На страницахъ Русскаго Вѣстника, съ 1867 по 1885 годъ послѣдовательно, прошли предъ читателями всѣ крупнѣйшія произведенія Б. М. Маркевича*. За исключеніемъ разказа Лѣсники[1], драмы Чадъ Жизни[2] и нѣсколькихъ мелкихъ очерковъ помѣщенныхъ въ разныхъ изданіяхъ[3], художественная дѣятельность покойнаго писателя вся развернулась въ Русскомъ Вѣстникѣ. Теперь, когда преждевременная кончина унесла Б. М. Маркевича въ періодѣ полнаго развитія его таланта, настало время обнять общимъ взглядомъ художественное твореніе прерванное внезапно раскрывшеюся могилой. Смерть похитила Б. М. Маркевича 18 ноября 1884 года, не давъ ему докончатъ его послѣдняго романа Бездна[4].
- Типы прошлаго, Русск. Вѣстн., 1867.
Забытый вопросъ, Русск. Вѣстн., 1872.
Марина изъ Алаго Рога, Русск. Вѣстн., 1878.
Двѣ Маски, Русск. Вѣстн., 1874.
Четверть вѣка назадъ, Русск. Вѣстн., 1878.
Княжна Тата, Русск. Вѣстн., 1879 (псевдонимъ: Мери Бемъ).
Переломъ, Русск. Вѣстн., 1880—1881.
Бездна, Русск. Вѣстн., 1883—1884.
Оцѣнка наша будетъ исключительно касаться художника. Для полнаго сужденія о всей литературной дѣятельности В. М. Маркевича, совмѣщавшаго въ себѣ талантъ художественнаго творчества съ талантомъ публициста и критика, необходимо будетъ выждать появленія второй серіи его произведеній, которая уже обѣщана въ предувѣдомленіи къ одиннадцатому и послѣднему тому впервые изданнаго теперь Полнаго Собранія его романовъ, повѣстей и разсказовъ. Эта вторая серія составитъ особое изданіе, въ которое войдутъ: статьи и замѣтки литературно-критическія и публицистическія, равно какъ и Переписка съ литературными друзьями. Не подлежитъ сомнѣнію что этотъ второй, чтобы не сказать второстепенный, отдѣлъ сочиненій Б. М. Маркевича будетъ заключать въ себѣ очень много интереснаго для характеристики времени пережитаго авторомъ, для характеристики лицъ и «вѣяній» одной изъ самыхъ любопытныхъ эпохъ въ исторіи русскаго общества. Еще менѣе можно сомнѣваться въ томъ что статьи критическія и публицистическія, гдѣ высказываются личные взгляды и основныя убѣжденія пишущаго, что переписка съ друзьями, гдѣ высказывается весь человѣкъ, должны будутъ дать много важнаго матеріала для опредѣленія гражданскихъ воззрѣній автора, смѣло затронувшаго цѣлый рядъ острыхъ, жгучихъ и болѣзненныхъ явленій въ средѣ русскаго общества, смѣло облекшаго въ громадную, художественно написанную трилогію, послѣдовательное развитіе второй эпохи смутнаго времени въ Россіи. Для того чтобы создать эту трилогію нужно было быть замѣчательно цѣльнымъ человѣкомъ и художникомъ.
Въ смутныя эпохи общественной жизни искусство не можетъ оставаться чуждымъ общественному движенію. Онъ невольно вовлекается въ его теченіе. Такъ была вовлечены въ это теченіе Тургеневъ, графъ Алексѣй Толстой, Гончаровъ, графъ Левъ Толстой. Такъ была вовлечены въ него русская драматическая литература и русская живопись. Когда туманъ прояснился, снова стали видны берега и мутный потокъ опять просвѣтлѣлъ, въ области искусства обнаружилось замѣчательное явленіе. Все половинчатое, неясное, угодливое, все двулично мерцающее двумя красками, безслѣдно исчезло для искусства и пошло ко дну. Все отрицательно-цѣльное извергнуто жизнью, безпредѣльно живучимъ организмомъ исторической народности находящейся въ полномъ разцвѣтѣ своихъ силъ, своего самостоятельнаго бытія. Все положительно-цѣльное осталось. Оно укрѣпило берега размываемые внезапно нахлынувшею мутною волной, оно помогло потоку войти опять въ свое русло. Мы, очевидцы, слишкомъ близко стоимъ къ недавно закончившейся «смутной» эпохѣ чтобъ явиться ея историками. На вашу долю выпало лишь бытописаніе. Мы лѣтописцы, мы борцы, мы участники и свидѣтели, обвиняемые и обвинители. Будущая исторія произнесетъ свой приговоръ надъ тѣмъ каково было участіе искусства въ нашей общественной смутѣ, въ чемъ состояли его заслуги и его ошибки въ это смутное время, на сколько сослужило оно общественному сознанію положительную иди отрицательную, добрую или худую службу, способствовало замутненію понятій, или внесенію въ нихъ ясности, правды и бодрости.
Вотъ почему мы ограничиваемъ нашу критическую задачу исключительно художественною стороной произведеній Б. М. Маркевича, выясненіемъ его значенія какъ художника. Для этой цѣли уже находятся налицо всѣ нужные намъ матеріалы: законченный циклъ художественныхъ произведеній покойнаго писателя. Задача ваша распадается на двѣ части. Вопервыхъ, мы постараемся характеризовать самого писателя, разказать ходъ его развитія, положившій рѣшительный отпечатокъ на всю послѣдующую его художественную дѣятельность. Вовторыхъ, мы остановимся на разборѣ отдѣльныхъ произведеній и введемъ читателя, такъ сказать, въ галлерею типовъ созданныхъ Б. М. Маркевичемъ.
I.
правитьДля характеристики писателя, для возсозданія его духовнаго образа и установленія исходной точки сужденія о немъ, имѣютъ необыкновенную важность свѣдѣнія о впечатлѣніяхъ дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ, о той обстановкѣ среди которой протекли годы подготовившіе основной складъ будущей художественной индивидуальности писателя. За нѣсколько мѣсяцевъ до своей кончины Б. М. Маркевичъ набросалъ рядъ воспоминаній о своемъ дѣтствѣ и первыхъ годахъ своей юности.[5] Это какъ бы начало автобіографіи, и если съ одной стороны нужно искренно сожалѣть о томъ что автобіографія эта оборвалась едва успѣвъ начаться, то все же нельзя не признать за особо счастливую случайность что мы имѣемъ разказъ самого автора именно о ходѣ, направленіи и складѣ его духовнаго развитія.
Отецъ Болеслава Михайловича былъ страстный поклонникъ Пушкина. Съ ранняго дѣтства ребенокъ безпрерывно слышалъ имя поэта. Онъ не умѣлъ еще читать, какъ выучилъ уже наизусть, съ голоса матери, стихотвореніе Пушкина Птичка Божія. Отецъ, усѣвшись въ сумерки за фортепіано, подбиралъ аккорды и на мотивъ распѣваемой тогда во всей Россіи Тройки, пѣвалъ Пушкинскую Телѣгу Жизни. По девятому году, мальчику лопалась въ руки послѣдняя пѣснь Онѣегина, выходившаго отдѣльными книжками, по мѣрѣ написанныхъ главъ:
"Помню до сихъ поръ, какъ поражено было мое молодое существо музыкальною прелестію первыхъ прочтенныхъ мною строкъ;
Въ тѣ дни когда въ садахъ Лицея
Я безмятежно расцвѣталъ,
Читалъ охотно Апулея,
А Цицерона не читалъ;
Въ тѣ дни, въ таинственныхъ долинахъ,
Весной, при кликахъ лебединыхъ,
У водъ сіявшихъ въ тишинѣ…
«Эта музыкальность именно, — я слишкомъ былъ малъ, разумѣется, чтобъ имѣть возможность цѣнить то существенное что облекалось въ эти божественные звуки, — врѣзалась сразу въ мою память. За обѣдомъ, на удивленіе и смѣхъ отца моего и матери, я прочелъ наизусть эту первую строфу только-что появившейся восьмой главы.»
Въ десять лѣтъ мальчику дали «русскаго учителя». Это былъ Василій Григорьевичъ Юшковъ, тотъ самый Юшковъ который встрѣчается въ романахъ Четверть вѣка назадъ, Переломъ и Бездна, гдѣ онъ, по признанію самого автора, воспроизведенъ съ фотографическою вѣрностью. Въ то время Юшковъ былъ еще самъ молодой человѣкъ, лѣтъ 26 или 27.
«Это былъ чистѣйшій идеалистъ тѣхъ далекихъ временъ, воспитанный, въ свою очередь, на Жуковскомъ и вносившій въ жизнь, въ отношенія къ ученикамъ своимъ, всю ту какую-то женственную чистоту и нѣжность, ту нѣсколько сентиментальную мечтательность, которыми отличался его кумиръ, безсмертный творецъ Свѣтланы и Людмилы, какъ выражался Юшковъ. Уроки его быль для меня настолько же наслажденіемъ насколько мукою преисполняла меня нѣмецкая грамматика Гейнзіуса… Несмотря на свое личное пристрастіе къ Жуковскому (слезы буквально точились изъ глазъ его когда онъ читалъ, бывало, мнѣ подъ конецъ урока Эолову арфу: Владыко Морвены, жилъ въ дѣдовскомъ замкѣ могучій Ордалъ…), Василій Григорьевичъ признавалъ Пушкина не менѣе великимъ поэтомъ; рядомъ со Свѣтланою и Пѣвцомъ въ станѣ русскихъ воиновъ, онъ диктовалъ мнѣ, для выучки затѣмъ наизустъ, Вѣщаго Олега и Полтаву, изъ которой, впрочемъ, тщательно выключались имъ строки относящіяся до любовныхъ отношеній Мазепы къ Маріи, какъ менѣе интересное, пояснялъ онъ. Онъ такъ былъ чистъ душой что помимо руководившихъ его очевидно при этомъ соображеній, что объ этомъ рано знать двѣнадцатилѣтнему мальчику, самъ, надо полагать, краснѣлъ когда попадались ему на глаза подобныя мѣста въ книгахъ…»
Чрезвычайно характеренъ для ученика и для учителя небольшой случай на урокѣ русскаго языка. Дѣло шло объ исправленіи орѳографическихъ ошибокъ, намѣренно внесенныхъ въ напечатанный текстъ книги для упражненій:
"Въ книгѣ была, между прочимъ, фраза: въ рощѣ поэтъ соловей. Я очень хорошо понималъ что здѣсь шла рѣчь о пѣніи и что поэтому слѣдуетъ поставить третье лицо настоящаго времени изъявительнаго наклоненія отъ глагола пѣть, но подумалъ, и написалъ въ своей тетради такъ какъ было напечатано въ книгѣ.
"Ай-ай-ай, воскликнулъ Юшковъ, когда я подалъ ему мое заданное упражненіе, какъ же вы, милый, могли пропустить такую грубую ошибку?
"Я знаю, отвѣтилъ я, — что слѣдуетъ собственно написать поетъ, потому что соловей птица, но я думалъ, именно потому что онъ такъ сладко поетъ, что его можно назвать также поэтомъ…
"Никогда не забуду выраженія его лица: глаза его заморгали, онъ захватилъ мою голову обѣими руками:
"Ахъ мой милый, милый мальчикъ!
«И заплакалъ.»
Талантливый мальчикъ очень рано дождался чести «быть напечатаннымъ». Родители его три года безвыѣздно прожили въ деревнѣ, и въ это время ему пріѣзжалъ давать изъ города уроки русскаго языка учитель уѣзднаго училища, какой-то Семеновскій. Однажды онъ такъ остался доволенъ передѣлкою на русскіе нравы, сдѣланною мальчикомъ изъ французской дѣтской повѣстушки, что послалъ эту передѣлку въ издававшійся тогда Очкинымъ Дѣтскій Журналъ. Она была напечатана въ слѣдующемъ же нумерѣ со слѣдующею подстрочною замѣткой редакціи: «повѣсть эта прислана намъ отъ имени тринадцатилѣтняго мальчика. Съ удовольствіемъ печатаемъ ее чтобы не лишить новаго сочинителя заслуженной имъ чести.» Вслѣдъ затѣмъ, въ Дѣтскомъ Журналѣ помѣщено было еще нѣсколько другихъ разказовъ, состоявшихъ изъ передѣланныхъ въ повѣствовательной формѣ историческихъ эпизодовъ вычитанныхъ мальчикомъ въ Карамзинѣ.
«Вслѣдствіе этого я самымъ серіознымъ образомъ представлялъ себѣ что непремѣнно долженъ буду сдѣлаться большимъ сочинителемъ, такъ какъ въ разныхъ французскихъ книжкахъ, писанныхъ для юношества, которыя, вмѣстѣ съ другими, выписывались въ большомъ количествѣ отцомъ моимъ изъ Петербурга, я вычиталъ что большинство извѣстныхъ писателей, а также художниковъ и музыкантовъ, начинали рано, то-есть, какъ я. Но мечты мои какъ-то разомъ обрушились и развеялись на много-много лѣтъ.»
Что же развеяло эти мечты? Ихъ развеяли только что появившіеся въ то время Вечѣра на хуторѣ близь Диканьки Гоголя. Любопытно впечатлѣніе произведенное этимъ наиболѣе поэтическимъ твореніемъ Гоголя на тринадцатилѣтняго мальчика:
«Никогда ничто въ прозѣ не производило до тѣхъ лоръ на меня такого впечатлѣнія. Тутъ въ первый разъ въ моей тринадцатилѣтней головѣ сказалось что не нужно риѳмъ, не нужно размѣренныхъ строчекъ чтобы вызвать въ читающемъ то самое восхищеніе какое производилъ на меня стихами своими Пушкинъ. Даже напротивъ, иные стихи теперь наводили на меня просто скуку, какъ напримѣръ Торквато Тассо Кукольника, котораго Сенковскій въ это время превозносилъ до небесъ въ своей Библіотекѣ для Чтенія, между тѣмъ какъ этотъ никому неизвѣстный Рудый Панько (имя Гоголя еще не стояло на первомъ изданіи) меня просто съ ума сводилъ своею прелестью. Ощущеніе возбуждаемое во мнѣ его разказами было тѣмъ сильнѣе что я имѣлъ въ нѣкоторой степени возможность довѣрять по существу все что было въ нихъ настоящей правды. Я жилъ на землѣ старой Гетманщины, подъ Уманью, мнѣ знакомы быль не по одной этой книгѣ божественныя украинскія ночи, заросшіе вербами пруды, вишневые сады съ ихъ ссыпающимся весною свѣжно-розовымъ цвѣтомъ, бѣло-вымазанныя хаты подъ золотистою соломою крышъ, паробки колядующіе въ пору святочныхъ вечеровъ подъ замерзлыми оконцами широко раскинувшагося села, бурсаки изъ Кіевскаго Братскаго монастыря, въ Рождество приходившіе къ намъ на домъ съ вертепомъ, въ которомъ, облеченные въ тряпочку, фольгу и золотую бумагу, проходили предъ восторженно-изумленными дѣтскими взорами нашими ясли съ Божествеввымъ Мдадеадемъ, и Пресватм Матерь, и волхвы предшествуемые звѣздою, и царь Иродъ въ зубчатой коронѣ, и, въ заключеніе, какой-то помню съ кѣмъ-то бодавшійся козелъ изъ бѣлой ваты, съ длинными золотыми рогами… И при этой близко знакомой мнѣ дѣйствительности, все это невыразимое обаяніе содержанія: Левко и Ганна, и голова, и замученная злою мачехою панночка, и Оксана, съ ея черевичками, которые влюбленный кузнецъ Вакула ѣздилъ верхомъ на чертѣ добывать для нея съ ножекъ самой царицы въ Петербургѣ, и колдунъ Пасюкъ, которому изъ миски прыгаютъ сами галушки въ ротъ… Выразить ли мнѣ теперь то былое, словно всего меня насквозь пронизывающее обаяніе этихъ образовъ, этихъ картинъ!… И какъ чисты, здоровы, благотворны были впечатлѣнія внесенныя подобными книгами въ открывавшіяся тогда къ жизни молодыя души! Ихъ не дано было знать, увы! позднѣйшимъ поколѣніямъ, воспитавшимся на Некрасовѣ и критикахъ покойнаго Современника. Я не разставался съ Вечерами на хуторѣ, заучивалъ изъ нихъ наизусть цѣлыя страницы, бралъ изъ нихъ мотивы для сочиненія драматическихъ сценъ которыя разыгрывалъ съ братьями и сестрами въ праздничные зимніе вечера. Но сочинительство оное за то отложилъ я окончательно въ сторону, совершенно ясно выведя въ головѣ такое заключеніе что такъ сочинять какъ этотъ Рудый Панько, я никогда не буду въ состояніи, а слѣдовательно лучше не сочинять и вовсе…»
Ученье шло между тѣмъ своимъ чередомъ. У мальчика былъ Французъ-гувернеръ, M. Queiréty, человѣкъ, по свидѣтельству самого Б. М. Маркевича, благовоспитанный, образованный и нравственный. Писатель въ послѣдствіи выставилъ его подъ настоящимъ именемъ въ своемъ романѣ Забытый Вопросъ, гдѣ нашли себѣ мѣсто многіе дѣйствительные эпизоды изъ юношеской жизни автора. Судьба какъ-то особенно баловала мальчика. Гувернеръ его также былъ поэтъ, Ламартиновской шкоды, а писалъ стихи, которые напечатаны были въ Петербургѣ особою книгой подъ названіемъ Fleurs de l’eail. Онъ умеръ тридцати семи лѣтъ отъ роду, отъ чахотки, въ имѣніи Маркевичей, и предъ смертію просилъ лишь объ одномъ: чтобы на могилѣ его не было снѣга, котораго никогда не бываетъ на его родинѣ, въ Провансѣ. Завѣтъ его былъ исполненъ. «На Уманьскомъ католическомъ кладбищѣ, надъ камнемъ, поставленнымъ отцомъ моимъ надъ его могилой, сооружена была желѣзная крыша, съ которой церковному сторожу приказано было тщательно сметать снѣгъ когда онъ покрывалъ ее, что и соблюдалось до самой той поры какъ мы покинули эта мѣста.»
Какъ же шло ученіе? Въ чемъ оно состояло?
«Мы учились буквально цѣлый день, отъ девяти часовъ утра до трехъ, то-есть до обѣда, а затѣмъ отъ теста до девяти. Ложились спать въ десять. Такомъ образомъ, отдохновеніемъ пользовались мы лишь въ теченіе трехъ часовъ послѣ обѣда и одного до минуты сна. И это безъ перерыва, круглый годъ, зимой, какъ лѣтомъ. Три раза въ недѣлю пріѣзжалъ давать намъ уроки латинскаго языка пресмѣшной монахъ Уманьскаго греко-уніатскаго базиліанскаго монастыря (вскорѣ затѣмъ упраздненнаго), по фамиліи Дашкевичъ. Преподавалъ онъ мнѣ по-нѣмецки, такъ какъ по-польски я не зналъ. Въ другіе три дня недѣли являлся на два часа Семеновскій, кромѣ русскаго языка преподававшій намъ математику, въ которой съ первыхъ же дней преподаванія ея мнѣ и до послѣдняго затѣмъ дня пребыванія моего въ гимназіи я оказался сущимъ идіотомъ. Все остававшееся отъ этихъ уроковъ время посвящено было французскому языку, исторіи, миѳологіи и географіи, которыя преподавалась намъ Mr. Queiréty. Даже географіи Россіи училась мы по-французски, по изданной на этомъ языкѣ книжкѣ Всеволожскаго. Наставникъ нашъ гналъ насъ, какъ выгоняютъ садовники цвѣты въ парникѣ. Въ два года времени я, какъ старшій, прошелъ съ нимъ полный подробный курсъ французской грамматики и словесности, отъ Allain Chartier и Charles d’Orléane, поэтовъ XIV и XV вѣковъ, до Виктора Гюго и романтиковъ включительно, и искусился во всѣхъ тонкостяхъ французскаго стихосложенія по трактату Буаста. Исторію отъ Мидянъ и Персовъ прошелъ я также довольно подробно до самой Семилѣтней Войны, такъ что затѣмъ въ гимназіи не открывалъ уже ни разу ни одного русскаго учебника, содержаніе которыхъ заключалось въ рамкахъ гораздо болѣе узкихъ чѣмъ тѣ въ которыхъ учился я исторіи у моего Француза наставника.»
Четырнадцати лѣтъ отъ роду мальчикъ поступилъ въ пятый гимназическій классъ Одесскаго Ришельевскаго Лицея. Когда учитель исторіи, Малороссъ Жуковъ, въ первый разъ позвалъ молодаго Маркевича отвѣчать урокъ, и тотъ началъ довольно подробно разказывать о первой Пунической войнѣ по французскому руководству Сегюра (въ гимназіи былъ принятъ учебникъ Кайданова), Жуковъ нахмурился и остановилъ его величественнымъ движеніемъ руки:
— Не распространяйся, охвранцуженное дитя, держись кныжечки!
Затѣмъ онъ не спрашивалъ уже мальчика ни разу до самаго окончанія курса, а на экзаменахъ ставилъ ему полный баллъ — 12.
Чрезвычайно интересна характеристика Ришельевскаго Лицея которую дѣлаетъ Б. М. Маркевичъ вспоминая годы своего ученія въ немъ.
«Лицей нашъ полонъ былъ воспитанниками всевозможныхъ народностей состоящихъ подъ русскимъ скипетромъ. Изъ сорока человѣкъ бывшихъ въ моекъ классѣ, едва ли можно было бы насчитать четырехъ или пять учениковъ великорусскаго происхожденія; остальные были Мадоруссы, Новороссійцы съ греческими, сербскими, французскими, левантійскими фамиліями, дѣти или внуки иностранныхъ пришельцевъ населившихъ наши степи въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго столѣтія, бессарабскіе Молдаване, Пероты, родители которыхъ имѣли случаи оказать ту или другую услугу нашему правительству за время войнъ ея съ Турціей, и которые вслѣдствіе этого принимаемы были въ Лицей на казенный счетъ, Евреи (въ весьма еще ограниченномъ количествѣ) и т. п. Когда я вспоминаю обо всемъ относящемся къ эпохѣ этихъ моихъ Lebrjahren, меня, сравнительно съ тѣми днями, которые суждено было пережитъ подъ старость, поражаетъ одно обстоятельство. Эта соученики мои, принадлежавшіе къ самымъ разноплеменнымъ по происхожденію, преданіямъ и первоначальному воспитанію семьямъ, какъ бы претворялись всѣ въ одно русское цѣлое воспитывавшимъ ихъ заведеніемъ, принимали русскій складъ, усвоивали себѣ русскую суть, если можно такъ выразиться, не только безропотно, но съ несомнѣннымъ чувствомъ гордости какого-то завоеваннаго права. Это замѣчалось даже между дѣтьми Поляковъ помѣщиковъ или чиновниковъ давно жительствовавшихъ въ Новороссійскомъ краѣ. Исключенія бывали рѣдки, и я имѣлъ случай наталкиваться на нихъ лишь въ ту ужь пору когда я былъ студентомъ и на университетскіе курсы Лицея стали переходить, въ довольно большомъ сравнительно числѣ, студенты-Поляки изъ Кіевскаго университета. Они тотчасъ же сформировали отдѣльную, тѣсно сплоченную группу замѣтно чуждавшуюся Русскихъ или успѣвшихъ обрусѣть въ гимназіи товарищей. Но общій тонъ, общій духъ, общій языкъ Ришельевцевъ моихъ временъ были, повторяю, чисто русскіе; никто бы изъ нихъ и не понялъ тогда даже возможности тѣхъ сепаратистическихъ измышленій, которыми затуманено въ ваши дни не мало молодыхъ годовъ на русскихъ окраинахъ. Сильная правительственная власть заставляла невольно эти окраины тянуть къ государственному центру, какъ бы спеціально, какъ въ Одессѣ, напримѣръ, съ ея тогда порто-франко, ни преобладали въ нихъ мѣстныя бытовыя условія самаго космополитическаго свойства.»
Въ характеристикѣ этой необыкновенно вѣрно и мѣтко указаны двѣ причины «претворенія» въ одно русское цѣлое самыхъ разнообразныхъ племенныхъ элементовъ къ которымъ принадлежали ученики Ришельевскаго Лицея, этого учебнаго русскаго заведенія находившагося тогда въ полномъ смыслѣ на окраинѣ Россіи, ибо разстоянія не была еще въ то время сокращены существующими теперь желѣзными дорогами. Съ одной стороны, «сидьная» правительственная власть оказывала какъ бы магнитное притяженіе, устраняла именно своею силой возможность девіацій въ тяготѣніи окраинъ къ государственному центру, съ другой стороны, и опять-таки вслѣдствіе сознанія государственной силы Россіи, населеніе окраинъ гордилось своею принадлежностью къ русскому государству, смотрѣло на право русскаго гражданства «съ несомнѣннымъ чувствомъ гордости какого-то завоеваннаго права». Отсюда вытекало принятіе «русскаго склада» и «усвоеніе русской сути»; отсюда происходило что это "окраинное русское учебное заведеніе, гдѣ на сорокъ человѣкъ класса насчитывалось не болѣе четырехъ или пяти учениковъ великорусскаго происхожденія, тѣмъ не менѣе «претворяло» всѣхъ своихъ воспитанниковъ «въ одно русское цѣлое». Была однако и еще одна сила, способствовавшая сліянію. Всѣ ученики Ришельевскаго Лицея, какъ ни было разнообразно ихъ племенное происхожденіе, сливались въ одно цѣлое съ коренными русскими въ своемъ восхищеніи великимъ русскимъ поэтомъ, въ своемъ увлеченіи поэзіей Пушкина:
«Его стиховъ плѣнительная сладость служила несомнѣнно тѣмъ связующимъ цементомъ на которомъ слагалось это претвореніе чуждыхъ по происхожденію другъ другу элементовъ нашего Лицея въ одно русское цѣлое. Дѣти лавочниковъ-Грековъ, буджакскихъ помѣщиковъ и мелитопольскихъ колонистовъ заучивали и повторяли эти стихи съ тѣмъ же восхищеніемъ какъ и молодые Великоруссы и Украинцы, не мечтавшіе еще тогда объ отдѣльной литературѣ съ Шевченкой во главѣ. Уроки Будрина, читавшаго намъ въ пятомъ классѣ частную риторику и теорію стихосложенія, причемъ постоянно цитировались мѣста изъ Пушкина, указывались красоты его и возвышенности мысли поддерживала въ общемъ настроеніи это восторженное отношеніе наше къ творцу Онѣгина и Бориса Годунова.»
Въ кофейнѣ Пфевфера, на Дерибасовской улицѣ, тщательно охранялась владѣльцемъ этой кофейни выбоина сдѣланная Пушкинымъ въ мягкомъ камнѣ стѣны оконечностью желѣзной палки которую онъ постоянно носилъ съ собою. Несмотря на невзрачность этой кофейни, лицеисты «какъ бы обязательно» ходили именно сюда пить шоколатъ и кофе. Это былъ въ полномъ смыслѣ «культъ» Пушкина, какъ существуетъ въ Германіи всѣ Schiller-Cultus и Goethe-Cultus, и Маркевичъ вполнѣ правъ когда онъ утверждаетъ что поколѣніе къ которому онъ принадлежалъ было дѣйствительно «воспитано на Пушкинѣ». Чрезвычайно характеренъ разказъ Болеслава Михайловича о томъ какъ встрѣчено было имъ и его товарищами извѣстіе о кончинѣ Пушкина:
"Какъ живо помню я до сихъ поръ ту печальную минуту! Нашъ учитель русскаго языка внушалъ всей гимназіи чрезвычайное къ себѣ уваженіе и даже нѣкоторый страхъ. За нѣсколько еще минутъ до его прихода на урокъ, въ классѣ обыкновенно водворялся какой-то невольный порядокъ, и онъ входилъ въ него всегда при общемъ почтительномъ молчаніи. Онъ вошелъ въ этотъ день какъ-то особенно озабоченный и сумрачный…
" — Будетъ рѣзать сегодня, подумалось многимъ, такъ какъ на этотъ разъ назначена была репетиція. Мы поклонились, но онъ не замѣчая и не поднимая глазъ, тихо прошелъ къ каѳедрѣ, поднялъ ногу на первую ея ступеньку и, обернувшись вдругъ къ вамъ, проговорилъ судорожно задрожавшимъ голосомъ:
" — Господа, великое горе постигло Россію — Пушкина не стало!..
«Весь классъ, какъ одинъ человѣкъ, вскочилъ съ давокъ. А-ахъ, стономъ кликнуло все. Поэтъ нашъ, осьмнадцатилѣтній Ашикъ, которому суждено было самому умереть годъ спустя отъ чахотки, истерически зарыдалъ и упалъ навзничъ, въ обморокѣ. И затѣмъ все кругомъ громко зарыдало…»
Воспоминаніемъ объ этомъ эпизодѣ оканчивается разказъ Маркевича о времени его пребыванія въ Ришельевской гимназіи. Но прежде чѣмъ перейти къ описанію своихъ студенческихъ годовъ, онъ дѣлаетъ отступленіе посвященное Пушкину и тому вліянію какое Пушкинъ имѣлъ на него:
«Пушкинъ! Чистѣйшія мечты моей юности, высшія и лучшія помышленія молодыхъ лѣтъ моихъ относятся къ этому незабвенному имени. Въ послѣдствіи, въ самыя тяжелыя минуты жизненныхъ битвъ и невзгодъ, его елей благоуханный вливалъ мнѣ каждый разъ въ душу неописуемое утѣшеніе, примиреніе и усладу. Если поздняя моя писательская дѣятельность заключаетъ въ себѣ что-либо имѣющее уйти отъ тлѣнія, если отъ написанныхъ мною страницъ могло, быть можетъ, иной разъ повѣять на душу моихъ читателей добрымъ чувствомъ, то все это неотъемлемо, исключительно принадлежитъ тому благословенному вліянію которое отъ самой зари моей жизни и до склона ея имѣлъ на нее великій мой и всѣхъ насъ учитель. И до сихъ поръ съ тою же, не изсякнувшею съ годами, силой негодованія вспоминаю я о тѣхъ, обреченныхъ на проклятіе потомства годахъ, когда сбродъ дикихъ семинаристовъ и нахальныхъ недоучекъ закидывалъ вонючею грязью своею, подъ одобрительные клики русской либеральной интеллигенціи, его священную тѣнь…»
Мы возвратимся къ этому жаркому, страстному, юношескому клику, внезапно и между строкъ вырвавшемуся у Маркевича на 62 году жизни, къ этому горячему признанію составляющему его литературную profession de fou. Строки эти необыкновенно важны для характеристики нашего писателя. Если мы помѣщаемъ ихъ здѣсь, то дѣлаемъ это въ виду глубокой, неразрывной психологической связи въ которую онѣ поставлены съ предшествующимъ разказомъ про впечатлѣніе произведенное извѣстіемъ о кончинѣ Пушкина. Задача критики состоитъ въ томъ чтобы находить и отмѣчать психологическую нить, а не въ томъ чтобы произвольно рвать ее на клочки и затѣмъ анализовать разрозненныя части, опустивъ безъ вниманія цѣлостный организмъ, причины и условія сложившія его индивидуальныя особенности и отражающіася, въ своемъ качествѣ основныхъ двигателей, въ мельчайшихъ деталяхъ этого организма. Лишь въ той связи какъ вылилась она у автора, станетъ очевидною и понятною для читателей глубокая психологическая правда литературной profession de fou Маркевича, ея такъ-сказать неразчитанность, непринужденность, искренность, ея характеръ внезапнаго, страстнаго порыва, нежданною и могучею волною нахлывувшею на шестидесятидвухлѣтняго писателя, когда онъ, на нѣсколько мѣсяцевъ до кончины припоминая годы своей юности, внезапно почуялъ просвѣтленною душой какое значеніе имѣлъ для него во все теченіе его имѣлъ великій поэтъ на которомъ онъ «воспитался».
Шестнадцати лѣтъ Маркевичъ перешелъ изъ гимназическихъ на высшіе курсы Ришельевскаго Лицея. По образцу университетскихъ факультетовъ, они были переформированы тогда на три отдѣленія: юридическое, камеральное и восточныхъ языковъ. По собственному признанію покойнаго писателя, онъ поступилъ на юридическое отдѣленіе не по влеченію къ законовѣдѣнію, а лишь потому что на юридическомъ отдѣленіи преподавались, между прочимъ, словесныя науки, единственныя къ которымъ его влекло. Окончивъ курсъ «вторымъ по списку», онъ вынесъ, опять-таки по собственному признанію, «лишь весьма шаткія свѣдѣнія изъ области юридическихъ знаній», ибо «серіозно» занимался онъ дашь римскою и русскою словесностью, исторіей и чтеніямъ нѣмецкихъ и италіянскихъ классиковъ подъ руководствомъ докторовъ нѣмецкаго и италіянскаго языковъ. Судьба какъ-будто поставила себѣ цѣлью непремѣнно натолкнуть юношу на художественно-литературную дѣятельность, которой онъ и предался наконецъ, хотя гораздо позднѣе нежели можно было ожидать. Спеціально юридическіе предметы преподавались въ Лицеѣ «весьма жалкими профессорами», между тѣмъ какъ «словесныя науки» читались «лицами дѣйствительно знающими и добросовѣстно относившимися къ своему дѣлу».
Плохая грамматическая подготовка, полученная на гимназическихъ курсахъ, постоянно давала себя чувствовать когда молодому студенту пришлось переводить Цицерона, Виргилія и Горація, которыхъ профессоръ Беккеръ объяснялъ на латинскомъ же языкѣ.
"Зачастую приходилось замѣнять смѣкалкою то что должно было бы быть усвоено какъ дважды два четыре и не представлять ни малѣйшихъ затрудненія уже и въ ту пору когда читали мы Федровы басни и De viru illustribus. Но поэтическія красоты Виргилія и Горація все же производили на меня сольное впечатлѣніе. Я до сихъ поръ вспоминаю одну изъ лекцій Беккера, на которое пришлось мнѣ переводить Carmen Saeculare. Дойдя до стиха:
Poesis nihil urbe Roma visere majus,
у меня голосъ вдругъ задрожалъ отъ какого-то внезапнаго прилива восторга. Въ воображеніи моемъ такъ живо предстало въ эту минуту величіе седмихолмнаго града, повелителя вселенной, необъятная панорама его храмовъ, дворцовъ, площадей, тріумфальныя шествія его диктаторовъ и проконсуловъ, ведущихъ въ цѣпяхъ со всѣхъ концовъ міра царей и царицъ порабощенныхъ имъ странъ, вся эта безконечная картина торжества и могущества, что я будто самъ въ это мгновеніе обратился въ Римлянина, и едва ли не съ тѣмъ же восторженнымъ чувствомъ съ какимъ должны были пропѣть эту пѣсню юноши и дѣвы, которымъ влагаетъ ее въ уста поэтъ миродавца-Августа, возгласилъ на распѣвъ: Ясное солнце, обѣгающее на пламенной колесницѣ своей вселенную, ничего на лучезарномъ пути своемъ не можешь ты увидать болѣе великаго чѣмъ градъ Римъ!
«Беккеръ замѣтилъ мое необычное одушевленіе, слегка усмѣхнулся, и промолвилъ, не глядя на меня, своею скороговоркою: macte animo, generose puer, sic itur ad astra, что въ устахъ его (онъ далеко не былъ падокъ на похвалы) звучало столько же ироніей сколько и поощреніемъ, такъ что я, помню, сразу остылъ послѣ этихъ словъ и опустился на скамью, покраснѣвъ и не смѣя поднять глаза на улыбавшихся товарищей.»
Въ разказѣ этомъ замѣчательны два факта. Первый изъ нихъ, то духовное впечатлѣніе которое Маркевичъ вынесъ изъ занятія римскими классиками. Пробѣлы грамматическаго знанія восполнила «смѣкалка», говоря иначе — чуткая художественная интуиція воспріимчиваго и литературно развитаго, юноши. Второй фактъ, это удивительная правдивость разказа. Вы точно видите предъ собою этого шестнадцатилѣтняго юношу, съ дѣтства воспитаннаго на чтеніи поэтическихъ произведеній, выросшаго среди учителей-энтузіастовъ, которые столько же старались развить въ немъ симпатіи къ прекрасному и поклоненіе ему сколько оберегали самымъ тщательнымъ образомъ его душевную чистоту. Такъ симпатичный Юшковъ выпускаетъ изъ Полтавы всѣ мѣста касающіяся любовныхъ отношеній между Мазепой и Маріей, а Французъ-гуверверъ, M. Queiréty, провансальскій поэтъ, умершій отъ чахотки въ домѣ Маркевичей и предъ смертію умолявшій не допускать на его могилѣ свѣжнаго покрова, Французъ-гувернеръ немедленно старается увезти своего воспитанника изъ дома гдѣ они гостятъ лѣтомъ и гдѣ разыгралась любовная интрига[6]. Подъ охватомъ внезапно нахлынувшаго на него чувства, этотъ юноша, теперь уже студентъ, съ блестящими глазами бросаетъ въ спокойную учебную атмосферу аудиторіи звенящую нотку поэтическаго молодаго чувства. Умный и ученый профессоръ не можетъ остаться къ ней глухимъ; изъ устъ его невольно вырывается одобреніе. Какъ характерно, какъ глубоко вѣрно что одобреніе это произносится «съ легкою усмѣшкой», «скороговоркой», «не глядя» на одобряемаго, произносится по-латыни, по адресу «благороднаго мальчика» macte animo, generose puer. Сколько психологической правды въ томъ что этотъ внезапно увлекшійся мальчикъ шестнадцатилѣтній студентъ внезапно краснѣетъ, сразу «остываетъ» и не смѣетъ поднять глазъ на улыбающихся товарищей. Такихъ фактовъ нельзя выдумать.
У лектора нѣмецкаго языка, «пламеннаго любителя поэзіи», было всего два слушателя. При чтеніи какого-нибудь трогательнаго мѣста, напримѣръ, Zueignung къ Фаусту, или въ знаменитомъ монологѣ Теклы, «плакали отъ умиленія всѣ трое: лекторъ и оба его слушателя». На лекціяхъ италіянскаго языка читали и комментировали Данта. Мы пропускаемъ любопытную и длинную характеристику лектора италіянскаго языка и остановимся подробнѣе на разказѣ Маркевича о томъ какъ онъ занимался русскою словесностію и исторіей, свѣдѣнія эти очень характерны.
Русскую словесность читалъ молодой магистръ Московскаго Университета, К. И. Зелеведкій. Онъ не былъ, по словамъ Болеслава Михайловича, «даровитою натурой», не обладалъ ораторскими способностями, читалъ вяло, путался въ рѣчи, не отличался ни ясностью, ни изяществомъ изложенія.
«Но онъ много трудился, много зналъ, какъ по русской, такъ и по иностраннымъ литературамъ, а главное — что могли оцѣнить лишь тѣ кто, какъ я, были близки къ нему, въ неофиціальныхъ бесѣдахъ съ нимъ, онъ весь горѣлъ любовью къ прекрасному, какъ говорилось въ тѣ дни. Я съ нимъ перечелъ систематически, въ хронологическомъ порядкѣ, всѣхъ поэтовъ и писавшихъ стихами въ Россіи, начиная съ Кантемира, Хераскова, Сумарокова и Ломоносова, до Туманскаго, Теплякова и Подолинскаго, второстепенныхъ и даже третьестепенныхъ свѣтилъ лучезарной Пушкинской плеяды. Я съ раннихъ лѣтъ дѣтства, какъ большинство, впрочемъ, людей моего времени, былъ то что Французы называютъ un liseur infatigable, то-есть имѣлъ способность поглощать ежедневно огромную массу чтенія, самаго разнообразнаго по содержанію и въ самомъ хаотическомъ безпорядкѣ. Но, подъ руководствомъ Зеленецкаго, чтеніе это въ нѣкоторой мѣрѣ упорядочилось и, насколько это возможно было, восполняло тѣ пробѣлы которые оставлялъ въ моемъ образованіи недостатокъ строгой классической школы, о чемъ впрочемъ мнѣ приходилось сожалѣть всю мою жизнь. Когда мы съ Зеленецкимъ à tour de rôle по вечерамъ читали русскихъ и нѣмецкихъ поэтовъ, онъ самъ приходилъ въ то восторженное состояніе духа, способность къ которому представляется на склонѣ лѣтъ едва ли не лучшимъ изъ даровъ выпадающихъ на долю счастливой юности… Не однихъ поэтовъ читалъ я съ Зелевецкимъ. Онъ очень хлопоталъ о моемъ эстетическомъ образованіи и давалъ мнѣ изъ своей довольно обширной библіотека многія имѣвшія способствовать этому русскія и иностранныя теоретическія сочиненія: лекціи Надеждина и Шевырева, Винкельмана, Гердера, статьи Лессинга о французскомъ псевдоклассицизмѣ, Исторію романскихъ литературъ Сисмоади, les origines du Dante Форіэля и т. д. Онъ же далъ мнѣ случая познакомиться въ первый разъ съ Шекспиромъ въ извѣстномъ нѣмецкомъ переводѣ братьевъ Шлегелей, и поставилъ мнѣ въ обязанность проштудировать въ не менѣе извѣстномъ нѣмецкомъ переводѣ Фосса гомеровскую Иліаду, съ которою я былъ знакомъ до тѣхъ поръ по жалкой французской интерпретаціи M-me Pacier. Гнѣдичевъ переводъ я прочелъ почему-то уже позднѣе.»
Молодой Маркевичъ читалъ много и по исторіи. Въ годы своего студенчества онъ прочелъ: Іоганна Миллера (Всеобщая Исторія), Гиббона, Нибура, Мишо (Исторія Крестовыхъ Походовъ), Гизо (Исторія цивилизаціи Европы), Робертсона (Исторія Карла V и Открытіе Америки), Амедея Тьери (Исторія завоеванія Англіи), Исторію Англіи Юма, Middle Age Гадама, Карамзина, Полеваго (Исторія Русскаго народа), Тьера и Мовье (Исторія французской революціи), массу французскихъ мемуаровъ и историческихъ романовъ, начиная съ Валтеръ Скотта и кончая Александромъ Дюма, Фредерикомъ Сулье и т. д.
«Читать, много читать, хотя бы далеко не систематично, не въ достодолжномъ порядкѣ и съ надлежащимъ разборомъ дѣйствительно нужнаго и ненужнаго, было какою-то потребностью у каждаго изъ насъ претендовавшаго на званіе образованнаго человѣка. Замѣтьте при этомъ что никто изъ насъ не готовился къ ученой карьерѣ и что поэтому мы были въ правѣ сказать что для насъ существовало знаніе единственно для знанія, безотносительно къ тому на что могло оно вамъ пригодиться въ дѣйствительности. Въ то время, особенно въ нашемъ заведеніи, ничего похожаго на какой-либо политическій оттѣнокъ, на какую-нибудь тенденцію и въ понятіяхъ ни у кого не было. Чтенія наши поэтому далеко не отличались односторонностью, и мы далеко не искали въ нихъ, какъ это дѣлается теперь молодежью, именующею себя спеціально интеллигентною, единственно подтвержденія извѣстныхъ, заказныхъ, a priori возводимыхъ въ непреложный принципъ убѣжденій. Эта нынѣшняя молодежь ужасно кичится, — или кичилась по крайней мѣрѣ до сихъ поръ, — такими своими убѣжденіями. Убѣжденія же эти, какъ уже замѣчено было Тургеневымъ, по отношеніи ихъ къ знанію, сводятся на простѣйшую изъ простѣйшихъ формулу: схвати за хвостъ послѣднее слово науки, а тамъ все остальное, факты — по боку! Болѣе скромные, мы съ любовію изучали и затверживали факты, и въ концѣ концовъ, право, не знаю, слѣдуетъ ли людямъ нашего поколѣнія раболѣпно расшаркиваться предъ новымъ… Не идеи, — образы, а съ нимъ опредѣленные идеалы добра, доблести, культуры, извѣстный подъемъ мышленія, слагались въ головахъ нашихъ изъ совокупности свѣдѣній почерпаемыхъ нами изъ того необузданнаго, готовъ я сказать, чтенія которому предавались мы въ тѣ годы. Вспоминая объ этомъ теперь, едва ли ошибусь говоря что учившаяся молодежь моего времени была вообще гораздо начитаннѣе, чтобы не сказать прямо культурнѣе, чѣмъ нынѣшняя.»
Характеристика внутренняго духовнаго склада почерпнутаго Болеславомъ Михайловичемъ изъ годовъ его ученія завершается указаніемъ его на то вліяніе какое имѣли на учащуюся молодежь того времени — поэты. Указавъ что русская критика шестидесятыхъ годовъ обратила Шиллера въ добраго пошляка, а Гёте обозвала сытымъ индифферентомъ, приведя отзывъ «нѣкоего молодого современнаго стихоплета» о Пушкинѣ («я, знаете, отношусь къ Пушкину, какъ къ доброй старой болтуньѣ-нянѣ которая, конечно, ничему здравому васъ не научитъ, но иногда разкажетъ вамъ кое-что занимательное про старыхъ людей и старый вздоръ»), Маркевичъ слѣдующимъ образомъ опредѣляетъ «могущественное вѣяніе» поэтовъ, «духовныхъ вожаковъ» его юности:
«Положительности, того что значится нынѣ подъ извѣстною радикальною формулой трезваго отношенія къ жизни они, конечно, намъ не давала; они пріучали насъ, пожалуй, гораздо болѣе къ витанію въ мирѣ грезъ и несбыточныхъ аспирацій чѣмъ къ разумѣнію житейской мудрости; но несомнѣнно то что подъ вліяніемъ ихъ вырабатывался въ насъ, повторяю, извѣстный идеалъ, страстное отношеніе къ человѣческой цивилизаціи, къ искусству, вѣра въ свѣтлое будущее, ожидающее міръ просвѣтленный знаніемъ и развитіемъ чувства прекраснаго въ погруженныхъ до тѣхъ поръ во мракъ и невѣжество массахъ. Не забудемъ, впрочемъ, и того что идеализмъ этой нашей, такъ нагло оплеванной слѣдовавшимъ за нами поколѣніемъ прогрессистовъ эпохи, не помѣшалъ, чтобы не сказать прямо — способствовалъ, людямъ ея служить отечеству своему незабвенную службу въ дѣлѣ освобожденія Русскаго народа отъ крѣпостнаго состоянія и создать цѣлый рядъ высоко-художественныхъ произведеній которымъ теперь начинаютъ все болѣе и болѣе удивляться иностранцы, знакомящіеся съ вашимъ языкомъ и литературнымъ творчествомъ.»
Годы ученія кончились. Молодой Маркевичъ отправился на службу въ Петербургъ и поселился тамъ вмѣстѣ съ двумя своими товарищами по Лицею.
«Мы долго не могли свыкнуться съ холодомъ Сѣвера, съ его короткими лѣтними и безконечно долгими зимними ночами, съ казенщиной, духовною нищетой и чиновными интересами Петербурга… Я ѣздилъ въ свѣтъ, но выносилъ оттуда гораздо болѣе угнетавшихъ меня чѣмъ сладостныхъ впечатлѣній. Большую часть вечеровъ проводили мы за тѣми же дорогими намъ книгами, читали французскихъ историковъ, италіянскихъ поэтовъ и Пушкина, все того же верховодца Пушкина…»
Такова была обстановка, вліянія и условія при которыхъ прошли годы дѣтства и первой юности Маркевича. Замѣчательно что всѣ эти приведенные вами разказы его о самомъ себѣ вылились у автора совершенно нечаянно для него самого. Онъ очевидно задался цѣлью дать подъ общимъ названіемъ Изъ прожитыхъ дней рядъ очерковъ изъ прошлаго, цѣлую серію характеристикъ замѣчательныхъ лицъ и любопытныхъ происшествій. Изъ четырехъ отдѣльныхъ очерковъ одинъ описываетъ Женитьбу Бальзака на богатой польской вдовѣ Ганской, рожденной графинѣ Ржевуской, другой посвященъ характеристикѣ одесской жизни въ сороковыхъ годахъ и князя М. С. Воронцова, третій заключаетъ въ себѣ цѣлый отдѣльный разказъ въ стилѣ Эдгара По, подъ названіемъ Августъ мѣсяцъ; наконецъ, четвертый, изъ котораго мы дѣлали ваши заимствованія, озаглавленъ Профили старыхъ временъ. Заглавіе это достаточно указываетъ что и здѣсь авторъ имѣлъ въ виду разказывать не про себя, а про другихъ, дать характеристику своихъ учителей, нарисовать серію портретовъ. Нечаянно, ненамѣренно, невольно заговорилъ онъ о самомъ себѣ, неожиданно, въ порывѣ увлеченія, вырвалась у него литературная исповѣдь и нарисовался собственный его профиль. Тѣмъ большую цѣну получаетъ заключающееся въ этомъ отрывкѣ «Воспоминаній» начало автобіографіи..
II.
правитьКаждый беллетристъ имѣетъ свой особенный, преимущественно ему свойственный кругъ наблюденія надъ жизнью современнаго ему общества. Въ предѣлахъ этого круга, какъ и естественно, должны находиться два рода типовъ. Одни будутъ составлять исключительную принадлежность и характерную особенность извѣстной среды, избранной авторомъ для своихъ наблюденій. Другіе типы явятся въ тѣсной связи съ первыми, но будутъ подчинены имъ; значеніе ихъ будетъ заключаться лишь въ томъ воздѣйствіи какое оказываютъ на нихъ главныя лица, или какое производятъ они на этихъ лицъ. Излюбленнымъ кругомъ наблюденій Маркевича было русское «великосвѣтское» общество и старое дворянство. Во всѣхъ произведеніяхъ покойнаго писателя рисуются типы принадлежащіе дворянству, изображается дворянская русская жизнь. Не замѣтно для самого себя Маркевичъ явился бытописателемъ цѣлой эпохи русскаго дворянства, а въ этомъ отношеніи романы его сохранивъ, благодаря своему художественному изложенію, весь интересъ выдающихся беллетристическихъ произведеній, получать со временемъ новый интересъ, интересъ яркой и живой исторической страницы. Начавъ съ воспоминаній о дворянской жизни и дворянскихъ типахъ временъ своей молодости (Типы прошлаго, 1867; Забытый вопросъ, 1872), Маркевичъ мало-по-малу переходитъ къ изображенію современности (Марина изъ Алаго Рога, Княжна Тата, Лѣсникъ) и создаетъ наконецъ свою громадную трилогію: Четверть века назадъ — Переломъ — Бездна въ которой широко захвачены и ярко изображены явленія принадлежащія къ нашему времени, едва-едва успѣвшія сдѣлаться недавно-прошедшими.
Художественное чувство предохранило Маркевича отъ неправильнаго освѣщенія своихъ фигуръ, отъ сословной односторонности и фальши, этихъ недостатковъ въ которые легко впадаютъ авторы такъ-называемыхъ «великосвѣтскихъ» романовъ. Художественная объективность составляетъ одно изъ наиболѣе выдающихся качествъ покойнаго писателя. Въ его произведеніяхъ нѣтъ мучительно надуманныхъ отвлеченій, кропотливо скомпонованныхъ схемъ, людей-призраковъ. Напротивъ, каждое изображенное имъ лицо дѣйствительно живетъ предъ читателемъ, и это чувство жизненной правды придаетъ какой-то неуловимый оттѣнокъ свѣжести всѣмъ произведеніямъ вашего автора. Впечатлѣніе жизненной правды достигается полнымъ отсутствіемъ желанія рисоваться своими героями, «позировать». Авторъ изображаетъ ихъ внѣ всякой тенденціозной идеализаціи, безъ натяжекъ и безъ прикрасъ, съ ихъ достоинствами и слабостями, рисуетъ предъ нами живыхъ и цѣльныхъ людей. Однѣ фигуры уравновѣшиваются другими, а въ общемъ получается то удивительное чувство жизненности которое составляетъ характерное качество произведеній Маркевича. Онъ совсѣмъ не ослѣпленъ тѣмъ дворянскимъ обществомъ какое онъ рисуетъ предъ нами, но такъ же мало враждебенъ ему. Онъ изображаетъ его какимъ оно есть. Если, тѣмъ не менѣе, во впечатлѣніяхъ читателя качественный перевѣсъ остается на сторонѣ нѣсколькихъ положительныхъ типовъ, если эти типы остаются ему особенно памятными, глубоко западаютъ въ душу и заслоняютъ собою остальные, если впечатлѣніе добра, впечатлѣніе положительное беретъ верхъ надъ отрицательными, то причина этому лежитъ въ природѣ вещей, а не въ подтасовкѣ сдѣланной авторомъ. Изображеніе положительныхъ типовъ стадо въ наше время рѣдкостью, а нѣтъ ничего удивительнаго когда читатель, измученный отрицаніемъ, съ благодарностью останавливается на характерахъ и лицахъ удовлетворяющихъ его вѣчной потребности къ прекрасному и доброму. Нѣтъ ничего удивительнаго если вмѣстѣ съ Лизой и Лаврецкимъ Дворянскаго Гнѣзда, вмѣстѣ съ «бабушкой» изъ Обрыва, выдвинулась на первый планъ нѣсколько положительныхъ женскихъ и мужскихъ типовъ изъ произведеній Маркевича. Остается лишь быть благодарными покойному писателю за то что онъ закрѣпилъ въ русской литературѣ и въ сознаніи русскаго общества нѣсколько художественныхъ образовъ принадлежащихъ къ русскому дворянскому кругу, имѣвшихъ возможность создаться только въ немъ.
Художественная эпопея русской дворянской жизни заключающаяся въ произведеніяхъ Маркевича, начинается романомъ Типы прошлаго. Дѣйствіе происходитъ въ Москвѣ, въ 1849 году:
«Москва въ то время еще доживала свои послѣдніе беззаботные дни. Желѣзная дорога еще не соединяла ее съ Петербургомъ. Круговоротъ петербургскаго тщеславія и приманка заграничной жизни не успѣли еще обезлюдить ее и измѣнить старинную жизнь нашего московскаго общества. Не мало еще тузовъ жило и умирало въ Москвѣ, не мало еще оставалось тамъ дверей открытыхъ для званыхъ и незваныхъ. Все такъ же гостепріимно и таровато, какъ и во времена Фамусова, жили въ Москвѣ, сладко ѣли и пили, давали шумные праздники; все такъ же плели сплетни, по которымъ вздыхалъ Москвичъ-Лермонтовъ перенесенный въ казенный, не болтливый Петербургъ; все такъ же усердно спорили и расходились въ Англійскомъ клубѣ, проигрывались и закладывали имѣнія въ Опекунскомъ Совѣтѣ. Попрежнему, наконецъ, наѣзжали по зимамъ въ Москву изъ гвардіи, иные отъ Двора, искатели богатыхъ невѣстъ, плѣняли россійскихъ красавицъ своею ловкостью, звѣздами или вензелями и увозили ихъ на берега Невы. Но, вѣрная своимъ преданіямъ, не оскудѣвала ими Бѣлокаменная, а на смѣну отбывшимъ прибывали по первопутью все новыя и новыя красавицы и невѣсты изъ близкихъ и далекихъ странъ обширнаго вашего отечества…»
Такъ-называемая «интрига» перваго романа Маркевича относатся еще ко времени крѣпостнаго права. Интригѣ этой отведено очень широкое мѣсто, точно такъ же какъ и описанію московскаго свѣтскаго общества начала пятидесятыхъ годовъ. Среди цѣлаго ряда фигуръ выдѣляется типъ старика Чемисарова. Столбовой русскій дворянинъ, Чемисаровъ участвовалъ въ войнѣ 1812 года и въ войнѣ на Кавказѣ, а затѣмъ вышедъ въ отставку и поселился житъ въ своемъ помѣстьѣ. Этотъ человѣкъ былъ «какой-то датой, какіе все рѣже и рѣже встрѣчаются въ наше время». Интересенъ его взглядъ на призваніе русскаго дворянства, взглядъ высказываемый имъ въ отвѣтъ на замѣчаніе его сосѣда о томъ что дворянство представляетъ собою поземельную собственность и вслѣдствіе этого есть — сила.
«Гдѣ она, сила-то ваша? Въ Петербургѣ воду толчетъ, въ переднихъ случайныхъ людей чины себѣ вымаливаетъ, въ Москвѣ — въ карты, на безумные пиры разоряется. Про силу толкуете, а того до сихъ поръ не поняли что она у васъ подъ ногами, въ той землѣ на которой сидите вы. Сверху, наконецъ, указана вамъ ваша задача, или, полагаете, призывая къ жизни помѣстное дворянство, великая государыня не знала что дѣлаетъ? Да нѣтъ, гдѣ вамъ, не по силамъ задача! Трудъ на то нуженъ, терпѣніе, воля скуку переносить, съ сѣрымъ мужикомъ возиться! Воспитать себя къ тому нужно, человѣкомъ надо быть! Скажите прямо, много ли изъ васъ въ глубь себя пріяло что служить царю и землѣ плугомъ и бороной, хотя бы собственными руками, въ тысячу кратъ честнѣй и полезнѣй чѣмъ тѣшить свое презрѣнное тщеславіе, жертвуя ему всѣмъ: прямымъ долгомъ своимъ, честью, родовыми помѣстьями съ отцовскими могилами, благомъ подвластныхъ людей и, въ концѣ концовъ, будущимъ своей страны… Потому недалеко уѣдешь тамъ гдѣ, куда ни обернись, всюду чинъ, а гражданина нигдѣ!»
Противоположность Чемисарову составляетъ его сосѣдъ Грайворовскій, владѣлецъ пяти тысячъ душъ крестьянъ и обладатель полу-уѣзда.
«Онъ пріѣхалъ одинъ въ своемъ четверомѣстномъ англійскомъ ландо, благородный гулъ котораго, какъ выражался онъ, слышался за версту, шестерикомъ, съ лакеемъ въ ливреѣ на козлахъ, такимъ же лакеемъ на запяткахъ и охотникомъ, въ казацкомъ костюмѣ, скакавшимъ передъ экипажемъ, все то для какихъ-нибудъ семи верстъ отдѣлявшихъ его Новоседки отъ Рай-Воздвиженскаго.» Въ то время какъ Чемисаровъ — русскій человѣкъ глубокихъ и твердыхъ убѣжденій, Грайворовскій представляетъ смѣсь заимствованной изысканности и прирожденной жестокости; онъ слыветъ во всемъ округѣ подъ прозвищемъ Parisien doublé de Tartare и «играетъ» въ Европейца. Полное торжество русскаго «европеизма» представляютъ собою русскія великосвѣтскія дамы возсѣдающія въ Баденъ-Баденѣ подъ русскимъ деревомъ. По ходу романа, одинъ изъ его героевъ черезъ долгое время сообщаетъ развязку и объясненіе происшествій разказанныхъ въ первой части, и автору, встрѣчающему это лицо въ 1865 году за границей, представляется возможность вскользь посвятить нѣсколько строкъ русскому европеизму.
«Русскія барыни засѣдали подъ особымъ, имъ исключительно посвященнымъ и даже окрещеннымъ въ честь ихъ русскимъ деревомъ, на самомъ видномъ мѣстѣ гулянья, и глядѣли оттуда какъ съ Монблана на остальное человѣчество. Онѣ, повидимому, блаженствовали въ Баденѣ и даже безаппелляціонно. Наѣзжіе журнальные хроникеры и изъѣденные золотухой сыны Сенъ-Жерменскаго предмѣстья возглашали хоромъ: il n’y a plue de grandes dames que les dames russes! Торжество было полное. Но, Боже мой, еслибы звали эти бѣдныя, настоящія и самодѣльные princesses russes, какимъ анаѳемамъ предавали въ это же время новые люди ихъ родины, все это отжившее сословіе котораго онѣ такъ упорно изощрялись явить себя достойными представительницами въ нѣмецкомъ городѣ Баденъ-Баденѣ, передъ лицомъ европейской high life и парижской благодѣтельной гласности! Но Баденскія princesses russes не подозрѣваютъ и по нынѣшній день существованія бывшихъ этихъ новыхъ людей въ любезномъ ихъ отечествѣ, какъ не подозрѣваютъ онѣ, впрочемъ, кажется, и того что у нихъ есть какое-то отечество»…
Темнымъ облакомъ проходитъ по Типамъ Прошлаго фигура Кирилина. Это молодой человѣкъ, невзрачный, худой, блѣдный, съ длинными нечесанными волосами, недоучившійся студентъ, музыкантъ по призванію и профессіи. Кирилинъ играетъ одну изъ главныхъ ролей въ любовной интригѣ романа, но рядомъ съ этимъ въ немъ выдвигается уже одинъ изъ бывшихъ «новыхъ» людей, человѣкъ озлобленнаго отрицанія на почвѣ фразы и готовыхъ формулъ заимствованныхъ изъ поверхностнаго ознакомленія съ иностранною литературой. Прирожденная злость которую приписываетъ авторъ Кирилину, съ одной стороны, и его яркія артистическія дарованія, съ другой стороны, не допускали развитія этой фигуры въ ясный и опредѣленный отрицательный типъ. Это фигура болѣе романическая нежели типичная, набросокъ со случайно подвернувшагося оригинала, первая попытка изображенія человѣка новой культурной формаціи.
Первый романъ Маркевича во многихъ отношеніяхъ характеристиченъ для послѣдующей его беллетристической дѣятельности. Въ немъ находятся уже зачатки всѣхъ особенностей отличающихъ эту дѣятельность. Дѣйствіе происходитъ въ дворянской средѣ, причемъ среда эта изображается съ художественною объективностью. На каждомъ шагу чувствуется видѣнное и пережитое, замѣчается рисовка съ натуры съ живыхъ подлинниковъ. Среди множества фигуръ, изображенныхъ повидимому съ одинаковою тщательностію, выдѣляется совершенно второстепенная, въ сущности, фигура старика Чемисарова: художественное чувство автора какъ бы невольно заставляетъ его останавливаться на обрисовкѣ типовъ которые инстинктивно влекутъ къ себѣ вниманіе художника. Пріемъ этотъ будетъ повторяться во всѣхъ послѣдующихъ произведеніяхъ, и благодаря ему въ романахъ Маркевича сохранится цѣлая галлерея художественно обрисованныхъ типовъ русскаго дворянства.
Забытый Вопросъ (1872) весь посвященъ описанію помѣщичьей жизни прежняго времени на югѣ Россіи. Въ немъ, какъ мы уже знаемъ изъ признаній самого автора, изображены многія черты изъ собственной его юности и, между прочимъ, съ фотографическою вѣрностью воспроизведенъ его гувернеръ, M. Queiréty. Главное содержаніе, собственно интригу романа, составляетъ любовь красавицы Любови Петровны къ блестящему гвардейскому офицеру Фельзену. Но интрига эта обставлена такою роскошною рамкою юношескихъ воспоминаній, въ романѣ такъ много развязывается о дѣтяхъ-подросткахъ, каждый изъ этихъ подростковъ такъ мастерски описавъ и характеризованъ, а самое дѣйствіе романа происходитъ на такомъ яркомъ фонѣ добродушной и гостепріимной, простой и привольной помѣщичьей деревенской жизни что собственно интрига и ея рамки, главныя и второстепенныя фигуры сливаются въ одну широкую картину оставляющую удивительно симпатичное впечатлѣніе. Дворянская помѣщичья жизнь прежняго времени захвачена здѣсь съ необыкновенною полнотой. Въ Забытомъ вопросѣ читатель встрѣтить дѣтей и взрослыхъ, молодое, среднее и старое поколѣніе, учителей, гувернеровъ, гувернантокъ, докторовъ, офицеровъ, музыкантовъ, образованныхъ и необразованныхъ людей, изящныхъ, умныхъ женщинъ и жеманныхъ провинціалокъ, описанія природы, бытовыя сцены, массу отдѣльныхъ жанровыхъ картинокъ. На этомъ фонѣ проходитъ красною нитью главная интрига романа. Параличный мужъ страстно любитъ и также страстно ревнуетъ свою молодую красавицу жену. Та мало-по-малу увлекается блестящимъ гвардейскимъ офицеромъ. Сынъ, необыкновенно сенситивный мальчикъ, страстно любящій отца, инстинктивно ненавидитъ гвардейца, инстинктивно чуетъ опасность. Измѣна свершается. Мужъ, бывшій ея свидѣтелемъ, умираетъ отъ потрясенія; умираетъ черезъ нѣсколько времени и сынъ, не будучи въ состояніи перенести позора нанесеннаго любимому отцу, стыда которымъ покрыла себя мать. Въ концѣ романа авторъ такъ формулируетъ его содержаніе:
«Въ числѣ безчисленныхъ новыхъ вопросовъ, поднятыхъ новымъ временемъ, право женщины свободно располагать собою, по влеченію сердца, занимаетъ весьма важное мѣсто и находитъ себѣ не мало остроумныхъ, горячихъ, если не всегда талантливыхъ защитниковъ. Но увлекаясь великодушнымъ желаніемъ вызволить живую душу изъ-подъ гнета узкой морали и условнаго долга. поборники женской свободы тщательно забываютъ другую душу живую, другое существо взывающее о защитѣ, забываютъ ребенка этой женщины, которой предоставляютъ свободно мѣнять одну привязанность на другую, безжалостно попирая все что представляется ей при этомъ неразумнымъ препятствіемъ. Не свѣтлый міръ любви и благоволенія къ людямъ создастъ себѣ душа ребенка видѣвшаго слезы отца о покинувшей ихъ матери, и никакія мудрствованія не вырвутъ изъ него жгучаго сознанія ея позора. Изъ міра первыхъ, неизгладимыхъ впечатлѣній онъ внесетъ въ жизнь дѣйствительную лишь раннюю опытность страданія, преждевременное отрицаніе и злобу къ этой предстоящей ему жизни. А на отрицаніи и злобѣ не созидалось еще ничего на землѣ!..»
Повѣсть Двѣ Маски составляетъ переходъ къ описанію современнаго быта. Мы говоримъ переходъ, ибо по особому характеру этой повѣсти, носящей названіе «святочнаго разказа», содержаніе ея лишь относится къ нашему времени, но не вдается въ его описаніе, такъ какъ разказъ сосредоточенъ главнымъ образомъ на таинственныхъ психическихъ процессахъ ясновидѣнія: главное лицо умираетъ въ день и часъ заранѣе указанные ему какимъ-то таинственнымъ явленіемъ. Изображеніе современной дѣйствительности начинается въ повѣстяхъ Княжна Тата и Марина изъ Алаго Рога.
Княжна Тата мастерской и художественно написанный этюдъ женскаго сердца и женскаго характера на почвѣ большого свѣта. Умная, красивая, изящная, образованная княжна Тата проводитъ свою жизнь въ уловленіи жениховъ, въ составленіи себѣ «соотвѣтствующей» партіи. Ее старушка мать и ея братъ всячески стараются выдать ее замужъ, но планы ихъ разстраиваются одинъ за другимъ; глубокая внутренняя тоска овладѣваетъ дѣвушкой принужденною покоряться требованіямъ налагаемымъ на нее средой. Разъ, въ жизни она готова была полюбить дѣйствительно и искренно одного человѣка, въ свою очередь страстно ее любившаго. Но въ это время ей представилась возможность сдѣлать блестящую партію, и чтобы достигнуть этой она безжалостно принесла въ жертву свое чувство. Мало того: въ угоду другому, въ угоду выгодному жениху, она намѣренно и жестоко оскорбила человѣка несшаго ей на встрѣчу свое сердце. И вотъ когда всѣ планы рушились одинъ за другимъ, когда всѣ ея сверстницы давно уже вышли замужъ, а она все еще продолжаетъ служитъ предметомъ постоянныхъ матримоніальныхъ заботъ для вѣчно вздыхающей матери, въ это время внезапно является для нея радостная, радужная надежда. Молодой офицеръ, страстно ее любившій и бывшій въ свою очередь единственнымъ человѣкомъ къ которому влекло ее собственное чувство, этотъ молодой офицеръ сталъ героемъ обратившимъ на себя вниманіе всей Россіи и въ то же время получилъ громадное наслѣдство, словомъ, сталъ un parti convenable, блестящимъ и завиднымъ женихомъ. Онъ встрѣтился послѣ войны съ братомъ княжны Тата, признался ему что ни одна женщина не имѣла въ его жизни такого значенія какъ княжна, что онъ цѣлый годъ мечтаетъ о ней и желалъ бы увидать ее хотя бы на одну минуту. Братъ, разумѣется, чрезвычайно радъ; онъ приглашаетъ Бахтеярова, такъ зовутъ молодого героя, заѣхать вмѣстѣ съ нимъ въ ихъ помѣстье, лежащее по сосѣдству съ имѣніемъ куда ѣдетъ Бахтеяровъ. Старушка-мать внѣ себя отъ радости. Она, ея сынъ и сама княжна Тата увѣрены что Бахтеяровъ сдѣлаетъ предложеніе… Увы! Онъ не забылъ нанесеннаго ему разъ оскорбленія и пріѣзжаетъ сказать княжнѣ что онъ женится — на другой.
Такова канва повѣсти. По этой канвѣ опытною рукой тонкаго и художественнаго наблюдателя сотканъ одинъ изъ самыхъ мастерскихъ и законченныхъ женскихъ типовъ какіе можетъ представить современная русская беллетристика. Княжна Тата точно живая выдѣляется предъ читателемъ на тепломъ фонѣ бытовыхъ и психологическихъ деталей. Въ фигурѣ этой соединяется удивительная правда типа съ изумительною вѣрностію наблюденія надъ женщиною вообще. Съ такимъ же мастерствомъ очерчена фигура пожилаго гвардейца Скавронцева котораго отъ нечего дѣлать влюбляетъ въ себя княжна Тата въ деревнѣ. Для характеристики великосвѣтскаго аристократическаго общества недавняго прошлаго, характеристики впервые дѣлаемой авторомъ послѣ того какъ въ первыхъ двухъ своихъ романахъ онъ исключительно давалъ описаніе давно прошедшаго, мы приведемъ нѣсколько строкъ изъ описанія аристократическаго петербургскаго общества шестидесятыхъ годовъ:
"Однажды за интимнымъ обѣдомъ у Léonie Тепловой кто-то предложилъ ѣхать вечеромъ на тройкахъ. Предложеніе было принято съ восторгомъ. Маленькая и вездѣсущая графиня Ваханская вскочила съ мѣста и забарабанила ножомъ по тарелкѣ:
" — Attention, mes gaillardes! крикнула она на всю столовую.
"Всѣ обернулись со смѣхомъ въ ея сторону. Ее откровенная (во всякомъ другомъ кругу ее зазвали бы циническою) рѣчь очень цѣнилась въ мірѣ нашихъ кокодетокъ.
" — Насъ здѣсь сколько? начала она: Quatre femmes et trois hommes? Nombre impur!
" — Impair, счелъ нужнымъ поправить Анатоль Можайскій, одинъ изъ троихъ мущинъ.
" — Je dis impur, sacrée bombe! И она ударила ножомъ уже такъ что тарелка раскололась на куски. — La pureté veut que chacune ait son chacun… pour le moins! прибавила она съ жестомъ Schneider, оттягивая пальцемъ вѣку праваго глаза и прижмуриваясь другимъ.
" — Approuvé! крикнулъ подъ общій хохотъ хозяинъ дома Дини, на половину уже готовый.
" — Pitou, обратилась чрезъ столъ маленькая графиня къ своему такому же маленькому, съ китайскимъ лицомъ, супругу, — vous allez vous flanquer dans une tape-quelque-chose, et vous nous amènerez Бахтеяровъ et Аваловъ.
"Она сѣла и ущипнула за локоть сидѣвшую возлѣ нея Тата.
" — Ты становишься совершенно невозможною, Lizzy, сказала недовольнымъ голосомъ княжна.
" — Vous n'êtes qu’une bégueule, ma chère! C’est très chien ce que je viens de dire, dites donc, vous-autres, — отвѣтила та, обѣгая кругомъ глазами и самымъ искреннимъ образомъ удивляясъ что кто-нибудь могъ находитъ неприличнымъ ея чистѣйшій жаргонъ парижскаго демимонда.
«Кромѣ Тата никто и не нашелъ его неприличнымъ: у Lizzy Ваханской было полтораста тысячъ дохода и лучшій поваръ во всемъ Петербургѣ.»
Ближайшей характеристики этого общества будутъ посвящены романы Переломъ и Бездна. Но предварительно авторъ выводитъ еще въ Маринѣ изъ Алаго Рога очень характерную фигуру князя Солнцева. Князь только-что пріѣхалъ изъ Петербурга въ деревню. Его разспрашиваютъ о новостяхъ.
" — Про гимназіи ты слышалъ? заговорилъ онъ, закладывая руку за жилетъ, — очень хорошо въ какой-то газетѣ про это было сказано: систематическая кретинизація несчастныхъ дѣтей… C’est bien èa! Une crétinisation systématique…
" — Не твоихъ, во всякомъ случаѣ, смѣялся Пужбольскій, у тебя ихъ нѣтъ! Или ты можетъ-быть прячешь?..
" — О, фыркнулъ Солнцевъ, — еслибъ у меня были свои дѣти, я бы конечно въ матушкѣ Россіи ихъ не воспитывалъ!
" — Куда же 6ы ты ихъ дѣвалъ?
" — Куда? онъ съ сожалѣніемъ взглянулъ на своего собесѣдника. — En Angleterre, mon cher! я бы сдѣлалъ comme Tata Kargopolski: она своихъ двухъ старшихъ, Sanny et Jinny, посылаетъ въ Оксфордъ…
" — Въ Оксфордъ — чтобъ избавить ихъ отъ ужасовъ латыни?
« — Oui, mon cher, oui, pour en faire des hommes pratiques! торжественно возгласилъ Солнцевъ, — потому… ты только подумай что ваша жизнь? Реализмъ!.. Вѣдь ты согласись: жизнь наша реализмъ, tout ce qu’il y a de plus réaliste!… И вдругъ нашихъ дѣтей, дѣтей нашего вѣка какимъ-то Виргиліямъ учить будутъ!… Mais c’est donc d’une absurdité réactionnaire au dessous de toute critique!.. Вѣдь ты подумай, мы, мы, развѣ насъ этому учили?… И намъ ужь не нужно было!… Et songez donc que le siècle a encore marché depuis!»
Молодой дѣвушкѣ, которую онъ видитъ въ первый разъ, Солнцевъ рекомендуетъ прочесть романъ Жертва Вечерняя на томъ основаніи что это совершенный Поль-де-Кокъ.
" — Да въ чемъ содержаніе, сюжетъ романа?
« — Mon cher, какъ же это тебѣ разказать? Pita en faisait un soir lecture chez Nany Бахтеяровъ, — il lit très bien, Pita, mais on riait trop. Il y avait là toutes les cocodettes, Titi et Zizi, Cocotte et Boulote, Sandrinette Ivine, Meringuette Tpoeкуровъ, Vava Vronski, Tata Pronski»…
Въ романахъ Типы Прошлаго и Забытый Вопросъ Маркевичъ описываетъ дворянскій бытъ прошлаго времени; въ Княжнѣ Тата, Двухъ Маскахъ и Лѣсникѣ выдвигаетъ на первый планъ психологическіе этюды отдѣльныхъ характеровъ; въ Маринѣ изъ Алаго Рога, современной были, какъ называетъ авторъ это свое произведеніе, мы въ первый разъ встрѣчаемся со столкновеніями двухъ общественныхъ, двухъ культурныхъ слоевъ и съ ихъ взаимодѣйствіемъ. Марина изъ Алаго Рога — одно изъ самыхъ интересныхъ произведеній Маркевича, по оригинальности замысла, по художественности выполненія, по разнообразію характеровъ. Оно заслуживаетъ чтобы подробнѣе остановиться на немъ.
Дѣйствіе происходитъ въ помѣстьи графа Завалевскаго. Главными дѣйствующими лицами являются графъ и пріятель его, князь Пужбольскій, съ одной стороны, молодая дѣвушка, Марина, съ другой стороны. Это представители двухъ различныхъ культурныхъ слоевъ, двухъ эпохъ, двухъ противоположныхъ взглядовъ. Нейтральную почву занимаетъ типическій Самойленко, управляющій графа, отецъ Марины; на сторонѣ Марины стоитъ учитель Левіаѳановъ, подъ вліяніемъ котораго сложилось міровоззрѣніе молодой дѣвушки. Второстепенныхъ лицъ мы не будемъ касаться, точно также какъ не будемъ касаться и романическихъ деталей разказа. Для насъ важна впервые являющаяся здѣсь у Маркевича характеристика новаго времени и новыхъ людей.
Окончивъ курсъ въ Московскомъ Университетѣ, молодой Завалевскій отправился на службу въ Петербургъ. Крымская война еще не начиналась.
«Изъ раздушенной и душной атмосферы бала или раута Завалевскій бѣжитъ, алча свѣжаго воздуха, куда-нибудь къ Пяти Угламъ, въ тѣсный литературный кружокъ, или на чиновничью сходку, въ третьемъ этажѣ, на Стремянной… Тамъ опять споръ, споръ безъ конца, но безъ московской искренности, безъ вѣскости московскаго знанія, за то съ тѣмъ избыткомъ самонадѣянности и желчи, что такъ присущи Петербуржцу, изворотливая діалектика и жидкая культура, презрѣніе къ исторіи, къ преданіямъ быта, и какъ панацея противъ существовавшаго зла, государственные и экономическія теоріи цѣликомъ нахватанныя изъ французскихъ книжекъ тридцатыхъ годовъ. А будущіе общественные дѣятели — онъ это чувствуетъ — глубоко презираютъ его, какъ аристократа и идеалиста.»
Завалевскій отправился съ ополченіемъ своей губерніи въ Крымскую войну. Послѣ ея окончанія онъ уѣхалъ въ Италію. Въ Римѣ застала его первая вѣсть объ освобожденіи крестьянъ. Онъ бросилъ все и поспѣшилъ на родину.
"Живо припомнился ему тогдашній переѣздъ изъ Штеттина въ Петербургъ. Погода стояла великолѣпная; онъ по часамъ глядѣлъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ нѣгѣ и сіяніи горячаго весенняго солнца. Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себѣ что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсвѣтомъ, быть отъ края до края исполнена его родина. По пріѣздѣ онъ не имѣлъ случая замѣтить ничего подобнаго. Тѣ же разговоры, та же діалектика, только еще болѣе прежняго желчи; съ одной стороны, безплодныя жалобы и ядовитые нареканія, съ другой — безпощадная насмѣшка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ какъ бы злѣе насолить тѣмъ кто почиталъ себя въ правѣ жаловаться. Насталъ великій день; затѣмъ послѣдовалъ цѣлый рядъ коренныхъ преобразованій, измѣнившихъ всю наружную физіономію страны… Но внутри ея, гдѣ то шаровое, воскрешающее вѣяніе свободы, та подымающая сила жизни которую съ юности призывалъ нашъ идеалистъ всѣми силами души своей? Гдѣ благодарная дѣятельность освобожденнаго труда? Гдѣ тотъ подъемъ духа въ народѣ обрѣтшемъ вновь свои человѣческія права? Тщетно искалъ вокругъ себя Завалевскій, — внизу прогулъ, шатанье, недоимка, міръ горлановъ и пьяный самосудъ; выше — постыдное тупое уныніе, безнадежность трутня выгнаннаго изъ улья… А мысль, молодая мысль Россіи, то что именовало себя тогда новыми людьми, чѣмъ привѣтствовала, чѣмъ праздновала она это великое дѣло освобожденія родины?
«Съ ужасомъ и отвращеніемъ раскрывалъ каждый разъ Завалевскій нумера толстыхъ журналовъ, ежемѣсячно получавшихся изъ Петербурга; часто, не довѣряя глазамъ своимъ, знакомился онъ съ ихъ содержаніемъ. Тамъ раздавался какой-то дикій вой, вой Эѳіоповъ, по древнему сказанью, лаявшихъ на солнце… Полудикіе семинаристы, заявлявшіе себя представителями молодаго поколѣнія, сталкивала съ вѣковыхъ пьедесталовъ высочайшихъ представителей человѣческой культуры и обзывали ихъ пошляками; наглые гаеры въ бѣшеной свистопляске топтали козлиными ногами все великое духовное прошлое человѣка, и съ пѣною у рта, съ поднятыми кулаками требовали, да возвратится онъ въ образъ звѣриный. Освистанное искусство объявлено было аристократическимъ тунеядствомъ, поэзія пакостнымъ времяпрепровожденіемъ, исторія оказывалась не стоящими вниманія собраніемъ всякой негодной дряни… Дерзость этого скоморошества уступала только его неслыханному комизму. Лѣтосчисленіе русской мысли повелѣвалось вести съ какой-то политической статьи одного изъ новыхъ людей, а дворянскую литературу, то-есть все то что по-русски написано было не семинаристами, почитать не существующею. Россіи, оплеванной наперерывъ всѣми этими бѣшеными устами, приговоренной ими къ раздробленію на мельчайшіе атомы, Россіи объявлялось что у нея и исторіи никакой нѣтъ, что во все продолженіе ея тысячелѣтняго существованія она произвела единственнаго порядочнаго человѣка и что этотъ порядочный человѣкъ — Стенька Разинъ!»
Наступилъ 1863 годъ съ его могучимъ взрывомъ патріотическаго чувства охватившаго всю Россію изъ конца въ конецъ. Завалевскій горячо отдался этому спасительному движенію и обрекъ себя всего на дѣло сліянія русскихъ окраинъ съ общимъ отечествомъ. Онъ началъ составлять большое общество съ цѣлью пріобрѣтать покупкой имѣнія въ Западномъ краѣ, намѣревался самъ поселиться тамъ, поступить тамъ на службу. Намѣренія его быль отклонены. Онъ снова уѣхалъ за границу, провелъ два года въ Америкѣ и почувствовалъ что задыхается въ этомъ мірѣ машинъ, царственнаго мѣщанства, колоссальнаго разчета и циническаго корыстолюбія, въ мірѣ эксплуататоровъ и всякаго рода humbug. Въ Парижъ онъ пріѣхалъ въ разгаръ ужасовъ коммуны… Въ Россіи, куда онъ вернулся послѣ пятилѣтняго отсутствія «только-что была отыграна комедія Нечаевскаго процесса патріотическая струна давно смолкла, и надъ нею ретроспективно потѣшались теперь фельетонныя балалайки». Прежнею тоской защемило у него въ груди. Онъ давно имѣлъ намѣреніе устроить образовательное заведеніе для приготовленія народныхъ учителей. Теперь эта мысль настойчивѣе прежняго приходила ему въ голову. Онъ былъ послѣднимъ въ своемъ родѣ и холостъ; дѣвушка, которую онъ когда-то любилъ, вышла замужъ за другаго. Ему было подъ сорокъ лѣтъ; онъ считалъ свою личную жизнь поконченною, хотѣлъ жить для другихъ…
Въ помѣстьѣ готовились къ его пріѣзду. Въ библіотечной залѣ графскаго дома, Марина, дочь главноуправляющаго, разбирала только-что присланныя книги и разговаривала съ отцомъ. Ни онъ, ни она никогда не видали графа. Былъ теплый лѣтній вечеръ. Двери въ садъ быль раскрыты. какой-то незнакомый человѣкъ появился въ нихъ изъ сада.
" — Кого вамъ угодно? гнѣвно крикнулъ Самойленко.
" — Я ищу здѣшняго управляющаго, отвѣчалъ густой, во въ то же время мягкій, словно звукъ віолончелевой струны, голосъ, и на дорогѣ зады показался человѣкъ довольно высокаго роста, въ изношенномъ сѣромъ пальто, съ блѣднымъ, усталымъ лицомъ и густыми, почти совершенно сѣдыми волосами, падавшими со всѣхъ сторонъ большими взъерошенными кольцами.
" — Кого вамъ? повторилъ свысока управляющій.
" — Осипа Кузьмича Самойленко, отвѣчалъ новоприбывшій, поднимая на него большіе и усталые, какъ и вся его наружность, глаза.
" — І-о-сифа Козь-мича, поправилъ его господинъ Самойленко: — онъ предъ вами.
« — Ахъ, это вы… я очень радъ, проговорилъ тотъ, очевидно нѣсколько озадаченный такимъ пріемомъ. — Я… я графъ Завалевскій…»
Маринѣ хочется съ перваго же раза доказать графу что она дѣвушка развитая и мыслящая. Заставъ ее за разборкой книгъ, Завалевскій заводитъ рѣчь про чтеніе и спрашиваетъ читала ли она поэтовъ.
" — Дда… нѣкоторыхъ, отвѣчала она не сейчасъ, такъ какъ нѣкоторое время прошло въ колебаніи: слѣдуетъ ли признаться въ этомъ или нѣтъ?
" — И любите? неумолимо допрашивалъ Завалевскій.
" — Такъ себѣ, средственно, пояснила она.
" — Кого же, напримѣръ?
" — Ну, Некрасова, разумѣется…
" — Разумѣется, повторилъ онъ съ какою-то невеселою усмѣшкой. — А Пушкина?
"На устахъ ея сложилась легкая гримаска.
" — Да, онъ мнѣ нравится, сказала она, только вѣдь онъ не развитъ…
" — Что-съ? какъ вы это сказали? чуть не съ ужасомъ вскрикнулъ графъ, — это Пушкинъ не развитъ?
" — Ну, конечно! съ торжествующею улыбкой подтвердила она.
«На этотъ разъ графъ подумалъ что она его въ глаза дурачитъ. Но онъ ошибался. Бѣдная Марина дѣйствительно была убѣждена что Пушкинъ не развитъ. Ей это преподалъ одинъ учитель изъ семинаристовъ, сосланный въ Глинскъ за участіе въ какой-то политической агитаціи…»
На слѣдующее утро, за чаемъ, Марина высказывается полнѣе. Авторъ съ необыкновенною наблюдательностію передаетъ психическое состояніе молодой дѣвушки которой хочется въ одно и то же время отличиться предъ «аристократами» и не спасовать предъ ними, доказать имъ независимость, современность и научность своихъ «убѣжденій», которыя, какъ она думаетъ, далеко ушли впередъ противъ отсталыхъ убѣжденій этихъ людей. Она въ одно и то же время конфузится и напускаетъ на себя искусственную смѣлость. Съ одной стороны, у Марины здоровое, свѣжее, ясное молодое чувство, воспріимчивое къ добру, къ свѣту, къ правдѣ и къ прекрасному, чуткая женская душа, сенситивно отличающая ложь отъ правды тамъ гдѣ эти элементы оба выступаютъ налицо, приходятъ въ непосредственное столкновеніе и соприкасаніе. Съ другой стороны, она вся во власти трескучей, готовой, тенденціозной фразы, которую ей выдавали за научное положеніе, на которой совершалось ея образованіе, которую она считаетъ за «новое» слово. Никто еще не возражалъ предъ нею противъ этого новаго слова, никто не разбивалъ навязанныхъ ей фразъ. И вотъ она внезапно оказывается въ обществѣ двухъ высоко просвѣщенныхъ людей, Завалевскаго и его пріятеля князя Пужбольскаго, и женскимъ инстинктомъ своимъ чувствуетъ какою «исковерканною» кажется она имъ когда съ «жалостію» говоритъ о классицизмѣ и дѣлаетъ презрительную гримасу при упоминаніи о немъ, или же находитъ что Россія «слишкомъ велика», что ее нужно бы всю раздѣлить на маленькія общины съ народнымъ правленіемъ…
" — Ничего святаго… Да! глухо, какъ бы испуганно повторилъ Завалевскій. — И ненависть къ родной землѣ… И на этомъ возрасло цѣлое поколѣніе!..
"Онъ не докончилъ, усталымъ движеніемъ опустилъ голову на грудь и зашагалъ опять по балкону.
"Марина глядѣла за нимъ во всѣ глаза.
"Онъ вдругъ остановился предъ ней, и закачалъ головою.
« — Бѣдные вы! промолвилъ онъ чуть слышно.
„Ей сдѣлалось вдругъ невыразимо жутко“…
Не будемъ слѣдить за послѣдовательвымъ ходомъ превращенія совершающагося съ Мариной. Ограничимся выводомъ къ которому она пришла. Выводъ этотъ заключается въ бесѣдѣ ея съ бывшимъ своимъ учителемъ Левіаѳановымъ.
„ — Я знаю, я сама испытала… все, чему вы васъ учили тамъ, въ пансіонѣ… и они, эти, — Марина кивнула на столъ съ журналами, — это гниль… и смерть, да гниль и смерть!.. Я неумѣлая, ничего не знаю, ни за что приняться не умѣю, такъ хорошо воспитали меня! Но я чувствую, всѣмъ существомъ моимъ чувствую, не этому слѣдуетъ учить народъ… что вы не учители его, а презиратели!.. Они, эти эстетики, надъ которыми вы смѣетесь, такіе люди, какъ графъ, они тысячу разъ ближе къ бѣдному народу… Онъ ихъ всегда въ тысячу разъ будетъ болѣе уважать нежели васъ, злюковъ, ненавистниковъ!“
Вотъ что отвѣчаетъ въ свою очередь Завалевскій тому же Левіаѳанову на вопросъ его: въ чемъ же состоитъ реальность убѣжденій касты къ которой принадлежитъ Завалевскій.
„ — Если вамъ угодно подъ кастой разумѣть здравомыслящихъ у васъ людей извѣстнаго общества, то я, кажется, не ошибусь отвѣтивъ вамъ что въ понятіяхъ этихъ людей Русскій народъ — не западный пролетарій и не польское быдло. Ни опасаться его, ни презирать наши высшія сословія основанія не имѣютъ; исторической розни между нимъ и ими никогда не было; главенство надъ нимъ возлежитъ на нихъ не какъ право, а какъ обязанность, — какъ долгъ старшаго брата учить младшаго… А потому не права розогъ, а образованія, — здороваго, органически-правильнаго образованія этимъ высшимъ вашимъ сословіямъ желаютъ прежде всего благомыслящіе у васъ люди… Безъ этого же такъ-называемое образованіе народныхъ массъ есть колоссальный пуфъ или ядовитое оружіе данное въ руки всякимъ политическимъ безумцамъ и интриганамъ…“
За Мариной изъ Алаго Рога непосредственно слѣдуетъ громадная трилогія, три романа составляющіе одно неразрывное цѣлое: Четверть вѣка назадъ, Переломъ, Бездна. Это chef d’oeuvre нашего автора. Здѣсь сила его таланта достигаетъ своего полнаго развитія. Этой трилогіи, изображающей въ лицахъ фазы пережитыхъ русскимъ обществомъ въ четверть вѣка переворотовъ, долженъ былъ посвященъ особый этюдъ.
Переходимъ къ послѣднему, капитальному произведенію Маркевича, занимавшему цѣлыхъ семь лѣтъ его художественной дѣятельности и достойно ее завершившему, къ трилогіи: Четверть вѣка назадъ, Переломъ, Бездна. Авторъ не даромъ назвалъ ее „правдивою исторіей“. Это въ полномъ смыслѣ исторія, и не только правдивая, а какъ бы живая, въ яркихъ художественныхъ образахъ, и шагъ за шагомъ развертывающая на глазахъ читателя знаменательное тридцатилѣтіе 1851—1881 годовъ. Другими словами: это исторія ликвидаціи всего такъ-называемаго „дореформеннаго строя“ Россіи, со всѣми послѣдствіями искусственнаго разгрома, вплоть до недавняго хаотическаго состоянія предъ катастрофой 1 марта 1881 года.
Достоевскій, Тургеневъ, Писемскій, Гончаровъ, Крестовскій и другіе, всѣ болѣе или менѣе ярко освѣщали тѣ или другія стороны вашей новѣйшей смуты, но никто въ такой полнотѣ и послѣдовательности не раскрывалъ ея развитія какъ Маркевичъ. Четверть вѣка назадъ, художественно отражаетъ въ себѣ „дореформенной строй“ и подготовку его крушенія. Переломъ даетъ картину погрома, а Бездна представляетъ уже однѣ развалины, въ которыхъ гудитъ ликующій вой: vae victis.
Начнемъ съ начала, съ Четверти вѣка назадъ. Дѣйствіе происходитъ въ 1850 году.
Авторъ на первыхъ же страницахъ своей правдивой исторія вводитъ читателя въ общество того времена мастерски соединяя всѣхъ его представителей какъ бы въ одномъ фокусѣ, въ сосѣднемъ съ Москвой имѣніи княгини Аглаи Шастуновой, куда собрался чуть не весь московскій „свѣтъ“ и кое-кто изъ петербургскаго на домашній спектакль. Вотъ они всѣ предъ нами налицо. Люда во власти въ то время съ котораго начинается разказъ представляли три бросавшіяся въ глаза разновидности: во-первыхъ, представители просвѣщенія своей эпоха, авторитетъ которыхъ былъ поколебленъ 14 декабря 1825 года, но не окончательно палъ до 1848 года; во-вторыхъ, здравомыслы, люди безъ образованія, но трезвые умомъ, знавшіе Россію и разумѣвшіе потребности народа; в-третьихъ, наконецъ, неизбѣжные карьеристы.
Вотъ предъ нами князь Ларіонъ Васильевичъ Шастуновъ, „настоящій баринъ и рѣдко образованный человѣкъ“, бывшій студентъ Лейпцигскаго университета, прямо съ учебной скамьи поступившій дипломатическимъ чиновникомъ въ доходную канцелярію князя Кутузова, состоявшій вмѣстѣ съ покойнымъ братомъ при графѣ Каподистріи, въ дипломатической канцеляріи самого императора Александра, занимавшій значительные посты за границей и въ Россіи и долго бывшій въ большой силѣ… Лишь за два года до начала разказа, то-есть въ 1848 году онъ попалъ въ немилость. Этотъ злополучный годъ февральской революціи всколыхнувшей почти всю Европу и послѣдовавшая за тѣмъ петербургская отрыжка въ томъ что шепоткомъ называлось тогда „заговоромъ Петрашевскаго“, какъ извѣстно, повели за собой рядъ тѣхъ чрезвычайныхъ мѣръ которыя, между прочимъ, поколебали и разстроили только-что установившуюся русскую школу. Князь Ларіонъ, одинъ изъ немногихъ, понялъ тогда всю тяжесть этого удара. „У насъ одна задача просвѣщеніе, говоритъ онъ себѣ, одинъ опасный врагъ — невѣжество, и мы его же призываемъ въ помощь себѣ на борьбу съ тѣмъ что, въ ребяческомъ перепугѣ мнимъ мы, грозитъ намъ“ изъ Европы. Нѣтъ, сказалъ онъ въ одной изъ петербургскихъ гостиныхъ, я „вѣрный слуга, а не рабъ нѣмой; въ саду хозяина я не стану косить тамъ гдѣ очевидно слѣдуетъ насаждать“. Эти-то слова и были главною причиной неудовольствія на него. Ему было тяжело; міръ власти въ которомъ въ юныхъ лѣтъ было предназначено ему мѣсто, къ которомъ онъ такъ долго былъ своимъ — онъ былъ ему дорогъ; но Шастуновы всегда были неподатливы: недаромъ „Биронъ отсѣкъ имъ цѣлымъ троимъ головы“, какъ любилъ вспоминать князь Ларіонъ. Онъ вышелъ въ отставку и уѣхалъ въ Италію, гдѣ находилась въ то время его племянница, дочь покойнаго брата, со своею матерью. теперь онъ уже съ годъ живетъ вмѣстѣ съ ними въ своемъ великолѣпномъ родовомъ имѣніи, селѣ Сицкомъ. Усадьба его — настоящая княжеская: большой, бѣлый, Александровскаго времени домъ въ три этажа, съ тяжелыми колоннами подъ широкимъ балкономъ и висячими галлереями соединяющими его съ флигелями, глядится съ крутой возвышенности въ довольно широкую свѣтлую рѣчку, къ которой по склону отъ, него съ обѣихъ сторонъ темными кулями спускаются густыя аллеи стариннаго сада. Въ домѣ князь Ларіонъ занимаетъ бывшіе покои своего отца, цѣлый рядъ комнатъ омеблированныхъ въ началѣ нынѣшняго вѣка во вкусѣ того времени и оставшихся нетронутыми. Все это вѣетъ чѣмъ-то важнымъ, поблеклымъ, но внушительнымъ. Кабинетомъ служитъ огромная библіотека въ два свѣта. Тутъ между старинными рѣзвыми баютами и шкапами чернаго дуба, полными рѣдкихъ, дорогихъ изданій, виситъ большой портретъ стараго князя (отца) на боевомъ конѣ, въ генералъ-аншефскомъ мундирѣ, со шпагой въ рукѣ и Андреевскою лентой по бѣлому камзолу. Рядомъ съ нимъ глядятъ изъ почернѣлыхъ рамъ товарищи его по Ларгѣ и Италіянской кампаніи: Румянцевъ, Суворовъ, Кутузовъ, Багратіонъ… Мраморный Потемкинъ красивый и надменный стоитъ на высокомъ цоколѣ изъ чернаго дерева, а на противоположной стѣнѣ „Великая жена“ въ фижмахъ, на высокихъ каблукахъ, писанная Ламли, улыбается съ полотна своею чарующею улыбкой… Вотъ въ какой обстановкѣ проходила жизнь князя Ларіона, этого высокаго и сухого старика, которому по бодрому его виду, едва замѣткой просѣди и живости темныхъ глазъ свѣтившихъ изъ-подъ сѣдоватыхъ, какъ и его волосы, бровей, можно было дать на первый разъ не болѣе пятидесяти лѣтъ. Вдругъ онъ получаетъ письмо изъ Москвы отъ своего друга, того самаго котораго въ предѣлахъ Бѣлокаменной и на всемъ пространствѣ кругомъ называла его „графомъ“ и который правилъ всею этою областью съ произволомъ трехбунчужнаго паши и съ мудрою простотой Санчо-Пансы на островѣ Баратаріи. Графъ писалъ своему другу о предложеніяхъ готовившихся ему изъ Петербурга, причемъ требовалось заранѣе узнать, согласенъ ли будетъ вообще князь снова вступить въ службу, „потому, говорилось въ письмѣ, если вообще переменить своего покоя не хочешь то нѣчево тебѣ и предлагать. А потому отпиши сейчасъ, штобъ и я могъ нѣмѣдля про тебя што просютъ отвѣчать.“ Вотъ оно, наконецъ то что по нѣкоторымъ обстоятельствамъ (о которыхъ ниже) именно теперь было необходимо князю Ларіону, составляло для него вопросъ жизни и смерти. Да, но какъ понимать этотъ призывъ его обратно? Перемѣнилось ли тамъ теченіе, или думаютъ тамъ что онъ, получивъ урокъ подчинится теперь безусловно тому что порицалъ онъ тогда, то-есть два года тому назадъ? Въ этомъ случаѣ нѣтъ, онъ не пойдетъ, разсуждалъ съ собой князь Ларіонъ: „какимъ былъ, такимъ онъ и умретъ — Шастуновы не податливы“.
Авторъ письма интересная фигура: шестидесятилѣтній генералъ, нѣсколько тучноватый, безусый по формѣ Александровскаго времени, которой онъ не хотѣлъ измѣнить и въ новое царствованіе, и лысый какъ арбузъ. Эта совершенно голая голова съ тремя подвитыми вверхъ волосиками на самомъ затылкѣ, отвислыми какъ рыбьи жабры щеками, небольшими глазками и выступавшею добродушно впередъ нижнею губой давала ему видъ стараго Китайца; но въ общемъ выраженіи его облика было что-то свое, самостоятельное и достойное, чѣмъ Александровскіе люди замѣтно отличались отъ удачливыхъ служакъ той эпохи къ которой относится разказъ. Графъ былъ то что называется сынъ своихъ дѣлъ. Бѣдный армейскій офицеръ, воспитанный, какъ самъ онъ любилъ говорить, „на мѣдную полушку“, онъ выдвинулся весьма рано впередъ, и еще въ пору Отечественной Войны считался дѣльцомъ. Сорока съ небольшимъ лѣтъ отъ роду онъ былъ уже большой человѣкъ въ служебной іерархіи, желать на дочери богатой и знатной семьи, получилъ графскій титулъ. Но въ годы Аракчеевской силы онъ одинъ изъ весьма немногихъ имѣлъ мужество не кланяться временщику, а чрезъ нѣсколько лѣтъ затѣмъ съ министерскаго поста вышелъ въ чистую отставку, вслѣдствіе того что одно изъ его представленій не получило чаемаго утвержденія. О своемъ происхожденіи и первоначальной бѣдности онъ говорилъ даже съ гордостью, принадлежа къ тому мелкопомѣстному дворянству, изъ котораго выходили Потемкины, Суворовы, Кутузовы и легіонъ другихъ дѣятелей.
Таковъ былъ человѣкъ, который, пробывъ въ отставкѣ цѣлыхъ восемнадцать лѣтъ, призванъ былъ снова затѣмъ на высокую должность въ первопрестольной столицѣ. Какъ же онъ управлялся? А очень просто. Вотъ, напримѣръ, въ томъ же селѣ Сицкомъ, куда графъ пріѣхалъ на представленіе Гамлета (замѣтимъ мимоходомъ что самаго названія этой піесы онъ даже не слыхивалъ), утромъ въ самый день спектакля, въ отведенномъ графу кабинетѣ, происходитъ слѣдующій докладъ по дѣлу о безденежныхъ документахъ. Докладываетъ одинъ изъ чиновниковъ особыхъ порученій, Чиженскій, который вечеромъ долженъ играть роль Лаэрта.
— Просительница, началъ Чиженскій, — Ирина Михайлова, жена серебряныхъ дѣлъ подмастерья, Степана Ѳирсова, бабенка, какъ изводите увидѣть, лѣтъ двадцати, и собою весьма не дурна, усмѣхнулся молодой чиновникъ.
— Замѣтилъ! подмигнулъ на него Шажкову (другому чиновнику) графъ находившійся въ отличнѣйшемъ расположеніи духа.
Шажковъ счелъ нужнымъ цѣломудренно опустить глаза. Чиженскій продолжалъ:
— Отецъ ея покойный торговалъ въ Москвѣ, въ рядахъ, и оставилъ кой-какія деньги. Послѣ его смерти, вдова его переѣхала на житье на родину свою, въ здѣшній городъ, гдѣ у нея домъ свой. Тутъ Ирина въ прошломъ году познакомилась съ теперешнимъ супругомъ своимъ и, нѣсколько противъ воли матери, вышла за него замужъ, получивъ въ приданое тысячу рублей. Мужъ же ея до этого своего брака служилъ въ подмастерьяхъ, у единственнаго здѣсь въ городѣ серебреника, Осипа Власьева, по прозвищу Зарѣза, съ женой котораго онъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ находился… въ нѣжныхъ отношеніяхъ.
— Старая она? повелъ нижнею губой графъ.
— Не молода-съ!
— Дуракъ! засмѣялся онъ: — А векселя кому даны?
— Этой, вотъ самой, Аннѣ Прохоровой Власьевой, и дѣйствительно, по всей вѣроятности, должно-быть безденежные, такъ какъ по свѣдѣніямъ которыя я затребовалъ отъ городничаго, Ѳирсовъ въ деньгахъ не нуждался, имѣетъ тутъ же въ городѣ отца, человѣка доведено зажиточнаго, и санъ скромный, трезвый и, по всему видно, очень глуповатый малый, котораго эта madame Зарѣзъ что называется объѣхала со всѣхъ сторонъ. А Власьевы сами, по недостатку работы въ уѣздномъ городѣ, едва концы съ концами сводятъ.
— Понимаю! Мошенники! не далъ кончить графъ, — обирали его! женился, а они ко взысканію! А полиція съ него требуетъ!…
— Точно такъ.
— Старикъ городничій здѣшній, изволите знать, человѣкъ хорошій. Бабенка къ нему…
— А онъ же по этой части слабъ, язвительно ввернулъ на это Шажковъ.
— Въ Малоархангельскомъ полку служилъ; подъ Денневицемъ въ Тринадцатомъ году ногу оторвало. Почтенный воинъ, строго пропѣлъ ему наставленіе графъ (онъ говорилъ нараспѣвъ, какъ бы читая акаѳистъ).
— Онъ ей и говоритъ, началъ опять Чижевскій: — и самъ я вижу каково дѣло, только ничего въ этомъ не могу: формальное обязательство, я по закону обязанъ взыскать.
— Законъ! старикъ презрительно засмѣялся: законъ у насъ для мерзавцевъ писанъ!… Ты ихъ вызвалъ?
— Всѣ четверо здѣсь.
— Позови всѣхъ сюда!… Разберу!…
….Въ комнату вслѣдъ за молодымъ чиновникомъ вошли четыре вызванные имъ лица, „къ личному разбирательству его сіятельствомъ“, какъ значилось на языкѣ тогдашнихъ порядковъ.
(Пропускаемъ типическое описаніе этихъ лицъ).
Графъ зорко оглядѣлъ всю компанію:
— Зачѣмъ безденежные векселя давалъ? началъ онъ съ оника, останавливаясь грознымъ взглядомъ на пучеглазомъ брюнетѣ (мужѣ Ирины).
Злополучный подмастерье пришелъ въ неописанное смущеніе: онъ засѣменилъ на мѣстѣ неуклюжими ступнями, завертѣлъ носомъ, зачесалъ въ затылкѣ…
— Отвѣчай! возгласилъ графъ, не дождавшась отъ него отвѣта.
— Отвѣчай, что молчишь! толкнувъ его сзади въ бокъ и оборачиваясь на него сверкавшими какъ звѣзды глазами понуждала его молодая жена.
Онъ еще разъ помялся, поежился, заерзалъ рукою въ курчавыхъ волосахъ:
— Больше по любве, ваше сіятельство! провозгласилъ онъ наконецъ, растерянно улыбаясь…
Власьевъ презрительно дернулъ небритымъ подбородкомъ. Супруга его безмятежно перекрестила свой неожиданно зѣвнувшій ротъ.
Ладони поднялись (у графа была привычка разставлять руки ладонями вверхъ, когда онъ чему-нибудь удивлялся или въ чемъ-либо оправдывался):
— По какой любве? Говори.
— Потому Осипъ Власьичъ, началъ, переминаясь съ ноги на ногу и продолжая идіотически улыбаться, злосчастный Ловеласъ, — потому они судились мнѣ… что за ихъ безчестіе они завсегда могутъ меня въ острогъ засадить…
— Дуракъ! пропѣлъ графъ.
— Вѣстимо дуракъ! — И слезы брызнули разомъ изъ глазъ молодой женщины, — онъ у меня что ребенокъ малый простъ, ваше сіятельство!
— Дуракъ! промолвила за нею, еще разъ зѣвнувъ и еще разъ перекрестивъ ротъ, „madame Зарѣзъ“.
— Дуракъ какъ есть! октавой ниже подтвердилъ и ея достойный сожитель.
— А ты какъ смѣлъ брать безденежные векселя? накинулся тутъ же на этого графъ.
— Я не бралъ-съ! уходя весь въ высокія воротникъ своего засаленнаго фрака захрипѣлъ Власьевъ, — я даже ничего объ эвтомъ, ваше высоко-сіятельство, не знаю, опричь только что собственно я какъ свидѣтель, потому это дѣйствительно что онъ, какъ желательно ему было вступить въ первый законный, и что отецъ его въ деньгахъ ему отказывалъ, такъ онъ приходилъ къ моей, значитъ, женѣ просить, даже въ ноги ей кланялся, потому не съ чѣмъ ему было свадьбы сыграть, а какъ онъ служимши у меня, значитъ, въ подмастерьяхъ…
— И кто же вамъ въ эвтомъ можетъ повѣрить, — зазвенѣвъ какъ колокольчикъ, полнымъ неудержимаго негодованія голосомъ, прервала его Ирина, — когда не только чтобъ онъ просилъ на свадьбу у вашей жены, а сами вы постоянно, по нуждѣ своей, жалованье его заслуженное задерживали, и по сейчасъ двадцать шесть съ полтиной за вами осталось! Бога вы не боитесь, Осипъ Власьичъ!..
— Чиженскій, запѣлъ графъ, написать городничему чтобъ его на мѣсяцъ за рѣшетку посадить! Мошенникъ! Гдѣ векселя?
— При дѣлѣ, ваше сіятельство!
— Ты, добродѣтельная супруга! — графъ ткнулъ пальцемъ по направленію „madame Зарѣзъ“, слушай! Ты грамотная?
— Грамотная! протянула она, сдерживая третій зѣвокъ.
— По векселямъ получи по копѣйкѣ за рубль! Ступай, распишись въ уплатѣ сполна!
— Батюшка, ваше сіятельство, спаситель вы вашъ! такъ и бухнулась ему въ ноги красавица Ирина, судорожно всхлипывая и покрывая поцѣлуями его пухлыя руки.
— Ну, ну, хорошо… не нужно! усмѣхался старецъ, наклоняясь подымать ее, — ты я вижу умная! Смотри, болвана отъ себя не отпускай! чтобы не дурилъ безъ тебя!…
— И вы такъ, ваше сіятельство, — молвилъ ему, когда они остались одни, блестящій петербургскій дѣлецъ (флигель-адъютантъ графъ Анисьевъ), внимательно и съ какимъ-то двусмысленнымъ подергиваніемъ губъ слѣдившій за всею этою сценой, — вы такъ даете себѣ трудъ сами разбирать всякую вздорную просьбу!
Ладони откинулись:
— Для нея не вздорная! Все ея состояніе!..
— Конечно… но я полагаю что судъ… наконецъ полиція…
— Ничего не сдѣлаютъ! запѣлъ графъ. — Тамъ законъ! А по закону, она плати!.. Бѣдному народу главное чтобы не волокли по всѣмъ мытарствамъ!.. Онъ идетъ ко мнѣ! Потому знаетъ, я сейчасъ рѣшу!
Флигелъ-адъютаатъ все также двусмысленно и осторожно усмѣхнулся.
— Нужно только чтобы тутъ было и тутъ, указывая себѣ на грудь и на голову, закончилъ московскій правитель, больше ничего не надобно!..
Таковы отношенія правителя къ „бѣдному народу“. Какъ же относится къ образованному обществу этотъ Санчо-Панса, не говорящій и даже ни слова не разумѣющій ни на какомъ иностранномъ языкѣ и призванный „подтянуть“ тогдашнюю „интеллигенцію“?
У меня, говоритъ онъ своему другу, въ государственномъ совѣтѣ (на его языкѣ это означало Англійскій клубъ) каждый вечеръ дѣла рѣшаютъ; приговоры… Пусть! — Онъ выставилъ впередъ нижнюю губу и добродушно засмѣялся. Опять славянофилы эти…. Знаю, на Собачьей площадкѣ собираются, умные люди, государства дѣлятъ…. мнѣ пишутъ изъ Петербурга: „наблюдай чтобы не смѣли!“ Я отвѣчалъ: „вздоръ, я отвѣчаю; пусть болтаютъ!“ Преслѣдовать будешь хуже! Стали они…. по-мужицки одѣваться, кафтаны, шапки на себя повадѣли…. Ну, я призвалъ, говорю имъ: пожалуста чтобъ этой глупости больше не было!.. Тѣмъ и кончилось.
— А тебѣ я хотѣлъ сказать насчетъ тебя, продолжалъ графъ, все въ твоихъ рукахъ. И сила твоя будетъ! Потому онъ будетъ твой (разумѣется сильный человѣкъ, отъ котораго шли предложенія князю Ларіону и съ которымъ самъ графъ находился въ давнишныхъ короткихъ отношеніяхъ) породниться съ тобою хочетъ.
— Породниться! чуть не вскрикнулъ князь Ларіонъ.
— Да чрезъ твою княжну (племянницу князя).
— Чрезъ Hélène?
— Племянникъ у него есть, Анисьевъ графъ…. тридцати нѣтъ, давно полковникъ, пороху не нюхалъ; очень цѣнять!… Исполнитель!… нижняя губа графа выставилась впередъ: при Александрѣ Павловичѣ не такихъ выбирала, объяснилъ онъ мысль свою.
— А! Такъ вотъ они отчего — предложенія! Не служба моя нужна…. а роденьку, къ богатой…. невѣстѣ…. пристроить, едва могъ говорить отъ пронимавшаго его бѣшенства князь; торгъ мнѣ предлагаютъ. Такъ напишите же имъ… что… что я на собой… ни племянницей моею, княжною Шастуновою, не торгую!… мнѣ…. отъ нихъ…. ничего не нужно!…. Господина этого Анисьева я не знаю и согласія моего напередъ не даю!… А тамъ, чуть не воплемъ вылилось у него изъ груди — я не отецъ, — могутъ отдать ее и безъ моего согласія….
Старый графъ невозмутимо внималъ, глядя ему прямо въ лицо и недвижнымъ истуканомъ сидя во глубинѣ своего кресла; только пухлые его пальцы слегка приподымались и опускались на оконечностяхъ ручекъ….
— Какъ былъ въ двадцать лѣтъ, горячка все та же! запѣлъ онъ наконецъ снова своимъ однозвучнымъ голосомъ. — Сердиться зачѣмъ? Не хочешь? сказалъ. Довольно! я напишу ему. А что ты какъ былъ, такъ и есть: это хорошо! Такихъ теперь мало! почему-то шепнулъ и подмигнулъ онъ князю Ларіону; — мы настоящіе были вѣрные слуги! Не то что нынѣшніе исполнители! презрительно повелъ онъ губами, и, покачиваясь съ боку на бокъ, бодрыми шагами вышелъ изъ библіотеки.
Блестящимъ представителемъ этихъ исполнителей дѣлается флигель-адъютантъ графъ Анисьевъ…
Онъ былъ мастеръ владѣть собою. Это, а также его тактъ, его смѣтливость выдвинули его по службѣ еще болѣе чѣмъ покровительство сильнаго дяди. Анисьевъ родился честолюбцемъ. Внукъ выслужившагося гатчинскаго офицера, въ одинъ счастливый для него день необычайной милости пожалованнаго заразъ генералъ-адъютантомъ, графомъ и помѣстьемъ въ двѣ тысячи душъ въ Могилевской губерніи, а затѣмъ забытаго въ какомъ-то Совѣтѣ во все продолженіе слѣдующаго царствованія, Анисьевъ лишился отца своего еще въ малолѣтствѣ. Отецъ этотъ, отставной гусаръ, „ёра и забіяка“ временъ Бурцевыхъ, умеръ, не успѣвъ домотать до конца своихъ могилевскихъ крестьянъ. Вдова его, при помощи своего брата, уже тогда состоявшаго въ большой милости, успѣла уплатить большую часть мужниныхъ долговъ. Сына на тринадцатомъ году отдала она въ Пажескій корпусъ, отлично выучивъ его предъ тѣмъ французскому и нѣмецкому языкамъ и „хорошимъ манерамъ“, что и положило прочное основаніе для всѣхъ ожидавшихъ его въ послѣдствіи успѣховъ въ петербургскомъ свѣтѣ. Въ корпусѣ товарищи, между которыми онъ никогда не былъ популяренъ, но изъ которыхъ всегда дѣлалъ что хотѣлъ, предсказывали ему блестящую карьеру, а начальство постоянно отличало его какъ „будущаго образцоваго гвардейскаго офицера“. И онъ вышелъ имъ дѣйствительно, вышедъ именно въ томъ смыслѣ въ какомъ разумѣли это военныя требованія того времени. На двадцать седьмомъ году отъ роду онъ взятъ былъ изъ полка въ Свиту и сразу попалъ въ „дѣльные“. Скоро стали давать ему особенно важныя, то-есть щекотливые по существу своему порученія. Молодой дѣлецъ каждый разъ выходилъ съ торжествомъ изъ затрудненій представлявшихся ему въ этихъ случаяхъ. Никогда донесенія его не оказывались противными тому чего ожидалось отъ нихъ, никогда сужденіе о разслѣдованномъ имъ дѣлѣ не подвигалось выше пониманія тѣхъ кѣмъ оно было ему поручаемо, никогда то что предоставлялось ему лично „уладить“ и „утушить“ не оставалось горючимъ и разлаженнымъ. У него было что-то въ родѣ верхняго чутья, которымъ угадывалъ онъ безо всякихъ постороннихъ указаній по какому-нибудь лишь оброненному слову, нечаянно подсмотрѣнному взгляду, часто даже просто по какому-то наитію то именно что требовалось въ данномъ случаѣ и чего можно было ожидать въ другомъ, что должно было взять верхъ надъ чѣмъ въ данное время, кто могъ „выскочить“ или „провалиться“ въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, и необыкновенно вѣрно сообразовался съ этимъ для своихъ личныхъ честолюбивыхъ разчетовъ. Этому чутью соотвѣтствовала въ лицѣ его особая, частью природная, частью выработанная имъ усмѣшка, въ которой наблюдатель могъ бы разгадать смыслъ всего его характера. Улыбка эта имѣла цѣлью прежде всего дать понять тому съ кѣмъ онъ говорилъ что онъ имѣетъ совершенно ясное и полное понятіе о предметѣ о которомъ заводилась рѣчь, хотя бы то было объ ассирійскихъ древностяхъ или о дендрологіи; затѣмъ что объ этомъ самомъ предметѣ онъ имѣетъ свое личное оригинальное мнѣніе, которое онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать, и, наконецъ, что онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать это мнѣніе вслѣдствіе высшихъ и одному ему вѣдомыхъ соображеній. Анисьевъ достигалъ своей цѣли: изъ дѣловыхъ сношеній съ нимъ нужные ему люди выносили то впечатлѣніе что онъ весьма солидный, способный и ловкій молодой человѣкъ, которому несомнѣнно суждено далеко пойти». Въ петербургскомъ офиціальномъ и свѣтскомъ мірѣ никто и не сомнѣвался въ этомъ, и графиня Анисьева (мать) была лишь эхомъ этого міра, когда въ интимныхъ бесѣдахъ съ княгиней Шастуновой говорила о сынѣ какъ о «будущемъ министрѣ».
Успѣхи его не ограничивались службой, онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ, изъ самыхъ отличаемыхъ кавалеровъ придворныхъ и великосвѣтскихъ баловъ, и козёровъ «избранныхъ» гостиныхъ, танцовалъ отлично и не со всѣми, сыпалъ кстати фразами изъ Revue des Deux Mondes, который читалъ неукоснительно предъ каждымъ своимъ вечернимъ выѣздомъ, рисовалъ весьма удачно благонамѣренно остроумные каррикатуры, и, по общему показанію своихъ гвардейскихъ сверстниковъ, умѣлъ «какъ никто» носить военный мундиръ при самомъ строгомъ соблюденіи стѣснительной формы того времени, тайна и понынѣ, говорятъ спеціалисты, не каждому удающаяся. Побѣды свои Анисьевъ считалъ дюжинами… Еще будучи камерпажомъ, говорили злые языки, онъ былъ замѣченъ
Блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы. *
- Евгеній Онѣгинъ. Гл. VIII.
и пріобрѣлъ отъ вся послѣдній лоскъ, «le dernier coup de pinceau», той лѣниво-холодной небрежности пріемовъ, того полунасмѣшливаго, полускучающаго тона рѣчи что почитались тогда высшимъ выраженіемъ свѣтской элегантности, и предъ которыми клали оружіе самыя неприступныя тогдашнія львицы…
Но, увы, не однѣ розы цвѣли въ существованіи этого «баловня петербургской фортуны», были въ немъ и тернія, и очень колючіе для него терніия. Прежде всего онъ былъ разоренъ. Доходовъ съ дѣдовскаго имѣнія оказалось, съ перваго же года поступленія его въ гвардію, недостаточно для того широкаго пошиба жизни которымъ онъ счелъ нужнымъ зажить. Молодой честолюбецъ не наслѣдовалъ на одного изъ забубенныхъ свойствъ своего покойнаго родителя; но въ его раннихъ разчетахъ этотъ широкій train былъ необходимъ ему для того чтобы не только сразу доставить себя на одну ногу съ крупнѣйшими представителями тогдашней богатой гвардейской молодежи, но и попасть въ число тѣхъ избранныхъ изъ нихъ счастливцевъ блистательное будущее которыхъ, благодаря высокому іерархическому положенію ихъ отцовъ, намѣчено было такъ-сказать заранѣе. Не прошло пяти лѣтъ какъ долги его уже превышала цѣнность всего его имѣнія, а между тѣмъ ему минуло тридцать лѣтъ, пора было ему окончательно устроиться, укорениться тѣмъ что называется un beau parti въ этомъ петербургскомъ свѣтѣ, въ которомъ и онъ, и его сильный дядя все какъ бы еще почитались пришлыми, не имѣвшими тамъ ни преданій, ни связей родства… Но задача эта была не легка при тѣхъ условіяхъ въ какихъ онъ задумывалъ ее: на половинѣ помириться онъ не могъ, ему нужно было и звонкое въ свѣтѣ имя, и большое состояніе. А онъ, Анисьевъ, зеленѣлъ отъ злости когда думалъ объ этомъ, онъ какъ ни бился все же былъ ни Привислинскій, ни Воротынцевъ; онъ говорилъ себѣ, кусая губы, что ему нельзя было какъ они «кинуть платокъ любой русской невѣстѣ, въ увѣренности что она бросится подымать его». И вотъ однажды его матъ, поселившаяся за границей экономіи ради, пишетъ ему изъ Рима что она нашла ему «la perle des partie comme nom, fortune et distinction», что эту перлу никто, къ счастью, въ Петербургѣ не знаетъ, и что она повела дѣло такъ что заручилась заранѣе согласіемъ матери дѣвушки. О князѣ Ларіонѣ упоминалось въ письмѣ какъ о человѣкѣ предъ «деспотизмомъ» котораго, повидимому, преклоняется безропотно вся семья его брата, но съ которымъ графомъ, какъ ни старалась, не могла сойтисъ, «c’est un homme fort rébarbatif», писала она, «et souffrant évidemment d’une ambition rentrée.» NB поставлено было вслѣдъ за послѣдними отроками.
«Молодецъ maman», сказалъ себѣ Анисьевъ, дойдя до этого nota bene, «сейчасъ догадается гдѣ дверь скрипитъ!..» Эта скрипучая дверь, сообразилъ онъ тотчасъ въ свою очередь, должна быть по возможности скорѣе «смазана». Этотъ неудобный «original à opinions avancées, котораго спустили тому два года», надо было «броситъ скорѣе кость его голодному честолюбію». Анисьевъ кинулся къ дядѣ. На его счастіе «lа combinaison Шастуновъ», предложенная имъ, имѣла, какъ оказалось, даже болѣе шансовъ на успѣхъ чѣмъ могъ онъ надѣяться въ первую минуту, «о немъ недавно вспоминали какъ объ очень умномъ человѣкѣ», сообщилъ племяннику сановный царедворецъ, «лично онъ быль всегда пріятенъ. Дай срокъ, я напомню при случаѣ».
И онъ напомнилъ. Ко времени пріѣзда Шастуновыхъ въ Россію поступленіе обратно князя Ларіона на службу было въ принципѣ благосклонно допущено въ высшихъ сферахъ. Въ теченіе зимы Анисьевъ успѣлъ увидать Лину (Елену Шастунову) въ Москвѣ, околдовать ея матушку. Къ этому же времени дядѣ его стало видно на какой постъ могъ бы быть предложенъ его новый protégé. Но въ виду разчетовъ племянника опытный сановникъ представилъ дѣло такъ чтобы «сначала пустить пробный шаръ». Рѣшено было послать письмо къ графу, въ Москву, въ которомъ бы не заключалось ничего положительнаго. Положительное, въ планахъ дяди и племянника, должно было быть выговорено лишь тогда когда Анисьевъ увѣрится лично что ему со стороны князя не грозитъ никакимъ затрудненіемъ; въ противномъ случаѣ дядя бралъ на себя «похоронить» свыше одобренную «комбинацію»…
Это одинъ изъ самыхъ блестящихъ типовъ созданныхъ Марковичемъ. Нельзя было съ большимъ искусствомъ очертить карьериста который для своей личной пользы не прочь поставить во главѣ управленія то самое лицо паденію коего онъ долженъ былъ изо всѣхъ силъ способствовать два года тому назадъ, считая дѣятельность его вредною для государства…
Однимъ изъ вѣрнѣйшихъ показателей уровня просвѣщенія въ каждой странѣ бываетъ ея учащаяся молодежь. Если молодые люди работаютъ серіозно, если они сполна отдаютъ себя интересамъ науки, значитъ ихъ ведутъ способные, достойные своего назначенія руководители, и дѣло преподаванія поставлено вѣрно, и нравственный строй окружающаго ихъ общества предохраняетъ молодые умы отъ уклоненій. Если же оказываются явленія противоположнаго свойства, если каѳедра обращается въ трибуну, аудиторіи въ сборища крикуновъ, которые выходятъ буянить на улицу, это значитъ что пожаръ начался не здѣсь, ее въ этихъ незрѣлыхъ головахъ, a горитъ y самыхъ руководителей юношества. Какъ же обстояло дѣло русскаго просвѣщенія до злополучнаго 1848 года? Прошло уже десятка полтора лѣтъ съ тѣхъ поръ какъ оно впервые въ Россіи поставлено было на прочномъ и вѣрномъ основаніи. Съ 1832 года во главѣ его былъ Уваровъ, глубоко понимавшій требованія науки и самъ стоявшій на высотѣ ея. Новый министръ Народнаго Просвѣщенія основалъ до семисотъ учебныхъ заведеній, расширялъ музеи, библіотеки, обсерваторіи, ботаническіе сады, учреждалъ ученыя общества, строго сортировалъ учебный персоналъ и, что особенно важно, создалъ было правильную школу, положивъ въ основу высшаго образованія классическое направленіе. Молодежь начала серіозно учиться и стыдилась невѣжественнаго верхоглядства; о какихъ-либо «волненіяхъ» въ средѣ ея не было и слуху. Но вотъ неожиданно съ чистаго неба грянулъ громъ, вызванный событіями въ сосѣдней Европы и ребяческою затѣей Петрашевскаго, кружокъ котораго составляли большею частію бывшіе воспитанники заведеній которыя были тѣмъ не менѣе признаны за противовѣсъ якобы вредному общему образованію и по тому которыхъ должны были перестроиться только-что заведенныя Уваровымъ гимназіи, какъ уже за нѣсколько времени до того была, по тому же печальному образцу, передѣлана духовная семинарія. Погромъ просвѣщенія былъ рѣшенъ, Уваровъ вышелъ въ отставку, выступили на сцену рьяные исполнители…
Противъ кого же принимались чрезвычайныя мѣры?
Вотъ предъ нами представители всей учащейся и ученой молодежи того времени. Вотъ первая жертва новыхъ «исполнительныхъ порядковъ», главный герой романа, Гундуровъ, молодой помѣщикъ, по тогдашнему не особенно богатый (у него 500 душъ), хотя Рюриковичъ по происхожденію. Окончивъ, въ Москвѣ, блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, готовившій себя къ ученой карьерѣ, отправился на берега Невы добывать себѣ заграничный паспортъ въ Австрію и Турцію, для изученія, — такъ подробно было прописано въ поданной имъ о томъ просьбѣ — «исторіи и быта славянскихъ племенъ». Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ во все время пребыванія своего въ университетѣ. Самый предметъ избранный имъ для магистерской диссертаціи требовалъ этого путешествія: нужные ему для нея источники онъ могъ найти только въ Прагѣ, гдѣ и думалъ поселиться на нѣкоторое время… Послѣ нѣсколькихъ недѣль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гдѣ съ ужасомъ увидѣлъ что поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіей же на ней слѣдующей резолюціи: «Славянскій бытъ — слово это было подчеркнуто — можно изучать отъ Петербурга до Камчатки…» Гундуровъ ничего не понялъ и страшно взволновался; онъ кинулся ко всѣмъ кого только мало-мальски знавалъ въ Петербургѣ, жаловался, объяснялся, просилъ. У него былъ дядя занимавшій довольно видное мѣсто въ тогдашней администраціи; этотъ достойный сановникъ (еще одинъ типъ исполнителя) пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью оттого что племянникъ его «губитъ себя въ конецъ», а еще болѣе вслѣдствіе такого соображенія что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осьмиградскій, тайный совѣтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометтированъ если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей.
— Какую стѣну думаешь ты прошибить? укорялъ и наставлялъ онъ Гундурова; — самъ все себѣ дѣло напортилъ, а теперь думаешь крикомъ поправить! Въ просьбу, въ офиціальную просьбу ввернулъ бытъ какой-то дурацкій! Какой тамъ бытъ въ Турціи и кто въ Турцію ѣздитъ путешествовать? Понимаешь ли ты какъ это могло быть понято?!
Бѣдный молодой человѣкъ совершенно растерялся: дядя мрачно намекнулъ ему даже на какую-то черную книгу въ которую онъ «за невоздержность языка» будто уже успѣлъ попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда де для него закрыта.
— И вѣдь нашелъ же время о какой-то славлнской наукѣ говорить, разсуждалъ Петръ Ивановичъ, — когда еще недавно мятежники Венгерцы своего законнаго государя чуть съ престола не ссадили!
— То Венгерцы, пробовалъ возражать Гундуровъ, — а Славяне спасли и престолъ, и династію Габсбурговъ…
Но Петръ Ивановичъ только руками махалъ.
— Поступай ты сюда на службу; это твое единственное спасеніе.
Увы! все то что ни видѣлъ, ни слышалъ Гундуровъ въ Петербургѣ служило ему лишь роковымъ, неотразимымъ подтвержденіемъ доводовъ дяди. «Какая, дѣйствительно, нужна имъ, а для васъ какая возможна наука теперь?» говорилъ онъ себѣ. Что же однако было ему дѣлать съ собой? Съ отчаянія и поддаваясь внушеніямъ дяди, доказывавшаго ему что никто ему не мѣшаетъ, состоя и на государственной службѣ, готовиться къ экзамену на степень магистра, «дѣлу молъ полезному тѣмъ что все-таки получится лишній чинъ этимъ путемъ», Гундуровъ попробовалъ поступить къ нему въ департаментъ «на испытаніе». Но онъ чуть не задохся въ невыносимой для него, свѣжаго студента и Москвича, духотѣ петербургской канцеляріи: и люди, и, то что они дѣлали было для него ненавистно. Протосковавъ всю зиму въ Петербургѣ, Гундуровъ, едва вскрылась Нева, не выдержалъ и, холодно распростившись съ дядей, уѣхалъ въ Москву.
Читатель угадываетъ уже въ этой фигурѣ будущаго славянофила. Audiatur et altera pars — послушаемъ тогдашняго западника.
Вотъ принадлежащій къ «соку московской умной молодежи», нѣкто Духонинъ. Казалось бы при одномъ названіи западника той поры должны приходить на память разрушительныя теоріи 1848 года, а между тѣмъ самая образованность тогдашнихъ представителей западничества, за немногими исключеніями, не допускала въ нихъ увлеченія тѣми утопіями которымъ такъ запоздало и съ такимъ смѣлымъ задоромъ предавалась въ большинствѣ невѣжественная и испорченная молодежь шестидесятыхъ годовъ. Вотъ, напримѣръ, бесѣда Духонина съ юнымъ студентомъ Факирскимъ, который въ качествѣ рѣдкаго поклонника Жоржъ-Санда предлагаетъ ему прочесть запрещенный въ Россіи послѣдній романъ ея Le compagnon du tour de France…
— Эта вещь тѣмъ замѣчательна, пояснялъ Факирскій, что доказываетъ какъ далеко успѣло уйти образованное французское общество на пути новыхъ соціальныхъ идей.
— Разказывайте! скорчилъ гримасу Духонинъ, поправляя очки на носу. — Но я по этому поводу не желаю спорить… Вы начали о романѣ… и такъ…
— Итакъ, два странствующіе ремесленника, Пьеръ и пріятель его, приглашаются работать — они мастерствомъ столяры въ замокъ одного богатѣйшаго стараго графа. У этого стараго, вдоваго графа внучка, и эта дѣвушка, героиня романа, влюбляется въ Пьера…
— Какъ, вскрикнулъ Свищевъ (присутствовавшій при разговорѣ молодой человѣкъ), такъ-таки графиня въ простого рабочаго, столяра?…
— Да-съ, именно, а что же вы находите въ этомъ удивительнаго, закипятился вдругъ пылкій поклонникъ Жоржъ-Санда, — этотъ столяръ — это французскій увріеръ, человѣкъ можетъ-быть во сто разъ образованнѣе какого-нибудь нашего губернатора!… А эта дѣвушка, продолжалъ Факирскій, — выражаетъ собой тотъ идеалъ до котораго додумываются теперь благороднѣйшіе умы Запада. Богатая, она презираетъ свое богатство; аристократка, она хочетъ равенства, да-съ!… Дѣвственная, она первая рѣшается оказать Пьеру что она его любитъ, и хочетъ на него идти замужъ, потому что онъ «изъ народа» и «я, говоритъ она ему, хочу быть народомъ», понимаете-съ?
— А столяръ, поддразнилъ его Духонинъ, — соглашается жениться на ней и, въ свою очередь, изъ «народа» дѣлается графомъ?
— Вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь! Тутъ-то и сказывается вся сила Жоржъ-Санда и вся мощь изображаемыхъ ею характеровъ! Пьеръ… отказывается отъ нея. «Пока мнѣ невѣдомо, говоритъ онъ, — дѣйствительно ли богатство — право, а бѣдность — долгъ, я хочу остаться бѣднымъ»…
— Удивительное дѣло, вмѣшался Духонинъ, — какъ это всѣ Жоржъ-Сандовскіе герои «изъ народа» алчущіе «равенства» не ищутъ себѣ героинь между своею сестрой — швеями и корсетчицами, а все облюбливаютъ графинь какихъ-то да маркизъ!…
Вы видите что если, въ одной, стороны, даже увлеченіе такого юноши какъ Факирскій имѣетъ совсѣмъ не тотъ букетъ какимъ отличались наши недавней памяти сразу «добивавшіеся толку» отъ женщинъ «соціалисты», то съ другой стороны, ученый Духонинъ относится къ соціальнымъ бреднямъ съ рѣшительною насмѣшкой и ужь конечно не сталъ бы восторгаться пресловутымъ Что дѣлать Чернышевскаго еслибъ это произведеніе семинарской грубости появилось въ его время. Что же влечетъ его на Западъ? Для рѣшенія этого вопроса надо слышать Духонина въ схваткѣ съ равносильнымъ ему противникомъ, славянофиломъ Гундуровымъ, на жженкѣ устроенной молодежью послѣ спектакля въ Сицкомъ. Въ противоположность Гундурову, московскій западникъ дорожитъ въ европейской цивилизаціи развитіемъ человѣческой личности, которой де нѣтъ мѣста въ подавляющемъ единствѣ русской общины. Духонину дороги интересы просвѣщенія, двигатели котораго обыкновенно уединяются высоко надъ толпой, какъ орлы одиноко ютятся на горныхъ вершинахъ. Онъ желалъ бы такихъ дѣятелей и для Россіи, которую любитъ не менѣе Гундурова.
Очевидно что отъ стремленія къ развитію личности, личнаго почина, очень далеко до революціонныхъ потрясеній, а въ славянофильствѣ Гундурова еще менѣе можно было бы доискиваться ихъ; но не такъ взглянулъ на это «исполнитель» Анисьевъ, пившій жженку на другомъ концѣ стола въ кружкѣ военной молодежи. Подававшій стаканы кавалеристъ «Сенька» Водовозовъ подсѣлъ къ Анисьеву съ сообщеніемъ что какія молъ тамъ умныя рѣчи ведутъ, это-де не то что наше лагерное воспитаніе…
Анисьевъ поморщился:
— О чемъ же это они?
— О Петрѣ великомъ, mou cher, и такъ это, знаешь, à fond, какъ по книгѣ… Когда вдругъ этакъ невзначай натолкнешься на этихъ… университетскихъ, ученыхъ, тутъ и поймешь всю нашу пустоту, ничтожество, невѣжество наше, mon cher… Вѣдь что мы всѣ, по правдѣ сказать? онъ повелъ руками кругомъ, de la chair à canon, больше ничего, mon cher…
— Parlez donc pour vous! досадливо тряхнувъ эполетомъ проговорилъ на это флигель-адъютантъ, подымаясь съ мѣста, а интересно послушать.
И онъ направился къ Гундурову.
— Ну да, извольте, восклицалъ Духонинъ, — Кіевская Русь, я согласенъ… когда норманскіе конунги бились на моряхъ во славу русскихъ княженъ, когда Гаральды, Кануты…. когда Французскіе короли посылали за ними сватовъ въ городъ гдѣ чуть ли не болѣе было школъ чѣмъ въ тогдашнемъ Парижѣ… А не ваши собиратели-кулаки, не ваши московскіе ханы!…
— Безъ нихъ не было бы Россіи, возражалъ Гундуровъ, — не было бы единственно свободнаго, самостоятельнаго славянскаго государства! Вы объ этомъ какъ бы знать не хотите, для васъ русская исторія словно начинается съ минуты основанія русскимъ царемъ нѣмецкаго города на болотахъ Ингерманландіи.
— Именно, именно, вы не ошиблись, съ той минуты когда этотъ царь, эта вѣнчанная сила генія спаиваетъ опять звенья цѣпи нашего общенія съ Европой, порваннаго четырьмя вѣками настоящей и московской татарщины…
— Какою цѣной?! пылко молвилъ Гундуровъ, — какою цѣной?! Измѣной землѣ, поруганіемъ народа, оторваннаго имъ отъ исконныхъ источниковъ его жизни… Онъ революціоннымъ путемъ коснулся самыхъ корней роднаго дерева…
— Выраженіе быть-можетъ нѣсколько рискованное! послышался голосъ графа Анисьева.
— Чего-съ?…
И Духонинъ, и Сергѣй одновременно обернулись на него, затѣмъ взглянули другъ на друга, и сочувственно усмѣхнулись… Этотъ голосъ разомъ мирилъ ихъ и прекращалъ ихъ разногласіе…
Поясняя Петровскую реформу, со своей точки зрѣнія, Гундуровъ указываетъ что она создала сверху эти оторванные отъ почвы, играющіе въ европейство высшіе классы, съ петербургскимъ чиновничествомъ всякихъ именованій во главѣ, правящіе землей какъ съ луны, презирающіе ее за вѣрность своимъ исконнымъ преданіямъ; внизу — настоящій, крѣпкій отъ корня народъ, и за то самое подавленный, безгласный…
Слово за слово заходитъ рѣчь объ освобожденіи крестьянъ.
— Д-да-съ, протянулъ петербургскій дѣлецъ, — это конечно; желаніе весьма… человѣколюбивое, и вы мнѣ можете сказать что въ Европѣ давно… Но, къ сожалѣнію (онъ вздохнулъ), мы не Европа, и…
— И Русскій народъ долженъ вслѣдствіе этого остаться закрѣпощеннымъ на вѣки вѣковъ? вскрикнулъ весь покраснѣвъ отъ негодованія Гундуровъ.
— Я этого не говорю-съ; но дозволяю себѣ думать что разсужденіе о такомъ серіозномъ предметѣ можно отложить до того времени когда мы будемъ… plus civilisés, договорилъ флигель-адъютанть уже съ нѣсколько строгимъ выраженіемъ на лицѣ.
— Ну, конечно, горячо зазвучалъ голосъ Сергѣя, — изъ-за чего вамъ безпокоиться! Какое вамъ дѣло до этихъ милліоновъ вашихъ братій по Христу и крови, какое дѣло что ихъ рабство позорить васъ еще болѣе чѣмъ ихъ, и что при этомъ рабствѣ ваше «просвѣщеніе» одинъ лишь звукъ ложный и пустой…
Онъ вдругъ сдержался, оборвалъ и отвернулся. «Не стоитъ!» сказалось въ его мысли…
Графъ Анисьевъ обѣжалъ быстрымъ взглядомъ окружающія его лица… На всѣхъ ихъ онъ прочелъ полное одобреніе и сочувствіе къ прослушаннымъ имъ сейчасъ рѣчамъ.
— Да онъ въ самомъ дѣлѣ преопасный, этотъ Гамлетъ изъ профессоришекъ! (Гундуровъ только-что имѣлъ огромный успѣхъ въ роли Гамлета) сказалъ онъ себѣ, хмурясь и закусывая кончикъ уса.
Вотъ типы людей сороковыхъ годовъ.
Опускаемъ фабулу и развитіе характеровъ которое какъ бы распадается на два параллельные романа: Гундурова съ Линой Шастуновой, образцомъ дѣвственной чистоты тѣхъ временъ, и Ашанина съ Ольгой Элпидифоровной Акудиной, дочкой исправника «додумавшегося» собственнымъ умомъ до «эмансипаціи». Укажемъ только величайшее мастерство съ которымъ уложены авторомъ завязка, всѣ перипетіи и развязка въ одно представленіе Гамлета и напомнимъ эту послѣднюю для связи со слѣдующею частью трилогіи.
Мать княжны Лавы Шастуновой, блестящій, — чуть ли не впервые въ русской литературѣ созданный типъ «воспитанной дуры» подобно тому какъ бываютъ «ученые дураки», рожденная Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, выросшая подъ ферулой гувернантки Француженки, а затѣмъ, по выходѣ замужъ за посланника князя Михаила Шастунова, долго жившая за границей въ малодоступномъ кругу англійской аристократіи и перенявшая ея внѣшній бытъ, но во глубинѣ души сохранившая нетронутыми цинизмъ раскаталовскихъ инстинктовъ, — эта дама является естественною союзницей карьериста Анисьева въ его исканіи руки Лины и въ буквальномъ смыслѣ сживаетъ со свѣту родную дочь, которая любитъ Гундуровъ. Со своей стороны графъ Анисьевъ, воспользовавшись вышеприведеннымъ «политическимъ разговоромъ» своего соперника съ Духонинымъ на жженкѣ, устраиваеть чрезъ своихъ петербургскихъ покровителей ссылку Гундурова изъ Москвы на службу въ дальнюю губернію. Хотя его и возвращаетъ собственною властью московскій Санчо-Панса, по ходатайству князя Ларіона, но уже поздно; умирающая Лина только успѣваетъ проститься со своимъ женихомъ.
Наступило другое время, время Перелома. Выросло поколѣніе на Руси безпримѣрное по пустотѣ въ головѣ и сердцѣ. А извѣстное дѣло что кому нечего терять, тотъ на все идетъ; у кого нѣтъ ничего святаго, тотъ все и отрицаетъ. Вотъ предъ вами типическій представитель этого «молодаго поколѣнія» шестидесятыхъ годовъ, Иринархъ Овцынъ, господинъ лѣтъ двадцати трехъ, держащій себя съ намѣренною небрежностью и нескрываемою презрительностью ко всему окружающему. Лично онъ очевидно закончилъ «саморазвитіе» и теперь «развиваетъ» дальнюю свою родственницу, молодую княжну Киру Кубевскую. Пользуясь совмѣстнымъ пребываніемъ въ домѣ общей ихъ тетки, московской grande dame, Марьи Яковлевны Лукояновой, онъ не пропускаетъ ни одного случая что либо пояснить, подчеркнуть, внушить своей кузинѣ. Такъ, является вечеромъ къ Лукояновой бѣдная сирота съ просвирой отъ Троицы, и съ искреннимъ умиленіемъ разказываетъ какъ она сподобилась видѣть архіерейское служеніе, совершенное митрополитомъ Филаретомъ…
— Благодати масла и ладона отвѣдали всласть, а? отпустилъ ей чрезъ спину Овцынъ, прислушивавшійся, кривя губы, съ мѣста къ разговору ея съ теткой.
Пріѣзжаетъ на вечоръ женихъ Сашеньки, дочери Лукояновой, богачъ Троекуровъ, бывшій гвардейскій офицеръ, разсорившій громадное состояніе, потомъ Севастополецъ и Кавказецъ въ рядахъ глубокой арміи, а наконецъ, недавно наслѣдовавшій милліоны; хозяйка знакомитъ его между прочими гостями и съ Овцынымъ — «большой забавникъ», сочла она нужнымъ прибавить, «золъ на весь міръ, предваряю васъ».
Тотъ, закусивъ поблѣднѣвшія губы, круто повернулъ на каблукахъ и воззрился въ лицо Троекурову:
— Точно такъ-съ, фамилія моя — Овцынъ, но овечьей кротости въ себѣ не имѣю.
Княжна Кира холодно отвѣчаетъ на любезности пріѣзжей петербургской дамы.
Овцынъ восторгается тѣмъ что безъ «буржуазной ипокризіи» Кира прямо заявила ей свои убѣжденія.
— Какія убѣжденія? словно уронила Кира.
— Вы ей сказали этимъ, пояснилъ онъ, — что вы презираете тѣ искусственные, нелѣпыя условія, которыми до сихъ поръ опредѣлялась жизнь людей въ обществѣ, и не хотите признавать ничего кромѣ естественныхъ, нормальныхъ потребностей человѣка.
Отецъ этого господина… Впрочемъ, его стоитъ показать отдѣльно.
Это былъ коротко остриженный, сѣдой, длинный и худой мущина въ золотыхъ очкахъ на длинномъ носу и во фракѣ застегнутомъ снизу и вплоть до высокаго галстука, туго повязаннаго кругомъ шеи, и изъ котораго торчали, прижимаясь къ его щекамъ, не менѣе туго накрахмаленные и высокіе воротнички, углами угрожающіе небу, какъ говорятъ Французы. Видъ онъ имѣлъ чрезвычайно внушительный и глубокомысленный, и имѣлъ претензію походить на Ламартина которымъ кто-то прозвалъ его въ шутку въ клубѣ, въ пору Февральской революціи во Франціи.
— А, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, здравствуй! проговорила Марья Яковлевна, оборачиваясь и подавая ему руку, къ которой тотъ, низко наклонясь, немедленно и приложился съ какою-то старинною, искательною галантерейностью. — А я съ твоимъ успѣла ужь сегодня побраниться, — и она указала ему глазами на сына.
— За что это, сестрица, позвольте узнать?
— Да за то же все: вздоръ несетъ неописанный!..
Ѳедоръ Ѳедоровичъ поднесъ руку къ очкамъ, медленно приподнялъ ихъ и опять опустилъ, и проговорилъ баскомъ:
— Это вамъ часто кажется, сестрица, потому что мы одного поколѣнія, а они другаго; а въ сущности-то выходитъ что неизвѣстно… да-съ, неизвѣстно, повторилъ онъ, таинственно вдругъ понижая голосъ, — вздоръ ли они дѣйствительно несутъ.
— Да ты слышалъ что онъ поретъ? вскрикнула Марья Яковлевна, не смущаясь присутствіемъ другихъ.
— Знаю что онъ говоритъ, подчеркнулъ тотъ.
— И понимаешь?
— Понимаю.
— Поздравляю тебя въ семъ случаѣ!..
Онъ все съ тѣмъ же таинственно внушительнымъ и глубокомысленнымъ видомъ нагнулся къ ней и прошепталъ:
— Повѣрьте, сестрица, имъ внятнѣе чѣмъ намъ… требованія вѣка. — Онъ усмѣхнулся, видимо довольный, произнесенными имъ, модными еще тогда, словами, и заключилъ: — Они ужъ темъ правы что молоды-съ, а мы роль свою отыграли, что дѣлать!..
— Хороши нынче папеньки! громко промолвила Марья Яковлевна, подъ вліяніемъ досады, и тутъ же пояснила петербургской дамѣ. — Beau frère, на сестрѣ мужа моего покойнаго женатъ былъ…. Съ состояніемъ былъ большимъ человѣкъ, все въ картишки проигралъ, добавила откровенная барыня (она не почитала нужнымъ вообще «менажировать» мужнюю родню). А теперь въ либералы играетъ. Сумасбродъ!…
А Ѳедоръ Ѳедоровичъ Овцынъ, покончивъ со всѣми нѣжностями, повернулъ къ мѣсту сына, сѣлъ и пододвинулся къ нему со стуломъ.
— А я сегодня у доктора, у Перцова былъ, началъ опятъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, — онъ согласенъ дать тебѣ свидѣтельство о болѣзни.
— Это на что? воскликнулъ сынъ.
— А въ университетъ-то представить. Вѣдь ты изъ Петербурга второй мѣсяцъ съ зимнихъ вакацій. Взыщутъ пожалуй!
Иринархъ высокомѣрно глянулъ на него черезъ плечо:
— А тебя кто проситъ вмѣшиваться? Изъ-за этого самаго жить съ тобой не хотѣлъ, въ Петербургъ перешелъ, а ты опять за свое принимаешься…. А если я, можетъ, медленно проговорилъ онъ, и вовсе не хочу въ твой университеть опять?
Бѣдный Ѳедоръ Ѳедоровичъ такъ и остолбенѣлъ.
— Какъ же это ты… не хочешь? былъ онъ только въ состояніи проговорить.
— А такъ! — Иринархъ повелъ ядовито губами. — Послѣдній Колоколъ прочелъ? уронилъ онъ помолчавъ.
— Прочелъ, какже, прочелъ! поспѣшилъ отвѣтить отецъ; какъ ты принесъ, я отъ аза до ижицы….
— Ну, и что же?
— Удивительно, Ира, удивительно! — И Ѳедоръ Ѳедоровичъ закатилъ изъ-за своихъ очковъ глаза къ потолку. — Уменъ-то какъ, остеръ человѣкъ!
— Остер! повторилъ презрительно Иринархъ, ты въ сутъ-то самую вникнулъ ли? Вѣдь прямо говоритъ: довольно наболтано, пора за живое дѣло приниматься.
И Иринвархъ, отвернувшись отъ отца, воззрился на княжну Киру, словно намѣреваясь призвать ее въ судьи пренія ихъ съ отцомъ.
Онъ давно бы наплевалъ на этотъ домъ еслибы не влеченіе его къ княжнѣ Кирѣ. Апостолъ «новаго слова», какъ начинали говорить тогда въ той же петербургской журналистикѣ, онъ предвкушалъ въ этой дѣвушкѣ съ ея своеобразною и гордою красотой, дразнившею и возбуждавшею въ немъ то «естественное стремленіе» которое «чопорные пуристы искусственной морали называютъ всякими сентиментальными существительными на своемъ пошломъ языкѣ», будущую, близкую сектантку и поборницу его «свободныхъ ученій» и «новаго дѣла».
— Въ чемъ же заключается новое дѣло? спрашиваетъ его однажды Кира, — что надо понимать подъ этимъ дѣломъ?
— Ненавидѣть прежде всего! такъ и отрѣзалъ онъ.
Тонкія ноздри ея какъ бы сочувственно дрогнули.
— А потомъ? медленно протянула она.
— Уничтожить весь этотъ гнилой и гнусный строй прежней жизни, съ его угнетателями и пошляками.
— Какими способами?
— Всѣми какіе у кого подъ руками, воскликнулъ онъ, пожирая ее глазами: — печатнымъ словомъ, живою проповѣдью, безпрестанною насмѣшкой, ежечаснымъ, ежеминутнымъ протестомъ противъ мертвящихъ бредней старой ѳогоніи, противъ мрачнаго формализма семейной жизни, безгласности и покорности… Противъ всего того, быстро и наклонясь къ ней проговорилъ онъ полушопотомъ, что окружаетъ и душитъ васъ самихъ въ этомъ домѣ…
Но однажды таки нашла коса на камень. Ашанинъ какъ-то вечеромъ читалъ вслухъ Дворянское гнѣздо у Лукояновой и произвелъ впечатлѣніе на слушателей, между прочимъ и на Киру. Иринархъ немедленно счелъ нужнымъ обозвать Лаврецкаго тряпкой.
— Что можно другаго сказать желая выражаться учтиво, поспѣшилъ онъ добавить къ первымъ словамъ своимъ, — про такого господина которому счастіе само дается въ руки, и который, въ виду перваго затрудненія и смущаясь всякими старыми бреднями, добровольно отказывается отъ него, и поджавъ хвостъ ретируется какъ послѣдній изъ пошляковъ?…
Марья Яковлевна такъ и вскинулась:
— То-есть, это, батюшка, по нашему, по-русски-то значатъ что ей, Лизѣ, надо было бѣжать изъ родительскаго дома, да еще съ женатымъ человѣкомъ. Такъ оно по твоему, или нѣтъ?
— Вы сказали! хихикнулъ онъ на это.
— То-есть, продолжала Марья Яковлевна все болѣе разгорячаясь, — чтобы честная дѣвушка сдѣлала изъ себя потерянную женщину?
— Зависитъ отъ понятій, отрѣзалъ онъ въ отвѣтъ: — по вашему міровоззрѣнію «потерянная»; а съ естественной и здравой точки зрѣнія, честность ея только бы и началась съ той именно минуты когда-бъ она рѣшилась разорвать путы пошлой старой морали и слѣдовать открыто прямому влеченію своей природы.
Марья Яковлевна уже не въ силахъ была сдержать свой гнѣвъ:
— Да какъ ты смѣешь, вся багровая закричала она на него, — какъ ты смѣешь въ моемъ домѣ… при дѣвушкахъ, проповѣдывать такія мерзости!… Если отецъ твой довелъ свою слабость до того что ты чуть его не бьешь… если тебя здѣсь можетъ кто и слушаетъ съ удовольствіемъ, — и она сверкнула взглядомъ въ сторону племянницы, такъ я тебѣ этого не дозволю никогда, слышишь!
— Такъ вѣдь сами вы спросили, я вамъ и отвѣчалъ; не стану врать изъ угоды вамъ! нагло отпустилъ онъ въ свою очередь, чувствуя что сожигаетъ свои корабли, но держа прежде всего въ мысли «не показаться трусомъ» въ глазахъ Киры.
— А я тебя прошу выйти вонъ, крикнула она на него, я твоихъ дерзостей слушать не хочу!
И онъ навсегда удаляется изъ этого дома, а вскорѣ за тѣмъ и изъ Россіи, какъ заявляетъ онъ въ Петербургѣ княжнѣ Кирѣ, которая въ свою очередь уѣхала отъ Лукояновой, къ другой своей теткѣ и при ея содѣйствіи стала фрейлиной при одномъ изъ малыхъ дворовъ.
— Съ порученіемъ въ Лондонъ, многозначительно протянулъ Иринархъ въ поясненіе.
Кира поглядѣла на него:
— Къ Герцену? медленно и тихо вымолвила. — Для чего?
— Съ порученіемъ, повторилъ онъ. Да и для личнаго объясненія притомъ. Читали вы его послѣдній нумеръ? Замѣтили тамъ «Письмо изъ Россіи» и отвѣтъ его по этому случаю?[7]
— Гдѣ ему совѣтуютъ «зватъ Россію къ топору»?
— Да, да, именно! воскликнулъ Ириаархъ сверкнувъ глазами.
— А онъ отвѣчаетъ что онъ врагъ кровавыхъ переворотовъ, и что во всякомъ случаѣ не изъ Лондона могъ бы такой зовъ поднять Русскій народъ?
— Другими словами-съ, фыркнулъ Овцынъ: — я молъ на словахъ богатырь, а на дѣлѣ — тотъ же буржуа и постепеновецъ…. Вотъ-съ объ этомъ мы и потолкуемъ, съ достопочтеннымъ Александромъ Иванычемъ! добавилъ онъ, перекашивая губы судорожгою гримасой.
— Какъ же вы ѣдете? полюбопытствовала она: — вы оставили университетъ?
— Распростился! вольный гражданинъ отечества… и по всея вѣроятности вселенной, произнесъ онъ съ удареніемъ.
Но оставимъ этого студента-недоучку и посмотримъ на представителя тогдашней «ученой» молодежи.
Подполковникъ Блиновъ былъ малый лѣть подъ тридцать рослый, здоровый, съ густымъ лѣсомъ темныхъ волосъ подчесанныхъ вверхъ à la huguenot и пріятными чертами свѣжаго лица… выраженіе его карихъ нѣсколько на выкатѣ глазъ, его движенія и рѣчь исполнены были той нѣсколько наивной, но искреннѣйшей самоувѣренности которая составляла въ ту эпоху какъ бы отличительную черту воспитанниковъ заведенія въ которомъ онъ получалъ высшее военное образованіе. «Я — послѣднее слово науки, я — носитель высшихъ идей», слово такъ и вѣяло ото всей его наружности, начиная съ Зевсовыхъ бровей и кончая серебрянымъ аксельбантомъ.
Иринархъ Овцынъ, тайно вернувшійся изъ-за границы съ цѣлымъ тюкомъ прокламацій, арестованъ въ качествѣ возмутителя крестьянъ Блинова. Исправникъ (бывшій студентъ Факирскій), прежде чѣмъ отвезти его въ городскую тюрьму, просить Блинова накормить его; арестанта приглашаютъ раздѣлитъ ихъ обѣдъ, и за столомъ завязывается слѣдующая бесѣда.
— Въ самомъ принципѣ собственности лежитъ величайшее беззаконіе, произнесъ Блиновъ съ высокомѣрною улыбкой, какъ бы уже по адресу кого-то воображаемаго, не раздѣляющаго съ нимъ такого убѣжденія, — это давно и неотразимо доказано Прудономъ и обратилось въ настоящую минуту въ аксіому соціологической науки. Дѣло заключается, до моему, лишь въ большей или меньшей степени примѣнимости въ данную минуту новыхъ, реальныхъ, началъ къ практикѣ жизни человѣческихъ обществъ, воспитанныхъ на вѣковой рутинѣ, унаслѣдованной отъ произвольныхъ воззрѣній римскаго права на владѣніе землей. Вѣдь съ этимъ все-таки приходится пока считаться…
— Да-съ, не давая ему продолжать возразилъ Овцынъ, какъ если самъ въ себѣ силишки не чувствуешь, такъ тутъ и начнешь гадать, какъ старая баба на картахъ: выйдетъ, не выйдетъ… Вы, видео, и Добролюбова-то никогда порядочно не читали? уже совсѣмъ презрительно уронилъ онъ.
— Я-съ? Я-съ… не читалъ Добролюбова? въ силахъ былъ только пропустить Блиновъ сквозь гордо, задыхаясь отъ негодованія за такую обиду.
— А читали, хладнокровно вымолвилъ Иринархъ, — такъ вамъ тамъ напередъ и отвѣтъ написанъ.
— Какой отвѣтъ такой?…
— Очень простой: «Если, говоритъ онъ, общественныя отношенія не удовлетворяютъ стремленіямъ сознаваемымъ нами», подчеркнулъ Овцынъ, «то кажется ясно что требуется коренное измѣненіе этихъ отношеній. Сомнѣнія тутъ не можетъ бытъ. Почувствуйте только какъ слѣдуетъ право вашей собственной личности на правду и на счастье, и вы самымъ непримѣтнымъ и естественнымъ образомъ придете къ кровавой враждѣ съ общественною неправдой»… Замѣтьте-съ, кровавой! мрачно повторилъ Овцынъ подымая палецъ къ верху. «И тогда и только тогда», прибавляетъ къ этому геніальный критикъ, «можете вы съ полнымъ правомъ считать себя честнымъ человѣкомъ!»…
Блиновъ опустилъ глаза; онъ чувствовалъ себя уничтоженнымъ: онъ проглядѣлъ или не помнилъ это мѣсто у «геніальнаго критика». Такое мѣсто!…
Разговоръ перешелъ на почву общихъ разсужденій, столь любезныхъ вообще безпочвенной натурѣ такъ-называемаго русскаго «интеллигента».
Не обойденъ былъ ни одинъ изъ тѣхъ трескучихъ "вопросовъ о которыхъ въ тѣ дни бряцала во всѣ кимвалы свои русская журналистика. Ученый офицеръ-академистъ и невѣдомый ему, но все болѣе становившійся для него интереснымъ молодой человѣкъ, оказались по большинству этихъ вопросовъ вполнѣ единомышленными въ принципѣ, расходясь лишь въ нѣкоторыхъ частностяхъ. О «теософической задачѣ», о «почтенномъ тезисѣ» (подъ этими выраженіями на языкѣ «новаго слова» разумѣлось бытіе Бога и вѣра въ него) упомянуто было лишь вскользь, такъ какъ объ этомъ и въ самомѣ дѣлѣ стояло ли много говорить! Болѣе времени заняло разсужденіе о добрѣ и злѣ вообще и o «реальномъ» разумѣніи этихъ понятій. Вспомнили при этомъ остроумное опредѣленіе одного изъ апостоловъ ученія, разсуждавшаго такъ: «когда, говорить дикарь, я ворую жену у другихъ людей, это добро; а когда у меня воруютъ, это зло», и признали совершенно правильнымъ выводимое изъ этого апостоломъ заключеніе что «такого основнаго правила долженъ держаться и послѣдовательный реалистъ». При этомъ рѣшено было «что дѣйствія человѣка зависятъ единственно отъ его органическихъ условій и отъ тѣхъ внѣшнихъ вліяній по которымъ человѣкъ поступаетъ непремѣнно такъ, а не иначе. А слѣдовательно, торжественно выводилъ Овцынъ, если человѣкъ поступалъ такъ потому что не могъ поступить иначе, въ чемъ же его вина, гдѣ преступленіе?
— Еще бы, еще бы! продолжалъ далѣе выводъ его собесѣдникъ, захлебываясь отъ соревнованія которое возбуждалъ въ немъ сильный полетъ мысли молодого человѣка: — преступленія вообще нѣтъ, а изъ этого совершенно уже очевидно что и всякій вообще судъ нелѣпъ!…
— Да-съ, говорилъ далѣе ораторъ… Какой-нибудь пошлякъ и „мерзавецъ Цицероеъ“, „блюдолизъ Гёте“ или вашъ „маленькій и миленькій господинъ Пушкинъ, эта колоссальная неразвитость“ — вотъ „какими элукубраціями притупляютъ здоровый умъ юношества и усыпляютъ его человѣческое чувство.“
Московскій студентъ „Строгановскихъ временъ“ неудержимо проснулся въ безмолвно и угрюмо внимавшемъ до тѣхъ поръ этому пренію исправникѣ. Онъ вскочилъ съ мѣста съ задрожавшими губами:
— Послушайте, господа, вѣдь всему же есть мѣра наконецъ! Пушкинъ, Пушкинъ — „колоссальвая неразвитость“!…
И голосъ замеръ у него въ горлѣ.
— Приговоръ ему вѣдь уже окончательно произнесенъ въ вашей литературѣ, что же дѣлать, Семенъ Петровичъ! съ жалостливымъ снисхожденіемъ во взглядѣ, въ тонѣ голоса, обернулся къ нему Блиновъ, безаппелляціонный приговоръ. Вы помните конечно?
Факирскій махнулъ рукой, круто повернулъ на каблукахъ и судорожно заходилъ вдоль и поперекъ комнаты.
А тѣ между тѣмъ перескочили быстрымъ махомъ отъ воспитанія и „миленькаго“ Пушкина къ „женскому вопросу“… У обоихъ у нихъ даже глаза засверкали замѣтно ярче прежняго. Это былъ дѣйствительно вопросъ изъ вопросовъ. Петербургскіе авторитеты „новаго слова“ лихорадочно указывали на него своимъ адептамъ какъ на главнѣйшую задачу къ которой должны быль они направлять свои усилія. Къ женщинамъ предписывалось на страницахъ „прогрессивныхъ“ журналовъ долженъ быть непремѣнно приставленъ „развиватель“ („освободитель“ тожъ). Для большого успѣха развиванія собственно дѣвицъ, „лучше всего овдовѣть имъ съ однимъ изъ пропагандистовъ женскихъ душъ“, указывалъ самъ геніальный Добролюбовъ… Подполковникъ Блиновъ со своими глазами на выкать и богатырскими плечами имѣлъ полное основаніе почитать себя однимъ изъ удачливѣйшихъ такихъ „развивателей“. Онъ могъ съ гордостью сосчитать уже не менѣе полудюжины требуемыхъ „женскихъ душъ“ успѣвшихъ „провдовѣтъ“ съ нимъ по всѣмъ правиламъ новаго ученія.
Въ концѣ-концовъ Блиновъ помогаетъ Иринарху, ночевавшему у него подъ стражей въ амбарѣ, благополучно бѣжать, а смутно догадавшійся объ этомъ Факирскій только съ безсильнымъ отчаяніемъ разводитъ руками, восклицая: „вотъ въ чемъ ихъ сила“.
Но, кажется, довольно. Мы видѣли университетъ и академію, посмотримъ еще на продуктъ тогдашняго семинарскаго образованія, которое въ наши дни, послѣ нѣкотораго колебанія въ добромъ направленіи, увы, упало въ прежнюю колею временъ Протасова. Воспитанники этой несчастной семинаріи новаго пошиба заполонили было и науку, и литературу, и чуть не все прочее. Вотъ какъ представляетъ его Троекурову старая княгиня Шастунова (мать Лины).
— Permettez moi, cher monsieur Троекуровъ, de Vous présenter mon aumônier, le père Парѳенъ… Il est très comme il faut pour un prêtre, добавила она уже шепоткомъ и значительно помахивая головой, — c’est pourquoi je me suis permis de ramener avec moi chez tous.
„Духовное лицо“ котораго просвѣщенная Аглая Константиновна представляла подъ затейливымъ названіемъ своего „aumônier“, былъ рослый, широкоплечій и курносый господинъ лѣтъ тридцати, изъ того типа людей которыхъ зовутъ „бѣлыми неграми“, гораздо короче остриженный чѣмъ это вообще полагается въ священническомъ санѣ, съ подстриженною же свѣтлорусою бородкой и въ щеголеватой рясѣ.
— Парѳеній Виссаріоновичъ Лебедкинъ, отчеканилъ онъ густымъ груднымъ баритономъ вслѣдъ за представленіемъ княгини, развязно кланяясь и первый протягивая свою правую руку на встрѣчу чаемой руки хозяина.
За столомъ разговоръ коснулся выстроеннаго княгиней Шастуновой храма въ Сицкомъ, который обошелся ей очень дорого. Она вздохнула и сообщила уже таинственно: — cela m’a coûté les yeux de la tête, plus de cinquante mille, но за то c’est un vrai bijou, je vous assure; спросите отца Парѳена.
— Храмикъ веселенькій вышедъ, дѣйствительно! одобрительно проронилъ тотъ, щурясь на молодую хозяйку.
— „Веселенькій?“ саркастично повторилъ Троекуровъ, — оригинальный эпитетъ, хотя бы и для „храмика“!
Отецъ Парѳенъ завернулъ подкладкой вверхъ рукавъ своей рясы, взялъ тремя пальцами налитую ему дворецкимъ рюмку лафита, причемъ мизинецъ, съ какимъ-то на немъ женскимъ перстенькомъ, изящно оттянулъ въ бокъ, выпилъ ее залпомъ и ставя рюмку на прежнее мѣсто:
— По духу времени и характеръ постройки соотвѣтствующій, проговорилъ онъ на манеръ сентенціи и невозмутимо вытеръ себѣ губы салфеткой.
— Вотъ какъ! громко уже засмѣялся Борисъ Васильевичъ, съ любопытствомъ глядя на этотъ еще не встрѣчавшійся ему экземпляръ современнаго „духовнаго лица“.
— Чело-вѣ-чественно должно быть, тѣмъ же вѣскимъ тономъ отлилъ тотъ, — потому что времена мрачнаго мистицизма отошли нынѣ абсолютно во тьму вѣчности, и живъ и бодръ единственно свободный разумъ человѣческій, такъ чтобы такъ и говорило, по возможности, подмигнулъ даже онъ при этомъ.
— О Творцѣ, о Богѣ долженъ говорить храмъ Божій! воскликнула вся взволнованная Сашенька.
— Конечно, какъ бы уступая ей изъ любезности, отвѣтилъ онъ, проводя себѣ рукой по бородѣ и ухмыляясь опять своею „противною“ ей усмѣшкой, — для массы невѣжественнаго народа соотвѣтственный сему представленію внѣшній видъ благопотребенъ и даже до умственнаго просвѣтлѣнія ея въ нѣкоторомъ смыслѣ неизбѣженъ есть… Иное совсѣмъ дѣло, сударыня, для организма способнаго критически смыслить. Какъ это настоящимъ образомъ разумѣть, подчеркнулъ онъ, — вопросъ большой! Потому что слово Богъ — понятіе такъ-сказать пространственное, растяжимое даже до чрезвычайности… Сами вы, полагаю, не безызвѣстны что современная наука, къ примѣру, никакого прежняго приниманія на вѣру не допускаетъ, и слѣдственно развитая человѣческая личность…
Но устремившіеся на него теперь глаза молодой женщины выражали такое негодованіе и ужасъ что онъ, какъ бы нѣсколько испуганно, оборвалъ на полусловѣ свою проповѣдь и, для „контенанса“, потянулся рукой къ кружкѣ за квасомъ, стоявшимъ предъ нимъ на столѣ.
Троекурову же современный экземпляръ русскаго „духовнаго лицо“ былъ ему рѣшительно противенъ.
Увы! а для отца Парѳена уже не оставалось теперь сомнѣній: эти „аристократишки“ видѣли въ немъ все того же прежняго „пола“, „кутейника“, которыхъ они привыкли „третировать анъ-каналъ“; они не поняли что предъ ними предстоялъ „человѣкъ новыхъ взглядовъ и образованія, понимающій приличіе не хуже чѣмъ они“, какъ она моющій себѣ руки французскимъ мыломъ и мѣняющій рубашку каждый день… „Прохвосты, бѣлая кость!“ шепталъ онъ.
Вотъ характеристическіе типы и даровитыхъ людей эпохи сороковыхъ годовъ какими она стала потомъ въ эпоху Перелома подъ дѣйствіемъ тогдашней тлетворной атмосферы. Вотъ предъ нами Самуровъ, знаменитость. Превосходный пейзажистъ прежде всего, онъ владѣлъ кромѣ того способностью писать жанровыя картинки приходившіяся необыкновенно по вкусу его современникамъ. Самостоятельностью мышленія природа, къ сожалѣнію, одарила Самурова въ долѣ весьма несоразмѣрной съ его талантомъ, но онъ восполнялъ этотъ недостатокъ прилежнымъ прислушиваньемъ къ тому что въ данную минуту представлялось ему „злобою дня“, — вѣрнѣе къ тому что составляло въ эту минуту предметъ толковъ съ кружкахъ „прогрессивныхъ“ редакцій, — а компановалъ соотвѣтственно сему каждую свою картину. „Злобы“ этой, благодаря артистическому своему такту, онъ впускалъ въ нее à point, какъ бы мимоходомъ, не напирая на нее, а давая чувствовать едва намѣченными бликами, тонкими, чуть не до робости иногда, штрихами. Но эта самая недописанность, эти намеки какъ бы изподтишка, доводили зрителей до восторга и заставляли ихъ предполагать въ художникѣ глубину мысли на съ чѣмъ несравнимую. Крайніе изъ его поклонниковъ возводили его уже прямо въ превосходительный рангъ „носителя народныхъ идеаловъ“. Каждое изъ его полотенъ вызывало въ печати цѣлый ворохъ статей, въ которыхъ, по поводу все той же „идеи“, фантазія комментаторовъ разыгрывалась иногда до чертиковъ, до такихъ радикальныхъ толкованій отъ которыхъ осторожному художнику приходилось въ иныхъ мѣстахъ открещиваться и руками и ногами, но которые втайнѣ доставляли ему величайшую отраду, укрѣпляя его въ сознаніи своего „политическаго“ значенія среди соотчичей.
Но въ присутствіи Троекурова и стараго эстетика Топыгина, онъ спѣшитъ заявить что во многомъ не сходится съ Герценомъ: я де старый либералъ, это правда, но я и старый монархистъ.
— Я впрочемъ готовъ въ нѣкоторой степени оговориться, продолжалъ Самуровъ, многозначительно щурясь: — изъ молодого поколѣнія выступають у васъ теперь характеры замѣчательно яркіе и съ которыми придется считаться…
Но Топыгинъ не далъ ему продолжать:
— Это кто же такіе, Петенька, кто же такіе, ты скажи? Тѣ вотъ, можетъ-быть, по твоему, что въ Лондовъ къ Герцену на показъ себя ѣздятъ? Такъ вѣдь ты, кажется, очень хорошо знаешь какъ онъ ихъ разумѣетъ! человѣкъ онъ самъ все же воспитанный, культурный, только руками разводитъ онъ на нихъ глядя, хохочетъ: „Сбросили съ себя, говоритъ всѣ покровы и щеголяютъ въ костюмѣ Гоголевского Пѣтуха, не сохраняя даже позы Венеры Медицейской“… Вѣдь ты пойми, Петенька: блузникъ на баррикадѣ, такъ въ томъ хоть живописность есть, краски… А тутъ вѣдь семинаръ худосочный, да кадетъ идіотъ, разночинецъ всякій недоучившійся, тупицы мѣднолобыя, чурбаны безпардонные, для которыхъ что другъ другу въ харю, что въ Сикстинскую Мадонну харкнуть — все единственно!
— Блузниковъ, „la sainte canaille“, любезный другъ, я самъ видѣлъ à l’oeuvre въ Парижѣ, въ іюньскіе дни, отвѣтилъ онъ эстетику: „живописнаго“ въ нихъ ничего не было. Но для тебя, стараго, развращеннаго Римлянина временъ паденія, для тебя нѣть человѣческой драмы безъ театральной помпы, безъ амфоръ и куреній, безъ патриціевъ увѣнчанныхъ розами. А я, зашепелявилъ онъ во весь ротъ, съ замѣтною рисовкой въ тонѣ и выраженіи лица, — я сынъ своего вѣка, любезный другъ, я демократъ отъ младыхъ когтей. Я жутко и страстно, признаюсь, люблю грязныя лохмотья подъ которыми бьется мужественное гражданское сердце. Пусть этотъ „семинаръ“ вышедшій изъ народа не культуренъ и тупъ, но онъ піонеръ идея, онъ несетъ, что ты тамъ на дѣлай, священный сосудъ новой правды имѣющей напоить будущія поколѣнія. Онъ не жалѣетъ для этой идеи положить свою жизнь, и я не жалѣю о немъ. Ему такъ и суждено погибнуть, „вѣкъ нашъ жертвъ очистительныхъ проситъ“, онъ и погибаетъ молча и гордо. Я не жалѣю о немъ, повторяю, онъ свое дѣло сдѣлалъ и удовлетворенъ имъ, но не могу не любоваться и не благоговѣть предъ этою с-с-силой! визгнулъ даже въ заключеніе „носитель русскихъ народныхъ идеаловъ“ отъ избытка сочувствія.
— Въ какомъ же это качествѣ любуетесь вы и благоговѣете, спокойно спросилъ его черезъ столъ Троекуровъ: въ качествѣ „стараго монархаста“?
Самурова даже въ краску бросило; онъ не нашелъ отвѣта…
Составъ людей во власти также сильно измѣнился со временъ Четверти вѣка тому назадъ. Явились полуобразованные доктринеры, которые вовсе не зная Россіи, тѣмъ не менѣе видѣли ея спасеніе въ пересаживаньи на ея почву цѣликомъ заимствованныхъ учрежденій и притомъ валя въ одну кучу то французскіе, то англійскіе, то нѣмецкіе институты; когда же къ несчастію, и весьма скоро, пришлось имъ самимъ дѣйствовать въ этомъ хаосѣ, они первые струсили ими же самими вызванныхъ явленій и спасовали предъ горстью сумасбродовъ: все было распущено, всякій авторитетъ власти исчезъ, и сумасброды стали плодиться сотнями… Явились либералы-разночинцы которые быстро пошли въ гору и которымъ прямо на руку было потрясеніе прежняго строя. На руку имъ было и систематическое разореніе дворянства, а слѣдовательно и возстановленіе крестьянъ противъ помѣщиковъ, а спаиваніе народа дешевкой, и покровительство бунтарямъ его волновавшимъ. Это были уже сами революціонеры во власти. Изъ прежнихъ „исполнителей“ остались только карьеристы, какъ Анисьевъ, но эти послѣдніе, безпрестанно перескакивая изъ „консервативнаго лагеря“ въ „либеральный“, только еще болѣе запутывали ходъ дѣлъ.
Но предоставимъ самому автору изобразить намъ весь этотъ синклитъ.
Иринархъ Овцынъ, въ числѣ прочихъ своихъ подвиговъ, сбилъ съ толку юношу-студента Гришу Юшкова, убѣдилъ его разослать прокламаціи, а самъ бѣжалъ изъ-подъ стражи и скрылся. Гршиа попался, былъ арестованъ и отвезенъ въ Петербургъ съ жандармами. Другъ стариковъ Юшковыхъ Троекуровъ, не задолго предъ тѣмъ „наказавшій“ Иринарха за другую его подлость нагайкой по лицу (о чемъ была даже корреспонденція въ Колоколѣ) пріѣзжаетъ въ Петербургъ похлопотать за Гришу и прежде всего отправляется къ генералу Паванову, который занимая большой постъ въ тогдашней администраціи, пользовался большою милостью въ высшихъ сферахъ и почитался представителемъ „европейскаго начала“ и „умѣреннаго либерализма“ въ общемъ характерѣ государственной политики.
Троекуровъ зналъ его еще молодымъ человѣкомъ и состояли съ нимъ въ нѣкоторомъ родствѣ. Они, впрочемъ, давно потеряли другъ друга изъ вида, такъ какъ въ продолженіе многихъ лѣтъ состояли на службѣ на противоположныхъ окраинахъ Имперіи. Рѣшеніе дѣла по которому пріѣхалъ Борисъ Васильевичъ въ Петербургъ не зависѣло отъ Паванова, но онъ занималъ настолько важное положеніе что могъ, какъ говорится, „многое сдѣлать“, и направитъ, и поговорить, и повліять.
— Salut, monsieur le grand proprіétaire! возгласилъ самъ Павановъ, идя на встрѣчу пріѣзжему изъ глубины огромнаго кабинета въ который введенъ былъ этотъ; j’ai abrégé d’un quart d’heure mon пріемъ habituel чтобъ имѣть возможность дать вамъ четверть часа предъ комитетомъ. La Russie est le pays des comités, comme voue le savez, и у меня таковой собирается сегодня въ часъ пополудни… Немногочисленный впрочемъ на этотъ разъ и не обѣщающій, къ счастію, насколько я могу предвидѣть, затянуться до дорога вѣчвости. Prenez place, je voue prie!
Онъ былъ по домашнему, въ короткой жакеткѣ, съ сигареткой въ зубахъ, но такъ же изященъ, сладкорѣчивъ и помпёзенъ какъ еслибы былъ обдеченъ во всѣ свои регаліи (злые языки увѣряли что онъ обвязывая себѣ на ночь предъ зеркаломъ голову фуляромъ, посылалъ поцѣлуй своему отраженію въ стеклѣ и съ тою же помпёзностію произносилъ: „Monsieur l’homme d'état, j’ai bien l’honneur de voue souhaiter une bonne nuit“). Онъ глядѣлъ на Троекурова зоркимъ и нѣсколько безлокойнымъ взглядомъ, очевидно выискѣвая на лицѣ человѣка свѣжаго, не видавшаго еще его въ его грандерахъ, то впечатлѣніе какое производилъ на него всѣмъ этимъ своимъ офиціальнымъ изяществомъ.
Но тотъ только поклонился, сѣлъ и проговорилъ учтиво и холодно.
— Я буду вамъ очень благодаренъ за эту „четверть часа“. Панавовъ повелъ еще разъ на него глазами, и остался не совсѣмъ доволенъ повидимому этою благодарностію, лишенною всякаго пыла. Голосъ его зазвучалъ съ примѣсью нѣкоей уже какъ бы строгости въ выраженіи.
— Я тѣмъ болѣе желалъ имѣть удовольствіе побесѣдовать съ вами что еще очень недавно, en haut lieu, промолвилъ онъ почтительно и таинственно, — мнѣ было говорено о васъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ невозмутимо Троекуровъ: чѣмъ я заслужилъ эту честь?
Сановникъ чуть-чуть усмѣхнулся и пожалъ плечами, но такъ что весьма трудно было угадать какой именно его мысли должно было отвѣчать это движеніе.
— Vous n'êtes pas, il me semble, dans les bonnes grâces de monsieur Hertzen, или по крайней мѣрѣ, корреспондентовъ его въ вашей мѣстности? подчеркнулъ онъ.
— А, рѣчь все объ этомъ! засмѣялся уже самымъ откровеннымъ образомъ его собесѣдникъ; вы поручили даже провѣрить ихъ сообщеніе обо мнѣ въ Лондонъ? (Вскорѣ по напечатаніи корреспонденціи въ Колоколѣ къ Троекурову пріѣзжалъ отъ губернатора чиновникъ съ порученіемъ развѣдать: справедлива ли эта корреспонденція).
Тотъ какъ бы нѣсколько смутился и поморщился.
— Вы введены въ заблужденіе, кажется, промямлилъ онъ.
— Это совершенно естественно впрочемъ: разъ было „говорено“, вы должны были навести объ этомъ справки, какъ бы въ успокоеніе его и не замѣчая его отрицанія молвилъ Троекуровъ. — Дѣло идетъ, не такъ ли, о томъ что я встрѣтившись съ однимъ господиномъ на дорогѣ, наказалъ его нагайкой по лицу?
Въ глазахъ Паванова выразилось какое-то тревожное недоумѣніе. Эта прямая, краткая „n’allant pas par quatre chemins“, какъ говорятъ Французы, нисколько очевидно не обращающая вниманія на его офиціальное величіе, рѣчь — была такъ мало въ обычаяхъ того міра гдѣ игракликвудлъ онъ свою выдающуюся роль! Рѣчь эта шла притомъ изъ устъ человѣка его воспитанія, его круга, независимаго очевидно столько же по характеру своему сколько по состоянію и котораго ни запугать поэтому, ни купить ничѣмъ нельзя. Разговоръ съ такимъ человѣкомъ выбивалъ нѣсколько нашего сановника изъ сѣдла.
— Такъ по крайней мѣрѣ, отвѣчалъ онъ съ примирительною какъ бы улыбкой, — угодно было передать это господину Герцену въ своемъ задорномъ, позволю себѣ назвать его, листкѣ.
— Передано совершенно вѣрно, промолвилъ Троекуровъ.
— Vous m’avouerez que c’est pourtant violent! воскликнулъ Павановъ, вскидывая даже обѣ руки кверху.
— Это зависитъ… отъ нервовъ сказалъ все съ тѣмъ же хладнокровіемъ Борисъ Васильевичъ; — а я попрошу васъ выслушать отъ меня эту исторію со всѣми объясняющими ее мотивами, и затѣмъ буквально передать ее туда гдѣ интересовались ею, такъ какъ она можетъ служить лучшимъ обращикомъ того безпомощнаго положенія въ которое ставитъ въ настоящую минуту всѣхъ людей порядка въ Россіи полное отсутствіе въ ней власти и системы въ управленіи.
Лицо сановника замѣтно удлинилось и отучилось.
— Я васъ слушаю! вздохнулъ онъ, откидывая руку на спинку кресла и принимая живописную, не то скучающую, не то благоволяще-внимающую позу.
Троекуровъ со свойственною ему сжатостью и рѣзкою опредѣдительностью выраженія передалъ ему о подвигахъ Иринарха Овцына, о дерзкахъ письмахъ адресованныхъ имъ „живущей въ его, Троекурова, домѣ молодой родственницѣ его жены“, о попыткѣ его возмутить крестьянъ и подговорѣ „бѣднаго юноши-студента, сына севастопольскаго героя Юшкова“ къ разсылкѣ возмутительныхъ прокламацій и пр., о томъ наконецъ невѣроятномъ хаосѣ поантій и дѣйствій» при которомъ завѣдомый агитаторъ находитъ себѣ сочувственниковъ, потворщиковъ и освободителей не только въ какихъ-нибудь ученыхъ полковникахъ Блиновыхъ, но и въ тѣхъ самыхъ «чинахъ полиціи явной и тайной» на прямой обязанности которыхъ «лежитъ огражденіе государства и общества отъ подобныхъ негодяевъ»…
Павановъ слушалъ его съ невольно возраставшимъ любопытствомъ и какъ бы съ несомнѣннымъ сочувствіемъ къ негодованію прорывавшемуся въ словахъ Бориса Васильевича. Онъ утвердительно покачивалъ головой, приподымалъ плечи, не то презрительно ухмылялся и повздохивалъ: глаза его все поощрительнѣе и любезнѣе глядѣли на говорившаго.
— Живую картину нынѣшняго положенія вещей, заговорилъ онъ, едва тотъ кончилъ, — картину, которая такъ барельефно, если можно такъ выразиться, выступаетъ изъ вашего сенсаціоннаго разказа, я уже давно рисовалъ себѣ мысленнымъ окомъ изъ тѣхъ офиціальныхъ, конечно безжизненныхъ, не одѣтыхъ, такъ-сказать, въ плоть и кровь, но тѣмъ не менѣе заключающихъ въ себѣ извѣстную долю вѣрныхъ указаній, данныхъ которыя получаются мною изъ провинцій. Картина несомнѣнно печальная и заставляющая призадуматься! — Онъ развелъ руками, сдѣлалъ длинную, многозначительную паузу и продолжалъ затѣмъ: — Но, если вы совершенно ясно для себя разумѣли какъ слѣдовало поступать вамъ въ данномъ случаѣ, весьма замѣчательно какъ симптомъ времени то что остальныя дѣйствующія лица въ этомъ эпизодѣ, этотъ господинъ ученый офицеръ, исправникъ е tutti quanti, поступали діаметрально противоположно тому что ихъ долгъ имъ предписывалъ.
Онъ замолкъ и уставился на своего собесѣдника, какъ бы предоставляя ему обсудить всю глубину выраженнаго имъ мудрствованія.
Троекуровъ въ свою очередь поглядѣлъ на него съ недоумѣніемъ:
— Симптомъ совершенно понятный: люди дѣлаютъ противное своему долгу потому что знаютъ что могутъ это дѣлать безнаказанно. Все зависитъ какъ къ этому относятся сверху.
Панавовъ вдругъ накловался къ нему и прошепталъ:
Nous ne pouvons rien; le torrent nous emporte.
Кровь кинулась въ голову Троекурова.
— И это говорите вы, воскликнулъ онъ неудержимо, — вы, люди власти, которымъ теперь, послѣ освобожденія крестьянъ, предлежитъ дать камертонъ всему характеру царствованія, всей начинающейся съ него новой русской исторіи!… Вы не поняли что давъ волю народу воспитанному вѣками рабства, то-есть, другими словами, совершивъ революцію правительственною рукой, вы должны были удесятерить силу этой руки въ виду хотя бы упраздненія тѣхъ «даровыхъ полицеймейстеровъ»[8] которыхъ имѣла она въ лицѣ помѣщиковъ… А вы про «torrent» говорите! Какой это «torrent»? Не та ли открытая проповѣдь безбожія и анархіи которую само правительство распространяетъ по Россіи за подписью своихъ цензоровъ?… Вы, извините меня, какъ заяцъ басни, пугаетесь тѣни собственныхъ вашихъ ушей…
— Ecoutez, mon cher Троекуровъ… car noue sommes cousins ce me semble? вспомнилъ вдругъ кстати Павановъ, совершенно тонко разсудивъ что въ качествѣ родственника онъ могъ выслушивать то что въ положеніи сановника не приличествовало ему терпѣть со стороны лица въ нѣкоторой степени ему подначальнаго: — vous prêches un converti. Не разъ пытался я заявить высказанный вами сейчасъ, безусловно правильный принципъ въ средѣ государственныхъ лицъ quorum pars minima sum, вставилъ онъ, скромно и находчиво переиначивая къ случаю стихъ римскаго поэта; — но это былъ неизмѣнно гласъ вопіющаго въ пустынѣ. Вы требуете «силы»? она въ насъ самымъ рѣшительнымъ образомъ теперь отсутствуетъ. Le «Русскій богатырь», comme а dit Пушкинъ, дѣйствительно «покоится» pour le moment «на постели»[9]. Да и была ли она у него, pour dire vrai, когда-либо и раньше истинная «сила», у этого soi-disant «богатыря» безъ культуры и гражданственности?
Изящныя черты сановника приняли вслѣдъ за этомъ столь категорически постановленнымъ вопросомъ чуть не гадливое выраженіе.
«И жить въ странѣ управляемой людьми презирающими ее!» пронеслось скорбнымъ и язвительнымъ помысломъ въ мозгу бывшаго Кавказца.
— Скажите, спросилъ онъ подъ этимъ впечатлѣніемъ, куда же можетъ придти Россія при такихъ убѣжденіяхъ ея Правителей?
— La Russie marche vers l’inconnu, къ великому неизвѣстному иксу! счелъ даже нужнымъ перевести и приправить Павановъ, сопровождая эту фразу рисующимся движеніемъ головы и руки, какому могъ бы позавидовать знаменитѣйшій ораторъ Запада.
Къ концу разговора собирается комитетъ для изслѣдованія причинъ и характера вредной пропаганды распространяемой въ средѣ учащейся молодежи. Пріѣзжаетъ знакомый намъ графъ Анисьевъ, отъ котораго прямо зависитъ судьба Гриши и который при началѣ новаго царствованія, со сметкой истаго карьериста, перескочилъ въ лагерь крайнихъ либераловъ, а въ коммиссіяхъ по освобожденію крестьянъ примкнулъ къ самой крайней фракціи, благодаря чему и достигъ чуть не высшаго поста въ тогдашней высшей администраціи. Пріѣзжаетъ статсъ-секретарь Ягинъ, господинъ малаго роста, на короткихъ ножкахъ, со шлепающими губами рта до ушей и гладко выбритымъ зеленымъ лицомъ, представлявшимъ какъ бы нарочно и тщательнѣйшимъ образомъ высортированный specimen петербургскаго геморроидальнаго субъекта.
Павановъ представляетъ ему Троекурова.
— Какъ же-съ, слышалъ, произнесъ на это глухимъ и загадочнымъ тономъ Ягинъ.
Онъ съ той минуты какъ было произнесено имя Троекурова и во все время пока Павановъ изливалъ музыкальныя волны своей рекомендательной рѣчи поглядывалъ съ какимъ-то будто недоброжелательнымъ вниманіемъ на Бориса Васильевича.
— О чемъ это именно изволили вы слышать? нѣсколько рѣзко спросилъ его тотъ. Желчь поднялась въ немъ.
— О вашей… дѣятельности, подчеркнулъ какъ бы съ легкою язвительностью Ягинъ, захватывая двумя пальцами съ каждой стороны виски своего парика и передергивая его на черепѣ.
Глаза Троекурова блеснули мгновеннымъ острымъ блескомъ… Но Павановъ не далъ ему времени на отвѣтъ. Съ чуткостью и находчивостью человѣка до тонкости вышлифованнаго долгимъ треніемъ всякихъ служебныхъ и придворныхъ отношеній, онъ тотчасъ же угадалъ откуда могло произойти взаимное нерасположеніе другъ ко другу двухъ лицъ встрѣчающихся теперь очевидно въ первый разъ въ жизни, и поспѣшилъ отклонить грозившее произойти отъ этого столкновеніе.
— Борисъ Васильевичъ, заговорилъ онъ опять, — изложить вамъ, sі le coeur lui en dit, весьма знаменательный, сколько я понимаю, фактъ революціонной пропаганды начинающей появляться уже не только въ тѣсныхъ предѣлахъ Васильевскаго Острова, но и на широкомъ просторѣ всей средней Россіи… А въ связи съ этимъ, примолвилъ онъ подчеркивая, — мы услышимъ не менѣе заслуживающій вниманія разказъ какъ самъ онъ, или, вѣрнѣе, одинъ изъ его поступковъ, истекающій такъ-сказать изо всего синтеза этого факта пропаганды, попалъ въ искаженной передачѣ въ Колоколъ господина Герцена…
— Которому, между прочимъ, вставалъ какъ бы en passant графъ Анисьевъ, — нанесенъ недавно изъ Москвы весьма значительный ударъ![10]
Лицо Ягина исказилось вдругъ проступившею на немъ злостью. Онъ передернулъ еще разъ парикъ свой и проговорилъ, кривя губы на сторону:
— Причемъ поступлено противу всѣхъ цензурныхъ правилъ… Петербургскимъ органамъ печати запрещено воспроизводить эту московскую, ядовито отчеканилъ онъ, незаконно появившуюся статью и говорить о ней…
— Полагаю, это совершенно безполезно теперь: впечатлѣніе свое она произвела, улыбаясь, но съ особенною вѣскостью въ выраженіи возразилъ Анисьевъ.
Павановъ быстро воззрился на него, и тотчасъ же понялъ что означала эта вѣскость въ устахъ блестящаго генерала.
— Дѣльно, сильно, смѣло! поспѣшилъ онъ выразить со своей стороны одобреніе, — съ Тацитовскою уже на этотъ разъ сжатостью редакціи. (Вѣскость Анисьева означала то что въ высшихъ сферахъ былъ уже рѣшенъ нѣкоторый поворотъ отъ безграничнаго благоволенія къ либерализму, и что онъ, Анисьевъ, съ обычною ему сметкой, поспѣшилъ уже опять перескочить.
— А развѣ противъ Герцена нельзя писать въ Россіи? спросилъ Троекуровъ, обращаясь къ Паванову и принимая самый наивный видъ.
— Nous sommes censés l’ignorer, съ тончайшею ироніей отвѣтилъ онъ, слегка склоняя голову.
Ягинъ, съ подергивавшею его губы судорогой, уложилъ портфель свой на столъ и, доставъ ключикъ изъ кармана брюкъ, принялся молча отмыкать замокъ.
— Да, Троекуровъ, въ самомъ дѣлѣ что это за исторія про тебя въ Колоколѣ: кого ты тамъ у себя въ княжествѣ нагайкой отстегалъ? спрашивалъ между тѣмъ его графъ Анисьевъ, держась все того же добродушнаго, товарищескаго тона.
— Ну, это долго разказыватъ, а я ухожу! морщась отрѣзалъ Борисъ Василъевичъ и взялся за шляпу.
— Attendez un moment, cher ami, остановилъ его Павановъ движеніемъ руки. — Je m’en vais conter cela pour votre instruction particuliure, обратился онъ къ Анисьеву съ грандіозностью уже совершеннаго Олимпійца.
И съ изумительною точностью, свидѣтельствовавшею о его замѣчательной способности къ резюмированію, качествѣ столь цѣнимомъ въ совѣщательныхъ собраніяхъ, привился онъ, ничего не забывая, передавать все что было сообщено ему Троекуровымъ.
Анисьевъ, сосредоточенно а внимательно покручивая свой длинный, à la Napoléon III, усъ, прислушивался къ его рѣчи. Янинъ, отомкнувъ свой портфель и вынувъ изъ него бумаги передергивалъ парикъ свой съ видомъ человѣка для котораго то что его заставляютъ слушать не представляетъ ничего занимательнаго, а еще менѣе важнаго по своему значенію.
— Д-да, залопоталъ онъ губами съ какимъ-то, не то бабьимъ, не то змѣинымъ шипѣніемъ, когда тотъ кончилъ, — очень печально, конечно, что молодой человѣкъ разсылалъ прокламаціи и попался послѣ того въ руки жандармовъ… Но вѣдь это не болѣе какъ частный случай, изъ котораго нельзя вывести никакого общаго заключенія.
— Ваше превосходительство позволите мнѣ, надѣюсь, не вполнѣ присоединиться къ выраженному вами мнѣнію, возразилъ Павановъ, — студентъ разсылающій прокламаціи и попадающійся есть дѣйствительно фактъ акцидентальный, но фактъ нормальный — вашъ теперешній студентъ вообще, желающій заниматься не науками, а политическими утопіями.
— Онъ будущій гражданинъ, — и геморроидальное лицо Ягина озарилось при этомъ какою-то идиллическою лучезарностью, онъ долженъ себя готовить къ этому.
— Прокламаціями? неудержимо вырвалось у Троекурова.
Тотъ скривилъ губы слать:
— Свободою которую, слѣдуетъ предоставить ему…
— Какою? губить другихъ, или самому идти въ Сибирь?
— Прежде всего утвержденіемъ свободы не учиться, пропѣлъ насмѣшливо Павановъ, — этою столь дорогою русскому человѣчеству привилегіей которая понынѣ создавала ему завидное положеніе илота и паріи цивилизованнаго міра.
Ягинъ изобразилъ ртомъ что-то имѣвшее очевидно намѣреніе быть принятымъ за улыбку, и зашипѣлъ опять своимъ змѣино-бабьимъ голосомъ:
— Я всегда, вы знаете, цѣню вашу аттическую соль и обширное образованіе, Алексѣй Павловичъ, но въ этомъ вопросѣ вы придерживаетесь, къ сожалѣнію, слишкомъ традиціонной точки зрѣнія на предметъ и не желаете какъ будто признать требованій выражаемыхъ теперь такъ громко русскою печатью. Общественное мнѣніе очевидно желаетъ либерализма и реальности какъ основныхъ элементовъ въ дѣлѣ воспитанія будущихъ нашихъ гражданъ. Мы не можемъ идти противъ литературы и общества…. Я привезъ вамъ кстати записку о предполагаемой реформѣ всей вашей системы образованія на этихъ началахъ, примолвилъ онъ уже шепоткомъ, таинственно отводя Паванова нѣсколько въ сторону: — надѣюсь что вы не откажете содѣйствовать намъ вашимъ европейскимъ взглядомъ…
Павановъ былъ побѣжденъ. Онъ съ умиленіемъ въ чертахъ взглянулъ теперь на говорившаго, взялъ его за руку и долго трясъ ее, говоря что онъ «отыметъ ото сна тѣ недостающіе ему, за обширностью занятій по собственному его вѣдомству, часы которыя онъ намѣревается посвятить подробному изученію этой записки; въ серіозномъ же достоинствѣ ея онъ увѣренъ заранѣе, зная подъ чьимъ умѣлымъ и тонкимъ руководствомъ она составлена» и т. д.
— Хорошъ? подмигивалъ Троекурову тѣмъ временемъ Анисьевъ, отходя съ нимъ къ окну и кивая на Ягина.
— Какъ этакіе люди попадаютъ во власть! мрачно молвилъ тотъ.
— Эвона! Точно ты не знаешь кто за нимъ стоить. У насъ, милой мой, человѣкъ на мѣстѣ никогда не бываетъ сынъ своихъ дѣлъ, а всегда чья-нибудь креатура… Да, твоего этого молодаго человѣка, Юшкова, вчера привезли. Я имѣю свѣдѣніе что ему уже былъ данъ допросъ. Во всемъ признается, но никого изъ сообщниковъ не называетъ…
— Очень просто, потому что какіе же у него сообщники? Я присутствовалъ при арестованіи его и разборѣ его бумагъ; ничего не нашли кромѣ клочковъ записки отъ этого негодяя Овцына, приглашавшаго его на свиданіе. Онъ просто-напросто, какъ мальчишка, исполнилъ то что приказалъ ему тотъ, ровно ничего другаго не зная.
— Скажи, спросилъ съ любопытствомъ Анисьевъ, — этотъ Овцынъ дѣйствительно тебѣ родня?
— По женѣ: онъ ей двоюродный братъ.
— C’est un luron qui a du toupet! Онъ опять удралъ за границу и прислалъ намъ оттуда дерзкое письмо въ которомъ говоритъ между прочимъ что проѣхалъ чрезъ нее въ мундирѣ жандарма… Вретъ, разумѣется!…
— А я полагаю что не только не вретъ, а что и мундиръ-то ему досталъ доброхотъ изъ того же жандармскаго вѣдомства.
Блестящій генералъ пожалъ пренебрежительно плечами:
— Что ты хочешь, mon cher! Чтобъ имѣть вѣрныхъ и способныхъ людей нужны деньи. А въ деньгахъ министерство финансовъ постоянно отказываетъ.
— А что же, долго, думаешь ты, продержатъ этого бѣднаго юношу? Отъ него, говорю тебѣ, ровно ничего выжать нельзя кромѣ голаго факта надписанія имъ адресовъ на конвертахъ этихъ прокламацій и сдачи ихъ въ почтовую контору, началъ опять Борисъ Васильевичъ.
— Да придется еще ему посидѣть пожалуй, не сейчасъ отвѣтилъ Анисьевъ.
— Для чего же это?
— Для очищенія совѣсти, милый мой. Дѣломъ о распространителяхъ этихъ прокламацій очень интересовались, а захватить не удавалось пока никого. И вотъ нашелся наконецъ кто-то. Ну, само собой, съ радости и позаймутся имъ подольше… Развѣ вотъ эта полемика противъ Герцена ему поможетъ, промолвилъ онъ нежданно.
— Это какъ? воскликнулъ въ изумленіи Троекуровъ.
Тотъ улыбнулся своею многозначительною улыбкой и вполголоса промолвилъ:
— On ее sent beaucoup plue fort depuis qu’on а trouvé un appui inattendu dans la presse. А при этомъ, разумѣется, исчезаетъ вниманіе къ мелочамъ представлявшихся опасными…
— Надолго ли же вы окрѣпли? спросилъ съ невеселою усмѣшкой Троекуровъ.
— Само собою, нѣтъ! точно обрадовавшись засмѣялся его собесѣдникъ: — nous serons immanquablement repris par le courant…
«Да что это у нихъ: народъ и лозунгъ?» чуть не съ отчаяніемъ подумалъ Борисъ Васильевичъ.
Tels maîtres, tels valets. Вотъ какъ разказывалъ Троекурову отецъ Иринарха о дружеской услугѣ жандармскаго полковника въ Москвѣ.
— Сообщилъ-съ, да, по дружбѣ… Гуманный вполнѣ, какъ докладывалъ я вамъ, человѣкъ!… Ужинаемъ это мы съ нимъ въ клубѣ послѣ партіи. Обыгралъ онъ меня, признаться, въ этотъ вечеръ въ лоскъ. Я ему и смѣюсь; дорого-молъ обошлись вы мнѣ сегодня. А онъ мнѣ вдругъ и говорить: «Хотите за это хорошій совѣтъ?» Я гляжу на него: Сдѣлайте милость, говорю, насчетъ чего? «Насчеть вашего сына»… А какъ мы въ эту минуту одни одинёхоньки находилась въ столовой, онъ мнѣ и передалъ про этотъ пріѣздъ Иринарха изъ Лондона съ тюкомъ, и что онъ изъ Петербурга скрылся. «Теперь же, говоритъ, нами получено свѣдѣніе что онъ проживаетъ тамъ-то, губернію назвалъ, уѣздъ, у нѣкоего отставного губернскаго секретаря Троженкова, который тоже вамъ извѣстенъ какъ корреспондентъ Колокола. Намъ слѣдовательно сына вашего арестовать надобно. А потому, если хотите спасти его, извѣстите его скорѣе вѣрнымъ путемъ, или если можете сами, такъ еще лучше, чтобъ онъ не медля уѣзжалъ изъ тѣхъ мѣстъ, а я распоряженіе объ его арестѣ пока здѣсь попридержу.» — «Куда же ему ѣхать, спрашиваю, какъ вы полагаете?» — «Ну, это его дѣло, говоритъ, за-границу опять или куда хочетъ, только чтобы вамъ мѣстопребываніе его неизвѣстно было, понимаете?» — «Понимаю, говорю ему, и ужъ не знаю какъ васъ благодарить.» — А онъ мнѣ, повѣришь ли, вотъ что на это отвѣчаетъ: «Я, говоритъ, сочувствую вполнѣ благороднымъ стремленіямъ молодежи и на мѣстѣ вашего сына былъ бы, вѣроятно, такимъ же дѣятелемъ прогресса какъ и онъ, и только, говоритъ, нужда заставляетъ меня служить въ инквизиторахъ.» И при этомъ изъ самой глубины души, какъ видно, вздохнулъ… то-есть до слезъ довелъ, прямо скажу вамъ, Борисъ Васильевичъ.
— Это дѣйствительно трогательно, сказалъ не моргнувъ Троекуровъ. — И вы по совѣту этого пріятеля вашего пріѣхали сюда?
— Я предварю сына… согласно тому что мнѣ было обязательно сообщено, пробормоталъ онъ.
— Прекрасно сдѣлаете!… А я ужь кстати попрошу васъ посовѣтовать ему отъ меня, промолвилъ Троекуровъ дрогнувшимъ отъ вдругъ пронявшаго его раздраженія голосомъ, поспѣшитъ скорѣй удалиться отсюда!… Онъ вскинулъ неудержимо на своего собесѣдника свои блѣдно-голубые, страшные въ эту минуту своимъ безпощаднымъ блескомъ, глаза; зубы его стиснулись: Скажтате ему что я ни съ какой стороны на вашего жандарма не похожъ, ни съ «инквизиторской», ни въ «либеральной». Онъ можетъ жечь и проповѣдывать гдѣ и что ему угодно, это не мое дѣло; но если ему вздумается нарушать чей-либо покой въ моемъ домѣ… или мутить въ мѣстности гдѣ я живу, онъ столкнется со мной, а я… Я не мягокъ характеромъ, предваряю васъ…
Вскорѣ послѣ этого объясненія и произошла извѣстная читателю собственноручная расправа нагайкой.
Немудрено что когда Павановъ, прощаясь съ Троекуровымъ, говоритъ ему:
— Вы васъ всѣхъ судите въ эту минуту; вы давно не видали Невскую столицу, ея офиціальный міръ, и редижируете теперь въ головѣ изъ суммы вынесенныхъ вами впечатлѣній вашъ приговоръ о векъ. Je serais curieux de le connaître, votre arrêt?
— Я вамъ скажу, быстро вскидывая голову, сказалъ Борисъ Васильевичъ; — въ Россіи можно теперь надѣяться развѣ на одного Бога…
— Très juste! добродушнѣйшимъ образомъ согласился сановникъ, и такъ же добродушно засмѣялся: «il у а longtemps que les fonctions du русскій Богь ont cessé d'être une sinécure», какъ сказалъ ce bon Тютчевъ…
Извѣстно чѣмъ закончилось въ послѣдствіи это по меньшей мѣрѣ излишнее добродушіе.
Согласно нашей задачѣ, мы и въ этой части трилогіи пропускаемъ ея тонко и художественно развитую фабулу; здѣсь, какъ въ Четверти вѣка назадъ, два параллельные романа: придворнаго сановника графа Наташанцева съ блестящею авантюрьеркой Ольгой Элпидифоровной Ранцевой (по первому мужу), а послѣ княгиней Шастуновой (по второму мужу при жизна перваго), и Троекурова съ княжною Кирой Кубинскою. Эти семейныя нестроенія и выдающіеся роли женщинъ извѣстнаго сорта, какъ извѣстно, также были весьма характерною чертой недавняго смутнаго времени и мастерски схвачены перомъ художника.
Преждевременная кончина автора оставила послѣднюю частъ трилогіи неоконченною, но и того что написано имъ достаточно чтобъ уловить основную мысль романа: Бездна, какъ мы уже сказали, представляетъ развалины всего «до реформеннаго», то-есть исторически-сложившагося строя Россіи. Умственные горизонты «правящихъ» и «управляемыхъ», еще нѣсколько развившіеся во времена Перелома, теперь окончательно приведены къ одному знаменателю: фраза, возмутительное незнаніе Россіи и холопски-самодовольное оплеваніе всего что еще уцѣлѣло въ народной жизни вотъ девизъ общій и «революціонерамъ» и правительственнымъ «исполнителямъ», которые въ теченіе романа трогательно сходятся и братаются другъ съ другомъ, какъ національная гвардія съ народомъ во дни баррикадъ, съ тѣмъ развѣ различіемъ что во Франціи эта гвардія по крайней мѣрѣ не паясничала. Дальнѣйшее развитіе Иринарховъ Овцыныхъ, Буйносовы и разные Волки открыто «идутъ въ народъ», рѣжутъ и стрѣляютъ немногихъ вѣрныхъ долгу присяги сановниковъ, наконецъ производятъ попытку цареубійства. Полиція ловитъ ихъ, а либеральные прокуроры-правовѣды Тарахъ-Таращанскіе даютъ имъ всѣ средства къ побѣгу, «европейски-просвѣщенные» губернаторы Савиновы гонятъ вонъ изъ службы распорядительныхъ исправниковъ не дающихъ потачки «революціонерамъ», «этому цвѣту и соку русской молодежи». А вершины правительственныя, либеральные сановники, чѣмъ заняты въ это невѣроятное время, когда повидимому власть на смертномъ одрѣ?.. Они — risum teneatis — мечтаютъ объ «ограниченіи» этой власти…
Вотъ предъ вами два изъ нихъ, въ данную минуту почти всесильные: Алексѣй Сергѣевичъ Колонтай и генералъ Бахратидовъ въ бесѣдѣ съ Троекуровымъ послѣ обѣда у милліонера купца Сусальцева.
Мягкіе, низкіе диваны «курильной», возможность растегнуться послѣ обильнаго обѣда, превосходныя старыя сигары и тонкіе ликеры подѣйствовали отлично не только на такого сибарита какимъ былъ Колонтай, но и на гораздо болѣе трезваго и искушеннаго лишеніями военной жизни генерала Бахратидова. Оба они чувствовали себя настроенными на самый пріятный, дружескій и обстоятельный обмѣнъ мысли. Троекуровъ, со своей стороны, былъ не прочь побесѣдовать съ ними: ему было интересно познакомиться въ извѣстной подробности съ кругозоромъ и точкой отправленія этихъ двухъ старыхъ товарищей своихъ, уже и теперь весьма видныхъ по занимаемымъ ими положеніямъ и которымъ, судя по преобладавшимъ въ ту минуту теченіямъ, предстояла еще болѣе авторитетная роль въ близкомъ будущемъ.
Алексѣй Сергѣевичъ началъ первый:
— Ты драгоцѣнный человѣкъ, old fellow, и онъ ласково прикоснулся рукой къ локтю расположившагося подлѣ него на диванѣ Бориса Васильевича, — независимый ни отъ кого, и ни отъ чего, близко стоишь къ народу, къ настоящей жизни, знатокъ своего дѣла; у тебя, должно-быть, сложилось цѣлое сокровище всякихъ наблюденій, практическахъ указаній, и точныхъ отвѣтовъ на вопросы которые намъ въ Петербургѣ представляются то и дѣло не разрѣшимою грамотой.
Троекуровъ усмѣхнулся:
— Мнѣ не отъ тебя одного приходится слышать эти комплименты по адресу моей независимости и практичности, и меня всегда удивляло одно: почему люди которые мнѣ дѣлаютъ ихъ, ничего не предпринимаютъ чтобы сдѣлаться въ свою очередь независимыми и практичными; вѣдь это далеко не мудрость.
— Исторія наша не пріучила насъ къ этому, возразилъ Колонтай, — не пріучила быть гражданами, заниматься серіозно, прочно и послѣдовательно своимъ личнымъ, имущественнымъ, и въ тѣсной связи съ этимъ находящимся общимъ, общественнымъ дѣломъ…
— И вы, въ силу того что исторія насъ ни чему не выучила, вы наградили насъ подъ видомъ земскихъ учрежденій говорильнями которыя внесли окончательную путаницу въ русскую жизнь?
— Ты недоволенъ земствомъ вообще, или его направленіемъ? съ какомъ-то особымъ оживленіемъ, видимо очень интересуясь чаемымъ на вопросъ этотъ отвѣтомъ, выговорилъ государственный сановникъ.
— На это, милый мой, я спрошу тебя въ свою очередь, что имѣлось въ виду даруя ихъ Россіи создать государственный институтъ въ содѣйствіе, или въ противодѣйствіе существующей правительственной власти?
— Какъ ты странно однако ставишь вопросъ! Тутъ прежде всего, кажется, дѣло идетъ не о «власти», а о пользѣ, о благѣ котораго въ правѣ отъ этого «института» ожидать тѣ для кого онъ созданъ.
«Благѣ!» повторилъ Борисъ Васильевичъ: — это какъ разумѣть надо: наивозможно большая доля благоустройства и благочинія при наименьшей на нихъ суммѣ затратъ со стороны обывателя? согласенъ ты будешь на такое опредѣленіе?
— Пожалуй! неопредѣленно уронилъ его собесѣдникъ.
— Достигается ли такой идеалъ нашими земскими учрежденіями или нѣтъ, это должно быть и въ вашемъ государственномъ совѣтѣ извѣство.
Колонтай поморщился:
— Конечно, стоятъ они дорого, а результаты достигаемые ими могли бы быть болѣе существенны; но какъ же бытъ однако? Вѣдь это все не самоуправленіе, подчеркнулъ онъ, начало воспитательное, живительное…
— Готовящее общество къ будущей, настоящей свободѣ, ввернулъ Аполлонъ Савельевичъ (губернаторъ), забѣгавъ кругомъ себя своими безпокойными глазками.
— Къ какой? спросилъ не глядя на него Троекуровъ.
Тотъ какъ бы хихикнулъ слегка:
— Я полагаю что у всѣхъ образованныхъ народовъ она одна… Формы могутъ быть другія, поспѣшилъ онъ прибавитъ, — формы того или другаго правительства у того или другаго народа, но сущность вездѣ одна и та же.
— Зависитъ отъ взгляда, продолжая не глядѣть на него холодно возразилъ Борисъ Васильевичъ.
— Какъ же это однако…
— Очень просто: для иныхъ это царство политическихъ авантюристовъ, жаждущихъ власти; для другихъ средство къ быстрѣйшей наживѣ; для третьихъ наконецъ вѣрнѣйшій путь къ анархіи. Этого послѣдняго вида «свободы» Россія давно достигла; чего же вамъ еще нужно?
— Ты совершенно правъ, проговорилъ торопливо Алексѣй Сергѣевичъ, находя нужнымъ потушить въ самомъ зародышѣ очевидное для него «раздраженіе» стараго пріятеля своего и племянника другъ противъ друга, Россія въ настоящую минуту находится дѣйствительно въ «анархическомъ», какъ ты говоришь, состояніи. Какая-то общая распутица во всѣхъ углахъ какъ и во всѣхъ отправленіяхъ государства. Такъ долго идти не можетъ, иначе впереди васъ ждетъ всестороннее, то-есть финансовое, политическое и общественное банкротство.
— Вы это начинаете чувствовать въ Петербургѣ? усмѣхнулся еще разъ Троекуровъ.
— Надобно же наконецъ серіозно додумать какъ изъ него выпутаться.
— Не мѣшало бы, тѣмъ же тономъ проронилъ Борисъ Васильевичъ.
— Какъ ты это безучастно говоришь! съ шутливымъ упрекомъ замѣтилъ Колонтай, ты точно не придаешь этому того серіознаго, грознаго, можно даже сказать, значенія какое оно имѣетъ на самомъ дѣлѣ.
Троекуровъ поглядѣлъ на него загадочнымъ взглядомъ:
— Я жду того что ты мнѣ скажешь о твоихъ соображеніяхъ по поводу этого.
— Что я скажу? А вотъ, напримѣръ, самое свѣжее. На дняхъ велись у васъ переговоры съ Ротшильдомъ о займѣ для возстановленія нашей валюты, которая пожалуй можетъ скоро упасть наконецъ до цѣнности рубля за франкъ. Знаешь что онъ отвѣтилъ?
— Не знаю.
— Усмѣхнулся очень нелюбезно и сказалъ: «Quand voue aurez uu gouvernement sérieux, on pourra causer; jusque là tous ne trouverez d’argent nulle part».
— «Gouvernement sérieux», это должно значить, надо думать, конституціонное правительство?
— Само собою, какъ во всемъ образованномъ мірѣ.
— Такъ. Ну а въ былую пору, когда за самое слово «конституція» можно было въ Сибирь попасть, какъ высоко стояла наша валюта и находили ли мы деньги за границей?
— Послушай однако, mon cher, — и собесѣдникъ его пожалъ плечами, — нельзя такъ аргументировать. Не желаешь же ты въ самомъ дѣлѣ вернуться къ николаевскимъ временамъ, да еслибъ это кому-либо серіозно и вздумалось, развѣ это возможно было бы сдѣлать?
— Времена дикаго абсолютизма отошли, къ счастію, безвозвратно въ вѣчность, отпустилъ въ видѣ сентенціи губернаторъ и высокомѣрно приподнялъ углы губъ.
— Мы слѣдовательно, спросилъ Борисъ Васильевичъ, какъ бы вовсе не слыхавъ его возраженія, — мы слѣдовательно теперь, испугавшись что намъ Ротшильдъ денегъ не дастъ, поспѣшимъ завести у себя «gouvernement sérieux?»
— Никто не думаетъ ничего пока «заводить», возразилъ своимъ все также мягкимъ голосомъ, но какъ бы съ легкимъ оттѣнкомъ нетерпѣнія, Алексѣй Сергѣевичъ; — мы говорамъ здѣсь между собою какъ люди равно заинтересованные въ одномъ всѣмъ намъ общемъ… патріотическомъ, можно сказать, дѣлѣ. Истины скрывать отъ себя нечего. Царствованіе приходитъ къ концу, и конецъ этотъ, къ несчастію, далеко не осуществляетъ тѣхъ радужныхъ надеждъ на которыя давало намъ всѣмъ право его блестящее начало. Обѣщаній этихъ оно не сдержало; начавъ за здравіе, какъ говоритъ пословица, оно сводитъ на упокой. Оно оставило въ сторонѣ, откинуло, пренебрегло ту историческую логику которая требуетъ, подъ страхомъ гибели, чтобы, принявшись за перестройку государственнаго зданія, утверждался въ немъ камень за камнемъ до самаго его clef de voûte, такъ какъ иначе возведенный сводъ обрушится и подавитъ все что подъ нимъ находится… Мы именно теперь въ этомъ положеніи. Совершенныя у насъ реформы не вытекали строго, послѣдовательно одна изъ другой, не соображались въ органически существующей между ними связи. Онѣ, какъ бы вполнѣ случайно, точно выскакивали изъ портфеля того или другаго министра и, пройдя для проформы сквозь дырявое сито нашего старья въ государственномъ совѣтѣ, насаждались на русскую почву безо всякаго участія, безо всякаго права контроля надъ ними со стороны живыхъ общественныхъ элементовъ страны. Изъ этого въ результатъ выросъ на дѣлѣ невообразимый ералашъ. Тѣ же министры вслѣдъ затѣмъ обрѣзывали, коверкали, калѣчили ихъ, иногда до неузнаваемости, всякими произвольными толкованіями и циркулярами, заставляли ихъ служить цѣлямъ совершенно противоположнымъ идеѣ положенной въ ихъ основаніе… Такъ оно или нѣтъ?
— Такъ!
— Оставить идти дальше дѣла такъ какъ они идутъ нельзя, ты согласенъ?
— Согласенъ.
— Само правительство сдѣлать это не въ состояніи?
— Ты находишь?
— Ты, кажется, самъ, какъ и всякій нѣсколько толковый человѣкъ въ Россіи, долженъ это видѣть. Иниціатива у власти замерла окончательно. Различные представители ея идутъ врознь и въ помѣху другъ другу, общей программы не существуетъ. Колебаніе, недовѣріе къ себѣ, рѣзкій разладъ между вчерашнимъ и сегодняшнимъ сказываются въ каждой принимаемой новой мѣрѣ, въ каждомъ распоряженіи. Недовольство страны растетъ ежедневно все сильнѣе… Нечего намъ дѣлать себѣ иллюзій, милый другъ: пистолетъ Соловьева зарядило это всеобщее недовольство Россіи своимъ безпомощнымъ, сводящимъ себя на нѣтъ правительствомъ. Наши нигилисты не что иное какъ перелившаяся черезъ край пѣна общественнаго раздраженія. Комическимъ сидѣньемъ дворниковъ у воротъ, ниже временными генералъ-губернаторствами, съ полномочіями которыми одинъ воспользуется, пожалуй, такъ что заставитъ бѣжать изъ-подъ своего начала самыхъ мирныхъ и благорасположенныхъ гражданъ, а другой и вовсе не сочтетъ нужнымъ воспользоваться, такими мѣрами дѣлу успокоенія общества не поможешь, а возбудишь развѣ только новый смѣхъ, новое глумленіе надъ собою.
— Правда, коротко выговорилъ Троекуровъ.
Алексѣй Сергѣевичъ, полулежавшій до сей минуты на диванѣ, приподнялся, кинулъ недокуренную свою сигару въ красивую майоликовую вазу-пепельницу стоявшую на сосѣднемъ столѣ, и заговорилъ съ возрастающимъ оживленіемъ, видимо ободренный утвердительнымъ откликомъ стараго товарища:
— Ты сказалъ «правда», и я не сомнѣвался ни единой минуты что съ основными посылками моими ты непремѣнно согласишься. Позволь же мнѣ теперь вывести изъ нихъ заключеніе въ трехъ словахъ?
— Говори, я слушаю.
— Положеніе вещей въ Россіи далѣе терпимо быть не можетъ. Настоящая форма правительства оказывается неспособною измѣнить его къ лучшему. Ergo…
— Созовемъ парламентъ, договорилъ за него Борисъ Васильевичъ.
По лицу его собесѣдника пробѣжала какъ бы тѣнь.
— Слово это тебѣ не нравится, но я и не имѣлъ его въ виду… До европейскаго полнаго парламентаризма намъ еще далеко, а ты, надѣюсь, не считаешь меня способнымъ увлекаться съ этой стороны юношескими мечтами. Но узнать мнѣнія самой страны о томъ какъ спастись отъ бездны, къ которой несомнѣнно она идетъ быстрыми шагами, это я считаю неизбѣжнымъ, неотвратимымъ, произнесъ съ особымъ вѣскимъ удареніемъ Колонтай, — и чѣмъ скорѣе будутъ имѣть мужество прибѣгнутъ къ этому, тѣмъ будетъ лучше!
Не отрываясь ухомъ и глазами, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивался къ этимъ словамъ генералъ Бахратидовъ. Онъ видимо поучался и наматывалъ себѣ, какъ говорится, на усъ суть этой проповѣди, о предметѣ которой въ мозгу его очевидно состояли до сихъ поръ весьма еще смутныя понятія. Глазки зоркаго губернатора такъ и бѣгали съ выраженіемъ торжествующаго сочувствія силѣ аргументаціи краснорѣчиваго дяди.
— А voue la parole, обратился тотъ къ Троекурову полушутливо, — признаешь ли ты выводъ мой логическимъ?
— Совершенно, — медленно выговорилъ Борисъ Васильевичъ, онъ былъ нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго и глаза его усиленно моргали, — вы ни до чего иного въ Петербургѣ додуматься и не могли.
Глаза всѣхъ въ какомъ-то словно тревожномъ ожиданіи поднялась на него.
Онъ продолжалъ, видимо насилуя себя на разговоръ, мотивъ котораго глубоко, болѣзненно волновалъ его внутренно.
— Вы въ Петербургѣ фатально, роковымъ образомъ приведены къ такимъ выводамъ. Колесница ваша несется къ «безднѣ», какъ ты выражаешься, и вы не находите другаго средства какъ посадить всадниковъ со шпорами на коней вашихъ чтобы тѣ какъ-нибудь сами собою, животнымъ своимъ чутьемъ, не свернула на безопасную дорогу. Реформы царствованія, по твоему, недостаточно соображены были въ общей ихъ совокупности и взаимнодѣйствіи ихъ другъ на друга. Этого вы не могли не замѣтить, это отзывается слишкомъ осязательно, грубо, слишкомъ наконецъ ежедневно въ каждомъ изъ отправленій вашей правительственной машины, чтобы васъ это наконецъ не заставило задуматься. Но пришло ли въ голову хоть одному изъ васъ остановиться серіозно на той мысли что всѣ реформы эти, исключая крестьянскую, какая бы тамъ вѣрная въ абсолютномъ значеніи слова и «великодушная», если хочешь, идея не всегда въ основаніи ихъ, не вытекли изъ потребности русской жизни, а не что иное какъ плодъ произвольнаго, въ кабинетѣ задуманнаго, сочинительства по нахватаннымъ изъ чужа образцамъ, по избитымъ шаблонамъ, гнилымъ уже и тамъ откуда берутся они и несущимъ съ собою смерть въ примѣненіи ихъ къ нашему быту…
— Позвольте, перебилъ его негодующимъ тономъ губернаторъ, — вы признаете «гнильемъ» гласный судъ, градское и земское самоуправленіе….
— Позвольте мнѣ кончить, не оборачиваясь къ нему проговорилъ на это Троекуровъ, — коль скоро дядюшка вашъ требуетъ отъ меня откровеннаго мнѣнія.
— Parlez, mon cher, parlez, je vous prie! поспѣшилъ сказать Колонтай, неодобрительно покосясь на племянника.
Тотъ слегка покраснѣлъ и закусилъ губу.
— Ты жалуешься на колебаніе, на tâtonnements, на вѣчное противорѣчіе «вчерашняго сегодняшнему». Ни одно изъ насаженныхъ вами европейскихъ деревъ не пустило прочныхъ корней въ почвѣ чуждой имъ по химической натурѣ своей, на одинъ изъ настроенныхъ нашими реформами храмовъ не легъ прочнымъ фундаментомъ въ русскую землю, и ты удивляешься тому что деревья эти не даютъ тѣни, а вѣтви ихъ засыхаютъ и обламываются подъ первымъ къ нимъ прикосновеніемъ, что во храмахъ замѣчаются каждый день новыя трещины и что приставленные оберегать ихъ недоумѣваютъ и спрашиваютъ себя, испуганные и растерянные: какіе контрафорсы еще нужно пристроить къ ихъ стѣнамъ чтобъ онѣ не рухнули? Вы въ Петербургѣ роковымъ образомъ, повторяю, осуждены на этотъ государственный баламутъ и на исканіе спасенія отъ него въ лѣкарствѣ горшемъ чѣмъ сама болѣзнь.
— Mais, mon cher, вскликнулъ недоумѣло Алексѣй Сергѣ;евичъ, вѣдь все это однако насажено и застроено, и надо всѣмъ этимъ пронеслось вотъ ужь почти четверть вѣка; не претендуешь не ты въ самомъ дѣлѣ все это свести съ лица земли теперь?
— Къ чему! Вы сами постараетесь посредствомъ этого привести весь государственный организмъ къ параличу и смерти.
Живая краска выступила теперь и на щекахъ государственнаго сановника:
— Послушай, сказалъ онъ, видимо сдерживая поднявшуюся въ немъ досаду, — такъ разсуждать нельзя: это даже не возраженіе, это произвольное обвиненіе людей въ томъ отъ чего именно они желали бы предохранить свою страну.
— Кто же въ этомъ сомнѣвается? Есть совершенно добросовѣстные доктора которые предписываютъ своимъ паціентамъ подкожныя впрыскиванія морфія, но отъ этого средства больной почти всегда умираетъ ранѣе времени.
— А попробую я васъ помирить, заговорилъ въ эту минуту Бахратиловъ: какъ если, по мысли Колонтая, отнестись къ самой Россіи, какъ она думаетъ себѣ помочь, такъ она можетъ-быть такъ и рѣшитъ какъ вотъ Троекуровъ говоритъ. Мы этого напередъ знать не можемъ.
Невольная, тутъ же сдержанная усмѣшка, вызванная этой простодушною редакціей мысли пріятеля, мелькнула на лицѣ Алексѣя Сергѣевича:
— Это только и требуется, отвѣтилъ онъ, — и каково бы ни было рѣшеніе, — предъ нимъ нужно будетъ преклониться.
— А Россію кто изъ себя изображать будетъ въ вашемъ соображеніиа? спросилъ Троекуровъ.
— На первый разъ, полагаю, достаточно было бы созвать губернскихъ предводителей и предсѣдателей управъ…
— И эти предводители и предсѣдатели, заговорилъ опять Борисъ Васильевичъ, — выскажутъ вамъ, по твоему, живое и непреложное по существу мнѣніе Россіи объ источникахъ ея недуговъ и средствахъ къ ея исцѣленію?
— Полагаю, сказалъ Алексѣй Сергѣевичъ, — и даже освѣщеніе подлежащихъ вопросовъ съ двухъ противуположныхъ сторонъ, такъ какъ предводители, по всей вѣроятности, внесутъ сюда элементъ чисто консервативный, а представители земствъ — убѣжденія болѣе либеральнаго или даже, если ты хочешь, нѣсколько оппозиціоннаго характера.
Троекуровъ нервно передернулъ плечами:
— Готова карета! И «консерваторы», и «оппозиція его величества», все есть, по рецепту… Вы ихъ соберете, а они станутъ поучать васъ.
— То-есть изложатъ свои взгляды, поправилъ серіознымъ тономъ членъ Государственнаго Совѣта, — по совѣсти и крайнему разумѣнію своему, не сомнѣваюсь, поспѣшилъ онъ прибавить, какъ бы въ предупрежденіе новаго ироническаго замѣчанія со стороны своего собесѣдника.
— «По совѣсти» хочу вѣрить. «По разумѣнію»… какому? собственному?… У кого есть оно теперь, у кого осталось? правильное разумѣніе вещей есть результатъ трезваго, послѣдовательнаго и прежде всего независимаго процесса мысли, ни принимающаго ничьихъ чужихъ разглагольствій на вѣру, и подвергающаго каждое жизненное явленіе строгой оцѣнкѣ и разбору въ совокупности его съ однородными ему по природѣ и происхожденію явленіями. Гдѣ у васъ люди теперь способные на самостоятельный процессъ мысли? Четверть вѣка вы употребили на то чтобы придавить въ Россіи, осмѣять, вырвать съ корнемъ все что оставалось у ней Богомъ ей даннаго здраваго смысла. На мѣсто его вы поставили вашу уродливую, безсмысленную, гадкую интеллигенцію. Вы обрекли прирожденныя способности русскихъ людей на долгое, вѣковое можетъ-быть безплодіе, воспитавъ ихъ на отрицаніи, на презрѣніи коего роднаго, древнезавѣтнаго, на развращающихъ фразахъ и отсутствіи всякаго нравственнаго идеала. Вы изъ чужеземной цивилизаціи, съ невыразимою горечью подчеркнулъ Борисъ Васильевнѣ, — умѣли привить къ своей странѣ одну лишь гангрену отживающихъ народовъ; вы отравили русскій народъ безначаліемъ, кабаками, «аблакатами»; вы сочинили атеистическую, невѣжественную, злобную прессу, точащую ядъ каждою своею строкой, прессу — бичъ всего еще остающагося неисковерканнымъ въ нашемъ краѣ, прессу получающую прямо внушенія свои отъ революціоннаго подполья, — и предъ которою вы же, вы, сочинившіе ее, дрожите какъ неразумные и трусливые ребята… Этотъ безобразный и пошлѣйшій изо всего имѣющагося пошлаго въ мірѣ кумиръ вы поставили на мѣсто всякой иной власти, и падаете предъ нимъ ницъ, и заставляете волей или неволей покланяться ему все что ни на есть въ государствѣ. Какого же можете вы ожидать отъ людей взросшихъ, вскормленныхъ на такомъ порядкѣ вещей настоящаго, правильнаго «мнѣнія» и «освѣщенія»? Сбитые повально съ толку, запутанные двадцатипятилѣтнею проповѣдью знаменитыхъ «освободительныхъ идей», обращенные въ чистѣйшее Панургово стадо, лишенные давно всякой независимости характера и привычки мыслить сами по себѣ, что способны будутъ вамъ сказать эти «интеллигентные» совѣтники короны, «консерваторы» и «либерады» на которыхъ возлагаете вы ваши належды, — что кромѣ тѣхъ же невыразимо пошлыхъ фразъ общегазетнаго содержанія которыми то и дѣло пробавляются они на своихъ мѣстныхъ «собраніяхъ»? А если между ними и найдутся, — я допускаю и хочу вѣрить что найдутся и такіе, — если выищутся люди у которыхъ удержалось какимъ-нибудь чудомъ, несмотря на общее умственное и нравственное крушеніе, достаточно здраваго толка въ головѣ, а въ душѣ мужества чтобы выложить вамъ правду во всей ея наготѣ, такъ вы же дадите выпустить на нихъ всю стаю псовъ изъ подворотенъ той же вашей прессы: вы же отдадите ихъ на съѣденіе, на осмѣяніе, на опозореніе предо всею Россіей, и внесете безъ протеста этотъ фактъ въ ваши протоколы, въ силу молъ «уваженія къ общественному мнѣнію».
— Что же по твоему нужно? спрашиваетъ Колонтай.
— Нужна сильная власть, только съ открытыми глазами, выговорилъ Борисъ Васильевичъ.
Впечатлѣніе чего-то похожаго на ударъ бича произвели эти слова на слушавшихъ. Алексѣй Сергѣевичъ Колонтай пустилъ мгновенно вѣки не то смущенно, не то досадливо. Генералъ Бахратидовъ съ какимъ-то инквизиціоннымъ выраженіемъ вперилъ взглядъ въ «стараго камрада»; изъ чего, молъ братъ, ты въ эту сторону гнешь? «Quelle ganache!» говорили, казалось, запрыгавшіе опять во всѣ стороны мышиные глазки просвѣщеннаго губернатора.
Борисъ Васильевичъ повелъ рукой по глазамъ, обвелъ ими кругомъ и прочелъ эти выраженія на лицахъ:
— Что, страшно вамъ кажется? Рабъ — готовы были бы вы сказать?
— Троекуровъ, что ты? воскликнулъ Колонтай, быстро оборачиваясь на него, — кому можетъ прійти въ голову…
Тотъ усмѣхнулся въ его успокоеніе:
— Не трудись доказывать!… Ты, разумѣется, да и не одинъ ты, вырвалось у него неудержимою вспышкой гордости, — знаете что это ко мнѣ относиться не можетъ… Но вамъ, я разумѣю лишь петербургскій сановный и «интеллигентный» міръ, вамъ помимо воли вашей, звучатъ фальшивою нотой, чѣмъ-то подозрительнымъ такія слова въ устахъ человѣка, ничего не ищущаго у власти когда вы привыкли видѣть кругомъ себя людей которые единственно отъ нея кормятся и въ то же время употребляютъ всѣ усилія «свести ее на нѣтъ», по твоему выраженію. Говорить о власти когда у васъ послѣдній мальчишка пересталъ признавать ее!… Вы до такой степени потеряли тактъ, чутье, смыслъ вашей народности, извини за откровенность, Колонтай, что въ вашихъ понятіяхъ монархическій принципъ въ Россіи то же что какой-нибудь pouvoir exécutif въ прочихъ странахъ вселенной, что русскій самодержецъ тотъ же король или президентъ, разумѣемый какъ одно изъ звеньевъ общей государственной машины и движущійся въ ней какъ въ ящикѣ, въ тѣсныхъ рамкамъ извѣстной, строго отведенной ему доли дѣятельности. А онъ, этотъ русскій Царь, въ представленіи о немъ сказался для русскаго народа весь смыслъ его бытія, оправданіе всѣхъ его прошлыхъ жертвъ, солнце безъ котораго заледенѣлъ бы онъ въ своихъ снѣгахъ. Безъ Царя, единовластнаго, ни предъ кѣмъ кромѣ Бога неотвѣтственнаго, говоритъ ему его прирожденный государственный инстинктъ, Россія дикая бродячая орда, безначальная дебрь, добыча чужеземца, та же бывшая Польша, которую онъ такъ мѣтко окрестилъ «безголовою». Для народа этого Царь — все: хоругвь, палладіумъ, святыня горняя, отъ которой одной льются на него свѣтъ и милость и къ которой единственно возносятся всѣ его упованія… И вы безразсудно считаете возможнымъ посягнуть на эту его святыню!…
— Любезный другъ, il faut entendre, поспѣшно заговорилъ Алексѣй Сергѣевичъ, — разумѣешь ли ты подъ «русскимъ народомъ» одно крестьянство и вообще податныя сословія или включаешь сюда и насъ, образованный классъ, то что называется «обществомъ», которое, ты согласись однако, имѣ;етъ тоже нѣкоторое право быть удовлетвореннымъ въ разумныхъ своихъ требованіяхъ?
— Нѣтъ, не имѣетъ, рѣзко возразилъ сдвигая брови Борисъ Васильевичъ, — не имѣетъ никакого если требованія эти противорѣчатъ всему тому что органически выработала исторія его страны, когда идутъ они въ разрѣзъ съ разумѣніемъ всей огромной массы ея населенія… и что такое сочиненное вами теперь «общество», опредѣлите мнѣ его общую физіономію! Было когда-то дворянство; хорошо ли оно было, дурно ли, но положеніе его въ общемъ составѣ государства было совершенно ясно и опредѣленно: служилое сословіе съ одной стороны, землевладѣльческое съ другой, — оно было тѣсно связано равно съ верхомъ и съ низомъ: со властью — службой, съ землепашцемъ — общими гамъ интересами почвы. Естественно болѣе образованный чѣмъ мужикъ, помѣщикъ-дворянинъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ естественный Kulturträger, проводникъ свѣта въ обитаемой имъ мѣстности… Дворянство упразднили, его двойная традиціонная связь съ престоломъ и народомъ порвана, самое значеніе его какъ класса передоваго по образованію злобно отрицается нынѣшнимъ повсюду воцарившимся разночинцемъ… Кто же занялъ теперь его мѣсто, кто восполнилъ собою образованную его упраздненіемъ пустоту между царемъ и сермягой? Нажившійся кабатчикъ, Жидъ-концессіонеръ, адвокатъ, газетчикъ, профессоръ изъ «прогрессистовъ», чиновникъ-либералъ? Вотъ оно — ваше «общество»… Но спросили ли вы себя хоть разъ что имѣютъ общаго интересы людей этого сорта съ настоящею, реальною, какъ говорится теперь, Русскою землей?… Подумали ли вы, наконецъ, хотя бы уже съ вашей европейски-конститціонной точки зрѣнія, о томъ что ни въ одной странѣ никакое представительство немыслимо безъ такъ-называемаго «консервативнаго элемента», а что въ теперешнемъ русскомъ общественномъ сбродѣ вы и тѣни ему подобнаго найти не въ силахъ?
— Позволь однако, возразилъ еще разъ Колонтай, — если по-твоему все то что называется у насъ теперь «интеллигенціей» состоитъ изъ оппозиціонныхъ элементовъ, то что же мѣшаетъ создать для нихъ противовѣсъ въ призывѣ къ тому же представительству наиболѣе развитыхъ и способныхъ къ обсужденію общихъ вопросовъ изъ того же крестьянства, которое ты, кажется, одно, добавилъ чуть-чуть иронически Алексѣй Сергѣевичъ, — признаешь консервативнымъ въ Россіи? Изъ чего уже много есть теперь такихъ которые сами стали помѣщиками, ворочаютъ сотнями тысячъ и посылаютъ дѣтей своихъ въ университеты.
Троекуровъ отвѣчалъ не сейчасъ:
— Ты, любезный другъ, какъ истый «Европеецъ», привелъ мнѣ въ видѣ аргумента слова Ротшильда о необходимости для Россіи имѣть «un gouvernement sérieux». А я, въ моемъ качествѣ простаго здравомысла, позволю себѣ передать тебѣ то что пришлось мнѣ на дняхъ слышать отъ старика Капитона, большаго моего пріятеля мужика, объ этомъ самомъ вопросѣ.
— Вотъ какъ! воскликнулъ удивленно Колонтай, — неужели и между крестьянами ходятъ уже объ этомъ толки?
— Вы въ Петербургѣ разумѣется объ этомъ и не догадываетесь? А не мѣшало бы вамъ это знать и принимать кое-когда къ свѣдѣнію…
— Что же говорилъ тебѣ твой Капитонъ?
— А вотъ что. "Правда ли, спрашиваетъ онъ меня, — баютъ въ народѣ, будто теперича, за мѣсто Царя, будетъ у насъ присягательная господчина? «Что такое?» спрашиваю, не понимая. «А такъ что допрежь того господа Царю присягали, а что нонче самъ онъ будто стаетъ господамъ на книгѣ присягать, самъ отъ себя, значитъ, отступится и будутъ они замѣсто его править всею Рассеей?»
— «Книга», это какое то путанное понятіе о хартіи должно-быть? спросилъ Колонтай, заинтересовавшись разказомъ.
— Само собою.
— Что же ты сказалъ ему на это, подтвердилъ или разувѣрилъ?
— Ни то ни другое. Я спросилъ его что онъ самъ объ этомъ думаетъ.
— Что же онъ?
— «А коли, говоритъ, это такъ, значитъ, надо будетъ всѣмъ народомъ идти Царя вызволятъ».
Словно электрическая искра пробѣжала въ глазахъ слушавшихъ; всѣ переглянулись съ выраженіемъ какого-то инстинктивнаго безпокойства.
Алексѣй Сергѣевичъ первый подавилъ въ себѣ это ощущеніе.
— Болтовая одна, разумѣется, уронилъ онъ небрежно.
— Смотря какъ… О настоящемъ настроеніи народа вы понятія не имѣете. Еслибы въ самомъ дѣлѣ дошло до ограниченія Царской власти, не сомнѣвайтесь, пойдутъ!
— Что же, ихъ пушками встрѣтятъ! фыркнулъ величественно губернаторъ.
— Кто же это ихъ такъ встрѣтитъ: тотъ за кого они пойдутъ? отвѣтилъ оглянувъ его черезъ плечо Борисъ Васильевичъ.
— Ты такъ передаешь это все, cher ami, поспѣшилъ наговоритъ Колдонтай, стараясь свести разговоръ шутку, — будто самъ готовъ стать въ ряды этихъ… революціонеровъ особаго рода.
— Ты не ошибаешься, вѣско выговорилъ на это Троекуровъ: — между ними и тѣмъ что сочиняется теперь въ Петербургѣ мой выборъ сдѣланъ давно.
До этой альтернативы, какъ извѣстно, дѣло не дошло. Кошмаръ тяготѣвшій надъ Россіей, слава Богу, теряетъ силу. Тѣмъ болѣе чести и славы писателю который среди шатанія былъ твердъ, среди тьмы былъ зорокъ, и съ удивительнымъ мастерствомъ схватилъ живьемъ эти лица, съ поразительною вѣрностью портретировалъ духъ этого времени. Это живая исторія, исторія въ лицахъ.
Что касается женскихъ типовъ трилогіи, имъ разнообразіе и своеобразная прелесть требуютъ особаго этюда.
- ↑ Напечатанъ въ Нивѣ, 1880.
- ↑ Напечатанъ въ приложеніи къ газетѣ Гражданинъ, 1884.
- ↑ Преимущественно въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ.
- ↑ Въ февральской книжкѣ Русскаго Вѣстника за 1885 годъ В. В. Крестовскій передалъ со словъ покойнаго автора остовъ того, чѣмъ долженъ былъ кончиться этотъ романъ.
- ↑ Изъ прошлыхъ дней. Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича, томъ XI, стр. 336—490.
- ↑ Романъ Забытый Вопросъ, въ которомъ, по словамъ Маркевича, изображены эпизоды касающіеся его юности и выведенъ его гувернеръ.
- ↑ Колоколъ 1 февраля 1860.
- ↑ Извѣстное выраженіе императора Петра I.
- ↑ «Клеветникамъ Россіи».
- ↑ Извѣстная статья въ Русскомъ вѣстникѣ (августъ 1862) противъ Колокола.