Борьба.
правитьПушкинъ.
I.
править— Захарычъ! позвонимъ, что ли?
Захарычъ свѣсилъ съ печи разутыя ноги и взглянулъ на рублевые часишки, громко тикавшіе среди невозмутимой тишины.
— Что же? Звони! чай, ужь много время-то…
Порфирій стукнулъ въ послѣдній разъ по готовому лаптю кочедыкомъ, накинулъ на плечи полушубокъ и вышелъ изъ сторожки. «Разъ! Два! Три! Десять», считалъ онъ шепотомъ, дергая веревку, привязанную къ «подзвонному» колоколу. Громкіе удары далеко разносились по неподвижному морозному воздуху, будя галокъ и голубей на колокольнѣ. «Одиннадцать!» Порфирій привязалъ веревку къ столбику ограды, прислушался къ гудѣнью еще не успокоившагося колокола, взглянулъ на звѣздное синее небо, зѣвнулъ, перекрестился и побрелъ въ сторожку, плотно закутавшись въ полушубокъ. «А у учителя еще свѣтъ, замѣтилъ онъ, укладываясь на лавкѣ: — читаетъ, сердешный! О-о-хо-хо! Царица небесная! кто къ чему приставленъ…»
Небольшой флигель, стоявшій прямо противъ церкви, дѣйствительно, былъ слабо освѣщенъ. Сальная свѣчка, воткнутая въ чугунный подсвѣчникъ, поминутно нагорала и оплывала, бросая на стѣны трепещущія тѣни. Тѣни эти то приближались къ столику, придвинутому къ окну, то удалялись въ темный уголъ, къ печкѣ. Повидимому, эта борьба свѣта съ тьмою очень интересовала молодого, лѣтъ двадцати, человѣка, съ широкимъ смирнымъ лицомъ и темными волнистыми волосами, сидѣвшаго у столика; по крайней мѣрѣ, онъ пристально глядѣлъ на стѣну прямо передъ собою, Забывъ въ рукѣ перо, на которомъ ужь успѣли высохнуть чернила. Но вглядѣвшись внимательнѣе, вы увидѣли бы, что его совсѣмъ не занимаетъ ни нагорѣвшая свѣтильня, ни оплывшая свѣчка, ни тѣни. Черные глаза глядѣли тоскливо, а губы складывались въ скорбную улыбку; порой его какъ бы подергивало и онъ вслухъ шепталъ: «Господи, что за мерзость!» Въ эту позднюю пору, когда въ селѣ Болотномъ всѣ почивали мирнымъ сномъ, Николай Петровичъ Дубровинъ, мѣстный учитель, подъ вліяніемъ ничѣмъ ненарушаемой тишины, сводилъ счеты съ совѣстью, окидывалъ мысленнымъ окомъ пройденный нуть, силился приподнять завѣсу будущаго. «Семь лѣтъ ужь вотъ учительствую, съ 13-ти лѣтъ тяну всю одну и ту же пѣсню. Тринадцатилѣтній кандидатъ въ учителя! Вспомнить безъ стыда не могу! Господи! какъ еще изъ меня кое-что вышло?» И передъ его глазами вставалъ рядъ картинъ, на губахъ появлялась знакомая уже намъ улыбка. Земство рѣшило открыть побольше училищъ, набрать учителей «числомъ поболѣе, цѣною подешевле», и смотритель уѣзднаго училища предложилъ кончившимъ курсъ поступать въ «кандидаты». Цѣлый годъ Дубровинъ и семеро другихъ юнцовъ, изъ которыхъ самому старшему было 16 лѣтъ, ходили въ приходское училище «практиковаться». Заниматься приходилось часъ или два въ день, но чего стоили эти уроки! Пятнадцати и шестнадцатилѣтніе парни, сидѣвшіе еще въ среднемъ отдѣленіи, поднимали такой гвалтъ, такъ немилосердно третировали «кандидатовъ», что учитель бросалъ графинъ, выходилъ изъ своей комнаты и собственноручно водворялъ порядокъ. «Чего вы смотрите? дуйте ихъ, мерзавцевъ!» — И кандидаты, дѣйствительно, начали дуть тѣхъ, кто былъ подъ силу. Въ поводахъ недостатка не было: какъ часто оскорблялось ихъ мелкое самолюбьице! Имъ хотѣлось, чтобы ихъ считали за большихъ; бывшіе Петьки и Ваньки превратились въ Петровъ Иванычей, Ивановъ Васильичей; вмѣсто «ты» употреблялось «вы», брюки носились на-выпускъ, но все это мало поднимало ихъ авторитетъ въ средѣ учениковъ. Часто даже ученики самонадѣянно вызывали кандидатовъ на бои, встрѣтившись гдѣ-нибудь на улицѣ. Къ счастію, Дубровинъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, былъ прикомандированъ къ сельскому училищу, находившемуся въ городѣ же. Съ деревенскими ребятами ладить было легче, и незачѣмъ стало прибѣгать къ потасовкамъ. На слѣдующій годъ, всѣ кандидаты поѣхали въ избранный городъ на лѣтніе курсы. Учителямъ земство, сверхъ жалованья, положило три рубля въ недѣлю и прогоновъ на пару. Кандидатамъ дали прогоновъ на тройку, цѣлыхъ пятнадцать рублей, но больше ничего не дали. Кое-какъ дотащились они до губернскаго города, проѣхавъ 200 верстъ въ четверо сутокъ (ѣхали съ легкими возами). Гдѣ-то въ предмѣстьѣ разыскали они квартиру, по рублю съ человѣка въ мѣсяцъ. Вмѣстѣ съ ними поселилось и нѣсколько человѣкъ учителей, изъ семинаристовъ, убоявшихся бездны премудрости. Начались кутежи, ночныя похожденія, драки съ обходами, картежная игра, битье стеколъ. Не многіе не попали въ этотъ круговоротъ. Николая Петровича Богъ помиловалъ; онъ исполнялъ только мелкія порученія — бѣгалъ за водкой, закупалъ провизію, и вышелъ сравнительно чистымъ изъ омута бурсацкой разнузданной жизни. Вспомнитъ этотъ омутъ Николай Петровичъ и опять хватается за голову, опять шепчетъ: «Господи, что за мерзость!» Къ концу курсовъ онъ, однако, не выдержалъ и, подъ предлогомъ болѣзни, уѣхалъ съ обозомъ земляковъ. Въ сентябрѣ его назначили помощникомъ учителя съ мѣсячнымъ окладомъ въ 6 р. 25 к. На себя Николай Петровичъ тратилъ 3 рубля, а остальныя деньги отсылалъ матери. Приходилось сильно экономить: за хлѣба и квартиру онъ платилъ 2 р. 50 к. Добросердечные хозяева-крестьяне считали это довольно выгодной цѣной и кормили Николая Петровича всѣмъ тѣмъ, что ѣли сами. Нельзя сказать, чтобы мясо часто являлось въ ихъ скромномъ menu; даже постное масло замѣнялось вчастую коноплянымъ сокомъ, а иногда и его не было. На остальное Николай Петровичъ покупалъ осьмушку чаю и фунтъ сахару. Въ школѣ было около 80-ти человѣкъ. Учитель, добродушнѣйшій и общительнѣйшій человѣкъ, большую часть дня проводилъ въ правленіи, и все дѣло легло на плечи Николая Петровича. Что могъ сдѣлать онъ съ такою массою? Все шло черезъ пень да колоду. Зубами заскрипѣлъ Николай Петровичъ, вспомнивъ этотъ періодъ своей жизни. Иногда онъ самъ, увлекшись какой-нибудь книгой, предоставлялъ учениковъ на цѣлые часы самимъ себѣ. Жилось ему сначала скучно. О сближеніи съ мѣстной интеллигенціей, т. е. попомъ, писарями и лавочникомъ, нечего было и думать: ему ли, оборванному мальчику, лѣзть въ хоромы съ крашенымъ поломъ и вѣнскими стульями! Народа онъ тоже дичился: какъ это онъ, образованный, станетъ возиться съ сиволапымъ мужичьемъ?! Онъ столько слышалъ о грубости этого мужичья, что представлялъ его чуть не звѣремъ, хотя отдѣльныя личности изъ этого «народа» казались ему симпатичными. Мало-по-малу онъ сблизился, однако, сначала съ своими квартирными хозяевами, а потомъ почти со всѣмъ селомъ, исключая старшины, старосты и другого начальства, да и то потому, что они очень часто приставали къ нему съ просьбой «угостить», а угостить было нечѣмъ.
Время, проведенное въ Сосновкѣ, не пропало, значитъ, для него даромъ: онъ многому научился, много узналъ такого, что не писано въ учебникахъ, а написано неизгладимыми чертами на страницахъ самой жизни. Одинъ фактъ особенно повліялъ на воспріимчивую душу Николая Петровича. Въ селѣ какъ-то часто стали пропадать утки. Вина сваливалась на лисицъ и хорьковъ, которыхъ въ той мѣстности водилось довольно много. Но скоро загадка разъяснилась. «Что это изъ Софронова овина, почитай, каждый день дымъ идетъ?» недоумѣвали «во едину изъ субботъ» крестьяне, возвращавшіеся съ пахоты: молотить ему нечего… Не пожаръ ли? Идемъ взглянуть!" Спустились въ овинъ и увидѣли слѣдующую картину: двое братьевъ-подпасковъ, сидя на корточкахъ, палили неощипанныхъ утокъ. «Что? аль ощипать полѣнились?» посмѣялся надъ ними Зубанковъ Никифоръ, у котораго распропала половина утокъ, и схватилъ ихъ за волосы. За волосы же привелъ онъ воришекъ къ старшинѣ. Старшина младшаго отпустилъ, оттаскавъ за волосы, а старшаго велѣлъ засадить въ холодную. На другой день, послѣ обѣдни, у церкви собралась куча народу. Николай Петровичъ протѣснился впередъ и увидѣлъ подпаска съ связанными назадъ руками; на шеѣ у него висѣли три полуизжаренныя утки. Отецъ стоялъ около него и училъ, тыкая сыну въ лицо утками. «Страмникъ ты, страмникъ! Эка, что вздумалъ! Людей ты не стыдишься! Вѣдь теперь на тебя пальцами всѣ будутъ указывать! А мнѣ-то, мнѣ-то каково? Эхъ, ты… Что вздум-а-алъ! Ахъ, ты! Ахъ, ты!» Старшина вцѣпился подпаску въ волосы. Около стоявшіе старики одобрительно покачивали головами. «Отецъ-мать не научили — добрые люди научатъ», приговаривали они съ мудрымъ видомъ. Послѣ старшины подошелъ староста, а затѣмъ подпаскомъ овладѣли хозяева пропавшихъ утокъ и съ торжествомъ повели по селу. Туча ребятишекъ, немилосердно галдя, въ припрыжку бѣжала впереди и сзади процессіи. Торопливо поднимались окна; изъ всѣхъ домовъ выходили новые и новые любопытные. Распоясанные ребятишки выскакивали съ огородовъ, бѣжали отъ рѣки и во все горло дѣлились мыслями. «Ва-а-нька! Игнашку ведутъ! съ утками!» сообщалъ какой-нибудь пузатый бѣловолосый мальчишка сосѣду по огороду, вставъ на плетень. Даже отъ кабака отхлынулъ народъ, такъ что цѣловальникъ сильно выругался и пожелалъ, чтобы Игнашка и съ утками провалился сквозь землю. Время отъ времени подходилъ отецъ и опять училъ.
— Василій! ты-то что еще присталъ? небось, и безъ тебя есть кому утками-то потыкать, не вытерпѣлъ Николай Петровичъ.
— Нельзя, милый! ахъ, нельзя! вѣдь подумаютъ, что и я съ нимъ вмѣстѣ, а я, вотъ Святъ Богъ, ни перышка не видалъ! и знать не зналъ такихъ дѣловъ! Охъ, батюшки мои! отвѣчалъ отецъ, задыхаясь отъ горя и усталости.
«Отчего съ Игнашкой такъ жестоко расправлялись? задалъ себѣ вопросъ Николай Петровичъ. — Отъ необразованности», рѣшилъ онъ, и устыдился самого себя. Что же все это время дѣлалъ онъ, онъ, обязанный просвѣщать народъ? Что онъ дѣлалъ? Ничего! И Николай Петровичъ твердо рѣшился наверстать упущенное. Въ Сосновкѣ ему этого не удалось сдѣлать; зато въ Болотномъ, куда онъ былъ назначенъ на слѣдующій же годъ, онъ имѣлъ полную возможность очистить свою совѣсть. Пять лѣтъ, прошедшія съ тѣхъ поръ, не такъ мрачны. Николай Петровичъ ихъ не стыдится. Онъ дѣлалъ все, чтобы не получать даромъ 12 1/2 рублей (теперь онъ состоитъ на самомъ высшемъ окладѣ — получаетъ ужь 15 рублей).. Съ каждымъ годомъ Николай Петровичъ все строже и строже относился къ своимъ обязанностямъ. "Да! надо учить нетолько дѣтей, но и всѣхъ, кто страдаетъ отъ темноты, отъ отсутствія знаній. «Сѣйте разумное, доброе, вѣчное! Сѣйте!» прошепталъ Николай Петровичъ, покончивъ съ прошлымъ.
Шипѣнье потухавшей свѣчки вывело его на минуту изъ раздумья. Восторженнымъ взглядомъ окинулъ онъ вымазанныя глиной стѣны, потрескавшуюся печку, грязный подъ и старыя парты. Стѣны раздвинулись передъ восторженнымъ взглядомъ, и передъ Николаемъ Петровичемъ появилась необозримая гладь полей и луговъ, съ копошащимся въ нихъ рабочимъ людомъ. Все выглядѣло весело и довольно. Кости обтянулись кожей. Зачинились прорѣхи. Спала съ умственныхъ очей слѣпота. Затворены кабаки. Школы процвѣтаютъ, и самъ Николай Петровичъ возится съ полсотней здоровыхъ, опрятно одѣтыхъ ребятишекъ въ чистыхъ, теплыхъ и свѣтлыхъ комнатахъ. — «Пока солнце взойдетъ, роса глаза выѣстъ», подумалъ онъ, совсѣмъ туша продолжавшую всхлипывать свѣчку и ощупью добираясь до постели.
Постель эта была не особенно удобна: въ углу, между шкафомъ и стѣною, стояли двѣ скамейки; днемъ на нихъ лежало верхнее платье учениковъ, а вечеромъ разстилался войлочекъ и клалась подушка. «Чисто монахъ ты, Николай Петровичъ, говорили ему крестьяне: — не пьешь ты, не куришь, да и спишь на голыхъ доскахъ». — «Вы же спите?» — То мы, а то ты…
II.
правитьГромкій колокольный звонъ разбудилъ Николая Петровича рано утромъ. — «Что такое?» проговорилъ онъ въ раздумьѣ — «Да! сегодня воскресенье! Надо вставать — сейчасъ отъ заутрени придутъ». Въ самомъ дѣлѣ, едва Николай Петровичъ успѣлъ одѣться, какъ на крыльцѣ громко постучали щеколдой и масса народа хлынула въ «училищу». Масса эта состояла главнымъ образомъ изъ деревенскихъ, которымъ некуда было дѣваться между заутренней и обѣдней, но были и сельскіе старики, старухи и подростки. Гости, помолившись и поздоровавшись, чинно разсѣлись по скамьямъ. Тишина нарушалась только тихими, вполголоса, разговорами стариковъ и легонькими вздохами. — «Холодно?» начинаетъ Николай Петровичъ разговоръ. — «Бѣ-ѣда, какой холодъ! Тебѣ вотъ, ладно въ теплѣ-то сидѣть!» — «Тоже! тепло! Духъ видно!» возражаетъ другой и дуетъ: паръ столбомъ идетъ изъ широко раскрытаго рта. — «Николай Петровичъ! почитай-ка намъ про бѣднаго Лазаря», вступилась въ разговоръ опрятно одѣтая старушка съ добрымъ морщинистымъ лицомъ, Николай Петровичъ прочиталъ и по-славянски, и по-русски. — «Такъ-то! Богъ видитъ, кто что здѣсь дѣлаетъ! Не откупился! О-о-хо-хо! Что ни ступимъ, то согрѣшимъ!»
Съ первыми ударами колокола всѣ поспѣшили къ обѣднѣ, исключая нѣсколькихъ старухъ, которымъ надо было написать поминанія. У каждой было что-нибудь припасено для «ученика» (такъ называли крестьяне Николая Петровича; учениковъ они называли «учельщиками»): одна доставала изъ-за пазухи пару яицъ, другая лепешку, третья несла тарелочку съ медомъ. Тщетно Николай Петровичъ отказывался. «А ты на-ко! на чужой сторонѣ живешь — ни жены, ни матери нѣту». — «Да меня за то Степановна хорошо кормить»… — «Ну! что Степановна! а ты возьми-ка, скушай на здоровье»! Приходилось брать, хотя на другой день все это раздавалось ученикамъ въ видѣ наградъ за хорошіе отвѣты, потому что Николай Петровичъ въ самомъ дѣлѣ отлично ѣлъ и пилъ чай у цѣловальничихи за пять рублей.
Только ушли старухи, въ училище вошелъ повѣренный общества. — «Нарочно выждалъ, чтобы народъ ушелъ, замѣтилъ онъ, обирая съ большой сѣдой бороды сосульки и стряхивая рукавицами снѣгъ съ валеныхъ сапогъ. — „Вишь, дѣло-то какое, началъ онъ съ таинственнымъ видомъ: — только смотри — ни-ни-ни! Чтобы ни одна душа не знала!“ — „Что, что такое?“ — „Казенную рощу знаешь?“ — „Какъ не знать! лѣтомъ за ягодами хаживалъ“. — „Ну, вотъ: оттягать ее хотимъ!“ И Трофимъ съ торжествующимъ видомъ посмотрѣлъ на Николая Петровича. Николай Петровичъ покачалъ головой. — „Наврядъ!“ — „Какъ наврядъ! вѣрное дѣло, я тебѣ говорю! Такъ ты, значитъ, прошенье намъ напиши — прямо къ министру, чтобы проволочки не было“. — „Къ какому?“ — „Къ министру — вотъ и все!“ — „Да вѣдь ихъ много“. „Много?“ Трофимъ впалъ въ раздумье. — „Надо къ тому, что казенными лѣсами завѣдываетъ. Такъ ты ужь напиши, пожалуйста“ — „Не знаю, право, какъ… Не писалъ я такъ высоко-то… Вы бы лучше къ писарю“. — „Ни-ни-ни! ни подъ какимъ видомъ! Чтобы они ни сномъ, ни духомъ, а то проку не будетъ. Потихоньку надо! Тебя всѣ старики просятъ. Мы ужь тебѣ заслужимъ, ей Богу, заслужимъ.“ — Началось писанье прошенія. „Такъ! такъ! вотъ это такъ! А то поди къ писарямъ: они тебѣ языкомъ-то одно смелютъ, а напишутъ не такъ… А ужь ты не обманешь — не таковскій — пять лѣтъ у насъ живешь, а мы отъ тебя худого не видали“. И Трофимъ вытащилъ рублевку. Отъ рублевки Николай Петровичъ отказался наотрѣзъ. — „Ты лучше крыльцо у училища исправь — того и гляди, ребятишки ноги поломаютъ“. — „Ну, ладно! ну, крыльцо! Вотъ какъ пообѣдаютъ работники, я ихъ сейчасъ же… Ты имъ ничего, смотри, не давай — это уже мое дѣло: я ихъ самъ угощу.“
На минуту рѣчь Трофима была заглушена веселымъ трезвономъ. Народъ хлынулъ изъ церкви. — „Ай-ай! всю обѣдню прокалякали! Такъ чтобы ни-ни! Помалчивай, а роща выйдетъ, мы тебя не забудемъ, Святъ Богъ, не забудемъ!“
— „Гость на гость — хозяину радость!“ прозвучалъ старческій тенорокъ, и въ училище, грузно переваливаясь, вошелъ о. Петръ. Старъ онъ былъ и тученъ. Тучность, при невысокомъ ростѣ, дѣлала его чрезвычайно похожимъ на боченокъ. Вдобавокъ, глаза о. Петра горѣли добродушно-лукаво и почти постоянно смѣялись, вызывая и другихъ на беззавѣтную веселость. Такимъ же добродушнымъ лукавствомъ вѣяло и отъ его жирового лица, съ носомъ въ видѣ луковки, и отъ глянцевитой лысины, и отъ коротенькой, жиденькой косички. — „Что? проспали обѣдню-то? Эхъ вы!“ упрекнулъ о. Петръ Николая Петровича, давая цѣловать Трофиму мясистую красную руку. — Забыли, какой день-то сегодня?» — «Какой, о. Петръ?» — «Святыя великомученицы Екатерины! На пирогъ пожалуйте!» раскланялся о. Петръ комично-торжественно: — моя дражайшая половина имянинница!«
— А я, было, въ самомъ дѣлѣ, позабылъ… Приду, непремѣнно приду». — «То-то!» О. Петръ, самъ не зная, чему засмѣялся, порывисто тряхнулъ руку Николая Петровича и вышелъ, или, правильнѣе, вылѣзъ изъ училища.
О. Петръ былъ старый священникъ, выслужившійся изъ дьячковъ. Пройдя суровую школу нужды, онъ не гнушался никакой работой. Самъ пахалъ, сѣялъ, косилъ, жалъ и молотилъ. На рукахъ у него было не меньше мозолей, чѣмъ у любого мужика; да и всѣмъ складомъ своимъ онъ близко подходилъ къ мужику. — Часто, особенно лѣтомъ, сидя у открытаго окна, о. Петръ кричалъ на всю улицу. — «Максимъ! Максимъ! иди чай пить!» — «Да я, батюшко, недавно у тебя пилъ»… «Иди, знай! Чего еще ломаешься». — Максимъ, тщательно обтеревъ ноги, шелъ и поглощалъ нѣсколько чашекъ горячаго напитка, ведя неторопливую бесѣду про хлѣба, про покосъ. Если по улицѣ шелъ Иванъ, то батюшка зазываетъ и Ивана; если Петръ, то и Петра. Матушка часто даже гнѣвалась на о. Петра за такое хлѣбосольство. «И что это, сколько ты всегда народу наведешь! Ты разочти — давно ли 12 фунтовъ купили? ужь весь». — «Ну, ну! ну, одна пей! ну, свиньямъ выливай! (о. Петръ былъ очень вспыльчивъ). Умрешь — въ головы положатъ! въ головы!» — «Ну вотъ: всегда такъ!» всхлипывала матушка, и дѣло кончалось водвореніемъ Ивана.
Съ матушкой о. Петръ ссорился вообще довольно часто, особенно изъ-за дѣтей. Дѣти учились въ губернскомъ городѣ и, какъ это свойственно многимъ молодымъ семинаристамъ, не любили беречь отцовскихъ денегъ. Но такъ какъ платье имъ шили дома, за хлѣба и квартиру отдавали деньги въ руки хозяевамъ, да сверхъ того давали деньги на мелочные расходы, то они каждый мѣсяцъ просили на сапоги. О. Петръ не могъ понять настоящей причины, отчего сапоги носились ровно мѣсяцъ, и въ простотѣ душевной думалъ, что его сынки изъ щегольства шьютъ очень тѣсные сапоги. — «Съ мыльцемъ, подлыя души!» разражался о. Петръ, получивъ слезное письмо, и, взявъ топоръ, отправлялся въ палисадникъ. — «Го-о!» затягивалъ онъ тоненькимъ теноркомъ и, не кончивъ, принимался безъ всякой нужды постукивать по кольямъ топорикомъ. — «Тимоѳей! Тимоѳей! подлыя-то души опять на сапоги просятъ!» взывалъ, онъ къ какому-нибудь мужику, проходившему мимо. — «Что батюшка, дѣлать? Дѣло молодое: на нихъ сапоги-то, какъ огонь горятъ… Вотъ я своему Васюткѣ — и то лаптей не наплесть». «Нѣ-ѣтъ! Съ мыльцемъ подлыя души! съ мыльцемъ! Щеголяютъ!» — Значительно успокоеннымъ возвращался о. Петръ въ комнаты, но все-таки считалъ долгомъ побранить матушку.
— «Ты! ты, потатчица, виновата!» — Матушка молчала. Вечеромъ, подавая батюшкѣ стаканъ чаю, она робко спрашивала: «Когда же деньги-то отошлемъ?» — «Когда на базаръ поѣдешь, тогда и отошлемъ». — Вскорѣ оказывалось, что вышло все масло, что Наденькѣ надо купить платочекъ, что, вообще, необходимо ѣхать на базаръ — и деньги, вырученныя за хлѣбъ или лишнюю скотину, отсылались «на сапоги».
Несмотря на такія вспышки, старики очень любили другъ друга. — «Вотъ! заложили каряго въ корень! Разнесетъ на косогорѣ, непремѣнно разнесетъ!» говорилъ о. Петръ, поджидая изъ города запоздавшую матушку, и отправлялся въ палисадникъ. — «Позабудутъ его чаемъ напоить во время, непремѣнно позабудутъ!» думала въ тоже время матушка. — «Говорила я тебѣ — не отдавай Гараськѣ овецъ, говорила! Двѣ овцы ужь пали, да еще три хвораютъ», начинала она, вылѣзая изъ саней или тарантаса. — «Ну, сама держи! сама держи! гоняй ихъ въ стадо! гоняй сама! гоняй, дура!» — «Вотъ! тридцать лѣтъ за нимъ ухаживаю, ничего, окромя дуры, не выслужила!» вздыхала матушка сквозь слезы, а о. Петръ снова отправлялся въ палисадникъ. Черезъ полчаса они мирно попивали чаекъ, и матушка показывала купленныя обновки. О. Петру она всегда привозила пряничковъ, чтобы онъ не возмущался слишкомъ высокой цифрой денегъ, истраченныхъ на покупки. Деньги доставались о. Петру трудно. — «Очень ужь простъ онъ», жаловалась матушка другимъ матушкамъ. — Придетъ мужикъ! Сына говоритъ, хочу женить, да заплатить нечѣмъ. — И-и! говоритъ: вези, даромъ окрутимъ — потомъ заплатишь! А ужь за свадьбу ли не взять?"
III.
правитьНиколай Петровичъ попалъ къ о. Петру только вечеромъ: весь день писалъ письма. Только что собрался онъ идти, какъ столбъ пара хлынулъ въ отворенную дверь, и въ училище вошла семья Панфиловыхъ: старикъ, старуха, два сына съ женами и ребятишками, выданная дочь съ мужемъ.
— Мы къ тебѣ, Николай Петровичъ: — коли время слободно, напиши письмецо.
— Василью?
— Кому же больше? одинъ у насъ на чужой сторонѣ. Деньжепокъ хотимъ къ празднику послать. Ты ужъ и бумажки поищи — въ лавочкѣ, слышь, нѣту.
Николай Петровичъ досталъ бумагу и конвертъ и усѣлся за столъ. Панфиловы размѣстились вокругъ него и съ напряженнымъ любопытствомъ начали слѣдить, какъ перо забѣгало по бумагѣ. Черезъ нѣсколько минутъ приступъ былъ написанъ. Николай Петровичъ зналъ ужь, какъ надо писать. Началось писанье поклоновъ и новостей. Были перечислены всѣ родные и сосѣди, съ прибавленіемъ послѣ каждаго имени «кланяется»; было упомянуто, что въ селѣ недавно былъ пожаръ, и кто именно погорѣлъ, и что удалось спасти, кто вышелъ замужъ, кто женился и т. д. Николай Петровичъ прочиталъ.
— Вотъ пестровка у насъ отелилась… Писалъ что-ли?
— Нѣтъ, не писалъ.
— Такъ ужь напиши: бычокъ, молъ, черненькій, здоровый…
Николай Петровичъ приписалъ, и началъ писать адресъ. Послышались торопливые шаги, и въ комнату вбѣжала тетка Акулина, крестная мать Василья. «Ахъ грѣхъ какой! никакъ опоздала!» вскричала она прерывающимся отъ быстрой ходьбы голосомъ. — Ужь прочитай, Николай Петровичъ письмецо-то: можетъ, вы отъ меня и поклона-то не написали!«
Не успѣли уйти Панфиловы, какъ пришли Кашины: письмецо прочитать понадобилось. Старикамъ Николай Петровичъ читалъ письмо еще на недѣлѣ, но теперь всѣ родные были въ сборѣ: каждому своими ушами хотѣлось слышать, что пишетъ Митрій и, главное дѣло, пишетъ самъ. Пришли и кое-кто изъ его товарищей. Всѣ они съ одинаковымъ сосредоточеннымъ выраженіемъ слушали письмо, только лица получившихъ поклонъ были свѣтлѣе. Чѣмъ далѣе шло чтеніе письма, тѣмъ болѣе нахмуривались нѣкоторыя физіономіи, тѣмъ яснѣе выражалось въ нихъ чувство оскорбленнаго самолюбія, смѣшанное съ тоскою ожиданія. Когда Николай Петровичъ совсѣмъ кончилъ письмо, лица всѣхъ просіяли. Почему они просіяли — секретъ Николая Петровича. Ему пришлось ужь прочитать и написать не одинъ десятокъ писемъ, онъ имѣлъ понятіе о чувствахъ, волнующихъ груди не получившихъ поклона, и потому позволялъ себѣ прибѣгать къ маленькой хитрости: прочитавъ все письмо и не найдя въ немъ нѣкоторыхъ поклоновъ, онъ прибавлялъ ихъ отъ себя — и чувство оскорбленнаго самолюбія уничтожалось. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ читалъ Василью или Петру нотацію за то, что онъ не всѣмъ посылаетъ поклоны, на что многіе обижаются. Много времени ушло на переговоры о вознагражденіи: Николай Петровичъ отказывался, Панфиловы и Кашины настаивали. „Ты лучше что-нибудь для училища сдѣлай — возокъ дровецъ хоть привези, староста дровъ-то мало даетъ“, говорилъ Николай Петровичъ послѣ долгихъ и безъуспѣшныхъ отискиваній. „Все объ училищѣ крушишься!“ замѣчалъ съ какимъ-то сожалѣніемъ мужикъ, и на слѣдующій день привозилъ возокъ дровецъ.
Послѣ ухода Кашиныхъ пришли молодые „выучившіеся“ парни взять книжечекъ, потолковать о прочитанномъ; кое-кто принесъ денегъ для покупки книгъ. — Ужь вы, Николай Петровичъ, получше какую, а то я самъ-то чего понимаю? Сунутъ какую-нибудь бросовую»…
Вечеръ былъ уже въ полномъ разгарѣ, когда Николай Петровичъ вошелъ въ натопленныя комнаты. Поздравивъ имянинницу (матушка облекла тучное тѣло въ зеленое шерстяное платье, а голову украсила наколкой), и съѣвъ кусокъ имяниннаго пирога, Николай Петровичъ усѣлся въ уголъ съ стаканомъ чаю. Мужчины-писарь, старшина, другой священникъ-благочинный и самъ о. Петръ отпили уже чай, прошлись по третьей и засѣли играть въ стуколку. Всѣ они выглядѣли очень авантажно, и скромная фигура о. Петра вполнѣ стушевывалась передъ ними. О. Христофоръ, въ зеленомъ шелковомъ подрясникѣ съ узкой таліей, съ ослѣпительно бѣлыми рукавами и воротничкомъ, съ густо напомаженными волнистыми волосами, высмотрѣлъ настоящимъ франтомъ, особенно, когда выпускалъ сквозь шелковистые усы колечки дыма. Онъ и смѣялся какъ-то покровительственно, когда старшина ставилъ ремизы. «Ничего, Панкратъ Саввичъ! завтра соберете», замѣчалъ онъ иронически. — «Вѣрно, Христофоръ Александрычъ, вѣрно! Міромъ живемъ, какъ и вы же», отшучивался старшина. — Болотовскій старшина не походилъ на другихъ. Ходилъ онъ въ длиннополомъ сюртукѣ, въ заднемъ карманѣ котораго былъ постоянно чистый платокъ; на шеѣ носилъ медаль съ надписью «за усердіе», лента которой ярко выдѣлялась на воротникѣ крахмальной рубашки. 17 лѣтъ ужъ былъ онъ старшиною, и за нимъ установилась прочная репутація самаго ревностнаго исполнителя приказаній начальства по части собиранія недоимокъ. Каждый годъ его командировали въ какую-нибудь неисправную волость, отдавая въ его распоряженіе мѣстнаго старшину, и Панкратъ Саввичъ постоянно оправдывалъ надежды исправника, говорившаго про него, что «это золото, а не старшина, и что если бы такихъ побольше, не было бы у насъ дефицита». Писарь былъ тоже изъ «образованныхъ». Писалъ онъ до того красиво и кудревато, что ему часто поручалась нетолько переписка, но даже и составленіе адресовъ. Правда, про него шла молва, что онъ не чистъ на руку, но когда либеральный исправникъ, ошибкою судьбы занесенный на столь важный постъ (ошибка эта продолжалась ровно полгода), вздумалъ провѣрить дѣла правленія, то только развелъ руками. — «Чисто дѣло ведется, чортъ побери! Комаръ носа, что называется, не подточитъ!» выразилъ онъ вслухъ свое изумленіе. И старшина и писарь метили въ члены земской управы. Николай Петровичъ хотѣлъ было уйти — отношенія его къ сельскому начальству были болѣе, чѣмъ натянутыя — но матушка рѣшительно заявила, что не отпуститъ его безъ ужина. Отъ нечего дѣлать, онъ подсѣлъ къ карточному столику и занялся вычисленіями ремизовъ въ умѣ, тогда какъ писарь вычислялъ ихъ на бумагѣ. Писарь, вѣроятно, считалъ плохо, потому что ничѣмъ инымъ нельзя объяснить того обстоятельства, что ремизъ о. Петра подъ его карандашомъ выросъ почти вдвое.
— Вы, Петръ Иванычъ, ошиблись, замѣтилъ ему Николай Петровичъ.
— Да! и въ самомъ дѣлѣ, ошибся: не два рубля шестьдесятъ, а рубль шестьдесятъ, думалъ два, а это одна, согласился писарь, бросивъ искоса уничтожающій взглядъ на Николая Петровича.
— Вы, Николай Петровичъ, шли бы къ прекрасному полу, предложилъ о. Христофоръ: — чего вамъ тутъ на соблазны глядѣть?
— Ничего! Пусть учится, пока мы живы. — Иду! стукнулъ о. Петръ кулакомъ.
— Вы, Николай Петровичъ, скоро думаете въ адвокаты идти? иронично спросилъ писарь, азартно ударивъ «по козырю» о. Петра.
— И не думаю, съ чего вы это взяли?
— Да ужь очень вы прилежно прошенія писать стали… За Ваньку Шмелева хлопотали, чтобы Никаноръ Игнатьичъ ему деньги выдалъ, продолжалъ писарь.
— Что же? Развѣ Шмелевъ ихъ не заработалъ? Отчего же не написать прошенія!
— Заработалъ ли, нѣтъ ли, а я съ вами давно хотѣлъ поговорить: не суйте носъ въ чужія дѣла! Ой, не суйте! ошпарятъ! вступился о. Христофоръ, затягиваясь папироской: — живите, какъ всѣ живутъ! Черезъ мои ноги хоть варъ носи, да меня не обвари, заключилъ онъ авторитетно. — Такъ что-ль, Панкратъ Саввичъ?
— А то какъ же еще? Этого, съ позволенія сказать, только поросята не знаютъ.
— Кажется, все-таки я ничего не сдѣлалъ дурного, возразилъ Николай Петровичъ.
— Дурного-то не много, а и похвалить нельзя. Кто Ванька? Хамъ! больше ничего! А Никаноръ Игантьичъ человѣкъ образованный, понимающій! Ванька-то, можетъ, его спалитъ, а Никаноръ Игнатьичъ не мало ужъ благодѣяній ему оказалъ. Безъ него вамъ и училища-то бы не выстроили, знаете вы это?
— Брось, кумъ! Эко ты связался! есть съ кѣмъ! Диви бы человѣкъ былъ, а то тьфу! (Старшина дунулъ на ладенъ) — и нѣтъ его! Сдавай-ка, постучимъ!
Николай Петровичъ взялъ шапку и ушелъ.
— Мы на тебя судъ-то сыщемъ! крикнулъ ему вслѣдъ писарь.
— Ну? вашъ ремизъ идетъ, о. Петръ! поспѣшилъ замять непріятную сцену о. Христофоръ.
Но Панкратъ Саввичъ успокоился не вдругъ.
— Каковъ? Н-ну, мы его уважимъ! М-мы его уважимъ! Увважимъ! рычалъ онъ, стуча кулакомъ по столу и устремивъ безсмысленный взглядъ на безпокойно ерзавшаго на стулѣ о. Петра, веселость котораго исчезла на весь вечеръ.
Гости все-таки засидѣлись за-полночь и все говорили, что они «уважатъ». Не мало нотацій пришлось выслушать и о. Петру.
— И вы-то, о. Петръ, хороши! его бы за ушко да на солнышко, а вы сидите, да глазами хлопаете! внушалъ ему о. Христофоръ, оставшись наединѣ.
IV.
править«Николай Петровичъ! скоро вы насъ на Святки отпустите?» «Скоро, скоро: еще дня два поучимся», отвѣчаетъ Николай Петровичъ, и самъ не можетъ удержаться отъ радостной улыбки при мысли о скоромъ отдыхѣ.
Ученье продолжалось, однако, больше двухъ дней: попечитель школы, бывшій въ городѣ на базарѣ, привезъ записку отъ смотрителя уѣзднаго училища. Въ этой запискѣ значилось, что числа 22 и 23 г. смотритель посѣтитъ Болотовскую школу. «Ужь не наговорилъ ли чего попечитель?» мелькнуло въ умѣ у Николая Петровича, и ему вспомнился случай, могшій послужить для попечителя предлогомъ нажаловаться. Вскорѣ послѣ имянинъ жены о. Петра дѣло было. Попечитель, бывшій при крѣпостномъ правѣ старостою, горькій пьяница, сидѣлъ съ старшиной въ трактирѣ. Оба выпили. — «Ты кто?!» озадачилъ попечителя старшина. — «Знамо, кто: попечитель! А ты кто?» — «То-то попечитель! Ты когда въ училищѣ-то былъ? а?» — «Давненько-таки не бывалъ ужь — съ экзаментовъ». — «То-то. Нѣтъ, чтобы присмотрѣть, что тамъ учитель дѣлаетъ». — «Мнѣ-то что? чай, начальство на это есть». — «Да! только начальству и дѣла, что за училищами глядѣть! Недоимки однѣ сокрушили! Ты надъ училищемъ начальство! Ты должонъ смотрѣть!» — «Да чего тамъ смотрѣть-то?» — «А все-таки смотри — на то ты начальство!» — «Что же? я, пожалуй, пойду схожу», согласился попечитель, польщенный тѣмъ, что и онъ начальство. «То-то! сходи-ка, а я здѣсь подожду».
Минутъ черезъ пять попечитель ввалился въ училище, какъ истое начальство.
— Здравствуй! кивнулъ онъ небрежно головой Николаю Петровичу: — чему ребятъ учишь?
— Да всему, что по программѣ требуется.
— Тэ-экъ-съ! процѣдилъ попечитель, не желая сознаться, что слово программа для него незнакомо. — Слышь, ты, смотри, квадратнѣе учи! прикрикнулъ онъ вдругъ на Николая Петровича.
Николай Петровичъ удержался, но ученики старшаго отдѣленія не выдержали и покатились со смѣху; ихъ примѣру послѣдовали и остальные.
— Вы чего? Чего вы, такъ васъ… накинулся на нихъ попечитель.
Большинство умолкло, но наиболѣе смѣшливые продолжали хихикать.
— Цыцъ, хамово отродье! Я васъ, марзавцевъ! И попечитель хотѣлъ схватить одного мальчика за ухо.
Блѣдный и серьёзный Николай Петровичъ отвелъ его руку и повелъ къ стулу.
— Если вы пришли въ училище, какъ попечитель, то и ведите себя, какъ слѣдуетъ: здѣсь не кабакъ.
— Ты что-о? Какъ ты можешь мнѣ указывать? И попечитель размахнулся, чтобы ударить, но Николай Петровичъ схватилъ его за плечи и вывелъ въ сѣни.
— Ступай, проспись прежде! посовѣтовалъ онъ ему, запирая дверь.
Долго бѣсновался попечитель, стуча кулакомъ въ дверь и грозя выбить окна, но до серьёзнаго дѣло не дошло: кое-кто изъ сосѣдей, сбѣжавшихся на крики, оттащили его домой.
Въ самый «сочельникъ», когда ребята были уже отпущены, на площади загремѣлъ колокольчикъ, и передъ училищемъ остановилась тройка взмыленныхъ земскихъ лошадей. Изъ повозки съ трудомъ вылѣзъ смотритель, тучный, добродушный старикъ. — «Что отпустили?» — Отпустилъ, Алексѣй Степанычъ. — «Ну, ничего: я вашу школу и такъ знаю. Велите-ка самоварчикъ поставить, да покажите пока тетрадки». За чаемъ Алексѣй Степанычъ скорчилъ серьёзную физіономію и, вынувъ изъ портфеля нѣсколько бумагъ, подалъ ихъ Николаю Петровичу. Первая бумага была рапортъ попечителя: «Имѣю честь донести, что учитель Дубровинъ безъ моего разрѣшенія каждаго двадцатаго числа ѣздитъ въ городъ, а зачѣмъ — неизвѣстно, бросая училище».
— Это-то ничего: я знаю, зачѣмъ вы ѣздите въ городъ, и знаю, что школа остается на рукахъ законоучителя, а вотъ вторая бумага — та посерьёзнѣй.
Во-второй бумагѣ значилось: «Сего 18-го декабря оный учитель Дубровинъ выгналъ меня изъ училища, куда я пришелъ для ревизіи, и при семъ бранилъ нехорошими словами даже при ученикахъ и при царскомъ портретѣ».
— Что вы на это скажете?
Николай Петровичъ разсказалъ, какъ было дѣло.
— Такъ! Я такъ и думалъ. Надо будетъ избрать другого попечителя.
— Трудно будетъ, Алексѣй Степанычъ: онъ и старшинѣ кумъ, и писарю кумъ — первый міроѣдъ въ селѣ, послѣ старшины. Писарь и старшина, понятно, горой за него встанутъ.
— Почему же такъ? Одного кумовства здѣсь мало, возразилъ смотритель, бросая на Николая Петровича выжидательный взглядъ.
Николай Петровичъ передалъ, что произошло между нимъ и сельскимъ начальствомъ. Алексѣй Степанычъ охотно повѣрилъ разсказу, потому что, по дорогѣ въ Болотное, съ версту прошелъ рядомъ съ болотовскимъ мужичкомъ, ѣхавшимъ съ мельницы, и навелъ очень подробныя справки о томъ, какъ живетъ ихъ учитель, что дѣлаетъ.
— Прочитайте еще вотъ это, подалъ онъ Николаю Петровичу третью бумагу.
«Честь имѣемъ донести вашему Высокоблагородію, что учитель Дубровинъ — человѣкъ очень развратнаго поведенія. Каждый праздникъ къ нему въ училище приходятъ молодыя солдатки и иныя женщины подъ видомъ писанія писемъ, и храмъ науки превращается въ вертепъ разврата. Къ заутрени онъ никогда не ходитъ, ли и къ обѣднѣ приходитъ уже послѣ часовъ. Сверхъ того, занимаясь писаніемъ прошеній, онъ поселяетъ въ народѣ страсть въ кляузамъ и тяжбамъ. Посему просимъ обратить на онаго учителя Дубровина вниманіе и сдѣлать надлежащее распоряженіе». Бумага была подписана старшиной и писаремъ.
— Еслибы еще эта бумага ко мнѣ одному попала — дѣло обошлось бы, а то — представьте! — Они ко всѣмъ членамъ училищнаго совѣта написали. Придется васъ перевести куда-нибудь въ другое мѣсто. И зачѣмъ вы вступаетесь не въ свое дѣло, зачѣмъ? Скажите на милость! Знали бы свою школу и жили бы спокойно — такъ нѣтъ: общественнымъ дѣятелемъ быть захотѣли! горячился Алексѣй Степанычъ.
Николай Петровичъ промолчалъ.
— Вдобавокъ, говорятъ, скоро въ нашъ уѣздъ сенаторскіе чиновники пріѣдутъ, если не самъ сенаторъ. Вѣдь можетъ такая каша завариться, что вѣкъ не расхлебаешь. Вы ужь, пожалуйста, хоть до конца года-то смирненько поживите, а тамъ можете перевестись, если обстоятельства не измѣнятся.
— Да вѣдь сердце не терпитъ! вырвалось у Николая Петровича.
— Знаю, что не терпитъ, согласился растроганный смотритель: — самъ былъ молодъ! Но что же дѣлать? Поостерегитесь, пожалуйста!
Пріѣхавъ въ городъ, смотритель доложилъ совѣту, что обвиненія, взводимыя на Дубровина, оказались, по дознанію, ложными. Это же письменно подтвердилъ о. Петръ, услышавшій отъ Николая Петровича о козняхъ старшины, писаря и попечителя. Рѣшено: оставить Дубровина до конца учебнаго года въ Болотномъ.
V.
правитьНиколай Петровичъ не остерегся. Годъ былъ неурожайный, и на хлѣбъ стояли высокія цѣны. Озими за то обѣщали богатый урожай въ будущемъ году. Болотовская волость могла, однако, прикормиться своимъ хлѣбомъ, и магазинный хлѣбъ оказывался лишнимъ.
— Старички! что хлѣбъ-то даромъ лежитъ? сгніетъ вѣдь, али такъ растаскаютъ — рази усмотришь? Дайте-ка мнѣ мѣръ тысячу взаймы: осенью новымъ отдамъ! обратился однажды старшина къ старичкамъ, сильно угостившимся на его счетъ въ трактирѣ.
— Что же? возьми — и то, сгніетъ за зиму-то! крыша-то, что твоя борона! али мыши съѣдятъ. Только ты ужь росписку дай обчеству-то…
Старшина далъ росписку, выгребъ хлѣбъ и продалъ въ ближайшій понедѣльникъ.
— Ловко мы это дѣло оборудовали, хвастался онъ передъ писаремъ: — нынѣ по рублю десяти продали, а осенью-то ему красная цѣна семь гривенъ будетъ.
— И того не будетъ: полтинникъ не больше, отвѣтилъ писарь.
— Ну, хоть семь гривенъ: по 40 копеекъ съ мѣры… Ловко! 400 рубликовъ!
Несмотря на то, что дѣло держалось въ секретѣ, скоро все село узнало о продѣлкѣ старшины. Узналъ и Николай Петровичъ. Глубоко возмущенный, онъ ждалъ только случая. Случай скоро представился. Въ училище пріѣхалъ Владиміръ Михайлычъ Кабанчиковъ, почетный попечитель училища, почетный мировой судья. Это былъ довольно молодой, лѣтъ тридцати, человѣкъ съ благообразнымъ лицомъ и длинными бѣлокурыми волосами. Запахъ духовъ и присутствіе на носу пенснэ изобличали, что онъ не прочь пофрантить. Ходилъ въ простой рубашкѣ-косовороткѣ и въ черномъ бархатномъ пиджакѣ. Осмотрѣвъ училище, онъ напился чайку, закурилъ папиросу и повелъ съ Николаемъ Петровичемъ бесѣду о жизни учителя, о его миссіи и т. д.
— Учитель — представитель культуры въ деревнѣ; настоящей, а не кабацкой, культуры… Онъ, такъ сказать, піонеръ цивилизаціи… Школа его — аванпостъ европеизма. Онъ долженъ быть совѣтникомъ народа, пока послѣдній находится еще въ ребячески-безпомощномъ положеніи, говорилъ Кабанчиковъ, порывисто откидывая назадъ волосы и стряхивая пепелъ съ папиросы.
Николай Петровичъ тоже воодушевился и передалъ нѣсколько фактовъ изъ своей дѣятельности.
— И отлично-съ! работайте въ томъ же направленіи! Вы многаго, очень многаго достигнете. Что вамъ однимъ будетъ не подъ силу — вдвоемъ сдѣлаемъ. Не такъ ли?
Николай Петровичъ очень обрадовался такой могущественной поддержкѣ и поспѣшилъ разсказать о «дѣльцѣ» старшины. Владиміръ Михайлычъ пришелъ въ сильное негодованіе.
— Завтра же поѣду къ исправнику! Мы покажемъ старшинѣ, какъ воровать общественное добро! вѣдь это… это грабежъ! И кого же грабятъ? Мы ему покажемъ!
Негодованіе его не улеглось даже и тогда, когда онъ уѣзжалъ, прося Николая Петровича бывать за-просто, «безъ всякихъ церемоній, которыя уже давно осуждены мыслящими людьми и отжили свой вѣкъ». Николай Петровичъ обѣщалъ бывать.
Черезъ недѣлю, Болотное посѣтилъ исправникъ. Произведя ревизію, онъ замѣтилъ старшинѣ вскользь.
— Я слышалъ, что хлѣбъ изъ магазина продали? Куда поступили деньги?
— Никуда еще, Александръ Иванычъ! (за 17 лѣтъ службы Панкратъ Саввичъ получилъ негласное право называть исправника и непремѣннаго члена по имени и отчеству).
— Такъ вели ихъ внести, пожалуйста, поскорѣе въ «продовольственный капиталъ» что ли.
Старшина понялъ, что исправнику все извѣстно, и внесъ деньги. Николай Петровичъ чуть на головѣ не ходилъ отъ радости, увидѣвъ «результатъ».
— Теперь не то будетъ! не то! вотъ посмотрите! говорилъ онъ о. Петру.
— Эхъ, Николай Петровичъ! послушайте меня, старика: перешибутъ вамъ крылышки! Сказано «съ сильнымъ не борись». Разъ удалось, другой удастся, а въ третій и сорвется, отвѣчалъ тотъ ему. — Нынѣ хорошіе-то люди всѣ по щелямъ сидятъ — ходу нѣтъ. Нынѣ, если хорошій человѣкъ по одной сторонѣ идетъ, такъ ты на другую сворачивай, а то скажутъ: «за-одно». Мнѣ о. Христофоръ и то ужь говоритъ, чтобы я съ вами не якшался.
— То-то и есть, что хорошіе люди по щелямъ прячутся. Прятаться не надо! возразилъ Николай Петровичъ, и рѣшился стоять до конца.
Онъ задумалъ даже потягаться съ непремѣннымъ, неправильно поступившимъ въ одномъ дѣлѣ, и самъ поѣхалъ къ своему союзнику. Тотъ принялъ его съ распростертыми объятіями, хотя ироническая улыбка Николая Петровича, при видѣ роскошной, сравнительно, обстановки, нѣсколько его смутила.
— Нельзя круто — полегоньку надо, оправдывался онъ: — самъ знаю, что гармоніи нѣтъ между словомъ и дѣломъ. Но что же дѣлать. Опять что-нибудь старшина набѣдокурилъ? поспѣшилъ онъ заняться дѣловымъ разговоромъ.
— Нѣтъ, не старшина: повыше берите!
— Писарь?
— И не писарь — непремѣнный!
Лицо Владиміра Михайлыча слегка омрачилось, но онъ все-таки терпѣливо выслушалъ довольно длинный разсказъ Николая Петровича.
— Постараемся, постараемся! отвѣтилъ онъ на просьбы Николая Петровича защитить обиженныхъ, но отвѣтилъ далеко не прежнимъ возвышеннымъ тономъ и безъ огня воодушевленія въ глазахъ, загоравшихся молніей при одномъ словѣ «урядникъ».
Прошелъ мѣсяцъ, два, а «результата» не было. Николай Петровичъ снова отправился къ Кабанчикову. На этотъ разъ разговоръ о «дѣлѣ» началъ самъ Николай Петровичъ.
— Ну, что, Владиміръ Михайлычъ?
— Вообразите, въ городъ не удалось попасть ни разу съ тѣхъ поръ, какъ вы были у меня въ послѣдній разъ — все дѣла по хозяйству… Впрочемъ, какъ только увижусь кое съ кѣмъ, непремѣнно поговорю, отвѣчалъ Кабанчиковъ, смутившись.
Николай Петровичъ понялъ.
VI.
правитьПрошла и Пасха. Земля стала одѣваться въ свои праздничныя ризы. Бархатомъ зазеленѣли озими. На деревьяхъ распустились почки. По утрамъ стономъ-стонали озера отъ криковъ водяной перелетной птицы. Ликовала природа, ликовали и люди, отдыхая отъ суровой, холодной зимы, и бодро принимались за работу. Учениковъ приходило все меньше и меньше: надо было пасти скотину, которую уже выгнали въ поле, но не собрали еще въ мірское стадо. Мужички бѣгали какъ угарѣлые по богатымъ собратьямъ; тому лошадь надо, у того сѣмянъ не хватало, тотъ недоимку не отдалъ. Пошли въ ходъ росписки, условія. Забѣгали мужички и къ Николаю Петровичу. «Нѣтъ ли рубликовъ десятокъ до Успенья? Святъ Богъ, отдамъ и съ процентами»! Приходилось, конечно, отказывать. «Ахъ ты оказія! нигдѣ не даютъ». «Да ты бы въ кассѣ взялъ». «Въ кассѣ? Н-ну, ужь лучше еще у кого-нибудь»! «Что такъ»? «Перво-на-перво больно много угощенья надо. Угостишь старшину съ писаремъ, пообѣщаютъ, а потомъ, слышь, денегъ въ кассѣ нѣтъ… Дастъ старшина изъ своихъ, да и слупитъ не хуже твоего попечителя».
Черезъ недѣлю, на площади, около правленія, толпилась громадная масса народа, хотя день былъ не праздничный. «Сенаторскій чиновникъ пріѣхалъ! Кто имѣетъ сдѣлать заявленія, пожалуйте»! приглашалъ народъ молоденькій писецъ, прикомандированный къ чиновнику. Претензій оказалось мало: все было подмазано, умасленно, каждый получилъ три короба посуловъ, а нѣкоторые столько же угрозъ «сжить со свѣта». Только за два дня передъ этимъ, Панкратъ Саввичъ пожертвовалъ въ училище три отличныя парты (земскія-то куда какъ плохи были). Николай Петровичъ вошелъ въ правленіе. Сіяющее лицо старшины такъ и говорило, что все обстоитъ благополучно.
— Здравствуйте, Николай Петровичъ! какъ ваше здоровье? обратился онъ весело къ Николаю Петровичу, подавая руку. — Парты удобны?
— Очень удобны.
— Какъ же поживаете-то?
— Слава Богу, Панкратъ Саввичъ, отвѣчалъ Николай Петровичъ. Ему вдругъ стало весело, зло весело какъ-то.
— Смотрите-ка: ни одной стоющей жалобы нѣтъ! не удержался старшина.
— Сейчасъ будутъ, Панкратъ Саввичъ, возразилъ Николай Петровичъ, высвобождая изъ рукъ старшины полу сюртука.
— Позвольте васъ спросить, обратился онъ, отрекомендовавшись, къ чиновнику: — вы ревизовали кассу?
— Ревизовалъ, все въ порядкѣ, отвѣчалъ тотъ удивленно.
— Есть въ ней деньги?
— Почти всѣ суммы, роздано очень мало, удивился тотъ еще больше.
— Между тѣмъ г. старшина никому почти не даетъ изъ кассы денегъ, а заставляетъ брать у себя, за страшные проценты, разумѣется.
Слова Николая Петровича произвели на старшину впечатлѣніе громового удара въ ясный безоблачный день: онъ такъ и замеръ на мѣстѣ.
— Какъ же это, братецъ? обратился чиновникъ къ старшинѣ.
Мужики навострили уши. Нѣкоторые изъ нихъ были до того мужественны, что подтвердили слова Николая Петровича. «Это точно: нѣтъ, говоритъ, денегъ въ кассѣ; бери, коли хочешь, у меня». Дальше-больше. Старшина долженъ былъ представить довольно большую связку условій и росписокъ. Были выяснены способы, которыми онъ собиралъ долги. Оказался замѣшаннымъ и писарь. Выступила на сцену масса другихъ претензій. Скандалъ вышелъ громадный. Чиновникъ уѣхалъ въ другое правленіе, обѣщаясь завтра опять заѣхать. «Гляди, гляди: руку подалъ Николаю Петровичу-то!» загудѣла толпа, вообразившая, что чиновникъ и Богъ вѣсть какое важное лицо. «А старшина-то какъ юлитъ! ха-ха-ха»! Старшины ужь никто не боялся — его считали безвозвратно погибшимъ. Придя въ училище, Николай Петровичъ самъ испугался того, что онъ надѣлалъ. «Уволятъ, непремѣнно уволятъ», думалъ онъ, облокотившись на подоконникъ раствореннаго окна. Но тутъ ему припомнились борцы за правду, припомнились горячіе разговоры. «Сидѣлъ бы на печи, если душонки не хватаетъ»! А ночь мало-по-малу окутывала своимъ мягкимъ покрываломъ Болотное. Въ домѣ писаря блеснулъ огонь. «Что они теперь дѣлаютъ? Интересно бы знать», подумалъ Николай Петровичъ. Вдругъ онъ вздрогнулъ и отшатнулся отъ окна: кто-то осторожно пробирался вдоль дьячкова палисадника, приближаясь къ училищу. «Не старшина ли ужь подослалъ поколотить»? подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ однажды, послѣ имянинъ тоже, возвращаясь съ прогулки, онъ наткнулся въ гумнахъ на двухъ пьяныхъ парней изъ сосѣдней деревни, которые съ бранью пустились за нимъ…
Подкрадывавшійся не имѣлъ, однако, злыхъ намѣреній; подойдя къ окну, онъ вполголоса позвалъ: "Николай Петровичъ, спишь что-ли?..
— Нѣтъ еще, отвѣтилъ Николай Петровичъ, поставивъ въ уголъ палку, которою вооружился на всякій случай.
— Я къ тебѣ потихоньку, какъ воръ, пришелъ, чтобы не увидали… Ловко ты старшину-то подвелъ! Вѣкъ не забудетъ! Вѣдь за нимъ еще грѣшки-то есть, продолжалъ неизвѣстный, еще болѣе понизивъ голосъ: — только этотъ чиновникъ не докопался. Знаешь, за сколько они правленіе-то проконопатили да бумагой оклеили?
— Нѣтъ; а что?
— За 160, а показали 360 — двѣсти цѣлковенькихъ украли. Ты поговори-ка завтра, ей-Богу! Такъ бы всѣхъ уважилъ!
— Особенно тебя, подумалъ Николай Петровичъ: говорившій былъ помощникомъ старшины.
— Только ты на меня, Христа ради, не указывай! самъ, молъ, знаю. А конопатилъ-то Прошка Тихоновъ — ты сходи-ка къ нему. Смотри же — пож-жалуйста, про меня не говори.
Николай Петровичъ увѣрилъ его въ своей скромности и рано утромъ сходилъ къ Прошкѣ. Тотъ подтвердилъ слова помощника старшины. Часовъ въ 10, Николай Петровичъ пошелъ снова въ правленіе, около котораго опять толпилась куча народа, благо день былъ воскресный. Вчерашнее происшествіе переходило изъ устъ въ уста. Николай Петровичъ въ глазахъ крестьянъ выросъ въ исполина. «И отчаянный ты, Николай Петровичъ! Нукося! съ самимъ старшиной затѣялъ тягаться! Ай-ай-ай! Только смотри, парень, какъ бы чего не вышло!» «Богъ не безъ милости», отвѣчалъ Николай Петровичъ. «Что? опять ябедничать пришелъ?» закричалъ на него старшина. Старшина былъ пьянъ. Онъ потерялъ уже почву подъ ногами и теперь дѣйствовалъ, махнувъ на все рукой. Но и Николаю Петровичу тоже было все равно; онъ тоже сжегъ корабли — недаромъ просидѣлъ цѣлую ночь у окна, раздумывая о происшедшемъ. «Не ябедничать, а на свѣжую воду выводить», возразилъ онъ угрюмо. «Кого выводить-то? Кого выводить-то? Подлец-цовъ, м-можетъ быть?» — «Пожалуй, подлецовъ», согласился Николай Петровичъ. — «И я подлецъ? Зн-начитъ, и я под-длецъ? Что же молчишь?! Подлецъ я или нѣтъ?» «Пожалуй, если вамъ этого хочется», согласился нехотя Николай Петровичъ. — «Такъ я подлецъ? Подлецъ?» продолжалъ приставать старшина. — «Подлецъ!» крикнулъ выведенный изъ себя Николай Петровичъ. Повѣренный схватилъ Николая Петровича за руку и хотѣлъ вывести изъ правленія. «Уйди ты отъ нихъ! Христа ради, уйди! упрашивалъ онъ его: видишь, какъ глаза-то налили?»
— Нѣтъ, ты постой! У насъ съ этимъ не отъѣдешь! ухватилъ и старшина за руки Николая Петровича. — Слышали? обратился онъ къ писарю, помощнику писаря и помощнику старшины.
— Слышали! подтвердили тѣ въ одинъ голосъ.
— Михѣй! Васи-илій! Тащите его въ холодную!
— Не имѣете права! вскрикнулъ Николай Петровичъ.
— А вотъ посмотримъ! Тащите! за оскорбленіе власти!
Николай Петровичъ хотѣлъ было сопротивляться, но потомъ покорился. «Пусть ихъ!» подумалъ онъ, когда за нимъ щелкнулъ замокъ и раздался наглый торжествующій хохотъ старшины. Вскорѣ прибѣжалъ о. Петръ, извѣщенный повѣреннымъ о случившемся. «Панкратъ Саввичъ! Петръ Иванычъ! Побойтесь хоть Бога! Развѣ можно учителя въ холодную?» — «Сидитъ, значитъ, можно». — «Очень ужь они горячи — лучше остынутъ въ холодной-то!» сшутилъ писарь. — «Вы, батюшка, идите-ка домой: я въ церковныя дѣла не мѣшаюсь, и вы въ мои носъ не суйте!» осадилъ его старшина. Грустный и убитый пошелъ о. Петръ къ товарищу.
— О. Христофоръ! Ваше высокоблагословеніе! похлопочите хоть вы — грѣхъ какой! говорилъ онъ, отирая нотъ со лба и лысой головы.
— А! не хотѣли слушаться! Повадился кувшинъ по воду ходить — тамъ ему и голову сломить! отвѣтилъ о. Христофоръ.
Къ несчастію, чиновникъ пріѣхалъ лишь на другой день, и Николай Петровичъ просидѣлъ въ холодной ровно сутки.
VII.
правитьЧерезъ мѣсяцъ слушалось дѣло «объ оскорбленіи волостного старшины Панкрата Саввина учителемъ Николаемъ Дубровинымъ». Прокуроръ сильно настаивалъ на обвиненіи, и Николай Петровичъ былъ приговоренъ къ аресту на однѣ сутки. А еще черезъ мѣсяцъ слушалось дѣло «о превышеніи власти старшиною Саввинымъ», возбужденное тѣмъ же слѣдователемъ". Рѣшили: отрѣшить его отъ должности и посадить на три мѣсяца въ тюрьму. Отсидѣвъ свой срокъ, Панкратъ Саввичъ открылъ въ Болотномъ лавочку и трактиръ, не оставивъ безъ вниманія и прежнихъ операцій. Николай Петровичъ былъ уволенъ. «Невозможно, невозможно! вѣдь вы, съ позволенія сказать, такую глупость сдѣлали, такую глупость, что только дивиться надо!» кричалъ, бѣгая по комнатѣ, смотритель, когда Николай Петровичъ пришелъ къ нему просить мѣста помощника учителя. — «Жаль мнѣ васъ, очень жаль — но что же дѣлать? Вы послушали бы, что Александръ Иванычъ говоритъ: лучшаго, говоритъ, моего старшину опозорилъ, рекомендованнаго мною осрамилъ. Дай Богъ вамъ счастья на другомъ поприщѣ».
На другомъ поприщѣ Николай Петровичъ тоже потерпѣлъ неудачу. «Владиміръ Михайловичъ нѣтъ ли у васъ мѣста конторщика или писца хоть…» — «Видите ли! мѣсто ѣсть, но знаете, неловко будетъ… Вы знаете, продолжалъ Кабанчиковъ, понизивъ голосъ: — что моя репутація и безъ того крайне незавидна, а тутъ еще… Не хотите ли кофе?» — «Нѣтъ, спасибо: мнѣ хлѣба надо», отвѣчалъ Николай Петровичъ, и ушелъ.
«Невозможно! невозможно! восклицалъ въ то же время исправникъ: — при Саввинѣ недоимокъ ни одной копейки не было, а теперь цѣлыхъ три тысячи… Невозможно! Три тысячи на одной волости! Хорошую мнѣ благодарность пришлютъ!»
На слѣдующій годъ исправнику не пришлось ужь восклицать такимъ образомъ, ибо распорядительность и исполнительность снова зацвѣли въ Болотномъ въ лицѣ Панкрата Саввина. Но не зацвѣли тамъ ябеда и кляузничество въ лицѣ Николая Петровича. Тамъ, гдѣ жилъ онъ, живетъ теперь братъ о. Христофора, кончившій курсъ въ семинаріи. Въ училищѣ, къ которому сдѣлана иждивеніемъ старшины пристройка, пахнетъ резедной помадой, одеколономъ и спермацетовымъ мыломъ. По вечерамъ, вмѣсто прежняго безмолвія, нарушаемаго шорохомъ переворачиваемыхъ листовъ, гремитъ гитара и слышны пѣсни и топотъ пляски. Все это не мѣшаетъ Квинтиліану Александрычу быть человѣкомъ «отмѣнной нравственности», какъ выразился про него старшина въ разговорѣ съ инспекторомъ народныхъ училищъ. Его мѣтятъ на мѣсто о. Петра, которому, по словамъ о. Христофора, пора ужь и на покой, ибо онъ окончательно выжилъ изъ ума: съ какой стати, напримѣръ, онъ началъ расхваливать инспектору Дубровина, да вдобавокъ же при самомъ о. Христофорѣ, старшинѣ и Квинтиліанѣ?
Скоро и память о Николаѣ Петровичѣ исчезнетъ. Да и теперь, лишь ребятишки вспоминаютъ порой своего любимаго учителя, да иногда какой-нибудь лохматый мужиченко, которому потребуется написать письмо, скажетъ: «Ха-арошій былъ человѣкъ, сердешный, да вздумалъ съ старшиной тягаться — и сверзили».
<Под ред. М. Е. Салтыкова-Щедрина>