Болотный цветок (Ясинский)/ДО

Болотный цветок
авторъ Иероним Иеронимович Ясинский

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

БОЛОТНЫЙ ЦВѢТОКЪ.

ПОВѢСТЬ.

I.

Городъ Несвенцяны, переименованный въ 1863 г. въ Александрійскъ, лежалъ долгое время въ сторонѣ отъ желѣзныхъ дорогъ, да и теперь къ нему съ ближайшей станціи надо ѣхать сосновымъ лѣсомъ верстъ сорокъ. Онъ окружепъ болотами. Десять лѣтъ тому назадъ, болота эти, служившія когда-то повстанцамъ, послѣ пораженія ихъ полковникомъ Новоселовымъ, мѣстомъ убѣжища — иныхъ засосала грязь, другихъ съѣли волки, а сдавшіеся были казнены — болота эти хотѣлъ осушить какой-то инженеръ; но, издержавъ много денегъ (казенныхъ), пришелъ къ убѣжденію, что если осушить болота, то край лишится многихъ рѣкъ, берущихъ здѣсь начало. Болота были оставлены въ покоѣ, и городъ Несвенцяны, онъ же Александрійскъ, мѣсяцевъ шесть въ году, попрежнему бываетъ почти совсѣмъ отрѣзанъ отъ остального міра, и только зимою, когда морозъ скуетъ необозримыя и непроходимыя трясины, съ городомъ устанавливается безопасное сообщеніе.

Населенъ городъ свѣтлоглазымъ и бѣловолосымъ народомъ — поляками, литовскаго происхожденія, евреями и немногими русскими. Къ послѣднимъ причисляютъ себя и бѣлоруссы православнаго исповѣданія. Въ городѣ обывателей считалось не болѣе пяти тысячъ. Стоитъ онъ на плоскомъ бугрѣ, дома въ немъ, за исключеніемъ двумъ-трехъ казенныхъ зданій, да заброшеннаго палаца (замка), принадлежавшаго погибшему въ возстаніи графу Хршонщу, неказисты; даже въ чертѣ города попадаются курныя избы, съ черными ветхими крышами и безъ трубъ, и грязь на улицахъ невылазная. Весною и осенью, когда грязь дѣлалась даже опасною, къ услугамъ желающихъ перейти ту или другую особенно грязную улицу являлись жидки — тощіе и бѣлолицые, съ громадными черными или рыжими пейсами — и переносили пѣшеходовъ на себѣ, и иногда даже дамъ, полковыхъ дамъ, что весьма скандализировало чопорныхъ полекъ.

Въ описываемое время городъ Александрійскъ находился подъ управленіемъ майора Брилліантова. Это былъ высокій старикъ, съ мутно-синими глазами и сѣдыми, по-николаевски закрученными усами. На груди у него было два ордена. Онъ держался молодцовато, любилъ поѣсть, выпить; потихоньку отъ взрослой дочери, Леночки, ухаживалъ за польками и еврейками («евреичками»); распекалъ подчиненныхъ; игралъ на флейтѣ; бралъ съ жидковъ взятки, и всю свою начальственную энергію тратилъ на то, чтобъ заставить горожанъ «уважать русскую власть», для чего требовалъ, чтобъ обыватели, всѣ безъ исключенія, когда онъ проѣзжалъ съ конвойными казаками по городу, низко кланялись ему. Онъ сдѣлалъ много жесткихъ дѣлъ, въ борьбѣ съ польскимъ «гоноромъ», и таки-добился своего, и о немъ до сихъ поръ вспоминаютъ въ Несвенцянахъ какъ о звѣрѣ, хотя звѣремъ онъ не былъ, а только пользовался властью, какъ могъ и какъ умѣлъ. Самъ онъ считалъ себя хорошимъ человѣкомъ и ежегодно просилъ себѣ наградъ. Если же его обходили, то онъ искренно удивлялся и ропталъ на несправедливость начальства.

Впрочемъ, неограниченною властью онъ располагалъ недолго и долженъ былъ раздѣлить ее съ предводителемъ дворянства (по назначенію отъ правительства), Петромъ Алибеевичемъ Терюхановымъ, который былъ родомъ изъ Казани, и съ другими лицами, и, наконецъ, сталъ обыкновеннымъ русскимъ исправникомъ, хотя и продолжалъ ѣздить съ казаками.

Онъ жилъ въ большомъ домѣ, который украшенъ дорогой мебелью и картинами, перенесенными изъ упраздненнаго замка графа Хршонща. Брилліантовъ купилъ за безцѣнокъ у казны конфискованную движимость графа, и значительную часть ея перепродалъ съ большихъ барышемъ евреямъ, а часть оставилъ у себя. Домъ семи-оконнымъ фасадомъ выходилъ на главную улицу города, Маршалкову (переименованную потомъ въ Терюхановскую). Изъ своей комнаты дочь майора Брилліантова могла видѣть очень много грязи, брызги которой летѣли на окна, ставни и заборы, могла видѣть солдатъ, возвращавшихся съ ученья и залихватски горланившихъ «Черную галку» или другую непристойную пѣсню, сопровождаемую свистомъ, могла видѣть по субботамъ евреевъ, прогуливающихся въ новыхъ длиннополыхъ кафтанахъ, и евреекъ въ атласныхъ капотахъ. Грязь высыхала по серединѣ улицы только въ іюнѣ и іюлѣ. Вт остальное время пользовались тропинками, которыя прокладывались, послѣ долгаго и упорнаго труда, пѣшеходами на томъ мѣстѣ, гдѣ должны быть тротуары. Но такъ какъ дожди въ Несвенцянахъ очень часты, то и пользованіе тропинками было непродолжительное. Грязь вдругъ устремлялась на тротуары, заливала протоптанныя мѣста, и, какъ лава, побѣдоносно текла по злополучному городу.

Заднимъ фасадомъ домъ выходилъ въ садъ. Это былъ фруктовый садъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ яблоней, грушевыхъ деревъ, кустовъ черной и красной смородины, липъ, которыя стояли въ самомъ концѣ сада. Въ немъ было чисто, передъ окнами цвѣли георгины и левкои, и онъ разбитъ былъ на пригоркѣ, на берегу Крулевскиго Болота (оно теперь носитъ названіе Брилліантовскаго). Леночка любила гулять въ саду. Ей нравились сѣренькіе дни, когда нѣтъ ни дождя, ни солнца, небо покрыто свѣтло-свинцовыми тучами, и вѣтеръ не колеблетъ ни вершинъ деревьевъ, ни меланхолическихъ камышей Крулевскаго Болота, мѣстами заросшаго желто-зеленой ряской, мѣстами чистаго и всюду невозмутимо-спокойнаго. Вдали, на томъ берегу болота, среди высокихъ темныхъ сосенъ, въ полупрозрачномъ туманѣ, рисуются очертанія заброшеннаго и раззореннаго палаца, съ узенькими окнами, съ готическими башенками…

Леночкѣ было двадцать лѣтъ. Ей кажется, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣзжала въ Несвенцяны, окончивъ одинъ изъ провинціальныхъ институтовъ, прошло много времени — цѣлая вѣчность. На самомъ дѣлѣ, прошло три года. Ей также кажется, что она ужь старуха и что она нехороша собой. Но Леночка была очень моложавое существо, и можно было пари держать, что ей лѣтъ семнадцать, не больше. Каштановые волоса ея, матовые и ровнаго цвѣта, падали двумя тяжелыми и длинными косами на узкія плечи. Кожа у ней была бѣлая съ молочнымъ оттѣнкомъ и длинные пальцы тонкихъ рукъ оканчивались красивыми розовыми ногтями. Леночка была высока и граціозна, но какъ-то застѣнчиво-граціозна. Она любила ходить въ свѣтлыхъ, легкихъ платьяхъ, и когда бродила по саду, вглядываясь въ даль, то соломенная шляпка ея, съ широкими полями и всегда отдѣланная свѣжими блѣдно-голубыми лентами, висѣла у ней на рукѣ, а въ другой рукѣ была книжка французскаго романа, и непремѣнно въ чистенькой несмятой обложкѣ. Она, когда еще была въ институтѣ, всегда воображала себя, въ будущемъ, въ видѣ блѣдной женщины, въ бѣломъ платкѣ и съ книжкой, съ распущенными волосами и съ тоской во взорѣ. Теперь она осуществляла свой идеалъ. Иногда и волосы распускала, но не надолго. Было у ней также легонькое золотое pince-nez на тонкомъ черномъ шнуркѣ, которое она изрѣдка надѣвала, но такъ, чтобъ никто не видѣлъ, въ особенности «папочка», и находила, что оно къ ней идетъ, хотя была увѣрена, что носить pince-nez неприлично.

Леночка ни съ кѣмъ не сходилась, даже рѣдко съ кѣмъ была знакома. На вечерахъ, которые изрѣдка давалъ ея отецъ, роль хозяйки играла жена ротнаго командира Юскевича, полная и расторопная дама, съ румянами щеками, собственноручно бившая деньщиковъ. Леночка не любила ее, смутно догадываясь объ отношеніяхъ ея къ отцу. Двѣ-три польскихъ семьи, гдѣ были молодыя дѣвушки, держались въ сторонѣ, съ ужасомъ глядя на «москалей». Это были порядочныя и зажиточныя семьи. Леночка была въ костелѣ и видѣла красивыхъ бѣлокурыхъ дѣвушекъ, въ черныхъ траурныхъ платьяхъ съ бѣлыми каймами. У нихъ были братья — они всѣ пали за «ойчизну». Съ другими польками Леночка сама не хотѣла сближаться. Онѣ были очень бѣдны или держались слишкомъ униженно. Молодые офицеры успѣли какъ-то быстро пережениться въ «замиренномъ» краѣ, но жены ихъ не хотѣли говорить порусски, и Леночка чувствовала себя неловко въ ихъ обществѣ. Русскія полковыя дамы походили на мадамъ Юскевичъ. Была одна, жена военнаго врача, повидимому, не чета другимъ, молодая дама, Діаконова, но отецъ былъ въ ссорѣ съ Діаконовымъ, и Леночка не могла поддерживать это знакомство. Въ послѣдствіи, она узнала, что настоящая фамилія Діаконовой была другая, и что это была гражданская жена доктора, а не законная, съ которой онъ не жилъ. Услышавъ объ этомъ, Леночка сдѣлала строгіе глаза, но всю ночь не могла заснуть и до разсвѣта думала о Діаконовой, съ которой теперь ужь ни въ какомъ случаѣ нельзя сойтись — неприлично, даже еслибы Діаконовъ и помирился съ отцомъ… Немногіе молодые люди, которые были не женаты, не нравились Леночкѣ. Они были слишкомъ грубы, пьянствовали и дебоширили, и самъ майоръ Брилліантовъ находилъ, что чиновники эти только «омрачаютъ русское имя». Польскіе юноши исчезли во время повстанья. Такимъ образомъ, Леночка была одинока и у ней не было большой надежды выйти замужъ.

Нѣжность свою она изливала на отца. Послѣ обѣда, когда старикъ дремалъ въ вольтеровскомъ креслѣ (украшенномъ чеканеными бронзовыми гербами Хршонщей), она подходила къ нему и съ улыбкой смотрѣла на него. Онъ открывалъ глаза и тогда она бросалась къ нему на шею, точно дѣвочка, съ ласковымъ вскрикомъ, и цѣловала морщинистыя щеки майора. И майоръ снова засыпалъ подъ эти поцѣлуи. Однако, она продолжала сидѣть возлѣ отца, сторожа его сонъ, обмахивая мухъ, потому что ей нравилась роль любящей дочери. Она сидѣла до тѣхъ поръ, пока не являлась, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, мадамъ Юскевичъ.

Поцѣлуями и ограничивались, впрочемъ, всѣ отношенія Леночки къ отцу. Майоръ рѣдко разговаривалъ съ нею. Если же и начиналъ разговоръ, то всегда въ томъ тонѣ, въ какомъ бесѣдуютъ взрослые съ дѣтьми. Онъ не былъ скупъ, давалъ Леночкѣ иногда по бѣленькой на булавки и хотя считалъ Леночку ребенкомъ, но не прочь былъ бы выдать ее за «порядочнаго» человѣка. Когда онъ говорилъ ей объ этомъ, она краснѣла и произносила:

— Ахъ, папочка, я ужь старуха!

Одно время Петръ Алибеичъ Терюхановъ серьёзно ухаживалъ за Леночкой. Петръ Алибеичъ былъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати, приземистый, широкоплечій, скуластый татаринъ, всегда въ пестрыхъ брюкахъ, безукоризненномъ бѣльѣ и черномъ сюртукѣ. Онъ широко улыбался, обнажая крупные бѣлые зубы и велъ себя развязно, пристально поглядывая на Леночку, причемъ его черные маслянистые глаза умѣли смотрѣть какъ-то отдѣльно на каждую часть тѣла, такъ что Леночкѣ, подъ этими взглядами, становилось иногда невыразимо стыдно. Человѣкъ онъ былъ, по общему мнѣнію, умный, былъ даже въ университетѣ, но могъ бесѣдовать только о самыхъ незначительныхъ вещахъ и любимою фразою его было: «А какая мнѣ изъ того польза»? Онъ все подводилъ къ себѣ и ему казалось, что весь міръ существуетъ исключительно для него. Майоръ снисходительно посматривалъ на Петра Алибеича и повидимому охотно выдалъ бы за него Леночку. Леночка съ удовольствіемъ отдала бы свою руку кому-нибудь получше. Но и Петръ Алибеичъ, былъ не послѣдній женихъ. Леночка стала задумываться и ее начало интересовать, что будетъ, если она выйдетъ замужъ — не за Петра Алибеича, а вообще. Петръ Алибеичъ улыбался чуть не до ушей, носилъ за Леночкой шаль, ходилъ съ нею въ лѣсъ за грибами, говорилъ о своихъ казанскихъ земляхъ (хорошія земли!), лошадяхъ (хорошія лошади!), но въ любви не объяснялся, а только все по своему, смотрѣлъ на Леночку, и преимущественно на ея бедра. Ухаживаніе продолжалось цѣлый мѣсяцъ и каждый разъ мѣста для прогулокъ Петръ Алибеичъ выбиралъ уединеннѣе и уединеннѣе…

Брилліантовъ, добывъ секретно изъ предводительской канцеляріи копію съ послужного списка Терюханова, чтобъ удостовѣриться, имѣется ли у будущаго зятя его приличная недвижимость, узналъ, что Петръ Алибеичъ женатъ, хотя съ женой и не живетъ. Это было большой неожиданностью. Съ Петромъ Алибеичемъ вышло крупное объясненіе. Леночкѣ папочка нарвалъ уши и сказалъ нѣсколько такихъ словъ, которыхъ въ институтѣ ей слышать не приходилось. Леночка была оскорблена; она горько плакала и не понимала, въ чемъ она провинилась; смыслъ папочкиныхъ словъ былъ сначала не ясенъ для нея; но когда мадамъ Юскевичъ растолковала въ чемъ дѣло, съ Леночкой сдѣлалась истерика.

Это произошло въ первый годъ по выходѣ ея изъ института. Она давно помирилась съ папочкой, избѣгаетъ встрѣчаться съ Петромъ Алибеичемъ и вообще съ мужчинами, и ей кажется, что она старуха, потому что съ тѣхъ поръ у ней на многое открылись глаза.

Даже на папочку открылись глаза…

Но она старается не замѣчать, не видѣть. И папочка убѣжденъ, что она ничего не видитъ; онъ продолжаетъ смотрѣть на нее, какъ на дѣвочку, и только иногда, встрѣтивъ загадочно устремленный на него взглядъ большихъ синихъ глазъ Леночки, вдругъ смутится и спроситъ себя: «Ужь не знаетъ ли она чего на счетъ того дѣла? Не познакомилась ли она съ Діаконовыми? Наконецъ, Мунька, и Францишка — въ сосѣдней комнатѣ»… Походитъ, покуритъ, ласково потреплетъ Леночку по щекѣ и успокоится. «Невинна какъ ангелъ»! «Ну, ступай себѣ, скажетъ, въ свою комнату, не мѣшай мнѣ… А, да отстань съ своими поцѣлуями… Ну, ну, цѣлуй… На, вотъ тебѣ на булавки»… Леночка выйдетъ, бродитъ, раскраснѣвшаяся, по саду, и къ любви ея къ отцу примѣшивается горькое чувство. Сырой воздухъ вѣетъ ей въ лицо, Крулевское болото тоскливо разстилается передъ Леночкой, и ей кажется, что лучше всего быть одной.

II.

Весна 1868 года была поздняя. Въ мартѣ были снѣжныя бури. Лежали цѣлыя горы снѣгу. Волки были люты и кидались иногда на людей, даже въ чертѣ города. По низко-нависшему небу мчались тучи, холодный вѣтеръ зловѣще раскачивалъ сосны. Городъ Александрійскъ заметало снѣгомъ. Въ половинѣ марта стало легче. Небо засинѣло, взглянуло солнце. Но вдругъ пронесся ураганъ, поломалъ деревья, сорвалъ съ церкви всѣхъ Святыхъ (передѣланной изъ костела) желѣзные листы, разметалъ на многихъ домахъ крыши. Послѣ этого съ юга подуло тепломъ, снѣгъ сталъ быстро таять, небо угомонилось. Мягкій, сырой туманъ повисъ надъ городомъ, надъ болотами; въ двухъ шагахъ ничего нельзя было видѣть, и только слышно было, какъ журчитъ вода. Постепенно журчаніе превратилось въ глухой ропотъ. Наконецъ, вода заревѣла, вздулись болота, слились съ рѣками, затопили окрестныя и дальнія мѣстечки и деревушки, и городъ сталъ островомъ, затерявшимся среди океана грязи и полой воды.

Ежедневно изъ затопленныхъ деревень пріѣзжали въ городъ, на паромахъ, высокіе свѣтлоглазые люди въ бѣлыхъ войлочныхъ шапкахъ (магеркахъ), съ дѣтьми и женами, обутые въ худые лапти. За плечами у нихъ были кошели, изъ древесной коры, и они медленно ходили по городу, по колѣно въ грязи, прося милостыни подъ окнами. Леночка нѣсколько разъ подавала этимъ людямъ по копейкѣ, по двѣ. Ночевали они въ старыхъ заброшенныхъ городскихъ баняхъ, но скоро наплывъ ихъ сталъ такъ великъ, что имъ негдѣ было помѣщаться, и на одной только площади, возлѣ церкви Всѣхъ Святыхъ расположилось болѣе двадцати семействъ. Горожане волновались — они боялись, что начнутся кражи. Ворота и калитки были вездѣ на запорѣ.

Въ одинъ особенно туманный, но теплый апрѣльскій день, Леночка надѣла мѣховую кофточку и вышла въ садъ. Въ саду было грязно, но главная дорожка была устлана досками. Она стала ходить по доскамъ. На ней были варшавскіе башмаки и стукъ ихъ высокихъ каблуковъ привлекъ вниманіе майора Брилліантова. Вскорѣ онъ присоединился къ дочери.

— Здравствуй, Леночка!

— Здравствуй, папочка. Ты вышелъ тоже погулять?

Она поцѣловала у него руку и посмотрѣла ему въ лицо.

— Ты, папочка, здоровъ?

— Надѣюсь, что здоровъ.

Въ самомъ дѣлѣ, лицо у майора было красное, даже смуглокрасное, что составляло странный контрастъ съ бѣломолочной пеленой тумана, висѣвшей вокругъ и отъ которой рѣдко когда совсѣмъ освобождался городъ. Повидимому, майоръ съ годами не старѣлъ. Только глаза становились мутнѣе, да все замѣтнѣе серебрилась сѣдина на вискахъ.

— Папочка, въ этомъ году мнѣ хотѣлось бы пунцовыхъ розъ. А тутъ я хочу посѣять душистый горошекъ. Слышишь?

— Пунцовыхъ розъ?.. А сказать тебѣ новость, Леночка?

— Скажи.

Она улыбнулась и, взглянувъ на отца, увидѣла, что лицо у него ласковое, но смотритъ онъ какъ-то разсѣянно.

— У Петра Алибеича жена умерла, сказалъ онъ. — Это я навѣрно узналъ. Онъ будетъ у насъ на праздникахъ, а можетъ и раньше. Можетъ, сегодня. Пріодѣнься.

Леночка вдругъ забыла о розахъ и душистомъ горошкѣ, и шла, потупивъ въ землю глаза… У ней вспыхнули уши и загорѣлось лицо.

— Конечно, я тогда хорошо сдѣлалъ, что вмѣшался, началъ майоръ. — Правда, я поступилъ жестоко, Леночка. Я солдатъ, Леночка, и всѣхъ этихъ деликатностей не понимаю. Я прямо рублю, Леночка. Ты была тогда дѣвочка, неопытная и мало ли что могло выйти. Мы мущины — намъ пальца въ ротъ не клади!

Онъ усмѣхнулся.

— Но теперь, Леночка, продолжалъ онъ: — дѣло переносится на другую почву. Ты ужь взрослая…

— Старуха, папочка! машинально произнесла дѣвушка.

— Ну, хорошо — старуха, которой двадцать лѣтъ. Петръ Алибеичъ тебѣ нравится…

— Папочка!

— Хорошо, я буду скроменъ. Скажу только, что Петръ Алибеичъ чудесная партія. Жениховъ тутъ не скоро дождешься. Надо пользоваться случаемъ… А?

Леночка молчала.

— Увѣренъ, впрочемъ, что ты поступишь такъ, какъ прикажетъ тебѣ сердце.

Онъ лукаво прищурился. Леночка сказала:

— Вы можете быть увѣрены, папочка.

— И, конечно, не захочешь огорчить меня! заключилъ онъ и самъ поднесъ Леночкѣ руку.

Леночка ничего не сказала, но въ первый разъ ей бросилось въ глаза, что у «папочки» некрасивая жилистая рука, съ плоскими неопрятными ногтями.

Въ тотъ день она все послѣ обѣда не выходила изъ своей комнаты, украшенной портретомъ папочки въ круглой золотой рамѣ и двумя межигорскими фарфоровыми вазами съ гербами Хршонщей. Изъ дальнихъ комнатъ слышалась флейта майора, подъ окномъ, почти надъ самымъ ухомъ Леночки, просили хлѣба мужики. Она плотно закрыла дверь и форточку, потому что ее раздражали и флейта, и нищіе.

Вечеромъ, къ Брилліантову собрались гости. Въ залѣ были зажжены лампы, симметрично висѣвшія на бронзовыхъ кронштейнахъ вдоль стѣнъ, выкрашенныхъ свѣтло-розовой краской. Передъ окнами, съ филейными гардинами и темнаго бархата подзорами, стояли въ зеленыхъ кадкахъ большіе фикусы, пальмы, олеандры. Мебель была вѣнская, недавно выписанная изъ Вильно.

Когда Леночка, по требованію папочки, вышла къ гостямъ, она прежде всего увидѣла, что Петра Алибеича нѣтъ. Она съ облегченіемъ перевела духъ. Поздоровавшись съ гостями, она сѣла возлѣ дамъ, и на вопросъ капитана Юзкевича, какъ она поживаетъ? отвѣтила:

— О! Отлично… Благодарю васъ!

Майоръ искоса посмотрѣлъ на нее — ему не понравилось, что она надѣла простенькое платье, и продолжалъ прерванный ея появленіемъ разговоръ.

Рѣчь шла о мужикахъ.

— Представьте, побросали въ деревняхъ стариковъ и старухъ! Будетъ масса мертвыхъ тѣлъ! говорилъ онъ.

— Жиды бѣгутъ тоже, замѣтилъ помощникъ исправника Дейкуновъ.

— Вотъ что, произнесъ майоръ: — надо бы насчетъ паспортовъ. Нѣтъ паспорта — вонъ! проваливай назадъ, въ болота. Паспорты не у всякаго есть и этакимъ способомъ мы хоть немного очистимъ городъ…

Майоръ говорилъ авторитетно, какъ говорятъ люди, власть имѣющіе. Помощникъ исправника кивалъ головой. Но когда майоръ заговорилъ о паспортахъ, онъ пересталъ кивать головой.

— Гм!??

— Мертвыхъ тѣлъ тогда будетъ еще больше, съ улыбкой сказалъ молодой человѣкъ, сидѣвшій поодаль, одѣтый во все черное, съ бритымъ блѣднымъ лицомъ и красивыми свѣтлыми волосами. Когда Леночка вошла, онъ всталъ. Но майоръ не представилъ его. Теперь она невольно посмотрѣла въ его сторону. Майоръ тоже посмотрѣлъ въ его сторону, съ любезной гримасой.

— Господинъ Михольскій едва ли свѣдущъ въ этомъ дѣлѣ, сказалъ онъ. — Вы извините, господинъ Михольскій, это ужь у меня такая натура: всѣмъ говорю правду-матку въ глаза. Я солдатъ.

— Я не въ претензіи, холодно произнесъ Михольскій.

Брилліантовъ слегка покраснѣлъ. Онъ подтянулся и сталъ въ полголоса говорить съ судьею.

Черезъ нѣкоторое время Дейкуновъ вернулся къ прежней тэмѣ.

— Во всякомъ случаѣ, надо что-нибудь предпринять. Конечно, Егоръ Егорычъ лучше меня знаетъ что. Онъ начальникъ уѣзда. А я такъ только говорю — личное мнѣніе. Тифъ начался…

— Голодъ, замѣтилъ Михольскій.

— И голодъ. Слѣдовало бы приказать головѣ позаботиться о народѣ. Вотъ и Діаконовъ говоритъ: прежде всего размѣстить по домамъ, какъ солдатъ, а потомъ, разумѣется, донести по начальству…

— Діаконовъ сумасбродъ и опасный человѣкъ, сказалъ майоръ.

— У него маленькая квартира, возразилъ Михольскій, окидывая взглядомъ залу: — и однако же онъ пріютилъ у себя дѣтей этихъ несчастныхъ.

На послѣднемъ словѣ онъ сдѣлалъ удареніе. Майоръ на этотъ разъ совсѣмъ не остановилъ вниманія на Михольскомъ, но Леночка опять посмотрѣла на него. У Михольскаго былъ нѣжный, но самоувѣренный голосъ и онъ сидѣлъ, сложа руки по-наполеоновски, заложивъ ногу за ногу.

— «Кто это»? подумала она.

— Это актеръ, шопотомъ сказала ей молоденькая жена помощника исправника, какъ бы въ отвѣтъ на ея мысль.

— «Актеръ»!

Леночка никогда не видѣла такъ близко актеровъ.

Дейкунова наклонилась къ ней и продолжала:

— Зимой онъ игралъ въ Вильнѣ. О, очень извѣстный актеръ! Здѣсь онъ пробудетъ весну. Вы знаете, милочка, актеры весной всегда кладутъ зубы на полку. Егоръ Егорычъ предлагалъ ему устроить здѣсь театръ. Ахъ, это было бы недурно! Русскій театръ здѣсь необходимъ! Мы начинаемъ разучиваться по-русски. Недавно я своего муженька «галганомъ» назвала. Въ другой разъ — «лайдакомъ». Мы полонизируемся! Кромѣ того, Егоръ Егорычъ получилъ бы благодарность отъ начальства. Но, конечно, Михольскому невыгодно. Глушь, какіе тутъ сборы!

Помолчавъ она опять наклонилась къ Леночкѣ.

— Надо вамъ знать, этотъ Михольскій какой-то родственникъ, или просто братъ Діаконовой, то-есть не Діаконовой, а какъ бы вамъ сказать… ну, да вы знаете! Жены Діаконова.

Леночка въ третій разъ взглянула въ сторону Михольскаго. Онъ сидѣлъ въ той же позѣ, и глаза его встрѣтились съ глазами Леночки. Она потупилась.

Прошла мадамъ Юскевичъ, шумя толковымъ платьемъ бураковаго цвѣта. Двѣ горничныя внесли на подносахъ чай и сухари. Егоръ Егорычъ съ нетерпѣніемъ взглянулъ на двери; Петра Алибеича нѣтъ, а между тѣмъ онъ обѣщалъ быть. Майоръ пожалъ плечами, молча взялъ стаканъ и подлилъ коньяку. Дамы, за исключеніемъ Леночки, тоже подлили себѣ коньяку.

Несмотря на интересъ, какой могло внушать несвенцянскимъ чиновнымъ тузамъ, собравшимся на вечеръ къ Брилліантову, наводненіе, о немъ говорили недолго. Эта тэма была исчерпана быстро. Вяло поговорили о перемѣнахъ въ составѣ виленскаго генералъ-губернаторства, о томъ, что поляки опять, кажется, начинаютъ шевелиться, объ интригахъ французскаго двора, о протопопѣ, которому жена измѣнила. И весьма оживились, когда были предложены карты.

Въ кабинетѣ майора разложили ломберный столикъ, по угламъ поставили двѣ свѣчки въ мельхіоровыхъ подсвѣчникахъ. Началась игра. Къ пулькѣ приняли участіе помощникъ исправника, судья, капитанъ и самъ Брилліантовъ. Въ кабинетъ горничныя то и дѣло носили пунши.

Въ залѣ остались только дамы и Михольскій. Дамы ѣли варенье. Дейкунова взяла стаканъ, наполнила его до половины вишневымъ сиропомъ и разбавила ромомъ.

— Я такъ люблю, пояснила она Леночкѣ.

Глаза у этой барыни съузились и носикъ покраснѣлъ. Она не стѣснялась и быстро опорожнила стаканъ.

— Присаживайтесь къ намъ! крикнула она Михольскому. Михольскій всталъ, подошелъ и сѣлъ недалеко отъ Леночки.

— Хотите, я и вамъ варенья съ ромомъ сдѣлаю? спросила его Дейкунова.

— Нѣтъ, благодарю. Я, вы знаете, не пью.

Леночка сидѣла, опустивъ глаза. Михольскій курилъ. Онъ видѣлъ, что у ней большія темныя рѣсницы, слабый румянецъ, крошечный подбородокъ и мягкія очертанія груди.

— Дайте мнѣ папиросу! сказала Дейкунова.

Михольскій раскрылъ портсигаръ и протянулъ его Дейкуновой. Она, прищурившись, смотрѣла на Михольскаго и улыбалась. Въ головѣ у ней уже слегка шумѣло. И едва она дотронулась до портъ-сигара, какъ портъ-сигаръ наклонился и папиросы посыпались на колѣни Леночки.

Леночка смутилась. Она сидѣла неподвижно.

— Позволите? произнесъ Михольскій.

Она молчала, и онъ сталъ собирать папиросы. Было мгновеніе, когда ей показалось, что она чувствуетъ легкое прикосновеніе его пальцевъ. Но это только показалось. Вдругъ она вскочила, двѣ-три папиросы упали на полъ. Жена помощника исправника смѣялась и говорила:

— Ахъ, что я надѣлала, что я надѣлала!

Михольскій ловко нагнулся, не вставая со стула, и поднялъ папиросы.

— Простите, сказалъ онъ Леночкѣ: — я васъ потревожилъ.

Она покраснѣла. Въ этомъ обращеніи ей послышалось приглашеніе занять прежнее мѣсто. Она сѣла и одной рукой поправляла волосы, хотя они были въ порядкѣ.

— Послушайте, продекламируйте что-нибудь! сказала Михольскому Дейкунова, закуривая папироску. — Нѣтъ, душечка, какъ онъ декламируетъ!

— Вы будете очень любезны… почти прошептала Леночка.

Она думала, что онъ станетъ отказываться, ломаться, ссылаться на то, что нѣтъ расположенія, въ родѣ жандармскаго капитана Буханцева, который, ежели бываетъ у нихъ, то всегда поетъ, и недурно, но зато предварительно всѣхъ истомитъ тѣмъ, что заставляетъ себя упрашивать чуть не на колѣняхъ. Она терпѣть не могла этого капитана.

Но Михольскій какъ будто даже обрадовался.

— Очень хорошо, сказалъ онъ.

Леночка этого не ожидала. Она еще сильнѣе покраснѣла, но перестала чувствовать себя неловко. Майоръ торопливо вошелъ въ залу и, посмотрѣвъ на дверь, опять ушелъ въ кабинетъ. Леночка поняла, зачѣмъ выбѣгалъ папочка. «Нѣту Петра Алибеича, нѣту!» подумала она и улыбнулась.

— Э, да здѣсь вамъ будутъ мѣшать, замѣтила мадамъ Юскевичъ. — Пойдемте, господа, въ ту гостинную! Прасковья Ивановна! Леночка!

Впереди пошла она съ Дейкуновой, позади Леночка съ Михольскимъ.

— Вы знаете, что я актеръ? спросилъ Михольскій, когда они проходили по узенькой комнатѣ, увѣшанной гравюрами и картинами и слабо освѣщенной синимъ фонаремъ.

— Знаю… Мнѣ сказали.

Слѣдующая комната была больше. Тутъ стояло фортепьяно, мебель была старинная, кожанная, съ золотыми тисненіями, въ углу стояло огромное зеркало, въ которомъ, при свѣтѣ единственной свѣчи, горѣвшей въ высокомъ бронзовомъ шандалѣ, Леночка увидѣла свое отраженіе — увидѣла и пожалѣла, зачѣмъ не къ лицу одѣта.

Михольскій обратился къ ней.

— Вы любите Некрасова? спросилъ онъ.

Она читала Некрасова, но многое забыла. Она сказала:

— Стихи? Люблю.

— Я прочитаю вамъ «Парадный Подъѣздъ», сказалъ Михольскій, закладывая руку за бортъ сюртука.

Дамы сѣли. Прасковья Ивановна полулегла на низкомъ диванчикѣ и, прищурясь, съ восторгомъ смотрѣла на молодого человѣка. Мадамъ Юскевичъ пытливо глянула на Леночку. А та сидѣла на стулѣ и сначала слушала, потупивъ глаза.

Михольскій сталъ читать. Онъ читалъ по-актерски, кругло выговаривая каждое слово. Леночка удивилась, что это такіе стихи. Вдругъ ей стало казаться, что рѣчь идетъ о папочкѣ и о мужикахъ, которые уже цѣлую недѣлю бродятъ по городу, въ лаптяхъ, съ голодною тоскою поворачивая направо и налѣво худыя мрачныя лица. Не думаетъ ли Михольскій, что вельможа, о которомъ говорится въ стихахъ, похожъ на папочку? Она подняла глаза. Теперь она все смотрѣла на Михольскаго, на его блѣдное лицо, вдругъ сдѣлавшееся очень красивымъ. Когда Михольскій кончилъ читать, Леночка не могла удержать слезъ. Онѣ сверкали на ея рѣсницахъ, она улыбалась и протягивала ему руку, молча благодаря его.

Прасковья Ивановна осталась, однако, недовольна. Она стала просить Михольскаго еще что-нибудь «исполнить». Михольскій отказался.

— Что-нибудь веселенькое!

— Въ самомъ дѣлѣ, панъ Михольскій! сказала мадамъ Юскевичъ.

— Ну, что-нибудь противъ правительства!

Михольскій взглянулъ на Прасковью Ивановну.

— У, бука! проворчала она.

Мадамъ Юскевичъ выразила надежду, что Михольскій потомъ будетъ любезнѣе. Михольскій поклонился. Она велѣла перенести въ эту комнату варенье и ромъ и ушла хлопотать объ ужинѣ.

Леночкѣ нравилось, что Михольскій не захотѣлъ больше читать…

Прасковья Ивановна ѣла варенье, поливая его ромомъ. Иногда она вмѣшивалась въ разговоръ Михольскаго съ Леночкой. Глазки у ней посоловѣли, носикъ совсѣмъ сталъ алымъ и она оттопыривала нижнюю губу. Скажетъ что-нибудь, увидитъ, что Михольскій или Леночка на нее смотрятъ, оттопыритъ нижнюю губу и вдругъ расхохочется.

Михольскій все время говорилъ. Леночка потомъ не могла припомнить, какъ завязался этотъ разговоръ. Она думала, что Михольскому было скучно съ ней и старалась показать, что цѣнитъ его вниманіе. Она слушала, улыбаясь, и когда онъ справлялся о литературныхъ вкусахъ ея, торопливо отвѣчала, опасаясь, чтобъ онъ не принялъ ее за круглую дуру. Шекспиръ великій драматургъ, Тургеневъ достоинъ похвалы. Михольскій говорилъ о новыхъ книгахъ, журналахъ, о провинціальной скукѣ. Заговорилъ о «новыхъ» людяхъ. «Вотъ, напримѣръ, Діаконовы». Леночка слушала и глядѣла на него. Онъ любилъ закладывать руку за бортъ сюртука и говорилъ не громко, чуть не въ полголоса, но это еще больше заставляло Леночку слушать — точно Михольскій не говоритъ, а сговаривается съ нею. Глаза у него были добрые, темно-сѣрые, выпуклые. Ему было не больше двадцати семи лѣтъ. Но вокругъ глазъ уже легли морщины. Щеки были худыя, губы тонкія и острый подбородокъ.

О себѣ онъ ничего не сказалъ. Но нѣсколько разъ возвращался къ Діаконовымъ и, наконецъ, спросилъ:

— Вѣдь вы не знакомы?

— Когда-то я видала m-me Діаконову…

— Познакомьтесь.

Леночка помолчала.

— Мелкое дѣло — взять нищихъ ребятишекъ, обмыть, обчесать, одѣть, накормить… Да вѣдь здѣсь никого въ городѣ не найдется, кто бы на это рѣшился. А они рѣшились, себя стѣснили… Нѣтъ, знаете, это люди!

— Мнѣ хотѣлось бы принять участіе въ этихъ дѣлахъ, сказала. Леночка въ волненіи.

— Превосходно. Вы вотъ съ Діаконовой на этомъ и сойдитесь. Хотите, я завтра приду съ ней?

— Къ намъ?

— Къ вамъ. Она мнѣ близкій человѣкъ. Ей тяжело одной. И будетъ хорошо, если вы раздѣлите съ ней матеріальныя заботы….

Леночка колебалась. Но Михольскій пристально смотрѣлъ на нее. И Леночка сказала:

— Хорошо.

— Не бойтесь, добавилъ Михольскій съ улыбкой: — возиться съ дѣтьми придется не долго. Черезъ нѣсколько дней, вода начнетъ убывать. Родители возвратятся къ своимъ пепелищамъ и, разумѣется, дѣтей не бросятъ.

— Я не боюсь… этого, отвѣчала Леночка.

Пулька была сыграна рано. И пока Юскевичъ, контролируемый помощникомъ исправника, выводилъ мелкомъ на зеленомъ сукнѣ цифры, сосчитывая проигрышъ и выигрышъ, майоръ озабоченно прошелъ въ третью комнату, туда, гдѣ бесѣдовали молодые люди. Онъ спросилъ, гдѣ мадамъ Юскевичъ. Леночка машинально указала на боковую дверь. По уходѣ отца, она страшно покраснѣла. Сердце ея билось отъ неопредѣленнаго испуга. Она подсѣла къ Прасковьѣ Ивановнѣ и обняла ее. Та дремала. Но вдругъ проснулась, тупо взглянула на Леночку, на Михольскаго и, потянувшись, сказала:

— Ахъ, какая скука! Когда же у васъ ужинаютъ?!

Черезъ нѣкоторое время въ залѣ былъ накрытъ столъ большой бѣлой скатертью. Старое серебро, граненый хрусталь и голубая сталь ножей сверкали при свѣтѣ лампъ. Въ графинахъ переливались топазами и рубинами меды и наливки. Въ красивой суповой вазѣ, расписанной пестрыми маками, дымился уже супь, Всю эту трапезную обстановку Леночка хорошо знала — это была торжественная обстановка, и дорогая посуда выносилась только для рѣдкихъ и дорогихъ гостей. Очевидно, папочка ждалъ Петра Алибеича до послѣдней минуты. Теперь папочка стоитъ и сердито крутитъ усъ. Но надо быть гостепріимнымъ. Вотъ онъ вѣжливо приглашаетъ судью, помощника исправника, Михольскаго, капитана. Мадамъ Юскевичъ занимаетъ мѣсто хозяйки передъ суповой вазой. Прасковья Ивановна, слегка пошатываясь, помѣщается между мужемъ и Михольскимъ. «Садись, Лена», говоритъ папочка. И Леночка садится возлѣ мадамъ Юскевичъ. Налѣво отъ Леночки — никѣмъ не занятое мѣсто. На этомъ стулѣ, вѣроятно, сѣлъ бы Петръ Алибеичъ, еслибы пришелъ. Черезъ столъ Леночка могла видѣть, какъ Михольскій подноситъ ко рту ложку, ѣстъ онъ съ большимъ аппетитомъ и Леночка сама находитъ, что супъ вкусный.

За ужиномъ Михольскій мало говорилъ. Онъ молча съѣлъ супъ, жаркое. И только тогда сказалъ нѣсколько словъ, да и то сосѣдкѣ. Папочка спорилъ о чемъ-то съ судьею и нельзя было разслышать, что такое сказалъ Михольскій. И почему Прасковья Ивановна закрыла молодому человѣку ротъ рукой? Странныя отношенія. Въ свою очередь, Прасковья Ивановна сказала Михольскому что-то на ухо и онъ улыбнулся и отрицательно покачалъ головой. Тутъ Леночка въ первый разъ замѣтила, что Прасковья Ивановна была бы хорошенькой, еслибъ не красненькій носикъ ея и не эти манеры.

Ужинъ кончился и мужчины перешли въ кабинетъ майора, гдѣ сѣли за новую пульку, снявъ сюртуки. Михольскій взялся за шапку. Прасковья Ивановна тоже собралась домой. Мужъ игралъ и некому было бы проводить ее, еслибъ не Михольскій.

— Намъ вмѣстѣ, сказалъ онъ. — До свиданія, Елепа Егоровна!

Прасковья Ивановна долго цѣловала Леночку.

— Приходите, душечка, къ намъ, говорила она заплетающимся языкомъ. — Какъ будетъ весело! А его заставимъ сказать что-нибудь этакое…

Она подмигнула и расхохоталась.

— Не правда ли?

Михольскій стоялъ и скучающее лицо его выражало нетерпѣніе.

Леночка льстиво сказала Михольскому:

— Никогда не забуду вашего чтенія.

Онъ вскинулъ на нее глаза, большіе и добрые, но ничего не сказалъ въ отвѣтъ. Кажется, онъ самъ не сомнѣвался, что читаетъ хорошо.

Затѣмъ онъ помогъ Прасковьѣ Ивановнѣ завязать сзади оренбургскій платокъ и, надѣвъ барашковое пальто, изрядно поношенное, еще разъ простился съ Леночкой. Горничная свѣтила имъ въ передней.

Въ залѣ мадамъ Юскевичъ суетилась возлѣ стола. Эта комната вдругъ опустѣла. Леночка прошла по ней лѣнивой поступью. Въ слѣдующей комнатѣ догоралъ синій фонарь, и стекла гравюръ и золоченыя рамы картинъ то вспыхивали, то потухали въ волнахъ трепетнаго сумрака. Тамъ, гдѣ читалъ Михольскій, слышался еще запахъ табаку. На полу бѣлѣла папироса и Леночка вспомнила, какъ просыпалъ папиросы Михольскій. У ней щеки загорѣлись. Она подняла папиросу и спрятала ее въ карманъ.

Въ ея спальнѣ было темно. Штора была опущена. Но лунный свѣтъ острыми полосками пробивался по бокамъ шторы, изъ щелей. Леночка услышала шумъ голосовъ, доносившихся съ улицы. Она быстро откинула штору и, отворивъ форточку, стала смотрѣть на улицу. Легкій туманъ серебрился, разстилаясь по землѣ. Было свѣжо. Вправо темнѣлъ силуэтъ медленно удалявшихся дрожекъ, съ двумя сѣдоками, и слышался смѣхъ Прасковьи Ивановны, добрый, безсмысленный, странно звучавшій среди ночного безмолвія, въ которое былъ погруженъ городъ.

Леночка нѣсколько минутъ смотрѣла въ ту сторону. И когда все стихло, она оставила окно и сѣла на кровать. Пришла горничная со свѣчей, чтобъ раздѣть барышню. Барышня машинально дала себя раздѣть. Потомъ легла. Но долго не могла заснуть.

III.

Леночка встала поздно. Майора уже не было — онъ уѣхалъ въ свое управленіе. Горничная принесла ей чай въ спальню, но Леночка до чая не дотронулась. Она расчесала передъ зеркаломъ волосы и вынула изъ шкафа свѣтлое платье. Она сама пришила къ нему чистенькій воротничекъ, и когда одѣлась, то долго смотрѣлась въ зеркало. День былъ пасмурный. Леночка осталась довольна осмотромъ. У ней сегодня очень блѣдное лицо. Приказавъ горничной уйти, Леночка заперла на ключъ дверь и достала изъ шкатулки пэнснэ. Она примѣрила его. Пэнснэ странно измѣняло выраженіе ея лица. Это задумчивое лицо вдругъ дѣлалось безпечнымъ. Голова закидывалась назадъ. Леночка улыбнулась.

— Христа радзи… раздался подъ окномъ жалобный возгласъ.

Сердце у Леночки тревожно забилось. Онъ сбросила пэнснэ и стала искать денегъ. Но мелкихъ не было, и въ серебрянномъ портмонэ лежали все крупныя деньги. Десятирублевая бумажка, три зелененькихъ, сотенная и два полуимперіала. Былъ, впрочемъ, серебрянный пятачокъ. Но она пожалѣла пятачка. Леночка схватила крендели и сдобный хлѣбецъ съ лоточка и подала нищему.

Послѣ чего она спрятала пэнснэ и отперла дверь.

— Если кто придетъ съ дамой… сказала она горничной, потупивъ глаза: — то проси прямо въ маленькую гостинную и сейчасъ же мнѣ доложи… Слышишь — сейчасъ же?! Мнѣ!

Подойдя къ окну, она долго смотрѣла въ открытую форточку. Въ лужахъ мутной воды отражалось сѣрое небо, по которому вѣтеръ гналъ облака. Гуськомъ, вооруженные длинными палками, переходили улицу мужики въ своихъ бѣлыхъ свитахъ и магеркахъ. Вдругъ, разбрызгивая грязь и звеня наборной сбруей, показалась тройка; лошади были всѣ въ мылѣ. Мужики постронились. Въ бричкѣ сидѣлъ Петръ Алибеичъ. Увидѣвъ Леночку, онъ фамильярно поклонился ей. Она откинулась назадъ, лицо у ней вспыхнуло. «Что онъ, мимо проѣдетъ?» задала она себѣ вопросъ. Нѣтъ, Петръ Алибеичъ, очевидно, пріѣхалъ къ нимъ. Бричка остановилась и лошади храпятъ у самаго крыльца. Вотъ звонокъ. Леночка приложила руку къ сердцу и испуганно смотрѣла на дверь.

Вбѣжала горничная.

— Терюхановъ!

— Скажи ему, начала Леночка шопотомъ: — что папочка въ канцеляріи….

— Они говорятъ, что васъ хотятъ видѣть…

Леночка встала, сдѣлавъ строгое лицо. Она выпила полстакана холоднаго чаю. Затѣмъ, поправивъ волосы, произнесла:

— Иду.

Но она не сейчасъ вышла. Ее кидало въ жаръ и въ холодъ.

Терюхановъ сидѣлъ въ залѣ и игралъ толстой золотой цѣпочкой часовъ. Онъ не сразу поднялся при видѣ Леночки. Она подошла къ нему, и тогда онъ, улыбаясь и медленно осматривая ее съ ногъ до головы, всталъ и пожалъ ея ручку долгимъ пожатіемъ.

— Давно не видались съ вами, Лена Егоровна, говорилъ онъ. — Страхъ какъ похорошѣли, но только надо пополнѣть.

Онъ сѣлъ и движеніемъ руки заставилъ ее сѣсть возлѣ себя.

— Вы меня ждали вчера и вашъ папенька гостей созывалъ, началъ онъ: — однакоже я не могъ быть, оттого, что нездоровилось, и вы ужь, пожалуйста, Лена Егоровна, не сердитесь на меня.

Онъ самодовольно посмотрѣлъ на нее.

— Болѣзнь не шутка! Теперь здѣсь эпидемія, и такъ у меня голова горѣла весь вечеръ, и даже всю ночь, а сердцу было холодно, что я подумалъ: навѣрное, это горячка…

— Сегодня здоровы?

— Какъ васъ увидѣлъ, то сейчасъ сдѣлался здоровъ! любезно сказалъ онъ.

Леночка почувствовала, что онъ смотритъ на ея талію. Она покраснѣла.

— Теперь голова стала холодна, продолжалъ онъ: — а сердце горячее… Ха-ха!

Леночка молчала.

— Беречься надо, сказалъ Терюхановъ серьёзно. — Когда живешь, то радуешься, пьешь вино и кушаешь бифштексъ, а умрешь, то черви тебя будутъ кушать. Отчего вы не полнѣете? спросилъ онъ, помолчавъ, и взглянулъ на Леночкины ноги.

— Папочка еще не скоро, сказала дѣвушка въ смущеніи.

— Я не про это васъ спрашиваю, объяснилъ Петръ Алибеичъ съ улыбкой. — Я зналъ, что вашъ папенька теперь въ канцеляріи дѣломъ занятъ. Я васъ спрашиваю…

— Мнѣ кажется, что это праздный вопросъ.

— Почему же это праздный вопросъ?

— Такъ…

Петръ Алибеичъ помолчалъ.

— О! Вотъ вы какъ научились теперь говорить!

Онъ крутилъ золотую цѣпочку.

— Былъ я недавно, началъ онъ: — въ имѣніи, которое мнѣ пожаловано отъ казны. Хорошее имѣніе! Три тысячи десятинъ! Лѣсъ! Озеро! Рыба — такая! Недалеко отсюда. Надѣялся, что вотъ въ маѣ мѣсяцѣ вы бы съ папенькой пріѣхали ко мнѣ въ гости… Не то и безъ папеньки… Безъ папеньки и въ качествѣ…

Но онъ не договорилъ и сталъ барабанить пальцами по столу.

— Ну, да успѣемъ еще потолковать! сказалъ онъ, вставая. — Теперь — до свиданія!

Онъ взялъ Леночку за обѣ руки и долго держалъ ихъ въ своихъ. Она нахмурила брови, но онъ держалъ такъ крѣпко, что неловко было вырывать. Онъ говорилъ:

— Папенька позвалъ. Я ему опять другъ. Баальшой другъ! Не могъ вчера быть — пускай не сердится на меня. Чѣмъ больше себя беречь, тѣмъ больше пользы можно получить. А что съ вами дольше не сижу, то и у меня служба. Но не безпокойтесь. Часто къ вамъ буду теперь навѣдываться. Вы мнѣ опять понравились. Только повторяю — надо пополнѣть, молоко надо пить, сыворотку; надо ѣсть сметану, бифштексъ, на конѣ верхомъ ѣздить.

Когда онъ уходилъ, то на крыльцѣ встрѣтился съ Михольскимъ. Молодой человѣкъ снялъ передъ Терюхановымъ свой цилиндръ. Но Терюхановъ не узналъ его, хоть и встрѣчался съ нимъ. Узкіе глаза его самодовольно блестѣли изъ-подъ круглой куньей шапки и, при помощи лакея, онъ важно сѣлъ въ бричку. Михольскому показалось, что онъ нарочно не узналъ его. Онъ поблѣднѣлъ, челюсть его затряслась отъ гнѣва и, глядя ему въ слѣдъ, онъ громко проворчалъ:

— Psia krew.

Леночка еще не ушла изъ залы. Она увидѣла Михольскаго и удивилась, что онъ одинъ. Но она не стала спрашивать его о сестрѣ. Она указала ему на кресло, въ которомъ сейчасъ сидѣлъ Терюхановъ, а сама сѣла поодаль. Она ждала, что онъ скажетъ.

— Діаконова страшно занята, началъ онъ. — Вы простите ее. Въ самомъ дѣлѣ, ей нельзя отлучиться. У ней теперь цѣлая дюжина дѣтворы. Очень маленькихъ, правда, нѣтъ, но все же возни много.

Волненіе его еще не совсѣмъ прошло, и когда онъ закуривалъ папиросу, то пальцы его, жолтые отъ табачнаго дыма, дрожали.

Леночка подумала, что еслибы папочка засталъ ее съ Михольскимъ, то не очень былъ бы доволенъ; и что благоразумнѣе было бы пригласить его въ маленькую гостииную, куда папочка рѣдко заходитъ. Но она это только подумала. Она спросила:

— Вы говорили вчера о матеріальной помощи. Много надо?

— Сколько можете?

Леночка раскрыла серебряный бумажникъ и подала Михольскому три зелененькихъ.

— Этого мало, сказалъ Михольскій. — Кромѣ дѣтей, которыхъ Діаконова пріобрѣла, есть много другихъ; о тѣхъ позаботиться слѣдуетъ. Увѣряю васъ, умираютъ съ голоду!

Леночка покраснѣла и къ тремъ зелененькимъ прибавила десятирублевую бамажку.

Михольскій поблагодарилъ и спряталъ деньги.

«Ну, что? какъ Прасковья Ивановна?» съ улыбкой хотѣла спросить Леночка. Но слова не шли съ языка. Михольскій тоже молчалъ. У обоихъ лица были оффиціальныя.

— Очень жаль, что Діаконова должна будетъ отложить на нѣкоторое время визитъ къ вамъ, началъ Михольскій. — Но еслибы — вы къ ней?..

Леночка робко произнесла;

— Со временемъ.

Михольскій закурилъ новую папиросу и сказалъ:

— Хотѣлось бы въ пользу этихъ несчастныхъ устроить какой-нибудь вечеръ. Я говорилъ съ Егоромъ Егорычемъ, и онъ разрѣшаетъ — но на праздникахъ. А теперь, говоритъ, вербная недѣля, потомъ страстная — нельзя… Скандалъ!

— Ужь папочка такой… замѣтила Леночка.

— Набожный?

— Да, чуть слышно сказала Леночка.

Михольскій посидѣлъ еще нѣкоторое время.

— Имѣю честь кланяться.

— Куда же вы?

— Надо уходить. Во-первыхъ, передать Діаконовой деньги, а во-вторыхъ — Прасковья Ивановна взяла съ меня слово, что не опоздаю къ завтраку. Есть, впрочемъ, и въ-третьихъ: желаніе не надоѣдать вамъ.

Леночка встала. Она его не удерживала. Ей хотѣлось пожелать ему хорошаго аппетита. Но она ничего не сказала. Она не улыбалась. Можно сказать, что она была холодна. Только когда она протянула на прощанье руку молодому человѣку, взглядъ ея красивыхъ глазъ безпокойно загорѣлся.

— Конечно, мы еще увидимся, сказалъ Михольскій.

— Вы не скоро уѣзжаете? спросила она несмѣло.

— Не такъ скоро.

— До свиданія… ласково сказала она.

Онъ ушелъ. Она глазами проводила его. Потомъ забралась въ свою комнату и цѣлый часъ сидѣла въ раздумьи. Она была недовольна своимъ поведеніемъ. Ей было стыдно вспомнить, какъ фамильярно обращался съ нею Петръ Алибеичъ. И ей было досадно, что она такъ непривѣтлива была съ Михольскимъ. Можно было бы совсѣмъ иначе говорить съ нимъ. Она представляла себѣ, какъ именно можно было бы иначе говорить. Вчера же говорила… Наконецъ, ей было совѣстно, что она такъ мало дала денегъ. У ней мелькнула мысль положить въ конвертъ радужную и, при коротенькомъ письмѣ, послать Михольскому. Но жаль стало. Эту сторублевку она ужь полгода бережетъ.

Папочка за обѣдомъ узналъ, что пріѣзжалъ Петръ Алибеичъ. Онъ обрадовался.

— А, татаринъ! губа не дура! сказавъ папочка и ущипнулъ Леночку за подбородокъ.

— Папочка! безсовѣстный!

— Вотъ сегодня — одѣта. Ты премило одѣта, Леночка, замѣтилъ папочка, любуясь нарядомъ дочери.

— Барышни знаютъ, когда и что надѣть, сказала мадамъ Юскевичъ значительно.

Леночка вспыхнула и низко наклонила лицо надъ тарелкой.

Но майоръ былъ человѣкъ опытный. Отъ него нетолько не ускользнуло, что Леночка покраснѣла, но онъ поторопился даже объяснить себѣ причину этого смущенія. Онъ подмигнулъ мадамъ Юскевичъ и сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ.

IV.

Прошло нѣсколько дней. Надъ Несвенцянами продолжалъ стоять легкій туманъ; было сыро, но тепло. Люди умирали отъ тифа и, можетъ быть, отъ голода. Прогнанные съ улицъ и площади, что возлѣ церкви Всѣхъ Святыхъ, мужики почти насильно расположились на еврейскихъ дворахъ и заняли всѣ помѣщенія, какія только могли: амбары, сараи, пустыя лавки. Послѣднія, впрочемъ, были предоставлены имъ самимъ городомъ. На базарѣ мужики собирались большими кучками противъ лавокъ и столиковъ съ съѣстными товарами и жадно смотрѣли на хлѣбъ, рыбу, лукъ, соль, крупу. Торговцамъ казалось, что въ томъ, какъ смотрятъ мужики, есть что-то угрожающее. Тѣмъ не менѣе, торговля велась бойко и, по случаю наводненія, все продавалось въ три-дорога.

У евреевъ наступали праздники Пасхи. Тѣсно и особенно грязно было въ той части города, гдѣ сосредоточивались евреи. Изъ затопленныхъ деревень въ городъ прибыло болѣе пятидесяти еврейскихъ семействъ, съ дѣтьми и перинами. Мужики, которыхъ было тысячи полторы, страшно стѣсняли и безъ того стѣсненное населеніе еврейскаго квартала. Евреи роптали, бранили и даже били мужиковъ, хотя и умудрялись взимать съ нихъ какіе-то гроши за постой. Мужики вздыхали, или угрюмо молчали, апатично глядя на своихъ бабъ, прижимавшихъ къ груди завернутыхъ въ тряпку младенцевъ. Ломиться въ дома они не рѣшались, да и мысль эта, кажется, не приходила имъ въ голову.

Однако, не было дома, гдѣ бы не боялись мужиковъ или «хлоповъ». Думали, что они станутъ «пошаливать». И евреи, какъ встревоженные муравьи, снуя по городу, поддерживали это опасеніе.

Дня за три до еврейскихъ праздниковъ, вдругъ пропала крестьянская дѣвочка, и слухъ объ этомъ съ странной быстротой облетѣлъ городъ. Она пропала утромъ, а ужь на другой день было извѣстно, что она пропала безслѣдно. Описывали примѣты дѣвочки. Ей было тринадцать или четырнадцать лѣтъ, хорошенькая, волосы у ней были бѣлые, глаза сѣрые, на щекѣ двѣ родинки. Была она глухонѣмая. Леночка вспоминала, что она видѣла точно такую дѣвочку наканунѣ, и подала ей копейку, а папочка, который былъ при этомъ, сказалъ еще: «какая миленькая». Леночка напомнила ему объ этомъ. Но папочка былъ занятъ, сдѣлалъ гримасу и, махнувъ рукой, уѣхалъ. Ему надо было спѣшить, потому что слухъ о пропажѣ дѣвочки начиналъ сильно тревожить городъ.

Между тѣмъ кто-то, глядя на огромную партію мацы, которую везли евреи черезъ базарную площадь, сказалъ: «можетъ, жиды убили дѣвочку, потому что безъ крови имъ нельзя печь мацу, и кровь должна быть невинная». Сказалъ онъ это зря, хотя и былъ убѣжденъ, наравнѣ съ другими несвенцянскими обывателями, что въ мацу евреи кладутъ христіанскую кровь, которую проливаютъ, впрочемъ, гдѣ-то очень далеко. Но сказанное зря сейчасъ же подхватилось всѣми и дошло до Леночки уже въ утвердительной формѣ. Многіе повѣрили разсказу. Наводненіе помѣшало евреямъ добыть крови въ другомъ мѣстѣ… Дѣвочку истыкали иглами… И этому въ особенности, повѣрилъ майоръ Брилліантовъ.

Вечеромъ, къ нему явились представители мѣстнаго еврейскаго кагала. Они стояли въ передней у порога и, при свѣтѣ стѣнной лампочки, можно было видѣть, какъ блѣдны и вытянуты ихъ лица. Они вздыхали и, пока майоръ сидѣлъ въ кабинетѣ и вдумчиво пилъ чай изъ большой фарфоровой чашки, евреи въ полголоса совѣщались между собой, пожимая плечами.

Наконецъ, вышелъ майоръ. Леночка, сидѣвшая въ это время въ залѣ, слышала, какъ папочка сталъ кричать на евреевъ. Она замерла; ей всегда дѣлалось страшно, когда папочка закричитъ. Въ отвѣтъ на какую-то угрозу папочки, одинъ изъ евреевъ сказалъ:

— Ваше высокое высокородіе. Мы ничего больше не хочемъ, какъ, чтобы и сдѣлали слѣдствіе.

Потомъ всѣ вдругъ загалдѣли, и папочка, и евреи; и Леночка поняла, что они просятъ папочку распечатать синагогу. Папочка затопалъ ногами; но черезъ нѣкоторое время сдѣлался кротче. А еще минутъ черезъ пять онъ вдругъ вошелъ въ залу съ высокимъ лысымъ евреемъ; онъ былъ блѣденъ, брови его были нахмурены. Еврей, мокрый отъ пота, отправилъ руку въ боковой карманъ. Но тутъ папочка увидѣлъ Леночку и нетерпѣливо сказалъ:

— Уйди, пожалуста!

На другой день съ утра въ городѣ началось необычное движеніе. Обыватели и мужики торопливо шлепали по грязи. Слышались громкіе крики, оживленные разговоры. Какая-то жидовка голосила. Что это такое? Прошла рота солдатъ, подъ командой капитана Юскевича. Онъ держалъ саблю на-голо. У него былъ испуганной видъ. Вдали затрещалъ барабанъ. Въ сѣромъ воздухѣ, точно снѣгъ, носились бѣлыя пушинки, медлительно падая въ грязь.

Майора не было дома. Леночка еще не одѣвалась. Накинувъ на плечи платочекъ, она смотрѣла въ окно. Возлѣ нея стояла горничная и разсказывала, что мужики взбунтовались и «разбиваютъ» жидовъ. У Леночки стали дрожать губы, руки.

Народъ валилъ. Ударили въ набатъ. Горничная захлебывалась отъ страннаго восторга.

— Барышня! Побѣгу я!

Леночка не успѣла отвѣтить, какъ она уже исчезла. Всѣ разбѣжались изъ дома. Не было ни дежурнаго полицейскаго, ни дворника. Кухарка старуха и та ушла. Леночка осталась одна.

Въ домѣ было пусто, шумъ на улицахъ росъ. Это былъ отвратительный глухой шумъ, похожій на стонъ. Мимо окна проносились картузы, бѣлыя магерки, кепи, грязныя брызги летѣли на стекла. Слышались отдѣльныя фразы, восклицанія, и сейчасъ же пропадали въ общей путаницѣ звуковъ. Страшно и ничего не поймешь. Точно кошмаръ.

Черезъ нѣкоторое время, однако, улица стала пустѣть. Шумъ прекратился какъ-то сразу. Напряженная тишина. Вдругъ, раздался жидкій трескъ выстрѣловъ, и шумъ возобновился. Теперь онъ былъ протяжнѣе. Опять зашлепала грязь, и опять повалилъ народъ, но уже назадъ. Зазвенѣли стекла. Въ залѣ разбито окно. У Леночки подкосились ноги, она упала.

Когда она очнулась, то увидѣла Петра Алибеича съ стаканомъ въ рукѣ и въ шапкѣ. Онъ усердно брызгалъ на нее водой. Грудь у ней была раскрыта и она чувствовала холодъ въ плечахъ. Первымъ ея движеніемъ было закрыть грудь платочкомъ, потому что было холодно.

— Ради Бога, что съ папочкой? спросила она, вздрагивая.

— О, ничего! произнесъ Терюхановъ и, улыбаясь, пожалъ руку дѣвушкѣ. — Не безпокойтесь, придите въ себя; выпейте воды…

Леночка глотнула воды.

— Ахъ, Боже мой! что же случилось? Насъ ограбили?

— Нѣтъ, нѣтъ. Все благополучно. Только Лена Егоровна испугалась. Пейте воды.

Леночка еще глотнула.

— Мужиковъ убили?

— Одного — убили, а могли бы многихъ убить, и меня тоже могли бы убить, хотя я не бунтовалъ.

Онъ улыбался. Леночка машинально взглянула на него. Онъ былъ весь въ грязи. Она содрогнулась отъ непріятнаго чувства, которое внушалъ ей этотъ человѣкъ. И тутъ только она вспомнила, въ какомъ видѣ была сама. Изъ мертвенно-блѣдной она сдѣлалась красной; и, закрывъ лицо обѣими руками, стыдливо прошептала:

— Уйдите, Петръ Алибеичъ.

Петръ Алибеичъ, въ свою очередь, покраснѣлъ. Ему не хотѣлось уходить. Нерасчесанные волосы Леночки темной гривой падали на ея плечи и спину; и изъ-подъ вышитаго подола бѣлоснѣжной юпки виднѣлся кончикъ желтой туфельки. Но когда, Леночка повторила приглашеніе, онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и повиновался.

— Буду по залѣ ходить, сказалъ онъ, осклабляясь: — буду вашъ часовой…

По улицѣ гуськомъ шли люди. Кто несъ узелъ съ добромъ; у иного лицо было въ крови. Дождь сталъ накрапывать. Вскорѣ онъ зачастилъ, забарабанилъ по крышамъ, по стекламъ.

Этотъ дождь положилъ конецъ неурядицѣ.

Разсказывали, что несвенцянскіе мѣщане первые сдѣлали нападеніе на евреевъ. Еще не разсвѣло, когда окна и двери въ домѣ цадика, еврейскаго «святого», были выломаны и произведенъ тщательный обыскъ, причемъ многое было испорчено и перебито, а перины распороты и пухъ изъ нихъ выпущенъ. Все искали дѣвочку, или ея трупъ. Потомъ было такимъ же манеромъ обыскано еще нѣсколько домовъ. Распространился слухъ, что евреи подкупили Брилліантова, который уже велѣлъ снять печати съ синагоги. Послѣднимъ сами евреи хвастались еще до распоряженія Брилліантова, и раздражили народъ, увѣряя, что они всемогущи: захотятъ, такъ самого губернатора купятъ, а не то и «скинутъ». Утромъ къ мѣщанамъ присоединились мужики. Дѣвочка была ихняя. Бросились они, впрочемъ, главнымъ образомъ, на базаръ, куда влекли ихъ лавки и кабаки. Лавки они разбили, и что нашли въ нихъ съѣстного — рыбу соленую, муку, конопляное масло, все похватали. Рыбу они съѣли тутъ же, потому что были голодны. Въ кабакахъ выпили всю водку. Площадь бѣлѣла отъ муки, смѣшавшейся скоро съ грязью. Брилліантовъ пріѣхалъ часовъ въ восемь, сначала съ двумя конвойными, но былъ встрѣченъ насмѣшками, бранью, свистками. Тогда онъ послалъ за военной командой. Юскевичъ увѣряетъ, что солдаты стрѣляли холостыми зарядами, самъ же Брилліантовъ выстрѣлилъ два раза изъ револьвера, и убилъ мужика. Толпа дрогнула, всѣ бросились «утекать». По дорогѣ не мало валялось сушеной рыбы и «пляшекъ» съ масломъ. Нѣкоторые бѣжали, обвѣшанные лукомъ, «таранью», и нашлись храбрые евреи, которые все это отнимали у нихъ по дорогѣ. Интереснѣе всего, что къ вечеру, когда все уже успокоилось и еврейки перестали голосить, по городу, лишь только стихъ дождь, пронесся слухъ, что пропавшая глухонѣмая дѣвочка отыскана и находится въ квартирѣ исправника. Этому также быстро повѣрили, какъ раньше повѣрили противоположному слуху. А на другой день въ этомъ убѣдились окончательно. Самъ майоръ досадовалъ на себя, что «раздѣлялъ суевѣріе черни». Дѣвочку онъ велѣлъ пустить по городу просить милостыню, чтобы всѣ могли ее видѣть, и принялся составлять донесеніе по начальству, причемъ выставлялъ себя и свою распорядительность «съ отличной стороны», такъ-какъ «быстрымъ натискомъ и не щадя живота», «можно сказать, личнымъ мужествомъ своимъ», подавилъ опасное «возстаніе», «почти безъ пролитія крови». Почта не ходила, по случаю половодія, и въ ожиданіи пока можно будетъ послать краснорѣчивую бумагу, майоръ прочитывалъ ее близкимъ людямъ. Онъ не сомнѣвался, что получитъ награду или, по крайней мѣрѣ, благодарность, и Леночка радовалась за него.

Но ей было непріятно, что папочка убилъ человѣка. Вотъ эта самая рука, которую она цѣлуетъ… убила!..

Въ страстной четвергъ Леночка поѣхала къ Прасковьѣ Ивановнѣ. Ей казалось, что надо побывать у этой дамы, которая такъ къ ней расположена. Простое приличіе требуетъ. Помощникъ исправника жилъ въ небольшомъ каменномъ домѣ, съ очень толстыми стѣнами и маленькими окнами. Во дворѣ, въ деревянномъ флигелѣ, жили Діаконовы. Леночка не могла достучаться, звонокъ былъ оборванъ; она отворила калитку и вошла въ домъ черезъ какія-то сѣни, грязныя и неопрятныя. Грязная служанка, съ бѣльмомъ на глазу, провела ее, темнымъ и вонючимъ корридоромъ, въ гостинную. Леночка въ первый разъ была у Прасковьи Ивановны. При тускломъ свѣтѣ дня, она увидѣла самоваръ и неубранную посуду на преддиванномъ столѣ. Михольскій въ сѣренькомъ пиджакѣ поднялся ей на встрѣчу. Прасковья Ивановна лежала, положивъ на ручку дивана босыя ноги. На скрипъ двери, она повернула голову, чтобъ посмотрѣть, кто вошелъ. Леночка смутилась. Она стояла, въ нарядномъ бурнусѣ, въ мѣховой шапочкѣ, и не знала, раздѣваться ей, или, можетъ быть, уходить. Но Михольскій, улыбаясь, взялъ ее за руку, а Прасковья Ивановна стала кричать:

— Ахъ, Боже, Леночка, это вы? Вотъ сюрпризъ!

Леночка сняла пальто и шапочку. Щеки ея горѣли. Въ своемъ свѣтломъ платьѣ, стройная, свѣжая, она рѣзко выдѣлялась на грязномъ фонѣ душной комнаты, гдѣ все было гадко и пахло табакомъ и пивомъ. Михольскій смотрѣлъ на Леночку. Онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ.

Прасковья Ивановна трещала:

— А мы по домашнему! Не хотите ли чаю? Холодненькаго? Впрочемъ, можно подогрѣть. Ахъ, какая же вы душечка! Цвѣточекъ! Гдѣ вы были во время этихъ ужасовъ? Представьте, мужъ, гадкій мужъ не пустилъ меня посмотрѣть! Говорятъ — простите, душечка — васъ таки помяли? Но Терюхановъ спасъ? Неправда? Да я и не вѣрила. Знаете, въ чай можно подлить ложечку чего-нибудь. Это лучше, чѣмъ подогрѣвать. Какъ вы находите, Осипъ Антонычъ? О, да вы извѣстный аскетъ! Леночка, мнѣ отъ него житья нѣтъ… Постоянно съ замѣчаніями, съ выговорами. Зачѣмъ дочку бью, зачѣмъ то да сё. Противный!

Она сдѣлала гримасу, оттопыривъ губку.

— Грубитъ, а живетъ у насъ, продолжала она. — Вотъ его комната. Вы этого не знали? Не краснѣйте, милочка, тутъ ничего такого нѣтъ. Ему тѣсно у своихъ. Главное, не подумайте, что мы въ близкихъ отношеніяхъ.

— Едвали кому-нибудь это пришло бы въ голову, сказалъ Михольскій грубо.

— Пожалуста! произнесла Прасковья Ивановна, махнувъ рукой. — Всякому! Но только на самомъ дѣлѣ этого нѣтъ. Если что услышите, Леночка, не вѣрьте.

— Послушайте, что это вы городите? сказалъ Михольскій, хмуря брови.

— Можете не слушать… Леночка, пекутъ у васъ паски? Я ужь начала. Спекла бабу. Но сегодня половину съѣли. Осипъ Антонычъ, а гдѣ-жь другая половина?.. Вотъ она… Кушайте, Леночка. Не хотите? Ну, такъ выковыривайте изюмъ и ѣшьте. Я нарочно много кладу изюму.

Черезъ нѣкоторое время она начала:

— Мука вздорожала. Слыхали, что мужики разсыпали пропасть муки? Осипъ Антонычъ увѣряетъ, что вышло просто тѣсто. И бабы приходили и собирали. Съ грязью!

Леночка посмотрѣла на Михольскаго.

— Да, это вѣрно, сказалъ онъ. — Я самъ видѣлъ.

— Только онъ часто вретъ…

Михольскій пожалъ плечами.

— На той недѣлѣ онъ далъ Діаконовой на бѣдныхъ девятнадцать, кажется, рублей, и увѣрялъ, что это отъ васъ… Правда?

Леночка покраснѣла. Молодой человѣкъ бросилъ Прасковьѣ Ивановнѣ холодный взглядъ.

— Да, я просила Осипа Антоныча — передать, сказала Леночка. Она въ первый разъ произносила его имя, и при этомъ слегка повернула къ нему лицо.

— А правда, что дѣвочка, которую сначала жиды зарѣзали, а потомъ она воскресла — все время у васъ жила?

Леночка широко раскрыла глаза.

— Душечка, это сплетня, но всѣ говорятъ, что Егоръ Егорычъ держалъ эту дѣвочку у себя въ кабинетѣ за перегородкой. Ужь нечего грѣха таить, онъ извѣстный…

Прасковья Ивановна подмигнула.

— Теперь дѣвочка больна. Діаконовъ лечитъ. Осипъ Антонычъ думаетъ, что тутъ, впрочемъ, какое-нибудь недоразумѣніе.

Леночка сидѣла, блѣдная, какъ полотно. Неужели папочка могъ это сдѣлать? и хотя не было никакихъ прямыхъ уликъ противъ папочки, однако она не находила словъ въ защиту его, да и стыдно было говорить объ этомъ. Она могла только прошептать:

— Я не люблю сплетенъ…

Глаза ея были потуплены. Прасковья Ивановна напрасно старалась развеселить ее. Она разсказала нѣсколько смѣшныхъ анекдотовъ, которые слышала отъ Михольскаго. Леночка улыбалась напряженной улыбкой и, наконецъ, встала, чтобъ уходить. Цѣлуясь съ Прасковьей Ивановной, она замѣтила, что у той подъ глазами очень синё, и лицо неумытое. И вмѣсто губъ, она подставила Прасковьѣ Ивановнѣ щеку.

— А къ Діаконовой не зайдете? спросилъ Михольскій.

Леночка подумала и сказала:

— Нѣтъ.

— Когда разнеслось, что вы больны, я сейчасъ же навѣдался. Но слухъ оказался ложнымъ. Тѣмъ не менѣе, я не смѣлъ потревожить васъ.

Въ тонѣ его голоса было что-то и ласковое, и оффиціальное.

— Благодарю васъ, сказала Леночка.

На обратномъ пути, она, сидя на дрожкахъ, все думала о папочкѣ. Ей хотѣлось плакать отъ досады. Ей было стыдно. Если это правда, значитъ папочка во всемъ виноватъ. Онъ вызвалъ бунтъ. Потому что изъ-за чего же другого стали бунтовать мужики? Тутъ у ней снова мелькнула мысль о ста рубляхъ, которые лежали у ней въ карманѣ, о мукѣ, превратившейся въ грязное тѣсто, которое собирали съ земли бабы, о человѣкѣ, котораго убилъ папочка. Папочку наградятъ, и тогда онъ дастъ ей на платье пятьдесятъ рублей. Онъ ужь обѣщалъ. И она, вѣроятно, возьметъ. Какъ это все согласить? Думала она и о Михольскомъ. Думы были неясныя. Она оборачивалась и смотрѣла назадъ. Въ туманѣ бѣлѣли дома. Грязь блестѣла, какъ рѣка. Людей не было видно.

V.

Свѣтлый праздникъ весело былъ встрѣченъ въ Александрійскѣ. На тротуарахъ тамъ и сямъ были постланы мостки и по нимъ ходили солдаты съ крашенками въ рукахъ, и христосовались, собираясь иногда въ кучки и зубоскаля. Дѣвки въ пестрыхъ платкахъ протискивались между ними, отвѣчая на ихъ заигрыванія смѣхомъ или скромно краснѣя. Русскій мастеровой, съ гармоникой и въ шапкѣ на бекрень, пьянымъ голосомъ воспѣвалъ свою любовницу и, въ знакъ особенной нѣжности, называлъ ее «шельмой». Чиновные обыватели ѣздили другъ къ другу съ визитами. Леночка видѣла изъ окна, какъ эти господа, мертвецки пьяные, клевали носомъ, сидя на дрожкахъ, иногда безъ шапокъ. На первый день даже папочка нарѣзался. Онъ со всѣми цѣловался, кричалъ, что онъ русскій, игралъ на флейтѣ «Коль славенъ» и былъ такъ веселъ и счастливъ, что Леночка подумала: «кажется, я напрасно папочку виноватила». Когда онъ крикнулъ «Поцѣлуй меня, дрянь»! — дрянь это было самое нѣжное у папочки слово, Леночка бросилась къ нему и горячо поцѣловала. Но черезъ нѣкоторое время невольно сравнила ласкательное слово папочки съ ласкательнымъ словомъ мастерового, которое слышала не такъ давно. Потомъ папочкѣ сдѣлалось дурно. Онъ сталъ икать. Глаза безсмысленные, улыбающіяся губы. Его тошнило, онъ ругался, какъ солдатъ. Леночка грустно смотрѣла на него, подавала ему воду и, въ оправданіе его, говорила себѣ: «Чтожъ, папочка русскій человѣкъ».

Въ залѣ былъ накрытъ длинный столъ большими, бѣлыми, какъ снѣгъ, скатертями, спускавшимися до земли. На столѣ высились бабы съ темными выпуклыми горбушками. Баранъ изъ масла, окорока, поросята, индѣйка, всевозможныя закуски, вина въ бутылкахъ съ раззолоченными ярлычками, сыры, цвѣты, маленькія шелковыя знамена, горѣвшія алыми и синими пятнами въ косомъ лучѣ блѣднаго апрѣльскаго солнца — все это было разставлено со вкусомъ и свидѣтельствовало о большихъ хозяйственныхъ способностяхъ мадамъ Юскевичъ. Однако, роль хозяйки пришлось на первый день играть Леночкѣ, потому что у мадамъ Юскевичъ былъ свой домъ и, слѣдовательно, свои гости, которыхъ надо же было принимать. Леночка чрезвычайно стѣснялась, въ особенности, когда папочка напился. Она просила гостей ѣсть и пить весьма робко, почти сухо. Но, слава Богу, гости не церемонились.

Къ часу дня Леночка замѣтила, что гостей становится все меньше и меньше. Папочка залегъ спать. Въ это время, вѣроятно, весь городъ спитъ, утомленный безсонной ночью и пьяный отъ розговѣнныхъ возліяній. Визиты повидимому, кончились. Послѣдній гость ушелъ.

Леночка вздохнула съ облегченіемъ. Чтобъ не разбудить папочку, она ходила на цыпочкахъ. Ей было скучно. Но такъ какъ впереди была еще цѣлая недѣля праздниковъ, то ей казалось, что потомъ будетъ веселѣе. Подойдя къ столу, она вооружилась ножомъ и отрѣзала крыло индѣйки.

Только что принялась она ѣсть, какъ звонокъ въ передней возвѣстилъ, что визиты еще не совсѣмъ кончились. Она съ досадой отодвинула тарелку.

Но она покраснѣла отъ смущенія, смѣшаннаго съ удовольствіемъ, когда увидѣла Михольскаго. Онъ былъ во фракѣ и свѣжихъ свѣтлыхъ перчаткахъ.

— Осипъ Антонычъ! произнесла она въ полголоса, улыбаясь.

Они сѣли на диванъ и стали разговаривать. Михольскій не спросилъ ничего о папочкѣ и, должно быть, сообразилъ самъ, что тотъ спитъ, потому что, какъ и Леночка, старался говорить не громко.

— Дѣлать визиты на праздникахъ, сказалъ онъ: — отличный обычай. Благодаря ему, я имѣю удовольствіе видѣть васъ.

Леночка опустила глаза.

— При этомъ, я не могу не воспользоваться случаемъ вручить вамъ отчетъ о тѣхъ девятнадцати рубляхъ, которые вы, помните, пожертвовали на голодныхъ дѣтей.

Онъ досталъ изъ бокового кармана аккуратно сложенный листокъ почтовой бумаги и подалъ Леночкѣ.

— Зачѣмъ? сказала она.

— Ничего, прочитайте. Полезно узнать, на что пошли ваши деньги.

— Это вы писали? спросила Леночка, и щеки ея зарумянились.

— Діаконова.

Леночка спрятала бумагу въ карманъ.

— Можетъ, еще надо?

— Теперь всѣ мужики водворены. Дѣти тоже. Экстренная надобность прошла.

— Не хотите ли закусить? спросила она.

— О, нѣтъ!

Наступило молчаніе. Леночка украдкой взглянула на Михольскаго. Его бѣлокурые волосы слегка золотились на солнцѣ, и глаза были устремлены на нее. Она снова потупилась.

— А что Прасковья Ивановна? сказала она, послѣ паузы.

— Прасковья Ивановна, какъ Прасковья Ивановна, отвѣчалъ Михольскій.

— Здорова?

— Должно быть.

— Вы развѣ ее не видѣли!

— О, даже христосовался! Но это было рано утромъ, а съ тѣхъ поръ много воды утекло… Она такъ пила, что дѣйствительно, могла заболѣть.

— Бѣдная!

Михольскій пристально посмотрѣлъ на Леночку и закурилъ папиросу.

— Едва ли вы искренно жалѣете ее, сказалъ онъ.

— Это почему? спросила Леночка съ улыбкой.

— Не знаю, такъ показалось мнѣ. Вообще съ нѣкоторыхъ поръ въ вашемъ голосѣ звучитъ что-то неискреннее.

Леночка пожала плечами.

— Можетъ быть. Но вѣдь вы не знаете меня… Такъ скоро нельзя узнать человѣка, а мы рѣдко видимся.

— Я дорого далъ бы, чтобъ это рѣдко превратилось въ часто. Все-таки я васъ немного уже знаю.

— Немного, прошептала Леночка и покраснѣла.

— Вы какъ будто желѣете? Но отъ васъ зависитъ, чтобъ я узналъ васъ ближе.

Леночка затруднялась что сказать. Михольскій курилъ, съ ласковой снисходительностью глядя на нее.

— Я тоже васъ совсѣмъ не знаю, произнесла, наконецъ, Леночка, поднимая на него свои красивые, безпокойные глаза.

— Чтожь, ежели интересно, постарайтесь узнать, сказалъ Михольскій.

Но въ передней зазвенѣлъ колокольчикъ и разговоръ молодыхъ людей былъ прерванъ появленіемъ Терюханова.

Леночка въ замѣшательствѣ встала. Михольскій сильно затянулся и прищурился на гостя.

Рядомъ съ тонкой граціозной Леночкой, въ бѣломъ платьѣ, съ бѣлыми шелковыми лептами, короткая плотная фигура Петра Алибеича, въ просторномъ фракѣ и узкихъ темно-кофейныхъ брюкахъ съ лампасами, показалась ему карикатурной. Голова Терюханова, низко остриженная, рельефно выдѣлялась на свѣтломъ фонѣ филейныхъ занавѣсокъ, пронизываемыхъ солнцемъ, и его скуластое лицо пріятно улыбалось.

— Какая вы сегодня нимфа! началъ Петръ Алибеичъ, разсматривая Леночку и держа ее за руку. — Похристосуемся?

— Нѣтъ…

— Отчего нѣтъ?

— Такъ. Я ни съ кѣмъ не христосуюсь.

— И со мной не хотите? Ежели хорошенькія барышни не будутъ христосоваться, то какая намъ, мужчинамъ, польза отъ свѣтлаго праздника? произнесъ онъ съ хохотомъ и, притянувъ къ себѣ дѣвушку, хотѣлъ поцѣловать ее въ губы; но она отвернулась; тогда Петръ Алибеичъ, послѣ небольшого сопротивленія, звонко чмокнулъ ее пониже уха.

Михольскій видѣлъ напряженно улыбающееся лицо Леночки; пальцы его затряслись, и онъ едва могъ удержать папиросу.

Вырвавшись изъ рукъ Петра Алибеича, Леночка продолжала улыбаться. Вдругъ губы ея нервно передернулись; она заплакала и убѣжала.

Терюхановъ пожалъ плечами и растерянно взглянулъ на Михольскаго. Тотъ, въ свою очередь, взглянулъ на него — холоднымъ рѣжущимъ взглядомъ. Нѣкоторое время они молчали и смотрѣли другъ на друга.

— Вы нехорошо поступили, началъ Михольскій, вставая. Петръ Алибеичъ побагровѣлъ.

— Какъ вы это можете мнѣ говорить?! Вы… актеришка??! Ничтожный человѣкъ!!?

— Увѣряю васъ, вы поступили, какъ негодяй, сказалъ Михольскій и подошелъ къ нему.

Блѣдное лицо его испугало Терюханова. Онъ раскрылъ ротъ и ничего не могъ сказать. Они стояли другъ противъ друга и локти ихъ дрожали, кулаки были сжаты.

— Подожди, я съ тобой раздѣлаюсь! прошепталъ Пертъ Алибеичъ послѣ паузы и, повернувшись, исчезъ въ передней.

Михольскій посмотрѣлъ ему въ слѣдъ, улыбнулся и, овладѣвъ собой, успѣлъ выкурить папироску, въ ожиданіи Леночки. Но Леночка выслала горничную съ извиненіемъ, что не можетъ больше выйти. Михольскій спросилъ, здорова ли барышня, и узналъ, что не такъ здорова. Онъ взялъ шляпу, подарилъ горничной денегъ, прошелся по залѣ, что-то обдумывая, и уѣхалъ.

VI.

До 23-го апрѣля Леночка никуда не показывалась. Прасковья Ивановна пріѣзжала къ ней; пріѣзжали и другія дамы, которымъ надо было сдѣлать дочери исправника оффиціальный визитъ; но Леночка визитовъ не отплатила.

Она боялась встрѣчи съ Терюхановымъ; и не столько съ Терюхановымъ, сколько съ Михольскимъ. Ей казалось, что онъ, какъ увидитъ ее, то какъ-то странно посмотритъ. Непремѣнно странно. Она мучительно краснѣла, представляя себѣ этотъ «странный» взглядъ.

Но хотя она боялась встрѣтиться съ Михольскимъ, однако, сама не прочь была бы увидать его. Только такъ, чтобы онъ не замѣтилъ. По цѣлымъ часамъ просиживала она у окна, подъ прикрытіемъ шторы, и глядѣла на улицу. Терюханова она видѣла, но Михольскій ни разу не проѣхалъ и не прошелъ. Леночка грустила, вздыхала, задумывалась, плохо спала по ночамъ.

23-го апрѣля, въ день папочкиныхъ имянинъ, рано утромъ, когда еще папочка спалъ — наканунѣ онъ былъ въ гостяхъ и игралъ въ карты — Леночка, взявъ горничную, поѣхала на Кожелевку. Такъ называлась часть города. Накрапывалъ дождь. Вонючая грязь плескалась кругомъ, и еврейскіе дома, которыхъ много на Кожелевкѣ, представляли жалкій видъ. Возлѣ одного изъ нихъ, сильно покосившагося и печально глядѣвшаго въ лужу маленькими тусклыми окнами, дрожки остановились. Леночка приказала горничной сойти и вызвать поскорѣе переплетчика Лейбу. Сама она осталась сидѣть на дрожкахъ, подъ большимъ толковымъ зонтикомъ. Капли дождя уныло барабанили по зонтику и Леночка злилась, что Лейба не идетъ. Изъ низкихъ темныхъ сѣнецъ, выходившихъ на улицу, никто не показывался. Мокрая спина кучера, облекшагося съ головой въ кожаный плащъ, тяжелой, плотной массой выдѣлялась на зыблющемся фонѣ дождливаго утра, и рядъ низенькихъ домовъ туманной полосой уходилъ въ неопредѣленную даль. Но вонъ тамъ показался какой-то силуэтъ. Леночка вскорѣ различила тарантасъ. Онъ приближается. Леночка надвинула капюшонъ своего непромокаемаго бурнуса и закрылась зонтикомъ.

Вышла, наконецъ, горничная. Храбро ступая по грязи, она подошла къ Леночкѣ и подала ей завернутую въ сахарную бумагу вещь. Леночка быстро спрятала вещь подъ полой бурнуса. Лейба выбѣжалъ. Онъ извинялся, что не успѣлъ сдѣлать работу раньше, и подобострастно смотрѣлъ на Леночку. Она махнула рукой, горничная сѣла рядомъ, и кучеръ повернулъ лошадь.

Въ это время подъѣхалъ тарантасъ, маленькій, паршивенькій, извѣстный всему городу, потому что въ немъ, въ ненастную погоду, разъѣзжаетъ докторъ Діаконовъ. Однако, Леночкѣ показалось, что въ тарантасѣ мелькнуло чье-то знакомое лицо съ бѣлокурыми волосами. Она еще больше ушла въ свой капюшонъ. Но неудержимое любопытство заставило ее оглянуться. Тарантасикъ остановился и она видѣла, какъ Михольскій, въ короткомъ пальто и высокихъ сапогахъ, выскочилъ изъ экипажа и подошелъ къ Лейбѣ, послѣ чего повернулъ голову въ ея сторону. Между тѣмъ, дождь пошелъ сильнѣе. Предметы расплылись въ сѣренькой полупрозрачной мглѣ. Михольскій исчезъ. И Кожелевка утонула въ туманѣ.

Вернувшись домой, Леночка торопливо пріодѣлась. Было десять часовъ, но майоръ продолжалъ еще спать. Освободивъ отъ сахарной бумаги узкій черный футлярчикъ, на которомъ золотыми буквами было изображено: «Папоцкѣ отъ Леноцки» и, мысленно побранивъ Лейбу за такое небрежное обращеніе съ Ч, Леночка вложила въ футляръ массивный серебряный карандашъ, давнымъ давно купленный для сегодняшняго случая, и вышла съ своимъ подаркомъ въ залу ждать пробужденія папочки. Въ кабинетъ его или въ спальню она безъ зова ни за что не вошла бы. Въ залѣ она застала мадамъ Юскевичъ. Капитанша подала ей руку; лицо у ней было сырое, слегка заспанное, а глаза не то насмѣшливо, не то ласково прищуренные.

— Спитъ нашъ папочка, сказала она: — спитъ, для того, что такая погода! Съ папочкинымъ ангеломъ, Леночка, поздравляю васъ!

Леночкѣ слѣдовало поцѣловать мадамъ Юскевичъ, и та уже приготовилась къ этому; но Леночка отъ поцѣлуя уклонилась.

Мадамъ Юскевичъ слегка усмѣхнулась. Засучивъ рукавъ и обнаживъ по локоть жирную и бѣлую, какъ тѣсто, руку, украшенную золотымъ браслетомъ, она протянула ее къ серебряной сахарницѣ и принялась осторожно бросать въ стаканы сахаръ, дѣлая это граціозно и съ достоинствомъ нѣсколько оскорбленной, но все же доброй женщины. Въ сущности, она замѣняетъ Леночкѣ мать, но Леночка не хочетъ этого видѣть. Нѣкоторое время она сидѣла молча.

Леночка почти непріязненно смотрѣла на нее. Мадамъ Юскевичъ открыто у нихъ не жила, но верховная власть въ домѣ принадлежала ей. Она все умѣла, а Леночка ничего. Она знала, какъ дѣлаютъ польскій борщъ, бигосъ, колдуны, здобныя печенья, а Леночка не знала. Да и не старалась знать. Ибо не это одно знаніе закрѣпляло за капитаншей власть въ домѣ. Капитанша вечеромъ, обыкновенно, уходила домой, вмѣстѣ съ своимъ маленькимъ пузатенькимъ мужемъ. Но для Леночки было загадкой, когда же мадамъ Юскевичъ вновь приходила къ нимъ. И всякій разъ, какъ по утру она встрѣчалась съ капитаншей въ залѣ или на черной половинѣ, она не могла не потупить глазъ съ выраженіемъ легкаго отвращенія.

— Вы сегодня, Леночка, рано встали, начала мадамъ Юскевичъ. — Чтожь! Кто рано встае, тому панъ-Богъ дае.

Леночка подумала, что пословицу эту капитанша могла бы съ успѣхомъ примѣнить къ себѣ. Но она вспомнила, что видѣла Михольскаго, и слегка покраснѣла.

— Подарокъ папочкѣ? спросила мадамъ Юскевичъ и указала глазами на футляръ въ рукахъ Леночки.

— Да.

Мадамъ Юскевичъ съ любопытствомъ смотрѣла на футляръ. Она ожидала, что Леночка, по крайней мѣрѣ, покажетъ, что такое въ футлярѣ. Но Леночка положительно избѣгала сближенія съ мадамъ Юскевичъ. Она прикрыла футляръ чайной салфеточкой.

Капитанша сжала губы.

— Что у васъ, душечка, вышло съ Терюхановымъ? спросила она вдругъ.

— Ничего…

— Ой??

Леночка молчала. Уши ея загорѣлись, она наклонила лицо.

— Леночка, я все знаю, а папочка еще ничего не знаетъ. Правда, что не вышло особеннаго, но дурно то, что Михольскій съ Терюхановымъ изъ-за васъ поругались въ вашемъ же домѣ. Злые языки…

— Какъ, поругались? вскричала Леночка, которая въ первый разъ слышала объ этомъ.

Мадамъ Юскевичъ недовѣрчиво посмотрѣла на нее и разсказала, что произошло между Петромъ Алибеичемъ и Михольскимъ.

Леночка слушала съ напряженнымъ вниманіемъ, красная, и глаза ея странно блистали.

— А вы откуда же узнали?

Мадамъ Юскевичъ улыбнулась.

— То уже мое дѣло. Первѣе всего, надо скрыть это отъ папочки. А потомъ я вамъ сказала-бъ, что за человѣкъ Михольскій.

Но Леночка потрясла головой.

— Нѣтъ, мнѣ… не интересно, произнесла она, закрывая глаза рукой.

За стѣной послышался голосъ папочки. Онъ ходилъ и кого-то бранилъ. Дамы притихли. Леночка стала смотрѣть на дверь.

Вошелъ черезъ минуту майоръ въ мундирѣ. Мундиръ былъ разстегнутъ, и изъ подъ него виднѣлся бѣлый жилетъ. Леночкѣ всегда нравилось, когда папочка надѣвалъ бѣлый жилетъ. Но лицо у него было недовольное и онъ сухо взглянулъ на дочь.

— Bonjour, папочка… начала она, нерѣшительно подходя къ нему. — Вотъ…

— Что?

— Это тебѣ… съ ангеломъ…

Майоръ взялъ футляръ.

— Очень благодаренъ, сказалъ онъ. — Но еще благодарнѣе былъ бы, еслибъ ты чѣмъ свѣтъ не разъѣзжала по городу! Ты лошадь совсѣмъ заморила. Знаешь, какъ я люблю эту лошадь? Больше тебя люблю.

Онъ сѣлъ къ столу и подвинулъ къ себѣ свою огромную фарфоровую чашку. Футляра онъ не раскрылъ и не полюбопытствовалъ, что въ немъ такое. Мадамъ Юскевичъ сидѣла, и ея большія вѣки были опущены. Леночка была уничтожена.

Ей хотѣлось уйти; но она боялась оставить капитаншу и папочку вмѣстѣ. Теперь, когда онъ не въ духѣ, больше всего надо, чтобы онъ не узналъ о ссорѣ Михольскаго съ Терюхановылъ, если только ссора эта, дѣйствительно, произошла, въ чемъ, повидимому, нельзя сомнѣваться. Пожалуй, Михольскому этого папочка не проститъ. Леночка старалась не обижаться и робко ласкалась къ папочкѣ. Она разсказала, зачѣмъ ей такъ рано понадобилась лошадь. Майоръ слушалъ разсѣянно. Выпивъ чай, онъ вынулъ изъ футляра карандашъ. Леночка тревожно слѣдила за нимъ, за выраженіемъ лица мадамъ Юскевичъ, и губы ея слабо улыбались.

Въ двѣнадцать часовъ начались визиты. Пріѣзжали чиновники, офицеры, священники и поздравляли майора. Появлялись и евреи, съ осклабленными лицами, но дальше передней не шли. Иныхъ гостей Брилліантовъ приглашалъ на вечеръ, двухъ — Юскевича и Дейкунова — оставилъ обѣдать. Терюханова не было.

Майоръ завезъ къ нему на праздникахъ карточку. Вчера также заѣзжалъ къ нему, хотя опять не засталъ. «Если Терюхановъ сегодня не явится, значитъ онъ просто свинья, и чортъ съ нимъ».

Однако, передъ обѣдомъ майоръ послалъ Петру Алибеичу любезную записочку и просилъ его вспомнить, что сегодня 23-го апрѣля. Онъ будетъ очень счастливъ, если Петръ Алибеичъ заѣдетъ хоть вечеркомъ…

Отправивъ записку, Егоръ Егорычъ почувствовалъ нѣжность къ Леночкѣ. Онъ потрепалъ ее по щекѣ, далъ ей поцѣловать руку. И за обѣдомъ вынулъ серебряный карандашъ и показалъ гостямъ, какой подарокъ сдѣлала ему дочь. Гости ничего не подарили Брилліантову. Имъ стало неловко. Но они хвалили карандашъ, съ улыбкой смотрѣли на Леночку, и усердно ѣли. Щеки у Леночки горѣли, она радовалась, что папочка больше не сердится.

Для виду она подносила ко рту ложку. Погрызла крылышко цыпленка. Глядя, какъ звѣрски ѣстъ капитанъ Юскевичъ, какъ у Дейкунова вытягиваются губы, покрытыя черными неопрятными волосами, она теряла аппетитъ и съ отвращеніемъ думала о мущинахъ. И только мысль о Михольскомъ примиряла ее съ ними.

Гдѣ онъ обѣдаетъ? У сестры или у Прасковьи Ивановны?

Когда перемѣнили тарелки и гости, въ ожиданіи слѣдующаго блюда, молча посматривали ни гладкій бѣлый фаянсъ и слегка отдувались, Леночка робко справилась у Дейкунова о здоровьи его жены.

— Благодарю васъ — нездорова, отвѣчалъ онъ, наливая стаканъ вина.

— Какъ, неужели? Что же съ нею?

— Нервы.

Онъ замолчалъ.

— У насъ Михольскій жилъ, обратился онъ къ Брилліантову: — а вчера повздорилъ съ Прасковьей Ивановной, да и съѣхалъ Онъ славный малый и образованный. Но зазнался.

Леночка затаила дыханіе. Глаза у ней повеселѣли. Подали пончки съ кремомъ. Она набрала ихъ столько, что не могла съѣсть, и подняла за здоровье папочки цѣлый бокалъ донского.

— Полячокъ должно быть этотъ вашъ Михольскій, брезгливо сказалъ майоръ и чокнулся съ Леночкой.

Затѣмъ онъ чокнулся съ мадамъ Юскевичъ, съ ея мужемъ, съ Дейкуновымъ.

— Нѣтъ, онъ православный, возразилъ помощникъ исправника, осушивъ бокалъ.

— Все равно, бунтовщикъ! сказалъ Брилліантовъ и налилъ новые бокалы.

— Теперь позвольте съ вами чокнуться, Елена Егоровна, и пожелать нашему дорогому имениннику поскорѣе увидѣть васъ замужемъ! сказалъ, вставая, Юскевичъ.

Леночка должна была протянуть свой бокалъ. Поднялся Дейкуновъ, встала мадамъ Юскевичъ, даже папочка всталъ. Руки перепутались, стекло звенѣло, вино проливалось на столъ.

— Урааа! гаркнули мужчины.

Въ блѣдныхъ сумеркахъ, сгустившихся вокругъ нея, она увидѣла круглыя донышки бокаловъ, опрокидываемыхъ въ черные рты. Она едва прикоснулась къ вину губами. Мужчины сѣли, съ красными, счастливыми лицами. Опять изъ оконъ на скатерть свободно упалъ тусклый свѣтъ дня. Подошла мадамъ Юскевичъ и поцѣловала Леночку въ лобъ.

— Вышло, что я именинница, сказала ей Леночка, съ застѣнчивой улыбкой.

Гости и папочка громко разговаривали. Деньщикъ принесъ ящикъ съ сигарами. Стали курить. Обѣдъ кончился.

Леночка все не покидала отца. Наконецъ, онъ предложилъ гостямъ идти въ кабинетъ — валятся на софѣ и пить кофе съ коньякомъ. Оставшись одна съ мадамъ Юскевичъ, Леночка вопросительно посмотрѣла на нее.

— Держитесь меня, Леночка, и ничего не бойтесь, дружелюбно произнесла мадамъ Юскевичъ, закупоривая недопитыя бутылки.

Леночка стояла въ нерѣшимости. Можетъ быть, слѣдуетъ подойти и пожать руку доброй женщинѣ. Но она не могла этого сдѣлать. Она робко вздохнула и ушла.

Дождь нагонялъ тоску. То онъ переставалъ, то опять принимался хлестать по стекламъ. Леночка сидѣла въ креслѣ и смотрѣла въ окно. Мало-по-малу, небо изъ блѣдно-оловянаго стало темно-свинцовымъ. «Смеркается», подумала Леночка. «Скоро опять гости». Въ послѣдній разъ хлынулъ дождь. По ту сторону улицы дома слились въ черную массу. Въ окнѣ, что напротивъ, сверкнулъ огонь яркой звѣздой, и капли дождя играли въ его лучахъ, достигавшихъ до Леночки. Въ гостинной послышались голоса. Леночка вздрогнула. Она различила голосъ Терюханова.

VII.

Леночку долго упрашивали выйти и папочка, и мадамъ ІОскевичъ. Она говорила, что у ней голова болитъ. Увѣряла, что выйдетъ черезъ часъ. Наконецъ, повиновалась.

Она думала, что когда войдетъ въ гостинную и увидитъ Петра Алибеича, то съ ней Богъ знаетъ что сдѣлается. Но вошла, увидѣла Петра Алибеича и не испытала даже того волненія, какое прежде при немъ испытывала. Онъ былъ ей противенъ, и щеки ея были блѣдны.

По обѣимъ сторонамъ дивана, на палисандровыхъ тумбахъ, горѣли высокія бронзовыя лампы и ихъ свѣтъ умѣрялся матовыми шарами. При этомъ свѣтѣ фигура Терюханова не особенно много выигрывала въ глазахъ Леночки.

Но зато Леночка показалась Терюханову удивительно красивой. Больше всего, однако, нравилось ему, что она ступаетъ застѣнчиво.

Онъ, по обыкновенію, не сейчасъ всталъ. Онъ до боли сжалъ руку Леночки и, когда она сѣла, то смотрѣлъ на нее во всѣ глаза. Майоръ оставилъ ихъ вдвоемъ и пошелъ въ кабинетъ, гдѣ его ожидалъ Буханцевъ.

— О чемъ грустите? справился Петръ Алибеичъ.

Леночка молчала.

— Вы не должны сердиться на меня, сказалъ Петръ Алибеичъ. — Мало ли что! Во всякомъ случаѣ, у меня честныя намѣренія.

Онъ выпятилъ грудь и его широкое лицо смотрѣло открыто.

— Позвольте мнѣ, Лена Егоровна, сказать вамъ нѣсколько словъ, началъ онъ. — Рѣчь моя будетъ очень серьёзная.

Леночка подняла голову и смотрѣла на него. Терюхановъ сильно потянулъ воздухъ и, упершись въ колѣни кулаками, причемъ дугой изогнулъ руки, сталъ говорить.

— Я не глупъ, я учился въ университетѣ и окончилъ курсъ кандидатомъ. Мое сочиненіе всѣ профессора очень хвалили. Затѣмъ я поступилъ на службу и черезъ пять лѣтъ получилъ орденъ Станислава третьей степени. Я былъ женатъ. Я былъ очень несчастливъ съ женою. Потомъ жена заболѣла, я не могъ быть ея мужемъ. Тутъ меня назначили въ Несвенцяны. Я познакомился съ вами и очень заинтересовался вами. Но мы поругались съ вашимъ папочкой, оттого что жена еще не умерла. Однако же, теперь, когда жена умерла, мы опять съ нимъ большіе друзья. Между тѣмъ, я получилъ Станислава на шею, Анну, аграмадное имѣніе, у меня должность первая въ уѣздѣ. Еслибъ я не имѣлъ ума, то ничего не имѣлъ бы и никакой пользы не получилъ бы ни откуда. Теперь. Мнѣ тридцать-три года. Я не пьяница, не картежникъ, я не уродъ. Многія прекрасныя и знатныя барышни не отказали бы мнѣ въ своей рукѣ, и я могъ бы жениться даже съ большущей для себя выгодой и взять приданаго, можетъ, двадцать, а можетъ и тридцать тысячей рублей серебромъ. Но у меня были и есть другія намѣренія. Женись на дочери небогатаго человѣка, сказалъ я себѣ, и даже если пять тысячей онъ тебѣ дастъ въ приданое, то это ничего не значитъ, а главное, чтобъ была нѣжная, изящная и цѣломудренная дѣвушка, дабы она могла украсить тебѣ жизнь. Не все одна польза, есть кое-что и кромѣ пользы: есть еще и удовольствіе. Правда, Лена Егоровна?

Леночка молчала. Въ простѣночномъ зеркалѣ она видѣла Петра Алибеича, освѣщеннаго матовыми шарами. У него былъ смѣшной видъ. Она потупилась.

— Скажите же?!

— Я, право, не знаю, къ чему вы это все говорите, робко сказала Леночка.

— Дѣвушки никогда ничего не знаютъ, а когда дойдетъ до дѣла, то оказывается обыкновенно, что онѣ и нашего брата научатъ, возразилъ Петръ Алибеичъ съ легкой досадой. — Ахъ, Лена Егоровна! Вы должны догадаться, какую дѣвушку я имѣю въ виду. Только эта одна дѣвушка, милая и граціозная, можетъ доставить мнѣ истинное удовольствіе. Лена Егоровна!

— Что, Петръ Алибеичъ?

— Ежели вы не хотите со мной ссориться, то догадайтесь, кто эта дѣвушка?

Леночка пожала плечами. Но улыбка скользнула по ея губамъ. Петръ Алибеичъ захохоталъ съ торжествомъ и схватилъ ее за руку. Однако, замѣтивъ, что Леночка ужасно поблѣднѣла, онъ пустилъ ее и сказалъ:

— Вы какая-то странная… Ну, хорошо! Даю вамъ на отвѣтъ три дня сроку!

Леночка хотѣла уйти. Ей было стыдно.

— Нѣтъ, нѣтъ, я прошу васъ остаться, произнесъ Петръ Алибеичъ. — Есть маленькое обстоятельство, и мнѣ хочется его выяснить. Мнѣ кажется, я имѣю на это право. Лена Егоровна, пока вы будете ломать голову надъ тѣмъ, кто эта особа, которая мнѣ такъ нравится — онъ самодовольно улыбнулся — будетъ большая польза для насъ обѣихъ, ежели вы теперь дадите мнѣ слово честной дѣвушки, что никого не любите, кромѣ одного человѣка.

У Леночки заблистали глаза. Она сказала:

— Прекратимъ этотъ разговоръ.

— Ни за что въ мірѣ! произнесъ Терюхановъ. — Я съ этимъ разговоромъ давно ношусь. Я весь обдумалъ его, какъ шахматную игру. И такъ, слово честной дѣвушки, что сердце ваше…

— Послушайте…

— Лена Егоровна, это не болтовня на вѣтеръ, это не смѣхъ, это не шуры-муры, это очень и очень серьёзная вещь, наставительно сказалъ Терюхановъ. — Дѣло въ томъ, что я здѣсь видалъ одного молодого негодяя и не хотѣлъ бы, чтобы онъ стоялъ мнѣ поперекъ дороги. Я говорю о господинѣ Михольскомъ, который, не знаю почему, посмѣлъ мнѣ тогда сдѣлать замѣчаніе… Я бы его уничтожилъ, но что пользы? И такъ, Лена Егоровна, что вы мнѣ скажете о вашемъ сердцѣ?

Леночка гнѣвно молчала.

— Я понимаю, для васъ оскорбительно мое подозрѣніе, но я и не подозрѣваю ничего такого… Я просто хочу знать: это — онъ фамильярно указалъ на грудь дѣвушки: — вздыхаетъ о комъ-нибудь, или нѣтъ?

Леночка молчала.

— И если вздыхаетъ, продолжалъ Терюхановъ, понизивъ голосъ: — то кто счастливецъ?

Онъ улыбался. Леночка продолжала молчать.

VIII.

По освѣщенной ярко залѣ ходили гости — офицеръ, становой, какіе-то молчаливые молодые люди во фракахъ. Брилліантовъ вышелъ съ Буханцевымъ изъ кабинета, и лицо его, незадолго передъ тѣмъ веселое, было мрачно. Леночка видѣла его въ просвѣтѣ, образуемомъ драпировкою, что на дверяхъ. Папочка сгорбился и растерянно крутилъ усъ. Что случилось?

Буханцевъ влетѣлъ въ гостинную и расшаркался передъ Леночкой, пожалъ руку Терюханову, который посмотрѣлъ на него, однако, весьма недружелюбно. Жандармскій капитанъ сіялъ, шутилъ, былъ милъ и любезенъ, пріятно возбужденъ, можно сказать — счастливъ. Но то, что онъ былъ такъ веселъ, а папочка, побесѣдовавъ съ нимъ, сдѣлался угрюмъ, не нравилось Леночкѣ, и она тоже недружелюбно посмотрѣла на Буханцева.

Звонокъ. Въ передней женскій смѣхъ. Дамы пріѣхали. Леночка обрадовалась случаю уйти отъ Терюханова и Буханцева и стремглавъ бросилась туда. Прасковья Ивановна, въ ярко синемъ шолковомъ платьѣ, охорашивалась передъ зеркаломъ. Толстая мамаша и двѣ барышни съ скромными, нѣсколько испуганными лицами, осторожно снимали бурнусы. Лампочка съ многограннымъ металлическимъ рефлекторомъ освѣщала группу блѣднымъ свѣтомъ.

— Какъ я рада, что вы здоровы!

Поцѣлуи.

— Онъ здѣсь?

— Кто?…

— Михольскій!?

Леночка сжала руку Прасковьѣ Ивановнѣ, какъ бы приглашая ее замолчать, и застѣнчиво улыбаясь, повела дамъ въ залу. Молодые люди во фракахъ робко и низко поклонились. Майоръ, при видѣ барышенъ, сдѣлалъ любезную гримасу, но отъ Леночки не ускользнуло, что папочка притворяется. Взглядъ у него былъ грустный. И въ то же время вопросъ Прасковьи Ивановны еще звучалъ въ ея ушахъ и она волновалась при мысли о Михольскомъ.

— Нѣтъ? произнесла Прасковья Ивановна, глядя по сторонамъ.

Толстая барыня громко поздравляла майора. Леночка поспѣшила сказать полушопотомъ:

— Нѣтъ. Можетъ быть, папочка не пригласилъ его. Да и утромъ онъ не былъ.

Новый звонокъ.

— Вы знаете, милочка, мы теперь враги. Но все-же я съ удовольствіемъ встрѣтилась бы съ нимъ.

— Вашъ мужъ что-то говорилъ…

— Мой мужъ дуракъ! съ убѣжденіемъ сказала Прасковья Ивановна.

Вошелъ Юскевичъ. Прасковья Ивановна сдѣлала гримасу.

— Вообразите, я была убѣждена, что онъ явится. А за что мы поссорились? Этого никто не знаетъ. — За васъ!

У Леночки глаза загорѣлись. Она взяла Дейкунову подъ руку. Онѣ прошлись по залѣ и, черезъ гостинную, направились въ спальню. Прасковья Ивановна сѣла на кровать.

— За васъ, мой другъ! Я ему, знаете, что брякнула? Вамъ, говорю, также мало дѣла до этихъ голодныхъ дѣтей, какъ и мнѣ. А девятнадцать рублей у Леночки вы взяли, чтобъ только познакомиться съ нею. Вотъ и вся гуманность. А между тѣмъ жениха у нея отобьете…

— Прасковья Ивановна, неужто вы это сказали!?

— Честное слово, сказала! Да мнѣ что! Да нѣтъ, выслушайте, что онъ мнѣ на это. Я ему такъ, а онъ мнѣ: Прасковья Ивановна, у васъ вѣдь тутъ не хватаетъ. И на лобъ указалъ. Я ему все терпѣла, но тутъ меня взорвало. «Вонъ изъ моего дома»! Мнѣ, Леночка, стыдно теперь вспомнить, что я его такъ оскорбила…

Она закрыла лицо руками.

У Леночки щеки горѣли, и она съ недоумѣніемъ смотрѣла на молодую женщину.

— И онъ меня оскорбилъ, начала Прасковья Ивановна послѣ паузы: — но надо было простить ему. Можетъ быть, это было бы во многихъ отношеніяхъ лучше. А?

— Но о какомъ женихѣ говорили вы ему, Прасковья Ивановна? спросила Леночка съ тоской.

— О какомъ? Весь городъ… Разумѣется, объ этомъ… о татаринѣ…

Она указала рукой по направленію къ гостинной.

— Онъ мнѣ не нравится, прошептала Леночка, глядя на Дейкунову грустными глазами.

Дейкунова въ отвѣтъ подозрительно посмотрѣла на дѣвушку. Она долго молчала. Потомъ круто перемѣнила разговоръ.

— Что это такое въ вазахъ? Цвѣты изъ папиросной бумаги?

И, взявъ Леночку за талію, она поцѣловала ее, и онѣ пошли назадъ.

Гостей обоего пола было уже не мало. Дамы, въ пестрыхъ узкихъ платьяхъ, обступили Леночку, выдѣлявшуюся среди нихъ бѣлымъ цвѣтомъ своего наряда. Мужчины въ мундирахъ, фракахъ и черныхъ сюртукахъ, гнули спины. Леночка конфузилась и робко улыбалась гостямъ. Глазами она искала, отца и Терюханова. Она увидѣла ихъ вмѣстѣ, въ корридорѣ, куда двери изъ залы были отворены. Этимъ корридоромъ можно было проникнуть въ кабинетъ. Бѣлыя стѣны корридора были залиты свѣтомъ и на ихъ фонѣ неподвижно выступала фигура папочки. Онъ говорилъ о чемъ-то съ Петромъ Алибеичемъ и держалъ его за пуговицу. Онъ хмурилъ брови.

Гостей было около двадцати душъ, но шумно не было. Бесѣдовали сначала солидно, и только иногда вырывалась рѣзкая нота молодого голоса, или кто-нибудь смѣялся. Тутъ группа дамъ. Молодыя перешептываются и стараются уединиться въ гостинную, или еще дальше, съ таинственными улыбками. Старухи уже сплетничаютъ. Тамъ мужчины стали въ кружокъ. У всѣхъ лица праздничныя, и въ комнатахъ жарко; пахнетъ табакомъ, одеколономъ, помадой.

Мадамъ Юскевичъ, въ своемъ бураковомъ платьѣ и золотыхъ браслетахъ, нѣсколько разъ проносилась по залѣ съ заботливымъ выраженіемъ лица. Толстая барыня, мать двухъ барышенъ, пожала ей руку и удивилась, что есть еще благородныя натуры. Потому что мадамъ Юскевичъ представляетъ рѣдкій образецъ благородства. Она замѣнила неопытной институткѣ мать! Она смотритъ за чужимъ хозяйствомъ, какъ за своимъ собственнымъ! И обѣ взглянули въ сторону Леночки, съ выраженіемъ участія и даже любовно. Послѣ чего, мадамъ Юскевичъ, вздохнувъ, продолжала путь, а толстая мамаша сейчасъ же сдѣлала на ея счетъ женѣ судьи нѣсколько злыхъ замѣчаній.

Гости видѣли, что майоръ что-то скученъ. За чаемъ онъ хватилъ рому, и все-таки былъ пасмуренъ. Леночка чувствовала, что по временамъ онъ пристально смотритъ на нее. Кровь у ней стыла; ложечка, которою она ѣла варенье, дрожала, слабо звеня по блюдочку.

Но въ первый разъ, случилось, что Брилліантовъ ни для кого изъ гостей не служитъ центромъ. Его голоса не было слышно и мало-по-малу на него перестали обращать вниманіе, ѣли, пили, играли въ карты — точно въ гостинницѣ. Душой общества былъ Буханцевъ. Терюхановъ напрасно ждалъ случая еще переговорить съ Леночкой безъ свидѣтелей. Когда онъ подходилъ къ ней, она вставала, брала подъ руку какую-нибудь барышню и исчезала. Красный и злой, онъ долго сидѣлъ въ кабинетѣ, не захотѣлъ играть въ карты и, наконецъ, ушелъ незамѣтно.

До сихъ поръ въ домѣ Брилліантова всѣ ходили по стрункѣ, и свои, и чужіе. Но эта струна вдругъ порвалась. И Брилліантовъ, когда Прасковья Ивановна сѣла за фортепьяно, а молодые люди стали танцовать, съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на пестрый вихрь платьевъ, чуть не бившихъ его по лицу, на гостей, смѣявшихся уже непринужденно, спорившихъ, страшно много курившихъ. Онъ точно не былъ хозяиномъ дома, а въ первый разъ пришелъ самъ въ гости и робко затерялся въ толпѣ. Стыдъ жегъ его. Ему показалось, что всѣ узнали объ его несчастьи и радуются, какъ бѣсы.

А несчастье у него было большое. Первая догадалась мадамъ Юскевичъ.

Она ласково поманила къ себѣ Леночку и, уведя ее въ корридоръ, сказала опасливо: — Что это съ папочкой, Леночка?

— Я сама смотрю. Ему что-нибудь наговорили!?..

— Ой, нѣтъ, не то! Ужь я знаю его натуру. Онъ вышелъ и руки сталъ ломать… Онъ никогда рукъ не ломалъ!

Обѣ помолчали. Изъ залы неслись звуки фортепьяно, голоса гостей. Голосъ Буханцева покрывалъ другіе голоса.

— Тутъ что-нибудь очень серьёзное! сказала мадамъ Юскевичъ, сосредоточенно глядя на Леночку.

Та стояла блѣдная и тоже сосредоточенно глядѣла на нее.

— Что-же?

Мадамъ Юскевичъ развела руками. Потомъ, увидѣвъ повара въ дверяхъ, она бросилась къ нему, а Леночка постояла и вернулась въ залу. И хотя неизвѣстное горе отца, какъ туча, висѣло теперь надъ нею, но ей стало легче. Руки у ней перестали дрожать и она смотрѣла смѣлѣе.

Безконечно тянулся вечеръ. Запахъ жаренаго мяса и тѣста проникалъ въ комнаты. Накрыли столъ. Явилась мадамъ Юскевичъ и попросила гостей садиться. Разговоры стихли.

На отдѣльномъ столикѣ блестѣло множество бутылокъ. Громадный пирогъ былъ поставленъ на большомъ столѣ. Вилки и ножи потянулись къ пирогу. Тутъ только гости вспомнили о Брилліантовѣ. Такъ, по крайней мѣрѣ, показалось ему. Онъ видѣлъ улыбающіяся лица, благодарные взоры. Мысленно онъ назвалъ гостей скотами: онъ становился уже философомъ.

Когда захлопали пробки и полилось шампанское, всѣ принялись кричать. По предложенію Буханцева, майора подняли на ура и качали. Мелкія деньги посыпались у него изъ кармана. Затѣмъ его пустили, онъ кланялся, долженъ былъ благодарить за честь.

Онъ много пилъ, но хмѣль его не бралъ. Послѣ ужина жандармскій капитанъ участливо пожалъ ему руку. Молодежь хотѣла еще танцовать, но дамы постарше стали прощаться. Ихъ не удерживали, примѣръ ихъ заразительно подѣйствовалъ на другихъ, и гости скоро разошлись.

Пьяный угаръ, табачный дымъ. Въ пыльномъ воздухѣ тускло догораютъ свѣчи, лампы. Стулья безпорядочно разбросаны.

Проводивъ въ переднюю Прасковью Ивановну, которая, одѣваясь, затянула пѣсню и потомъ стала плакать на груди у мужа, Леночка поспѣшила къ отцу. Онъ сидѣлъ на диванѣ и изъподлобья смотрѣлъ на дочь.

— Папочка, что съ тобою?

Мадамъ Юскевичъ подбѣжала. Подошелъ ея мужъ.

— Егоръ Егорычъ, что съ вами?

— Что со мною?

Онъ всталъ, выпрямился.

— Подъ судъ, съ устраненіемъ отъ должности! крикнулъ онъ истерически.

И видя, что всѣ замерли, пораженные новостью, онъ усмѣхнулся, укоризненно покивалъ головою передъ портретомъ генералъ-губернатора, занимавшимъ въ залѣ почетное мѣсто, ударилъ себя въ грудь и ушелъ въ кабинетъ, звеня шпорами.

IX.

На другой день вѣсть, которую Буханцевъ принесъ Брилліантову на именины, разнеслась по городу и получила оффиціальное подтвержденіе. Изъ Вильно пришла бумага, по которой начальникъ несвѣнцянскаго округа предавался суду. Но отстранененіе отъ должности было временное. Узнавъ объ этомъ, Леночка хотѣла сказать папочкѣ, что вотъ и слава Богу! — есть возможность оправдаться и нечего особенно печалиться. Но папочка такъ посмотрѣлъ на нее, что она фразу свою не кончила.

Обидно было Брилліантову. На улицѣ онъ чувствовалъ себя униженнымъ — ему вдругъ почти всѣ перестали кланяться, и даже еврей увѣрялъ, что это они «скинули» майора. Можетъ быть, въ этомъ и была доля правды. Дома его раздражали сочувственные взгляды Леночки. Дѣвчонка, которую онъ высѣчь можетъ, смѣетъ сочувствовать, «то-есть» заявлять какъ бы о своемъ нравственномъ превосходствѣ надъ отцомъ. Но когда онъ увидѣлъ, что Леночка взялась за книгу и, слѣдовательно, не все намѣрена сочувствовать, то опять возмутился. У отца горе, а дочь читаетъ! Онъ мучилъ прислугу и даже мадамъ Юскевичъ; но передъ послѣдней скоро смирился; та пригрозила ему какими-то векселями.

Нѣсколько часовъ провелъ онъ въ управленіи. Вдругъ, вернулся домой съ крикомъ и бранью. Леночка давно не видала его такимъ. Онъ прямо вбѣжалъ въ ея комнату и больно схватилъ за руку. Смеркалось. Но можно было различить, какъ зло горятъ его глаза.

— Папочка!

— Я тебѣ дамъ — «папочка»! Я тебѣ дамъ — «папочка»!!

Онъ задыхался. Полился потокъ словъ, которыя Леночка давно охарактеризовала названіемъ «папочкиныхъ словъ».

— Говори, какія шашни завелись у тебя съ Діаконовыми?

Леночка въ страхѣ молчала. Она не понимала вопроса. Папочка приблизилъ къ ея лицу свое лицо и выразительнымъ шопотомъ произнесъ:

— Шкуру спущу!

Леночка зарыдала.

— Слышишь? Ты знаешь, на что пошли твои деньги? На мою погибель! ты помогала копать мнѣ яму! Ты, моя дочь! Ты! Я тебя вскормилъ, воспиталъ…

Папочка на эту тему произнесъ цѣлую рѣчь. Весьма естественныя заботы, которыя обязательны по отношенію къ дѣтямъ, онъ выставлялъ, какъ акты высокой добродѣтели. Леночка находила, что, въ самомъ дѣлѣ, когда-то папочка былъ добръ къ ней.

— И чѣмъ ты мнѣ за все это заплатила? заключилъ папочка съ гнѣвнымъ презрѣніемъ, и потрясъ дочь за руку.

Леночка сквозь слезы спросила:

— Да въ чемъ дѣло, скажите ради Бога?

— Не притворяйся. Когда успѣла ты познакомиться съ Діаконовыми?

— Папочка, я нѣсколько лѣтъ не видѣла ихъ…

— Врешь.

— Папочка, я дѣйствительно передала немного денегъ черезъ Михольскаго мадамъ Діаконовой, но это на голодныхъ дѣтей… Право, это ужасно жестоко… такія обвиненія…

Она опять расплакалась. Майоръ затопалъ ногами, закричалъ. «Папочкины слова» перемѣшивались съ такими словами, какъ «гуманность», «нигилизмъ», «обличители», «развратъ». У Левочки въ головѣ шумѣло, глаза напухли, горло истерически сжималось, она чувствовала, что папочка несправедливъ, что онъ придирается, и ее оскорбляло, что онъ такъ грубъ. Она хотѣла возражать и не могла.

Брилліантовъ, видя, что пронялъ Леночку, слегка стихъ. Онъ впалъ въ тонъ проповѣдника. Онъ говорилъ, что есть люди, цѣль которыхъ напакостить ближнему. Таковы всѣ эти Діаконовы, Михольскіе. Они «подвели» Леночку, и она — увы! — очутилась въ рядахъ заклятыхъ враговъ своего собственнаго отца. Голодные дѣти! Да вѣдь это ложь. Не было ни одного голоднаго случая. У мужиковъ деньги зарыты въ землѣ, а что они лопаютъ всякую гадость — «макуху, картошку цѣлыми корытами» (майоръ голосомъ старался изобразить, какая это гадость) — такъ кто же виноватъ? Скоты скотами всегда останутся. «Леночка! заключилъ онъ грозно, знай, что ты вооружилась противъ меня. И не забывай, что ты мнѣ дочь. Я не посмотрю на то, что у тебя длинное платье».

Съ этими словами онъ вышелъ.

Леночка была поражена не столько папочкиной угрозой — потому что знала, «папочка сдѣлать этого не посмѣетъ» — сколько обвиненіемъ, что она способствовала папочкиной «погибели». Это было нелѣпое явленіе. Онъ самъ во всемъ виноватъ. Развѣ она не понимаетъ? Слава Богу, ей двадцать лѣтъ. Нарыдавшись въ волю, она стала соображать, какъ могъ узнать папочка о томъ, что она жертвовала деньги. Мадамъ Юскевичъ сказала? Эта дама все знаетъ. Леночка вспомнила о счетѣ, который принесъ ей на первый день Осипъ Антонычъ. Она бросилась къ шкафу и, открывъ его, стала искать въ карманахъ платьевъ тотъ счета. Она нащупала его и успокоилась. Или, пожалуй, Прасковья Ивановна сказала? Леночка терялась въ догадкахъ.

Совсѣмъ стемнѣло. Во мракѣ утонули всѣ предметы — и вазы съ гербами Хржонщей, и портретъ папочки, и туалетное зеркало, и постель, на которой чуть виднѣлись подушки. Леночка сидѣла печально въ креслѣ, уронивъ на колѣни руки, опустивъ голову. И вотъ точно также, какъ вчера, на противоположной сторонѣ улицы вспыхнулъ огонь. Леночка вздрогнула. Свѣтлый лучъ упалъ на ея колѣни и руки, и онѣ выступили изъ темноты. Она подняла голову. Огонь весело горѣлъ. Еслибы не запотѣли окна, можно было бы различить, кто тамъ сидитъ, при этомъ огнѣ. Леночка была увѣрена, что во всякомъ случаѣ — человѣкъ, который счастливѣе, чѣмъ она.

Въ тотъ вечеръ, за чаемъ — Леночка должна была выйти заварить чай, потому что мадамъ Юскевичъ ушла рано — папочка опять придирался. Онъ сдѣлалъ выговоръ, зачѣмъ бѣлый хлѣбъ покупаютъ. Теперь можно и черный ѣсть; нечего «пановать». И потребовавъ чернаго хлѣба, раскрошилъ цѣлый ломоть, но не съѣлъ. «На макуху сядемъ скоро, благодаря тебѣ», сказалъ онъ и хрустнулъ пальцами. Леночка, у которой лицо распухло отъ слезъ, съ недоумѣніемъ и упрекомъ взглянула на отца.

Онъ ударилъ кулакомъ по столу.

— Чего смотришь!

И сдѣлалъ гримасу.

— Породилъ этакое чудовище! Это, видите ли, дочь честнаго солдата! Разъѣзжаетъ чуть свѣтъ, можетъ быть, чортъ знаетъ зачѣмъ! А я, старый дуракъ, не надышусь на нее! Невиннымъ ангеломъ считаю! Боже мой, вотъ времена!

Онъ прошелся по комнатѣ и, вынувъ вдругъ изъ бокового кармана сложенную какъ-попало газету, швырнулъ ее Леночкѣ.

— Читала?

Леночка подняла газету и боязливо покосилась на папочку.

— Читай, что отмѣчено синимъ карандашемъ, читай вслухъ! Онъ сѣлъ и приготовился слушать, съ недоброй улыбкой.

Леночка развернула газету. Это были «С.-Петербургскія Вѣдомости». Она отыскала отмѣченное синимъ карандашомъ мѣсто. «Александрійскъ (корреспонденція С.-Петербургскихъ Вѣдомостей»)… Буквы прыгали въ глазахъ, она не могла читать.

— Папочка, я потомъ… Но ему хотѣлось, чтобъ она теперь прочитала. Онъ настаивалъ, она отерла слезы и снова взяла газету. «Въ нашемъ богоспасаемомъ градѣ разыгралась недавно одна изъ тѣхъ драмъ, которыя, къ счастію, будучи весьма рѣдки, наводятъ тѣмъ не менѣе на тяжелыя размышленія. Хотя, съ одной стороны, уединенное положеніе Александрійска, окруженнаго лѣсами и болотами, предохраняетъ его отъ слишкомъ частаго административнаго воздѣйствія центра, но съ другой, отсутствіе этого воздѣйствія даетъ черезчуръ много простора произволу мѣстныхъ предержащихъ властей. Нашъ александрійскій преторъ, майоръ*** давно уже возбуждаетъ справедливое негодованіе въ средѣ мѣстнаго населенія, какъ крайнею безцеремонностью своихъ воззрѣній на права личности и сопряженныя съ этими правами гарантіи, такъ и широкимъ примѣненіемъ этихъ воззрѣній на практикѣ. Въ текущемъ году наводненіе»… Тутъ слѣдовало описаніе наводненія и печальнаго пребыванія мужиковъ въ Несвѣнцянахъ, кончившагося еврейскимъ погромомъ. «Въ городѣ всѣ увѣрены, читала Леночка, что вышеназванный преторъ, главнымъ образомъ, виновенъ въ возникновеніи безпорядковъ и осложненіи экономическихъ причинъ этого бунга религіозными. Утверждаютъ, что имъ была спрятана въ своей квартирѣ необыкновенной красоты дѣвочка и затѣмъ самолично пущенъ слухъ о закланіи ея евреями, результатомъ чего и было, между прочимъ, пріумноженіе преторскихъ сокровищъ, сдѣланное на счетъ еврейскихъ кармановъ. Дѣвочка была выпущена, но… въ такомъ состояніи, что многіе александрійскіе обыватели были до глубины души этимъ возмущены. Докторъ Д. и его жена приняли искреннее участіе въ несчастной, слишкомъ рано сдѣлавшейся жертвой сластолюбиваго произвола, а собственная дочь майора*** поспѣшила прислать въ пользу бѣднаго существа 19 р. Если послѣднее справедливо, то можно порадоваться этому, какъ утѣшительному явленію, доказывающему, что замѣчающаяся въ послѣднее время рознь между отцами и дѣтьми не всегда можетъ быть порицаема». «Будемъ надѣяться, во всякомъ случаѣ, продолжала читать Леночка: — что двусмысленная дѣятельность майора*** на поприщѣ управленія ввѣренною ему частью края, обратитъ на себя вниманіе начальства, и такимъ образомъ русская пословица: не все коту масляница, пріобрѣтетъ и у насъ право гражданства».

Окончивъ чтеніе, Леночка подняла глаза на отца.

— Ну, что, нравится? спросилъ онъ.

— Папочка, неправда, что я послала деньги для этой дѣвочки, сказала она. — Я вообще послала. Объ ней я тогда и не знала… — Но, папочка, я этому не вѣрю!

Въ ея голосѣ послышалось раздражительная нотка. Майору показалось, что дочь скорѣе вѣритъ, чѣмъ не вѣритъ. Слишкомъ выразительно взглянула она на него своими большими заплаканными глазами. Такъ глядѣла когда-то покойница-жена.

— Значитъ, ты нехотя повредила мнѣ?

— Мнѣ жаль, что это напечатали, отвѣтила Леночка, беря чайникъ.

— Ну, а еслибы вся эта ложь… не была ложью? спросилъ майоръ и, взявъ Леночку за подбородокъ, поворотилъ къ себѣ ея лицо. — Какъ бы ты отнеслась?

— Папочка, не надо задавать такихъ вопросовъ…

Майоръ больно сдавилъ ей подбородокъ.

— Отвѣчай.

Она опять посмотрѣла на него. Но теперь ему стало совѣстно; онъ не выдержалъ этого взгляда и слегка оттолкнулъ ее.

Конечно, Леночка проплакала весь остальной вечеръ. Она достала изъ шкафа счетъ. ЙЧетыре посконныя сорочки… свитка… платки… на руки предполагается дать десять рублей"… Кому? Наоборотѣ приписано: «справедливо было бы, по нѣкоторымъ причинамъ, деньги ваши употребить исключительно въ пользу глухонѣмой дѣвочки, можетъ быть, не безъизвѣстной и вамъ. Но если вы противъ этого, то поспѣшите увѣдомить». Стыдно сдѣлалось Леночкѣ. «Можетъ быть, не безъизвѣстной и вамъ»… повторила она шопотомъ, и эта фраза показалась ей жестокой. Леночка не раздѣвалась, сидѣла до двухъ часовъ, устремивъ глаза въ пространство и прислушиваясь къ шуму шаговъ папочки, гулкихъ, мѣрныхъ, какъ ходъ тяжелаго маятника, утомительно-однообразно звучавшихъ въ ночной тишинѣ. Свѣча догорала и надо было потушить ее. Но мракъ едва окуталъ комнату, какъ изъ противоположнаго дома на Леночку опять упалъ лучъ свѣта. И странно — этотъ лучъ благотворно подѣйствовалъ на нее Почудилось ей что-то ласковое въ немъ, дружеское. Она раздѣлась въ темнотѣ и не спускала глазъ съ привѣтливаго огонька. И мало-по-малу заснула.

X.

Потянулись тоскливые дни. Леночка боялась отца и радовалась, когда онъ не бывалъ дома. Она боялась и Терюханова. Онъ былъ два раза, и хотя пріятно разочаровалъ ее, не заговоривъ о томъ, да и сидѣлъ, по обыкновенію, очень недолго («Что пользы напрасно время тратить?»), однако, Леночка каждый разъ ждала, что вотъ сейчасъ выйдетъ какая нибудь непріятность, потому что глаза его смотрѣли черезчуръ безстыдно и съ торжествомъ. Боялась Леночка и мадамъ Юскевичъ. Капитанша «полюбила» Леночку, о чемъ и заявляла ей при всякомъ случаѣ, и потихоньку осуждала папочку. Многое хотѣлось ей разсказать Леночкѣ. Пусть Леночка увидитъ, что мадамъ Юскевичъ всегда вела себя благородно, а папочка, разумѣется, какъ мужчина… Леночку жгло любопытство, но она мучительно краснѣла и отказывалась слушать.

Чтобы не раздражать отца, Леночка никуда не выходила. Онъ не могъ не видѣть, что вина ея ничтожна, хотя и ни за что не далъ бы ей этого понять. Впрочемъ, онъ скоро пересталъ относиться къ ней со злобой. Визиты Терюханова примирили его съ нею. Онъ даже иногда заговаривалъ съ нею, но холодно, и лично къ ней не обращаясь, хотя бы въ то время въ комнатѣ никого не было. Руку онъ ей не давалъ цѣловать.

Въ началѣ мая Брилліантовъ долженъ былъ ѣхать въ Вильно. Леночкѣ пришло въ голову, что папочка можетъ взять ее съ собою. Она молилась, чтобы этого не было. Но Брилліантовъ надѣялся, что безъ него Леночка съумѣетъ крѣпче привязать къ себѣ Терюханова. Присутствіе «папочки» стѣсняетъ ее. Онъ уполномочилъ мадамъ Юскевичъ смотрѣть за Леночкой «въ оба», оставилъ денегъ, расчиталъ лишнюю прислугу и цѣлый вечеръ приводилъ въ порядокъ бумаги и укладывался съ тѣмъ, чтобы рано утромъ тронуться въ путь.

Жаль было отца Леночкѣ, однако, она съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидала его отвѣзда, все не вѣря, что она остается одна и будетъ на волѣ цѣлый мѣсяцъ, а можетъ и больше. Ранехенько вскочила она съ постели и, накинувъ старый бурнусъ, выбѣжала въ туфляхъ на крыльцо посмотрѣть, не закладываютъ ли уже лошадей. Въ мутномъ свѣтѣ занявшагося дня спокойно чернѣлъ среди двора дорожный тарантасъ, съ торчавшимъ къ верху дышломъ, и подъ нимъ, свернувшись въ клубочекъ, спала дворняшка. Было еще тихо.

Но вотъ зачирикали воробьи, скрипнули ворота. Пастухъ заигралъ на рожкѣ и громко хлопнулъ бичемъ. Вышелъ кучеръ и сталъ подмазывать тарантасъ. Потомъ повелъ поить лошадей, одѣтыхъ въ сѣрыя съ краснымъ попоны. Леночка сказала кучеру: «Здравствуй!» — Онъ важно снялъ картузъ, не глядя на барышню. На востокѣ золотились облака, дулъ теплый вѣтеръ. Леночка радовалась. «Папочкѣ хорошо будетъ ѣхать».

Она сбѣгала въ кухню и увидѣла, что уже самоваръ шумитъ. Поваръ, получившій вчера отставку, сердито дулъ на блюдечко съ горячимъ кофеемъ. Но старая кухарка весело хлопотала возлѣ печи и жарила на вертелѣ цыплятъ. Она почтительно привѣтствовала Леночку.

— Скоро будетъ готово?

— Заразъ, милая пани, заразъ!

Леночка вернулась назадъ. Деньщикъ, съ рѣдкимъ усердіемъ, чистилъ на крыльцѣ папочкины ботфорты.

— Ты съ папочкой поѣдешь? спросила она.

— Точно такъ, ваше высокоблагородіе! отвѣчалъ онъ.

Онъ иначе не называлъ ее. Это ее всегда забавляло. Теперь она разсмѣялась.

Но прошелъ еще цѣлый часъ, прежде чѣмъ отъѣздъ папочки сдѣлался несомнѣннымъ фактомъ.

Мадамъ Юскевичъ, въ шляпкѣ и шали, вбѣжала къ Леночкѣ и объявила, что уже лошади запряжены. Леночка поблѣднѣла.

— Папочка хочетъ съ вами, милочка, поговорить на прощанье.

Въ залѣ за чайнымъ столомъ, гдѣ кипѣлъ самоваръ, майоръ сидѣлъ въ патріоткѣ, въ высокихъ сапогахъ и съ сакъ-вояжемъ черезъ плечо. Увидѣвъ дочь, онъ протянулъ ей руку.

— Господь съ тобой, я на тебя не сержусь, сказалъ онъ. — Я, Леночка, солдатъ и привыкъ рубить прямо. Что было, то было — не исправить, а что будетъ — посмотримъ. Садись и мирно напьемся вмѣстѣ чаю.

Леночка нѣсколько разъ поцѣловала руку отца. Отъ папочкиной ласки и оттого, что папочка уѣзжаетъ, она улыбалась и, какъ ни старалась, не могла сдѣлать печальнаго лица.

— Ты, дрянь, радуешься, что я уѣзжаю? сказалъ добродушно папочка, который былъ проницателенъ.

— Я, папочка, радуюсь, что ты меня простилъ, отвѣчала Леночка, покраснѣвши.

Напившись чаю и позавтракавъ, Брилліантовъ помолился на иконы и молча сѣлъ. Сѣла мадамъ Юскевичъ, Леночка. Позвали деньщика, горничную, и тѣмъ приказали сѣсть. Послѣ чего папочка стремительно всталъ и, поцѣловавъ у мадамъ Юскевичъ руку, крѣпко обнялъ Леночку, кивнулъ головой горничной и прибѣжавшей кухаркѣ и вышелъ на крыльцо. Всѣ пошли за нимъ. Леночка вспомнила, что папочка забылъ на окнѣ трубку и сама бросилась за нею. Отецъ уже сѣлъ въ тарантасъ. Она, запыхавшись, подала ему трубку, ставъ на подножку. Изъ подъ военнаго козырька ласково посмотрѣли на нее папочкины глаза. Она заплакала. Папочка благословилъ ее и когда она соскочила съ подножки, приказалъ трогать.

Лошади мягко рванули экипажъ, зазвенѣлъ колокольчикъ. Брилліантовъ высунулся и нѣсколько разъ поклонился. Леночка побѣжала въ комнаты, къ своему окну и, раскрывъ его, смотрѣла въ слѣдъ удалявшемуся тарантасу.

Скоро онъ исчезъ изъ виду. Тогда Леночка вздохнула всей грудью.

Въ домѣ раздались шаги, безцеремонная суетня. Гдѣ-то была отворена дверь и струя свѣжаго воздуха пронеслась по комнатамъ. Леночка стояла на сквозномъ вѣтрѣ и пряди ея колосъ мягко, точно паутина, били ее по лицу. Пріятная слабость разлилась по тѣлу. Ей казалось, что она не ложилась еще спать. Она бросилась на кровать, голова кружилась, вѣки смыкались.

Вошла, стуча каблуками, мадамъ Юскевичъ. Она наклонилась къ Леночкѣ. Что съ Леночкой? Но Леночка сонно улыбнулась. Она не могла сказать ни слова. Мадамъ Юскевичъ улыбнулась въ отвѣтъ, о чемъ-то говорила, но уже нельзя было разобрать о чемъ. Наконецъ, она ушла, на цыпочкахъ, и свинцовый сонъ сковалъ Леночку.

Часа четыре спала она въ одной и той же позѣ, въ платьѣ, слегка закинувъ голову, полураскрывъ губы, блѣдная, и грудь ея дышала безшумно.

Когда она проснулась, виски и лобъ у ней были въ поту. Солнце било прямо въ глаза. Который часъ? Скоро двѣнадцать.

Она вскочила и опустила штору. Еще хотѣлось спать; она чувствовала страшную усталость. Но она вспомнила, что папочка уѣхалъ и чувство усталости какъ-то разомъ исчезло. Она подошла къ зеркалу и причесала волоса. Умылась, переодѣлась. Она надѣла блѣдно голубое барежевое платье. Горничной она приказала приготовить чай въ маленькой гостинной. Она сидѣла на диванѣ, пила чай, и думала, что теперь уже папочка сдѣлалъ, вѣроятно, верстъ пятьдесятъ. Окончивъ чай, она сѣла за фортепьяно и сыграла «Пробужденіе Льва». Она давно не играла. Потомъ, узнавъ, что мадамъ Юскевичъ придетъ только въ два часа — объ этомъ, должно быть, капитанша и говорила, когда являлась къ ней въ спальню — Леночка обрадовалась. Она захлопнула крышку, такъ-что струны зазвенѣли и побѣжала въ папочкинъ кабинетъ. Крѣпко ей хотѣлось осмотрѣть его. Она больше двухъ лѣтъ не была здѣсь. Уходя, папочка всегда запиралъ двери. Но и теперь онѣ заперты. Леночка разочарованно постояла возлѣ нихъ. Двери обыкновенныя, но кажутся массивными, и мѣдныя части замка, вычищенныя мѣломъ, таинственно сіяютъ. Леночка нагнулась и стала смотрѣть въ замочную скважину. Въ кабинетѣ темно, ставни закрыты. Услышавъ шаги кухарки, Леночка покраснѣла и съ виноватымъ видомъ пошла назадъ.

Въ спальнѣ уже было прибрано. Штора была поднята и узенькая желѣзная кровать, застланная розовымъ одѣяломъ, кокетливо грѣлась въ лучахъ солнца. Въ вазахъ благоухали весенніе цвѣты. Старинное бѣлое кресло съ спинкой въ формѣ лиры, съ бронзовыми гвоздиками, обитое присиженнымъ алымъ бархатомъ, стоило у окна, и на простенькомъ кругломъ столикѣ, выкрашенномъ скверной буро-кирпичной краской, лежала голубенькая французская книжка.

— Надо почитать, подумала Леночка и сѣла въ кресло.

Но не читалось. Ей било досадно, что кабинетъ запертъ.

Затѣмъ она стала соображать, не поѣхать ли послѣ обѣда къ Прасковьѣ Ивановнѣ. Она отомкнула шкатулку и долго искала листикъ почтовой бумаги съ картинкой. У ней былъ такой листикъ. На немъ она хотѣла написать нѣсколько словъ Прасковьѣ Ивановнѣ и предупредить ее. Можно было и не предупредить, но въ этомъ, какъ ей казалось, было что то «самостоятельное». Въ шкатулкѣ былъ большой безпорядокъ и отъ кучи писемъ, футляровъ съ цѣнными вещицами, ленточекъ, перчатокъ и хорошенькихъ коробочекъ пахло сухими цвѣтами и мускусомъ. Наконецъ, она нашла листикъ въ конвертѣ съ зелеными арабесками, и когда вынимала его, то изъ шкатулки выпало пенснэ. Леночка схватила пенснэ, и ею овладѣло неодолимое желаніе надѣть его.

Но послышался колокольчикъ. У ней затряслись руки. И на докладъ горничной, что пріѣхалъ Терюхановъ, она сердито сказала:

— Безъ папочки я никого не принимаю. Нѣтъ дома!

Горничная ушла, ключъ щелкнулъ за нею въ дверяхъ.

Леночка надѣла пенснэ и растерянно глядѣла на улицу. Она видѣла, какъ проѣхалъ, улыбаясь, Петръ Алибеичъ. Окно въ домѣ, что напротивъ, было открыто и казалось маленькимъ и искривленнымъ. Тамъ сидѣлъ Михольскій и, облокотившись на подоконникъ, пристально смотрѣлъ на Леночку.

Этого Леночка меньше всего ожидала. Жаркій румянецъ залилъ ея лицо, сердце билось, какъ отъ испуга. Стремительнымъ движеніемъ руки она скинула пенснэ, опустила штору; и потомъ долго стояла посреди комнаты, не шевелясь, затаивъ дыханіе.

И стоя такимъ образомъ, съ стыдливо потупленными глазами, она думала о томъ, что теперь ужь не зачѣмъ ѣхать къ Прасковьѣ Ивановнѣ.

XI.

День этотъ былъ жаркій — первый жаркій день. Леночка вышла въ садъ. Молодые листочки на деревьяхъ ярко зеленѣли. Тамъ и сямъ пестрѣли цвѣты. Крулевское болото синѣло, точно озеро. И башенки на палацѣ Хржонща вырисовывались на блѣдной лазури безоблачнаго неба.

Леночка распустила зонтикъ и шла. Мотыльки кружились въ воздухѣ. Птицы кричали. Весна! И Леночка, съ блистающими глазами, съ разгорѣвшимся личикомъ, глядѣла вдаль, гдѣ хмурилась зелень сосноваго бора.

На берегу болота была устроена, подъ липами, скамейка со столикомъ. Леночка сѣла.

Мадамъ Юскевичъ издали увидѣла дѣвушку. Она долго смотрѣла на нее. Леночка сидѣла неподвижно, погруженная въ неопредѣленныя думы, и капитанша улыбнулась.

— Леночка!

Но та не слышала.

Мадамъ Юскевичъ улыбнулась.

— Леночка!

Леночка оглянулась и губы ея сложились въ холодную улыбку.

— О папочкѣ замыслилась? Ахъ, нашъ папочка! Гдѣ-то онъ теперь?

Мадамъ Юскевичъ сѣла рядомъ съ Леночкой и поднесла платокъ къ глазамъ.

— Хорошо, если все это кончится благополучно! А ежели же нѣтъ! Бѣдныя мои денежки — ищи вѣтра въ полѣ!

— Вамъ папочка долженъ?

— Восемь тысячъ, Леночка, ни гроша меньше.

Она задумчиво посмотрѣла вдаль.

— За что вамъ папочка долженъ? продолжала Леночка.

— Какъ за что! Отъ такъ вопросъ!

Она пожала плечами и не отвѣтила.

Молча просидѣли онѣ нѣсколько минутъ, Леночку мучило, что папочка столько долженъ. И прежняя непріязнь ея къ капитаншѣ ожила съ новой силой.

Но мадамъ Юскевичъ, спрятавъ платокъ въ карманъ, посмотрѣла на Леночку съ нѣжностью. Она взяла ее за талію, и на ея нѣжномъ лицѣ, широкимъ розовымъ пятномъ, разлился румянецъ. Она стала говорить, что есть на свѣтѣ глупые люди, полагающіе все свое счастье въ заботѣ о ближнихъ. Къ такимъ людямъ принадлежитъ она. Папочка очень мало оставилъ денегъ. И чтобъ дешевле выходило, она придумала свое хозяйство соединить на время съ папочкинымъ. Завтра переберется къ нимъ и капитанъ, потому что ему скучно будетъ одному на квартирѣ. Она пытливо глядѣла на Леночку, та сконфуженно молчала.

— Леночка, сказала мадамъ Юскевичъ: — ежели-бъ вы знали, какъ я искренно желаю вамъ всего лучшаго. Повторяю — держитесь меня. Я опытнѣе отъ васъ. Что случится, то я первая выручу васъ изъ бѣды и папочку уговорю не сердиться.

— Хорошо, переѣзжайте, прошептала Леночка, бросивъ на мадамъ Юскевичъ недовѣрчиво-стыдливый взглядъ.

Та пожала ей руку.

Солнце грѣло по лѣтнему. Онѣ встали и пошли по направленію къ дому, между кустовъ смородины, которыми обсажена была дорожка. Дома ихъ ожидалъ обѣдъ. Проходя по корридору, Леночка почувствовала, какъ забилось ея сердце возлѣ кабинета. Она искоса глянула на двери. Пока онѣ заперты, она не можетъ считать себя совершенно свободной.

— Гдѣ ключъ отъ кабинета? спросила она, покраснѣвъ.

— Спрятанъ вонъ тамъ… Я вамъ дамъ его, милочка, отвѣчала мадамъ Юскевичъ.

Леночка повеселѣла. За обѣдомъ она думала о Михольскомъ. Вдругъ мадамъ Юскевичъ стала говорить, опустивъ свои большія вѣки, что напрасно Леночка отталкиваетъ отъ себя Терюханова. Конечно, Леночка не любитъ его, для нея это ясно. Но любовь одно, а замужество другое. Слѣдуетъ держать Петра Алибеича въ запасѣ, на всякій случай, по крайней мѣрѣ. Къ тому же надо подумать, въ какомъ положеніи папочка. Лепочка оторвалась отъ мыслей о Михольскомъ и, нахмуривъ брови, слушала капитаншу.

— Можно, Леночка, любить, продолжала та, все не поднимая глазъ: — но случается нерѣдко такъ, что полюбишь кого, а замужъ за него никакъ нельзя выйти…

Тутъ она разсказала, какъ въ Минскъ пріѣзжалъ, лѣтъ десять тому назадъ, красивый и богатый молодой человѣкъ. Одинъ у него былъ изъянъ: лобъ былъ покрытъ какою-то сыпью, и онъ носилъ шелковую повязку. Влюбляется онъ въ вице-губернаторскую дочку и та отвѣчаетъ ему взаимностью. Онъ добился свиданія, и дѣло у нихъ пошло такъ, что надо было поспѣшить свадьбой. Были сдѣланы всѣ приготовленія, но наканунѣ — женихъ исчезъ… Что же вы думаете? Онъ оказался бѣглымъ клейменымъ каторжникомъ. «Однимъ словомъ, Леночка, заключила она: — надо очень опасаться мужчинъ, прошлое которыхъ намъ неизвѣстно».

Дѣвушка молчала. Она вспомнила о восьми тысячахъ и подумала, что нѣкоторыя женщины тоже опасны.

Послѣ обѣда явился капитанъ Юскевичъ, съ худымъ молоденькимъ офицеромъ. Для нихъ опять былъ накрыта столъ. Капитанъ велъ себя скромно, ходилъ на цыпочкахъ. Офицеръ краснѣлъ, но глядя на Леночку, побѣдительно крутилъ усики, и надувалъ грудь.

Когда они стали ѣсть, Леночка ушла въ садъ. Она долго бродила по дорожкамъ. Она не хотѣла бы встрѣтиться теперь съ капитаншей.

Эта женщина казалась ей безсовѣстной. «Я не стану съ ней церемониться», говорила она себѣ. — Она изъ всего хочетъ извлечь выгоду. Она, кажется, обѣщаетъ, что не будетъ доносить на меня. Но-я ничего дурного и не дѣлаю".

Солнце было уже низко и отъ Крулевскаго болота вѣяло прохладой. Весенній ароматъ нѣжилъ грудь. Но Леночка не успокоивалась. Нервы ея, напротивъ, раздражала эта ласкающая обстановка. Утромъ она чувствовала усталость. Теперь кровь упруго струилась въ жилахъ и ей хотѣлясь ходить безъ конца, щеки ея горѣли.

Но постепенно она забыла о капитаншѣ. Терюхановъ промелькнулъ тусклымъ, непріятнымъ воспоминаніемъ. Вспомнила она о папочкѣ, но безъ страха. Всѣ ея помыслы сосредоточились на человѣкѣ, съ бѣлокурыми волосами, съ пристально устремленнымъ на нее взглядомъ темносѣрыхъ глазъ.

Въ золотистомъ сумракѣ потухающаго дня ей чудились эти добрые глаза, и по мѣрѣ того, какъ блѣднѣли тѣни и небо становилось безцвѣтнѣе, усиливалось ея волненіе.

Солнце зашло. Леночка обернулась и смотрѣла на закатъ, гдѣ погасало желтое зарево. Вѣтерокъ поднимался. Страстная тоска овладѣвала ею.

Бѣлые сумерки долго стояли надъ садомъ. Похолодѣло и было уже темно, когда Леночка покинула садъ.

Въ корридорѣ горѣла лампочка. Но въ домѣ огня не было. Юскевичи ушли съ своимъ гостемъ. Леночка улыбнулась.

Она зажгла всѣ свѣчи, всѣ лампы. Горничная пришла съ самоваромъ и глазѣла на комнаты, принявшія приздничный видъ.

— Я тебя не люблю, сказала Леночка горничной. — Ты все передаешь мадамъ Юскевичъ.

— А что-бъ же я лопнула, барышня!

Напрасно барышня уличала ее. Горничная божилась, смотрѣла на иконы, плакала.

— Хорошо, я тебя когда-нибудь испытаю, Марися. Измѣнишь — прогоню и возьму другую, погрозила барышня пальцемъ, но видно было, что она не сердита. — Завари чай.

Марися заварила чай и, хлопоча возлѣ самовара, съ покорнымъ и невиннымъ видомъ, со слезами, сверкавшими еще на глазахъ, утащила нѣсколько кусковъ сахара и торопливо сунула ихъ за пазуху.

Леночка задумчиво ходила по залѣ. Яркій свѣтъ огней странно дѣйствовалъ на Леночку. Вотъ-вотъ сейчасъ придутъ гости и въ числѣ ихъ одинъ, которому она крѣпко пожметъ руку. Въ большомъ зеркалѣ, что въ маленькой гостинной, отражалась амфилада комнатъ съ синимъ фонаремъ и лампами. И эти комнаты казались призрачными, какъ и гости, которыхъ ожидала Леночка.

— Барышня, чай готовъ.

Леночка вернулась въ залу и приказала потушить свѣчи. Она выпила чашку чая, съ аппетитомъ съѣла кислаго молока. Зала была теперь полуосвѣщена, въ остальныхъ комнатахъ чернѣлъ прозаическій мракъ.

— Неужели мы, Марися, однѣ съ тобой въ залѣ? сказала Леночка съ улыбкой.

У Мариси былъ ротъ набитъ булкой. Одна щека смѣшно раздулась. Марися сконфузилась и молчала.

— Мадамъ ІОсковичъ обѣщала придти? спросила Леночка.

Марися кивнула головой.

Леночка встала, взяла свѣчку и пошла въ спальню. На голубенькой книжкѣ французскаго романа лежалъ ключъ. Конечно, это положила мадамъ ІОскевичъ, и ключъ былъ отъ папочкинаго кабинета. Леночка схватила ключъ. Посидѣвъ немного и подумавъ, что мадамъ Юскевичъ бываетъ иногда милая, она застѣнчиво направилась къ кабинету.

Она нерѣшительно всадила ключъ въ замокъ. Когда онъ щелкнулъ съ двойнымъ звономъ, она вздрогнула. Дверь отворилась, и Леночка вошла въ кабинетъ.

Свѣтъ упалъ на письменный столъ, за которымъ стояла широкая софа съ пестрыми подушками. Надъ софой блестѣло продольное зеркало. Кресло, обитое краснымъ сукномъ, стояло въ сторонѣ. Въ шкафахъ, въ тяжелыхъ переплетахъ, тянулись толстые томы «Свода Законовъ», съ безчисленными «Приложеніями». У майора другихъ книгъ не было.

Леночка поставила на столъ свѣчку. Въ кабинетѣ — ничего особеннаго. Дверь изъ кабинета вела въ спальню майора, состоявшую изъ двухъ отдѣленій. На полуторной кровати лежалъ обнаженный матрацъ, неопрятный, съ красными бахромчатыми пуговицами. На стѣнѣ прибитъ стриженый коврикъ, а на немъ развѣшаны ружья, кинжалы, нагайки, сабли.

Но вотъ налѣво, въ простѣнкѣ, бѣлѣетъ что-то овальное. У Леночки сердце учащенно забилось. Она взяла свѣчу и увидѣла, что это картина, закрытая кисеею. На нее глянуло изъ-подъ стекла блѣдное, печальное лицо молодой женщины въ локонахъ, въ кружевной бѣлой мантильи.

Леночка ахнула. То былъ портретъ ея матери, которую она едва помнитъ. Онъ былъ писанъ акварелью, и краски слегка выцвѣли.

Зачѣмъ папочка закрываетъ его?

Она смотрѣла на портретъ и сравнивала эту красивую, граціозную женщину съ мадамъ Юскевичъ. И ей казалось, что портретъ печально улыбается.

Она ушла изъ кабинета. Руки ея дрожали, когда она запирала двери.

Мадамъ Юскевичъ явилась поздно. Леночка молча возвратила ей ключъ.

— Была въ кабинетѣ?

— Нѣтъ.

— Значитъ папочкинаго альбома не видѣла?

— Какого альбома?

— Такого.

Капитанша спрятала ключъ и улыбнулась. Леночка покраснѣла густымъ алымъ румянцемъ и невольно закрыла глаза рукой, ладонью наружу.

— Хорошо, что не были, сказала капитанша, съ спокойнымъ вздохомъ. — Я вспомнила про альбомъ и боялась…

Разставшись съ мадамъ Юскевичъ, Леночка пошла въ свою спальню и сѣла у окна. Голова у ней кружилась, она жадно рдыхала холодный воздухъ ночи.

Пробилъ часъ. Она легла, и спать ей не хотѣлось. Странные образы толпились вокругъ ея постели. Бѣлье казалось ей горячимъ. Во мракѣ ей улыбались знакомые глаза и чудилось, что онъ наклоняется къ ней. И, закинувъ голову, она беззвучными губами, стыдясь самой себя, возвращала поцѣлуи милому призраку.

XII.

Леночка заболѣла. Болѣзнь была пустая, но Леночка не покидала спальню. Штора на окнѣ была все время опущена. Въ комнату свѣтъ проникалъ изъ стеклянныхъ дверей, выходившихъ въ садъ, на террасу. Зимою онѣ на глухо забивались, теперь же Леночка приказала ихъ открыть, а другія двери держать на замкѣ. Она сидѣла въ своемъ бѣломъ креслѣ, въ бѣлой кофтѣ, обшитой кружевами, въ туфляхъ, съ книгой въ рукѣ, лицомъ къ раскрытымъ дверямъ, и по цѣлымъ часамъ глядѣла на садъ. Садъ зеленѣлъ въ лучахъ майскаго солнца, и деревья шумѣли молодой листвой.

Мадамъ Юскевичъ поселилась въ домѣ съ мужемъ и деньщикомъ, и каждый день у капитана бывали гости. Леночка слышала ихъ голоса, и ей не нравилось, что мадамъ Юскевичъ обратила папочкинъ домъ въ какой-то трактиръ. Скоро она узнала, что гости эти, дѣйствительно, платятъ деньги капитаншѣ за столъ; мадамъ Юскевичъ была практическая женщина.

Деньщикъ капитана, Янъ, блѣдный заморенный солдатикъ, проходилъ иногда черезъ садъ, недалеко отъ террасы, и Леночка видѣла, какъ набрасывалась на него мадамъ Юскевичъ и какъ онъ трепеталъ передъ нею. У него смѣшно торчали вихры, пуговицъ на мундирѣ недоставало. Мадамъ Юскевичъ тыкала его кулакомъ куда попало и кричала, что онъ ничего не дѣлаетъ. Но Янъ работалъ безпрестанно, потому что политика у мадамъ Юскевичъ была такая, чтобъ руки деньщиковъ не оставались ни на минуту праздны. Янъ выбивалъ ковры, мылъ полы, бѣгалъ на базаръ, стиралъ, какъ баба, бѣлье, а по вечерамъ штопалъ чулки..

Прасковья Ивановна, узнавъ, что Леночка нездорова, пришла навѣстить ее. Она увидѣла почти цвѣтущія щеки дѣвушки, и сдѣлала недовольное лицо. Леночка холодно приняла гостью. Прасковья Ивановна очень похудѣла и это къ ней шло. О Михольскомъ не было сказано ни слова, хотя, по выраженію глазъ Дейкуновой, Леночка заключила, что она хочетъ сообщить ей что-то, и именно о Михольскомъ. Прасковья Ивановна подержала руку Леночки въ своей рукѣ, перебирая ея пальцы; а затѣмъ вдругъ встала съ рѣшительнымъ видомъ и простилась. Впрочемъ, она скоро вернулась — забыла зонтикъ.

— А что, Леночка, сказала она при этомъ: — исторія-то съ глухонѣмой нищенкой?.. Я вѣдь говорила, а вы не вѣрили… Мнѣ жаль Егора Егорыча…

Леночка поблѣднѣла.

— Папочку вѣдь обвиняютъ въ превышеніи власти…

— Не въ одномъ превышеніи!

— Все равно, папочка оправдается.

Прасковья Ивановна потупила глаза, съ сдержанной улыбкой.

Въ тотъ же день, передъ вечеромъ, мадамъ Юскевичъ принесла Леночкѣ отъ Терюханова красивую коробку конфектъ и букетъ фіалокъ. Она не приняла. Мадамъ Юскевичъ долго уговаривала Леночку. Уговаривая, она ѣла конфекты и прихваливала. Леночка схватила букетъ фіалокъ и, покраснѣвъ отъ внезапнаго гнѣва, замахнулась, чтобъ бросить букетъ на полъ. Но капитанша спасла цвѣты отъ поруганія. Она въ первый разъ видѣла Леночку такой сердитой. Она думала, что Леночка неспособна на такія выходки. Она покачала головой и, нюхая фіалки, молча удалилась, съ оскорбленнымъ видомъ.

Но такъ какъ Леночка была больна, то она рѣшилась простить ей эту вспышку и вскорѣ опять пришла въ спальню.

Леночка протянула ей руку.

— Что значитъ — папочкина кровь! сказала капитанша, цѣлуя дѣвушку.

Леночка вяло улыбнулась.

Мадамъ Юскевичъ сѣла на кровать и цѣлый часъ провела у Леночки, жалуясь на трудныя времена, на то, что теперь командовать ротой не такъ выгодно, какъ прежде, что мужчины «поумнѣли» и не охотно женятся, и насплетничала на Прасковью Ивановну, поклявшись, что та постоянно измѣняетъ мужу.

Леночкѣ было стыдно, но она спросила:

— И теперь измѣняетъ?

— Конечно.

Леночка молчала.

— Можетъ, хотите знать, кто ея милый? Да это-жь…

Леночка замахала рукой и такъ посмотрѣла на капитаншу, что та ничего больше о «миломъ» Прасковьи Ивановны не сказала. Она взяла Леночку за талію и нѣжно обняла дѣвушку, улыбаясь. И, вздохнувъ, произнесла:

— Чтобъ вы знали, Леночка, я не виновачу мадамъ Дейкунову.

— Какимъ образомъ?!

— Да безъ всякаго образа. Она имѣетъ на то право. Женщина молодая, замужняя…

— Никакого права! горячо сказала Леночка.

Она стала говорить, что если разъ полюбишь, то ужь никого больше нельзя любить. Будь Прасковья Ивановна дѣвушкой… Сердце дѣвушки свободно… Но замужняя женщина! Она сдѣлала гримасу.

Споръ длился нѣкоторое время. Мадамъ Юскевичъ согласилась, что сердце дѣвушки свободно. Но дѣло не въ сердцѣ. Леночка упрямо стояла на своемъ.

Тогда мадамъ Юскевичъ запальчиво сказала:

— Да что вы мнѣ говорите, Леночка! Мы замужемъ, такъ ужь намъ свѣтъ завязаный! Ну, хорошо. А ежели дѣвушка да полюбитъ женатаго человѣка?

Она съ торжествомъ смотрѣла на Леночку. У той загорѣлись уши. И она вспомнила, какъ три года назадъ, папочка разрѣшилъ этотъ вопросъ.

— Никогда я не полюблю женатаго человѣка! сказала она.

— Не про васъ рѣчь…

— Никогда! Никогда! повторила Леночка, красная, съ блистающими глазами.

Споръ ничѣмъ не кончился. Леночка жестикулировала, топала ногой, дошла до слезъ. Мадамъ Юскевичъ сдерживала себя, приводила доказательства и внутри ея все клокотало. Наконецъ, она стремительно ушла.

Но и за этой ссорой послѣдовало примиреніе. Мадамъ Юскевичъ сама принесла Леночкѣ ужинъ. Обѣ женщины мирно поговорили о новыхъ модахъ и, разставаясь, капитанша пожелала молодой дѣвушкѣ «розовыхъ сновъ» и поцѣловала ее въ лобъ.

Черезъ недѣлю отъ папочки пришло письмо. Майоръ въ правописаніи былъ твердъ, но Леночка обратила вниманіе на множество прописныхъ буквъ и отсутствіе точекъ. Прежде въ его письмахъ, которыя онъ присылалъ иногда во время разъѣздовъ своихъ ро округу, этого не замѣчалось. Папочка извѣщалъ, что утромъ пріѣхалъ въ Вильно и тотчасъ же явился къ генералъ-губернатору. Генералъ-губернаторъ принялъ его, нахмуривъ брови, и надежды на безпристрастіе и справедливость начальства мало. «Однако, Уповая, писалъ майоръ, На Господа Бога И Его Неисчерпаемую Милость». Онъ сообщалъ, что здоровъ; выйдя отъ генералъ-губернатора, правда, чувствовалъ головокруженіе, и въ глазахъ рябило, такъ что предметы были видимы только до половины; но вскорѣ это прошло. Онъ спрашивалъ, бываетъ ли Терюхановъ и просилъ напомнить ему, что онъ обѣщалъ прислать адресъ отъ несвѣнцянскихъ дворянъ и чиновниковъ «невинно страдающему» и «всѣми любимому и уважаемому» «начальнику и другу». «Адресъ Этотъ Очень Мнѣ Пригодился Бы». Въ заключеніе, онъ приказывалъ Леночкѣ вести себя какъ можно любезнѣе съ Петромъ Алибеичемъ.

Леночка спрятала папочкино письмо въ шкатулку, вздохнула, и скоро забыла о немъ. Леночка была уже совсѣмъ здорова. Въ этотъ день былъ праздникъ, и она нарядилась. Когда штора, наконецъ, была поднята, свѣтъ ослѣпительнымъ потокомъ устремился въ спальню, гдѣ все это время былъ сумракъ; и бѣлое платье Леночки сверкало на солнцѣ. Она надѣла шляпку, и, глядя на себя въ зеркало, удивлялась, что лицо у ней такое свѣжее, несмотря на то, что она «старуха». Ея глаза блистали и алый ротъ самодовольно улыбался.

Звонили къ обѣднѣ. Леночка бросила робкій взглядъ на окно противоположнаго дома. Оно было открыто. У окна никого не было. Михольскій могъ жить въ этомъ домѣ, но могъ и не жить, а лишь иногда приходить въ гости къ старичкамъ, которымъ принадлежалъ этотъ домъ. Такъ разсуждала Леночка. Но она чувствовала сердцемъ, что Михольскій въ этомъ домѣ живетъ.

Мадамъ Юскевичъ отправилась въ костелъ, а Леночка подумала, что надо пойти въ церковь. Она вышла изъ дома и, идя, все поглядывала на окно. Но она видѣла только, какъ чьи-то руки захлопнули его.

Солнце и люди, у которыхъ нѣтъ лошадей, сдѣлали тротуары Маршалковой улицы удобными для ходьбы. Солнце ихъ высушило, пѣшіе обыватели «утрамбовали» калошами и сапогами, но посрединѣ улицы грязи было много, блестѣли огромныя лужи, и небо, отражаясь въ нихъ, принимало желтозеленый оттѣнокъ. Половину дороги Леночка прошла благополучно и вдали уже бѣлѣлся соборъ Всѣхъ Святыхъ, съ невысокими колоколенками по обѣимъ сторонамъ огромнаго красноватаго купола, увѣнчаннаго маленькимъ крестомъ.

Но вдругъ тротуаръ сдѣлался такъ грязенъ, что Леночка остановилась. Тощій еврей переносилъ въ этомъ мѣстѣ офицера. Леночка улыбнулась и пошла назадъ.

Она не сдѣлала и десяти шаговъ, какъ встрѣтила Михольскаго. Ей показалось, что онъ застѣнчиво смотритъ на нее. Сердце у ней шибко забилось. Они подали другъ другу руку, и она стала объяснять, куда шла, и какая «ужасная» грязь.

Онъ не возражалъ. «Въ Несвянцянахъ какой хотите грязи много». И, въ свою очередь, объяснилъ, что вышелъ подышать чистымъ воздухомъ.

— Впрочемъ, сказалъ онъ послѣ паузы: — мнѣ больше всего хотѣлось встрѣтить васъ.

Онъ въ полъ-оборота глянулъ на Леночку. Тонкій профиль ея хорошенькаго личика былъ слегка наклоненъ, бѣлыя ленты шляпки оттѣняли блѣдный румянецъ ея щекъ. И Михольскій видѣлъ, какъ румянецъ этотъ сталъ ярче.

Они шли, и чѣмъ ближе подходили къ дому, тѣмъ шаги ихъ становились медлительнѣе. Наконецъ, они разстались. Но пожатіе руки, которымъ они обмѣнялись, было такое дружеское, что оба они почувствовали, какъ что-то ихъ сблизило. Стоя у калитки, Леночка хотѣла крикнуть ему, чтобъ онъ вернулся, и спросить, отчего онъ не заходитъ. Но сдѣлалось стыдно и она промолчала.

Весь день ходила она по саду, тревожно улыбаясь, иногда сбивая зонтикомъ бутоны съ цвѣтовъ и подолгу просиживая на своей любимой скамеечкѣ, на берегу Крулевскаго болота, слѣдя полетъ птицъ, исчезавшихъ въ голубой дали.

XIII.

Съ этихъ поръ, Леночка стала часто выходить изъ дома и передъ обѣдомъ ее почти всегда можно было встрѣтить на тротуарѣ одну или съ Михольскимъ. Однажды, возвратившись съ такой прогулки, розовая и необыкновенно похорошѣвшая, она застала въ маленькой гостинной Терюханова. Онъ сидѣлъ съ мадамъ Юскевичъ и пилъ кофе. При видѣ Леночки, онъ широко улыбнулся. Леночка сухо поклонилась и быстро прошла мимо. Однако, вспомнивъ, что папочка уже два раза просилъ ее напомнить Петру Алибеичу объ адресѣ, она сняла шляпку и вышла къ гостю. Мадамъ Юскевичъ бросила дѣвушкѣ дружескій взглядъ.

Леночка, краснѣя, объяснила Петру Алибеичу, что ей надо. Онъ заложилъ руки въ карманы и устремилъ глаза на ея грудь.

— И самъ папенька, и Олимпія Михайловна (онъ кивнулъ головой въ сторону мадамъ Юскевичъ), и вотъ теперь вы просите объ этомъ адресѣ. Этотъ адресъ очень нуженъ, папенька пишетъ. Безъ этого адреса, какъ безъ двухъ рукъ! Сядьте, Лена Егоровна, и поболтаемъ объ этомъ адресѣ.

Леночка сѣла.

— Этотъ адресъ, Лена Егоровна, готовъ, продолжалъ Петръ Алибеичъ, немного опуская пристальные глаза: — и лежитъ у меня на столѣ. Сто одна подпись, какъ сто одинъ пушечный выстрѣлъ!

— Вотъ будетъ папочка благодаренъ!

— Но я не знаю, будетъ ли благодарна дочь…

— О! разумѣется, будетъ благодарна! сказала мадамъ Юскевичъ.

Леночка тревожно взглянула на капитаншу. Терюхановъ сухо засмѣлся.

— Испугались?

— Разумѣется, буду благодарна, сказала Леночка.

— Дайте поцѣловать ручку…

Леночка спрятала руку. Терюхановъ наклонился къ ней, но она встала, чтобъ уйти.

Тогда у Терюханова лицо исказилось. Онъ вскочилъ, загородилъ Леночкѣ дорогу и хриплымъ голосомъ сказалъ:

— Я знаю, на кого вы промѣняли меня… На полячишку, на мятежника!.. Ну, да онъ въ моихъ рукахъ… ха-ха!

Леночка смотрѣла на Петра Алибеича сверкающимъ взглядомъ. Она была блѣдна.

— Лена Егоровна! съ тоской произнесъ Терюхановъ.

Леночка молчала, замеревъ въ угрюмой позѣ. Терюхановъ отошелъ, она исчезла.

Мадамъ Юскевичъ бросилась къ Леночкѣ, но дверь уже была заперта и въ спальнѣ было пусто.

Такъ прошло до обѣда. Обѣдать Леночка не захотѣла. Она волновалась неизъяснимо. Она обошла садъ и затѣмъ, войдя въ домъ, взяла мадамъ Юскевичъ за руку и голосомъ, который казался ей твердымъ, объявила, что вечеромъ будутъ гости.

— Какіе гости?

— Михольскій и Діаконова.

У капитанши глаза округлись. Но въ послѣднее время Леночка ведетъ себя такъ странно, что она не стала возражать. Впрочемъ, она упомянула о папочкѣ. Что, если вдругъ папочка пріѣдетъ?.. Леночкѣ предположеніе это показалось несбыточнымъ. И она, въ первый разъ обнявъ и поцѣловавъ мадамъ Юскевичъ, предложила ей денегъ.

Мадамъ Юскевичъ слегка обидѣлась; но согласилась, что если угощеніе будетъ, то деньги понадобятся; и взяла на этотъ предметъ у Леночки десять рублей.

О Терюхановѣ мадамъ Юскевичъ промолчала. Она «знала, что знала». И не хотѣла Леночкѣ «портить кровь».

Стало смеркаться. Леночка не спускала глазъ съ окна противоположнаго дома. Теперь ей навѣрно было извѣстно, кто тамъ живетъ.

По мѣрѣ того, какъ потухало майское небо, краски и очертанія предметовъ становились неопредѣленнѣе. И чтобы лучше видѣть, Леночка надѣла пенснэ.

На желтомъ фонѣ яркаго свѣта вырѣзывалась чернымъ крестомъ рама окна. Мелькала знакомая тѣнь. Сердце Леночки тревожно билось.

— Боже мой! Его надо предупредить! шептала она, вспоминая угрозу Терюханова.

Марися зажгла огонь въ залѣ, въ гостинной и суетилась, обращая иногда къ барышнѣ смѣющееся плутовское лицо. Янъ помогалъ ей ставить стулья на мѣсто, боязливо, какъ заяцъ, прислушиваясь къ голосу мадамъ Юскевичъ, гремѣвшему вдали.

Свѣтъ въ окнѣ Михольскаго потухъ. И вскорѣ въ передней прозвонилъ колокольчикъ.

Леночка выбѣжала навстрѣчу гостямъ.

Она пожала руку Діаконовой, маленькой дамѣ въ темномъ шерстяномъ платьѣ, въ подрѣзанныхъ завитыхъ волосахъ, черныхъ, какъ смоль, и съ покровительственной улыбкой на лицѣ, уже слегка увядшемъ. Другую руку она протянулъ Михольскому. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Какъ это хорошо, что вы пришли! сказала она торопливо.

Діаконова поцѣловала ее. Они, разговаривая, вошли въ гостинную, и тутъ Леночка, сравнивъ мелькомъ своихъ гостей, увидѣла, какъ мало они похожи другъ на друга.

Она нѣсколько разъ собиралась говорить и робѣла. Она играла пенснэ, которое висѣло у ней на груди, и не рѣшалась его надѣть. Эти гости казались ей высшими натурами, и она не знала, какъ вести себя съ ними. Авдотья Сергѣевна — такъ звали Діаконову — производила на нее впечатлѣніе женщины идеальной и умной; и только на этомъ основаніи сожительство ея съ человѣкомъ, съ которымъ она не вѣнчана, было простительно въ глазахъ Леночки. Но, поставивъ себя мысленно на мѣсто Авдотьи Сергѣевны, Леночка покраснѣла и все время румянецъ игралъ на ея лицѣ ярче обыкновеннаго. Впрочемъ, она не могла дать себѣ отчета, почему у ней такъ горятъ щеки; сердце трепетало въ ея груди, не то отъ счастья, не то отъ ужаса. И когда она произносила короткія фразы въ отвѣтъ на длинныя и красивыя фразы Авдотьи Сергѣевны, губы ей плохо повиновались.

Авдотья Сергѣевна была деликатна и ничего не сказала о дѣлѣ Егора Егорыча. Михольскій, скрестивъ руки, смотрѣлъ на Леночку. Ея румянецъ, тревожный взглядъ ея блестающихъ глазъ приковывали его вниманіе.

Подали чай. Авдотья Сергѣевна не любила банальныхъ разговоровъ. Она сострадательно улыбнулась, когда Леночка сказала, что «погода, кажется, измѣняется». Она завела рѣчь о томъ, какая необразованность въ Несвянцянахъ. И отсюда перешла къ литературѣ. Авдотья Сергѣевна одобряла только тѣхъ писателей, которые сочувствуютъ женщинамъ.

— Женскій вопросъ, Елена Егоровна, сказала она съ горячимъ убѣжденіемъ: — выше всѣхъ вопросовъ…

Въ это время, Марися принесла подносъ съ апельсинами. Леночка испугалась. Что если Авдотья Сергѣевна осудитъ угощеніе? Да и Марися явилась съ апельсинами некстати: перебиваетъ Авдотью Сергѣевну.

Но Авдотья Сергѣевна взяла апельсинъ и продолжала:

— Женщины Тургенева, женщины Шевченки, женщины Жоржъ-Зандъ, безсмертные женскіе типы Шекспира, наконецъ, Марка Вовчка…

— Крашевскаго, подсказалъ Михольскій.

— Крашевскаго, повторила Авдотья Сергѣевна, очищая апельсинъ: — ничто въ сравненіи съ тѣмъ великимъ женскимъ типомъ, который пока составляетъ достояніе будущаго. На нашей обязанности, Елена Егоровна, лежитъ…

Леночка не могла сосредоточиться долго ни на чемъ. Она продолжала дрожать всѣмъ тѣломъ. Схвативъ апельсинъ, она подала его Михольскому. Онъ поклонился и украдкой пожалъ ей пальцы. И Леночка не слышала, что лежитъ на «нашей обязанности».

Но вскорѣ она поймала нить разговора. Авдотья Сергѣевна распространилась о мѣстномъ дамскомъ обществѣ и вернулась къ несвенцянской необразованности. «Помилуйте! здѣсь даже нѣтъ библіотеки!» И она стала горячиться, ударила о подносъ апельсинной коркой. «Слѣдуетъ похлопотать! Слѣдуетъ устроить библіотеку!» Она первая жертвуетъ всѣ свои книги. Михольскій съ доброй улыбкой посмотрѣлъ на нее. Леночка ревниво сказала:

— Я тоже…

И подала новый апельсинъ Осипу Антонычу. Онъ перевелъ глаза на нее и пальцы ихъ, какъ и тотъ разъ, встрѣтились.

Мысль о библіотекѣ заняла Авдотью Сергѣевну. Она говорила, какой подборъ книгъ надо сдѣлать и какъ написать уставъ библіотеки. Она попросила карандашъ и бумаги и стала набрасывать параграфы устава.

— Библіотека должна быть общественная…

И пока она соображала что и какъ, Леночка сѣла поодаль, бросивъ Михольскому выразительный взглядъ. Онъ подсѣлъ къ ней. Они бесѣдовали въ полголоса. Ихъ кресла раздѣлялъ высокій олеандръ, и тѣнь отъ листьевъ падала на лицо Леночки.

Бесѣдуя, они глядѣли другъ на друга. Михольскій протянулъ руку и его пальцы обняли стволъ дерева. Тоже сдѣлала Леночка. Они стали говорить еще тише, и имъ казалось, что деревцо дрожитъ и теплѣетъ

— Кто жь вы такой? спрашивала Леночка. — Вы больше полякъ, чѣмъ русскій?

— Разумѣется. Но сердце мое не принадлежитъ къ старой Польшѣ. Есть русскіе, которые тоже не любятъ старой Россіи. Я слуга молодой Польши. И эта юная, обновленная Польша можетъ и должна быть въ мирѣ и дружбѣ съ молодой Россіей…

Леночка помолчала.

— Мнѣ нравится то, что вы сказали…

— Скажу больше, продолжалъ Осинъ Антонычъ: — нетолько въ дружбѣ и согласіи, но и въ любви…

Леночка встрѣтила его взглядъ и не потупилась; лицо у ней было радостно. Она любила Михольскаго!

— Но послушайте! сказала она съ внезапной тоской и понижая голосъ до шопота: — вы участвовали въ мятежѣ?

— Зачѣмъ вамъ знать это?.. Впрочемъ, отъ васъ не стану скрывать. — Онъ глянулъ искоса но сторонамъ. — Да, я служилъ въ отрядѣ Езеранскаго… поручикомъ…

Тогда Леночка поблѣднѣла, какъ полотно.

— Вы?

— Я.

— Такъ вамъ надо бѣжать отсюда, Осипъ Антонычъ! слабо вскрикнула она, дотрогиваясь до его руки, и въ этомъ жестѣ было что-то умоляющее: — скорѣе, сегодня, завтра! Я слыхала, прерывистымъ шопотомъ начала она: — Петръ Алибеичъ…

Глаза у Михольскаго потемнѣли.

— Этотъ… казанскій мурза?..

— Да, Терюхановъ… Онъ сегодня кричалъ… грозилъ… Я не подозрѣвала, что это такъ серьёзно! Осипъ Антонычъ, берегите себя!

Осипъ Антонычъ смотрѣлъ на нее расширеннымъ взглядомъ. Онъ былъ тоже блѣденъ.

— Скандалъ! произнесъ онъ, натянуто улыбаясь.

Но вдругъ онъ сдѣлалъ надменное лицо, выпрямился и спокойно сказалъ:

— Я не боюсь этого татарина…

Леночка крѣпко сжала деревцо.

— И вы не уѣдете!??

— Можетъ быть… Надо чрезъ Прасковью Ивановну навести справку у Буханцева… Она вхожа къ нему, замѣтилъ онъ съ непріятной улыбкой. — Во всякомъ случаѣ. Елена, намъ пора объясниться… объясниться серьёзно…

Онъ впервые назвалъ ее Еленой. У ней сердце загорѣлось. Она жадно прислушивалась.

— Утромъ, когда солнце взойдетъ, вы застанете меня на плотинѣ, отчетливымъ шопотомъ произнесъ онъ, наклонившись къ дѣвушкѣ.

Плотина раздѣляла Крулевское болото на двѣ неровныя половины и вела къ замку Хржонщей. Тамъ росли высокія вербы и мѣсто было пустынное. Леночка вспомнила это. Она стыдливо посмотрѣла на Михольскаго. Взглядъ у него былъ пристальный, повелительный.

Яркій румянецъ снова разлился на щекахъ Леночки. Деревцо трепетало въ ея рукѣ. И она молча кивнула головой.

— Вотъ, господа, главные параграфы нашего устава… обратилась къ нимъ Авдотья Сергѣевна, вставая и подходя съ бумагой въ рукѣ.

Они должны были прослушать проэктъ устава. «Членомъ библіотеки можетъ быть всякій». Леночка сдѣлала внимательное лицо. И такъ же внимателенъ былъ Михольскій. Но они почти ничего не слышали.

Около получаса длился затѣмъ скучный общій разговоръ. Изъ залы донесся голосъ мадамъ Юскевичъ и вѣжливый смѣхъ капитана. Авдотья Сергѣевна сложила проэктъ устава, спрятала его въ карманъ и поднялась уходить. Леночка смотрѣла на нее съ прежнимъ почтеніемъ, но въ то же время и съ какимъ-то новымъ непріязненнымъ чувствомъ. Ужь не потому ли, что Леночка подозрѣвала въ ней автора корреспонденціи, погубившей папочку? Нѣтъ, это чувство зародилось сейчасъ, въ теченіи этого вечера, и факты, вызвавшіе его, сознаніе еще не уловило.

Когда Авдотья Сергѣевна подошла къ зеркалу, чтобы надѣть шляпку, Осипъ Антонычъ поцѣловалъ у Леночки руку. «Полно, не сонъ ли это?» Знойный трепетъ, охватившій ее, снова мѣшалъ ей говорить, снова не повиновались ей губы. И къ этому присоединился страхъ, что она видитъ любимаго человѣка, можетъ быть, въ послѣдній разъ.

Гости ушли.

Леночка, проводивъ ихъ, вернулась въ гостинную. По пути она машинально подала руку капитану. Въ залѣ былъ еще какой-то офицеръ и прилежно курилъ. Мадамъ Юскевичъ побѣжала за дѣвушкой.

— Выйдите, милочка, къ намъ!

Леночка потрясла головой.

— Не могу!

Держа на затылкѣ руки, она, въ истомѣ, счастливыми и разомъ тревожными глазами смотрѣла на капитаншу.

Та взглядомъ пронизала ее.

— Да… да… Жаль, что не можете… А какъ же, Леночка, намъ съ адресомъ быть?

— Потомъ, Олимпія Михайловна, не сегодня!

— Бѣдный нашъ папочка!

Но Леночка улыбнулась. Мысли ея были далеко.

— Откуда у васъ очки, Леночка?

И на это Леночка не отвѣтила. Она все улыбалась, точно въ экстазѣ, и мадамъ Юскевичъ, нагнувшись и посмотрѣвъ на пенснэ, оставила ее.

Тогда Леночка вышла на террасу и долго стояла тамъ. Деревья шумѣли въ темнотѣ, на черномъ небѣ лишь тамъ и сямъ мерцали блѣдныя звѣзды. Ночь была холодная, Леночка жадно вдыхала сырой воздухъ. И когда мѣсяцъ блеснулъ изъ-за тучи, онъ освѣтилъ на минуту уже не улыбавшееся и счастливое, а задумчивое, съ широко раскрытыми глазами, лицо молодой дѣвушки.

XIV.

Раннее утро сѣрой мглой окутывало липы, и птицы еще молчали, когда Леночка проснулась и вышла въ садъ. Она такъ спѣшила, что не расчесала даже волосъ. Она, не оглядываясь, прошла по смородиновой аллеѣ и по берегу дымящагося болота. Столѣтнія вербы выступали изъ прозрачнаго тумана. Леночка шла по плотинѣ. И между стволами деревьевъ, бросавшихъ сумеречныя тѣни, виднѣлась даль, гдѣ, на востокѣ, блѣднорозовыми струями переливался мутный воздухъ.

Михольскій уже ходилъ по плотинѣ. Въ рукѣ у него бѣлѣла красивая водяная лилія, только что сорванная. Онъ былъ одѣтъ по дорожному, въ ботфортахъ съ сакъ-вояжемъ. Синяя триковая шапочка прикрывала его волосы.

Онъ взялъ Леночку за руку и глянулъ ей въ глаза, испуганно смотрѣвшіе, съ потемнѣвшими отъ безсонной ночи вѣками. Она была блѣдна, и даже губы ея были блѣдны, тревожно-сжатыя.

— Вы уѣзжаете? боязливо спросила она.

— Пришлось! произнесъ онъ съ торопливой улыбкой.

— Ахъ, Боже мой! сказала она: — значитъ, въ самомъ дѣлѣ… я не ошиблась?.. Я васъ больше не увижу? Осипъ Антонычъ! не увижу я васъ больше?..

— Успокойтесь, Елена, проговорилъ онъ съ улыбкой.

Взявъ ее рукой за талію, онъ въ другой рукѣ вертѣлъ цвѣтокъ, и они шли такъ вверхъ по плотинѣ, къ замку Хржонщей.

— Представьте, какая подлость… Я-таки узналъ вчера, уже поздно вечеромъ, что меня, дѣйствительно, хотятъ арестовать, подозрѣвая во мнѣ… совсѣмъ, впрочемъ, другое лицо… Сейчасъ за палацомъ ждетъ съ лошадьми знакомецъ вашъ Лейба. Онъ мой кредиторъ, слава-Богу, и изъ страха, чтобъ не пропали его кербели, взялся провезти меня до Дзѣганова, гдѣ я буду все равно, что дома… нѣкоторое время, разумѣется. Какъ вы дрожите, Елена!

Онъ наклонился и поцѣловалъ ее въ блѣдный лобъ.

— Холодно, прошептала она.

— Вы такъ дрожите, что и я сталъ дрожать! сказалъ Михольскій.

И когда они проходили мимо чернаго остава водяной мельницы, давно заброшенной, заросшей зеленымъ мохомъ, Леночка вдругъ прижалась къ Михольскому, и онъ не выдержалъ — расцѣловалъ ее. Губы ея заалѣли, щеки покрылись неровнымъ румянцемъ.

— Я васъ люблю! прошептала она нѣжно. — Неужели мы больше не увидимся?

— Это зависитъ отъ васъ, сказалъ онъ загадочно, сжимая ея руку. Они шли. Въ концѣ плотины показались каменныя стѣны палаца.

— Вотъ тутъ? спросила Леночка.

— Что «тутъ»?

— Лошади…

— Да, недалеко…

У ней подкосились ноги. Михольскій посадилъ ее на скамейкѣ, возлѣ воротъ.

— Еще рано, сказала она, устремляя на него глаза, полные слезъ.

— Собственно говоря, пора, проговорилъ онъ. — Но минутъ пять куда ни шло.

— Слушайте, Осипъ Антонычъ, стыдливо начала она, сдерживая слезы: — вотъ сто рублей и еще… два золотыхъ… и вотъ (она вынула горсть серебра)… Возьмите, пожалуйста… Вамъ пригодится…

— Не надо, Елена, возразилъ онъ, съ доброй улыбкой, и отстранилъ деньги. — Можетъ быть, и вамъ пригодится…

— Мнѣ на что же?

— На то же, на что и мнѣ…

Она пытливо взглянула на него. Еще пытливѣе былъ его взглядъ.

— Уѣдемъ со мной, сказалъ Михольскій.

Сердце у Леночки болѣзненно забилось. Она улыбнулась, и эта улыбка застыла на ея лицѣ. Она молчала.

— Отвѣтьте же…

Она молчала — все молчала.

Михольскій поблѣднѣлъ.

— Знаете, началъ онъ: — вы похожи на эту лилію… Это милый, чистый цвѣтокъ, но онъ любитъ свое болото…

У Леночки слезы покатились изъ глазъ. Но она молчала.

Михольскій всталъ. Тогда она схватила его за руку и, глухо рыдая, покрыла ее поцѣлуями.

— Еще рано… шептала она.

Онъ наклонился къ ней и губы ихъ слились.

Опустившись снова на скамейку, онъ хотѣлъ, чтобъ Леночка сѣла къ нему на колѣни. Она закрыла глаза и тяжело дышала. Онъ чувствовалъ тяжесть ея тѣла. Она отдавалась ему. Но ему казалось, что это бѣлое платье приросло къ ея ногамъ и что, въ самомъ дѣлѣ, она какой-то красивый болотный цвѣтокъ, съ своеобразной душой, которой онъ не понимаетъ. И онъ не смѣлъ ее тронуть.

Время шло. Солнце поднималось, красное, какъ рубинъ, и дулъ вѣтеръ, разгоняя утренній туманъ.

Михольскій нахмурилъ брови.

— Встаньте, Елена. И такъ — вы не ѣдете? Встаньте… Рѣшайте скорій.

Онъ держалъ ее за руку.

— Нѣтъ, сказала она чуть слышно.

Онъ обнялъ ее. Онъ долго цѣловалъ ее. Наконецъ, Лейба вышелъ изъ-за ограды, встревоженный и испуганный — надо было разстаться. Леночка плакала навзрыдъ.

— Не думайте обо мнѣ дурно, Осипъ Антонычъ…

Михольскій, стиснувъ зубы, сѣлъ въ таратайку и еврей погналъ лошадей, привставъ на козлахъ. Михольскій обернулся. Онъ видѣлъ, что Леночка стоитъ на одномъ мѣстѣ, закрывъ обѣими руками лицо. Розовые лучи туманнаго солнца слабо освѣщали ее. Но скоро они потухли. И въ печальной мглѣ сѣраго дня мало-по-малу навсегда исчезъ для него милый образъ «болотнаго цвѣтка».

Дождь сталъ накрапывать. Леночка пошла домой. Ей казалось, что она возвращается съ похоронъ. Слезы мѣшали ей видѣть. Старыя вербы шумѣли надъ головой и болото, зеленѣвшее мѣстами, какъ лугъ, опять покрывалось туманомъ.

Леночка думала о своемъ одиночествѣ. Ей было ненавистно это болото! Оно зіяло, какъ могила, отвратительная, но неизбѣжная. Леночка остановилась и смотрѣла на клубы тумана, медлительно ползущаго по его дремлющей поверхности, цѣпляющагося за кочки, за камыши. Руки у ней были холодны, она ломала ихъ; и сердце ныло отъ свинцовой тоски.

— Барышня, зонтикъ нате!

Леночка вздрогнула. Она обернулась и увидѣла Марисю.

— Ты подсматривала за мной? сказала она сердито.

— А чтобъ же меня разорвало! начала Марися и перекрестилась. — А чтобъ же…

— Хорошо, хорошо… Дай зонтикъ. Мадамъ Юскевичъ спитъ?

— Уже встали…

Леночка нахмурилась и торопливо зашагала по плотинѣ. Марися бѣжала за ней. Она что-то говорила, но Леночкѣ было не до нея.

Въ саду Леночку встрѣтила капитанша. Она была встревожена и дрожа обняла дѣвушку.

— Папочка пріѣхалъ.

Леночка не поблѣднѣла. Она и безъ того была блѣдна. Но она крѣпко оперлась на руку мадамъ Юскевичъ.

— Ему извѣстно, Леночка, про Михольскаго. Это штуки Прасковьи Ивановны. Ревнивая! Она, знаете, безъименнымъ письмомъ ему все донесла.

Леночка не повѣрила. Для нея Терюхановъ, одинъ Терюхановъ былъ источникомъ зла.

— Ахъ, Леночка, что-жъ это съ нами будетъ!

Она слезливо смотрѣла на дѣвушку.

— Леночка, я векселя подамъ на него — вотъ онъ и смирится, придумала капитанша. — Не бойтесь, вѣрьте мнѣ! Было бы дружить со мной — я-бъ вамъ все устроила, шито-крыто… Ну, да Богъ съ вами!

Она участливо пожала ей руку и, качая головой, съ какой-то странной радостью сказала:

— Леночка, Леночка! Какъ же это вы — съ женатымъ человѣкомъ!? Вы къ нему на свиданіе бѣгали?

Лепочка съ недоумѣніемъ и тоской взглянула на нее.

— Въ бѣду попадетесь… Смотрите, чтобъ и васъ не взяли… Нѣтъ, Леночка, не ждала я отъ васъ этого. На меня, бывало, точно принцесса какая смотрите… а сами-то… Ахъ-ха-ха!

— Да что вы мнѣ говорите — на какое свиданіе… начала Лепочка смущенно. И затѣмъ вдругъ прибавила, горячимъ шопотомъ. — Развѣ онъ женатъ?

Она остановилась и растерянно смотрѣла на торжествующее лицо мадамъ Юскевичъ.

— Женатъ, милочка, женатъ… отвѣчала та: — на Діаконовой женатъ… Діаконова — не сестра ему, а жена!!

Леночка оттолкнула руку мадамъ Юскевичъ. Искра надежды, теплившаяся въ ея сердцѣ, вдругъ погасла. Она стремительно взбѣжала на террасу.

Дождь пошелъ сильнѣе. Онъ хлесталъ по листвѣ сада, по окнамъ, но мѣрно, безъ порывовъ и, должно быть, зарядилъ надолго.

Въ спальнѣ Леночка застала отца. Онъ сидѣлъ въ ея креслѣ, мрачный, съ землистымъ лицомъ.

— Такъ вотъ отчего я не могъ д’ждаться адр’са? сказалъ онъ, вставая и подходя къ ней.

Она остановилась у порога, бѣлая, какъ воскъ, и глядѣла на отца. Лицо у него было зловѣщее, и правый глазъ сверкалъ страннымъ блескомъ. Леночка опустила вѣки и слышала, какъ пересохшія губы ея сказали, силясь улыбнуться:

— Папочка…

Потомъ она почувствовала боль въ плечѣ; майоръ трясъ ее. Онъ изступленно кричалъ, хрипѣлъ. Но что онъ говорилъ, она не могла разобрать. «Папочка все знаетъ», въ ужасѣ думала она и просила:

— Не убивай меня…

— Развр’тн… тв’рь… кричалъ отецъ, и голосъ его то возвышался до рева, то падалъ до шопота. Казалось, онъ выкрикивалъ только по одной начальной буквѣ изъ каждаго слова. И половина лица его была красная и смѣялась ужаснымъ беззвучнымъ смѣхомъ, а половина была мертвенно блѣдная. Пѣна выступила на посинѣвшихъ губахъ. И рука, поднятая на Леночку, безсильно упала.

Тогда Леночка испугалась за отца. Ей показалось, что онъ умираетъ. Отъ него вдругъ повѣяло, точно отъ трупа, холодомъ. Она стала звать на помощь: «Марися! Сюда! Олимпія Михайловна! Кто тамъ!.. Ради Бога!» Пока прибѣжали, онъ упалъ на полъ, хрипя, неподвижный и жалкій.

Леночка голосила, цѣловала отца, и платокъ у нея былъ мокрый отъ слезъ.

Но когда пришелъ Діаконовъ и, утюжа свою бородку, сказалъ ей сквозь зубы: «Утѣшьтесь, онъ будетъ жить», Леночка встрепенулась и чуть не разсмѣялась отъ радости.

Діаконовъ, дѣйствительно, спасъ майору жизнь, но старикъ не могъ совершенно поправиться и едва черезъ мѣсяцъ сдѣлалъ но комнатѣ нѣсколько смѣшныхъ шаговъ, опираясь на руку дочери. Леночка все время не отходила отъ него, цѣловала у него руки, просила прощенія. Онъ молчалъ, гнѣвно устремляя на нее живой глазъ, бормоча что-то несвязное.

Слѣдствіе по дѣлу его затянулось. Мужиковъ таскали изъ деревень, держали въ городѣ по недѣлямъ въ самый разгаръ полевыхъ работъ, и Леночкѣ опять пришлось услышать ихъ жалобные возгласы подъ окнами: «Христа ради!»

Всплыло еще одно дѣло… Когда майоръ принужденъ былъ выйти въ отставку, мадамъ Юскевичъ наложила запрещеніе на его домъ. Тогда Терюхановъ купилъ у ней «претензію». Имѣніе, раньше пожалованное майору за «отлично-усердную» службу, онъ уступилъ обратно казнѣ за пятнадцать тысячъ и эти деньги быстро теперь таяли, потому что надо было жить и поддерживать пріязненныя отношенія съ слѣдственными чиновниками и судьями.

Онъ къ осени почти выздоровѣлъ. Только лѣвая нога описывала полукругъ, прежде чѣмъ ступить, и искривленный ротъ не произносилъ ясно словъ. Правый глазъ иногда загорался былымъ огнемъ и когда Марися близко подходила къ его креслу, онъ, не стѣсняясь присутствіемъ Леночки, норовилъ ущипнуть ее за грудь, съ хрпилымъ смѣхомъ.

Мало-по-малу опять сталъ бывать Терюхановъ. Онъ просиживалъ съ больнымъ вечера и игралъ съ нимъ въ шахматы. Онъ былъ вѣжливъ съ Леночкой, но она чувствовала, что онъ чего-то ждетъ, и не даромъ ликуетъ его взглядъ, сверкая изъ-подъ упрямыхъ полукружныхъ бровей.

Она сдѣлалась набожна. Передъ маленькими иконами, въ позолоченныхъ ризахъ, горѣла всегда лампадка въ ея комнатѣ, и когда настали темныя осеннія ночи и дождь шелъ безпрерывно, сырой и пролизывающій, или когда гудѣлъ снѣжный вихрь въ грозную зимнюю полночь и выли волки въ камышахъ Крулевскаго болота, Леночка молилась о немъ. Онъ представлялся ей безпріютнымъ, гонимымъ, блуждающимъ среди снѣжныхъ степей, одинокимъ, какъ она сама. И слезы катились по ея лицу.

XV.
Заключеніе.

Прошло лѣтъ четырнадцать. Весною, въ туманный теплый день, по новенькимъ рельсамъ недавно открытой --ской дороги шелъ почтовый поѣздъ. Пассажировъ было немного и вагоны летѣли стрѣлой по ровной мѣстности, однообразной до унынія. Горъ не было, ни холмовъ, ни пригорковъ. Но попадались высокія насыпи, и тогда машинистъ замедлялъ ходъ. За недѣлю передъ этимъ, поѣздъ съ рабочими упалъ съ такой насыпи, размытой дождями, и исчезъ въ трясинѣ. Пассажиры читаютъ объ этомъ происшествіи въ газетахъ и посматриваютъ изъ оконъ на море жидкой грязи съ замираніемъ сердца.

По обѣимъ сторонамъ бѣгутъ лѣса. Все сосна, да сосна. Мѣстами, по колѣно въ водѣ, стоятъ въ бѣлыхъ свитахъ мужики, и нельзя разобрать, мужчины это или женщины. Они кланяются поѣзду, какъ привыкли кланяться становому, попу, пану. Мелькаютъ избы безъ трубъ, широкія рѣки съ низменными берегами, и всюду клубится туманъ. И дымъ паровоза стелется но землѣ, разрывается на клочки, бурыми завитками вертится въ сизомъ воздухѣ, пронизываемый красными искрами.

Пассажиры, проѣхавъ опасное мѣсто и оживившись на время сообщеніемъ другъ другу извѣстныхъ уже, впрочемъ, каждому подробностей о томъ, какъ погибъ несчастный поѣздъ, снова начинаютъ скучать, дремать, и только повременамъ тишина въ вагонахъ нарушается хлопаньемъ дверецъ и появленіемъ кондуктора или вѣжливаго контролера въ серебрянныхъ жгутахъ и аломъ поясѣ.

Михольскій одиноко сидѣлъ въ купэ и не могъ оторвать глазъ отъ печальныхъ картинъ, въ какихъ развертывалась передъ нимъ родная природа. Сердце его учащенно билось, онъ смотрѣлъ въ туманную даль и думалъ о Несвенцянахъ.

Онъ постарѣлъ, щеки ввалились. Но бѣлокурые волосы все также хороши. На немъ бархатная куртка, свѣтлыя перчатки. Онъ ѣдетъ въ К. на гастроли. Онъ извѣстенъ теперь подъ фамиліей Громовскаго и имѣетъ успѣхъ на провинціальныхъ сценахъ.

Когда поѣздъ остановился на станціи «Несвенцяны», подъ которой не слѣдуетъ разумѣть города Александрійска, отстоящаго отъ нея весьма далеко, пассажиры вышли на платформы. Сталъ моросить мелкій дождикъ, но онъ не мѣшалъ нѣкоторымъ юнымъ франтамъ — въ каждомъ поѣздѣ есть они — ходить взадъ и впередъ, въ модныхъ шапкахъ съ двумя козырьками, на манеръ шлема, и съ красивыми сакъ-вояжами черезъ плечо, и говорить молоденькимъ дамамъ разный вздоръ. По крайней мѣрѣ, Михольскому показалось, что говорятъ они вздоръ. Ему ужь было сорокъ лѣтъ и его раздражала эта молодежь, вносившая что-то безпечное и нахально-веселое въ приниженную жизнь полумертваго края, съ косматыми соснами и курными хатами на первомъ планѣ, съ безплодной почвой, съ скучной, сердце надрывающей далью.

Встрѣчный поѣздъ опоздалъ и его пришлось ждать нѣсколько минутъ. Поѣздъ, въ которомъ ѣхалъ Михольскій, перевели на запасный путь. Раздался хриплый свистокъ и подошелъ опоздавшій поѣздъ. Онъ выпустилъ пассажировъ на платформу и помѣнялся мѣстами съ почтовымъ поѣздомъ, стоявшимъ на запасномъ пути. Билъ звонокъ, франты въ шлемахъ усаживали въ вагоны дамъ и оберъ-кондукторъ выдѣлывалъ трель, какъ городовой. Поѣздъ тихо громыхнулъ и тронулся.

Платформа, мокрая отъ дождя, уходила назадъ съ ящиками, обитыми рогожей, съ десятичными вѣсами. Михольскій машинально глядѣлъ въ окно и курилъ.

Вдругъ онъ увидѣлъ, въ кучкѣ другихъ пассажировъ, Петра Алибеича Терюханова въ черномъ обширномъ пальто съ бѣлыми траурными полосками на отворотахъ. Терюхановъ держалъ за руку дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, въ непромокаемомъ плащѣ, собранномъ въ складки на таліи. Эта дѣвочка была похожа на Леночку. Тѣ же большіе, тревожные глаза, тотъ же складъ лица, та же застѣнчивость позы.

Поѣздъ пошелъ скорѣе. Терюхановъ и дѣвочка скрылись. Михольскій высунулся изъ окна, но за дождевой дымкой могъ различить только чьи-то неопредѣленные силуэты. Колеса вагоновъ завертѣлись съ мѣрнымъ стукомъ и опять понеслись навстрѣчу печальные виды — поля, залитыя водой, убогія деревушки, вырубленные на-половину лѣса, съ уцѣлѣвшими кое-гдѣ исполинскими соснами, хмурившимися въ туманѣ.

Михольскій нервно курилъ папиросу за папиросой. Сердце его ныло. И онъ жалѣлъ, что не взялъ счастья, которое само нѣкогда давалось въ руки. Леночки нѣтъ. Или, можетъ быть, она жива?

Жива или нѣтъ Леночка — все равно, для него она давно умерла.

На другой день ночью, поѣздъ пришелъ благополучно въ К. и Михольскій-Громовскій въ хлопотливыхъ приготовленіяхъ къ предстоящему дебюту забылъ вскорѣ объ этой встрѣчѣ и этихъ позднихъ сожалѣніяхъ.

Максимъ Бѣлинскій.

"Отечественныя Записки", №№ 11—12, 1883