Борис Ленский (Киршнер; Ремезова)/РМ 1889 (ДО)

Борис Ленский
авторъ Лола Киршнер, пер. Вера Митрофановна Ремезова

Оригинал: нем. Boris Lensky, опубл.: 1889. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. IX—XII, 1889.

БОРИСЪ ЛЕНСКІЙ.

Романъ Осипа Шубина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

"Кто хочетъ знать, какъ велика сила очарованія, производимаго на людей музыкой, тотъ долженъ идти въ концертъ Бориса Ленскаго.

"Борисъ Ленскій!… Самое имя звучитъ чѣмъ-то легендарнымъ, — магическія чары окружаютъ этого человѣка и его скрипку. Для каждаго, кто хоть разъ побывалъ въ его концертѣ, въ страстномъ выраженіи на лицахъ женщинъ, внимающихъ ему, есть что-то, что въ воспоминаніи всегда сливается съ упоительными звуками его игры. Лучшія, благороднѣйшія женщины, слушая его волшебную скрипку, испытываютъ страстное упоеніе, заставляющее ихъ терять самообладаніе. Въ Россіи Бориса Ленскаго зовутъ бѣсовскимъ скрипачемъ и для объясненія дьявольскаго очарованія, производимаго его искусствомъ, тамъ разсказываютъ слѣдующую странную сказку.

"Лѣтъ около пятидесяти тому назадъ по бѣднѣйшему кварталу города Москвы пробирался грязный, некрасивый ребенокъ, который, чтобы заработать себѣ скудное пропитаніе, кое-какъ пиликалъ на скрипкѣ; иногда ему перепадало нѣсколько копѣекъ, ласки же онъ никогда не видѣлъ ни одной. Этотъ ребенокъ былъ Борисъ Ленскій. Его сердце жаждало ласки. Тогда его встрѣтилъ дьяволъ и началъ соблазнять заманчивымъ искушеніемъ. Весь свѣтъ хотѣлъ онъ повергнуть въ его ногамъ, лишь бы мальчикъ за это отдалъ ему свою душу, но ребенокъ испугался и отвѣтилъ: «нѣтъ». Дьяволъ пошелъ своею дорогой, скрежеща зубами о томъ, что ему не удалось завладѣть человѣческою душой. Но вдругъ онъ обернулся и крикнулъ мальчику: «Я ничего не требую отъ тебя, сохрани твою душу, но отъ меня ты долженъ принять одинъ даръ. Твое искусство будетъ полно очарованія, передъ которымъ никто не устоитъ». Мальчикъ удивился великодушію дьявола и принялъ подарокъ. Дьяволъ же злорадствовалъ, говоря, что если отъ него ускользнула одна душа, то въ его руки попадутъ десятки тысячъ другихъ душъ. Но скрипачъ скоро замѣтилъ, какое проклятіе выпало на его долю.

"Уничтожая все благородное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствуя отвращеніе къ такой силѣ въ самомъ себѣ, онъ скитается по свѣту, нигдѣ не находя покоя и радости, безсильный противъ своего собственнаго демоническаго искусства — слѣпаго орудія въ рукахъ дьявола! И съ отчаяніемъ въ душѣ онъ жаждалъ найти созданіе, которое устояло бы передъ его дьявольскими чарами, и не находилъ.

«Такова русская сказка. Si non è мего, è ben trovato! Теперь Ленскій на службѣ у дьявола посѣдѣлъ и постарѣлъ. Его друзья со страхомъ замѣчаютъ все сильнѣе выступающіе слѣды физическаго упадка. Въ искусствѣ онъ стоитъ выше, чѣмъ когда-либо и отъ его скрипки несется дикая, торжествующая и полная отчаянія лебединая пѣсня».

Эту высокопарную статью читала декламаторскимъ тономъ старая дама, въ которой съ перваго взгляда можно было узнать англичанку и старую дѣву. На ней было надѣто коричневое шерстяное платье и маленькій бѣленькій чепчикъ на рыжемъ парикѣ; ея профиль носилъ слѣды увядшей красоты и вообще своею внѣшностью она напоминала рисунокъ перомъ Давида, изображающій Марію Антуанету на пути къ эшафоту. Она сидѣла у камина въ хорошенькомъ салонѣ, уставленномъ дорогими бездѣлушками.

Дѣло происходило въ Парижѣ. Газета, которой увлеклась старая англичанка, былъ нумеръ Фигаро, а окна хорошенькаго салона выходили въ паркъ Монсо.

Другая, молодая дама, одѣтая для прогулки, въ той же комнатѣ наскоро и, повидимому, недовольно разбирала только что распакованный ящикъ книгъ. Немного обиженная тѣмъ, что ея чтеніе не вызвало никакого замѣчанія со стороны слушательницы, старая англичанка воскликнула:

— Ну, что скажете вы объ этой легендѣ?

— Что могу я сказать? — отвѣтила, не отрываясь отъ книгъ, молодая женщина на безукоризненнымъ англійскомъ языкѣ, но не съ англійскимъ произношеніемъ, — что французы пишутъ много глупостей, когда хотятъ возвысить цѣны концертныхъ билетовъ.

— Нита! — воскликнула возмущенная англичанка, — не будете же вы утверждать, что эта статья ничто иное, какъ обыкновенная реклама?

— Конечно, буду утверждать, — послѣдовалъ спокойный отвѣтъ. — Я твердо убѣждена, что и статью-то написалъ импрессаріо Ленскаго.

— Well, I say, Нита, съ вами произошла удивительная перемѣна! — воскликнула миссъ Вильмоть съ удивленіемъ и негодованіемъ, опустивъ обѣ руки на колѣни. — Но реклама это или нѣтъ, только успѣхъ Ленскаго говоритъ за себя. Парижане стремятся въ его концерты, какъ безумные… Недавно передъ дверями залы Эрара произошла такая давка, что должна была вмѣшаться полиція.

— Ба! — отвѣтила Нита, — мнѣ говорили хорошіе музыканты, что Ленскій страшно слабѣетъ. Увлеченіе, съ которымъ французы прославляютъ его, только новое доказательство ихъ чрезмѣрнаго поклоненія всему русскому. Меня возмущаетъ.это идолопоклонство.

— Ну, Нита, мнѣ кажется, что вы-то меньше всѣхъ имѣете право удивляться этому, — флегматично замѣтила англичанка. — Вы сами, сколько мнѣ помнится, порядочно увлекались въ этомъ направленіи.

— Это не упрекнетъ себя въ ошибкѣ молодости! — отвѣтила Нита, пожавъ плечами. — Къ счастью, въ политическихъ вопросахъ только мы осуждены никогда не признавать своихъ ошибокъ; въ остальныхъ страстяхъ перемѣны дозволяются.

— Удивительная перемѣна произошла въ васъ, Нита! — повторила англичанка, отъ удивленія все еще неподвижно сидѣвшая въ позѣ ассирійскаго идола, точно окаменѣвшая, и все еще держа руки на колѣняхъ. — Вы увлекались не только русскими, но и Борисомъ Ленскимъ, и какъ увлекались! — Яркая краска залила блѣдныя щеки Ниты, взоръ ея омрачился.

— Good bye, миссъ Вильмоть, — произнесла она, не отвѣчая на замѣчаніе старухи, и направилась къ двери.

— Не хотите вы развѣ выпить чашку чаю, прежде чѣмъ идти, Нита? — крикнула ей вслѣдъ англичанка.

— Нѣтъ, миссъ Вильмоть, я должна спѣшить, чтобы до сумерокъ дойти до мастерской. Я обѣщала Сонѣ придти; и такъ, еще разъ до свиданья.

"Изумительная перемѣна… необыкновенно изумительная перемѣна! — повторяла миссъ Вильмоть, съ тѣмъ же удивленнымъ выраженіемъ лица смотря на дверь, только что затворившуюся за ея «молодымъ другомъ». Затѣмъ она протянула руку за газетой, чтобы сѣсть переводить на нѣмецкій языкъ, къ которому лѣтъ двадцать она чувствовала несчастную любовь, статью о дьявольскомъ скрипачѣ, но напрасно — нумера Фигаро нигдѣ не было.

II.

Нита фонъ-Санкіевичъ была молодая австріячка, жившая въ Парижѣ вполнѣ независимо, на собственныя средства. Миссъ Вильмоть, бывшая ея воспитательница, завѣдывала теперь хозяйствомъ въ ея домѣ. Если относительно миссъ Вильмоть можно было сразу опредѣлить, что она старая дѣва англичанка, напоминающая Давидову Марію Антуанету, то, напротивъ, было очень трудно дать въ такихъ же короткихъ словахъ хотя приблизительно ясное и наглядное описаніе Ниты. Ея высокая фигура, стройная и тонкая, съ продолговатыми руками и ногами, заключала въ себѣ какую-то суровую, точно неприступную прелесть, которую греки любили придавать статуямъ Діаны. Ея роскошные волосы, обстриженные на лбу и заложенные на затылкѣ пышнымъ узломъ, были свѣтлокаштановаго цвѣта, продолговатое лицо было блѣдно, съ правильными чертами, тонкимъ носомъ и полными, надменно вздернутыми губами. Но самымъ замѣчательнымъ въ ея лицѣ, самымъ замѣчательнымъ въ ней во всей были глаза — большіе, лучистые сѣрые глаза съ зеленоватымъ отблескомъ, глаза, то вдругъ темнѣющіе, то дѣлающіеся страшно, безконечно глубокими, глаза, смотрящіе иногда такъ, точно испытали всѣ земныя страданія, и вслѣдъ затѣмъ сверкаюющіе такъ вызывающе и холодно, точно они не вѣрили, что можетъ быть горе, котораго нельзя побѣдить веселою шуткой.

Лѣта ея трудно было опредѣлить. Какъ всему ея существу недоставало беззаботнаго юнаго веселья, такъ и внѣшность ея, несмотря на гладкую, какъ слоновая кость, кожу, была лишена свѣжести. Ей можно было дать между двадцатью двумя и двадцатью восемью годами, а по манерамъ можно было принять за сорокалѣтнюю женщину. Она была дочь урожденной графини Беренбургь и барона Санкіевича, завоевавшаго себѣ на полѣ битвы орденъ Маріи-Терезіи и баронскій титулъ. Родители ея умерли. Съ родственниками отца она не имѣла никакихъ связей; съ безчисленною родней матери состояла въ наилучшихъ отношеніяхъ, хотя не очень поддавалась ихъ вліянію. «Мнѣ было бы неловко, если бы я должна была быть такъ знатна, какъ Эланъ Беренбургь», — часто повторяла она, и особенно любила она говорить это въ лицо самому Элану Беренбургь. Эланъ Беренбургь грустно покачивалъ на это головой и сокрушался надъ ея странностями, не отнимая у нея ни своего уваженія, ни даже своей симпатіи. Самый строгій приговоръ, который произносили надъ нею родные, былъ: «Нита оригиналка».

Она любила независимость, но честь фамиліи была безопасна въ ея рукахъ. Никто никогда не сомнѣвался въ этомъ. Нита Санкіевичъ была одной изъ тѣхъ дѣвушекъ, которыхъ клевета не смѣетъ коснуться.

Тонкій наблюдатель, или, скорѣе, считающій себя таковымъ, по мрачной тѣни въ ея глазахъ, заподозрилъ бы или тайную, или уже пережитую несчастную любовь; но даже самые близкіе люди, знавшіе ее съ дѣтства, не могли сказать, гдѣ искать предмета этой любви.

Дѣвушка быстрымъ шагомъ направилась изъ улицы Мурильо, гдѣ жила, черезъ паркъ Монсо къ бульвару Каруселя. Мелкій дождь моросилъ съ сѣраго ноябрьскаго неба. Она сдѣлала знакъ конкѣ, прибавила шагу и ловко вскочила въ карету. Внутри вагона не было ни одного свободнаго мѣста, на площадкѣ тоже все было занято. Мужчины при видѣ представительной дамы въ простомъ суконномъ платьѣ и изящной шляпѣ потѣснились, чтобы дать ей мѣсто. Нита привыкла къ тому, что ей оказываютъ вниманіе всюду, гдѣ она появляется, и потому не обратила особеннаго вниманія на вѣжливость своихъ сосѣдей. Почти сейчасъ же отворилась дверь и господинъ, сидѣвшій внутри рагона, предложилъ ей свое мѣсто, которое она приняла, но почти въ ту же минуту раскаялась. Снаружи было прохладно и весело, внутри же вагона воздухъ былъ тяжелъ и пропитанъ запахомъ съѣстныхъ припасовъ.

Направо отъ Ниты сидѣла дама, по всей вѣроятности, учительница, которая, бѣгая отъ ученицы къ ученицѣ, должна дорожить временемъ, и ѣла песочное пирожное, смахивая крошки на платье Ниты; налѣво отъ Ниты сидѣла простая женщина и держала на колѣняхъ четырехъ или пяти-лѣтняго ребенка и нѣсколько пучковъ рѣпы и свеклы. Ребенокъ мазалъ своими грязными башмаками платье сосѣдей. Напротивъ ея худой священникъ въ трехъугольной шляпѣ читалъ свой молитвенникъ; рядомъ съ нимъ молодой человѣкъ, бритый, въ опушенной мѣхомъ шубѣ, — вѣроятно, писатель, ученикъ новѣйшей школы Ришпена, — не спускалъ съ нея глазъ, причемъ безпрестанно снималъ шляпу и проводилъ рукой по лбу, стараясь показать свою завитую голову. Чтобы избѣжать его нахальныхъ взглядовъ, Нита развернула газету, которую захватила въ муфтѣ, и начала читать. Это былъ потерянный миссъ Вильмоть нумеръ Фигаро. На всѣ стороны перевертывала она листъ, стараясь заставить себя интересоваться новостями «Желѣзной маски», «Ign о tus» и «Господина изъ оркестра». Напрасно! Безпрестанно, точно влекомые магнетизмомъ, взоры ея останавливались на статьѣ, озаглавленной: Борисъ Ленскій.

— Смѣшная реклама, — прошептала она, — но сказка не дурна!

Площадь Пигаль!… Конка остановилась. Два пучка рѣпы полетѣли Витѣ на колѣни, всѣ ея рисовальныя кисти разсыпались изъ муфты на полъ, четыре человѣка выходили изъ конки, семь хотѣли войти. Среди этой суматохи, молодой человѣкъ съ завитками помогъ Нитѣ собрать кисти и, подавая ихъ съ жеманною улыбкой, произнесъ:

— А, мадемуазель художница!

И на солнцѣ есть пятна, и у лучшаго человѣка есть свои непріятныя качества: Нита фонъ-Санкіевичъ — художница!

III.

Искусство!… Что такое искусство? Окристаллизированный воздушный замокъ, осуществившаяся мечта, похищенный кусокъ неба, который люди думаютъ перекинуть черезъ пропасть пошлой пустоты своего существованія, — осязаемый или неосязаемый обманъ идеализированной жизни, при видѣ котораго мы отвлекаемся отъ жалкой дѣйствительности, — пріятный обманъ, старающійся дать душѣ пищу, которой лишено тѣло, — роскошь, которою можетъ наслаждаться и нищій, и царь… Таково оно по существу. А въ дѣйствительности?.. Для мужчинъ оно — бурное море, по которому они стремятся къ досягаемому или недосягаемому; для женщинъ — по большей части спокойная гавань, въ которую онѣ, утомленныя безплодною погоней за счастьемъ, заходятъ на какой-нибудь дырявой и негодной лодкѣ, чтобы найти послѣднюю пристань для своего полуистерзаннаго существованія.

Мужчины начинаютъ съ художественнаго призванія, женщины по большей части кончаютъ имъ.

IV.

У Ниты была собственная мастерская въ домѣ, стоящемъ въ глубинѣ двора въ улицѣ Фрохотъ. Уже нѣсколько мѣсяцевъ она раздѣляла ее съ подругой, молодою русскою дѣвушкой.

Въ мастерской Ниты было двѣ двери: одна выходила прямо на дворъ, другая соединяла отдѣльное помѣщеніе Ниты съ большою школой живописи, во главѣ которой стоялъ Сильвенъ. Ключъ отъ мастерской лежалъ у Ниты въ карманѣ, но, прежде чѣмъ она успѣла вложить его въ замокъ, дверь отворилась изнутри. Хорошенькая блондинка, съ вздернутымъ носикомъ, прекраснымъ цвѣтомъ лица, большими голубыми глазами и пріятнымъ выраженіемъ полныхъ алыхъ губокъ, бросилась къ ней на встрѣчу и обняла ее, точно онѣ не видались два года. Это была Соня, т.-е. Софья Дмитріевна Казина. Высокаго роста, плотная, но не лишенная граціи, она была представительницей великорусскаго типа, того здороваго славянскаго типа, который у большинства малороссіянокъ черезъ каплю романской, татарской или кавказской крови не то исказился, не то облагородился, и, во всякомъ случаѣ, измѣнился интереснымъ, причудливымъ образомъ.

Мягкая, добрая, скорѣе склонная спокойно переносить страданіе, чѣмъ горячо возстать противъ него, одаренная способностями и вѣрнымъ пониманіемъ искусства и литературы, но безъ особеннаго дарованія къ чему-либо, горячо любящая, но сдержанная въ выраженіи своихъ чувствъ, она принадлежала къ средней категоріи русскихъ женщинъ, считающейся въ Россіи нормальной, за границей же почти неизвѣстной.

— Опоздала я? — спросила Нита. — Былъ уже г. Сильвенъ?

— Нѣтъ, — отвѣтила Соня, — мы начинаемъ уже приходить въ отчаяніе.

— Гдѣ твоя «скромная жизнь», покажи мнѣ? — спросила Вита. — Ахъ, вотъ, — и она наклонилась, чтобы разсмотрѣть картину, на которой добросовѣстно выписаны были штофъ, чайникъ, три рѣдьки и двѣ луковицы. Переводя взоръ съ картины на подругу, съ подруги опять на картину, Нита ощущала безпокойство, всегда овладѣвающее человѣкомъ, когда онъ хочетъ заставить себя сказать похвалу, а его врожденная правдивость связываетъ ему уста. Въ то же время она думала: какъ странно, что у русскихъ, при всей ихъ талантливости, такъ мало способности къ живописи!

Соня сняла, между тѣмъ, свой сѣрый, вышитый красною бумагой фартукъ и занялась мытьемъ рукъ въ японскомъ салатникѣ, превращенномъ ими въ умывальный тазъ.

— Ты недовольна, Нита? — спросила Соня своимъ пѣвучимъ русскимъ говоромъ.

— О! ты, все-таки, сдѣлала успѣхи сравнительно съ твоими прежними произведеніями, — ласково отвѣтила Нита.

— Слава Богу, — флегматично замѣтила Соня. — Хочешь чаю? Нита засмѣялась.

— Чай, вѣчный чай! Дома меня только что преслѣдовала миссъ Вильмоть своими приглашеніями пить чай. Вотъ что значитъ жить между англичанкой и русской. Только и знаютъ, что свой чай, вѣчный чай.

— Да, вѣдь, чай замѣчательно вкусенъ, — простосердечно замѣтила Соня. — Его можно пить даже тогда, когда все противно. Одна моя старая тетка говорила мнѣ какъ-то: чай самый преданный другъ, котораго только она имѣла въ жизни. Грустно, когда приходится говорить это въ шестьдесятъ лѣтъ, не правда ли?

— Жизнь не весела, — коротко отвѣтила Нита. — Ну, а кто твой самый преданный другъ? — прибавила она дружескимъ тономъ, слегка потрепавъ дѣвушку по щекѣ.

— О, у меня много друзей, — серьезно произнесла Соня, — я нахожу, что люди очень добры. А ты?

— Я? — я не могу похвалиться большимъ количествомъ друзей. Мнѣ кажется, я слишкомъ недовѣрчива, чтобы имѣть много друзей. Ничѣмъ не располагаешь къ себѣ людей такъ, какъ иллюзіями, которыя составляешь на ихъ счетъ. Я же ни къ кому уже не отношусь съ иллюзіей, — произнесла она съ горечью, а потомъ съ короткимъ рѣзкимъ движеніемъ, которымъ точно отгоняла отъ себя непріятное воспоминаніе, прибавила: — Ну, дай мнѣ чашку твоего нектара. Я сегодня немного разстроена, — можетъ быть, онъ успокоитъ меня.

— Подожди минутку, онъ еще не готовъ, — отвѣтила Соня и, нагнулась къ мѣдному чайнику, стоявшему на столѣ, уставленномъ чайными принадлежностями.

Было четыре часа вечера. Послѣдній бѣловатый свѣтъ быстро догорающаго ноябрьскаго дня падалъ сквозь большое, занимающее почти всю стѣну, окно въ мастерскую — просторную, квадратную комнату, стѣны которой украшало нѣсколько рисунковъ — смѣлые наброски Ниты и робкіе этюды Сони, кромѣ того, гипсовый снимокъ съ головы св. Іоанна изъ барельефовъ Донателло.

Мебели было немного: диванъ, накрытый старымъ персидскимъ ковромъ, нѣсколько покойныхъ креселъ, большею частью тростниковыхъ, но съ прибавленіемъ шелковыхъ подушекъ, два или три стола, заваленныхъ книгами, папками, гипсовыми слѣпками, ящиками съ красками, нѣсколько мольбертовъ, ваза съ увядшими цвѣтами, въ одномъ углу манекенъ съ граціозно согнутыми руками, въ другомъ — скелетъ, множество палитръ; въ этомъ заключалось все убранство мастерской. Дверь въ сосѣднюю школу живописи была полуоткрыта. Нита, сидѣвшая безъ дѣла, въ ожиданіи чая, заглянула въ нее.

Сквозь цѣлый лѣсъ мольбертовъ она увидѣла восемь или десять женщинъ, утомленныхъ на видъ и скучавшихъ; одна изъ нихъ курила папиросу, другая грызла бисквитъ, третья, заложивъ руки въ бока, безъ интереса, съ глупымъ любопытствомъ людей, не знающихъ какъ убить время, переходила отъ одного мольберта къ другому; одна искала зонтикъ, другая надѣвала калоши; одна, уже въ шляпѣ и съ вуалькой на лицѣ, исправляла что-то на своей картинѣ и, наконецъ, послѣдняя сидѣла у рояля и съ отчаянною энергіей барабанила danse macabre Сентъ-Санса.

Взятыя по одиночкѣ, многія изъ собранныхъ здѣсь дамъ имѣли, конечно, свою прелесть. Но въ группѣ, въ общей картинѣ онѣ производили нерадостное впечатлѣніе, казались всѣ точно полинявшими и усталыми, напоминали Нитѣ, она не знала почему, измученныхъ бабочекъ, которымъ стерли съ крыльевъ цвѣтную пыль и которыя стремятся только кое-какъ дотянуть свое существованіе, обѣщавшее когда-то лучшее будущее.

Около желѣзной печи сидѣла натурщица, грѣя свои костлявыя красныя руки, и ея безобразію удивился бы всякій, кто не зналъ, что употребленіе въ натурщицы безобразныхъ женщинъ, преимущественно худыхъ и рыжихъ, составляетъ основное правило Сильвена. Покрытая всевозможными зелеными матеріями, складная кровать, на которой натурщица позировала безумную Офелію, въ костюмѣ, списанномъ съ костюма Сарры Бернаръ въ той же роли, стояла посреди комнаты между мольбертами. Нита знала всѣхъ этихъ дамъ, знала ихъ біографіи, — мало въ нихъ было веселаго. Дама, сидѣвшая у рояля, мистрисъ Леонидасъ Шандосъ изъ Бостона, въ свое время была красивѣйшею женщиной въ Сѣверной Америкѣ, такою красавицей, что, какъ она утверждала, въ одинъ прекрасный день три человѣка сразу отравились отъ несчастной любви къ ней. Ея мужъ кончилъ жизнь въ частной лечебницѣ для умалишенныхъ. Она перепробовала на свѣтѣ все разумное, чтобы разсѣяться, нигдѣ не нашла удовлетворенія, и, наконецъ, — это ея подлинныя слова, — «предалась искусству», какъ предаются пьянству, чтобы въ этой послѣдней иллюзіи забыть житейскія горести. Дама съ бисквитомъ, стоящая около нея и слушающая музыку, худая, длинная, съ краснымъ лицомъ, длинными зубами и поэтическою прической съ локонами, — миссъ Фрадеръ, шотландка; лѣтъ тридцать тому назадъ она потеряла во время крушенія на желѣзной дорогѣ своего возлюбленнаго и до сихъ поръ носила въ портъ-моне вырѣзку изъ газетъ съ подробнымъ описаніемъ его гибели. Какъ только она знакомилась съ новыми людьми, она, едва обмѣнявшись съ ними нѣсколькими словами, доставала изъ портъ-моне этотъ листокъ, чтобы подѣлиться своимъ несчастіемъ. Жизнь свою она наполняла тѣмъ, что или пѣла застольную пѣсню изъ Травіаты, или рисовала на память своего возлюбленнаго. Толстая, бѣлокурая эльзаска съ отчаянною шляпой на головѣ, собирающаяся надѣвать калоши, называется мадемуазель Мольсъ, рисуетъ отъ несчастной любви, потому что гордость ея фамиліи, — она дочь уксуснаго заводчика, — не позволила ей выйти замужъ за учителя музыки, съ которымъ она и до сихъ поръ въ нѣжной перепискѣ. Вонъ та худая женщина съ короткими черными волосами — фрейленъ Приксъ, родомъ изъ Дюссельдорфа. Она воображаетъ себя геніемъ, потому что ей четырнадцать разъ отказали въ Салонѣ, и неутомимо готовится къ пятнадцатому нападенію на жюри. Красивая черноглазая дѣвушка, блѣдная, задумчивая, переходящая, заложивъ руки въ бока, отъ одного мольберта къ другому, — мадемуазель Гишаръ, дочь колоніальнаго торговца въ улицѣ Шапталь. Слишкомъ красивая для своей сферы, она посвящаетъ себя искусству, чтобы внести немного благородства въ свое существованіе, до тѣхъ поръ пока…

Дама, которая, съ вуалькой на изящномъ лицѣ и въ шведскихъ перчаткахъ, подрисовываетъ что-то на своей Офеліи, графиня д’Ольбрейзе, бабочка, только временами появляющаяся въ этомъ раѣ отверженныхъ, дама изъ высшаго свѣта; часто она цѣлыми днями такъ усердно портила краски, точно ей надо было спѣшить, чтобы заработать этимъ хлѣбъ, а потомъ вдругъ у нея цѣлыми мѣсяцами ни на что больше не было времени, какъ на визиты и выѣзды. Она увлекалась, впрочемъ, не только живописью, но и страстно любила музыку.

— Безполезно дольше ждать Сильвена, — замѣтила она, кладя кисть и подходя къ все еще барабанящей мистрисъ Леонидасъ Шандосъ. — Кстати, достали вы себѣ билетъ на концертъ Ленскаго въ Эденѣ?

— До сихъ поръ еще нѣтъ, а я цѣлый день телефонирую повсюду, точно биржевой агентъ, — со вздохомъ отвѣчала мистрисъ Леонидасъ.

Нита отвернулась и энергично захлопнула полуотворенную дверь, соединяющую обѣ мастерскія.

— Чай готовъ, — воскликнула Соня. — Но что съ тобой, голубчикъ, ты такъ мрачна?

— Ничего, — отвѣтила Нита, — только… — она указала глазами на школу, — это раздражаетъ мнѣ нервы. Такая женская мастерская похожа на что-то вродѣ богоугоднаго заведенія для неудачныхъ женщинъ. — Она взяла чашку изъ рукъ подруги и сѣла на низкое покойное кресло. — Кстати… ахъ, какъ.я разсѣянна! Я сегодня точно сумасшедшая. Богъ знаетъ, какія глупости приходятъ мнѣ въ голову. Вотъ… да гдѣ же это?… Письмо тебѣ, можетъ быть, въ немъ что-нибудь интересное.

Послѣ небольшихъ поисковъ Нита нашла его въ карманѣ кофточки, которую сняла. Едва Соня распечатала его, какъ громко вскрикнула отъ радости.

— Ну, что такое, глупенькая дѣвочка? — спросила Нита, сама повеселѣвъ при видѣ сіяющаго лица Сони.

— Письмо отъ моего двоюроднаго брата Николая Ленскаго, сына извѣстнаго скрипача… Ты знаешь…

— Ничего я не знаю… Я и не подозрѣвала, что ты въ родствѣ съ Ленскимъ, — быстро и рѣзко произнесла Нита.

— Моя мать была кузина его жены, — запинаясь, продолжала Соня, немного оскорбленная рѣзкимъ тономъ Ниты. — Николай и я товарищи дѣтства. До того, какъ моя бѣдная тетка разошлась съ Ленскимъ, послѣ чего она безвыѣздно жила за границей, я каждый годъ проводила у нея каникулы. Вчера я встрѣтила Николая у Елагиныхъ. Онъ недавно пріѣхалъ изъ Петербурга. Собирается надняхъ ко мнѣ… а пока посылаетъ мнѣ два билета на концертъ отца послѣзавтра въ Эденѣ… въ концертъ, въ который во всемъ Парижѣ нельзя уже достать ни одного билета ни за какія деньги… и пишетъ при этомъ… посмотри какой хорошій почеркъ:

«Милая киска!»

— Онъ всегда зоветъ меня такъ. Это привычка дѣтства; мы такъ давно уже знаемъ другъ друга… мы какъ братъ съ сестрой.

"Милая киска!

«Я надѣялся быть у тебя вчера, но мнѣ не удалось. Въ Парижѣ столько дѣлъ. Отецъ посылаетъ тебѣ два билета; я оставилъ себѣ мѣсто рядомъ и радъ, что во время антрактовъ можно будетъ немного поболтать съ тобой.

"Остаюсь преданный тебѣ Николай.

„PS. Не тревожься, если прочтешь въ нѣкоторыхъ газетахъ извѣстіе, что съ моимъ отцомъ сдѣлался ударъ. Извѣстіе ложно и основано на томъ, что третьяго дня послѣ концерта ему сдѣлалось дурно и онъ упалъ. Онъ опять совершенно здоровъ и случившееся объясняется излишнимъ утомленіемъ“.

— Хорошее письмо, не правда ли? — сказала Соня, задумчиво разглядывая его. — Какъ мило со стороны Коли, что онъ подумалъ о билетахъ. Ты рада?

— Чему?

— Ты же поѣдешь со мной въ концертъ?

— Я?… Нѣтъ.

— Но, Нита, что съ тобой?

— Я не могу, мнѣ некогда. Поѣзжай лучше съ графиней д’Ольбрейзе, которая пріѣхала изъ Мадрида и отказалась отъ боя быковъ, чтобы присутствовать въ концертахъ Ленскаго, и прибѣгаетъ теперь къ протекціи русскаго посла и своей учительницы музыки, чтобы вымолить себѣ билетъ.

Соня покачала головой.

— Я сожгу лучше билетъ, чѣмъ отдамъ его кому-нибудь, кромѣ тебя. Я не понимаю тебя, Нита. Ты, такая любительница музыки, посѣщающая всякій мало-мальски выдающійся концертъ, ты не хочешь слышать Бориса Ленскаго. Да что съ тобой?

Нита сердито топнула ногой и сказала:

— Когда недавно одинъ невѣрующій старый французъ, которому нельзя было ничѣмъ уже помочь, узналъ отъ своего доктора, что послѣдній часъ его близокъ, онъ сказалъ: „Не особенно это пріятно, но есть, все-таки, одно утѣшеніе: когда я умру, я, по крайней мѣрѣ, ничего не буду слышать о Саррѣ Бернаръ и о великомъ французѣ“; ему слѣдовало бы сказать: и… о Борисѣ Ленскомъ.

V.

Дружба Сони и Ниты продолжалась съ полгода, а знакомство началось нѣсколькими мѣсяцами раньше, а именно въ прошломъ апрѣлѣ, когда Соня поступила въ школу Сильвена учиться живописи.

Нита уже тогда имѣла свою отдѣльную мастерскую рядомъ съ общею школой живописи и уже тогда признавалась нѣкоторыми парижскими знатоками искусства одной изъ тѣхъ выдающихся натуръ, которыхъ называютъ „женскимъ геніемъ“ и въ которыя, въ сущности, вѣрятъ такъ же мало, какъ въ призракъ, истинную любовь или вѣрное средство противъ бѣшенства собакъ. Но такъ какъ пока, кромѣ этого признанія, она не достигла ничего, ни даже званія художника, то ея товарки еще не успѣли почувствовать къ ней зависти. Напротивъ, она пользовалась общею симпатіей. Она часто приходила въ общую залу и всякій разъ ее встрѣчали радостными восклицаніями; она всегда вносила оживленіе въ это, иногда мрачное общество, торопливо разсказывала какой-нибудь смѣшной анекдотъ, дѣлала начинающей ученицѣ, смущенно сидящей за полотномъ, нѣсколько искусныхъ поправокъ въ работѣ, поднимала въ другой на минуту ослабѣвшую вѣру въ себя одобрительнымъ замѣчаніемъ и опять исчезала, пробывъ какъ разъ настолько, чтобы пріятно возбудить артистическое общество, и недостаточно, чтобы надоѣсть или помѣшать. Но въ дружескія отношенія она не вступала ни съ одною художницей; только ея обращеніе съ Софьей Дмитріевной сдѣлалось сразу какъ-то задушевнѣе. Мягкая, добрая внѣшность, почти флегматическое спокойствіе русской дѣвушки сразу понравились Нитѣ и, притомъ, Соня смотрѣла на нее съ такимъ глубокимъ уваженіемъ и удивленіемъ, какое выказываютъ только недавно пріѣхавшія молодыя россіянки къ выдающимся результатамъ западной цивилизаціи. Это трогало Ниту, немного льстило ей; но, все-таки, ихъ отношенія никогда не перешли бы такъ быстро въ горячую дружбу, если бы не вмѣшались особенныя обстоятельства. Какъ-то разъ Соня вбѣжала внѣ себя въ мастерскую Ниты.

— Мнѣ надо поговорить съ вами! — воскликнула, блѣдная, какъ полотно, дѣвушка, держа въ рукахъ письмо. — У меня никого нѣтъ, къ кому я могла бы обратиться, кромѣ васъ. А я такъ взволнована, такъ оскорблена, такъ несчастна!

Немного удивленная этимъ волненіемъ, недовольная тѣмъ, что приходится превратить работу, Нита выслала изъ комнаты натурщицу и спросила:

— Ну?…

Соня протянула ей письмо. Въ немъ было объясненіе въ любви отъ незнакомаго ей человѣка, который, какъ припоминаетъ она теперь, уже давно постоянно слѣдилъ за ней на улицѣ. Два дня тому назадъ онъ въ сумеркахъ заговорилъ съ ней около ея квартиры.

— Что мнѣ дѣлать? Я не могу никому пожаловаться! — воскликнула дѣвушка съ пылающими щеками и со слезами на глазахъ. — Не говорите никому объ этомъ, пожалуйста. Мнѣ стыдно и, въ то же время, страшно. Вѣдь, не можетъ же этотъ негодяй ошибаться на мой счетъ!

На лицѣ Ниты выразилась ужасная горечь.

— Рѣдко глупость мужчинъ превосходитъ низость женщинъ, но случается, — сказала она. — Отряхнитесь такъ, какъ будто наступили на гада, и не выходите нѣкоторое время безъ провожатаго.

— Моя горничная и такъ жалуется, что ей много дѣла.

— А пожилая особа, съ которой вы живете…

Соня покраснѣла.

— У меня никого нѣтъ, кромѣ горничной… я называю ее иногда пожилою особой… вѣдь, это не ложь!

Нита вскочила.

— Тогда все объясняется, — воскликнула она, — но… — она смущенно посмотрѣла на Соню, — я не понимаю… — она запнулась.

На самомъ дѣлѣ Нита ничего не понимала; Софья Дмитріевна была, очевидно, дѣвушка изъ хорошаго дома; ея отецъ, бывшій раза два въ мастерской, въ которую самъ помѣстилъ ее, принадлежалъ къ высшему русскому обществу, а Соня… Живетъ одна!…

Да, если бы она была бѣдная дѣвушка, съ малолѣтства знакомая со всѣми темными сторонами жизни, умѣющая, когда надо, ловко выпутаться изъ непріятнаго положенія, но такъ…

— А вашъ отецъ… развѣ вы живете не у отца? — спросила, наконецъ, Нита.

Соня сильно смутилась.

— Мой отецъ, — прошептала она, — мой отецъ… мы… я не знала его ребенкомъ… вскорѣ послѣ моего рожденія… мои родители разошлись. Папа жилъ за границей, когда умерла бѣдная мама, меня отдали въ институтъ… Только два года тому назадъ я вышла изъ института, тогда папа взялъ меня къ себѣ; онъ, наконецъ, вернулся изъ-за границы и жилъ въ Петербургѣ, но я… я чувствовала, что мѣшаю ему, хотя онъ всегда былъ очень хорошъ ко мнѣ, предупредитеденъ и добръ… У меня давно была страсть къ живописи, я унаслѣдовала ее отъ отца, только онъ гораздо талантливѣе меня… онъ очень выдающійся человѣкъ… но вы понимаете, какъ долженъ себя чувствовать человѣкъ съ дочерью, которой не знаетъ! А онъ такъ давно привыкъ къ холостой жизни… Когда я попросила его отпустить меня въ Парижъ учиться живописи, онъ согласился; онъ самъ привезъ меня въ Парижъ. Прежде чѣмъ уѣхать въ Петербургъ, онъ помѣстилъ меня къ одной дамѣ, своей старой знакомой. Онъ, правда, очень давно не видалъ ее и потому не подозрѣвалъ, что мнѣ невозможно было съ ней жить… это немыслимо было. Когда я разсталась съ ней, я устроилась одна съ своею горничной въ меблированныхъ комнатахъ…

На этомъ мѣстѣ своего разсказа несчастная дѣвушка громко зарыдала.

— Успокойтесь, мой ангелъ! — воскликнула Нита, лаская и цѣлуя дѣвушку. — Не плачьте; право, не стоитъ. То, что вы пережили, пустяки. Я рада, что вы такъ серьезно отнеслись къ этому, но это пустяки. Вы къ нему равнодушны, а безумецъ не хотѣлъ васъ оскорблять. Но ваше исключительное положеніе можетъ доставить вамъ другія, гораздо болѣе опасныя затрудненія. Вы не должны оставаться одна. Не можете вы переѣхать къ роднымъ?

— У меня нѣтъ никого, — съ рыданіемъ произнесла Соня.

Нита подумала съ минуту и сказала:

— У меня есть свободная комната… только очень маленькая комната, но такая, какова она есть, она къ вашимъ услугамъ. Переѣзжайте сегодня же, я буду очень рада. Безъ церемоній, Соня, переѣзжайте.

Съ минуту Соня, онѣмѣвшая отъ волненія и умиленія, смотрѣла на Ниту, потомъ бросилась въ ней на шею… Дѣло было рѣшено.

Шесть мѣсяцевъ жили дѣвушки вмѣстѣ; лѣтомъ онѣ, въ сопровожденіи миссъ Вильмоть, ѣздили вмѣстѣ отдохнуть и рисовать на озера, и если иногда благодарность Сони выражалась слишкомъ горячо, Нита говорила:

— Неужели ты думаешь, что идиллическій tête à-tête съ миссъ Вильмоть очень веселъ? Я рада, что у меня такая счастливая рука, и я съумѣла удачно выбрать подругу. Безъ тебя мнѣ было бы очень тяжело теперь, Соня.

VI.

— Не побѣжишь же ты за нимъ въ фойе, когда кончится концертъ, подобно другимъ дурамъ? — съ такимъ вопросомъ обратилась Нита за завтракомъ къ Сонѣ. Обѣ подруги и миссъ Вильмоть сидѣли въ маленькой столовой, освѣщенной сверху матовыми стеклами. Квартира Ниты находилась въ третьемъ и послѣднемъ этажѣ очень красиваго дома; она была не велика, но довольно просторна для трехъ женщинъ, и такъ мило убрана, какъ можетъ придумать только артистически одаренная фантазія молодой дѣвушки.

Столъ, вокругъ котораго онѣ сидѣли, былъ заставленъ старинною страсбургскою посудой; остатки отличнаго завтрака стыли на блюдахъ. Мало было съѣдено, въ особенности Нита почти ни къ чему не прикоснулась. Послѣ долгихъ приставаній и просьбъ Сони она согласилась, наконецъ, ѣхать въ концертъ Ленскаго, назначенный на сегодня.

— Не побѣжишь же ты за нимъ въ фойе? — повторила она еще разъ съ раздраженіемъ.

— Не собираюсь, — отвѣтила Соня.

— Я подумала это, — сказала Нита, — потому что ты его родственница.

— Со смерти его жены я не видаюсь съ нимъ. Онъ не любить меня, находить ограниченной и жеманной. Какъ къ человѣку, я не чувствую къ нему особенной симпатіи; онъ слишкомъ оскорбилъ мою дорогую тетю, чтобы я могла простить ему это когда-нибудь. Но какъ артистъ… знаешь ли, какъ артистъ — онъ единственный. Я слыхала другихъ знаменитыхъ скрипачей, и только при каждомъ ударѣ его смычка меня бросаетъ въ жаръ и въ холодъ.

— Да, онъ великій артистъ, — согласилась Нита. Голосъ ея звучалъ слабѣе и глуше, слова сходили съ губъ медленно, по слогамъ, точно ихъ вынуждали у нея во время магнетическаго сна. Она поблѣднѣла и глаза ея приняли странное выраженіе.

Соня давно замѣтила, что Нита не въ особенно хорошемъ настроеніи. Но такъ какъ она не имѣла несносной привычки мучить нервныхъ людей разспросами о причинѣ ихъ волненія, то она не обратила на это вниманія и спокойно занялась завариваніемъ чая.

Мысли миссъ Вильмоть, по обыкновенію, витали далеко отъ окружающаго ее. Какъ мы уже сказали, она страдала несчастною любовью къ нѣмецкому языку. Эта манія выражалась за послѣднее время, главнымъ образомъ, въ томъ, что она переводила на нѣмецкій языкъ всякій отрывокъ французской или англійской литературы, какой ей попадался подъ руку. Вмѣсто того, чтобы завести для своихъ переводовъ тетрадку, она писала ихъ на всякомъ ненужномъ клочкѣ бумаги, на обратной сторонѣ концертной афиши, меню, счета. Цѣлый ворохъ бумагъ лежалъ около ея тарелки; она съ нетерпѣніемъ ждала, чтобы ее попросили прочесть что-нибудь вслухъ.

— Я думаю, что намъ предстоитъ большое наслажденіе, — замѣтила черезъ минуту Соня въ то время, какъ Нита чистила мандаринъ. — У Ленскаго сегодня необыкновенно хорошая программа. Первый нумеръ — тріо Шумана, послѣ сыграетъ его аккомпаніаторъ нѣсколько пьесокъ; затѣмъ слѣдуетъ Сарабанда Баха, что-то изъ Паганини, и не знаю, что именно, и, наконецъ, мелодія самого Ленскаго — „Легенда“ называется она и, кажется, посвящена его женѣ.

— Ахъ, онъ будетъ играть ее? — коротко спросила Нита.

— Ты уже слышала развѣ? — спросила она.

— Да… одинъ разъ… года два тому назадъ, — отвѣтила Нита, не поднимая глазъ.

— Я вообще не особенно увлекаюсь его произведеніями, но я не знаю, что хватало бы меня за сердце больше этой мелодіи, когда онъ играетъ ее, — замѣтила Соня.

Нита промолчала.

Миссъ Вильмоть наигрывала въ это время на скатерти своими лиловато-розовыми руками какой-то торжественный маршъ; при этомъ она напѣвала про себя что-то непонятное и болѣе чѣмъ когда-либо походила на Марію Антуанету въ ея послѣднія минуты. Этотъ торжественный маршъ означалъ, что ей удался переводъ стиховъ.

— Ну, покажите мнѣ ваше послѣднее произведеніе, — добродушно обратилась къ ней Нита.

— Я думаю, вы на этотъ разъ останетесь мною довольны, — отвѣтила обрадованная миссъ Вильмоть, роясь въ ворохѣ бумагъ около тарелки. — Ахъ, вотъ… я думаю, что мнѣ дѣйствительно удалось передать прелесть стихотворенія.

Глаза миссъ Вильмоть наполнились слезами.

— Вѣдь вы знаете стихотвореніе:

The cricket chirpeth on hearth,

The crackling faggot flies…

и громкимъ голосомъ она продекламировала:

Heimlich des Heimchen zirpt zur Heerde

Es fliegt das Krachende Fagot.

— Hy? — спросила она, торжествующе смотря на Ниту, — не даетъ это вамъ именно той же картины?

— Картины запертаго за рѣшеткой стада овецъ и обезумѣвшаго рожка? — спросила Нита и вдругъ неудержимо захохотала не своимъ, обыкновеннымъ добродушно-мягкимъ смѣхомъ, а хохотомъ человѣка, съ трудомъ сдерживающаго внутреннее волненіе, которое находить, наконецъ, себѣ исходъ.

Съ глубоко оскорбленнымъ видомъ миссъ Вильмоть поднялась, схватила свои бумажки, съ достоинствомъ завернулась въ красный вязаный платокъ и вышла изъ комнаты.

— Мнѣ жаль, что я обидѣла старуху, — прошептала Нита, смотря ей вслѣдъ.

— Ахъ, горе миссъ Вильмоть не продолжается никогда дольше второй чашки чая, — замѣтила Соня. — Но ты, кажется, устала и нездорова. Если тебѣ дѣйствительно не хочется ѣхать въ концертъ, если ты принуждаешь себя ради меня, то лучше я сама останусь дома.

— Нѣтъ, — мрачно отвѣтила Нита, — разъ я сказала — я поѣду.

VII.

Концертъ Ленскаго начинался въ четыре часа и на этотъ разъ въ видѣ исключенія онъ долженъ былъ состояться въ концертной залѣ Эдена. Въ половинѣ четвертаго Соня съ Нитой выѣхали на дребезжащемъ извощикѣ изъ тихой улицы Мурильо въ шумную внутреннюю часть города. Вдругъ кучеръ остановилъ лошадь.

— Что случилось? — спросила Соня, высунувъ голову изъ окна.

— Нельзя ѣхать, экипажи загородили дорогу, — отвѣтилъ кучеръ. Лошади стали. Нита тоже выглянула.

— Какая давка! Одинъ экипажъ наѣзжаетъ на другой, точно на похоронахъ какой-нибудь знаменитости.

Дождь ударялъ объ крышу каретъ, стучалъ объ клеенчатые плащи кучеровъ, объ зонты пѣшеходовъ, беззастѣнчиво толкавшихъ другъ друга на тротуарахъ. Кучера щелкали бичами, кричали, бранились; лошади били копытами и фыркали. Громадный омнибусъ, полный на верху открытыми дождевыми зонтами, за которыми не видать людей, попавъ въ эту толкотню, стоялъ среди множества ландо, каретъ и извощиковъ. Дождь и сѣроватый туманъ заволакивали всю улицу. Наконецъ, съ большимъ трудомъ карета дѣвушекъ подвинулась на нѣсколько шаговъ впередъ… затѣмъ еще на два шага… Соня посмотрѣла на часы… Четыре! Съ ужасомъ вспомнила она объ извѣстной всѣмъ точности Ленскаго.

— Нита, если мы не хотимъ пропустить начала, то должны выйти и идти пѣшкомъ.

Онѣ вышли изъ экипажа, и ни однѣ онѣ такъ поступили. Знатнѣйшія дамы выскакивали изъ великолѣпныхъ каретъ, съ трудомъ пробирались между экипажами, толкались на скользкихъ тротуарахъ среди учительницъ музыки въ непромокаемыхъ плащахъ, музыкантовъ съ поднятыми воротниками и продавленными цилиндрами… Въ числѣ вышедшихъ была и графиня д’Ольбрейзе съ своею высокою напудренною прической, мушкой, бурбонскимъ профилемъ, притомъ, въ придворномъ траурѣ по какомъ-то князѣ-легитимистѣ и съ большимъ сверткомъ нотъ въ рукахъ. Мѣста молодыхъ дѣвушекъ находились на эстрадѣ. Черезъ безконечный рядъ корридоровъ, гдѣ пахло опилками и газомъ, дошли онѣ, или, вѣрнѣе, толпа донесла ихъ, до эстрады.

Почти всѣ мѣста на эстрадѣ розданы были Ленскимъ знакомымъ. Не было ни одного артиста щедрѣе его, ни одного, кто бы при такомъ громадномъ стеченіи народа, при удвоенныхъ цѣнахъ, все таки, раздавалъ сотни даровыхъ билетовъ. Вслѣдствіе этого, на эстрадѣ толпились люди всѣхъ сортовъ, дамы всѣхъ возрастовъ и почти всѣхъ ступеней общества; старыя дамы въ черныхъ шелковыхъ накидкахъ, съ гладкими сѣдыми волосами, съ глубокими морщинами на лицахъ, — усталыя пилигримки искусства, которыя лѣтъ тридцать или сорокъ тому назадъ, можетъ быть, красивыя, можетъ быть, прославленныя, начали свою карьеру какъ виртуозки, а теперь рады, что могутъ окончить ее учительницами музыки. Тутъ же цвѣтущія молодыя дѣвушки съ растрепанными завитками на лбу, дерзко вызывающими глазами и безпокойно стремящимся куда-то тщеславіемъ, проглядывающимъ въ каждой складкѣ ихъ нарядовъ, — консерваторки, которыя не пріобрѣли еще славы виртуозокъ и, можетъ быть, никогда не сдѣлаются порядочными учительницами музыки; между ними нѣсколько дамъ изъ высшаго общества, очень красивыхъ, очень просто одѣтыхъ, но веселыхъ, взволнованныхъ тѣмъ, что имъ пришлось попасть въ толпу, гдѣ ихъ толкаютъ и давятъ; люди, говорящіе по-испански, по-французски, по-русски, по-англійски; нѣсколько мужчинъ, немного — два-три парижскихъ оперныхъ композитора, два скрипача, одинъ поэтъ, пріѣхавшій, чтобъ вдохновиться, извѣстный художницъ, прославившій себя портретами Ленскаго, — все это тѣснилось на эстрадѣ.

— Гдѣ наши мѣста? — спросила Соня, внимательно смотря кругомъ, — 24, 25… 24, 25…

— Здѣсь, Соня! — крикнулъ мягкій мужской Голосъ.

Соня вдругъ вспыхнула, ея большіе синіе глаза засверкали. Она остановилась, какъ прикованная. Молодой человѣкъ, высокій, широкоплечій, съ продолговатымъ, слегка желтымъ, необыкновенно правильнымъ лицомъ, симпатичными миндалевидными глазами и густыми темными волосами, направился къ ней на встрѣчу и подалъ ей руку.

— Вотъ ваши мѣста, — сказалъ онъ, — здѣсь, въ третьемъ ряду. Я только третьяго дня пріѣхалъ и у отца уже не оставалось лучшихъ.

— Ахъ, не бѣда… здѣсь очень хорошо. Такъ мило съ твоей стороны, что ты вспомнилъ обо мнѣ.

— Ну, вотъ, недоставало бы, чтобы я забылъ тебя!

Неожиданно взглядъ его обратился въ Нитѣ и остановился на ея лицѣ.

— Будь добра, представь меня, Соничка! — попросилъ онъ. Его голосъ слегка дрожалъ.

— Мой двоюродный братъ, Николай Ленскій, — произнесла Соня тономъ, выдававшимъ, что этотъ двоюродный братъ для нея болѣе чѣмъ просто родственникъ.

— Фрейленъ фонъ Санкіевичъ, — прибавила она. — Но что съ тобой, голубчикъ, ты такъ взволнована? — обратилась Соня къ Нитѣ.

— Ничего, это пройдетъ, — прошептала Нита и сѣла.

Лицо Николая приняло озабоченное выраженіе и онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ. Почему понравилась ему она, именно она, прежде даже чѣмъ сказала съ нимъ слово, больше, чѣмъ кто-либо изъ женщинъ ему нравился до сихъ поръ? Она, впрочемъ, была сегодня необыкновенно интересна. Лихорадка, отъ которой она ослабла такъ, что едва держалась на ногахъ, отняла у нея суровость, часто отталкивавшую отъ нея; очертанія ея лица сдѣлались мягче обыкновеннаго; загадочный блескъ свѣтился въ ея большихъ глазахъ, въ которыхъ скрыто было страшное горе и вокругъ рта лежала какъ бы осужденная на смерть нѣжность, которая не хотѣла умирать.

— Не можешь ли ты мнѣ достать букетикъ, Коля? — спросила Соня.

Въ эту минуту появилась на эстрадѣ графиня д’Ольбрейзе, въ съѣхавшей на затылокъ шляпѣ, съ отшпилившимся локономъ на плечѣ и такая счастливая, точно никогда въ жизни она такъ не веселилась.

— № 26… № 26, — повторяла она, держа у глазъ лорнетку съ очень длинною ручкой.

— Здѣсь, графиня, вотъ… какъ разъ рядомъ съ моею кузиной, — крикнулъ ей Николай.

— Ah merci, comment èa va Sophie… Нита, это прелестно, что мы всѣ рядомъ! Подумайте только, что я сдѣлала, чтобы достать себѣ мѣсто. Вчера вижу Николая Борисовича на бульварѣ Маделины, — я ѣду на извощикѣ, приказываю остановиться, соскащиваю, бѣгу къ мосье Ленскому и говорю ему мою просьбу. Мы старые знакомые съ Ницы, но я не подозрѣвала, что онъ въ Парижѣ. Это было дерзко такъ, ни съ того, ни съ сего пристать къ нему, не правда ли? Подержите на минуту мои ноты, мосье Ленскій, — и графиня приколола большою шпилькою на мѣсто шляпу, — дѣйствительно, это было…

Громкій взрывъ апплодисментевъ прервалъ ея рѣчь. По проходу, оставшемуся свободнымъ на эстрадѣ между мѣстами, шелъ высокій мужчина съ длинными, волнистыми темными волосами, съ просѣдью, съ лицомъ, черты котораго напоминали египетскаго сфинкса, — съ лицомъ, исполненнымъ неописуемаго выраженія мрачной грусти, суровой гордости и трогательной доброты, — съ лицомъ человѣка, испытавшаго всѣ земныя радости и все еще жаждущаго ихъ, — человѣка, который все еще отчаянно стремится къ чему-то, во что давно уже пересталъ вѣрить.

Два участника его концерта шли сзади — віолончелистъ, парижская знаменитость съ проборомъ посреди головы и съ очень длинными усами, піанистъ, ученикъ Стерни, похожій на него и внѣшностью, худой блондинъ средняго роста, безукоризненно, почти щегольски одѣтый. Ленскій просто поклонился на всѣ стороны, — началось тріо Шумана.

Заглушая два другіе инструмента, разносились серебристые, нѣжные звуки скрипки. Нита вытянула голову впередъ и слушала. Молодой Ленскій принесъ ей букетикъ, о которомъ просила Соня; она машинально вертѣла его въ рукахъ. Взглядь ея глазъ дѣлался все мрачнѣе. Зачѣмъ пришла она сюда? Зачѣмъ… чтобы сдѣлать пріятное Сонѣ? Нѣтъ, потому что всю ночь она слышала серебристые звуки скрипки, съ тысячью ласкающихъ оттѣнковъ — страстные, грустные, заманчивые. Она ожидала величайшаго музыкальнаго наслажденія, которое можетъ быть дано человѣку, — и Боже, какое разочарованіе, какое ужасное разочарованіе!

Съ первыхъ же тактовъ Ленскій началъ горячиться. Онъ сердился на холодную игру парижскаго віолончелиста, на муху, проползшую по его щекѣ, и Богъ знаетъ еще на что. Его игра въ эту минуту отличалась отъ исполненія всякаго другаго скрипача только безумною быстротой темпа, сильнымъ резонансомъ, неподражаемою мягкостью и полнотой звука, которой не удалось достигнуть еще ни одному скрипачу. Его исполненіе было такъ полно произвольности, что незнакомый съ его манерой віолончелистъ сбился. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ три инструмента не попадали даже въ тактъ. Это была жалкая музыка. Отъ раздраженія на лбу Ленскаго вспухли жилы. Все яростнѣе проводилъ онъ смычковъ по скрипкѣ; юна для него только инструментъ, на который онъ изливалъ свою злобу.

Одинъ присутствовавшій критикъ назвалъ его игру музыкальнымъ преступленіемъ, а исполненіе тріо — искаженіемъ творенія Шумана. Но по окончаніи номера, все-таки, раздались громкіе аплодисменты. Было въ модѣ восторгаться „дьявольскимъ скрипачомъ“. То, что могло показаться парижанамъ загадочнымъ, они объясняли однимъ словомъ: „славянинъ“, которое успокоивало всѣ могущія возникнуть сомнѣнія.

— Онъ не въ ударѣ, — со вздохомъ замѣтила Соня, — или это не тотъ уже человѣкъ?

Въ первый разъ взглянула Нита на виртуоза, который на громкіе апплодисменты публики снова выходилъ на эстраду съ обоими соучастниками.

Фигура его сгорбилась, нижняя губа опустилась; глубокія морщины прорѣзывали щеки, отъ угловъ глазъ ниже скулъ лежала широкая темная полоса; вокругъ рта исчезло прежнее сильное рѣзкое очертаніе и, все-таки…

— Совершенно тотъ же, — коротко произнесла Нита и отвернула голову.

Конечно, онъ тотъ же, только дурныя стороны его натуры выступали безобразнѣе и рѣзче бросались въ глаза, чѣмъ прежде, когда очарованіе его страстной мужественности скрашивало его недостатки. Къ молодому человѣку эти недостатки шли, къ старому — нѣтъ.

Наконецъ, публика успокоилась и концертъ продолжался.

Альбертъ Перфекціонъ сѣлъ за рояль, сыгралъ ноктюрнъ Шопена, этюдъ Тальберга и тарантеллу Листа съ безукоризненнымъ техническимъ совершенствомъ. Послѣ нечистой, сливающейся, ускоренной и, все-таки, увлекательной, обворожительной игры Ленскаго, его музыка дѣйствовала успокоительно, подкрѣпляюще на нервы, и, не отдавая себѣ отчета, какому феномену слѣдуетъ приписать это дѣйствіе, публика вздохнула облегченно и разразилась громкими криками „браво“, потомъ вдругъ спохватилась и задумалась, можно ли въ концертѣ Бориса Ленскаго отличать его акомпаніатора? Это было неприлично.

Затѣмъ послѣдовалъ очень долгій перерывъ и, наконецъ, Ленскій снова появился на эстрадѣ. Черезъ двѣ минуты едва ли кто помнилъ о существованіи Альберта Перфекціона. Все, что Ленскій, утратилъ въ глазахъ почитателей музыки, онъ вполнѣ вернулъ. Отъ маленькихъ техническихъ недостатковъ, нечистоты и теперь игра его была не вполнѣ свободна, но у кого хватитъ времени останавливаться на этомъ въ то время, когда изъ его скрипки льется упоительное, страстно увлекательное очарованіе? Это уже не скрипка, это — человѣческое сердце, открывающее передъ толпой всѣ свои сокровища, отдающее свою святыню, и на чудесномъ таинственномъ языкѣ, — языкѣ, всѣмъ понятномъ, но на которомъ никто не умѣетъ сказать слова, изливающее свои радости и страданія, свое возносящееся къ небесамъ вдохновеніе и безсильно падающую на землю тоску.

Внѣшность его тоже измѣнилась, облагородилась. Красное передъ тѣмъ лицо сдѣлалось блѣдно;глубоко ввалившіеся глаза почти закрылись, некрасивая линія вокругъ рта исчезла и замѣнилась скорбно-задумчивымъ выраженіемъ, губы полуоткрыты; юнъ дышалъ тяжело и иногда точно хрипъ сливался съ звуками его скрипки. У многихъ слушателей промелькнула въ головѣ рекламная сказка Фигаро. Нельзя отрицать, его игра производила впечатлѣніе злыхъ чаръ, которымъ онъ самъ подверженъ.

Графиня д’Ольбрейзе дрожала отъ восторга. Она, повидимому, явилась въ концертъ съ похвальнымъ намѣреніемъ — соединить полезное съ пріятнымъ и держала, какъ она, шутя, выразилась, всю программу Ленскаго на колѣняхъ. Она безпрестанно перелистывала свои нотныя тетради, чтобы слѣдить за игрой Ленскаго, но не находила исполняемыхъ мѣстъ. Маленькій щеголеватый учитель музыки, раздраженный ея перелистываніемъ, наклонился черезъ ея плечо, чтобы помочь ей найти, заторопился и разорвалъ пополамъ страницу.

Теперь Ленскій игралъ собственныя сочиненія, свою извѣстную, прекрасно исполняемую „Légende“, которой напряженно ждала вся публика. Среди трогательной мелодіи изъ-подъ его смычка неслось точно рыданіе и тяжелое трепетаніе крыльевъ ангела, заблудившагося на землѣ и тщетно ищущаго дороги къ родному небу. Публика не помнила себя: смѣялась, плакала, рыдала, хлопала, къ стучала ногами, вскакивала на стулья, чтобы лучше видѣть его.

— Bis, bis, bis… — раздалось со всѣхъ сторонъ.

Онъ повторилъ.

Вдругъ шепотъ проносится по залѣ… Кому-то дурно на эстрадѣ… Нита! Ея голова опустилась; съ трудомъ одну минуту держитъ ее въ объятіяхъ Соня, затѣмъ подбѣгаетъ на помощь Николай и выноситъ на рукахъ безчувственную дѣвушку. Соня слѣдуетъ за нимъ.

Замѣтное волненіе овладѣло публикой; не прерывая игры, Ленскій замедлилъ темпъ и сочувственно посмотрѣлъ вслѣдъ сыну. Красивый юноша! Какъ легко несетъ онъ эту темную фигуру! Кто можетъ это быть? Тонкое, гибкое, молодое, повидимому, тѣло!… Затѣмъ онъ ускорилъ темпъ, — непріятный случай забытъ.

VIII.

Концертъ кончился. Послѣ всего прекраснаго и возвышеннаго Ленскій, для окончанія, почти небрежно сыгралъ бравурную пьесу какого-то неизвѣстнаго русскаго композитора. Публика кричитъ, хлопаетъ, безумствуетъ отъ восторга, вызываетъ безъ конца, но Ленскій не показывается. Онъ ушелъ въ „фойе танцовщицъ“, артистическую комнату въ Эденѣ, чтобы послѣ почти трехчасоваго труда немного прохладиться и успокоиться. Только близкимъ друзьямъ его былъ дозволенъ входъ туда. Его импрессаріо и секретарь, Браунъ, боится для него духоты; онъ бережетъ его и относится къ нему, какъ треннеръ къ лошади, которая только что выиграла призъ и черезъ нѣсколько дней должна выиграть еще.

Графиня д’Ольбрейзе подъ покровительствомъ своей учительницы музыки, г-жи Гревиной, проникла къ Ленскому, чтобы сообщить ему, „что онъ ее потрясъ, поразилъ“. Г-жаГревина — старый другъ Ленскаго — сидѣла рядомъ съ нимъ и спрашивала, помнить ли онъ свое первое выступленіе въ Парижѣ болѣе чѣмъ сорокъ лѣтъ тому назадъ; помнитъ ли онъ, какъ она поставила его тогда передъ концертомъ на стулъ, чтобы осмотрѣть его костюмъ?

— На васъ былъ тогда черный шелковый костюмчикъ, — разсказывала она, — и чтобы сдѣлать васъ поинтереснѣе, я устроила вамъ широкій воротникъ изъ венеціанскихъ кружевъ — моей любимой вещи. Это очень шло къ вамъ.

Ея лицо выражало добродушное довольство старости. Ленскій къ ней, какъ, впрочемъ, ко всѣмъ, въ особенности же самымъ скромнымъ изъ своихъ друзей, былъ трогательно привязанъ.

— Помню ли я, мадамъ Гревинъ! — воскликнулъ онъ. — Я гордился воротникомъ больше даже, чѣмъ моимъ успѣхомъ, а я имѣлъ успѣхъ, вполнѣ приличный успѣхъ для такого жалкаго мальчика, безъ всякой протекціи пріѣхавшаго сюда изъ Москвы съ своимъ медвѣжьимъ поводильщикомъ! Съ тѣхъ поръ я сдѣлалъ свою карьеру!

Онъ говорилъ хриплымъ и глухимъ голосомъ.

— Съ тѣхъ поръ я ставилъ собственнаго сына на столъ, чтобъ заставить имъ любоваться въ фойе залы Эраръ. Помните вы, мадамъ Гревинъ? Какой хорошенькій онъ былъ мальчикъ, я никогда не видалъ красивѣе!

Онъ сдвинулъ немного брови и посмотрѣлъ на дверь, точно ища кого-то.

— Съ тѣхъ поръ онъ сдѣлался очень милымъ молодымъ человѣкомъ, — замѣтила графиня д’Ольбрейзе.

— А вы знаете его? — спросилъ Ленскій, взглядывая на нее. — Красивый юноша, не правда ли?

— Mais tout à fait très joli garèon n comme il faut, какихъ теперь нѣтъ, — тепло произнесла графиня.

— И, конечно, тоже музыкантъ, — замѣтила скрипачка, только что впущенная Брауномъ.

— Нѣтъ! — сухо отвѣтилъ Ленскій, точно онъ счелъ это предположеніе оскорбительнымъ для сына. — Мой сынъ дипломатъ.

Между тѣмъ, энтузіазмъ за запертою дверью дѣлался сильнѣе и требованія впустить настойчивѣе.

— Только пожать руку! — умоляли любительницы музыки, пріѣхавшія слѣдомъ за Ленскимъ изъ Москвы, Лейпцига, Вѣны.

— Впустите же ихъ, г. Браунъ, — приказалъ Ленскій секретарю, — если это доставляетъ имъ удовольствіе!

Пожавъ плечами, Браунъ отворилъ дверь — стоявшіе за дверью ворвались толпой, по большей части дамы, молодыя, красивыя, пожилыя, многія заплаканныя, блѣдныя, съ лихорадочно горящими губами. Всѣ устремились къ нему, протягивали ему руки, нѣкоторыя бросались на шею; тѣ, которыя не могли протѣсниться къ нему, вскакивали на столы и стулья, чтобы взглянуть на него. Скрипачка приставала, чтобы онъ далъ имъ взглянуть на свои руки, онъ равнодушно протягивалъ ихъ.

Всѣ, имѣвшіе даровые билеты на эстрадѣ, ворвались сюда. Вмѣстѣ съ толпой вошелъ и Николай. Хотя и занятый стараніями защитить отъ давки маленькую дѣвочку, онъ хорошо видѣлъ всю сцену. Ему сдѣлалось противно это дикое увлеченіе. „Какъ смѣшно и противно должно все это казаться отцу!“ — подумалъ онъ и внимательно посмотрѣлъ на виртуоза. По лицу Ленскаго не замѣтно было, чтобы это неистовство нравилось ему; это прошло уже въ немъ; но также мало, повидимому, сознавалъ онъ, насколько все это противно. Красивымъ и некрасивымъ дамамъ онъ гладилъ руки, цѣловалъ ихъ между перчатками и рукавами, притягивалъ къ себѣ, шепталъ что-то на ухо… большинство смѣялось… одна покраснѣла… Наконецъ, Николай протѣснился къ отцу, ведя подъ руку свою маленькую артистку, десятилѣтнюю худенькую дѣвочку, хорошенькую, насколько можетъ быть хорошенькимъ ребенокъ съ блѣдными щеками, синеватыми губами и темными кругами подъ большими глазами, опушенными длинными черными рѣсницами.

— Вотъ, отецъ, маленькая артистка, которая надѣется когда-нибудь быть великою артисткой, — сказалъ онъ, подводя къ отцу ребенка.

Бѣдно одѣтая дѣвочка дрожала и чуть не плакала отъ волненія и смущенія. Но виртуозъ ласково привлекъ ее къ себѣ.

— Поди ко мнѣ, я люблю хорошенькихъ дѣвочекъ. Такъ ты уже играешь на скрипкѣ?

Онъ взялъ ее за обѣ руки, и бѣдная дѣвочка съ необычайнымъ удовольствіемъ прижалась къ его груди. Щеки ея немного порозовѣли.

— Она уже играетъ весь вашъ сегодняшній репертуаръ, маэстро! — воскликнулъ учитель дѣвочки, который, слѣдуя по пятамъ за Николаемъ, добрался тоже до виртуоза. — Она необыкновенно развита для своихъ лѣтъ!

— Кажется! — сухо замѣтилъ Ленскій, потомъ, сочувственно глядя на ребенка, прибавилъ: — Сколько пьесъ играешь уже ты, бѣдный звѣрокъ… этими ручками! — Онъ снялъ вязаную перчатку и прижалъ губы къ ея крошечной ручкѣ.

— А, маэстро! — воскликнулъ учитель музыки. — Какую честь, дѣлаете вы моей ученицѣ! Если ты будешь когда-нибудь великою артисткой, Юлія, ты можешь тогда разсказывать, что 28 ноября 18** года Борисъ Ленскій поцѣловалъ твою руку.

— Прежде чѣмъ она сдѣлается великою артисткой, она, навѣрное, забудетъ меня! — пошутилъ Ленскій и съ состраданіемъ посмотрѣлъ въ глаза ребенку, на лицѣ котораго лежала уже тѣнь преждевременной смерти.

Четырнадцатилѣтній мальчикъ съ претенціозною прической и въ смѣшномъ костюмѣ изъ коричневаго атласа à la Ванъ-Дикъ тоже протѣснился и его представили какъ необыкновеннаго скрипача. Но съ напыщеннымъ мальчикомъ Ленскій не былъ такъ ласковъ, какъ съ робкою дѣвочкой. Онъ едва обратилъ вниманіе на юнаго генія. Бѣлокурая піанистка, разыгрывавшая изъ себя интимную подругу Ленскаго, стояла за его кресломъ и безпрестанно шептала:

— Дайте ему немного воздуха, немного воздуха!

И Ленскій вздыхалъ, обращаясь къ графинѣ д’Ольбрейзе:

— Если бы вы знали, какъ утомительно подавать руку столькимъ людямъ!

На подъѣздѣ Эдена, подъ стеклянною крышей, объ которую ударялись дождевыя капли, стояли, между тѣмъ, ожидая экипажа, три человѣка — бывшая пѣвица, извѣстная подъ именемъ Мета Цингарелди, когда-то отвергнутая Ленскимъ, музыкальный критикъ, на котораго Ленскій никогда не обращалъ вниманія, и Альбертъ Перфекціонъ. Пѣвица и критикъ были супруги — господинъ и госпожа Шпацигъ изъ Вѣны; Альбертъ Перфекціонъ — ихъ близкій другъ.

— Что ты скажешь? Понимаешь ты этотъ восторгъ? — спросила г-жа Шпацигъ мужа.

— Боже мой! при царствующемъ теперь во Франціи восхищеніи передъ всѣмъ русскимъ, я и это понимаю! — отвѣтилъ критикъ. — Lensky exerce la profession avantageuse de slave à l’etranger. Voila tout!

— Половину его сегодняшняго исполненія нельзя одобрить съ артистической точки зрѣнія, — горячилась г-жа Шпацигъ.

Критикъ пожалъ плечами и, обратившись къ піанисту, замѣтилъ: — Вѣдь, вы дадите здѣсь собственный концертъ, Перфекціонъ! — Къ чему? — тихо отвѣтилъ піанистъ. — Ужь столько концертовъ назначено въ этомъ году, а меня такъ часто слышали вмѣстѣ съ Ленскимъ.

— Скоро вы освободитесь отъ этихъ цѣпей? — спросила г-жа Шпацигъ-Цингарелли.

— Ахъ, я не могу бросить Ленскаго, — онъ привыкъ ко мнѣ. Другому піанисту трудно будетъ сыграться съ нимъ. Иногда довольно трудно ладить съ этимъ недисциплинированнымъ геніемъ, хотя онъ самъ и не подозрѣваетъ этого. Его пегасъ теперь уже утомленный конь, которому надо коротко держать поводья, чтобы онъ Не спотыкался. Но это между нами.

— Вы благородный человѣкъ, — произнесъ Шпацигъ покровительственно. — Другому давно бы уже надоѣло изъ благодарности жертвовать собою за безумство устарѣвшей знаменитости, въ особенности когда публика, не сознавая того, давно уже апплодируетъ вашему акомпанименту въ концертахъ Ленскаго! Надо, вѣдь, сказать правду, самъ онъ игралъ сегодня плохо, позорно плохо. Онъ себя срамитъ!

— Гм! — Перфекціонъ глубоко вздохнулъ. — Вы пересолили немного, — произнесъ онъ съ холоднымъ спокойствіемъ, — это было, все-таки, прекрасно, но… солнце зашло и конецъ близокъ.

IX.

Фойе танцовщицъ опустѣло, концертная зала темна. Сѣрые чехлы закрываютъ красный шелкъ креселъ; одобрительный и критическій ропотъ, только что раздававшійся, какъ отголосокъ успѣха въ корридорахъ, и уносившійся дальше на улицу, витавшій вокругъ мавританскихъ розетокъ и арабесокъ Эдена, смолкъ; усиленное движеніе пѣшеходовъ и экипажей на улицѣ прекратилось, даже пожарные направились къ своему депо. Ленскій съ сыномъ ѣхали на извощикѣ въ отель Вестминстеръ, гдѣ скрипачъ остановился по старой привычкѣ.

Жаръ собственнаго музыкальнаго вдохновенія еще не улегся въ Ленскомъ, возбужденіе, поднятое въ немъ восторженными рукоплесканіями, еще держало натянутыми его нервы. Точно эхо рукоплесканій, этого своеобразнаго шума, звучавшаго почти какъ буря, шумѣло въ это головѣ. Онъ находился въ эту минуту въ какомъ-то торжествующемъ упоеніи, въ которомъ не признавался и которое скрывалъ, потому что оно казалось ему мелочнымъ и никогда продолжалось у него долго, но очень быстро смѣнялось мучительнымъ униженіемъ. „Что значитъ все это? — спрашивалъ онъ себя тогда, — да и что это такое, собственно?“

У Николая не раздавалось въ ушахъ одобрительнаго шума, за то ему все еще слышались первые сладко-задумчивые звуки „Легенды“. Они составляли въ его душѣ музыкальный фонъ для блѣднаго личика съ большими темными глазами и милыми устами. Какъ слушала она игру отца, точно съ какимъ-то ужасомъ въ ея торжественномъ взорѣ. Онъ никогда не видалъ, чтобы такъ слушали. При каждомъ звукѣ выраженіе ея лица мѣнялось. Развѣ дѣйствительно есть люди, на которыхъ музыка можетъ производить такое впечатлѣніе?

А какъ она внезапно упала… какъ пріятно было держать въ объятіяхъ это тонкое, гибкое тѣло. Ея голова такъ тяжело и безсильно покоилась на его плечѣ; ея шелковистые, золотисто-каштановые волосы на минуту коснулись еще щеки. Онъ не могъ забыть этого, ему все еще казалось, что онъ держитъ ее на рукахъ; онъ чувствовалъ безсознательное прикосновеніе теплаго молодаго тѣла къ своей груди. А это личико!… Насколько сдѣлалось оно красивѣе, потерявши власть надъ собою. Холодное, мрачное выраженіе исчезло; безконечно грустнымъ было оно, но сколько нѣжности и доброты примѣшивалось къ этой грусти! Какое страшное горе можетъ быть скрыто въ ея груди? Ахъ, если бы можно было утѣшить ее… Глупое желаніе! Куда унеслись его мысли?

— Есть у тебя огонь, Коля? — спросилъ хриплый голосъ около него.

Николай вздрогнулъ; невѣжливо, что онъ молчалъ, слѣдовало сказать нѣсколько словъ объ успѣхѣ отца.

— Какой успѣхъ имѣлъ ты сегодня, — замѣтилъ онъ, подавая виртуозу свою спичечницу.

— Большой былъ шумъ дѣйствительно, — замѣтилъ Ленскій, пожимая плечами. — Это означаетъ немного. Дѣло въ томъ, что успѣхъ всегда точно эпидемія или пожаръ — никто не знаетъ, почему иногда онъ распространяется, въ другой разъ — нѣтъ. Кстати* съ кѣмъ-то дурно сдѣлалось, съ кѣмъ это, со старухой?

— Нѣтъ, съ молодою дѣвушкой.

— Хорошенькой?

— Мнѣ она понравилась.

— Гм… гм… дурно-то съ ней сдѣлалось оттого, что она слишкомъ стянулась?

— Нѣтъ, отецъ, — повидимому, отъ волненія. Я никогда не видалъ, чтобы кто-нибудь слушалъ такъ, какъ она слушала тебя.

— Лишилась чувствъ отъ волненія, — повторилъ Ленскій, — хорошенькая молоденькая дѣвушка!… Mais c’est un succès de Torreador, высшее, чего можетъ достигнуть человѣкъ!

Карета остановилась передъ отелемъ Вестминстеръ.

— Ты обѣдаешь у меня? — спросилъ Ленскій, выходя.

— Если позволишь, — отвѣтилъ Николай.

— Но только безъ такихъ формальностей, — продолжалъ скрипачъ, — не принуждай себя къ чему-либо изъ вѣжливости, и не оставайся, если не хочешь; общество, которое мы встрѣтимъ у меня, и безъ того тебѣ не понравится.

Ленскій произнесъ это рѣзко и сердито. Вообще отношенія этихъ двухъ людей были довольно странны. Въ душѣ они, повидимому, очень любили другъ друга, а, между тѣмъ, какая-то непріязнь чувствовалась въ отношеніяхъ отца и сына.

— Въ которомъ часу могу я придти? — спросилъ Николай.

— Могу я придти! — передразнилъ его отецъ. — Это невыносимо! Оставь въ покоѣ твои аристократическія замашки. Не забывай, что твой отецъ плебей. Мои гости явятся въ половинѣ восьмаго, ты же можешь придти когда хочешь.

Они дошли до перваго этажа, гдѣ находилось отдѣленіе, занятое скрипачомъ. Николаева комната была въ слѣдующемъ этажѣ.

— Слишкомъ близко одинъ отъ другаго, мы стѣсняли бы другъ друга, — съ самаго начала сказалъ виртуозъ сыну. — Adieu à tantôt! — крикнулъ онъ юношѣ.

Съ этими словами они разстались.

X.

Когда черезъ полчаса Николай явился къ Ленскому, гости уже сидѣли за столомъ. Атмосфера маленькой столовой съ ея потертою обстановкой, — обстановкой старомоднаго отеля перваго разряда, — была пропитана запахомъ potage bisque, любимаго кушанья виртуоза. Пестрыя дессертныя вазы стояли на столѣ; люстра бросала яркій свѣтъ на чрезвычайно смѣшанное общество. Направо отъ Ленскаго сидѣла г-жа Гревина, налѣво графиня д’Ольбрейзе, для большей важности не снявшая шляпы. Эта свѣтская дама на гастроляхъ въ артистическихъ кружкахъ раздражала Николая. Онъ чувствовалъ себя неловко, казался себѣ смѣшномъ въ сводръ безукоризненномъ костюмѣ, — онъ былъ во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, такъ какъ послѣ обѣда ѣхалъ на вечеръ. Ему оставили мѣсто противъ отца. Направо отъ него сидѣла бѣдная русская, очень худая, очень блѣдная, очень застѣнчивая, съ безцвѣтными, просто закрученными волосами и большими глазами на выкатѣ; налѣво бѣлокурая піанистка, изображавшая изъ себя близкаго друга Ленскаго и, какъ нянька, постоянно наблюдавшая за великимъ артистомъ. Ея поблеклое лицо и нервная одышка были характерны для бѣдной учительницы музыки, бѣгающей во всякую погоду въ непромокаемомъ плащѣ и калошахъ по улицамъ за своимъ жалкимъ заработкомъ. Она была, впрочемъ, одной изъ тѣхъ мечтательницъ, которыя до старости вѣрятъ въ счастливую перемѣну судьбы.

Николай обратилъ на нее мало вниманія; за то сосѣдка справа возбудила его горячее сочувствіе. Г-жа Булатова была женой одного еще непризнаннаго московскаго композитора, пріѣхавшаго два года тому назадъ съ головой, полной химеръ, сундукомъ, полнымъ рукописей, въ Парижъ искать славы. Для человѣка, желающаго составить себѣ карьеру въ Парижѣ, необходимо „пріобрѣсти связи“, сказали ему, и онъ пріобрѣталъ ихъ; онъ истратилъ все свое небольшое состояніе на обѣды артистамъ и журналистамъ. Ему обѣщали все возможное. Сначала его произведенія должны были появиться на сценѣ Большой оперѣ, затѣмъ въ Opera Comique и, наконецъ, въ Cirque d’Ihiver. Его капиталъ истощился, сочиненія не были поставлены, а артисты и журналисты сторонились отъ него, когда встрѣчали на улицѣ.

Эту горькую исторію разсказывала бѣдная женщина Николаю тонкимъ, хриплымъ голосомъ и тяжело дыша, частью по-русски, частью на плохомъ французскомъ языкѣ. Когда ея разсказъ коснулся подлости и эгоизма блюдолизовъ, обобравшихъ ея мужа, ея голосъ сдѣлался пронзителенъ и рѣзокъ:

— Для меня все это ничего не значитъ, — грустно закончила она, — но онъ теряетъ бодрость духа! — и она показала Николаю мужа: худой, блѣдный, съ жидкими волосами и большими сѣрыми глазами, онъ по внѣшности имѣлъ нѣкоторое сходство съ женой, но держалъ себя совсѣмъ иначе. Онъ смѣялся и громко говорилъ, съ отчаяннымъ весельемъ людей, стоящихъ передъ неминуемою катастрофой, и затѣмъ вдругъ умолкалъ. Краснота вокругъ носа и водянистый блескъ глазъ выдали Николаю грустную тайну. А его жена все еще не теряла бодрости духа!

Отъ Булатовой наблюденія Николая перешли къ остальнымъ гостямъ. Онъ увидѣлъ эксцентрично одѣтую молодую арфистку, съ вызывающими манерами и беззастѣнчивыми выраженіями, мадемуазель Клейнъ, изъ Вѣны; скрипача Поль, не лишеннаго ума и остроты, но безъ вѣры въ свое искусство, на которое онъ смотрѣлъ какъ на ремесло средней руки, съ смѣлымъ, выставляемымъ на-показъ презрѣніемъ къ своимъ коллегамъ и къ своему собственному положенію; еще двухъ музыкантовъ, играющихъ пассивную роль и съ молчаливымъ довольствомъ плетущихся своею дорогой; одного пустаго французскаго журналиста съ претенціознымъ цинизмомъ, — кругомъ ни одного дѣйствительно выдающагося артиста и среди всѣхъ этихъ ничтожностей — его отецъ!

„Можетъ ли онъ хорошо себя чувствовать съ этими людьми?“ — спросилъ себя Николай и внимательно посмотрѣлъ на отца. Въ его манерахъ была какая-то небрежность, но небрежность напускная; такимъ онъ былъ не потому, что не можетъ быть инымъ, а потому, что онъ позволяетъ себѣ все, что приходитъ въ голову, и ему все прощается ради его исключительнаго положенія. Его безукоризненный французскій выговоръ, широкій умственный кругозоръ, инстинктивное сохраненіе извѣстныхъ привычекъ хорошаго тона, его твердое знаніе всевозможныхъ аристократическихъ слабостей и страстей ставили его гораздо выше окружающей его среды. Онъ не казался свѣтскимъ человѣкомъ, но за то производилъ впечатлѣніе большаго барина, одного изъ тѣхъ русскихъ баръ, которые, вырвавшись на время изъ своего круга, знаются за границей со всякимъ сбродомъ, чтобы, вдали отъ семьи и своего соціальнаго положенія, дать волю своему темпераменту.

Въ началѣ обѣда Ленскій молчалъ и только перекинулся черезъ столъ нѣсколькими дружелюбными словами съ Булатовой. Его доброта къ бѣднымъ была безгранична, несмотря на все его безумство, неукротимую дикость и даже иногда грубость. Но ни съ кѣмъ онъ не обращался такъ ласково, какъ съ своими соотечественниками. Къ бѣднымъ русскимъ на чужбинѣ онъ относился какъ къ роднымъ.

Чѣмъ дольше продолжался обѣдъ, тѣмъ хуже становилось общее настроеніе, тѣмъ веселѣе дѣлался Ленскій. Его обращеніе съ графиней и Ольбрейзе принимало совершенно неприличный характеръ. Сначала онъ почти не замѣчалъ ея. По когда, изъ тщеславія и скуки, она попыталась покорить его сердце, любезностью и кокетствомъ вывести изъ равнодушія, тогда онъ понемногу разгорячался, началъ пожимать ей руки, шепталъ съ многозначительнымъ подмигиваніемъ на ухо разныя двусмысленности, позволялъ себѣ такъ много, что она, наконецъ, испугалась и начала останавливать его. Но удержать Ленскаго послѣ второй бутылки вина, къ концу обѣда и рядомъ съ хорошенькою женщиной, сдѣлавшеюся вдругъ скромною, послѣ того какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ она чуть не бросалась ему на шею, было дѣломъ не легкимъ.

Николаю кровь бросилась въ лицо, и онъ позволилъ себѣ вмѣшаться, нерѣшительно произнесъ: „Mais, mon père!“ Вспыльчивый и отъ малѣйшаго замѣчанія или принужденія поступающій всегда на зло, Ленскій былъ менѣе всего расположенъ позволить учить себя „аристократу-сыну“. Его покраснѣвшее отъ вина лицо исказилось, глаза засверкали. Онъ уже готовъ былъ произнести что-то ужасное, непростительное, но вдругъ слова замерли на его устахъ; онъ тревожно прислушался и повернулъ голову… Взволнованный дѣтскій голосъ перебилъ кельнера:

— Я хочу туда, laissez moi passer!

Возможно ли? Дверь отворилась; задыхаясь, съ покраснѣвшими отъ холода щеками и растрепавшимися подъ шапочкой волосами, въ комнату вбѣжала семнадцатилѣтняя дѣвушка и бросилась въ объятія быстро вскочившаго съ мѣста Ленскаго.

— Наконецъ-то! — задыхаясь, воскликнула дѣвушка по-русски, плача и смѣясь. — Если бы ты зналъ, какого труда мнѣ стоило добраться до тебя!… Они не хотѣли меня впускать; но все это пустяки, теперь я у тебя!.. А какъ ты поживаешь, поправился? Ахъ ты бѣдный, милый… я не могла дольше выдержать… я такъ боялась за тебя!

Ленскій восторженно прижалъ ее къ груди и покрылъ поцѣлуями ея личико.

— Это моя дочь, — объявилъ онъ удивленно смотрѣвшимъ на нихъ гостямъ — Дайте ей мѣсто около себя, мадамъ Гревинъ! — и когда кельнеръ поставилъ стулъ между старухой и виртуозомъ, Ленскій прибавилъ: — Сними твою шубу и шапочку, Маша, сядь здѣсь и успокойся немного! — и онъ погладилъ ее по мягкимъ темнымъ волосамъ. Трогательная нѣжность прогнала съ его лица всякій слѣдъ того отвратительнаго выраженія, которое только что было на немъ. — Да, да, это моя дочь, моя глупенькая, невоспитанная дочь, глупенькая дѣвочка, которая меня очень любитъ! — и голосъ этого избалованнаго деспота, который еще недавно выносилъ только поклоненіе сотенъ влюбленныхъ въ него женщинъ, дрожалъ при этихъ словахъ, точно онъ удивлялся, что его собственное дитя любитъ его.

— Голодна ты, голубчикъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, папа, я такъ рада, что не могу ѣсть, но пить хочу, — и она потянулась за его бокаломъ шампанскаго.

— Ахъ ты маленькая плутовка! — Ленскій заботливо придвинулъ ей бокалъ, между тѣмъ какъ Николай крикнулъ черезъ столъ:

— Не давай ей шампанскаго… она не выноситъ его… Самая капля ударяетъ ей въ голову.

— А я такъ люблю его, — вздохнула дѣвочка.

— Разскажи же намъ, какимъ образомъ ты пріѣхала, Маша? — спросилъ Ленскій дочь по-французски. — Я думалъ, ты еще въ Аркашонѣ!

— Я убѣжала! — весело крикнула она, положивъ локоть на столъ и опустивъ голову на руку; при этомъ она захохотала такъ, что ея бѣлые зубки сверкнули между пухлыми дѣтскими губками. — Убѣжала потихоньку и совсѣмъ одна!

— Да, вотъ это хорошо! — сказалъ Ленскій и сейчасъ же разсердился на себя, что сдѣлалъ при дочери такое неподходящее замѣчаніе. — Но горничную ты, по крайней мѣрѣ, взяла съ собой?

— Нѣтъ, папа, никого… Ахъ, не дѣлай такого мрачнаго лица, не сердись только. Если ты непремѣнно хочешь ссориться, то ссорься завтра, только не сегодня; я такъ рада, что у тебя, — болтала дѣвочка, ласкаясь къ нему. — Видишь, какъ это было: съ октября я у тети Сони, въ Аркашонѣ, потому что тетя Варя не кончила еще отдѣлки своего отеля и потому не можетъ меня взять къ себѣ. Ахъ, я вѣчно должна кочевать отъ одной тетки къ другой, потому что ты не хочешь взять меня въ себѣ, злой папа!

При этомъ шутливомъ упрекѣ лицо Ленскаго омрачилось; дѣвушка, между тѣмъ, продолжала:

— Вдругъ я слышу, что ты въ Парижѣ. Знать, что ты въ Парижѣ и не смѣть ѣхать туда, это было невыносимо. Но сколько я ни просила… мнѣ отвѣтили, что это невозможно… тетя Варя не можетъ меня взять къ себѣ раньше пятнадцатаго; кромѣ того, некому проводить меня въ Парижъ и тому подобныя отговорки, все только глупости, которыя приводили меня въ отчаяніе. Между тѣмъ, я каждый день читаю газеты!

— Что я слышу, Маша! — перебилъ ее Ленскій, смѣясь. — Ты читаешь газеты! Что же, Фигаро или даже Git-Bias!

— Фигаро, Temps, — однимъ словомъ, каждую газету, гдѣ написано что-нибудь о тебѣ, остальное меня не интересуетъ, — спокойно отвѣтила Маша. — Я читала, какъ чуть не дерутся за мѣста въ твоихъ концертахъ, какъ весь Парижъ лежитъ у ногъ твоихъ, и я радуюсь и горжусь тобой…

— Ахъ, ты гордишься мною! — произнесъ Ленскій съ такимъ выраженіемъ, которое изъ всѣхъ присутствующихъ понялъ одинъ Николай.

— Но, папа… — пожимая плечами, воскликнула Маша, недовольная, что ёе прервали, — но, папа… горжусь ли я тобой!… Какъ можешь ты это спрашивать?… Да, безумно горжусь… Вдругъ и читаю, что ты сталъ блѣденъ, имѣешь видъ усталый, тогда мною овладѣло безпокойство и почти каждую ночь я видѣла во снѣ, что ты болѣнъ. Вчера вечеромъ, — мы получаемъ парижскія утреннія газеты только вечеромъ, — я читаю, что съ тобой былъ ударъ. Я была внѣ себя; они старались успокоить меня, доказать, что если бы твоему здоровью грозила опасность, меня, конечно, вызвали бы телеграммой. Они были очень ласковы, очень терпѣливы, но не понимали меня. Они хотѣли телеграфировать тебѣ… Но, Боже мой, сидѣть сложа руки и ждать, часъ за часомъ ждать телеграммы, которая не приходитъ, и ничего опредѣленнаго, ничего изъ того, что хотѣлось бы знать, не сообщаютъ… нѣтъ, этого я не могла! И потому я убѣжала, какъ героиня въ романѣ; въ пять часовъ, въ то время, какъ весь домъ еще спалъ, я ушла на станцію. Было страшно холодно. Я продала часы въ буфетѣ, но денегъ у меня не хватило, чтобы заплатить за билетъ, и одинъ молодой человѣкъ былъ такъ милъ, вывелъ меня изъ затрудненія.

— А, предупредительный молодой человѣкъ! — вставилъ журналистъ.

— Онъ былъ очень милъ, — подтвердила Маша. — Онъ взялъ мнѣ билетъ, — онъ говорилъ со мной по-англійски; подумай, папа, онъ принялъ меня за англичанку. Я оставила его при этомъ мнѣніи; онъ снялъ шляпу, я вскочила въ купэ и поѣздъ двинулся. Ахъ, и такъ боялась опоздать на поѣздъ! Въ моемъ купэ сидѣли старый господинъ и старая дама. Я думала, что они мужъ съ женой, потому что они постоянно ссорились, но въ Бордо дама вышла, а я осталась со старикомъ одна. Одну минуту мнѣ сдѣлалось страшно…

— Чего же? — спросилъ журналистъ непріятнымъ тономъ.

— Это было какъ разъ передъ туннелью; онъ вытащилъ большой перочинный ножъ: я думала, онъ меня зарѣжетъ, но нѣтъ, онъ сталъ чистить грушу. Онъ хотѣлъ непремѣнно заставить меня взять половину. Когда я отказалась, онъ предложилъ мнѣ шоколаду и началъ очень приставать; я терпѣть этого не могу и пригрозила ему, что дамъ сигналъ. — Легкая дрожь прервала ея разсказъ. — Я совсѣмъ не знала, что такъ непріятно ѣздить одной!

— Въ дамскомъ купэ вы избѣжали бы этихъ непріятностей, — замѣтила Гревина съ мѣщанскою чопорностью.

— А, madame! — воскликнула Маша, взглядывая сначала на Ленскаго, потомъ на старую даму. — Я совсѣмъ забыла, что существуютъ дамскія купэ; я только и думала о томъ, какъ бы скорѣе попасть въ Парижъ! Но все обошлось очень хорошо, вы увидите… Слава Богу, поѣздъ остановился. Была большая остановка; я опустила окно, позвала кондуктора, чтобы онъ отворилъ мнѣ дверь, — онъ не слышалъ меня. Французскіе кондукторы никогда не слышатъ. Вдругъ меня замѣчаетъ мой молодой человѣкъ съ аркашонскаго вокзала; онъ прогуливался по платформѣ и подбѣжалъ ко мнѣ на помощь. „Я хочу перемѣнить купэ“, — говорю я ему, указывая глазами на моего противнаго спутника. Онъ понялъ, отвелъ меня въ другой вагонъ, замѣтилъ, что, вѣроятно, я не привыкла путешествовать одна, и спросилъ, позволю ли я ему предложить мнѣ свое покровительство? Я была ему очень благодарна и разсказала затѣмъ всю свою исторію, и что я твоя дочь, папа, и что убѣжала отъ родныхъ потому, что меня испугало извѣстіе въ газетахъ. Тогда выяснилось, что онъ твой старый другъ, Николя, — сказала она, обращась къ брату, — онъ назвалъ мнѣ свою фамилію… графъ Беренбургь. Онъ дипломатъ, былъ въ Петербургѣ и сказалъ, что часто встрѣчался съ тобой у дяди Сережи. Помнишь ты его, Николя?

— Еще бы! — воскликнулъ Николай. — Этотъ человѣкъ спасъ мнѣ жизнь на медвѣжьей охотѣ.

— И онъ застрѣлилъ медвѣдя? — спросилъ Ленскій.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Николай, — онъ былъ, какъ онъ скромно выразился, слишкомъ трусливъ, чтобы спустить курокъ, — пуля могла попасть въ меня; онъ не Вильгельмъ Тель, — смѣялся онъ мотомъ. Своимъ охотничьимъ ножомъ онъ зарѣзалъ медвѣдя, рискуя быть задушеннымъ вмѣстѣ со мною. Это былъ геройскій поступокъ!

— Съ опасностью жизни спасъ онъ тебя? Должно быть, онъ очень любитъ тебя, — замѣтила Машенька.

— Онъ едва зналъ меня.

— Ахъ, какое великодушіе! — сказала Маша; при этомъ она невольно сложила руки и глаза ея наполнились слезами. — Какъ я рада, что познакомилась съ нимъ! — Смотря то на Николая, то на отца, она продолжала: — Вы не можете себѣ представить, какъ онъ былъ милъ со мной. Онъ съ такою любовью говорилъ о тебѣ, Коля; потомъ досталъ газету, чтобы посмотрѣть, не сказано ли чего о тебѣ, папа. Мы дѣйствительно нашли замѣтку, успокоившую меня относительно твоего здоровья, и послѣ исчезнувшаго страха на сердцѣ у меня сдѣлалось такъ легко, что я начала плакать. Пріѣхавъ въ Парижъ, онъ далъ мнѣ своего лакея, потому что не могъ пустить меня ѣхать одну черезъ весь городъ… и вотъ я здѣсь. Вы видите, madame, — лукаво обратилась Маша къ Гревиной, — въ общемъ было, все-таки, лучше, чѣмъ если бы я ѣхала въ дамскомъ купэ.

Но нигдѣ нѣтъ болѣе чопорныхъ, узкихъ, своеобразныхъ взглядовъ на приличія, какъ въ парижской аристократствующей буржуазіи, — кастѣ, о которой заграницей ничего не знаютъ, хотя она. значительно больше многовоспѣтой артистической богемы.

Гревина пожала плечами и замѣтила:

— Это дѣло вкуса; для моей дочери я предпочла бы дамское купэ.

Ленскій промолчалъ; онъ съ досадой замѣчалъ, какое дѣйствіе произвелъ разсказъ его обожаемой дочери на присутствующихъ. Большинство мужчинъ ухмылялось; они искали за наивностью Маши разсчитанное, ищущее приключеній легкомысліе.

Она, между тѣмъ, сдѣлала нечаянно нѣсколько глотковъ шампанскаго изъ бокала отца и продолжала:

— Глупѣе всего было то, что меня не хотѣли впустить въ отель въ тебѣ… Г. Ленскій обѣдаетъ, отвѣтили мнѣ, а я же говорила имъ, что я твоя дочь! Они грубо отвѣтили мнѣ, что это всякая можетъ сказать. За кого же они меня приняли… за одну изъ тѣхъ дуръ, которыя бѣгаютъ за тобой?

— Маша! — остановилъ ее отецъ.

— Къ тому же, я такъ поразительно похожа на тебя!

— Да, ты въ самомъ дѣлѣ похожа на меня? — спросилъ Ленскій, строгое выраженіе котораго не могло устоять передъ этою дѣтскою нѣжностью. — Въ самомъ дѣлѣ похожа? — Онъ взялъ ее за подбородокъ и задумчиво посмотрѣлъ на ея личико. — Да, Богъ — великій художникъ;удивительно, какія прекрасныя варіаціи умѣетъ Онъ писать на безобразныя темы.

— Мама всегда говорила, что я до смѣшнаго похожа на тебя, — прошептала Маша и прибавила еще тише: — Это она говорила мнѣ, когда была особенно ласкова со мной. — При этомъ, не обращая никакого вниманія на присутствіе столькихъ равнодушныхъ и насмѣшливыхъ людей, она придвинула свой стулъ ближе къ отцу и нѣжно прижала свою щеку къ его плечу.

— Маша! сиди прямо, ne fais pas l’enfant! — замѣтилъ Ленскій.

Николай внимательно смотрѣлъ на сестру. Онъ зналъ ее лучше, чѣмъ отецъ, и замѣтилъ, что нѣсколько капель шампанскаго, выпитыя ею изъ стакана отца, ударили ей въ голову. Глаза ея необыкновенно блестѣли, она находилась, очевидно, въ возбужденномъ состояніи.

— Ахъ, оставь меня! — отвѣтила она отцу на его замѣчаніе, гладя его руку. — Оставь меня… Еслибъ ты зналъ, какъ я стремилась къ тебѣ!

— Ну, да, да, я вѣрю этому; но это ты разскажешь послѣ, мнѣ одному, — отвѣтилъ онъ и снова недовѣрчиво оглядѣлся кругомъ.

Гости перестали интересоваться дѣвунікой; только графиня д’Ольбрейзе ласково смотрѣла на нее. Такъ какъ она не могла и не хотѣла больше кокетничать съ Ленскимъ, а остальное общество совершенно игнорировала, то ей ничего больше не оставалось дѣлать. Булатова безпокойно посматривала на мужа, взглядъ котораго дѣлался все водянистѣе, языкъ все тяжелѣе. Бѣлокурая піанистка, -сидящая между Николаемъ и молодымъ скрипачемъ, распространялась о любви, а скрипачъ пускалъ въ ходъ всѣ хитрости, чтобы заставлять ее говорить какъ можно больше глупостей. Журналистъ усердно подливалъ; m-lle Клейнъ шампанскаго; остальные мужчины разговаривали между собой, шептали другъ другу на ухо разныя пошлости, въ нолголоса, съ явнымъ намѣреніемъ, чтобы ихъ слышали. M-lle Блейнъ пьянѣла. Послѣ увлекательной тирады о Ленскомъ она сказала, смѣясь:

— Я часто бываю въ раю, когда слушаю Ленскаго; но, если понадобится, пойду за нимъ и въ адъ!

— Такъ! — воскликнулъ развеселившійся Ленскій. — А если васъ не впустятъ въ адъ?

— Я заплачу за входъ нѣсколькими грѣхами! — и, вызывающе сверкая изъ-подъ полузакрытыхъ глазъ, она оторвала цвѣтокъ отъ своего букета на груди и бросила ему черезъ столъ. Ленскій со смѣхомъ поймалъ его. Вдругъ онъ почувствовалъ что-то странное и обернулся. Изумленный, странный взглядъ его дочери былъ устремленъ на него.

Онъ со злобой швырнулъ цвѣтокъ подъ столъ.

— Николай, пожалуйста, отвези ее домой! — воскликнулъ Ленскій, вскакивая.

— Куда, отецъ?

— Куда?… — повторилъ Ленскій, — да… къ Елагиной… куда-нибудь… только прочь отсюда.

— Позвольте мнѣ отвезти вашу дочку къ княгинѣ Елагиной. Моя карета внизу и въ ней хватитъ мѣста для нея и для Николая Борисовича, — предложила графиня д’Ольбрейзе.

— Я буду вамъ очень благодаренъ, графиня, — отвѣтилъ Ленскій и, поцѣловавъ Машу въ лобъ, обратился въ гостямъ: — Не перейти ли намъ въ гостиную, кофе уже поданъ.

Но въ то время, какъ Маша, огорченная внезапною холодностью отца, выходила изъ прихожей въ своей, отдѣланной соболями съ чисто-русскою роскошью, шубѣ, а Николай помогалъ одѣваться графинѣ, Ленскій вышелъ къ дѣтямъ.

— Хорошенько закутай ее, Коля! — крикнулъ онъ сыну. — Она очень нѣжна и легко простужается. Она хочетъ непремѣнно походить на меня, но многое унаслѣдовала отъ матери. Боже, эти глаза… это совершенно глаза ея матери!… И замолви за нее словечко у тетки, чтобы та ее не очень бранила.

— Мы вмѣстѣ будемъ защищать ее, — ласково замѣтила графиня. — Я понимаю, что заботливый папаша боится подобныхъ выходокъ, но надо быть очень жестокимъ, чтобы не простить ее.

— Ахъ, вы себѣ представить не можете, что ожидаетъ меня! Тетя не злая, она даже любитъ меня, но ея дочь, моя кузина Анна, ужасна!… Зачѣмъ ты отсылаешь меня, папа? Я такъ надѣялась, что ты оставишь меня у себя!

— Это невозможно! — произнесъ онъ съ быстрымъ характеристичнымъ движеніемъ головы и плечъ и съ мрачною рѣшимостью, отрѣзывающей всякую возможность противорѣчія.

— Правда, невозможно? — тихо повторила Маша убитымъ голосомъ. — Ну, такъ прощай! Я, все-таки, счастлива, что видѣла тебя. Только если бы не было здѣсь этихъ противныхъ людей! Эта дерзкая дѣвушка, которая бросила тебѣ цвѣтокъ… какъ она смѣла позволить себѣ это съ тобой? — и Машины глаза засверкали негодованіемъ.

— Она прелестна, ваша дочка, я совсѣмъ влюблена въ нее, — мечтательно произнесла графиня. — Но теперь идемте, дитя мое!

— Еще одинъ поцѣлуй, — прошепталъ Ленскій и взялъ обѣими руками блѣдное личико дочери. Онъ точно не могъ оторваться отъ нея. — Ангелъ мой… завтра утромъ я навѣщу тебя… Но никогда не пріѣзжай больше сюда, я прошу тебя. Еще дай поцѣловать твои милые глазки… Покойной ночи!

XI.

Онъ сидѣлъ одинъ въ пустомъ салонѣ номера съ сѣрымъ ковромъ, цвѣтныя гирлянды котораго давно вылиняли, съ безвкусною синею шелковою мебелью и свѣтлыми обоями, съ этою специфически-непріятною, безличною физіономіей постоялаго двора.

Ленскій, всегда избѣгавшій одиночества, всегда удерживавшій своихъ гостей до той минуты, когда начнутъ слипаться его глаза, сегодня раньше десяти часовъ далъ имъ понять, что они ему надоѣли. Они ушли и онъ съ радостью проводилъ ихъ глазами, а теперь хотѣлъ бы вернуть ихъ, какъ ни безразличны ему были всѣ и какъ ни мало симпатично большинство изъ нихъ. Они хоть прогнали бы наплывъ воспоминаній, безпорядочнымъ роемъ проносившихся въ его душѣ.

Какою пестрою вереницей несутся они передъ нимъ!… И во всемъ этомъ роѣ нѣтъ ни одного милаго лица, на которомъ хотѣлось бы остановиться, — нѣтъ, только толпы людей, только концертная публика — Петербургъ, Москва, Мадридъ, Лондонъ, Копенгагенъ, Вѣна, Парижъ.

Невольно онъ сравнилъ и свою душу съ постоялымъ дворомъ, черезъ который проходили тысячи людей, и ни одинъ не ужился тамъ, ни одинъ не оставилъ въ немъ слѣда.

Въ дружбу онъ не вѣрилъ; старымъ знакомымъ онъ оставался вѣренъ, даже если они были ему въ тягость, изъ твердости характера или изъ упрямства; привязанности не чувствовалъ ни къ кому. Его увлеченія были мимолетны, оставляли его душу такою нетронутой, что воспоминаніе о женщинахъ, съ которыми онъ находился въ близкихъ отношеніяхъ, было очень кратковременно и состояло изъ смѣшанныхъ чувствъ презрѣнія, жалости и отвращенія. Онъ не помнилъ даже имени большинства изъ нихъ. Давленіе какой либо дисциплины, принужденія, сдержанности было ему невыносимо; онъ далъ свободу всѣмъ своимъ инстинктамъ, ни въ чемъ не сдерживался, ни въ чемъ не подчинялся, проповѣдывалъ всегда, что надо забываться, и самъ никогда не могъ вполнѣ забыться. Нѣтъ, во время безумной вакханаліи, среди которой пронеслись послѣднія пятнадцать лѣтъ его жизни, въ немъ всегда оставалось что-то, чего онъ не могъ удовлетворить, и онъ съ ужасомъ отталкивалъ отъ себя это безобразное опьяненіе, какъ недѣйствительное средство.

Онъ отрицалъ всякую вѣру, даже вѣру въ долгъ; жилъ однимъ наслажденіемъ, но наслажденіе исчезало, какъ только онъ прикасался къ нему; оно превращалась въ его объятіяхъ въ холодный, безжизненный трупъ. Единственное, что могло еще иногда увлечь его, было искусство, но и надъ нимъ онъ начиналъ терять власть.

Его произведенія, та часть искусства, которую онъ дѣйствительно любилъ, все болѣе и болѣе превращались въ сборникъ эффектныхъ контрастовъ; внутренній голосъ, напѣвавшій ему нѣкогда такія чудныя пѣсни, былъ недостаточно силенъ, чтобы онъ услышалъ его среди шумной, безпорядочной жизни, и, усталый, смолкъ совсѣмъ. Его творческая сила ослабла, его игра… — парижане могли хлопать сколько имъ угодно, — онъ отлично зналъ, насколько она упала.

Болѣе сорока лѣтъ концертируетъ онъ и уже двадцать лѣтъ играетъ одинъ и тотъ же репертуаръ, трудный репертуаръ, но да мелочей всегда одинъ и тотъ же. Надоѣло это; онъ уже не слушаетъ себя, когда играетъ; только иногда полубезсознательно все, что сокрушало его умъ и сердце, проскальзываетъ въ его пальцы и изливается въ звукахъ, и люди, слушающіе его, чувствуютъ тогда не восторгъ передъ величайшимъ скрипачемъ на свѣтѣ, а сочувствіе къ великому человѣку, который, утративъ идеалъ въ жизни, отчаянно стремится найти его въ искусствѣ.

Какъ медленно ползетъ время! Онъ не думалъ, что будетъ такъ непріятно остаться одному. Все больше и больше страшныхъ тѣней проносится передъ нимъ. Тутъ и принцессы крови, и красавицы, благосклонности которыхъ тщетно добивались цари, извѣстныя артистки, и, наконецъ, бѣдныя дѣвушки, которымъ минута увлеченія отуманила разсудокъ. Онѣ киваютъ ему, довѣрчиво улыбаются все тою же улыбкой тайнаго согласія.

— Одна точь-въ-точь какъ другая! — крикнулъ онъ и топнулъ ногой, точно хотѣлъ втоптать въ землю всѣ эти призраки. — Одна, какъ другая!…

Вдругъ одна фигура выдѣлилась изъ толпы и приблизилась къ нему. Онъ протянулъ къ ней руки.

— Наташа! — воскликнулъ онъ; она исчезла. Это была его жена. Какъ ясно видѣлъ онъ ее! Она была не такая, какъ другія. Какъ могъ онъ осмѣлиться причислить этого ангела ко всѣмъ остальнымъ? Онъ безумно любилъ ее, но и безмѣрно оскорбилъ.

Наташей звали ее… да… Наташей, и когда онъ повелъ ее къ алтарю, она была красивою молодою дѣвушкой, княжной Ассановой, выходившей за него замужъ противъ желанія родныхъ. Онъ носилъ ее на рукахъ, усыпалъ ея путь цвѣтами и она была счастлива и онъ вмѣстѣ съ ней. Дѣти явились… какъ прекрасно вса было!… То были золотые годы его жизни, пять-шесть лѣтъ. Потомъ… потомъ демонъ началъ скучать въ раю… его цыганская натура потянула его куда-то; онъ уѣхалъ изъ дома — на время, чтобы перебѣситься — потомъ сталъ уѣзжать чаще… все чаще…

Въ началѣ она слишкомъ легко простила ему, такъ легко, чта это почти оскорбило его, такъ легко, что съ той минуты онъ считалъ ее способной все вытерпѣть. Но, наконецъ, она не могла больше выдержать — разсталась съ нимъ. Это было ужасно, — такъ ужасно, что онъ думалъ, будто не вынесетъ. Она тоже не выдержитъ, думалъ онъ, и призоветъ его обратно. Онъ каждый день ждалъ этого — и она призвала его… когда лежала при смерти.

Этому скоро четыре года, ему же казалось, точно это случилось только вчера. Такъ ясно видѣлъ онъ все — большую комнату въ Римѣ, свѣтлую, просторную, стклянки лѣкарствъ съ длинными рецептами на ночномъ столикѣ, карманные часы, которые онъ давно, при рожденіи Коли, подарилъ ей, мерцающую ночную лампочку въ углу, бѣлый капотъ, висящій на стулѣ, маленькія туфельки, а тамъ, на кровати, ее съ исхудавшимъ тѣломъ, обрисовывающимся подъ одѣяломъ — бѣлымъ фланелевымъ одѣяломъ съ красными каймами. Она приподнялась съ подушки при его входѣ и встрѣтила улыбкой, всепрощающей, — нѣтъ, не только прощающей, но просящей его о прощеніи за то, что она — она, бѣдный ангелъ, была слишкомъ слаба, чтобы снасти его отъ самого себя, чтобы освободить его. Тогда… онъ заключилъ ее въ объятія и поцѣловалъ. Онъ не хотѣлъ вѣрить, что все кончено…

Вдругъ взошло солнце, тамъ, за церковью Trinité de’Monti — широкій золотой лучъ упалъ на умирающую. Точно свѣтлая десница Божія явилась за ея душой. Она подняла еще слабую руку, чтобы показать наверхъ… Рука опускалась, опускалась…

Какое ужасное время!

Ленскій, которому мысль о смерти внушала такой ужасъ, что ничто не могло преодолѣть его, — который, встрѣчая на улицѣ похороны, отварачивалъ голову и не могъ видѣть покойника, — онъ провелъ около ея гроба двѣ ночи, не отходя и не принимая пищи. На вторую ночь онъ заснулъ отъ страшнаго утомленія. Онъ жалѣлъ о быломъ времени, о прошломъ счастіи. Ему снилось, будто онъ сидитъ на террасѣ дачи въ окрестностяхъ Петербурга, гдѣ они проводили лѣто, короткое сѣверное лѣто. Стояла свѣтлая августовская ночь; бѣлые стволы березъ выдѣлялись на темномъ фонѣ хвойныхъ деревьевъ, пестрые цвѣты высокихъ тонкихъ мальвъ были ясно видны, вѣтеръ шелестилъ листьями, а розы сладко благоухали. Онъ сидѣла рядомъ съ Наташей, рука въ руку; ея голосъ былъ нѣженъ, ласкалъ его слухъ; иногда она смѣялась, тогда смѣялся и онъ, потому только, что она смѣялась, и приникалъ поцѣлуемъ къ ея устамъ. Ахъ, какъ горячо отвѣчали ему ея жаркія молодыя губы!

Вдругъ онъ проснулся; ночная бабочка коснулась его крыломъ. Кругомъ все было черно — стѣны, полъ, потолокъ, и тутъ, около него, окруженная высокими, бросающими красноватый свѣтъ свѣчами и благоухающими цвѣтами, наташа… Какъ хороша еще была она! Онъ наклонился надъ гробомъ, поднялъ ее съ бѣлой атласной подушки и поцѣловалъ.

До мозга костей проникъ его холодъ. этого прикосновенія; въ первый разъ онъ понялъ, какая страшная пропасть легла между нимъ и ею.

Когда пришелъ Коля, чтобы смѣнить отца, онъ нашелъ его лежащимъ безъ чувствъ около гроба.

---

Да, ее одну онъ безумно любилъ; но она не защитила его отъ самого себя ни своею жизнью, ни своею смертью.

Сначала, правда, въ первые дни послѣ ея смерти, онъ думалъ, что утихла буря въ его крови; по крайней мѣрѣ, онъ не чувствовалъ ея.

Убитый и измученный, онъ проводилъ часы, дни въ ея комнатѣ, гдѣ все еще оставалось такъ, какъ было до того, когда ее вынесли, гдѣ все лежало такъ, точно она должна еще вернуться. Когда же, наконецъ, онъ заставилъ себя уѣхать изъ Рима, онъ тихо и спокойно прожилъ два мѣсяца съ дѣтьми. Онъ даже пробовалъ опять работать, сочинять, но ничего не выходило. Тогда имъ овладѣло отчаяніе о своемъ погубленномъ геніи, а вмѣстѣ съ отчаяніемъ поднялась и буря. Онъ не могъ выносить покоя, — онъ просто не въ силахъ былъ. Ему нужны были шумъ, постоянныя перемѣны, возбужденіе и опьяненіе.

Онъ отвезъ къ роднымъ Машу, свою прелестную обожаемую дочку, отъ которой спѣшилъ теперь избавиться, какъ отъ стѣснительной обузы, и затѣмъ… затѣмъ онъ началъ свою жизнь какъ разъ съ того пункта, на которомъ остановился передъ смертью Наташи. Онъ кочевалъ изъ города въ городъ, изъ концертной залы въ концертную, изъ гостиницы въ гостиницу, нигдѣ не находя покоя и радости, вездѣ встрѣчая обожаніе и поклоненіе и еще безумнѣе прожигая жизнь, такъ какъ тоска его сдѣлалась сильнѣе и требовала большихъ усилій, чтобы заглушить ее.

Все это можно было еще кое-какъ выносить, но что будетъ года черезъ два? Невольно взглядъ его упалъ на ворохъ газетъ, лежащихъ на столѣ среди комнаты: тутъ было тридцать, сорокъ экземпляровъ нумера Фигаро, заключавшаго въ себѣ рекламную сказку. Онъ засмѣялся надъ людьми, приславшими ему эту напыщенную статью, чтобы польстить ему.

„Я хочу дать твоему искусству очарованіе, передъ которымъ никто не устоитъ, — прошепталъ онъ. — Ба, сколько лѣтъ можетъ это еще продолжаться?“ Нѣтъ, онъ не заблуждался, онъ опускался внизъ, быстро опускалась и его игра, и его здоровье, — все!

— Дьяволу скоро нельзя будетъ пользоваться моею скрипкой, — пробормоталъ онъ, — обо мнѣ не захотятъ больше ничего знать, я старѣю!

Вдругъ онъ схватилъ себя за голову и крикнулъ:

— Но что дѣлаетъ такой человѣкъ, какъ я, когда старѣетъ?

Въ первый разъ въ жизни задалъ онъ себѣ такой вопросъ.

Состариться, не имѣя мужества, спокойно покориться, — состариться безсильнымъ развратникомъ, выпивающимъ отвратительные подонки изъ пустыхъ бокаловъ… какъ гадко, какъ ужасно! Не лучше ли все порвать, посвятить себя дѣтямъ и начать порядочную жизнь?

Онъ горько засмѣялся. Порядочную жизнь… ему, когда два часа одиночества довели его чуть не до безумія!

Объ этомъ не могло уже быть рѣчи, — слишкомъ поздно.

Состариться!… Пустой призракъ, — такіе, какъ онъ, не старѣютъ, — они умираютъ!

Да, вотъ конецъ. Умереть, ничего не оставить, ни имени въ искусствѣ, ни одного безсмертнаго произведенія, быть забытымъ, вычеркнутымъ изъ вселенной, — еще немного солнечнаго свѣта, воздуха, движенія, цвѣтовъ и звуковъ, и затѣмъ все потемнѣетъ, — одно громадное черное пятно — смерть! Да, вотъ онъ, конецъ… и, можетъ быть, онъ наступитъ завтра, можетъ быть, черезъ два года! Но придти онъ долженъ… А пока… пока онъ хочетъ жить, каждымъ фибромъ, каждою каплей крови, жить… Жить!…

Что это?… Мимо окна пронесся точно грустный тяжелый вздохъ. Его лицо приняло напряженно-прислушивающееся, томительно-страстное выраженіе. Ему чудилось точно рыданіе измученной души, забывшей дорогу къ небу, потому что горячая любовь удерживаетъ ее на землѣ и раскаяніе о неисполненной задачѣ.

Было ли это слѣдствіемъ чрезмѣрнаго раздраженія слуховыхъ нервовъ, или началомъ того мистицизма, въ жертву котораго попадаютъ въ извѣстный періодъ жизни почти всѣ великіе русскіе интеллигентные люди? Что бы то ни было, онъ поклялся бы, что слышалъ ея голосъ, жалостный и нѣжный… Вотъ опять… „Борисъ!… Борисъ!…“

Онъ почувствовалъ что-то странное — успокоеніе близости любви. Безумная, неописуемая страсть овладѣла имъ. Онъ протянулъ руки; видѣніе исчезло. Дрожь передернула его, потъ выступилъ на лбу. Онъ вспомнилъ ужасный холодъ, который встрѣтили его губы, когда онъ поднялъ трупъ съ кружевной подушки гроба.

— Нѣтъ, смерть взяла все, — она ничего не оставила. Глупо и безумно вѣрить чему-нибудь подобному! Нѣтъ ничего, кромѣ жизни!…

И въ то время, какъ страстное желаніе къ недосягаемому, небесному сжимало его сердце, онъ сдавленнымъ голосомъ хрипѣлъ:

— Да, жить… Жить!…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На слѣдующій день отъ пережитаго Ленскимъ наканунѣ не осталось слѣдовъ. Съ девяти часовъ утра ему не давали покоя гости. Не всегда удобно быть великимъ человѣкомъ.

Наконецъ, водворилась тишина въ его гостиной; остался только веселый молодой скрипачъ Поль.

Такъ какъ Ленскій ни минуты не могъ оставаться безъ дѣла, чтобы не начать нервничать, то Поль предложилъ сыграть партію пикета.

Самымъ серьезнымъ образомъ играли они по маленькой на краю стола, большая часть котораго была завалена наскоро отодвинутыми книгами. Какая масса въ безпорядкѣ набросаннаго матеріала для чтенія! Сколько разбросано книгъ на столѣ, рѣшительно все, что вышло интереснаго въ этотъ сезонъ, начиная съ новѣйшаго произведенія Тена, до послѣдняго памфлета Луизы Мишель, такъ какъ Ленскій поглощалъ невѣроятное количество книгъ, чтобы избавиться отъ своихъ мучительныхъ думъ. Поль нашелъ отличное средство развлекать стараго льва; онъ каялся ему во всѣхъ своихъ неудачныхъ любовныхъ похожденіяхъ (ses bonnes fortunes râtées). Это своего рода утонченная лесть, такъ какъ каждому артисту въ глубинѣ сердца льстить фіаско товарища. Разсказы Поля очень забавляли Ленскаго, онъ громко смѣялся. Пониманіе юмора у него было одностороннее; онъ видѣлъ комизмъ только тамъ, гдѣ онъ приправленъ двусмысленностью.

Въ комнату вошелъ Николай, поздоровался съ отцомъ и молодымъ скрипачемъ и сейчасъ же началъ рыться въ книгахъ на столѣ. Онъ внесъ съ собою холодную атмосферу чопорности, стѣснявшую музыкантовъ; ихъ непринужденность исчезла. Поль посмотрѣлъ на часы и объявилъ, что ему необходимо бѣжать къ парикмахеру стричься. Отецъ и сынъ остались одни.

— Наконецъ-то ты пришелъ, — сказалъ отецъ, машинально мѣшая карты. — Соня!…

— Я уже два раза собирался къ тебѣ, — отвѣтилъ Николай, — но мнѣ сказали, что ты занятъ.

— Это не могло помѣшать тебѣ, — замѣтилъ Ленскій. — По милости своей деликатности ты лишился очень большаго наслажденія — pro primo аріи, пропѣтой молодою дамой, о голосѣ которой я собственно судить не могу, такъ какъ она, какъ объяснила мнѣ ея спутница, уже нѣсколько мѣсяцевъ охрипла отъ несчастной любви. Я не знаю хорошенько, что она хочетъ получить черезъ меня — стипендію, ангажементъ въ петербургскую оперу или чтобы я излечилъ ее отъ несчастной любви; затѣмъ нѣжная парочка сестеръ, сіамскіе близнецы, піанистки, давали мнѣ представленіе; послѣ нихъ явился еще геній, мужчина на этотъ разъ, и принесъ мнѣ тетрадь пѣсенъ собственнаго сочиненія съ просьбой позволить посвятить мнѣ этотъ сборникъ; издателя долженъ найти, конечно, я же. Это между прочимъ. Сборникъ называется Les Humbles, текстъ Виктора Гюго… Но, кстати, мнѣ, въ сущности, надоѣло изображать кающагося брамина, отдающаго свое тѣло насѣкомымъ. Позвонилъ бы ты, я хочу приказать кельнеру никого не принимать.

Кельнеръ явился и опять исчезъ. Отецъ и сынъ остались одни и могли бы теперь безъ стѣсненія болтать другъ съ другомъ. Но немного дѣланная юмористическая рѣчь отца изсякла, а сынъ молчитъ. Ярче вчерашняго выступала обоюдная непріязнь, — непріязнь, выражающаяся со стороны сына преувеличеннымъ равнодушіемъ, со стороны отца мрачною неласковостью. Онъ не могъ привыкнуть къ сыну. Не потому, чтобы тотъ ему не нравился; его взглядъ останавливался не безъ гордости на молодомъ красавцѣ съ нѣжными руками и изящнымъ аристократическимъ лицомъ. Самый требовательный отецъ былъ бы доволенъ такимъ сыномъ. Онъ отлично учился, никогда не дѣлалъ долговъ; двадцати трехъ лѣтъ служитъ аташе при русскомъ посольствѣ въ Парижѣ, былъ во всѣхъ отношеніяхъ образцовымъ молодымъ человѣкомъ. Чего же хотѣлъ Ленскій, чего недоставало ему въ Николаѣ? Недоставало ему искры горячаго энтузіазма, увлекательнаго легкомыслія и милой безпечности, пыла молодости, — вотъ чего недоставало ему въ сынѣ. Николай въ двадцать три года былъ старикомъ, и при этомъ вѣчная благовоспитанность, неизмѣнная, никогда не измѣняющая себѣ дрессировка! Ленскій никогда не выносилъ мужчинъ большаго свѣта, а Николай былъ поразительно похожъ на нихъ, — это раздражало отца.

— Какъ же приняла Елагина моего маленькаго сорванца? — спросилъ онъ, наконецъ, сына, строя на столѣ карточные домики.

— Очень любезно.

— Это меня радуетъ.

Николай молчалъ. Минуту спустя Ленскій началъ снова:

— Да, да… я радъ, что это хорошо сошло ей. Я безпокоился. Никто не выноситъ жесткаго обращенія хуже нашей дѣвочки.

Николай посмотрѣлъ прямо въ глаза отцу.

— Не воображаешь ли ты, что тетка относится къ ней съ любовью? — сухо спросилъ онъ.

— Но.:, ты же сказалъ… — замѣтилъ Ленскій.

— Я сказалъ, что она любезно приняла нашу Машу, voilà tout. Мнѣ ея отношеніе къ дѣвочкѣ не понравилось. Она и ея милая дочка собирались ѣхать въ гости, когда я явился вчера съ Машей и графиней д’Ольбрейзе. Графиня настояла на томъ, что она сама будетъ защищать Машу, а такъ какъ она, какъ мнѣ послѣ сообщила тетя Варя, несмотря на свою чисто-внѣшнюю эксцентричность, особа tout à fait bien, на хорошемъ счету въ Сентъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ и даже по матери въ родствѣ съ Роганъ-Шабо, то теплота, съ которой она защищала Машу, оказала, все-таки, нѣкоторое дѣйствіе. Во всякомъ случаѣ, тетка удовольствовалась тѣмъ, что посмѣялась надъ Машиной экзальтаціей. Затѣмъ графиня поцѣловала Машу, прятавшуюся за меня и дрожавшую всѣмъ тѣломъ, какъ испуганная собачка, не понимающая, почему на этотъ разъ ее не бьютъ, и уѣхала, послѣ чего кузина Анна, до сихъ поръ молча занимавшаяся своимъ туалетомъ, внезапно обернулась къ Машѣ и крикнула: „Mais c’est une conduite impossible!“ Тетка замѣтила примирительнымъ тономъ: „Къ ней нельзя относиться очень строго; не всѣ такъ воспитаны, какъ ты“. — „Слава Богу“, — подумалъ я, но ничего не сказалъ, а Маша опустила головку и сильно покраснѣла. Тогда тетка приказала горничной приготовить Машѣ комнату, предложила дѣвочкѣ посмотрѣть пока книгу съ картинками и напиться чаю; въ эту минуту лакей доложилъ, что карета готова, и мы всѣ уѣхали. Было заранѣе условлено, что я буду сопровождать Елагиныхъ въ Тугачевымъ, иначе я непремѣнно остался бы съ Машей, чтобы пожурить ее, какъ она того заслуживаетъ.

Ленскій нахмурился.

— Такъ, значитъ, и ты тоже хотѣлъ бранить бѣднаго ребенка! — воскликнулъ онъ. — Какой же ты безсердечный филистеръ; все перенялъ отъ своего знатнаго дядюшки — этого homme comme il faut par excellence, государственнаго дѣятеля, подъ покровительствомъ котораго ты дѣлаешь карьеру и который разлучилъ насъ, твою мать и меня… Бѣдная Маша! Бѣдная голубка! Она была божественно прелестна съ своимъ трогательнымъ волненіемъ, глупымъ дѣтскимъ страхомъ и поражающей наивностью!

Ленскій ударилъ кулакомъ по столу.

— Надавать пощечинъ хотѣлъ бы я всѣмъ болванамъ, смѣвшимъ переглядываться при ея разсказѣ, — крикнулъ онъ.

— Я также, отецъ, но они всѣ переглядывались, — замѣтилъ Николай.

— Болваны!

— Да, конечно, болваны… но…

— Ну, что хочешь ты сказать? — рѣзко спросилъ отецъ.

— Я хочу сказать, что Маша еще много болвановъ встрѣтитъ въ жизни, которые ложно истолкуютъ ея наивность, и что она можетъ встрѣтить такого негодяя, который воспользуется ея невинностью.

Кровь прилила Николаю къ щекамъ, глаза его сверкали отъ волненія.

— Глупости! глупости! — пробормоталъ Ленскій. — Ты не понимаешь сестры. Если бы она была легкомысленна, тогда ей нуженъ былъ бы строгій надзоръ. Но наша Маша не легкомысленна; она сумасбродна, впечатлительна, романтична, а, говоря между нами, жизнь такъ пошла, такъ безгранично пошла и грязна, что дѣйствительно экзальтированной натурѣ рѣдко представляетъ искушенія. Нѣтъ, нѣтъ, я не боюсь за мою хорошенькую упрямицу. Я не вѣрю въ необходимость строгаго надзора.

— Я нахожу, что за молодыми дѣвушками надо слѣдить, — серьезно произнесъ Николай. — Онѣ лакомы сердцемъ, какъ дѣти лакомы ртомъ, и съ ними легко можетъ случиться, что онѣ наѣдятся бѣлены, вмѣсто ягодъ. Наша Маша знаетъ жизнь не лучше шестилѣтняго ребенка. Она не подозрѣваетъ, что есть на свѣтѣ опасности, которыхъ она должна избѣгать.

— Но это-то и хорошо… это прелестно… Желалъ бы ты развѣ, чтобы это было иначе? Я — нѣтъ, нѣтъ; ни на волосъ не желалъ бы я, чтобы наша маленькая цыганочка была не такой, какъ она есть.

— Я, въ сущности, тоже, — согласился Николай, — но при настоящихъ грустныхъ обстоятельствахъ…

— Что это за грустныя обстоятельства? — перебилъ его Ленскій, — ну, да, что у нея нѣтъ матери, это грустно, — ее замѣнить я не могу; мать вообще нельзя замѣнить, а въ особенности такую, какою была ваша, такой нѣтъ второй на свѣтѣ. Но въ остальномъ, я думаю, ей недурно живется. Ее балуютъ вездѣ, гдѣ она появляется, живетъ она какъ маленькая принцесса, всегда хорошо пристроена.

— Хорошо пристроена? — воскликнулъ Николай. — Хорошо пристроена! Я нахожу, что она не можетъ быть пристроена нигдѣ хуже, чѣмъ у Елагиной.

— Почему? — неувѣренно спросилъ Ленскій. — Варвара не дурная женщина; слишкомъ важна была она, никогда не могла примириться съ тѣмъ, что ея зять — артистъ, но дѣвочкѣ она не станетъ мстить за это. Она очень добра.

— И совершенно безхарактерна, — вставилъ Николай. — Ты радовался тому, что она такъ легко отнеслась къ Машиной вчерашней выходкѣ. Я — нѣтъ; ея равнодушное, слишкомъ легкое отношеніе не понравилось мнѣ. Тетя Варя находится въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ; если я не ошибаюсь, она очень скоро съ своими денежными затрудненіями обратится къ тебѣ и относительно Маши будетъ разыгрывать роль ласковой мачихи, льстящей падчерицѣ, потакающей всѣмъ ея желаніямъ, только бы не поссориться съ отцомъ. Чтобы изъ Маши вышелъ толкъ, она должна жить съ людьми, которые понимаютъ ее, любятъ, но настолько добросовѣстны, что строги къ ней и время отъ времени отрезвляютъ ея увлекающуюся головку. Она слишкомъ даровита, слишкомъ своеобразна, чтобы ее можно было предоставить самой себѣ. Машу надо холить, лелѣять, но и крѣпко держать въ поводу. Я знаю ее лучше тебя, такъ какъ имѣлъ болѣе случаевъ наблюдать за ней, и увѣряю тебя, что опасно оставлять Машу у людей, которые такъ мало будутъ заботиться о ней, какъ Елагины!

— Ты преувеличиваешь, ты преувеличиваешь! — мрачно повторилъ Ленскій. — Но что могу я сдѣлать? Запереть мою пѣвунью въ клѣтку, въ монастырь или въ пансіонъ? Я пробовалъ это. Она не выдерживаетъ. Что мнѣ съ ней дѣлать?

— Возьми ее къ себѣ, — сказалъ Николай.

— Ко мнѣ — это невозможно, — заволновался Ленскій, — невозможно! Что будетъ дѣлать вдовецъ съ взрослою дочерью?

Николай сдвинулъ брови; вокругъ рта легла горькая, недовольная черта; послѣ минутнаго молчанія онъ произнесъ ледянымъ тономъ:

— А помнишь, какъ строго судилъ ты Казина, когда онъ отпустилъ на всѣ четыре стороны дочь, потому что она стѣсняла его холостую жизнь вдовца?

Лицо Ленскаго сдѣлалась мрачно; замѣчаніе сына задѣло его на живое.

— И ты хочешь сравнить меня съ Казинымъ? — медленно спросилъ онъ рѣзкимъ тономъ.

Николаю сдѣлалось совѣстно; онъ упрекалъ себя за то, что зашелъ слишкомъ далеко, слишкомъ много позволилъ себѣ относительно отца.

— Я, конечно, и не думалъ этого, — началъ онъ, — поступки великаго артиста, генія…

Ленскій перебилъ его:

— Отвяжись отъ меня съ этимъ геніемъ; мнѣ надоѣло вѣчное преслѣдованіе меня этимъ геніемъ! — крикнулъ онъ. — Какъ человѣкъ, я не хочу, чтобы меня сравнивали съ Казинымъ. Что имѣю я, какъ человѣкъ, общаго съ этимъ пустымъ эгоистомъ, промотавшимъ свое и женино состояніе, рыскавшимъ по свѣту на средства юще болѣе бѣдныхъ людей, чѣмъ онъ, не безпокоясь о томъ, что юго жена и дочь терпятъ въ это время чуть не голодъ, не спрашивая о томъ, здоровы онѣ или больны, тогда какъ я… — Онъ тяжело перевелъ дыханіе, лицо ено покраснѣло отъ гнѣва. Глухимъ и хриплымъ голосомъ онъ продолжалъ: — Тогда какъ я… я мучился и работалъ для васъ всю жизнь. Все, что у васъ есть, я пріобрѣлъ собственною головой и руками; для себя, Богъ свидѣтель, мнѣ немного надо было, для васъ же мнѣ ничто не казалось достаточнымъ. И если кто-нибудь изъ васъ заболѣвалъ, я все бросалъ и съ конца свѣта пріѣзжалъ, чтобы ходить за вами… — Онъ остановился, задохнувшись.

— И ты оставался при насъ до тѣхъ поръ, пока безпокоился, — тихо произнесъ Николай, — послѣ же… — въ то время, какъ Ленскій опустилъ голову, онъ продолжалъ: — Да, отецъ, ты былъ великодушенъ къ намъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, скупъ. Ты никогда ни въ чемъ не отказывалъ намъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, во всемъ… отказывалъ намъ въ отцѣ, — въ себѣ самомъ!

— Гм… А вамъ недоставало меня? — спросилъ Ленскій сурово, почти съ упрекомъ, и недовѣрчиво взглянулъ на сына.

— Очень! — отвѣтилъ Николай.

Этого Ленскій не ожидалъ; э іо короткое простое слово проникло ему прямо въ сердце. Онъ измѣнился въ лицѣ, налилъ себѣ стаканъ воды, всталъ, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, наконецъ, остановился передъ Николаемъ и положилъ ему руку на плечо.

— Я знаю, что я былъ неправъ передъ вами, — произнесъ онъ измѣнившимся, необыкновенно мягкимъ голосомъ, — я не заслуживаю совсѣмъ такихъ дѣтей, какъ вы. Если бы вы оба вышли очень, дурными людьми, я бы и тогда не долженъ былъ удивляться. Но у васъ въ жилахъ течетъ кровь вашей матери и… и… — онъ остановился, закрылъ рукой глаза, потомъ вдругъ топнулъ ногой. — Я бросилъ васъ, это правда, но вы не должны изъ этого заключать… — опять онъ остановился и, послѣ небольшой паузы, продолжалъ: — Что касается Маши, Богъ знаетъ, какъ бы я желалъ имѣть ее около себя, но, вѣдь, я въ другихъ условіяхъ, чѣмъ… ну, чѣмъ Казинъ. У Казина блестящее положеніе, живетъ онъ въ Петербургѣ, я же… сегодня я въ Парижѣ, завтра въ Берлинѣ, послѣ завтра въ Вѣнѣ; могу ли я таскать съ собой молодую дѣвушку?

— Да развѣ необходимо, чтобы ты все еще мучился? — спросилъ Николай нѣжнымъ, почти умоляющимъ голосомъ.

Ленскій молчалъ. И Николай, несмотря на раннее знаніе жизни», обусловливаемое печальными обстоятельствами его дѣтства, оставшійся все еще неопытнымъ идеалистомъ, подумалъ, что онъ поколебалъ отца, и надѣялся его окончательно убѣдить нарисованнымъ передъ нимъ планомъ.

— Ты отлично могъ бы устроиться, — продолжалъ онъ, — я такъ хорошо представляю себѣ это; ты взялъ бы къ себѣ старую родственницу, Марью Дмитріевну, напримѣръ, кузину мамы, которая тебѣ симпатична, и, подъ соединеннымъ вліяніемъ твоей знаменитости и Машиной красоты, вашъ домъ въ Петербургѣ или Москвѣ сдѣлался бы настоящимъ раемъ. Ты могъ бы провести старость весело и счастливо, окруженный нѣжными заботами и уваженіемъ, если бы ты захотѣлъ только дать себѣ покой.

— Мнѣ дать покой… — простоналъ Ленскій, — да если бы я могъ вынести этотъ покой! — и своимъ обычнымъ движеніемъ откинувъ обѣими руками волосы съ висковъ, онъ продолжалъ: — Требуй отъ меня чего хочешь, но только не того, чтобы я спокойно сидѣлъ на мѣстѣ; этого я не могу! — Онъ замолчалъ на минуту, потомъ продолжалъ глухимъ голосомъ: — Да, если бы жива была твоя мать, тогда, можетъ быть, было бы иначе; именно тогда, передъ нашею разлукой, я начиналъ чувствовать утомленіе отъ этой жизни; около нея, можетъ быть, я примирился бы съ тихою старостью. Новы… ваша родня рѣшили, что для нея лучше… они доказали ей, чего ей самой никогда не пришло бы въ голову… ее увѣрили, что позорно для нея снисходительно относиться ко мнѣ. Радуйтесь же результатамъ!… Вы ее убили, а съ нею и меня… Но что толку растравлять старое горе, что толку упрекать другихъ? Я самъ во всемъ виноватъ… Теперь ничего нельзя поправить, — я такой, каповъ я есть, я уже не могу передѣлать себя. Безъ женщинъ и апплодисментовъ я не могу жить… Возмущайся сколько хочешь, я же могу, не могу…

Дыханіе его прервалось; онъ замолчалъ. Отецъ и сынъ стояли другъ передъ другомъ, смотря другъ другу въ глаза. Ленскій былъ страшно блѣденъ. Никогда не видалъ Николай лица, выражавшаго такую невыносимую тоску. И почему понялъ онъ теперь, теперь именно, несмотря на горькое признаніе, только что сдѣланное отцомъ, неотразимое очарованіе, которое Ленскій производилъ на всѣхъ людей и долженъ былъ производить? Его чувства частью отразились на лицѣ. Вѣжливая маска спала, и Ленскій въ первый разъ почувствовалъ сердцемъ, что передъ нимъ его плоть и кровь; въ первый разъ увидалъ онъ не по англійскому образцу вышколеннаго молодаго дипломата, а своего сына, и въ чертахъ взрослаго юноши узналъ милое личико нѣжнаго мальчугана, встрѣчавшаго его, — обыкновенно, торжествующими криками, когда онъ возвращался домой; гордившагося, если могъ оказать отцу какую-нибудь услугу, и хвалившагося передъ товарищами славой своего отца.

Онъ вспомнилъ блѣднаго, тонкаго юношу, идеаломъ котораго онъ былъ… до того дня, когда Николай началъ понимать, и его ясныя очи вдругъ затуманились отъ величайшаго горя, какое только можетъ испытать молодой человѣкъ, — горя о томъ, что онъ увидалъ пятно на идеалѣ, стоявшемъ для него выше всего на свѣтѣ.

И съ того дня мальчикъ точно заболѣлъ. Онъ развивался уже не такъ быстро и легко, какъ того ожидали: онъ слишкомъ рано научился понимать жизнь; это сдѣлало его преждевременно зрѣлымъ, преждевременно старило его. Съ шестнадцати лѣтъ и даже раньше раздѣлялъ онъ горе своей несчастной обожаемой матери. А Ленскій хотѣлъ упрекнуть его за то, что онъ утратилъ юность!

Онъ неожиданно схватилъ сына за оба плеча и привлекъ къ себѣ. Въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ онъ обнималъ сына.

Кто-то постучалъ въ дверь, — пришелъ секретарь Ленскаго; быстро, какъ холодный вѣтеръ, ворвался онъ въ теплую атмосферу между отцомъ и сыномъ.

— Мнѣ надо съ вами поговорить. — Съ этими словами онъ подошелъ къ Ленскому, слегка поклонившись.

— Ну, такъ говорите, — отвѣтилъ Ленскій, пожимая плечами. — Или, можетъ быть, васъ стѣсняетъ мой сынъ?

— Нѣтъ, дѣло касается денежныхъ обстоятельствъ. Вотъ… — и Браунъ досталъ изъ портфеля наскоро исписанную бумажку. — Если вы каждому, кто попроситъ у васъ и сдѣлаетъ при этомъ достаточно жалостное лицо, будете выдавать чеки на такія суммы, какихъ онъ требуетъ, то скоро не хватитъ вашихъ доходовъ, чтобы удовлетворять эти платежи.

— Пока хватаетъ, — отвѣтилъ Ленскій угрюмо. — Въ этомъ дѣло и больше ни въ чемъ?

— Значитъ, я долженъ заплатить по этому чеку?

— Если я подписалъ его, конечно.

— Мнѣ что, — вздохнулъ Браунъ, — мнѣ, въ сущности, до этого нѣтъ дѣла; только я позволю себѣ обратить ваше вниманіе на то, что въ двѣ недѣли Булатовъ беретъ у васъ во второй разъ деньги.

— Бѣдняга! — прошепталъ Ленскій. — Ему не легко живется. Сначала онъ истратилъ все свое состояніе, чтобы пріобрѣсти связи, и задавалъ обѣды въ café Anglais, теперь голодаетъ съ женой на чердакѣ.

— Я думаю, вы ошибаетесь, если воображаете, что Булатовъ голодаетъ съ женой, — холодно отвѣтилъ Браунъ. — Она голодаетъ, это и видно по ней; а онъ… угощается шампанскимъ и устрицами и всевозможною другою роскошью, нужной ему, какъ онъ говоритъ, чтобы воспламенить его вдохновеніе. Между прочимъ, онъ танцуетъ какъ безумный на всѣхъ балахъ Монмартра. Тамъ его прославляетъ, ему апплодируетъ всякій негодный сбродъ.

— Шутъ! — воскликнулъ Ленскій. — Ну, если это такъ, тогда… надо положить этому конецъ. Напишите его женѣ… Нѣтъ, къ чему оскорблять это бѣдное измученное созданіе, — это ни къ чему не поведетъ, подобнаго рода женщины слѣпы къ своимъ мужьямъ, — напишите ему… Ахъ, дѣлайте что хотите, только избавьте меня отъ него.

— А долженъ я заплатить ему деньги? — спросилъ Браунъ, все еще держа записку въ рукѣ.

— Разумѣется… А теперь, Коля, идемъ. Вѣдь, у тебя есть время поѣхать со мной въ Елагиной? Можешь воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы прочитать Машѣ наставленіе. Я обѣщалъ ей пріѣхать утромъ.

II.

Сходя съ лѣстницы, Ленскій далъ волю своему гнѣву на непростительное поведеніе Булатова.

— Безсовѣстный негодяй! — сердился онъ. — Для того, что ли, въ самомъ дѣлѣ, я работаю, чтобы потакать широкимъ замашкамъ г. Булатова? Бѣдная женщина… это возмутительно!

Николай молчалъ. Не въ первый разъ слышалъ онъ, какъ строго отецъ осуждалъ измѣняющихъ женамъ мужей.

Во дворѣ отеля Вестминстеръ Ленскіе встрѣтили высокаго, худаго молодаго человѣка, съ очень красивымъ профилемъ, полузакрытыми голубыми глазами и сладострастнымъ ртомъ; одѣтъ онъ былъ въ клѣтчатое англійское пальто, сѣрую англійскую шляпу и въ рукахъ держалъ толстую короткую англійскую палку.

— Я шелъ какъ разъ къ вамъ, — обратился онъ къ Николаю, протянувшему ему руку. — Но вы, кажется, отправляетесь куда-то… Пожалуйста, представьте меня… — продолжалъ онъ, указывая взглядомъ на виртуоза, недовольнаго этою задержкой и стоящаго съ непріязненнымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Графъ Беренбургъ, отецъ, — сказалъ Николай, — который тогда въ Катериновскомъ…

— О, пожалуйста, не вспоминайте этой старой исторіи, — замѣтилъ Беренбургъ, съ улыбкой кланяясь Ленскому. — Я хотѣлъ узнать только, спросить у васъ о здоровьи вашей сестрицы.

— Она вчера благополучно розыскала отца, — отвѣтилъ Николай. — Если бы вы не предупредили меня, то я сегодня отыскалъ бы васъ, чтобы поблагодарить за оказанное вами ей покровительство.

Беренбургъ поклонился.

— Говоря между нами, я былъ радъ, что могъ проводить вашу сестрицу, потому что она такъ очаровательно дѣтски неопытна и такъ неустрашима, что могла легко попасть въ самое непріятное положеніе.

— Вамъ, вѣроятно, показалось страннымъ встрѣтить такую молоденькую дѣвушку, путешествующую одну? — замѣтилъ Николай не безъ досады.

— И въ особенности такую изящную молодую дѣвушку, — смѣясь, отвѣтилъ Беренбургъ. — Но я сейчасъ же догадался, что имѣю дѣло съ какимъ-нибудь исключительнымъ случаемъ. Первою моею мыслью было, что прелестная дѣвушка заблудилась или потеряла провожатую. На ея лицѣ было написано, что она не привыкла путешествовать одна; но потомъ сейчасъ же она съ своею милою откровенностью разсказала мнѣ всю суть дѣла. Что вы испуганы немного этимъ coup de tête вашей сестры, я понимаю, Николай, но что касается меня — я въ жизни рѣдко встрѣчалъ что-либо болѣе трогательное, чѣмъ эта молодая дѣвушка, которая изъ нѣжнаго безпокойства объ отцѣ бѣжала изъ дому. Я задерживаю васъ…

— Мы идемъ какъ разъ къ сестрѣ, которую перевезли къ моей теткѣ Елагиной… Вы, кажется, знаете ее…

— Госпожу Елагину… въ улицѣ Ваграмъ…конечно, я знаю и ее, и ея красавицу дочь. Будьте любезны, засвидѣтельствуйте имъ мое почтеніе; вашей же сестрѣ передайте мой особый поклонъ.

— Моя дочь, кажется, задолжала вамъ, — угрюмо произнесъ Ленскій, въ первый разъ вмѣшиваясь въ разговоръ, когда Беренбургъ поклонился ему, прощаясь.

— Да, — засмѣялся Беренбургъ, — но мы сосчитаемся въ другой разъ съ Николаемъ… До свиданія!

И, дружески пожавъ руку Колѣ и еще разъ снявъ шляпу передъ Ленскимъ, онъ вышелъ со двора отеля и сѣлъ въ ожидавшій его у воротъ эпипажъ.

— Такъ это-то рыцарь, спасшій тебя изъ лапъ медвѣдя и Машу изъ лапъ нахальнаго спутника? — сказалъ Ленскій, когда они ѣхали на извощикѣ по улицѣ Капуциновъ къ бульвару. — Какая противная обезьяна! Всѣ они такіе, твои господа товарищи?

— Зачѣмъ ты спрашиваешь меня, когда ты самъ знаешь, по крайней мѣрѣ, столькихъ же, какъ и я? — отвѣтилъ Николай.

— Подобнаго сорта я, слава Богу, давно не встрѣчалъ, — сказалъ Ленскій. — У насъ въ Россіи такихъ нѣтъ. Странно, ты сказалъ, кажется, что онъ австріецъ; онъ говоритъ точно англичанинъ.

— Его мать была англичанка. Она сестра твоей и маминой пріятельницы, лэди Банбури.

— Ахъ, поэтому… поэтому-то онъ квинтъ-эссенція двухъ несноснѣйшихъ аристократій свѣта. Ничего не можетъ быть высокомѣрнѣе преувеличенной вѣжливости подобнаго франта. Я не выношу этого.

Николай промолчалъ; его всегда оскорбляло, когда отецъ излагалъ такія, основанныя на давнишнихъ личныхъ обидахъ, демократическія сужденія.

— Я не могу сказать, — началъ онъ черезъ минуту, — чтобы я съ Беренбургомъ былъ въ особенно дружескихъ отношеніяхъ; но въ одномъ могу тебя завѣрить, что онъ выигрываетъ при ближайшемъ знакомствѣ. Онъ слабый, безхарактерный и ограниченный человѣкъ. И… наконецъ… — Николай запнулся.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — возразилъ Ленскій, — наконецъ, онъ понялъ Машу, а тѣ господа, которыхъ ты вчера видѣлъ у меня, не поняли ее. Это дѣло воспитанія; этому нельзя придавать большого значенія. Гм… самое грустное было бы, если бы маленькая дурочка заинтересовалась имъ. Оказать рыцарскую услугу хорошенькой дѣвочкѣ въ изящной собольей шубкѣ такому господину ничего не стоитъ, но что до остальнаго… ему также мало придетъ въ голову жениться на трактирной служанкѣ, какъ и на моей дочери. Да, да, я знаю гнусное высокомѣріе этого сброда. Это все равно… твоя мать сдѣлала большую ошибку, что вышла за меня!

III.

На это Николаю нечего было отвѣтить; до конца дороги онъ не произнесъ больше ни слова.

Извощикъ остановился передъ красивымъ отелемъ въ улицѣ Ваграмъ.

— Дома барыня? — спросилъ Ленскій, въ то время какъ его сынъ расплачивался съ извощикомъ.

Ленскій никогда не носилъ при себѣ денегъ.

— Барыня не принимаетъ, — отвѣтилъ лакей.

Въ ту же минуту распахнулась большая цвѣтная стеклянная дверь и, спрыгивая сразу съ четырехъ или пяти ступеней, къ виртуозу бросилась хорошенькая дѣвушка въ простомъ синемъ платьѣ.

— Ахъ!

Какъ часто будетъ раздаваться въ ушахъ старѣющаго артиста это радостное восклицаніе, съ которымъ дочь обвивала вокругъ его шеи свои нѣжныя руки! А поцѣлуй ея свѣжихъ невинныхъ губокъ, — развѣ онъ забудетъ его когда-нибудь?

— Папочка… Коля! Какъ хорошо, что вы оба пріѣхали, но какъ поздно! — воскликнула она, взявъ обоихъ за руки, и потащила за собой въ дверь, — да, какъ поздно! Я уже съ десяти часовъ стою у окна и смотрю, не идете ли вы.

— Много же времени ты потеряла, — засмѣялся Ленскій.

Они вошли въ пріемную, высокую комнату съ прекрасною обстановкой.

— Хорошо здѣсь, не правда ли, отецъ? — спросила Маша, слѣдившая за медленно скользившимъ по каждому предмету взгляду Ленскаго. — Цвѣта такъ гармонируютъ! — продолжала она. — Я называю это музыкой глазъ.

— Очень мѣткое слово; я запишу его, — пошутилъ Ленскій и потрепалъ ее по щекѣ. — Я никакъ не воображалъ, что Елагины такъ хорошо живутъ, — прибавилъ онъ, взглянувъ на Николая. — А ты мнѣ говорилъ, что Варвара Алексѣевна находится въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ…

— Да, домъ очень хорошъ, всѣ комнаты, — болтала Маша, — я уже вездѣ побывала. Но садись же, папа, здѣсь, около камина, а ты, Коля, здѣсь. Ахъ какое счастье видѣть васъ вмѣстѣ! Только бѣдной мамы недостаетъ!

И Маша, у которой горе всегда внезапно вмѣшивалось въ радость, смахнула съ глазъ слезы… Но сегодня не время грустить.

— Я поправлю вамъ огонь, — воскликнула она и, ставъ колѣнями на медвѣжью шкуру, положила большое полѣно въ каминъ и обратилась къ отцу: — Знаешь ты, для кого былъ выстроенъ этотъ домъ?

— Нѣтъ.

— А я знаю. Для одного писателя, вообразившаго себя геніемъ и никогда ничего не написавшаго. Сначала онъ думалъ, что не можетъ писать потому, что его обстановка не достаточно поэтична, и тогда онъ началъ собирать по Франціи рѣдкости, чтобы зазвать въ свой домъ музу. Каминъ этотъ изъ Турина, лѣстница съ массивными рѣзными перилами принадлежала старинному аббатству въ Пуату, эти два кожаные съ золотомъ стульчика… ну, я забыла, откуда они. Но сколько я знаю, когда обстановка была готова, муза не явилась; тогда онъ подумалъ, что ошибся, что нельзя работать въ роскошной обстановкѣ, и тогда купилъ себѣ швейцарскій домикъ, совсѣмъ готовый, и поставилъ его въ саду, — вонъ за отелемъ стоитъ онъ… если ты повернешь немного голову, ты увидишь въ окно, — и тамъ ожидалъ онъ музу, но муза не пришла… Не смѣйся же, папа, это очень грустная исторія; ты подумай только: бѣдняга помѣшался. Да, такъ какъ онъ хотѣлъ написать трагедію и не могъ, и такъ какъ онъ слышалъ, что большинство великихъ поэтовъ голодали и жили въ мансардахъ, то онъ переѣхалъ куда-то, я не знаю, какъ эта часть города называется, бульваръ Клиши, кажется, поселился на чердакѣ, ничего не ѣлъ; но такъ какъ и это не помогало, онъ бросился изъ окна, и послѣ его смерти этотъ отель, оказавшійся заложеннымъ, былъ проданъ… какъ это называютъ?… съ аукціона… и тогда его очень дешево купилъ покойный дядя Елагинъ.

— И кто же это тебѣ такъ подробно разсказалъ? — спросилъ Ленскій, развеселившись.

— Горничная… Роза, она все знаетъ, — отвѣтила Маша. — Если бы ты зналъ, что она разсказала мнѣ! — Машино лицо приняло торжественно-важное выраженіе; она положила на полъ кочергу и обѣими руками взяла себя за щеки. — Подумай, папа!

— Ну, что же, мой ангелъ?

— Когда сюда входишь, то воображаешь, что тетя очень ботата, а она очень, очень бѣдна. Сегодня утромъ пришелъ кто-то со счетомъ, отъ портнихи, кажется. Сначала тетя велѣла сказать, что ея нѣтъ дома, и тогда поднялся такой шумъ, что она принуждена былавыдти. Бѣдной тетѣ пришлось просить, чтобы подождали. Какъ ужасно! Но самое ужасное… — и Маша, опершись рукой на колѣно отца, приподнялась и шепнула ему на ухо: — Самое ужасное то, что послѣ этого Анна разбранила бѣдную тетю, дочь — мать: «Vous manquez de dignité, maman!» — кричала она. Говорила, что тетя держитъ себя какъ кухарка. Никогда бы эти грязные канальи, — да, такъ выразилась она — ces sales canailles, — никогда не посмѣли бы приставать, если бы она умѣла держать себя какъ дама… И бѣдная тетя только покорно отвѣтила: «Не сердись, душечка, я въ другой разъ поступлю умнѣе, будь терпѣлива со мной». Это возмутило меня, мнѣ хотѣлось броситься тетѣ на шею, но я не должна была дать замѣтить, что что-нибудь слышала. Она очень добра и хороша ко мнѣ; кромѣ Анны, всѣ хороши ко мнѣ. Горничная, которая отошла вчера, потому что не могла выносить дольше капризовъ Анны, сказала мнѣ, что если бы она была достаточно богата, чтобы дѣлать то, что ей нравится, то она бы всю жизнь служила мнѣ даромъ. Да, она сказала это, папа!

— И ты повѣрила ей? — спросилъ Ленскій и отъ души разсмѣялся.

— Ну, не совсѣмъ, — отвѣтила Маша, поморщившись, — но, все-таки, я была рада. Я всегда рада, если кто-нибудь полюбитъ меня; но когда я вижу мрачныя лица, я дѣлаюсь больна, — и она обвила руками шею Ленскаго и, пригнувъ къ себѣ его голову, шепнула: — Николай сердится на меня, папа?… Онъ не смотритъ на меня сегодня!

— Онъ недоволенъ тобой.

— Мной?! — Маша вскочила. — Чѣмъ я провинилась передъ тобой, Коля? Я все время замѣчаю, что ты недоволенъ мною, — ты ни разу не улыбнулся. Скажи, по крайней мѣрѣ, чтобы это прекратилось.

Николай стоялъ спиной къ огню, засунувъ лѣвый большой палецъ въ карманъ жилета, съ глубокомысленно сдвинутыми бровями, изображая серьезнаго молодаго ментора, приготовившагося говорить проповѣдь, которая не сходитъ у него съ губъ.

Маша вышла изъ терпѣнія.

— Да не откашливайся ты такъ долго, открой, наконецъ, ротъ и говори! — крикнула она, топнувъ ногой.

— Не сердись такъ, — мягко остановилъ ее Николай и, взявъ сестру за руку и ласково смотря на нее, сказалъ: — Да, Маша, я недоволенъ тобой; ты вѣрно угадала. Всѣ, кто тебя дѣйствительно любятъ, должны быть недовольны твоимъ неосторожнымъ своеволіемъ, которое ты доказала твоею вчерашнею выходкой.

— Гм… ты недоволенъ? — спросила Маша, обратившись къ отцу.

Къ ея величайшему удивленію, Ленскій молчалъ. Маша надула губки, а Николай продолжалъ:

— Отецъ былъ такъ тронутъ твоею нѣжностью, что забылъ обо всемъ остальномъ, но, увѣряю тебя, мысль, что ты можешь во второй разъ одна пуститься по бѣлому свѣту, такъ же страшна ему, какъ и мнѣ.

— Богъ свидѣтель этому, — съ чувствомъ произнесъ Ленскій.

Машино дѣтское самодовольство замѣтно уменьшилось; опустивъ головку и кусая нижнюю губу, она удерживалась, чтобы не расплакаться. Она такъ гордилась своею смѣлою выходкой, а теперь…

— Я вовсе не бранить хочу тебя, — продолжалъ мягко Николай, — а только предостеречь. Ты воображаешь, что я недоволенъ тобой вслѣдствіе свѣтскихъ соображеній, а ты презираешь ихъ. О, это мы знаемъ. Но о злой молвѣ я на этотъ разъ менѣе всего думаю. Главное для меня то, что ты твоимъ бѣгствомъ изъ Аркашона подвергаешь себя такимъ непріятностямъ и опасностямъ, о которыхъ ты понятія не имѣешь. Поэтому, Маша, будь благоразумна, дай мнѣ твою руку и честное слово, что ты никогда больше одна и потихоньку не убѣжишь изъ дому.

Хорошенькая головка Маши опускалась все ниже и ниже съ выраженіемъ искренняго раскаянія. Ласковый тонъ, которымъ говорилъ съ ней Николай, проникалъ ей, повидимому, въ душу. Ленскій съ улыбкой наблюдалъ за своими дѣтьми. «Коля славный мальчикъ, несмотря на свою фатоватость, — думалъ онъ, — а Маша… Маша прелестна!»

— Ну, Маша, милая, даешь ты мнѣ честное слово? — серьезно спросилъ Николай.

Маша уже готова была протянуть ему руку для закрѣпленія требуемаго торжественнаго обѣщанія, но вдругъ лицо ея измѣнилось, она закинула голову назадъ.

— Ничего я не обѣщаю, — воскликнула она, лукаво смотря на брата своими синими глазами, — рѣшительно ничего!

— Но, Маша!

— Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ, — повторяла она, — къ чему? Это не поможетъ, вѣдь, Коля, потому что если когда-нибудь случится, что я буду такъ безпокоиться о тебѣ, тогда… тогда, Коля, я опять потеряю голову, и не только во второй разъ уѣду, но еще нарушу мое честное слово, — и, улыбаясь, съ полными слезъ глазами, она обвила руки вокругъ шеи брата и воскликнула: — Теперь сердись сколько хочешь!

Ленскій засмѣялся своимъ добродушнымъ, густымъ смѣхомъ и повторялъ насмѣшливо:

— Сердись же, Коля, да хорошенько.

И Николай собрался съ духомъ, чтобы еще разъ объяснить ей неприличіе ея поведенія, но, вмѣсто этого, поцѣловалъ ее и нѣжно прошепталъ:

— Ахъ, ты, милая, негодная плутовка! Если бы ты хоть на половину была такъ разсудительна, какъ ты добра и хороша… или если бы мы всегда могли быть съ тобой, чтобы охранять тебя!

При этихъ словахъ Маша расплакалась.

— Да что съ тобой, дорогая моя? — спросилъ Николай.

— Голубушка моя! — воскликнулъ Ленскій въ сильномъ волненіи.

— Вы оба слишкомъ добры ко мнѣ и я слишкомъ счастлива, — произнесла она, всхлипывая и обращаясь то въ отцу, то въ брату.

Въ то время, какъ отецъ и сынъ старались утѣшить ее шутками и ласками, шуршаніе шелковаго платья заставило ихъ обернуть головы. По широкой лѣстницѣ спускались двѣ дамы, г-жа Елагина и ея дочь Анна: первая, худая, плохо набѣленная, съ испанскою кружевною косынкой на взбитой прическѣ съ локонами, и въ крашеномъ лиловомъ шелковомъ платьѣ; другая — въ роскошномъ утреннемъ туалетѣ, высокая блондинка съ правильными чертами лица, производившаго непріятное впечатлѣніе выраженіемъ злаго высокомѣрія.

Варвара Александровна бросилась къ Ленскому на шею съ нѣжными причитаніями и поцѣловала въ обѣ щеки; Анна едва протянула ему концы пальцевъ, — она не выносила этихъ нѣжностей, повторяющихся во всѣхъ русскихъ семейныхъ сценахъ. Ленскій самъ былъ немного пораженъ необыкновенною сердечностью невѣстки; онъ удивленно взглянулъ на нее. Возможно ли это! Неужели эта сморщенная старуха въ крашеныхъ лохмотьяхъ, съ визгливою угодливостью, дѣйствительно та женщина, которая пользовалась такимъ успѣхомъ, которая за безумную роскошь своихъ туалетовъ, за странную оригинальность своихъ праздниковъ прославлялась въ газетахъ, — Варвара Елагина, сестра его жены, жена богатаго дипломата, гордая «princesse Barbe», никогда не перестававшая смотрѣть на бракъ сестры съ скрипачомъ, какъ на мезальянсъ?

— Бѣдная сестра!… Вы знаете, ей князь Пьеръ дѣлалъ предложеніе… Мы были въ отчаяніи отъ ея замужства… Ленскій, все-таки, великій геній… — Онъ зналъ, что она постоянно повторяла это своимъ знатнымъ знакомымъ, онъ самъ слышалъ это разъ отъ нея, а теперь…

IV.

— Правъ я относительно Елагиной? — спросилъ Николай отца, когда они черезъ часъ вышли изъ хорошенькаго отеля, гдѣ ихъ Варвара Александровна удержала завтракать.

— Да, — задумчиво отвѣтилъ Ленскій. Про то, что Варвара Александровна воспользовалась первою минутой, когда они остались вдвоемъ, чтобы попросить у него взаймы денегъ, онъ не сказалъ сыну, но нѣсколько разъ пробормоталъ про себя:

— Опустилась Варвара. Кто могъ это думать? Страшно опустилась! Жизнь ея была не сладка!

И, правда, жизнь ея была не сладка. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ она принимала у себя весь «высшій свѣтъ», вся знать Франціи добивалась ея приглашеній, лучшіе магазины стремились получить ея заказы. Теперь она была почти вычеркнута изъ списка парижскаго свѣта и со слезами должна была умолять подождать портниху, когда та съ рѣзкими угрозами представляла ей счеты. Это паденіе ея общественнаго положенія имѣло не одну, а нѣсколько причинъ.

Во-первыхъ, она никогда не умѣла соразмѣрять свою жизнь съ доходами мужа. Чтобы покрывать дефицитъ, онъ игралъ на биржѣ — съ блестящими результатами вначалѣ и очень грустными подъ конецъ, какъ всѣ диллетанты. Жена осыпала его упреками за его неумѣнье и съ этихъ поръ супруги начали все болѣе и болѣе расходиться. Бросающимися въ глаза послѣдствіями подобнаго разрыва въ высшихъ слояхъ являются, обыкновенно, сильное увеличеніе расхода и почти всегда дурное воспитаніе дѣтей. Елагины жили всегда выше средствъ. Дочь была хороша, но не симпатична, сынъ глупъ и вѣтренъ. Онъ служилъ въ гвардіи и двадцати трехъ лѣтъ застрѣлился въ Петербургѣ отъ карточныхъ долговъ съ грязною подкладкой, что и заставило отчасти его семейство покинуть отечество.

Этотъ ударъ больно поразилъ бѣдную Варвару Александровну, но она оправилась, когда совершенно неожиданно ея мужа, въ ничтожествѣ котораго никто не былъ увѣренъ болѣе ея самой, назначили посланникомъ въ Мадридъ. Экипажи уже были заказаны, ливреи для прислуги готовы, всѣ приготовленія кончены, чтобы вступить на высокій постъ съ подобающимъ блескомъ, когда Елагинъ заболѣлъ тифомъ. Черезъ три недѣли онъ скончался.

Послѣ его смерти послѣдовали тяжелые годы для матери и дочери. Отель въ улицѣ Ваграмъ съ его роскошною обстановкой и хламомъ рѣдкостей они никакъ не могли продать, потому что просили слишкомъ дорого. Если Представлялся благопріятный случай, они сдавали его на зиму, а сами переѣзжали куда-нибудь, гдѣ жизнь дешевле и высшее общество менѣе требовательно, чѣмъ въ Парижѣ, — они отправлялись во Флоренцію, Римъ или Каннъ.

Что окончательно портило ихъ существованіе, которое, несмотря на стѣсненныя обстоятельства, при благоразумномъ устройствѣ дѣлъ, можно было сдѣлать еще довольно сноснымъ, — это — постоянный страхъ быть вытѣсненными изъ ихъ общества или быть уличенными въ какомъ-нибудь унизительномъ для ихъ положенія недостаткѣ. Этотъ страхъ, увеличивавшійся съ каждымъ годомъ, сдѣлался, наконецъ, адскою мукой. Онѣ экономили на огаркахъ и пищѣ, чтобы выгодать необходимое на-показъ, и, при всемъ этомъ выгадываніи, жили выше своихъ средствъ; заложили сначала серебро, потомъ брилліанты, все, что можно было заложить, выслушивали дерзости отъ прислуги, которой задолжали жалованье, съ улыбкой переносили оскорбленія отъ своихъ высокопоставленныхъ и вліятельныхъ знакомыхъ и съ безсердечною энергіей отдѣлывались отъ скромныхъ людей. Цѣли своей — хорошо выдать замужъ Анну — этими безплодными муками онѣ не достигли. Старуха Елагина давно уже догадывалась, что свѣтъ, несмотря на ея хитрыя предосторожности, видѣлъ ея жалкое положеніе; она уже готова была начать болѣе скромную жизнь, но не смѣла сказать объ этомъ дочери. Варвара Александровна, кромѣ небольшой доли добродушія, не имѣвшая прежде ни одной симпатичной черты, приносила себя теперь въ жертву Аннѣ; она выносила дерзости ея любимой горничной, сама все дѣлала въ домѣ, изъ года въ годъ носила однѣ и тѣ же тряпки, чтобы каждую копѣйку сберечь Аннѣ на наряды, Аннѣ на прихоти; она не стыдилась надоѣдать портному и со слезами вымаливать лишнее платье для Анны, прежде чѣмъ будетъ уплаченъ счетъ; она извивалась, какъ червь, чтобы исполнить требованія Анны, не получая за это въ награду отъ Анны даже ласковой улыбки. Аннѣ ничѣмъ нельзя было угодить; во всемъ обвиняла она мать; съ утра до ночи мучила ее упреками, обращалась съ нею съ возмутительною жестокостью. Варвара Александровна сносила все молча; но изъ страха не угодить дочери ея лицо приняло испуганное, неувѣренное выраженіе, къ которому присоединялась преувеличенная угодливость — сладенькая, заискивающая угодливость, распространявшаяся даже на кучеровъ, лакеевъ и извощиковъ, которымъ она, вмѣсто того, чтобы дать денегъ на чай, пріятно улыбалась.

Анна, напротивъ, держала себя надменнѣе, чѣмъ прежде. Ей не приходило въ голову, чтобы кто-нибудь осмѣлился принять мельхіоръ на ея столѣ не за серебро, фальшивые брилліанты въ ея ушахъ не за настоящіе и Анну Ѳедоровну Елагину не за дѣйствительно знатную даму.

Въ этомъ году онѣ опять не нашли ни желаемаго наемщика, ни ожидаемаго покупателя для своего парижскаго отеля, почему и должны были поселиться въ немъ сами. Ихъ денежныя обстоятельства были ужасны. Варвара Александровна обращалась къ своему старшему, очень богатому, брату съ просьбой дать ей взаймы. Но толку вышло изъ этого мало. Изъ Аркашона, гдѣ онъ, отказавшись временно отъ службы вслѣдствіе сильнаго нервнаго разстройства, проводилъ съ женой зиму, онъ рѣзко отказалъ ей въ просьбѣ. «Для скромнаго, благоразумнаго образа жизни онъ готовъ выдавать ей ежегодно извѣстную сумму, — писалъ онъ сестрѣ, — но помогать ей строить новые мосты надъ пропастью банкротства, въ которую при своемъ теперешнемъ безумномъ поведеніи она рано или поздно должна упасть, онъ не желаетъ».

Ленскій, въ противуположность многимъ другимъ артистамъ, при всей своей геніальности, былъ человѣкомъ очень проницательнымъ, угадалъ ихъ нищету, и, вернувшись изъ улицы Ваграмъ, глубоко задумался. Онъ вспомнилъ слова сына, рѣшительно утверждавшаго, что Маша нигдѣ не можетъ быть помѣщена хуже, чѣмъ у этой доброй, безхарактерной женщины, совершенно безсильной противъ злаго высокомѣрія дочери.

— Нигдѣ хуже! — повторялъ Ленскій. — Ну, это преувеличеніе. Но куда.же… куда?… Ну, да! Колинъ планъ былъ, въ сущности, не дуренъ.

Несмотря на щедрое великодушіе, несмотря на безграничную благотворительность, которою онъ могъ бы пристыдить многихъ богачей, его средства были достаточны, чтобы устроить Машѣ пріятную и роскошную жизнь. И какъ хорошо было бы имѣть всегда около себя эту прелестную дѣвочку, баловать ее съ утра до ночи! Иначе онъ не умѣлъ любить дѣтей… Но все это осуществится не сію минуту, не сегодна и не завтра. Нѣтъ, еще разъ, въ послѣдній разъ онъ хотѣлъ дать себѣ полную волю, до пресыщенія насладиться безумною цыганскою жизнью.

Артистическая поѣздка, которую предлагалъ ему Браунъ, продолжится до іюня, займетъ, слѣдовательно, немного времени, менѣе полугода. Этою поѣздкой онъ рѣшилъ кончить свои скитанія по бѣлу свѣту и затѣмъ основать себѣ гдѣ-нибудь спокойное, уютное гнѣздо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Если бы кто-нибудь сказалъ Николаю, что онъ съ первая взгляда влюбится въ дѣвушку, не сказавъ даже съ ней ни слова, онъ разсмѣялся бы тому въ лицо.

Вышло, однако же, такъ, что онъ, разсудительный Николай Ленскій, влюбился… Глупости!… А, между тѣмъ… да, этого нельзя было отрицать… цѣлую недѣлю Нита не выходила изъ его головы.

На другой день послѣ концерта въ Эденѣ Николай зашелъ въ мастерскую молодыхъ дѣвушекъ узнать о здоровьи Ниты. Онъ засталъ тамъ одну Соню, сообщившую ему, что у ея подруги сильнѣйшій мигрень и она вынуждена была остаться дома.

Милая, добрая Соня, какъ искренно обрадовалась она ему!… Она все еще была привязана къ Колѣ изъ благодарности къ его матери. Въ Парижѣ она очень похорошѣла за этотъ годъ; Николай прямо сказалъ ей это въ лицо, отчего она очень мило покраснѣла. Затѣмъ… затѣмъ онъ освѣдомился о томъ, какъ она устроилась ві этомъ современномъ Вавилонѣ, гдѣ познакомилась съ подругой, что за личность эта особа. Все это онъ спрашивалъ, конечно, интересуясь своею двоюродною сестрой. Соня охотно разсказывала про обожаемую подругу. Она описала ему ея характеръ, ея безграничную доброту, странное смѣшеніе мужскаго склада ума и женской нѣжности, ея необыкновенную вспыльчивость и обворожительную любезность, которою она умѣла загладить свои оскорбительныя дерзости, она повторяла ему удачныя traits d’esprit Ниты, показывала ея этюды.

Часъ, полтора часа сидѣлъ Николай въ мастерской. Соня дала ему чаю, сама же сѣла за полотно, чтобы не терять времени, и прилежно рисовала черепъ, окруженный пучками рѣдьки и моркови. Гость все сидѣлъ, покойно развалившись въ удобномъ креслѣ, куря папиросу за папиросой, между тѣмъ какъ Соня, отрываясь отъ своего полотна, взглядывала то на черепъ, то на Николая, не переставая разсказывать объ Нитѣ. Она сообщила ему происхожденіе и фамилію Ниты, сказала, что у молодой дѣвушки есть въ Парижѣ двоюродный братъ, графъ, Беренбургъ, служащій attaché при австрійскомъ посольствѣ, очень красивый молодой человѣкъ, интересный, но не особенно умный, что онъ часто посѣщаетъ Ниту въ мастерской. Николай долженъ его знать.

Николай подтвердилъ, что знаетъ; Соня продолжала разсказывать, а Николай пускалъ къ потолку синеватыя кольца дыма, пока не наступили сумерки; Соня вымыла свои кисти и собралась уходить. Николай проводилъ ее до подъѣзда въ улицѣ Мурильо, гдѣ поцѣловалъ на прощанье два раза ея руку и сказалъ, что онъ давно не испытывалъ такой радости, какъ при свиданіи съ ней.

Какія заключенія могла вывести Соня изъ этой необычайной нѣжности двоюроднаго брата, объ этомъ онъ ни на минуту не задумался.

Черезъ два дня въ Большой Оперѣ шла Африканка, и Николай сидѣлъ въ партерѣ; онъ услышалъ, какъ нѣсколько парижскихъ франтовъ шепотомъ восторгались какою-то вновь появившеюся красавицей. Бинокли этихъ молодыхъ людей направились на первую ложу бель-этажа. Онъ поднялъ глаза: рядомъ съ пожилою дамой, которую онъ ребенкомъ видалъ въ Петербургѣ у матери и недавно опять встрѣтилъ въ Парижѣ, леди Банбури, вдовой англійскаго дипломата, увидѣлъ онъ Ниту. На ней было бѣлое, согласно обычаямъ оперы, декольтированное платье, и двѣ красныя розы были приколоты у груди. Трудно себѣ представить что-нибудь красивѣе поворота ея шеи, линіи дѣвственныхъ плечъ, ея тонкихъ рукъ и высоко поднятой головки подъ тяжестью каштановыхъ съ золотистымъ отливомъ волосъ; а эти странные лучистые глаза, что кроется въ ихъ безконечной глубинѣ?

Между тѣмъ, на сценѣ шло представленіе Африканки со всѣмъ блескомъ, какимъ окружаютъ въ Парижѣ постановку Мейерберовскихъ оперъ. Николай не обращалъ вниманія на сцену. Не отрывая глазъ отъ ложи, онъ слѣдилъ за дѣвушкой, за каждымъ ея движеніемъ, безпрестанно измѣняющимся выраженіемъ лица, на которомъ точно смѣнялись свѣтъ и тѣни. Добродушіе, задоръ, живость, серьезныя думы, вызывающая насмѣшка, — все это одно за другимъ отражалось на ея лицѣ. Но того нѣжнаго, томнаго выраженія, которое приняло ея лицо, когда она потеряла сознаніе, когда ея головка безсильно покоилась на его плечѣ, — того выраженія, котораго онъ такъ страстно ждалъ, онъ ни разу не видалъ. Она притягивала его къ себѣ, какъ притягиваетъ все загадочное. «Зачѣмъ напускаетъ она на себя всегда эту насмѣшливую холодность? — спрашивалъ онъ себя. — Зачѣмъ скрываетъ она то, что въ ней есть лучшаго?»

Двое мужчинъ находились въ ложѣ — пожилой господинъ съ орденомъ на красной лентѣ и молодой, сидѣвшій за ея кресломъ; иногда онъ облокачивался рукой на спинку ея стула и наклонялся къ ней, чтобы обратить ея вниманіе на что-нибудь комическое. Николай узналъ сверкающіе сѣрые глаза и добродушную улыбку БеренбурГа. Что бы онъ далъ, чтобы быть въ эту минуту на его мѣстѣ! При разъѣздѣ Николай сталъ у перилъ широкой лѣстницы, чтобы пропустить ее мимо себя. Издали увидалъ онъ ея золотистую головку. Она поравнялась съ нимъ. Беренбургъ велъ ее подъ руку. Нита была закутана въ накидку, отдѣланную бѣлымъ мѣхомъ, половины закрывавшимъ ея щеки. Взглядъ Николая встрѣтился съ глазами дѣвушки. Прежде чѣмъ онъ успѣлъ снять шляпу, она быстрымъ, рѣзкимъ движеніемъ отвернула голову.

Благоухающій ароматъ свѣжихъ розъ пронесся мимо него; онъ стоялъ, какъ пригвожденный, и смотрѣлъ ей вслѣдъ. Почему отвернулась она отъ его поклона? Что сдѣлалъ онъ ей? Злоба душила| его; никогда больше не будетъ онъ думать объ этой высокомѣрной дѣвушкѣ. Не стоитъ ломать себѣ голову, чтобы постигнуть тайну, скрытую въ ея холодныхъ сѣрыхъ глазахъ.

На слѣдующій день онъ опять совершенно неожиданно встрѣтилъ ее на бульварѣ Курсель. Она была такъ же просто одѣта, какъ въ тотъ день, когда онъ въ первый разъ увидѣлъ ее въ Эденѣ, и шла очень быстро, не оборачиваясь по сторонамъ, какъ человѣкъ, имѣющій передъ собою извѣстную цѣль и дорожащій временемъ.

Маленькій ребенокъ, испуганный громадною собакой, поскользнулся и съ громкимъ плачемъ упалъ на тротуаръ. Николай хотѣлъ поднять, но Нита предупредила его. Онъ остановился сзади, наблюдая за ней. Нита подняла ребенка, четырехлѣтняго мальчугана въ голубомъ фартучкѣ и бѣломъ чепчикѣ, и спросила, не ушибся ли онъ? Онъ не очень ушибся, поцарапалъ немного руки и подбородокъ и весь перепачкался; онъ пачкалъ и Ниту, въ страхѣ прижимаясь къ ней, но она, повидимому, не замѣчала этого и, успокоивъ его ласками, вытерла личико мальчугана своимъ носовымъ платкомъ, поцѣловала его и, взявъ бѣдно одѣтаго ребенка за покраснѣвшую отъ голода ручку, вошла съ нимъ въ булочную. Николай, какъ бы случайно, остановился у окна. Они сидѣли за мраморнымъ столикомъ, ребенокъ пилъ шеколадъ изъ большой чашки, обхвативъ ее обѣими крошечными ручками; потомъ онъ поставилъ чашку на мѣсто, со вздохомъ величайшаго удовольствія, и принялся за пирожокъ съ обдуманною неторопливостью ребенка, желающаго какъ можно дольше продлить наслажденіе такимъ необычайнымъ лакомствомъ. Нита съ удовольствіемъ смотрѣла, какъ облизывалъ онъ пальчики и клалъ въ ротъ крошки. Сердце Николая громко стучало. Онъ отошелъ отъ окна, боясь, что Нита замѣтитъ его подглядываніе. Онъ не могъ больше скрывать отъ самого себя: онъ влюбленъ и знаетъ, что эта дѣвушка съ блѣднымъ лицомъ и лучистыми глазами держитъ въ рукахъ счастье всей его жизни.

II.

Большое волненіе царило въ мастерской улицы Фрохотъ. Несмотря на начало декабря, многія изъ ученицъ уже начали подумывать о большой ежегодной выставкѣ въ Салонѣ. Каждая хотѣла перещеголять другихъ въ выборѣ оригинальнаго сюжета. Мистрисъ Леонидасъ Шандосъ искала вдохновенія въ Моргѣ, изъ мрачнаго помѣщенія котораго она послѣднее время почти не выходила. Она проводила такъ много времени передъ громаднымъ стекломъ, за которымъ покоятся трупы, что находившійся тамъ слѣдователь принялъ ее, наконецъ, за преступницу, которую онъ до сихъ поръ напрасно искалъ. Съ большими хлопотами удалось ей отдѣлаться отъ непріятностей судебнаго преслѣдованія. Миссъ Фрацеръ искала сюжета не такъ далеко; эскизъ ея салонной картины стоялъ уже на мольбертѣ и представлялъ опрокинутый футляръ между разорваннымъ письмомъ и гитарой съ лопнувшими струнами. Миссъ Фрацеръ надѣялась, что ея картина, названная «débris» — другія ученицы называли ее beaux restes — займетъ видное мѣсто. Фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа еще не рѣшила, какой «орѣхъ», какъ она выражалась, дастъ она на этотъ разъ раскусить жюри. Она мечтала изобразить повѣшеннаго, такъ, чтобы видны были только его ноги, и толпу народа, отъ которой видны только отчаянно протянутыя вверхъ руки. Остальныя ученицы набросились, какъ и миссъ Фрацеръ, на «nature morte». Соня съ тою же добросовѣстностью и прилежаніемъ вырисовывала черепъ, а Нита увлеклась этюдами съ новой модели; модель была никто иной, какъ встрѣченный ею на улицѣ ребенокъ. Во всѣхъ возможныхъ положеніяхъ рисовала она его пухлые маленькіе руки, ноги и хорошенькое серьезное личико. Она испытывала радость художника, когда ему особенно удается какая-нибудь работа.

У ложныхъ талантовъ творчество развивается изъ честолюбія, у истинныхъ наоборотъ. Нита начала рисовать, не думая сдѣлаться извѣстной; она и теперь рисовала иногда цѣлыми мѣсяцами, слѣдуя внутреннему побужденію, нисколько не заботясь о публикѣ. Правда, когда картина кончена, тогда и Ниту охватило волненіе, жажда похвалъ, одобренія, выраженія сочувствія, побуждавшихъ ее взяться за кисть снова и рисовать только для себя. Сумерки еще не наступили, но ребенокъ начиналъ уже сидѣть неспокойно. Нита посмотрѣла на часы. Бабушка, приходившая каждый день за ребенкомъ, почему-то запоздала. Нита сама одѣла его, и въ то время, какъ она занималась еще этимъ, отворилась дверь, соединяющая обѣ мастерскія: вошла фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа.

— Ахъ, фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, не былъ еще у васъ мосье Сильвенъ? — спросила она.

— Нѣтъ, — отвѣтила Нита.

— У насъ къ вамъ большая просьба, флейленъ Нита, — продолжала ученица.

— Какая?

— Однѣ вы умѣете залучить къ намъ мосье Сильвена. Не сходите ли вы къ нему? Вы имѣете на него такое вліяніе.

— Не думаю, чтобы я добилась чего-нибудь отъ маэстро, — улыбаясь, замѣтила Нита, — сегодня онъ несомнѣнно очень занятъ. Попугай виситъ снаружи и съ утра, не переставая, поетъ Марсельезу.

— О, несчастная птица! — со вздохомъ произнесла флейленъ Приксъ.

Ученицы Сильвена знали, что этотъ великій художникъ, не разъ обманутый людьми, съ нѣкотораго времени привязался къ попугаю, котораго вывѣшивалъ въ клѣткѣ на дворъ всякій разъ, когда хотѣлъ серьезно работать, такъ какъ любимая птица обладала, можетъ быть, всѣми прекрасными качествами, всѣми добродѣтелями, которыхъ Сильвенъ прежде тщетно искалъ въ людяхъ, но добродѣтелью скромности она не обладала. Когда она находилась въ настроеніи говорить, а еще болѣе пѣть, ничто на свѣтѣ не могло заставить ее замолчать.

— Несчастная птица! — повторила фрейленъ Приксъ. — Но если to вы, все-таки, попытались…

— Боже мой, если это доставитъ вамъ удовольствіе, — отвѣтила Нита съ обычною готовностью и взяла свою шляпу.

— Дай мальчику кусокъ пирога, Соня, — крикнула она на ходу.

Обнаженныя сѣрыя деревья качаются отъ вѣтра. Попугай, дѣйствительно висящій въ клѣткѣ снаружи подъ окномъ, кричитъ громкимъ и пронзительнымъ голосомъ: «allons enfants de la patrie» и проводитъ при этомъ своимъ огромнымъ клювомъ по жердямъ клѣтки, точно играетъ на арфѣ.

Извощикъ проѣхалъ мимо Ниты по двору. Изъ окна выглянула очень молоденькая дѣвушка. Кого напомнило Нитѣ это очаровательное личико? Марію Египетскую Рибейры… Она обернулась еще разъ, но извощикъ уже проѣхалъ.

«Какая хорошенькая! Кто бы это могъ быть?» — прошептала она. Когда черезъ нѣсколько минутъ она возвращалась изъ мастерской Сильвена, извощикъ еще стоялъ на дворѣ. Нита заглянула въ экипажъ, точно ожидая увидѣть въ немъ свою Марію Египетскую. Во карета была пуста; на подушкѣ лежала только дамская шуба, отдѣланная бѣлымъ козьимъ мѣхомъ.

«Русская шуба… У Сони гости», — подумала Нита, входя прямо со двора въ школу.

— Ничего не могла подѣлать, mesdames! — воскликнула она. — Мосье Сильвена сразу посѣтили несчастія, задерживающія его въ мастерской: одно — ревматизмъ, другое — его продавецъ картинъ. Ужасный человѣкъ этотъ продавецъ картинъ; стоитъ за стуломъ Сильвена, ожидая, чтобы онъ кончилъ заказанную ему картину — цыганку, предназначенную для американскаго базара. Бѣдный Сильвенъ! Какъ тяжело приходится одному изъ геніальнѣйшихъ французскихъ художниковъ въ шестьдесятъ шесть лѣтъ! Не пропала еще у васъ охота приносить жертву искусству, mesdames?

— Ни одна изъ насъ не пользовалась такъ своею молодостью, какъ мосье Сильвенъ; можно надѣяться, что старость будетъ къ намъ снисходительнѣе, — замѣтила m-lle Рейхманъ, похожая на мальчишку въ женскомъ платьѣ. — "La cigale ayant chanté"запѣла она въ полголоса. — Не хотите ли вы замѣнить мосье Сильвена? Дамы горятъ желаніемъ услышать оцѣнку своихъ набросковъ. Начните съ меня. Я принадлежу къ школѣ натуралистовъ, — долой условность!

Въ эту минуту Нита услыхала рѣзкій крикъ и какой-то шумъ въ сосѣдней комнатѣ.

— Извините меня, mesdames, — сказала она, прислушиваясь. — Если я не ошибаюсь, у меня что-то разбилось. Что случилось? — воскликнула она, отворяя дверь своей мастерской.

Тамъ, схватившись руками за голову, среди комнаты стояла молодая дѣвушка съ лицомъ Маріи Египетской Рибейры и широко раскрытыми отъ ужаса глазами смотрѣла на лежащій у ногъ ея разбившійся на двѣ части черепъ.

— Это моя кузина Маша, она боится черепа и сейчасъ бросила его на полъ, — сказала Соня съ своею удивительною флегмой и при этомъ наклонилась, чтобы собрать осколки и положить ихъ на мѣсто.

— Какъ можешь ты прикасаться къ такой гадости? — крикнула Маша, закрывая глаза и топая ногой. — О, Боже мой! Боже мой!

— Бѣдняжка, какъ она дрожитъ! — воскликнула Нита, подходя къ Машѣ.

— Выкинь ты этотъ дурацкій черепъ, Соня. Не видишь ты развѣ, что она не можетъ выносить его вида?

— Очень глупо… въ семнадцать лѣтъ пора отучиться отъ этого. Черепа очень трудно доставать, — отвѣтила Соня съ досадой.

Нита не обратила вниманія на ея слова; она обняла Машу и осыпала ее ласками, точно мать, успокоивающая расплакавшееся дитя.

— Этой гадости уже нѣтъ, голубушка моя; откройте глазки… Бѣдное, милое дитя!

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ очень добра къ тебѣ, — произнесъ молодой мужской голосъ.

Нита подняла глаза и увидѣла Николая. Очевидно, эта хорошенькая дѣвушка его сестра. Онъ поклонился и, обратившись опять къ Машѣ, замѣтилъ:

— А теперь скажи фрейленъ фонъ-Сенкіевичъ, что ты сожалѣешь, что такъ дурно вела себя.

Маша вытерла слезы; она съ умиленіемъ и благодарностью посмотрѣла на Ниту, затѣмъ, улыбнувшись съ нѣжнымъ лукавствомъ, придававшимъ ей такъ много очарованія, сказала:

— Я не жалѣю; вы никогда не были бы со мной такъ ласковы, если бы я вела себя благоразумно… правда? — При этомъ она нерѣшительно обвила рукой шею Ниты и поцѣловала ее въ щеку. — Я была внѣ себя, — созналась она. — Я такъ боюсь смерти! Если бы люди не умирали!

— У нея есть эта маленькая странность; надо быть снисходительнѣе къ ней, — замѣтилъ Николай.

— Налей намъ чаю, Соня; это успокоитъ ее, — сказала Нита, не обративъ вниманія на замѣчаніе Николая.

И сегодня она держала себя съ нимъ необыкновенно холодно, такъ что онъ задавалъ себѣ въ умѣ вопросъ: «что имѣетъ она противъ меня?» Въ продолженіе разговора она, впрочемъ, немного одушевилась; молодой человѣкъ, повидимому, выигрывалъ въ ея мнѣніи. Николай съ своими манерами настоящаго джентльмена, который также далекъ отъ несносной напыщенности, какъ и отъ навязчивой любезности, былъ положительно привлекателенъ. Онъ много путешествовалъ, часто встрѣчался съ интересными и знаменитыми личностями, былъ очень наблюдателенъ и разговорчивъ.

Нита слушала его съ интересомъ, разспрашивала о Россіи и обращалась съ нимъ съ какимъ-то равнодушно-снисходительнымъ пренебреженіемъ, точно пятидесятилѣтняя дама съ кадетомъ.

Ученицы сосѣдней школы давно покинули мастерскую; наступали сумерки, а они все еще болтали; Соня больше молчала; развалившись въ креслѣ, она слушала разговоръ двухъ людей, самыхъ дорогихъ для нея на свѣтѣ, и молча восхищалась обоими.

Маша, сдѣлавшаяся необыкновенно веселой, не могла довольствоваться безмолвною ролью; ея веселый смѣхъ или какое-нибудь замѣчаніе прерывали ежеминутно серьезный разговоръ Ниты и Николая, такъ что, наконецъ, Николай, боящійся всегда, что его сестра можетъ быть ложно понята, замѣтилъ:

— Маша гостила послѣднее время у родныхъ, которые были немного холодны съ нею и невнимательны; неудивительно, если она, какъ долго сдерживаемый зимою ручей, освободившійся весною отъ ледяной коры, вдвойнѣ пѣнится и шумитъ, и смѣется, радуясь, что его уже не давитъ зимній ледъ. Не правда ли, плутовка? — и онъ взялъ Машу за подбородокъ.

— Да не извиняйтесь же въ томъ, что у васъ прелестная сестра, — отвѣтила ему Нита. — Я буду очень рада, если вы скоро мять привезете ее ко мнѣ.

III.

Если досада Николая на бѣгство сестры изъ Аркашона перешла очень быстро въ трогательное умиленіе, за то неудовольствіе Сергѣя Александровича продолжалось напротивъ очень долго. Письмо, въ которомъ Маша просила дядю простить ея опрометчивость, Сергѣй Александровичъ оставилъ безъ отвѣта. На письмо Николая, въ которомъ тотъ старался оправдать проступокъ Маши испрашивалъ, можетъ ли онъ, послѣ отъѣзда отца изъ Парижа, опять привезти сестру въ Аркашонъ, старый бюрократъ отвѣтилъ, что объ этомъ не могло быть и рѣчи. Его болѣзненное нервное состояніе не позволяетъ ему вторично взять на себя надзоръ за такою своевольною дѣвочкой, какъ Маша. По его мнѣнію, всего лучше было бы помѣстить ее въ пансіонъ.

Таково же было мнѣніе и Николая; пребываніе въ хорошемъ пансіонѣ онъ считалъ для Маши несравненно болѣе полезнымъ, чѣмъ жизнь ея у Елагиныхъ. Ему удалось даже убѣдить въ этомъ отца; но когда Маша узнала, какую будущность ей готовятъ, она съ гнѣвомъ, отчаяніемъ и трогательною нѣжностью сопротивлялась до тѣхъ поръ, пока Ленскій, несмотря на всѣ доводы сына, не уступилъ ей. Онъ не могъ видѣть, когда Маша дѣлала несчастное лицо; нѣжно лаская ее, онъ просилъ у нея прощенія за то, что имѣлъ намѣреніе, которое взволновало и оскорбило ее. Николай только пожималъ плечами; а Маша цѣлый день радостно улыбалась. Какъ счастлива была она въ эти три недѣли, прошедшія между ея пріѣздомъ въ Парижъ и отъѣздомъ отца! Она видѣла его каждый день. Почти всѣ утра проводилъ онъ въ домѣ невѣстки и оставался обыкновенно завтракать. Онъ присылалъ дочери всѣ цвѣты, которыми засыпали его восторженныя поклонницы, и, кромѣ того, баловалъ ее безразсудною, чрезмѣрною щедростью. Почти каждый день обращался онъ къ сыну съ тою же фразой: «Поищи мнѣ что-нибудь для Маши; она такъ мила, когда радуется!»

— У меня есть что-то для тебя, киска! — говорилъ онъ послѣ того, какъ она здоровалась съ нимъ, и подавалъ ей завернутый въ бумагу свертокъ, по большей части какую нибудь вещь, слишкомъ дорогую для ея лѣтъ.

— Ахъ, давай сюда, папа!

Она съ нетерпѣніемъ срывала бумагу, такъ что клочки летѣли направо и налѣво на коверъ, и открывала футляръ. Ленскій наблюдалъ за ней съ нетерпѣливымъ ожиданіемъ, какъ большой ребенокъ, каждый день радующійся одному и тому же удовольствію — блескъ темно-синихъ глазъ, громкій крикъ радости и двѣ горячія руки обвиваются вокругъ его шеи. Онъ прижималъ губы къ ея прекраснымъ большимъ глазамъ и шепталъ нѣжныя слова.

— А ты, вѣдь, очень любишь меня, папа? — сказала какъ-то Маша, пытливо смотря ему въ лицо.

— Развѣ ты сомнѣвалась въ этомъ когда-нибудь? — отвѣтилъ онъ.

— Да, часто, — произнесла она задумчиво. — Я думала, что любить всѣмъ сердцемъ могутъ только такіе маленькіе люди, какъ мы всѣ; а такой великій геній, какъ ты, только принимаетъ нашу любовь и радуется ей иногда, не отвѣчая на нее. Но нѣтъ… Ты вправду любишь меня!

— Ахъ, ты, глупенькая! — отвѣтилъ онъ и поцѣловалъ каждую ямку на ея мягкой бѣлой ручкѣ.

Иногда приходилъ онъ въ десять часовъ. Въ это время онъ часто заставалъ Варвару Александровну въ грязномъ капотѣ, грязной бѣлой кружевной косынкѣ на жиденькихъ волосахъ, съ тряпкой въ рукахъ, вытирающую пыль во всемъ домѣ. Анны въ этотъ ранній часъ онъ никогда не видалъ, но за то слышалъ, какъ она своимъ рѣзкимъ голосомъ кричала матери оскорбительныя слова. Она не только никогда не помогала матери въ ея хлопотахъ, но даже запиралась въ свою комнату, чтобы не видѣть въ это время Варвары Александровны.

Но кого Ленскій часто заставалъ около старухи, такъ это Машу. Въ большомъ бѣломъ фартукѣ она появлялась то здѣсь, то тамъ, весело и усердно помогая теткѣ; ея крѣпкіе молодые пальцы совсѣмъ иначе прикасались ко всему, чѣмъ дрожащія руки Варвары Александровны, стѣсненныя грязными бальными перчатками. Прислуга боготворила Машу; даже несчастная Варвара Александровна полюбила ее. Да и трудно было не полюбить этой живой, веселой, бойкой и необыкновенно доброй дѣвушки; одна Анна Елагина чувствовала къ ней нерасположеніе.

Съ презрительно поднятыми углами рта, съ безукоризненными манерами, красивая, строгая, непріятная, она молча сидѣла за столомъ противъ матери; если она открывала ротъ, то только для того, чтобы сдѣлать замѣчаніе вродѣ слѣдующаго:

— Ты, кажется, забыла вымыть себѣ руки, мама.

Несчастная, состарившаяся львица испуганно вздрагивала при этомъ, сгибала спину, какъ прибитая собачонка, начинала безпокойно вытирать салфеткой яичное пятно, только что сдѣланное на ея скромномъ капотѣ, и старалась преодолѣть свое смущеніе какою-нибудь фразой, останавливавшеюся въ горлѣ.

Ленскій сжималъ кулаки отъ негодованія; онъ съ удовольствіемъ надавалъ бы пощечинъ этой несносной Аннѣ. Маша послѣ завтрака пользовалась первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы броситься на шею теткѣ. Возможность видѣть въ этихъ случаяхъ нѣжность и безграничную доброту Маши мирила Ленскаго съ непріятнымъ положеніемъ.

Онъ часто говорилъ это самому себѣ, говорилъ и Николаю, и нѣсколько лѣтъ спустя думалъ о томъ, какъ мила, добра, какъ прелестна была въ то время его бѣдная дѣвочка!

Если нельзя было придумать ничего очаровательнѣе этой цвѣтущей молодостью, веселой дѣвушки, то также трудно было представить себѣ что-нибудь трогательнѣе и благороднѣе, чѣмъ обращеніе Ленскаго въ тѣ часы, которые онъ проводилъ съ дочерью.

Николай, часто сопровождавшій его въ отель Ваграмъ, съ изумленіемъ наблюдалъ за нимъ. Это былъ не тотъ человѣкъ, который вечеромъ съ цинично-сверкающими глазами сидѣлъ между двумя влюбленными энтузіастками, съ которыми позволялъ себѣ все — и дерзости, и нѣжности, — человѣкъ съ сухимъ, непріятнымъ смѣхомъ, двусмысленными остротами, съ безстыднымъ презрѣніемъ къ людямъ и особенно къ женщинамъ. Нѣтъ, Ленскій, обнимающій утромъ свою хорошенькую дочку, былъ блѣдный, немного утомленный и грустный человѣкъ, — человѣкъ съ хриплымъ, но мягкимъ и тихимъ голосомъ, — человѣкъ, мало говорящій, но дружелюбно слушающій, всегда готовый интересоваться самымъ пустымъ ребячествомъ и способный своимъ проницательнымъ умомъ понять труднѣйшія жизненныя задачи, немногими, но мѣткими словами объяснить ихъ, — человѣкъ, — и это больше всего удивляло Николая, — съ почти классическимъ пониманіемъ и умѣренностью въ своихъ взглядахъ, физически уже старѣющій, духовно же стоящій на высшей точкѣ, — человѣкъ, все существо котораго освѣщалось добродушіемъ, смѣшаннымъ съ великимъ состраданіемъ.

Если Маша по своей живости и легкомыслію дѣлала какую-нибудь неловкость, онъ ласково, но серьезно останавливалъ ее; а если онъ сначала смѣялся надъ ея шутливыми парадоксами, то немного позднѣе онъ разбиралъ ихъ и объяснялъ Машѣ, какую собственно нелѣпость она сказала.

Въ теченіе всего этого времени онъ въ разговорѣ только одинъ разъ страшно вспылилъ, когда рѣчь зашла о поклоненіи Вагнеру.

Его вспышка прошла, впрочемъ, очень скоро. Испугавшись громкаго звука своего голоса, онъ на половинѣ оборвалъ свою рѣчь и, оглянувшись съ своею доброю улыбкой, сказалъ:

— Какъ можно такъ горячиться, глупо позволять себѣ увлекаться, да… да… со мной надо много терпѣнія, много терпѣнія, иначе нельзя.

Послѣ завтрака онъ оставался, обыкновенно, часъ или два и занимался съ Машей музыкой. Даже его искусство невольно мѣнялось. Дикаго огня, которымъ онъ подчинялъ себѣ концертную публику, недоставало, можетъ быть, но сколько нѣжности, искренности, благородства было въ его игрѣ, когда онъ чувствовалъ устремленные на него полные слезъ и восторга дѣтскіе глазки!

Она аккомпанировала ему. Какъ гордилась она, когда онъ среди игры произносилъ ей похвалы! А въ случаяхъ расточать одобренія недостатка не было. Часто онъ заставлялъ ее играть одну на роялѣ и слушалъ съ большимъ терпѣніемъ, даже радостью. Онъ дѣлалъ ей серьезныя, всегда соединенныя съ похвалою замѣчанія, и вообще очень заботился объ ея музыкальномъ образованіи. Николай ребенкомъ и даже юношей напрасно мучился, учась музыкѣ, и перебралъ поочередно рояль, скрипку и віолончель. Маша, наоборотъ, имѣли блестящія способности, и что другимъ давалось тяжелымъ трудомъ, то она унаслѣдовала.

Какъ счастливы они были оба, и отецъ, и дочь! Разъ онъ повезъ ее въ Булонскій лѣсъ. Ихъ поѣздка была похожа на тріумфальное шествіе: всѣ оборачивались на нихъ, показывали другъ другу Ленскаго и его дочь и кланялись. Маша была въ восторгѣ. «Точно съ царемъ я ѣду!» — говорила она съ гордостью. Онъ не повторялъ больше такой прогулки. Если подобныя оваціи, и теперь даже больше, чѣмъ прежде, льстили ему, то, въ то же время, онѣ стѣсняли его, въ особенности когда онъ былъ съ дочерью. Ему казалось, что грубое, нахальное любопытство толпы оскорбительно для его дочери.

Тихо и спокойно проходили дни, не нарушаемые никакимъ особеннымъ событіемъ и оставлявшіе за собой много пріятныхъ воспоминаній. Въ эти три недѣли только тѣ часы, которые Маша проводила въ концертахъ отца, были для нея полны безконечнаго горя. Она, конечно, не пропускала ни одного концерта и, очень мило и изящно одѣтая, — на этомъ настаивалъ отецъ, — сидѣла иногда съ Колей, иногда съ теткой на оставленномъ для нея лучшемъ мѣстѣ и внимательно ловила каждый звукъ. Во всей залѣ, можетъ быть, никто, — даже ни одинъ изъ множества завидующихъ его торжеству скрипачей не замѣчалъ яснѣе перемѣны, начавшей совершаться съ геніальнымъ виртуозомъ, чѣмъ обожающая его дочь. Она чувствовала всегда заранѣе, когда онъ сфальшивитъ; ей хотѣлось плакать, дыханіе захватывало, она со страхомъ оглядывалась кругомъ. Но парижане съ одинаковымъ энтузіазмомъ апплодировали, увлекая другъ друга все возростающимъ восторгомъ, пока, наконецъ, Маша не отдѣлывалась отъ своихъ сомнѣній предположеніемъ, что она, изъ боязни за отца, ослышалась, и, увлеченная шумными апплодисментами, забывала свое горе.

IV.

— Отъ Феликса принесли барышнѣ платье… какое чудное платье!… Портниха ждетъ наверху! — объявила горничная Машѣ, только что вернувшейся съ Николаемъ.

Это было въ послѣдній день до отъѣзда Ленскаго. Маша очень огорчена. Она плакала цѣлый день о предстоящей разлукѣ, и Николай повелъ ее гулять, чтобы развлечь и чтобы она не испортила лица къ вечеру. Важное событіе предстояло вечеромъ: Маша въ первый разъ появится въ свѣтъ взрослою дѣвушкой, въ первый разъ надѣнетъ настоящее бальное платье, бальное платье отъ Феликса.

Варвара Александровна устраиваетъ сегодня въ честь Ленскаго вечеръ; она надѣется, что очарованіе, которое великій артистъ производитъ въ эту минуту на парижское общество, наполнитъ ея опустѣвшія гостиныя.

По своей врожденной склонности къ гостепріимству, Варвара Александровна, несмотря на стѣсненныя обстоятельства, хотѣла, кромѣ вечера, устроить большой обѣдъ, но встрѣтила энергичное сопротивленіе со стороны дочери. Не денежный вопросъ смущалъ Анну; расходы взялъ бы на себя, конечно, Ленскій, на счетъ котораго велось послѣднее время все хозяйство, но «овчинка выдѣлки не стоитъ», — сказала Анна. — Мы отвыкли давать обѣды; у насъ нѣтъ даже необходимой прислуги; да и къ чему эти затѣи? Пригласите, пожалуй, еще одного-двухъ человѣкъ кромѣ Ленскихъ — и только!

---

— Чудное платье, — объявила горничная Машѣ, и хотя глаза дѣвушки еще блестѣли отъ недавнихъ слезъ, она громко вскрикнула онъ радости, быстро вбѣжала наверхъ по устланной коврами лѣстницѣ и распахнула дверь своей комнаты.

— Гдѣ платье… гдѣ?… Ахъ!…

— Да, чудное платье и какъ хорошо сидитъ!…нѣтъ, не очень хорошо, надо немного передѣлать, — объявила портниха, — складка на таліи не на мѣстѣ. А когда имѣешь счастіе работать на такую прекрасную фигуру, какъ у барышни, то нельзя позволить себѣ ни малѣйшей небрежности. Прекрасная фигура!…

Еще никто не говорилъ Машѣ, что у нея прекрасная фигура. Она поворачивала на всѣ стороны голову, чтобы посмотрѣться въ зеркало. Въ первый разъ въ жизни находила она, что ея зеркало на туалетѣ мало. Съ сіяющими отъ восторга глазами она безпрестанно подбѣгала къ платью и находила въ немъ все новыя прелести.

— Ахъ, какъ хорошо!… Но успѣетъ ли портниха во-время окончить передѣлку? — спрашивала она со страхомъ, въ волненіи бѣгая въ коротенькой юбочкѣ взадъ и впередъ по комнатѣ и расчесывая волосы; со смерти матери она всегда дѣлала это сама. Двадцать минутъ!… Двадцать пять минутъ седьмаго! Слышенъ стукъ подъѣхавшаго экипажа… слышны шаги въ прихожей. Пріѣхали Ленскій съ Колей, а она не готова!

— Ахъ, дайте мнѣ платье, какъ оно есть, — проситъ она, — некогда теперь мудрить.

— Сейчасъ, сейчасъ, одѣвайтесь пока, барышня, — отвѣчаетъ портниха.

Но вотъ она сдѣлала послѣдній стежокъ, откусила послѣднюю литку, стала передъ Машей на колѣни, поправила ей складки, горничная накинула ей на плечи красный шарфъ, и Маша, сбѣжавъ съ лѣстницы въ гостиную, быстро направилась къ отцу и Николаю.

— Eh bien! — воскликнула она съ важностью, поднявъ подбородокъ, и медленно обернулась кругомъ, точно кукла. — Eh bien!

Оба Ленскіе и молодая дѣвушка были одни въ гостиной; ни Анна, ни Варвара Александровна не появлялись еще. Какое счастіе, что она можетъ услышать похвалы отца и брата, не подвергаясь, въ то же время, холодной, строгой критикѣ Анны!

— Съ этой стороны я совсѣмъ готова, — объявила Маша, показывая на правую руку, закрытую почти до плеча желтою перчаткой, тогда какъ лѣвая была еще безъ перчатки.

— Ну, такъ другая сторона нравится мнѣ больше, — смѣясь замѣтилъ Ленскій; и дѣйствительно, нельзя было представить себѣ ничего прелестнѣе этой обнаженной, тонкой руки, съ очаровательными ямочками на локтяхъ, съ нѣжными голубоватыми жилками. — Да, рѣшительно больше нравится, — повторилъ Ленскій и отодвинулъ немного отъ себя дочь, чтобы лучше видѣть ее.

— Портниха сказала мнѣ, что изъ всѣхъ, на кого она работала въ этомъ году, у меня лучше всѣхъ фигура, — сказала Маша, дѣлаясь хвастливой, какъ всѣ люди, которымъ отказываютъ въ слѣдующихъ имъ по ихъ мнѣнію восторгамъ.

— Это говорятъ онѣ всѣмъ закащицамъ, — замѣтилъ Ленскій.

Николай тоже критически посмотрѣлъ на сестру, стараясь сдѣлать какія-нибудь замѣчанія; но когда она стояла передъ нимъ въ своежъ изящномъ, простомъ бѣломъ платьѣ, теребя отъ смущенія пальцы и ища на его лицѣ одобренія, въ которомъ была такъ увѣрена и теперь не находила, тогда ему казалось, что онъ не встрѣчалъ въ своей жизни ни одной дѣвушки лучше Маши. Какія плечи, какая талія!… Вмѣстѣ съ тѣмъ, — въ этомъ-то и заключалась ея главная прелесть, — на этихъ полныхъ, ослѣпительной бѣлизны, плечахъ покоилось милое блѣдное дѣтское личико съ такими невинными губками, съ такими чистыми, несмущающимися и безстрастно смотрящими на міръ Божій глазами, что отъ такаго контраста у каждаго грустно сжималось сердце.

— Ты не такъ хороша, какъ была твоя мать, — сказалъ Ленскій черезъ минуту.

— Такихъ красивыхъ нѣтъ больше, да это и не нужно, — воскликнула Маша, серьезно огорченная, — но… но… развѣ я вамъ совсѣмъ не нравлюсь?

— Глупенькая дѣвочка, вотъ что выдумала! — воскликнула Ленскій, привлекая къ себѣ дочь. — Не будемъ больше мучить ее, Коля! Скажемъ ей прямо, что она очень мила, — повторилъ онъ, нѣжно прижимая ея головку къ плечу и гладя ее. — Ты очень мила, ты не разъ услышишь это и сегодня, и позднѣе, почему же не доставить мнѣ себѣ удовольствія сказать тебѣ это первому? Немного заплакана ты, — мягко прибавилъ онъ, нѣжно проведя пальцами по ея глазамъ и губамъ, — бѣдная дѣвочка, бѣдная голубка! Но это идетъ къ тебѣ!

Маша исполнилась такою дѣтскою радостью, что не обратила вниманія на самое дорогое для нея въ жизни — на ласки отца.

— У меня въ комнатѣ нѣтъ трюмо, — сказала она со вздохомъ, — и я еще не видала себя. — Гордая похвалой отца, она вскочила на табуретъ и, поворачивая на всѣ стороны голову, старалась увидать себя въ зеркалѣ, висящемъ надъ каминомъ. — Папа, Коля! — спросила она нерѣшительно, — какъ вы думаете, влюбится кто-нибудь въ меня сегодня?

— Графъ Беренбургъ! — доложилъ лакей, распахнувъ двери.

Сильно покраснѣвъ, Маша спрыгнула съ табурета. Беренбургь только успѣлъ увидѣть ярко освѣщенныя люстрой бѣлыя плечи и замѣтить въ облакѣ валансьена и кисеи двѣ хорошенькія ножки въ розовыхъ шелковыхъ чулкахъ и бѣлыхъ атласныхъ башмакахъ.

— Ну, что скажете вы моей легкомысленной дочкѣ, графъ Беренбургъ? — весело спросилъ Ленскій, чтобы дать Машѣ оправиться отъ смущенія.

Беренбургъ пожалъ плечами съ скромно одобрительнымъ выраженіемъ лица.

— Что я никогда не видалъ болѣе крошечныхъ ножекъ. Вотъ и все.

Ленскій засмѣялся, Николай нахмурился, а Маша быстрымъ движеніемъ подняла съ полу сброшенный раньше красный шарфъ и завернулась въ него. Ея обнаженныя плечи вдругъ сконфузили ее.

— Не простудись, пожалуйста, — пошутилъ Ленскій и надвинулъ ей до подбородка шарфъ. — Сегодня она въ первый разъ появляется въ свѣтъ, — прибавилъ онъ, обратившись къ Беренбургу.

Не замѣчаетъ развѣ этотъ напыщенный австріецъ, какъ хороша его дочь?

Напыщенный австріецъ замѣтилъ это очень хорошо.

— Первое бальное платье… поздравляю васъ, — сказалъ онъ, почтительно склоняясь передъ дѣвушкой.

— Я не подозрѣвала… — начала Маша.

— Что будете имѣть неудовольствіе видѣть меня сегодня за обѣдомъ? — перебилъ ее Беренбургъ. — M-lle Елагина писала мнѣ, чтобы я пріѣзжалъ въ слѣдующій четвергъ, если не занятъ, обѣдать en famille. Я уже былъ приглашенъ, но постарался отдѣлаться. Можетъ быть, я ошибся числомъ?

— О, нѣтъ! — поспѣшила отвѣтить Маша, — я вспоминаю теперь, Анна говорила мнѣ, что пріѣдетъ къ обѣду одинъ господинъ, и я сердилась, что мой послѣдній обѣдъ съ папой будетъ испорченъ.

— Маша! — остановилъ ее Никола#.

Ленскій сказалъ полу сердито, полушутливо:

— Моя дочь похожа на взрослую дѣвушку, а, въ сущности, я думаю, что ей не большее двѣнадцати лѣтъ.

— Но, папа!… — воскликнула Маша, сильно покраснѣвши, — я же не знала, что рѣчь шла о графѣ Беренбургъ, когда сердилась.

— А это мѣняетъ дѣло, — смѣясь, замѣтилъ Беренбургъ.

— Повидимому! — сказалъ Николай.

Маша, замѣтивъ, что надъ ея наивностью смѣются, приняла вдругъ важный видъ и сказала:

— Очень естественно, что человѣкъ, спасшій жизнь моему брату, для меня не совсѣмъ посторонній человѣкъ, — и, дѣлаясь отъ смущенія очень смѣлой, она прибавила, взявъ Николая подъ рулу: — Я очень люблю моего брата!

Въ гостиную вошли обѣ Елагины: температура упала на два градуса; всѣмъ сдѣлалось вдругъ не по себѣ.

Странный былъ видъ у Варвары Александровны въ крашеномъ лиловомъ платьѣ, на которое она стыдливо натягивала плохенькую кружевную косынку, съ перьями на головѣ и брилліантами, чрезмѣрный блескъ которыхъ издали выдавалъ ихъ поддѣльность.

Настоящій брилліантъ похожъ на каплю росы, поймавшую солнечный лучъ; фальшивый — на закованное въ кусочкѣ льда газовое пламя.

Что касается Анны, то она была, безспорно, хороша и черное плюшевое платье замѣчательно шло къ ея высокой, тонкой фигурѣ. Но, хотя ей было всего двадцать шесть лѣтъ, во всей ея внѣшности была какая-то язвительность, рѣзкость, черствость, отличительные признаки старѣющей дѣвушки, красота которой увядаетъ, не успѣвши разцвѣсть. Если ея мать являлась изображеніемъ обнищавшей знаменитости, но Анна, напротивъ, представляла картину умирающаго съ голода высокомѣрія, которое не можетъ уже найти для своего подкрѣпленія ни одной иллюзіи и само себя пожираетъ.

При видѣ Анны, Маша съ восторгомъ воскликнула:

— Ахъ, Анна, какъ ты хороша! ахъ, какъ ты хороша!… Какъ жаль, что я еще такъ молода, что не могу носить чернаго!

— Да не держи себя такъ, Точно ты никогда не видала ни одвѣй порядочно одѣтой женщины, — съ досадой шепнула ей на ухо Анна. — Ты ведешь себя какъ деревенская дѣвчонка!

Маша покраснѣла и опустила головку.

Во время этой сцены между кузинами Варвара Александровна любезно поздоровалась съ Беренбургомъ; потомъ протянула ему руку и Анна съ благосклоннымъ видомъ милостивой королевы.

— Очень мило съ вашей стороны, графъ, что вы поставили крестъ на нашей котильонной ссорѣ.

Обращаясь къ остальнымъ, она добавила:

— Этою осенью, въ Ліонѣ, на балѣ у маркизы д’Арли, въ котильонѣ у меня не хватило ордена для графа Беренбурга. Онъ… гм!… оказалъ мнѣ честь — жестоко обидѣлся на меня за это.

Беренбургъ, совершенно забывшій всю эту исторію, низко поклонился и пробормоталъ что-то, на что Анна, открывая и закрывая свой вѣеръ, спросила:

— Отчего же мы не обѣдаемъ, мама?

И въ то время, какъ Варвара Александровна испуганно побѣжала торопить прислугу, Анна продолжала:

— Надѣюсь, что не случится ничего подобнаго тому, что было у моего дяди, Сергѣя Александровича. Вы знаете, можетъ быть, эту исторію, графъ… она была напечатана во всѣхъ газетахъ… нѣтъ?… Ну, такъ, дядя давалъ большой обѣдъ въ Петербургѣ, un diner officiel, вы понимаете. Ждутъ въ гостиной… Ждутъ… ничего. Тетка идетъ, наконецъ, узнать причину задержки. Ей говорятъ, что дворецкій заперся въ своей комнатѣ и приказываетъ сказать, что ему надоѣло, наконецъ, служить важнымъ господамъ, такъ какъ онъ самъ австрійскій императоръ. У него внезапно сдѣлалась манія величія. Ха, ха, ха!… très drôle, n’est ce pas?… а какъ разъ австрійскій посланникъ обѣдалъ у дяди.

Вдругъ Анна критическимъ взглядомъ окинула Машу.

— Маша! — воскликнула она, смотря на крупный жемчугъ вокругъ шеи дѣвушки, — что за фантазія пришла тебѣ обвѣшаться бусами, какъ индіанка?

— Бусами? — повторила Маша съ негодованіемъ. — Это жемчугъ, который наша императрица подарила папѣ для мамы, когда онъ разъ игралъ при дворѣ. Это восхитительный жемчугъ!

— Онъ сразу бросился мнѣ въ глаза; я рѣдко видалъ такой хорошій, — сказалъ Беренбургъ. — У моей матери есть точно такая же нитка, но она надѣваетъ ее только въ торжественныхъ случаяхъ.

— Моя мать постоянно носила этотъ жемчугъ съ той минуты, какъ папа надѣлъ его ей на шею. Мама разсказывала мнѣ, что сначала она испугалась такого подарка и подумала, что онъ означаетъ слезы. Тогда папа поцѣловалъ жемчугъ и отвѣтилъ ей: «да, нерадостныя слезы!»… Помнишь ты это, папа? — спросила она, взглянувъ на отца.

— Да, — коротко отвѣтилъ онъ.

— А когда за два года до смерти мама надѣла этотъ жемчугъ мнѣ на шею, она тоже поцѣловала его и сказала: «Не забывай, Паша, радостныя слезы означаетъ онъ». Съ тѣхъ поръ я никогда не разставалась съ нимъ.

— Все это очень мило и поэтично, — отвѣтила Анна, — но такъ какъ ты не можешь разсказывать каждому эти трогательные комментаріи къ твоему украшенію, то я посовѣтовала бы тебѣ снять его на сегодняшній вечеръ. Положительно неприлично дѣвочкѣ твозхъ лѣтъ носить такія драгоцѣнности;ти и безъ того до смѣшнаго нарядно одѣта — c’est d’un goût douteux!

— Снять мой жемчугъ! — воскликнула Маша, раздраженная презрительнымъ тономъ Анны. — Нѣтъ…нѣтъ… ни за что! Лучше і останусь весь вечеръ въ своей комнатѣ и никому не покажусь, если ты боишься, что я осрамлю тебя.

Минутой раньше Ленскій готовъ былъ прибить Анну; но вспышка Маши успокоительно подѣйствовала на его собственное раздраженіе. Ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ бы онъ видѣть, чтобы его дочь обнаружила дурныя черты своего характера.

— Но, Маша, — нѣжно произнесъ онъ, взявъ ее за руку, — приди въ себя. Анна не хотѣла обижать тебя; въ сущности, рѣшительно все равно: черное или бѣлое ожерелье надѣто на шеѣ такой маленькой дѣвочки. Успокойся, голубчикъ, не забывай, что ты здѣсь въ гостяхъ.

Строгія слова, можетъ быть, подѣйствовали бы на нее; нѣжность Ленскаго испортила все.

— Ахъ, я вездѣ въ гостяхъ… нигдѣ не бываю теперь дома! — воскликнула она; слезы выступили на ея глазахъ; она старалась овладѣть собою, но неопытное семнадцатилѣтнее самообладаніе покинуло ее и вдругъ, судорожно зарыдавши, она выбѣжала изъ комнаты. Послѣдовало непріятное смущеніе.

Анна не скрывала своего неодобренія; старуха Елагина слащаво улыбалась; Ленскій сердился, а Николай старался оправдать сестру.

— Она очень разстроена; она не можетъ придти въ себя отъ предстоящей разлуки съ тобой, отецъ.

— Да, да, я знаю, — отвѣтилъ Ленскій, — бѣдное дитя! Никакой выдержи… никакой выдержки! — и, обращаясь прямо къ Беренбургу, онъ прибавилъ: — Она потеряла три года тому назадъ мать, какъ разъ тогда, когда она болѣе всего нуждалась въ ней, и съ тѣхъ поръ она слишкомъ предоставлена самой себѣ. Но она хорошее дитя, очень хорошее дитя!

— Не пойти ли мнѣ посмотрѣть, что съ ней? — заискивающе спросила Елагина у зятя.

— Нѣтъ, нѣтъ, тетя, позволь мнѣ пойти, — воскликнулъ Николай, быстро вставая. — Я знаю ее лучше, чѣмъ ты, мнѣ всегда скоро удается ее успокоить. Ей слѣдовало бы по настоящему остаться наверху, и ей будетъ очень стыдно сойти; но если ты позво лишь, я, все-таки, приведу ее. Она такъ радовалась этому вечеру!

— Что бы сдѣлали вы, если бы ваша сестра вела себя такъ, какъ Маша? — шепотомъ спросила Анна Беренбурга.

Онъ глубокомысленно сдвинулъ брови.

— Гм… гм… тоже, что сдѣлалъ Николай — побѣжалъ бы, чтобы утѣшить ее, — медленно отвѣтилъ онъ, — конечно, въ томъ случаѣ, если бы моя сестра была такъ же прелестна, какъ ваша кузина, чего, къ сожалѣнію, нѣтъ.

V.

Обѣдъ былъ роскошно сервированъ; общее же настроеніе плохо соотвѣтствовало этому. Ленскій сердился на то, что Маша сдѣлала сцену при «глупомъ, надменномъ австрійцѣ», и молчалъ; хозяйка мучилась безпокойствомъ, какъ бы неожиданный случай не испортилъ обѣда, тѣмъ болѣе, что лакей, какъ она знала, поссорился съ кухаркой. Маша была черезъ-чуръ смирна и тиха, какъ восьмилѣтній ребенокъ, стыдящійся своей шалости. Хорошо чувствовала себя одна Анна, бывавшая всегда въ хорошемъ настроеніи, когда сидѣла между двумя красивыми и любезными молодыми людьми, какъ сегодня между Беренбургомъ и Николаемъ.

Какъ многія холодныя и до чопорности строгія дѣвушки, которымъ ничто на свѣтѣ не удается менѣе, чѣмъ кокетство, и которыя своими вызывающими колкостями производятъ на мужчинъ отталкивающее впечатлѣніе, Анна имѣла страстное желаніе нравиться. Беренбургъ машинально говорилъ комплименты и почти не сводилъ глазъ съ Маши.

«Прелестное созданіе, эта Маша!» — думалъ онъ. Ему доставляло удовольствіе мысленно произносить ея иностранное имя.

Да, прелестное созданіе! Какой цвѣтъ лица, какой чудный ротикъ и какое милое, то шаловливое, то трогательно-нѣжное выраженіе глазъ… какой пріятный, мягкій голосъ, какъ ласкаютъ слухъ его звуки, когда она шепчетъ отцу свое робкое замѣчаніе! Жаль, жаль!…

Да, жаль, жаль; жениться на Маріи Ленской — объ этомъ и думать нечего было, но… но почему бы не поухаживать за ней?

«Если бы эта глупая Анна не была такъ несносно-любезна!» — думалъ графъ, когда послѣ обѣда онъ долженъ былъ сидѣть рядомъ съ хозяйкой на маленькомъ диванчикѣ, причемъ мысленно проводилъ параллель между своимъ положеніемъ и приколотой булавкою бабочкой, и все еще украдкой смотрѣлъ на Машу.

Она стояла теперь около камина рядомъ съ отцомъ, очень блѣдная и съ предательскою краснотой вокругъ отяжелѣвшихъ вѣкъ завернувшись въ красный шарфъ, она иногда вздрагивала отъ холода.

Съ ласковымъ, но очень серьезнымъ лицомъ наклонившись къ ней и держа ея маленькую ручку своими большими руками, отецъ очень мягко, но внушительно читалъ ей, повидимому, наставленіе на чужомъ, звучномъ языкѣ, проникающемъ Беренбургу въ сердце, хотя онъ не понималъ ни одного слова, — языкѣ, нѣжногрустное благозвучіе котораго, прерываемое рѣзкимъ диссонансомъ, онъ сравнивалъ съ букетомъ орхидей, смѣшаннымъ съ полевыми цвѣтами, — на чудномъ русскомъ языкѣ, лучше всякаго другаго схватывающемъ и передающемъ весь характеръ народа, выраженіемъ котораго онъ служитъ.

Послѣ того, какъ Ленскій окончилъ свое наставленіе, Маша протянула обѣ руки отцу и просто поцѣловала его. Ленскій, нѣжно остановилъ ее, сказавъ по-французски:

— А теперь веди себя, какъ разумный человѣкъ, Маша. Такъ! Держись прямо… и сыграй намъ что-нибудь сейчасъ, пока никого нѣтъ еще.

— Но, папа!

— Да безъ разговоровъ, играй, положись на меня, ты смѣло можешь играть, — сказалъ Ленскій. — Я сегодня довольно стыдился за тебя и хотѣлъ бы теперь, напротивъ, немного погордиться тобою. Садись же… играй на память… пожалуйста!… — Онъ самъ поднялъ крышку рояля. — A-moll рондо Моцарта!

Съ минуту она колебалась, потомъ ей захотѣлось отличиться передъ Беренбургомъ, доставить удовольствіе отцу. Она начала играть, и какъ хорошо играла она!

Беренбургъ поднялся съ мѣста и подошелъ къ роялю. Онъ очень любилъ хорошую музыку; рондо A-moll было его любимою вещью; въ этой пьесѣ, полной тоскливой прелести, въ которой чистая душа артиста оплакиваетъ легкомысліе цѣлаго вѣка, особенно высказалось еще незрѣлое, но необыкновенно нѣжное и задушевное совершенство Машиной игры.

— Вы играли восхитительно! — воскликнулъ Беренбургъ съ увлеченіемъ. — Вы настоящая артистка!

— Это вѣрно: я слышала со двора, — энергично подтвердилъ его похвалу низкій, старый женскій голосъ.

Явилась первая изъ приглашенныхъ на вечеръ дамъ.

VI.

Это была очень красивая старуха, — старуха съ веселыми, то насмѣшливыми, то ласковыми голубыми глазами, выдающими ея ирландское происхожденіе, въ немодномъ, простомъ туалетѣ и въ еще менѣе модномъ бѣломъ кружевномъ чепцѣ, завязанномъ подъ подбородкомъ, — женщина съ повелительными манерами и суровою рѣчью, съ холоднымъ умомъ и горячимъ сердцемъ, — женщина, которой клевета никогда не смѣла коснуться, хотя она была когда-то замѣчательною красавицей, которую нельзя было упрекнуть въ женскомъ непостоянствѣ или слабости, хотя она уже тридцать лѣтъ принадлежитъ въ политическимъ вліятельнымъ лицамъ Европы, — одна изъ двухъ или трехъ женщинъ, къ которымъ Левскій чувствовалъ уваженіе: лэди Банбури.

— Поздравляю васъ съ такою дочерью, Ленскій! — воскликнула она, привѣтливо здороваясь съ артистомъ. — Такъ вотъ какою стала пухлая крошка, которую я въ Петербургѣ носила на рукахъ! Очень рада, что опять вижу васъ, дитя мое, — и лэдиБанбури протянула Машѣ руку.

Когда Маша, нерѣшительно сдѣлавъ реверансъ, хотѣла поднести къ губамъ руку старухи, лэди Банбури воскликнула:

— Я не позволю вашимъ свѣжимъ губкамъ прикасаться къ гадкой перчаточной кожѣ; позвольте обнять васъ, т.-е. если вамъ не непріятно поцѣловать старуху, которая очень, очень любила вашу маму. А-а! добрый вечеръ, Николай!… И ты здѣсь, Чарли? — обратилась она къ Беренбургу.

Затѣмъ, вспомнивъ, наконецъ, что она собственно въ гостяхъ не у Ленскаго, а у его невѣстки Елагиной, она обратилась къ Варварѣ Александровнѣ.

Странно, всѣ дѣйствительно знатныя дамы, присутствовавшія на этомъ вечерѣ, совершали одну и ту же, можетъ быть, немного преднамѣренную ошибку, — онѣ всѣ явились сюда ради Ленскаго; онѣ пріѣзжали рано, въ простыхъ туалетахъ, держались просто и любезно, привѣтливо обращались съ Машей, затрогивали Ленскаго какимъ-нибудь старымъ воспоминаніемъ, и Маша радовалась ихъ любезности, радовалась веселому настроенію, которое онѣ внесли съ собой, и тому уваженію, съ которымъ онѣ относились къ ея отцу.

Пріѣхала Соня, Ниты нѣтъ. Это было грустнымъ разочарованіемъ для Николая. Онъ еще не кончилъ разспрашивать Соню о здоровьи ея подруги, когда въ гостиную вошла высокая, намазанная блондинка, съ слишкомъ обнаженными плечами и слишкомъ длиннымъ шлейфомъ, видъ которой подѣйствовалъ на всѣхъ дамъ, какъ окаменѣлое лицо Медузы.

Это была маркиза д’Орвильи-Латуръ, одна изъ славнѣйшихъ красавицъ второй имперіи, одна изъ лучшихъ салонныхъ піанистокъ, безсердечная, умная, безнравственная женщина, около двадцати лѣтъ находившаяся съ Ленскимъ въ постоянно прерываемыхъ, очень непрочныхъ отношеніяхъ.

— Какъ попала она сюда? — спрашивали себя дамы. — Какъ попала эта? — спрашивали онѣ все чаще и чаще, когда одна за другой появился цѣлый рядъ блестящихъ свѣтскихъ двусмысленныхъ личностей: космополитическій и собранный изъ высшихъ круговъ батальонъ поклонницъ Ленскаго.

Мужчинъ было мало; они составляли едва третью часть многочисленнаго общества.

VII.

Ленскій началъ играть. Смѣясь, шаля, среди шутокъ и лести взялъ онъ скрипку, поданную ему на колѣняхъ маркизой д’Орвильи. Теперь онъ, съ небольшими перерывами, игралъ болѣе часа.

Въ залѣ можно было задохнуться отъ жары; дамы такъ окружили Ленскаго, что ему едва оставалось мѣсто, чтобы двигать руки. Его взглядъ часто скользилъ кругомъ; онъ видѣлъ передъ собою обнаженныя плечи, блестящіе взгляды, полуоткрытыя губы. Этотъ видъ возбуждалъ его, кровь ударяла въ голову. Черезъ нездоровую, разгоряченную атмосферу до него доносилась безумная лесть; онъ чувствовалъ себя на двадцать лѣтъ моложе, испытывалъ торжествующую гордость. У его несчастнаго аккомпаніатора, Альберта Перфекціона, потъ выступалъ на лбу; онъ съ величайшимъ трудомъ аккомпанировалъ Ленскому.

Въ концертной залѣ, гдѣ резонансъ лучше, гдѣ публика строже, Ленскій напрягалъ послѣднія силы своей могучей натуры; здѣсь же, въ этой небольшой комнатѣ, гдѣ резонансъ пропадалъ, гдѣ онъ не слышалъ себя и видѣлъ передъ собой публику, состоявшую изъ ничего непонимающихъ въ музыкѣ дамъ, онъ водилъ смычкомъ по струнамъ, какъ безумный. Въ комнатѣ становилось все душнѣе и душнѣе.

— Фаустъ на Брокенѣ! — сказалъ Александръ Суворинъ, страшный русскій, извѣстный въ парижскомъ обществѣ подъ названіемъ «Memento mori», котораго всѣ боялись за злой языкъ.

Одинъ человѣкъ былъ безконечно несчастливъ въ этотъ вечеръ; то была Маша. Не зная обязанностей, предписываемыхъ ей, какъ хозяйкѣ, она безпрестанно выслушивала замѣчанія кузины, испытывала такое чувство, точно она всюду мѣшаетъ; почти никому неизвѣстная, она бродила по комнатамъ, слыша разсужденія объ отцѣ, объ его игрѣ, объ его отношеніяхъ къ женщинамъ, отъ которыхъ кровь приливала къ ея щекамъ, хотя большую часть она понимала только на половину.

VIII.

Наконецъ, Ленскій положилъ скрипку. Приличныя дамы почти всѣ разъѣхались. Маша проводила ихъ съ Колей въ прихожую. Большая часть была очень мила съ ней, нѣкоторыя поцѣловали ее на прощанье, нѣкоторыя просили даже Николая привезти къ нимъ сестру, но не очень настоятельно.

Да! Если бы была жива милая, добрая Наташа, то онѣ были бы въ восторгѣ видѣть у себя эту прелестную дѣвушку, но быть вы! нужденными принимать Елагиныхъ, — надъ этимъ можно было призадуматься!…

Толпа поклонницъ Ленскаго осталась. Варвара Александровна пригласила гостей освѣжиться; нѣкоторые ушли съ нею въ сосѣднюю комнату, гдѣ стояли холодные напитки, аппетитно разставленные между букетами цвѣтовъ, освѣщенныхъ цвѣтными лампами. Другіе пили чай, ѣли конфекты, мороженое, фрукты, подавае! мые на подносахъ лакеями.

Бѣдная Варвара Александровна, утратившая вмѣстѣ съ положеніемъ и умѣнье держать себя, суетилась, точно безумная, вокругъ буфета и угощала всѣхъ сразу. Маша попробовала помочь ей, но опрокинула нечаянно чашку чая, послѣ чего въ десятый разъ въ теченіе вечера услышала фразу: «не мѣшайся подъ ногами».

Грустно стояла она среди гостей, не зная, куда ей направить ея, когда Беренбургъ, подойдя къ ней, сказалъ:

— Какъ вы блѣдны! Должно быть, очень утомительны обязанности хозяйки, особенно съ непривычки. Пойдемте въ сосѣднюю комнату, тамъ прохладнѣе, и вы отдохнете немного.

Онъ подалъ ей руку и повелъ въ сосѣднюю гостиную, гдѣ расположилось нѣсколько человѣкъ, но такъ немного, что симпатичныя другъ другу парочки могли уединиться и свободно болтать другъ съ другомъ.

На одномъ изъ дивановъ сидѣли рядомъ два господина — веселый французскій дипломатъ и очень бѣлокурый австріецъ, своего рода извѣстность; его особенность заключалась въ томъ, что онъ никогда не говорилъ ни одного слова съ незамужнею женщиной. Онъ имѣлъ разъ несчастіе быть причиной самоубійства одной молодой дѣвушки и съ тѣхъ поръ боялся подавать надежды. Его звали баронъ Бриксъ; онъ и французъ жаловались другъ другу на скуку.

Беренбургъ подвелъ Машу къ дивану, полускрытому въ зелени пальмъ.

— Не хотите ли мороженаго? Оно освѣжитъ васъ, — сказалъ онъ и сдѣлалъ знакъ лакею.

Маша взяла блюдечко, съѣла двѣ ложечки и отставила его.

— Вы ужасно утомлены, — замѣтилъ Беренбургъ съ сожалѣніемъ.

— Сегодня мой первый вечеръ, — отвѣтила Маша со вздохомъ, — я такъ радовалась ему, но если вечера всегда такъ скучны, какъ сегодняшній…

— Большія собранія всегда непріятны, — замѣтилъ Беренбургъ. — Въ толпѣ трудно найти людей, которыхъ ищешь, и нельзя долго оставаться съ ними, когда найдешь ихъ, наконецъ. Въ подобныхъ случаяхъ я напрягаю всѣ свои старанія, чтобы не наступить на шлейфъ какой-нибудь дамѣ, чтобы хозяйка дома не замѣтила, какъ я зѣваю… Сегодня намъ доставляется, правда, исключительное удовольствіе…

— Не говорите объ этомъ, — остановила его Маша, — игра моего отца не доставила, вѣдь, вамъ сегодня удовольствія.

Беренбургъ теребилъ усы.

— Игра вашего отца слишкомъ величественна; она оглушаетъ въ этой залѣ, — пробормоталъ онъ.

— Ахъ, нѣтъ, не то! — воскликнула Маша. — Если бы вы слышали, какъ онъ играетъ, когда мы одни въ этой же самой залѣ — тогда онъ божественно играетъ; но сегодня я не узнаю его… — Маша замолчала и опустила голову.

Беренбургу сдѣлалось жаль ее; ему захотѣлось чѣмъ-нибудь разсѣять ея грусть. Блестящая мысль пришла ему въ голову.

— Пока я не забылъ… я хотѣлъ уже давно сказать вамъ это… не доставитъ ли вамъ удовольствія шкура того медвѣдя, въ лапахъ котораго Николай едва не отдалъ Богу душу? Она находится у меня.

— О! — воскликнула Маша въ восторгѣ,: — необыкновенное удовольствіе!

Она протянула ему руку.

Въ то время, какъ онъ прикоснулся къ ней губами, онъ замѣтилъ, что взглядъ опытнаго барона Брикса съ упрекомъ устремленъ на него. Онъ выпустилъ маленькую ручку въ сильномъ смущеніи какъ разъ въ то время, когда Анна проходила черезъ гостиную, провожая двухъ хорошенькихъ англичанокъ. Беренбургъ всталъ и подошелъ къ англичанкамъ. Маша ждала, вернется ли онъ къ ней. Нѣтъ, онъ подалъ руку одной изъ англичанокъ и пощелъ ихъ провожать съ Анной. Маша ушла; она искала отца, брата, — кого-нибудь, кто бы ее дѣйствительно любилъ. Она заглянула черезъ портьеру въ курительную комнату, полную дыма; вдругъ она услышала незнакомый ей смѣхъ, грубый, рѣзкій, смѣхъ стараго человѣка надъ остротами какой-то дамы.

Сквозь дымъ она разглядѣла Ленскаго, сидѣвшаго на низкомъ креслѣ; она ясно видѣла его, видѣла такимъ, какимъ никогда не видала прежде. Лицо его было красно, онъ громко хохоталъ и грубымъ жестомъ ударялъ себя по колѣнкѣ. Онъ самъ разсказывалъ веселую исторію и съ непріятнымъ подмигиваніемъ пожималъ руку сидѣвшей рядомъ съ нимъ дамы. Какъ всѣ онѣ тѣснились вокругъ него!

Маша отвернулась.

Когда Николай, изъ всѣхъ силъ помогавшій теткѣ занимать гостей, стоялъ съ Соней въ прихожей, онъ услышалъ шуршаніе шелковаго платья. Онъ взглянулъ наверхъ. По лѣстницѣ, едва волоча ноги и низко опустивъ голову, тяжело опираясь рукой на перила, поднималась маленькая, бѣлая фигура.

— Маша! — крикнулъ Николай по-русски. — Что съ тобой?

— Ничего! — отвѣтилъ слабый, глухой голосъ.

— Не хочешь ты развѣ дождаться, когда уѣдетъ отецъ? — спросилъ Коля.

Маленькая фигурка вздрогнула; подавленное рыданіе вырвалось изъ ея груди; она коротко и рѣзко отвѣтила:

— Нѣтъ!

Черезъ полчаса все успокоилось — послѣдніе гости уѣхали, слуги тушили огни.

X.

— Гдѣ же Маша? — спросилъ Ленскій Николая, помогавшаго ему надѣть пальто.

— Она легла; ты хочешь зайти къ ней?

— Нѣтъ, поздно, — сказалъ Ленскій, сдвинувъ брови. — Ты ничего не имѣешь противъ того, чтобы мы прошлись пѣшкомъ, Коля? Мнѣ хочется гулять. Днемъ я не могу, всякій мальчишка бѣжитъ за мной слѣдомъ; это скучно.

Николаю тоже пріятно было послѣ духоты подышать чистымъ воздухомъ. Они направились по дорогѣ къ Елисейскимъ полямъ; молча шли они рядомъ.

Ленскій былъ въ возбужденномъ состояніи; откинувъ немного голову назадъ, распахнувъ пальто, онъ шелъ рядомъ съ сыномъ, размахивая руками. Недалеко отъ отеля Елагиныхъ они встрѣтили двухъ мужчинъ, остановившихся при видѣ Ленскаго.

— А, Ленскій! — воскликнули они, когда артистъ взглянулъ на нихъ; они сняли шляпы, хотя лично не были знакомы съ нимъ.

Ленскій вѣжливо и привѣтливо отвѣтилъ имъ.

— Какъ глупо, — замѣтилъ онъ, идя дальше, — даже въ два часа ночи нельзя идти по улицамъ, не будучи узнаннымъ. Я думаю, Бисмаркъ и я — самыя извѣстныя лица въ Европѣ.

Едва онъ произнесъ эту фразу, какъ почувствовалъ, насколько она смѣшна; онъ сердился на себя, и, какъ бывало всегда послѣ его большихъ или маленькихъ тріумфовъ, когда начинало проходить минутное опьянѣніе, имъ овладѣвало тяжелое, подавляющее чувство униженія.

Въ концѣ широкой прямой улицы, слабо освѣщенной красноватымъ свѣтомъ нѣсколькихъ фонарей, возвышались сѣровато-лиловыя очертанія тріумфальной арки, какъ огромный призракъ увядшей славы.

Ленскій съ сыномъ приближались къ памятнику, становившемуся все больше, все яснѣе. Громадная тріумфальная арка смотрѣла на крохотныхъ людей съ ироніей и презрѣніемъ, съ которыми давнопрошедшее смотритъ на ничтожное настоящее. «Какой ты червь! — какъ бы говорила она Ленскому, — и смѣешь пбднимать голову передо мной, стоящей здѣсь, чтобы напоминать людямъ о величайшей славѣ, когда-то погибшей!»

Ленскій опустилъ голову; Николай не понималъ сегодня нѣмаго языка тріумфальныхъ воротъ. Онъ не былъ честолюбивъ. Какое ему дѣло до славы? Онъ стремился не къ ней, онъ къ счастью стремился.

Сначала Ленскій шелъ очень быстро, теперь онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, все его существо было исполнено отвращенія. Это случалось съ нимъ всегда послѣ чрезмѣрнаго поклоненія, вродѣ того, которое было вчера; онъ чувствовалъ на себѣ что-то отвратительное, грязное, чего онъ не могъ стряхнуть.

Вдругъ онъ остановился. Николай взглянулъ на него: его испугало измученное выраженіе блѣднаго лица артиста.

— Тебѣ не хорошо, отецъ? — спросилъ онъ и взялъ его за руку, испугавшись, какъ бы съ нимъ не повторился обморокъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего, — отвѣтилъ Ленскій, — далеко еще до Вестминстера, я спутался немного.

— Два шага.

Они достигли конца Елисейскихъ полей; передъ ними лежала площадь Согласія.

— Сядемъ на скамейку, — сказалъ Ленскій, — не здѣсь, не у фонаря, а въ тѣни, и поболтаемъ… если тебѣ не хочется еще спать.

— Мнѣ… нисколько! — отвѣтилъ Николай. — Но ты… подумай, завтра въ одиннадцать часовъ ты хочешь ѣхать. Тебѣ слѣдовало бы отдохнуть.

— Нѣтъ, я высплюсь завтра въ вагонѣ… Сядемъ… мнѣ страшно идти въ отель.

Николай угадалъ его чувства. Онъ слышалъ, что лордъ Байронъ въ безумный періодъ своей жизни въ Венеціи Часто вечеромѣ украдкой уходилъ изъ палаццо Моцениго и одинъ въ гондолѣ проводилъ ночи подъ открытымъ небомъ въ лагунахъ.

Ленскій заговорилъ:

— Я думалъ сейчасъ о томъ, что случилось съ любительницей музыки, упавшей тогда въ обморокъ въ Эденѣ? Маша разсказывала мнѣ о ней. Я думалъ, что она получила приглашеніе на вечеръ къ Варварѣ?

— Она была приглашена, — отвѣтилъ Николай.

— Да! и нашла, что не стоитъ безпокоиться.

— Она заболѣла.

— Пустяки! — воскликнулъ Ленскій. — Мнѣ досадно, что она не была, — я спрашивалъ о ней. Маша совсѣмъ влюблена въ нее. Какъ ея фамилія?

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Санкіевичъ… Сёнкіевичъ… Она полька? — спросилъ Ленскій.

— Нѣтъ, ея отецъ былъ южный славянинъ, а мать богемскаго происхожденія.

— Такъ, гм!… Ты часто видалъ её? — Онъ пристально посмотрѣлъ на Николая.

— Да.

— И въ такомъ же восторгѣ отъ нея, какъ Маша?

— Я нахожу ее прелестной, — тихо произнесъ Николай грустнымъ тономъ.

— Какимъ тономъ сказалъ ты это! — Ленскій положилъ руку на его плечо. — Ты влюбленъ, а?

Николай молчалъ. Ленскій засмѣялся.

— Гм!… гм!… Я въ первый разъ поймалъ тебя въ серьезномъ увлеченіи. Скажи! — Онъ хлопнулъ Николая по колѣнкѣ. — Теперь ты долженъ уже знать. Есть у тебя надежда?

— Что хочешь ты сказать? — спросилъ Николай, съ трудомъ выговаривая слова.

— Именно то, что я сказалъ.

Николай почувствовалъ въ этотъ моментъ почти отвращеніе къ отцу.

— Ты не знаешь, о комъ ты говоришь, — холодно произнесъ онъ. — Дѣло касается молодой дѣвушки изъ очень хорошаго дома.

— Я хорошо знаю, о комъ говорю, — отвѣтилъ Ленскій, раздраженный замѣчаніемъ сына. — Рѣчь идетъ о молодой художницѣ, которая, разставшись съ семьей, идетъ своею дорогой. Я не могу ожидать, чтобы такай даровитая, выдающаяся дѣвушка держалась предразсудковъ всѣхъ обыкновенныхъ дѣвушекъ.

Кровь прилила Николаю къ щекамъ, — ему не приходило раньше въ голову, чтобы независимое положеніе, которое устроила себѣ Нита, могло дать поводъ къ подобнымъ толкованіямъ.

— Я былъ бы въ отчаяніи, если бы думалъ, что она считаетъ себя выше этихъ предразсудковъ! — воскликнулъ онъ.

— Смѣшно, — угрюмо произнесъ Ленскій. — Гм!… Ты, кажется, слишкомъ горячо принявъ это къ сердцу! Если ты хочешь внести эти взгляды въ жизнь, то я поздравляю тебя — тебѣ много придется страдать. Но я не люблю дѣлать непріятности. Если бы я зналъ, что ты… я промолчалъ бы. Я не хочу лишать тебя иллюзій! Я нахожу, что такъ же нехорошо разрушать иллюзіи, какъ и убивать пѣвчихъ птицъ. Въ сущности, вѣдь, только иллюзія заставляетъ насъ держаться прямо, высоко поднявши голову. Богъ мой, что было бы съ людьми безъ иллюзій? Они ползали бы на четверенькахъ. Я уже недалекъ отъ этого. Но рѣчь не обо мнѣ, — давай говорить о тебѣ. Мечтай ты сколько угодно, если это доставляетъ тебѣ удовольствіе. Я завидую твоей способности.

— Я не имѣю ни малѣйшаго, никакого желанія мечтать, — отвѣтилъ Николай спокойно, но все еще немного холодно, — у меня очень ясно опредѣленная цѣль.

— Ты хочешь жениться?

— Да, — коротко отвѣтилъ Николай.

— Жениться въ твои годы! Прости меня, но такимъ непрактичнымъ я никогда не считалъ тебя. — Ленскій недовольно замолчалъ.

Послѣдовала неловкая пауза; Николай откашлялся два раза.

— Отецъ, — началъ онъ, наконецъ, дрожащимъ голосомъ, — когда ты оглядываешься на прожитую тобою жизнь, что находишь ты въ ней прекраснѣе первыхъ лѣтъ твоей женитьбы?

Лицо Ленскаго передернулось отъ мучительнаго воспоминанія, онъ тяжело дышалъ, наконецъ, онъ произнесъ съ горечью:

— Ты былъ бы плохимъ хирургомъ, Кодя… у тебя тяжелая рука, очень тяжелая рука. Это больно…

Николай испугался, онъ хотѣлъ бы загладить свою неловкую грубость, сказать отцу что-нибудь ласковое, — ничего не приходило ему въ голову.

Вдругъ Ленскій повернулся къ нему и воскликнулъ:

— Если ты дѣйствительно встрѣтилъ такую дѣвушку, какою была твоя мать, и она беретъ тебя, — ну, тогда держи ее крѣпко въ объятіяхъ и не разлучайся съ ней никогда, переноси ее черезъ каждый камешекъ, гдѣ она можетъ ушибить ногу, защищай ее отъ слишкомъ жаркаго солнечнаго луча, отъ слишкомъ холоднаго дуновенія вѣтра, могущаго причинить ей вредъ, и опускайся каждый вечеръ передъ ней на колѣни и благодари ее за счастіе, которое она дастъ тебѣ!… Но я не думаю, чтобы ты нашелъ ее, — такой нельзя найти!

— Мнѣ очень жаль, что ты не могъ познакомиться съ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, отецъ! — сказалъ Николай измѣнившимся, болѣе теплымъ тономъ.

— Мнѣ тоже. Какова она?… Красавица, навѣрное, т.-е. ты считаешь ее такою.

— Нѣтъ, отецъ, не красавица, но такъ прелестна, такъ мила…

— Гм! А что же она собственно?… Когда свѣтская дама берется за занятія искусствомъ, ее считаютъ всегда небыкновенно геніальной. Много она работаетъ?

— Не… ну, да, немного… не очень… — отвѣтилъ Николай. — Но если бы ты узналъ ее, ты былъ бы въ такомъ же восторгѣ, какъ и я!

— Да… гм!… Это было бы немного слишкомъ! — замѣтилъ Ленскій, но голосъ сдѣлался мягче и онъ потрепалъ сына за ухо.

— Я убѣжденъ въ этомъ. Ты никогда не встрѣчалъ подобной дѣвушки, полной такой привлекательности въ каждомъ движеніи, такой самобытности, своеобразности, безъ тѣни принужденности, то веселой до безконечности, то вдругъ мрачной и замкнутой, минутами непривѣтливой до невѣжливости и вслѣдъ затѣмъ такъ искренно доброй, такъ чисто женски нѣжной и сострадательной, граціозной, умной, при этомъ полной такой безконечной тоски, — однимъ словомъ, такой очаровательной, какой нѣтъ подобныхъ на свѣтѣ.

— Такихъ еще не бывало, — серьезно замѣтилъ Ленскій. — Посмотри, посмотри, ты совсѣмъ ожилъ, мечтатель! — Помолчавъ минуту, онъ заговорилъ снова: — Открыто живетъ она?

— Нѣтъ, она почти никого не видитъ.

— А! — воскликнулъ Ленскій съ торжествующимъ выраженіемъ охотника, нашедшаго, наконецъ, слѣдъ, котораго давно искалъ.

— Она не выѣзжаетъ потому, что находитъ общество скучнымъ, пустымъ, — горячо произнесъ Николай.

— Это говорятъ онѣ всѣ, — отвѣтилъ Ленскій, покачивая головой. — Милое дитя, пока я думалъ, что дѣло заключается въ какомъ-нибудь скоро проходящемъ увлеченіи, я не хотѣлъ мѣшать тебѣ. Но когда дѣло принимаетъ такой серьезный оборотъ, какъ твоя женитьба, я долженъ просить тебя быть осторожнѣе и разсмотрѣть дѣло поближе.

— Но, отецъ! — воскликнулъ возмущенный Николай. — Все, что я сказалъ, должно было доказать тебѣ…

— Оно доказало мнѣ, что ты очень влюбленъ; впрочемъ… впрочемъ, доказываетъ еще, что ты заблуждаешься.

Николай хотѣлъ прервать отца; но, не обращая на него вниманія, Ленскій продолжалъ:

— По всему, что ты говоришь, она слишкомъ интересна, слишкомъ привлекательна для дѣвушки изъ хорошей семьи; потомъ, отчего происходитъ эта загадочная неровность въ ея настроеніи, эта составляющая основную черту ея характера тоска? Справься, Коля. Если ты нападешь на слѣдъ какой-нибудь несчастной любви, печальнаго разочарованія, тогда я буду доволенъ, тогда все въ порядкѣ. Если же ты ничего не откроешь, тогда… тогда будь остороженъ. Рискуя окончательно лишиться твоего расположенія, я готовъ держать пари, что она перенесла какое-нибудь страшное потрясеніе, однимъ словомъ, что у нея неладно что-то въ прошломъ.

— Не можетъ быть!

— Не горячись, — замѣтилъ Ленскій. — Ты не первый молодой человѣкъ, разсуждающій такъ. Я, впрочемъ, не хочу осуждать ее: человѣческой натуры не передѣлаешь! Но мнѣ, конечно, будетъ очень больно, если ты, не смотря ни на что, будешь настаивать на твоемъ намѣреніи…

— Тебѣ нечего бояться, отецъ, — воскликнулъ Николай. — Я никогда, не рѣшусь жениться на опозоренной дѣвушкѣ; лучше я покончу съ собой!

— Ну, это громкія слова, — сказалъ Ленскій.

— Эти слова выражаютъ мое убѣжденіе; мнѣ не слѣдовало позволять себѣ говорить съ тобой о моемъ чувствѣ. Ты видишь все въ такомъ свѣтѣ….

— Въ свѣтѣ моей опытности, Коля, въ свѣтѣ истины, — сказалъ Ленскій. — Я ничего не могу подѣлать противъ того, что свѣтъ таковъ, какой онъ есть. Болото составляетъ основаніе міра, основаніе всего нашего существа — болото и ничего больше, какъ болото!

— Не говори такъ грустна, отецъ; я не могу этого выносить. Такъ много прекраснаго вездѣ, даже въ твоей жизни! Подумай о твоемъ искусствѣ!…

— О моемъ искусствѣ? — воскликнулъ Ленскій грустнымъ тоя онъ. — О рюемъ искусствѣ?… Точно самъ-то я не знаю, каково оно?… Искусство, которое можетъ только заставить нѣсколькихъ восторженныхъ женщинъ лишиться послѣдняго остатка благопристойности… Нѣтъ, дѣйствіе, которое можетъ производить на людей мое искусство, то, что отъ него ещё осталось, — не можетъ вернуть мнѣ утраченныхъ идеаловъ. Мнѣ жаль, что я огорчилъ тебя; послѣдній вечеръ нашъ слѣдовало бы пріятнѣе провести. Мнѣ досадно, что я не видалъ ея. Если бы я увидѣлъ ее, я бы сразу сказалъ тебѣ, годится она тебѣ въ жены или нѣтъ.

Николай испытывалъ все время такое чувство, точно на груди его сидѣло холодное, скользкое чудовище, котораго онъ не могъ сбросить.

— И во всей твоей жизни тебѣ ни разу не случилось ошибиться въ женщинѣ, быть слишкомъ низкаго мнѣнія объ ея добродѣтели? — немного рѣзко спросилъ Николай.

Ленскій задумчиво смотрѣлъ впередъ. Вдругъ онъ вздрогнулъ и, вставъ, сказалъ тономъ человѣка, желающаго прервать ненужный и непріятный разговоръ:

— Становится холодно, Коля, пойдемъ домой. Къ чему перетряхать старую солому? — Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, затѣмъ взглянулъ Николаю въ лицо и остановился: — Боже мой, какъ ты печаленъ! — воскликнулъ онъ, — я не могу видѣть этого. Забудь все, что я сказалъ, всё. Я ошибаюсь, вѣдь, иногда; предположимъ, что я ошибаюсь, что у меня совершенно ложный взглядъ на жизнь. Розы ростутъ не съ шипами на землѣ — онѣ падаютъ съ небесъ, ангелы бросаютъ ихъ намъ! Думай все, что хочешь, но не дѣлай такого грустнаго лица на прощанье! — Положивъ свою тяжелую руку на плечо юноши, онъ продолжалъ хриплымъ и надломленнымъ голосомъ: — Да, да, предположимъ, что я ошибся, что тебѣ предстоитъ нѣчто прекрасное… Видишь ли, изъ трехъ вещей, которыя мнѣ были дороже всего на свѣтѣ, я погубилъ двѣ: твою мать и мой талантъ, — остались мои дѣти, и я хочу, чтобы они были счастливы!

X.

Солнечный, лучъ, будившій каждое утро Машу, лежалъ широкою полосой на коврѣ ея комнаты, скользилъ по подушкамъ; ласкалъ ея розовую щечку. Внизу въ домѣ раздавался звонъ посуды, укладываемой прислугой въ сундуки, стукъ передвигаемой на свои мѣста мебели, отдающій приказанія громкій голосъ Варвары Александровны. Маша спала крѣпко и сладко.

Раздался стукъ въ ея дверь, сначала тихо, потомъ громче.

— Маша!… это я!… — крикнулъ знакомый голосъ. Она не слыхала. Ленскій осторожно повернулъ ручку двери и нерѣшительно остановился на минуту на порогѣ.

Въ первый разъ со времени ея дѣтства входилъ онъ въ комнату дочери; онъ приблизился къ кровати. Маша спала невиннымъ, покойнымъ сномъ. Трогательно-грустное выраженіе лежало вокругъ ея немного подпухшихъ глазъ, вокругъ губъ; густыя черныя рѣсницы прикрывали ея щеки; ея каштановые волосы растрепались на лбу. Бѣлое фланелевое одѣяло облегало ея тонкое молодое тѣло; вся ея фигура была окружена неописуемымъ вѣяніемъ нѣжной, дѣвичьей скромности.

— Маша… соня… лѣнтяйка! — воскликнулъ онъ, проводя рукой по ея щекѣ.

— Ахъ! проснулась она съ легкимъ восклицаніемъ. — Ты, папа!

— Да я, кто же кромѣ? — отвѣтилъ онъ, смѣясь. — Я два раза стучалъ въ твою дверь и не получилъ отвѣта. Когда такъ крѣпко спятъ, какъ ты, моя маленькая плутовка, тогда надо запирать дверь!

— Ахъ, я не боюсь воровъ, — сказала Маша, протирая сонные глаза, — за то боюсь привидѣній; они пролѣзаютъ въ замочныя скважины. — Она засмѣялась.

— Дитя! — прошепталъ онъ, погладивъ ея щеку, и тоже засмѣялся.

— Какъ хорошо, какъ я рада, что ты еще зашелъ! — сказала она, прижавъ губы къ его рукѣ.

— Неужели же ты думала, что я уѣду, не простившись съ тобой? — спросилъ онъ.

Она сдвинула немного брови и отвернула голову.

— Ахъ, я не знала, — прошептала она. — Какъ могла я знать… я не знала даже вчера, любишь ли ты меня. Ты такъ былъ занятъ всѣми этими женщинами, которыя окружали тебя. Ахъ, папа, какъ можешь ты возиться съ такою грязью?!

— До этого тебѣ нѣтъ дѣла! — сказалъ онъ почти грубо, по старой привычкѣ скрывая свое смущеніе за своенравнымъ упрямствомъ.

Солнечный лучъ добрался теперь до Машиной головки; онъ игралъ на ея бѣломъ лбу, сливался съ золотистыми, волосами, ясно показывалъ слѣды, оставленные на ея дѣтскомъ личикѣ тяжелымъ горемъ этой ночи, и когда Маша, испуганная суровостью отца, вздрогнула отъ страха, Ленскимъ снова овладѣло безпокойство.

— Какъ ты блѣдна, ангелъ мой! Ты нездорова?

— Нѣтъ, папа… нѣтъ… только… и была страшно несчастлива вчера. И, кромѣ того… я видѣла ночью такой ужасный сонъ.

— Какой же?

— Я видѣла, будто меня преслѣдовали страшныя чудовища, и когда я позвала тебя, ты продолжалъ заниматься… чужими людьми и даже не оглянулся… Тогда въ страхѣ я позвала маму — во снѣ забыла, что она умерла — и тутъ я проснулась.

— Бѣдная голубка моя, бѣдная сиротка! — прошепталъ Ленскій; онъ придвинулъ кресло къ кровати и гладилъ маленькую ручку дочери. У Маши была красивая рука, но не такая узкая, аристократическая, какую Николай унаслѣдовалъ отъ матери; ея рука была скорѣе коротка и широка, похожа на руку Ленскаго въ миніатюрѣ. — Бѣдная голубка! — повторилъ онъ. — Да, кто могъ замѣнить тебѣ мать? Это была тяжелая потеря для тебя.

Съ минуту они молчали, потомъ Маша спросила:

— Сколько времени ты проѣздишь?

— Въ іюнѣ я вернусь въ Парижъ.

— Тогда… тогда ты опять будешь два дня ласковъ со мной… а затѣмъ оставишь опять одну?

— Нѣтъ, нѣтъ, тогда я брошу кочевую жизнь, Маша. Я ѣду въ послѣдній разъ и только для того, чтобы заработать тебѣ большое приданое.

— Отецъ, если бы ты зналъ, какъ охотно отказалась бы я отъ твоего богатства! — произнесла она очень тихо.

Ленскій засмѣялся немного принужденно.

— Нѣтъ, нѣтъ… ты должна быть богата; это могло бы помѣшать твоему замужству — на этотъ разъ все должно остаться такъ, не огорчай же меня… и вѣрь мнѣ, что я самъ мечтаю о спокойномъ уютномъ гнѣздѣ…что мнѣ больно разставаться съ тобой. Я горячо привязался къ тебѣ, дорогая моя… Но сколько времени останешься ты у меня, моя милая дѣвочка? Кто знаетъ, когда я ворвусь, я встрѣчу, можетъ быть, мечтательную, сантиментальную Машу, у которой совсѣмъ другой…

— Папа! ты опоздаешь, — крикнулъ Николай снизу.

— Пора развѣ?

— Давно пора… ты пропустишь поѣздъ.

— Прощай, папочка!

Онъ наклонился къ дочери — она обвила руками его шею и поцѣловала его, рыдая.

— Будь здоровъ!

— Милая моя, радость моя! Пиши мнѣ часто, часто…

Ленскій горячо поцѣловалъ ее еще нѣсколько разъ, и, наконецъ, разстался. У дверей онъ еще разъ обернулся, увидѣлъ ея нѣжное, залитое слезами личико, освѣщенную солнцемъ головку, вдохнулъ еще разъ пропитанную фіалками атмосферу хорошенькой комнаты и, унося въ сердцѣ впечатлѣніе дѣтской невинности, святой непорочности, вышелъ изъ комнаты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Было около полуночи. Движеніе, предшествовавшее въ каждомъ большомъ городѣ полному, короткому покою, наполняло улицы; со всѣхъ сторонъ стремилась изъ театровъ публика въ экипажахъ, на извощикахъ и пѣшкомъ. Карлъ Беренбургъ, бывшій въ театрѣ Variétés съ тремя англичанками, шелъ пѣшкомъ. Спектакль не доставилъ ему удовольствія, а три англичанки сердили его. Лэди Эмилія Антропосъ была очень милая старуха, несмотря на свое увлеченіе бульварными театрами и немного дѣланную чопорность, а изъ двухъ ея дочерей младшая была очень хорошенькая, старшая же признанная красавица. Было время, когда Беренбургъ состоялъ въ числѣ самыхъ горячихъ поклонниковъ Сильвіи Антропосъ, когда онъ готовъ былъ рисковать всѣмъ на свѣтѣ, чтобы добиться отъ нея, напримѣръ, котильона, — время, когда онъ на колѣняхъ выпрашивалъ у нея перчатку, измятый бантикъ или завядшій цвѣтокъ. Но съ тѣхъ поръ прошло цѣлыхъ три года, а въ жизни молодаго дипломата это цѣлая вѣчность.

Сегодня въ театрѣ она дѣлала все возможное, чтобы вознаградить его за свою прежнюю нелюбезность; но очарованіе, которое она производила на него, исчезло. Теперь онъ находилъ ея красоту холодной, а ея кокетство, — онъ положительно выразился слишкомъ рѣзко, но Карлъ Беренбургъ былъ очень раздраженъ, — ея кокетство онъ называлъ «навязчивымъ».

И, все-таки, идя по бульварамъ домой, онъ думалъ о Сильвіи Антропосъ. Если бы онъ предложилъ ей сегодня отвергнутую нѣкогда руку, ея отвѣтъ былъ бы, очевидно, иной, чѣмъ три года назадъ. Въ принципѣ онъ рѣшилъ жениться, скоро жениться, — со всѣхъ сторонъ уговаривали его жениться. Чего желать лучше Сельвіи Антропосъ? Она красива, богата, хорошей фамиліи, еще болѣе того — умна, практична и имѣетъ силу воли, которой такъ недостаетъ ему. Она взяла бы на себя отвѣтственность за его существованіе, думала бы за него, дѣйствовала бы и рѣшала бы за него, такъ сказать, исполняла бы за него всю тяжелую моральную работу. Онъ всегда желалъ найти такую жену, которая могла бы управлять за него рулемъ его жизненнаго кораблика.

Отчего же онъ колеблется? Не разъ задавалъ онъ себѣ этотъ вопросъ, идя по многолюднымъ улицамъ съ сигарой въ зубахъ, поднявъ на уши бобровый воротникъ.

Маша воскресла передъ нимъ, ея милое дѣтское личико, ея чудные глаза. Онъ видитъ, какъ гнѣвно сверкнула она своими большими очами на невозмутимую кузину, видитъ, какъ топнула она ножкой и сжала кулакъ; онъ улыбнулся; онъ видитъ, какъ, сконфуженная, она съ раскаяніемъ протянула обѣ руки къ отцу и, ставъ на цыпочки, поцѣловала его. Его бросило въ жаръ и въ холодъ. Онъ провелъ рукой по глазамъ, точно желая прогнать сонъ, и посмотрѣлъ по сторонамъ, чтобы разсѣяться. Вездѣ блестящій свѣтъ — блестящіе фонари вдоль тротуаровъ, блестящій газъ за большими зеркальными окнами домовъ, блестящія звѣзды на высокомъ темносинемъ небѣ, на которомъ странной формы облака, гонимыя холоднымъ вѣтромъ, надвигаются на звѣзды точно неуклюжія чудовища. Въ воздухѣ холодно. Отчего его вдругъ потянуло въ теплую, уютную комнату, гдѣ забываешь о звѣздахъ и фонаряхъ, куда буря, заглушенная занавѣсами и ставнями, доносится какъ звучная колыбельная пѣсня безпечнаго счастья, потянуло къ покойному креслу около камина, гдѣ трещитъ веселый огонь, къ… къ… И опять онъ видитъ Машу. Онъ видитъ ея стройную фигуру на желтомъ табуретѣ, ея ослѣпительныя плечи, освѣщенныя мягкимъ свѣтомъ восковыхъ свѣчей люстры. «Папа! Коля! какъ вы думаете, можетъ кто-нибудь влюбиться въ меня?…» Ея мягкій, звучный голосъ раздался въ его ушахъ, затѣмъ… затѣмъ онъ видитъ, какъ спрыгнула она съ своего пьедестала, безъ аффектаціи, въ дѣтскомъ смущеніи, и, сконфуженная, завернулась въ красный шарфъ.

— Ангелъ мой… — громко проговорилъ онъ; сигара упала на мостовую. — Жаль, жаль, — пробормоталъ онъ.

Поравнявшись съТортони, онъ вошелъ и приказалъ подать себѣ пуншу, чтобы согрѣться.

Въ комнатѣ было почти пусто. За однимъ столомъ сидѣла парочка, не представляющая собою ничего особеннаго: мужчина и рыжая дама въ голубой шляпѣ, такой высокой, какъ головной уборъ полишинеля. Въ другое время онъ нашелъ бы, можетъ быть, этотъ чисто-парижскій экземпляръ интереснымъ, сегодня же намазанное лицо, съ рѣзко выдѣляющимися красными губами и темными глазами, произвело на него отталкивающее впечатлѣніе, — напомнило ему сразу и вампира, и парикмахерскую восковую куклу съ стеклянными глазами. За другимъ столомъ Беренбургъ увидѣлъ знакомаго.

— Ленскій! — позвалъ онъ, искренно обрадовавшись.

Николай поднялъ глаза отъ газеты, которую читалъ, и протянулъ ему руку; они заговорили о Жюдикъ, о скачкахъ, о французской политикѣ, — однимъ словомъ, обо всемъ томъ, что въ эту минуту менѣе всего интересовало ихъ. Понемногу они перебрали всѣ предметы и сдѣлались разсѣянны. Николай первый заговорилъ послѣ довольно продолжительной паузы.

— Я недавно познакомился съ одною вашею кузиной.

— Нитой Санкіевичъ, — отвѣтилъ Беренбургъ.

— Почемъ вы знаете?

— Во-первыхъ, она единственная кузина, находящаяся теперь въ Парижѣ; во-вторыхъ, она разсказывала мнѣ о васъ, — замѣтилъ австріецъ.

— Часто видаете вы фрейленъ фонъ-Санкіевичъ? — спросилъ Николай.

— Какъ случится, — отвѣтилъ Беренбургъ, улыбаясь. — Въ saison morte очень часто. Тогда я часами сижу въ ея хорошенькой мастерской въ улицѣ Фрохотъ — прелестное гнѣздышко, — да вы знаете его, — и болтаю съ ней. Мы ссоримся иногда такъ, что маленькая русская, которую она взяла къ себѣ, — я не могу запомнить ея имени, очень милая дѣвушка, очень comme il faut, но немного флегматична, — широко открываетъ глаза отъ изумленія. Нита проповѣдуетъ мнѣ о значеніи жизни, о высокихъ цѣляхъ… но подумайте, что сталъ бы я дѣлать съ возвышенными вопросами? Ставить высшія цѣли кажется мнѣ такъ же забавнымъ, какъ учиться играть на гитарѣ. И я смѣюсь тогда надъ ней, но и немного удивляюсь ей и каждый разъ кажусь себѣ немного свѣжѣе и здоровѣе, когда подгшу нѣкоторое время чистымъ воздухомъ ея святилища. Когда же начинается время усиленныхъ выѣздовъ, я недѣлями не вижу ея.

— А она совсѣмъ не выѣзжаетъ? — спросилъ Николай.

— Мало. Это не доставляетъ ей удовольствія, да еще бы, при ея эксцентричности!

— Она, въ самомъ дѣлѣ, очень эксцентрична? — допрашивалъ Николай.

— Нита? — Беренбургъ поднялъ брови вверхъ, точно онъ удивился тому, что можно сомнѣваться въ такой, бросающейся въ паза, вещи. — Нита… страшно эксцентрична. Она дѣлаетъ положительно только то, что ей хочется. Противъ желанія всей семьи она избрала живопись своимъ призваніемъ, только чтобы имѣть такъ какъ ея матеріальныя средства очень хороши; она безъ колебаній взялась за самыя серьезныя и непріятныя занятія. Хотя моя мать, послѣ смерти моей тетки Санкіевичъ, настойчиво приглашала ее къ себѣ, она предпочла жить одна, съ старою дуэньей. Она читаетъ французскіе романы, катается въ конкахъ и имѣетъ забавную привычку вступать въ разговоръ съ нищими на улицѣ. Она думаетъ обо всемъ и не имѣетъ никакихъ предразсудковъ, и, несмотря на все это, — да, несмотря на это, — я не знаю никого, чья бы жизнь была чище, безупречнѣе, чѣмъ жизнь нашей Ниты!

— Чудная дѣвушка! — прошепталъ Николай.

Беренбургъ пристально посмотрѣлъ на него и, смѣшно сложивъ губы, воскликнулъ:

— И ты, Брутъ?

Николай покраснѣлъ.

— Да что съ вами, надъ чѣмъ вы смѣетесь? — спросилъ онъ немного смущенно австрійца. _t

— Я всегда радуюсь, когда къ многочисленнымъ поклонникамъ Ниты прибавляется еще новый, — замѣтилъБеренбургъ. — Еслибы вы знали, сколько я выслушалъ подобныхъ признаній! Я думаю, что мужчины тѣмъ болѣе даютъ воли своему увлеченію, чѣмъ менѣе боятся, что ихъ поймаютъ на словѣ. Но на этотъ разъ Нита можетъ дѣйствительно вообразить о себѣ…

— Я откровенно сознаюсь вамъ, — сказалъ Николай, — что еще ни одна женщина не производила на меня такого впечатлѣнія, какъ ваша кузина, и что я употреблю всѣ силы, чтобы пріобрѣсти ея расположеніе, но, по-моему, глупо было бы разбивать голову о препятствіе, котораго нельзя устранить. Скажите мнѣ, вы съ дѣтства знали вашу кузину?

— Да, мы вмѣстѣ переломали всѣ наши игрушки, она помогала мнѣ во всѣхъ моихъ школьныхъ работахъ, причемъ никогда не пропускала удобнаго случая прочитать наставленіе. Но что же собственно хотите вы знать отъ меня?

— Не скрыто ли въ ея сердцѣ страданія или любви, противъ которыхъ было бы безполезно бороться?

Беренбургъ покачалъ головой.

— Насколько я знаю, Нита была всегда выше подобныхъ земныхъ слабостей.

— Значитъ, она явилась на свѣтъ съ такими грустными глазами? — спросилъ Николай.

Беренбургъ подумалъ съ минуту.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Послѣ того, какъ вы обратили мое вниманіе, это кажется мнѣ самому страннымъ. Въ ранней молодости она была необыкновенно весела, жива, восторженна; на восемнадцатомъ году съ ней произошла рѣзкая перемѣна. Но основанія ея были чисто-физическія. Съ ней сдѣлалась горячка. Я видѣлъ ее, когда она только что начала поправляться; она выросла, лишилась волосъ и сдѣлалась страшна. Потомъ она опять похорошѣла, но свѣжесть уже не вернулась къ ней и съ этого времени глаза ея приняли то грустное выраженіе, о которомъ вы говорите.

Еще вопросъ вертѣлся на языкѣ Николая; но онъ остался невысказаннымъ, такъ какъ въ эту минуту въ комнату входили три человѣка, привлекшіе къ себѣ вниманіе молодыхъ людей: лэди Банбури, Нита и тотъ старый господинъ, котораго Николай видѣлъ недавно съ ними въ оперѣ, котораго Беренбургъ, знакомя съ Николаемъ, назвалъ сэромъ Генри Мусграве, братомъ лэдй Банбури.

Обѣ дамы были въ очень веселомъ настроеніи, сэръ Генри въ сантиментальномъ. Дамы смѣялись надъ тѣмъ, что сейчасъ же встрѣтили знакомыхъ у Тортони, сэръ Генри пожалъ плечами и, глядя то на Николая, то на Беренбурга, сказалъ:

— Что скажете вы на то, что я ночью привелъ моихъ дамъ къ Тортони?… Но я умываю руки, я невиненъ, я не могъ съ ними ничего подѣлать. Дамы теперь удивительныя. Моя сестра захотѣла непремѣнно возвращаться домой на извощикѣ, вмѣсто того, чтобы взять карету. Результаты вышли тѣ, что на углу Rue de la Paix у насъ слетѣло колесо, — съ ужасомъ разсказывалъ сэръ Генри.

— Послѣ этой катастрофы мы объявили, что не въ силахъ сѣсть на другаго извощика, не подкрѣпившись, — продолжала лэди Банбури, приказавъ кельнеру подать себѣ мороженаго. Нита, находившаяся, повидимому, въ очень шаловливомъ настроеніи, спросила себѣ champaign cocktails, чтобы разсердить важнаго сэра Генри, не любившаго никакихъ напитковъ.

— Да, и вотъ я ночью съ двумя дамами, съ дамами изъ моего общества, у Тортони, — со вздохомъ произнесъ онъ, бросивъ не довольный взглядъ на даму въ шляпѣ полишинеля. Но парижанка, не перестававшая со времени появленія лэди Банбури и Ниты бросать на нихъ косые взгляды, теперь встала. Направляясь къ двери, она говорила своему кавалеру что то о дурныхъ манерахъ свѣтскихъ дамъ, поднимающихъ шумъ всюду, куда онѣ появляются. Лэди Банбури и Нита кусали отъ смѣха губы, а Беренбургъ спросилъ:

— Довольны вы, дядя? Мы, кажется, одни теперь. — Мнѣ досталось сегодня еще хуже вашего: я долженъ былъ везти дамъ въ «Нинишъ».

— Въ «Нинишъ», Карлъ? Кого же: конечно, иностранокъ? — спросила Нита.

— Леди Антропосъ и ея двухъ дочерей.

— А! — воскликнула Нита и ея глаза насмѣшливо сверкнули. — Не пора ли заказывать мнѣ платье къ твоей свадьбѣ, Карлъ, такъ какъ, я надѣюсь, вы пригласите меня на свадьбу, хотя я и сдѣлалась художницей?

— Я не женюсь раньше, чѣмъ буду имѣть честь проводить тебя къ алтарю… дамамъ принадлежитъ первое мѣсто, — отвѣтилъ Беренбургъ. — Кстати, въ какомъ театрѣ были вы?

— Мы… въ театрѣ Французской Комедіи… — сказала Нита, со смѣхомъ опустивъ глаза.

— Подумай только, Чарли, мы смотрѣли Denise! — воскликнула лэди Банбури.

— Да, Denise, — повторила Нита, обращаясь прямо къ Николаю. — Но Соню я оставила дома. Вы видите, я, все-таки, еще знаю приличія, если и не всегда соблюдаю ихъ.

— Ты опять говоришь глупости, Нита, — воскликнулъ Беренбургъ.

— Въ благовоспитанномъ обществѣ это дозволяется, — отвѣтила Нита.

— Понравилось вамъ представленіе? — спросилъ Николай. Лэди Банбури начала смѣяться.

— Дѣйствіе было различно, — разсказывала она. — На меня и на Ниту оно произвело юмористическое впечатлѣніе; мой братъ былъ въ восторгѣ, несмотря на одно грустное обстоятельство: весь первый актъ онъ сердился на плохой французскій языкъ актеровъ, мѣшавшій ему понять хоть одно слово. Во второмъ актѣ онъ купилъ либретто и во время всего представленія читалъ его. Такое удовольствіе доставляетъ ему всегда французскій театръ.

— Да, у парижскихъ актеровъ невозможный выговоръ, — сказалъ сэръ Генри.

— Вы напоминаете мнѣ, сэръ Генри, немного англичанина, который во время своего перваго путешествія по Италіи жаловался на то, что итальянцы называютъ Флоренцію — Firenze, — поддразнила его Нита.

Николай не могъ оторвать глазъ отъ Ниты. Она разстегнула свою кофточку и распахнула ее; золотистые волосы красиво оттѣнялись черною шляпой; въ каждомъ взглядѣ ея, въ каждомъ движеніи грація соединялась съ шаловливостью. Сэръ Генри принималъ ея насмѣшки съ снисходительнымъ спокойствіемъ.

Лэди Банбури продолжала, между тѣмъ:

— Несмотря на странную манеру слѣдить за представленіемъ…

— Онъ иногда жаловался, что представленіе на сценѣ мѣшаетъ ему читать, — вставила Нита.

— И такъ, несмотря на все это, онъ заливался слезами, — продолжала лэди Банбури.

— Я могу подтвердить это, — замѣтила Нита. Затѣмъ, неожиданно положивъ оба локтя на столъ и опустивъ голову на руки, Нита, глядя на сэра Генри съ лицомъ, полнымъ веселаго лукавства, спросила: — А говоря между нами, сэръ Генри, женились ли бы вы і на мадемуазель Денизъ?

— При тѣхъ же обстоятельствахъ, конечно! — воскликнулъ онъ.

Нита и лэди Банбури весело расхохотались.

— Для такого важнаго сэра, какъ вы, вамъ недостаетъ послѣдовательности въ мысляхъ, сэръ Генри. Во всякомъ случаѣ, послѣ подобнаго отвѣта вы лишаетесь права просить руки порядочной дѣвушки, — замѣтила Нита.

— Я такъ и ожидаю невѣстку изъ страннопріимнаго дома, — воскликнула лэди Банбури.

Еще нѣсколько времени они шутили, вызывали на протесты сэра Генри, послѣ чего молодые люди проводили дамъ до кареты я простились съ ними.

— Нита была сегодня необыкновенно весела, — замѣтилъ Беренбургъ.

— Она была очаровательна, — коротко произнесъ Николай. На сердцѣ у него было легко. Ни тѣни непріятнаго впечатлѣнія, оставшагося отъ вчерашняго разговора съ отцомъ, не тяготило его. Такою веселой она не могла бы быть, если бы въ душѣ ея скрыто было какое-нибудь унизительное воспоминаніе.

— Вы должны знать, — продолжалъ Беренбургъ, — что мой дядя Генри вашъ соперникъ; онъ уже два раза дѣлалъ предложеніе Нитѣ.

— А! — произнесъ Николай немного недовольно.

— Но не безпокойтесь, если бы мнѣ пришлось держать пари за одного изъ васъ, то, конечно, я подержалъ бы за васъ, Ленскій. Только свахой меня, все-таки, не выбирайте, такъ какъ моя кузина непреклонна, а мнѣ было бы непріятно, если бы…

— Мои шансы стоятъ въ вашихъ глазахъ не очень высоко, — замѣтилъ Николай. — Подождемъ; единственное, чего я прошу отъ васъ, это вашей скромности и симпатіи.

Беренбургъ протянулъ ему руку.

— И то, и другое принадлежитъ вамъ. — Съ этими словами они разстались у дверей отеля Вестминстеръ.

II.

Дня черезъ два или три по отъѣздѣ Ленскаго Машѣ, переодѣвавшейся въ обѣду, доложили, что ей принесли большой свертокъ. Сразу догадавшись, въ чемъ дѣло, она приказала подать его наверхъ. Горничная съ трудомъ втащила свертокъ на лѣстницу и положила его передъ каминомъ въ Машиной комнатѣ.

— Гдѣ нощницы, Лиза… пожалуйста! — Маша прыгала отъ волненія въ то время, какъ Лиза разрѣзала шнурки. Предчувствіе не обмануло ее: она увидѣла великолѣпную шкуру медвѣдя съ косматою головой и громадными лапами. Въ страшной раскрытой пасти животное держало букетъ бѣлыхъ розъ и записку:

«Mademoiselle Маріи Ленской обезоруженный врагъ на дружескую память о приключеніи въ Катериновскомъ и объ искренно преданномъ ей слугѣ. К. Беренбургъ».

Внѣ себя отъ восторга Маша бросилась въ комнату Анны и съ сверкающими глазами крикнула:

— Анна! Анна! поди скорѣе… взгляни… графъ Беренбургъ… онъ…

— Ну, что съ нимъ такое? — спросила Анна, завивавшаяся передъ туалетомъ, уставленнымъ хрустальными флаконами и туалетнымъ приборомъ изъ слоновой кости съ серебромъ. — Что съ нимъ? — небрежно повторила она, разглядывая въ тройное зеркало свою прическу въ профиль.

— Онъ прислалъ мнѣ шкуру медвѣдя, знаешь, того медвѣдя, который чуть не задушилъ Колю… Громадный медвѣдь… у него Вдова… голова…

— А! Это очень мило, — отвѣтила Анна, не двигаясь съ мѣста, но я прошу тебя, одѣвайся, пожалуйста, поскорѣе и не бѣгай и корридорамъ съ распущенными волосами и въ кофтѣ, точно прима донна въ пятомъ актѣ.

— Гм… Она ревнуетъ, — подумала Маша, пожавъ плечами, и напѣвая веселый мотивъ, ушла въ свою комнату, гдѣ докончи прерванный туалетъ, а потомъ, ставъ колѣнями на полъ и опер шись на руки, принялась разсматривать шкуру.

Вошла Анна съ измѣнившимся сладенькимъ лицомъ. «Уксуе съ сахаромъ, знаемъ мы это», — подумала Маша, не мѣняя свое немного странной позы.

— Ахъ, вотъ шкура! — замѣтила Анна съ снисходительныя интересомъ, опускаясь на кресло.

— Да! — сказала Маша, медленно поднимаясь, съ смѣшною чисто-дѣтскою дерзостью, вызвавшею бы улыбку у всякаго посторонняго зрителя. — Вотъ шкура, вотъ цвѣты, вотъ записка.

— И ты принимаешь это за доказательство его особеннаго расположенія?

Маша кивнула головой.

— Ты очень неопытна, моя милая Маша, — продолжала Анна взявъ съ камина японскія ручныя ширмы и заслонивъ ими щеки отъ жара. — Ты относишься ко мнѣ всегда такъ враждебно, такъ недовѣрчиво, что мнѣ необыкновенно трудно дать тебѣ… какъ бы это выразиться?… объясненія, къ которымъ я считаю себя обязанной какъ твоя родственница: ты не знаешь мужчинъ такъ, какъ милое дитя.

— А развѣ тебѣ пришлось испытать много разочарованій, бѣдная Анна? — спросила Маша, сочувственно вздохнувъ.

— Никакихъ разочарованій я не испытала, но я дѣлала наблюденія, — отвѣтила Анна. — Беренбургъ человѣкъ, котораго надо остерегаться. У него ежеминутно является новая страсть, которую онъ окружаетъ поэтическимъ вниманіемъ до того дня, когда перестанетъ кланяться на улицѣ. Мнѣ очень грустно отравлять твое удовольствіе, но я должна была предостеречь тебя.

— Гм… — произнесла Маша тѣмъ же тономъ насмѣшливой дерзости. — Моя милая Анна, тебѣ очень хочется самой выйти замужъ за графа Беренбурга?… Seniores, priores, я отступаю.

— Съ тобой невозможно разговаривать! — крикнула Анна и поднялась, краснѣя отъ злости. Но Маша остановила ее, ей вдругъ сдѣлалось совѣстно твоихъ насмѣшекъ. Какъ неделикатно было съ ея стороны откуда-то вычитанною цитатой упрекать Анну ея годами. Точно она виновата въ этомъ!

— Анна! — начала Маша ласковымъ тономъ, — я не хотѣла дѣлать тебѣ непріятное, я пошутила. Но сказки мнѣ, я никому не разболтаю, любишь ты графа Беренбурга?… Я конечно, ужь не буду стоять на твоей дорогѣ.

Вмѣсто того, чтобы тронуться этимъ дѣтскимъ самопожертвованіемъ, Анна гордо смѣрила взглядомъ кузину съ головы до ногъ.

— Съ твоимъ соперничествомъ я, можетъ быть, какъ-нцбудь справлюсь, — отвѣтила она. — Но успокойся… moutarde après diner, ma chère! Если бы я хотѣла выйти замужъ за Беренбурга, то могла бы это сдѣлать осенью въ Спа. Онъ для меня совершенно безразличенъ… Но покажи мнѣ твои руки, comme vous avez les ongles canailles, сколько разъ я говорила тебѣ не играть такъ много… у тебя ногти точно у какой-нибудь учительницы музыки…

Лакей доложилъ, что подано кушать.

---

Обѣдъ кончился, Варвара Александрова съ дочерью и племянницей сидѣли въ гостиной; Анна, растянувшись на качалкѣ передъ наминомъ, читала Фигаро; Варвара Александровна раскладывала пасьянсъ маленькими, хорошенькими картами, подаренными ей Машей, главнымъ образомъ, для того, чтобы не слышать ежедневной брани Анны съ матерью изъ за грязныхъ истрепанныхъ картъ. Маша помогала теткѣ. Положивъ оба локтя на столъ и поддерживая руками голову, она задумалась надъ какимъ-то очень сложнымъ пасьянсомъ.

— Не выходитъ, — со вздохомъ замѣтила Елагина. — Мнѣ не везетъ сегодня!

— Нѣтъ, нѣтъ, тетя, выходитъ! Сейчасъ выйдетъ! — громко и радостно воскликнула Маша.

— Да не кричи ты, какъ торговка, — остановила ее Анна, оторвавшись отъ Фигаро.

— Выходитъ, — повторила Маша, преувеличенно-тихимъ голосомъ, — вотъ пиковаго короля сюда, потомъ…

— Леди Эмили Антропосъ и миссъ Антропосъ, — доложилъ лакей.

Пасьянсъ смѣшался, появились три дамы, старуха въ черномъ атласномъ платьѣ и двѣ барышни въ бѣлыхъ шелковыхъ платьяхъ, съ небольшими вырѣзами на груди и короткими до локтя рукавами. Ихъ рыжевато-золотистые волосы были высоко заложены діадемой съ спускающимися на лобъ завитками, обѣ держали въ правой рукѣ, точно скипетры, закрытые вѣера.

Маша сейчасъ же узнала англичанокъ, ради которыхъ тогда на вечерѣ измѣнилъ ей Беренбургъ.

Когда имъ представили Машу, онѣ холодно кивнули головой, не взглянувъ на нее, и едва разговаривали даже съ Анной, бывшей съ ними необыкновенно предупредительной.

Въ то время, какъ лэди Эмили и Варвара Александровна разговаривали, сидя на диванѣ въ углу комнаты, молодыя дѣвушки сѣли къ камину и грѣли себѣ ноги, причемъ безъ стѣсненія поднимали свои платья и показывали шелковые чулки. Онѣ произвели, на Машу впечатлѣніе совершенно безжизненныхъ автоматовъ… но вдругъ лакей доложилъ о пріѣздѣ двухъ мужчинъ, и онѣ сразу ожили. Одинъ былъ баронъ Бриксъ, другой знаменитый скульпторъ, д’Эрли, который могъ бы сдѣлаться великимъ художникомъ, если бы не напрягалъ всѣхъ силъ на то, чтобы быть посредственнымъ дэнди. Его охотно принимали въ Сентъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ, еще охотнѣе въ лондонскомъ обществѣ, гдѣ онъ появлялся каждый сезонъ, чтобы увѣковѣчивать на мраморѣ или терракотѣ вновь появляющихся красавицъ; онъ начиналъ лысѣть и былъ особенно извѣстенъ своимъ искусствомъ аккомпанировать пѣнію.

Баронъ Бриксъ, заѣхавшій сюда послѣ того, какъ не засталъ нѣсколькихъ человѣкъ дома, чтобы провести вечеръ и выпить чашку чаю, не обращалъ вниманія на молодыхъ англичанокъ, а подсѣлъ къ старухамъ. За то д’Эрли очень ухаживалъ за ними; онъ сѣлъ на низенькое дѣтское кресло почти у ногъ ихъ и безъ устали болталъ съ ними объ англійскомъ обществѣ, — разговоръ, въ которомъ Анна мало, а Маша совсѣмъ не могла принимать участія, — и попросилъ ихъ, наконецъ, спѣть что-нибудь. Миссъ Антропосъ изъявила согласіе съ условіемъ, чтобы д’Эрли аккомпанировалъ ей, на что тотъ выразилъ готовность, и оба направились къ роялю. Она пѣла что-то очень чувствительное въ минорномъ тонѣ, тогда какъ онъ аккомпанировалъ въ мажорномъ, детонировала страшно, что не помѣшало присутствовавшимъ осыпать ее горячими похвалами, послѣ чего она объявила, что она ученица Тости.

Маша слушала съ мрачнымъ лицомъ. Неужели никто не попроситъ ее сыграть? Нѣтъ, никто не попросилъ.

Немного спустя англичанки уѣхали; Анна проводила ихъ въ прихожую; вернувшись въ гостиную, она начала восторгаться ихъ любезностью. Благодаря болтливости всезнающаго барона Брикса, Маша узнала, что молодыя дѣвушки имѣютъ очень хорошія связи и по матери состоятъ въ родствѣ съ Карломъ фонъ-Коннемаро и что Беренбургъ прежде сильно интересовался старшею сестрой.

III.

Елагины оказали Машѣ маленькое вниманіе; за завтракомъ она нашла на своей тарелкѣ билетъ на Путешествіе вокругъ свѣта и Porte St.-Martin. Ея давнишнимъ желаніемъ было побывать въ этомъ театрѣ.

— Ты можешь пригласить съ собой Соню и фрейленъ фонъ-Санкіевичъ; Николай поѣдетъ съ вами. Лучше всего было бы, если бы ты отправилась обѣдать къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, если это тебѣ удобно, — предложила Варвара Александровна.

— О, конечно, удобно! — воскликнула Маша и бросилась обнимать тетку.

— Да не благодари ты такъ за всякій пустякъ, — замѣтила тетка, немного пристыженная сознаніемъ, что она получила этотъ билетъ въ подарокъ отъ своего зубнаго врача. — Не стоитъ, право, я часто ломаю себѣ голову надъ тѣмъ, какое бы доставить тебѣ развлеченіе. Это особенно затруднительно съ такими дѣвочками, какъ ты, которыя слишкомъ велики, чтобы играть въ куклы, и слишкомъ молоды, чтобы выѣзжать.

— Да неужели же я такъ молода, тетя? Мнѣ было уже семнадцать лѣтъ шестого декабря, — сказала Маша, смотря на тетку.

Варвара Александровна смущенно молчала, Анна же замѣтила:

— Твой возрастъ тутъ не причемъ; твои манеры невозможны. Ты не умѣешь держать себя. Тебѣ необходимо пріобрѣсти больше Спокойствія и самообладанія и тогда уже можно будетъ везти тебя въ свѣтъ, не боясь, что ты поставишь въ затруднительное положеніе.

Это замѣчаніе Маша выслушала молча, съ пылающими щеками и опущенною головой. Варвара Александровна, почти противъ желанія полюбившая Машу, можетъ быть, потому, что ея предупредительная любезность была единственнымъ солнечнымъ лучомъ, согрѣвавшимъ ее, ласково потрепала ее по плечу и замѣтила:

— Ну, это не такъ грустно. Сдѣлаться старше и положительнѣе не трудно, — это само придетъ.

Маша вытерла слезы и снова начала радоваться предстоящей поѣздкѣ въ театръ; она весело спросила, какое платье надѣть ей для этого торжественнаго случая, и очень огорчилась, когда ей сказали, что въ этомъ театрѣ не снимаютъ верхняго платья.

Все устраивалось какъ нельзя лучше. Нита и Соня согласились ѣхать; Маша съ братомъ обѣдала въ улицѣ Мурильо. Обѣдъ прошелъ очень весело и Коля былъ счастливъ.

Послѣ обѣда, когда уже собирались ѣхать, Маша вспомнила, что забыла дома бинокль. У Сони не было, одного бинокля Ниты было недостаточно для трехъ близорукихъ; рѣшили заѣхать въ улицу Ваграмъ и взять бинокль.

— Я сейчасъ вернусь, подождите одну минуту, — весело крикнула Маша, соскакивая съ извощика, остановившагося передъ отелемъ Елагиныхъ.

Но едва она вошла въ прихожую, какъ замѣтила, что происходитъ что-то необычайное. Прихожая ярко освѣщена, нѣсколько дамскихъ ротондъ и мужскихъ шубъ висятъ на вѣшалкѣ. Взоръ Маши сдѣлался мраченъ. «А я-то вообразила, что они хотятъ доставить мнѣ удовольствіе, — думала огорченная дѣвушка. — Онѣ спровадили меня, чтобы я не конфузила ихъ».

— Кто обѣдаетъ у насъ? — спросила она вышедшаго въ прихожую лакея.

— Госпожи Антропосъ, графъ Беренбургъ, г. д’Эрли и князь Трубецкой.

Но Маша не слушала дальше. «Беренбургъ… — Ея сердце громко стучало. — Moutarde après diner!… можетъ быть… но, во всякомъ случаѣ, соперничество съ такою ничтожною дѣвчонкой, какъ я, Анна считаетъ не такимъ ужь низкимъ, какъ хочетъ показать, — думала Маша. — Но мы еще посмотримъ, Анна, посмотримъ!» — и Маша стиснула зубы и сжала свои маленькіе кулаки.

IV.

На слѣдующее утро Маша сдѣлала теткѣ и кузинѣ страшную сцену, въ рѣзкихъ выраженіяхъ и со слезами упрекала ихъ въ томъ, что она изображаетъ въ ихъ домѣ роль замарашки, что она не можетъ жить съ людьми, которые не любятъ ее, и т. д.

Варвара Александровна при этихъ упрекахъ смущенно опустила голову, Анна же противупоставила раздраженію взволнованной кузины спокойствіе.

— Прежде всего, — начала она, — я попросила бы тебя замѣтить, что мы вовсе не обязаны выносить твои капризы. Отвѣчая на твои неприличныя обвиненія я не считаю нужнымъ, такъ какъ думаю, что въ болѣе спокойномъ состояніи ты сама будешь стыдиться ихъ. Но, впрочемъ, я говорю тебѣ прямо: если тебѣ не нравится жить у насъ, ты можешь переѣзжать въ любой пансіонъ.

Всѣ горячіе люди уступаютъ всегда холоднымъ, разсудительнымъ. Вспышка молодой дѣвушки разбивалась о невозмутимость Анны, какъ пѣнящіяся волны о холодныя твердыя скалы. Если бы у нея хватило рѣшимости объявить, что она соглашается поступить въ пансіонъ, то она поставила бы ихъ въ большое затрудненіе, вслѣдствіе денежной выгоды, которую онѣ извлекали изъ содержанія у себя Маши. Но объ этомъ Маша не думала; пансіонъ представлялся ей чѣмъ-то страшнымъ, — тюрьмой, гдѣ она будетъ лишена возможности видѣть Беренбурга. Поэтому, испуганная и смущенная, она молча выслушала замѣчанія Анны.

Когда ей объявили, что сегодня въ третій разъ на этой недѣлѣ)на будетъ обѣдать дома одна, она приняла это съ такою грустною покорностью, что теткѣ сдѣлалось жаль ея и она предложила ей позвать обѣдать Николая.

— Да, это великолѣпно! — воскликнула Маша и, совершенно примирившись съ судьбой, послала коммиссіонера къ Колѣ; она строила чудные планы, когда принесли отвѣтъ отъ брата:

«Милая Маша! Сейчасъ получилъ телеграмму отъ тети Кати. Дядя Сергѣй болѣнъ и настоятельно зоветъ меня. Я уѣзжаю съ трехчасовымъ поѣздомъ, такъ что не могу даже заѣхать проститьи съ тобой. Мнѣ жаль, что это разстраиваетъ нашъ вечеръ. Будь мила и благоразумна изъ любви ко мнѣ и ради себя самой, пиши мнѣ обо всемъ, что у тебя на сердцѣ, о каждомъ затрудненіи, которое мучаетъ тебя. Если тебѣ понадобится немедленный совѣтъ, то обратись къ Сонѣ и фрейленъ фонъ-Санкіевичъ, которыя обѣ очень любятъ тебя. Передай имъ мое почтеніе. Обнимаю тебя.»

"Преданный тебѣ братъ Коля".

— Только и есть однѣ непріятности на свѣтѣ! — печально проговорила Маша, прочитавши письмо.

И, погоревавъ съ четверть часа, она опять повеселѣла. Насталъ вечеръ. Въ прихожей стоятъ, въ ожиданіи экипажа, Анна, съ свою царственною осанкой, и Варвара Александровна въ нервномъ страхѣ, не забыла ли она чего-нибудь.

— Что это за кружева у тебя на шеѣ? — сердито крикнула Анна, осмотрѣвъ мать въ лорнетку. — Точно ты ихъ купила у старьевщика!… Ты похожа на театральную мать.

Варвара Александровна смущенно ощупала свое фишю и уронила на полъ портмонэ.

— Постой, тетя, у меня есть великолѣпныя мамины кружева! — воскликнула Маша, съ дѣтскимъ восторгомъ любовавшаяся до ихъ поръ холодною красотой Анны и ея бѣлымъ платьемъ. — Подожди минуту, я сейчасъ принесу, — крикнула она уже съ половины лѣстницы и тотчасъ же вернулась съ картонкой и рабочимъ несессеромъ.

— Надѣнь вотъ этотъ шарфъ… такъ… дай сюда.

— Позовемъ горничную, — предложила тетка.

— Ахъ, нѣтъ, я сама сдѣлаю… сейчасъ будетъ готово! — она быстро отпорола ножницами раскритикованную Анной косынку и замѣнила ее великолѣпными старинными кружевами point de Grammon.

— Вотъ видишь… такъ… такъ носила ихъ мама… нѣтъ, не надѣвай старую мозаиковую брошку, вотъ возьми мою булавку, — и Маша живо отстегнула свою брошку. — Ахъ, какъ хорошо теперь! Посмотрись въ зеркало, какъ ты интересна. Хорошо такъ, Анна?

— Mais oui, très bien, — снисходительно произнесла Анна.

Прибѣжалъ лакей съ докладомъ, что карета подана. Варвара Александровна заволновалась.

— Сейчасъ будетъ готово, сейчасъ… — и Маша поднялась съ колѣнъ.

Лакей подалъ Аннѣ великолѣпную красную ротонду, одну изъ множества вещей, со слезами выпрошенныхъ матерью у портнаго, Варварѣ Александровнѣ — старомодную изношенную накидку и онѣ направились къ выходу. У дверей Варвара Александровна обернулась; ея усталое, морщинистое и намазанное лицо дрогнуло и, взявъ обѣими руками головку Маши, она поцѣловала дѣвушку въ лобъ.

— Милое дитя! — прошептала она, — милое, хорошее дитя! Мнѣ такъ жаль, что тебѣ придется одной провести вечеръ! Мы постараемся вернуться пораньше.

V.

Лакей, проводивъ господъ, вернулся подавать Машѣ обѣдъ, — скучный обѣдъ въ большой пустой комнатѣ, со стѣнъ которой строго или снисходительно смотрѣли портреты на Машу, сидѣвшую за столомъ, среди котораго стояли увядшіе цвѣты и фрукты, остатки вчерашняго, очевидно, необыкновенно роскошнаго обѣда.

Обѣдъ, хотя и состоявшій изъ однихъ beaux restes, былъ очень вкусенъ: Маша, бывшая отъ природы большою лакомкой, съ аппетитомъ принялась ѣсть. Но промолчать цѣлый обѣдъ — это скучно. И чтобы только услышать собственный голосъ, она обратилась съ вопросомъ о погодѣ къ старому, серьезному, какъ министръ, камердинеру, радовавшемуся здоровому аппетиту молодой дѣвушки. До разговоръ не завязался. Послѣ обѣда Маша поиграла, пофантазировала немного на роялѣ. Въ десять часовъ, — ей только что подали чай, — она услышала, что отпираютъ дверь.

«Неужели вернулась тетя?… Нѣтъ, это гости, знакомый голосъ… онъ… какъ досадно, что именно сегодня, когда никого нѣтъ дома!» Горничная, недавно нанятая для Маши, отворила дверь.

— Графъ Беренбургъ, — доложила она съ заискивающею улыбкой. — Прикажете принять?

Прежде чѣмъ Маша подумала, что дѣлаетъ, она сказала:

— Да!

Едва она произнесла это слово, какъ хотѣла бы его вернуть; она знала, что нельзя, что неприлично его принять. Но, Боже мой, цѣлую недѣлю она такъ жаждала его увидѣть, выразить ему благодарность за медвѣжью шкуру, — цѣлую недѣлю придумывала она въ своей фантазирующей головкѣ столько хорошихъ, отчасти трогательныхъ, отчасти комически-остроумныхъ замѣчаній, которыми займетъ его въ слѣдующее свиданіе, — зачѣмъ это Анна такъ нехорошо поступила съ ней?

Онъ вошелъ, красивый, изящный, почтительный. Маша забыла всѣ приготовленныя фразы и нерѣшительно произнесла:

— Тети нѣтъ дома; можетъ быть, вы хотите что-нибудь передать ей? — и неловкимъ движеніемъ она протянула руку; онъ взялъ ее и продержалъ въ своей рукѣ секундой дольше, чѣмъ дозволяютъ приличія.

— Считаете вы необходимымъ меня сейчасъ же прогнать? — спросилъ онъ.

— Во всякомъ случаѣ, не раньше, чѣмъ выскажу вамъ мою благодарность за вашъ подарокъ.

Беренбургъ, которому было необыкновенно досадно, что онъ долженъ прервать разговоръ съ этою странною, интересною дѣвушкой, искалъ предлога продлить свое посѣщеніе. Его взглядъ упалъ на самоваръ.

— Не будетъ ли ваша благодарность настолько велика, чтобы дать мнѣ чашку чаю? — сказалъ онъ. — Ваша тетушка, можетъ быть, пріѣдетъ тѣмъ временемъ.

— Да, тетя сказала, что она рано вернется, — съ жаромъ подтвердила Маша.

Маша налила чаю Беренбургу, опустившемуся на кресло около камина противъ нея; послѣдовало молчаніе; напрасно старалась она выбрать что-нибудь подходящее изъ старательно собраннаго ею запаса остроумныхъ фразъ. Наконецъ, она просто сказала:

— Должно быть, это былъ прекрасный медвѣдь!

— Да, — отвѣтилъ графъ, — только съ русскою отвагой можно было идти на такого звѣря… Бѣднягу Николая онъ чуть не смялъ тогда! Я собственно долженъ бы былъ отдать ему шкуру, но, насколько я его знаю, онъ всегда готовъ отдать лучшее своей сестрицѣ.

— Да, онъ очень балуетъ меня, — произнесла Маша съ чувствомъ. — Вы знаете, онъ уѣхалъ сегодня… Вы не можете себѣ представить, какъ непріятно быть совсѣмъ одной.

— Одной? — повторилъ графъ, нахмуривъ брови.

— То-есть… ну, да… я у родныхъ, но это не то, — поторопилась объяснить Маша. — Тетя очень добра во мнѣ, но съ кузиной я не могу быть въ короткихъ отношеніяхъ. Не могу. Я не люблю ея. Она удивительно хороша, но — непріятна. А вы, графъ, какъ находите Анну?

— Она очень красива, — сухо замѣтилъ Беренбургъ. — Она напоминаетъ мнѣ алоэ, — такъ же пряма и остра.

— Я удивляюсь только, отчего она до сихъ поръ не замужемъ, — замѣтила Маша, обрадованная холоднымъ отзывомъ Беренбурга о красотѣ Анны.

— Я нисколько не удивляюсь, — сказалъ графъ. — Я сдѣлалъ наблюденіе, что признанныя красавицы по большей части очень поздно выходятъ замужъ. Онѣ похожи на лучшія яблоки въ вазѣ, которыя остаются нетронутыми, потому что ни у кого не хватаетъ духа ихъ взять. И потомъ, для того, чтобы зажечь, надо имѣть въ себѣ искру, а ваша кузина холодна, какъ ледъ.

— Да, это правда! — Маша разсмѣялась, потомъ, сдѣлавшись вдругъ серьезной, замѣтила: — Но мнѣ не слѣдовало бы такъ говорить о моихъ ближайшихъ родственницахъ съ чужимъ. Я… я всегда забываю, что вы чужой… вы кажетесь мнѣ… другомъ!

Графъ улыбнулся.

— Если я къ кому-нибудь чувствую такъ быстро симпатію, какъ къ вамъ, то… то мнѣ кажется, что мы давно были дружны на небесахъ и только встрѣтились опять на землѣ!

— Правда?

— Конечно, — серьезно произнесъ онъ. — Я даже отлично помню нашу дружбу тамъ, наверху. Вы были хорошенькимъ, веселымъ маленькимъ ангелочкомъ съ короткими крылышками, которыхъ еще не умѣли величественно расправлять въ воздухѣ, а только безсильно взмахивали ими. Но Богъ былъ въ восторгѣ отъ васъ и всѣ ангелы любили васъ. Тогда… дальше затрудняюсь разсказывать, — прервалъ онъ со смѣхомъ свою импровизацію.

— О, да… да, пожалуйста! — воскликнула дѣвушка, безсознательно дѣлая движеніе, точно желая придвинуть свое кресло ближе къ молодому человѣку.

— И такъ, — продолжалъ Беренбургъ, — однажды явился въ рай дьяволъ и потребовалъ васъ себѣ. Онъ утверждалъ, что вы принадлежите ему и только случайно попали въ рай. Богъ очень разсердился, — Ему не хотѣлось отдавать васъ; но такъ какъ они никакъ не могли сговориться, то рѣшили послать васъ опять на землю, чтобы вы подверглись второму послѣднему жизненному испытанію и доказали, кому вы принадлежите, дьяволу или Богу. Богъ былъ очень огорченъ; я сейчасъ еще слышу, какъ Онъ со вздохомъ сказалъ вамъ вслѣдъ: «Я такъ радовался, что у меня есть, наконецъ, такой милый ангелъ, а теперь опять его нѣтъ!» Я же такъ скучалъ на небесахъ безъ васъ, что поспѣшилъ на землю, чтобы найти васъ.

— Какой вы смѣшной! — воскликнула Маша, громко разсмѣявшись и опять невольно дѣлая движеніе, точно желая ближе придвинуться. — И вы думаете, что я вернусь на небо?

— Надѣюсь!

Въ это время часы на каминѣ пробили одиннадцать. Маша вдругъ покраснѣла.

— Какъ долго не возвращается тетя! — пролепетала она и встала. Беренбургъ тоже поднялся.

— Дольше ждать ихъ я, право, не могу, — произнесъ онъ въ полголоса и протянулъ руку. Дѣвушка опустила головку.

— Мнѣ… мнѣ собственно не слѣдовало васъ принимать, — смущенно пробормотала она.

— Но почему же? — нетерпѣливо воскликнулъ онъ.

— Нѣтъ… я знаю это… но… — и, поднявъ вдругъ головку, она взглянула на него такими чудными, блестящими отъ слезъ главами, что онъ ничего больше не видѣлъ и не слышалъ, — но… мнѣ такъ хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь, кто хоть немного расположенъ ко мнѣ, — прошептала она.

Беренбургу сдѣлалось жаль ея.

— Не бойтесь, что я ложно пойму васъ, — воскликнулъ онъ. — О, если бы вы знали, какъ вы хороши!… Покойной ночи… и если вамъ когда-нибудь понадобится человѣкъ, который пошелъ бы за васъ въ огонь и воду, то знайте, гдѣ его найти.

Онъ поцѣловалъ ея руку горячо, страстно и вышелъ. Маша долго стояла, испуганная, на одномъ мѣстѣ и смотрѣла на руку. Потомъ она поднялась въ свою комнату.

— Весело вамъ было, барышня? — спросила горничная, помогая ей раздѣваться. — Мнѣ такъ жаль было, что вы должны сидѣть однѣ весь вечеръ… конечно, я ничего не скажу Варварѣ Александровнѣ.

— А почему бы нѣтъ? — живо спросила Маша.

— О, если вамъ угодно… я думала только…

— Я сама скажу тетѣ, что былъ графъ Беренбургъ, — громко произнесла Маша, — а теперь уходите!

При всей своей добротѣ, у Маши бывали приступы отталкивающей, почти грубой рѣзкости, унаслѣдованные ею, какъ и многое другое, отъ отца.

— Оставьте меня!

Распустивъ длинные волосы по плечамъ, она сѣла, полуодѣтая, передъ каминомъ, поставивъ босыя ноги на медвѣжью шкуру лежащую передъ нимъ.

— Ахъ, какъ хорошо, все-таки, было! — Сердце ея сжалось она опять взглянула на руку. — Онъ любитъ меня!…

И вдругъ въ ея душу закралось сомнѣніе, какая-то неудовлетворенность. Отчего же онъ не сказалъ сейчасъ же, что любитъ ее и отчего… отчего онъ не прижалъ ее къ груди и не поцѣловалъ?

VI.

— Отчего ты такъ разстроенъ? Что съ тобой? — этими вопросами положительно надоѣли Карлу Беренбургу послѣ того дня, какъ онъ былъ вечеромъ въ отелѣ Ваграмъ. Одинъ пожилой другъ даже спросилъ его: «Есть у тебя карточные долги? Довѣрься мнѣ».

Беренбургъ имѣлъ дѣйствительно разстроенный видъ. Въ улицу Ваграмъ онъ больше не показывался; воспоминаніе о сценѣ съ Машей мучило его, хотя онъ повторялъ себѣ постоянно, что онъ велъ себя очень порядочно, что всякій другой на его мѣстѣ иначѣ воспользовался бы этимъ случаемъ. Онъ охотно бы поцѣловалъ ее и она не воспротивились бы; отказать себѣ въ этомъ было геройствомъ.

Почему же онъ былъ недоволенъ собой?

Беренбургъ былъ не дурной, но слабый, безхарактерный человѣкъ, человѣкъ безъ всякой иниціативы, который по собственной побужденію не могъ рѣшиться ни на что, ни на хорошее, ни на дурное, что не написано въ жизненной программѣ всѣхъ равныхъ ему по положенію людей.

У женщинъ онъ всегда имѣлъ успѣхъ, чѣмъ былъ обязанъ не только красивой наружности, сколько какой-то подкупающей, небыкновенной мягкости въ манерахъ и той магнетической силѣ привлекательности, которой нельзя опредѣлить.

Вотъ и теперь онъ безумно влюбился въ русскую дѣвушку, это было ужасно, такъ какъ жениться на ней онъ не могъ.

Онъ былъ аристократомъ не по убѣжденію, а по привычкѣ, и высокомѣрнымъ не потому, что это было въ его натурѣ, а по обязанности или, скорѣе, изъ чувства приличія. Такъ надо было. Онъ смогъ жениться на Машѣ, это было положительно неприлично, но въ сожалѣлъ объ этомъ, — она была такъ хороша. Да, еслибъ она стояла въ обществѣ одною ступенью выше или ступенью ниже!

Его бросило въ жаръ при этой мысли, но потомъ онъ разсердился на самого себя. Ступенью ниже, какъ онъ подразумѣвалъ, Маша была немыслима.

Несмотря на всю свою необдуманную живость, несмотря на достатокъ самообладанія и общественной рутины, ея личность на проникнута такою нѣжностью, такою скромною миловидностью, которыхъ не имѣютъ женщины, выросшія внѣ сферы образованія Маши.

Жаль, очень жаль!… Еще ни одна женщина не внушала ему такого страстнаго, такого волнующаго чувства, какъ Маша. Если бы можно было! Но, вѣдь, не сію минуту надо было принять окончательное рѣшеніе, а пока онъ на всякій случай ухаживалъ за Мальвіей Антропосъ, и въ одинъ прекрасный день въ отелѣ Мёрисъ она неожиданно улыбнулась и, нѣжно взглянувъ на него, сказала:

— Ахъ, вы глупый, хорошій человѣкъ, неужели вы до сихъ поръ не можете рѣшиться сказать мнѣ, что любите меня?

Когда черезъ часъ Беренбургъ уходилъ изъ отеля Мёрисъ, онъ былъ женихомъ и уносилъ съ собой пріятное чувство общаго успокоенія, — по крайней мѣрѣ, все было теперь рѣшено!…

Между его помолвкой и часомъ, когда онъ сказалъ Машѣ, что готовъ идти за нее въ огонь и воду, едва прошло пять дней.

VII.

Въ числѣ отвѣтныхъ любезностей на музыкальный вечеръ Елагиныхъ было получено нѣсколько приглашеній на большой благотворительный балъ въ отелѣ Континенталь. Анна не отказалась бы поѣхать, если бы не была уже приглашена въ этотъ вечеръ на раутъ къ графинѣ Кримдамуръ. Маша собиралась ѣхать съ графиней д’Ольбрейзе, любезно предложившей взять ее съ собой.

Маша, жившая послѣдніе дни въ лихорадочномъ ожиданіи предложенія Беренбурга, радовалась этому балу, переходя отъ надежды къ страху. «Но обратитъ ли онъ на меня вниманіе? — задавала она себѣ вопросъ. — Ахъ, какое мнѣ дѣло, обратитъ онъ или не обратить вниманіе! Онъ совершенно безразличенъ для меня, — убѣждала она себя, — совершенно безразличенъ» Сердце у нея замирало и въ глазахъ темнѣло, когда она вспоминала его. Она не понимала его, да и кто могъ понять… Какъ можно говорить дѣвушкѣ такія глубоко прочувствованныя слова, смотрѣть на нее такимъ любящимъ взоромъ, цѣловать руку такъ, какъ цѣловалъ онъ у Маши, — и вслѣдъ затѣмъ исчезнуть и цѣлую недѣлю ничѣмъ не дать о себѣ знать! Это непостижимо. «Пошутилъ онъ со мной? Онъ думаетъ, вѣроятно, что съ такою дѣвочкой, какъ я, можно все себѣ позволить, — говорила она, — но я покажу ему, что онъ ошибся… я хотѣла бы, чтобы онъ былъ на балѣ, только чтобы показать ему, какъ мало интересуюсь я имъ, — доказать, какою гордой я могу быть!»

Между тѣмъ, она приготовлялась къ балу и старательно обдумывала свой туалетъ. Такъ какъ съ отъѣздомъ Николая ни у кого не было никогда времени сопровождать ее, то она ѣздила по магазинамъ за покупками одна. Она часто заѣзжала въ улицу Фрохотъ, гдѣ какъ въ мастерской Ниты, такъ и въ школѣ живописи была всегда желанною гостьей, она никогда не появлялось тамъ безъ какого-нибудь пріятнаго пустяка, или букета сирени, или бонбоньерки отъ Буассіе, или корзинки съ вкусными пирожками отъ Ребатте. Ее занимало разыгрывать роль маленькой феи, распространять вокругъ себя радость, и за это принимать похвалы и ласки. Она была любезна со всѣми; даже съ натурщицей была ласкова, и всѣ любили ее за это.

Но ни съ кѣмъ Маша не сошлась такъ, какъ съ Нитой, къ которой чувствовала какое-то обожаніе, и Нита отвѣчала ея расположенію. Соня мучилась всегда ревностью, когда видѣла, какъ нелюбившая прежде никакихъ нѣжностей подруга ласкала милую шалунью.

VIII.

На балъ Маша надѣла то же бѣлое платье, въ которомъ была на музыкальномъ вечерѣ, а на голову вѣнокъ изъ розовыхъ анемоновъ. Что это украшеніе, придуманною ею самой и необыкновенно шедшее къ ней, было слишкомъ оригинально для молодой дѣвушки изъ хорошаго дома, она не подозрѣвала, а кто могъ объяснять ей это? Анна съ матерью уѣхала раньше, чѣмъ Маша начала одѣваться; д’Ольбрейзе, заѣхавъ за дѣвушкой, не вышла даже изъ экипажа, а послала только лакея сказать, что ждетъ ее въ каретѣ. Они подъѣхали къ отелю Континенталь, вошли въ узкую, длинную гардеробную, одна сторона которой состояла изъ начинающейся отъ полу стеклянной стѣны, выходящей на дворъ, гдѣ собралась толпа любопытныхъ.

Снаружи доносился грохотъ подъѣзжающихъ экипажей, стукъ подковъ о деревянную мостовую, нетерпѣливое фырканье лошадей, хлопанье бичей, крикъ кучеровъ, приказанія лакеямъ, и, среди этого смѣшенія звуковъ, слышалось легкое шуршаніе тарлатона, тюля, кружевъ, тяжелыхъ шелковыхъ матерій, раздавался кое-гдѣ визгливый, раздраженный женскій голосъ и угрюмый, успокоивающій мужской.

Въ прихожей была страшная тѣснота; толпились дамы въ кружевныхъ шарфахъ на головахъ, въ мѣховыхъ ротондахъ и съ длинными шелковыми шлейфами; дамы въ калошахъ и длинныхъ дождевыхъ плащахъ, скрывающихъ ихъ бальный нарядъ; дамы, однимъ движеніемъ плечъ сбрасывающія ротонды лакеямъ на руки; дамы безъ лакеевъ, съ которыхъ ихъ кавалеры съ трудомъ стаскиваютъ за рукава шубы; лакеи, принимающіе приказанія; супруги, смущенно выслушивающіе упреки женъ за то, что извощикъ плохо везъ.

Маша радовалась въ душѣ, что она и ея покровительница принадлежатъ къ важнѣйшимъ изъ пріѣзжающихъ. Графиню д’Ольбрейзе встрѣтилъ въ прихожей какой-то виконтъ; когда она представила его Машѣ, онъ поклонился и не обратилъ на дѣвушку ни малѣйшаго вниманія. Онъ подалъ руку графинѣ; она осмотрѣлась кругомъ, ища кавалера Машѣ, но не нашла никого.

— Будьте около меня, милое дитя, — сказала она, принимая руку виконта. И такъ, немного пристыженная и раздосадованная, чувствуя себя лишней, Маша вошла въ бальную залу.

Люди вродѣ графини д’Ольбрейзе посѣщаютъ подобные балы изъ любопытства, чтобы посмотрѣть убранство и покритиковать публику. Графиня прошла подъ руку съ кавалеромъ всѣ залы, оборачиваясь изрѣдка къ Машѣ: «Вы здѣсь, моя милая?» Въ это время ея спутникъ показывалъ ей что-нибудь комическое и она сейчасъ же забывала Машу.

Жара дѣлалась невыносимой, давка страшная. Вначалѣ Maшѣ доставляло удовольствіе смотрѣться незамѣтно въ висящія по стѣнамъ зеркала, но потомъ надоѣло, — ея глаза встрѣчали усталое, разочарованное лицо, съ недовольнымъ мрачнымъ взглядомъ.

— Теперь вы показали мнѣ достаточно дурнаго, я хотѣла бы видѣть что-нибудь хорошее, — обратилась графиня къ своему кавалеру.

— Если вы хотите видѣть что нибудь дѣйствительно прекрасное, одну замѣчательную красавицу, то пойдемте въ гостиную патронессъ.

— Нѣтъ, не надо… я знакома со всѣми; онѣ сейчасъ же завладѣютъ мной на весь вечеръ.

— Загляните хоть въ дверь, — предложилъ виконтъ. — Вонъ та дама подъ пальмой около статуи… англичанка… это видно съ перваго взгляда… блондинка въ бѣломъ платьѣ.

Маша вынула лорнетъ и заглянула вмѣстѣ съ графиней; на нее пахнула атмосфера убійственной скуки, самодовольной обособленности, она увидѣла кружокъ утомленно-полулежащихъ въ креслахъ дамъ, множество сильно обнаженныхъ плечъ, пушистыхъ эгретокъ изъ перьевъ, брилліантовыхъ звѣздъ, ожерельевъ, браслетъ.

— Вонъ… тамъ, около статуи, надо нагнуть немного голову, чтобы видѣть ее, — шепнулъ виконтъ.

Да, тамъ около статуи… около статуи сидитъ, въ низко спускающемся съ плечъ бѣломъ платьѣ, Сильвія съ своею римскою діадемой изъ рыжеватыхъ локоновъ, съ короткою, античною верхнею губкой, большими темными глазами, длинными золотистыми рѣсницами и такими же золотистыми тонкими бровями. Правильная красота ея лица освѣщена необычнымъ для нея выраженіемъ. Она откинула голову немного назадъ и смотритъ вверхъ… на кого? Маша почувствовала вдругъ точно холодный, рѣзкій ударъ въ сердце.

Тамъ, прислонившись къ статуѣ, стоитъ, разговаривая съ прекрасною англичанкой, Карлъ Беренбургъ. Онъ вдругъ поднялъ глаза, увидѣлъ Машу, замѣтно вздрогнулъ и отвернулся.

IX.

Прошелъ часъ. Маша испытала одно лишнее униженіе. Единственный человѣкъ, пригласившій ее танцовать, былъ ея учитель итальянскаго языка, синьоръ Супино. Кромѣ того, одинъ богатый кожевенный торговецъ предложилъ ей руку пройтись по заламъ. Бѣдному Супино она отказала такъ рѣзко, что послѣ раскаивалась; отдѣлаться отъ кожевеннаго торговца у нея не хватило рѣшительности. Онъ зналъ графиню д’Ольбрейзе, потому что на одномъ благотворительномъ балу заплатилъ ей за розу сто полуимперіаловъ и подалъ ей руку такъ, какъ будто протанцовалъ съ ней въ этотъ сезонъ нѣсколько котильоновъ. Онъ видѣлъ Машу единственный разъ въ мастерской Ниты и обращался съ ней какъ съ маленькой, нѣжно гладилъ ея руку и говорилъ всякія любезности. Наконецъ, Маша освободилась отъ него. Съ судорожною рѣшимостью она ухватилась за старика, сѣдаго американца, отца одной изъ ученицъ въ мастерской Сильвена. Его дочь танцовала въ бальной залѣ, графйня д’Ольбрейзе танцовала тоже, — Маша сидѣла рядомъ съ Корнеліемъ Мерифельдъ въ самой красивой залѣ, зимнемъ саду съ искусственнымъ луннымъ освѣщеніемъ, съ искусственными гротами, журчащими ручьями, живописными мостиками, поскрипывающими подъ ногами чисто по-деревенски, съ австралійскими растеніями и съ зеркалами, обвитыми гирляндами цвѣтовъ, — она сидѣла усталая, грустная, задумчивая и слушала разсужденія старйка о печальномъ вліяніи сѣверо-американскаго квакерства. Иногда она открывала свой черепаховый съ страусовыми перьями вѣеръ, опять закрывала его и ждала… Ждала только одного — возможности уѣхать домой. Вдругъ она услыхала около себя восклицаніе:

— Наконецъ-то!… Я уже полчаса ищу васъ!…

Это былъ Беренбургъ. Кровь прилила ей къ сердцу; единственною мыслью ея было не дать ему замѣтить, какъ интересуетъ онъ ее, показать ему полнѣйшее равнодушіе.

— Ахъ, да! Вѣроятно, полчаса тому назадъ уѣхала съ бала миссъ Антропосъ! — медленно произнесла она, поднявъ немного брови вверхъ, послѣ чего, обратившись къ Мерифельду, спросила: — Знали вы президента Линкольна?

— Будьте любезны, представьте меня, — сказалъ Беренбургъ раздраженнымъ тономъ.

— Графъ Беренбургъ, — мосье Мерифельдъ, — коротко произнесла Маша и, все обращаясь къ Мерифельду, продолжала: — Я слышала разъ, что когда одинъ англичанинъ вставилъ въ разговоръ съ Линкольномъ французскую фразу, тотъ замѣтилъ, что не понимаетъ но-гречески. Считаете вы это возможнымъ?

— Могло случиться, — отвѣтилъ Мерифельдъ, бросая тревожный взглядъ на дверь. — Не понимаю, что дѣлаетъ такъ долго моя дочь; она обѣщала протанцовать только одинъ вальсъ… она дотанцуется, пожалуй, до головокруженія. Позвольте мнѣ пойти взглянуть на нее.

— Но, мосье Мерифельдъ, я обѣщала графинѣ д’Ольбрейзе подождать ее здѣсь, — воскликнула Маша, очень взволнованная и хватая его за рукавъ.

Американецъ безпомощно перевелъ взглядъ отъ нея къ Беренбургу.

— Вы видите, что вынуждены принять мое покровительство, — сказалъ Беренбургъ, послѣ чего мужчины вѣжливо раскланялись и Мерифельдъ удалился.

Маша осталась одна съ Беренбургомъ въ зеленомъ полумракѣ зимняго сада или все равно, что одна. Правда, иногда проходили мимо мужчины съ дамами подъ руку и одни мужчины, но все это были люди, не знающіе ни ея, ни его. Мужчины, ведущіе подъ руку дамъ, только быстро взглядывали на Машу, мужчины, проходившіе одни, смотрѣли на нее съ нескрываемымъ восхищеніемъ и два, три раза оборачивались еще взглянуть на нее.

Въ тѣсной бальной залѣ ея красота не такъ была эффектна; но здѣсь, въ таинственномъ зеленоватомъ полумракѣ, озаренномъ блѣднымъ электрическимъ свѣтомъ луны, она производила почти магическое дѣйствіе. Соединеніе гордости и задумчивости во всей ея стройной фигурѣ, поэтическая оригинальность головнаго убора, розовый вѣнокъ, на цвѣтахъ котораго уже лежало какъ бы вѣяніе печальнаго увяданія, темно-зеленый фонъ, на которомъ выдѣлялось ея блѣдное дѣтское личико, — все способствовало тому, чтобы увеличить ея фантастическую чужестранную красоту. Сильный запахъ гіацинтовъ наполнялъ атмосферу; изъ бальной залы доносилось легкомысленные звуки штраусовскаго вальса.

Съ минуту оба молчали; наконецъ, Беренбургъ началъ:

— Во всей моей жизни еще ни одна недѣля не тянулась такъ долго, какъ эта.

— Да, а я, напротивъ, нахожу ее очень короткой… При моей однообразной жизни день проходитъ за днемъ, такъ что и не замѣчаешь.

— Развѣ вы совсѣмъ не выѣзжаете? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Моя тетка находитъ, что я еще слишкомъ молода, чтобы выѣзжать; моя кузина говоритъ, что у меня дурныя манеры.! Поэтому я сижу дома, — сказала Маша, выходя изъ сдержанной роли, которую она приняла было на себя.

— Ваша кузина говоритъ глупости, а если ваша тетушка дѣйствительно находитъ васъ слишкомъ молодой для того, чтобы выѣзжать, то ей не слѣдовало пускать васъ на такой балъ, какъ; этотъ.

— Развѣ это неприличный балъ? — быстро спросила Маша.

— Нѣтъ, но это балъ, который неудобно посѣщать такой молодой дѣвушкѣ, какъ вы, и подъ такимъ ненадежнымъ покровительствомъ, какъ графиня д’Ольбрейзе. Если бы васъ ввела съ собой одна изъ патронессъ, тогда другое дѣло.

— Патронессы?… — Маша пожала плечами. — Патронессы знатныя дамы того круга, къ которому я не принадлежу… я — никто, только дочь моего папы, — и ея голосъ задрожалъ, — это не имѣетъ значенія здѣсь, за границей… Анна повторяетъ это мнѣ каждый день… я не знала этого… Конечно, необходимо было объяснить мнѣ это, но это было больно! — Она обмахивалась большимъ вѣеромъ и улыбалась, какъ улыбаются, чтобы-не заплакать.

Беренбургъ крутилъ усы.

— А кромѣ вашей кузины, у васъ нѣтъ никого въ Парижѣ, съ кѣмъ бы вы были хороши? — началъ онъ снова.

— Да… есть одна особа, которую я очень люблю; она тоже любитъ меня; это ваша кузина, фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Бываете вы у нея въ улицѣ Фрохотъ?

— Да, — коротко отвѣтила Маша.

— Гм… Не будете вы тамъ завтра днемъ?

Маша откинула назадъ головку, гордо взглянула на него и отвѣтила:

— Нѣтъ!

Послѣдовало долгое молчаніе. Онъ зналъ, что она имѣетъ право отталкивать его, зналъ, что онъ непростительно поступаетъ относительно ея. Но это сознаніе только выводило его изъ себя. Онъ любитъ ее безумно, страстно! Воспоминаніе о его помолвкѣ все болѣе представлялось ему чисто-теоретическимъ препятствіемъ, которое должно и можетъ быть устранено.

Маша молча устремила взоръ на акваріумъ, стоящій среди залы, на плававшихъ въ немъ золотыхъ рыбокъ. Мимо прошелъ негръ, длинный, худой, съ высокимъ воротникомъ и свѣтлымъ отблескомъ на шеколадномъ лицѣ, затѣмъ японецъ съ женой, оба въ національныхъ костюмахъ; смѣясь и болтая, окруженная толпой мужчинъ, прошла американка, — Беренбургъ сказалъ Машѣ, что она американка, намазанная женщина въ очень декольтированномъ черномъ платьѣ, схваченномъ на плечахъ брилліантовыми нитками; еще два какихъ-то господина… Они вдругъ замолчали и уставились на Машу.

— Dieu, quelle est jolie… qui est-ce… connais pas! — произнесъ одинъ изъ нихъ.

Ихъ дерзкіе взгляды сердили Беренбурга и, въ то же время, разжигали его страсть. Въ эту минуту къ Машѣ приблизился высокій мужчина съ круглыми плечами, тяжелою походкой и до смѣлости небрежными манерами человѣка изъ хорошаго дома, долго вращавшагося въ сомнительномъ обществѣ.Его глаза были водянистаго цвѣта, губы дрожали, когда онъ, наклонившись къ Машѣ, спросилъ по-французски:

— Помните вы меня, m-lle Marie?

— Князь Орбановъ изъ Ниццы, — отвѣтила Маша, привѣтливо кивнувъ головкой.

Сзади русскаго князя стояли два господина, только что восхищавшіеся Машей съ такою нескрываемою дерзостью.

— Могу я васъ просить на вальсъ? — спросилъ князь, запинаясь и растягивая слова.

Маша поднялась.

— Вы забываете, что уже приглашены мною, — замѣтилъ Беренбургъ.

— Вы ошибаетесь, графъ! — гордо отвѣтила Маша и сдѣлала шагъ на встрѣчу князю.

— Ради Николая, послушайтесь меня, не танцуйте, — шепнулъ ей Беренбургъ.

Хотя эти слова сказаны были очень тихо и быстро, князь Орбановъ услыхалъ ихъ.

— Смѣю спросить, кто этотъ молодой человѣкъ, который такъ навязчиво хочетъ заставить васъ измѣнить ваше рѣшеніе? — спросилъ онъ Машу все болѣе тяжелѣющимъ языкомъ, причемъ красное лицо его покраснѣло еще больше.

Беренбургъ досталъ свою карточку и протянулъ ему. Въ эту минуту къ Машѣ подошла графиня д’Ольбрейзе. Русскій исчезъ.

— Весело вамъ было, дитя мое? — воскликнула она. — Я танцовала, какъ безумная; это даже неприлично для женщины моихъ лѣтъ. Теперь пора ѣхать, балъ начинаетъ дѣлаться слишкомъ веселымъ.

Молча, положивъ только концы пальцевъ на предложенную Беренбургомъ руку, послѣдовала Маша за графиней, шедшею впереди съ своимъ кавалеромъ.

Вдругъ она подняла голову.

— Отчего вы помѣшали мнѣ танцовать съ княземъ? — спросила она съ раздраженіемъ.

— Во-первыхъ, онъ пьянъ; во-вторыхъ… но этого вы не поймете… — во вторыхъ, онъ пользуется такою репутаціей, что я, напримѣръ, позволилъ бы скорѣе моей сестрѣ танцовать съ клоуномъ изъ цирка Ренцъ, чѣмъ съ нимъ. Танцовать съ Орбановымъ на общественномъ балѣ въ два часа ночи послѣ того, какъ вы весь вечеръ не вставали съ мѣста, было бы такъ… такъ двусмысленно… такъ… однимъ словомъ, я скорѣе далъ бы на отсѣченіе правую руку, чѣмъ пустилъ бы васъ съ нимъ.

Оци стояли въ прихожей, вокругъ нихъ суетились дамы, слышался запахъ цвѣтовъ, мѣховъ, пудры, раздавалось выкрикиваніе экипажей и извощиковъ. Графиня д’Ольбрейзе замѣтила, наконецъ, громадный мѣховой воротникъ своего лакея. Беренбургъ взялъ изъ рукъ лакея ротонду и надѣлъ ее на плечи Маши. Досада молодой дѣвушки вспыхнула сильнѣе прежняго, болѣе прежняго чувствовала она потребность уколоть его, обидѣть, оскорбить.

— И такъ, вы хотѣли отдать за меня руку на отсѣченіе! Какъ это легко говорится! — насмѣшливо сказала она, смотря ему прямо въ глаза. — Я очень благодарна вамъ за ваше доброе намѣреніе, но мнѣ было бы пріятнѣе, если бы вы не вмѣшивались въ мои дѣла. Я знаю князя больше, чѣмъ васъ.

Едва произнесла она эти рѣзкія слова, какъ готова была отдать все на свѣтѣ, чтобы вернуть ихъ. Но было поздно.

— Я былъ неправъ, простите меня, — коротко сказалъ графъ и, низко поклонившись сначала ей, потомъ графинѣ д’Ольбрейзе, удалился, не сказавъ больше ни слова.

— Ну, ma petite, идите же, наконецъ, — воскликнула графиня, обернувшись къ дѣвушкѣ.

Маша стояла блѣдная, точно окаменѣлая, и смотрѣла въ толпу, гдѣ онъ исчезъ. Онъ даже не замѣтилъ, что она, раскаиваясь въ своей рѣзкости, робко протягивала ему руку; онъ даже не взглянулъ на нее.

X.

Да, она доказала ему, какъ мало интересуется имъ, какою гор дой можетъ быть. Но теперь, когда все кончилось, ей мало доставлялъ удовольствія ея геройскій поступокъ, — онъ, напротивъ, сердилъ ее, — и она хотѣла бы во что бы то ни стало вернуть его. Теперь только она вдругъ узнала, что любитъ его, такъ любитъ, что готова умереть, чтобы избавить его отъ страданія. Она желала только одного, какъ можно скорѣе увидать его, чтобы загладить свою рѣзкость и холодность. Но какъ увидитъ она его? Послѣ ея дерзкой выходки онъ не пріѣдетъ больше въ улицу Ваграмъ. Ахъ, отчего она просто не обрадовалась ему, не показала ему, какъ она довольна и счастлива, что видитъ его!…

Обо всемъ этомъ думала Маша рано утромъ, безпокойно ворочая на подушкѣ свою хорошенькую головку. Было еще темно, только передъ образами въ углу горѣла лампада. Наконецъ, дѣвушка вскочила съ кровати, упала на колѣни передъ кіотомъ и начала молиться искренно, горячо о счастіи, — о прекрасномъ, непрочномъ земномъ счастіи!

XI.

На слѣдующій день было воскресенье и въ одиннадцать часовъ Маша отправилась въ русскую церковь въ улицѣ Петра Великаго, небольшую домовую церковь съ истоптанными коврами, множествомъ византійскихъ золотыхъ украшеній, съ лѣниво и поздно собирающимися прихожанами, иногда вдругъ впадающими въ молитвенный экстазъ.

Уныло, точно доносящіеся издали голоса ангеловъ, раздавалось величественное, немного однообразное пѣніе невидимаго хора, прерываемое время отъ времени возгласами священника. Нервы Ma ши были страшно напряжены; она находилась въ сильной экзальтаціи; она думала о мученицахъ, пострадавшихъ за вѣру. Ей хотѣлось бы тоже пострадать; за вѣру она не могла бы умереть, но пожертвовать собою ради любимаго человѣка; быть чѣмъ-нибудь полезной ему и даже погибнуть за него, это должно быть прекрасно!

Когда Маша пришла изъ церкви домой, Анна только что вернулась съ прогулки верхомъ. Маркизъ Лузиньянъ пріѣзжалъ за ней утромъ съ своими лошадьми и сопровождалъ ее въ Булонскій лѣсъ; тамъ она встрѣтила еще двухъ дипломатовъ, за ней ухаживали, она находилась въ великолѣпномъ настроеніи, итакъ проголодалась, что не могла даже переодѣться къ завтраку, — сѣла за столъ въ амазонкѣ. Столовая была залита свѣтомъ и старые портреты, развлекавшіе обыкновенно Машу во время ея одинокихъ обѣдовъ, смотрѣли особенно дружелюбно съ темныхъ стѣнъ. Анна разсказывала о своемъ катаньи, о восторгахъ, которые она возбуждала, и о томъ, что она непремѣнно должна имѣть амазонку отъ Вольмерхаузена. Вольмерхаузенъ одинъ умѣетъ шить порядочныя амазонки и т. д.

Маша слушала съ тѣмъ дѣтскимъ, почти благоговѣйнымъ изумленіемъ, какое всегда внушала ей старшая кузина, когда разсказывала о своимъ тріумфахъ въ высшемъ свѣтѣ, только сегодня она была не такъ внимательна, какъ прежде, — церковное пѣніе все еще звучало въ ея душѣ.

— Видѣла ты Беренбурга на балѣ? — спросила ее вдругъ Анна.

— Да.

— Танцовалъ онъ съ тобой?

— Нѣтъ, я совсѣмъ не танцовала.

— Это и лучше, — замѣтила Анна. — Молодыя дѣвушки не танцуютъ на такихъ балахъ, — на всѣхъ подобныхъ благотворительныхъ вакханаліяхъ подвергаешься Богъ знаетъ чему. Не знаешь ты, кто та дама, за которой ухаживалъ тамъ Беренбургъ?

— Миссъ Антропосъ.

— Нѣтъ, не она, ее всѣ знаютъ, --это новая красавица, которой никто не знаетъ. Должно быть, какая-нибудь изъ его австрійскихъ кузинъ — очень молоденькая дѣвушка, въ изящномъ бѣломъ платьѣ, съ вѣнкомъ изъ красныхъ цвѣтовъ на головѣ. У него произошла какая-то непріятность съ Орбановымъ, которому онъ не позволилъ танцовать. Вѣроятно, она очень близка и дорога ему, иначе онъ не сталъ бы связываться съ этимъ старымъ нахаломъ. Кажется, Орбановъ вызвалъ его на дуэль. Въ нынѣшнемъ году сезонъ несчастныхъ дуэлей; Монтеглинъ говорилъ мнѣ, что съ осени трое погибли на дуэляхъ. Мнѣ сдѣлалось даже страшно, особенно потому, что Орбановъ лучшій стрѣлокъ во всемъ Парижѣ. Повидимому, онъ очень золъ на Беренбурга… Но что съ тобой?… Ты блѣдна, какъ полотно! Боже мой, что, если ты будешь принимать такъ близко къ сердцу судьбу каждаго нашего знакомаго!

XII.

Анна ушла въ свою комнату и легла; она была приглашена съ. матерью на обѣдъ и берегла свой цвѣтъ лица. Опять предстояло Машѣ провести въ одиночествѣ скучный вечеръ, но она не думала объ этомъ. Она думала только объ одномъ… «Онъ дерется изъ-за меня… дерется изъ-за моей высокомѣрной, безтактной упрямости! Зачѣмъ я не хотѣла понять его, зачѣмъ я не подтвердила, когда онъ сказалъ, что я раньше приглашена имъ? Но нѣтъ, я не хотѣла допустить, чтобы онъ распоряжался мной, какъ слабымъ ребенкомъ, хотѣла непремѣнно доказать, что я равнодушна къ нему… я… о, Боже мой! Распять себя я дамъ, лишь бы только его волоскомъ не тронули! А теперь онъ умретъ, можетъ быть, и я буду виновата!»

Она взволнованно ходила по комнатѣ все скорѣе и скорѣе, точно спѣшила достигнуть цѣли; но никакой цѣли у нея не было — ничего впереди, кромѣ страшнаго, холоднаго пространства, гдѣ его уже не будетъ, и въ ея сердцѣ ничего не останется, кромѣ сознанія, что она оскорбила его, ложно поняла и что онъ погибъ изъ-за нея. Его смерть перестала казаться ей страшною возможностью, — она была для нея чѣмъ-то, что непремѣнно случится, если она не помѣшаетъ. Но какъ можетъ она помѣшать?…Если бы Коля былъ здѣсь, она попросила бы его уладить это дѣло, переговорить съ Беренбургомъ или съ Орбановымъ… Но Коля далеко! Она не въ силахъ дольше хранить въ себѣ своего отчаянія, она должна кому-нибудь довѣриться, услышать отъ кого-нибудь совѣтъ, утѣшеніе или хотя бы сожалѣніе.

Она спустилась въ гостиную, чтобы поговорить съ теткой. У тетки была гостья, русская подруга молодости, съ которой она обсуждала послѣднія измѣненія въ модахъ; въ эту самую минуту она держала на рукѣ свою новую зимнюю шляпу. Воспоминанія Маши объ этомъ ужасномъ днѣ до конца жизни будутъ связаны съ этою желто-оранжевою шляпой съ зелеными райскими птицами! Маша со злостью захлопнула едва отворенную дверь и поспѣшила назадъ въ свою комнату.

Прошло полчаса, безконечно долгихъ полчаса. Маша видѣла, какъ на противуположномъ домѣ увеличивается тѣнь, бросаемая отелемъ Елагиныхъ. Пробила половина четвертаго; передъ домомъ все еще стоитъ извощикъ подруги Варвары Александровны. Маша слышитъ звонъ чайной посуды, подаваемой лакеемъ въ гостиную. О, Боже мой! Боже мой! Все отчаяннѣе ломала Маша маленькія ручки, все больше упрекала себя за каждое непріятное слово, которое сказала ему, все тяжелѣе дѣлалось у нея на сердцѣ. О! если бы она могла увидѣть его еще хоть разъ, вымолить у него прощеніе, прежде чѣмъ онъ умретъ!

Ей попался подъ руки вѣнокъ красныхъ анемоновъ, лежавшій со вчерашняго вечера на туалетѣ; она машинально повертѣла его въ рукахъ, потомъ рѣзкимъ движеніемъ разорвала пополамъ; завядшіе, обсыпавшіеся цвѣты упали на коверъ. Нѣтъ, онъ не умретъ; она не допустить этого! Она вспомнила прощальныя слова Коли: «Если тебѣ встрѣтится какое-либо затрудненіе, обратись къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ». Да, съ ней она поговорить; Нита его кузина, она посовѣтуетъ, поможетъ!

— Одѣвайтесь скорѣе, Лиза, вы поѣдете со мною, — приказала Маша, входя въ комнату горничной. Но около горничной стояла Анна, только что вышедшая изъ своей комнаты.

— Развѣ тебѣ необходимо ѣхать сейчасъ? — произнесла она съ досадой. — Мое платье не готово. Куда ты?

— Къ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ.

— Лизѣ некогда… можешь два шага пройти и одна.

И она пошла одна, почти побѣжала по улицѣ Прони, черезъ паркъ Монсо. День былъ ясный. Хотя еще не прошла первая половина января, погода стояла теплая, какъ въ апрѣлѣ, и въ воздухѣ чувствовался сильный и сладкій запахъ просыпающейся въ землѣ жизни, предвѣщающій возвращеніе весны. Деревья въ паркѣ Монсо стояли еще мрачныя и обнаженныя, но трава у ихъ подножія уже немного позеленѣла. На скамейкахъ сидѣла публика, няньки и простолюдинки въ бѣлыхъ чепчикахъ; нѣкоторыя изъ нихъ вязали. Блескъ стальныхъ спицъ на солнцѣ сверкнулъ въ глазахъ Маши. Кромѣ этого, она не видѣла, не замѣчала ничего, ни зеленѣющей травы, ни черныхъ силуэтовъ безлистыхъ деревьевъ.

Она тяжело переводила дыханіе, сердце громко стучало, въ ушахъ шумѣло; наконецъ, она достигла номера 8 въ улицѣ Мурильо, бѣгомъ поднялась на лѣстницу и позвонила. Горничная отворила дверь.

— Никого нѣтъ дома; господа вернутся только вечеромъ.

Маша стояла, растерянная, въ хорошенькой прихожей съ портьерой изъ желтыхъ, затканныхъ краснымъ, римскихъ занавѣсокъ. Съ ней было то же, что съ человѣкомъ, который думалъ; что нашелъ, наконецъ, выходъ, и вдругъ попадалъ въ тупой переулокъ и съ отчаянія готовъ разбить голову о холодныя стѣны, которыхъ не въ силахъ проломить.

— Прикажете передать что-нибудь барышнямъ? — спросила горничная.

— Нѣтъ, ничего! — отвѣтила Маша, грустно покачавъ годовой; она дрожала такъ сильно, что оперлась рукой на столъ, на которомъ стояла вазочка съ визитными карточками. Взглядъ ея нечаянно остановился на лежавшей сверху карточкѣ:

«Графъ Карлъ Беренбургъ. Атташе и т. д. Улица Мессины, М»…"

Вдругъ новая мысль мелькнула въ ея головѣ. Но Маша рѣшительно отогнала ее, — этого она не можетъ сдѣлать. Но почему нѣтъ? Какъ труслива, какъ мелочна она! Нѣсколько часовъ тому назадъ она желала имѣть возможность доказать свою любовь тяжелою жертвой, а теперь изъ пустаго страха, что скажутъ о ней люди, она колеблется исполнить такую простую вещь. Она медленно спускалась по лѣстницѣ, точно во снѣ. Неимовѣрнымъ усиліемъ старалась она собрать свои мысли.

Ей пришли на память часто слышанныя разсужденія отца о холодной разсудительности сердца и насмѣшки, которыми онъ осыпалъ женщинъ, не умѣвшихъ даже отдаваться съ увлеченіемъ. Послѣ она узнала, что разумѣлъ онъ подъ этимъ! Она вышла на улицу. Было тихо; мимо проѣзжала шагомъ единственная извощичья карета. Кучеръ оглянулся на Машу, стоившую въ нерѣшительности, подъѣхалъ, отворилъ дверцу и, снявъ шляпу, вопросительно взглянулъ на нее.

— Улица Мессины, М… — пробормотала дѣвушка и вскочила въ карету.

---

Наши добрые инстинкты чаще ставятъ насъ въ непріятное положеніе, чѣмъ дурные, такъ какъ, открыто стремясь впередъ, они увлекаютъ насъ, не давая времени одуматься, тогда какъ дурные, почти всегда приниженнаго, робкаго свойства, медленно склоняютъ насъ на свою сторону и тратятъ много времени на то, чтобы найти на своемъ пути иллюзіи и софизмы для прикрытія своей наготы, такъ что порядочный человѣкъ старается отдѣлаться отъ ихъ власти, прежде чѣмъ они достигнутъ своей ужасной цѣли.

Не порочныя побужденія влекли дѣвушку къ молодому человѣку, страхъ и безпокойство о немъ — раскаяніе въ своей рѣзкости, приведшей къ такимъ тяжелымъ послѣдствіямъ. Что она дѣлаетъ что-то непринятое, неслыханное, нѣчто, за что свѣтъ осудить ее, — это она знала; что она дѣлаетъ что-то такое, чего потомъ будетъ сама стыдиться, — этого она не знала. Не знала она значенія позора, который навлекала на себя, не имѣла понятія объ опасности, которой подвергалась. Люди, выросшіе съ дѣтства въ опасной, болотистой мѣстности, знаютъ, гдѣ начинается опасность, которой надо избѣгать, и берегутся ея; но есть люди, не подозрѣвающіе даже, что существуютъ болота, — они спокойно идутъ туда, гдѣ трава зеленѣе, гдѣ цвѣты пышнѣе цвѣтутъ, и гибнуть, прежде чѣмъ успѣютъ испугаться опасности.

Кучеръ соскочилъ съ козелъ и отворилъ дверцу. Блѣдная, съ мрачною, но не смущенною, а скорѣе гордою рѣшимостью во взорѣ, вышла Маша изъ кареты и поднялась на лѣстницу. Она прочла карточку на двери, да… здѣсь. Она позвонила громко, сильно. Лакей отворилъ дверь.

— Дома графъ?

— Да, но у него гости, — отвѣтилъ лакей, изумленно глядя на дѣвушку. «Вѣроятно, сестра барина», — подумалъ онъ; для искательницы приключеній изъ порядочнаго общества она слишкомъ молода, слишкомъ смѣла, у нея нѣтъ даже вуали на лицѣ.

— Потрудитесь пройти въ столовую, барышня, я доложу графу, — сказалъ лакей и провелъ ее въ одну изъ тѣхъ мрачныхъ парижскихъ столовыхъ, которыя и днемъ требуютъ искусственнаго освѣщенія. Занавѣсы были спущены; свѣтъ висячей лампы падалъ на столъ, на которомъ стояли остатки только что оконченнаго роскошнаго дессерта. Большая японская ваза съ виноградомъ и прекрасными фруктами занимала середину стола, кругомъ стояли недопитые граненаго хрусталя стаканчики съ золотистымъ токайскимъ виномъ, бутылки бордосскаго и холодильникъ, изъ котораго торчали серебряныя горлышки двухъ бутылокъ шампанскаго, дессертныя тарелочки съ лежащими на нихъ апельсинными корками, развернутыя салфетки — остатки веселаго товарищескаго обѣда шести человѣкъ.

Этотъ свидѣтельствующій о весельѣ и наслажденіи столъ уменьшилъ для Маши значеніе момента; въ ея душу закралось вдругъ смущеніе и мучительный стыдъ. Можетъ быть, все неправда! Какъ можно такъ весело обѣдать, когда грозить смертельная опасность! Она робко оглянулась на дверь, ей захотѣлось бѣжать, но въ комнату вошелъ Беренбургъ.

— Фрейленъ… вы! — воскликнулъ онъ.

Но, несмотря на свой испугъ и изумленіе, онъ говорилъ тихо, очевидно, изъ предосторожности.

Она прошептала что-то, но такимъ глухимъ отъ стыда и волненія голосомъ, что онъ едва понялъ.

Свѣтъ висячей лампы падалъ на ея блѣдное личико, — нѣжное дѣтское личико, съ большими, любящими глазами. Беренбурга бросило въ жаръ и въ холодъ.

Онъ находился въ пріятно-возбужденномъ состояніи, въ которое приводятъ подобныхъ ему людей превосходный обѣдъ и нѣсколько бутылокъ прекраснаго вина.

Приблизившись къ ней, онъ наклонился и, взявъ ее нѣжно за руку, произнесъ съ чувствомъ:

— Вы находитесь, навѣрное, въ большомъ затрудненіи и хотите обратиться ко мнѣ. Благодарю васъ за довѣріе; вы знаете, моя жизнь къ вашимъ услугамъ!

Маша пришла немного въ себя.

— Ахъ, нѣтъ!… — воскликнула она. — Дѣло касается васъ, а не меня. Мнѣ сказали, что, вслѣдствіе моей безтактности, у васъ произошла непріятность съ княземъ Орбановымъ, что вы деретесь съ нимъ на дуэли. Правда это?

Онъ помолчавъ минуту, потомъ отвѣтилъ:

— Да, это правда.

— О, Боже мой! — воскликнула она и замолчала, точно оцѣпенѣвъ отъ ужаса.

Беренбургъ смотрѣлъ на нее съ неописуемымъ восторгомъ.

— И поэтому вы пришли? — произнесъ онъ съ чувствомъ, цѣлуя ея руки. — Милая, чудная дѣвушка!… И вы забыли весь свѣтъ изъ страха за меня? Я не знаю другой дѣвушки, способной на такое великодушіе!

Но она не обратила вниманія на его слова, исполнившія бы ее къ другое время такой гордости.

— Такъ это правда? — прошептала она. — Это правда?… Но этого не должно быть, вы должны отказаться отъ дуэли!

— Это невозможно, — отвѣтилъ онъ и улыбнулся, какъ улыбаются хорошенькому ребенку, требующему, чтобы ему достали мѣсяцъ. — Моя жизнь къ вашимъ услугамъ, но не честь!

— Боже мой, Боже мой! а если вы умрете, я буду виною, — воскликнула она въ волненіи. — Но нѣтъ, я должна спасти вашу жизнь… Какъ глупо было обращаться къ вамъ… къ Орбанову слѣдовало обратиться… я напишу ему, я попрошу его… Когда дуэль?

Дѣло начинало принимать непріятный для Беренбурга оборотъ. Онъ не подумалъ о томъ, на что способна такая экзальтированная, молоденькая дѣвушка, когда признался, что дерется за нее. И зачѣмъ признался онъ ей? Это было необдуманно, даже больше — безтактно, неприлично. Онъ не могъ противу стоять искушенію довести до крайности ея отчаяніе. Это удалось ему. Она внѣ себя, не помнитъ, что съ ней. Но ея черезъ-чуръ натянутые нервы не выдержали, она задрожала всѣмъ тѣломъ и, теряя сознаніе, схватилась за виски; мѣховая шапочка свалилась съ ея головы. Какъ хороша была она!

Она зашаталась…

— Выпейте вина, — воскликнулъ Беренбургъ, искренне озабоченный, и наполнилъ бокалъ шампанскимъ.

Маша съ жадностью прильнула губами къ бокалу, не сознавая въ своемъ возбужденномъ состояніи, воду она пьетъ или вино. Беренбургъ обнялъ ее за талію, чтобы поддержать, — о томъ, чтобы злоупотребить ея довѣріемъ, онъ еще не думалъ.

Онъ услышалъ шепотъ въ сосѣдней комнатѣ, шумъ быстрыхъ шаговъ, дверь прихожей отворилась и затворилась. Его друзья удалялись изъ скромности.

Кровь кипѣла въ его жилахъ, онъ забылъ миссъ Антропосъ; всѣ ясныя, опредѣленныя представленія о жизни и долгѣ вылетѣли изъ его головы.

— Маша, ангелъ мой, если бы вы знали, какъ я люблю васъ! — шепталъ онъ. — Не упрекайте себя, даже если бы я умеръ, — я радъ, что могу отдать жизнь за васъ. Но, Маша, ангелъ мой, со кровище мое, дайте мнѣ одно счастливое мгновеніе, прежде чѣмъ я погибну! Маша, дорогая, безцѣнная… одинъ поцѣлуй!…

Безъ колебаній, рыдая, съ порывомъ страсти, о которой нѣсколько минутъ тому назадъ она не имѣла представленія, Маша обвила руками его шею.

XIII.

Елагины только что уѣхали, когда Маша вернулась. Съ низкоопущенною головой, она быстро, не смотря по сторонамъ, прошла наверхъ. Въ ея комнатѣ горѣла лампа; взглядъ дѣвушки былъ мраченъ и рѣшителенъ, она высоко держала голову. Что случилось, то случилось; она не будетъ этого стыдиться. Она любитъ, вѣдь, его, а ему грозитъ смертельная опасность.

Отчего сердце ея стучитъ такъ громко, отчего свѣтъ такъ непріятенъ, отчего кажется ей, что она не можетъ никому взглянуть прямо въ глаза? Безцѣльно, усталыми шагами бродила она по комнатѣ; вдругъ она наткнулась на что-то лежащее подъ ногами. Она нагнулась, — въ ея рукахъ былъ вѣнокъ анемоновъ, который она надѣвала вчера и который сегодня въ волненіи изорвала. Ея сердце забилось еще громче, щеки покрылись румянцемъ… О чемъ напомнилъ ей вѣнокъ? — о чемъ-то позорномъ, унизительномъ.

Да, когда-то… гдѣ это только было… въ какомъ-то нѣмецкомъ приморскомъ городкѣ, ея мать была еще жива, она увидѣла у дверей деревенской хижины завядшій, разорванный вѣнокъ, и когда она спросила, что онъ означаетъ, одна крестьянка отвѣтила ей, что его повѣсили, чтобы опозорить дѣвушку, забывшуюся съ, парнемъ… Мать укоризненнымъ взглядомъ прекратила эти объясненія и увела Машу.

Тогда Маша не задумалась надъ этимъ… теперь же… ея зубы стучали…

Она потушила лампу, легла на кровать, отвернулась лицомъ къ стѣнѣ. Часы тянулись безконечно. Какъ длинна была ночь! Къ утру она заснула. Ей снилось, что къ ея кровати подошла мать въ бѣломъ платьѣ, съ прекрасными крыльями и шепнула ей: «Проснись, проснись, забыла ты развѣ, что сегодня твоя свадьба? Я спустилась съ небесъ, чтобы нарядить и благословить тебя!» Дѣвушка вскочила съ постели и мать одѣла ее. Ахъ, какъ пріятно было чувствовать на тѣлѣ прикосновеніе ея нѣжныхъ рукъ, какъ прежде! Но вдругъ мать заволновалась: "Я не могу найти твоего вѣнка, — шептала она и безпокойно ходила по комнатѣ, ища вѣнокъ, и горько плакала. — «Вотъ онъ, мама, вотъ!» — воскликнула Маша к подала ей вѣнокъ, который надѣвала на балъ. Но мать испугалась и воскликнула: «О, нѣтъ, сохрани Боже, это не твой вѣнокъ, онъ разорванъ, онъ красный отъ стыда, спрячь его, Маша, спрячь. Твой вѣнокъ долженъ быть бѣлый, какъ мои крылья… терновый вѣнецъ спрятанъ въ его цвѣтахъ, вотъ какіе вѣнчальные вѣнки плетемъ мы на небесахъ, для васъ бѣдныхъ людей! Я принесу тебѣ съ небесъ и выломаю въ немъ всѣ терніи для тебя, моя Дорогая, милая!» И мать хотѣла расправить крылья и взлетѣть наверхъ, но она не могла, — крылья были надломаны. Она взглянула на Машу широко открытыми, безконечно грустными, испуганными глазами и отвернулась.

— Мама! — крикнула Маша во снѣ. — Мама!…

Она проснулась; солнечный лучъ, будившій ее каждое утро, игралъ на занавѣскахъ ея кровати. Дѣвушка спрятала лицо въ подушку и зарыдала.

XIV.

Если впечатлѣніе нравственнаго затрудненія, въ которомъ мы находимся, мѣняется уже отъ того — при свѣтѣ огня или дня мы его разсматриваемъ, то разница дѣлается еще больше, если мы то же положеніе обсуждаемъ послѣ наслажденія хорошимъ обѣдомъ и подъ вліяніемъ возбужденной страсти, или же въ подавленномъ состояніи и во время сильнаго упадка нервовъ.

Если Беренбургу въ вечеръ передъ дуэлью казалось, что онъ не можетъ часа прожить безъ Маши, и что свадьба его съ миссъ Антроносъ должна во что бы то ни стало разойтись, то на другой день послѣ дуэли, лежа въ постели съ легкою раной въ плечѣ, онъ думалъ объ этомъ совсѣмъ иначе. Воспоминаніе о его поступкѣ съ Машей наполняло его страшною досадой, почти злобой. Если Маша прежде казалась ему замѣчательно красивою, необыкновенною дѣвушкой, то теперь она была въ его глазахъ не больше, какъ хорошенькая, но плохо воспитанная дѣвчонка. Онъ сердился на себя за то, что произошло, даже больше — стыдился, но, въ то же время, онъ нисколько не считалъ себя обязаннымъ искупить свое увлеченіе женитьбой.

XV.

У Елагиныхъ былъ пріемный день; Маша, по обыкновенію, разливала чай. Напрасно просила она, чтобы ее избавили отъ этой обязанности, Анна, не любившая этого занятія, ничего не хотѣли слышать.

Прошла недѣля съ тѣхъ поръ, какъ Маша была у него; она не получала отъ него никакихъ извѣстій, и только черезъ постороннихъ слышала, что онъ раненъ легко, не опасно. Машинально не подняла она свою обязанность, никому не глядя въ глаза и не слыша, когда обращались къ ней. Шумъ отворяющейся двери, появленіе новаго гостя причиняли ей каждый разъ мучительное волненіе. Она не знала, ни кто вошелъ, ни кому она наливала чай, ни о чемъ разговариваютъ, — она думала только объ одномъ, испытывая постоянно такое чувство, будто она падаетъ въ черную, мрачную пропасть, въ которой не находитъ подъ ногами почвы.

Въ числѣ другихъ гостей пріѣхали Соня и Нита. Нита, нѣсколько разъ навѣщавшая Машу послѣ отъѣзда Ленскаго, спроста ее о здоровьи и почему она всю недѣлю ни разу не заглянула къ нимъ.

— Какъ грустна ты сегодня, — сказала она, отойдя съ Машей немного въ сторону, — и какъ блѣдна! Нездорова ты, ангелъ мой. болитъ у тебя что-нибудь?

— Нѣтъ, нѣтъ! Я не знаю, что со мной? — отвѣтила Маша съ раздраженіемъ и отвернулась.

Пріѣхали новые гости, Варвара Александровна спросила чаю для какой-то дамы; Маша подошла опять къ самовару.

Вдругъ она услышала имя Беренбурга. Ее бросило въ жаръ. Жена секретаря американскаго посольства мистрисъ Джойсъ произнесла его.

— Видѣли вы графиню Беренбургъ, мадамъ Елагина?

— Нѣтъ, я и не знаю, что она въ Парижѣ.

— Она недавно здѣсь, — продолжала миссъ Джойсъ. — Она пріѣхала изъ Вѣны.

— Ухаживать за сыномъ? — спросила Варвара Александровна. — Я слышала, онъ раненъ въ души.

— Нѣтъ, это пустяки… онъ уже выздоровѣлъ. Рука у него, правда, еще на перевязи, но я вчера встрѣтила его въ лѣсу. Графиня пріѣхала сюда на помолвку сына; Беренбургъ сдѣлалъ предложеніе Сильвіи Антропосъ.

— Давно? — рѣзко спросила Анна.

— Дней десять тому назадъ; мнѣ сегодня разсказывала Сильвія, — продолжала сообщать миссъ Джойсъ. — Вѣдь, вы знаете, графиня Беренбургъ англичанка.

— Да, сестра лэди Банбури.

— И кузина лэди Эмиліи Антропосъ, — разсказывала миссъ Джойсъ, — она въ восторгѣ отъ этой свадьбы, необыкновенно подходящая партія. Беренбургъ взялъ отпускъ. Послѣ завтра онъ уѣзжаетъ съ матерью и со всѣмъ семействомъ Антропосъ въ Англію; они заѣдутъ на двѣ недѣли къ лэди Станлей. Въ іюнѣ будетъ свадьба.

Раздался короткій звенящій звукъ, — изъ рукъ Маши выскользнула чашка и разбилась въ дребезги.

— Ты невыносимо неловка, — воскликнула Анна, — къ счастью, чашка была пустая.

Мистрисъ Джойсъ подняла глаза, взглянула на Машу, на которую жалко было смотрѣть. Ея губы посинѣли, она вся дрожала.

— Съ вами пароксизмъ лихорадки, бѣдное дитя, — замѣтила мистрисъ Джойсъ съ участіемъ.

Вся вспыхнувъ, Маша отвернула отъ нея лицо.

— Я просила, вѣдь, тебя позволить мнѣ остаться наверху, Анна, — воскликнула она. — Ты знаешь, что я больна, — и, шатаясь, она вышла изъ комнаты.

— Она смѣшна! — прошептала Анна; Варвара Александровна смущенно молчала. Нита и Соня простились.

— Бѣдное дитя! — замѣтила Соня, — какъ могъ оставить ее Ленскій у такихъ людей? Ойи ужасно мучаютъ ее.

— Погоди меня немного, мнѣ хочется взглянуть, что съ ней, — сказала Нита и поднялась по лѣстницѣ. Она отворила дверь Машиной комнаты не стуча. Маша сидѣла съ ногами на креслѣ, закрывъ руками лицо, и дрожала такъ, что зубы стучали.

— Что тебѣ надо? — спросила она вошедшую Ниту.

— Я безпокоилась о тебѣ, моя дорогая, — сказала Нита и, опустившись на колѣни передъ дѣвушкой, обняла ее. — Маша! — прошептала Нита, крѣпко прижимая ее къ себѣ, — скажи мнѣ, со мной ты можешь быть откровенна, какъ съ родною матерью. Нездорова ты только, или есть еще что-нибудь, что тебя мучаетъ?

Но Маша, такъ нѣжно ласкавшаяся прежде къ Нитѣ, рѣзко и сердито оттолкнула ее отъ себя.

— Оставь меня, — крикнула она. — Я больна, я хочу быть одна… уходи!….

Не обращая вниманія на рѣзкость Маши, Нита еще крѣпче прижала ее къ груди.

— Я не могу видѣть, что ты такъ мучаешься, моя бѣдная дѣвочка, и что у тебя нѣтъ никого, на чьей груди ты могла бы выплакаться! Довѣрься мнѣ… Твое горе, навѣрное, не такъ велико: только потому, что ты таишь его въ себѣ, оно представляется тебѣ тяжелымъ, моя милая, дорогая дѣвочка! — говорила Нита, цѣлуя ея волнистые волосы, ея лицо.

Вдругъ Маша начала рыдать, но такъ громко, такъ судорожно, такъ горько, какъ Нита еще никогда не слыхала; морозъ пробѣжалъ по ея тѣлу. «Боже мой, какъ я глупа! — пришло ей вдругъ въ голову. — Помолвка Карла Беренбурга огорчила ее. Неужели возможно, чтобы это горячее, великодушное сердце влюбилось въ такого недалекаго франтика? Бѣдная дурочка!» Нита не настаивала больше, чтобы Маша высказала ей свое горе; она молча ласкала ее, но, увидѣвъ, что ласки, вмѣсто того, чтобы успокоить несчастную дѣвушку, только больше разстроиваютъ ее, грустно удалилась. Она услышала, какъ Маша заперла за ней дверь.

XVI.

«Со мной ты можешь говорить, какъ съ родною матерью!» Эти слова раздавались еще въ душѣ Маши. Да, если бы ея родная мать была жива, развѣ могла бы она ей покаяться въ томъ, что ее терзаетъ? Какой ужасъ, какое мученіе! Она хотѣла бы крикнуть и не смѣетъ. Она стиснула кулаки; дыханіе замерло. Ей казалось, что она заблудилась въ темныхъ подземныхъ катакомбахъ, огонь потухъ, и нить, служащая проводникомъ, оборвалась. Сколько она ни кружится, она не можетъ найти выхода, все возвращается къ одному и тому же мѣсту; стѣны надвигаются на нее и ей нечѣмъ дышать. Нигдѣ нѣтъ выхода, нигдѣ ни проблеска свѣта! Этого не можетъ быть! Тутъ должна быть ошибка. Такимъ дурнымъ онъ не можетъ быть — ни одинъ человѣкъ не можетъ быть такимъ дурнымъ.

Она сѣла къ письменному столу, обмакнула перо, но слова не идутъ съ пера. Нѣтъ, она должна ѣхать къ нему, видѣть его, лично говорить съ нимъ. Она схватила шляпку и кофточку и выбѣжала. Но насколько быстро и легко было принято и исполнено рѣшеніе ѣхать къ нему, настолько же тяжелымъ оно казалось ей теперь. Она взяла карету и приказала остановиться на площади Мальзербъ. Въ каретѣ она закутала лицо вуалемъ. Теперь она вышла изъ кареты, дала кучеру пять франковъ, не дожидаясь сдачи. Она замѣтила, что онъ удивленно покачалъ головой, глядя на нее, и отвернулась. Она достигла улицы Мессины. Ноги Маши были точно налиты свинцомъ; пять, шесть ступеней поднялась она наверхъ и остановилась. Леденящій ужасъ охватилъ ее… Нѣтъ, она не можетъ… не можетъ больше показаться ему на глаза… Она повернулась и возвратилась въ улицу Ваграмъ, прежде чѣмъ замѣтили ея отсутствіе.

---

Въ тотъ самый часъ, когда Маша возвращалась домой изъ улицы Мессины, Ленскій ѣхалъ изъ Праги, гдѣ онъ далъ два концерта, обратно въ Вѣну. Браунъ спалъ противъ него, положивъ руки на колѣна и опустивъ голову на грудь. Ленскій попробовалъ читать французскій романъ, но онъ чувствовалъ какое-то безпокойство. Онъ съ раздраженіемъ швырнулъ книгу и бросилъ взглядъ въ окно: теперь онъ узналъ причину своей тоски. Оттепель. Она всегда дурно дѣйствуетъ на него.

Недѣлю тому назадъ онъ видѣлъ тотъ же самый ландшафтъ. Снѣгъ лежалъ серебристымъ покровомъ на равнинѣ, окутывалъ деревья; погода стояла тихая, надъ всѣмъ леталъ божественный покой, — жизнь спала.

Сегодня стремительный потокъ бѣжалъ съ полей, деревья сильно качались, вода крупными каплями падала съ нихъ; снѣгъ былъ грязенъ; всюду стояли громадныя лужи, черныя лужи съ сѣрыми проталинами, медленно пожирающими снѣгъ. Дальше передъ Ленскимъ была отвратительная картина таянія. Сильный запахъ сырости несся въ открытое окно купэ.

«И подумать только, что нѣсколько солнечныхъ лучей испортили все это! — прошепталъ онъ. — Неужели же всюду врывается грязь съ тепломъ? Неужели же нѣтъ ничего чистаго на свѣтѣ безъ полнаго оцѣпенѣнія — нѣтъ другаго разрѣшенія великихъ противорѣчій жизни, кромѣ смерти?»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Въ началѣ февраля изъ Аркашона пришло въ Парижъ извѣстіе о смерти Сергѣя Александровича Суворина. Николай проводилъ тѣло усопшаго въ Петербургъ, гдѣ оно было предано землѣ. Только въ мартѣ вернулся онъ въ Парижъ въ глубокомъ траурѣ, съ широкою краповою повязкой на шляпѣ, богатымъ, вполнѣ независимымъ теперь отъ отца человѣкомъ. Дядя оставилъ завѣщаніе, по которому ему одному доставалось громадное состояніе; Анна Елагина и Маша не получали почти ничего. Анна пришла отъ этого въ отчаяніе, Маша же осталась равнодушна. Бѣдная дѣвушка, впрочемъ, была теперь ко всему равнодушна.

— Кто подмѣнилъ мою веселую щебетунью? — воскликнулъ Николай, увидѣвъ ее въ первый разъ послѣ возвращенія въ Парижъ.

Вмѣсто веселой, полнощекой дѣвочки, на которую онъ такъ радовался, его встрѣтила блѣдная, печальная дѣвушка, не бросившаяся съ радостнымъ восклицаніемъ къ нему на шею, какъ это дѣлала его маленькая сестренка, а только нехотя, почти непріязненно, подставившая ему щеку. Когда же онъ спросилъ ее о причинѣ ея грусти, она разсердилась, вся вспыхнула, начала кричать, такъ что онъ, оскорбленный и, въ то же время, испуганный, отвернулся отъ нея; потомъ, — это было черезъ полчаса, въ сумерки, когда онъ и не подозрѣвалъ, что она въ комнатѣ, — Маша тихонько подкралась къ нему и молча поцѣловала ему руку. Это еще больше поразило его, чѣмъ ея рѣзкая выходка. Онъ хотѣлъ заключить ее въ объятія, приласкать и поцѣловать, но она выскользнула изъ его рукъ и съ мучительно вырвавшимся стономъ выбѣжала изъ комнаты. Николай спросилъ у своихъ родственницъ, знаютъ ли онѣ причину совершившейся въ ней перемѣны. Варвара Александровна смущенно промолчала, Анна же, презрительно пожавъ плечами, сказала:

— Маша влюблена въ графа Беренбурга и надѣялась на взаимность, такъ какъ тоска ея началась со дня его помолвки съ Сильвіей Антропосъ; но это доказываетъ только ея сильно разстроенное воображеніе, такъ какъ со стороны графа не было никакого особеннаго ухаживанія, на основаніи котораго она могла бы составить подобное предположеніе.

Объясненіе Анны успокоило Николая. Такое горе, которое, въ сущности, не горе, а воображаемое страданіе, не рѣдкое явленіе у немного экзальтированныхъ дѣвушекъ и нисколько не опасно, ни даже продолжительно. Немного развлеченія и очень много любящаго терпѣнія поправитъ дѣло, думалъ онъ. Но сколько онъ ни старался, ему ничѣмъ не удавалось развлечь сестру.

Маша съ каждымъ днемъ становилась блѣднѣе, худѣе; она задыхалась и едва волочила ноги. Николай пригласилъ доктора. Послѣ нѣсколькихъ поверхностныхъ вопросовъ, обращенныхъ къ Машѣ и къ окружающимъ, онъ прописалъ больной желѣзо и хининъ. Она терпѣливо принимала лѣкарство, не достигая никакихъ благопріятныхъ результатовъ. Когда же Николай предложилъ ей посовѣтоваться съ другимъ докторомъ, она пришла въ страшное волненіе и сказала:

— Подожди, когда пріѣдетъ папа.

Было, такимъ образомъ, рѣшено ждать возвращенія Ленскаго, ожидаемаго въ началѣ іюня.

Если бы у Николая было больше досуга и охоты заниматься этою задачей, то состояніе сестры внушило бы ему больше безпокойства. Но, какъ всѣ влюбленные, онъ сдѣлался эгоистомъ и его умъ отуманился страстью. Единственное, что существовало для него теперь, вокругъ чего вертѣлся весь міръ, была Нита, все остальное — Соня съ своею наивною, откровенною любовью, Маша съ своею также плохо скрываемою, доходящею до помѣшательства тоской потеряли для него значеніе.

Приблизился ли онъ къ своей цѣли? Да, въ общемъ онъ былъ доволенъ. Нита встрѣтила его очень любезно, когда онъ послѣ возвращенія пришелъ въ первый разъ въ мастерскую, и съ тѣхъ поръ принимала его съ каждымъ днемъ радушнѣе. Онъ часто заходилъ въ мастерскую, сдѣлался тамъ своимъ человѣкомъ, имѣлъ собственное кресло, откуда проповѣдывалъ свои идеальныя теоріи, собственную пепельницу, около которой по близорукости стряхивалъ пепелъ съ папиросы, дѣлалъ для художницъ закупки въ магазинахъ рисовальныхъ принадлежностей, разыскивалъ натурщицъ въ «Rat mort», «Boule noire» и тому подобныхъ мѣстахъ, гдѣ онѣ проводили время и куда не заглядывали порядочныя женщины, онъ скоро узналъ всѣхъ натурщицъ по именамъ, онѣ улыбались ему на улицѣ, когда встрѣчались, и заговаривали съ нимъ въ конкахъ.

Когда въ первый разъ распространился слухъ, что красивый русскій въ мастерской Ниты сынъ Бориса Ленскаго, всѣ художницы одна за другой побывали тамъ, чтобы попросить взаймы терпентину или лака, и незамѣтно посмотрѣть на Николая. Но эти времена давно прошли, его приходъ уже никого не интересовалъ, къ нему привыкли.

Въ началѣ Николай часто заѣзжалъ за Машей, прежде чѣмъ ѣхать въ улицу Фрохоть, но все труднѣе становилось уговорить дѣвушку собраться съ нимъ.

Маша съ каждымъ днемъ дѣлалась молчаливѣе, мрачнѣе, замкнутѣе. Она почти не выѣзжала, разсѣянно брала свои уроки, тогда какъ прежде была самою усердною и примѣрною ученицей, почти ничего не ѣла, послѣ обѣда не оставалась въ гостиной, совсѣмъ не занималась своимъ туалетомъ.

Цѣлыми днями сидѣла она въ библіотекѣ, самой уединенной и тихой комнатѣ во всемъ домѣ, и читала… читала все, что попадалось подъ руку. Строго державшаяся прежде въ выборѣ чтенія указаній Николая, она читала теперь все безъ разбора, съ какою-то жадностью, точно ища въ этомъ чтеніи объясненія чему-то непонятному и неясному.

Ей дѣлалось необыкновенно стыдно, когда тетка обращалась къ ней съ участіемъ или ласкала ее, но еще тяжелѣе было, когда она въ пріемные дни, попрежнему, разливала, чай, и дамы, если разговоръ становился немного нескромнымъ, указывая на нее глазами, прерывали его, щадя ея юную невинность. Она спала все хуже и хуже, и каждую ночь ее мучили страшные сны. Ей постоянно снилось, будто приходить мать, будто она рыдаетъ и, тяжело взмахивая надломленными крыльями, бродитъ по комнатѣ, ища подвѣнечный вѣнокъ дочери и не находя его.

И она просыпалась отъ этого мучительнаго сна всегда съ однимъ и тѣмъ же крикомъ: «Мама!»

— О, если бы ты была со мной, мама! Зачѣмъ ты оставила меня одну? — часто съ рыданіемъ повторяла Маша.

Это былъ единственный упрекъ, который за долгіе мучительные мѣсяцы она обращала къ кому-либо. Терпѣливо несла она на своихъ слабыхъ дѣтскихъ плечахъ всю тяжесть своего позора, не стараясь ни на кого взвалить своей вины. Ни къ отцу, небрежно относящемуся къ ней, ни къ человѣку, воспользовавшемуся ея неопытностью и незнаніемъ, она не чувствовала зла. Она рѣдко думала о Беренбургѣ. Только иногда она вдругъ вспоминала его и тогда закрывала руками свое ярко вспыхнувшее лицо.

---

Николай, бывшій прежде такимъ нѣжнымъ братомъ, довольствовался теперь тѣмъ, что изрѣдка ласкалъ свою бѣдную сестру, — у него были болѣе важныя дѣла, чѣмъ размышленія о томъ, могла ли несчастная любовь къ человѣку, съ которымъ, насколько онъ зналъ, она была очень мало знакома, такъ страшно измѣнить его цвѣтущую сестру. Единственный человѣкъ, котораго заставляла задумываться непонятная перемѣна въ Машѣ, была Нита; но сколько она ни старалась ласками и нѣжными рѣчами пріобрѣсти довѣріе Маши, все было напрасно, — Маша относилась къ ней даже съ какою-то враждебностью, — по крайней мѣрѣ, Нита не могла иначе объяснить себѣ ея поведенія: съ такою рѣзкостью и раздраженнымъ мрачнымъ упорствомъ отталкивала она ее отъ себя. Наконецъ, и Нитѣ надоѣло стучаться въ сердце, которое не хотѣло ей открыться.

Все шло своимъ чередомъ, свѣтъ, попрежнему, шумѣлъ, веселился, танцовалъ и смѣялся, какъ всегда справлялъ похороны, крестины и свадьбы; наступила весна, распустились цвѣты, солнце ярче свѣтило и Николай все чаще и чаще ходилъ въ улицу Фрохотъ, такъ часто, какъ это позволяли ему его несложныя служебныя занятія и доведенныя до minimum’а общественныя обязанности.

Да, жизнь шла своимъ чередомъ и каждый смотрѣлъ на нее съ своей точки зрѣнія, въ то время какъ Маша испытывала такое чувство, точно надъ землей нависла грозная черная туча. Николаю казалось, что солнце не заходитъ никогда на небесахъ, а Нита и Соня были очень заняты, такъ какъ наступило самое важное время для художниковъ, время пріема картинъ въ Салонѣ. Николай дѣлилъ съ обѣими художницами волненія, внушаемыя имъ жюри. Даже всегда флегматическая Соня сдѣлалась въ это время нервной. Она надо надѣялась на успѣхъ; когда же она узнала, что внушающій такой страхъ ареопагъ нашелъ ея картину достойной занять какое-то пустое мѣстечко подъ потолкомъ, она такъ искренно радовалась, что Николаю доставляло удовольствіе смотрѣть на нее. «Какая хорошая, здоровая натура! — часто повторялъ онъ. — Да, если бы я не встрѣтилъ другой… но рядомъ съ Нитой… Нѣтъ, съ Нитой никто не выдержитъ сравненія. Она необыкновенная!» Нита была дѣйствительно необыкновенная дѣвушка и это начинали признавать не одни окружающіе ее люди. Ея талантъ блестяще развился. Картина, написанная ею для выставки, не только вызвала восторженныя поздравленія ея товарокъ, но и побудила Сильвена привести въ мастерскую Ниты извѣстнѣйшихъ любителей и знаменитѣйшихъ художниковъ Парижа, чтобы они высказали свое мнѣніе о картинѣ еще до ея отправленія на выставку.

Всѣ были поражены произведеніемъ молодой дѣвушки. На высказываемыя ей безчисленныя похвалы она почти сердито покачивала отрицательно головой, — она никогда не была особенно высокаго мнѣнія о своемъ талантѣ; ей казалось, что надъ ней смѣются. Ей не приходило въ голову, что она написала нѣчто выдающееся, — такъ проста была ея картина: она изображала молодую крестьянку, стоящую у большаго окна, сквозь старинныя маленькія рамы котораго она смотритъ на разстилающійся передъ нею ровный зеленый ландшафтъ. Высокая, бѣлая лилія въ темной банкѣ стояла на подоконникѣ. Лицо дѣвушки было прозрачно-блѣдное, бѣлыя чашечки цвѣтка утомленно поникли головками. Картина отличалась артистическою бойкостью кисти, свѣтлыми тонами красокъ, съ удивительно воздушною, прозрачною отдѣлкой тѣней.

Николай былъ какъ разъ у Ниты, когда посланный отъ Сильвена принесъ Нитѣ записку, которую она, пробѣжавъ глазами, передала Сонѣ. Соня прочитала ее вслухъ:

"Вы приняты единогласно. Надѣюсь на медаль.

Сильвенъ".

Нита поблѣднѣла, задрожала, потомъ вдругъ зарыдала. Этотъ тріумфъ, который онъ первый предсказывалъ, которымъ гордился и радовался, исполнилъ, въ то же время, сердце Николая недовольствомъ.

"Она слишкомъ артистическая натура, — думалъ онъ, слѣдя за ея волненіемъ, — гораздо больше, чѣмъ она сама подозрѣваетъ"и въ этомъ отношеніи онъ былъ правъ.

Въ день открытія выставки Николай, конечно, былъ тамъ. Шелъ дождь, какъ каждый годъ въ этотъ день, и солнце свѣтило сквозь дождь, тоже какъ каждый годъ; сѣрыя облака пересѣкала великолѣпная радуга, точно тріумфальная арка иллюзій, которыми дарила весна парижскихъ художниковъ. Все было мокро отъ дождя, черныя крыши собственныхъ экипажей и наемныхъ каретъ, тѣснившихся у главнаго подъѣзда, кожаные плащи кучеровъ, лошади, трехцвѣтные флаги передъ дворцомъ, деревья, трава и на всемъ сіяли лучи солнца, капли дождя сверкали въ воздухѣ и падали въ лужи, въ которыхъ плавали обсыпавшіеся бѣлые цвѣты каштановъ.

Не безъ волненія поднялся Николай среди художниковъ, журналистовъ, натурщицъ и толпы любопытныхъ, по широкой лѣстницѣ. Три раза обошелъ онъ залы выставки, ища ея картины. Въ глазахъ его рябило отъ яркихъ цвѣтовъ, покрывавшихъ стѣны, которыми одинъ художникъ хотѣлъ затмить другаго, но «больной» Ниты онъ нигдѣ не находилъ. Но вотъ… не мелькнула ли передъ нимъ головка дѣвушки?… Вотъ… но картину опять заслонила толпа зрителей, критиковъ. Николай протолкался сквозь толпу и углубился въ разсматриваніе картины. Она занимала среднее мѣсто на стѣнѣ, между Иродіадой въ вѣнкѣ изъ піоновъ и современномъ балетномъ костюмѣ и самоубійцей, корчившемся въ красномъ халатѣ на пестромъ коврѣ.

Для Николая весь салонъ былъ только, рамкой для ея картины, и если восторгъ остальной публики не принималъ такихъ громадныхъ размѣровъ, то картина имѣла, все-таки, большой, выдающійся успѣхъ.

Николай сѣлъ на скамейку противъ картины, слушая каждое слово, каждое восклицаніе и запечатлѣвая его въ своей памяти, чтобы потомъ передать ей. Николай ждалъ ее. Должна же она придти хоть разъ въ теченіе дня взглянуть на свое произведеніе. Рядомъ съ Николаемъ сидѣли люди, изнемогавшіе отъ жары и усталости, протянувъ ноги и устремивъ взглядъ наверхъ. Передъ картиной Питы толпа не уменьшалась, — шесть, семь спинъ заслоняли ее отъ Николая. Какой-то критикъ записывалъ свои замѣчанія въ книжечку; художникъ, уткнувшись носомъ въ полотно, дѣлалъ жесты, выражающіе его восхищеніе бойкостью кисти.

— Et dire que c’est une femme! — не разъ повторялъ онъ.

— Peste! — воскликнулъ одинъ, а другой замѣтилъ:

— C’est dommage!

Это сказалъ старикъ съ грустнымъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Что хочешь ты сказать? — спросили остальные.

— Я хочу сказать, что ужасное несчастіе, когда талантъ дается женщинѣ, — отвѣтилъ онъ, — уже потому, что успѣхъ одной геніальной женщины вырываетъ такъ много посредствАностей изъ своей сферы и влечетъ на неудовлетворяющій ихъ ложный путь. Впрочемъ… знаете вы ее? Хороша она?…

Среди однообразнаго гула громко раздающихся шаговъ Николай узналъ ея шаги. Онъ обернулся… Да это была она, высокая, стройная, съ своею гордо поднятою головой и чудными глазами. Новый свѣтъ сіялъ сегодня въ нихъ, — свѣтъ, напоминавшій Николаю солнечный лучъ, пробивающійся тамъ, снаружи, сквозь тяжелыя тучи, такъ какъ мрачная, никогда не исчезающая тѣнь еще оставалась въ ея глазахъ. Тѣмъ не менѣе, она наслаждалась своимъ тріумфомъ, и это шло къ ней; она принимала его скромно, но съ достоинствомъ. Николай никогда не видалъ ее такою прелестной. На ней было простое шерстяное платье, завязанная подъ подбородокъ шляпа, туалетъ дамы Сентъ Жерменскаго предмѣстья, отправляющейся въ церковь. Николай вскочилъ.

— Громадный успѣхъ! — крикнулъ онъ ей.

Она приложила палецъ ко рту:

— Молчите, я вовсе не желаю собирать вокругъ себя толпу журналистовъ и художниковъ! — сказала она по-русски.

Она говорила по-русски плохо и Николаю доставляло всегда удовольствіе, когда онъ слышалъ, какъ она коверкала его родной языкъ.

Одинъ изъ стоявшихъ около картины мужчинъ обернулся. Это былъ извѣсный критикъ, знавшій Ниту.

— Это она, — шепнулъ онъ другимъ и, низко поклонившись, подошелъ къ дѣвушкѣ и попросилъ позволенія представить ей нѣсколькихъ ея почитателей.

Она не могла уклониться. Ее окружили. Николай, почтительно стоя въ отдаленіи, наблюдалъ за ней. Наконецъ, она освободилась; Николай опять приблизился къ ней.

— Надъ чѣмъ вы смѣетесь? — спросила его Нита почти со злостью.

— У васъ былъ такой несчастный видъ, — отвѣтилъ Николай. — Я въ первый разъ видѣлъ, чтобы принимали оваціи съ такимъ страдальческимъ лицомъ.

Она вздохнула и пожала плечами.

— Гм… И вы думаете, можетъ быть, что я выше дести, что она не доставляетъ мнѣ удовольствія?

— Повидимому, такъ.

— Какъ внѣшность обманчива! — насмѣшливо произнесла она. — Нѣтъ человѣка болѣе податливаго на лесть, чѣмъ я; но, не говоря уже томъ, что многіе изъ нихъ говорили мнѣ дерзости, которыя они считали за комплименты, мнѣ доставили удовольствіе только отзывы двухъ или трехъ человѣкъ. Въ отношеніи насъ, художницъ, художники совершенно игнорируютъ уваженіе и сдержанность, ставящія границу между приличною женщиной и мужчиной. Что касается безцеремонности ихъ разговора, то они обращаются съ нами, какъ съ мужчинами, а это невыносимо!

Николай разсмѣялся. Дѣвушка задумчиво положила руки въ карманы своей кофточки.

— Не смѣйтесь надо мной, — сказала она. — Какъ пріятно знакомство съ дѣйствительно воспитаннымъ человѣкомъ, какъ вы, напримѣръ, чувствуешь только тогда, когда сдѣлаешься художницей.

— Вы странная художница, — воскликнулъ Николай, отъ души разсмѣявшись.

Она пожала плечами съ комическою гримасой и сказала:

— Это мнѣ самой иногда кажется.

«Не удобный ли это моментъ?…» — подумалъ Николай, но прежде чѣмъ онъ успѣлъ произнести слово, Нита отвернула отъ него голову и воскликнула:

— А, вотъ и Соня!… Но кто эта незнакомая дама съ ней? Вы не знаете?

Съ Соней была госпожа Булатова; она была очень бѣдно одѣта и имѣла жалкій видъ. Соня съ величайшею любезностью указывала ей лучшія картины, но ни на чемъ не могла остановить вниманія бѣдной женщины. По другую сторону Сони шла фрейленъ Приксъ изъ Дюссельдорфа. Но случаю такого торжественнаго событія она надѣла древне-германскую мѣдную цѣпь сверхъ гранатной, атласной кофточки съ рукавами средневѣковаго покроя и какую-то удивительную шляпу съ перьями. Для большаго эффекта она окрасила свои черные волосы, но, вмѣсто золотистыхъ тиціановскихъ, какъ она ожидали, они вышли рыжевато-лиловыми. Она была въ дурномъ расположеніи духа, можетъ быть, потому, что жюри съиграло съ ней штуку, принявъ ея картину; къ тому же, оно имѣло еще дерзость плохо повѣсить ее. У нея отняли мученическій вѣнецъ и ничего взамѣнъ не дали. Какъ четырнадцать разъ отвергнутая художница, она была, по крайней мѣрѣ, оригинальна, была жертвой интригъ, теперь она терялась въ толпѣ. Она, не переставая, громко бранила все, что видѣла.

— Товарка, — прошептала Нита. — Боже, какъ безобразитъ женщину тщеславіе!

Николай улыбнулся, надѣлъ монокль и взглянулъ на группу. Какъ свѣжа, мила и изящна была Сопя между этими двумя несчастными женщинами! Когда фрейленъ Приксъ позволяла открыть ротъ Булатовой, та въ свою очередь жаловалась на несправедливость парижанъ и разсказывала о мытарствахъ своего мужа.

Это было тоже смѣшно, но женщина, дѣлающаяся смѣшной изъ-за другаго, имѣетъ всегда оправданіе. Обѣ были такъ увлечены собственнымъ недовольствомъ, что не замѣтили, какъ подошли къ нимъ Нита и Николай. Сопя увидала подругу.

— А, вотъ ты, наконецъ! — радостно воскликнула она. — Я ищу тебя цѣлый часъ… Твоя картина великолѣпна, твой успѣхъ неописуемъ. Ты не можешь себѣ представить, какъ я горжусь тобой!

Она была такъ мила съ своимъ искреннимъ восторгомъ, что Николай не могъ удержаться, чтобы не пожать съ особеннымъ чувствомъ дружески протянутую ему руку. Затѣмъ онъ обратился къ Булатовой и спросилъ ее о здоровьѣ. Вмѣсто того, чтобы отвѣтить: «что мнѣ дѣлается», она сказала: «что намъ дѣлается». Она, очевидно, считала себя только тѣнью своего супруга.

— Что намъ дѣлается? Ни одинъ человѣкъ не отрицаетъ его таланта и ни одинъ не хочетъ ничего для насъ сдѣлать, — воскликнула она. — Что можетъ сдѣлать чужой въ этомъ вертепѣ зла и эгоизма, гдѣ зависть шагаетъ къ своей цѣли черезъ трупъ родного брата? Я не потеряла твердости духа, но я не въ силахъ больше поддерживать его; я не въ силахъ больше… нѣтъ, не въ силахъ!…

Прежде чѣмъ Николай успѣлъ что-либо отвѣтить, шумъ шаговъ усилился.

— Запираютъ, — сказала Нита, и всѣ направились къ выходу.

— Настоящій успѣхъ, громадный успѣхъ! — повторила Соня подругѣ при выходѣ. — Радуешься ты хоть немного, ты, блѣдный сфинксъ?

— Конечно, — отвѣтила Нита, — конечно, радуюсь; но понять этого не могу. Мнѣ все кажется, что надо мной кто-нибудь подшутилъ. Мнѣ бы хотѣлось какого нибудь удовольствія послѣ всѣхъ волненій. Не устроить ли намъ прогулку въ окрестности Парижа? Присоединяетесь вы къ намъ, мосье Nicolas?

У Николая голова шла кругомъ отъ блаженства. Планъ поѣздки въ окрестности Парижа былъ составленъ, сначала хотѣли захватить Машу и миссъ Вильмоть: первую, чтобы доставить ей удовольствіе, вторую — для приличія. Но Машу невозможно было убѣдить сдѣлать хоть шагъ изъ дому, а миссъ Вильмоть жаловалась на боль въ лѣвой ногѣ, мѣшающую ей ходить; послѣ этого еще немного поспорили и рѣшили, наконецъ, ѣхать втроемъ въ Версаль, въ тихій, строгій замокъ, бывшій нѣкогда центромъ Франціи, въ стѣнахъ котораго было собрано все, что было замѣчательнаго во Франціи, а теперь забытый, заброшенный.

Было чудное весеннее утро, когда они выѣхали изъ дому, солнце ярко свѣтило, птицы весело щебетали, и цвѣтовъ было больше, чѣмъ листьевъ. Они ошиблись въ днѣ и замокъ оказался запертымъ; но просьбы Ниты и данныя Николаемъ на чай деньги поправили бѣду. Сдѣлали исключеніе для иностранцевъ — для русскихъ и открыли залы. Они одни наслаждались видомъ забытой роскоши и великолѣпія, только проводникъ слѣдовалъ за ними и выкидывалъ обрывочки нахватанныхъ имъ знаній.

Глухое эхо шаговъ отдавалось въ высокихъ, пустыхъ комнатахъ, точно невидимые призраки негодовали на мелочное любопытство, разоблачающее великое историческое прошлое.

Пресыщенные историческими воспоминаніями, пронизанные насквозь сыростью, наши путники вышли, наконецъ, изъ замка и прошлись но саду, въ которомъ голубое небо просвѣчивало сквозь густую чащу подстриженныхъ по-старинному деревьевъ, и поѣхали потомъ на маленькихъ тряскихъ дрожкахъ по длинной прямой аллеѣ въ Тріанонъ.

Тихо было въ Тріанонскомъ саду, очень тихо; легкій вѣтерокъ проносился въ воздухѣ и старыя деревья разсказывали молодымъ кустамъ длинную исторію о великолѣпіи, свидѣтелями котораго они когда-то были, а среди темной зелени уже пестрѣла полу распустившаяся бѣло-лиловая или темно-красная сирень.

Нита подняла руку, чтобы сорвать вѣтку. Она не могла достать, и съ досадой подпрыгнула немного. Николай помогъ ей и наклонилъ лучшія вѣтки. Она какъ дитя радовалась цвѣтамъ; онъ никогда еще не видалъ, чтобы ея глаза такъ блестѣли, какъ теперь, когда онъ подавалъ ей одну за другой душистыя вѣтки. Вдругъ она воскликнула:

— Вѣдь, запрещено рвать!

Но онъ продолжалъ ломать все, что попадалось ему подъ руку. Они были одни, — Соня отстала, чтобы съ своею обычною добросовѣстностью набросать въ книжкѣ фасадъ замка. Сирень благоухала, бѣлыя и голубыя бабочки порхали вокругъ нихъ. Сердце Николая громко стучало, губы горѣли; но онъ ни слова не сказалъ и продолжалъ обрывать вѣтки сирени.

Тѣни удлинились и свѣтъ солнца на темно-зеленой травѣ принялъ золотистый оттѣнокъ, когда они направились домой. Нита устала. Молча прислонилась она къ подушкѣ купэ, которое они занимали втроемъ. Благоухающій букетъ сирени лежалъ около нея. Ипта сняла шляпу и закрыла глаза. Въ первый разъ увидѣлъ Николай на ея лицѣ то выраженіе задумчивой нѣжности, которое такъ понравилось ему, когда ея головка безсильно покоилась на его плечѣ, въ концертѣ его отца… Она спала.

Хотя Николаю трудно было оторвать глаза, онъ нашелъ, все-таки, нескромнымъ наблюдать за ней; они пересѣли съ Соней на противуположную сторону купэ и тихо болтали.

Когда онъ обернулся, онъ увидѣлъ ея взглядъ, устремленный на него и на Соню съ лукавымъ и добродушнымъ выраженіемъ. Ему сдѣлалось непріятно. Не можетъ быть, чтобы она способна была ложно понять его! Но онъ сейчасъ же отбросилъ эту непріятную мысль. Этого не можетъ быть, потому что онъ не хочетъ, чтобы такъ было.

Въ Парижѣ начинало смеркаться, когда они достигли вокзала. Держа букетъ сирени въ рукахъ, Нита шла рядомъ съ Николаемъ; иногда она наклонялась къ цвѣтамъ и съ наслажденіемъ медленно вдыхала ихъ ароматъ.

— Сегодня былъ чудный день, — сказала она, взглянувъ на Николая, — одинъ изъ такихъ, которые остаются свѣтлымъ пятномъ въ воспоминаніи.

— Я нахожу его прелестнымъ, — произнесъ Коля въ полголоса.

— Да, вы были очень милы, мосье Nicolas, — замѣтила Нита. — Я не знаю ни одного мужчины, съ которымъ такъ удобно и пріятно можно было бы совершить подобную прогулку за городъ, какъ съ вами.

Онъ поклонился, улыбаясь, и поблагодарилъ за комплиментъ.

— Это очень большой комплиментъ, — подтвердила Нита. — Обыкновенно мужчины портятъ все удовольствіе подобныхъ маленькихъ развлеченій. Когда мужчины сопровождаютъ дамъ, то дѣлаются всегда олицетвореннымъ приличіемъ. Представьте себѣ только сэра Генриха Мусграфе при тѣхъ же обстоятельствахъ или даже моего кузена Карла. Я вовсе не считаю Карла добросовѣстнѣе васъ, но… онъ никогда не помогъ бы мнѣ красть сирень въ Тріанонѣ. Вы такъ терпѣливо позволяете собою распоряжаться, даже командовать немножко, вы такъ услужливы и ловки. Кто это васъ такъ вымуштровалъ?

— Вѣроятно, моя бѣдная мать, — отвѣтилъ Николай. — Въ четырнадцать лѣтъ я уже сопровождалъ ее въ путешествіяхъ.

— Да?

Они миновали дворъ и спустились по широкой лѣстницѣ; извощикъ, которому махалъ Николай, подъѣхалъ къ нимъ.

— Знаете ли, меня очень интересуетъ ваша мать, — сказала Нита. — Есть у васъ ея портретъ?

— Я имѣю всѣ портреты, которые она когда-либо дѣлала.

— Такъ принесите ихъ мнѣ, только всѣ, мнѣ очень хочется посмотрѣть. Принесите завтра.

Уже сидя на извощикѣ, она еще разъ ласково кивнула ему головой.

Его сердце готово было выскочить отъ радости въ то время, какъ онъ смотрѣлъ вслѣдъ отъѣзжающему экипажу.

Между тѣмъ, Нита обратилась къ Сонѣ и спросила:

— Говорилъ онъ?

II.

Конечно, на другой же день Николай принесъ портреты въ мастерскую. Нита была одна. «Соня ушла, но сейчасъ вернется!» — крикнула она ему, когда онъ входилъ. Но онъ не обратилъ вниманія на это. Потомъ она разсказала ему, что какъ разъ сейчасъ собиралась рисовать его сирень, и онъ обрадовался. Сегодня хотѣлъ онъ открыть ей свою сердечную тайну. Ахъ, отчего это такъ трудно говорить? Между тѣмъ, онъ показывалъ ей портреты; Нита внимательно разсматривала ихъ и о каждомъ находила сказать что-нибудь пріятное его сердцу. Наконецъ, онъ собрался съ духомъ, — трудное слово вертѣлось на его губахъ. Вдругъ она заволновалась.

— Я не понимаю, отчего Соня такъ долго не возвращается, — прошептала она, затѣмъ поднялась, отворила дверь въ сосѣднюю школу живописи и громкіе голоса дамъ ворвались въ мастерскую.

Эта мелочность съ ея стороны страшно разсердила его. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ до глубины души. Онъ вспомнилъ, какъ Беренбургъ разъ говорилъ ему: «У Ниты только одинъ недостатокъ, дѣйствительно отталкивающій недостатокъ, — она слишкомъ prude. Я никакъ не могу согласовать этого съ ея характеромъ».

Въ первый разъ также пришли ему на память давно забытыя слова отца: «Если ты откроешь что-нибудь въ ея прошломъ, разочарованіе, несчастную любовь, тогда я буду доволенъ, тогда все въ порядкѣ. Если же ты ничего не узнаешь, тогда есть надъ чѣмъ призадуматься; тогда ты можешь быть увѣренъ, что она испытала какое-нибудь страшное потрясеніе».

Онъ ненавидѣлъ себя за то, что не забылъ этихъ словъ; ему казалось, что онъ совершаетъ преступленіе передъ Нитой, помня этотъ жестокій приговоръ.

Въ то же время, онъ вспомнилъ то, что разсказывалъ ему Беренбургь: въ восемнадцать лѣтъ она потеряла свою свѣжесть вслѣдствіе горячки, и съ этого же времени глаза ея приняли грустное выраженіе. Имѣла ли горячка тайную причину? Обыкновеннымъ любовнымъ приключеніемъ это не могло быть… Но что же, въ такомъ случаѣ?… Что же было? Эти размышленія не давали ему покоя и онъ нѣсколько дней не ходилъ въ улицу Фрохотъ.

Разъ онъ встрѣтилъ молодую австріячку на бульварѣ Маделенъ, на цвѣточномъ базарѣ. Обѣ руки ея были полны розъ; она издали кивнула ему, прежде чѣмъ онъ успѣлъ поднести руку къ шляпѣ, сдѣлала нѣсколько шаговъ на встрѣчу, шутя упрекнула его за то, что онъ давно не былъ, и прошлась съ нимъ немного по бульвару.

Онъ понималъ ее менѣе, чѣмъ когда-нибудь, но сердиться не могъ.

III.

— Прощай, Николай, прощай, Маша! благодарю васъ тысячу разъ; мнѣ было очень, очень весело! покойной ночи! — раздался веселый голосъ Сони съ лѣстницы улицы Мурильо.

Она была съ Николаемъ и его сестрой въ театрѣ, и оба проводили ее до дому. Мѣсяцъ прошелъ со времени открытія Салона, весь чудный мѣсяцъ май.

Наверху, на третьемъ этажѣ, стояла Нита съ лампой въ рукахъ, вслѣдствіе сильной усталости отказавшаяся ѣхать въ театръ. Николай видѣлъ только ея блѣдное лицо, освѣщенное лампой. Оно запечатлѣлось въ его душѣ.

— Покойной ночи! — крикнулъ онъ. — Покойной ночи! — повторилъ слабый, надломленный голосокъ Маши.

Братъ съ сестрой ушли, а Соня взбѣжала на лѣстницу.

— Веселилась ты? — спросила Нита, обнимая подругу и запирая за ней дверь.

— Очень. Какъ хорошо было!

— Да? Что шло?

Соня смущенно помолчала минуту.

— Двѣ сироты, — произнесла она, вспоминая. — Ахъ нѣтъ, нѣтъ, какъ я глупа — Волшебныя пилюли.

Нита, смѣясь, погладила ея пылающія щеки и поцѣловала въ оба глаза.

— Какая ты хорошенькая! Ты съ каждымъ днемъ хорошѣешь, — шепнула она ей.

— То же самое сказалъ мнѣ сегодня и Николай, — съ гордостью призналась Соня и сильно покраснѣла.

— Да, гм… А болѣе интереснаго онъ ничего тебѣ не сказалъ? — спросила Нита, смѣясь.

— Да что же онъ могъ сказать? — сконфуженно произнесла Соня. — Я не знаю…

— И какіе вы оба глупые люди! — замѣтила Нита, качая головой. — Подумать только, что эта канитель тянется съ декабря! Прости мнѣ, Соня, но Николай для меня загадка. Какъ можно быть такимъ милымъ, умнымъ и, въ то же время, такимъ неловкимъ, неуклюжимъ, — неужели надо такъ много времени для того, чтобы сказать то, что на сердцѣ?

— Почемъ ты знаешь, что у него на сердцѣ? — возразила Соня, сдвинувъ брови. — А что, у насъ нѣтъ ничего закусить? Я страшно голодна.

— Я ожидала этого; пойдемъ въ нашу каморку.

Каморкой они называли маленькую, прилегавшую къ гостиной, комнатку съ террасой, выходящей въ паркъ Монсо. Піанино, заваленная нотами этажерка, диванъ, одно кресло и складной японскій столикъ составляли все убранство комнаты. На піанино стояла ваза съ бѣлыми розами, красиво и поэтично выдѣлявшимися на розовомъ фонѣ японской драпировки, затканной красными цвѣтами и золотыми арабесками. На каминѣ стояли также розы — все приношенія Николая.

Стеклянная дверь террасы была открыта. Шелестъ вѣтерка въ вершинахъ деревьевъ парка Монсо смѣшивался съ грохотомъ экипажей, глухо доносившимся издали. Все рѣже раздавались шаги прохожихъ.

На столѣ была приготовлена закуска, тарелка съ земляникой, пирожки и среди этихъ лакомствъ стоялъ серебряный самоваръ.

— Ахъ, какъ ты мила! — радостно воскликнула Соня. — Родная мать не могла бы лучше позаботиться обо мнѣ. Я даже не могу подумать о томъ, какъ гадко мнѣ было, прежде чѣмъ я попала къ тебѣ…. Я живу у тебя какъ въ раю!

— Развеселилась хоть немного въ теченіе вечера бѣдная Маша? — спросила Нита, наливая чаю подругѣ.

— Нѣтъ. Мнѣ жаль дѣвочку. У нея нехорошій видъ, она блѣдна, желта, лицо вытянулось и постарѣло. Я не понимаю, какъ можетъ она такъ принимать къ сердцу эту исторію. Она же почти не знала Беренбурга. Теперь скоро должна быть его свадьба. — Съ этими словами Соня поднесла чашку къ губамъ.

— Бѣдная дѣвочка! — прошептала Нита.

— Николай очень безпокоится объ ней, — разсказывала Соня. — При каждомъ веселомъ мѣстѣ пьесы онъ оборачивался на нее посмотрѣть, смѣется ли она, но она не смѣялась.

Теплый вѣтерокъ ворвался въ комнату и принесъ снизу сладкій запахъ акацій и жасминовъ. Съ нимъ вмѣстѣ влетѣла ночная бабочка и закружилась вокругъ лампы, освѣщавшей обѣихъ дѣвушекъ, — Соню, спокойно и флегматично разсказывавшую грустныя вещи, и Ниту, искавшую что-то въ своей рабочей коробочкѣ и протянувшую подругѣ письмо.

— Изъ Берлина; это почеркъ твоего отца, — сказала она.

Соня распечатала письмо.

— Да, письмо отъ папы; онъ скоро пріѣдетъ сюда, можетъ быть, даже завтра.

— И тогда ты измѣнишь мнѣ, — замѣтила Нита, улыбаясь. — Кончила ты чай? Не пора ли спать?

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ не хочется спать. Поболтаемъ еще немного; пойдемъ на террасу.

Нита молча послѣдовала за Сопей.

— Представь себѣ, кого я встрѣтила сегодня въ театрѣ? — начала Соня. — Но такъ какъ ты этой личности не знаешь, то мое сообщеніе, къ сожалѣнію, не произведетъ на тебя никакого впечатлѣнія.

— Ну?

— Отвратительнѣйшую женщину — Никитину.

— Марью Петровну Никитину? — воскликнула Нита; задумчиво смотрѣвшая до сихъ поръ, облокотившись обоими локтями на каменныя перила террасы, на шумящее море листьевъ. — Развѣ она въ Парижѣ?

— Да; ты знаешь ее?

— Немного, — прошептала Нита.

— Я знаю её хорошо, — со вздохомъ произнесла Соня.

— Какимъ образомъ? — спросила Нита коротко, почти рѣзко.

— Папа поручилъ меня ей, уѣзжая изъ Парижа.

— Это невѣроятно! — воскликнула Нита съ негодованіемъ. — Онъ долженъ же былъ знать… — и она остановилась.

— Потомъ и я удивилась такому выбору, — замѣтила Соня спокойнымъ тономъ. — Вначалѣ все шло хорошо. Она казалась мнѣ только немного странной и очень неопрятной. Цѣлое утро она ходила въ великолѣпной отдѣланной мѣхомъ накидкѣ, которую носила вмѣсто капота, ѣла то pâte de foie gras, то конфекты, варенье, въ то же время, завивалась, — такъ она завтракала всегда. Послѣ обѣда она спала, а ночью писала письма и играла на роялѣ, большею частью Бетховенскія сонаты. Иногда она дѣлалась положительно ненормальной. Цѣлыя ночи она бѣгала, ломая себѣ руки, бросалась на мою постель, требовала отъ меня обѣщаній дружбы, на которыя отвѣчала горячими поцѣлуями, и, наконецъ, ты не повѣришь Нита, и ты первая, кому я это разсказываю… но… я и теперь еще помню, какое отвращеніе овладѣло мною… Она разсказала мнѣ… во всѣхъ подробностяхъ… напрасно старалась я остановить ее… свои любовныя отношенія къ Ленскому!

— Безстыдная женщина! — злобно прошептала Нита.

— Представь себѣ мое положеніе, — продолжала Соня. — Какъ было мнѣ отдѣлаться отъ нея? Повторять ея признаніе мнѣ просто стыдно. Но она сама вывела меня изъ затрудненія… Черезъ три дня послѣ этой сцены, она въ сильномъ волненіи сообщила мнѣ, что Ленскій даетъ концертъ въ Берлинѣ и приглашаетъ меня пріѣхать съ нею. Когда я отказалась, она уѣхала одна… Боже! какъ ты блѣдна… мой разсказъ волнуетъ тебя… Неудивительно, я знаю, какъ этотъ случай подѣйствовалъ на меня! И представь себѣ, эта Никитина имѣла низкость заговорить со мной въ театрѣ. Она хочетъ меня навѣстить, каково?

— Моего порога она не переступитъ! — воскликнула Нита съ сверкающими глазами. — Никогда въ жизни!

— А гдѣ же ты познакомилась съ ней? — спросила Соня.

— Я?… Очень молоденькою дѣвушкой въ Вѣнѣ; я тогда недолго гостила у нея, — отвѣтила Нита глухимъ голосомъ.

— И ты никогда не встрѣчалась у нея съ Ленскимъ?

— Да, встрѣчалась!

— Ты никогда мнѣ не разсказывала объ этомъ.

— Къ чему? — произнесла Нита съ горечью. — Это непріятныя воспоминанія.

Когда Соня опять обернулась къ подругѣ, та уже исчезла. Соня хотѣла послѣдовать за ней; вдругъ она услыхала снизу голосъ:

— Покойной ночи, покойной ночи!

— Покойной ночи, Коля! — радостно крикнула Сопя въ отвѣтъ.

— Это ты?… — воскликнулъ Николай, разочарованный, обманутый.

— Кто же другой могъ быть? — спросила она удивленно и съ легкою дрожью повторила: — кто… кто?…

IV.

Да, это Николай мечталъ въ полночь въ паркѣ Монсо. Проводивъ сестру домой, онъ вернулся въ паркъ, чтобы взглянуть на окна Ниты.

Весца по календарю кончается 21 іюня, настоящая весна кончается, когда умираютъ цвѣты, вызванные ею къ жизни, надежды, мечты — поэзія года. И Николай никогда не забудетъ, какъ она умирала тогда передъ его глазами въ тихомъ, освѣщенномъ луннымъ свѣтомъ саду, въ центрѣ Парижа, какъ онъ былъ свидѣтелемъ разсчета между двумя лучшими временами года, между весной и лѣтомъ. Въ то время, какъ онъ сидѣлъ тамъ подъ высокими деревьями, ему казалось, что онъ слышитъ, какъ разумное лѣто говоритъ очаровательной расточительницѣ веснѣ: «Твои цвѣты начинаютъ вянуть — твое время прошло; что оставила ты мнѣ, что бы я могла беречь и довести до полной спѣлости?» И тогда онъ услышалъ кругомъ шелестъ обсыпающихся цвѣтовъ, услышалъ тихое рыданіе и шепотъ въ листвѣ, въ травѣ — рыданіе весны, прощающейся съ землею.

Да, весна прошла и Николай думалъ, что и весна его жизни должна кончиться, что настало время провѣрить и выяснить свои мечты, надежды и планы.

«Что останется мнѣ отъ всего великолѣпія? Завядшій цвѣтокъ или зеленый цвѣтокъ — мертвая святыня, которую я сохраню какъ нѣмую, но краснорѣчивую свидѣтельницу никогда не испытаннаго и, все-таки, утраченнаго счастья, или дорогой залогъ будущаго?»

Въ его судьбѣ произошла перемѣна; вслѣдствіе болѣзни одного русскаго дипломата въ Вашингтонѣ, онъ неожиданно получилъ туда назначеніе вторымъ секретаремъ.

Дѣло не терпитъ; вопросъ долженъ немедленно рѣшиться; до отъѣзда онъ долженъ говорить съ Нитой!

Во время послѣднихъ недѣль его окружило счастіе, теперь онъ долженъ протянуть къ нему руку и воскликнуть: «Сбрось свой покровъ, подойди ближе, останься со мной!»

Странная вещь счастье! Какъ многіе великіе люди, оно любитъ больше путешествовать по свѣту инкогнито и сердится и уходитъ, какъ только его назовутъ и начнутъ воздвигать въ честь его тріумфальныя арки. Веселымъ гостемъ является оно большею частью непрошенное и бѣжитъ оффиціальныхъ празднествъ.

Что, если оно ускользнетъ отъ него теперь, теперь, въ послѣдній моментъ; если онъ спугнетъ его какимъ-нибудь неумѣстнымъ, глупымъ словомъ?

А вдругъ… вдругъ она прильнетъ къ его груди, вдругъ она скажетъ — да? Сердце его громко забилось. Онъ строилъ фантастическіе замки и, восхищенный собственными сказками, воскликнулъ:

— Какъ хорошо! Ахъ, какъ хорошо!

А кругомъ умирала весна и цвѣты осыпались… осыпались… всѣ осыпались.

V.

Въ небольшой англо-католической капеллѣ въ Парижѣ была страшная тѣснота. Проникая сверху сквозь цвѣтныя окна, свѣтъ іюньскаго солнца падалъ блѣдными золотистыми лучами на склоненныя головы молящихся. Было воскресенье и шла обѣдня съ пѣвчими. Среди церкви стояла на колѣняхъ Нита на узкой, жесткой скамейкѣ, закрывъ лицо руками.

Минута безмолвной молитвы, сопровождающая великое таинство пресуществленія, прошла, съ хоръ льются голоса невидимыхъ пѣвцовъ, мягко, тихо, нѣжно, точно солнечные лучи приносятъ музыку въ капеллу. Обѣдня кончилась, кончился звонъ монетъ на блюдѣ старосты, двиганье стульевъ и священникъ произнесъ на распѣвъ: «ita missa est!» Съ хоръ раздавался торжествующій, ликующій, точно обѣщаніе земной радости, свадебный маршъ Феликса Мендельсона. Богомольцы выходили изъ церкви; передъ дверями они останавливались, разбивались на группы, здоровались другъ съ другомъ, разговаривали. Нита не остановилась; сдѣлавъ крюкъ черезъ любимый паркъ Мансо, она вернулась въ улицу Мурильо. Она была блѣдна, повидимому, плохо спала ночь. Тѣнь въ ея глазахъ была мрачнѣе обыкновеннаго. Дѣвушка грустнымъ взглядомъ обвела паркъ. «Весна умерла», — подумала она. Вчера еще роскошная зелень точно поблекла отъ страшной духоты, стоящей надъ землею. Нита думала, что уже покончила съ своимъ прошлымъ, но разговоръ съ Соней вновь пробудилъ въ ней мучительное воспоминаніе: она вспомнила о томъ, какъ тогда, — шесть лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а она все еще не можетъ забыть, — какъ тогда, въ чудную майскую ночь, почти такую же, какъ вчерашняя, жаркій ураганъ убилъ весну ея молодой, чистой жизни, со всѣми ея поэтическими увлеченіями, и вмѣстѣ съ этимъ воспоминаніемъ, растревожившимъ всю ея душу, въ ней проснулось и прежнее, никогда вполнѣ не исцѣляющееся отвращеніе къ жизни, ужасное, все уничтожающее, все унижающее отвращеніе.

Усталою походкой поднялась она по широкой, устланной ковромъ лѣстницѣ до своей квартиры. Миссъ Вильмоть сидѣла въ своей комнатѣ и переводила прозой Ленору Бюргера. Сони не было дома.

Нита сѣла за письменный столъ, чтобы, какъ каждое воскресенье, хотя и не охотно, но аккуратно свести счеты за недѣлю.

Раздался звонокъ. Горничная доложила:

— Господинъ Ленскій!

— Просите, — отвѣтила Нита, и когда вошелъ Николай, она обратилась къ нему равнодушнымъ тономъ: — Садитесь и занимайтесь чѣмъ хотите; вотъ каррикатурный альбомъ Леха; Соня сейчасъ вернется: ея отецъ неожиданно пріѣхалъ, она отправилась съ нимъ на выставку, но завтракаетъ съ нимъ у меня. Васъ также я приглашаю, а пока позвольте мнѣ докончить съ моими счетами.

Съ перомъ въ рукахъ, она проводила его изъ гостиной, гдѣ стоялъ письменный столъ, въ хорошенькій кабинетикъ съ террасой, и хотѣла оставить его, чтобы вернуться къ своему занятію.

Съ умоляющимъ взоромъ онъ остановилъ ее:

— Я не расположенъ смотрѣть картинки, — сказалъ онъ. — Если вамъ нельзя отложить вашихъ счетовъ, то я приду въ другой разъ.

— Какъ вы обидчивы сегодня! Я думала, что мы могли бы уже другъ съ другомъ не церемониться, но, впрочемъ, какъ хотите!

Она положила перо и, опустившись на маленькій диванчикъ, предложила гостю кресло. Николай сѣлъ противъ нея. Маленькій японскій столикъ раздѣлялъ ихъ. Дверь на террасу была открыта, но занавѣсы были спущены; все, что можно было сдѣлать, чтобы избавиться отъ солнца, было сдѣлано, только кое-гдѣ оно проскальзывало нечаянно и ложилось свѣтлыми пятнами въ сѣроватомъ полумракѣ. Розы на каминѣ завяли, бѣлыя начали желтѣть, красныя сдѣлались лиловыми. Ихъ чашечки широко раскрылись.

— У меня къ вамъ дѣло, — произнесъ Николай въ полголоса.

— Я такъ и думала, — отвѣтила Нита. На ея красивомъ, блѣдномъ лицѣ мелькнула какъ бы съ трудомъ сдержанная улыбка, что-то, напомнившее Николаю изгнанный солнечный свѣтъ, упорно, дерзко, несмотря на всѣ предосторожности, врывающійся въ полумракъ комнаты.

— Оно такъ трудно, — продолжалъ онъ, — не поможете ли вы мнѣ немного?

— Нѣтъ, — рѣшительно сказала она, — я не имѣю ни малѣйшаго желанія выручать васъ изъ вашихъ неловкостей, — и съ ласковою насмѣшливостью она прибавила: — какъ можно находить труднымъ то, что такъ легко?

Какъ привѣтливо и спокойно сидитъ она передъ нимъ! Нерѣшительность все больше овладѣвала Николаемъ.

— Такъ легко! — глухо прошепталъ онъ, — находите вы, что такъ легко задать вопросъ, отъ отвѣта на который зависитъ все счастье нашей жизни?

— Когда можешь быть такъ увѣренъ въ отвѣтѣ, — сказала она насмѣшливо, но очень мягко.

— Увѣренъ? — и онъ пристально посмотрѣлъ ей въ лицо.

Какъ душно! Все больше открываютъ свои чашечки розы на каминѣ, лепестки осыпаются на коверъ… осыпаются, осыпаются… всѣ осыпаются! На дворѣ шумятъ верхушки деревьевъ, доносится то приближающійся, то умолкающій вдали грохотъ экипажей, крикъ серебристыхъ дѣтскихъ голосовъ внизу въ паркѣ. Непріятное чувство охватывало Николая, но онъ не въ состояніи уже былъ молчать.

— Я получилъ назначеніе въ Вашингтонъ, — говорилъ онъ, торопливо произнося слова, — завтра вечеромъ я уѣзжаю… могу я пріѣхать осенью… за вами?

Нита быстро поднялась.

— За мной? — воскликнула она внѣ себя. — За мной?…

— За кѣмъ же еще? — спросилъ онъ съ отчаянною твердостью. — Неужели вы не знаете, что я васъ люблю?

— Меня? — повторила она, блѣднѣя.

— Неужели вы думаете, что я могъ смотрѣть на кого-нибудь другаго съ тѣхъ поръ, какъ узналъ васъ? Вы милая, чудная, единственная!

Долго сдерживаемая страсть проснулась въ немъ. Молчаніе Ниты ободрило его. Онъ упалъ передъ ней на колѣни, привлекъ ея руки къ своимъ губамъ. Онъ уже былъ не благовоспитанный молодой дипломатъ, котораго знала до сихъ поръ Нита, онъ — сынъ Ленскаго. Его лицо, болѣе худое и съ болѣе нѣжными чертами, своимъ Добродушнымъ выраженіемъ рта, необузданнымъ требованіемъ, смѣняющимся нѣжною мольбой во взорѣ, сдѣлалось необыкновенно похоже на лицо отца. Тотъ же ласкающій голосъ, которымъ Ленскій въ свои лучшія времена могъ, если захотѣлъ, созвать ангеловъ съ небесъ, тѣ же полныя жаркія губы.

Слова его она выслушала, не двигаясь; когда же онъ прикоснулся губами къ ея рукамъ, она рѣзкимъ движеніемъ оттолкнула его отъ себя.

— Оставьте меня, — простонала она, — уйдите.

Шатаясь, онъ поднялся. Такое выраженіе страха, ужаса изобразилось на ея лицѣ, что вся его гордость возмутилась.

— Я не сказалъ вамъ ничего оскорбительнаго, — воскликнулъ онъ съ жаромъ и не спуская съ нея глазъ, точно ожидая, что она отвѣтитъ. Но такъ какъ она молчала, Николай, съ трудомъ владѣя собою, продолжалъ: — Что вы отказываете мнѣ, ваше дѣло… я, въ сущности, былъ увѣренъ въ этомъ… Но вы отталкиваете меня, вы разбиваете мою жизнь и не хотите сказать даже, что вамъ жаль меня. Да кого же я такъ безумно, такъ безгранично любилъ?… Что дѣвушка способна на такую жестокость, этого я не зналъ!

Онъ говорилъ рѣзко, но глаза его еще нѣжно, отчаянно молили. Онъ не могъ повѣрить, что все кончилось, что она такъ отпустить его… Хоть на прощанье она скажетъ ему ласковое слово.

Нита стаяла молча, опершись рукой на каминъ, отвернувъ отъ него глаза. Она хотѣла сказать что-то, но не могла произнести ни слова. Лицо ея страшно поблѣднѣло; покачнувшись, она протянула руку, чтобы не упасть. Все забывъ, Николай бросился къ дѣвушкѣ, чтобы поддержать ее; она со страхомъ оттолкнула его. На ея лицѣ изобразился ужасъ. Въ послѣдній разъ взглянулъ онъ на нее страстно, отчаянно и ушелъ.

Когда Соня, немного спустя, вернулась въ улицу Мурильо, она нашла Ниту блѣдную, какъ смерть, лежащею на кровати съ сложенными на груди руками, «точно покойница въ гробу», говорила Соня, разсказывая потомъ объ этомъ. Она хотѣла выйти на цыпочкахъ, чтобы не разбудить подругу, но Нита позвала ее; она со страхомъ вопросительно посмотрѣла на Соню; Соня наклонилась къ ней.

— Я сейчасъ встрѣтила Николая, — сказала она. — Я знаю, что произошло. О, Нита, Нита! Ты отказала ему ради меня, а теперь у тебя сердце разрывается въ груди!

— У меня? — Нита грустно улыбнулась. — Изъ-за него?… Мнѣ жаль, что онъ страдаетъ, и только… Нѣтъ, нѣтъ, моя бѣдная Соня, ты ошибаешься!

— Ну, такъ я не понимаю, — сказала Соня, пораженная. — Что же такъ взволновало тебя?

— Меня? — Нита закрыла рукой глаза. — Небольшая схватка въ сердцѣ; это бываетъ у меня иногда. Я испугалась. Это было глупо, но я ничего не могу подѣлать… Бѣдная Соня! Милая, бѣдная Соня! Неужели ты нисколько не сердишься на меня?

Соня сѣла около постели подруги; она была блѣдна, но не теряла самообладанія.

— Чего тутъ сердиться? — произнесла она очень тихо. — Я не понимаю, какъ давно я не замѣтила этого. Очень естественно, что онъ любитъ тебя.

— Ахъ, Соня, это заблужденіе; онъ не знаетъ собственнаго сердца, все еще устроится. Онъ долженъ вернуться къ тебѣ, полюбить тебя, — сказала Нита.

— Никогда! Если бы ты видѣла, какъ онъ спускался съ лѣстницы, шагъ за шагомъ, точно въ немъ сломилось что-то, ты бы не сказала этого. Бѣдный Коля! — и, вдругъ, возвысивъ голосъ, она почти съ упрекомъ произнесла: — Это ужасно, что онъ долженъ такъ страдать! Боже мой, неужели же ты не понимаешь, чего стоить любовь такого человѣка?

Дрожь передернула тонкую фигуру Ниты.

— Оставь меня одну, милая Соня, только на минутку, — прошептала она, — оставь меня одну.

VI.

Какъ провелъ онъ этотъ ужасный вечеръ, что дѣлалъ въ эти безконечные часы, этого Николай никогда не могъ потомъ сказать. Онъ шелъ… шелъ все дальше, дальше, блуждалъ въ отдаленнѣйшихъ кварталахъ Парижа, шелъ безъ оглядки, какъ человѣкъ, у котораго нѣтъ больше впереди цѣли, который ищетъ только утомленія.

Страшная жара стояла въ Парижѣ, пыль и удушливыя испаренія наполняли воздухъ. На улицахъ толпился народъ; между пестрыми мѣщанскими нарядами мелькали кое-гдѣ еще группы дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ и вуаляхъ — причастницы, съ серьезными, благочестивыми глазами, сожалѣющими о погибшей веснѣ. Николай все шелъ и шелъ. Гдѣ только онъ ни побывалъ въ тотъ день! Дольше всего скитался онъ въ бѣднѣйшихъ, мало отдаленныхъ кварталахъ, гдѣ онъ былъ увѣренъ, что не встрѣтить никого знакомыхъ.

Онъ испытывалъ такое чувство, точно кто-нибудь ударилъ его хлыстомъ. Его гордость возмущалась. Но, Боже мой, какъ безсильна наша гордость, когда сердце истекаетъ кровью!

Если бы Нита сказала ему хоть одно ласковое слово!… Но нѣтъ!… Его голова идетъ кругомъ… онъ не понимаетъ… ничего не понимаетъ! Здѣсь должна быть какая-нибудь тайна!

Стемнѣло уже, когда Николай вернулся въ отель Вестминстеръ. Онъ засталъ своего лакея на колѣняхъ среди комнаты передъ открытымъ чемоданомъ. Свѣчка стояла на полу, платья висѣли на всѣхъ спинкахъ креселъ; дорожный нессесеръ Николая съ сверкающими, только что вычищенными золотыми крышками лежалъ на столѣ. Николай вспомнилъ, что онъ долженъ завтра вечеромъ уѣзжать. Сначала онъ хотѣлъ прогнать лакея, надоѣдавшаго ему вопросами относительно укладки; но потомъ пересилилъ себя, — жизнь, вѣдь, надо тянуть до конца, хотя бы въ ней и исчезла всякая радость. Онъ овладѣлъ собою и началъ даже помогать лакею укладывать вещи.

Окна его комнаты были открыты. Экипажъ остановился передъ отелемъ, вдругъ… чей это голосъ?… Николай высунулся изъ окна и увидѣлъ отъѣзжающаго извощика; по корридору раздались шаги, дверь отворилась, вошелъ Ленскій.

— Коля!

Хриплый голосъ музыканта выражалъ такую искреннюю, глубокую радость, что Николай совершенно забылъ свое отчаяніе. Еще никогда не испытывалъ онъ такого теплаго чувства тѣсной связи съ отцомъ, какъ теперь. Его взглядъ съ невыразимою радостью покоился на старомъ артистѣ; ему показалось даже, что въ немъ есть что-то новое, облагороженное; онъ похудѣлъ, морщины сдѣлались глубже, волосы посѣдѣли. Онъ сильно постарѣлъ. Но какъ это шло къ нему! Привѣтливое, милое выраженіе губъ, терпѣливая, какъ бы всепронзающая грусть во взорѣ!

— Отецъ! Ты… какая неожиданность! — воскликнулъ Николай и бросился въ протянутыя ему объятія отца. И Ленскій, такой избалованный вообще, радовался каждый разъ, когда дѣти выражали ему свою любовь.

— Я пріѣхалъ по твоему письму, въ которомъ ты сообщалъ, что уѣзжаешь. Я хотѣлъ пробыть съ тобой хоть сутки, прежде чѣмъ ты уѣдешь. Ты, конечно, уже обѣдалъ, я приказалъ кельнеру подать ужинъ къ тебѣ наверхъ, конечно, если я не мѣшаю тебѣ. Прогони слугу, — прибавилъ онъ, указавъ взглядомъ на лакея, почтительно торопившагося прибрать разбросанныя въ безпорядкѣ по комнатѣ вещи, — мы обойдемся и безъ него. Мы могли бы пойти внизъ, но туда придетъ Браунъ съ дорожными счетами, а мы… мы хотимъ, вѣдь, быть одни, мой другъ, не правда ли?

Пришелъ кельнеръ и, поставивъ на столъ чай и холодное мясо, исчезъ. Ленскій налилъ чаю.

— Ты выпьешь чашку, коля? Отъ чая никогда не отказываются.

И Николай, которому мысль о ѣдѣ внушала до сихъ поръ отвращеніе, поднесъ чашку къ губамъ. Ему, впрочемъ, казалось теперь, что въ его положеніи что то измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ отецъ, точно черезъ холодный, сырой туманъ, окутывавшій его, проглянулъ лучъ солнца.

— Я надѣюсь, что ты мнѣ много будешь разсказывать, — оживленно говорилъ Ленскій. — Въ письмахъ ты, правда, писалъ мнѣ о многомъ — и я тебя, вѣдь, подробно спрашивалъ, не правда ли?…

Но, все-таки, не обо всемъ, что я хотѣлъ знать. Маленькая упрямица Маша совсѣмъ не писала. А propos, что съ моею глупою дѣвочкой? Я прямо со станціи поѣхалъ къ ней — ее точно подмѣнили. Я такъ радовался на нее! Она была свѣжа и хороша, какъ розовый бутонъ, когда я уѣзжалъ въ январѣ, а теперь она вяла и желта, точно увядшій цвѣтокъ, забытый въ стаканѣ. Она совсѣмъ даже не хороша, наша маленькая красавица! Что съ ней?

Ленскій положилъ ножикъ и вилку и съ безпокойствомъ вопросительно смотрѣлъ на Николая.

— Ты ничего не писалъ мнѣ объ этомъ, — продолжалъ онъ, — а, между тѣмъ, навѣрное, замѣтилъ, какъ она измѣнилась.

— Зачѣмъ бы я сталъ писать тебѣ? Я приглашалъ доктора; онъ прописалъ что-то, что, впрочемъ, не принесло ей пользы. Положеніе ея не опасно, но очень непріятно: сильное малокровіе — и больше ничего. Къ чему было тревожить тебя?

— Малокровіе! Это просто невѣроятно, чтобы у меня была малокровная дочь! Бѣдная Маша! — воскликнулъ Ленскій. — Я ѣду прямо въ улицу Ваграмъ, радуюсь, что увижу сейчасъ мою веселую, избалованную шалунью… «Мадемуазель Ленская дома?» — спрашиваю я. — «Да, она въ саду». Тамъ сидитъ кто-то закутанный въ платокъ, сгорбленный и дрожащій отъ холода — блѣдная дѣвушка, съ темными кругами подъ глазами. Сначала я не узналъ ее, потомъ: «Маша! — крикнулъ я, — голубушка моя, ангелъ мой!» Ты, можетъ быть, думаешь, что она бросилась ко мнѣ въ объятія съ радостнымъ крикомъ, который, ты знаешь, былъ для меня дороже всякой музыки на свѣтѣ? Нисколько! Она вздрогнула, точно испугалась, приблизилась ко мнѣ медленными шагами, протянула мнѣ щеку. Когда я сталъ ее разспрашивать о причинѣ ея перемѣны, она разсердилась, сказала, что нездорова, что у нея мигрень, и что она хочетъ лечь. Когда же я сталъ прощаться, она бросилась ко мнѣ на шею и зарыдала такъ горько, что я не могъ ее утѣшить. Она была одна, Елагины не обѣдали дома. Они, должно быть, часто оставляли ее одну.

Онъ помолчалъ съ минуту, потомъ откинулъ голову и громко, точно желая предупредить возраженіе, воскликнулъ:

— Какое тамъ малокровіе?… Съ ней тоска отъ любви… Какъ это глупо!… Точь въ точь какъ всякая другая дѣвушка! А я-то думалъ, что долженъ явиться какой-нибудь Зигфридъ для того, чтобы моя дочь влюбилась. Вотъ тебѣ и разъ! — Онъ откинулъ обѣими руками волосы съ висковъ и вздохнулъ. — Не знаешь ты, кто сидитъ у нея въ головѣ? Она ни за что не хотѣла мнѣ признаться.

— Я, право, но знаю… — неувѣренно произнесъ Николай. — Если вообще она заинтересована кѣмъ-нибудь, то… — Онъ вдругъ остановился.

— То, очевидно, безъ взаимности, — договорись Ленскій, — но даже и для этого надо имѣть основаніе" Ухаживалъ кто-нибудь за ней?

— Я не замѣчалъ, — сказалъ Николай, все болѣе смущаясь; онъ зналъ, какую безумную ярость противъ аристократіи пробудило бы въ его отцѣ указаніе единственной причины, которой онъ могъ объяснить тоску Маши.

— Бѣдная дѣвочка, — со вздохомъ сказалъ Ленскій.

— Не принимай этого такъ близко къ сердцу, — утѣшалъ Николай. — Немного развлеченій, морскія купанья… тетя Варя говорила мнѣ о Сентъ-Mayрицо.

— Ахъ, да, и она пожертвуетъ, вѣроятно, собою, — сказалъ Ленскій съ злобнымъ смѣхомъ, — но этого не будетъ. Я никому чужому не довѣрю теперь мою дѣвочку; если ей надо въ Сентъ-Mayрицо, я поѣду съ ней. Если бы только меня не преслѣдовала всюду эта глупая женская навязчивость! Она надоѣла мнѣ, невыносимо надоѣла. Ты удивляешься? Да, это вдругъ сдѣлалось со мной, я покончилъ съ этимъ навсегда, я состарился. Ахъ, какъ пріятно состариться! — Ленскій потянулся немного. — Не чувствовать вѣчно въ крови этой бури, спокойно радоваться на тѣхъ, кого любишь!… Да, я старикъ, Коля, гожусь теперь только въ дѣдушки. Я надѣюсь, что мои внучата не будутъ слишкомъ знатны для меня. Чортъ возьми! Мои собственныя дѣти внушаютъ ужь мнѣ уваженіе, — и онъ засмѣялся и добродушно похлопалъ Николая по рукѣ. — Вотъ мы дошли и до твоего дѣла. Когда же я познакомлюсь съ моей невѣсткой? Ты не одинъ влюбленъ въ нее. Леди Банбури безъ ума отъ нея. Я писалъ тебѣ объ этомъ, я зналъ, что это доставить тебѣ удовольствіе. Я былъ очень глупъ съ своими подозрѣніями. Что же ты ничего не говоришь?… Въ какомъ положеніи ваши дѣла?

— Въ какомъ положеніи? — прошепталъ Николай глухимъ голосомъ, полусознательно, точно человѣкъ, только что разбуженньи отъ успокоительнаго сна. — Въ какомъ положеніи?

— Ну? — нетерпѣливо спросилъ Ленскій.

Николай медленно проводилъ рукой взадъ и впередъ по скатерти, откашливался и ничего не могъ произнести. Ленскій приподнялъ на лампѣ абажуръ, нагнулся, прищурился, увидѣлъ блѣдное лицо съ застывшею, болѣзненной улыбкой на губахъ. Онъ ударилъ кулакомъ по столу, такъ что все зазвенѣло.

— Это невыносимо! — крикнулъ онъ, вскочилъ и началъ ходить по комнатѣ. Передъ окномъ онъ остановился спиной къ Николаю и началъ напѣвать въ полголоса какой-то мотивъ, но не докончилъ и обратился опять къ сыну: — Ты ни на волосъ не лучше Маши! — воскликнулъ онъ съ сердцемъ. — Такъ этому-то я радовался! — Онъ снова сѣлъ противъ Николая и сердито отодвинулъ отъ себя тарелку. — Однѣ непріятности! Едва вышелъ я изъ вагона въ Парижѣ, какъ встрѣчаю знакомаго на вокзалѣ: «Слышали вы, что вашъ любимецъ Булатовъ повѣсился?» — объявилъ онъ, конечно, чтобы доставить мнѣ удовольствіе, и затѣмъ сообщилъ подробности: крайняя нужда — три дня не ѣлъ, жена полупомѣшана отъ горя, они были слишкомъ горды, чтобы просить милостыню. Да, слишкомъ горды! Передо мной они не были слишкомъ горды, если бы я не выгналъ его! Я хотѣлъ бы отколотить Брауна; какъ будто я сталъ счастливѣе отъ тѣхъ двухъ тысячъ рублей, которыя онъ сберегъ для меня!… Затѣмъ я спѣшу къ Машѣ, чтобы отдохнуть, — встрѣчаю истеричную, блѣдную, страдающую дѣвушку, а теперь… Съ ума можно сойти!… Да скажи, пожалуйста, отчего у тебя, такое лицо, точно тебя высѣкли? Что съ твоимъ романомъ? — Его тонъ былъ рѣзокъ, почти грубъ. Ленскій принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые нерѣдко дурно обращаются съ окружающими изъ злобы, что не могутъ сдѣлать ихъ счастливыми.

— Она отказала мнѣ… сегодня… вотъ и все, — прошепталъ Николай, отвернувъ голову, точно ему было стыдно.

— Отказала… тебѣ! — воскликнулъ Ленскій; затѣмъ, недоумѣвая, онъ въ волненіи придвинулъ кресло къ сыну. — Отказала тебѣ… этого я не понимаю! — Вдругъ онъ схватилъ голову сына обѣими руками и, съ отеческою гордостью смотря въ его чудные глаза, воскликнулъ: — Но, вѣдь, это глупо, безконечно глупо!… Кого же ей надо, этой принцессѣ, если мой красавецъ не хорошъ для нея? Не огорчайся, Коля. Подними голову, нечего дѣлать, промахнулся!

— Конечно, да… это только въ первое время, — шепталъ Николай; застывшая улыбка не сходила съ его губъ. Вдругъ съ громкимъ рыданіемъ, потрясшимъ все его тѣло, онъ упалъ лицомъ на сложенныя на столѣ руки.

— Коля! Николай!… Бѣдный мальчикъ! — нѣжно говорилъ Левскій, гладя его голову. — Такъ вотъ какъ это сильно! Видишь ли, я не понимаю этого… Сначала я только разсердился, разбранилъ ее, потому что она оскорбила мою родительскую гордость. Но если ты дѣйствительно такъ любишь ее, то давай разберемъ дѣло поближе, мой бѣдный мальчикъ… Ты внѣ себя, и все это изъ-за женщины! Я никогда не страдалъ такъ и не могу представить себѣ твоихъ чувствъ. Правда, когда твоя мать не хотѣла меня тогда видѣть въ Римѣ! Но она была единственная, кромѣ нея мнѣ всѣ были безразличны. Ты качаешь головой, ты правъ, это глупости, но такъ говорятъ всегда, когда сердятся. Боже мой, если бы кто-нибудь посмѣлъ мнѣ сказать, что моя Маша не лучше, чѣмъ… Но это не относится сюда… мы говоримъ о твоихъ дѣлахъ. Видишь ли, я не могу себѣ представить, чтобы дѣвушка, не влюбленная въ кого-нибудь другаго, отказала тебѣ, если ты сдѣлалъ ей предложеніе.

— А, между тѣмъ, это такъ, — сказалъ Николай, овладѣвъ собой и слушая отца, опершись головой на руку.

— Здѣсь должно быть какое-нибудь недоразумѣніе, — задумчиво произнесъ Ленскій, — въ особенности, если справедливо, какъ ты писалъ, что она держала себя съ тобой не холодно, поощряла даже твои посѣщенія. Скажи, вы всегда были втроемъ? — Лицо Ленскаго приняло глубокомысленное выраженіе. — Соня была всегда тутъ же… какую роль играла она между вами?

— Какую роль? — Николай покраснѣлъ. — Мы были съ ней всегда хороши… Мы любимъ другъ друга, почти какъ братъ съ сестрой.

— Такъ, а та барышня любитъ Соню?

— Она заботится объ ней, какъ самая нѣжная мать.

— Гм… и она отказала тебѣ… сегодня отказала?

— Да. Сколько разъ повторять мнѣ это! Боже мой, если бы она сказала мнѣ хоть ласковое слово, но она просто выгнала меня.

Глаза Николая гнѣвно засверкали; затѣмъ онъ прибавилъ медленно, съ трудомъ, но отчетливо выговаривая каждое слово:

— Я не могъ удержаться, поцѣловалъ ея руку, но она оттолкнула меня, точно испугалась!

— Да? У нея есть это?… Ахъ, ты, глупенькій!… — Въ голосѣ Ленскаго слышалась какъ бы съ трудомъ сдерживаемая гордость. — Неужели же ты вправду думаешь, что такому мужчинѣ, какъ ты, дѣвушка отказываетъ такъ невѣжливо, если она вполнѣ увѣрена въ своемъ сердцѣ? Не горюй больше, Коля!

— Отецъ!

— Дѣло ясно, она жертвуетъ собою изъ дружбы къ Сонѣ! Хорошія дѣла ты устроилъ, нечего сказать! — Ленскій засмѣялся. — Но мы поправимъ это! Завтра днемъ я поговорю съ ней, и если она мнѣ понравится, — на это условіе ты долженъ согласиться, милый мой, — если она понравится мнѣ, то… — и онъ протянулъ юношѣ обѣ руки, — что, если я достану тебѣ твою игрушку?

Коля ничего не отвѣтилъ, только съ чувствомъ пожалъ руку отца.

— Первый поцѣлуй твоей невѣсты… слышишь ты?… первый, — шутилъ Ленскій, — безъ этого условія я не согласенъ. Ты получишь только второй.

— Да, отецъ.

— Отлично! — Ленскій поднялся.

— Уже полночь… ложись спать. Когда ты ѣдешь?

— Завтра въ девять вечера.

— Если я принесу тебѣ радостное извѣстіе, останешься ты еще на сутки?

Николай задумчиво улыбнулся.

— Ну, не падай духомъ, упрямое дитя, — спи спокойно! Я свое дѣло сдѣлаю… и не скажу ей, что видѣлъ, какъ ты плакалъ изъ-за нея, точно дѣвчонка. — Эти слова онъ шепнулъ сыну на ухо, обнимая его на прощаніе.

Въ этотъ вечеръ никто не посмѣлъ бы напомнить Николаю ни одного изъ поступковъ, за которые прежде онъ самъ не безъ горечи осуждалъ отца. Онъ забылъ все, что прежде ему не нравилось въ великомъ артистѣ. Сегодня онъ понялъ безграничную любовь, которую его мать, несмотря на всѣ нанесенныя ей оскорбленія, чувствовала къ этому человѣку.

«Какой удивительный человѣкъ! — шепталъ онъ, засыпая, — какое золотое сердце!»

VII.

Ленскій былъ дѣйствительно удивительный въ своемъ родѣ человѣкъ и.необычайно добрый. Не многіе знали, какъ онъ добръ. Какъ и на большинство великихъ людей, на него много клеветали, но никому не удавалось это съ такою искусною убѣдительностью, какъ ему самому. Раздраженный постоянно встрѣчаемой на пути лестью, онъ изъ духа противорѣчія приписывалъ своимъ благороднѣйшимъ поступкамъ самые низкіе мотивы и отрицалъ въ себѣ всякое чистое побужденіе; а такъ какъ въ Европѣ мало знакома русская національная черта, самоуничиженіе, то его слушатели принимали все, что онъ говорилъ, за чистую монету. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ замѣчательно великодушный человѣкъ и къ людямъ, особенно къ своимъ собратьямъ по искусству, относился необыкновенно доброжелательно. Его нельзя было упрекнуть въ зависти, — онъ никогда не старался столкнуть слабѣйшаго, чтобы занять его мѣсто, а, напротивъ, всегда готовъ былъ дружески поддержать и протянуть руку.

Самоубійство Булатова страшно поразило его. Въ то время, какъ Николай довольно спокойно проспалъ ночь, Ленскій не смыкалъ глазъ; его неотступно преслѣдовала мысль о несчастномъ, котораго онъ прогналъ изъ своего дома, — мысль объ умершемъ, мысль объ оставшейся, полубезумной отъ горя, вдовѣ.

Когда на слѣдующее утро Ленскій встрѣтился съ Николаемъ за завтракомъ, онъ имѣлъ несчастный видъ и первое, что онъ сказалъ, здороваясь съ сыномъ, было:

— Я потомъ еще думалъ о твоемъ положеніи, — все подтверждаетъ мои догадни. Тебѣ нечего бояться, мой бѣдный мальчикъ! Но потерпѣть немного придется; утромъ я никакъ не могу поѣхать къ ней; мнѣ необходимо быть у Булатовой, чтобы посмотрѣть, что съ ней и что можно для нея сдѣлать; мнѣ покоя не. дастъ ея горе!

VIII.

Былъ Духовъ день. Свинцовыя, медленно надвигающіяся тучи заволакивали небо; надъ всѣмъ Парижемъ стояла страшная, невыносимая жара и то тяжелое настроеніе, которымъ въ большихъ городахъ отличается обыкновенно конецъ слѣдующаго за воскресеньемъ праздника. Все было утомлено двухдневнымъ бездѣльемъ. Люди зѣвали передъ дешевыми кафе, устало смотрѣли впередъ и заботливо ощупывали опустѣвшіе отъ вчерашнихъ удовольствій карманы; даже дѣти соскучились и радовались, что завтра пойдутъ въ школу.

Около двухъ часовъ по улицѣ Бланшъ ѣхалъ извощикъ. Въ каретѣ сидѣла Маша съ громаднымъ букетомъ розъ на колѣняхъ. Въ голубыхъ глазахъ дѣвушки была какая-то неподвижность, точно паническій ужасъ.

Медленно плелась уставшая отъ вчерашней воскресной работы лошаденка изъ улицы Бланшъ въ улицу Питалъ, затѣмъ въ улицу Лаваль. Съ трудомъ втащился экипажъ по узкой, крутой, окаймленной садиками, улицѣ Фрохотъ и повернулъ во дворъ, гдѣ находились мастерскія.

— Фрейленъ фонъ-Санкіевичъ въ мастерской? — спросила Маша, выходя изъ экипажа, у привратницы.

— Да, барышня.

Маша остановилась въ нерѣшительности, точно не ожидала этого, потомъ сказала:

— Отдайте ей цвѣты отъ…

Въ эту минуту на порогѣ показалась Нита.

— А! — радостно воскликнула она. — Наконецъ-то ты пріѣхала! Войди же!

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтила Маша, спѣша и волнуясь. — Я не могу оставаться, я хотѣла принести тебѣ только розы… на прощаніе…

— На прощаніе?… Какъ такъ?

— Папа пріѣхалъ вчера и вотъ…

— И вотъ ты уѣзжаешь съ нимъ, — докончила Нита начатую фразу. — Онѣ очень хороши, твои розы, но я не приму ихъ, если ты не войдешь. Ты и такъ должна маѣ столько визитовъ, голубка моя!

Говоря это, она съ сожалѣніемъ смотрѣла на дѣвушку; ей казалось, что въ ней что-то необыкновенное, что она измѣнилась. Прежде ни на комъ не сидѣло такъ хорошо платье, какъ на Машѣ; ея фигурой восторгались всѣ портнихи, и самому простому платьицу она умѣла, трудно сказать чѣмъ, именно походкою, манерами, передать свое врожденное изящество. Теперь было не то. Траурное платье, которое она еще носила по покойномъ дядѣ, висѣло, точно было сшито не по ней; въ ея фигурѣ было что-то некрасивое, неграціозное; Нитѣ невольно захотѣлось выпрямить ея станъ.

— Войди же! — настаивала Нита.

Маша колебалась минуту, потомъ исполнила желаніе Ниты.

— На одну минуту, — прошептала она, — мнѣ хочется еще разъ взглянуть на твою мастерскую… въ послѣдній разъ и на твою картину. Коля говоритъ, что она замѣчательно хороша.

— Смотри, вонъ она на мольбертѣ! — сказала Нита, ставя бѣгая розы въ кружку флорентійскаго фарфора.

Маша подошла къ картинѣ. Она изображала лежащій на носилкахъ трупъ утопленницы. Простая, грубая юбка и толстая рубашка, намокшія отъ воды, прилипли къ вытянутыму худому тѣлу, производящему такое впечатлѣніе, точно его только что вытащили изъ воды. Шея, тонкія худыя руки были обнажены, также какъ и ноги. Все это было передано съ почти невѣроятно смѣлою правдивостью; но прелесть головки, трогательно-довольная улыбка покойницы мирили зрителя съ излишнею реальностью.

— Какъ это пришло тебѣ въ голову? — воскликнула Маша, вздрогнувъ.

— Я видѣла въ Моргѣ, — отвѣтила Нита. — Въ одно изъ воскресеній, вскорѣ послѣ открытія Салона, мы были очень веселы, Николай, Соня и я. Мы пошли въ Моргъ точно для забавы, но когда я вышла оттуда, мое сердце было такъ полно; я сейчасъ же почувствовала, что напишу картину. Этимъ путемъ я всегда отдѣлываюсь отъ непріятнаго впечатлѣнія.

Маша все еще смотрѣла широко открытыми глазами на картину.

— А кто служилъ тебѣ моделью? — прошептала она.

— Портниха изъ улицы Дуэ.

— Какое довольное у нея выраженіе! Какъ ты думаешь, можетъ быть у мертвой такое довольное выраженіе? — Маша говорила такъ тихо, точно передъ ней лежала настоящая покойница.

— У утопленницы въ Моргѣ было такое же выраженіе; впрочемъ, я его часто замѣчала у мертвыхъ, — отвѣтила Нита. — Ты никогда не видала покойниковъ?

— Никогда! — возразила Маша, качая головой, — никогда!

— Ни даже твоей матери?

— Ни даже ея, — я не хотѣла… я боялась, — и, схвативъ Ниту за локоть, она спросила ее, задыхаясь: — Нита, вѣришь ты, что послѣ этой жизни существуетъ еще другая?

Если бы кто-нибудь другой задалъ этотъ вопросъ Нитѣ, она. вѣроятно, многое отвѣтила бы на него; мучимой, очевидно, страхомъ дѣвушкѣ она просто и серьезно отвѣтила:

— Да! А теперь отойди отъ этой гадкой картины; я бы совсѣмъ не позволила ее тебѣ смотрѣть, если бы не забыла, что ты такая нервная. А теперь садись покойнѣе! Вѣдь, ты пробудешь у меня до обѣда! — и Нита хотѣла снять съ нея шляпу.

Маша отстранила ее.

— Я должна ѣхать… должна ѣхать! — повторяла она съ то" же безпокойною торопливостью; вдругъ она сама сняла шляпу. — Одну минуту, только одну минуту, — прошептала она. — Садись ты на кресло, Нита, а я здѣсь… Она сѣла на подушку у ногъ подруга и, положивъ голову въ ней на колѣни, попросила ее: — А теперь доставь мнѣ удовольствіе… поласкай меня, ты такъ хорошо умѣешь!

Было очень жарко, даже въ высокой просторной мастерской. Со двора доносился шумъ. Гдѣ-то вдали плохенькая скрипка медленно что-то наигрывала. Нита уже думала, что Маша заснула, когда она прошептала, приподнявъ голову:

— Какъ назвала ты ее?

— Кого?

— Твою картину.

— Мученица.

— А! мученица… мученица… а ты… не думаешь, что она сама лишила себя жизни?… Нехорошо лишать себя жизни?

Нита ничего не отвѣтила.

— И… ты думаешь, что она лишила себя жизни… потому что… — Маша прошептала тихо, спрятавъ лицо въ складкахъ платья Ниты: — потому что она сдѣлала что-нибудь дурное.

— Ахъ, Маша, откуда приходятъ тебѣ въ голову такія мысли? — сказала Нита укоризненно.

Маша замолчала, а Нита продолжала нѣжно гладить ея головку, точно любящая мать, убаюкивающая своего ребенка.

Черезъ минуту Маша заговорила опять.

— Нита! — прошептала она такимъ слабымъ и глухимъ голосомъ, что Нита съ трудомъ понимала ее, — могла бы ты продолжать любить кого-нибудь, если бы ты узнала, что онъ сдѣлалъ что-нибудь дурное?

— Что хочешь ты сказать? — воскликнула Нита, чувствуя, что тѣло прижавшейся къ ней молодой дѣвушки дрожитъ, какъ въ лихорадкѣ.

— Могла бы ты понять, что можно сдѣлать что-нибудь дурное, очень дурное, не будучи дурною?

Минуту Нита колебалась, затѣмъ сказала:

— Да, я думаю, да… но что могла ты сдѣлать дурнаго?

— Я… о, ничего… конечно… рѣчь не обо мнѣ, — горячо увѣряла Маша, — но когда живешь такъ уединенно и нѣтъ никого, съ кѣмъ бы можно было поговорить, тогда невольно приходятъ въ голову разныя мысли, это глупо…

— Нѣтъ! — воскликнула Нита, — это не глупо, это грустно; какъ могли тебя такъ долго оставлять у этихъ противныхъ людей?

Маша молча пожала плечами.

— Но теперь это кончится, ты будешь счастлива, будешь опять здорова и весела!

— Да! — прошептала Маша чуть слышно: — счастлива… здорова… весела!

— Если бы ты уѣхала куда-нибудь далеко, подальше отъ здѣшней духоты и пыли, куда-нибудь, гдѣ больше тѣни, больше прохлады и зелени, гдѣ каждый день разцвѣтаютъ новыя розы, гдѣ воздухъ вечеромъ почти такъ же свѣжъ и чистъ, какъ утромъ… Вѣдь, тебѣ хочется уѣхать?

— Да, — прошептала Маша, — я хочу уѣхать далеко, далеко отъ домовъ, отъ людей, отъ жары, далеко отсюда… куда-нибудь, гдѣ прохладно, очень прохладно!,

— Бѣдная дѣвочка, моя бѣдная, дорогая Маша!

Черезъ минуту Маша заговорила опять чуть слышно:

— Помнишь ты, какъ я въ первый разъ пришла къ тебѣ и испугалась черепа? Ты была такъ добра ко мнѣ; я полюбила тебя съ первой минуты.

— А я тебя, ангелъ мой. Не забывай меня, пиши мнѣ. Ты обѣщаешь?

Но Маша ничего не отвѣтила, а только цѣловала тонкія руки молодой дѣвушки.

Вдругъ она вскочила.

— Теперь пора… прощай! — воскликнула она. — Прощай!

Она горячо обняла подругу, затѣмъ быстро оттолкнула ее отъ себя; не успѣла Нита опомниться, какъ Маша уже выбѣжала изъ мастерской и вскочила въ карету; изъ окна она еще посылала подругѣ поцѣлуи. Забудетъ ли когда-нибудь Нита неподвижные, точно стеклянные глаза, которыми смотрѣла на нее бѣдная Маша?

IX.

Не успѣла Маша скрыться, какъ Нита почувствовала, что должна бѣжать за ней; ей было жаль, что она не проводила ее; сначала она такъ и хотѣла сдѣлать…"Но… я не нужна ей больше; ея отецъ здѣсь", — прошептала она и сѣла за работу; съ неувѣреннымъ, но часто оттого только болѣе блестящимъ совершенствомъ, проявляющимся у насъ въ возбужденномъ нервномъ состояніи, она принялась за свою картину.

Непріятное волненіе, вызванное сценой съ Николаемъ, еще не улеглось въ ней. Какъ спокойна Соня! Неужели никогда не исполнится ея желаніе?

На улицахъ, попрежнему, шумѣли и кричали, но вокругъ Ниты была необыкновенная тишина.

Одиночество увеличивало рвеніе Ниты. Она не хотѣла больше трогать головки своей «мученицы», считая ея конченной; теперь же не могла устоять передъ искушеніемъ провести нѣсколько линій около рта, вокругъ глазъ. Она громко вскрикнула отъ радости при видѣ получившагося впечатлѣнія; головка сдѣлалась еще прелестнѣе и трогательнѣе… но кого напоминаетъ она теперь… кого?… «Машу» ..Нита вздрогнула… это сходство не должно оставаться. Жаль! Боясь испортить свое произведеніе изъ предусмотрительной нѣжности, Нита забыла даже на минуту жалость къ своей любимой подругѣ. Но только на минуту; ею сейчасъ же снова овладѣло безпокойство и она опять задала себѣ тотъ же вопросъ: «Что съ ней? неужели только несчастная любовь къ Карлу?»

Вдругъ въ ея головѣ мелькнула ужасная мысль. «Не можетъ быть! — воскликнула она, отрицая собственное страшное подозрѣніе. — Не можетъ быть… нѣтъ… а, между тѣмъ…» Потъ выступилъ у нея на лбу, она отложила въ. сторону кисти и палитру.

Тучи заволокли все небо; сдѣлалось почти совсѣмъ темно; дождь лилъ какъ изъ ведра. Объ рисованіи нечего было и думать. Нита собственно могла бы уйти домой, но одинъ торговецъ картинами назначилъ, что придетъ въ четыре часа. Въ такой ливень онъ, конечно, не пріѣдетъ, — но вотъ… не въѣхалъ ли экипажъ во дворъ? Звонятъ у ея двери, она отпираетъ… Кто это?… Нита едва успѣла удержаться за кресло, чтобы не упасть… Ленскій!…

Несмотря на темноту, она ясно разглядѣла его высокую, теперь немного сгорбленную фигуру, обрамленное длинными, полувьющимися волосами лицо. Нита стояла противъ свѣта. Ленскій видѣла только неясныя линіи ея фигуры; но эти линіи понравились ему; ея осанка, форма маленькой, гордо поднятой головки были симпатичны. Коля доказалъ, повидимому, что у него не дурной вкусъ. Только бы ледъ растаялъ, — такъ трудно найти первое слово!

Медленно отступая назадъ, Нита отошла въ глубь комнаты. Она не произнесла ни привѣтствія, ни предложила ему сѣсть, ни спросила даже, что привело его къ ней.

— Непрошенный гость… — началъ Ленскій смущенно, неловко, но съ любезною улыбкой. — Я не знаю даже, знаете ли вы меня… по виду, разумѣется?

Нита вздрогнула, не отвѣчая.

Ну, да, вы знаете меня, я — артистъ Ленскій…Но для васъ я только отецъ бѣднаго молодаго человѣка, которому вы причинили сильное страданіе.

Онъ остановился, точно ожидая, что она отвѣтитъ; но она молчала и только еще на шагъ отступила назадъ. Точно съ картиной или статуей онъ разговаривалъ. «Что съ ней?» — думалъ онъ. Но онъ обѣщалъ сыну поговорить съ нею, — теперь Нита немного повернула къ нему головку, онъ увидалъ ея профиль, — она прелестна, съ этимъ нельзя не согласиться, и сколько гордости и характера въ выраженіи ея губъ и подбородка! Съ ней трудно будетъ сладить, но попытаться, все-таки, необходимо.

— Вы находите меня, повидимому, очень навязчивымъ, — снова началъ онъ, полушутливо. — Но измѣнить этого нельзя; вамъ не удастся удалить меня, раньше чѣмъ я не заставлю васъ заговорить. Я зналъ о Колиной любви и радовался счастью, на которое уже разсчитывалъ для него; когда вчера онъ признался мнѣ въ своемъ горѣ и имѣлъ такой несчастный видъ, я рѣшилъ во что бы то ни стало помочь ему. Мы, отцы, странные люди… я не могу понять, какъ такая хорошая, отзывчивая дѣвушка, какъ вы, судя по описанію Николая, можете отказать моему сыну въ любви. Но что съ вами?… Почему вы ничего не отвѣчаете?… Настойчивы вы, повидимому, обладаете сильнымъ характеромъ и ничего не дѣлаете на половину, не выдаете подруги, которой вы приносите себя въ жертву. Угадалъ я, дитя мое?… Я хотѣлъ бы заглянуть вамъ въ лицо… — Онъ протянулъ голову впередъ и пристально посмотрѣлъ на Ниту, — и вы очень… очень хороши… васъ стоитъ покорить… И я васъ покорю. — Онъ хотѣлъ взять ея руку, но она быстро отдернула свою.

На дворѣ немного прояснилось; солнечный лучъ пробился сквозь тучи; большія капли, громко ударявшія объ оконныя стекла, блестѣли и сверкали. Съ гнѣвнымъ движеніемъ, которымъ хотятъ положить конецъ невыносимому состоянію, Нита повернула лицо къ артисту. Глаза ея были полны гордости, смѣшанной съ ужасомъ. Онъ посмотрѣлъ на нее пристальнѣе; сильное безпокойство овладѣло имъ.

— Не встрѣчалъ ли я васъ раньше?…

Его глаза встрѣтились съ ея взоромъ. «Великій Боже!» — Ленскій вздрогнулъ. Еще минуту онъ стоялъ точно окаменѣлый отъ ужаса.

— Простите! — прошепталъ онъ чуть слышно и, закрывъ глаза рукой, вышелъ изъ комнаты.

X.

— Ну? — крикнулъ Николай отцу.

Цѣлый часъ сидѣлъ онъ, сгорая отъ нетерпѣнія въ номерѣ въ ожиданіи возвращенія отца.

— Ничего не вышло, — пробормоталъ Лепскій угрюмо, — ничего… надо покориться, дѣлать нечего! — и, точно желая положить конецъ этому разговору, онъ спросилъ: — Никого не было безъ Женя?

— Сюда никто не приходилъ, — отвѣтилъ Николай. — Я такъ и думалъ, что это напрасно, — прошепталъ онъ, съ трудомъ владѣя собой. — Но ты былъ такъ увѣренъ… Такъ ничего… никакой надежды? — и съ жалкою улыбкой онъ прибавилъ: — Должно быть, тебѣ ^то только что принесли!… Отличная статья о Гекторѣ Берліозѣ сегодня въ Temps, тебѣ слѣдуетъ ее… ахъ, какъ я глупъ!… я разорвалъ газету… извини!

Онъ все еще съ мольбой смотрѣлъ на отца, точно ожидая, что тотъ подробнѣе разскажетъ все, что произошло. Но скрипачъ молчалъ. Онъ пробормоталъ что-то про себя, затѣмъ сѣлъ у камина спиною къ Николаю и устремилъ взглядъ впередъ.

— Она… она не понравилась тебѣ? — спросилъ Николай.

Ленскій ничего не отвѣтилъ.

Въ это время раздался въ дверяхъ громкій стукъ. Къ Ленскому приходили всегда безъ доклада; у него былъ заведенъ такой обычай.

— Войдите! — рѣзко крикнулъ онъ.

Вошелъ высокій, худой мужчина съ желтымъ лицомъ, сѣдыми усами, одѣтый съ иголочки въ отлично сидящій сюртукъ и безукоризненные сѣрые панталоны, съ новомоднымъ блестящимъ цилиндромъ въ рукѣ. То былъ Валеріанъ Карловичъ Казинъ, отецъ Сони.

— Какъ я радъ, что встрѣтилъ тебя въ Парижѣ! — воскликнулъ онъ, обнимая Ленскаго. — Не дурно мы съ тобой пожили здѣсь въ свое время!

— Да, очень, — пробормоталъ Ленскій.

— Какой воздухъ! — говорилъ Казинъ. — Точно шампанское ударяетъ въ голову. Я пьявъ, совершенно пьянъ! Угадай, кого я встрѣтилъ въ Парижѣ? Нашу Сенту изъ Вѣны.

— Я не знаю, о комъ ты говоришь! — воскликнулъ Ленскій съ плохо скрытымъ безпокойствомъ.

— О прелестной дѣвушкѣ, которую мы съ тобой встрѣчали у Никитиной въ Вѣнѣ. Мы называли ее Сентой потому, что она влюбилась въ твой портретъ, Боря, точь-въ-точь какъ вагнеровская мечтательница въ портретъ вѣтреннаго голландца. Я даже и не зналъ, есть ли у нея другое имя.

— Здѣсь невыносимая жара! — пробормоталъ Ленскій, рванувъ за воротъ рубашку. — Открой окна, Николай.

Николай исполнилъ приказаніе отца и остался у окна, — съ такимъ чувствомъ, точно надъ его толовой висѣлъ топоръ палача.

— Я не помню, — сказалъ Ленскій.

— Правда, ты не помнишь? Но, à propos, если это тебя не стѣснитъ, не можешь ли ты мнѣ одолжить одну или двѣ тысячи франковъ?… Я уже телеграфировалъ…

— Пожалуйста, Николай, достань двѣ тысячи франковъ въ моемъ письменномъ столѣ, въ спальной, вотъ ключъ.

Николай взялъ ключъ и удалился въ сосѣднюю комнату, оставивъ за собою дверь открытой, какъ не безъ досады замѣтилъ отецъ.

— Такъ ты совсѣмъ не помнишь ее? — болталъ Казинъ. — Это для меня непонятно, ты же былъ безъ ума отъ нея, увлеченъ, я никогда не видалъ тебя прежде такимъ. Я видѣлъ ее только одинъ разъ, только одинъ разъ, но отлично помню. Она, правда, не обратила на меня тогда вниманія, она не видѣла и не слышала въ то время ничего, кромѣ Ленскаго… Ты долженъ помнить ее. Ее называли Сентой въ кругу Никитиной.

— Несешь ты деньги, Коля? — съ раздраженіемъ крикнулъ Ленскій сыну.

— Сейчасъ, отецъ. Замокъ заржавѣлъ… я… ошибся ключомъ… — отвѣтилъ Николай.

— Теперь ее зовутъ фрейленъ фонъ-Санкіевичъ и она лучшая подруга моей дочери, — разсказывалъ Казинъ. — Замѣчательнѣе всего то, что она ни слова не говорила Сонѣ о тебѣ. Молоденькія дѣвушки всегда болтаютъ другъ съ другомъ обо всемъ…Помнишь, зимой въ одномъ изъ твоихъ концертовъ она упала въ обморокъ… Она не забыла тебя, очевидно. А ты, неблагодарный… Стоитъ ли, въ самомъ дѣлѣ, нравиться тебѣ, да еще такъ сильно нравиться? Всѣ обожательницы музыки съ ума сходили отъ ревности… Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть, если ты ее опять увидишь, она еще разъ вскружитъ тебѣ голову; она прелестнѣе прежняго, — очень измѣнилась, но и очень похорошѣла.

Вошелъ Николай и подалъ деньги. Вскорѣ послѣ этого Казинъ удалился. Николай вѣжливо проводилъ его до двери, которую заперъ за нимъ; при разговорѣ, который онъ хотѣлъ имѣть съ отцомъ, Николай не хотѣлъ, чтобы ему мѣшали.

— Такъ это было… это… — медленно произнесъ онъ, подходя къ Ленскому.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, — неувѣренно пробормоталъ Ленскій; но глаза его опустились передъ обвиняющимъ взоромъ сына.

На минуту водворилась глубокая тишина. Кровь прилила Ленскому къ лицу, онъ тяжело дышалъ, хотѣлъ что-то сказать и не могъ произнести ни слова.

— Ты угадалъ! — воскликнулъ Николай. — Она негодная женщина! — Схвативъ себя за лобъ, онъ продолжалъ: — Это было шесть лѣтъ тому назадъ, она была ребенкомъ, невмѣняемымъ отъ увлеченія, обезумѣвшимъ отъ музыки ребенкомъ… нельзя быть очень строгимъ. Ахъ!… — и съ хриплымъ стономъ онъ схватилъ себя за голову. — Всегда одно и то же… Ты правъ… а я былъ глупъ! — и онъ бросился къ двери, но тяжелая рука удержала его за плечо.

— Коля, останься! — воскликнулъ Ленскій.

— Отецъ!

— Это не такъ, какъ ты думаешь, — тихо сказалъ Ленскій, поднявъ опущенную голову. Румянецъ сбѣжалъ теперь съ его лица, онъ былъ блѣденъ, какъ полотно.

— Такъ это только глупая болтовня Казина? — воскликнулъ Николай. — Ты никогда не видалъ ее… иди, по крайней мѣрѣ, она никогда не нравилась тебѣ?

Ленскій покачалъ головой.

— Нѣтъ, она нравилась мнѣ, — глухо произнесъ онъ, — очень нравилась; относительно этого Казинъ сказалъ правду, — она необыкновенно нравилась мнѣ. Въ ней было что-то особенное, больше теплоты и естественности, чѣмъ у другихъ, и такая своеобразная манера смотрѣть на человѣка, которую ты знаешь. Я думалъ… но я ошибся… — Онъ остановился.

— Ну, отецъ?

— Разъ вечеромъ я засталъ ее одну, — прошепталъ Ленскій чуть слышно. — Никитина подстроила это. О, низость, подлость женщины, желающей во что бы то ни стало угодить! Я потерялъ голову. Сначала она не поняла меня… я подумалъ, что это жеманство… Говорить ли тебѣ все?

— Да!

— Ну… — Ленскій говорилъ хриплымъ голосомъ. — Я былъ какъ дикій звѣрь… она крикнула на помощь. Я услышалъ чьи-то шаги, на счастье для нея… я испугался, какъ воръ, и скрылся. Довольно съ тебя теперь? — крикнулъ онъ и топнулъ ногой.

Ленскій замолчалъ; лицо Николая было блѣдно.

— Теперь я знаю, почему я внушаю ей ужасъ, — беззвучно произнесъ онъ, не глядя на отца. Съ этими словами онъ вышелъ.

XI.

Въ это самое время Маша стояла въ своей комнатѣ передъ каминными часами и считала: «разъ… два… три… четыре… пять ударовъ! Разъ… два… три… четыре… пять… шесть!… Теперь должно совершиться!» — тихо произнесла Маша.

Должно совершиться! Медленно, но постепенно и увѣренно, пересиливая, ею овладѣло это убѣжденіе. Сначала оно подкралось къ ней какъ смутный страхъ, какъ будто холодная рука призрака прикоснулась къ ея спинѣ, потомъ обратилось въ страшное приказаніе. Она боролась противъ него со всѣмъ диво возстающимъ ужасомъ, который ощущаетъ очень молодое существо при мысли о смерти, — она не хочетъ, не хочетъ! Но, наконецъ, отчаяніе, соединенное съ усиливающеюся съ каждымъ днемъ физическою слабостью, способствовало рѣшенію: «да, это должно совершиться!»

---

Это должно совершиться! Но какъ привести въ исполненіе? Ядъ?… Нѣтъ… она должна исчезнуть со свѣта такъ, чтобы ее не нашелъ никто, кто ее зналъ, чтобы никто никогда не узналъ…

И въ короткія, свѣтлыя весеннія ночи въ головкѣ ея созрѣлъ такой хитро разсчитанный планъ, какой можетъ придумать только романтическая молоденькая дѣвушка.

XII.

Все готово. Маша отложила исполненіе своего плана до возвращенія отца и поэтому-то испугалась при видѣ его, вмѣсто того, чтобы обрадоваться. Ей представилось, будто палачъ приблизился къ ней и крикнулъ: «Иди, пора!» Какъ добръ былъ къ ней отецъ! Какую чудную будущность рисовалъ ей!… Черная стѣна воздвигалась передъ ней. Будущности не можетъ теперь быть!

Разъ… два… три… четыре… пять… шесть ударовъ! Часъ насталъ! Она переодѣлась — ни одной нитки изъ своихъ прежнихъ вещей она не оставила на себѣ, а перемѣнила все на вещи, которыя постепенно, потихоньку пріобрѣтала, начиная съ грубыхъ чулокъ и башмаковъ.

Если ея тѣло вытащатъ, то ни одинъ человѣкъ не долженъ подозрѣвать, что дѣвушка въ простомъ деревенскомъ платьѣ можетъ быть избалованною дочерью Бориса Ленскаго. Она взяла изъ шкатулки жемчугъ матери, который давно уже не носила, и поцѣловала его. Затѣмъ опустилась на колѣни передъ кіотомъ и помолилась. Ея сердце стучало такъ, что готово было выскочить.

— Лиза, скажите тетѣ, чтобы она не ждала меня сегодня къ обѣду, — крикнула она горничной сквозь запертую дверь въ сосѣднюю комнату, — я обѣдаю у папы.

— Très bien, mademoiselle!

И Маша направилась внизъ. На лѣстницѣ она вдругъ почувствовала страшную жажду. Она завернула въ столовую, взяла графинъ съ буфета и съ жадностью выпила воды. Сквозь запахъ кожи и горячей пыли, наполняющій городскія столовыя лѣтомъ, на Машу пахнулъ пріятный ароматъ. Красная пирамида свѣжей сочной малины, ея любимыхъ ягодъ, возвышалась въ вазѣ. Маша протянула руку къ душистымъ ягодамъ, съѣла двѣ, три. Вдругъ въ горлѣ у нея сжалось, она почувствовала тошноту; Маша быстро выбѣжала. Но у двери она остановилась, она колебалась. Но развѣ уже сію минуту?… Еще недѣлю, двѣ недѣли прожить, насладиться солнечнымъ свѣтомъ, испытать ласки отца… все забыть… быть счастливой!… Двѣ недѣли счастія, а потомъ…

Часы въ домѣ пробили четверть седьмаго, — черезъ нѣсколько минуть вернется домой тетка. Маша двинулась впередъ.

Вотъ она уже за воротами. Улица Ваграмъ осталась за ней, она къ Елисейскихъ поляхъ. Листья каштановъ, еще мокрые отъ послѣдняго дождя, блестѣли на солнцѣ и шумѣли. Тѣни становились длиннѣе. Маша кивнула проѣзжавшему мимо пустому извощику.

— На ближайшую станцію «Ласточки», — приказала она.

«Ласточка» — пароходъ, ежедневно ходящій между Парижемъ и Сентъ-Клу, уже отходилъ, когда Маща пріѣхала на пристань. Она хотѣла подождать слѣдующаго парохода.

— Mais non, ma bonne fille, — сказалъ почернѣвшій отъ золы кочегаръ, — montez toujours, — и помогъ ей взойти на палубу.

Маша сѣла и принялась спокойно разглядывать публику; иногда она забывала, зачѣмъ она здѣсь, но нина минуту не могла отдѣлаться отъ ужаснаго чувства въ груди. Забывшись, она невольно строила планы на завтрашній день, потомъ вздрогнула. Завтра въ это время… что будетъ?

Волны пѣнятся и плещутъ о деревянные борты корабля; серебристый блескъ стелется по Сенѣ. Громадный силуэтъ моста остался позади. Направо отъ парохода тянется шумящее море зелени, налѣво зеленая равнина съ недоконченными строеніями, кучами песку и длинными рядами тонкихъ, молодыхъ тополей. Затѣмъ наступаетъ ярмарочный шумъ, выкрикиваніе у балагановъ, скрипъ каруселей, звуки шарманокъ въ отелѣ. Парижъ виднѣется уже вдали, окутанный синеватою дымкой, изъ которой выдѣляется только блестящій куполъ дома инвалидовъ. Зеленые берега направо и налѣво, красноватый отблескъ на Сенѣ заходящаго солнца, вдоль береговъ тѣнистыя ивы и грустный шелестъ листвы, а тамъ, за прозрачною сѣтью зеленыхъ вѣтвей, что это?… Маша вытянула голову впередъ. Толпа хорошенькихъ дѣвушекъ съ большими букетами цвѣтовъ въ рукахъ.

Дальше скользитъ пароходъ. Еще разъ протянула Маша голову, — дѣвушекъ уже не видно, только отдаленное эхо ихъ пѣсни доносится еще по волнамъ.

— «Медонъ, медонъ!» Маленькій сѣрый городокъ, расположенный у подошвы зеленаго холма.

Каждый разъ, какъ останавливался пароходъ, Маша говорила себѣ: «Теперь пора!» Каждый разъ хотѣла она выйти на берегъ, найти гдѣ-нибудь мѣстечко среди развѣсистыхъ изъ, чтобы безпрепятственно пополнить то, что она задумала; еще разъ упасть на колѣни на нѣжную весеннюю траву среди прелестныхъ цвѣтовъ, поручить матери свою слабую душу и затѣмъ… Да, на каждой станціи хотѣла она выйти и не могла, сидѣла, точно пригвожденная отъ страха передъ тѣмъ ужасомъ, противъ котораго возставалъ каждый фибръ ея молодой жизни.

— «Севръ!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все, что есть прекраснаго на свѣтѣ, проносится въ ея душѣ. Напрасно старалась она обратить свои упованія на будущую вѣчную жизнь; то, что рисовало ея воображеніе, было грубо, матеріально, отталкивающе. Ее найдутъ обезображенною и испачканною грязью гдѣ-нибудь въ тинѣ; чужіе люди стащутъ съ нея платье. Щеки ея пылали и потомъ… еще другое мучительное чувство примѣшивалось ко всѣмъ этимъ ужасамъ — малодушный страхъ не только смерти, но и физическихъ страданій, предшествующихъ смерти.

— «Сентъ-Клу!» Это послѣдняя станція.

Кто-то изъ пароходной прислуги спросилъ Машу, сойдетъ ли она. Она поднялась. Въ глазахъ ея потемнѣло, холодный потъ выступилъ на лбу, она, шатаясь, упала на свое мѣсто.

Медленно двигаясь противъ теченія, пароходъ возвращался въ Парижъ. Сквозь шепотъ деревьевъ на берегу слышалось пѣніе птицъ. Упоительный ароматъ поднимался отъ земли и доносился по водѣ.

Маша сидѣла блѣдная, слабая, точно послѣ тяжелой болѣзни; она не понимала теперь, зачѣмъ она должна умереть. Ее отецъ проститъ, его любовь безгранична, — это она знаетъ, а другіе?…

Съ своимъ прежнимъ дѣтскимъ своевольствомъ она пожала плечами, — ахъ, какое ей дѣло до другихъ!…

Почти внезапно налетѣла гроза, поднялся рѣзкій вѣтеръ. Люди ушли съ палубы, попрятались въ каютахъ. Нѣсколько молодыхъ человѣкъ, куря и болтая, не обращали вниманія на грозу и оставались наверху. Маша замѣтила, что они наблюдаютъ за ней. Одинъ изъ нихъ сказалъ что-то, остальные засмѣялись.

Богъ знаетъ, надъ чѣмъ они смѣялись. Машѣ представилось, что они угадали…

Точно горящее пламя, пробѣжалъ по ней пробудившійся съ новою силой стыдъ, отчаяніе. Она вскочила, сорвала крючокъ съ дверки, сдѣланной въ перилахъ палубы, закрыла обѣими руками глаза.

— Мама! — въ страхѣ воскликнула она въ послѣдній разъ.

Совершилось…

XIII.

Вечеръ уже давно насталъ. Ленскій сидѣлъ одинъ въ своемъ номерѣ. Разныя чувства волновали его, злоба сжимала горло.

«Зачѣмъ я все сказалъ ему? — спрашивалъ онъ себя. — Да, зачѣмъ?…» Потому, что онъ ненавидѣлъ ложь, потому, что ему казалось, что онъ искупаетъ отчасти свой ужасный поступокъ, сознаваясь въ собственномъ стыдѣ, Потому, что воспоминаніе такъ мучило его, что онъ чувствовалъ потребность бичевать себя до крови.

Когда онъ такъ неожиданно взглянулъ въ чистые глаза Пяты, ему показалось, будто вокругъ него сдѣлалось необычайно свѣтло. Онъ такъ ясно видѣлъ всю свою жизнь, какъ никогда прежде, и чувствовалъ къ ней отвращеніе. Нѣсколько минутъ тому назадъ онъ послалъ кельнера къ Николаю сказать, что кушать подано. Николай приказалъ извиниться, что не можетъ придти. Ленскій и не сѣлъ даже за столъ. Боже, развѣ онъ могъ бы что-нибудь проглотить? Кельнеръ спросилъ его, прикажетъ ли онъ зажечь лампу, но Ленскій нетерпѣливо сдѣлалъ ему знакъ уйти. Къ чему ему свѣтъ, когда онъ и такъ достаточно ясно видитъ?

Сильное безпокойство овладѣло, имъ. Если Николай дѣйствительно уѣзжаетъ, то осталось немного времени. Онъ услышалъ шаги, тяжелые шаги людей, спускающихся по лѣстницѣ съ какою-то тяжестью. Сносили внизъ вещи Николая.

«Онъ не придетъ даже проститься, — думалъ Ленскій, — но такъ отпустить его я не могу, — воскликнулъ онъ, — не могу!»

Онъ поднялся въ номеръ Николая. Какъ обыкновенно передъ отъѣздомъ, въ комнатѣ были зажжены всѣ находящіяся тамъ свѣчи, для того, чтобы не забыть чего-нибудь въ темнотѣ. Яркій свѣтъ былъ непріятенъ Ленскому. Николай стоялъ передъ каминомъ и занимался уничтоженіемъ писемъ. Новая жесткая, черствая черта появилась на окаменѣвшемъ лицѣ Николая.

Когда онъ увидѣлъ отца, его лицо выразило такое безпокойство и изумленіе, что у Ленскаго сжалось сердце. Минуту они молча стояли другъ передъ другомъ.

— Коля! — произнесъ, наконецъ, Ленскій какимъ-то сдавленнымъ голосомъ. — Ты… ты не хотѣлъ, вѣдь, уѣхать, не простившись со мной!

— Нѣтъ… конечно, нѣтъ! — отвѣтилъ машинально Коля, продолжая рвать письма.

— Коля! — Голосъ артиста дрожалъ; онъ положилъ руку на рукавъ сына и замѣтилъ, что при его прикосновеніи тотъ вздрогнулъ. Тогда Ленскій схватился за виски и топнулъ ногою. — Это невыносимо! — крикнулъ онъ. — Не видишь ты развѣ, не понимаешь, какъ меня мучаетъ все это, — меня, который хотѣлъ бы звѣздъ съ небесъ достать для тебя, а теперь долженъ быть помѣхой твоему счастью?… Какая это помѣха!… Будь благоразуменъ, тутъ нѣтъ никакой помѣхи, вѣдь, ничего не случилось, — ты не долженъ отказываться отъ нея. А если она боится опять встрѣтиться со мною, то я клянусь тебѣ, что она никогда не увидитъ меня… что я никогда не буду стѣснять васъ своимъ присутствіемъ. Я все вынесу, только не мысль, что разбилъ твою жизнь. Коля… не слышишь ты меня развѣ, Коля? — Онъ тронулъ сына за плечо. Николай обернулся къ нему. Отецъ испугался тупаго, безучастнаго взгляда, который онъ встрѣтилъ въ блестящихъ прежде оживленіемъ глазахъ сына.

Вошелъ кельнеръ, чтобы доложить, что карета подана. Николай взялъ шляпу. Ленскій удержалъ его и сдѣлалъ знакъ кельнеру удалиться.

— Ты напишешь, вѣдь, когда доѣдешь до мѣста? — спросилъ онъ.

— Какъ только оправлюсь немного, — отвѣтилъ Николай тѣнь же слабымъ, беззвучнымъ голосомъ.

«Ничего, онъ не сердится, не говоритъ рѣзкостей, не отталкиваетъ меня!…» — говорилъ себѣ Ленскій. Сильное чувство могло бы современемъ пройти, а для того, что онъ видѣлъ передъ собою, нѣтъ спасенія. Онъ понималъ, что въ этомъ юношѣ что-то умерло навсегда; его сильная натура надломилась, священный огонь въ немъ потухъ.

— Прощай, Коля! — прошепталъ Ленскій хриплымъ голосокъ. Онъ заключилъ сына въ объятія, страстно прижалъ къ груди и, но русскому обычаю, трижды поцѣловалъ; но онъ цѣловалъ какъ будто трупъ, — до того безучастно относился Николай къ нѣжности отца. Только разъ въ жизни губы Ленскаго прикасались къ такому же холоду, когда онъ цѣловалъ Наташу въ гробу.

Николай спустился съ лѣстницы; Ленскій проводилъ его до подъѣзда, посмотрѣлъ вслѣдъ увозившему его экипажу, пока тотъ не скрылся изъ глазъ, затѣмъ повернулся и тяжелыми шагами поднялся въ свой номеръ.

На дворѣ шелъ сильный дождь, изрѣдка сверкала молнія и вдали гремѣлъ громъ. Прошелъ, можетъ быть, часъ послѣ отъѣзда Николая, когда у двери Ленскаго раздался стукъ. Сначала онъ не слыхалъ, — стукъ повторился громче, настойчивѣе. Ленскій сердито поднялъ голову; онъ сказалъ, вѣдь, внизу, чтобъ никого не принимать.

— Кто тамъ? — сердито крикнулъ онъ.

— Посланный отъ госпожи Елагиной.

— Войдите!… Что случилось?

— Онъ принесъ записку, — сказалъ кельнеръ.

Ленскій распечаталъ записку.

— Карету! — крикнулъ онъ кельнеру, стоявшему въ ожиданіи, не будетъ ли отвѣта. — Только живо!

Кельнеръ вышелъ, Ленскій еще разъ перечелъ записку:

«Пріѣзжайте немедленно. Варвара».

Больше ничего. Что могло случиться? Онъ схватилъ шляпу, побѣжалъ слѣдомъ за кельнеромъ и вскочилъ въ карету.

— Улица Ваграмъ, — крикнулъ онъ кучеру, — поѣзжай какъ можно скорѣе.

Извощикъ помчался черезъ Вандомскую площадь, по улицѣ Кастаньоль и по ЕлисейСкимъ полямъ; затѣмъ поворотъ — извощикъ остановился. Ленскій выскочилъ изъ кареты. Ворота были настежь, — непріятный запахъ тины пахнулъ ему въ лицо. Отъ воротъ до самой прихожей онъ увидѣлъ большія капли грязи; его взглядъ не могъ оторваться отъ нихъ, хотя онъ не думалъ еще ничего особеннаго. Мучительное, непріятное предчувствіе росло съ каждымъ шагомъ, который онъ дѣлалъ впередъ, но онъ не могъ бы сказать, чего онъ боится. Онъ не нашелъ никого, кто бы сказалъ ему, гдѣ невѣстка, гдѣ всѣ. Весь домъ былъ въ переполохѣ. Ленскій постоялъ минуту въ раздумьи. По вотъ онъ увидѣлъ, что тѣ же грязныя пятна, которыя онъ видѣлъ у воротъ, испачкали и холстинную дорожку, закрывавшую коверъ на лѣстницѣ. И вдругъ онъ вспомнилъ, какъ видѣлъ разъ подобный же рядъ грязныхъ капель въ Москвѣ, въ жаркій лѣтній день, когда по улицѣ несли утопленника. Ленскій поднялся на лѣстницу, приблизился къ двери, — онъ зналъ въ какую комнату вела эта дверь!…

Одну минуту онъ малодушно колебался, какъ будто не могъ себя заставить взглянуть въ глаза тому ужасу, который его ожидалъ. Затѣмъ онъ рванулъ дверь. Комната была едва освѣщена, одна свѣча горѣла около кровати, бѣлые занавѣсы которой были отдернуты, и тамъ на кровати лежало что-то — онъ не могъ хорошенько различить что. Дрожа всѣмъ тѣломъ, передъ кроватью стояла Варвара Александровна; большія, грязныя мокрыя пятна покрывали ея шатье.

— Маша! — вскрикнулъ Ленскій дикимъ голосомъ, схвативъ невѣстку за руку и оттолкнувъ ее отъ кровати.

Да, передъ нимъ лежала Маша, блѣдная, съ закрытыми глазами и мокрыми, прилипшими къ щекамъ волосами.

— Она умерла! — простоналъ Ленскій.

— Нѣтъ… нѣтъ, она жива, — успокоивала Елагина, но въ ея голосѣ слышалась не радость, а безпокойство и страхъ.

Маша открыла глаза, отвернула ихъ отъ отца и вздрогнула.

Ленскій сѣлъ около дочери на край, кроваіи; маленькая ручка ея лежала на одѣялѣ, онъ взялъ ее и началъ цѣловать и гладить.

— Что такое случилось? — спросилъ онъ, наклонившись къ дочери.

— Когда я вернулась домой, я не застала ее, — поспѣшно сообщала Варвара Александровна; въ ея тонѣ было что-то заискиващее, визгливо-собачье, точно она боялась, что ее будутъ бранить, — Маша сказала горничной, что не вернется къ обѣду, что она обѣдаетъ съ вами и Николаемъ. Я спокойно сѣла за столъ одна, — Анна обѣдаетъ у знакомыхъ; должно быть, въ половинѣ десятаго — я какъ разъ отослала лакея за Анной, — у подъѣзда остановился экипажъ… Я слышу шумъ въ прихожей… голоса… Горничная докладываетъ, что требуютъ барыню… я выбѣгаю… и вижу двое мужчинъ вносятъ Машу. Они сказали мнѣ… на пароходѣ… передъ Пасси… какая-то дѣвушка упала въ воду… Маша… но за ней во-время бросились, спасли ее. Къ счастью, одинъ изъ пассажировъ зналъ ее… лакей, иногда помогающій у насъ служить… онъ привезъ ее сюда, иначе ее отправили бы на спасательную станцію. Это ужасно!… Случай… ужасный случай… неосторожность — дверка парохода была не хорошо заперта… она прислонилась къ ней… и…

Низко опустивъ голову, Ленскій выслушалъ отрывочный разсказъ невѣстки. Онъ все еще гладилъ и ласкалъ маленькую ручку дочери.

— Какой случай? — прошепталъ онъ. — Какъ могла она вообще попасть на пароходъ? Она хотѣла лишить себя жизни отъ горя. Бѣдная голубка! Какое можетъ быть горе въ семнадцать лѣтъ! О, моя дорогая, милая дѣвочка, кто причинилъ тебѣ такое страданіе? — Обратившись къ невѣсткѣ, онъ крикнулъ: — Послали вы, по крайней мѣрѣ, за докторомъ?

— Я не знала, — растерянно прошептала она.

Маша задрожала всѣмъ тѣломъ и, выдернувъ у отца руку, спрятала лицо въ подушки и простонала:

— Нѣтъ… нѣтъ… не надо доктора!…

Ленскій внимательнѣе посмотрѣлъ на нее, — онъ понялъ! Нечеловѣческій крикъ, ревъ дикаго звѣря, вырвался изъ его груди; онъ бросился на дочь, схватилъ ее за горло.

— Безстыдная! — крикнулъ онъ.

— Pas de violence, ради Бога! — робко прошептала Варвара Александровна.

Но онъ ничего не слышалъ.

— Кто онъ? — рычалъ Ленскій. — Кто? — крикнулъ онъ невѣсткѣ.

— Я не знаю… я не подозрѣвала… я никогда ничего не замѣчала, — бормотала Елагина.

— Да, вы никогда ничего не замѣчали, — повторилъ онъ ея слова, — ничего не замѣчали! Такъ ты, можетъ быть, нашла себѣ любовника на улицѣ? — крикнулъ онъ дочери.

Маша открыла глаза и остановила ихъ на отцѣ съ трогательно-грустнымъ, умоляющимъ, покорнымъ выраженіемъ, полнымъ упрека.

Ленскій вдругъ почувствовалъ, точно внутри его что-то порвалось. Гнѣвъ прошелъ; только глубокая жалость осталась въ душѣ, онъ бросился въ дочери, заключилъ ее въ объятія, прижалъ къ груди, рыдалъ, плакалъ, покрывалъ поцѣлуями и слезами ея блѣдное личико. Онъ замѣтилъ, что Варвара Александровна все еще стоитъ тутъ и наблюдаетъ за нимъ. Онъ вскочилъ.

— Что вы здѣсь еще дѣлаете? Вонъ отсюда! Вы не съумѣли сберечь моего ребенка? Уходите! — и онъ повелительно указалъ ей на дверь.

Все еще бормоча, объясняя, оправдываясь, Варвара Александровна исчезла. Дверь затворилась за ней.

— Маша, какъ могло это случиться? — спросилъ онъ тихо.

Она молчала.

— Маша, ради Бога, скажи, иначе я съ ума сойду, — умолялъ онъ. — Должно же быть что-нибудь, что тебя оправдываетъ. Какъ это случилось… кто онъ?

— Я не скажу, это безполезно; вы сдѣлаете ему зло, я не хочу ему зла.

XIV.

Напрасно настаивалъ онъ дальше; Маша ничего не отвѣчала. Отвернувъ лицо къ стѣнѣ, она лежала неподвижно и молча, точно трупъ. Наконецъ, Ленскій усталъ спрашивать; онъ замолчалъ и сидѣлъ утомленный, разбитый, съ чувствомъ человѣка, котораго ударили по головѣ. Его мысли вертѣлись на постороннихъ предметахъ; онъ спрашивалъ себя: не забылъ ли ключа у сундука, опуститъ ли кельнеръ письмо, которое лежитъ на его письменномъ столѣ? Онъ услыхалъ, какъ отперлась дверь подъѣзда, услыхалъ шелестъ шелковаго платья. Анна вернулась. Дрожь пробѣжала по его тѣлу. Теперь узнаетъ она, эта надменная Анна, всегда относившаяся свысока къ его дочери! Онъ хотѣлъ выбѣжать, зажать ротъ невѣсткѣ, запретить ей говорить. Можно ли зажать ротъ всему Парижу? Завтра будутъ всѣ кумушки разсказывать объ этотъ другъ другу у воротъ въ сумеркахъ; во всѣхъ газетахъ будетъ напечатано объ этомъ.

И онъ сидѣлъ точно окаменѣлый и не двигался… прислушивался… прислушивался, точно могъ услышать здѣсь, наверху, то, что они говорили другъ другу. Потъ выступалъ у него на лбу, щеки горѣли и теперь онъ дѣйствительно услыхалъ что-то — тонкій, пронзительный голосъ Анны, кричащей: «Quelle honte! quelle horreur!»

Маша зажала руками уши. Ленскій вскочилъ, подбѣжалъ къ двери, которую Варвара Александровна оставила неплотно притворенною. Онъ заботливо затворилъ ее плотнѣе, опустилъ портьеру, чтобы Маша не могла больше услыхать ничего оскорбительнаго. Затѣмъ подошелъ опять къ кровати и замѣтилъ, что Маша горитъ въ жару. Онъ прикоснулся къ ея щекамъ. Маша схватила его руку, прижала ее сначала къ губамъ, потомъ закрыла ею глаза.

— Потушить огонь? — тихо спросилъ онъ.

Маша кивнула. Онъ сѣлъ около нея въ темнотѣ. Все сильнѣе чувствовалъ онъ, что надъ его головой тяготѣетъ что-то давящее, какое-то страшное ярмо несчастія, подъ которымъ онъ долженъ согнуться, потому что безсиленъ противъ него. Все его существо было страшно потрясено; онъ испытывалъ такое чувство, будто видѣлъ, какъ передъ его глазами погибло все, что было у него дорогаго въ мірѣ — будущность его дѣтей!

Онъ вспомнилъ о своихъ честолюбивыхъ мечтахъ, о деньгахъ, которыя собралъ для дочери, — онъ, всегда швырявшій ими прежде. Безконечный стыдъ мучилъ его — все кончено… все!… Цѣлуя ночь онъ безостановочно, безпокойно искалъ хоть кусочекъ голубаго неба для дочери, искалъ не большое, блестящее счастье, о которомъ мечталъ для Маши, — нѣтъ, только самую скромную, только сносную жизнь, искалъ разрѣшенія, — напрасно, ничего, ничего! Его умъ бился какъ пойманная птица при каждомъ взмахѣ крыльевъ, ранившая себя о желѣзныя жерди слишкомъ тѣсной клѣтки, напрасно ища выхода. И, все-таки, онъ не переставалъ искать, не переставалъ терзать себя!

Наступало утро, туманное, безъ единаго солнечнаго луча. Печально заглянуло оно въ Машину комнату. Все разбросано, все запачкано, испорчено… всюду черныя, грязныя пятна… Сердце Ленскаго сжалось. Въ то утро, когда, онъ прощался съ дочерью, на этомъ мѣстѣ лежало платье, но такое бѣлое, такое чистое, какъ свѣже-распустившійся цвѣтокъ. Картина залитой свѣтомъ, благоухающей комнаты, милая картина, которую онъ постоянно носилъ въ сердцѣ во время послѣдняго путешествія, воскресла въ его душѣ. Онъ ясно видитъ милыя очертанія скромно закрытой до шеи фигуры дѣвушки. Его глаза остановились на кровати, горло судорожно сжалось, — вѣдь, это та же комната, та же дѣвушка. Она спитъ такъ же, какъ и тогда, — нѣтъ, не такъ. Щеки ея пылаютъ отъ жара, она безпрестанно вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ. Онъ тихонько надвинулъ одѣяло на ея обнаженныя плечи. Она стонала что-то во снѣ, онъ прислушился… все то же слово:

— Мама, мама!…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Какъ всегда лѣтомъ послѣ сильной бури, день былъ холодный; сѣрыя тучи заволакивали небо. Англичанки вытащили изъ сундуковъ теплыя пальто и весело бѣгили въ нихъ по бульвару. Дамы въ мастерской Сильвена приготовляли пуншъ, чтобы согрѣться; одна изъ нихъ ушла за пирожками и кстати пригласить мосье Сильвена на свой импровизированный праздникъ.

Посреди мастерской сидѣла новая натурщица, неизбалованная, трипадцатилѣтняя дѣвочка по имени Элиза. Элизу очень любили. Она еще не требовала, чтобы ей позволяли въ свободное отъ позированія время растягиваться на качалкѣ и читать романы. Единственно въ чемъ ее можно было упрекнуть до сихъ поръ, это въ томъ, что всѣ свои карманныя деньги, состоящія изъ двухъ су ежедневно, она тратила на черствые пирожки и старинные романсы. Она призналась дамамъ, что хочетъ быть пѣвицей, — «быть пѣвицей», по ея, значитъ ходить по дворамъ и подъ аккомпанимептъ гитары распѣвать чувствительные романсы.

— Эта дѣвочка — настоящая артистка, — сказалъ дамамъ ея импрессаріо, старикъ, получавшій за нее вознагражденіе. Его звали Жильбертъ и онъ служилъ натурщикомъ иконописцамъ на бульварѣ Клиши.

Дамы наняли Элизу на мѣсяцъ. Она поправилась имъ своею неиспорченностью и бѣлокурыми волосами. Онѣ заботились о ней, дарили ей платья, оберегали ея нравственность. Снисходительно ироническая улыбка Ниты, покачивавшей на это головой, не въ состояніи была отбить у нихъ охоты. Элиза изображала сегодня что-то фантастическое, — никто не съумѣлъ бы сказать, что именно, съ распущенными волосами и въ зеленой бархатной безрукавкѣ. Бархатною безрукавкой служилъ поношенный лифъ графини д’Ольбрейзе, изъ котораго для большаго эффекта выпороли рукава.

Графиня и двѣ недавно поступившія въ мастерскую шведки, — онѣ были приняты такъ же гостепріимно, какъ путешественники ночью въ переполненный вагонъ, — рисовали однѣ, съ этой натурщицы. Миссъ Фрацеръ, шотландка, тридцать лѣтъ тому назадъ потерявшая жениха при крушеніи поѣзда, задумчиво курила папиросы и разглядывала свою картину, изображавшую на этотъ разъ мертвую голову съ вѣнкомъ на лбу. Ея соотечественница, мистрисъ Шандосъ, лежала съ полу распустившимися косами въ качалкѣ и читала Chansons des gueux Ришпена. Мадемуазель Мольсъ, влюбленная въ своего учителя музыки эльзаска, стояла на колѣняхъ передъ деревянною скамейкой, на которой помѣщалась спиртовая лампа, и смотрѣла на синеватое пламя, напоминая собою макбетовскую вѣдьму. Пламя потухло, спиртъ весь вышелъ; тогда мистрисъ Шандосъ вылила въ лампу изъ своего флакона одеколонъ. Красивая мадемуазель Гишаръ сидѣла безъ всякаго дѣла на углу стола и жевала бисквитныя крошки.

— Ты устала? — спросила графиня д’Ольбрейзе зѣвавшую Элизу.

— Да, мадамъ, — отвѣтила дѣвочка.

— Такъ спой намъ пѣсенку, чтобы развлечься.

— Да, спой намъ пѣсню, спой пѣсню, — пропищала мистрисъ Шандосъ.

Глаза Элизы заблестѣли, она стала въ позу. Опустивъ лѣвую руку, правой неуклюже жестикулируя, она спѣла романсъ съ такимъ припѣвомъ:

«Ne m’aime pas, je t’en supplie,

Car mon amour donne la mort!»

Ея ли маленькая серьезная фигурка, стоявшая на столѣ для моделей, въ зеленомъ бархатномъ лифѣ, звонкій ли дѣтскій голосъ, фламандскій ли акцентъ, или, наконецъ, трагическое содержаніе пѣсни было тому причиной, но только всѣ дамы разразились громкимъ хохотомъ; смѣялась даже всегда грустная мадемуазель Мольсъ.

— Не обращай вниманія, — утѣшила графиня д’Ольбрейзе изумленно смотрѣвшую на нихъ маленькую пѣвицу. — Въ пустыхъ людяхъ, вродѣ Скриба, даже трагедіи Виктора Гюго вызывали только смѣхъ.

Дамы захохотали еще громче. Элиза смотрѣла широко открытыми глазами и тоже смѣялась.

Между тѣмъ, отворилась наружная дверь мастерской; мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ, бельгійка, ищущая вдохновенія въ конюшняхъ, вошла съ большимъ пакетомъ и мокрымъ зонтомъ и сообщила грустнымъ тономъ:

— Мосье Сильвенъ извиняется, онъ не можетъ сегодня придти, его попугай умираетъ.

Веселость дамъ увеличилась. Въ это время въ дверяхъ сосѣдней комнаты показалась Нита, блѣдная, со слѣдами пережитаго волненія на лицѣ.

— Принимаете меня? — спросила она короткимъ, рѣзкимъ тономъ, который часто появлялся у нея.

Ниту всѣ очень любили въ мастерской и встрѣтили ея появленіе радостнымъ восклицаніемъ.

— Вы смѣялись такъ заразительно, — сказала она, садясь въ кресло, съ котораго одна изъ шведокъ сняла ящикъ съ красками. — Надъ чѣмъ вы такъ смѣялись?

— На это трудно отвѣтить, — возразила графиня д’Ольбрейзе, предлагая Нитѣ папиросу. — Элиза спѣла намъ необыкновенна трогательную пѣсенку, я по этому поводу что-то съострила, затѣмъ мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ сообщила намъ грустное извѣстіе. Собственно говоря, какъ вы видите, поводовъ къ особенному веселью нѣтъ, но смѣхъ заразителенъ.

— Я хотѣла бы, чтобы онъ и на меня подѣйствовалъ заразительно, мнѣ такъ скучно! — сказала Нита, потягиваясь и потирая глаза, точно она не выспалась. — Все у меня валится изъ рукъ.

— Какъ можно быть печальной при вашемъ успѣхѣ! — со вздохомъ замѣтила мадемуазель фонъ-Бальзамбезенъ, картина которой, изображающая лошадиные крупы, была отвергнута жюри.

— Зарабатываете вы уже настолько, что можете заказывать туалетъ у Вортъ? — полюбопытствовала прекрасная Гишаръ.

— Привратница разсказывала намъ вчера, что недавно въ вашей мастерской собралось сразу три торговца картинами. Правда это? — спросила мадемуазель Мольсъ.

— Да, — отвѣтила Нита. — Они надоѣли мнѣ. Одинъ изъ нихъ замѣтилъ, между прочимъ: «Vous àvez des notes graves’dans votre pinceau, des notes de contrealte…» Публика увлекается теперь контральто и меланхоліей Шумана. Пользуйтесь этимъ настроеніемъ… Каково это! Ничего не можетъ быть глупѣе полишинеля, проливающаго слезы по прихоти публики! Ахъ, я такъ хотѣла бы быть настолько богатой, чтобы имѣть возможность дарить свои картины!

— Не забудьте насъ тогда! — воскликнули дамы.

— О, конечно, не забуду никого.

Пуншъ былъ, наконецъ, готовъ. Мадемуазель Мольсъ подала Нитѣ стаканъ.

— Гдѣ же ваша русская подруга? — спросила мистрисъ Шандосъ.

— Она поѣхала съ отцомъ на выставку, — отвѣтила Нита, поднося стаканъ къ губамъ.

— Я встрѣтила ее вчера, она показалась мнѣ очень грустной и блѣдной, — замѣтила сантиментальная Фрацеръ.

— Почему не видать больше красавца ея кузена?

— Онъ уѣхалъ вчера въ Америку, — сказала Нита.

— А… это объясняетъ грусть мадемуазель Сони! Соня… Соня… Какое странное имя! Въ ней есть что-то привлекательное, она очень интересна. Я думала всегда, что молодой Ленскій влюбленъ въ нее.

— Да?… Я думала совсѣмъ другое, — замѣтила графиня, весело Подмигнувъ Нитѣ. — Я прозакладывала бы голову, что…

Графиня не окончила фразу. Нита покраснѣла и нахмурила лобъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ, милая, я, право, не могу, — отвѣтила она одной изъ дамъ, любезно угощавшей ее пирожками.

— Я очень разстроена, вы должны быть снисходительны ко мнѣ, — продолжала она.

— Мы употребимъ всѣ силы, чтобы развлечь васъ, — сказала добродушная графиня. — Элиза, спой намъ еще пѣсню, что-нибудь трагическое, это смѣшнѣе всего.

Глаза Элизы радостно заблестѣли и, цѣня по достоинству значеніе пьедестала, она опять стала на столъ и начала:

«Elle n’etait pas jôlie du tout,

Je i’aimais pourtant comme un fou!»

— Элиза, да развѣ же это можно? — воскликнула графини д’Ольбрейзе, знавшая парижскія шансонетки. — Вѣдь, это невозможная пѣсня, стыдитесь!

Элиза заплакала. Вскорѣ явился ея импрессаріо; она сняла свой бархатный лифъ, надѣла дождевой плащъ и исчезла.

— Она такъ неиспорчена, — мечтательно произнесла миссъ Фрадеръ, смотря ей вслѣдъ.

— Гм… — сухо сказала Нита, — и вы думаете, что она останется такою?

— Мы надѣемся всѣмъ сердцемъ, — съ достоинствомъ подтвердила мистрисъ Леонида съ Шандосъ, отрываясь отъ стихотвореній Ришпена.

Нита вздохнула.

— Въ этомъ отношеніи у меня не осталось иллюзій. Я не разъ заботилась о нравственности моихъ натурщицъ. Мою послѣднюю protégée звали Маріей. Марія — c’est de bonne augure, не правда ли? Я наняла ее на мѣсяцъ, чтобы она не могла ходить позировать въ мужскія мастерскія; три раза въ недѣлю у себя на дому я давала ей уроки, сажала ее пить чай за одинъ столъ съ собой, чтобы возвысить ея понятія о нравственности. Разъ какъ-то она является во мнѣ въ мастерскую съ торжествующею физіономіей, поразившей меня. «Мадемуазель, — воскликнула она, — я получила первую премію» — Монтіоновскую, Марія? — спросила я. — Ничуть не бывало — медаль на маскарадномъ балѣ въ Монмартрѣ за самый откровенный костюмъ. Что скажете вы на это, господа? Потомъ она перестала ходить и вскорѣ… она улыбалась мнѣ съ сіяющимъ лицомъ въ лѣсу. У нея на шляпѣ сидѣли попугай и двѣ райскія птицы и она ѣхала, развалившись, въ зеленой коляскѣ… Я шла пѣшкомъ!

— Это очень грустно, — замѣтила миссъ Фрацеръ. — Но вы не должны на основаніи этого единичаго факта…

— Ахъ, не говорите мнѣ объ единичныхъ фактахъ, — со вздохомъ замѣтила Нита. — Онѣ всѣ одинаковы. Здѣшній воздухъ безнравственъ; испорченность есть эпидемія.

— Да, она захватываетъ уже жертвы и въ высшихъ слояхъ, — воскликнулъ насмѣшливый голосъ.

Всѣ оглянулись и увидѣли мадемуазель Рейхманъ, незамѣтно вошедшую и приблизившуюся къ Нитѣ въ сѣромъ дождевомъ плащѣ, мужской шапкѣ, надвинутой на уши, съ зонтомъ въ правой рукѣ и съ обычною насмѣшливою улыбкой на губахъ.

— Да, да, не пугайтесь, но эпидемія захватываетъ на самомъ дѣлѣ жертвы въ высшихъ слояхъ!

— Что хотите вы сказать? — рѣзко спросила Нита.

— Я хочу сказать, что мадемуазель Ленская была поставлена… гм… поставлена въ необходимость броситься въ воду.

— Боже мой! — воскликнула Нита внѣ себя. — Она умерла?

— Нѣтъ, — отвѣтила Рейхманъ. — Если бы она умерла, я едва ли стала бы вамъ разсказывать такимъ тономъ о катастрофѣ, — смерть обезоруживаетъ даже иронію. Она не умерла… гм… къ сожалѣнію" Васъ, можетъ быть, интересуетъ статья Gil Blas — Гейхманъ вытащила газету и начала читать статью, въ которой пошлымъ репортерскимъ языкомъ было подробно описано самоубійство Маши и ея спасеніе.

Прежде чѣмъ Рейхманъ окончила чтеніе, Нита вскочила и, вырвавъ у нея изъ рукъ газету, разорвала ее въ клочки и бросила на полъ.

— Какъ можетъ доставлять вамъ удовольствіе читать громка подобную мерзость… распространять эту низкую клевету! — воскликнула она съ сверкающими глазами. — Нѣтъ ни одного слова правды во всемъ этомъ. Бѣдная дѣвочка была заброшена, несчастна. Она могла сдѣлать попытку самоубійства, но что касается повода къ этому…

— Относительно повода, къ сожалѣнію, никто не сомнѣвается, — возразила Рейхманъ, сдѣлавшись вдругъ серьезной. — Изъ расположенія къ вамъ маѣ самой стало жаль, что я по своей дурной привычкѣ позволила себѣ шутки. Но все это правда. Чтобы подтвердить позоръ несчастной дѣвушки, ея родные, по словамъ Gil Blas'а, ничего не могли сдѣлать лучшаго, какъ покинуть домъ, чтобы никоимъ образомъ не быть скомпрометированными этимъ позоромъ. Елагины или уѣхали, или собираются уѣзжать.

Нита выбѣжала изъ комнаты. Быстро схвативъ шляпу и накинувъ кофточку, она очутилась на бульварѣ и быстрыми шагами направилась домой. Она не знала, зачѣмъ она это дѣлаетъ, не знала, чего она хочетъ, зачѣмъ спѣшитъ. Она была въ страшномъ волненіи, сердце громко стучало, щеки горѣли. Ужасный стыдъ, овладѣвающій каждою чистою дѣвушкой, когда она узнаетъ о нравственномъ паденіи стоящей съ ней на одной общественной ступени женщины, мучилъ ее. Мы не будемъ скрывать ни одной слабости Ниты. Первое чувство, которое внушило ей извѣстіе о позорѣ Маши, было чувство ужаснаго физическаго отвращенія.

II.

Въ каминѣ хорошенькой гостиной Ниты весело трещалъ огонь, замѣняя тепло и золотистый свѣіъ, которыхъ не хотѣло сегодня проливать солнце; все было кило и уютно попрежнему; красноватый отблескъ пламени игралъ на рѣдкихъ японскихъ бездѣлушкахъ, разставленныхъ на полочкахъ и этажеркахъ, озарялъ причудливымъ свѣтомъ всю комнату. Среди этой уютной обстановки сидѣла Соня, дрожа и кутаясь въ большой вязаный платокъ, съ низко опущенною головой. Нита подошла къ ней и положила руку на ея плечо. Соня подняла голову, ея глаза почти со страхомъ встрѣтились со взглядомъ Ниты.

— А, ты уже знаешь… — прошептала она.

Нита кивнула головой. Минуту обѣ молчали.

— Это ужасно! — прошептала Соня глухимъ голосомъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

— Да, — коротко отвѣтила Нита. Она сѣла противъ Сони около камина, оперлась локтями на колѣни и опустила голову на руки.

— Извѣстно, кто онъ? — спросила Нита черезъ минуту.

— Нѣтъ, — отвѣтила Соня, — она ни за что не хочетъ признаться; мой отецъ говорилъ съ Варварой Александровной. Отъ Маши нельзя ничего добиться. Когда ее вначалѣ спросили, она отвѣтила: «ничто не поможетъ, вы сдѣлаете ему зло, а я зла ему не хочу». Теперь же она ничего не говорить, лежитъ цѣлый день молча, лицомъ къ стѣнѣ.

— Какъ переноситъ это онъ! — вдругъ воскликнула Нита, чуть не вскочивъ.

— Варвара Александровна разсказывала папѣ, что онъ, — ты разумѣешь, вѣдь, Ленскаго — онъ совсѣмъ потерялъ голову… Въ первую минуту онъ чуть не убилъ Машу, а съ тѣхъ поръ сидитъ около нея, гладить ея руки, волосы, называетъ ее ласкательными именами. Но она ничего не слышитъ, безмолвно лежитъ, стиснувъ зубы.

Нита опустила голову, потомъ машинально подбросила дровъ въ огонь.

— А мы-то воображали, что она влюблена въ Беренбурга, — воскликнула Соня, — объясняли себѣ этимъ ея тоску, — но нѣтъ, Берецбургъ уже былъ женихомъ. Мы, очевидно, ошиблись.

— Нѣтъ, нѣтъ! — Нита покачала головой и задумчиво устремила взглядъ впередъ. — Это Карлъ! — воскликнула она. — Помнишь ты, какъ, въ пріемный день у Елагиныхъ, Маша, когда мистрисъ Джойсъ сообщила о помолвкѣ Карла, уронила чашку и чуть не лишилась чувствъ? Это навѣрное Карлъ!…

— Это невозможно! — воскликнула Соня. — Онъ былъ уже помолвленъ; неужели ты думаешь, что мало-мальски порядочный человѣкъ Способенъ на подобный поступокъ? Ахъ, это ужасно… ужасно!… Бѣдный Николай!

Нита не слушала ее. Сложивъ руки на груди и сдвинувъ брови, она глубоко задумалась.

— Moй отецъ настаиваетъ, чтобы я ѣхала съ нимъ завтра въ Виши, — начала черезъ минуту Соня, которую ничто не могло вывести надолго изъ ея душевнаго спокойствія. — Ты позволишь твоей горничной помочь мнѣ уложиться?

Нита не слыхала. Черезъ минуту Соня вышла изъ комнаты.

Нита горѣла, точно въ жару, въ сердцѣ чувствовала жгучую боль; она не могла выносить дольше замкнутаго комнатнаго воздуха, ей казалось, что она задохнется. Она вышла въ кабинетикъ — вотъ мѣсто, гдѣ Николай упалъ передѣ ней на колѣни и цѣловалъ ея платье и руки. Какъ онъ былъ похожъ на отца! По тѣлу Ниты пробѣжала дрожь. Она откинула голову назадъ, до боли закусила губы. И здѣсь ей все еще жарко. Ей нуженъ воздухъ, холодный, — свѣжій воздухъ. Распахнувъ дверь, Нита вышла на террасу. Сильный порывистый вѣтеръ гудѣлъ въ деревьяхъ парка Монсо и освѣжилъ дѣвушку. Опершись обѣими руками на мокрые камни, она смотрѣла внизъ на шумящее море зеленой листвы.

Отчего она не можетъ забыть? Вѣдь, она вышла безупречной изъ испытанія. Отчего же до сихъ поръ оно волнуетъ ее? Другая просто оттолкнула бы отъ себя воспоминаніе объ этомъ непріятномъ происшествіи. Но она не такая, какъ другія. Съ дѣтства она заняла одно изъ тѣхъ особенныхъ мѣстъ, которое развиваетъ въ каждомъ предоставленномъ самому себѣ молодомъ человѣкѣ склонность къ преувеличеннымъ сильнымъ ощущеніямъ. Отецъ Ниты былъ южный славянинъ, человѣкъ очень увлекающійся; участвуя офицеромъ въ сраженіи при Санта-Лючіи, онъ съ сорока человѣками взялъ приступомъ итальянскую батарею; мать, такая же увлекающаяся, была дочерью графа и влюбилась въ молодаго героя, когда онъ, раненый, лежалъ въ обращенномъ въ лазаретъ флигелѣ Труцберга, фамильнаго замка Беренбурговъ. Отъ брака этихъ двухъ романтическихъ людей произошла Нита. Ея отецъ умеръ въ молодости; мать никогда не переставала оплакивать мужа и послѣ его смерти удалилась изъ свѣта. За исключеніемъ двухъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, которые она аккуратно проводила у старшаго брата, отца Карла, она жила круглый годъ въ живописной виллѣ, недалеко отъ Вѣны.

Нита росла одинокою подъ вліяніемъ такой матери и подъ руководствомъ миссъ Вильмоть, читавшей съ ней ежедневно два или три акта изъ Шекспира, ни на шагъ не отходившей отъ нея во время прогулокъ и ни на что другое не годной. Нита страстно любила музыку и втайнѣ мечтала сдѣлаться артисткой, покорить свѣтъ своею игрой. А пока она два раза въ недѣлю ѣздила въ городъ брать уроки музыки. Увлеченная искусствомъ, углубленная въ чтеніе всего, что поэтично и далеко отъ дѣйствительной жизни, Нита выросла безъ дѣтскихъ удовольствій, безъ подругъ.

Ея двоюродный братъ Карлъ восемнадцатилѣтнимъ мальчикомъ благоговѣлъ передъ ней, многіе молодые люди, которыхъ она встрѣчала лѣтомъ въ Труцбергѣ, ухаживали за ней. Повелѣвать ими, какъ королевѣ, ей доставляло удовольствіе, а такъ она едва ли замѣчала ихъ. У нея было совсѣмъ другое въ головѣ; ея сердце не могло довольствоваться обычною пищей. Она мечтала о болѣе высокомъ.

Легендарная слава «дьявольскаго» скрипача достигла до нея. Она видѣла его портретъ: необыкновенное лицо, не красивое, но котораго нельзя забыть, разъ увидѣвъ, произвело сильное впечатлѣніе на ея молодую душу. Съ этой минуты она начала обожать таинственнаго музыканта, котораго никогда не видала и не слыхала, думала о немъ, мечтала, писала влюбленныя дѣтскія письма, которыхъ никогда не отсылала, пѣла его произведенія. Ея мать, еще болѣе увлекающаяся и также не знающая жизни, какъ и дочь, смѣялась надъ ея увлеченіемъ и подарила ей портретъ Ленскаго въ красивой рамкѣ. Нита поставила его на письменный столъ и каждый день украшала вѣнкомъ изъ свѣжихъ цвѣтовъ до тѣхъ поръ, пока могла находить ихъ въ саду. Смѣшнаго въ этомъ обожаніи было много, дурнаго — ничего.

Что онъ женатъ, она знала и гордилась за него, что его жена княжна, красавица и боготворитъ его. Потомъ она слышала о немъ разныя вещи, что знатная жена бросила его и что онъ въ горѣ и отчаяніи странствуетъ по свѣту, не находя себѣ мѣста и покоя, теплое, глубокое сожалѣніе присоединилось къ ея обожанію. Немногіе знакомые, съ которыми видалась Нита, знали объ ея обожаніи, дразнили ее этимъ и, въ то же время, поддерживали его постоянно, разсказывая мелкія характерныя черты, — однимъ словомъ, все, что узнавали о немъ. Она хохотала надъ анекдотами, характеризовавшими его гордость; а когда ей разсказывали о безграничной добротѣ и великодушіи, которыя онъ выказывалъ ко всѣмъ бѣднымъ, нуждающимся и угнетеннымъ, ея глаза наполнялись слезами. Все, что ей разсказывали о немъ, увеличивало ея поклоненіе, — да, все, что можно было разсказать о немъ молоденькой дѣвушкѣ, было прекрасно. И ея романтическая мать радовалась, что внушающая опасеніе экзальтированность дочери нашла такой безвредный исходъ.

Въ семьѣ Ниту звали «Сентой», потому что она, подобно героинѣ Вагнеровской оперы, влюбилась въ портретъ, и не придавая этому ни малѣйшаго значенія.

Но вотъ распространился слухъ, что Ленскій хочетъ дать три концерта въ Вѣнѣ, гдѣ его не слыхали много лѣтъ. Нитой овладѣло лихорадочное волненіе. Баронесса Санкіевичъ сдѣлала все возможное, чтобы исполнить желаніе дочери поѣхать на одинъ изъ концертовъ. Это было довольно трудно. О томъ, чтобы поѣхать и вернуться въ тотъ же день по желѣзной дорогѣ, не могло быть и рѣчи, такъ какъ концертъ кончался поздно. Беренбурги, въ домѣ которыхъ обыкновенно останавливалась баронесса, не жили въ этомъ году въ Вѣнѣ, а потому она рѣшила переночевать съ Нитой въ гостиницѣ.

Наконецъ, насталъ концертъ. Ленскій взошелъ на эстраду. Онъ никогда не былъ хорошъ собою и былъ уже не молодъ; его волосы посѣдѣли, и его пятьдесятъ лѣтъ были ясно написаны въ глубокихъ, морщинахъ его лица. Но онъ не былъ похожъ на другихъ людей: что-то могучее и чарующее было въ его личности и какая-то таинственная сила привлекательности, которая не поддается ни описанію, ни опредѣленію. Разочарована ли была Нита его видомъ? Нѣтъ. Болѣе прежняго интересовалъ онъ ее. Только истинно-музыкальныя натуры могли понять доходящее до боли блаженство, съ которымъ Нита слушала чарующіе звуки его скрипки.

На слѣдующій день Нита должна была возвратиться домой. Но въ тотъ же вечеръ послѣ концерта, въ читальнѣ гостиницы, она познакомилась съ Никитиной. Это была въ высшей степени приличная на видъ, еще красивая немолодая женщина, съ хорошими манерами и очень любезнымъ обращеніемъ. Она сразу пріобрѣла расположеніе баронессы; нѣсколько знакомыхъ баронессы Санкіевичъ дали, впрочемъ, хорошій отзывъ о фамиліи иностранки.

Она посмѣялась надъ обожаніемъ Ниты, польстила дѣвушкѣ, польстила матери и обѣщала, наконецъ, Нитѣ, которая не могла уже достать себѣ билетъ на слѣдующіе два концерта, взять ее съ собой. Баронесса была очень неопытна. На слѣдующій день послѣ концерта она уѣхала изъ Вѣны, оставивъ Ниту подъ покровительствомъ Никитиной, обѣщавшей лично привезти къ матери молодую дѣвушку. Въ тотъ же день Нита познакомилась съ великимъ артистомъ у Никитиной, со смѣхомъ разсказавшей ему объ обожаніи дѣвушки, которую она также называла не иначе, какъ Сентой. А Нита лишь смотрѣла на него своими ясными дѣтскими глазками и не могла произнести ни слова. Только каменный не тронулся бы этимъ чистымъ и глубокимъ поклоненіемъ. А онъ не былъ каменнымъ!… Она понравилась ему, очень понравилась. Никто не могъ быть такимъ любезнымъ, какъ онъ, когда хотѣлъ!

Другіе великіе люди держатъ себя съ людьми заурядными такъ неприступно, что надо поднимать голову, глядя на нихъ. Съ нимъ — ничего подобнаго. Онъ наклонялся къ Нитѣ, точно дѣдушка, ведущій за руку ребенка. Робость, которую испытывала Нита; сначала въ его присутствіи, исчезла совершенно отъ предупредительной сердечности его обращенія. Она сдѣлалась довѣрчива, такъ ласково слушалъ онъ ея веселые, незамысловатые разсказы! Когда во время разговора онъ наклонялъ голову немного впередъ, взглядывалъ ей въ глаза, внезапно цѣловалъ ея руку и смѣялся… смѣялся… хотя она не понимала, что онъ находилъ особенно комическаго въ ея разсказахъ. Здороваясь и прощаясь, онъ цѣловалъ въ лобъ; разговаривая, часто бралъ ея руку въ свои и нѣжно, по-отечески, гладилъ ее. Она гордилась каждымъ ничтожнымъ проявленіемъ его расположенія. А въ то время, какъ она относилась къ нему съ такимъ трогательнымъ благоговѣніемъ, окружающіе Ленскаго начали подсмѣиваться надъ ея увлеченіемъ. Она не замѣчала этого, — въ то время не замѣчала. Но потомъ въ ея памяти воскресали подозрительные взгляды… Годы прошли съ тѣхъ поръ, но кровь прилила отъ этихъ воспоминаній къ ея щекамъ.

Она искренно привязалась къ великому артисту; ея прежде немного мистическое увлеченіе обратилось въ горячую привязанность; она бросилась бы въ огонь за него. Когда насталъ день отъѣзда, Нита была необыкновенно грустна и не скрывала этого. Вмѣсто того, чтобы успокоить ее ласковымъ словомъ, онъ смущенно, неувѣренно улыбался и обѣщалъ навѣстить ее еще разъ вечеромъ, у Никитиной, въ гостиницѣ. Когда онъ пріѣхалъ, Никитиной не было дома. Нитѣ не пришло даже въ голову подумать, слѣдуетъ ли ей при этихъ обстоятельствахъ принять его, или нѣтъ.

Онъ былъ не такой, какъ всегда, а какой-то разсѣянный, разстроенный, минутами впадалъ въ задумчивое молчаніе, бралъ ее вдругъ за руку, опять выпускалъ ее, потомъ вскакивалъ, ходилъ въ волненіи но комнатѣ. Вдругъ онъ сѣлъ около нея и взялъ ея руки въ свои, — что-то въ выраженіи его лица испугало ее, — она отдернула руки. Онъ схватилъ ихъ, началъ цѣловать и шептать что-то непонятное. Потомъ… потомъ онъ сказалъ что-то… что-то, имѣющее только одинъ смыслъ… Онъ… ей!…

Она вскочила внѣ себя, хотѣла выбѣжать изъ комнаты. Но нѣтъ… прежде чѣмъ она достигла двери, онъ догналъ ее, — онъ… неужели это былъ онъ, человѣкъ съ краснымъ лицомъ и сверкающими глазами? Она чувствовала его горячее дыханіе на своей щекѣ… До сихъ поръ раздается въ ея ушахъ отчаянный крикъ ужаса, вырвавшійся изъ ея груди. За дверью послышались шаги; онъ выпустилъ ее.

Да, вотъ конецъ его трогательной доброты, ея возвышеннаго увлеченія!

На слѣдующій день Никитина должна была отвезти ее въ матери. Нита не дождалась этого. Съ раннимъ поѣздомъ она потихоньку уѣхала изъ Вѣны, просидѣвши передъ тѣмъ всю ночь, не раздѣваясь, на стулѣ. Она не могла перестать бояться избѣгнутой опасности. Все въ ней было полно глухаго, жгучаго отвращенія. Вся ея внутренняя жизнь была истерзана и загрязнена. Было шесть часовъ утра, когда Нита сошла на станціи, недалеко отъ которой была вилла Санкіевичъ. Усталая и разбитая, дотащилась она до дому. Въ травѣ по краямъ дороги сверкала утренняя роса; молодая блестящая зелень шиповника сладко благоухала; птицы громко распѣвали въ воздухѣ. Апельсинныя деревья гостепріимно простирали свои покрытыя цвѣтами вѣтви, черезъ стѣну сада, окружавшаго виллу. Калитка заскрипѣла заржавѣвшими петлями — Нита переступила порогъ, была дома!

— Что это ты явилась такъ неожиданно? — воскликнула мать при видѣ ея.

— Соскучилась, мама, — беззвучно прошептала Нита; больше она не сказала ни слова.

Въ глазахъ ея темнѣло, голова кружилась. Она прошла въ свою комнату, въ свой хорошенькій будуаръ. Это было ея святилище, гдѣ хранились ея маленькія воспоминанія и драгоцѣнности. Вся комната была въ цвѣтахъ. Въ вазахъ красовались букеты, на письменномъ столѣ на видномъ мѣстѣ стоялъ его портретъ и былъ украшенъ цвѣтами. Баронесса хотѣла отпраздновать возвращеніе дочери, съ которой разставалась въ первый разъ. Она еще не кончила своихъ приготовленій, не ожидая ея такъ рано. У Ниты навернулись слезы на глазахъ. Нѣсколько часовъ спустя она лежала въ сильнѣйшемъ бреду.

Когда черезъ шесть недѣль она выздоровѣла, и, еще слабая, держась за мебель, вошла въ свое святилище, на нее пахнулъ отвратительный запахъ сухихъ, сгнившихъ цвѣтовъ. Такъ какъ эта комната была немного въ сторонѣ, то ее забывали убирать во время болѣзни хозяйки. Цвѣты остались въ вазахъ. Ахъ, какъ грязно, какъ гадко все было! Какъ могли эти свѣжіе цвѣты превратиться въ нѣчто такое отвратительное? Густая пыль лежала всюду, лежала и на его портретѣ, такъ что его почти нельзя было узнать подъ сѣрымъ слоемъ.

Она взяла портретъ и хотѣла сжечь, но у нея не хватило силъ привести это въ исполненіе. Когда она держала его надъ пламенемъ, ей показалось, что она бросаетъ въ огонь что-то живое… Нита спрятала портретъ.

---

Какъ непріятно было снова привыкать къ жизни, въ которой исчезли радость и вѣра въ людей! Какъ она презирала себя за глупое обожаніе виртуоза, какъ ненавидѣла его и все, что вызывало его въ ея памяти! Какъ противны были ей люди, спрашивавшіе о немъ! Слышать даже его фамилію ей было непріятно.

---

Точно небо обрушилось надъ Нитой и придавило ее къ землѣ. Медленно, медленно поднималась она опять; но лучшее въ ея жизни осталось навсегда погребеннымъ подъ этими развалинами. Цѣлый годъ послѣ выздоровленія она не могла выносить музыки. Она охотно рисовала, но, при своей страсти въ музыкѣ, не придавала большого значенія этому таланту; но во время ужасной тоски рисованье сдѣлалось ея развлеченіемъ. По ея настоятельной просьбѣ, баронесса Санкіевичъ покинула Австрію и переселилась съ дочерью, посвятившей себя живописи, въ Парижѣ.

Теперь мать умерла. Отчаяніе, вызванное въ Нитѣ этою утратой, въ первый разъ отодвинуло воспоминаніе о пережитомъ тяжеломъ разочарованіи на задній планъ. Она почти не вспоминала о немъ, до того дня, когда изъ любви къ Сонѣ позволила уговорить себя поѣхать въ концертъ Ленскаго. Когда она услыхала его игру, когда при этихъ чудныхъ звукахъ въ ея душѣ пронесся прежній восторгъ и потрясъ ея нервы, тогда проснулся и ужасъ передъ тѣмъ очарованіемъ, которое производилъ на нее этотъ человѣкъ, и вмѣстѣ съ ужасомъ ненависть, отвращеніе, которыя она ощущала многіе годы, страшная ненависть, безконечное отвращеніе! Нита желала ему зла отъ всего сердца, — Нита, которая прежде никого и волоскомъ не тронула бы, — не могла придумать ничего, что было бы достаточно больно, чтобы заставить его страдать!

---

— Нита! Иди же обѣдать, супъ поданъ! — крикнула Соня подругѣ, все еще стоявшей облокотившись на каменныя перилы маленькой террасы и смотрѣвшей въ паркъ. Нита не слыхала.

— Нита, подали! — крикнула Соня во второй разъ.

— Что?… — Нита вздрогнула и разсѣянно провела рукой по глазамъ. — Садитесь безъ меня за столъ, — попросила она, — я не могу ѣсть.

Нѣтъ, она не можетъ! Она все еще стоитъ на террассѣ и смотритъ внизъ, въ паркъ. Тучи прошли, небо теперь голубое, длинные косые лучи заходящаго солнца блестятъ въ воздухѣ, золотятъ⁴ стволы деревьевъ въ паркѣ. Вчерашняя буря унесла тепло, все дрожитъ отъ холода. Деревья въ паркѣ содрогаются, ихъ тѣни безпокойно колеблются на травѣ, точно не чувствуютъ жары.

Кровь въ жилахъ Ниты горитъ какъ въ лихорадкѣ.!

Она отомщена, ударъ нанесенъ! Но что это? — она оглядывается назадъ, воспоминаніе объ ужасной сценѣ уже не производитъ на¹ нее впечатлѣнія, стирается, блѣднѣетъ, — теперь оно исчезло. Она ищетъ ненависть въ своемъ сердцѣ, — не можетъ ея найти.

Мстительность есть странное чувство, великій хвастунъ, который сейчасъ же сдается, какъ только дѣло становится серьезнымъ. Причинить намъ страданіе, сильное страданіе, могутъ только тѣ, кого мы любимъ, а имъ мы никогда серьезно не желаемъ зла, никогда!

III.

Сундуки Елагиныхъ, матери и дочери, были отправлены съ горничной на вокзалъ; карета, которая должна отвезти ихъ туда, уже стояла у подъѣзда. Напрасно Варвара Александровна убѣждала дочь, что такой внезапный отъѣздъ ухудшитъ положеніе Маши, что, благодаря ему, невозможно будетъ скрыть ея несчастіе. Ни часу дольше, чѣмъ нужно для укладки вещей, не хотѣла оставаться Анна, и мать, какъ всегда, испуганно, съ дрожащими руками и согнутою спиной, подчинялась приказанію дочери. Но теперь въ послѣднюю минуту, когда карета была подана и они съ Анной стоили въ прихожей, она точно сорвалась съ цѣпи.

— Я… я забыла что-то, мнѣ надо принести…

Съ этими словами она вбѣжала на лѣстницу, спотыкаясь, наступая на платье, и постучалась въ Машину дверь.

— Что вамъ надо? — рѣзко спросилъ Ленскій, выйдя къ ней.

— Я хотѣла бы видѣть Машу… я… я хочу поцѣловать ее, прежде чѣмъ уѣхать, — бормотала старуха и слезы текли по въ морщинистымъ щекамъ, которыя она забыла на этотъ разъ подмазать. — Она была хорошею дѣвочкой… была добра всегда ко мнѣ. Пожалуйста, прошу васъ, пустите меня къ ней.

Онъ посторонился, впустилъ ее.

Варвара Александровна наклонилась надъ кроватью, гдѣ лежала дрожащая и горящая въ жару дѣвушка.

— Маша! прощай душечка… я люблю тебя, всегда буду любить, — прошептала она и хотѣла поцѣловать ее; но Маша спрятала лицо и, вцѣпившись руками въ подушки, полуобезумѣвъ отъ стыда, оттолкнула тетку съ нетерпѣливымъ пожатіемъ плечъ и глухимъ стономъ.

— Господь сохрани тебя, Маша! — прошептала старуха.

— Оставьте ее! — съ ужасною горечью воскликнулъ Ленскій, потомъ, схвативъ невѣстку за руку, вытолкнулъ ее изъ комнаты.

Она уѣхала. Болѣе часа, какъ домъ опустѣлъ. Онъ сидѣлъ у кровати Маши, какъ сидѣлъ со вчерашняго дня; она безмолвно лежала, отвернувъ голову къ стѣнѣ. Было восемь часовъ; онъ открылъ окно, чтобы освѣжить немного удушливую атмосферу. Холодный, сырой воздухъ ворвался въ комнату.

На дворѣ было очень тихо; въ улицѣ Ваграмъ обѣдали. Внизу послышались легкіе шаги по мокрому, скользкому тротуару, въ прихожей раздался звонокъ… еще разъ. Какъ долго не отпираютъ! Кто это можетъ быть? Кухарка постучалась въ дверь.

— Кто это?

— Какая-то дама желаетъ васъ видѣть.

— Я никого не принимаю.

— Я сказала, но она не уходить; она требуетъ непремѣнно васъ видѣть по очень нужному дѣлу, — отвѣтила дѣвушка.

— Сказала она, по крайней мѣрѣ, свою фамилію?

— Нѣтъ, она не говоритъ, но это, навѣрное, знатная дама.

— Такъ она не уходитъ? — и онъ насмѣшливо скривилъ губы. — Гдѣ же она ждетъ?

— Въ гостиной.

— Ну, такъ останьтесь здѣсь, пока я вернусь. Ни на минуту не выходите изъ комнаты, слышите? — я сейчасъ вернусь.

Съ этими словами онъ спустился внизъ. Съ злобно-отталкивающимъ словомъ на губахъ онъ вошелъ въ гостиную, гдѣ кресла стояли въ безпорядкѣ, бездѣлушки были убраны и пыль лежала на мебели. Высокая, тонкая фигура направилась ему на встрѣчу быстро и нерѣшительно, въ то же время, очевидно, подгоняемая впередъ искреннимъ сожалѣніемъ и удерживаемая тою застѣнчивою робостью и уваженіемъ, съ которыми благородныя натуры приближаются къ великому горю. Теперь онъ разсмотрѣлъ ее ближе, вздрогнулъ…

— Вы… здѣсь! — воскликнулъ онъ. — Чего вы хотите?

— Помочь вамъ, — просто отвѣтила она.

— Вы? — Онъ изумленно взглянулъ на нее. Въ первую минуту ему захотѣлось солгать ей, разсказать о заразительной болѣзни, басню, которую Казинъ обѣщался распространить для объясненія отъѣзда Елагиныхъ. Но лицо Ниты сказало ему, что тутъ безполезна всякая ложь. — Вы знаете? — прошепталъ онъ чуть слышно, не глядя на нее.

— Да.

— И вы хотите помочь мнѣ?… Вы…

Кровь прилила къ ея щекамъ; положеніе дѣвушки становилось невыносимымъ. Но, Боже мой, развѣ можно думать о глупыхъ церемоніяхъ въ то время, когда дѣло идетъ объ уходѣ за больной, за которой никто больше не хочетъ ухаживать?

— Призналась вамъ Маша? — тихо спросила она.

— Нѣтъ.

— Она въ сознаніи?

— Я не знаю; она со вчерашняго дня не произнесла ни слова; она лежитъ все время, отвернувшись къ стѣнѣ. У нея сильный жаръ, но докторъ говорить, что это не опасно; въ два или три дня она поправится. А у меня не хватаетъ духу дать ей сонный порошокъ. — Все это онъ произнесъ неестественнымъ, глухимъ голосомъ. — Вы хотите помочь мнѣ?… Какъ хотите вы помочь? — простоналъ онъ подъ конецъ съ горечью и отчаяніемъ.

— Позвольте мнѣ поговорить съ ней, — попросила Нита, — мы очень любили другъ друга.

— Да, вы были очень добры къ ней, я знаю, она говорила мнѣ о васъ; но она будетъ только напрасно мучиться, она не скажетъ. къ чему все это? Ничего нельзя сдѣлать… ничего.

Онъ топнулъ ногой.

— Пустите меня къ ней, у меня есть подозрѣніе, слѣдъ. Смѣло и глупо говорить что-нибудь подобное, но если кто-нибудь можетъ помочь вамъ, то это — я.

Минуту онъ колебался, затѣмъ, повернувшись, чтобы идти, воскликнулъ:

— Ну, такъ идите!

Нита послѣдовала за нимъ черезъ прихожую по забрызганной грязью лѣстницѣ въ комнату Маши.

— Оставьте меня съ ней одну, — попросила Нита.

И онъ оставилъ ее одну и началъ ходить взадъ и впередъ по корридору. Иногда онъ останавливался у двери и прислушивался. Сначала онъ ничего не слыхалъ, кромѣ вкрадчиваго, убѣждающаго голоса, затѣмъ рѣзкій, невольно вырвавшійся крикъ… еще…

«Она не скажетъ, къ чему ее мучить?» — подумалъ онъ.

Онъ положилъ руку на ручку двери, нажалъ ее. Вотъ слышенъ громкій плачъ; онъ отворилъ дверь, увидѣлъ Ниту, сидящую на кровати и держащую на колѣняхъ голову рыдающей дѣвушки. Она сдѣлала ему знакъ, чтобы онъ ушелъ; онъ повиновался. Онъ остановился у двери и слушалъ… слушалъ, какъ слушаютъ біеніе сердца человѣка, когда хотятъ убѣдиться, живъ ли онъ. Онъ не можетъ разобрать словъ, но… все-таки, слушаетъ. Сначала онъ слышалъ все то же жалобное рыданіе, слышалъ ровный, успокоивающій, ласковый голосъ, звучащій мягко, грустно, сочувственно, ободряюще, точно когда тихое дуновеніе вѣтерка проносится надъ полевыми цвѣтами, прибитыми въ землѣ сильною бурей. Нѣжный голосъ смолкъ; Ленскій услышалъ хриплый, незнакомый голосъ. Неужели это голосъ Маши?… Да. Онъ слушаетъ, слушаетъ… Какъ долго она говоритъ: сначала отрывочными, короткими фразами, теперь связно… Если бы онъ могъ разобрать хоть слово изъ того, что юна говоритъ!… Онъ все еще слушаетъ — ничего больше… Теперь говоритъ опять Нита; затѣмъ слѣдуетъ долгая пауза, сердечный поцѣлуй и Нита выходитъ къ нему въ корридоръ блѣдная и заплаканная.

— Ну, призналась она вамъ? — спросилъ Ленскій съ нетерпѣніемъ.

— Да, но я должна была поклясться ей, что ничего не выдамъ вамъ. Не спрашивайте, не мучайте бѣдную дѣвочку. Сегодня среда, въ слѣдующій понедѣльникъ вы услышите обо мнѣ. До тѣхъ поръ она обѣщала мнѣ не дѣлать новой попытки самоубійства. Она сдержитъ слово.

Нита повернулась, чтобы идти. Вдругъ она нерѣшительно остановилась и еще разъ обернулась къ нему.

— Я хотѣла только сказать вамъ, что это было несчастіе… она очень мало виновата… я удивляюсь великодушію, которое сквозило въ каждомъ словѣ ея признанія…

— Съ вашей стороны очень благородно, что вы подумали о томъ, чтобы сказать мнѣ это, — прошепталъ онъ, — я, впрочемъ, зналъ, что она не виновата; я одинъ виноватъ. Но это не улучшаетъ дѣла.

— Я вѣрю въ хорошій исходъ, — смущенно прошептала Нита.

— Я нѣтъ, — сухо отвѣтилъ онъ; потомъ, удержавъ быстро уходящую Ниту, онъ сказалъ: — Все-таки, хорошо, что вы пришли; другія бѣжали всѣ, точно чума завелась въ домѣ, а вы… вы пришли… вы!… Благодарю варъ!…

IV.

Признаніе Маши потрясло Ниту сильнѣе, чѣмъ она думала. Столько трогательной дѣтской простоты было въ каждомъ ея словѣ! Другая стала бы оправдываться, сваливать свой проступокъ на обстоятельства, на соблазнителя, — эта маленькая грѣшница принимала все на себя. Такъ случилось, — она не знала, какъ это случилось, — она потеряла голову отъ страха за него и отъ раскаянія.

Особенно тронулъ душу Ниты конецъ исповѣди.

— Видишь ли, — прошептала Маша еще тише прежняго и пряча пылающее отъ стыда лицо въ складкахъ платья Ниты, — я ничего не знала раньше обо всемъ этомъ… я не подозрѣвала… я была совсѣмъ…совсѣмъ глупой. Но съ тѣхъ поръ я слушала, когда разговаривали «большіе», — она была еще такимъ ребенкомъ, что называла взрослыхъ большими, — читала газеты и книги по безконечнымъ ночамъ, которыя проводила безъ сна. И теперь я знаю, что я въ его глазахъ то, что называютъ «погибшей»…

А когда Нита, утѣшая и лаская ее, сказала: «Онъ исполнить свой долгъ относительно тебя… онъ исполнитъ… онъ долженъ», — Маша зарыдала еще сильнѣе и прошептала: «Какой долгъ?… Развѣ есть долгъ относительно дѣвушки, которая бѣгаетъ за человѣкомъ, бросается ему на шею?… Онъ былъ такъ хорошъ ко мнѣ…. я думала, что это любовь… и думала, что любовь нѣчто великое, прекрасное. Но это была у него не любовь: сначала было состраданіе, а потомъ презрѣніе. Зачѣмъ я была такъ глупа? Теперь все кончено! Дайте мнѣ умереть и тогда все придетъ въ порядокъ. Мнѣ было страшно тяжело тогда бросаться въ воду… Когда это было?… Вчера… правда, вчера?… Я такъ боялась смерти, и жизнь казалась мнѣ такою прекрасной, несмотря на все. Теперь и это прошло, — я не вижу больше смысла въ жизни».

Нита должна была обѣщать ей не называть Ленскому имени Беренбурга. «Къ чему? Онъ спасъ Колѣ жизнь, Коля безоруженъ противъ него… а отецъ?… онъ… онъ убилъ бы его. Я не желаю ему зла, — зачѣмъ?… Ахъ, Нита, милая, добрая! Еслибъ я застала тебя тогда дома?»

Этимъ закончилась исповѣдь.

V.

Ложный идеалистъ тотъ человѣкъ, который произвольно или непроизвольно составляетъ иллюзіи, чтобы не видать людской грязи и пошлости; настоящій идеалистъ тотъ, который сквозь всю грязь и пошлость видитъ божественную искру, облагораживающую человѣка и оживляющую твореніе, и никогда не теряетъ вѣры въ нее. Ложный идеалистъ погребаетъ свою любовь къ людямъ большею частью при первомъ же разочарованіи, котораго онъ не можетъ избѣжать, и, разочарованный и огорченный разъ навсегда, опускаетъ крылья; настоящій идеалистъ стремится всегда вверхъ, какъ бы часто видъ людской слабости и испорченности ни повергалъ его на землю, и его любовь въ бѣднымъ, къ мучимому своею двойственною божески-животною натурой человѣчеству вновь воскресаетъ даже послѣ самыхъ отвратительныхъ испытаній, просвѣтлѣнная состраданіемъ, укрѣпленная прощеніемъ.

Къ этимъ истиннымъ идеалистамъ принадлежала Нита. Если ея нѣжная натура возмущалась всякою человѣческою слабостью, то ея великое состраданіе прогоняло сейчасъ же это отвращеніе, и прекрасная, возвышенная чистота ея существа никогда не выражалась въ себялюбивомъ и непонятномъ высокомѣріи. Она давно забыла, что поступокъ Маши внушилъ ей вначалѣ отвращеніе; о вязкомъ поведеніи Ленскаго она не думала больше; все ея существо было полно состраданія и сильнаго, настойчиваго желанія помочь.

Она должна ѣхать въ Лондонъ, говорить съ Карломъ, — это она твердо рѣшила. Но какъ исполнить это? Тутъ есть надъ чѣмъ задуматься; но, прежде чѣмъ она легла вечеромъ въ постель, ея планъ былъ готовъ. Она знала, что если честь Маши можетъ быть хоть до нѣкоторой степени возстановлена, то подъ условіемъ, чтобы дѣло спасенія совершилось какъ можно тише и чтобы — и это главное — никто не подозрѣвалъ, какія средства пришлось ей употребить для этого. Она должна ѣхать одна, безъ горничной. Но какъ устроится она дальше? Эта мысль не мало безпокоила ее. Странно, при томъ умѣ и смѣлости, которые она выказывала всегда въ важныхъ обстоятельствахъ, въ мелочахъ она оставалась неисправимо трусливой и нерѣшительной. Она готова была броситься за Машу въ огонь, вступить ради нея въ непріятнѣйшія объясненія съ двоюроднымъ братомъ; но переночевать одна въ лондонскомъ отелѣ она не могла рѣшиться.

Наканунѣ Нита нашла выходъ. Она попросила миссъ Вильмоть телеграфировать своей невѣсткѣ, живущей въ Лондонѣ, о ея пріѣздѣ и попросить для нея гостепріимства въ ея домѣ. Она знала, что можетъ разсчитывать на гостепріимство мистрисъ Вильмоть потому, что та прогостила у нея прошлою осенью двѣ недѣли; а англичане съ педантическою аккуратностью отдаютъ долгъ гостепріимства. Телеграмма придетъ тремя или четырьмя часами раньше ея пріѣзда — этого достаточно. Затѣмъ она уложилась, легла въ постель и заснула такъ крѣпко, какъ мы спимъ, утомленные большимъ нравственнымъ потрясеніемъ. Въ шесть часовъ она встала, свѣжая, бодрая, съ легкимъ сердцемъ, полнымъ надежды.

Соня, блѣдная и заплаканная, тяжело переносящая разбитыя надежды и новое семейное горе, по при этомъ спокойная и добрая, какъ всегда, приготовляла чай и укладывала въ дорожную сумку собственноручно приготовленныя тартинки.

— Вернешься ты ко мнѣ, когда покончите съ Виши, ты и твой отецъ? — спросила Нита во время завтрака подругу.

— Во всякомъ случаѣ, я навѣщу тебя, чтобы проститься съ тобою, голубчикъ мой; но отъ нашей милой товарищеской жизни я къ сожалѣнію, должна отказаться, — отвѣтила Соня. — Папѣ надоѣла холостая жизнь; онъ хочетъ устроиться семейно и я должна повиноваться. Мнѣ тяжело это, но что же дѣлать? — Соня вздохнула.

— А искусство? — спросила Нита, улыбаясь.

— Ахъ, искусство! — повторила Соня, — къ нему я совершенно равнодушна теперь. Рисовать зеленыя бутылки и лиловыя бутылки я смогу и въ Петербургѣ… et pour le reste… Я не напрасно проработала годъ около тебя, душа моя. И меньшаго времени было бы достаточно, чтобы показать мнѣ, какъ велика разница между моими слабыми способностями и дѣйствительнымъ дарованіемъ. Это прошло, Нита; искусство я не буду жалѣть, а вотъ о твоемъ отсутствіи — очень!

— Тебя тоже мнѣ будетъ очень недоставать, измѣнница; но твоя комната будетъ всегда готова для тебя, другая не займетъ твоего мѣста, это я обѣщаю тебѣ, и если тебѣ вздумается когда-нибудь пріѣхать погостить въ Парижъ, то ты знаешь, кто приметъ тебя съ распростертыми объятіями.

— О, милая, добрая! Какъ часто я буду вспоминать тебя! Время, прожитое у тебя, будетъ всегда лучшимъ временемъ моей жизни! — Соня вздохнула.

— Да! Ты думаешь? Будемъ надѣяться, что этого не будетъ; я вижу для тебя впереди еще много хорошаго, — и, погладивъ Сонину руку, Нита прибавила тише: — Все еще устроится и будетъ такъ, какъ ты желаешь, какъ ты заслуживаешь, милая цоя!.

Въ это время доложили о пріѣздѣ нанятой кареты.

— Могу я проводить тебя на вокзалъ? — попросила Соня.

На ступенькѣ вагона, при послѣднемъ объятіи, она шепнула на ухо подругѣ, скрывшей отъ нея настоящую причину своего внезапнаго отъѣзда подъ какимъ-то ничтожнымъ предлогомъ: «Я знаю, зачѣмъ ѣдешь ты въ Англію, я угадала. Господь благослови тебя и твое предпріятіе. Прощай!»

VI.

И вотъ Нита начала свое путешествіе. Парижъ уже далеко. Еще минуту назадъ по направленію въ столицѣ виднѣлось громадное темно синее облако, точно грозно подвигающаяся съ горизонта грозовая туча, теперь и оно исчезло. Локомотивъ пыхтѣлъ и шипѣлъ; большіе клубы дыма проносились мимо оконъ купэ и сквозь воздушную завѣсу Нита видѣла свѣжіе, зеленые луга, долины, испещренныя цвѣтами; мелькали красныя крыши городка или деревеньки, лѣса, сады съ патріархальными деревьями, повѣствовавшими другъ другу о временахъ, когда желѣзныя дороги не мѣшали ихъ спокойному существованію, цвѣтущее поле клевера, среди лиловыхъ цвѣтовъ котораго стоялъ рыжій теленокъ, провожавшій удивленнымъ взглядомъ поѣздъ, собака сторожа, съ высунутымъ языкомъ и громкимъ лаемъ бѣгущая около рельсовъ въ безумной погонѣ за локомотивомъ.

Отъ быстроты, съ которой все это проносилось передъ ея глазами, у Ниты кружилась голова. Она отвернулась отъ окна въ сторону пассажировъ; ихъ было только двое: англійскій епископъ въ низкой шляпѣ и черныхъ чулкахъ и его жена въ синихъ очкахъ и съ красивымъ когда-то лицомъ, сдѣлавшимся, къ сожалѣнію, какъ лицо многихъ старыхъ англичанокъ, темно-краснымъ. Епископъ съ серьезнымъ лицомъ читалъ Times, весь интересъ жены сосредоточенъ былъ на бѣломъ пинчерѣ, котораго она тайно провозила въ корзинѣ.

— «Аміенъ». — «Булонь».

Почти не замѣтивъ этого, Нита перемѣнила желѣзную дорогу на корабль. Начался сильный дождь, заставившій ее покинуть палубу и спуститься въ общую каюту. Хотя море было спокойно, она видѣла всюду приготовленіе къ морской болѣзни, — всѣ скамейки были заняты. Большіе бородатые мужчины неподвижно лежали, подложивъ подъ голову пледы съ поднятыми колѣнями и холеными лицами, и ожидали, повидимому, чего-то ужаснаго. Разстроенная этою картиной, Нита ушла въ дамскую каюту. Жена епископа уже находилась здѣсь и подкрѣплялась какимъ-то пахнущимъ мятой предохранительнымъ средствомъ, стаканчикъ котораго она предложила Нитѣ. Другія дамы лежали на диванахъ, стоящихъ вдоль стѣнъ каюты, и обмахивались платками. Нита предусмотрительно послѣдовала ихъ примѣру.

Увеличившаяся качка большаго корабля, усилившійся плескъ о его громадные борты возвѣстила, что выѣхали въ море. Несмотря на едва замѣтно, точно таинственное вліяніе безъ опредѣленныхъ выраженій, сильнѣе охватывавшее Ниту нездоровье, она, положивъ щеку на подушку, продолжала наблюдать. Иногда входила; какая-нибудь геройски-мужественная дама, блѣдная и шатающаяся, и смѣло утверждала, что она ни за что не поддастся слабости, и только позволяла себя уговорить лечь немножко отдохнуть, но «voi ch’eatrate, lasciate ogni speranza!» Энергичные и слабые, всѣ валялись подъ однимъ и тѣмъ же плачевнымъ ярмомъ. Даже собачонка жены епископа заболѣла.!

Толчокъ! Мученіе кончено. Нетвердою походкой поднялась Нита на палубу, бросила еще разъ внимательный взглядъ художницы на нѣжный зеленый тонъ океана, перемѣнила въ сопровожденіи носильщика корабль на купэ перваго класса, взглянула сна; чала на немного темную, простую архитектуру, на кучи сора, потомъ на роскошный зеленый ландшафтъ, на какомъ едва ли когда-нибудь покоились ея глаза. И понемногу Нита поняла, что она въ Англіи, приближается къ цѣли своего путешествія; съ увеличивающимся съ минуты на минуту страхомъ она ясно увидѣла, какъ тяжело исполненіе рѣшенія, принять которое было достаточно одного сочувственнаго движенія сердца.

VII.

Резиденція мистрисъ Вильмотъ находилась въ одномъ изъ красивѣйшихъ и обширнѣйшихъ предмѣстій Лондона, въ Соутъ-Кенсингтонѣ, гдѣ преимущественно вили свои гнѣзда художники и поэты. Извощики и собственные экипажи рѣдко появлялись въ этихъ краяхъ, только неизбѣжный омнибусъ безъ устали разъѣзжалъ по улицамъ, гдѣ, впрочемъ, все было художественно, въ особенности костюмы дамъ. На тротуарахъ нерѣдко можно было встрѣтить странное существо въ костюмѣ Ботичелевскаго ангела безъ; крыльевъ и въ Рафаэлевской шапочкѣ на головѣ, — распространительницъ новой эстетической вѣры, задавшихся цѣлью согнать со і свѣта некрасивые современные женскіе костюмы.

У каждаго серьезнаго человѣка въ Англіи есть_ч цѣль жизни. Цѣль жизни мистрисъ Вильмоть, хозяйки Ниты, повидимому, та, чтобы приводить окружающихъ ее всегда въ самое дурное расположеніе духа. Хотя она жила въ Соутъ-Кенсингтонѣ, ея тенденція была вовсе не поэтическаго, а религіознаго характера. Принявъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ католичество, она предалась этой религіи съ рвеніемъ новообращенной и увлеченіемъ женщины, желающей отличаться оригинальностью.

Внѣшность ея напоминала сразу и монаха, и монахиню. Она носила, плотно облегающую ея худую фигуру, длинную мантію, подпоясанную толстыми четками; на груди висѣла на черной лентѣ серебряная медаль, а голову и плечи скрывалъ головной уборъ, напоминающій аббатисъ давно прошедшихъ временъ. Ея личность дѣйствовала на Ниту какъ завывающій, холодный, сырой ноябрьскій вѣтеръ.

Хозяина дома, мистера Вильмотъ, не было дома, когда Нита, немного утомленная, болѣе вчерашнимъ сильнымъ волненіемъ, чѣмъ сегодняшнимъ маленькимъ путешествіемъ, остановилась передъ небольшимъ краснымъ домомъ. Какъ только Нита въ отведенной ей, большой, свѣтлой, устроенной съ большимъ комфортомъ комнатѣ освободилась отъ желѣзно-дорожной пыли, она написала слѣдующую записку Беренбургу:

"Милый Карлъ!

Будь добръ, навѣсти меня, пожалуйста, завтра утромъ, Oakley Lodge, № 7, Hollandlane. Мнѣ надо переговорить съ-тобой о важномъ дѣлѣ. Если тебѣ нельзя утромъ, то назначь, пожалуйста, часъ, когда можешь навѣрное придти.

"Твоя старая кузина Нита".

Она позаботилась, чтобы письмо сейчасъ же отнесли на почту, послѣ чего не безъ удовольствія послѣдовала приглашенію мистрисъ Вильмотъ сѣсть за столъ. Тѣмъ временемъ вернулся мистеръ Вильмотъ; видъ онъ имѣлъ очень забитый, къ тому же, онъ точно получилъ нравственный ревматизмъ отъ леденящаго сосѣдства супруги. Онъ вѣжливо поздоровался съ Нитой и повелъ ее къ столу, гдѣ любезность его ограничилась тѣмъ, что онъ искусно нарѣзалъ баранину и нѣсколько разъ спросилъ Ниту: «Some more?» Кромѣ супруговъ, за обѣдомъ находился еще длинноволосый блѣдный художникъ, молодой человѣкъ, котораго мистрисъ Вильмотъ старалась обратить въ католичество. Онъ и мистрисъ Вильмотъ были вегетаріанцы, питались всевозможною неаппетитною зеленью и взирали съ высоты своего нравственнаго превосходства на мистера Вильмоть и Ниту, точно два цивилизованныхъ европейца на двухъ людоѣдовъ.

Послѣ дессерта дамы перешли въ drauring room, куда черезъ четверть часа за ними послѣдовали мужчины пить кофе. М-ръ Вильмоть удалился съ своею чашкой въ уголъ, откуда черезъ правильные промежутки времени раздавались его тяжелые вздохи. Онъ не принималъ участія въ разговорѣ, происходившемъ все время пониженнымъ голосомъ и ни разу не оживившемся, хотя касался весьма интересныхъ предметовъ — Гладстона, академіи и колонизаціи. Нита, знавшая до сихъ поръ, что въ Англіи строго предписывается скучать по воскресеньямъ, сдѣлала открытіе, что въ нѣкоторыхъ англійскихъ семьяхъ не бываетъ будней. При первой же возможности она удалилась въ свою комнату.

VIII.

Сутки прошли со времени ея пріѣзда въ Лондонъ. Безсонная ночь, въ теченіе которой Нита въ лихорадочномъ волненіи обдумывала, что скажетъ двоюродному брату, и не находила настоящихъ словъ, прошла, завтракъ люнчъ кончился. Уже послѣобѣденные сумерки начали густѣть, а Беренбургъ не являлся. Что онъ не придетъ, оставитъ безъ вниманія ея записку, Нитѣ не приходило въ голову; всѣ остальныя затрудненія, связанныя съ исполненіемъ ея предпріятія, она предвидѣла; этого же она никакъ не ожидала. Она всегда была въ прекраснѣйшихъ отношеніяхъ съ двоюроднымъ братомъ; онъ съ дѣтства питалъ слабость къ своей прелестной, талантливой, но, къ сожалѣнію, слишкомъ эксцентричной кузинѣ, никогда не отказывалъ ей въ услугѣ, о которой она просила, а если она звала его къ себѣ, то являлся всегда раньше, чѣмъ она ожидала. Нѣтъ, ни одной минуты она не сомнѣвалась, что онъ придетъ, и если она волновалась весь день, то только отъ страха, отъ отвращенія вести съ нимъ такіе непріятные разговоры. Отъ одной мысли у ней горѣли щеки, сжималось въ горлѣ. Тогда она сердилась на самоё себя. Но когда прошелъ день, а онъ не явился, ея волненіе перешло въ другую фазу — все яснѣе подступалъ къ ней страхъ: «а вдругъ онъ не придетъ?»

Непріятное чувство застѣнчивости исчезло; Нита знала, что она скажетъ ему. Самаго событія ей не за чѣмъ касаться, только страданія Маши она опишетъ ему, ея трогательную боязнь выдать его, ея сильное желаніе умереть.

Часы проходили, а онъ не являлся. Чтобы совратить время, Нита сѣла писать Сонѣ, но перо дрожало въ рукѣ, она не дописывала словъ и, наконецъ, съ досадой отодвинула бумагу и начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

«Когда я пройду тысячу разъ отъ окна къ двери, онъ пріѣдетъ» думала она; но онъ не пріѣзжалъ. Она подошла къ окну и взглянула внизъ, на тѣнистый зеленый садъ, разстилающійся за коттэджемъ, на высокія зеленыя ясени и густо разросшіеся кусты рододендрона и магнолій. Въ Парижѣ рододендроны давно утратили свою красу, здѣсь же стояли въ полномъ цвѣту.

Было уже поздно, тѣни безконечно удлинились. Нита увидѣла въ саду мистера Вильмоть, меланхолично бродившаго съ низко опущенною головой. Раздался стукъ въ дверяхъ Питы.

— А letter for you m’m, — доложила горничная, подавая на подносѣ письмо.

Нита узнала почеркъ Беренбурга; она быстро распечатала письмо и прочитала:

"Милая Нита!

"Мнѣ очень жаль, что я не могъ придти сегодня; постараюсь сдѣлать это завтра. Къ сожалѣнію, обѣщать этого навѣрное не могу, такъ какъ завтра утромъ уѣзжаю изъ Лондона и до отъѣзда буду очень занятъ.

"Съ глубокимъ сожалѣніемъ
Твой брать Карлъ".

Записка выскользнула изъ рукъ Ниты.

IX.

Онъ угадалъ, въ чемъ дѣло, и бѣжитъ отъ нея. Это просвѣчиваетъ въ каждомъ вѣжливомъ, чопорномъ словѣ этой оффиціальной записки. Какъ онъ угадалъ, она не знала, но что своимъ неумѣлымъ пріемомъ и нерѣшительностью она окончательно испортила дѣло, — это было ясно. Ей слѣдовало явиться къ нему неожиданно, слѣдовало разсказать дѣло, прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы защититься и вооружиться противъ ея краснорѣчія…

Отчего она не поѣхала сейчасъ же сама въ Лангамскую гостиницу, отчего не поразила его неожиданностью? Все бы удалось ей, если бы она выказала необходимую рѣшительность. Его боязнь показаться ей на глаза свидѣтельствуетъ о его душевномъ разладѣ.

Она знала Карла Беренбурга со дня рожденія, знала, что онъ лѣнтяй, эгоистъ, любить наслажденія, но очень добръ, легко поддается жалости, даже болѣзненно чувствителенъ. Она знала, что до тѣхъ поръ, пока возможно, онъ будетъ изворачиваться и изгибаться, чтобы не взглянуть въ лицо непріятному положенію; но знала также, что хорошему вліянію онъ легко доступенъ, даже легче, чѣмъ дурному, и что если у кого-нибудь хватить энергіи взять его за плечи и сказать: «это твой долгъ, исполни его», онъ безъ сопротивленія согласится на это.

Но у нея не хватило этой энергіи, — все погибнетъ изъ за ея нерѣшительности!

Потерявъ голову отъ злости на самоё себя, Нита готова была пренебречь всѣми приличіями и, схвативъ шляпу, хотѣла ѣхать прямо къ нему въ гостиницу. Но вслѣдъ затѣмъ ее остановило соображеніе — въ этотъ часъ она не застанетъ его дома, а если и застанетъ… разъ у него явилось подозрѣніе, онъ не приметъ ее. Ворваться въ его комнату она не можетъ, — смѣшная навязчивость умалитъ достоинство ея миссіи.

Нита не знала, что ей дѣлать. Завтра онъ уѣзжаетъ изъ Лондона. Она должна попробовать подѣйствовать на него письменно. Она сѣла за письменный столъ; слова, которыхъ она тщетно искала вчера, лились теперь потокомъ, — жгучія, язвительныя слова, рисующія положеніе Маши, непростительное безуміе и жестокость ближнихъ, которые, вмѣсто того, чтобы прекратить толки и скрыть происшествіе, подтвердили своимъ бѣгствомъ всѣ ужаснѣйшіе слухи, — трогательныя слова, передававшія великодушіе Маши, ея страхъ, что ему могутъ сдѣлать зло, — «этотъ-то страхъ бѣднаго ребенка заставилъ меня обратиться къ тебѣ, — заключила она свое посланіе. — Что мнѣ непріятна моя роль, ты, конечно, угадалъ. Вначалѣ она была не только непріятна, но и мучительна. Но я исполню ее и достигну своей цѣли! Не только горе несчастной дѣвушки, но и твоя совѣсть на моей сторонѣ. Я знаю, что ты находишься въ затруднительномъ положеніи, и жалѣю тебя отъ всего сердца; но съ жизнью Маши связанъ душевный покой твоего будущаго существованія. Не можетъ быть, чтобы ты ничего не чувствовалъ къ этому слабому, несчастному, милому созданію! Я не могу забыть, какъ она, спрятавъ лицо въ складкахъ моего платья, со слезами открыла мнѣ свою ужасную тайну! Ея слабый, измученный голосъ еще звучитъ въ моихъ ушахъ!»

Запечатавъ письмо въ конвертъ и надписавъ адресъ, Пѣта, изъ боязни, что по почтѣ оно дойдетъ не скоро, отдала его лакею съ приказаніемъ немедленно отвезти въ Лангамскую гостиницу.

Всю слѣдующую ночь Нита не смыкала глазъ. Въ шесть часовъ утра она одѣлась и сошла въ прохладный тѣнистый садъ, чтобы немного освѣжиться. За завтракомъ она не могла проглотить ни кусочка, — все ея существо было въ напряженномъ ожиданіи какого-нибудь событія, которое измѣнитъ положеніе дѣла. Она все еще надѣялась, что онъ придетъ, но пробило одиннадцать, двѣнадцать, — онъ не приходилъ.

Вдругъ съ внезапнымъ вдохновеніемъ, являющимся у человѣка, надъ головой котораго уже занесенъ топоръ, Ниту осѣнила новая мысль, исполнившая ее надежды, — обратиться къ лэди Банбури. Если кто-нибудь или что-нибудь можетъ еще разрѣшить эту запутанную задачу, то только она одна. Можетъ быть, она вернулась въ Лондонъ, хотя послѣднее письмо, полученное отъ нея Нитой, помѣчено Мортеморъ-Кэстль. Нита побѣжала въ свою комнату, пригладила передъ зеркаломъ волосы, надѣла наголову соломенную шляпу, схватила перчатки и зонтикъ и направилась въ гостиную, чтобы попросить мистрисъ Вильмоть не ждать ее къ люнчу, затѣмъ быстро вышла на улицу и съ сильно бьющимся сердцемъ вскочила въ первую проѣзжавшую мимо карету.

— Manchester Square, № 34… and make haste! — крикнула она. Она испытывала чувства человѣка, висящаго надъ пропастью на тонкой вѣткѣ. Если вѣтка сломится, все погибло.

Она знала твердость характера лэди Банбури, знала ея дѣятельную энергію; знала, что можетъ разсчитывать на нее, если только она вернулась въ Лондонъ. Карета остановилась; съ бьющимся сердцемъ, Нита спросила лакея, отворявшаго двери:

— Лэди Банбури дома?

Лакей отвѣтилъ, что не знаетъ, посмотритъ.

Нита написала нѣсколько словъ на визитной карточкѣ и лакей исчезъ. Нѣсколько минутъ простояла Нита одна въ большой прихожей, съ старинными портретами, эффектно выдѣлявшимися на темномъ фонѣ дубовыхъ стѣнъ.

— If you please m’m, — сказалъ почтительнымъ тономъ вернувшійся лакей и повелъ ее по лѣстницѣ въ высокую, большую, уютную комнату. Здѣсь въ покойномъ креслѣ, съ новѣйшею политическою брошюрой на колѣняхъ, сидѣла лэди Банбури въ свободной черной кофтѣ и бѣломъ чепцѣ. При входѣ Ниты, она отложила въ сторону брошюру и встала на встрѣчу дѣвушкѣ съ распростертыми объятіями.

— Му dear child! Какая неожиданность! Какъ я рада! — воскликнула она. — Что привело васъ въ Лондонъ?… Да что случилось? Вы блѣдны, у васъ слезы на глазахъ…

— Ахъ, дорогая лэди Банбури! — воскликнула Нита, — я пріѣхала къ вамъ въ отчаянномъ положеніи, въ которомъ мнѣ можетъ помочь только ваше участіе. Пожалуйста, не откажите мнѣ въ немъ!

— Говорите… Но прежде придите въ себя, сядьте, милое дитя.

Нита сѣла. Тяжесть свалилась съ ея сердца. Въ полумракѣ красиваго, уютнаго будуара, со стѣнъ котораго съ задумчивымъ кокетствомъ смотрѣли на Ниту пикантныя красавицы въ напудренныхъ прическахъ и бѣлыхъ атласныхъ платьяхъ, — портреты, какіе умѣли рисовать только Генсбороугъ и Кейнольдъ, — Нита излила свою душу передъ лэди Банбури. Сначала тихо, нерѣшительно, затѣмъ все скорѣе и краснорѣчивѣе она передала старухѣ исторію Маши, стараясь по мѣрѣ возможности выразить словами привлекательность несчастной дѣвушки, не забыла ни одной черты, характеризующей несравненную доброту сердца и ея слѣпую невинность, вовлекшую ее въ несчастіе. Взглянувъ вдругъ на лэди Банбури и замѣтивъ, что ея лицо сдѣлалось строго и неподвижно, Нита бросилась въ отчаяніи передъ ней на колѣни и, обхвативъ руками ея колѣни, воскликнула:

— О, прошу васъ, не смотрите такъ строго; я знаю, что все это возмутительно, я не снисходительнѣе васъ, но Машу надо пожалѣть. Я не нашла настоящихъ словъ, чтобы изобразить ее иначе.

— Вы не такъ поняли меня, — сказала лэди Банбури очень серьезно, моя строгость относится не къ ребенку. Я старше васъ и знаю, какъ при томъ пренебреженіи, въ которомъ находилась несчастная дочь моего друга Наташи, легко можетъ случиться что-нибудь подобное; особенно теперь столько теорій, что невинность лучшая защита и т. д. Дѣвушекъ изъ лучшихъ домовъ пускаютъ однѣхъ бѣгать по улицамъ и, въ то же время, не позволяютъ прочесть современнаго романа. Волосы становятся дыбомъ, когда я слышу о подобныхъ глупостяхъ. Бѣдную дѣвочку мнѣ отъ всего сердца жаль… я видѣла, вѣдь, ее зимой… прелестное дитя. Ленскому это не простится… ему и его невѣсткѣ.

— Конечно, — сказала Нита, медленно поднимаясь, — но это не уменьшаетъ несчастья Маши. Неужели вы думаете, что невозможно спасти ее?

Лэди Банбури пожала плечами.

— Нѣтъ никакой надежды? — съ рыданіемъ повторила Нита.

— Боже мой! Я сдѣлаю все, что могу, чтобы устроить это дѣло, — отвѣтила лэди Банбури, — но… это очень сомнительное дѣло. Мужчины — странныя созданія; они труднѣе всего прощаютъ грѣхъ, совершенный по ихъ винѣ.

X.

— Что это ты такъ грустенъ, Чарли?

Это и подобныя замѣчанія о грустномъ видѣ Беренбургъ слышалъ сегодня отъ своей невѣсты, по крайней мѣрѣ, разъ двадцать. И дѣйствительно, не легко было бы вылазить большее безпокойство съ трудомъ пересиливаемой душевной муки, чѣмъ выражало лицо Беренбурга въ эту субботу, въ Лондонѣ, въ хорошенькой столовой Антропосъ, черезъ окна которой, занавѣшенныя зелеными шторами, врывалось столько солнечнаго свѣта, что Сильвія Антропосъ замѣтила, что бѣдное лондонское солнце слишкомъ расточительно и на слѣдующей недѣлѣ вынуждено будетъ скупиться.

До сердца Беренбурга. солнце не проникло. Онъ сидѣлъ съ двумя красивѣйшими дѣвушками, съ одной изъ любезнѣйшихъ пожилыхъ дамъ Лондона, за столомъ, роскошно уставленнымъ серебромъ, хрусталемъ и фарфоромъ; за нимъ ухаживали и баловали его, какъ умѣютъ баловать молодыхъ людей только англичанки, а онъ сидѣлъ, устремивъ взглядъ въ тарелку, на которую ради приличія положилъ что-то, чего не могъ теперь проглотить, и на милыя поддразниванія невѣсты или ничего не отвѣчалъ, или отвѣчалъ съ убійственною разсѣянностью.

— Я сама составила сегодня меню завтрака, — воскликнула Сильвія. — Въ другой разъ я не буду вмѣшиваться, — такое фіаско потерпѣть позорно. Вы ничего не ѣли, Чарли, буквально ничего!

— Жарко, — пробормоталъ Беренбургъ и утвердительно кивнулъ головой лакею, въ четвертый разъ подносящему къ его плечу бутылку стараго портвейна. Его жажда была такъ же велика, насколько малъ аппетитъ.

— Чарли, если бы вы убили человѣка, у васъ не могло бы быть болѣе отчаяннаго вида, — дразнила Эма, его будущая свояченица. — Вы такъ же зелены, какъ этотъ соусъ.

Беренбургъ вздрогнулъ. Рѣзкое слово было на его губахъ, но онъ не выговорилъ его.

— У меня голова болитъ, — пробормоталъ онъ, — будетъ гроза…

— Въ такомъ случаѣ, не лучше ли отложить нашу поѣздку въ Хурлингамъ, — замѣтила лэди Эмилія, — только жаль, это разстроить всѣ наши планы.

А планы были слѣдующіе: послѣ обѣда въ Хурлингамъ, затѣмъ двухчасовая прогулка въ открытомъ экипажѣ въ имѣніе, находящееся не далеко отъ Лондона, откуда въ слѣдующіе дни они хотѣли посѣщать Эскотскія скачки. Разстроить такой прекрасный планъ изъ-за головной боли было немыслимо. Беренбургъ поспѣшилъ заявить, что не можетъ принять подобной жертвы; при этомъ онъ вытеръ со лба потъ.

Бѣдный Беренбургъ! Въ радужномъ настроеніи онъ не былъ даже и въ началѣ своей помолвки. Какъ онъ ни старался легко относиться къ эпизоду съ Машей, забыть ее онъ не могъ. Иногда дѣвушка являлась ему во снѣ съ большими испуганными глазами на блѣдномъ дѣтскомъ личикѣ. Очарованіе, которое Маша производила на него до ужасной катастрофы, она утратила, но, все-таки, у него осталось къ ней сильное, нѣжное чувство. Мысль о ней будила въ немъ смѣсь жалости, страсти и злости — злости на нее и на себя.

«Она не приметъ этого серьезно… она выйдетъ какъ-нибудь за мужъ», — утѣшалъ онъ себя.

Но въ прошлую пятницу въ Гайдъ-паркѣ одинъ товарищъ, пріѣхавшій на два дня въ Лондонъ по дѣламъ спорта, между прочими парижскими новостями, сообщилъ ему о самоубійствѣ хорошенькой дочери знаменитаго русскаго скрипача. Съ этой минуты онъ потерялъ покой. Затѣмъ пришла первая записка Ниты, потомъ ея длинное письмо съ подробнымъ описаніемъ страшнаго несчастія въ улицѣ Ваграмъ. Онъ былъ слабый, безхарактерный, но замѣчательно добрый человѣкъ. При видѣ изображеннаго передъ нимъ несчастія онъ потерялъ радость жизни; но если этого было достаточно, чтобы отравить его существованіе, то пользы отъ этого пострадавшимъ было мало. Онъ былъ такъ же неспособенъ самостоятельно принять тяжелое рѣшеніе, какъ не былъ способенъ покончить съ своими сомнѣніями.

Теперь онъ былъ женихомъ Сильвіи Антропосъ; черезъ три недѣли должна быть свадьба. Онъ не любилъ Сильвію, но если мысли о соединеніи съ ней не возбуждали въ немъ никакого восторга, то, напротивъ, мысль порвать съ ней, произвести скандалѣ вкушала ему ужасъ. Его чувство приличія, главный двигатель свѣтскаго человѣка, возставало противъ этого. Жениться на Машѣ было невозможно.

XI.

Въ маленькомъ садикѣ за отелемъ Елагиныхъ, садикѣ съ нятью привязанными еще къ кольямъ чахлыми кленами, съ нѣсколькими кустарниками и немногими розанами, сидѣлъ Ленскій съ дочерью. Было воскресенье, послѣ обѣда. Въ первый разъ встала Маша съ постели по его нѣжной, неотступной просьбѣ. Такъ какъ горняцкая уѣхала съ Елагиными, то ее одѣла кухарка своими красными, неуклюжими, но добрыми руками, съ трудомъ, медленно, какъ одѣваютъ больныхъ, Когда Маша была готова, ее не могли сначала уговорить выйти изъ комнаты. Медленными шагами, дрожа и шатаясь, опираясь на руку отца, она дошла до двери, потомъ вдругъ повернулась, схватилась, точно безумная, за спинку кровати и съ дикимъ упорствомъ повторяла: «Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, я не пойду… я не хочу изъ комнаты… нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!»… пока, наконецъ, полуутомленная сопротивленіемъ, но и успокоенная нѣжными убѣжденіями отца, что ее не увидитъ ни одинъ человѣкъ, спрятавъ головку на плечѣ отца, она позволила ему снести себя съ лѣстницы. Видъ каждаго предмета, напоминавшаго о ея прежней жизни, о внѣшнемъ мірѣ, мучительно дѣйствовалъ на нее.

Теперь они сидѣли вмѣстѣ на жесткой зеленой скамейкѣ; крошечный садикъ былъ полонъ прозрачной сѣрой тѣни. Было очень тихо. Глаза Ленскаго не отрывались отъ дочери; онъ безпокойно придумывалъ, о чемъ бы разсказать ей, чтобы не огорчить, не разстроить ее.

— Маша!

— Папа!

— Послушай… Слышишь, какъ хорошо поютъ птицы? Я никогда не думалъ, что городская птица можетъ имѣть такой хорошенькій голосокъ.

Она взглянула наверхъ.

— Да, папа! — прошептала она и снова опустила головку.

Съ глубокимъ сожалѣніемъ слѣдилъ его взглядъ за каждымъ движеніемъ несчастной. Ее одѣли въ бѣлый кацотъ тетки; онъ былъ слишкомъ широкъ въ воротѣ и рукава спускались ниже рукъ. Маша сдѣлалась страшно блѣдна, щеки ввалились, и, все-таки, ея личико было полно безконечно-трогательной прелести.

Бѣдная дѣвочка!… Бѣдная дѣвочка!… Вдругъ онъ увидѣлъ ее передъ собою толстенькимъ годовымъ ребенкомъ, еще не умѣющимъ говорить. Какъ онъ ее баловалъ тогда! Онъ помнитъ, какъ его жена съ малюткой на рукахъ вошла разъ въ Петербургѣ въ билліардную, гдѣ онъ игралъ съ друзьями, — помнить, какъ онъ съ радостнымъ восклицаніемъ взялъ ее на руки и, невѣжливо прервавъ партію, посадилъ на билліардъ, чтобы ей любовались. Онъ видитъ ее въ вязаномъ бѣломъ платьицѣ съ изумленными большими глазами, онъ видитъ, какъ она, нагнувшись немного впередъ, хлопаетъ ручками по крошечнымъ краснымъ ботиночкамъ и какъ вдругъ просіяю ея лицо, на щечкахъ ямочки и она обѣими руками схватилась за бѣлыя пуговицы хорошенькаго офицера, коѣорый, польщенный этимъ преимуществомъ, наклонился къ ней.

— О, о! какая короткость при первомъ знакомствѣ, какъ предосудительная близость! — воскликнулъ тогда шутя Ленскій. — Онъ нравится тебѣ, князь нравится, Маша? Голубка, скажи, мнѣ надо знать. Сколько лѣтъ тебѣ будетъ, когда ты сдѣлаешь первый глупый шагъ, скажи сколько, а?

Онъ видитъ, какъ она серьезно взглянула на него, радостной хлопая ручонками, и, наклоняясь пухлымъ тѣльцемъ, испускала отрывочныя радостныя восклицанія, точно старалась понять его. И онъ помнитъ, какъ еще приставалъ къ ней: «скажи!» и Наташа остановила его: «Перестань ты съ своими глупостями!» — и какъ онъ, обратившись тогда къ женѣ, воскликнулъ: «Глупостями? Какъ такъ глупостями? Не воображаешь ли ты, что моя дочь не будетъ дѣлать никакихъ глупыхъ шаговъ? Не правда ли, Маша, ты хорошо насладишься жизнью, хорошо?»

Какъ мужчины смѣялись тогда! Онъ видитъ еще, какъ они стоять вокругъ билліарда; нѣкоторые натирали мѣломъ кіи. Наташа не смѣялась. Съ тѣхъ поръ прошло болѣе шестнадцати лѣтъ; онъ помнитъ все такъ ясно, а теперь… Маша молча сидѣла рядомъ.

— Какъ только ты поправишься, мы будемъ съ тобой много заниматься музыкой, — началъ онъ черезъ минуту.

Маша не отвѣтила. Ленскій повторилъ свои слова. Маша взглянула разсѣянно, смущенно:

— Что ты сказалъ?… Я… я не слыхала, — прошептала она.

— О чемъ же ты думаешь, Маша?!

— О чемъ?… Я… я думала, какъ-то теперь все будетъ, — прошептала она, уставивъ взглядъ въ песокъ.

Да, какъ-то теперь будетъ? И онъ думалъ объ этомъ. Въ удачу предпріятія Ниты онъ не вѣрилъ, онъ самъ въ подобномъ случаѣ не позволилъ бы себя женить. А что потомъ? Онъ отдастъ Машу за какого-нибудь философа, который согласится на это ради ея нѣсколькихъ грошей. Настоящее будетъ этимъ кое-какъ скрыто, но какова же будетъ будущность? Униженіе… оскорбленіе! Нѣтъ, до этого онъ не допуститъ своей дочери, нѣтъ, нѣтъ! Онъ одинъ будетъ заботиться о ней, будетъ для нея всѣмъ, все замѣнить ей своею любовью, Вернуться на родину съ опозоренною дочерью не позволить его гордость; за то онъ устроить ей гнѣздо въ лучшемъ мѣстѣ свѣта, въ Сорренто или гдѣ-нибудь на югѣ Франціи. Она будетъ жить какъ принцесса, онъ будетъ развлекать ее музыкой, читать съ ней, учить ее радоваться цвѣтамъ, всѣмъ прекраснымъ вещамъ, отъ которыхъ она не захочетъ оторвать глазъ.

Съ ужасною горечью онъ вдругъ оборвалъ свой воздушный замокъ. Все это глупости, сантиментальныя бредни!… Настанетъ же минута, когда ею овладѣетъ тоска по людямъ. Тѣ, среди которыхъ должна была бы вращаться его дочь, не захотятъ ее принять; но другія женщины — неприличныя, безнравственныя, ничѣмъ не стѣсняющіяся — окружатъ его дочь. И тогда… у Маши тоже кровь въ жилахъ… безъ развлеченій, безъ хорошаго примѣра въ окружающей средѣ, безъ всякаго уважительнаго основанія сдерживаться, она дастъ волю своему темпераменту. Онъ увидитъ, какъ она будетъ падать, она, его любимица, его голубка… падать… падать!…

Вдругъ Маша испугалась, вскочила.

— Что случилось, Маша? — спросилъ онъ, нѣжно удержавъ ее за руку.

— Я слышала, окно отворили… тамъ, въ задней части дома… люди видятъ меня. Я… я хотѣла бы домой… я не могу этого вынести, папа, — простонала она.

Маша силой хотѣла вырваться отъ него. Что это? Звонятъ у воротъ. Маша остановилась. Кто это?… Не голосъ ли Ниты, спрашивающій ее?

Да, большая стеклянная дверь, ведущая изъ прихожей въ садъ, отворилась; показалась Нита, блѣдная, усталая, но съ сіяющими глазами. Она поймала дѣвушку въ свои объятія.

— Маша, — прошептала Нита, — все хорошо, я пріѣхала раньше, чтобы приготовить тебя… черезъ нѣсколько минутъ онъ будетъ здѣсь… и будетъ просить у тебя прощенія!

Глаза Маши остановились; она схватилась обѣими руками за виски.

— Не падай только въ обморокъ, дорогая моя, теперь не время, — испуганно прошептала Нита.

— Нѣтъ… нѣтъ… — Маша сконфуженно посмотрѣла на свой небрежный костюмъ, на бѣлый капотъ.

Нита сняла съ шеи черную кружевную косынку и надѣла на дѣвушку, потомъ пригладила ей волосы.

Дверь прихожей отворилась… крикъ… прежній радостный крикъ, который такъ любилъ Ленскій, только громче, чѣмъ прежде, полный мучительной сладости, — мимо Ниты, мимо отца Маша бросилась къ дому съ широко простертыми руками.

Нита хотѣла идти, — Ленскій удержалъ ее.

— Это сдѣлали вы… вы для меня! — сказалъ онъ, — и не хотите даже дать мнѣ время поблагодарить васъ?

— Тутъ нѣтъ никакой заслуги, это сдѣлалось само собой! — прошептала Нита.

— Да… — и онъ горько улыбнулся. — Я не знаю, какъ бы все сдѣлалось безъ васъ!

Его голосъ смягчился. Нита отступила передъ нимъ.

— Я понимаю васъ, — прошепталъ онъ, — идите!

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ въ воротамъ, потомъ вдругъ обернулась и протянула ему руку. Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза.

— Смѣю я? — спросилъ онъ.

Но когда она утвердительно кивнула головой, онъ не прижалъ ея руки къ губамъ, но выронилъ ее. Онъ упалъ передъ дѣвушкой на колѣни и поцѣловалъ край ея платья. Удивительно легкое чувство овладѣло имъ, точно съ него вдругъ сняли старое проклятіе, освободили отъ тяжести, — отъ тяжести жгучаго людскаго презрѣнія, которое онъ съ облегчённымъ вздохомъ слагалъ къ ногамъ этой молодой, чистой, доброй дѣвушки…

— Вы святая, — прошепталъ онъ. — Да наградитъ васъ Господь!

Они разстались.

Исходъ найденъ, — Маша спасена!

Еще минуту простоялъ Ленскій одинъ въ саду, затѣмъ направился домой. Страхъ помѣшать счастью дочери, желаніе порадоваться этому счастью въ равной степени волновали его душу.

Изъ гостиной доносятся голоса… очень тихіе, прерываемые длинными паузами. Дверь гостиной не плотно притворена. Ленскій заглянулъ въ щель.

Счастье?… Гдѣ же счастье?… Они сидятъ рядомъ, рука въ руку; онъ смущенъ, она держитъ себя робко, застѣнчиво. Это не можетъ такъ продолжаться, невозможно, чтобы такъ осталось! Раздался крикъ въ горячемъ, дикомъ сердцѣ Ленскаго. «Возьми же ее въ объятія! — хотѣлось ему крикнуть молодому человѣку — Скрой ея стыдъ въ твоей нѣжности, воскреси ея сломанное чувство достоинства твоею любовью!»

Это должно такъ случиться, онъ долженъ прижать ее къ груди, цѣловать и утѣшать.

Ленскій ждалъ, ждалъ, не переводя дыханія, почти ожидая перемѣны въ положеніи дѣла, но ничего не измѣнилось. И, подавивъ тяжелый вздохъ, онъ отвернулся.

«Это — возстановленіе чести, но это не счастье!»

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Ноябрь, — ноябрь въ Венеціи, какая ужасная погода! Мостовыя окры, стѣны заплеснѣвѣли отъ сырости, вода въ каналахъ мутная, въ воздухѣ холодно и стелется густой туманъ, нигдѣ нѣтъ ни луча солнца.

Въ просторной гостиной съ тремя красивыми венеціанскими Окнами и толстою циновкой на каменномъ полу сидѣла Маша у письменнаго стола. Она сводила счеты, ломала, повидимому, себѣ голову надъ трудною задачей, какъ съ десятью франками дохода покрыть тысячу франковъ расхода. Иногда она задумывалась, потомъ отодвигала въ сторону счеты и принималась за письмо. Но письма не кончила, положила перо, и быстрымъ, нервнымъ движеніемъ разорвала листъ. «Нѣтъ, я не могу этого!…» — прошептала она, опустила голову на руку и задумалась.

Болѣе четырехъ лѣтъ прошло со дня свадьбы Маши съ Карломъ Беренбургъ. Когда распространилось въ Австріи извѣстіе о блестящей партіи, выпавшей на долю дочери русскаго скрипача, съ устъ честолюбивыхъ дѣвицъ слетѣло не мало злыхъ, завистливыхъ замѣчаній. Но въ тѣсномъ кругу знакомыхъ знали, что жизнь молодой графини Беренбургъ была не изъ завидныхъ. Родители мужа, недовольные женитьбой сына, отказались выдавать ему деньги на содержаніе. Большое приданое Маши составляло всѣ матеріальныя средства молодаго хозяйства. Вскорѣ послѣ женитьбы Беренбургъ выхлопоталъ себѣ назначеніе въ Японію, оттуда въ Ріо-Жанейро. Теперь онъ находился около двухъ лѣтъ въ отпуску и жилъ съ семействомъ то въ Ріо, то въ Ниццѣ, то во Флоренціи и въ Венеціи, — безпокойный, все ищущій чего-то лучшаго въ скитальческой жизни человѣка, запутавшагося въ своихъ общественныхъ отношеніяхъ.

У Маши было не мало заботъ. Три или четыре фотографіи отца, всѣ тѣ, которыя особенно любила когда-то ея мама, стояли на письменномъ столѣ. Она взяла одну изъ нихъ и начала разсматривать. Какъ давно она не видала его — со дня свадьбы, а какъ хотѣлось бы повидать! Кромѣ того, она безпокоилась, она знала о немъ слишкомъ мало. Особеннымъ любителемъ писать письма онъ никогда не былъ; теперь же писалъ еще рѣже, чѣмъ прежде. Въ немногихъ строкахъ, которыя онъ присылалъ ей черезъ большіе промежутки, бывало много хорошаго, любящаго, иногда характеристичный анекдотъ о какой-нибудь извѣстной личности, — о себѣ онъ никогда не писалъ. Немногое, что она знала о немъ, извѣстно ей отъ чужихъ. Она знаетъ, что четыре года, какъ онъ совершенно удалился отъ свѣта, что онъ вновь принялся за свою творческую дѣятельность, иного написалъ, но ничего не издалъ, что въ послѣднее время въ немъ развился фанатическій русскій, національный энтузіазмъ, страсть къ славянскимъ музыкальнымъ мотивамъ. Она знаетъ также, что онъ, бывшій прежде однимъ изъ самыхъ невѣрующихъ людей, все больше увлекался тѣмъ туманнымъ мистицизмомъ, въ который впадаютъ великіе русскіе люди на порогѣ старости, пытаясь объяснить необъяснимое. Все это она знала, но какъ онъ себя чувствуетъ, въ какомъ настроеніи — объ этомъ она ничего не знала. Она желала бы имѣть его тутъ, около себя, желала бы ухаживать за нимъ, баловать, заставить его своею нѣжною заботливостью забыть дряхлость и тысячи огорченій старости, хотѣла бы еще разъ согрѣться на его сильной груди, найти успокоеніе своему истерзанному, измученному сердцу въ его нѣжности. Какъ ясно видитъ она его передъ собой! Отчего онъ не ѣдетъ? Она такъ часто просила его объ этомъ.

Сквозь плескъ волнъ, обмывающихъ снаружи подножія старинныхъ дворцовъ, слышенъ шумъ приближающейся гондолы, слышны правильные взмахи веселъ, разсѣкающихъ воду. Маша прислушалась. Гости въ ея одинокой жизни являются событіемъ и рѣдко пріятнымъ. Гондола остановилась. Хриплый, низкій голосъ спрашиваетъ что-то у привратника. Маша вскочила. Возможно ли? Не можетъ быть, это воображеніе обманываешь ее. Тяжелые мужскіе шаги приближались къ двери.

— Отецъ! — воскликнула Маша и бросилась на шею входящему Ленскому. — Отецъ, какимъ образомъ ты пріѣхалъ?… Нѣтъ, не отвѣчай, не все ли равно, почему ты пріѣхалъ, разъ ты со мной… Ахъ, какое счастье! — и она смѣялась, плакала, цѣловала его морщинистыя щеки и гладила сѣдые волосы.

— Правда, ты попрежнему рада мнѣ, голубка моя. Дорогая, какъ ты мила! Но не безумствуй такъ, ангелъ мой; не годится молодой женѣ такъ радоваться старому отцу! — Онъ вытеръ ея слезы своимъ носовымъ платкомъ и, отодвинувъ немного отъ себя, посмотрѣлъ на нее долгимъ, внимательнымъ взглядомъ. — Такъ, — воскликнулъ онъ, — теперь я могу приблизительно представить себѣ, какая ты бываешь обыкновенно безъ заплаканныхъ глазъ. Ты очень измѣнилась, выросла и пополнѣла и прежняго дѣтскаго личика уже нѣтъ — красивою женщиной сдѣлалась, очень красивой! Его взглядъ съ гордостью скользнулъ по ея высокой, стройной фигурѣ. — Твой мужъ можетъ быть доволенъ тобой.

— Онъ очень хорошъ ко мнѣ, — замѣтила Маша, слегка краснѣя.

— Хорошъ ко мнѣ… — повторилъ Ленскій, вытянувъ голову, причемъ его взглядъ сдѣлался еще внимательнѣе, еще пытливѣе. — Да, да, ты всегда его очень хвалила въ письмахъ и часто писала мнѣ о своемъ счастьи… Я захотѣлъ, наконецъ, самъ посмотрѣть.

— Я была бы неблагодарнѣйшею женщиной на свѣтѣ, если бы стала жаловаться, — торопливо заговорила Маша, — и думаю, что тебѣ давно пора было навѣстить насъ. Я, то-есть мы оба, Карлъ и я, такъ часто просили тебя объ этомъ. Тебѣ, должно быть, не очень хотѣлось насъ видѣть.

— Да, ты думаешь, голубка? — сказалъ Ленскій, улыбаясь, и погладилъ ея волосы, — Сказать тебѣ правду, дитя? Ну, такъ… твой мужъ стѣснялъ меня, я не подхожу къ нему. Куда гожусь я, русскій медвѣдь, рядомъ съ такимъ лощеннымъ западно-европейскимъ франтомъ? Но не бойся, Маша, я буду съ нимъ хорошъ ради тебя.

— Ты остановишься, вѣдь, у насъ, отецъ? — спросила Маша, не отвѣчая на его замѣчаніе.

— Нѣтъ. Я остановился въ гостинницѣ, — возразилъ Ленскій. — Я не хочу стѣснять васъ.

— Стѣснять!… Какъ можешь ты говорить это? — заволновалась Маша. — Нѣтъ, не лишай меня этой радости. Мѣста у насъ много, это самое дешевое въ Венеціи. Ахъ, что же это будетъ, если ты помѣстишься въ гостиницѣ и будешь приходить ко мнѣ только въ гости? Я хочу тебя видѣть цѣлый день, съ той минуты, какъ ты откроешь глаза. Я должна принести къ тебѣ утромъ въ постель дѣтей въ ночныхъ рубашечкахъ. Они такъ милы, когда протираютъ со сна глазенки; мнѣ надо показать тебѣ Наташу, когда я ее купаю; я хочу наливать тебѣ утромъ чай и намазывать бутерброды… то-есть… — молодая женщина вдругъ смутилась, — какъ я глупа, можетъ быть, ты не хочешь всего этого… тебѣ гораздо свободнѣе въ гостинницѣ… тебя стѣснитъ…

— Глупая Маша, — прервалъ ее Ленскій съ умиленіемъ, — если тебя это дѣйствительно не стѣснитъ, то прикажи сейчасъ же перевезти мои вещи и я проведу эти нѣсколько дней у тебя. А теперь покажи мнѣ внучатъ; карточки, которыя ты мнѣ прислала, прелестны.

— Гарри ушелъ съ лакеемъ на музыку на площадь св. Марка, а дѣвочка спитъ; пойдемъ посмотримъ ее.

Маша взяла его за руку и провела черезъ одну или двѣ не роскошно убранныя, но очень большія комнаты въ опрятную дѣтскую, гдѣ стояла колыбель, и итальянская няня, одѣтая въ красное, занималась шитьемъ.

— Вотъ, — прошептала Маша, раздвигая бѣлый тюлевый пологъ колыбели. — Не прелестна ли она?

На кружевной подушкѣ лежалъ девятимѣсячный ребенокъ. Онъ уже не спалъ и уставилъ свои голубые глазки на желтую деревянную птицу, спускавшуюся на снуркѣ съ зеленаго шелковаго верха колыбели, и протягивалъ къ ней рученки. Увидѣвъ мать, онъ испустилъ короткій, радостный крикъ, заболталъ рученками и весело засмѣялся. Маша взяла малютку на руки. Она была прелестна, въ бѣдой рубашенкѣ съ бѣлокурою головкой, на которой тѣло еще просвѣчивало сквозь золотистые локончики.

— Поцѣлуй дѣдушку, Наташа… т.-е. если ты не боишься ея мокраго ротика, пана! — воскликнула Маша.

— Она очень велика и тяжела для своего возраста… Ты сама кормишь? — спросилъ Ленскій молодую женщину, взявъ на руки ребенка, нисколько не испугавшагося его.

— Конечно, — отвѣтила Маша съ гордостью, — мы обѣ чувствуемъ себя прекрасно, — не правда ли, Наташа, голубчикъ, дѣточка?

— Но отдай ее нянѣ, она тяжела, да и пора ее одѣвать.

Когда дѣвочка увидала, что мать уходитъ изъ комнаты, она подняла громкій крикъ. Маша вздрогнула, но, все-таки, затворила за собой дверь.

— Это повторяется при каждомъ разставаньи, — разсказывала Маша, — и я такъ глупа, что каждый разъ мучаюсь. Ты себѣ представить не можешь, какъ мнѣ трудно бываетъ не вернуться, но я не могу ее слишкомъ баловать.

Въ гостиной ихъ встрѣтилъ Беренбургъ съ старшимъ сыномъ. Ленскій сейчасъ же сдѣлался мрачнѣе, да и на лицѣ Маши выразилось безпокойство.

— Большая неожиданность! — крикнула она мужу.

— О, нѣтъ, Мари, мнѣ уже сказали, — отвѣтилъ онъ съ обычною дружескою вѣжливостью. — Добро пожаловать къ намъ, папа, — и съ этими словами онъ протянулъ виртуозу руку.

Ленскій молча протянулъ свою. Напрасно старался онъ заставить себя сказать какую-нибудь любезность. Онъ не могъ пересилить себя. Беренбургъ поцѣловалъ жену, поправилъ что-то въ ея прическѣ, поднялъ сына на колѣни и сдѣлалъ нѣсколько небрежныхъ замѣчаній. Ленскій отвѣчалъ односложно. Съ возрастающимъ недовольствомъ слѣдила Маша за обоими, — за мужемъ, въ тонѣ котораго ясно слышалось снисхожденіе, за отцомъ, который не могъ заставить себя скрыть свое нерасположеніе. Ленскій былъ правъ, утверждая, что не подходить къ зятю. Два человѣка едва ли могли меньше подходить другъ къ другу, чѣмъ старый, отказавшійся отъ свѣта артистъ и молодой дипломатъ. Беренбургъ за послѣдніе годы измѣнился не къ лучшему. Прежнюю привлекательность онъ утратилъ вмѣстѣ съ легкомысліемъ, составлявшимъ основаніе его привлекательности. Голосъ его звучалъ глухо; во всемъ существѣ сказывалось безпокойство человѣка, выбитаго изъ колеи; онъ говорилъ скорѣе прежняго, часто откашливался, повторялъ отрывочныя фразы и безпрестанно хваталъ въ руки какой-нибудь лежащій по Низости предметъ. Но онъ еще сохранилъ аристократическій видъ а до франтовства заботился о своей внѣшности. А Ленскій?

Въ глазахъ Маши ея отецъ сдѣлался удивительно хорошъ, теперь, когда его величавое, старое лицо приняло благоговѣйное выраженіе, соединенное съ печальною добротой. Что ей до того, что его волосы сдѣлались длиннѣе и растрепаннѣе, платье бѣднѣе и неряшіивѣе прежняго! Чувственное выраженіе, портившее прежде его ротъ, совершенно исчезло, губы сдѣлались тоньше, ротъ ввалился, а близорукіе глаза смотрѣли съ такимъ выраженіемъ, точно стремились проникнуть въ недосягаемую для простыхъ смертныхъ даль.

Для Маши онъ былъ чѣмъ-то далеко превосходящимъ все человѣчество, чуть не святымъ; въ глазахъ Беренбурга — плохо причесаннымъ, плохо вымытымъ, плохо одѣтымъ варваромъ, старымъ скрипачомъ, котораго свѣтъ начиналъ забывать, поблекшею знаменитостью. Но онъ употреблялъ всѣ силы, чтобы быть любезнымъ съ тестемъ. Онъ приказалъ маленькому сынишкѣ, отличавшемуся аристократическою красотой, которою отецъ, повидимому, гордился, и котораго сильно баловалъ, поцѣловать руку у дѣдушки, а когда капризный ребенокъ воспротивился и даже, глядя на стараго артиста, прошепталъ: «цыганъ?» — отецъ далъ ему щелчокъ и отправилъ въ уголъ — наказаніе, которому Избалованный ребенокъ безпрекословно подчинился съ юмористическимъ пожатіемъ плечъ. Маша нахмурила лобъ.

— Ты обѣдаешь, вѣдь, съ нами? — обратилась она къ Вереябургу.

— Я, къ сожалѣнію, приглашенъ, — отвѣтилъ графъ, — я обѣщалъ Нисташу Каменцъ…

— Я знаю, возразила Маша, — но такъ какъ мы въ первый разъ имѣемъ удовольствіе видѣть у себя папу…

— Конечно. Я сейчасъ пошлю сказать Каменцу. Но послѣ обѣда мнѣ необходимо быть у него, чтобы проститься… Обѣдать же я останусь съ вами.

Его взглядъ обратился къ виртуозу, причемъ невольно остановился на его не совсѣмъ чистыхъ рукахъ. Ленскій замѣтилъ это и съ смущеніемъ, соединеннымъ со злобой, спряталъ руки.

— Ради Бога, не стѣсняйтесь ради меня! — рѣзко воскликнулъ онъ.

Положеніе становилось неловкимъ и неизбѣжно повело бы къ рѣзкимъ словамъ, если бы Гарри, которому надоѣло стоять въ углу, не подбѣжалъ къ дѣдушкѣ и по той же прихоти, по которой раньше сопротивлялся, теперь добровольно осыпалъ его ласками. Онъ такъ проворно вскочилъ на колѣни старика, обнялъ его такъ нѣжно, подставлялъ ему съ такимъ самоувѣреннымъ лукавствомъ свои пухлыя губки для поцѣлуевъ, что Ленскій охотно поддался вкрадчивымъ ласкамъ маленькаго избалованнаго внука.

II.

Не особенно хорошій обѣдъ предложила Маша отцу, а, между тѣмъ, она приложила, повидимому, всѣ свои старанія. Но столъ отличался чѣмъ-то непривычнымъ, не вполнѣ организованнымъ, какъ бываетъ всегда въ хозяйствѣ, гдѣ готовятъ обыкновенно для жены и дѣтей, вслѣдствіе чего не прилагается никакихъ особенныхъ заботъ и всякая кулинарная роскошь является исключеніемъ. Вина за то были великолѣпныя, и сервировка безукоризненная. Беренбургъ явился во фракѣ, Маша также перемѣнила туалетъ.

Въ каждой мелочи проглядывала непріятная односторонность! хозяйства, удѣ все вертится вокругъ избалованнаго, недовольнаго, ищущаго развлеченій внѣ дома мужа, тогда какъ жена совершенно стушевывается.

Беренбургъ старался выказать свои лучшія стороны; онъ былъ очень любезенъ съ тестемъ и называлъ Машу ласкательными именами. Но при этомъ онъ обращался съ ней къ неувѣренною нѣжностью супруга, чувствующаго себя неправымъ передъ женой, что не ускользнуло отъ Ленскаго.

Къ кофе въ гостиную принесли Гарри и онъ своею милой болтовней разсѣялъ немного мрачное настроеніе. Часъ спустя послѣ обѣда Беренбургъ удалился, предложивъ на прощанье тестю очень хорошую сигару и поцѣловавъ жену въ руку я въ лобъ. Маша предложила отцу сыграть партію безика. Ленскій согласился. Но оба были такъ разсѣяны, играли такъ необдуманно, записывали такъ невнимательно, что очень скоро сложили карты, дразня другъ друга ошибками.

Ленскій машинально строилъ карточные домики на столѣ; Маша усердно вязала дѣтское платьице.

— Гм… Твой мужъ часто выѣзжаетъ по вечерамъ? — спросилъ Ленскій послѣ долгаго задумчиваго молчанія.

— Да, — спокойно отвѣтила Маша.

— А ты? Много ты выѣзжаешь?

— Я? Я же кормлю ребенка.

— Дѣвочка отнимаетъ у тебя все время?

— Да, — тихо прошептала Маша и счастливое выраженіе освѣтило ея лицо. — Она такъ прелестна… или это мнѣ только кажется такъ?

— Мнѣ тоже кажется, — замѣтилъ Ленскій. — Точь-въ-точь такою была ты въ ея годы.

— Да, но я надѣюсь, что она будетъ счастливѣе меня.

Молодая женщина, краснѣя, опустила голову еще ниже надъ работой.

Ленскій нетерпѣливымъ движеніемъ смахнулъ свои карточные дома.

— Ты любишь ее больше, чѣмъ Гарри? — спросилъ онъ.

— Да… я думаю… она такъ ласкова, такъ нѣжна и такъ похожа на нашу семью. Конечно, я люблю и мальчика, но къ дѣвочкѣ я привязана такъ, какъ къ тебѣ, къ Колѣ и къ памяти покойной мамы.

Ленскій побарабанилъ пальцами по столу, потомъ сказалъ:

— Ну, да, ну, да… все это очень хорошо, но ты дѣлаешься односторонней, Маша, поэтому твой мужъ такъ удаляется отъ тебя, Ты послѣ раскаешься въ этомъ.

Маша не отвѣтила ни слова, только быстро задвигались ея тонкіе пальцы.

— Ты обращаешь на него слишкомъ мало вниманія, — продолжалъ Ленскій и пристально посмотрѣлъ на дочь.

Маша молча вязала.

— Или… — и въ порывѣ прежняго неудержимаго негодованія Ленскій ударилъ по столу, — или онъ обращаетъ на тебя слишкомъ мало вниманія.

Вѣроятно, въ работѣ Маши оказалась ошибка, она распустила большой кусокъ. Отецъ вырвалъ у нея изъ рукъ вязанье.

— Брось ты эту глупую тряпку, — сердито воскликнулъ онъ. — Ты не обманешь меня твоею неумѣлою комедіей. Я хочу ясно разобрать дѣло. Какое собственно положеніе занимаешь ты около твоего мужа?!

Маша устало провела рукой по лбу и вискамъ. Ленскій испугался безконечной грусти, которую прочиталъ на ея блѣдномъ лицѣ.

— Какое положеніе я занимаю около него? — прошептала она. — Положеніе жены, которая всю жизнь должна быть благодарна мужу за то, что онъ избавилъ ее отъ позора.

— Онъ дурно обращается съ тобою?

— Нѣтъ… нѣтъ! Грубость чужда его натурѣ, я не могу пожаловаться ни на одно его рѣзкое слово съ тѣхъ поръ, какъ я замужемъ; да, онъ даже часто очень нѣженъ со мной, — она медленна продолжала съ увеличивающеюся съ каждымъ словомъ горечью: — но… но… онъ стыдится меня.

Маша встала и поправила абажуръ. Отецъ смущенно гладилъ, ея руку, потомъ воскликнулъ:

— Бѣдное дитя! — и прижалъ ее къ груди.

Она разразилась громкимъ, судорожнымъ рыданіемъ и, все-таки, была счастлива такъ, какъ давно не бывала.

— Маша! невозможно такъ мучиться, — воскликнулъ онъ, — невозможно! Оставь его… и возвращайся ко мнѣ.

Она освободилась изъ его объятій и рѣшительно произнесла:

— Нѣтъ, отецъ, этого я не могу…

Маша машинально пригладила свои волосы; послѣ небольшой паузы она продолжала:

— Мнѣ часто хотѣлось сказать тебѣ, отчего моя жизнь такъ грустна… Ахъ, какъ часто мнѣ хотѣлось, чтобы ты пожалѣлъ меня! И я писала тебѣ длинныя письма, въ которыхъ признавалась во всемъ, и рвала ихъ потомъ, потому что въ послѣднюю минуту боязнь огорчить тебя брала верхъ. Но теперь, когда ты угадалъ, я хочу хоть разъ, — одинъ разъ, — высказать свои муки. Что я выстрадала въ замужествѣ, я не могу описать тебѣ. Сначала я думала, что будетъ лучше, когда явится ребенокъ. Но первый родился мертвымъ, — ты, вѣдь, знаешь. Когда родился Гарри, я жила въ Ріо, гдѣ мой мужъ пробовалъ вести открытую жизнь, и я не могла сама кормить мальчика, поэтому-то я не такъ сильно люблю его. Я радовалась, что мой мужъ гордится имъ, но чувствовала, что я не нужна мальчику. Да, иногда я даже говорила себѣ, что стою моему мужу поперекъ дороги, что моя смерть примирила бы его съ родными. А разъ я была въ такомъ отчаяніи и горѣ, что хотѣла разстаться съ нимъ; я даже оставила бы ему мальчика. Но было не время для разставанья; а когда родилась дѣвочка, я знала, что должна все перенести, что никто не съумѣетъ сберечь мое сокровище, какъ я. Дочери ни одинъ человѣкъ не можетъ замѣнить мать, и даже если бы Карлъ оставилъ ее мнѣ… то разведенная жена, все-таки, обезславленная мать, — мать, лишенная авторитета. А каково положеніе дочери разведенной жены… и разведенной жены при моихъ условіяхъ?… Всѣ муки на свѣтѣ я вынесу скорѣе, чѣмъ пожертвую будущностью ребенка.

Миму ту Ленскій молчалъ, потомъ взялъ ея руку.

— Ты права, Маша, — сказалъ онъ, — терпѣливо неси твой крестъ. Ничего не можетъ быть тяжелѣе сознанія, что ты разбилъ счастіе людей, которыхъ любишь. Въ сравненіи съ этимъ все пустяки, все!

III.

Ленскій сидѣлъ въ своей комнатѣ, — въ комнатѣ, которую Маша приготовила для него съ такою любовью и стараніемъ. Въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ находился онъ дома. Все вокругъ него было просто, но уютно, украшено цвѣтами, изящными бездѣлушками, нѣсколькими фотографіями въ хорошенькихъ рамкахъ. Какая-то теплота и успокоеніе овладѣли имъ. Онъ съ умиленіемъ оглядѣлся кругомъ. Сколько заботъ приложила его бѣдная Маша! Вотъ стоятъ карточка Коли четырехлѣтнимъ мальчуганомъ, вотъ она сама малюткой съ голыми ручонками, а вотъ… вотъ… портреты Наташи. Все, что могло порадовать его, она собрала здѣсь. Онъ могъ бы такъ хорошо чувствовать себя, если бы… если бы… — и онъ закрылъ глаза рукой. — Да, какъ прекрасно могло быть все и какъ ужасно все было! Сына послѣ того отвратительнаго прощальнаго вечера въ отелѣ «Вестминстеръ» онъ больше не видалъ; ни капли искренности не осталось въ ихъ отношеніяхъ. Черезъ правильные промежутки времени онъ получалъ отъ Коли сухія, оффиціальныя письма, въ которыхъ молодой дипломатъ сообщалъ о важнѣйшихъ событіяхъ своей жизни, — и это было все. Ленскій зналъ, что Николай быстро дѣлалъ блестящую карьеру, и угадывалъ, что, несмотря на это, онъ чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и сердце его оставалось закрытымъ для отца.

Маша!… тутъ совсѣмъ другое; она никогда не находила въ немъ ни одного недостатка, она никогда не переставала его любить. Но она была несчастна, — она, его любимица, его кумиръ.

А кто же во всемъ виноватъ?

Что же онъ сдѣлалъ?… какъ это случилось?… Онъ такъ безгранично любилъ ихъ всѣхъ, жену и дѣтей, и, тѣмъ не менѣе, что же влекло его туда, въ это бурное, непрочное, превращающееся въ отвращеніе и муку, существованіе? Вѣдь, всегда было одно и то же. Даже въ эти послѣдніе годы имъ овладѣвало оно иногда, но теперь прошло; его натура вступила въ новую фазу, дикая жажда наслажденій погасла, онъ усталъ, страшно усталъ.

Онъ стремился къ чему-то неземному, чтобы возвыситься. Единственное желаніе мучило его. Снаружи доносился плескъ воды, однообразный, грустный, безнадежный, какъ рыданіе отвергнутаго, оставленнаго на холодѣ человѣка.

Не постучалъ ли кто въ его окно? Онъ вскочилъ, открылъ окно… Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, холодный потъ выступалъ у него на лбу. Фонари бросали длинныя, колеблющіяся на водѣ полосы свѣта. Точно выстроенные изъ тѣни, точно призракъ города, давно умершаго, возвышались дворцы въ лунную ночь. Вѣтерокъ дулъ изъ лагунъ. Легкое дуновеніе, нѣжная ласка коснулись его щеки. Онъ слышалъ у самаго уха нѣжный звукъ полнаго сочувствія голосъ, то былъ голосъ, Наташи, но она говорила на чужомъ языкѣ. Онъ не понималъ ее. Его сердце перестало биться; жадно прислушиваясь, онъ протянулъ руки… все исчезло, все пусто!

Онъ стиснулъ зубы и схватился за стулъ. Уже много лѣтъ являлся ему временами все тотъ же манящій, недосягаемый призракъ. Въ первые разы онъ боролся противъ него всѣмъ своимъ разумомъ, приписывалъ все разстройству нервовъ; теперь онъ твердо вѣрилъ въ неземное явленіе. Оно являлось все, ближе, но достигнуть его онъ не могъ. Онъ старался думать о другомъ, искалъ книгу, газету, чтобы чтеніемъ разсѣяться, но ничего не было. Онъ вспомнилъ, что оставилъ въ гостиной новый романъ Додэ, который перелистывалъ, пока Маша переодѣвалась къ обѣду. Со свѣчей въ рукѣ, онъ вышелъ изъ комнаты за книгой. Онъ думалъ, что Маша давно легла; къ своему величайшему удивленію, онъ услышалъ въ гостиной голоса. Онъ отворилъ дверь. Тамъ, за тѣмъ же столомъ за которымъ онъ недавно игралъ съ дочерью въ безикъ, сидѣли другъ противъ друга молодые супруги. Беренбургъ былъ очень блѣденъ и сидѣлъ съ опущенною головой. Выраженіе глубокаго стыда лежало на его красивомъ лицѣ. Было ясно видно, что онъ не злой, а только слабый человѣкъ, оторванный отъ привычныхъ условій существованія и не умѣющій освоиться на чужой почвѣ. Нитка крупнаго жемчуга лежала на столѣ.

При входѣ Ленскаго Маша и ея мужъ одновременно повернули головы. Маша постаралась сейчасъ же принять дружественное, спокойное выраженіе. У Ленскаго сжалось сердце, когда онъ увидѣлъ, какъ она пересиливала себя, чтобы избавить его отъ страданій.

— Не принуждай себя улыбаться, — сказалъ онъ, направляясь прямо къ дочери, — не къ чему это. — Онъ схватилъ жемчугъ и, съ усиліемъ глядя на него, прибавилъ: — Я понялъ!

Послѣдовала долгая пауза, потомъ Беренбургъ смущенно заговорилъ:

— Не принимайте такъ близко къ сердцу… это временное затрудненіе… мнѣ, конечно, очень непріятно, очень…

Ленскій перебилъ его:

— Намъ лучше не разговаривать объ этомъ, — сказалъ онъ, покраснѣвъ отъ сдержаннаго гнѣва, хриплымъ голосомъ. — Если я начну, то наговорю вамъ такихъ вещей, которыхъ порядочный человѣкъ не можетъ мнѣ простить, а я не хочу съ вами ссориться… Ради дочери не хочу, но… — и онъ схватилъ себя обѣими руками за шею: — нѣтъ, я задохнусь такъ… я долженъ высказать.

— Отецъ, молчи, ради Бога! — крикнула Маша. — Ты несправедливъ къ нему. Подумай, какъ тяжело ему было… другой на его мѣстѣ… — и она прижалась къ отцу, умоляя, плача.

— Она права, — прошепталъ Ленскій. — Кто знаетъ, другой, можетъ быть, былъ бы хуже, — еще хуже! Но оставьте меня теперь одного съ дочерью, — такъ будетъ лучше.

Беренбургъ вышелъ изъ комнаты.

— Онъ играетъ! — сказалъ Ленскій, смотря Машѣ прямо въ глаза.

Маша опустила глаза.

— Только послѣ женитьбы, — прошептала она.

— Негодяй! — крикнулъ Ленскій.

— Не будь къ нему слишкомъ строгъ, — сказала Маша. — Онъ почти такъ же жалокъ, какъ и я. Ахъ, отецъ, отецъ! — Она заломила шуки, потомъ, вдругъ откинувъ съ невыразимымъ отчаяніемъ волосы со лба, воскликнула: — Если бы у меня хватило духу прижать въ послѣдній разъ покрѣпче къ груди мою Наташу, поцѣловать ее въ послѣдній разъ и броситься съ ней въ воду… вонъ тамъ, — она показала на окно; она, очевидно, уже думала объ этомъ, — но какъ можетъ у меня хватить духу, когда она улыбается мнѣ, такъ весело болтаетъ ножонками и радуется жизни!

Ленскій обнялъ молодую женщину и прижалъ голову несчастной къ своему плечу.

— Будетъ лучше… онъ измѣнится современемъ. Не подчиняйся ему слишкомъ, ты должна взять повода въ руки, должна имѣть разсудка и характера за двоихъ. Забудь старую исторію, требуй своего права, тогда все устроится, вѣрь мнѣ. Что касается вашихъ денежныхъ затрудненій, я подумаю объ этомъ. Только его, — онъ взялъ жемчугъ, лежавшій на столѣ, и съ нѣжностью обвилъ вокругъ пальцевъ, — его не отдавай, — этого горя не причиняй мнѣ… Я помогу вамъ, не безпокойся!

IV.

Да, онъ поможетъ! Это оказалось труднѣе, чѣмъ онъ думалъ. Послѣ приведенія въ порядокъ дѣлъ, выяснилось, что отъ его состоянія не осталось ничего. Куда оно дѣвалось? Онъ же такъ просто жилъ послѣдніе годы, почти какъ нищій. Гдѣ же деньги?

Еще въ молодости проявлявшаяся въ немъ жалость ко всему, что живетъ и страдаетъ, приняла въ послѣднее время болѣзненно-преувеличенный характеръ. Онъ давалъ каждому, кто обращался къ нему; давалъ, не считая, не разбирая, помогалъ всякому горю, всякой слабости, всякой нуждѣ, чтобы устранить страданіе хотя бы только на одинъ часъ. Онъ давалъ, пока нечего стало давать. Единственное, что осталось у него, чтобы помочь своей несчастной дочери, было: вновь выступить передъ публикой. И онъ снова взялъ въ руки странническій посохъ.

И въ этотъ разъ онъ заставилъ Брауна составить планъ заграничнаго путешествія. Въ Кёнигсбергѣ назначенъ былъ первый концертъ. Страха появиться передъ публикой Ленскій не ощущалъ. Съ раздающимися еще въ ушахъ шумными апплодисментами, сопровождавшими его всюду въ его послѣднемъ концертномъ путешествіи, онъ не представлялъ себѣ даже возможности фіаско. Другое непріятное чувство мучило его.

Въ послѣдніе годы внутренніе голоса, умолкшіе во время безумной суеты его артистической жизни, снова, сначала нерѣшительно, чуть слышно, потомъ все съ большею силой и съ большимъ вдохновеніемъ проносились въ его душѣ, и въ эти четыре года исключительно творческой дѣятельности слава виртуоза утратила для него свой ореолъ. Подобные тріумфы казались ему теперь ничтожными, почти унизительными. Онъ положительно стыдился выступать передъ публикой съ своимъ старымъ искусствомъ. Но, Боже мой! онъ дѣлалъ это, вѣдь, для дочери!

Онъ не сомнѣвался, что будетъ принятъ съ восторгомъ, и ошибся. Когда въ началѣ февраля онъ далъ въ Кёнигсбергѣ первый концертъ, зала была на половину пуста и публика осталась холодна.

Какъ могло это случиться?

Онъ думалъ, что критика вознаградитъ его за грустное равнодушіе толпы, что коллеги устроятъ ему оваціи. Но нѣтъ. Критика осталась равнодушна, и артистическій міръ отнесся къ нему враждебно.

Какимъ образомъ случилось, что своимъ безграничнымъ великодушіемъ онъ не съумѣлъ пріобрѣсти продолжительной благодарности, своимъ изумительнымъ талантомъ не съумѣлъ заслужить уваженія, которое предохранило бы его въ старости отъ строгообъективнаго сужденія? Какъ могло случиться, что его такъ скоро забыли?

Онъ никогда не вѣрилъ въ дружбу и, какъ теперь оказывалось, у него, дѣйствительно, не было друзей. Въ свое время ему поклонялись, льстили и втайнѣ завидовали, но никогда не любили и не были склонны щадить его. Онъ былъ слишкомъ рѣзокъ, слишкомъ прямъ, слишкомъ гордъ. Всегда готовый давать, онъ никогда не соглашался принять, ни даже благодарности. Несмотря на внѣшнюю мягкость и подкупающее добродушіе при первомъ знакомствѣ, онъ былъ въ душѣ очень замкнутъ и недоступенъ. Кромѣ жены и дѣтей, онъ ни съ однимъ человѣкомъ не былъ близокъ, при всемъ болѣзненномъ состраданіи, которое онъ чувствовалъ ко всякому несчастію.

Отталкивающее высокомѣріе, прорывавшееся всегда при ближайшемъ знакомствѣ, заключало въ себѣ что-то тяжелое, унизительное.

Рядъ молодыхъ, способныхъ виртуозовъ, не могшихъ прежде добиться извѣстности, выступилъ теперь впередъ; публика привыкла къ нимъ; товарищи устраивали имъ оваціи. Конечно, по силѣ дарованія ни одинъ изъ этихъ новыхъ артистовъ не могъ сравниться съ Ленскимъ; но о величественномъ блескѣ, характеризовавшемъ его искусство, уже не помнили, не хотѣли о немъ помнить; недостатки же, все сильнѣе портившіе его игру во время его послѣднихъ выходовъ, ихъ помнили слишкомъ хорошо. Его появленіе на музыкальномъ горизонтѣ произвело такое же впечатлѣніе, какъ неожиданное появленіе среди живыхъ человѣка, считавшагося давно умершимъ. Пустота, произведенная его уходомъ, заросла, — для него не оказывалось мѣста.

Ленскій чувствовалъ себя уничтоженнымъ. «Не можетъ быть, чтобы моя прежняя сила пропала!» — говорилъ онъ себѣ. Если еще недавно онъ считалъ свои успѣхи, какъ виртуоза, ничтожными, то теперь онъ жаждалъ ихъ. Имъ овладѣло мучительное, болѣзненное честолюбіе, жажда тріумфовъ. Онъ, ненавидѣвшій прежде всѣ преувеличенныя выраженія, комплименты, терзался теперь жаждой большихъ, восторженныхъ овацій. Онъ радовался всякой лести, какъ бы груба она ни была.

Озлобленное безуміе, овладѣвающее великими людьми, когда они вынуждены спускаться внизъ, охватило его. Онъ цѣплялся за все, чтобы удержаться. Гордо презиравшій прежде рекламу, терпѣвшій около себя только тѣхъ журналистовъ, которые доставляли ему мимолетное развлеченіе или примѣнялись къ его нраву, онъ добивался теперь расположенія самыхъ посредственныхъ рецензентовъ. Онъ наполнялъ концертныя залы, оставшіяся бы иначе на половину пустыми, даровыми билетами, чтобы обезпечить себѣ снисходительныхъ слушателей. Все было напрасно. Дикая злоба душила его сначала, потомъ на него напала робость и страхъ. Имъ овладѣла манія преслѣдованія; онъ всюду видѣлъ заговоры, совершенно обезумѣлъ въ своихъ предположеніяхъ.

Передъ публикой онъ нарочно являлся всегда съ гордымъ, самоувѣреннымъ видомъ, оставшись же одинъ, закрывалъ лицо руками и рыдалъ, какъ дитя.

Старый договоръ съ дьяволомъ былъ порванъ. Ленскій еще разъ готовъ былъ заключить его въ своемъ артистическомъ оскорбленіи и отчаяніи, но не могъ. Онъ искалъ чего-то другаго, чего еще не могъ найти, — искалъ музыкальнаго выраженія для новаго возвышеннаго очарованія, овладѣвшаго имъ въ послѣднее время, и ради котораго онъ забылъ свое старое искусство.

V.

"Милый папа!

"Сообщаю тебѣ большую радость: родители мужа помирились сомной. Они здѣсь, въ Венеціи, гдѣ пробудутъ нѣсколько недѣль. Они живутъ въ гостиницѣ, но я вижу ихъ каждый день и уже полюбила мою свекровь. Она напоминаетъ немного лэдй Банбури, только не такъ величественна и умна, но очень добрая и почтенная старуха, и, противъ всякаго ожиданія, она очень ласкова со мной. Она замѣчательно хороша къ дѣтямъ. Если бы ты видѣлъ ее, когда она сидитъ на полу и строитъ съ Гарри соборъ св. Марка изъ деревянныхъ кирпичиковъ! Гарри, конечно, любимецъ, онъ весь въ Беренбурговъ. Но есть въ немъ что-то и отъ моего милаго, дикаго папы, — онъ строитъ охотнѣе Компаниллу, чѣмъ соборъ св. Марка, потому что та падаетъ съ такимъ веселымъ шумомъ, когда готова. Онъ сказалъ мнѣ это вчера и при этомъ его глаза блестѣли, онъ махалъ рученками и прыгалъ такъ, что я не могла не обнять его.

"Конечно, мое положеніе измѣнилось къ лучшему. Моя свекровь одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя ничего не дѣлаютъ вполовину. Она представила меня нѣкоторымъ домамъ и нѣсколько разъ выводила въ «свѣтъ» — венеціанскій свѣтъ, конечно. Ахъ, если бы ты зналъ, какъ мнѣ трудно было показаться въ люди въ первый разъ! Я едва держалась на ногахъ. Теперь я почти привыкла. Правда, я и теперь еще предпочитаю сидѣть дома, но моя свекровь права, когда заставляла меня «показываться». Да, конечно, она права. Доказательство — полнѣйшая перемѣна, совершившаяся въ моемъ мужѣ съ тѣхъ поръ, какъ я заняла свое маленькое мѣстечко въ обществѣ, — тебѣ я могу сказать это безъ хвастовства, — съ тѣхъ поръ, какъ за мной ухаживаютъ. Моя музыка очень пригодилась мнѣ. Карлъ радуется, какъ дитя, моему успѣху въ обществѣ и безпрестанно передаетъ мнѣ комплименты, сдѣланные ему на мой счетъ. Онъ увидѣлъ меня вдругъ совсѣмъ другими глазами и ухаживаетъ за мной, какъ женихъ. Во всемъ спрашиваетъ моего совѣта и не устаетъ повторять, какъ пріятно имѣть умную жену, думающую за двоихъ.

"А я… Сначала, — я сознаюсь только тебѣ, папа, — сначала эта перемѣна даже огорчала меня. Вѣдь, я ничѣмъ не была хуже, когда другіе не хотѣли меня знать. Но я не даю себѣ воли. Мнѣ живется лучше, много лучше, чѣмъ я даже ожидала! Я употребляю всѣ силы, чтобы сдѣлать ему жизнь пріятною. Угадываешь ли ты, кто все это сдѣлалъ для меня?… Моя старая подруга, Нита.

"Вскорѣ послѣ твоего отъѣзда отсюда она пріѣхала въ Венецію, чтобы посмотрѣть на меня, такъ какъ мои письма показались ей очень грустными. И она успокоилась не прежде, чѣмъ съ помощью лэди Банбури, которая, какъ ты знаешь, сестра моей свекрови, не помирила Карла съ родными. Какъ она старалась, сколько писемъ писала, сколько разъ ѣздила туда и назадъ, — всего не опишешь.

"Ахъ, какая она чудная дѣвушка! Тебѣ слѣдовало бы поближе узнать ее. Она красивѣе прежняго, несмотря на то, что ей около тридцати; ея извѣстность ростетъ съ каждымъ днемъ и, можетъ быть, ты думаешь, что она важничаетъ и хвастаетъ этимъ, какъ всякая другая знаменитая женщина? Ничуть не бывало! Въ ней столько чудной женственности, цѣломудренной нѣжности и такая прелестная улыбка, когда она держитъ на колѣняхъ ребенка!

"А теперь сообщу тебѣ о томъ, что ближе всего моему сердцу. Мой мужъ снова начинаетъ свою карьеру. Въ концѣ апрѣля мы ѣдемъ въ Вашингтонъ. Мысль, что во второй разъ такое громадное разстояніе раздѣлитъ меня съ тобой, вызываетъ во мнѣ грусть. Мнѣ хотѣлось бы увезти тебя съ собой. Какое чудное гнѣздо я устроила бы тебѣ, какъ баловала, ухаживала и развлекала бы тебя! Но этого ты, вѣдь, не сдѣлаешь изъ любви ко мнѣ, да и не подходящее мѣсто для такого великаго человѣка, какъ ты, наше скромное гнѣздо. Но видѣться съ тобой я должна передъ отъѣздомъ. Назначь мнѣ мѣсто, гдѣ тебѣ удобно будетъ съѣхаться съ нами. Коля пріѣдетъ тоже; онъ обѣщалъ мнѣ. И тогда мы проведемъ вмѣстѣ нѣсколько дней и будемъ счастливы, какъ могутъ быть счастливы люди, у которыхъ прощальныя слезы навертываются на глазахъ. И такъ, ты назначишь мѣсто — не правда ли? — и поскорѣе…

"Я слышу за дверью голоса — это Наташа проснулась. Я хотѣла бы, чтобы ты увидѣлъ ее сейчасъ въ бѣлой рубашенкѣ, съ красною отъ спанья щекой и кудрявою, золотистою головкой! А какіе у нея глазки и милыя ямочки у рта!…

"Прощай, папа, до скораго свиданія!

"Еще одно: я хотѣла написать Это въ самомъ началѣ и не могла, теперь же должна сказать. Меня ужасно мучаетъ, что ты изъ-за меня работаешь, — мнѣ, право, не нужно. На’то, что ежегодно даютъ остатки моего приданаго, и на сумму, получаемую Карломъ отъ родителей, мы можемъ жить очень, очень хорошо. Поэтому прошу тебя, если ты концертируешь для собственнаго развлеченія, то продолжай, но только не ради меня. Отъ моего мужа сердечный привѣтъ, отъ меня… цѣлую тебя тысячу разъ и остаюсь въ ожиданіи скораго свиданія.

"Твоя благодарная дочь Марія".

Ленскій получилъ письмо дочери въ Вѣнѣ за завтракомъ въ гостиницѣ, на слѣдующій день послѣ концерта, въ которомъ ему, наконецъ, снова апплодировали. Онъ чувствовалъ себя наэлектризованнымъ, ожившимъ, помолодѣвшимъ на десять лѣтъ. Онъ прочелъ письмо два раза, и если первое чтеніе обрадовало его, то второе, болѣе внимательное, произвело на него впечатлѣніе самаго умѣреннаго довольства.

— Гм… гм… — шепталъ онъ про себя, — да, это хорошо, это лучше, чѣмъ я могъ ожидать. Бѣдная женщина! Какъ ужасно всю жизнь быть связанной съ такимъ пустымъ человѣкомъ! У нея сильный характеръ; она исполнитъ свой долгъ, честно вынесетъ свою жизнь изъ гордости, чтобы ни въ чемъ не упрекать себя передъ дѣтьми и чтобы не доставить злорадному свѣту удовольствія клеветать на нее. Она будетъ отличною матерью. Материнство освящаетъ женщину! А Нита… Бѣдный Коля!

Вдругъ ему сдѣлалось не по себѣ; воспоминанія привели его къ темному мѣсту, котораго онъ боялся. Каково будетъ свиданіе съ сыномъ! Много лѣтъ мечталъ онъ о примиреніи съ нимъ и, все-таки, не могъ подавить въ себѣ нѣкоторыхъ опасеній.

Онъ заставилъ себя думать о чемъ-нибудь другомъ: какой городъ назначить мѣстомъ свиданія? Онъ не хотѣлъ причинять Машѣ большихъ расходовъ. Венеція была бы самымъ удобнымъ мѣстомъ, но старые Беренбурги были ему противны. Ну, это еще видно будетъ. Онъ взялъ по привычкѣ газету, чтобы прочесть, какъ каждое утро. Корреспонденція изъ Рима находилась подъ чертой. Фамилія Перфекціонъ бросилась ему въ глаза, фамилія молодаго піаниста, сопровождавшаго его прежде въ артистическихъ путешествіяхъ. Особенной симпатіи онъ никогда не чувствовалъ къ Перфекціону; но считалъ его своимъ ученикомъ и интересовался его судьбой.

Ленскій внимательнѣе взглянулъ на статью. Кровь прилила у него къ головѣ. Что же прочелъ онъ?… Свое имя… да… рядомъ съ именемъ Перфекціона.

«Въ музыкальномъ мірѣ трудно найти двѣ большія противупо ложности, чѣмъ Гарольдъ Перфекціонъ и Борисъ Ленскій. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что, много лѣтъ путешествуя вмѣстѣ, они составляли музыкальное цѣлое. Но въ то время, какъ игра таланта съ каждымъ годомъ совершенствовалась, виртуозность скрипача постепенно слабѣла. Въ послѣднемъ концертномъ путешествіи Ленскаго, публика еще не подозрѣвала того, что теперь каждому бросается въ глаза, а именно, что апплодисменты, сопровождавшіе игру Ленскаго, относились къ аккомпанименту Перфекціона. Съ тѣхъ поръ Перфекціонъ освободился изъ-подъ власти своего музыкальнаго деспота (къ которому, впрочемъ, сохранилъ трогательную привязанность) и стоитъ теперь одинъ на высотѣ величайшихъ вѣковыхъ артистовъ-феноменовъ. Особенно замѣчательно то обстоятельство, что въ своемъ артистическомъ развитіи онъ нисколько не подчинился вліянію Ленскаго. Не безъинтересно подробнѣе указать, въ чемъ заключается рѣзкій контрастъ этихъ двухъ музыкальныхъ индивидуальностей. Главное различіе между ними то, что Гарольдъ Перфекціонъ — цивилизованный геній, тогда какъ Ленскій даже во время апогея своей славы былъ не болѣе, какъ геніальный варваръ. Отъ старомоднаго виртуознаго педантства Перфекціонъ такъ же свободенъ, какъ и Ленскій, но онъ также свободенъ и отъ разгильдяйства татарской романтики, отъ которой Ленскій никогда не могъ отдѣлаться. Игра Перфекціона, не отставая по теплотѣ и чувству отъ исполненія скрипача, насколько это допускалъ, конечно, неблагодарный инструментъ, отличалась такимъ техническимъ совершенствомъ, какого не достигалъ ни одинъ виртуозъ. Онъ никогда не грѣшилъ противъ вкуса, противъ того, что мы хотѣли бы назвать высшимъ, нравственнымъ принципомъ въ искусствѣ. Одна дама изъ римскаго общества замѣтила недавно, что Перфекціонъ, по ея мнѣнію, слишкомъ благовоспитанный піанистъ. Ему недостаетъ чарующей грѣховности, демоническаго огня, которыми отличался Ленскій въ свои лучшія времена. Это возможно. Но какъ печально измѣняются эти чарующія свойства молодости въ старѣющемъ артистѣ, мы имѣли уже печальную возможность Ѣрослѣдить въ послѣднее концертное путешествіе Ленскаго. А до какой степени увеличились съ тѣхъ поръ симптомы упадка въ Ленскомъ, доказываетъ каждое доходящее до насъ изъ Германіи музыкальное извѣстіе. „Чарующая грѣховность“ превратилась въ каррикатуру и отъ „демоническаго огня“ не осталось, кажется, ничего, кромѣ выражаемаго смычкомъ негодованія на непобѣдимую холодность публики. Въ Римѣ не запомнятъ такого успѣха, какой имѣлъ въ прошедшій понедѣльникъ Гарольдъ Перфекціонѣ въ палаццо Коффореме. Онъ царь дня. Когда онъ проходитъ по улицѣ, студенты толкаютъ другъ друга и говорятъ: „Ah, è Perfezione!“ — и снимаютъ шляпы, какъ передъ коронованною особой».

Статья была подписана именемъ Арнольда Шпацига. Но если бы, вмѣсто фамиліи, стояло три звѣздочки, Ленскому было бы все равно, онъ и тогда зналъ бы, кого ему благодарить за эту статью. Болѣе двадцати лѣтъ Арнольдъ Шпацигъ бранилъ и унижалъ его; что же удивительнаго, что онъ достигъ совершенства въ этомъ искусствѣ? Но до сихъ поръ онъ ограничивался тѣмъ, что унижалъ Ленскаго, какъ композитора; виртуозъ былъ слишкомъ популяренъ для того, чтобы онъ осмѣлился напасть на него… а теперь?… Ленскій еще разъ взглянулъ на статью. «Глупости, нравственной принципъ въ музыкѣ, — великопостная проповѣдь о музыкальной нравственности! Каррикатура… старый хвастунъ, глупости! Онъ только повредила Перфекціону своимъ преувеличеніемъ. Въ каждой строчкѣ сквозитъ пристрастіе… Правда, статья задорно написана, это-то и глупо… Разгильдяйство… татарская романтика — это многимъ понравится… очень многимъ!» — и онъ ударилъ кулакомъ по столу, его начинало душить. Что критика часто склонна попирать ногами старѣющихъ геніевъ, чтобы прославлять новыхъ, — это онъ зналъ, но что его время навсегда миновало, этого ему никогда не приходило въ голову. «Чѣмъ сталъ Ленскій? — проговорилъ онъ, — оселъ обращается со мной какъ съ трупомъ, который забыли похоронить. Я докажу ему, что еще живъ, и что старый орелъ всегда больше молодаго воробья!»

Въ это время въ комнату вошелъ импрессаріо Браунъ; онъ посѣдѣлъ, потолстѣлъ и полысѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ мы его видѣли въ послѣдній разъ въ Парижѣ.

— Блестящій успѣхъ вчера, маэстро, — сказалъ онъ. — Дѣло начинаетъ входить въ колею, впереди блестящія побѣды! — Онъ разложилъ передъ виртуозомъ рядъ музыкальныхъ критикъ и продолжалъ: — Теперь необходимо хорошенько обсудить, куда намъ направиться: въ Парижъ, а оттуда въ Лондонъ, или сначала въ Брюссель?

— Отложите всѣ приготовленія въ Парижѣ, — воскликнулъ Ленскій.

— Куда вы придумали?

— Въ Римъ.

Замѣтное смущеніе овладѣло агентомъ.

— Гм… Моментъ неблагопріятный, — Перфекціонъ только что концертировалъ въ Римѣ!

Старый скрипачъ вскочилъ, схватилъ импрессаріо за грудь; онъ не помнилъ себя, его лицо исказилось отъ бѣшенства.

— И я долженъ, по-вашему, бояться этого молокососа? — рычалъ онъ. — Останется такъ, какъ я сказалъ — Римъ!

VI.

Римъ, Римъ!… Это слово всегда звучало для Ленскаго какъ-то особенно. Лучшее счастье жизни онъ нашелъ въ Римѣ, въ Римѣ и похоронилъ его.

Когда его разбитая душа, боясь будущаго, подобно всѣмъ разбитымъ душамъ, искала въ прошломъ мѣста для подкрѣпляющаго отдыха, Ленскій всегда останавливался на томъ, гдѣ въ его жизнь вступила Наташа. Далѣе назадъ онъ неохотно уносился въ мечтахъ.

Его дѣтство и первая молодость протекли среди суровыхъ лишеній и грубой, неприглядной обстановки. Впечатлѣніе неприличныхъ шутокъ, грязныхъ привычекъ, мелочнаго недовѣрія, двусмысленныхъ подозрѣній, тяжелой работы, неэстетическаго отдыха было неразрывно съ воспоминаніемъ объ этомъ періодѣ жизни. Онъ ненавидѣлъ его тѣмъ болѣе, что зналъ, какъ вліяніе этой отвратительной жизни незамѣтно всосалась въ его поры, какъ почва, на которой онъ выросъ, навсегда загрязнила корни его существованія. Онъ ненавидѣлъ воспоминаніе о своей первой молодости. Все, что было прекраснаго, благороднаго и хорошаго въ его жизни, началось съ Наташей — въ Римѣ.!

Безумное, неопредолимое желаніе влекло его туда; онъ былъ убѣжденъ, что испытаетъ тамъ что-нибудь необычайное, насладится послѣднимъ блескомъ въ жизни, послѣднимъ торжествомъ и… манящій призракъ, преслѣдовавшій его прежде черезъ большіе промежутки времени, являлся ему теперь все чаще, не мучая, какъ прежде, а таинственно обѣщая, почти успокоивая. Онъ былъ теперь совсѣмъ близко.

Римъ, Римъ! Ленскій произносилъ это слово тихо, медленно, какъ шепчутъ имя возлюбленной. Все безумнѣе становились ожиданія, которыя онъ возлагалъ на свое пребываніе въ Римѣ. Онъ опять помолодѣетъ, — мертвые для него воскреснутъ въ Римѣ!

Его сердце громко стучало, когда поѣздъ остановился и кондукторъ прокричалъ: «Roma»…

VII.

Это было въ полдень, и солнце ярко свѣтило. Маша и Николай оба пріѣхали на вокзалъ, Маша — полная радостнаго ожиданія, Николай — не безъ нѣкотораго смущенія. Даже теперь, черезъ пять лѣтъ почти, ему стоило большаго усилія рѣшиться на встрѣчу съ отцомъ. Но едва его взглядъ упалъ на Ленскаго, какъ онъ забылъ всё, что раздѣляло его съ нимъ. Такой руины онъ не ожидалъ встрѣтить. Когда онъ замѣтилъ боязливую робость, съ которой старикъ приближался къ нему, не смѣя протянуть рукъ, нѣсколько разъ невольно поднимавшихся, его сердце сжалось, и, не обращая вниманія на сновавшихъ по платформѣ туристовъ, зѣвакъ и носильщиковъ, онъ бросился къ отцу и обнялъ его. Ленскій смѣялся нервно, по-дѣтски, какъ смѣются старики, чтобы побѣдить слишкомъ большое умиленіе, чтобы не заплакать. Потомъ они направились на станціонный дворъ, гдѣ ихъ ждала карета.

Тяжело ступая и держась необыкновенно прямо, какъ человѣкъ, старающійся скрыть подступающую дряхлость, проходилъ Ленскій черезъ толпу. Какъ и прежде, когда онъ случайно попадалъ въ общественное мѣсто, онъ смотрѣлъ прямо впередъ, чтобы избѣжать безчисленныхъ любопытныхъ взглядовъ, обыкновенно преслѣдовавшихъ его. Но ни одинъ человѣкъ не взглянулъ на него въ этотъ разъ. Только уличный мальчишка показалъ другому на его длинные волосы и засмѣялся.

Ясное апрѣльское небо разстилалось надъ городомъ, подъ развалинами котораго погребено больше славы, чѣмъ во всѣхъ могилахъ міра вмѣстѣ. Медленно катился экипажъ по мостовой. Сначала Ленскій разспрашивалъ дѣтей, интересовался ихъ дѣлами. Но понемогу онъ дѣлался все тише и молчаливѣе. Маша одна поддерживала разговоръ. Она разсказывала, что ея мужъ не могъ пріѣхать вмѣстѣ съ ней, но пріѣдетъ послѣ съ Гарри, оставшимся у бабушки. Наташа ждетъ дѣдушку въ гостиницѣ.

— Я чуть-чуть не привезла ее къ тебѣ на станцію, — разсказала Маша, — да постыдилась своей слабости передъ Колей.

Но Ленскій не слушалъ того, что она говорила. Своимъ близорукимъ взглядомъ онъ безпокойно всматривался въ окружающее, когда онъ наклонялся впередъ и затѣмъ, точно разочарованный, поворачивалъ голову.

— Чего ищешь ты, отецъ? — спросилъ Николай.

— Римъ!… Я не нахожу его, — прошепталъ Ленскій.

— Да, онъ очень измѣнился за эти восемь лѣтъ, со смерти мамы.

— Восемь лѣтъ тому назадъ я не видалъ его, — сухо отвѣтилъ Ленскій. — Я ищу Римъ за много лѣтъ больше.

— Римъ, гдѣ ты влюбился въ маму? — тихо прошептала Маша.

Онъ коротко кивнулъ головой. Вдругъ его грустное лицо прошло.

— А вотъ я вижу старыхъ знакомыхъ! — воскликнулъ онъ и казалъ на двѣ античныя колонны съ богатыми капителями; онѣ были довольно оригинально вдѣланы въ домикъ съ крошечнымъ оконцемъ, въ которомъ стояла банка ярко-красной герани за накрахмаленными бѣлыми кисейными занавѣсками.

— Это точь-въ-точь какъ тогда, — оживленно воскликнулъ старикъ, — до мелочей, тѣ же бѣлыя гардины и красные цвѣты. Я помню, какъ ваша мать смѣялась разъ надъ контрастомъ этихъ тщательно вымытыхъ гардинъ рядомъ съ мрачнымъ римскимъ великолѣпіемъ. Боже, какъ она смѣялась! Вы всѣ не можете такъ смѣяться, какъ она. Я долженъ показать вамъ домъ въ Via Djulia, гдѣ она шла тогда.

— Онъ давно исчезъ, — сообщилъ Коля. — Уже восемь лѣтъ ему назадъ онъ не существовалъ.

— Почемъ ты знаешь? — почти рѣзко спросилъ его Ленскій.

— Потому что она… потому что мама, искала его тогда, и и нашла.

— А! И она искала его?… — прошепталъ Ленскій и впалъ въ мрачное молчаніе. Черезъ нѣкоторое время онъ поднялъ голову.

— Зачѣмъ его уничтожили! — воскликнулъ онъ со злобой. — Не имѣли права его уничтожать. Это не былъ обыкновенный домъ, а старинный дворецъ, чудесный старинный дворецъ, — историческій памятникъ! Не знаютъ развѣ эти болваны, что есть памятники, которыхъ рука не смѣетъ коснуться? Оскверненіе святыни приноситъ несчастіе.

Еще разъ обвелъ онъ глазами вокругъ.

— Нѣтъ, отъ моего Рима ничего не осталось, — произнесъ онъ послѣ паузы, потомъ, медленно поднявъ глаза вверхъ, прибавилъ: — ничего, кромѣ вѣчно голубаго неба надъ нами.

VIII.

Все было приготовлено къ торжественной встрѣчѣ въ отелѣ «Европа», томъ самомъ отелѣ, гдѣ жилъ Ленскій тридцать лѣтъ тому назадъ и гдѣ все измѣнилось, какъ измѣнился и самый Римъ.

Наташа, одѣтая въ честь его пріѣзда въ бѣлое платье, ждала его въ гостиной. Маша горячо утверждала, что малютка узнала дѣдушку, во всякомъ случаѣ, она встрѣтила его очень радушно. Когда онъ взялъ ее на руки, она ласково провела своими крошечными ручонками по его морщинистымъ щекамъ и обратила его вниманіе на свой нарядъ, показывая пальчикомъ то на башмаки, то на банты своего голубаго пояса. И старикъ радовался и не могъ досыта нацѣловать прелестную малютку.

Столъ былъ накрытъ. Букеты магнолій, фіалокъ и цвѣтущія лавровыя вѣтви стояли между вазами съ дессертомъ на столѣ. Бутылки шампанскаго протягивали свои серебряныя горлышки изъ холодильницы. Тѣмъ не менѣе, свиданіе произошло не такъ радостно и пріятно, какъ ожидала Маша. Какая-то тяжесть давила всѣхъ. Ленскій, на которомъ прежде самое длинное путешествіе по желѣзной дорогѣ не оставляло никакого слѣда, утомился теперь такъ, что у него дрожали руки. Кромѣ физическаго утомленія послѣднихъ мѣсяцевъ, возбуждающія средства, отъ которыхъ онъ прежде совершенно воздерживался и которыми теперь злоупотреблялъ, произвели на него свое губительное дѣйствіе. Онъ сгорбился, лицо приняло сонное выраженіе, онъ почти ничего не ѣлъ и пилъ вина больше обыкновеннаго. Онъ ничего не говорилъ, задумывался, устремлялъ взглядъ впередъ, причемъ его лицо принимало прислушивающееся, страстно ожидающее выраженіе, казавшееся его дѣтямъ страннымъ и непонятнымъ.

Когда онъ приходилъ въ себя, онъ все свое вниманіе обращалъ исключительно на сына, онъ постоянно искалъ взгляда Николая. Молодой человѣкъ былъ очень внимателенъ къ старику, но разговаривать съ нимъ еще не могъ. Маша, между тѣмъ, старалась всѣми силами разсѣять мрачное настроеніе, причины котораго она не понимала. Она разсказывала о кузинѣ Аннѣ, добившейся, наконецъ, своей цѣли и вышедшей замужъ за богатаго американца, съ которымъ обращалась очень дурно. Мужъ выстроилъ ей отель въ Елисейскихъ поляхъ по ея собственному плану. Отель былъ великолѣпенъ и роскошенъ; въ немъ было мѣсто для всего, только не хватало помѣщенія для матери Анны.

Старуха Елагина, прожившая послѣднія крохи, стараясь жить соотвѣтственно своему положенію, пока дочь была не замужемъ, скиталась теперь по бѣлому свѣту, отъ одного родственника къ другому.

— Она прожила шесть недѣль у насъ въ Венеціи, — разсказывала Маша, — и вы не повѣрите мнѣ.. я знаю, вы предупреждены противъ тети, но я была ей очень рада. Она теперь очень проста и необыкновенна жалка, не мажется больше и завязываетъ ленты чепца подъ подбородкомъ. Она всегда вскакиваетъ, когда кому-нибудь что надо, и угождала моему мужу, какъ султану. Онъ былъ, впрочемъ, очень хорошъ къ ней и она необыкновенно восторгается имъ. Со мной и дѣтьми она была трогательно-нѣжна. Въ ней очень крѣпки родственныя чувства и она много разсказывала мнѣ о мамѣ. Странно, у нѣкоторыхъ людей хорошія качества проявляются только тогда, когда они слишкомъ стары, чтобы отравлять свою жизнь честолюбіемъ.

Маша улыбнулась. Ленскому пріятно было видѣть въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ здоровое, довольное выраженіе на ея лицѣ.

Между тѣмъ, она продолжала:

— Еще кое о комъ, кто можетъ быть интересуетъ васъ больше тети Вари, моту я вамъ сообщить новости. Кого я встрѣтила сегодня на Корсо? Соню съ отцомъ. Вы, можетъ быть, слышали, что онъ сдѣланъ инспекторомъ, — названіе навѣрное я не знаю, можетъ быть, и протекторомъ, — хореографическаго института въ Петербургѣ. Какъ онъ мнѣ сказала, онъ собираетъ въ Римѣ матеріалы для балета. Онъ все тотъ же, огонь и пламя, чуть дѣло коснется искусства и женской красоты. Сонѣ приходится много выносить. Она, впрочемъ, терпѣлива, какъ всегда. Знаешь ли, она очень по хорошѣла за эти цять лѣтъ, Николай…

— Да? Правда? — разсѣянно пробормоталъ Николай.

— Да, похудѣла, лицо сдѣлалось выразительнѣе. Она лучше держитъ себя и одѣвается съ большимъ вкусомъ.

— Я всегда находилъ ее хорошенькой и считалъ всегда одной изъ лучшихъ и симпатичнѣйшихъ дѣвушекъ, которыхъ я встрѣчалъ, — сказалъ Николай съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ мужчины хвалятъ обыкновенно дѣвушекъ, передъ которыми чувствуютъ себя неправыми.

— Я приглашала ее придти сегодня къ намъ, но она сказала, что не можетъ; она ждетъ подругу — Ниту Санкіевичъ.

Николай закусилъ губы. Въ немъ опять вспыхнула старая злоба противъ отца. Вдругъ онъ почувствовалъ что-то странное. Онъ поднялъ глаза и встрѣтился со взглядомъ старика. Трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу, — столько робко молящей тоски было въ этомъ взглядѣ.

За дессертомъ вошелъ лакей и подалъ Ленскому визитную карточку. Ленскій поблѣднѣлъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ, когда прочиталъ фамилію.

— Что ему надо? — крикнулъ онъ, не обращая вниманія на присутствіе кельнера.

— Кто это? — спросила Маша по-русски.

— Перфекціонъ! — Ленскій съ раздраженіемъ барабанилъ пальцами по столу.

— Но, папочка, ты не могъ ожидать ничего другаго, — тихо прошептала Маша. — Онъ исполняетъ только долгъ вѣжливости относительно тебя.

Ленскій сдвинулъ брови. Николай дотронулся до его руки.

— Принять мнѣ Перфекціона вмѣсто тебя? — спросилъ онъ. — Я скажу ему, что ты усталъ съ дороги, чтобы онъ пришелъ послѣ.

Отъ прикосновенія сына Ленскій вдрогнулъ. Его мрачное лицо просвѣтлѣло.

— Нѣтъ, нѣтъ, Кодя, благодарю тебя, я самъ пойду. Я разсердился въ первую минуту, что помѣшали нашей бесѣдѣ. Я скоро отдѣлаюсь. До свиданія.

Съ этими словами онъ вышелъ.

Маша и Николай остались за столомъ.

Они пытливо посмотрѣли другъ на друга, — каждый хотѣлъ прочесть на лицѣ мысли другаго.

— Какъ находишь ты его? — спросила, наконецъ, Маша.

— Очень измѣнившимся.

— Не правда ли? — Маша боролась съ слезами. — Какъ ужасно видѣть это! Его нельзя узнать; еще пять мѣсяцевъ тому назадъ онъ былъ совсѣмъ другой. Если бы можно было помѣшать ему играть! Я убѣждена, что онъ болѣнъ.

— Да, если бы можно было помѣшать! — прошепталъ Николай.

IX.

Въ это время Ленскій, вошелъ въ гостиную. Прилично одѣтый, благовоспитанный на.видъ блондинъ направился къ нему на встрѣчу и съ восклицаніемъ: «Привѣтствую, отъ души привѣтствую васъ въ Римѣ!» — протянулъ ему обѣ руки.

Ленскій, не спѣша, взялъ одну изъ нихъ. Товарищеская задушевность Перфекціона не понравилась ему. Какъ много позволяетъ себѣ этотъ ничтожный піанистъ! Прежній аккомпаніаторъ могъ бы подождать, чтобы онъ первый протянулъ ему руку. Перфекціонъ замѣтилъ мрачное настроеніе старика. Извѣстіе, что Ленскій будетъ концертировать въ Римѣ, сначала взволновало его немного. Теперь, когда онъ увидѣлъ стараго артиста, его волненіе превратилось въ сожалѣніе, — обычный нарядъ, которымъ прикрывается торжествующее честолюбіе молодой, стремящейся вверхъ посредственности передъ лицомъ состарившагося генія. Старикъ съ сгорбленною спиной и дрожащими руками не могъ ему ничѣмъ повредить. Піанистъ вдругъ почувствовалъ къ нему глубочайшее уваженіе и прижалъ его руку къ губамъ. Какъ ненавидѣлъ прежде Ленскій подобныя демонстраціи! Онъ рѣзко и властно запрещалъ ихъ. Теперь это доказательство преданности, видимо, польстило ему.

— Очень мило съ вашей стороны, что вы поспѣшили меня навѣстить, — сказалъ Ленскій. — Гм… садитесь.

Больше онъ ничего не сказалъ.

— Вы не можете себѣ представить, въ какой восторгъ пришли ваши почитатели, когда узнали, что будутъ имѣть возможность привѣтствовать васъ здѣсь, — началъ краснорѣчивый Перфекціонъ.

— Ахъ! неужели вы мнѣ кого-нибудь оставили? — воскликнулъ Ленскій и фамильярнымъ жестомъ ударилъ своего бывшаго аккомпаніатора по колѣнкѣ.

— Не унижайте меня, маэстро, — отвѣтилъ Перфекціонъ.

Ленскій снова ударилъ его по ногѣ; онъ громко и немного принужденно смѣялся, хотя ничего смѣшнаго не было.

— Я очень, очень радъ васъ видѣть, — увѣрялъ онъ піаниста.!

Тотъ улыбнулся.

— Это напоминаетъ вамъ былыя времена, маэстро.

По лицу Ленскаго скользнуло облако.!

— Не совсѣмъ… гм… Я долженъ еще поздравить васъ съ успѣхомъ; я горжусь вами, смотрю на васъ отчасти какъ на своего музыкальнаго ученика. Дадите вы здѣсь еще концертъ?

— Нѣтъ, теперь нѣтъ. Я остался въ Римѣ только ради васъ, маэстро. Вы не можете себѣ представить, какъ я жажду услышать звуки вашей скрипки. Довольны вы вашимъ аккомпаніаторомъ?

Ленскій провелъ рукою по лбу.

— Насколько возможно быть довольнымъ піанистомъ, съ которымъ играешь только шесть недѣль. Онъ еще не сыгрался со мною. Впрочемъ, онъ очень способный человѣкъ.

— Я начинаю ревновать! — воскликнулъ Перфекціонъ.

— Это лишнее. Съ вами шло лучше… подъ конецъ. Вначалѣ я порядочно помучился съ вами. Но… могутъ говорить, что хотятъ, аккомпаниментъ рояля — всегда тормазъ дли скрипача. Съ оркестромъ идетъ гораздо лучше, но это связано съ большими затрудненіями. Если я завидую въ чемъ піанистамъ, это — ихъ независимости. Аккомпаніаторы никуда не годны, никуда!!

— Вы приводите меня въ отчаяніе, маэстро! — воскликнулъ Перфекціонъ. — Слыша о томъ, какъ вы бьетесь послѣднее время съ піанистами, я хотѣлъ предложить вамъ свои услуги, по крайней мѣрѣ, въ здѣшнемъ вашемъ концертѣ.

Можетъ быть, это предложеніе было сдѣлано искренно; во всякомъ случаѣ, оно было квинтъ-эссенціей артистической вѣжливости. Вмѣсто того, чтобы оцѣнить его, Ленскій вышелъ изъ себя, точно Перфекціонъ хотѣлъ оскорбить его своимъ предложеніемъ, и воскликнулъ:

— Не для того ли, чтобы еще разъ сказали, что публика въ концертахъ Ленскаго апплодируетъ только его аккомпаніатору?

Послѣдовало неловкое молчаніе. Наконецъ, Перфекціонъ заговорилъ тихимъ голосомъ:

— Какъ я вижу, вы читали статью Шпацига обо мнѣ.

— Да, я радуюсь за васъ, что вы въ такихъ хорошихъ отношеніяхъ съ критикой.

Перфекціонъ смотрѣлъ прямо въ глаза раздраженному старику; его лицо выражало обиженную невинность и оскорбленное достоинство.

— Вашимъ намекомъ вы горько обидѣли меня, — произнесъ онъ «спокойно и выразительно. — Что эта статья написана, я тутъ не причемъ; я не читалъ ее раньше, чѣмъ она появилась. Если бы я зналъ о ней, то никогда не далъ бы своего согласія на напечатаніе. Я нахожу ее грубой и пошлой и чувствовалъ себя вовсе не польщеннымъ, а пристыженнымъ. Въ Германіи она пріобрѣла мнѣ много враговъ. Въ Римѣ же, гдѣ она была переведена на французскій и итальянскій языки и перепечатана во многихъ газетахъ, она мнѣ очень, очень пригодилась, тогда какъ вамъ, Ленскій, — Перфекціонъ въ первый разъ назвалъ своего бывшаго покровителя просто по фамиліи, что не ускользнуло отъ него, — вамъ фельетонъ Шпацига здѣсь, — поймите меня хорошенько, — здѣсь, въ Римѣ, гдѣ васъ не слыхали тридцать лѣтъ, — здѣсь, гдѣ полагаются на сужденіе Шпацига, вамъ онъ страшно повредилъ. Я прямо скажу вамъ: въ поверхностно образованномъ музыкальномъ мірѣ, имѣющемъ въ здѣшнемъ обществѣ рѣшающій голосъ, настроены враждебно противъ васъ. Искренній восторгъ, сопровождавшій васъ повсюду, вы встрѣтите здѣсь въ одной или двухъ тысячахъ вашихъ старыхъ поклонниковъ среди колоніи иностранцевъ. Вотъ каково положеніе!

Перфекціонъ остановился.

Углы рта Ленскаго опускались все ниже, ноздри раздувались, онъ безпокойно водилъ рукой по, столу между собой и Перфекціономъ.

— Все то, что вы мнѣ разсказываете, очень поучительно и интересно, — мрачно произнесъ онъ, — но какое мнѣ дѣло до этого?

— Въ вашей власти измѣнить положеніе дѣла и я желалъ бы добиться отъ васъ, чтобы вы приняли къ тому нѣкоторыя мѣры. Гм… съ вами такъ трудно говорить объ этомъ, Ленскій. У васъ такія странныя предубѣжденія; но, право, ни къ чему не поведетъ, если вы будете попрежнему раздражать Шпацига. Успокойте его оскорбленное вами самолюбіе, онъ сейчасъ же напишетъ статью, которая парализуетъ вліяніе напечатаннаго обо мнѣ фельетона; онъ будетъ пропагандировать васъ, будетъ такъ же превозносить васъ, какъ прежде унижалъ.

— А что надо мнѣ сдѣлать, чтобы добиться такого великаго переворота? — спросилъ Ленскій съ ѣдкою насмѣшкой.

Перфекціонъ помолчалъ минуту, потомъ отвѣтилъ:

— Сдѣлайте визитъ женѣ Шпацига.

— А у Шпацига есть жена? — спросилъ Ленскій.

— Вы должны знать это; онъ болѣе шести лѣтъ женатъ.

— Я не подозрѣвалъ этого и никогда не интересовался частною жизнью господина Шпацига, — высокомѣрно замѣтилъ Ленскій.

— Женатъ на бывшей пѣвицѣ, синьорѣ Цингарелли. Она говорила о васъ съ большимъ интересомъ, разсказывала мнѣ, что много лѣтъ тому назадъ во время своего перваго путешествія въ Америку имѣла удовольствіе познакомиться съ вами и увѣряла, что будетъ очень рада васъ снова увидѣть.

— Какъ назвали вы ее? Цинга… Цинга..

— Цингарелли…

— Да, Цингарелли… — Ленскій разсмѣялся. — Да это прелестно, это восхитительно! Цингарелли… я хорошо помню ее. Бельгійка съ красивою бѣлою кожей и рыжими волосами… я поздравляю господина Шпацига. Гм… И къ этой дамѣ я долженъ ѣхать съ визитомъ?

— Это было бы въ вашихъ интересахъ, — сказалъ Перфекціонъ. — Но, впрочемъ, если это вамъ такъ непріятно, то я предложу другое. Завтра я играю на вечерѣ у Шпациговъ. Пріѣзжайте послушать меня, окажите мнѣ эту честь, не оставляя имъ раньше карточки.

— Гм!… На вечеръ къ мадамъ Цингарелли-Шпацигъ! Простите меня, но развѣ ѣздитъ кто-нибудь къ мадамъ Шпацигъ?

— Весь Римъ, въ особенности знатная иностранная колонія. Она живетъ очень открыто; она принесла Шпацигу очень большое приданое.

— Да, да, она пѣла въ третьихъ роляхъ, въ труппѣ Морелли, въ Россіи. Очень прибыльно пѣть третьи роли въ странствующей итальянской оперной группѣ!

Ленскій многозначительно улыбнулся.

— Да не разыгрывайте такой невинности, — воскликнулъ Ленскій, — не можетъ быть, чтобы вы не знали, что Цингарелли самая безнравственная женщина.

— Объ этомъ я ничего не знаю, — холодно отвѣтилъ Перфекціонъ съ строгимъ достоинствомъ, которымъ свѣтскій человѣкъ часто останавливаетъ нескромнаго человѣка, осмѣливающагося выводить наружу изъ прошлаго его знакомыхъ вещи, которыя свѣтскій человѣкъ для своего удобства умѣетъ забывать. Въ то же время, піанистъ поднялся съ мѣста и взялъ шляпу.

— И такъ, забудьте старую вражду, Ленскій! Могу я сообщить госпожѣ Шпацигъ, что вы пріѣдете?

— Вы по ея порученію здѣсь? — воскликнулъ Ленскій, которому поведеніе піаниста предстало вдругъ въ иномъ свѣтѣ.

Перфекціонъ молчалъ.

— Я понимаю, — продолжалъ Ленскій, — я нуженъ ей, чтобы показывать меня. Извѣстно, какими хитростями завлекаютъ подобныя дамы общество въ свои гостиныя. Ей доставитъ удовольствіе водить состарившагося льва на цѣпочкѣ, это можетъ имѣть свои маленькія выгоды, но… — Ленскій стоялъ передъ Перфекціономъ высоко выпрямившись и съ мрачнымъ лицомъ; какъ всегда во время сильнаго волненія, онъ поднялъ руки и сжалъ кулаки.

— Вы можете передать ей, — воскликнулъ онъ, медленно опуская руки, — вы можете передать ей, что я лучше позволю привязать себя къ позорному столбу и проходящимъ плевать на себя, чѣмъ переступлю порогъ супруговъ Шпациговъ. Это будетъ для меня менѣе унизительно, чѣмъ домогаться милости такихъ мерзавцевъ.

Минуту спустя Ленскій былъ въ гостиной. Перфекціонъ удалился съ низкимъ поклономъ. Ленскій сознавалъ, что случилось что-то, — что-то очень плохое, въ чемъ онъ самъ виноватъ. Онъ не зналъ, что именно, и не могъ сообразить важности того, что произошло. Вдругъ сердце его громко и сильно забилось. Потъ выступилъ у него на лбу. Да, отчего онъ не совладѣлъ съ собой? Боже мой, онъ никогда не умѣлъ владѣть собой; какъ могъ онъ научиться этому на старости лѣтъ?

X.

За исключеніемъ того, что въ День концерта Ленскій никогда не дотрогивался до смычка до появленія передъ публикой, онъ проводилъ этотъ день такъ же, какъ и всякій другой; въ немъ не замѣтно было никакого внѣшняго волненія. На этотъ разъ было иначе. Рано утромъ онъ посѣтилъ могилу жены на хорошенькомъ кладбищѣ, около пирамиды Цестія, у подножія Авентина. Когда онъ возвратился, его лицо было сильно заплакано и онъ нѣсколько часовъ просидѣлъ, запершись въ своей комнатѣ. Маша слышала, какъ онъ безпрестанно бралъ въ руки скрипку, точно хотѣлъ удостовѣриться въ своей памяти. За завтракомъ онъ хотя сѣлъ за столъ, но не могъ ничего ѣсть. Онъ жаловался на слабость въ лѣвой рукѣ; два раза вилка выпадала у него изъ рукъ. Послѣ завтрака Маша, замѣтивъ, что онъ не находитъ себѣ мѣста отъ волненія, предложила ему прокатиться. Онъ согласился. На Корсо они встрѣтили госпожу Шпацигъ въ собственномъ экипажѣ. Уже Ленскій хотѣлъ взяться за шляпу, но потомъ устыдился своей слабости и отвернулся.

Они проѣхали далеко въ Кампанью по Via Арріа. Чудное очарованіе весны распространяло вѣяніе обновленной жизни надъ могилами и развалинами. Взглядъ Ленскаго задумчиво скользилъ по громадной равнинѣ. Здѣсь онъ все узнавалъ. Какъ часто ѣздилъ онъ ни этой дорогѣ съ Наташей! Онъ почувствовалъ себя снова молодымъ, возвышенное вдохновеніе охватило его.

И вдругъ въ его душѣ зародились звуки. Онъ прислушивался, затаивъ дыханіе.

Что за чудныя пѣсни! Онъ хотѣлъ бы записать ихъ сейчасъ, сію минуту.

Но неужели все это звучитъ въ его душѣ? Ему казалось, точно музыка нисходитъ къ нему съ небесъ. Онъ наклонился впередъ…

Все ниже спускалась пѣсня на землю съ утѣшающею, успокоивающею грустью, божественнымъ сожалѣніемъ ангела, понимающаго муки истерзаннаго людскаго сердца.

Ниже, все ниже, нѣжнѣе, звучнѣе… Чу!…

Пѣснь смолкла, рѣзкій вѣтеръ унесъ ее.

Ленскій открылъ глаза. Около дороги тянулась бѣлая стѣна кладбища и высокіе, темные кипарисы возвышались за ней. Золоченый крестъ блестѣлъ среди ихъ темной зелени. У воротъ кладбища стояли вокругъ гроба монахи въ бѣлыхъ одеждахъ; черный дымъ отъ зажженныхъ факеловъ застилалъ свѣтлый весенній воздухъ; пѣли погребальную пѣсню.

Коляска катилась дальше; мрачная картина исчезла, кругомъ царила весна. Вѣяніе новой жизни поднималось отъ покрытой молодою зеленью земли и въ кустахъ лобзались цвѣты.

XI.

— Откровенно, безъ обиняковъ, какого вы мнѣнія о Донскомъ?

Этотъ вопросъ задала Гарольду Перфекціону графиня Левенскіольдъ, одна изъ прежнихъ поклонницъ Ленскаго. Теперь она была пожилою дамой съ сѣдыми волосами, которые пудрила, но все еще изящная, постоянно окруженная толпой знаменитостей, которымъ она покровительствовала; она сидѣла въ одномъ изъ первыхъ рядовъ Salla Dante, между Перфекціономъ и госпожой Шпацигъ, съ которой была хорошо знакома, и ждала появленія Ленскаго на эстрадѣ.

— Скажите, Перфекціонъ, какого вы мнѣнія о Ленскомъ?

— Я чувствую къ Ленскому такое глубокое уваженіе и благодарность, что мое мнѣніе не можетъ имѣть значенія, — уклончиво отвѣтилъ Перфекціонъ.

— Перфекціонъ, pas de bêtises, говорите ваше мнѣніе откровенно, — приказала г-жа Шпацигъ, одѣтая въ черное платье съ глубокимъ вырѣзомъ на груди и съ обнаженными руками между рукавами и перчатками, съ золотистыми еще волосами, но отекшимъ, увядшимъ лицомъ подъ слоемъ пудры.

Она говорила низкимъ, горловымъ голосомъ и жаловалась всегда на хрипоту.

— Ну, мое откровенное мнѣніе таково: я сожалѣю, что Ленскій затѣялъ этотъ концертъ. Не поймите меня ложно, уважаемая графиня…

Графиня засмѣялась и ударила его вѣеромъ по рукаву.

— Я понимаю васъ очень хорошо, — воскликнула она.

— Ленскій неаккуратенъ сегодня, — Перфекціонъ вынулъ часы, — половина десятаго.

— А онъ еще хочетъ сыграть намъ все это? — замѣтила г-жа Шпацигъ и указала на необыкновенно длинную программу.

— Это дѣйствительно нѣсколько безвкусное и тяжелое музыкальное меню, — прошепталъ Шпацигъ, сидѣвшій сзади графини Левенскіольдъ. — Останетесь вы до конца, графиня?

— Немыслимо, дорогой мой.

— Пора бы начинать ему, — нетерпѣливо произнесла г-жа Шпацигъ.

— Не заболѣлъ ли онъ? — шепотомъ замѣтила, въ то же время, брату Маша, сидѣвшая черезъ нѣсколько рядовъ дальше. — Посмотрѣлъ бы ты.

Въ эту минуту Ленскій всходилъ на эстраду. Лицо его было красно, онъ споткнулся за ступеньку, оправился, поклонился. Шпацигъ внимательно слѣдилъ за нимъ.

— Гм… Онъ нервничаетъ, какъ ученикъ, — прошепталъ онъ.

Ленскій взялъ скрипку. Его программа начиналась посвященною Императору Александру С-moll’ною сонатой Бетховена. Какъ чудно игралъ онъ ее прежде, съ какимъ благороднымъ пониманіемъ торжественной важности сочиненія! Сегодня…

Насмѣшливая улыбка все яснѣе выступала на лицѣ г-жи Цингарелли-Шпацигъ. Критикъ шептался съ графиней Левенскіольдъ.

— Такую плохую игру я рѣдко слыхалъ въ концертѣ, — замѣтилъ онъ.

Сонату трудно было узнать; все было скомкано, спутано. Почти не переводя духа, онъ перескакивалъ съ одной фразы къ другой. Скерцо… Прежде это было совершенствомъ граціи и поэзіи.

Теперь… Да неужели это Ленскій съ такою шумною музыкальною дерзостью водитъ смычкомъ по струнамъ?

У Маши щеки горѣли отъ стыда; она робко, со страхомъ посмотрѣла по сторонамъ, ожидая чего-нибудь ужаснаго. Ей хотѣлось заткнуть людямъ уши или крикнуть имъ: „подождите, не теряйте терпѣнія, онъ придетъ въ себя“. Не успѣла она опомниться, какъ соната кончилась. Раздались умѣренные апплодисменты. Къ Ленскому отнеслись снисходительно, какъ и слѣдуетъ къ великой знаменитости. Маша вздохнула точно послѣ миновавшей опасности. Вдругъ уже смолкшіе апплодисменты раздались снова, настойчивѣе, громче, съ криками браво. Одна или двѣ тысячи присутствовавшихъ молодыхъ русскихъ студентовъ, художниковъ, археологовъ въ непонятномъ, неумѣстномъ національномъ энтузіазмѣ рукоплескали своему великому артисту. Римляне терпѣливо ждали.

Ленскій взошелъ на эстраду, торжественно, снисходительно поклонился; онъ не зналъ, что плохо игралъ, и радовался вызванному имъ воодушевленію.

Шпацигъ все еще шептался съ графиней Левенскіольдъ и держался за бока отъ смѣха. Русскіе безумствовали. Это слишкомъ, — г-жа Шпацигъ сдѣлала попытку, только отъ нетерпѣнія, закрывшись вѣеромъ, такъ, чтобы никто не замѣтилъ, — она начала свистать. Кругомъ нея по всей залѣ пронесся пронзительный свистящій звукъ, все сильнѣе и сильнѣе…

Ленскій стоялъ ошеломленный, потому машинально онъ поднялъ руки, сдѣлалъ прежній величественный жестъ, которымъ останавливалъ обыкновенно слишкомъ сильные апплодисменты. Но свистъ ростетъ, къ нему присоединяется громкая брань; дикій шумъ, которымъ итальянская публика выражаетъ свое неодобреніе и презрѣніе, наполняетъ всю залу.

Но вотъ вскочилъ Перфекціонъ.

— Silenzio! — крикнулъ онъ освирѣпѣвшей толпѣ и все смолкло.

Ленскій сошелъ съ эстрады. Непріятное чувство овладѣло публикой; она чувствовала, что случилось что-то ужасное; померкла блестящая слава, — оскорбили великаго человѣка. Нѣкоторые уѣхали. Праздникъ конченъ, чего ждать еще? Не можетъ быть, чтобы концертъ продолжался. Маша и Николай встали, чтобы пойти Къ отцу; шепотъ пронесся по залѣ, идетъ еще кто-то; ждутъ режиссера, кого-нибудь, кто бы сообщилъ публикѣ, что Ленскій заболѣлъ. Или піанистъ сыграетъ свой номеръ?… Нѣтъ. Это самъ Ленскій всходитъ на эстраду. Онъ держится прямо, не смотритъ по сторонамъ. Ни одна рука не шевельнулась, чтобы привѣтствовать его.

Публика не понимала, чего онъ еще хочетъ, но продолжала сидѣть. Она смотрѣла на него со вниманіемъ, уваженіемъ и раскаяніемъ. Какой несчастный у него видъ, но какой благородный, величественный! Его глаза блестятъ неземнымъ свѣтомъ на блѣдномъ и осунувшемся, какъ у мертвеца, лицѣ.

Послѣ перваго же удара смычка въ залѣ распространился умиленный восторгъ. Что онъ играетъ, никто не зналъ, но каждый, кто его слышалъ, былъ тронутъ и никогда не забудетъ этихъ звуковъ. Мелодія, которой никто не знаетъ и которая всѣхъ увлекаетъ. То было великое слово искусства, которое онъ всю жизнь напрасно искалъ и которое нашелъ, наконецъ, теперь…Такъ еще не играла ни одна скрипка. Исчезла всякая мысль о струнахъ и смычкѣ. Это поющій голосъ ангела. Трепетъ охватилъ тѣхъ, кто его слушалъ, какой-то божественный ужасъ, точно къ нимъ приближалось что-то неземное, призрачное. Вдругъ онъ остановился… Струна лопнула… Рука со смычкомъ опустилась, онъ протянулъ голову впередъ, слушаетъ… что онъ слушаетъ?

Его лицо приняло свѣтлое, экзальтированное выраженіе. Онъ испустилъ короткій хриплый стонъ, потомъ, протянувъ обѣ руки, упалъ на полъ. Онъ снова помолодѣлъ; мертвые воскресли для него. Онъ не чувствовалъ больше тяжести своего тѣла; великая душа освободилась отъ земной оболочки.

Онъ зналъ, что въ Римѣ должно было случиться что нибудь необычайное.

---

Его отвезли въ отель; пріѣхалъ докторъ, два доктора; сдѣлали все возможное; всѣ оживляющія средства были напрасны. Доктора констатировали разрывъ сердца. Въ два часа утра дѣти покойнаго остались одни съ трупомъ.

XII.

На третій день послѣ смерти были пышныя похороны при громадномъ стеченіи народа.

Только когда человѣкъ превратится трупъ, вполнѣ признаютъ его величину, и артистическій міръ, окружавшій гробъ Ленскаго въ Римѣ, ясно созналъ, что онъ хоронитъ исполина. Русскіе не захотѣли сначала допустить, чтобы тѣло ихъ великаго артиста, такъ любившаго свою родину, было предано чужой землѣ, но его дѣти знали, что онъ желалъ всегда, чтобы его похоронили около жены на кладбищѣ у подножія Авентина, и они исполнили его послѣднюю волю.

Маша была сильно потрясена. Не только мужъ, но и свекровь пріѣхали изъ Венеціи на похороны, чтобы поддержать и утѣшить несчастную женщину. Несмотря на сильное физическое утомленіе, она непремѣнно захотѣла проводить пѣшкомъ тѣло до края могилы. Когда опускали тѣло въ склепъ, то боялись, что она лишится чувствъ; но она не покачнулась даже.

Когда вернулись съ похоронъ въ отель, въ гостиной былъ накрытъ столъ. Соня, оказавшаяся здѣсь въ это тяжелое время, стояла у самовара. Маша съ отвращеніемъ отвернулась и поспѣшно прошла въ свою комнату, гдѣ заперлась. Безъ ропота перенесшая столько горя и непріятностей, на этотъ разъ она не знала мѣры своему страданію». Беренбургъ, Николай, свекровь стучались одинъ за другимъ въ ея дверь, чтобы утѣшать ее; она никого не впустила.

Маща сидѣла, выпрямившись, на первомъ попавшемся креслѣ, блѣдная, какъ смерть, но не плакала. «Утѣшить! — думала она съ горечью, — какъ могутъ они утѣшить меня! Они, изъ которыхъ никто не понимаетъ, что я похоронила съ этимъ великимъ бурнымъ сердцемъ, успокоившимся тамъ, у подножія Авентина. Я потеряла единственнаго человѣка, который вполнѣ понималъ меня, — человѣка, утѣшавшаго и успокоивавшаго меня какъ ребенка, окружавшаго заботливою нѣжностью въ то время, какъ весь свѣтъ отвернулся отъ меня!» Ей казалось, будто жизнь кончилась кругомъ; все было мрачно и холодно.

Ея мужъ добился, наконецъ, чтобы она впустила его. Его пошлыя слова утѣшенія, его желающія успокоить ласки раздражали ее до безумія. Маша, терпѣвшая его прежде около себя всегда съ одинаковою равнодушною снисходительностью, на этотъ разъ была не въ силахъ владѣть собой и оттолкнула его съ такимъ злобнымъ раздраженіемъ, котораго всякій болѣе серьезный человѣкъ долженъ былъ бы испугаться. Онъ объяснилъ себѣ ея раздражительность разстроенными нервами и удалился съ сочувственнымъ словомъ. Когда дверь за нимъ затворилась, Машей овладѣло мучительное чувство. Еще никогда она такъ ясно не сознавала ограниченности своего мужа, какъ въ эту минуту, когда страданіе съ такою безпощадностью разрушило всѣ ея иллюзіи. Въ первый разъ поняла она, какъ жалка и неприглядна будетъ ея дальнѣйшая жизнь съ человѣкомъ, которому чужды ея завѣтныя мысли и чувства.

Ея послѣдняя опора исчезла съ отцомъ. Изъ любви къ нему она старалась казаться счастливой; но теперь… къ чему?… къ чему? Она не могла дольше выносить существованія; такъ жить дольше нельзя. Вдругъ она услыхала приближавшіеся къ дйеря нетвердые маленькіе шаги, слабый стукъ крошечныхъ кулачковъ, неясный лепетъ нѣжнаго дѣтскаго голоса. Маша вскочила и отперла дверь. Передъ ней стояла Наташа съ няней. Малютка смотрѣла широко открытыми глазками на мать, казавшуюся ей чужой, съ блѣднымъ лицомъ и въ черномъ платьѣ, потомъ начала гладить и цѣловать, черныя складки платья.

Молодая женщина взяла ребенка на руки. Но Наташа не переставала обнимать и цѣловать мать съ трогательною нѣжностью ребенка, въ которомъ любовь проснулась раньше разума, который чувствуетъ горе, не понимая его еще, и который хотѣлъ бы утѣшить, не умѣя даже говорить.

Въ первый разъ горе Маши вылилось въ слезахъ. Рыдай, прижала она малютку къ груди. «Неси терпѣливо свой крестъ, — прошептала она, вспомнивъ слова, которыми отецъ въ ту ужасную ночь въ Вецеціи успокоивалъ ея возмутившееся противъ своей тяжелой судьбы сердце. — Неси свой крестъ!» Она осыпала ребенка поцѣлуями и горе о покойномъ встрѣтилось въ ея груди съ радостью, вызванной этою молодою, свѣжею жизнью.

---

А Николай?

Онъ спокойно переносилъ тяжелую утрату, такъ спокойно, что Маша, ничего не подозрѣвавшая о его душевномъ состояніи, упрекнула его въ равнодушіи. Собственно для него отецъ давно умеръ. Онъ потерялъ его въ жаркую іюньскую ночь въ Парижѣ, и похоронилъ только въ Римѣ.

Въ эти весеннія теплыя ночи, которыя онъ провелъ около гроба, онъ искалъ въ себѣ горе и не могъ найти. Теперь же, когда прошли волненія, связанныя всегда съ печальнымъ обрядомъ, когда унесли тѣло и Николай могъ измѣрить страшную пустоту, образовавшуюся въ его жизни со смертью отца, имъ овладѣла ежеминутно возростающая тоска. Несмотря на страшное утомленіе, онъ не смыкалъ глазъ всю ночь, послѣдовавшую за похоронами. Его мысли были заняты покойникомъ, какъ неразрѣшимою загадкой.

Онъ видѣлъ передъ собой великаго человѣка въ различныхъ стадіяхъ его жизни. Онъ видѣлъ его молодымъ человѣкомъ съ гордою осанкой, съ привлекательнымъ, выразительнымъ лицомъ, быстрымъ, энергичнымъ, полнымъ горячей страсти и той неотразимой мягкости и нѣжности вспыльчивыхъ людей, постоянно боящихся рѣзкимъ словомъ, необдуманною выходкой причинить страданіе тѣмъ, кого любятъ; онъ видѣлъ перемѣну, медленно совершавшуюся въ его лицѣ, и какъ все въ немъ портилось и грубѣло и, все-таки, оставалось что-то отъ его прежней привлекательности, что съ наступающею старостью переходило въ прелесть, заключавшуюся въ выраженіи безконечно-грустной доброты. Что то потрясающее было въ этой необычайной добротѣ, въ этой безграничной жалости! Точно судьба за все зло, которое онъ причинилъ своею дикою, бурною жизнью, наказала его, осудивъ носить въ груда великое, горячее сердце, не находящее покоя и утѣшенія, сочувствующее всякому людскому страданію.

Николай такъ хотѣлъ бы отъ всего, сердца жалѣть отца и помнить только о беликомъ и прекрасномъ въ немъ. Онъ не могъ. Старая, отвратительная исторія все еще мучила его, и чѣмъ болѣе онъ упрекалъ себя въ томъ, что думаетъ теперь о ней, тѣмъ болѣе ему казалось непростительнымъ послѣ его смерти вспоминать о какой-нибудь его неправотѣ.

Рано утромъ, пока еще всѣ спали, Николай вышелъ на площадь, сѣлъ въ карету и поѣхалъ на могилу отца. На кладбище надо было пройти пѣшкомъ довольно большое разстояніе. Розы цвѣли у подножія старыхъ черныхъ кипарисовъ, надъ вершинами которыхъ разстилалось голубое небо. Ароматъ свѣжей весенней зелени сливался съ запахомъ увядающихъ цвѣтовъ, украшавшихъ могилы, съ запахомъ разрытой земли и цвѣтущихъ у изгородей розъ и магнолій. Вдали раздавался неумолкаемый шумъ и гулъ города, однообразный и жалобный. На кладбищѣ все было тихо. Деревья молчали, только изрѣдка слышалось тихое осыпаніе лепестковъ, содроганіе умирающей розы.

Наконецъ, Николай увидѣлъ могилу, всю закрытую вѣнками. На могилѣ стояла на колѣняхъ черная женская фигура, низко склонившись на руки, и молилась.

Неужели это Маша? Она предупредила его? Онъ подошелъ ближе. Нѣтъ, это не Маша, — молящаяся фигура поднялась — это Нита! Ея глаза встрѣтились съ его; трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу. Это тѣ же чудные глаза, воспоминаніе о которыхъ преслѣдовало его за морями, которые онъ такъ любилъ и которые когда-то такъ огорчили его. Въ нихъ что-то измѣнилось; въ нихъ прежняя мрачная тѣнь исчезла. Ахъ, какъ хороши и добры были теперь эти глаза, немного грустные, правда, но полные такого глубокаго сожалѣнія, внутренняго прощенія! Горечи отвратительнаго воспоминанія не было мѣста въ ея Листомъ, все простившемъ сердцѣ. Николай, пристыженный, опустилъ голову передъ свѣтящимся взглядомъ Ниты. Какъ смѣлъ онъ судить отца, когда она простила его!

Нита была поражена, увидѣвъ его, но нисколько не смутилась, что встрѣтила его на могилѣ отца. Когда онъ безмолвно снялъ передъ ней шляпу, она приблизилась къ нему съ своею прежнею привѣтливостью и протянула руку. Она помнила, повидимому, что причинила ему когда-то страданіе, и сожалѣла объ этомъ. Потомъ сказала ему нѣсколько словъ своимъ чуднымъ, нѣжнымъ голосомъ, не громко, какъ говорятъ около покойника, улыбнулась, какъ улыбаются, когда передъ глазами проносится еще отблескъ глубокаго благоговѣнія, перекрестилась еще разъ передъ могилой и ушла.

Николай смотрѣлъ ей вслѣдъ; она шла вдоль темныхъ кипарисовъ, все дальше, дальше между бѣлыми памятниками; онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ изумленно, задумчиво. Потомъ онъ наклонился, тамъ, гдѣ она стояла на колѣняхъ, отодвинулъ немного цвѣты и поцѣловалъ свѣжую землю.

Все въ немъ было спокойно; онъ покончилъ съ частью своей жизни. Не только отца похоронилъ онъ подъ этимъ усыпаннымъ цвѣтами холмикомъ, но и послѣднюю тѣнь безумной надежды, мѣшавшую ему до сихъ поръ забыть прекрасную мечту юности и смѣло взглянуть въ лицо дѣйствительности.

Онъ не пересталъ любить Ниту; онъ зналъ, что будетъ вѣчно любить ее, но свято и безъ желаній, какъ любятъ святую или мертвую.

Когда черезъ полчаса Николай удалялся съ кладбища, онъ высоко держалъ голову и шелъ съ серьезною, рѣшительною осанкой человѣка, начавшаго новую жизнь. Въ эту новую жизнь онъ уносилъ съ собой только незабвенное воспоминаніе о благородномъ, блѣдномъ, чуждомъ всѣхъ земныхъ недостатковъ лицѣ покойнаго отца.

В. Р.

"Русская Мысль", кн. IX—XII, 1889