Болезнь (Лазаревский)/ДО

Болезнь
авторъ Борис Александрович Лазаревский

Опубл.: 1908. Источникъ: az.lib.ru • В старой орфографии.

Борисъ Лазаревскій РАЗСКАЗЫ. Томъ третій КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «EOS». С.-ПЕТЕРБУРГЪ. 1908 годъ.

Болѣзнь.

I.

Все кругомъ было чужое и мертвое. Вездѣ иней, тишина и холодъ. На берегу голыя, корявыя деревья мерзли и вспоминали милое лѣто, когда ихъ грѣло солнце. Грязный ледъ владивостокской бухты крѣпко держалъ огромный транспортъ «Агарь». Еще въ прошломъ году этотъ пароходъ стоялъ у береговъ Цейлона и назывался иначе; тогда синія, теплыя волны ласкали его борты.

Впереди, ближе къ рейду, дремали два трехмачтовые крейсера — остатки эскадры. Сотни людей, запертыхъ внутри этихъ сѣрыхъ стальныхъ коробокъ, отлично понимали, что морская война уже кончена и что они больше никогда и никуда не пойдутъ. Тѣмъ не менѣе жили и служили, то есть продѣлывали каждый день церемонію поднятія и спуска флага, производили ученія и тревоги, а къ вечеру успокаивались. Затѣмъ, до слѣдующаго утра, на мостикѣ топалъ ногами вахтенный и слышно было, какъ гудитъ и трясетъ весь корпусъ машина электрическаго освѣщенія.

Такъ жили и служили и на «Агари», и безумно, хоть и невидимо, тосковали. Тосковали о потерѣ флота, который крѣпко, чисто-инстинктивно любили. Тосковали безъ родины, безъ писемъ, безъ душевнаго тепла дорогихъ людей. Томились и мучались, какъ въ тюрьмахъ, и старались скрывать эти мученія другъ отъ друга. Хорошее видѣли только во снѣ. У матросовъ лица были сѣрыя, угреватыя, у офицеровъ — желтыя, обрюзгшія.

По воскресеньямъ въ каютъ-компаніи заказывали обѣдъ получше и старались пригласить хоть одну или двѣ дамы изъ немногихъ, оставшихся въ городѣ офицерскихъ или чиновничьихъ женъ. Чистили тужурки, надѣвали свѣжіе воротнички и, съ утра, ожидали гостей.

Меню всегда сочинялъ сорокалѣтній, всѣми любимый лейтенантъ Хлѣбниковъ. Онъ пріѣхалъ сюда добровольно изъ отставки и собирался воевать, но только просидѣлъ двѣнадцать мѣсяцевъ въ каютѣ и разжирѣлъ, какъ индюкъ въ мѣшкѣ. Борода у дяди Хлѣбникова была длинная, свѣтло-рыжая, будто смазанная іодомъ. Говорилъ онъ низкимъ басомъ и солидностью движеній напоминалъ духовную особу.

По его приказанію сегодня готовили: супъ съ пирожками, на второе поросенка съ кашей, за котораго заплатили пятнадцать рублей, а на сладкое — великолѣпный консервированный ананасъ, купленный за одинъ рубль. Поваръ былъ отличный, изъ запасныхъ, получавшій на волѣ пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, а теперь, какъ матросъ второй статьи, всего рубль и сорокъ семь копеекъ.

До обѣда оставался еще часъ, но въ каютъ-компаніи уже былъ накрытъ столъ. Прапорщикъ запаса Хоменко объяснялъ вѣстовому, какъ нужно сворачивать салфетки. Другой прапорщикъ, Стельчинскій, настраивалъ гитару и едва слышно подпѣвалъ каждой струнѣ высокимъ, печальнымъ теноркомъ. Дядя Хлѣбниковъ, съ налитымъ кровью лицомъ, стоялъ передъ зеркаломъ и трясущимися руками силился застегнуть верхнюю запонку своей туго накрахмаленной сорочки.

У всѣхъ троихъ офицеровъ прошлая жизнь была нелѣпой и тяжкой, но каждому изъ нихъ казалось, что въ Россіи у него было какое-то огромное настоящее счастье и только теперь наступило время, когда приходится подогрѣвать свое существованіе искусственными мѣрами.

Въ половинѣ одиннадцатаго подвахтенный доложилъ, что на льду бухты показались: «дви барыни и два армейскихъ охвицера».

Черезъ пять минутъ обѣ дамы — одна толстая, а другая тонкая — уже подымались по трапу. Кавалеры шли въ нѣкоторомъ отдаленіи. Всѣ они улыбались. Улыбались наверху и встрѣчавшіе. Подъ тяжестью четырехъ человѣкъ насквозь промерзшій трапъ закачался и заскрипѣлъ.

Въ каютъ-компаніи прапорщики не позволили вѣстовымъ снять съ дамъ ротонды и сдѣлали это сами. Обѣ женщины были некрасивыя, съ дряблыми, усиленно присыпанными пудрою лицами и жеманились, какъ дѣвочки; но послѣ ихъ прихода въ тѣсномъ пропитанномъ табачнымъ дымомъ помѣщеніи, вдругъ повѣяло невидимой радостью. Чувствовалось, что теперь уже никто не выбранится трехэтажнымъ словомъ и никто не разскажетъ анекдота, послѣ котораго можетъ стошнить.

Мужья дамъ армейскіе офицеры, оба капитаны, оба уже съ просѣдью, съ любопытствомъ осматривали мало знакомую обстановку каютъ-компаніи, они все еще улыбались и были очень довольны, что попали въ тепло.

Сейчасъ же время побѣжало гораздо быстрѣе. Когда съѣли закуску, съ берега пришелъ еще одинъ гость — лейтенантъ Охотинъ. Молодой, съ русой бородкой, блѣдный, съ безпокойными голубыми глазами, съ университетскимъ значкомъ на сюртукѣ, онъ наскоро поздоровался, сѣлъ за столъ и крѣпко потеръ рука объ руку.

— Что, Николай Федоровичъ, очень холодно, — спросилъ Стельчинскій.

— Да., морозъ звѣрскій… Иду я это сюда и вижу, два корейца выпилили огромный кусокъ льда, поставили этотъ кусокъ точно обелискъ и любуются его чистотой и прозрачностью. Д-да… И вдругъ мнѣ пришло въ голову, что абсолютно нравственные люди потому и чисты, что холодны, какъ ледъ.

Охотинъ машинально поправилъ воротничокъ и тряхнулъ головою.

— Вы у насъ извѣстный филозофъ, — неодобрительно прогудѣлъ Хлѣбниковъ.

— Никогда я философомъ не былъ и всякой философіи терпѣть не могу, потому что люблю все самое обыкновенное и чисто земное…

— Значитъ, слѣдуетъ выпить водки, — добавилъ Стельчинскій и налилъ двѣ большихъ рюмки. Охотинъ выпилъ не спѣша, немного оставилъ на днѣ и не закусилъ.

— Еще? — спросилъ Стельчинскій.

— Можно.

Снова чокнулись и выпили.

Оба прапорщика очень любили Охотина и имъ казалось, что онъ и дядя Хлѣбниковъ — единственные «желтопогонники», которые не тычутъ имъ въ носъ своего общественнаго превосходства. Нравилось имъ также, что ни тотъ, ни другой никогда не старались овладѣть вниманіемъ ихъ дамъ.

Проглотивъ нѣсколько ложекъ супу, Охотинъ трясущеюся рукою снова потянулся къ графину и налилъ себѣ водки. Потомъ выпили еще по одной съ дядей Хлѣбниковымъ.

— Вы, monsieur Охотинъ, сегодня, кажется, склонны къ алкоголизму? — сказала толстая дама и снисходительно улыбнулась.

— Нѣтъ, это пустяки. Вернусь послѣ войны домой и тогда совсѣмъ брошу пить, — отвѣтилъ Охотинъ, тряхнулъ головою и подумалъ: «ахъ, какая дура, ахъ какая дура»…

— Конечно, пустяки, — отозвался Хоменко и, желая быть дипломатичнымъ и галантнымъ, добавилъ:

— Слушайте, господа, выпьемъ еще по одной за здоровье нашихъ прекрасныхъ дамъ.

— Я не желаю, чтобы мое здоровье пили водкой, — прощебетала тонкая барыня.

— Въ такомъ случаѣ, мы выпьемъ мадеры.

— Мадеры можно…

II.

Послѣ обѣда подали кофе и ликеры. Закурили сигары. Въ синемъ дыму тѣсной каютъ-компаніи дребезжащіе голоса обѣихъ барынь казались офицерамъ звонкими и молодыми. Толстая дама умильно посмотрѣла черезъ лорнетъ на прапорщика Стельчинскаго и сказала:

— Милый Петръ Петровичъ, пожалуйста, спойте намъ что-нибудь.

Стельчинскій покраснѣлъ, и на вискѣ у него ясно обозначилась синяя жилка.

— Я могу, только, право, не знаю, что вамъ нравится,

— Все, что хотите.

— Да не ломайсь… — пустилъ октавой Хлѣбниковъ.

Стельчинскій взялъ съ дивана гитару, побренчалъ на одной струнѣ, потомъ на другой, низко опустилъ голову и началъ:

Ни слова, о, другъ мой… ни вздоха…

Мы будемъ съ тобой молчаливы..

Голосъ у него былъ высокій и мягкій. Въ каждомъ словѣ и въ каждой нотѣ, кромѣ голоса, пѣла еще невидимая искренность человѣка, чувства котораго совпали съ настроеніемъ композитора. Этой искренности не могли повредить ни тѣснота помѣщенія, ни табачный дымъ, ни выпитая водка. Аккомпанировалъ себѣ Стельчинскій мастерски, и подъ его пальцами каждая струна тоже пѣла.

Вѣдь молча надъ камнемъ,

Надъ камнемъ могильнымъ

Склоняются грустныя ивы…

Продолжалъ онъ. Лица слушателей постепенно измѣнялись. Дамы прищурились и, видимо, наслаждались. Мужчины, какъ будто встревожились, и съ ихъ губъ исчезло выраженіе послѣобѣденнаго животнаго довольства.

Охотинъ испуганно глядѣлъ въ землю и ноздри его замѣтно шевелились. Такъ же испуганно смотрѣлъ стоявшій у дверей вѣстовой матросъ. И всѣмъ казалось, что это поетъ не прапорщикъ Стельчинскій, а какой-то другой, необыкновенный человѣкъ, котораго они раньше не знали.

И только, склонившись, читаютъ,

Какъ я въ твоемъ сердцѣ усталомъ,

Что были дни яснаго счастья,

Что этого счастья не стало…

Голосъ мягко изгибался, перешелъ въ нѣжное pianissimo и неутѣшно закончилъ:

Что этого счастья не стало…

Стельчинскій замолчалъ. Никто не сказалъ ни одного слова. Слышно было, какъ тяжело дышитъ Охотинъ. Звонко раздавались шаги ходившихъ на палубѣ матросовъ. Наконецъ, тонкая барыня несмѣло выговорила:

— Петръ Петровичъ, пожалуйста, пожалуйста, спойте еще что-нибудь…

И глаза у нея вдругъ стали добрыми и красивыми.

Стельчинскій вздохнулъ.

— Видите ли, я не отказываюсь, но спѣть два такихъ романса подрядъ, — мнѣ тяжело. Лучше мы съ Хоменкой изобразимъ какой-нибудь дуэтъ…

Всѣ присутствовавшіе чувствовали, что его уже не нужно упрашивать, что теперь онъ и самъ не можетъ не пѣть и знаетъ, какая вещь выйдетъ у него лучше. Хлѣбниковъ, который слышалъ его голосъ чаще другихъ, теперь видѣлъ, что прапорщикъ взволнованъ своимъ искусствомъ и сказалъ слово «изобразимъ» вмѣсто «споемъ» только затѣмъ, чтобы не показать этого волненія. Стельчинскій посмотрѣлъ на Хоменка и коротко произнесъ:

— Споемъ «Ночи безумныя».

Хоменко молча всталъ съ дивана, заложилъ руки за спину и облокотился о стѣнку. Охотинъ поднялъ голову и ни съ того, ни съ сего пробормоталъ:

— Да… Музыка вещь ужасная, ужасная, ужасная…

Всѣ посмотрѣли на него съ недоумѣніемъ. Хлѣбниковъ раскрылъ ротъ и хотѣлъ что-то сказать, новъ это время баритонъ съ низкой ноты, а теноръ съ высокой начали:

Но-чи-безум-ныя, но-чи безсо-нныя…

Голоса на секунду сошлись, обнялись и, достигнувъ огромной, но не одинаковой силы, опять поплыли въ разныя стороны. Хоменко пѣлъ спокойно и очень увѣренно, но было слышно, что это увѣренность не художника, а только человѣка, отлично разучившаго свою партію. Голосъ Стельчинскаго дѣлалъ впечатлѣніе, не одной точностью исполненія мелодіи. Слышалось въ немъ что-то свое собственное, для всѣхъ новое и необыкновенно сердечное. Было понятно, что Хоменкѣ не все равно, слушаетъ ли его кто или нѣтъ, а Стельчинскому это безразлично. Особенно красиво вышелъ куплетъ:

Пусть даже время рукой безпощадною

Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго…

На полъ-секунды голоса опять стихли и потомъ, будто прижавшись другъ къ другу, пошлинъ концу:

Все же лечу я къ вамъ памятью жадною,

Въ прошломъ отвѣта ищу невозможнаго,

Ночи безумныя, ночи безсонныя!..

Стельчинскій медленно положилъ гитару. Хоменко опять сѣлъ на диванъ. Зрачки Охотина были широко раскрыты. Хлѣбниковъ вздохнулъ и пробасилъ:

— Вѣстовые, дайте сельтерской.

Матросъ оторвался отъ двери и побѣжалъ въ буфетъ. Другой вѣстовой (никто не замѣтилъ, когда онъ вошелъ), осторожно нагибаясь, черезъ спины офицеровъ, началъ убирать со стола лишнюю посуду. Толстая дама долго смотрѣла на Стельчинскаго черезъ лорнетъ, потомъ вздохнула и сказала:

— Вы, Петръ Петровичъ, настоящій, большой артистъ.

— Да, вродѣ какъ Собиновъ, — отозвался одинъ изъ армейскихъ офицеровъ и добавилъ, — хотя я его слышалъ только въ граммофонѣ, — и громко засмѣялся, но никто, другой не улыбнулся.

Охотинъ все еще не двигался и смотрѣлъ въ одну точку. Казалось, что онъ видитъ передъ собою что-то страшное, сверхъ-естественное, совсѣмъ непонятное для другихъ. Наконецъ, онъ всталъ, съ жадностью выпилъ сельтерской воды и, немного пошатываясь, какъ человѣкъ, у котораго вдругъ закружилась голова, ушелъ въ каюту Стельчинскаго.

— Отправился спать, — сказалъ Хлѣбниковъ, и по тону его голоса было слышно, что и самому ему хочется полежать.

Стельчинскому не сидѣлось. Дамы продолжали его хвалить, а онъ отвѣчалъ невпопадъ и принужденно. Когда его опять начали просить спѣть, Стельчинскій замоталъ головою и отвѣтилъ:

— Уже прошло настроеніе и ничего хорошаго не выйдетъ.

Онъ всталъ, взялъ гитару и понесъ ее въ свою каюту.

Охотинъ лежалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Плечи его потихоньку вздрагивали.

— Вы не спите? — спросилъ Стельчинскій.

Лейтенантъ не поднялъ головы и, должно быть, не слыхалъ вопроса. Его плечи опять передернулись. Стельчинскій рѣдко видѣлъ, какъ плачутъ офицеры. Ему вдругъ стало жарко и по всему тѣлу какъ будто пробѣжалъ электрическій токъ. Онъ положилъ гитару на столикъ и не зналъ, что нужно дѣлать. Нѣсколько лѣтъ назадъ, когда умерла его мать, онъ видѣлъ, какъ лежалъ въ такой же самой позѣ и такъ же вздрагивалъ отецъ и теперь подумалъ, что съ Охотинымъ случилось-что нибудь страшное и непоправимое. Онъ осторожно провелъ рукой лейтенанта по спинѣ и окликнулъ:

— Николай Федоровичъ, что съ вами?

Охотинъ поднялся и сѣлъ на койкѣ. Все его лицо было въ красныхъ пятнахъ, глаза припухли и жмурились на свѣтъ, какъ у больного. Онъ высморкался въ мокрый платокъ и съ досадой сказалъ:

— Притворите дверь, какъ слѣдуетъ.

Стельчинскій однимъ движеніемъ дернулъ къ себѣ мѣдное кольцо двери, сѣлъ возлѣ Охотина и опять спросилъ:

— Николай Федоровичъ, что съ вами?

— Да ничего особеннаго. Немножко нервы устали, а въ общемъ мнѣ очень стыдно. Со мной этого уже давно не случалось и теперь я самъ себѣ отвратителенъ.

Онъ замолчалъ и опять высморкался. Отъ мокрой подушки и отъ носового платка потянуло чѣмъ-то теплымъ и кислымъ. И весь воздухъ въ каютѣ былъ дымный, спертый, пропитанный запахомъ стоящихъ въ углу смазныхъ сапогъ прапорщика.

III.

— Принести вамъ воды? — спросилъ Стельчинскій.

— Нѣтъ, нѣтъ не нужно, испугано пробормоталъ Охотинъ.

Лейтенантъ махнулъ рукой и снова легъ на койку потомъ улыбнулся и прошепталъ:

— Ты, Петя, хорошій человѣкъ…

Стельчинскій не удивился, что лейтенантъ вдругъ перешелъ на «ты», — въ пьяныхъ компаніяхъ это случалось часто. Онъ только отрицательно покачалъ головой и такъ же тихо и задумчиво отвѣтилъ:

— Нѣтъ, я плохой человѣкъ, я мерзавецъ…

— Но сравненію со мной ты ангелъ, — настойчиво выговорилъ Охотинъ. — Я вижу тебя, не-то въ четвертый, не то въ пятый разъ въ жизни, а какъ будто знакомъ съ тобой уже давно… Если ты и дѣлаешь что нибудь худое, такъ только то, что поешь съ огромнымъ чувствомъ. Дай папироску…

Помолчали. Охотинъ нѣсколько разъ съ наслажденіемъ затянулся и опять заговорилъ полушептомъ:

— Твоя музыка, братъ, страшная… Ты почти художникъ. Я говорю почти, потому что не понимаю музыкантовъ, исполняющихъ чужое, да еще разученное. Настоящему музыканту можно сказать: сядь за рояль и сыграй мнѣ о томъ, какъ ты сегодня былъ счастливъ или несчастливъ. И онъ скажетъ мелодіей больше, чѣмъ словами, и каждый тактъ этой мелодіи здѣсь же, подъ руками, у него и родится. Если бы я былъ музыкантомъ, я бы только такъ и могъ играть. Вотъ эта вещь на слова Плещеева: «Ни слова, о, другъ мой», она только и могла выйти изъ-подъ рукъ человѣка, который горькимъ опытомъ понялъ, что когда все потеряно, тогда уже говори не говори… ничего не спасешь и не вернешь, — воистину какъ надъ могильнымъ камнемъ. Да-а… Или этотъ апухтинскій романсъ «Ночи безумныя». Господи, какой онъ затасканый, но каждое его слово попадаетъ прямо въ сердце, потому что любовь — это дѣйствительно безуміе, хотя и сладкое. Кто живетъ однимъ разсудкомъ и моралью, тотъ никогда не узнаетъ, что такое настоящее, всю душу потрясающее наслажденіе. Когда вы съ Хоменкой удивительно проникновенно пѣли вотъ это мѣсто:

Пусть даже время рукой безпощадною

Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго,

Все же стремлюсь я къ вамъ памятью жадною… —

тогда моя память стала дѣйствительно жадной. Дай спички…

Охотинъ долго раскуривалъ папиросу и, когда заговорилъ снова, голосъ его сталъ глуше.

— Ты знаешь — я женатъ. И жена Люся, и сынъ Боря у меня чудесные. Но… существовала такая семнадцатилѣтняя барышня Таня… Какъ мы познакомились — это я тебѣ потомъ разскажу. Красавицей ее нельзя было назвать, много въ ней чувствовалось животнаго, душа была исковерканная и въ достаточной мѣрѣ холодная, но тѣло у нея, когда-то, было гибкое, какъ у тигра, нѣжное, какъ атласъ, и горячее, какъ морской песокъ въ іюльскій день. Ради Бога, не подумай, что мы были съ нею въ связи. Нѣтъ. Но было нѣсколько моментовъ, когда я могъ цѣловать ея грудь, ноги руки. Воля у нея была сатанинская, и только благодаря этой волѣ я и не скатился въ пропасть… Да. И вотъ, знаешь, я — университетскій человѣкъ, семьянинъ вполнѣ удовлетворенный, какъ мужчина и, какъ меня называютъ дядя Хлѣбниковъ «филозофъ», ради Тани исковеркалъ всю свою жизнь, растерялъ но мелочамъ всю свою порядочность и потерялъ уваженіе самыхъ дорогихъ мнѣ людей. И… если бы теперь самъ Господь Богъ спросилъ меня, желаю ли я начать своб жизнь опять сначала и прожить ее точно такъ же?.. я бы отвѣтилъ, что желаю. Я страшно мучился и физически, и морально, но готовъ мучиться еще, и въ десять разъ сильнѣе, только чтобы вернулись тѣ моменты… Время указало мнѣ какъ нельзя лучше, что въ моихъ отношеніяхъ съ Таней было ложнаго, можетъ быть, даже все было ложное, а вотъ съ памятью ничего не подѣлаешь. Каждый поцѣлуй, каждую ласку я помню, точно все это было не три года назадъ, а всего нѣсколько часовъ… Я больше такихъ женщинъ не встрѣчалъ, то есть встрѣчалъ напоминавшихъ ее, но въ концѣ концовъ всѣ онѣ были похожи на Таню, по хохлацкому выраженію, такъ же, «якъ чорне теля на жиночью плахту». И тянется эта бѣда безъ конца, — иногда острѣе, иногда — легче.

У Охотина вдругъ опять показались на глазахъ слезы. Онъ сдѣлалъ глотокъ и продолжалъ:

— Сегодня я видѣлъ ее во снѣ, видѣлъ такою, какою она уже никогда не будетъ. Проснулся — и больше не могъ закрыть глазъ. До утра все ходилъ по комнатѣ и выкурилъ чуть не полъ-сотни папиросъ… Но какъ отчетливо, какъ ясно видѣлъ! Ты понимаешь, что я, напримѣръ, помню запахъ ея тѣла, тоненькіе волосики на рукѣ… Вѣдь это страшно… Усталъ я… Иди, братъ Петя, въ каютъ-компанію, а то неловко… Я свой, а тамъ гости. Я подремлю немного. Потомъ еще разскажу. Тебя мнѣ не стыдно. Человѣкъ, умѣющій такъ пѣть, не можетъ не понимать этихъ вещей. Иди, голубчикъ. Усталъ я страшно, — точно меня бамбуковыми палками избили, и разсказываю не такъ какъ слѣдуетъ. Теперь ужъ она совсѣмъ другая стала. Потомъ разскажу толковѣе. Иди, Петя, оставь меня одного…

Охотинъ отвернулся къ стѣнѣ и замолчалъ.

Стельчинскій вздохнулъ, захватилъ изъ коробки папиросъ и вернулся въ каютъ-компанію.

— Что вы тамъ такъ долго его исповѣдывали? — просила толстая дама.

— Такъ. Ничего. Нездоровится ему немного…

— Выпилъ лишнее, вотъ и нездоровится. Воли у васъ всѣхъ очень мало, — опять сказала дама и съ укоромъ покачала головой.

— А у васъ ея слишкомъ много, — сердито отвѣтилъ Стельчинскій, но сейчасъ же спохватился, покраснѣлъ и добавилъ: извините ради Бога, я, право, не знаю, какъ это у меня вырвалось…

Отъ сознанія своей невѣжливости прапорщикъ покраснѣлъ еще сильнѣе и ему казалось, что онъ обидѣлъ не только даму, но и ея мужа, который потребуетъ отъ него непріятныхъ объясненій. Но одинъ изъ армейскихъ капитановъ только вздохнулъ и произнесъ:

— Воля здѣсь ни при чемъ, и выпивка ни при чемъ. Мужчина устроенъ иначе, чѣмъ женщина, и жизнь его иная. Мы съ тобой сколько времени вмѣстѣ живемъ, а все-таки другъ друга не всегда понимаемъ…

Всѣмъ стало неловко. Хлѣбниковъ нахмурился и думалъ: «Эти прапоры, хоть ихъ въ десяти водахъ мой, все-таки невѣжами останутся». Тонкая дама покосилась на капитана и прощебетала:

— А я, Никаноръ Ивановичъ, съ вами не согласна. По моему, и мужчина, и женщина созданы совершенно одинаково…

— Возможно, возможно, — отвѣтилъ капитанъ, — все возможно…

— Вы напрасно рѣшили, что я на васъ обидѣлась, — сказала толстая дама Стельчинскому. — Напротивъ, я люблю искренность, а кромѣ того вы сегодня доставили намъ такое огромное удовольствіе своимъ пѣніемъ, что я ничего, кромѣ благодарности, не могу къ вамъ чувствовать…

И она пріятно улыбнулась.

«Слава Богу, слава Богу», думалъ Хлѣбниковъ. Онъ очень боялся всякихъ серьезныхъ разговоровъ, которые, какъ ему казалось, непремѣнно кончаются споромъ или крупной ссорой. Ему хотѣлось, чтобы гости въ его каютъ-компаніи всегда только наслаждались и веселились.

Подали чай. Хоменко попробовалъ разсказать нѣсколько анекдотовъ, но они никому не понравились. Стельчинскій упорно молчалъ. Чья-то невидимая огромная тоска проникла въ каютъ-компанію и затуманила всѣхъ. Каждый думалъ свое. Зажглось электричество и никто этого не замѣтилъ. Вошелъ весь покрытый инеемъ, бѣлый, какъ рождественскій дѣдъ, боцманъ, вытянулся передъ Хлѣбниковымъ и доложилъ, что до спуска флага осталось пятнадцать минутъ.

— Хорошо. Скажи барабанщику, чтобы билъ повѣстку. Ступай.

Хлѣбниковъ надѣлъ кортикъ и, уже обращаясь къ дамамъ, сказалъ:

— Замѣчательно рано теперь темнѣетъ, еще не зашло солнце, а уже читать нельзя.

— Это оттого, что будетъ снѣгъ, — отвѣтилъ одинъ изъ капитановъ и сталъ надѣвать шашку.

Гости знали, что послѣ спуска флага постороннимъ нельзя оставаться на «Агари» и стали собираться. Хоменко тоже одѣлся, сдѣлалъ серьезное лицо и спросилъ Хлѣбникова:

— Разрѣшите мнѣ на берегъ до полуночи?

— Пожалуйста.

Сходить по трапу казалось гостямъ страшнѣе, чѣмъ подыматься. Дамы нерѣшительно топтались по площадкѣ. Хоменко пошелъ впередъ и тогда за нимъ двинулись остальные. Черезъ секунду ихъ спины потерялись въ сѣромъ холодномъ туманѣ. Хлѣбниковъ вздохнулъ и сказалъ:

— Петръ Петровичъ, пожалуйста, поприсутствуйте при спускѣ флага, а то у меня голова болитъ, я полежу.

— Есть.

Тяжко охнулъ съ флагманскаго судна пушечный выстрѣлъ.

— Флагъ спустить! — лѣниво скомандовалъ Стельчинскій матросу, потомъ выслушалъ рапортъ боцмана и пошелъ въ каюту.

IV.

Охотинъ спалъ неспокойно. Онъ лежалъ на лѣвомъ боку, иногда стоналъ и проводилъ рукой по лицу, точно отгонялъ мухъ. Стельчинскій осторожно прошелъ мимо него къ шифоньеру, досталъ табакъ и гильзы, сѣлъ и началъ дѣлать папиросы. Каждый шорохъ, каждый вздохъ спящаго лейтенанта раздавался въ его ушахъ особенно отчетливо, и ему стало жаль Охотина, какъ бываетъ жаль безнадежно-больного. Часы быстро чикали на стѣнѣ, но казалось, что ихъ стрѣлки почти не двигаются.

Стельчинскому вдругъ захотѣлось оглянуться и, когда онъ повернулъ голову, то увидѣлъ, что Охотинъ уже сидитъ на койкѣ, протираетъ глаза и виновато улыбается.

— Ну, что? Подремалъ? — спросилъ Стельчинскій.

— Да-а…

— Хочешь сельтерской?

— Лучше горячаго чайку. А гости уже ушли?

— Давно ушли. Хлѣбниковъ спитъ…

— Ну, и слава Богу. — Охотинъ нагнулся всей фигурой впередъ, кивнулъ головой, опять улыбнулся и сказалъ: — Ты знаешь, Петя, это хорошо, что я началъ разсказывать тебѣ все, — на душѣ веселѣй стало. Вѣдь до сихъ поръ я только жарился въ своемъ собственномъ соку, — это, братъ, очень тяжелая марка…

Охотинъ замолчалъ, внимательно посмотрѣлъ на Стельчинскаго и по выраженію его глазъ понялъ, что онъ будетъ его слушать не изъ одного любопытства и никогда не станетъ вышучивать того, о чемъ узнаетъ

Вѣстовой принесъ на подносѣ чай и не зналъ, куда его поставить. Охотинъ взялъ стаканъ и медленно выпилъ его ложечкой. Послѣ чая онъ съ удовольствіемъ выкурилъ папироску и заговорилъ очень спокойно:

— Ты знаешь, я вѣдь въ морскомъ корпусѣ не былъ. Я окончилъ университетъ, математическій факультетъ. Запрягаться сейчасъ же въ чиновничью лямку не хотѣлось, а хотѣлось увидѣть чужія страны и какъ тамъ живутъ люди. Я зачислился во флотъ юнкеромъ и проплавалъ шестнадцать мѣсяцевъ за границей. Хорошихъ мѣстъ видѣлъ много, но хорошихъ людей почти не встрѣчалъ. Каждый выдающійся человѣкъ въ концѣ концовъ непремѣнно оказывался или пьяницей, или сифилитикомъ, или звѣремъ, а всѣ тихіе, скромные оказывались недалекими, или такими мѣщанами, что стѣны вокругъ нихъ скучали. И тѣ и другіе мнѣ не нравились и потому друзей у меня не было. Послѣ производства въ мичманы я перевелся въ Крымъ. И здѣсь я увидѣлъ все то же: умный — такъ непремѣнно или мошенникъ, или разбиваетъ вдребезги матросскія физіономіи, а глупый — такъ глупый и есть и говорить съ нимъ тошно. Я сталъ присматриваться къ мѣстнымъ барышнямъ. Въ большинствѣ случаевъ всѣ онѣ были изъ рукъ вонъ пусты, а которыя посерьезнѣе, тѣ скучны. И среди мужчинъ, и среди женщинъ я чувствовалъ себя чрезвычайно одинокимъ. Наконецъ, въ семьѣ одного отставного капитана перваго ранга я встрѣтилъ только что окончившую гимназію дѣвушку — большую красавицу и при этомъ необыкновенно скромную, почти застѣнчивую. Сначала она отвѣчала на мои вопросы только да и нѣтъ, и смотрѣла исподолбья. Черезъ мѣсяцъ мы стали говорить какъ слѣдуетъ и я увидѣлъ, что въ Люсѣ много человѣка, въ лучшемъ значеніи этого слова, и въ то же время въ ней много самой чарующей женственности и склонности къ материнству. Основной чертой ея характера была разсудочность. На все она смотрѣла, такъ сказать, съ точки зрѣнія естественника и потому рѣдко сердилась. Впрочемъ, о Люсѣ въ двухъ словахъ не скажешь. Я ее и самъ до сихъ поръ мало понимаю, ужъ очень она не банальная женщина, — ну, да изъ моего разсказа попутно самъ увидишь. Меня, главнымъ образомъ, поразила въ ней золотая середина, — между тѣмъ, что называется по-латыни homo и femina, — всегда казавшаяся мнѣ недостижимымъ идеаломъ. Я не увлекся Люсей до безумія, но я былъ похожъ на человѣка, увидѣвшаго въ провинціальномъ магазинѣ вещь, которую въ другомъ мѣстѣ нельзя достать ни за какія деньги; и вотъ его обуялъ страхъ, чтобы эту вещь не купилъ бы кто-нибудь другой. Люсю я заинтересовалъ, какъ не совсѣмъ обыкновенный офицеръ. Ея отецъ тоже относился ко мнѣ мягче, чѣмъ къ остальнымъ ея поклонникамъ, которыхъ онъ почти не пускалъ къ себя въ домъ. Строгій онъ былъ и большого благоразумія человѣкъ съ такимъ лицомъ, какъ у Ницше. Меня онъ считалъ необыкновенно честнымъ. Кажется, это былъ единственный случай, когда старикъ ошибся… Цѣлую зиму я ходилъ къ нимъ обѣдать и чувствовалъ себя великолѣпно. Весной я сдѣлалъ Люсѣ предложеніе, внесъ реверсъ и женился.

На бульварѣ нами любовались, а я гордо шелъ подъ руку съ женой и думалъ, что такъ моя жизнь и будетъ продолжаться всегда. Лѣтомъ я плавалъ въ учебномъ отрядѣ. Четыре дня мы стояли въ бухтѣ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, а въ пятницу вечеромъ приходили на рейдъ и оставались здѣсь до понедѣльника. Прямо съ пристани я летѣлъ домой и задыхался отъ радости и отъ быстрой ходьбы.

Въ сентябрѣ мы окончили кампанію и перешли на зимнія квартиры. Я поселился съ тестемъ. У насъ было три чудесныхъ комнатки, отличная кухарка и преданный, какъ собака, вѣстовой Григоренко. Въ собраніи и въ гостяхъ мы бывали рѣдко. Многіе изъ товарищей считали меня ревнивцемъ, но это была чепуха, тогда я не былъ знакомъ, съ этимъ чувствомъ. Люсю не интересовало ничто и никто кромѣ меня.

Но вечерамъ, когда на бульварѣ играла музыка, мы спускались внизъ и сидѣли возлѣ моря, такъ что насъ никто не видалъ. Мы слушали музыку, слушали, какъ плещутъ волны, смотрѣли на далекіе огни, дышали прекраснымъ воздухомъ, и намъ было хорошо…

Наступила беременность. Люся немного подурнѣла и глаза у нея стали грустными. Конечно, это было вполнѣ естественно, и я не безпокоился. Развлечь ее было нечѣмъ, — ни оперы, ни драмы, ни популярныхъ лекцій, — ничего этого въ нашемъ городѣ не было. Я не грустилъ, но только мнѣ иногда приходила въ голову мысль: хорошо-бы теперь на недѣльку съѣздить одному въ Петербургъ, но только я чувствовалъ, что объ этомъ желаніи не слѣдуетъ говорить Люсѣ.

Зимой служба отнимала времени немного, — я командовалъ одной ротой, состоявшей изъ сорока человѣкъ, остальные были въ плаваніи. По вечерамъ я читалъ, затѣмъ разговаривалъ съ Люсей о нашемъ будущемъ ребенкѣ. Послѣ вечерняго чая мы играли съ тестемъ въ преферансъ. Потомъ я и жена уходили въ спальню. Люся засыпала быстро, а я лежалъ съ открытыми глазами, ворочался и бранилъ самого себя. Помилуй, какъ же было не бранить? Я обладалъ великолѣпнѣйшей женщиной, матеріально абсолютно не нуждался, жилъ въ чудесномъ климатѣ, въ теченіе сутокъ у меня было, по крайней мѣрѣ, десять свободныхъ часовъ, матросы меня обожали, тесть считалъ меня самымъ образованнымъ человѣкомъ во всемъ городѣ. И… тѣмъ не менѣе, душа моя тосковала. Казалось, что Люся — небесный человѣкъ, а я — земной; казалось, что я взялъ на себя миссію охранять огромную цѣнность, въ которой не понимаю толка. Попросту говоря, я началъ скучать. По ночамъ мнѣ грезилась разная чепуха вродѣ того, что я, еще студентъ перваго курса, играю на билліардѣ съ замѣчательнымъ игрокамъ и беру у него шесть рядовыхъ партій такъ на такъ, хотя это очень трудно. Но послѣ такого сна я вставалъ какъ будто удовлетвореннымъ.

Читая однажды объ успѣхахъ электротехники, которая всегда меня интересовала, я подумалъ о томъ, что можно выйти въ запасъ, переѣхать въ Петербургъ, выдержать экзаменъ въ электротехническій институтъ, окончить его и затѣмъ отдаться болѣе широкой, чисто-научной дѣятельности.

На слѣдующій день я подѣлился этой мыслью съ тестемъ, но онъ пришелъ въ ужасъ и доказалъ мнѣ, какъ дважды два — четыре, что на семьдесятъ рублей его пенсіи намъ втроемъ не прожить въ Петербургѣ, что придется Люсю, которая готовится быть матерью, поставить въ ужасныя условія, что сейчасъ мы живемъ на мои сто десять рублей, да его семьдесять, да еще съ казенной прислугой и все-таки ничего не можемъ откладывать… Я согласился съ нимъ и понялъ, что моя пѣсенка спѣта. Тѣмъ не менѣе однихъ поцѣлуевъ и сытости физической было мало, но какого мнѣ рожна еще нужно — я и самъ не зналъ.

Я сталъ дольше оставаться на службѣ, а по вечерамъ иногда заходилъ въ собраніе выпить рюмку водки и сыграть на билліардѣ. Люся противъ этого ничего не имѣла, и моя репутація идеальнаго мужа и великолѣпнаго офицера стояла высоко.

Въ мартѣ Люся родила прелестнаго мальчика Борю и вся отдалась любви къ нему. Я тоже искренно радовался, и скука моя прошла. Лѣтомъ три мѣсяца я плавалъ въ эскадрѣ — тамъ дѣла было много. Въ октябрѣ неожиданно скончался тесть. У Люси отъ потрясенія пропало молоко. Нашъ бюджетъ сразу уменьшился.

Я уже не тосковалъ, а только думалъ о томъ, какъ бы мамка не сошлась съ вѣстовымъ Григоренкой, думалъ о деньгахъ и о докторахъ. Люся была великолѣпной хозяйкой. Къ марту мы уплатили долги, и наша жизнь снова пошла гладко, какъ хорошій вельботъ по тихой водѣ.

V.

Лѣто въ Крыму — самое отвратительное время года. По улицамъ летаетъ пылища, отъ жары никуда не спрячешься, люди ходятъ лѣниво, море такое яркое, что глаза болятъ. Но за то весна и осень — это рай земной.

Съ начала марта уже можно было ходить въ одномъ сюртукѣ. Люся вывозила Борю въ колясочкѣ или выносила на рукахъ въ нашъ небольшой садикъ. Ей казалось, что на бульварѣ вѣтеръ можетъ простудить ребенка; она также боялась, чтобы ему не повредило и солнце. Я замѣтилъ, что большинство женщинъ вообще не любятъ солнца, — вѣдь это онѣ выдумали зонтики. Меня же тянуло къ морю и горячаго солнца я никогда не боялся, но любилъ и люблю его больше всего на свѣтѣ.

По цѣлымъ часамъ я сидѣлъ на бульварѣ, радовался веснѣ и наблюдалъ людей. Я зналъ ихъ всѣхъ, — даже помнилъ костюмы дамъ и шляпы мужчинъ. Но они (кромѣ офицеровъ) не знали, кто я и что я думаю, — и это было пріятно.

Въ апрѣлѣ появились новыя лица. Какъ-то невольно я заинтересовался вѣчно гулявшими на бульварѣ мамашей и дочкой. Иногда онѣ садились возлѣ меня и я невольно слушалъ ихъ разговоры. Черезъ недѣлю я уже могъ заключить, что мамаша совсѣмъ не интеллигентна, что дочь такъ же мало образована, но неглупа и командуетъ ею, какъ хочетъ. Узналъ я также, что мать зовутъ Александрой Петровной и она получаетъ послѣ мужа довольно большую пенсію, на которую онѣ и живутъ. Дочь звали Таней.

Тоненькая, стройная блондинка лѣтъ шестнадцати, съ черными бровями и длинными рѣсницами, съ не совсѣмъ правильнымъ носикомъ и сильно открытыми ноздрями, Таня всегда была въ свѣтло-зеленомъ или свѣтло-голубомъ, но очень простомъ платьицѣ и въ шляпочкѣ англійскаго фасона. Я замѣтилъ также, что она никогда не надѣвала корсета и носила изящные ботинки англійскаго фасона, почти безъ каблуковъ, хотя всѣ остальныя дамы уродовали свои ноги высочайшими французскими…

Если Таня сидѣла отъ меня недалеко, то я всегда слышалъ, какъ отъ нея вѣяло тонкими, хорошими духами.

Однажды въ толпъ, вечеромъ, и услышалъ этотъ запахъ и совсѣмъ невольно началъ поворачивать голову направо и налѣво, пока не увидалъ Таню. Увидалъ — и взволновался. Самъ ужасно испугался этого волненія, но дома ничего не сказалъ о немъ женѣ. Нужно сказать, что относительно обонянія я просто уродъ, по крайней мѣрѣ другихъ такихъ людей мнѣ встрѣчать не приходилось. Еще въ гимназіи я показывалъ изъ этой области фокусы; напримѣръ, мнѣ давали обернутый въ два чистыхъ платка ранецъ, набитый книгами. Я его обнюхивалъ и затѣмъ говорилъ, что онъ принадлежитъ такому-то, что тамъ есть одна совсѣмъ новая книга и, кромѣ книгъ, есть булка и ветчина. Всѣ удивлялись, а я не понималъ, чему тутъ удивляться и какъ это можно не различить запаха свѣжей типографской краски новой книги, или не запомнить, что отъ всѣхъ вещей какого-нибудь Иванова, отецъ котораго торгуетъ бакалейными товарами, всегда немножко пахнетъ рыбной сыростью; о запахѣ ветчины я ужъ и не говорю, — конечно, его всякій слышитъ очень далеко и только прикидывается, будто не слышитъ. Впрочемъ, это все пустяки…

Однажды я шелъ на бульваръ и думалъ: «сейчасъ увижу Таню и ея мамашу. Онѣ сдѣлаютъ четыре или пять туровъ и потомъ сядутъ не далеко отъ меня. Таня мною уже интересуется и не прочь познакомиться».

Это было четыре года назадъ, тогда, какъ говорится у Пушкина: «моложе я и лучше, кажется, была».

Все такъ и случилось. Таня сѣла ближе ко мнѣ.

На рейдъ входилъ какой-то огромный пароходъ вродѣ вашей «Агари». Таня вдругъ обернулась ко мнѣ и, не улыбаясь, спокойнымъ, груднымъ голосомъ спросила:

— Скажите, пожалуйста, это броненосецъ?

Я покачалъ головою и какъ можно серьезнѣе отвѣтилъ:

— Нѣтъ, это коммерческое судно.

— Какъ же вы узнали?

— Во-первыхъ, оно совсѣмъ не похожее на броненосецъ, а, во-вторыхъ, на кормѣ у него коммерческій флагъ…

Съ этого началась. Когда я хотѣлъ уйти съ бульвара, то оказалось, что и имъ пора обѣдать.

Я проводилъ Танго и ея мамашу до меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ онѣ поселились.

Дома я цѣлый часъ думалъ, сказать или не сказать Люсѣ о своемъ знакомствѣ, и рѣшилъ сказать, но заикнулся объ этомъ лишь поздно вечеромъ.

Люся только спросила:

— Хорошенькая?

— Какъ тебѣ сказать? У нея не совсѣмъ правильныя черты лица, но самое лицо не шаблонно, вообще же она очень изящна и держитъ себя просто…

Люся помолчала и отвѣтила:

— Нужно пойти посмотрѣть на Борю, можетъ, онъ раскрылся. Мамка наужинается и затѣмъ спитъ, какъ зарѣзанная. Слава Богу, уже скоро освободимся отъ такого золота…

Люся поцѣловала меня въ лобъ и вышла. Я объ этомъ не пожалѣлъ. Хотѣлось остаться одному со своими мыслями о Танѣ. Трудно было отдать самому себѣ отчетъ: увлекся я ею или нѣтъ. Совѣсть моя не тревожилась. Хотѣлось рѣшить задачу, почему меня такъ заинтересовала мало знакомая и, собственно говоря, ничѣмъ не выдающаяся барышня. Вѣдь видѣлъ же я ихъ тысячи еще лучшихъ и на другой же день забывалъ, а забыть о Танѣ не могъ. Въ моей до сихъ поръ нормальной, прѣсной, сытой жизни появилось что-то новое. Будучи холостымъ, я всегда могъ себѣ представить, какъ стану добиваться взаимности какой-нибудь милой барышни, и потомъ она сдѣлается моей женой. Теперь же въ будущемъ я ничего не могъ себѣ представить, ровно ничего. Это было интересно. Да…

Къ Люсѣ меня потянуло тогда, когда я узналъ что она добра, справедлива, сильно любитъ отца, ненавидитъ всякій внѣшній блескъ и человѣческую пустоту и, несмотря на окружавшую ее съ дѣтства офицерскую среду, чиста, какъ хрусталь..

Что представляетъ изъ себя Таня, я совсѣмъ не зналъ, а тянуло меня къ ней не менѣе сильно, чѣмъ къ Люсѣ, а, пожалуй, и сильнѣе.

Люсю я крѣпко любилъ, но въ отношеніяхъ съ ней моя воля оставалась свободной. Когда же я смотрѣлъ на Таню, то чувствовалъ, какъ эта воля шатается точно высокій столбъ, который не глубоко вкопали въ землю.

Ну-съ, дальше.

Таню я видѣлъ почти каждый день, и всякій разъ мы встрѣчались какъ будто бы случайно, но конечно оба этого ожидали. Я сказать, что я женатъ, и думалъ, что на Таню мое извѣстіе произведетъ впечатлѣніе, — но ничуть не бывало.

Не правилось мнѣ ея отношеніе къ матери. Какъ это принято во многихъ буржуазныхъ семьяхъ, она говорила матери «вы» и называла ее «мамаша» и въ то же время третировала ее. какъ горничную. Но я скоро къ этому привыкъ, а главное увидѣлъ, что для самой мамаши исполнять роль Таниной рабыни было настоящимъ счастьемъ. Также, какъ будто случайно, встрѣтившись на бульварѣ, мы сейчасъ же уходили внизъ къ морю, подальше отъ публики. Иногда Таня обращалась къ матери и нараспѣвъ произносила:

— Вы посидите здѣсь. Я хочу погулять съ Николаемъ Федоровичемъ одна.

И старуха покорно оставалась сидѣть, а мы располагались у самой воды на камняхъ и разговаривали, по большей части, о пустякахъ. Одинъ только разъ мы какъ будто разоткровенничались и сознались другъ другу, что съ самаго дѣтства мечтали устроить свою жизнь не по шаблону, но идетъ и складывается она все-таки самымъ обыкновеннымъ образомъ.

Въ концѣ апрѣля стало такъ жарко, какъ бываетъ въ средней Россіи только въ іюнѣ. Однажды Таня попросила меня поѣхать съ ней на слѣдующій день, въ семь часовъ утра, въ ближайшій монастырь посмотрѣть оттуда великолѣпнѣйшій видъ на море, съ такимъ расчетомъ, чтобы вернуться въ городъ, пока еще солнце не будетъ палить во всю. Я, конечно, согласился и самъ не зная почему, разволновался. Дома я нервничалъ, плохо обѣдалъ и выпилъ три бутылки нарзану.

Потомъ я спросилъ Люсю:

— Ты ничего не будешь имѣть противъ, если я завтра поѣду съ моими новыми знакомыми въ монастырь? Онѣ просятъ показать имъ окрестности.

— Конечно, нѣтъ.

— А, можетъ быть, и ты бы поѣхала съ нами? — спросилъ я и испугался, что покраснѣю, но не покраснѣлъ.

— Ну, вотъ, сказалъ! А Борю какъ я оставлю? Да и не люблю я по жарѣ ѣздить!

— Мы отправимся рано.

— Нѣтъ, все равно я не поѣду.

Люся говорила просто и такъ же просто и довѣрчиво смотрѣла на меня своими спокойными, карими глазами.

Я очень обрадовался и не умѣлъ скрыть этой радости. Цѣлый вечеръ я носилъ на рукахъ Борю. Мечталъ вслухъ о томъ, какъ, когда онъ выростетъ, мы втроемъ поѣдемъ за границу; говорилъ о томъ, какъ радуюсь веснѣ и лѣту… Я чувствовалъ, что Люся любуется мною, и на душѣ у меня стало дѣйствительно весело. Уложивъ Борю, мы просидѣли съ женой почти до двухъ часовъ, а когда разошлись, я почувствовалъ, что не засну скоро и взялъ почитать Толстого «Въ чемъ моя вѣра». Религіозные вопросы всегда меня мучили, хотя самъ я и невѣрующій.

Когда я закрылъ книгу и потушилъ лампу, то увидѣлъ, что на дворѣ уже свѣтло. Часы пробили четыре, а встать я хотѣлъ въ шесть. Я снялъ только китель и рѣшилъ подремать, не раздѣваясь. Я забылъ сказать Григоренкѣ, чтобы онъ меня разбудилъ, и когда проснулся, то съ ужасомъ увидѣлъ, что уже пять минутъ восьмого. Какъ на зло, не встрѣтилось ни одного извозчика и я почти добѣжалъ до меблированныхъ комнатъ, гдѣ жила Таня. Постучался въ дверь.

— Можно.

Я вошелъ въ маленькую гостиную въ которой никого не было, и прежде всего спросилъ:

— Не опоздалъ?

— О, нѣтъ, — прозвенѣлъ голосъ Тани изъ другой комнаты, дверь въ которую была не совсѣмъ притворена. Я замѣтилъ, что тамъ еще полумракъ.

— Ну, слава Богу, — сказалъ я и почувствовалъ, какъ застучало мое сердце.

— Можете не безпокоиться, ибо я еще въ постели, а мама только что ушла купить мнѣ на дорогу пирожковъ, — снова пропѣлъ голосъ Тани.

— Отлично, — отвѣтилъ я и заходилъ по комнатѣ. Вся она была насыщена тонкимъ запахомъ Таниныхъ духовъ и ея тѣла. Во рту у меня въ одну секунду стало сухо, точно я проглотилъ горсть известковой пыли. Я зацѣпилъ ногой за стулъ и ужасно обрадовался, когда увидѣлъ на подоконникѣ графинъ съ водой и стаканъ. Сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, я пришелъ въ себя.

— Не пейте воды, скоро будемъ пить кофе, — отозвалась Таня и нерѣшительно добавила. — Можно васъ попросить объ одной услугѣ?

— Конечно.

— Видите ли, я большая лѣнтяйка, и вставать мнѣ не хочется, но одѣваться я могу только тогда, если въ комнатѣ свѣтло, а потому войдите и подымите на окнѣ штору.

— Сейчасъ начнется мой конецъ, — подумалъ я. — Если я ее увижу, то могу умереть. Все равно…

VI.

Я сдѣлалъ надъ собой усиліе и вошелъ ровными шагами. Слѣва я увидѣлъ что-то бѣлое, но не позволилъ себѣ туда смотрѣть и особенно старательно и медленно поднялъ штору. А потомъ обернулся…

Таня лежала подъ простыней съ закрытыми глазами, закинувъ руки подъ голову. Ахъ, эти руки!.. Не мнѣ ихъ описывать. Да и какъ ихъ ни описать, все равно — ни ты, и никто другой не понялъ бы моихъ ощущеній. Личико у нея было серьезное. Солнце, милое южное солнце, играло на золотистыхъ, чуть рыжеватыхъ волосахъ. Обѣ маленькія груди ясно очерчивались на холстѣ и быстро подымались и опускались.

Въ комнатѣ вдругъ наступила абсолютная тишина. Съ минуту я не могъ ни повернуть головы, ни двинуться, будто меня параличъ разбилъ. И, умирать буду, не забуду этихъ моментовъ…

Потомъ я, совсѣмъ безъ всякаго участія воли, подошелъ, сталъ на колѣни и нѣсколько разъ поцѣловалъ ея ручку выше локтя. Таня не двигалась я не открывала глазъ, только тяжело дышала. Я приподнялъ простыню и прикоснулся къ ея лѣвой обнаженной груди; а потомъ цѣловалъ все ея горячее, какъ раскаленный песокъ, и нѣжное, какъ лепестки розы, тѣло. Цѣловалъ не порывисто, — повторяю, безъ всякаго участія воли и разсудка, — пока не услыхалъ сдавленнаго голоса Тани:

— Уйдите, пожалуйста, уйдите… больше не нужно…

Въ этотъ моментъ, вдругъ, вернулась моя воля. Я всталъ. Задыхаясь и покачиваясь, я вышелъ въ другую комнату и бросился къ графину. Потомъ мнѣ снова захотѣлось вернуться туда, но вошла съ ридикюлемъ мамаша и, улыбаясь, заговорила со мной. Не помню, что я ей отвѣчалъ…

Таня одѣлась быстро. Она вышла и поздоровалась со мной немного дрожавшей рукой. Такъ дрожатъ руки только у дѣвушки, къ тѣлу которой мужчина прикоснулся въ первый разъ. Въ этомъ сознаніи были и мой ужасъ, и моя радость безконечная.

Когда мы пили кофе, я только разъ взглянулъ на ея лицо и мнѣ показалось, что на глазахъ у Тани слезы. Она молча надѣла шляпу.

Такъ же молча мы вышли на улицу и сѣли въ извозчичью коляску съ парусиновымъ паланкиномъ.

Уже за городомъ Таня сказала совсѣмъ спокойнымъ голосомъ:

— Я знаю — вы не виноваты… Я никогда не испытывала этого… Вотъ что: дайте мнѣ честное слово, что какъ бы я себя съ вами потомъ ни вела, вы объ этомъ случаѣ никогда не скажете со мной ни одного слова. Слышите: никогда, ни завтра, ни черезъ десять лѣтъ. Не потому, что мнѣ стыдно, а потому, что всякія слова и всякія мысли въ сравненіи съ тѣми ощущеніями — пустяки… Даете слово?

— Даю, — отвѣтилъ я.

Она успокоилась. Въ монастырѣ мы пробыли не больше часа. Сидѣли на старомъ могильномъ памятникѣ и смотрѣли со страшной высоты, какъ горитъ подъ солнцемъ синее, огромное море. Внизъ не спускались. На обратномъ пути тоже почти не говорили. Вѣроятно, извозчикъ удивлялся, что это за молчаливые такіе пассажиры съ нимъ ѣдутъ. У себя въ номерѣ Таня сказала, что у нея страшно разболѣлась голова и попрощалась.

Не легко мнѣ было нажать кнопку звонка у своей квартиры. Мнѣ отворила Люся.

— Вотъ и отлично, что рано вернулся. Ты знаешь у Бори въ животикѣ страшныя рѣзи, такъ что я даже думала посылать за докторомъ. Это значитъ — или мамка опять тайкомъ чего-нибудь объѣлась, или жара такъ дѣйствуетъ. А что будетъ лѣтомъ, я даже боюсь подумать…

Люся посмотрѣла на меня и почти вскрикнула:

— Ай, какъ ты загорѣлъ!…

Я снялъ фуражку и подошелъ къ зеркалу, въ немъ отразилось какъ будто чужое красное, усталое лицо, съ темными, отъ пыли, вѣками. До обѣда я мыкался по кабинету и думалъ, сказать или не сказать ясенѣ о томъ, что случилось. Все-таки не хватило духу… Послѣ обѣда я хотѣлъ заснуть, но вошла Люся и попросила съѣздить за докторомъ. Я обрадовался, что можно уйти изъ дому хоть на полчаса. У Бори ровно ничего опаснаго не оказалось.

Вечеромъ, когда онъ заснулъ, Люся попросила меня отправиться вмѣстѣ съ ней за покупками въ бакалейную лавку и въ аптечный складъ. Я думалъ о Танѣ, носилъ пакеты и отвѣчалъ невпопадъ. За вечернимъ чаемъ я сказалъ Люсѣ, что страшно усталъ и лягу спать раньше. Очень хотѣлось остаться одному и какъ можно скорѣе.

Спалъ я въ эту ночь, какъ застрѣленный, а когда проснулся, то мнѣ казалось, будто все пережитое утромъ произошло уже давно, а, можетъ быть даже пригрезилось. Но такъ казалось только нѣсколько минутъ, а потомъ на меня вдругъ напалъ ужасъ. Именно напалъ… И я не зналъ, какъ съ нимъ бороться. Дня три я такъ мучился, пока не увидѣлъ опять Таню. Встрѣтились мы совсѣмъ спокойно и поздоровались черезчуръ вѣжливо.

Какъ, военный, я рѣшилъ, для того, чтобы побѣдить своего врага, прежде всего хорошо его узнать, и старался изучитъ характеръ и душу Тани. Она была со мной привѣтлива, но отъ разговоровъ на серьезныя темы упрямо уклонялась. Тогда я рѣшилъ понаблюдать, какъ она будетъ держаться съ другими мужчинами и предложилъ ей познакомиться съ двумя молоденькими мичманами, о которыхъ она сама сказала, что они симпатичные.

Но Таня замотала головой и отвѣтила:

— Не желаю я слушать всякихъ объясненій и предложеній, безъ которыхъ не обойдется. Мнѣ все это еще и зимой надоѣло. Въ Крымъ я пріѣхала съ цѣлью отдохнуть отъ глупыхъ словъ, съ вами я отдыхаю и больше никого мнѣ не нужно.

Отъ ея словъ: «и больше никого мнѣ не нужно», я чуть не упалъ. О томъ, что будетъ впереди, не хотѣлось думать. Но я чувствовалъ и зналъ навѣрное, что я ей дорогъ и что я былъ первымъ прикоснувшимся къ ея тѣлу. Я крѣпко держалъ свое слово и ни разу не заикнулся ей объ этомъ. У нихъ я бывалъ часто, но вдвоемъ мы оставались рѣдко и очень не надолго. Выходило такъ, что мѣшала мамаша, но, конечно, это устраивала сама Таня.

Дома съ Люсей я былъ особенно нѣженъ и внимателенъ, и часто самъ укачивалъ Борю. Она была все время спокойна, хлопотала по хозяйству, возилась съ денежными счетами, а когда вечеромъ приходила ко мнѣ, то отдавалась тоже какъ-то дѣловито, наскоро, съ жаромъ, который сію секунду и улеталъ. Впрочемъ это случалось очень рѣдко.

Меня тянуло къ Танѣ, какъ пьяницу въ кабакъ. Я видѣлъ ее почти каждый день, но очень не надолго и потомъ спѣшилъ домой, а самъ чуть не плакалъ.

Двѣ мысли меня давили: первая — что Люся рано или поздно узнаетъ… и вторая — что черезъ три недѣли мы начинаемъ кампанію и уходимъ въ крейсерство къ берегамъ Кавказа.

Когда я былъ съ Таней мои мозги давила тоска отъ сознанія, что я съ ней послѣдніе дни. А когда я оставался одинъ, то разсудокъ радовался, что скоро всему конецъ и я, можетъ быть, опять стану такимъ же, какъ и былъ, чистымъ.

Время не шло, а бѣжало. Я сказалъ Танѣ о томъ, что черезъ недѣлю мы разстаемся; она чуть измѣнилась въ лицѣ и отвѣтила:

— Ну, чтожъ? Значитъ, такъ нужно. Мы тоже скоро уѣдемъ домой, — въ Крыму становится невыносимо жарко.

Я замѣтилъ, что спокойный тонъ ея голоса былъ искусственнымъ, и огромная радость хлынула въ мою голову. Въ эти дни не было среднихъ ощущеній: я или замиралъ отъ счастья, или мнѣ хотѣлось застрѣлиться отъ глубокой увѣренности, что я не увижу Таню больше такою, какая она теперь.

Пятаго мая ночью мы должны были сняться съ якоря. Въ одиннадцать часовъ вечера съ пристани отходила послѣдняя шлюпка на судно. День пролетѣлъ замѣчательно быстро. Утромъ я былъ на кораблѣ, получилъ морское довольствіе и привезъ деньги Люсѣ. Она имъ очень обрадовалась. Разставались мы всего на мѣсяцъ — не больше. Горевать ей было не о чемъ. Люся любила нашего сына больше всего на свѣтѣ, но ее угнетала мысль о возможности новой беременности, особенно съ тѣхъ поръ, какъ она оставила кормить…

Въ этотъ день дома я не обѣдалъ, а только позавтракалъ. Люся долго молча смотрѣла, какъ я ѣмъ, и вдругъ сказала:

— Я очень довольна, что ты уходишь въ плаваніе. За послѣднее время ты страшно похудѣлъ и глаза у тебя стали нехорошіе, — какіе-то невнимательные. Это весна на тебя такъ дѣйствуетъ…

Люся ничего не знала, но она любила меня и особое, никогда не обманывающее женщинъ, чутье ей подсказывало, что мнѣ полезно будетъ уѣхать.

— Можетъ быть… — отвѣтилъ я машинально и подумалъ: — «А вдругъ я не застану ея дома?..» — Кровь застучала въ моихъ вискахъ. Я не доѣлъ котлеты, взялъ фуражку и сказалъ, что пойду въ экипажъ. На улицѣ я взялъ извозчика и поѣхалъ къ Танѣ.

VII.

Старуха сидѣла въ первой комнатѣ и что-то шила. Какъ и всегда она поздоровалась со мной очень привѣтливо и съ безпокойствомъ произнесла:

— А у Танюши сегодня голова болитъ.

— Ну, а я пришелъ попрощаться…

— Идите сюда, — окликнула меня Таня.

Какъ и въ тотъ памятный день, шторы въ ея комнатѣ были спущены. Таня лежала на постели въ легкомъ батистовомъ капотѣ.

Я поцѣловалъ ей руку и по обыкновенію заходилъ взадъ и впередъ.

— Не мотайтесь, пожалуйста — у меня отъ вашихъ шаговъ въ головѣ звенитъ, сядьте — сказала Таня и указала мнѣ глазами на стулъ.

Я сѣлъ и молчалъ. Когда мы были вмѣстѣ, ея воля дѣлалась моей волей. Она была первой и послѣдней женщиной, повиноваться которой мнѣ доставляло острое наслажденіе.

— Мамаша, вы мнѣ купили жидкаго ментолу? — спросила Таня.

— Нѣтъ.

— Ну, такъ, пожалуйста, сейчасъ же купите… и купите еще самыхъ лучшихъ константинопольскихъ черешень.

— Сейчасъ, сейчасъ пойду, — торопливо отвѣтила старуха и засуетилась.

Раньше я всегда называлъ Таню по имени и отчеству — Татьяна Сергѣевна. Теперь, когда мы остались одни, я взялъ ее руку и едва выговорилъ:

— Таня, сегодня мы уходимъ въ плаванье…

— Знаю, — отвѣтила она и не отняла руки. Личико у нея было грустное, озабоченное.

— Таня, черезъ мѣсяцъ или полтора эскадра опять придетъ сюда, мы опять станемъ на рейдѣ, я буду съѣзжать на берегъ..

— Черезъ недѣлю мы уѣдемъ… — отвѣтила она тихо.

— Но вѣдь, если бы вы захотѣли, то могли бы и остаться.

— Я не хочу этого… — такъ же тихо сказала она и опустила свои длинныя, великолѣпныя рѣсницы.

Я не возражалъ. Кто-то настойчивый, тоскующій сидѣлъ у меня въ груди и безъ конца шепталъ: «Пользуйся случаемъ, бери, цѣлуй ее, жизнь человѣческая ужасно коротка и такую дѣвушку, какъ Таня, ты никогда больше по встрѣтишь»…

Я молча нагнулся и растегнулъ воротникъ Танинаго капота, дальше онъ самъ раскрылся. Я обнажилъ ея бѣлоснѣжное плечо и цѣловалъ его нѣжно и долго: потомъ положилъ голову на ея грудь и не двигался. Таня дышала ровно, только сердечко стучало у нея черезчуръ отчетливо. Вдругъ она съ усиліемъ приподнялась и все тѣмъ же голосомъ, котораго я никогда не забуду, произнесла:

— Не нужно больше, пожалуйста, не нужно…

Я встрепенулся, посмотрѣлъ въ ея слегка затуманившіеся глаза, обнялъ ее за шею и прижался своими губами къ ея губамъ.

На секунду я оторвался и выговорилъ:

— Прощай, мое золотко!..

Она ничего не отвѣтила, но я почувствовалъ, какъ длинные, тонкіе пальцы ея руки нѣжно провели по моимъ волосамъ. Прошла еще одна минута.

Вдругъ Таня сильнымъ, но не грубымъ движеніемъ, освободила свою головку, быстро вскочила и подбѣжала къ зеркалу. Нѣсколькими движеніями она застегнула капотъ, распустила волосы и начала причесываться все еще дрожавшими, полуобнаженными руками.

Я видѣлъ ее въ зеркалѣ, но не двигался. Особымъ инстинктомъ Таня поняла, что все, что могло произойти дальше, только осквернило бы радость, которую мы пережили. Я это и самъ чувствовалъ и не стремился къ большему.

Будучи студентомъ и юнкеромъ я принадлежатъ многимъ женщинамъ и въ Россіи, и въ Брестѣ, и въ Марсели, и въ Лиссабонѣ… Но по сравненію съ тѣмъ, что дала мнѣ Таня, это были пустяки и мерзость. Не переживалъ я никогда такихъ моментовъ и съ Люсей, которая принадлежала мнѣ съ головы до ногъ. Почему это? — я не могъ понять…

Таня быстро сдѣлала себѣ высокую прическу, вышла въ первую комнату и сейчасъ же меня позвала:

— Идите сюда.

Я вошелъ.

— Садитесь, курите… Говорить объ этомъ ничего не нужно…

Я и самъ понималъ, что не нужно; выпилъ воды и сѣлъ. Таня подошла къ окну, прислонилась лбомъ къ стеклу и глядѣла на улицу. Отъ перваго дня нашего знакомства и до этого момента ни я, ни она ни одного раза не произнесли слово «люблю». Уважать другъ друга намъ тоже не было за что…

Таня вдругъ обернулась, посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза и коротко сказала:

— Когда вернется мамаша, вы сейчасъ же попрощаетесь и уйдете.

— Хорошо, — такъ же коротко отвѣтилъ я и спросилъ:

— Можно будетъ вамъ писать?

— Нѣтъ. Впрочемъ, какъ хотите… Я все равно отвѣчать не стану.

Мы опять замолчали. Часы на письменномъ столикѣ звонко чикали. Я посмотрѣлъ на нихъ и удивился: съ тѣхъ поръ, какъ я былъ здѣсь, прошло полтора часа, а мнѣ казалось, что не больше десяти минутъ. Становилось тяжело. Таня снова повернулась ко мнѣ. Личико у нея было скорбное и серьезное. Я больше никогда не видалъ у нея такого выраженія.

— Берите фуражку, мамаша идетъ…

Вѣроятно, заживо погребенный испытываетъ такое чувство, когда слышитъ, что на крышку гроба уже посыпалась земля. Сначала мнѣ хотѣлось закричать, умолять, доказывать, что нелѣпо разставаться изъ-за того, что сейчасъ войдетъ ея мать, что эскадрѣ нужно плавать, что у меня есть жена… Все это казалось пустяками передъ счастьемъ быть вмѣстѣ — и тѣмъ не менѣе я покорно надѣлъ кортикъ и взялъ фуражку.

Таня мелкими шажками подошла къ двери, отворявшейся внутрь, облокотилась о нее спиной и положила мнѣ руки на плечи.

Съ полъ-минуты она смотрѣла на меня все тѣми же скорбными глазами, потомъ тихо наклонилась. Мы въ послѣдній разъ поцѣловались. Право же, въ этомъ поцѣлуѣ не было чувственности, а если это чувственность, то она лучшее, что есть у человѣка на землѣ…

Въ дверь легонько стукнулъ старушечій костлявый палецъ. Таня не отскочила, а спокойно отодвинулась въ сторону и отворила.

— Ну вотъ тебѣ и ментолъ, — радостно выговорила мамаша, положила покупки на столъ и принялась развязывать ленты своей шляпки. Я ждалъ, пока она обернется, и, когда глаза наши встрѣтились, молча поклонился.

— Вы ужъ уходите? — спросила удивленно старуха.

— Да, — отвѣтила за меня Таня.

Потомъ лѣстница съ вылинявшимъ ковромъ. Потомъ знакомая улица. Извозчикъ… И еще пять тяжелыхъ часовъ дома.

Было неловко слушать заботливый голосъ Люси, но того, что называется упреками совѣсти, я не чувствовалъ. Почему? — тоже не знаю… Я велъ себя совершенно покойно, только иногда невпопадъ отвѣчалъ на ея вопросы. Угадывала ли она что-нибудь, но только, когда въ десять часовъ вечера мы садились въ извочичьій фаэтонъ, Люся снова повторила:

— Ты изнервничался, и я рада, что ты уходишь въ плаванье.

Чтобы ничего ей не отвѣтить, я посмотрѣлъ на стоявшаго на крыльцѣ Григоренка и сказалъ:

— Смотри же, братъ, береги барыню и панича.

— Есть, ваше благородіе.

— Ну, будь здоровъ.

— Счастливо оставаться…

На пристани ждали еще два офицера и жена командира. Мы весело поздоровались и также весело начали болтать о предстоящемъ плаваніи. Покачивался зеленый фонарикъ гребного катера, и тихо хлюпала вода о доски пристани. Пахло моремъ. Я сталъ ближе къ Люсѣ. Хотѣлось сказать ей что-нибудь необыкновенно хорошее, серьезное и ласковое, но у меня не нашлось такихъ словъ.

Было тяжело. Наконецъ, изъ темноты вышелъ толстенькій командиръ, поздоровался и сказалъ шутливымъ сочнымъ баритономъ:

— Извините, господа, — начальство задержало. Мой вельботъ уже поднятъ, и потому я съ вами…

Я наскоро поцѣловалъ Люсю. Черезъ минуту катерный старшина уже гаркнулъ надъ самымъ моимъ ухомъ:

— Ат--валивай!… Весла!… Правая табань!…

Катеръ безшумно повернулъ и, вздрагивая, полетѣлъ къ темнымъ силуэтамъ броненосцевъ, усѣянныхъ свѣтлыми электрическими точечками безчисленныхъ иллюминаторовъ. Каждый огонекъ отражался въ морѣ и дрожалъ тоненькой спиралью.

Каждое весло нашего катера мощно выворачивалось и вмѣстѣ съ водою выбрасывало золотисто-зеленое блѣдное пламя.

Я сидѣлъ и думалъ: «Какъ все это удивительно красиво, а между тѣмъ есть множество людей, которые ничего подобнаго не видали. Какое огромное счастье прижаться щекой къ груди такой дѣвушки, какъ Таня, а между тѣмъ большинство людей думаютъ, что высшее счастье не въ такихъ моментахъ, а въ постоянномъ сожительствѣ…»

Мы должны были сняться съ якоря только на разсвѣтѣ, но я не могъ спать и, какъ мышь въ клѣткѣ, бѣгалъ по палубѣ. Городъ стоялъ на горѣ и дымился фосфорическимъ свѣтомъ. По линіямъ фонарей я угадывалъ ту улицу, гдѣ жила Таня. Только моряки понимаютъ, что значитъ видѣть въ нѣсколькихъ стахъ саженяхъ жилье любимыхъ людей и не имѣть права очутиться тамъ!.. Иногда мнѣ хотѣлось броситься въ воду…

У меня не было никакихъ данныхъ, но я не чувствовалъ, я зналъ навѣрное, что въ эти самыя минуты Таня плачетъ — и плачетъ горько и безнадежно обо мнѣ, но никогда не сознается въ этомъ не только матери, но даже и самой себѣ…

VIII.

Охотинъ вдругъ замолчалъ и недовѣрчиво посмотрѣлъ на Стельчинскаго. Тотъ встрепенулся, сдѣлалъ рукой порывистое движеніе и жадно произнесъ:

— Ну, ну, что дальше?

— А тебѣ не скучно слушать всю эту исторію?

— Ей-Богу, не скучно! Я, кажется, въ первый разъ въ жизни слушаю человѣка, который говоритъ о себѣ такъ искренно.

Охотинъ нагнулъ голову и засопѣлъ. Его лѣвое ухо горѣло, а глаза свѣтились, какъ у больного лихорадкой.

— Ну, хорошо, буду разсказывать дальше. Дай папиросочку и, кстати, посмотри, который часъ.

— Будто это не все равно?

— Положимъ, что все равно.

Охотинъ снова поднялъ голову, сдѣлалъ большую затяжку дыма и продолжалъ тѣмъ же голосомъ человѣка, который разсказываетъ и боится забыть какую-нибудь подробность.

— Да… Такъ въ первые дни плаванія я ужасно тосковалъ, какъ будто я былъ не офицеръ, а закованный въ кандалы арестантъ, котораго везутъ на вѣчную каторгу. Я былъ младшимъ штурманскимъ офицеромъ и вахтеннымъ начальникомъ. Чтобы хоть немного освободиться отъ своихъ мыслей, я несъ всѣ свои обязанности болѣе, чѣмъ добросовѣстно, а въ свободное время писалъ дневникъ, вѣрнѣе, исторію своей жизни. Какъ-то мнѣ пришло въ голову: что будетъ, если я вдругъ умру, ну, если не отъ болѣзни, такъ утону во время паруснаго ученья? Тогда всѣ мои тетрадки отошлютъ ни въ чемъ неповинной женѣ, которая, читая ихъ, будетъ только мучится. Эта мысль такъ прицѣпилась ко мнѣ, что я въ тотъ же день выбросилъ всѣ свои мемуары за бортъ. Зато я сталъ писать огромныя письма Танѣ, — изъ нихъ многихъ не отослалъ… Мы плавали возлѣ чудесныхъ кавказскихъ береговъ. На вахтѣ приходилось наблюдать такіе разсвѣты, о которыхъ милліоны людей и понятія не имѣютъ. Я наблюдалъ, какъ просыпались вершины горъ, и ихъ вѣчный снѣгъ вдругъ загорался золотымъ пламенемъ подъ первыми лучами солнца, какъ личико Тани подъ моимъ первымъ поцѣлуемъ.

Красота музыки меня всегда волновала и мучила, а красота цвѣтовъ только успокаивала.

Я старался уловить тѣ моменты, когда передъ вечеромъ дѣвственно-бѣлые зубцы горъ вдругъ становились нѣжно-лиловыми, а затѣмъ — голубыми, и если это мнѣ удавалось, то радовался и потомъ цѣлый вечеръ чувствовалъ себя какъ будто удовлетвореннымъ… Странно, когда мы шли обратно, я зналъ навѣрное, что не увижу Таню, и ужъ не мучился.

Люся, вмѣстѣ съ другими дамами, пріѣхала на броненосецъ. Она очень похорошѣла и обрадовалась мнѣ. Я тоже, право же, совершенно искренно, чувствовалъ себя великолѣпно; но какъ только въ головѣ на рисовался подъѣздъ того дома, гдѣ жила Таня, мое сердце сдѣлалось тяжелымъ и я плохо слышалъ, что говорятъ окружающіе.

На берегъ я съѣхалъ только на другой день рано утромъ, — моя вахта пришлась ночью.

Прежде всего я взялъ извозчика и помчался въ меблированныя комнаты. Когда мелькнула мысль о томъ, что Таня еще можетъ быть здѣсь, мнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Заспанный, знакомый швейцаръ, удивительно равнодушно, заявилъ, что старая барыня и барышня уѣхали три недѣли назадъ и въ книгѣ записано, въ Тверскую губернію, а въ какой городъ — неизвѣстно.

Страшно было только его слушать, а потомъ ничего — душа окаменѣла…

Боря уже начиналъ ходить и глазки его смотрѣли осмысленно. Люся радовалась. Я любовался ими обоими. Вмѣсто мамки у насъ уже была чудесная старушка-няня. Словомъ, все обстояло болѣе, чѣмъ благополучно. Вечеромъ я обнималъ жену и весь пылалъ, но потомъ мучился и мнѣ казалось, что этими объятіями я осквернилъ ее. Я заснулъ и мнѣ пригрезилась Таня…

Къ осени, когда мы окончили кампанію, нервы мои и фантазіи мало-по-малу пришли въ порядокъ. Я совсѣмъ успокоился и даже рѣдко видѣлъ во снѣ Таню. Мало того, во мнѣ родилось убѣжденіе, что я одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей.

Въ концѣ октября вдругъ пошли дожди и стало холодно не по-крымскому. Наша немощеная улица обратилась въ кисель изъ жидкаго цемента. Мнѣ чуточку нездоровилось, я подалъ рапортъ о болѣзни и сидѣлъ дома. Уложивъ Борю спать, мы съ Люсей уходили въ кабинетъ, зажигали печку и разговаривали до глубокой ночи. Хорошо, уютно было… Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ я сказалъ не своимъ голосомъ: .

— Вотъ ты ласкаешь меня, любишь, но и не подозрѣваешь, какая я гадость по отношенію къ тебѣ.

— Ты не можешь быть гадкимъ, если бы и хотѣлъ, — увѣренно отвѣтила Люся.

— Къ сожалѣнію, могу, и скрывать могу, и обманывать, да еще такую чистую, прекрасную женщину, какъ ты…

Личико Люси стало серьезнымъ и покраснѣло.

Ея лобъ нахмурился. Она помолчала и неестественно спокойно спросила:

— Это было съ той барышней, съ которой ты по знакомился весной?

Я кивнулъ головой.

— Разскажи, я не буду сердиться. Право, не буду…

Не щадя себя, я постарался возможно точно изложить все, что произошло съ Таней. Люся опять помолчала, потомъ облегченно вздохнула и спросила:

— Только?

— Только.

— Это еще не очень страшно. Въ морскихъ семьяхъ и не то бываетъ. Отчасти я сама виновата — я уходила отъ тебя. Ты сильный и здоровый, тебя тянуло къ женскому тѣлу. Вотъ и все. Такъ?

— Должно быть, такъ…

— Ну, нечего грустить.

Люся обняла меня и крѣпко поцѣловала сначала въ губы, потомъ медленно въ оба глаза, что всегда означало у нея большую нѣжность. Мы разошлись только въ четвертомъ часу ночи. Въ дверяхъ Люся остановивилась и спросила:

— Она больше не пріѣдетъ?

— Не знаю, должно быть, нѣтъ.

— Ну, и слава Богу! А, впрочемъ, пускай пріѣзжаетъ — я не боюсь… — и она улыбнулась одновременно и губами, и своими добрыми карими глазами.

Жизнь пошла ровно — безъ сучка, безъ задоринки.

Кончилась зима. Мы опять ушли въ плаванье. Съ каждой стоянки я писалъ Люсѣ длинныя, нѣжныя письма. Не упоминалъ я въ нихъ только о томъ, что мнѣ иногда снилась Таня. Я не хотѣлъ ничего скрывать, а только боялся огорчить Люсю.

Помню одинъ такой сонъ. Я видѣлъ Таню во всемъ бѣломъ, полуобнаженную. Она протягивала ко мнѣ свои нѣжныя, великолѣпныя руки и шептала: «Милый, пріѣзжай, милый, спаси»… И отъ того, что она шептала, а не говорила, мнѣ стало такъ страшно, что я проснулся. Потомъ я цѣлую недѣлю ходилъ, какъ сумасшедшій…

Прошло еще два года.

Я растолстѣлъ. Мнѣ нравилось хорошо покушать, и Люся усердно объ этомъ заботилась. Я выучился играть въ винтъ и по вечерамъ часто ходилъ въ морское собраніе. Мы выписали «Ниву» и «Вѣстникъ Европы», но читали мало. Принимать у себя знакомыхъ избѣгали.

Близилось производство въ лейтенанты. Нашъ Боря выросъ и поумнѣлъ. Люся разцвѣла и передъ самымъ уходомъ въ плаванье сообщила мнѣ безъ всякой тревоги и даже съ радостью, что у насъ будетъ еще ребенокъ. Я потрепалъ ее по щекѣ и тоже обрадовался. Плавалось въ это лѣто благополучно и весело. Въ сентябрѣ я опять переѣхалъ съ корабля въ свою уютную квартиру.

Вспоминая Таню, я только удивлялся себѣ и не понималъ, какъ ото изъ-за одного ея тѣла я могъ такъ быстро потерять всю волю?

Тогда я не сомнѣвался, что къ ней меня тянуло одно тѣло… Да…

Въ ясный октябрьскій день я возвращался со службы домой и думалъ о томъ, что нужно зайти въ магазинъ и купить къ обѣду брусничнаго варенья, которое очень любитъ жена. Мимо по улицѣ проѣхала извозчичья коляска, въ ней сидѣли армейскій офицеръ и дама въ большой красной шляпѣ. Я посмотрѣлъ и узналъ Таню… Нельзя сказать, чтобы я испугался, но стаю очень не по себѣ, и про варенье я забылъ. У меня не явилось желанія сейчасъ же поѣхать къ ней; «еще увижу», подумалъ я. Не знаю почему, во мнѣ вдругъ родилось глубокое убѣжденіе, что за эти два съ половиной гола Таня сильно измѣнилась и теперь, навѣрное, принадлежитъ кому-нибудь другому… «Еще увижу», подумалъ я снова и пошелъ домой. Слишкомъ здоровы были у меня тогда и нервы, и воля.

— Знаешь, кого я встрѣтилъ? — спросилъ я Люсю.

— Ну, кого?

— Таню съ какимъ-то офицеромъ, можетъ быть съ мужемъ.

— Взволновался?

— Ни, ни… — отвѣтилъ я и почувствовалъ, какъ дернулось мое сердце.

Люся вздохнула, потомъ улыбнулась и сказала:

— Какъ хорошо, что ты не сдѣлалъ изъ этого тайны. Знаешь, я тебѣ посовѣтую, не избѣгай ее, потому что тогда она будетъ казаться тебѣ чѣмъ-то необыкновеннымъ. Держи себя просто, какъ добрый знакомый, и тогда все будетъ благополучно.

Я разстегнулъ сюртукъ, развалился на диванѣ и преувеличенно спокойнымъ тономъ отвѣтилъ:

— Конечно, ни избѣгать ее, ни стремиться къ ней я не буду, — да и того сумасшедшаго пыла во мнѣ уже нѣтъ, вѣсь онъ твой…

Люся улыбнулась.

— Ну, насчетъ .пыла.. вы всѣ одинаковы. Ты знаешь, что такой серьезный человѣкъ, какъ папа, чуть было не женился на барышнѣ, не многимъ старшей меня…

— Вотъ какъ?.. Это для меня новость.

Послѣ обѣда я, по обыкновенію, пошелъ въ кабинетъ спать, но не заснулъ, хотя и не мучился, а только немного безпокоился.

На слѣдующій день было воскресенье. Послѣ утренняго кофе я пошелъ на бульваръ. Я собирался сидѣть и смотрѣть на море, но какъ-то противъ воли все время ходилъ Сначала людей было не много, но послѣ полудня публика стала прибывать. На главной аллеѣ я увидѣлъ Таню съ какимъ то очень красивымъ студентомъ. Дыханіе мое участилось. Я рѣшилъ только поклониться, а потомъ мысленно сказалъ самому себѣ: «Если я не подойду къ ней, значитъ, я боюсь ее, но я не боюсь»… — и подошелъ.

— Здравствуйте, Татьяна Сергѣевна!

— Здравствуйте.

Мускулы ея лица едва замѣтно дрогнули. Она представила меня своему кавалеру, я не разобралъ даже его фамиліи и сѣлъ.

Таня опять заговорила со студентомъ и часто, какъ-то принужденно, смѣялась. Я молчалъ, курилъ и только искоса поглядывалъ.

Наружность ея сильно измѣнилась. Кожа на лбу стала грубѣе, нѣжный пушокъ на ея щекахъ и на подбородкѣ былъ покрытъ бѣлымъ налетомъ пудры отъ чего каждый волосокъ казался толще. Прическа была съ претензіей на моду. Платье дорогое, но сшитое не просто и безвкусно отдѣланное. Особенно поразили меня ее глаза — холодные, равнодушные. Только голосъ остался такимъ же.

Она говорила о какомъ-то пикникѣ, потомъ о какомъ-то генералѣ, о конфектахъ…

А я сидѣлъ, слушалъ и наслаждался, потому что эти самые глаза когда-то смотрѣли на меня и этотъ самый голосъ когда-то произнесъ: «… и больше никого мнѣ не нужно».

Въ эти четверть часа я понялъ, что, если Таня станетъ продажной женщиной, или, если ее изуродуетъ оспа, или, если она, какъ жена или любовница, будетъ принадлежать кому-нибудь другому — все равно — для меня она останется такъ же дорога, какъ и три года назадъ. Понялъ и совсѣмъ упалъ духомъ. Потомъ взялъ себя, насколько возможно, въ руки и спросилъ ее:

— Ну, какъ же вы поживаете?

— Спасибо, ничего себѣ Замужъ не вышла и не собираюсь. Вотъ здоровье стало хуже и докторъ прислалъ меня сюда на всю зиму… Намѣрена веселиться.

Я обрадовался, узнавъ, что она не замужемъ.

И, чтобы еще поговорить, спросилъ:

— Ну, а какъ здоровье вашей мамаши?

— Спасибо, хорошо. Мы здѣсь уже двѣ недѣли. Я успѣла пріобрѣсти много новыхъ знакомыхъ, а вотъ васъ до сихъ поръ и не видѣла. Гдѣ вы скрывались?

— Я рѣдко бываю въ городѣ. Или на службѣ, или сижу дома.

— Это хорошо, — задумчиво произнесла Таня, потомъ посмотрѣла на студента и уже совсѣмъ другимъ голосомъ сказала:

— Ну, Михаилъ Егоровичъ, намъ пора, а то генералъ будетъ ждать. До свиданія!..

Таня встала, подала мнѣ руку и, не оглядываясь, пошла рядомъ со своимъ кавалеромъ. Я поѣхалъ домой.

— Ну, что? Видѣлъ? — спросила меня Люся.

— Видѣлъ. Она немного подурнѣла, была съ какимъ-то студентомъ и говорила, что не намѣрена выходить замужъ; собирается веселиться. Кажется, у нея теперь много поклонниковъ.

— Если говорила, что не выйдетъ замужъ, значитъ, скоро выйдетъ. Это всегда такъ бываетъ. Я въ годъ своего замужества особенно часто повторяла, что останусь дѣвицей. Могу тебя увѣрить, что теперь ты, какъ женатый, ей больше не интересенъ, а я во всѣхъ отношеніяхъ совершенно спокойна и даже совѣтую тебѣ видѣть ее почаще. Идемъ обѣдать. У насъ сегодня спаржа…

IX.

Погода держалась чудесная, не жаркая. По вечерамъ каждая волна на морѣ свѣтилась. Дышалось легко и свободно. Мой организмъ чувствовалъ себя отлично, но въ душѣ чего-то не хватало, и впередъ я смотрѣлъ я смотрѣлъ безнадежно. Каждая встрѣча съ Таней разстраивала. На бульварѣ она никогда не бывала одна и нельзя было съ ней поговорить откровенно, а мнѣ такъ этого хотѣлось. За ней ухаживали: отставной генералъ съ крашеной бородой, студентъ, который почему-то не ѣхалъ въ свой университетъ; молоденькій подпоручикъ и бывшій пѣвецъ императорскихъ театровъ, обрюзгшій, бритый, съ длиннымъ похожимъ на хоботъ носомъ и кривымъ ртомъ, весь жирный, точно іоркширскій кабанъ.

Таня и ея мамаша жили въ тѣхъ же самыхъ двухъ меблированныхъ комнаткахъ. Я не вытерпѣлъ и пошелъ къ нимъ, но засталъ тамъ генерала и пѣвца. Пошелъ во второй разъ, — опять та же компанія плюсъ студентъ. На сколько я успѣлъ замѣтить, Таня очень умѣло и даже не произвольно, (вотъ такъ, какъ творитъ даровитый художникъ) старалась каждаго изъ нихъ къ себѣ привлечь и всѣмъ лгала. Пѣвцу она обѣщала поѣхать съ нимъ ужинать, но въ назначенное время ушла со студентомъ, а поручику сказала, что пѣвца и въ глаза не видала, а каталась на яхтѣ съ генераломъ… Я понялъ Таню и… затѣмъ уже ни на что не надѣялся, а бывалъ тамъ, только чтобы видѣть ея лицо и слышать ея голосъ.

Мамаша сильно постарѣла и была похожа на задерганную извозчичью клячу, но такъ же проворно бѣгала за всякими порученіями и такъ же привѣтливо улыбалась и всѣмъ одинаково. Таня двигалась мало, она больше сидѣла полуразвалясь и говорила сквозь зубы. Моря она уже не любила и не ходила купаться. Вообще природа была для нея мало понятна. Вотъ городъ съ его суетой, съ магазинами, съ электрическими фонарями, съ оркестромъ на бульварѣ, съ офицерами, — все это ей нравилось… Но къ тому, что дѣлается въ душѣ каждаго изъ ея поклонниковъ она опять-таки была равнодушна.

Иногда мнѣ казалось, что она права въ своей холодности къ людямъ. И если ее не интересовало, какъ они стараются набить свои карманы, какъ служатъ, какъ пишутъ разсказы, какъ хотятъ переустроить свое государство, то лишь потому, что Таня была глубоко убѣждена въ ихъ полномъ безсиліи создать что нибудь хорошее. Пѣніе же ей было пріятно потому что голосъ и способность имъ владѣть не созданы людьми, а подарены имъ Богомъ. Д-да… изъ всѣхъ ея обожателей, единственный пѣвецъ могъ бы ею овладѣть какъ женщиной, но онъ былъ слишкомъ утомленъ своимъ прошлымъ и вѣроятно поэтому не стремился добиться чего-нибудь большаго…

Итакъ, мнѣ какъ и другимъ оставалось только глядѣть. Я наблюдалъ за Таней, какъ сыщикъ. Никакая женщина этого не выноситъ. Я зналъ, что падаю въ ея глазахъ, но мнѣ терять было нечего. Изъ кокетливой барышни и непосредственной натуры она обратилась въ женщину, красивую, окончательно созрѣвшую. Чувствовалось, что пройдетъ годъ, два и если она не выйдетъ замужъ, то начнетъ терять свое обаяніе, какъ теряетъ ароматъ скороспѣлое яблоко, пролежавшее всю зиму. Я ужъ говорилъ, что Таню ничто не занимало. Вотъ развѣ только любила она ѣздить къ хиромантамъ, которымъ также вѣрила, какъ и стиравшая ей бѣлье прачка. Я старался подмѣтить, чѣмъ живетъ ея душа и… пришлось притти къ заключенію, что ничѣмъ. Ни живопись, ни литература, ни общественная дѣятельность, ни даже замужество — все это абсолютно ее не интересовало. Онъ была только женщиной и, мнѣ кажется, поэтому къ ней такъ неудержимо и тянуло каждаго, кто съ ней знакомился, какъ, напримѣръ, тянетъ каждаго увидѣть на сценѣ, въ исполненіи какой-нибудь серьезной роли, профессіональнаго даровитаго актера, а не диллетанта. Затѣмъ въ характерѣ Тани появилась еще новая черта: любовь къ золоту. На каждой рукѣ у нея было по браслету, а на груди непремѣнно медальонъ. На лѣвой рукѣ цѣлыхъ три кольца. Возвращаясь съ бульвара со своими поклонниками, она каждый разъ останавливалась возлѣ витрины ювелира и долго смотрѣла. Останавливались и кавалеры, закуривали папиросы и терпѣливо, какъ собаки, ждали. Однажды мнѣ пришло въ голову, что Таня могла бы на себя надѣть новенькую, блестящую чайную ложечку на золотой цѣпочкѣ и не рѣшилась бы этого сдѣлать только потому, что такъ не дѣлаютъ другія женщины.

Охотинъ грустно улыбнулся, помолчалъ и добавилъ:

— Ты вотъ думаешь, что я говорю пустяки, нѣтъ, не пустяки. Я изъ такихъ наблюденій, и не надъ одной Таней, сдѣлалъ два вывода, которые всегда оказывались вѣрными.

Во-первыхъ, пристрастіе къ золоту у женщинъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, выражаетъ душевную холодность и неспособность любить долго. Одна страсть ослабляетъ другую. Второй выводъ, что мужчина, зная объ этомъ, все-таки будетъ добиваться отъ такой дѣвушки любви, потому что въ дѣлѣ чувства стихійная сила всегда идетъ впереди логики. Такъ безотчетно люди стремятся только завоевать счастье, обладать любимой женщиной и еще завоевать счастье для родины. Поэтому во всѣхъ остальныхъ бѣдахъ ихъ страданія бываютъ легче…

Главнымъ и несомнѣннымъ результатомъ моихъ наблюденій было открытіе, что Таня никому изъ своихъ поклонниковъ физически не принадлежала. Когда я пришелъ къ этому выводу, то какъ-то легче вздохнулось.

Я не ревновалъ ее, совсѣмъ не ревновалъ… Я зналъ, что первымъ, которому ей неудержимо хотѣлось отдаться, былъ я… А двухъ первыхъ быть не можетъ! Все же остальное — объѣдки, вродѣ тѣхъ, которыми въ ресторанахъ лакомятся лакеи. Ну и пусть ихъ лакомятся!

Однако, стремленіе къ чисто-физическимъ наслажденіямъ у Тани было, и она его несомнѣнно удовлетворяла. Вся ея страсть выливалась въ умѣніи причинять своимъ обожателямъ самыя утонченныя мученія. Она отлично знала, кого и чѣмъ можно взвинтить.

Въ присутствіи генерала Таня обыкновенно садилась на подоконникъ и болтала ножками. Пѣвцу она часто смотрѣла въ глаза съ такимъ выраженіемъ, точно хотѣла сказать: «я вся твоя», но какъ только онъ дѣлалъ попытку къ ней приблизиться или взять ее за руку, Таня прикидывалась или не прикидывалась, но казалась глубоко оскорбленной. Влюбленному больше всѣхъ студенту она весело разсказывала о своихъ новыхъ побѣдахъ. Однажды студентъ предложилъ ей пойти въ фотографію и вмѣстѣ сняться. Таня грустно покачала головой и сказала:

— Нѣтъ!

— Почему? — спросилъ онъ.

Таня помолчала и такъ же грустно отвѣтила:

— Да видите ли, я суевѣрна, а существуетъ такая примѣта, если любящіе другъ друга молодой человѣкъ и барышня вмѣстѣ снимутся, то никогда не будутъ счастливы…

Она сказала ему много пріятнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ устроила такъ, что онъ больше не приставалъ къ ней съ этой просьбой. Оставаться со мной на-единѣ она усиленно избѣгала, но если въ комнатѣ была мамаша и никого другого изъ мужчинъ, Таня непремѣнно ложилась на диванъ и, закинувъ руки назадъ, такъ что онѣ были видны до самыхъ плечъ, мѣрно дышала. И голосъ ея на нѣсколько минутъ дѣлался ласковымъ, задушевнымъ… Замѣтивъ, что я блѣднѣю и задыхаюсь, она сейчасъ же вставала и съ дѣловымъ видомъ начинала перебирать какія-то ненужныя вещицы возлѣ зеркала. Кстати сказать, теперь я замѣтилъ у нея нѣсколько всегда стоявшихъ на туалетѣ пузырковъ съ опіемъ, хлоралгидратомъ и жидкимъ ментоломъ. Что она съ ними дѣлала, — Богъ ее знаетъ.

Ну-съ дальше. Да, такъ вотъ заговоритъ она такимъ нѣжнымъ голосомъ, а черезъ секунду, эту же самую фразу произнесетъ уже другимъ тономъ, разсудочно-холоднымъ и жестокимъ, какъ морозъ для плохо одѣтаго бѣдняка.

Ручаюсь, чѣмъ угодно, что всѣ эти эксперименты доставляли ей острое наслажденіе. О прошломъ она мнѣ не позволяла и заикнуться, да и самъ я, не знаю почему, молчалъ.

Было въ ней что-то кошачье. Не подумай, что я употребляю это избитое сравненіе такъ себѣ, зря, для красоты слога. Нѣтъ. Ты послушай:

Иногда, ни съ того, ни съ сего она приказывала затопить каминъ, придвигала кушетку и ложилась къ огню близко, близко, щурила глаза и, повидимому, чувствовала большое наслажденіе. Ея маленькія ноги въ черныхъ чулочкахъ свѣшивались обѣ вмѣстѣ и были замѣчательно похожи на кошачьи лапки. Причесываясь передъ зеркаломъ, Таня накладывала волосы почти на самыя уши и потомъ долго приглаживала и поправляла ихъ то одной, то другой рукой, — вотъ точно такъ, какъ это дѣлаетъ кошка, когда умывается. Къ этому еще нужно добавить, что она терпѣть не могла собакъ.

Однажды, уже въ самомъ концѣ ноября, я измученный, не спавшій цѣлую ночь, пришелъ къ Танѣ.

Она сидѣла возлѣ окна и что-то вышивала.

Мать была въ спальнѣ. Личико Тани и особенно глаза показались мнѣ необыкновенно-грустными и выразительными. Я уже по искалъ сочувствія, ни восторговъ молчаливой страсти — мнѣ хотѣлось только самой маленькой нѣжности отъ дѣвушки, которую я любилъ больше всего на свѣтѣ. Я подошелъ, протянулъ руку и сказалъ:

— Таня!

Къ моему огромному удивленію, она тоже протянула мнѣ свою бѣлую, покрытую тончайшими черными волосиками руку и… я сейчасъ же почувствовалъ острую боль отъ укола иголкой.

Таня склонила головку и улыбнулась, какъ дитя.

Былъ еще такой случай: совершенно непроизвольно, желая приласкаться, я провелъ ее рукой по плечу и вдругъ услышалъ:

— Развѣ я собака, что вы меня гладите?..

И тогда и теперь я испыталъ чувство страшнаго, невыразимаго словами оскорбленія и, со слезами на глазахъ, ушелъ домой съ твердымъ рѣшеніемъ не возвращаться сюда никогда.

Люсю я засталъ грустной и озабоченной. Она была очень блѣдна и у нея дрожали руки.

Я подошелъ, обнялъ ее за шею и сказалъ:

— Люсинька, я былъ тамъ, но между нами ничего нѣтъ и не будетъ, — увѣряю тебя.

— Я знаю. Нѣтъ, я не потому, — мнѣ просто нездоровится.

Вечеромъ съ ней случился сильный припадокъ рвоты, но въ ея положеніи ото было естественно, и я не испугался.

А черезъ три часа я уже не помнилъ ни укола иголки, ни грустнаго личика жены и былъ увѣренъ, что Таня ото не звѣрь, не кошка въ образѣ женщины, а богато одаренная натура, исковерканная нелѣпымъ воспитаніемъ и нелѣпою жизнью, и что сдѣлать эту дѣвушку человѣкомъ, въ лучшемъ значеніи этого слова, могу только одинъ я. Между тѣмъ единственное, что могло бы изъ нея выйти это средней руки швея. Словомъ, сказка про бѣлаго бычка…

Съ этими мыслями я ушелъ въ свой кабинетъ. Люся и Боря уже спали. Я тоже попробовалъ лечь, но не могъ закрыть глазъ. Пришлось снова зажечь лампу и одѣться. Неутѣшно такъ было на сердцѣ… Меня крутили: стыдъ передъ женой и тяжкое отчаяніе человѣка, узнавшаго навѣрное, что онъ неизлечимо заболѣлъ. Тишина кругомъ была удушливая и мнѣ казалось, что моя спиртовая лампа гудитъ слишкомъ громко. Изъ кухни доносился храпъ Григоренки.

Я ходилъ, ходилъ, потомъ взялъ первую попавшуюся книгу и сѣлъ. Это была библія, которую я никогда не читалъ. Мнѣ ее подарила покойная мать въ тотъ годъ, когда я уѣзжалъ изъ провинціи въ петербургскій университетъ.

Открылась «Пѣснь пѣсней». Дѣйствительно, пѣснь пѣсней!.. Тамъ есть удивительныя мѣста, которыя послѣ нашей, на всѣ лады изломанной беллетристики, кажутся необыкновенно искренними, поэтическими и врѣзываются въ память навсегда:

«Кто это глядящая, какъ заря, прекрасная, какъ луна, свѣтлая, какъ солнце, грозная, какъ полки со знаменами?»…

«Я принадлежу другу моему и ко мнѣ обращено желаніе его. Пойди, другъ мой, выйдемъ въ поле, переночуемъ въ деревняхъ»…

«Раннимъ утромъ пойдемъ въ виноградники, посмотримъ, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли цвѣты, раскрылись ли гранатовыя яблоки?.. — тамъ я окажу ласки мои тебѣ»…

По-моему, это геніально. Я задумался… Понимаешь эта женщина производила на Соломона такое же впечатлѣніе, какъ будто на одного человѣка двигается цѣлая тысяча вооруженныхъ людей. Сопротивленіе безсмысленно… И казалось мнѣ еще, что современнымъ людямъ восторги Соломона уже не могутъ быть понятны. Но для меня каждое слово этой пѣсни было роднымъ, какъ будто я сказалъ его самъ…

Вдругъ кто-то дотронулся до моего плеча.

Я со страхомъ повернулъ голову и увидѣлъ няньку. Лицо у нея было испуганное, она что-то шептала, и такъ прерывисто, что я долго не могъ понять въ чемъ дѣло. Но инстинктъ уже сказалъ мнѣ, что въ домѣ случилось что-то очень нехорошее. Я прошелъ въ спальню. Жена стонала. Возлѣ нея суетилась кухарка… Начались преждевременные роды…

Я самъ съѣздилъ за докторомъ.

Цѣлую ночь была суета. Бѣгали въ аптеку, бѣгали зачѣмъ-то въ больницу. Я перенесъ Борю къ себѣ въ кабинетъ и уложилъ его на диванѣ. Онъ почмокалъ губами и сейчасъ же уснулъ. Выносили какіе-то тазы съ водой, окрашенной кровью. Ставили самовары. Меня докторъ не пустилъ въ спальню.

Чтобы не стучать ногами, я надѣлъ туфли и до утра ходилъ взадъ и впередъ. Это была уже третья безсонная ночь. Если бы я могъ плакать или молиться было бы легче. Душа оледенѣла…

Къ утру все обошлось сравнительно благополучно. Люся лежала безъ кровинки въ лицѣ, аккуратненько покрытая шелковымъ одѣяломъ и грустно улыбалась, совсѣмъ какъ святая. Пахло лекарствами. Боря и нянька пили въ столовой чай…

Это случилось за три недѣли до Рождественскихъ праздниковъ. Никто не зналъ, что вина была моя. И съ женой мы объ этомъ не говорили. Я цѣлую недѣлю сидѣлъ возлѣ ея кровати, читалъ вслухъ газеты, разсказывалъ о служебныхъ дѣлахъ. И въ это время думалъ о Танѣ, но твердо рѣшилъ ее не видать.

Черезъ десять дней Люся уже встала и мы вмѣстѣ начали готовить для Бори елку.

На душѣ было тихо, но тяжело. Вѣроятно, я былъ похожъ на человѣка, у котораго ужасно болитъ зубъ, и вотъ, вся воля этого человѣка направлена на то, чтобы о его страданіяхъ никто изъ окружающихъ не могъ заподозрить.

Ужасное состояніе…

Я не позволялъ себѣ лѣнтяйничать. Къ службѣ сталъ относится такъ внимательно, какъ ни одинъ изъ офицеровъ нашего экипажа.

Теперь я и Люся были особенно внимательны другъ къ другу, но въ этомъ вниманіи сквозило больше взаимной порядочности, чѣмъ теплоты. Большинство нашихъ знакомыхъ продолжало считать насъ идеально счастливыми супругами. Послѣ Новаго года я не сомнѣвался, что уже совсѣмъ побѣдилъ свое горе.

— Кончено! — думалъ я. — Слава Богу, все кончено. Воля и разсудокъ взяли верхъ надъ стихіей

Въ городъ пріѣхала очень хорошая драматическая труппа и мы съ Люсей часто посѣщали театръ.

Однажды шла «Нора» Ибсена. Въ ложѣ я увидѣлъ Таню и показалъ ее женѣ, но самъ туда не пошелъ и даже не поклонился. Люся спокойно посмотрѣла на нее въ бинокль и потомъ сказала:

— Я нѣсколько разъ встрѣчала эту дѣвицу въ городѣ и всегда думала, что это именно она…

Тихо и спокойно вернулись мы въ свою квартирку.

Этотъ день былъ днемъ моего торжества. Но только день, потому что ночью мнѣ приснилась Таня. Она прижималась къ моему тѣлу и ласково шептала: «И больше никого мнѣ не нужно»…

Потомъ двое сутокъ невыносимая, предсмертная тоска не выходила изъ моего сердца. Я очень боялся, какъ бы не встрѣтить Таню на улицѣ…

X.

Двадцать девятаго января я шелъ на службу. Навстрѣчу мнѣ бѣжалъ мальчишка-газетчикъ, размахивалъ пачкой телеграммъ и громко повторялъ слово «броненосцы».

Я купилъ одну изъ нихъ и прочелъ, что японцы взорвали три нашихъ лучшихъ корабля. Въ ушахъ зазвенѣло, какъ будто я самъ услышалъ громъ этихъ взрывовъ. Я понялъ, что война уже есть, что, такъ или иначе, я непремѣнно приму въ ней участіе и… что, пожалуй, никогда больше не увижу Таню. Понялъ я также, какъ сильно еще люблю ее и что, озлобленная за мое прошлое счастье, судьба дала мнѣ только передохнуть, а теперь опять… начинается… Въ экипажѣ были разговоры только о войнѣ, дома тоже.

Люся, противъ моего ожиданія, казалось очень встревоженной, это значило, что событіе ее не тронуло глубоко.

На слѣдующій день я, уже ничего не говоря ни женѣ, ни своей совѣсти, пошелъ къ Танѣ.

Старухѣ нездоровилось и она лежала во второй комнатѣ. Таня въ легкомъ пеньюарѣ кончала передъ зеркаломъ прическу.

Увидѣвъ меня, она только сказала:

— Не могу подать руки. Занята. Сейчасъ кончу…

Она даже не спросила, отчего я такъ долго не былъ. Я сѣлъ и молча наблюдалъ за движеніями ея гибкаго, все еще великолѣпнаго тѣла. Рукава пеньюара закатывались выше локтей, и это мучило.

Потомъ стало легче. Было тихо. Въ сосѣднемъ номерѣ играли на роялѣ. Таня продолжала возиться съ прической. Личико у нея было недовольное. Женщины всегда бываютъ недовольны, если кто-нибудь видитъ ихъ желанія. А я видѣлъ, что она хочетъ создать себѣ внѣшность живой дѣвушки, но въ сердце у нея только: иней, тишина и холодъ…

Просидѣлъ я такъ минутъ десять, а передумалъ очень много. Зналъ я, что еще очень тяжко мнѣ придется, а когда я уѣду, Таня будетъ мучить другихъ. Будетъ представляться красивой, элегантной дѣвицей, жаждущей любить, быть счастливой самой и сдѣлать счастливымъ другого.

Таня помочила слюной палецъ и примазала послѣднюю завитушку на лбу потомъ сѣла и спросила съ тѣмъ же равнодушнымъ видомъ:

— Ну, что новаго?

— Въ моей личной жизни все старое. Но я собираюсь проситься на Востокъ и тогда будетъ новое…

— Какъ я за васъ рада… Ну, мнѣ нужно идти.

— Я васъ провожу.

— Нѣтъ, я въ другую сторону и на извозчикѣ.

Когда она одѣлась, я, задыхаясь, сказалъ:

Таня, послушайте, а вамъ прошлаго не жаль?

— Я не понимаю, о чемъ вы говорите…

Все во мнѣ задрожало и мнѣ вдругъ захотѣлось ее ударить больно, больно… Едва удержался.

Съ лѣстницы мы сошли молча.

— До свиданія, — сказала Таня, и, не кивнувъ головой, сѣла на извозчичій фаэтонъ.

По дорогѣ домой я… я уже не сердился на Таню. Я видѣлъ ея будущее. Скверное будущее… Пожелтѣетъ, подурнѣетъ, перебои сердца начнутся… Зеркало будетъ ей говорить, что она уже не та, а она не захочетъ ему вѣрить. Всѣ поклонники разбѣгутся, скучно ей станетъ. У кого тѣло старѣетъ, у того глубина души остается, а у кого души не было, у того ничего не можетъ остаться. Одна пудра останется…

Жалко мнѣ было Таню. Казалось, что вотъ она тонетъ, я бросаю ей спасательный кругъ, который купилъ дорогой цѣной а она не хочетъ взять его въ руки… Тяжко было мнѣ смотрѣть на ея времяпрепровожденіе, то она перхоть изъ головы вычесываетъ, то глицериновымъ молокомъ руки натираетъ и больше ничего, совсѣмъ ничего…

Жаль мнѣ было и тѣхъ дураковъ, которые искали въ Танѣ чувства. Они мнѣ казались похожими на птицъ, принявшихъ нарисованные художникомъ Фидіемъ плоды за настоящіе, но когда птицы захотѣли ихъ клюнуть, то оказалось, что вмѣсто плодовъ, тамъ одинъ холстъ и скверно пахнущія краски.

Глаза, личико, руки Тани имъ говорили, что эта прелестная женщина, созданная только для любви, но сама она любить никого не можетъ и не умѣетъ по тѣмъ же причинамъ, по которымъ ни одна кошка не умѣетъ читать.

И вотъ нужно было сознаться, что, въ числѣ этихъ дураковъ, первымъ былъ и … до сихъ поръ пребываю въ этомъ званіи… И все-таки мнѣ было ее жаль. Я зналъ, что судьба рано или поздно страшно отомстить ей за мои страданія и за страданія другихъ такихъ же господъ…

Я началъ хлопотать, чтобы меня назначили на Востокъ. Хотѣлось умереть. Я разсуждалъ такъ: «Женѣ я радостей дать не могу; если меня убьютъ, то пенсію ей назначатъ довольно сносную, и Люся безъ меня воспитаетъ Борю не хуже. Жить же и видѣть, какъ опускается на дно Таня, невыносимо тяжело. Если она уѣдетъ, я поѣду за ней».

Словомъ безсрочная каторга…

А на войнѣ (я никакъ не могъ себѣ представить, что эта война будетъ такою) цѣлый рядъ сильныхъ впечатлѣній потушитъ мою ненасытную жажду къ Танѣ. Если утону или убьютъ — каторгѣ конецъ..

Я не скрылъ отъ жены, что былъ у Тани.

Я всегда ненавидѣлъ ложь, и для меня всегда, чисто органически, очень тяжело было не только солгать близкому человѣку, котораго я уважаю, но даже скрыть отъ него правду, конечно, кромѣ мелочей, могущихъ оскорбить слухъ. А Люсю я такъ же уважаю, какъ искренно-вѣрующій мулла — Магомета…

Но уваженіе это одно, а стихійная любовь это совсѣмъ другое, — разсудокъ здѣсь мало значитъ.

Люся, повидимому, не огорчилась, она только сдѣлалась еще холоднѣе, хотя и старалась казаться привѣтливой.

Когда она узнала, что я уже назначенъ на Востокъ, то чуть поблѣднѣла, но совершенно спокойно отвѣтила:

— Ты самъ просилъ объ этомъ. Сомнѣваюсь, чтобы тебя влекло туда желаніе сражаться. Дѣлай, какъ знаешь. Если тебѣ будетъ легче -поѣзжай…

Сердце у меня сжалось. Почему-то хотѣлось, чтобы она заплакала или выбранила меня. Ну, да что объ этомъ говорить! Конечно, я понималъ, что сѣлъ между двухъ стульевъ, падаю, и уже ничто и никто не въ силахъ меня поднять…

XI.

Теперь разскажу, какъ я съ Таней прощался въ день отъѣзда.

Я очень боялся не застать ее дома, а еще больше мнѣ не хотѣлось встрѣтить у нея кого-нибудь изъ поклонниковъ. Поэтому я рѣшилъ пойти туда очень рано — въ одиннадцать часовъ утра.

Позвонилъ. Послѣ длинной паузы — быстрые шаги въ туфляхъ и вопросъ:

— Кто тамъ?

— Я.

— Мамы нѣтъ дома, она ушла въ городъ.

Но я пришелъ не къ мамѣ, а именно къ вамъ — и въ послѣдній разъ. Я сегодня ѣду на Дальній Востокъ.

— Ммм… Я еще не поднялась съ постели.

— То-есть, какъ же это, если вы стоите у дверей?

— Но я еще совсѣмъ не одѣта… Вотъ что, я отопру и уйду въ спальню, а вы обождите меня въ большой комнатѣ.

— Хорошо, — отвѣтилъ я хриплымъ голосомъ. Отъ одной мысли, что меня и Таню, полуобнаженную, все еще прекрасную, раздѣляетъ только одна дверь, мнѣ стало трудно дышать.

Ключъ щелкнулъ. Я услыхалъ, какъ Таня пробѣжала и, стараясь владѣть собою, вошелъ въ первую комнату.

— Я не долго… — прозвенѣлъ довольно привѣтливо голосъ Тани.

— Хорошо, хорошо…

— Я позвоню горничную, она мнѣ поможетъ…

— Мнѣ кажется, что вы позовете ее не только для услугъ, а скорѣе на всякій случай… — сказалъ я.

— Вамъ всегда кажется… Я никого не боюсь, а тѣмъ болѣе васъ, — отвѣтила Таня уже другимъ, холоднымъ тономъ, который всегда меня такъ мучилъ.

Не снимая кортика, я сѣлъ въ кресло и закурилъ папиросу.

«За то, что я произнесъ вслухъ настоящую причину вызова горничной. Таня сейчасъ захочетъ мнѣ отомстить» — подумалъ я. «Но какъ она это сдѣлаеть?»

И вдругъ мнѣ стало до слезъ тяжело и досадно на самого себя, зачѣмъ я, почти умышленно, испортилъ послѣдній разговоръ съ Таней. Впрочемъ, я сейчасъ же утѣшился при мысли, что съ ней мнѣ все равно терять ужъ нечего.

Въ комнатѣ былъ порядокъ, только на одномъ изъ мягкихъ креселъ лежала голубая ночная кофточка.

Я взялъ ее и приложилъ тончайшій батистъ къ своей щекѣ. Повѣяло нѣжными духами; кажется, царскимъ верескомъ и тѣмъ неуловимымъ запахомъ дѣвичьяго тѣла, который способенъ одурманить самаго нравственнаго человѣка, если онъ изъ живого существа еще не обратился въ машину… Я чувствовалъ, что нѣсколько минутъ назадъ эта матерія прикасалась къ обнаженной груди и плечамъ Тани.

Дверь изъ корридора скрипнула я черезъ первую комнату быстро прогадавъ спальню пожилая горничная. Вѣроятно она даже и не замѣтила меня. Все-таки я ужасно взволновался, будто пойманный воръ, и, самъ не знаю почему, тщательно сложилъ и спряталъ кофточку у себя на груди. Черезъ не совсѣмъ притворенную дверь, мнѣ было видно зеркало и всю фигуру Тани.

Мнѣ думалось, что какой-то невѣдомой силѣ извѣстно, что я вижу Таню въ послѣдній разъ и что именно поэтому она пожалѣла меня и устроила такъ, что горничная не притворила двери, а главное внушила Танѣ мысль оставить ее непритворенной.

Не знаю, переживалъ ли ты когда-нибудь такіе полчаса? Это ужасъ, что такое!..

Прекрасное, удивительное, полуобнаженное тѣло, которое ты когда-то цѣловалъ все, — съ ногъ до головы, — движется отъ тебя въ нѣсколькихъ шагахъ, но прикоснуться къ нему ты не можешь. Хотѣла ли Таня меня мучить, или хотѣла въ послѣдній разъ побаловать, — только она возилась слишкомъ долго и дѣлала такія движенія, что я видѣлъ слишкомъ много… Во всякомъ случаѣ, спасибо ей, вѣчное, за эти моменты, хотя тогда у меня чуть не пошла горломъ кровь…

Таня вышла ко мнѣ свѣжая, шумящая легкимъ пеньюаромъ, съ высокой прежней прической, которую я такъ любилъ, но съ холодными, равнодушными, какъ у жандарма, глазами и не разу не улыбнулась.

— Хотите кофе? — спросила она.

— Нѣтъ, но если вы будете пить, то могу…

Я почему-то засмѣялся, но сейчасъ же опустилъ голову и больше не находилъ словъ.

Таня на минутку вышла въ корридоръ, — вѣроятно, сказала, чтобы дали кофе, — вернулась и опять сѣла въ кресло…

— Когда ѣдете?

— Сегодня…

— Должно быть, это будетъ очень интересное путешествіе. Какъ я вамъ завидую!..

— Право, не знаю…

Горничная принесла кофе и поставила его на маленькомъ столикѣ. Таня сама подала мнѣ стаканъ, но сдѣлала это какъ-то особенно непривѣтливо. Глаза ея смотрѣли все такъ же холодно и жестоко. Я чувствовалъ, что, если бы я сейчасъ началъ прощаться, Таня не стала бы меня удерживать. Впрочемъ, Тани уже не было, — былъ только портретъ дорогой покойницы, сдѣланный съ большимъ мастерствомъ, и я не могъ заставить себя не смотрѣть на него въ послѣдній разъ…

Сначала говорилось очень плохо, потомъ легче.

— Вы знаете, почему я туда ѣду? — спросилъ я.

— Нѣтъ, не знаю.

— Чтобы не видѣть васъ.

— Да… Значитъ, это будетъ вашимъ первымъ благоразумнымъ поступкомъ.

— Скажите, Таня какъ вы думаете устроить свою дальнѣйшую жизнь?

— Ничего я не думаю…

— Но вѣдь, рано или поздно, вамъ придется выйти замужъ.

— Врядъ ли.

— Почему?

— Я не умѣю быть ни рабой, ни любовницей, ни товарищемъ… Затѣмъ дѣти, — я не люблю ихъ… Я сама по себѣ. Если я позволяю иногда многое съ мужчинами то исключительно затѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ они себя въ это время ведутъ… Могу сказать, всѣ на одинъ ладъ и очень смѣшно. Затѣмъ я не выношу ревности. Говорятъ, что у меня прекрасное тѣло, — это правда, но къ нему я бы могла позволить прикоснуться только тому, кто дѣйствительно поразилъ бы мой умъ и сердце — такихъ не находится… Вообще я слишкомъ требовательна, а разговоръ этотъ слишкомъ скученъ, а потому лучше прекратимъ его…

Нотки искренности, которыя я услыхалъ въ словахъ Тани, взволновали меня.

— Хорошо, прекратимъ; только отвѣтьте мнѣ еще на одинъ вопросъ и такъ же откровенно. Таня вы любили меня когда-нибудь?

Она покраснѣла, но такъ же спокойно отвѣтила:

— Можетъ быть, но если и да, то всего нѣсколько дней. Вѣроятно, васъ одного… Теперь уже не люблю никого и буду дѣлать только то, что мнѣ пріятно. А затѣмъ объявляю, что на всѣ ваши вопросы объ этомъ не отвѣчу ни одного слова. Вообще я не люблю ничего сладкаго и липкаго… Говорите о чемъ-нибудь другомъ.

— Хорошо, я не задамъ вамъ больше ни одного вопроса, но позвольте же и мнѣ высказаться. Я коротко. Я чувствовалъ себя счастливымъ съ вами только нѣсколько часовъ, но эти часы мнѣ дороже всей моей прошедшей, настоящей и будущей жизни…

Я замолчалъ и почувствовалъ, что у меня выступаютъ слезы. Таня тоже это замѣтила и коротко сказала:

— Выпейте воды. А затѣмъ, я сейчасъ ухожу, мнѣ нужно купить билетъ въ театръ…

Она снова позвонила горничную и стала надѣвать шляпу. Локти у нея чуть дрожали. На улицѣ я спросилъ

— Мнѣ можно съ вами?

— Нѣтъ..

Настаивать я не умѣлъ, умолять не хотѣлъ.

Я прижался губами къ холодной кожѣ ея перчатки…

Дома время тянулось невыносимо. Ясно чувствовалось, какъ я и жена хотимъ заставить себя быть нѣжными, привѣтливыми, но, вмѣсто искренности, выходитъ комедія…

Оставшись одинъ у себя въ кабинетѣ, я вынулъ кофточку Тани и цѣловалъ ее. У меня слегка закружилась голова. Затѣмъ я сложилъ ее, завернулъ въ чистый платокъ и снова положилъ ее къ себѣ на грудь.

Вошла Люся. Я быстро вынулъ руку изъ-подъ сюртука, — она это замѣтила, но ничего не спросила, а только сказала:

— Иди пить чай.

Въ столовой было тихо. Мурлыкалъ потухающій самоваръ. Я взялъ на колѣни Борю, гладилъ его по головѣ и смотрѣлъ на жену. Ея глаза не выражали страданія, — они глядѣли въ одну точку. Я ничего ей не сказалъ, но былъ увѣренъ, что Люся чувствовала, гдѣ я сегодня былъ и также чувствовала, что это свиданье не дало мнѣ ничего, кромѣ тоски.. Боря соскочилъ съ моихъ колѣнъ и побѣжалъ въ дѣтскую. Онъ еще не понималъ, куда и зачѣмъ я ѣду.

Молчаніе стало невыносимымъ.

— Все уложено? — спросилъ я.

— Все. Только послѣ чая надѣнь тужурку, вѣдь ты не поѣдешь въ сюртукѣ?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я и добавилъ, — тяжело мнѣ сегодня!..

— Новыя впечатлѣнія тебя развлекутъ. Вѣдь ты радъ, что ѣдешь?

— Радъ. Дамъ тебѣ отдохнуть отъ моей особы и самъ отдохну отъ себя. Хотѣлось бы мнѣ быть другимъ, но это не въ моей волѣ…

— Я понимаю…

Въ восемь часовъ вечера я расцѣловалъ Борю, и мы съ женой поѣхали на вокзалъ. Старались шутить, но шутки выходили неостроумными.

Послѣ второго звонка мы крѣпко поцѣловались, но какъ будто по чьему-то приказанію. Хохлы говорятъ о такихъ поцѣлуяхъ: «якъ мертвого въ лобъ»…

Въ вагонѣ мнѣ все время, дѣйствительно, было легко. А здѣсь! не дай Богъ! Вѣдь это же невыносимо: чувствовать себя интеллигентнымъ человѣкомъ, а не скотомъ, и въ то же время сознавать, что единственная радость для тебя заключается въ женщинѣ, чужой и холодной. Строить всѣ свои перспективы на единственной мысли: «увижу ее еще разъ, или не увижу?»

Теперь я немного понялъ свою жену. Знаешь, почему она не презираетъ меня? Потому что я для нее то же, что для меня Таня. Ей самой видно, какой это ужасъ, если любишь только одного и не принадлежащаго тебѣ душевно, а все остальное на свѣтѣ — на второмъ планѣ. У докторовъ это, кажется, называется «monomania»,

Охотинъ замолчалъ, поднялъ голову и попробовалъ улыбнуться.

Стельчинскій съ любопытствомъ и жалостью глядѣлъ на него широко раскрытыми глазами, какъ смотрятъ на улицѣ на человѣка, котораго только что переѣхалъ трамвай. Въ каютѣ было накурено и душно отъ парового отопленія.

Охотинъ всталъ съ койки и зашатался.

— Ногу отсидѣлъ, — сказалъ онъ и снова хотѣлъ улыбнуться, но вмѣсто улыбки вышла гримаса. Потомъ онъ прихрамывая подошелъ къ зеркальцу, увидалъ свою всклокоченную голову, вынулъ изъ кармана гребенку досталъ причесываться.

— Все пройдетъ, все обойдется, — сказалъ, наконецъ, Стельчинскій.

— На томъ свѣтѣ, — отвѣтилъ Охотинъ. — Однако, пора и на квартиру, а то мой вѣстовой спитъ, какъ зарѣзанный, и легко можно не достучаться и до самого утра. Да, братъ… А всѣ вы ужасно плохіе психологи. Я чувствовалъ, какъ каждый изъ васъ думалъ: «Напился человѣкъ пьянымъ, ушелъ въ каюту и заснулъ». А дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе. Въ эту ночь я видѣлъ Таню, видѣлъ ее такою, какою она была, но уже быть не можетъ… Проснулся въ два часа и больше не могъ закрыть глазъ… И днемъ не въ силахъ былъ лечь. Оттого я сегодня и задремалъ у тебя въ каютѣ…

Охотинъ вдругъ покраснѣлъ, засунулъ руку за бортъ сюртука и съ полъ-минуты возился и пыхтѣлъ, поправляя сорочку, затѣмъ снялъ съ вѣшалки пальто и началъ его надѣвать.

— Обожди, я тебѣ помогу, — сказалъ Стельчинскій.

— Ну, помоги.

Охотинъ застегнулся на всѣ пуговицы.

— Прощай! Спасибо, голубчикъ… Все-таки легче стало, когда разсказалъ тебѣ про свою бѣду…

— Года черезъ два ты о ней и забудешь…

— Въ томъ-то и дѣло, что не забуду!… Можно себя заставитъ не дѣлать чего-нибудь, не говорить о чемъ-нибудь, но нельзя заставить себя не думать, и не желать… Въ этомъ — весь ужасъ… Ну, прощай, братъ!..

Молча вышли на палубу. Трапъ освѣтился электрическими лампочками, и внизу стало еще чернѣе. Дулъ и свистѣлъ по вантамъ нордъ-остъ. Стельчинскій былъ въ одной тужуркѣ. Онъ заложилъ руки въ карманы брюкъ, дрожалъ и весь согнулся. Стоявшій рядомъ вахтенный матросъ, въ длинномъ тулупѣ и въ заиндевѣвшей оленьей шапкѣ, казался великаномъ.

Лицо Охотина было спокойно, только глаза сильно блестѣли. Онъ еще разъ кивнулъ головою, подвинулъ фуражку и, придерживаясь за поручни трапа, началъ опускаться въ темноту, въ которой сейчасъ и потерялся.

Когда Охотинъ шелъ по льду, то ему казалось, что на свѣтѣ нѣтъ и никогда не было — ни его жены Люси, ни сына Бори, ни Тани, а есть только непроглядная ночь, иней, тишина и холодъ.