Борода (Чистяков)

Без названия
автор Александр Степанович Чистяков (1896-1938)

Дата создания: 1929, опубл.: Впервые — Борода: Повесть. Л., 1930. Источник: http://az.lib.ru/c/chistjakow_a_s/text_1930_boroda.shtml

Борода

I

Высокий костистый мужик шел по улице деревни. У него громадная рыжая борода, большие на выкате голубые глаза и широкий нос горбиком. Виктор шел в волость за пайком. Ноги его слегка гнулись в коленях.

В конце деревни он встретил парня с соседней мельницы, Платоху. Что ему здесь нужно? Вероятно идет к молодой солдатке Лукерье. Муж на войне, а она гуляет с парнями. Вот ужо придет муж с войны, он ей покажет! Хорошо Платоху он стукнет по затылку: не ходи по чужим бабам! Виктор вскидывает на затылок шапку и сморкается на Дорогу.

Платоха кланяется и говорит:

— Я к тебе. Нам нужен на мельницу плотник…

Виктор запустил руку в рыжую бороду, подумал, и спросил:

— А сколько за работу?

— Пять фунтов овсяной муки в день, — ответил с усмешкой парень.

Он румян, темнорус, у него черные, насмешливые живые глаза, плотная фигура. Держится с достоинством, как подобает богачу. Девушки от него без ума; он большой франт и весельчак.

— Десять фунтов ржаной, иначе не пойду, — говорит Виктор. Солнце скрылось под набежавшее облачко. Борода Виктора потемнела и приняла оттенок темного, тусклого золота.

— Прибавлю три фунта колоба, — сказал Платоха, презрительно оглядывая мужика. Виктор одет плохо. Правда, полушубок-то новый, но штаны в заплатах, а валенки растоптанные.

— Ищите в другом месте дурака, — сурово говорит Вуктор, как будто ему совсем не нужно работы.

Они стоят на дороге, — сын мельника и Виктор, — как враги. Платоха осмелился предложить ему, Виктору, пять фунтов муки и три колоба. Виктор не ленив, он и не жадный, но он хороший плотник и меньше чем за десять фунтов муки он работать не может.

— Ты боишься запачкать свою бороду? — с иронией спросил парень.

— Богато будешь жить, — ответил мужик с досадой и пошел дальше.

Платоха был уверен, что Виктор согласится. Правда, он угрюм — это все знают, но какая цена упрямству, когда нечего есть? Уж не воображает ли он, этот голяк, что ему будут платить по полпуда за день?

— Полно валять дурака! Мы тебе даем хорошую цену!

— Подавиться бы тебе этой ценой! — сердито огрызнулся Виктор и разгладил свою бороду.

Виктор всегда говорил умно, а борода придавала каждому его слову вес и значение. Когда он говорил, он бросал слова, как камни, а борода его вздрагивала и тряслась. Она, как щит из золота, покрывала его широкую грудь и плечи.

Никто не носил своей бороды с таким достоинством, как Виктор. Он никогда еще не опозорил своей бороды легкомысленным словом или поступком. Соседи относились к нему с уважением.

До войны у Виктора отлично шли дела. Хозяйство было небольшое, — одна коровенка и лошаденка, а земли на одну душу, но он — прекрасный плотник, он брал даже подряды, и семья его не, знала нужды. Каждую субботу приносил он ей подарки, а свою бороду он расчесывал по воскресеньям.

А когда он хохотал, довольный своим остроумием иль удачей, борода его становилась еще шире. Из нее, как из большого гнезда, вылетали гулкие и веселые слова. Они кувыркались в воздухе, как стрижи над кручей.

С годами борода его становилась гуще, длиннее, шире и придавала ему все более внушительный вид.

За последние годы Виктор очень заважничал, а ал говорить басом и петь на клиросе. Жена его каждый год исправно тяжелела, и скрипучие звуки люльки не покидали его избы.

Четырех дочерей и десять сыновей принесла ему жена, и все они выжили. Это были крепыши, целый взвод будущих плотников. Самому младшему шел теперь четвертый годок; у него толстые ножки и широкое крепкое личико.

В бороде Виктора не было ни одного седого волоса. Только за последние годы золото потускнело и потеряло блеск. Виктор перестал расчесывать ее, она спуталась и стала походить на заржавленный круг колючей проволоки. Виктор больше не пел на клиросе.

Он ходил по деревням в поисках работы, и часто, очень часто ему приходилось просить у соседей взаймы муки и хлеба. Долги его росли и не раз уже соседи намекали, что так продолжаться не может: они ведь не такие богачи, чтоб отпускать ему муку без отдачи.

Времени свободного у него было много, он мог бы петь на клиросе, он мог бы расчесывать свою бороду каждый день, но он не делал этого. Он стал неряшлив и мрачен. У Виктора есть гордость, он ни за что не признается, что ему плохо. Пусть этот парень на него не особенно рассчитывает. Топор его лежит и покрывается ржавчиной, а сильные руки повисли без дела и тоскуют о работе, — но он не пойдет на мельницу за пять фунтов овса и за поросячий корм. Он получает пособие за взятых на войну сыновей. Было бы лучше, если бы сыновья его вернулись поскорей домой, а еще лучше, если бы прекратили войну. Виктор идет и думает об этом.

II

Много народа собралось в волости. Председатель — мельник, упрямая голова. Он считает себя кадетом, агитирует за учредилку и раздает солдаткам пайки, а сыновья его работают на мельнице.

— Ты видал моего Платоху? — спросил он Виктора.

Виктор погладил бороду и, скрывая свое смущение, крякнул и ответил густым басом:

— Видел.

— Он говорил тебе, что ты стужен на мельнице?

— Говорил, но я не согласен… Меньше, как за десять фунтов ржаной на день не пойду, я так и сказал Платохе.

— Напрасно ты так сказал, — холодно заметил мельник, — пойдешь и за пять, как захочешь есть.

— Разве я такой уж плохой плотник, что ты даешь мне пять фунтов? Я много раз чинил твою мельницу, и ты платал мне по два рубля в день! А я покупал у тебя на эти два рубля два пуда самой лучшей муки.

— Теперь деньги ничего не стоят, но зато дорого стоит муха — ответил с достоинством мельник и с важностью откинулся на спинку стула.

У него стриженая с проседью бородка, румяное пухлое лицо бездельника; он язвительно улыбается, играет золотой цепочкой часов и презрительно щурит глаза. Таким манером он научился у соседнего барина и знакомых в городе купцов.

Виктор стоит у перил и теребит в огромных руках старую ушастую шапку. Он не хочет сдаваться мельнику. Попробуй, найди другого такого плотника, как он! Теперь вообще стало мало плотников…

Мельник запускает обе руки в карманы брюк протягивает ноги в дорогих поярковых валенках и обращается к стоящей в очереди солдатке:

— Тебе пока нет пособия, приди через недельку.

— Мне нечего есть, ребятишки ревут с голоду. Я хожу к тебе который раз, и все пусто… — говорит солдатка дрожащим голосом.

— И еще придешь, — с непоколебимым спокойствием отвечает мельник. Он распоряжается, как у себя на мельнице.

Солдатка плачет, а за ней целая очередь мужиков и баб. Они стоят и глядят на мельника с надеждой и тонкой. Бабы отталкивают плачущую. Оказано ведь ей, чего же она стоит тут и задерживает народ? Солдатка не уходит, она пришла сюда за десять верст, она не может вернуться с пустыми руками.

— На кой вас леший и выбрали только, ходишь, просишь который раз!.. Хоть с голоду околевай… Что я стану теперь делать? — говорит она с отчаянием и утирает лицо передником.

Мельник приподнимает голову, — он, мол, входит в ее положение, но судите сами, что он может сделать, раз не пришли деньги из города? Не может же он отдать свои и остаться не при чем, у него и своих забот достаточно.

Баба отходит в сторону и разражается ливнем слез; плечи ее трясутся, она сжимается в мокрый комок. Мельник приподымается на стуле и говорит ей, повысив голос:

— Приходи ко мне на мельницу просевать муку, я хорошо заплачу!

В толпе усмехаются.

— Пусть идет просевать муку, они просеют ей эти мельники — отец да сыновья! Таких баловников пройди весь свет, не сыщешь!

Виктор теребит бороду обеими руками. Тайный страх, что мельник не выдаст ему пособия, забирается к нему под полушубок.

— Я насчет пособия, — говорит он, переступая расползшимися валенками.

Мельник хватается за очки, протирает их платком и смотрит на Виктора исподлобья. В его глазах промелькнула злая усмешка.

— Тебе тоже нет, приходи через недельку, — холодно говорит он.

Виктор потупил голову.

— Но я ведь все равно не пойду к тебе на мельницу за пять фунтов, — вскидывает Виктор глаза на мельника.

Лицо мельника омрачилось. Виктор ему нужен на мельнице.

— Я найду другого плотника, можешь не приходить… А пособие получишь через недельку, — отвечает он и надевает очки.

Сделавшись председателем, мельник купил очки, хотя мог и без них обойтись прекрасно, глаза его отлично видели и так. Да, но ему надо каждый день пересмотреть массу бумаг, почту. Целые вороха лежат у него на столе газет, брошюрок, книг. Мельник торопится узнать, что делает революция на белом свете.

Он поднимается со стула, смотрит на длинный хвост очереди и говорит, что сегодня никому выдачи не будет. С этого дня он будет посылать повестки, кому пришло пособие, и нет нужды зря таскаться к нему сюда. Довольный тем, что так ловко и легко отделался от посетителей, он чувствует себя владыкой.

Виктору кажется, что мельник нарочно отказал ему в пособии. Он надеется этим принудить его работать на мельнице…

Как будто неуязвим этот хитрый мельник с золотой цепочкой на животе, такой он изворотливый. У него на все готов ответ. Но, подожди, и Виктор ему ответит!

Но Виктора опередила бойкая солдатка:

— Пусть вернут нам мужиков, мы тогда не будем толкаться за пособием, провались оно! Завели проклятую войну, бьют и калечат там, а здесь над нами еще насмехаются. Сейчас революция, а что хорошего? мужиков-то все равно не отпускают домой!

— Ну, ты, потише там, стрекоза! — отозвался мельник, — они там защищают революцию и родину, а вы здесь разводите чорт знает что, один срам…

— А почему твои жеребцы дома? Много-ли ты заплатил, чтобы их оставили? — закричали солдатки, — они живут дома, да охальничают, а другие из-за них страдай!

Мельник здорово сердится, спокойствие покидает его. Удивительно нахальны эти бабы, и вообще распустился народ! Надо большое терпение, чтобы перенести всю эту ругань. Каждый день десятки, сотни ходят их сюда, откуда они берутся?

Отвяжитесь, ради бога; сказано вам, — нет денег! Ждите, когда пошлю повестку!

— Пока не построишь маслобойку, от тебя не получишь денег, — говорит Виктор. Мельник задыхается от ярости, грозит позвать стражу. Члены комитета поднимаются со своих стульев и помогают ему выпроводить баб. Бабы уходят с бранью.

— Выбрали, постарались… Революция тоже!..

— Говорили, что без царя легче… Вот оно, как легче!

— Кто умер, тот счастлив, тому ничего не надо.

— Революция стоит за правду, а у этих какая правда? Накапать полный карман — вот и вся ихняя правда! --сказала, блестя глазами, бойкая солдатка.

Виктор чувствует, что бабы правы. Ему ясно, что мельник нарочно затягивает выдачу, он спешит изо всех сил закончить маслобойку. Плотников-то мало осталось кругом: молодые, здоровые взяты на войну, а которые остались в деревне, те уже не ходят плотничать. Все заняты по хозяйству, сыновей-то нет дома, вот какая штука…

Тут Виктор с горечью признался себе, что порядочного дал маху, предложив когда-то выбрать мельника.

— «Богатого надо выбирать, бедный на этом месте проворуется!» — кричал он во всю глотку, и борода тряслась на его груди, как рыжее знамя.

Да… Если бы он знал, что за птица этот мельник, он бы не подавал тогда голоса за него. Что за железные когти у этого ястреба!

III

Снег крупными хлопьями стремительно падает на землю и рябит в глазах. Виктору кажется, что неисчислимые миллионы белых бабочек с тихим шелестом несутся в воздухе и, устав летать, садятся на кусты, на Виктора и устилают мягко дорогу.

Возле дороги большой белый двухэтажный каменный дом стоит неколебимо. С громадными окнами, с балконом, с круглыми высокими колоннами подъезда, с фигурным крыльцом, со львами на площадке он кажется осколком города, брошенным в поля. Он гордо поднимает к небу свои трубы на железном гребне крыши и сурово смотрит на деревни с покосившимися избами, что чернеет вдали.

Виктор заходит в этот дом: может, хоть какая-нибудь работа перепадет. Ленивая, отъевшаяся кухарка захлопнула перед ним дверь, проворчав с досадой: «шатаются тоже!» и ему пришлось долго ждать на лестнице, пока вышел помещик.

Хозяином большого дома и имения, богатство которого Виктор считал неисчислимым, был маленький тощий человечек, выродок с петушиным тонким голосом и с лицом, похожим на сапожную колодку пяткой вверх. Он поглядел на Виктора черными, крохотными глазками крота и ответил резко:

— Никакой работы нет!

Виктор стоял перед ним, потупив глаза, и его тоскующие по работе руки теребили шашку. Он может раздавить барина одной рукой, а чувствует себя беспомощным. В душе его отчаяние и злость.

— Мне бы что-нибудь на недельку… денька на два… Хлеба в доме нет, — оказал он и встряхнул головой, как конь на привязи.

— А уж это, голубчик, не мое дело. Я и с остальными рабочими не знаю как быть, — кукарекнул барин недовольным голосом и, пробежав по огромной, неуклюжей фигуре мужика подозрительным боязливым взглядом, вошел в дом.

Виктор со вздохом спустился с лестницы. «И тут не вышло!» — подумал он. С утра Виктор бродил голодный по деревням и ожесточение его росло от неудач. Там, около людской, старый конюх колет дрова и борода у него белая от снега и седины.

— Иди, покурим! — крикнул он, узнав Виктора. Виктор нехотя подошел, — здесь для него нет работы, что ему зря топтаться?

— Не знаешь ли, где работа есть? — спросил он по привычке. Каждому встречному задавал он этот вопрос.

Конюх отряхнул грудь и бороду, набил табаком трубку и ответил с иронией:

— Работой теперь хоть завались. Ведь четвертый год валяем дурака, а работа копится и растет, а поди вот к ней, подступись!

— Это верно, — согласился Виктор, — работы много, а работников нет. Да и платить за работу нечем, дело табак. Долго ли так пропляшем?

— Дело дрянь! — подхватил конюх, — везде полное разорение. Бедняки совсем обнищали, и богачи, которых войной задело, на убыль пошли. А есть и такие, что и разбогатеть успели, вот как мельник, скажем… Мне вот тоже придется поплясать! Барин нам грозит расчетом, продает усадьбу, как видится, опускает втихомолку по богатым мужикам… В город хочет ехать, и мы, значит, остаемся не при чем.

— А земля как, усадьба, постройка, дом? — спрашивает с тревогой Виктор. Его задело за живое: охватила тоска по хорошей земле усадьбы.

— Мельник не промах, он ходит сюда торговать усадьбу. Купил хлеб, уводит скот; только девять коров и пара лошадей — вот что осталось в усадьбе. Дело наше, можно сказать, гиблое, смерть. Все рабочие усадьбы, — восемь семейств, — одни по десять, другие по двадцать лет работали здесь, поленились, народили ребятишек, а теперь, значит, легким пухом на воздух…

— Да, тут у вас дело тяжелое… Вот чорт этот мельник, свернуть бы ему шею! — и Виктор потряс головой, вполне сочувствуя конюху. — Вот придут ребята с войны, — они переделают, — говорит он.

— Оно, как сказать, — сомнительно… Мы вот сидим здесь и ждем, покуда нас не выпрут, а все думаем, что и по-нашему может выйдет. Да нет, уж не дождаться, — вздыхает конюх.

— Кто знает, может, и дождемся, — загадочно промолвил Виктор, напуская на себя таинственность. Сыновья мне пишут, что на фронте плохи дела, наших немцы бьют, а нашим воевать надоело, они думают, как бы домой попасть поскорее. Пусть хоть и немец, все едино! При немце, может, еще способнее будет жить. :. Вот оно… как уж там не знаю, а солдатики говорят, что буржуя надо трясти, потому от него вся беда… — Это, значит, таких как мельник, или, скажем, купец и ваш барин… Потом есть такие, которые за учредилку… Те говорят, что земля и воля мужику, я сам слыхал… Ты подожди, может быть, что и выйдет…

— Мельник тоже за учредилку, — мрачно сказал конюх.

— Обманывает мельник, он пропишет тебе учредилку, дожидайся. У него язык без костей, знаем его!…

— Это верно… Ежели что — переезжай к нам со всей семьей, здесь на всех хватит, — великодушно пригласил конюх и снова набил трубку.

Они мечтали вслух и разгоняли свою тоску, забывая хоть на минуту горе и обиды. Сейчас плохо, но зато в будущем все пойдет так ловко! Хе! Вот они заживут, когда вытурят отсюда барина и свернут мельнику шею, они заживут как господа. Эвон какая здесь усадьба, — одной земли десятин двести, лес, луга и доля, как бархат! И конюх набил третью трубку и толкует с Виктором так, слоено Виктор уже переехал в усадьбу.

Два труженика с крепкими руками видят много странного и непонятного кругом… Идет война, народу тяжелю, навалилась нищета, голод, все не-довольны, все ждут больших перемен, многие растеряны, мечутся, барин продает усадьбу, а мельник ее покупает. Ничего не боится этот мельник! Да и те, кто, как и мельник, разбогатели за время войны, пользуясь чужой бедой, — те тоже чувствуют себя прекрасно. Да, но вот барин-то боится! Значит чует он что-то.

И у конюха и Виктора рождается слабая надежда на лучшее.

— Ты откуда знаешь, что мельник покупает усадьбу? — Спросил Виктор.

— Я подслушал, как они торговались в конюшне. Барин просил шестьдесят тысяч, а мельник дает сорок. Я думаю, что барин отдаст и за сорок, ведь это большие деньги.

— Вот оно как! — говорит Виктор, и он обсуждает с конюхом эту сделку во всех подробностях. — Ну и ну! Вот будет штука-то, когда мельник купит, а мы у него отберем!.. — говорят они и покачивают головами.

Виктор прощается с конюхом. Конюх забеспокоился: он слишком много рассказал Виктору, как бы ему не пострадать за длинный язык.

— Эй, постой-ка! — говорит он Виктору, растерявшийся и смущенный, — я тебе хочу сказать… Ты не говори никому, что мельник покупает усадьбу, они с барином грозили мне, что ежели сболтну…

— Понимаю, — макнул Виктор рукой, — пусть покупает… Он ее купит на свое горе! — И Виктор пошел.

Снегу выпало порядочно, ветром сгрудило его на дороге в бугры. Валенки у Виктора тонут, снег сыплется к нему за голенища, а ветер развевает его бороду во все стороны.

IV

Дома ждали Виктора с хлебом, и ему было тяжело войти в свою избу. Потоптавшись нерешительно за дверью и обмахнув веником снег с тяжелых валенок, он громко крякнул и, рванув рукой за скобку, вошел.

В железном светце дымила лучина. В углах темно. Огромная тень Виктора перегнулась через полати и поползла к потолку. Он снял шапку и бросил на лавку. Дочки его, Агашка и Варюшка, вяжут у окна на пяльцах кружева, две других, поменьше, прядут с матерью лен, четыре сына шлепают по столу картонными картами собственного изделия. Двое ушли гулять, а самый маленький стоит у светца и таращит глаза на лучину. Стоит он в одной короткой рубашонке, босой, и держит в руке картофелину. Животик у него раздуло от картошки так, что рубашонка приподнялась и подол ее острым клином торчит вперед. Было бы не плохо дать этому малышу свежего хлебца со сметанкой!

— Ну, что сегодня выходил? — спросила жена.

Виктор тяжело опустился на лавку и стал снимать валенки с затекших ног. Ему нечего ответить жене. Чувствуя на себе ожидающие взгляды семьи, он раздражается и злится. Сколько надо хлеба; чтобы прокормить столько ртов. Они сидят в избе, в тепле, ничего не делают и ждут, чтобы он принес им хлеба. Откуда он возьмет? Попробуйте поискать сами!

— Что ничего не говоришь? — сказала жена сердитым голосом.

Виктор поднял на нее злые, выпуклые глаза, на секунду вспыхнули они огнем и погасли. Глупая баба! Он устал, ему неохота ругаться, а то бы он ей показал!

— Отступись! — сказал он только, и все поняли, что он пришел ни с чем. Сыновья боязливо спрятали карты: отец сердит. Марья заметалась озлобленно по избе, собирая ужинать.

Высокая, костлявая и широкая, измученная частыми родами, изможденная нуждой, она была похожа на шкаф, обтянутый сарафаном и широкой, пестрой, из заплат кофтой. Большое желтое лицо в глубоких морщинах, ввалившиеся глаза и рот, острый вздернутый нос и густые брови. Поставка на стол пустые щи с капустой, она сказала громко; «садитесь»! и, бросив на мужа косой взгляд, в котором трудно было предположить нежность, сказала кратко: «садись, Виктор!» — и вздохнула. Она всегда приглашала его к столу особо. Так вошло у нее в привычку с первых лет замужества.

Виктор сел, взял ложку и, попробовав варево, поморщился. Он не привык есть без соли.

— Разве у нас нет соли? — спросил он.

— Вчера заскребли остатки, — ответила жена. Наступило тягостное молчание. Тринадцать чело-пек сидело за столом, — целый взвод, и все молчали. Молчали и тогда, когда Виктор, надев дырявый кафтан и взяв в руки новый полушубок, вышел. Через час он вернулся с маленьким узелком муки — вот и все, что дали ему за новый полушубок. Он сделал его недавно, но раз нечего есть, какой толк носить новый полушубок и притворяться богачом?

Пустые щи без хлеба — один обман. У всех жадно заблестели глаза и заворчали желудки, когда Марья взяла щепоть муки на пробу и положила в рот.

— Не состряпать ли по лепешке? Ты, наверное, хочешь есть, Виктор? — спросила Марья. Она лукаво спросила, робким голосом, с ласковыми нотками. Появилась мука, — немного правда, — но дня на два может хватить хлеба. А потом как? Потом что будет — никто не знает, а сейчас так хочется есть… Может, и потом как-нибудь обойдется.

Виктор подумал и разрешил. Марья наложила большой чугун картошки и во второй раз затопила печь.

— Слава богу, хоть дрова-то у нас не купленные, — проворчала она.

Марья научилась беречь муку. На три части толченой пестиком картошки она брала одну часть муки, и хлеб получался вкусный. Тяжелый, сырой и немного сладкий, в горячем виде он был чудесен, он сам катился в рот и приятно наполнял желудок. Она разделила хлеб на пайки, двенадцать пайков, а малышу дала два пряженца из чистой муки — пусть радуется и растет малый.

Дня через два опять запели желудки, и Виктор покатил со двора новые колеса. Тяжело было ему отдавать новые колеса за пуд муки соседу Антону. Но ведь никто не давал за них больше. Виктор всю жизнь берег свои вещи, готовил их для сыновей, мечтал о большом хозяйстве, и вот внезапно все рушилось, и вещи его покатились по деревням sa фунтики и узелки. Мужики прижимали немилосердно; просто совести нет, какие они жадные, особенно Антон. Пуд муки за колеса! Дубовые, целый скат, четыре штуки, шины железные с палец толщиной, не изъездить этих колес в сто лет. В десять рублей встали они Виктору, а покатились за пуд муки!…

Виктор спускался под гору и чем дальше, тем стремительнее.

Съели полушубок, променяли на муку холст. Когда осталась у Виктора одна пышная борода и ничего больше, он бросил Марье на колени порванный кафтан и сказал: «почини». Марья починила, и он снова отправился по деревням. Но работы все-таки не было.

Из волости тоже нет бумажки. Но может пособие пришло сегодня? А ну, что скажет ему мельник?

— Нет, пособия еще не прислали, — ответил мельник, не поднимая на Виктора глаз. Он занят делами, перелистывает бумаги, ему некогда глядеть по сторонам.

— Работы у меня ты еще можешь получить… Маслобойку я сделал, теперь нужно ставить толчею. Я бы взял другого кого, но я знаю, что у тебя нет хлеба… Ты у меня когда-то работал, — говорит он.

— Десять фунтов! упрямо сказал Виктор.

— Пять фунтов, и то только для тебя, — ответил мельник.

— Пять ржаной и пять колоба, — стал сдавать Виктор.

— Пять овсяной и никакого колоба; колоб мне для скотины нужен, — спокойно ответил мельник. Ему надо сломить упорство Виктора и заставить его работать на любых условиях. Виктор не согласился, и пошел, пробираясь к выходу, сквозь бабьи сарафаны и полушубки. Кругом него жужжали голоса. Бабьи сарафаны заполнили все правление.

— Долго ли так будет? — Ноженьки не носят, водишь — ходишь…

— Я вам говорил — ждите повестки и не таскайтесь зря: только время отнимаете, — злился мельник.

Бабы и мужики теснятся к загородке, нажимают на перила. Мужики просят бревен и дров из барского леса.

— Закон не вышел насчет лесу, — отвечает мельник.

— А нам наплевать на закон, мы возьмем да и поедем к барину за лесом, — шумят мужики.

— За это отвечать придется, — жестко сказал мельник.

— Ну, это посмотрим! Всю волость в тюрьму не запрячешь, кормить, нечем, — галдят мужики. — На что тогда революцию делали? А воевали за что?

Волостной комитет походил на лавку. За столами сидели богатые мужики и, как купцы, никому не хотели отпускать в долг. У них лукавые, хитрые глаза и суровые лица. Им забавно слушать баб.

— На фронте большевики, а здесь бабы — большевички, — говорят они, усмехаясь.

— Эй, бабы! — кричат они в толпу. — За кого вы будете голосовать в учредилку?

— Конечно не за вас, краснорожих, — мы за тех, кому войны не надо! Мужья нам пишут, чтобы мы вас отсюда под теплое место коленом! Что от вас хорошего? — кричит бойкая солдатка.

— Ты большевичка?

— А то как? Посадили бы меня в комитет, я бы вас разделала под орех, я бы вытряхнула из мельника всю муку! — ответила бабенка.

— Ха-ха-ха! — смеются комитетчики. — Вот так баба! Подсыпали в Питере вашим большевикам перцу, подсыплют и еще! — хохочут они, довольные собою.

Виктору повезло. Кабатчик обещал ему работу. Нужно переставить хлев. Десять фунтов на день он согласен платить. Десять фунтов, это слишком мало для такого плотника, как Виктор; он один мог заменить троих в работе быстротой и силой, и работал он так чисто и плотно, что не подкопаешься. Он шел и думал, что на десять фунтов в день его семье трудно будет жить: картошка почти съедена, приварка нет, корова не доится.

У избы кабатчика он столкнулся с Платохой.

— Что же ты не приходишь на мельницу, мы тебя давно ждем, — сказал Платоха с усмешкой.

— Мне нечего у вас делать, разве только содрать шкуру с тебя и с твоего отца, — раздельно процедил Виктор.

— У нас она не задубела, как твоя, — обиделся Платоха. — С чего ты заважничал? Работу нашел?

— Нашел или нет, а в другом месте лучше, чем у вас на мельнице. Окошки там у вас большие, а свету нет. Неужели ты думаешь, что весь свет клином сошелся на вашей мельнице? — спросил со злостью Виктор.

— Ты лодырь! Я никогда еще не видал такого лентяя, как ты. Тебе дают работу, а ты лежишь на печке. Много ли ты заработал за это время? — издевался Платоха.

— Сколько заработал — все мое! Пролежу насквозь спину, а задаром работать не пойду, сказано вам! — ответил Виктор, расправляя бороду.

— Придешь, поклонишься, — отозвался язвительно Платоха, — мы тебе давали хорошую цену сначала, ты не пошел, но теперь нам тебя и за четверть цены не надо — иди к кабатчику!

— Я к нему и иду, — ответил Виктор.

У кабатчика он понял, почему он встретил Платоху в такой ранний час.

— Я отдумал, — сказал кабатчик, почесывая брюхо, — я буду перестраивать хлев весною, когда скотинка будет в поле. Вчера я купил корову, и хлев у меня занят, — пояснил он. — Иди на мельницу — там есть работа.

У Виктора задрожали руки, он готов был ударить кабатчика, эту жирную свинью. Сейчас у него был Платоха и они нарочно сговорились ему отказать.

— Я был у тебя вчера вечером, ты ничего не говорил про корову! Когда же ты успел ее купить? — угрюмо спросил Виктор.

— Я купил ее сегодня ночью у мельника. Он сейчас ее привел. Ты его не встретил?

— А, так?.. Ну, как знаешь… — И Виктор ушел. По дороге он заглянул в хлев. Там стояла породистая корова с огромным выменем, рослая, широкая и сытая ярославка. От нее на весь двор пахло теплым молоком. Корова из усадьбы. Только у помещика были такие коровы.

— Сволочи, — проскрежетал он зубами. Вышел он из дому до солнца, теперь оно взошло.

Кусты по краям дороги стояли отягченные снегом и искрились на солнце. Кругом широко раскинулись деревни, столбы дыма высоко поднимались над крышами и тянулись в сторону. Много уютных домиков поставил он по этим деревням, порядочно поработали его руки, а теперь он стал лишним и ненужным. «Ты лодырь» — говорят они ему сейчас. Хе! Было бы у него довольно земли, он бы не ходил просить работы в люди и его не считали бы лентяем. Ему пятьдесят лет, три сына у него в солдатах, семеро дома. Было бы кому работать, а ему нашлось бы время полежать на печке. Он мог бы пережить эти тяжелые годы. У него огромные сильные руки, они привыкли ворочать бревна, но теперь они никому не нужны, — разве отдать их мельнику задаром, только и осталось.

Сыновья часто писали ему письма, двое были на фронте, а третий, самый здоровый и высокий, весь в отца, служил в Питере в гвардейцах. Грамотный парень, он весь ушел в политику и работает в каком-то комитете. Его письма служили Виктору большим утешением, он гордился этими письмами. Перечитывал их по несколько раз в своей семье и таскался даже по соседям читать и хвастался своим сыном.

— Будет толк из Сеньки, — гордился он. Новое письмо от сына не принесло ему на этот раз обычной радости. Сын писал, что от будущей учредилки толку ждать не приходится. Надо всю власть передать советам. Виктор подумал: «ежели такие будут советы, как у нас, то лучше с камнем в воду». И написал сыну злой ответ. Уж он расчистил в этом письме свой совет, а попутно рассказал, как ему живется.

— Ты бы мог пойти к мельнику, — посоветовала простодушно Марья, — сколько у тебя времени пропало зря, хоть плохой заработок, а все бы пригодился… Что сделаешь, раз тебя нарочно прижимают, жить-то ведь надо как-нибудь!

— Разве у нас нечего больше продать? — спросил он, хотя прекрасно знал, что продать уже нечего.

— Самих себя разве, да кому мы нужны? — сдержанно ответила она.

Много лет жили они вместе, она понимала его отлично. Ему не легко работать за гривенник в день. Кроме того, все знали, какие озорники Платоха и Мишка, сыновья мельника. Они могли святого ввести в грех и прогневить самого господа своими проказами.

Виктор сдался. Он надел кафтанишко, заткнул топор за пояс и пошел из избы. «Сколько бы он мог за эти дни заработать, если бы не упрямство» — подумал он, и глаза его мрачно смотрели из-под густых рыжих бровей. «А вдруг революция еще и за него, чего доброго, заступится» — продолжал размышлять он. Уж тогда Виктор рассчитается с мельником сполна. Будьте уверены, он получит с него все, что следует!

V

Мельница гудит и дрожит на четыре снасти; белая пыль и голуби вьются над крышей. Виктор остановился около мельницы, ему все здесь давно знакомо. Но маслобойку он видит впервые. Свежие желтые бревна, тесовая белая крыша снаружи, а внутри бьют с грохотом толкачи по забоям, выжимают из колоба масло. Бабьи платки и сарафаны мелькают в дверях. Вот несколько женщин тащат на салазках фляги, полные маслом, и мешки с теплым колобом. Счастливый путь! Ребятки попробуют сегодня с хлебцем свежего масла.

Из маслобойки доносится бабий визг, хохот и крики — несомненно, сыновья мельника балуют с бабами. Оттуда выскочил Платоха, красный и возбужденный, лицо у него вымазано маслом. Вслед ему кричат и смеются бабы, они хорошо ему задали. Парень, хохочет и грозит шутливо бабам: «погодите, я до вас доберусь, я вылью вам под кофту не одну чашку масла!»

Заметив Виктора, Платоха проводит рукавом по лицу, вытирая масло, расстегивает засаленный ватный пиджак и глядит на часы. Лицо у него стало суровым и важным, он дорожит своим временем, ему некогда разговаривать с Виктором, его ждут дела, пропасть дела — маслобойка, мельница и всякое такое…

— Ага, пришел, — с удовлетворением разглядывает он Виктора. — Так! Ну, можешь идти работать — сказал он, усмехаясь.

Виктор подошел к толчее. На срубе сидят два старика с седыми бородами и молодой парнишка, подросток лет шестнадцати, Васька. Виктор всех их знает, они из ближних деревень.

— А, пришел, подрядчик! — сказал один из стариков, Козырев и постучал по табакерке ногтем.

Подрядчик! Да, он бывал когда-то и подрядчиком, бывали в его артели и эти старики. Все они против него ничего не стоят, он — настоящий мастер. И Виктор выпростал из-за кушака топор.

— Тебе, я слышал, мельник дал по пятнадцать фунтов ржаной муки, — правда это? — спросил его другой старик, Акиндин из Полян. Нос у Акиндина широкий, вдавленный, похожий на седло, а потому и прозвище ему было Седёлка. Говорил он гнусавым голосом, по праздникам любил петь скабрезные песни, и все знали, что он пьяница и шут.

— Да, мне дали пятнадцать фунтов, — ответил Виктор с горькой усмешкой. Плотники не заметили его грустной усмешки: борода у него густая.

— Мельник что захочет, то и даст, у него полные амбары зерна и муки, а за помол он грабит страсть сколько. Работники не успевают таскать мешки… Ему все можно делать, чтоб ему сдохнуть! — с раздражением сказал Козырев. Он завидовал Виктору, бранил мельника, возмущался и ворчал.

Виктор злился на этих никудышных плотников, которые получают больше, чем он, и еще ворчат! Он поплевал на руки и поднялся на сруб, положив в карман рукавицы.

— А ну, за работу, что ли! --сказал он строго и оглядел начатую постройку глазами мастера.

Старики зашевелились и закряхтели. Каждый удар у Виктора, рассчитан, глаз верен, рука тверда. Бревна он врубал так плотно, что с трудом можно было различить щелочку, спайку в глазах, а топор стучал и рубил — быстро и точно, как машина. Щепки летели на утоптанный снег, как подбитые пулей чайки, борода раздувалась от ветра.

Под вечер пришел мельник. Видеть Виктора у себя на работе было для него большим удовольствием. Выпятив брюхо, он подошел к срубу и, не снимая шапки, приветствовал плотников.

— Дело, я вижу, идет! --сказал он громко, и плотники отложили топоры. Старики достали табакерки — они не прочь побеседовать с мельником.

— Дело теперь пошло, — откликнулся Козырев.

Виктор молчал, он не ответил на приветствие и продолжал вымерять бревна. Мельнику хотелось с ним заговорить, ему неловко, что он дешево платит Виктору.

— Как, Виктор Андреевич, хорошая выходит толчея? — спросил его мельник. Виктор проворчал что-то в бороду; мельник не расслышал и переспросил:

— Тебе не кажется, что эти молодцы хорошо поработали без тебя? Они не испортили дело? — спросил он, понижая голос.

— Сеновал выйдет хороший, — ответил Виктор, сплюнув сердито в сторону.

— Как, сеновал? — растерялся мельник, — разве ты не знаешь, что я строю толчею?

— Как хочешь окрести! Из этой штуки ничего не выйдет, кроме сеновала, — с раздражением сказал Виктор, — толчее надо не тут стоять, ей надо стоять у плотины, а колесник и песты должны быть не в этом углу, в том. Вода-то бежит вниз под плотину, а не вверх. Передача должна быть одна с мельницей, а то у тебя воды нехватит и напору будет мало. Я поставил четыре толчеи и знаю, как надо это делать, — пояснил он.

Мельник слушал, ошеломленный, а плотники наверху покашливали от смущения. Виктор злорадствовал. Мельник попался. Ага, так ему живоглоту и надо! Он только потерял от своей скупости, не соглашаясь платить Виктору справедливую плату.

— Разве так рубят сруб? Толчею надо рубить, как избу. Надо чтобы везде было верно, а здесь правый угол ниже левого, а вон тот совсем косой, потому подкладки под углы положены неправильно, а сток для воды (плохо выбран и место для желоба неподходящее.

Тут плотники запротестовали. Виктор взял ватерпас, отвес, рейки и доказал правильность своих слов. Мельник посмотрел на плотников.

— Для чего я вас подрядил? Разве я вам не плачу по восемь фунтов? — спросил он сердито.

— Мы думали, что так правильно, — пролепетали плотники.

— Думают одни курицы, когда сидят на яйцах, — с досадой отозвался мельник, — может, у меня и на маслобойке есть изъяны? — спросил он Виктора.

— Не знаю, не глядел.

— Пойдем, посмотрим, — предложил обеспокоенный мельник и повел Виктора к умолкнувшей маслобойке.

Уже не стучали песты, бабы ушли с маслом. У полуоткрытых дверей стоят одинокие салазки. Мельник не успел перешагнуть порог, как за дверью испуганно взвизгнул женский голос.

— Тьфу, чорт! — выругался мельник, отступая.

Через несколько минут на пороге появилась баба с мешком колоба на спине и с бутылкой масла в руке. Платок у нее стыдливо опущен на глаза. Ни на кого не глядя, она торопливо положила на салазки мешок и быстро повезла. Вслед за ней из маслобойки вышел смущенный Платоха и пошел к мельнице. На губах у него играла лукавая и дерзкая улыбка,

Виктор узнал бабу. Это Лукерья, солдатка из его деревни. Но, какое ему дело до солдатки? Он хорошо знает свое ремесло и объясняет мельнику, что в маслобойке больших изъянов нет, только вот песты надо было спустить пониже, а передачу и блоки повыше, тогда сильнее будет удар и маслобойка лучше и больше будет работать. Виктор знал в этик вещах толк, у него хорошая голова! Вернулись на стройку, — мельник вступает с Виктором в разговор о политике:

— В Питере рабочие волнуются и переходят к большевикам. Чорт бы их побрал! Чего им в самом деле надо? Им платят жалованье, не обижают… Солдаты — те понятно, им надоело воевать, а эти? .. Я бы показал! Солдаты дерутся, а они бастуют, лодыри, завистливые души, ржавые гайки!.. — возмущается мельник.

— Забастуешь, как есть нечего, — говорит Виктор. Лицо и борода его потемнели, он вполне сочувствует рабочим.

— Когда тебе нечего стало есть, ты пришел ко мне работать, а они бегут от работы, — возразил мельник.

— Убежишь от такой работы, когда хозяева сдирают три шкуры, — ворчит Виктор и опускает топор, как двухпудовый молот.

— Что?! — воскликнул мельник, увидя, как огромная фигура плотника с рыжей бородой переходит от стены к стене, прилаживая в кладку бревна, — разве ты не говорил, что толчею надо передвинуть, и заново перебрать?

— А это не моя забота, они делают и я делаю. Ведь я получаю не больше, чем они, — зло отозвался Виктор, и топор его с оглушительным треском впился в бревно. Старые плотники задержали в воздухе топоры и с удивлением поглядели на Виктора. Мельник прикусил губу, а потом стал жевать усы.

— Восемь фунтов и перебрать снова! — приказал он громко.

Виктор запустил руку в бороду, поглядел на мельника, на сруб и переспросил:

— Восемь фунтов?

Мельник утвердительно кивнул головой. Виктор крикнул: «берегись!» — и тяжелое бревно с грохотом полетело вниз. — Раскатывай! — крикнул он плотникам. Мельник посмотрел на золотые часы и, запрятав их в жилет, медленно направился к дому. А сзади глухо грохотали бревна, как орудийная стрельба.

К вечеру сруб был разобран, а на другой день стал подниматься на новом месте. Руки Виктора с невероятной силой поднимали и ворочали бревна, — тяжелые, толстые корабельные сосны из барского леса. Голос его густой и широкой трубой гремел и разносился далеко кругом.

— Эй, шевелись живей, тухлое мясо! А ну, разиком да вдруг — гоп! — и звуки отлетали в фигурные окна большого дома мельника.

Сыновья мельника подходят к срубу, веселые, краснощекие ребята. Виктор знает, что их не взяли на военную службу за взятку, и питает к ним вражду. Их широко знают кругом за удалый нрав; на посиделках они не скупятся давать девкам на гостинцы, а ребятам на выпивку. Несмотря на их щедрость и веселый нрав, их ненавидят за чванство. Они не прочь разыграть из себя купцов и похвастать даже тем, чего у них и не было. Несмотря на прохладную сырую погоду, они распахнули полушубки и выпятили животы, как это делал отец. На жилетках у них толстые серебряные цепочки. Платоха, а за ним и Мишка, вынули часы и щелкнули крышками. Это, были золотые часы; они выменяли их на муку в городе.

— Два часа, — сказал Платоха и сделал важное лицо.

— Из минуты в минуту, — кивнул головой Мишка.

Им казалось, что Виктор лопнет от зависти, глядя на их часы. Но Виктор не обращает внимания. Он тюкает молча топором и борода его играет на ветру.

— Старайся, старайся! Мы прибавим тебе за это, — говорит Платоха и хохочет.

— Пусть старается на вас сам дьявол! — сердито ответил Виктор и топор у него заходил быстрее.

— Разве мы тебе не заплатили за работу по пятнадцати фунтов? — спросил Платоха, и они оба с Мишкой покатились со смеху.

— Ты далеко уйдешь с такой бородой! Если бы ты поехал в Питер, там тебя посадили бы в министры, — поддевает Виктора Мишка и прячет часы в карман. — Тебе она не мешает работать? Мне так и кажется, что ты по ней тяпнешь топором. Ты бы завязывал ее в мешок или застегивал под кафтаном, — посоветовал он Виктору.

Виктор мрачно сдвинул брови. Он старается не слышать.

Мишка придумал новую шутку и стал подманивать к себе со сруба Ваську. Васька, обрадованный вниманием мельников, широко улыбается и слезает со сруба. Он не прочь оказать им услугу и подшутить над суровым плотником. Мельники отводят его к мельнице и говорят:

— Ты можешь запылить мукой Виктору бороду?

— Боюсь, — смеется Васька, — он меня поколотит.

— Ты запылишь ее при нас, мы тебя не дадим в обиду, — уговаривают мельники. Все трое хохочут, но Васька не может решиться. Мельники обещают ему за это десять фунтов муки и восьмак махорки. Васютка сдается, — десять фунтов муки стоят дорого!

Мельники набили ему карманы гороховой мукой и Васютка поднялся на сруб, к плотникам.

Прошло порядочно времени, минут пятнадцать или около, а Васютка все не решается запустить мукою Виктору в бороду. У сруба остановились мельники, им надоело ждать. Выпятив животы и засунув руки в карманы, они делают Ваське знаки головой. Васютка не решается; они подходят ближе, надутые и важные, как индюки.

— У тебя, Виктор, из носа каплет в бороду, — сказал Платоха.

— Пусть каплет, — ответил равнодушно Виктор. Провел для порядка ладонью по усам и бороде и, ничего не заметив, покосился угрюмо на мельников. Восемь фунтов овсяной муки не выходят у него из головы. Даже Васька, шаловливый и мало смысливший в работе парнишка, получает шесть, а эти тухлые старики с больными ногами и дряблыми руками наравне с ним.

Васька ходит около него, но Виктор врубая бревно поворачивает бороду в другую сторону и парнишка снова крадется к бороде. Виктор подумал, что мальчишка ищет свой топор.

— Твой топор вот где, — и он кивает бородой в ту сторону, где лежит на щепках маленький топор Васьки.

Туча желтой гороховой муки взвилась столбом в воздухе и осела на его огромную бороду. Виктору попала мука в глаза, он протирает их кулаками, не может сообразить, что с ним такое. Борода его стала бронзовой; забавно глядеть, как она пожелтела от гороховой муки. Мельники внизу присели на корточки и визжали от восторга. Старые плотники отложили топоры и тоже засмеялись.

Виктор шагнул к хохочущему Ваське. Новый столб гороховой муки взлетел на воздух лошадиным хвостом, веером. Виктор заслонил глаза руками и отбросил ногой доску лесов, на которой стоял Васютка. Парнишка вскрикнул, взмахнул руками и, не успев схватиться за сруб, обрушился вниз вместе с доской на бревна. Крепко ударившись с высоты боком и головой, он застонал. Через минуту он ревел, у него оказалась сломанной рука.

Случилось несчастие, и мельники перестали смеяться. Они хлопотали около Васьки, стараясь его поднять. Виктор стоял вверху, глядел испуганными глазами на парнишку и громко ругался, Его охватило раскаяние.

— В больницу его скорее надо! — кричал он сверху, — из-за вас пропал парнишка!

Возле мельницы стояло много мужиков, приехавших с помолом. Мельники предложили отправить Васютку с попутчиками. Парень ревел, садясь на дровни. Мужики громко обсуждали случившееся и ворчали на мельников:

— Эти молодцы кого угодно в грех введут, соблазнили парнишку, дураки косолапые.

Мельникам неприятно это слышать, они оправдывались и бранили Виктора.

— Над тобой пошутили, а ты чего? — сказал Платоха сердитым голосом.

— Ты совсем изуродовал парня, — мрачно заметил Мишка.

Виктор стоит на срубе и громко сморкается.

— Постарше себя не шути, я вам не ровесник! — ответил он веско и проводил тяжелым взглядом отъезжающие дровни. Он бы с удовольствием увидел на дровнях вместо Васютки которого-нибудь из мельников. Борода его оставалась желтою от гороховой муки, он напрасно отряхивал ее руками, она пропылилась насквозь. Ее нужно хорошенько промыть и расчесать гребнем. Сегодня суббота и дома топится баня, он так и сделает.

Виктор работает и перебрасывается с мужиками отрывистыми фразами. Ему стыдно за свою вспыльчивость, — пострадал парень. Он бранит мельника и слова его тяжело падают сверху на головы мужиков.

— Он каждый день возит из усадеб добро, посадили кота караулить мясо.

Мужики скребут под шапками и вздыхают.

— Не знаем, что и будет, — говорят они, — рядом в волости рубят лес, а здесь у этого дьявола и бревна не выпросишь.

— Ежели бы я здесь не работал, и у меня был хлеб, я не поглядел бы на мельника и навозил бы себе бревен на избу и дров на два года! — говорит Виктор.

— Вчера поехали демонские, а он накрыл их, составил протокол и отобрал у них топоры.

— Дураки деминские, не могли его долбануть обухом, — бросил сверху Виктор.

— И чего теперь делается, хотя бы закон какой был, а то ничего не знаешь… Всяко приходится думать… Долбани его дьявола, а за него потом так притянут, только держись! Узнаешь потом учредиловку! — чешут головы мужики.

— Война тоже! не знаешь, за что воюешь, одна страда… Кабы не было войны и нужды бы не было…

— Да, уж эта война! Как воевать, так первого мужика тянут, а как станешь просить земли — погоди, да потом, да что учредиловка скажет, может еще с выкупом! Водят нашего брата за нос. С выкупом! А где деньги на выкуп? Выкупит, пожалуй, мельник, а нам не на что выкупать.

— Кто придет с войны, пожалуйте к богачам в работники — вот тебе и земля! — говорит Виктор, постукивая топором.

VI

Дома у Виктора давно нет муки, семья живет одной картошкой. Картошку нельзя всю съесть, нужно оставить на семена. Жена толкует Виктору каждый день о том, что пора бы принести муку домой. Каждый раз Виктор обещает завтра же попросить муку у мельника. Одно «завтра» сменяло другое «завтра», а Виктор являлся домой без муки и оправдывался тем, что никак не может мельника повстречать. Мельника Виктор видел ежедневно, но у него нехватало решимости заговорить о муке. Пусть мельник, ежели у него есть совесть, сам вспомнит нужду Виктора.

Бедность придавила плотника. Его охватывали то робость, то гнев. Злость и тоска сжигали его. Он изо-всех сил старался показать себя независимым, гордым и сохранял, насколько мог, внешнее спокойствие. Пышная борода скрывала от людей растерянное, взволнованное лицо Виктора, и люди считали его решительным. Язык его не знает пощады, и Виктор иной раз наговорит в лицо то, чего другой бы ни за что не посмел сказать открыто.

Виктор поступал так с отчаяния. В действительности, он чувствовал себя беспомощным, у него не было уверенности ни в чем, над ним чертовски издевались люди. Виктор не находил выхода. Революция, думал он, идет не по той дороге, какая нужна Виктору, и не приносит ему никакого облегчения.

Как и всякий день, и сегодня подошел к срубу мельник. Лицо его расплылось в радостную улыбку, когда он осматривал издали поднимающийся сруб. Толчея выходила отличная, как раз такая, какая ему нужна, — высокая с десятью толкачами, почти завод. Всю волость будет снабжать она толокном. Топор Виктора хорошо над ней поработал. Этот огромный плотник, казалось, не знал усталости, а когда подходил мельник, топор Виктора стучал особенно оглушительно. По-настоящему работал он один, а старики — те только немного помогали ему…

— Так, так, — двигается, видать, дело! — говорит мельник, пряча улыбку. Он остановился, выпятил брюхо, держа руки в карманах и оглядывая сруб пытливыми бегающими глазами. Разговаривая с Виктором о толчее, он вдруг спохватился, словно вспомнив что-то, и сказал поспешно:

— Ах, да! вот, что, — пошли завтра свою старуху в комитет за пособием. Пособие пришло еще вчера, я забыл тебе сказать, у меня так много дела… я совсем зашился в делах…

Виктор благодарит. Он понимает, что у мельника много дела, у него такое большое хозяйство и, кроме того, служба по волости.

— Ох уж эта служба! — поморщился мельник, — от нее только хлопоты, а пользы никакой! Я совсем измучился, меня затаскали по делам по волости, в город, туда, сюда…

Мельник доволен, что сообщил Виктору приятное; пособие ему теперь как раз кстати.

Увидя Платоху, этот старый плут, стараясь показаться великодушном, закричал:

— Отвесь Виктору муки, у него нет муки в доме!

Виктор шел домой в грустном раздумьи. Мельник обошелся с ним по-хорошему, ласково, он приказал выдать Виктору муку и просил послать жену в волость за пособием. Да, но мельник не сказал сыну, сколько отвесить муки, и Платоха отвесил так мало, что Виктор не чувствовал за плечами узелка. Неужели это за всю неделю? — «Обязательно скажу мельнику, он обещал по восемь в день» — подумал Виктор с тоскою. «А что на это скажет мельник? И как это случилось, что пособие Виктору вышло только тогда, когда он поработал на мельнице? Почему оно раньше не выходило, кто его задерживал? И кто на мельнице хозяин? Мельник назначает одну цену, а Платоха другую. Этот молодец будет почище отца! Сволочи они», — размышляет Виктор и чем больше он думает о мельнике, тем ярче разгорается ненависть к нему.

Виктор встряхивает узелок. Узелок легкий, как перышко. С размаху он перебрасывает мешочек на другое плечо и чувствует боль в плече, как с"т удара камнем. Виктор встревожился, развязал мешок, заглянул внутрь и выругался: в овсяных высевках муки лежал большой камень. Виктор стоял с камнем в руке, растерявшийся и беспомощный. Он долго стоял, не зная, что делать, куда итти! Обида душила его. Попадись ему сейчас Платоха, он, не задумываясь, этим камнем убил бы его на месте.

Виктор вернулся на мельницу. Во дворе он увидел мельника в шубе, тот собирался куда-то ехать и запрягал лошадь.

— Ты зачем? — с тревогой спросил мельник, поднимая фонарь и освещая лицо плотника.

Огромная борода скрывала лицо Виктора, только глаза, налитые кровью, и дрожащие руки, в которых лежал камень, выдавали его ярость.

— Мне Платоха положил в мешок камень, а вместо муки он отвесил какой-то дряни, — прерывающимся голосам сказал Виктор.

— Что такое? — с изумлением воскликнул мельник. Он только теперь понял, почему Виктор держит в руках камень.

— Одно горе от этих ребят! — простонал мельник. До добра они меня не доведут! Я с ним расправлюсь как следует, будь спокоен.

И мельник долго еще уговаривал плотника и ругал сыновей. А сейчас он сам выдаст ему муки. И он повел Виктора в амбар.

В амбаре Виктору стало не по себе. Он глядел на громадный, набитый доверху мукой амбар такими голодными и жадными глазами, словно был он полон чистого золота. Крепкий хлебный запах щекотал ноздри и спирал дух. Никогда Виктор не ощущал так остро свою нищету, как в эту минуту. Он стоял, опустив голову и растопырив руками мешок, а мельник насыпал туда муку и хвастался своим богатством.

— Муки у меня тысяча слишком пудов, да зерна в другом амбаре около того, это стоит денег! Мука теперь в цене… Тебе сколько сказал Платоха за работу?

— Три фунта, — убитым голосом ответил Виктор.

— Дурак Платоха, — с досадой сказал мельник, и довольная усмешка проступила на его лице сквозь жирный румянец, — такому плотнику три фунта! Я дам тебе восемь ржаной, чтобы не обидно было. Держи мешок. Платошка конечно пошутил, голову оторву, кобелю! Держи мешок — шире держи! — разошелся мельник.

Виктор почувствовал облегчение, словно тяжелая гора скатилась с плеч. «Восемь фунтов — это все же хлеб! Мельнику, видать, совестно стало бедняка прижимать, стыдно ему жадничать, он и дал прибавку». Так думал Виктор, шире раскрывая мешок. Мельник отвесил ему полтора пуда.

— Да захвати немного гороховой муки на кисель ребятишкам, — предложил мельник.

Виктор подставил шапку — ничего другого подходящего у него не было. Мельник насыпал полную шапку, а шапка была большая.

Виктор шел домой, держа в одной руке шапку с дорогой гороховой мукой, а другой — мешок за плечами. Резкий, почти зимний ветер раздувал его длинную и широкую бороду, и клубил на голове волосы.

Обида и злость прошли, как бы опустились на дно души. Если сыновья мельника жестоко издевались над ним, то сам мельник обошелся с ним как будто хорошо, справедливо. Не думал в эти минуты Виктор, что «справедливость» богатого мельника — петля на шее бедняка. Радостно бежал он домой, плотнее прижимая шапку к груди, чтобы ветер не развеял муку.

VII

Виктор несколько успокоился: семья его пока сыта. Но надолго ли? Семья не маленькая — тринадцать душ, сколько им надо хлеба! Картошке пришел конец, капусте, грибам тоже, а ребятишки растут, аппетит у них прямо волчий. Пайки, какими их наделяла Марья, исчезали мгновенно, и ребятишки беспрестанно требовали прибавки. Марья дрожащей и расчетливой рукой отрезала им еще по кусочку и запирала хлеб в сундук.

Голод — не тетка, он толкал ребят на воровство. Как-то Марья нашла в сундуке вместо хлеба одни огрызки. Не было конца ее жалобам и воплям, а сытые ребята спрятались на полати и таращили на мать испуганные глазенки. Они давно уже научились отпирать замок искривленным ржавым гвоздиком и таскали по кусочкам. На этот раз они не досмотрели и съели почти весь хлеб. И досталось же им!

Виктор хмурился и вздыхал, — ребятишки определенно портились. Они вели с матерью постоянную хитрую войну и дрались друг с другом из-за каждой корки, как голодные собаки. Ремень отца и затрещины матери не останавливали детей. Ребята только дичали от расправы, но не исправлялись. Пособие кончилось, а заработков Виктора нехватало.

— И куда вас столько? Только жрать… Шли бы собирать куда подальше или околели бы лучше, чем глядеть на вас… как в огне горишь день-деньской! — кричала на детей Марья. Душа ее разрывалась на части, когда она проклинала голодных детей.

— И по миру-то их не в чем отправить — на десять человек четверо рваных сапог, — откликался Виктор и стискивал огромными ладонями голову. Помощи ниоткуда не было, и он снова покорно ходил работать на мельницу.

А на мельнице сыновья хозяина издевались над ним и над его пышной бородой. Они никак не могли примириться, что у такого бедняка такая редкостная борода!

— Зачем она тебе? — спрашивал Платоха, — она совсем не идет к твоему дырявому кафтану… Вот если бы ты был купец, тогда другое дело!..

И каких только вещей они не проделывали над нею! Когда в плохую погоду Виктор ночевал на мельнице, они пробирались в людскую, пачкали ему бороду сажей, дегтем и всякой мерзостью. Надо было воистину иметь стойкую волю, чтобы терпеть эти издевательства. Виктор научился и во сне быть на-чеку. При малейшем шорохе он просыпался и хватал руками бороду.

Однажды, ночуя на мельнице, он сквозь сон услыхал, как лязгнули над его бородой ножницы. Рука его быстрее молнии тяжело опустилась на чью-то склонившуюся голову. Он вскочил и в страшной ярости бил кого-то кулаками. Людскую огласили чьи-то стоны и крики. Работники повскакали с коек, заметались по комнате. Им казалось, что в комнате бушевал сам дьявол. На лестнице раздавался топот убегающих людей. Один из работников, которому случайно попало от Виктора, долго бранился и растирал щеку.

— Чуть зубы не вышиб, чорт! В другой раз не ходи ночевать, покою нет из-за тебя! — плакался работник раздраженным, жалобным голосом.

— А я тут при чем? Не я беспокою! Жаль, что не свернул Платохе шею! — возразил Виктор. Он горячо поспорил с работниками о хозяевах. — Чорт их не возьмет! Разжирели, бесятся, в плотину бы их башкой! — говорил он с яростью.

— Тебя бы туда! — откликнулся один из работников.

— Хозяйские псы, подтирки! — ругался Виктор, — и вас вместе с хозяином, рябчики вы, жулье! Научились плутовать заодно с мельником, управляющими вас поставить, как же!

Утром Виктор был вознагражден. У Платохи большая синяя шишка на лбу, а у Мишки рассечена верхняя губа. Но ребята и не думали тужить.

— Какой святой бережет твою бороду? — спросил Платоха. — Ты не думай, что мы спустим тебе твои тумаки, мы свяжем тебя где бы ни было и острижем, как барана! — сказал он.

Виктор сплюнул.

— Разве тебе такую бороду носить? — бубнит Мишка. — Смотри, как она у тебя запущена, хуже, чем шерсть у пса. Ты ее продай в город на парик. Пуд муки получишь, — и ребята ржут от удовольствия: Мишка хорошо придумал — как огрел он плотника. — Ты продай ее мне, я тебе дам за нее пуд гороховой муки! — говорит он.

Подходит мельник, вид у него растерянный, голова в бинтах.

— Идите таскать мешки с мельницы, шатуны проклятые, лентяи! — кричит он на сыновей.

Платоха щупает на лбу вздувшуюся шишку и отвечает:

— Успеем!.. Сейчас только таскали… Залога!

— Я вам дам, лентяи, залогу! — кричит с досадой мельник и вступает в разговор с плотником.

Он в негодовании: «чего там дремлет в Питере Временное правительство? Надо бы заворачивать покруче, большевики не дают ему покою, их много появилось в волости. Они бегут с фронта с винтовками, приходят в волость, требуют хлеба. Он не знает, что делать, солдаты грозят обложить налогом всех зажиточных, разбойники какие! А работники из усадьбы гонят барина, захватили скот, хлеб, прямо дневной грабеж! Нужна твердая рука, а Керенский — ни тпру ни ну, дела не делает, только шумит. Сегодня из города один пришел, говорит, будто большевики взяли власть, поди, врет стервец?.. Ежели правда — все пропадем вместе с требухой». — Ты за кого голосовал? — резко спросил он Виктора.

— Я голосовал… не помню, за кого, — ответил Виктор, смутившись.

— Он голосовал за большевиков, — сказал, смеясь, Платоха.

— Сыновья мне писали с фронта, чтобы я голосовал за большевиков, — сознался Виктор.

— Вот как! — удивился мельник и поглядел на Виктора с изумлением, — скажи на милость — какой большевик появился, с чего ты это? Интересно… да-а, — протянул он, насмешливо покачивая головой.

— А так… Земли надо, вот отчего, — сурово крякнул Виктор.

— Земли? Тебе земли и без большевиков дадут. Откуда они возьмут ее? Что они, помещики, твои большевики-то? Много ли у них, у вшивых, земли? — с неудовольствием спрашивал мельник.

— Они возьмут ее у помещиков и поровняют всем! — ответил Виктор и поправил на голове шапку.

— Это сыновья твои тебя смущают? Ты смирный мужик — и голосовал за грабителей — чудно! С какой поры дети стали учить отцов? Попробовали бы меня, я бы им показал! — И мельник укоризненно поглядел на Виктора.

— Им там виднее, на фронте-то, за кого голосовать, что мы здесь знаем? — ответил Виктор.

— Разве не получаются здесь газеты? Ты бы мог спросить у меня, я читаю их каждый день, — говорит гордо мельник.

— Разные есть газеты, — уклончиво отозвался Виктор и спросил: — правда, что работники гонят барина из усадьбы?

— Подожди, мы еще разделаем этих большевиков под орех! — сердито угрожает мельник и, поправив повязку на голове, уходит.

Виктор поглядел в белую, снежную даль и покачал головой. Много происходит на свете чудного, так много, что не поймешь, что к чему. Будет ли из всего этого какой-нибудь толк? Война-то все еще не кончилась, мужикам все еще не дают земли, а мельник грозит привести из города охрану. Вот какие дела пошли! Голова у Виктора упорно, медленно работает, в ней копошатся смутные мысли о хлебе и земле.

На мельнице Виктор встречает мужиков со всех концов волости. Они передают всевозможные новости и слухи. Бывают и солдаты, пришедшие с фронта. Только диву даешься, слушая их рассказы о революции. Вот послушать хоть Андрюху. Сын конюха из усадьбы — Андрюха убил своего начальника, а вот погляди — ничего с ним не сделали. Не все Андрюшке верили, но мужиков радовал рассказ солдата. — Почему бы и не убить начальника, ежели свирепый он и немилосердно обращается с солдатами? — говорили они. При этих словах Андрюха вскидывал на затылок шапку и, обводя всех черными громадными глазами, как бы невзначай бросал:

— А почему бы не пустить пулю в нашего барина и не пощекотать штыком мельника?

Мужикам становилось от таких слов не по себе, они, потупя головы, вздыхали и молча отходили в сторону.

Сегодня на мельнице пронесся слушок про Андрюху. Будто он этой ночью ударил мельника в усадьбе и пустил ему вдогонку пулю. Барин не только ничего Андрюхе не посмел сказать, а сам страшно испугался и заперся в доме. Виктору эта новость определенно Понравилась — ведь вот есть же на свете люди, которые ничего не боятся! Теперь, пожалуй, можно и поверить, что Андрюха не врал, когда рассказывал про то, как застрелил офицера. Ежели бы все так делали, как Андрюха, тогда можно бы сказать, что воевали не даром, земля-то была бы мужичья и власть также.

Да, есть о чем подумать Виктору. Мельник-то ходит в повязке, видно здорово ему попало в усадьбе, да еще и жеребца отобрали. Едва ноги унес. Чудно!

VIII

На мельнице гостья — дочка попа, учительница из соседней школы. Пришла-то она к Густе, дочке мельника, но Густи не было дома.

Варвара Павловна встретила у плотины Платоху. Учителя и кое-кто из местных любителей думают устроить спектакль в школе. Учителям теперь вообще стало плохо, нет денег, хлеба, три месяца не получали жалованье, вот они и придумали спектаклями дела поправить. Но нехватает им того, другого, не хватает и артистов. Не согласится ли Платоха сыграть простенькую роль, это совсем не трудно…

Платоха польщен, лицо его вспыхнуло от удовольствия. О, конечно, он сыграет, он способный парень! Он важно вынимает часы и щелкает перед носом учительницы золотой крышкой. — Я бывал в городе и видел, как играют в театре, — говорит он и широко улыбается.

— Я буду на вас надеяться. После завтра репетиция, ждем вас, — говорит учительница Платохе.

Платоха скромно спрашивает: — они конечно будут играть в костюмах?

— Конечно в костюмах, — отвечает Варвара Павловна, — у вас наверное найдется подходящее пальто, сюртук,… Только вот парики… Париков у нас нет, это плохо, — заметила она с грустью.

— Парики я найду… я достану их в городе у парикмахера, парики и бороды, — отвечает Платоха и глаза его случайно остановились на Викторе. Виктор работает на крыше толчеи, ветер развевает его бороду, и борода горит на солнце золотыми ошметьями. Подходит Мишка и, немного конфузясь, протягивает руку Варваре Павловне. Она пригласила и Мишку участвовать в спектакле. Они опять заговорили о париках.

— Ого, и придумал я штуку, — говорит Платоха, — я найду себе чудесную бороду, которой позавидует любой купец.

— Он ее не продаст ни за какие деньги, у него только и осталось хорошего, что борода, — улыбается Мишка. Он догадался, о чьей бороде мечтает брат.

— Ты продай мне бороду, — обращается Платоха к Виктору, — я дам тебе за нее два пуда муки!

— Ежели бы ты мне отдал всю мельницу с амбарами и мукой, я бы и то не отдал тебе свою бороду, не по тебе такая борода. Зачем она сморчку? — отрезал ему в ответ Виктор.

— Ты дурак, — с досадой бросил Платоха, — я дам тебе два пуда гороховой муки!

— Да обвяжись ты со своей мукой! Чего пристаешь — отвечает Виктор, думая, что Платоха шутит.

— Три пуда гороховой, — повышает цену Платоха, и в голосе его Виктор уловил серьезные нотки.

— Десять пудов, — вырвалось у плотника. В глазах у него заплясали мешки с желтой гороховой мукой, в воздухе запахло вкусными лепешками на постном масле…

Мало он запросил. Если нужна борода, ему дадут больше.

— Десять пудов… Нет, двадцать, — говорит он. Платоха плюнул с досады.

— Не видал дряни, я куплю в городе лучше, и всего за каких-нибудь десять фунтов, — говорит Платоха. Плотники на крыше улыбаются.

— Купи мою, — предлагает Козырев, — я за пуд отдам!

— Ну тебя к дьяволу, на что мне твоя мочалка? — презрительно бросил Платоха. Козырев обиделся и проворчал что-то вроде: «сам такую вырасти, щенок»…

— Борода дело наживное, она вырастет скорее, чем трава, она растет и без дождичка, — говорят плотники Виктору.

Ему надоело их слушать. И ему трудно поверить, чтобы мельникам понадобилась его борода. А вдруг действительно им необходима его борода? И он набавляет цену, он просит за бороду двадцать пять пудов!

Платоха рассердился:

— Что Виктор думает? Уж не полагает ли он, что борода у него из чистого золота?

— Она у меня дороже золота.

— Ах так, — с угрозой говорит Платоха. — Ну и помаешься ты у меня, как не дам муки и работы. Тогда мы поговорим, что стоит твоя борода!

Виктор онемел от неожиданности. В самом деле, Платоха может это сделать. Мысль, что судьба его семьи, его самого, его бороды зависит от прихоти сынка богатея, похожего на петуха, эта мысль привела Виктора в ярость. Схватив топор, он швырнул им в Платоху, но промахнулся. Огромное бревно полетело с грохотом вниз. В одно мгновение ребят уже не было на плотине, их словно сдунуло ветром, они прыгнули в сугроб. А бревно, ударившись о плотину, подпрыгнуло и полетело над их головами, как буря, и глубоко завязло в снегу. Перепуганные, дрожащие от страха и бессильной злости, они вылезли наверх, отряхнулись, как собаки, и бросились бегом к мельнице.

— Погоди, мы тебе покажем, рыжая борода, большевик, разбойник! — погрозили они, убегая.

— Кто кому еще покажет, щенки! — крикнул вдогонку плотник, тяжело дыша.

IX

Платоха сдержал слово, он задержал выдачу муки дня на три. В воскресенье вся семья осталась голодной, жена ворчала на Виктора и беспощадно била ребят.

— Какой это мужик, ежели не прокормит семьи? — кричала она со слезами в голосе.

— Прокормишь вас, — угрюмо и обиженно огрызался Виктор.

Чем больше он думал о семье, о бесхлебье, о мельнице, тем сильнее разгорался в нем гнев. В избе ему не сиделось. Он направился в усадьбу. Как там дела? Как живут работники? «Чортов мельник куда-то запропал…» — думал Виктор — «за последние дни его не видать на мельнице. А Платоха, щенок, отлично усвоил отцовские ухватки. Отец загнал Виктора на мельницу работать за жалкие фунты, а сынок подбирается к бороде, смеется над ним, хочет его опозорить. Вот придут сыновья, они ему покажут!.. Но когда еще сыновья придут, до той поры подохнешь с голода… Может быть и стоит продать бороду Платохе?»

Посредине двора стоит барин, маленький, в широкой шубе, в сапогах с калошами. Большая бобровая шапка лезет ему на глаза, он встряхивает головой и визгливым голоском уговаривает конюха запрячь лошадь и отвезти его на мельницу. Конюх, расправляя усы, нерешительно топчется перед барином и смотрит в сторону.

— Лошади сегодня заняты, — ребята сейчас едут за сеном, — поясняет он.

— Я прошу, — пропищал барин, и маленькие его глазки злобно вспыхнули.

— Мало ли что просишь, — уклончиво ответил конюх.

— Я приказываю! — визжит барин.

— Запрягай сам, — громко кричит конюх, заметив приближающегося Виктора.

— Ты — подлец! — воскликнул барин и взмахнул рукой. Было похоже, что он ударит конюха, но он только поправил шапку и вдруг, сорвавшись с места, мелкими шажками побежал к конюшне.

На крыльцо людской вышел Андрюха, в руках у него винтовка.

— Куда это он? — спросил он отца.

— Запрягать лошадь, к мельнику ему надо, просил отвезти, — ответил конюх, здороваясь с Виктором.

— К мельнику? Это зачем? — и глаза у Андрюхи сверкнули. — Эй ты, птичья душа, кукареку! — крикнул он вдогонку барину, поднимая винтовку, — изволь итти назад! — и побежал к конюшне. — Ты никуда не поедешь! Ты уедешь и продашь лошадь, каналья! — закричал он, догнав помещика.

— Как ты смеешь? В плен меня забрать хотите, обобрать? — завизжал человечек в широкой шубе.

Андрюха толкнул его прикладом. — Выметайся отсюда, здесь у тебя ничего не потеряно. А нет, — право пули не пожалею, пристрелю как кота! Разорил, подлец, усадьбу.

Барин замолчал, опустил шапку на глаза и быстро засеменил к дому. Лицо его побледнело и рот и скривился, как у ребенка, который вот-вот заплачет.

— Дрянцо собачье! — пустил ему вслед Андрюха.

Виктор наблюдал эту сцену, открыв рот. Он ничего не понимал. Барина он не жалел, но Андрюху и конюха не одобрял. Их обращение с помещиком пугало Виктора.

— Что у вас такое? — спросил он со страхом.

— Революция, — жизнь с дыба на изнанку, — спокойно, без улыбки ответил Андрюха.

Открывая дверь, помещик обернулся и замахал маленьким кулачком.

— Не торжествуй, хам, когда-нибудь доберутся и до тебя… Настанет такой час… — Но он не успел досказать. Андрюха щелкнул затвором и как громкий удар бича прорезал тишину выстрел. Барин, как подбитая курица, присел у порога, и через миг скрылся в дом.

— Что ты, — убьешь! Господи! — воскликнул пораженный Виктор.

— Не убил, однако, — с усмешкой сказал Андрюха, опуская винтовку дулом вниз.

— Он стращает, — отозвался конюх, одобрительно глядя на сына.

Виктор вытаращил на них глаза.

— Ну, у вас я вижу и дела! — покачал он головой. Он как будто попал в другой мир.

— Да, дела у нас такие, — стал рассказывать Виктору конюх, — пришел сын и начал нас поворачивать. У нас со страху в животе бурчит, а он воюет с барином каждый день. Вышел барин на крыльцо, здоровается с ним, а он ему: «тебя еще не прогнали отсюда? — жаль!» А над головою-то вороны летают. Поднял мой Андрюха Ружье, да как бахнет! Подбил вороне крыло, она кувыркается, падает и прямо к барину на крыльцо, Убилась и дрожит у него под ногами. Барин осерчал, спрашивает: «ты для этого ружье принес? На что казенные пули тратишь?» Андрей ему — не будь глуп: «я ружье принес сюда, чтобы по вашему брату брякнуть. Спасибо за совет, ворон больше не стану бить». Мельник приехал, хотел корову утащить, полный воз мебели нагрузил. Увидал мой Андрюха, да ка-ак размахнулся, да ка-ак спустит по мельнику прикладом — я думал — убил! Мельник на карачках ползает, барин на крыльце кричит. Андрюха вещи с воза скидает, а потом как разглядел, что у мельника конь-то наш, усадебный, выпряг его, да в конюшню. Теперь он у нас в конюшне стоит.

— Дела у нас скверные, — хлеба нет, — угрюмо сказал Андрей. — Приехал, а здесь хоть шаром покати. И чего только глядели эти дураки! — с горечью воскликнул он. — Эх, не было меня дома!

— Чего глядели? А глядели, что на старое может повернуться… Ведь, что только делается — в толк не возьмешь, — оправдывался конюх.

— Чего делается? Революция делается! Гляди прямо, вот и будет все ясно, а то замотает. Революция все меняет, раньше он был барин и мы его батраками, а нынче мы — хозяева! Вот и все! Барин, конечно, не согласен, он тебя языком, и так и этак, а мы его вот так! — потряс Андрюха винтовкой.

— Не сносить тебе головы, сынок, — вздохнул конюх.

Виктор ошеломлен. Глаза его широко раскрыты и радостно блестят. Он увидел просвет. — «Вот она, революция, что делает!»

— Пока ее мне не свернули, я сам не одному сверну! По крайней мере буду знать, что не задаром гибну, — ответил Андрей.

— Вот он у меня какой! — с гордостью сказал конюх, — прямо, свет увидели, как пришел! С голоду бы сдохнуть, а он взял да и отобрал у кухарки ключи от кладовой, и барина на паек посадил — прямо потеха!

— Скоро твои сыновья с войны придут? — спросил Андрей Виктора. Ему немного совестно стало от отцовских похвал.

— Да не знаю как… Младшие обещаются к рождеству, а старший у меня большевик, большая шишка в полку — с гордостью ответил Виктор, словно у него выросли крылья. — Он вроде тебя, тоже так отписал, чтобы господ по шее, а богачей прогнать из комитета… Он у меня боевой — вот бы вас пара! — И голос у Виктора задрожал, когда он говорил о сыне.

— Сенька у тебя что надо, мы бы с ним закрутили тут, только бы он пришел! Знаешь, Виктор, переезжай к нам, мы прямо тебя в хоромы. Пока я жив, нас здесь ни один чорт не тронет, патронов У меня целая сумка, а придут твои ребята — мы зададим багатеям встряску! — сказал Андрюха Виктору.

— Я подумаю, — ответил Виктор, запуская в бороду руку.

— Чего думать? — Говори, запряжем всех лошадей, да и к тебе, барахло твое и детвору в сани и переедем с треском, чтобы по всей волости было слышно. Пусть мельник удавится на сосне от злости! — усмехнулся Андрюха.

— Я подумаю, — повторил Виктор.

— Скорее думай, а то подговорю другого. Не будь трусом, потом жалеть станешь.

Задумчивый и взволнованный уходил Виктор из усадьбы с караваем под мышкой. Приняли его в усадьбе хорошо, работники там народ добрый и веселый. Ободрили, утешили его так, хоть и в самом деле туда переезжай. А вдруг да… И это «вдруг» омрачило его, сомнение закрадывалось в душу. Ведь ежели по-Андрюхиному — как-то слишком просто — переехал и живи! Да еще не как-нибудь, а в хоромах, куда раньше не каждый Мог войти. Чудно как-то, да и барин этот вертится тут, семью отправил в город, а сам живет, гуляет по усадьбе и все думает, что он хозяин… Нет, страшно туда ехать Виктору. Как бы ему своего не потерять, как бы ему потом не каяться! Еще здорово влететь можно. Андрюха с винтовкой упаси бог какой, лучше от него подальше. Вспоминая свои речи в усадьбе, Виктор поморщился-- он чересчур храбрился там:

— Как только что, то из мельника вытряхну потроха, я сам — большевик! — заявил он Андрюхе. Солдат пришел в восторг.

— Слышишь, отец, что говорит эта борода? А ты у меня всего боишься, — сказал тот. А Виктор прибавил гордо: — Я никогда не был робким. Ежели не теперь наша доля, лучше головой в петлю! Всем надо заодно, тогда ничего не страшно. Ты хорошо сделал, что принес с собой ружье, я тоже напишу сыновьям, чтобы они ко мне без ружья и не являлись, — засверкал он глазами, и борода его тряслась грозно. А теперь он стыдился своей внезапной вспышки. Над его бородой занесены ножницы Платохи. «От них никуда не уйдешь», — с горечью думал Виктор. — В усадьбе тоже не было хлеба и ему нет другого пути, как опять на эту мельницу, будь она проклята!

Утром, собираясь на работу, Виктор захватил с собой большой мешок на всякий случай. Ежели Платоха покупает бороду не в шутку, то он возьмет за нее как можно дороже! Проходя мимо усадьбы, он глубже надвинул на глава шапку и подумал со стыдом и гневом: «Куда иду? Эх, Виктор, Виктор! Баба ты, а не Виктор!»

X

— Три пуда, — предлагает Платоха.

— Пять пудов гороховой, — просит Виктор, тяжело дыша. Борода его вздрагивает. Он поднимает лицо к небу и шумно вздыхает: ведь он продает свою бороду, последнее свое утешение.

Скоро спектакль. Платохе по роли нужна купеческая борода. Он хочет всех поразить. Чего бы ему ни стоило, он купит самую редкостную, знаменитую бороду. Но ему хочется подешевле заплатить.

— Четыре пуда ржаной, — больше ни фунта!

— Пять пудов гороховой, — требует Виктор, — золотника не уступлю.

--| Ну ладно, чорт с тобой, — соглашается Платоха, — пусть тебя разорвет от моего гороха. Идем, я тебя остригу.

— Сначала отвешай муку, — упрямится Виктор, — а то потом надуешь, ты ловок на такие шутки.

— Идем, я тебе отвешу, пока не пришел отец, — торопит Платоха плотника, медленно, как бы неохотно спускающегося со сруба.

— Да вот лестница что-то шатается, как бы не упасть, — бормочет Виктор, прыгает на землю и покорно идет за Платохой неуверенным, робким шагом. Под мышкой у него огромный мешок. У амбара Виктор остановился, собираясь с духом, и сдвинув на затылок шапку, твердо шагнул за порог.

Через несколько минут он вышел из амбара, сгибаясь под тяжестью мешка. Спрятав мешок в сруб толчеи под щепу и доски, он громко крикнул плотникам:

— Поглядите, как бы кто не спер мешок!

— Ну, теперь идем, — тянет его за рукав Платоха. Хорошо ли ты спрятал мешок? — Он боится отца. Мельник скуп, ему не по душе расточительность сыновей, они швыряют деньгами, тратят муку зря.

— Мешок в надежном месте! Как стемнеет, потащу домой, — успокаивал Платоху Виктор.

— Раздевайся! — скомандовал Платоха, когда они вошли в дом.

Виктор снял с себя кафтан, свернул его и положил в уголок на пол. Он остался в холстинных с заплатами штанах, в обмызганной рубахе, костлявый и высокий. Платоха подвел его к умывальнику и сказал:

— Борода у тебя вся в грязи. Вымой-ка ее хорошенько!

Виктор решительно отказался. Платоха начал его уламывать.

— Поднесу стакан водки, только вымой бороду. Когда стригут овец, их всегда моют перед этим и расчесывают.

— Неси скорей водку, — сердито сказал Виктор.

Водка подняла настроение Виктора и ему легче было покориться необходимости. Платоха лил ему на руки и на бороду теплую воду.

— Намыль еще раз! — хлопотал Платоха, — на вот, — этим мылом! — и всунул в руки плотника кусок розового душистого мыла. Виктор вымыл бороду и душистым мылом, ему все равно! Платоха опрыскал ее духами, подвел Виктора к зеркалу и уговорил его старательно расчесать бороду.

Никогда эта борода не видела такого почета. Никогда еще не мыли ее таким хорошим мылом, не поливали духами.

— Хороший товар, — одобрительно кивнул Платоха, любуясь бородой. Обеими руками расправил ее на груди Виктора, густую и тяжелую, как бы вылитую из металла.

— И тебе не жалко продавать такую бороду? — с издевкой в голосе спросил Платоха, доставая большие ножницы для стрижки овец.

Виктор зажмурил глаза. Только б не видеть ничего!

— Долго будешь меня мучить? — нетерпеливо спросил он, и в голосе его был слышен стон.

Платоха широко растопырил ножницы, и ножницы жадно звякнули. Виктор вздрогнул и сделал слабый жест рукой, как бы отстраняя руку Платохи. Большой клок бороды упал к нему на колени. Душа его замерла. Платоха спешил, быстро орудуя ножницами и подбирая куски бороды с колен Виктора.

Платоха срезал бороду до самых корней. Казалось, он хотел снять волосы вместе с кожей. Досталась она ему не дешево, и ему жаль было потерять хоть один волосок. Мужик сидел как будто спокойно, лицо его было неподвижно.

Когда Виктор открыл глаза и бросил взгляд на зеркало — волосы у него поднялись дыбом. Из зеркала на него глядел безбородый урод, с вытянутым лицом, в морщинах, с темными провалами щек, с глазами на выкате, как у удавленника. Он обмотал шарфом лицо, как будто у него болели зубы и вышел, оглядываясь, как вор, по сторонам.

— А ну-ка, покажись, как тебя обработали, — встретили со смехом Виктора плотники.

— Чего смеетесь? — спросил он сердитым голосом, поднимаясь по лесенке, — разве я не взял за нее пять пудов гороховой муки?

— Из тебя выйдет хороший купец. Расти поскорее новую бороду, опять продашь! — хохотал Седёлка.

— Молчите, — сказал с досадой Виктор, — не ваше дело! Я еще не продал голову!

— Ты скоро продашь и голову! — ответили плотники. — Вон гляди — с мельницы народ сюда бежит. Хотят поглядеть на тебя. Держись, брат, посмеются всласть теперь над тобой.

Виктор оглянулся — верно, с мельницы спешат мужики. Их ведут сыновья мельника. От стыда Виктору хотелось провалиться сквозь землю.

XI

Трудно тащить на спине пятипудовый мешок. Часто останавливался Виктор среди дороги, опускал мешок на землю и, отирая с лица пот, отдыхал. Ему трудно было дышать под шарфом, которым он закутал все лицо до глаз. До него долетали звуки гармошки.

«Верно Платоха пробирается к Лукерье» — подумал Виктор и свернул с дороги.

Он пошел напрямик, ноги его тонули по колени в снегу.

Как верблюд по пескам, три версты с лишним качался он с мешком по сугробам. Он валился с ног и едва добрался до своего двора.

Вошел о сени. Спустил мешок с плеч и остановился передохнуть. За дверью в избе жужжат голоса, ревет малыш, жена усталым голосом успокаивает его. Виктор рванул дверь, вошел. Шум затих. Как всегда, ожидающие взгляды, тяжелый, кислый запах избы, колеблющийся свет лучины. Раскапризничавшийся малыш, увидав отца, пересдал плакать.

— Тятька пришел! — воскликнул мальчонка обрадованный и бросился к отцу со всех ног в надежде на корочку хлебца. Виктор, оттолкнув тихонько сына и прикрывая лицо рукой, полез на полати. Марья забеспокоилась, уж не захворал ли мужик.

— Собирать ужинать, что ли? — ласково спросила Марья. Виктор промолчал, как будто жена не к нему обращалась. «Уж не стряслась ли какая беда» — подумала Марья и поднялась на приступок.

— Не приключилось ли чего? — с тревогой в голосе спросила она.

Он взял ее ладонь и поднес к своему лицу. Марья вскрикнула.

— Виктор! Да что с тобой? — испуганно заголосила она, как слепая шаря рукой по его лицу. Спрыгнула с приступка, зажгла лучину и осветила его.

Лучина выпала из рук. Марья заплакала. Виктор каким-то глухим и виноватым голосом рассказал ей о случившемся, а потом, погладив ее руку, промолвил кротко:

— Мешок-то за дверью — убери его и испеки чего-нибудь, ведь без хлеба сидите…

Марья захлопотала у печки, утирая передником слезы. Из рук ее все валилось и падало. «Помогите, девки; расселись, кобылы, на лавках! Ты Агашка!..» — крикнула она. Она понимала, как должно быть Виктору тяжело. Столько лет носить бороду, такую прекрасную бороду, и под старость лишиться ее, навлечь срам на себя. С плачем полезла она на полати к мужу.

— Батюшки, что они с тобой сделали, ироды, — причитала она. Виктор молчит, как убитый. — Как ты решился осрамить себя? Ой, Виктор, Виктор! — в голосе ее слышится упрек.

— Отстань! Коли нечего есть, не то еще сделаешь, — с досадой вырвалось у Виктора.

Марья притихла, и он рассказал ей, как соблазнил его Платоха, как он издевался над ним, как Виктору трудно видеть ее и ребятишек голодными. Марья долго молча лежала рядом с ним.

— Разве я очень худо сделал? — спросил робко Виктор.

— Да уж не знаю как.. По-моему, ты сделал правильно, — утешила она, гладя его руку.

Затопилась печь и захлопотали девки. Агашка разводила муку для лепешек.

— Свари кисель! — крикнула ей с полатей Марья, обнимая Виктора за шею. Супруги жили дружно. Если бы не нужда, никогда не было бы у них ссор. И сейчас, когда за дверью стоит огромный мешок гороховой муки, сердце Марьи полно к мужу любви и жалости.

— Вырву глаза этому идолу Платохе, как повстречаюсь! — обещает Марья, прижимаясь к мужу костлявым плечом. — Как ты теперь без бороды? Прямо глядеть на тебя совестно, на кого похож только… Филин, филин! нежность и горечь.

— Ужинать пора, молодые! — насмешливо приглашает родителей Агаша.

— Вы там потише, старики! — смеется Варюшка, — не рано ли стали обниматься?

Мир и радость в его семье, все довольны, чего Виктору еще надо?! Он слезает с полатей попробовать киселя с лепешками. По избе пронесся испуганный визг дочерей. Дикие от испуга глаза детей с изумлением остановились на его лице. Виктора снова охватывает стыд, он повернулся к полатям, взял с пола шарф и замотал лицо.

— Не сказывайте никому! — сказал он, хмурясь, и сел за стол… Агашка и Варюшка, девки на выданьи, чуть не плачут от стыда, что отец себя так окарнал. Не только что на посиделки-то не пойдешь, по и на улицу не выйдешь — засмеют парни и девки. И сраму, сраму сколько за отца перенести придется.

— Эко диво какое! Мало ли бреют бороды? Поглядите на отца, он еще красивее стал! — сказала Марья.

Варюшка отвернулась в угол и фыркнула:

— Очень красив! Картинка!

Жены и детей Виктор перестал стыдиться, но ему казалось невозможным в таком виде показаться соседям. Он не выходил со двора.

Лежа на полатях, он томился от скуки и безделья. Время от времени он проводил ладонью по лицу, словно хотел погладить бороду и с досадой отдергивал руку от шершавых щек, покрытых колючей щетиной.

Болтливые мельники разнесли по всей волости весть о своей сделке с плотником. С хохотом передавали они все подробности. Весь день в избе плотника толпятся соседи. И старому и малому любопытно поглядеть на хозяина. Заходят, весело смеются, шутят беззлобно, другие злорадно.

Невтерпеж Виктору.

— Заприте калитку и не пускайте никого! — кричал он с полатей, — ходят тоже, черти!

Через калитку нельзя — ладно. Не трудно через плетень перемахнуть, приплюснуть к окнам носы. Ведь это так забавно! — Носил человек бороду, холил ее, думал помереть с бородой. Она придавала ему важный вид, все почтительно относились к нему, народ считал его умным, серьезным, дельным и вдруг он так начудачил, превратился в шута, в посмешище.

Но раздавались и другие голоса.

— Вот чорт этот Виктор, — почти с завистью говорили другие, — ловко огрел мельника, здорово содрал за бороду! Да, он большой хитрец, этот Виктор, он знает с чем подойти, как подъехать!..

Без Виктора работа на постройке почти не двигалась. Васютка — в больнице, а старичкам не под силу ворочать. бревна. Пыхтят старички, пыжатся, — смешно на них смотреть. Без Виктора они не только как без рук, но и без головы. Они мало смыслят в этой работе-- никогда не приходилось толчею возводить. Проходит день, другой, а дело не делается. Мельник теряет терпение, злится.

— Кой чорт, куда девался Виктор? — спросил он Платоху.

— Виктор болен, — ответил Платоха, скрывая усмешку. Мельник заподозрил что-то неладное.

— Врешь, с чего ему болеть? Ты верно его обидел. Погоди, ежели так!.. Митька! — крикнул он работнику, — сбегай за Виктором, живо у меня, — ну!

Виктор отказался наотрез; он не пойдет, не охота ему быть посмешищем на мельнице, да и не очень нуждается он в работе, и сын пишет, что скоро придет домой. О, тогда поглядим, как поет мельник. Гороховой муки много, можно полежать пока и на полатях…

— Что же это ты, до новой бороды на полатях бока будешь отлеживать? — со смехом спрашивает Митька.

— Так и буду, а тебе какая забота? — угрюмо огрызнулся Виктор, повернувшись к работнику спиной.

— До второго пришествия ждать придется, я так и скажу хозяину. — С этими словами Митька убегает.

Виктор оторопел: в самом деле, неужели лежать так и ждать, пока вырастет борода? Ей торопиться некуда, чорт ее побери.

Ему стало совестно лежать на полатях. «Нет бороды, подумаешь какая штука! — язвил он над собой, — что я потерял от этого?» И он заворочался на полатях так, что они затрещали.

— Не пойти ли мне на работу? — спросил он жену, слезая с полатей.

— Как хочешь, — ответила она кротко.

— Я думаю, меня не убыло от того, что продал бороду, — сказал он.

— Я тоже так думаю, — согласилась жена.

— Ты у меня баба правильная, — улыбнулся Виктор, расчувствовавшись. Волнуясь, надел кафтан и с бьющимся сердцем вышел на улицу. Там у околицы мужики гуторят, ему не миновать их. Он высоко поднял голову, сбил на затылок шапку и храбро, как воин навстречу опасности, шагнул. Лицо его закутано шарфом — к чорту шарф!

Он подошел к соседям, громко поздоровался. Ему радостно ответили и с хохотом окружили его.

— Экой ты стал забавный! Прямо красота! — сказал Антон, его сосед.

— Ты здорово обобрал Платоху. Парень чуть не плачет, мельник такую задал ему трепку, говорят, сидеть парню не на чем.

— Да, я крепко поддел Платоху, я взял с него за бороду, чего и сам не стою! — хвастает плотник.

— У тебя всегда урожай — сеять не надо, само растет, через год, глядишь, снова в продажу!

— Борода вырастет — это правильно, но вырастет ли ум? — загадочно сказал Антон. Он мужик дельный, соседи к нему прислушиваются.

Виктор поглядел на него сурово и надменно и резко ответил:

— Есть такие, у которых ни бороды, ни ума. За твою бороду, к примеру сказать, и с головой не дадут пяти фунтов.

Все почувствовали, что он в эту минуту был словно с бородой — так это у него внушительно вышло. Они проводили его громким хохотом, а он удалялся от них непобедимый и гордый.

XII

Румяные, пухлые щеки мельника за последнее время стали блекнуть, под глазами отвисли темные, дряблые мешки, он стал суетливым, беспокойным, все куда-то торопится. Низенький, толстый, но все еще подвижной, он поспевает всюду.

Только что он был в волости, съездил еще куда-то по делам, но его беспокоит толчея, и он опять у постройки. Он стоит за амбарами и следит, как копошатся плотники.

Плотники еле шевелятся, больше раскуривают, чем работают. Мельник глядит на них из-за угла амбара сердитыми глазами. Ему ясно, почему они не спешат. Работают поденно, получают по восемь фунтов в день. Какая выгода им спешить? Восемь фунтов кому не нужны! «Вот жулье-то!» — думает мельник.

Он подходит к самому срубу и жестким голосом спрашивает:

— Долго будете возиться? Так вам никогда не кончить…

Седёлка усмехнулся, от чего широкий вдавленный его нос стал вдвое шире:

— Как сказать, у двоих-то знамо дело тихо… Москва не сразу строилась.

— Поспешишь, людей насмешишь, толчея — дело серьезное… Н-да! — внушительно подхватил Козырев.

Мельник кипел от ярости:

— Вам бы только жрать, да получать поденку! Всякая шантрапа свой интерес блюдет, — прошипел он.

Плотники обиделись. Седёлка высморкался, сделав свирепое лицо, а Козырев ответил с оскорбленным достоинством:

— Мы работаем ходко. Не знаю уж, как еще тебе и надо.

С реки с ведром идет Фелисата, рябая толстая баба, кухарка, мать Митьки. Мельник остановил ее громким окриком и звонкий его голос зазвенел сердитыми визгливыми нотками:

— У тебя опять кончается мясо? Ты поменьше клади в горшок, плотников нечего зря кормить мясом, ты вари им с грибами!

— Я давно тебе так говорю. С них хватит и грибов, — откликается кухарка, перехватывая ведро из руки в руку. Плотники на срубе слышат разговор и сердито кряхтят.

— Н-да, хозяин у пас что-то стал того… Не совсем чтобы… — угрюмо сказал Козырев.

— Известное дело, — мрачно отозвался Седёлка, — хитрая баба, кивнул он на Фелисату.

Мельник возвращается и ходит от амбара к амбару. Он о чем то напряженно думает. За последнее время его все чаще и чаще посещали тревожные мысли. Солдаты и дезертиры осаждали его каждый день, мужики волновались. Приезжал недавно агитатор из города, молодой рабочий, большевик. Встряхивая головой и поправляя рукой длинные свои волосы, он подолгу разговаривал с мужиками, многое им объяснял. У мужиков глаза раскрылись. Они поняли, что землю и волю даст им революция, только нужно дружно насесть на помещиков и богатеев.

К нему на мельницу прибегали помещики из соседних усадеб. Помещиков в волости немного, всего трое, но они так удручали мельника, словно их было тридцать. Однажды прибежал даже поп из соседнего прихода, отец Петр, размахивал широкими рукавами подрясника и кричал во горло, что мужики его грабят. Они рубят наповал его березовую рощицу на берегу реки.

В одной деревне подгулявшие солдаты разгромили у торговца лавку и растащили товары и муку. Милиция сбилась с ног, летая из одного конца волости в другой. Но все без толку.

Мельник дрожит за свои амбары, за свое добро и за барского жеребца. Ему было не по себе и от хлопот по делам комитета брюшко стало опадать, глаза теряли блеск. Он все чаще впадал в уныние. Стоя в раскрытых дверях амбара, он раздумывал, как опасно держать полные амбары муки, когда кругом голод. Верно что мука-то дорожает с каждым днем, было бы выгоднее выждать более высоких цеп, но ничего уж видно не поделаешь, раз все летит к чорту кувырком.

— Платоха! — закричал он сердитым голосом, — поезжай в город с Мишкой, повезите два поза муки, — слышишь?

Слышу, — откликнулся Платоха.

— А можно купить к часам золотые цепочки? — спросил Платоха.

— Можно, можно, — разрешил мельник — золото никогда не вредно иметь. Только, чур, бороды ни у кого больше не покупать, — с шутливой угрозой говорит мельник. — Виктор без бороды, а мы без толчеи остаемся из-за твоих проделок.

— А вон Виктор идет! — указывает Платоха рукой на дорогу.

Мельник отошел от амбара и глядит, куда указывает Платоха. Виктор шел, опустив голову и медленно, с трудом, передвигая ноги. Мужество покинуло его, он спустил рыжие наушники кошачьей шапки на бритые скулы и замотал шарфом лицо, до самых глаз. Мельник усмехнулся. Издали кажется, что Виктор спрятал бороду под воротник кафтана и его лицо стало маленьким, огромный нос торчит уныло. Смешно смотреть на плотника.

— Что, зубы болят, чего завязался? — спросил он.

— Какое, к чорту, зубы! — мрачно ответил Виктор, не снимая перед мельником шапки.

— Я слышал, тебя окарнал Платоха. Сколько ты с него содрал?

Мельник доволен, что может унизить этого строптивого мужика. Да, думает он, Платоха поступил не плохо, сняв с этого гордеца бороду.

— Почему так долго не приходил? — начальственным тоном допрашивает мельник Виктора.

Тот начинает злиться. Какого чорта пристает к нему! Виктор спускает с лица шарф и поднимает у шапки наушники, а глаза его дерзко в упор глядят на мельника. Мельник отступает от него с изумлением, — так неузнаваемо изменилось лицо Виктора.

— Я не приходил потому, что взял за бороду пять пудов гороховой муки, вот сколько я взял! Зачем мне было торопиться?

Мельник, хватаясь руками за толстый живот, поднял кверху темную свою бороду и хохочет.

— Я и не знал, что ты такой шутник, — говорит он, протирая платком увлажнившиеся глаза, — ежели бы все такие были большевики, это не так страшно!

— Как знать, всякие есть большевики, — загадочно и угрюмо говорит Виктор.

Мельник, сделал серьезное и строгое лицо.

— Ты обзываешь меня жуликам и вором, a я вовсе не такой, — гордо промолвил он и выпятил живот. Пошли-ка ко мне своих девок просевать муку, я хорошо заплачу за работу. Ты можешь прихватить и свою бабу, — добавил он, — я положу им по пять фунтов ржаной муки в день!

— Хорошо, — ответил Виктор, — я их пошлю завтра с утра, — и с удивлением поглядел на мельника.

Мимо в рябой юбке прошла Фелисата, и мельник остановил ее:

— Положи сегодня в горшок побольше мяса, пришел Виктор.

Он повернулся к Виктору:

— Сегодня же пошли своих бабу и девок, смотри же.

Виктору невдомек, что сделалось с мельником. А тот машет уже рукой Платохе и кричит:

— Неси сюда бутылку водки и стакан!

Платоха принес, мельник налил полный стакан водки. Виктор выпил, крепко крякнул и вытер рукавом губы, как в былые дни.

— Скорей беги, живо! — заторопил его мельник.

Виктор пошагал домой громадными торопливыми шагами, и, поднявшись на горку, скрылся бегом. К мельнику он вернулся как петух с курами, — с Марьей и с тремя дочерьми. Младшая из них, лет пятнадцати, подросток с тонкими руками и угловатым телом, а Агашка и Варюшка совсем невесты.

Они пришли в рваной, подпоясанной одеженке, как побирушки. Только на Агашке был сарафан. Агашка — с тяжелой золотой косой и голубыми крупными глазами — была красива. Сыновья мельника таращили на нее изумленные глаза. Истомленное голодом лицо Агашки с синевой под глазами им полюбилось. «Вот чорт этот Виктор, какие у него красивые дочки!» — подумал Платоха.

Женщины просевали муку, а сыновья мельника стояли вдали и наблюдали. Заигрывая с девушками, Платоха и Мишка стали городить всякую ерунду. Болтая всякий вздор, они щелкали часами, звенели в карманах монетами, хвастали, врали вовсю.

— Мы купим барина вместе с требухой и скотиной и не пошатнемся, — сказал гордо Платоха.

Грозный окрик отца заставил его вместе с братом вылететь из амбара и отправиться с мукой в город.

Когда братья вернулись из города, они подарили девушкам по платку, поиграли на гармошке, набили им полные карманы гороховой мукой и орехами на дорогу. Это они делали каждый вечер.

Хитрая Марья не спускала глаз с мельников и следила за каждым их шагом. Известно, какие озорники и бабники эти парни. Кто как не они бегают по ночам к солдаткам. С такими молодцами нужно ухо держать востро и глядеть в оба. Им ничего не стоит девушку обесчестить. Она, Марья, насквозь видит этих озорников. Она понимает, куда гнут и чего они хотят от дочек. Но пусть не надеются попустому. На то она и мать. Она не даст в обиду своих девок. Только и девки должны зорко следить за собой.

— Подарка принимать не грех, — внушала Марья дочкам, — но упаси боже дозволить парням какую-нибудь вольность!

Девушки услыхали как-то от Платохи незнакомое слово — спектакль. Платоха долго и путанно объяснял им значение таинственного слова, но толком объяснить не мог. Варюшке захотелось обязательно побывать на спектакле. Она упросила взять ее с сестрой поглядеть на ряженых. Что там будут ряженые, Варюшка догадалась из жалоб Платохи, который все тревожился о париках, заказанных в городе. Привести парики из города обещался мельник, но, как на грех, со дня на день откладывает свой отъезд из деревни. Мельнику не хочется оставлять даже на одну ночь без присмотра мельницу, амбары с мукой и другое добро, которого у него много накопилось за годы войны, и особенно с переворота. Сторожам и работникам он не доверяет, на сыновей у него надежда плохая. Каждую ночь по несколько раз он их будит и вместе с ними обходит дозором свои владения. Все же так спокойнее.

Не хотелось мельнику уезжать в город, а все же пришлось. Он уехал на день, а вот уже третий день как не едет обратно. Сыновья в тревоге, невеселые для богатых вести приносят из города мужики.

Совсем собрался Платоха ехать за отцом, как тот вернулся сам, расстроенный и злой. Многие из его приятелей сидят в тюрьме, многие убежали, кое-кого большевики на тот свет отправили. У купцов позабирали товары, лавки позакрывались, и мельнику некому было сбыть муку. Разве только самому с возов по фунтикам обменивать на вещи.

По городу водили арестованных, кипели митинги, орудовали большевики. Мельник подумал: «пока держится эта власть, ему нечего делать в волостном комитете».

Он не теряя надежды — не может «гольтепа» долго править. В этом убеждали мельника знакомые из благородных и ученых. Со страхом ходил он в волость. Все боялся: вот-вот и его пришьют чего доброго. Эта солдатня да мужики не станут с ним долго церемониться, только подзадорь! А пока? Пока он упорно искал, куда ему сбыть муку.

У дочек Виктора появились ленточки и гребенки, новые платки, а у Агашки даже материя на платье. Старуха-то глядела за девками, да и у старухи ведь был грешок, не в силах она отказаться от малинового полушалка. После подарка она снисходительнее смотрела на шушуканье парней с ее дочками.

Варюшка, стройная и бойкая, очень нравилась Мишке, а Платюха был от Агашки без ума.

— Когда у твоего батьки вырастет новая большая борода, я на тебе женюсь, — сказал он ей однажды.

— А почему не раньше? Долго будет ждать, — усмехнулась Агашка.

— Раньше стыдно, все смеяться будут, зять снял у тестя бороду, — захохотал Платоха…

Девушка обиделась.

— Не пойду я за тебя, бери свою Лукерью в жены, — ответила она сердитым голосом.

— Ну ее к богу в рай, твою Лукерью. Никогда на нее не зарился, — уверял Платоха.

Марья довольна: они порядочно перетаскали с мельницы муки в карманах и платках. Старуха даже сшила себе особый мешок для этой цели и очень ловко прятала его под юбкой. Бабы Виктора неплохо заработали на мельнице. И подарков всяких от сыновей мельника понабирали. Уж и обвела Марья парней вокруг пальца. Мельник, будто ему стыдно показаться хуже сыновей, расщедрился и подарил Виктору целый воз высевок. Нужно помочить хорошенько высевки в воде и кисель будет, да еще корове выжимки перепадут.

В хозяйстве каждая мелочь к месту, давай сюда и высевки!

Виктор обрастал бородой очень быстро. Длинная жесткая щетина густой сеткой покрывала его щеки, и лицо приняло угрюмое и злое выражение. Он не чувствовал к мельнику никакой благодарности. Казалось даже, что плотник все одолжении и подарки принимает как должное, с презрительным пренебрежением. Зато мельник не упускал случая похвастать своею щедростью:

— Ежели по правилу поступать, то и с большевиками можно жить, надо только быть справедливым, — сказал он однажды.

Виктор отвернулся и ничего не ответил.

XIII

«Куда сбывать муку?» — думал мельник.

Он, этот пройдоха, нашел сбыт своей муке. Он сплавляет ее мелкими партиями в город по квартирам спекулянтов, а вместо муки привозит из города много редкостных и дорогих вещей. У дочки появилось пианино, и с утра до вечера из дома мельника неслись дикие звуки, похожие на рев быка. Дочка во всем хотела подражать помещице, и кокетливо, как и та, куталась в накидку из лисьего меха, хотя печи в комнате были натоплены докрасна. На каждой руке у нее по несколько золотых браслетов, на ногах лакированные туфли, короткая черная шелковая юбка, а голову ее увенчивает модная прическа. Удивительно, как стала заносчива эта богачиха, — у нее даже слова стали тягучие! Она бог весть что о себе вообразила. У нее появилось много нелепых капризов. Для всех окружающих она стала невыносимой, даже для отца, который души в ней не чаял. Недаром однажды мельник погрозил выпороть ее кнутом, до того зазналась эта девка.

Платоха и Мишка получили к часам золотые цепочки, парики к спектаклю, купеческие шубы, офицерские мундиры, сапоги и пропасть других вещей. Их каждый день можно видеть на мельнице в разных нарядах. В доме гремит музыка и туда часто приезжают городские спекулянты, юркие молодые люди с огромными мешками и чемоданами со всякой всячиной. Мельники спешат обменять муку на вещи, деньги с каждым днем падают в цене, а вещи никогда не теряют цены.

Мельник должен быть доволен, он отлично обделывал дела. Он выгодно купил у барина усадьбу с землей и лесом, с постройкой, со скотом, с мебелью и со всем добром. Скот почти весь ему удалось выгодно продать, но земля и постройки уплывают от него. Ее хотят захватить рабочие помещика.

Правда, он еще не все деньги заплатил барину, а те, что уплатил, давно уже нажил от продажи скота. Все же мельник страдал — в его усадьбе распоряжается не он, ее владелец, а какие-то оборванцы. Он утешал себя: большевикам не долго царствовать; останутся батраки и мужики у разбитого корыта. Они надеялись получить задаром землю и усадьбу, а получат шиш. Эти большевики со своими советами недолго продержатся; думать надо, что они скоро полетят. Хе, он знает, что делает; у него два сына, одному он оставит мельницу, а другому — усадьбу! Да, он не совсем глупо сделал, купив у помещика усадьбу!

— Кончай скорее толчею, а потом я тебя отправлю за старшего работника в усадьбу. Можешь взять туда и семью, Я всем дам работу и хорошо буду платить, — говорит он Виктору.

Виктор помрачнел. Его поразило предложение мельника. Чорт поймет, что творится на свете: его несколько раз звали батраки в усадьбу, он мечтал получить землю и стать полным хозяином, а вот мельник посылает его в усадьбу своим батраком.

— Теперь дают землю задаром, — сказал он и голос у него дрогнул, — большевики-то ведь отбирают у помещиков землю, гляди, чтобы от тебя не отобрали.

— Я не барин, — с достоинством ответил мель ник, — я такой же мужик… Я заплатил за землю трудовые деньги. Как они могут от меня отобрать?

Кому не на что купить, те не посмотрят, что ты купил… Мало ли что ты купил, ты бы купил себе полсвета, на тебя и гляди, — угрюмо уронил Виктор.

— Что ж, и поглядят да ничего не сделают, — смутился мельник.

— Не видал я таких трудовых денег, чтобы можно было купить на них усадьбу… Я вот работал всю жизнь, а выработал себе клин с обухом, — мрачно проговорил Виктор.

Мельнику не по себе от этих слов, он затоптался на месте и лицо у него вспыхнуло.

— С тобой говорить трудно, ты в большевики метишь. Разве я тебя ценой обидел? Сколько я сделал тебе добра, а ты все глядишь на меня волком. Все еще мало? — упрекает Виктора мельник.

— Ты мне задаром не давал, чего хвастаешься! — грубо ответил Виктор. — Ежели на прежнюю цену по два пуда на день, — много еще с тебя осталось получить. Ты можешь строить толчею и покупать усадьбу? Да?! — И это «да» прозвучало как выстрел.

В этот день Виктора не кормили в людской мясными щами…

После обеда на мельницу прибежал из усадьбы барин. Рука у него была забинтована. Маленький человек с глазками крота и с лицом, похожим на сапожную колодку, был чрезвычайно растерян: его подстрелил Андрюха! Он сидел у мельника в доме, за столом, ждал его и плакал.

Мельник был неприятно удивлен, заставши помещика. Мельник расстроен — мужики вырубают лес у него в усадьбе, на днях рубили помещичью рощу, а в соседней усадьбе солдаты разгромили амбар с хлебом. Он потерял власть, его перестали уважать, перестали слушаться. Над ним смеются, ему угрожают даже. У мельника голова пошла кругом

— Что тебе надо? — спросил он барина грубым тоном.

— Меня прогнали из усадьбы… я пришел к вам за содействием — дайте лошадь и дайте мне людей, чтобы они меня доставили на станцию с вещами, — просит барин, держа на повязке раненую руку.

— Ничего не дам, — грубо отрезал мельник, — я тебе давал много, а много ли я от тебя получил? Меня самого скоро сгонят…

— Я вам отдал все, а вот вы мне что дали?! За гроши обобрали мою усадьбу… Не погибать же мне здесь? В усадьбу не пускают, из ружья стреляют, как в воробья. Что мне теперь делать? — спросил со страхом барин.

— Я пошлю работника, он отвезет тебя на станцию — предложил мельник.

— Он заедет со мной в усадьбу?

— Э, нет, чорт знает что в этой усадьбе! У меня там отобрали одну лошадь, я не хочу терять другую.

— Не ехать же мне в город даже без необходимых вещей, вы — власть, распорядитесь.

— «Распорядитесь», передразнил мельник, — теперь не распоряжаются, а просят, распорядки у чорта на рогах остались! Я дам тебе старый тулуп, доедешь в нем на станцию, а работник мне его привезет обратно.

— Как так! — обиженно воскликнул помещик, — дайте в счет долга мне хоть сколько-нибудь денег.

— С какой радости? — жестко спросил мельник. В нем заговорил крестьянин, который в эту минуту вспомнил, как издевались помещики над ним, над его отцом и предками.

— По условию…

— Наплевать на наше условие!

— У вас нет совести, — упрекнул барин.

— А у вас она была? — насмешливо спросил мельник. Он вымещал свои неудачи и огорчения на этом маленьком, растерявшемся человечке, его жалкая беспомощность была ему приятна. Когда-то барин не пускал его на порог, а теперь он сам чуть ли не в ногах у него валяется. Мельник злорадствует в душе над барином.

— Да, добрались до вашего брата, — сказал он, надевая на барина дорожный свой тулупчик. Усаживая его в сани, он размяк, и дал ему на дорогу сторублевую бумажку. Барин пожал ему руку, работник тронул вожжи.

— Пошли завтра своих девок, у меня опять прикопилось муки, — сказал он Виктору.

Виктор согласился без особой радости. Видеть отъезжающего барина ему было приятно. Он подумал: «ведь борются же люди тут недалеко, почти Рядом, а он вот работает на мельника… Молодец Андрюха!»

Не прошло и часа после отъезда барина, как на мельницу прибежал Митька. Лицо у него в крови.

— Где лошадь? Кто тебя так разделал? — спросил с беспокойством мельник.

— Лошадь и сани в усадьбе отобрали. Сам едва живой оттуда вырвался, — вытирая окровавленное лицо, отвечал Митька дрожащим голосом. Мельник то бледнел, то краснел, глаза его чуть не выскочили из орбит.

— А ты зачем заезжал в усадьбу? — захрипел он.

— Барин упросил, — виноватым и жалобным голосом ответил Митька, — там трое солдат, из работников, пришли с войны… Сущие дьяволы, чуть не убили…

Мельник завертелся на месте, как подстреленный.

— Жеребец, сани, боже мой! — простонал он, хватаясь за голову. — Я тебе велел туда заезжать? Сволочь ты — прогоню — убирайся с мельницы! — затопал он ногами.

— Грабители, воры! — бушевал мельник, потрясая кулаками, — завтра я им покажу!

Виктор сидел на крыше и слушал, затаив дыхание. Ему стало ясно бессилие мельника. Ничего ему не сделать с молодцами из усадьбы! Власти не стало в волости, мельник не власть, солдаты-батраки выбили ее из рук мельника.

XIV

Платоха и Мишка были очень довольны, что дочки Виктора снова пришли на мельницу просевать муку. Хитрецы такие: пришили к сарафанам огромные карманы. Понравилось им таскать у мельника муку!

За этим делом ребята захватили их. Муки ребятам не жалко, они рады пощупать и потискать девок. Те взвизгивали, но потихоньку, чтобы мельник не услыхал. Ребята разошлись, девушки взвизгнули погромче, перешли на полный голос.

Обеспокоенный Виктор кубарем скатился с крыши и огромными прыжками, разбрасывая растоптанными валенками снег, полетел напрямик к амбару. Свирепо рявкнув, бросился на парией с кулаками. Ребята разбежались. «Скверно — подумал Виктор — не след отпускать дочек без жены. За этими молодцами гляди в оба, такие они ловкачи!» Неохотно поднялся Виктор на толчею вершить крышу. Там он не столько работал, сколько приглядывал за сыновьями мельника. «Жеребцы такие, прости господи», — отплевывался он в сердцах.

— Эй, куда вы? — рявкнул он, подняв над головой топор, когда заметил, что проклятые парни подкрадываются к амбару. Мельники отступили. Они вьются вокруг амбара, как коты около сала, только что не облизываются. Рассерженный Виктор гремит по крыше обухом, ругая их на чем свет стоит. Парней тянет в амбар, как хорька в курятник.

— Чего шумишь? — подошел к Виктору Платоха, — мы глядим, как они просевают, мы хозяева! — заявил он.

— Я нам просею! — погрозил плотник.

— А ну тебя к чорту! — сердито огрызнулся Мишка, — пойдем, Платоха! — И они пошли к амбару. Виктор слез и с топором в руке пошел за ними следом.

— Нагляделись? Марш отсюда! — показал он широким жестом на дверь.

— Иди на крышу! — приказал Платоха.

Виктор сел на сусек и, не спуская с дочек глаз, закурил. Молчание… У ребят словно примерзли языки, они сидят на мешках и не уходят. Виктор курил цыгарку, завернул другую. Хлопают решета, пылит мука, лица у девушек смущенные. Виктор спокойно заворачивает третью. У Платохи истощилось терпение. Чтобы выкурить Виктора из амбара, он начинает язвить.

— Есть дураки, которые как собаки на сене, сами не едят и другим не дают, — говорит он.

— Это ты насчет своего папаши и его усадьбы? — насмешливо спросил Виктор.

Платоха переходит к угрозам.

— Весь день нынче ничего не делаешь и ни шиша не получишь.

— Подбери губы, слюна течет! — спокойно ответил Виктор. — Вчера за меня получили с вас в усадьбе, — добавил он со злой иронией.

— Пойдем, Платоха, — поднялся Мишка, бросая на Виктора свирепый взгляд.

Ребята вышли, а Виктор полез на крышу. Пока он поднимался по лесенке, ребята юркнули в амбар. Через несколько минут он услыхал смех дочек и визгливый голос Мишки. Скрепя сердце, Виктор опять спустился в амбар. Раза три повторилась такая игра. Ребятам понравилось дразнить рыжего мрачного плотника и, наконец, они вывели его из угрюмого спокойствия.

Чорт-Платоха сделал из бороды Виктора парик, настоящее чудо! В этом парике Платоха подошел к срубу. Сбежался народ: и с мельницы, и из дому. А вверху на самой крыше, выкатив на Платоху свирепые голубые глаза, сидел Виктор. Кафтан, нос, глаза и шоптаники его, Виктора, лицо, обросшее короткой щетиной, казалось чужим. Виктор с огромной рыжей бородой хохотал внизу у сруба, а мужику на крыше оставалось только сыпать на его голову проклятия. Толпа стонала от восторга. Мельница гудела и дрожала, стекла в доме мельника звенели. Широко раскрытые рты, дикие визгливые звуки, гримасы до слез, — люди чуть не падали на снег от смеха.

— Э, холера вам в живот, чего смеетесь? — шумел Виктор на крыше.

Ругань Виктора только разжигала неистовство толпы.

Смех разросся в сплошную бурю, в единодушный вопль. Дочки Виктора выбежали из амбара и смеялись как безумные. Этот смех был особенно обиден Виктору: «ржут как кобылы, бесстыжие. Ржут над отцом! Разве не для них я продал свою бороду?»

Платоха торжествовал. Он ходил кругом сруба гоголем-купцом, гладил необыкновенный парик свой. Его сочный, красный рот смеялся в рыжей дыре бороды. Молодое лицо, обрамленное ею, казалось еще задорнее. Молодой купец с золотыми часами казался отчаянным плутом, ухарем. Люди расступались перед ним, схватываясь от смеха за бока, и Платоха не пожалел, что дорого отдал за бороду — он хорошо посмеялся над Виктором!

Виктору казалось, что никогда он, осмеянный при всем народе, уж не решится толковать с мужиками. Нужно сидеть на крыше, строить мельнику толчею, доделать ее поскорее и уйти, спрятаться, пока не забудут люди, какая у него была борода. Будь они прокляты, эти пять пудов гороховой муки, которые он за нее получил!

Он весь дрожал от ненависти к мельнику и Платохе. Топор его гремел по крыше, по листам железа и плотоядно сверкал на солнце. Огромные, взбухшие, красные от холода руки резали воздух, как громадные красные голуби крыльями. Железо прилипало к рукам и скрежетало, когда он сгибал его, делая дождевой желоб. Казалось, это скрежещет Виктор на Платоху, который снова ушел к девушкам в амбар. Виктор не хотел туда итти. Завтра он возьмет с собой жену — только и всего.

Вечером он ушел с дочками домой и ворчал на них дорогой.

— Распустились вы, девки! Разве можно такую волю этим охальникам. Хороши, нечего сказать! Когда над отцом смеются, вы ржете заодно со всеми, как лошади. Какое кому дело до моей бороды. Я стараюсь, чтобы вы у меня были сыты и обуты. Они там швыряются мукой и не знают, куда ее девать, а нам жрать нечего… Поневоле запляшешь и пустишься на всякие штуки… Ведь меня не убыло от этого.

Девушки слушали его одним ухом. Мельники пригласили их на спектакль, они не знают, что там будет, но наверное весело! Ребята им подарили по бумажке, билеты какие-то. А другие за билеты мукой платить будут. Хоть отец и ругает их, все же ребята они неплохие. По платью даже подарили.

— Они вам далеко не ровня! Забыли, Платоха к Лукерье ходит, — продолжает ворчать Виктор. Рукой он по привычке тянется к бороде и рука его остается висеть в воздухе. Слова у него какие-то виноватые, ворчит он добродушно, кряхтит от неловкости — каково ему говорить с дочками о таких вещах? Да к тому же он сердит на себя; промахнулся, продав бороду.

За ужином девок не было, они куда-то пропали Виктор заволновался.

— Куда ушли девки? — спросил он.

— Ушли на представление какое-то, в школу… Толковали, да я не могла понять, — простодушно ответила Марья.

Виктор привскочил на лавке и закричал:

— Как ты смела их отпустить?

Марья испугалась, она давно не видала его таким сердитым.

— А я думала, пусть идут, раз им хочется, никуда ведь не ходят, — сказала она робко.

— Дура ты, вот что я тебе скажу! — озлился он, — иди туда сейчас же, верни их назад.

— Чтой-то, батюшки! Ничего им не сделается, они не одни. Их мельники позвали.

С тобой говорить, лучше в петлю сунуться, — вырвалось у Виктора. — «Мельники позвали» — передразнил он жену, — они их позовут так, что не нарадуешься! Знаю, зачем они зовут! Ох, господи, беда с этими девками! Говорю, не слушают, да что ж это такое? — и Виктор с озлоблением сдернул с полатей кафтан, накинул на шею шарф нахлобучил на глаза шапку и выскочил на улицу.

XV

Агашка и Варюшка спешили в школу. Они выбежали из деревни первыми, не сказавшись подружкам. На это у них особые причины. Короткие, ватные жакетки плохо греют, серые бумажные платья, подарок ребят, тоже коротковаты и ветерок знобит колени. Там, на перекрестке дороги, за деревней, Платоха раздувал тальянку, она ревела па морозе на все голоса, поджидала девиц и подгоняла их.

— Заморозили меня, писаные, — сказал Платоха с усмешкой и подхватил Агашку под руки, а Мишка — Варюшку.

Парням и девушкам весело: они толкают друг друга в снег, греются, борьбу затевают, визж;. г, смеются. В этой веселой возне Платоха не заметил, как выронил часы. Пред самой школой только хватился, что часов нет. Они были в кармане жилета, цепочка от них была прикреплена к пуговице за ключик, но ни пуговицы, ни цепочки, ни часов не оказалось. Парень растерялся, он шарил но всем карманам, оглядывался кругом, ему не верилось, что часы потеряны, а их все же не было прекрасных золотых часов. Он взял их с собой, он хорошо это помнил.

— Я потерял часы, — сказал он дрожащим от испуга голосом.

— Не может быть! Как ты их мог потерять? — с недоверием отозвался Мишка, хватаясь за срои часы. Лицо его вытянулось и побледнело. Он похлопал себя по карманам, пошарил в голенищах валенок и через минуту объявил сердитым голосом:

— Это чорт знает что такое! Куда-то делись и мои часы!

Братья остолбенели и глядели друг на друга, выпуча глаза. Девушки присмирели и стояли молча. В морозной тишине от деревни плывут крики и песни, протяжный вопль гармошки. Четверо людей стоят на дороге неподвижно и молчат. Ребята очнулись и снова стали ощупывать себя со всех сторон. Агашке показалось, что они шутят, пуляют. Невероятно, чтобы у них у обоих разом пропали часы. «А вдруг это девушки взяли часы?» — одновременно мелькнуло у братьев.

— Эй вы, чего молчите? Это не вы взяли у нас? — грубо спросил Платоха.

— Зачем нам ваши часы? — ответила Агашка и лицо ее, раскрасневшееся на морозе, побледнело от обиды.

— Подавиться бы нам часами! Обыщите, коли не верите! — сказала, осердясь, Варюшка. Она моложе Агашки, ей восемнадцать. Это бой-девка, она чувствовала себя легко при любых обстоятельствах. Мельники решили обыскать их тут же па месте. На этот раз девушки не визжали и покорно подчинялись своей участи. Они стояли на дороге, подняв руки к небу, а мельники их обшаривали холодными, торопливыми руками по карманам и по голому телу. Агашка, стиснув зубы, дрожала от холода и обиды. Ее большие голубые глаза наполнились слезами. В эту минуту она ненавидела грубого беззастенчивого Платоху. Варюшка вела себя удивительно спокойно, она смеялась.

— Много нашел? — спросила она Мишку. Гнев овладел ребятами — они ничего не нашли.

Они ходили взад и вперед по дороге, осматривая примятый снег, разрывали его руками и ногами — часов нигде не было.

— Надо завтра днем притти сюда, так ничего не найдешь, — с отчаянием вырвалось у Платохи. У Мишки нарастало подозрение. Он припоминал, что Варюшка слишком плотно прижималась к нему, даже запускала руки под шубу и просила погреть их, а потом вдруг отбежала в кусты. Нет сомнения, она прятала там часы. Но кустиков-то много па дороге, и Мишка не запомнил, где это было. Он поделился с Платохой своими подозрениями. Братья, не подавая виду, подошли к девушкам, которые стояли на дороге, растерявшиеся и обиженные.

— Мы не нашли часов, — сказал угрюмо Мишка, — мы их забыли дома.

— Я оставил их в старой жилетке, — качнул головой Платоха.

— Мы торопились к своим красоткам, — усмехнулся Мишка.

— Да, мы с тобой торопились, как на пожар, — подхватил Платоха.

Девушки насторожились, они почувствовали что-то неладное, слишком ласково стали вести себя ребята. Платоха пробовал даже подхватить Агашку под руку. Девушка оттолкнула его довольно грубо.

— Не трогай меня, я — воровка! — сказала она и подошла к Варюшке. Девушки медленно шли, опустив головы. Братья переглянулись — почему это девки не хотят даже итти рядом?

— Пойдем домой, Варюшка, — предложила Агашка, взяв сестру за руку, и сестры пошли к деревне. Платоха побледнел и заступил им дорогу.

— Я вас не пущу! — сказал он дрожащим голосом.

— Что такое? Ведь ты нас обыскал? — крикнула зло Агашка и глаза ее вспыхнули, — небось выползали на коленях всю дорогу. Бели вы нам те верите, мы пойдем другой дорогой.

Братьев взяла досада, что девушки их раскусили. Платоха заколебался. Чорт поймет эту Агашку; она говорит как будто искренно! Но почему бы ей торопиться домой? Ишь, хитрая, она торопится подобрать припрятанные часы! Право, если даже они пойдут другой дорогой, то ведь никто не мешает им вернуться на эту. Не караулить же их здесь! И так в школу верно опоздали, а там много дела.

— Можете итти и по этой, — сказал он холодно, уступая дорогу девушкам. Они пошли, но не успели сделать и десяти шагов, как Платоха не выдержал и закричал вслед:

— Глупости, я совсем не думаю, что вы взяли наши часы! Идемте на спектакль! Если б я их нашел, то подарил бы вам! Разве я не могу купить Других?

Девушки остановились, но не потому, что их звал Платоха. Под тальянку из деревни двигалась веселая орда молодежи. Парни и девушки сейчас спросят почему они возвращаются. Не рассказывать же им историю с часами и обыском. Их могут заподозреть.

И обе сестры с большой неохотой пошли на спектакль.

XVI

Виктор обегал всю деревню, он думал застать дочек у соседей. Но девок нигде не было, их никто не видал, должно быть они давно ушли. Это окончательно вывело Виктора из себя. Он покажет им, вертоголовым дурам, как себя держать! Что-то тут неладно. Они могли сговориться на мельнице и уйти вместе с мельниками. Слишком долго они толковали там в амбаре. Виктор забеспокоился, как бы чего не случилось. Скрепя сердце, он зашагал к школе.

Впереди неслась песня, таяла и разливалась игра гармошки, парни и девушки успели далеко уйти. Снег скрипит от шагов Виктора, ветки и кусты по краям дороги свесили отягченные головы. Луна исправно светила, и Виктор не мог не заметить у дороги на снегу маленький сверкающий предмет. Он наклонился и поднял часы. Это были золотые часы и, несомненно, они принадлежали одному из мельников. Эти бахвалы вечно хвастались ими при всяком случае. Он повертел в руках удивительную штучку, приложил к уху — они тикали, щелкнул крышками — секундная стрелка быстро двигалась. Часы показывали без четверти семь. Вероятно они стоят не дешево, с золотой цепочкой, много хлеба можно купить, ежели умеючи… Они лежали на дороге, почти на виду, сколько народу прошло мимо и никто их не заметил, кроме него. Луна то светила, то пряталась, а они лежали тут и тихонько тикали, как будто ждали его. Прямо счастье попало к нему в руки. И Виктор положил часы в карман: пусть там тикают до поры! Видно здорово барахтался парень а снегу, ежели потерял их. Может быть он палея тут с его дочкой, с Агашкой? Стоит ли отдавать такому часы?

Виктор стоял на дороге в величайшем смущении. Он не знал., что ему делать с часами. Всего лучше вернуться и посоветоваться с женой. Один он никак не может решить, что делать, очень уж велик соблазн оставить часы у себя. Ему внезапно померещились мешки с мукой, целая куча всякого добра… Виктор сделал несколько шагов к своей деревне и снова остановился. Ежели он придет домой и скажет жене, то мельникам придется проститься с часами, он хорошо знал свою старуху! Нет, он человек честный, он придет в школу и отдаст часы Платохе. Он пристыдит этого подлого парня своей честностью, а потом схватит дочек за волосы и уведет домой — не валяйтесь с парнями на дороге. То, что простят богатой девушке, не простят бедной. Бедной надо быть скромной, нужно дорожить людской молвой. Так думал Виктор, подходя к школе.

Часы не давали ему покоя и громко тикали в кармане. Ему приходилось мужественно бороться с соблазнами, он старался думать о чем-нибудь другом, о мельнице, об усадьбе, Андрюхе, завтрашнем собрании, только не о часах. Лучше всего думать о дочках — он сейчас им покажет! Но ведь часы-то тикают? Виктор повертел их снова в руках, — они хорошо заведены, он не мог их остановить, — и поглубже запрятал в кармам.

В школе ярко горят огни. Народу полно, открыты форточки. Для спектакля между классами снята переборка. Получился огромный зал, с буфетом в углу, с книжными шкафами у стен, с картинами, изображавшими зверей, птиц и человека с обнаженными внутренностями! Зрители сидят за партами, стоят у стен, толпятся в проходах. Все места заняты. В дверях у Виктора спросили билет. У него не было билета, ему надо вызвать дочек и повидать сыновей мельника. Пока он спорил с молодым парнем, контролером, подошел один из артистов — фельдшер — и сказал со смехом:

— Этого можно и без билета впустить, он, можно сказать, артист! В спектакле участвует его борода, она пришла сюда прежде хозяина и хозяин должен пройти за ней…

Над Виктором засмеялись, он смутился, и, проворчав под нос какое-то словечко, вошел. Толпа его оттеснила к стенке, говор и смех зажужжали в воздухе. Что-то необычайное должно быть здесь! Люди пришли повеселиться и посмотреть диво. Никто не видал у себя в деревне спектакля, а были и такие среди зрителей, что никогда не бывали в городе и на железной дороге, особенно бабы. Неудивительно, что все они горели любопытством и таращили глаза на сцену, ожидая увидеть нечто похожее на чудо.

Даже Виктора разобрало любопытство. Он искал глазами дочерей и мельников. Его лицо было закутано шарфом. Высокий, он прислонился к стене. Он видел всех и все видели его.

Дочки чувствовали себя отлично. Виктор мог совсем о них не беспокоиться. Мельники удвоили к ним свою любезность — они поставили их торговать у буфета. Бабы и девушки поглядывали на молодых приказчиц довольно косо — они стоят за буфетом и торгуют, эти дочки плотника, нищенки, лопнуть можно!

Агашка торгует бутербродами, маленькими пышками из белой муки и гороховыми лепешками, а Варюшка — горячим чаем, конфетами, орехами, семянкой. Обе они научились говорить по модному: «что изволите? — вам что угодно?» — и очень ловко у них выходило это; можно подумать, что они давно занимаются таким почетным делом, как торговля. Щечки чих разгорелись, глаза сияют, серые бумазейные платья в рыжую полоску очень к ним идут, пышные золотистые косы на двое падают им на плечи, змеятся у них по спинам. Белые ручки в коротких широких рукавчиках мелькают над стойкой. Они выглядят настоящими красотками, эти полногрудые, стройные девушки. Им доставляет большое удовольствие стоять за буфетом и торговать. А кроме того за высокой стойкой не видно, что у них на ногах подшитые растоптанные валенки. Мельники поминутно шмыгают к ним за стойку и спрашивают, как идут дела. Девушки, хорошо справляются, они звенят гривнами и медью, шелестят рублями и проворно отсчитывают сдачу.

Парни подходят к буфету со своими подружками, угощают их конфетами и пряниками. Забавно на них глядеть, — такие они неуклюжие в ватных пиджаках и в ушастых шапках. Стараясь изо всех сил показать себя перед людьми, они проявляют много изысканной любезности к своим подружкам.

— Кушайте, пожалуйста, — говорят они, блестя глазами и краснея до ушей. Они мужественно борются со своим смущением, трясут кошельками и не показывают вида, что им неловко. Перекидываясь шутками с красивыми приказчицами и получая сдачу, они одобрительно мотают головой.

Варюшка поместила на стойку второй ящик с конфетами, а сторожиха школы поставила третий самовар, так ходко идет дело. Мужики и бабы предпочитают всему на свете гороховые лепешки, они стоят три копейки штука и необыкновенно сытные. Бабы жуют, щеки у них топырятся, глаза становятся влажными от сдобных гороховиков.

— Чорт бы их взял, эти лепешки — воскликнул с отчаянием один шутник, — откусишь немножко, а нажуешь полный рот. Налей, красавица, стакашек чайку, во рту сухо, — обратился он к Варюшке.

Оживление и говор кругом. Забыты на время война, нужда. Заботы сбежали с угрюмых лиц.

— А ну, что тут покажут ученые люди, учителя? — говорят в толпе с задором. Некоторые побывали в городе, навидались всяких штук и знают толк в театрах; они стоят и разглагольствуют у буфета и врут, а простаки, разинув рот, слушают.

У Платохи золотые часы, он взял их у отца. — «Мне надо выступать по пьесе в золотых часах, а свои я забыл дома», — сказал он отцу. Мельник закряхтел от неудовольствия, но часы сыну уступил. Развалившись на мягком стуле в первом ряду, мельник блестел лысиною и пыжился от важности. Он все еще председатель, а богатство его растет. Недавно он купил у помещика усадьбу. Об этом мало кто знает, и мельник выжидает время, когда можно будет похвастать. Об этом знает Виктор, но Виктор молчит — он хорошо ему платит за работу — он платит ему теперь по десять фунтов в день.

Сыновья мельника держат себя настоящими хозяевами спектакля и мелькают там и тут, ставят кулисы, волокут на сцену декорации, мебель, и все это на виду, чтобы публика не скучала; занавес они вздернули под потолок. Буфет устроили они, сняли переборки они, за декорации и парики платили они. Это дело встало им в копеечку, и они не скрывают этого, отнюдь нет. Они ежеминутно напоминают об этом.

— Тише ты, чорт! — кричит Платоха на присадистого широкоплечего парня, который, оттаскивая диван в угол, двинул им так, что кулисы затрещали, — разоришь, не тебе платить.

— Он хорошо протирает глаза батькиным рублевикам, — заметил один мужик, сосед Виктора — Антон.

— Мельник богат, он выдержит, — с убеждением откликнулся другой.

Мужики и бабы толкуют о богатстве мельника, расточительности его сыновей, а Виктор стоит сзади и прислушивается. Многое мог бы он сказать, но пока предпочитает молчать. Часы в его кармане тикают и тикают, он не успел передать их мельникам. Они хлопочут и бегают как угорелые, а народ почтительно сторонится и уступает им дорогу. Виктор морщится, он недоволен, когда они пробираются к девушкам за буфет. Лицо его проясняется, когда они выходят оттуда хлопотать по своим делам.

Девушки продолжают торговать, и Виктор преисполнен родительской гордости. У него хорошие дочки, бойкие такие и веселые, они принарядились сегодня и выглядят красивыми и оживленными. Немного девушек могло сравниться с ними. Разве им не завидуют многие? Все видят, как они торгуют, и почти все у них покупают, а они ведут себя скромно и обращаются со всеми ласково.

Прижимаясь широкой спиной к стене, Виктор решает про себя выстоять здесь весь спектакль, а часы он отдаст потом. Как честный человек, он утаить их не думает, Дочки у него не какие-нибудь шлюхи, не могли они лишнего позволить мельникам. Но тогда почему бы мельникам поставить их за буфет?

— Нашли кого поставить торговать, не могли выбрать кого почище, — услышал Виктор возмущенный голос одной бабенки. Голос знакомый, это — Лукерья. Виктор видит красный ее полушалок и новенький полушубок; она распахнула его от жары и выпятила высокую грудь. Она ревниво поглядывает на Платоху. «Вот бесстыжая баба!» — подумал Виктор и сурово крякнул.

— И эти торгуют хорошо, чего еще надо? — возражает ей соседка. Лукерья не унимается:

— На это дело надо проворных, грамотных девок из богатых, а эти что! Они научились торговать у батьки, тому нечего продать, так бороду продал, — язвит она и продолжает болтать, — все знают, как они вешаются на шею к мельникам!

— Повесить бы тебя за язык! — громко, с досадой говорит Виктор и отделяется от стены. Лукерья оглянулась с испугом и присмирела. Чтобы скрыть свое смущение, она вынула из кармана гороховую лепешку и стала закусывать. Спорить с Виктором ей не годится; хоть он и без бороды, но язык у него тоже острый, — все знают, какой у него язык!

Платоха встряхивает за стойкой деревянный ящик с выручкой, деньги гремят, парень улыбается и говорит Варюшке:

— Выручка хорошая! Мне думается, что тут не все… Нет ли у тебя еще в карманах? Ты, я знаю, на этот счет плутовка, — шутит он.

— Молчи, а то кипятком ошпарю, — откликнулась Варюшка, вспыхнув.

Агашка обиделась за сестру и поглядела на Платоху с гневом. Она вспомнила, как он обшаривал ее дорогой, ища часы, и румянец у нее на щеках заиграл сильнее.

— Если ты думаешь, что мы воровки, мы сейчас уйдем, — сказала она, сурово сдвинув брови. Платоха смутился.

— Я совсем этого не думаю, — ответил он, смиряясь.

— Пойдем, Варюшка, — сказала она сестре.

— Я хочу поглядеть на представление, — жалобно ответила Варюшка.

Агашка вышла из-за стойки и направилась к выходу. Испуганный Платоха поймал ее за рукав.

— Честное слово я пошутил, — сказал он, морща лицо, — ты ведь знаешь, какой у меня непутевый язык… Ну, прости меня за это, — умолял он вполголоса и оглядывался, чтобы кто не подслушал его. В это время, наконец-то, прозвучал звонок сторожихи. Мишка направился тушить свет. Платоха толкнул девушку за буфет и побежал одеваться Яичницей — ставилась «Женитьба» Гоголя.

XVII

Опустился занавес, и люди насторожились. Там на сцене слышался командующий голос Платохи и жидкий тенорок учителя. Погасли лампы и девицы за буфетом спрятали выручку: как бы кто не позарился на нее в темноте! Лепешек, пышек и конфект оставалось порядочно и они принялись с аппетитом их уничтожать. Догадливая Варюшка пробралась к отцу и подтащила его за рукав к буфету. Виктор стеснялся и сначала не брал, но дочки так усердно принялись набивать ему карманы всякими сластями, что ему оставалось только шире растопырить руки и покориться. Пусть кладут побольше — он снесет домой гостинцы порадовать детишек.

— Задаром, что ли, торчать здесь за буфетом? — шепнула ему Варюшка, и часы в его кармане стали тикать тише под пышками и печеньем. Осторожно и незаметно прокрался он к своему месту у стены, прижался к ней поплотнее с леденцом во рту и стал смотреть на колыхающийся занавес. Занавес ситцевый, тонкий, сквозь него видать свет и как мелькают люди.

Парням и девицам надоело ждать, их разбирало нетерпение, было уже восемь часов, а занавес не поднимался. Добрые люди в это время ложатся спать. На скамьях послышался ропот, кое-кто закричал, чтобы поскорей начинали. Парни неистово затопали ногами, кто-то пронзительно по-пастушьи свистнул, бабы взвизгнули и зажали уши.

Занавес заколебался, раздернулась широкая светлая щель. Для утешения и усмирения публики в эту щель выставилась голова Платохи.

Занавес раздвинулся шире и люди увидали громадную, пылающую как золото, бороду на лукавом лице парня. Люди присмирели, с минуту длилась тишина. Девушки за буфетом остолбенели от изумления, леденец застрял у Виктора в горле. Борода медленно повернулась, как сверкающее колесо и тихо скрылась за занавесом. Вслед за тем неудержимо грянул хохот. Там на сцене был второй Виктор, двойник, копия, немножко неточная, с карими глазами, с молодым лицом, но тем не менее это был Виктор!

Настоящий Виктор стоял, все плотнее прижимаясь к стене и врастая в пол. Наконец он справился с леденцом, рванулся с места и замер: на восторженный рев толпы вновь выставилась такая знакомая и удивительная борода и смеющиеся сглаза Платохи… Если бы не народ кругом, Виктор рыл бы уже на сцене и сорвал бы с него бороду, а сейчас он вынужден стоять и ждать. Пронзительный, восторженный визг Лукерьи сверлил воздух и впивался в уши тонкой иглой.

Девушки за буфетом хохотали, Варюшка даже рассыпала конфеты на пол, но сейчас же опомнилась-- ведь смех над отцом задевает их. Восторженные возгласы задыхающейся от хохота толпы соседей, подружек и парней слишком больно ударяли в сердце, и леденцы во рту стали горькими. Лицо легкомысленной Варюшки омрачилось, на глазах Агашки выступили слезы. Оставаться за буфетом было невыносимо, они с радостью убежали бы домой, если бы не выручка.

С ужасом представили они себе, что будет во время перерыва: соседи подойдут покупать лепешки и сласти и не упустят случая унизить их насмешками. Уж они позлорадствуют! Воображение рисовало девушкам ужасную картину заключения в душной и нищей избе, — ведь нельзя будет выйти на улицу, засмеют. Девушки заревели навзрыд, проклиная Платоху. Мысли их потом перешли на отца, который стоит там у стены и таращит сердитые глаза на занавес. Что он думал, когда продавал Платохе бороду?

Занавес взвился, и внимание публики перенеслось на сцену. Нельзя похвастать, чтобы спектакль вышел удачным; говоря по совести, он никуда не годился. Кочкарев оказался слишком неуклюжим и неповоротливым, его играл кабатчик. Подколесин напоминал тощего спившегося семинариста, — его роль досталась сыну дьякона, фельдшеру, угрюмому малому с мрачным басом.

Забавно было глядеть, какими жадными глазами пожирала публика сцену и как она волновалась, сочувствуя Кочкареву и Подколесину. Парни и мужики готовы были прыгнуть на подмостки и переделать все по своему, они слишком близко принимали к сердцу судьбу героя и переживали события со всей непосредственностью и пылом. Им казалось, что все это происходит в действительности, в их волости, вот тут перед глазами, и только появление Яичницы с бородой Виктора отрезвило их.

Прыжок от Гоголя к Платохе был велик, и они снова засмеялись громко и неистово. Платоха соорудил себе громадный живот. Низенький, пузатый, с колоссальной бородой, он был потешен. Его появление разбило пьесу вдребезги, она превратилась в маскарад, в игру ряженых. Платоха играл самого себя. Когда Яичница подглядывал в замочную скважину спальни, где одевалась невеста, он это делал так, как это сделал бы в жизни озорник Платоха; когда Яичница пошел осматривать приданое, шел так же, как пошел бы, если бы он сватался. Борода Виктора, которую налепил Платоха, казалась зрителям ненужной. Она мешала зрителям воспринимать пьесу, возбуждая смех над Виктором и отвлекая внимание и мысли от сцены. Под конец многим надоело смеяться над Виктором, показалось, что пора Платохе снять чужую бороду и пощадить мужика.

— Брось трепаться, сними бороду! — крикнул кто-то сердитым голосом. Виктор вздрогнул — это крикнул Андрюха, солдат из усадьбы. Но Платока продолжал играть в бороде, а на крикуна зашикали.

Девушки исчезли: они сдали выручку сторожихе и убежали домой.

За буфетом теперь восседала дочь кабатчика, толстая, рябая девушка с некрасивым скуластым лицом и мутными, как бы пьяными глазами. Отсутствие девушек сразу было замечено. То здесь, то там раздавались шутки на их счет. Лицо у Виктора передернулось. Он остро почувствовал унижение, которое пережили его дочери. Ему захотелось уйти, но он мужественно продолжал стоять на своем месте у стены. Лицо его было мрачно, глаза блестели от гнева, который вот-вот прорвется… Часы в его кармане тикали все глуше и глуше.

Спектакль кончился, жених выпрыгнул в окно, занавес упал. Под аплодисменты и свист в щель занавеса снова показались сверкающее колесо бороды и торжествующее лицо Платохи. Навстречу метнулся восторженный крик толпы, одобрительный визг Лукерьи, топот ног, хохот.

В этот момент громадная фигура Виктора отделилась от стены и, расталкивая народ, рванулась к сцене. Занавес затрещал и упал вместе с бечевками на пол. Вслед за этим с непостижимой быстротой борода слетела с лица Платохи и очутилась в левой руке Виктора. Крепко приклеенная, она оторвалась с такой силой, что Платоха щелкнул челюстями, как клещами, и на глазах у него выступили слезы. Он не, успел притти в себя от изумления и испуга, как правая рука Виктора сверкнула в воздухе огромной желтой молнией и Платоха очутился на полу. В зале прокатился стон, многие вскочили на ноги и остолбенели. Борода зашумела золотым веником, съежилась, влезая в карман Виктора; Платоха же, сжав кулаки и на. гнув голову, бросился на него. Отброшенный новым ударом, парень полетел на кулисы. Публика застыла, притаив дыхание. Неожиданное продолжение спектакля ошеломило и поразило ее. На сцене показались еще двое — брат Платохи Мишка и сам мельник.

— Как ты смеешь? — закричал мельник, побледнев от ярости, — я тебя арестую, как ты…-- но он не докончил фразы и, взмахнув руками, полетел с помоста на передние скамьи. Высокий, костлявый, плечистый Виктор с перекошенным судорогой лицом был страшен. Сыновья мельника летали по сцене, стукаясь головами о кулисы. Он бил их, швырял и встряхивал как снопы. Кулисы тряслись и дрожали, столы, стулья и все, что было на сцене, гремело и падало на пол. Это был настоящий погром, мятеж!

— Свяжите сумасшедшего, — вопил мельник.

Председатель волости, глава, он приказывал, требовал, грозил, но его никто не слушал. Мужики и парни подвигались к сцене изумленные, завороженные, с дикой радостью на лицах. Виктор молотит мельников, как рожь, и ничего не боится. Молодец этот Виктор; так-так. Поддай им хорошенько, чтобы меньше важничали.

Мельнику оставалось только реветь от страха. Он просил, умолял. Ему казалось, что Виктор убьет его сыновей. Так и было бы. Внезапно кулисы разлетелись в куски и Виктор споткнулся о занавес. Он упал на четвереньки, а сыновья мельника уползли за разбитые кулисы.

Виктор выпрямился, грудь у него ходила ходуном. Он дышал тяжело и часто. Провел рукой по волосам и заметил, что на нем нет шапки. Отыскивая ее глазами, он стал приходить в себя и растерялся: кругом опустошение, поломанная мебель, из толпы гремят навстречу ободряющие крики и, чорт ее знает, куда затерялась шапка! Он нашел ее под диваном в углу и нахлобучил на голову. Он заметил, что вся одежда на нем изорвана. Кафтан лопнул во многих, местах, во все стороны торчат клочьями заплаты. Правый рукав сползал с плеча и держался на одной нитке, левая пола болталась огромным углом и волоклась по полу.

Виктор смутился, гнев его сменился растерянностью и стыдом. Опустив глаза, он отыскивал пальцами крючки и петли, стараясь покрепче запахнуться, но' там, где уцелел крючок, не было петли. Публика не замечала таких пустяков, как порванная одежда, она смотрела на него как на героя. Он стоит на помосте один, как победитель. Толпа топала и кричала:

— Поиздевались они на мельнице, так им и надо, сволочам!

Мельник дрожал от испуга и злости, и глаза его блуждали, отыскивая защитников. Члены комитета, друзья, почуяв недоброе, успели скрыться. Мельник в бессильной ярости прошипел разбушевавшемуся плотнику:

— Приди-ка ко мне на мельницу, я тебе дам работу!

— А мне наплевать на то, что ты не дашь мне работы, — мрачно ответил Виктор и перевел дух, как будто от долгого бега.

Он стоял на сцене, залитый светом, огромный, страшный, и каждое его слово било по мельнику обухом. Мельник старался его перекричать, осрамить. Голос его был визглив и жидок, железный бас Виктора давил его, глушил. Около мельника сгрудились защитники: кабатчик, игравший Кочкарева и семинарист, игравший Подколесина, Платоха, изображавший Яичницу, и некоторые члены комитета. Они кричали что-то о порядке, о бунте, который разжигает Виктор.

— Не слушайте его, он врет! Никто не покупал усадьбы, а хлеб может покупать кто угодно, никто не воспрещает покупать и продавать хлеб! — кричат они.

— Знаем куда гнете, не обманете! — возражают, волнуясь, мужики, — нечего их слушать, — шумят они.

Виктора стали оттеснять мельник и его сыновья. Платоха, кабатчик, члены комитета взошли на сцену и заслонили толпу. В руке Платохи сверкнул нож. Толстый кабатчик отвел его руку, прошептал ему что-то на ухо и опасливо показал на толпу. Платоха скрипнул зубами и спрятал нож, — в другой раз он расправится с Виктором за обиду и позор.

Несколько фигур в серых шинелях и обтрепанных полушубках пробрались сквозь толпу, остановились у помоста и повернулись лицами к мужикам: большевики! Так они себя называли. Виктор спустился к ним с помоста, запахивая растерзанный кафтан. Солдаты заговорили более дерзко и смело, выступление Виктора их подбодрило, разожгло. Они требовали отобрать по усадьбе какой найдется хлеб, раздать батракам и голодным, а если не хватит, забрать всю муку мельника и дело с концом. Довольно ему грабить по усадьбам, — отдай, что взял!

— Это — беззаконие! — завопил мельник, побледнев от злости. — Я этого не допущу! Я вызову из города отряд солдат!

— Пусть придут сюда солдаты, мы с ними поговорим, — раздалось во всех углах, и новый десяток шинелей выступил из толпы. Андрюшка из Усадьбы, сын конюха, прыгнул на помост, вытащил из кармана огромный револьвер и взмахнул им в воздухе:

— Мы не станем ждать, когда нам выдадут пайки, мы сами возьмем. А не отдадут добровольно, — винтовки-то у нас с собой, мы захватили их на всякий случай! Мы сделаем здесь революцию, будьте любезны! Катись отсюда в свое стадо, — толкнул он мельника. Мельник спрыгнул на пол, повел кругом растерянными, испуганными, красными глазами.

— Что ж это такое? — пролепетал он.

— Большевицкая революция, господин Гучков, — насмешливо ответил ему Андрюшка, — катись к себе на мельницу, а завтра мы с тобой побеседуем в комитете!

С шумным говором высыпал народ из школы, как из мешка картофель, и рассыпался по дорогам.

XVIII

Агашка и Варюшка не могут заснуть — столько им пришлось пережить сегодня. Они лежат на полатях и громко шепчутся. Марья ворчит на них с печки недовольным голосом:

— Дайте покой, кобылы, завтра чуть-свет подыму вас на мельницу!

— Мы не пойдем больше на мельницу, — откликнулась из темноты Агашка.

— Что такое? Так я и дала вам сидеть дома! --

— Не пойдем! У мельников руки длинные, проходу не дают.

— А вы наплюйте на них и работайте… Чай не маленькие, вас двое. Неужели вам не отбиться от этих молодцов?

— Их тоже двое, вона какие хохряки! Они сегодня так пристыдили нас, что не знали куда нам деться.

И девушки рассказали, что им пришлось пережить там, за буфетом. На старуху рассказ не произвел большого впечатления: мельники-то смеялись не над девушками, они просто подшутили над стариком, вот и все… Ежели на все смотреть, то и жить нельзя… Какое им до этого дело?

— Ты старуха, тебя не касается, а нам стыдно, — отозвалась Агашка.

— Нам надо женихов, — фыркнула Варюшка и толкнула Агашку в бок.

Девушки расшалились и завозились на полатях. Они были здоровые девушки. Позабыв свое горе, они щекотали друг друга и хохотали. У Марьи не хватило терпения слушать их возню.

— Три часа пробило, дуры, когда же покой? Скоро утро… Возьму я полено, да как начну охаживать! — закричала Марья и стала шарить рукой за кожухом. Девушки испуганно притихли.

Наступила тишина. Храпели на все лады, храпели на полу, на полатях, на печке, во всех углах, словно артель дровосеков ночевала в избе. Виктор еще не вернулся. У Марьи за кожухом приготовлено для него местечко. Агашка подтянула колени к животу, свернулась клубочком и, прислушиваясь к храпу и щелканию маятника закоптелых часов, стала засыпать. Тики-та-ак! — шлепали часы и со скрежетом спускалась гиря.

Вдруг они внезапно заспешили: тики-тики-тики, — застучало около самого уха, и Агашка открыла глаза. Темнота, как сажа, и если поднять голову, то увидишь чуть заметные тусклые пятна замерзших окон. Старые часы шли медленно, протяжно, с натугой, маятник с усилием шлепал, как человек, по крупному песку… Где-то близко, рядом с усталой поступью старых часов отдавалась бойкая звонкая походка маленьких карманных тикунчиков, похожая на стрекотанье кузнечика за кожухом. Было удивительно, кузнечик тикал совсем близко, звонко, нежно. Агашку охватили подозрения. Она запустила руку под подушку сестры. Рука ее, стиснутая подушкой и головой Варюшки, упорно шарила, задорное тиканье стало слышнее. Пальцы нащупали цепочку. Агашка потянула и вытащила часы!

Она похолодела от страха. В морозные окна Ударила луна, в избе немножко просветлело, и часы блеснули желтыми крышками. Пораженная, взволнованная, она глядела с ужасом на часы. Ее охватил гнев, обида и она стала будить Варюшку. Варюшка разоспалась. Она простонала только и повернулась на другой бок. Было мгновение, когда Агашка хотела швырнуть часы изо всей силушки на пол, но благоразумие взяло верх. Варюшка храпела. Этот храп выводил Агашку из себя — она украла часы и спит! Невозможно вынести этого, и Агашка шлепнула ее часами по щеке. Варюшка вздохнула, поднесла к лицу руку, отпихнула часы и снова захрапела. Агашка стала колотить ее часами и рукой, стегать по лицу цепочкой. Варюшка, наконец, проснулась.

— А, что?.. — спросила она и ткнулась лицом в подушку.

— Откуда ты взяла часы?

— Часы? Какие часы? — испугалась Варюшка и подняла с подушки голову.

— Какие! Вот эти! — с озлоблением ответила Агашка и, болтнув цепочкой, шлепнула по Варюшке часами. Варюшка ахнула и схватила рукой часы.

— Я их взяла у Мишки, — ответила она, пряча часы под подушку.

— Погоди ужо, я скажу матери и отцу, ты украла часы, как тебе не стыдно? — В словах Агашки, в жалобном тоне ее голоса слышались слезы.

— И нисколько не стыдно… Воровала же ты со мной гороховую муку на мельнице и не стыдилась… Мельники — они богатые, они другие купят. Почто "ни сняли бороду с отца?

Слова Варюшки не успокоили Агашку.

— Мама! — Закричала она в темноту, — мама!

— Замолчи, я отдам назад часы, чего ты? — с испугом и злостью прошептала Варюшка, зажимая Агашке ладонью рот.

— Мама! — крикнула Агашка во весь голос.

Сестры завозились на полатях, полати затрещали. Поднялась глухая борьба, сестры вырывали друг у друга часы и громко разговаривали. Братишка на печке проснулся и заревел.

— Что такое? — всполошилась мать, — вы все еще не спите? Господи, что это такое с вами будет, девки?

— Варюшка украла у мельника Мишки золотые часы, — заплакала Агашка.

Варюшка легла на спину и стиснула зубы. Агашка срывающимся, полным слез голосом жаловалась матери. Мать слезла с печки на пол, заохала, забранилась и зажгла лучину.

— Ох девки, девки, беда только с вами! Где у вас часы? Давайте их сюда. Дуры вертоголовые, что наделали, срам! Куда деваться?.. Узнают ежели… Господи!..

Варюшка довольно неохотно протянула ей часы. Старуха, разглядывая их, продолжала ворчать сердитым голосом и покачивать головой.

— Хорошие часы! Наверное дорого стоят… Прежде дали бы за них три коровы!..

— Давай, мама, продадим часы и купим что-нибудь, — протянула с полатей Варюшка.

— Молчи, дура! — огрызнулась мать, — оходена непутевая, гляди, что наделала!

— Никто ведь не узнает… Кому какое дело?..

— Я тебе, дам — не узнает! — сердито окрикнула мать. Минуту спустя, вертя в руках часы, она заявила:

— Молчите, девки, я думаю — не продать ли нам часы?

Агашка запротестовала.

— Я скажу отцу и мельнику, — заявила она.

— Замолчи, дура! Что хорошего? Узнают все, что скажут? Воровали вместе… Осрамишь себя и Девку, а нам-то с отцом каково будет? Коли грех попутал — надо молчать… Я пройду завтра в город, продам…

— Тебя там арестуют с часами, ты не барыня, продавать золотые часы, — сообразила Варюшка, — я сама продам лучше, — добавила она.

Марья обиделась.

— А ты барыня? Много ты понимаешь… Сама знаю, что не легко. Я лучше знаю, сколько стоят часы, меня не обманешь!..

Агашка замолчала, она ломала в отчаянии руки. И сказать нельзя и не сказать нельзя. А эти две дуры, сестра и мать, оживленно толкуют, как про дать часы и что на них купить. Она ненавидела их в эту минуту, сердце у нее сжималось от тоски, она жалела… Платоху. Он обидел ее сегодня, а теперь ей перед ним стыдно. Нет, она не пойдет на мельницу, ни за что не пойдет! Ребята правы были, что обыскали их.

Под окнами заскрипел снег, тяжелые шаги застучали по крыльцу, загремела калитка, — отец! Мать заметалась по избе с часами в руках.

— Не сказывайте отцу! Поди отопри, Варюшка, — сказала она громким шопотом и бросилась с лучиной на кухню.

— Что долго не спите? — спросил Виктор, снимая кафтан.

— Зубы что-то заболели, — откликнулась из кухни Марья, споткнувшись о чугун.

Агашка лежала на полатях с закрытыми глазами. Ей хотелось и кричать и плакать…

XIX

Топилась печь, трещали дрова. Марья пекла гороховые лепешки к завтраку. Из трубы валил дым на улицу, сползал с крыши, нависал над окнами и уходил по сугробам к дороге клубами, кольцами, серым холстом.

Виктору и его дочкам давно пора на мельницу, но никто из них не мог итти туда. Виктору совестно поднять глаза на дочек, он сидит на лавке и ковыряет валенок иглой и шилом. Агашку и Варюшку мучает история с часами и вчерашний вечер за буфетом. Старуха тоже странно ведет себя и угрюмо брякает у печки сковородником. Она хочет ехать в город и не знает, как отпроситься у мужа, какой придумать предлог. Она бросает на Виктора боязливые взгляды. Дочки молчат, они склонили свои бледные усталые лица над вязаньем. Дробный стук коклюшек в проворно мелькающих руках — сухая деревянная музыка.

Серые стены, угрюмые, замороженные окна, белая стужа от дверей, серый мрак в черной от времени и копоти прокисшей избе. Тоска. Жутко выйти на белую улицу, стыдно людей. Даже свет от огненного устья печки был багрово-красным, мрачным и нерадостно плясал на красном, замусоленном переднике Марьи. Ее лицо, разожженное огнем и дымом, горько морщится и слезится потом. Каждый делает свое дело, а борода лежит на полавочнике и ждет своей участи, огромная, скомканная, рыжая, — виновница всего.

Виктор хотел бросить ее по дороге, но раздумал и принес домой. Ее могли поднять парни и снова начались бы издевательства. Лучше всего бросить ее в печь, она улетит с пахучим дымом и развеется в пространстве. У него растет другая борода, жесткая щетина, золотая и колючая на впалых от нужды щеках.

Малыш кружится около матери, хватается за ее передник и старается заглянуть в печь, где на длинном сковороднике шипит над огнем сковорода с гороховыми лепешками. Ребенок приподнимается на цыпочки и просит лепешку.

— Дай ему лепешку, — кряхтит Виктор над валенком и широко разворачивает локти, продергивая дратву.

Мальчик получил лепешку и не знает, что с ней делать. Она горячая, жжет ему руки, он дует на пальцы, на лепешку, перекладывает ее с ладони на ладонь и топчется на месте. Он ожегся, бросил лепешку на пол и заревел.

— Уй, прости бог, — крикнула Марья, — не мог подождать, когда простынет!

На крыльце затопали шаги, многоголосый шумный говор идет в избу. Распахнулась с суровым треском дверь, впереди с подбитым глазом Платоха. За ним — Мишка, мельник, десятский Антон и много мужиков, парней. Сковородник вылетел из рук у Марьи, с колен Виктора пополз пол валенок. Агашка и Варюшка ахнули и привскочили на лавке, коклюшки забрякали по полу, а лица у девушек побледнели еще больше, Виктор поднял на мельников недоумевающие, удивленные глаза и встал.

— Зачем пришли? — спросил он сурово и глаза его потемнели.

Платоха и Мишка, волнуясь и негодуя, объявили, что пришли с обыском. У них пропали часы и они подозревают, что часы украли его дочки, когда шли на спектакль. Они шли с ними вместе и баловались дорогой.

Виктор вспыхнул, хлопнул по столу ладонью и поглядел с гневным изумлением на мельников и дочек.

Так, новый удар от этих мельников! Будь они прокляты, он не отдаст им часов! Народ шушукается под палатями, полна изба людей. Девушки стоят растерянные и жалкие над упавшими коклюшками, лица их пылают от стыда. Варюшка чуть не крикнула: мама, отдай им часы, я вчера пошутила! Агашка плотно сжала губы и потупила голову. Из толпы глядела на нее Лукерья и язвительно улыбалась.

— Мы не брали часов, мы ничего не знаем, — сказала она тихо.

Тогда мельник, как представитель власти, заявил, что приступает к обыску и выбрал из толпы понятых.

— Ты, Антон, последи, чтобы они не подсунули куда часов. От этих молодцов всего ждать можно, — громко сказал Виктор.

Антон почесал под шапкой и вздохнул. Мало радости быть понятым.

— Мы знаем, что часы здесь, нечего их подсовывать, они здесь, — с убеждением ответили молодые мельники.

Перетрясли в избе всю пыль, встряхнули все постели, одеяла, подушки, одеженку, лазили с огнем в подполье, заглянули в каждую щелочку, в пазы — ничего не нашли. Виктор стоял посреди избы и злорадствовал:

— Ваши часы унес чорт на хвосте, я вчера видел, как он бежал по дороге…

— Часы здесь, — с убеждением повторял Мишка.

— Для часов немного надо места, их можно спрятать так, что и в жисть не найти, — заметила в толпе Лукерья,

Виктора и его семью сгрудили посреди избы. Мельник следил, чтобы никто из них не выходил из избы и не прятался по углам. Ему подозрительно, что Марья, копошилась на кухне и не сразу оттуда вышла. Он обнюхал все чугуны и кринки и сердито поглядел на гороховую муку в лотке. Пошли искать в горнице и на дворе. Глаза у Виктора беспокойно забегали, он крякнул вслед, провел рукой по волосам и подумал: «Не найдут».

Через полчаса снова полная изба народу. Напряжение у Виктора и его семьи дошло до крайности.

— Долго еще будете искать? — мрачно спросил он.

— Теперь надо обыскать вас, — ответил мельник.

— Эва, когда хватились. Теперь мы уже успели передать ваши часы, — не дрогнув бровью сказал Виктор. Марья что-то прошептала рядом, но Виктор не расслышал. Подчиняться ему приходилось для порядка, гнев бушевал в его груди, но стоял он терпеливо, пока его ощупывали со всех сторон.

Когда мельники приступили к дочкам и жене, его прорвало: — Не хватайте грязными лапами, пусть их обыщут бабы! — крикнул он гневно.

— Помоги, Лукерьи, — сказал мельник.

Лукерья, ухмыляясь, вышла из толпы. Ее круглое, румяное лицо дерзко и насмешливо сияло. Агашка сжалась, как от удара, когда руки Лукерьи забегали по ее телу. Она бросила на Платоху из-под бровей мимолетный взгляд, полный ненависти и обиды. Марья подняла к потолку руки и сдвинула ноги так плотно, как солдат в строю.

— Сними валенки, — сказал ей мельник, наклоняясь к ее ногам. Марья, почти не сгибаясь, сняла один валенок, потом другой. Что-то прожурчало по ее ногам, и она снова сдвинула их плотно. Мельник услышал это журчание и подумал: тут что-то неладно.

— Пощупай ее хорошенько, Лукерья, ты ощупай ее, как курицу, — сказал он, хватаясь за край пестрядевой исподницы Марьи.

Щетина на лице Виктора свирепо затопорщилась, в толпе засмеялись. Лукерья запустила руку под колокол исподки. Марья вскрикнула, поджала руки к животу, присела.

— Вот они! — воскликнула Лукерья и вытащила часы. Они болтались на цепочке теплые и запотевшие. По избе прокатился стон от бурного хохота. Марья опустилась на пол, как опорожненная, сдавила руками голову и запричитала. Виктор дикими глазами посмотрел на жену.

— Дура старая, зачем ты это сделала? — закричал он с яростью и завертел головой, словно кто его душил за шею.

Торжествующий мельник схватил часы и, размахивая ими, протянул Платохе:

— Вот твои часы! — воскликнул он.

Платоха смутился, разглядывая часы, это были не его часы. Он слышал громкий хохот.

— Носи, Платоха, не опорется! Она хорошо вызолотила твои часы!

— Не надо мне часов, убирайте их к чертям! — вырвалось у него со злостью и он швырнул часы на стол.

Девушки ахнули и закрыли руками глаза. Мельник смотрел непонимающими глазами на Марью, Виктора и сжимал кулаки. Понятые готовы были лопнуть от хохота.

— Я обоих вас запрячу в кутузку. Где другие часы? — закричал мельник.

— Как тебя угораздило взять у меня часы? Я их нашел, кто тебе велел их взять у меня? — загудел Виктор, наступая на Марью. Она очнулась и поднялась на ноги. Страх вернул ей силу, она почувствовала, что ей нечего больше терять.

— Какие другие? — спросила она с гневом, не обращая внимания на слова Виктора, — покупать их что ли? Погляди, может, там у меня еще остались часы, — тряхнула она исподницей.

Старая баба потеряла всякий стыд и полезла на мельника животом — это часы дареные! Мишка их подарил! Дьявол старый, зачем ты к нам пришел! Ходишь только людей пугать, тьфу! — Кричала она на мельника.

— Я не дарил часы, — пробормотал Мишка.

— Это твои часы, — шепнул ему Платоха, кивнув головой на стол.

— Вижу, что мои! — пробормотал угрюмо Мишка и поглядел на часы с сожалением. Он не решался их взять и злился на Варюшку.

— Я нашел часы на дороге, — кричал Виктор, — дочки тут не при чем! Я нашел часы и не отдал и не отдам, поработал я вам за дешевочку, к чорту!

— У меня пропали часы, они здесь, — говорит Платоха, — это не мои часы!..

— Пойдите вы к дьяволу, — заорал Виктор, хватая со стола ножик, — прочь от моих девок, хотя бы они ограбили у вас весь дом!

— Господа понятые, надо составить протокол, — сказал мельник. Разве я тебе плохо платил за работу? — упрекнул он Виктора.

— Я тебя выкину, как дохлого кота за шиворот, — крикнул Виктор и шагнул к мельнику. Народ попятился к дверям. Разгневанный Виктор, сухая глыба мускулов и костей, мог натворить беды. Вчера на спектакле он показал, на что он способен! Лучше от него отступить.

— По какому праву ты ходишь к людям с обыском? Ты грабишь народ каждый день, и мы не ходим к тебе с обыском! Погоди, и мы к тебе придем! Мы у тебя найдем все, что ты награбил по усадьбам, скотина ты, грабитель, клоп! Мы тебе пропишем протокол!

— Ты будешь арестован, шантрапа такая, большевик, нищий, — кричал мельник, прячась за толпу.

Виктор и в гневе оставался верен самому себе. Он разносил мельника в клочья, язык его остер как бритва и тяжел как обух.

— Да, я большевик, а ты что? В бары лезешь? Мы тебе покажем как барствовать, суконное рыло, квашня, пузо!

Из обыска никакого толку не вышло. Мельник проиграл игру. Даже протокола он не мог составить в избе Виктора. Он составил его в избе десятского Антона, но никто из свидетелей и понятых не захотел под ним подписаться.

Кто знает, как часы попали в избу к Виктору? Ведь Агашка с Платохой любовь крутила. Кто знает, что между ними было, — бормотали мужики.

— Я отдам под суд и Виктора с бабой и его дочек. Они воровали у меня муку, а теперь вот украли часы. Сколько я им, дьяволам, переплатил за работу, а все мало!..

— Теперь такое время… Какой теперь суд? Не суд, одна неразбериха, — бормотали мужики и отходили от столе.

— Что же вы, эй! — кричал мельник, ежели не подпишетесь, — пущу молоть на мельницу.

— Дело твое, как знаешь, — отвечали мужики и уходили из избы, а выйдя на улицу, хохотали, задрав головы, во всю глотку.

Мельник рассердился, обругал Антона, разорвал в клочки протокол и уехал с сыновьями на мельницу в большом конфузе. Власть его падала и падала, его никто не слушал.

Когда народ ушел, Виктор заходил по избе крупными, взволнованными шагами. Агашка и Варюшка плакали тихонько в уголку, остальные рассовались кто куда со страху. Марья стучала у печки сковородником и подбрасывала дрова. Пока шумели и обыскивали, в печи прогорело, приходилось начинать с обрядом сызнова. Виктор остановился около печки, прикуривая от уголька и сердито поглядел на жену.

— И сунуло тебя взять часы! Я так их хорошо спрятал, что ни один бы дьявол не нашел. Как тебя угораздило их найти? Зачем ты это сделала?

Старуха изумилась.

— Я не брала твоих часов, я взяла их у Варюшки, — ответила она. Я думала, ты это нарочно говорил перед мельником из-за девок, что нашел часы… Прямо я не знаю… Стыд-то какой! — кликнула она, всплеснув руками.

Виктор глядел на нее, ничего не понимая.

— Я спрятал часы на дворе под яслями, как они попали сюда? Ты где, Варюшка, взяла часы?

— Я их нашла… на дороге, — ответила девушка дрожащими губами.

Виктор остолбенел и глядел на Варюшку и Марью.

— Что за притча! — сказал он и бросился к дверям. Немного спустя он вернулся, в руках у него были часы. Он положил их на стол, рядом с другими золотыми часами, а потом снял с рубашки широкий кожаный ремень и сказал Варюшке:

— Ложись на лавку, драть буду!

— Брось, Виктор, пожалей девку, она и так не в себе, — стала уговаривать Марья.

— Ложись, тебе говорят! — гневно крикнул Виктор.

Варюшка, бледная, перепуганная, бросилась к нему в ноги, обхватила их руками и заплакала:

— Тятенька, родной, прости!

— Осрамила нас, подлянка, позор на мою голову! — с отчаянием воскликнул Виктор, и его ремень раз за разом опускался на спину дочери сочными ударами.

— Отстань, батька. Ты с ума сошел? — закипела у печки Марья.

— Я тебе, потаковщица, — погрозил ей Виктор, — ты должна была сказать, а не прятать часы, куда не надо! С какой это поры стали мы посмешищем? Невесты паршивые, воровки!..

Целый день шумел Виктор в избе, ругая дочек и жену и успокоился только, когда сел под вечер за стол запивать гороховые лепешки кипятком.

— Теперь у нас двое часов, что с ними делать? — спросил он.

— Продать, — ответила Марья.

— Снести на мельницу и швырнуть мельнику в харю, — сказала Агашка.

— Богата больно, прошвырнешься, — проворчала с досадой мать.

— Срамница старая, я тебя, — погрозил ей Виктор пальцем. — А впрочем, не лучше ли их продать? — сказал он, разглядывая часы.

Кто-то затопал по крыльцу и Виктор сунул часы в карман.

XX

Агашке и Варюшке стыдно ходить на посиделки: в деревне столько смеха и разговора о часах и бороде. К колодцу за водой и то нельзя выйти. Одна Марья ничего не боялась. Она сама смеялась вместе со всеми.

— Ловко я поддела мельников. С меня, старухи, шиш возьми, — хвасталась она бабам, показывая по направлению к мельнице кукиш: — получите за мужнину бороду, — вот вам, — смеялась она.

Но ведь дочки-то плакали, вот в чем дело; невозможно глядеть, — так ревели эти дуры. Она хорошо отплатила мельникам за издевательство над мужем, но каково-то ее дочкам. Им стыдно не за себя. Они ревели от обиды за отца и мать. Вот у них какие потешные родители — можно подохнуть с горя! Раньше никто над ними не смеялся, они жили серьезно, тихо и в почете, а сейчас только и слышно, как хохочут над ними в каждой избе. И угораздил же дьявол связаться с этой мельницей, чтобы она провалилась, — злились они, утирая глаза платочком.

Марья не знала, как их утешить, сердце ее страдало и надрывалось.

Виктору было не легче. Он ходил взволнованно по избе, выходил на улицу. Ходил в соседние деревни навещать солдат, узнавать, как живется на службе и что делается в городах. Солдат появлялось все больше, они приходили домой с винтовками, приезжали в отпуск и не хотели возвращаться в армию. Всякие тут были — и холостые и женатые, пожилые и совсем зеленые. У многих из них нехватало дома хлеба, были и такие, у которых крошки не осталось. Они собирались кучками, ходили в волость, требовали от мельника хлеба и угрожали ему. Но мельник хлеба не давал, он только уговаривал их ехать воевать и издевался над их женами. Солдаты иногда, собираясь, толковали, как быть и, когда их собиралось много, они чувствовали себя бодрей, начинали поговаривать, что не худо бы, например, обложить богатеньких налогом. Кто же иначе вознаградит их за войну, за раны, за потерянное время, за раззор? Виктор прислушивался к их речам и начинал горячиться; он ненавидел мельника и его сыновей, а потому говорил:

— В городе трясут богачей почем зря, а мы чего глядим? Надо начать с мельника, в нем вся сила. Давайте крыть по всем крашеным домам, вытряхивать муку! У меня три сына служат, а я за это умирай с голоду? На кой леший вы везли с собой винтовки?

— Вот как бы приехал кто из города, да научил, а то ведь как-то страшно. Не знаем, с чего начать, голова кругом идет… Надо бы собраться вместе, — и солдаты скребли затылки.

Виктор вспомнил, что он не успел продать часы, — было как-то неловко ехать с ними в город, но теперь он решился:

— Я поеду в город и привезу оттуда делегата — сказал он.

— Вот ты какой ходовый, — удивились солдаты.

— Будешь ходовый, как хвост прижат, — сказал Виктор. И солдаты подумали, что сказал он верно. Им стало немножко даже не по себе. Этот рыжий, пожилой мужик был как будто решительнее, чем они, хотя и не сидел в окопах. Короткая шубейка с подростка сына была не по нем, рукава до локтей, борода короткая, шершавая. Взъерошенный, он выглядел сурово, но внушительно.

Платоха вновь появился с его бородой. Он стянул ее в избе во время обыска, брал ее с собой на посиделки и ходил по деревням смешить народ. Но редко кого веселили проделки Платохи., Теперь гораздо чаще смеялись над ним самим — история с часами была у всех в памяти.

Увидя бороду Виктора, мужики и парни вспоминали тут же и о часах и поднимали Платоху на-смех.

Однако Платоха не унимался. В морозный день он соорудил из тряпья и соломы куклу, приморозил к ней бороду Виктора и поставил это чучело на крышу мельницы. С высокой крыши всем бросалась в глаза развевающаяся от ветра огромная борода. Стараясь уязвить Виктора побольше, Платоха назвал куклу Распутиным. Все, кто бывал на мельнице, возвращались домой со смехом, рассказывали о чучеле. Виктор, до которого доходили эти рассказы, темнел в лице, браня себя, что вовремя не сжег бороду. Однажды, проходя мимо мельницы, он увидал эту куклу. Борода покрылась снегом и мучной пылью, снег таял на солнце, борода шевелилась и блестела каплями.

ХХI

— На, почини, — сказал Виктор, бросая кафтан на колени к Марье. Кафтан вконец износился, даже заплаты на нем были порваны. Им бы затыкать трубу или окно на подволоке.

Марья, разглядывая его, качала головой. Увидя оторванную полу, отсутствие крючков и петель, она удивленно спросила:

— Где ты так его порвал?

— Нигде, — ответил Виктор, смутившись.

— Ой, батюшки! Как с медведем боролся… Кто тебя так?

— Отстань! — с досадой вырвалось у него. Набросив на плечи шубенку Марьи, он пошел в горницу. — Завтра в город еду, — пояснил он и громко захлопнул дверь, боясь, чтобы пытливая баба не заставила его проговориться о замыслах. В горнице раскрытые сундуки, развороченное тряпье, хомут, упавший со стенки, пыль, следы Пук на подоконнике. Неделю назад был обыск. Ни жена, ни дочери не хотели или позабыли навести порядок. — «Одно тряпье осталось», — с горечью подумал Виктор. — Когда-то по стенам на гвоздиках висели пиджаки и шубы сыновей, наряды дочек, а теперь остались только гвоздики, все пошло на хлеб. «Вернутся сыны, даже обороти нету, простой одежи».

Ходит Виктор по горнице, закрывает сундуки, вешает старый хомут на гвоздь, протирает рваной кофтой окна. Из окон видны задворки, на задворках — овины, за овинами поля, кругом сугробы, а дальше усадьба, берег речки. На горушке белый дом, постройки, осколок города, фигурные окна столбики, балконы. Там теперь ходит с ружьем Андрюха и ждет в деревню новой власти.

Достал Виктор из короба письмо сына, прислонился к окну, читает «надо взять власть» и Виктору стало горько, — «надо взять» — шепчет он, и горячая светлая капля обожгла страницу.

— Иди, Виктор, я кафтан ушила! — кричит с повети Марья.

— Иду, — откликнулся Виктор и вытер глаза ладонью.

Снова ходит по избе Виктор, тяжело одному за всех думать. Детишки распустились, Варюнжа стибрила у мельника часы, нечем жить семье и нет порядка. Вот уж стали ходить с обыском в его дом, к нему, к Виктору, который никогда за чужую щепку не запнулся. Обидно, горько. Давят на плечи годы, трудовая жизнь прошла задаром, а молодой народ волнуется, галдит, на словах он страсть какой храбрый, а на деле его нету. — «Надо взять», — говорит Виктор громко, — «надо взять» — повторяет он.

Твердыми широкими шагами идет он по деревне, шапку на затылок вскинул, кафтан его ушит изрядно и плотно на груди застегнут. За пазухой письма сына — его вера и надежда. Виктор идет в усадьбу. На дороге у колодца мужики и бабы. Виктор проходит мимо, снимает шапку и громко их приветствует:

— Честь беседе вашей! — говорит он. Он всегда бывал приветлив, люди его за это уважали, а теперь борода его подросла немножко, и он снова похож на себя, — не совсем, но похож.

— Ты куда? — спрашивают его.

— В усадьбу на собрание.

— Какое там собрание? --спросили мужики, притворяясь непонимающими, как будто впервые слышат, что в усадьбе собрание. Там теперь собрания часто, развелось в волости солдат густо и ходят они туда поговорить и пошуметь, но толку от этого немного. Виктор гордится, что поколотил мельника и больше всех шумит.

Чего добивается этот рыжий хитрец? Ему хочется ссадить мельника и устроить, новый порядок? Может быть, он думает завладеть мельницей, захватить усадьбу? Не кажется ли, что он спятил с ума немножко и поглупел? Он поглупел с тех пор, как продал мельнику бороду, — послушайте, что он говорит на собраниях!

Так думают мужики и хохочут громко. Виктор понял их мысли. Ему стало больно.

— Насчет новой власти, — говорит он, и голос его гудит не так уверенно…

— Зачем тебе новая власть? Что ты с ней будешь делать? Ты лучше продай часы! — с досадой сказал Антон.

Мужики и бабы засмеялись. Виктор пошел пошибче и кулаки его сжимаются от обиды.

— Ты теперь богач, у тебя золотые часы! Ты повесь их на кафтан, когда придешь на собрание! — кричат ему вдогонку.

Виктор идет еще быстрее, чуть не бежит, чтобы не слышать. Шаги его широки и решительны. Он им покажет! Сдвинул на затылок шапку, сбил ее на ухо, глаза горят, а губы упрямо шепчут: «надо взять власть, да — надо!»

— Вот везет человеку, раньше он продал бороду и слупил за нее не мало, а теперь вот нашел часы! — толкуют мужики.

Мужики и бабы рады всякому забавному случаю. Тяжело живется в разоренной войной, обнищавшей деревне… Когда смех утих, Антон предложил:

— Надо сходить туда, послушать…

И мужики пошли. Со всех сторон, по всем дорогам шел к усадьбе народ. Шуршали на морозе полушубки, трепались по ветру шинели, шагали сапоги и валенки, качались над сугробами башлыки и шапки. Пустой, гулкий барский дом наполнился сморканием, громким говором и шумом. Пришло с полсотни человек, многие — из любопытства. Некоторые держат себя, как заговорщики и, важно кивая головами, говорят о политике, притворяясь, что много в ней смыслят и в разговоре поминают Керенского, Ленина, Милюкова.

Оглядывая барские хоромы, бродят по дому, щупают вещи, отряхивают с одежды и валенок снег на ковры, подпрыгивают, садясь на кожаную мебель:

— Не худо жилось господам!

— Нам так не живать, хоть поставь у власти! самого господа бога.

— Наше дело пахать, да шантрапу кормить.

— Намедни в газетах насчет замирения писали, — слышится в комнатах.

Под собрание заняли большой зал. Почти вплотную придвинулись к столу. Стол огромный, с зеленым сукном, с бортами — неудобный стол, господа по нему шары гоняли. За столом и на столе, свесив ноги, сидят мужики в шинелях, полушубках. У одного пустой рукав, у другого деревянная нога — инвалиды с фронта. Деревянная нога — отчаянный большевик Швалев, молодой мужик темноглазый, ржаное лицо без подбородка, бритый. Виктор вошел в зал и остановился смущенный в дверях, ожидая насмешек. Но над ним не смеялись. На собраниях он ведет себя сурово и с достоинством. Со стороны поглядеть — мужик-железо, голубые на выкате глаза его смотрят решительно, язык немилостивый. Попробуй, задень его на собрании!

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, и густой его бас прокатился по залу. С шумным одобрением встретили его у стола, пожимали руку, освободили ему место. Подходили к нему и вспоминали, как он потрепал мельников.

— Я еще не так пропишу таким буржуям! — говорит он с гордостью и садится за стол в ряды серых шинелей.

Андрюха принимает гостей, как хозяин усадьбы и руководит собранием. Отец его, сидя в углу с мужиками, толкует о том, что мельник и барин разорили-де усадьбу. Он теребит сивую свою бороду и с одобрением глядит на сына.

Андрюха, поправив шарф на зеленой гимнастерке, обращается к собравшимся:

— Товарищи, начнемте! Важный надо решить вопрос — надо власть сменить в волости на другую, настоящую, нашу, чтобы всем, значит, была защита и порядок. Я думаю: мы все здесь большевики? — спрашивает он и зорко вглядывается в собравшихся.

— Все, конечно все! — откликнулись кругом. Даже Антон, только что пришедший из деревни, крикнул от дверей — все! — и сурово поглядел на Виктора.

— А вот узнаем, — отозвался Виктор, поднявшись во весть роет и доставая из-за пазухи письма сына. Можно прочитать, чего хочет настоящий большевик? — спросил он, сверкнув глазами.

— Читай! — закричали в ответ мужики, — а ну, что скажет настоящий большевик! Большевик с фронта, солдат, напишет не худо, послушайте, как пишет солдат!

И Виктор начал. Письма сына он знал наизусть и потому читал гладко, без запинки. Всем стало ясно, как неправильно поступал мельник. Пожалуй, и самого-то мельника надо прогнать, а мельницу передать обществу.

— Кто не согласен с этим, тот не большевик, — сказал Виктор, надвигай на глаза шапку и опускаясь на кожаное кресло.

— Все согласны с этим? — спросил Андрюха. Мужики закряхтели.

— Надо подумать, — отозвался Антон.

— Нельзя так сразу голову рубить, не все еще пришли с войны… Как без них разделишь, землю?

— Мы согласны, — сказали солдаты.

— Кто согласен, пусть распишется! в бумажке, мы будем знать, кто за народ, а кто за бар — предложил Виктор.

— Это верно, надо создать настоящую партию, — одобрил Андрюха. — Говори, кто грамотный?

— Я грамотный, — отозвался деревяшка.

— Пиши постановление и пусть под ним подпишутся, — сказал ему Андрюха.

Подписалось тридцать семь душ. Виктор — самый первый.

— У меня три сына большевика, а я чем их хуже? — сказал он с улыбкой и вывел под фамилией Веселов огромную, кривую загогулину — росчерк.

— Ты расписался почище губернатора, — заметил Андрюха со смехом.

— А чем я не губернатор? — спросил Виктор, распахнув на груди кафтан. Все же он смутился, когда его выбрали председателем; он не знал, как вести себя, что говорить, что делать. Нелегкая штука — быть председателем!

— Задавайте мне вопросы, а я буду отвечать, — предложил он.

— Можно ли рубить лес в казне, в усадьбе и у пола? Где на это взять разрешение? — спросил его один мужичонка.

— Не знаю… Про это надо спросить в городе… Там насчет этого знают, — ответил, смутясь, Виктор.

— Как быть тому, у кого хлеба нет и купить не на что? Солдаткам, скажем.

— Не знаю, — развел Виктор руками, — по-моему, надо отобрать, у кого много, и дать тому, у кого нет.

— Зачем партия? Что будет делать партия? Комитет, скажем?

— Партия для порядку, чтобы, значит, ежели кто буржуй, так не давать ему распускать широко полы и брать его при случае за глотку, — ответил за Виктора Андрюшка.

— А может это незаконно без волостного комитету?

— Вот есть у нас такой комитет, а что в нем толку? Мельник, он тебе не соберет, собранья, боится нас. В других местах большевик в комитете, партия ему помогает, а у нас поди-ка, сунься с партией к мельнику, он тебе пропишет! — говорят мужики.

— Надо в город ехать, — тряхнул головой Андрюха, — делегата туда послать, ходока, чтобы все узнал. Кто, товарищи, поедет в город? — спросил он громко.

Все молчат, никому не хочется ехать. Солдаты боятся — попадешь в город, а там, смотри, и отправят в полк. Мужики почесываются — ехать, ходоком без согласия волости не охота. С волостным комитетом придется вздорить, на это нужны мужество и решимость. Но все чувствуют, что без города тут не обойтись, — настоящая-то власть там, против города не запляшешь!

Виктор растерялся, ему задали столько вопросов, что и письма не помогли. Тяжелая задача быть председателем и отвечать на все вопросы, когда мало знаешь!

Антон у дверей злорадно улыбался. «Ага, налетели», — враждебно думал он. Он трусил, что хлеб его уплывает чуть не задаром Лукерье, Виктору и другим.

А Виктор сидит, опустив глаза. Тяжко было ему за всех думать. Оказывается не так-то просто взять власть, оседлать и поехать, — большое это дело, по силам ли ему? Он встает, поднимает голову, опускает на стол шапку, обводит всех глазами. Видит кругом себя друзей, а среди них и будущих врагов.

— Я поеду! — говорит он. — Я поеду и все узнаю. Через три дня буду здесь и все скажу. Приходите сюда все, кто записался, скажите тем, кто хочет с нами заодно. Я привезу вам из города власть!

Головы у многих опустились в раздумьи. Новая власть, желанная, но как еще дело сделается, тяжелое, огромное, невозможное. Однако все почувствовали, что Виктор не подведет, не отступится. И сам Виктор почувствовал себя значительнее; в голосе его звенели властные нотки.

— Я так и думал, что ты поедешь, — сказал Андрюха. — Спроси там, надо ли нам ехать в полк, — мы живем и нам сомнительно.

— Хорошо, — ответил Виктор. — Говорите, кому что узнать надо, — обратился он ко всем, а потом сказал Швалеву: — Ты, писарь, запищи на бумажку, чтобы я чего не забыл. Покрупнее пиши!..

Виктор ушел из усадьбы последним. У него за пазухой порядочно накопилось бумажек. Среди бумаг наказы и список большевиков. Он его предъявит в городе. Там, говорят, билеты выдают какие-то и зачисляют в большевистскую партию.

Старый конюх провожал его с сыном Андрюхой за ворота усадьбы. Он в страхе. Барина-то прогнали, он убежал от них на станцию по морозу в.одном пиджаке. У мельника они отобрали назад пару купленных им в усадьбе лошадей. Как бы не попало потом за это: мельник-то грозит все время.

Андрюха смеется над отцом, но и ему невесело — усадьбу-то захватили, а дальше как?.. Отчаянное это дело без поддержки. А вдруг власть переменится, тогда хоть помирай.

— Переезжай к нам, чего тебе там киснуть в Ежевице? Катись прямо в барский дом, за зеленый стол, на мягкие стулья. Раздуем дело на артельное так, что любо-дорого. Веселее бы было, право, — уговаривает Андрюха Виктора.

— Я узнаю в городе — можно ли. Ежели можно, перееду немедля. Жить-то мне в деревне нечем, — понижая голос, мягко ответил Виктор.

Прощаясь, он крепко жал им руки и благодарил. Черные глаза Андрюхи глядели грустно, усы у конюха обвисли вниз, и он дрожал от холода в короткой заплатанной одеженке.

На другой день утром, в понедельник Виктор уехал в город.

XXII

Двухэтажные деревянные домики, решетка улиц. Северный губернский город, низко осевший, занесенный снегом, серенький, неуютный. В центре перед белой гимназией площадь, на площади толпа, посреди толпы высокий деревянный помост на столбиках — трибуна, на трибуне говорящий человек. Митинг.

Над толпою и трибуной, на балкончиках домов красными плакатами полощет ветер, разносит звонкий голос. Голос бьется в улицы, рвется над толпой, врывается с ветром в уши. Нищета, разруха, Устали воевать. Нужен мир, отдых нужен народу. Оратор гнется гибким телом, у него голос раненой птицы. Говорит он о Брест-Литовске. Кругом завороженные лица, кипящие сердца, глаза горят радостью и болью.

Перед оратором площадь, залитая толпой: шапки, платки, потертые пальто, шинели. Он видит — ломает толпу широкое плечо в кафтане, рыжий мужик, громадина в ушастой шапке. Он кивает головой и плывет к трибуне ближе, ближе. Остановился, послушал, поднял ладонь, похожую на грабли, крикнул:

— Расскажи, как жить мужику при советской власти, насчет земли расскажи!

И сухонький, маленький человечек на трибуне закричал тонким голосом подбитой птицы. Напрягая голос на всю площадь, он говорил так, как нужно Виктору.

Виктор слушал и повторял про себя слова, чтобы не забыть. Сердце его забилось, грудь расширилась под кафтаном, натянула крючки. Маленький колдун, чародей с надорванным голосом, указывал такую широкую дорогу, что у Виктора захватило дух. Ему замерещились богатые урожайные поля, новые избы, другая нездешняя деревня, машины, артели, дружба с заводами, общественная торговля, о чем он никогда не думал, чего никогда не знал, ни от кого не слыхал, и все это так просто, так ярко, хоть руками щупай. Маленький человечек, кашлял, хватался руками за худую грудь в черной бекешке и говорил с упоением, с восторгом, он сам увлекся такой картиной. Голос его окреп, слова его стали убедительными, сильными, кипели чувством, полыхали огнем, захватывали. А когда он заговорил о трудностях, в голосе его появились суровые, мрачные нотки, лицо его стало маленьким и жестким, желтый лоб сморщился, тонкие темные брови сжались к переносью углами вниз и голубые неяркие глаза казались стеклянными. Но вот они вспыхнули снова, запылали верою в победу, позвали на борьбу, и толпа затрепетала. Это была вдохновенная речь. Она текла, как песня, из самого сердца, освещала широкий путь к высокой цели. Много надо работников, чтобы расчистить путь. Темна, тяжела на подъем деревня и неуклюжа, надо много силы, чтобы ее перетряхнуть, поставить на ноги, научить ходить. А ходить она будет, она уже просыпается, проснулась, встала, идет, — говорит оратор. Сердце у Виктора дрогнуло.

— Так вот она какая советская власть?! — воскликнул он в радостном изумлении. Знакомое чувство подъема захватило его с неожиданной силой и бросило вперед. Ноги его, привыкшие ходить по жердочкам лесов на постройках, легко взлетели по лесенке вверх. Не стыдясь своих заплат, кафтана, дырявых валенок, позабыв, что перед ним городская публика, незнакомый ему, но родной люд, он сорвал с головы шапку, бросил ее к ногам на желтые доски и закричал:

— Все за эту власть! — и вытянул крепкие кулаки, словно держал в руках туго натянутые вожжи, — мы ее взяли — пусть попробуют у нас отнять! — прорычал он с глухой угрозой.

Площадь одобрительно загудела. Высокий плечистый мужик, рыжий, голубоглазый, в рваной дерюге, пропахший насквозь хлебом, навозом и потом, представлял собою железную волю деревни, ее союз с революцией, с новой властью, и стало ясно, что эта власть победит.

Ветер усилился, засвистел по крышам, сдунул снег с берез на бульвары, спустился вниз и загудел по улицам, рванулся и завертел площадь. Неистово забились флаги, шапки сдвинулись воинственно набекрень. Столбы белой пыли закрутились над площадью и понеслись, припадая к сугробам, волоча за собой змеистые хвосты. С дикой протяжной песней налетела одурелая метель, заглушила слова, смяла речь, кинулась с яростью на митинг и начала трепать, рвать, заметать снегом, крыть белым пулеметным огнем. Это было настоящее восстание, бунт. Люди спешили разойтись; ветер безумствовал, гнал людей в спину, обвивал вокруг ног шинели, юбки и свистел в улицах, как разбойник.

Виктор натянул на руки рукавицы и хлопнул себя по кафтану, отряхивая снег.

— Ну и погодка, — сказал сухонький, кашлянул в перчатку и стал спускаться по лестнице вниз. Виктор и тоненький зябкий человечек вступили в разговор.

— Погода здоровая, я думаю в деревне много снесет крыш… Особенно ежели они соломенные, — сказал Виктор.

— Да, пожалуй, — согласился тоненький человечек и окинул огромную фигуру мужика пытливым взглядом.

Виктор со смущением поглядел на свой кафтан и, набравшись духу, неожиданно спросил:

— Мне бы надо до большевистского, значит, комитета, — где он есть?

— А вы откуда, товарищ? — с интересом спросила тоненькая бекешка. — Вы хорошо сказали речь, приятно было слушать. Вы большевик? Может быть, председатель волости?

— Да, я — большевик, — ответил Виктор гордо. — А насчет председателя я прямо скажу, — он у нас буржуй. Плохой у нас председатель, — и Виктор поправил шапку.

— Что же вы, товарищ, подпустили к власти буржуя? — спросил сухонький.

Виктор рассказал о мельнике и пока он говорил, человечек шел рядом с ним и внимательно слушал. Виктор был обрадован, когда спутник привел его в комитет партии, который помещался в доме губернатора. Виктор сел в мягкое кресло, улыбнулся застенчиво, положил на стол огромные свои руки и оглянулся. Комната лучше, чем у барина в усадьбе. Много столов, на столах — бумаги, тоненькие книжки в цветных обложках, газеты. Не тесно, три громадных окна в полтора человеческих роста, стекла зеркальные — светло. За стеклами гудит мятель, снежная пыль трется с шумом о стены, полыхает, мелькает, летит, свивается в клубок, и мчится как озверелая.

Рукавицы и шапка Виктора на полу у ног, они упали с колен. Виктор беседует:

— Молодцы, — крутил он головой, — прогнали губернатора, заняли его дом. А у нас вот барин убежал, а дом после него занять не смеем.

Распахнул кафтан, опустошил пазуху, достал пакеты, списки, письма, разложил на столе. Сухонький слушал, угощал Виктора папиросками, отвечал подробно, разъяснял. Ему нравился этот жилистый мужик, который так удачно поддержал его на митинге. Слушая его, он светлел лицом, улыбался.

— Так, так, — ободрял он, приспособляясь к его простому языку, — заворачивай покруче, загибай мельнику салазки, гни, проводи выборы! Вот тебе наказ, инструкция — крой! Насчет лесу? Лес рубить можно только тем, у кого нужда. Я слышал, что во многих местах рубят на дрова строевой лес, бревна — это нехорошо, с этим надо бороться. Разъясни мужикам, что лес--народное достояние, надо его беречь и без нужды не изводить.

Виктор весь обратился в слух. Съежился, подобрался и старался запоминать слово в слово, — У него крепкая голова и хорошая память. Осторожный и расчетливый, он даже себе не доверял, — кто его знает, пока слушаешь — помнишь, а как выйдешь за порог — забудешь.

— Нет, уж ты лучше на бумажку мне, на бумажку, покороче этак, покрупней, — попросил он, — сегодня такой ветер, вдруг выдует все из башки, высвищет без остатку, — пошутил он.

Прямо клад ему попал, золото, а не человек, все бы его слушал!

Беседа шла, часы летели, уже в сумерки Виктор вышел из комитета. Голова его отяжелела, но он доволен — многому научился сегодня. Везде — в карманах, за кушаком, на груди — газеты, записки, книжонки. Мужик стал от них чуть не вдвое толще. Пришел на постоялый как беременный, грохнулся на лавку, подкорчил ноги, сунул руки в карман, чтобы часы не украли, и захрапел так, что потолок зашатался.

XXIII

На другой день Виктор обменял у богатых мужиков часы на хлеб, поубавил немножко из него для покупки — на поношенные платья, отрезок ситца, солдатские сапоги на подковах — и вернулся с этим добром в деревню. По его расчетам, хлеба должно ему хватить на два месяца. Если потуже стягивать живот, то хватит и на дольше.

Семья обрадовалась подаркам, дочки были без ума от платьев, особенно Варюшка. Она подпрыгнула чуть не до потолка, когда желтое кашемироровое в голубую полоску пришлось ей как раз впору.

— Ровно по мерке купил! — сказала она отцу. Виктор был очень польщен.

— Разве я не знаю, какие вы у меня ростом? — спросил он, гордясь собой.

Но поважничать и погордиться ему некогда было, он убежал в горницу и долго там возился с бумагами, газетами, книжками, которые привез из города. К вечеру он отправился в усадьбу и не приходил оттуда до полуночи. Все уже спали, когда он вернулся.

— Завтра переезжаем в усадьбу, — сказал он жене.

— Ты с ума спятил? Зачем мы туда поедем?

— Мы туда поедем жить навовсе. Неужели, дура, не рада?

— Сохрани меня, господи! Убей на месте, царица небесная, если я поеду, — заявила она.

— Ну, ты… Городи… Ежели, скажем, не поживется, то и назад можно, не велики наши хоромы, никто не съест…

— А вдруг да старое право? Тогда тебе так пропишут!..

— Пропишут тогда не мне одному, много кому пропишут. Мы и сами прописать можем, пусть-ка тронут только — надвое раздернем! Теперь нашего брата не трогай!

— Чтой-то храбер больно стал, откуда у тебя это? Давно ли стал такой?

— Я, матка, большевик теперь стал отчаянный, прямо скажу — не подходи, вот я какой! — пошутил Виктор. Он задумал уговаривать Марью шутками; он всегда так делал, когда она не соглашалась.

— Еще что скажешь? Господи, рехнулся никак! — ужаснулась Марья.

— Ты у меня, матка, не бушуй, я ведь, знаешь, начальство теперь большое по здешнему месту. Ежели ты хочешь знать, я здесь самый главный большевик, — в"т я кто!

— Тьфу, бесстыжий, постыдился бы молоть языком. Ложись-ка лучше спать.

— Ты меня обними покрепче, да поцелуй, я тебя завтра в барыни произведу, — смеялся Виктор, раскладывая свои мослы на печке возле Марьи. — Ну чего же ты не обнимаешь?

— Полно тебе огород городить. Ты расскажи-ка, что в городе видел?

— Ой, матка, много я видел в городе хорошего. Если бы ты была со мной, то увидела бы еще больше. Я перед всем городом говорил, и весь город меня слушал, — вот это было диво!

— Ой, какой ты враль, Виктор, — сказала Марья и прижала его к себе широкого, костлявою рукою, — не шути, знаешь, лишка-то, поговори толком, — просила она его.

Но Виктор шутил как в былые веселые годы, когда у пего было всего много. Марья понимала только, что он доволен, а в усадьбу она никак не могла поверить. Виктор уверял, шутил, рассказывал, и все зря. Наконец он рассердился за ее упорство, и Марье осталось только заплакать.

— Полно тебе меня морочить, не поеду я, — заявила она твердо.

— Оставайся тогда одна здесь, а я поеду, — упрямо сказал Виктор, повернулся к ней спиной и засвистел протяжно носом.

Марья лежала рядом, не спала, думала. Правду или нет говорит Виктор? С чего он взбесился?

Рано утром приехали из усадьбы обозом на четырех лошадях, и Марье пришлось поверить. Ей пришлось даже выносить вещи, укладывать на воза, доглядывать, чтобы чего не оставить. Немного было рухляди, хлам, но четыре воза вышло полных. Виктор погрузил отруби с мельницы, колоколину, редьку из погреба и ткацкий станок жены.

— Трогай, — сказал он и махнул рукавицей. Лицо его было сурово и жестко. Лошади тронули, и Марья запричитала в голос, заревела. Вся деревня провожала Виктора с обозом за околицу. Бабы плакали, жалея Марью, даже Лукерья прослезилась по бабьей слабости. Виктор ни разу не оглянулся на свою бедную хату, хотя руки его дрожали, натягивая вожжи. Не выдал ничем он своего волнения, не показал, что жалеет свою избу, деревню, соседей. Он отскочил, как бородавка, передавленная ниткой. Чего ему плакать? Это недалеко, трех верст не будет, почти на задворках. Едет он туда спокойно, как хозяин; он уверен, что его не вытурить оттуда никакими силами. После города он считал себя настоящим большевиком.

— Погляди, Чтобы меньшак не свалился с воза на дорогу, — толкнул он Марью.

Малыш сидел в пестере, в котором носят сено, его качало и шатало на самом верху воза. Вцепившись ручейками за край пестеря, он кивал во все стороны головенкой и визжал от удовольствия.

Остальные шли за возами в простой одеже, чуть не в лохмотьях, в опорках. Возы громыхали на сугробах жестяными ведрами, посудой, поднимались, опускались вниз, покачивались и тянулись короткой лентой по дороге. Ползли к усадьбе. Мотали головами, махали хвостами исхудалые барские кони.

— Дай тебе бог на новом месте! — напутствовали Виктора мужики.

— Когда станешь барином, — не забудь нас, грешных! — крикнул Антон и усмехнулся…

В деревне не успели ахнуть, как Виктора и след простыл. Осталась только пустая хата с забитыми окнами, осиротевшая, с остывшей печью. Она не будет дымить по утрам, на ее крыльце не увидишь свежих следов по снегу, не брякнет ведро в руках Марьи.

Чем-то грустным и жутким веет от пустой избы, что-то тоскливое возбуждает она и забитыми окнами и потрепанной, неоправленной крышей. Люди ушли, оставили в ней тяжелое прошлое. Мужики и бабы, проводив Виктора и расходясь по домам, с грустью глядели на пустую избу. Жил Виктор и не стало Виктора. Деревне казалось, что ушел большой, и нужный человек, которым мало дорожили раньше, над которым смеялись, на которого даже сердились, а теперь, когда он ушел, все пожалели о нем.

— Хороший был мужик, умница, золотые руки, что и говорить!..

— Ничего худого не окажешь…

— Да вот с чего он это? Больно уж там дело-то ненадежное, народ-то у нас больно плохой… Да вот как-то!

Вспомнилось все хорошее, что было за Виктором, забылось все плохое, и мужики удивлялись, как это они могли сердиться на Виктора, смеяться над ним. Мужик он был веселый…

Веселый мужик шел за возами и утешал жену. Она ревела во весь голос, дочки молча утирали слезы. На одном из возов сидел Андрюха в шинели, дымил махоркой на всю дорогу и поглядывал на Агашку — больно уж она бедно одета. «Ничего, бедна, да красива, красива, да ловка, такую мне и надо», — думал он и улыбался ей с воза, потряхивая вожжами. Ему далеко видать оттуда. За задним возом плетется на веревке тощая корова, под рукой Андрюхи кудахтают в корзине куры, мычит теленок.

У ворот встретила их вея усадьба: парни, девки, кухарки и пожилые работники. Хорошо встретили, приветно. Марья повеселела, с лица Виктора сбежали тени.

— Здравствуйте, новые гости! — сказали они бодро.

— Здравствуйте, хозяева! — откликнулась Марья и тут же поняла, что приехала не в шутку.

Въехали во двор. Большой барский дом напугал Марью и она основа была готова заплакать. А Виктор остановил лошадь у парадного крыльца и крикнул:

— А ну, народ добрый, помогите!

И пошел народ добрый таскать Марьины кадушки, ухваты, чугуны в большую светлую комнату у кухни. Потащили туда и сундуки, и часы с гирями, и квашенку.

— Ой, Виктор, неужели там жить будем? Мне бы куда попроще, — сказала Марья жалобно и схватила мужа за рукав.

Виктор отвернулся, чтобы не глядеть на ее жалкое, растерянное лицо. Он отнял свою руку и упрекнул ее:

— Люди носят, а ты стоишь. Вот тебе корзина с луком — неси!

Подхватил сундук с платьем и затопал вверх по крашеной широкой лестнице, а за ним его жена с широким сморщенным лицом и усталыми глазами.

Перетаскали вещи, разместились, разбрелись по комнатам — двенадцать комнат!

— Прямо в прятки играй, — сказал Виктор Андрюхе, — мне, я думаю, четырех или пяти комнат хватит на все шестнадцать душ, остальные вы занимайте. Уж ежели жить, так жить! Нечего вам тухнуть во флигелях, да в людской, тащитесь сюда!

— Мы народ нерешительный, все тебя ждали. Батька мой и по сейчас трусит, — с улыбкой ответил Андрюха. Перетащиться он не прочь.

— Идите к нам в людскую чай пить, — пригласил конюх. Он весело потирал озябшие руки, теперь ему не так страшно переходить в дом. — Здесь печи давно не топлены, надо хорошенько прогреть их. Холодно, — заметил он.

Холод, действительно, был изрядный. Пока таскали вещи — вспотели, а теперь стали зябнуть. У девушек покраснели носы, посинели лица. Андрюха, заметив, что девушки дрожат от холода, бросился за дровами. Он взял веревку и загрохал у всех печей такими огромными вязанками, что глядеть было жутко.

— Тяжело ведь, ты бы поменьше, надорвешься, — сказала ему Агашка.

Парень вспыхнул:

— Я надорвусь? Хе, ведь дрова сухие, легкие как перышко.

Подзадоренный замечанием девушки, он набрал столько дров, что не верилось, чтобы один человек поднял такую тяжесть. Однако он справился с ней и понес. Правда, ноги его гнулись, когда он поднимался по лестнице и лицо его покраснело от напряжения. Все ужаснулись, когда увидели такую гору дров на его спине: она задевала за верхний косяк дверей, до которого даже Виктору не достать рукой. Парень опустил свою поту со стоном, зашатался.

— Ты прямо сумасшедший какой-то, — воскликнула Варюшка.

— Ему ничего, он сильный, он может принести еще больше, — сказала Агашка, и парень просиял.

Затрещали весело печи барского дома, изразцовые печи-столбянки. Густой темный дым от сосновых дров повалил во все трубы и широко поплыл в небо. В деревне Виктора заметили дым над помещичьим домом, и мужики, качая головами, толковали об этом.

XXIV

Удивительно, как пробежало время! Виктор не успел опомниться, как очутился на вершине власти — он стал председателем волости. Словно волна подхватила его, понесла и опустила на широкий стол, на мягкий стул, который еще не успел остыть после мельника.

А случилось это вот как. На другой день после переезда и усадьбу было собрание; пришли те же шапки, полушубки, шинели и валенки, что и в прошлый раз. Были тут и Швалев-липовая нога и Антон, даже Лукерья, что просевала муку у мельника. Из усадьбы все пришли — старый и малый. Докладчиком был Виктор. Он читал доклад по бумажкам.

— А ну, задавайте теперь вопросы, а я буду отвечать, — закончил он свое выступление.

И сколько ни задавали ему вопросов — на все ответил Виктор. Это было изумительно. Мужики таращили на него глаза как на чудо, пыхтели, скребли головы и как ни придумывали, как ни мудрили, как ни старались его сбить, никак это не удавалось. Он отвечал как по грамоте, каждый вопрос он покрывал ответом как копейку рублем.

— Гляди, какой он стал, как говорит гладко! Где возьмет, где положит, ровно золото вешает, — толкуют про него мужики.

— Умный мужик, чего говорить!..

— В усадьбу переехал…

— Да, действительно… Отчаянный стал большевик, не ждали!

Как белые голуби полетели повестки от деревни к деревне. Волновали народ. На каждой из них кривой волнистой загогулиной выведена размашистая неровная подпись — Виктор Веселое.

Не мало потрудился Платоха, чтобы сделать это имя известным, и кто такой этот Веселов Виктор, знали все. «Он отобрал у мельника золотые часы и захватил у барина усадьбу. А теперь он по волости главный большевик, вот он кто, этот Веселов», — говорят мужики, и никто из них уже не думает смеяться над ним. После доклада о городе пошла гулять слава про Виктора, что разбирается о" в политике лучше всех.

Мельник узнал от Лукерьи, что Виктор захватил усадьбу и поделил купленные мельником вещи. Он побледнел от досады, а когда узнал про собрания и повестки, то пришел в ярость.

— Это бунт! Как он смеет, гнида, нищий, делать это? Кто ему разрешил устраивать собранья, приглашать народ на перевыборы? — рычал он.

— Я слышал, у него есть разрешение от губернского комитета. Не знаю, насколько это верно, — заметил кабатчик, почесывая живот.

Мельник растерялся, но в комитете много мужиков, и ему нужно поддержать достоинство.

— Нынче власть, как сука, во все стороны хвостом. Неделю назад я получил от земельного отдела одобрение за охрану леса, а теперь видно только и осталось, что шапку в охапку и уходить! Пусть послужит кто другой, с меня хватит! — сказал он, махнув рукою.

— Виктор стал большевиком и лезет к власти, — заметил кабатчик.

— А я разве не такой же большевик? — гордо спросил мельник и поглядел на мужиков строго.

— Да, поди вот, разберись с ними! Какую-то особую власть им надо, кажется, чего еще? — вздохнул кабатчик.

В воскресенье с раннего утра по всем дорогам люди партиями шли к волостному комитету. Ушастые шапки, башлыки, платки, шинели и сарафаны. Клубом клубит ветер, сугробы дымят как печи, говор людской по дорогам. Сердито звенит колокола, богомольные проходят мимо церкви, крестятся и спешат дальше.

Высокий опушенный дом, желтый и просторный, всех не вмещает. За оградой, у памятника царю, на ограде, на площади, под окнами — бороды, усы. разноцветный глазастый бисер. Досужий солдат упорно и настойчиво колотит освободителя-царя по голове прикладом. Мужики расшатывают памятник и хохочут: крепок, крепче Николашки. Народ идет пешком, подкатывает на лошадях шуршит на лыжах, отряхивает шапки, стоит и ждет начала. Белый пар из ноздрей, дым махорки и, как ворчание грозы в облаках, перекатывается говор. Нетерпеливые головы глядят на окна Совета.

— Долго ли там? Замерзли…

— Идут, идут, дайте дорогу!

— Дорогу дайте, посторонитесь, граждане!

Народ расступается от дверей Совета коридором.

Сторож Михей, прыткий, седенький старичек, проталкивается с табуреткой, прочищает дорогу, а за ним, держа на голове громадными руками стол, идет высокий рыжий мужик в коротком медвежьем тулупе — Виктор. За Виктором хвост шинелей, у каждой — табуретка. Посреди площади стол воткнулся в снег ногами, полукругом опустились табуретки, на табуретки поднялись те, что несли их. Они стоят в толпе всех выше и выше всех Виктор.

Он встал на стол и объявил собрание открытым. Голос его прокатился далеко во всех стороны до самого конца деревни, он говорил от имени большевиков. У него еще осталась привычка теребить бороду по-старому, он запускает свою лапу мимо бороды в воздух и ничуть этим не смущается. Этот промах можно принять за жест, но не за ошибку. Что-то уверенное было в нем, какая-то особая крепость появилась в его голосе, движениях, слове. Смирный мужик, в меру упорный, в меру настойчивый, немножко стыдливый и скромный, встал теперь на самое высокое место в широком барском тулупе и загремел таким голосом, как будто перед ним разверзлась вселенная и он все видит, все знает.

Мужики слушали его, разинув рот от изумления, толкали друг друга локтями и шептались:

— Да, братец ты мой, и не подумаешь!

— Наловчился… Все время газеты читает…

— Орателя из города привез, — гляди-ко!

Рядом с Виктором встал маленький человечек в черной бекешка. Сухие, желтые его руки затрепетали над толпою короткими, быстрыми жестами тонкий, ломкий голос зазвенел, натянулся напряженно и страстно, обдал толпу горячими струйками. Международное положение, текущая политика, что такое власть Советов, что даст она крестьянам. Это было вдохновенное пророчество о прекрасном будущем, о грандиозном строительстве; уже положен в основу первый громадный камень-- власть крестьянской бедноты.

Мужики слушали как зачарованные. Многое для них было непонятно, но все почувствовали, как будет хорошо. Поднялся неистовый рев восторга, ликующие крики и возгласы, когда человек кончил речь и, запахивая бекешку, спрыгнул со стула как воробей. Снова заговорил Виктор; он заговорил на этот раз о мельнике, о его политике, о том, что хотят получить от революции такие молодчики как мельник. Крепко у него это вышло, кабатчик закряхтел в толпе, а сосед его Антон глядел на свои валенки, не смея поднять на Виктора глаз. Антон боялся, что Виктор расскажет о нем. Он нарубил и вывез с разрешения мельника из усадьбы бревен на два дома. Виктор не пощадил никого, он все рассказал про мельника и не забыл упомянуть и про Антона.

— Очень жаль, что никто из Совета не при сюда на перевыборы и не пожелал оправдаться перед народом. Я посылал к ним нарочных, но они спрятались, — сказал Виктор. В толпе засмеялись.

— Он тебе покажется, как же!

— Знает стерва, что хвост затаскан!

— Приступаем, товарищи, к перевыборам. Говорите, кого желаете выбрать? — крикнул Виктор.

— Тебя желаем, — закричали в сорок глоток,

— За Виктора, плотника, поднимайте руки! — рявкнул один солдат с табуретки.

— Правильно! За Виктора, ребята, за Виктора!

Виктор стоял перед толпой взволнованный и смущенный, он упрямо отказывался. У него много дела, он старшина артели по усадьбе и, кроме того, он работает в партии.

— Я старик, выбирайте молодого, — гремел он на всю площадь, но его не хотели слушать.

— Постарайся для нас, послужи! — орали ему в ответ.

— По шее наворотим, ежели не сядешь!

— Жми богачей! Правь!

Кругом ревущая толпа, сотни поднятых кулаков, сбитые как попало шапки, все кричат, просят. У Виктора сжалось сердце, ясные его глаза замигали, голос дрогнул:

— Я согласен, братцы! Братцы, товарищи, я согласен! Извините, уж ежели что… ошибка какая ежели… Я ведь, сами знаете, в университетах не обучался.

— Ошибешься — распутаем; мы тебя, плута, вы. ведем на чистую воду! — ревели с восторгом мужики.

— Дают вожжи, так бери, нечего ломаться.

На стол вскочил маленький человечек и сказал о Викторе несколько теплых слов. А потом спросил:

— Кто против Виктора Веселова?

Тишина. Никто не высказался против Виктора. Несколько опущенных голов было. Среди них — кабатчик, Антон и те, кого в своей речи пробрал Виктор, но они не смели поднять ни руки, ни голоса.

— Никто не пищит! — крикнул какой-то удалый. Подхватили:

— Качать!

Несколько мужиков бросилось к столу, схватили Виктора за тулупчик и валенки, потащили. Тут Виктор рассердился, замахал огромными ручищами, и тулупчик на нем затрещал. Нелегко такого дядю сдвинуть с места!

— Отпустите, черти, чего схватились? Надо еще четырех человек выбрать, говорите — кого? — крикнул он и его отпустили.

На другой день, как половодье, гудел комитет: валил народ со всей волости; бежали из деревень солдатки насчет пайков, хлеба; мужики насчет леса, земли; сын с жалобой на отца, что отделил его и ничего не дал.

Виктор сидел, навалясь на стол широкой, как дверь, грудью, и голос его гудел уверенно. Для одних были ласковые нотки, для других грохотали камни, и* тяжелые его слова падали иному на голову как кулаки.

— У тебя новая изба, зачем тебе лесу? Другую ставить, сына отделить? Подожди, я сначала дам тому, кому жить негде и лошади нет, чтобы вывезти бревна. Лес надо беречь, зря не тратить, а то за сорок верст не всякому будет сподручно за бревном ехать…

И мужик, уходя, дорогой бранился, а ночью тайком возил. Но у Виктора рука твердая и у него, везде глаза и руки. Он выбрал уполномоченных по деревням. А они переписали кому и сколько надо лесу, отвели делянки и поставили сторожей.

Да, у Виктора много не пожадничаешь, он многим прищемил хвосты, а бревна Антона он отдал солдату, мужу Лукерьи, который только что пришел с войны и не имел лошади. Это был для Антона большой удар, и многие из волости на Виктора подняли ропот. Но Виктор знал, что делал.

— Тебе паек? А кто у вас богаче всех в деревне? Мохов, кажется? --спрашивает он бабу.

— Да, батюшка, Мохов, — отвечает солдатка, вдова.

— Швалев, — говорит Виктор секретарю, — напиши бумаженку Мохову, чтобы он отпустил ей немедля пять пудов муки.

— Что ты, батюшка, да он меня живую съест! — испугалась баба.

— Не съест, — уверенно отвечал Виктор, — не съест. Ежели не выдаст — самого на паек посажу. Революцию, товарищи, понимать надо! Бедному надо дать, голодного накормить, иначе все замки с амбаров полетят к чертям. Друг дружку с лаптями слопаем…

— Держись, Виктор, крой, мы поддержим! — говорят мужики в рваных полушубках и толкуют между собой: — вот это наша власть, это я понимаю!

Богачи кряхтят от записок Виктора и, скрепя сердце, отвешивают бедноте и солдатам мукою и рожью. У многих текли по щекам слезы; жадные, скупые сердца ожесточались. Громом ударил приказ от волости — создать комитеты бедноты и не продавать на сторону хлеб из деревни. Каждая деревня должна кормить свою бедноту, а весною ее обсеять.

Ночью и днем ходят по каждой деревне сторожа из бедноты и караулят, не смыкая глаз, за богатыми домами, ловят на дорогах спекулянтов, отбирают хлеб и посылают делегатов к Виктору. Проклял Виктора Мохов, проклял Антон и всех злее проклинал Виктора мельник, потому что постоянно у мельницы стоит на горе человек с винтовкой и следит, чтобы мельник не продал на сторону ни фунта.

Виктор упрямо и жестко боролся с голодом, руки его широко ловили, глаза далеко видели, он высоко сидел на своем стуле. «Власть на местах» — брошен был лозунг, и Виктор вместе с беднотой олицетворял эту власть. Он отправил в город запрос: «можно ли отобрать у мельника мельницу?» и ждал ответа. Мельница нужна до-зарезу.

Мельник и его сыновья метались по деревням, подбивали знакомых мужиков-помольцев и всех, кто был побогаче, подняться и свергнуть Виктора. Немыслимо терпеть, что делает этот разбойник! Он хочет содрать со всех мужиков рубахи, по миру скоро всех пустит. Грабит, дерет, отбирает, и возит, как в прорву. В усадьбе амбары от хлеба трещат, а он все возит туда и возит. Дочки у него ходят в шелку!

— Посадили голодную собаку мясо караулить, так она и удержится, чтобы не схапать! — говорил мельник.

— Ты и сытый да, говорят, больно что-то много отмахнул!.. Виктор-то сбирается к тебе в гости, гляди свое не потеряй! Он тебя тряхнет за петухи! — кричат ему в ответ.

Мельник, получая бумажку от Виктора, дрожал. По ночам сыновья и он ходили около мельницы и амбаров с охотничьими ружьями и ждали, что вот нагрянут к ним посланные от Виктора забирать муку.

— Это грабеж! Мы ему покажем! — храбрились они в отчаянии.

— Пусть сунется, я не пожалею пули, — грозил мельник. Он осунулся, похудел, потерял румянец, подвязал полотенцем живот и писал на Виктора в город жалобы и доносы.

XXV

Люди в усадьбах горевали: хлеб был вывезен, скот распродан, семена успели съесть. Виктор их успокоил; он обещал им дать и семена, и хлеб, и скот. Он сделал из усадеб коммуны. Всех, кто приходил к нему просить земли, — он отправлял в усадьбу, и люди шли иногда неохотно, но шли и тащили за собой корову, другую, а были такие, что привели и лошадь. Но ни семян, ни хлеба не было, и Виктор мучился, не в силах решиться на крайние меры. А пока он посылал на мельницу приказ за приказом, брал за помол зерном с яровины, — надо на весну запасать семян; вызывал мельника дан отчет об усадьбах; по солдатским пайкам оказалась растрата, не было счетов, неизвестно кому и сколько выдано пособия за солдат, затеряны мельником ведомости.

Мельник и не думал итти к Виктору. Виктор послал ему бумажку с требованием сдать муку в комитет по твердой цене — ни мельника, ни муки не было. Виктор послал людей, наконец, арестовать мельника. Посланцев встретили на мельнице из ружья, одного ранили.

Тогда Виктор сказал в комитете на совещании:

— Я поеду сам… Какого я дьявола вожусь с мельником! Разве теперь не власть на местах? Эй, молодцы, гоните завтра из деревни к комитету подводы! К мельнику за хлебом едем, слыхали? — и в голосе его задрожала жестокая нотка.

И вдруг получается бумажка из города — мельницу отобрать можно. Это было спасение, которое пришло как раз в пору, когда он направлял обозы на мельницу. С души скатился камень — совесть его спокойна. Не легко проводить власть на местах и самому придумывать приказы! Пусть кто скажет, что это легко, Виктор обнажит перед таким человеком свою голову и покажет: она у него стала совершенно седой, так ему легко дались приказы и жестокая борьба за власть бедноты.

Он приехал к мельнице на пятнадцати подводах с шестью солдатами. Сыновья мельника, увидев как спускаются с горы подводы, побежали за охотничьими, ружьями. Виктор стоит на первой подводе, шапка у пего а на затылок, а в руках он держит вожжи. Позади охрана — шесть молодцов с винтовками. Заворачивая лошадь у мельницы, он увидал на крыше чучело, усмехнулся. Борода на чучеле стала пестрой и развевается от ветра как знамя. Виктор забыл, когда у него была такая борода. Это уже не тот Виктор, что колотил Платоху на спектакле, теперь о бороде в волости и не вспоминают.

Спрыгнул с саней и широким твердым шагом подошел к амбару. Мельник стоит красный от волнения. Виктор снимает шапку: Здравствуй, хозяин! Я к твоей милости за хлебцем. Уж больно ты спесив! Просил тебя, просил — не едешь. Ну, думаю, делать нечего, придется ехать самому получить с тебя должишко, — сказал Виктор.

Рядом с ним — его охрана в серых шинелях. Встали очередь подводы. Хлопая рукавицами, подходят возчики, бегут с мельницы помольцы. Народ спешит — любопытно, как будет отбирать от мельника хлеб новый председатель, который так недавно стучал здесь топориком за корку хлеба.

— Ограбить хочешь? — крикнул старый председатель-мельник. — Не стыдно? Разбоем ездишь?

— Давно пора тебя ограбить! За тобой насчитывается много, — ответил ему новый председатель, поправляя на голове шапку, и, вдруг отступив шаг назад, крикнул: — отпирай, не ломайся!

Мельник затопал, замахал на него руками, как петух крыльями:

— Не отопру, грабитель, вор! Я жаловаться буду!

— Отпирай! — повторил Виктор резко. Грудь его взволнованно поднималась и опускалась. — Ломайте замок! — приказал он солдатам. Низкорослый, плечистый солдат, сын скотника, Ванька, ударил по замку прикладом. Замок слетел, дверь распахнулась. Мельник завизжал, оттолкнул солдата, встал в дверях, раскинул руки в косяки, уперся. Виктор шагнул и сделал отстраняющий жест.

— Пусти, не задерживай! Ты арестован! — объявил он.

— Не пущу, не дозволю грабить мое добро. Платоха, Мишка! — звал сыновей мельник тонким пронзительным голосом. Сыновья бежали с ружьями от дома, разъяренные, красные.

— Прочь с дороги, свинья! — крикнул Виктор, повернулся, вырвал у плечистого солдата винтовку, щелкнул затвором и направил дуло на мельника.

— Ну! — крикнул он.

Мельник продолжал кричать и не двигался с места. Треснул выстрел. Мельник охнул и стал падать. Он брякнулся навзничь, головой в амбар, а ноги его остались на пороге, подошвами на улицу. Они подплясывали, корчились и выколачивали дробь. Солдаты и мужики стояли оглушенные; никто из них не ожидал, что так выйдет.

Все произошло так быстро, что стоявшие рядом с Виктором не смогли предупредить выстрела. Три руки застыли в воздухе отчаянным жестом, а наведенные на Виктора ружья попадали из рук сыновей мельника. Виктор шагнул в амбар. Он поднял винтовку и внимательно оглядел мельника. Мельник храпел, царапая руками пол, кровь изо рта и носа заливала бороду, щеки. Из-под шубы по полу текла красная струя, целый ручей.

— А ну, братишки, за работку! — крикнул Виктор, голос у него был не свой, сиплый. — Насыпайте муку, живо! — скомандовал он, и это у него вышло пошибче.

Взглянув на Платоху, он потянулся к винтовке, но, раздумав, опустил руку.

Широкоплечий Ванька схватил мельника за сапог, потащил как мешок с овсом и свалил его в снег. Мужики с подвод тихо, один по одному поднимались с мешками на галдарею. Один из них зашел в амбар, веял совок муки и стал засыпать лужи крови на полу. Мужики оглядывались на мельника, переступали осторожно через порог и подходили к сусекам.

— Умер, — сказал один солдат, заглядывая в лицо мельника.

— Готов, — подтвердил другой и ткнул мельника ногой в бок.

Мельник лежал на спине, широко расплеснув руки и раздвинув ноги, голова его повернулась к плечу. На галдарее валялась его черная каракулевая шапка. Мужики у мельницы, сняв шапки, перекрестились. Рука Виктора тоже поднялась вверх. Но тут он вспомнил, что он большевик, что своими руками он вынес из Совета иконы на чердак, и он, поправив на голове шапку, сурово поглядел на сыновей мельника, дураков с разинутыми ртами. Они не спешили подойти к отцу, эти молодцы, они стояли и зубы у них стучали.

— Уберите отца, остолопы! — сказал Виктор, глядя на Платоху. — Помогите им, — обратился он к солдатам.

Мельники вышли из оцепенения и робко подошли к трупу. К ним на помощь подошли помольцы. Мельника подняли за руки и за ноги и понесли. Голова его запрокинулась. Не успевший окоченеть труп гнется и голова его болтается из стороны в сторону. Борода покрылась суриком. Сурик на щеках, на шубе. От дома мельника послышался плач, визгливый женский голос задрожал в воздухе.

— Родимый ты мой, что над тобой сделали-то?

Виктор вошел в амбар. Ему невтерпеж слушать, как там плачут в высоком крашеном доме мельника. Белая мука струится в мешки, мужики встряхивают их, поднимая, шлепают об пол, чтобы мука легла плотнее, и выносят мешки на дровни. В амбаре плотный хлебный дух, голодные мужики широко раздувают ноздри и с наслаждением вдыхают сытный запах, несравнимый ни с чем на свете.

Выстрел из берданки прокатился по волости как предостережение. Мужики, проходя мимо коммуны «Заря», где жили большевики, покрякивали как-то особенно.

Получая записки из волости насчет хлеба, богатеи уже не думали сопротивляться. Кто их знает, этих большевиков, народ они жесткий, много рассуждать не любят, им подай и все, а нет… и убитый мельник встает в воображении.

Виктор сидит за столом твердый и непоколебимый, в руке у него кусок овсяного хлеба, круто посыпанный солью, на столе ковшик холодной воды на захлебку, а перед глазами гора приказов из города, груда конвертов. Бумажки летят со всех сторон к нему на стол стаями. Надо все это проглядеть, обдумать, распорядиться.

Тулуп, накинутый на пестрядевую рубаху, падает с плеча, он натягивает его, отрывает глаза от бумажки, поднимает голову: перед ним в затылок — мужики, бабы. У бедняков жалкие, испуганные лица, такие родные, доверчивые глаза, путанная взволнованная речь. У богатых лица смиренные, глаза хитрые, вороватые, речь гладкая, вкрадчивая, лукавая с подковырками, с подходцем. И глаза Виктора то становятся прозрачными и ясными, то темнеют: голос его — то мягкий и глубокий, то жесткий и отрывистый. Для одних он звучит теплотой, участием и поддержкой, для других — как удар обуха, как выстрел на мельнице.

Его не обманешь — он все видит, все знает. Он знает, у кого какая лошадь в волости, где она куплена, за сколько, у каких хозяев перебывала, кто кому родня, кто как живет и сколько сеет хлеба.

Виктор знает, что скрывают от него эти хитрые, бегающие глаза, на что они рассчитывают. У него шумит в голове от крика, жалоб; в глазах рябит от бумажек, лиц, бород; хочется встать, выйти, освежиться. Но Виктор не встанет, пока не отпустит всех. Он знает, что эти бабы, эти мужики пришли к нему издалека. Его бы замучила совесть, бы он не отпустил их сейчас. Он не допустит, чтобы они потеряли лишний день понапрасну…

Виктор отпустил мужиков, очереди нет, а работы по горло. Он идет к одному столу — к земельному, к другому — продовольственному, к секретарю.

Везде гудит его голос, везде нужен его глаз и ухо, его светлый ум. Он не знает тонкостей в политике, у него одна узкая, но верная тропка: бедняка не обижать!

Он знает все явные и тайные пути, по которым пробирается обида. Он старается уничтожить эти пути. Его не обманет вкрадчивый голос. Каждое утро приходит он в Совет как и всякий обыкновенный мужик, садится на стул, опускает на стол локти и думает, что ему надо сделать сегодня. Перед его глазами вся волость, исхлестанная во все концы дорогами. От Совета к городу скрипят подводы с хлебом, от Совета во все концы скачут лощи, спешат пешеходы. Руки Виктора достают до всего, шарят, ищут, вывозят хлеб, создают артели, С утра до вечера ползут подводы с мукой, с семенами к Совету, в деревню к беднякам. Виктор все видит, все учитывает. Он старается уследить, чтобы не пропал зря ни один сучок в лесу, ни одно зерно на мельнице.

Там, на мельнице, теперь стоит контроль. Мельница принадлежит коммуне, всей волости, а сыновья мельника работают на ней как простые рабочие и уже не носят ни жилетов, ни часов.

Лавки у торговцев конфискованы, у кабатчика также. В волости создаются кооперативы, один — при Совете, другой — у Виктора при артели, в бывшей людской.

Виктору о многом приходится думать. Он не думает лишь о мельнике, ему некогда вспоминать о нем.

— Я сделал это, чтобы дать вам хлеб, — сказал он мужикам, когда ехал с мельницы. То же самое он сказал и жене своей, Марье…

Порой он чувствовал такую страшную усталость от всей этой сутолоки, толкотни, заседаний, просьб, что готов был упасть под стол, спрятаться куда-нибудь, уйти и не приходить. Но он не мог уйти, он сознавал, что если уйдет он, уйдет и другой, а за ним и третий, и власть бедноты пойдет на убыль. И если все уйдут, все бросят, тогда поднимут головы кабатчики, живые мельники, Антоны, поведут борьбу за старый порядок, и если этот порядок придет, то не миновать ему, Виктору, петли. Не мог уйти и оставить бедноту без защиты. «Вот если бы сюда Семена, сына», — думал частенько Виктор.

XXVI

Упорный плотник не сдавал и строил в волости крепкую власть. Он строил ее как избушку: плотно, ладно и кряжисто.

Тяжело было ему строить. Глаза его стали еще шире, голос гуще, руки костлявее, на лбу желтая кожа в бурых трещинах, но походка твердая. Рано утром уходит он в Совет, поздно вечером приходит. Приходит уставший, голодный, с тяжелой головой, но ему некогда отдохнуть, некогда протянуть ноги на барской кровати. Приходит конюх, сказывает, как дела в коммуне, и решает с Виктором, что нужно сделать по хозяйству завтра; приходят бабы с жалобой друг на друга и на его озорных ребятишек, которые то разобьют кому-нибудь из сверстников нос, то выпьют в кладовке молоко. На все надо Виктору дать ответ, везде распорядиться. Оттрепать сыновей за вихры, пробрать Марью за превышение власти.

За последнее время она возгордилась. Муж у нее самый главный большевик и глава в коммуне, а потому она решила, что пора и ей поднять нос кверху и навести среди баб порядок. Виктор усмотрел в этом искривление большевистской линии и здорово пробрал свою подружку. Уж не вообразила ли она себя в самом деле барыней? Бабы должны помогать мужьям и слушаться старшину — конюха, а не устраивать свою отдельную республику, на что это похоже! Выходит так, что конюх должен прийти к Марье, снять перед ней шапку и попросить ее послать баб на дойку или на кухню. Нет, конюх всему голова, он всему ведет, учет и сам знает, кого надо послать на дойку, а кого — на кухню…

На столе коптилка. Виктор сидит над бумагами, шелестит газетами. Много надо Виктору знать, чтобы не наделать ошибок. Старые тугие мозги скрипят, голова набита, как песком, непонятными словами. Виктор старается их осмыслить, понять, прикидывает так и этак. Мудрено пишут люди, не понять, что к чему!

— Ты все еще не спишь, Виктор? — поднимает Марья голову.

— Сейчас лягу, — спи! — отвечает он.

— Ложись, мой заботничек, весь ты измаялся, гляди, на что похож!

— Много еще надо маяться. Как подумаешь, голова кругом идет.

— А ты брось! Стариковское ли это дело, добро бы выгода какая.

— Тебе все выгода, — с досадой отвечает Виктор, — попала в теплое место и лежи. Я знаю, что делаю… Выгода!.. Как раз она тут и есть, выгода-то, чтобы не бросать…

— Ой, Виктор, не выдержишь, чует мое сердце, захвораешь скоро, грохнешься.

— Надо выдержать, — глухо говорит Виктор и прижимается бородой к стеклу.

За окном теплая ночь, апрель. Капли стучат о крыши, звякают по желобу, на дороге чернеют высокие березы. Теплый ветер обшаривает дом, скрипит заржавленной флюгаркой. На скотном дворе пропел петух, коптилка на столе замигала и погасла.

Марья встает с кровати, тихонько подходит к Виктору на цыпочках, кладет руки к нему на плечи.

— Ежели не ляжешь, старый, не отпущу завтра в комитет, так и знай! — говорит она. — У меня нее сердце изныло — не ешь, не пьешь. Ежели так будешь, я знаю, что сделать!

— А что?

— Я приду в комитет и выведу тебя за бороду, — вот что я с тобой сделаю, — отвечает она и толкает его к кровати.

— Какая ты грозная! Приди, попробуй, я посажу тебя в холодную! С начальством, сама знаешь, — не шути! — говорит Виктор, подходя к кровати.

— Начальство — это бабы! Попробуй кто нас не уважить, мы сейчас за волосья! Так натреплем, только держись! Нет такого начальника, который бы от нас не плакал!

Виктор улыбнулся. Его вновь утешила жена. Она всегда его утешала, когда ему было тяжело. Она кладет ему голову на грудь, почти старуха, ей пятьдесят лет, и шепчет ему с бесконечной нежностью:

— Седенький ты мой, хорошенький, спи!

Он гладит ее встрепанные волосы шершавой тяжелой рукой, и ему совестно, что он давеча обидел ее, огорчил из-за какой-то ссоры с бабами.

И снова перед ним раздвигаются стены, встает перед глазами прошлое, тяжелая жизнь. Всегда, когда ему становилось тяжко и горько, она приходила к нему, брала его за плечи и утешала шутливыми словами, нежной лаской. Топор после этого с особенной силой ходил в его руках. Теперь уже он не плотник, он работник большой, над большим работает хозяйством. Он постарел, устал, а она попрежнему утешает его.

И, чувстуя к ней огромный прилив нежности, он сознает, что прожил с нею жизнь неплохо.

— Ничего, Марья, выдержим, — говорит он, прижимая ее рукой, — семян теперь достал, мукой разжился, лошади есть. К осени будем с урожаем, все будут сыты, обуты, одеты… Новый порядок окрепнет, посадят на мое место другого кого, а я на отдых пойду.

Так мечтал Виктор и подымались перед его глазами новые избы, артели, колыхалась спелая рожь на полях, дымились овины. Он вздрагивал во сне. Тысячи поднятых им бревен, сотни поставленных изб заставляли по ночам дергаться его тело. Марья гладила его руки, ноги, поправила подушку под головой.

— Труженик ты мой, и во сне покоя нет, — шептала она.

А на дворе уже пели петухи и красное из-за горы выкатывалось солнце.

1928—1929 г.
Ноябрь — март.