Большая медведица (Хвощинская)/Версия 2/ДО

Большая медведица
авторъ Надежда Дмитриевна Хвощинская

Опубл.: 1872. Источникъ: az.lib.ru • Части четвертая и пятая.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БОЛЬШАЯ МЕДВѢДИЦА

РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ ЧАСТЯХЪ. В. Крестовскаго. Псевдонимъ. САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

1872.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Черезъ два дня, вечеромъ, Катерина была дома.

Странное чувство испытывала она, возвращаясь. По ней соскучились, ей обрадовались, ее встрѣчали, хлопотали угощать, ее, успокоивать, будто послѣ долгаго путешествія и долгой разлуки. Ничто не перемѣнилось, — ни домъ, ни добрые люди; все было по прежнему мило, даже какъ-будто еще милѣе, но странно, — чего-то не было. Катерина оглядывалась, искала, спрашивала обо всемъ, освѣдомлялась о чужихъ, узнала въ четверть часа все, что произошло въ эти четыре дня, — и все чего-то не находила. Тихая жизнь не казалась ей однообразнѣе, не потеряла своего значенія, но изъ нея будто что пропало. Ощущеніе было мучительно и утомляло… Катерина оглянулась на себя… Родной домъ былъ тотъ же, по за его порогомъ осталась часть "я существованія — забота, безъ возможности дѣйствовать.

Ничего нѣтъ ужаснѣе убѣжденія, что силы ненужны, что онѣ только порываются, бьются напрасно; что еслибы забота и пробилась за сплошную стѣну, гдѣ заключена жизнь дорогого человѣка — этой заботѣ тамъ нѣтъ мѣста, ей тамъ дѣлать нечего; ни возможности, ни средствъ, ни власти, — развѣ сострадать и утѣшать… То-есть, разнѣживать человѣка, примирять его съ его положеніемъ, улучшать бытъ его тюрьмы и тѣмъ упрочивать ея существованіе, признавать ея законность! Но ради самаго этого человѣка, ради его достоинства, какъ осмѣлиться сочувствовать такому возмутительному несчастью? Не надо утѣшеній. Пусть онъ потеряетъ терпѣніе, презираетъ, стыдится самого себя, но -пусть разбудитъ свои силы и вырвется…

Она вѣрила въ его силы. Она не мечтательно представляла себѣ день за днемъ, часъ за часомъ скромную, занятую жизнь, которую будетъ вести Верховской, одинъ, отыскавъ прежнихъ друзей и новыхъ людей по сердцу. Она ужъ видѣла, какъ возвращались къ нему и покой и строгое довольство труженика, при сознаніи, что трудъ не напрасенъ. Вотъ примѣръ — ея отецъ. У него, у милаго, былъ тоже примѣръ… Онъ будетъ то, чего хотѣла его радость — человѣкъ для всѣхъ. Не честолюбецъ-чиновникъ, не благодушный начальникъ, а мыслящій дѣятель, чернорабочій съ жаждой вѣчной правды, — той правды, которая такъ вполнѣ захватываетъ весь кругъ дѣйствій человѣческихъ, что не оставляетъ забытой ни одной мелочи, не брезгаетъ приложить и къ ней руки….

— Иди на свободу, счастье мое, иди, не пропадай даромъ! повторила она вслухъ, будто еще видя его предъ собою на томъ мѣстѣ, гдѣ въ первый разъ услышала отъ него еще непонятныя, несмѣлыя слова любви, гдѣ новое чувство, вдругъ, солнцемъ Освѣтило ея душу. Эта минута, это чувство…. вотъ онѣ, вѣчно живыя!

Она оглянулась кругомъ: она была одна. Что-то острой болью прошло у нея въ груди…. Онъ будетъ свободенъ, занятъ; онъ будетъ счастливъ…. Но онъ уйдетъ, и разлука — вѣчная….

Она попробовала выговорить свое привычное: «справлюсь!» но ея губы задрожали и вмѣсто слова вырвалось рыданіе….

Все это время онъ былъ съ ней, на глазахъ; она думала только о немъ, раздражалась его тоской, мольбами, возраженіями, волновалась, негодовала; она рѣшилась на разлуку, но не вообразила разлуки, еще ни разу не представила себѣ опредѣленно, что будетъ здѣсь, когда совершится то, что она называла его освобожденіемъ. Теперь она поняла ясно: ея жизнь раздѣлилась на-двое, и то, что отрывалось, уносило съ собою молодой пышный цвѣтъ — радость за себя…. До настоящей минуты, преданная, восторженная, чист^д дѣвушка и не предполагала, чтобы у нея могло быть чувство собственное, личное, своя печаль, своя ничѣмъ неотвратимая бѣда, предъ которой сжималось.никогда неробѣвшее сердце. Теперь, когда вдругъ такъ неожиданно повѣяло холодной пустотой въ родномъ домѣ, теперь, когда въ душѣ только-что сверкнулъ могучій родникъ еще неизвѣданнаго блаженства, теперь разомъ проститься со всѣмъ на вѣки, — на вѣки, потому что такое блаженство не повторяется…

— Что будетъ со мною? спросила она себя въ первый разъ въ свои двадцать-два года, отчаянно захвативъ свою поникшую голову.

Она себя знала: впереди ни облегченія, ни утѣшенія. Это — конечное. Любятъ только однажды. Отдала всю душу, а душа только одна. Нѣтъ его — и ничего нѣтъ.

Вокругъ нея вставалъ тотъ ужасъ, который она ужъ однажды отклонила. Но тогда было легче. Тогда еще не было рѣшено, и у нея еще оставалась твердость сказать себѣ: «не должно», еслибы она сознала, что не должно. Теперь — любовь стала ея человѣческой обязанностью. Что дѣлать?

Женатъ, связанъ… Предъ Богомъ и совѣстью — онъ свободенъ!

Онъ, тоже, до сихъ поръ не зналъ, что такое любовь. Онъ, тоже, стоскуется одинъ. Никто, никогда такъ не взглянулъ ему въ глаза; никому онъ не былъ такъ дорогъ… Матери, — но мать не такъ его любила. Не меньше, конечно, но счастливѣе, — вотъ въ чемъ разница. Мать всегда могла быть съ нимъ, могла доказывать свою любовь на дѣлѣ…

— Такъ я побоюсь людей? спросила себя Катерина и тихо, зло улыбаясь, покачала головой. — Богъ не страшенъ, а люди будутъ страшны… Ужъ не слишкомъ ли много для нихъ чести? Если я нужна ему…

Вдругъ ее обдало будто огнемъ. Ему… Но развѣ онъ у нея одинъ? А тотъ, безупречный, несчастный, которому она одно утѣшеніе и святыня, который для нея не досыпалъ ночей, не доѣдалъ своего рабочаго хлѣба, который тоже цѣловалъ ея ноги, вотъ, тутъ, у ея дѣвичьей постели… Оставить его, промѣнять "его… Отецъ…

Въ глазахъ у нея потемнѣло; все кругомъ зашаталось… Въ отворенный балконъ блеснулъ всходящій мѣсяцъ…

Возвращаясь изъ Спаскаго въ N., m-me Волкарева находила, что путешествіе очаровательно, и безпрестанно выглядывала изъ окна кареты на маленькій тарантасъ, въ которомъ мчались Лѣсичевъ и Верховской, безцеремонно, весело, какъ истинные друзья, смѣясь, разговаривая, закуривая другъ у друга сигары, подтягивая пѣсни вслѣдъ за ямщикомъ. Обѣдъ на станціи, о которомъ Верховской заранѣе посылалъ распорядиться, вышелъ такъ удаченъ, такъ оживленъ, что m-me Волкарева нѣсколько разъ пожалѣла, какъ коротка дорога. Дорога показалась коротка и Верховскому. Онъ не задумывался ни минуты, онъ былъ счастливъ. Въ счастьи беззаботность доходитъ до эгоизма; не замѣчая, что Катерина измучена, Верховской досадовалъ, что она не въ духѣ. Судя по себѣ о чувствахъ другого, всего легче потерять имъ мѣрку: сочувствіе къ другому заглушено своимъ собственнымъ чувствомъ, и человѣкъ, неожиданно, самъ не зная какъ, дѣлается самъ предметомъ собственной заботы. Верховской забылъ, что могла думать и чувствовать Катерина, и думалъ только, что, вотъ, она не хочетъ раздѣлить съ нимъ удовольствія этого перваго дня на свободѣ. Любовь тотчасъ спѣшитъ захватить власть: Верховской рѣшилъ, что Катерина капризничаетъ и что не надо обращать на это вниманія. Онъ еще меньше обращалъ вниманія на Лѣсичева, который дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и добродушно занималъ общество. — У подъѣзда Катерины, пока m-me Волкарева кричала ей «Au revoir»! оба — Лѣсичевъ и Верховской, вышли проводить ее въ домъ. Верховской не выдержалъ больше и поцѣловалъ ея руку.

— Благодарю за то, что вы были у меня, сказалъ онъ, ^едва совладѣвъ съ своимъ голосомъ, глядя на нее и радуясь, что Лѣсичевъ не могъ видѣть его лица.

Лѣсичевъ глядѣлъ ей въ лицо и почтительно откланялся. Верховскому вздумалось пошутить.

— Чтожъ вы, при случаѣ, тоже не поцѣловали ручки? спросилъ онъ, пока Лѣсичевъ везъ его въ гостинницу.

— Я даже и не подалъ руки, отвѣчалъ Лѣсичевъ.

— Чтожъ такъ?

— Да ужъ довольно.

— Но давно-ли вы увлекались?

— Давно. Это забавно.

— Катерина Николаевна не станетъ забавляться.

— Надѣюсь, вы не станете увѣрять, что она меня любитъ?

— Нѣтъ, но…

— Что «но?..» спросилъ Лѣсичевъ серьезно.

Верховской въ пору одумался.

— Она васъ не любитъ, если отказала вамъ, отвѣчалъ онъ, тоже серьезно: — но забавляться чьей-нибудь любовью…

— Безчестно, досказалъ Лѣсичевъ: — и она этого не дѣлаетъ. Я самъ себѣ забавенъ, а потому — довольно… Когда же увидимся? прибавилъ онъ, потому что ужъ остановились у крыльца гостинницы.

— Развѣ вы не придете сегодня къ Волкаревымъ? Она звала.

— Нѣтъ, я домой, отдыхать.

— Такъ до завтра.

Верховскоц занялъ въ гостинницѣ уже знакомую комнату, располагаясь въ ней покойнѣе, нежели у себя въ Спасскомъ, и подумалъ это, машинально кладя на привычное мѣсто свои часы, фуражку, перчатки. Онъ чувствовалъ себя свободнѣе. Ему было какъ-то пріятно звать прислугу и приказывать, распоряжаться, даже прихотничать. Вдругъ придумавъ, онъ сейчасъ же послалъ сказать на почтѣ, чтобы письма на его имя уже не передавались посланнымъ изъ деревни, а приносились къ нему сюда. Надобности въ этомъ поспѣшномъ приказѣ Не было никакой, но Верховской доставлялъ себѣ удовольствіе заявить этимъ, что онъ въ N. надолго. Надолго, повторялось у него въ сердцѣ и хорошо, беззаботно нѣжило. Являлись какія-то, совсѣмъ молодыя чувства: то поспѣшность жить и пользоваться, то своевольная, сама себя поддразнивающая лѣнь. Такъ, Верховской помнилъ, что недалеко, за какія-нибудь двѣ-три улицы Катерина, что она теперь одна, что у него, до вечера Волкаревыхъ, еще два часа свободныхъ, что назадъ тому недѣлю онъ отдалъ бы все на свѣтѣ за такіе, два часа, — помнилъ все это и не шелъ къ Катеринѣ, а прилегъ на диванъ, говоря себѣ, что «все успѣется», и перебирая въ памяти послѣдніе дни, какъ скупой пересчитываетъ свои сокровища.

У него и было именно ощущеніе скупого: въ рукахъ много — и все мало. Онъ былъ очень счастливъ и не былъ доволенъ… Все истинное такъ просто, что не цѣнится, какъ не цѣнится дневной свѣтъ: если ему и радуется человѣкъ, долго бывшій въ потемкахъ, то, чрезъ нѣсколько минутъ, неблагодарно-равнодушный, принимаетъ это благо только какъ необходимое и должное. Любовь Катерины была такимъ свѣтомъ. Она поразила, охватила разомъ и тотчасъ же, разомъ, сдѣлалась привычкой. Свѣтъ горѣлъ ровно, озаряя всю жизнь, а въ ней и такіе углы, въ которые измученной, наболѣвшей душѣ не хотѣлось по крайней мѣрѣ еще долго заглядывать; онъ все напоминалъ, все указывалъ, все торопилъ на дѣло. Свѣтъ рабочаго дня, а Верховскому хотѣлось праздника. Она не давала праздничать; будто чрезъ-силу, она подарила нѣсколько спокойныхъ часовъ и не тяготилась ими. Нельзя было упрекнуть ее въ эгоизмѣ, — Верховской упрекнулъ въ холодности, повторилъ не разъ, что она любитъ только разсудкомъ. Выговаривая упрекъ, онъ клонилъ голову предъ ея чистымъ, опечаленнымъ взглядомъ, но не каялся. Люди привыкли къ женскимъ слезамъ и думаютъ, что безъ слезъ женщины ужъ и не любятъ. Чувство, въ которомъ истина казалась бы еще необходимѣе, чѣмъ во всякомъ другомъ, какъ-то странно, требуетъ прикрасъ, мечтательности, сантиментальности, не разбираетъ, что «забыть весь міръ» гораздо легче, нежели среди восторговъ помнить всякую невзгоду, которая можетъ повстрѣчаться на пути дорогого человѣка, — и помнить ее не съ хлопотливой, слабой, докучливой, охлаждающей робостью женщины, а съ преданной отвагой товарища, готоваго броситься въ огонь и воду и умѣющаго уберечь. Эта отвага и рѣшительность… Какъ сказать? Вмѣсто нихъ хотѣлось бы чего-нибудь другого. Можетъ быть, тоже рѣшительности, но на что-нибудь другое…

Въ комнатѣ становилось темно. Верховской разглядѣлъ часы и спросилъ одѣться.

Вотъ, такую свѣтскую жизнь называютъ пустою… И она ее такъ называетъ…

Пожалуй, да; съ вида пусто. Но когда въ человѣкѣ сильное, истинное оживляющее чувство, тогда и свѣтская пустота имѣетъ свое значеніе, даже свою прелесть — отъ противоположности. Встрѣтиться мелькомъ, между чужихъ, сказать всю душу въ полусловѣ, обмѣняться взглядомъ, украдкой пожать руку, на зло завистникамъ, ревнивцамъ, злымъ языкамъ… Но это наслажденіе! это весело лукаво, ярко, какъ блудящіе огоньки; это придаетъ цѣну счастью, это учитъ пользоваться всякой минутой и не дѣлать промаха… Женщины бываютъ такъ граціозно ловки… Свѣтская неволя! Кто захочетъ, тотъ и среди неволи возьметъ свое…

Верховской пріостановился въ фантазіяхъ о своей свѣтской ловкости, вспомнивъ вдругъ, что, кажется, надѣлалъ довольна промаховъ этими днями, въ деревнѣ. Къ счастью, жена не замѣтила, а Волкарева все принимаетъ на свой счетъ. Развѣ Лѣсичевъ?…

Верховской искренно расхохотался. Вотъ еще охота заботиться! Присматриваться и замѣчать врага! Еслибъ еще соперника, это было бы на что-нибудь похоже…

Однако Лѣсичевъ что-то говорилъ ей…

Ему вдругъ тревожно, какъ-то страшно вспомнился вечеръ въ лѣсу. Искреннее чувство выглянуло изъ-за свѣтскаго тумана; все, что нарядно, игриво придумывалось за минуту, куда-то разлетѣлось…

— Ито это я, сказалъ онъ самъ себѣ. Вспоминаю Богъзнаетъ что, остерегаюсь Богъ-знаетъ чего… Что раздумывать, будь что будетъ! Отецъ еще не пріѣзжалъ; будемъ видѣться всякій день…

Ему стало тяжело жаль этихъ двухъ потерянныхъ часовъ, которые онъ могъ бы провесть съ нею…

— Отецъ пріѣдетъ, а тамъ еще этотъ братъ… продолжалъ онъ раздумывать, идя къ Волкаревымъ. — Конечно, ни за что на свѣтѣ я не признаюсь ей, что участвовалъ въ хлопотахъ за ея брата. Но и въ самомъ дѣлѣ, много ли я участвовалъ? Дядя не потрудился даже мнѣ отвѣтить и, по всей вѣроятности, ничего бы не сдѣлалъ, еслибъ не просила Лидія Матвѣевна… Но если бы и такъ, развѣ я хотѣлъ дурного? я воображалъ, что это будетъ для нея счастье… Сюрпризъ вышелъ неудаченъ, — дѣлать нечего!…

Онъ горько досадно разсмѣялся, и вдругъ ему вошло въ голову сходство этого сюрприза съ тѣмъ, который онъ сдѣлалъ матери, женившись… Онъ тогда тоже хотѣлъ недурного…

У него вырвалось рѣзкое движеніе ужъ не отъ досады, а отъ чего-то невыразимо тяжелаго, что на него будто упало; какой-то странно суевѣрный испугъ, чувство мучительное до болѣзненности. Въ эту минуту онъ былъ готовъ броситься въ ноги къ Катеринѣ, признаться во всемъ, высказать все, просить ея прощенія не намеками, а прямо… Онъ повернулъ въ сторону къ ея дому и остановился. Ужъ поздно, она встревожится… некогда…

Верховской воротился на бульваръ, присѣлъ, отдохнулъ и пошелъ къ Волкаревымъ.

Губернаторскій домъ былъ тихъ и неосвѣщенъ. Верховской удивился, узнавъ, что «не здоровы и не принимаютъ», и ужъ уходилъ, по Волкаревъ самъ отворилъ дверь изъ залы.

— Андрей Васильевичъ, милости просимъ; для васъ двери всегда отперты…. Отказывать всѣмъ! прибавилъ онъ, уводя Верховскаго въ свой кабинетъ. Я васъ поджидалъ….

— А Марья Васильевна?

— Une migraine…. Ее такъ поразило….

Кабинетъ, полный дѣловыхъ принадлежностей, былъ съ претензіями на щегольство женской гостинной: маленькія картинки въ золотыхъ рамкахъ, на этажеркахъ кипсеки и блестящія бездѣлки, на письменномъ столѣ букетъ розъ и статуэтка Рашели. Абажуры на лампахъ бросали на все зеленый оттѣнокъ, отъ котораго казалось еще мертвеннѣе всегда интересно-блѣдное, худощавое лицо Волкарева. Верховской замѣтилъ, что онъ разстроенъ и что его рѣдкіе сѣдые волосы разметаны въ искусномъ безпорядкѣ.

— Безъ предисловій, мой дорогой Андрей Васильевичъ…. Но прежде всего, благодарю, что вы пріѣхали, заговорилъ онъ но-французски. Я такъ и ожидалъ отъ вашей дружбы.

— Это очень небольшое доказательство, сказалъ Верховской.

Волкаревъ поспѣшно пожалъ ему руку.

— Да…. Но въ критическія минуты жизни оно дорого!… А я провожу такія минуты, прибавилъ онъ, порывно отвернувшись и отходя, чтобъ скрыть, или чтобъ еще усилить свое волненіе.

Верховской посмотрѣлъ ему вслѣдъ въ затрудненіи. Занятый исключительно своимъ чувствомъ, онъ очень равнодушно относился къ чувствамъ другихъ и не былъ приготовленъ къ патетическимъ выходкамъ, а тѣмъ менѣе со стороны Волкарева. Волкаревъ ужъ какъ-то однажды посвящалъ его въ таинства своихъ служебныхъ огорченій, но еслибы Верховскаго спросили, что онъ изъ нихъ помнилъ или понялъ — онъ бы очень, затруднился отвѣчать. Въ настоящую минуту, онъ такъ и ждалъ, что рѣчь зайдетъ объ этомъ и соображалъ, какъ вывернуться. Ему становилось почти забавно.

— Надо, наконецъ, выговорить ужасное слово, началъ глухимъ голосомъ Волкаревъ, остановясь предъ Верховскимъ и скрестивъ руки. Mon jeune ami, je suis déshonoré!

Поза удалась, но должно быть въ самомъ чувствѣ была правда, потому что не удалась декламація: голосъ губернатора задребезжалъ и сорвался очень неэффектно.

— Вы понимаете, что въ такомъ положеніи…. попробовалъ онъ заговорить еще — и не могъ продолжать.

— Скажите скорѣе, что случилось?

— Вы понимаете…. я писалъ вамъ…. я хотѣлъ довѣриться….

— Я отъ всей души это цѣню, сказалъ Верховской, которому стало досадно на себя и совѣстно: — сдѣлайте милость, говорите….

— Предчувствіе меня не обмануло! вскричалъ Волкаревъ. Благородный молодой человѣкъ!… сравнительно, годами, предо мной вы — юноша, vous seriez mon fils…. Вы можете понять, когда все, карьера, сѣдые волосы…. Prenez place, mon ami. Это долгая исторія…. Да! между прочимъ… вы не говорили съ Лѣсичевымъ?

— Какъ вы желали, я не сказалъ ему, что вы меня вызывали.

— Нѣтъ, о его поѣздкѣ?

— Что-то вскользь. Вы давали ему письмо?…

— Дуракъ!! — вскричалъ, забывшись, губернаторъ. Pardon, mon cher, je suis exaspéré! Вотъ, можете судить, вотъ примѣръ, какими людьми я окруженъ, могу ли я на кого нибудь положиться….

Онъ удержался.

— Это такъ, un épisode…. Лѣсичевъ нейдетъ къ нашему дѣлу. Ему было дано незначительное, самое незначительное письмо, и, для испытанія — не велѣно болтать…. Не могъ воздержаться!… Все равно.

Однако, онъ нѣсколько времени не могъ успокоиться и замѣтно растерялся. Верховской, съ той минуты, какъ упрекнулъ себя въ недостаткѣ участія, ужъ не былъ разсѣянъ, но подмѣчать что-нибудь не было его способностью. Онъ машинально вспомнилъ, что Лѣсичевъ разсказывалъ о какой-то дамѣ, тамъ, въ уѣздѣ, — машинально замѣтилъ гипсовую ножку въ башмачкѣ, служившую вмѣсто пресспапьё, — но подобныя вещи никогда не казались ему особенно забавными и занимательными.

— Я докажу вамъ вполнѣ мое довѣріе, дорогой Андрей Васильевичъ, началъ Волкаревъ, собравшись съ мыслями. Между нами не должно быть ни тѣни тайны, pas même l’ombre d’un mystère…. Это письмо, — само по себѣ неважное! — важно для одного молодого человѣка. Я принимаю въ немъ участіе. Онъ готовъ сдѣлать неосторожность, увлечься…. какъ увлекаются въ вашъ возрастъ! Я спѣшилъ его предостеречь….

Верховской подумалъ, что на это есть почта и губернаторъ могъ бы выражать участіе, не разсылая чиновниковъ, — но это было ужъ такъ обыкновенно.

— Это не относится къ дѣлу, продолжалъ Волкаревъ: — развѣ тѣмъ сходствомъ положенія, что неосторожный молодой человѣкъ рискуетъ своею будущностью, также какъ я, старикъ, теперь на одинъ только шагъ отъ потери всего моего прошедшаго…. Infamie!!

— Невозможно! прервалъ Верховской.

— Невозможно — а дѣлается! возразилъ губернаторъ: — меня обвиняютъ въ кражѣ!

— Невозможно! разскажите, что это такое? повторилъ Верховской.

— Mais, mon ami, prenez donc place….

Волкаревъ разсказалъ ему исторію. Это была, съ подробностями, та самая, которую соскучился разсказывать Лѣсичевъ. Старый помѣщикъ, холостякъ и скряга, умеръ года два назадъ, въ своемъ имѣніи, не оставивъ ни завѣщанія, ни распоряженій, ни даже послѣдней воли священнику, котораго позвалъ предъ смертью. Земская полиція описала и опечатала домъ и извѣстила наслѣдниковъ. Наслѣдники нашли, въ пыли, въ какомъ-то кіотѣ за образомъ, бумагу, писанную покойникомъ — нумера билетовъ «на неизвѣстнаго» въ сумму тысячъ за сто, положенную имъ въ ломбардъ. Билеты, какъ говорилось въ той же бумагѣ, хранились въ шкатулкѣ, всегда стоявшей у изголовья покойника; слѣдовали ея примѣты. Шкатулка стояла на мѣстѣ, билетовъ въ ней не оказалось.

— Вы понимаете, что я горячо, строго принялся, продолжалъ Волкаревъ. Прислуга этого Плюшкина, édition revue et corrigée — какая-то баба, нѣчто въ родѣ ея племянника, полуидіотъ, — все это было задержано, допрошено. Сосѣди — никто ничего не знаетъ. Священникъ — и на-духу не слыхалъ объ этихъ деньгахъ. Что прикажете дѣлать? J’ai remué ciel et terre — ни слѣда! Наслѣдники…. Мауровы, богатые люди, живутъ въ Москвѣ, но, понятно, что и при богатствѣ никто не откажется отъ поисковъ сотни тысячъ!… Наслѣдники, съ своей стороны, дознавали, хлопотали. Въ подобныхъ случаяхъ, вы знаете, когда нѣтъ доказательствъ — доказательства изобрѣтаются. Видите ли: сосѣди, мужики толкуютъ, будто невозможно, чтобъ у покойника не было денегъ. На какомъ основаніи «невозможно» — потрудитесь догадаться, а я не могъ. Будто бы потому, что мужики работали, доходы были…. quelques misères!… Ну, положимъ, онъ былъ скряга, копилъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ человѣкъ глубоко религіозный; его молчаніе даже на исповѣди именно доказываетъ, что онъ раздавалъ втайнѣ…. И въ самомъ дѣлѣ, тамъ, въ томъ же уѣздѣ, чудесами создалась пустынь. Вы слышали?

— Нѣтъ, не слыхалъ, отвѣчалъ Верховской.

— Oh, la grâce ne nous abandonne pas, même dans ce siècle pervers! воскликнулъ Волкаревъ съ глубокимъ умиленіемъ. Я былъ тамъ…. И что еще болѣе меня убѣдило и должно было бы, казалось, убѣдить всякаго: въ церковной кружкѣ нашелся одинъ изъ этихъ билетовъ….

— Стало быть, они дѣйствительно были?

— Можетъ быть, что-нибудь, немногое, не спорю. Можетъ быть, — и даже вѣроятнѣе, — это простая случайность. Мало ли кто жертвуетъ! А всего вѣроятнѣе, что этотъ оставленный всѣми старикъ былъ помѣшанъ и, себѣ въ утѣшеніе, — особаго рода манія! — писалъ счетъ своихъ воображаемыхъ сокровищъ! Малый бываютъ всякія.

— Эта — довольно странная, замѣтилъ Верховской.

— Да, но билетовъ все-таки нѣтъ, возразилъ нетерпѣливо Волкаревъ: — нигдѣ нѣтъ…. Господа Мауровы, руководясь слухами, не знаю чѣмъ, построили цѣлый доносъ на недобросовѣстность моихъ чиновниковъ, приплели туда объ упущеніяхъ въ слѣдствіи, о пристрастности допросовъ, о моей излишней снисходительности…. потому что я, въ угоду ихъ фантазій, не сбросилъ съ мѣста этого несчастнаго исправника….

— Того молодого человѣка, къ которому вы писали? спросилъ, не подумавъ, Верховской.

Волкаревъ смутился.

— Да…. Но я знаю его, какъ себя, онъ не способенъ, не способенъ на низость! вскричалъ онъ, снова, приходя въ волненіе. Онъ мнѣ всѣмъ обязанъ…. ce pauvre enfant… Это чувство всегда священно!

Онъ съ горестью и достоинствомъ сжалъ руку Верховскаго.

— Я страдаю вдвойнѣ, — какъ начальникъ губерніи и…. и, наконецъ, это довершилось! Мои враги — ихъ у меня довольно! достигли того, что я обвиняюсь уже не въ потворствѣ виновному чиновнику, а въ сообщничествѣ, въ покражѣ этихъ грязныхъ денегъ…. Tenez, lisez vous-même, вотъ письмо князя Петра Александровича. Онъ меня предупреждаетъ…. Lisez, mon ami, je n’ai rien de caché pour vous; я вамъ сейчасъ открылъ все мое сердце….

Верховской взялъ письмо; губернаторъ сѣлъ, наклонивъ къ колѣнямъ и захвативъ руками свою сѣдую голову.

Въ письмѣ Волкарева увѣдомляли, что въ Петербургѣ рѣшили прислать, въ N. чиновника для раскрытія дѣла объ этой пропажѣ и другихъ, къ нему прикосновенныхъ дѣлъ, которыя найдутся. Верховской читалъ именно эти слова, когда ему на плечо легла рука Волкарева; блѣдное лицо съ помутившимися глазами пришлось рядомъ съ его лицомъ.

— Вотъ мой приговоръ, заговорилъ губернаторъ. «Найдутся!» Конечно, найдутся! Какъ женщина — вся въ постскриптумѣ своего письма, такъ всѣ наши слѣдствія — въ «прикосновенномъ». Дѣло Мауровыхъ — только предлогъ набросить мнѣ сѣть на голову. Je suis condamné.

— Простите, если на это я скажу вамъ азбучное утѣшеніе, сказалъ Верховской, возвращая письмо, — правому нечего бояться.

— Noble coeur!… возразилъ Волкаревъ съ грустью и, въ волненіи проходя по комнатѣ, бросилъ письмо на рабочій столъ. Энтузіастъ!…

Онъ остановился предъ Верховскимъ и продолжалъ, понижая голосъ.

— Знаете ли вы несчастную поговорку нашего отечества: «безъ вины виноватъ!» Эту формулу униженія и благоговѣнія предъ произволомъ?… Есть гдѣ-нибудь, кто-нибудь, — а я знаю гдѣ и кто! — кому понравилось N--ское губернаторство, и старикъ Волкаревъ будетъ уничтоженъ…. Вы знаете только наружность. Вы слыхали, какъ осуждались люди; вы видали, какъ подписывались имъ приговоры; вы знали, что на ихъ мѣста сажали другихъ людей. Все это только формальность, обрядъ. Вы никогда не знали ни сущности дѣла, ни этихъ уничтоженныхъ людей: они были для васъ — отвлеченность, или — хуже. Завистники-плебеи увѣряли васъ, можетъ быть, что имъ воздано по дѣламъ. Вы молоды, чисты душою — прелестные недостатки! — вы, во имя добра, готовы вѣрить злу и вы ему вѣрите…. Позвольте мнѣ продолжать: вотъ, сейчасъ, ваше слово меня въ этомъ убѣдило: правому нечего бояться… О, юноша! Да, это точно она, та божественная азбука, которую мы лепечемъ на скамейкахъ нашей alma mater…. и я тоже лепеталъ ее! И я родился въ Аркадіи!… Но спросите себя, развѣ жизнь, неумолимая жизнь не бросала вамъ въ глаза примѣровъ, что забыто и большее, нежели эта азбука? Развѣ никогда вы не приходили въ негодованіе? О, тысячу разъ, я увѣренъ! Такъ не противорѣчьте же себѣ, не успокоивайте себя насильно, quand-même, символами школьной вѣры! Неправда можетъ торжествовать, и зло не тамъ, гдѣ вы думаете!

— Сознаюсь, я еще настолько школьникъ, что вѣрую въ торжество правды, отвѣчалъ Верховской, улыбаясь воспоминанію, отъ котораго у него загорѣлось сердце: — но не думаю, чтобъ а ошибался, видя зло тамъ, гдѣ его вижу.

Волкаревъ посмотрѣлъ на него пристально и помолчалъ.

— Я не буду пытаться поколебать ваши убѣжденія, заговорилъ онъ снова. Мы недавно пережили такое время, когда все молодое и пылкое… Однимъ словомъ, вы, люди 1848-го, бросаете насъ за бортъ. И вы дѣлаете большую ошибку. Въ вашихъ благородныхъ надеждахъ и стремленіяхъ вы опираетесь на тѣхъ, кого называете «тружениками….» Croyez moi, mon cher, vous vous trompez. Бюрократы — еще не государственные люди, а тѣ господа, что пробиваются собственными силами…. во-первыхъ — это люди безъ образованія! Имъ не только не привычны власть, значеніе, — имъ даже небольшой комфортъ въ диковинку, а потому — это грубые, своекорыстные, эгоисты. Выслужатъ себѣ чинъ или грошъ — и не стремятся дальше чина и гроша. Не эти господа позаботятся вамъ объ общемъ благѣ…. Вы, лучшій цвѣтъ нашего общества, вы это разглядите впослѣдствіи и пожалѣете о насъ, старикахъ…. Mais, nous n’у serons plus! Мы, отстороненные, только увидимъ разрушеніе вашихъ химеръ. Тяжело доживать до осуществленія такихъ предсказаній, но они ужъ начинаютъ сбываться…. Сегодня спустятъ меня, завтра другого, и на наши мѣста вспрыгнутъ какой-нибудь Горновъ, какой-нибудь Багрянскій….

Онъ вдругъ удержался, замолчалъ, отвернулся и прошелся по комнатѣ.

— А!… сказалъ онъ, вздыхая будто подъ тяжестью. Я, конечно, даже съ отрадой приму свое увольненіе, мнѣ пятьдесятъ восемь лѣтъ — довольно! Но сойти въ ничтожество, въ могилу, утративъ единственное, чѣмъ дорожилъ — доброе имя….

Онъ бросился въ кресла. Верховской задумался. Одну минуту ему вошло въ голову, что это комедія, и тутъ же стало совѣстно этой мысли. Все, что онъ узналъ и видѣлъ въ свое пребываніе въ N., еще не давало права въ чемъ-нибудь серьезно упрекнуть Волкарева… Волкаревъ пустъ — но какъ тысячи другихъ. Пустота — бѣда; но если ужъ терпятъ людей неспособныхъ, то изъ нихъ менѣе всего вредны — вотъ такіе. Не золъ, не корыстолюбивъ…. конечно, достоинства отрицательныя, но при лучшихъ условіяхъ могли бы пригодиться и они. Среди всеобщей тьмы и нескладицы, когда всѣ измельчали и унизились — и Волкаревъ отрадное явленіе; старикъ все-таки послужилъ по мѣрѣ силъ и способностей; его карьера не прославленная, но и не запятнанная. Его оскорбляютъ люди хуже его; оскорбленіе страшное. Не честно отвернуться отъ него потому только, что онъ недалекъ, не дѣятель, не негодуетъ, потому что въ жизни — онъ успѣлъ…. И великъ ли успѣхъ? N--ское губернаторство, на которомъ онъ трепещетъ, какъ писарь на своемъ мѣстѣ! И у бѣдняка еще аристократическія замашки!…

Верховской невольно улыбнулся…. А между тѣмъ — благодушенъ. Аристократъ-губернаторъ невыноситъ плебея-предсѣдателя; папа-Волкаревъ льетъ слезы о сынѣ Багрянскаго…. Багрянскій, на его мѣстѣ, не то бы дѣлалъ…. Вотъ, хоть бы теперь, напримѣръ, дать ему въ лапы этого интереснаго юнаго исправника, и если тотъ немного, чего Боже сохрани…. Да, эта семья вѣруетъ въ торжество правды….

Припомнивъ это слово, Верховской вздумалъ спросить себя, сорвалось ли оно у него вслѣдствіе фразъ Волкарева, или было сказано сознательно? Но самый этотъ вопросъ самому себѣ но есть ли ужъ доказательство невѣрія?…

Сердце у него сжалось. Ему захотѣлось видѣть Катерину….

Оглянувшись машинально, онъ замѣтилъ, что Волкаревъ опять говоритъ что-то, и сталъ вслушиваться.

— Я требую суда! восклицалъ губернаторъ, — я ничего не желаю кромѣ раскрытія истины! Но кто мнѣ поручится за безпристрастіе того господина, который явится сюда, кто знаетъ? можетъ быть, самъ за наслѣдствомъ моего мѣста!… Чего я долженъ ждать отъ него? Какъ я, долженъ Себя поставить? Хотя бы я вооружился всѣмъ смиреніемъ христіанина….

Верховской думалъ о Катеринѣ. Волкаревъ могъ говорить хоть до завтра. Это «завтра» ужъ наступило: часы стали бить полночь. Верховской не слышалъ. Волкаревъ нетерпѣливо подумалъ, что время уходитъ, а этотъ молчаливый, разсѣянный гость, пожалуй, задремлетъ….

— Съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ это письмо, ужъ не одну полночь сосчиталъ я^съ такимъ же замираніемъ сердца…. И въ полночь же…. la nuit porte conseil, — мнѣ мелькнула надежда — на васъ.

— На меня? спросилъ Верховской.

— Вы удивились? Да, другъ мой, на васъ. Я въ глубинѣ души убѣжденъ…. Энтузіазмъ, достоинство, благородное негодованіе — жизнь еще не зцтемнила ихъ въ вашемъ сердцѣ! ваша, молодость мнѣ порукой….

— Но что-жъ могу я сдѣлать? прервалъ Верховской.

— Спасти меня отъ незаслуженнаго позора! Хотите ли?

— Безъ всякаго сомнѣнія. Но какъ же?…

— Позвольте. Вы ожидаете, что вамъ дадутъ здѣсь какое-нибудь порученіе?

— Да….

— И до-сихъ-поръ его не получали. И не получите, я знаю: въ нынѣшнее время такое порученіе трудно найти…. Попросите, чтобъ васъ назначили слѣдователемъ по моему дѣлу.

Верховской смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ.

— Вашъ дядя Каруцкій не очень расположенъ ко мнѣ; назначеніе много зависитъ отъ него, и онъ будетъ радъ случаю послать на меня грозу въ видѣ васъ; онъ предположитъ, что вы ужъ три мѣсяца здѣсь, на слуху…. А я, между тѣмъ, буду увѣренъ, что дѣло поведется по всей строгой справедливости. Предъ вами, я готовъ стоять какъ подсудимый….

— Я не знаю, никогда не разбиралъ подобныхъ дѣлъ…. возразилъ откровенно Верховской.

— Другъ мой, тѣмъ лучше! Вы не бюрократъ, не очерствѣли, не утомились, не предубѣждены. Неопытность — это чистота, это истина! Вы будете человѣкъ, а не слѣдственная коммиссія. Вы все поймете яснѣе, прямѣе, сердцемъ, par intuition…. И самое дѣло такъ несложно, если взглянуть прямо. Я могу самъ…. Я прошу только справедливости! Почти полвѣка службы безъ страха и упрека, — поймите мое чувство….

— Но извините, какъ же это? я долженъ предложить себя….

— Это очень легко; вамъ стоитъ написать вашему дядѣ…. Поймите, я хочу только одного — не попасть въ ловушку, quelque guêt-à-pens. Вы будете искать только той вины, которая заслуживаетъ наказанія, — и вы ея не найдете, я увѣренъ! — но вы не примѣшаете къ дѣлу мелочныхъ придирокъ, вы дадите время…. Но, нѣтъ! вдругъ вскричалъ онъ, рѣзко махнувъ рукой и отходя: — безумный старикъ, эгоистъ, что я предлагаю! У васъ впереди столица, всѣ наслажденія жизни, а я зову васъ запереться въ этой волчьей ямѣ, въ этомъ городишкѣ, въ этой пошлости, истратить еще нѣсколько мѣсяцевъ, — и это для меня!… Нѣтъ, другъ мой, простите. Я беру мою просьбу назадъ. Я не заслуживаю такого пожертвованія!

У Верховскаго забилось сердце и вспыхнуло лицо.

— Развѣ это дѣло можетъ пойти надолго? спросилъ онъ, стараясь говорить спокойнѣе.

— Да…. N’y songeons plus, mon ami. Я понимаю ваше молчаніе….

— Нѣтъ, не поняли, возразилъ Верховской, передохнувъ и улыбаясь: — я обдумывалъ…. Я очень радъ сдѣлать, что вамъ угодно и остаться здѣсь…. хоть на цѣлый годъ.

— Другъ мой, такъ вы…. Вы согласны? выговорилъ Волкаревъ, весь озаряясь.

— Отъ всей души. Петербургъ мнѣ опротивѣлъ. Я радъ отдохнуть здѣсь….

— Другъ мой, другъ мой….

— Позвольте, прервалъ Верховской и всталъ. Только одно. Мнѣ нельзя писать къ Каруцкому…. Откровенно: этотъ господинъ — мелко подозрительный бюрократъ, изъ тѣхъ, что вы и я равно не долюбливаемъ. Нельзя ли устроить это безъ моей просьбы? меня въ сторону, а ваши друзья….

— Oh, j’ai des amis puissants! Они будто случайно подадутъ эту мысль, настроятъ…. вскричалъ въ восторгѣ Волкаревъ. Такъ вы даете мнѣ право?…

— Я васъ прошу; чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Мой милый Андрей Васильевичъ! я не нахожу словъ….

Онъ заключилъ его въ объятія.

— Я вамъ буду обязанъ болѣе…. болѣе, нежели возстановленіемъ моей чести!… Eh, tenez, хотя бы впослѣдствіи я долженъ былъ уступить вамъ мое мѣсто, я безъ сожалѣнія….

— N-скую губернію? Благодарю васъ, я не такъ честолюбивъ, — прервалъ, весело смѣясь, Верховской.

— Brave jeune homme! Но, прошу васъ, сохраните это въ тайнѣ. До времени — никому….

— Кому же? возразилъ Верховской.

— Вашей женѣ…. Мы и не подумали! Она не захочетъ оставаться въ этой глуши….

— Тогда можетъ ѣхать въ Петербургъ, отвѣчалъ Верховской еще веселѣе.

— Но разлука съ нею….

— Не предполагаете ли вы у меня двѣнадцать лѣтъ медоваго мѣсяца?

— Oh, je crois bien! Вы имѣете все право…. подхватилъ Волкаревъ, хохоча, какъ шалунъ. Въ провинціи, въ этомъ отношеніи, есть своя оригинальность…. Такъ рѣшено? Я пишу князю Петру Александровичу? спросилъ онъ, замѣтя, что Верховской взглянулъ на свои часы.

— Рѣшено. Пишите, отвѣчалъ Верховской, подавая ему руку.

— Ахъ, это будетъ моя первая спокойная ночь…. Но что-жъ вы торопитесь?…

— Отдохнуть тоже.

— Partez, mon ami.

Онъ еще разъ его обнялъ и поцѣловалъ въ голову.

— Вотъ, Богъ съ вами. Laissez-moi vous bénir. Благословеніе старика приноситъ счастье….

Верховской вышелъ. На улицахъ все спало, даже собаки и часовые. Мѣсяцъ только-что поднимался; въ глубинѣ еще темнаго неба тихо дрожали звѣзды.

— Катя, я остаюсь здѣсь, съ тобой, надолго, на вѣки!… выговорилъ онъ, какъ сумасшедшій, громко, на весь пустой бульваръ….

II.

Просыпаясь, Верховской рѣшилъ, что еще отъ роду не зналъ такого крѣпкаго, славнаго, освѣжающаго сна, и поднялся, весь подъ впечатлѣніемъ всего восхитительнаго, что ему снилось. Утро — прелесть. Катерина встаетъ рано. Вотъ, возобновляется жизнь, прерванная мѣсяцъ назадъ, только еще лучше, еще полнѣе. Былъ тяжкій промежутокъ; — онъ былъ нуженъ, какъ испытаніе, какъ доказательство, что жизнь иначе идти не можетъ и не должна…. Сказать ей, порадовать?… Нѣтъ, опять дѣла, предположенія! О, Богъ съ ними, успѣетъ! что терять слова, терять время….

Катерина работала надъ планомъ, съ которымъ торопилась. Ей было трудно и горько проснуться. Она оглянулась кругомъ съ тоскою, съ упрекомъ себѣ, со страхомъ — сознавая, что въ душѣ ея была ужъ не отвага, а только терпѣніе….

— Есть дѣло…. Нужно, должно, повторяла она. Мое горе не должно ничему мѣшать.

Но, принявшись за работу только терпѣливо, она чрезъ нѣсколько минутъ занялась ею ужъ отъ души….

— Привыкну…. думала она, печально довольная, что не приходила Маша, и заработалась, задумалась такъ, что не слыхала звонка.

— Съ добрымъ утромъ, сказалъ, входя, Верховской. Здравствуй, моя радость!

Ея обѣ руки были заняты, она смутилась, испугалась такъ, что ему было очень удобно цѣловать ее сколько хотѣлось.

— Наконецъ-то я дома! Въ первый разъ дома у тебя…. Катя, если бы жить вотъ такъ!

Она не понимала, куда дѣвалось ея мужество. Она такъ твердо рѣшилась приказать ему, едва увидятся, чтобъ онъ скорѣе, скорѣе уѣзжалъ. Она, казалось, такъ вполнѣ оторвала отъ души это дорогое и отдала его всѣмъ, осудила себя на забвеніе, простилась, благословила…. какъ, должно быть, прощалась съ нимъ его мать…. И вотъ онъ, опять тутъ, и силы нѣтъ опять поднять въ себѣ это горе…. А кругомъ опять все такъ полно, тихо, хорошо, благодатно! Онъ такъ веселъ, такъ мила его ласка….

— Счастье мое…. Невольно выговорила она.

— Катя!

Ни горя, ни раздумья какъ не бывало….

— Пусти меня работать, сказала она, краснѣя. У меня руки соскучились въ четыре дня. Садись вотъ тамъ, и сиди смирно.

Онъ сѣлъ, только ближе, и положивъ голову на столъ, 3àглядывалъ въ ея наклоненное лицо. Она смѣялась. Онъ ей мѣшалъ. Говорился вздоръ, лучше котораго нѣтъ ничего на свѣтѣ…. И какое-то спокойное, увѣренное, ясное счастье, еще свѣтлѣе, еще полнѣе, чѣмъ даже тогда, утромъ, въ лѣсу. Что-то, что ужъ совсѣмъ вошло въ жизнь, взяло свои права, стало въ порядкѣ вещей…. Чрезъ нѣсколько времени говорили даже о постороннемъ, о чужихъ людяхъ, просто, по-семейному, шутили какъ братъ съ сестрой, разсуждали какъ умные люди. Катерина пошла къ этажеркамъ показывать ему свои книги. Его руки ужъ не дрожали касаясь ея рукъ; ему, безъ удивленія, было пріятно, какъ она много знаетъ.

— А это что? спросилъ онъ, снимая съ полки толстый томъ. Ай, стыдъ какой, — Байронъ въ переводѣ! Развѣ ты не читаешь по-англійски?

— Нѣтъ. Въ Петербургѣ только начала — мы уѣхали. А ты?

— Я читаю.

— И говоришь?

— И говорю. Еще ребенкомъ говорилъ; мама выучила. Хочешь, я буду тебя учить? спросилъ онъ, глядя въ ея засвѣтившіеся глаза.

— Хочу…. Но когда же? прибавила она и вдругъ поблѣднѣла.

— Какъ когда? вскричалъ Верховской, спрыгивая со стула, на который влѣзъ за книгою. — Я остаюсь здѣсь, у васъ, въ N., надолго, на вѣки!

— О, Богъ съ тобой, что ты…. Зачѣмъ? выговорила она, блѣднѣя еще больше.

— Испугалась? испугалась? обрадовалась? вскричалъ онъ въ страстномъ восхищеніи, еще удвоенномъ отъ промежутка спокойствія. Сейчасъ говори: — рада?

— Нѣтъ! отвѣчала она.

У него опустились руки.

— Если это шутка, — не шути, больно…. продолжала она: — а если правда…..

— Катя, это правда.

Она сѣла, вся дрожа, молча, опустивъ голову; минутами на «я губахъ пробѣгала какая-то странная, испуганная улыбка. Верховской ждалъ.

— Что же, сказала она: — разскажи.

— Это очень просто, Катя. Я думалъ, ты будешь довольна, а не разсказывалъ потому, что меня просили молчать. Но, все равно….

Онъ разсказалъ, что говорилъ наканунѣ съ Волкаревымъ. Катерина слушала не прерывая.

— Такъ ты остаешься здѣсь! сказала она, сама не зная, что ее волнуетъ, чувствуя, что ей какъ-то легко, и не смѣя радоваться.

— Остаюсь. Ты видишь, это нужно.

— Я не знаю этого дѣла.

— Оно, можетъ быть, и серьезное.

— Тѣмъ лучше, сказала она, оживляясь и будто схватываясь за мысль: — тѣмъ лучше, если серьезное. Раскрой хоть одну неправду. Если и другія дѣла привяжутся — не отказывайся, дѣлай до конца…. Мнѣ хотѣлось бы для тебя труда по-важнѣе этого….

— Тутъ важно, Катя, что мы будемъ видѣться каждый день.

— Я посмотрю, какъ ты работаешь, прервала она.

— О работница, о мучительница! только и помышленія….

— Нѣтъ, видишь ли, прервала она опять, потупляя глаза, и голосъ ее дрожалъ: — хоть и работа, но все это — полумѣры; ты все въ томъ же положеніи, все также связанъ…. дѣло пустое….

— Ты говорила, что всякое дѣло полезно и нужно.

— Охъ, сдѣлки съ совѣстью!…

— Катя, ты недовольна? ты не хочешь меня видѣть за дѣломъ?

— Ну, такъ и быть, на первый разъ! выговорила она, рѣшаясь и радостно и отчаянно; — я посмотрю. Ты начнешь при мнѣ, а потомъ…. потомъ и одинъ….

Она не могла договорить и отошла.

— Ну, а если мнѣ разрѣшается остаться, вскричалъ Верховской: — такъ полно-же, Катя, не мучь меня! Въ сторону все, и давай жить, вотъ такъ….

Она обернула къ нему свое прелестное лицо, разгорѣвшееся отъ тревоги, стыдливости, счастья, глаза полные сіянья и любви, робко улыбнулась и тихо протянула руку.

— Ну, садись же тамъ, не мѣшай мнѣ и говори что-нибудь хорошее….

Верховской въ тотъ же день написалъ въ Москву, чтобъ ему выслали Байрона, диксіонеры, множество книгъ. Досадуя, что надо ждать, что нѣтъ ничего подъ рукою, онъ очень обрадовался, когда ему подали его томикъ „Поисковъ Франклина“, забытый въ гостинницѣ во время отъѣзда въ Спасское. Это была находка, единственная англійская книга въ N. Посмѣявшись прошедшему, припомнивъ, что бѣдный томикъ служилъ вѣрою и правдою усыпительнымъ въ скукѣ, Верховской явился съ нимъ къ Катеринѣ. Для нея ученіе бывало всегда серьезнымъ дѣломъ; она принялась такъ охотно, дѣтски-простодушно и прилежно, что занятіе заинтересовало и Верховскаго; уроки не были только предлогомъ быть съ Катериной, а въ самомъ дѣлѣ уроки. Верховской испытывалъ надъ собой ея вліяніе, самъ того не замѣчая. Уроковъ было недостаточно. Они вмѣстѣ принялись читать новое, перечитывать старое, то, что восхищало Верховского еще въ его первой молодости; разговорамъ, передачѣ впечатлѣній, размѣну мыслей не было конца….

Верховской сразу устроилъ себѣ жизнь въ порядкѣ. Утро рано начиналось у Катерины. Въ теченіе дня, онъ успѣвалъ бывать у Волкаревыхъ, которыми ограничивалъ свой кругъ знакомства, а вечеромъ, до поздняго часа, оставался опять тамъ, гдѣ весь день была его душа, — на балконѣ подъ кленами, буквально у ногъ Катерины, потому что полюбилъ нижнюю ступеньку, отнявъ мѣсто у котенка.

Это были странные дни, странное счастье, — молодое, упоительное, но тихое, ровное, спокойное. Верховской каждую минуту помнилъ, что они вмѣстѣ надолго. Это надолго казалось вѣчностью. Если вѣчность, то можно ждать. Ждалось такъ хорошо, какъ будто лучше ничего и не надо, но ждалось. Чего — Верховской не зналъ и не спрашивалъ себя. Въ немъ вдругъ, безъ усилій, безъ благоразумія, даже безъ размышленій, укротилась всякая тревога. Онъ довольствовался настоящимъ, тѣмъ, что видѣлъ Катерину, говорилъ съ нею и не желалъ больше ничего, наслаждался покоемъ, который освѣжалъ и нѣжилъ, будто чистый утренній воздухъ. Страсть была забыта. Верховской забывалъ все, забывалъ себя и не хотѣлъ выходить изъ забвенія…. Въ послѣднее время онъ привыкъ жить мечтами о милой; теперь, вмѣстѣ съ милой жилъ мечтами о человѣчествѣ, поднималъ со дна своей души идеалы молодости, осмѣянные, отверженные, мучительно измятые людьми, ненавидящими все, что повыше ихъ понятіи, все, что тревожитъ ихъ сонное, сытое существованіе. Много лѣтъ не касался онъ этихъ идеаловъ, сберегая ихъ то благоговѣйно, то робко, отъучаясь сначала отъ словъ, а впослѣдствіи и отъ потребности высказываться. Теперь въ немъ все пробуждалось; повторялось что-то свѣтлое, дорогое, испытанное такъ давно, что ужъ переставало сниться и во снѣ. Онъ наслаждался, чувствуя надъ собою силу молодой, чуткой, памятливой, огневой души, которая вѣчно звала, вѣчно влекла, искала безъ усталости, не давала останавливаться, не давала уставать. Свобода, истина, знаніе, свѣтлыя цѣли опять явились ему во всей ихъ красотѣ, возможныя, достижимыя. Покоряясь очарованію, которое заставляло стремиться, онъ восхищался, какъ кротко и просто она, добрая, объясняла и примѣняла смыслъ божественныхъ законовъ къ бѣдному житью-бытью человѣчества…. Онъ вдругъ понялъ, что любитъ ее еще какъ-то особенно^ — какъ, онъ не умѣлъ опредѣлить, — пылко и вмѣстѣ чисто, радостно, будто лучшую прелесть этого всего, которое она такъ безконечно любила…. Новый видъ, новая прихоть любви. Любовь растетъ скоро, ежеминутно, и ежеминутно измѣняется….

Верховской раздумался объ этомъ однажды, оставшись одинъ. Онъ-провѣрялъ свое счастье. Такія провѣрки сами по себѣ — Участье, но въ благахъ, которыя отпускаетъ судьба, всегда есть что-то нѣжное, до чего разбору лучше бы не касаться… Верховскому вздумалось сравнить свои настоящія, спокойныя ощущенія съ той бурей, которая была за недѣлю…

— Стало быть, и эта тишь также недолговѣчна? подумалъ онъ съ какимъ-то безотчетнымъ страхомъ. Все хорошо, все ясно, — и все пройдетъ. Что-жъ будетъ?.. Общіе идеалы отвлекли мысль отъ тоски собственнаго положенія. Настанетъ минута и это положеніе напомнится опять, само о себѣ напомнитъ. Опять волненія! Опять эта нестерпимая дѣйствительность, съ которой ничего не столкуешь! Опять планы., изъ которыхъ ни одинъ неосуществимъ.

Дѣйствительность ужъ явилась — тѣмъ, что вспомнилась. Всѣ думы о человѣчествѣ, всѣ разрѣшенные и неразрѣшенные вопросы разлетѣлись разомъ въ прахъ, едва коснулись самого Верховскаго, села Спасскаго, N., Лидіи Матвѣевны… Все это внѣ общихъ законовъ…

— Руки отпадаютъ… сказалъ себѣ Верховской. Не боецъ я съ этой мелочностью, съ этой грязью. Все стремленія, все мечтанія… И во всемъ только стремленія и мечтанія! Волкаревъ правъ. Но когда жить иначе нельзя, какъ забываясь? Ждать нечего. Высокое неприложимо, міръ его не вмѣщаетъ; вотъ оно, — воплощенное въ красотѣ, такой же, какъ оно, недоступной. Что-жъ, если прекрасные общечеловѣческіе идеалы успокоиваютъ въ страстной горячкѣ — забываться хоть въ идеалахъ! Если эта прелестная дѣвушка такъ складно и мило распоряжается ихъ помѣщеніемъ среди родныхъ пустынь, провинціальныхъ и всякихъ, гдѣ не зацѣпишься ни за честность, ни за смыслъ — жаль и грѣшно ей мѣшать. Идеалы все-таки высоки и глумиться надъ ними — преступно. Она ими тверда и счастлива. И она такъ хороша, такъ граціозно трогательна въ своихъ поэтическихъ восторгахъ… Недостанетъ духу ее образумливать, — и къ чему?..

Это было далеко не то искреннее, юношеское увлеченіе, которое оживляло его, когда онъ принимался за свою провѣрку: онъ, нечаянно, провѣрилъ самого себя. По душѣ прошло смятеніе, жалость къ чему-то, недовольство собою…

— Ждать нечего; жить — забывшись! повторилъ онъ почти отчаянно.

Онъ „не образумливалъ“ Катерину, но онъ ее и не обманывалъ, продолжая съ нею свои восторженныя бесѣды: онъ увлекался самъ, и не одними собственными рѣчами или обаяніемъ ея красоты. Съ какимъ-то прощальнымъ чувствомъ тоски онъ искренно любилъ эту вѣру, которую исповѣдывалъ только на словахъ, эти надежды, въ которыхъ отчаялся; онъ тѣшилъ самого себя, изображая живымъ то, что считалъ невозвратнымъ или невозможнымъ; онъ забывался, помня, что забывается… Катерина, конечно, не могла этого понять, предположить, даже вообразить. Верховской вдохновлялся, глядя на нее, и былъ краснорѣчивъ, — часто еще краснорѣчивѣе отъ усилій заглушить отрицаніе, которое поднималось въ немъ самомъ. Катерина слушала его и была счастлива. До этого времени она только любила, сострадала, заботилась; теперь она гордилась человѣкомъ, котораго — она не смѣла сказать „выбрала“, — котораго судьба послала ей какъ незаслуженное благо. Она повторяла, запоминая, всякое его благородно-сочувственное слово и не помнила, чѣмъ сама его вызвала, принимала его увлеченіе за убѣжденіе, вѣровала въ его твердость, какъ была увѣрена въ собственной твердости. Она видѣла его сквозь себя, сквозь сіяніе, которымъ была полна ея душа, котораго она не цѣнила, даже не сознавала, и восхищаясь, принимала его отраженіе за собственный свѣтъ дорогого человѣка…

Она была счастливѣе его. У него началось недовольство, смятеніе. Она любила безмятежно, бодро, весело. Она спросила себя, — не слишкомъ ли обрадовавшись, что Верховской остался здѣсь, довольствуется она неважнымъ дѣломъ, за которое онъ берется, но рѣшила скоро: неважныхъ дѣлъ нѣтъ, а такими колебаніями, да разборчивостью люди доходятъ до необыкновенно высокаго мнѣнія о самихъ себѣ и становятся никуда негодны. Вотъ, отецъ, — не хуже его, а работаетъ. Ну, и онъ работай.

— А между тѣмъ, здѣсь, при мнѣ, ему легче… заключала, она, краснѣя, но думая не о себѣ, а единственно о томъ, чтобъ, ему было легче.

Онъ ждалъ, — она ничего не ждала. Она брала жизнь, какъ она ей давалась, зная, что это надолго и безъ робости помня, что никакое „надолго“ не вѣчно. Она пользовалась временемъ, чтобы сказать милому всѣ свои мысли, открыть всю свою совѣсть, показать все свое житье-бытье, какъ слѣдуетъ между родными. Для него она не одѣвалась наряднѣе, ничего не перемѣняла въ своей обстановкѣ, безъ церемоній при немъ хозяйничала. Смѣшно и нелѣпо щеголять пустяками или прятать какіе нибудь пустяки отъ своего человѣка, — но Катерина не съумѣла бы это дѣлать, еслибы и вздумала. Верховской снисходительно улыбался ея строгой, ясной простотѣ, которая казалась ему незнаніемъ жизни и наивностью; нерѣдко случалось, что простота ея привычекъ задѣвала его какъ-то неловко. Катерина не могла предположить, потому и не замѣтила, что онъ чуть-чуть насмѣшливо отозвался о ея „лекціяхъ“ Машѣ; что онъ однажды неохотно продолжалъ чтеніе по-русски, когда Катерина позвала Машу послушать, и впослѣдствіи избѣгалъ русскаго чтенія; что онъ отговорился головной болью и ушелъ въ одинъ вечеръ, когда пришелъ сынъ отца-дьякона… Верховской какъ-то отвлеченнѣе понималъ равенство и вовсе не понималъ терпѣливости съ людьми малообразованными и удовольствія въ сердечномъ сближеніи съ ними. Это выходило ловко только въ теоріи, гдѣ-то… Еще онъ не понималъ такого полнѣйшаго равнодушія къ недостатку многихъ удобствъ въ жизни, бездѣлокъ, баловства, которыми въ особенности любятъ окружать себя женщины. На. первый разъ это показалось ему очаровательно; дальше, стало какъ-будто непокойно, скучно. Онъ вспомнилъ, что такъ жила и съ такими простыми людьми сближалась его мать… Нѣтъ, это было что-то другое!

По необъяснимому капризу, онъ сталъ упрашивать Катерину пойти однимъ вечеромъ къ Волкаревымъ.

— Зачѣмъ я буду терять время? спросила она.

Онъ доказывалъ, что это не потеря времени, а необходимая уступка приличіямъ, которыя требуютъ, чтобъ она не пряталась, что ужъ двѣ недѣли, какъ она ѣздила съ Волкаревой въ Спасское, и съ тѣхъ поръ не показывалась нигдѣ, что это назовутъ странностью, или станутъ толковать…

— Это вздоръ, прервала она, по своему обыкновенію, равнодушно, и не пошла.

Верховской пошелъ, — съ досады. Онъ самъ не зналъ почему, изъ преувеличенія, настаивалъ о свѣтскихъ толкахъ: N. славится сплетнями, но на этотъ разъ еще ничего не придумалъ. Катерину слишкомъ много знали и слишкомъ много любили „мелкіе“ люди; „высшее“ общество мало обращало на нее вниманія и въ четыре года привыкло, что она принимала одна. Волкаревъ, слѣдившій за своимъ „юнымъ другомъ“, конечно, зналъ, гдѣ другъ проводитъ свое время, и непріятно призадумывался надъ этимъ „сближеніемъ съ семействомъ врага“, но молчалъ, не зная какъ вступиться. М-me Волкарева, всякій день видя Верховскаго, еще ничего не подозрѣвала. Лѣсичевъ, видаясь съ Верховскимъ, не вспоминалъ, даже не называлъ Катерину. Верховской нашелъ, что онъ держится отлично, воспользовался примѣромъ, сталъ и самъ выказывать такое же равнодушіе и, какъ всегда бываетъ въ подражаніи, — преувеличивалъ. Онъ былъ скученъ и неразговорчивъ еще больше прежняго, потому что еще больше прежняго былъ занятъ одной своей мыслью…

Вечеръ, куда онъ отправился съ досады, вышелъ, конечно, несносенъ. Воротясь поздно домой, онъ нашелъ письмо отъ жены, присланное „съ оказіей“. Это раздосадовало еще болѣе; это заставило еще сильнѣе пожалѣть о потерянномъ времени, еще разъ оглянуться на странное затишье сицей любви… Но вмѣстѣ съ этой оглядкой, Верховскому пришло болѣе отчетливое воспоминаніе о своемъ положеніи, — воспоминаніе, потому что онъ какъ-то пересталъ сознавать, что онъ мужъ и отецъ семейства. Онъ сказалъ себѣ, что необходимо благоразуміе, осторожность, — и эти два слова бросили его въ другую крайность, воротили, подняли вдругъ, разомъ, все прежнее безуміе, всю прежнюю тревогу…

— Нужно оградиться… подумалъ онъ.

Онъ взялся ограждаться со всею неловкостью новичка, со всей трусливо пошлой ложью человѣка одуреннаго свѣтомъ: онъ написалъ Лидіи Матвѣевнѣ, что тоскуетъ въ разлукѣ и давно бы воротился въ Спасское, еслибы не дѣла, которыми постоянно занятъ съ Волкаревымъ… Несчастный хохоталъ, когда писалъ это письмо. У него смутно мелькнула мысль разсказать Катеринѣ эту потѣху и вдругъ пришло отвращеніе — выговорить имя жены… Отвращеніе показало ему мѣрку того, что онъ сдѣлалъ, но воротить письмо было ужъ поздно.

— Все равно!… сказалъ онъ, махнувъ рукой. Началъ униженіемъ, — кончай униженіемъ!

Утро было дождливое, холодное. Верховской былъ смертельно скученъ за урокомъ.

— Что съ тобой? спросила Катерина: — не случилось ли чего?

— Ничего, отвѣчалъ онъ: — нездоровится.

— Это отговорка. Я не вѣрю.

— Но что-жъ я скажу? возразилъ онъ. Точно, ничего не= случилось, и точно, нездоровье, только нравственное. Съ нимъ.» видно, ничего не подѣлаешь.

— Отъ него надо бы лечиться разомъ. Уѣзжай.

— Не повторяй этого, сказалъ онъ, помолчавъ съ минуту рѣзко и рѣшительно. Ты знаешь, какъ мнѣ противна жизнь. Безъ тебя я съ нею не справлюсь.

— Неутѣшительно! выговорила она.

— Катя, жизнь моя, радость! вскричалъ онъ, припавъ къ. ней на шею: — мнѣ тяжело! мнѣ стыдно… я недоволенъ собой.. Не заставляй признаваться, не спрашивай въ чемъ виноватъ, прости! Только прости! Ты — святая. Такое прощеніе, какъ твое — воскрешаетъ…

— Богъ съ тобой, прервала она: — въ чемъ ты виноватъ, что* ты меня возвеличиваешь… Другъ мой, это фразы и нервы. Ты знаешь, какъ я тебя люблю и какъ не люблю… этого.

Она выговорила это съ тѣмъ прелестнымъ пренебреженіемъ, которое всегда приводило его въ восторгъ.

— И ты приказываешь мнѣ уѣхать… вскричалъ онъ.

— Постой… прервала она.

Къ крыльцу кто-то подъѣхалъ верхомъ; въ прихожую вошли, заговорили. Прибѣжала Маша.

— Письмо, сказала она. Прислалъ съ нарочнымъ тотъ чиновникъ, что поѣхалъ съ Николаемъ Степановичемъ.

— Отъ отца? спросилъ Верховской.

Катерина стала читать и вдругъ помертвѣла.

— Что случилось?

— Отецъ боленъ, выговорила она и смотрѣла въ письма, не шевелясь, будто окаменѣлая.

Въ прихожей, нянька разспрашивала посланнаго, ахала, рыдала и причитала. Катерина вдругъ встала и пошла туда. Верховской побѣжалъ за нею.

— Позволь, няня, сказала она, громко и твердо: — разспрашивать некогда. Вотъ что, обратилась она къ посланному: — потрудись для меня, пожалуйста; мнѣ послать некого. Поѣзжай сейчасъ въ слободу; знаешь дворъ Ефремовыхъ, — скажи старшему брату, чтобъ онъ сію минуту привелъ мнѣ тройку, и чтобъ держалъ другую, готовую; понадобится. Телѣга — какая случится, все равно… Ступай скорѣе… Да! закричала она ему въ сѣни: — быть на мѣстѣ въ вечерню, прогоны вчетверо!

— Что вы дѣлаете? спросилъ Верховской.

— Ѣду. — Маша, сбери что нужно въ узелъ…

— Матушка" пятьдесятъ верстъ! гляди — дождь-то! въ телѣгѣ, одна, съ мужикомъ… кричала нянька.

— Ради Бога… Но взгляните на себя! повторялъ Верховской.

— Уговорите ее хоть вы! умоляла нянька.

— Возьмите, это письма, сказала Катерина, не слушая, Верховскому: — ступайте къ доктору, — который толковѣе, я не знаю; отецъ всегда былъ здоровъ… И отправьте его за мной слѣдомъ. Они всѣ здѣсь богатые господа, экипажи свои, а лошади, вы слышали, готовы. По письму, онъ сообразитъ болѣзнь, захватитъ лекарство… Ступайте; еще долго ихъ не найдете…

Верховской не оглянулся, какъ она вытолкнула его въ сѣни; онъ остановился, стараясь опомниться, придти въ себя. Эта испуганная, измученная женщина — Катерина? Все что было за четверть часа… не во снѣ, ли это? Такъ неожиданно, такъ разомъ… И одуматься некогда!

Онъ побѣжалъ исполнить ея приказаніе, нашелъ, отправилъ доктора и торопился опять къ ней, надѣясь еще застать ее, хоть нѣсколько секундъ.

— Куда, слѣдъ простылъ! сказала нянька, сердясь и плача: — и дождь какъ изъ ведра, и телѣга — едва сѣсть, и помчалась — того гляди, костей не останется!

Верховской хотѣлъ скакать вслѣдъ за нею… Волнуясь, онъ ходилъ изъ угла въ уголъ по своему номеру, останавливался вдругъ, безъ мысли глядя въ окна, забываясь, самъ не зная чего ждетъ. Онъ вспомнилъ, какъ однажды погнался за нею въ поле, тогда… Проклятая жизнь, ни минуты покоя!… Ѣхать къ ней? Зачѣмъ ѣхать? Что тамъ дѣлать?… Но когда-жъ она воротится?…

Онъ шелъ посылать за почтовыми, и въ корридорѣ столкнулся съ Волкаревымъ.

— Прямо изъ присутствія къ вамъ, мой милый Андрей Васильевичъ. Мнѣ сказали — вы встревожились, искали доктора. Un malade dans votre famille?

Верховской очнулся.

— Нѣтъ… отвѣчалъ онъ и, какъ могъ равнодушнѣе, разсказалъ о Багрянскомъ.

— Богъ милостивъ, сказалъ Волкаревъ, тоже какъ могъ равнодушнѣе. И дочь его уѣхала? Она очень эксцентрична, эта молодая особа. Конечно, съ ея стороны… C’est une Antigone. Не проведемъ ли мы день вмѣстѣ? Я нарочно заѣхалъ за вами. Вы у насъ короткій, но такой краткій гость…

Верховской отправился съ нимъ. Задумываться было некогда. При немъ поминали о Катеринѣ, но какъ будто даже не предполагали возможности, чтобъ онъ могъ о ней думать. М-me Волкарева ахнула и забыла. Заговорить о Катеринѣ съ кѣмъ-нибудь, чтобы, хоть называя ее, облегчить сердце — съ кѣмъ, возможно-ли, къ чему? развѣ для того, чтобъ подать подозрѣніе… И безъ того эти двѣ недѣли безпрестанныхъ посѣщеній, конечно, замѣчены. Это надо поправить. Теперь удобный случай…

Онъ провелъ два дня разъѣзжая по знакомымъ, а вечера въ клубѣ, тоскуя, не зная куда дѣваться, не зная что дѣлать, навѣдываясь въ домъ Багрянскаго. Вѣстей не было. На четвертый день Катерина воротилась сама, вмѣстѣ съ отцомъ. Верховской зашелъ какъ-разъ чрезъ нѣсколько минутъ по ихъ пріѣздѣ. Багрянскій былъ боленъ опасно, безъ памяти, не узнавалъ даже дочери. Верховской увидѣлъ ее мелькомъ, не успѣлъ сказать слова. Усталая, потерянная, озабоченная, Катерина его и не замѣтила. Все въ домѣ сдѣлалось какъ-то неузнаваемо; торопливая суета, тишина, страхъ, слезы, волненіе томящее и утомляющее, — и это потянулось долго, цѣлыя двѣ недѣли. Общество мало безпокоилось о Багрянскомъ и только присылало освѣдомляться; приходили чиновники его палаты, разный людъ. Верховской приходилъ и уходилъ нѣсколько разъ въ день; къ нему привыкли въ домѣ, привыкъ докторъ. Его не замѣчала только Катерина. Для нея кромѣ отца ничего не существовало. Если случалось ей, выходя изъ кабинета, встрѣчать Верховскаго, она машинально говорила съ нимъ, даже приказывала, поручала, но будто не узнавая его, или совсѣмъ не видя; онъ, или кто другой, ей, казалось, было все равно.

— Опять одинъ! опять никому нѣтъ до меня дѣла! повторялъ себѣ отчаянно Верховской.

Онъ измучился; онъ ревновалъ къ этому умирающему. Ему сталъ нестерпимъ ея безстрастный, разсѣянный взглядъ; его отталкивало ея исхудалое лицо, въ пятнахъ отъ безсонницы, ея глаза, выжженные слезами и ночникомъ, ея блѣдныя, сухія губы… Онѣ и всегда были скупы на поцѣлуй, теперь отъ нихъ не добьешься слова, будто и совсѣмъ все что было — кончено на вѣки и забыто… хуже: будто и совсѣмъ ничего не было! Отъ прерваннаго, привычнаго счастья слѣда не осталось; свѣтлое видѣніе любви точно растаяло; опять сплошная тьма, опять пустота… Скучно!… И скука какая-то нетерпѣливая, досадная, будничная…

Онъ бѣжалъ въ клубъ, бѣжалъ къ Волкаревымъ, къ m-me Горновой, куда случалось. Въ двѣ недѣли, N-ское общество его не узнало, такъ онъ сталъ веселъ, одушевленъ, разговорчивъ. О немъ говорили, что онъ «обжился», «осмотрѣлся»; Волкаревъ съ восторгомъ повторялъ, что «онъ нашъ!» У Волкарева отлегло отъ сердца: теперь стало ясно, что не изъ дружбы съ отцемъ Верховской проводилъ свое время у m-lle Багрянской; ясно, что и эта «перелетная шалость» ужъ кончена. Только изъ опасенія — шуткой придать значеніе забавѣ — Волкаревъ воздерживался пошутить «юному другу» его «маленькой сердечной слабостью», его «первымъ délassement provincial», — но обѣщалъ себѣ это удовольствіевпослѣдствіи, а покуда, мимоходомъ, лукаво поддразнилъ имъ свою жену, отправляясь въ клубъ.

Верховской, сбираясь туда же, зашелъ прежде къ Катеринѣ и остался. Ночь была ужасная; надежды было мало. Въ домѣ все замерло. Верховскаго терзало какое-то раскаяніе. Онъ только заглянулъ въ дверь, на неподвижную фигуру съ сжатыми руками, стоявшую у изголовья постели — и убѣжалъ въ другую комнату: онъ не могъ оставаться тамъ. Онъ ходилъ одинъ въ темнотѣ, выходилъ въ садъ, возвращался, прислушивался и не могъ переступить этого порога. Время тянулось, часы били. Въ глубинѣ дома зашевелились, переходили со свѣчами; не замѣчая его, внесли свѣту въ гостинную, и все опять затихло. Вдругъ что-то поспѣшно отворилась дверь кабинета. Верховской охолодѣлъ и не могъ подняться. Вошла Катерина.

— Поди къ нему, сказала она.

Онъ смотрѣлъ, не понимая.

— Живъ. Все прошло. Поди къ нему…

Она едва говорила; въ радости у нея не стало силъ. Она вспомнила его и, будто по праву, сдавала ему свое мѣсто.

— Катя!…

— Поди къ нему… повторила она, тихо махнувъ рукой и сѣла…

Въ душѣ Верховскаго произошло что-то странное. До этой минуты онъ былъ встревоженъ, раздраженъ; онъ страдалъ, упрекалъ себя, что въ теченіе двухъ недѣль не раздѣлилъ всякаго часа мученій Катерины; теперь — онъ принималъ ея счастье спокойно, чтобъ не сказать — холодно. Когда проходитъ горе, радость показываетъ, велико ли оно было: въ горѣ дѣйствуютъ и нервы, а радость искренна… Верховской вдругъ обрадовался, что можно успокоиться, вдругъ какъ-то понялъ, что не тревожился бы вовсе, еслибъ не тревожилась Катерина, и сознался себѣ въ этомъ даже съ улыбкой… Ну, все прошло, докторъ говоритъ — опасности больше нѣтъ, и слава-Богу… А дальше? Дальше — ничего; все тоже, что было…

М-me Волкарева хотя провела и не безсонную ночь, но встрѣтила утро печально. Замѣчаніе мужа о «перелетной шалости» Верховскаго поразило ее въ сердце… Мужъ доволенъ, что это — не дружба съ отцемъ, а только… Отъ этого нисколько не легче. У мужчинъ вообще, у мужей въ особенности все практическіе, служебные разсчеты. Но мужья бываютъ способны и выдумывать небывалое, ни для чего, ради злого удовольствія… М-me Волкарева съ ужасомъ вспомнила, какъ была безпечна такое долгое время послѣ своего возвращенія изъ Спасскаго, когда довольствовалась короткими, почти церемонными посѣщеніями, вѣрила отговоркамъ, не подмѣчала настроенія духа…

— Но онъ меня обманывалъ! рѣшила она въ негодованіи: — я, какъ дитя, довѣрялась его чувству, а это было — чувство къ другой… это необходимо разъяснить.

Лѣсичевъ, отъ нечего дѣлать, пришелъ къ ней въ это утро.

— Помогите мнѣ разгадать загадку, начала она, еще улыбаясь въ надеждѣ успокоиться и стараясь скрыть свое безпокойство. Я вчера — съ облаковъ упала: мой мужъ разсказалъ мнѣ, что у Багрянской, во все время отсутствія ея отца, утро и вечеръ просиживалъ… какъ вы думаете, кто? Верховской!… Да, Верховской! подтвердила она, рѣшившись взглянуть на своего гостя.

Лѣсичевъ вспыхнулъ и молчалъ.

— Вы знали? продолжала m-me Волкарева.

— Нѣтъ, не зналъ.

— Но вѣдь вы знакомы, вы съ нимъ видитесь часто…

— Я не подсматриваю.

— Такъ этого не было?

— Не знаю.

— Мой мужъ, стало-быть, знаетъ лучше васъ: это было! возразила m-me Волкарева, вспыхнувъ тоже. Такъ онъ влюбленъ въ нее?

— Вы могли это сами замѣтить, отвѣчалъ, не выдержавъ, Лѣсичевъ.

— Ah, cela n’а pas de nom! вскричала чувствительная женщина: — несчастная Лидія!

Лѣсичевъ расхохотался. М-me Волкарева, растерявшись, устремила на него гнѣвный взоръ.

— Сдѣлайте милость, простите меня, сказалъ онъ: — браните меня, какъ вамъ угодно, но не поминайте эту Лидію…. «Несчастная!!» Такая-то госпожа, туда же съ претензіями на счастье!

— Такъ вы считаете ни во что права, обязанности…

— Чьи? какія, Марья Васильевна? Ваша Лидія на свѣтъ родилась безъ всякихъ правъ!

— Какъ, вы скажете, что Верховской ей не обязанъ?

— Извините, прервалъ онъ горячо и даже вставъ съ мѣста: — извините, я выражусь рѣзко: Верховской — подлецъ, что до сихъ поръ еще помнилъ объ этихъ обязанностяхъ!

— Боже мой… Но вы совсѣмъ обезумѣли! И эта дѣвушка, которая… которую…

— Которая такъ хороша!

— Что-жъ, и она права?

Лѣсичевъ остановился.

— Вы еще не знаете, въ чемъ она виновата.

— Это ясно!

— Я не вижу, сказалъ онъ вдругъ очень серьезно. Извѣстно, что мужчины волочатся, а женщины влюбляются, но всегда ли это далеко заходитъ… Пусть женщины по себѣ разсудятъ, такъ ли это легко, да ужъ тогда сразу и рѣшаютъ, что «ясно…»

— Это урокъ мнѣ?

— Это мое мнѣніе.

— Нѣтъ, это все еще ваше чувство! Вы все еще ее любите! Вы не хотите вѣрить… Вотъ что вамъ готовилось!

— Ну, чтожъ! Благополучно миновало! прервалъ онъ почти дерзко и взялся за шляпу. Я васъ просилъ, Марья Васильевна, не упоминать объ этомъ предметѣ, Верховской, другой… мнѣ все равно.

Онъ ушелъ. Онъ въ эту минуту ненавидѣлъ Катерину, но, прибавь m-me Волкарева еще хоть одно слово — онъ не отвѣчалъ за себя. Онъ не могъ опредѣлить, что чувствовалъ. Самъ не зная зачѣмъ, по какому-то порыву, чтобъ узнать, провѣрить, убѣдиться, онъ побѣжалъ къ Верховскому.

Верховской былъ дома и съ большимъ удовольствіемъ отдыхалъ послѣ безпокойной ночи. Онъ былъ радъ Лѣсичеву, — съ веселымъ собесѣдникомъ отдыхается еще пріятнѣе, — и удивился, когда Лѣсичевъ, на первое слово, спросилъ:

— Ну, что Багрянскій?

— Ничего. Ему легче.

— А она? Катерина Николаевна!

— И она — ничего. Напугалась больше, нежели того стоило, отвѣчалъ Верховской, столько же удивляясь его волненію, сколько тотъ былъ озадаченъ его спокойствіемъ.

Лѣсичевъ больше ничего не добился. Верховской не проговаривался, но не отъ скрытности, а потому, что въ эту минуту ему было нечего скрывать. У его странной любви случился такой охлаждающій промежутокъ, какъ будто ее вовсе не стало. Послѣднія впечатлѣнія были однообразны, унылы, скучны, — самый прозаическія, — милый образъ вспоминался не привлекательно, наконецъ, не шли на умъ и мечтанія: Верховской — какъ самъ повторилъ не разъ — усталъ до смерти.

— Доволенъ…. ужъ соскучился!… думалъ Лѣсичевъ глядя на него, и не пробывъ и четверти часа, ушелъ также скоро, какъ пришелъ. Его душила тоска, о которой онъ не имѣлъ понятія, было чего-то смертельно жаль, больно, обидно, и все — чему-то невѣрилось….

— Сантиментальничаю!.. подумалъ онъ, попробовавъ надъ собой разсмѣяться. Ну, такъ и быть: дадимъ себѣ послѣднюю поблажку. Я два мѣсяца, — съ тѣхъ поръ какъ она меня спровадила, — не переступалъ ея порога; но вѣдь мнѣ не отказано отъ дома, я знакомый; тоже могу навѣстить… Правда, въ деревнѣ было неловко… Ну, такъ и быть!

Онъ тихонько дернулъ звонокъ у дверей Багрянскаго. Катерина отворила ему сама.

— Вы пришли меня поздравить? сказала она радостно, ласково, безъ удивленія.

Она была еще вся будто смята своимъ горемъ, еще измучена, но такъ счастлива, такъ вполнѣ занята только однимъ, что не могло оставаться сомнѣнія: ея совѣсть ничто не туманило. Улыбаясь сквозь слезы, кротко, дѣтски-торопливо, она шепталась съ своимъ гостемъ въ прихожей, не приглашая его дальше, и все прислушивалась въ комнату отца… Лѣсичевъ не понималъ, что съ нимъ дѣлалось.

— Теперь я вамъ мѣшаю, сказалъ онъ какъ-то невольно: — могу я придти послѣ?

— Конечно! милости просимъ! отвѣчала она довѣрчиво, сердечно, сжимая обѣ его руки, не прощая, а, просто, не помня ни обиды, ни огорченія, ничего, что возмутило ея жизнь до этого дня.

— И ей-то полюбить Верховскаго?… спросилъ себя Лѣсичевъ, сходя съ крыльца. — Да я въ самомъ дѣлѣ обезумѣлъ!!

Вечеромъ, m-me Волкарева не могла надивиться веселости, оживленію, любезности Лѣсичева; онъ даже не спорилъ съ нею, былъ предупредителенъ, былъ чувствителенъ, превзошелъ самого себя и всѣ ея ожиданія и даже не далъ замѣтить отсутствіе Верховскаго, который провелъ три часа въ кабинетѣ губернатора и вышелъ оттуда озабоченный. Волкаревъ получилъ извѣщеніе отъ своихъ петербургскихъ друзей, что Верховской назначенъ на разслѣдованіе разныхъ дѣлъ въ N-ской губерніи, и предписаніе объ этомъ явится, вѣроятно, съ слѣдующей почтою.

— Жребій брошенъ! Все въ вашихъ рукахъ, другъ мой! говорилъ Волкаревъ. Вамъ остается предупредить вашу жену.

Верховской объ этомъ ужъ думалъ. Онъ ужъ вообразилъ, что это будетъ… Хлопоты, переговоры, уговоры, непріятности, счеты, сцены, все, что сгоряча и издали казалось такъ просто, вблизи отвращало, почти пугало пошлой вознею. И какъ нарочно, все это подошло въ такое время, когда посовѣтоваться не съ кѣмъ…

— Ей теперь не до меня! подумалъ онъ съ досадой… Но если бы и былъ у нея досугъ и время — силъ нѣтъ говорить ей о такихъ затрудненіяхъ. Все это мелкое, разъѣдающее несчастье должно выноситься молча, — и никто не пожалѣетъ о немъ!

Ему вдругъ показалось, что, оставаясь, онъ приноситъ жертву… Онъ задумался.

— Вы недовольны, что остаетесь съ нами? тихо спросила m-me Волкарева, все-таки не желавшая терять своихъ иллюзій.

Пришлось отговариваться любезностями. Все это было глупо, неловко, гадко. Какой-то ужасъ схватилъ его холодомъ за сердце, когда онъ шелъ домой. Вспомнилось, какъ мѣсяцъ назадъ онъ проходилъ ночью эти улицы, земли подъ собою не слыша, и надъ головой музыкой раздавалось: «надолго», «на вѣки…» Вспомнилось другое ощущеніе, — ощущеніе пустоты, отчужденія, смерти, которое пришло тогда, на балѣ, когда люди веселились, когда онъ вымаливалъ себѣ хоть одну человѣческую жаркую минуту, хоть одно живое біеніе сердца, и тяжко добивался убѣдиться, все ли въ немъ угасло и замерло… Что за насмѣшка судьбы! Тутъ же дать человѣку доказательство, что онъ живъ, подразнить — и отнять! Не онъ — мертвый, а ему послалась мертвая… или, живая въ половину, живая не для него…

— Что-жъ! ты сама сказала — тебѣ все милѣе меня…. выговорилъ Верховской, входя въ свою комнату.

Что-то бѣлое, брошенное на стулъ, отразилось въ длинномъ зеркалѣ. Верховскому померещилась жена, померещилась вся ночная сцена, отвратительная, позорная… Онъ, какъ тогда, бросился и распахнулъ окно. Въ высотѣ сверкали семь звѣздъ…

— Катя, что-жъ мнѣ въ томъ, что ты свѣтишь издали? Все мечты, все призраки — ничего существеннаго. Все ждешь, все зовешь — и опять все то же…. Ты хотѣла, чтобъ я уѣхалъ; я остался. Чуть ли ты не была права: я напрасно остался…

III.

Верховской уѣхалъ въ Спасское.

Все, что онъ оставлялъ за собою, уходило въ какой-то туманъ, будто сонъ, трудно вспоминаемый по утру; чувствовалась вся его прелесть, но онъ былъ слишкомъ крѣпокъ и голова отъ него тяжелѣла…. Что такое было? что такое ушло? Неужели ужъ все кончено? И — только? И это называется — любовь, счастье?..

— Это называется — заплатить дань безумству, подумалъ Верховской съ горькой насмѣшкой. Десятокъ лѣтъ раньше, это продолжалось бы долѣе кончилось, бы какой-нибудь великолѣпной глупостью и сердце прыгало бы отъ радости, будто и дѣло сдѣлало, не заботясь ни о комъ и ни о чемъ… — Теперь… Но что-жъ такое теперь: неудовлетворенность чувства, или ужъ усталость чувства? Неужели въ самомъ дѣлѣ для счастья одна пора — молодость, когда человѣкъ способенъ дѣйствовать очертя голову, ничѣмъ несвязанный?..

Верховской ѣхалъ въ каретѣ, которую прислали изъ Спасскаго. Покойная ѣзда располагала дремать, душевная тревога просила покоя; скука всего, что предвидѣлось заранѣе, тянула забыться, хотя бы насильно. Верховской открылъ глаза, когда остановились.

На крыльцѣ стояла Лидія Матвѣевна.

— Одинъ? вскричала она. — А Григорій Ивановичъ?

— Какой Григорій Ивановичъ?

— Опять? Вѣчно одно и тоже? Духановъ, вотъ какой. Онъ отлучился въ городъ. Я затѣмъ нарочно посылала карету, писала тебѣ, приказывала его привезти. Ты, стало-быть, не читалъ моего письма?

— Можетъ быть, отвѣчалъ Верховской, который не читалъ дѣйствительно.

— Ну, вотъ и прекрасно! я безъ Григорія Ивановича, какъ безъ рукъ! вы нарочно его не взяли, а сами пожаловали опять но все мѣшаться, да распоряжаться…

Гнѣвъ Лидіи Матвѣевны не зналъ мѣры. Сопровождаемый имъ, Верховской вступилъ въ залу, гдѣ принялъ привѣтствія своего семейства. Дѣти, сказавъ bonjour, окаменѣли среди разставленныхъ кегель; Аннета, подавъ руку, отвернулась къ своему вышиванью; m-me Роше неловко не знала куда взглянуть, не понимая словъ, но понимая продолжающіеся крики. Съ просонка и послѣ цѣлаго мѣсяца отдыха, это поражало. Верховской растерялся, оглядывался. Онъ находилъ, что жена еще усовершенствовалась.

— Лидія, прервалъ онъ: — я получилъ назначеніе…

— Знаю, батюшка, пишетъ мнѣ, вотъ ея папенька! Два мѣсяца думали да выдумали коммиссію какую-то… Все это вздоръ…

— Это нельзя такъ скоро и легко рѣшать, возразилъ онъ тихо, но какъ-то особенно твердо. Намъ надо переговорить. Свободна ты?

— Была-бы свободна, еслибы вы потрудились привезти Григорія Ивановича. Теперь жнутъ. Ваши пріятели, однодворцы, тащутъ хлѣбъ съ земли, что вы имъ подарили. Хлѣбъ-то, покрайней мѣрѣ, мой, Андрей Васильевичъ, онъ съ весны посѣянъ. Извольте сейчасъ написать окружному; у васъ тамъ еще, въ палатѣ пріятель, Багрянскій…

— Я ничего не знаю, Лидія, и мнѣ нѣтъ времени заводить дѣла.

— О, наказаніе Господне! вскричала она и выбѣжала, хлопая дверями. Въ залѣ вдругъ наступила тишина. Верховской еще не присѣлъ, какъ вошелъ. У него мелькнуло намѣреніе сейчасъ уѣхать назадъ.

— Comment se porte m-me Волкаревъ? раздался голосъ Аннеты.

Дѣти стояли и смотрѣли. Верховской встрѣтилъ взглядъ m-lle Роше. Это все — свидѣтели. Это — семья. Это нестерпимо, но сразу разорвать нельзя. Для своего собственнаго достоинства нужно выказать хладнокровіе, не обращать вниманія…

Онъ разсѣянно отвѣчалъ Аннетѣ. Она продолжала разспрашивать. Хотѣла ли и она поддержать какой-то семейный декорумъ, особенно ли, интересовалъ ее городъ N., или, просто, ей было отрадно слышать голосъ человѣческій, но она заставила Верховскаго говорить.

— Ma leèon, ma chère tante, напомнила ей тихо Валентина.

Часы били. Аннета съ испугомъ сосчитала ихъ и пошла съ дѣвочкой къ роялю.

— А вы въ садъ? спросилъ Верховской m-lle Роше.

— Нѣтъ, наверхъ. Madame наказала дѣтей.

Онъ пошелъ за нею чрезъ гостинную.

— Что вы такъ на меня смотрите? Какъ-будто я пришлецъ съ того свѣта!

— Вы на это похожи и сами кажетесь также всѣмъ удивлены, отвѣчала она и остановилась. Что m-lle Багрянская? Часто ли вы ее видѣли?

— Нѣтъ… Да, отвѣчалъ Верховской.

Вся его страсть мгновенно воскресла. Довольно было одного слова, одного имени… Его сердце вдругъ переполнилось. Раскаяніе, сожалѣніе, Богъ-знаетъ что, стыдъ за минутную холодность, за свой эгоизмъ, за свое странное, тупое равнодушіе тогда… ну, тогда, когда у нея было горе… Нѣтъ, это было не равнодушіе! Нѣтъ, это такъ; душа устала отъ тревоги, испугалась, оторопѣла. Вотъ назвали ея имя въ этомъ аду…. Она говорила, что эта Роше — добрая дѣвушка…

— У нея было горе… сказалъ Верховской и не останавливаясь, не задумываясь, испытывая въ первый разъ наслажденіе говорить о своемъ счастьѣ, убѣждаться въ немъ собственными словами — разсказалъ все что было въ этотъ мѣсяцъ. Онъ называлъ просто она, Катерина. Вдругъ у него сорвалось порусски — Катя… Почти испугавшись, не помня, что наговорилъ, не зная много ли проговорился, онъ замолчалъ….

— Что же вы намѣрены дѣлать? спросила m-lle Роше, глядя ему прямо въ лицо.

— Останусь въ N.

— Навсегда?

— Навсегда?… Можетъ быть… Не знаю… Не знаю! повторилъ онъ, помолчавъ. Будь что будетъ.

— Вы рѣшились? Вы обдумали? спросила она чуть слышно и очень-серьезно.

Верховской нетерпѣливо махнулъ рукой.

М-lle Роше хотѣла сказать еще что-то, не сказала и обратилась къ дѣтямъ. Ихъ не было въ комнатѣ. Воспользовавшись небывалой разсѣянностью гувернантки и разговорчивостью отца, они рѣшились на небывалый подвигъ: убѣжали одни въ цвѣтникъ.

— Дайте свободу этимъ несчастнымъ, сказалъ Верховской: — я беру это на себя.

Но продолжать разговоръ онъ былъ не въ силахъ и ушелъ въ паркъ.

— Обдумалъ-ли я… повторилъ онъ. Да, это надо обдумать…

Эти дороги были освящены прелестной памятью двухъ прелестныхъ дней; изъ нея исходило какое-то новое сіяніе. Сейчасъ, день за днемъ, часъ за часомъ, онъ припомнилъ, обновилъ свое счастье… И она приказывала бѣжать, приказывала разстаться! Невозможно! Будь что будетъ, и пусть будетъ все тоже, все тоже… Это надо обдумать.

Онъ только тутъ замѣтилъ, что еще ни разу не сказалъ себѣ ясно, словами, что сдѣлаетъ; жизнь не представлялась ему какъ житье-бытье, съ занятіями, отношеніями, службой и такъ далѣе: ему только мечталось что-то, и мечты всѣ сходились веекъ тому-же — къ пребыванію въ номерѣ N-ской гостинницы и ежедневнымъ посѣщеніямъ одного переулка. А дальше?

— Дальше — вотъ, все это, вѣчное, за плечами…

Возвращаясь въ семью, Верховской зналъ, что его ожидало, и былъ готовъ принять все это какъ всегда — рѣзко, но смутно и безпорядочно. Теперь вдругъ явилось еще неиспытанное, холодное, но отчетливое, какое-то строгое сознаніе своего положенія. Въ душѣ шевельнулась было привычная, мелочная злость; Верховской замялъ ее: она ни къ чему не ведетъ. Онъ вводилъ счетъ и думалъ. Съ перваго шага въ домъ его бросили въ пытку. Пытка была полезна. Она разомъ образумила, встряхнула, освѣжила, пристыдила, указала дорогу…

Къ чорту эта проклятая жизнь, благо есть и средство съ нею покончить! Все бросить, навсегда, безъ уступокъ, безъ сдѣлокъ. Пора за умъ взяться. Есть служба, есть дѣло. Завтра же уѣхать. Вотъ и рѣшительный переломъ… еще нѣсколько часовъ и — свобода!..

Вдругъ что-то его смутило, точно смяло; не робость, а какая-то мгновенная, безпокойная тоска… Да, переломъ! Въ жизни заканчивается еще одна пора. Долго она тянулась, — съ того вечера, какъ не стало матери. Такой же былъ ясный, лѣтній вечеръ…

Верховской былъ въ чащѣ лѣса, на памятномъ мѣстѣ, у срубленнаго дерева. Онъ и не замѣтилъ, гдѣ былъ, а присѣлъ и вдругъ горько, по-дѣтски заплакалъ. Чего было жаль? Всего! Юнъ неумѣлъ бы иначе сказать. Все вспоминалось, вспоминалось. Всего жаль и — ничто больше не дорого. Какая-то усталость жить, безсильная мука, тоска о позднемъ. Вотъ тогда бы придти этой свободѣ, этому счастью, тогда, когда жила она, когда вѣрилось въ Бога и въ себя, когда люди еще не опротивѣли, когда хотѣлось трудиться для всѣхъ во имя ея… тогда сказалось бы: во имя ихъ обѣихъ…

Онъ воображалъ Катерину, но не въ своихъ объятіяхъ, а въ объятіяхъ матери; воображалъ, что онѣ любили бы другъ друга больше чѣмъ его, и наслаждался этой мыслью, съ восторгомъ ставилъ себя послѣднимъ, тѣнью у райскаго порога, которая только смотритъ на далекое блаженство и поклоняется… Онъ страдалъ и радовался своему страданію; это былъ отчаянный порывъ скорби и за нимъ — безумный порывъ любви.

— Радость! святая! вскричалъ онъ громко, будто видя мать передъ собою: — тогда недосталось — пошли теперь! Ради твоей любви ко мнѣ — дай мнѣ ее…

Онъ опомнился отъ своего собственнаго голоса… Ребячество! Хорошо, что нѣтъ свидѣтелей…

Ужъ стемнѣло и въ залѣ были огни, когда онъ воротился. За чайнымъ столомъ были только Аннета и Лидія Матвѣевна.

— А дѣти? спросилъ Верховской, взглянувъ на пустыя мѣста.

— Наказаны, прошептала Аннета.

— Да, Андрей Васильевичъ, я отгадала вѣрно, сказала Лидія Матвѣевна: — вы пожаловали сюда распоряжаться. Не что-нибудь, такъ дѣти. Я имъ велѣла оставаться дома, вы ихъ отправили гулять. Пускай за это до завтра поговѣютъ.

— Если ужъ наказывать, такъ слѣдовало бы меня, возразилъ Верховской. Прикажи сейчасъ ихъ позвать. Дѣтямъ сидѣть въ заперти нездорово, а не ѣсть цѣлыя сутки еще хуже.

Лидія Матвѣевна посмотрѣла въ недоумѣніи и захохотала.

— Ты по какой травѣ ходилъ сегодня, André? Ты никакъ разсуждаешь?

— Со мной это случается, сказалъ Верховской, закусивъ губы. Будетъ ли исполнено то, чего я хочу?

— Нѣтъ.

Верховской всталъ, откинувъ стулъ, прошелся и воротился. Лидія Матвѣевна пила и ѣла невозмутимо.

— Вотъ что, Лидія, началъ онъ: — я хотѣлъ говорить съ тобою серьезно. Двадцать разъ въ нашей жизни бывали глупыя сцены и никогда ни къ чему не вели: ты раскричишься, я вспылю — и тѣмъ все кончалось. Мы, слава Богу, не маленькіе; пора одуматься.

— Après? сказала она, поднявъ на него глаза, когда онъ остановился.

— Что такое?

— Ну, я спрашиваю, что дальше, послѣ такого прекраснаго предисловія. Началъ съ дѣтей, потомъ — «пора одуматься». Это-то къ чему все ведетъ?

— Я заговорилъ о дѣтяхъ, потому что они — мои дѣти, отвѣчалъ Верховской, повернувшись и шагая по комнатѣ. По обязанности и по сердцу, я не могу не заботиться о нихъ, когда… разстаюсь съ ними.

— Что такое? вскричала Лидія Матвѣевна.

— Пойдемъ къ тебѣ. Я говорилъ, что намъ надобно объясниться, сказалъ Верховской холодно, но блѣдный.

— Что это за чепуха? вскричала она. Горячка у тебя, — такъ скажи, сдѣлай милость!

— Ты знаешь, что теперь я, по службѣ, долженъ остаться въ N., отвѣчалъ онъ, говоря съ трудомъ отъ внутренней дрожи. Ты, конечно, уѣдешь въ Петербургъ. Слѣдовательно, мы разстанемся.

— Да я-то вовсе этого не желаю! прервала она. — Это выдумки дядюшки Петра Ивановича…. Это ваши штуки, Анна Петровна! Вы надѣетесь, что вамъ здѣсь мужъ найдется, такъ изволили настрочить тайкомъ….

— Лидія!

— Mon Dieu, ma cousine….

— Я вѣдь васъ знаю! Вы себѣ mélanogène выписали, корсетъ…. еще здѣсь вашего зуба сломаннаго не разглядѣли, да вѣдь Лѣсичевъ-то не слѣпой; а не видитъ — я укажу! Интригантка этакая! Вы думаете, что вы прикрываете, вотъ, его съ Волкаревой, такъ она вамъ сосватаетъ….

— Уймись же, вскричалъ Верховской, ты себѣ чортъ знаетъ что позволяешь!… Простите, Анна Петровна, не слушайте ее, не обращайте вниманія….

Аннета уходила въ слезахъ.

— Пожалуйте мнѣ ключъ отъ сахарницы, закричала ей Лидія Матвѣевна. Какъ, Андрей Васильевичъ, вы за нее вступаетесь?

— Но пойми хоть одно: развѣ женщины распоряжаются назначеніями коммиссій? развѣ можетъ Анна Петровна….

— Почему-жъ не можетъ, когда я могу?

— Вѣдь если ты захочешь что вбить себѣ въ голову….

— А, если я захочу! Такъ я же не хочу, чтобъ это было! Пиши сейчасъ, сейчасъ, откажись, я не хочу….

— А если я хочу?

— Чего?

— Хочу остаться здѣсь, сказалъ онъ рѣшительно.

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ?… повторилъ Верховской. Лидія, теперь постороннихъ здѣсь нѣтъ…. Затѣмъ, что хочу жить одинъ.

— Ты хочешь….

— Хочу жить одинъ, повторилъ онъ отчетливо и настойчиво. Сдѣлай милость, — не кричи. Я приготовился и къ крику, и къ нервнымъ припадкамъ.

Лидія Матвѣевна не вскрикнула; она обмерла и съ минуту молча смотрѣла какъ помѣшанная.

— André, что это — шутка?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ и отошелъ, не вынося ея взгляда.

— Тебѣ не нужно ни семьи, никого? Ты сказалъ…. какъ ты сказалъ? что заботишься о дѣтяхъ? И дѣтей не нужно?

— Нѣтъ.

— Чѣмъ же ты будешь жить?

— Чѣмъ Богъ пошлетъ.

— Тебя прогонятъ съ мѣста.

— Это такъ легко не дѣлается, возразилъ онъ, снова спокойно. Оставь, пожалуйста, эти вздорныя угрозы. Не одно мѣсто, такъ другое. Ко мнѣ привязаться не къ чему и погубить меня мудрено.

Лидія Матвѣевна молчала.

— Ты это говоришь рѣшительно? медленно спросила она, слѣдя за нимъ глазами. — André?

— Я ужъ сказалъ, отвѣчалъ Верховской, не оглядываясь.

Въ большой залѣ сдѣлалось совсѣмъ тихо. Лидія Матвѣевна не шевелилась на мѣстѣ. Верховской, по какому-то странному чувству, тоже избѣгая шороха, остановился у окна и машинально смотрѣлъ въ темноту.

— André! вдругъ раздался голосъ Лидіи Матвѣевны.

— Что тебѣ угодно? быстро спросилъ онъ.

— Поди сюда; сядь.

Онъ повиновался.

— Я хотѣла тебя спросить, André, что-жъ это такое? мы двѣнадцать, лѣтъ жили вмѣстѣ….

— Да, къ несчастью! выговорилъ онъ, опустивъ голову на столъ.

— Развѣ ты былъ несчастливъ?

— Ты не замѣчала?

— Чѣмъ же?… André, ты меня разлюбилъ!

— О, ради Бога, Лидія, прервалъ онъ, отклоняясь отъ ея объятій: — если ты не понимаешь…. если ты никогда не понимала, ну, догадайся теперь, — такое положеніе невыносимо….

— Ты меня не любишь?

Верховской молчалъ. Лидія Матвѣевна не повторила вопроса. Она ни секунды не думала, что ей могутъ отвѣчать да, но ей было страшно, какъ то странно, неожиданно страшно. На нее будто что вдругъ напало. Онъ никогда не говорилъ такъ… Какъ, Богъ знаетъ, не опредѣлишь, но только чувствовалось, что тутъ, въ самомъ дѣлѣ, напрасны и слезы, и гнѣвъ, и поцѣлуи. У него даже лицо было какое-то не прежнее. Онъ еще никогда не бывалъ такъ хорошъ, но сказать «душка» — она не осмѣливалась. Она смотрѣла на него. Тоска подступала все выше и выше, такъ, что хотѣлось вскрикнуть, чтобъ передохнуть, — но Лидія Матвѣевна не смѣла вскрикнуть. Она думала; несвязно, испуганно думала, что его любила — и только. Она сжала свои руки такъ, что пальцы хруснули, вспомнила, что André этого терпѣть не можетъ, что она всегда дѣлала это ему на зло, и стала смотрѣть свои кольцы. Онъ давно не носитъ своего обручальнаго кольца; когда снялъ — она не замѣтила. Она вспомнила, какъ было сшито ея вѣнчальное платье у той модистки, что работала для государыни. На свадьбѣ пѣли чудовскіе пѣвчіе; домъ былъ весь въ огняхъ; на другой день балъ; до утра танцовали… Лидія Матвѣевна оглянулась на пустую залу; свѣтъ единственной висячей лампы падалъ на столъ, на склоненную голову Верховскаго. Лидіѣ Матвѣевнѣ захотѣлось, какъ прежде, смѣясь, потрепать эти золотистые волосы; она отважилась только до нихъ дотронуться и едва могла выговорить:

— André, скажи мнѣ что-нибудь.

Слово дало выходъ ея мученію; она заплакала.

— André, это ужасъ! я умру!

— И мнѣ не легко, сказалъ онъ, приподнимаясь.

— И тебѣ?

— Да…. огорчать другихъ не легко.

— Такъ зачѣмъ же, что-жъ это такое, объясни….

— Но что же объяснять, Лидія? Я не могу жить такъ, какъ жилъ. Представляется случай перемѣны, я имъ пользуюсь. Вотъ и все.

— Такъ это, стало-быть, навсегда?

— Да.

— Навсегда?…

— Другъ мой, право, такъ будетъ лучше. И ты, и я будемъ покойнѣе. Я тебѣ мѣшалъ, теперь не буду. Ты….

— Я тебѣ тоже мѣшала? прервала она съ горечью. Въ чемъ, скажи на-милость? Вѣдь это, André, сослаться на цѣлый свѣтъ, ты живешь, какъ будто отъ большого состоянія….

— Знаю! прервалъ онъ рѣзко.

— Общество, знакомства, — вѣдь не ты мнѣ, а я тебѣ доставила. Можно вспомнить, что такое ты былъ: ужъ далеко не аристократъ! Если ты скажешь — твой дядя генералъ, такъ онъ себя знать не хотѣлъ….

— Или я его, прервалъ Верховской. Оставимъ все это, пожалуйста….

— Какъ «оставимъ все?» Андрей Васильевичъ, это какъ называется? это называется — скверная, мерзкая, подлая неблагодарность! Извольте сейчасъ сказать, чего вы еще хотите?

— Откланяться вамъ, ничего больше.

— Нѣтъ, говори, въ чемъ ты былъ стѣсненъ, чего тебѣ недоставало, въ чемъ я-то мѣшала? Чѣмъ ты несчастливъ, какъ ты сейчасъ изволилъ хватить? Я, вотъ, только-что въ себя пришла!

— Это замѣтно! сказалъ Верховской и всталъ. Ради Бога, Лидія, перестань. Ты спросила, чѣмъ я недоволенъ? Всѣмъ, отъ крючка у двери….

— До меня?

— Ну, да, до тебя!… Послушай, продолжалъ онъ, задыхаясь и торопясь, не будемъ ворочать прошлаго, раздражать другъ друга; ты не въ состояніи понять, ты творила, не вѣдая… ради Бога, Лидія, забудемъ все! будемъ жить какъ честные люди….

— Это честно, это по-людски — врозь съ женой? Вамъ цѣлаго свѣта не совѣстно?

— Лидія, вѣдь не свѣтъ выноситъ, а я!… Позволь, ты опять спросишь, что я выношу, и опять за тоже…. Что бы ни было, оставимъ все; довольно счетовъ…. Въ глазахъ свѣта все было скрыто и до конца будетъ скрыто. Ты уѣдешь, я останусь здѣсь подъ предлогомъ службы. Потомъ…. это обойдется само собою. Жить я имѣю свои средства….

— Имѣете? Такъ заплатите мнѣ прежде двѣ тысячи, которыя вы мнѣ должны! Вы будете брать ваше жалованье, суточныя, а меня кормить обѣщаніями, — благодарю покорно! Я вѣдь васъ знаю — вамъ и квартиру, и мебель, и экипажи, все подай….

— Я одинъ разъ сказалъ, что заплачу. Мнѣ ничего не нужно. Вся эта безтолковая, свѣтская жизнь, разъѣзды, — все мнѣ въ тягость, все надоѣло….

— Такъ ужъ короче — въ монастырь.

— На мнѣ еще нѣтъ такихъ грѣховъ, чтобъ нужно было ихъ отмаливать; если я былъ въ чемъ-нибудь виноватъ, ты простишь, какъ я прощаю….

— Господи! онъ меня прощаетъ! вскричала она, захохотавъ. Безсовѣстный! безбожникъ! Чѣмъ шептаться съ попомъ, меня судачить, ты бы лучше къ нему на исповѣдь сходилъ, а то забылъ какъ церковь отворяется! Онъ меня прощаетъ! Да въ чемъ я была виновата? Что я такое сдѣлала, какой грѣхъ? я двѣнадцать лѣтъ была тебѣ вѣрна, — это ни во что? Знаю я эти штучки! Все надоѣло, жена надоѣла, любовницы захотѣлось!

— Ну, да, любовницы! вскричалъ внѣ себя Верховской, — я не крѣпостной, не хочу унижаться….

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты. За нимъ раздался крикъ, избѣгался весь домъ; съ Лидіей Матвѣевной сдѣлался нервный припадокъ. Верховской бросился въ садъ; была уже ночь.

Онъ не помнилъ, гдѣ былъ, много ли исходилъ, воротился на разсвѣтѣ, усталый, одурѣлый, хотѣлъ отдохнуть и самъ не давалъ себѣ отдыха, все торопясь, все нетерпѣливо повторяя себѣ, что надо скорѣе дѣйствовать…. Въ домѣ рано начались шумъ и ходьба. Верховской позвалъ лакея и велѣлъ собрать и уложить свои вещи. Лакей вышелъ и не возвращался. Верховской долго ждалъ, звонилъ и, раздосадованный, пошелъ звать самъ.

Изъ прихожей выходила Лидія Матвѣевна.

— Что вамъ здѣсь угодно? спросила она, заступая ему дорогу.

— Я хочу ѣхать.

— Я вамъ не дамъ экипажа, Андрей Васильевичъ.

— Я умѣю ѣздить и въ телѣгѣ.

— Я сейчасъ объявила, продолжала она, показывая въ прихожую: я отдамъ въ солдаты, сошлю на поселеніе, если кто осмѣлится дать вамъ клячу или привести почтовыхъ. Спасское — мое.

Она величаво прошла. Верховской задохнулся.

— А, чортъ тебя возьми! закричалъ онъ, когда былъ въ состояніи.

Она не слышала; въ прихожей слышали и засмѣялись. Верховской бросился въ свою комнату.

Смѣются! онъ смѣшонъ! Все равно, кто правъ, кто виноватъ, а онъ смѣшнѣе: мужъ — далъ волю! баринъ — попробуй на себѣ! Отъ этихъ людей преданности ждать нечего…. И не за что!

«Бился ли ты? устроилъ ли хоть что-нибудь по-человѣчески?» вспомнился ему страшный вопросъ и представились пылающіе глаза Катерины. Онъ опустилъ голову, но поднялъ ее съ новой злостью. Не бился, потому что бой не равенъ; биться съ Лидіей Матвѣевной — надо быть тѣмъ же, что она, не дорожить своимъ достоинствомъ….

Но сейчасъ чье же достоинство оскорблено? надъ кѣмъ хохочутъ?

— Чортъ возьми все! вскричалъ въ бѣшенствѣ Верховской. Не бился, не хочу, потому что не стоютъ! Это «люди!» «Люди-братья!»… Романическая голова! Ублажай этихъ братій, они тебя за гротъ продадутъ! Въ нихъ человѣческое чувство? Чтожъ, вотъ догадались они, кто здѣсь человѣкъ? Поняли страданія? Они всякой силѣ — въ ноги! Они родныхъ отцовъ сѣкутъ, не отказываются….

Ему было какъ-то дурно. Пролежавъ долго, онъ вскочилъ взглянулъ на часы: они стояли. Въ досадѣ и нетерпѣніи, Верховской рѣшилъ, что сейчасъ уѣдетъ. Стоитъ дойти до поселка однодворцевъ, нанять телѣгу. А тутъ — оставить записку, чтобъ прислали вещи; немного что: бѣлье да платье. Можно надѣяться, что не задержатъ: это его собственное. Развѣ въ счетъ долга…

Верховской засмѣялся; его била лихорадка. Онъ никого не встрѣтилъ, выходя изъ своей комнаты; весь домъ былъ будто пустой, только изъ залы слышалась музыка: Аннета изучала «Poème d’amour».

«Гензельтъ посвятилъ ее своей женѣ…», вспомнилъ Верховской и, продолжая смѣяться, сбѣжалъ съ террасы въ паркъ. Ему вздохнулось вольнѣе и какъ будто легче.

Въ деревнѣ у однодворцевъ, по случаю жатвы, не было ни людей, ни лошадей. Одна баба, прельстясь на щедрою плату, предложила послать мальчишку вестъ за пять, на станцію, привести почтовыхъ, но выразила неосторожное любопытство:

— Или вамъ своихъ послать некого?

— Не надо! сказалъ Верховской и ушелъ, почти испугавшись. Такъ къ вечеру вся вселенная узнаетъ, что Андрей Васильевичъ бѣжалъ отъ своей супруги. Срамъ!… не дойти ли до станціи самому, будто гуляя? такъ, будто прихоть, шутка…. Но прежде немного отдохнуть и освѣжиться.

Впечатлѣніе прогулки въ полѣ было не ново: мѣсяцъ назадъ, онъ безпрестанно дѣлалъ такія прогулки и повтореніе прежнихъ ощущеній было ему пріятно. Кругомъ, было тихо, просторно, свѣтло. Слишкомъ сильный пріемъ свѣжаго воздуха наводитъ разсѣянность. То, что было вчера, сегодня волновалось въ памяти и отбѣгало, минутами схватывая за сердце, но тревога наскучала и сердце само нетерпѣливо отъ шея отбивалось. Мысль улетала, тоска притуплялась въ усталости. Верховской бродилъ цѣлый день, зашелъ въ лѣсъ, прилегъ отдохнуть, заснулъ крѣпко; проснувшись, ощупалъ портсигаръ въ карманѣ пальто, закурилъ съ удовольствіемъ и пошелъ дальше. Солнце сѣло въ тучу; вечеръ былъ тихій, наволочный; поля туманились.. Верховской шелъ и вспоминалъ. По дорогѣ попалась деревня; онъ съ удивленіемъ узналъ все тоже Спасское, въ которое воротился, кружась по проселку и за лѣсомъ не завидя барскаго дома вдали.

«Заколдованный кругъ… сказалъ, онъ себѣ, вдругъ злобно обратясь къ своему настоящему. Вотъ съумасшествіе — цѣлый день потерянъ, Вмѣсто этого глупаго кочеванья, давно бы ужъ былъ на станціи, а теперь, пожалуй, и дома. Ночевать гдѣ-нибудь надобно. Взять сейчасъ телѣгу у священника и ѣхать на станцію.

Онъ пошелъ къ священнику. Тотъ только-что воротился съ поля. Въ деревнѣ слышали о ссорѣ господъ, и священникъ тоже трепеталъ помѣщицы; онъ, конечно, не сказалъ этого, но отговаривался: работникъ спитъ, лошадь устала. Жена его наивно спросила, почему Верховской не поѣхалъ утромъ, когда — она сама видѣла и слышала — послали въ городъ коляску за чиновникомъ. Они хотѣли спать и сбирались ужинать.

„Недостаетъ только, чтобъ меня пригласили“…. проговорилъ Верховской, опять шагая по выгону. Онъ вспомнилъ, что не ѣлъ съ утра, постучалъ въ окно одной избы, спросилъ кусокъ хлѣба и расплатился. Старуха, которой онъ отдалъ деньги, глядѣла на него, вытаращивъ глаза: она узнала барина.

„Заколдованный кругъ“…. повторилъ Верховской, хохоча и давясь черствымъ хлѣбомъ. Да что-жъ это я? Я имѣю право на ужинъ и ночлегъ у владѣлицы спасскаго замка; ей заплачено впередъ, кажется, по 15-е августа.

Хлѣбъ показался ему отвратителенъ; онъ бросилъ его на дорогу, вспоминая читанное, какъ кто-то сказалъ какому-то королю, что хлѣбомъ побрасывать негодится, — зажегъ спичку и заглянулъ въ записную книжку, гдѣ были его счеты съ женой. Тамъ былъ еще клочекъ бумаги и на немъ, другимъ почеркомъ, одна строка:

— Стремленіе человѣка къ истинѣ есть доказательство существованія истины…

— То-то, вотъ, все у насъ въ головѣ короли да отвлеченности, а съ своимъ не справимся…. выговорилъ съ сердцемъ Верховской и пошелъ скорѣе. Тоска цѣлаго дня нахлынула разомъ; какая-то незамѣтная капля ее переполнила. Тоска мучила физически; усталость сказалась вдругъ, сумерки томили; по тѣлу пробѣгалъ непріятный, болѣзненный холодъ. Войдя въ домъ, войдя въ свою комнату, раздраженный и еще болѣе раздражаясь однимъ видомъ этихъ стѣнъ, Верховской имѣлъ силу только скорѣе запереть дверь и упалъ на постель. Онъ ушелъ-бы опять, еслибъ былъ въ состояніи. У него шумѣло въ ушахъ, голова горѣла, Богъ знаетъ что мерещилось. Ужъ не горячка-ли, въ самомъ дѣлѣ, какъ еще вчера сказала Лидія Матвѣевна?.. Онъ былъ бы радъ занемочь…

Лидія Матвѣевна проводила утро въ обыкновенныхъ хозяйственныхъ занятіяхъ и казалась еще дѣятельнѣе, еще увѣреннѣе, еще величавѣе чѣмъ когда-нибудь; она даже, по-барски, шутила и, пугая своими шутками, тѣмъ болѣе выказывала спокойствія. Спокойствіе, впрочемъ, было больше наружное. Правда, нервный припадокъ на-канунѣ былъ исполненъ больше для внушенія, но внутренно, Лидія Матвѣевна не могла не тревожиться: мужъ исчезъ съ утра. Онъ, конечно, и прежде, случалось, пропадалъ по цѣлымъ днямъ, но пропадалъ не такъ. Она немного не выдержала и спросила о немъ, садясь за обѣдъ.

— Не приходилъ, отвѣчали ей.

— Не приходилъ, такъ не приходилъ, произнесла Лидія Матвѣевна, проникаясь гнѣвомъ, оскорбленіемъ, и вслѣдствіе этого дѣлаясь весела. Но общество не оживлялось, дѣти молчали, Аннета была задумчива; Лидію Матвѣевну безпокоили глаза m-lle Роше; вставая изъ-за стола, она припомнила вчерашнее ослушаніе и отослала и дѣтей и гувернантку на верхъ. Анпетѣ показалось жутко оставаться, и вопреки своимъ привычкамъ, она убрала свою работу, изъявляя намѣреніе тоже уйти.

— И вы? спросила Лидія Матвѣевна съ той невыразимой насмѣшкой, которая вырабатывается только многими годами неограниченной власти.

— Да… я немного устала; хотѣлось бы отдохнуть, объясняла Аннета.

— Пріятныхъ сновъ.

Лидія Матвѣевна опять обратилась къ хозяйству, но это какъ-то вдругъ ее утомило. Наставали сумерки. Скучая, она стала ходить по комнатамъ, припомнивъ, что Андрей Васильевичъ всегда это дѣлаетъ… Очень досадно, что Григорій Ивановичъ не можетъ сегодня пріѣхать; крестьянскія лошади безъ отдыха не сдѣлаютъ сорокъ верстъ туда и обратно; пожалуй, и теперь еще не дотащились. Въ деревнѣ очень скучно. Дни замѣтно убавились. Какъ шумятъ деревья въ паркѣ. Вотъ, было изъ-чего хлопотать о цвѣтникахъ; еслибъ еще бывали гости. Четыре садовника, сколько работниковъ заняты… Также еще, вотъ, та мебель, что дѣлаютъ. Если перевезти въ Петербургъ, — и стоитъ того, — то куда ее поставить? Надо будетъ искать квартиру… Впрочемъ, вѣдь онъ считается въ командировкѣ, такъ казенная квартира еще останется за нимъ… Но, что же это? Въ самомъ дѣлѣ, что же это такое? Неужели жить одной?

Лидія Матвѣевна остановилась въ томъ странномъ испугѣ, который овладѣлъ ею еще со вчерашняго дня и забывался, таился, но томилъ среди гнѣва, пренебреженія, веселости. Теперь, онъ охватилъ разомъ. Она сѣла и заплакала. Богъ-знаетъ что это такое. Чувство было похоже на вчерашнее; разобраться въ немъ она никакъ не могла. До сихъ поръ у нея бывали только положительныя огорченія, такія, которымъ, большею частью, можно помочь деньгами, — и то, очень большихъ не бывало… вотъ, шубку тогда шили, испортили… ложи въ бенефисъ не нашли… землю эту онъ отдалъ… Это пустяки. Но въ настоящую минуту, они мѣшали, заслоняли, не давали вдуматься что такое дѣлается… Романъ какой-то. И сколько съ нимъ хлопотъ. Жить, одной — надо сдѣлать кому-нибудь довѣренность, по дѣламъ, по имѣнію. На кого еще нападешь… Вѣдь всѣмъ управлялъ Вотъ неблагодарность-то! Послѣ этого, извольте на кого-нибудь положиться. Чего, кажется, недоставало? „Не крѣпостной“! А свои-то у тебя, были когда-нибудь крѣпостные? Что только люди о себѣ воображаютъ!!.. А можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, благородная гордость: пріѣхалъ въ губернію сначала одинъ, всѣ ему кланялись, а вдругъ оказывается, что все состояніе — жены, а онъ — нуль. Невкусно показалось. Ну, да. „Отъ свѣта, говоритъ, все было скрыто, а я униженъ“. Вонъ въ чемъ исторія. Онъ желаетъ меня отсюда спровадить, а самъ командовать; въ городѣ будутъ ему въ ножки кланяться, а сюда будетъ пріѣзжать бариномъ… Нѣтъ, Андрей Васильевичъ, извините, я вамъ здѣсь собачьей конуры въ управленіе не оставлю. Довольно и такъ ужъ вы покутили всячески….

Лидія Матвѣевна съ удовольствіемъ вспомнила свою благоразумную недовѣрчивость, вслѣдствіе которой постоянно имѣли свѣдѣнія о поведеніи своего мужа. Правду сказать, онъ ни въ чемъ не провинился, всегда былъ вѣренъ… Но эта пріятная мысль только подняла горе.

— Былъ вѣренъ! А теперь что выдумалъ? Господи, да что-жъ это такое?

Лидія Матвѣевна сама удивлялась, сколько у нея слезъ. Вѣдь, вотъ, полюбила человѣка ни за что, за одно личико! Неужъ-то ужъ такъ и на свѣтѣ всего одинъ Андрей Васильевичъ? Богатство есть, все есть, — захотѣть, такъ и любить будутъ! Ну, не хочетъ; ну, что-жъ такое, выѣзжать можно и безъ него, еще интереснѣе: молодая женщина…

Аккуратно помня фальшивыя косы и года своихъ пріятельницъ, Лидія Матвѣевна была безпристрастна и къ себѣ, но она себѣ нравилась. Это тоже, но не то. André только годомъ старше ея и красавецъ, но какова бы она ни была — не смѣй онъ… Да на это нынче и вездѣ скверно смотрятъ. Одного барина недавно разжаловали за то, что увезъ чужую жену. André не увозилъ, но все равно, можно въ монастырь посадить… Нельзя же за что-нибудь его выгнать изъ службы?… А онъ черезъ два-три года — дѣйствительный-статскій, генералъ… „Генеральша“!.. И онъ осмѣлится? онъ броситъ? Невозможно, это небывалое… Ну, положимъ, бываетъ, — но съ ней быть не можетъ!

Почему не можетъ?

Потому что не можетъ, и только. Онъ ей мужъ, онъ ея собственность. Не осмѣлится, покорится… Но если?..

Лидія Матвѣевна вдругъ поднялась. Передъ ней была очевидность, на которую она не смѣла взглянуть, которой не смѣла вѣрить, которую отрицала, отъ которой отбивалась…

— Разлюбилъ… захотѣлъ любовницы…

Лидія Матвѣевна вскрикнула; испугавшись своего крика, принялась кричать еще громче, и насильно, и невольно, и заметавшись, бросилась вонъ изъ комнаты.

— Не будетъ же этого! я знаю, что сдѣлаю!.. Пришелъ-ли Андрей Васильевичъ?

— Сейчасъ только, отвѣчали ей.

— Отворите! закричала она у его двери.

— Я спать хочу, отвѣчалъ Верховской.

— Отворите! я велю выломать дверь!

Верховской отворилъ. Она вошла, и вдругъ потерялась.

— Чего ты еще хочешь? спросилъ онъ.

— Я думаю, человѣкъ пропадаетъ цѣлый день, надо его провѣдать.

— Благодарю за участіе. Дайте мнѣ покой.

— Намъ нужно переговорить.

— Ничего не нужно. Идите.

Лидія. Матвѣевна не ушла, но сѣла напротивъ него и молчала.

— Я замѣчаю, André, заговорила она, наконецъ нюхая спиртъ: — что всѣ эти непріятности между нами начались съ тѣхъ поръ, какъ я купила Спасское. Если въ тебѣ это благородная гордость… Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ ты сказалъ мнѣ причину.

Верховской сидѣлъ, зажавъ виски кулаками, и молчалъ.

— Безъ откровенности не можетъ быть семейной жизни, продолжала Лидія Матвѣевна. Я двѣнадцать лѣтъ не имѣла ничего скрытнаго, я была тебѣ вѣрна; я не люблю сценъ, я не капризная женщина. Я вотъ такихъ выходокъ не дѣлала, изъ дома не бѣгала. Гдѣ ты былъ?

— У меня голова болитъ, сказалъ онъ. Поди.

— Мнѣ, можетъ быть, хуже чѣмъ тебѣ, возразила она: меня вчера перьями откуривали. Пустяки, батюшка, пройдетъ. Извольте мнѣ сказать, куда вы ходили. Я безъ того не уйду.

— Искалъ телѣги, отъ васъ уѣхать. Вотъ, сказано! Уходите.

Лидія Матвѣевна вздрогнула.

— Въ самомъ дѣлѣ? Это ваше непремѣнное желаніе?

Верховской молчалъ.

— Что-жъ не уѣхали?

— Уѣду завтра.

— Еще не устали искать подводы?

— Лидія!.. вскричалъ онъ, всталъ, и опять опустился на мѣсто: ради Бога, уйди, мнѣ дурно.

— И вамъ не совѣстно людямъ глаза показать?

— Уйдешь ли ты? вскричалъ Верховской: — ты смѣешь, послѣ того, что сегодня утромъ, послѣ всего… Пошла вонъ, злая баба, я не могу, я не хочу тебя видѣть!

Онъ схватился за голову и повалился на постель.

Лидія Матвѣевна вскочила, задыхаясь; ея щеки вспыхнули пятнами, глаза окружились чернымъ и сверкали; съ секунду она не могла ничего выговорить.

— Такъ-то, Андрей Васильевичъ? наконецъ закричала она: такъ-то вы? Хорошо! я злая баба? вы меня гоните? Такъ Богомъ же клянусь, ты отъ меня не уйдешь! Ненавидь меня — мнѣ все равно! Мертваго выпущу, — живого — извини! Нѣтъ, батюшка, не надѣйся: гдѣ бы ты ни былъ, чтобы ты ни дѣлалъ, я отъ тебя не отстану! Ты ускачешь — я за тобой поскачу; куда ты, туда я! Видите, штучки. — Я тѣмъ виновата, что существую! Такъ ты со мной не развяжешься, покуда я жива. У меня полторы тысячи душъ, да около милліона въ ломбардѣ, у меня есть на что разъѣзжать, — а ты, попробуй, побѣгай отъ меня. Тебѣ дѣти не нужны, а мнѣ они на что? Все брошу, за тобой поѣду, нигдѣ не спрячешься, любовницей не очень заведешься! Вы говорите, вы здѣсь остаетесь? И я здѣсь остаюсь!..

— Если ты осмѣлишься… вскричалъ Верховской, приподнимаясь.

— А, ну, бѣгите! возразила она, захохотавъ: мнѣ все равно, — я за вами!

— Слушай… началъ онъ и не кончилъ; что-то горячее заколыхалось, застучало у него въ темени и онъ опять упалъ на постель, ничего не помня.

Верховской проводилъ неизобразимые дни. На дворѣ лилъ дождь, не давая выдти изъ дома, но и всякая попытка выдти могла быть только унизительна. Верховской не выходилъ даже изъ своей комнаты, не вставалъ, нездоровый, окончательно разбитый. Къ нему не входили, потому что онъ запирался, но онъ слышалъ весь шумъ, который поднимала въ домѣ Лидія Матвѣевна…

Онъ клялъ жизнь, онъ хотѣлъ умереть. Все, что было способности мыслить, сосредоточилось и вертѣлось вокругъ одного — вокругъ настоящаго положенія. Каждый оборотъ мысли доставлялъ новую муку. Каждая минута, каждая оглядка дѣлали положеніе нестерпимѣе, ненавистнѣе, позорнѣе, и -чѣмъ больше это сознавалось, тѣмъ казалось безвыходнѣе… Предъ нимъ была ужасающая тьма. Мерещились люди, свидѣтели его существованія, никогда не поддержавшіе ни словомъ, ни участіемъ, тупые судьи, тайные завистники того, что презираютъ явно, поклонники всякой удачи, благоговѣющіе предъ всякой карой, будь она тысячу разъ несправедлива, предатели, трусы, обожающіе силу; чувствовалось ихъ присутствіе, мелькали ихъ злорадостныя лица, слышались ихъ пошлые толки… А эти люди — общество, сила. Ихъ судъ — на ея сторонѣ: что она сдѣлала, эта подруга, всѣми законами данная ему въ плоть едину? она права! онъ виноватъ, онъ самъ выбралъ, самъ продался…

Онъ бросался къ двери, бѣжалъ убить свою жену и останавливался на порогѣ. Ну, убить. А результатъ? Каторга — только.

Бѣжать. Непремѣнно, куда глаза глядятъ. Все бросить; бѣжать такъ, чтобы не догнала, чтобъ слѣдовъ не нашла. Бросить службу, бѣжать въ Америку. Рѣшимость, способности, дѣятельность. — съ этимъ можно прожить, даже начать жизнь съизнова. Человѣкъ свободенъ и все дѣлается легко…

Въ романахъ. Забыта одна, такъ, ничтожная вещица — средства. Далеко они не въ рукахъ всякаго свободнаго человѣка, какъ объ этомъ ораторствуютъ. Твердой волей не сотворишь мгновенно ни рубашки, ни обѣда, а безъ того и другого… Пожалуй, и безъ того и другого бываютъ дѣятели — на большихъ дорогахъ. Прекрасное приложеніе высокихъ идей къ практикѣ, результатъ котораго… да все такой-же!

Верховской засмѣялся и упалъ головой на столъ.

Предъ его закрытыми глазами потянулось старое, старое, далекое. Свѣтелка, гдѣ онъ, безпріютный студентъ, плакалъ о своей горькой участи. Тогда явилась эта женщина и спасла… Спасла?…

Но кто-жъ это зналъ? Кто закричитъ утопающему, которому бросаютъ веревку: не хватайся, тебя на ней повѣсятъ?… „А! скажутъ, такъ надо было потомъ самому остерегаться петли“… Премудрый совѣтъ, когда петля ужъ на шеѣ.

И она затянула…

Верховской заглянулъ въ себя съ отчаянной рѣшимостью. Въ далекой темнотѣ возникалъ предъ нимъ его собственный, прошлый образъ. Старикамъ не такъ горько смотрѣть на свои портреты» писанные въ молодости…

Гибель была еще не вся тамъ, гдѣ проступала наружу. Пропало счастье, — ну, это еще такъ и быть. Но себя не воротишь, не станешь опять человѣкомъ, что-то оборвалось въ душѣ, что-то умерло. Нѣтъ вѣры ни въ одинъ идеалъ и нѣтъ силъ для отрицанія. Нѣтъ силъ на дѣйствіе. У того, кто грабитъ или убиваетъ, есть сила хоть на его гадкое дѣло, тутъ — никакой, ни на что. Прощать — озлобленъ. Трудиться — не привыкъ. Терпѣть!…

Есть одинъ родъ терпѣнія, — не дѣтское, беззаботное, не юношеское, сильное надеждами, не то полное геройскаго забвенія обидъ, забвенія самого себя ради другихъ, — а терпѣніе день за день, въ довольствѣ, при свѣтски-приличной обстановкѣ, въ кружкѣ, гдѣ есть и нѣкоторый почетъ и нѣкоторая свобода дѣйствій, терпѣніе выносливое ради удобствъ и благъ житья-бытья. Такое терпѣніе не истощается никогда; оно вознаграждаетъ, восполняетъ себя оттуда же, куда утекаетъ. Эта пропасть только безъ возврата поглощаетъ душевныя силы, и человѣку, который, оглянувшись, замѣтитъ, что погрузилъ ихъ всѣ, — остается одно: продолжать существовать, какъ существовалъ… Несчастный испуганъ, измученъ жалостью и стыдомъ, ищетъ утѣшенія — его нѣтъ, ищетъ оправданія — и находитъ: «нельзя, жить надо»! повторяетъ онъ, понимая всю отвратительность этихъ словъ, мирясь съ нею насильно, мирясь невольно, потому что привычка втянула… И все что волновало — горе о невозвратной растратѣ чувства, раскаяніе, стремленія, отыскиваніе путей въ темнотѣ, порывы дѣятельности, — все цѣпенѣетъ въ тупомъ терпѣніи день за день…

Чтобъ воротиться къ этому терпѣнію сознательно, послѣ оглядки — нужно страшное мужество. Мужество наглое: поступокъ оцѣненъ. Мужество самоубійцы: погибель вѣрна. Но въ этой темной пропасти есть свои блудячіе огоньки: утѣшенія, размышленія, и такія яркія, такія убѣдительныя, такія практическія. Они какъ разъ докажутъ неприложимость идеаловъ, неизбѣжность жизненной нескладицы, необходимость установиться какъ-нибудь. Это утѣшенія умныя, не волнующія напрасно, не останавляющія человѣка на полдорогѣ. Они что рѣшаютъ, то рѣшаютъ опредѣленно: мысль — мученіе; мысль — помѣха. Вѣчно думать — некогда жить. Все разглядывать — ничего не возьмешь. Все усложнять — ничего не поймешь. Бери что есть, не думай и живи, благо есть чѣмъ, — вотъ молодость, вотъ разумъ, вотъ сила!…

— «Не думай и живи!»

Верховской будто проснулся и протиралъ глаза; ему казалось, что въ нихъ ударилъ яркій свѣтъ… Какъ это странно, какъ долго онъ бродилъ ощупью вокругъ такого простого соображенія!… Силы души — онѣ живехоньки, но ломать ихъ не надо; имъ надо дать волю, ихъ надо понѣжить… Силы души!

— Это называется «умъ за разумъ зашелъ», сказалъ онъ себѣ, еще побѣждая волненіе, еще съ горечью, но ужъ съ насмѣшкой. Тридцать-четыре года, — пора поумнѣть, «путь жизненный пройдя до половины»… Сказать себѣ толкомъ: чего хочешь? «На край свѣта»?.. Вздоръ. Я кромѣ N. никуда не хочу. Дать мнѣ — не знаю что — мнѣ ничего, кромѣ N., не надо. Ну, что же? Это такъ и будетъ: я тамъ буду… Моя супруга навязывается — пускай себѣ. Я жить хочу, а неизбѣжнаго головой не пробьешь. Не первый годъ жить намъ съ ней вмѣстѣ… О, чортъ возьми!… Ну, такъ что же, — не я первый; мерзости семейной жизни были отъ вѣка и еще столько же будутъ. Чего не минуешь, на то есть ловкость… Вотъ она, путаница притворства по старому! И мелкія мерзости, униженія, все по старому…

— Ну, да что-жъ мнѣ дѣлать? вскричалъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу. Опять тоже? Опять воротился къ тому же! Ну, еслибы я могъ помѣшаться, умереть, убить ее, убить себя… Не я первый, не я послѣдній! Люди живутъ… Проклятая, она живетъ! И ей хорошо, и совѣсть ее не мучитъ! Такъ я себѣ стану еще дѣлать вопросъ совѣсти можно ли, простительно-ли обманывать Лидію Матвѣевну? За все что она дѣлаетъ, за все что она есть… Жить такъ жить! Не все же мы будемъ проходить только теоріи счастья для всего рода человѣческаго…

У него вырвался странный смѣхъ…

— Катя, Катя, вдругъ вскричалъ онъ отчаянно: добрая, чистая, божеская! Какъ я тебѣ глаза покажу? Нѣтъ, ты ничего не узнаешь, что здѣсь было! Ты скажешь… я самъ знаю! это грязь, это тина, я безсильный, не умѣю вырваться, не умѣю сохранить своего достоинства, не могу трудиться, я боюсь околѣть съ голоду, я пропалъ, давно пропалъ… Но, Катя, я тебя люблю, ты у меня одна, одна, одна! Чего бы ни стоило, ну, униженія, ну, преступленія, — но разстаться съ тобой… Ты меня "пасешь, тебѣ все возможно!…

Онъ долго ходилъ по комнатѣ, не останавливаясь, не поднимая головы, прислушался къ часамъ, которые пробили, горько заломилъ руки и опять принялся ходить. Надо было рѣшиться и духу недоставало. Онъ остановился, раздумывая и странно улыбаясь, досталъ сигару, закурилъ медленно, будто протягивая время, вдругъ бросилъ и рѣшительно вышелъ изъ комнаты.

Въ залѣ, Аннета учила дѣтей танцовать подъ скрипку двороваго музыканта. Изъ гостинной, громче скрипки, слышался смѣхъ Лидіи Матвѣевны:

— Вы безъ трехъ, безъ трехъ, Григорій Ивановичъ!

— Будьте такъ добры, попросите ко мнѣ madame, сказалъ Верховской m-lle Роше.

— Избавьте меня… отвѣчала она тихо.

Верховской нетерпѣливо пошелъ впередъ….

— Это, точно, Лидія Матвѣевна, у васъ планъ, говорилъ Духановъ: потому — на два дома вамъ невыгодно. А здѣсь, въ губерніи, если и балъ пожелаете сдѣлать… По важности супруга, нельзя вамъ себя не поддержать.

— Вы думаете, надо ужъ будетъ разориться?

— Какъ же-съ! вѣдь Андрей Васильевичъ — лицо! «Коммиссія»!…

IV.

Утро въ началѣ августа было довольно холодное; роса лежала бѣлая на выгорѣвшей травѣ по откосу большой дороги между ветлами тянулись щетинистыя сжатыя поля; вдали, въ туманѣ, показались сѣрая каланча, нескладная соборная колокольня, за ними куча красныхъ, зеленыхъ крышъ, низенькихъ строеній…

Верховской проснулся на толчкѣ телѣги; онъ ужъ нѣсколько ночей не спалъ такъ покойно.

— Пошелъ! крикнулъ онъ, выпрямляясь и усаживаясь удобнѣе.

Съ такимъ восторгомъ путешественники смотрятъ на Римъ. Верховской не видалъ Рима, но не взялъ бы его за N. въ эту минуту, особенно, когда подумалъ, что сейчасъ-же разскажетъ эту шутку…

— Пошелъ! повторилъ онъ.

Но было еще слишкомъ рано и оставалось только отдыхать и думать, лежа въ своемъ нумеръ.

— «Думать»!.. Вѣдь ужъ разъ сказано, что не буду! выговорилъ онъ, улыбнувшись. Какъ лошадь на знакомый дворъ, такъ и мысль все заворачиваетъ въ одну сторону. Не буду. Провелъ скверную минуту и довольно. Теперь можно успокоиться: миръ надолго…

Онъ выбросилъ на столъ свой бумажникъ и, кстати, счелъ что въ немъ было. Пожалуй и не проживешь. Барыня приказала нанять домъ со всѣми онёрами; жизнь обойдется по-петербургски. Суточныя въ ея власти… Не попросить-ли разъѣздныхъ?

Это подумалось въ шутку, но мысль остановилась, стыдливо, насмѣшливо, но все-таки остановилась. Вдругъ, то что казалось смѣшно и глупо, показалось необходимо. Взяла досада. Пожалуй, въ самомъ дѣлѣ, необходимо. Надо это устроить, написать кому слѣдуетъ… Верховской рѣшился какъ на жертву, соображая, между прочимъ, что могутъ доставить ему эти разъѣздныя.

— Все-таки буду свободнѣе, заключилъ онъ, и, чтобъ не терять времени, сталъ разспрашивать о квартирахъ. Ему назвали ихъ нѣсколько и въ томъ числѣ одинъ большой домъ, барскій, нарядный, меблированный, ненанимаемый за дороговизною; одно неудобство — онъ въ глухомъ мѣстѣ; фасадъ, правда, на улицу, но кругомъ совсѣмъ пустые переулки.

— Гдѣ это? спросилъ Верховской.

— Недалеко отъ дома г. предсѣдателя Багрянскаго.

— А, знаю.

Верховской сказалъ себѣ, что непремѣнно его найметъ, и сейчасъ-же отправился, но не въ домъ, а подъ окна Катерины… Будь она одна… все еще рано! Въ окна не видно никого. Въ садикѣ, наконецъ, зацвѣли запоздалые цвѣты, пестрѣютъ и зыблятся, когда въ воздухѣ пробѣгаетъ холодноватая струйка, напоминающая осень… Все убрано, въ порядкѣ. Должно быть, все благополучно… Но такъ и не оторвешься отъ этой рѣшетки!

Чтобъ куда-нибудь дѣвать время, Верховской отправился смотрѣть домъ. Онъ былъ, въ самомъ дѣлѣ, красивъ и удобенъ, но главное удобство состояло въ томъ, что изъ двухъ небольшихъ комнатъ, окнами во дворъ, были видны садъ, клены… вечеромъ, будутъ видны огни. Эти комнаты надо отдѣлать, убрать… У Верховскаго застучало сердце. Онъ осмотрѣлъ все остальное необыкновенно заботливо и необыкновенно акуратно, сторговался въ цѣнѣ съ старикомъ лакеемъ, жившимъ при домѣ на покоѣ, въ родѣ управляющаго, и расположилъ его въ свою пользу еще больше предложеніемъ нанять его къ себѣ, для прислуги. Верхояскому вздумалось избавить себя отъ крѣпостныхъ Лидіи Матвѣевны. Старикъ былъ очень радъ, а Верховской восхищался своей расторопностью; такъ скоро и ловко онъ еще ничего не устраивалъ въ жизнь свою.

— Изъ деревни переѣдутъ позднѣе, осенью, сказалъ онъ, глядя въ окно: — а вотъ, сюда, пріищите мнѣ рабочихъ…

Ему показалось, что у Багрянскаго отворился балконъ; въ саду что-то мелькнуло.

— Я пришлю обои… договорилъ онъ и ушелъ.

Кабинетъ Багрянскаго былъ убранъ; на письменномъ столѣ было просторно, бумагъ меньше и всѣ, по праздничному, на мѣстѣ. Замѣтно, что тутъ давно не работали. На углу стола, Катерина что-то кипятила на канфоркѣ. Багрянскій, исхудалый, желтый, еще посѣдѣвшій, закутанный, но ужъ въ своемъ толстомъ пальто, расхаживалъ, пошатываясь, но бодро. Чиновникъ съ портфелемъ подъ мышкой давно держался за ручку двери, готовый уйти.

— Почту прислать ко мнѣ, говорилъ ему Багрянскій: — въ палату я приду…

— Въ понедѣльникъ, отозвалась Катерина: — а то, изъ одного дня начинать не стоитъ; завтра неприсутственный день, тамъ суббота, тамъ воскресенье…

— Можетъ быть, приду сегодня, прервалъ Багрянскій. Тепло на дворѣ?

Катерина за его спиной дѣлала знаки чиновнику.

— Не совсѣмъ, отвѣчалъ онъ.

— Конечно, подхватила она: — какое тепло — августъ! Почту принесутъ; можно будетъ и дома…

— Увидимъ, прервалъ Багрянскій. Попросите старшаго совѣтника послѣ присутствія ко мнѣ.

Чиновникъ еще не успѣлъ выдти, какъ въ прихожей раздался отчаянный звонокъ.

— Кого это Богъ даетъ? сказалъ Багрянскій. А, здравствуйте! полчаса нѣтъ, какъ васъ вспоминали.

Вошелъ Верховской.

— Здравствуйте! повторила Катерина.

Верховской оглядывался, не отвѣчая. Въ комнатѣ не было солнца, но золотые кружки забѣгали у него въ глазахъ. На Катеринѣ было синее платье и черный суконный казакинъ. Она была какъ-то нарядна, будто еще выше ростомъ, еще стройнѣе, еще бѣлѣе. Еще никогда, въ самыя безумныя минуты любви, не казалась она такъ мила, свѣжа, привлекательна. Она была вся — счастье и веселье.

— Вотъ какія бѣды бываютъ: чуть не умеръ! говорилъ Багрянскій.

Верховской все смотрѣлъ на Катерину.

— Да, вы напугали… выговорилъ онъ: — такое ужасное время…

— Ахъ, не напоминайте, ужъ прошло! прервала Катерина.

— Прошло, такъ я пойду въ должность, возразилъ отецъ. Что ты меня морочишь, — холодно, то да другое. Одиннадцатый часъ, самая пора. Тамъ, кстати, меня не ждутъ…

— Голубчикъ, вскричала она; бросаясь къ нему: — вы ужъ обѣщали, остались! Дайте мнѣ отпраздновать эти деньки… Господи, есть ли кто-нибудь счастливѣе меня на свѣтѣ!

Она цѣловала его лицо, руки, колѣни.

— Ну, посмотрите, сказалъ сквозь слезы Багрянскій: — вотъ такъ-то двадцать разъ на день. Извольте унять сумасшедшую дѣвку. Опомнись: посторонній человѣкъ!

— Онъ вмѣстѣ со мной мучился, сказала она.

Верховской схватилъ ея руку. Она закинула другую ему на. шею, наклонила его и поцѣловала.

— Какъ на свѣтлое воскресенье!.. выговорилъ съ умиленіемъ отецъ.

Она не слышала этого оправданія, но и не нуждалась въ немъ, тихо отерла глаза, тихо оглянулась, будто чего искала, подвинула отцу маленькій столикъ и раскинула на немъ салфетку.

— Кушайте и отдохните, сказала она: — а мы посидимъ тутъ и тихонько потолкуемъ.

— Можно ли съ тобой о чемъ-нибудь толковать! возразилъ Багрянскій. Извольте посмотрѣть — кормитъ меня скоромнымъ. Я шестой десятокъ доживаю, этого не дѣлалъ…

Верховской еще не опомнился. Онъ не больше бы потерялся, еслибы надъ нимъ громъ упалъ. Что это? забылась она, или не могла удержаться? или воспользовалась удобной минутой, увѣренная, что отецъ не пойметъ? Свела съ ума, а сама, спокойна…

— Разскажите, что тутъ дѣлалось, говорилъ Багрянскій. Вѣдь у меня двѣ недѣли жизни изъ счета вонъ; хочется наверстать, узнать. Она кое-что пересказывала, да что она знаетъ. Только хвасталась, что преуспѣла съ вами въ вражескомъ щебетаньи. И вчера, я лежу, притворился, будто сплю, а она, уши зажала, надъ книжкой долбитъ…

— «Еслибъ этотъ человѣкъ былъ не отецъ ея, а женихъ, мужъ», думалъ Верховской. Кровь бросилась ему въ лицо. «Другой имѣлъ бы право также говорить, также смотрѣть… ласкать ее»…

— Да вы сами что-то разстроены, замѣтилъ Багрянскій. Не случилось ли чего? здоровы-ли?

— Чему со мной случиться! отвѣчалъ Верховской, заставляя себя улыбнуться на взглядъ Катерины. Я здоровъ, только усталъ. Сегодня на зарѣ пріѣхалъ изъ деревни.

— Надолго?

— Я больше туда не поѣду.

— Такъ вы уѣзжаете въ Петербургъ? прервала Катерина.

— Нѣтъ. Напротивъ… Напротивъ, рѣшено, что и мое семейство останется здѣсь.

— Зачѣмъ? спросилъ Багрянскій.

— Я назначенъ слѣдователемъ… Но развѣ вамъ не сказала Катерина Николаевна?

— И вы согласились? вскричала она.

— Я вамъ говорилъ…

— Не взыщите, прервалъ Багрянскій: — видите — перезабыла. Разскажите, что это такое.

— Я хорошенько и самъ не знаю, отвѣчалъ Верховской. Чиновники Волкарева что-то крупно украли; къ этому примѣшались еще разныя дѣла, доносы…

— Мауровское наслѣдство? спросилъ Багрянскій.

— Вы знаете? вскричалъ Верховской.

Багрянскій засмѣялся.

— Чему вы обрадовались? спросилъ онъ. По глазамъ вижу: надѣетесь, что, вотъ, я сейчасъ вамъ все разъясню. Петербургскій баринъ: — давай готовенькое!.. Что, поймалъ я васъ? прибавилъ онъ, добродушно извиняясь.

— Поймали, сказалъ откровенно Верховской. Я совсѣмъ новичекъ и почти не знаю какъ приняться.

— Зачѣмъ же вы беретесь? спросилъ серьезно Багрянскій.

Верховской былъ готовъ отвѣчать: «затѣмъ, что не могу отсюда уѣхать», и поднялъ глаза на Катерину. Она ждала.

— Затѣмъ берусь, сказалъ онъ громко и отчетливо, хотя краснѣя, что надоѣло, стыдно работать на готовенькомъ… хочется въ чемъ-нибудь себя попробовать. Я зналъ, что меня назначатъ; Волкаревъ самъ меня просилъ…

Онъ разсказалъ, какъ это было. Привычная, начальническая внимательность Багрянскаго конфузила. Отъ досады и нетерпѣнія Верховской былъ рѣшительнѣе.

— Тутъ что-нибудь одно, заключилъ онъ: — или Волкаревъ правъ, или увѣренъ, что кругомъ меня проведетъ. Не думаю, чтобы онъ такъ мало меня понималъ или мало уважалъ. Для меня ясно, что онъ правъ.

— Онъ вамъ, вѣрно, много наговорилъ? прервалъ отрывисто Багрянскій. Извините, — вы себя назвали новичкомъ, — такъ я вамъ замѣчу, что для слѣдователя ничто не можетъ быть яснў прежде слѣдствія. Это — разъ навсегда.

Верховской былъ озадаченъ. Багрянскій продолжалъ, не заботясь какое впечатлѣніе производитъ его тонъ.

— Я не въ ладахъ съ Волкаревымъ, но вы, надѣюсь, изъ этого ничего не заключаете. Я дѣла не знаю. Очень возможно, что онъ и правъ, а только запутался по оплошности. Ну, и по-дѣломъ, — гляди въ оба. И вы извольте глядѣть въ оба. Вы, — помнится, мы съ вами потолковали, — вы много полагаетесь на людскую совѣсть. На этомъ недалеко уѣдете. Ужъ если рѣшать что-нибудь заранѣе, то, вотъ какъ: такая-то или такая-то мерзость можетъ ли быть кому-нибудь выгодна? Можетъ. Слѣдовательно — она есть.

— Что это! вскрикнулъ Верховской.

— Да, не иначе! подтвердилъ Багрянскій громко и всталъ.. Сытъ я, матушка, не подчуй… Не иначе! обратился онъ опять къ Верховскому. Вотъ, сейчасъ вы застали, она всѣми силами держитъ, не пускаетъ меня въ палату. Почему? Потому что я тамъ камня на камнѣ не оставлю! Я тоже, вотъ, положился, посантиментальничалъ, а меня провели! Меня!.. Лѣсъ, тамъ, одинъ… Надѣялись, я въ ту сторону не загляну, — далеко, болота, — а я, будто чувствовалъ: прямо туда. Доносили мнѣ, писали, — все въ порядкѣ; все есть, и планы, и вѣдомости. Пріѣхалъ — а. лѣса одна опушка, декорація… Ужъ лѣсничій съ окружнымъ слетѣли, а господинъ совѣтникъ лѣсного отдѣленія… Вотъ вамъ люди! Женился недавно, сорокъ тысячъ приданаго взялъ, — это онъ, прахъ его возьми, на казенный лѣсъ невѣстѣ подарочки дѣлалъ! Надѣялись, я не спохвачусь, некогда, подати, наборъ… А наборъ?… Черти, они меня уложили! Вѣдь я тамъ что дѣлалъ, въ округахъ, въ волостяхъ? Ловилъ! ловилъ мошенниковъ, какъ гончая! Шпіоновъ держать за ними надобно, самому надо такимъ же быть, только тогда ихъ постигнешь… Извольте, напримѣръ, списокъ рекрутскій; точка противъ имени, муха сдѣлала; что съ нея возьмешь. Я смотрю — что ужъ такъ много. А точка значитъ затылокъ; точки-то все богатенькія, большія семьи, власти, сельскія; кто отнесъ окружному, кто доктору… Вѣдь сами своихъ продаютъ, безумные, Бога забыли! дворы разоряютъ, — двойниковъ, одиночекъ… Баба въ волостномъ правленіи скатилась мертвая, тутъ и пришибло, — сына взяли послѣдняго… Все это видѣть, все это разобрать… Вѣдь это что такое было? я съ утра до ночи Кричалъ, ругался, дрался; окружныхъ трехъ истребилъ, а ужъ писарей, головъ… Но своего добился, чисто все сдѣлано, передъ Богомъ. И именно, Господь сподобилъ докончить: послѣднимъ ужъ распоряжался; съ зари началось, день жаркій, — ковшикъ воды выпилъ и къ вечеру слегъ, но что нужно было, все успѣлъ продиктовать и подписать… И тутъ еще, чиновникъ со мной былъ, юный, вы видѣли, изъ усердія да и по глупости — лекаря ко мнѣ. А я этого лекаря только-что предъ тѣмъ накрылъ и изловилъ. «Какъ, говорю, ты? вонъ»!.. Послѣднее мое слово было; дальше ужъ не помню… Безъ-году-недѣлю мальчишкѣ дали мѣсто… наука, изволите видѣть, любовь къ человѣчеству!.. въ округѣ его не видятъ, въ городѣ онъ картежничаетъ, — я, управляющій палатою, плетусь на чемъ попало^ а онъ катаетъ на лежачихъ рессорахъ… я ему шею сверну!

Онѣ все время кашлялъ, а тутъ почти задохнулся.

— Понятно, что Катерина Николаевна не пускаетъ васъ въ палату, сказалъ Верховской. Что вы съ собой дѣлаете?

— Безъ воли божіей… выговорилъ Багрянскій, запивая изъ стакана, который подала ему дочь. Ну, что ты глаза вытаращила? Не улыбайся насильно: вижу. Ничего. Живъ. Стало быть, еще нуженъ.

— А если нужны, такъ тѣмъ больше берегитесь, возразилъ Верховской. Какъ это, истратить себя на возню съ низостью, а тамъ, по-юношески, хватить студеной водицы…

— А надо бы въ теплую ванну да въ постель? Это мы, батюшка, и безъ васъ знаемъ; только извольте присмотрѣться, — кто дѣло дѣлаетъ, у тѣхъ досуга нѣтъ лежать, а случается — нѣтъ и постели… «Тратить себя!» пышно сказано, по-барски… Что-жъ, такъ и оставить низость, чтобъ гуще росла? или, кому приказать ее дергать? Все чернорабочимъ, безсильнымъ, безвольнымъ? помилуйте, въ какое положеніе вы ихъ ставите!… «Тратить себя!» это называется — брезгливость. А она куда ведетъ? Куда, напримѣръ, она привела Волкарева? Нельзя и грѣхъ предположить, чтобъ и у этого человѣка ужъ никогда не бывало честныхъ стремленій; но — побрезгалъ, поберегъ себя и тѣмъ покончилъ, что со всѣмъ помирился: все благо, всѣ правы, усилить наемный надзоръ и лучше ничего не надо! И вы…

— Я-то ужъ, конечно, не признаю всего за благо, прервалъ Верховской: — я въ отчаяніи…

— И все равно, и дойдете до того же! По-барски или съ отчаянія, все равно, вы отступитесь. Вся разница, что Волкаревъ никогда не устанетъ говорить фразы, — ему отъ нихъ доходъ, — а вы, съ отчаянія, потеряете вѣру…

— Въ людей?

— Въ самого себя, сдѣлаетесь ни на что не годны, ослабѣете, — а вотъ, въ этой, — какъ вы ее назвали? — въ вознѣ съ низостью, — въ ней-то и крѣпнешь!

— Хороша гимнастика! на мѣстѣ одного зла встаетъ другое, а расправляется произволъ…

— Какъ, произволъ?

— Хоть бы тысячу разъ благой, все-таки — произволъ надъ темной, несознающей массой…

— Да, вы, помнится, надѣялись просвѣтить ее краснорѣчіемъ!

— Что жъ дѣлать, возразилъ, вспыхнувъ, Верховской: — можетъ быть, и излишняя надежда на силу словъ, но слова, покуда, — единственное утѣшеніе…

— Гимнастика, такъ-сказать, комнатная, безопасная.

— Не всегда.

— Ну, съ предосторожностями! вскричалъ Багрянскій. Сказать вамъ правду?

Его впалые глаза засвѣтились и щеки слегка вспыхнули.

— Всю правду? Слова — бѣда. Надѣяться на нихъ — строить на пескѣ. Вы и сами не надѣетесь; это вамъ такъ-только кажется; вы несчастные, вы въ отчаяніи; вы восторгаетесь искренно тѣмъ, что сами считаете за сказку. Что такое благо и въ чемъ оно, вы еще не рѣшили. У васъ руки отпали, а вы кричите: руки связаны…

— Кто это кричитъ? прервала Катерина: — нѣтъ, всякій воленъ дѣлать свое дѣло.

— Какъ, вы это говорите? вскричалъ Верховской.

— Я и всегда это говорила. Дѣлать должное, какое бы оно ни было маленькое.

— Развѣ можно этимъ удовлетвориться?

— Если въ силахъ больше — тѣмъ лучше; разница въ способностяхъ, въ возможности, въ случайностяхъ…

— И въ заслугѣ!

— О честолюбіе!… Нѣтъ, и заслуга одинакая: одинаково необходимо, одинаково трудно, — сравнительно. И обязанность одна: дѣлай до конца, бейся, погибни на дѣлѣ… И еще неизвѣстно, кому тяжелѣе погибать, крупному человѣку или мелкому; надъ крупнымъ, по крайней мѣрѣ, люди -ахнутъ, а мелкіе — могилы безъ креста… Считай ихъ Господь Богъ, онъ одинъ ихъ знаетъ!

— Но что же въ этихъ мелкихъ трудахъ, мелкихъ жертвахъ… возразилъ Верховской.

— Не крупными дѣлается дѣло, а всѣми. По одиночкѣ — капля, въ сложности — волны…

— Хороши волны! прервалъ Багрянскій.

— Хороши, сильны! подтвердила она съ какой-то радостью.

— Ты вблизи-то ихъ видала?

— Видала.

— Что-жъ, и дерзость тоже сила?… Вотъ, сотворили себѣ кумира-оборванца!… Хороши? Ты лѣнивыхъ, обманщиковъ, безсовѣстныхъ не видала?

— А отчего они такіе? Оттого, что у нихъ, ни много, ни мало, — отнято право не только имѣть гражданское чувство, но даже право понимать что это такое. Удивительно! Гражданское чувство, гражданскій долгъ, — простѣйшія вещи, всѣмъ близкія, всѣмъ общія, — изъ нихъ сочинено Богъ-вѣсть что, заоблачное, недоступное, однимъ великимъ міра подобающее. Натурально, что къ мелкимъ дѣламъ странно его и примѣнить; даже назвать страшно! Натурально, что маленькіе люди оробѣли, поклонились и предоставили его крупнымъ: извольте, ваше! А тѣмъ только то и было нужно — взяли, да распоряжаются по-своему…

— Ну, матушка, далеко хватаешь!

— Совсѣмъ недалеко! Что глаза закрывать, что себя обманывать? Въ обществѣ нѣтъ гражданскаго чувства, — умерло, — такъ пусть оно поднимется въ народѣ. За что онъ осужденъ на темноту, считаетъ себя пропащимъ, не имѣетъ понятія что такое отечество…

— И до конца вѣка такимъ останется.

— Такъ вы отчаянный, хуже чѣмъ онъ!

Она, не оглядываясь, показала на Верховскаго.

— Онъ вѣритъ хоть въ слова. Вотъ на что они нужны. Чѣмъ хотите, дѣломъ или словомъ, только помогайте. Время тяжелое, всѣ годимся. Ободрить, вразумить, — не легкая, не барская работа. Но, чтобъ она была исполнена! обратилась она вдругъ къ Верховскому: — самыя искреннія слова, если люди говорятъ ихъ только для собственнаго утѣшенія — жалкая забава рабовъ, ничего больше…

Верховской хотѣлъ отвѣчать, встрѣтилъ ея взглядъ и опустилъ голову.

— Что, получили приказъ? сказалъ ему, засмѣявшись, Багрянскій: — вы еще такихъ рѣчей не слыхали?

— Зачѣмъ вы шутите? вскричала Катерина.

— Какія шутки! возразилъ отецъ. Ты проворно распоряжаешься; дать-бы тебѣ власть…

— О, еслибъ дали!

— То-то. Ну, я бы не пошелъ къ тебѣ подъ начальство заморишь на работѣ.

— Заморю, отвѣчала она серьезно.

Багрянскій, замѣтно усталый, ходилъ по комнатѣ, остановился и тихо смѣялся, глядя на дочь съ нѣжностью и съ какой-то жалостью.

— Голова ты моя милая, надѣешься ты крѣпко… ну, въ чемъ и ошибаешься, не бѣда. Бѣда въ томъ, что сами будильники и словомъ, и дѣломъ — устаютъ скоро.

— Вы устали? спросила она.

— Тридцать четвертый годъ, матушка! Сама знаешь, мы съ тобой ужъ сподличали, понавѣдались, напомнили о пенсіи.

— Нѣтъ, устали вы? повторила она нетерпѣливо. Кто-жъ это, вотъ, такъ кашляетъ, а въ палату рвется? Устали, — такъ творись тамъ что угодно! Нѣтъ, вамъ скучно, гадко, мучительно — вы все-таки не отстаете. И я вамъ говорю — я тоже. Умирать буду — такая же буду. Не знаешь куда дѣвать, вотъ, все что въ душѣ поднимается. Вы разберите, сколько я несчастнѣе васъ: вы за дѣломъ, а мнѣ дали бы хоть что-нибудь дѣлать…

— Вѣдь этакое честолюбіе, прервалъ Багрянскій, обнявъ ее одной рукой и прижавъ къ себѣ: — имѣетъ честь и счастіе служить подъ моимъ непосредственнымъ начальствомъ — и все ей мало; няньчится со мной день-деньской…

— Ну, будетъ… тихонько выговорила она, смущенная.

— Радость ты моя, вотъ что…. досказалъ онъ тоже тихо и отрывисто. Андрей Васильевичъ, вы попадаете къ намъ все на семейныя сцены. Вотъ чѣмъ мы, чернорабочіе, держимся на свѣтѣ, — семьей. Не будь ее у меня (онъ все еще обнималъ дочь) — да, Господи-Владыко!… Домъ — пустырь; есть-ли что хуже?

— Бываетъ, сказалъ Верховской, глядя въ полъ.

— Бываетъ… повторилъ Багрянскій и сѣлъ. По его лицу пробѣжало нехорошее выраженіе; помолчавъ съ минуту, онъ заговорилъ, будто стараясь разсѣяться.

— Замѣтили вы. еще, Андрей Васильевичъ, что какъ мы съ вами сойдемся, такъ и начнутся всякія философствованія?

— Значитъ, оба вы — не практическіе люди, сказала, смѣясь, Катерина.

Ея веселость въ мигъ развеселила отца.

— Просто, оттого, что ты подвертываешься, возразилъ онъ. Скажите что-нибудь житейское, Андрей Васильевичъ. Такъ вы здѣшній житель?

— Да, ужъ и домъ нанялъ, отвѣчалъ Верховской: — тотъ, что за вашимъ дворомъ; мы сосѣди.

— Большой домъ?

— Да… Моя семья велика.

— Нарядный. Намѣрены балы давать?

— Да, жена хочетъ… Мое собственное помѣщеніе очень небольшое и совсѣмъ отдѣльное. Ко мнѣ будутъ приходить по дѣламъ, такъ лучше подальше, чтобъ никого не безпокоить.

— Да, барыни дѣлъ не. любятъ, замѣтилъ Багрянскій. Но и лучше — дѣло къ одной сторонѣ, а отдыхъ къ другой. Вы живете здѣсь давно, знакомыхъ много…

— Прежде всего позвольте бывать у васъ какъ можно чаще.

— Милости просимъ. Я за нее радъ (онъ показалъ на Катерину), она мнѣ говорила, что была у васъ въ деревнѣ, познакомилась съ вашимъ семействомъ. Вотъ ей общество; по крайней мѣрѣ, съ мѣста сдвинется моя домосѣдка.

— На это не надѣйтесь, возразила Катерина.

— Ну, нѣтъ, извини; я заставлю. Безъ людей не проживешь.

— Безъ хорошихъ, конечно.

— А дурны, такъ чтобъ не выдумали, будто ты прячешься. И, наконецъ, чтожъ это такое? я хочу, чтобъ тебя видѣли; я самъ съ тобой въ свѣтъ пущусь.

— Будто-бы? вскричала Катерина, смѣясь. О милый, знаете, чѣмъ меня заманить! Въ самомъ дѣлѣ, обратилась она къ Верховскому: — отецъ рѣдко бываетъ гдѣ-нибудь со мной, но мнѣ всегда такъ весело видѣть его среди другихъ…

— Ей пріятно, что я умѣю держаться въ обществѣ, досказалъ Багрянскій: — а я брожу, въ кулакъ зѣваю…

— Ахъ, совсѣмъ не то, прервала она: — мнѣ весело, что люди, точно, хорошіе отъ души рады васъ встрѣтить… Посмотрите, какъ окруженъ! прибавила она Верховскому. Даже и тѣ, — ну, которые знаютъ себя и не смѣютъ подступить, — и они ужъ не противны въ это время, а только смѣшны.

Багрянскій улыбался.

— Суета суетъ, матушка, возразилъ онъ: — на эту удочку, на почетъ всѣ мы ловимся.

— На уваженіе честныхъ людей, — это дѣло другое, возразила она.

— Знаю, — надо чѣмъ-нибудь извинить свою гордость.

Ему, однако, было замѣтно пріятно; онъ продолжалъ самодовольно и будто подшучивая.

— Вотъ, какъ совсѣмъ приведу себя въ порядокъ, поѣду съ визитами; кажется, съ зимы ни у кого не былъ. Есть ли карточки, Катерина?

— Какъ не быть; только, я думаю, онѣ опять зимы дождутся…

Багрянскій смѣялся, она тоже.

Верховскому было скучно давно; онъ давно нехотя, едва; поддерживалъ разговоръ. Отвлеченныхъ вопросовъ, споровъ, разсужденій, ему было ужъ слишкомъ довольно; въ умѣ вертѣлось другое; семейныя сцены волновали все тѣмъ же неудовлетвореннымъ желаніемъ, все той же торопливой тревогой. Хотѣлось только одного: скорѣе остаться вдвоемъ съ Катериной… этого, кажется, недождаться во вѣки! Въ досадѣ, Верховской ужъ нѣсколько разъ подумалъ уйти и не могъ. Хозяева ничѣмъ не показывали ему, что онъ лишній, но вмѣстѣ съ тѣмъ такъ нецеремонились, что, пожалуй, не стали бы удерживать. Съ почты принесли газеты; Багрянскій схватился за нихъ; Катерина давно усѣлась у окна и что-то шила. Все это было такъ чинно и въ порядкѣ, что, наконецъ, становилось невыносимо. Въ ожиданіи, въ нетерпѣніи, въ тоскѣ, Верховской взглядывалъ на Катерину и съ злостью повторялъ себѣ, что сейчасъ уйдетъ…

— А! вотъ о защитѣ Соловецкой обители, сказалъ Багрянскій: — и много, подробно…

— Давайте, я прочту вслухъ, вызвалась Катерина.

Верховской поднялся съ мѣста. Его выручила судьба: за окномъ раздался стукъ подъѣхавшаго экипажа.

— Ахъ, Волкаревы! сказала съ неудовольствіемъ Катерина, выглянувъ изъ-за сторы.

— Ну, эта госпожа къ тебѣ, сказалъ Багрянскій: — ступай, а насъ тутъ затвори.

— Нѣтъ, это господинъ къ вамъ, возразилъ Верховской. Какъ-бы мнѣ съ нимъ не встрѣчаться? онъ не знаетъ, что я пріѣхалъ изъ деревни… заговоритъ!… Позвольте мнѣ уйти чрезъ балконъ, чрезъ садъ, какъ-нибудь…

— Испугались! сказалъ, смѣясь, Багрянскій. Ну, ступайте скорѣе, она васъ спрячетъ. Его превосходительство не засидится долго… Зачѣмъ пожаловалъ?

Верховской убѣжалъ въ гостинную. У входной двери раздался звонокъ; Волкаревъ прошелъ въ кабинетъ. Чрезъ минуту въ гостинную выглянула Катерина.

— Здѣсь? спросила она шутливо.

Онъ бросился къ ней, обхватилъ и увлекъ на балконъ.

— Послушай, повторялъ онъ: — послушай, — и всегда такъ будетъ? ты счастлива, тебѣ хорошо… Ты можешь выносить цѣлые часы, говорить вздоръ…. гражданство, патріотизмъ… Все это къ чорту! (онъ выхватилъ, скомкалъ и бросилъ листъ газеты, который замеръ у нея въ пальцахъ). Ты понимаешь, что я тебя люблю?… Оглянись, цѣлый мѣсяцъ пропалъ. Вѣдь это мука! Да понимаешь ли ты… Катя! счастье мое! ну, ты теперь покойна, отецъ живъ, все хорошо, — а я-то?

Она взглянула ему въ лицо и вдругъ, закрывая глаза, прижалась губами къ его губамъ.

V.

Кабинетъ Багрянскаго вдругъ сдѣлался какъ-будто еще тѣснѣе и еще бѣднѣе когда въ него вступилъ новый гость, хотя, на этотъ разъ, костюмъ всегда щеголеватаго губернатора былъ почти неизященъ, походка старчески степенна, движенія вялы или утомлены, улыбка добродушно простовата. Волкаревъ остановился среди комнаты, держа хозяина за обѣ руки. Онъ былъ даже безъ перчатокъ.

— Я пріѣхалъ, заговорилъ онъ съ волненіемъ: — пріѣхалъ, старикъ, поздравить сверстника старика, что неизреченному милосердію Божію угодно было сохранить ему жизнь. Въ наши годы лучше оцѣнивается это благо, — лучше и возблагодаримъ за него вмѣстѣ!

Онъ еще разъ сжалъ руку Багрянскаго и скоро нашелъ уголъ, куда слѣдовало поднять глаза.

— Искренно благодарю васъ, отвѣчалъ серьезно Багрянскій. Волкаревъ заботливо велъ его къ большому мягкому креслу.

— Ваша жизнь видимо нужна, продолжалъ онъ, растроганный: — отъ нея многое и многіе… Я ужъ и не говорю болѣе: вы, какъ истинный христіанинъ, не захотите меня слушать; вы не придаете цѣны…. И предоставимъ Господу оцѣнку дѣлъ нашихъ!

Багрянскій молчалъ.

— Вы все еще смотрите, какъ будто хотите спросить: «зачѣмъ пришелъ?» Не такъ-ли? продолжалъ Волкаревъ съ ласковой грустью. Да, меня вела одна мысль, и, вотъ, именно, ваше удивленіе ее подтверждаетъ… «Зачѣмъ пришелъ!…» Мы знаемъ другъ друга — какъ предсѣдатель палаты, какъ начальникъ губерніи…. все это прахъ, который, какъ дѣла наши, какъ нашъ собственный прахъ, разсѣется!… Тяжелая мысль!

Онъ повелъ рукою по глазамъ.

— Ну…. а какъ люди, мы другъ друга не знаемъ. То, что внутри насъ, наше лучшее, нашъ безсмертный духъ….

Онъ помолчалъ съ минуту.

— Люди много грѣшатъ другъ противъ друга…. Скажите, вы меня простили?

— Въ чемъ и когда? спросилъ Багрянскій.

— Во всемъ, вотъ, этими днями…. Тяжело мнѣ было знать, что вы въ смертной опасности и думать, что вражда…. И едва я узналъ, что опасность миновала, у меня явилась мысль: неужели, по-прежнему…

— У меня, ваше превосходительство, нѣтъ къ вамъ никакой? личной вражды, прервалъ Багрянскій: — но если вы, какъ начальникъ губерніи, будете дѣйствовать по прежнему, я — буду дѣйствовать, по прежнему.

— А!… сказалъ Волкаревъ, закусилъ губы, стремительно всталъ, прошелся и, вздыхая, опять сѣлъ на свое мѣсто. Вы не хотите меня понять. Мы смотримъ съ разныхъ точекъ зрѣнія, но, въ сущности, мы за-одно. Не станемъ спорить…. Я вѣрую, что тамъ (онъ задумчиво поднялъ глаза) прощаются паши заблужденія. Такая вѣра поддерживаетъ!

— Да, если человѣкъ, покаявшись, не начинаетъ съизнова, замѣтилъ Багрянскій.

Волкаревъ подумалъ.

— Господь прощаетъ безконечно, сказалъ онъ кротко и, не получивъ отвѣта, задумался опять и прибавилъ: — люди должны дѣлать тоже.

— Все это несомнѣнно, сказалъ нетерпѣливо Багрянскій: — но я хотѣлъ-бы знать….

— Къ чему я веду? подсказалъ Волкаревъ.

— Да, къ чему вы ведете.

Волкаревъ опять помолчалъ.

— Я буду говорить Откровенно, началъ онъ, будто рѣшаясь. Я желалъ бы узнать… повторяю: какъ человѣкъ, какъ старикъ!… узнать, что, въ страшныя минуты разсчета съ жизнью, пробуждаются ли въ душѣ милосердіе, прощеніе обидъ, примиреніе, всѣ эти отрадныя чувства, поставленныя человѣку въ обязанность — такъ глубоко зналъ Законодатель испорченную природу человѣка!… Я, бѣдный жилецъ этого несчастнаго міра, который оставлю съ такой охотою, я желалъ убѣдиться….

Онъ, въ волненіи, недоговорилъ.

— Я вамъ сказалъ, что лично зла ни на кого не имѣю, отвѣчалъ спокойно Багрянскій.

— Ни на кого?

— Ни на кого. Если вы спрашиваете искренно, я вамъ также искренно говорю: желаю вамъ такого же душевнаго мира.

— Однако….

— Позвольте, продолжалъ Багрянскій: — я знаю, что вы скажете. Я человѣкъ крутой, гоню дурныхъ людей, по исправься они — милости просимъ.

— А если еще они тяжкимъ страданіемъ искупятъ свою вину? сказалъ Волкаревъ тихо и настойчиво.

Багрянскій взглянулъ на него, вскинувъ головою.

— Благородный человѣкъ, продолжалъ Волкаревъ: — вы примирились, вы простили, — вѣрю! Всѣхъ ли вы простили? Готовясь къ великому отчету, всѣхъ ли вы вспомнили?… Не ненависть, нѣтъ, но забвеніе, человѣческое, немощное забвеніе!… А между тѣмъ, несчастное, истерзанное существо ждетъ, томится и — тяжкій грѣхъ на его душу, на вашу душу, — отчаявается! Вы подумали объ этомъ? вспомнили? У вашего смертнаго одра вы видѣли одну вашу любимицу, а тотъ, отъ кого вы впервые услышали слово отецъ, тотъ, отверженный вами, сынъ вашъ…

Багрянскій поднялся съ мѣста.

— Горе! вскричалъ Волкаревъ, поднимаясь тоже. Я, старикъ, прихожу напомнить! Я беру это право, во имя нашихъ сѣдыхъ волосъ! Въ сторону приличія, я исполняю мой долгъ! Вы забыли сына, а онъ…. Онъ, раненый, тоже умиралъ! Вотъ его письма ко мнѣ….

Онъ выбросилъ ихъ нѣсколько на столъ.

— Одна мысль: отецъ, отецъ, прощеніе отца! Ничего не надо, ни земныхъ благъ, ни дружбы, ни славы, — только благословеніе этой дорогой руки, только милость этого высокаго сердца! Увидѣть отца одну минуту и умереть! Несчастный безумствовалъ, клялъ свое рожденіе, нераскаянный бросался подъ пули, искалъ смерти — а смерть щадила!… Она и васъ пощадила. Не захотѣлъ Господь, чтобы разомъ предстали ему на судъ озлобленныя души сына и отца; Господь не враждуетъ во-вѣки. Не враждуйте! Если вы, строгій судья, приступая къ таинству покаянія, когда-нибудь испытали тяжесть на совѣсти, — не оттолкните сына, который готовъ у вашихъ ногъ… О другъ мой! вѣдь жить намъ все-таки осталось недолго…

Онъ едва договорилъ, опустился на стулъ и заплакалъ, закрывая лицо, дряхло опираясь локтями въ колѣни и покачивая наклоненной головою. Багрянскій не оглянулся, стоялъ молча, смотрѣлъ на письма и не прикоснулся къ нимъ.

— Онъ раненъ? выговорилъ онъ.

— Былъ раненъ… весной, отвѣчалъ съ усиліемъ Волкаревъ.

— А теперь? здоровъ?

— Но развѣ вы не знаете? въ концѣ мая онъ писалъ сестрѣ…

— Я не знаю переписки моей дочери.

— Онъ увѣдомлялъ меня, что писалъ и вамъ.

— Я не получалъ письма.

— Вы могли видѣть въ газетахъ: онъ отличился, произведенъ въ офицеры…

— Я не читаю производствъ, отвѣчалъ нетерпѣливо Багрянскій.

Волкаревъ взглянулъ на него съ испугомъ, упрекомъ и состраданіемъ.

— Не читаю, повторилъ Багрянскій и, отвернувшись, зашагалъ по комнатѣ.

Волкаревъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ и заговорилъ осторожно.

— Я позволю себѣ такъ объяснить вашъ отвѣтъ: мнѣ нѣтъ дѣла, что дѣлается съ моимъ сыномъ. Простите, я этого не понимаю!… Вмѣсто производства, могло быть и исключеніе изъ списковъ. И Виктору могло тяжело отозваться ваше равнодушіе нѣсколько недѣль назадъ, еслибы, пробѣгая газеты, онъ встрѣтилъ извѣстіе о вашей смерти. Всего возможнѣе, что оно пришло бы къ нему только этимъ путемъ: сестра могла не написать….

— Что, спросилъ, вдругъ остановившись, Багрянскій.

— Сестра не написала бы, подтвердилъ Волкаревъ, настойчиво глядя въ его сверкающіе глаза: у нея не достало бы мужества написать: «отецъ умеръ, не снявъ съ тебя проклятія». Такія слова не ложатся на бумагу. Вы не подумали, что между вашими дѣтьми — бездна; несчастный молодой человѣкъ обращается къ постороннему, ко мнѣ….

Багрянскій возвратился на свое мѣсто и сѣлъ. Онъ былъ очень блѣденъ; его сжатыя губы слегка вздрагивали.

— Позвольте просить васъ разсказать, началъ онъ: почему и какимъ образомъ онъ обратился къ вамъ.

— Вотъ письма….

— Благодарю васъ, я читать ихъ не стану; некогда, я нездоровъ; словъ тутъ, я вижу, много…. Мнѣ бы хотѣлось знать только обстоятельства.

— Все въ двухъ словахъ. Родственникъ одного изъ моихъ лучшихъ друзей, превосходный молодой человѣкъ, товарищъ Виктора въ несчастій, сблизился съ нимъ, — были взаимныя услуги — и употребилъ свой кредитъ, просилъ за вашего несчастнаго сына, понимая по себѣ какъ тяжело незаслуженное….

— Можно спросить, кто этотъ молодой человѣкъ?

— Заметовъ.

— А!… сказалъ Багрянскій и отвернулся.

— Нѣсколько сходное дѣло. Вы знаете?

Багрянскій кивнулъ головою, не оглядываясь.

— Онъ сказалъ Виктору, что я здѣсь — и вотъ, начались письма ко мнѣ. Викторъ писалъ вамъ, когда состоялось его представленіе; вы говорите, что не получали…. Какъ это могло случиться!! (Онъ пожалъ плечами). Но ваше молчаніе его убиваетъ; не хочетъ онъ ни отличія, ни наградъ; ему нужно одно слово, одинъ намекъ…. часы, дни, мѣсяцы ожиданія…. Какъ онъ васъ любитъ! О, кто любитъ, тому прощается много!

Багрянскій продолжалъ молчать и смотрѣть въ сторону. Волкаревъ тихо положилъ ему руку на колѣно.

— Другъ мой, Господь не хочетъ смерти грѣшника; намъ же коснѣть въ ненависти….

— Да чего вы отъ меня хотите? прервалъ Багрянскій и опять всталъ.

— Какъ, все что я говорилъ…. вы и не слышали?

— Все слышалъ. Ни на кого нѣтъ у меня ненависти. Довольно.

— Вы простили?

Волкаревъ вскочилъ, задыхаясь, простирая объятія.

— Вы простили? Другъ мой!… О безмѣрная отеческая любовь! Благородный человѣкъ! Братъ о Господѣ! И мнѣ, такое счастіе…. Блаженны миротворцы…. Откроемъ сердце, прижмемъ….

— Позвольте…. прервалъ Багрянскій.

— Нѣтъ, ужъ благодатное слово произнесено! О другъ мой, довершите, призовите вашего сына….

— Подлеца?…

— Какъ?… Онъ?… Вы…. Вы говорите это о человѣкѣ, которому судъ, сама власть…. которому возвращено достоинство….

— Онъ осужденъ подѣломъ, а за какія заслуги прощенъ — не знаю, прервалъ Багрянскій. Достоинство!

Онъ захохоталъ и отвернулся.

— Достоинство однимъ часомъ не возстановляется, рѣзко и твердо заговорилъ онъ, возвращаясь къ оторопѣвшему гостю: не дается оно даромъ и ничьей милостью. Много надо потрудиться, чтобъ было не совѣстно смотрѣть людямъ въ глаза.

— Одинъ вздохъ на крестѣ…. началъ Волкаревъ.

Багрянскій повелительно поднялъ руку.

— Предъ Богомъ, прервалъ онъ: Богъ зналъ, каковъ былъ этотъ вздохъ. Мы, люди, судимъ не по вздохамъ, а по дѣламъ.

— Неумолимый! вскричалъ съ горестью Волкаревъ: но если ужъ не любовь отца, то хотя состраданіе…. Онъ столько вынесъ!

— Люди много выносятъ.

— Онъ разбитъ; нравственныя страданія, рана…. онъ не въ состояніи продолжать военную службу, вышелъ въ отставку….

— Очень жаль.

— У него нѣтъ средствъ, онъ въ крайности; надо жить чѣмъ-нибудь….

Багрянскій странно улыбнулся, не отвѣчая.

— Онъ тяготится праздностью, продолжалъ настойчиво и уже обижаясь Волкаревъ. Онъ просилъ моего совѣта и помощи. Я могу дать ему здѣсь мѣсто.

Онъ опять напрасно подождалъ отвѣта и спросилъ рѣзко:

— Вы не противъ этого, по крайней мѣрѣ?

— Я, ваше превосходительство, не приму къ себѣ на службу отставного прапорщика Багрянскаго, зная, что онъ человѣкъ дурной и неспособный, а потому и вамъ его не рекомендую.

Волкаревъ отступилъ, озадаченный, но скоро нашелся.

— Уважаю…. преклоняюсь предъ такой…. доблестью! вскричалъ онъ. Это…. это достойно гражданъ древняго Рима! Но неужели…. Нѣтъ!

Онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ, растроганно, добродушно, и оживлялся до веселости по мѣрѣ того какъ говорилъ.

— Нѣтъ, невозможно! Это не въ нашемъ русскомъ характерѣ! Оставимъ другимъ эти умствованія, эти языческія добродѣтели; мы русскіе, простые люди, душа на распашку! Нѣтъ, вы захотите видѣть его новые эполеты, захотите обнять молодца, кавказскаго героя! Подумайте, не разъ чудомъ спасался….

Игривость Волкарева замерла мгновенно. Багрянскій смотрѣлъ на него устало, безъ выраженія, какъ не смѣшливый человѣкъ на неудачную комедію.

— Довольно, ваше превосходительство, сказалъ онъ тихо. Искренно благодарю васъ за доброе чувство и откровенно скажу: я отъ васъ его не ожидалъ. Простите и вы меня. Но я вамъ сказалъ, съ какими людьми я не знаюсь. Чужой, родной, — все равно…. Сынъ срамитъ мое имя….

Волкаревъ сдѣлалъ движеніе.

— Пріучите себя къ мысли, ваше превосходительство, что не однимъ титулованнымъ господамъ честь дорога. Стыда за него выносить я не желаю. Его раскаянію я не вѣрю. Вынырнулъ онъ, примется опять…. по крайней мѣрѣ, не на глазахъ!

— И это все, что я долженъ передать несчастному? рѣзко спросилъ Волкаревъ, взявшись за шляпу.

— Я хочу покойно дожить вѣкъ.

— Итакъ, рѣшительно?

— Рѣшительно, не хочу его видѣть. Можете передать ему.

— Первенцу, единственному?

— Слава Богу, не единственный, возразилъ Багрянскій.

— Да! Любимица!… сказалъ отчаянно Волкаревъ. Простите, я не въ силахъ болѣе…. Да проститъ васъ Всевышній!

Онъ эффектно вышелъ. Багрянскій проводилъ его до порога, постоялъ, хотѣлъ позвать дочь, воротился одинъ къ себѣ и тяжелыми шагами заходилъ по комнатѣ. Его непритворное, вполнѣ увѣренное спокойствіе улетѣло вдругъ. Онъ остановился, перекрестился нѣсколько разъ, опять хотѣлъ кликнуть Катерину и опять отошелъ отъ двери…. Гнѣвъ, горе, обида, что вмѣшался посторонній, все разомъ поднималось и кипѣло. Ему было трудно дышать. Онъ отворилъ окно, раскашлялся отъ холода и отошелъ, шатаясь, хватаясь за голову. Въ ней все перемѣшалось. Томило какое-то раскаяніе, будто послѣ дурного дѣла….

Онъ вспомнилъ все, что сынъ заставилъ его вынести, всѣ его вины, — отъ перваго побѣга изъ дома, до послѣдняго кроваваго дѣла, все что накладывало въ душу боль на боль, стыдъ на стыдъ; вспомнилъ, какъ молчалъ изъ жалости, изъ приличія, изъ необходимости, какъ усовѣщевалъ, грозилъ, умолялъ, какъ надѣялся исправить любовью и полнымъ довѣріемъ, какъ надѣялся, что самъ этотъ несчастный оглянется и одумается; вспомнилъ свое бѣшенство, свое отчаяніе…. Еще разъ въ жизни безупречная совѣсть провѣряла себя и Старалась разобрать, догадаться, что могло происходить въ той, непонятной ей совѣсти….

«Измученъ, разбитъ»…. Пути Господа неисповѣдимы. Кто знаетъ, что тамъ, въ глубинѣ души, которая, по милосердію свыше, всегда можетъ очнуться и прозрѣть? Можетъ быть, тоже, въ виду смерти…. одинъ вздохъ покаянія….

Покаяніе видитъ Богъ.

Но люди, въ правѣ ли они не вѣрить? Ихъ-то слѣпое правосудіе, ихъ-то безумная мудрость, не ошибаются ли тысячи разъ? Не собственная ли гордость заставляетъ ихъ отталкивать то, что очищенное раскаяніемъ, какъ золото огнемъ, дѣлается достойнѣе предъ Богомъ, чѣмъ ихъ непогрѣшимость? Раскаянію радуются на небесахъ. А на земли — миръ, любовь….

Ему, какъ живой, представился Викторъ, кудрявый красавецъ юноша съ маленькой сестренкой на рукахъ; онъ ее тормошитъ, цѣлуетъ; кажется, еще раздается ихъ свѣжій смѣхъ; кажется, вотъ, сейчасъ, оба въ запуски разбѣгутся, припадутъ, обнимутъ….

А дальше, дальше?… Дальше — ничего….

О счастливые люди, которые умѣютъ умиляться, отводить, — себѣ глаза, спасать себя отъ мученій осмысленной злобы!…

— Господи, скажи мнѣ путь, въ онъ-же пойду…. выговорилъ громко Багрянскій.

Онъ поднялъ голову, Катерина стояла передъ нимъ.

— Батюшка, что съ вами?

Онъ не отвѣчалъ; ему было неловко, непріятно, что она такъ его застала. Она оторопѣла и испуганно заглядывала ему въ глаза.

— Какіе ты тамъ узоры разсматриваешь, сказалъ онъ рѣзко. Ничего со мной. Гдѣ твой гость? ушелъ?

— Давно.

Она смутилась, хотя говорила правду: Верховской пробылъ только нѣсколько минутъ, — но зачѣмъ, какая трусость, какая необходимость оправдаться предъ собою толкнули ее сказать: давно?… Отецъ отворачивается, пряча свое лицо; тѣмъ удобнѣе и ей скрыть свое смущеніе…. У нея навернулись слезы отъ негодованія на эту невольную мысль.

— Батюшка, повторила она: ради самого Бога, что съ вами?

Багрянскій оглянулся.

— Знаешь, зачѣмъ пріѣзжалъ Волкаревъ? сказалъ онъ странно насмѣшливо, будто вызывая. — Полно плакать. Пріѣзжалъ поздравить.

— Съ чѣмъ?

— Твой братъ произведенъ въ офицеры. Что-жъ, не рада?

— Я знала, отвѣчала она.

— Знала? кто тебѣ сказалъ?

— Верховской,

— Сегодня?

— Давно, когда васъ здѣсь не было.

— А онъ почему узналъ?

— Не знаю навѣрное, — писали ему, или прочелъ въ газетахъ, или сказали Волкаревы.

— А ты не потрудилась спросить…. Можетъ быть, знаетъ и всю исторію?

— Знаетъ.

Багрянскій вдругъ остановился.

— Что-жъ ты мнѣ не сказала?

— Не до того было, отвѣчала Катерина.

— Да, я-то хворалъ…. Ну, а еслибъ я умеръ? спросилъ онъ опять останавливаясь. Не мѣшало напомнить предъ смертью.

Онъ смотрѣлъ ей въ глаза.

— Вы ничего не понимали, возразила она.

— Надо было заставить понять, продолжалъ онъ. И день не долженъ кончаться въ злобѣ, а жизнь и подавно. Если-бъ я умеръ?

— Вы бы не умерли въ злобѣ, я васъ знай, сказала она тихо и твердо, хотя поблѣднѣла.

Багрянскій опять странно улыбнулся, его возмущало что-то неопредѣленное, не терпѣніе, не здоровье, — его раздражалъ голосъ дочери.

— Все знаешь! сказалъ онъ — и мою совѣсть тоже?

— Ее знаетъ Богъ, отвѣчала она. Ну, не было бы прощенія на словахъ, но я думаю, Богу все равно и безъ этой формальности.

— Не умничай! вскричалъ онъ и вдругъ сдержавшись, отвернулся.

Оба замолчали. Багрянскій отошелъ къ окну; ему было жаль ее, совѣстно, досадно; хотѣлось приказать ей уйти, хотѣлось, чтобъ она бросилась ему на шею, хотѣлось, чтобъ она заговорила, и его заранѣе сердили ея слова. Оглянувшись украдкой, онъ увидѣлъ, что она стоитъ, опустивъ глаза, задумавшись, спокойная.

— Викторъ писалъ къ тебѣ? спросилъ онъ рѣзко.

— Писалъ.

— О своемъ производствѣ?

— Нѣтъ; онъ только намекалъ, что ждетъ какой-то перемѣны.

— Гдѣ его письмо?

— Я изорвала.

— Почему?

— Потому что не хотѣла его беречь.

— Не хотѣла, переспросилъ Багрянскій, подходя ближе.

— Не хотѣла, повторила она и прибавила тихо, но есть еще другое, къ вамъ. Не сердитесь, что я до сихъ поръ вамъ его не отдавала; недѣли нѣтъ, какъ вы встали.

Онъ смотрѣлъ, вслушивался, вдругъ схватилъ ея голову обѣими руками, прижалъ къ себѣ и зашатался. Она едва успѣла поддержать его и посадить въ кресло.

— Дай письмо…. выговорилъ онъ, покуда она хлопотала кругомъ него.

Катерина отперла столъ и достала конвертъ; у нея дрожали руки; сердце схватила неизобразимая тоска, точно будто что умирало, пропадало на вѣки. Она оглянулась на блѣдное, осунувшееся лицо, опрокинутое на спинку кресла, и уронила письмо назадъ въ ящикъ.

— Ну, что же? сказалъ нетерпѣливо Багрянскій.

— Извольте.

Онъ распечаталъ, почти разорвалъ, хотѣлъ читать и не могъ.

— Читай.

У нея тоже въ глазахъ клубились красные круги и перерывалось дыханіе; она не могла выговорить слова.

— Читай же! сурово повторилъ отецъ.

— «Дражайшій родитель! Удрученный горестію и раной, я взываю къ вашему любвеобильному сердцу. Полагаю, что наконецъ пробудится въ васъ чувство отца, столь долгое время вами забытое, по навѣту извѣстныхъ мнѣ особъ. Нынѣ я могу уже, какъ благородный человѣкъ, сказать, что я достоинъ образованнаго общества: высокой милостью съ меня смыто пятно. Въ -скоромъ времени вы узнаете отъ его превосходительства, истиннаго сановника и моего благодѣтеля, Алексѣя Владиміровича Волкарева….»

— Довольно, сказалъ Багрянскій, не оглядываясь.

Его руки безсильно распались.

— Довольно, знаю…. Ну, Богъ его проститъ. Пусть живетъ гдѣ хочетъ, покойно…. Поди сюда, ближе. Вѣдь ты меня не оставишь?

— Господи! вскричала она — никогда!

Въ сумерки, Катерина сидѣла въ гостинной, одна, и не поднимая головы переписывала отцовскія бумаги и письма; ихъ было столько, что она ужъ нѣсколько часовъ не вставала съ мѣста.

Послѣ утренняго обморока, Багрянскій вздумалъ развлечься работой. Это было что-то ужасающее. Едва опомнясь, едва держась на ногахъ, онъ всталъ и потребовалъ, чтобъ Катерина подала ему дѣла. Оторопѣлая, испуганная, она возразила, — отвѣтомъ былъ гнѣвъ до крика. Казалось, онъ забылъ все, что было за полчаса, ея заботу, нѣжность; ея слезы вывели его изъ себя; онъ скрывалъ сердце, онъ дѣлалъ на зло.

— Ты не хочешь? закричалъ онъ: — отказываешься? надоѣло? надоѣло со мной возиться?

Онъ послалъ въ палату за чиновниками; съ ними, вдругъ овладѣвъ собой, онъ сдерживался почти до снисходительности, старался помнить что дѣлалъ, распоряжался еще яснѣе и отчетливѣе нежели когда-нибудь. Катерина видѣла, что она нужна, и не отходила, моля Бога только, чтобъ не перепутать дѣлъ, за которыя не принималась два мѣсяца; отецъ допускалъ ея услуги съ насмѣшкой, съ досадой, будто единственно изъ необходимости, нетерпѣливо, взыскательно. Это было не его обыкновенное нетерпѣніе, къ которому Катерина привыкла и умѣла примѣняться, нетерпѣніе всегда, въ ту же минуту заглаженное лаской. Багрянскій капризничалъ нарочно; въ другое время ему бы и въ голову не пришло спрашивать то, что онъ спрашивалъ, и сердиться за что онъ сердился. Онъ самъ не зналъ, что это такое; ему хотѣлось обижать ее; она ничѣмъ не могла ему угодить; она, именно она всему мѣшала. Онъ бранилъ ее и кричалъ безпрестанно; ея покорность, присутствіе постороннихъ, его собственная несправедливость только хуже бѣсили; онъ будто отмщалъ ей за все, что вынесъ и выносилъ….

— Боже мой, какъ онъ несчастенъ и что его волнуетъ! думала Катерина, не вѣря, что это происходитъ и происходитъ — съ нею. Капризничаетъ, обижаетъ — но можно ли сравнивать такую мелочь съ его мукой? Если и обидно, то за него-же: зачѣмъ онъ передъ чужими выставляется страннымъ человѣкомъ. А за себя…. да лишь бы онъ одну минуту вздохнулъ полегче, она готова отдать жизнь, больше чѣмъ жизнь — готова принять хуже, чѣмъ грубыя слова, которыя сегодня въ первый разъ слышала. Что тутъ объяснять, извинять? Оскорбляетъ ее — но это ему же несчастье!

День тяжело ей достался. Багрянскій кончилъ тѣмъ, что выслалъ ее отъ себя, заваливъ перепиской. Она устала, измучилась, но работала покорно. Это — дѣло, это нужно. Отца ей было жаль до отчаянія…. Кончивъ, когда ужъ стемнѣло, она сидѣла тихо подъ окномъ, прислушиваясь, что дѣлалось въ кабинетѣ. Тамъ еще было много народу. Наконецъ, всѣ разошлись. Ей хотѣлось пойти туда. Она не смѣла.

— Катерина! раздался голосъ отца.

— Ахъ, слава Богу, зоветъ!… Она побѣжала. Багрянскій ужъ лежалъ въ постели.

— Что-жъ, прочтешь ты мнѣ что-нибудь? спросилъ онъ.

У нея сердце встрепенулось; стало больно, хотѣлось заплакать. Онъ говоритъ такъ тихо, ласково, будто проситъ прощенія…. Проситъ прощенія? У нея? Но что же это? возможно ли? Чѣмъ это заслужить?… Она чуть не упала къ его ногамъ…. Нѣтъ, нельзя, это опять напомнитъ…. Не надо ничего напоминать! опять взволнуется, опять занеможетъ; ему надо отдохнуть…. Чего бы ни стоило, надо его развеселить, пусть забудется….

— Давайте читать, сказала она, и ея ясный голосъ дрогнулѣневольно. Что взять? что-нибудь полегче, чтобъ скорѣе уснуть?

— Что хочешь.

— Вотъ новый журналъ, новый романъ.

Романъ былъ плохой, она надъ нимъ потѣшалась — ей прежде удавалось такъ забавлять отца; только тутъ она почувствовала, какъ сама утомилась и какъ ей трудно смѣяться. Но лишь бы онъ отозвался, засмѣялся….

Она не подозрѣвала, какъ напрасно трудилась.

Багрянскій смотрѣлъ на нее и слушалъ не чтеніе, а только ея голосъ. Кругомъ было тихо, за ширмами темно. Багрянскій отдыхалъ, усталая голова пріятно улеглась на подушкахъ; хотѣлось отдохнуть и нравственно. Онъ шепталъ молитву и думалъ. Но молитва — каждымъ словомъ, покои — каждой минутой, веселость дочери — каждой своею прелестью, живѣе напоминали то, что хотѣлось забыть…. Тихо. Настаетъ ночь…. Именно тутъ, именно теперь должны быть при немъ его двое дѣтей. Въ его душѣ не оставалось ни гнѣва, ни негодованія; глубоко залегла только скорбь. Онъ былъ только отецъ, больной на своей бѣдной постелѣ, въ своемъ трудовомъ углу…. и изъ тѣхъ двухъ, которыхъ Господь далъ ему блюсти и лелѣять, одинъ погибъ, какъ сынъ погибели. Эта — вѣрна, при немъ…. Онъ смутно припомнилъ, что, кажется, огорчилъ ее; вѣроятно, не очень: она весела, покойна…. Она, конечно, утѣшеніе, но не замѣна брату. Нѣтъ, не замѣна! Онъ это тяжко сознавалъ. Сынъ прощенъ, но сына нѣтъ. Такъ должно, но въ семьѣ пусто, одного не стало. Прежде, правосудный, непреклонный, онъ произносилъ приговоръ преступнику; теперь, простивъ, онъ хоронилъ сына. Мертвыхъ не осуждаютъ; за нихъ молятся; у нихъ просятъ прощенія. А предъ сыномъ онъ виноватъ. Можетъ быть, не все сдѣлалъ, чтобы обратить его, кто знаетъ! забывалъ, ожесточалъ…. проклялъ….

Багрянскій, содрогаясь, перекрестился.

Господь свидѣтель, что въ душѣ проклятія не было; сорвалось праздное слово…. Вотъ, она это поняла, она знаетъ….

Онъ смотрѣлъ на Катерину; ея щеки и глаза горѣли; въ эту минуту она смѣялась.

Весела. А вѣдь все забывалось для нея. Эта — всегда была счастлива, неволи не знала, нужды не знала; кажется, не можетъ пожаловаться! Что, когда-нибудь, вспомнила ли она брата?… Багрянскій хотѣлъ спросить, часто ли она писала брату, что писала, посылала ли денегъ; сообразилъ, что давалъ ей денегъ на обновки и никогда не видалъ у нея этихъ обновокъ. Должно быть, посылала. Но, можетъ быть, помогала кому-нибудь другому…. Это вѣрнѣе. Она его слишкомъ презираетъ.

Онъ съ какимъ-то облегченіемъ остановился на этой мысли и ничего не спросилъ. Отецъ забывалъ, сестра тоже вотъ, весела, покойна, хохочетъ вздору….

Его мучило странное, отвратительное чувство — злость, которой ему всѣми силами хотѣлось найти причину и подтвержденіе. Онъ повторялъ себѣ, что простилъ сына, простилъ предъ Богомъ, покаялся и на прежнюю вину не обращался, но его сердце было непокойно, недовольно, — онъ не хотѣлъ сознаться: недовольно прощеніемъ и покаяніемъ, — и искалъ виноватаго. «Дочь была права; онъ это зналъ, но съ какимъ-то наслажденіемъ раздражалъ себя именно противъ того, что ему было особенно дорого, противъ милаго существа, кроткаго, преданнаго, прелестнаго; онъ будто казнилъ самого себя…. Вдругъ рѣшаясь, наперекоръ, въ осужденіе веселости Катерины, онъ досталъ изъ-подъ подушки письмо Виктора, приподнялся, подставилъ его подъ полосу свѣта и сталъ перечитывать.

Катерина оглянулась на шорохъ и, пораженная, остановилась на полусловѣ… Какое ребячество! она надѣялась позабавить его шуткой! Но заговорить прямо у нея не достало мужества, вѣрнѣе — не нашлось слова. Викторъ дѣлался ей еще ненавистнѣе: не стоитъ онъ такой-печали. Что тутъ сказать? Не утѣшать же, не уговаривать….

— „Стыдно такъ печалиться“! вдругъ подумала она, глядя на отца и ужасаясь, что его осудила.

Отецъ примѣтилъ ея движеніе и спряталъ письмо.

— Который часъ? спросилъ онъ.

— Десятый.

— Не поздно, но мнѣ спать пора, продолжалъ онъ, какъ-то пугаясь мысли, что сейчасъ останется одинъ. И ты устала.

— Ничего, отвѣчала она, подходя оправить на немъ одѣяло.

— Руки у тебя холодны. Здорова-ли?

— Ничего, повторила она.

— Все ничего. Все скрытничаешь. Измучилась; въ духотѣ цѣлый день. Вотъ, пальцы всѣ въ чернилахъ.

Онъ вдругъ порывно ее обнялъ, сталъ крестить; ему вдругъ стало легче. Она была мила ему безконечно.

— Его святая воля!…. Прощай.

Она вышла; у нея кружилась голова…. — „Скрытничаю“…. повторила она машинально сходя съ ступенекъ балкона. Ей было холодно; ночь была холодная; подъ деревьями совсѣмъ темно. Катерина шла, страшно усталая и все хотѣлось идти, уставать еще больше; ей казалось, будто темнота идетъ на нее; ей чувствовалось, что въ ея жизнь влилась новая волна и ужъ затопляла. Въ сердцѣ, въ мысли все разорвано. Весь этотъ ужасный день кажется Богъ знаетъ гдѣ, далеко. Что-то кончилось.

Отецъ не тотъ, и больше ему ужъ не быть такимъ, какимъ онъ былъ еще вчера. Не досада, не капризы — объ этомъ не стоитъ думать! — нѣтъ, его душевно сломило, и въ этомъ горѣ она не могла быть съ нимъ заодно. Нѣтъ, она имъ оскорблялась, этимъ горемъ, разслабляющимъ, нервическимъ, позднимъ. Ужъ если горевать, то прежде бы, когда Виктора сослали, когда онъ бывалъ и въ нуждѣ, и въ опасности, а не теперь, когда все прошло и онъ сюда глазъ не покажетъ. За что же ей эта бѣда — семейная нескладица, тьма, въ которой сердце холодѣетъ, въ которой напрасно протягиваются руки къ дорогому, а этотъ дорогой знать не хочетъ, мучитъ себя ненужнымъ, недостойнымъ, тратится „Тратится!“

Ей вспомнилось это слово, минута по утру, безумный поцѣлуй наединѣ; вспомнилось все, и первая тревога, тогда, ночью, когда уѣзжалъ отецъ…. Она ужъ и тогда его любила….

— Отецъ не тотъ…. Что лукавить, я сама не та! Что-нибудь одно: скрытничать или не любить. Не любить…. Какъ же я это сдѣлаю? Онъ мой передъ Богомъ. Я все скажу отцу. Я ни передъ кѣмъ не виновата и не буду виновата. Я нужна отцу — теперь еще больше чѣмъ прежде, — я его не оставлю., Мой милый и я — одно; какъ для себя я не потребую и не приму никакой жертвы, такъ и для него не пожертвую никѣмъ…. Отецъ, ты въ меня жизнь положилъ, и я въ тебя жизнь положу. Что было твое, то изъ моей души не пропало и вѣкъ твоимъ останется, а что мое, собственное…. Милый, я тебя люблю! Женатый, свободный, со мной или на краю свѣта, мнѣ все равно, только будь тѣмъ, что ты есть! Есть счастье лучше, полнѣе всякихъ ласкъ, отъ него душа свѣтлѣетъ, понимать другъ друга, вѣровать другъ въ друга — и ничего больше не нужно!… Я все скажу отцу. Вмѣстѣ будемъ; счастливы, какъ одна семья; они тоже другъ-друга полюбили; отецъ ему еще нужнѣе меня….

Она вдругъ приложила руку къ своему горячему лбу и остановилась. Ей показалось, что она бредитъ.

— Сказать отцу…. Но захочетъ ли онъ слушать?

За всей тревогой, за всѣмъ, что, неразрѣшенное, обступало кругомъ, померещился смутный, неожиданный, никогда невоображавшійся, ужасъ; онъ выросталъ безобразнымъ привидѣніемъ; она, цѣпенѣя, усиливалась опредѣлить его….

Отецъ не повѣритъ…. Почему? Она не знала, не разбирала. Она знала одно: до этого ужаснаго дня, до этого часа — такого помысла у нея не было и быть не могло. Не повѣритъ, не пойметъ. Онъ справедливъ, онъ честенъ, онъ воспиталъ ее и выучилъ думать, и они думали заодно, — они вѣруютъ разно. Онъ скажетъ: стыдъ, онъ скажетъ: грѣхъ…. Такъ объясняться? оправдываться?

Передъ нею будто что обрушилось.

— Я права и свободна, сказала она себѣ, еще смущенная, но твердо. Я ничего не скажу, беречь про себя свою святыню не значитъ скрытничать. Я честно люблю честнаго человѣка.

Она скоро пошла, наклонивъ голову. Такъ, въ тотъ вечеръ они ходили вмѣстѣ, онъ говорилъ о своей „радости“, о своей святой…. Она вѣчно, вѣчно надъ ними; во имя ея, они полюбили другъ друга. Въ мысли о ней затихала всякая тревога; къ ней невольно слагалась какая-то ласковая молитва….

— Кто тутъ? окликнула Катерина, услыша шорохъ.

— Я, отвѣчалъ Верховской, перескакивая чрезъ заборъ. Отецъ спитъ?… Вѣдь мы сосѣди. Тутъ славно перелѣзать. Я сегодня ночую ужъ на новой квартирѣ; видишь, огонь въ окошкахъ? это мои окошки….

— Послушай, выговорила она; — не дѣлай этого никогда.

— Нѣтъ, милая, невозможно. Я ждалъ цѣлый день, съ утра, какъ отъ тебя ушелъ. Припомни, вѣдь ты меня прогнала. Я цѣлый день возился со всякой глупостью, съ Волкаревыми; Богъ знаетъ у кого не былъ. Мнѣ надо быть съ тобой. И, видишь, такъ лучше. Конечно, я бы могъ обойти тамъ, въ подъѣздъ, позвонить. Ну, обезпокоилъ бы отца. Ты, можетъ быть, мнѣ бы отказала. Неволя учитъ хитрости.

— У меня нѣтъ неволи.

— Нѣтъ, но…. но, такъ веселѣе. Право, какое-то дѣтство. Съ тобой я дитя. Катя, моя радость….

— Скажи, что это такое?

— Что? Мы счастливы, только. Одни, ни до кого нѣтъ дѣла, весь міръ забытъ…. Или, нѣтъ, ты никогда его не забываешь; ну, вотъ, смотри, міры у насъ на праздникѣ….

Небо было полно звѣздъ; онѣ выглядывали, выплывали, вспыхивали, горѣли, переливались, перекатывались, дрожали, тонули. Перехватывая, прерывая, дополняя безпорядочно-стройный узоръ, разметались сплошныя золотыя косицы; безконечная, ненаглядная, чистая прелесть….

— О, правда твоя, милый, сказала она, кладя голову ему на грудь: — хорошо вмѣстѣ. Съ тобой легче; съ тобой ничего не страшно. Еслибъ ты зналъ, сколько у меня сегодня горя съ утра. Я даже плакала — просто, стыдно! Потолкуемъ, разберемся; помоги….

VI.

Дѣтски-безмятежный сонъ только печальнѣе сдѣлалъ для Катерины пробужденіе. Весь вчерашній день вспомнился разомъ со всѣми его тревогами и утомительной тоской; набѣгала новая тревога и тоска, и въ нихъ было забыто все, что переговорилось съ Верховскимъ, забыто даже самое свиданіе. Была другая работа; отъ нея, еще неначатый день былъ уже разбитъ.

— Неужели отецъ и сегодня будетъ также встревоженъ, также сердитъ? думала она, теряясь. — И всегда такъ будетъ? Что дѣлать?

Она медлила идти къ нему, протягивала время, попробовала пошутить надъ собой, назвать себя трусихой, хотѣла улыбнуться и не могла. Отъ серьезной мысли становилось еще тяжелѣе. Среди бѣла-дня на нее находилъ страхъ вчерашней ночи. Она сѣла, ничего не дѣлая и чего-то ожидая.

Къ ней постучались въ дверь.

— Катя? Долго заспалась, голубка!

Она бросилась ему на шею и замерла.

— Голубка моя…. повторилъ Багрянскій.

Онъ видѣлъ, какъ она счастлива, видѣлъ, какъ она измучена, чувствовалъ, сколько виноватъ предъ нею, и старался загладить свою вину. И чувство и стараніе были тяжелы, а онъ самъ дѣлалъ ихъ еще тяжелѣе. Онъ шелъ къ дочери просто, изъ любви, изъ потребности сердечнаго покоя; ему было хорошо, отрадно, — но онъ остановился, подумалъ, сказалъ себѣ, что согрѣшилъ — и горечь этого слова отравила все. Согрѣшивъ — должно каяться. Къ покаянію приступаютъ со страхомъ…. отцу трепетать предъ дочерью! Дочь должна быть покорна, а она, безъ сомнѣнія, негодовала. Тѣмъ, въ свою очередь, неправа и она, — а предъ нею должно смиряться! Но онъ сдѣлалъ ее неправой, огорчилъ и тѣмъ ввелъ въ соблазнъ, — грѣхъ еще большій. Должно искупить его. Должно — леденило все. Всякое слово, всякое дѣйствіе перемѣнялось…. „Согрѣшилъ!“ Являлось не самооправданіе, но сожалѣніе о себѣ, неразлучное съ осужденіемъ себя, а строгая, неумолимая вѣра требовала осужденія. Еслибы кто-нибудь могъ разъяснить и доказать кающемуся, насколько отъ такого покаянія, незамѣтно, въ глубинѣ души, милое становится менѣе мило; насколько хуже этотъ грѣхъ, это убійство любви…. Къ несчастью? на этомъ пути, люди запасаются своими возраженіями, считаютъ грѣхомъ выслушивать, что имъ говорятъ, и непреклонны именно въ силу своихъ лучшихъ убѣжденій.

Багрянскій порывно обнималъ и благословлялъ дочь; страдая, онъ видѣлъ въ ней то благодать, которая прощала и разрѣшала, то живую, нестерпимую укоризну…

Она была совершенно успокоена. Со всѣмъ пыломъ своей честной души и добротой своей безконечно прощающей вѣры, она вообразила, что все воротилось, — и прежніе свѣтлые, занятые дни, и прежній ладъ, и веселье, и пониманіе другъ друга съ полуслова. Ея первая мысль была та же, что вчера — сказать отцу, что она любитъ; ей хотѣлось скорѣе слить въ одно свою любовь. Лучше отца ее никто не пойметъ!

Она заговорила, не смущаясь:

— Вчера, поздно, у меня былъ Верховской.

— Жаль мнѣ его, сказалъ Багрянскій. Вотъ ужъ вполнѣ сынъ своего времени и общества. Добра довольно, но сѣмя упало на камень.

— Онъ не побоится гоненія за правду, горячо возразила Катерина.

— Ты думаешь? Пожалуй, да; я ошибся. Но тѣмъ хуже: не на камень упало, а въ терновникъ. Гоненія — видимое, грубое, — въ нихъ можно устоять даже изъ самолюбія; а вотъ, печали вѣка, богатство, людскіе поклоны…. охъ, какъ это все опасно!

— Только не для него; онъ выше ихъ.

— Давай Богъ. Начинаетъ плохо: и слѣдствіе производить, и балы задавать!

— Этого не онъ хочетъ, а его жена.

— Жена! Развѣ это не одно и тоже? А не понимаетъ она, что судить друзей-пріятелей — ложное положеніе, такъ онъ научи ее, настой на своемъ. Поделикатничаетъ, а тамъ, глядишь…. Ненадеженъ!

Катерина была поражена.

— Нѣтъ, подумала она; — я ничего не скажу до времени; пусть отецъ узнаетъ его на дѣлѣ.

Сомнѣніе въ Верховскомъ было ей обидно; его дѣятельность стала для нея вопросомъ чести. Нѣтъ, ужъ теперь-то, когда въ немъ ошибается отецъ, она сдѣлаетъ все на свѣтѣ, чтобы поддержать нравственныя силы дорогого человѣка, — только поддержать, внушать нечего.

— Скоро за дѣло? спросила она Верховскаго, когда онъ приплелъ вечеромъ.

Верховской мѣшкалъ, но, наконецъ, надо было приняться. Съ непривычки ему было неловко и, что всего неловчѣе, надо было прятать свое неумѣнье. Онъ вспомнилъ, что петербургскіе чиновники имѣютъ обычай окружать себя непроницаемостью, хохоталъ одинъ, догадавшись, что это за уловка, и рѣшился ею воспользоваться: слушалъ, хмурился и молчалъ. Впрочемъ, и въ -самомъ дѣлѣ, такъ было лучше: служба ставила ближе къ людямъ, къ которымъ онъ сначала присматривался только изъ любопытства; изъ нихъ ненаходилось человѣка по душѣ; въ дѣловыхъ отношеніяхъ они мало внушали довѣрія. Эти отношенія съ перваго раза затрудняли. Волкаревъ увѣрялъ, что, поручивъ ему свою судьбу, отстранился отъ всего, но на самомъ дѣлѣ очень сильно желалъ знать все, что дѣлаетъ его слѣдователь и дружески руководить его неопытностью.

— Je vous fournis les armes contre moi-même, повторялъ онъ, въ десятый разъ разсказывая дѣло, которое въ каждомъ разсказѣ получало новый оттѣнокъ.

Оно начиналось вяло; почта постоянно опаздывала, присутственныя мѣста медлили съ отвѣтами. Верховской, впрочемъ, не торопился, Не видя, какъ проходили эти нѣсколько дней. У него безпрестанно бывали дѣловые и недѣловые посѣтители, онъ выѣзжалъ самъ, знакомства все умножались; онъ, въ самомъ дѣлѣ, изъ простого пріѣзжаго, дѣлался важнымъ лицомъ. Это выходило и забавно. Разъ, какъ-то, запросто, его оставила у себя обѣдать m-me Горнова; m-me Волкарева не могла перенести этого равнодушно и позвала къ себѣ. Волкареву почему-то вдругъ не понравилась такая короткость; онъ превратилъ приглашеніе въ оффиціальное, убѣдилъ самого себя, что такъ давно надо было сдѣлать, назвалъ гостей и провозгласилъ тостъ.

— Провинція — прелесть! умирать не надо! говорилъ, хохоча, Лѣсичевъ, когда они вмѣстѣ съ Верховскимъ уходили съ этого празднества.

— Однако, и жить мудрено, возразилъ Верховской.

— Э, полноте; наблюдайте и смѣйтесь. Вотъ еще подождите, васъ станутъ угощать всякій день.

— Съ какой радости?

— Служащіе, — на всякій случай, — и такъ, ради удовольствія. А вздумаете вы отказаться, скажутъ: „не принялъ обѣда“, — и сплетня…

На счастье Верховскаго, этого не случилось, но жизнь его шла совсѣмъ на новый ладъ. Предъ своей поѣздкой въ Спасское, онъ такъ часто бывалъ въ клубѣ, что его привыкли встрѣчать тамъ вечерами и нельзя было прервать это сразу. Ему, по крайней мѣрѣ, казалось, что нельзя. Онъ ходилъ читать газеты, которыхъ прибавилось. Была половина августа: интересъ событій росъ день ото дня, прибавлялось и читателей. Общество какъ будто измѣнилось; что произошло въ немъ, — сказать было мудрено, но его что-то затронуло глубоко, хотя для него самого непонятно. На лицахъ являлось никогда прежде небывалое выраженіе какого-то тупого, удивленнаго горя, какого-то жалкаго смущенія, чего то пристыженнаго. Въ карты продолжали играть, но какъ-то не Съ прежнимъ величіемъ. Господа, никогда несчитавшіе своихъ расходовъ, начинали вслухъ считать свои убытки. Годъ былъ урожайный. Народъ, которому тяжесть войны сказалась еще съ прошлой осени, говорилъ весною: „хлѣба будетъ много, убирать будетъ некому“. Въ клубѣ вспоминали это предсказаніе, ожидая, что сбудется и другое, ужъ сложившееся для будущаго года: „ни людей, ни хлѣба“. Это повторялось, конечно, съ скептической, съ снисходительной улыбкой, но повторялось. Ничто не радовало; надъ головами будто что нависло. „Такъ было въ дни Ноевы, толковали старые люди, — такъ будетъ и въ послѣдніе дни“. Эти дни, точно, для многихъ были послѣдними. Будто въ поддержку суевѣрному настроенію, еще болѣе выростающему въ бѣдахъ, — безъ желѣзныхъ дорогъ, безъ телеграфовъ, при полнѣйшемъ молчаніи газетъ, неизвѣстно какъ, по предчувствію, по соображенію, происшествія узнавались за сотни верстъ, а вѣсти страшныя и вѣрныя пополнялись, объяснялись и разносились въ народѣ съ изумительной быстротою» Уныніе охватывало какъ потемки…. Господа еще въ шутку передавали между собой эти «росказни», еще смѣялись, еще глубокомысленно разсуждали, что невѣжество тотчасъ готово все облечь въ фантастическіе образы; но являлись откуда-нибудь пріѣзжіе, получались какія-нибудь письма, ножницы какъ-нибудь неловко забывали отхватить клочекъ иностранной печати, — и «росказни» подтверждались, народные толки оправдывались и господамъ приходилось оглянуться, что настаютъ, наконецъ, времена, когда народъ беретъ свое право знать и думать, когда его голосъ становится въ самомъ дѣлѣ тѣмъ, что онъ есть.

Въ N-скомъ клубѣ явилась еще новость, и совсѣмъ неожиданная, господа, говорившіе громко объ общественныхъ дѣлахъ. Эти господа, прежде забытые, незамѣчаемые, рѣдко показывались; три-четыре мѣсяца назадъ, имъ въ этой же залѣ клуба кричали, что «пророкамъ не годъ», а заботливые пріятели остерегали ихъ. Теперь они рѣшали, отрицали, одобряли, осуждали, распоряжались судьбами отечества, — случалось, безъ понятія о томъ что говорили, невыносимые ужъ не для патріотическаго чувства, я для простого терпѣнія. Общество, неспособное понять, что переживаетъ время такого смятенія, въ которомъ можетъ нецеремониться даже пошлость, — всегда безмолвное, никогда недумавшее, — было озадачено такой смѣлостью. Неудачи, какъ нарочно, оправдывали слова непризнанныхъ пророковъ. Общество спохватилось признать ихъ и стало слушать; вѣрнѣе, оно было радо, по привычкѣ, къ кому-нибудь пріютиться, чтобъ опять не думать. Обрадовавшись успѣху, эти господа сдѣлали себѣ нѣчто въ родѣ профессіи глубокомыслія и усвоили многозначительныя ужимки, загадочный смѣхъ, пригодный во всѣ стороны, длиннѣйшія фразы съ мудреными словами, объясняемыя тоже во всѣ стороны. Они считались очень начитанными и, охотно, не помня прежнихъ насмѣшекъ, брались руководить мнѣніями общества. Ихъ собственныя мнѣнія были весьма шатки, но ихъ боялись. Волкаревъ, авторитетъ оффиціальный, называлъ ихъ «кривотолками»; они называли себя либералами. Очень вскорѣ ихъ фразы, только перемѣнивъ направленіе, пригодились имъ противъ людей, которые въ эту пору несчастья, молча, думая и страдая, готовились на дѣло….

Были и оптимисты, но о нихъ нельзя было сказать навѣрное, что они не притворяются оффиціально, изъ трусости, изъ упрямства, потому только, что одинъ разъ ужъ слишкомъ сильно выразили свое мнѣніе. Радуясь удачамъ, эти господа такъ громко кричали, что собственнымъ крикомъ подзадоривали себя радоваться, а молясь, настроивали свои нервы такъ усердно, что считали звонъ N-скихъ колоколовъ за звуки трубъ іерихонскихъ. Библейскій духъ вообще не внушаетъ жалостливости и кротости. Тутъ онъ повѣялъ надъ людьми, которые отъ привычки крѣпостного права потеряли всякое понятіе о значеніи жизни для другихъ, — жизни, даже въ смыслѣ физическаго существованія, въ смыслѣ ощущенія боли и страха смерти. Они повторяли, что «жертвы необходимы» и только въ случаяхъ, когда ужъ слишкомъ много насчитывалось этихъ жертвъ, — умиляясь сулили имъ вѣнцы мученическіе, — хотя возможно, что обидѣлись бы предположеніемъ встрѣтить на томъ свѣтѣ, въ числѣ воиновъ небесныхъ, своего Антона или Мирона, отданнаго безъ очереди, и успокоились бы развѣ сознаніемъ своей заслуги, что поставили Господу такого исправнаго воина. Съ покровительственнымъ удовольствіемъ читая многочисленные анекдоты о подвигахъ геройства, господа очень желали бы найти въ народѣ въ самомъ дѣлѣ того звѣря, какимъ его воображали: отъ его свирѣпости они ждали спасенія… Чему? Отвѣтъ былъ готовъ извѣстный, какого и слѣдовало ожидать; но, развивая далѣе свою мысль, сами не зная какъ, увлекаясь, эти господа договаривались до того, что драгоцѣнность, святыня, которую должно защитить и спасти, что — отечество — это они сами….

Верховской вдоволь слушалъ эти и всякія рѣчи въ N-скомъ клубѣ. Толки и споры бывали тамъ безпрестанно; ихъ вызывала не накипѣвшая потребность высказаться, разъяснить мнѣнія, — это было, просто, новое занятіе, средство, помогавшее провести вечеръ. Случалось, что политическія новости служили только предлогомъ, а въ самомъ дѣлѣ люди спорили потому, что въ одинъ и тотъ же часъ были въ одномъ и томъ же мѣстѣ и, слѣдовательно, чувствовали себя въ томъ же настроеніи. Многіе даже шли въ клубъ за тѣмъ, чтобъ «покричать» и откровенно говорили о себѣ, что «брали крикомъ». Они доставляли нѣчто въ родѣ спектакля присутствующимъ, которые часто заранѣе хлопотали его устроить; случались перебранки, кончалось ужиномъ и шампанскимъ. Эти сцены, эти толки, дешевое остроуміе., подтруниванье, выходки и столкновенія самолюбія, задоръ крупный и мелкій, возмутительный и смѣшной, заказное одушевленіе, лицемѣрное, своекорыстное; изрѣдка проблески искренняго, горькаго чувства, сейчасъ-же испуганнаго и скрытаго; попытки соображенія сбившагося съ пути, самодовольство обезпеченнаго невѣжества, высокомѣріе власти; безпомощная, благоговѣющая, отупѣлая покорность, — все вмѣстѣ составляло туманъ, которому, казалось, не разсѣяться во вѣки, а за нимъ лежало что-то непробудное…

— Ну, въ народѣ нѣтъ мнѣнія, думалъ Верховской, глядя со стороны на зеленые столы, зажженыя свѣчи и прислушиваясь къ гулу разговоровъ. Народъ — ребенокъ; у него только инстинктъ, неопредѣленное чувство, — а это не ребята. Это хуже чѣмъ старики: это взрослые, которые стали на своемъ, потому что имъ такъ покойно и выгодно; они и вѣчно будутъ беречь себя. Отъ нихъ ничего не дождемся…

— Пожалуй, да, говорила Катерина, которой онъ приносилъ свою мысль: — но вѣдь не ими свѣтъ кончается…

Въ провинціальномъ однообразіи, которое развертывалось во всю свою ширину, въ общихъ бѣдахъ, которыя наступали все темнѣе и ближе, у Верховскаго была замѣна всему: его собственное чувство. Но все это докучное, постороннее, отнимало страшно много времени. Онъ терялъ терпѣніе. Надо было принять какое-нибудь опредѣленное, положеніе относительно Волкаревыхъ, клуба и прочаго, и, примѣняясь къ мѣстнымъ обычаямъ, выгадать себѣ хотя немного свободы. Верховской сразу объявилъ, что по вечерамъ занятъ и не принимаетъ, и съ этого дня его не видали ни въ клубѣ, нигдѣ. Приходившіе къ нему вечеромъ по дѣламъ, получали извѣстіе, что онъ усталъ и вышелъ пройтись, — въ чемъ былъ вполнѣ убѣжденъ его старый служитель, угрюмый нравомъ и нелюбившій долгихъ разговоровъ.

Верховской не зналъ, какъ доживалъ до вечера, бросалъ дѣла, запиралъ на ключъ свои комнаты, свой отдѣльный выходъ, и опрометью бѣжалъ къ крыльцу, гдѣ ужъ признали его звонокъ, потому что онъ всякій разъ чуть не обрывалъ колокольчика. Онъ бѣжалъ домой, подъ кровлю, гдѣ его ждали, гдѣ о немъ заботились, узнавали его привычки, встрѣчали добрымъ словомъ, гдѣ для него нашлось новое, еще неиспытанное чувство семьи, гдѣ всякій разъ новымъ привѣтомъ загорались для него глаза Катерины. Его любовь началась будто съизнова; судьба, казалось, хотѣла дать ему понять всѣ красоты этого счастья. Прежде, въ пору мечтаній объ идеалахъ, и она, вдохновляющая, казалась идеаломъ; теперь, бывали минуты, — она становилась близка какъ сестра, дорога какъ дитя; бывали минуты, — онъ восторженно вѣрилъ, что его бережетъ ея молитва, не смѣлъ смутить страстнымъ желаніемъ чистоту, которая -его воскрешала. Въ этой робости была какая-то свѣжесть, молодость…

— Молодость! Опять молодъ! думалъ Верховской, любуясь, восхищаясь своимъ чувствомъ, разбирая его, чтобъ полнѣе имъ наслаждаться. Робокъ… юноша! Это заря праздника, первые цвѣты весны…. пусть же она длится!

Ему хотѣлось смѣха, веселья, дурачествъ. Онъ приходилъ къ Катеринѣ, садился рядомъ, бралъ книгу, не читалъ; воспоминаніе, что ужъ такъ жилось мѣсяцъ назадъ, дѣлало настоящее еще милѣе. Но Верховской не могъ и вспоминать, какъ не могъ думать. Его сердце переполнилось; онъ могъ только блаженствовать и говорить ей ту безконечную и вѣчно новую безсмыслицу, — не сказавъ которой хоть разъ въ жизни, человѣкъ не можетъ сказать, что жилъ…

Она часто спрашивала о его занятіяхъ, боясь, чтобъ онъ не утомился, не заскучалъ мелочью, которую такъ часто приходится перебирать сильнымъ рукамъ, прежде нежели онѣ найдутъ свое, настоящее дѣло. Онъ еще не знавалъ копотливой работы, полуграмотныхъ, пыльныхъ бумагъ, отвратительныхъ даже физически, — буквально чиновничьяго, неизящнаго, осмѣяннаго труда. Какъ въ сотнѣ случаевъ, — люди смѣются, потому что же думаютъ. Этотъ трудъ очень важенъ, потому что въ немъ одна минута невнимательности или вполнѣ натуральнаго утомленія можетъ отозваться бѣдой для другихъ людей; очень высокъ, потому что, трудясь такъ, человѣкъ служитъ правдѣ попросту, безъ прикрасъ, и жертвуетъ ей своими лучшими потребностями, лучшимъ благомъ — отдыхомъ своего образованнаго ума. Помнить, что чѣмъ лучше тотъ, кто берется за дѣло, тѣмъ лучше онъ его сдѣлаетъ, — и вслѣдствіе этого, не щадить себя; помнить важность мелочей въ жизни, для того, чтобы самому не измельчать; каждую минуту, не ожесточаясь, не теряя терпѣнія, помнить, что вся эта путаница, бѣдность, невѣжество, ничтожество, — въ сложности — человѣчество… задача не легкая. Но, исполняя ее, какая радость встрѣчать въ этой темнотѣ своихъ людей, убѣждаться, что и другіе не погибшіе, что мы сами — не избранные, что всѣ — рабочіе за одно….

— Такъ-ли, милый? спросила она.

— Что?… спросилъ Верховской, съ просонка.

Она посмотрѣла на его счастливое лицо и засмѣялась.

— Къ чему же я трачу свое краснорѣчіе?

— Не знаю… Катя, ты за что-нибудь меня полюбила? Да? я думаю, что не даромъ?

— Я думаю, подтвердила она серьезно.

— Стало быть, предположи, что мнѣ знакома мораль, которую ты мнѣ читаешь… Извини! прибавилъ онъ, спохватившись.

— Какъ смѣшонъ! вскричала она съ восхищеніемъ: — первое умное слово сказалъ, и въ томъ извинился! Но, позволь, впрочемъ; я не одну мораль читала. Я тебѣ говорила, что вчера слышала о мауровскомъ дѣлѣ….

— Какъ тебѣ не жаль, Катя, терять на это время!

— Милый, дѣло разбирать — не время терять.

— Но подумай, я сегодня перечиталъ о немъ вотъ какой ворохъ, да Волкаревъ два часа болталъ фразы — чортъ ногу переломитъ, и вечеромъ, опять….

— Что-жъ дѣлать, если нужно.

— Не спорю, моя радость, прервалъ онъ, не зная, какъ скорѣе отговориться: — но, вотъ, видишь ли, я усталъ. Не тревожься, но я несовсѣмъ здоровъ. Мнѣ еще отзывается… ну, то, послѣднее… И къ тому же, я все-таки непривыченъ… Милая, вѣдь ты не засадишь ребенка за книгу на цѣлые сутки, дашь ему поиграть? Дай иногда отдохнуть. Видишь, какъ это просто?

— Послушай… прервала она, взявъ его руки.

— Катя, вотъ за такое счастье можно поднять свѣтъ на плечи, не только разобрать какую-нибудь путаницу вашу губернскую. И непривычный, при доброй волѣ… Но нечего преувеличивать этотъ вздоръ, возводить его въ идеалъ. Тоже крайность. Ты не замѣчала, что иногда въ нее впадаешь?

— Нѣтъ, потому что не возвожу въ идеалъ; я только говорю — нужно.

— Я больше говорю, Катя, я говорю — должно. Будь покойна, не отстану. Вѣдь и смѣшно будетъ, наконецъ, если…. если… Ну, понимаешь, если провалюсь! заключилъ онъ, смѣясь. Но прими же что-нибудь къ сердцу по-житейски, простымъ самолюбіемъ, простымъ честолюбіемъ, — que sais-je! какъ говоритъ вашъ Волкаревъ…. ну, какъ принимаютъ подруги сановныхъ лицъ….

— Не шути такъ, возразила она серьезно и кротко.

Но она больше не настаивала, скромно сознаваясь, что напоминанія излишни и, наконецъ, могутъ быть обидны: точно будто она — старшая. Ей было не нужно власти. Если ему въ настоящую минуту нужно только веселье — оно готово. А встрѣтятся затрудненія, устанетъ онъ, понадобится работа вмѣстѣ — онъ позоветъ самъ: они товарищи. Улыбаясь и совѣстясь, она созналась себѣ, что и ей пріятенъ этотъ промежутокъ покоя. Ей еще никогда не жилось такъ хорошо, какъ въ эти нѣсколько дней. Отецъ тоже отдыхалъ; боялся ли онъ дотронуться до своей душевной боли, доставало ли у него силы скрывать ее, хотѣлъ ли онъ развлечься и забыться, или въ самомъ дѣлѣ предай, ность, угожденіе дочери, очарованіе ея веселости, ума, дѣтской ласки — брали свое и разгоняли его печаль, но во все это время Багрянскій ни разу не помянулъ о Викторѣ. Катерина совсѣмъ забыла тотъ, тяжелый день. Настоящее, съ каждой минутой все болѣе дорогое, охватывало какъ воздухъ поля, какъ сіяніе дня. Жилось легко и смѣло; душа цвѣла всей своей нѣжностью, всей своей силой и внутреннее счастье отражалось на всемъ. Она хорошѣла; она опять какъ прежде и еще больше чѣмъ прежде стала радостью всего дома. Она любила, думая о всѣхъ, не думая о себѣ, вѣря въ спокойствіе отца, въ твердость милаго, въ прочность своего блаженства. Въ самой тревогѣ скрываемой любви было что-то веселое….

Багрянскій совсѣмъ оправился, всякій день отправлялся въ свою палату, но еще не могъ работать долго и возвращался рано. Въ палатѣ въ немъ замѣтили перемѣну: онъ былъ не такъ нетерпѣливъ, какъ будто даже и не такъ строгъ какъ прежде, но сталъ сумрачнѣе, молчаливѣе; его стали еще больше бояться. Чиновники приходили заниматься къ нему послѣ обѣда и до половины вечера, который онъ кончалъ съ Катериной и Верховскимъ. Въ нѣсколько дней это вошло въ привычку; Верховской ему полюбился: онъ прекрасно читалъ, жарко спорилъ, откровенно сознавался, когда былъ неправъ, держался безъ церемоніи и безъ претензій. Такихъ пріятныхъ вечеровъ Багрянскій не проводилъ давно. Катерина была въ восторгѣ; Верховской, удивляясь, замѣчалъ, что и самъ не скучаетъ приходомъ отца и, случалось, вмѣстѣ съ Катериной устроивалъ маленькія хитрости, чтобы заставить его придти раньше. Катерина ставила имъ шахматы на концѣ чайнаго стола, наблюдала, смѣшила, торжествовала за отца; Верховской, игрокъ не сильный, но горячій, проигралъ не одну партію по ея милости, къ ея величайшему удовольствію и своей искренней досадѣ. То и другое забавляло Багрянскаго. Онъ не замѣчалъ, что Верховской дѣлался семьяниномъ; ему никогда не входило въ голову, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь могъ прибавиться въ семью къ нему и Катеринѣ. Сближеніе съ постороннимъ его оживило; онъ исполнилъ свое намѣреніе «пуститься въ свѣтъ», хотя, сбираясь, не выдержалъ и назвалъ это глупостью, но сдѣлалъ визиты знакомымъ и даже былъ съ Катериной на званомъ вечерѣ у Волкаревыхъ. Онъ, конечно, оставался тамъ очень недолго. Волкаревъ внимательно не садился за карты, пока не проводилъ его, и почти вслѣдъ ему сказалъ задумчиво, съ оттѣнкомъ грустной ироніи:

— Право, меня могутъ спросить — изъ-за-чего я бьюсь!

Это было сказано женѣ, но назначалось Верховскому. М-me Волкарева была тоже очень задумчива. Правда, ей удалось, наконецъ, видѣть Верховскаго — (онъ ужъ глазъ не показывалъ недѣлю) — но Багрянская такъ похорошѣла! Правда, Лѣсичевъ не отходилъ отъ нея всѣ два часа, а этотъ не двинулся съ мѣста… М-me Волкарева не помнила, что тоже два часа не дала Верховскому встать съ мѣста. Но ея сердце было непокойно; ей хотѣлось что-то высказать.

— Жестокіе люди, отецъ и дочь, сказала она со вздохомъ Верховскому. — Помните наши хлопоты за молодого Багрянскаго? Знаете ли, чѣмъ все кончилось?

— Нѣтъ, сказалъ Верховской.

Онъ все зналъ отъ Катерины и ничего не помнилъ. М-me Волкарева стала разсказывать, онъ не слушалъ. Онъ думалъ, что сейчасъ она была тутъ; что, вотъ, этотъ франтъ, чуть не шепча ей на ухо, въ клочья изорвалъ свои перчатки; что она ему улыбалась; что во всякой женщинѣ есть бѣсъ кокетства; что время тянется, пропадаетъ даромъ… то были выспренности, теперь патріархальности… что, пожалуй, въ одинъ прекрасный вечеръ явится Лѣсичевъ и, покуда мы тутъ съ папашей заняты турами и пѣшками, — они, на свободѣ…

— Vous travaillez trop, vous vous tuez… шептала m-me Волкарева, когда онъ, забывшись, повелъ рукою по глазамъ.

— Да… и сейчасъ множество дѣла, сказалъ онъ, вставая, и простился.

Онъ себя сглазилъ, накликалъ дѣло: дѣла набралось столько на другой день, что до вечера не было свободной минуты. Ужъ смеркалось, когда онъ прибѣжалъ къ Катеринѣ. Она встрѣтила.

— А я давно жду, сказала она. — У отца сидитъ какой-то баринъ.

Верховской молчалъ, тихо, не торопясь, клалъ свою фуражку, глядя передъ собою и замѣтно ничего не видя; красно-золотая: заря свѣтила ему въ лицо, задумчивое, нерѣшительное, печальное.

— Знаешь ли, сказала Катерина: — ты очень хорошъ собою.

— Ты только сейчасъ замѣтила? выговорилъ онъ.

— Да. Но у тебя на душѣ что-то есть.

— Поди сюда…

Онъ увелъ ее на балконъ.

— Катя, любишь ли ты меня? Говори прямо, одно слово, ничего больше! Я жить хочу, мнѣ нужна твоя любовь… Докажи!

Онъ былъ у ея ногъ, замирая, говорилъ безумныя слова; его дрожащія руки сжали ея руки; его взглядъ ловилъ ея опущенный взглядъ; отъ ея стыдливаго поцѣлуя, казалось, сердце вылетѣло изъ груди… О, вотъ, такъ-бы заснуть и не проснуться!..

— Катерина! раздался изъ другихъ комнатъ голосъ Багрянскаго.

На другой день былъ праздникъ. Благовѣстили къ ранней обѣднѣ. Нянька Прасковья, крестясь на протяжный гулъ колоколовъ, отправлялась на базаръ. Она остановилась отпереть. калитку; засовъ былъ крѣпкій, дверь тяжелая; кулёкъ и корзинка, висѣвшіе на рукѣ, затрудняли почтенную женщину и приводили въ нетерпѣніе, но нетерпѣніе перешло въ изумленіе, когда она почувствовала, что ей помогаютъ отворить снаружи и когда передъ нею предсталъ высокій человѣкъ въ солдатской шинели.

— Батюшки!.. вскрикнула она.

— Николая Степановича Багрянскаго домъ? спросилъ онъ, показывая на дощечку у подъѣзда.

— Нѣтъ никого… отвѣчала она по привычкѣ, но замѣтила, что на немъ бѣлыя замшевыя перчатки, а на шинели блестящій погоны, и все еще держась за калитку; прибавила: — Вамъ кого надобно?

— Всѣхъ надобно, отвѣчалъ онъ.

— Всѣхъ!.. Всѣ еще спятъ. Вамъ дѣло, что-ли, есть? Провѣдали, что баринъ по утрамъ принимаетъ? Вотъ, станетъ народъ сходиться, тогда и вы приходите.

— Какая спѣсивая стала Прасковья Ѳедоровна, сказалъ прохожій: — не мудрено — у генерала служимъ!.. Совсѣмъ, видно, меня не узнаете?

Она отъ страха и досады еще не взглянула ему въ лицо. Онъ снялъ фуражку.

— Викторъ Николаевичъ! Родной ты нашъ!

Онъ переступилъ во дворъ и обнялся съ нею.

— Нянюшка моя славная!

— Охъ, красавецъ… Сейчасъ побѣгу, всѣхъ перебужу!.. Въ побывку, что-ли? Надолго?

— Нѣтъ, нянюшка, не бѣгите, погодите… А можно мнѣ въ домъ?

— Пойдемъ, соколъ мой ясный. Я самоварчикъ поставила; сбиралась, грѣшнымъ дѣломъ, съ базара придя… Ну, ужъ сестру-то я подниму…

— Не надо, не надо, повторилъ Викторъ. — Я къ вамъ, нянюшка; есть у васъ уголокъ какой-нибудь?

— Уголокъ! возразила она съ гордостью. — Стану я по угламъ жить! у меня комната своя. Пойдемъ.

— Домикъ у васъ завелся… Ничего! лѣсъ недуренъ, говорилъ Викторъ, идя за нею чрезъ дворъ, оглядываясь на строенія и постучавъ кулакомъ по бревнамъ. — Я не зналъ; не писали мнѣ.

— Какъ же, домикъ, сказала нянька, вводя его. — Милости просимъ. Не побрезгай, чрезъ кухню идти. Видишь, какой покой у меня. Это сестрица твоя, — знаешь ее, затѣйница, — какъ домъ купили: — подавай нянькѣ комнату! А ужъ папенька — ни въ чемъ ей отказу. Отгородили, печку новую поставили, и лежаночка.

Уголъ былъ полонъ образовъ, въ фольгѣ, въ дѣланыхъ цвѣтахъ; съ потолка качалась лампадка съ пестрымъ стекляннымъ шарикомъ Викторъ посмотрѣлъ на нее и сталъ креститься. Нянька заплакала.

— Охъ, родной… родной… выговорила она.

Викторъ сѣлъ, тоже отирая глаза. Нянька стояла предъ нимъ и смотрѣла. Садясь, онъ сбросилъ шинель; на немъ былъ мундиръ и эполеты. Нянька ихъ пощупала.

— Новенькія.

— Да! Новенькія! сказалъ, вздыхая, Викторъ. — Потеръ лямку!

— А это у тебя что?

Она протянула его рукавъ, завязанный черными бантиками.

— Раненъ. Болитъ.

— О, Господи-Владыко!

— Всякое бывало, нянюшка, сказалъ онъ съ горестью. — Ну, какъ вы безъ меня поживали? Просторнѣе-ли вамъ безъ меня было?

— Что о насъ спрашивать. Ты о себѣ разскажи.

— А обо мнѣ что? Вы, я думаю, знаете.

Она махнула рукой и сѣла плакать.

— Или, можетъ быть, не знали? продолжалъ Викторъ, усмѣхнувшись: — обо мнѣ, вѣрно, не часто говорилось?

— И вовсе никогда, отвѣчала нянька: — съ кѣмъ говорить-то? Къ батюшкѣ твоему, — ты его, чай, помнишь, — не приступишься…

— А сестрица?

— Сестрица… Сестрица, что… Извѣстно, дѣвичье дѣло; своимъ занимается.

— Чѣмъ своимъ?

Она затруднялась.

— Такъ, чѣмъ случится. Какая ей забота. Книжки свои читаетъ, пѣсни поетъ, наряжается. Батюшка ужъ очень ея красоту предпочитаетъ.

— Восемь лѣтъ я ихъ, не видалъ, сказалъ Викторъ.

— Вотъ, Господь привелъ, увидишь.

— Поздно они встаютъ?

— Нѣтъ, рано. Это вчера съ вечеру засидѣлись. Гость къ намъ повадился, полуночникъ; всякій день пороги обиваетъ.

— Женихъ, что-ли?

— И, женатый. Ты, голубчикъ, не взыщи: за твою сестрицу никто не посватается. Нравомъ въ батюшку, а обычаемъ — ужъ и Богъ знаетъ въ кого. Горда превыше всѣхъ и странница какая-то.

— И батюшка — ни въ чемъ ей отказу, все въ нее тратитъ?

— Въ кого-жъ больше?

Викторъ усмѣхнулся; нянька поняла, что сказала неловко и, сконфузясь, обратилась къ самовару.

— Такъ, не въ кого больше… повторилъ Викторъ. — А много проживаете?

— Вотъ, живемъ, отвѣчала она: — ты знаешь, какъ прежде живали, такъ и теперь.

— Ну, прежде не тѣ и доходы были.

— Кто ихъ знаетъ, какіе они теперь.

— Доходы-то? У предсѣдателей, нянюшка, доходы не маленькіе. Никакъ, по вашей губерніи, полтораста тысячь душъ казенныхъ числится. По гривенничку — пятнадцать тысячъ!

— Проворно счелъ! сказала, смѣясь, нянька.

Она обрадовалась, что онъ не разсердился.

— Сосчитаешь!.. продолжалъ Викторъ, также смѣясь посвоему. — На гривенникъ-то приходилось чуть Богу не молиться. Глядишь-глядишь на него: не то поѣсть, не то… не то съ горя выпить! договорилъ онъ и отчаянно махнулъ рукой.

— Что ты, Богъ съ тобой! вскричала нянька.

— Да что же, возразилъ онъ: — вы, можетъ быть, скажете, мнѣ Катерина Николаевна отъ щедротъ своихъ… это презрѣнія достойно, малость! Самъ я въ такое былъ поставленъ положеніе, что пріобрѣтать больше не могъ. Что имѣлъ — то желалъ сохранить, — будто сердце предчувствовало… Когда даже вы, — на что ужъ въ вашемъ званіи! — и то комнату имѣете, чай пьете, — какъ же благородному человѣку себѣ не приготовить?.. Они отъ меня отступились, такъ и приказываютъ сказать! Что-жъ это такое, Прасковья Ѳедоровна, что я моему батюшкѣ сдѣлалъ? Въ чемъ прегрѣшилъ? Видѣлъ ли онъ отъ меня…

— Какъ есть — ничего не видалъ! сказала въ умиленіи нянька.

— Какъ есть — ничего! Кромѣ, какъ благородный былъ я человѣкъ, истинный офицеръ, вѣрой и правдой царю и Богу. Еслибы во мнѣ душа была такая, чтобы я могъ всякаго отъ сохи съ собою совмѣстить, не дорожилъ бы честью своею, — вонъ какъ мой батюшка… Да вѣдь онъ на завалинѣ росъ, въ бабки съ кутейниками игралъ! Понять это надо!

Онъ ударилъ себя въ грудь.

— Не развереди ручку, красавецъ, замѣтила нянька. — Кушай еще стаканчикъ. Сладко ли?

— Нянюшка, вскричалъ онъ: — вотъ, я первый кусокъ отъ васъ получилъ, вы меня какъ родного приняли… Что тамъ будетъ, неизвѣстно! Но, я вамъ клянусь, вотъ — какое это у васъ явленіе?

— Корсунская, батюшка…

Викторъ всталъ и перекрестился.

— Вотъ, клянусь вамъ, пока духъ во мнѣ, я васъ, нянюшка, не оставлю. Не нищій я, не проходимецъ. Они меня презрѣли — воздай имъ Господь во сто кратъ! Я ничего не страшусь, я мою кровь проливалъ и заслужилъ; смерть видѣлъ, вотъ, какъ васъ передъ собой вижу — вынесъ-то вынесъ!.. вотъ, знаетъ грудь моя! горы и утесы, и шашки черкесскія — они знаютъ!

Нянька горько плакала.

— Обидѣли тебя, выговорила она.

— Кровно обидѣли, нянюшка. Вотъ, домъ у нихъ, карета…

— Нѣтъ кареты.

— Такъ деньги въ ломбардѣ!.. Я на все рѣшился. Не можетъ онъ меня выгнать: я государю моему служилъ и служу! я приду, стану и скажу: я твой сынъ…

— Скажи, батюшка! подтвердила нянька.

— И если чуть-что, я Катеринѣ Николаевнѣ…

— Постой… прервала она.

Въ кухню вошла Маша и остановилась въ удивленіи, увидя гостя, который всталъ и раскланялся. Это еще больше ее сконфузило.

— Нянюшка, сказала она, поспѣшно отвѣчая поклономъ: — барышня проснулась, а баринъ, слышно, ужъ Богу молится. Самоваръ пора.

— Ну, сейчасъ вамъ будетъ, отвѣчала сердито нянька.

— Каммерюнгфера Катерины Николаевны? спросилъ вслѣдъ Машѣ Викторъ. — Сейчасъ ей доложитъ, что я тутъ?

— Первымъ долгомъ!

— Батюшка-то по прежнему по семисотъ поклоновъ кладетъ?.. Проводите-ка меня къ нему, нянюшка. Была не была, — я за тѣмъ пріѣхалъ…

Маша вошла, встревоженная.

— Вставайте, Катерина Николаевна, вашъ братъ здѣсь.

Катерина помертвѣла…

VII.

Нянька провела Виктора въ домъ, въ прихожую, никого не встрѣтивъ. Дверь кабинета была заперта.

— Вотъ онъ гдѣ…. прошептала нянька, указывая на эту дверь.

— Я подожду здѣсь; вы подите, сказалъ Викторъ тоже тихо.

Нянька подумала-было, пріостановилась изъ преданности къ «красавцу», изъ любопытства, и вдругъ махнувъ рукой, на-цыпочкахъ, но стремительно убѣжала къ себѣ. Ей пришла болѣе благоразумная мысль: сейчасъ тутъ поднимется святыхъ-вонъ-выноси; — лучше быть подальше…. И безъ того, Боже помилуй, она его впустила…. Онъ, правда, предъ образомъ побожился, что ее не оставитъ; да кто его знаетъ, какой онъ, въ самомъ дѣлѣ!… Но въ чемъ же она виновата? Онъ — сынъ родной; не могла же она его не впустить; почему она знала? дѣла господскія!… Эти господскія дѣла никогда особенно не нравились Прасковьѣ Ѳедоровнѣ, и еще болѣе теперь, когда и ей грозила бѣда за состраданіе къ тому, кого «напрасно обидѣли»….

Викторъ, сидя на скамейкѣ въ прихожей, тоже предавался размышленіямъ. Размышленія, впрочемъ, были довольно разсѣяны и вѣрнѣе могли бы назваться наблюденіями. Пустая комната съ выбѣленными стѣнами и вѣшалкой не представляла много любопытнаго. Викторъ, съ порога, заглянулъ въ гостинную. Тамъ еще не было убрано; вчерашній вечеръ сказывался въ сдвинутой мебели, въ разбросанныхъ предметахъ. Рояль открытъ. На диванѣ книга журнала, вышитая подушка, еще смятая какъ на нее опирались. На столѣ недопитый стаканъ съ чаемъ. Кресло безпорядочно отодвинуто въ сторону; на немъ длинная полузавялая вѣтка зелени; кругомъ разсыпались ея ощипанные листья. Котенокъ скакалъ и возился въ ниткахъ, тянувшихся отъ какой-то работы. Викторъ удержался толкнуть его, когда онъ подкатился ему подъ ноги: еще запищитъ, услышатъ….

Онъ улыбался. Не роскошно поживаетъ родитель. Понятное дѣло: изъ ничего началъ, не умѣетъ, боится, прижимается. Жаденъ и остороженъ. Всегда такой былъ: все «про черный день». Тѣмъ лучше. Чѣмъ меньше выставляться на показъ, тѣмъ вѣрнѣе можно обдѣлать дѣлишки: въ глаза не бросается, уликъ нѣтъ, а денежка любезная лежитъ-себѣ да лежитъ покойно…. А на себя не тратитъ папаша, — это ужъ и вовсе прекрасно…. Однако, такъ, пожалуй, кто-нибудь зайдетъ, да застанетъ.

Викторъ притворилъ гостинную и воротился опять сторожить на скамейку.

Багрянскій проснулся давно, нездоровый. Первая мысль была, что праздничный день пройдетъ безъ обѣдни. Это оттого, что вчера долго засидѣлся, заговорился. Ему было досадно; его упрекала совѣсть. Обѣдня въ праздникъ была для него долгомъ, не исполнить который онъ считалъ за грѣхъ, потребностью души, привычкой. Онъ испытывалъ лишеніе и, чтобы замѣнить его, облегчить душу, " сталъ молиться долѣе обыкновеннаго. Нездоровье разстроивало нервы. Нужды и печали, отъ которыхъ онъ просилъ избавленія, сильнѣе наводили на воспоминанія всѣхъ нуждъ, печалей, потерь. Мольба о помощи убѣждала въ безпомощности; ея повтореніе, научая покорности, утѣшало какъ-то искусственно, но даже не восторженно, а какимъ-то прощальнымъ, холодно спокойнымъ утѣшеніемъ, отъ котораго сжималось сердце…. Миръ и успокоеніе только въ могилѣ; но о смерти молиться не должно….

Въ жизни бывали и радости. Онъ вспомнилъ ихъ и прославилъ имя божіе, но усталый отъ всего пережитаго, былъ не въ силахъ понимать радость. Она казалась чѣмъ-то священнымъ, отошедшимъ невозвратно въ лоно того, кто ниспослалъ ее, гдѣ прикасаться къ ней не должно, чтобъ не возбудить въ себѣ сожалѣнія и ропота. Душа застывала въ покорномъ самоотреченіи. Настоящее являлось безцвѣтно; его заботы тревожили, пугали, отнимали руки….

— Грѣхи мучаютъ….

Онъ сталъ каяться, осыпая себя тѣми ужасными именами, въ которыхъ, преувеличивая вину, грѣшникъ будто спѣшитъ заявить свое сознаніе, чтобъ предупредить и умилосердить правосудіе. Покаяніе отчаянное, болѣзненное….

— Господи, хочу или не хочу — спаси меня! выговорилъ онъ, тяжело приподнимаясь, и постоялъ нѣсколько минутъ, отдыхая и стараясь дать затихнуть своему волненію. Волненіе затихло, во скорбь томила все глубже и все крѣпче…. Багрянскій порывно перекрестился въ послѣдній разъ и пошелъ къ рабочему столу.

Принимаясь разбирать бумаги, онъ охнулъ. Работа надоѣла, кости ломили; труженичество столькихъ лѣтъ вставало передъ глазами и будто дразнило. Онъ со злостью читалъ, отмѣчалъ карандашемъ; многое летѣло на полъ.

Въ прихожей, послышалось, прошли. Думая, что это, по обыкновенію, просители, Багрянскій всталъ и отворилъ дверь.

Кто-то упалъ ему въ ноги.

— Что такое? вскричалъ онъ: — что вамъ нужно? Встаньте, я не архіерей! Что нужно?

— Отче, согрѣшихъ на небо…. вскричалъ Викторъ.

Багрянскій придержался за косякъ двери.

— Зачѣмъ пожаловалъ?.. спросилъ онъ странно и тихо.

Викторъ упалъ опять, хватаясь за его сапоги. Багрянскій прислонился къ стѣнѣ, зажалъ руками лицо и горько заплакалъ. Прошло нѣсколько долгихъ минутъ. Слышались рыданія Виктора; голова его билась о полъ.

— Охъ, встань…. выговорилъ Багрянскій.

— Не встану, не встану! недостоинъ….

— Встань…. Господь съ тобою!

Въ одно мгновеніе, Викторъ уже лежалъ на его плечѣ, рыдая, стараясь усилить объятія. Багрянскій, ничего не помня, ничего не видя, цѣловалъ его.

— Создатель мой, Господи, какъ хорошо! Охъ, какъ хорошо! Боже милосердый, слава тебѣ!

— Родитель мой! скиталецъ, безпріютный, бездомный….

— Домъ твоего отца — твой домъ! произнесъ Баѣрянскій твердо и торжественно осѣняя его крестомъ. Боже, помилуй, прости меня грѣшнаго!… Прощаю и разрѣшаю тебя, сынъ мой! да будетъ надъ тобою милость Господня и мое благословеніе, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа отнынѣ и до вѣка! Аминь!… Взгляни же на меня, покажись…

— О, нѣтъ! Еслибъ я могъ прочесть въ вашихъ чертахъ….

Багрянскій взялъ его голову и повернулъ къ себѣ. Ихъ взгляды встрѣтились. Викторъ опустилъ глаза; по лицу Багрянскаго пробѣжалъ какой-то испугъ.

— Смотри на меня прямо! сказалъ онъ нетерпѣливо.

— Другъ! Сестра! вскричалъ Викторъ, бросаясь отъ него.

Въ дверяхъ, какъ смерть блѣдная, показалась Катерина.

— Батюшка…. выговорила она.

— Я простилъ! отвѣчалъ Багрянскій и отвернулся.

— Моя прекрасная владычица! продолжалъ Викторъ, склоняясь предъ нею на одно колѣно: — клянусь посвятить жизнь….

Катерина выдернула у него свое платье.

— Батюшка, и вы могли….

— Я простилъ! подтвердилъ онъ строго. Довольно грѣха! Приказываю тебѣ: обними его; онъ тебѣ старшій братъ.

— Онъ мнѣ не братъ! выговорила она громко, оттолкнула Виктора и вышла.

— Катерина!

— О, батюшка! горестно произнесъ Викторъ, удерживая его въ своихъ объятіяхъ: — простите, я сейчасъ уйду! я не хочу бросать раздора…. Я ей не братъ!!.. Творецъ, прости ей, какъ я прощаю!

Онъ бросился къ двери.

— Катерина! повторилъ Багрянскій.

— Обнимите ее, утѣшьтесь, продолжалъ Викторъ, падая на скамейку: ваше неоцѣненное сокровище! Забудь меня опять! Мнѣ мелькнулъ призракъ…. Будьте счастливы! Мнѣ довольно — вы меня простили, и я готовъ хоть сейчасъ на смерть…. Что-жъ, видѣлъ, былъ, вотъ, въ вашей лакейской….

Онъ рыдалъ.

— Она вамъ отъ колыбели дороже всего…. чѣмъ заслужила? я думалъ самъ заслужить, хоть на своихъ послѣднихъ дняхъ!… Раненъ, разбитъ… А, такъ и быть!

Онъ стремительно всталъ.

— Батюшка, прощайте!

— Катерина! вскричалъ еще разъ Багрянскій.

— Напрасно! не зовите; покуда я здѣсь — не придетъ! возразилъ Викторъ съ горькимъ смѣхомъ. — Она знаетъ свою власть….

— Что ты осмѣлился сказать? прервалъ Багрянскій. Какая власть? надъ кѣмъ? Въ моемъ домѣ нѣтъ другой власти, кромѣ моей. Угодно мнѣ было — я тебя помиловалъ, захочу — выгоню. Выгоню тебя, выгоню ее! я — отецъ!… Я тебѣ сказалъ — оставайся, — ну, и оставайся….

Онъ отвернулся, вошелъ въ кабинетъ и прибавилъ, не оглядываясь:

— Есть у тебя какіе пожитки? Ступай за ними, принеси.

Дверь за нимъ захлопнулась и заперлась. Все вдругъ стихло. Викторъ оглядывался.

— Что, мой батюшка? прошептала нянька, высовывая голову изъ другой комнаты.

Викторъ приложилъ палецъ къ губамъ и осторожно, чтобы не скрыпнуть, большими шагами, пошатываясь, вышелъ къ ней.

— Старая, быть по нашему, сказалъ онъ, взявъ ее за плечи. Ну, смотри тутъ, чтобъ сестрица чего, не изволила…. Я ворочусь мигомъ. Давай мою шинель.

Катерина вошла въ свою комнату и упала въ кресла, безъ слезъ, безъ движенія, но въ полномъ сознаніи всего, что случилось. Подавляла, именно, эта отчетливость чувства. То, что было двѣ недѣли назадъ, въ тотъ день, когда отецъ въ первый разъ былъ жестокъ, а она — въ первый разъ несчастна, — опредѣлялось теперь съ такой же ужасающей ясностью.

— Вотъ, какъ люди бываютъ одни…. подумала она.

Много-ли прошло времени, она не помнила. Очнувшись, открывая глаза, она увидѣла отца. Онъ давно стоялъ надъ нею.

— Тебѣ дурно? спросилъ онъ отрывисто.

— Ничего…. (Она вдругъ встала). Что прикажете?

— Тебѣ дурно, повторилъ онъ почти съ крикомъ, сажая ее насильно. — Что ты со мной дѣлаешь?

Она схватила его руки и прижалась къ нимъ.

— Милый, жизнь моя, что вы-то съ собой сдѣлали?

Багрянскій смотрѣлъ на ея опущенную голову и молчалъ. Онъ шелъ къ ней не за тѣмъ. Въ его душѣ поднялось сомнѣніе, самъ себѣ не сознаваясь въ томъ что хотѣлъ дѣлать, онъ шелъ разогнать его гнѣвомъ, шелъ укорять, грозить, смирять…. Она лежитъ полумертвая. Она притворяться не умѣетъ. Сомнѣніе подтверждалось. Теперь, онъ ужъ не зналъ чего хотѣлъ. Ему было нужно оправдаться….

— Какъ вы допустили этого человѣка…. выговорила Катерина.

— Онъ мой сынъ! вскричалъ Багрянскій, какъ-то обрадованный, что она его вызвала. Сынъ, кровь моя! Какъ ты осмѣлилась….

— Да, осмѣлилась, прервала она, поднимаясь. Осмѣлилась, отреклась, отрекаюсь. Не братъ онъ мнѣ, я его не знаю! Не сынъ онъ вамъ! Вы — рядомъ съ этимъ человѣкомъ?… Да кому вы покажете глаза?

— Замолчи!

— Нѣтъ! Гдѣ справедливость? Вы гоните бѣднаго чиновника, если онъ взятку возьметъ, вы гоните крестьянина…. а этотъ, этотъ…. воръ, убійца! И вы это знаете! Вы дурно сдѣлали!

— Ты смѣешь судить отца…. вскричалъ онъ въ бѣшенствѣ.

— Дѣлайте со мной что хотите; я сказала правду.

— Счастлива ты… выговорилъ онъ, сжавъ кулаки и отступая: — счастлива ты….

— Что вы меня любите? досказала она. О, родной, не то! я тѣмъ счастлива, что вы сознаетесь!

Она бросилась ему на шею.

— Возьмите-же ваше слово назадъ. Вы не простили, вы не можете простить. Вы, такъ, забылись. Онъ васъ обманываетъ; онъ лицемѣръ. Это не блудный сынъ…. Если-бъ онъ только растратилъ наслѣдство!… Отдайте ему все, что есть у насъ, — не знайтесь съ нимъ. Вѣдь вы такъ и хотѣли; зачѣмъ же вы это перемѣнили? На что онъ вамъ?

— А тебѣ чѣмъ онъ мѣшаетъ? прервалъ тихо Багрянскій.

— Мнѣ?

Она остановилась, пораженная.

— Тебѣ. Вспомни Бога, продолжалъ онъ настойчиво, протяжно, будто убѣждая самого себя въ томъ, что говорилъ. Богъ гордымъ противится…. Гражданка! гуманныя чувства! Начни-ка ихъ съ своей семьи. Что?… Онъ виноватъ…. ну, правда. Но покаяться можетъ человѣкъ или нѣтъ?

— Батюшка….

— Нѣтъ, я спрашиваю, можетъ онъ покаяться? закричалъ онъ. Я вотъ что спрашиваю! Можетъ или нѣтъ? Говори?

Онъ топнулъ ногою.

— Можетъ, но не покаялся, отвѣчала Катерина, глядя ему въ лицо.

У него мелькнула мысль, что Викторъ не вынесъ его взгляда.

— Кто тебѣ сказалъ, безжалостная? Была ты въ его душѣ? Знаешь ты, каково по землѣ валяться, молить, каково вымолвить: «согрѣшилъ»? Знаешь? Не дай Богъ тебѣ знать! Ты не порочна… Смерть легче, чѣмъ, вотъ, чувствовать на груди — задушило…. На ликъ Господень не взглянешь, къ таинству приступаешь…. Вѣдь ты была при этомъ, была? Когда узнали, что онъ подъ судомъ, а я его….

Онъ схватился за голову въ изступленіи.

— Былъ-ли съ тѣхъ поръ одинъ спокойный часъ…. Ты скажешь: бывали? Много ты понимаешь! Ты хвалилась, что знаешь мою душу!… Что ни дѣлаю, куда ни пойду, забылся, а оно все тамъ, на самомъ днѣ…. Мечъ обоюдуострый, — въ него вонзилъ и въ себя!… Передъ тобой покаюсь: и ты мнѣ въ тягость бывала…

Онъ тихо и жалко заплакалъ. Катерина отошла, заломивъ руки.

— Не могъ я этого вынести, не могъ, — какъ увидѣлъ его предъ собою… Въ прахѣ, какъ преступникъ! Царь небесный, но я самъ такой же преступникъ! Самъ ты, Господи, сказалъ, что приходящаго къ тебѣ не отгонишь; я грѣшный, по слову твоему…. Охъ! И вдругъ — легкость такая, райскія двери отверзлись, мертвое воскресло… Поди сюда!

Онъ притянулъ ее къ себѣ.

— А ты, въ такія минуты? Добрая, чистая, да ты ангелъ-хранитель между нами! Безъ тебя-то, Катя моя, чтожъ со мною будетъ?… Я отецъ; я хочу; мое слово свято. Такихъ словъ не берутъ назадъ. Ты должна покориться. Вѣдь ты сказала, что никогда меня не оставишь?

Онъ сталъ цѣловать ея руки. Ей хотѣлось отнять ихъ, такъ горьки, безпомощны, униженны казались ей эти поцѣлуи. Человѣкъ, которому она привыкла поклоняться, внушалъ ей только состраданіе. Онъ такъ чувствовалъ что сдѣлалъ, такъ отбивался отъ этого страшнаго чувства, такъ хотѣлъ увѣрить себя, что правъ, такъ ждалъ отъ нея милости — вынужденнаго, притворнаго умиленія… Минута рѣшительная. Чужой вошелъ подъ ихъ кровлю и все пропало, все что было счастьемъ, гордостью жизни; все уничтожено, отъ святыни убѣжденій до простого веселья. Всему конецъ. Нѣтъ покровителя, нѣтъ наставника; на рукахъ слабый, запуганный старикъ. Вѣра, молитва, прощеніе, его лучшія силы сломили его самого, погубили… А онъ губитъ ее!

За что? Съ дѣтства благоговѣла предъ нимъ, молилась на него, видѣла его глазами, отдавала ему всякій помыслъ… вчера, вчера на этомъ мѣстѣ, помня его, оттолкнула другого несчастнаго, оттолкнула любовь, — и еще похвалила себя, что хорошо сдѣлала!… А сегодня, еще жертвы?…

— Но вѣдь безъ меня онъ пропадетъ…. подумала она отчетливо, словами, вся холодѣя. Ея рукамъ стало больно отъ его горячихъ слезъ.

— Ну, довольно, выговорила она вслухъ. Мое слово тоже свято: я — ваша.

Онъ приподнялся, будто воскресшій, обхватилъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Помни этотъ день и часъ, Катерина. Да наградитъ тебя за него Господь и въ этомъ вѣкѣ и въ будущемъ! произнесъ онъ торжественно и вдругъ вышелъ, будто боясь, чтобъ она чего не сказала.

Она распахнула балконъ и тоже вышла. Былъ вѣтеръ; облака висѣли, казалось, надъ самыми верхушками деревьевъ; солнце свѣтило холодно; въ окнѣ большого дома, чрезъ садъ, сверкала, раскачиваясь, отворенная рама. Катерина стояла, смотрѣла, ничего не ожидая…. Вдругъ, одинъ за однимъ, всякій предметъ, что былъ передъ глазами, началъ выставлять свое воспоминаніе, — будто свое участіе, свою заслугу въ счастьи, котораго не стало. Маленькія воспоминанія, мельчайшія заслуги, но на каждомъ шагу, — отъ краснаго песку дорожки, до воробьинаго гнѣзда подъ стрехой; все какъ-то дѣтски-чисто, забавно-мило…. Вдругъ отчаяніе захватило ей грудь; Катерина схватилась за свои разметанныя косы.

— Что-жъ это будетъ?…

— Папенька кличетъ, сказала, появясь, нянька…. Ну, сударыня, иди, будетъ! грѣшно…. Иди. Да и некогда долго возиться. Люди говорятъ, дня-то пол-утра прошло.

Домъ Багрянскаго, кромѣ прихожей, состоялъ весь изъ пяти комнатъ. Одну изъ нихъ, за комнатой Катерины, занимала Маша. Багрянскій приказалъ убрать ее для Виктора.

— Какъ ты думаешь? спросилъ онъ Катерину.

— Какъ вамъ угодно. Маша помѣстится со мною, отвѣчала она и ушла опять къ себѣ.

Перемѣщеніе было не велико, но стоило хлопотъ, какъ всегда у людей небогатыхъ. Нянька выказала необыкновенную распорядительность, спросила денегъ у барина, сбѣгала въ лавки, привезла кровать, шкафъ для платья и прочее, призвала своего знакомаго, отставного «кавалера», который очень много стучалъ и приколачивалъ, достала у себя изъ-подъ замка какой-то линялый коверъ, разстилала, разставляла, украшала, ахая, что красавцу будетъ непокойно.

Желаніе Катерины не могло исполниться: въ ея тѣсной комнатѣ не было никакой возможности помѣститься Машѣ. Была еще одна переходная комната со множествомъ оконъ, печей и дверей, гдѣ можно было сидѣть съ работой днемъ, но для ночлега оставалась только кухня: нянька раскричалась и разобидѣлась, когда Катерина попросила ее принять Машу…. Такъ проявилась на первый разъ практическая сторона, проза несчастій. Это была не малость: стѣсненіе, лишеніе касалось единственной близкой особы, и помочь не было средства.

— Сбрасывай книги съ этажерокъ, Маша, сказала, запыхавшись, Катерина: — вытащимъ ихъ въ гостинную, вытащимъ туда и письменный столъ; вотъ и будетъ вамъ съ тобой просторно.

— Развѣ вы станете сидѣть цѣлый день тамъ? возразила Маша. Богъ съ вами. Вамъ нуженъ свой уголъ.

Катерина отвернулась. Въ двери щелкнулъ ключъ.

— Что ты дѣлаешь?

— Замокъ пробую, отвѣчала Маша. — Никогда не запирали, я боялась — заржавѣлъ. Ничего.

Катерина упала ей на руки.

— Охъ, голубушка, не плачьте такъ страшно…. выговорила Маша.

Викторъ воротился. На дрожкахъ у него былъ большой чемоданъ, свертки, дорожные мѣшки, ловко сложенные, какъ у человѣка походнаго и аккуратнаго. Багрянскій и Катерина заперлись каждый у себя. Предвидя, что это сконфузитъ пріѣзжаго, нянька выбѣжала въ сѣни, услыша звонокъ.

— Пожалуй, батюшка, комнату убираемъ, объявила она радостно.

— А! Убираете!…

Онъ не прибавилъ и не спросилъ больше ничего. Отецъ и сестра не встрѣтили, не показывались, но все равно, — комнату ему убирали. Съ помощью извощика, няньки и кавалера пожитки были внесены. Викторъ обозрѣвалъ свое помѣщеніе.

— Не взыщи, тѣсновато, повторяла нянька.

— Въ тѣснотѣ люди живутъ, старая. На тебѣ, за ласку.

Онъ поднесъ ей свертокъ: шерстяная матерія на платье, пестрый ковровый платокъ, шелковая косынка на голову. Нянька разахалась, кинулась цѣловать ручку, потомъ умилилась.

— И отъ роду на себѣ такого не видала! восклицала она. Который годъ живу у нихъ — не вспомнятъ! Вотъ, какъ видишь, про святъ-день одѣта! Одинъ ты, батюшка….

Комната скоро убиралась, но Викторъ не выражалъ нетерпѣнія, аккуратно самъ вбивалъ гвозди, развѣсилъ надъ постелью какую-то звѣриную шкуру и на ней шашку, ятаганъ, пистолеты, уздечку съ серебряными бляхами. Нянька дивилась, какъ прекрасно.

— Лошадка была, подо мной убили… А другую продалъ, прибавилъ онъ со вздохомъ. — У васъ-то держатъ лошадей?

— И!… съ презрѣніемъ отвѣчала нянька.

Она стѣснялась присутствіемъ «кавалера», но когда онъ ушелъ, кончивъ свое дѣло и получивъ отъ Виктора «на чай» — нянька не выдержала.

— Зачѣмъ это ты, красавецъ? Береги свое. Это папенькѣ слѣдуетъ заплатить, я ему такъ и скажу. Что-жъ онъ, — принялъ сына — и успокой его. Теперь ужъ нельзя такъ-то, не во гнѣвъ сказать, скаредно жить: однѣ бабы въ домѣ. Онъ возьми для тебя какъ должно прислугу, человѣка. А у насъ, что за порядки? Бѣлье мыть — въ люди отдаемъ; полы мыть — нанимаемъ; дворъ мести, дрова рубить, вонъ, сосѣдъ мужикъ огородникъ нанимается. Давно бы своихъ мужиковъ завелъ, когда-бы съ толкомъ. Не обокрали насъ еще, потому — красть нечего…. Охъ, скажу тебѣ, какъ эта бѣдность одолѣла!

— Вы, нянюшка, хозяйничаете, или сестрица?

— Ай, родные мои! вдругъ вскричала она: — про обѣдъ-то я и забыла! Ишь ты какой, все съ тобой заболталась. Побѣжать скорѣе, десятый часъ….

— Да, десятый, подтвердилъ Викторъ, вѣшая подъ оружіемъ дорогіе часы. Только постойте еще, нянюшка. Что тутъ безъ меня было?

— Что? катавасія была…. Пусти ты меня, Христа-ради, не держи. Сестрица твоя злилась. Вотъ, обѣдъ не угожу, и еще озлится….

— Злилась? Плакала?

— Ну, изъ нея не очень слезу вышибешь. Папашенька разливался. Да ты поди къ нему, стукни, авось не укуситъ. «Благодарю, молъ, за покой». А мы съ тобой еще натолкуемся. Я и сама рада слово перемолвить; день-деньской молчишь….

Викторъ остался одинъ, прилегъ, закурилъ, соображалъ и улыбался. Въ комнатѣ за его дверью прошли. Онъ вскочилъ, открылъ свой еще неразобранный чемоданъ, поспѣшно выбросилъ изъ него бѣлье въ комодъ, платье въ шкафъ, опорожнилъ дорожные мѣшки, спряталъ какъ попало все что въ нихъ было, засунулъ ихъ, чемоданъ, свертки, веревки подъ постель, поставилъ на столъ складное зеркало, стклянки духовъ, разбросалъ какія нашлись письма и въ нѣсколько минутъ придалъ комнатѣ видъ, будто въ ней жили давно. Кончивъ, онъ снялъ свое военное платье и переодѣлся въ статское, сидѣвшее красиво и неловко, какъ вообще на непривычныхъ, — посмотрѣлся въ зеркало, разчесалъ усы, надушился и пошелъ въ гостинную. Расположеніе дома было ему уже извѣстно.

Въ прихожей сидѣли два мужика. Катерина выходила изъ кабинета. Викторъ учтиво посторонился; она не взглянула.

— Не разочли вы, когда пріѣхать, обратилась она къ мужикамъ. Воскресенье, присутствія нѣтъ, ничего нельзя сдѣлать. Навѣдайтесь на недѣлѣ.

— А прошеніе-то онъ, барышня, принялъ?

— Какъ же не принять.

— Ныпьче, вонъ, и къ себѣ не допущаетъ…. продолжалъ уныло мужикъ.

— Ничего! Все сдѣлаетъ! отвѣчала, смѣясь, Катерина. Съ Богомъ!

Ея голосъ звенѣлъ какъ разбитый; она кивнула имъ головой и скоро прошла.

Викторъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и постучался въ кабинетъ.

— Могу ли я войти, батюшка?

Отвѣта не было. Викторъ провелъ непріятную минуту; для Багрянскаго она была ужасна…. Стукъ въ дверь, вопросъ сына такія естественныя вещи послѣ того, что рѣшено, — заставили отца вздрогнуть. Жизнь начинается. Надо переломить себя, смирить себя….

— Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному! Я простилъ! повторялъ онъ въ смятеніи. — Пошли миръ душамъ нашимъ; пути твои неисповѣдимы…. Вотъ, дочь сейчасъ здѣсь была, свободно, смѣло… а этотя, — съ трепетомъ, съ покорностью, — не знаетъ какъ приступить…. Охъ, не легко ему…. — Викторъ!

Онъ отворилъ дверь, увидѣлъ сына и вдругъ удержался, не впустилъ его къ себѣ, а вышелъ самъ.

— Здравствуйте еще разъ, батюшка, сказалъ Викторъ, подходя поцѣловать руку. — Позвольте васъ благодарить. Какая превосходная комната.

Онъ шелъ за отцомъ въ гостинную.

— Что тамъ превосходнаго!

— О, еслибы вы видали мои жилища! Дорогой батюшка… Ахъ, какъ здѣсь все хорошо… и зелень…

Онъ осматривался.

— Ты въ статскомъ? замѣтилъ Багрянскій.

— Да, батюшка. Въ отставкѣ. Я болѣе не имѣю права носить военную форму, но далъ клятву, что вы меня увидите въ званіи офицера, что я сниму свой мундиръ только подъ роднымъ кровомъ. И я сдержалъ клятву, чего ни стоило. Я это время оставался въ Москвѣ, ожидая извѣстій отъ его превосходительства, Алексѣя Владиміровича. Въ Москвѣ, за форму могли привязаться: Алексѣи Владиміровичъ написали: «надежды нѣтъ!» — но я рискнулъ и, чтобъ явиться къ вамъ, купилъ новые эполеты… Увлеченіе! договорилъ онъ, вздыхая.

— Катя! кликнулъ Багрянскій, садясь на диванъ, къ накрытому чайному столу. — Викторъ стоялъ.

— Только и осталось мнѣ памяти отъ военной карьеры, что — вотъ.

Онъ показалъ на бантики, украшавшіе его лѣвый рукавъ.

— Легкая рана? спросилъ отецъ.

— Хотѣли отнять руку, скромно отвѣчалъ Викторъ.

— Ты, кажется, владѣешь ею свободно, сказалъ Багрянскій и обратился къ входящей Катеринѣ. — Поскорѣе, Катя.

— Вы всегда поздно кушаете чай? спросилъ Викторъ.

— Какъ случится, отвѣчалъ Багрянскій, также какъ онъ напрасно выжидавшій отвѣта Катерины. — Въ будни, я въ десять часовъ ухожу въ должность.

— Я видѣлъ, у васъ и сегодня просители… Святое дѣло.

Онъ бросился подвинуть стулъ Катеринѣ и не успѣлъ.

— Вы не хотите, чтобъ я вамъ служилъ? прошепталъ онъ, любезно улыбаясь.

Она, заторопясь, что-то уронила; Викторъ ловко подхватилъ. Ихъ руки встрѣтились Катерина съ отвращеніемъ отдернула свою.

— Я все дѣлаю сама, сказала она.

Отецъ смотрѣлъ на нее. Она ничего не видѣла, не слышала. Все кругомъ колыхалось, уплывало, свѣтъ, тѣни, предметы; воздухъ душилъ; въ ней самой что-то дрожало и стучало… И это — только начало? и такъ — всякій день?.. Вдругъ рѣзко раздался голосъ отца:

— Ты не хочешь говорить со мной, Катерина?

— Я не слышала… выговорила она съ трудомъ.

У него не стало силы смотрѣть на нее; онъ отвернулся къ окну. Викторъ, слѣдя за его движеніемъ, заговорилъ о погодѣ и разнообразилъ предметъ своими воспоминаніями о Кавказѣ, о Венгріи. Онъ замѣчалъ, что къ нему невнимательны, но продолжалъ несмѣло и покорно, какъ-то почтительно подвергая на судъ свои впечатлѣнія, готовый, казалось, сейчасъ же отъ нихъ отказаться, даже усомниться въ дѣйствительности того, что видѣлъ, если-бы слушатели въ этомъ усомнились. Его разсказы были, впрочемъ, занимательны; онъ съ тактомъ умѣлъ поминать о себѣ только какъ о зрителѣ, вскользь, и то изрѣдка. Багрянскій сталъ слушать и вдругъ, какъ-то затруднившись тѣмъ, что разскащикъ говоритъ одинъ — сталъ спрашивать. Викторъ замѣтно обрадовался, но очень ловко не сдѣлался веселѣе, а бросивъ взглядъ на сестру, тяжело вздохнулъ.

Катерина молчала и разбиралась въ своей работѣ, въ безпорядкѣ забытой съ вечера. Тамъ были слѣды чужихъ рукъ, такихъ, которыя по привычкѣ, изъ шалости, или въ раздумьи, вертятъ что попадается. Въ складкахъ полотна остался изорванный листъ клёна. Катерина судорожно зажала его въ горсть.

Викторъ прохаживался по комнатѣ. Отецъ взялъ сигару; это было отступленіе отъ его привычекъ: послѣ утренняго чая онъ всегда уходилъ работать, если не въ должность. Еще наканунѣ онъ говорилъ, что дѣла будетъ много.

— Вы мнѣ позволите… тоже? Не безпокою? спросилъ Викторъ, доставая папироску и слегка кланяясь Катеринѣ.

Отецъ протянулъ ему зажженую спичку. Викторъ еще разъ поклонился.

— Привычка! продолжалъ онъ, пожимая плечами. — Никакъ не могъ отстать, какъ себя ни принуждалъ. Бывало, — нечего, рѣшительно, ни табаку нѣтъ, ни гроша — курилъ листъ съ дерева. Изобрѣтательность! прибавилъ онъ, позволивъ себѣ засмѣяться, потому что отецъ улыбнулся. — Въ подраженіе мнѣ, другіе катали папироски: листъ и почтовая бумага отъ писемъ… Я этого не дѣлалъ.

— Ужъ слишкомъ скверно?

— У меня не было писемъ, отвѣчалъ отрывисто Викторъ, и оставивъ небольшую паузу, продолжалъ замѣтно стараясь воротиться на прежній тонъ. — Эта милая привычка… Разъ, были мы «въ секретѣ». Ночь темная. Такъ — овражекъ небольшой, а за нимъ, говорятъ, лезгины.

Онъ красиво показывалъ рукой.

— Ну, приказано наблюдать. Осень; мороситъ что-то; холодъ въ горахъ стоитъ русскаго и похуже. У кого была водка, тотъ погрѣлся, болтаютъ между собой потихоньку. Я мерзну; не съ кѣмъ сказать слова, сонъ такъ и клонитъ. Постой — есть папироска! Спичку, — зажегъ — и въ ту жъ минуту по насъ залпъ изъ-за оврага…

— И что же? спросилъ отецъ.

— Завязалась перестрѣлка… Обыкновенная исторія!

— Ну, и съ тѣхъ поръ полно закуривать «въ секретѣ»? продолжалъ Багрянскій съ участіемъ, съ шуткой, съ той дрожью, въ которой сказывается пересиливаемая душевная мука и желаніе скорѣе отъ нея избавиться. — Осторожнѣе сталъ?

Викторъ помолчалъ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ тихо, но будто отчаянно рѣшаясь: — я съ тѣхъ поръ сталъ это часто дѣлать, нарочно.

— Зачѣмъ.

— Жизнь доставалась такая… Ну, думаешь, авось попадутъ — одинъ конецъ.

— Господи!.. сказалъ съ ужасомъ Багрянскій.

— Чтожъ, продолжалъ Викторъ: — я ужъ ничего въ жизни не ждалъ.. Вспомню васъ, все, мысленно прощусь, и… И всякій разъ — судьба! кругомъ, глядишь… Меня даже не задѣнетъ! Судьба!

— Воля Господня, возразилъ отецъ.

У него навернулись слезы; Викторъ поднесъ платокъ къ глазамъ.

— Ну, а тѣмъ, которыхъ кругомъ задѣвало, тоже судьба или воля Господня? сказала Катерина.

Отецъ и братъ оглянулись.

— Что? спросилъ Багрянскій. — Ты слышала, чего онъ хотѣлъ.

— Слышала. Но вѣдь другимъ не было охоты умирать. Чѣмъ забавляться, подкликать лезгинъ на огонекъ, — пистолетъ себѣ въ ротъ: коротко и просто.

— Что ты, обезумѣла? что ты говоришь? самоубійство, преступленіе…

— А это что? спросила она холодно и обратилась къ своей работѣ.

Была минута ужаснаго молчанія. Багрянскій, пораженный, опустилъ голову. Викторъ остолбенѣлъ; онъ готовился ко многому, но не къ такому. Катерина шила и колола себѣ пальцы въ кровь, ничего не чувствуя. Она сама не знала, ужъ не хотѣлось-ли ей воротить того, что сорвалось, но въ ея груди кипѣло что-то еще ужаснѣе. Въ какомъ-то туманѣ ей мелькнуло лицо отца.

— Я его убиваю… подумала она и, едва владѣя собою, шатаясь, вышла въ свою комнату.

Багрянскій вздрогнулъ на стукъ запиравшейся двери. Викторъ подошелъ къ нему.

— Чѣмъ я могъ заслужить такую ненависть? сказалъ онъ съ оскорбленнымъ достоинствомъ. — Такъ истолковывать слова, движенія души… Что я ей сдѣлалъ? Позвольте мнѣ уйти, батюшка. Я не ошибался, когда ужъ хотѣлъ уйти, а вы меня удержали; я съ первой минуты понялъ, что передъ ней — вы безсильны…

Онъ говорилъ долго, подходилъ къ двери и возвращался, то начиная новый монологъ, то будто не имѣя силы переступить порога, то снова, порывно, бросаясь къ отцу. Багрянскій всталъ, заложилъ руки за спину и ходилъ взадъ и впередъ, не обращая на него вниманія. Еслибы Викторъ исполнилъ свою угрозу и ушелъ, Багрянскій не сталъ бы его удерживать; сказать — «уходи». — онъ не могъ. То, что онъ выносилъ, то что онъ передумалъ, было неизобразимо… Да, къ этому человѣку у него только животная привязанность, а другой и быть не можетъ… Тяжкій грѣхъ такое чувство! Смертельный грѣхъ — гордость — самое сознаніе такого чувства! Еще грѣхъ — ожесточеніе: изъ низшаго чувства отецъ не можетъ сдѣлать чувства просвѣтленнаго, человѣческаго! Не можетъ — слѣдовательно, воля не тверда, милосердія нѣтъ… А она, она, немилосердная…

«Она права»… вдругъ промчалось у него въ мысли.

Права! Вотъ онъ, первый грѣхъ: любленіе твари паче Бога, кумиръ, ненаглядная дочь! Права! Какъ она смѣетъ указывать, какъ она смѣетъ учить? Всѣхъ оскорбила, всѣ несчастны… Она не понимаетъ любви родительской…

Онъ ужъ забылъ какъ самъ, сейчасъ, опредѣлилъ свою любовь.

«Безжалостная»… твердилъ онъ, не зная, куда дѣвать уши отъ голоса Виктора. Его душило отвращеніе. — Безгрѣшная!.. И ангелы безгрѣшны, но вѣрятъ покаянію. Горда… гордымъ Богъ противится. Совершенна? — докажи свое совершенство: смирись!

Онъ нечаянно взглянулъ на Виктора.

— Молчать! вскрикнулъ онъ и отвернулся.

Боже всемогущій, чтожъ это такое? Опять на тоже, сугубый грѣхъ? Простилъ и взялъ прощеніе назадъ? А какъ Господь также сотворитъ и съ тобою, окаянный? Фарисей такъ не прегрѣшилъ, какъ этотъ несчастный, но всячески прегрѣшилъ! Опомнись: ты отецъ равно обоимъ. Разрѣшилъ, простилъ и — да будетъ такъ!

— Викторъ! сказалъ онъ громко.

Викторъ сидѣлъ, печально опустивъ голову; онъ всталъ и подошелъ почтительно.

— Знай однажды навсегда, что я своихъ словъ не перемѣняю. Все прошлое я забылъ. Ты для меня — новорожденный… Сестру ты долженъ уважать, потому что она… она, Катя… Охъ, пощадите вы меня, договорилъ онъ, протягивая сыну руки.

Викторъ склонился въ эти объятія, нѣжно, но слегка снисходительно, скорѣе уступая, нежели увлекаясь.

— Я въ душѣ моей, батюшка, ничего не имѣю, но какъ благородный человѣкъ…

Въ сѣняхъ раздался звонокъ.

Катерина была въ всей комнатѣ, одна, не зная что дѣлать. Непостижимое происходило въ ея жизни; вся жизнь перевернулась, оборвалась, — мысль, дѣло, даже простыя привычки. Все кругомъ глядѣло отчужденіемъ, все прощалось, все уходило, все торопилось куда-то, будто сейчасъ должно начаться что-то еще, что-то. новое и такое же зловѣщее, какъ то, что только наступило, а ужъ успѣло истомить будто цѣлыми годами… Катерина металась; то сидѣла, разбросивъ руки, то подходила къ балкону, не рѣшаясь выдти. Окно въ домѣ отворено; Верховской дома, — можетъ быть, — свободенъ; увидитъ, придетъ… Она не хотѣла его видѣть. Стыдно такъ ему показаться… Что за ложный стыдъ! Пусть видитъ, какъ -она потерялась; мужество еще воротится… Счастье не воротится, вотъ что!

Послышался звонокъ… Охъ, что еще?..

— Васъ спрашиваютъ, сказала, входя, Маша: — Лѣсичевъ и дамы; я не видала кто.

— Tout de suite… Mille pardons.. Prenez place… раздавался въ гостинной голосъ Виктора, который принималъ какъ хозяинъ, подвигалъ кресла…

— Ужъ познакомился, представился… Гдѣ батюшка? спросила Катерина.

— Давно заперся у себя, отвѣчала Маша.

— Ma soeur, мы ждемъ васъ, прокричалъ Викторъ у самой двери.

«Онъ смѣетъ звать меня»… думала, выходя, Катерина. Лѣсичевъ взглянулъ на нее бѣгло и особенно внимательно. М-lle Ольга и ея мать подступили съ объятіями.

— Пріятная нечаянность, говорила эта дама: — звонимъ къ вамъ, — отворяетъ молодой человѣкъ; входимъ и узнаемъ…

— Поздравляю, душка! какое счастье — братъ! лепетала Ольга: — вотъ, я воображаю…

— Да, воображаю! повторила дама. — А вашъ папа?

— Папа отдыхаетъ! Но вѣдь и она отдыхала! отвѣчалъ Викторъ, весело указывая на сестру. — Я ихъ засталъ въ расплохъ, на зарѣ; покуда, вотъ, занялся газетой.

Онъ показалъ на листы на столѣ.

— Я, человѣкъ привычный, усталъ меньше всѣхъ.

— Ахъ, какъ не устать! томно сказала Ольга.

Ея взглядъ поймалъ его бантики.

— Я думаю, вы такъ торопились, летѣли… подхватила мать. Она, не меньше дочери, была рада встрѣчѣ. Онѣ зашли къ Багрянской только потому, что увидѣли входящаго Лѣсичева; это было интересно. Визитъ получилъ новый интересъ.

— Я съ порученіемъ отъ m-me Волкаревой, сказалъ Лѣсичевъ Катеринѣ: — она проситъ васъ сегодня вечеромъ къ себѣ. Пріѣхала одна ея московская знакомая, пѣвица; словомъ — будетъ пріятно.

— Поблагодарите за меня, отвѣчала Катерина: — очень жалѣю, что не могу быть.

— Ахъ, душка, почему? вступилась Ольга. — И я буду! отчего вы не хотите…

— Не могу.

— Ахъ, это потому, что братъ пріѣхалъ!

— Я ее не стѣсняю, возразилъ любезно Викторъ. — Я самъ хотѣлъ быть у Волкаревыхъ. Но, кажется, слѣдуетъ прежде быть утромъ.

— «Кажется!» Будто вы не знаете?

— Я, вѣдь, азіатецъ, дикарь. Въ которомъ часу у васъ здѣсь дѣлаютъ визиты?

— Ah, mon Dieu, que c’est drôle! закричала, хохоча, m-lle Ольга.

Викторъ ей вторилъ; маменька приняла участіе. Поднялись любезности.

— Если вы боитесь пѣвицы, Катерина Николаевна, сказалъ Лѣсичевъ: — то, смѣю васъ увѣрить, — поетъ прелестно, я вчера ее слышалъ, — и премиленькая женщина.

— Очень вѣрю, тихо отвѣчала Катерина: — но все равно, не приду.

Лѣсичевъ посмотрѣлъ на нее пристально.

— Катерина Николаевна…

— Что?

— Такъ, ничего… Ну, я самъ туда не пойду. Можно придти сегодня вечеромъ къ вамъ?

— Нѣтъ.

— Помѣшаю?

— Чему? спросила она какъ-то невольно горько.

— Почему я знаю! Конечно, не дурному… Третьяго дня, у Волкаревыхъ, какъ вы были веселы!.. Катерина Николаевна, я виноватъ передъ вами.

— Не знаю.

— Нѣтъ, очень знаете.

— Такъ не помню.

— И не можете не помнить. Но я вижу, что вы меня искренно простили. Спасибо вамъ за это.

Онъ незамѣтно, тихо пожалъ ея руку.

— Только третьяго дня, у Волкаревыхъ, я убѣдился, что вы меня простили. Оттого я къ вамъ и глазъ не казалъ до сихъ-поръ… Оттого и прошу: дайте провести часокъ съ вами, сегодня,. завтра, когда хотите. Вы когда-то сказали, что я для васъ не чужой…

Онъ говорилъ все тише. М-lle Ольга взглянула на нихъ, улыбнулась и, желая показать, что можетъ сразу пріобрѣтать поклонниковъ, еще живѣе бросилась въ разговоръ Виктора съ. своей мамашей. Мамаша усердно привлекала «молодого человѣка»: Викторъ ужъ получилъ приглашеніе бывать утромъ, вечеромъ, всегда безъ церемоній, — и тоже съ своей стороны старался очаровывать. Лѣсичеву было не до нихъ, но, по привычкѣ все видѣть, онъ замѣтилъ, что Викторъ засунулъ свою лѣвую руку за жилетъ и, смѣясь, все-таки интересничалъ. Компанія была, занята. Лѣсичевъ опять обратился къ Катеринѣ.

— Глупъ я былъ, неблагодаренъ, какъ хотите меня назовите; но я, вотъ, только въ послѣднее время восчувствовалъ, что вы тогда говорили, — тогда, давно! И до слова вспомнилъ… И вы мнѣ стали дороги…

Онъ шепталъ, потупляясь, закусывая губы.

— Катерина Николаевна, вѣдь это не объясненіе въ мазуркѣ… Вы говорили «надо другъ друга беречь»… Могу я какъ-нибудь васъ поберечь?

— Спасибо, отвѣчала она тихо и кротко подняла на него глаза: — по не отъ чего.

— Не отъ чего? повторилъ онъ, въ радости забываясь, почти громко.

— Да, не отъ чего.

Лѣсичевъ вдругъ всталъ и, чтобъ не упасть передъ ней на. колѣни, отошелъ къ роялю.

— Вы много занимаетесь музыкой? спросила гостья Катерину, предоставивъ Виктора дочкѣ.

— Нѣтъ; я дурно играю.

— Однако, рояль открытъ.

— Вчера вечеромъ, отъ нечего дѣлать.

— Это разочарованіе мнѣ, сказалъ Викторъ; — я страстный, любитель музыки.

— И конечно, артистъ?

— Аккомпанирую себѣ, когда пою. Но, съ годъ даже не видалъ инструмента. Была какая-то гитара, а теперь… невозможно и это!

— Ахъ, да… Но будетъ аккомпанировать сестра, а мы послушаемъ, любезно договорила гостья, подавая ему руку. — Досвиданія. Теперь, мы, конечно, скорѣе дождемся и васъ, Катерина. Николаевна…

— Душка, que je suis heureuse! почему-то прошептала m-lle Ольга, бросаясь цѣловать Катерину.

— Жалуюсь вамъ, Викторъ Николаевичъ, продолжала мать, по древнему провинціальному обычаю останавливаясь разговаривать въ прихожей, куда Викторъ вышелъ за ними: --: сестра ваша — затворница!

— О, я постараюсь ее исправить, отвѣчалъ Викторъ.

Лѣсичевъ колебался уйти или остаться, посмотрѣлъ на это прощанье, взялъ шляпу, молча простился съ Катериной и ушелъ, не взглянувъ на Виктора.

Виктора какъ будто озадачила эта неучтивость, какъ будто смутило еще что-то; онъ хотѣлъ тоже уйти, но вдругъ передумалъ, воротился въ гостинную, сѣлъ на диванъ и взялъ газету. Мелькомъ онъ взглянулъ на сестру, равнодушно и только будто удивившись, что она тутъ. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ совершенно спокоенъ, но онъ сообразился. Отецъ самъ указалъ сторону, съ которой можно имъ овладѣть; слѣдовательно нужно только дѣйствовать ловчѣе и бить по этой сторонѣ; она оттого дѣлается еще чувствительнѣе: простилъ во имя Господа-Бога, такъ не осмѣлится сознаться, что сглупилъ… Викторъ съ удовольствіемъ улыбнулся. Вотъ, съ барышней мудренѣе. Кто ее знаетъ, что она такое… Э, найдется и у нея слабая сторонка!.. Незамѣтно, чтобъ она очень-то забрала его въ руки…

— Викторъ, сказала Катерина.

— Pardon… Онъ вскочилъ. — Что вамъ угодно? Можетъ быть, хотите читать?

Катерина тихо отвела газету, которую онъ подавалъ, и оперлась на спинку кресла, все еще не рѣшаясь взглянуть на брата.

— Намъ пришлось свидѣться… начала она твердо и, блѣднѣя, остановилась.

— Да… И, я вижу, вамъ это непріятно, досказалъ онъ. — Неужели пламенная преданность брата, воспоминанія дѣтскихъ лѣтъ…

— Будемъ говорить просто, прервала она. — Зачѣмъ ты пріѣхалъ?

— Сестра!! вскричалъ онъ трагически.

— Для меня это любопытно, продолжала Катерина, становясь все спокойнѣе и холоднѣе. — Отвѣчай прямо.

— И ты еще отрицаешь чувство, отрицаешь? повторялъ онъ: — но ты сама, сейчасъ… Сестра, это сердечное ты…

— Привычка, возразила она, отступая.

— Нѣтъ, Catherine, о, нѣтъ! Это порывъ сердца, это сама природа…

— Оставь меня! вскричала она нетерпѣливо. — Если ужъ и осуждена видѣть тебя, выдерживать, молчать, — такъ я тебѣ объявляю, чтобъ ты не смѣлъ подступать ко мнѣ ни съ какими комедіями, ни съ лестью, ни съ разговорами, чтобъ ты даже въ шутку… какъ, вотъ, сейчасъ, при этой барынѣ… не позволялъ себѣ подумать взять надо мной власть! Даже въ шутку, говорю тебѣ, въ малѣйшихъ пустякахъ! Ты для меня чужой. Я отъ тебя съумѣю оградиться. Я не о себѣ хлопочу… Отвѣчай мнѣ, зачѣмъ пріѣхалъ.

— Я сказалъ: моя привязанность…

— Я ей не вѣрю.

— Чтожъ я скажу еще? возразилъ онъ съ достоинствомъ. — Я хотѣлъ видѣть моего отца.

— И видѣлъ. Зачѣмъ же ты остался?

— На то воля отца.

— Воля отца? Ты его обманулъ.. Ну, на этотъ разъ поступи честно: уѣзжай по своей волѣ.

— Странное предложеніе!

Онъ засмѣялся.

— Не странное, Викторъ, возразила она печально и тихо. — Ты сдѣлалъ много дурного, удержись отъ послѣдняго: не отравляй жизни отца. Большей розни понятій, какъ между нимъ и тобой — быть не можетъ…. Неужели это надо еще объяснять? Ты самъ знаешь!… Но ты не понимаешь страданія отъ розни понятій.

Викторъ принужденно вытаращилъ глаза.

— Онъ нуженъ обществу. Не дѣлай его неспособнымъ трудиться, ожесточеннымъ человѣкомъ. Вздорныя дрязги раздражаютъ, отнимаютъ смыслъ, справедливость. Отъ твоихъ выходокъ могутъ потерпѣть сотни людей….

Гримаса изумленія Виктора переходила въ насмѣшливый испугъ.

— И еще… Но ужъ этого ты совсѣмъ понять не можешь!..Гражданинъ, человѣкъ, по праву гордый предъ людьми и передъ Богомъ…. о, милый отецъ!… Викторъ, уходи, уѣзжай! умоляю тебя, ради чести отца! я готова простить тебя, только избавь его отъ стыда!

— Вы очень горды, сказалъ онъ, усмѣхаясь.

— Да.

— Да-съ; вижу. Можно подумать, слушая васъ, что только вы однѣ и понимаете благородныя чувства…. что вамъ противорѣчить! Только ужъ очень вы себѣ присвоиваете попечительство надъ батюшкой; понятно, что желаете оставаться съ нимъ однѣ, — да дѣлать то нечего-съ: уступите и мнѣ частицу. Можетъ быть, у меня нѣжности не меньше чѣмъ у васъ, только краснорѣчія нѣтъ, выражаться не мастеръ.

— Ты, однако, краснорѣчиво выразился въ послѣднемъ письмѣ, сказала она со злостью.

— Въ какомъ письмѣ? когда?

— Въ письмѣ ко мнѣ, два мѣсяца назадъ.

— Catherine, я умиралъ, я былъ въ бреду, въ горячкѣ….

— Неправда, ты не умиралъ. Ты тогда же писалъ отцу. Объясни, что значило твое письмо ко мнѣ.

Она сложила руки и ждала. Викторъ смутился.

— Я не знаю, чего вы не понимаете, возразилъ онъ наконецъ. Это очень натурально…. Душа переполнилась; я высказался сестрѣ….

— Ты высказался? настойчиво повторила Катерина, подходя ближе. Отъ полноты души? Ты самъ въ этомъ сознаешься? Ты высказался? Подумай, не возьмешь ли этого слова назадъ?

— Не понимаю, чего вы добиваетесь. Ну, да, что чувствовалъ, то и выразилъ…. Если, вы претендуете, тамъ было что-нибудь оскорбительное для васъ, я готовъ извиниться….

— О, не безпокойся! тотъ, кто писалъ это письмо, оскорбить меня не можетъ!

— Это, право, странно…. Я не свѣтскій человѣкъ, тонкостей не понимаю; что такое я могъ сказать….

— Что? Ты хвастался, что воровалъ, ты хвастался, что убилъ человѣка, ты ругался надъ закономъ, который тебя осудилъ, ты осмѣлился заподозрить отца, что онъ крадетъ…. вотъ твои чувства, вотъ какъ ты высказался….

— Позвольте мнѣ видѣть это письмо….

— Неужели ты воображаешь, что я стану его беречь?… И у тебя достаетъ наглости смотрѣть мнѣ въ глаза, притворяться? Вѣдь я знаю, каковъ ты; ты самъ себя выдалъ и сейчасъ подтвердилъ, ты меня не проведешь слезами и божественными словами…. ты и надъ ними ругаешься!

— Позвольте, сдѣлайте одолженіе, видѣть это письмо, повторилъ Викторъ очень почтительно.

— Развѣ я могу лгать, какъ ты? вскричала она внѣ себя: я тебѣ сказала — нѣтъ его, изорвала, сожгла, чтобъ людямъ не попалось, отца берегла…. Столъ свой берегла, чтобъ на немъ такой ужасъ не лежалъ!

Викторъ улыбнулся, замѣтно переведя духъ.

— Вы изволите говорить, что я лгунъ. Ну, а мнѣ ужъ позвольте видѣть въ этомъ письмѣ однѣ мечты вашего воображенія.

Онъ подвинулъ себѣ подушку подъ локоть и взялъ газету.

Катерина осталась неподвижно среди комнаты. Это было что то непонятное, неожиданное. Точно кто то шепнулъ ей, что ее поймали и одурачили. Чрезъ темное, сплошное, страшное горе перелетѣла мелкая, дрянная досада; хотѣлось отмахнуться, презрѣть…. но вдругъ по душѣ потянулись отвратительныя чувства, отвратительные помыслы, житейски-вѣрныя догадки, что-ти забавно ужасающее. Вѣдь если бы тогда не пожалѣть отца, не поделикатничать, а показать это письмо, или хоть припрятать его до случая — вѣдь, этого несчастья бы не было…. Идеалистка!: Ну, теперь и справляйся какъ знаешь!… Она съ любопытствомъ слѣдила, какъ росла и развивалась эта трусливая злость; слѣдила за своими соображеніями, убѣждалась, что могла бы быть ловка, искусна, осторожна, могла бы перехитрить хоть кого…. «Будьте мудры, какъ змѣи….» подумала она насмѣхаясь, и ужасаясь….

«Господи, пошли какое тебѣ угодно несчастье, только не эту мудрость»! сверкнуло въ ея душѣ, и вспыхнуло снова ея честное мужество. Терпѣть, но не быть виноватой!

Викторъ оглянулся на ея движеніе; она, не оглядываясь, ушла къ отцу.

Отецъ давно ждалъ, не придетъ ли она. Ему казалось невозможно, чтобъ она такъ долго, такъ упрямо могла выносить мученіе, которое должно остаться въ ея душѣ, послѣ того, что она сказала…. Или она выносила это легко?… Она должна придти, повиниться. Онъ готовъ простить, но пусть придетъ. Становилось какъ-то жаль ее; воображалось, какъ, сейчасъ, она явится….

Онъ принялся за работу, въ другой разъ въ это утро, и не могъ работать. Катерина была ему нужна; онъ не звалъ ее са злости.

Наконецъ, она вошла, тиха, спокойна. Онъ чуть ее не выгналъ, молча бросилъ ей бумаги и сталъ диктовать, будто покоряясь необходимости. Катерина вспомнила, что ужъ такъ однажды было, но нынѣшній разъ нѣтъ, какъ тогда, надежды, что это пройдетъ. Ея мужество пригодилось только для покорности. Въ принужденіи, въ мученіи исчезала высокая цѣль труда — польза для другихъ, отрадная цѣль — помощь дорогому человѣку. Исчезало дѣтское желаніе «постараться», то, что отецъ въ шутку называлъ «писарскимъ кокетствомъ», что доставляло такія славныя минуты, понятныя немногимъ на свѣтѣ, то счастье бездѣлицъ, безъ котораго жизнь не полна. Теперь, работалось прилежно по привычкѣ, по обязанности…. по ужасной необходимости забыться. Работалось для себя. Что дѣлается только, для себя, то не утѣшаетъ….

— Ты говорила съ братомъ? спросилъ Багрянскій.

— Да.

Больше ни слова. Въ комнатѣ раздавались его шаги, отрывистая диктовка, шелестъ бумаги, скрыпъ пера, шуршанье ножа и резинки, шипѣнье сургуча, щелканье на счетахъ, будто однообразно-сложный шумъ машины, и цѣпенящій и раздражающій. Катеринѣ не разъ случалось писать не вставая по нѣскольку часовъ, но никогда она такъ страшно не уставала; у нея тѣснило грудь, ломили локти. «Будь моя воля, сейчасъ бы легла въ постель….» подумала она, тутъ же думая, что у нея нѣтъ этой воли, и что вчера она была. Мысль унесла далеко. Катерина не дослышала, что диктовалось, переспросила. Отецъ повторилъ, потомъ повторилъ еще два раза одно и тоже, безъ ея просьбы, съ такимъ злымъ терпѣніемъ, съ такой насмѣшливой -снисходительностью, что Катерина приподнялась на мѣстѣ…. «Все брошу!» чуть не сорвалось у нея громко…. Она еще ниже наклонила голову; ея стиснутые пальцы побѣлѣли; перо щелкнуло и раскололось….

— Ну, и прекрасно, сказалъ Багрянскій, равнодушно прохаживаясь.

Эта пытка длилась три часа. Пробило пять.

— Пора обѣдать.

— Сейчасъ даютъ, сказала Катерина, продолжая дописывать.

— Оставь…. «Сейчасъ даютъ….» Кто привыкъ поздно, тому ничего, а кто пріѣхалъ съ зари, да не ѣлъ….

Онъ ушелъ, оставя ее одну.

Викторъ, въ гостинной, бесѣдовалъ съ нянькой, накрывавшей на столъ. «Господа» были близко, бесѣда не могла быть интимною и имѣла больше игривый характеръ. Въ гостинной было больше воздуха, свѣтлѣе; говоръ какъ-то освѣжалъ.

— Что у васъ тутъ? спросилъ, входя, Багрянскій.

Нянька стала болтать разный вздоръ. Она какъ-то брала смѣлость съ бариномъ, чего прежде никогда не бывало. Теперь онъ до того не похожъ на себя, что это возможно. Тишина, простота, серьезныя занятія, серьезное веселье дома ей надоѣли; она пользовалась случаемъ доказать, что не съ одной «разумницей» можно смѣяться; да и грѣшно: сынъ пріѣхалъ, а домъ словно гробъ; ей хотѣлось также придать себѣ важности и передъ Викторомъ. Пришла Катерина. Викторъ намѣревался, садясь за столъ, сыграть небольшую сцену умиленія предъ этимъ «первымъ обѣдомъ послѣ столькихъ лѣтъ», но благоразумно передумалъ: сценъ было довольно, отецъ и сестра, кажется, достаточно не въ ладахъ, и горячее стынетъ. Нянька, ради торжественнаго дня, отстранила Машу отъ услугъ, сама подавала кушанье и сплетничала. Неизвѣстно, откуда она брала безконечные разсказы, зная, казалось бы, одинъ свой домъ. Викторъ, будто подтрунивая надъ старухой, будто изъ снисхожденія, ловко поддерживалъ болтовню. Ему было нужно, чтобъ въ комнатѣ не молчали. Багрянскій тоже, какъ-то смутно боялся молчанія. У него трещало въ ушахъ — онъ принуждалъ себя слушать; пошлость его бѣсила — онъ сталъ разспрашивать подробнѣе; потухшій взглядъ Катерины рѣзалъ ему душу — онъ засмѣялся…. Веселость Виктора удвоилась.

— Это что? спросилъ Багрянскій, когда нянька поставила на столъ пирожное.

— Зефиры, сударь, отвѣчала она, торжествуя. Это не барышня приказывала, — я сама. Онъ еще маленькимъ былъ до нихъ охотникъ.

Она никогда не знала Виктора маленькимъ, но ей не возражали.

— Люди говорятъ, сударь, ныньче праздникъ, а у насъ онъ вдвое; Богъ велитъ праздновать. Да ужъ и чтожъ, все скудость…. вонъ, давеча, гости пришли; слѣдовало бы имъ кофей….

— Кто у тебя былъ? спросилъ Багрянскій Катерину. Ему хотѣлось хоть одну минуту слышать ея голосъ.

— Лѣсичевъ, отвѣчала она.

— Я хотѣлъ и забылъ спросить: кто онъ такой? обратился къ ней Викторъ, просто и добродушно, между тѣмъ какъ его взглядъ выражалъ: посмотримъ, какъ ты мнѣ не отвѣтишь.

— Чиновникъ губернатора, отвѣчала Катерина, вспыхнувъ.

— Кажется, малый съ состояніемъ? продолжалъ Викторъ, продолжая туже игру.

— Не знаю.

— Давно знакомъ съ вами?

— Давно.

— И бываетъ часто?

— Очень рѣдко.

— Рѣдко? А представьте, ma soeur, мнѣ показалось, что онъ къ вамъ неравнодушенъ!

Катерина вдругъ вскрикнула. Къ ней подъ руку сунулась огромная желто-сѣрая голова собаки, съ разинутой пастью, съ кровавыми глазами….

— Чья это? Откуда? закричалъ Багрянскій.

— Ахъ, Марсъ! вскричалъ Викторъ: Марсъ! Марсъ!

Онъ схватилъ его за шею; чудовище рвалось, лаяло и огрызалось.

— Это мой Марсъ…. Какое чутье! нашелъ меня…. Я не смѣлъ…. оставилъ его на постояломъ дворѣ…. Catherine…. Ахъ, Catherine, не сердитесь…. Онъ спасъ мнѣ жизнь, мой лучшій другъ…. Ахъ, Catherine, вамъ дурно! Я убью его сейчасъ, сію минуту! Няня, подай кинжалъ! Сейчасъ!

Онъ поволокъ собаку.

— Что ты дѣлаешь, ради Бога, оставь его…. вскричала Катерина, внѣ себя бросаясь за нимъ.

— Ты его пощадила? Catherine, ты — ангелъ! Марсъ, проси прощенія, проси прощенія, подлецъ! кричалъ онъ громче рева собаки, топча ее ногами. Catherine, ангелъ, прости меня!

Катерина вырвалась отъ него и убѣжала.

----

Въ сумерки, въ домѣ все затихло, — не той милой тишиной, въ которой чувствуется отдыхающая жизнь, готовая сейчасъ проснуться для дѣла и добраго веселья, не благоговѣйной тишиной горя, кротко приклонившаго свою усталую голову. Это была тишина страха и стѣсненія, отъ которой даже воздухъ кажется тяжелѣе, въ которой такъ и носится перешептыванье и подслушиванье…. Нянька, для парада, вздумала зажечь лампу въ пустой гостинной. Багрянскій и Катерина оставались порознь у себя. Виктора не было дома. Изъ его комнаты раздавалось храпѣнье Марса.

— Денёкъ!… приговаривала нянька, прохаживаясь одна. И ей что-то становилось жутко.

— Маша, сказала Катерина, отворяя дверь въ переходную комнату, гдѣ дѣвушка, тоже одна, пригорюнилась у окошка: тамъ идетъ Верховской; покуда онъ еще не позвонилъ, выйди на крыльцо и откажи.

— Что-жъ ему сказать?

— Что хочешь.

VIII.

По случаю праздника, въ городскомъ саду въ тотъ вечеръ было гулянье; въ бесѣдкѣ играла гарнизонная музыка. Гулялъ большею частью средній N-скій кружокъ, довольный, что можно какъ-нибудь разнообразнѣе провести время. Наряды были пестрые; общество не разборчиво и потому въ восхищеніи отъ того, что его заставляли слушать. Встрѣчались весело, говорили громко; вообще все было такъ непринужденно, нецеремонно, что немногія дамы-«аристократки» только взглянули на гулянье и оставили эту «толпу».

Викторъ прогуливался, заглядывая подъ шляпки, улыбаясь «хорошенькимъ» и заинтересовывая своими прекрасными усами и своей совершенной неизвѣстностью. Ему было пріятно производить впечатлѣніе. Уставъ ходить, онъ присѣлъ на скамейку, въ аллеѣ, напротивъ музыки. На другой скамейкѣ помѣстилось семейство одной очень почтенной чиновницы; множество розовыхъ, полненькихъ, смѣющихся дѣвушекъ. Онѣ стали поглядывать на Виктора; Викторъ, замѣтя это, не сводя глазъ смотрѣлъ на нихъ. Дѣвушки были весьма неопытны, а онъ весьма искусенъ, и скоро его настойчивые взгляды стали производить смятеніе, — впрочемъ, скрываемое отъ маменьки, которая окликала проходящихъ знакомыхъ.

— Григорій Ивановичъ, не узнаёте? закричала она, увидя Духанова.

Скорѣе можно было бы не узнать самого Духанова; онъ пріосанился, растолстѣлъ, отпустилъ модные баки; на немъ было пальто-Пальмерстонъ на распашку, отъ часовъ болталась толстая полотая цѣпь; французскія перчатки, вычурная золотая булавка у галстуха, трость съ яшмовой головкой. Его превосходительство, губернаторъ, одѣвался не дороже и держался не величавѣе. Духановъ, впрочемъ, удостоилъ узнать чиновницу, подалъ руку всѣмъ дѣвицамъ подъ-рядъ и даже присѣлъ.

— Давно васъ не видно, сказала маменька.

— Хлопотъ много въ деревнѣ-съ, въ Спасскомъ. Все лѣто такъ отъ города отбился. Да вѣдь и рай въ деревнѣ, воздухъ. Все равно какъ на дачѣ. И знаете, въ пріятной компаніи, все свое. И погуляешь, и распорядишься, и преферансикъ — дня-то и не видишь.

— Это все у Верховскихъ?

— У Лидіи Матвѣевны. Я у нихъ, могу сказать, просто, какъ у себя дома, что только мнѣ вздумается…

— То-то въ должности и не бываете, замѣтила чиновница, чувствуя себя обиженною и желая уязвить: — здѣсь ужъ стали говорить — васъ отъ мѣста прочь.

— Это что-же, возразилъ равнодушно Духановъ: пожалуй себѣ, я не гонюсь. Ныньче одинъ дуракъ станетъ въ уголовной служить. Я самъ думаю выдти.

— Совсѣмъ на покой, что-ли?

— Нѣтъ-съ, зачѣмъ. А куда-нибудь приличнѣе для благороднаго человѣка. Въ казенную. Мнѣ Лидія Матвѣевна ужъ обѣщались.

— Вотъ какъ. Хорошо, когда знакомство есть.

— Да-съ.

— Можетъ, и супругъ ихній вамъ предоставитъ, къ себѣ васъ возьметъ.

— Нѣтъ-съ, этого я и самъ не хочу. А покуда мнѣ и безъ должности дѣла довольно. Вотъ, сейчасъ заходилъ къ нимъ въ домъ, распорядиться, осмотрѣть, знаете, кладовыя, сараи, погреба. Варенья сахарнаго одного десять пудовъ, — то возьмите. Царями живутъ. Ну, только ужъ какой домъ наняли, совсѣмъ не по моему вкусу, въ закоулкѣ. Я говорилъ, чтобъ на бульварѣ, угловой, знаете? Нѣтъ, поручила мужу…

Духановъ рукой махнулъ.

— Должно быть, постарался онъ поближе къ своему пріятелю, моему отцу командиру бывшему, Николаю Степановичу Багря нскоы у…

— Ахъ, прелесть… неосторожно сказала одна изъ дѣвицъ, глядя на Виктора.

— Что «прелесть»? спросилъ ее Духановъ.

— Вотъ, полька, что сейчасъ играли…

Викторъ поглядѣлъ на нее пристально, всталъ и пошелъ къ музыкантамъ.

— У насъ въ Спасскомъ я всякій день музыку слушаю, продолжалъ Духановъ. Лидіи Матвѣевны родственница…

Викторъ возвратился.

— Вамъ понравилась полька; ее сейчасъ повторятъ, сказалъ онъ, подходя къ дѣвицѣ и кланяясь.

Испугъ вышелъ неописанный. Это была не обида, пожалуй, даже любезность, но — «кто его знаетъ, что за человѣкъ»? первая мысль провинціальной барыни при всякой подобной неожиданности. Почтенная мать поднялась вмигъ, сдѣлала знакъ семейству и почти бѣгомъ отправилась искать другой скамейки, но еще не начавъ поисковъ, рѣшила, что лучше всѣмъ убраться домой, «покуда не привязался». Викторъ смѣялся имъ вслѣдъ.

— Надѣлали хлопотъ! сказалъ ему Духановъ, оглядѣвъ его очень внимательно.

— Да, чуть самъ не попался: какъ еще не позвала полицію! отвѣчалъ Викторъ: такія-то у васъ дамы?

— А вы, вѣроятно, пріѣзжій?

Духановъ жестомъ приглашалъ его сѣсть.

— Да, пріѣзжій, отвѣчалъ Викторъ и сѣлъ. Духановъ ему тоже сразу понравился.

— Издалека?

— Съ Кавказа.

— Сейчасъ замѣтно. На-долго къ намъ пожаловали?

— Да совсѣмъ.

— Отдыхать, значитъ. Позвольте быть знакомымъ. Имѣю честь рекомендоваться: Духановъ, десятаго класса.

— Очень радъ. — Багрянскій.

— Неужели Николая Степановича сынъ? Да я вашего батюшку…

— Я слышалъ, вы сейчасъ его называли. Давно вы его знаете.

Духановъ вмигъ сообразился. Впрочемъ, соображенія было нужно не много. Исторія Виктора была въ свое время, по обыкновенію, глухо помянута въ газетахъ и, какъ исторія лица не крупнаго, не надѣлала шуму. Въ N. знали, что сынъ предсѣдателя разжалованъ — и только. Духановъ узналъ подробности отъ Лидіи Матвѣевны и, сочувствуя ей, сочувствовалъ и тому, кого она брала подъ свое покровительство; но еслибы и этого не было, онъ вполнѣ раздѣлялъ убѣжденіе Виктора о чести и дисциплинѣ, а Багрянскаго терпѣть не могъ. Лидія Матвѣевна открыла также, что о возвращеніи Виктора старался Волкаревъ, по секрету отъ отца. Отношенія губернатора и предсѣдателя были очень извѣстны; если секретъ — значитъ, хотятъ сдѣлать непріятность; если непріятность, — то, зная своего бывшаго начальника, Духановъ легко догадывался, каковъ долженъ быть сынъ. Потому, онъ затруднился только на минуту, и то больше для вида.

— Недолго я его зналъ-съ, отвѣчалъ онъ: — но, похвалиться могу, коротко изучилъ. Образцовой жизни человѣкъ, только, откровенно скажу, суровъ. Но никогда я не забуду той чести, что бывалъ принятъ въ его домѣ.

Онъ еще нѣсколько времени продолжалъ въ хвалебномъ духѣ, но замѣтивъ, что собесѣдникъ равнодушенъ и даже утомляется, перешелъ на другое; словоохотливо, добродушно, разсказывалъ о себѣ самомъ, о своей службѣ и очень ловко и натурально обратился опять къ Багрянскому, — къ его начальнической суровости. Тутъ начались очень сложныя исторіи, со множествомъ эпизодовъ и именъ. Предсѣдатель Багрянскій являлся извергомъ, но Духановъ не переставалъ прибавлять къ его имени самыя почтительныя и лестныя прилагательныя. Викторъ заинтересовался и разспрашивалъ; Духановъ видѣлъ, что онъ вывѣдываетъ, и поддавался, чтобы въ свою очередь вывѣдать. Новые знакомые все больше сближались съ каждымъ словомъ и все откровеннѣе сообщали свои мнѣнія, поступки, приключенія. Бесѣда длилась. Они находили пріятность одинъ въ другомъ, хотя каждый мысленно сознавалъ другого мошенникомъ, и, можетъ быть, именно это и доставляло имъ удовольствіе. Случалось, они, вскользь, даже обличали другъ друга и не останавливались на обличеніи, не обижались, а смѣялись вмѣстѣ, и взаимная ловля только тѣснѣе скрѣпляла дружбу. Быстрота откровенности происходила, можетъ быть, и оттого, что каждый понялъ сразу, что ему не провести другого, а двумъ равнымъ силамъ полезнѣе соединиться. Впрочемъ, поддерживая это нравственное равенство и не скрывая, что считаетъ себя способнымъ взять даже перевѣсъ, — Духановъ, съ свойственнымъ ему тактомъ, тотчасъ поставилъ себя ступенью ниже предъ свѣтской образованностью и положеніемъ новаго знакомаго. Онъ дѣлалъ это съ насмѣшливо скромной ужимкой, но все-таки дѣлалъ, и Викторъ, хотя понималъ его, но удовлетворялся и былъ не прочь взять тонъ свысока: все-таки онъ сынъ бывшаго начальника…

— Такъ вы и разстались съ моимъ батюшкой? за что-же, собственно? спросилъ онъ, слегка подшучивая.

— Да что же! отвѣчалъ, мило смѣясь, Духановъ: — вижу — одного исключилъ, другого выгналъ, того подъ судъ, того безъ суда, — думаю, чего-жъ мнѣ-то дожидаться? Вѣдь этакъ погибнешь ни за что, какъ говорится, во цвѣтѣ лѣтъ. Подыскалъ себѣ мѣстишко… Завѣдывалъ я тогда дѣлами одной госпожи Запольцевой; она постаралась. «Идите, говоритъ, хоть на это, покуда, а тамъ доставлю лучше». Да такъ и надула. Вотъ онѣ какія, барыни. А изъ-за нея и пострадалъ, изъ-за ея дѣла, все, вотъ, это, Спасское… Ну-съ, прихожу въ палату, прошу уволить меня. И пошло! Спасскіе однодворцы ему просьбу подали… Да вы, правда, не знаете! Такъ онъ меня при всѣхъ даже сконфузилъ. За меня старшій лѣсничій, совѣтникъ, вступился, что я, по бѣдности моей… Хуже! «Я, говоритъ, родному сыну не спущу»! Такъ и сказалъ, очень мнѣ памятно. И должно быть, самому стало совѣстно — изъ присутствія вонъ, разстроился… А уволить меня, уволилъ; потому, явныя какія-жъ причины… Я, какъ освободился, признаться, даже смѣялся; вы меня извините… «Сыну родному»!

Викторъ пожалъ плечами и извинилъ очень охотно.

— Помилуйте, — я, какъ онъ, скажу: хоть и отецъ родной, но если несправедливъ? И къ родному сыну можно быть несправедливымъ. Что-жъ онъ такъ поминаетъ своего родного сына…

— Это правда ваша, замѣтилъ Духановъ. Я, извините меня, тогда же подумалъ и даже кое-кому говорилъ, — не зная васъ совсѣмъ! — что вашему батюшкѣ слѣдовало бы выразиться деликатнѣе. Какъ-такъ, это… Неловко, ей-богу… Мнѣ о вашемъ несчастій одна благородная дама говорила, и признаться, я душой скорбѣлъ. Какъ это, такимъ манеромъ, негодяй предъ вами осмѣлился… Понятно, что вы, какъ офицеръ…

— Ну, да, прервалъ, вспыхнувъ, Викторъ: папенька мой на моемъ мѣстѣ тоже бы сдѣлалъ, оказіи не было, подъ руку не подвернулось… Онъ горячъ, а я въ него…

— Совершенно справедливо говорите! отвѣчалъ Духановъ.

Ему очень хотѣлось, по этому поводу, выслушать отъ самого героя повѣствованіе о «несчастій», но Викторъ, еще волнуясь, вынулъ часы.

— Однако, поздно становится. Гдѣ-бы здѣсь можно закусить? милости просимъ вмѣстѣ.

Духановъ принялъ приглашеніе съ подобострастной благодарностью и указалъ трактиръ, куда они отправились.

— Не смѣю просить къ себѣ, помѣщеніе мое тѣсное, говорилъ дорогой Духановъ.

— И у меня не просторно, отвѣчалъ Викторъ: все-таки, милости просимъ, заходите.

— Съ большимъ удовольствіемъ. Конечно, намъ, холостымъ людямъ, нечего церемониться. А стѣснительно вамъ должно быть, Викторъ Николаевичъ, потому — батюшка, сестрица… Я, если затруднялся васъ принять, то потому, что у меня еще все не въ порядкѣ. Все лѣто живу въ деревнѣ у госпожи Верховской, Лидіи Матвѣевны. Ахъ, какая прекрасная, образованная дама! Двѣ тысячи душъ у нихъ…

— Я слышалъ, вы разсказывали. Вы говорили, — что это? мужъ ея пріятель съ моимъ отцомъ?

— Я въ шутку-съ. Обстоятельство щекотливое, — когда-нибудь вамъ разскажу въ подробности. Вашъ батюшка такъ подвелъ, что Андрей Васильевичъ, — то-есть, Верховской, — напуталъ дѣла супруги своей, убытокъ ей сдѣлалъ большой. Какой вашему батюшкѣ былъ отъ этого интересъ, я не знаю, не мое дѣло, только Лидія Матвѣевна супруга своего непремѣнно довѣренности лишитъ, — потому, такому человѣку нельзя…

— Кутитъ много?

— Не то что-бы… Но знаете, человѣкъ молодой… Лидія Матвѣевна, конечно, достойная дама и чего-жъ бы ему еще, но…

— Но все-таки кутитъ, досказалъ Викторъ. — Изъ чего-жь у него пріязнь съ батюшкой? тотъ до знакомствъ никогда не бывалъ охотникъ.

— Ужъ не знаю-съ. Еслибъ интересъ — а то вѣдь Верховскому и дать нечего: все женино. А должно быть, онъ часто у вашихъ бываетъ. Я, вотъ, сегодня вечеромъ, иду мимо — онъ съ вашего крыльца сходитъ.

— Сегодня?

— Вотъ, сейчасъ, какъ сюда идти. Непонятно для меня, что они могутъ между собой находить; вашъ батюшка все-таки человѣкъ разсудительный… Развѣ вотъ что: Верховской этотъ теперь важная особа… Курьезы, я вамъ скажу, у насъ въ губерніи!… такъ не хочетъ ли чего поразвѣдать насчетъ того… Ну, да это на досугѣ; теперь не мѣсто.

Викторъ пріятно закончилъ свой день; былъ ужинъ, органъ, пѣніе, составились еще разныя знакомства. Расходясь, Духановъ предсказывалъ, что Виктору здѣсь скоро найдутся невѣсты, но совѣтовалъ «не дешевить себя».

Нянька ожидала на крыльцѣ.

— Папенька ужъ легъ, зашептала она. — Она у него сидѣла; сама пришла, онъ не звалъ. Писала, все молчкомъ. А прощался съ ней, ничего, ласково. Пойдешь къ ней?

Викторъ махнулъ рукой и отправился къ себѣ.

— Собачку я накормила. — Ты-то кушать хочешь?

— Не хочу, выговорилъ онъ.

Она замѣтила, подавая ему свѣчу, что онъ блѣденъ.

— Христосъ съ тобой, красавецъ, отдохни.

Катерина слышала это возвращеніе. Стукъ и ходьба оторвали ее отъ книги, которую она читала. Она опустила книгу на колѣни и засмѣялась.

Бываетъ же безуміе: вообразить, что, читая, можно успокоиться, цѣлый часъ слѣпить глаза, не понимая ни слова, и только сію минуту оглянуться, что не понимаетъ! Вотъ какъ одуряются.

Она со злостью бросила книгу въ уголъ… — Еще лучше! Недостаетъ только выучиться срывать сердце!…

А хорошо тому живется, кто срываетъ сердце!…

Божеская жизнь! Съ обоими душа въ душу, думай какъ хочешь, говори что хочешь, и поняли, и поддержали, и приласкали… Свой уголъ, свое дѣло… Какая утѣха во всякомъ дѣлѣ! Умъ занятъ; все что есть на свѣтѣ — все свое, родное! И какъ все пышно, нѣжно, прекрасно! Вѣра въ жизнь, въ милосердіе Бога, все это счастье, чѣмъ думалось замѣнить и благодарно замѣнялась невозможность счастья принадлежать ему нераздѣльно… — И ничего больше нѣтъ!

Еслибы онъ уѣхалъ, еслибы разстались на вѣки — какъ она рѣшала тогда, — здѣсь оставалось бы спокойное честное существованіе, дорогой долгъ и отрада въ этомъ самомъ долгѣ, отрада въ трудѣ, въ тишинѣ дома, куда не смѣло войти ничто недостойное… А теперь?

Какое есть еще горе? Какое есть еще униженіе послѣ тѣхъ, что сегодня вынесены?

— Сейчасъ убѣгу, куда-нибудь, я свободна! Къ нему убѣгу, я его люблю! Семья уничтожена, жизнь отравлена… Судъ людской? Вздоръ!… Грѣхъ? Какой грѣхъ? Душу отдала — не сочла грѣхомъ, а это… Онъ будетъ счастливъ…

— Отецъ, чтожъ, еще это я обрушу тебѣ на голову? Еще я тебя оставлю? Въ жертву моему идолу брату живого человѣка? По какому праву?… Нѣтъ, — жертвовать собой, не жертвовать ни кѣмъ!

Она рыдала.

— «Помни этотъ день и часъ…» Помню!… Останусь, несчастный, останусь съ тобой, не дамъ тебѣ унижаться, помогу тебѣ жить… потому что ты самъ чувствуешь, что виноватъ и не отступишься — твой Богъ велѣлъ тебѣ простить!… Твой Богъ… А мой Богъ… Неужели онъ у насъ не одинъ?

— Творецъ, вскричала она, на колѣняхъ у своей постели: — но что же я такое? Не могу простить и не хочу, ни въ чемъ не каюсь — и мнѣ не страшно!

Она, забываясь, припала къ подушкамъ. И вдали, и кругомъ, казалось, что-то разливалось какъ волна, что-то гудѣло, будто слышалось какъ летитъ время; что-то охватывало, закачивало и влекло, томительное, какъ удушливый сонъ… Она вдругъ вскочила и рванулась къ балкону.

— За чтожъ я прогнала его сегодня?

По небу неслись разорванныя облака, полный мѣсяцъ, казалось, бѣжалъ между ними. Мгновенно то обливалась тѣнью, то бѣлѣла дорога, вырисовывались свѣтомъ клѣтки желѣзной кровли большого дома и сверкали холоднымъ блескомъ стекла затворенныхъ оконъ. Въ нихъ не было огня.

— Усталъ… Ужъ поздно; заснулъ… Спи, мое сокровище!

Вся прелесть, вся святыня любви мгновенно озарила ея душу.

— Милый, вотъ и я такая же бѣдная, какъ и ты. Ну, что-жъ? — мы вмѣстѣ, хоть врозь. Ты не обманешь… Трудился — отдыхай. Я вынесла свое — и отдохну.

Она смотрѣла на окна, тихо плакала, вдругъ отерла глаза и улыбнулась своей невинной улыбкой.

— Не буду больше, милый, сказала она вслухъ. — Прощай, покойной ночи.

Верховской былъ на вечерѣ у Волкаревыхъ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Былъ конецъ октября. Осень стояла теплая, хорошая, но городъ N. ужъ началъ наполняться; общество, разъѣзжавшееся на лѣто, возвращалось изъ деревень, собираясь веселиться. Война все разгоралась, бѣды все росли; повидимому, веселье не могло бы идти на умъ, но выходило напротивъ. Всѣхъ охватило головокруженіе, что-то безумное, ужасающее; сбирались вмѣстѣ, будто прижимаясь другъ къ другу, но собравшись, по обыкновенію, не знали, что дѣлать вмѣстѣ. Тревога забывалась, проявясь въ томъ же, въ чемъ прежде проявлялось равнодушіе: въ удовольствіяхъ, въ тратѣ денегъ. Если и томила тоска, то выражать ее было и неловко, и неудобно, и не въ модѣ; а чтобы ни говорили о силѣ чувствъ, зрѣющихъ въ тишинѣ — у большинства людей зрѣютъ и выработываются только тѣ чувства, которыя выражаются громко. Отъ того, что только сбивчиво томитъ и пугливо волнуетъ, всего натуральнѣе — искать забвенія. Люди веселились съ испуга. Трудно иначе объяснить вдругъ усилившуюся роскошь, страшную картежную игру и то множество праздниковъ, которые наполнили эту осень и слѣдующую зиму, отъ столицъ до мелкихъ провинціальныхъ городовъ.

Веселый городъ N., забывавшій грозу, которая разрѣшалась съ небольшимъ за тысячу верстъ на краю его отечества, дышалъ и упивался своею внутренней маленькой непогодой; она чувствовалась въ воздухѣ и влекла полюбоваться вблизи. И въ неподвижности живетъ желаніе сильныхъ ощущеній. У этихъ людей не было ни силы, ни охоты броситься въ ту, роковую и кровавую схватку, но, — какъ пошло они отшучивались, — «время воинственное»: — они съѣзжались въ N. посмотрѣть на губернатора подъ слѣдствіемъ. Противъ Волкарева не имѣли особенно сильной злобы, но онъ рисковалъ попасться, и это было для нѣкоторыхъ пріятно, для многихъ забавно, для всѣхъ интересно. Интересно посмотрѣть, какъ онъ держится. Не зная, чѣмъ можетъ кончиться слѣдствіе, не желая разстроивать общественныхъ удовольствій, которыя въ губерніяхъ, какъ извѣстно, поддерживаются добрыми отношеніями съ властью, — всѣ, пріѣзжіе, а N-скіе жители тѣмъ болѣе, продолжали выражать губернатору свое почтеніе и преданность даже едва ли не жарче, чѣмъ когда-нибудь. Волкаревъ казался этимъ искренно тронутъ, по прежнему произносилъ патріотическія рѣчи за ужиномъ въ клубѣ, по прежнему любезничалъ съ хорошенькими женщинами, и давалъ обѣды.

— По-просту, по-провинціальному, по-деревенски, мои милый, говорилъ онъ Верховскому, обходя съ нимъ карточные столы, являвшіеся тотчасъ послѣ обѣда: — закончимъ день какъ начали, вмѣстѣ….

Верховской еще болѣе интересовалъ пріѣзжихъ; о немъ много и давно говорили, его старались увидѣть и увидѣли скоро, потому что онъ возобновилъ свое обыкновеніе бывать почти всякій вечеръ въ клубѣ, иногда поздно, иногда не на-долго. Не играя въ карты, держась въ сторонѣ, онъ производилъ впечатлѣніе. Женщины говорили, что онъ разочарованъ; мужчины слегка сторонились отъ него, но не долго; онъ самъ день ото дня все больше сближался съ обществомъ и, знакомый со всѣми въ городѣ, перезнакомился и съ пріѣзжими. Это отнимало много времени, но дѣла, справки, донесенія, «отношенія, затребованія, разсмотрѣнія», — все это такъ утомляло, что часто хотѣлось бѣжать отъ нихъ куда-нибудь и слушать вздоръ, — именно, вздоръ, — чтобы дать отдохнуть головѣ. Во вздорѣ, впрочемъ, безъ излишней требовательности, встрѣчалось не рѣдко и пріятное.. Провинціальная жизнь была такая бодрая, гостепріимная, нараспашку; не все изящно, но что же дѣлать, — приходилось брать, что есть. Знакомства, какъ будто стѣсняли, обязывали, но это ощущеніе скоро прошло: встрѣчалось слишкомъ много забавнаго, становилось въ самомъ дѣлѣ веселѣе….

Верховской сказалъ себѣ, что изучаетъ провинцію.

Онъ подумалъ это сначала въ шутку. Бываютъ шутки втягивающія. Случается, что такая шутка забредетъ въ голову въ минуту ѣдкой печали, недовольства окружающимъ, и, насмѣшивъ на минуту, вдругъ какъ-то освѣтитъ положеніе; въ немъ мелькнетъ что-то, до сихъ поръ будто еще незамѣченное. Это что-то — обманъ, не предметы, а бѣгущія, кривыя, ломаныя тѣни предметовъ; но для человѣка утомленнаго однообразіемъ — это находка: онъ принимается вглядываться; — какъ вглядывается, мечтая, въ формы облаковъ, какъ, въ лихорадкѣ, создаетъ себѣ картины изъ пятенъ на стѣнѣ. Но мечтанія и лихорадка проходятъ скорѣе, чѣмъ пустая мысль, которой человѣкъ, отъ нечего дѣлать, придаетъ важности. Верховской размышлялъ, что судьба не напрасно занесла его сюда; что въ столицѣ отъ него ускользали многія черты общественной жизни, многіе типы, многія понятія, что, вотъ, теперь досугъ узнать ихъ. Размышленіе началось съ шутки, а затѣмъ и предметы наблюденія повернулись своей мелочной, забавной стороною: сплетни, «исторіи», анекдоты…. Въ самомъ дѣлѣ, провинція — потѣха, и всякій день новая, для новаго человѣка. Верховской входилъ во вкусъ, привыкалъ. Ему придавали вѣсъ, окружали нѣкоторымъ почетомъ; это показалось сначала смѣшно, а потомъ…. Почему-жъ не принимать того, что намъ даютъ и чего мы стоимъ въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь эти люди…. не забавляясь ими, съ ними жить нельзя. «Долгъ, трудъ», — все это идеальничанье и фразы. Жизнь вблизи — болѣе или менѣе неостроумная комедія, вся на изворотахъ и обманѣ; это свалка за выгоду, гдѣ одолѣваетъ тотъ, кто сильнѣе, гдѣ неправыхъ не переловишь и не перебьешь, гдѣ всѣхъ глупѣе тотъ, кто вообразитъ себя помазаннымъ свыше на защиту угнетенныхъ, — ужъ не говоря о томъ, что самъ-то онъ можетъ сто разъ ошибиться и признать праваго виноватымъ…. Ошибаться свойственно человѣку!

Люди, которые съ перваго раза показались не по душѣ, связывались житейскими и дѣловыми отношеніями и привѣтливо искали сблизиться. Уклоняться отъ нихъ было бы неловко, грубо, Верховской еще подумалъ, что это заискиванье — разсчитано, но тутъ же посовѣстился такого подозрѣнія…. Онъ былъ не въ духѣ, когда оно пришло ему на умъ, и кстати подумалъ, съ досады, что это подозрѣніе у него не собственное, а внушенное.

— Если такъ подозрѣвать, то куда же дѣнутся всѣ восторженныя исповѣданія вѣры въ людей, различныя желанія общаго блага, стремленія, труда за одно, и прочее, и прочее? Простираемъ объятія всему міру, — не мѣшало бы опредѣлить, съ кого они должны начинаться….

Господа, стремившіеся въ его объятья, понимали его сразу, обманывали понемногу и, для полноты своего успѣха, громче другихъ говорили о серьезности блестящаго слѣдователя. Верховской самъ въ нее вѣрилъ, въ тоже время совершенно отрицая серьезность дѣла, которымъ занимался. Онъ такъ мало думалъ о немъ, что, несмотря на полтора мѣсяца работы, не подвинулъ его нисколько и еще сколько возможно затемнилъ и запуталъ, — конечно, самъ того не желая. Онъ принимался за него отрывками, капризно, «по вдохновенію», и, отъ нечего говорить, — говорилъ о немъ иногда съ посторонними, — правда, отвлеченными фразами, отъ неопредѣленности того, что думалъ и отъ опасенія сплетенъ. Но неясныя, отвлеченныя фразы принимались къ свѣдѣнію тѣми, кто могъ извлечь изъ нихъ свою выгоду. Верховской высказалъ однажды, что подробности, незначительныя съ вида, могутъ иногда, болѣе крупныхъ, бросить свѣта на дѣло, что онъ дорожитъ ими, потому что не идетъ избитой дорогой, а руководится нравственнымъ убѣжденіемъ, которое важнѣе уликъ. Это было очень ново и сначала озадачило, но провинціальные дѣловые люди сообразились скоро. Верховской желалъ подробностей, — подробности множились безъ конца, разсказывались догадки, случаи, разговоры, — была бы охота слушать. Верховской основывался на нравственномъ убѣжденіи, — убѣдиться въ чемъ-нибудь можно было только посредствомъ дознанія и переписки. Верховской, конечно, не поѣхалъ самъ дѣлать никакихъ дознаній, а переписка по дѣлу о наслѣдствѣ Мауровыхъ доросла до неслыханныхъ размѣровъ. Онъ сказалъ, что не любитъ поспѣшности; — всѣ опаздывали, и такъ ловко, что еслибы онъ вздумалъ поторопить, имѣли бы право возразить, что медлятъ въ угоду ему…. Онъ замѣчалъ, что тутъ какой-то обманъ и терялся, не зная, кого спросить; замѣчалъ, что поднималъ путаницу и, злясь на себя, съ размаху путалъ еще больше. Увидя ошибку, онъ вдругъ сдерживался, присматривался — видѣли ли другіе, что онъ надѣлалъ, — смѣялся втихомолку, злился снова, ждалъ спокойной минуты, чтобы поправить дѣло, и когда приходила такая минута, говорилъ себѣ, что надо отдохнуть. Спохватываясь, что все это происходитъ на глазахъ у постороннихъ, что это и глупо, и неосторожно, онъ успокоивалъ себя презрѣніемъ къ этимъ постороннимъ и отговоркой, что все это «еще успѣется»….

Онъ не торопился. Ему было нужно время…. На что — онъ не могъ сказать положительно, но онъ ждалъ чего-то, ждалъ день за днемъ, то нетерпѣливо, вспышками, порывами, то спокойно, почти холодно; ждалъ счастья…. Однимъ томленіемъ и ожиданіемъ жить невозможно. Недовольный собою, не сознаваясь себѣ въ этомъ и не желая сознаваться, онъ хотѣлъ развлеченія. Онъ называлъ это бѣдное желаніе — юношеской жаждой жизни, жаждой забвенія, прерывалъ свои размышленія смѣхомъ, а свои занятія — визитами, и бросался развлекаться всѣмъ, что могъ доставить ему городъ N.

Онъ терялъ день; подъ вечеръ ему становилось какъ-то стыдно и скучно, старой скукой прежнихъ годовъ, забытой въ послѣдніе мѣсяцы, начинавшей опять подниматься. По неотвязной привычкѣ, Верховской все еще иногда оглядывался на то, что дѣлалъ и чувствовалъ; это ни къ чему не вело, озлобляло, лишало послѣдней бодрости. Случалось вдругъ, порывно, когда мучительная оглядка приходила ему среди общества, онъ оставлялъ общество, прерывалъ начатой разговоръ, то подъ пустымъ предлогомъ, то вовсе безъ предлога, бѣжалъ домой, хватался за дѣла, будто ища въ нихъ спасенія, бросалъ черезъ полчаса, распахивалъ окно на осенній холодъ и смотрѣлъ…. Въ головѣ у него смутно, пестро мелькало все видѣнное въ теченіи дня, припоминалось, что прежде онъ искалъ смысла въ жизни этого общества, не находилъ, негодовалъ, а внутренній голосъ подсказывалъ, что смыслъ — въ обратной сторонѣ этого вздора, смыслъ глубокій, страшный до безнадежности…. Тогда раздавался еще другой голосъ; онъ призывалъ и приказывалъ смоттрѣть въ глубину, не отвращаясь и не робѣя, разбирать не отступая, негодовать, но надѣяться, прощать невѣдущимъ, не забавляясь… Другой голосъ!…

Верховской усталъ его слушать. Онъ еще не назвалъ сознательно, по имени, эту усталость, но онъ ее испытывалъ. Онъ клялъ идеалы, — этотъ холодъ, эту помѣху. Недаромъ щемило сердце въ рѣшительную минуту — оставаться или неоставаться здѣсь: ничего недобился — и уходитъ послѣднее!

Онъ бывалъ у Катерины, проводилъ вечера, но ужъ не попрежнему. Тамъ стало принужденно, скучно; не слышно больше ея смѣха, ея пѣсень. Она разговорчива, но раздражена, споритъ жарче прежняго, рѣзка…. несправедлива. Она требуетъ больше, чѣмъ можетъ взять на себя человѣкъ. Прежде это вознаграждалось…. Верховской не умѣлъ опредѣлить чѣмъ. Она никогда не говорила о себѣ. Верховской, не разбирая почему, старался не замѣчать этого. Если бы онъ себя провѣрилъ, то долженъ былъ бы сознаться, что разсказы Катерины о ея собственномъ положеніи могли не встревожить его, а раздосадовать: во-первыхъ, они отняли бы время, а потомъ…. Потомъ они потребовали бы сочувствія. Верховской нетерпѣливо говорилъ себѣ, что есть нелѣпыя несчастья. Но то, что было несчастьемъ для Катерины, казалось Верховскому даже не несчастьемъ, а обыкновеннымъ житейскимъ дѣломъ: отъ вѣка рѣшено, что ладной семьи не бываетъ.

— Милая, будь только сама собою. Право, тебя достанетъ! сказалъ онъ ей страстно.

— Ты въ меня крѣпко вѣришь, сказала она.

Онъ не думалъ такъ высоко. Онъ скучалъ, утомлялся, ему просто хотѣлось покоя и веселья. Онъ втягивался въ житейскую мелочь, мысль его тяготила; взглядъ пошире его безпокоилъ, пошлость входила въ его плоть и кровь. Это шло быстро. Въ жизни день за день, гдѣ усыпляющее довольство чередовалось съ мимолетными поверхностными волненіями, сильная страсть могла бы разбудить, образумить, спасти…. Для Верховскаго она стала толчкомъ, который каждый день сбрасывалъ его все ниже; паденіе все ускорялось; что еще было или казалось крѣпкаго въ душѣ — все разбивалось, все разсыпалось будто тлѣніе отъ прикосновенія рѣзкаго, чистаго воздуха… Двѣнадцать лѣтъ не сдѣлали того, что сдѣлали нѣсколько мѣсяцовъ…

Онъ спрашивалъ себя, за что онъ такъ безумно ее любитъ, какъ онъ могъ ее полюбить?… Онъ смотрѣлъ въ темноту; въ ней вставали образы прошлаго. Все, что въ дѣтствѣ, въ ранней молодости узналъ онъ лучшаго и святого — влекло только къ такой любви; въ ней повторилась, воплотилась его мать, кротость, радость, совершенство. Только передъ этимъ образомъ могъ онъ преклониться: въ немъ вполнѣ отразился далекій идеалъ вѣчной правды…. Онъ подступилъ ближе и смутился: память идеала переживаетъ въ душѣ силу, которая даетъ его достигнуть. Эта кротость не все прощаетъ, эта радость гонитъ на заботу, эта любовь чѣмъ больше любитъ, тѣмъ меньше щадитъ….

— Щадить тебя? значитъ сомнѣваться въ твоихъ силахъ, говоритъ она.

Какія силы?…

«Жизнь врозь заодно»… Отъ нея приходится скрывать три четверти того, что переживается!

Осталось одно земное стремленіе; одна земная цѣль…

Она такъ хороша! У нихъ точно смерть прошла въ домѣ, а она все хорошѣетъ. Въ горѣ, къ ея красотѣ прибавилось что-то просвѣтленное, ласково-гордое; такъ звѣзды ярче сверкаютъ въ промежуткахъ непогоды. Она нѣжнѣе день ото дня, все заботливѣе — и все строже… О, Богъ съ ними, съ заботами, съ разспросами, съ долгомъ, съ гражданской добродѣтелью!… Ея забота будто упрекъ тѣснила ему душу; онъ клялъ ея восторженныя рѣчи, онъ боялся ихъ какъ виноватый, но ея поцѣлуи доводили до безумія. Дождаться поздняго вечера, перескочить къ ней въ садъ, обнять ее, сказать нѣсколько словъ въ ея комнатѣ…. и не смѣть выговорить рѣшительнаго слова, а безъ словъ она не понимаетъ! И это — всякій день! и только всякій день! По утру эта пытка вспоминается какъ блаженство, укрѣпляетъ какое-то мужество, зажигаетъ какую-то надежду. И опять цѣлый день пошлости, бездѣлья, темноты, опять до отчаяннаго ожиданія огонька въ окнахъ, опять до ночи съ мерцаньемъ вѣчныхъ звѣздъ….

Но вѣдь хорошо еще, что Господь посылаетъ ясныя ночи, а, глядишь — и октябрь на дворѣ…

— Это нелѣпо, глупо, я не ребенокъ! за что-жъ я люблю ее? повторялъ онъ.

И опять тоже, роковое, вѣчное стремленіе, мучительная память идеала, жалость о погибшей молодости, очарованіе красоты, горячка страсти, опять, безъ мысли, безъ разбора, — одно желаніе ея объятій и — что бы ни было потомъ… Вѣдь живутъ же счастливо тысячи людей на свѣтѣ…

— Катя, счастье такъ близко, такъ уютны эти двѣ комнаты, такъ пустъ этотъ огромный домъ….

Домъ скоро наполнился. Цѣлую недѣлю обозы изъ Спасскаго перевозили пожитки и запасы; съ утра до вечера поднималась возня, раздавались голоса, стукъ и надъ всѣмъ крики Духанова. Верховской слышалъ все это изъ своей комнаты.

Онъ слушалъ какъ будто привычное. Ужъ было это, когда водворялись въ деревнѣ. Неужели такъ глупо жить и здѣсь? Вѣдь это на глазахъ у людей, которые все-таки что-нибудь смыслятъ. Въ Петербургѣ допускается экономія, а въ провинціи тратятся широко. Мѣщанская скаредность гадка. Верховской смѣялся, вспоминая скрягу Мауровскаго дѣла; вотъ въ родѣ этого и супруга, если бы не любила похвастать. Куда и на что беречь сотню тысячъ дохода?

Онъ еще минуту подумалъ, какое ему до этого дѣло?…

А такое дѣло, что въ Петербургѣ на него пальцами не указывали, а здѣсь укажутъ: онъ человѣкъ примѣтный. Довольно, что лѣтомъ цѣлыхъ двѣ недѣли разыгрывалась роль лакея на вытяжкѣ, насмѣхъ всякому франту безъ сапогъ. Можно не пользоваться, если ужъ такъ противно, но можно въ руки взять, заставить хоть разъ послушаться. Жить, такъ жить по-человѣчески… А то — будуары во вкусѣ monsieur Духанова!…

Къ великому удивленію Духанова, когда все было убрано вчернѣ, Верховской вышелъ распоряжаться и очень повелительно. Онъ заботился о порядочности и изяществѣ своего жилья съ такимъ вниманьемъ и умѣньемъ, какъ будто во всю жизнь свою не занимался ничѣмъ другимъ. Онъ могъ бы сказать, какъ говаривала о себѣ его жена, что на него нашло вдохновеніе. Онъ настоявъ, чтобы Лидія Матвѣевна прислала цвѣты, померанцовыя и всякія деревья изъ спасскихъ оранжерей, указывалъ какъ устанавливать горшки, выписалъ изъ Москвы вазы и жардиньерки, перемѣнялъ обои, выписалъ матерію для новой мебели, работы спасскихъ столяровъ, предмета гордости Лидіи Матвѣевны; наблюдалъ какъ развѣшивали драпировки, училъ вкусу садовниковъ и обойщиковъ — понимая въ первый разъ, что съ этимъ народомъ можно терять терпѣніе; — нанялъ прекрасный рояль у настройщика, который ужъ отчаивался куда-нибудь его сбыть къ немузыкальномъ городѣ N.; нанялъ лошадей, экипажи, выписалъ вина и потребовалъ, чтобы Лидія Матвѣевна не оставляла на сохраненіе въ деревнѣ ни одного сундука съ драгоцѣннымъ серебромъ и хрусталемъ, ни одной бездѣлки для украшенія этажерокъ. Ему понравилось выписывать: на столахъ явились альбомы дорогихъ гравюръ. Онъ хохоталъ, воображая, какъ удивится Лидія Матвѣевна, и, за одно, убралъ ей письменный столъ.

— О молодость! думалъ онъ: — когда ты пройдешь? Когда перестанетъ шевелиться въ душѣ что-то такое шаловливое, вызывающее, горячее?… И еще спрашивать когда? Нѣтъ! пусть этотъ огонь горитъ вѣчно!… Вотъ и сдѣлано по-своему. Какъ барыня себѣ хочетъ, а сдѣлано….

Духановъ, посланный въ Спасское съ докладомъ, что все готово, былъ принужденъ сознаться Лидіи Матвѣевнѣ, что въ самомъ дѣлѣ все на славу, и что самъ Андрей Васильевичъ, узнать нельзя — распорядителенъ, обходителенъ, веселъ, совсѣмъ другой человѣкъ. Лидія Матвѣевна поѣхала раньше остального семейства, чтобъ посмотрѣть, и ахнула на расходы.

— Нельзя мой другъ, возразилъ ей Верховской: — знакомствъ такъ много, и твое положеніе….

Она скоро убѣдилась, что положеніе прелестное, и больше не поѣхала въ Спасское, предоставивъ кузинѣ и дѣтямъ собираться какъ знаютъ. Здѣсь такъ хорошо ужъ все устроено, André такъ мило встрѣтилъ, а по немъ, все-таки, тамъ иногда бывало скучно.

Ей только сначала не понравилось, что комнаты André такъ далеко отъ ея комнатъ, но когда она увидѣла тамъ вороха бумагъ, и послушала его разсказы о дѣлахъ, нарочно сбивчивые и нарочно долгіе, то закричала по-институтски, что все это презрѣніе, и что она больше сюда не заглянетъ. Онъ, душка, милашка, самъ долженъ приходить къ ней. Верховской доставлялъ ей это удовольствіе. Три дня до пріѣзда дѣтей, Лидія Матвѣевна блаженствовала. Потомъ настало другое блаженство. Накатавшись съ визитами, она воротилась въ восторгахъ.

— André, божественный, меня какъ царицу принимаютъ!

Верховской вдругъ серьезно подумалъ, что такъ и слѣдуетъ: его жена должна быть встрѣчена вездѣ съ уваженіемъ. Ужъ если они живутъ вмѣстѣ….

Это выходило какъ-то неясно; онъ не могъ вывести заключенія, что слѣдуетъ заключить изъ ихъ жизни вмѣстѣ. Онъ не могъ тоже опредѣлить своего чувства къ Лидіи Матвѣевнѣ. Онъ ее терпѣть не могъ, но жилъ съ нею совершенно равнодушно. Она его больше не тяготила, потому ли, что не затѣвала сценъ, довольная имъ и развлеченная обществомъ, потому ли, что онъ самъ былъ слишкомъ развлеченъ новымъ складомъ жизни, которому вдругъ придалъ важность.

— Пора установиться, жить какъ люди…. думалъ онъ.

Минутами, не то стыдъ, не то испугъ обдавали его будто холодомъ, становилось безъ мѣры жаль чего-то и безумно хотѣлось — только одного….

Онъ убѣгалъ чрезъ свой отдѣльный выходъ, доходилъ до знакомаго крыльца — и возвращался назадъ. Онъ больше недѣли не видалъ Катерины.

Ей жилось трудно. Она съ перваго дня знала, что такъ будетъ, знала, что этому нѣтъ конца; просыпаясь, видѣла предъ собой страшную темноту, охватившую жизнь, — засыпала, не готовя мужества на завтра: мужества достанетъ. Она выносила и билась день за день. Не могло быть борьбы сложнѣе, противоположнѣе — отъ унизительной тревоги изъ-за мелочей до страданій сердца, до утомленія ума, изнывающаго въ пошлости, до оскорбленнаго достоинства….

Казалось бы, что такое — присутствіе одного человѣка!

Все живѣе, все мучительнѣе росла въ ней ненависть къ этому человѣку. Задыхаясь, утомляясь, она была бы рада найти себя несправедливой передъ нимъ хотя въ чемъ-нибудь, лишь бы облегчить свое сердце отъ этой тяжести, — разбирала — и отвращалась еще рѣшительнѣе….

Съ его появленіемъ, все въ домѣ перемѣнилось, — съ житейскаго, съ будничнаго. Домашнія издержки не касались Виктора; заранѣе понимая, что ему откажутъ, онъ не рискнулъ и предложить въ нихъ участвовать. Онъ скромно, смиренно, какъ милость, готовъ былъ принять все, что для него угодно было сдѣлать и пожелалъ только одного — поститься вмѣстѣ съ отцемъ по средамъ и пятницамъ, чего не дѣлала Катерина.

— Давно ли у тебя этотъ обычай? спросила она.

— Съ моей ссылки, отвѣчалъ онъ мрачно.

Безъ объясненіи, съ перваго дня, нянька взяла на себя всѣ попеченія о Викторѣ, спрашивала его приказаній, исполняла и доставляла все, что ему было нужно. Это было что-то со стороны, изподтишка, мелкое, гадкое. Багрянскій, казалось, ждалъ чего-то другого и покорился, скрѣпя сердце, установившемуся порядку. Катерина открыто, хладнокровно и презрительно была имъ довольна. Но отклонивъ отъ себя заботы, она не избавилась отъ непріятностей: чрезъ няньку ей передавались требованія брата, униженныя просьбы, выраженія признательности, жалобы. Отъ себя нянька прибавляла упреки въ безчувственности. Сказавъ, что ничего не хочетъ ни знать, ни слушать, Катерина не заставила ее молчать. Нянька день ото дня становилась смѣлѣе, увѣренная, что Катерина не пожалуется отцу, а хоть бы и пожаловалась, права неостанется: однажды, до разстройства нервовъ умиленный усердіемъ старухи, Багрянскій сказалъ ей спасибо зато, что она «покоитъ сына….» Катерина, знала, что за стѣной ея комнаты всякій вечеръ происходятъ совѣщанія, и могла, не ошибаясь, предположить, что тамъ не щадятъ ее, знала, что въ домѣ, рядомъ съ завядающей, простой, честной жизнью, идетъ совсѣмъ другой, совсѣмъ отдѣльный бытъ, — съ вида — крадучись, прижимаясь жалостливо, робко, — въ самомъ дѣлѣ — увѣренно и нагло….

— Ужъ кажется, сударыня, братецъ тебѣ ничѣмъ не мѣшаетъ, говорила нянька. — Ты, какъ отецъ со двора долой — въ книжку свою утупилась, а то и вовсе — дверь свою на замокъ. Братъ, какъ оглашенный, одинъ… Охъ, оглянулся-бы хорошенько папенька! Мила ты ему ужъ очень, не понимаетъ онъ въ тебѣ ничего…

Багрянскій видѣлъ и понималъ. Въ первые дни онъ еще раздражался, по вдругъ круто и рѣзко сдѣлался спокоенъ, будто не замѣчалъ никакой перемѣны, не чувствовалъ никакого стѣсненія. Его жизнь шла въ прежнемъ порядкѣ: ранній пріемъ просителей, служба, отдыхъ, работа. Въ семьѣ, не высказываясь, однимъ своимъ обращеніемъ съ Викторомъ, онъ требовалъ, чтобъ Катерина тоже не замѣчала перемѣны склада жизни; онъ, казалось, хотѣлъ убѣдить дочь, и еще больше — самого себя, что все хорошо, потому что такъ должно. Онъ только странно, мучительно все больше привязывался къ ней день ото дня, съ удвоенной нѣжностью, съ какой-то жадностью, будто хватался за нее, отъ страха остаться одинъ. Онъ звалъ ее къ себѣ каждую минуту, увѣряя себя, что хочетъ доказать ей этимъ свою любовь, а въ самомъ дѣлѣ, желая видѣть ее, видѣть только ее одну. Онъ заваливалъ ее работой; ея молодая бодрость, его оживляла. Едва кончая дѣла, онъ просилъ ее читать ему вслухъ; онъ зналъ, что она это любитъ. Наслажденіе отдыха было какое-то отчаянное: Багрянскій будто украдкой схватывалъ что-то послѣднее. Чувство было томительное, и какъ-то понималось, что другого быть не можетъ, и помнилось, что прежде бывало легко, и думалось, что теперь — такъ должно…. и грѣхъ это сожалѣніе о прошедшемъ, грѣхъ это удовольствіе, что, вотъ, она одна тутъ предъ глазами, грѣхъ — отчуждать сына….

Онъ хотѣлъ говорить о томъ, что волновало, и не могъ, не было силъ, хотѣлось покоя. Онъ смотрѣлъ на дочь, любовался ею. Ощущеніе, сознаніе, что-то глубокое до боли, восторгающее какъ благость Божія, говорило, что, вотъ, въ ней одной его счастье…. Онъ отгонялъ это искушеніе. Онъ только обнималъ ее, повторяя о благѣ душевнаго мира, о своей надеждѣ, что, настанетъ время, и этотъ миръ водворится подъ ихъ кровлей.

— Это, голубка, отъ тебя зависитъ….

Ей хотѣлось возразить — и то же не было силъ. Жаль его, жаль себя. Онъ такъ усталъ, такъ измученъ, такъ дорогъ. Для нея самой такъ тяжки эти безконечные дни и то же хочется всего — и отдохнуть, и наговориться, и занять, развеселить, приласкать его…. и отводя душу, забываясь, она становилась прежней «сумасшедшей» Катей….

— Разыгралась!… А что-жъ ты тал/^-то сидишь, молчишь цѣлый день какъ стѣна? спрашивалъ онъ шопотомъ, съ ужасающей кротостью….

Викторъ заставалъ эти сцены. Онѣ прекращались при немъ. Если онъ заставалъ, что сестра читала, Багрянскій прекращалъ чтеніе, — щадилъ ли онъ необразованность сына, или терялъ терпѣніе, глядя на его безмолвную, скучающую, сонную фигуру. Однажды, когда читалъ Верховской, Багрянскій сказалъ, что усталъ и, будто въ извиненіе, слегка пошутилъ надъ читаннымъ. Викторъ обрадовался шуткѣ и принялся пошло смѣяться надъ «премудростью и ученостью». Онъ видѣлъ, что сестрѣ было досадно, и хотѣлъ, чтобъ она возразила. Она не доставила ему этого торжества. Онъ доставлялъ себѣ удовольствіе улыбаться всякій разъ, какъ видѣлъ ее за книгой. Они никогда не разговаривали, оставаясь наединѣ; при отцѣ, Катерина только отвѣчала на то, что онъ спрашивалъ. У Виктора была всегда на это насмѣшливо-грустная улыбка. Къ отцу онъ относился угодливо, подобострастно, съ сосредоточенной, задумчивой печалью; слушая его, выражалъ на лицѣ такое благоговѣніе, что Катерина, вспыхнувъ, отвертывалась. Тогда Викторъ учтиво и будто испуганно спрашивалъ, что ей угодно. Чаще всего онъ уходилъ, принимая видъ оскорбленной сыновней преданности и покорности своему одиночеству.

Въ домѣ было однообразно; Викторъ скучалъ замѣтно, но почтительно и съ достоинствомъ, наконецъ, отправлялся искать развлеченій. Ихъ доставлялъ ему Духановъ. Викторъ видался съ нимъ безпрестанно, то у него, то у себя въ комнатѣ, куда Духанова проводила нянька. Катерина это знала. Зналъ ли отецъ — Викторъ не заботился. Разъ, вечеромъ, онъ привелъ Духанова къ чаю въ гостинную, униженно объясняя, что предложилъ ему переждать проливной дождь. Нескрываемая досада Катерины напомнила Багрянскому, что не должно оскорблять сына. Онъ не возразилъ, хотя и не взглянулъ на Духанова. Тотъ смиренно высидѣлъ у двери, съ фуражкой на колѣняхъ, справляясь какъ могъ съ горячимъ стаканомъ, и ушелъ еще по дождю. Викторъ въ ту же минуту грустно и покорно отправился въ свою комнату. Багрянскій былъ смущенъ.

— Батюшка, когда у васъ отъ роду бывали такіе гости? спросила Катерина.

— Всѣ люди равны…. Забыла? возразилъ онъ сурово.

— Правда, правда! прервала она: — терпѣть его, такъ терпѣть и его пріятелей!

Она выговорила и ждала…. Онъ смолчалъ.. Но съ тѣхъ поръ онъ, точно, терпѣлъ Духанова, даже говорилъ съ нимъ….

Впрочемъ, кромѣ Духанова, другіе пріятели не показывались. Въ два мѣсяца, отдавая лишніе часы неважнымъ знакомствамъ средняго круга, Викторъ успѣлъ составить и другія. Ему съ перваго раза отворились самыя широкія двери — домъ губернатора, и было очень не трудно понравиться тамъ, гдѣ заранѣе было рѣшено принять его благосклонно. Примѣру Волкаревыхъ послѣдовали и другіе. Люди большею частью требовательны только къ тѣмъ, кто чѣмъ-нибудь имъ мѣшаетъ. Викторъ никому не сталъ на дорогѣ по службѣ, ни у кого не занималъ денегъ, держался прилично, а съ вышепоставленными лицами даже почтительнѣе чѣмъ прочая, обезпеченная молодежь. Молодежь принимала его совершенно равнодушно. Волкаревъ рекомендовалъ его «добрѣйшимъ малымъ», m-me Волкарева, предоставивъ его дамамъ, тихо удивлялась ему вслѣдъ, какъ среди всѣхъ несчастій, которыя вынесъ, этотъ молодой человѣкъ имѣлъ мужество заботиться о своемъ образованіи и сохранилъ свѣжесть сердца… Викторъ съ большимъ тактомъ избѣгалъ образованныхъ женщинъ, заинтересовывалъ читательницъ романовъ и игралъ въ карты, по маленькой, съ старыми барынями, которыя его за это очень любили. Онъ обыгрывалъ ихъ безъ милосердія.

— Все годится! говорилъ онъ своему другу Духанову.

Духановъ долго не могъ надивиться его счастью: Викторъ постоянно выигрывалъ; гарнизонные офицеры были его жертвами, а чиновники, — большею частью, мастера дѣла, — поплачивались ему за всѣ вечеринки, которыя онъ украшалъ своимъ присутствіемъ. Чтобъ испытать судьбу, Духановъ однажды засѣлъ съ другомъ вдвоемъ и проигралъ нежданно, невѣроятно.

— Да что-жъ это вы… вскрикнулъ онъ, руками врозь.

— Что? спросилъ Викторъ такъ хладнокровно и кротко, что у Духанова исчезло всякое поползновеніе спрашивать дальше, также какъ всякое сомнѣніе насчетъ того, что Викторъ никогда не нуждался и не будетъ нуждаться въ деньгахъ своего батюшки. Духановъ съ грустью подумалъ о своемъ собственномъ «невѣжествѣ», утѣшился надеждой, что «найдетъ коса на камень», но остался вѣренъ другу и его тайнамъ, сообщалъ ему всѣ слухи и сплетни, потѣшалъ разсказами, въ. особенности о семействѣ Верховскихъ, не щадя даже Лидій матвѣевны и дѣлая видъ, будто не замѣчаетъ, что другъ, заставляя его разсказывать, барски потѣшается и надъ нимъ самимъ.

Не имѣя возможности принимать въ своей тѣсисй комнатѣ, Викторъ угощалъ пріятелей средней руки въ трактирахъ и разсказывалъ о скаредности родителя. Для свѣтскихъ знакомыхъ, онъ чувствительно открылся m-me Волкаревой, — увѣренный въ ея нескромности, — что страдаетъ въ этой жизни на правахъ ребенка, связанъ, всячески возмущенъ, но не можетъ вырваться, не можетъ уйти жить одинъ: примиреніе было такъ недавно…

Дома, онъ вскользь говорилъ о своихъ свѣтскихъ знакомствахъ и съ ужимкой сожалѣнія приказывалъ брать карточки, если кто его спроситъ. Его спрашивали очень немногіе. Онъ навязчиво приходилъ въ гостинную, когда кто-нибудь бывалъ у Катерины, любезничалъ съ дамами, вмѣшивался въ разговоръ, всегда нѣсколько насмѣшливо-покровительственно относясь къ сестрѣ, хвасталъ, разсказывалъ о себѣ небывальщины. Катерина перестала принимать и сама нигдѣ не бывала. Отецъ, занятый въ должности по утрамъ, сначала этого не зналъ, потомъ былъ недоволенъ. Викторъ, смѣлый при немъ, пошутилъ ея отреченіемъ отъ свѣта.

— Знаете, ma soeur, меня часто спрашиваютъ, почему васъ не видно, и я не знаю, что сказать.

— Что это не твое дѣло.

— Но мнѣ было бы такъ пріятно, еслибъ объ руку со мной….

Она взглянула на него такъ, что онъ замолкъ. Багрянскій будто ничего не замѣчалъ. Онъ продолжалъ ничего не замѣчать, начиная съ того, что его дѣти не прощались и не здоровались между собою. Онъ шелъ слѣпо, упрямо убѣждая себя, что правъ, что все прекрасно потому, что онъ правъ, чувствовалъ фальшь своей правоты и отклонялъ всякое сомнѣніе въ ней, какъ соблазнъ и грѣхъ. Онъ даже берегъ себя отъ всего, что могло подтвердить это сомнѣніе: не спрашивалъ никогда Виктора, гдѣ онъ бываетъ, что дѣлаетъ, на какія средства ведетъ свою свѣтскую жизнь….

— Награбилъ…. подумалъ онъ съ отвращеніемъ и крестился, побѣждая лукавый помыслъ. — «Неправое стяжаніе — прахъ….» Пусть скорѣе и идетъ прахомъ!…

Ему становилось гадко…. — И такъ смѣло, своевольно, на глазахъ…. Катерина сказала однажды, въ спорѣ, — (она все споритъ!) при Верховскомъ: — «Люди не пользуются тѣмъ, что награбилъ негодяй, а только любуются, какъ онъ пользуется….» Понятно, о комъ говорила!… Но какое-жъ право кто имѣетъ запретить, отнять? Чѣмъ образумить?… Не такими намеками! Этимъ только ожесточишь…. О Господи, на все Твоя воля, — самъ обратится!

Разъ, ночью, передъ зарей, онъ увидѣлъ свѣтъ въ прихожей: нянька, свернувшись на скамейкѣ, дожидалась возвращенія своего красавца. Она запиралась и такъ явно лгала, что это «только въ первой», что Багрянскій вышелъ изъ себя, крикнулъ и вдругъ остановился: онъ топалъ ногой на томъ самомъпорогѣ, который сынъ, распаянный, облилъ слезами…. Въ ужасѣ, Багрянскій тихо затворилъ дверь и сталъ на молитву. Онъ вспомнилъ сказаніе о праведникѣ, который приносилъ Господу очистительныя жертвы за дѣтей своихъ, пока они пировали… Молодъ, покается, обратится!

Религіозное чувство, внушенное съ младенчества, усиленное воспитаніемъ, средой и бѣдностью, безграничная надежда на милосердіе свыше — основанія всѣхъ достоинствъ, правила всей безупречной жизни этого человѣка, — стали его единственной опорой. Онъ вѣрилъ — Господь помилуетъ, — каялся и терзался. Намолившись до утомленія, среди дня, среди ночи, возбужденный, онъ ждалъ чуда; робко, будто съ-просонка, упрекая себя въ невѣріи, онъ оглядывался кругомъ, прислушивался, ждалъ затаивая дыханіе, ждалъ внезапной, мгновенной перемѣны даже въ видимомъ…. Это было что-то безумное.

Все оставалось на прежнемъ мѣстѣ, все было по-прежнему. Днемъ, слышалось какъ Викторъ похаживаетъ одинъ, насвистывая цыганскіе романсы, дрессируя Марса, который жадно жретъ и огрызается; слышались незнакомые голоса, скрывающіеся за дверью комнаты сына, — и мертвая тишина далеко, въ комнатѣ дочери. Ночью — затаенная бѣготня, шушуканье, смѣхъ, или та же мертвая тишина, въ прихожей мерцанье оплывающаго огарка на полу и надъ нимъ сонная ожидающая нянька. Багрянскій снималъ нагаръ съ свѣтильни и возвращался къ себѣ.

Тогда онъ подозрѣвалъ себя, что мало, недовольно усердно молился и принимался съизнова.

Эта молитва была ужасная. Онъ просилъ одной милости — семейной любви, только, только, единственной, какъ проситъ собака корку хлѣба отъ стола господина…. Тотъ, отъ кого не скроется капля, ни часть капли слезъ человѣка, долженъ понять его муку….

— Я исполнилъ завѣтъ твой, Господи; за что же мнѣ такое страданіе? за что же рука твоя отяготѣла? гдѣ-жъ твое правосудіе?…

Онъ поднимался въ ужасѣ — еще новый грѣхъ!… Но кто-жъ виноватъ?

Не онъ, отецъ простившій и покорный волѣ Господней. Не сынъ, — надъ нимъ ужъ совершилась человѣческая кара. Но поднявъ падшаго, должно ободрить его, а онъ отверженъ; должно вразумить его…. кому это сдѣлать лучше, какъ не ей? она все постигаетъ, она непорочна! А она съ нимъ и говорить не хочетъ! Она виновата. Въ ней вражда, въ ней зло, отъ нея горе, грѣхъ, отъ нея жизнь въ тягость…. — О Катя, моя голубка!…

Онъ рыдалъ. Ему было ее какъ-то жаль, жаль, безмѣрно жаль. Почему?… Онъ отворачивался отъ этого вопроса. Онъ освятился самъ для себя своимъ прощеніемъ сыну и считалъ обязанностью смирить ее, пробудить въ ней чувства раскаянія и милосердія. Это была одна его постоянная мысль. Занятый только тѣмъ что происходило и волновало его въ семьѣ, истомленный, растерянный, онъ переставалъ сознавать, что дѣлалъ. Его тяготилъ трудъ, служба…. прежде было изъ-за чего трудиться! Теперь являлась усталость, вялость въ дѣлахъ, требующихъ энергіи, копотливость въ пустякахъ, трата времени, забывчивость, что-то вдругъ старчески мелкое и злое. Его презрительный тонъ съ подчиненными, придирчивость, подозрительность становились невыносимы. Прежде, его строгости боялись только виноватые; теперь, повторяя Богу, что совершилъ подвигъ благости, онъ будто свыше принялъ благословеніе карать и казнить…. или, страдая и стыдясь этого «подвига», вымѣщалъ его на другихъ, срывалъ сердце, наслаждался, находя людей виноватыми. Въ палатѣ удивлялись и трепетали. Дома, въ утренніе часы просителей, его грубая брань на крестьянъ терзала Катерину.

— Послушайте, сказала она, захлопывая и запирая дверь въ прихожую, гдѣ толпились крестьяне: — оглянитесь на себя, что вы дѣлаете?

— Что ты, матушка?

— Что вы дѣлаете? повторила она: — вы несправедливы, вы жестоки, вы путаете. Оглянитесь. Эти несчастные, — ихъ обидѣли, они просятъ заступиться, — вся-то ихъ вина — нагрубили, — а вы ихъ ведете въ ссылку! Опомнитесь, разберите!

— Не за свое берешься, Катерина Николаевна!

— Нѣтъ, за свое, возразила она рѣзко. — Вы же меня выучили. Я не за тѣмъ подлѣ васъ, чтобъ только утѣшать васъ да успокоивать. Я не могу видѣть какъ вы, вотъ, такъ, расшатались…. О, Богъ знаетъ, что такое съ вами!

Она отчаянно горько заплакала.

— Катя, Катя, вскричалъ онъ, испугавшись: — Богъ съ тобой, что ты? Но ты бы сказала, ты бы просто сказала, голубка, что тебѣ это непріятно…. Ты хочешь, — я для тебя все на свѣтѣ….

— Ничего я не хочу для себя! вскричала она: — ничего мнѣ не надо! Лучше умереть, чѣмъ все это видѣть….

Багрянскій распахнулъ дверь.

— Гдѣ вы тутъ? ступайте сюда, закричалъ онъ мужикамъ. Вотъ за кого Бога молите….

Онъ бросилъ ихъ въ ноги Катеринѣ.

— Ступайте. Я напишу окружному. Да знайте вы, что еслибы, вотъ не она, ваша предстательница….

Онъ ругался, простилъ, вытолкалъ и обратился къ Катеринѣ.

— Ну, что? Ну, вотъ, и кончено. Ничего имъ не будетъ. Для тебя — противъ закона сдѣлано. Законъ прямо говоритъ: за ослушаніе, за буйство…. сама знаешь. А законъ приложился ради грѣха человѣческаго; люди забыли Бога….

«Я ему напомню о Богѣ по-своему….», думала она, уходя къ себѣ….

Ей пришлось напоминать не разъ, и всякій разъ труднѣе; приходилось молить, плакать, настаивать, спорить, выносить вспышки его гнѣва, выносить его увѣщанія, его нервную нѣжность, еще больше мучительную, его брюзжанье, его покорность, будто униженную, въ самомъ дѣлѣ — унижающую. Она не отступалась….

— Какъ у васъ достаетъ терпѣнія? спрашивала ее Маша, когда она прибѣгала и, — небывалое прежде, — измученная, бросалась на постель.

— Вотъ, сдѣлала, отстояла, отвѣчала Катерина, уже улыбаясь. — Покуда жива, я ему не дамъ дѣлать зла никому. Бей по мнѣ, если руки расходились….

Она не подозрѣвала, что еще ей готовилось.

Викторъ увидѣлъ Верховскаго въ первый разъ утромъ, безъ отца, вскорѣ послѣ своего водворенія въ домѣ. Готовый на то, что сестра его не представитъ, Викторъ развязно познакомился самъ. Катерина покраснѣла; Верховской оглянулъ его свысока. То, чего не замѣчалъ отецъ, предъ которымъ она не скрывалась, вмигъ бросилось въ глаза тому, кто ненавидѣлъ….

— Вотъ оно что!…

Но пораженный догадкой, онъ въ тотъ же мигъ сообразился, вмѣшался въ разговоръ, постарался вести его порядочно, даже занимательно, держался просто, будто впадая въ тонъ сестры. Она не могла бы пожаловаться, что онъ докучаетъ. Викторъ не оставилъ гостинной во все время, какъ пробылъ Верховской, и, едва тотъ простился, ушелъ къ себѣ, молча; онъ всегда такъ дѣлалъ. — Впослѣдствіи, онъ также просто встрѣчался съ Верховскимъ. Верховской обходился съ нимъ небрежно, почти высокомѣрно, отвѣчалъ полусловами, говорилъ только въ присутствіи отца; оставаясь случайно вдвоемъ, молчалъ, будто въ комнатѣ никого не было, отворачивался, — слишкомъ вѣрно копировалъ обращеніе Катерины…. Сомнѣнія больше не оставалось. Викторъ посматривалъ на Верховскаго, укрощая желаніе проломить ему голову и наслаждаясь мыслью, что сестрица попалась.

Въ радости, онъ сначала не зналъ, что дѣлать. Забрать ее въ руки…. одному мудрено. Помощь скоро явилась.

Однажды Багрянскій былъ въ должности, Катерина то же вышла изъ дома; къ Виктору пришла нянька.

— Къ тебѣ, красавецъ, слово перемолвить, благо свободно, нѣтъ никого.

— Это ужъ, старая, грѣхъ жаловаться: намъ съ тобой никто не мѣшаетъ, возразилъ Викторъ, лежа и откладывая въ сторону романъ, которымъ занимался.

— Да все легче, какъ съ глазъ долой, отвѣчала она и сѣла. Скучно, видно, тебѣ, мой батюшка; вотъ, и ты ужъ за книжку. О-охъ!… Чему смѣешься?

— Нельзя, нянюшка; надо учиться, умнымъ быть. Вонъ, у васъ, все какіе умные гости; какъ разъ нашего брата въ дуракахъ оставятъ, — не оглянешься.

Она глядѣла на него, покуда онъ смѣялся.

— Ты это къ чему-жъ говоришь?

— Такъ. — Что, къ вамъ этотъ Верховской съ какихъ поръ повадился?

— Да никакъ, съ весны. А что?

— Такъ. — Жена его, какъ здѣсь гостила, бывала у васъ?

— Нѣтъ. Да она, все равно, знакома. Сестра твоя къ ней съ самой съ губернаторшей въ деревню ѣздила.

— Къ кому?

— Да къ ней, къ барынѣ этой, къ Верховской.

— Къ кому? переспросилъ Викторъ и всталъ, смѣясь: — Она къ нему, къ барину ѣздила!

Нянька вытаращила глаза.

— Нянюшка-голубушка, прозѣвали’барышню…. запѣлъ Викторъ на голосъ «Лучинушки», продолжая смѣяться.

— Что ты, Господь съ тобой….

— Господь-то съ вами, возразилъ онъ вдругъ очень строго. Чего ты смотрѣла? Она въ него влюбилась. Отецъ узнаетъ, чтоскажетъ?

— Батюшка мой, вскричала она: — да твой папашенька самъ какъ его обласкалъ? Какъ у нихъ живу, не видывала, чтобъ кого такъ…. А она, — ужъ такіе порядки, — что хочетъ, дѣлаетъ, кого хочетъ, зоветъ….

— Вотъ и позвала, отвела глазки папашенькѣ. Что скажете?

Нянька сидѣла пораженная.

— Бѣды, бѣды…. выговорила она, послѣ долгаго молчанія.

Викторъ захохоталъ.

— Охъ, что ты, голубчикъ! Дѣвочка она молодая….

— Дитятко ваше! прервалъ онъ со злостью. — Вотъ и ждите, васъ, за дитятко, папашенька — въ шею. Я, какъ благородный офицеръ, не смолчу, не потерплю…. Какъ, чтобъ моя сестра…. Честь моя оскорблена!

— Ты хочешь папенькѣ сказать?

Викторъ задумался.

— Рано еще немножко. Пускай они себѣ поиграютъ. А ты изволь-ка мнѣ ее караулить.

— Укараулишь! возразила она горестно. Удержишь ее, какъ же!

— И вовсе не нужно ее удерживать, и никто тебя не проситъ, сказалъ онъ съ досадой. — Только молчи, гляди, да сказывай мнѣ. Въ отвѣтѣ, не безпокойся, не будешь, въ свидѣтельницы тебя не позову.

— Ты что же хочешь дѣлать, родной?

— Не твоя забота.

— Охъ, да вѣдь ты ее…. Ты подумай, я ее все-таки выходила! Жалко….

— Что? крикнулъ онъ. — Такую-то ты выходила? Шашни ея покрываешь да еще жалишься? Ахъ, ты, старая…. Нѣтъ, надо съ вами скорѣй покончить. Сейчасъ придетъ отецъ, сейчасъ скажу. Ты тутъ, безъ него, при ней цѣлый мѣсяцъ оставалась. Отецъ умиралъ, а они амурились…. Хорошо! «жалко!» Я тебѣ покажу «жалко!» Пошла вонъ! Я съ вами расправлюсь!

— Красавецъ!… вскричала она.

Она плакала, онъ ругался; скоро, запуганная, она была рада согласиться на все на свѣтѣ. Миръ былъ заключенъ и союзъ скрѣпленъ за веселымъ завтракомъ, который можно было устроить, «благо нѣтъ никого».

— Какъ-есть, голубчикъ, вотъ тебѣ Богъ, ничего я не слыхала, не видала, клялась нянька: — а если кто что знаетъ, такъ ты за Марью примись; эта ужъ непремѣнно….

— Доберемся, отвѣчалъ Викторъ.

Подсматриванье шло систематически, но, со стороны няньки, совершенно безуспѣшно: она видѣла только то, что видала до сихъ поръ и къ чему привыкла. Викторъ, наблюдатель болѣе тонкій, убѣждался больше съ каждымъ днемъ, но явной улики не было. Онъ рѣшился ждать, не давая сестрѣ заподозрить, что за нею слѣдятъ. Пусть будетъ покойна, такъ скорѣе попадется. Судя о ней по себѣ, онъ употреблялъ больше хитростей, чѣмъ было нужно, не заставалъ ее съ Верховскимъ нечаянно, не уходилъ замѣтно, чтобы оставить ихъ наединѣ, велъ при ней и съ нимъ разговоры о сердечныхъ и супружескихъ исторіяхъ, свободно, безъ умолчаній, которыя часто хуже намековъ, — не измѣнялъ себѣ даже осторожностью. Одно въ чемъ онъ давалъ промахъ: говоря заочно о всѣхъ знакомыхъ, — съ отцомъ, съ посторонними, — онъ не говорилъ о Верховскомъ, какъ будто его не существовало, не зналъ, чѣмъ его помянуть, недоставало смѣтливости даже на самое пустое, обыкновенное замѣчаніе. Викторъ бранилъ себя за ненаходчивость и не могъ справиться: такъ она, пожалуй, догадается…. Катерина никакъ не догадывалась; еслибъ и натолкнуть на это ея вниманіе, ей показалось бы совершенно натурально, что Викторъ не умѣетъ думать о порядочномъ человѣкѣ….

Она, точно, попалась, но еще больше — въ пытку собственныхъ чувствъ, понятій и убѣжденій, которыя обрекали ее терпѣть и биться….

Вечера съ Верховскимъ были ужъ не то, что прежде; въ нихъ не стало ихъ главной прелести — живого участія отца. Багрянскій приходилъ будто по привычкѣ, или отъ тоскливаго страха оставаться одному; случалось, ему хотѣлось развлечься, слушать, говорить, — но придя, усѣвшись, |0нъ поникалъ головою и молчалъ. Викторъ подражалъ ему, выражая смиреннымъ видомъ и покусываньемъ усовъ огорченіе человѣка, поставленнаго въ невозможность участвовать въ разговорѣ выше его понятій. Багрянскій отвертывался, не хотѣлъ видѣть и видѣлъ только это смущенное лицо. Старикъ дѣлался нетерпѣливъ; ему становилось досадно на сына, потомъ жаль его, потомъ досадно на другихъ, обидно, и онъ продолжалъ холодить, убивать своимъ молчаніемъ, или вдругъ вступался съ ѣдкой насмѣшкой, раздражался въ спорѣ, противорѣчилъ себѣ, осуждалъ все, говорилъ колкости Верховскому, бранилъ Катерину и, видя самъ, что надѣлалъ неловкостей, поправлялся, сводя рѣчь на ежедневное, житейское, на городскія новости. Викторъ, будто отдыхая отъ «умничанья», сначала понемногу принималъ участіе въ бесѣдѣ, а потомъ вскорѣ завладѣвалъ ею совсѣмъ и оживлялся, разсказывая разныя разности. Верховскому казалось неловко молчать, чтобъ Багрянскій не подумалъ, будто онъ обидѣлся, — и безсвязно, пусто, говорилось до тѣхъ поръ, пока Багрянскій, усталый и еще болѣе не въ духѣ, поднимался и прощался. Викторъ уходилъ тотчасъ за нимъ….

— Домой? Работать? спросила Катерина, когда Верховской тоже взялся за шляпу.

— Въ клубъ на минуту, — а тамъ, засяду въ ночь.

— Времени и днемъ довольно.

— Какъ-то не успѣваю. Вѣчно налетятъ ко мнѣ, помѣшаютъ, а то — и самому надо кое-кого видѣть…. просто, освѣжиться.

— Какъ тебѣ не надоѣстъ?

— Надоѣло, милая, но куда-жъ дѣваться? Ты все боишься, — я ничего не дѣлаю?

— Боюсь.

— Успокойся; вчера заказалъ еще этажерку для бумагъ — цѣлыя горы.

— Ты толчешь воду.

— Что-жъ прикажешь дѣлать?

— Дѣлай слѣдствіе, какъ люди дѣлаютъ; поѣзжай туда, на мѣсто.

— Бока ломать!

— Баринъ!

— Нѣтъ, Катя; но, милая моя, я всякій день убѣждаюсь, что все это дѣло пустяки; никакой кражи не было, никакихъ денегъ не было….

— А я говорю, что были.

— Откуда, у грязнаго идіота?

— Баринъ! понятія не имѣетъ, какъ скопидомничаютъ! Имѣешь ли ты понятіе, какъ сберегаютъ?

— Катя!…

— Ну, виновата. Но все-таки это — наивность, хотя бы и честная, но наивность…. Ты предубѣжденъ въ пользу Волкарева, — старикъ, порядочно воспитанъ, — украдь онъ въ глазахъ твоихъ, ты не повѣришь….

— Ты меня считаешь ребенкомъ…. выговорилъ онъ и ушелъ въ досадѣ.

Ему стало страшно своей досады; онъ такъ усердно старался о ней не думать, что эта мысль преслѣдовала его весь слѣдующій день. — Вечеромъ, Виктора не было дома; Катерина сидѣла вдвоемъ съ отцомъ; было какъ-то тихо, какъ-то печально весело, тѣмъ торопливымъ весельемъ, которое люди берутъ будто украдкой, которымъ они почти не пользуются отъ ежеминутной мысли, что оно не надолго. Раздался рѣзкій звонокъ.

— А вѣдь это Верховской, сказалъ Багрянскій, съ такимъ оживленнымъ удовольствіемъ, какого Катерина давно не видала.

Это былъ, точно, Верховской, во фракѣ, въ свѣтлыхъ перчаткахъ; смѣясь и забавно конфузясь, онъ признался, что бѣжалъ съ званаго вечера.

— Давай, Катя, чаю и шахматы, закричалъ Багрянскій.

Ей хотѣлось броситься отцу на шею, хотѣлось молиться, хотѣлось плакать, высказать всю душу и — воротить, воротить, вотъ, это счастье! Оно опять взошло, но только на минуту; вчера — тьма, завтра — тьма; оно выглядываетъ, свѣтитъ и уплываетъ…. Да ужъ не тяжелѣе ли оттого, что оно выглянуло?…

Они остались вдвоемъ. Но въ душѣ накипѣло такъ много…. Она не знала о чемъ спросить, что сказать, слушала его, ничего не слыша…. Такъ засталъ ихъ Викторъ.

— Monsieur Верховской! Вотъ нечаянность! А тамъ удивлялись, что вы вдругъ исчезли…. Папа, конечно, ужъ почиваетъ, Katherine?… Что это, m-r Верховской, какая здѣсь бѣдность хорошенькихъ, — и притомъ, имѣйте въ виду, что если хоть мало-мальски недурна, то не умѣетъ слова сказать. «Предопредѣленіе свыше», какъ говоритъ папа…. Скоро ли вы ждете вашу жену?

Онъ старался показать, что не находитъ страннымъ присутствіе гостя въ такое позднее время. Верховской всталъ, не отвѣчая.

— До завтра, сказала Катерина, провожая его въ прихожую.

Марсъ зарычалъ на него въ потемкахъ.

— Этотъ звѣрь кого нибудь разорветъ, замѣтилъ Верховской.

— Не безпокойтесь, отвѣчалъ изъ гостинной Викторъ и зѣвнулъ: — Ah, pardon…. Не безпокойтесь. Этотъ звѣрь — doux comme une brebis, ему стоитъ признать…. Марсъ, ici!

Викторъ отправился къ себѣ, въ недоумѣніи, недовольный…. Вотъ, и вдвоемъ засталъ, и все ничего, не смутилась, громко говоритъ: «до завтра….» Порядки такіе — принимаетъ какъ хочетъ!… И родитель сидѣлъ тутъ, ушами хлопалъ. На глазахъ у праведника совершаются такія дѣянія…. А что они совершаются — несомнѣнно. Эта госпожа, если ужъ влюбилась, то на все пойдетъ. И не такой же дуракъ этотъ Верховской…. Жена его, говорятъ, рожа…. Гдѣ-нибудь они видятся…. Гдѣ?

Ночь была почти жаркая. Викторъ вздумалъ освѣжиться и отворилъ окно. Оно выходило во дворъ, но въ ту же сторону, куда и балконъ Катерины. Низенькая изгородь сада была въ нѣсколькихъ шагахъ; свѣтъ изъ окна падалъ наискось, на кусты полные густой, хотя желтѣющей листвой. У Катерины тоже блеснулъ свѣтъ и отворился балконъ.

Викторъ ахнулъ и ударилъ себя по лбу.

— Лежать, чортъ, молчать, пригрозилъ онъ шопотомъ Марсу, который рванулся къ окну.

Онъ задулъ свѣчку, выглянулъ въ окно, — вспомнилъ что-то, спрятался, закусывая губы, смѣясь, загасилъ папироску и высунулся опять. Катерина вышла, прошлась по саду и воротилась; балконъ стукнулъ, свѣтъ ушелъ въ глубь комнаты. Она, вѣроятно, не ложилась. Викторъ долго ждалъ, пока она погасила огонь.

— Чего-жъ я жду? Вѣдь сказано — «до завтра».

Онъ ничего не дождался и завтра. Верховской былъ утромъ ненадолго. Викторъ устроился какъ наблюдать удобнѣе и понапрасну сторожилъ еще двѣ ночи. Ему надоѣло; это стѣсняло, отнимало время, но поручить некому, нянька глупа, ненадежна…. Ну ихъ! это, наконецъ, несносно….

Онъ отправился провести вечеръ у Волкаревыхъ, соскучился и довольно рано заѣхалъ домой, чтобъ переодѣться и ѣхать опять, куда-нибудь, гдѣ по разнообразнѣе. Отецъ, сказали ему, уже легъ. Викторъ заглянулъ въ окно. Изъ балкона тянулась полоса свѣта; между деревьями виднѣлось платье Катерины; она была не одна.

— Прощай, моя радость, раздался неосторожно громкій голосъ.

Песокъ заскрыпѣлъ подъ шагами, кто-то скоро прошелъ, раздвигая кусты; послышался стукъ каблуковъ въ бревна забора; что-то упало.

— Благополучно! Прощай, повторилъ, удаляясь, тотъ же голосъ.

Катерина скрылась въ свою комнату; свѣтъ исчезъ. Все это произошло въ минуту, но Виктору дѣлалось почти дурно отъ напряженнаго вниманія, отъ какого-то страха, отъ радости, отъ досады….

— Опоздалъ!… Ну, впередъ не оплошаемъ.

Онъ велѣлъ нянькѣ запереть за собою и уѣхалъ. Багрянскій слышалъ это и молился до свѣта.

Утромъ, Викторъ заставилъ ждать себя очень долго. Онъ, наконецъ, вошелъ — смѣло, увѣренно, повелительно, какъ его еще никогда не видали; его лицо было измято, взглядъ наглый. Катерина вспыхнула и оглянулась на отца. Багрянскій ужаснулся и потерялся.

— Ты нездоровъ? спросилъ онъ.

— Да, рука разболѣлась, отвѣчалъ небрежно Викторъ.

— Отдохни…. началъ Багрянскій и не договорилъ: это слово — упрекъ, позоръ, осужденіе….

— Поди вонъ, сказала хладнокровно Катерина.

Викторъ посмотрѣлъ ей въ глаза, усмѣхнулся и гадко смиренно повиновался. Багрянскій захватилъ голову руками и не сказавъ ни слова, вышелъ тоже….

II.

Если въ столицѣ легко прожить отшельникомъ, то и въ провинціи это не трудно. Правда, тамъ люди скорѣе угадываютъ чужую семейную жизнь, — даже не отыскивая развлеченія отъ нечего дѣлать и не имѣя намѣренія сплетничать, — но вслѣдъ за отгадкой, если эта жизнь незанимательна, невесела, отъ нея отворачиваются. N-ское общество сначала замѣтило отсутствіе Багрянской, потомъ къ нему привыкло. Къ ней еще ѣздили изрѣдка, но скоро перестали, соскучась, обидясь тѣмъ, что она не принимала и не платила визитовъ. Наконецъ, о ней начали забывать. Это дѣлалось просто. Какъ дочь важнаго лица, Катерина все таки считалась невѣстой, и потому многія матери семействъ были довольны, что ее не видно. Пріятельницъ, которымъ она была бы необходима, у нея не было, поклонниковъ тоже. Изъ всѣхъ молодыхъ людей у нея бывалъ только Лѣсичевъ, изрѣдка, когда его брала особенная, внезапная досада на N-скій клубъ, N-скую скуку, безденежье и m-me Волкареву. Тогда онъ вспоминалъ, что есть куда дѣваться и шелъ къ Катеринѣ. Необъяснимо почему, увидя ее, онъ также внезапно принимался искренно ее любить; становилось совѣстно, что пришелъ онъ только отъ досады, становилось жаль, что свиданія рѣдки. Онъ давалъ себѣ клятвы приходить чаще, и не приходилъ. Почему — онъ и самъ не зналъ и разбиралъ на досугѣ. Что-то тяготило; она печальна, что-то поблекло.

— Тамъ скука бѣшеная, рѣшилъ онъ: — и такъ что-то стало непорядочно….

Онъ удивлялся, какъ она могла оставаться изящной, граціозной среди такой скуки. Выносить эту обстановку было невозможно, хотя онъ сразу отклонилъ всякое сношеніе съ Викторомъ. Это было не неровное обращеніе Верховскаго, а такое рѣшительное, спокойное презрѣніе, что у Виктора не хватало смѣлости къ нему придраться. Впрочемъ Викторъ былъ вѣренъ своему правилу — учтивость со всѣми — и не желалъ замѣчать чужихъ неучтивостей. Это было тѣмъ легче, что Лѣсичевъ приходилъ рѣдко, а въ обществѣ всегда можно отдалиться незамѣтно….

Верховской не показывался больше недѣли. Предполагая, что онъ занятъ, Катерина сначала была спокойна. На третій день она ждала, становилась нетерпѣлива, тосковала. Она начала смотрѣть въ окна.

— Это глупо, подумала она и ушла въ отцовскій кабинетъ, гдѣ вѣчно опущенныя сторы защищали отъ искушенія оглядываться. Но тамъ ее пугалъ всякій стукъ въ подъѣздѣ.

— Что ты, нездорова? спросилъ отецъ, когда она, блѣдная, встрѣтила его возвратившагося изъ должности.

— Вы простудились, ma soeur, вечера холодны, замѣтилъ Викторъ, который отсторожилъ наканунѣ за полночь.

По вечерамъ, въ его окнахъ не было огня…. Уѣхалъ на слѣдствіе? И пора. Давно бы такъ…. Но какъ же онъ не сказался, что ѣдетъ?…

Но огонь сталъ мелькать снова, поздно и ненадолго, а Верховской все не являлся…. Онъ боленъ.

— Возовъ-то, возовъ что навезли къ сосѣдямъ изъ деревни! сказала нянька, прислуживая за столомъ: — то-то богатые господа!

Викторъ взглядомъ повелѣлъ ей умолкнуть. Катерина никогда на него не смотрѣла, а потому и не видала этого взгляда. Но ей пришло небывалое соображеніе: какъ такъ глупо прожить цѣлый вѣкъ — интересоваться міровыми событіями и не знать что подъ носомъ дѣлается! Попробовать приняться по-просту….

— Маша, говорятъ, Верховскіе переѣзжаютъ?

— Не знаю, отвѣчала Маша: — можетъ быть.

Катеринѣ стало смѣшно. Вотъ и воспитала себѣ субретку! Не пойти ли куда-нибудь въ гости, что-нибудь узнать, можетъ быть, встрѣтить?… Куда пойти? Къ Волкаревымъ? Въ обществѣ Виктора?… Хоть бы пришелъ Лѣсичевъ…. На что онъ?… Она терялась. Богъ-знаетъ, что входило въ голову — сожалѣніе, что она не свѣтская женщина. Было стыдно, скучно, руки отпадали…. Жить рядомъ и не видаться, даже не знать, что съ нимъ….

— Участь моя, подумала она, холодѣя. — Такъ должно.

Предъ ней вставали убійственные «такъ должно» отца…. Нѣтъ, такъ не должно. Онъ боленъ, заваленъ дѣломъ, несчастенъ…. вѣдь она пріѣхала!… Зачѣмъ онъ не уѣхалъ совсѣмъ!… Но если ужъ остался онъ еще на время въ своей неволѣ, какъ же оставлять его одного, безъ утѣшенія, безъ родного человѣка?… Что дѣлать?

У нея горѣла голова отъ безсонницы. Она вытащила все, что было заготовлено у отца черновыхъ бумагъ и переписывала всю ночь. По утру, отецъ замѣтилъ, что она устала, но былъ доволенъ, что работа кончена: дѣла было особенно много, были просители, чиновники; онъ торопился въ палату.

— А вечеромъ — назначенъ комитетъ о недоимкахъ, сказалъ онъ: — вотъ, Волкаревъ прислалъ записку, зоветъ. Скорѣе.

Онъ спѣшилъ, сердился, что вошло у него въ привычку. Катерина готовила чай въ гостинной, возвращалась въ кабинетъ, присаживалась, носила, убирала, все на ходу. Викторъ былъ въ гостинной, хозяйничалъ у чайнаго стола, задумчиво поглядывая вслѣдъ сестрѣ, когда она приходила и уходила. Пришелъ Духановъ.

— Гдѣ пропадали? встрѣтилъ его радостно Викторъ.

— Въ хлопотахъ-съ, отвѣчалъ тотъ. — Мое почтеніе. Съ ногъ сбился. Вѣдь Лидія Матвѣевна пріѣхала.

— Право, онъ влюбленъ въ Лидію Матвѣевну! Погодите, вотъ супругъ до васъ доберется.

— Хе, хе, нѣтъ-съ, мы ныньче съ нимъ совсѣмъ пріятели, возразилъ Духановъ. — Вмѣстѣ для дорогой гостьи все приготовляли. Они у меня какъ голубки воркуютъ.

Викторъ разразился хохотомъ. Изъ кабинета, Катерина слышала хохотъ, имена; ее бросало въ жаръ и въ дрожь.

— Ты заморишься, сказалъ отецъ. — Дай мнѣ скорѣе чаю.

Они вмѣстѣ вошли въ гостинную. Викторъ и его пріятель встали и раскланялись, но оба слишкомъ развеселились и не приняли сразу своего обыкновеннаго, почтительнаго вида. Багрянскій взглянулъ сурово и разсѣянно.

— Чему смѣетесь? спросилъ онъ.

— Вотъ, Григорій Ивановичъ, отвѣчалъ особенно развязно Викторъ: — разсказываетъ о нѣжныхъ супругахъ, нашихъ сосѣдяхъ.

— Нѣтъ, Викторъ Николаевичъ, я говорю, что поговорка есть: «братъ любитъ сестру богатую, а мужъ жену здоровую», — а тутъ, теперь, хоть собственно ихъ супруга и не первой красоты, но потому — она имѣетъ состояніе….

— Верховской?… спросилъ Багрянскій, допивая стаканъ, и всталъ. — Катерина, дай, тамъ у тебя еще планы. Сбери мой портфель…. принеси….

Онъ прошелъ въ кабинетъ, Катерина къ себѣ и пронесла оттуда еще связку бумагъ.

— Самъ его высокопревосходительство, министръ государственныхъ имуществъ и его канцелярія! сказалъ Викторъ.

Духановъ осторожно засмѣялся. Катерина воротилась и складывала планъ на роялѣ.

— Давно не былъ Верховской, сказалъ Викторъ.

— Некогда ему, объяснялъ Духановъ: — ждалъ жену, дождался, а то и дѣла…. А знаете, Викторъ Николаевичъ, какъ слышно, губернаторъ-то нашъ, того….

— Хватилъ?

— Да-съ…. потому, невозможно, чтобъ безъ грѣха: кусочекъ крупный.

— Ну, и мелкимъ бы не побрезгалъ.

— Нѣтъ, ужъ мелкое, что…. знаете, такому лицу….

— Что? лицу? полноте! прервалъ Викторъ. — Лица эти, губернаторы, предсѣдатели, — на словахъ святы. Откуда-жъ у нихъ, то домикъ, то деревенька? Вѣдь сказано: «приставь къ двумъ казеннымъ воробьямъ коммиссара — онъ сытъ съ женой и съ дѣтьми». И Волкаревъ то же — въ тихомъ омутѣ…

— Это благодѣтель-то твой? «истинный сановникъ?» прервала Катерина.

— Благодѣтель въ другихъ обстоятельствахъ, возразилъ Викторъ очень рѣзко и отвернулся съ пренебреженіемъ. — Только, Григорій Ивановичъ, не попадется онъ.

— Почему вы полагаете?

— Слѣдователь ужъ очень любезенъ. Подѣлятся.

Духановъ захохоталъ.

— Верховской малый неглупый, продолжалъ равнодушно Викторъ, не оглядываясь на сестру: — можно ли повѣрить, чтобъ онъ давно не понялъ, въ чемъ тутъ штука? А два мѣсяца тянетъ? Просто, торгуется.

— Торгуется! подтвердилъ Духановъ. — Какъ вы это, Викторъ Николаевичъ, человѣка насквозь видите!

— Да что видѣть? ясно, общее мнѣніе! продолжалъ Викторъ. Я Верховскаго и не виню: помилуйте, что-жъ изъ рукъ жены питаться? Видѣлъ я ихъ…. Вотъ, еще сегодня полюбуюсь; Марья Васильевна звала къ себѣ; засяду въ преферансъ съ вашей Лидіей Матвѣевной, отобью ее у васъ. Она мнѣ ужъ глазки дѣлаетъ….

Въ прихожей послышался звонокъ.

— Катерина! кликнулъ Багрянскій.

Тамъ былъ посланный, старый лакей Верховскаго, принесъ книги: — Андрей Васильевичъ извинялся, что не можетъ доставить ихъ самъ; онъ нездоровъ.

— Что это онъ? Велишь благодарить? спросилъ Багрянскій Катерину.

— Сейчасъ, отозвалась она изъ гостинной.

Она рванула лоскутъ бумаги, написала карандашомъ: "Приду сегодня вечеромъ, " — сложила и отдала посланному.

— Кланяйся, скажи, что хворать негодится, прибавилъ Багрянскій, накидывая пальто. — Прощай, Катя.

Онъ вышелъ вмѣстѣ съ посланнымъ. Катерина только въ эту секунду поняла, что сдѣлала, и ничего не помня, ничего не видя, прошла въ свою комнату. Въ гостинной пріятели притихли и проводили ее глазами.

Духановъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, позволилъ себѣ осторожно улыбнуться. Викторъ отвѣчалъ улыбкой, глядя на него, и тихонько, въ тактъ, постукивая ногою.

— Такъ-то-съ, сказалъ онъ, вдругъ вставая. — Такія-то дѣла.

— До пріятнаго свиданья, сказалъ Духановъ.

Викторъ еще постоялъ въ раздумьи.

— Однако, я далъ маху, сказалъ онъ себѣ. — Скверно. Она ему перескажетъ…. Надо принять мѣры….

Онъ велѣлъ подать себѣ закусить, что помогало соображеніямъ, а въ ожиданіи отцѣпилъ съ гвоздя свою шашку и разсматривалъ ее, напѣвая:

Спи монашенкой затворной,

Спи, булатное дитя….

— Вотъ, что о немъ говорятъ! Вотъ, кто смѣетъ о немъ говорить! повторяла себѣ Катерина, въ цѣлый день не успокоиваясь ни минуты, — пряталась какъ могла отъ отца и не знала какъ дожить до вечера.

Восемь часовъ пробило; Багрянскій отправился въ свой комитетъ; Викторъ спалъ, приготовляясь къ вечеру m-me Волкаревой. Послѣдній часъ ожиданія былъ невыносимъ. Еще рано….

Катерина бросилась въ садъ. Было темно, накрапывалъ дождь…. Отецъ говорилъ сегодня, что пора вставлять рамы…. У него темно. Получилъ ли онъ записку? Если нѣтъ, если онъ не ждетъ?

— Я кажется трушу, подумала Катерина, вздрагивая отъ холодныхъ капель, которыя били ей въ лицо. Вотъ какія у меня приключенія. Прячусь, притворяюсь…. Говорятъ, надо какъ-нибудь жить среди людской неправды…. Господи, какой ужасъ….

Окна освѣтились, мелькнула тѣнь. Это онъ.

— Пора…. Но она, можетъ быть, еще не уѣхала; она, можетъ быть, не поѣдетъ…. О, какой стыдъ, какая низость!…

На дворѣ у сосѣдей поднялся шумъ, топотъ лошадей, замелькали фонари. Карета Лидіи Матвѣевны выѣхала за ворота, остановилась у подъѣзда и, чрезъ нѣсколько минутъ, загремѣла снова, все удаляясь.

Катерина воротилась къ себѣ въ домъ, постояла въ раздумьи и сѣла. Въ пустыхъ комнатахъ слышалось, какъ стучали часы.

— Онъ ждетъ… Маша!

Дѣвушка пришла.

— Я сейчасъ ухожу. Дождись меня. А если… если батюшка воротится раньше, скажи, что я сплю, договорила Катерина, отворачиваясь.

— Куда вы идете? спросила тихо Маша.

Катерина оглянулась и бросилась ей на шею.

— Пойдемъ, запри за мною, сказала она, проходя комнаты.

— Голубушка, милая, постойте….

Катерина ужъ сбѣжала на улицу.

Идти было недалеко. Калитка отперта; во дворѣ никого, тихо; всѣ, вѣроятно, отдыхаютъ, проводивъ госпожу. Катерина вошла. Ей столько разъ показывали это маленькое крыльцо, надъ которымъ свѣтятся два окна: она знала счетъ ступенекъ этой узенькой лѣстницы….

Верховской волновался съ утра. Онъ видѣлъ Катерину на снѣ, а на яву, самъ не зная почему, не рѣшился идти къ ней. Онъ послалъ ей книги, тоже не зная зачѣмъ, — чтобъ «подать признакъ жизни». Ея записка его поразила.

— Придетъ….

По сердцу пробѣжало что-то въ родѣ раскаянія и вмигъ забылось въ сумасшедшей радости…. Придетъ!…

— Mon beau ténébreux, ѣдете вы сегодня со мной къ Marie Волкаревой? спросила, влетая внезапно, Лидія Матвѣевна.

Она была вѣрна своему намѣренію — не посѣщать этого дѣлового кабинета.

— Нѣтъ, не ѣду.

— Почему?.. Что это за записка?

Незапечатанный лоскутъ простой бумаги, твердый почеркъ толстымъ карандашомъ не могли возбудить подозрѣній свѣтской женщины. Верховской этимъ воспользовался.

— Видишь, ко мнѣ придутъ по дѣлу.

— Ахъ, все противныя дѣла! Кончи скорѣе и пріѣзжай.

— Хорошо, пріѣду.

За обѣдомъ m-lle Роше спросила Верховскаго, видитъ ли онъ Багрянскихъ.

— На что вамъ это? вмѣшалась Лидія Матвѣевна.

— Я хотѣла просить у m-lle Catherine позволенія бывать у нее иногда, отвѣчала гувернантка.

— Во-первыхъ, André ѣздитъ туда по дѣламъ и ему нѣтъ никакого дѣла до вашей m-lle Catherine; а во-вторыхъ, вы не должны бывать тамъ, гдѣ я не бываю, заводить свои знакомства. Богъ знаетъ, что такое эта Багрянская. Признайтесь лучше, — вамъ явилась эта идея потому, что вчера братъ вашей Catherine vous а donné dans l’oeil, вамъ и Аннѣ Петровнѣ. Коммиссія, право, вывозить дѣвушекъ! André, я приказывала Багрянскому, — онъ абонировалъ мнѣ ложу въ театръ; это дешевле, чѣмъ всякій разъ брать. Вотъ, сегодня и извольте отправляться, обратилась она къ дѣтямъ, будто отсылая ихъ на-хлѣбъ на-воду. А Багрянскій душка. Онъ мнѣ сказалъ, что не бываетъ у тебя, André. Почему?

— И никогда не будетъ, отвѣчалъ Верховской. Прошу тебя отъ него подальше и поосторожнѣе.

— Vraiment? спросила Лидія Матвѣевна, кокетливо улыбаясь и даже сдѣлала маленькій знакъ Анкетѣ. Охъ, ты, Raoul-Barbe-Bleue!

Пользуясь случаемъ, — такъ какъ вставали изъ-за стола и благодарили, — Лидія Матвѣевна наградила супруга множествомъ шаловливыхъ ласкъ, увела въ свой будуаръ, гдѣ собственноручно налила ему кофе и позволила курить. М-lle Роше, сердитая, привела дѣтей прощаться предъ отъѣздомъ въ театръ.

— Это вамъ практика по-русски, сказала Лидія Матвѣевна. А нейдетъ твой баринъ, замѣтила она, посмотрѣвъ на часы, и спросила одѣваться.

— Я все-таки подожду, сказалъ, уходя, Верховской: надо еще кое-что прочесть, приготовить….

— Андрей Васильевичъ, подарите мнѣ платьице, звонко закричала она ему вслѣдъ: миленькое платьице, чтобъ мнѣ носить pour l’amour de vous!

— Извольте-съ, подарю, отвѣчалъ онъ.

Онъ пришелъ къ себѣ; ему казалось — полъ горѣлъ подъ его ногами. Онъ еще разъ перечиталъ ея записку, — но всего три слова! «Вечеромъ» — когда «вечеромъ»?.. Спровадить Лидію Матвѣевну и перескочить въ садъ.

Онъ заглянулъ въ окно. А, наказаніе! дождикъ!

Волнуясь и не зная что дѣлать, онъ, въ потьмахъ, бросился по привычкѣ на кушетку и думалъ самъ не зцалъ что. Идти или не идти? Придетъ или не придетъ?

Придетъ, конечно, если обѣщала.

Ему подумалось, между прочимъ, что, вотъ онѣ, женщины, всѣ одинаковы: стоитъ вывести изъ терпѣнія, не показать глазъ десять дней…. Онъ вспомнилъ, что все его знаніе женщинъ ограничивалось Лидіей Матвѣевной. У него будто оторвалось сердце. Одну минуту ему казалось, что онъ сходитъ съ ума.

Вдали, въ домѣ зашумѣли, заходили. Верховской вскочилъ и зажегъ свѣчи. Чтобъ убѣдиться въ отъѣздѣ жены, онъ вышелъ проститься съ нею.

— Наконецъ!… сказалъ онъ, возвращаясь и запираясь на ключъ. Ну, что же?…

Онъ остановился, стоялъ, ждалъ, прислушивался, засмѣялся, засмѣялся съ досадой, покойно усѣлся въ кресло, закурилъ, взялъ книгу и съ полчаса смотрѣлъ въ нее. Въ домѣ все стихло. Въ стекла брызгалъ дождь. Вдругъ, изъ-за комнаты рядомъ съ той, гдѣ была дверь на лѣстницу, послышалось что-то смутно, шорохъ, шаги. Верховской поднялся. Въ дверь постучали.

А онъ и забылъ освѣтить ту комнату! онъ бросился, отворилъ…

— Катя!

— Да, Катя, отвѣчалъ ея милый, веселый голосъ.

Она сбросила бурнусъ, еще что-то красное, ея влажные волосы лоснились.

— Катя….

— Ты боленъ?

— Нѣтъ.

— Что-жъ ты такъ?

— Усталъ, выговорилъ Верховской. Усталъ, заработался.

— Ну, слава Богу! Только? Ничего больше? Ничего не случилось?

— Ничего, отвѣчалъ онъ, улыбаясь. Давно не былъ у тебя, — виноватъ.

— Что тамъ, виноватъ!

— Однако, ты встревожилась.

— Не встревожилась, — я, просто, была взбѣшена сегодня но утру, продолжала она, садясь…. Это твоя рабочая комната?

— Да. Тебѣ нравится? спросилъ Верховской, подходя ближе.

— Нѣтъ. Я внѣ себя была и за тѣмъ прибѣжала, чтобъ тебѣ сказать. Ты мѣшкаешь съ слѣдствіемъ, а на тебя клевещутъ, тебя подозрѣваютъ…

— Катя, вскричалъ онъ: это невыносимо! Оставь меня въ покоѣ съ этими проклятыми дѣлами! Это — не знаю что! Какъ, не видались, едва сошлись, первое слово…

— Что ты? кротко прервала она: какъ же я осмѣлюсь тебѣ молчать, когда дѣло идетъ о твоей чести?

Онъ стремительно отошелъ, заметался по комнатѣ и остановился у окна.

— Катя, прости меня, сказалъ онъ, не оглядываясь: я вспыльчивъ. Вотъ, видишь ли что… Я тебя люблю!

Онъ бросился къ ней.

— А должно быть тебѣ ужъ очень было скверно этими днями, сказала она, глядя на его наклоненную голову.

— Да… выговорилъ онъ и закрылъ себѣ глаза ея рукою.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Послушай, милый…

— Нѣтъ, Катя, не говори ничего. Оставь меня, вотъ, такъ… Вѣдь только и есть на свѣтѣ!

Она не возражала и молчала долго. Верховской забывался. Ея движеніе его разбудило; онъ поцѣловалъ ея руку и взглянулъ ей въ лицо.

— Катя, что съ тобою? вскричалъ онъ, вскакивая.

— Охъ, милый, смерть какъ тяжело… Ну, кричи, сердись, а я не могу этого выносить. Какъ вы всѣ расшатываетесь, Богъ васъ знаетъ!.. Изъ чего ты блажишь, скажи мнѣ, зачѣмъ ты тратишь время, тратишь себя? Счастье мое, не дай мнѣ въ тебѣ усомниться!

Она схватила его руки.

— Я такъ на тебя надѣюсь! Все, что мнѣ съ ребячества мерещилось, все, что мнѣ мило и свято, все чѣмъ я жива….. вѣдь это все также и твое! За что-жъ мы и полюбили другъ друга? Скучно тебѣ, усталъ, — развѣ я не съ тобой? развѣ я не товарищъ?

— Развѣ я отказываюсь? возразилъ онъ. Только въ чемъ товарищество? Толочь воду? Тупѣть среди дураковъ?

— Послушай…

— Знаю! прервалъ онъ: ну, возвышеннѣе: тосковать по міру, рваться къ лучшему и убѣждаться, что ноги спутаны, руки связаны… Что ни возражай, онѣ связаны. И ты, и твой отецъ — онъ — труженникъ, ты мечтательница. Оглянись спокойно, или, если не можешь, принудь себя… я, вотъ, среди всѣхъ этихъ дрязгъ, былъ принужденъ оглянуться.

Онъ показалъ на свой изящный письменный столъ.

— Дрожь пробираетъ!… Невеселое товарищество, прелестная моя Катя. Не тѣ времена, чтобъ идти рука объ руку. И куда идти, къ чему идти, за кого? Люди не ангелы….

— А ты самъ что? прервала она тихо и рѣзко.

— Тоже не ангелъ, конечно, но злость беретъ, негодованіе душитъ; чувствуешь, что одинокъ, не можешь не презирать, духа недостаетъ похорониться въ пустякахъ, возиться въ грязи…

— Перестань! вскричала она нетерпѣливо. Что ты толкуешь одни слова? «Грязь, тоска по міру, болѣзнь вѣка». Вы лѣнью больны! Не говори ты мнѣ о «необъятныхъ силахъ», о подвигахъ, — нѣтъ подвиговъ! Есть у каждаго свое крохотное дѣло, и съ тѣмъ дай Богъ честно управиться…

— И выходимъ мы, по твоему, les infiniment petits! прервалъ онъ, захохотавъ съ досадой.

— Да вѣдь вся вселенная — изъ безконечно-малыхъ! А какъ стройно! Господи, какъ хорошо! И подумать только, духъ захватываетъ — всякій изъ насъ пылинка, капля, звукъ, свѣтикъ въ этой прелести; безъ насъ, — безъ насъ, каковы мы есть, — безъ нашего бѣднаго дѣла — общее дѣло неполно! Вотъ гдѣ счастье! Ничей трудъ не ничтоженъ, никто не одинокъ, всѣ равны, всѣ свободны… Милый, вѣдь ты думаешь также, зачѣмъ же ты отступаешь? Передъ тобой работа, ты пугаешься, брезгаешь, — «грязь»! Ну, такъ и быть, замарай ручки!

Она засмѣялась и положила свои сильныя руки ему на плечи.

— Ты прости, что я такъ говорю. Тебѣ много дано, много и спросится, а меня ты знаешь. Лѣниться, вѣшать голову я не позволю. Гдѣ-жъ была бы моя совѣсть тебѣ молчать? Я не мечтательница. Я тебѣ только напоминаю настоящій смыслъ нашей возни на свѣтѣ, а если милъ этотъ смыслъ — возня не надоѣстъ. Какъ видишь, это не фантазія.

— Не фантазія… повторилъ Верховской. Это даже очень положительно, договорилъ онъ тихо и отрывисто, отвернулся и принялся ходить по комнатѣ.

Катерина смотрѣла ему вслѣдъ. Онъ воротился.

— Катя, скажи мнѣ вотъ что…. Я думалъ, мы не такъ проведемъ этотъ часъ, но ужъ все равно, если такъ началось. Скажи мнѣ, — ты все разсуждаешь! — что, человѣкъ можетъ ли прожить однимъ чужимъ да чужимъ, благополучіемъ, заботой, сочувствіемъ, — ну, чѣмъ тебѣ угодно, — чужимъ, не думая о себѣ? Имѣетъ онъ когда-нибудь право пожелать для себя? Такъ, чего-нибудь, когда-нибудь, когда приходится хоть въ петлю?.. Ты вѣдь не вообразишь, что я блаженствую, не попрекнешь вотъ этой дрянью — обстановкой…

— О, полно, я знаю, какъ тебѣ тяжело.

— Нѣтъ, ты не знаешь… Понимай какъ хочешь, я скажу все. Прежде, давно, я, скрѣпя сердце…. ну, подло привыкъ, жилъ забываясь. Теперь… Мнѣ стало хуже съ тѣхъ поръ, какъ я тебя полюбилъ.

— Хуже?

— Хуже. Ты объ этомъ не подумала? Одно ли мы съ тобою, Катя?

— Одно.

— Нѣтъ. Ты мнѣ не вѣришь. Ты меня боишься… Ты меня не любишь.

— Что съ тобой? вскричала она.

— Виноватъ, забылъ: «общее, широкое чувство!» Ты это называешь любовью? Ты всякому, ты своему котенку отдаешь точно такую же любовь… ну, пожалуй, мнѣ немножко побольше! прибавилъ онъ и горько засмѣялся. Въ неполной жизни счастья быть не можетъ. Когда я вижу, тамъ, у тебя огонь, знаю, что ты одна…

Онъ остановился.

— Такъ что же? выговорила она.

— Катя, да что ты? Младенецъ? вскричалъ онъ, блѣдный, глядя ей въ лицо.

— Нѣтъ, отвѣчала она, опустивъ голову.

— Такъ ты меня понимаешь?

Она молчала.

— Катя…. я тебя оскорбилъ!

Онъ упалъ ей въ ноги.

— Оскорбилъ? тихо повторила она, краснѣя. Нѣтъ. Встань же… Любятъ, такъ любятъ совсѣмъ. Гдѣ душа, тамъ и все.

— Катя!

— Милый, развѣ бы я давно не пришла къ тебѣ, не сказала: уйдемъ, давай жить вмѣстѣ…

— Но что же?

— А отецъ? Я у него одна.

— Онъ не узнаетъ.

— Какъ, обманывать? вскричала она.

— Не все ли равно, — вотъ, ты пришла… мы видимся…

— Видимся! Измученные, — душу, отвести, слово сказать! Когда не было у меня несчастья, мы тайкомъ не видались; я не прячусь, я свое горе прячу, — развѣ это то, что…

Она захватила лицо руками.

— Катя, всякое бы горе забылось…

— Оставь меня!

— И увѣряетъ, что любитъ, что ушла бы…

— Къ свободному человѣку.

— Къ сожалѣнію — я женатъ! вскричалъ онъ и захохоталъ.

Катерина остановилась, пораженная. Все затихло. Верховской взглянулъ на нее мелькомъ и отвернулся. Ему хотѣлось, чтобъ она ушла. Она не двигалась съ мѣста. Онъ бросился въ кресло, головой на столъ.

— Что съ тобой сдѣлалось? спросила она тихо, подойдя къ нему.

Онъ оглянулся и ничего не взвидѣлъ; ему прямо въ душу упалъ ея безконечно печальный взглядъ. Его сердце заныло сжимающей, томящей болью! Порывно, будто спасаясь отъ чего-то настигающаго, неизбѣжнаго, страшнаго, послѣдняго, онъ охватилъ Катерину своими цѣпенѣющими руками и пряталъ лицо на ея груди. Съ каждой секундой что-то отрывалось, уносилось…. Такова, должно быть, смертная мука.

— Стало быть, — никогда? выговорилъ онъ.

Она вздрогнула.

— Вѣдь ты меня любишь? вскричалъ онъ, оживая мгновенно и также мучительно, въ ужасѣ предъ сіяніемъ ея красоты, въ отчаяніи о чемъ-то невозвратномъ.

Она молчала. Что-то неопредѣленное было въ выраженіи ея взгляда, какое-то странное недоумѣніе. Она будто вспоминала, искала, удивлялась….

— Катя, ради Бога, говори что-нибудь! Прости меня, — сорвалась глупость…

— Полно, тихо сказала она. Но какъ ты меня не понимаешь!…

— Понялъ, все понялъ, прервалъ онъ. Довольно. Что-жъ дѣлать! Судьба свела насъ поздно. Моей женой быть ты не можешь, раздѣлить со мной счастье не хочешь…

— Знаешь что? прервала она вдругъ рѣзко и нетерпѣливо: ты лучше этого не разбирай.

Она отошла, воротилась, остановилась предъ нимъ вся блѣдная; ея голосъ обрывался.

— Тебѣ скучно; ты хочешь, чтобъ тебя ублажали. Я не мастеръ. Я сказала и говорю: я ушла бы дѣлить жизнь съ тобой… не эту жизнь, а свободную, человѣческую!… Что ты женатъ — мнѣ нѣтъ дѣла. Что осудятъ — мнѣ нѣтъ дѣла. Но моя жизнь — не моя… Но, не знаю… не знаю, выдержало ли бы мое сердце, когда бы мнѣ сказали, что ты бѣденъ, одинокъ, бьешься честно… Прости мнѣ, Господи, не знаю, не бросила ли бы я тогда все… и отца! Я тебя умоляла; уходи! ты остался здѣсь…

— Для кого? прервалъ Верховской.

— Для дѣла, котораго не дѣлаешь! вскричала она, вспыхнувъ.

— Такъ ты, стало быть, не хотѣла меня понять, или не хочешь помнить, возразилъ онъ холодно: я остался здѣсь единственно для тебя, и, теперь вижу, напрасно.

Она хотѣла что-то сказать, остановилась, оторопѣла; по ея лицу опять разлилось то же боязливое недоумѣніе.

— Послушай, сказала она нерѣшительно: это не знаю что. Ты заставляешь меня думать отвратительныя вещи.

— Что такое? спросилъ онъ, не сводя съ нея глазъ.

— Послушай…. Сдѣлай милость, скажи мнѣ, что я съ ума сошла!… Ты говоришь, что остался для меня. Ты зналъ, что будешь жить… вотъ такъ. Неужели тебѣ входило въ голову, что я рѣшусь унижаться?

Верховской поблѣднѣлъ.

— Ты съ ума сошла… повторилъ онъ, стараясь улыбнуться, и притянулъ ее къ себѣ.

Она вся дрожала, испуганная, растерянная, будто забитая непогодой; это было что-то непривычное, невиданное. Верховской поцѣловалъ ее въ голову.

— Дитя мое…

Она подняла на него глаза.

— Радость моя, продолжалъ онъ, смутясь: за что ты себя мучишь, придумываешь? развѣ мало того, что есть?… Что-жъ, дѣлать нечего, покоримся. Тебѣ нехорошо, мнѣ ужасно; на всемъ свѣтѣ творится Богъ знаетъ что, — схватимся за руки, забудемся, по возможности будемъ счастливы…

— Одни? Не хочу.

Онъ улыбнулся снисходительно.

— Видишь ты какая. Ну, дождемся и для всѣхъ. Успокойся. А до тѣхъ поръ, моя Катя… Знаешь, ангелы-хранители до конца не оставляютъ грѣшниковъ.

— По обязанности… Пожалуй, изъ состраданія, прибавила она вдругъ рѣзко. Но женщины, когда слишкомъ сострадательны… Я, вѣдь ты знаешь, зла.

— Что же нужно сдѣлать, чтобы заслужить… началъ Верховской, почти насмѣшливо.

— Работай, только, отвѣчала она просто.

Ее охватило что-то невыразимое, жаркое, какъ радость дорогого свиданія, ясное, какъ беззавѣтная преданность Богу, какая-то надежда и вдругъ — безмѣрная, безконечная жалость. Она обняла его и горько заплакала.

— Катя! А меня бранитъ, что я расшатался! Ты ли это?

— Помни меня…. сказала она.

— Развѣ мы прощаемся?

— Прощаемся? повторила она съ испугомъ. О, нѣтъ!… я, въ самомъ дѣлѣ, сумасшедшая.

Она оглянулась кругомъ, машинально оправилась и сѣла. Верховской, усталый, сѣлъ тоже. Оба молчали….

— А вѣдь я приходила за дѣломъ, сказала наконецъ Катерина.

— Вспомнишь послѣ.

— Я тебѣ ужъ его сказала. Должно быть, поздно?

— Близко одиннадцати, отвѣчалъ Верховской, очень скоро отыскавъ часы на письменномъ столѣ.

— Пора.

— Я провожу тебя, сказалъ онъ, идя за нею въ неосвѣщенную комнату.

— Зачѣмъ? Не пропаду. И дождь, кажется, пересталъ.

Верховской помогъ ей отворить отуманенное окно.

Семь яркихъ звѣздъ будто бросились изъ темноты имъ на встрѣчу.

— Славно, сказала Катерина.

Они взглянули другъ на друга и оба улыбнулись.

— Помнишь? спросилъ онъ.

— Помню.

— Придешь ли ты еще, Катя?

— Приду.

Онъ свѣтилъ ей съ лѣстницы, высунулся изъ окна, забывая темноту и разстояніе, старался разглядѣть, какъ она шла; бранилъ себя, что не пошелъ за нею, и разсчитывалъ, что сейчасъ она дома; сѣлъ на диванъ, гдѣ она сидѣла, хотѣлъ вспомнить что было, и чувствовалъ, что усталъ. Часы бросились ему въ глаза. Онъ спохватился и позвонилъ.

— Одѣваться.

Чрезъ полчаса, m-me Волкарева пеняла ему, что онъ такъ запоздалъ….

— Еще никого нѣтъ, сказала Маша, встрѣчая Катерину. Но Катерина не успѣла дойти до свой комнаты, какъ раздался звонокъ: воротился Багрянскій.

— Не ложилась? сказалъ онъ, увидя ее. Мнѣ тебя нужно.

Онъ прошелъ въ кабинетъ, сердито захлопнувъ дверь. Маша стояла среди гостинной, съ свѣчкой въ рукѣ.

— Ступай, съ Богомъ, спать, сказала ей Катерина.

Она стояла тоже, осматриваясь въ полутемной, ночной пустотѣ, какъ-то не находя мѣста, но совершенно спокойно. Маша поймала ея взглядъ. Катерина улыбнулась.

— Точно покойникъ въ домѣ, сказала она равнодушно.

— Катерина! кликнулъ отецъ.

Она пошла, не торопясь; ей показалось, что она ждетъ чего-то, но между тѣмъ было рѣшительно все равно, что бы ни случилось. Можетъ быть и легче было бы, если бы что случилось….

— Надо успѣть къ утру, къ почтѣ, написать министру, говорилъ Багрянскій. Чортъ знаетъ что у насъ творится!

Онъ говорилъ о засѣданіи гдѣ былъ, пересказывалъ споры, бранилъ Волкарева, другихъ, выходилъ изъ себя, спрашивалъ бумаги, провѣрялъ отчеты, диктовалъ свой докладъ. Катерина слушала, отвѣчала, читала, писала, вѣроятно, все какъ слѣдуетъ, потому что на нее отецъ не сердился. Уходя къ себѣ въ три часа ночи, она не знала, гдѣ была и что дѣлала. Маша пріютилась въ креслахъ, въ углу ея комнаты. Катерина не замѣтила ее, задула свѣчу и, не раздѣваясь, бросилась въ постель. Маша подошла къ ней; она бредила.

Въ этотъ же вечеръ между m-me Волкаревой и ея мужемъ произошла печальная сцена.

Въ послѣднее время, жизнь m-me Волкаревой была возмущена. Ея супругъ, любезный въ обществѣ, сдѣлался необыкновенно мраченъ, капризенъ, старчески брюзгливъ, невыносимъ у себя дома. Правда, онъ уже давно пересталъ быть любезенъ съ женою, но прежде онъ равнодушно или благодушно принималъ ея затѣи, не оцѣнялъ, но и не стѣснялъ ея стараніи — служить оживленію общества, иногда неостроумно насмѣшничалъ, но его сарказмы могли еще быть обращены въ шутку. Теперь на него нашелъ духъ очень непріятнаго отрицанія и осужденія, — удивительнѣе всего, — Волкаревъ осуждалъ въ женѣ именно то, чѣмъ прежде бывалъ доволенъ: ея граціозное игнорированье «дѣлъ» и служебныхъ отношеній, ея аристократическое пренебреженіе къ мелкому чиновничеству, ея неумѣнье что-нибудь сообразить. Въ этотъ вечеръ грустная перемѣна выказалась поразительно.

Волкаревъ, какъ Багрянскій, воротился изъ засѣданія сердитый. Онъ засталъ у себя гостей, карты. Лидія Матвѣевна пожаловалась ему, что ее обыгралъ monsieur Victor, но Волкаревъ не предложилъ, въ утѣшеніе, поиграть съ нею.

Когда, немного спустя, явился Верховской, Волкаревъ вовсе не занялся имъ, отправился съ Викторомъ въ свой кабинетъ, показался еще на минуту, когда ужъ разъѣзжались и прощались, и, проводивъ Верховскаго, вслѣдъ ему, разругался весьма не элегантно. М-me Волкаревой показалось, что она слышитъ это во снѣ.

— Mon ami… воскликнула она.

— Что «mon ami?» И этотъ — вашъ «ami?» Ужъ кстати еще, не надѣлали ли вы ему откровенностей? Одно въ жизни могла сдѣлать путнаго женщина — и того не съумѣла!

— Что такое? я не понимаю! возразила, трепеща, m-me Волкарева.

— То, матушка, что по его милости намъ придется отсюда убираться. Вы этого не ожидали? Вотъ онъ, вашъ страдалецъ! Онъ цѣлые вечера просиживаетъ у стараго чорта Багрянскаго!

— Боже мои, но зачѣмъ же….

— Какъ зачѣмъ? Тамъ гнѣздо интриги, тамъ рѣшена моя гибель. Мнѣ сейчасъ все открылъ Викторъ, — негодяй, но онъ мнѣ преданъ…. Даже онъ возмущенъ! Его отецъ забралъ въ руки этого безхарактернаго, безтолковаго….

— Но какъ же это могло случиться? прервала m-me Волкарева въ негодованіи. На это нужны причины, нужно сблизиться….

— Я вамъ русскимъ языкомъ говорилъ давно: вашъ Верховской влюбился….

— Impossible! пролепетала m-me Волкарева, едва не лишаясь чувствъ.

— Спросите ея брата, когда не вѣрите. Какъ день ясно; ханжа не потерпѣлъ бы у дочери женатаго вздыхателя, но — нужно погубить меня, и, вотъ приманка! Ничто не дорого! Всѣ средства хороши! И этотъ дуракъ…. Ну, и радуйтесь!

— Боже мой, чѣмъ же я виновата?

— Чѣмъ? Право, оригинальная женщина! Удержать его, отвлечь, имѣть на него вліяніе, вскружить ему голову вы не могли? Недостало догадки? Прежде, когда не было надобности, тогда и вздохи, и розовые вуали, а теперь…. Eb, laissez-moi, vous êtes, une sotte.

— Mon Dieu, il y a encore un moyen, выговорила, потерявшись, m-me Волкарева: — его можно отвлечь…. поскорѣе отдать ее замужъ, вотъ, Лѣсичевъ….

— Archisotte! прервалъ супругъ…. А Каруцкая?

— Что?

— Какъ что? Еще мнѣ вредить? Отецъ ее затѣмъ прислалъ, чтобъ найти мужа….

— Ей можно будетъ поискать, вотъ, на выборахъ, изъ молодыхъ помѣщиковъ.

— Съ вами голова пойдетъ кругомъ!… Ну, какой же обезпеченный человѣкъ возьметъ это безобразіе?

— Mais, mon ami, Лѣсичеву она не нравится…

— Часъ отъ часу не легче! Не кончивъ одного — толковать о другомъ, о десятомъ…. Мнѣ суждено погибнуть отъ вашей глупости, рѣшилъ губернаторъ, оставляя жену въ неописанномъ смятеніи.

У нея не было къ кому прибѣгнуть, ни друга, ни совѣтника. Она подумала-было завтра подробнѣе разспросить Виктора, и вдругъ стало страшно этого преданнаго молодого человѣка. Оставался Лѣсичевъ…. Но какъ говорить объ этомъ съ Лѣсичевымъ? Она плакала….

— Верховской…. Кто-бъ это могъ подумать? И скрывать все, ласкать его жену…. Впрочемъ, кажется, жена тутъ ничѣмъ невиновата…. Все равно. Какъ женщины несчастны!

III.

Домъ N-скаго клуба былъ ярко освѣщенъ; у подъѣзда, среди множества дрожекъ, начали появляться и кареты. Для открытія сезона былъ назначенъ вечеръ съ танцами, но танцы еще не начинались. Въ большой залѣ блуждали немногія дамы и дѣвицы средняго круга, оглядывая свои наряды, тоскуя и негодуя на «аристократокъ», которыя заставляли себя ждать. Нѣсколько молодыхъ чиновниковъ и гарнизонныхъ офицеровъ раздѣляли эту скуку. Свѣтскіе молодые люди заглядывали въ залу, произносили: — «никого еще нѣтъ», и скрывались. Музыканты разговаривали на хорахъ.

Но гостинная, гдѣ читались газеты и маленькая зала, заставленная карточными столами, были полны гостей, большею частью пріѣзжихъ помѣщиковъ. Около газетнаго стола было тѣсно. Тамъ уже спорили обычные посѣтители клуба. Городскіе жители, привычные къ ежедневнымъ спорамъ, не обращали вниманія на этотъ споръ, за то пріѣзжіе вступались съ увлеченіемъ и, подкидывая въ рѣчи своего жару, доставляли себѣ удовольствіе, послѣ деревенскаго молчанія — пошумѣть въ губернскомъ клубѣ.

— Предоставьте имъ рѣшать дѣла Европы, сказалъ одинъ N — скій господинъ, удерживая помѣщика, который туда же стремился. Вѣдь намъ не практиковаться; благодаря Бога, въ парламентъ не готовимся. Лучше о своемъ. Новость знаете? губернскому предводителю лента на пожертвованіе. Слышали?

— Слышалъ. Правда ли?

— Правда. Ужъ есть въ газетахъ и онъ пишетъ своей женѣ; вѣдь онъ еще тамъ, представлялся.

— Знаю. А дворянству все еще ничего?

— Покуда ничего.

— Не слыхали, не получалъ чего-нибудь губернаторъ?

— Не слыхалъ.

Оба промолчали.

— Ну, что же?

— Ну, мы, на выборахъ поблагодаримъ нашего губернскаго, отвѣчалъ тихо пріѣзжій.

— Какъ поблагодарите?

— Прокатимъ на черненькихъ.

N-скій господинъ осторожно и недовѣрчиво улыбнулся.

— Такъ благородные люди не дѣлаютъ, продолжалъ помѣщикъ. Предводитель, всѣми выбранъ, за всѣхъ представлялся — и говори за всѣхъ, и старайся за всѣхъ. Ему — награда, а намъ еще и спасибо не сказали? Выходитъ, мы старались, жертвовали, хлопотали — изъ-за его ленты?… Нѣтъ; вотъ, выборы перваго декабря; мы посмотримъ.

— Вы думаете, его забаллотируютъ?

Они отошли, говоря тихо. У стола, гдѣ пили чай и курили, разговоры шли громче.

— Какъ вамъ вздумалось пріѣхать такъ рано? до выборовъ еще далеко.

— Скучно стало.

— Будто бы? Такому хозяину, въ урожайный годъ?

— Право. Какъ себя помню, не помню такой скуки. Ничто не радуетъ. И это кого хотите спросите, что-то особенное. Всѣ бѣжимъ, точно отъ непріятеля укрываемся.

— Правда, подтвердилъ другой, пожилой отецъ семейства. Скука. Я даже не зналъ, какъ дождаться, чтобъ моя супруга попросилась въ городъ. Самому предложить неловко.

— Почему?

— Неловко! повторилъ онъ, смѣясь: — какъ я скажу женѣ, дочерямъ — отправляйтесь деньги мотать? Я всегда, бывало, поддержу себя, а ныньче не вытерпѣлъ.

— Предложили?

— Предложилъ! отвѣчалъ онъ, хохоча. Говорю: ныньче зима короткая, какъ разъ «.Господи Владыко живота моего», постъ, собирайтесь, — да еще впередъ ихъ укатилъ и домъ нанялъ…. А что бы, господа, ко мнѣ завтра вечеркомъ, безъ церемоній?

Онъ обходилъ знакомыхъ и приглашалъ.

— Въ гору идетъ, замѣтилъ другой ему вслѣдъ: — взялъ поставку хлѣба.

— Неужели за нимъ осталась? вскричалъ испуганно помѣщикъ другого уѣзда.

— Какъ же, за нимъ. А вы не знали?

— Не зналъ…. Но что же! Только хлопоты, выгоды мало; хлѣба нынѣшній годъ родилось столько….

— Но казна даетъ и цѣны недурныя, прибавилъ, будто равнодушно, совѣтникъ губернскаго правленія.

— За нимъ осталось…. я не зналъ! повторилъ помѣщикъ, удаляясь.

Вслѣдъ ему смѣялись.

— Зеленъ виноградъ!

— Нѣтъ, онъ огорченъ, что не удалось по мѣрѣ силъ послужить отечеству.

— Погодите, еще всѣ послужимъ.

— Да!… раздалось какъ-то уныло и вмѣстѣ досадно, и оживленіе вдругъ будто со всѣхъ спало. Такъ бываетъ въ комнатѣ трудно-больного.

— А не пора ли поиграть? Тратимъ золотое время….

— А какое время стоитъ! прелесть!

— Какъ это вы разстались съ деревней, съ охотой? Вотъ бы теперь въ поле….

— Э, батюшка, Богъ съ нимъ, съ полемъ. Хорошо вамъ говорить, деревня. Не зналъ какъ бѣжать; просто, жутко становится. Тамъ съ англичанами не управятся, а тутъ смотри за своими. Бросилъ все; пропадайте, какъ знаете.

— Какъ, неужели даже ни одной любимой съ собой не взяли?

— Чего? Собаки? Какую же любимую? Онѣ у меня всѣ любимыя. Что вы, развѣ я разстанусь, за что-жъ я себя лишу…. Всѣхъ сюда привелъ. И лисички есть въ запасѣ, и два волка. Милости просимъ полюбоваться на садку…. А вотъ какой случай.

Онъ началъ длиннѣйшій охотничій разсказъ.

— А поиграть бы, господа?…

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, на людяхъ легче, отозвался одинъ изъ особенйо печальныхъ пріѣзжихъ.

— Конечно, легче. И во всякомъ случаѣ, это такъ далеко…

— Конечно, положеніе натянутое, но чѣмъ-нибудь оно должно же кончиться. Дайте срокъ…

— «Къ ружью» — читали?

— А, ваше превосходительство, Александръ Петровичъ! раздались вдругъ восклицанія.

Вошелъ красивый, осанистый господинъ, съ сѣдыми усами, съ бѣлымъ крестомъ, скромно спрятаннымъ за отворотомъ фрака.

— Когда пріѣхали?

— Часа два; отдохнулъ, узналъ, что тутъ сбираются…

Его окружили, большею частью, N-скіе жители, служащіе.

— Какъ это онъ пожаловалъ? сказалъ одинъ пріѣзжій другому.

— А что?

— Я самъ слышалъ, онъ клялся, что его нога здѣсь не будетъ.

— Да, какъ тогда его не выбрали.

— Надо сознаться, мы очень ошиблись. Еслибы вотъ этого въ губернскіе…

— Кого это? вмѣшался еще собесѣдникъ.

— Генерала Илыщына.

— Волкаревскаго пріятеля?

— Такъ что же? Людей не узнаешь. Нашъ предводитель и не изъ волкаревскихъ пріятелей, но въ три года не много, — какъ говорится высокимъ слогомъ, — оправдалъ довѣріе дворянства…

— А ужъ послѣдняя выходка, — пожертвованіе…

Они зашептали.

— Ильицынъ не захочетъ баллотироваться.

— Захочетъ!…

— Господа, пора играть!

— Какъ вамъ благая мысль пришла пріѣхать? спрашивалъ Ильицына совѣтникъ.

— Совсѣмъ не благая мысль, возразилъ онъ, усаживаясь въ сторонѣ: — я перепугался.

— Чего, ваше превосходительство? спросили нѣкоторые, смѣясь заранѣе, потому что генералъ былъ охотникъ шутить.

— У васъ тутъ чудеса творятся, всякаго съ мѣста поднимутъ, продолжалъ онъ, не то шутя, не то недовольный.

— Какія же чудеса? Живемъ, кажется, мирно, сказалъ совѣтникъ.

— Какъ «мирно?» Слѣдственная коммиссія въ губерніи, а вы говорите «мирно»?

Рѣшительный и громкій вопросъ сконфузилъ общество; еще послышался смѣхъ, но ужъ принужденный; собесѣдники переглядывались и осторожно отходили. Генералъ продолжалъ равнодушно и еще громче.

— Я все еще уповалъ какъ-нибудь: слѣдственная коммиссія, — до насъ не касается. Вдругъ узнаю: и съ пожертвованіемъ нашимъ исторія! Что такое!! пріѣхалъ поразвѣдать, — самъ-то я, моей собственной особой, ужъ не провинился ли въ чемъ-нибудь, незнаемо, невѣдомо? Чего добраго! Такія времена, сидишь-сидишь, да высидишь…

Кружокъ совсѣмъ разошелся. Оставались только совѣтникъ и правитель канцеляріи Волкарева.

— Скажите, сдѣлайте милость, что такое этотъ слѣдователь.

— Молодой человѣкъ, отвѣчалъ совѣтникъ.

— Петербургскимъ на роду написано — изъ-за указки въ государственные люди. Но вообще, что онъ?

— Хорошъ собою.

— Барынь съ ума сводитъ?

— Нѣтъ, не слышно.

— Человѣкъ, вообще, серьезный, прибавилъ правитель канцеляріи.

— То-есть, какъ? честолюбивъ?

— Незамѣтно.

— Такъ, практическій? по-просту — деньгу любитъ?

— О, нѣтъ, онъ самъ богатъ.

— Въ клубѣ бываетъ?

— Всякій вечеръ, но картъ въ руки не беретъ.

— Важничаетъ?

— Нѣтъ. Держался немножко холодно сначала, теперь — обошлось.

— Но его мнѣнія, понятія?…

— Человѣкъ съ высшими взглядами, отвѣчалъ, улыбнувшись, совѣтникъ.

— Вотъ какъ… А какъ, слышно, онъ дѣла ведетъ?

— Ничего неслышно.

— Стало быть, все секретно, невидимкой?

— Нѣтъ, не невидимкой, но дѣлъ не видно.

— То-есть, какъ?

— Ничего не дѣлаетъ, отвѣчалъ тихо совѣтникъ.

— Почему?

— Не умѣетъ, досказалъ тотъ еще тише, смѣясь.

— Неужели? вскричалъ генералъ и расхохотался — Такъ изъ-за чего же Алексѣй Владиміровичъ… Это комедія!

— Нѣтъ, не комедія, тихо возразилъ правитель канцеляріи, нераздѣлявшій ихъ веселости. Верховской родня директору департамента, а въ такой чести и дуракъ опасенъ. Онъ не знаетъ, какъ взяться, цѣпляется за что попало, путаетъ… было тамъ воровство или нѣтъ, все равно, — въ концѣ концовъ можетъ выдти чортъ знаетъ что! Самъ онъ ничего не сдѣлаетъ, а накличетъ намъ другую коммиссію.

— Но онъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Алексѣемъ Владиміровичемъ…

— Что-жъ тутъ можетъ Алексѣй Владиміровичъ? прервалъ правитель канцеляріи. — А вмѣшаться съ совѣтомъ кому-нибудь другому… У Верховскаго тоже самолюбіе.

— Любопытно мнѣ его видѣть. Здѣсь онъ?

— Вѣроятно. Еще не танцуютъ, значитъ, ждутъ его жену… Раздалась музыка.

— А, вотъ, пріѣхали. Пойдемте взглянуть.

На дорогѣ въ бальную залу толпился кружокъ спорящихъ. Городской ораторъ либералъ, самъ не зная зачѣмъ, поднялъ на себя грозу и отбивался одинъ отъ многихъ.

— Какое же вознагражденіе? за что же вознагражденіе, господа? Всѣ эти труды, пожертвованія… это все для общихъ нуждъ…

— Мы разорены! повторялось единогласно.

— Помилуйте — пять, восемь, наконецъ, десять человѣкъ съ тысячи, — все ни во что? Вѣдь мы отдаемъ цѣлыми деревнями! за что это, позвольте спросить?

— Господа, но поймите, поймите, кричалъ ораторъ: — вы это дѣлаете для васъ самихъ…

— Какъ? для самихъ себя всего лишаемся?

— И что-жъ это будетъ дальше? на комъ это отзовется?

— Но, господа, нашъ долгъ…

— Мы его знаемъ-съ!

— Нисколько не сомнѣваюсь, глубоко уважаю…

— Еще бы вы не уважали!

— Но ваши пожертвованія — капля въ морѣ…

— Хороша капля! Хорошо тому, кто не жертвовалъ!

— Капля въ морѣ вашихъ собственныхъ издержекъ, вашихъ собственныхъ затратъ! вскричалъ ораторъ, что было силы.

Гроза разразилась.

— Кто мнѣ смѣетъ запретить тратить, когда я хочу?

— Это моя собственность, я имѣю право…

— Я получилъ отъ отца, отъ дѣда…

— Но, господа, тратить деньги, веселиться въ годину общественныхъ бѣдствій…

— Не за-живо же себя схоронить!

— Пять наборовъ! голова кругомъ! отдохнуть надо!

— Нельзя требовать, чтобъ образованное общество не пользовалось…

— Но вы жаловались, что разорены… еще послышался голосъ оратора.

— Ну, разорены, одинъ конецъ! Все равно разоряться!

— Такъ пойдетъ — все равно, ничего не останется…

— Господа, позвольте, довольно…

Громъ музыки покрылъ голоса.

— Хоть чѣмъ-нибудь передъ концомъ себя потѣшить!

— Для чего беречь, позвольте спросить?

— Но будущее…

— Его еще никто не предсказалъ!

— Но наши нравственныя силы…

— Какія нравственныя? Станемъ грудью…

— Вы первый не станете! Не пойдете!

— Не пойду, потому что и безъ меня есть кому…

— Господа, идемте играть! настойчиво повторилъ помѣщикъ, тоже изъ отставныхъ военныхъ. Ну, разорились, такъ разорились, пропадай послѣднее, чтобъ врагамъ недоставалось!

— Браво! раздался голосъ Волкарева. — Вотъ она, русская жилка! Fier vétéran, âgé de quarante ans de guerre! Андрей Васильевичъ, admirez, вотъ наши патріоты!

Онъ заключилъ патріота въ объятія и здоровался кругомъ съ особеннымъ привѣтствіемъ каждому.

— Кто это съ нимъ? спросилъ Ильицынъ совѣтника.

— Верховской.

Ильицынъ подошелъ къ Волкареву.

— Кого я вижу? вскричалъ тотъ. — Вы ли это? Какъ славно начинается зима!.* Какъ? только на нѣсколько дней?.. Андрей Васильевичъ, дайте скорѣе васъ познакомить: сослуживецъ вашего дяди Зурова.

Онъ представилъ Верховскому Ильицына.

— Когда видишь себя въ кружкѣ хорошихъ людей — жизнь имѣетъ цѣну, продолжалъ онъ: — забываешь годы; покуда тамъ веселится юность…

N-ская юность, точно, веселилась. Въ залѣ все кружилось, мелькало, гремѣла музыка. Въ дверяхъ тѣснились, смотрѣли. Молодые люди сбѣгались изъ другихъ комнатъ.

— Уступаю искушенію и отправляюсь играть, сказалъ Волкаревъ генералу и Верховскому, оставляя ихъ. — Вы, господа, оба не понимаете этого наслажденія… Eh, bonsoir, mon cher Багрянскій…

Онъ прошелъ. Генералъ и Верховской отошли тоже.

— Викторъ Николаевичъ! окликнулъ Духановъ.

— А, это вы…

— Постойте. Никакъ Верховской вамъ не поклонился?

— Ну его…

— Постойте. Примѣтили вы, съ кѣмъ онъ? Ахъ, что я, батюшка, узналъ!

— Ну васъ совсѣмъ, прервалъ Викторъ и ушелъ въ залу.

У самыхъ дверей столпилось нѣсколько нетанцующихъ дѣвицъ, изъ тѣхъ, которыя такъ долго ждали начала бала. Онѣ не нашли себѣ заблаговременно стульевъ, не имѣли кавалеровъ; вальсъ загналъ ихъ на самое неудобное мѣсто, на переходѣ; онѣ спасали въ тѣснотѣ свои платья.

— Багрянскій… вдругъ зашептали онѣ.

Хорошенькія личики, скучающія, раздосадованныя, вспыхнули отъ удовольствія. Такой прекрасный кавалеръ, такъ любезенъ на гуляньяхъ, такъ безъ церемоніи угощался на именинахъ папеньки, такъ увлекательно говоритъ о Кавказѣ, о любви… онъ сейчасъ подойдетъ, позоветъ, — счастье на цѣлый вечеръ… Викторъ шелъ, никого не видя.

— Викторъ Николаевичъ… Отважилась одна прелестная молодая чиновница.

Онъ чуть-чуть пріостановился, вкинулъ стеклышко въ глазъ, узналъ не сразу, озабоченно кивнулъ головой и прошелъ… о ужасъ! онъ даже толкнулъ одну дѣвицу. Она клялась подругамъ, что онъ сказалъ «pardon», но это была неправда.

Викторъ видѣлъ только одну Лидію Матвѣевну и стремился къ ней. Съ этой минуты, они стали неразлучны. Онъ принадлежалъ высшему обществу. Онъ танцовалъ ловко — это считалось добродѣтелью, танцовалъ охотно, это ужъ становилось рѣдкостью; онъ былъ такъ пустъ, что съ нимъ не скучали; онъ даже оживилъ Аннету Каруцкую, но онъ поклонялся только Лидіи Матвѣевнѣ.

— Просто, душка, повторяла она въ восхищеніи.

Впрочемъ, не одинъ Викторъ — за ней всѣ ухаживали. Она была счастлива, чувствовала, что царствуетъ, царствуетъ вполнѣ. Всѣ встрѣчаютъ, всѣ кланяются. Она оглядѣла всѣхъ женщинъ — нѣтъ наряднѣе ее, ни на одной нѣтъ такихъ брилліантовъ, а она надѣла еще самые простенькіе! Это André посовѣтовалъ одѣться попроще. André выбралъ цвѣты, платье. Должно быть, онъ, въ самомъ дѣлѣ, знаетъ этихъ губернскихъ… А каково это — вся губернія въ рукахъ у André!.. Какъ онъ важенъ, André, какъ смотритъ, какъ подаетъ руку… Хорошо, хорошо, душка! умница! вотъ, такъ и должно, такъ ихъ и надо… Она гордымъ взглядомъ окидывала залу. Что бы такое заставить сдѣлать этихъ людей, чтобъ показать надъ ними власть? Чѣмъ бы ихъ наказать, выразить имъ свое неблаговоленіе? Такъ, ни за что, чтобъ только они поняли, что, вотъ, однимъ словомъ, это она, Лидія Матвѣевна Верховская — и только!.. Къ чему это André такъ обходителенъ съ Волкаревымъ? пускай бы старичокъ самъ за нимъ побѣгалъ… А бѣдная Marie, вотъ и губернаторша, а какъ оставлена, кругомъ пусто. И André, злодѣй, покинулъ. Да гдѣ онъ?… Ахъ, онъ говоритъ съ Горновой! смѣется, наклонился, любезничаетъ…

Лидія Матвѣевна полетѣла чрезъ всю залу, чтобы настичь этотъ подозрительный разговоръ, и неуспѣла: Верховской ушелъ вмѣстѣ съ Волкаревымъ… Ну, ничего, такъ и быть. Нечего портить вечеръ; это еще успѣется дома. Надо веселиться. Что за неподвижная, скучная эта Marie. Въ провинціи — да еще ничего себѣ не позволить!

Лидія Матвѣевна рѣшилась очаровать весь N. въ этотъ вечеръ. Она хохотала на всю залу, кликала молодыхъ людей по фамиліямъ, бѣгала въ кадриляхъ, дѣлала вслухъ замѣчанія о наружностяхъ и туалетахъ, чувствовала себя дома, дразнила Аннету. Это было такъ ново и неожиданно, что добрые провинціалы были поражены.

— Что это madame Верховская!.. воскликнула одна мать семейства.

— Она хохотушка, но, знаете, она милая, заступалась другая дама. Я сейчасъ ее встрѣтила въ уборной. Съ ея состояніемъ, кому-жъ какъ не ей повеселиться, и все? Нѣтъ, она милая…

— Петербургскія манеры, настоящія, объяснялъ наставительно Духановъ. Быстрота. Одно слово — генеральша!

Впрочемъ, какъ человѣкъ съ тактомъ, онъ не рискнулъ подойти къ своей обожаемой генеральшѣ и только любовался, какъ Викторъ повертывалъ ее въ полькѣ.

— Ай да нашъ Викторъ Николаевичъ! чудесно, ей-богу!

— Вы, я думаю, какъ мнѣ завидуете! сказала Лидія Матвѣевна, бросаясь передохнуть на диванчикъ, подлѣ m-me Горновой.

— Есть душевное состояніе, которому нельзя завидовать, отвѣчала та съ состраданіемъ и осторожно, слегка отодвинулась.

— Что? спросила Лидія Матвѣевна, между тѣмъ какъ молодой человѣкъ, свидѣтель этой сцены, смѣялся, поймавъ взглядъ m-me Горновой. — Аницкій, faisons un tour… Elle est folle, воображаетъ — я къ ней ревную! договорила она, уже танцуя.

— Честь вамъ и слава, сказалъ совѣтникъ, редакторъ N-скихъ вѣдомостей, гарнизонному командиру, который взволнованный сбѣжалъ съ хоръ, гдѣ распоряжался музыкантами. Славный оркестръ.

— Сказано и сдѣлано, отвѣчалъ тотъ: — за лѣто сформировалъ. Покоя не было отъ ея превосходительства, съ тѣхъ поръ какъ былъ балъ, тогда, на дачѣ. Тѣ ли средства въ гарнизонѣ, чтобъ имѣть музыку! Да еще только-что обучишь, только начнетъ пиликать, — глядь, его у тебя выхватятъ да куда-нибудь угонятъ…

Онъ примолкъ; подходила m-me Волкарева.

— Чувствую, что вы меня браните, сказала она: — а я шла сказать вамъ merci. Что-жъ дѣлать, не могу забыть наслажденія нынѣшняго лѣта и все сравниваю… Не обижайтесь!

— Помилуйте, ваше превосходительство, возразилъ онъ, принявъ пожатіе ея руки. Да ужъ нечѣмъ и обижаться, и сравнивать вамъ не съ чѣмъ: тѣхъ художниковъ, послѣ Альмы, говорятъ, всего человѣкъ пять осталось; что ужъ за оркестръ.

— Да, ужасно! Какой прелестный былъ праздникъ! обратилась она къ Лидіи Матвѣевнѣ.

— Что прикажете играть, ваше превосходительство? Господа старшины поручили спросить васъ.

— Ахъ, не знаю. Chère Lydie, что хотите? будьте хозяйкой, приказывайте.

Лидія Матвѣевна не заставила себя просить.

— Кадриль, а потомъ я буду присылать къ вамъ моего повѣреннаго съ приказаніемъ, вотъ, m-r Багрянскаго, — любезничала она съ гарнизоннымъ командиромъ. — Хотите быть моимъ повѣреннымъ, m-r Victor?

— Сочту за счастіе, отвѣчалъ онъ.

— Мнѣ нужно было бы сказать вамъ… обратился совѣтникъ къ m-me Волкаревой, но суматоха сбирающейся кадрили ихъ разлучила. М-me Волкарева отказалась танцовать, сѣла вдали, между очень скучными маменьками, кротко поговорила съ ними и задумчиво смотрѣла на порхающую m-me Верховскую. Ей вдругъ вздумалось протестовать своей неподвижностью противъ этой игривости; она говорила себѣ, что составляетъ контрастъ… Но тутъ же явился вопросъ: къ чему этотъ контрастъ? Уже все потеряно! Поздно! Остается одно — исполнять долгъ женыпомощницы, служить интересамъ своего мужа…

Она обрадовалась, увидя близко Лѣсичева.

— Annette Каруцкая очень мила сегодня, сказала она ему: — лучше ея здѣсь никто не вальсируетъ.

— Это правда.

Онъ не танцовалъ и присѣлъ отдохнуть на диванчикъ, гдѣ. пріютилась m-me Волкарева.

— У Annette прелестный характеръ. Въ самомъ дѣлѣ. Нужно имѣть силу души для такого спокойствія, — cette sérénité, какъ вотъ теперь, напримѣръ. Что она выноситъ! Сейчасъ, сбираясь на балъ…

— Я думаю, чего-нибудь стоитъ сдѣлать себя похожей на человѣка, сказалъ онъ очень серьезно.

— Ахъ, Лѣсичевъ… я говорю о ея страданіяхъ въ семейной жизни.

— Что-жъ, одно къ другому; тѣмъ лучше для будущей жизни. Vierge et martyre!!

— Ахъ, quelle cruauté! Мнѣ и безъ того такъ грустно.

— Я это замѣтилъ и шелъ узнать, что съ вами, — уединились, старушкой, уступили свои права m-me Верховской, — однимъ словомъ, вы — не вы.

— Жестокая необходимость, другъ мой; я обязана стараться всѣми средствами… Nous sommes au bord d’un abime. Еслибы хоть вы захотѣли помочь… Скажите, прибавила она, рѣшаясь сама не зная на что: — вы продолжаете бывать у Багрянскихъ?

— Продолжаю.

— У васъ достаетъ упрямства, мужества?

— Да, почти-что мужества, потому что тамъ завелось пугало для всякаго порядочнаго человѣка.

— Что вы хотите сказать?

— Кавказскій герой. Я даже хотѣлъ спросить васъ. Вы однажды намекнули, что я буду доволенъ, если не попаду въ эту семью. Вы, конечно, имѣли въ виду родство съ этимъ господиномъ?

— Я вамъ говорила? Не помню.

— Я помню, возразилъ онъ. — Но вы принимаете его очень привѣтливо и это меня сбиваетъ.

— Нѣтъ… Victor, c’est un bon enfant, онъ намъ преданъ… Вы слишкомъ требовательны, Лѣсичевъ. У него, конечно, нѣтъ вашего образованія, вашей привычки къ обществу… Нѣтъ, я думала совсѣмъ другое.

— Что же?

М-me Волкарева помолчала.

— Вы встрѣчаете тамъ Верховскаго? спросила она.

— Раза два встрѣтилъ.

— И… что же?

— Ничего.

— Вы ничего не замѣтили?

— Ничего, повторилъ Лѣсичевъ нетерпѣливо.

— Ахъ, нехорошо, Лѣсичевъ, нехорошо притворяться! Вы не можете быть слѣпы, — онъ влюбленъ…

— Марья Васильевна, вы уже не въ первый разъ это говорите. Это выходитъ однообразно.

— И она его любитъ.

— Нѣтъ.

— Да! я это знаю, я убѣждена… Онъ вашъ счастливый соперникъ!

— Что? прервалъ онъ, вспыхнувъ. — Нѣтъ, потому что только пустѣйшая женщина можетъ полюбить Верховскаго!

Онъ забылся до того, что даже возвысилъ голосъ.

— А въ такомъ случаѣ, еще хуже! заговорила шопотомъ m-me Волкарева, не забываясь, хотя чувствовала, что въ ея сердцѣ кипѣло что-то необыкновенное. — Тѣмъ хуже! Она, нелюбя, служитъ отвратительной интригѣ. Ея отецъ насъ ненавидитъ: вотъ, это дѣло, что поручено Верховскому… Тамъ все извѣстно. Тамъ хотятъ насъ погубить. Она его завлекаетъ, онъ пылокъ; она готова на все…

— Кто вамъ это наклеветалъ? прервалъ Лѣсичевъ очень тихо, но такъ, что m-me Волкарева вмигъ лишилась своей энергіи.

— О, я убѣждена! отвѣчала она. Лѣсичевъ, вы не заподозрите меня въ злости, въ легкомысліи… Верховской — что скрывать! — несчастенъ въ своемъ бракѣ. Его сердце искало… Вы могли замѣтить сами… Лѣсичевъ, je vous parle en amie!.. Я сдѣлала на него впечатлѣніе. Еслибъ я захотѣла, я давно бы имѣла надъ нимъ власть, которая теперь въ рукахъ этой особы… Mais, mon devoir… Но его надо отвлечь, или мы погибли! Лѣсичевъ, надо спасти и его — онъ гибнетъ! Эта преступная страсть… Я готова все сказать Лидіи!

— И самое лучшее: Лидія, безъ хлопотъ, увезетъ его отсюда, прервалъ Лѣсичевъ и засмѣялся.

М-me Волкарева потерялась.

— Лѣсичевъ, mais qu’avez-vous donc?

— Я попрошу васъ быть откровенной до конца, Марья Васильевна, заговорилъ онъ опять серьезно. — Отъ кого вы это знаете? Я не смѣю предположить, чтобъ это были ваши собственныя соображенія.

— О, нѣтъ, отвѣчала она, искренно испугавшись.

— Такъ откуда же это?

— Я не могу вамъ сказать.

— Я поищу, сказалъ онъ тихо, глядя передъ собою и закусывая губы.

— Лѣсичевъ, она вамъ не сестра и не невѣста.

— Такъ что же, возразилъ онъ, засмѣявшись: предположите у меня рыцарскія чувства.

Онъ всталъ. Кадриль кончилась.

— Рыцарскія чувства, — это очень мило въ нашъ положительный и матеріальный вѣкъ, — неправда ли? обратился онъ къ совѣтнику-редактору, который, пользуясь тѣмъ, что стало просторнѣе, пробирался къ губернаторшѣ. — Помогите мнѣ увѣрить Марью Васильевну, что я способенъ на все великое и прекрасное…

М-me Волкарева была совершенно отуманена.

— Васъ надо поймать на словѣ, сказалъ Лѣсичеву редакторъ. Я хотѣлъ напомнить вамъ, Марья Васильевна, одно ваше доброе, прекрасное намѣреніе — устроить общественное удовольствіе съ полезной цѣлью. Надо заставить участвовать и Лѣсичева. Я вамъ сообщалъ мою идею.

— Что такое? слабо спросила m-me Волкарева, забывшая идеи своего помощника по части всего изящнаго.

— Маленькій спектакль любителей въ пользу нашихъ защитниковъ.

— Ахъ, да…

— Для этого нужно бы собраться, прочесть…

— Поручусь, у васъ что-нибудь готово! вскричалъ Лѣсичевъ. — Я вызову автора! Только, сдѣлайте милость, не патріотическое. Марья Васильевна, вы слышали, что вчера случилось въ театрѣ?

— Ah, mon Dieu… прервала m-me Волкарева.

— Вы слышали? продолжалъ Лѣсичевъ, обращаясь къ другимъ подходившимъ дамамъ. Шла une pièce de circonstance — изъ нынѣшнихъ. Тамъ, въ концѣ, двухъ деревенскихъ злодѣевъ отдаютъ въ рекруты…

— Ахъ, Лѣсичевъ…

— Артисты вошли въ роль, завыли голосомъ, раекъ — хлопать, — и при паденіи занавѣса, за кулисы является полиція и виновники скандала…

— Пощадите! вскричала m-me Волкарева, между тѣмъ какъ онъ хохоталъ такъ нецеремонно, что притворство было ужъ замѣтно.

Собравшійся кружокъ занялся выборомъ пьесы; у совѣтника въ самомъ дѣлѣ была готова своя; онъ предлагалъ ее, разсказывалъ, объяснялъ. Выходила смѣсь литературныхъ толковъ, отвлеченныхъ сужденій, фразъ безъ конца, восклицаній безъ смысла. Лѣсичевъ школьничалъ, болталъ, возражалъ не понимая на что, противорѣчилъ, хохоталъ, самъ не зналъ чему, мѣшаясь во все и ничего не слушая. Вдругъ среди говора раздался тоненькій голосокъ Лидіи Матвѣевны; она, на-лету, тоже бросилась въ споръ.

— Ахъ, я обожаю мужчинъ, которые смѣются надъ влюбленными женщинами!

Лѣсичевъ будто очнулся. Ему вдругъ все показалось нестерпимо противно: щебетъ женскихъ голосовъ, взгляды, улыбки, все глупое, натянутое, ложное. Всѣхъ сноснѣе Аннета, набѣленная, подклеенная — по крайней мѣрѣ молчитъ и въ простотѣ сердца трепещетъ… Ему хотѣлось всѣмъ наговорить дерзостей; онъ поскорѣе бѣжалъ. Онъ машинально взглянулъ на свои часы. Въ полночь никуда не ѣздятъ… Но неужели онъ сбирался куда-нибудь поѣхать? — Онъ пошелъ въ комнаты гдѣ играли. Ему хотѣлось проиграться, но не было денегъ.

Въ отдаленіи отъ карточныхъ столовъ, вдвоемъ сидѣли Верховской и Ильицынъ.

— «Счастливый соперникъ…» Въ какой мѣрѣ счастливый?… Чортъ возьми Волкареву, — она лжетъ!

Лѣсичевъ тоже бросился въ уголъ потемнѣе, попрохладнѣе… Престранное ощущеніе; въ глазахъ мутно, въ головѣ Богъ-знаетъ что. Въ залѣ опять раздалась музыка. Онъ осматривался. Какъ все гадко: и карточные столы, и игроки, и эти два бесѣдующіе господина… Онъ припоминалъ, гдѣ въ послѣдній разъ видѣлъ Ильицына. Да, — у той госпожи, въ уѣздѣ, когда ѣздилъ съ письмомъ къ злополучному исправнику, лѣтомъ… Лѣтомъ!… А, господинъ Верховской!.. Что-жъ вы не пойдете полюбоваться на вашу супругу? Вдвойнѣ счастливъ!.. Но лжетъ она. Выходить изъ себя оттого, что плетутъ бабы — значитъ имъ вѣрить. А кто имъ вѣритъ, тотъ хуже ихъ. Логично. Она лжетъ. Что-жъ надо сдѣлать? потому что такъ оставить этого нельзя. Отозвать Верховскаго, сказать ему?.. Да стоитъ ли онъ того, чтобъ съ нимъ имѣть дѣло? Еще обрадуется — какже, такъ привлекателенъ, пылокъ, побѣдитель!.. Ей сказать. Вотъ, это называется — поберечь. Сказать. Пусть она его отъ себя выгонитъ. Тутъ дѣло идетъ и объ ея отцѣ; она не задумается…

Онъ опять посмотрѣлъ на часы. Смѣшно! Вѣдь время назадъ не идетъ. Завтра, чѣмъ свѣтъ, къ ней.

Онъ поднялся съ мѣста.

— Куда вы, Евгеній Ивановичъ? спросилъ его Верховской.

— Домой, спать.

— Что такъ рано.

— Прежде, бывало, это вамъ говорили! возразилъ, уходя, Лѣсичевъ.

Верховской не замѣтилъ, какъ прошелъ вечеръ. Онъ не входилъ въ большую залу, а потому и не утомился, глядя на круженье. Тутъ ему не пришлось, какъ всегда бывало, бродить отыскивая знакомыхъ, непоглощенныхъ картами, или одиноко пересматривать жалкія газеты и запоздалые журналы. Знакомыхъ встрѣчалось много, всѣ были какъ-то оживлены; Верховскаго забавляло удовольствіе, которое онъ доставлялъ своей привѣтливостью; маленькія провинціальныя продѣлки его смѣшили. Нашлось и въ самомъ дѣлѣ занимательное — знакомство Ильицына. Они почти не разставались. Ильицынъ участвовалъ во всѣхъ сколько-нибудь значащихъ разговорахъ, даже направлялъ ихъ съ особеннымъ умѣньемъ и тактомъ. Такого пріятнаго собесѣдника Верховской еще не встрѣчалъ въ N. Это былъ человѣкъ хорошаго общества, образованный, неотжившій, незачерствѣвшій. Онъ говорилъ безъ фразъ, просто, изящно, иногда насмѣшливо, извиняясь своей привычкой къ независимости; слегка презрительно отзывался о чиновничествѣ и чинопочитаніи, но очень высоко ставилъ заслугу; онъ не увлекался юношески, но ничего не принималъ холодно, напротивъ, во всякомъ его словѣ было участіе и серьезное достоинство. Его тонъ былъ въ мѣру, не провинціально, а добродушно увѣренный. Онъ будто считалъ себѣ все дозволеннымъ, но позволялъ себѣ только должное. Это было чрезвычайно оригинально и вмѣстѣ порядочно. Верховскому онъ очень нравился. Особенно хорошо показалось Верховскому, когда они остались вдвоемъ и разговоръ сдѣлался какъ-то задушевнѣе; слово за словомъ — встрѣчалось множество одинакихъ, сближающихъ убѣжденій.

— Какъ это, поздно? сказалъ Верховской, схватываясь за часы при отвѣтѣ Лѣсичева.

— Да, подтвердилъ Ильицынъ, опуская свои въ карманъ: — для меня, по крайней мѣрѣ, чудо — досидѣть до этой поры.

— Но и со мной этого не случалось въ этомъ клубѣ!

— Что-жъ, поблагодаримъ другъ друга взаимно, сказалъ Ильицынъ.

— Позвольте быть у васъ, отвѣчалъ Верховской, пожимая ему руку: — я буду благодарить Волкарева, который мнѣ доставилъ…

— Я долженъ отклонить одну рекомендацію Волкарева, прервалъ Ильицынъ: — онъ вамъ сказалъ, что я сослуживецъ вашего дяди Зурова. Я почти не помню Зурова. Онъ продолжаетъ служить, идетъ въ гору; я — десять лѣтъ въ отставкѣ, безвыѣздно въ деревнѣ, человѣкъ одинокій и ни о чемъ не хлопочу, какъ о полнѣйшей независимости. Я даже удивляюсь вашему дядѣ.

— Я самъ ему удивляюсь, сказалъ Верховской.

— Честолюбіе! Мы, кажется, равно его не понимаемъ. Еще недавно, я видѣлъ въ газетахъ, — Зуровъ получилъ пенсію за кампанію, кажется, 1826 года. Развѣ онъ былъ тогда раненъ?

— Не знаю, отвѣчалъ Верховской.

— Теперь ужъ столько новыхъ, заслужившихъ… вѣроятно, напоминалъ. Нѣтъ, я бы не сталъ напоминать! продолжалъ Ильицынъ. Независимость — такое благо, которое поймешь только тогда, когда оно вполнѣ — наше.

— Независимость въ бездѣйствіи — положеніе не блестящее, замѣтилъ Верховской.

— Да, но это — все, чѣмъ мы можемъ обладать въ настоящее время. По крайней мѣрѣ, я не кланяюсь, не остерегаюсь, дышу свободно. За двѣ пули въ бокъ я купилъ себѣ право мирно сидѣть дома, читать, сажать свою капусту, ни съ кѣмъ не знаться и говорить людямъ прямо, что я о нихъ думаю.

— Но, я думаю, не часто пользуетесь этимъ правомъ.

— Нѣтъ, и не рѣдко. Вотъ, я хочу имъ сейчасъ воспользоваться, сказалъ Ильицынъ, несглаживая своего немного рѣзкаго тона даже улыбкой. — Здѣсь удивляются, что я вышелъ изъ своей берлоги. Хотите ли знать, что меня вызвало? Вы.

— Это, въ самомъ дѣлѣ, любопытно, сказалъ Верховской.

— Я очень уважаю Волкарева, продолжалъ Ильицынъ. Мнѣ рѣшительно нѣтъ въ немъ никакой надобности; это всѣмъ извѣстно. Уважаю потому, что онъ того стоитъ. Вдругъ я слышу, что изъ Петербурга шлютъ чиновника разбирать его дѣйствія… Позвольте, остановилъ онъ Верховскаго: — я знаю, что въ дѣлѣ не помянутъ прямо Волкаревъ, но тѣмъ хуже: это что-то подъ рукою… Извините. — Я узнаю, что чиновникъ, назначенный на слѣдствіе, уже давно жилъ здѣсь, купилъ имѣніе, гдѣ возмущались крестьяне… Что это такое? Развѣдыванье?

— Позвольте… прервалъ, вспыхнувъ, Верховской.

— Позвольте, прервалъ Ильицынъ. Я васъ предупреждалъ — у меня привычка говорить прямо. Я разсказываю мои предположенія и не имѣю ни малѣйшаго намѣренія сказать вамъ что-нибудь непріятное. Если мои слова покажутся вамъ неловки, извиняюсь заранѣе. Но, я думаю, вамъ даже выгоднѣе терпѣливо меня выслушать. Позвольте продолжать?

— Продолжайте… отвѣчалъ Верховской въ недоумѣніи.

— Я былъ возмущенъ за Волкарева. Согласенъ, есть оффиціальныя формальности, ихъ, говорятъ, нельзя обойти; но когда происшествіе случилось на глазахъ…

— Вы знаете это дѣло? вскричалъ Верховской.

Его поразила внезапная мысль.

— Какъ же не знать. Старикъ Мауровъ былъ мой сосѣдъ, несчастный, всѣми оставленный нищій; онъ скопилъ, можетъ-быть, нѣсколько грошей себѣ на гробъ, а наслѣдники…

— Вы ихъ знаете?

— Я такихъ людей не знаю, возразилъ Ильицынъ. Извѣстно, что они нажились отъ кабаковъ. Для меня тутъ важно сопоставленіе: Волкаревъ и они! Это немыслимо! вскричалъ онъ въ негодованіи. Что-жъ онъ, сквозь пальцы смотрѣлъ, какъ воровалъ исправникъ — молодой, образованный человѣкъ? Или Волкаревъ самъ укралъ? Это… этому названія нѣтъ!.. Вы понимаете, что любопытно видѣть, какъ тутъ справляется слѣдователь, человѣкъ тоже образованный и молодой… Извините.

Верховской слушалъ жадно и вмѣстѣ разсѣянно; его сбивала, туманила собственная мысль…

— Извините, повторилъ Ильицынъ, чуть-чуть улыбнувшись его замѣтному волненію.

— О, нѣтъ, возразилъ Верховской: — напротивъ…Напротивъ, я вамъ безконечно благодаренъ… я васъ прошу… Признаюсь, я еще не слышалъ объ этомъ дѣлѣ ни одного безпристрастнаго сужденія, я. не встрѣтилъ человѣка, на котораго бы могъ положиться…

— Неужели?

— Ни души! Всѣ или тупы, или боятся Волкарева…

— Или обвиняютъ его? подсказалъ Ильицынъ.

— Да, отвѣчалъ откровенно Верховской. Я, просто, какъ въ лѣсу. Кого слушать, на чемъ основаться?.. Не откажитесь мнѣ разъяснить…

— О, я далекъ отъ всякихъ дѣлъ! прервалъ Ильицынъ.

— Только разъяснить! Переговоримъ подробнѣе, укажите мнѣ…

— Нравственную сторону дѣла, — извольте, отвѣчалъ Ильицынъ, слегка пожавъ плечами, какъ бы въ раздумьи и неохотно. Но только, конечно, не теперь; во-первыхъ — поздно, а потомъ… Насъ, кажется, слушаютъ.

Недалеко былъ Викторъ. Верховской оглянулся. Его вдругъ что-то. взорвало.

— Это? сказалъ онъ громко. Это ничтожность, на которую не стоитъ обращать вниманія.

— Такъ до свиданія, сказалъ Ильицынъ.

— До свиданія, повторилъ Верховской. Я сейчасъ уѣзжаю тоже, только скажу моей женѣ.

Онъ ушелъ въ залу.

Ильицынъ подошелъ къ столу, гдѣ игралъ Волкаревъ.

— Проигрываюсь, погибаю, мой милый! сказалъ тотъ, взглянувъ на него выразительно.

Ильицынъ наклонился къ его картамъ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ равнодушно: — мнѣ кажется, вы выиграете.

— Вы думаете?

— Покойной ночи.

Ильицынъ ушелъ.

— Какъ онъ васъ огрѣлъ, Викторъ Николаевичъ! говорилъ Духановъ, подвертываясь къ другу, который, еще не двигаясь, смотрѣлъ вслѣдъ Верховскому.

— Оставьте меня въ покоѣ… выговорилъ Викторъ и ушелъ въ залу.

IV.

Багрянскій заснулъ. Катерина положила книгу, которую ему читала, въ разсѣянности погасила свѣчу, и осторожно, ощупью выбралась изъ кабинета. Въ гостинной та же темнота. Изъ-подъ двери ея комнаты виднѣлся свѣтъ. Тихо, холодновато, по ночному.

Пора отдохнуть…

Но Катерина не пошла къ себѣ и бродила по гостинной. Окна бѣлѣли. Глаза привыкали къ потемкамъ; рѣзкая, свѣтлая черта изъ-подъ двери была даже непріятна…

Она продолжала бродить, какъ во снѣ. Разорванныя мысли сталкивались, мѣшались; что-то прочитанное сейчасъ, прочитанное давно, житейское, — такъ, безсвязныя слова. Знакомые предметы вырисовывались въ темнотѣ все яснѣе, — по памяти, или въ самомъ дѣлѣ. Они будили мгновенныя, смутныя воспоминанія. Иногда, воспоминаніе отчетливѣе, мгновенной болью, кололо сердце; боль расплывалась, — и опять одна напряженная, томительная усталость…

Страшно устала. И такъ — всякій день. Какъ-нибудь собрать, сообразить, что было въ эти послѣдніе дни…. Невозможно. Однообразіе убійственное. Ни одного живого слова. Чтеніе — голова перестаетъ понимать. Унижающая тоска. Отецъ вѣчно раздраженъ. И цѣлый день ни минуты не своя: дѣла, дѣла, дѣла, — какъ глаза открыла. Подумать некогда. Живи, какъ можешь. Жизнь догораетъ. И такъ съ утра до ночи, покуда одолѣетъ сонъ.

Катерина прислонилась къ окну и смотрѣла въ улицу. Темнота. Все заборы. Вѣтеръ рветъ высокую плакучую березу, единственную на дворѣ, напротивъ. Какъ она мечется…. Въ трехоконномъ флигелькѣ, дальше, свѣтится ночникъ. Сосѣдка больна. Это жена землемѣра. Катерина вспомнила, какъ крестила у нея лѣтомъ, — тогда, какъ копировала планы. Она тогда сказала ему. Она назвала свою крестницу именемъ ихъ радости; лучше этого имени нѣтъ на свѣтѣ…

Она бросилась отъ окна. Темнота, холодная какъ смерть, тѣснитъ, виситъ надъ головой. Огненная черта испугала…

Ребячество. Пойти, лечь и уснуть.

Она отворила дверь въ свою комнату. Маша сидѣла тамъ за работой, и при входѣ Катерины еще ниже нагнула голову. Катерина шаловливо выдернула нитку изъ ея иголки.

— Господи, вскричала Маша: — да вы какая-то вѣчная!

Она бросилась ей на шею и горько рыдала.

— Будетъ тебѣ, сказала Катерина.

У нея прошло по сердцу нехорошее чувство. Принужденіе истомило. Все молчать, молчать, когда, вотъ, есть кому и высказаться, молчать, чтобъ не огорчать своимъ горемъ. Говорятъ — силъ много, такъ и терпи; все вынесешь… Да, точно, силъ много… Чѣмъ же виноваты тѣ, у кого ихъ мало? Къ чему вы сказываться? Жаловаться?…

— Будетъ, Маша, повторила она. — Я знаю, ты за меня душу отдашь, но все-таки ничему не поможешь. Я думаю другое. Куда бы тебѣ пристроиться? Такъ жить нельзя.

— Ну, будетъ и вамъ, прервала Маша. — Я ужъ это отъ васъ слышала. Гдѣ вы, тамъ и я. Вы меня сами не мучьте, не говорите такъ. Что будетъ, то и будетъ.

Катерина не возражала. Ходить было негдѣ, тѣсно. Она стала у балконной двери. Тамъ вѣтеръ слышнѣе, листья такъ и сыплятся; неясное мельканье, неясный шумъ. Ей казалось, что она чего-то ждетъ. Ждать нечего. Она оглянулась на движеніе Маши. Та убирала свою работу.

— Засните, сказала она. — А сегодня балъ въ клубѣ.

— Какъ это тебѣ пришло въ голову? спросила Катерина.

— Не знаю… И въ самомъ дѣлѣ, вамъ это не нужно.

— Мнѣ этихъ людей не нужно, сказала Катерина. — Прощай.

Она осталась одна; ей хотѣлось опять туда, въ темноту; она ужъ дошла до двери.

— Что это со мной… Пора спать.

Она машинально расплела свои косы.

— Балъ въ клубѣ. Онъ тамъ. Мнѣ ихъ не нужно… Зачѣмъ же ему ихъ нужно? Какъ онъ смирился съ этими людьми?.. Онъ опять четыре дня не показывался. Почему онъ не показывается?.. Съ того вечера…

Послѣднее свиданіе встало передъ нею ясно, отчетливо, всякимъ словомъ, всякимъ движеніемъ… Вотъ оно, несчастье. Все выносилось, — это сломило. Не даромъ такъ стало страшно, не даромъ такъ горько захотѣлось умереть… Что такое оборвалось? Кого такъ стало жаль? Его… или ужъ себя? Неужели это — онъ? Онъ? Праздный фразёръ, эгоистъ… Пригрѣлся среди вздора… Онъ…

— Невозможно! Онъ не помнилъ, что говорилъ! Невозможно! Мы оба себя не помнили. Мнѣ показалось Богъ-знаетъ что. Я идеалистка. Это надо разсудить хладнокровно… — Господи, я отвожу себѣ глаза, я оправдываю!..

Она бросилась съ мѣста, остановилась, въ ужасѣ захватила свои разметанные волосы и упала на стулъ… Мысли закружились, понеслись словами, образами, огнемъ. Эти минуты стоили годовъ…

Кругомъ все было тихо, будто замерло.

Что-то блѣдно мелькнуло въ темнотѣ за балконнымъ стекломъ; послышался легкій, звонкій стукъ. Катерина оглянулась.

— Отвори, моя радость, холодно.

Она поднялась вдругъ, машинально, и отперла. Она понимала — это не сонъ. Она много хотѣла ему сказать и помнила что! Сказать нужно, говорить — напрасно.

— Я сейчасъ оттуда, съ бала… Почему ты не была?

Она не отвѣчала. Онъ не замѣтилъ ея страннаго взгляда. Онъ видѣлъ только всю ее, ее въ этой маленькой комнатѣ съ маленькой свѣчой, въ этомъ святилищѣ, гдѣ простая жизнь, со всѣмъ складомъ своихъ подробностей и привычекъ, вдругъ пахнула своей чистотой, своимъ тепломъ, своей прелестью. Сейчасъ было такъ шумно; сейчасъ въ глазахъ были огни, наряды, вздоръ, женщины… Вотъ оно, свое, живое, благодать, любовь, счастье, — эта тишина, эта женщина…

— Катя, жизнь моя!

— Что тебѣ надо? спросила она.

— Я бѣжалъ къ тебѣ… Прости мнѣ… все!

Онъ забывался.

— Я бѣжалъ тебѣ сказать. Ты будешь довольна. Я сейчасъ, тамъ, узналъ… разныя новыя свѣдѣнія… Завтра берусь за дѣло, за все, берусь жарко, какъ должно. Ты будешь довольна. Я все помню, все, что ты говорила, все… Катя, я тотъ человѣкъ, которому ты вѣрила! Ты подняла, ты оживила — не оставь меня, не презирай, не отнимай своей любви, прости меня….

— И ты меня прости… выговорила она, падая ему на шею.

— Катя…

— Молчи. Еслибъ ты зналъ, что было у меня сейчасъ на душѣ… Только теперь я знаю, какъ я тебя люблю!

Она обнимала его жарко, торопливо, будто свидѣлась послѣ долгой, безнадежной разлуки, будто хотѣла вознаградить себя за все, что вынесла.

— Ну, вотъ, теперь жить можно! сказала она, веселая, смѣлая и прелестная. — Опять, по-прежнему. Вмѣстѣ примемся за отца… Охъ, какъ онъ тоскуетъ! Ты умѣешь, ты сдѣлаешь, чтобъ у него былъ часочекъ спокойный. Знаешь, что: завтра, въ сумерки, приди сейчасъ, какъ онъ проснется…

— Катерина Николаевна… вскричала, вбѣгая, Маша.

— Стой, куда? раздался ей вслѣдъ громовой голосъ Виктора. — Эй, люди, огня!

Слышались вопли няньки, шаги Багрянскаго. Дверь затрещала; вломился Марсъ.

— Гдѣ онъ, гдѣ? повторялъ Викторъ у постели Катерины и выскочилъ изъ-за перегородки съ пистолетомъ въ рукѣ. — Злодѣй, ты здѣсь…

Верховскій откинулъ его и бросился въ садъ.

— Марсъ, пиль! закричалъ Викторъ, схватывая свѣчу и сбѣгая съ балкона.

Огонь пролетѣлъ въ темнотѣ и исчезъ. Раздался выстрѣлъ.

— Что здѣсь, что случилось? спрашивалъ Багрянскій.

Ему на встрѣчу Викторъ тащилъ съ балкона Катерину.

— Что случилось? Что ты сдѣлалъ?

— Къ несчастью, не убилъ обольстителя моей сестры! отвѣчалъ Викторъ, бросая пистолетъ на полъ. — Онъ — дома!

Далеко раздавался неистовый ревъ Марса.

— Кто дома? Кто здѣсь былъ?

— Успокойтесь, Марсъ не въ состояніи перепрыгивать заборы, говорилъ Викторъ, ломая руки сестры и толкая ее въ кресло. Успокойтесь, до завтра, онъ живъ!

— Кто живъ?.. Катерина, кто здѣсь былъ? повторилъ, весь дрожа, Багрянскій.

— Верховской, отвѣчала она громко.

— Ея любовникъ! вскричалъ Викторъ. — Онъ у нея всякую ночь… Клянусь моей душой, это — послѣдняя!

— Катерина, отвѣчай!

— Онъ лжетъ.

— Клянусь всемогущимъ Богомъ… Да вы взгляните на нее!

— Кто изъ васъ лжетъ? вскричалъ въ бѣшенствѣ Багрянскій.

— Я лгу? Вы это мнѣ, мнѣ сказали? вскричала Катерина, какъ помѣшавшаяся, хватаясь за его руки. — Я лгу?

— Прочь!

Онъ оттолкнулъ ее такъ, что она упала.

— Батюшка, батюшка… повторялъ Викторъ, подхватывая его подъ руки. — О Боже! она убьетъ васъ… Вотъ плоды… Успокойтесь, успокойтесь, я знаю мой долгъ, я исполню…

Онъ увлекъ его изъ комнаты.

Чрезъ минуту, въ этой комнатѣ, во всемъ домѣ наступила страшная тишина.

Викторъ уложилъ отца, какъ ребенка, и вышелъ изъ кабинета. Въ прихожей, въ потьмахъ, рыдала нянька.

— Чего, старая? Такъ-то съ вами лучше. Иди сюда.

— Злодѣй ты, выговорила она.

Катерина не знала, когда пришла въ себя, на своей постели. Было темно, хотя откуда-то свѣтилъ день. Она поднялась, вышла изъ-за перегородки. Ставни были заперты; балконъ заколоченъ снаружи досками; дверь въ гостиную — на замкѣ. Катеринѣ стало что-то смѣшно. Она воротилась за перегородку и тронула дверь въ переходную. За нею поднялась отвратительная голова Марса.

— Маша! вскрикнула Катерина.

Прибѣжала нянька.

— Молчи, матушка, молчи. Маши нѣтъ. Что тебѣ?

— Гдѣ Маша?

— Ушла… Ее братецъ разсчелъ совсѣмъ… охъ, прогналъ. И меня обѣщалъ тоже, если что…

Между морщинами у нея катились мелкія слезы. Вчера у нея не было этихъ морщинъ.

— Двоихъ человѣкъ онъ, чѣмъ свѣтъ, нанялъ, — повара, — все ужъ ему на ныньче приказалъ, — да еще человѣка. Ты ужъ не кричи: чужіе въ домѣ. Я за тобой похожу.

— Мнѣ никого не надо, сказала Катерина. — Такъ Маши ужъ нѣтъ… Который часъ?

— Скоро два, никакъ. Вѣдь вчера, къ заутрени въ колоколъ, какъ это у васъ кончилось. Я ставни отворю; окошко-то двойное. Ты ужъ не уходи, Христа-ради. Да и песъ этотъ тутъ… Никого ихъ нѣтъ. Оба со двора уѣхали. Вчера еще они говорили, говорили, и сегодня, какъ встали, чай кушали…

— Чай кушали… повторила Катерина.

— Ты кушать хочешь?

— Хочу. Откройте ставни.

Свѣтъ разлился мгновенно; она оглядѣлась. Одинъ стулъ опрокинутъ. Подъ ногой хрустнуло стекло розетки съ подсвѣчника. На столикѣ, въ углу, лежала чинно, непострадавшая въ суматохѣ, фуражка Верховскаго…

Катерина достала маленькое зеркало и посмотрѣлась. Ей было смѣшно.

— Ну, нервы! подумала она вслухъ. — Настоящая крестьянская дѣвка… Зачѣмъ же онъ убѣжалъ?

V.

Волкаревъ, въ волненіи, расхаживалъ по своему кабинету. Волненіе было искусно разыграно; губернаторъ давно усталъ, но не садился, чтобы удобнѣе и величавѣе выражать свой гнѣвъ. Викторъ, сильно сконфуженный, со шляпой въ рукѣ, стоялъ у двери.

— Вы являетесь жаловаться, кричалъ Волкаревъ: — а васъ самихъ, по первому моему слову, возьметъ полиція, какъ нарушителя общественнаго спокойствія. Выстрѣлъ въ городѣ! ночью!.. Вамъ мало, что полгода назадъ вы были рядовымъ? Захотѣли еще? Забыли, что по милости моей вы существуете? Я васъ сейчасъ арестую! Я сообщу жандармскому полковнику! Я сейчасъ напишу о васъ!

— Но, ваше превосходительство, честь моей сестры…

— Молчать! Вы смѣете клеветать на лицо неизмѣримо выше васъ! За то, что господинъ Верховской васъ презираетъ? Вы, съ-пьяну, пустили пулю въ какого-нибудь вашего пьянаго пріятеля!.. Честь вашей сестры!! Вы ее оскорбляете! Вы выдумали сказку, сказку — слышите, сказку! Сказку, или я васъ уничтожу!

— Но что же я могу сказать, ваше превосходительство…

— Что хотите. Ступайте вонъ.

— Ваше превосходительство, я надѣялся…

— На меня? Какъ вы смѣете?.. Я могу васъ пощадить, но вступаться за васъ!.. Какъ вы смѣли это подумать? Я васъ пощажу, но не для васъ, а ради сѣдыхъ волосъ вашего отца. Я умѣю прощать врагамъ, скажите ему! Я не допущу, чтобъ имя благородной дѣвушки… скажите это ей! Но вы, вы… Если вы хоть намекомъ, хоть взглядомъ, когда-нибудь… вы сгніете въ казематѣ! Ступайте вонъ.

— Его превосходительство генералъ Ильицынъ, доложилъ лакей.

— Ступайте, повторилъ, оторопѣвъ, губернаторъ. — Eh bien, mon ami, заговорилъ онъ, запирая дверь и сжимая руку Ильицына. — Не томите; что, какъ вы сошлись?

Ильицынъ бросился на диванъ и взялъ сигару.

— Я васъ, право, не понимаю, сказалъ онъ равнодушно, между тѣмъ какъ Волкаревъ заглядывалъ ему въ глаза. — Изъ чего вы переполошились? Вашъ Верховской такой податливый смертный, что съ нимъ и хлопотать не стоитъ. Вы сами компрометируетесь, присылаете за мной по десяти разъ въ гостинницу. Я еще съ вчерашняго не выспался. Дайте, пожалуйста, чаю.

— Вы, однако, мучитель, возразилъ съ досадой Волкаревъ. Скажите толкомъ, что онъ сказалъ вамъ, вы ему?..

— Не припомню. Вотъ, еще съ нимъ повидаемся, я увезу его съ собой… а тамъ, на слѣдствіи, откроется, что нужно.

— Что откроется?

— Но все то же. Вѣдь вы-жъ придумали. Ну, откроется сумасшествіе, что-нибудь въ этомъ родѣ. Вы мнѣ поручили, — и предоставьте. Я не могу заранѣе сказать, какъ вдохновлюсь. Если вы довѣряли моему благоразумію размѣнъ билетовъ…

Волкарева передернуло.

— Слѣдовательно, можете и тутъ довѣрить. Дѣло общее… Впрочемъ, я, право, не понимаю, какъ у порядочныхъ людей достаетъ охоты помнить о подобныхъ дѣлахъ, послѣ того какъ они одинъ разъ сдѣланы.

— Vous ne vous en êtes pas mal trouvé… замѣтилъ, зашагавъ, Волкаревъ.

— И вы то же, прибавилъ невозмутимо Ильицынъ. — Да, сейчасъ, лежа у себя, я услышалъ: вашъ слѣдователь нынѣшней ночью гдѣ-то попался, махнулъ черезъ заборъ?

— Ужъ говорятъ? вскричалъ Волкаревъ.

— Ну, что же; онъ малый подходящихъ лѣтъ и пріятной наружности. Намъ бы съ вами неловко. Говорятъ, изъ сада предсѣдателя?

Волкаревъ не выдержалъ, засмѣялся.

— Она хорошенькая, замѣтилъ онъ. — Но, мой другъ, эта исторія… Я еще не могу опредѣлить, но надѣюсь, она подвинетъ и наше дѣло. Тутъ нѣсколько сложная интрига. Я вамъ сообщу…

— Постойте. Вы мнѣ тутъ что-нибудь поручите?

— Нѣтъ, но…

— Нѣтъ, такъ интригуйте сами; съ меня довольно и одного. Дайте мнѣ чаю.

— А, проказникъ. Ну, пойдемте завтракать къ Марьѣ Васильевнѣ… А что, на выборахъ… Стеченіе обстоятельствъ благопріятное. Il faudrait un peu chauffer votre candidature…

Они вышли въ пустую бѣлую залу.

— Принимаютъ? послышался голосъ въ передней.

— А, Андрей Васильевичъ…

Верховской былъ блѣднѣе стѣны; онъ кивнулъ Ильицыну, не узнавая, потомъ, странно улыбаясь, подалъ руку, потерянный.

— J’ai deux mots à vous dire, сказалъ онъ Волкареву.

— Avec plaisir, отвѣчалъ тотъ; — пойдемте. — Дождитесь меня у Марьи Васильевны, mon cher général.

Войдя, Волкаревъ затворилъ дверь кабинета.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ съ важностью и достоинствомъ духовника.

— Вышла глупая исторія сегодня ночью, заговорилъ Верховской. — Лидія Матвѣевна перепугалась шума, посылала къ полиціймейстеру.

— Je sais tout cela.

— И утромъ полиціймейстеръ прислалъ сказать ей, что около нашего дома поймали вора, что его засадили…

— И это знаю.

— Я прошу васъ приказать освободить этого человѣка.

Волкаревъ улыбнулся.

— Если только дѣйствительно кто-нибудь задержанъ, досказалъ Верховской.

— Вы сомнѣваетесь, что былъ воръ? Да, точно: мы создали этотъ миѳъ для спокойствія вашей жены.

Волкаревъ замолчалъ. Верховской сидѣлъ, наклонивъ голову.

— Вы не имѣете ничего болѣе? спросилъ губернаторъ, сухо, будто подчиненнаго.

— Ничего…

Верховской всталъ, какъ съ просонка, и машинально подалъ руку.

— Я сейчасъ вымылъ голову Виктору Багрянскому, сказалъ Волкаревъ: — желалъ бы я имѣть право сдѣлать тоже съ вами!

И внезапно, старчески расчувствовавшись, онъ обнялъ Верховскаго.

— Я буду драться съ Багрянскимъ, сказалъ Верховской.

— Другъ мой, у васъ дѣти… Allez, je vous comprends, продолжалъ онъ, отирая слезы. — Я всегда говорилъ: вы имѣете полное, полнѣйшее право… Mais!! Вы не подумали о послѣдствіяхъ…

— Прошу не дѣлать предположеній, горячо прервалъ Верховской: — я не потерплю…

— Другъ мой…. Я хотѣлъ сказать: семейка эта, батюшка!! Вы довѣрялись этому человѣку….

— Ни въ чемъ и никогда.

Волкаревъ будто не слышалъ, но продолжалъ оживленнѣе и увѣреннѣе.

— А теперь — скандалъ, молва, la réputation de cette jeune personne, ваше семейное положеніе, — ваше общественное положеніе! воскликнулъ онъ съ ужасомъ: — все виситъ на волоскѣ! Я знаю семейныя драмы, я ихъ извѣдалъ!

Онъ отъ чего-то отмахнулся рукой, отвернулся и отошелъ. Верховской опять бросился въ кресла. Скрываться и поздно, и не стоитъ; въ глазахъ мутно; нравственно и физически разбитъ; вся жизнь разсыпалась….

Волкаревъ подошелъ взволнованный, но нѣсколько торжественно.

— Я себѣ позволю вамъ высказать, началъ онъ. — Кто не былъ молодъ! но, молодой человѣкъ, вы рискнули необдуманно. Вы знаете, что откройся это — и вы теряете все. Все! Такъ ли?

Онъ выждалъ паузу.

— Ну, такъ я обѣщаю вамъ…. я, старикъ, вашъ подсудимый, чья участь въ вашихъ рукахъ!… обѣщаю вамъ, я сдѣлаю все, все — чтобъ ваша жена ничего не узнала…. — Вѣдь въ этомъ узелокъ? заключилъ онъ, лукаво засмѣявшись и понижая голосъ.

— Прощайте, сказалъ, вставая, Верховской.

Онъ брался за ручку дверей; онѣ отворились. Передъ нимъ явилась высокая фигура, желто блѣдное лицо, сѣдые волосы, впалые глаза, сверкнувшіе какъ уголья, — Багрянскій.

Верховской видѣлъ его только одну секунду; этотъ взглядъ будто ослѣпилъ. Верховской чувствовалъ его на себѣ, считая удары своего сердца. Онъ не помнилъ, но, кажется, наклонилъ голову и далъ дорогу. Багрянскій прошелъ медленно, не останавливаясь.

Волкаревъ, тоже сильно растерявшись, ждалъ среди комнаты.

— Почтеннѣйшій Николай Степановичъ, какъ я радъ….

— Я по дѣлу, ваше превосходительство, отвѣчалъ Багрянскій, прерывая замѣтно затрудненные комплименты. — У меня времени не много, у васъ тоже.

— О, для васъ, днемъ, ночью….

Волкаревъ споткнулся на словѣ. Багрянскій продолжалъ, не обращая вниманія.

— Я не задержу ваше превосходительство. У меня просьба.

— Приказывайте!

Волкаревъ предложилъ ему мѣсто на диванѣ и даже оглянулся, близко ли подушка.

— Моей службѣ недавно исполнилось тридцать-четыре года…. началъ Багрянскій и остановился.

— Тридцать-четыре года трудовъ! сказалъ Волкаревъ, съ умиленіемъ возводя глаза.

— Да, а потому я хочу съ ними покончить, продолжалъ Багрянскій рѣзко, какъ будто это умиленіе заставило его рѣшиться. — Я намѣренъ выдти въ отставку. Но я не выслужилъ пенсіи.

Онъ остановился опять.

— Такъ какъ же?… спросилъ Волкаревъ, уже безъ умиленія, а съ самой наивной недогадливостью.

— Служить усталъ…. а жить нечѣмъ, сказалъ Багрянскій.

— Да…. Это затруднительно.

Волкаревъ задумался съ состраданіемъ полнымъ достоинства. У Багрянскаго выступили пятна на щекахъ.

— Но…. У васъ домъ, сказалъ, надумавшись, Волкаревъ.

— Онъ останется моему сыну.

— Сыну?….

— Да.

Волкаревъ еще помолчалъ.

— Но что же! сказалъ онъ, оживляясь: — Викторъ можетъ служить, и вы, вмѣстѣ…

— Я пришелъ просить ваше превосходительство, прервалъ Багрянскій: — у васъ сильныя связи…. Исходатайствуйте, чтобъ мнѣ дали пенсію.

Онъ поблѣднѣлъ, какъ мертвый. У Волкарева сорвалось движеніе, скользнула улыбка….

— О, еслибы только отъ меня…. воскликнулъ онъ. — Но, вы знаете — законъ!

— Я знаю законъ, ваше превосходительство, возразилъ, сдерживаясь, Багрянскій: но столько дѣлается мимо закона!

— Comment…. Какъ, это вы говорите?

— Это я говорю. Что-нибудь я принесъ пользы въ тридцать-четыре года, — можно дать льготу, — да покуда протянется эта процедура, еще пройдетъ довольно времени…. Вамъ стоитъ сказать….

— Надо какъ-нибудь это устроить, сказалъ Волкаревъ озабоченно и всталъ.

Багрянскій посмотрѣлъ на него, закусивъ губы, и, помедливъ, всталъ тоже.

— Постараюсь, постараюсь…. говорилъ разсѣянно Волкаревъ.

— Постарайтесь поскорѣе, ваше превосходительство.

Волкаревъ ловко оставилъ ему дорогу къ двери.

— Ваше превосходительство, продолжалъ Багрянскій, внѣ себя, задыхаясь и укрощая голосъ и движенія: — еслибъ не крайность, я бы не просилъ васъ. Говорю вамъ, я усталъ, боленъ, не въ состояніи работать. Я сейчасъ сдалъ должность старшему совѣтнику….

— О, я вѣрю. Даю вамъ слово.

Онъ подалъ руку ужъ въ дверяхъ. Багрянскій вышелъ. Волкаревъ вдругъ вспомнилъ учтивость и пошелъ проводить. Просторъ залы возвратилъ ему его оживленіе.

— Ну, что вы будете цѣлый день дѣлать безъ вашей палаты? пошутилъ онъ весело и нецеремонно на порогѣ передней.

Багрянскій откланялся, не отвѣчая.

Изъ «пріюта» madame Волкаревой слышались разговоры, оханье. Тамъ, за завтракомъ, около хозяйки, были Ильицынъ и еще дамы. Лѣсичёвъ, у другого стола, засмотрѣлся на портреты турецкихъ генераловъ въ «Художественномъ Листкѣ». — Лидія Матвѣевна лежала въ креслѣ и громко разсказывала. Она была весела необыкновенно.

— Совершенно счастливъ, что васъ вижу, сказалъ Волкаревъ, цѣлуя ея пальчики: смѣетесь, значитъ, покойны.

— Отдѣлалась страхомъ, отвѣчала она. — Хорошо вамъ говорить, злой! А я, вотъ, какъ глаза открыла, накинула халатъ….

Она была вся въ розовомъ атласѣ и сѣромъ бархатѣ.

— André меня называетъ мышонкомъ въ этомъ платьѣ…. Да-съ, была передряга! я воротилась изъ клуба, только начала раздѣваться, снимаю серьги — выстрѣлъ! Слышу, всѣ всполошились. Анна Петровна кричитъ…. Ахъ, я хохотала! Лѣсичевъ, я ее увѣряю, что это вы, отъ любви къ ней, застрѣлились у нея подъ окошкомъ…. Бѣгу: André, André! Стучу къ нему въ дверь: заперто, спитъ мертвымъ сномъ…. Вѣдь онъ уѣхалъ изъ клуба раньше. И его лакей такъ глупъ: нѣтъ другого ключа. Стучу, кричу. Наконецъ, André мнѣ отворяетъ, перепуганный, вскочилъ съ постели…. Вообразите — ничего не слышалъ, спалъ!

— Какъ счастливецъ! досказалъ Волкаревъ.

— И меня же бранитъ, что я его разбудила! Я, тотчасъ — верхового къ полиціймейстеру. Хорошо, что André мнѣ не противорѣчилъ. Я была внѣ себя. И вдругъ, оказывается — воръ, поймали….

— Да, такъ скоро…. замѣтила m-me Волкарева, нѣсколько смущенная.

— Я говорю, что я всегда молодецъ! продолжала Лидія Матвѣевна. — А Андрей Васильевичъ сегодня — и въ нервахъ, и голова болитъ; и, вотъ, сейчасъ — я уѣзжаю, онъ отправился отдыхать….

Ильицынъ посмотрѣлъ на Волкарева; тотъ сдѣлалъ движеніе.

— А, вижу, вижу, знаки! вскричала, хохоча, Лидія Матвѣевна. — Не церемоньтесь: все знаю. Тутъ штучки. Mesdames, разсудите…. Право, я гожусь въ сыщики!… Разсудите. Все это было въ саду у этихъ Багрянскихъ. Je vous demande un peu — что у нихъ красть? Еслибъ былъ воръ, онъ бы ко мнѣ залѣзъ, а онъ прыгнулъ отъ нихъ, а потомъ, — наши ворота были еще незаперты….

— Что-жъ изъ этого слѣдуетъ? прервалъ Лѣсичевъ.

— То слѣдуетъ, что…. ce n'était pas un voleur, mais un amant…. Ай!…

Она завизжала и закатилась отъ смѣха. Ей вторилъ Волкаревъ и дамы. — М-me Волкарева слегка поблѣднѣла.

— Я и дальше иду…. У меня, я вамъ говорю, способности!… Victor не сталъ бы терять пороху, еслибъ это былъ кто-нибудь изъ кухни, cet amoureux transi….

— Ахъ, вчера было холодно…. замѣтила, теряясь, m-me Волкарева.

— Онз погрѣлся движеніемъ, сказалъ Волкаревъ, развязно смѣясь и бросая бѣглый грозный взглядъ на жену. — Но…. но я ничего не говорю! Ma toute belle, вспомните слова поэта: «N’insultez jamais une femme, qui….»

— Э, полноте! Глупости! вскричала Лидія Матвѣевна. — Я готова такимъ глаза выцарапать! Я на всѣхъ сошлюсь, mesdames, что это такое….

Она начала рѣчь о женской добродѣтели, въ негодованіи, не разбирая выраженій, не обѣгая названій. Это было страшно, и чѣмъ нелѣпѣе, тѣмъ страшнѣе. Въ нелѣпости была своя логика. Несогласиться съ нею, значило — поравняться преступленіемъ съ осуждаемой преступницей, значило отступиться отъ правъ и преимуществъ супруги, царицы дома, отхватиться отъ подпорокъ, которыми держатся добродѣтели, полетѣть внизъ головой, въ пространство…. Согласіе дамъ было полное. М-me Волкарева еще чувствительно пролепетала о снисхожденіи, но чрезъ минуту вспомнила: этотъ онъ, кого не называютъ, не подозрѣваютъ, — разбилъ ея сердце! Его назвать она не могла, за то первая назвала по имени ее, виновную…. m-me Волкарева мстила; она была женщина….

— Ce père infortuné… онъ сейчасъ былъ у меня, сказалъ Волкаревъ и, замѣтивъ, что Ильицыну надоѣло, увелъ его къ себѣ.

Никто не видалъ, какъ вышелъ Лѣсичевъ.

VI.

Багрянскій воротился домой и, стоя на тротуарѣ подъ дождемъ и вѣтромъ, расплачивался съ извощикомъ. Новый лакей выскочилъ предложить свою помощь барину, когда тотъ всходилъ на ступеньки.

— Ничего не надо, сказалъ Багрянскій.

Онъ вошелъ въ кабинетъ, сбросилъ мокрое пальто и упалъ на колѣни предъ образомъ. Лакей осторожно притворилъ дверь, которая распахнулась. Багрянскій всталъ также стремительно, подошелъ къ письменному столу, бралъ и откидывалъ бумаги, осматривался….

Катерина была одна у себя. Холодно и страшно спокойно слышала она шаги, голоса въ домѣ. За порогомъ этой комнаты казался ей какой-то чужой домъ. Тамъ дѣлать нечего. Тамъ все кончилось. Что будетъ — она не знала. Вотъ, покуда, тюрьма. Она понимала это опредѣленно, ясно. Ни одной минуты раздумья, безсознательнаго блужданія мысли, — этого разстройства, разсказывающаго себѣ сказки для своего утѣшенія, развлеченія, и такъ, Богъ-вѣсть для чего. Несчастье свершилось, помочь нечѣмъ. Но если бы и было чѣмъ, — не поздно ли?… Въ ея душѣ что-то умерло. Она знала что….

Этого она не ждала. Это было страшно какъ помѣшательство, какъ преступленіе. Этотъ новый ужасъ покрывалъ все, что прежде было ужаснаго….

— Отца-то у меня нѣтъ…. выговорила она и остановилась, глядя предъ собою.

— Катерина! раздалось изъ кабинета.

Она вздрогнула и въ безумной, неописанной радости заметалась къ дверямъ. Онѣ были заперты. Прошло нѣсколько минутъ, пока нянька подоспѣла съ ключомъ. Но Катерина уже не торопилась. Лакей поклонился ей, когда она проходила гостинную; онъ ждалъ тамъ, любопытствуя видѣть барышню.

Катерина почти рванула двери кабинета. Багрянскій стоялъ къ ней спиною, у письменнаго стола.

— Ты не хотѣла идти? сказалъ онъ.

— Я была заперта, отвѣчала она.

Онъ обернулся.

— Какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ, бѣгло оглянувъ ее всю, отъ гладко-убранныхъ волосъ до пышнаго платья. — Разрядилась!…

— Батюшка, вскричала она: — что вы съ собой дѣлаете?

Онъ отсторонился, оглянулся опять съ отвращеніемъ, съ ужасомъ, съ презрительной насмѣшкой восторженнаго торжества, и закинулъ голову, будто наступая на что-то поверженное..

— Надо вамъ объявить…. началъ онъ. — Кто сегодня оправлялъ лампаду?

Онъ указалъ на образъ.

— Не знаю, отвѣчала Катерина.

— Не ты? Слава Богу!… Не смѣй прикасаться. И безъ того, столько времени…. Господи, прости мое прегрѣшеніе!

Въ страхѣ и умиленіи, онъ зашепталъ молитву. Катерина ждала.

— Ну, началъ онъ опять: — я свое дѣло кончилъ, Катерина Николаевна. Я подаю въ отставку.

— Въ отставку? Почему? спросила она пораженная.

— Не могу больше. Силамъ человѣческимъ есть конецъ. Прихлопнули. Спасибо!

— Что-нибудь случилось? Непріятность?

— Непріятность! Еще спрашиваетъ!… По своей доброй волѣ.

— Что съ вами, батюшка? Невозможно!

— Почему-жъ это невозможно? спросилъ онъ, усмѣхаясь.

— Подумайте…. Да невозможно же! вскричала Катерина, забывая все. — Полтораста тысячъ крестьянъ, такое время, Богъ знаетъ кого назначатъ…. Человѣкъ, какъ вы, и отступать? вашимъ рукамъ ничего не дѣлать? это…. не знаю что! Да, невозможно! Никогда вы этого не сдѣлаете, не можете сдѣлать, не допущу я…. Голубчикъ, это, просто, нечестно! вспомните, что вы сами столько разъ говорили….

Онъ смотрѣлъ на нее невыразимо; его глаза сверкнули, наполняясь слезами; пальцы впились въ сукно письменнаго стола.

— Цѣлуйся съ своимъ Верховскимъ…. выговорилъ онъ, когда она къ нему бросилась.

— Господи…. прошептала Катерина, удерживаясь за этотъ столъ.

— Да ужъ и поздно толковать, началъ снова Багрянскій. — Я все вчера рѣшилъ. Кончено. Съѣздилъ, поклонился въ ноги подлецу Волкареву; пенсію дадутъ. Незаконно — но я и удержу ее не долго; лишь бы справиться съ необходимымъ на первое время, а тамъ…. Кланялся, — кто униженъ, тому ужъ куда ни шло послѣднее униженіе. За то — будетъ пенсія…. Волкаревъ, — ну, что-жъ! Хоть и Волкаревъ! «Сотворите себѣ други отъ маммона неправды»! Всѣ годятся; нечего презирать людей, когда сами мы…. А потомъ, поѣхалъ въ палату, написалъ все по формѣ. Который часъ? Четыре?… Ну, петербургская почта ужъ отошла. Слава тебѣ, Господи!

— Вы мнѣ скажите, что-жъ вы будете дѣлать? спросила твердо и настойчиво Катерина.

Багрянскій захохоталъ.

— Его превосходительство предложилъ мнѣ этотъ самый вопросъ, отвѣчалъ онъ. Не безпокойтесь обо мнѣ. Иду къ Отцу моему небесному. Онъ укрѣпитъ и упокоитъ… Не умѣлъ, окаянный, водворить законъ господень въ семьѣ своей, — не смѣй больше власть имѣть надъ людьми, — недостоинъ, — иди и кайся!.. Я ужъ написалъ сегодня на зарѣ… Почта отошла?.. Написалъ отцу архимандриту Александру, въ Соловецкую обитель. Иду туда.

Катерина упала на стулъ какъ подкошенная, и зарыдала.

Багрянскій сдѣлалъ движеніе, удержался, опять поднялъ глаза на образъ и сталъ медленно креститься. Нѣсколько минутъ слышались только возгласы его молитвы.

— Теперь надо покончить съ земнымъ, сказалъ онъ наконецъ, торжественно. — Встань, поди сюда.

Катерина подошла.

— О чемъ ты плачешь?

— Батюшка, неужели вы не понимаете!

— Не лицемѣрь. Ты о себѣ плачешь.

— Что мнѣ о себѣ думать. Не пропаду.

Ты ужъ пропала.

Ея слезы вмигъ остановились. Въ этотъ мигъ она поняла, что у нея еще была какая-то безумная надежда.

— Вы, стало быть, убѣждены, что я пропала? спросила она.

— Не сомнѣваюсь. Очевидно: онъ отъ меня бѣжалъ… Молчи, Не сомнѣваюсь… Слушай. Я тебя лелѣялъ, тобой превозносился! тобой дышалъ, во всемъ тебѣ вѣрилъ, все прощалъ. Чѣмъ ты заплатила? Вымолвить… Я, ослѣпленный, самъ тебѣ потворствовалъ! Сынъ открылъ мнѣ глаза; она зналъ давно. Ты его ненавидишь, ты его всегда отчуждала отъ меня. Онъ давно, раскаянный, просилъ моего прощенія: ты скрывала его письма.

— Онъ лжетъ! вскричала Катерина.

— Молчи, безстыдная, клеветница, лицемѣрка!.. Господи, Господи, страшенъ и праведенъ судъ твой! Ты покаралъ меня самымъ грѣхомъ моимъ!.. Молчи! ты душу мою возмутила, ты меня уничтожила! Я — грѣшникъ, падшій чрезъ тебя!

Катерина сѣла. Полъ, стѣны, все, казалось ей, куда-то уплывало. Багрянскій молился.

— Отрѣшаюсь отъ всего, оставляю все, началъ онъ снова. Мнѣ все въ тягость. Отнынѣ мой сынъ — хозяинъ дома и глава. Живу у него, смиряюсь, искупаю вину мою предъ нимъ. Живу, покуда буду въ средствахъ устроиться, — потому и просилъ о пенсіи. Получу. Мнѣ лишь бы туда доѣхать! А тамъ, если сподобитъ меня Господь… Но на мнѣ еще лежитъ одинъ послѣдній долгъ: образумить тебя, не дать душѣ твоей до конца погибнуть. Одумайся, покайся… А тамъ, смотря по степени твоего раскаянія, я позабочусь тебя обезпечить. Оставить тебя нищей, ты совсѣмъ развратишься. Обыкновенный исходъ.

Катерина не поднимала головы. Багрянскій закинулъ руки за спину и принялся ходить взадъ и впередъ.

— Разсказывай, какъ у васъ было, сказалъ онъ. Съ начала. Что молчишь?

— Что вамъ угодно?

— Ну, хватитъ наглости, такъ оправдывайся.

— Въ чемъ?

— Не понимаешь? Назвать надо?

— Я васъ понимать не хочу, возразила она. Было время — хотѣла я броситься вамъ на шею, сказать все… Сказать какъ Богу…

— А теперь, неугодно?

— Не стоитъ… Поздно! вскричала она отчаянно. Поздно! золотое время… Жизнь моя… Родной мой, Богъ мой… Ничего не осталось!

Она вскочила, рыдая, заломивъ руки, металась въ томъ изступленіи, которое доводитъ до сознательнаго самоубійства, въ которомъ ужъ не чувствуется физическая боль, а для скорби ужъ нѣтъ выраженій. Ей встрѣтились глаза отца; она бросилась, обхватила его и обмерла.

— Виновата? сказалъ онъ.

Она не шевельнулась, тяготѣя на его плечѣ. Онъ заглянулъ ей въ лицо; ея глаза были закрыты и только вздрагиванья ея тѣла давали понять, что она еще жива. Въ ужасѣ, Багрянскій чуть не поцѣловалъ ее и, въ ужасѣ, удержался… Нечистая, нераскаянная грѣшница! Искушеніе въ образѣ родительской любви!.. Чѣмъ она прекраснѣе, чѣмъ больше ее жаль — тѣмъ она ненавистнѣе… Онъ съ наслажденіемъ ее ненавидѣлъ; ему страшно, болѣзненно хотѣлось, чтобъ она была преступна, хотѣлось страдать, карая ее, бичевать себя въ самомъ дорогомъ, приносить его въ жертву… Такъ угоднѣе Богу. Вотъ истинное покаяніе, истинное самоотреченіе, полный разрывъ съ міромъ…

— Виновата, что ли? повторилъ онъ, съ силою отрывая отъ себя ея сжатыя руки. Признавайся; не ублажай грѣха. И для молодыхъ бываетъ близокъ часъ смертный…

— О, вотъ, такъ бы и умереть… сказала она, чувствуя только, что это онъ, отецъ, держитъ ея руки, и ловя цѣловать его пальцы.

— Господи, подкрѣпи меня и помилуй! воскликнулъ Багрянскій. Лукавая, не прикасайся ко мнѣ, не лицемѣрь, довольно! Ты всю жизнь меня обманывала! Ангелы отвращаютъ ликъ свой отъ твоего преступленія! Гробъ раззолоченный, внутри — мерзость, вотъ что ты…

— Батюшка…

— Не смѣй называть меня отцомъ! закричалъ онъ, откинувъ ее. Я отъ тебя отрекся! Я твой судія, — отдай мнѣ отчетъ, ожесточенная душа! Давно ли у тебя любовникъ?

Катерина, шатаясь, отступила, удержалась, выпрямилась, холодная, блѣдная; только горѣли ея глаза.

— Хорошо! сказала она отчаянно и твердо. — Вы смиряетесь, вы кончили съ земнымъ? Стало быть, и отъ васъ можно требовать отчета… Какъ вы смѣете меня оскорблять?

— Что?..

Онъ остолбенѣлъ.

— Вамъ сказалъ вашъ сынъ… А сами вы меня не знали? По одному моему слову, — прежде моего слова, вы должны были… А вы повѣрили ему! Вы повѣрили, повѣрили! И вы меня допрашиваете? Оправдываться передъ вами? Да съ чего-жъ вы это взяли? Вы хотите меня судить? Отмолите прежде вотъ этотъ грѣхъ…

— Слушай, ты…. вскричалъ онъ, бросаясь на нее.

— Слушайте вы! прервала она, отстраняясь руками: — вы меня оскорбили, вы отъ меня отреклись, вы все мое счастье убили — я люблю Верховскаго!

— Дальше! Договаривай дальше!

— Опять тоже? Вы вчера слышали.

— Ты лжешь!

Она пошла къ двери. Багрянскій схватилъ ее.

— Катерина, клянусь именемъ Господа Бога…

— Клянусь именемъ Господа Бога, я не скажу вамъ больше ни слова! вскричала она, снова залившись слезами. — Пустите меня. Прогоните меня скорѣе! Вѣдь все кончено и намъ вмѣстѣ быть нельзя. Какъ вы на меня смотрѣть будете?..

Онъ выпустилъ ея платье и отошелъ.

— Стой, не уходи, сказалъ онъ отрывисто, не оглядываясь.

Она осталась у порога. Нѣсколько минутъ въ комнатѣ не слышалось даже шороха.

— Господи, да будетъ воля Твоя! произнесъ Багрянскій и положилъ земной поклонъ. — Слушай. Я тебѣ позволилъ говорить. Ты сказала только одну правду: все кончено… Ну, все кончено!.. Я свое дѣло сдѣлалъ. Что ты сейчасъ насказала… Ну, довольно. Больше празднословить не буду. Слушай: я все еще господинъ твой и отвѣчаю за тебя предъ Создателемъ и предъ людьми, пока еще живу между ними. До моего отъѣзда туда, ты должна оставаться при мнѣ. Не убѣжишь?

— Я обѣщалась васъ не оставлять.

— А Сейчасъ просила прогнать… Не убѣжишь?

— Не убѣгу.

— Ступай къ себѣ… Что было твое, то твое. Я тебя не обираю и, не безпокойся, братъ не оберетъ. У тебя все есть, не нуждаешься?

Она молчала и смотрѣла.

— Скажи, если что нужно. Прислуга у тебя тоже есть. Мы условились съ твоимъ братомъ. Я буду платить ему за содержаніе твоей няньки.

— Такъ позвольте мнѣ не выходить изъ моей комнаты, а няня подѣлится со мной тѣмъ, что ей дадутъ ѣсть. Я буду знать, что ѣмъ не краденый и не кровавый хлѣбъ, сказала Катерина и отворила дверь.

Передъ ней явился Викторъ; будто не видя сестры, онъ загораживалъ ей дорогу, такъ что она не могла выдти.

— Батюшка, я сейчалъ ѣздилъ къ нему, не засталъ…

— Спрятался, сказалъ Багрянскій. — Я самъ сейчасъ его встрѣтилъ у Волкарева и онъ отъ меня бѣжалъ. Все равно. Оставь это. Ужъ все кончено.

— Я то же думалъ, сказалъ Викторъ, входя, понижая голосъ и придерживая дверь: — тамъ прислуга, батюшка… Я думалъ… Волкаревъ, по своимъ разсчетамъ, не хочетъ огласки, а вамъ самимъ, теперь, — такъ какъ вамъ необходимъ Волкаревъ…

— Оставь все, повторилъ Багрянскій.

— Вы нашумите съ Верховскимъ, а Волкаревъ для васъ ничего не сдѣлаетъ, продолжалъ развязно Викторъ и прибавилъ съ пренебреженіемъ: — А въ глазахъ публики это все легко стушевать. Его жена ничего не подозрѣваетъ, привѣтлива со мной, звала къ себѣ. Я поѣду, хоть даже сегодня вечеромъ…

— Какъ хочешь. Оставь все.

— Вѣдь онъ меня не выгонитъ! заключилъ Викторъ, уже засмѣявшись, и только тутъ примѣтивъ Катерину, отхватился отъ двери. Ah, pardon!..

Катерина вышла…

Она не помнила гдѣ была, что дѣлала, что видѣла, на яву или во снѣ. Вечеромъ, нянька внесла къ ней свѣчку. Катерина опросила, по привычкѣ, какъ иногда спрашивала Машу:

— Что тамъ дѣлается?

— Братецъ въ гости уѣхалъ, а папенька отъ всенощной воротился. Завтра Казанская. Одинъ сидитъ. Ты, что же, опять будешь лежать?

Катерина встала и прошлась. Заколоченный балконъ былъ безобразенъ.

— Завтра вставятъ его, замѣтила нянька, оглянувшись вслѣдъ за нею. Я было-спросила папеньку, не прикажетъ ли онъ тебя позвать. Нѣтъ, говоритъ… Куда-то онъ скоро сбирается ѣхать; велѣлъ себѣ бѣлье готовить.

— Принеси ко мнѣ; я починю что нужно…

Такъ должно было пройти много дней…

----

М-me Волкарева полулежала на диванѣ, при свѣтѣ фонарика, одна. Ей было очень скучно. Тоненькій романъ скатился на полъ. На столѣ былъ флаконъ съ солью. Въ домѣ царствовали полумракъ и безмолвіе.

— Ахъ, Лѣсичевъ, вскричала она, несказанно обрадованная.

Лѣсичевъ поздоровался молча.

— Именно васъ я и не ждала. Я думала, вы тамъ.

— Гдѣ?

— У Верховскихъ. Lydie звала, но я рѣшительно не въ состояніи: — brisée. У меня былъ докторъ… Лѣсичевъ, я многихъ людей не понимаю! Напримѣръ, Lydie. Вся эта исторія… Положимъ, grâce à Dieu, Lydie ничего не подозрѣваетъ, но, говорятъ, онъ боленъ, они въ постели… Мужъ видѣлъ его: il n’а Pair de rien, несчастный! Сколько нужно силы воли, чтобъ скрыть, не измѣнить себѣ… ужасно! Положимъ, я была приготовлена, но… Вотъ судьба: я вамъ за часъ до этого говорила, на балѣ, и вы еще не вѣрили! Ah, quelle femme perdue, quelle femme sans coeur, sans principes! Боже, какъ онъ несчастенъ! Мой мужъ правъ, не допуская огласки: Верховскому терять изъ-за этой женщины… Victor благородно, но слишкомъ далеко увлекся. Я всегда говорила, что эти годныя натуры… вѣдь онъ такъ долго былъ на Кавказѣ; тамъ мщеніе, смерть… Вы задумались?

— Что?..

— Бѣдный Лѣсичевъ!

Она нѣжно подала ему руку.

— Что дѣлать, другъ мой, горя не избѣжишь. О, повѣрьте, бываютъ такія глубокія, тайныя раны!.. Но для мужчины есть спасеніе: тихая, семейная пристань. Croyez-moi, Лѣсичевъ, женитесь скорѣе. Аннета… Вамъ нужна карьера. Каруцкій готовъ…

— Марья Васильевна, прервалъ онъ: — чѣмъ вы меня считаете?

— Quoi donc?

— Чтобъ я за всѣ земныя блага захотѣлъ имѣть своимъ кузеномъ Верховскаго? Встрѣчать когда-нибудь его физіономію? Этотъ… Этотъ… Ему имени нѣтъ! Въ постели!!! А о ней кричатъ на улицахъ! Ея домъ… я видѣлъ, ѣхалъ мимо…

— Mais mon Dieu, что-жъ было дѣлать Верховскому?

Лѣсичевъ не отвѣчалъ. Онъ отдвинулъ драпировку и смотрѣлъ въ окно.

— Подите же сюда, позвала его m-me Волкарева. Что вамъ тамъ нужно?

— Смотрю, идетъ ли дождь.

— Вотъ это кстати!

— Для меня очень важно. Что прикажете?

— Не знаю… я потерялась съ такимъ страннымъ перерывомъ… Вы были сейчасъ въ такомъ волненіи… Лѣсичевъ, мнѣ показалось — скажите, искренно: неужели вы намѣрены на ней жениться?.. Не спорю, другъ мой, заговорила она поспѣшно: — это черта чудеснаго сердца; для общества — ваше имя… и всякая женщина… Но для васъ самихъ, для вашего внутренняго чувства, — о другъ мой, эти объятія другого…

— А, вотъ, хорошо, что вы напомнили. Я объ нихъ былозабылъ.

— Лѣсичевъ..

Она растерялась.

— Вы загадочны… О, какъ вы ее любите! Неужели вы еще можете ее любить?

— Это ужъ мое дѣло, отвѣчалъ онъ. Впрочемъ, можете успокоиться: я не женюсь. Я только не хочу слушать, какъ о ней разсуждаютъ благочестивыя, непорочныя, страдающія, сострадающія и всякія души. Зажать имъ рты я не могу, а потому — бѣгу отъ нихъ.

— Какъ? что? бѣжите? Куда?

— Сегодня утромъ, уйдя отъ васъ, я подалъ просьбу объ отставкѣ. Алексѣй Владиміровичъ былъ не въ духѣ, тотчасъ принялъ и рѣшилъ; обязательные товарищи по канцеляріи ускорили формальности… И, вотъ-съ, я смотрю, идетъ ли дождь, чтобъ не очень размокнуть; я сейчасъ уѣзжаю.

— Куда?

— Куда-нибудь, отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами. Покуда, къ себѣ въ деревню.

— Какъ, въ это время года?

Онъ засмѣялся.

— Не простясь ни съ кѣмъ?

— Позвольте проститься съ вами. Я за тѣмъ пришелъ. Мнѣ пора.

— Но что же это… Боже мой, я не приду въ себя! Лѣсичевъ, вы уѣдете… Что-жъ будетъ…

— Э, мѣсто свято не бываетъ пусто, возразилъ онъ. Меня же такъ легко замѣнить; никто и не примѣтитъ, что нѣтъ меня. Верховскіе процвѣтутъ здѣсь на долго… Процвѣтайте, благоденствуйте, веселитесь и, пожалуй, поминайте меня лихомъ. Впрочемъ, я увѣренъ, это сдѣлается и безъ моего позволенія… Прощайте, Марья Васильевна.

— Одну минуту, Лѣсичевъ…. но Аннета…

— Посватайте ей Багрянскаго! отвѣчалъ онъ, хохоча, и откланялся.

VII.

Было 27-го марта 1855 г., свѣтлое-воскресенье.

Весна настала жаркая, какой не помнили старожилы; снѣгъ сошелъ давно; на разметенныхъ N-скихъ улицахъ ужъ поднималась пыль отъ праздничной ѣзды; у троттуаровъ темнѣла прошлогодняя трава, на бульварѣ начинали зеленѣть деревья. Раннее тепло утѣшало; это было что-то неожиданное, привѣтное, какой-то свободной радостью освѣтившее среди общихъ бѣдъ. Свѣтлый день, свѣтлый праздникъ вызывали изъ заперти; народъ высыпалъ за ворота, съ невеселыми толками на бѣдное веселье.

Былъ ужъ вечеръ. Послѣдніе лучи догорѣли красными искрами на стеклахъ оконъ, сбѣжали полосами съ крышъ, и только на верхнихъ вѣтвяхъ старыхъ кленовъ еще блестѣли мелкими зелеными точками молодые листья. Въ пустомъ переулкѣ было тихо. Изъ отворенныхъ оконъ дома Багрянскаго вылетали клубы ладона и слышалось церковное пѣніе.

Тамъ служили всенощную-заутреню съ вечера. Гостинная была какъ будто не та, убрана иначе; другая мебель, ни рояля, ни рѣшетки съ плющомъ. Въ углу большой столъ покрытый скатертью; на немъ много образовъ и свѣчей. Старикъ священникъ и старикъ дьяконъ въ прекрасныхъ парадныхъ ризахъ; крестъ и свѣча, съ которыми они кадили, обвиты дѣланными цвѣтами. Причетники очень громко и довольно согласно пѣли канонъ пасхи. Золото, мерцанье розоватыхъ огней, туманъ дыма и весеннихъ сумерекъ, радостное пѣніе, — все было попраздничному, но не смотрѣло праздникомъ.

Молящихся было довольно, — прислуга и нѣсколько прихожанъ, которые, по усердію, помогли принесть большіе образа изъ церкви. Впереди всѣхъ, среди комнаты стоялъ Багрянскій. Онъ, казалось, постарѣлъ десяткомъ лѣтъ, но держался прямо, по привычкѣ и по строго сознаваемой обязанности. Онъ былъ одѣтъ какъ-то щеголевато, но степенно; на немъ не шевелилась ни одна складка. Онъ молился не оглядываясь и, по уставу свѣтлаго праздника, не клалъ земныхъ поклоновъ. Недалеко отъ него стояла Катерина, тоже неоглядываясь, тоже по-праздничному, хотя куталась въ большой ковровый платокъ сверхъ смятаго бѣлаго платья. Викторъ стоялъ у двери, гдѣ ему было удобнѣе распоряжаться и наблюдать за порядкомъ службы; по его приказанію, лакеи нѣсколько разъ бросались поправлять свѣчи, къ смущенію недоглядѣвшихъ дьячковъ. Викторъ былъ изящно утомленъ и снисходительно-замѣтно скрывалъ свое замѣтное нетерпѣніе.

Заутреня кончилась. Священникъ три раза сказалъ: "Христосъ воскресеэ; три раза раздавался отвѣтъ. Багрянскій первый подошелъ къ кресту и выждалъ когда приложились другіе. Священникъ подалъ ему маленькій образъ изъ стоявшихъ на столѣ.

— Пожалуйте, сказалъ онъ Виктору.

Викторъ подошелъ стремительно и упалъ на одно колѣно. Багрянскій высоко поднялъ образъ и произнесъ благословеніе. Викторъ, рыдая, не могъ подняться; ему помогли. Священникъ окропилъ его святой водою.

— Катерина, сказалъ Багрянскій, принимая другой образъ.

Дьяконъ, державшій святую воду, замѣтилъ, что у него дрожали руки. Катерина поклонилась въ землю, встала и поцѣловала образъ. Отецъ смотрѣлъ на нее неподвижно мертвыми глазами. Всѣ какъ-то притихли.

— Батюшка… шепталъ Викторъ, указывая священнику въ двери: — Покропить, прошу… Прасковья, провели!

— Всѣ зашевелились, толкались, выходили. Дьячки убирали книги, гасили свѣчи. Черные лики въ серебрѣ смотрѣли изъ полумрака. Багрянскій стоялъ передъ ними. Катерина воротилась изъ своей комнаты, куда отнесла свое благословеніе и остановилась у окна. На столѣ предъ диваномъ какъ-то мгновенно явилась зажженная лампа. Раздались шаги возвращающихся, громкій голосъ Виктора.

— Обошли домъ съ новымъ хозяиномъ, сказалъ Багрянскому священникъ, снявъ ризу. — Перестройки намѣревается дѣлать, улучшенія…

— Чаю, батюшка… суетился Викторъ.

Лакей въ бѣлыхъ перчаткахъ вносилъ подносъ.

— А вы что же? обратился Викторъ къ отцу. Въ послѣдній разъ. Сейчасъ будетъ закуска…

Онъ исчезъ опять.

— Прекрасный день выбрали для отъѣзда, говорилъ Багрянскому священникъ. Исполнили долгъ христіанскій, отговѣли, встрѣтили праздникъ въ радости съ своими и — въ путь. Охъ, только далеко!.. Съ зарей выѣзжаете?

Священникъ давно это зналъ, но еще разъ переговорили о дорогѣ отъ N. до Соловецкаго монастыря. Викторъ, возвратясь, присоединился къ бесѣдующимъ. Даль, трудность пути, пустыня, холодъ, дни безъ свѣта, ночи безъ тьмы, — все еще разъ было помянуто, — равнодушно, будто человѣкъ, которому все это предстоитъ, не тутъ, самъ на лицо. Разлука съ близкими, отчужденіе отъ міра назывались какъ самыя обыкновенныя вещи. Но Багрянскій и самъ говорилъ также равнодушно. Это будущее казалось ужъ его прошедшимъ. Онъ былъ спокоенъ; ни лишняго слова, ни даже немного ускореннаго движенія. Онъ будто сторожилъ за собой, берегъ себя, будто боялся потревожить, нарушить что-то, надъ нимъ совершающееся. Онъ пилъ и ѣлъ торжественно-покорно, будто послѣднее. По временамъ онъ закрывалъ глаза.

— У насъ завтра покойникъ въ приходѣ, сказалъ священникъ. Купецъ одинъ. Прекрасная то же была кончина. То же все заранѣе себѣ приготовилъ…

Онъ назвалъ покойника и разсказывалъ подробно. Викторъ выходилъ, распоряжался, возвращался.

— Молодой хозяинъ заботится, замѣтилъ священникъ. Какъ думаете себя устроить, Викторъ Николаевичъ? Батюшка вашъ прошелъ поприще. Надо бы и вамъ…

— Посмотрю, сказалъ Викторъ.

— Въ нынѣшнее время, я думаю, душой рветесь на поле чести. Въ ополченіе… съ крестомъ въ груди…

— За раной — не могу.

— Въ статскую… Замѣнили бы родителя…

Катерина оставалась у окна, не говоря ни съ кѣмъ ни слова. Иногда она оглядывалась и прислушивалась. Все было чуждо, все казалось странно; все кругомъ было полно какимъ-то чувствомъ смерти, — не отчаяніемъ потери, а томящей тоской обряда, пустотой, разложеніемъ, замираніемъ, ожиданьемъ безъ надежды. Хотѣлось скорѣе отдыха и было страшно жаль уходящихъ минутъ. Чѣмъ-то другимъ хотѣлось ихъ наполнить. Нечѣмъ. Иначе быть не можетъ. Остается доживать… Она выглянула въ окно. Прошедшее обдало ее будто потокомъ, разомъ, все. Потокъ кружилъ, уносилъ ее. Все кончено, все тьма… Вотъ она на холодномъ днѣ и сама леденѣетъ какъ мертвая…

— Сынъ вамъ почтеніе свидѣтельствуетъ, сказалъ, вдругъ обращаясь къ ней, дьяконъ. Прислалъ письмо изъ Москвы. Экзаменъ у него скоро, на второй курсъ; какъ сдастъ, пріѣдетъ на вакацію…

Она почти не поняла… Стало быть, гдѣ-то есть еще люди?..

— Эй!.. Сквозной вѣтеръ! сказалъ повелительно Викторъ, указывая лакею на окно.

Это напомнило всѣмъ, что ужъ поздно. Причетники подняли образа. Священникъ еще разъ помолился, благословилъ Багрянскаго и, въ прихожей, прощаясь, заплакалъ.

— Вѣдь ужъ Господь больше не приведетъ… сказалъ онъ.

Багрянскій чинно поцѣловалъ его руку.

— Простите, въ чемъ прегрѣшилъ, прибавилъ онъ, кланяясь на обѣ стороны.

— Дай вамъ Богъ… Помолитесь за насъ грѣшныхъ… отвѣчали присутствующіе и нѣкоторые прослезились.

— Ужасная минута! сказалъ Викторъ, закрываясь платкомъ.

Катерина провожала то же. Въ тѣснотѣ, кто-то дернулъ ее за платье.

— На тебѣ, шепнула ей нянька.

— Что?

— Твой… Молчи.

Въ рукѣ у Катерины очутилась записка. Катерина опустила ее въ карманъ, съ минуту ничего не видя и не чувствуя. Кругомъ стало тихо; всѣ разошлись. Викторъ приказывалъ лакеямъ, убиравшимъ въ гостинной. Катерина подняла гляза; отецъ смотрѣлъ на нее, стоя на порогѣ кабинета.

— Пора уснуть, сказалъ онъ.

— Да, отдохните, батюшка, сказалъ, подходя, Викторъ. Вамъ необходимо, если вы точно хотите уѣхать…

— Прощайте.

— Прощайте… О, дорогой батюшка, послѣдняя ночь!.. Простите, что возмущаю васъ предъ высокимъ подвигомъ… Не могу! Нужны силы… А мнѣ еще предстоитъ необходимость, нужно поѣхать… Но на зарѣ я буду дома, я провожу васъ… Такъ еще до свиданія!

Онъ будто вырвался изъ отцовскихъ объятій и поспѣшно вышелъ.

— А ты, ляжешь? спросилъ Багрянскій Катерину.

— Не сейчасъ. Еще надо собраться.

— Хочешь войти сюда? продолжалъ онъ, указывая на кабинетъ.

Она вошла за нимъ. Кабинетъ былъ въ безпорядкѣ, письменный столъ пустъ, этажерки пусты. Оставалась одна приготовленная постель и дорожный мѣшокъ на полу.

— «Собраться…» повторилъ Багрянскій. Такъ ты точно рѣшилась уйти завтра?

— Непремѣнно.

— Одну комнату ты себѣ наняла?

— Одну.

— А твои вещи?

— Пришлю Машу за ними; няня отпуститъ.

Она сѣла на привычное мѣсто, къ столу. Онъ, по привычкѣ, остановился, выпрямившись, какъ бывало, когда диктовалъ ей. Оба переглянулись, поняли за-одно и замолчали… Предъ нею явились не послѣдніе ужасные часы, пять мѣсяцовъ назадъ, — а тѣ далекіе дни, когда этотъ низкій потолокъ, эти сѣрыя стѣны казались ей прекрасны и святы какъ храмъ Божій, святилище правды, разума и любви, живыхъ въ одномъ этомъ человѣкѣ. И она была радостью этого человѣка! Свободная, смѣлая счастливица, товарищъ этого работника, молодая хранительница его силъ, его рѣзвое, веселое дитя… Здѣсь онъ умиралъ, а она просила Бога взять и ея душу. Здѣсь она цѣловала его колѣни за добро, которое онъ дѣлалъ другимъ; здѣсь она училась у него, вѣруя въ учителя… А неисчислимое богатство блаженства — мелочи всякаго дня! Не вспомнишь, не перескажешь! Цѣлый міръ никому невѣдомый, сіяющій, цвѣтущій… И конецъ ему, настало его послѣднее мгновенье, онъ летитъ, сорвавшись, въ темную бездну…

— Батюшка, вскричала она: — сколько бы мы еще прожили вмѣстѣ.

— Не возмущай меня, сказалъ онъ, отходя. Не грѣши. Я побѣдилъ въ себѣ зло и простилъ тебя; будь довольна. Если я заблуждался и прегрѣшилъ предъ тобою, — будь благодарна Богу, что онъ сподобилъ меня покаяться. Онъ предостерегалъ меня скорбью и болѣзнью. Я испыталъ и вопросилъ себя. Для чего намъ жить вмѣстѣ? Размысли, отъ чего ты меня уклоняешь и къ чему влечешь? Не искушай меня: я знаю, ты заговоришь о пользѣ людей… Суета и гордость. Невластенъ никто прибавить себѣ роста ни на локоть единъ, — невластенъ никто исправить души людей; а безъ этого — нечего и стараться о нихъ… И не стоятъ! Міръ есть зло.

Онъ будто отсторонилъ его отъ себя мѣрнымъ, медленнымъ движеніемъ руки и закрылъ глаза. Онъ казался отрѣшеннымъ, не здѣшнимъ. Звукъ его голоса глухо раздавался въ пустой комнатѣ.

— Пора, сказалъ онъ.

Она обняла его, дрожа, безъ слезъ и безъ словъ. Точно, — все кончилось. Она прощалась съ мертвымъ, мертвымъ давно. Пустота, безнадежность, какой-то испугъ… Отецъ не прерывалъ прощанья и тихо поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Съ Богомъ, сказалъ онъ.

Она вышла, машинально, по привычкѣ осторожно притворила дверь и слышала, какъ онъ заперся.

Ея комната была тоже въ безпорядкѣ; занавѣска снята; сквозь пустыя полки этажерокъ свѣтили сумерки. Катерина споткнулась на заколоченные ящики на полу; въ нихъ были ея книги. Она остановилась среди нихъ.

— Ну, что-жъ? спросила, прокрадываясь, нянька.

— Что?

— Пойдешь, что ли? Онъ дожидается.

Катерина схватила записку; шарила спичекъ, зажигала и гасила; нянька помогла ей и подставила свѣчку.

«Я сейчасъ пріѣхалъ и сегодня же опять уѣзжаю. Приди хоть на минуту; намъ видѣться необходимо. Я жду. Никто не знаетъ что я въ городѣ и въ домѣ нѣтъ никого».

— Это до сихъ поръ не прочитала? говорила нянька, между тѣмъ какъ она смотрѣла въ записку. А онъ какъ приказывалъ. Ты небойся, я провожу. Братецъ уѣхалъ, — сказывали, къ губернатору. Да тебѣ ужъ что братецъ; ты теперь вольный человѣкъ, красавица… Пойдешь, что-ли?

— За одно… выговорила про себя Катерина. Пойду. Ты не дожидайся.

— Я у калитки, отодвину засовъ, не увидятъ, говорила нянька, идя за нею черезъ дворъ. А пса, какъ отъ поповъ въ сарай заперли, такъ тамъ и сидитъ. Не бойся…

Прасковья Ѳедоровна воротилась въ свой уголокъ, — спрятать подальше то, что лежало у нея въ карманѣ столько же времени, сколько записка у Катерины, но чѣмъ она уже нѣсколько разъ полюбовалась. Почтенная женщина соображала, что, въ послѣдніе пять мѣсяцевъ, Викторъ Николаевичъ далеко не выполнилъ данныхъ ей разныхъ клятвенныхъ обѣщаній, и потому не вѣрнѣе ли…

— А вотъ, воротится… Что Богъ дастъ.

На улицѣ было пусто. Катерина еще не дошла до угла своего сада, — кто-то мелькнулъ, чьи-то руки ее обхватили…

— Катя.

Ее влекли; она не знала какъ шла, не видѣла куда шла, не видѣла лица того, кто былъ съ нею, чувствовала поцѣлуи на своемъ лицѣ и тепло этихъ сильныхъ, сжимающихъ рукъ; онѣ почти внесли ее по маленькой лѣстницѣ… Знакомая, свѣтлая комната…

— Охъ, пусти, выговорила она, освобождаясь: — пусти, дай вздохнуть…

Онъ стоялъ передъ нею, смѣясь дѣтски-весело, запыхавшись, счастливый.

— Радость моя, вотъ она! Опять вмѣстѣ!

— Какъ ты опять здѣсь?

— Изъ Петербурга. Вѣдь я тамъ съ января! Какъ кончилъ здѣсь…

— Знаю.

— А мои, съ поста перебрались въ Спасское. Я спѣшилъ къ нимъ, къ празднику, но въ Москвѣ захворалъ, запоздалъ, и вотъ, только сейчасъ… Черезъ часъ опять ѣду.

— Въ Спасское?

— Въ Спасское; къ утру — тамъ! дороги гадкія.. Да Богъ съ ними. Скажи, что ты… Пять мѣсяцевъ, Катя!

— Да.

— Твой отецъ завтра уѣзжаетъ?

— Да.

— Я ужъ все узналъ. Твоя дуэнья ныньче очень сговорчива и разговорчива. Такъ отецъ — въ Соловки? Тоже — «да?»

Катерина смотрѣла на него пристально.

— Все да, подтвердила она. — Зачѣмъ ты меня звалъ?

— Милая… сказалъ онъ съ недоумѣніемъ. — Ты разстроена; бѣдная. И въ самомъ дѣлѣ, есть отъ чего… Но успокойся, разскажи. Времени у насъ немного. Что ты намѣрена дѣлать?

— Завтра, вслѣдъ за отцомъ, уйду изъ дома и буду жить одна, отвѣчала она спокойно.

— Одна? здѣсь?

— Покуда здѣсь.

— Гдѣ же?

— Въ слободѣ.

— Катя… у тебя нѣтъ средствъ? спросилъ онъ торопливо.

Катерина странно засмѣялась.

— Все — «средства!»… сказала она. — Я очень богата. Отцу дали пенсію и награду — годовой окладъ. Онъ его весь отдалъ мнѣ.

— И ты… взяла? спросилъ съ негодованіемъ Верховской. — Взяла? Онъ держалъ тебя въ тюрьмѣ, онъ только три дня назадъ, передъ исповѣдью, удостоилъ тебя простить…

— У тебя была мать… прервала она тихо.

— Не сравнивай! вскричалъ Верховской.

— Чтобъ помочь ей, ты сдѣлалъ безчестное дѣло, а она взяла твои деньги, чтобъ не уморить тебя стыдомъ, договорила Катерина. — Отецъ былъ виноватъ передо мной, но пять мѣсяцевъ моей тюрьмы — ничто передъ тѣмъ, каковы они ему достались. Я-то жива, а онъ… Что-жъ, добить его, отказаться?

— Но ты бросишь эти деньги первому встрѣчному…

— Я буду ими жить, спокойно отвѣчала она. — Я простила не для вида, а всей душой. Онъ заработалъ честно, я имѣю право честно пользоваться… Онъ это такъ и понялъ, договорила она; зажала глаза рукою и опустила голову.

— Катя, этотъ часъ для насъ рѣшительный.

— Да.

— Тебя больше ничто не привязываетъ къ твоему дому, — обязанностей нѣтъ, жалѣть некого; ты свободна; у тебя въ мірѣ никого кромѣ меня… Уѣдемъ вмѣстѣ.

Она встрепенулась и слушала, слушала всѣмъ своимъ существомъ, удерживая движеніе, дыханіе, любя всѣмъ существомъ въ послѣдній разъ. Еслибы онъ видѣлъ что-нибудь, кромѣ ея красоты, онъ понялъ бы эту предсмертную муку любви.

— Черезъ три-четыре дня я возвращаюсь въ Петербургъ. Уѣдемъ вмѣстѣ. Я возьму мѣста въ дилижансѣ… Катя, я обезумлю! Чрезъ три дня… Петербургъ великъ, спрятаться можно. Никто не узнаетъ; моя семья переѣдетъ еще не скоро, зимой; я такъ устрою…

— Никогда! сказала она. — Никогда, никогда! повторила она, будто пріучала себя къ звуку этого слова, и бросилась къ двери.

Верховской схватилъ ее.

— Катя, что съ тобой? Бѣдная, ты вся измучилась. Тебя измучили. Ты отвыкла жить… ты не знала жизни…. ты ничего не знала!… Вѣдь я для тебя — все! Будетъ, наконецъ, уголокъ на свѣтѣ, куда я, измученный, прибѣгу отдохнуть! Отдохнуть съ тобой, моя Катя, забыть все съ тобой! я оживу! Блаженство! И ты оживешь, ты все забудешь, ты еще не знаешь какъ любятъ…

— Замолчи, вскричала она: — я завтра хороню отца!

— Катя, я для тебя — все! Ты, стало-быть, не любишь! Ты обѣщала… Вспомни свои слова, вспомни прежнее…

— А ты помнишь ли что-нибудь? прервала она отчаянно. Вотъ ужъ ни осталось ни слѣда!… Пусти меня… О, не думала я, что это будетъ такъ тяжело!

Она отходила, возвращалась, не находила мѣста.

— Помнишь ли наше послѣднее свиданье? У меня оно въ глазахъ… Не конецъ его, а начало!… Какъ ты вошелъ ко мнѣ, и все что ты сказалъ. Ты обѣщалъ тоже… Вспомни, что.

Она остановила на немъ взглядъ, полный такой глубокой скорби, что Верховской, блѣднѣя, отвернулся.

— Я такъ тебя любила въ ту минуту, что — скажи ты слово, — я отдалась бы тебѣ за то, что ты воскресилъ мою душу… Господи, было-жъ это счастье! А теперь? — Да, я свободна, — а ты?… Несчастный человѣкъ, чего ты испугался? Не за меня ли? Не скандала ли? Но онъ былъ бы для тебя предлогъ, онъ бы помогъ тебѣ освободиться, покончить съ твоимъ позоромъ, оторваться навсегда! Ты испугался! Но я была тутъ, близко, живая, ждала! Ты зналъ, что всякій твой помыслъ, всякая минута твоей жизни — вотъ, тутъ, въ моей душѣ. Дѣйствуй прямо, говори громко, не щади меня и освободись… Что-жъ ты сдѣлалъ? Ты хуже запутался! Для чего, для чего, говори правду? Что ты берегъ? Неужели тебѣ такъ дороги поклоны людей, такъ дорого богатство? Еще что дорого? Ты скачешь повидаться на праздники, а меня зовешь прятаться!… Прятаться? Путаться въ тѣхъ же тенетахъ? Зачѣмъ мнѣ въ Петербургъ? Любоваться какъ ты будешь ничего не дѣлать? Я и здѣсь полюбовалась, какъ ты провалилъ дѣло Волкарева. Славно!

У нея былъ жестъ и голосъ ея отца. Верховской вспыхнулъ.

— Это дѣло — твой конекъ; избавь хоть потому, что оно ужъ кончено, сказалъ онъ, нетерпѣливо вставая. Это смѣшно, невыносимо. Гражданскій подвигъ — перекладыванье денегъ изъ одного кармана въ другой… эти дѣятели въ щеляхъ… провинціальный вздоръ, поднятый до небесъ… Смѣшно! Довольно! Времени — одинъ часъ, а мы его тратимъ.

— Этотъ часъ и для меня роковой, отвѣчала она, блѣднѣя.

— Вѣришь ли ты, что я тебя люблю? спросилъ онъ.

Она молчала.

— Катя, я не хочу разставаться съ тобою. Не хочу. Это выше силъ. Ѣдешь ли ты со мною?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ? повторилъ Верховской, задыхаясь.

— Не могу. Я любила въ тебѣ гражданина и честнаго человѣка…

— И обманулась? Обманулась? Довершай!

— Нѣтъ, но — вѣра безъ дѣлъ мертва.

— Тексты? Наслушалась? вскричалъ онъ внѣ себя. — И я наслушался! Довольно! Ты никогда, никакъ меня не любила! Ты дразнила, тѣшилась. Ты — совершенство, я — ничтожество, — прекрасно! Это — равенство въ любви! Ты меня всегда презирала! Ты фанатичка, какъ твой отецъ. Съ тобой нѣтъ силъ, нѣтъ минуты своей, тѣсно, мѣста нѣтъ отъ твоей души, отъ разсужденій… Такъ оставайся съ ними! я жить хочу, съ тобой страшно.

— Я поняла это давно, отвѣчала она, опустивъ голову. — Прощай.

— Катя!…

Онъ съ воплемъ упалъ передъ нею.

— Не уходи… Помилуй… Родная, жизнь моя, Катя!…

— Полно, Богъ съ тобой… повторила она, едва дыша и заставляя его встать… Будемъ людьми.

Она обняла его, глядя ему въ глаза.

— Видишь самъ, иначе быть не можетъ. Будемъ же честными людьми. Отпусти меня съ любовью… Освободись, работай, и… вотъ тебѣ моя первая клятва: гдѣ бы я ни была, позови, — я приду, я твоя…

Сквозь сумракъ слезъ, теряя сознаніе, онъ видѣлъ, — что-то сіяло предъ его глазами, небесно-чистое, мучительное, прелестное, ласковое, тихое какъ смерть, страстное какъ жизнь… что-то жарко коснулось его губъ…

— Катя…

Ея ужъ не было.

Она шла скоро, какъ безумная. Никого. Пусто, темно, нигдѣ никого. Никого во всемъ свѣтѣ.

— Ты не позовешь меня никогда, выговорила она громко. И ты будешь счастливъ!…

Усопшая радость, ты бы также скоро стала ему страшна и ненужна, еслибы вынесла свою первую муку. Онъ забылъ тебя, забылъ и свое горе. Вѣчная память громко и часто обѣщается и скоро проходитъ… Забудетъ живую, какъ забылъ мертвую! — Но ты жила не даромъ; любовь во имя твое была не даромъ. Онъ тебя мнѣ отдалъ. Освѣти мою жизнь; будь, далекая, вѣчно со мною!…

Она оглянулась кругомъ на бѣдный просторъ, на черныя низкія крыши подъ безконечнымъ небомъ, на холодный бѣлый туманъ вдали надъ разливомъ, — постояла еще, и тихо пошла къ своей калиткѣ…

VIII.

Прошло болѣе трехъ лѣтъ.

Вечеромъ, въ концѣ сентября 1858, тарантасъ и за нимъ дорожная карета подъѣхали къ станціонному дому въ селеніи на большой, но довольно глухой дорогѣ. По случаю такихъ важныхъ проѣзжихъ, смотритель станціи вышелъ на крыльцо. Лакей, выскочивъ изъ тарантаса, требовалъ лошадей.

Въ каретѣ былъ господинъ, проснувшійся при остановкѣ, и дама, спавшая крѣпко. Переговоры съ смотрителемъ продолжались долго. Господинъ опустилъ стекло и кликнулъ лакея.

— Что тамъ?

— Лошадей нѣтъ, ваше превосходительство. Будутъ, говорятъ, не раньше ночи. Скоро должна пройти почта; только для нея заготовлена тройка.

Господинъ вышелъ изъ кареты и отправился требовать самъ. Онъ шумѣлъ довольно, но противъ невозможности нечего дѣлать. Онъ воротился къ каретѣ.

— Alexandrine, проснулась? Намъ придется ждать здѣсь, милая. На дворѣ свѣжо. Войдемъ въ домъ.

Это говорилось по-французски. Вокругъ крыльца собирались зрители.

— Ахъ, тамъ, можетъ быть, грязно, сказала дама.

— А la guerre comme à la guerre, отвѣчалъ господинъ, высаживая ее на рукахъ.

За ней выкатилась ея шляпка, коробка съ конфектами, которыя подхватилъ смотритель, и маленькая левретка, которую поймала горничная.

— Ахъ, вскричала дама, взойдя на крыльцо: — ахъ, пожалуйста, чтобъ этого не было видно!

Она показывала на красно-огненную полосу, всходившую на небѣ.

— Окна въ другую сторону, успокоивалъ смотритель проѣзжаго, который успокоивалъ даму.

Ее разсмотрѣли, когда она входила въ комнату; ея заспанное личико было очень молодо и красиво. Лакей и горничная принесли изъ тарантаса множество бауловъ, ковровъ, подушекъ. Другихъ пріѣзжихъ, если случится, приказано было не пускать въ домъ.

Когда лакей показался опять, его обступили. Онъ разсказалъ, что его баринъ служитъ у самого государя, жалованья получаетъ сколько-то тысячъ; послѣ покойной супруги получилъ на седьмую часть тысячи и помѣстья — (вотъ, въ одно ѣздили) — да опять женился недавно — (барыня только-что изъ института) то же взялъ тысячи душъ и денегъ. Очень чиновный баринъ.

Эти свѣдѣнія переполошили бѣднаго смотрителя.

— Повѣрьте совѣсти, извинялся онъ предъ господиномъ, когда тотъ, уложивъ жену, воротился въ комнату, гдѣ помѣщался смотритель: — извольте посмотрѣть по книгѣ, — всѣ въ разгонѣ — только сейчасъ, для почты…

— Ничего, отвѣчалъ обязательно проѣзжій. — Жена моя покуда отдохнетъ; это ей полезно.

— Утомились, ваше превосходительство; далеко изволите ѣхать.

— Да… Она хотѣла чаю. Хороша ли вода у васъ?

Смотритель расхвалилъ свой родникъ и принесъ клятву, что самоваръ только недѣлю какъ вылуженъ. Проѣзжій могъ сейчасъ убѣдиться: горничная входила съ стаканомъ чаю.

— Барыня приказали сказать, что онѣ сами заваривали и чтобы вы непремѣнно кушали.

— Скажи, что я цѣлую ручки, отвѣчалъ онъ, досталъ сигару, осмотрѣлъ стулъ и сѣлъ близко свѣчи. Ему казалось лѣтъ подъ сорокъ, можетъ-быть, меньше; въ его золотистыхъ волосахъ не было замѣтно сѣдины; борода очень шла къ его красивому лицу.

— Газетъ не бываетъ у васъ? спросилъ онъ стоявшаго смотрителя.

— Губернскія вѣдомости, ваше превосходительство. А то, я пользуюсь, но возвратилъ…

— Такъ и быть; — сядьте же. — Глухо у васъ здѣсь. Село казенное?

— Такъ точно. Близко есть и помѣщичьи.

Проѣзжій улыбнулся.

— Что толкуютъ? спросилъ онъ, съ маленькой насмѣшливой злостью.

— Толкуютъ-съ…

— Покойно?

— Покуда Богъ милуетъ.

Смотритель говорилъ увѣренно, но на всякій случай вздохнулъ, будто самъ былъ помѣщикъ. Проѣзжій его понялъ и сказалъ съ большимъ достоинствомъ:

— Дѣло законное. Но только они отъ лѣни безъ хлѣба насидятся, а вы… берегите вашу почту.

Какъ будто въ успокоеніе смотрителя, почтовый колокольчикъ раздался въ эту минуту все ближе и ближе и, наконецъ, при грохотѣ колесъ и веселомъ крикѣ, замеръ у крыльца. Смотритель засуетился.

— Ахъ, нельзя ли тише, не безпокоить моей жены…

Но все это скоро кончилось. Почтальонъ положилъ на столъ небольшую связку, поговорилъ съ смотрителемъ, вышелъ чего-то поѣсть и чрезъ нѣсколько минутъ новая тройка, звеня, помчалась отъ крыльца.

— Только у насъ и развлеченія, разъ въ недѣлю, сказалъ смотритель, ободренный благосклонностью своего гостя. — Вамъ было угодно газеты, вотъ, извольте. И журналъ, книжка новая.

— Но это — не ваше? спросилъ проѣзжій, протягивая руку за книгой..

— Все равно-съ. Мнѣ позволено…

Онъ недоговорилъ…

— Кто это? спросилъ, будто не своимъ голосомъ, проѣзжій, указывая на печатный адресъ пакета.

— Это-съ? Здѣшняя одна.

— Помѣщица?

— Нѣтъ-съ. Такъ, живущая. Ужъ года съ три.

— Одна?

— Одна-съ. Еще съ нею, — не знаю, женщина молодая или дѣвушка…

— Какъ же она живетъ здѣсь?

— Такъ, просто-съ. У однодворца усадьбу купила. Просто, по-крестьянски живетъ.

— Что-жъ она дѣлаетъ?

— Да все. И въ полѣ, и на огородѣ. Прядетъ. Въ селѣ всѣхъ ребятъ переучила; мальчишки къ ней, дѣвочки ходятъ. Дѣвочекъ — и рукодѣльямъ. Зимой цѣлый день учитъ. И взрослыхъ даже, кому охота, всѣхъ къ себѣ созываетъ. Соберетъ по вечерамъ, разсказываетъ, читаетъ. Заслушаешься. Слышалъ я, она изъ благородныхъ. Очень образована, книгъ много и даже иностранныя получаетъ. А живетъ, какъ есть крестьянка. Ужъ не знаю, какое у нея было желаніе, что она такъ. Третій годъ здѣсь; только прошлымъ лѣтомъ въ Архангельскъ ѣздила… Очень образована. У меня двухъ сынишекъ въ гимназію, — да посудите, въ третій классъ, — приготовила. — И ничего за это не беретъ. — «Мнѣ, говоритъ, это весело». — Характеръ у нея прекрасный, веселый… Я ей совѣтовалъ, — къ помѣщикамъ: все выгоднѣе было бы, по крайности, если случится нужда: — «Справлюсь», говоритъ. Такая, право, милая… Вотъ жены моей дома нѣтъ: она бы вамъ поразсказала. Пріятельницы онѣ между собой большія.

— «Справлюсь…» повторилъ про себя проѣзжій. — Гдѣ она живетъ?

Смотритель взглянулъ и оторопѣлъ.

— А на выѣздѣ, на самомъ концѣ… Не прикажите ли дверь отворить, ваше превосходительство? Душно… Или неугодно ли прилечь, вотъ, съ книжкой?

— Нѣтъ… Поздно.

— Девять часовъ всего, ваше превосходительство. — А если вамъ неугодно читать, такъ я ей отошлю книжку. Воскресенье сегодня; ей свободнѣе.

— Отошлите. Я пойду пройтись.

Смотритель вышелъ и приказывалъ на крыльцѣ. Мальчикъ лѣтъ тринадцати, получивъ книгу, не стоялъ на мѣстѣ.

— Возьми фонарь, скорѣй дойдешь. Забѣги къ отцу; скажи: за нимъ очередь, чтобы лошадь велъ. Да не запоздай смотри, а то, какъ туда тебя пошлешь, такъ и не дождешься…

Мальчикъ, зажигая фонарь, подговаривалъ съ собой такого же пріятеля.

— Ты только поди. Она обѣщалась про звѣзду съ хвостомъ разсказать… Ухъ, гляди, какая!

— Что про нее разсказывать. Я и самъ вижу. Къ войнѣ.

— Вотъ тебѣ и война, промолвилъ посланный, и пріятель не успѣлъ подняться отъ толчка, какъ фонарь былъ ужъ далеко.

Проѣзжій шелъ за нимъ спѣша, чтобы не потерять изъ вида. Мѣсто дѣлалось все глуше и пустыннѣе. Какая-то лощина съ мостикомъ въ два бревна; недостроенный, бѣлѣющій срубъ; кучи камней вросшихъ въ землю. Черная волнующаяся полоса строеній разбѣжалась шире, оборвалась съ одной стороны и вмѣсто нея забѣлѣло поле. Поле безъ конца. Надъ нимъ огненный трепетъ неба. Сверкающій хвостъ кометы гнулся снопомъ; отъ него, казалось, сыпались искры и по землѣ бѣжали тѣни.

Изъ окна крайней избы тянулся свѣтъ на дорогу. У дверей собралась кучка народа. Подходя ближе можно было сосчитать людей, разсмотрѣть лица. Тамъ остановился и посланный. Онъ обратился къ кому-то, должно быть, исполняя свое порученіе.

— Посвѣти, посмотримъ, что принесъ, раздался голосъ.

Мальчикъ высоко поднялъ фонарь.

Проѣзжій удержался за столбъ колодезя… То, что было предъ нимъ, что колебалось, исчезало въ мельканьи огня и тѣни, заманчивое, какъ улетающій сонъ, милое какъ радость, цвѣтущее, свѣжее, сильное, свободное, въ красотѣ вѣчно юной и просвѣтленной, — то, что явилось ему… Онъ закрылъ глаза, хотѣлъ бѣжать и замеръ на мѣстѣ…

Свѣтъ, дрожа, установился и озарялъ ее всю. Она показывала вверхъ, поднявъ голову. Ея черная коса длиннымъ кольцомъ перекинулась черезъ плечо. Толстыя складки рубашки высоко легли на грудь и падали до распущенной опояски; широкіе красные концы шелестили по клѣтчатой панёвѣ…

Она говорила. Слышались и слова, но лучше ихъ — ея голосъ, ободряющій, ласковый, веселый; отъ него должны были бѣжать страхъ и невѣдѣніе; въ немъ была свобода, радость, убѣжденіе… Еще слышались старческіе вздохи и оханье… Но ужъ ихъ начали смѣнять вопросы, толковыя рѣчи, что-то увѣренное, надежное… Поднялся простой, молодой смѣхъ, потомъ говоръ, шутки… Милый голосъ раздавался среди всѣхъ, ясный какъ счастье…

Фонарь горѣлъ ужъ на землѣ. Къ кружку приближалось что-то большое, черное. Извощикъ съ вязанкой сѣна за спиной, велъ въ поводу лошадь.

— А ты тутъ? сказалъ онъ, разглядѣвъ маленькаго посланца. — За мной тебя послали, а ты до двора не дошелъ. Тамъ господа дожидаются.

— Да тутъ, вотъ, хорошо говорили.

— То-то. А что, сынишка мой смыслитъ у тебя что-нибудь? обратился онъ къ ней.

— И очень смыслитъ.

— Ну, слава Богу. Пора ко дворамъ… Какъ она разгорѣлась-то! И ничего это?

— Вотъ, дорогою, спроси сынишку.

Звѣзды словно всѣ потускнѣли.

— Это какія вверху, ты называла? спросилъ мальчикъ.

— Большая-Медвѣдица.

— Чудеса… Счастливо оставаться.

Кружекъ разошелся.

Она осталась одна, стояла и смотрѣла на прелестныя семь звѣздъ въ высотѣ, надъ столбомъ огненной пыли. Задумываясь, забывшись, она сложила руки…

— Катя! раздалось изъ темноты.

Она встрепенулась, прислушалась… Никого не видно.

Поздно! А завтра ей еще много дѣла.

Конецъ.