щипалъ ихъ за плечи, а, все-таки, «босоножка» въ пестрой кирсеткѣ не выходила у него изъ головы.

— Красивая, шельма! — разсуждалъ онъ. — Одни глазищи чего стоютъ. Да и статья-то подходящая: сирота, житьишко скверное…

И потомъ, вспоминая отца, прибавлялъ:

— Кабы не эта «красная рубаха» противная, сейчасъ бы махнулъ туда. Статья совсѣмъ подходящая.

Но «статьи» попадались еще болѣе подходящія, сами напрашивавшіяся на ласки. Только Бобрикову онѣ, все-таки, не были по душѣ. Ему требовалась именно Паранька съ ея черными большущими глазами, опушенными густыми ресницами, смуглая, загорѣлая, этотъ почти ребенокъ, выросшій и созрѣвшій не среди людей, все извращающихъ, а въ лѣсу, въ одинокой лѣсной сторожкѣ.

— А жить такъ нельзя! — восклицалъ онъ. — Мнѣ привязанность требуется, привязанность… А я бы могъ привязаться къ этой дѣвчонкѣ и былъ бы счастливъ!

И дѣйствительно, одиночество томило Бобрикова, томило его всю жизнь, и теперь, когда онъ полысѣлъ и состарился, когда возможность найти эту привязанность съ каждымъ днемъ становилась труднѣе и труднѣе, а желаніе избавиться отъ одиночества переходило въ какое-то болѣзненное стремленіе, положеніе Бобрикова дѣйствительно было невыносимымъ. Одиночество вообще не порождаетъ счастья, а одиночество сердца есть страшнѣйшая пытка, которую можно было бы только придумать. Эту-то пытку и переживалъ теперь злосчастный Бобриковъ. Правда, у него была когда-то привязанность въ лицѣ его экономки, дѣвушки лѣтъ двадцати пяти, съ которою онъ прожилъ лѣтъ десять. Онъ любилъ ее, холилъ, наряжалъ и былъ совершенно счастливъ; но налетѣлъ какой-то купчикъ — кудрявый, молодой, въ щегольской поддевкѣ — и выхватилъ у Бобрикова прямо изъ-подъ носа эту привязанность. Дѣвушка бѣжала съ купчикомъ и Бобриковъ остался одинокимъ. Тосковалъ онъ долго, тосковалъ горько, пилъ мертвую, но, допившись до чортиковъ и съ великимъ трудомъ отдѣлавшись какъ-то отъ этихъ непрошеныхъ гостей, бросилъ водку и зажилъ одинокимъ бабылемъ. Все это было лѣтъ пять тому назадъ, когда еще Бобриковъ управлялъ имѣніемъ одного довольно богатаго барина и жилъ въ его усадьбѣ. Но оставаться въ усадьбѣ этой, гдѣ все напоминало ему отнятую у него дѣвушку, онъ не могъ. И вотъ онъ бѣжалъ изъ усадьбы, купилъ себѣ въ описываемой мѣстности клочокъ земли десятинъ во сто, построилъ хуторокъ на краю овражка, по дну котораго сочился ручеекъ, стыдливо прятавшійся въ зеленой осокѣ, развелъ садъ, огородъ, обзавелся коровками, курочками и, какъ новый Цинцинатъ, предался мирнымъ занятіямъ пахаря. Но одиночество, все-таки, грызло его сердце. Бобриковъ поселился въ своемъ новомъ свѣтленькомъ флигелечкѣ, а самъ только о томъ и думалъ, какъ бы хорошо было, если бы въ этомъ флигелечкѣ у него была подруга. И вотъ онъ порѣшилъ жениться. «Хоть и поздно, — разсуждалъ онъ, — хоть и глупо, а, видно, ничего не подѣлаешь!» Сначала онъ началъ искать себѣ невѣсту по близости, въ окрестностяхъ; но, не найдя ни одной подходящей, бросился (именно бросился) въ городъ. Въ городѣ онъ провелъ всю зиму и на первыхъ порахъ порѣшилъ было найти себѣ невѣсту посредствомъ газетной публикаціи, какъ это практикуется въ настоящее время; даже сочинилъ эту публикацію, упомянувъ, что «невѣста требуется молодая, не старше двадцати лѣтъ, миловидная, нѣжная, любящая и способная привязаться и полюбить человѣка еще не стараго, но имѣющаго сто десятинъ земли и совершенно новенькій хуторъ съ садомъ, огородомъ и ручейкомъ, на которомъ можно устроить купальню». Но потомъ, задавъ себѣ вопросъ: какимъ же образомъ узнаетъ онъ, что явившаяся по вызову дѣйствительно окажется и любящею, и нѣжною, разорвалъ публикацію и принялся знакомиться съ домами, въ которыхъ имѣлись невѣсты. Дѣвушекъ не старше двадцати лѣтъ онъ нашелъ великое множество, но способныхъ привязаться и полюбить его, пятидесятилѣтняго байбака, ожирѣвшаго, полысѣвшаго и далеко не красиваго, не нашелъ ни одной. Правда, выискалась было одна, которая даже била себя въ грудь, увѣряя, что привязалась къ нему, что жить безъ него не можетъ; писала ему черезъ кухарку страстныя письма съ назначеніемъ свиданій; клялась въ вѣчной любви; грозила даже броситься подъ желѣзно-дорожный поѣздъ, если только онъ не женится на ней. И Бобриковъ готовъ уже былъ жениться и даже представлялъ себя героемъ какого-то кроваваго романа, но, подсмотрѣвъ однажды, что дѣвица эта въ одной изъ темныхъ аллей городскаго сада цѣловалась съ какимъ-то офицерикомъ, онъ въ тотъ же вечерь, и чуть не прямо изъ сада, бѣжалъ изъ города и спрятался въ своемъ хуторѣ. «Нѣтъ, — разсуждалъ онъ, — вопросъ о женитьбѣ надо бросить. Жена не кошель, съ плечъ не стряхнешь. Попроще — лучше будетъ, а то эти барышни!…» Но, тѣмъ не менѣе, Бобриковъ, все-таки, тосковалъ и одиночество продолжало томить его. Томленіе это было еще тѣмъ болѣе мучительно, что онъ, все-таки, сознавалъ въ душѣ, что время его прошло, что пора любви миновала и что не найти ему нѣжно любящей подруги… А любить и быть любимымъ ему хотѣлось. И онъ хваталъ себя за голову и изъ груди его вырывался отчаянный вопль.

— Ахъ! — вскрикивалъ онъ.

Въ эту-то именно пору тоскливаго метанія изъ стороны въ сторону, въ эту-то именно пору погони за исчезающимъ, но желаннымъ призракомъ, онъ встрѣтился съ Паранькой и вскрикнулъ: "Ахъ, чортъ возьми, вотъ бы|"

И такъ недѣли двѣ боролся Бобриковъ. Наконецъ, не выдержалъ, взвалилъ себѣ на плечо цѣлую вязанку удочекъ и побрелъ туда, куда влекло его сердце. Только на этотъ разъ онъ замѣнилъ халатъ новенькою парусинною парой, надѣлъ на голову шляпу и тщательно выбрилъ круглое, заплывшее жиромъ лицо. Онъ пришелъ на мѣсто, когда заря только еще занималась, хорошенько не разсвѣтало еще, тѣмъ не менѣе, однако, Паранька съ своими утятами была уже тамъ. Бобриковъ вскрикнулъ даже отъ радости при видѣ ея; обрадовалась и Паранька.

— Ты чего же это не приходилъ-то столько времени? — спросила она.

— А ты развѣ соскучилась обо мнѣ? — забормоталъ Бобриковъ, подсаживаясь къ дѣвочкѣ. — Соскучилась, а?

— Знамо одной скучно.

— А ты каждое утро приходила сюда?

— Нельзя же…

— Ну, а мнѣ недосугъ было, — совралъ счастливый Бобриковъ.

— Поди, все въ саду своемъ копался?

— И въ саду, и въ огородѣ.

— Капуста-то чай ужь большая выросла?

— Вчера щи варилъ, — совралъ опять Бобриковъ.

— Ну?! — удивилась Паранька.

— Вѣрно говорю. Приходи-ка, посмотри, коли не вѣришь, — прибавилъ Бобриковъ, похлопавъ Параньку по плечу.

Но Паранька, что-то вспомнивъ, заговорила торопливо:

— А ты слышкать, что я тѣ скажу. Вѣдь, коршунъ-то уперъ у меня одного утенка.

— Ну? — удивился въ свою очередь Бобриковъ.

— Вотъ тѣ Христосъ, не лгу! — побожилась Паранька, крестясь, и еще торопливѣе принялась передавать Бобрикову исторію похищенія утенка.

— Третёводни дѣло было, — говорила она, какъ-то задыхаясь, захлебываясь, круто повернувшись лицомъ къ Бобрикову и изрѣдка потрогивая его за плечо. — Сонъ меня одолѣлъ. Заснула я, какъ вадысь при тебѣ, прикрылась отъ мухъ такъ-то кирсеткой. Долго ли спала — не знаю. Только слышу, въ просонкахъ, утки кричатъ. Слышу, а проснуться не могу, потому всю ночь съ хлѣбами провозилась. Лежу себѣ, пригрѣлась… Онѣ опять кричатъ, крыльями хлопаютъ, водой зашумѣли. Тутъ меня словно толкопулъ кто… Вскочила я, смотрю, а ужь онъ, проклятый, изъ камышей поднимается, большущій такой, и въ когтяхъ утенка держитъ. Я такъ и взвыла! Схватила хворостину, кричать начала — думала, не выпуститъ ли. А онъ хоть бы оглянулся, расправилъ крылья и поминай какъ звали! Только я его и видала.

— Ну, утенка-то не велика бѣда, — говорилъ Бобриковъ, положивъ свою руку на плечо дѣвочки, — вотъ кабы онъ тебя утащилъ! — прибавилъ онъ, слащаво заглядывая ей въ лицо.

— Экась! — перебила его Паранька, — а про мачиху-то забылъ нешто?

— А что она?

— Извѣстно что… трепку задала!

— Быть не можетъ!

— Такъ-то за косу оттрепала, что индо до слезъ довела! А на закуску-то оплеуху залѣпила… и сейчасъ еще въ ухѣ звенитъ.

— Ахъ она сволочь этакая! — вскрикнулъ Бобриковъ, вспыхнувъ отъ гнѣва. — Чего же отецъ-то смотритъ?

— И отецъ то же самое.

— Билъ?

— Бить не билъ, а накричалъ не мало.

— Ахъ ты, бѣдная моя! — проговорилъ Бобриковъ съ участіемъ и, обнявъ Параньку, крѣпко прильнулъ губами къ смуглой, разгорѣвшейся щекѣ ея.

— Жалѣешь меня? — спросила Паранька, взглянувъ на Бобрикова глазами, полными слезъ.

— Вѣдь, это варварствомъ называется! — кричалъ Бобриковъ съ пѣною у рта. — Это разбой, это чортъ знаетъ что такое!… Ну, да ладно же, — прибавилъ онъ поспѣшно, отирая ротъ платкомъ, — ладно же, я справлюсь съ нею, покажу ей!…

— Какъ это? — испугалась Паранька.

— Очень просто, исправнику напишу. Онъ ей задастъ… Ныньче насчетъ этого строго!

Паранька даже поблѣднѣла вся.

— Нѣтъ, нѣтъ, — заговорила она, испуганно раскрывъ свои черные и безъ того большіе глаза и обѣими руками вцѣпившись въ Бобрикова, — ты этого и дѣлать не моги, Христомъ-Богомъ прошу тебя… хуже надѣлаешь…

— Не безпокойся, не надѣлаю.

— Нѣтъ, нѣтъ, не моги, — продолжала она, сильно потряхивая Бобрикова. — Нѣтъ, нѣтъ, коли жалѣешь, не дѣлай этого… Въ тѣ поры мнѣ и отъ отца проходу не будетъ… Хуже будетъ, замѣсто добра, зла надѣлаешь…

— Да, вѣдь, этакъ жить нельзя! — кричалъ Бобриковъ. — Что же это такое: съ утра до ночи работаешь, дѣтей няньчаешь, покоя себѣ не знаешь? А потомъ изъ-за какого-нибудь паршиваго утенка, которому и цѣна то грошъ, и вдругъ — трёпки, оплеухи…

— Ужь я обтерпѣлась, ей-Богу обтерпѣлась, — бормотала Паранька, у которой тонкія ноздри раздувались даже отъ волненія, а щеки такъ и горѣли багровымъ румянцемъ, — обтерпѣлась, сколько хошь бей…

— А говоришь, до слезъ довели?

— Солгала, ей-Богу солгала, — слезинки не выронила…

И, еще крѣпче вцѣпившись въ Бобрикова, она принялась цѣловать его.

— Христомъ-Богомъ прошу, — говорила она, — хуже будетъ, ей-Богу хуже.

Нечего говорить, что сцена эта еще болѣе сблизила Бобрикова и Параньку и что тѣсная дружба не замедлила завязаться между ними. Паранька словно обрадовалась, найдя въ Бобриковѣ человѣка, такъ нѣжно принявшаго въ ней участіе, и съ дѣтскою довѣрчивостью привязалась къ нему всею душой. Ей нравилось его некрасивое, но за то доброе лицо, его ласковая рѣчь и его простота, съ которою онъ, «баринъ», обращается съ нею, крестьянскою дѣвчонкой. Безъ него ей было какъ-то скучно, страшно даже, — все она чего-то боялась, — а когда онъ былъ возлѣ нея, когда сидѣлъ рядомъ съ нею, ей какъ то было весело, легко и спокойно на душѣ. Она подробно разсказала ему все свое житье-бытье, въ сущности, весьма обыкновенное и обыденное тамъ, гдѣ есть мачиха, и была вполнѣ счастлива, что нашелся, наконецъ, человѣкъ, съ которымъ можно было по душѣ поговорить и выплакать все свое горе. И Паранька не ошиблась. Бобриковк дѣйствительно привязался къ ней, и привязанность его возростала съ каждымъ днемъ. Онъ приходилъ къ ней аккуратно каждое утро и даже страхъ, испытываемый имъ при одной только мысли о «мужикѣ въ красной рубахѣ», не могъ удержать его отъ этихъ посѣщній. Являлся онъ обыкновенно чуть свѣтъ, съ цѣлою вязанкой удочекъ на плечѣ, съ садочкомъ, прицѣпленымъ къ поясу, и съ жестянкой, наполненной червями, а Паранька съ хворостиной въ рукѣ, предшествуемая своимъ пернатымъ стадомъ. Но удочки не занимали Бобрикова; онъ бралъ ихъ только для того, чтобы «отвести глаза» мужику въ красной рубахѣ. Правда, придя на мѣсто, онъ, все-таки, аккуратно разбиралъ ихъ, насаживалъ на крючки червей, поплевывалъ на нихъ, похлопывалъ по нимъ ладонью, закидывалъ въ воду, но, разъ воткнувъ удилища въ берегъ, окончательно уже про нихъ забывалъ.

— Ты что это на удочки-то на свои не смотришь? — крикнетъ, бывало, Паранька, замѣтивъ колебаніе котораго-нибудь изъ поплавковъ. — Тащи проворнѣй, клюетъ!…

Бобриковъ вздрагивалъ, хватался за удочку и дѣйствительно вытаскивалъ какую-нибудь рыбу.

— Ну, вотъ, — говорила тогда Паранька весело, — прозѣвалъ бы безъ меня! Нешто такъ возможно?… Этакъ ты и рыбки-то никогда не отвѣдаешь!…

Паранькиныхъ утятъ Бобриковъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ. Онъ зналъ, что ихъ было восемьдесятъ семь штукъ; зналъ, сколько изъ нихъ было сѣрыхъ, пестрыхъ, бѣлокрылыхъ, съ черными брюшками; зналъ, что одинъ изъ нихъ былъ хромой, два кривыхъ и одинъ съ вывернутымъ крыломъ. Слѣдилъ онъ за ними неусыпно, и чуть, бывало, который-нибудь изъ нихъ отдалялся отъ стада, какъ ужь Бобриковъ начиналъ тревожиться, бралъ хворостину, разыскивалъ утенка и, съ помощью бросаемыхъ комочковъ земли, подгонялъ его опять къ стаду. И оба они были счастливы, и оба не замѣчали, какъ проходило время. Отецъ Паранькинъ словно пропалъ куда-то и Бобриковъ видѣлъ его всего раза три-четыре, не больше. Но Бобриковъ былъ уже осторожнѣе прежняго, и какъ только до ушей его долеталъ знакомый плескъ весла, такъ въ ту же минуту онъ бросался къ своимъ удочкамъ, хмурилъ лицо и глазъ не сводилъ съ поплавковъ. Отбѣгала отъ него тогда и Паранька, схватывала поспѣшно хворостину, тоже хмурила лицо и кричала: «уть, уть, уть!…» Но Уваръ никогда не заговаривалъ съ Бобриковымъ. Мрачный и суровый, онъ обыкновенно молча подчаливалъ къ берегу, привязывалъ челнокъ и молча же уходилъ въ свой лѣсъ. Разъ онъ подъѣхалъ съ какою-то красивою, статною бабой, одѣтою въ пестрый, щегольской сарафанъ и съ грудью, украшенною бусами. Онъ высадилъ ее на берегъ и, обратясь къ Бобрикову, насмѣшливо крикнулъ:

— А видно ты мѣстечко-то хорошенькое нашелъ… частенько приходишь!

— Ничего, — пробормоталъ Бобриковъ.

— Клю-етъ? — крикнулъ онъ опять, какъ-то особенно растянувъ слово «клюетъ».

— Ничего.

— То-то.

— Кабы не клевала, не зачѣмъ бы и ходить, — замѣтила какимъ-то звонкимъ голосомъ красивая баба, — рыбаки-то тоже хорошенькую-то рыбку любятъ… Попусту шататься не станутъ… А старички-то и подавно, — прибавила она, засмѣявшись, — такіе-то вотъ, лысенькіе-то да толстенькіе… Чего зря сапоги-то топтать?… Они народъ бережливый!…

Захохоталъ и Уваръ, а немного погодя, вмѣстѣ съ красивою бабой, скрылся въ лѣсу.

— Свинья, — бормоталъ Бобриковъ, — животина, разбойникъ… Тоже на ты, подлецъ… Ровню какую нашелъ себѣ.

А какъ только шаги удалившихся затихли, онъ подбѣжалъ къ Паранькѣ.

— Это кто такая? — спросилъ онъ.

— А вотъ это и есть самая мачиха-то! — проговорила Паранька

— Разухабистая! — прошипѣлъ Бобриковъ.

— Ничего, въ обиду не дастся…

— Щеголиха!

— Только на наряды и деньги идутъ!… Да въ лѣсу-то ей жить скучно, не передъ кѣмъ нарядами-то щеголять… Въ городъ хочется ей переѣхать, а переѣхать-то не съ чѣмъ, — денегъ нѣтъ.

— Это откуда же они пріѣхали-то?

— Отъ обѣдни, должно… Рѣкой-то ближе…

Но Уваръ, какъ я сказалъ выше, не особенно часто возмущалъ тихое, любовное воркованье моихъ героевъ, а потому и не былъ для нихъ особою помѣхой. Паранька съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ Бобрикову и смотрѣла уже на него, какъ на самаго близкаго ей человѣка. Сплошь да рядомъ, утомленная непосильными работами и безсонными ночами, она немощно опускалась на землю и, свернувшись комочкомъ, сладко засыпала, въ твердой увѣренности, что Бобриковъ не дастъ въ обиду ни одного утенка изъ ея стада. Сначала она «стыдилась» безпокоить «барина», но когда Бобриковъ уговорилъ ее не «стыдиться» и объявилъ ей, что смотрѣть за утятами составляетъ для него удовольствіе, то Паранька успокоилась и сладко спала себѣ по цѣлымъ утрамъ. Тогда уже Бобриковъ словно замиралъ. Онъ тихохонько подсаживался къ ней, боялся даже дышать, чтобы дыханіемъ своимъ не разбудить уснувшую, заботливо отмахивалъ мухъ и, въ то же время, косилъ свои стеклянные, выпученные глаза на рѣку и на кувыркавшихся въ водѣ Паранькиныхъ утятъ. И стоило только этимъ выпученнымъ глазамъ увидать коршуна, какъ Бобриковъ осторожно поднимался на ноги, подбѣгалъ къ берегу и неистово махалъ хворостиной.

— Я тебя, подлая душа твоя, — шепталъ, весь раскраснѣвшись отъ гнѣва и грозя коршуну кулакомъ, — я тебя!… Смѣй только…

А какъ только коршунъ исчезалъ, онъ снова возвращался къ своей Паранькѣ и снова опускался къ ея изголовью. Сидитъ, бывало, и разсуждаетъ: «Чего же лучше-то?… И зажили бы мы съ нею припѣваючи… Я любилъ бы ее, а она меня… Вѣнчаться, конечно, не слѣдуетъ, но, вѣдь, можно любить другъ друга и безъ этого… Вѣнецъ только охлаждаетъ любовь… Я берегъ бы ее, успокоилъ бы ее, всякую пылинку бы сдувалъ съ нея… И она полюбила бы меня…»

Разъ какъ-то, сидя надъ нею и любуясь ею, какъ Грозный своею Василисой, онъ не устоялъ… Кровь хлынула ему въ голову, сердце замерло, дыханіе сперлось въ груди… Онъ опустился къ Паранькѣ, крѣпко обнялъ ее и, страстно прильнувъ губами къ ея губамъ, обезумѣлъ.

— Параша, — шепнулъ онъ, задыхаясь, — я съ ума сошелъ… Но я люблю тебя…

III.

Бобриковъ былъ счастливъ. Онъ любилъ и убѣдился, что и онъ тоже любимъ. Но онъ настолько былъ опьяненъ своимъ счастьемъ, что не могъ еще сообразить: что ему дѣлать и какъ поступать дальше. Онъ только мечталъ объ одномъ — какъ бы поскорѣе увидать Параньку. Его теперь ничто не занимало: ни садъ, ни огородъ, ни капустники… Онъ даже забылъ про свой обѣдъ, и вотъ уже цѣлыхъ два дня не только не обѣдалъ, но даже и домой то не возвращался въ обѣденному часу. А гдѣ онъ пропадалъ, никто изъ его домашнихъ не вѣдалъ. До сихъ поръ Бобриковъ всѣмъ распоряжался самъ, а теперь стряпуха растапливала печь и не знала, какой состряпать обѣдъ. Огородникъ покачивалъ головой надъ заросшими лебедой грядами и не смѣлъ безъ хозяина распорядиться наймомъ полольщицъ… А хозяинъ знать ничего не хотѣлъ. Прибѣжитъ, бывало, домой, повертится, побѣгаетъ — и опять куда то исчезнетъ. Словно ошалѣлъ совсѣмъ!

Что-то странное совершилось и съ Паранькой, — ничего какъ-то не клеилось у нея въ рукахъ. Примется, бывало, шить, ковыряетъ иглой и не замѣтитъ даже, что игла безъ нитки. Возьмется няньчитъ ребятъ и непременно либо ушибетъ котораго-нибудь изъ нихъ, либо изъ рукъ выронитъ. За всякую подобную оплошность мачиха жестоко била ее и жаловалась мужу. По Уваръ на этотъ разъ пальцемъ не трогалъ дочь и на жалобы жены словно вниманія никакого не обращалъ. За то онъ такъ пристально и такъ подолгу смотрѣлъ на Параньку, что та, бѣдная, не знала, куда бы ей провалиться, куда бы ей сгинуть, лишь бы только не видать этого страшнаго, пронизывающаго и, въ то же время, что-то подозрѣвающаго взгляда. Ей было невыносимо тяжело. За то съ какимъ нетерпѣніемъ ждала она того времени, когда приходилось ей гнать на рѣку своихъ утятъ. Она спала въ чуланѣ, но спала тревожно, поминутно просыпаясь и тревожно посматривая на небольшое окошечко, прорѣзанное въ стѣнѣ. Окошечко это было обращено на востокъ. И чуть замѣтить, бывало, Паранька, что окошечко это начинаетъ сѣрѣть, а переплетъ рамы перерѣзывать крестомъ это сѣрое пятно, какъ она быстро вскакивала, натягивала на свое теплое, согрѣвшееся тѣло кирсетку и, охваченная холодомъ утра, бѣжала въ хлѣвъ и выпускала свое стадо. Дрожь охватывала ее, холодная роса мочила ей ноги, но она, все-таки, была счастлива, ибо знала, что онъ, этотъ добрый человѣкъ, непремѣнно тамъ уже и ждетъ не дождется ея. И дѣйствительно, она каждый разъ находила его тамъ, сидѣвшимъ на берегу и нетерпѣливо ее ожидавшимъ. И она весело подбѣгала къ нему, обнимала его и выплакивала все свое горе.

Такъ прошло съ недѣлю, и вотъ однажды, придя на рѣчку, Бобриковъ, къ удивленію, увидалъ, что Паранька была уже тамъ и, сидя на берегу, плакала.

— Это что такое? — вскрикнулъ онъ испуганно.

Паранька молчала.

— Побили, что ли?

— Нѣтъ, — отозвалась она.

— О чемъ же ты плачешь-то?

— О томъ, что съ тобой жалко разставаться, — прошептала Паранька, всхлипывая. — Прошли, видно, красные дни мои. Теперь и поплакаться не съ кѣмъ будетъ. Прощай, больше не приду сюда.

Бобриковъ обомлѣлъ, глаза его изумленно выкатились и мертвая блѣдность покрыла его лицо.

— Какъ? — пробормоталъ онъ упавшимъ голосомъ.

Паранька долго не могла отвѣтить, — слезы душили ее, долго отворачивалась она отъ Бобрикова, стыдясь своихъ слезъ, отталкивала его руки, стремившіяся обнять ее, и, наконецъ, проговорила едва слышно:

— Сегодня въ послѣдній разочикъ видимся.

Бобриковъ все еще не понималъ, въ чемъ дѣло.

— Какъ въ послѣдній? — повторялъ онъ слова Параньки.

— Такъ. Мачиха не приказала больше гонять утятъ. «Теперь ужь они матерые, говоритъ, оперелись, значитъ, и тебѣ нечего съ ними возжаться. Другое, говоритъ, дѣло найцу. Будешь шерсть прясть, да дѣтямъ чулки вязать».

Бобриковъ словно воспрялъ весь. Глаза его заискрились гнѣвомъ, онъ какъ-то выпрямился и нижняя челюсть судорожно задрожала.

— Какъ, какъ оперились? — кричалъ онъ, весь вспыхнувъ и трагически показывая пальцемъ на утятъ, дѣйствительно мало чѣмъ отличавшихся отъ старыхъ утокъ. — Какъ это? Какъ оперились? Съ чего она взяла, глупая баба? Чего же она хочетъ? Хочется ей, чтобы всѣхъ нашихъ утятъ, которыхъ мы берегли и сторожили, какъ собственныхъ своихъ птенцовъ, коршунья потаскали? Хочется, чтобъ изъ восьмидесяти семи птенцовъ этихъ не осталось ни одного? Этого ей хочется? Такъ нѣтъ же, — вскрикнулъ онъ, — я… я не допущу этого!… Не допущу! Ей, этой щеголихѣ румяной, которая и бредитъ одними нарядами, сарафанами да бусами, — ей, конечно, до утятъ и дѣла нѣтъ. Хоть всѣ передохни. Но мнѣ, мнѣ это не все равно! Это она не знаетъ ихъ, а я-то ихъ очень хорошо знаю! Оперились… А тотъ-то, у котораго крыло вывернуто и который до сихъ поръ не можетъ порядочно нырнуть? А хромой-то., вѣчно отъ всѣхъ отстающій? Да они всѣ отстаютъ, — вскричалъ Бобриковъ, махнувъ рукой, — всѣ буквально, всѣ отстаютъ! А кривой-то, — спохватился вдругъ Бобриковъ, вспомнивъ про криваго утенка и съ какимъ-то торжествующимъ видомъ щелкнувъ въ воздухѣ пальцемъ, — кривой-то, который скриву на каждый кустъ натыкается, — что же, и его тоже на произволъ судьбы бросить? Такъ это пусть она бросаетъ, а я не брошу. Я самъ членъ общества покровительства животнымъ и мнѣ извѣстно, что утки, куры, ягнята, телята, поросята, — горячился онъ, махая рукой, словно ставилъ ею громадныя воздушныя запятыя, — требуютъ такого же о себѣ попеченія, какъ и дѣти людей. Ей, этой румяной женщинѣ, не имѣющей и понятія о всѣхъ этихъ священныхъ обязанностяхъ, конечно, плевать на утятъ, какъ плюетъ она даже на свою падчерицу, родную дочь своего мужа, — плевать, что кривой утенокъ натыкается на кусты, хромой не поспѣваетъ за другими, съ вывернутымъ крыломъ не можетъ нырнуть… Но я, я не хочу плевать… Ей, этой толстомясой бабѣ, все нипочемъ!… Что ей утята, — закричалъ онъ, наконецъ, поднявъ обѣ руки къ небу, на подобіе жреца, приносящаго жертву богамъ, — что ей до всего этого, до всѣхъ этихъ птицъ, коли она ради собственныхъ своихъ дѣтей, ради какихъ-то глупыхъ чулокъ, готова засадить падчерицу за каторжную работу! Что ей всѣ эти птицы! Но если ей они нипочемъ, такъ я заступлюсь за нихъ… Я, я, я…

И опять вдругъ что-то вспомнивъ, онъ ударилъ себя по лбу ладонью и вскрикнулъ:

— А тотъ-то, больной-то утенокъ, которому намедни ворона темячко повредила? Онъ какъ же, позвольте васъ спросить? Его тоже бросить? Ну, что-жь, пускай она его бросаетъ. Только за это она поплатится жестоко… Я подъ судъ ее!… Попробуй не приходить завтра, и ты увидишь, что послѣ-завтра же твоя мачиха будетъ на скамьѣ подсудимыхъ. Это ты ей передай.

Но когда пришло время гнать утятъ домой, Паранька собрала ихъ въ кучу и, вздохнувъ, проговорила:

— Ну, прощай теперь.

— Я надѣюсь, однако, — перебилъ ее Бобриковъ, — что послѣ всего сказаннаго мною ты завтра опять придешь сюда?

Паранька молчала и только головой покачала.

— Не придешь?

— Нешто возможно? — прошептала она. И опять глаза ея наполнились слезами.

— Но ежели я тебѣ приказываю…

Но Паранька перебила его:

— Ну, какъ же я приду-то? Ну, сообрази ты самъ. Я изъ избы, а мачиха за косу и назадъ!

— Скажи, что, вотъ, я…

Но Паранька только рукой махнула.

— Будетъ тебѣ пустяки-то городить! — заговорила она съ какою-то даже досадой въ голосѣ. — Ну, статочное ли это дѣло, чтобы мнѣ слушать тебя, а мачиху не слушать? Твои, что ли, утята? А коли они не твои, такъ нечего тебѣ и толковать.

У Бобрикова даже сердце заныло отъ этихъ словъ.

— Неужели же я не увижу тебя? — прошепталъ онъ испуганно и дрогнувшимъ голосомъ.

— Видно, что такъ.

Бобриковъ окончательно упалъ духомъ и долго стоялъ молча и опустя голову.

— Такъ приходи ко мнѣ, на огородъ, — прошепталъ онъ, наконецъ, чуть не со слезами на глазахъ, — нельзя же такъ…

— Хорошо, коли пустятъ.

— Нѣтъ, ты приходи… Я не могу такъ, безъ тебя!

И, нѣжно обнявъ Параньку, онъ пригнулся и заглянулъ ей въ лицо.

— Придешь, а?

— Коли пустятъ, знамо приду.

— Да, вѣдь, не вѣчно же ты эти проклятые чулки вязать будешь! — вскрикнулъ Бобриковъ.

— Нешто одни чулки? Въ домѣ-то и окромя чулковъ дѣловъ много.

Бобриковъ замолчалъ и поникъ головой. Замолчала и Паранька. А слезы тѣмъ временемъ выкатывались изъ глазъ и жемчужными росинками бѣжали по смуглымъ, загорѣлымъ щекамъ. Стояла она какъ-то бокомъ, полу отвернувшись отъ Бобрикова, въ одной рукѣ держала хворостину, а другую приложивъ ко рту. Только изрѣдка рукою этой она бралась за кончикъ «кирсетки», подносила его къ глазамъ и молча отирала слезы. Почти дѣтскія плечики ея вздрогивали, тонкія ноздри, припухшія отъ слезъ, судорожно подергивались, а сдвинутыя черныя брови перерѣзали лобъ тоскующею складкой. Такъ простояли они минутъ десять. Наконецъ, выплакавъ свое горе, Паранька отерла слезы, подвязала подъ бородой концы накинутаго на голову платка, подоткнула подъ него грубыми пальцами пряди выбившихся волосъ и, еще разъ вздохнувъ, повернулась къ Бобрикову лицомъ.

— Ну, — проговорила она совершенно уже твердымъ голосомъ, — а теперь прощай!

И, обнявъ обѣими руками Бобрикова, крѣпко поцѣловала его въ губы.

— Спасибо тебѣ, — продолжала она, — спасибо за всѣ твои ласки.

Бобриковъ опять вздрогнулъ.

— Да, вѣдь, это невозможно! — крикнулъ онъ голосомъ, полнымъ муки и слезъ.

— А ты не кричи, — перебила его Паранька, — неровенъ часъ, подвернется отецъ, тогда обоимъ достанется. А я тебѣ вотъ что скажу лучше. Я буду проситься, и коли отпустятъ, къ тебѣ на огородъ безпремѣнно приду. Ты тамъ посматривай меня.,

— Правда? — Вскрикнулъ Бобриковъ, обрадованный.

— Коли отпустятъ! — повторила Паранька.

И, еще разъ обнявъ Бобрикова, она нѣсколько разъ поцѣловала его въ губы и затѣмъ погнала домой своихъ утятъ. Бобриковъ смотрѣлъ ей вслѣдъ и мысленно проклиналъ и «толстомясую» мачиху, и «живодера» Увара.

На слѣдующій же день Бобриковъ обѣгалъ весь свой садъ, весь свой огородъ и всѣ капустники. Во всѣхъ этихъ мѣстахъ шла дѣятельная работа. Садовникъ, убѣдившись, что хозяинъ забылъ про траву, заглушавшую собою всѣ овощи, рѣшился, наконецъ, распорядиться самолично наймомъ полольщицъ. Распоряженіемъ этимъ Бобриковъ остался весьма доволенъ, предполагая встрѣтить въ числѣ полольщицъ и Параньку. Но Параньки не было. Послѣ обѣда онъ опять обѣжалъ всѣ работы, разсчитывая, что Паранька могла какъ-нибудь и запоздать утромъ, но и послѣ обѣда ея не оказалось. То же самое повторилось на слѣдующій день, а затѣмъ на третій и на четвертый. Бобриковъ впалъ въ уныніе и, увидавъ себя снова одинокимъ и лишеннымъ привязанности, чуть не заболѣлъ отъ тоски. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, закинувъ на плечо вязанку удочекъ, отправился опять на знакомую намъ рѣку. Онъ отправился туда съ тѣмъ предположеніемъ, что, можетъ быть, Паранькѣ удалось какъ-нибудь доказать этой «толстомясой» невозможность оставлять утятъ безъ надзора, въ особенности кривача, съ вывернутымъ крыломъ, а, главное, съ поврежденнымъ темечкомъ, и что, можетъ быть, доказавъ это, она добилась разрѣшенія отправиться съ ними на рѣку. Онъ даже удивился, какъ не сообразилъ этого прежде и зачѣмъ потратилъ напрасно столько времени на розыски Параньки по садамъ и по огородамъ. Но Параньки не было и на рѣкѣ. «Можетъ быть, придетъ еще, — соображалъ онъ, — можетъ быть, рано еще». И, даже не развязывая своихъ удочекъ, усѣлся на обычное свое мѣсто. Но теперь ему было невыносимо тяжела сидѣть тамъ, гдѣ все напоминало ему о столь счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ имъ съ Паранькой. Онъ молча подошелъ къ затончику. На илистомъ берегу этого затона сохранились еще слѣды утиныхъ лапокъ, виднѣлся пухъ, растерянный ими. Онъ даже разыскалъ гдѣ-то слѣды босыхъ Паранькиныхъ ногъ и какой-то красный лоскутокъ. Онъ поднялъ этотъ лоскутокъ и, разглядѣвъ на немъ бѣлыя крапинки, припомнилъ, что точно такой же красный съ крапинками платокъ былъ у нея на головѣ при послѣднемъ ихъ свиданіи. «Крутила какъ-нибудь, — соображалъ онъ, — и оборвала кончикъ». И, припоминая все это, онъ снова опустился на берегъ. Позади возвышался темный лѣсъ, нахмуренный, молчаливый, и тоже словно думалъ какую-то тяжкую думу; рѣка словно плавала, словно всхлипывала, касаясь прибрежнаго камыша, да и самый камышъ словно ропталъ на что-то сдержанно.

Вынырнула лягушка на поверхность воды, раскарячилась, выпучила глаза и уставилась смотрѣть на Бобрикова, ускоренно двигая своимъ подзобкомъ. Въ другое время Бобриковъ запустилъ бы въ нее камнемъ, а теперь онъ смотрѣлъ на нее и ему казалось, что и она тоже о чемъ-то тосковала. Онъ до того засмотрѣлся на эту лягушку, что даже не замѣтилъ, какъ къ берегу затона подчалилъ Уваръ и, вытащивъ челнокъ, подошелъ къ нему, Бобрикову.

— Удишь? — спросилъ его лѣсникъ съ тою же насмѣшливою улыбкой, съ которою и прежде обращался къ нему.

Бобриковъ вздрогнулъ, обернулся и, увидавъ позади себя Увара, утвердительно кивнулъ головой.

— Чего же удочки-то твои не развязаны?

— Только что пришелъ, — совралъ смущенный Бобриковъ.

— Те-экъ! — протянулъ Уваръ, но тотчасъ же прибавилъ: — А ты что-то лѣниться зачалъ… Всѣ эти дни тебя не было.

— Да… лѣнь.

И съ той поры Бобриковъ не заглядывалъ уже на это мѣсто.

А тоска все грызла и грызла его. О Паранькѣ онъ не имѣлъ никакихъ свѣдѣній и не зналъ, что съ нею происходило. Каждый день онъ ходилъ въ садъ, въ огородъ и въ капустникъ, думая встрѣтитъ тамъ Параньку; бабъ и дѣвокъ работало тамъ пропасть, а Параньки, все-таки, не было. Но онъ все ждалъ и надѣялся, что вотъ-вотъ она придетъ. Наконецъ, вся трава на грядахъ была подергана, яблони обмотыжены, капуста окучена, и довольный садовникъ, встрѣтившись однажды съ Бобриковымъ, радостно вскрикнулъ:

— Ну, теперь все покончили!

— Все? — спросилъ Бобриковъ, испуганный этимъ извѣстіемъ.

— Все какъ есть! Теперь ужь этихъ бабъ подлыхъ не потребуется… Надоѣли проклятыя!

Наконецъ, терпѣнье его лопнуло. Онъ разыскалъ гдѣ-то на чердакѣ заржавленное ружье, кое-какъ привелъ его въ порядокъ и пошелъ въ лѣсъ, въ которомъ жила Паранька. Но онъ никогда не былъ въ сторожкѣ лѣсника и не зналъ, гдѣ именно она помѣщается. Поэтому онъ долженъ былъ пройти сперва на то мѣсто, гдѣ удилъ рыбу, а потомъ уже по тропѣ направиться къ сторожкѣ. Такъ онъ и сдѣлалъ. Когда очутился онъ въ лѣсу, со всѣхъ сторонъ окруженный могучими, развѣсистыми дубами, то на него даже ужасъ напалъ какой-то. Онъ испугался собственной своей рѣшимости и готовъ былъ вернуться назадъ. Но онъ не вернулся и пошелъ по тропѣ, влекомый жаждой увидать Параньку. На него жалко смотрѣть было. Онъ былъ и жалокъ, и смѣшонъ. Круглое лицо его какъ-то осунулось, выпученные глаза растерянно блуждали во всѣ стороны. Влюбленное выраженіе какъ-то не шло къ этимъ глазамъ и придавало имъ глупый видъ. Онъ шелъ, переваливаясь съ боку на бокъ, спотыкаясь и задыхаясь отъ усталости. Такъ прошелъ онъ съ версту. Лѣсъ становился все гуще и гуще, а тропа все чаще и чаще начинала извиваться, обходя сплошной кустарникъ и попадавшіяся кое-гдѣ болотца. Потъ градомъ катился съ лица Бобрикова и онъ не успѣвалъ отирать его пестрымъ носовымъ платкомъ. Наконецъ, онъ увидалъ, сквозь листву деревьевъ, какую-то избушку, крытую соломой, и догадался, что это и была именно сторожка лѣсника. Она стояла на крошечной полянкѣ и вся обливалась лучами свѣта. У Бобрикова даже глаза заломило отъ этого яркаго освѣщенія, но онъ осторожно спрятался за кустъ и, присѣвъ на корточки, принялся разглядывать сторожку. Это была небольшая избушка съ приткнутыми къ ней сѣнями и обнесенная небольшимъ плетнемъ, изъ-за котораго выглядывали кое-гдѣ ярко-желтые цвѣты подсолнечниковъ. Не подалеку отъ избушки торчалъ клевушокъ, а возлѣ него копошилось стадо знакомыхъ ему утокъ. Онѣ шумно крякали вокругъ деревяннаго корыта, и Бобриковъ тотчасъ же разглядѣлъ утенка съ вывернутымъ крыломъ. Но теперь ему было не до утятъ. Ему хотѣлось увидать Параньку, но, вмѣсто Параньки, онъ увидалъ мачиху. Она сидѣла на завалинѣ и, распѣвая какую-то пѣсню, что-то шила. Голова ея, повязанная пунцовымъ платочномъ, наклонялась надъ работой, а пухлая бѣлая рука поминутно то опускалась, то вскидывалась вверхъ. Долго смотрѣлъ на нее Бобриковъ, сидя на корточкахъ, но, увидавъ нечаянно большую мохнатую собаку, лежавшую неподалеку отъ мачихи, испугался и, словно воръ, чуть не на четверенькахъ, обратился въ бѣгство. Онъ шелъ, самъ не зная куда, лишь бы только поскорѣе уйти незамѣченнымъ собакой. Немного погодя, онъ настолько отдалился отъ сторожки, что ему не было уже надобности соблюдать осторожность. Онъ вздохнулъ свободнѣе и, расправивъ спину, смѣло зашагалъ, куда глядѣли глаза. Черезъ нѣкоторое время онъ опять дышелъ на какую-то тропинку. Куда вела эта тропинка, онъ не зналъ, но онъ, все-таки, пошелъ по ней, не заботясь о томъ, куда именно она приведетъ его. Вдругъ на этой самой тропинкѣ онъ неожиданно встрѣтилъ Параньку. Онъ чуть не вскрикнулъ отъ напора нахлынувшаго на него блаженства, чуть не выронилъ изъ рукъ ружья. А Паранька шла, пригибаясь подъ тяжестью двухъ ведеръ, висѣвшихъ на коромыслѣ, быстро перебирая своими босыми ногами, словно толкаемая впередъ этою непосильною ношей. Увидавъ Бобрикова, она остановилась, какъ окаменѣвшая, и поблѣднѣла отъ ужаса. Онъ сразу же замѣтилъ это и тотчасъ же испугался и самъ.

— Ты что это, одурѣлъ, что ли? — вскрикнула она. — Загубить меня хочешь?

— Одурѣлъ, Параша, — пробормоталъ Бобриковъ дрожавшими отъ слезъ губами. — Не сердись на меня… Дуракъ я сталъ, какъ есть дуракъ!

— Уходи скорѣе, — говорила она, задыхаясь и даже не слушая его оправданій, — ради Господа, прошу тебя. По этой самой тропѣ отецъ каждый день ходитъ и бѣда, коли онъ встрѣтитъ тебя. Надо быть, онъ все смѣтилъ…

— Быть не можетъ! — вскрикнулъ Бобриковъ и тотчасъ же почувствовалъ какую-то дрожь въ колѣнахъ и мурашекъ, забѣгавшихъ по всему его тѣлу.

— Вѣрно говорю тебѣ! — перебила его Паранька. — Злой такой сталъ и таково-то сердито смотритъ на меня. Извелъ онъ меня глазами своими, въ конецъ извелъ… А мачиха все смѣется, глумится… Въ пору руки наложить на себя…

— Что ты, что ты, Параша, Господь съ тобой! — пробормоталъ Бобриковъ, обнимая ее.

— Моченьки моей нѣтъ… душа вся изныла.

— Приходи ко мнѣ, вотъ и конецъ всему будетъ… Живи у меня.

— Да нешто это возможно?

— Отчего же нѣтъ?

— А оттого, что они убьютъ меня въ тѣ поры, да и тебѣ-то не медъ будетъ.

— Нельзя же жить такъ!

— Буду терпѣть… молчать… Можетъ, и перестанутъ.

— А какъ не перестанутъ?

— Въ тѣ поры не знаю что и дѣлать… Говорю тебѣ, моченьки моей нѣтъ.

Бобриковъ стоялъ, опустя голову, и молчалъ. Замолчала и Паранька. Но, минуту опустя, она словно опомнилась, поставила на землю ведра и, схвативъ Бобрикова за плечи, заговорила тѣмъ же задыхавшимся торопливымъ голосомъ:

— Ну, ступай, ступай… Сохрани Богъ, встрѣтитъ.

И, быстро обнявъ его и нѣсколько разъ поцѣловавъ, она продолжала:

— Иди вотъ такъ, прямо, все прямо… Потомъ увидишь дорожку лѣсную; по той дорожкѣ ты ступай налѣво, такъ по ней къ себѣ на хуторъ и придешь… Я, бывало, по ней къ тебѣ капусту поливать ходила…

И, не давъ Бобрикову опомниться и придти въ себя отъ поцѣлуевъ, она круто повернула его и направила въ ту сторону, куда ему слѣдовало идти. И онъ повиновался безпрекословно; онъ шелъ поспѣшно, словно избѣгая какого-то преслѣдованія, поминутно озираясь, чуть не падая и не разбирая ни пней, ни сучьевъ. Мысль, что совершенное имъ подозрѣвается, что оно можетъ быть открыто, повергало его въ отчаяніе и сердце его замирало отъ ужаса. Одна картина страшнѣе другой рисовалась въ его воображеніи, и онъ проклиналъ себя, что не умѣлъ побороть охватившей его страсти.

Немного погодя, онъ дѣйствительно увидалъ дорогу, пересѣкавшую ему путь, и быстро повернулъ налѣво. Но не успѣлъ онъ пройти и нѣсколькихъ саженъ, какъ лицомъ къ лицу столкнулся съ Уваромъ. Уваръ обходилъ лѣсъ, въ рукахъ его было ружье, а за поясомъ торчалъ топоръ. Несчастный Бобриковъ такъ и замеръ на мѣстѣ.

— Что, испужался? — крикнулъ Уваръ, смотря на него съ прежнею насмѣшливою улыбкой.

— Испугался, не ожидалъ, — бормоталъ Бобриковъ.

— Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ.

И затѣмъ, окинувъ его взглядомъ, спросилъ:

— Пострѣливаешь?

— Да, отъ скуки…

— А скучаешь нешто?

— Одинъ… въ деревнѣ… Слова сказать не съ кѣмъ.

— А поболтать-то охотникъ… Изъ краснобаевъ, значитъ.

— Не краснобай, а…

— Только вотъ что, другъ любезный, — перебилъ его Уваръ, — пострѣливать-то у насъ въ лѣсу запрещается.

— Виноватъ, я не зналъ.

— Такъ вотъ и знай впередъ! — крикнулъ вдругъ Уваръ, сурово сдвинувъ брови и снова окинувъ Бобрикова съ головы до ногъ сокрушающимъ взглядомъ. — А коли встрѣчу, въ тѣ поры не пеняй, — такъ вотъ на мѣстѣ и уложу!

И онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но, поглядѣвъ на Бобринова, на его жалкую, смѣшную фигуру, захохоталъ, плюнулъ и пошелъ себѣ своею дорогой.

— Догадался! — прошепталъ Бобриковъ съ ужасомъ.

IV.

Послѣ описанной встрѣчи Бобриковъ угомонился. Онъ порѣшилъ, что необходимо время для того, чтобы дать утихнуть расходившимся страстямъ. На этомъ основаніи онъ пересталъ заглядывать въ лѣсъ и даже забылъ и про свои удочки, и про свое ружье. Онъ пересталъ совсѣмъ выходить изъ дома, словно боясь съ кѣмъ-то встрѣтиться, а подходя къ раствореннымъ окнамъ, сперва озирался, какъ бы желая убѣдиться, не торчитъ ли кто-нибудь подъ окномъ и не подкарауливаетъ ли его съ ружьемъ или съ дубиной въ рукахъ. Тѣмъ не менѣе, однако, тоска объ утраченной Паранькѣ не давала ему покоя. Онъ буквально страдалъ и, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить эти страданія, эту тоску привязавшагося къ «босоножкѣ» сердца, вспомнилъ старину и послалъ въ кабакъ за водкой. Онъ разыскалъ даже тотъ самый графинъ, съ помощью котораго оплакивалъ бѣгство любимой имъ экономки; тщательно вымылъ этотъ графинъ, насыпавъ въ него предварительно песочку, вытеръ его, и когда графинъ опять принялъ видъ прозрачнаго хрусталя, отразивъ въ себѣ и наполненныя свѣтомъ окна, и круглое лица своего обладателя, Бобриковъ любовно похлопалъ его по бокамъ и наполнилъ водкой. Это была посудина почтенныхъ размѣровъ, съ круглымъ, пузатымъ резервуаромъ, незамѣтно переходившимъ потомъ въ горлышко, и, наконецъ, увѣнчанная яйцеобразною пробкой со звѣздочкой наверху. Когда графинъ былъ наполненъ, Бобриковъ опять похлопалъ его, посмотрѣлъ на свѣтъ, потребовалъ хлѣба, крупной соли, огурцовъ, облачился въ халатъ и туфли и скромнехонько принялся за дѣло. Первый и второй день прошли благополучно, но на третій Бобриковъ сталъ замѣчать въ глазахъ какое-то «застиланіе», а въ ногахъ какое-то подергиваніе, происходившее совершенно помимо его желанія. Несмотря, однако, на это «застиланіе» и «подергиваніе», образъ Параньки преслѣдовалъ его повсюду и постоянно торчалъ передъ его глазами.

Такъ прошло съ недѣлю. Вдругъ однажды, сидя возлѣ окна, которое, конечно, предварительно было тщательно осмотрѣно, онъ увидалъ Параньку, чуть не бѣжавшую по направленію къ его хутору. Бѣжала она со стороны лѣса, по той именно дорогѣ, про которую говорила. Сначала онъ не вѣрилъ глазамъ своимъ, — думалъ, что это только результатъ «застиланія», — но когда онъ ясно разглядѣлъ Паранькино лицо, затѣмъ услышалъ скрипъ распахнувшейся двери, а, наконецъ, увидалъ и вбѣжавшую въ комнату Параньку, то несчастный Бобриковъ словно окаменѣлъ, отъ изумленія, растерялся и даже съ мѣста не сдвинулся при видѣ ея. А Паранька, увидавъ его сидѣвшимъ за столикомъ и передъ графиномъ, подбѣжала къ нему, топая своими босыми ногами, и съ рыданіями повисла ему на шею.

— Ну, вотъ, — говорила она, — я и пришла къ тебѣ. Ты звалъ меня, ну, вотъ, пришла.

Только тогда опомнился Бобриковъ и, нѣжно обнявъ Параньку, принялся осыпать ее поцѣлуями.

— И давно бы такъ! — говорилъ онъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ. — Давно бы…

— Убѣжала я изъ родительскаго дома, — продолжала Паранька, — таперь что хочешь со мной дѣлай, только домой я не вернусь… Коли выгонишь, руки наложу на себя…

— Какъ! — вскрикнулъ Бобриковъ въ ужасѣ, невольно опуская руки, — какъ, бѣжала?…

— Извѣстно, какъ бѣгаютъ! Бѣжала — и конецъ дѣлу.

Узнавъ, что Паранька бѣжала изъ родительскаго дома и что пришла къ нему не подъ предлогомъ какой-нибудь работы въ огородѣ, Бобриковъ испугался до того, что даже отрезвѣлъ сразу. Однако, онъ, все-таки, кое-какъ усадилъ Параньку и, поминутно посматривая въ окно на ту дорогу, по которой прибѣжала Паранька, какъ бы ожидая увидать на той же дорогѣ и Увара, принялся разспрашивать о подробностяхъ случившагося. Но Паранька до того была взволнована, что долго не могла говорить. Она нервно рыдала и рыданія эти душили ее. Слезы градомъ катились изъ глазъ ея и она не могла удержать этихъ слезъ. Бобриковъ даже забылъ про свой графинъ и разрыдался самъ заодно съ Паранькой.

— Да что же такое случилось-то? — взывалъ онъ голосомъ, полнымъ слезъ и отчаянія, и, въ то же время, смотря ей прямо въ лицо.

И только тутъ онъ увидалъ, что лѣвый глазъ Паранькинъ былъ подбитъ.

— Тебя били? — вскрикнулъ онъ.

— Били, всю избили!… И мачиха била, и отецъ билъ! — рыдала Паранька.

И быстро, однимъ взмахомъ руки, стащивъ съ головы платокъ, она запустила въ растрепанные волосы пальцы, провела ими, какъ гребнемъ, и вычесала цѣлый пукъ волосъ.

— Вотъ, — говорила она, бросая ихъ на полъ.

А вслѣдъ затѣмъ сбросила съ себя кирсетку и, обнаживъ плечо и грудь, вскрикнула:

— А вотъ теперь сюда смотри!

Бобриковъ взглянулъ и увидалъ сплошные синяки, покрывавшіе собою грудь, спину и плечи дѣвочки, вскочилъ съ мѣста, выпрямился какъ то и, отуманенные дотолѣ водкой, глаза его вдругъ засверкали злостью и мщеніемъ. Онъ словно весь моментально переродился и изъ робкаго и испуганнаго сдѣлался страшнымъ. А Паранька, успѣвшая тѣмъ временемъ снова надѣть на себя кирсетку и платокъ, говорила, дрожа всѣмъ тѣломъ:

— Ты меня спрячь куда-нибудь… спрячь, коли любишь… а домой я не пойду.

— И не ходи! — кричалъ Бобриковъ. — Я съумѣю защитить тебя.

— Все денегъ съ меня требовали, — говорила Паранька, словно не слушая Бобрикова. — Вѣрить не хотѣли, чтобъ у меня денегъ не было. «Врешь, говоритъ, подлая! Коли на такое дѣло пошла, такъ не за дармй, припрятала куда-нибудь!» Всю избу, всѣ углы въ чуланѣ обшарили, а потомъ бить принялись. «Сказывай, кричатъ, гдѣ деньги?» И опять бить!… Мачиха скалкой била, а отецъ кулаками… А опосля того въ чуланъ заперли, голодомъ морить стали… Два дня не ѣла, не пила, на третій раскопала крышу и убѣжала.

И, проговоривъ это, она немощно опустила на руки растрепанную и избитую голову свою.

— Нѣтъ, — кричалъ Бобриковъ, — теперь ужь они у меня въ рукахъ и теперь ужь я имъ не спущу этого. Эти побои, — продолжалъ онъ, — не пройдутъ имъ даромъ! Прежде я исправнику хотѣлъ писать объ этомъ, а теперь прокурору. Я самъ къ нему поѣду, самъ, сегодня же, сейчасъ же и самъ разскажу ему подробно обо всемъ… Я и тебя возьму съ собой. Пусть самъ посмотритъ, пусть освидѣтельствуетъ тебя, и тогда увидимъ, каково-то имъ отвѣчать придется. Теперь не старыя времена… Теперь законъ и родителей караетъ за жестокое обращеніе съ дѣтьми. Отца роднаго, мать родную… А она даже и не мать, а мачиха только, которая и правъ-то на тебя не имѣетъ никакихъ!

На этотъ разъ и Паранька не возражала уже Бобрикову. Словно сознавъ свое безвыходное положеніе, словно убѣдившись, что оставаться въ домѣ отца ей невозможно, она покорилась рѣшенію Бобрикова и безпрепятственно согласилась ѣхать вмѣстѣ съ нимъ въ городъ.

«Что же? — разсуждала она. — Коли терпѣть дальше моченьки нѣтъ, такъ на все пойдешь».

И Бобриковъ тотчасъ же бросился въ конюшню, отыскалъ тамъ работника и приказалъ ему заложить телѣжку. Онъ, дѣйствительно, порѣшилъ тотчасъ же, вмѣстѣ съ Паранькой, ѣхать въ городъ и, обо всемъ подробно сообщивъ прокурору, просить его защиты. Онъ былъ возмущенъ до глубины души жестокостью Увара, а пуще всего его «толстомясой» супруги, скалкой колотившей Параньку. ба этотъ разъ онъ съ какою-то даже отеческою нѣжностью отнесся къ горькой долѣ злосчастной сироты. Онъ пробылъ на конюшнѣ до тѣхъ поръ, пока не убѣдился собственными своими глазами, что работникъ, надѣвъ на лошадь хомутъ, повелъ ее въ каретникъ, чтобы запречь въ телѣжку.

А тѣмъ временемъ въ домъ къ нему явился Уваръ. Паранька первая смѣтила его въ окно и тотчасъ же бросилась въ сосѣднюю комнату и тамъ, забившись подъ кровать, словно замерла, притаивъ дыханіе. Уваръ вошелъ въ переднюю, потомъ въ залу и, увидавъ графинъ съ водкой, молча подсѣлъ къ столу. Онъ пристально посмотрѣлъ на графинъ, поднесъ его къ носу, понюхалъ и, выпивъ залпомъ три рюмки, принялся закусывать хлѣбомъ, помакивая его въ солонку. На немъ была все та же красная рубаха и тѣ же порыжѣвшія шаровары, только заправленныя теперь за голенища тяжелыхъ сапоговъ. На него жутко было взглянуть. Это, дѣйствительно, былъ «живодёръ», какъ прозвалъ его съ перваго же раза Бобриковъ. Суровые глаза его горѣли какимъ то нехорошимъ огнемъ, густыя нависшія брови сдвинуты, а черные косматые волосы, посеребренные сѣдинами, торчали на головѣ шапкой. Когда Бобриковъ, вернувшись изъ конюшни, вошелъ въ залу и увидалъ сидѣвшаго за столомъ Увара, то онъ даже поблѣднѣлъ отъ гнѣва и, стиснувъ кулаки, крикнулъ:

— Это что значитъ?

— А вотъ, — проговорилъ Уваръ спокойно и продолжая сидѣть, — въ гости къ тебѣ пришелъ.

— Кто просилъ тебя?

— Никто не просилъ… Да нешто твоего зова-то дождешься?

— Какъ ты осмѣлился, скотина?! — прокричалъ Бобриковъ, осыпая Увара молнееносными взглядами и все ближе наступая на него.

Но и Уваръ не струсилъ.

— По дѣлу пришелъ, — проговорилъ онъ хладнокровно и, наливъ рюмку водки, преспокойно опрокинулъ ее въ широко разинутый ротъ.

— Ты забываешься!…

— Ничуть. Все до капельки помню.

— Изволь встать и тотчасъ же отправляться домой.

— Постой, не торопись, — проговорилъ Уваръ, не трогаясь съ мѣста. — Знаешь поговорку: поспѣшишь, людей насмѣшишь.

— Пожалуйста, безъ поговорокъ, — вскрикнулъ Бобриковъ. — Помни, что мы теперь не въ лѣсу встрѣтились, что ты у меня въ домѣ, и стоитъ мнѣ только крикнуть, какъ мои рабочіе выгонятъ тебя въ шею.

— Попробуй, крикни…

— Такъ знай же, мерзавецъ, — горячился Бобриковъ, налетая на Увара, — что я сейчасъ въ городъ ѣду и дочь твою везу съ собой.

— Ступай, я не мѣшаю.

— И знай, что везу я ее съ собой для того, чтобы прокуроръ освидѣтельствовалъ побои и увѣчья, нанесенные ей тобою и твоею «толстомясою» женой. Это тебѣ не пройдетъ даромъ. Знай, что законъ строго и свято охраняетъ судьбу дѣтей и ограждаетъ ихъ даже отъ родительской жестокости. Я видѣлъ самъ, собственными глазами видѣлъ тѣ синяки, которые покрываютъ исхудалое отъ голода тѣло твоей дочери!… Я видѣлъ ея окровавленную голову… Вотъ даже цѣлый пукъ волосъ, — вскрикнулъ онъ, быстро поднявъ съ пола волосы, вычесанные Паранькой, — вотъ они тѣ волосы, которые выдраны были твоею безжалостною рукой изъ головы твоей дочери!… Я припрячу эти волосы, я передамъ ихъ прокурору и тогда жди себѣ награды. А теперь, — прибавилъ Бобриковъ, жестомъ руки указывая на дверь, — вонъ отсюда!…

— Нѣтъ, постой, баринъ! — проговорилъ Уваръ, медленно поднимаясь съ мѣста. — Накричалъ ты много, я слушалъ тебя, таперь и меня послушай! Ничего, что-жь, поѣзжай къ городъ и дочь возьми… ничего, я тебѣ не помѣха. Только когда будутъ свидѣтельствовать мои увѣчья, ты ужь похлопочи, чтобъ освидѣтельствовали за-одно и тѣ увѣчья, которыя надѣлалъ и ты моей дочери. Я не грамотный, законовъ не читалъ и чего тамъ въ нихъ писано — не знаю, но слыхалъ отъ людей, что и за такія продѣлки тоже самое по головкѣ не гладютъ. Я толи буду отвѣчать, толи нѣтъ, а ужь ты-то отвѣтишь навѣрное… Я свое дитё уму-разуму училъ, а твое-то ученье не больно казисто… За такое-то ученье въ спину бубновыхъ тузовъ, говорятъ, вшиваютъ. Мнѣ-то не вошьютъ, а вотъ ужь ты-то прогуляешься съ нимъ куда Макаръ телятъ не гоняетъ. А пока, — прибавилъ онъ, быстро подскочивъ къ Бобрикову, — вотъ тебѣ задатокъ!…

И не успѣлъ Бобриковъ опомниться, какъ двѣ оплеухи, одна за другою, раздались по комнатѣ.

— Караулъ! — крикнулъ было Бобриковъ, но голосъ его оборвался и, поспѣшно прикрывъ обѣими руками окровавленное лице свое, онъ, какъ снопъ, упалъ на диванъ. А одновременно съ оплеухами въ сосѣдней комнатѣ послышался испуганный крикъ, а вслѣдъ затѣмъ вбѣжала Паранька и, повиснувъ на шеѣ Бобрикова, кричала, обратясь лицомъ къ отцу:

— Коли бить пришелъ, такъ меня бей, а его пальцемъ не моги тронуть!…

И, прикрывъ Бобрикова своимъ тѣломъ, она заботливо отирала концами своего платка струившуюся по лицу кровь. Но Уваръ больше не билъ Бобрикова. Блѣдный и весь дрожа отъ тнѣва, онъ молча подошелъ опять къ столу и принялся пить водку.

Нѣсколько минутъ тянулось это гнетущее, тяжелое молчаніе. Въ комнатѣ только и слышалось взволнованное дыханіе Увара и Бобрикова. Дыханіе это было страшное, потрясающее и наводящее ужасъ. Дышала ускоренно и Паранька, только ея дыханіе сопровождалось торопливымъ, испуганнымъ нашептываніемъ молитвы. «Батюшка, Царь небесный! — шептала она несвязно. — Матушка, Царица небесная!» — и, суетливо крестясь, не спускала испуганнаго взора съ сидѣвшаго за столомъ отца. Она все еще судорожно прижималась всѣмъ корпусомъ къ Бобрикову и незамѣтно омыла окровавленное лицо его своими слезами. Она смотрѣла на отца съ какимъ-то ожесточеннымъ озлобленіемъ и съ какою-то суровою, рѣшимостью. Брови ея были сдвинуты, а растрепанные волосы безпорядочно покрывали ея лобъ. «Батюшка, Царь небесный, Владычица-матушка»! — продолжала она шепотомъ, задыхавшимся отъ волненія голосомъ. Наконецъ, стукъ подъѣхавшей къ крыльцу телѣжки прервалъ это молчаніе. Телѣжку прежде всѣхъ увидалъ Уваръ и, обратясь къ Бобрикову, проговорилъ:

— Ну, баринъ, лошадь готова, вези мою дочь свидѣтельствовать.

Но Бобриковъ не слыхалъ ни стука подъѣхавшей телѣжки, ни сказанной Уваромъ фразы. Онъ продолжалъ сидѣть на диванѣ и все еще не могъ придти въ себя, не могъ опомниться отъ нанесеннаго ему оскорбленія. Сердце его болѣзненно ныло и мозгъ отказывался работать. Такъ прошло еще минутъ десять.

— Ну, что же ты не ѣдешь? — вскрикнулъ Уваръ, но, не получая отвѣта, всталъ и направился къ Бобрикову. Замѣтивъ это движеніе, Паранька вскрикнула, заметавшись:

— Меня, меня бей!… Я виновата, меня и бей! А его водамъ.

И она еще тщательнѣе укрыла собою Бобрикова.

Но Уваръ даже и вниманія не обратилъ на крикъ дочери.. Онъ подошелъ къ дивану и, молча посмотрѣвъ на Бобрикова, проговорилъ съ какою-то нехорошею усмѣшкой:

— А, можетъ, на мировую желаешь?… Я и на мировую согласенъ… Я мужикъ покладистый, не такой сутяга, какъ ты. Слышишь, что ли?

И онъ дотронулся рукой до плеча Бобрикова. Паранька опять вскрикнула, но Увару это надоѣло и онъ, отшвырнувъ ее въ уголъ комнаты, присѣлъ рядомъ съ Бобриковымъ.

— Ну, идетъ, что ли, на мировую-то? — спросилъ онъ, фамильярно хлопнувъ Бобрикова по колѣнкѣ.

Бобриковъ открылъ глаза, пристально посмотрѣлъ на Увара и едва слышно спросилъ:

— Сколько?

— Пять радужныхъ, — отвѣтилъ Уваръ.

И лицо его опять исказилось прежнею, нехорошею усмѣшкой.

Бобриковъ молчалъ. Но, немного погодя, всталъ, вышелъ въ другую комнату, а затѣмъ, возвратившись, передалъ Увару требуемую сумму. Тотъ пересчиталъ деньги и, бережно уложивъ ихъ въ кисетъ, висѣвшій у него на груди, взялъ шапку и проговорилъ:

— А теперь владѣй, какъ тебѣ угодно.

И онъ вышелъ вонъ изъ комнаты.

Паранька, все это время торчавшая въ углу и вся дрожавшая отъ страха, съ молчаливымъ испугомъ смотрѣла на все, происходившее передъ нею. Широко раскрывъ и безъ того большіе глаза, она видѣла, какъ Бобриковъ вынесъ деньги, какъ отецъ сосчиталъ ихъ и какъ затѣмъ, спрятавъ въ кисетъ, ушелъ. Все это она видѣла и не вѣрила глазамъ своимъ. А когда отецъ, вышелъ, она даже подбѣжала къ окну и все смотрѣла, думая, что отецъ вернется и возвратитъ деньги, но онъ не вернулся.

— Это за что же онъ деньги-то съ тебя взялъ? — спросила она, перенеся свои широко раскрытые глаза на Бобрикова. — Тебя же избилъ и съ тебя же деньги?

Но Бобриковъ растерялся и не зналъ, что отвѣтить. Онъ подошелъ къ ней, слезы дрожали на его глазахъ и самъ онъ весь дрожалъ. Онъ только нѣжно обнялъ ее и прильнулъ губами къ ея избитой головѣ. А Паранька стояла и все твердила:

— За что же деньги? За что же деньги-то?

Въ то же время, «толстомясая» жена Увара, разодѣтая въ пестрый сарафанъ, бѣлые вышитые рукава и съ цѣлою вязанкой бусъ на груди, стояла въ дверяхъ лѣсной сторожки и поджидала мужа. Стояла она, поднеревъ «руки въ боки», и глазъ не сводила съ той тропинки, по которой долженъ былъ возвратиться Уваръ. Наконецъ, онъ показался.

— Что, какъ? — крикнула она звонкимъ голосомъ, такъ и разлетѣвшимся по лѣсу. — Съ «кошкой»?

— Не терпится, узнать хочется, — отозвался Уваръ, быстро шагая по тропѣ. — А вотъ постой, приду, такъ все разскажу… «Ношку» -то свою пчелы въ ульяхъ складываютъ!

— Поздравить, значитъ? — кричала та.

Но Уваръ шагалъ молча и только тогда, когда подошелъ къ сторожкѣ, онъ подалъ женѣ пачку денегъ и весело вскрикнулъ:

— На, получай!

— Пять?

— Пять.

V.

Два года прожилъ Бобриковъ съ своей Паранькой, какъ мужъ съ женой, и ни едино облачко не смущало ихъ свѣтлыхъ, красныхъ дней. Жили они мирно, тихо и были вполнѣ счастливы, какъ только могутъ быть счастливы люди, идеалы которыхъ не выходятъ изъ предѣловъ обыденныхъ жизненныхъ интересовъ. Они хорошо спали, вкусно ѣли, ѣздили по праздникамъ въ церковь, пили у священника чай и пользовались въ околодкѣ извѣстнымъ почетомъ. Счастью этому не мало способствовало и то обстоятельство, что Уваръ, получивши деньги, немедленно же бросилъ свою сторожку и переселился въ городъ. Тамъ, на эти деньги, онъ открылъ полпивную съ «женскою прислугой» и, такимъ образомъ, давнишнія мечты Паранькиной мачихи, наконецъ, осуществились. Торговали они хорошо, бойко; «женская прислуга», состоявшая изъ двухъ размалеванныхъ дѣвокъ, предупредительно обходилась съ «гостями», а потому и нѣтъ ничего удивительнаго, что въ скоромъ времени полпивная Увара сдѣлалась самою излюбленною въ средѣ гулящаго населенія города. Съ отъѣздомъ Увара въ городъ какъ-то отлегло отъ сердца и у Бобрикова, и у Параньки. Имъ обоимъ стало какъ-то легко и весело и они чувствовали, что теперь руки у нихъ развязаны и что они вполнѣ свободные люди. Бобриковъ сталъ понемногу забывать нанесенное ему Уваромъ оскорбленіе, а Паранька — тяжелые дни, проведенные ею въ домѣ отца. За эти два года Паранька измѣнилась до того, что ее трудно было узнать. Бобриковъ выхолилъ ее, выходилъ, обчистилъ, и теперь ужь это была не загорѣлая «босоножка» въ желтой юбчонкѣ и пестрой «кирсеткѣ», а красавица, одѣтая въ простенькія, но красивыя платьица, сшитыя со вкусомъ городскою модисткой. Теперь она не говорила уже «вадысь», «табѣ», «зномо» и проч., а говорила очень прилично и съ подобающею развязностью. Это былъ камешекъ, дешевенькій, правда, но, все-таки, нѣсколько ограненный, отшлифованный и загорѣвшійся яркою искоркой, словно крохотная звѣздочка въ темномъ осеннемъ небѣ. И Бобриковъ былъ счастливъ, обладая этою звѣздочкой, заглядывался на нее, восхищался ею и словно таялъ отъ сознанія, что звѣздочка эта свѣтитъ только ему одному и никому больше.

Несмотря, однако, на эту любовь, на эти нѣжныя отношенія, которыя онъ, Бобриковъ, питалъ къ своей Паранькѣ, ему даже никогда и въ голову не приходило жениться на ней. Не приходило это въ голову и самой Паранькѣ и они жили себѣ, нисколько не помышляя и не задумываясь надъ будущимъ, а только наслаждаясь настоящимъ. Въ пылу увлеченія Бобриковъ даже подтрунивалъ надъ этою «рутиной», считалъ ее нелѣпостью, только убивающею любовь и превращающею ее въ какую-то скучную оффиціальность, лишенную поэзіи. Но на третій годъ, когда однажды утромъ за перегородкой, за которой лежала больная Паша, послышался вдругъ пискливый крикъ ребенка, а вслѣдъ затѣмъ въ комнату вбѣжала какая-то женщина и поздравила его съ «новорожденною дочкой», Бобриковъ вдругъ почувствовалъ себя въ какомъ то совершенно «дурацкомъ положеніи». Ему вдругъ и неловко какъ-то стало и, въ то же время, совѣстно. А когда онъ увидалъ ребенка, завернутаго въ пеленки и лежащаго рядомъ съ матерью, когда увидалъ счастливую улыбку этой матери, то «дурацкое положеніе» это обрисовалось въ его глазахъ еще рельефнѣе.

— Ахъ, чортъ возьми, — думалъ онъ, — вотъ не ожидалъ-то!

Пріѣхалъ «батюшка» давать молитву, вошелъ въ залу, перекрестился и, увидавъ Бобрикова, проговорилъ съ улыбкой:

— Съ прибавленіемъ семейства!

И тотчасъ же спросилъ:

— Кого Богъ далъ, сынка или дочку?

— Дѣвочку, — проговорилъ Бобриковъ, — не рѣшаясь почему-то назвать новорожденную дочкой.

Батюшка ушелъ за перегородку, а Бобриковъ остался въ залѣ и принялся ходить изъ угла въ уголъ, размышляя о своемъ положеніи.

Но «батюшка» прервалъ эти размышленія. Онъ полуотворилъ дверь перегородки, просунулъ голову и, придерживая рукою надѣтую эпитрахиль, проговорилъ:

— Пожалуйте-ка, Прасковья Уваровна желаетъ васъ видѣть.

Бобриковъ вошелъ.

— Ты что? — спросилъ онъ.

— Вотъ «батюшка» спрашиваетъ, — проговорила она слабымъ голосомъ, — какъ мы дочку назвать желаемъ?… Ты какъ?

— Я не знаю, право, — пробормоталъ онъ.

— Не пожелаете ли дать имя ближайшей святой? — спросилъ батюшка.

— Отлично.

Открыли календарь и узнали, что въ этотъ день празднуется память святой Олимпіады.

— Чего же лучше! — воскликнулъ батюшка. — И значеніе какое прекрасное: «воспѣвающая небо»!

— Отлично, — согласился Бобриковъ.

И хотѣлъ было улизнуть, но Паша взяла его за руку и удержала.

— Погоди, — прошептала она, — постой здѣсь…

И онъ остался.

А «батюшка» тѣмъ временемъ продолжалъ читать молитвы, обратясь лицомъ въ уголъ, въ которомъ помѣщалась образница съ теплившеюся лампадкой, и голосъ его мѣрно раздавался по комнатѣ. Паша лежала въ постелѣ, прикрытая теплымъ одѣяломъ, набожно крестилась и крестила лежавшую рядомъ съ нею новорожденную. Наконецъ, молитвы приближались къ концу и батюшка какъ-то приподнялъ плечи и, поведя ими, зачиталъ: «Призри съ небесе и виждь немощь насъ осужденныхъ и прости рабѣ твоей сей Параскевѣ и всему дому, въ немъ же родися отрочй, и прикоснувшимся, и здѣ обрѣтающимся всѣмъ, яко благъ и человѣколюбецъ Богъ прости: яко единъ имаши власть оставляти грѣхи, молитвами пресвятыя Богородицы и всѣхъ святыхъ твоихъ, аминь».

Затѣмъ онъ подошелъ къ больной, далъ приложиться ей къ кресту, поднесъ крестъ Бобрикову, приложилъ крестъ ко лбу спавшей дѣвочки и, наконецъ, благословивъ всѣхъ тѣмъ же крестомъ, проговорилъ, обращаясь къ Пашѣ:

— Скорѣйшаго выздоровленія желаю.

— Ахъ, чортъ возьми, — бормоталъ Бобриковъ, проводивъ «батюшку» и шагая изъ угла въ уголъ по залѣ, — вотъ дурацкое-то положеніе!

Такъ прошло нѣсколько дней и всѣ эти дни Бобриковъ былъ самъ не свой. Онъ плохо ѣлъ, плохо пилъ и почти совсѣмъ не спалъ. Онъ даже пересталъ выходить изъ дома, боясь поздравленій со стороны своихъ рабочихъ. А къ Пашѣ тѣмъ временемъ приходили старухи, приносили ей куръ, яицъ и поздравляли съ новорожденною дочкой. Но Бобриковъ прятался и отъ этихъ бабъ.

— Пашѣ, конечно, ничего, — бормоталъ онъ, — она мать, но я-то тутъ причемъ, я-то что же?

Наконецъ, наступилъ день крестинъ. «Батюшка» пріѣхалъ съ купелью, съ дьячками, и съ какимъ-то особенно торжественнымъ видомъ вошелъ въ залу. Вслѣдъ за нимъ вошли дьячки и, увидавъ Бобрикова, поздравили его съ новорожденною дочкой.

Бобриковъ не хотѣлъ было справлять «крестиннаго обѣда», но Паша упросила его:

— Что ужь это? — говорила она. — Первый ребенокъ и вдругъ…

У нея даже слезы навернулись на глазахъ.

— Хоть пирогъ испечь вели… Что ужь это?…

И при видѣ этихъ слезъ у него сердце заныло. Ему стало жаль Пашу.

«Да что же это я, въ самомъ дѣлѣ? — подумалъ онъ. — Что же это я огорчать-то ее вздумалъ?… Къ чему, за что?»

И онъ тотчасъ же бросился на кухню и заказалъ крестинный обѣдъ.

Во время этого обѣда (обѣдалъ онъ вдвоемъ съ «батюшкой», такъ какъ дьячки обѣдали въ кухнѣ), достаточно подвыпивъ, онъ обратился къ «батюшкѣ» и проговорилъ:

— А знаешь, кумъ, что мнѣ въ голову пришло?

— Что такое?

— Думаю я, — проговорилъ онъ съ разстановкой, — свой грѣхъ законнымъ бракомъ прикрыть. Ты какъ полагаешь?

— А чего же смотрѣть? — чуть не вскрикнулъ батюшка.

Но Бобриковъ поспѣшилъ остановить его.

— А ты тише; это я тебѣ такъ только по секрету. Дѣло въ томъ, видишь ли, что положеніе-то мое какое-то дурацкое вышло… Одно только, — прибавилъ онъ, щелкнувъ пальцемъ, — происхожденіе ея… Вѣдь, что же она такое? Крестьянка! Вѣдь, отецъ-то мужикъ!

Но «батюшка» возсталъ противъ этого.

— Позвольте-съ, — перебилъ онъ его, — но, вѣдь, иногда изъ лицъ и низкаго происхожденія выходятъ хорошіе люди…

— А съ другой стороны, — перебилъ его въ свою очередь Бобриковъ, — надо и то сказать, какого мнѣ рожна еще, какого чорта, прости Господи!… Пробовалъ я промежъ барышень-то невѣсту себѣ искать, такъ на такую было наскочилъ, что вспомнить страшно!… А съ этой-то вотъ ужь третій годъ живу, какъ у Христа за пазухой, ни единой ссоры не было… Сколько этихъ утокъ развела, — вскрикнулъ онъ, — гусей, куръ, индюшекъ!

— Пропасть, — согласился «батюшка», наливая себѣ вишневки, — куда ни посмотришь, вездѣ птица!

— Вѣдь, мы каждый базаръ живность-то эту въ городъ возимъ, — перебилъ его опять Бобриковъ. — На Рождество за пару индеекъ по шести рублей гладили, за гусей по три. А пухъ, а полупухъ, а перо?…

— Скотинка то же самое въ порядкѣ, — замѣтилъ «батюшка», вздохнувъ, — не то, что прежде…

— Прежде я никогда масла не продавалъ, — подхватилъ Бобриковъ, довольный, что «батюшка» тоже одобряетъ Паранькины хлопоты, — а теперь продаю!… Но, главное, — продолжалъ Бобриковъ, понизивъ голосъ и перегнувшись черезъ столъ, чтобы ближе быть въ «батюшкѣ», который въ свою очередь тоже нѣсколько подался впередъ, — но главное — положеніе дурацкое!… Поздравляютъ, напримѣръ, съ новорожденной…

«Батюшка» стыдливо прикрылъ лицо салфеткой и фыркнулъ.

— Ну, вотъ видишь, — подхватилъ Бобриковъ, — и ты даже фыркаешь!… И ты правъ, совершенно правъ! А почему? Потому, что передъ тобою сидитъ человѣкъ, находящійся въ дурацкомъ положеніи!… Гм… съ новорожденною дочкой! — продолжалъ онъ, наполнивъ рюмки и чокнувшись съ «батюшкой». — А какой я отецъ?… Развѣ я могу назваться отцомъ?

И, быстро проглотивъ рюмку, онъ прибавилъ:

— Не отецъ я, просто старый…

И, какъ-то оглянувшись во всѣ стороны и убѣдившись, что въ комнатѣ не было никого, онъ выпустилъ такое словечко, отъ котораго «батюшка», снова фыркнувъ, чуть не подъ столъ запряталъ свою голову.

— И вотъ, чтобы выйти изъ этого дурацкаго положенія, — продолжалъ Бобриковъ, когда «батюшка» вылѣзъ изъ-подъ стола и принялся отирать салфеткой слезы, я порѣшилъ: какъ только моя Прасковья Уваровна съ Божьей помощью поправится, такъ съ ней прямо къ.тебѣ!… Ты насъ того… какъ слѣдуетъ… Исаія ликуй и все такое.

— Пожалуйте, — проговорилъ «батюшка».

Результатомъ этой бесѣды было то, что, мѣсяца два спустя, къ дому знакомаго намъ священника подъѣхала городская телѣжка, запряженная въ одну лошадь, а въ тележкѣ сидѣли Бобриковъ и Прасковья Уваровна. Привязавъ лошадь, они оба вошли въ домъ.

— Ну, кумъ, — вскрикнулъ Бобриковъ, увидавъ священника, — мы пріѣхали… веди насъ въ церковь!

А немного погодя, въ веселенькой сельской церкви, передъ ярко раскрашеннымъ иконостасомъ, блестѣвшимъ, въ то же время, и скромною позолотой, совершилось и бракосочетаніе моихъ героевъ.

Не такъ мирно и благодушно покончилъ Уваръ съ своею полпивной. Правда, дѣла его продолжали идти хорошо, торговалъ онъ, попрежнему, бойко и «гости» безвыходно пребывали въ его заведеніи, но въ послѣднее время онъ сталъ замѣчать, что въ числѣ гостей началъ особенно часто посѣщать его дюжій купецъ лѣтъ тридцати. Купецъ этотъ хотя и заигрывалъ съ «женскою прислугой», но, тѣмъ не менѣе, засматривался, въ то же время, и на статную и красивую хозяйку заведенія. Раза два-три Увару удалось изловить и взгляды жены, брошенные вскользь на купца. Взгляды эти были быстрые, чуть уловимые, но они какъ молніей обжигали сердце Увара. И Уваръ началъ молча слѣдить за женой и купцомъ. Однажды ему удалось застать ихъ въ сѣняхъ, но купецъ вывернулся: какъ только увидалъ онъ Увара, такъ въ ту же секунду вынулъ изъ кармана кошелекъ и какъ ни въ чемъ ни бывало проговорилъ: «Получите-ка за пять бутылокъ!» — и, передавъ хозяйкѣ деньги, ушелъ. Но по лицу и по глазамъ жены Уваръ ясно видѣлъ, что дѣло не чисто. Другой разъ, считая выручку, онъ насчиталъ цѣлыхъ двадцать пять рублей лишнихъ.

— Это чьи деньги? — вскрикнулъ Уваръ.

Красавица смутилась, но тотчасъ же оправилась.

— Купцовы, — проговорила она бойко. — Сдачи не было, онъ и оставилъ.

На другой день, когда пришелъ купецъ, Уваръ спросилъ его:

— За вчерашнее-то сколько съ тебя?

Купецъ глаза вытаращилъ отъ удивленія, но подлетѣла хозяйка и отвѣтила за купца.

— Сорокъ копѣекъ, — проговорила она.

Уваръ отсчиталъ 24 р. 60 коп. и подалъ ихъ купцу.

— На, бери сдачу! — проговорилъ онъ сурово.

И опять уловилъ взглядъ жены, брошенный на купца, и опять этотъ взглядъ, словно молнія, обжегъ сердце Увара.

Однако, купецъ смѣтилъ и пересталъ ходить въ полпивную. Уваръ сдѣлался до того мрачнымъ и суровымъ, что на него страшно было смотрѣть. Его стала бояться даже жена, сроду никогда не боявшаяся и дѣлавшая изъ него все, что бы ей ни вздумалось. Но она теперь пикнуть передъ нимъ не смѣла и покорно предупреждала всѣ его желанія. Но эта покорность и предупредительность только раздражали Увара и еще пуще увеличивали его подозрѣнія. Такъ прошло съ мѣсяцъ. Пришлось ѣхать Увару на заводъ за пивомъ. Заводъ былъ отъ города верстахъ въ шестидесяти и обыкновенно на поѣздку эту Уваръ употреблялъ двое сутокъ: сутки туда и сутки обратно. Уваръ, заложилъ лошадь и выѣхалъ со двора рано утромъ; жена проводила его за ворота, и они распростились. А вечеромъ явился купецъ, словно со дна морскаго вынырнулъ. Бражничалъ онъ до поздней ночи, деньгами сорилъ, какъ щепками, всѣхъ перепоилъ и вышелъ изъ заведенія послѣднимъ. Хозяйка проводила и заперла за нимъ дверь. Огни были потушены и всѣ размѣстились по своимъ угламъ. Только часу во второмъ ночи «женская прислуга», спавшая въ сѣняхъ, въ чуланѣ, вдругъ была разбужена какимъ-то шумомъ, происходившимъ въ той комнатѣ, въ которой спала хозяйка. Не успѣли эти дѣвки выскочить въ сѣни, какъ мимо ихъ пролетѣлъ купецъ, а въ комнатѣ раздался крикъ «караулъ!» Но крикъ этотъ замеръ тотчасъ же… Затѣмъ что-то грохнуло, захрипѣло, а немного погодя, послышались какіе-то удары и хрустъ разрубаемыхъ костей.

Дѣвки бросились къ сосѣдямъ, и полпивная не замедлила наполниться народомъ. Зажгли огонь, и крикъ ужаса вырвался у всѣхъ прибѣжавшихъ. Среди полпивной, въ лужахъ крови, лежала хозяйка, разрубленная на части, а весь окровавленный Уваръ сидѣлъ поодаль на скамьѣ съ топоромъ въ рукахъ и тяжело дышалъ.

— Что ты надѣлалъ, Уваръ Иванычъ?! — вскрикнула толпа. — Что ты надѣлалъ?

А Уваръ, швырнувъ топоръ въ отрубленную голову жены, проговорилъ, задыхаясь отъ бѣшенства:

— Жалко, энтотъ-то, краснорожій, вырвался!…

Теперь, въ эту минуту, Уваръ дѣйствительно имѣлъ видъ «живодёра».

Судъ призналъ Увара виновнымъ въ убійствѣ жены съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ и приговорилъ его къ каторжнымъ работамъ. Городъ, возмущенный этою кровавою расправой, былъ удовлетворенъ такимъ приговоромъ и только одна Паранька, оплакивая участь отца, твердила всѣмъ и каждому:

— Нѣтъ, отецъ не виноватъ. Виновата во всемъ она, мачиха моя.

Проводивъ отца до ближайшаго города, Прасковья Уваровна много пролила слезъ, разставаясь съ Уваромъ. Она падала ему въ ноги, цѣловала ихъ и обѣщала вѣчно молиться за него. Прослезился и Уваръ, прощаясь съ дочерью, но слезы эти онъ скрылъ и, быстро повернувшись, смѣшался въ толпѣ арестантовъ.

Чета Бобриковыхъ здравствуетъ и до сихъ поръ. Они усыновили свою незаконную дочь и, добившись этого, Бобриковъ былъ невыразимо счастливъ.

— Вотъ теперь, — говорилъ онъ, няньчая ребенка, — ужь это дѣйствительно моя дочурка!

Жили Бобриковы тихо, мирно, все въ томъ же хуторкѣ, на склонѣ овражка; каждый базаръ отправляли въ городъ птицу, выгодно сбывали ее; продавали масло, пухъ, полупухъ и перо и, наконецъ, дождались, что разведенный Бобриковымъ садъ разросся, распушился и сталъ давать плоды. Жили они душа въ душу, знакомство водили только съ однимъ «батюшкой» да съ его «матушкой», распивали съ ними чаи, лакомились вареньемъ, яблоками, грушами, а иногда, по праздникамъ, и выпивали. Мужчины пили водку, изрѣдка даже напивались до-пьяна, чѣмъ возбуждали всегда смѣхъ въ своихъ женахъ, а жены потягивали наливочку, но до-пьяна не напивались никогда.

Одно только возмущало Бобрикова — это то, что ни одна кухарка не уживалась у него подолгу, и не потому, чтобы Прасковья Уваровна была взыскательна къ нимъ или груба въ обращеніи, а только потому, что, несмотря на приказаніе Бобрикова называть его жену не иначе, какъ «барыней», ни одна кухарка на это не соглашалась.

— Чтобы я эту «босоножку» барыней стала величать, — ворчала каждая, — да разрази меня Господи!

И такъ-таки «барыней» и не называли.

Впрочемъ, Прасковья Уваровна никогда этого и не требовала и даже не обращала вниманія, какъ называютъ ее кухарки.

— По-мнѣ какъ ни зови, только хлѣбомъ корми! — говорила она.

Но Бобриковъ разсуждалъ иначе.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1887

---

1. Родъ саранчи.