Борьба за Рим (Дан; Котляр)

Борьба за Рим
автор Феликс Людвиг Юлиус Дан, пер. Д. И. Котляр

Оригинал: нем. Ein Kampf um Rom, опубл.: 1876. — Перевод опубл.: 1897. Источник: Феликс Дан. Борьба за Рим / Пер. с нем. Д. И. Котляр. — СПб: НИЦ «Альфа», 1993.; az.lib.ru

КНИГА I. Теодорих

ГЛАВА I

Была душная летняя ночь 526-го года от Рождества Христова.

Тяжело нависли густые тучи над темной поверхностью Адриатического моря, воды которого в этой неприглядной тьме сливались с берегом в одну черную массу. Только яркий свет молний прорезывал иногда тьму и освещал лежащий на берегу моря город Равенну. Время от времени сильный порыв ветра проносился над рядом холмов, возвышавшихся на некотором расстоянии к западу от города. Густой дубовый лес покрывал эти холмы, на одном из которых стоял некогда величественный, теперь полуразрушенный храм бога моря Нептуна.

Тихо было на этой, покрытой лесом, горе. Иногда только ветер отрывал куски камней от скал, и они с шумом скатывались по каменистому склону горы и с плеском падали в мутную воду каналов и рвов, которые, точно поясом, окружали Равенну, эту сильную морскую крепость. Иногда шум раздавался и внутри старого храма: с крыши отрывалась какая-нибудь обветшалая плита и с треском разбивалась о мраморные ступени, предвещая близкое разрушение всего здания.

Но человек, сидевший на одной из верхних ступеней лестницы храма, не обращал никакого внимания на этот грозный шум. Давно уже сидит он тут, прислонившись спиною к верхней ступени и устремив неподвижный взор на расстилавшийся на берегу город.

Вот начался дождь, и отдельные крупные капли упали на его лицо, скатываясь на широкую, доходящую почти до пояса, серебристую бороду. Но старик не замечал и этого. Он упорно продолжал смотреть на дорогу, тоскливо ожидая чего-то.

Наконец он встал и спустился на несколько ступеней.

— Они идут, — проговорил он.

Действительно, по дороге, идущей от города, появился свет факела. Скоро послышались быстрые, решительные шаги, затем к храму подошли три человека.

— Да здравствует Гильдебранд, сын Гильдунга! — раздался приятный голос того из них, который шел впереди и нес факел.

Войдя в храм, он остановился и высоко поднял свой факел, свет которого падал на его лицо, молодое, прекрасное, со смеющимися светло-голубыми глазами. Густые золотистые волосы падали крупными локонами по обе стороны лица и доходили до плеч. Нос и рот были точно выточены. Улыбавшиеся губы и подбородок покрывались чуть пробивавшимся светлым пушком. Одежда его была вся белая. Длинный военный плащ из тонкой шерсти сдерживался у правого плеча золотой пряжкой, сандалии на ногах крепились белыми кожаными ремнями, которые, крестообразно переплетаясь, доходили до колен. Белые руки были обнажены и украшены широкими браслетами. Когда он стал, опершись о копье, служившее ему и оружием, и посохом, и повернулся ко входу, глядя на своих более медлительных товарищей, то казалось, будто в мрачные развалины древнего храма возвратился прекрасный бог его лучших дней.

Второй из пришедших имел значительное семейное сходство с первым, но совершенно иное выражение. Он был на несколько лет старше, выше ростом и шире в плечах. Густые, темные вьющиеся волосы были коротко острижены. В выражении его лица не было той жизнерадостности, ясной доверчивости и надежды, которые освещали черты его младшего брата. Вместо них в его лице, как и во всей фигуре, было выражение медвежьей силы и храбрости. Одежда его была из простой темной материи, а в руках короткая, тяжелая палка из твердого дуба.

Третий человек задумчиво шел позади. На нем был стальной шлем, меч и темный плащ готского крестьянина[*]. Прямые каштановые волосы его были подстрижены, черты лица правильны, выражение открытое, прямое, мужественное, спокойное.

[*] — Готы — народ германского племени. При короле Теодорихе Великом они завоевали Италию и основали там свое государство.

Как только он вошел в храм и поклонился старику, молодой вскричал:

— Ну, Гильдебранд, прекрасно должно быть приключение, ради которого ты вызвал нас в такую ужасную погоду в это дикое место! Говори же, в чем дело!

Но старик вместо ответа обратился к последнему из пришедших:

— А где же четвертый приглашенный?

— Он хотел идти один и отстал от нас. Ты ведь знаешь его.

— Да вот и он! — вскричал юноша, указывая на другую сторону холма.

Действительно, оттуда приближался человек, в высшей степени своеобразный на вид. Яркий свет факела освещал бледное как привидение, почти бескровное лицо. Голова его была обнажена, длинные, блестящие черные локоны спускались на плечи. Густые черные брови и длинные ресницы оттеняли большие темные, очень грустные глаза. В складках тонкого рта виднелась глубокая, скрытая печаль. Лицо и осанка его были еще совсем юношеские, но душа, казалось, преждевременно созрела от страданий. На нем был панцирь из черной стали, а в правой руке сверкал боевой топор на длинной рукоятке. Простым наклоном головы он приветствовал других и молча стал подле старика, который между тем начал свою речь:

— Я пригласил вас сюда, потому что должен поговорить о важном деле с верными людьми, которые могут оказать помощь. И никто посторонний не должен подслушать нас. Долго, много месяцев присматривался я ко всему народу и выбрал вас: вы именно такие, которые нужны. Когда вы выслушаете меня, то сами поймете, что об этой ночи необходимо молчать.

Третий из пришедших серьезно взглянул в глаза старику.

— Говори спокойно, — сказал он, — мы выслушаем и будем молчать. О чем хочешь ты говорить?

— О нашем народе, о царстве готов, которое стоит на краю гибели.

— Гибели! — с живостью вскричал белокурый юноша, тогда как великан-брат его улыбнулся и поднял голову.

— Да, на краю гибели! — повторил старик, — и одни только вы можете поддержать и спасти его.

— Да простит тебе небо эти слова! — с горячностью прервал его юноша. — Разве нет у нас короля Теодориха, которого даже враги называют великим, самым знаменитым героем, самым мудрым королем в мире? Разве мы не обладаем этой чудной страною, Италией, со всеми ее сокровищами? Что в мире может сравниться с царством готов?

— Выслушай меня, — возразил ему старик. — Выслушайте вы, дорогие друзья, и ты, любимый сын мой. Чего стоит король Теодорих, как он велик, — никто не знает этого лучше Гильдебранда, сына Гильдунга. Более пятидесяти лет назад я на своих руках принес его — тогда еще крошечного ребенка — к его отцу сказал: «Он доставит тебе радость». И когда ребенок подрос, я сам изготовил ему первую стрелу, я же сам обмыл и первую его рану. Я сопровождал его в золотой город Византию, и я охранял там его тело и душу. И когда он завоевывал эту прекрасную страну, я все время шел рядом с ним и в тридцати битвах держал над ним щит. Конечно, с тех пор он нашел себе много советников и друзей, более ученых, чем его старый оруженосец, но едва ли они более умны и едва ли более верны, чем я. Как сильна его рука, как зорок глаз, как светла его голова, как ужасен он в шлеме и как приветлив за чашей, как превосходит умом даже греков, — во всем этом я имел случай убедиться сотни раз и гораздо раньше, чем ты, молодой орленок, впервые увидел свет. Но теперь старый орел летит на одном крыле. Его боевые годы тяготят его, потому что ни он, ни вы, ни все ваше поколение не может нести бремя годов так, как я и мои сотоварищи. И вот он лежит теперь в своей раззолоченной комнате в Равенне, больной, как-то загадочно больной телом и душою. Врачи говорят, что, как ни сильна еще у него рука, каждый удар его сердца может как молния умертвить его и при каждом заходящем солнце он может отправиться в страну мертвых. А кто же будет тогда его наследником? Кто защитит это государство? Амаласвинта, его дочь, и Аталарих, его внук, — женщина и дитя.

— Но княгиня умна, — заметил третий, который был в шлеме с мячом.

— Да, она переписывается по-гречески с императором Византии и говорит по- латыни с благочестивым Кассиодором. Сомневаюсь даже, думает ли она по-готски. Горе нам, если во время бури ей придется быть у руля!

— Но старик, я решительно нигде не вижу бури! — вскричал юноша, встряхнув кудрями. — И откуда может она появиться? Император Византии примирился с Теодорихом, епископ Рима назначен самим королем, князья франков — ему племянники, итальянцы живут под его защитой лучше, чем когда-либо. Нигде, решительно нигде не вижу я опасности.

— Притом император Юстин теперь только слабый старик, — поддержал юношу человек с мечом. — Я знаю его.

— А знаешь ли ты Юстиниана, его племянника и прямого наследника, который и теперь уже является правой рукой дяди? Этот Юстиниан непроницаем как ночь, и лжив как море. Я знаю и боюсь его. Я сопровождал последнее посольство в Византию. Он пришел к нам на пир. Приняв меня за пьяного, — дурак, он и не воображает, сколько может выпить сын Гильдунга, — он начал расспрашивать меня обо всем, именно обо всем, что необходимо знать тому, кто хочет уничтожить нас. Ну, от меня-то он, конечно, не получил желаемых сведений. Но также верно, как то, что меня зовут Гильдебрандом, — этот человек хочет снова захватить себе Италию и изгнать из нее всех готов до последнего!

— Да, если бы только он смог! — проворчал брат белокурого юноши.

— Верно, друг Гильдебад, если бы смог. Но он может сделать многое: Византия сильна!

Тот пожал плечами.

— Многое, говорю тебе, — с гневом вскричал старик, — и знаешь сколько? Двенадцать лет боролся наш великий король с Византией и не смог победить. Но тебя тогда еще не было на свете, — спокойно прибавил он.

— Хорошо, — поддержал юноша своего брата, — это так. Но ведь тогда мы, готы, были одни в чужой стране. Теперь же мы имеем свое отечество — Италию и собратьев — итальянцев.

— Италия — наше отечество! — с горечью вскричал старик, — это только мечта. А вельхи — наши помощники против Византии! Ах ты, молодой глупец!

— Это собственные слова короля! — возразил юноша.

— Да, да, я хорошо знаю эти пустые мечты, которые могут совсем погубить нас. Чужие мы здесь, чужие теперь, как и сорок лет назад, когда спускались сюда с этих гор, и такими будем еще через тысячу лет. Здесь нас всегда будут считать варварами.

— Конечно, но зачем же мы остаемся варварами? Чья это вина, если не наша собственная? Почему мы не хотим учиться у них?

— Замолчи! — вскричал старик, дрожа от гнева. — Молчи, Тотила, не высказывай подобных мыслей. Они сделались проклятием моего дома.

И, с трудом успокоившись, старик продолжал:

— Вельхи — не братья, а смертельные враги наши. Горе нам, если мы поверим им! Ах, если бы король послушал моего совета и велел после своей победы изрубить мечом всех их, от грудного младенца до отжившего старика! Они вечно будут ненавидеть нас, — и они будут правы. Мы же глупы, что удивляемся им.

С минуту все молчали. Наконец юноша заговорил:

— И ты думаешь, что между нами и ими невозможны дружелюбные отношения?

— Нет, не может быть мира между сынами Гаута и южными народами. Человек вошел в золотую пещеру дракона-змея и сильным ударом заставил его склонить голову. Дракон стал молить о пощаде, и человек, сжалившись над дрожащим животным, оставил его и стал осматривать сокровища пещеры. Что же сделает в таком случае ядовитое чудовище? Как только представится удобный случай, оно бросится из-за спины на пощадившего и ужалит его.

— Хорошо, пусть явятся эти греки, — вскричал великан Гильдебад, — пусть высунут свои языки эти ехидны. Мы живо расправимся с ними, вот как! — и, высоко подняв дубину, он с такой силой опустил ее на мраморный пол храма, что одна из плит разлетелась в куски, и все старое здание задрожало.

— Да, — подхватил Тотила, и глаза его засверкали, — пусть попробуют. А если неблагодарные римляне изменят нам в то время, когда явятся византийцы, то смотри, старик, — и он с гордой любовью взглянул на своего сильного брата, — смотри, у нас есть люди, могучие как дубы!

С дружеской улыбкой кивнул старый оруженосец головою. — Да, Гильдебад силен, хотя и не таков, как был Винитар и другие, которые были молоды вместе со мною. И сила очень важна против мужей севера. Но эти южные народы, — с досадой продолжал он, — сражаются из-за стен и башен. Они ведут войну, точно решают арифметическую задачу, и найдут такое решение, что целое войско героев окажется заперто где-нибудь в углу так, что не сможет и шевельнуться. Я знаю одного такого счетчика в Византии, его и мужчиной назвать нельзя, а он побеждает героев. Ты также должен знать его, Витихис, — обратился старик к человеку с мечом.

— Да, я знаю Нарзеса, — задумчиво и серьезно ответил тот. — Все, что ты сказал, сын Гильдунга, к сожалению, правда, чистая правда. Мне и самому это часто уже приходило в голову, но смутно, не ясно, скорее как догадка, а не как мысль. Теперь же я ясно понимаю все, и ты совершенно прав: король при смерти, княгиня — женщина, полугречанка, Юстиниан подстерегает нас, вельхи фальшивы как змеи, военачальники Византии показывают чудеса искусства. Всего этого невозможно отрицать. Но… — и тут он с облегчением вздохнул, — но мы, готы, не одиноки. Наш мудрый король создал себе большое число друзей и союзников. Король вандалов женат на его сестре, король вестготов — его внук, короли бургундов, герулов, франков и тюрингов также породнились с ним. Все народы уважают его, как отца, — сарматы, даже далекие эсты с берегов восточного моря преклоняются перед ним и шлют свои дары: медвежьи шкуры, янтарь. Разве все это…

— Глупости все это, — вскричал Гильдебранд, — льстивые слова, пестрые тряпки и ничего более! Много нам помогут эсты со своим янтарем против великих полководцев Византии, Велизария и Нарзеса? Горе нам, если мы не сможем победить одни! Все эти зятья, шурины и прочие льстят, пока дрожат, а как только перестанут бояться, станут сами грозить. Знаю я верность королей! Нет, мы имеем только врагов вокруг себя, врагов явных и тайных. Друзей же у нас нет.

Все молча обдумывали слова старика. А снаружи свирепствовала страшная буря.

Наконец заговорил Витихис.

— Да, опасность велика, но, надеюсь, совсем не неотразима. Не для того же ты созвал нас сюда, чтобы мы погрузились в отчаяние, оставаясь в бездействии. Ты сказал, что мы должны помочь. Говори же, каким образом, думаешь ты, мы можем помочь?

Старик сделал шаг вперед и взял его руку.

— Молодец, Витихис, сын Валтариса. Я хорошо узнал тебя и верно угадал, что от тебя первого услышу мужественное слово надежды. Да, я так же, как и ты, думаю, что помощь еще возможна, и для того, чтобы найти ее, я и созвал вас сюда, где ни один вельх не может подслушать наши речи. Ну, говорите же, советуйте. Я выскажусь последним.

Все молчали. Тогда старик обратился к черноволосому:

— Почему ты молчал все время, Тейя? Если ты думаешь, как и мы, то говори.

— Я молчал, потому что думаю не так, как вы.

Все удивились.

— Как же думаешь ты, сын мой? — спросил старый Гильдебранд.

— Гильдебад и Тотила не видят опасности, — ответил Тейя: — ты и Витихис видите ее, но еще надеетесь. Я же вижу ее уже давно и более не надеюсь.

— Ты смотришь слишком мрачно. Разве можно отчаиваться до начала борьбы? — заметил Витихис.

— Неужели мы должны погибнуть, не обнажая меча, без борьбы, без славы? — вскричал Тотила.

— О нет, не без борьбы и не без славы, мой Тотила, — ответил Тейя, слегка потрясая своим топором. — Мы будем сражаться так, что мир никогда не забудет нас. Сражаться с невиданной доблестью, но без победы: звезда готов закатывается.

— А мне кажется, что только теперь она начинает восходить, — нетерпеливо вскричал юный Тотила. — Позволь нам поговорить с королем, или, лучше, скажи ему сам, Гильдебранд, все, что ты говорил здесь. Он мудр, он придумает, что делать.

Старик покачал головою.

— Двадцать раз говорил я ему. Но он уже не слушает меня. Он устал, хочет умереть, и душа его омрачена, — решительно не могу понять, какой тенью. Что думаешь ты, Гильдебад?

— Я думаю, — выпрямляясь во весь рост, ответил великан, — что, как только старый лев сомкнет усталые глаза, мы снарядим два войска. Одно из них Витихис и Тейя поведут к Византии и сожгут ее. А с другим я и мой брат перейдем Альпы и уничтожим Париж, это змеиное гнездо Меровингов, не оставим там камня на камне, уничтожим его навеки. Тогда наступит полный мир и покой.

— Но ведь у нас нет кораблей против Византии, — возразил Витихис.

— И франков наберется семь против нашего одного, — заметил Гильдебранд. — Но твой совет смел. А ты, Витихис, что думаешь?

— Я советовал бы составить союз всех северо-германских племен: франков, бургундов, аллеманов, герулов и других, — против греков. Союз, скрепленный клятвой и обеспеченный заложниками.

— Ты рассчитываешь на верность, потому что сам верен. Нет, друг мой, только готы могут помочь готам, и им нужно снова напомнить о том, что они — готы. Слушайте. Все вы еще молоды, все вы многое любите, имеете различные радости; один любит женщину, другой оружие, третьему светит какая-либо надежда, или его гложет какое-нибудь горе, которое для него так же дорого, как любимая женщина для другого. Но, верьте мне, для каждого наступает время, — иногда даже в молодых годах, — когда все эти радости и даже горести становятся такими же ничтожными, как увядшие венки вчерашнего пира. Многие в такое время становятся мягкими, благочестивыми, забывают обо всем земном и начинают думать только о том, что их ждет за гробом. Я на это неспособен, и вы, да и многие из нас, думаю, также неспособны. Я люблю эту землю с ее лесами, горами, лугами и пенящимися потоками, люблю эту жизнь с ее горячей ненавистью и долгой любовью, с тихим гневом и безмолвной гордостью. О той духовной жизни за облаками, о которой говорят христианские священники, я ничего не знаю, да и знать не хочу. Но у верного человека остается одно благо даже тогда, когда все уйдет от него, благо, от которого он никогда не отрекается. Взгляните на меня. Я — ствол, лишенный листвы. Все потерял я, все, что радовало мою жизнь: моя жена умерла, мои сыновья умерли, мои внуки умерли… все, кроме одного… который хуже, чем умер — он стал вельхом. Давно убиты, давно уже умерли все те, с которыми я играл мальчиком и сражался, став мужчиной. И вот теперь спускается в могилу моя первая любовь и последняя моя гордость — мой великий, усталый король. Что же привязывает меня еще к жизни? Что придает мне силу, желание, потребность жить? Что гонит меня, старика, точно юношу, в бурную ночь на эту гору? Что пылает еще под этими белыми как снег волосами, такой горячей любовью, такой упрямой гордостью, непобедимой печалью? Глубокая привязанность к моему народу, горячая, всепобеждающая любовь к этому племени, которое называется готским, которое говорит тем же дорогим, родным мне языком, каким говорили мои родители, привязанность к тем, которые говорят, чувствуют и живут так же, как и я. Она одна, только одна эта любовь к народу продолжает еще гореть в сердце, после того как всякий другой пламень в нем угасает. Эта привязанность — самая дорогая святыня, самое высокое чувство в груди каждого мужчины, самая могучая сила его души, непобедимая и верная до гроба.

Старик воодушевился, волосы его развевал ветер. Он стоял точно старый исполин среди молодых мужей, которые держали в руках оружие.

Наконец Тейя заговорил:

-Ты прав, этот огонь пылает и тогда, когда все угасает. Но он горит в тебе, в нас, быть может, еще в сотне других наших братьев. Но разве это может спасти весь народ? Нет! Необходимо, чтобы это пламя охватило всю массу, — тысячи, сотни тысяч людей. А разве это возможно?

— Возможно, сын мой, возможно. Благодарю за это всех богов. Слушай. Назад тому сорок пять лет все мы, готы, много сотен тысяч, с женами и детьми, — были заперты в горном ущелье. Положение наше было отчаянное. Брат короля был разбит и убит при вероломном нападении, и все съестные припасы, которые он должен был доставить нам, захватили враги. Мы сидели в скалистом ущелье и терпели такой голод, что ели траву и кору. Позади нас возвышались недосягаемые скалы, слева, впереди и справа в узком проходе находился враг, втрое превышавший нас численностью. Много тысяч из нас уже погибло от голода и холода. Двадцать раз старался великий король пробиться через проход, и все напрасно. Мы готовы были отчаяться. И в это время явился к нам посланный от императора Византии. Он предложил нам жизнь, свободу, вино, хлеб, мясо, — и все это под одним только условием: мы должны разъединиться, по четыре, по пять человек, мы должны быть рассеяны по всему всемирному государству римлян. Никто из нас не должен больше жениться на готской женщине, никто не должен учить своих детей языку и обычаям готов, самое имя готов должно исчезнуть с лица земли, мы должны стать римлянами. Услышав это, король наш вскочил, созвал весь народ, изложил все эти требования в пламенной речи и затем спросил: желаем ли мы жить на свободе, отказавшись от своего языка, нравов, народа, или предпочитаем умереть вместе с ним? Пламенная речь его проникла в сердца всех собравшихся людей. Его воодушевление разлилось по всему войску, точно пламя пожара по сухим стволам деревьев во время лесного пожара, — ив ответ, точно рев моря, раздался крик сотен тысяч храбрецов, которые, размахивая мечами, бросились к проходу, — и греков как не бывало, а мы прошли освобожденные, победителями.

Гордостью блестели глаза старика, когда он продолжал, — Только это одно может спасти нас и теперь, как тогда: если готы почувствуют, что они сражаются за самое великое благо на земле, за то таинственное сокровище, которое лежит в языке и нравах народа, — тогда мы можем смеяться над ненавистью греков и кознями вельхов. Вот почему прежде всего я прямо и серьезно спрашиваю вас, чувствуете ли вы так же ясно, полно, так же сильно, как и я, что эта любовь к нашему народу составляет наше самое драгоценное сокровище, самый сильный щит? Можете ли вы сказать, подобно мне: мой народ — для меня самое главное? Все, решительно все другое — ничто в сравнении с ним, и ему я принесу в жертву и себя, и свое имущество. Можете ли вы и готовы ли повторить все это?

— Да, я хочу и могу! — в один голос ответили четыре человека.

— Хорошо, — продолжал старик, — это хорошо. Но Тейя прав, не все готы чувствуют теперь то же, что чувствуем мы, а между тем они должны чувствовать так, иначе мы не можем помочь себе. Итак, клянитесь мне, что с сегодняшнего дня вы будете неусыпно стараться вселить это чувство, как в самих себя, так и в сердца всех людей, с которыми вам приходится сталкиваться и иметь дело. Многих, очень многих ослепили блеск чужеземцев. Многие переняли греческую одежду, римские мысли, и стыдятся имени варваров. Они стараются забыть сами и заставить и других забыть, что они готы, — о, горе этим глупцам! Они вырвали сердце из своей груди и хотят жить после этого. Они подобны листьям, которые с гордостью отделяются от ствола. Но подует ветер и занесет их в тину и болота, где они сгниют. Ствол же устоит против бури и сохранит живым то, что верно держалось на нем. Вот почему вы должны всюду и всегда будить свой народ и напоминать ему о его достоинстве. Рассказывайте мальчикам древние саги о битвах наших предков с гуннами, о их победах над римлянами. Мужчинам объясняйте угрожающую нам опасность, внушайте им, что спастись можно, только сохраняя народность. Убеждайте своих сестер, чтобы они не увлекались римлянами. Своих невест и жен учите, что они должны жертвовать всем, — собою, вами, всем имуществом, — ради счастья добрых готов. Чтобы, когда явятся враги, они нашли здесь народ сильный, единодушный, гордый, о который все их усилия разобьются, как волны о скалы. Хотите ли вы помогать мне в этом?

— Да, — ответили они, — мы готовы.

— Я верю вам, — сказал старик, — верю простому слову вашему, и не для того, чтобы крепче связать вас, — потому что разве можно чем бы то ни было связать лицемерного? — но потому, что я остался верен старым обычаям нашим и считаю, что лучше удастся то, что совершено по обрядам отцов. Следуйте за мной.

ГЛАВА II

С этими словами он взял в руки факел и пошел вперед, через все здание храма, мимо развалившегося главного алтаря, мимо ряда разбитых статуй древних богов, спустился по ступеням лестницы и вышел на открытый воздух. Все молча следовали за ним.

Пройдя несколько шагов, старик остановился под громадным старым дубом, могучие ветви которого, подобно крыше, защищали от дождя и бури. Здесь все уже было приготовлено для принесения самой торжественной клятвы по древнему, еще языческому обряду германцев.

Под дубом была вырезана полоса густого дерна шириною в фут, и длиной в несколько аршин. Средняя часть этого дернового пояса была приподнята и держалась на трех длинных кольях, воткнутых в землю. Под этой дерновой крышей свободно могли стоять несколько человек.

В вырытом рву стоял медный котел, наполненный водою, а подле него — первобытный острый боевой нож: ручка из рога зубра и клинок из кремня.

Старик вошел в ров, воткнул свой факел в землю подле котла, обратился лицом к востоку и склонил голову. Затем, приложив палец к губам в знак молчания, кивнул головою остальным, чтобы они вошли.

Все четверо молча подошли и стали — Витихис и Тейя с левой стороны, а оба брата — Тотила и Гильдебад — с правой. Затем все пятеро взялись за руки, образуя цепь.

Через несколько минут старик выпустил руки Витихиса и Гильдебада, стоявших рядом с ним, и опустился на колени.

Прежде всего он взял полную горсть черной лесной земли и бросил ее через левое плечо. Затем зачерпнул другой рукой воды из котла и выплеснул через правое плечо. Потом подул перед собой и взмахнул факелом над головою, справа налево. После этого он опять воткнул факел в землю и проговорил вполголоса:

— Слушайте меня, ты, старуха земля, и вы, бушующие воды, и легкий воздух, и пылающий огонь. Выслушайте меня внимательно и сохраните мои слова. Вот стоят пять человек из племени Гаута: Тейя и Тотила, Гильдебад и Гильдебранд, и Витихис, сын Валтариса. В тишине ночи пришли мы сюда, чтобы составить братский союз на веки вечные. Мы должны быть братьями в мире и вражде, в мести и в правде. Надежда, ненависть, любовь и страдание, — все у нас должно быть одно, как в одну каплю сливается кровь наша.

При этих словах он, а за ним и все остальные, обнажили левые руки и протянули их над котлом. Старик поднял острый каменный нож и одним ударом сделал разрезы на всех пяти руках, так что красный капли заструились в медный котел. Затем все опять стали на прежние места, а старик продолжал:

— И мы клянемся страшной клятвой, что для счастья готов мы пожертвуем всем: домом, двором, имуществом, лошадью, оружием, скотом, сыном, родственником и товарищем, женою и собственным телом и жизнью. А если кто из нас откажется выполнить эту клятву, не будет готов на всякую жертву…

Тут старик, а за ним и все остальные вышли из-под дернового навеса.

…То пусть кровь того человека прольется не отмщенной, как эта вода под лесной палаткой.

Он поднял котел и вылил из него окровавленную воду в ров.

— Как падает эта крыша, так да обрушится на голову его свод неба и задушит его.

Сильным ударом он опрокинул воткнутые в землю копья, и глухо упал на землю дерновый навес.

Пять человек, взявшись за руки, снова стали на место, покрытое дерном, и старик быстро продолжал:

— И если кто-нибудь из нас не сдержит этой клятвы, не будет, как родных братьев, защищать каждого из нас при жизни и мстить за него после смерти, или откажется пожертвовать всем, решительно всем, для блага готов, когда наступит необходимость и один из братьев потребует этого, то да будет он предан на веки вечные подземным злым силам, которые обитают под зеленым покровом земли. Пусть вытопчут добрые люди своими ногами то место, где будет лежать его голова, и да будет имя его обесчещено повсюду, куда только доносится звон колокола христианской церкви, где язычник приносит свою жертву, где мать ласкает свое дитя, где ветер гуляет по широкому свету. Скажите, товарищи, должно ли все это постичь негодяя?

— Да, пусть все это обрушится на него, — повторили они.

Тогда Гильдебранд разомкнул их руки и сказал:

— А чтобы вы знали, какое значение имеет это место для меня, а теперь и для вас, и почему я созвал вас сюда именно в эту ночь, — подойдите и смотрите.

И, подняв факел, старик сделал несколько шагов и остановился по другую сторону дуба, у которого они клялись. Молча приблизились к нему товарищи и с удивлением увидели перед собою открытую могилу, в ней большой гроб, с которого была снята верхняя крышка, а в гробу — три больших белых скелета, блестящих при свете факела, и тут же заржавленное оружие — копья, щиты… Пораженные, они с удивлением посматривали то на гроб, то на старика, который долго молча смотрел в глубину гроба и наконец спокойно объяснил:

Это мои три сына. Они лежат здесь уже более тридцати лет. Все пали на этой горе, в последней битве под Равенной. Все убиты в один час, — сегодня годовщина их смерти. С радостным криком бросились все они на копья врагов за свой народ.

Он замолчал. Товарищи с сочувствием глядели на него. Так прошло несколько минут. Наконец старик выпрямился и взглянул на небо.

— Довольно, — сказал он, — звезды уже блекнут. Полночь давно миновала. Идите назад, в город. Только ты, Тейя, который получил от неба дар не только слагать песни, но и понимать горе, останься со мною эту ночь, подле этих мертвых.

Тейя кивнул головой и, не говоря ни слова, сел в ногах у гроба. Старик передал факел Тотиле и опустился напротив Тейи. Остальные же молча простились с ними и, глубоко задумавшись, направились в город.

ГЛАВА III

Через несколько недель после этого собрания, около Равенны состоялось иное собрание — также под покровом ночи — в римских катакомбах, этих таинственных подземных коридорах, которые составляли почти второй город под улицами и площадями Рима.

Вначале катакомбы служили местом погребения умерших и убежищем для христиан, которые в первые века часто подвергались жестоким гонениям.

Входить в них без опытного провожатого было невозможно, потому что эти подземные коридоры так сильно разветвлялись, скрещивались между собою, что незнакомый с выходами непременно потерял бы дорогу. Многие так и умирали в них с голода так и не найдя дорогу

Впрочем, людям, которые собирались сюда теперь, нечего было бояться: каждую группу в три-четыре человека вел отдельный провожатый, хорошо знакомый со всеми ходами. Провожатыми были обыкновенно люди духовного звания, — уже с первых веков христианства римским священникам ставилось в обязанность изучать ходы катакомб.

Разными дорогами сходились люди в одно место — в большую полукруглую комнату, скудно освещенную висячей лампой. Хладнокровно, очевидно, не в первый раз, стояли они здесь вдоль стен, слушая, как с потолка падали на землю мокрые капли, и спокойно отталкивая ногами валявшиеся на полу побелевшие кости.

Большая часть собравшихся принадлежала к духовенству, остальные — к самым знатным римским семьям, занимавшим высшие должности в городе.

Когда все собрались, старший из духовенства Сильверий — архиепископ церкви св. Себастьяна — открыл собрание по установленному порядку. Затем, окинув проницательным взглядом всех присутствующих, остановил глаза на мужчине высокого роста, который стоял напротив него, прислонясь спиной к выступу стены. Тот в ответ молча кивнул ему головою. Тогда Сильверий начал:

— Возлюбленные братья во имя Триединого Бога! Вот мы снова собрались для священной цели нашей. Меч Эдома висит над нашими головами, и фараон Теодорих жаждет крови детей Израиля. Но мы не забудем слов Евангелия; «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить. А более бойтесь того, кто может и тело и душу погубить в геенне». И в это мрачное время мы уповаем на Того, Кто в виде столпа, днем облачного, ночью огненного, провел народ Свой через пустыню. И мы будем всегда помнить, мы никогда не забудем, что все, что делаем, — делаем ради Его святого имени. Возблагодарим же Его, ибо Он благословил наше усердие. Малы, как стадо евангельское, были мы вначале. А теперь разрослись, как дерево у источника. Со страхом и трепетом сходились мы сюда прежде. Велика была опасность, слаба надежда: проливалась благородная кровь лучших людей. Сегодня же мы смело можем сказать: трон фараона стоит на глиняных ногах, и дни еретиков сочтены.

— Да приступай наконец к делу! — с нетерпением прервал священника молодой римлянин с блестящими черными глазами. — Говори прямо, зачем созвал ты нас сегодня?

Сильверий бросил негодующих взгляд на юношу, и хотя тотчас опомнился и постарался скрыть это негодование под кротко назидательными словами, но голос его звучал резко, когда он ответил:

— Даже и те, которые, по-видимому, не верят в святость нашей цели, не должны разрушать эту веру в других из-за своих собственных мирских целей. Но сегодня, мой горячий друг Лициний, в наше собрание должен вступить новый член, и его вступление есть очевидное доказательство Божьей милости к нам.

— Кто хочет вступить в наш союз? Выполнены ли все предварительные условия? Ручаешься ли ты за него? — посыпались вопросы со всех сторон.

— Вам достаточно узнать, кто он… — ответил Сильверий.

— Нет! Нет! По уставу нашего союза требуется ручательство, иначе…

— Ну, хорошо, друзья, хорошо, я за него ручаюсь, — ответил Сильверий и, обернувших к одному из многочисленных ходов, которые направлялись в разные стороны из этой средней комнаты, сделал знак рукою. Из глубины коридора тотчас выступили два молодых священника, ведя за собою мужчину, закутанного в плащ. Они подвели его к Сильверию, а сами снова отступили.

Глаза всех с любопытством устремились на этого человека. Сильверий после небольшой паузы снял плащ, покрывавший голову и плечи вошедшего.

— Альбин! — с негодованием, презрением и отвращением вскричали присутствовавшие. — Как? Альбин? Изменник?

И молодой Лициний, а за ним и некоторые другие обнажили даже мечи.

Вся фигура вошедшего выражала трусость. Он пугливо озирался вокруг и наконец остановил умоляющий взгляд на Сильверий.

— Да, — спокойно сказал священник, — это Альбин. Если кто-нибудь из вас что-либо имеет против него, пусть выскажется.

— Клянусь небом! — вскричал Лициний. — Неужели об этом еще нужно говорить! Все мы знаем, кто такой Альбин и что он такое: трусливый, бесстыдный изменник!

Юноша умолк, потому что гнев душил его.

— Брань — не доказательство, — спокойно вступил Сцевола. — Но вот я при всех спрашиваю его, и пусть он мне ответит.

— Альбин, ты ли выдал тирану главные положения нашего союза? Ты ли спас себя постыдной клятвой, данной тирану Теодориху, не вмешиваться больше в государственные дела и бежал, не заботясь о том, что благороднейшие римляне Боэций и Симмах, выступившие в твою защиту, были схвачены, лишены имущества и в конце концов казнены? Отвечай, не из-за твоей ли трусости погибла краса нашего государства?

В собрании послышался ропот неудовольствия. Обвиненный молчал, дрожа всеми членами, даже Сильверий на минуту растерялся.

Тогда на середину комнаты выступил человек, стоявший напротив него у стены. Близость этого человека, казалось, ободрила священника, и он начал:

— Друзья, все, что вы говорите, — было, но не так, как вы говорите. Знайте, Альбин ни в чем не виноват. Все, что он сделал, — он делал по моему совету.

— Как? — вскричало несколько голосов. — По твоему совету? И ты осмелился признаться в этом?

— Выслушайте меня сначала, друзья мои. Вы знаете, что Альбин был обвинен вследствие измены своего раба, который выдал тирану нашу тайную переписку с Византией. Бдительность тирана была возбуждена. Малейшая тень сопротивления, всякий намек на союз должен был усилить опасность. Горячность Боэция и Симмаха была очень благородна, но безумна. А когда раскаялись, было уже поздно. Их поступок показал тирану, что Альбин — не один, что все благородные в Риме с ним заодно. Притом их рвение оказалось излишним: десница Господня неожиданно покарала изменника раба, не дав ему возможности вредить нам больше. Не думаете ли вы, что Альбин в состоянии был бы молчать под пыткой, под угрозой смерти, молчать, когда указание соучастников заговора могло бы спасти его? Нет, вы не думаете этого. Не думал этого и сам он. Вот почему надо было во что бы то ни стало не допустить пытки, выиграть время. И это удалось благодаря его клятве. Конечно, тем временем пролилась кровь Боэция и Симмаха. Но спасти их было уже невозможно, а в их молчании даже под пыткой мы были уверены. Из тюрьмы же Альбин был освобожден чудом, как св. Павел в Филиппах. Он бежал в Афины, а тиран удовольствовался только тем, что запретил ему возвращаться в город. Но триединый Господь дал ему убежище здесь, в Риме, в своем святом храме, пока для него не наступит час свободы. И в уединении этого святого убежища Господь чудесным образом тронул сердце этого человека, и вот он, не страшась более смертельной опасности, снова вступает в наш союз и предлагает все свои неизмеримые богатства на нужды церкви и отечества. Знайте, он передал все состояние церкви св. Марии для целей союза. Решайте же; принять Альбина с его миллионами или отвергнуть? С минуту все молчали. Наконец Лициний вскричал:

— Священник, ты умен, как… как священник. Но мне не нравится такой ум.

— Сильверий, — сказал затем юрист Сцевола, — тебе, конечно, хочется получить миллионы. Это понятно. Но я был другом Боэцию, и мне не годится называть товарищем этого труса, из-за которого тот погиб. Я не могу простить ему. Долой его!

— Долой его! — раздалось во всех концах комнаты. Альбин побледнел, даже Сильверий задрожал при этом всеобщем негодовании. «Цетег!» — прошептал он, как бы прося помощи. Тогда выступил вперед мужчина, который до сих пор молчал и только с видом превосходства рассматривал всех.

Он был высок, красив и очень силен, хотя и худощав. Одежда его указывала на богатство, высокое положение и знатность. На губах его играла улыбка глубокого презрения.

— Что вы спорите о том, что должно быть? — заговорил он спокойным, повелительным тоном, которому невольно подчинялись присутствующие. — Кто желает достичь цели, тот должен мириться и со средствами, которые ведут к ней. Вы не хотите простить ему? Это как вам угодно. Но забыть вы должны. И я также был другом умершего, быть может, даже более близким, чем вы. И, однако, забываю, именно потому и забываю, что был другом. Любит друзей, Сцевола, только тот, кто мстит за них. И вот, ради этой мести — Альбин, дай твою руку!

Все молчали, не столько убежденные его словами, сколько подавленные его личностью.

— Но ведь к нашему союзу принадлежит Рустициана, вдова Боэция и дочь Симмаха, — заметил Сцевола. — Она пользуется громадным влиянием. Останется ли она в союзе, если в него вступит Альбин? Разве сможет она простить и забыть? Никогда!

— Нет, сможет, — ответил Цетег, — если вы не верите мне, поверьте собственным глазам.

И он быстро пошел к прежнему своему месту. Там, у бокового входа, стояла какая-то фигура, плотно закутанная в плащ.

— Иди, — шепнул ей Цетег, беря ее за руку. — Теперь иди!

— Не могу, не хочу! — тихо ответила фигура, сопротивляясь. — Я проклинаю его! Я не могу даже видеть этого несчастного!

— Иди! — повелительно прошептал Цетег, — иди, ты должна и сделаешь это, потому что я этого хочу. — И он отбросил покрывало с головы фигуры и взглянул ей прямо в глаза. Та нехотя повиновалась и вышла на середину залы.

— Рустициана! — вскричали все.

— Да, — ответил Цетег и вложил руку вдовы в дрожащую руку Альбина. — Видите, Рустициана прощает Кто же будет сопротивляться теперь?

Все молчали. Сильверий выступил вперед и громко заявил:

— Альбин — член нашего союза. Но, прежде чем разойтись, я сообщу вам самые последние сведения и сделаю необходимые распоряжения. Лициний, вот план крепости Неаполя. К утру он должен быть скопирован. А вот, Сцевола, письма из Византии, от императрицы Феодоры, благочестивой супруги Юстиниана. Ты должен ответить на них. Ты, Кальпурний, возьми этот вексель на полмиллиона солидов Альбиния и отправь его казначею короля франков. Он действует на своего короля в нашу пользу и возбуждает его против готов. Затем сообщаю вам всем, что, по последним письмам из Равенны, рука Господня тяжело легла на тирана. Глубокое уныние, слишком позднее раскаяние подавляют его душу, а утешение истинной веры ему недоступно. Потерпите еще немного: гневный голос Судьи скоро призовет его, тогда наступит свобода. В следующем месяце, в этот же час, мы снова сойдемся здесь. Идите с миром, благословение Господне над вами!

И движением руки епископ простился с собранием. Молодые священники с факелами вышли из боковых проходов и повели заговорщиков небольшими группами к разным выходам из катакомб.

ГЛАВА IV

Сильверий, Цетег и Рустициана пошли вместе. Поднявшись на несколько ступеней, они вошли в церковь св. Севастиана, подле которой был дом Сильверия. Туда и зашли все трое.

Сильверий провел гостей в тайную комнату, где никто не мог их подслушать, и занялся приготовлением угощения. Цетег же молча сел подле стола, склонив голову на руку. Рустициана несколько времени пристально смотрела на него и затем заговорила:

— Человек, скажи мне, скажи, что за силу имеешь ты надо мной? Я тебя не люблю. Скорее ненавижу. И все же повинуюсь тебе, против воли, как птица — взгляду змеи. И ты вложил мою руку в руку негодяя! Скажи же, какой силой сделал ты это?

— Привычка, Рустициана, простая привычка! — рассеянно ответил тот.

— Да, конечно, привычка! Привычка рабства, которое началось с тех пор, как я начала думать. Что я молодой девушкой полюбила красивого сына соседа, — это было естественно. Что я думала, что и ты любишь меня, — было простительно: ведь ты же целовал меня, а кто же мог думать тогда, что ты не можешь любить никого, даже едва ли и самого себя. Сделавшись женою Боэция, я не заглушила в себе эту любовь, которую ты шутя снова пробудил. Это был грех, но Господь и церковь простили мне. Но почему теперь, когда я знаю твою бессердечность, когда в жилах моих потухло пламя всех страстей, я все же слепо повинуюсь тебе, — это уже глупость, над которою можно только смеяться!

И она громко рассмеялась, потирая рукою лоб.

Сильверий, занятый приготовлением какого-то напитка в другом конце комнаты, украдкой взглянул на Цетега. Тот сидел, по-прежнему склонив голову на левую руку.

— Ты несправедлива, Рустициана, — спокойно ответил он ей. — И неясно понимаешь свои чувства. Ты ведь знаешь, что я был друг Боэция. Знаешь, что я ненавижу готов, действительно ненавижу, и желаю, а главное — могу исполнить то, что составляет главный интерес твоей жизни: отомстить варварам за казнь твоего отца Симмаха, которого ты любила, и мужа, которого уважала. Вот почему ты и подчиняешься мне. И умно делаешь: потому что, хотя ты и умеешь вести интриги, но твоя горячность расстраивает иногда лучшие твои планы. Поэтому для тебя уж лучше слепо подчиняться мне. Вот и все. Теперь иди. Твоя служанка уснула на ступенях церкви. Она воображает, что ты исповедуешься у Сильверия. Прекрасно, но исповедь не должна тянуться слишком долго. Иди, передай мой привет Камилле, твоей прекрасной девочке.

Он встал, взял ее за руку и повел к двери. Рустициана молча поклонилась Сильверию и вышла. Цетег возвратился на свое место.

— Странная женщина! — заговорил Сильверий.

— Ничего нет странного. Она думает, что загладит свою вину перед мужем, если отомстит за него. Но займемся делом.

Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов.

— Нет, святой отец, денежными делами займись сам, я их не люблю. Я просмотрю другие дела.

И оба погрузились в изучение писем и счетов. Долго, много часов просидели они за работой. Сильверий крепко устал, его голова совершенно отказалась работать дольше. На лице же Цетега не заметно было ни малейшего следа утомления. Священник с удивлением и завистью посмотрел на него.

Цетег почувствовал этот взгляд, понял его и ответил:

— Привычка, мой друг, сильные нервы и… — тут он улыбнулся: — и чистая совесть. Это главное.

— Нет, не шутя, Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю тебя. Вот, возьмем любого из членов нашего союза. О каждом я безошибочно скажу, что, собственно, побудило его вступить в союз: Лициния, например, горячий молодой задор, Сцеволу — чувство правды, меня и других священников — ревность о славе Божьей.

— Ну, конечно, — подтвердил Цетег, отпивая из бокала.

— Иных тщеславие, — продолжал Сильверий, — других надежда отомстить во время борьбы своим личным врагам. Но что побуждает тебя — я решительно не могу понять.

— И это тебе досадно, не правда ли? Потому что, только зная побудительные причины наших действий, можно управлять нами. Но в этом случае я не могу помочь тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, — мне противны их здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров, безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют в стране с таким прошлым, как у Рима.

— Я совершенно согласен с тобой в том, что готы должны быть изгнаны отсюда. И я достигну этого. Потому что я хочу только освободить церковь от еретиков, которые не верят в божественность Христа. И тогда я надеюсь, что…

— Что римский епископ сделается главою всего христианского мира и повелителем Италии, — прервал его Цетег. — И этим епископом Рима будет Сильверий.

Сильверий, пораженный, взглянул на него.

— Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно уже понял, но никому не выдал их. А пока прощай. Звезды уже гаснут, а мои рабы должны утром найти меня в постели.

И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время он шел, глубоко задумавшись, по улицам города, наконец остановился, глубоко вдохнул в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса.

— Да, я — загадка: точно юноша, провожу ночи с заговорщиками. Возвращаюсь домой на рассвете, точно влюбленный, а зачем?.. Но стоит ли думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и я делаю то, что должен. Оно только я знаю: этот поп хочет быть и, вероятно, будет папой. Это хорошо. Но он не должен оставаться папой долго. А мои мысли — не мысли, а скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с громом, молнией и уничтожит вас. Но вот на востоке начинает светать. Хорошо! Я принимаю это за добрый знак.

С этими словами он вошел в дом и, никого не разбудив, прошел в свою комнату. На мраморном столике подле постели лежало письмо с королевской печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и прочел:

«Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор.

Наш король и повелитель лежит при смерти. Его дочь и наследница Амаласвинта хочет говорить с тобой до его кончины. Приезжай немедленно в Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность».

ГЛАВА V

Точно тяжелая, черная туча, нависла над Равенной печальная весть: в громадном, роскошном дворце умирал великий король готов Теодорих из рода Амалунгов, — тот могучий Дитрих Бернский, имя которого еще при жизни его перешло в народные песни и сказания, герой своего столетия, который в течение нескольких десятков лет управлял отсюда судьбой всей Европы.

И теперь врачи объявили, что он умирает.

Конечно, население Равенны давно уже было подготовлено к тому, что таинственная болезнь их старого короля должна окончиться смертью. Тем не менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены.

Чуть начало брезжить утро, из дворца один за другим поскакали гонцы во все наиболее знатные дома готов и римлян, и весь город сразу пришел в волнение: повсюду на улицах и площадях виднелись небольшие группы мужчин, которые делились последними сведениями из дворца. Из-за дверей выглядывали женщины и дети.

Все были удручены, печальны, — не только готы, но даже и римляне, потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они могли сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя они и желали бы изгнать варваров из своей земли, но в эту минуту все корыстные чувства уступили место чистому удивлению и благоговению перед величественной личностью короля. Притом они боялись, что со смертью Теодориха, который всегда защищал римлян против грубости готов и их желания властвовать, им придется испытать на себе гнет со стороны этих варваров.

Около полудня ко дворцу подъехал Цетег, и так как его здесь знали, то без задержки пропустили во дворец. В обширных залах, которые ему пришлось проходить, группами и вполголоса, но оживленно, рассуждали о перемене правителя. Старики же, бывшие соратники умиравшего короля, старались скрыть свои слезы.

С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенном для приема иностранных послов, собрались самые знатные готы: храбрый герцог Тулун, охранявший западные границы государства, герцог Ибба, завоеватель Испании, Питца — победитель болгар и гепидов, — все трое из рода Балтов. По знатности происхождения они не уступали Амалунгам, так как предки их также носили корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя.

Все они принадлежали к партии, ненавидевшей и не доверявшей римлянам. Поэтому, когда Цетег проходил через эту залу, все бросали на него недружелюбные взгляды. Но гордый римлянин не обратил на это никакого внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля.

Здесь перед мраморным столом, покрытым документами, стояла женщина лет тридцати пяти, высокого роста, замечательной красоты. Роскошные волосы ее были зачесаны по греческому обычаю. Одежда ее была также греческого покроя. В выражении ее мужественного лица и всей фигуры было особенное достоинство, гордая величественность. Это была Амаласвинта, овдовевшая дочь Теодориха.

Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собою.

Подле нее, прижавшись к ней, стоял мальчик лет семнадцати, ее сын Аталарих, наследник готского престола. Он был прекрасен, как и все члены этого дома, ведшего свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на своего отца Эвтариха, который умер в цвете лет от болезни сердца. И в юном Аталарихе, который был живым подобием отца, уже с детских лет были заметны признаки этой ужасной болезни.

В отдалении от них, у окна стояла в мечтательной задумчивости молодая девушка такой поразительной, блестящей красоты, что ее можно было принять за богиню. Это была сестра Аталариха — Матасвинта.

Так обаятельна была красота ее, что даже холодный Цетег, давно знавший княжну, при виде ее остановился в изумлении. Кроме них, в комнате был ученый и верный министр короля — Кассиодор, главный сторонник той миролюбивой политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих. На лице этого кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере своего друга-короля и забота о будущем государстве. Увидя вошедшего Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему.

— О, какой день! — простонал старик со слезами на глазах, обнимая вошедшего.

Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил:

— Очень важный день; он требует силы и самообладания.

— Совершенно верно, патриций, привет тебе! — обратилась к нему княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. — Ты говоришь, как римлянин. Кассиодор советует предложить тебе очень важную должность. И хотя его совета было бы для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее следую ему, что давно уже знаю тебя сама: ведь это ты перевел на греческий язык две песни «Энеиды» [*].

[*] — Произведение знаменитого древнеримского поэта Вергилия.

— О королева, — улыбаясь, ответил Цетег. — Не вспоминай о них: я понял, как неудовлетворителен мой перевод, когда прочел перевод этих же песен, сделанный Туллией. И я тотчас скупил все своего перевода и сжег.

Туллия — было вымышленное имя, которое подписала Амасвинта под своим переводом. Цетег знал это, но княгиня не подозревала, что ему это известно, и поверила его лести.

— Перейдем к делу, — начала она, очень благосклонно глядя на римлянина. — Ты знаешь, в каком положении находятся дела. Минуты моего отца сочтены. Аталарих — его наследник, а до его совершеннолетия я буду его опекуншей и правительницей государства.

— И готы, и римляне давно уже знают, что такова воля короля, и признали мудрость этого распоряжения, — заметил Цетег.

— Да, они признали. Но толпа изменчива, грубые люди презирают владычество женщин. Впрочем, в общем я полагаю на верность готов. Я тоже не боюсь итальянцев, которые живут здесь, в Равенне, и в других провинциальных городах. Меня страшит только Рим и римляне.

Цетег насторожился, но ни один мускул в лице его не дрогнул.

— Никогда римляне не примирятся с владычеством готов. Да ведь иначе и быть не может, — со вздохом заметила княгиня. — И мы боимся, что, когда известие о смерти короля дойдет до них, они откажутся признать меня правительницей. В виду этого Кассиодор советует окончить это раньше, чем они узнают о смерти моего отца. Мне нужен решительный и верный человек, который немедленно занял бы войсками все главные ворота и места в городе, угрозой вынудил бы у сената и патрициев клятву верности мне, то есть моему сыну, и привлек бы на мою сторону народ. Таким образом, прежде чем до него дойдет весть о смерти короля, опасность возмущения будет устранена. Кассиодор указал на тебя, как на человека, который может исполнить это. Согласен ли ты?

Сотни вопросов, как молнии, промелькнули в голове римлянина при этом предложении. Уж не открыт ли заговор в катакомбах? Не сделан ли донос на него? Не расставляет ли эта хитрая женщина ему ловушку? Или эти готы действительно так слепы, что предлагают это место именно ему? И как же поступить теперь? Воспользоваться случаем и сбросить владычество готов? Но кто же в таком случае получит власть над Римом? Византийский император или кто-либо из среды римлян? И в последнем случае — кто именно? Или разыграть пока роль верноподданного, чтобы выждать время?

Эти и другие подобные вопросы пронеслись, как вихрь, в его голове, но для решения их у него было не больше минуты. Его острому уму и не надо было, впрочем, много времени. Глубоко поклонившись княгине, он ответил;

— Королева, я — римлянин и неохотно думаю о господстве варваров — извини, готов — в Риме. Вот почему уже десять лет я не принимаю никакого участия в государственных делах. Но тебя я не считаю варваркой: ты принадлежишь готам только по происхождению, по уму же ты — гречанка, а по добродетелям — римлянка. Поэтому принимаю твое предложение и своею головою ручаюсь тебе за верность Рима.

— Я очень рада, — сказала княгиня. — Вот возьми документы, полномочия, которые тебе необходимы, и тотчас отправляйся в Рим.

Цетег взял бумаги и начал просматривать их.

— Королева, — сказал он, — это манифест молодого короля. Ты подписала бумагу; но его подписи нет.

— Аталарих, подпиши здесь свое имя, сын мой, — обратилась она к юноше, протягивая ему документ.

Молодой наследник все время пристально всматривался в лицо Цетега. При обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил:

— Нет, я не подпишу. Не только потому, что я не доверяю ему, — да, гордый римлянин, я тебе не доверяю, — но еще потому, что меня возмущает, что вы, не дождавшись даже минуты, когда мой великий дед закроет глаза, протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности!

И, повернувшись к ним спиною, он отошел к своей сестре и стал подле нее, обняв ее рукою.

Цетег вопросительно смотрел на княгиню.

— Оставь, — вздохнула она. — Уж если он не захочет чего-нибудь, то никакая сила в мире не принудит его. Между тем Матасвинта несколько времени рассеянно смотрела в окно и потом вдруг схватила своего брата за руку и быстро прошептала:

— Аталарих, кто этот мужчина в стальном шлеме, вон там у колонны подъезда? Видишь? Скажи, кто это?

— Где? — спросил Аталарих, выглядывая в окно. — А, это храбрый герой граф Витихис, победитель гепидов.

В эту минуту тяжелый занавес, закрывавший вход в комнату короля, открылся, и оттуда вышел грек-врач. Он сообщил, что после довольно продолжительного сна больной чувствует себя лучше и выслал его из комнаты, чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на минуту не отходил от его постели.

ГЛАВА VI

Странное впечатление производила спальня короля: дворец был построен еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была отделана с замечательною роскошью: пол мраморный, стены прекрасно разрисованы; с потолка спускались, точно витая в воздухе, языческие боги. Мебель была простая деревянная, и только дорогое пурпуровое покрывало на ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью, — подарок короля вандалов из Африки, — указывали на королевское достоинство больного. В глубине комнаты висели медный щит и широкий меч короля, которые много лет уже не были в употреблении.

У изголовья кровати, заботливо склонившись над больным, стоял старый оруженосец его, Гильдебранд. Король только что проснулся и молча смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее во время болезни, носило отпечаток большого ума и силы, в изгибах же рта виднелась необычайная кротость.

Долго, с любовью смотрел король на своего великана-сиделку, затем протянул ему руку.

— Старый друг, теперь нам надо проститься, — сказал он.

Старик опустился на колени и прижал руку короля к губам.

— Ну, старик, встань; неужели же мне утешать тебя?

Но Гильдебранд остался на коленях, только голову приподнял, чтобы видеть лицо короля.

— Слушай, — сказал больной: — я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда правдив. Поэтому спрашиваю тебя: скажи, я должен умереть? и сегодня? до захода солнца?

И он взглянул на своего оруженосца такими глазами, которые нельзя было обмануть. Но старик и не желал обманывать, он уже собрался с силами.

— Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, — ответил он, — рука смерти уже простерта над тобою. Ты не увидишь заката солнечного.

— Хорошо, — ответил Теодорих, не дрогнув ни одним мускулом. — Вот видишь, тот грек, которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.

— Ты хочешь опять позвать священника? — с неудовольствием спросил Гильдебранд.

— Нет, они уже больше не нужны мне.

— Сон так хорошо подкрепил тебя, — радостно вскричал оруженосец, — он разогнал тень, которая так долго омрачала твою душу. Хвала тебе, Теодорих, сын Теодемера, ты умрешь, как король-герой.

— Я знаю, — улыбаясь сказал король, — что ты не любил видеть священников у моей постели. И ты прав, — они не могли мне помочь.

— Но кто же помог тебе?

— Бог и я сам. Слушай! И эти слова будут нашим прощаньем. Пусть это будет моей благодарностью тебе за пятьдесят лет твоей верности. Тебе одному — не моей дочери, не Кассиодору, а только одному тебе я открою, что так мучило меня. Но сначала скажи мне: что говорит народ, что думаешь ты об этой ужасной тоске, которая так овладела мною и свела в могилу?

— Вельхи говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.

— А ты поверил этому?

— Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.

— И ты совершенно прав. Быть может, по закону они не заслуживали смерти. Но они были тысячу раз изменники. Они изменили моему доверию, моей привязанности. Я ставил их, римлян, выше, чем лучших из людей моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили в переписку с византийским императором; какого-то Юстина и Юстиниана предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думал?

— Король, твой наследник — еще дитя, а кругом — враги.

Больной наморщил брови.

— Ты ближе к истине. Я всегда знал, в чем слабость моего государства, и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об этом, хотя по вечерам на пирах, перед иноземными послами, и выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю, что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня унывающим. Никто, — ни друг, ни враг. Трон мой колебался, я видел это и стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.

— О король, ты мудр, а я был глуп! — вскричал старик.

— Видишь ли, — продолжал король, поглаживая руку старика, — я знаю все, что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь мне, она слепа… Слепа в такой же степени, быть может, как и моя любовь к ним.

Король вздохнул и замолчал.

— Зачем ты себя мучишь? — спросил Гильдебранд.

— Нет, я хочу кончить. Я знаю, что мое государство, дело всей моей жизни, полной трудов и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть может, по моей вине, — вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет так. Ничто человеческое не вечно, а обвинение в благородной доброте я готов принять на себя. Но в одну бессонную ночь, когда я, по обыкновению, обдумывал и взвешивал опасности, грозящие моему государству, в душе моей вдруг восстало воспоминание об иной моей вине: уже не излишняя доброта, не стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если народ готов должен погибнуть в наказание за преступление их короля Теодориха!.. Его, его образ восстал предо мною!

Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул.

— Чей образ? О ком ты думаешь? — прошептал, нагибаясь к нему, Гильдебранд.

— Одоакр! [*] — шепотом же ответил король.

[*] — Одоакр — один из германцев, бывших на службе у римского императора. В 476 г. от Р. Хр. он организовал свержение последнего римского императора и овладел короной Рима. Впоследствии Теодорих победил его и отнял корону Италии.

Гильдебранд опустил голову. Наступило тяжелое молчание. Наконец Теодорих прервал его:

— Да, старик, моя рука, — ты знаешь это, — поразила могучего героя, поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула мне прямо в лицо, и ненависть, ненависть светилась в его потухающих глазах. И вот, несколько месяцев назад, ночью передо мной встал его окровавленный, бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце, и ужасный голос сказал мне: «За это кровавое преступление твое царство падет, и твой народ погибнет».

Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:

— Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своею рукою, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцать битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобою ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это дело? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я, — я готов был бы семь раз убить его!

Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головою.

— Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! — и я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, — да, надо сознаться, — из страха, из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, наяву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя; и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себя. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною. Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление.

Лицо Гильдебранда засветилось радостью.

— Вот и я, ты ведь знаешь, — никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? [*] Они помогли тебе?

[*] — Языческие боги древних германцев.

Король с улыбкой покачал головою.

— Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла [*] уже не существует для меня. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя; я всею душою молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он — гневный Бог Моисея, то Он отомстит за себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого поколения. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божьему. Если даже он и погубит всех нас, — Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь этот благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступлений их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно.

[*] — Валгалла — рай.

Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.

— Это было мое прощание и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться, — не могу же я умереть, лежа в подушках. Подай мне вооружение. Без противоречий. Я так хочу и могу.

Гильдебранд должен был повиноваться. Король при его помощи встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты.

— Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто находится там.

ГЛАВА VII

Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату короля от соседней, и все, бывшие там, — в последнее время туда явилось еще много готов и римлян, — с удивлением увидели спокойно стоявшего короля. С благоговейным молчанием приблизились они к больному.

— Дочь моя, — сказал он, — готовы ли уже письма в Византию, извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?

— Да, отец, вот они, — ответила Амаласвинта, протягивая ему три письма. Король начал читать.

— Императору Юстину. Второе — его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь он скоро будет носить корону; он и теперь уже управляет всем. Писал Кассиодор, — я вижу по прекрасному слогу. Но что это? — и открытый лоб короля наморщился: — «прося принять мою молодость под вашу императорскую защиту». Защиту? Это слишком. Горе вам, если вас будет защищать Византия! Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее: «полагаясь на вашу дружбу». Этого достаточно для внука Теодориха. — И он отдал письмо Кассиодору. — А кому же это, третье? «Феодоре, благородной супруге Юстиниана». Как! Танцовщице из цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?

И глаза его засверкали.

— Но она будет скоро императрицей и станет иметь огромное влияние на своего супруга, — заметил Кассиодор.

— Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский стыд. — И он разорвал письмо и бросил клочки на пол.

— Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти? — обратился он к одному из бывших тут готов.

— Я буду обучать пехоту в Триденте.

— Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор не высказал мне своего желания; ведь помнишь, после борьбы с гепидами я обещал тебе исполнить всякую твою просьбу. Что ж, у тебя и до сих пор нет желания, которое я мог бы исполнить?

— Да, король, теперь есть.

— Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело.

— Сегодня должен подвергнуться пытке один несчастный тюремный сторож за то, что не захотел пытать одного обвиненного. Король, освободи этого человека: пытка постыдна.

— Тюремный сторож свободен, и с этого часа пытка уничтожается в государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис, дай мне твою руку. И чтобы все знали, как глубоко я уважаю тебя, — я дарю тебе свою Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он откажется повиноваться тебе, — тут король нагнулся к графу и очень тихо сказал: — прошепчи ему в ухо мое имя… А кто будет охранять Неаполь? Этому дружелюбному, жизнерадостному народу надо дать такого же веселого и мягкого начальника.

— Начальником гавани Неаполя будет молодой Тотила, — ответил Кассиодор.

— Тотила! Этот лучезарный мальчик, любимец богов! Ни одно сердце не устоит против него. Впрочем, сердца этих вельхов! — Король вздохнул и продолжал: — А кто будет оберегать Рим и сенат?

— Вот этот благородный римлянин, Цетег Цезарий, — ответил Кассиодор, делая Цетегу знак приблизиться. — Цетег? — повторил король. — Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег.

Неохотно поднял римлянин свои глаза и быстро снова опустил их под проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова, поднял их и хотя с трудом, но с виду спокойно, выдержал проникающий в глубину души взгляд Теодориха.

— Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго держался в стороне от дела, от меня. И это было опасно. Но, быть может, еще опаснее, что именно теперь ты принимаешься за дело.

— Не по своей воле, о король! — ответил Цетег.

— Я ручаюсь за него! — вскричал Кассиодор.

— Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, — продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, — но эта гордая голова, эта голова Цезаря — не предаст Италию в руки Византии. — Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал — Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя… Что это за шум? — спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей какое-то известие.

— Ничего, король, ничего важного, мой отец, — ответила Амаласвинта.

— Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чуждую речь. Откройте дверь!

Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там нескольких человек, маленького роста в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени.

— А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годичную дань?

— Государь, мы принесли ее. На этот раз — меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год… мы хотели взглянуть…

— Не ослабел ли Дитрих Бернский от старости? — прервал их Теодорих. — Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы!

И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломал его и бросил куски к ногам послов.

— Дрянные мечи делают авары, — спокойно сказал он. — А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.

Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит и глубоко вонзилось в дерево столба.

С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:

— Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь.

Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли.

— Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. — И он оттолкнул греческого врача. — Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов!

И он медленно осушил чашу и поставил ее на стол. Но тут вдруг неожиданно, быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукою за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким криком бросился на грудь деда.

КНИГА II. АТАЛАРИХ

ГЛАВА I

Как только Теодорих умер, Цетег, не теряя ни минуты, бросился в Рим. Весть о кончине короля еще не дошла туда. Прежде всего он созвал всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о вступлении на престол Аталариха и, не дав им времени опомниться, потребовал немедленной клятвы в верности новому королю и его матери-регентше. Здание сената он распорядился окружить отрядом вооруженных готов; длинные копья их были прекрасно видны из окон, и сенаторы принесли клятву.

Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи он убеждал их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец сообщил, что первой правительственной мерой Амаласвинты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязательных играх в цирке на его счет, которыми он желает отпраздновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имя Аталариха и Амаласвинты, но еще громче — имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласвинте. Но едва он начал писать, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям.

— А, освободители отечества! — улыбаясь, приветствовал он их.

— Бесстыдный изменник! — вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен.

— Нет, подожди, пусть оправдается, если может, — прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руки.

— Конечно, пусть оправдается. Невозможно, чтобы он отпал от дела святой церкви! — подтвердил Сильверий, физиономия которого выражала полное недоумение.

— Невозможно! — вскричал Лициний. — Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве…

— Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно триста мышей в мышеловке? — продолжал в его тоне Цетег.

— Да он еще смеется над нами! Неужели вы стерпите это? — задыхаясь от гнева, вскричал Лициний.

Даже Сцевола побледнел.

— Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? — спокойно спросил Цетег.

— Как что? — ответил Лициний. — То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз рассуждал с нами: как только получим весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику…

— Ну, и что же дальше?

— Как что? Мы добились бы свободы!

— Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! — крикнул Цетег, меняя тон. — Вот смотрите и на коленях благодарите меня.

Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям.

— Да, — продолжал он, — читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, — в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устья Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?

Все трое молчали, пристыженные.

Наконец Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.

— Ты спас всех нас, ты спас церковь, и государство! Я никогда не сомневался в тебе!

— А я сомневался, — с благородным чистосердечием произнес Лициний. — Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоем распоряжении.

И с блестящими глазами он и Сцевола вышли из комнаты.

— Префект Рима, — сказал тогда Сильверий, — ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но я светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви — свободное избрание папы.

— Конечно, конечно, — ответил Цетег.

Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжелым гнетом на сердце.

«Нет, — подумал Цетег, глядя вслед уходящим, — нет, не вам низвергнуть тирана, — вы сами в нем нуждаетесь!»

Этот день, этот час был решающим в жизни Цетега; почти помимо воли он был поставлен в такое положение, о котором даже никогда не думал, которое иногда представлялось его уму только в формах смутных, туманных мечтаний. Он увидел себя в эту минуту полным господином обстоятельств: обе главные партии — готская партия и враги его, заговорщики катакомб — были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, которую он уже более десяти лет считал угасшей, — страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все противодействующие обстоятельства, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный как лед, человек, почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель — быть императором Западной империи, императором римского мира.

Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана почти против его желания привлекли его к участию в заговоре, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только засмеялся над нею: он — император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства — народ франков и Византии — тотчас протянули бы свои жадные руки за этой богатой добычей; два государства против одного человека! Потому что он действительно стоял одиноко среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, этих недостойных потомков великих предков.

Как смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных, которые хотели восстановить времена республики с такими людьми!

Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца; и теперь, в ту минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты, которые раньше смутно проносились в его голове, обратились в твердую решимость. Скрестив руки, быстро ходил он взад и вперед по комнате, точно лев в клетке, и говорил сам с собой:

«Да, имея за собою сильный народ, было бы нетрудно прогнать готов и не допустить франков и греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить это громадное дело одному, совершенно одному, с людьми без ума и воли, которые больше мешают, чем помогают, — одному обратить этих рабов в римлян, во властелинов земли, — это цель, ради которой стоит потрудиться. Создать новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой ума и воли, — этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот цель, для которой стоит жить и умереть. Уже одно стремление к такой цели делает бессмертным, и упасть с такой высоты — прекрасная смерть. Итак, за дело; с этой минуты — все мысли, все чувства посвящу ему. Благо мне, — я снова знаю, зачем живу!»

ГЛАВА II

И Цетег принялся за дело. Чтобы повелевать Италией, сделаться ее императором, — необходимо привлечь на свою сторону Рим, и префект легко достиг этого: высшее сословие почитало его, как главу заговорщиков. Над духовенством он властвовал через Сильверия, который был правой рукой папы и имел полное основание ожидать, что по смерти этого больного старика сам будет избран его преемником. Низший класс он привлек частью своей щедростью, — часто раздавая хлеб, устраивая любимые зрелища, — но еще больше величественными предприятиями за счет готского правительства, которые доставляли постоянную работу многим тысячам населения. Работы эти имели целью укрепить «вечный город», возобновить полуразвалившиеся от времени стены его и рвы. Он сам составил прекрасный план этих укреплений и сам лично следил за тем, чтобы он был выполнен в точности.

Но для борьбы с готами и Византией недостаточно было только укрепить город, — надо было иметь и защитников его, солдат. При Теодорихе римляне не принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха, им было запрещено даже иметь оружие. Конечно, Цетег не мог надеяться, чтобы Амаласвинта, вопреки ясно выраженной воле своего великого отца и в ущерб готам, разрешила ему набрать войско из римлян. Но он нашел исход: попросил, чтобы она разрешила ему набрать самый незначительный отряд — всего в две тысячи человек — из римлян. Такой отряд, понятно, не мог бы быть опасным для власти готов. Но римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот намек на то, что и они принимают участие в защите Рима. Получив это разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил их прекрасным оружием и, как только они научились владеть им, отпустил их, а на их место набрал другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были заменены новыми. Каждый раз отпускаемые люди получали «на память» полное вооружение, которое покупалось за счет префекта. Таким образом, хотя налицо в Риме было всегда только две тысячи воинов из римлян, но префект мог в любую минуту иметь большое, хорошо вооруженное и обученное войско, которое притом было вполне предано ему, потому что все знали, что префект на свой счет покупает им вооружение и удваивает жалованье.

В то же время он поддерживал сношения и с Византией: старался обеспечить себе на случай нужды ее помощь. Но вместе с тем заботился о том, чтобы византийское войско не было настолько сильным, чтобы победить самих римлян или остаться в Италии против его воли.

С другой стороны он всеми силами старался ослабить могущество готов: он уверял правительство в полной безопасности и тем усыплял его бдительность. Поддерживал борьбу партий среди готов. А партий у них было достаточно. Самой сильной была партия могущественных Балтов, во главе которых стояли три герцога: Тулун, Ибба и Питца. Мало уступали Балтам Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф Арагад. Много было и других, которые неохотно уступали первенство Амалам. Кроме того, многие были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина. Наконец была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших без войны. Были также готы, недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало правительницу в ее стремлении поднять умственный уровень народа до высоты римлян.

Цетег старался, чтобы Амаласвинта осталась во главе государства, потому что при ее слабом, женском управлении недовольство и дробление на партии должно было увеличиться, а сила народа — падать. Больше всего боялся он, что во главе готов станет какой-либо энергичный, сильный человек, который сумеет объединить силы этого народа. Вот почему его иногда сильно заботили вспышки самостоятельности со стороны Аталариха, и он решил, что, если вспышки эти будут повторяться часто, необходимо будет устранить его с дороги.

На Амаласвинту он имел теперь безграничное влияние. Эта женщина, богато одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять государством не хуже самого способного мужчины. Это желание было в ней развито до болезненности. У Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать из уст отца и его приближенных сожаление о том, что у короля нет наследника-сына. Девочку оскорбляло то, что ее не считали способной носить корону, и горько плакала княжна о том, что она — не мальчик.

Шли годы, она росла. Все при дворе удивлялись ее необыкновенными способностям, чисто мужскому уму, мужеству, — и это не была лесть: Амаласвинта действительно была одарена необычайно. Но жалобы отца о том, что у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Но теперь она уже не плакала, а поставила себе целью показать, что женщина может заменить мужчину. Брак ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов, не был счастлив: княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был очень даровитый человек. Но он рано умер. Оставшись вдовою, она вздохнула свободно и сгорала от честолюбия: после смерти своего отца она будет опекуншей своего сына и правительницей государства. В ожидании власти эта холодная женщина почти спокойно перенесла даже смерть отца.

За управление государством она принялась с величайшим рвением и неутомимой деятельностью: ей все хотелось делать самой, одной. Она не выносила ничьего совета, отдалила даже преданного Кассиодора. Только одного человека слушала она охотно, одному только доверяла — Цетегу. Он постоянно удивлялся ее мужскому уму и, кажется, не осмеливался даже подумать о том, чтобы влиять на нее. Все его старания были, по-видимому, направлены только на то, чтобы в точности исполнять ее распоряжения, планы. Ей и в голову не приходило, что хитрый римлянин умел всегда устроить так, что его мысли и желания она считала своими. Под его влиянием она отдалила от двора знатных готов, друзей своего отца, и окружила себя греками и римлянами. Деньги, назначенные на приобретение военных кораблей, лошадей и вооружения для войска, она употребляла на укрепление и украшение Рима, — словом, под его влиянием она все более отдалялась от своего народа, делала свое управление все более ненавистным и тем ослабляла силу государства.

ГЛАВА III

Но, чтобы поддержать свое влияние на королеву, Цетег должен был часто бывать при дворе, а это вредило его делам в Риме. Поэтому он решил поместить при дворе кого-нибудь из преданных ему людей, кто бы слепо подчинялся ему, действовал всегда в его пользу и сообщал ему все, что бы ни случилось при дворе. Наиболее подходящей в этом случае личностью была Рустициана, вдова Боэция. Убедить королеву дозволить ей жить при дворе было легко. Гораздо труднее было уговорить Рустициану принять эту милость. Долго все старания Цетега в этом отношении были напрасны, пока наконец ему не помог случай.

До казни своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне. Дочь ее Камилла провела там все свое детство. Когда Боэций был казнен, семья его подверглась преследованию: два сына его, Северий и Аниций, были заключены в тюрьму и приговорены к казни. Но потом Теодорих заменил казнь изгнанием, и они уехали в Византию, где старались вооружить императора против готов. А Рустициана с Камиллой бежали в Галию, где жили у одного из друзей казненного. Потом они получили позволение возвратиться в Италию, но все имущество их было отобрано в казну. Они поселились вблизи Рима, в дома бывшего своего вольноотпущенного Корбулона.

Наступило лето. Все состоятельные жители города выехали на дачи, Рустициана же должна была оставаться в душной, тесной городской квартирке, — о даче ей и думать было нечего. Но вот однажды Корбулон является к ней и в замешательстве говорит, что ему удалось купить за очень дешевую цену маленькую дачку в горах. Конечно, этот крошечный домишко нельзя сравнивать с роскошными дачами, которыми владела раньше его госпожа. Но все же там нет пыли, и воздух в горах такой свежий, чистый, а около домика есть несколько деревьев и сад, где можно посадить цветы. И он думает, что госпоже будет приятнее провести лето там, чем в душном, пыльном городе. Рустициана и дочь ее были очень тронуты вниманием этого простого человека и обрадовались возможности подышать свежим воздухом. В тот же день они собрались и отправились. Камилла ехала впереди, верхом на муле, Корбулон вел животное за повод. Они подъехали уже к горе, на склоне которой стоял домик, — оставалось только подняться на эту лесистую вершину, и маленькая дачка будет видна, как на ладони.

Добрый старик заранее представлял себе, как обрадуется дочь его госпожи, когда он укажет ей домик. Вот они уже и на вершине горы, но… что это? Корбулон сначала в смущении протер себе глаза, потом растерянно оглянулся кругом, точно желая убедиться, что он не заблудился. Но нет: вот на опушке леса стоит огромная статуя Терминуса, древнего бога границ. А вправо от него должен быть купленный им домик и две грядки капусты и репы подле него. А между тем, ни домика, ни капусты нет. Вместо них расстилается чудный парк, с роскошными клумбами чудных цветов, с прекрасными статуями, фонтанами, беседками. Дом есть, но он так же мало походит на тот, что купил Корбулон, как эти чудные клумбы — на его грядки репы и капусты. И откуда все это взялось?

Камилла же в восторге вскричала:

— О Корбулон, да ведь этот сад устроен совершенно так же, как при дворце в Равенне, только он меньше! Какая прелесть!

И она погнала мула. Подъехав к дому, она быстро обежала аллеи сада, клумбы, — и чем ближе она осматривала его, тем более находила всюду сходства с громадным садом при дворце в Равенне. В доме она заметила то же сходство с квартирой, которую они занимали, когда жили во дворце. Особенно ее комната: те же занавесы, та же мебель, картины, статуэтки, вазы. Какая прелесть и какое приятное воспоминание!

— О Корбулон, как мог ты построить все это? — спросила она.

Но Корбулон ничего не понимал, — одно ясно, что здесь совершено колдовство!

— Вот идет хромой Коппадокс! Слава Богу, хоть он не околдован! Он все объяснит нам!.. Эй, Коппадокс, ступай скорее сюда, объясни, что тут было?

Хромой великан приблизился и, прерываемый частыми вопросами, рассказал:

— Несколько недель назад, когда ты, мой господин, прислал меня сюда, чтобы приготовить дом для матроны [*], явился однажды какой-то знатный римлянин с целой толпою рабов и рабочих и громадными телегами, нагруженными до верха. Он спросил меня, это ли та дача, которую Корбулон купил для вдовы Боэция, и когда я ответил: «эта», он заявил, что он — главный смотритель садов в Равенне, что один знатный римлянин, старый друг Боэция, желает позаботиться о семье казненного и поручил ему устроить и украсить эту дачу. Но, опасаясь преследования со стороны тирана, друг этот не хочет открывать своего имени. И вслед затем закипела работа. Он скупил все ближайшие участки земли, развел сады, вырыл пруд, устроил фонтаны, беседки, выстроил дом. Я сначала боялся, думая: «а что, если за все это придется расплачиваться моему господину? Несдобровать мне тогда!» И несколько раз хотел я дать тебе знать, что тут делается. Но римлянин частью лаской, частью силой не пускал меня отсюда, говорил, что все это должно быть сюрпризом для матроны. И только три дня назад все работы были окончены, он отпустил работников и сам уехал, щедро расплатившись за все. А теперь, господин, вот что я скажу тебе, — добавил раб, — конечно, ты можешь меня наказать или запереть в тюрьму. Можешь велеть высечь плетями. Ты все можешь. Потому что ты ведь господин, а я раб. Но подумай, справедливо ли было бы это? Ты оставил меня смотреть за парой грядок капусты и репы, а под моей рукой выросла такая прелесть.

[*] — Матронами в Риме назывались знатные дамы.

Слезы благодарности выступили на глазах двух женщин, когда они выслушали рассказ: «О, есть еще благородные люди на земле! Есть еще друзья у семьи Боэция!» И горячая молитва за неизвестного друга вырвалась из глубины их душ.

Целые дни Камилла проводила на воздухе. Часто, не довольствуясь садом, она в сопровождении Дафнидионы, молоденькой дочери верного Корбулона, уходила в лес, который тянулся за садом. Однажды девушки зашли дальше обыкновенного. День был нестерпимо жаркий, и их начала мучить жажда. Вода была холодная и чистая, но вытекала такой тоненькой струйкой, что было трудно собрать ее столько, чтобы утолить жажду.

— О как жаль прекрасной влаги! — вскричала Камилла. — Вот если бы ты видела, как прелестно устроен источник в саду Равенны! Струя вытекает из бронзовой головы Тритона, бога моря, и собирается в широкий бассейн из темного мрамора. А здесь, как жаль! Чудная влага пропадает.

Через несколько дней девушки снова отправились в лес и подошли к месту, где был источник. Вдруг Дафнидиона, громко вскрикнув, остановилась и в ужасе молча указала рукой на место, где был источник. Камилла взглянула и также остановилась в изумлении: струя вытекала из бронзовой головы Тритона, и вода собиралась в широком бассейне из темного мрамора. Суеверная Дафнидиона ни минуты не сомневалась, что это дело лесного духа. Поэтому, закрыв лицо руками, чтобы не увидеть духа, так как это было дурным предзнаменованием, опрометью бросилась бежать домой. Но Камилла не верила в существование духов. «Конечно, кто-нибудь подслушал мои слова, когда мы здесь гуляли последний раз, — подумала она. — Но в таком случае, этот человек должен быть и теперь где-нибудь поблизости, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на нас его сюрприз». И с этою мыслью она внимательно огляделась. Ветви одного из соседних кустов чуть заметно колыхались, Камилла бросилась туда. В эту минуту из куста вышел юноша.

— Я открыт, — в смущении сказал он тихим голосом.

— Аталарих! Король! — вскричала Камилла в испуге. Целый рой мыслей пронесся в ее голове и сердце, и она почти без сознания опустилась на траву. Молодой король с испугом и восхищением смотрел на нее, и яркая краска залила его бледное лицо.

— Теперь бы умереть! — прошептал он, — тут, подле нее!..

В это мгновение Камилла пошевелила рукою. Это движение привело короля в себя. Он зачерпнул воды из мраморного бассейна и смочил виски девушки. Та открыла глаза, быстро оттолкнула руку короля и с громким криком: — Варвар! Убийца! — вскочила и бросилась бежать. Аталарих не последовал за нею. «Варвар, убийца!» — со страшной болью повторил он и закрыл лицо руками.

ГЛАВА IV

Со страшными рыданиями бросилась Камилла к матери и рассказала ей свои открытия: не было сомнения, дачу устроил он же, этот сын убийцы ее отца. Нетрудно было также понять, и почему сделал он это: он любил ее. Самые разнородные чувства боролись в душе девушки.

Она росла во дворце Теодориха. Целые дни девочка проводила вместе с бледным, красивым маленьким Аталарихом, который был всегда так ласков с ней, так весело играл и рассказывал такие чудные истории. Дети были очень дружны и привязаны друг к другу. Проходили годы. Дети обратились в молодых людей, и детская дружба постепенно и незаметно начала переходить в иное, более горячее чувство. Но тут разразился удар над Боэцием. Его казнили, семью его лишили имущества и сослали. Все окружавшие ее теперь — мать и друзья — ненавидели варвара-тирана и всю его семью, и говорили только о мести. Под влиянием этих толков и тоски по отцу, Камилла также стала ненавидеть Теодориха и его внука Аталариха.

И вот этот ненавистный враг, потомок проклинаемого ею рода, на котором лежала кровь ее мученика-отца, — он осмеливается выказывать ей свою любовь. Тиран Италии осмеливается надеяться, что дочь Боэция…

Рустициана, узнав, в чем дело, также страшно взволновалась и тотчас пригласила Цетега.

— Скажи же, что нам делать теперь? — спросила она, рассказав ему все, — как спасти мое дитя? Куда везти ее?

— Куда? — ответил Цетег, — в Равенну, ко двору.

— И ты можешь так зло шутить в такую минуту? — вскричала вдова.

— Я не шучу. Слушай. Ты знаешь, что на королеву я имею безграничное влияние, она вполне в моей власти. Но с этим мальчишкой — сам не понимаю, почему — я ровно ничего не могу поделать. Изо всех готов он один, если не видит меня насквозь, то подозревает и не доверяет мне. И часто, очень часто он мешает мне действовать, — его слова, конечно, влияют на его мать, и часто влияют сильнее, чем мои доводы. И чем дальше, тем он будет, конечно, опаснее, потому что становится старше, сильнее и умнее. Он и теперь умен не по летам. Так вот, видишь ли, до сих пор никто из нас не мог еще справиться с этим мальчишкой. Теперь же, благодаря его любви к Камилле, мы через нее будем управлять и им:

— Никогда! — вскричала с негодованием Рустициана. — Пока я жива — никогда!.. Я — при дворе тирана! Моя дочь, дочь Боэция — любовница Аталариха! Да его окровавленная тень…

— Хочешь отомстить за эту тень? Хочешь уничтожить готов? Ну, так не раздражай меня и делай, что тебе говорят. Ведь не о себе же я хлопочу, не за себя хочу мстить: мне не сделали ничего дурного. Ты же сама вытащила меня из моего уединения, упросила стать во главе заговора, уничтожить Амалов. А теперь ты раздумала? Не хочешь? Ну, прощай, я возвращаюсь к своим книгам.

— Подожди, не уходи. Дай мне опомниться. Ведь это так ужасно — пожертвовать Камиллой!

— Кто же тебе говорит, что Камилла будет жертвой! Не она, а сам Аталарих. Камилла должна не любить, а только властвовать над ним. Или боишься за сердце твоей дочери? — прибавил он, пристально взглянув на вдову.

— Моя дочь! Полюбить его! Да я собственными руками задушила бы ее!

— Хорошо, — задумчиво ответил префект. — Я сам поговорю с ней.

И он прошел в комнату Камиллы. Девушка с детства привыкла находить в нем защитника и помощника. Поэтому и теперь, увидя его, быстро встала ему навстречу и доверчиво заговорила:

— Ты знаешь, вероятно, все. И пришел помочь нам?

— Да, я пришел помочь тебе отомстить.

— Отомстить! — вскричала девушка. — Но как же?

До сих пор Камилла плакала, думала о бегстве отсюда, но мысль о мести не приходила ей в голову. Теперь же вся кровь вскипела в ней: месть, месть за смерть отца, за оскорбление, нанесенное ей! И глаза ее заблестели.

— Слушай. Ни одной женщине в мире не сказал бы я того, что теперь скажу тебе. Слушай: в Риме составился сильный заговор против господства варваров. Меч занесен уже, и теперь отечество, тень твоего отца призывают тебя, чтобы опустить его на голову тирана.

— Меня? Я должна мстить за отца? Говори же скорее, что надо делать.

— Надо принести жертву.

— Все, что хочешь, свою кровь, жизнь! — вскричала девушка.

— Нет, ты должна жить, чтобы наслаждаться победой. Слушай: король любит тебя. Ты должна ехать в Равенну, ко двору, и погубить его. Мы все не имеем никакой власти над ним. Только ты, в силу этой любви, можешь управлять им. И этой властью ты воспользуешься, чтобы отомстить за себя и отца и погубить его.

— Его погубить! — странно тихо сказала Камилла, и голос ее задрожал, а на глазах заблестели слезы. Префект молча взглянул на нее.

— Извини, — холодно сказал он наконец. — Я не знал, что дочь Боэция любит тирана. Я ухожу.

— Что? Я люблю его? — с болью вскричала Камилла. — Как ты смеешь говорить это! Я его ненавижу, ненавижу так, как я никогда даже не подозревала, что могу ненавидеть.

— Докажи!

— Хорошо. Он умрет. Завтра… нет, сегодня же мы поедем в Равенну.

Она его любит, — подумал префект. — Но это не беда, она еще не сознает этого.

ГЛАВА V

Несколько недель уже Рустициана с дочерью живет при дворе. Но Камилла ни разу еще не видела короля. Он был сильно болен. Несколько недель назад он ездил охотиться в горы, и однажды приближенные нашли его без чувств у источника. Его привели в чувство, привезли домой. Но он тяжело заболел. Теперь, говорят, ему лучше, но врачи все еще не позволяют ему выходить из комнаты.

В чувствах Камиллы по отношению к королю постепенно произошла перемена: ненависть, жажда мести начала постепенно смягчаться жалостью к больному. Живя при дворе, ей часто приходилось слышать, с каким терпением он выносит тяжелую болезнь, как благодарен за малейшую услугу, как благородно кроток. И в сердце ее оживала привязанность. Но она старалась заглушить ее воспоминанием о казни отца. А когда сердце подсказывало ей, что несправедливо взваливать чужую вину, — ведь не он, а его дед казнил Боэция, — она сама возражала: а почему он не помешал злодейству?

В этой борьбе разнородных чувств проходили дни, недели. Однажды Камилла проснулась на рассвете. В комнате было душно, а на дворе так прохладно, хорошо. Она встала и пошла в сад. Там на берегу стоял полуразрушенный храм Венеры. Мраморные ступени храма спускались почти к самому берегу моря. Туда и направилась Камилла. Но, подойдя к лестнице, она увидела там Аталариха. Он сидел на ступени и задумчиво смотрел на море. Встреча была так неизбежна, что девушка, растерявшись, остановилась. Король, увидя ее, также смутился в первую минуту, но тотчас овладел собою и спокойно заговорил, вставая:

— Извини, Камилла, я не мог думать, чтобы ты пришла сюда в это время. Я сейчас уйду, только не выдавай меня: моя мать и врачи зорко наблюдают за мной, так что днем мне невозможно уйти от них. А я чувствую, как мне полезен морской воздух. Он так освежает, укрепляет. Прощай же, я знаю, что ты не выдашь меня.

И он начал спускаться со ступеней.

— Нет, король готов. Останься. Я не имею ни права, ни желания мешать тебе. Я ухожу.

В эту минуту над морем взошло солнце, и лучи его образовали на гладкой, как зеркало, поверхности воды широкую золотую дорогу, залили развалины храма и статуи на лестнице.

— О Камилла, — вскричал король, — взгляни, какая прелесть! Помнишь, как мы в детстве играли здесь, мечтали и воображали, что эта золотая дорога из солнечных лучей на море ведет к островам блаженных.

— Да, к островам блаженных! — повторила Камилла, удивляясь, с какой легкостью он отдалял воспоминание о их последней встрече.

— А знаешь — продолжал король, — я должен повиниться перед тобой.

Камилла покраснела: вот теперь он заговорит об украшении дачи, об источнике. Но Аталарих спокойно продолжал:

— Помнишь, как часто спорили мы в детстве о том, чей народ лучше. Ты превозносила римлян и их героев, я — своих готов. А когда блеск твоих героев грозил затмить моих, я смеялся и говорил: «А все таки настоящее и живое будущее принадлежит моему народу». Теперь я не скажу этого. Ты победила, Камилла.

— А, ты осознал, что твой народ не может сравниться с нами.

— Мы уступаем вам только в одном: в счастье. Мой бедный, прекрасный народ! Мы забрались сюда, в чуждый нам мир, в котором не сможем укрепиться. Мы подобны чудному цветку с вершины Альп, который занесен бурей вниз, на пески долины. Он не сможет укорениться там. Так и мы здесь завянем и умрем.

И он с тоской смотрел вдаль, на море.

— Зачем же вы пришли сюда? — резко спросила Камилла. — Зачем вы перебрались через эти горы, которые Господь поставил, как вечную преграду между вами и нами?

— Зачем? — повторил Аталарих, не глядя на девушку, а как бы про себя. — А зачем мотылек летит на яркое пламя? Оно жжет, но боль не удерживает мотылька и он снова и снова возвращается, пока это пламя не пожрет его. Совершенно то же с моими готами. Оглянись кругом: как прекрасно это темно-синие небо, это чудное море, а там дальше — величественные деревья, и среди них, залитые солнцем, блестят мраморные колонны! А еще дальше, на горизонте, громоздятся высокие горы, а на море зеленеют чудные островки. И надо всем этим мягкий, теплый, ласкающий воздух, который все освежает. Вот те чары, которые вечно будут привлекать и погубят нас.

Глубокое волнение короля передалось и Камилле. Но она не захотела поддаться ему и холодно ответила:

— Целый народ не может поддаться чарам вопреки рассудку.

— Может! — вскричал король с такой страстью, что девушка испугалась. — Говорю тебе, девушка, что целый народ, как и отдельный человек, может поддаться безумной любви, какой-нибудь сладкой, но гибельной мечте. Может, Камилла. В сердце есть сила, которая действует на нас гораздо сильнее, чем рассудок, и часто ведет нас к заведомой гибели. Но ты этого не понимаешь, и дай Бог, чтобы никогда ты не испытывала этого. Никогда! Прощай.

И он быстро повернулся и пошел во дворец. Камилла несколько минут смотрела ему вслед, а затем, задумавшись направилась домой.

ГЛАВА VI

После этого утра молодые люди виделись ежедневно. Врачи разрешили королю гулять, и каждый вечер он несколько часов проводил в обширном саду. Сюда же выходила и Рустициана с дочерью. Вдова большею частью оставалась с Амаласвинтой, а молодые люди, разговаривая, уходили вперед. Амаласвинта видела, что сын ее все сильнее привязывается к Камилле. Но она не препятствовала этому, напротив, была даже рада ее влиянию, так как Аталирих теперь стал гораздо спокойнее и мягче с нею, чем был раньше.

Камилла чувствовала, как ее злоба и ненависть к королю ослабевали с каждым днем. С каждым днем она яснее понимала благородство его души, его глубокий ум и поэтическое чувство. С большим усилием заставляла она себя смотреть на него, как на убийцу своего отца. И все громче говорило в ней сомнение: справедливо ли ненавидеть Аталариха только за то, что он не помешал казни, которую вряд ли мог бы предотвратить. Давно уже ей хотелось откровенно поговорить с ним, высказать ему все. Но она считала такую откровенность изменой своему отцу, отечеству и собственной свободе, и молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывалась к нему, что его присутствие стало уже необходимым для нее.

Аталарих же ни одним звуком, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства.

Даже Рустициана и Цетег, которые зорко наблюдали за ним, были поражены его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна.

— Подожди, — говорила она Цетегу, — подожди еще несколько дней, и он будет в наших руках.

— Да, пора бы уже действовать. Этот мальчишка принимает все более повелительный тон. Он не доверяет уже ни мне, ни Кассиодору, ни даже своей слабой матери. Он вступил в сношение с опасными людьми: со старым Гильдебрандом, Витихисом и их друзьями. Он настоял, чтобы государственный совет собирался не иначе, как в его присутствии. И на этих совещаниях он уничтожает все наши планы. Да, так или иначе, но это надо кончить.

— Говорю тебе, потерпи еще всего несколько дней, — успокаивала его Рустициана.

— Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему любовный напиток? — улыбаясь, спросил он.

— Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния; иначе он не подействует.

Цетег с удивлением взглянул на нее.

— Как, вдова Боэция верит такому вздору! — вскричал он наконец.

— Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие.

— Но как же ты дашь ему напиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в отравлении!

— Не бойся. Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать каждый вечер после прогулки стакан вина, к которому подмешивают какие то капли. Этот стакан ставят обыкновенно вечером на стол в старом храме Венеры. Я туда и волью напиток.

— А Камилла знает об этом?

— Храни Бог! Не проговорись ей и ты: она предупредит его.

В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери.

— Что случилось? — спросил Цетег.

— Ах, он никогда не любил меня! — вскричала Камилла. — Он относится ко мне с каким-то состраданием, снисходительностью. Часто замечала я на его лице выражение тоски, боли, точно я чем-то глубоко оскорбила его, точно он благородно прощает мне что-то, приносит жертву.

— Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят.

— Аталарих вовсе не мальчик! — вскричала Камилла, и глаза ее загорелись. — Над ним нельзя смеяться!

— А? — с удивлением спросила Рустициана. — Так ты не ненавидишь больше короля?

— Ненавижу всеми силами души, — ответила девушка. — И он должен умереть, но смеяться над ним нельзя.

Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля к самостоятельности: он сам созвал государственный совет, — право, которыми раньше пользовалась Амаласвинта. Когда все собрались, король начал:

— Моя царственная мать, храбрые готы и благородные римляне! Нашему государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король его.

Никогда еще не говорил он таким языком, и все в удивлении молчали. Наконец Кассиодор начал:

— Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор…

— Мой преданнейший слуга Кассиодор молчит, пока его король и повелитель не обратится к нему за советом, — прервал его король. — Мы очень, очень недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей царственной матери, и считаем необходимым немедленно исправить их ошибки. До сих пор мы были слишком молоды и больны. Теперь уже чувствуем себя вполне способным приняться за дело и сообщаем вам, что с настоящего дня регентство отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки.

Все молчали. Никто не желал получить замечание, подобное тому, какое получил Кассиодор. Наконец, Амаласвинта, почти оглушенная этой внезапной энергией в сыне, заметила:

— Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора…

— Законами императора, мать, пусть руководятся римляне. Мы же — готы и живем по готскому праву: германские юноши становятся совершеннолетними с той минуты, когда народное собрание признает их способными носить оружие. Вот почему мы решили пригласить всех военачальников, графов и вообще всех свободных мужей нашего народа изо всех провинций государства на военные игры в Равенну через две недели.

— Через две недели! — заметил Кассиодор, — но в такой короткий срок невозможно разослать приглашения.

— Это уже сделано. Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф Витихис позаботился обо всем.

— Кто же подписал декреты? — спросила Амаласвинта, едва придя в себя.

— Я сам, дорогая мать. Надо же показать приглашенным, что я могу действовать самостоятельно.

— И без моего ведома? — продолжала регентша.

— Без твоего ведома я действовал потом, что ты бы ведь не согласилась, и тогда мне пришлось бы действовать без твоего согласия.

Все молчали, и король продолжал:

— Кроме того, мы находим, что нас окружает слишком много римлян и слишком мало готов. Поэтому мы вызвали из Испании наших храбрых герцогов Тулуна, Питцу и Иббу. Вместе с графом Витихисом эти три храбрых воина осмотрят все крепости, войска и корабли государства, позаботятся об исправлении всех недостатков в них.

«Необходимо тотчас спровадить их подальше», — подумал про себя Цетег.

— Дальше мы вызвали снова ко двору нашу прекрасную сестру Матасвинту. Она была изгнана в Тарент за то, что отказалась выйти за престарелого римлянина. Теперь она должна возвратиться, — этот лучший цветок нашего народа, — и украсить собою наш двор.

— Это невозможно! — вскричала Амаласвинта. — Ты нарушаешь права не только королевы, но и матери.

— Я глава семейства, — ответил король.

— Но неужели ты думаешь, сын мой, что готские военачальники признают тебя совершеннолетним?

Король покраснел, но, прежде чем успел ответить, раздался суровый голос подле него:

— Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю тебе: он может помериться с каждым врагом. А о ком старый Гильдебранд говорит так, того и все готы признают способным.

Громкие крики одобрения со стороны присутствующих готов подтвердили слова старика. Цетег видел, как все его планы рушатся. Он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен. Но, прежде чем он решил вмешаться, король произнес:

— Префект Рима, Цетег!

Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед.

— Я здесь, мой король и повелитель, — ответил он.

— Не имеешь ли ты чего-либо важного сообщить нам из Рима? Каково настроение воинов там? Как относятся они к готам?

— Они уважают их, как народ Теодориха.

— Нет ли каких-либо оснований опасаться за спокойствие в городе? Не подготовляется ли там что-либо особенное? — продолжал допрашивать король.

— Нет, ничего, — ответил Цетег.

— В таком случае, ты или плохо знаком с настроением Рима. Неужели я должен сообщить тебе, что делается во вверенном тебе городе? Рабочие на твоих укреплениях поют песни, в которых смеются над готами, надо мною. Твои воины во время военных упражнений произносят угрожающие речи. По всей вероятности, образовался обширный заговор, во главе которого стоят сенаторы, духовенство. Они собираются по ночам в неизвестных местах. Соучастник Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там и скрывается… знаешь ли где? В саду твоего дома.

Глаза всех устремились на Цетега, — одни в изумлении, другие с гневом, иные со страхом. Амаласвинта дрожала за своего поверенного. Он один остался совершенно спокоен. Молча, холодно, смотрел он в глаза королю.

— Защищайся же! — закричал ему король.

— Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда.

— Тебя сумеют принудить.

Префект презрительно сжал губы.

— Принудить? — повторил он. — Меня можно убить по подозрению, — конечно, мы, итальянцы, знаем уже это по опыту. Но оправдываться я не стану: защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила.

— Не беспокойся, с тобой поступят по закону. Выбирай себе защитника.

— Я сам буду защищать себя, — ответил префект. — Кто обвиняет меня?

— Я, — ответил голос, и вперед выступил Тейя. — Я, Тейя, сын Тагила, обвиняю тебя, Цетега, в измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец, в том, что ты хочешь предать Италию в руки византийцев.

— О нет, — ответил Цетег, — этого я не хочу. Докажи свои обвинения.

— Две недели назад я сам видел, как Альбин, закутанный в плащ, входил в твой сад. Я уже раньше два раза видел его по ночам, но не узнал. А на этот раз хорошо узнал его, хотя и не успел захватить.

— С каких это пор граф Тейя, комендант войска, исполняет по ночам обязанности шпиона? — с насмешкой спросил Цетег.

— С тех пор, как ему пришлось иметь дело с Цетегом, — спокойно ответил Тейя и затем продолжал, обращаясь к королю, — Хотя Альбину и удалось убежать, но он выронил вот этот список. Возьми его.

И он подал королю свиток. Тот просмотрел его.

— Это список имен знатнейших римлян. Против некоторых сделаны заметки, но условным шифром. Возьми, Кассиодор, разбери их. Ну, а ты, Цетег, признаешь ли теперь себя виновным? Нет? Во всяком случае, обвинение очень основательно. Ты, граф Витихис, сейчас отправишься в Рим, арестуешь означенных в этом списке лиц и произведешь тщательный обыск в их домах, и в доме префекта также. А ты, Гильдебранд, арестуешь префекта. Возьми у него оружие.

— Нет, — вскричал префект. — Я сенатор Рима и потому имею право, внеся залог, остаться свободным до окончания дела. Я ручаюсь всем своим состоянием, что не сделаю шагу из Равенны за это время.

— О король, — умоляюще обратился к нему Гильдебранд, — не слушай его! Позволь мне задержать его!

— Нет, — ответил король. — С ним надо поступить по закону, без всякого насилия. Пусть идет. Ведь ему надо подготовиться к защите: обвинение было так неожиданно. Завтра в этот час мы сойдемся для суда.

ГЛАВА VII

— Нет сомнения, — говорил час спустя Кассиодор, сидя в комнате Рустицианы, — нет сомнения, что Аталарих — весьма опасный противник. Он вполне принадлежит готской партии, — Гильдебранда и его друзей. Он погубит перфекта. И кто бы мог подумать! Таким ли он был во время процесса твоего мужа, Рустициана?

Камилла насторожила внимание.

— Во время процесса моего мужа? Что же он делал тогда? — спросила вдова.

— Как? Разве ты не знаешь? Когда Теодорих присудил Боэция и сыновей его к казни, мы все — я, Амаласвинта и другие друзья его — все мы умоляли короля о помиловании и не отступали до тех пор, пока он наконец не рассердился и поклялся своей короной, что засадит в самую мрачную темницу того, кто осмелится еще хоть слово сказать о Боэции. Что же было нам делать? — мы замолчали. Да, все мы, взрослые мужи, испугались. Только Аталарих, тогда еще совсем ребенок, не испугался: он бросился к ногам разгневанного деда и плакал, и продолжал умолять пощадить его друзей. Теодорих исполнил угрозу: позвал стражу и велеть засадить внука в подземелье замка, а Боэция тотчас казнить. Целый день мальчик просидел а тюрьме. Наступил вечер. Король сел ужинать и не выдержал: подле него не было его любимца-внука. Он вспомнил, с каким благородным мужеством этот мальчик отстаивал своих друзей, забывая о себе. Долго сидел он, задумавшись, над своей чашей с вином. Наконец решительно отодвинул ее, встал, сам спустился в подземелье, открыл дверь темницы, обнял внука и по его просьбе пощадил жизнь твоих сыновей, Рустициана.

Камилла едва переводила дыхание во время рассказа. Теперь она быстро вскочила с места и бросилась из комнаты. «Скорее, скорее к нему!» — думала она.

Кассиодор также вскоре ушел. Рустициана осталась одна. Долго, долго сидела она, точно оглушенная: все, казалось ей, погибло. Ей не удастся отомстить!

Перед вечером к ней зашел Цетег. Он был холоден и мрачен, но спокоен.

— О Цетег! — вскричала вдова, — все погибло!

— Ничего не погибло. Надо быть только спокойным, — отвечал он. — И действовать быстро, не медля.

— Затем, окинув быстрым взглядом всю комнату и видя, что они одни, он вынул из кармана склянку и подал ее Рустициане.

— Твой любовный напиток слишком слаб, Рустициана. Вот другой посильнее. Возьми его.

Вдова догадалась, что было в склянке, и со страхом взглянула на префекта.

— Бери скорей и не думай ни о чем. Сегодня же, слышишь, непременно сегодня король должен выпить это. Иначе все погибло, завтра будет уже поздно.

Но Рустициана все еще медлила и с сомнением смотрела на флакон.

Тогда перфект подошел к ней ближе и, положив руку ей на плечо, сказал:

— Ты медлишь? А знаешь ты, что теперь стоит на карте? Не только наши планы! Нет, слепая мать. Знай: Камилла любит, любит короля всеми силами молодой души. Неужели же дочь Боэция будет любовницей тирана?

Рустициана громко вскрикнула: последнее время она и сама подозревала это, слова префекта только подтвердили ее подозрения.

— Хорошо, — сказала она, сжимая флакон в руке. — Король выпьет его сегодня.

Префект, быстро простившись, вышел.

«Ну, принц, ты быстр, но я быстрее. Ты осмелился стать на моей дороге, — неси же и последствия». И он медленно пошел домой и весь день старался держаться в обществе, на виду у всех.

Перед вечером Камилла сидела на ступеньках храма Венеры. Теперь она уже не считала свою любовь к королю преступлением: разве можно его винить в смерти отца? Он сделал все, что было возможно для его спасения, сделал больше, чем другие. И братьев ее спас он же. Да, ей нечего стыдиться этой любви. Что ей за дело до того, что он гот, варвар?.. Он прекрасен, умен и благороден. Завтра же она объявит матери и префекту, что отказывается от мести, а затем сознается во всем королю и будет просить прощения у него. Он так великодушен, простить, а потом, потом… И девушка погрузилась в самые радужные мечты.

ГЛАВА VIII

Вдруг она услышала быстрые шаги. Это был король. Но какая перемена: всегда опущенная голова высоко поднята, осанка мужественная, решительная.

— Здравствуй, Камилла, — весело вскричал он, увидя ее, — видеть тебя — лучшая награда после этого жаркого дня.

Камилла смутилась, покраснела.

— Мой король! — прошептала она.

Аталарих с радостным удивлением взглянул на нее: никогда еще не называла она его так, никогда и не смотрела так на него.

— Твой король? — повторил он. — Боюсь, что ты не захочешь так называть меня, когда узнаешь все, что произошло сегодня.

— Я знаю все.

— Знаешь? Так будь же справедлива, не осуждай меня. Право, я не тиран и люблю римлян, — ведь это же твой народ. Но я обязан охранять наше государство, создание моего великого деда. И я буду охранять его строго, неусыпно, и горе руке, которая посягнет на него! Конечно, — с грустью добавил он, — быть может, звезды осудили уже его, но я — его король и должен стоять или пасть вместе с ним.

— Ты говоришь истину, Аталарих, как подобает королю.

— Благодарю, Камилла. Как ты сегодня справедлива и добра! Но видишь ли, благо этого государства — для меня все. Ты ведь знаешь, чем я был: больным, заблуждающимся мечтателем. Но вот однажды я понял, что этому государству грозит опасность, понял, что я обязан охранять его. И я принялся за дело. И чем больше я трудился, тем сильнее привязывался к своему народу. И эта гордая, боязливая и бдительная любовь к готам укрепила мою душу, утешила меня… в другой, очень тяжелой потере. Что мое личное счастье — в сравнении с благом этого народа? И эта мысль, — видишь, — сделала меня здоровым и сильным, таким сильным, что, право, я мог бы теперь одолеть самого сильного врага. Меня мучит бездействие. Но взгляни, как чудно садится солнце! Море так тихо, и золотая дорога опять протянулась по нем. Поедем немного покататься в лодке, прошу тебя.

— На острова блаженных? — с улыбкой спросила Камилла.

— Да, к островам блаженных! — ответил король и, увлекая Камиллу, быстро вскочил в лодку, отомкнул серебряную цепь, которой лодка была прикована к набережной, и с силой оттолкнул лодку от берега. Легкая лодка быстро понеслась по гладкой поверхности залива.

Некоторое время оба молчали. Король, стоя, греб, о чем-то глубоко задумавшись. Камилла с восхищением любовалась его благородным лицом, освещенным лучами заходящего солнца.

Наконец король заговорил:

— Знаешь, о чем я думал теперь? Какое великое счастье — сильной рукой вести свое государство, свой народ к блеску и славе! А ты, Камилла, о чем думала?

Девушка покраснела и смешалась.

— Говори же, Камилла. Будь откровенна в этот чудный вечер. Ты смотришь так кротко, у тебя были добрые мысли.

— Я думала, как счастлива должна быть та женщина, которая может довериться сильной, верной руке любящего человека, который поведет ее через волны жизни.

— Да, Камилла, но верь мне, что и варвару можно доверяться.

— Ты не варвар, — горячо заговорила девушка. — Человек, который так благодарно мыслит, так великодушно действует, прощает самую черную неблагодарность, такой человек вовсе не варвар. Он нисколько не ниже любого Сципина.

— Камилла! — в восторге вскричал Аталарих: Камилла, не грежу ли я? Ты ли говоришь это? и мне?

— Я хочу сказать больше, Аталарих, — быстро продолжала девушка. — Я хочу просить у тебя прощения за то, я так жестоко отталкивала тебя. Ах, это была только стыдливость и страх… Но что это? Нас догоняют, мать, придворные.

Действительно, от берега отчалила лодка, в которой сидела Рустициана с несколькими придворными. После ухода префекта вдова пошла искать свою дочь. В саду ее не было. Она подошла к храму Венеры, Камиллы не было и здесь. А на мраморном столике стояло вино, приготовленное для короля. Взгляд ее в эту минуту упал на море, и она увидела лодку, в которой дочь ее ехала наедине с королем. Вспомнив слова префекта, она в страшном гневе вбежала в храм и вылила а серебряную чашу с вином все содержимое флакона. Затем позвала людей, села в лодку и велела гребцам догонять лодку короля. Когда она спускалась со ступеней набережной, из-за угла вышла группа римлян, в среде которых был и перфект. Он подошел к ней и подал руку, помогая войти в лодку.

— Все сделано, — шепнула ему Рустициана и велела отчаливать.

В эту именно минуту Камилла заметила ее и, рассчитывая, что король повернет судно, встала. Но Аталарих вскричал:

— Нет, нет! Я не позволю похитить у меня этот час, лучший в моей жизни. Нет, Камилла, ты должна договорить, высказать мне все. Поедем дальше, пристанем к тому острову. Там они не найдут нас.

И он с такой силой налег на весла, что лодка полетела стрелой. Вдруг сильный толчок остановил судно.

— Боже! — вскричала Камилла, вскакивая с места. — В лодке течь, мы погибнем!

Действительно, вода широкой струею вливалась в лодку со дна.

Король быстро осмотрелся.

— Ах, — страшно побледнев, воскликнул он, — это «Иглы Амфитриды». Да, мы погибнем.

«Иглами Амфитриды» назывались две остроконечные скалы, которые едва выдавались над поверхностью моря между берегом и ближайшим островком. Аталарих хорошо знал, где они находятся, и всегда легко обходил их. Но сегодня он засмотрелся в глаза девушки и забыл о скалах. Лодка с разгону ударилась об одну из них и получила пробоину Спасения действительно не было. Островок был, положим, уже не далеко, но доплыть туда с Камиллой он не мог. Удержаться на скале, пока подоспеет помощь с берега, тоже не было возможности: вершина скалы была так остра, что на ней птица не удержалась бы. Вода же прибывала быстро, — минуты через две-три лодка должна потонуть. Аталарих быстро сообразил все это.

Да, Камилла, ты должна умереть, — и я, я причиной этому!

— Умереть! Теперь! Нет, Аталарих, теперь я хочу жить, жить с тобою.

Эти слова, голос, которым они были сказаны, кольнули его прямо в сердце. Он с отчаянием осмотрелся еще раз, — но нет! Ничего нельзя сделать. Вода прибывала сильнее.

— Нет, милая, нет надежды. Мы погибли. Простимся поскорее.

— Прощаться?.. Нет? — решительно ответила Камилла. — Уж если мы должны погибнуть, то — прочь страх, который сдерживает живых! Я готова умереть с тобою, но прежде ты должен все знать, — как я люблю тебя давно уже, — всегда. Вся моя ненависть была только замаскированной любовью. Боже, я любила тебя даже тогда, когда думала, что должна ненавидеть, — и она покрывала быстрыми поцелуями его лоб, глаза, щеки. — А теперь пусть приходит смерть. Я готова. Но зачем же тебе умирать? Один, ты можешь доплыть до острова. Бросайся скорее в воду, спасайся, прошу тебя.

— О нет, — горячо вскрикнул Аталарих, — лучше умереть с тобой, чем жить без тебя. После такой долгой тоски я наконец узнал, что ты меня любишь, — и вдруг расстаться! Нет! С этого часа мы принадлежим друг другу. Идем, Камилла, лодка уже начинает погружаться. Бросимся в море.

И, охватив ее, он занес уже ногу над бортом, как вдруг из груди обоих вырвался громкий крик радости: из-за узкой полоски земли, которая недалеко от них вдавалась в море, с быстротой молнии неслось судно прямо к ним. Несколько секунд, — и оба спасены. Это было небольшое сторожевое готское судно, которым командовал Алигерн, двоюродный брат Тейи. Он услышал крик, узнал короля и на всех парусах бросился на помощь.

— Благодарю, храбрые друзья, — сказал Аталарих, придя в себя. — Благодарю, вы спасли не только своего короля, но и королеву.

Матросы и солдаты с удивлением смотрели на него и Камиллу, которая плакала от радости.

— Да здравствует прекрасная молодая королева! — вскричал рыжебородый Алигерн, а за ним и вся команда.

В эту минуту судно проходило мимо лодки Рустицианы. Ее гребцы тоже видели, как лодка короля ударилась о скалу. Но они были еще далеко и, несмотря на все усилия, не могли вовремя поспеть на помощь утопавшим. Когда они объяснили это Рустициане, та без чувств упала на дно. Но громкие, восторженные крики солдат привели ее в себя. С удивлением оглядывалась она вокруг. Что это? Не грезит ли она? Действительно ли она видела Камиллу в объятиях короля? Действительно ли слышала крик: «Да здравствует королева!»

На берегу между тем собрались все знатные готы и римляне. Весть об опасности, которой подвергался король, быстро разнеслась по дворцу, и все бросились к берегу.

— Смотрите, готы и римляне! Вот ваша молодая королева! — обратился к ним Аталарих, стоя на ступенях храма. Бог смерти обручил нас, не правда ли, Камилла?

Она взглянула на него и вдруг страшно испугалась — Аталарих был бледен как мертвец, слегка качался, и с трудом дышал: волнения этого дня, быстрый переход от страха к радости были слишком сильны для едва оправившегося от болезни юноши.

— Ради Бога, скорее вина, доктора! — вскричала Камилла. — Король нездоров.

Она подбежала к столу, схватила чашу с вином и поднесла ему. Цетег, затаив дыхание, наблюдал за ним. Король поднес чашу к губам, но затем вдруг опустил и, улыбнувшись, обратился к Камилле.

— Ты должна пить первая, как это принято делать германским королевам.

И он протянул ей бокал. Она его взяла.

Префект вздрогнул. В первую минуту он хотел броситься и вырвать чашу из ее рук. Но остановился: сделай он это, он бы погиб бы безвозвратно: завтра его судили бы не только как изменника, а как отравителя. Он погиб бы, а вместе с ним — и все будущее Рима. И из-за чего? Из- за влюбленной девушки, которая изменнически перешла на сторону его смертельного врага.

— Нет, — холодно сказал он сам себе, сжимая кулаки. — Она — или Рим! Пусть гибнет она.

И он спокойно смотрел, как она отпила несколько глотков из чаши, а затем передала ее королю, который сразу осушил чашу до дна.

Вздрогнув всем телом, он поставил чашу на стол.

— Идем в замок. Мне холодно, — сказал он, закутываясь в белый плащ, и повернулся, чтобы идти. Тут взгляд его встретился с глазами Цетега.

— Ты здесь? — мрачно сказал он и сделал шаг к нему, но в эту секунду опять задрожал и, громко вскрикнув, упал.

— Аталарих! — вскричала Камилла и упала подле него.

Из среды слуг выскочил старый Корбулон.

— Помогите! — кричал он. — Помогите, король умирает!

— Воды! Скорее воды! — закричал Цетег и, быстро схватив пустой кубок, бросился с ним к бассейну, хорошенько выполоскал его, чтобы в нем не осталось ни капли вина, и затем принес его королю, который лежал теперь на руках Кассиодора, между тем как Корбулон поддерживал голову Камиллы.

Молча, в ужасе стояли кругом придворные.

— Что случилось? — раздался вдруг крик Рустицианы, которая только теперь вышла на берег и подбежала к дочери. — Дитя мое, что с тобою?

— Ничего, — спокойно ответил Цетег. — Только обморок. Но молодой король умер. Повторился припадок его прежней болезни.

КНИГА III. АМАЛАСВИНТА

ГЛАВА I

Всю ночь просидела Амаласвинта молча у гроба сына. Он был поставлен в обширной подземной комнате, низкие своды которой поддерживались колоннами из черного мрамора. Дневной свет никогда не проникал сюда. Теперь она освещалась факелами. Здесь всегда подготавливались к погребению трупы членов царской семьи. Посреди комнаты стоял каменный саркофаг с телом молодого короля. На нем была темно-пурпурная мантия. В головах лежал его меч, щит и шлем. Старый Гильдебранд положил венок из дубовых ветвей на темные кудри. Бледное лицо умершего было прекрасно в своем торжественном спокойствии. В ногах его, в длинном траурном одеянии, сидела высокая фигура королевы регентши, склонив голову на левую руку, правая же бессильно спустилась вниз. Она не могла больше плакать.

Утром в комнату вошел беззвучными шагами Цетег. Торжественность обстановки повлияла даже на него: в нем заговорило сострадание. Но он быстро подавил его. Тихо приблизившись, прикоснулся он к спущенной руке королевы.

— Ободрись, королева, ты принадлежишь живым, а не мертвым.

Амаласвинта с испугом оглянулась:

— Ты здесь, Цетег? Зачем ты пришел?

— За королевой.

— О, здесь нет королевы, здесь только убитая горем мать, — с рыданием вскричала она.

— Нет, я не могу поверить этому, — спокойно возразил Цетег. — Государству грозит опасность, и Амаласвинта покажет, что и женщина может пожертвовать своим горем отечеству.

— Да, это надо сделать. Но взгляни, как он прекрасен, как молод! Как могло небо быть так жестоко?

«Теперь или никогда», — подумал Цетег и громко прибавил:

— Небо не жестоко, а строго справедливо.

— Что хочешь ты сказать? Что сделал мой благородный сын? В чем смеешь ты обвинять его?

— Я? Я — ни в чем. Нет. Но в Св. Писании сказано: «Чти отца и мать твою и долголетен будешь на земле». Вчера Аталарих восстал против своей матери, оказал ей неуважение, — и вот сегодня он лежит здесь. Я вижу в этом перст Божий.

Амаласвинта закрыла лицо руками. Она от всего сердца простила уже сыну его неповиновение ей. Но слова Цетега сильно подействовали на нее и пробудили в ней стремление к власти.

— Ты повелела, королева, прекратить мое дело и вызвала Витихиса назад. Витихису, конечно, следует быть здесь. Но я требую, чтобы мое дело расследовалось публично. Это мое право.

— Я никогда не верила твоей измене, — ответила королева. — Скажи мне только, что ты не слыхал ни о каком заговоре, и на этом все будет кончено.

Цетег немного помолчал, а затем спокойно сказал:

— Королева, я знаю о заговоре и пришел поговорить о нем. Я нарочно выбрал этот час и это место, чтобы сильнее запечатлеть в твоем сердце доверие ко мне. Слушай. Я был бы дурным римлянином, и ты сама презирала бы меня, королева, если бы я не любил более всего на свете свой народ, этот гордый народ, который и ты, иностранка, тоже любишь. Я знал, — тебе ведь это также известно, — что в сердцах этого народа пылает ненависть к вам, как к еретикам и варварам. Последние строгие меры твоего отца должны были еще более раздуть эту ненависть, — и я заподозрил существование заговора и действительно открыл его.

— И умолчал о нем?

— Да, умолчал. До нынешнего дня. Безумцы хотели призвать греков, изгнать при их помощи готов и затем признать власть Византии…

— Бесстыдные! — горячо возразила Амаласвинта.

— Глупцы! Они зашли уже так далеко, что оставалось только одно средство удержать их — стать во главе заговора, — и я так и сделал.

— Цетег!

— Да, ведь этим способом я получил возможность удержать этих, хотя и ослепленных, но все же благородных людей от гибели. Я убедил их, что план, если бы он даже и удался, привел бы только к замене кроткой власти готов тиранией Византии. Они поняли это, послушали меня, и теперь ни один византиец не ступит на эту землю, если только я или ты сама не позовешь их. И этих мечтателей тебе нечего бояться теперь, королева. Но существует другой, гораздо более опасный заговор, королева, заговор готов. Он грозит тебе, твоей свободе, власти Амалов. Вчера твой сын устранил тебя от власти. Но он был только орудием в руках твоих врагов. Ты знаешь ведь, что среди твоего народа есть много недовольных: одни считают свой род не ниже вас, Амалов, и неохотно подчиняются. Другие презирают владычество женщины.

— Я знаю все это, — с нетерпением прервала гордая женщина.

— Но ты не знаешь того, что теперь все эти отдельные партии соединились, — соединились против тебя и твоего правления, дружелюбного по отношению к римлянам. Они хотят низвергнуть тебя и подчинить своей воле, заставить удалить Кассиодора и меня, уничтожить наш сенат и все наши права, начать войну с Византией и наполнить эту страну насилиями, грабежом, притеснением римлян.

— Ты хочешь запугать меня! — недоверчиво возразила Амаласвинта: — все это пустые угрозы.

— А разве вчерашнее собрание было пустой угрозой? — возразил префект. — Разве, если бы само небо не вмешалось, — и он указал рукою на труп, — разве сегодня и я, и ты не были бы лишены власти? Была ли бы ты госпожою в твоем государстве, даже в твоем доме? Разве враги не усилились уже до такой степени, что этот язычник Гильдебранд, мужиковатый Витихис и мрачный Тейя выступили уже открыто против твоей власти, прикрываясь именем твоего сына? Разве они не возвратили ко двору этих трех бунтовщиков — герцогов Тулуна, Иббу и Питцу?

— Все это правда, совершенная правда! — со вздохом заметила королева.

— Знай, королева: если только эти люди захватят власть в свои руки, — тогда прощай наука, искусства, благородное воспитание! Прощай Италия, мать человечества! Погибайте в пламени, мудрые книги, разбивайтесь вдребезги, чудные статуи! Насилия и кровь затопят эту страну, и далекие потомки будут говорить: «Все это случилось в правление Амаласвинты, дочери Теодориха!»

— Никогда, никогда не будет этого. Но…

— Теперь ты видишь, что не можешь положиться на готов, если не захочешь допустить этих ужасов. Защитить себя от них можем только мы, римляне, к которым по духу принадлежишь и ты. Итак, когда эти варвары приступят к тебе со своими требованиями, позволь собраться вокруг тебя нам, тем самым людям, которые составляли заговор против тебя, этим римским патриотам. Позволь им защищать тебя и себя в то же время.

— Но Цетег, кто же поручится мне за их и за твою верность?

— Вот этот список, королева, и этот, — ответил префект, подавая ей два списка. — В первом ты видишь имена всех римских заговорщиков, видишь, — там несколько сот имен самых знатных римлян. А в другом — имена заговорщиков готов. Вот теперь я вполне в твоих руках. С этим списком ты можешь сегодня же уничтожить меня, можешь выдать в руки готов.

— Цетег, — ответила королева, просмотрев списки, — я никогда не забуду этого часа и твоей верности. — Глубоко тронутая, она протянула ему руку.

— Еще одно, королева, — продолжал префект. — Патриоты с этой минуты твои друзья, как и мои. Они знают, как ненавидят их готы, знают, что над головами их висит меч. Они боятся. Позволь убедить их в твоем покровительстве: поставь свое имя в начале этого списка, как доказательство твоей милости к ним.

И он протянул ей золотой карандаш. С минуту королева медлила, затем быстро взяла карандаш и написала свое имя.

— Вот, возьми. Пусть и они будут мне также верны, как и ты.

В эту минуту вошел Кассиодор.

— Королева, знатнейшие готы собрались и желают говорить с тобою, — сказал он.

— Сейчас иду, — ответила она. — Они сейчас узнают мою волю. А ты, Кассиодор, будь первым свидетелем твердого решения, которое я приняла этот ужасный час: префект Рима будет с этой минуты моим первым слугою, как самый преданный человек мне. Ему принадлежит самое почетное место как в моем доверии, так и у моего трона.

Она вышла из комнаты. Кассиодор последовал за нею, с удивлением глядя на нее. Префект же медленно поднял список высоко над головою и прошептал:

— Теперь ты в моих руках, дочь Теодориха. Твое имя во главе этого списка навсегда отделит тебя от твоего народа.

ГЛАВА II

Внезапная смерть Алариха была тяжелым ударом для партии готских патриотов, потому что им вполне удалось привлечь молодого короля на свою сторону. Теперь же, с его смертью, опасность возросла, так как во главе управления осталась Амаласвинта, и ненавистные римляне, конечно, могли снова взять перевес во вред готам и государству. В виду этого предводители этой партии — Гильдебранд, Витихис, Тейя и другие знатные готы, всеми силами начали хлопотать о полном объединении отдельных партий готов и действительно добились этого. Цетег видел такое опасное для него усиление противников, но ничем не мог помешать этому, потому что в Равенне он был чужим человеком и не имел влияния. Чтобы сохранить за собою власть он придумал смелый план: увезти королеву — в крайнем случае даже силой — из Равенны в Рим, где он был всемогущ, так как и римское войско, и народ были вполне преданы ему. Амаласвинта с радостью согласилась на его предложение, так как в Равенне она чувствовала себя по смерти сына скорее пленницей, чем королевой, в Риме же надеялась повелевать свободно. Но как устроить этот переезд? Сухим путем от Равенны до Рима недалеко. Но все дороги между городами заняты войсками Витихиса, — а уж готы, конечно, не допустят переезда королевы в Рим.

Необходимо было ехать морем, и притом не на готском судне. Префект отправил гонца к своему другу Помпонию, начальнику римских судов, чтобы в назначенный день он на самом быстром корабле прибыл ночью в гавань Равенны. Гонец скоро возвратился с ответом Помпония, что тот исполнил приказание. Цетег совершенно успокоился.

Наступил назначенный день. Все уже готово было к бегству. Вдруг в полдень во двор дворца явилась огромная толпа готов с громкими криками торжества. Слышались угрозы, лязг оружия. Королева, префект и Кассиодор были в зале. Крики все приближались, вслед за тем раздался топот ног по лестнице, и в залу, оттолкнув стражу, ворвались три герцога Балты — Тулун, Ибба и Питца, а за ними Гильдебранд, Витихис, Тейя и еще какой-то человек громадного роста с темными волосами, которого префект не знал. Переступив порог залы, герцог Тулун обернулся назад и, повелительно махнув рукой, обратился к толпе, следовавшей за ними: — Обождите там, готы. Мы от вашего имени переговорим с королевой, и если она не согласится на наши условия, тогда мы позовем вас, — и вы уже знаете, что тогда надо делать.

Толпа с криками радости отступила и рассеялась по коридорам и комнатам дворца. Тогда герцог Тулун подошел к Амаласвинте.

— Дочь Теодориха, — начал он. — Твой сын призвал нас, но мы уже не застали его в живых. А ты, конечно, не особенно рада видеть нас.

— А если это знаете, — высокомерно сказала Амаласвинта, — то как же вы осмелились явиться нам на глаза, да еще ворваться сюда почти силой?

— Нужда заставила, благородная женщина. Нужда заставляет иногда поступать еще хуже. Мы принесли тебе требования нашего народа, которые ты должна исполнить.

— Что за язык! Да знаешь ли ты, кто стоит перед тобой, герцог Тулун?

— Дочь Амалангов, которую мы уважаем, даже когда она заблуждается и готовится совершить преступление.

— Мятежники! — вскричала Амаласвинта, величественно поднимаясь с трона. — Перед тобою твоя королева!

Тулун усмехнулся:

— Об этом, Амаласвинта, лучше молчи. Видишь ли, король Теодорих назначил тебя опекуншей твоего сына, — это было против права, но мы, готы, не противоречили ему. Он пожелал сделать этого мальчика своим наследником, — это не было разумно. Но мы и народ готов, мы уважаем кровь Амалунгов и признали это желание короля, который был некогда мудр. Но никогда не желал Теодорих, и никогда не согласились бы и мы, чтобы после того мальчика нами управляла женщина, чтобы прялка властвовала над мечом.

— Так вы отказываетесь признать меня своей королевой? — спросила Амаласвинта.

— Нет, не отказываемся, — ответил Тулун, — пока еще не отказываемся. Я сказал это только потому, что ты ссылаешься на свое право. А между тем ты этого права не имеешь и должна это знать. И вот, так как мы уважаем благородство твоей крови, и так как если бы в настоящее время мы лишили тебя короны, то в государстве могло бы произойти опасное разъединение, — то я предложу тебе условия, на которых ты можешь сохранить корону.

Амаласвинта страдала невыразимо, даже слезы выступили на ее глазах. Но она тотчас подавила их. С каким удовольствием предала бы она палачу эту гордую голову, осмелившуюся так говорить с нею. Но она была бессильна и должна была молча терпеть. Она только опустилась в изнеможении на трон.

— Соглашайся на все! — быстро шепнул ей Цетег. — Сегодня ночью приедет Помпоний.

— Говори, — сказал Кассиодор, — но пощади женщину, варвар.

— Э, — засмеялся Питца: — да ведь она сама не хочет, чтобы к ней относились, как к женщине: она ведь — наш король!

— Оставь, брат, — остановил его Тулун, — в ней такая же благородная кровь, как и в нас.

И затем, обращаясь к Амаласвинте, начал:

— Во-первых, ты удалишь от себя префекта Рима, — он враг готов. Его место займет граф Витихис.

— Согласна! — вскричал сам префект, вместо королевы.

— Во-вторых, ты объявишь, что ни одно твое распоряжение, с которым не согласится граф Витихис, не будет иметь силы. Ни один новый закон не может быть издан без согласия народного собрания.

Регентша с гневом хотела возразить, но Цетег удержал ее:

— Сегодня ночью будет Помпоний, — прошептал он ей и затем крикнул: — Согласна!

— В-третьих, — продолжал Тулун, — мы, трое Балтов, не привыкли гнуть голову при дворе. Крыши дворца слишком низки для нас. А государство призывает нас: соседи наши авары, гепиды, славяне, вообразили, что со смертью великого короля эта страна осиротела, и нападают на наши границы. Ты снарядишь три войска, — тысяч в тридцать, — и мы, трое Балтов, поведем их на врагов.

«О, — подумал префект, — это великолепно: они выведут все войска из Италии и сами уберутся», — и, улыбаясь, снова крикнул: — Согласна!

— Что же останется мне после всего этого? — спросила Амаласвинта.

— Золотая корона на прекрасной головке, — ответил Тулун. — А теперь подпиши эти условия. Говори ты, Гильдебад, объяснись с этим римлянином.

Но вместо Гильдебада, — этого громадного гота, которого префект не знал, — выступил Тейя.

— Префект Рима, — начал он, — пролита кровь, благородная, верная, дорогая кровь гота, которая вызовет страшную борьбу. Кровь, в которой ты…

— Э, к чему столько слов, — прервал его великан Гильдебад. — Моему златокудрому брату не повредит легкая царапина, а с того уже нечего взыскивать. А ты, черный черт, — обратился он к префекту, поднося ему широкий меч к самому лицу, — узнаешь это?

— Меч Помпония! — побледнев, вскричал префект, отступая назад. Кассиодор и Амаласвинта также вскрикнули в испуге.

— Ага, узнал! Не правда ли, это плохо! Поездка не удалась.

— Где Помпоний? — вскричал Цетег.

— В обществе акул, в глубоком море, — ответил Гильдебранд.

— Как? Убийство? Но кто же осмелился? — с гневом вскричал префект. — Как это случилось?

— Очень просто. Помпоний в последнее время позволял себе такие речи, что даже мой беззаботный брат обратил наконец внимание на его поведение. Несколько дней назад он вдруг уехал куда-то на самом быстром корабле. Это возбудило подозрение брата. Он сел на свой корабль, пустился за ним, догнал его и спросил, куда он направляется.

— Но Тотила не имел права допрашивать его! Помпоний не должен был давать ему ответ! — вскричал префект.

— Но он ему дал ответ, великолепнейший римлянин. Видя, что у него в пять раз больше солдат, чем у нас, он засмеялся и ответил, что едет спасать королеву из рук готов и привезти ее в Рим, после чего сделал знак своим людям. Ну, мы, конечно, также взялись за мечи. Жаркая была схватка. Неподалеку оказались наши молодцы. Они услышали лязг железа и поспешили к нам. Теперь уже нас стало больше, чем римлян. Но Помпоний — молодец, он сражался, как лев. Бросившись на моего брата, он ранил его в руку. Тут Тотила уже рассердился и пронзил его мечом, так что тот сразу упал. Умирая, он сказал мне: «Передай префекту мой поклон и этот меч, который он сам подарил мне, и скажи, что я непременно исполнил бы обещание, если бы не подоспела смерть». Я обещал исполнить просьбу. Он был храбрый человек. И вот его меч. После его смерти корабли сдались нам, и Тотила повел их в Анкону, а я сел на самый быстрый из них и прибыл сюда в одно время с Балтами.

Все молчали. Цетег видел, что план его разрушен Тотилой. Страшная ненависть к молодому готу закипела в груди его.

— Ну, что же, Амаласвинта, согласна ты подписать условия, или мы должны выбрать себе другого короля? — спросил Тулун.

— Подпиши, королева, — сказал Цетег, — тебе не остается выбора.

Амаласвинта подписала.

— Хорошо, теперь мы пойдем сообщить готам, что все улажено.

Они вышли. В зале остались только королев и префект. Тут Амаласвинта дала волю своим слезам: ее гордость была страшно поражена.

— О, Цетег, — вскричала она, ломая руки: — все, все потеряно!

— Нет, не все, только один план не удался. Но я больше не могу быть полезен тебе, — холодно прибавил он, — и уезжаю в Рим.

— Как? Ты покидаешь меня в такую минуту? Ты, ты настоял, чтобы я приняла все эти условия, которые лишают меня власти, и теперь уходишь! О, лучше бы я не соглашалась, тогда я осталась бы королевой, хотя бы они и возложили корону на этого мятежника-герцога.

«Да, конечно, — подумал Цетег, — для тебя было бы лучше, но не для меня. Нет, эту корону не должен носить ни один герой!» Он быстро сообразил, что теперь уже Амаласвинта не может быть полезна для него, и составил в голове уже новый план. Но, чтобы она не вздумала отказаться от подписанных условий и тем дать готам повод передать корону Тулу ну, он заговорил снова, как преданный друг:

— Я ухожу, королева, но не покидаю тебя. Я только не могу теперь быть полезен тебе здесь. За тобою будут зорко наблюдать.

— Но что же мне делать с этими условиями, с этими тремя герцогами?

— С герцогами? — медленно повторил префект. — Они ведь отправляются на войну и, быть может, не возвратятся оттуда.

— Быть может! — вздохнула королева, — что за польза от «быть может!»

— Но если ты захочешь, — проговорил префект, глядя ей прямо в глаза, — то они и наверное не вернутся.

— Убийство! — с ужасом отшатнулась королева.

— Необходимость. Да это и не убийство. Это будет справедливое наказание. Ведь если бы ты имела власть, ты предала бы их палачу Они мятежники, они принудили тебя, королеву, подписать условия, они убили Помпония, — они заслужили казнь.

— Да, они должны умереть, эти грубые люди, которые предписывают условия королеве. Ты прав, они не должны жить.

— Да, — как бы про себя повторил префект. — Они должны умереть, они и Тотила.

— А Тотила за что? — спросила Амаласвинта. — Это прекраснейший юноша из моего народа.

— Он умрет, — с ненавистью вскричал префект. — О если бы он мог десять раз умереть! Я пришлю тебе из Рима трех человек, исаврийских солдат. Ты отправишь их вслед за Балтами. Все трое должны умереть, в один день. А о прекрасном Тотиле я сам позабочусь. В случае возмущения готов, я немедленно явлюсь с войском тебе на помощь. А теперь прощай!

И он вышел. Глубоко одинокой почувствовала себя королева: со двора доносились крики радости готов, которые торжествовали свою победу над ней. Последнее обещание префекта, она чувствовала, было пустой фразой. С тоской подперла она голову рукой. В эту минуту в комнату вошел один из придворных.

— Послы из Византии просят принять их. Император Юстин умер. На престол вступил его племянник Юстиниан. Он шлет тебе братский привет и свою дружбу.

— Юстиниан! — вскричала королева. Она лишилась сына, ее народ грозил ей, Цетег покинул ее, — все отступили от нее, напрасно искала она помощи и поддержки кругом себя, — поэтому из глубины души повторяла она теперь: Юстиниан! Юстиниан!

ГЛАВА III

Цетег лежит на мягком диване в своем кабинете в Риме. Он чувствует себя прекрасно: число заговорщиков увеличивается с каждым днем, особенно в последнее время, когда со стороны готского правительства начались некоторые стеснения. Влияние его в Риме безгранично. Даже самые осторожные находили, что, пока Рим не освобожден, необходимо предоставить Цетегу, как наиболее способному, безусловную власть. Теперь он лежал и думал, что если все будет идти, как теперь, и укрепление Рима будет закончено, то можно будет изгнать готов и без помощи Византии. А это было бы недурно, потому что всех этих освободителей очень легко призвать, но очень трудно удалить.

Вошел слуга и подал ему письмо. — Гонец ждет, — сказал он и удалился. Цетег взял письмо совершенно равнодушно, но, взглянув на печать, сразу оживился. — «От Юлия, — слава Богу!» И на холодном лице префекта явилось чуждое ему выражение дружеской теплоты. Быстро распечатав письмо, он начал читать.

«Цетегу, префекту Рима, Юлий Монтан.

Давно уже, мой учитель и воспитатель (клянусь Юпитером, как холодно звучит это!), не писал я тебе. И последнее письмо мое было очень мрачно, я сознаю это, но таково было и мое настроение. На душе у меня было так мрачно, я бранил себя за свою страшную неблагодарность к тебе, самому великодушному изо всех благодетелей (никогда еще не называл он меня этим невыносимым именем! — пробормотал Цетег). Вот уже два года я путешествую за твой счет по всему миру, путешествую, как принц, с целой толпою рабов и слуг, имею возможность наслаждаться мудростью и всеми прелестями древних, и я все недоволен, неудовлетворен.

Но вот здесь, в Неаполе, в этом благословенном богами городе, я нашел наконец то, чего мне недоставало, хотя и не сознавал этого: не мертвую мудрость, а живое, горячее счастье (а, он влюбился! ну, наконец-то, хвала богам!). О учитель, отец! знаешь ли ты, какое это счастье — назвать своим сердце, которое тебя вполне понимает, (ах Юлий! знаю ли я это!), которому ты можешь открыть свою душу! О, если ты это испытал, то поздравь меня, принеси жертву богам, потому что я и теперь в первый раз в жизни имею — друга!»

— Что! невольно спрыгивая с места, вскричал префект: — вот неблагодарный! Но затем продолжал читать.

«Ты ведь знаешь, что друга, поверенного я до сих пор не имел. Ты, мой учитель, заменявший отца… (Цетег с досадой бросил письмо и быстрыми шагами прошелся по комнате, но тотчас овладел собою: „Глупости“, — пробормотал он и снова начал чтение) …ты настолько старше, умнее, лучше, выше меня, притом я обязан тебе такой благодарностью, уважением, что все это заставляло мою душу пугливо замыкаться в себе. Тем более, что я часто слышал, как ты подсмеивался над всякой мягкостью, горячностью. Резкая складка у углов твоего рта действовала на меня, как ночной мороз на распускающуюся фиалку. Но теперь я нашел друга откровенного, молодого, горячего, и я счастлив, как никогда. Мы имеем одну душу, целые дни и ночи мы говорим, говорим и не можем наговориться. Он гот (еще что! — с неудовольствием сказал Цетег) и называется Тотила».

Рука префекта опустилась. Он ничего не сказал, только на минуту закрыл глаза, но затем спокойно продолжал:

«…И называется Тотила. Мы встретились в Неаполе совершенно случайно, сошлись очень быстро и с каждым днем сильнее привязываемся друг к другу. Особенно упрочилась наша дружба после одного случая. Однажды вечером мы по обыкновению гуляли и, шутя, обменялись верхней одеждой: я надел шлем и широкий белый плащ Тотилы, он — мою хламиду. Вдруг в одной глухой улице из-за куста выскочил какой-то человек, бросился на меня и слегка ранил копьем. Тотила тотчас поразил его мечом. Я наклонился над умирающим и спросил его: чем вызвал я в нем такую ненависть, что он решился на убийство. Он взглянул на меня, вздрогнул и прошептал: „Не тебя, я должен был убить Тотилу, гота!“ — и с этими словами умер. Судя по одежде и оружию, он был исаврийский солдат».

Цетег опустил письмо и сжал лоб рукою. — Ужасная ошибка! — прошептал он и продолжал читать.

«Этот случай освятил и укрепил еще более нашу дружбу. И кому же я обязан этим счастьем? Тебе, одному тебе, который отправил меня в этот город, где я нашел такую истинную отраду. Да вознаградит тебя небо за это! Но я вижу, что все это письмо наполнено рассказом о себе, о своей дружбе. Напиши же, как тебе живется? Прощай!»

Горькая усмешка показалась на губах префекта, и он снова быстро зашагал взад и вперед по комнате. Наконец он остановился и сжал рукою лоб.

— Как могу я быть так… молод, чтоб сердиться. Ведь это так естественно, хотя и глупо. Ты болен, Юлий: погоди, я пропишу тебе рецепт.

И с какой-то злобной радостью он написал:

«Юлию Монтану, Цетег, префект Рима.

Твое трогательное письмо из Неаполя очень рассмешило меня. Оно показывает, что ты выносишь теперь последнюю детскую болезнь. Когда она пройдет, ты будешь уже взрослым мужчиной. Чтобы ускорить кризис, я прописываю тебе лучшее средство. Отыщи немедленно в Неаполе богатого купца Валерия Процилла. Это богатейший купец всего юга, заклятый враг византийцев, убивших его отца и брата, горячий республиканец, а поэтому мой друг. Дочь его, Валерия — самая красивая римлянка нашего времени. Она только на три года моложе тебя, следовательно, в десять раз зрелее. Скажи ее отцу, что Цетег просит ее руки для тебя. Ты, — я уверен, — с первого раза влюбишься в нее по уши и забудешь всех друзей в мире: когда восходит солнце, луна бледнеет. Кстати, знаешь ли ты, что твой новый друг — один из опаснейших врагов римлян? А я когда-то знавал некоего Юлия, который клялся, что Рим — выше всего. Прощай».

Запечатав письмо, префект позвал слугу.

— Позаботься о гонце, чтобы он был сыт, дай ему вина и червонец, — и пусть завтра утром он едет обратно с этим письмом.

ГЛАВА IV

Несколько времени спустя, в одной из небольших комнат императорского дворца в Византии стоял, глубоко задумавшись, маленького роста некрасивый человек, — император Юстиниан.

Комната убрана роскошно. Особенно бросался в глаза огромный, в рост человека, крест из чистого золота. Император медленно ходил взад и вперед по комнате и каждый раз, проходя мимо креста, набожно склонял голову и крестился. Наконец он остановился перед огромной картой Римской империи и долго рассматривал ее.

— Если бы знать исход! — вздохнул он, потирая худые руки. — Меня влечет неудержимо, этот какой-то дух вселился в меня и манит. Но кто этот дух: ангел ли с неба или демон?.. О триединый Боже, прости своего верного раба и наставь меня: могу ли я, смею ли?..

В это время пурпуровый занавес, закрывавший вход, слегка приподнялся, и в комнату вошел слуга.

— Император, — сказал он, бросившись перед ним на землю, — явились патриции, которых ты приглашал.

— Пусть войдут.

В комнату вошли два человека: один высокого роста, широкоплечий, с красивым, открытым лицом. Другой — болезненный калека, хромой, с одним плечом выше другого. Но глаза его блестели такою проницательностью, таким умом, что заставляли забывать о безобразии его фигуры. Оба, войдя в комнату, бросились к ногам императора.

— Мы позвали вас, — начал император, — чтобы выслушать ваш совет относительно Италии. Вам дано было три дня на рассмотрение переписки с королевой, с партией патриотов и с другими. Что же вы решили? Говори сначала ты, главный военачальник.

— Государь, — ответил высокий, — совет Велизария всегда один: долой варваров! С пятнадцатитысячным войском я уничтожил по твоему приказанию государство вандалов в Африке. Дай мне тридцать тысяч, — и я сделаю то же с готами.

— Хорошо, — ответил Юстиниан. — Твой совет мне нравится. Ну, а ты что скажешь? — обратился затем император к калеке.

— Император, — ответил тот резким голосом. — Я против этой войны в настоящее время, потому что, кто должен защищать свой дом, тому нечего думать о нападениях. С запада, со стороны готов, нам не грозит никакой опасности. А на востоке мы имеем врага — персов, которые могут уничтожить наше государство.

— С каких это пор мой великий соперник Нарзес начал бояться персов? — насмешливо спросил Велизарий.

— Нарзес никого не боится, — ответил тот, — ни парсов, которых он побеждал, ни Велизария, которого персы побеждали. Но я знаю восток. Опасность нам грозит оттуда. И потом, государь, постыдно для нас из года в год золотом покупать мир у персидского хана Хозроя.

Яркая краска залила щеки императора:

— Как можешь ты таким образом называть наши подарки? — вскричал он.

— Подарки! А если эти подарки запоздают на неделю, то Хозрой сожжет наши пограничные села и города. Нет, государь, нечего тебе без нужды трогать готов. Лучше сосредоточь все свои силы на востоке, укрепи границу и сбрось эту постыдную дань персам. А после этого, — что же, — тогда, если пожелаешь, можешь воевать и с готами.

— Не слушай его, государь! — вскричал Велизарий. — Дай мне войско в тридцать тысяч, и головой ручаюсь, что Италия будет твоей.

— А я ручаюсь своей головой, что Велизарий не завоюет Италии не только с тридцатью, но и с сотней тысяч человек, потому что Велизарий — герой, но не великий полководец. Он был бы лучшим полководцем, если бы не был таким героем. Все битвы, которые он проиграл, были проиграны только из-за его геройства.

— Ну, о тебе этого нельзя сказать, — заметил Велизарий.

— Конечно, нельзя, потому что я не проиграл еще ни одного сражения: я не герой, но я великий полководец. Вот почему, если кто завоюет Италию, то это буду я, имея восемьдесят тысяч войска.

В эту минуту явился слуга и объявил, что Александр, которого император посылал в Равенну, возвратился и просит его принять.

— Скорее веди его, — с радостью вскричал император.

Вошел красивый молодой человек.

— Что же, Александр, ты приехал один? — спросил его император.

— Да, один, — ответил тот.

— Однако, судя по твоему последнему письму… Ну, в каком же положении находится государство готов?

— В очень затруднительном. Я писал тебе, что Амаласвинта решила отделаться от трех своих врагов — Балтов. Если бы убийство их не удалось, то ей было бы опасно оставаться в Равенне, и она просила, чтобы я доставил ее сюда, в Византию.

— Ну и что же? Удалось убийство?

— Удалось: трех герцогов уже нет. Но в Равенне распространился слух, что самый опасный из этих герцогов, Тулун, — которого одно время Теодорих думал назначить своим наследником, обойдя внука, — не убит, а только ранен. Готы с угрозами толпой окружили дворец, а регентша бежала ко мне на корабль. Я тотчас велел сняться с якоря. Но недалеко успели мы отъехать: нас нагнал граф Витихис и потребовал, чтобы королева возвратилась в Равенну. Так как, с одной стороны, знатные готы, по-видимому, не верят ее вине, а с другой, если бы она не согласилась возвратиться добровольно, то Витихис заставил бы ее, — то она возвратилась. Но перед отъездом написала тебе письмо и велела передать тебе этот ящик с подарками. Вот он.

— Это после, — сказал император. — Сначала расскажи, каково положение дел в Италии?

— Самое благоприятное для тебя. Слух об убийстве герцогов, о восстании готов и бегстве королевы быстро распространился по всей стране. Дело дошло до столкновения между римлянами и готами. В Риме патриоты собрались в сенате и решили призвать тебя на помощь. Только гениальный глава заговорщиков катакомб не поверил слухам и с невероятным усилием удержал римлян. А через час стало известно, что Амаласвинта возвратилась, и страна успокоилась. Впрочем, черный Тейя, командующий войсками в Риме, поклялся, что если хоть один волос падет с головы какого либо гота, то он сравняет Рим с землей. Но я сообщу тебе еще лучшую новость: не только среди римлян нашел я горячих сторонников, но и среди готов, и даже среди членов королевского дома.

— Что ты хочешь сказать? — с радостью вскричал император.

— Да, в Тускии живет очень богатый князь Теодагад, двоюродный брат Амаласвинты.

— Последний в роде Амалунгов, так ведь?

— Да, последний. Он и еще более Готелинда — умная, но злая жена его, гордая дочь Балтов, смертельно ненавидят королеву и предлагают свои услуги — подчинить тебе Италию. Вот письмо от них. Но прочти прежде письмо Амаласвинты; оно, кажется мне, очень важно.

Император вскрыл печать и начал читать.

— Прекрасно! — вскричал он, окончив чтение. — С этим письмом я держу Италию и государство готов в своих руках!

И быстрыми шагами он начал ходить по комнате, забывая кланяться кресту.

— Прекрасно! Она просит дать ей телохранителей. Конечно, конечно — я дам. Но не две тысячи, а много, гораздо больше, чем ей это понравится, и ты, Велизарий, поведешь их туда.

— Теперь рассмотри ее подарки. Там есть и портрет ее.

В эту минуту портьера слегка отдернулась и в отверстие просунулась незамеченная никем голова женщины. Император между тем открыл дорогую шкатулку, выбросил из нее драгоценности и вынул небольшой портрет со дна ее. Взглянув на него, он невольно вскрикнул от восторга: — Что за прелестная женщина! Какая величественность! Сейчас видно королевскую дочь, рожденную повелительницу!

Тут портьера отдернулась, и женщина вошла. Это была императрица Феодора. Ей было лет около сорока. Щеки и губы ее были подкрашены, брови начернены, — вообще приняты были все меры, чтобы поддержать увядающую красоту. Но и без этого она была бы еще прекрасна.

— Чему так радуется мой повелитель? — спросила она льстивым голосом, подойдя к императору. — Не могу ли и я разделить эту радость?

Все присутствующие бросились перед нею на землю, как перед императором. Юстиниан же вздрогнул и хотел спрятать портрет. Но не успел: императрица уже внимательно всматривалась в него.

— Мы восхищались, — ответил он в замешательстве, — чудной рамкой портрета.

— Ну, в рамке нет решительно ничего хорошего, — ответила с улыбкой Феодора. — Но лицо недурно. Королева готов, вероятно?

Посланный наклонил голову.

— Да, недурна. Только слишком груба, строга, неженственна. Но стоит ли заниматься женским портретом! Юстиниан, что же, решился ты?

— Почти. Я хотел только еще посоветоваться с тобою, — ответил император. — Господа, уйдите. Я посоветуюсь с императрицей. Завтра вы узнаете мое решение.

Оставшись наедине с женою, Юстиниан взял ее руку и нежно поцеловал.

«О, — подумала Феодора, — уж эта нежность недаром: ему что-то нужно. Надо быть осторожнее». И громко спросила:

— Так что же ты думаешь делать?

— Я почти решил уже послать в Италию Велизария с тридцатитысячным войском. Конечно, с такими незначительными силами он не покорит Италию. Но честь его будет задета, и он сделает все возможное, три четверти работы. А тогда я отзову его назад и сам поведу туда шестьдесят тысяч, да возьму еще Нарзеса с собою, шутя кончу остальную четверть работы и буду победителем.

— Хитро задумано, — отвечала императрица. — План прекрасен.

— Да, я решаюсь. Но… еще одно, — и он снова поцеловал руку жены.

«А, вот теперь», — подумала Феодора.

— Когда мы победим готов, что… что надо будет сделать с их королевой?

— Что с нею сделать? — спокойно ответила Теодора. — То же, что с лишенным трона королем вандалов. Она должна будет жить здесь, в Византии.

Юстиниан, с искренней радостью на этот раз, сжал маленькую ручку жены.

— Как я рад, что ты решаешь так справедливо.

— Даже более, — продолжала Феодора. — Она тем легче поддастся нам, чем более будет уверена в достойном приеме здесь. Поэтому я сама напишу ей радушное приглашение, предложу ей смотреть на меня, как на любящую сестру.

— Ты и не подозреваешь, — горячо вскричал Юстиниан, — как ты облегчишь этим нашу победу. Дочь Теодориха должна быть вполне привлечена на нашу сторону. Она сама должна ввести нас в Равенну. Но в таком случае нельзя сейчас посылать Велизария с войском туда: это может возбудить в ней подозрение. Велизарий должен быть только по близости, наготове. Пусть он держится у берегов Сицилии, под предлогом смут в Африке. Но кто же будет действовать в нашу пользу в Равенне?

— Префект Рима Цетег, умнейший человек в западной империи, друг моей молодости.

— Хорошо. Но он римлянин, и я не могу вполне довериться ему. Необходимо послать туда еще кого-нибудь из вполне преданных нам людей. Кого бы? Разве снова Александра?

— О, нет, — вскричала Феодора, — он слишком молод для подобного дела. Нет!

И она задумалась. Потом через несколько минут торжественно сказала:

— Юстиниан, чтобы доказать тебе, что я могу забыть личную ненависть, где этого требует благо государства, и где необходим подходящий человек, я сама предлагаю тебе своего врага, искусного дипломата — Петра, двоюродного брата Нарзеса. Пошли его.

— Феодора, — в восторге вскричал Юстиниан, обнимая ее. — Ты, действительно, послана мне самим Богом. Цетег — Петр — Велизарий! Варвары, вы погибли!

ГЛАВА V

На следующее утро в комнату Феодоры вошел маленький горбатый человек лет сорока, с крайне неприятным, но умным лицом.

— Императрица, — со страхом заговорил он, низко кланяясь. — Что, если меня увидят здесь! Тогда в одну минуту погибнут ухищрения стольких лет.

— Никто не увидит тебя, Петр, — спокойно ответила императрица. — Единственный час в течение дня, когда, я обеспечена от неожиданных посещений императора, это часть его молитвы. Да продлит Господь его благочестие! Сегодня я не могу говорить с тобою, как обыкновенно, в церкви, где ты, сидя в темной исповедальне, будто бы исповедуешь меня: сегодня император потребует тебя до начала обедни, и ты должен быть заранее подготовлен.

— В чем дело? — спросил горбун.

— Петр, — медленно сказала Феодора, — наступил день вознаградить тебя за твою долголетнюю службу мне и сделать тебя великим человеком.

«Давно бы пора»! — подумал горбун.

— Но, прежде чем поручить тебе сегодняшнее дело, необходимо выяснить тебе наши отношения и напомнить о твоем прошлом, о начале нашей дружбы.

— К чему это? — недовольно заметил Петр.

— Непременно нужно, ты сам увидишь. Итак, начнем. Ты — двоюродный брат моего смертельного врага Нарзеса и был его сторонником, следовательно, и сам был моим врагом. Целые годы ты служил Нарзесу против меня. Мне повредило это мало, а сам выиграл еще меньше: оставался простым писарем и умирал с голоду. Но такая умная голова, как ты, сумеет себе помочь: ты начал подделывать, удваивать списки налогов императора, провинции платили двойные налоги, — одни шли Юстиниану, а другие — казначеям и тебе. Некоторое время все шло прекрасно. Но один новый, молодой казначей нашел более выгодным служить мне, чем делиться с тобою. Он сделал вид, что согласен, взял список, подделанный тобою, и принес его мне.

— Негодяй, — пробормотал Петр.

— Да, это было дурно, — усмехнулась Феодора. — С этим списком я могла в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но я пожертвовала короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила — умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света — мы смертельные враги, а втайне — друзья. Ты выдаешь мне все планы Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат.

— О, пустяки, — вставил горбун.

— Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей.

— Ну хорошо, я богат, но не имею звания, почестей. Мои школьные товарищи, Цетег в Риме, Прокопий в Византии…

— Терпение! С нынешнего дня ты будешь быстро подниматься по служебной лестнице почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну.

— Как императорский посол! — радостно вскричал Петр.

— Да, благодаря мне. Но слушай. Юстиниан поручит тебе уничтожить государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты исполнишь. Но кроме того, он даст тебе еще одно, особенно важное в его глазах, поручение: во что бы то ни стало спасти дочь Теодориха из рук ее врагов и привезти сюда, в Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру.

— Хорошо, — сказал Петр, — я привезу ее тотчас сюда. Феодора вскочила с места.

— Ни в каком случае, Петр, — воскликнула она, — потому-то и посылаю я тебя, что она не должна приехать в Византию: она должна умереть.

Пораженный Петр выронил из рук письмо.

— О императрица, — прошептал он: — убийство!

— Молчи, — возразила Феодора, и глаза ее мрачно сверкнули. — Она должна умереть.

— Но почему? За что?

— За что? Хорошо, я скажу это тебе: знай, — и она дико схватила его за руку и прошептала на ухо: Юстиниан начинает любить ее.

— Феодора! — вскричал горбун: — но ведь он ни разу не видел ее!

— Он видел ее портрет.

— Но ведь ты никогда еще не имела соперницы!

— Вот и забочусь о том, чтобы ее не было.

— Но ты так прекрасна!

— Она моложе меня.

— Ты так умна, ты его поверенная, он сообщает тебе самые затаенные свои мысли.

— Вот это и тяготит его. И… заметь: Амаласвинта — дочь короля, кровная королева! А я — дочь содержателя цирка. А Юстиниан, — как это ни смешно — надев царскую мантию, забыл о том, что он сам сын пастуха, и бредит королевской кровью. С этим бредом его я не могу бороться. Изо всех женщин в мире я никого не боюсь, кроме этой дочери короля.

И она гневно сжала маленькую руку в кулак.

— Берегись, Юстиниан! Этими глазами, этими руками Феодора заставляла повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласвинта умрет.

— Хорошо, — ответил Петр. — Но не от моей руки. У тебя много кровожадных слуг. Посылай их. Я — человек слова.

— Нет, милый, ты, именно ты, мой враг, сделаешь это, потому что преданных мне людей обязательно заподозрят.

— Феодора, — забывшись, сказал Петр: — но если будет умерщвлена дочь Теодориха, королева по праву рождения…

— А, несчастный! И ты тоже ослеплен этой королевой! Слушай, Петр: в тот день, когда получится весть о смерти Амаласвинты, ты будешь римским сенатором.

Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх.

— Нет, — решительно ответил он: — лучше я покину двор и оставлю все надежды.

— Но ты умрешь, несчастный, — с гневом вскричала императрица. — О, воображаешь ли ты, что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда фальшивые документы? О глупец! Да ведь сгорели не те. Вот смотри, — твоя жизнь все еще в моих руках.

И она вынула из стола почку пожелтевших документов. При виде их Петр в ужасе опустился на колени.

— Приказывай, — прошептал он, — я все исполню.

— То-то же! — ответила Теодора. — Подними мое письмо к Амаласвинте и помни: звание патриция — если она умрет. Пытка и смерть — если она останется жива. Теперь уходи.

ГЛАВА VI

Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша:

"Цетегу, префекту, Юлий Монтан.

Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобою, вскоре сменилось состраданием к. тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротою сердца! Горе человеку, который не способен испытать готовность на жертвы любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире!

Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобою. Но твое «лекарство» действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не уничтожилась, но еще более укрепилась в этом испытании.

Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.

Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне замечательно дружелюбно и тотчас пригласил прожить несколько времени в него на даче. Его дочь… да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекла меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого детства на служение Богу, — отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души. Она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она — вполне старого, языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки. Но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться. Мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому. Я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою, — и молчал. Один раз она была особенно прекрасна. Я не мог совладать с собой и начал уже говорить… как вдруг меня подавила мысль: «Ты совершаешь грабежи. Тотила! — невольно вскричал я из глубины души и стал глубоко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. „Нет, — подумал я, — твое пророчество не должно исполниться, — эта любовь не должна отдалить меня от другая. И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на дачу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам — почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.

На следующее утро мы вместе поехали на дачу. В доме нам сказали, что Валерия в саду, — она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди, я за ним. И вот, на повороте одной из аллей, мы увидели чудное видение: она стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими розами. Она была так прекрасна, что Тотила, громко вскрикнув от восторга, остановился, как вкопанный, на месте. Она взглянула на него и также вся вздрогнула. Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с быстротою молнии понял, что и ее, и моя судьба решилась: они с первого взгляда полюбили друг друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце. Но только на одну минутку, — тотчас же рядом с болью я почувствовал и чистую радость, без малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно его имя сорвалось с моих уст: Валерия предназначена ему, и я не должен становиться между ними.

О дальнейшем не буду говорить. Во мне еще столько эгоизма, святое учение отречения имеет еще так мало власти надо мною, что, — к стыду моему должен сознаться, — даже теперь еще сердце мое временами сжимается от боли, вместо того, чтобы радоваться счастью друга. Они любят друг друга и счастливы, как боги. Мне же остается радость любоваться их счастьем и скрывать свою любовь от отца, который вряд ли согласится отдать свою дочь Тотиле, пока будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко скрыл: он не должен подозревать ее.

Теперь ты видишь, Цетег, как действительность далека от того, чего ты желал: ты готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле. Ты хотел уничтожить нашу дружбу и подвергнуть ее тяжелому испытанию, но только более скрепил ее, сделав бессмертной“.

ГЛАВА VII

У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная из огромных камней. В самом верхнем этаже — две низкие, но большие комнаты, в которых живет еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот и всех строений около стен города.

В одной из комнат сидит, скрестив ноги, старик Исаак, на плетеной циновке, держа в руке длинную палку. Против него стоит маленького роста молодой еще человек, очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным лицом.

— Итак, ты видишь, отец Исаак, что моя речь — не пустая речь, мои слова исходят не только из сердца, которое слепо, а из головы, которая хорошо видит. Вот я принес тебе письма и документы: я назначен смотрителем всех водопроводов Италии и получаю за это ежегодно пятьдесят червонцев. Да за каждую новую работу сверх того еще по десять червонцев. Вот я недавно окончил новый водопровод здесь, в Неаполе, и смотри: в кошельке у меня блестят десять тяжелых золотых. Верь мне, я могу содержать жену. Отдай же мне твою дочь Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры.

Старик медленно покачал головою.

— Иохим, сын Рахили, оставь. Говорю тебе, оставь эту мысль.

— Почему? Что можешь ты иметь против меня? Кто среди Израиля может сказать что-нибудь против Иохима?

— Никто. Ты честен, смирен и прилежен. Ты успешно увеличиваешь свое состояние. Но видел ли ты когда-нибудь, чтобы соловей взял в подруги воробья, или горная газель — вьючное животное? Они не подходят друг к другу. Ну, а теперь взгляни сюда и скажи сам: разве ты пара моей Марьям?

И он отстранил своей палкой шерстяной занавес, закрывавший вход в другую комнату. Там у круглого окна стояла очень молоденькая девушка чудной красоты. Она тихо перебирала пальцами струны арфы и не пела, а скорее шептала, глядя на расстилающий внизу город:

„У рек Вавилонских сидел с плачем род Иуды. Когда же наступит день, когда роду Иуды не придется более плакать?“

— Взгляни, тихо сказал старик, — разве она не прекрасна, как роза из садов Сарона, как лань в горах Хирама?

В эту минуту раздались три удара в узкую железную дверь внизу.

— Опять этот гордый светловолосый гот! — с досадой сказал Иохим. — Отец Исаак, уж не он ли — тот благородный олень, который подходит к твоей лани?

— Не говори глупостей, сын мой. Ты ведь знаешь, что молодой гот влюблен в римлянку и не думает о жемчужине Иуды.

— Но, быть может, жемчужина Иуды думает о нем?

— Да, с глубокой благодарностью, как ягненок о сильном пастухе, который вырвал его из пасти волка. Разве ты забыл, как разгромили римляне евреев? Они сожгли нашу синагогу, разграбили наши дома. Целая толпа этих людей бросилась преследовать мое бедное дитя. Они сорвали покрывало с ее головы и платок с ее плеч. Где был тогда сын Рахили, Иохим, который сопровождал ее? Он очень быстро убежал от опасности, оставив голубку в когтях коршуна.

— Я мирный человек, — сконфуженно ответил Иохим, — моя рука не умеет владеть мечем.

— Тотила сумел. Он проходил мимо и, увидя эту погоню, быстро, как лев, бросился один в злую толпу с поднятым мечом. Одних он убил, других ранил, остальные в страхе разбежались. Он накинул покрывало на голову моей испуганной дочери, поддержал ее колеблющиеся от страха шаги и привел невредимой к ее старому отцу. Да вознаградит Иегова его долгою жизнью и да благословит все пути его!

— Ну, хорошо. Я теперь ухожу, на этот раз надолго: я еду далеко по важному делу.

— А что? — спросил Исаак.

— Юстиниан, император Восточной империи, хочет строить новый храм. Я послал ему планы, и он принял их.

— Как! — вскричал старик. — Ты, Иохим, сын Рахили, будешь служить римлянам? Императору, предшественники которого сожгли священный Сион и разрушили храм Господа? И ты сын благочестивого Манассии, будешь строить храм для неверных? Горе, горе тебе!

— Что ты призываешь горе, не зная, за что? Разве золото из рук христианина хуже блестит или меньше весит, чем из рук иудея?

— Сын Манассии, нельзя служит Богу и Мамоне!

— А ты сам, разве ты не служишь неверным? Разве ты не охраняешь для них ворота этого города?

— Да, с гордостью сказал старик, — я делаю это, охраняю для них верно, день и ночь, как собака дом хозяина. И, пока старый Исаак жив, ни один враг этого народа не пройдет через эти ворота. Потому что дети Израиля обязаны глубокой благодарностью этому народу и великому королю их, который был также мудр, как Соломон, и храбр как Давид. Римляне разрушили храм Господа и рассеяли нас по всей земле. Они сожгли и разграбили наши священные города, врывались в наши дома, уводили наших жен и дочерей, издавали против нас суровые законы. И вот пришел великий король с севера и снова отстроил наши синагоги. А когда римляне разрушали их, он заставлял их исправлять собственными их руками и на них же деньги. Он обеспечил нам домашний мир, и кто оскорблял израильтянина, должен был нести такое же наказание, как если бы оскорбил христианина. Он оставил нам нашу веру, охранял нашу торговлю, и мы при нем в первый раз со времени разрушения нашего храма отпраздновали пасху в мире и радости. И когда один знатный римлянин похитил мою жену Сару, король Теодорих в тот же день велел отрубить гордую голову и возвратил мне мою жену невредимою. И я всю жизнь буду помнить это и буду служить этому народу верно до смерти.

— Не пришлось бы тебе пожать неблагодарность за эту верность, — сказал Иохим, направляясь к выходу. — Мне кажется, что наступит время, когда я снова приду просить у тебя Мирьям, и, быть может, тогда ты не будешь так горд.

Он ушел, а вслед затем в комнату вошел Тотила и за ним — Мирьям.

— Вот твоя одежда садовника, — сказала она, подавая готу темный грубый плащ и широкополую шляпу. — А вот цветы. Ты говорил, что она любит белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут.

— Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, — ответил Тотила.

— Благословение Господа да будет над твоею золотистою головою, — сказал старый Исаак, входя в комнату.

— Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без вас весь Неаполь знал бы мою тайну. Как мне отблагодарить вас? Но сегодня я уже в последний раз переодеваюсь, — я решил открыто просить у отца Валерии ее руку. И тогда мы вместе отблагодарим вас. Она часто расспрашивает меня о тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь — прощайте пока. Я ухожу.

И, надвинув на глаза широкополую шляпу, Тотила, в грубом плаще и с корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку ключей и пошел отворить ему дверь.

Мирьям осталась одна. В комнате было тихо, через открытое окно проскользнул первый серебристый луч луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро подошла к белому плащу, который Тотила оставил здесь, и прижалась к нему губами. Затем встала, подошла к окну и долго смотрела на море, на высокие горы и веселый город. Губы ее слегка шевелились, точно в молитве, и чуть слышны были ее слова: „На руках Вавилонских сидя, плакал род Иуды. Когда же придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?“

Тотила между тем быстро шел по дороге и через час подошел к даче Валерия. Садовник, старый вольноотпущенный, был посвящен в тайну молодых людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел там молодой гот, ожидая часа, когда Валерия, простившись после ужина с отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец луна поднялась на известную высоту, и Тотила быстро направился к условленному месту. Вслед за ним пришла и Валерия.

— О Валерия, как невыносимо медленно тянулось время! Как ждал я этого часа! — вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него.

— Оставь, прошу тебя, оставь это, — сказала она.

— Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг, — и эта чудная летняя ночь, и благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого?

— Не знаю, я счастлива и вместе несчастна. Меня подавляет сознание моей вины перед отцом, этот обман, переодевание.

— Да, ты права. Я также не могу больше выносить этого, и сегодня именно затем и пришел сюда, чтобы предупредить тебя, что мы последний раз видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца.

— Это самое лучшее решение, потому что…

— Потому что оно спасло тебе жизнь, юноша, — раздался строгий голос, и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом.

— Отец! — вскричала Валерия.

Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее.

— Прочь, варвар! Валерия, уйди от него!

— Нет, Валерий, — решительно ответил Тотила. — Она моя, и ничто в мире не разлучит нас. Конечно, мы не правы перед тобой в том, что скрывали свою любовь. Но ведь ты же слышал, что я решил завтра же открыть тебе все.

— Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый друг предупредил меня о твоем обмане, и я пришел сюда, чтобы убить тебя. Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь.

— Отец, — решительно заговорила тогда Валерия: — ты знаешь, что я правдива. Так знай же: я клянусь своею душою, что никогда не покину этого человека. Отец, ты с такой заботливостью, с такой любовью воспитывал меня, что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в первый раз мне не достает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед тобою и напомнит тебе ее последние слова. Помнишь, ты сам сколько раз говорил, что, умирая, она взяла с тебя обещание не препятствовать моему выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж.

— Да, дитя мое, это была ее последняя просьба, и я обещал ей это. И видят боги, я готов исполнить обещание, если выбор падет на римлянина, но отдать тебя варвару… нет, этого я не могу!

— Но, Валерий, быть может я не в такой степени варвар, как ты думаешь — заметил Тотила.

— Да, отец, он не варвар. Присмотрись к нему, узнай его ближе, и ты сам увидишь, что он — не варвар. Поверь, отец, что твоя дочь не могла бы полюбить варвара. Присмотрись к нему, — вот все, чего мы оба просим у тебя.

Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал:

— Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь, и дух этой благороднейшей женщины внушит мне, что делать. И если твой выбор благороден, — я исполню свое обещание.

ГЛАВА VIII

Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в своем доме за обедом со старым школьным товарищем своим Петром, посланником Византии. Оба весело болтали, вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах.

— Нет, Петр, — насмешливо заметил Цетег, выслушав длинную, красноречивую речь, с целью убедить его, что Юстиниан желает поддержать государство готов. — Нет, не лукавь. Ведь я слишком хорошо знаю тебя, и ты никогда не обманешь меня.

Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил, что какая-то дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную.

— Княгиня Готелинда! — с удивлением вскричал он, увидя гостью, женщину со страшно обезображенным лицом: левый глаз ее вытек, и через всю левую щеку шел глубокий шрам. — Что привело тебя сюда?

— Месть! — ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил.

— Месть — кому же? — спросил он.

— Дочери Теодориха! Но я не хочу задерживать тебя: я видела, как в твои ворота прошел мой старый друг, Петр.

„Ну, — подумал Цетег, этого ты не могла видеть, потому что я провел его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же вам нужно от меня?“

— Я не задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и могу погубить Амаласвинту. Согласен ли ты помогать мне?

„А, друг Петр, — подумал Цетег, — вот с каким поручением ты явился из Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли!..“ И он ответил:

— Готелинда, что ты желаешь погубить ее, этому я верю, но чтобы ты могла сделать это — сомневаюсь.

— Слушай и суди сам: я знаю, что она убийца трех герцогов. Герцога Тулуна убили подле моей виллы. Перед смертью он ударил мечом убийцу. И мои люди нашли их обоих еще живыми и перенесли их ко мне. Тулун — мой двоюродный брат, ведь я также из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его перед смертью сознался, что он — исаврийский солдат, что ты послал его к регентше, а регентша — к герцогу.

— Кто же еще слышал это признание? — спросил Цетег.

— Никто, кроме меня. Никто и не узнает, если ты согласишься помогать мне. Если же…

— Без угроз, Готелинда. Ты сама имела неосторожность сказать, что никто, кроме тебя, не слыхал этого признания. А если ты станешь обвинять Амаласвинту, тебе никто не поверит, потому что все знают, что ты — смертельный враг регентши. Поэтому угрозами ты ничего не поделаешь. Но позволь позвать сюда Петра. Мы вместе посоветуемся.

И он вышел и привел Петра.

— Теперь вместе обдумаем дело, — начал снова префект. — Положим, что вы погубите Амаласвинту. Кого посадите вы тогда на престол? Ведь для византийского императора дорога к этому трону еще не свободна.

Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью. Наконец Готелинда ответила:

— Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга.

— Теодагада, последнего Амалунга, — медленно повторил Цетег. И быстро соображал про себя: „Народ не любит Теодагада. Он получит корону только при содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и византийцы явятся сюда раньше, чем у меня будет все готово к их встрече. Нет, это мне не выгодно, — надо как можно дольше не допускать их сюда“.

— Нет, — громко ответил он. — Мне нет расчета действовать против Амаласвинты. Я на ее стороне.

— Быть может, это письмо изменит твое решение, — сказал Петр, подавая ему письмо Амаласвинты к Юстиниану.

Цетег прочел его.

„Несчастная! — подумал он. — Она сама себя погубила: она призывает византийцев, делает именно то, чего я опасался со стороны Теодагада. И теперь они явятся немедленно, хочет ли она этого или нет. И пока она будет королевой, Юстиниан будет играть роль ее защитника. Нет, Амаласвинте — конец!“

— Неблагодарная! — громко заявил он. — За всю мою преданность она готова погубить меня. Хорошо, господа, я ваш и думаю, что мне удастся убедить Амаласвинту самой отказаться от короны в пользу Теодагада. Благородство в ней сильнее даже властолюбия. Да, я уверен в успехе: приветствую тебя, королева готов! — и он поклонился Готелинде.

С нетерпением ожидала Амаласвинта ответа Юстиниана на свое письмо, потому что положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ обвинял ее в убийстве и требовал избрание на ее место нового короля. Приверженцы Балтов требовали кровавой мести. Необходимо было обезопасить себя, пока придет помощь от Византии. И Амаласвинта действовала решительно: чтобы примириться с народом она призвала ко двору и осыпала почестями многих старых приверженцев Теодориха, героев и любимцев народа, во главе которых был седобородый Гриппа. Им она поручила ключи от Равенны и заставила их поклясться, что они будут верно защищать эту крепость. И народ, видя своих любимцев в такой чести, успокоился.

Оставалось еще обезопасить себя от мести сторонников Балтов. С этой целью она решила привлечь к себе третий по знатности и могуществу род готов — Вользунгов, во главе которых стояли два брата: герцог Гунтарис и граф Арагад. Если бы Вользунги со своими сторонниками были на ее стороне, ей нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь их к себе было очень легко: младший из братьев — Арагад был влюблен в Матасвинту, дочь регентши. Конечно, она решила выдать дочь за графа. Но Матасвинта наотрез отказалась. В сильном волнении ходила Амаласвинта по комнате. Перед нею спокойно стояла ее дочь, красавица Матасвинта.

— Одумайся, — горячо говорила мать. — Что можешь ты иметь против графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же ты отказываешься?

— Потому что я не люблю его — спокойно ответила дочь.

— Глупости! Ты — дочь короля, ты обязана жертвовать собою государству, интересам своего дома.

— Нет, — ответила Матасвинта. — Я женщина и не пожертвую своим сердцем ничему в мире.

— И это говорит моя дочь! — вскричала Амаласвинта. — Взгляни на меня, глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на земле.

— Но ты никого не любила в своей жизни, — прервала ее дочь.

— Ты знаешь? Откуда же? — с удивлением спросила мать.

— Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой отец. Я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему не доставало: ты вышла за него только потому, что он после Теодориха, стоял ближе всех к трону. Не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него. А он любил тебя.

Амаласвинта с удивлением взглянула на дочь.

— Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно… Да ты сама любишь кого-то! — быстро вскричала она. — Вот почему и упрямишься.

Матасвинта опустила глаза и молчала.

— Говори же, — вскричала мать. — Неужели ты станешь отрицать истину? Неужели ты труслива, дочь Амалунгов?

Девушка гордо подняла голову

— Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.

— Кого же?

— Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, — ответила девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.

— Матасвинта, — сказала мать. — Господь благословил тебя замечательной красотой тела и души. Ты — дочь королевы, внучка Теодориха. Неужели корона, государство готов для тебя — ничто?

— Да, ничто. Я — женщина и желаю любить и быть любимой, быть счастливой и сделать счастливы другого. Слово же „готы“, к стыду моему должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти впечатления детства сохранились во мне и до сих пор. Больше того, я ненавижу эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца, и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на ненавистную силу.

— О горе мне, если я виновата в этом! — вскричала Амаласвинта. — Но, дитя мое, если не ради короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.

— Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда никого не любила, — ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.

— Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!

— Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе, — для тебя бы я пожертвовала всем, — а твоей короне, трону, этому проклятью моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала своей любовью, — никогда, никогда!

— А! — с гневом вскричала Амаласвинта. — Бессердечное, себялюбивое дитя! Ты не хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты отправишься гостить во Флоренцию. Жена герцога Гунтариса приглашает тебя. Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя уступить.

— Меня? — гордо выпрямляясь, вскричала Матасвинта: — Решение мое непоколебимо!

И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед. Обвинения дочери сильнее задели ее, чем она выказывала.

— Стремление к власти? Нет, не оно одно наполняет мою душу. Я люблю корону потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего народа, — я пожертвовала бы и жизнью, и короной… Так ли. Амаласвинта? — с сомнением спросила она сама себя и задумалась.

В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое страдальческое, что Амаласвинта испугалась.

— Ты несешь весть о несчастий! — вскричала она.

— Нет, я хочу задать тебе только один вопрос.

— Какой?

— Королева, — начал старик: — тридцать лет служил твоему отцу и тебе, служил верно, с усердием. Я — римлянин — служил готам, варварам, потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим владычеством. Потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей — Боэция и Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, — они были осуждены судом. Теперь же…

— Ну, что же теперь? — гордо спросила королева.

— Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей ученице…

— Да, ты можешь это сказать, — мягче сказала Амаласвинта.

— К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким словечком. Если ты сможешь ответить мне „да“ — я буду продолжать служить тебе с той же преданностью до самой смерти.

— Что же ты хочешь спросить?

— Амаласвинта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился сюда. Вот уже два дня я здесь, — я с каждым часом на сердце у меня становится тяжелее. А ты так изменилась, так неспокойна, что я не решался заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности: скажи, что ты невинна в смерти герцогов.

— А если бы я не смогла сказать этого? Разве они не заслужили смерти, эти мятежники?

— Амаласвинта, прошу тебя, скажи „да“.

— Однако какое близкое участие принимаешь ты в них!

— Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи „да“, если можешь! — вскричал старик, падая на колени.

— Встань, Кассиодор, — мрачно сказала королева: — ты не имеешь права спрашивать.

— Да, — ответил старик, вставая: — с этой минуты не имею, потому что не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.

— Куда, мой старый друг, куда? — с тоской спросила Амаласвинта.

— В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя, мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке, — не благословение, а только проклятие этому государству может они принести. Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет господь милостив к тебе!

И, прежде чем Амаласвинта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним, чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.

— Королева, — сказал горбун, выслушай меня. Время дорого. За мною идут люди, которые не относятся к тебе так хорошо, как я. Участь твоего государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее предложение.

— Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобою.

— Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что великий Велизарий с войском уже идет сюда: он уже у берегов Сицилии.

— Невозможно! — вскричала Амаласвинта. — Я отказываюсь от своей просьбы.

— Слишком поздно. Предложение, которое я тебе высказал от своего имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе руку помощи, убежище при своем дворе, — выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.

— Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не уступлю корону Юстиниану без борьбы.

В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.

— С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, — сказала Амаласвинта.

— Да, вместо того, чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот последствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если это невозможно, то пусть же она лучше управляется кроткою рукою готов, чем византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И, чтобы устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому что ни те, ни другие не доверяют тебе.

— Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?

— Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, — ты просила у Юстиана телохранителей.

Амаласвинта побледнела.

— Ты знаешь?

— К сожалению, не только я, а все заговорщики-патриоты: Петр сообщил им. И они проклинают тебя и поклялись, как только начнется война, объявить всему миру, что твое имя стоит во главе списка заговорщиков против готов. Тогда и готы оставят тебя. Итак, видишь — Византия, готы, Италия, — все против тебя. Если борьба с Византией начнется под твоим предводительством, — тебя никто не будет слушать, среди итальянцев и готов не будет единодушия, и государство неминуемо погибнет. Амаласвинта, нужна жертва, и я требую ее во имя Италии, во имя твоего народа и моего.

— Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.

— Необходима самая высшая жертва: твоя корона.

Амаласвинта испытующе посмотрела на него. В груди ее происходила тяжелая борьба.

— Моя корона! — сказала она. — Она была так дорога для меня. Притом, могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был — преступление.

— Я поддерживал твой трон всеми средствами, пока это было возможно, пока это было полезно для Италии, — ответил Цетег. — Теперь это вредит Италии, и я требую, чтобы ты отреклась, чтобы ты доказала, что любишь свой народ больше, чем корону.

— Клянусь, ты не ошибаешься. Я пожертвовала для этого народа чужою жизнью, — она охотно остановилась на этой мысли, мысли, которая облегчала ее совесть, — я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня?

— Последний из Амалов.

— Как? Этот трус Теодагад?

— Да, он не герой, но герои подчинятся ему. Подумай, он получил римское образование, и римляне охотно признают его. Короля же, которого могли бы выбрать Гильдебранд, Тейя и другие, они будут боятся и ненавидеть. Решайся же! Я всегда считал тебя выше других, — докажи это теперь.

— Не теперь, — ответила Амаласвинта. — Теперь я не могу: голова моя горит. Дай мне эту ночь, чтобы собраться с силами. Завтра я объявлю тебе свое решение.

КНИГА IV. ТЕОДАГАД

ГЛАВА I

На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что дочь Теодориха отказывается от престола в пользу своего двоюродного брата Теодагада, последнего в роде Амалунгов. Хотя новый король был известен, как человек коварный, трусливый и невероятно жадный, но как итальянцы, так и готы признали его. Итальянцы — потому что он получил римское образование, готы — частью потому, что он был из рода Амалунгов, и частью потому, что думали, что какой ни есть мужчина все же лучше, чем женщина. Правда, наиболее горячие готские патриоты, — Тейя и другие, — не захотели было признавать короля-труса. Но более благоразумные, — Гильдебранд, Витихис, — удержали их.

— Нет, — спокойно говорил Витихис, — влияние Амалов на народ очень сильно, и Теодагад и Готелинда не согласятся отказаться от престола без борьбы. А борьба среди сынов одного народа может быть допущена только в случае крайней необходимости. Теперь же, пока такой крайности нет Теодагад, конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно неспособным, то будет еще время низложить его.

Вечером в этот же день во дворце Равенны был роскошнейший пир по случаю восшествия на престол нового короля. Шумно веселились с полными чашами в руках и готы, и итальянцы, не подозревая, что в это же время в комнате короля принимается договор, который должен был уничтожить их государство.

Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул и Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли к соглашению.

— Еще одно, — прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет никого, он возвратился на прежнее место и продолжал: — Еще одно. Чтобы все эти перемены могли совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать безвредными некоторых из этих варваров.

— Я и сам уже думал об этом, — отвечал Петр. — Надо убрать с дороги Гильдебранда, Витихиса.

— Ты хорошо узнал наших людей. Но, — и он нагнулся к самому уху Петра, — ты забыл, одного самого опасного: Тейю… Он должен быть уничтожен прежде всех.

— Разве этот мрачный мечтатель так опасен?

— Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг. И отец его также был мне враг.

— Почему же?

— Он был моим соседом около Флоренции. Мне хотелось иметь его участок, а он не уступал. Долго теснил я его, и наконец — земля моя. Святая церковь уничтожила его брак, отняла все его имущество и… очень дешево уступила его мне, потому что… я оказал услуги церкви во время его процесса.

— А, понимаю. И Тейя знает эту историю?

— Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землею. А он такой человек, что вырвет своего врага из рук самого Бога. Но вернемся к делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его.

Петр начал читать:

„Во-первых: Король Теодагад отказывается от Италии и принадлежащих ей островов и провинций готского государства в пользу Юстиниана, императора византийского, и его преемников. Он обещает открыть без сопротивления Рим, Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства.

Во-вторых: Король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все готское войско и небольшими отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию.

В третьих: За все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге право носить пожизненно титул короля. И в четвертых…“

— Этот параграф я должен прочесть своими глазами, — прервал Теодагад и, взяв из рук Петра документ, прочел:

„В четвертых, император оставляет королю готов не только все земли, которые составляют его, короля, частную собственность, но и королевские сокровища готов, где одного чистого золота насчитывается сорок тысяч фунтов. Кроме того, он уступает ему пожизненно половину всех государственных доходов Италии…“

— А знаешь, Петр, я мог бы потребовать больше, — не половину, а три четверти.

— Требовать-то можно, — ответил горбун, — но вряд ли ты получишь: я и так уже обещал тебе далеко больше, чем уполномочен.

— Но все же я буду требовать. Вот я зачеркнул слово „половина“ и вместо него написал „три четверти“.

В эту минуту вошла Амаласвинта, в длинной черной мантии, в черном, усеянном серебряными звездами, покрывале, очень бледная, величественная, все еще королева, несмотря на потерю короны. Особенное величие придавало ей глубокое горе, которое отражалось на бледном лице ее.

— Король готов, — сказала она, — прости, что я, подобно темной тени из царства мертвых, пришла омрачить день твоего празднества. Но это в последний раз. Я пришла прямо от гроба моего благородного сына, где я оплакала свое ослепление и свою вину, пришла для того, чтобы предостеречь тебя от такого же ослепления и такой же вины.

Глаза Теодагада забегали из стороны в сторону, стараясь не встречать ее взгляда.

— Нехорошего гостя застаю я у тебя в этот час, король готов, — продолжала Амаласвинта. — Для короля — все спасение в его народе: слишком поздно узнала я это. Слишком поздно для себя, но, надеюсь, не поздно для моего народа. Не доверяй Византии: это щит, который раздавит того, кто станет под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя этот человек. Я вижу, — и она указала на документ, — что вы уже заключили условие. Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.

Теодагад боязливо потянул к себе документ и бросил недоверчивый взгляд на Петра. Тогда византиец выступил вперед.

— Что тебе нужно здесь, бывшая королева? Тебе хочется управлять этим королем? Нет, твоя власть уже кончилась.

— Да, — подтвердил ободренный Теодагад. — Оставь нас, я буду делать то, что мне нравится. Вот смотри, я подписываю договор на твоих глазах. — И он подписал.

— Вот видишь, — с довольный улыбкой сказал Петр: — ты пришла как раз вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.

— Нет, — ответила Амаласвинта, грозно взглянув на них обоих, — я пришла вовремя, чтобы разрушить ваш план. Прямо отсюда я отправлюсь в народное собрание и объясню там всему народу предложения и планы Византии, а также измену этого короля.

— Но ты этим обвинишь и себя, — спокойно заметил ей Петр.

— Да, я обвиню и себя. Я разоблачу всю свою глупость, всю свою кровавую вину и охотно приму смерть, которую заслужила. Но этим самообвинением я предупрежу и подниму весь народ: вас встретит целый лес оружий, и своею смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.

И в благородном одушевлении она вышла из комнаты. Теодагад в испуге смотрел на Петра.

— Посоветуй, помоги, — пролепетал он наконец.

— Советовать? Тут только одно может помочь. Эта безумная погубит всех нас. Ни в каком случае не должна она выполнить свою угрозу. Ты должен позаботится об этом, — ответил Петр.

— Я? Что я могу сделать? Где Готелинда? Она, она может помочь! — вскричал в отчаянии Теодагад.

— Она и префект, — сказал Петр. — Пошли за ними.

— Прежде всего она не должна выходить из дворца! — вскричала Готелинда, как только узнала о случившемся. — Она не должна видеться ни с одним готом.

Готелинда торопливо вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей Амаласвинты, и тотчас возвратилась назад.

— А ты, Цетег, — обратилась она к префекту, вошедшему вслед за нее, — что считаешь нужным сделать прежде всего?

— Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр. Я больше всего люблю Италию и забочусь только о ее благе. Конечно, больше всего я хотел бы видеть ее свободною. Но это невозможно: мы не можем изгнать варваров собственными силами. Придется обратиться к помощи Византии. Но эта помощь должна быть только в самых необходимых размерах. Ни один отряд Византии не должен ступить на почву Италии прежде, чем я позову его. Мы хотим вашей защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у берегов Сицилии. Он не должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере, не теперь. Он должен возвратиться назад. И если ты, Петр, не пошлешь ему приказа возвратиться, то я вам не союзник. Я знаю Велизария и Нарзеса и их солдатское господство. Знаю и готов, — они очень кроткие и мягкие властители. И мне жаль Амаласвинту: она была матерью моему народу. Итак, выбирай: Велизарий или Цетег. Если только Велизарий высадится, — Цетег и вся Италия станут за Амаласвинту и готов, и тогда посмотрим, удастся ли вам овладеть хоть дюймом этой земли. Если же Велизарий удалится, Цетег и вся Италия добровольно подчинятся Византии.

— Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? — с яростью вскричала Готелинда. Но Петр поторопился вмешаться.

— Ты прав, Цетег. Но, если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на нашу сторону?

— Безусловно.

— В таком случае, вот приказ Велизарию. Можешь сам отправить его.

И, написав письмо, он передал его префекту. Цетег внимательно прочел его и вышел.

— Петр, — вскричал тогда Теодагад, все время молчавший. — Ради всех святых, что ты сделал? Ведь все наши планы основывались на высадке Велизария, а ты отправляешь его домой?

— Не беспокойся, — ответил горбун, улыбаясь, — на этот раз Цетег попался в западню: в начале моего письма поставлена маленькая точка. Это значит, что приказ недействителен.

ГЛАВА II

Прошло несколько дней. Все это время Амаласвинта чувствовала себя точно в плену: куда бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось, что она видит людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются быть незамеченными ею. Она хотела видеть Витихиса или Тейю, но ей ответили, что король на следующее же утро после праздника отправил их из Равенны с поручениями.

Очень тяжело было на сердце гордой женщины: к прежнему беспокойству, раскаянию теперь присоединилось еще чувство одиночества, сознание, что за нею подсматривают злые враги. Единственной поддержкой для нее в эти дни была мысль, что полным признанием перед всем народом она еще спасет государство ценою собственной жизни, потому что она не сомневалась, что родственники убитых герцогов поступят по требованию обычая кровавой мести.

Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату, где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни в пустых залах, ни в коридорах не заметно было никого. Пробыв несколько времени у гроба, она пошла назад, и, когда проходила один темный коридор, к ней неслышно подошел человек в одежде раба и молча сунул ей в руку письмо. Лицо раба показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, где видела его. Взглянув на письмо, она сейчас узнала почерк Кассиодора и тут вспомнила, что раб, подавшей ей письмо, был Долиос, раб ее верного министра.

Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:

„С болью, а не гневом, ушел я от тебя. Но я не хочу, чтобы ты умерла, не раскаявшись, и погубила свою душу. Беги из дворца, из Равенны: жизнь твоя там в опасности, — ты ведь знаешь, какую ненависть к тебе питает Готелинда. Не доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма Венеры. Там тебя будут ждать мои носилки и в безопасности доставят тебя на мою виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету“.

— О верный Кассиодор, — прошептала растроганная Амаласвинта. — Он не оставил меня. Он все еще заботится обо мне, боится за мою жизнь. А эта чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!

Много, много лет назад она праздновала там свою свадьбу с благородным Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена блеском, могуществом, почестями.

И сердце ее, смягчившееся под влиянием несчастий, почувствовало страстное желание снова увидеть места, где протекли лучшие дни ее. Отчасти это желание, отчасти опасение, что в Равенне враги могут помешать ей предупредить народ и спасти государство, — заставили ее согласиться на предложение.

Но чтобы быть уверенной, что народ ее не останется непредупрежденным, даже если бы ей и не удалось доехать благополучно, она решила написать Кассиодору полную исповедь свою и объяснить планы Византии и Теодагада.

Заперев двери, села она за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передать в его собственные руки.

Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец солнце зашло. Амаласвинта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она следила, чтобы какой-нибудь шпион не заметил и не задержал ее. Часто она озиралась, зорко озиралась, — но нигде никого: никто не следил за нею. Так, никем незамеченная вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.

Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала, и откуда теперь так боязливо, одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту показалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.

— Но мой народ, — сказала она сама себе, — ради него я должна идти.

Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась, — но никаких носилок нигде нет, кругом полная тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась, — от стены быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо знакомый ей дорожный экипаж Кассиодора.

— Скорее, княгиня, — прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. — Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.

Амаласвинта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора. Амаласвинта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: „Вперед!“

И маленький поезд помчался, точно преследуемый злыми духами.

С облегчением вздохнула Амаласвинта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности. Сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии, — она уже будто слышит воодушевленные клики храброго войска, которые возвещают об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтаниях проходили дни и ночи. А маленький поезд все мчался вперед. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда карета останавливалась, чтобы достать на станциях пищу, он все время стоял подле дверцы кареты с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и верная бдительность внушила княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда их карета останавливалась, ей показалось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей. Один раз она слегка открыла окно кареты и увидела, что за ними мчится другая карета, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она действительно не замечала более ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали, утомленные страшной быстротой ее езды.

Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Была ночь. Пустынная степь тянулась, насколько глаз мог охватить, по всем направлениям. Только высокий камыш и другие болотные растения поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги находилось много могильных памятников, большею частью уже развалившихся. Вдруг карета сразу остановилась, и в открытой дверце показался Долиос.

— Что случилось? — с испугом спросила Амаласвинта. — Мы в руках врагов?

— Нет, — ответил раб, всегда угрюмый, а теперь как-то особенно молчаливый. — Сломалось колесо. Ты должна выйти и обождать, пока его починят.

В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в карету.

— Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь в карете.

— Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник. Под ним можно укрыться от дождя.

Со страхом вышла Амаласвинта из кареты и при помощи Долиоса поднялась на ступени высокого памятника. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей было страшно, она звала его, но он не возвратился. Со стороны дороги раздавался стук, — чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную, бурную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласвинта подняла голову вверх, — и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над нею сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова ее опущена на руки, и Амаласвинте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: „Не теперь еще. Нет, еще не теперь“

Амаласвинта начала медленно подниматься, — и та фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.

— Долиос! — в ужасе закричала Амаласвинта: — Свита! На помощь! Свита! — И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекою об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласвинта выхватила факел из его рук. — Я должна видеть, кто там? — и она решительно обошла вокруг памятника. Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый. Какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласвинта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: „Вечная память трем Балтам: Тулуну, Иббе и Питце. Вечное проклятие их убийцам“.

С криком бросилась Амаласвинта назад. Долиос помог ей сесть в карету, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой. И чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее говорило в ней предчувствие какой-то опасности.

Вот они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна кареты и оглянулась. Время было самое неприятное, чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все. Ни дома, ни даже острова не было видно.

Справа от кареты стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со» стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, чтобы она уходила назад, дальше от скрывавшегося за ним озером. Долиос вошел в одну из хижин. Вот он возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка. У руля ее стоял закутанный в темный плащ старик. Длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласвинта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло. Старик, все с закрытыми глазами, взял руль.

— Долиос, — с беспокойством заметила Амаласвинта: — теперь еще очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?

— Свет ничего не помог бы ему, королева: он слеп.

— Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! — в испуге вскричала Амаласвинта.

— Я езжу здесь уже двадцать лет, — ответил старик. — Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.

— Так ты слепорожденный?

— Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугою Балта, герцога Алариха. Но я был невинен, также как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! — вскричал он с яростью.

— Молчи! — заметил ему Долиос.

— Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! — ответил старик.

С ужасом смотрела беглянка на слепца, который между тем, действительно, направлял лодку замечательно верно. Вот еще несколько ударов веслом, и лодка пристала к острову. Долиос помог ей выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласвинте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.

— Нет, — ответил он, — я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.

Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал, — ворота тотчас открылись. Амаласвинта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота были тогда сплошь обвиты цветами, и привратник со своею молодою женою приветствовал их так радостно.

Теперь же перед нею стоял угрюмый раб со всклокоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.

— А где же Фусцина, жена прежнего привратника? — спросила Амаласвинта. — Разве ее нет здесь?

— Она давно уже утонула в озере, — хладнокровно ответил старик и пошел вперед.

Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другою, — везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.

— Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, — сказала Амаласвинта.

— Моя жена будет прислуживать тебе, — ответил старик.

— А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?

— Есть врач. Я его…

В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласвинта побледнела.

— Кто это? — спросила она, схватив Долиоса за руку.

— Кто-нибудь приехал, — ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.

Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но обои на стенах и мебель те же, что и раньше, — Амаласвинта сейчас узнала их.

Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.

ГЛАВА III

Сколько времени пролежала она, частью бодрствуя, частью в дремоте, она не знала. Перед глазами ее быстро проносились разные картины.

Вот к ней подходит Эвтарих, — какая печаль видна на прекрасном лице его. Потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее с укором на лице, — потом туман, тучи, безлиственные деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная степь. И она сидит на ступенях высокого памятника Балтов, — и снова ей кажется, будто кто-то шевелится за нею, и чья-то закутанная в плащ фигура будто склоняется над нею все ближе, ближе…

Сердце ее сжалось от ужаса. Она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: — да, это не был сон, кто-то был здесь. Вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.

С громким криком отдернула она занавес кровати, — никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла уже оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласвинта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения. Он объяснил, что это — следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия. Он посоветовал ей принять теплую ванну и ушел приготовить лекарство.

Амаласвинта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены при этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купанья и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась сюда через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купанья. Этот потолок был металлический. С помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе эти купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных. По желанию, из каждой головы вытекала струя теплой воды.

Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласвинта вошла в узкую галерею, которая шла вокруг бассейна. Прямо перед нею удобные ступени вели в бани, откуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха подложила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.

— Твое лицо мне знакомо, — обратилась к ней Амаласвинта. — Давно ли ты здесь?

— Восемь дней, — ответила та, взявшись за ручку двери.

— Сколько времени ты служишь Кассиодору?

— Я всю жизнь служу Готелинде.

С криком ужаса бросилась Амаласвинта к старухе. Но та быстро вышла и закрыла за собою дверь. Амаласвинта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее. Она поняла, что обманута, что здесь кроется какая- то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда — было ее единственною мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены, — повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, — и она снова вскрикнула от ужаса: Лицо медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это… Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласвинта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался на нем…

— Ты — ты здесь! — вскричала Амаласвинта, и колени ее подогнулись.

— Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, — ответила Готелинда с хриплым смехом. — Мой — этот остров, мой дом, он будет твоей могилой, мой — Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобою, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь насладиться полною местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру, — о, это целое море мести, я упьюсь ею!

— Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? — спросила Амаласвинта, поднимаясь.

— А, ты не знаешь? Конечно с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая — дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучась беспредельной гордостью и завистью. Но, когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…

— Довольно, Готелинда, замолчи!

— И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз — глаз выколот. О, как это больно, даже теперь!

— Прости, Готелинда, прости! — молила пленница. — Ты же ведь давно простила!

— Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь!.. Ты выиграла в жизни: Готелинда уже не была более опасна. Она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли года. Вот в Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепою девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий, и чтобы загладить старые и новые обиды, — потому что как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению, — выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, то решили отнять у меня этого жениха. И сделала ты это не из ревности, — потому что ты не любила его, — а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне ж — в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже — дали в мужья также, Амалунга — Теодагада, этого жалкого труса.

— Готелинда, клянусь, я не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…

— Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила бы его, сделала его счастливым, я все бы простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоею холодностью. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!

И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»

— Помогите! — закричала Амаласвинта и в отчаянии начала стучать руками в мраморные стены бань.

— Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятник моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя. Нет, ты должна умереть медленно, целые часы я хочу наслаждаться видом твоих все увеличивающихся мучений, пока ты не умрешь. Конечно, что несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти последние часы твои будут ужасны.

— Что же ты хочешь сделать? — вскричала Амаласвинта, ища выхода.

— Утопить, медленно утопить тебя в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, — снимать сандалии, одежду, — здесь же ты должна умереть.

И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.

— Вспомни о моем глазе! — крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротою поднимались выше и выше.

Амаласвинта видела верную смерть перед глазами: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось обычное гордое мужество Амалунгов: она овладела собою и спокойно покорилась своей участи.

Среди множества различных языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это изображение ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, начала спокойно молиться.

Между тем вода достигла уже ступеней галереи.

— Как? Ты смеешь молиться, убийца? — со злобой вскричала Готелинда. — Прочь от креста: вспомни трех герцогов!

И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласвинта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.

— Готелинда, — сказала она, — я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.

А вода поднималась все выше. Она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.

— Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!

Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласвинта выбежала на середину и стала как раз против головы Медузы, — единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на некоторое время. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вот вода с шумом стала разливаться по галерее и омочила уже ноги Амаласвинты. Она бросилась на мостик.

— Слушай, Готелинда, — закричала она, — моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…

— Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов: Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.

— Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моею душою!..

Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.

— Она исчезла, — сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал только один платок Амаласвинты. — Даже и в смерти эта женщина победила меня! — медленно промолвила она. — Как долга была ненависть, и как коротка месть!

ГЛАВА IV

Спустя несколько дней во дворце Равенны, в комнате византийского посланника Петра собрались знатнейшие римляне и готы. Были даже два епископа из Византии. Лица всех выражали гнев и ужас.

— Да, — заканчивал свою речь горбун: — вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца. Быть может, эта высокая женщина, которая была матерью вашего народа, увезена врагами силой. Вслед за нею уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все стороны, но до сих пор не найдено никаких следов, горе, если…

Он не закончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.

— Господин, — вскричал он, — она умерла! Ее умертвили!

— Умертвили! — раздалось вокруг. — Кто?

— Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями стеклись в виллу, чтобы торжественно перенести сюда труп ее. А Готелинда скрылась от народной ярости в крепком замке Ферерти.

— Довольно, — сказал возмущенный Петр, — я иду к королю и прошу всех вас; благородные римляне, следовать за мною, как свидетелей.

Все торопливо направились во дворец; дорогой к ним присоединилась огромная толпа равенцев. Король же сидел в своей комнате совершенно беспомощный. Он видел всеобщее негодование и, растерявшись, послал за Петром, чтобы посоветоваться с ним. Вот почему, когда Византиец появился на пороге, он с радостью бросился к нему навстречу, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.

— Я несу тебе месть, король готов, месть от имени Византии за дочь Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особенное покровительство: каждый волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласвинта?

Теодагад с изумлением слушал Петра: не сам ли он придумывал вместе с ними, как лучше умертвить ее?

— Где Амаласвинта? — грозно повторил Петр.

— Умерла, — робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.

— Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия: умерщвлена тобою и твоей женою! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем, — он же будет и мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!

— Войну! Войну! — закричали итальянцы, увлеченные минутой и старой ненавистью к варварам.

— Петр, — в ужасе, заикаясь, сказал король, — ты не забудешь договора, ты ведь…

— Никаких договоров не может быть теперь между нами! — вскричал негодованием византиец и, вынув из кармана свисток, разорвал его в куски. — Война! Вы должны очистить Италию, а тебя и твою жену я приглашаю на суд в Византию, к трону императора.

В это время на дворе раздался звук военного рога готов, и в комнату вошла толпа воинов под предводительством графа Витихиса. Все они стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.

— Кто это осмеливается разыгрывать роль господина здесь, во дворце готского короля? — спокойно спросил Витихис.

— Граф Витихис, не бери убийц под свою защиту! — сказал Петр, выступая вперед. — Я вызвал его на суд в Византию.

— И ты, Амалунг, не знаешь, как ответить на это? — с негодованием вскричал Гильдебранд. Но король молчал.

— В таком случае мы должны говорить вместо него, — сказал Витихис. — Знай, грек!.. запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равенцы, что народ готов свободен и не признает над собою господина или судьи на земле. А если среди нас совершается преступление, то мы судим и караем его сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего короля.

— В таком случае вы все ответите за его вину. От имени своего императора объявляю вам войну!

Готы радостно заволновались. Старик Гильдебранд подошел к окну и крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:

— Слушайте, готы! Радость! Война с Византией!

Тысячи голосов, потрясая оружием, радостно закричала: — «Война! Война! С Византией!». Эта радость готов подействовала охлаждающе на римлян: они, молча, опустили головы.

— Видишь, грек, — сказал между тем Витихис, — мы не боимся войны и воевать пойдем охотно. Но горе преступнику, который начинает ее без достаточных оснований! Я предвижу длинный ряд годов крови, пожаров, вижу истоптанные поля, дымящиеся города, бесчисленные трупы, плавающие по рекам. Все это падет на вашу голову, потому что вы начинаете войну, вмешиваясь в жизнь свободного народа. Так пусть же вся вина падет на ваши головы! Передай это своему императору.

Молча выслушал Петр эту речь и молча же направился к двери. Итальянцы вышли вслед за ним, и некоторые, в том числе епископ Флоренции, проводили его к дому.

— Достойный друг, — проговорил горбун, прощаясь с епископом. — Оставь мне письма Теодагада по делу Тейи. Для церкви они уже не пригодны, а мне нужны.

— Возьми, — ответил епископ. — Процесс давно решен; нам они не нужны.

Петр вошел в комнату и прежде всего отправил гонца к Велизарию с приказанием немедленно начать войну. После этого он сел писать Юстиниану и закончил письмо следующими словами:

«Итак, государь, я думаю, ты имеешь основания быть довольным своим верным слугою: варвары разъединены на партии. На троне их — неспособный изменник. Все население Италии — на твоей стороне. Если не случится какого-нибудь чуда, варвары должны сдаться без сопротивления. Недаром судно, на котором я еду, носит название „Немезида“, богини мести: ты, чью гордость составляет справедливость, являешься здесь мстителем за преступление. Одно только невыразимо огорчает меня: мне не удалось спасти дочь Теодориха. И я умоляю тебя уверить мою высокую повелительницу, императрицу, которая никогда не была милостива ко мне, что я изо всех сил старался выполнить ее поручение относительно дочери Теодориха, о судьбе которой она в последнем разговоре поручала мне особенно заботиться. Что же касается Теодагада, который предал готское государство в наши руки, то я осмелюсь ответить великой императрице, что первое правило мудрости гласит: опасно держать в доме людей, знающих наши сокровеннейшие тайны».

Окончив письмо, Петр запечатал его и немедленно отправил, сам же остался еще на несколько дней, чтобы закончить свои дела. Теперь он стал вдвое богаче, чем был, потому что скрывал от Готелинды, что имеет поручение погубить Амаласвинту, и взял с нее громадную сумму за то, что будто бы рискует подвергнуться немилости императрицы, если допустит умертвить дочь Теодориха.

«Надо только позаботиться, чтобы ни Теодагад, ни Теодолинда не явились в Византию, потому что тогда может все открыться. Необходимо уничтожить их немедленно». И он позвал одного из рабов, вручил ему запечатанный пакет и сказал:

— Когда соберется народное собрание готов, отыщи среди них человека, имя которого здесь написано, и вручи ему эти документы. Они очень важны.

После этого он отправился домой, в Византию. Вот видны уже родные берега, роскошные дачи, разбросанные на них. «Здесь, среди сенаторов государства, буду наконец жить и я!» — с самодовольством думал Петр, глядя на них. Когда «Немезида» подходила к гавани, навстречу ей выехала великолепная галера императрицы. Как только Петр узнал ее, он тотчас велел остановить «Немезиду». Галера подъехала: на ней был посол императора. Взойдя на «Немезиду», он подошел к Петру и показал ему документ с императорской печатью.

— Именем императора Юстиниана объявляю, — сказал он, — что ты приговорен к пожизненной работе в горных рудниках Херсонеса за то, что целые годы подделывал документы и росписи налогов. Ты же предал дочь Теодориха в руки ее врагов. Император готов был помиловать тебя, прочтя твое письмо. Но императрица, убитая вестью о гибели Амаласвинты, открыла ему твое старое преступление. Кроме того, письмо префекта сообщило ей, что ты вместе с Готелиндой составил план убийства королевы; это письмо императрица показала императору. Все имущество твое взято в казну, а императрица велела передать тебе… — Тут посол наклонился к самому уху Петра и прошептал: что ты сам подал ей умный совет — не держать при дворе людей, знающих опасные тайны.

С этими словами посол пересел на свою галеру, а «Немезида» медленно повернула, чтобы отвезти преступника к месту ссылки.

ГЛАВА V

Цетег между тем провел последнее время в лихорадочной деятельности. Он видел, что наступает решительная минута, и надеялся встретить ее готовым к бою. Укрепление Рима заканчивалось, и теперь работы производились там днем и ночью, жители Италии приучились владеть оружием, молодежь была безусловно предана ему. Конечно, обойтись без помощи Византии будет невозможно. Но следует ограничиться самой незначительной помощью с ее стороны: он решил, что восстание начнут римляне одни, и только к концу борьбы он позовет византийцев, как союзников, чтобы окончательно изгнать готов из Италии. За такую незначительную помощь Византии достаточно будет признать только верховную власть ее.

Но огромное влияние, которое он приобрел на молодежь Рима, возбудило опасение среди многих знатных римлян. Особенно боялся этого влияния Сильверий: он уже понял, что Цетег не довольствуется быть оружием в его руках, а имеет какие- то собственные цели. И он усиленно старался подорвать влияние префекта, указывая на грозящую опасность в случае, если оно примет слишком большие размеры.

Наконец укрепление Рима было закончено. Ночью назначено было собрание в катакомбах. Оно было гораздо многочисленнее обыкновенного, потому что по всей Италии были заранее разосланы послы, приглашавшие всех заговорщиков собраться в эту ночь. И они собрались. Это были представители всех городов Италии, — купцы, помещики, юристы и особенно много духовенства всех возрастов и положений, но все безусловно преданные Сильверию.

Все были уже в сборе, когда вошел Цетег. Молодежь тотчас окружила его.

— Вот видишь, — вскричал Люций Лициний, — сколько их тут: это я привлек их на твою сторону.

Префект весело и дружелюбно заговорил с ним, пытливо осматривая всех.

В это время Сильверий поднял крест и начал свою речь:

— Во имя триединого Бога. Вот мы снова собрались в эту мрачную ночь ради светлого дела. Быть может, это уже в последний раз, потому что нельзя не видеть чуда в той помощи, какую оказал нам Сын Божий в нашем стремлении уничтожить варваров, не признающих Его. После Бога мы должны особенно благодарить нашего господина императора Византии Юстиниана, и его благочестивую супругу за их деятельное участие к делам церкви, и наконец нашего друга и предводителя — префекта, который так неусыпно действует в пользу нашего императора.

— Стой, священник, — вскричал Люций, — что это ты все называешь императора Византии нашим господином? Мы вовсе не желаем служить грекам, вместо готов. Мы хотим быть свободными!

— Да, мы хотим быть свободными! — повторил хор его друзей.

— Мы хотим сделаться свободными, — ответил Сильверий. Конечно!.. Но мы не можем достичь этого собственными силами, а только при помощи императора. Так думает и ваш предводитель Цетег. Император прислал ему дорогое кольцо в знак того, что он принимает его услугу, и префект принял кольцо: взгляните, оно и теперь на его руке.

Молодежь с удивлением глядела на Цетега. Тот с минуту молчал, затем выступил вперед и снял с пальца кольцо.

— Да, я принял кольцо от императора, — медленно проговорил он наконец.

— В знак чего? — вскричал Люций, делая шаг к нему

— В знак того, что я не мелкий себялюбец, что я люблю Италию больше, чем власть. Да, я рассчитывал на помощь Византии и хотел уступить свое предводительство над вами, поэтому и принял кольцо. Но теперь я больше не надеюсь на Византию, которая только оттягивает дело. Вот почему я принес сегодня это кольцо сюда: ты Сильверий, показал себя сторонником императора, так возврати это кольцо ему и скажи, что он слишком долго раздумывает. Италия сама себе поможет.

— Италия сама себе поможет! — с восторгом повторила молодежь.

— Но подумайте, что вы делаете! — сдерживая гнев, начал Сильверий. — Подумайте о числе и дикой силе варваров! Вспомните, как давно итальянцы отвыкли от оружия, как все…

— Замолчи, священник! — прервал его Цетег. — Когда нужно объяснять псалмы, тогда говори, и мы будем слушать тебя: это — твое дело. Но когда вопрос стоит о войне, там пусть говорят те, кто понимает это дело. Римляне, выбирайте: хотите ли вы ждать, пока Византия сжалится наконец над вами? — быть может, вы поседеете к тому времени, — или, по старому римскому обычаю, добудете себе свободу собственными мечами? Хорошо, я вижу, как сверкают ваши глаза, вы согласны. Как? Говорят, что вы слишком слабы, чтобы освободить Италию. Но разве вы — не потомки тех римлян, которые покорили весь мир? И притом победа в наших руках. Вот список всех крепостей Италии: через месяц все они одним ударом будут в моих руках.

— Как? Ждать еще целых тридцать дней? — вскричал нетерпеливый Люций.

— Ровно столько, сколько нужно, чтобы все собравшиеся здесь успели возвратиться в свои города, и чтобы мои гонцы успели объехать всю Италию.

Но нетерпеливая молодежь, которую сам же он возбудил, была видимо недовольна отсрочкой, — ей хотелось бы действовать сейчас. Сильверий заметил это недовольство и поспешил воспользоваться им.

— Нет, Цетег, невозможно медлить так долго. Благородным людям тирания невыносима: позор тем, кто выносит ее дольше, чем необходимо. Юноши, утешьтесь: через несколько дней явится Велизарий, и можно начать войну. Или вы не хотите никого, кроме Цетега?

— О, если бы явился Велизарий, — сказал Цетег, я первый примкнул бы к нему. Но он не может явиться. Именно потому я и отшатнулся от Византии: император не держит своего слова.

Цетег играл смелую игру, но ничего иного не оставалось.

— Ты ошибаешься, император сдержит слово раньше, чем ты думаешь: Велизарий стоит около Сицилии, ответил Сильверий.

— Нет, — сказал Цетег. — Он уже ушел оттуда и направился домой. На надейтесь на него. В эту минуту вбежал Альбин.

— Победа! — кричал он торжествующим голосом: — Византия объявила готам войну! Свобода! Война!

— Война! Свобода! — подхватила молодежь.

— Невозможно! — беззвучным голосом сказал Цетег.

— Это правда! — раздался другой голос, Кальпурния, который вбежал вслед за Альбином. — Даже более, — война уже началась. Велизарий высадился в Сицилии с тридцатитысячным войском. Большая часть городов сдалась ему без сопротивления, другие он взял и теперь переправлялся в южную Италию и высадился в Региум. Население везде сдается ему, готы бежали. Теперь он идет к Неаполю.

— Это ложь, все ложь! — вскричал Цетег, говоря более сам с собою, чем с другими.

— Однако, — насмешливо обратился к нему Сильверий, — ты кажется, не особенно рад этим победам. Посмотрим, сдержишь ли ты свое слово, подчинишься ли Велизарию первым, как обещал!

Все планы Цетега погибли. Он увидел, что трудился все это время напрасно, и не только напрасно, но даже на пользу врага: Велизарий в Италии с большим войском, а он остался обманутый, бессильный. Всякий другой опустил бы руки. Но на него были устремлены все взоры, и никто не должен видеть его отчаяния. Если прежние планы рушились, он решил составить новый.

— Ну, — продолжал Сильверий, — что же ты сделаешь?

Цетег не удостоил его взглядом.

— Велизарий высадился, — спокойно сказал он, обращаясь к собранию, — и я иду к нему.

И мерным шагом, совершенно спокойный, он прошел мимо Сильверия. Последний хотел прошептать какую-то насмешку, — но слова замерли на его устах, потому что префект бросил на него такой взгляд, который ясно говорил: «Не торжествуй, священник, — тебе будет отплачено за этот час».

И победитель Сильверий в страхе замолчал.

ГЛАВА VI

Со времени объяснения с отцом Валерии, Тотила остался гостить на вилле. Как ни был вооружен старик против него, но его жизнерадостная натура оказала и здесь свое обычное влияние: с каждым днем старик все более ценил и примирялся с ним. Вскоре он убедился, что Тотила, хотя и гость, но действительно не варвар, что он образован лучше, чем многие знатные римляне. Притом и в политических взглядах у них нашлось много общего: оба они одинаково ненавидели византийцев, их хитрость, коварство, деспотизм, льстивость, нетерпимость, и оба одинаково любили Италию. Правда, старик не дал еще согласия на брак дочери, но не препятствовал молодым людям проводить вместе целые дни. И они, счастливые настоящим, не торопили его.

Так шло время. Вдруг у берегов Сицилии появился флот Велизария. Тотила, как начальник южно-итальянского флота, обязанный заботиться о безопасности берегов Италии, тотчас поехал навстречу византийцам узнать, зачем они явились. Так как Велизарий получил приказ не начинать враждебных действий, пока не получит распоряжения от Петра, то на вопросы Тотилы он ответил миролюбиво, объяснив, что его послали против морских разбойников, появившихся у берегов Африки. Тотила должен был удовлетвориться этим ответом. Но он понимал, что морские разбойники — предлог, что Византия думает начать войну. Вследствие этого он тотчас послал гонца в Равенну к королю за подкреплением. Теодагад, заключивший уже условие с Петром, не только не выслал подкрепления, но отозвал в Равенну и те суда, которые стояли в южных гаванях, так что у Тотилы осталось только два сторожевых корабля. Понятно, он не мог с ними не только защищать, но даже наблюдать за византийским флотом.

У старика Валерия были богатые владения на юге Италии, около Региума. Так как Тотила ожидал, что византийцы высадятся именно в тех местах, то он убедил старика перевезти наиболее ценное имущество в Неаполь. Старик решил отправиться туда лично, чтобы сделать там распоряжения на случай долгой войны. Юлий, который также все это время гостил у него, должен был теперь сопровождать его. А так как Валерия не хотела оставаться одна в пустой вилле, то решили взять и ее, потому что Тотила думал, что в ближайшие дни опасности еще не будет.

Приехав туда, старик нашел, что имение сильно запущено, и решил остаться там на несколько недель, чтобы привести все в порядок. Между тем появились грозные признаки. Тотила посылал к нему гонца за гонцом, с предостережением и просьбой поскорее выехать оттуда, но старик презрительно отвечал, что личное присутствие его необходимо, а бежать от греков он считает позором: Валерия же не хотела покидать отца в опасности. Наконец Тотила решил ехать сам и во что бы то ни стало убедить упрямого старика выехать из опасной местности.

В гавани, у которой лежало имение Валерия, Тотила увидел другую галеру, на которой приехал богатейший купец Италии, корсиканец Фурий Агалла. Они вместе вышли на берег и радостно приветствовали друг друга, как хорошие старые знакомые. Подойдя к воротам, они расстались: Тотила пошел искать Юлия и Валерию, а Агалла отправился к старику. Много лет уже они вместе вели торговлю, и старик Валерий очень любил и уважал красивого, умного и смелого торговца, и очень обрадовался, увидя его. После сердечных приветствий они занялись делами. Когда расчеты их были кончены. Фурий сказал:

— Валерий, я приехал не только для расчетов. У меня есть еще одно, гораздо более важное дело. Знаешь ли ты, что во всей Италии очень скоро закипит война? Я еду из Африки и встретил флот Велизария. Он говорит, что его послали против морских разбойников, но это вздор: против разбойников не высылают таких флотов. Я говорил с ним: он день и ночь грезит о богатствах Италии. Вот почему я поторопился сюда, чтобы предупредить тебя. Велизарий высадится здесь, а я знал, что с тобою — твоя дочь.

— Моя Валерия — римлянка. Она не испугается.

— Да, но ведь Велизарий ведет не греков, а самых ужасных варваров: скифов, гуннов, массагетов, аваров. Горе, если твоя красавица-дочь попадет в их руки.

— Этого не будет! — вскричал старик, хватаясь за кинжал. — Но ты прав: лучше отправить ее в безопасное место.

— Валерий, во всей Италии теперь нет безопасного места, — вскоре война распространится по всему полуострову. Вот почему я решил… И голос его задрожал. — Поэтому я хотел теперь, сегодня высказать тебе то, что давно уже лежит у меня на сердце.

Валерий догадался, о чем он будет говорить. Он давно уже заметил привязанность Агаллы к его дочери и очень охотно отдал бы ее этому богатому купцу, сыну своего старого друга. Однако, зная безграничную гордость и мстительность корсиканца, он хотел было удержать его от дальнейшего объяснения, но тот продолжал:

— Отдай мне твою дочь, Валерий. Ни один человек не может оградить ее в это опасное время так, как я. Я увезу ее на собственных кораблях в Азию, Африку, — и, где бы она ни пожелала поселиться, ее всюду будет ожидать дом, дворец, которому позавидуют королевы. Я буду беречь ее больше, чем свою душу.

Сильно взволнованный, он остановился, ожидая ответа. Валерий молчал, стараясь подыскать выражения. Прошло несколько секунд, но корсиканец уже вышел из себя.

— Фурий Агалла не привык просить по два раза, — быстро сказал он.

— Друг мой, я охотно отдал бы ее тебе. Но теперь не те уже времена, когда родители выбирали мужа дочерям: теперь они это делают сами, а ее сердце…

— Она любит другого! Кого? — вскричал корсиканец и схватил кинжал, точно желая убить старика. В этом движении, в выражении его глаз проявилось что-то, напоминающее тигра. Валерий понял, как страшна его ненависть, и не назвал имени.

— Кто же это может быть? — продолжал Агалла. — Римлянин? Монтан? Нет! О, неужели… нет, старик, скажи же, что не он…

И он схватил его за руку.

— Кто? О ком ты думаешь?

— О том, кто приехал сюда вместе со мною, о готе… конечно, это должен быть он, его все любят, — Тотила!

— Да, он, — ответил старик и вдруг отскочил в ужасе: все тело корсиканца подернулось страшной судорогой. Он вытянул вперед обе руки, точно желая задушить боль, мучившую его, потом отбросил голову назад и начал жестоко бить себя кулаками по лбу, качая головою и громко смеясь. Валерий с ужасом смотрел на него. Наконец припадок прошел, Агалла успокоился, только лицо его было землистого цвета, и голос дрожал, когда он заговорил:

— Какое-то проклятие лежит на мне. Я не только потерял Валерию, но не могу вознаградить себя даже местью. Полюби она кого бы то ни было другого, я бы выкупался в его крови. Тотила — единственный человек в мире, которому я обязан благодарностью, и какой благодарностью!

И он замолчал, опустив голову, видимо, погрузившись в воспоминания.

— Валерий, — вдруг вскричал он, вставая: — никому в мире не уступил бы я, но Тотила!.. Я прощаю ей, что она отказывает мне, так как она выбрала Тотилу. А теперь прощай. Я уезжаю… в Персию… в Индию… не знаю куда… Ах, я всюду повезу с собою воспоминание об этом часе!

И он быстро вышел из комнаты, отправился к лодке и уехал. Валерий со вздохом пошел искать дочь и встретил Тотилу. Горячо принялся Тотила уговаривать старика немедленно покинуть виллу и ехать в Неаполь: Велизарий возвратился от берегов Африки и крейсирует около Сицилии. Каждый день можно ожидать его высадки в Сицилии, даже в самой Италии. А король, несмотря на его настойчивые требования, не присылает кораблей. На днях Тотила сам едет в Сицилию, чтобы узнать все в точности, и тогда они останутся здесь совсем беззащитны. Но старый воин считал постыдным бежать от греков и настоял на своем: раньше трех дней он не может кончить своих дел, а неоконченными их не бросить. Едва удалось Тотиле добиться того, что он позволил прислать на виллу двадцать готских солдат для защиты.

ГЛАВА VII

На третий день после этого, к вечеру Валерий кончил наконец все свои дела и решил на следующее утро ехать в Неаполь. Спокойно сидел он за ужином с дочерью и Юлием, как вдруг в комнату вбежал запыленный, окровавленный молодой гот.

— Бегите! Скорее! Они сейчас будут здесь! — вскричал он.

— Кто?

— Велизарий, дьяволы, греки. Вчера Торисмут послал меня на разведку в Региум. Я доехал почти до города, как вдруг почувствовал, будто молния ударила меня в голову, и затем упал с лошади без сознания. Очнулся я уже в Региуме, среди врагов. Там я узнал все: Сицилия вся сдалась без боя Велизарию. Оно высадился уже здесь, в Региуме. Жители также встретили его с торжеством. Он тотчас отправляется в Неаполь. Передовой отряд его, какие-то желтокожие люди на маленьких косматых лошадках — должны занять проход у твоей виллы.

— Это гунны Велизария! — вскричал Валерий.

— Они велели мне проводить их к проходу. Я отвел их далеко к западу, в болота, и, когда стемнело, убежал от них… Они стреляли вдогонку, — одна стрела попала в меня… я не могу больше…

И он упал.

— Он погиб! — сказал Валерий: — их стрелы всегда отравлены! Скорее, Юлий, ты должен проводить Валерию в Неаполь. Я иду к проходу и, насколько возможно, удержу врага, чтобы дать вам выиграть время.

Напрасно молила Валерия, чтобы он позволил ей остаться с ним.

— Ты должна повиноваться! — решительно ответил ей отец. — Я хозяин в доме и сын этой страны. Я хочу спросить гуннов Велизария, что им надо в моем отечестве. Нет, нет, Юлий, вы должны ехать. Прощайте!

Через несколько минут Валерия, в сопровождении Юлия и нескольких готов, которых прислал Тотила, мчалась в Неаполь, а старик, взяв своих рабов, отправился к проходу. Но рабы, пользуясь темнотою, разбежались дорогой, и старик один пришел на место. Здесь он застал уже остальных готов. Проход был очень узок: два человека, стоя рядом, своими щитами вполне закрывали его, так что действительно проход можно было защищать даже с очень небольшим числом людей. Двоих воинов Валерий поставил у входа в проход со стороны Неаполя, двоих — у выхода из него, а остальных — внутри прохода.

— Держитесь твердо, — предостерег их Валерий. — Ни в каком случае никто не должен выходить из прохода. Двое передних держите щиты крепко один подле другого и выставьте вперед копья. Мы, средние, будем стрелять. Задние будут подавать стрелы и внимательно следить за всем.

Едва успел он распорядиться, как послышался стук копыт.

— Стой! — закричал Валерий. — Кто вы, и что вам нужно?

— То же самое и я хочу спросить у вас, — ответил грубый голос.

— Я — римский гражданин и защищаю свое отечество против грабителей.

Тот из всадников, который был впереди, зорко осмотрел дорогу при свете факела. Видя, что не было никакой возможности обойти проход, он сказал более мягким голосом.

— Друг мой, в таком случае мы — союзники, потому что мы также римляне и хотим освободить Италию от ее грабителей. Итак, посторонись, дай нам пройти.

— Кто же ты, и кто послал тебя? — спросил Валерий, стараясь выиграть время.

— Я — Иоганн. Враги Юстиниана называют меня Кровожадным. Я веду легкую конницу Велизария. Вся страна от Региума до этого места сдалась нам без боя. Ты первый задерживаешь нас. Мы были бы уже далеко, если бы собака-гот не завел нас в болото, откуда мы едва выбрались, — одна лошадь все-таки утонула. Не задерживай же нас. Я оставлю тебе жизнь и имущество, дам еще большую награду, если ты согласишься проводить нас. Отойди же, пропусти нас. И он пришпорил лошадь.

— Назад, разбойник! Пока жив Кней Валерий, ни один из вас не войдет в проход! — ответил Валерий. — Друзья, стреляйте!

— А, хорошо, — вскричал Иоганн, отступая назад, — эй, гунны, стреляйте!

Раздался крик: один из готов, стоявших впереди, упал, быстро встал Валерий на его место, держа перед собою щит, прошло еще несколько минут, — и другой гот был сражен. Наконец стрела вонзилась в грудь Валерия. Он зашатался. Стоявшие позади тотчас подхватили его и унесли в глубину прохода, а его место молча занял новый воин. Вдруг раздался крик сторожей, поставленных позади:

— Корабль! Корабль! Они высадились и зайдут нам с тылу! Беги, господин, мы тебя унесем отсюда.

— Нет, — ответил Валерий, приподнимаясь, — я хочу умереть здесь. Прислони мой меч в сене и…

Но тут раздался громкий звук готского военного рога, и вслед затем тридцать вооруженных готов с Тотилой во главе появились в проходе. Взгляд Тотилы прежде всего обратился на Валерия.

— Слишком поздно! Слишком поздно! — с горестью вскричал он. — Но прежде всего месть! За мною, готы!

И он с яростью бросился из прохода. Отчаянная борьба началась на узкой дороге между скалами и морем. Лошади, люди скатывались в море. Наконец начальник гуннов, Иоганн, упал, оглушенный ударом, и гунны в смятении бросились бежать. Тотила тотчас возвратился к Валерию. Тот лежал с закрытыми глазами.

— Валерий! Отец! — вскричал Тотила. — Не уходи от нас! Скажи хотя слово на прощанье!

Умирающий медленно открыл глаза.

— Где они? — спросил он.

— Разбиты и бежали.

— А, победа! — вздохнул Валерий. — Я умру с победой, и Валерия, мое дитя, спасена!

— Да, отец, она спасена. Я явился сюда из самой глубины морской, чтобы предупредить Неаполь и спасти вас. Корабль, на котором я выехал, был пробит врагом и потонул. Я в полном вооружении бросился в море, спасся и высадился на берег между твоим домом и Неаполем, недалеко от дороги. Там я встретил Валерию и узнал и твоей опасности. Я усадил ее на свой корабль и отправил в Неаполь, а сам с тридцатью воинами поторопился сюда, — но мог только отомстить за тебя.

И в горести он опустил голову на грудь умирающего.

— Не сожалей обо мне, я умираю победителем. И тебе, сын мой, тебе обязан я этим. — Старик с любовью провел слабеющею рукою по шелковистым волосам Тотилы. — Ты спас и Валерию. И тебе, да, тебе поручаю я и спасение Италии. Ты — герой, достойный спасти даже эту страну. Ты можешь это, ты сделаешь это, — и твоей наградой будет мое любимое дитя.

— Валерий! Отец!

— Пусть она будет твоей! Но клянись, — и, собрав последние силы, старик выпрямился и взглянул прямо в глаза Тотиле, — клянись мне душою Валерии, что она не прежде будет твоею, чем Италия будет свободна, и ни одна пядь священной земли ее не будет занята византийцами.

— Клянусь! — с воодушевлением вскричал Тотила. — Клянусь душой Валерии!

— Благодарю, благодарю, сын мой. Теперь я могу умереть спокойно. Передай ей мое благословение и скажи, что я поручил ее тебе, — ее и Италию.

Он склонил голову на свой щит, скрестил руки на груди — и умер. Долго молча смотрел на него Тотила. Но вот взошло солнце, ярко осветило и море, и скалы. Тотила пробудился от задумчивости.

— Клянусь душой Валерии, — тихо, с глубоким чувством повторил он, подняв руку. И в этой клятве нашел он силу и утешение, и спокойно распорядился перенести труп Валерия на судно, чтобы отвезти его в семейную гробницу, в Неаполь.

ГЛАВА VIII

Между тем Теодагад понемногу отправился от своего поражения при объявлении войны. «Пусть приходит Велизарий, — думал он. — Я изо всех сил буду стараться, чтобы он не встретил в Италии никакого сопротивления. Юстиниан, конечно, узнает это и наверно выполнит если не весь договор, то большую часть его».

Он так и действовал: выслал все войска из южной и средней Италии на самые далекие окраины. Вот почему Велизарий не встретил никакого сопротивления. Особенно ободрился он с тех пор, как к нему возвратилась Готелинда. Она была гораздо умнее и сильнее его и всегда поддерживала его.

После умерщвления Амаласвинты, Готелинда, спасаясь от ярости народа, скрылась в крепость Ферерти. Но вскоре к ней явился Витихис и убедил ее возвратиться в Равенну. Дело ее, заявил он, будет разбираться в народном собрании, и до его решения он ручается за ее безопасность. Готелинда знала, что на ручательство Витихиса положиться можно, и возвратилась во дворец. Она была очень рада тому, что дело будет рассматриваться в народном собрании. «Никто, кроме меня, не видел, как она умерла. А без доказательств меня не могут осудить», — думала она. Уверенность ее в хорошем исходе усиливалась еще более оттого, что все влиятельные сторонники Амалов и враги ее были удалены с войсками на далекие окраины, между тем как друзья ее все должны были явиться на собрание.

Приближался день, в который назначено было собрание, и король с женою отправились в Рим, около которого на открытом поле, называемом Регетой, обыкновенно происходило народное собрание.

Утром, в день их приезда, в комнату короля вдруг неожиданно вошел Цетег.

— Ради Бога, Цетег, — в испуге вскричал Теодагад, — какое несчастие приносишь ты?

— Я пришел сообщить тебе то, что сам только что узнал: Велизарий высадился.

— Наконец-то! — с радостью вскричала Готелинда.

— Не торжествуй, — заметил ей префект. — Теперь ты погибла.

— Погибла? Напротив, спасена! — вскричала радостно королева.

— Ошибаешься: Велизарий издал манифест, в котором объявил, что пришел наказать убийцу Амаласвинты, и назначил большую награду тому, кто доставит вас ему живыми или мертвыми.

— Невозможно! — вскричала Готелинда. Теодагад тоже побледнел.

— Притом готы скоро узнают, чья измена дала врагам возможность без сопротивления овладеть страною, и я, как префект Рима, получил приказ захватить вас и передать Велизарию. Но что в мне том, будете ли вы жить или умрете, — я согласен дать вам возможность бежать под одним условием: ты выдашь мне, Теодагад, твой договор с Сильверием. Молчи!.. не лги, я знаю, что вы заключили условие. Где этот документ?

— Бери его, теперь он все равно не имеет силы.

Получив документ, префект вышел.

— Что теперь делать? — спросила Готелинда, говоря скорее сама с собою, чем с мужем.

— Как, что делать? Конечно, скорее бежать! Единственное спасение наше в бегстве!

— Куда же ты хочешь бежать?

— Прежде всего в Равенну, чтобы захватить там королевские сокровища. А оттуда, я думаю, лучше всего к франкам, жаль, очень жаль только, что приходится бросить спрятанные здесь сокровища. Много, много миллионов золотых! Но что же делать, жизнь важнее денег!

— Как! — спросила Готелинда, — у тебя здесь спрятаны сокровища? Где же?

— О, в надежном месте: в катакомбах. Мне и самому понадобилось бы несколько часов, чтобы найти их. Вот почему я и бросаю их.

И он вышел из комнаты. Готелинда же осталась: она увидела возможность борьбы, сопротивления.

«Деньги — власть, — думала она, — а только во власти — жизнь». И она решила остаться и овладеть спрятанными сокровищами.

Веселую картину осветило на следующее утро солнце, поднявшееся над полем Регетой. Много тысяч готских воинов стекалось сюда со всех концов своего обширного государства на «тинг» — на народное собрание.

Эти собрания издревле были лучшими праздниками народа. В языческие времена на них совершались большие жертвоприношения за весь народ. Здесь же устраивались базары, военные игры. Вместе с тем тут решались важнейшие дела: избирались и низвергались короли, решались вопросы о войне и мире, об отношениях к соседям. Здесь же судились и важнейшие преступники.

На этот раз собрание было особенно многочисленно, так как должны были решаться очень важные вопросы: о войне с Византией и об убийстве Амаласвинты. Уже с восходом солнца вся площадь была в движении, и с каждым часом толпа увеличивалась. По всем дорогам сюда стекались готы — пешком, верхом, в телегах, экипажах. Здесь встречались друзья и братья по оружию, которые не виделись в течении долгих лет.

Странное, пестрое зрелище представляла эта толпа. Рядом со знатным готом в шелковой одежде, который жил в богатых городах Италии, в роскошных дворцах, и перенял утонченные нравы высшего круга римлян, стоял громадного роста грубый гот-крестьянин, хижина которого приютилась где-нибудь среди дубовых лесов далекого Марга или среди сосен быстрого Эна, где он зачастую боролся с волком, шкура которого и теперь покрывала его широкие плечи. Дальше стояли группы суровых воинов, закаленных в непрерывных битвах на далеких северных границах с дикими свевами. И тут же рядом миролюбивые пастухи из Дакии, которые, не имея ни хижин, ни полей, кочевали по лугам совершенно так, как делали это тысячи лет назад их предки, явившиеся сюда из Азии. Тут же стоял богатый гот, который научился в Риме или Равенне искусству вести торговлю и теперь получал много тысяч прибыли, и рядом — бедный пастух, который пас тощих коз на тощих лугах и устроил себе хижину рядом с берлогой медведя.

Но, как ни различна была судьба этих тысяч, отцы которых, по призыву Теодориха спустились в Италию с запада, — все же они еще чувствовали себя братьями, сынами одного народа: были все говорили одним языком, у всех светлые глаза, золотистые локоны, у всех кипело одно чувство в груди: «как победители, стоим мы на этой земле, которую отцы наши завоевали у вельхов, и которую мы будем защищать до последней минуты жизни».

Точно пчелы в громадном улье, сновали и шумели эти тысячи людей, отыскивая друзей, знакомых, приветствуя их, заводя новые знакомства. Но вот с холма посреди долины раздались своеобразные, торжественные протяжные звуки рога, — и мгновенно все стихли и обратили взоры на холм, с которого спускалась торжественная процессия: пятьдесят стариков в широких белых мантиях, с венками на головах, с белыми посохами и старинными каменными топорами в руках. Это были сайоны — стражи тинга, которые должны были, с торжественными обрядами, открывать и оберегать тинг.

Спустившись в долину, они приветствовали народ троекратным долгим звуком рога. Народ ответил им, шумно потрясая оружием. После этого сайоны приступили к делу они разделились на две группы и, держа красные шерстяные шнуры, пошли со старинными песнями и поговорками: одни — направо, другие — налево, обводя шнуром всю долину. Через каждые двадцать шагов они останавливались и втыкали в землю копье, к которому прикреплялся шнур. В двух местах — прямо против входа и с южной стороны — в землю были воткнуты особенно длинные копья, в рост человека: это были ворота, которые вели в тинг. У этих ворот поместились на страже сайоны с поднятыми топорами, чтобы не пропускать в собрание несвободных, чужестранцев и женщин.

Когда эта работа была окончена, два самых старых из сайонов стали в воротах и закричали громким голосом, обращаясь к народу:

— Место приготовлено по старому обычаю готов. Теперь, с божьей помощью, начинайте правый суд!

Несколько минут после этого царила глубокая тишина. Затем среди народа послышался сначала тихий, потом все более громкий говор удивления, сменившийся взрывом негодования. Собрание должен был открывать представитель короля, «тинг-граф», а его не было. Все громче вызывали его, искали, но его нигде не было. При этом заметили, что среди собравшихся не было никого из многочисленных родственников и друзей короля. Между тем еще недавно их встречали на улицах Рима.

Шум среди народа все возрастал. Казалось, ничто не остановит его. Вдруг из середины огороженного места раздался громкий звук, древний боевой клич германцев. Все взоры обратились туда и увидели высокую фигуру старика Гильдебранда, глаза которого сверкали огнем. Крики радости приветствовали его.

— Добрые, храбрые готы. Вы видите, что в собрании нет графа, представителя короны. Если король думает этим остановить собрание, — он ошибается: я помню еще старые времена и заявляю вам, что народ может находить правду и справедливость и без короля и его графа. Вы все выросли уже при других условиях и обычаях. Но вот стоят старый Гадусвинт, едва двумя годами моложе меня. Он подтвердит вам: вся власть должна быть в руках народа, потому что народ готов свободен!

— Да, мы свободны! — подтвердил тысячеголосый хор.

— Как выберем же сами себе тинг-графа, если король не присылает своего! — сказал Гадусвинт: — право и справедливость существовали раньше король и графов. А кто же лучше знает все старые обычаи и права, чем Гильдебранд, сын Гильдунга? Пусть же он и будет тинг-графом.

— Хорошо, — ответил Гильдебранд, — я повинуюсь вашему выбору и считаю себя таким же законным тинг-графом, как если бы меня назначил сам король. Приблизьтесь, сайоны, помогите мне открыть суд.

Двенадцать сайонов тотчас подошли. Под громадным дубом, который возвышался среди площади, лежал развалившийся идол Пика, бога лесов. Сайоны очистили место, поставили стоймя два самых больших камня у стола дуба, поверх них положили четырехугольную плиту, так что образовался как бы стул для судьи. Сидя на этом алтаре древнего бога лесов и стад, тинг-граф должен был решать дела. Приготовив место, сайоны набросили на плечи Гильдебранда широкую голубую мантию с белым воротником и дали ему в руку большой, загнутый наверху, посох. После этого повесили слева от него в ветвях дуба большой стальной щит и, разделившись на две группы, стали справа и слева от него.

Старик ударил палкой в щит, сел и, обратившись лицом к востоку, начал:

— Требую тишины и мира, требую правды и запрещаю неправду, всякую брань, ссоры и все, что может нарушить мир тинга. И теперь спрашиваю вас: это ли — год и день и час, это ли — место, чтобы творить свободный суд готского народа?

Стоявшие впереди готы выступили вперед и ответили хором:

— Да, это здесь — под высоким небом, под шумящим дубом, и теперь — когда солнце светит на эту мечом добытую готами землю, настоящее место и время для свободного суда готов.

— Так начнем же. Мы здесь собрались, чтобы разобрать два дела. Так начнем же. Готелинды, которая обвиняется в убийстве, и короля Теодагада, который обвиняется в позорной трусости и нерешительности в это крайне опасное время. Я спрашиваю…

Но тут слова его были прерваны громким звуком рога, который раздавался все ближе.

С удивлением оглянулись готы и увидели группу всадников, быстро направлявшихся к месту собрания. Гильдебранд всмотрелся и вскричал:

— На развевающемся знамени — изображение весов, значит, это граф Витихис! Да, вот он впереди, а рядом с ним сильный Гильдебад! Но ведь они должны были находиться теперь далеко по дороге в Галлию. Что могло заставить их возвратиться?

Между тем всадники подъехали, и Витихис с Гильдебадом среди громких приветствий пробрались сквозь толпу к Гильдебранду.

— Как! — едва переводя дыхание от быстрой езды, вскричал Гильдебад. — Вы здесь спокойно сидите, между тем как Вельзарий уже высадился?

— Мы знаем это, — спокойно, ответил Гильдебранд, — и хотим обсудить с королем, как нам его прогнать.

— С королем! — с горькой усмешкой повторил Гильдебад.

— Его нет здесь, — оглянувшись, сказал Витихис, — это подтверждает наше подозрение. Мы возвратились с похода, потому что имеем основание для важных подозрений. Но об этом после. Продолжайте.

И он стал в ряду других, по левую руку, судьи. Когда тишина восстановилась, Гильдебранд начал:

— Готелинда, наша королева, обвиняется в убийстве Амаласвинты, дочери Теодориха. Я спрашиваю: имеем ли мы право судить это дело?

Старик Гадусвинт выступил вперед, опираясь на длинную палку, и сказал:

— Это место суда окружено красным шнуром в знак того, что народному суду принадлежит право судить кровавые преступления. Да, мы имеем право решать это дело.

— В глубине сердца, — продолжал Гильдебранд, — мы все обвиняем Готелинду. Но кто из нас может здесь, перед лицом суда, уличить ее в этом убийстве?

— Я! — раздался звонкий голос, — и красивый молодой гот в блестящем вооружении выступил вперед.

В толпе пронесся говор: «Это граф Арагад, брат герцога Гунтариса!.. Он любит Матасвинту, дочь Амаласвинты!.. Он женится на ней!.. Он выступает мстителем за ее мать!»

— Я граф Арагад, — громко произнес молодой гот, — из рода Вельзунгов. Я не в родстве с убитой, но ближайший родственник ее — Теодагад — не исполнил своего долга кровавой мести за нее, так как он сам был участником ее убийства. Поэтому я, свободный, ничем не запятнанный гот благородного рода, друг несчастной княгини, являюсь обвинителем вместо ее дочери Матасвинты. Я обвиняю ее в убийстве, в пролитии крови!

С этими словами высокий, красивый гот вынул свой меч и, при громких криках одобрения со стороны народа, протянул его к стулу судьи.

— Какие доказательства имеешь ты? Скажи…

— Стой, тинг-граф! — раздался вдруг серьезный голос Витихиса. — Ты так стар, Гильдебранд, так прекрасно знаешь обычаи, права, а позволяешь толпе увлекать себя? Неужели я должен напоминать тебе первое требование справедливости? Обвинитель здесь, но где же обвиняемая?

— Женщина не может присутствовать в народном собрании, — спокойно ответил Гильдебранд.

— Это я знаю. Но где же Теодагад, который должен защищать ее?

— Он не явился.

— Приглашали ли его?

— Да, приглашали, — ответил Гильдебранд. — Сайоны, выступите вперед!

Два сайона подошли и своими посохами коснулись стола судьи.

— Нет, — сказал Витихис. — Никто не должен говорить, что народ готов осудил женщину, не выслушав ее защитника. Хотя все ее ненавидят, но она также имеет право на справедливость, на защиту закона. Я сам буду ее защитником, если нет никого другого.

И он спокойно выступил вперед, стал против Арагада и коснулся его своим мечем.

— Так ты отрицаешь преступление? — с удивлением спросил судья.

— Нет, я говорю только, что оно не доказано, — ответил Витихис.

— Докажи его! — обратился судья к Арагаду.

— Доказать? — нетерпеливо, но немного смутившись, вскричал Арагад. — К чему тут доказательства! Я и ты, и все находящиеся здесь, знают, что Готелинда давно ненавидела княгиню. Жертва ее исчезает из Равенны. Одновременно исчезает и убийца. Потом жертва снова появляется в доме Готелинды — уже мертвой. А убийца бежит в крепкий замок. Что же еще нужно доказывать?

— И только на этих основаниях ты обвиняешь королеву в убийстве? — сказал Витихис. — Горе, горе народу, в котором ненависть берет верх над справедливостью! Справедливость, готы, есть свет и воздух. Я сам ненавижу и эту женщину и ее мужа. Но именно потому, что я ненавижу, я должен вдвое строже наблюдать за собою.

Так просты и вместе с тем благородны были слова его, что сердца всех готов склонились на его сторону.

— Где твои доказательства, Арагад? — спросил Гильдебранд.

— Доказательства! — с нетерпением вскричал тот. — У меня нет других доказательств, кроме глубокой веры,

— В таком случае… — начал Гильдебранд.

Но в эту минуту один из сайонов, охранявших ворота, подошел и сказал:

— У входа стоят римляне. Они просят, чтобы их выслушали. Они говорят, что знают обстоятельства смерти княгини.

— Я требую, чтобы их выслушали, как свидетелей! — горячо вскричал Арагад.

Гильдебранд сделал знак привести свидетелей. Толпа расступилась, и сайон ввел трех людей. Один из них, согбенный старик, был в монашеской одежде, двое — в одежде рабов. Все с удивлением смотрели на старика, фигура которого, несмотря на всю простоту, даже бедность его одежды, отличалась замечательным достоинством. Арагад пристально взглянул в его лицо и быстро отступил с удивлением.

— Кто этот человек, — спросил судья, — которого ты ставишь свидетелем? Какой-нибудь ничтожный иноземец?

— Нет, — ответил Арагад, — его имя все хорошо знают и уважают: это — Марк Кассиодор.

Выражение удивления пронеслось по всему собранию.

— Да, я так назывался раньше. Теперь же я только брат Марк. Я пришел сюда не за тем, чтобы мстить за убийство: «Мне отмщение, Я воздам», — сказал Господь. Нет, я пришел только исполнить последнее поручение несчастной дочери моего великого короля. Незадолго до бегства из Равенны она написала мне вот это письмо, и я должен прочесть его народу готов, как ее завещание.

И он вынул письмо и прочел:

«Прими глубокую благодарность истерзанной души за твое участие. Сознание неутраченной дружбы подкрепило меня больше даже, чем надежда на свободу. Да, я тотчас поеду на Бользенское озеро, тем более, что дорога оттуда идет на Рим, на Регету, где я хочу открыть и покаяться перед моими готами в своих ошибках. Я готова умереть, если это нужно, — но не от коварной руки врага, а по судебному приговору моего народа, который я, ослепленная привела к гибели. Я заслужила смерть. Не только потому, что пролила кровь трех герцогов, — пусть все знают, что это сделала я, — но еще больше за то безумие, с которым я отдала свой народ в руки Византии. Если мне удастся добраться до Регеты, я сама предупрежу, изо всех сил буду предостерегать их против Византии. Византия лжива, как ад, и никакой мир немыслим между нею и нами. Кроме того, я должна предостеречь народ и против внутреннего врага: Король Теодагад затевает измену, он продал Италию и корону готов Петру, послу Византии, — он сделал то, в чем я отказала грекам. Будьте осторожны и единодушны. Будьте осторожны и. прямодушны. Я желала бы своею смертью загладить зло, которое делала при жизни».

В глубоком молчании выслушал народ это письмо, которое теперь являлось как бы голосом с того света. Торжественная тишина длилась несколько времени после того, как умолк дрожащий голос Кассиодора. Наконец старый Гильдебранд встал и произнес:

— Она была виновна, но она раскаялась. Дочь Теодориха, народ готов прощает тебе твою вину и благодарит за твою верность.

— Да простит ей и Бог. Аминь! — сказал Кассиодор. — Я никогда не приглашал ее на Бользенское озеро, да и не мог, потому что за две недели продал все свое имение Готелинде.

— Так, значит она, злоупотребив твоим именем, завлекла туда княгиню! — вскричал Арагад. — Что, граф Витихис, неужели ты и это будешь отрицать?

— Нет, — спокойно ответил Витихис. — Но, — продолжал он, обращаясь к Кассиодору, — есть ли у тебя доказательства того, что княгиня случайно не утонула, а была умерщвлена Готелиндой?

— Сир, — обратился Кассиодор к одному из рабов, сопровождавших его. — Говори, что ты видел. Я ручаюсь за его правдивость.

Раб выступил вперед, поклонился и начал:

— Я двадцать лет заведовал шлюзами озера и всеми трубами бань на вилле Бользенского озера. Никто, кроме меня, не знал тайны, как открывать и закрывать трубы. Когда королева Готелинда купила это имение, она удалила оттуда всех слуг Кассиодора только я один остался. Однажды рано утром прибыла на виллу Амаласвинта. Вскоре после нее явилась и королева. Она тотчас позвала меня, объявила, что хочет идти в бани, потребовала ключи от всех шлюзов озера и всех труб бань, и велела объяснить ей весь план устройства их. Я повиновался, отдал ей ключи и план, но настойчиво предупреждал, чтобы она не открывала всех шлюзов и труб, потому что это может стоить ей жизни. Она с гневом выслала меня вон, и я слышал, как она велела служанке наполнить котел не теплой, а горячей водою. Я ушел, но очень беспокоился и держался вблизи бань. Через несколько времени я услышал сильный шум и понял, что, вопреки моему предостережению, королева открыла все шлюзы. В то же время я услышал, как пар с шипением и свистом поднимался по трубам, и при этом мне показалось, будто изнутри бань раздался глухой крик о помощи. Я бросился ко входу, чтобы спасти королеву, как вдруг в удивлении увидел, что она совершенно одетая стоит в самом центре бань — на голове Медузы. Она нажимала пружины от труб и сердито говорила с кем-то, кто звал на помощь из бань. В ужасе, смутно подозревая, что там происходит, я незаметно ушел.

— Как, трус! — вскричал Витихис: — ты подозревал, что там происходило, и ушел?

— Я только раб, господин, не герой, и если бы злая королева заметила меня, я не был бы здесь, чтобы обвинить ее. Вслед разнеслась весть, что княгиня Амаласвинта утонула в банях.

— Ну, что же, граф Витихис, — с торжеством сказал Арагад: — будешь ты ее защищать?

— Нет, спокойно ответил тот. — Нет, я не защищаю убийц. Мой долг кончен. — И он перешел на правую сторону, где становились обвинители.

— Вам, свободные готы, принадлежит право судить и произвести приговор. Я могу только подтвердить то, что вы решите, — сказал Гильдебранд. — Итак, я спрашиваю вас, что думаете вы о том обвинении, которое граф Арагад Вельзунг высказал против королевы Готелинды? Скажите: виновна ли она в убийстве?

— Виновна! Виновна! — закричали тысячи голосов.

— Она виновна, — вставая, объявил Гильдебранд. — Обвинитель, какого наказания требуешь ты за эту вину?

Арагад поднял меч вверх и ответил:

— Я требую крови. Она должна умереть.

— Она должна умереть! — закричали тысячи голосов, прежде чем Гильдебранд успел предложить вопрос народу.

— Она умрет! — подтвердил Гильдебранд. — Она будет обезглавлена топором. Сайоны, вы должны найти ее.

— Подожди, — вмешался тут великан Гильдебад. — Едва ли можно будет исполнить наш приговор, пока она — жена короля Теодагада. Поэтому я требую, чтобы собрание немедленно рассмотрело обвинение, предъявляемое нами против короля Теодагада, который так трусливо правит народом героев. Я обвиняю его не только в трусости и неспособности, но и в умышленной измене государству. Он выслал все войска, оружие, лошадей и корабли — за Альпы, оставил таким образом весь юг государства беззащитным, вследствие чего греки без сопротивления захватили Сицилию и высадились в Италию. Мой бедный брат Тотила один с горстью воинов выступил против врагов. Вместо того, чтобы послать ему помощь, король отправил еще и последние силы — Витихиса, меня и Тейю — на север. Мы неохотно повиновались, потому что подозревали, что Велизарий высадится. Медленно двигались мы, с часу на час ожидая приказания возвратиться. Вельхи, видя, что мы идем на север, насмешливо улыбались. Среди народа ходили темные слухи, что Сицилия — в руках греков. Наконец, мы пришли к берегу, и там меня ждало вот это письмо от брата моего Тотилы: «Узнай, брат мой, что король совсем забыл о готах, обо мне. Велизарий овладел Сицилией. Теперь он уже высадился в Италии и торопится к Неаполю. Весь народ встречает его с торжеством. Четыре письма послал я уже Теодагаду, требуя помощи. Напрасно, ни помощи, ни ответа. Неаполь в величайшей опасности. Спасите его и государство».

Крик негодования и боли пронесся среди готов.

— Я хотел тотчас повернуть все наше войско, но граф Витихис, мой начальник, не позволил. Он велел войску остановиться, а сам со мной и несколькими всадниками бросился сюда, чтоб предупредить вас. Мести! Мести требую я изменнику Теодагаду! Не по глупости, а вследствие измены оставил он страну беззащитной! Сорвите с головы его корону готов, которую он позорит! Долой его! Смерть ему! — Как могучее эхо, прогремел народ.

Только один человек остался спокоен среди разбушевавшейся толпы — граф Витихис. Он вскочил на камень под дубом и обратился к народу.

— Готы! Товарищи! Выслушайте меня! Горе нам, если справедливость, которою мы всегда так гордились, уступит место силе и ненависти. Теодагад слаб и неспособен быть королем, — он и не должен сам управлять государством: дайте ему опекуна, как неспособному, даже низложите его. Это будет справедливо. Но требовать его смерти, крови, — мы не имеем права. Где доказательство его измены? Он мог почему-нибудь не получить писем Тотилы. Берегитесь несправедливости: она губит народы и государства.

И столько благородства было в его высокой, освященной солнцем фигуре, что глаза всех тысяч любовались этим человеком, так далеко превосходившим других своей справедливостью. Наступила торжественная тишина. Вдруг раздался топот скачущей лошади. Все с удивлением обернулись и увидели всадника, который вскачь мчался прямо к ним.

ГЛАВА IX

Через несколько минут он подъехал. Все узнали Тейю. он спрыгнул с лошади и с криком: «Измена! измена!» — стал подле Витихиса.

— Что случилось? — спросил Витихис. — Говори!

— Готы! — начал Тейя. — Нам изменил наш же король. Шесть дней назад мне было приказано вести флот в Истрию. Я убеждал короля и просил послать меня к Неаполю. Он отказал, и я должен был повиноваться, хотя заподозрил измену. Когда мы были в море разразилась сильная буря и нагнала на нас много мелких судов с запада. Среди них был «Меркурий» — почтовое судно Теодагада. Я знал его, потому что оно раньше принадлежало моему отцу. Заметив меня, судно постаралось скрыться. Я нагнал его, и вот письмо Теодагада, которое оно везло Велизарию. Слушайте!

«Ты должен быть доволен мною, великий полководец: все войска готов в настоящую минуту стоят севернее Рима, и ты можешь безопасно высаживаться. Четыре письма морского графа Тотилы я порвал, а посланных засадил в темницу. В благодарность за все это я надеюсь, что ты в точности исполнишь наш договор».

— Долой! долой его! — повторяли тысячи голосов, потрясая оружием.

Тут Гильдебранд снова торжественно вскричал:

— Знайте, Господь на небе и люди на земле, и ты, всевидящее солнце, и ты, быстрый ветер! Знайте все, что народ готов, свободный, издревле славный и рожденный для оружия, низложил своего бывшего короля Теодагада, потому что он изменил своему народу и государству. Мы отнимаем у тебя, Теодагада, золотую корону, государство готов и жизнь. И делаем мы это не беззаконно, а по праву, потому что мы всегда были свободны и скорее лишимся короля, чем свободы. Ты должен быть отныне изгнанником, лишенным чести, прав и покровительства закона. Твое имущество мы отдаем народу готов, а плоть и кровь твою — черным воронам. И кто бы ни встретил тебя — в доме или на улице, или во дворе — тот должен безнаказанно убить тебя. И готы будут еще благодарны ему. Так ли, народ готов?

— Да будет так! — подтвердил народ, потрясая мечами.

Как только шум стих, на возвышение взошел старый Гадусвинт.

— Мы освободились от негодяя-короля. Он найдет своего мстителя. Теперь же, верные готы, мы должны выбрать себе нового короля, потому что, пока будут существовать готы, среди них всегда найдется человек, который будет образцом могущества, блеска и счастья готов, — будет их королем. Род Амалунгов взошел, подобно солнцу, полный славы. Долго сияла его блестящая звезда — Теодорих. С Теодагада род этот постыдно угас. Но ты свободен, народ готов! Выбери себе достойного короля, который поведет тебя к славе и победам. Приступим же к избранию короля!

— К избранию короля! — на этот раз радостно вскричал народ.

Тут снова поднялся Витихис. Он снял шлем с головы и поднял правую руку к небу.

— Боже, живущий среди звезд, — сказал он. — Ты видишь, что только священное право необходимости вынуждает нас низложить короля, только из уважения к короне мы отнимаем ее от Теодагада. Но кого же мы выберем вместо него? Среди нас есть много достойных короны, и легко может случиться, что одни предпочтут одного, а другие — другого. Но, ради Бога, готы, не затевайте споров и ссор в это опасное время, когда враг находится на нашей земле! Поэтому, прежде чем начать выборы, поклянемся, что кто получит хотя бы одним голосом больше других, того мы все признаем беспрекословно. Я первый даю эту клятву. Клянитесь и вы.

— Клянемся! — закричали готы.

— Но помните, храбрые готы, — начал старый Гадусвинт, — что король должен быть не только воином, но блюстителем права, справедливости, защитником мира. Король должен быть всегда спокоен, ясен, как синее небо. Он, должен быть силен, но еще больше сдержан. Никогда не должен он забываться, — ни в любви, ни в ненависти, как это часто делаем мы, народы. Он должен быть не только приветлив к другу, но справедлив даже к ненавистному врагу. В чьей груди живет ясный мир рядом со смелостью и благородным спокойствием, тот человек, будь он хоть последний крестьянин, создан быть королем. Не так ли?

Громкое одобрение было ему ответом. Старик между тем продолжал:

— Добрые готы! Мне кажется, среди нас есть такой человек. Я не назову его, — назовите его вы сами. Я пришел сюда с далеких гор нашей северной границы, где дикий Турбид с пеной разбивается о скалы. Там живу я уже много-много лет — свободный, гордый, одинокий. Мало я знаю о делах людей, даже своего народа. Разве когда заедет заблудившийся торговец или путник. Но даже и до этих пустынных высот достигла военная слава преимущественно одного из наших героев, который никогда не поднимал своего меча в неправой битве и никогда еще не опускал его, не победив врага. Его имя я слышал каждый раз, когда спрашивал: кто будет защищать нас, когда умрет Теодорих? Его имя слышал я при всякой победе, которую мы одержали, при каждом деле во время мира. Я никогда не видел его, но мне очень хотелось увидеть его. И сегодня я видел и слышал его. Я слышал, как он требовал справедливости к ненавистному врагу. Когда всех нас увлекла ненависть, я слышал, как он один остался спокоен и справедлив. И я сказал себе: этот человек создан быть королем. Он силен в битве и справедлив в мире. Он тверд, как сталь, и чист, как золото. Готы, этот человек должен быть королем. Назовите мне его!

— Граф Витихис! Да, Витихис! Да здравствует король Витихис! — закричали готы.

Витихис, между прочим, внимательно слушал речь старика и до самого конца не подозревал, к кому относятся все эти похвалы. Когда было названо его имя, он испугался, и прежде всего в уме его пробежала мысль: «Нет, этого не должно быть!» Быстро оттолкнул он Гильдебранда и Тейю, которые радостно пожимали ему руки, вспрыгнул на судейский стул и вскричал, с мольбою простирая руки:

— Нет, друзья мои! Нет, не меня! Я — простой воин, а не король. Быть может, я хорошее орудие, но не мастер. Выберите кого-нибудь другого, более достойного!

— Но в ответ на его мольбу снова, точно гром, раздался крик: «Да здравствует король Витихис!» И тогда старый Гильдебранд подошел к нему, взял его за руку и громко сказал:

— Оставь, Витихис. Кто первый поклялся беспрекословно признать короля, который будет избран большинством хотя бы одного голоса. А тебя, — видишь, — тебя избрали все единогласно!

Но Витихис покачал головою и сжал лоб рукою. Тогда старик подошел совсем близко к нему и шепнул на ухо:

— Как, неужели я должен напомнить тебе ту ночь, когда мы заключили наш союз, и ты клялся: «Все для блага моего народа?» Я знаю твою чистую душу, понимаю, что корона для тебя — более бремя, чем украшение. Я подозреваю, что она принесет большие страдания. И вот потому-то я и требую, чтобы ты принял ее.

Витихис снова сжал голову руками. Между тем готы принесли огромный щит и устремились к нему с нетерпеливым уже возгласом: «Да здравствует король Витихис!»

— Я требую, чтобы ты исполнил свою клятву, — шептал между тем Гильдебранд. — Хочешь ты ее сдержать или нет?

— Хорошо, я сдержу! — ответил наконец Витихис и решительно поднялся.

— Ты избрал меня, мой народ, — обратился он к готам: — Хорошо, я буду твоим королем.

В воздухе засверкали мечи, и снова раздался крик: «Да здравствует король Витихис!»

Тут Гильдебранд нарвал с дуба молодых ветвей, быстро сплел из них венок и сказал: — Король, я не могу поднести тебе пурпуровой мантии, которую носили Амалы, и их золотого скипетра, — возьми вместо них эту мантию и этот посох судьи, в знак того, что мы избрали тебя королем из-за твоей справедливости. Я не могу возложить на твою голову золотую корону готов. Так позволь увенчать тебя этой свежей листвой дуба, который ты напоминаешь своею крепостью и верностью. А теперь, готы, на шит его!

Тут Гадусвинт, Тейя и Гильдебад взяли широкий старинный щит сайонов, посадили на него короля в венке, с. палкой и в мантии, подняли высоко над головами и закричали: — Смотрите, готы, на короля, короля, которого вы сами выбрали, и клянитесь ему в верности! — И готы, подняв руки к небу, поклялись быть верными ему до гроба. После этого Витихис спрыгнул со щита, взошел на тинг-стул и поклялся в свою очередь быть справедливым, добрым королем и посвятить всю свою жизнь и счастье народу готов. Затем он снял с дерева тинг-щит и, подняв его, объявил:

— Тинг кончен. Я распускаю собрание.

Сайоны тотчас выдернули копья и спрятали шнур. Витихис с друзьями пошел к палатке. Вдруг какой-то человек протеснился к Тейе и подал ему запечатанный пакет.

— Что это? — с удивлением спросил Тейя.

— Один римлянин велел мне передать его тебе. Здесь важные документы — ответил тот и тотчас исчез.

Тейя распечатал пакет и вскользь просмотрел документы, вдруг яркая краска залила всегда бледное лицо его, и он беззвучным голосом обратился к Витихису:

— Мой король! Король Витихис! Прошу милости!

— Что с тобою, Тейя? Ради Бога! Чего ты хочешь?

— Отпуска на шесть… хоть на три дня.

— Отпуск в такое время, Тейя?

— Слушай, — начал быстро Тейя. — Часто вы спрашивали меня, почему я всегда так мрачен и печален? Я никогда не говорил об этом. Теперь я расскажу вам часть, небольшую часть моей грустной истории, — только то, что касается моих родителей, — и вы поймете, почему я должен ехать. Отец мой храбрый воин, но простой, незнатный человек. С ранней юности полюбил он Гизу, дочь своего дяди. Они жили далеко, на восточной окраине государства, где идет непрерывная борьба с гепидами и дикими разбойниками сарматами, где мало времени думать о церкви и ее вечно меняющихся законах. Долго не мог мой отец жениться, потому что, кроме оружия, не имел ничего и не мог заплатить выкупа дяде за Гизу. Наконец счастье улыбнулось ему: во время войны с сарматами он овладел башней, в которой хранились огромные сокровища, которые этот народ в течение столетия грабил у соседей и сносил сюда. В награду за это Теодорих сделал его графом и вызвал в Италию. Отец взял свои богатства и Гизу, уже жену его, и поселился подле Флоренции, где купил себе прекрасное имение. Года два прожили они совершенно счастливо, как вдруг какой-то негодяй донес епископу Флоренции, что они родственники. Они были католики, не ариане, и по церковным законам брак их был не действителен. Епископ потребовал, чтобы они разошлись, — отец же мой прижал к себе свою жену и только засмеялся. Тайный доносчик не успокоился, и священники принялись пугать мою мать муками ада. Но напрасно, — она не хотела расставаться с мужем. А мой отец, встретив однажды на своем дворе одного из священников, приветствовал его так, что тот больше не показывался. Вслед епископ объявил свое последнее решение: так как они не слушают увещаний церкви, то имущество их поступает в собственность церкви, а их разлучат силой. Отец в ужасе поспешил к Теодориху, чтобы вымолить отмену приговора. Но король не решался вступить в борьбу с церковью. Когда отец возвратился из Равенны домой с тем, чтобы тотчас бежать с женою, — он в ужасе остановился перед местом, где был его дом: постановление было выполнено, — дом его разрушен, а жена и сын исчезли. Он перевернул вею Италию и, наконец, нашел Гизу в одном монастыре, сына же его священники отправили в Рим. Отец подготовил все к бегству, и в полночь Гиза ушла через монастырскую стену. Но утром монахи заметили ее бегство и, по следам лошади, послали погоню. Отчаянно сражался мой отец, пока не пал. Мать снова была заперта в монастырь, где в скором времени сошла с ума и умерла. А меня нашел в Риме старый Гильдебранд, друг моего деда и отца. При помощи короля он вырвал меня из рук духовенства и воспитал вместе со своим внуком. Вот печальная история моих родителей. До сих пор я не знал имени того негодяя, который делал доносы епископу. Но из этих документов я узнал его, — это Теодагад, наш бывший сосед. И я прошу отпуска, чтобы отомстить ему.

— Поезжай, конечно. Но едва ли тебе удастся догнать его, он верно уже уехал.

— О, я вырву его даже из самого ада! Прощай пока.

КНИГА V. ВИТИХИС

ГЛАВА I

Между тем Велизарий быстро, не встречая сопротивления, шел к Неаполю. Римляне всюду встречали его с торжеством. Скоро он подошел к этому городу и с трех сторон осадил его. Неаполь был плохо укреплен и почти не имел запасов. И хотя начальник крепости, граф Улиарис, поклялся своей бородою, что не сдаст города, но он не мог бы долго выдерживать осаду, если бы не помогло неожиданное обстоятельство: отплытие греческого флота в Византию.

Когда Велизарий высадился в Италии, он велел флоту двинуться к Неаполю и осадить его со стороны моря, между тем как сам он окружит его со стороны суши. Тогда город, не имея запасов, конечно, не мог бы продержаться долго. Но начальник флота в ответ показал ему полученный им из Византии приказ возвратиться немедленно домой. С большим трудом удалось Велизарию выпросить, чтобы ему были оставлены четыре судна. Таким образом, со стороны моря город оставался открыт. Вначале Велизарий утешал себя тем, что осажденные также не имеют флота, и следовательно, доступ к морю не принесет им пользы. Но вскоре ему пришлось иметь дело с противником, которого он позднее научился бояться. Это был Тотила. Прибыв в Неаполь с трупом Валерия, он похоронил его со всеми почестями, успокоил его дочь и затем занялся невероятным делом: создать себе флот из ничего. Он забрал большие рыбачьи лодки и купеческие суда, какие находились в гавани, и составил маленькую флотилию из дюжины судов. Конечно, эта флотилия была слишком слаба. Она не могла бы выдержать ни морской бури, ни встречи с военным судном. Но она прекрасно снабжала осажденный город необходимыми запасами, следила за движением неприятеля по берегу и постоянно беспокоила его неожиданными нападениями: часто Тотила высаживался с небольшим отрядом в тылу неприятеля и уничтожал мелкие отряды его. Вследствие этого византийцы не осмеливались отдаляться на значительные расстояния от главного лагеря. Но, конечно, Тотила понимал, что положение города очень опасно. Достаточно было появиться нескольким неприятельским кораблям, — и Неаполь должен будет сдаться. Поэтому он очень упрашивал Валерию удалиться из города, — он на своих судах перевез бы ее в безопасное место, где она могла бы жить под защитой Юлия. Но она об этом и слышать не хотела.

Позади башни Исаака находился крошечный садик. В древности это был дворик при храме богини Миневры, которая считалась покровительницей Неаполя, почему ей и был воздвигнут алтарь у главных ворот города. Но алтарь исчез уже много столетий назад. Теперь осталось только громадное оливковое дерево, под тенью которого некогда стояла статуя богини. Кругом была масса цветов, о которых заботилась Мирьям. Корни громадного дерева выдавались из-под земли, и среди них виднелось темное отверстие, которое вело в подземную часть древнего храма.

Прямо против дерева возвышался большой деревянный крест и перед ним, аналой из мраморных плит. Часто сидела у этого креста Мирьям со старухой Аррией, полуслепой вдовой прежнего привратника. Мать Мирьям умерла очень рано, и Аррия взяла на себя заботы о маленькой сиротке и ухаживала за нею с чисто материнскою нежностью. Зато после, когда старуха ослепла и сама стала нуждаться в заботах, Мирьям, в свою очередь, с такою же любовью заботилась о ней. Старуха была очень набожна и часто целыми часами громко молилась у креста. Мирьям слышала эти молитвы, и короткое, полное любви учение Назарянина незаметно проникло в душу девочки.

На третий день осады Неаполя, под вечер Мирьям и Аррия сидели на ступеньках налоя.

— Для кого же эти цветы? — спросила старуха. — Ведь молодой гость сегодня уже был.

— Это для нее, для его невесты, — ответила Мирьям. — Я сегодня в первый раз видела ее. Она прекрасна. Я подарю ей свои розы.

— Ты говорила с нею?

— Нет, только видела. С тех пор, как она приехала в Неаполь, мне страшно хотелось видеть ее, и я все время бродила около ворот ее дома. Сегодня в первый раз мне удалось увидеть ее, когда она садилась в носилки. Она очень красива и знатна. Она кажется очень умной и доброй, но не счастливой. Я подарю ей свои розы.

Несколько времени обе молчали.

— Мать, — снова начала Мирьям, — что значит: собрание святых? Только ли одни христиане будут жить там вместе? Нет, нет, — продолжала она, не ожидая ответа, — этого не может быть. Там будут или все, все добрые, или… Мать, а в книгах Моисея ничего не говорится о воскресении мертвых. И разве может быть жизнь без страданий? без тоски? без тихих, никогда не умолкающих желаний? Я не думаю.

— Господь уготовил для своих, — торжественно ответила Аррия, — блаженные обители, где они не будут испытывать ни голода, ни жажды. Их не будет там печь солнце, не будет мучить жара. Потому что Господь Бог сам поведет их к источникам живой воды и осушить всякую слезу на их глазах.

— И осушить всякую слезу на их глазах… — задумчиво повторила молодая еврейка. — Говори дальше, мать. Так хорошо звучат твои слова!

— Там они будут жить, — продолжала старуха, — без желаний, подобно ангелам. И они будут видеть Бога, и Его мир покроет их, как тень пальм. Они забудут ненависть, и любовь, и страдания, и все, что волновало их на земле. Я много молилась о тебе, Мирьям: и Господь умилосердится над тобою и причислит тебя к своим.

— Нет, Аррия, — покачав головою, возразила Мирьям. — Лучше уснуть вечным сном. Может ли душа расстаться с тем, что было ее жизнью? Как могу я быть счастливой и забыть, что я любила? Ах, только то, что мы любим, придает цену нашей жизни. И если бы мне пришлось выбирать: все блаженства неба с тем, чтобы отказаться от своей любви, или сохранить свою любовь с ее вечной тоской, — я не позавидовала бы блаженным на небе. Я выбрала бы свою любовь с ее тоской.

— Дитя, не говори так. Не греши! Смотри, есть ли в мире что-нибудь выше материнской любви? Нет ничего! Но и она не сохранится на небесах. Материнская любовь — это прочная связь, которая болезненно связывает навеки. О мой Юкунд, мой Юкунд! Если бы ты возвратился поскорее, чтобы я могла увидеть тебя раньше, тем мои глаза закроются навеки! Потому что там, в царствии небесном, исчезает и материнская любовь в вечной любви к Богу и святыне. А как хотелось бы мне еще хоть один раз обнять его, ощупать руками его дорогую голову! И слушай, Мирьям: я надеюсь и верю — скоро, скоро я снова увижу его.

— Нет, мать, ради меня ты не должна еще умирать!

— Я и не думала о смерти, когда говорила это. Здесь, на земле еще, увижу я его. Непременно увижу, он возвратится тою же дорогой, какою ушел.

— Мать, — нежно сказала Мирьям. — как можешь ты думать об этом? Ведь тридцать лет уже прошло с тех пор, как он исчез.

— И все же он возвратится. Невозможно, чтобы Господь не обратил внимания на все мои слезы, мои молитвы. И что за сын был мой Юкунд! Работой собственных рук кормил он меня, пока не заболел. Тогда наступила нужда, и он сказал: «Мать, не могу я видеть, как ты голодаешь. Ты знаешь, что при входе в старый храм под оливковым деревом спрятаны сокровища языческих жрецов. Отец раз спускался туда и нашел золотую монету. Пойду и я, спущусь насколько возможно глубже, быть может, и я найду хоть немного золота. Господь будет охранять меня». И я сказала: «аминь». Потому что нужда была тяжела, и я хорошо знала, что Господь защитит благочестивого сына вдовы. И мы вместе целый час молились, здесь, перед этим крестом. А потом мой Юкунд встал и спустился в отверстие под корнями дерева. Я прислушивалась к шуму его шагов. Потом ничего не было слышно. И до сих пор он еще не вернулся. Но он не умер. О нет! Не проходит дня, чтобы я подумала: сегодня Господь выведет его назад. Разве Иосиф не был долгие годы далеко в Египте? — однако же старые глаза Иакова снова увидели его. И мне кажется, что я увижу его сегодня и завтра. Потому что сегодня ночью я видела его во сне. Он был в белой одежде и поднимался из отверстия. Обе руки его были протянуты. Я позвала его по имени, и мы соединились навеки. Так оно и будет: потому что Господь слышит моления сокрушенного сердца, и «надеющиеся на Него не постыдятся».

И старуха поднялась и пошла в свой домик.

«Какая вера! — подумала Мирьям. — Неужели же Тот, Кто в смертельных муках склонил голову на крест, был Мессия? Неужели правда, что он поднялся на небо и оттуда охраняет своих, как пастух стадо?.. Но я не принадлежу к Его стаду. Мне нет утешения в этой надежде. Мне остается только моя любовь с ее горем. Как! Неужели я буду витать среди звезд без этой любви! Но ведь тогда я не буду Мирьям! Нет, нет, не надо мне такого воскресения. Гораздо лучше быть подобной цветам: расцвести здесь при ярком свете любви, некоторое время красоваться и издавать аромат, пока не скроется солнце, пробудившее их. А потом увянуть в вечном покое».

ГЛАВА II

Десять дней уже тянется осада Неаполя. Каждый день Тотила и Улиарис сходились на совещание в башню Исаака у Капуанских ворот.

— Плохи, плохи наши дела, — говорил Улиарис на десятый день. — С каждым днем все хуже. Кровожадный Иоганн, точно барсук, подкапывается под замок Тиверия, а если он его возьмет, — тогда прощай, Неаполь! Вчера вечером он устроил окопы на холме над нами и бросает теперь зажигательные стрелы нам на головы.

— Шанцы надо уничтожить, — как бы про себя заметил Тотила.

— Гораздо больше этих стрел вредят нам «воззвания к свободе», которая целыми сотнями перебрасывает Велизарий в город. Итальянцы начинают уже бросать камнями в моих готов, если это усилится… Мы не в силах с тысячью воинов отбиваться от тридцати тысяч Велизария да еще от других тридцати тысяч неаполитанцев внутри города… А что, от короля нет известий?

— Ничего нет. Я послал сегодня пятого гонца.

— Слушай, Тотила. Я думаю, нам не выйти живыми из этих стран.

— И я также думаю, — спокойно ответил Тотила, отпивая глоток вина из стакана.

Когда на следующее утро Улиарис поднялся на стену города, он в удивлении протер себе глаза: на шанцах Иоганна развевался голубой флаг готов. Тотила ночью высадился в тылу неприятеля и внезапным нападением отбил холм. Эта смелая выходка взорвала Велизария. Но он утешал себя тем, что сегодня же явятся его четыре корабля, и тогда безумный мальчишка будет в его руках.

Действительно, вечером, при заходе солнца, корабли появились в виду гавани.

— Восходящее солнце увидит их уже в гавани Неаполя! — с довольной улыбкой сказал Велизарий.

Но на следующее утро, едва он проснулся, к нему вбежал начальник его стражи.

— Господин! Корабли взяты!

Велизарий в ярости вскочил.

— Умрет тот, кто говорит это! — вскричал он. — Кем они взяты?

— Ах, господин, да все тем же молодым готом с блестящими глазами и светлыми волосами!

— А, Тотила! снова этот Тотила! Хорошо же, не порадуется он. Позови ко мне Мартина!

Через несколько минут вошел человек в военных доспехах. Но видно было, что это не воин: вошедший был ученый математик, который изобрел осадные машины, бросавшие со страшной силой камни на очень далекое расстояние.

— Ну, Мартин, — встретил его Велизарий, — теперь покажи свое искусство. Сколько всех машин у тебя?

— Триста пятьдесят.

— Заиграй на всех сразу.

— На всех! — с ужасом вскричал миролюбивый ученый. — Но ведь среди них есть и зажигательные. Если пустить в ход и их, то от прекрасного города останется только куча золы.

— Что же мне остается делать! — вскричал Велизарий, который был великодушен и сам жалел красивый город. — Я щадил его все время. Пять раз предлагал я ему сдаться. Но с этим безумным Тотилой ничего не поделаешь. Иди, и чтоб через час Неаполь был в огне!

— Даже раньше, если уж это необходимо, — ответил ученый. — Я нашел человека, который прекрасно знает план города. Может он войти?

Велизарий кивнул, и тотчас вошел Иохим.

— А, Иохим! — узнал его Велизарий. — Ты здесь? Что же, тебе знаком Неаполь?

— Я знаю его прекрасно.

— Ну, так иди же с Мартином и указывай ему, куда целить. Пусть дома готов загорятся первыми.

Деятельно принялся Мартин за дело, уставляя свои орудия. Громадные машины были тем более опасны, что действовали на таком громадном расстоянии, что стрелы неприятеля не достигали их. С удивлением и страхом следили готы со стены за установкой. Вдруг полетел первый камень, огромный, пудовый. Он сразу снес зубцы той части стены, о которую ударился. Готы в ужасе бросились со стен, и искали защиты в домах, храмах, на улицах. Напрасно! Тысячи, десятки тысяч стрел, копий, камней, тяжелых бревен с шумом и свистом пролетали над городом. Они затемнили дневной свет, заглушали крики умиравших. Испуганное население бросилось в погреба. Вдруг вспыхнул первый пожар: загорелся арсенал. Вслед затем один за другим начали гореть частные дома.

— Воды! — кричал Тотила, торопясь по горящим улицам к гавани. — Граждане Неаполя, выходите, тушите свои дома! Я не могу отпустить ни одного гота со стен… Чего ты хочешь, девочка? пусти меня… Как, это ты, Мирьям? Уходи, что тебе нужно здесь, среди пламени и стрел?

— Я ищу тебя, — отвечала еврейка, — не пугайся. Ее дом горит, но она спасена.

— Валерия? Ради Бога, где она?

— У меня. Твой друг с кротким голосом вынес ее из пламени. Он хотел нести ее в церковь. Но я позвала его к нам. Она ранена, но слегка, — камень ударил в плечо. Она хочет видеть тебя, и я пришла за тобою.

— Благодарю, дитя. Но иди, скорее уходи отсюда!

И он быстро схватил ее и поднял к себе на седло. Дрожа, охватила Мирьям его шею обоими руками. Он же, держа в левой руке широкий щит над ее головою, мчался, как ветер, по дымящимся улицам к Капуанским воротам, где жил Исаак. Он вбежал в башню, где была Валерия, убедился, что рана ее не опасна, и тотчас потребовал, чтобы она немедленно покинула город под охраной Юлия.

— Надо бежать сейчас, сию минуту. Иначе может быть поздно. Я уже переполнил все свои суда беглецами. Бегите в гавань, одно из судов перевезет вас в Кайету, оттуда в Рим, а затем в Тагину, где у тебя есть имение.

— Хорошо, — ответила Валерия. — Прощай, я иду. Но я уверена, что это будет долгая разлука.

— Я также уезжаю, — сказал Юлий. — Я провожу Валерию, а затем поеду на родину, в Галлию, потому что не могу видеть этих ужасов. Ты ведь знаешь, Тотила, что население Италии становится на сторону Велизария, так что, если я буду сражаться с тобою, мне придется идти против своего народа. А если я пойду с ними, то должен буду сражаться против тебя. Я не хочу ни того, ни другого, и потому уезжаю.

Тотила и Юлий бросились вперед, чтобы заготовить на корабле место для Валерии. Тут к Валерии подошла Мирьям, помогая ей одеться.

— Оставь, девочка. Ты не должна услуживать мне, — сказала ей Валерия.

— Я делаю это охотно, — прошептала Мирьям. — Но ответь мне на один вопрос: ты прекрасна, и умна, и горда, но скажи, любишь ли ты его? — ты оставляешь его в такое время, — любишь ли его горячей, всепобеждающей любовью, какой…

— Какой ты его любишь? — кончила ее фразу Валерия. — Не бойся, дитя, я никому не выдам твоей тайны. Я подозревала твою любовь, слушая рассказы Тотилы, а когда увидела первый взгляд, который ты бросила на него, я убедилась, что ты его любишь.

В эту минуту послышались шаги Юлия. Мирьям бросила быстрый взгляд на римлянку и затем, опустившись, обняла ее колени, поцеловала и быстро исчезла.

Валерия поднялась и точно во сне оглянулась вокруг. На окне стояла ваза с прелестной темно-красной розой. Она вынула ее, поцеловала, спрятала на груди, быстрым движением благословила этот дом, который доставил ей убежище, и решительно отправилась в закрытых носилках с Юлием в гавань. Там она еще раз коротко простилась с Тотилой и села на корабль, который тотчас же отвалил от берега.

Тотила смотрел им вслед. Он видел белую руку Валерии, махавшую ему на прощанье, видел, как постепенно удалялись паруса, — и все смотрел и смотрел, не замечая выстрелов, которые между тем начали все чаще раздаваться в гавани. Он прислонился к столбу и забыл в эти минуты и город, и себя, и все. Вдруг его окликнул его верный Торисмут:

— Иди, начальник. Я всюду ищу тебя. Улиарис зовет тебя. Иди, что ты смотришь тут на море, под градом стрел? Тотила медленно пришел в себя.

— Видишь, — сказал он воину, — тот корабль? Он увозит мое счастье и мою молодость. Идем!

Вскоре он был подле Улиариса. Тот сообщил ему, что заключил перемирие с Велизарием на три часа.

— Я никогда не сдамся. Но нам необходимо время, чтобы починить стены. Неужели нет еще никаких известий от короля?.. Проклятие! Более шестисот готов убито этими адскими машинами. Мне теперь некем охранять даже важнейшие посты. Если бы я имел еще хотя четыреста человек, я мог бы еще держаться.

— Четыреста человек я могу достать, — задумчиво ответил Тотила. — В башне Аврелия по дороге в Рим есть четыреста пятьдесят готов. Теодагад строго приказал им не двигаться к Неаполю. Но я сам пойду и приведу к тебе.

— Не ходи! Прежде чем ты успеешь вернуться, перемирие кончится, и дорога в Рим будет занята. Ты не сможешь тогда пройти.

— Пройду, если не силой, то хитростью. Торисмут, лошадей — и едем!

Старый Исаак между тем все время был на стенах города, и только когда было объявлено перемирие, он пришел домой пообедать и рассказывал Мирьям обо всех ужасах, какие происходят в городе. Вдруг послышались шаги по лестнице, и в комнату вошел Иохим.

— Сын Рахили, — сказал удивленный старик, — что это ты явился, точно ворон перед несчастием? Как ты попал в город? Через какие ворота?

— Это уже мое дело, — ответил Иохим. — Я пришел, отец Исаак, еще раз просить у тебя руку твоей дочери, — последний раз в жизни.

— Разве теперь время думать о свадьбе? — с досадой спросил Исаак: — весь город горит, улицы завалены трупами.

— А почему горит город? Почему улицы завалены трупами? Потому что жители Неаполя стали на сторону народа Эдома. Да, теперь время думать о женитьбе. Отдай мне ее, отец Исаак, и я спасу ее. Я один могу сделать это.

И он схватил руку Мирьям, но та с отвращением оттолкнула ее.

— Ты — меня спасать! — вскричала она. — Лучше умереть!

— А, гордая, — прошипел Иохим, — ты бы хотела, чтоб тебя спас белокурый христианин? Посмотрим, спасет ли этот проклятый тебя от Велизария! О, я схвачу его за длинные золотистые волосы и потащу по грязным улицам, и буду плевать ему в лицо!

— Уходи, сын Рахили! — вскричал Исаак, вставая.

— Последний раз, Мирьям, спрашиваю тебя. Оставь старика, оставь проклятого христианина, — эти стены скоро раздавят их. Я прощу тебе, что ты любила гота, только будь моей женою.

— Ты просишь мою любовь! — вскричала Мирьям. — Простить то, что настолько же выше тебя, насколько солнца выше пресмыкающегося червя! Да разве стоила бы я его взгляда, если бы была твоей женою? Прочь от меня!

— А, — вскричал Иохим, — это уж слишком! Но ты раскаешься. До свиданья!

И он выбежал из дома. Мирьям также вышла на воздух. Ее томило тяжелое предчувствие, и ей захотелось молиться, но не в синагоге, а в его храме, — ведь она будет молиться за него. И она проскользнула в открытую церковь.

Между тем срок перемирия истек. Улиарис взошел на стену и бросил копье в сторону неприятелей.

— А, не сдаются! — вскричал Велизарий, увидя это. — В таком случае, вы погибнете. На штурм! За мною! Кто первый водрузит наше знамя на стены города, тот получит десятую часть добычи!

Услышав это, начальники отрядов бросились вперед. Иоганн также хотел сесть на лошадь, но почувствовал, что кто-то держит его за ногу и тихо зовет по имени.

— Что тебе нужно, еврей? — с раздражением крикнул он. — Мне некогда: я должен первым попасть в город.

— Я пришел; чтобы помочь тебе. Следуй за мною, и ты без труда будешь там, — ответил Иохим.

— Без труда? Что же, ты на крыльях перенесешь меня через стену, что ли?

— Нет, не на крыльях понесу, а подземным ходом провожу тебя, если ты дашь мне за это тысячу золотых и одну девушку в добычу.

Иоганн остановился.

— Хорошо, ты получишь это. Где дорога?

— Здесь, — ответил еврей и ударил рукою о камень.

— Как? Через водопровод? Откуда ты знаешь эту дорогу?

— Я сам строил этот водопровод. Теперь в нем нет воды. Я только что прошел через него из города. Он выведет нас в старый храм у Капуанских ворот. Возьми тридцать человек и следуй за мною.

Иоганн пристально посмотрел на него.

— А если ты лжешь?

— Я буду идти между твоими воинами. Вели им убить меня, если я обману.

— Хорошо, — ответил Иоганн и, позвав солдат, первый спустился в подземный ход.

ГЛАВА III

Через несколько времени впереди показался свет: они были у выхода. Шлем Иоганна ударился о корни огромного дерева, — это было оливковое дерево в саду Мирьям. Он высунул голову из отверстия и увидел старуху, которая молилась подле креста.

— Боже, — громко говорила она, опустившись на колени: — избави нас от зла, не допусти, чтобы город пал прежде, чем возвратится мой Юкунд. Горе, горе ему, если он не найдет уже и следа родного города и не найдет своей матери. О, приведи его снова той дорогой, по которой он ушел от меня, покажи его мне так, как я видела его сегодня во сне, — выходящим из отверстия среди корней!

И она встала и пошла ко входу.

— О темный вход, в котором исчезло мое счастье, возврати мне его назад! — И она с мольбою обратила глаза к небу.

В эту минуту и увидел ее Иоганн.

— Она молится, — прошептал он. — Неужели я должен убить ее во время молитвы? Лучше подожду: быть может, она скоро кончит.

И он остановился, но уже через минуту потерял терпение.

— Нет, не могу дольше ждать, — она молится слишком долго! — сказал он и быстро поднялся между корнями. Тут Аррия опустила свои полуслепые глаза и увидела фигуру человека. Луч радости осветил лицо ее.

— Юкунд! — вскричала она, и этот крик был последним в ее жизни.

Иоганн поразил ее копьем в самое сердце.

— Где лестница в башню? — спросил он Иохима, когда все вышли во двор.

— Вот здесь, идите за мною. Но тише! Кажется, старик услышал, — ответил Иохим.

Действительно, Исаак показался наверху лестницы с факелом и копьем.

— Кто там внизу? Мирьям, ты?

— Это я, отец Исаак, — ответил Иохим, — я хотел еще раз видеть тебя.

Но Исаак услышал лязг оружия.

— Кто с тобой? — крикнул он и, осветив лестницу, увидел солдат — А, — с яростью вскричал он: — ты изменил? Так умри же! — и он пронзил Иохима копьем.

Но вслед затем Иоганн ударил его мечом, взбежал на вершину башни и водрузил там византийский флаг. Внизу между тем гремели удары топоров. Ворота вскоре пали, и тысячи гуннов бросились в город. Улиарис с горстью своих готов бросился сюда, думая удержать врага, но, конечно, не мог ничего сделать и пал со всеми своими людьми. Гунны рассыпались по всему городу, грабя и убивая жителей.

— Где начальник города? — спросил Велизарий, как только въехал в город.

— Граф Улиарис убит, вот его меч, — ответил Иоганн.

— Я не о нем говорю, — нетерпеливо сказал Велизарий. — Где тот мальчишка? Тотила?

— Он во время перемирия выехал из Неаполя в замок Аврелия за помощью. Он должен тотчас возвратиться.

— Мы должны захватить его! Завлечь сюда в ловушку! — крикнул Велизарий. — Он для меня важнее Неаполя. Слушайте! Скорее долой наш флаг с башни, и выставьте снова готский. Пленных неаполитанцев вооружить и поставить на стены. Всякий, кто хотя бы взглядом предупредит его, — тотчас будет убит. Моим телохранителям дайте готское оружие. Я сам с тремястами солдат буду вблизи ворот. Когда он подъедет, впустите его и дайте проехать спокойно. Но как только он въедет, опустите за ним ворота. Я хочу взять его живым.

Иоганн стрелой бросился к Капуанским воротам, велел убрать трупы и уничтожить все следы грабежа и борьбы. Один громадного роста солдат взял труп Исаака и вынес его во двор, чтобы бросить в яму, которую уже рыли другие. Вдруг у ворот раздался нежный голос:

— Ради Бога, впустите меня! Я возьму только труп его. О, имейте уважение к его седине. О мой отец!

Это была Мирьям. Она возвращалась из церкви, когда гунны ворвались в город. Среди ужасов грабежа и убийств пробежала она к башне и увидела труп отца в руках солдата. Ей заградили было дорогу копьями, но она с силой отчаяния отстранила оружие и бросилась к трупу.

— Прочь, девочка! — грубым голосом крикнул Гарицо, громадный солдат, несший труп. — Не задерживай, мы должны скорее очистить дорогу.

Но Мирьям крепко охватила руками бледную голову старика.

— Пусти! — крикнул снова великан. — Его надо бросить в яму, где лежат другие трупы.

— О нет! нет! — кричала Мирьям, силясь вырвать труп.

— Женщина! Пусти! — и он поднял топор.

Но Марьям, не дрогнув, посмотрела ему в глаза, не выпуская из рук голову старика.

— Ты храбра, девушка! — сказал он, опуская топор. — И ты прекрасна, как лесная дева у нас в Льюсах. Чего ты хочешь?

— Если Бог моих отцов смягчил твое сердце, то помоги мне отнести труп в сад и положить его в гроб, который он сам приготовил. Там уже лежит моя мать, Сара, лицом к востоку. Туда положим и его.

— Хорошо, идем.

Гарицо нес труп, а она поддерживала голову отца. Пройдя несколько шагов, они подошли к могиле, покрытой большим камнем. Гарицо отвалил камень и опустил труп в могилу, лицом к востоку.

Молча, без слез смотрела Мирьям в могилу. Такой несчастной, такой одинокой чувствовала она себя теперь. Гарицо осторожно положил камень на место.

— Иди, — с состраданием сказал он ей.

— Куда? — беззвучно спросила Мирьям.

— А куда ты хочешь? — спросил Гарицо.

— Не знаю. Благодарю, — сказала Мирьям и, сняв с шеи амулет — золотую монету из иерусалимского рама, — протянула ее солдату. Но тот покачал головою.

— Нет, — сказал он и, взяв ее руку, положил ее себе на глаза. — Это принесет мне счастье в жизни. А теперь мне надо уйти. Мы должны поймать графа Тотилу. Прощай!

Имя Тотилы заставило Мирьям придти в себя. Один только взгляд бросила она еще на тихую могилу и быстро выбежала из садика к воротам. Она хотела выбежать на дорогу, за город. Но ворота были опущены, а подле стояли люди в готских шлемах и с готскими щитами.

— Едет, едет! — закричали вдруг эти люди. — Слышен топот лошадей… Эй девочка, назад!

Снаружи между тем раздался громкий голос Тотилы:

— Откройте ворота! Откройте! Впустите!

— Что это? — подозрительно спросил Торисмут, скакавший рядом с Тотилой. — В лагере врага и по дороге — точно все вымерли.

В эту минуту раздался звук рога со стены.

— Как отвратительно играет он!

— Это, верно, вельх, — ответил Тотила. — Должно быть, Улиарис вооружил вельхов.

— Откройте ворота! — снова закричал он.

Спускные ворота медленно поднялись. Тотила хотел уже въехать, как вдруг из ряда воинов выбежала женщина и бросилась прямо под ноги его лошади.

— Беги! Враги хотят поймать тебя в западню: город взят!

Тут она замолчала, потому что копье пронзило ей грудь.

— Мирьям! — в ужасе вскричал Тотила и дернул лошадь назад.

Торисмут, давно уже подозревавший истину, быстро перерезал мечом канат, на котором поднимались и опускались ворота, и те мгновенно опустились перед Тотилой.

Целый град стрел и копий понесся сверху. Но Тотила не двигался.

— Поднимите ворота! — кричал Иоганн.

— Мирьям! Мирьям! — с глубокой тоской повторял Тотила.

И она еще раз открыла глаза и взглянула на него с такой любовью, что он все понял.

— За тебя! — прошептала она. Тотила забыл и Неаполь, и смертельную опасность, в которой находился сам.

— Мирьям! — еще раз крикнул он, протягивая к ней обе руки.

Между тем ворота начали подниматься. Тут Торисмут схватил лошадь Тотилы за повод, повернул ее назад и слегка ударил. Вихрем помчалось благородное животное по дороге.

— Теперь догоняйте! — крикнул Торисмут, следуя за Тотилой.

С криком бросились воины Иоганна в погоню. Но уже стемнело, и они должны были возвратиться.

— Где девчонка? — с яростью спросил Иоганн, как только возвратился в город. Но никто не мог сказать, куда делся труп прекрасной девушки. Только один человек знал это, — Гарицо. В суматохе он поднял ее и осторожно, точно спящего ребенка, отнес в садик подле башни, снял там большой камень с только что закрытой могилы и тихо положил дочь рядом с отцом. Издали доносились крики гуннов. Грабивших город, стоны раненых, виднелось зарево пожаров. А Гарицо все смотрел на покойницу. Ему очень хотелось поцеловать ее, но на лице ее было выражения такого благородства, что он не осмелился. Бережно положил он ее лицом к востоку и, сорвав розу, которая цвела подле могилы, положил ей на грудь. После этого он хотел уйти, чтобы получить свою часть в общем грабеже, — но не пошел. И целую ночь простоял он, склонившись на копье, у гроба прекрасной девушки.

Он смотрел на звезды и прочел древнюю языческую молитву о мертвых, которой его научила его мать там, далеко на берегах Льюсаха. Но эта молитва не успокоила его, и он задумчиво прочитал еще христианскую: «Отче наш». А когда взошло солнце, он заботливо снова прикрыл могилу камнем и ушел.

Так бесследно исчезла Мирьям. Но жители Неаполя, которые любили Тотилу, рассказывали, что его ангел-хранитель, в образе девушки чудной красоты, спустился с неба, чтобы спасти его, и затем снова улетел на небеса.

ГЛАВА IV

После падения Неаполя Тотила отправился в Рим и дорогой встретил Гильдебада с несколькими тысячами готов, которых Витихис выслал ему на помощь, рассчитывая двинуться вслед за ним и самому с большим войском. Теперь же, когда Неаполь пал, конечно, братьям ничего не оставалось делать, как возвратиться назад в Рим, к главным силам.

Потеря этого важного города совершенно изменила план короля, который, имея всего двадцать тысяч воинов, решил остаться в Риме. Готам сильно не нравилось это бездействие, особенно после того, как они услышали от Тотилы подробности взятия Неаполя. К тому же каждый день в Риме приходили вести о том, что города один за другим добровольно сдавались Велизарию. Вскоре во власти готов не оставалось ни одного города до самого Рима. Войско готов требовало битвы у ворот Рима. Некоторое время Витихис и сам думал об этом, тем более, что Рим, благодаря заботам префекта, был прекрасно укреплен. Но вскоре он увидел, что и Рима готы не смогут удержать, потому что, как только явится Велизарий, население Рима — больше ста тысяч прекрасно вооруженных и обученных воинов — перейдет на сторону врага.

И Витихис решил оставить Рим и отступить в крепкую и надежную Равенну, стянуть туда силы готов и потом с большим войском двинуться на врага.

Это решение было большой жертвой, потому что ему было бы гораздо приятнее вступить в бой, чем отступать перед врагом царства. Притом что подумает народ, эти готы, так презирающие врага? И послушают ли они еще его? Потому что германский король должен был больше советовать и убеждать, чем приказывать. Часто бывали случаи, когда готы принуждали своих королей вступать в битву.

Занятый этими мыслями, сидел Витихис в своей палатке в Регете, как вдруг вошел Тейя.

— А, это ты, Тейя. Ну, что же?

— Оба мертвы, — ответил он.

— Как? Ты убил обоих? — спросил Витихис.

— Нет, я не убиваю женщин, — ответил Тейя. — Теодагада я догнал и убил. А Готелинда спустилась в катакомбы за сокровищами, спрятанными там. Факел ее потух, и она заблудилась в бесчисленных коридорах. Через пять дней ее нашли. Но от ужаса и голода она сошла а ума. Когда ее вывели на воздух, она умерла.

Тут в палатку вбежали Тотила, Гильдебранд, Гильдебад и еще некоторые готы.

— Бунт! — закричали они.

— Что случилось? — спросил Витихис.

— Граф Арагад восстал против тебя. Тотчас после избрания он отправился во Флоренцию, где властвует его старший брат, герцог Гунтарис. В доме его живет Матасвинта, в качестве ли его пленницы или жены Арагада — неизвестно. Но братья провозгласили ее королевой и начали сзывать на защиту этой «королевской лилии», как они называют ее, своих многочисленных приверженцев. Все сторонники Амалов также присоединились к ним. Кроме того они наняли многочисленные войска гепидов и аваров и теперь собираются идти к Равенне.

— О, Витихис, — с гневом вскричал Гильдебад, — дай мне отряд в три тысячи и пошли во Флоренцию. Я скоро привезу тебе эту «королеву готов» вместе с ее защитниками в одной клетке.

— Дело очень серьезно, — озабоченно сказал Гильдебранд: — впереди — стотысячное войско Велизария, позади — коварный Рим. Наши войска далеко, и ко всему этому еще междоусобная война в самом сердце государства!

— Теперь уже нам не остается выбора, — спокойно сказал Витихис. — Теперь мы должны отступить.

— Как? — с негодованием вскричал Гильдебад. — Отступить?

— Да, мы не должны оставлять врага за спиной. Завтра же утром мы отступим к Риму и потом дальше — к Флоренции Равенне. Восстание должно быть погашено прежде, чем оно разгорится.

— Как? — ты отступаешь перед Велизарием? — негодовал великан Гильдебад.

— Только для того, чтобы вернее поразить его, Гильдебад.

— Нет! — вскричал Гильдебад. — Этого ты не посмеешь сделать!

Витихис спокойно подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Я твой король, — сказал он. — Ты сам избрал меня. Громче других звучал голос: «Да здравствует король Витихис!» Ты знаешь, — и Господь знает, — что я не стремился к этой короне. Вы сами надели мне ее на голову: возьмите же ее теперь, если вы мне не доверяете. Но, пока я король, — вы должны верить и повиноваться мне, иначе мы все погибнем.

— Ты прав, — опустив голову, ответил Гильдебад. — прости, я постараюсь загладить свою вину в битве.

— Теперь отправляйтесь к своим отрядам и распорядитесь снять лагерь. Завтра утром мы отступаем. А ты, Тотила, поедешь в Галлию к королю франков с важным поручением…

Вечером в тот день, когда войска готов вступили в Рим, в комнате Цетега собралось несколько молодых римлян.

— Так это список слепых приверженцев Сильверия? — спросил он.

— Да, — ответил Люций Лициний. — Но это была большая жертва, префект: вместо того, чтобы сражаться, я все время должен был выслеживать этих попов.

— Терпение, дети мои. Мы должны иметь своих врагов в руках. Скоро…

В эту минуту слуга доложил, что какой-то воин-гот желает видеть префекта.

— Впусти его, — сказал Цетег.

Через минуту молодой человек в шляпе и плаще готов бросился на грудь Цетегу.

— Юлий! — холодно отступая, вскричал Цетег. — Ты смотришь совсем варваром! Как попал ты в Рим?

— Я сопровождаю Валерию под защитой готов. Мы прямо из дымящегося Неаполя.

— А, так ты сражался там со своим златокудрым другом против Италии? Для римлянина прекрасно, — не правда ли, друзья? — обратился он к молодежи.

— Нет, отец, я не сражался и не буду сражаться в этой несчастной войне. Горе тем, кто возбудил ее!

Префект смерил его холодным взглядом.

— Горе, что подобный отступник — мой Юлий! Вот, римляне, смотрите на римлянина, в котором нет жажды свободы, нет ненависти к варварам.

— Где же те римляне, о которых ты говоришь? — пожимая плечами, спокойно ответил Юлий. — Разве римляне поднялись, чтобы разбить свои оковы? С готами сражается Юстиниан, а не мы. Горе народу, которого освобождает тиран!

В глубине души Цетег был согласен с Юлием, но не хотел высказать это при посторонних.

— Мне надо самому поговорить с этим философом, — обратился он к молодым людям. — Уведомьте меня, если святоши затеют что-нибудь.

Все вышли.

— Отец, — с чувством сказал Юлий, когда остался с префектом. — Я пришел сюда, чтобы вырвать тебя из этого душного воздуха, из этого мира лжи и коварства. Прошу тебя, друг, отец: едем со мною в Галлию.

— Недурно, — улыбнулся префект. — Бросить Италию, когда освободитель ее уже здесь! Знай, что эту войну, которую ты проклинаешь, вызвал я.

— А кто прекратит ее? Кто освободит нас от этих освободителей? — спросил Юлий.

— Я же, — спокойно и величественно ответил Цетег. — И ты, мой сын, должен помочь мне в этом. Да, Юлий, твой воспитатель, которого ты так холодно порицаешь, лелеет мечту, которой посвятил себя. Даруй последнюю радость моей одинокой жизни: будь моим товарищем в этой борьбе и наследником моей победы. Дело идет о Риме, о свободе, могуществе! Юноша, неужели эти слова не трогают тебя? Подумай, — все с большей горячностью продолжал он, — подумай: готы и византийцы, — я их ненавижу, как и ты, — погубят друг друга, и на развалинах их могущества поднимется Италия, Рим, в прежнем блеске. Повелитель Рима снова будет властвовать над востоком и западом, восстанет новое всемирное государство, более великое, чем древнее.

— И повелителем этого государства будет Цетег, — прервал Юлий.

— Да, Цетег, а после него Юлий Монтан. Юноша, ты — не человек, если тебя не прельщает подобная цель.

— Цель высока, как звезды, но путь к ней не прямой, — ответил Юлий. — Если бы этот путь был прям, — клянусь, я боролся бы рядом с тобой. Действуй открыто: созови римскую молодежь, веди их в битву против варваров, против тиранов, — и я стану подле тебя.

— Глупец, да разве же ты не видишь, что так повести дело невозможно! — вскричал Цетег.

— Поэтому и недостижима твоя цель. Отец, позволь мне говорить прямо, я для этого и пришел. О если бы мне удалось отозвать тебя с этого пути лжи и хитрости, который может привести только к гибели! Ведь все, что было ужасного в это последнее время, — смерть Аталариха, Камиллы, Амаласвинты, высадка византийцев — все это люди связывает с твоим именем. Скажи мне прямо, правда ли это?

— Мальчишка! Ты вздумал исповедовать меня? Неужели ты думаешь, что мировая история создается из роз и лилий? Великие дела требуют иногда крупных жертв, и только мелкие людишки считают их преступлениями.

— Нет! — вскричал Юлий. — Будь проклята цель, к которой ведут преступления! Наши дороги расходятся.

— Юлий, не уходи! Ты отталкиваешь то, что не предлагалось еще ни одному смертному! Будь мне сыном, ради которого я буду бороться и которому мог бы оставить наследство моей жизни.

— Нет, это наследство обросло ложью, залито кровью. Никогда не приму его. Я ухожу чтобы твой образ не омрачился еще более в моих глазах. Но об одном молю тебя: когда наступит день, — а он наверно наступит, — когда тебе опротивеет вся эта ложь и даже сама цель, требующая ее, позови тогда меня. Я возвращусь, где бы я ни был, и освобожу тебя от этой власти дьявола хотя бы ценою своей жизни.

Легкая усмешка появилась на губах префекта. Он подумал: «Юлий все еще любит меня. Хорошо пусть уходит. Я сам кончу дело и тогда позову его. Посмотрим, сможет ли он отказаться от трона мирового государства?» Но громко он сказал:

— Хорошо. Я позову тебя, когда ты мне понадобишься. Прощай!

И холодным движением руки он отпустил его.

Но когда дверь закрылась за юношей, холодный префект вынул из потайного ящика своего стола маленький медальон и долго-долго смотрел на него. Он поднес было его даже к губам, но вдруг насмешливая улыбка появилась на его лице. «Стыдись, префект!» сказал он сам себе и снова спрятал медальон. В медальоне был портрет: женская головка, и Юлий был очень похож на нее.

Когда совсем стемнело, в кабинет префекта снова вошел раб и доложил, что готский воин хочет видеть его.

— Введи, — ответил префект и спрятал кинжал у себя на груди.

Вошел мужчина высокого роста. Голова его была скрыта под капюшоном. Когда он отбросил его, Цетег в изумлении вскричал:

— Король готов, что привело тебя ко мне?

— Тише, — ответил Витихис. — Никто не должен знать о нашем свидания. Ты знаешь, что мои войска сегодня вошли в Рим. Завтра я выведу их из города.

— Стены Рима прочны, — спокойно ответил префект, становясь внимательным.

— Стены, — да, но не римляне. Я не имею желания очутиться между Велизарием и римлянами. Но я пришел не для того, чтобы жаловаться и укорять. Я хочу прямо и открыто сделать тебе предложение для нашего общего блага.

Цетег молчал. В гордой прямоте этого простого человека было что-то, чему он невольно завидовал, чего не мог презирать.

— Мы покинем Рим, — продолжал Витихис, — и вслед за нами явится Велизарий. Так оно и будет. Я не могу воспрепятствовать этому. Мне советуют взять с собою знатнейших римлян, как заложников.

Цетег едва мог скрыть свой страх.

— И тебя прежде всех, — продолжал Витихис. — Но я не возьму. Ты — душа Рима. Поэтому я и оставляю тебя здесь. Все те, кто называют себя римлянами, хотят признать над собою власть Византии. Ты один не хочешь этого.

Префект с удивлением взглянул на него.

— Нет, ты меня не обманешь, — продолжал Витихис. — Я сам не умею хитрить, но людей понимаю. Ты слишком горд, чтобы служить Юстиниану. Я знаю, ты ненавидишь нас, но не любишь и греков, и не потерпишь их здесь дольше, чем это будет необходимо. Поэтому я и оставляю тебя здесь: ты защитишь Рим от тирана. Ты, я знаю, любишь этот город.

— Король готов, — ответил Цетег, невольно удивляясь благородной прямоте этого человека. — Ты говоришь ясно и благородно, как король. Благодарю тебя. Никто не скажет, что Цетег не понимает языка величия. Будет по-твоему. Я изо всех сил буду защищать Рим.

— Хорошо, — сказал Витихис. — Меня предупреждали о твоем коварстве. Я знаю многое о твоих хитрых планах, еще больше подозреваю. Но ты не лжец. Я знал, что доверие обезоружит тебя.

— Ты оказываешь мне честь, король. Чтобы заслужить ее, позволь предупредить тебя: знаешь ли ты, кто самый горячий сторонник Византии?

— Знаю, — Сильверий и духовенство.

— Верно. Я знаешь ли ты, что после смерти старого папы Сильверий будет избран на его место? И тогда он будет опасен.

— Знаю. Мне советовали взять и его заложником. Но я не хочу лезть в это гнездо ос. К чему? Вопрос о короне Италии будет решаться не ими.

— Конечно, — ответил Цетег, которому очень хотелось отделаться от Сильверия. — Но вот список его сторонников, — среди них очень много важных людей. — И он протянул королю список, надеясь, что тот заберет их заложниками. Но Витихис даже не взглянул на него.

— Оставь, никаких заложников я не возьму. Что пользы рубить головы? Ты, твое слово ручается мне за Рим.

— Но я не могу удержать Велизария! — сказал префект.

— Конечно, Велизарий придет. Но будь уверен, что он снова уйдет. Мы, готы, выгоним этого врага, быть может, после тяжелой борьбы, — но наверняка выгоним. И тогда начнется вторая борьба за Рим.

— Вторая? — спокойно спросил префект. — С кем?

— С тобою, префект Рима, — также спокойно ответил Витихис, смотря ему прямо в глаза.

— Со мною? — повторил префект и хотел улыбнуться, но не мог.

— Не отрицай этого, префект: это недостойно тебя. Я знаю, для кого ты воздвиг эти стены и шанцы: не для нас и не для греков. Для себя. Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать. Не надо. Хорошо, пусть будет так: греки и готы будут сражаться за Рим. Но слушай, вторая многолетняя война будет слишком тяжела и нам, и вам. Не надо ее: когда мы выгоним византийцев из Италии, тогда решим вопрос о Риме борьбою не двух народов, а двух человек: я буду ждать тебя у ворот Рима для поединка.

Во взгляде и тоне короля было столько достоинства, столько величия, что префект смутился. Ему хотелось в душе посмеяться над этой глупой прямотой варвара, но он сознавал, что не сможет уважать себя, если окажется неспособным оценить и почтить это великие. И он ответил без насмешки:

— Ты мечтаешь, король, как готский мальчик.

— Нет, я думаю и поступаю, как гот-мужчина. Цетег, ты единственный среди римлян, которого я удостаиваю этой чести. Я видел, как ты сражался с гепидами: ты — достойный противник мне.

— Странные вы люди, готы, — заметил Цетег, — что за фантазии!

Витихис сморщил лоб.

— Фантазии? Горе тебе, если ты неспособен понять, что говорит во мне! Горе тебе, если Тейя прав! Он смеялся над моим планом и говорил, что римлянин не сможет понять этого, и уговаривал меня взять тебя с собой пленником. Я был более высокого мнения о тебе и Риме. Но знай, что Тейя окружил твой дом. И если ты окажешься так низок и труслив, что не поймешь меня, то я в цепях выведу тебя из Рима.

Это раздражало префекта. Он чувствовал себя пристыженным. Его раздражало, что он не может осмеять Витихиса, что его принуждают силой, что ему не доверяют. Страшная ненависть вскипела в душе его и к подозрительности Тейи, и к грубой откровенности короля. Он только что дал слово и серьезно думал выполнить его. Но теперь, когда он понял, что варвары не доверяют ему, что они его не уважают, — он подумал: «Так пусть же они будут обмануты!»

— Хорошо, — сказал он и протянул руку Витихису.

— Хорошо, — ответил Витихис. — Охраняй наш Рим. Я потребую его у тебя в честном бою.

И он ушел.

— Ну, — спросил его Тейя, как только он вышел на улицу, — начинать нападение?

— Нет, он дал слово, — ответил Витихис.

— Да? Но сдержит ли его? — с сомнением спросил Тейя.

— Тейя, ты несправедлив. Ты не имеешь права сомневаться в чести героя. Цетег герой.

— Он римлянин. Прощай, — сказал Тейя.

Цетег провел эту ночь очень нехорошо. Он сердился на Юлия, очень злился на Витихиса, еще больше на Тейю. И больше всего — на самого себя.

ГЛАВА V

Флоренция вполне подготовилась к борьбе: городские вороты закрыты, на стенах многочисленная стража, улицы переполнены вооруженными воинами, потому что Вельзунги, Гунтарис и Арагада заперлись в этом городе и сделали его центром восстания против Витихиса.

Старший из братьев, Гунтарис, много лет уже был графом Флоренции. Его власть над городом и окрестным населением была беспредельна, и он решил воспользоваться ею. В полном вооружении вошел он в комнату брата.

— Решайся, мой мальчик, — сказал Гунтарис. — Сегодня же ты должен получить согласие упрямой девчонки. Иначе я сам пойду и скоро справлюсь с нею.

— О нет, брат, не делай этого! — молил Арагад.

— Клянусь громом, сделаю. Неужели ты думаешь, что я рискую своей головою и счастьем Вользунгов ради твоей любви? Нисколько. Теперь настала минута, когда род Вельзунгов может занять первое место среди готов, место, которого столько столетий его лишали Амалы и Балты. Если дочь Амаласвинты будет твоею женою, то никто не сможет оспаривать корону у тебя. А уж мой меч сумеет защитить тебя от мужика Витихиса. Но долго тянуть дело нельзя. Я еще не имею известий из Равенны, но почти уверен, что город сдается только Матасвинте, а не нам. А кто будет владеть Равенной, тот теперь, когда Неаполь и Рим пали, будет владеть Италией. Поэтому она должна быть твоей женою раньше, чем мы отправимся в Равенну. Иначе могут подумать, что она — наша пленница.

— Да кто же ожидает этого больше, чем я! — вскричал Арагад. — Но не могу же я принудить ее!

— Почему не можешь? Иди к ней сейчас и, как знаешь, добром или злом, но чтобы дело было кончено. Я пойду на стены распорядиться, и когда возвращусь, чтобы ответ был готов.

Гунтарис ушел, и Арагад с вздохом отправился искать Матасвинту.

В саду у ручья сидела, мечтательно глядя вперед, Матасвинта, а подле нее девочка-мавританка в одежде рабыни плела венок. Вот он сплетен наконец. Девочка вскочила, положила голову госпоже и с сияющим лицом взглянула, какое впечатление это произвело. Но Матасвинта даже не заметила, как цветы коснулись ее чела. Девочка рассердилась.

— Но госпожа, о чем же ты все думаешь?

— О нем, — ответила Матасвинта, подняв на нее глаза.

— Ну, это уж невыносимо: из-за какого-то невидимого человека ты забываешь не только обо мне, но и о себе самой. Чем все это кончится, скажи мне? Сколько дней уже сидим мы здесь, точно пленницы: шагу не можем сделать за ворота дома, — а ты спокойна и счастлива, точно так и быть должно. Чем же это кончится?

— Тем, что он придет и освободит нас, — уверенно ответила Матасвинта. — Слушай, Аспа, я все расскажу тебе. Никто, кроме меня, не знает этого. Но ты своею верной любовью заслужила награду, и мое доверие — лучшая награда, которую я могу предложить.

В черных глазах девочки показались слезы.

— Награда? — сказала она. — Дикие люди с желтыми волосами украли Аспу. Аспа стала рабой. Все бранили и били Аспу. Ты купила меня, как покупают цветы, и ты гладишь меня по волосам. И ты прекрасна, как богиня солнца, и говоришь еще о награде!

И девочка прижалась к госпоже.

— У тебя золотое сердце, Аспа, моя газель. Но слушай.

Мое детство было нерадостное, без ласки, без любви; а они были мне нужны. Моя мать хотела иметь сына, наследника престола, и обращалась со мной холодно, сурово. Когда родился Аталарих, суровость исчезла, но холодность осталась: вся любовь и заботы были посвящены наследнику короны. Только отец любил и часто ласкал меня. Но он рано умер, и после его смерти я ни от кого уже не видела ласки. Аталарих рос в одном конце замка, под присмотром других людей; мы мало бывали вместе. А мать свою я видела почти только, когда надо было наказать меня. Я ее очень любила. Я видела, как мои няньки ласкали и целовали своих детей. И мое сердце так требовало ласки!.. Так росла я, как цветок без солнечного света. Любимым местом моим была могила моего отца: я у мертвых искала той любви, который не находила у живых. И чем старше становилась я, тем сильнее была эта тоска, и как только мне удавалось убежать от своих нянек, я бежала к могиле и там плакала, плакала. На мать презирала всякое выражение чувств, и при ней я сдерживалась. Шли года. Из ребенка я становилась девушкой и часто замечала, что глаза мужчин останавливаются на мне. Но я думала, что это из сострадания, и мне было тяжело. И я чаще стала уходить на могилу отца. Об этом сказали матери. Она рассердилась и запретила ходить туда без нее. Но я не послушалась. Однажды она застала меня там и ударила. А я уже была не ребенок. Она повела меня назад во дворец, крепко бранила и грозила навсегда прогнать, а когда уходила, то с гневом спрашивала: за что небо наказало ее такою дочерью? Это было уже слишком для меня. Невыразимо страдая, я решила уйти от этой матери, которая смотрит на меня, как на наказание. Я решила идти куда-нибудь, где бы меня никто не знал. Когда наступил вечер, я побежала к могиле отца, простилась с нею, а когда показались звезды, осторожно прокралась мимо сторожа за ворота, очутилась на улице и пустилась бежать вперед. Навстречу мне попался какой-то воин. Я хотела пробежать мимо, но он пристально взглянул на меня и слегка положил руку мне на плечо. «Куда, это, княжна Матасвинта, куда бежишь так поздно?» Я задрожала, из глаз брызнули слезы, и я ответила: «С отчаяния». Он взял меня за руки и посмотрел на меня так приветливо, кротко, заботливо. Потом вытер слезы с глаз моих и таким добрым, ласковым голосом спросил: «Почему же? Что с тобою?» При звуке его голоса мне стало так грустно и вместе хорошо, а когда я взглянула в его кроткие глаза, то не могла больше владеть собою. «Я бегу потому, — сказала я, — что моя мать ненавидит меня, потому что во всем мире никто не любит меня». — «Дитя, дитя, — возразил он, — ты больна и заблуждаешься. Пойдем назад. Погоди немного: ты будешь королевой любви». Я его не поняла, но бесконечно полюбила за эти слова, за эту доброту. Вопросительно, с удивлением смотрела я на него, дрожа всем телом. Его это тронуло, а может быть, он подумал, что я озябла. Он снял с себя плащ, набросил его мне на плечи и медленно повел меня домой. Никем незамеченные, как мне казалось, мы дошли до дворца. Он открыл дверь, осторожно втолкнул меня и пожал руку. «Иди и будь спокойна, — сказал он, — твое время придет, не бойся. И в любви не будет недостатка». Он ушел, а я осталась возле полуоткрытой двери, потому что сердце так сильно билось, что не могла идти. И вот я услышала, как грубый голос спросил: «Кого это ты привел во дворец, мой друг?» Он же ответил: «Это Матасвинта. Она заблудилась в городе и боится, что мать рассердится. Не выдавайте ее, Гильдебранд». — «Матасвинта!» — сказал другой. — Она с каждым днем хорошеет. А мой защитник ответил…

— Ну, что же он ответил? — нетерпеливо спросила Аспа.

Матасвинта прижала голову Аспы к своей груди и прошептала:

— Он ответил: «Она будет самой красивой женщиной на земле».

— И он сказал совершенную правду! — вскричала Аспа. — Ну, что же дальше?

— Я пошла в свою комнату, легла и плакала, плакала. В эту ночь для меня открылась новая жизнь. Я знала теперь, что я красива, и была счастлива, потому что хотела быть прекрасной ради него. Я знала, что можно любить и меня, — и я стала заботиться о своей красоте. Я стала гораздо добрее, мягче. И моя мать, и все окружающие меня, видя, как я стала кротка и приветлива, стали лучше относиться ко мне. И всем этим я была обязана ему! Он спас меня от бегства, позора и нищеты, и открыл целый мир любви. С тех пор я живу только для него.

— Ну, а потом, когда ты с ним виделась, что он говорил?

— Я никогда больше не говорила с ним. А видела его только раз: в день смерти деда, Теодориха, он начальствовал над дворецкой стражей, и Аталарих сказал мне его имя. Сама я никогда не осмеливалась расспрашивать о нем: я боялась выдать свою тайну.

— И ты ничего больше не знаешь о нем, о его прошлом? О прошлом ничего не знаю, зато о его, о нашем будущем — знаю.

— О его будущем? — засмеялась Аспа.

— Не смейся. Когда Теодорих был еще мальчиком, одна женщина, Радруна, предсказала ему его судьбу. И все предсказанное сбылось до последнего слова. В награду за предсказание она потребовала, чтобы Теодорих доставлял ей разные коренья с берегов Нила. Каждый год она являлась за ними в Равенну, и все знали, что Теодорих каждый раз заставлял ее предсказывать, что будет в этом году. После Теодориха ее звала к себе мать, и Теодагад, и Готелинда — все, и никогда не было случая, чтобы она предсказала неверно. И вот после той ночи я решила предсказать и мою судьбу. И когда она пришла, я зазвала ее к себе, и она осмотрела мою руку и сказала: «Тот, кого ты любишь, доставит тебе высшее счастье и блеск, но причинит и величайшее горе в жизни. Он женился на тебе, но не будет твоим мужем».

— Ну, это мало утешительно, насколько я понимаю, — заметила Аспа.

— Ведь эти ворожеи всегда говорят темно и на всякий случай прибавляют какую-нибудь угрозу. Но я принимаю только хорошее, а о дурном не думаю.

— Удивляюсь тебе, госпожа. И ты на основании слов старухи отказала стольким королям и князьям вандалов, вестготов, франков, бургундов и даже благородному Герману, наследному принцу Византии?

— Да, но не только из предсказания: в сердце у меня живет птичка, которая каждый день поет мне: «Он будет твой».

Тут раздались быстрые шаги, и вскоре показался Ара-гад:

— Я пришел, королева… — начал он, покраснев.

— Надеюсь, граф Арагад, что ты пришел положить конец этой игре. Твой нахальный брат чуть не силой захватил меня, когда я была поглощена горем о смерти матери. Он называет меня то королевой, то пленницей и вот уже сколько недель не выпускает отсюда. А ты все преследуешь меня своим сватовством. Я отказала тебе, когда была свободна. Неужели ты думаешь, глупец, что теперь ты принудишь меня, пленную? Меня, дочь Амалунгов? Ты клянешься, что любишь меня. Так докажи, уважай мою волю, освободи меня. А иначе берегись, когда придет мой освободитель!

И она угрожающе взглянула на молодого графа, который не нашелся, что ответить. Но тут явился Гунтарис.

— Скорей, Арагад, кончай скорее. Мы должны тотчас ехать. Он приближается с большим войском и разбил наши передовые отряды. Он говорит, что идет освободить ее.

— Кто? — с горячностью спросила Матасвинта.

— Кто? Тут нечего скрывать: Витихис, которого бунтовщики в Регете выбрали королем, забывая о благородных фамилиях.

— Витихис? — вскричала с загоревшимися глазами Матасвинта. — Он, мой король! — точно во сне прибавила она.

— Что же теперь делать? — спросил Арагад.

— Сейчас ехать. Мы должны раньше его прибыть в Равенну. Флоренция задержит его на некоторое время. А мы между тем прибудем к Равенне, и если ты женишься на ней, то город Теодориха сдается тебе, а за ним — и все готы. Готовься, королева. Через час ты пойдешь с нами в Равенну.

И братья торопливо ушли.

— Хорошо, увозите меня, пленную, связанную, как хотите, — со сверкающими глазами сказала Матасвинта. — Мой король налетит на вас, как орел с высоты, и спасет меня от вас. Идем, Аспа, освободитель близко!

ГЛАВА VI

В ночь после разговора Витихиса с Цетегом старый папа Агапит умер, и его преемником был избран Сильверий. Как только войска готов удалились из города, он собрал всех главных представителей духовенства и народа для совещания о благе города св. Петра. В числе приглашенных был и Цетег.

Когда все собрались, Сильверий обратился к ним с речью, в которой заявил, что наступило время сбросить иго еретиков, и предложил отправить посольство к Велизарию, полководцу правоверного императора Юстиниана, единственного законного властелина Италии, вручить ему ключи от вечного города и предоставить ему защищать церковь и верных от мести варваров. Правда, Витихис перед отъездом заставил всех римлян принести ему присягу в верности. Но он, как папа, разрешает их от клятвы.

Предложение Сильверия было принято единодушно, и послами к Велизарию были выбраны Сильверий, Альбин, Сцевола и Цетег. Но Цетег отказался.

— Я не согласен с вашим решением, — сказал он. — Мы вызовем напрасно справедливое негодование готов, которые могут немедленно возвратиться в Рим. Пусть Велизарий вынудит нас сдаться ему.

Сильверий и Сцевола многозначительно переглянулись.

— Так ты отказываешься ехать с нами? — спросил Сильверий.

— Я поеду к Велизарию, но не с вами, — ответил он и вышел.

— Он погубит себя этим, — тихо сказал Сильверий Сцеволе. — Он при свидетелях высказался против сдачи.

— И сам отправляется в пещеру льва.

— Он не должен возвратиться оттуда. Обвинительный акт составлен?

— Давно уже. Я боялся, что Цетега придется тащить силой, а он сам идет на погибель.

— Аминь, — сказал Сильверий. — Послезавтра утром мы едем.

Но святой отец ошибся: на этот раз Цетег еще не погиб. Он возвратился домой и тотчас велел запрягать лошадей. В комнате его ожидал Лициний.

— Готовы ли наружные железные ворота у башни Адриана?

— Готовы, — ответил Лициний.

— А хлебные запасы из Сицилии перевезены в Капитолий?

— Перевезены.

— Оружие роздано? Шанцы Капитолия окончены?

— Да.

— Хорошо. Вот тебе пакет. Распечатай его завтра и в точности исполни каждое слово. Дело идет не о моей или твоей жизни, а о Риме. Город Цезаря увидит ваши подвиги. До свидания!

— Ты будешь доволен, — ответил юноша со сверкающими глазами.

С улыбкой, которая так редко появлялась на его лице, сел Цетег в экипаж.

— А, святой отец, — пробормотал он, — я еще в долгу у тебя за последнее собрание в катакомбах. Теперь за все рассчитаюсь.

И он помчался в лагерь Велизария.

Через несколько дней торжественно прибыл Сильверий в лагерь Велизария с посольством. Народ с восторгом выпряг мулов, которые везли носилки, и тащил их, приветствуя его самыми громкими криками: «Да здравствует епископ Рима! Да здравствует св. Петр!» Тысячи солдат бросились из своих палаток, чтобы поглядеть на святого отца и его раззолоченные носилки. Сильверий непрерывно благословлял. В узком переулке у палатки Велизария народ так столпился, что носилки вынуждены были остановиться.

Сильверий, улыбаясь, обратился к стоявшим впереди с чудной речью на текст евангелия: «Не возбраняйте малым приходить ко мне!» Но слушатели были гепиды, они только покачали головами, не понимая латинского языка. Сильверий снова засмеялся, благословил еще раз своих верных и пошел в палатку в сопровождении Альбина и Сцеволы.

Велизарий встал при входе папы. Сильверий, не кланяясь, подошел к нему и, поднявшись на цыпочки, в виде благословения положил обе руки свои ему на плечи. Достать до головы этого великана он уже и не думал. Ему очень хотелось, чтобы Велизарий опустился перед ним на колени, и он слегка нажал его. Но великан стоял прямо, как дуб, и Сильверий должен был благословить его стоявшего.

— Ты пришел, как посол римлян? — спросил Велизарий.

— Я пришел во имя св. Петра, как епископ Рима, чтобы передать мой город тебе и императору. А эти добрые люди, — он указал на Альбина и Сцеволу, — присоединились ко мне, как подчиненные.

Сцевола с негодованием выпрямился и хотел возразить: он вовсе не так понимал их союз. Но Велизарий сделал ему знак молчать.

— Итак, от имени Господа я благословляю твое вступление в Италию и Рим, — продолжал Сильверий. — Войди в стены вечного города для защиты церкви и верующих против еретиков. Воздай там славу имени Господа и кресту Иисуса Христа, и никогда не забывай, что дорогу туда тебе проложила святая церковь. Я был тем орудием, которое избрал Господь, чтобы усыпить бдительность глупых готов и, ослепив, вывести их из города. Я склонил на твою сторону колеблющихся граждан и уничтожил злоумышления твоих врагов. Сам св. Петр моею рукою подает тебе ключи от своего города, чтобы охранял и защищал его. Никогда не забывай этого!

И он протянул Велизарию ключи от одних из ворот Рима.

— Я никогда не забуду этого, — ответил Велизарий, взяв ключи. — Но ты говоришь о злоумышлениях моих врагов. Разве в Риме есть враги императора?

— Не спрашивай лучше, полководец, — со вздохом ответил Сильверий. — Их сети теперь порваны, они уже безвредны, а святой церкви приличествует не обвинять, а миловать и обращать все к лучшему.

— Нет, святой отец, — возразил Велизарий, — твой долг указать правоверному императору изменников, которые скрываются среди верных граждан Рима. И я требую, чтобы ты указал их.

— Церковь не жаждет крови, — с новым вздохом возразил Сильверий.

— Но она не должна препятствовать справедливости, — вмешался Сцевола. — Я обвиняю префекта Рима Цетега в оскорблении и возмущении против императора Юстиниана. Вот в этом документе находятся все обвинительные пункты и доказательства. Он называл правление императора тиранией. Он посильно противодействовал высадке императорских войск. Наконец, несколько дней назад он один был против того, чтобы открыть для тебя ворота Рима.

— И какого наказания требуете вы? — спросил Велизарий.

— По закону: смертной казни, — ответил Сцевола.

— А имущество его должно быть разделено между казной и обвинителями, — прибавил Альбин.

— А его душа предана милосердию Божию, — заключил папа.

— Где же теперь обвиняемый? — спросил Велизарий.

— Он собирался быть у тебя, но боюсь, что нечистая совесть не допустит его сюда.

— Ты ошибаешься, епископ Рима, — ответил Велизарий, — он уже здесь.

С этими словами он поднял занавес у задней стены палатки, и перед удивленными обвинителями встал Цетег.

— Цетег приехал ко мне раньше тебя и также с обвинением. Ты, Сильверий, обвиняешься в тяжелом преступлении. Защищайся!

— Я обвиняюсь! — усмехнулся Сильверий. — Кто же может быть обвинителем или судьей над преемником св. Петра?

— Судьей буду я, вместо императора, твоего повелителя, — сказал Велизарий.

— Обвинителем же буду я, — добавил Цетег, подходя ближе. — Я обвиняю тебя в измене римскому государству и тотчас докажу свое обвинение. Сильверий имел намерение отнять у императора город Рим и большую часть Италии и — смешно даже сказать! — основать в отечестве цезарей церковное государство. И он сделал уже первые шаги к осуществлению этого — не знаю, право, как назвать — преступления или безумия? Вот договор, заключенный им с Теодагадом, последним королем варваров. Вот и его подпись. Король продает за тысячу фунтов золота преемникам св. Петра в вечное владение город Рим и его окрестности на тридцать миль в окружности со всеми правами верховной власти, — с правом издавать законы, судить, собирать налоги, пошлины, вести войны. Договор этот, как видно из выставленного на нем числа, составлен три месяца назад. Таким образом, в то время, как благочестивый епископ за спиной Теодагада призывал императорские войска, он за спиною императора заключал договор, который должен был лишить императора плодов этого вторжения. Конечно, гибкая совесть считается, может быть, за ум, но мне кажется, что подобные поступки называются…

— Постыдной изменой! — громовым голосом вскричал Велизарий, беря из рук префекта документ. — Вот смотри: здесь твоя подпись. Можешь ты отрицать это?

Все присутствующие были поражены этим объяснением, особенно Сцевола, ярый республиканец, никак не подозревавший властолюбивых планов своего союзника.

Но Сильверий в эту минуту выказал себя достойным противником Цетега. Он видел, что работа всей жизни его готова решиться, и ни на одну секунду не растерялся.

— Что же, долго ли еще ты будешь молчать? — вскричал Велизарий.

— До тех пор, пока ты сделаешься способным и достойным слушать меня. Теперь ты одержим Урхитофелем, демоном гнева.

— Говори! Защищайся! — сказал Велизарий более сдержанно.

— Да, — ответил Сильверий, — я заключил этот договор; но вовсе не из стремления расширить власть церкви новыми правами, — нет, все святые свидетели мне в этом! — а только потому, что считал долгом поддержать древние права св. Петра.

— Древние права? — спросил с неудовольствием Велизарий.

— Древние права, — спокойно повторил Сильверий, — которыми церковь до сих пор не пользовалась. Знай же, представитель императора, и все вы, присутствующие здесь: этим договором Теодагад только подтвердил права, которые получены церковью двести лет назад от Константина, который первый из римских императоров принял христианство. Когда он покорил всех своих врагов при очевидной помощи святых я особенно св. Петра, то по просьбе своей благочестивой супруги Елены, в благодарность за эту помощь и чтобы засвидетельствовать перед всем миром, что корона и меч должны склоняться перед крестом церкви, — он подарил на вечные времена Рим со всеми его окрестностями св. Петру. Эта дарственная составлена вполне законно и грозит проклятием геенны каждому, кто вздумал бы оспаривать ее. И теперь именем триединого Бога я спрашиваю тебя, представителя императора Юстиниана: решится ли он отвергать эту запись и навлечь на себя проклятие?

— Префект Цетег, что можешь ты возразить против этого? — спросил Велизарий с видимым смущением.

— Я знаю этот документ, — ответил с легкой усмешкой Цетег. — Я даже принес его с собою. Вот он. Дарственная составлена безукоризненно, по всем правилам, ни к одному слову ее нельзя придраться. Да и что же удивительного, — тут он так насмешливо взглянул на Сильверия, что у святого отца выступил пот на лбу: — ведь ее составлял главный нотариус императора Константина, а уж тот должен был знать законы.

— Так что, документ совершенно законный? — со страшным волнением спросил Велизарий.

— Конечно, — со вздохом ответил Цетег: — дарственная составлена совершенно законно. Жаль только, что…

— Ну? — с нетерпением прервал Велизарий.

— Жаль только, что она подложна.

— Подложна? — с торжеством вскричал Велизарий. — Префект, друг, можешь ли ты доказать это?

— Конечно. Иначе я не решился бы говорить об этом. Пергамент, на котором написана дарственная, носит все признаки древности. Он изломан, пожелтел, покрыт всякого рода пятнами, так что местами трудно даже разобрать буквы. Он изготовлен на старинной императорской фабрике, основанной в Византии еще Константином.

— Скорее к делу! — вскричал Велизарий

— Но всякому известно, — только святой отец; очевидно, не знал этого, — что эта фабрика ставит на левом краю всех своих пергаментов штемпель с указанием года, — имена консулов, правивших в том году. Конечно, имена эти написаны так мелко, что их едва можно рассмотреть, А теперь смотри, военачальник: в документе говорится, что он составлен в шестнадцатом году Царствования Константина, и совершенно правильно называет консулов того года — Далмация и Ксенофила. но в таком случае нельзя не видеть истинного чуда в том, что уже во время Константина, двести лет назад, было точно известно, кто будет консулом в год смерти Теодориха и Юстина. Вот взгляни сам, Велизарий. Видишь здесь, на краю, штемпель? — правда, его можно рассмотреть только на свет. Видишь? «Юстиниан Август, единый консул в первый год своего царствования».

Сильверий бессильно опустился на стул.

— Епископ Рима, что можешь ты возразить на это? — с торжеством спросил Велизарий.

Сильверий с трудом овладел собою и едва слышным голосом ответил:

— Я нашел этот документ в архиве церкви. И если вы правы, то я обманут, как и вы. Я ничего не знал о штемпеле, клянусь ранами Христа, не знал!

— О, этому я верю и без клятвы, святой отец! — заметил Цетег.

— Это дело требует самого строгого расследования, — сказал Велизарий. — Но я не решаюсь быть судьей в нем: его должность решит сам император. Вулкарис, друг мой, передаю епископа в твои руки: веди его тотчас на корабль и вези в Византию.

— Я протестую, — возразил Сильверий. — Никто на земле не может судить меня, епископа Рима, кроме церковного собора, и потому я требую, чтобы меня отпустили в Рим.

— Рима ты никогда уж не увидишь, — ответил ему Велизарий. — А твои права разберет Юстиниан. Но и твои товарищи — Сцевола и Альбин, которые ложно обвиняли префекта, этого самого верного и умного друга императора, — также очень подозрительны. Бери, Вулкарис, и их в Византию. Но помни, что этот священник — самый опасный враг императора. Ты отвечаешь за него головою.

— Ручаюсь, — ответил громадного роста герул. — Скорее он умрет, чем вырвется от меня. Идем со мною!

Сильверий ясно видел, что сопротивление невозможно, и молча пошел за герулом. Проходя мимо префекта, он опустил голову и не взглянул на него, но расслышал слова, которые тот прошептал ему:

— Сильверий, этот час — моя расплата за твою победу в катакомбах. Теперь мы квиты.

Как только епископ вышел из палатки, Велизарий бросился к префекту.

— Прими мою благодарность, Цетег, — вскричал он, обнимая его. — Я сообщу императору, что ты сегодня спас ему Рим, и верь, что ты не останешься без награды.

— Моя награда заключается в самом поступке моем, — улыбаясь, ответил префект.

— Как так? — с удивлением спросил Велизарий.

Префект приблизился к военачальнику.

— Велизарий, — сказал он, — я всегда находил, что как с великими друзьями, так и с великими врагами лучше всего действовать прямо. Поэтому позволь и на этот раз говорить с тобою откровенно: я спас Рим от властолюбия церкви, но не для императора.

— А для кого же? — нахмурившись, спросил Велизарий.

— Прежде всего для самого Рима. Я римлянин и люблю свой город. Он не должен покориться духовенству. Но не должен быть и рабом императора. Я — республиканец.

Велизарий улыбнулся, но Цетег, сделав вид, что не замечает этого, продолжал:

— Но я понимаю, что в настоящее время эта мечта моя не может еще осуществиться: надо, чтобы в римлянах пробудился древний дух, потребность в свободе. Для нынешнего поколения это уже невозможно. И пока мы не можем сбросить иго варваров одними собственными силами, нам необходима поддержка Византии. Но Рим не должен терпеть произвола императора: он не сдастся без условий.

— Что? — с гневом вскричал Велизарий. — Ты забываешься, префект: завтра же я двинусь к Риму с семидесятитысячным войском, и кто помешает мне взять его без всяких условий?

— Я, — спокойно ответил Цетег. — Нет, Велизарий, я не шучу. Вот план города и его укреплений. Ты, как военачальник, сразу оценишь их силу.

Велизарий взглянул на поданный ему план и тотчас возвратил назад.

— Он устарел, — спокойно ответил он. — Смотри, эти рвы уже осыпались, эти башни разрушились, здесь стена обвалилась, и эти ворота бесполезны.

— Ошибаешься, Велизарий. Твой план устарел: все эти рвы, башни, стены и ворота снова восстановлены мною за последние годы.

Велизарий с изумлением взглянул на план.

— Если ты все это действительно сделал, префект, ответил он, — то ты прекрасный военачальник. Но для войны мало иметь крепость, необходимо войско, а у тебя его нет.

— И в этом ошибаешься: в стенах Рима находится в настоящую минуту тридцать пять тысяч вооруженных людей.

— Разве готы возвратились? — вскричал Велизарий.

— Нет, эти тридцать пять тысяч под моим начальством. Последние годы я неустанно приучал изнеженных римлян снова владеть оружием. И теперь у меня тридцать когорт, по тысяче человек в каждой. Конечно, в открытом поле они не устоят против тебя, но за этими стенами, уверяю тебя, они будут сражаться прекрасно. Итак, решай: прими мои условия, — и тогда и эти тридцать пять тысяч, и Рим, и сам Цетег — твои. Если же ты не примешь их, тогда я запру Рим, и тебе придется осаждать его целые месяцы. А между тем готы соберутся с силами. Я сам призову их, они явятся в числе втрое большем, чем твои войска, и тогда разве только чудо спасет тебя от гибели.

— Или твоя смерть, дьявол! — вскричал Велизарий, бросаясь к нему с обнаженным мечом.

Не рука византийца тотчас опустилась, — так спокойно и насмешливо глядел Цетег ему прямо в глаза.

— Что означает твоя улыбка? — спросил он.

— Сострадание к тебе: если бы ты нанес мне удар, то погиб бы.

— Я погиб бы? Скорее ты!

— Я, конечно, но и ты со мною. Неужели, ты думаешь, я так безумен, что пришел в пасть льву, не оградив себя? Знай, что, уезжая из Рима, я вручил запечатанный пакет преданному мне начальнику отряда. Сегодня он должен распечатать его. Если завтра не явлюсь в Рим невредимым, он приведет в исполнение все, написанное там. А написано там вот что…

Он подал Велизарию свисток, и тот прочел:

«Я пал жертвой тирании Византии. Отомстите за меня, призовите назад готов. Требую этого во имя вашей клятвы. Лучше варвары, чем коварный Юстиниан. Держитесь до последнего человека. Предайте город скорее пламени, чем войску тирана».

— Итак, видишь, что моя смерть не откроет, а навсегда закроет перед тобою ворота Рима.

С гневом, но вместе и с удивлением взглянул Велизарий на этого человека, который в его же лагере осмелился предписывать ему условия.

— Говори свои условия, — сказал он наконец.

— Чтобы остаться независимым от тебя и императора, я должен сохранить власть над Римом. В виду этого правый берег Тибра, а на левом Капитолий и вся южная стена до ворот св. Павла включительно должны оставаться в руках моих исаврийцев и римлян. Остальную же часть левого берега Тибра займешь ты.

— Недурно, — засмеялся Велизарий. — ведь этак ты в любую минуту можешь вытеснить нас из города или вогнать в руку. Нет, конечно, я несогласен.

— В таком случае готовься к войне со мною и готами под стенами Рима.

Велизарий вскочил и прошелся по палатке.

— Подожди еще, префект, я подумаю, — сказал он наконец.

— Хорошо, до вечера. С восходом солнца я уезжаю в Рим.

Через несколько дней войско Велизария торжественно вступило в Рим.

ГЛАВА VII

Между тем все находившиеся в Италии войска готов собрались под Равенной под предводительством двух полководцев — короля Витихиса и герцога и Гунтариса Вельзунга. В Равенне начальствовал седой граф Гриппа, старый товарищ по оружию Теодориха и Гильдебранда. Он не открыл городских ворот ни одному, ни другому из соперников, а с обоими открыл переговоры. В одно и то же время из двух различных ворот города выехало два посольства: одно — к Витихису, другое — к Гунтарису. Вопреки обычаю, оба соперника не только не сообщили своим приближенным, чего требуют осажденные, но, напротив, приняли все меры, чтобы войска не узнали этого: оба отправили эти посольства обратно под вооруженным конвоем, который должен был довести их до самых ворот Равенны, не допустив их говорить дорогой с кем-либо из воинов.

Как только послы выехали, Витихис, никому не говоря о том, что требуют осажденные, велел готовиться к немедленному штурму города. Молча, но качая головами, с малой надеждой на успех повиновались его готы, но были отбиты с огромной потерей. Витихис тотчас повел их на второй приступ, — та же неудача. За третьим приступом огромный камень оглушил короля, который все три раза шел впереди войска и бросался с безумною храбростью, точно жизнь была ему нипочем. С утра до заката солнца готы штурмовали Равенну, но без малейшего успеха, — город сохранил свою славу неприступного. И только, когда во время третьего приступа камнем оглушило короля, Тейя и Гильдебранд повели измученные войска назад.

Настроение войска было угнетенное, печальное. Все осуждали короля: зачем он прервал переговоры с городом. Почему, по крайней мере, не сообщили войску причины этого разрыва, если эта причина была справедлива?

Угрюмые, сидели люди у сторожевых огней и в палатках, молча осматривали свои раны и чистили оружие. Не слышно было, как раньше, пения за столами, и когда начальники проходили среди палаток, они слышали то здесь, то там слова досады и гнева против короля.

На другой день Витихис позвал к себе главных предводителей своего войска — Гильдебранда, Тейю и Гильдебада. К удивлению, они нашли его в полном вооружении, хотя, чтобы держаться на ногах, он должен был опираться на меч. На столе подле него лежала королевская корона и священный королевский посох. Лицо его, еще вчера такое мужественное, прекрасное, спокойное, так сильно пленилось за ночь, что друзья испугались. Видно было, что он выдерживал очень тяжелую внутреннюю борьбу.

— Как велика наша потеря за вчерашний день? — спросил Витихис.

— Три тысячи убитых, — мрачно ответил Тейя.

— И шесть тысяч раненых, — добавил Гильдебранд.

— Что же делать? — с болью сказал Витихис. — Иного пути нет. Тейя, отдай приказ к новому штурму.

— Как? Что? — вскричали в один голос все три предводителя.

— Это необходимо, — ответил Витихис.

— Король, — сказал Тейя, — вчера мы не взяли ни одного камня этой крепости, а сегодня у тебя на девять тысяч человек меньше.

— И притом они впали в уныние и сильно устали, — добавил Гильдебранд.

— Но мы должны овладеть Равенной! — вскричал Витихис.

— Мы не возьмем ее штурмом, — ответил Тейя.

— Посмотрим! — вскричал Витихис.

— Король, — сказал ему Гильдебранд, — я стоял перед этою крепостью с великим Теодорихом. Мы штурмовали ее семьдесят раз — и все напрасно: мы взяли ее только голодом, после трех лет осады.

— Другого выхода нет, — ответил Витихис. — Мы должны взять ее. Тейя, иди, отдай приказ.

Тейя собрался идти, но Гильдебранд удержал его.

— Подожди, — сказал он ему, — мы не должны молчать. Король, штурм невозможен: готы ропщут, они не послушают тебя сегодня.

— Да? — с горечью ответил Витихис. — Штурм невозможен? В таком случае возможно только одно, — и если бы я сделал это вчера еще, то три тысячи павших готов жили бы еще. Гильдебранд, возьми эту корону и посох, отнеси в лагерь бунтовщиков и вручи Арагаду. Пусть он женится на Матасвинте, тогда я и мое войско признаем его королем.

И в изнеможении он бросился на постель.

— Ты в бреду! — вскричал Гильдебранд.

— Это невозможно! — решил Тейя.

— Невозможно… Все невозможно! И битва невозможна? И отречение? Говорю тебе, старик, что после требований Равенны нет другого пути.

Он замолчал. Друзья его переглянулись, и затем старик сказал:

— Но чего же они требуют? Скажи нам. Быть может, мы придумаем иной исход: восемь глаз видят лучше, чем два.

— Нет, — сказал Витихис. — Ничего нельзя придумать. Вот их условия. Прочти!

Старик взял пергамент и прочел:

«Готы и граждане Равенны, объявляют обоим войскам, обложившим город, что они, вспоминая благодеяния великого короля Теодориха, останутся верны его дому, пока существует хотя один потомок, его. Поэтому в настоящее время мы признаем своей королевой только Матасвинту и только ей откроем ворота».

— Непостижимо! — вскричал Гильдебад.

— Они с ума сошли! — поддержал Тейя.

— Я понимаю, в чем дело, — ответил Гильдебранд, складывая пергамент. — Город в руках приверженцев Теодориха. Этот король взял с них клятву, что они всегда будут верны его роду и не признают короля из другого дома. Я также клялся вместе с ними, но я подразумевал только мужских потомков, — вот почему я и признал Теодагада. Но граф Гриппа, начальник Равенны, очевидно, считает себя связанным этой клятвой и относительно женщин. И верьте мне, — я хорошо знаю его, — этот седой упрямец, который дрался рядом с Теодорихом и мною, скорее позволит изрубить в куски и себя, и всех своих людей, чем изменит клятве.

— Вот видишь, — сказал Витихис. — Город необходимо взять силой. Вчера я пытался, но неуспешно. Сегодня вы говорите, что войска не пойдут на штурм. Следовательно, надо уступить. Я и уступаю. Пусть Арагад женится на княжне и будет королем. Я первый принесу ему клятву верности и рядом с его храбрым братом буду защищать государство.

— Никогда! — вскричал Гильдебад. — Ты наш король и должен им оставаться. Никогда не склонюсь я перед тем мальчишкой! Позволь мне завтра отправиться в лагерь бунтовщиков, я один вырву из их рук эту княжну, перед рукой которой, точно по волшебству, откроются крепкие ворота, и приведу ее в наш лагерь.

— И что же мы выиграем этим? — спросил Тейя. — Она ничего не поможет нам, если мы не признаем ее королевой. А разве тебе хочется еще женского владычества? Мало тебе Амаласвинты и Теодолинты?

— О нет, — засмеялся Гильдебад. — Да хранит нас Бог от женщин-правительниц!

— Вот потому-то я хотел взять город силой, — сказал Витихис.

— Так мы голодом заставим их сдаться.

— Это невозможно, — ответил Витихис. — Мы не имеем времени ждать: через несколько дней может явиться Велизарий. Он быстро разобьет и нас, и бунтовщиков, и возьмет Равенну. А тогда — прости царство готов! Мы имеем только два выхода: штурм…

— Он невозможен, — сказал Гильдебранд.

— Или уступка. Тейя, возьми корону.

— Подожди, Тейя, я вижу выход, — сказал Гильдебранд, с тоской и любовью взглянув на короля, — единственный, тяжелый выход. Но ты должен согласиться на него, хотя бы он семь раз разбил твое сердце.

Витихис вопросительно взглянул на него.

— Выйдите, — сказал старик, обращаясь к Тейе и Гильдебаду. — Я должен поговорить с королем наедине.

ГЛАВА VIII

Долго говорил Гильдебранд с королем. Все громче и болезненнее звучал голос Витихиса, который быстрыми шагами в страшном волнении ходил взад и вперед по палатке. Гильдебранд же сидел, опершись подбородком на руки, спокойный, как сама судьба.

— Нет! Нет! Никогда! — кричал Витихис. — Это жестоко! Преступно! Невозможно!

— Это необходимо, — ответил Гильдебранд, не двигаясь.

— Нет! Говорю тебе, — вскричал снова король и обернулся, потому что за дверью палатки слышался хорошо знакомый ему голос. Действительно, вслед затем вбежал гот, весь покрытый пылью, очевидно, только что приехавший издалека. Это был Вахис, верный раб его, который жил в его имении, где оставалась его жена Раутгунда с восьмилетним сыном его Атальаином.

— Вахис! — с испугом вскричал король. — Ты из дому! С какими вестями? Что случилось?

— Ах, господин, — бросаясь на колени, с плачам вскричал слуга. — Мое сердце разрывается. Но я ничем не мог помочь! Я только отомстил, как мог!

— Говори! — вскричал Витихис, схватив его за плечо и подняв, как ребенка:

— Говори, за что понадобилось мстить? Моя жена…

— Она здорова и едет сюда. Но ваш сын…

— Атальвин, дитя мое, что с ним? — побледнев, спросил Витихис.

— Он умер, — умерщвлен, мой бедный господин!

Со страшным криком бросился Витихис на постель, закрыв лицо руками. Все молча, со страданием смотрели на него. Наконец он опустил руки. По щекам его текли крупные слезы, и герой не стыдился их.

— Кто же убил его, моего мальчика? — спросил он. — Кальпурний?

— Да, сосед Кальпурний, — ответил Вахис. — Как радовался бедный мальчик, когда пришла к нам весть, что ты выбран королем и зовешь их к себе! Он все говорил, что теперь он, как сын короля, должен также отличаться в приключениях, побеждать диких великанов и драконов. Между тем сосед возвратился из Рима. Я хорошо видел, что он смотрит еще злее и завистливее, чем раньше, и зорко смотрел за домом и конюшнями. Но трудно сторожить ребенка!.. Кто же мог бы подумать, что даже детям может грозить опасность! Мальчик не мог дождаться времени, когда увидит отца в военном лагере, и тысячи воинов, и битву вблизи. Он бросил свой деревянный меч, говоря, что сын короля должен иметь железный, особенно во время войны. Я должен был найти ему охотничий нож, да еще и наточить. С этим мечом он каждое утро убегал из дому. И если госпожа Раутгунда спросит его, бывало: «Куда?» — он, смеясь, крикнет: «На приключения, милая мама!» и исчезнет в лес. К обеду он возвращался усталый, в изодранной одежде, но всегда веселый и гордый. Никогда ни словом не обмолвился он о том, что делал в лесу, но я начал догадываться, а когда заметил один раз кровавое пятно на его меч, то прокрался вслед за ним в лес. И оказалось правдой то, что я подозревал. В одной расщелине скал, которая круто поднимаются над ручьем, было гнездо змей. Я как-то показал ему это гнездо и предостерег, чтобы он не подходил близко, потому что змеи ядовиты, рассказав ему, что недавно еще одна из них укусила. Он тогда же схватил свой деревянный меч и хотел броситься в гнездо. С большим трудом удержал я его тогда. И вот теперь мне вспомнились эти змеи, и я задрожал. Действительно, скоро я увидел его подле пещеры: он достал из кустов огромный деревянный щит, который сам себе сделал и спрятал там, потом вытащил свой меч и с криком бросился в пещеру. Я оглянулся: кругом лежали шесть громадных змей с расчесанными головами, — это он убил их в прежних битвах. Я бросился за ним в ужасную пещеру и увидел, что он с криком торжества метнул камень в громадную змею, которая лежала, свернувшись толстым кольцом. Гадина с злым шипеньем бросилась на него, но он с быстротой молнии выставил вперед свой щит и перерубил ее мечом надвое. Тут я позвал его и стал бранить. А он только крикнул мне: «Не говори ничего матери. Потому что я решил уничтожить их всех!» Я пригрозил, что отниму от него меч. «Ну что же, — ответил он, — тогда я буду сражаться деревянным, если это тебе приятнее. И какой это будет позор для сына короля!» Тогда я в следующие дни брал его с собою на луг, где паслись наши лошади. Там ему очень понравилось, и я надеялся, что скоро мы уедем. Но однажды, утром, он успел убежать от меня, и я отправился на луг один. На обратном пути я поехал лесом мимо пещеры, уверенный, что найду его там. Но его не было. Только разломанный щит его валялся на траве. Я в испуге оглянулся, прошел в пещеру — его и там нет. Но на мягком песке виднелись большие следы. Я прошел по ним. Они привели к самому краю крутой скалы. Я посмотрел вниз. И там…

Витихис зашатался.

— Ах, мой бедный господин! Там, на берегу ручья, лежал наш мальчик. Как спустился я с крутого, как стена, обрыва, — я уж и сам не знаю: точно воздух поддерживал меня. Но через секунду я был уже внизу. Он лежал, все еще крепко держа меч в правой ручонке, а светлые волосы его совсем окрасились кровью. Я прислушался, — маленькое сердечко еще билось. Вода привела его в чувство. Он открыл глаза. «Ты упал вниз, мое дитя?» — спросил я его. «Нет, — ответил он, — не упал, меня сбросили». Я в ужасе смотрел на него. «Кальпурний», — прошептал он. — Когда я сражался со змеями, Кальпурний вдруг появился из-за скалы. «Ступай за мною, — сказал он и бросился ко мне». Он смотрел так зло, что я отскочил. «Ступай, — сказал он, — или я тебя свяжу». — Меня связать! — вскричал я. — Мой отец — король готов и твой. Только тронь меня! — Тут он обозлился и бросился на меня с палкой. Но я знал, что поблизости наши люди рубят дрова, и позвал на помощь, а сам бросился на край скалы. Мой крик услышали, потому что стук топоров сразу стих. Тогда Кальпурний испуганно осмотрелся и вдруг бросился ко мне. «Умри же, змееныш!» — сказал он и толкнул меня со скалы. Тут бедняжка снова потерял сознание. Я принес его домой. На руках матери он еще раз открыл глазки. Его последнее слово было — привет тебе!

— Что же моя жена? — спросил со стоном Витихис, — она в отчаянии?

— Нет, господин. Твоя жена — точно из золота и стали. Как только ребенок скончался, она молча указала на дом Кальпурния. Я понял: вооружил всех рабов и повел их, чтобы отомстить. Мы положили мертвого мальчика на щит и понесли его с собою, а Раутгунда шла за ним с мечом в руках. Перед воротами его дома мы опустили труп на землю. Сам Кальпурний уже ускакал на самой быстрой лошади. Но его жена, сын и двадцать рабов стояли во дворе, готовя лошадей, чтобы также бежать. Мы три раза прокричали им обвинение в убийстве и потом бросились на них. Мы убили их всех и дом сожгли. Госпожа Раутгунда все время молча стояла подле трупа, опершись на меч, а на следующий день послала меня к тебе. Сама она едет вслед за мною. Она сейчас будет здесь.

— Мое дитя, мое дитя, моя жена! — с горечью вскричал Витихис. — Вот первый подарок, который принесла мне корона!

И со страшной болью он вскрикнул, обращаясь к Гильдебранду:

— Что же, старик, неужели ты и теперь будешь настаивать на своем требовании — жестоком, невыносимом!

— Необходимое не может быть невыносимым, — медленно, с расстановкой ответил Гильдебранд. — И зиму мы выносим, и старость, и смерть. Они приходят, не спрашивая, хотим ли мы выносить их. Они приходят, и мы выносим их, потому что должны… Но я слышу женский голос. Идем!

Витихис обернулся: там стояла, покрытая черным покрывалом, Раутгунда. С криком боли и любви бросился к ней Витихис.

Несколько дней бездетные теперь супруги предавались своему горю. Витихис почти не покидал палатки, передав главное начальство над войском Гильдебранду.

— Напрасно мучишь ты короля, — сказал однажды Тейя Гильдебранду. — Он ни за что не согласится, особенно теперь.

— Да, он… он этого, пожалуй, не сделает. Но… она?

— Она… может быть, — ответил Тейя.

— Она сделает, — уверенно ответил Гильдебранд. — Оставим их еще на несколько дней в покое. Пусть немного свыкнутся с мыслью о смерти ребенка. А тогда я потребую решительного ответа.

Но старик был вынужден заговорить с королем раньше, чем он рассчитывал.

Велизарий оставался все это время в Риме, но высылал постоянно небольшие отряды, которые нападали на мелкие города, села, отдельные замки и захватывали их. Предводителями таких отрядов он назначал римлян, так как они знали хорошо дороги в глубине страны. Иногда же такими предводителями были и готы, потому что, живя среди римлян, многие готы путем браков сроднились уже с римлянами и теперь стали на их сторону. На последнем народном собрании в Регете было решено, чтобы таких готов-отщепенцев подвергать позорной казни, как только они попадутся в руки. Но до сих пор закон этот ни разу еще не применялся, и о нем почти забыли.

Но вот однажды Гильдебранду донесли, что крепкий замок Цезена, стоявший среди леса на вершине крутой скалы, неподалеку от их лагеря, занят отрядом Велизария. Гильдебранд давно уже с неудовольствием смотрел, как мелкие отряды врага проникали таким путем все дальше вглубь страны, и теперь решил выступить против них. Взяв с собою тысячу воинов, он ночью отправился к замку. Чтобы подойти незамеченным, он велел солдатам обвязать копыта лошадей соломой. Действительно, нападение было вполне успешно: византийцы бросились бежать врассыпную в лес, где готы, окружившие скалу, перебили почти всех. Только небольшой группе удалось добраться до мостика, переброшенного через речку, протекавшую у основания скалы. Готы бросились за этой группой, но у мостика их задержал один из беглецов, судя по богатству вооружения — их начальник.

Этот высокий, стройный и, как казалось, молодой человек, — лицо его было закрыто спущенным забралом, — сражался, как лев, прикрывая бегство своих. Он убил уже четырех готов.

В эту минуту подъехал Гильдебранд. Видя, как неравна битва, он крикнул одинокому воину: — Сдайся, храбрец! Я ручаюсь тебе за твою жизнь!

Римлянин вздрогнул, с минуту как будто раздумывал и взглянул на старика, но затем с новой яростью бросился вперед и убил еще одного гота. Готы в ужасе немного подались назад. Но старый Гильдебранд бросился на него с криком:

— Вперед! Теперь нет ему милости! Берите копья!

А сам бросил в него свой каменный топор, — он один только и имел еще это древнее оружие. Храбрец получил удар в голову и, точно сраженный молнией, упал.

Два гота подскочили и сняли с головы шлем.

— Да, это не римлянин, — вскричали они. — И не византиец. Смотри, Гильдебранд, золотистые локоны. Это гот!

Гильдебранд подошел и вздрогнул.

— Факелов сюда! Свету! — вскричал он и, всмотревшись в лицо воина, медленно поднялся. — Да, это гот, — мрачно сказал он и затем прибавил с ледяным спокойствием. — И я, я убил его! — Но рука его, державшая поднятый топор, сильно дрожала.

— Нет, — вскричал вдруг гот. — Он не умер, а только оглушен: вот он открывает глаза.

— Он жив? — с ужасом спросил Гильдебранд. — Тогда горе и ему, и мне!.. Но нет, сами боги готов отдают его в мою власть. Привяжи его, Алигерн, к своей лошади, да покрепче! Если он убежит, ты ответишь своей головою. Теперь домой!

— Что приготовить для пленника? — спросил Алигерн старика, когда они приехали в лагерь.

— На ночь связку соломы, а к утру виселицу, — ответил он и отправился в палатку Витихиса сообщить об успехе нападения.

— В числе пленных есть один гот-перебежчик, — яростно закончил он свое донесение. — Он должен быть повешен завтра же.

— Как это печально! — со вздохом сказал король.

— Да, но необходимо. Я созову на завтра военный суд. Ты будешь председательствовать?

— Нет, пусть мое место займет Гильдебад.

— Нет, — сказал старик. — Я — военачальник, пока ты не выходишь из палатки. И право председательства принадлежит мне.

Витихис взглянул на него.

— У тебя такой сердитый, холодный вид. Что, это старый враг твоего рода?

— Нет, — ответил Гильдебранд.

— Как его зовут?

— Как и меня — Гильдебранд.

— Слушай, старик, ты, кажется, ненавидишь этого Гильдебранда! Суди его, но остерегайся чрезмерной строгости. Не забывай, что я охотно помилую его.

— Благо готов требует его смерти, — ответил старик, — и он умрет.

ГЛАВА IX

Рано утром на следующий день пленник с покрытым лицом был выведен на луг, где собрались военачальник и большинство готов.

— Слушай, — сказал пленник сопровождавшему его воину Алигерну. — Старый Гильдебранд будет на суде?

— Да, он главный судья.

— Ну, так окажи мне услугу. Он мог бы избавить меня и еще более мой род — слышишь? — от позора виселицы. Он мог бы тайно прислать мне оружие.

Гот пошел искать Гильдебранда, который готовился открыть суд. Суд был крайне прост. Прочли закон. Позвали свидетелей, заявивших, где был взят пленник, и велели привести самого пленника. В эту минуту Алигерн шепнул Гильдебранду его поручение.

— Нет, — ответил тот. — Род позорится его поступками, а не наказанием.

В эту минуту ввели пленного.

— Откройте ему лицо. Это Гильдебранд, сын Гильдегиса.

Раздался общий крик удивления и испуга.

— Это его родной внук!

— Старик, ты не должен судить его! Ты жесток к собственной плоти и крови! — вскричал Гильдебад.

— Нет, только справедлив, — ответил старик.

— Несчастный Витихис! — прошептал Тейя. Гильдебад же вскочил и опрометью бросился к лагерю.

— Что можешь ты сказать в свою защиту, сын Гильдегиса? — спросил Гильдебранд.

Молодой человек выступил вперед. Лицо его разгорелось, но не от стыда, а от гнева. Ни малейшего следа страха не виднелось в прекрасных чертах его лица.

Толпа, знавшая уже, как геройски он сражался, смотрела на него с видимым сочувствием.

Сверкающими глазами окинул он ряд готов и остановил их на Гильдебранде.

— Я не признаю этого суда! — гордо заявил он. — Ваши законы меня не касаются! Я — римлянин, не гот! Отец мой умер до моего рождения, а мать — благородная Клелия — была римлянка. На этого варвара-старика я никогда не смотрел, как на родственника. Я одинаково презирал и его любовь. Он заставил мою мать дать мне его имя. Но как только я смог, я отбросил его: Меня зовут Флав Клелий. Все друзья мои — римляне. Я думаю, как римлянин, и живу, как римлянин. Все друзья мои пошли за Цетегом и Велизарием, мог ли я оставаться? Убейте меня, вы можете сделать это и сделаете. Но сознайтесь, что это — не исполнение приговора суда, а простое убийство. Вы не судите гота, а убиваете римлянина.

Молча, со смешанными чувствами, слушала эту речь толпа. Наконец поднялся Гильдебранд. Глаза его сверкали, как молния, руки дрожали.

— Несчастный, — вскричал он. — Ты же саги сознаешься, что ты сын гота, следовательно, и сам ты гот. А если считаешь себя римлянином, то уже за одно это достоин смерти. Сайоны, ведите его на виселицу!

Сайоны тотчас отвели его к огромному дереву и повесили там. В эту минуту послышался топот скачущих лошадей. Ехало несколько всадников с развевающимся королевским знаменем, впереди были Витихис и Гильдебад.

— Остановитесь! — издали кричал Витихис. — Пощадите внука Гильдебранда! Милость! Милость!

— Слишком поздно, король! — громко закричал ему Гильдебранд. — Изменник уже мертв. И так будет с каждым, кто забудет свой народ. Прежде всего, король Витихис, следует думать о государстве, а потом уж о жене, сыновьях, внуках.

Витихис, понял, что теперь старик еще настойчивее будет требовать жертвы и от него. И с тяжелым сознанием, что теперь еще труднее будет сопротивляться ему, поехал обратно.

Действительно, в тот же день вечером Гильдебранд вошел в палатку короля вместе с Тейей. Витихис взглянул на старика и понял, что тот твердо решился какою бы то ни было ценою настоять на своем требовании.

С минуту все молчали. Наконец старик сказал:

— Раутгунда, мне придется сурово говорить с твоим мужем. Тебе будет это тяжело. Выйди лучше.

Раутгунда встала, но не для того, чтобы уйти. Выражение глубокого горя и любви к мужу придали особое благородство ее красивому лицу. Не отнимая правой руки своей из руки мужа, она положила левую на его плечо.

— Говори, Гильдебранд. Я, его жена, готова нести половину тяготы. Говори, потому что я ведь и так знаю все, — твердо и спокойно сказала Раутгунда. — Да, мой Витихис, я все знаю. Вчера я проходила через лагерь. У костра сидели воины и в темноте не узнали меня. Они бранили тебя и превозносили этого старика. Я остановилась и услышала все, чего он от тебя требует.

— И ты ничего не сказала мне? — вскричал Витихис.

— К чему? Ведь я знаю, что ты не оттолкнешь свою жену ни ради короны, ни ради красавицы-девушки. Кто же может разлучить нас? Пусть старик грозит: я знаю, что ни одна звезда не держится крепче на небе, чем я в сердце моего мужа.

— Ее уверенность подействовала на старика. Он наморщил лоб.

— Витихис, — сказал он, ты знаешь, что без Равенны мы погибли, а Равенна откроет тебе свои ворота, только если ты женишься на Матасвинте. Желаешь ты этого или нет?

Витихис вскочил.

— Да, враги наши правы: мы действительно варвары. Вот перед этим бесчувственным стариком стоит женщина, у которой только что убили ее единственного ребенка, а он при ней же предлагает ее мужу жениться на другой! Нет, никогда!

— Час назад представители всех войск шли к тебе, чтобы принудить тебя исполнить мое требование. Я едва удержал их, — сказал старик.

— Пусть приходят! Они могут взять у меня только корону, но не жену.

— Кто носит корону, тот не принадлежит уже себе, а своему народу.

— Вот, — Витихис схватил корону и положил ее перед Гильдебрандом, — вот я еще раз, в последний уже, отдаю ее вам. Я никогда не добивался ее. Вы все это знаете. Берите ее — пусть, кто хочет, женится на Матасвинте и будет королем.

— Нет, ты знаешь, что это приведет нас к гибели. Только тебя одного все партии согласны признать королем. Если же ты откажешься, явится сразу несколько королей, начнутся междоусобия, и Велизарий шутя уничтожит нас. Хочешь ты этого?.. Раутгунда, ты королева этого народа. Слушай, что я расскажу тебе об одной королеве готов в древние, языческие времена, голод и заразные болезни тяготели над народом. Их мечи не побеждали. Боги прогневались на готов. Тогда Свангильда обратилась к лесам и волнам моря, и они прошептали в ответ на ее вопрос, как спасти народ: «Если умрет Свангильда, готы будут жить. Если будет жить Свангильда, то умрет ее народ». И Свангильда не возвратилась более домой. Она поблагодарила богов и бросилась в море. Но, конечно, это было еще в языческие времена.

— Я люблю свой народ, — ответила тронутая Раутгунда, — и с тех пор, как от Атальвина мне осталась только прядь волос, я думаю, что пожертвовала бы жизнью для своего народа. Умереть — да, я согласна. Но жить и знать, что сердце этого человека принадлежит другой, — нет!

— Сердце! — вскричал Витихис, — как могла ты подумать это! Разве ты не знаешь, что это измученное сердце бьется только при звуке твоего имени? Разве ты не почувствовала здесь, над останками нашего мальчика, что наши сердца соединены навеки? Что я без твоей любви? Вырвите сердце из моей груди и вставайте на его место другое: быть может, тогда я смогу жить без нее. Ах, друзья, — обратился он к Гильдебранду и Тейе: — вы не знаете, что делаете, и не понимаете собственной выгоды. Вы не знаете, что только ее, ее одну должны вы благодарить за все хорошее, что вы нашли во мне. Она — моя счастливая звезда. О ней думаю я во время шума битв, и ее образ укрепляет мою руку, о ней думаю я, о ее душе, чистой и спокойной, о ее незапятнанной верности, когда надо в совете найти самое благородное решение. О, эта женщина — жизнь моей души. Отнимите ее, и ваш король будет без счастья, без силы.

Раутгунда с удивлением, в восторгом слушала эту речь. Никогда еще не говорил так этот человек, всегда спокойный, всегда сдержанный. Даже когда он просил ее руки, он не говорил так, как теперь, когда покидал ее. И она прижалась к нему и шептала:

— Благодарю, благодарю Тебя, Боже, за этот час страдания! Теперь я знаю, что его сердце, его душа — мои навеки!

— Они и останутся твоими, — тихо сказал ей Тейя, — если даже он и назовет королевой другую. Она получит только его корону, но не его сердце.

Эти слова запали глубоко в душу Раутгунды. Гильдебранд заметил это и решил нанести главный удар.

— Кто желает и кто смеет касаться ваших сердец? — сказал он. — Но ты, Витихис, действительно будешь тенью без счастья и силы, если преступишь свою священную клятву.

— Его клятву? — задрожав, спросила Раутгунда. — В чем ты клялся?

Витихис молча опустил голову на руки.

— В чем клялся он? — повторила Раутгунда.

Медленно, торжественно, стараясь, чтобы каждое слово проникло в самую душу Раутгунды, начал Гильдебранд:

— Это было несколько лет назад. В полуночный час пять человек заключили торжественный союз. Под священным дубом была вырезана трава, и они дали клятву старой земле, и волнующей воде, и пылающему огню, и легкому воздуху. И в знак братского союза на все века они смешали свою красную кровь. И они поклялись страшной клятвой пожертвовать для счастья и славы народа готов всем: сыном и родом, теплом и жизнью, оружием и женою. И если бы кто из братьев вздумал отказаться исполнить эту клятву и принести требуемую жертву, тот должен навеки попасть к силам тех, которые обитают в преисподней. Его кровь прольется неотмщенной, как вода на лугу, и память о нем исчезнет бесследно с лица земли, и имя его обесчестится во всем божьем мире. Так клялись в ту ночь пять человек: Гильдебранд и Гильдебад, Тотила и Тейя. А пятый был Витихис, сын Валтариса. И вот, смотри! — с этими словами он приподнял левый рукав Витихиса: — смотри, Раутгунда, рубец до сих пор еще виден. Так клялся он, когда еще не был королем. А когда тысячи готов подняли его на щит в Регете, он клялся во второй раз: «Клянусь именем высочайшего Бога на небесах, что все свое счастье, свою жизнь, все свое принесу в жертву для блага готов». Ну, Витихис, теперь я напоминаю тебе об этой двойной клятве и спрашиваю: пожертвуешь ли ты, как клялся, своим счастьем, своею женою, народу готов? Видишь, я потерял для этого народа трех сыновей, своего внука, последний отпрыск моего рода, принес в жертву ради готов. Говори, сдержишь ли и ты свою клятву? Или хочешь преступить ее и быть проклятым среди живых и мертвых?

Витихис застонал от боли при этих словах ужасного старика. Тут поднялась Раутгунда.

— Оставь его. Довольно! Он сделает, чего ты требуешь. Он не будет бесчестным клятвопреступником из-за своей жены. А теперь уйдите все, оставьте нас одних.

Тейя направился к двери, Гильдебранд медлил.

— Уходи, — сказала ему Раутгунда. — Клянусь прахом моего ребенка, что к восходу солнца он будет свободен.

— Нет, — вскричал Витихис. — Ни за что не отгоню я свою жену!

— Не ты отгонишь меня, я сама уйду от тебя. Раутгунда уходит, чтобы спасти свой народ и честь своего мужа. Сердце твое никогда не забудет меня. Я знаю, оно мое, с этого дня даже больше, чем прежде. Уходите же все, мы должны проститься без свидетелей.

На следующее утро, прежде чем пропели петухи, из лагеря выехала покрытая покрывалом женщина. Рядом с ее лошадью шел мужчина в военном плаще. На расстоянии выстрела от них ехал слуга. Долго все ехали молча. Наконец они достигли пригорка, возвышавшегося среди леса. Позади расстилалась широкая долина, в которой был расположен лагерь готов и Равенна. Впереди шла дорога на северо-восток.

Женщина остановила лошадь.

— Сейчас взойдет солнце. Я клялась, что оно увидит тебя свободным. Прощай же, мой Витихис!

— Не торопись так уходить от меня, — сказал он, сжимая ее руку.

— Слово надо сдержать, друг, хотя бы сердце и разбивалось от этого.

— Тебе легче уйти, чем мне остаться.

Она болезненно улыбнулась.

— За этим лесом я оставляю свою жизнь. Тебя же впереди ждет жизнь.

— Что за жизнь!

— Жизнь короля для своего народа, как этого требует твоя клятва.

— О несчастная клятва!

— Справедливо было дать ее, и долг — исполнить. А обо мне ты будешь помнить в раззолоченных залах, как и я о тебе — в хижине среди горных утесов. Ты никогда не забудешь десяти лет любви и верности.

С болезненным воплем обнял ее Витихис и прижался головою к луке седла. Она склонила голову над ним и провела рукою по темным волосам,

Между тем подъехал Вахис. С минуту он молча смотрел на них, затем не выдержал и осторожно потянул Витихиса за плащ.

— Господин, господин, послушай, я дам тебе хороший совет.

— Что можешь ты посоветовать?

— Едем с нами! Скорей на мою лошадь, — и марш! А уж я после приду к вам. Пусть эти люди, которые вас так измучили, что на глазах у вас слезы, — пусть они берут себе эту корону и распоряжаются ею, как хотят. Вам она не принесла счастья. Садись, и уезжайте вместе. А уж я найду вам такое гнездо среди горных скал, где разве только орел или горный баран найдут вас.

— Ты хочешь, чтобы твой господин бежал из своего государства, как дурной раб с мельницы? — ответила ему Раутгунда. — Прощай, Витихис. Вот медальон. Возьми его — в нем локоны с головки Атальвина и один, — прошептала ока, целуя его и надевая медальон ему на шею, — от Раутгунды. Прощай, жизнь моя!

Он выпрямился, взглянул ей в глаза. Она ударила лошадь… «Вперед, Валлада» — и поскакала. Вахис последовал за нею. Витихис же стоял неподвижно, глядя ей вслед. На повороте дороги она остановилась, обернулась, махнула ему рукой и вслед затем исчезла. Витихис, точно во сне, прислушивался к стуку копыт скачущих лошадей, и только, когда он смолк, повернулся назад, но не мог идти. В стороне от дороги лежал огромный камень. Король готов сел на него и закрыл лицо руками. Крупные слезы текли сквозь его пальцы: он не обращал на них внимания. Так прошло много часов. Был уже полдень, когда он услышал, что его зовут. Он оглянулся: перед ним стоял Тейя.

— Едем назад, — сказал он. — Когда тебя не нашли утром в палатке, то по обоим лагерям разнеслось, что ты бросил корону и трусливо бежал. Скоро весть эта проникла и в Равенну. Начинаются неурядицы: жители Равенны хотят впустить Велизария. Арагад и двое-трое других добиваются короны. Едем, спаси государство!

— Едем, — спокойно поднимаясь, ответил Витихис. — и пусть они стерегутся! Из-за этой короны разбилось лучшее сердце: она теперь освещена, и никто не смеет коснуться ее. Едем, Тейя, в лагерь!

ГЛАВА Х

Действительно, в лагере было страшное смятение. Войско разделилось на несколько партий, готовых к восстанию. Одни хотели присоединиться к жителям Равенны, другие — к бунтовщикам, третьи хотели покинуть Италию и уйти за Альпы. Иные требовали избрания нового короля, и только очень немногие не верили бегству короля и ждали его. Во главе последних стал Гильдебад. Он занял ворота, открывавшие дорогу в город и в лагерь бунтовщиков, и объявил, что не выпустит никого. Всюду раздавались угрозы, брань, звук оружия, и Витихис, проезжая по лагерю, ясно понял, что, если бы он отрекся от короны или бежал, дело готов погибло бы.

Быстро решившись, вошел он в свою палатку, надел королевский шлем, взял золотой скипетр, сел на Борея, своего боевого коня, и поехал по улицам лагеря. За ним следовал Тейя с голубым королевским знаменем Теодориха. У западных ворот лагеря собралась толпа воинов, желавших уйти за Альпы. Гильдебад не выпускал их из ворот.

— Выпусти нас, — кричала толпа. — Король бежал, все погибло, мы хотим спастись!

— Король не такой трус, как вы! — ответил им Гильдебад, отталкивая передних.

— Он изменник, — отвечали из толпы. — Из-за пары женских слез он все бросил.

— Да, — кричали другие. — Он убил три тысячи наших братьев и потом бежал!

— Ты лжешь, — раздался подле него спокойный голос Витихиса, подъезжавшего в эту минуту.

— Да здравствует король Витихис! — торжествующе закричал Гильдебад. — Видите, готы, он здесь.

— Да здравствует король! — вскричал подоспевший Гильдебранд. — Герольды, объявите скорее по всему лагерю, что король здесь.

И вскоре по всему лагерю гремело: «Да здравствует король Витихис!»

— Скорее, король, веди нас к победе, — вскричал Гильдебад. — Потому что Гунтарис и Арагад двинулись уже на нас, думая, что мы без главы. Веди же нас! Долой мятежников!

— Долой мятежников! — раздался тысячеголосый крик.

Но король спокойно покачал головою.

— Нет, кровь готов не должна более проливаться от готского же оружия. Подождите меня здесь. Гильдебад, открой ворота. Никто не должен следовать за мною. Я один пойду в лагерь мятежников. Тейя, смотри за порядком в лагере. А ты, Гильдебранд, ступай к воротам Равенны и объяви, чтобы их открыли. Требование народа будет исполнено: сегодня же вечером в них въедет король Витихис и королева Матасвинта.

Гильдебад открыл ворота. Сзади виднелся лагерь мятежников. Там все было в движении, — очевидно, готовились к бою: громко раздавался их военный клич.

Витихис отдал свой меч Тейе и медленно подъехал к противникам. Ворота закрылись за ним.

— Он ищет смерти! — вскричал Гильдебранд.

— Нет, он ищет и принесет благо готам, — ответил Тейя.

Витихис между тем подъехал к Гунтарису.

— Я пришел поговорить с тобою о благе готов. Братья не должны более враждовать между собою. Вступим рука об руку в Равенну и соединенными силами отразим Велизария. Я женюсь на Матасвинте, а вы оба будете занимать ближайшие места к трону.

— Ты забываешь, — гордо ответил ему Гунтарис, — что твоя невеста — в нашей палатке.

— Герцог Гунтарис, я мог бы возразить тебе на это, что и мы скоро будем в твоих палатках: мы многочисленнее и не трусливее вас, притом на нашей стороне правда. Но оставим это. Допустим, что ты победишь нас. Что дальше? Можешь ли ты бороться с Велизарием? Ни в каком случае. Соединившись вместе, мы едва в состоянии будем побороть его. Уступи!

— Уступи ты, — ответил Гунтарис, — если тебе так дорого благо готов. Откажись от короны. Неужели ты не можешь принести жертву своему народу?

— Могу, я даже принес уже. Есть ли у тебя верная жена, Гунтарис?

— Есть, она мне очень дорога!

— Ну, видишь, я также имел очень дорогую жену и пожертвовал ею для народа: я отпустил ее, чтобы жениться на Матасвинте.

— Значит, ты не любил ее! — вскричал Арагад.

Витихис потерял самообладание: щеки его вспыхнули, и он бросил уничтожающий взгляд на испуганного юношу.

— Не болтай мне о любви, глупый мальчишка. Из-за того, что тебе приснились алые губы и белое тело, ты толкуешь о любви? Что можешь ты знать о том, что я потерял в этой женщине, матери моего ребенка? Целый мир любви и верности. Не раздражай меня. Я с трудом сдерживаю свою боль и отчаяние.

Гунтарис все время молчал, задумавшись.

— Я был с тобою, Витихис, на войне с гепидами. Никогда не видел я, чтобы простой человек был так благородно храбр. Я знаю, в тебе нет никакого коварства. И знаю, как глубока бывает любовь к достойной жене. И ты пожертвовал для народа своею женою? — Это великая жертва.

— Брат! — вскричал Арагад, — что ты замышляешь?

— Я думаю, что дом Вельзунгов не должен допустить, чтобы кто либо превзошел его в благородстве. Благородное происхождение, Арагад, обязывает к благородным поступкам. Скажи мне, Витихис, только одно еще: почему же ты не отказался скорее от короны, даже от жизни, чем от своей жены?

— Потому что это погубило бы наше государство. Два раза я хотел уступить корону графу Арагаду. И оба раза первые люди при моем дворе клялись, что никогда не признают его. Явилось бы три, четыре короля сразу, но Арагада они не признали бы. Тогда я отпустил свою жену. Принеси же и ты жертву, герцог Гунтарис. Откажись от притязаний на корону.

— В домах готов не будут говорить, что крестьянин Витихис оказался благороднее, чем самый благородный из благородных. Война кончена: клянусь тебе в верности, мой король.

Гордый герцог опустился на колени перед Витихисом. Король поднял его, и они дружески обнялись.

— Брат, брат! Что ты сделал! Какой позор! — вскричал Арагад.

— То, что я сделал, делает мне честь, — спокойно ответил Гунтарис. — И чтобы мой король увидел в этой клятве не трусость, а благородный поступок, я прошу у него одной милости: Амалы и Балты оттеснили наш род с того места, на которое они имеют право среди готов.

— В этот час, — сказал Витихис, — ты снова купил это место: готы никогда не забудут, что благородство Вельзунгов предотвратило междоусобную войну в такое опасное время.

— В знак того, что ты отдаешь нам справедливость, позволь, чтобы во всякой битве Вельзунги носили боевое знамя готов, — сказал Гунтарис.

— Пусть будет по твоему, — ответил Витихис, протягивая руку. — И ничья рука не понесет его с большим достоинством.

— А теперь к Матасвинте! — сказал Гунтарис.

— Матасвинта! — вскричал Арагад, который до сих пор стоял, точно оглушенный этим примирением. — Матасвинта! Вы вовремя напомнили мне о ней! Вы можете отнять у меня корону, но не мою любовь и не долг защищать возлюбленную. Она отвергла меня, но я люблю ее. Я защищал ее перед братом, когда он хотел принудить ее стать моею. Тем более буду защищать ее теперь, когда они хотят принудить ее стать женою врага.

Вскочив на лошадь, он помчался к ее палатке. Витихис с беспокойством смотрел ему вслед.

— Оставь, — спокойно сказал ему Гунтарис. — Раз мы соединились, нам нечего бояться. Пойдем и, как предводители, примирим наши войска.

И он подвел Витихиса к своему войску и потребовал, чтобы все тотчас присягнули ему. Те с радостью дали клятву.

Между тем Арагад вошел к Матасвинте.

— Не сердись, княжна! На этот раз ты не имеешь права! Арагад пришел только исполнить последний долг своей любви. Беги, следуй за мною! — и он схватил ее за руку.

Матасвинта выдернула свою руку и отступила назад.

— Бежать? Куда? Почему? — спросила она.

— Куда? За море! Через Альпы! Все равно. Но беги, потому что твоей свободе грозит опасность. Тебя назначили в жены другому, и, если ты не бежишь, они принудят тебя выйти за него.

— Принудят? — ответила Матасвинта. — Меня, внучку Теодориха? Пусть попробуют! — и она схватила кинжал, который был спрятан у нее на груди.

В эту минуту в палатку вошел Тейя, а за ним два мальчика в нарядных белых шелковых одеждах. Они несли пурпуровую подушку, прикрытую покрывалом. Тейя подошел к Матасвинте и опустился перед нею на колени.

— Приветствую тебя, королева готов и Италии! — мрачно сказал он.

Она с удивлением взглянула на него. Тейя же поднялся, взял с подушки, которую несли мальчики, золотую корону и зеленую ветку руты и подал их Матасвинте.

— Вот, — сказал он, — корона и венок невесте, Матасвинта. Носилки ждут. Садись и поезжай венчаться и короноваться.

Арагад схватился за меч.

— Кто прислал тебя? — спросила Матасвинта с бьющимся сердцем, все еще держась за кинжал.

— Кто же, как не Витихис, король готов? — ответил Тейя.

Глубоким торжеством сверкнули прекрасные глаза Матасвинты. Быстро надела она корону на голову и, подняв обе руки к небу, вскричала:

— Благодарю тебя, о небо! Твои звезды не лгут, и верное сердце также. Я знала, что это будет… Идем, Тейя, я готова. Веди меня к своему и моему господину.

Они уехали.

Арагад не в состоянии был вымолвить слова от изумления.

К нему подошел один из его свиты.

— Ну, что же? — спросил он. — Лошадь готова. Куда же?

— Куда? куда? — повторил Арагад. — Остается только одна дорога, — по ней я и пойду. Где теперь византийцы — и смерть?

Через неделю после этого в Равенне был большой пир в честь бракосочетания короля. Вечером Матасвинта вошла в приготовленную для нее комнату.

— О Аспа, — вскричала она, остановившись на пороге. — Как чудно, волшебно ты убрала ее! Вся в цветах! Но запах слишком уж силен.

— А ты как хороша теперь! — вскричала Аспа, любуясь ею. — Никогда, никогда не видела я тебя такой прекрасной. Ты точно богиня любви.

Матасвинта взглянула в зеркало и увидела, что Аспа права.

— Уйди, Аспа, я должна остаться одна с моими мыслями.

Невольница повиновалась, Матасвинта подошла к окну и открыла его.

— О, каким чудесным образом исполнилось мое предчувствие, желание, мои надежды! Как некогда он осушил слезы девочки, привел ее, безнадежную, в дом, так и теперь он утешит все мои страдания. Во все эти одинокие годы, последние месяцы, полные опасности, внутренний голос громко говорил во мне: «Это будет, будет так, как ты веришь! Твой спаситель придет!» И — о несказанная милость неба! — это свершилось: Я — его. Прими мою благодарность, горячую, священную благодарность, ты, могущественная сила, которая указывает путь людям своею любящею, мудрою, благословляющею рукою. Я хочу быть достойной этого счастья: он должен жить, как в раю. Говорят, что я красива. О небо, оставь мне эту красоту для него! Говорят, что я обладаю сильным, быстрым умом. Боже, придай ему крылья, чтобы он мог следовать за его геройской душой! И вместе с тем, о Боже, дай мне силы исправить свои недостатки, победить гордость, упрямство, вспыльчивость.

Она склонила голову на руки. В эту минуту комната ярко осветилась. Матасвинта оглянулась в открытой двери стоял Витихис, за ним несколько знатнейших готов с факелами.

— Благодарю, друзья, — сказал Витихис. — Благодарю, идите, продолжайте пировать.

Они ушли. Витихис и Матасвинта остались одни. Невольно она отступила в дальний угол комнаты. Витихис заметил это.

— Королева, — сказал он серьезно, торжественным голосом. — Успокойся. Я догадываюсь о твоих чувствах. Но так должно быть: я не могу пощадить тебя. Благо готов требовало этого, и я женился на тебе. Но ты должна заметить в эти дни, что я, по возможности, щажу тебя, — я все время избегал тебя, охотно ушел бы и теперь, но это невозможно. Ты знаешь обычаи готов: знатнейшие готы — шесть мужчин и шесть женщин — проведут эту ночь на страже у нашей двери, и если бы я вышел, это наделало бы много шуму. Ты должна эту ночь потерпеть мое присутствие, хотя, — верь мне, — я гораздо охотнее склонил бы свою усталую голову на твердый камень самого пустынного горного ущелья, чем на пышное ложе здесь.

Молча, дрожа всеми членами, Матасвинта прислонилась к стене. Как ни тяжело страдал сам Витихис, но ему стало жаль девушки.

— Оставь, Матасвинта, — сказал он. — Будем благородно выносить нашу долю и не станем огорчать друг друга мелочностью. Руку твою я должен был взять, но сердце свободно. Я знаю, что ты меня не любишь, — ты и не можешь, да и не должна любить меня. Но верь мне, я честен, и тебе следует уважать человека, с которым ты разделяешь корону. Итак, будем друзьями, королева готов!

И он протянул ей руку. Матасвинта не могла дольше владеть собою: быстро она схватила его руку и опустилась перед ним на колени.

— Нет, дорогой, я не хочу избегать тебя. Узнай наконец все. О Витихис! Меня учили, что женщина должна скрывать свое чувство. Но я не хочу этого, я буду откровенна с тобою. Ты говоришь о принуждении и страхе. Витихис, ты ошибаешься. Меня не надо было принуждать, охотно…

С удивлением смотрел на нее Витихис. Теперь ему показалось, что он понял ее.

— Прекрасно и величественно поступаешь ты, Матасвинта: ты так горячо любишь свой народ, что без принуждения жертвуешь ему своею свободой. Верь мне, я глубоко уважаю тебя за это. Я тем лучше могу, оценить эту жертву, что я сам сделал то же. Только для блага государства я женился на тебе, но никогда не могу любить тебя.

Матасвинта побледнела, руки ее бессильно опустились. Она большими глазами смотрела на него.

— Ты не любишь меня? Не можешь любить? Так звезды лгут! Да разве уже нет Бога?

Король не понимал и не хотел понять этого возбуждения, но решил положить ему конец.

— Матасвинта, ты получила мою корону, но не мое сердце. Ты супруга короля, но не жена бедного Витихиса. Знай: мое сердце, моя любовь навеки отдана другой. Раутгунда — моя жена и всегда останется ею.

— А, — дрожа, точно в лихорадке, вскричала Матасвинта: — и ты осмелился! Ты осмелился! Прочь, прочь, от меня!

— Тише, — сказал Витихис, — неужели ты хочешь созвать людей? Успокойся, я не понимаю тебя.

Стыд и гнев, любовь и страшная ненависть бушевали в груди Матасвинты. Она бросилась было к двери, но упала без чувств. Витихис положил ее на постель, а сам сел подле.

«Бедное дитя! — сказал он про себя. — Здесь так душно. Она сама не знала, что говорила».

Долго сидел он, склонив голову, прижав губы к медальону с волосами сына и жены. Наконец пропели петухи, и стража ушла. Вслед за ней ушел и Витихис.

ГЛАВА XI

У подножья Апеннин, около горного местечка Таганы, находился монастырь, построенный отцом Валерии. Кругом монастыря расстилался роскошный сад. Однажды перед вечером в этом саду сидела Валерия и читала. Кругом царствовала глубокая тишина, только из храма доносилось тихое пение. Вдруг среди этой тишины раздался звук трубы и громкий военный клич готов. Валерия вся встрепенулась.

— Что бы это было? — сказал, подойдя к ней, Кассиодор. Между тем прибежал старый привратник.

— Господин, целое войско стоит у стены, — сказал он Кассиодору. — Они шумят, требуют мяса и вина, а предводитель их — он так прекрасен…

— Тотила! — вскричала Валерия и бросилась ему навстречу. — Ты внес сюда воздух и свет! — сказала она ему.

— И новые надежду, и старую любовь! — ответил он.

— Откуда ты? Тебя так долго не было.

— Прямо из Парижа, от двора Меровингов, королей франков. О как прекрасно твое отечество, Валерия! Как забилось мое сердце, когда я снова увидел оливковые и лавровые деревья и глубокую синеву этого неба.

— Чего же добился ты от короля франков? — спросил Кассиодор.

— О, многовато, всего! Я застал у него при дворе посла Византии. За большую сумму ему почти удалось склонить франков выслать на помощь Велизарию значительное войско. Ноя расстроил это дело. Король франков не пошлет своих войск против нас, и есть надежда, что он поможет нам.

— А что поделывает Юлий?

— Юлия проводил я в его прекрасное отечество. Там, среди миртов и олеандров, он мечтает о вечном мире народов, о высшем благе и царствие небесном. Но как не хорошо там, меня тянуло скорее сюда, в мое отечество, к моему народу. Я жаждал бороться за этот народ. На возвратном пути я постоянно встречал отряды войск, возвращавшихся в Равенну. Я сам веду значительный отряд нашему храброму королю. Скорее бы собрать войска, чтобы можно было выступить против этих греков, тогда мы отомстим за Неаполь. О Кассиодор! В этом мой мир, моя радость, мое небо! Мужество, звук оружия, любовь к народу, сердце, движимое любовью и ненавистью, — неужели не в этом жизнь?

— Да, конечно, когда мы счастливы и молоды. Горе же приводит нас к небу.

— Мой благочестивый отец, — ответил Тотила, — не годится мне спорить с тобою, который гораздо старше, умнее и лучше меня. Но мое сердце создано иначе. Если я когда-нибудь сомневаюсь в существовании всеблагого Бога, то только тогда, когда вижу страдания невинного. Когда я смотрел, как умирала благородная Мирьям, мое отчаявшееся сердце спрашивало: разве ж нет Бога?.. Но в счастье, при сиянии солнца я сознаю и чувствую Его милость. Он наверно желает людям счастья и радости. Страдание же — это Его святая тайна, которая откроется там. Здесь, на земле, будем счастливы сами и, насколько можем, будем доставлять счастья другим. Пока прощайте. Я тороплюсь привести свой отряд к королю Витихису.

— Уже уезжаешь? — вскричала Валерия. — Когда же и где снова увидимся?

— Увидимся, Валерия, верь моему слову. Я знаю, наступит день, когда я получу право вывести тебя из этих мрачных стен в мир радости и солнца. Пока не тоскуй: наступит день победы и счастья. Меня укрепляет мысль, что я обнажаю меч сразу и за свой народ, и за свою любовь.

Они пошли к воротам. Валерия видела, как он в полном вооружении вскочил на лошадь и поехал впереди отряда. Ярко блестели шлемы воинов при заходящем солнце, весело развивалось голубое знамя. Все было полно жизни, силы и молодости. И она долго-долго с тоскою глядела им в след.

Король Витихис деятельно готовился к войне. Последние тридцать лет правления Теодориха прошли в полном мире, работы теперь было много Арсеналы и верфи были пусты, в громадных магазинах Равенны не было никаких запасов. Все это надо было снова пополнять. Притом каждый день к городу стекались то большие, то меньшие отряды войск, которые изменник Теодагад выслал из Италии. Витихис лично следил за всеми приготовлениями и этой неустанной работой заглушал сердечную боль. Он с нетерпением ждал дня, когда сможет вывести сильное войско против врага. Но, как ни хотелось ему борьбы, он не забывал долга короля: послать к Велизарию Гунтариса и Гильдебада для переговоров о мире. Занятый приготовлениями к войне, король почти не видел своей королевы и не думал о ней. Матасвинта же целые дни думала о нем. Но теперь ее страстная любовь обратилась в не менее страстную ненависть.

Она с детства привыкла смотреть на него, как на идеал. Все ее надежды, ее любовь были связаны с его образом, и она с глубокой верой ожидала исполнения своих желаний. И вот он женился на ней, но сердце его вечно будет принадлежат другой. Он разбил ее жизнь, и из-за чего? Из-за короны, для блага государства. Но слова — отечество, государство — ничего не говорили ее душе. Напротив, с детства с этими словами связывались воспоминания о страданиях. И вот теперь, когда ради этого государства была разбита ее жизнь, ею овладело страстное желание уничтожить это государство.

«Он оттолкнул меня, разбил мое сердце, из-за этой короны, — думала она. — Хорошо. Он раскается. Как он не пощадил меня, растоптал ногами мою любовь, так и я разобью его мечты: он увидит это государство уничтоженным, эту корону изломанной».

Ненависть изощрила ее ум. Как не хотелось бы ей сразу уничтожить это государство, но она понимала, что это невозможно. Надо было действовать очень осторожно, чтобы никто даже не заподозрил ее ненависти и жажды мести. Для того, чтобы вредить Витихису, ей необходимо точно знать все его планы, распоряжения, намерения. Как королеве, ей, конечно, было легко: никто не скрывался перед нею. Старый Гриппа передавал ей все сведения, какие получал. А в важных случаях она сама присутствовала на совещаниях, которые происходили всегда в комнате короля.

Скоро она в точности, не хуже самого Витихиса, знала все о положении государства: его силы, разделение войск, наступательные планы полководцев, все их надежды и опасения. С нетерпением ждала она случая поскорее применить все эти сведения ради мести, на гибель готов. Но приходилось ждать. Вступить в сношения с самим Велизарием она не могла надеяться. Оставались римляне, которые, как она знала, были враждебны готам. Но с кем из них завязать сношения? И она осторожно разузнавала, кто из римлян опаснее всех для государства. К кому ни обращалась она с этими вопросами, все в один голос отвечали ей: префект Цетег. Но он был далеко, в Риме, и она не могла теперь вступить в сношения с ним. Приходилось ждать, пока готы двинутся к Риму.

Однажды она возвращалась домой в сопровождении только Аспы, стараясь избегать слишком людных улиц. В одном месте она встретила толпу, собравшуюся у стола фокусника. Аспа немного отстала, чтобы посмотреть фокусы. Матасвинта, задумавшись, прошла дальше.

Фокусник был молодой, высокий мужчина с длинными светлыми волосами, белым лицом и черными, как уголь, глазами. Он очень забавлял толпу своими искусными и разнообразными фокусами.

Постояв несколько минут возле его столика, Аспа начала искать глазами свою госпожу и вскоре увидела, что толпа итальянских носильщиков, которые, очевидно, не знали Матасвинту в лицо, загородили ей дорогу и, как показалось Аспе, забрасывали камнями что-то лежавшее на земле. Только что хотела она бежать к своей госпоже, как вдруг фокусник, страшно вскрикнув, бросился в толпу. Там он на минуту нагнулся, поднял что-то и затем выпрямился. Тогда стоявшие подле него носильщики начали его бить. Фокусник с невероятной силой отбивался от них правой рукой, а левой придерживал что-то у груди. Эта неравная борьба продолжалась минуты две. Наконец фокусник упал.

Тут Матасвинта закричала:

— Оставьте несчастного! Я, королева, приказываю это вам! — сбежались готы и разогнали толпу. Фокусник поднялся и приблизился к Матасвинте.

— Спаси меня! Защите меня, белая королева! — вскричал он и упал у ног ее. В эту минуту подбежала Аспа. Внимательно посмотрела она на фокусника и вдруг, скрестив руки опустилась подле него.

— Аспа, что с тобою? — спросила королева.

— О госпожа, — ответила девочка, — этот человек не галл. Он сын моего народа. Он молится богу-змею. Смотри, эти светлые волосы не его, они сдвинулись теперь в сторону, а под ними, видишь, какие черные. И кожа его, смотри, на груди такая же темная, как у меня. А вот на груди надпись, — это священное письмо моей родины.

— Однако он подозрителен. Зачем это переодевание? Его надо взять под стражу

— О госпожа! Нет, не позволяй этого! Знаешь, что написано на его груди? Никто, кроме меня, не поймет этого, — прошептала Аспа. — Там написано: «Сифакс обязан жизнью своему господину, префекту Цетегу». Да, да, это Сифакс. Он моего племени, я узнаю его. Сами боги посылают его нам!

— Да, Аспа, боги мести, — ответила королева и велела отвести бесчувственного человека во дворец.

ГЛАВА XII

Через несколько дней король созвал совет. Матасвинта также присутствовала на нем, так как должны были решаться важные вопросы. Войска готов уже все собрались, они ожидали начала войны. Притом возвратились послы от Велизария.

— Что же ответил Велизарий на мои предложения? — спросил Витихис Гунтариса.

— Он сказал, что согласен на мир только под одним условием, если все войско готов положит оружие, весь народ перейдет за Альпы, а король и королева отправятся, как заложники, в Византию.

Ропот негодования раздался в зале.

— Ну, король, теперь довольно медлить! Веди нас в битву!

— Сочтем же сначала свои силы, — ответил Витихис. — Каждый начальник пусть говорит, сколько у него воинов.

— У меня три тысячи пеших и конных, — начал Гильдебад.

— У меня сорок тысяч пеших и конных, — сказал герцог Гунтарис.

— У меня сорок тысяч пеших, — сказал граф Гриппа.

— У меня семь тысяч, — заявил Гильдебранд.

— Кроме того шесть тысяч всадников привел Тотила, — добавил Витихис.

— Да четырнадцать тысяч у Тейи. Где он? Его здесь нет? И наконец у меня пятьдесят тысяч пеших и конных. Итого сто шестьдесят тысяч готских воинов, — с торжеством заключил король. — Теперь нам нет нужды медлить.

— Ни минуты нельзя медлить! — вскричал Тейя, вбегая в залу. — Мести, король! Мести! Совершилось ужасное преступление, которое вопиет о мести! Веди нас скорее в битву!

— Что случилось? — спросили несколько голосов.

— Один из полководцев Велизария, гунн Амбацух, давно уже окружил, как вы знаете, крепость Петру. Помощи не было ни откуда. Только молодой Арагад, — он, видимо, искал смерти, — вступил с ним в бой со своим маленьким отрядом и был убит. Крепость была полна народа, потому что в нее собрались все старики, женщины и дети из окрестных долин. Небольшая кучка воинов защищалась отчаянно, но наконец голод заставил их открыть ворота. Гунн поклялся не проливать крови. Когда их впустили, он велел собраться всем готам в церкви. И когда они собрались, — пять тысяч стариков, женщин и детей, и двести воинов…

Тейя вздрогнул и на минуту умолк.

— Когда они собрались, — продолжал он, — он запер двери и сжег всех вместе с церковью.

— А договор! — вскричал Витихис.

— Да, так кричали и несчастные из племени. Но он, смеясь, ответил: «Договор исполнен, ни капли крови не пролито». И византийцы смотрели, как пять тысяч готов — стариков, больных, женщин и детей, — слышишь, Витихис, детей, — задыхались и сгорели.

— Веди нас в битву, король! Надо отомстить! — закричали голоса.

— Да будет так! — спокойно ответил король и взял в руку голубое королевское знамя, которое висело за его креслом. — Вы видите в моей руке старое знамя Теодориха, с которым он шел от победы к победе. Конечно, теперь оно в худшей руке, чем его, но не робейте. Вы знаете, что во мне нет излишней самонадеянности. Но теперь я слышу, как знамя это шепчет о победе, великой, гордой, полной мести. Следуйте за мною! Войска должны двинутся тотчас. Начальники, распорядитесь, идем на Рим!

— На Рим! На Рим! — повторили все.

Между тем Велизарий, видя, с какой легкостью он овладел почти всей Италией, решил покинуть Рим и идти к самой Равенне, этому последнему убежищу варваров. Он был вполне уверен, что легко овладеет этой крепостью и таким образом скоро кончит свое дело в Италии. Цетег старался его отговорить его от этого похода, указывая, что если он до сих пор почти не встречал сопротивления, то только потому, что войска готов удалены из Италии, но что они скоро возвратятся и тогда будут драться отчаянно. Но Велизарий не верил. В предложении Витихиса о мире он увидел доказательство их слабости.

— Оставайся за стенами Рима, если боишься варваров, — гордо закончил он разговор. — Я выступаю немедленно.

— Нет, — ответил префект. — Поражение Велизария — слишком редкое зрелище, я должен увидеть его. Я иду с тобою.

И они выступили. Между тем начали носиться темные слухи о приближении огромного войска готов. Велизарий не придавал им значения. Остановились на ночлег. Перед рассветом Цетег лежал в своей палатке, как вдруг к нему вбежал Сифакс.

— Господин, готы идут. Они сейчас будут здесь. Я ехал на сомой лучшей лошади королевы, но этот Тотила — он ведет передовой отряд — мчится, точно ветер пустыни. А у вас здесь никто даже не подозревает этого. Они взяли уже крепкую башню у Анио и мост через нее.

— Недурно, — сказал Цетег. — не можешь ли ты хоть приблизительно судить о силах неприятеля?

— Приблизительно! Я знаю их число также точно, как и сам король Витихис. Вот список их войск. Королева посылает его тебе.

Цетег с удивлением взглянул на него.

— Да, господин, сама королева Матасвинта. Просто чудеса: эта красавица хочет погубить свой народ из-за одного человека, — из-за своего мужа.

— Ошибаешься. Она чуть не с детства любит его.

— Да, она любит его, но он — нет.

— Ну, едва ли она говорила с тобой об этом, — усомнился префект.

— Не она, но Аспа, ее раба. Она дочь моего народа и знает меня. Королева все говорит Аспе, Аспа — мне. Матасвинта хочет погубить государство готов. Она будет писать тебе через Аспу на нашем языке, которого никто не знает здесь, обо всех планах короля.

— Сифакс, да это известие! Умная, жаждущая мести женщина стоит целых легионов. Теперь берегитесь вы все, Витихис, и Велизарий, и Юстиниан! По какой дороге идут готы?

— По Саларийской.

— Хорошо, дай мне план этой дороги, — вон он на стол. Подай вооружение и сейчас позови Марка Лициния и Сандила, начальника моих исаврийцев. О приближении же готов не говори никому ни слова.

Сифакс ушел, а Цетег погрузился в рассмотрение плана.

— Да, значит, они идут отсюда, спускаются с северо-запада, — сам с собою рассуждал он. — Горе тому, кто вздумает оставить их! Дальше идет глубокая долина, где находится наш лагерь. Здесь произойдет битва. Она, бесспорно, будет проиграна. Готы погонят нас назад к юго-востоку. Здесь нам преградит путь этот ручей. Мосты наверно не выдержат, и множество наших потонет. За ручьем обширная плоская равнина, — какое чудное поле для готской конницы, которая будет преследовать нас! За этой равниной — густой лес и за ним узкое ущелье с разрушенным замком Адриана.

В эту минуту вошел Лициний.

— Марк, — сказал ему Цетег. — Мы сейчас уходим через ручей в лес. Всем, кто будет спрашивать, куда мы идем, отвечай — назад, в Рим.

— Как? Без битвы? Домой? — с удивлением спросил Марк. — Но ведь ты знаешь, что предстоит сражение.

— Именно потому мы и уйдем, — ответил Цетег и пошел к Велизарию.

Велизарий был уж на ногах.

— Знаешь ли, префект? — вскричал он, увидя его, — беглые крестьяне говорят, что приближается кучка готских всадников. Безумцы воображают, что дорога свободна до самого Рима. Они погибнут.

— Но говорят, что эти всадники — только передовой отряд, что за ними следует громадное войско, — заметил секретарь его, Прокопий

— Глупости! Они побоятся придти, эти готы. Витихис не осмелится напасть на меня.

— Ошибаешься, Велизарий, — заметил Цетег. — Я знаю наверно, что приближается все войско готов.

— Так возвращайся домой, в Рим, если боишься, — ответил ему Велизарий.

— Хорошо. Я воспользуюсь твоим позволением и ухожу со своими исаврийцами.

— Уходи, мне не нужен ни ты, ни твои исаврийцы.

Цетег вышел из палатки. Пока он садился на лошадь, к палатке подъехал отряд всадников.

— Ах, Цетег, это ты? — сказал их предводитель. — Неужели правда, это ты уходишь в Рим? Неужели оставишь нас в опасности?

— А, Кальпурний, — ответил Цетег. — Я и не узнал тебя, ты так бледен.

— Проклятые варвары, — со страхом сказал Кальпурний. — Теперь уже известно, что это не отряд, а целое огромное войско. Сам король Витихис быстрым маршем идет сюда через Сабину. Сопротивляться им безумие, погибель. Я пойду с тобою.

— Нет, — ответил Цетег. — Ты знаешь, что я суеверен: я не езжу с людьми, которых преследуют боги. А теперь наверно скоро постигнет наказание за трусливое убийство мальчика.

Кальпурний бросился к Велизарию.

— Магистр, вели отступать, скорее! — вскричал он.

— Почему милейший? — спросил тот.

— Приближается сам король готов.

— А встретит его сам Велизарий. Но как ты смел покинуть свой пост? Ах, римляне, вы не стоите того, чтобы освобождать вас. Ты дрожишь? Трус! Сейчас ступай на свое место, в передовой отряд. Анталлас, Кутургур, возьмите его с собой и не отставайте от нега. Он должен быть храбр, слышите? Но уже пора, через час взойдет солнце, — а оно должно встретить все наше войско на тех холмах. Позовите сейчас сюда Аглбацуха, Бесса, Константина, Дмитрия, пусть тотчас ведут все войско навстречу врагу.

Велизарий вышел из палатки. В лагерь поднялась неимоверная суета. Через четверть часа все двинулись к холмам, хотя, конечно, при такой торопливости, да еще в темную ночь, дело не обошлось без различных замешательств, К холмам вели только две узкие дороги. Пехота и конница в беспорядке двинулись вместе и много раз сталкивались, мешая друг другу. Поэтому они подвигались гораздо медленнее, чем предполагал Велизарий, и когда достигли холмов, солнце взошло, и на всех высотах засверкало оружие готов: варвары опередили Велизария.

С быстротой молнии бросился Тейя к королю.

— Король, — вскричал он. — Там, у подошвы горы, стоит Велизарий! Он был так безумен, что выступил нам навстречу. Он погиб, клянусь богом мести!

— Вперед! — крикнул Витихис. — Вперед, готы!

В несколько минут подъехал он к краю горы и осмотрел расстилавшуюся у подошвы ее долину.

— Гильдебад — на левое крыло! Ты, Тотила, с всадниками бросайся на центр. Я буду держаться справа, готовый следовать за тобою и прикрывать тебя.

— Этого не понадобится, — ответил Тотила. — Ручаюсь тебе, что они меня не задержат.

— Мы отгоним неприятеля назад в их лагерь, возьмем лагерь и загоним их в ручей, который протекает сейчас за лагерем. А тех кто уцелеет, пусть ваша конница, Тотила и Тейя, гонит по долине к Риму.

— Да, если нам удастся первыми занять ущелье за лесом, — сказал Тейя.

— Оно еще не занято, кажется. Вы должны достичь его вместе с беглецами, — сказал Витихис. — Но вот неприятельская пехота движется к нам.

— А, это гунны и армяне! И их ведет Амбацух, клятвопреступный поджигатель- убийца! — вскричал Тейя.

— Вперед, Тотила, — сказал Витихис. — Из этого отряда — ни одного пленного!

Быстро полетел Тотила навстречу врагу. Спокойно выступил Амбацух, испытанный воин, ему навстречу.

— Дайте им подойти совсем вплотную к себе, — спокойно сказал он своим армянам. — И тогда, только тогда, не раньше, бросайте в них копья. Цельте прямо в грудь лошадями. А после этого за мечи. Таким образом я разбил много конниц.

Но вышло иначе. Точно громадная лавина, с быстротой молнии спустился Тотила со своей конницей на врага и, прежде чем армяне успели поднять свои копья, он уже смял первый ряд их. Пораженный Амбацух хотел дать приказ остальным рядам опуститься на колени и выставить копья вперед, но увидел, что и второй, третий и четвертый ряды — точно не существовали. Вслед затем Тотила ударом меча разрубил его шлем.

— Возьми выкуп, — вскричал он, упав на колени. — Я сдаюсь.

Тотила протянул уже руку, чтобы взять от него оружие. Но тут подскочил Тейя.

— Вспомни о крепости Петре! — закричал он, и новым ударом Тотила разрубил голову армянину.

Витихис громким криком приветствовал победу Тотилы.

— Посмотри, — сказал он старому Гильдебранду, который испросил себе на этот день право нести боевое знамя готов. — Смотри, вот двинулась конница неприятеля — гунны, которые стоят прямо против нас. Вот Тотила поворачивает к ним. Но гунны гораздо многочисленнее. Гильдебад, скорее на помощь своему брату!

— А кто же это, — вскричал старик, нагибаясь вперед, — римский трибун среди двух телохранителей Велизария?

Витихис также наклонился, несколько секунд пристально всматривался и вдруг диким голосом закричал: — Кальпурний! — и вскачь бросился прямо вниз, без дороги, через рвы и скалы. Из страха упустить убийцу своего сына, он забыл обо всем. Он несся, точно на крыльях, точно сами боги мести несли его. Старик Гильдебранд, много переживший на своем веку, на минуту растерялся при виде такой безумной скачки, но затем опомнился и с криком: — За ним, за вашим королем! — бросился также с горы, распустив голубое знамя. Все готы, впереди конные, а за ними и пешие — бросились прямо на гуннов.

Кальпурний услышал крик Витихиса, и он показался ему призывом к страшному суду. Он повернул лошадь, чтобы бежать. Но мавр схватил его лошадь за узду и повернул его снова назад.

— Не туда, трибун. Враг там, — спокойно сказал он, указывая на конницу Тотилы.

Но в эту минуту на них, точно с неба, свалились с крутизны готы, за которыми без тропинки, прыгая, цепляясь за скалы, спускалось целое войско.

— Витихис! — с ужасом закричал Кальпурний, опустив руки. Но его лошадь спасла его. Раненая и испуганная, она сделала дикий прыжок в сторону и помчалась вперед. Витихис бросился за ним, рубя направо и налево всех, кто пытался заградить ему путь. Так пронеслись они по рядам конницы, которая в ужасе от этой бешеной погони расступилась перед ними и не могла уже сомкнуться, так как вслед за Витихисом несся Гильдебранд с конницей и пехотой. Вскоре подоспел и Тотила. Гунны были разбиты и бросились бежать. Между тем Витихис нагнал наконец Кальпурния. Трусливый римлянин выпустил из рук оружие и, как тигр, бросился на Витихиса. Но тот одним ударом разрубил ему голову.

Ступив ногою на грудь врага, он глубоко вздохнул: «Вот я отомстил, — сказал он сам себе. — Но разве это вернет мне моего мальчика?»

Между тем готы, разбив правый и левый фланги врага, устремились на центр, которым начальствовал сам Велизарий. Одна минута — ужасное столкновение, тысячеголосый крик боли, ярости и ужаса. Несколько минут общего смятения, затем громкий торжествующий крик готов: телохранители Велизария были уничтожены.

Велизарий, спокойный и все еще уверенный в себе, велел отступать к лагерю. Но это было не отступление, а бегство. Быть может, его войску и удалось бы достичь лагеря раньше готов и укрыться в нем, но Велизарий, слишком уверенный в победе, вел за собой и обоз, и даже стада рогатого скота и овец для продовольствия. Эти телеги и стада затрудняли бегство. Всюду слышались крики, споры, угрозы, жалобы. И вдруг среди этого общего смятения раздался крик: «Варвары! варвары!» — то пехота Гильдебада достигла лагеря. Снова ужасное столкновение — и затем беспорядочное, неудержимое бегство из лагеря.

Велизарий, с остатками своих телохранителей, с большим трудом старался удержать готов, покрывая беглецов.

— Помоги, Велизарий, — закричал в это время Айран, начальник массагетов, вытирая кровь с лица. — Мои воины видели сегодня черного дьявола среди врагов. Меня они не слушают. Но тебя они боятся больше, чем дьявола.

Велизарий заскрежетал зубами.

— О Юстиниан, — вскричал он, — как плохо держу я свое слово сегодня!

Но вдруг сильный удар в голову оглушил его, и он упал с лошади.

— Велизарий умер! Горе! Все погибло! — закричали его войска и неудержимо бросились бежать. Напрасно храбрейшие из войска старались после этого удержать готов. Они могли только спасти своего начальника.

Готы между тем зажгли лагерь.

— Очистите лагерь! — со вздохом приказал пришедший в себя Велизарий. — И скорее к мостам!

Войска густой массой бросились к реке. Вдруг звук готских рогов раздался совсем близко: это Тотила и Витихис гнались уже по пятам их.

— Скорее к мостам! — закричал Велизарий своим сарацинам. — Защищайте их!

Но было уже поздно. Легкие мосты, не выдержав тяжести массы людей, толпившихся на них, обрушивались, и тысяча гуннов и иллирийских копьеносцев — гордость Юстиниана — полетела в воду.

Велизарий пришпорил своего коня и бросился в грязный, окрашенный кровью поток. Добрый конь вынес его вплавь на другой берег.

— Соломон! — сказал там Велизарий. — Возьми сотню из моей конной стражи, и неситесь во всю прыть к ущелью в лес. Вы должны — слышишь? — должны быть там раньше готов, слышишь?

Соломон помчался. Велизарий собрал, что было возможно, из оставшихся войск. Вдруг Айган вскричал:

— Вот Соломон скачет назад!

— Господин! — издали кричал сарацин. — Все потеряно! В ущелье сверкает оружие: оно уже занято готами.

И в первый раз в этот несчастливый день Велизарий вздрогнул.

— Ущелье потеряно? — медленно сказал он. — В таком случае не спасется ни один человек из войска моего императора. Прощай — слава, Антонина и жизнь! Айган, возьми меч, не допусти меня попасть живым в руки варваров.

— Господин! — сказал Айган. — Никогда еще не слыхал я от вас ничего подобного.

— Потому что никогда еще и не было со мною ничего подобного. Сойдем же с лошадей и умрем, — ответил Велизарий и занес уже ногу, чтобы спрыгнуть, как вдруг раздался крик:

— Утешься, начальник. Ущелье наше! Его занял Цетег.

— Цетег! Возможно ли? Правда ли? — возразил Велизарий.

— Да, Цетег. Отряд готов, посланный Витихисом, раньше нас достиг ущелья. Но, когда они хотели войти в него, Цетег со своими исаврийцами бросился и отбил их.

— Наконец-то! Первый луч победы в этот черный день! — вскричал Велизарий. — Скорее же к ущелью!

И он быстро тронулся с остатком своих войск.

— Добро пожаловать в безопасное убежище, Велизарий, — крикнул Цетег, завидя его. — С восхода солнца жду я тебя здесь, потому что знал наверно, что ты придешь.

— Префект Рима, — отвечал Велизарий, протягивая ему руку, — ты спас императорское войско, которое я погубил, благодарю тебя.

Наступили сумерки. Витихис с готами торжествовал победу. Велизарий привел, насколько было возможно в порядок свои разбежавшиеся войска и повел их в Рим.

ГЛАВА XIII

На следующий день все громадное войско готов двинулось к Риму, и вот началась знаменитая осада «Великого» города. Витихис разделил войска на семь отдаленных лагерей. Шесть из них были расположены против главных ворот на левом берегу, а седьмой — на правом. Каждый лагерь был окружен рвами и насыпями.

Велизарий и Цетег, со своей стороны, также разделили людей для защиты города. Велизарий защищал северную часть, Цетег — западную и южную. Особенное внимание было обращено на ворота у гробницы Адриана, на правом берегу, против лагеря готов, так как эти ворота были самым слабым пунктом города.

Сначала готы старались вынудить город к сдаче разными мерами без боя. Они отрезали все четырнадцать водопроводов, снабжавших город, так что римляне должны были довольствоваться только водою из колодцев в частях города, прилежащих к реке. Но меры эти не привели ни к чему, потому что в Риме были скоплены громадные запасы провизии, было много колодцев, и жители не терпели недостатка ни в чем.

Тогда Витихис стал готовиться к штурму. Он построил высокие деревянные башни — выше, чем городские стены, — изготовил множество штурмовых лестниц и четыре огромные стенобитные машины. Велизарий и Цетег, со своей стороны, установили на стенах машины, которые бросали на большие расстояния целые заряды копий с такой силой, что они вонзались в человека, одетого в полную броню. Но сами римляне говорили, что, несмотря на все их усилия, готы скоро бы ворвались в город, если бы префект не был чародеем.

И действительно, было замечено: как только варвары начинали готовиться к приступу, — Цетег шел в Велизарию и точно указывал день нападения. Как только Тейя или Гильдебад задумывали уничтожить какие-нибудь шанцы или разбить ворота, Цетег заранее предупреждал об этом, и варвары встречали удвоенное против обыкновенного числа врагов.

Так прошло несколько месяцев, и готы, несмотря на постоянные нападения, не сделали ни малейшего успеха. Долго они бодро выносили все свои неудачи. Но когда почувствовался недостаток в припасах, среди войска начались неудовольствия, наконец и сам король, видя, что точно какой-то демон разрушает все его прекрасно задуманные планы, стал мрачен. А когда он, усталый и угнетенный, возвращался с какого-нибудь неудавшегося предприятия в свою палатку, гордая, молчаливая королева смотрела на него с таким неприятным, ужасным, хотя и непонятным для него выражением, что он вздрагивал и отворачивался.

— С Раутгундой ушла не только моя радость, но и счастье, — сказал он как- то Тейе. — Точно проклятие лежит на моей короне. А эта дочь Амалунгов, мрачная и молчаливая, бродит около меня, точно воплощенное несчастье.

— Быть может, ты более прав, чем сам подозреваешь, — мрачно ответил Тейя. — Но мне хочется разрушить эти чары. Дай мне отпуск на эту ночь.

В тот же день Иоганн Кровожадный также просил себе на эту ночь отпуска у Велизария.

— Пора положить конец этому глупому положению, в котором находимся мы все, не исключая и тебя, начальник. Вот уже несколько месяцев варвары стоят под стенами города и без малейшего успеха. Мы шутя уничтожаем все их геройские попытки. И кто же собственно делает это? Ты и войско императора? Так следовало бы думать? Ничуть! — Все делает только один этот холодный, как лед, префект. Он сидит в своем Капитоле и смеется над всем и всеми, над готами, над императором и его войском и, больше всего, над тобою. Откуда же знает он все, что замышляют готы, — знаете так подробно и точно, будто сам заседает в советах короля Витихиса? Старухи и римляне говорят, что он чародей, что демон сообщает ему обо всем. Иные верят, что он узнает все от своего ворона, который прекрасно понимает людскую речь и сам говорит. Римляне, конечно, могут верить этому, но не я. Давно уже я поручил своим гуннам следить за ним. Это очень трудно, потому что этот мавр Сифакс по ночам ни на шаг не отходить от него. Только днем мавра не видно. Но все же нам удалось узнать, что каждую ночь префект выходит из Рима иногда через ворота св. Павла, иногда через портуэзские. И те, и другие охраняются его исаврийцами. И вот сегодня ночью я решил проследить, куда он ходит и с кем видится. Дай же мне отпуск на эту ночь.

— Хорошо, — ответил Велизарий. — Но ты сам говоришь, что он выходит то через одни, то через другие ворота. Как же ты уследишь за ними?

— Я просил моего брата Персея помочь мне. Он будет сторожить ворота св. Павла, а я — портуэзские.

Наступила ночь. Из ворот св. Павла вышел человек и пошел по направлению к развалинам старого храма, который находился неподалеку от самого крайнего рва, окружавшего город, человек видимо избегал света полной луны и старался держаться в тени стен и деревьев. Подойдя к последнему рву, он остановился в тени огромного кипариса и внимательно осмотрелся: нигде кругом не видно было ничего живого. Тогда он быстро пошел к церкви.

Как только он двинулся, изо рва выскочил другой человек и в три прыжка был уже под кипарисом.

— Я выиграл, Иоганн, мой гордый братец! На этот раз счастье на моей стороне: тайна префекта в моих руках.

И он осторожно пошел за первым, который успел уже достичь церкви. Но тут префект вдруг сразу исчез, точно провалился сквозь землю. Армянин также подбежал к стене, окружавшей храм, но никакой двери там не было. Он обошел всю стену кругом, — нигде ни двери, ни отверстия. Попытался перебраться через стену, — это оказалось невозможно: она была слишком высока. Наконец ему удалось найти в одном месте небольшой провал, и он пролез через него во внутренний двор храма.

Здесь было совершенно темно. Вдруг мелькнула узкая полоска яркого света. В стене храма оказалась трещина, и через нее Персей увидел, что свет шел от потаенного фонаря, который держала девочка в одежде рабыни. Свет ярко освещал две фигуры, стоявшие у большой статуи апостола Павла. Один из них был префект, другая — высокая женщина с темно рыжими волосами.

«Клянусь богами, это прекрасная королева готов! — подумал Персей. — Недурно, префект! Но вот она говорит. Послушаем!»

— Итак заметь себе хорошенько, — говорила Матасвинта: — послезавтра произойдет нечто серьезное у тибурских ворот. Я не могла узнать, что именно. А если и узнаю, то уже не смогу сообщить тебе. Я не решусь больше приходить ни сюда, ни в гробницу у портуэзских ворот. Мне кажется, что за нами следят.

— Кто? — спросил префект.

— Тот, кто, как кажется, никогда не спит, — граф Тейя. И он участвует в заговоре против жизни Велизария. Чтобы отвлечь внимание, будет для виду сделан приступ на ворота св. Павла. Предупреди же Велизария, иначе он не избегнет смерти. Их будет очень много. Поведет их Тотила.

— Не беспокойся, я предупрежу. Рим для меня не менее дорог, чем для тебя. А когда и этот приступ окажется неудачен, варвары должны будут снять осаду и сдаться, — и это будет твоей заслугой, королева!

В эту минуту громко прокричала кошка. Префект вскочил в отверстие, и статуя снова медленно сомкнулась. Королева же опустилась на колени у алтаря и приняла вид молящейся.

«Так этот крик был условным знаком! — подумал Персей. — Значит, есть опасность. Но откуда же? И кто их предупреждает?»

И он начал внимательно осматриваться. Было светло, потому что полная луна вышла из-за облаков, и при свете ее, Персей увидел готского воина, приближавшегося к храму, а в углублении стены — Сифакса.

«Вот и прекрасно — подумал Персей. — Пока они будут драться, я буду уже в Риме»

И он бросился к стене. Но тут Сифакс заметил его. С минуту он стоял, растерявшись. За которым из двоих гнаться? Вдруг ему пришла в голову блестящая мысль.

— Тейя! Граф Тейя! — закричал он. — Скорее на помощь! Тут римлянин! Спаси королеву! Там, вправо, у стены римлянин. Беги за ним, а я буду защищать женщину!

Тейя бросился к стене, нагнал Персея и одним ударом разрубил ему голову. После этого он бросился в церковь. На пороге его встретила Матасвинта. С минуту оба молча и с недоверием смотрели друг на друга.

— Я должна поблагодарить тебя, граф Тейя, — сказала наконец Матасвинта. — Мне грозила опасность во время молитвы.

— Странное выбираешь ты время и место для своих молитв, — ответил Тейя. — Я советую оставить тебе эти ночные моления, королева.

— Я буду делать то, что мне велит мой долг.

— А я буду исполнять свой, — ответил Тейя и вышел из храма.

Матасвинта медленно и задумчиво пошла за ним в сопровождении верной Аспы.

Утром Тейя стоял перед Витихисом с донесением.

— Но ведь это только подозрения, — сказал Витихис. — Доказательств нет.

— Подозрения, но очень серьезные. И ты же сам говоришь, что королева ведет себя очень странно.

— Вот потому-то я и остерегаюсь действовать по одним подозрениям. Мне иногда кажется, что мы были несправедливы к ней, почти также, как и к Раутгунде. Ночные же выходы я ей запрещу, ради нее самой.

— А этот мавр? Я ему также не доверяю. Он наверно шпион.

— Да, — улыбаясь, ответил Витихис. — Он шпион, но только мой. Он ходит в Рим с моего ведома и приносит мне оттуда сведения.

— Да, но всегда ложные.

— Вот и теперь он сообщил мне новый план, который положит конец всем нашим бедам и предаст самого Велизария в наши руки.

ГЛАВА XIV

В это же утро префект стоял перед Велизарием и Иоганном у ворот города.

— Префект Рима, где ты был в эту ночь? — сурово спросил его Велизарий.

— На своем посту, — ответил тот спокойно. — У ворот св. Павла.

— Знаешь ли ты, что в эту ночь один из моих лучших предводителей — Персей, брат Иоганна — вышел из города и с тех пор исчез?

— Очень жаль. Но ты ведь знаешь, что запрещено выходить за стены города без разрешения.

— Но я имею основания предполагать, — сказал Иоганн, — что ты прекрасно знаешь, что сталось с моим братом, что его кровь — на твоих руках.

— Клянусь, — вскричал Велизарий, — ты раскаешься в этом. Наступит час расчета. Варвары почти уничтожены, а с твоей головой падет и Капитолий.

«Вот как! — подумал Цетег. — Берегись же, Велизарий!», но промолчал.

— Говори, что ты сделал с моим братом? — вскричал Иоганн.

Прежде чем префект успел ответить, вошел один из телохранителей Велизария.

— Начальник, — сказал он. — Шесть готских воинов принесли труп предводителя Персея. Король Витихис велел передать тебе, что граф Тейя убил его у стены сегодня ночью. Он посылает его прах для почетного погребения.

— Само небо обличает вашу наглую клевету, — гордо сказал префект и медленно вышел.

«Так ты грозишь, Велизарий? — подумал Цетег. — Хорошо, посмотрим, не сможем ли мы обойтись без тебя».

Дома его ждал Сифакс.

— Господин, важные вести: я узнал все о заговоре против Велизария — место и время, и имена союзников. Это — Тотила, Гильдебад и Тейя.

— Каждого из них в отдельности достаточно для Велизария, — пробормотал префект.

— Кроме того, по твоему приказанию, господин, я сообщил варварам, что завтра сам Велизарий выйдет через тибурские ворота за провиантом, потому что гунны боятся выходить сами, и что с ним будет только четыреста человек. Заговорщики засядут с тысячью воинов у гробницы Фульвия, а Витихис, чтобы отвлечь внимание, сделает для виду нападение на ворота св. Павла. Я сейчас бегу к Велизарию предупредить его, чтобы он завтра взял с собою три тысячи.

— Стой, — спокойно сказал Цетег. — Не торопись. Ты ему ничего не скажешь.

— Как? — с удивлением вскричал Сифакс. — Но ведь он погибнет, если его не предупредить.

— Пусть завтра Велизарий испытает свою звезду.

— О, — смеясь, ответил Сифакс. — Вот ты чего хочешь? Ну, не хотел бы я теперь быть на месте великого Велизария!

На следующее утро как в Риме, так и в лагере готов было сильное движение: Сифакс и Матасвинта сообщили префекту верные сведения о планах готов. Действительно, трое друзей решили захватить Велизария и, для отвлечения внимания византийцев от наблюдения за их предводителем, сделать легкий приступ на ворота св. Павла. Но после этого план был изменен. Витихис решил сделать последнюю попытку взять Рим и назначил на этот день общий штурм города. Вожди прекрасно понимали всю важность этого предприятия: войска были уже сильно утомлены, они выдержали под стенами Рима шестьдесят восемь сражений, — и все неудачных, благодаря измене Матасвинты. Теперь будут напряжены последние силы этого войска, и, если приступ будет неудачен, дальнейшая осада окажется невозможной, придется уйти. В виду этого главные военачальники, по просьбе Тейи, дали клятву никому решительно не говорить о перемене плана. Поэтому ни Сифакс, ни Матасвинта ничего не знали о нем.

В полночь Тотила, Гильдебад и Тейя без шума вывели конницу из лагеря и расположились с нею в засаде у гробницы Фульвия, мимо которой должен был проходить Велизарий.

Утром Велизарий, с небольшим отрядом своих телохранителей, выехал из города, передав начальство над своими войсками Константину. Когда ворота за ним закрылись, Цетег позвал к себе Люция Лициния.

— Пойдем, Люций, — шепнул он ему. — Надо подумать, как нам быть в случае, если бы Велизарий не возвратился необходимо будет забрать начальство над его войсками в свои руки. По всей вероятности, дело не обойдется без борьбы, особенно у тибурских ворот и у бань Диоклетиана. Надо раздавить их там в их лагере. Возьми скорее три тысячи исаврийцев и расставь их вокруг бань, так чтобы их не было видно. Тибурские ворота непременно сейчас же захвати в свои руки.

— А откуда взять эти три тысячи?

Цетег на минуту задумался.

— Возьми их от гробницы Адриана. Башня крепкая, притом нападение будет сделано только на ворота св. Павла.

Лициний отправился исполнить приказание, окружить бани и сменил армян у тибурских ворот.

«Теперь, — подумал префект, — надо еще отделаться от Константина», — и поехал к саларийским воротам, где тот находился.

Едва он подъехал, как прискакал один сарацин.

— Начальник, — крикнул он, обращаясь к Константину. — Бесс просит подкрепления к пренестинским воротам. Готы подходят к ним.

— Глупости, — уверенно сказал Цетег. — Нападение грозит только моим воротам св. Павла, а они хорошо охраняются. Скажи Бессу, что он испугался слишком рано.

Но вот несется другой всадник.

— Помоги, Константин, дай подкрепление! Твои собственные фламинские ворота в опасности! Бесчисленное множество варваров!

— И там? — недоверчиво спросил Цетег.

— Скорее помощи к пинциевым воротам! — издали кричал новый всадник, и вслед за ним примчался Марк Лициний.

— Префект, — сказал он, едва переводя дыхание, — скорее иди в Капитолий. Все семь лагерей готовы двинуться. Риму грозит общий штурм всех ворот сразу.

— Едва ли, — с улыбкой сказал Цетег. — Но я сейчас буду там. А ты, Марк, скорее занимай тибурские ворота своими легионерами. Они должны быть мои, а не Велизария.

Префект взошел в башню Капитолия, откуда была видна вся долина. Она была залита готскими войсками. В строгом порядке, медленно двигались они к Риму. Скоро со всех сторон началась борьба, и Цетег с досадой увидал, что готы всюду берут перевес. Вот старый Гильдебранд перебрался уже через рвы к самым воротам и начал громить их.

Между тем к префекту подбежал Сифакс.

— Горе! Горе! — кричал слишком громко этот всегда осторожный мавр. — Какое несчастье, господин: Константин тяжело ранен. Он назвал тебя своим заместителем. Вот его жезл военачальника.

— Этого быть не может! — вскричал Бесс, подъехавший в эту минуту. — Или он был уже без сознания, когда сделал это!

Но Цетег, быстрым взглядом поблагодарив мавра, взял из его рук жезл.

— Следуй за ним, Сифакс, и хорошенько наблюдай, — сказал префект, указывая на Бесса, который, бросив на него яростный взгляд, ускакал к своему посту.

Тут подбежал исаврийский солдат.

— Помощи, префект, к портуэзским воротам. Отряд герцога Гунтариса взбирается туда по лестнице.

— Пятьсот армян от аппиевых ворот немедленно пусть спешат к портуэзским воротам, — распорядился префект.

— Помощи! помощи к аппиевым воротам! — кричал новый гонец. — Все наши люди на стенах уже перебиты. Шанцы уже потеряны.

— Возьми сто легионеров, — обратился префект к одному из начальников отрядов, — и во что бы то ни стало надо удержать шанцы, пока подоспеет дальнейшая помощь.

В эту минуту раздался страшный удар, треск и затем торжествующий крик готов. Цетег в три прыжка очутился подле ворот: в них был сделан широкий пролом.

— Еще такой удар, и ворота совсем падут, — сказал ему византиец Григорий.

— Верно, поэтому нельзя допустить второго удара. Воины! копья вперед! Захватите факелы — и за мной! Откройте ворота.

В эту минуту позади раздался страшный шум. Появился Бесс и схватил руку префекта.

— Велизарий разбит! Его воины стоят под тибурскими воротами и умоляют впустить их. Готы гонятся за ними! Велизарий убит!

— Велизарий в плену! — кричал гонец от тибурских ворот.

— Готы! Готы там, у номентанских и тибурских ворот! — кричали голоса.

— Вели открыть тибурские ворота, префект, — вскричал Бесс, подскочив к нему — Твоя исаврийцы заняли их. Кто послал их туда?

— Я, — ответил префект.

— Они не хотят открыть ворот без твоего приказа. Спаси же его, Велизария! Спаси его труп!

Цетег не стал медлить «Труп, — подумал он, — я спасу охотно».

— Нет, господин, — закричал ему на ухо подбежавший Сифакс, — я видел его со стены, он жив, он движется. Но Тотила и Тейя нагоняют его, — он все равно, что в плену.

— Вели же открыть тибурские ворота, — настаивал Бесс.

— Вперед! За мною! — крикнул префект. — Прежде Рим, а потом Велизарий!

Ворота открылись, и префект, а за ним его отряд бросились на готов. Те, почти уверенные в успехе, никак не ожидали такой смелой выходки и были отброшены, а стенобитные машины их сожжены. После этого Цетег со своим отрядом возвратился в город.

Тут к префекту подбежал Сифакс.

— Возмущение! господин, насилие! — кричал он. — Византийцы не хотят повиноваться тебе. Бесс уговаривает их силой открыть тибурские ворота. Его телохранители грозят перебить твоих исаврийцев и легионеров.

— О, Бесс раскается, я ему припомню это! Люций, возьми половину оставшихся исаврийцев. Нет, бери их всех! всех! — ты знаешь где они стоят? — и веди против телохранителей Велизария. Если они не сдадутся, — руби их без пощады, руби всех до одного! Я сейчас сам буду там.

— А тибурские ворота?.. — спросил Люций.

— Останутся заперты.

— А Велизарий?..

— Пусть остается за ними.

— Но за ним гонятся Тотила и Тейя!

— Тем более нельзя открыть ворота. Прежде Рим, а потом все остальное. Повинуйся, трибуне!

Люций уехал а префект продолжал распоряжаться. Через несколько времени прискакал гонец от Люция.

— Префект, Бесс не сдается. Уже льется кровь твоих исаврийцев у тибурских ворот.

Префект бросился туда. В это время с запада, со стороны аврелиевых ворот раздался крик, покрывший шум битвы:

— Горе! горе! все потеряно! Готы здесь! Город взят! Варвары взобрались!

Цетег побледнел.

— Где они? — спросил он гонца.

— У гробницы Адриана, — ответил тот.

Цетег должен был сознаться, что, думая только о том, чтобы погубить Велизария, он на время забыл о Риме. А Бесс кричал телохранителям со стены:

— Цетег оставил незащищенными аврелиевы ворота! Цетег погубил Рим!

— Но Цетег же и спасет его! — вскричал префект. — За мною, все исаврийцы и легионеры!

— А Велизарий? — шепотом спросил Сифакс.

— Впустите его! Прежде Рим, а потом остальное!

И вскочив на лошадь, префект, точно ураган, понесся к аврелиевых воротам. Войско последовало за ним, но далеко отстало. Через несколько минут он был уже там.

— О Цетег! — вскричал Пизон, начальник отряда, защищавшего ворота, — ты явился как раз во время.

Между тем готы приставили уже лестницы ко внутренней стене и быстро взбирались по ним.

— Стреляйте скорее! — вскричал префект. — Бросайте стрелы, копья! Иначе мы ничего не поделаем.

— У нас уже нечем стрелять, — ответил Пизон.

Число лестниц у стены все возрастало. Опасность усиливалась с каждой минутой, а исаврийцы префекта были еще далеко. Цетег дико осмотрелся.

— Камней! — крикнул он, топнув ногою. — Камней и стрел!

В эту минуту раздался треск; узкая деревянная калитка подле ворот упала, и на пороге стал Витихис.

— Мой Рим! — с торжеством вскричал он, опуская топор и вынимая меч.

— Ты лжешь, Витихис! В первый раз в жизни лжешь! — ответил префект, одним прыжком очутившись подле него и со страшной силой ударяя его в грудь. Витихис, не ожидавший удара, отступил на один шаг Цетег тотчас стал на его место на пороге и своим щитом закрыл вход.

— Исаврийцы, сюда! — крикнул он.

Но Витихис уже опомнился от удара и узнал Цетега.

— Итак, мы все же встретились на поединке у стен Рима, — вскричал он и, в свою очередь, нанес сильный удар Цетегу в грудь.

Префект зашатался, готовый упасть, но удержался на ногах. Витихис отступил, чтобы нанести новый удар опасному врагу. Но в эту минуту Пизон узнал его со стены и тяжело ранил камнем. Витихис упал. Воины унесли его.

В эту минуту раздался звук римской трубы: подоспели исаврийцы и легионеры. Цетег еще видел падение Витихиса, услышал звук трубы и, прошептав: «Рим спасен! спасен!» потерял сознание.

Таким образом и этот общий штурм, в котором готы напрягли все свои силы, оказали чудеса храбрости, — окончился неудачей. После этого наступило долгое затишье: все три вождя — Велизарий, Цетег и Витихис — были тяжело ранены, и целые недели прошли прежде, чем они могли снова взяться за оружие.

Да кроме того и настроение готов после этой неудачи было самое удрученное. Витихис понимал, что теперь надо переменить систему войны. Взять город приступом уже нечего было думать: громадное войско, приведенное к Риму, теперь сильно уменьшилось. В один этот день было убито тридцать тысяч воинов, а раненых было еще больше, да в прежних шестидесяти восьми битвах также погибло много готов. Если можно взять Рим, то только голодом. Но и в лагере готов давно уже чувствовался недостаток пищи, и вследствие этого начались болезни.

Вечером, на другой день после битвы, Цетег пришел в себя. У ног его сидел верный Сифакс.

— Хвала всем богам! — вскричал он, когда префект открыл глаза. — Господин, тебя давно уже ждет посланный от Велизария.

— Введи его!

Вошел Прокопий, секретарь Велизария.

— Префект, — сказал он, — Велизарий все знает. Как только он пришел в себя от раны, Бесс тотчас рассказал ему, что ты занял тибурские ворота своими исаврийцами и не позволил открыть их, чтобы впустить его, когда за ним гнались Тотила и Тейя. Он передал и твой возглас:

«Прежде Рим, а потом Велизарий», и требовал в совете твоей казни. Но Велизарий сказал: «Он был прав. Прокопий, возьми мой меч и все вооружение, бывшее на мне в тот день, и отнеси префекту в знак моей благодарности». И в своем донесении императору он продиктовал мне следующие слова: «Цетег спас Рим, только Цетег».

— Ну, а что решил он делать теперь? — спросил префект.

— Он согласился на перемирие, которого просили готы, чтобы похоронить множество своих убитых.

— Как! — вскричал префект — Перемирие? Он не должен был соглашаться на него, это бесполезное замедление. Теперь готы обессилены, пали духом, теперь-то и надо нанести им решительный удар. Передай Велизарию мой привет и скажи, что в благодарность за меч, я даю ему совет: сегодня же пусть отправит Иоганна с восемью тысячами воинов к Равенне. Витихис созвал сюда все войска, так что дорога туда свободна. А Витихис, узнав, что опасность грозит Равенне, его последнему убежищу, тотчас снимет осаду с Рима и поведет туда все свои войска.

— Цетег! — вскричал Прокопий, — ты великий полководец!

ГЛАВА XV

Наступил последний день перемирия. Грустный, с тяжелой тоской на сердце, возвратился Витихис в свою палатку. Сегодня он в первый раз после своей болезни обошел лагерь в сопровождении своих друзей, и печальную картину увидел он: из семи многолюдных лагерей, три оказались совершенно пусты, а в остальных четырех было тоже немного воинов. Проходя между палатками, ни разу не слышал он радостного приветствия. Всюду раздавались стоны, крики больных и умирающих. У дверей многих палаток лежали воины, обессилившие от голода и лихорадки. Они не жаловались, но ни на что уже и не надеялись и призвуке приближающихся шагов короля были едва в состоянии открыть потухающие глаза. Здоровых едва хватало на важнейшие посты. Стража волочила свои копья за собою, — люди были слишком изнурены, чтобы держать их прямо или через плечо.

Правда, на днях должен был прибыть из Кремоны граф Одосвинт с кораблями, нагруженными всевозможными припасами, — но это будет еще через несколько дней, а до тех пор сколько людей умрет от голоду! Единственным и печальным утешением было то, что и римляне терпели голод и не могли продержаться долго. Вопрос был только в том: кто выдержит нужду дольше. — Часто думал я, — медленно говорил король, — в эти тяжелые дни и бессонные ночи: за что, почему терпим мы все эти неудачи? Я старался отнестись совершенно беспристрастно к врагам и все же нахожу, что правда и справедливость — на нашей стороне. Но в таком случае, если на небе действительно владычествует Бог, добрый, справедливый и всемогущий, то зачем же Он допускает это громадное, незаслуженное несчастье?

— Ободрись, мой благородный король, — сказал Тотила, — и верь, что над звездами действительно властвует справедливый Бог. Поэтому в конце концов правое дело победить. Ободрись же, мой Витихис, не теряй надежды!

Но Витихис покачал головою.

— Я вижу только один выход из моего ужасного сомнения в существовании Бога. Не может быть, чтобы мы терпели все это безвинно. И так как дело нашего народа бесспорно справедливое, то вина должна таиться во мне, его короле. Как часто повествуют наши песни языческих времен о том, что, когда народ постигало какое либо несчастье — многолетний неурожай, болезни, поражение на войне — король сам приносил себя в жертву богам за свой народ. Он брал на себя вину, которая, казалось, тяготела над народом, и искупал ее или своею смертью, или тем, что отказывался от короны и отправлялся странствовать по миру, как не имеющий крова беглец. Я хочу сделать то же: я откажусь от короны, которая не принесла мне счастья. Выберите себе другого короля, над которым не тяготело бы гнев Божий. Изберите Тотилу или…

— Ты все еще в лихорадке! — прервал его старый оруженосец. — Ты отягчен виною! ты, самый благородный изо всех нас! Нет, молодое поколение, вы утратили и силу ваших отцов, и их веру, и потому сердца ваши не знают мира. Мне жаль вас!

И серые глаза старика загорелись странным блеском, когда он, глядя на своих друзей, продолжал:

— Все, что радует и печалит нас здесь, на земле, не стоит ни радости, ни горя. Одно только важно здесь: остаться верным человеком, не негодяем, и умереть на поле битвы. Верного героя Валькирии унесут с поля битвы на красных облаках в дом Одина, где все находящиеся уже там встретят их с полными кубками. Каждый день с утреннею зарею будет он выезжать с ними на охоту или на военные игры, а с вечерней зарей будет возвращаться в раззолоченную залу для пиршества. И молодых героев там будут ласкать прекрасные девушки, а мы, старики, будем беседовать со старыми героями прежних времен. И я снова увижу там всех храбрых товарищей моей молодости: и отважного Винитара, и Валтариса Аквитанского, и Гунтариса Бургундского. Там увижу я и того, кого давно желаю видеть: Беовульфа, который впервые разбил римлян, и о котором до сих пор поют саксонские певцы. И я буду снова носить щит и шпагу за моим господином, королем с орлиными глазами. И так будем мы жить там всю вечность, в полной, светлой радости, забыв о земле и всех ее горестях.

— Прекрасный рассказ, старый язычник, — улыбнулся Тотила. — Но что делать, если мы не можем уже верить и утешить им свое действительное, глубокое горе? Скажи ты, мрачный Тейя, что ты думаешь об этом нашем страдании?

— Нет, — ответил Тейя, вставая, — мои мысли было бы вам тяжело перенести, чем это горе. Лучше я буду молчать пока. Быть может, наступит день, когда я заговорю.

И он вышел из палатки, потому что из лагеря доносился какой-то неопределенный шум, раздавались какие-то голоса.

Через несколько минут он возвратился. Лицо его было бледнее прежнего, глаза горели, но голос его был спокоен, когда он заговорил.

— Снимай осаду, король Витихис. Наши корабли в Остии — в руках неприятеля. Они прислали в лагерь голову графа Одосвинта. Из Византии явился на помощь Велизарию сильный флот. Иоганн взял Анкону и Аримин, и теперь грозит Равенне. Он всего в нескольких милях от нее.

На следующий день Витихис снял осаду с Рима и повел остатки своих войск к Равенне. Вслед за ним туда же двинулся и Велизарий.

Крепость Равенны считалась неприступной. И действительно, с юго-востока ее омывало море, а с остальных трех сторон — целая сеть каналов, рвов и болот, среди которых осаждающие необходимо должны затеряться. Кроме того, стены города были необычайной толщины и крепости. Величественные остатки их и теперь еще возбуждают удивление.

Теодорих взял этот город только голодом после четырехлетней осады. Теперь Велизарий окружил его с трех сторон и сначала попробовал взять штурмом, но был отбит с большим уроном и понял, что эту крепость можно заставить сдаться только голодом.

Но Витихис предусмотрительно скопил в городе громадные запасы пищевых продуктов. Прямо против дворца было выстроено огромное деревянное здание, и еще до своего похода на Рим Витихис наполнил его зерновым хлебом. Магазин этот был гордостью короля. Его запасов было за глаза достаточно на два месяца, а между тем переговоры с королем франков шли успешно и подходили к концу, так что в течение этих двух месяцев войска франков наверно будут уже в Италии, и тогда Велизарий вынужден будет уйти.

Велизарий и Цетег также знали или подозревали это и потому всеми силами старались найти средство вынудить город к сдаче.

Префект прежде всего решил снова завести тайные сношения с Матасвинтой. Но теперь это было очень трудно: с одной стороны — готы зорко охраняли все выходы из города, а с другой — и сама Матасвинта сильно изменилась в последнее время. Она ожидала быстрого падения короля, а такое долгое промедление утомило ее, и страшные страдания готов, которые падали в битвах, от голода и болезней, поколебали ее. Ко всему этому прибавилось еще сильная перемена в самом короле: еще так недавно здоровый, крепкий, бодрый, он стал недомогать, и душа его была угнетена молчаливой, но глубокой скорбью. Хотя Матасвинта и воображала, что ненавидит его всеми силами души, но эта ненависть была только скрытой любовью, и вид его глубокой скорби сильно печалил нее. В минуту гнева она охотно увидела бы его мертвым, но не могла выносить, как тоска изо дня в день разрушала его силы. Притом, с прибытием в Равенну ей показалось, что и в обращении его с нею произошла перемена.

«Он раскаивается, — думала она, — что разбил мою жизнь».

И Матасвинта отказалась от дальнейших сношений с префектом. Но раньше еще, когда готы стояли под Римом, она сообщила ему, что Витихис ждет помощи от франков. И префект тотчас решил отклонить франков, лживость которых тогда уже вошла в пословицу, от союза с готами. У него были друзья при дворе франкского короля, и он тотчас вступил с ними в сношения, прося их содействия в этом деле. Когда они все подготовили, он послал франкскому королю богатые подарки и письмо, в котором предостерегал его не принимать участия в таком ненадежном деле, как дело готов.

Со дня на день он ждал ответа на это письмо. Наконец ответ был получен. Король франков сообщал, что он принимает разумный совет префекта и отказывается от союза с готами, потому что, кого покидает Бог, того должны оставить и люди, если они благочестивы и умны. Но так как войско его готово и жаждет войны, то он решил послать его в Италию, только не на помощь готам, а против них.

«Но, конечно, — писал он, — я не стану помогать и Юстиниану, который не хочет признавать меня королем и наносит мне постоянные оскорбления. Я пришлю войско Велизарию. Его ведь Юстиниан также много раз незаслуженно оскорблял. Я предлагаю ему теперь стотысячное войско в распоряжение. Пусть он завоюет с ним Италию и сам сделается королем Западной империи, а мне пусть уступит за это только маленькую полосу Италии до Генуи».

С волнением прочел Цетег это письмо.

— Такое предложение и в подобную минуту, когда он только что получил новое оскорбление от неблагодарного Юстиниана! Конечно, он примет его, но он не должен жить!

И в страшном волнении префект прошелся несколько раз по палатке. Вдруг он сразу остановился.

— Глупец я! — спокойно усмехнулся он. — Да ведь он, Велизарий, олицетворенная верность и преданность, а не Цетег! Никогда не изменит он Юстиниану. Скорее ручная собака обратится в кровожадного волка!.. Низостью франкского короля, однако, надо воспользоваться, Сифакс, позови ко мне Прокопия.

Прокопий, секретарь Велизария, скоро пришел, и долго сидели они, запершись с префектом. Уже звезды начали бледнеть, уже заалела узкая полоска на востоке, когда друзья распростились.

— Хорошо, — сказал на прощанье Прокопий. — Я согласен действовать заодно с тобою, потому что хочу, чтобы мой герой как можно скорее покинул Италию. Но дальше наши дороги разойдутся. Поверит ли только Витихис измене Велизария?

— Не бойся, король Витихис — прекрасный воин, но плохой психолог. Он поверит. Ведь ты же покажешь ему письма, — сказал Цетег.

— В таком случае я сегодня надеюсь отправиться послом к Равенну.

— Не забудь же поговорить там с прекрасной королевой.

ГЛАВА XVI

Положение готов между тем все ухудшалось: все более значительные города — Аримин, Анкона и др. — перешли один за другим в руки Велизария. Только Равенна держалась твердо. Но с падением Анконы прекратился подвоз припасов из южных областей Италии, и в городе скоро почувствовался недостаток в провианте. Тут-то и пригодились запасы Витихиса: он отпускал из них хлеб не только войскам, но и населению. Однако чтобы не допустить каких-либо злоупотреблений или несправедливости, он сам наблюдал всегда за раздачей хлеба.

Однажды Матасвинта увидела его во время такой раздачи. Он стоял на мраморных ступенях церкви св. Апполинария среди толпы нищих, благословлявших его. Она стала рядом с ними начала помогать ему. Вдруг она заметила среди теснящейся толпы одну женщину в темной одежде из грубой материи. Голова ее была почти скрыта под плащом. Она не теснилась вперед, не старалась выбраться на ступени, чтобы получить хлеба, а, облокотясь рукою о мраморную колонну храма и склонив голову на руку, пристально, не отрывая глаз, смотрела на королеву.

Матасвинта подумала, что она из робости или стыда не хочет просить, и, наполнив одну из корзин провизией, дала Аспе, чтобы та отнесла ей. Когда она снова подняла голову, женщина в темном плаще исчезла. Матасвинта не видела, как высокого роста мужчина, осторожно прикоснувшись к плечу женщины, сказал ей: «Идем, тебе не годится стоять здесь». И женщина, точно пробудившись от сна, ответила: «Клянусь, она чудно хороша!»

Когда хлеб был роздан, Витихис обратился к Матасвинте.

— Благодарю тебя, Матасвинта! — сказал он.

В первый раз назвал он ее по имени. И его тон, и взгляд, который он бросил на нее, глубоко запали ей в душу. Слезы радости выступили на ее глазах.

— О, он добр, — сказала она, направляясь домой: — я также буду добра.

Как только она вступила во двор, к ней подбежала Аспа.

— Посланный из лагеря, — прошептала она. — Он принес тайное письмо от префекта и ждет ответа.

— Оставь, — сказала Матасвинта. — Я ничего более не стану ни слушать, ни читать. Но кто это? — спросила она, указывая на группу женщин, детей и больных, готов и итальянцев, одетых в лохмотья и сидевших у лестницы, ведущей в ее комнаты.

— Это нищие, бедные, они здесь с самого утра. Их никак не могли выгнать.

— Их и не должны выгонять, — ответила Матасвинта, приближаясь к группе.

— Хлеба, королева! Хлеба, дочь Амалунгов! — вскричали голоса навстречу ей.

— Аспа, отдай им золото и все, что есть.

— Хлеба! Королева, хлеба, не золота! На золото теперь в Равенне нельзя достать хлеба.

— Ведь король раздает ежедневно хлеб у своих житниц. Я только что оттуда. Почему вы не пришли туда?

— Ах, королева, мы не могли протесниться, — жалобным голосом вскричала одна истощенная женщина. — Я сама стара, вот это дочь моя — больна, а тот старик — слеп. Здоровые, молодые оттолкнули нас. Три дня старались мы пробраться к королю, и нас все отталкивали.

— Мы умираем с голоду, — начал один старик. — О Теодорих, мой господин и король, где ты? При тебе мы жили безбедно. А этот несчастный король…

— Молчи, — сказала Матасвинта, — король, мой супруг, делает для вас больше, чем вы заслуживаете. Обождите, я принесу вам хлеба. Аспа, идем!

— Куда ты? — спросила девочка.

— К королю, — ответила Матасвинта.

— У него теперь посол от Велизария. Он давно уже сидит здесь. Подожди!

В эту минуту дверь комнаты короля распахнулась. На пороге стоял недовольный Прокопий.

— Король готов, — сказал он, еще раз обернувшись к Витихису. — Это твое последнее слово? Подумай, я обожду до завтрака.

— Напрасно. Я отказываюсь.

— Помни: если город будет взят штурмом, то все готы, — Велизарий в этом поклялся, — будут умерщвлены, а женщины и дети проданы в рабство. Понимаешь, Велизарий не хочет, чтобы в его Италии были варвары. Тебя может соблазнять смерть героя, но подумай об этих беспомощных: их кровь возопит перед престолом Бога.

— Посол Велизария, — прервал его Витихис, — вы также находитесь во власти Бога, как и мы. Прощай!

Слова эти были сказаны с таким достоинством, что византиец должен был уйти.

Как только вышел Прокопий, в комнату вошла Матасвинта.

— Ты здесь, королева? — с удивлением сказал Витихис, сделав шаг навстречу ей. — Что привело тебя сюда?

— Долг, сострадание, — быстро ответила Матасвинта. — Иначе бы я… Я к тебе с просьбой. Дай мне хлеба для бедных больных, которые…

Король молча протянул ей руку. Это было в первый раз, и ей так хотелось пожать ее, но она не смела, — она вспомнила, как виновата перед ним. Витихис сам взял и пожал ее руку.

— Благодарю тебя, Матасвинта. У тебя, значит, есть сердце для твоего народа и сочувствие к его страданиям. А я не поверил бы этому. Прости, я дурно думал о тебе!

— Если бы ты лучше думал обо мне, быть может, многое было бы иначе.

— Едва ли. Несчастие преследует меня. И вот даже теперь разбилась последняя моя надежда: франки, на помощь которых я рассчитывал, изменили нам. Остается только умереть.

— О, позволь и мне разделить вашу участь! — вскричала Матасвинта со сверкающими глазами.

— Ты?.. Нет. Дочь Теодориха будет с почетом принята при византийском дворе. Ведь всем известно, что ты против воли стала моей королевой. Ты заяви об этом.

— Никогда! — горячо вскричала Матасвинта.

— Но другие, — продолжал Витихис, не обращая внимания на ее возражение: — эти тысячи, сотни тысяч женщин, детей! Велизарий сдержит клятву. Для них есть еще только одна надежда — на вестготов. Я послал просить, чтобы они выслали нам свой флот, потому что наш взят неприятелем. Если вестготы согласятся, то через несколько недель корабли могут быть здесь, и тогда все, кто не может сражаться, — больные, женщины, дети, — могут отсюда бежать в Испанию. Ты также можешь уехать, если хочешь.

— Нет, я не хочу никуда бежать, я хочу остаться и умереть с вами!

— Через несколько недель корабли вестготов должны быть здесь. А до тех пор хватит запасов в моих житницах. Да, я и забыл о твоей просьбе. Вот, возьми: это ключ от главных ворот житниц. Я всегда ношу его у себя на груди. Береги его хорошенько, — это последняя моя надежда. Право, я удивляюсь, как это до сих пор не разверзлась земля, не упал с неба огонь и не уничтожил их.

И он вынул из кармана тяжелый ключ и подал его Матасвинте.

— Благодарю, Витихис… король Витихис, — быстро поправилась она, и руки ее дрожали, когда она брала ключ.

— Береги его хорошенько, — снова предостерег ее Витихис. — Эти житницы — единственное мое дело, которое не погибло без пользы. Право, меня точно преследует злой рок. Я много думал об этом и теперь, кажется, понимаю, в чем дело. Все эти неудачи — наказание свыше за мой жестокий поступок с прекрасной женщиной, которую я принес в жертву своему народу.

Щеки Матасвинты вспыхнули. Она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

«Наконец, — подумала она, — наконец-то сердце его смягчилось, он раскаивается… А я! Что я наделала!»

— Женщина, которая вытерпела из-за меня больше, чем можно выразить словами, — продолжал Витихис.

— Замолчи! — прошептала Матасвинта, но так тихо, что он не расслышал ее.

— И когда в эти последние дни я видел, что ты стала более кроткой, мягкой, женственной, чем ты была раньше…

— О Витихис! — едва прошептала Матасвинта.

— Каждый звук твоего голоса проникал мне прямо в сердце, потому что ты так сильно напоминала мне…

— Кого? — побледнев, спросила Матасвинта.

— Ее, ту, которую я принес в жертву, которая все вынесла из-за меня, — мою жену Раутгунду, душу моей души.

Как давно уже не поизносил он этого имени! И теперь при этом звуке боль и тоска пробудились в нем с прежней силой. Он опустился на стул и закрыл лицо руками. Поэтому он и не видел, какой яростью блеснули глаза Матасвинты. Вслед за тем раздался глухой стук. Витихис оглянулся: Матасвинта лежала на полу.

— Королева, что с тобою? — вскричал Витихис, бросаясь к ней.

Она открыла глаза и с трудом поднялась.

— Ничего, минутная слабость… Уже все прошло, — ответила она и вышла из комнаты. За дверью она без чувств упала на руки Аспы.

Наступил вечер. Целый день, несмотря на то, что стоял уже октябрь, было невероятно душно. Солнце жгло невыносимо. Не было ни малейшего ветерка. Животные предчувствовали нечто ужасное и целый день были неспокойны: лошади вырывались и, нетерпеливо фыркая, били копытами о землю. Кошки, ослы жалобно кричали, собаки выли. А в лагере Велизария верблюды с яростью бились, стараясь вырваться на волю.

Перед вечером на горизонте появилось маленькое, но совсем черное облако. Оно быстро росло, увеличивалось и наконец покрыло все небо. С заходом солнца стало совершенно темно, но не посвежело. Вдруг с юга подул сильный ветер. Он несся с пустынь Африки и был страшно удушлив, — в домах невозможно было высидеть, все вышли на улицы и, в ужасе глядя на совершенно черный небосвод, собирались в кучки.

Матасвинта, страшно бледная, лежала в своей комнате. Ни слова не ответила она Аспе на все ее вопросы. А когда та начала плакать, она велела ей уйти. Долго, целый день пролежала Матасвинта, почти не шевелясь. Но она не спала: широко открытые глаза ее были устремлены в темноту.

Вдруг ослепительно яркий, красный луч прорезал комнату, и в ту же секунду раздался страшный удар грома, удар, какого она не слыхала еще в своей жизни. Из соседних комнат донесся крик ее женщин. Королева приподнялась. Кругом стояла какая-то страшная тишина. И снова молния и громовой удар. Сильный порыв ветра распахнул окно, выходившее на двор. Матасвинта подошла к нему. Гром гремел уже непрерывно, темнота ежеминутно сменялась ярким светом молнии. Гроза хорошо подействовала на нее. В комнату вошла Аспа с факелом, пламя которого было заключено в стеклянный шар.

— Королева, — начала Аспа, — ты… Но, боги, ты теперь походишь на богиню мести.

— Я хотела бы быть ею! — ответила Матасвинта, продолжая смотреть в окно. Молния следовала за молнией, удар за ударом. Аспа закрыла окно.

— О королева, христиане говорят, что это наступил конец света, что сейчас явится Сын Божий на огненном облаке, чтобы судить живых и мертвых. Ах, какая молния! Никогда я не видела такой грозы. И ни капли дождя! Страшен гнев богов. Горе тому, на кого они гневаются!

— О, — вскричала Матасвинта, — я завидую им. Они могут любить и ненавидеть, как им вздумается. Они могут уничтожать того, кто противится их любви.

— Ах, королева, я только что с улицы. Все люди бегут в церковь. Я тоже молилась Астарте. А ты, госпожа, разве ты не молишься?

— Я проклинаю. Это также молитва.

— О какой удар! — вскричала Аспа, падая на колени. — Великие боги, сжальтесь над людьми! будьте милосердны!

— Нет, не надо милосердия! — дико вскричала Матасвинта. — Проклятие и горе всему человечеству! О, как это прекрасно! Слышишь, как они ревут на улице от страху? Еще удар, и еще, и еще! О Боже, или боги, если вы существуете, водном только завидую я вам — силе вашей ненависти, вашей быстрой смертоносной молнии. В ярости бросаете вы ее в сердца людей, и они гибнут, а вы смеетесь, смеетесь при этом, потому что гром — ведь это ваш смех. Ах, такого удара еще не было! И что за молния! Аспа, взгляни, что это за громадное здание, вот прямо против дворца? Оно, кажется, горит?

Аспа поднялась с полу.

— Нет, слава Богу, оно не горит, оно только освещено молнией. Это житницы короля.

— А, житницы! Что же, боги, вашей молнии не хватает на то, чтобы зажечь их? — закричала королева. — Но ведь смертные сами могут из мести вызвать огонь.

Схватив факел, она быстро выбежала из комнаты.

На ступенях храма св. Аполлинария, прямо против двери житниц, сидела женщина в темном плаще. Она сидела мужественно, не боясь. Руки ее не дрожали, а спокойно были скрещены на груди. За нею стоял высокий мужчина. Мимо прошла другая женщина. При блеске молнии она, видимо, узнала сидевшую на ступеньках.

— А, ты здесь, крестьянка! Без крова? Но ведь я же сколько раз приглашала тебя в свой дом. Идем, ты кажется, чужая в Равенне.

— Да, я здесь чужая, но имею кров. Благодарю, — ответила она, не двигаясь.

— Идем в церковь, помолимся там.

— Я молюсь здесь, и Господь слышит меня.

— Помолись за короля. Он каждый день дает нам хлеба.

— Да, я молюсь за него.

В эту минуту раздался звон оружия, и с двух сторон подошла стража, обходившая город.

— Это ты, Гильдебад? — спросил начальник одной из них. — Где король? В церкви?

— Нет, — ответил тот. — Он на стенах, охраняет город. Вперед, воины!

И они пошли.

— Идем домой, — сказал мужчина женщине в темном плаще.

— Нет, Дромон, иди, я останусь. Мне нужно еще о многом передумать, много молиться.

Дромон ушел. Женщина осталась одна. Скрестив руки на груди, она устремила взгляд на черное небо, только губы ее слегка шевелились.

Но вот она заметила, что в громадном деревянном здании против нее, в житницах короля, показался свет. Он появлялся то в одном, то в другом окне, — очевидно, кто-то ходил с факелом. С удивлением, но зорко следила женщина за светом. Вдруг она быстро вскочила: ей показалось, будто мраморная ступень, на которой она сидела, пошатнулась под нею.

Гром стих в эту секунду, и из житниц донесся громкий, резкий крик. Свет на минуту ярко вспыхнул и затем исчез. Женщина на улице также вскрикнула в испуге, потому что не было уже сомнения: — земля колебалась.

Вот легкий толчок, затем второй, третий, более сильный. Все жители в ужасе кричали и метались. Толпа молящихся в храме бросилась в смертельном страхе на улицу. Вот еще удар, сильнее прежних, и вслед затем из дальней части города донесся глухой шум, точно от падения какой-то громадной массы.

В Равенне разразилось землетрясение.

ГЛАВА XVII

Между тем со стороны житницы до слуха женщины донесся глухой шум, точно отворилась тяжелая дверь. Женщина напряженно всматривалась, но в темноте ничего нельзя было рассмотреть. Ей только послышалось, будто кто-то осторожно крадется вдоль наружной стены. Раздался легкий вздох.

— Стой! — вскрикнула женщина. — Кто там?

— Тише, тише, — прошептал какой-то странный голос. — Видишь, земля от ужаса поколебалась, затряслась. Мертвецы встают. Наступает день, когда все откроется. Он скоро все узнает.

Громкий, протяжный жалобный вопль, — и затем тишина.

— Где ты? — спросила женщина. — Что, ты ранен?

Тут блеснула молния, первая с минуты землетрясения, — и женщина увидела у своих ног закутанную фигуру Она нагнулась к ней, но та вдруг вскрикнула и мгновенно исчезла. Все это произошло быстро, как сон. Только широкий золотой браслет с зеленой змеей из смарагдов, оставшийся в руке женщины, доказывал, что это было в действительности.

В это время Цетег вошел в палатку Велизария.

— Что ты тут медлишь, полководец? Скорее! Стены Равенны обрушились. Что ты тут делаешь? — вскричал он с блестящими глазами.

— Я славословлю Всемогущего, — с благородным спокойствием ответил Велизарий.

— Ну, этим ты можешь заниматься завтра, после победы. А теперь на штурм!

— На штурм! Теперь! — вскричала Антонина, жена Велизария. — Но ведь это преступление! Земля заколебалась, испуганная, потому что сам Господь выражает свой гнев в этой грозе.

— И пусть себе гневается, — с нетерпением вскричал Цетег. — А мы будем действовать. Велизарий, башня Аэция и часть стены обрушились. Пойдешь на штурм? Теперь самое время: варвары молятся Богу и забыли о враге.

Между тем в палатку вбежали Прокопий и Лициний.

— Велизарий, — сообщил первый, — землетрясение опрокинуло твои палатки у северного рва, и половина твоих иллирийцев погребены под ними.

— На помощь! на помощь! мои бедные люди! — вскричал Велизарий, бросаясь из палатки.

— Цетег, — сообщил Лициний, — и твои исаврийцы погребены под развалинами.

— А что, ров перед башней Аэция высох? Вода не ушла в трещину? — нетерпеливо прервал его Цетег.

— Да, ров высох. Но слышишь крики? Это твои исаврийцы стонут. Они молят о помощи под развалинами.

— Пусть кричат! — сказал Цетег. — Так ров высох? в таком случае — на штурм! Приведи всех солдат, которые еще живы!

И среди страшных раскатов грома и блеска молний он бросился к месту, где стояли его легионеры и остатки исаврийцев. Их было мало для штурма, но он знал, что, в случае его успеха, Велизарий не выдержит и явится к нему на помощь.

— Вперед! — закричал он. — Обнажите мечи!

Но ни одна рука не шевельнулась. Онемев от изумления, с явным неудовольствием смотрели на него все, даже вожди, даже братья Лициний.

— Ну, что же вы? Вперед! — нетерпеливо крикнул Цетег.

— Начальник, — ответил Лициний, — они молятся, потому что земля колеблется.

— Что же, вы боитесь, что Италия поглотит ваших детей? Нет, вы, римляне, не бойтесь: земля поглощает варваров. Она сама старается сбросить с себя их иго и разрушает их стены. Идем же на штурм, за вечный Рим!

Это подействовало. «За вечный Рим!» — крикнул сначала Лициний, а за ним тысячи римской молодежи и бросились вперед. Быстро перебрались они через высохший ров. Цетег все время был впереди, отыскивая дорогу впотьмах, потому что ветер загасил все факелы.

— За мною, Лициний, провал должен быть здесь! — крикнул Цетег.

И он прыгнул вперед, но тотчас отскочил назад, так как наткнулся на что-то твердое.

— Что там? — спросил Лициний. — Вторая стена?

— Нет, — ответил спокойный голос, — готские щиты.

— Это король Витихис, — с досадой вскричал Цетег, и глаза его блеснули ненавистью: его надежда была обманута.

Но тут подошли войска Велизария.

— Что же вы остановились? — спросил Велизарий. — Новая стена?

— Да, живая стена: готы стоят там, — ответил префект.

— Как? Стоят под падающими башнями? Храбрые же они люди! На приступ!

Еще минута, и началась ужасная резня. Но вдруг все небо как бы загорелось. Над городом поднимались высокие огненные столбы, и мириады искр падали вниз. Казалось, будто огненный дождь падал с неба. Вся Равенна была залита красным светом. Зрелище было ужасное, но вместе и великолепное. Войска, готовые сразиться, остановились.

— Пожар! Король Витихис! пожар! — кричал всадник, скачущий из города.

— Вижу, — спокойно ответил король. — Но теперь пусть горит. Сначала надо сражаться, а потом тушить.

— Нет, король, нет! Горят твои житницы!

— Житницы горят! — вскричали в один голос византийцы и готы.

Витихис замер. Рука его, вынимавшая меч, бессильно опустилась.

— Теперь, — вскричал Цетег, — теперь на штурм!

— Стой! — громовым голосом крикнул Велизарий. — Кто поднимет меч, тот будет убит на месте! Равенна теперь моя. Завтра она падет сама собою.

Войска повернули за ним. Цетег с досадой заскрежетал зубами.

Рано на следующее утро Цетег вошел в палатку Велизария.

— Вот к чему привели твои планы, твоя хитрость, ложь! — вскричал Велизарий. — На, читай.

И он протянул ему письмо. Цетег с удивлением увидел подпись Витихиса.

«Вчера я узнал, что ты при помощи, франков хочешь вырвать из рук своего императора Италию и предлагаешь готам свободный переход за Альпы, если они положат оружие. И я ответил тебе, что готы никогда не положат оружие и не уйдут из Италии, завоеванной их великим королем. Прежде я погибну здесь со всем своим войском.

Так я сказал вчера. Так говорю я и сегодня, хотя огонь и вода, воздух и земля вооружились против меня. Но теперь я убежден в том, что давно уже смутно предчувствовал: готы гибнут из-за меня, я приношу им несчастие. Этого не должно быть. Слушай же!

Ты восстаешь против Юстиниана — и имеешь на то право: он неблагодарный и лживый человек. Но он враг не только тебе, но и нам. Так зачем же тебе призывать коварных франков на помощь? Вместо них обопрись на весь народ готов, сила и верность которых тебе известны. С франками тебе придется делить Италию, с готами ты будешь владеть ею целиком. Позволь мне первому приветствовать тебя, как императора западной империи и короля готов. Все права моего народа должны остаться нетронутыми, ты просто займешь мое место. Я сам возложу свою корону на твою голову, и никакой Юстиниан не вырвет ее у тебя. Если же ты не согласишься на мое предложение, то готовься к битве, какой ты еще не видел. Я ворвусь в твой лагерь с пятьюдесятью тысячами готов Мы падем, но и все твое войско — также. Я поклялся. Выбирай! Витихис».

На минуту Цетег страшно испугался и бросил испытующий взгляд на Велизария. Но тотчас успокоился.

«Ведь это же Велизарий!» подумал он.

— Ну, что же, — крикнул между тем Велизарий. — Помоги же теперь, дай совет. Я не могу, конечно, принять его предложение, потому что я — не изменник. Но и отказаться не имею права, потому что погублю в таком случае все войско императора.

Цетег на минуту задумался. Вдруг у него блеснула смелая мысль.

«Прекрасно, — подумал он, — таким образом я погублю их обоих!»

— Ты можешь сделать одно из двух, — сказал он, — или действительно принять его предложение…

— Префект! — с угрозой вскричал Велизарий, хватаясь за меч.

— Или, — спокойно продолжал тот, — принять его только для виду и получить Равенну без боя и… корону готов вместе с их королем отправить в Византию.

— Но это будет бесчестно! Я не смогу после этого ни одному готу смотреть в глаза.

— Этого и не нужно будет: пленного короля ты отправишь в Византию, а обезоруженный народ перестает быть народом.

— Нет, нет! — вскричал Велизарий. — Я не могу этого сделать!

— В таком случае вели всему своему войску писать завещания. Я же ухожу в Рим. Прощай, Велизарий! Я не имею ни малейшего желания видеть, как будут сражаться пятьдесят тысяч отчаявшихся готов. А как доволен будет Юстиниан, узнав, что лучшее его войско погибло!

— О, — вскричал Велизарий, — какой ужасный выбор! — Велизарий, — глубоким, вкрадчивым голосом начал Цетег. — Ты часто видел во мне врага. И я отчасти, действительно, твой противник. Но кто же может сражаться рядом с Велизарием и не удивляться его геройству?.. Велизарий, поверь, когда это возможно, я — друг тебе и докажу эту дружбу добрым советом. Слушай же! Юстиниан оскорбил тебя своим недоверием, — недавно еще ты получил от него письмо, в котором он снова высказывает свои подозрения, что ты стремишься захватить западную империю в свои руки. Так ведь?

— Ах, да, — с горечью ответил Велизарий — Видит Бог, как глубоко оскорбил он меня этим незаслуженным недоверием.

— Так теперь тебе представляется великолепный случай отомстить ему. Вступив в Равенну, прими присягу итальянцев и готов, возложи на свою голову двойную корону Италии. Юстиниан и его гордый Нарзес задрожат в своей Византии, когда узнают об этом, но будут бессильны против тебя. Ты же, имея все это в своих руках, сложи эту власть к ногам своего господина и скажи: «Смотри, Юстиниан, Велизарий предпочитает быть твоим слугой, чем властелином западной империи». Никогда еще верность не была доказана так достославно.

— Цетег, ты прав! — бросаясь к нему, вскричал Велизарий. — О Юстиниан, ты должен будешь сгореть от стыда!

На другой день Прокопий повез Витихису ответ Велизария: тот соглашался на предложение короля готов. В тот же день Витихис созвал совет, на который, кроме знатных, были приглашены многие из наиболее уважаемых простых готов, сообщил им о предстоящей перемене и убедил их согласиться. В тот же день в город присланы были Велизарием большие запасы хлеба, мяса и вина.

Много дней после пожара пролежала Матасвинта в бреду, в минуту ненависти она бросилась с факелом в житницы и подожгла деревянное здание. Но в ту самую минуту, когда она совершила преступление, она почувствовала первый толчок землетрясения, и возбужденный ум ее, под влиянием проснувшейся совести, объяснил это тем, что сама земля возмутилась ее злодействам. Когда она возвратилась в свою комнату и из всех окон увидела столбы пламени, поднимавшиеся к небу, услышала тысячеголосый вопль народа, ей показалось, что пламя пожирает ее сердце, а тысячи голосов проклинают ее. И она потеряла сознание.

Когда она снова пришла в себя и вспомнила все случившееся, ее ненависть к королю совершенно угасла, и вместо нее в ней проснулось глубокое раскаяние и страх взглянуть ему в глаза: она знала, что уничтожение житниц вынудило короля к сдаче города.

Она ни разу не видела короля с той ночи, заставив Аспу поклясться, что та ни под каким видом не впустит его к ней. Каждый день она принимала многих бедняков и собственноручно раздавала им большую часть пищи, присылаемой для нее и ее двора.

Однажды в числе этих голодных бедняков пришла женщина в темном плаще и умоляла ее позволить ей поговорить с нею наедине.

— Дело идет о спасении короля, — говорила она. — Его корона, быть может, даже его жизни грозит измена.

Матасвинта провела ее в свою комнату.

— Говори, — сказала она.

— Дочь Амалунгов, — начала женщина. — Я знаю, что ты вышла за короля не по любви, а ради блага государства. Но все же ты — его королева, и потому тебе ближе всего предостеречь его об измене. Слушай!

И она подошла ближе к королеве.

— Какое странное сходство! — прошептала она, пристально взглянув на королеву

— Измена? еще измена? — вскричала, побледнев, Матасвинта. — От кого же? со стороны Византии? префекта?

— Нет, — медленно ответила женщина. — Это невероятно, но это так. Слушай: король и весь народ считает, что житницы сожжены молнией. Но я лучше знаю, и он должен знать. Предупреди его. Я видела в ту ночь, что кто-то ходил в здании с факелом, и послать того оттуда выбежала какая-то женщина. Ты дрожишь? бледнеешь? Да, женщина. Не уходи! Выслушай до конца. Ее имя? Я его не знаю. Но она упала подле меня, и хотя убежала, но потеряла вот этого браслет со змеей из смарагдов.

Женщина подошла к самому столу, у которого сидела Матасвинта, и показала ей браслет. Королева громко вскрикнула и закрыла лицо руками. При этом движении широкий рукав на левой руке ее отвернулся, и на обнаженной руке блеснул такой же браслет со змеей из смарагдов.

— О всемогущий Боже! — вскричала женщина. — Это была ты! Ты сама! Его королева! Жена ему изменила! Будь проклята! Он должен узнать это!

Матасвинта со страшным криком упала на пол. Аспа поспешила в комнату, но нашла королеву одну: женщина в темном плаще исчезла.

ГЛАВА XVIII

На следующий день жители Равенны изумились, увидев, что главные начальники неприятельского войска вошли во дворец короля. Они обсуждали там подробности сдачи города. Велизарий, опасаясь, что готы возмутятся, когда узнают обман, требовал, чтобы войска готов по частям были выведены из Равенны и разосланы по всей Италии. Витихис, со своей стороны, опасался, что в разоренной стране не хватит запасов для прокормления войск и жителей Равенны, и потому согласился на это требование и начал высылать войска небольшими отрядами в разные местности.

Готы знали, что Велизарий вступит в город. Но так каким сообщили, что они сохранят свою свободу и останутся полными хозяевами в этой чудной стране, которая стала им уже так дорога, то они радовались, что война окончилась.

Наконец почти все войска готов были уже удалены, и Велизарий решил тогда вступить в город. Утром в день, назначенный для этого вступления, Цетег вошел в его палатку, но застал там только Прокопия.

— Все готово? — спросил Цетег.

— Все, — ответил Прокопий. — Но Велизарий опасается, что готы решатся на крайности, когда обман откроется.

— Нет, — спокойно ответил Цетег, — все негодование их обрушится на Витихиса. Не нас, а его обвинят они в измене, когда мы покажем им этот документ, подписанный самим королем, — о сдаче города Велизарию, не как королю готов, возмутившемуся против Юстиниана, а просто как полководцу Юстиниана.

— Да, это было бы отлично. Но Витихис никогда не подпишет этого.

— Подпишет, — мрачно ответил префект. — Или добровольно, сегодня же, в сует не читая… Или… после, по принуждению.

В эту минуту в палатку вошел Велизарий в сопровождении своей жены.

— Торопись, Велизарий. Равенна ждет своего победителя. Вступление…

— Не говори о вступлении, — мрачно прервал его Велизарий. — Меня мучит совесть, я отказываюсь от бесчестного дела.

— Велизарий! Какой демон внушил тебе эту мысль? — спросил Прокопий.

— Я, — гордо ответила Антонина, выступая вперед. — Он только сегодня рассказал мне весь этот бесчестный план, и я со слезами…

— Ну, уж, конечно, твои слезы всегда явятся в нужную минуту! — с досадой вскричал Цетег.

— Да, я со слезами умоляла его отказаться от этого дела. Я не хочу видеть своего героя запятнанным такой черной изменой.

— Да, — решительно подтверждал Велизарий. — Я не хочу обмана. Лучше умереть побежденным, чем побеждать такими низкими путями.

— Нет, Велизарий, — спокойно сказал Цетег. — Я знал, что ты будешь колебаться, и потому неделю назад послал гонца к Юстиниану с письмом, в котором сообщил ему, что ты имеешь возможность без боя получить корону готов и Италии. Теперь тебе нет выбора. Попробуй отказаться и пожертвовать своим войском и Италией ради слез своей жены: Юстиниан не простит тебе этого. Но вот звучат трубы. Скорее же!

И префект бросился из палатки. Антонина, пораженная, смотрела ему вслед.

— Прокопий, правда ли, что Юстиниан все знает? — спросила она.

— Да, у Велизария нет другого исхода, как получить корону готов и отречься от нее.

— Да, — со вздохом сказал Велизарий. — Он прав: у меня нет выбора.

Между тем Витихис, ожидая вступления Велизария в город, велел принести корону, шлем, пурпуровую мантию, меч и щит Теодориха.

— В первый и последний раз надену я их, чтобы передать герою, достойному носить их, — сказал он Гунтарису.

В эту минуту в комнату вошел Цетег. Лицо Витихиса, более веселое в этот день, чем было обыкновенно в последнее время, омрачилось при виде префекта.

— Ты здесь, префект? — сказал он. — Ну, что же, ты должен быть доволен: твой Рим не будет во власти Юстиниана.

— Пока я жив, не будет, — ответил префект. — Теперь я пришел затем, чтобы ты подписал договор о сдаче города, вот он.

И он протянул ему документ.

— Но я уже его подписал, — сказал Витихис.

— Это дубликат для Велизария, — ответил префект.

Тут в комнату вошел Гунтарис.

— Король, — сказал он, — ни короны Теодориха, ни его шлема, пурпура, меча и щита нет. На месте, где все это лежало, мы нашли только вот эту записку: она писана рукою Гильдебада, у него же хранился и ключ от сокровищницы.

Витихис взял записку и прочел:

«Корона, шлем и пурпур Теодориха, его щит и меч у меня. Если Велизарий желает получить их, пусть возьмет».

Тут в комнату вбежал Иоганн.

— Торопись, король Витихис. Велизарий уже у городских ворот.

— Идем же встретить его, — сказал Витихис.

Слуги набросили на него пурпуровую мантию, вместо меча подали ему скипетр, и он направился к двери.

— Но ты не подписал договора, — остановил его Цетег, подсовывая ему документ. Витихис развернул его.

— Он очень длинен, — заметил Витихис, просматривая договор.

— Скорее, король, — торопил Иоганн.

— Теперь некогда уже читать! — с нетерпением вскричал Цетег. — Вот перо, подписывай скорее!

— Нет, я ничего не подписываю, не прочитав. Идем!

И, с улыбкой возвратив документ Цетегу, он, а за ним и остальные, вышли во двор.

— Подожди, — с бешенством прошептал Цетег, — ты его подпишешь!

У подъезда стояла лошадь короля. Он подошел и занес уже ногу, чтобы вскочить на нее. Но в эту секунду на него бросилось несколько человек из стражи Велизария, занявшей двор. Витихис закричал: «Измена! Измена!» Но ворота и дверь во дворце мгновенно были заперты, так что бывшие во дворце готы не могли помочь своему королю. Прокопий между тем сорвал развевавшееся готское знамя и вместо него водрузил византийское.

Витихис и все знатнейшие готы — герцог Гунтарис, граф Визанд и другие — были схвачены и брошены в темницу, находившуюся в глубоком подземелье самого дворца. Велизарий, въехав во дворец, тотчас созвал начальников города и потребовал, чтобы принесли присягу в верности Юстиниану, затем вручил Прокопию золотые ключи от Рима, Неаполя и Равенны и велел ему немедленно везти их в Византию с известием, что война кончена.

Прошло несколько дней. В комнату Велизария, запыхавшись, вбежал Иоганн.

— Военачальник! — вскричал он. — Император! Сам император Юстиниан подъезжает к Равенне! Он сам едет, чтобы поблагодарить тебя за победу. Такой чести не удостаивался еще ни один смертный!

— Но откуда же ты знаешь, что он едет? — с блестящими глазами спросил Велизарий.

— На корабле развивается императорский флаг: пурпур и серебро. Ты знаешь, это значит, что на корабле есть кто либо из царского дома.

— Скорее же в гавань, — заторопился Велизарий, — чтобы встретить нашего повелителя.

Иоганн ошибся: приехал не сам Юстиниан, а его племянник Герман, «лилия на болоте», как называли его при дворе за его благородство.

Когда он сошел на берег, Цетег бросил на него внимательный взгляд.

— Бледное лицо стало еще бледнее, — сказал он Лицинию.

— Да, — ответил тот. — Говорят, что императрица отравила его, после того как не могла увлечь. Между тем принц подошел к Велизарию.

— Здравствуй, — холодно сказал он ему. — Следуй за нами во дворец. Где префект? А, Цетег, я рада снова видеть величайшего мужа Италии. Проводи меня тотчас ко внучке Теодориха. Я прежде всего хочу приветствовать ее. Она была племянницей в своем государстве. Она должна быть царицей при дворе Византии.

Цетег низко поклонился.

— Я знаю, — ответил он: — ты давно уже знаком с княгиней. Ее рука была предназначена тебе, — ответил он.

Яркая краска разлилась по лицу принца.

— Да, я видел ее несколько лет назад при дворе ее матери, и с тех пор ее образ всегда у меня перед глазами.

Когда принц несколько отдохнул с дороги, он вышел в тронную залу Теодориха и сел на трон. Цетег, Велизарий, Иоганн и много других полководцев стояли вокруг.

— От имени моего императора и дяди принимаю во владение этот город Равенну и всю западную римскую империю, — начал он. — Главнокомандующий Велизарий, вот письмо императора к тебе. Распечатай его и прочти во всеуслышание. Так велел Юстиниан.

Велизарий выступил вперед, опустившись на колени, взял письмо, поцеловал его и распечатал.

«Юстиниан, император римлян, повелитель восточной и западной империи, победитель персов и сарацин, вандалов и алан, гуннов и болгар, аваров и славян и, наконец, готов. — Велизарию, бывшему главнокомандующему войсками. Префект Цетег уведомил нас о подробностях взятия Равенны. Его письмо будет показано тебе, по его просьбе. Но мы не можем разделять прекрасного мнения, высказанного им о тебе и о средствах, какими ты достиг успеха. Мы лишаем тебя звания главнокомандующего и приказываем тотчас явится в Византию для оправдания, так как в виду твоих заслуг, мы не хотим обвинять тебя, не выслушав. Без цепей, только в оковах собственной нечистой совести, предстанешь ты пред нами».

Велизарий зашатался и выронил письмо. Он не мог читать дальше. Его полководец Бесс поднял письмо и докончил:

«Твое место займет Бесс. Равенну я передаю Иоганну, а наместником нашим в Италии назначаю высокоуважаемого префекта Рима Цетега».

Когда чтение было окончено, Герман велел выйти всем, кроме Велизария и Цетега, и, когда они остались втроем, он сошел с трона и взял Велизария за руку. — Мне очень жаль, что я привез тебе такое известие. Я думал, что его легче принять от друга, чем от врага. Но я не могу скрыть, что эта последняя победа твоя лишила тебя чести, приобретенной тобою, раньше: никогда я не ожидал, чтобы герой Велизарий оказался способным на такую ложь. Вот письмо Цетега к императору. Он просил, чтобы это письмо было показано тебе. Префект превозносит в нем твои заслуги, и я думаю, что не кто иной, как императрица, вооружила Юстиниана против тебя.

Оставшись один, Цетег распечатал письмо, полученное им через своего гонца от императрицы.

«Ты победил, Цетег. Когда я получила твое письмо, я вспомнила о том времени, когда в твоих письмах говорилось не о государственных делах и воинах, а о розах и поцелуях… Но я и теперь охотно подчиняюсь твоему желанию и помогу тебе погубить мужа Антонины. Я шепнула на ухо Юстиниану, что слишком опасен тот подданный, который может так играть коронами, — то, что Велизарий теперь проделал шутку, он в другой, раз может сделать серьезно. Этого оказалось достаточно: ведь Юстиниан страшно подозрителен. Итак, ты победил, Цетег, — помнишь ли ты вечер, когда я впервые прошептала тебе эти слова? — но не забывай, кому обязан ты своей победой. Помни, что Феодора позволяет пользоваться собою, как орудием, только до тех, пор, пока сама хочет. Никогда не забывай этого».

— Конечно, не забуду! — пробормотал Цетег, уничтожая письмо. — Ты слишком опасная союзница, Феодора.

Посмотрим, нельзя ли погубить и тебя. Подождем: через несколько недель Матасвинта будет в Византии.

ГЛАВА XIX

Витихис был заключен в глубокое подземелье под круглой башней флигеля дворца. К этому подземелью вел длинный узкий ход, который замыкался с обоих концов железными дверьми. Прямо против этого входа находилось жилище тюремщика Дромона. Жилище было крайне бедно: две комнатки. Одна, меньшая, служила передней, а другая, большая — жилая: в ней был стол, два стула, соломенная постель. Окна этой комнаты выходили прямо на круглую башню.

С тех пор, как Витихис был изменнически схвачен и брошен в темницу, в жилище Дромона поселилась женщина. Целый день проводила она на деревянной скамье у окна и ни на минуту не отрывала глаз от узкого отверстия в стене башни, через которое в подземелье Витихиса проникал свет и воздух.

Это была Раутгунда.

Наступила темная ночь. Долго-долго сидела она в одиночестве.

«Благодарю тебя, милосердное небо, — говорила она сама с собою. — Тяжелые удары твои приводят к благу. Если бы я жила в горах Скоранции у отца, как хотела, я никогда не узнала бы о его несчастии, или узнала бы слишком поздно. Но тоска неудержимо влекла меня к месту, где умер мой сын, где был наш дом. Я поселилась в хижине в лесу. А когда стали доходить одно за другим ужасные известия, когда все бежали, а сарацины сожгли наш дом, мне было уже невозможно идти к отцу, потому что римляне заняли все дороги и выдавали всех готов сарацинам. Свободен оставался только один путь в Равенну, и я, как нищая, пришла сюда в сопровождении только верного Вахиса и Валлады, любимой лошади Витихиса. Благодарю за это Бога, потому что я надеюсь спасти короля от всех врагов его. Благодарю Тебя, Боже!»

В эту минуту в комнату вошел мужчина со свечою. Это был тюремщик.

— Ну, что, говори! — вскричала Раутгунда.

— Терпение, терпение, — ответил тот. — Дай сначала поставить свечу. Ну, да, он выпил напиток и почувствовал облегчение.

— Что он делает? — быстро спросил Раутгунда.

— Сидит молча на своем месте, спиною в двери, голову опустил на руки. Сколько я ни заговаривал, он ни разу не ответил мне. Даже не пошевелился. Я думаю, что тоска и боль повлияли на его рассудок. Сегодня я подал ему вино и сказал: «Выпей, дорогой господин, его присылает тебе верный друг». Он взглянул на меня, и такие грустные были его глаза, и лицо его выражало тоску. Он хлебнул большой глоток, кивнул мне головой в знак благодарности, потом вздохнул так тяжело, что сердце во мне повернулось.

Раутгунда закрыла лицо руками.

— Теперь ты сама поешь чего-нибудь и выпей. Иначе ты потеряешь силы, а они тебе ведь скоро понадобятся.

— Сил у меня будет довольно.

— Выпей хоть немного вина.

— Нет, оно только для него.

Вошел Вахис. Дромон бросился к нему.

— Ну что? Хорошие вести? — спросил он.

— Хорошие, — ответил Вахис. — Но где вы оба были час назад? Я стучался, стучался…

— Мы ходили за вином.

— А, вижу: старое фалернское? Ведь оно очень дорого. Чем вы заплатили за него?

— Чем? — повторил старик, — самым чистым золотом в мире.

И его голос дрогнул от волнения.

— Я рассказал ей, что префект велел не выдавать ему вина, и что я отделяю для него понемногу от других порций. Но она не захотела этого. Она подумала, и спросила: «Правда ли, Дромон, что богатые римлянки платят очень дорого за золотые волосы готских женщин?» Я в простоте ответил ей: «да». Она пошла, отрезала свои чудные косы. Мы продали их и купили вина.

Вахис бросился к ногам Раутгунды.

— О госпожа, — вскричал он, растроганный, — верная, добрая госпожа!

— Но говори же, что сказал мой сын? — спросил Дромон.

— Через два дня, ночью, он будет на страже у пролома в стене подле башни Аэция, — ответил Вахис.

— Хвала всем святым! — с облегчением вскричал Дромон. — Мы спасем его. А я боялся…

— Что? Говори, я все могу знать! — решительно сказала Раутгунда.

— Да, я думаю, что действительно лучше сказать тебе. Ты гораздо умнее и находчивее нас обоих, и лучше придумаешь, как спасти его. Префект замышляет против него что-то дурное. Он каждый день сам приходит в его подземелье и долго сидит с королем. Он чего-то требует у него и грозит. Я часто подслушиваю у двери. Но господин никогда ни слова ему не отвечает. Сегодня преф�