Болгария (Чайковский)/ДО

Болгария
авторъ Михаил Станиславович Чайковский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: польскій, опубл.: 1873. — Источникъ: az.lib.ru • Славянская повесть.
Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», №№ 6-11, 1873.

БОЛГАРІЯ

СЛАВЯНСКАЯ ПОВѢСТЬ. МИХАЙЛА ЧАЙКОВСКАГО (САДЫКЪ-ПАШИ). ПЕРЕВОДЪ СЪ ПОЛЬСКАГО.

Нейкіой.

I.

Нейкіой грозная и прекрасная мѣстность въ разстояніи часа пути отъ Сливна, болгарскаго рая, гдѣ есть и деревья, и яблоки Евы, да и чертей не мало. Болгаре говорятъ что тамъ былъ настоящій рай, Божій рай; что Адамъ съ Евой сиживали тамъ и бесѣдовали вмѣстѣ Богу во славу, себѣ въ удовольствіе, пока не напроказилъ страшная бестія сатана, змѣй съ яблокомъ, а какъ напроказилъ, то далъ стрѣчка и скрылся.^[1] Первая громовая стрѣла архангела Михаила поразила его въ томъ мѣстѣ гдѣ теперь построена деревня Нейкіой; сатана кружился, когтями ногъ переворачивалъ, разгребалъ и рвалъ землю, а когтями рукъ вырывалъ долины и насылалъ горы; архангелъ же Михаилъ, словно изъ картечницы, все палилъ да палилъ въ него. Сатана въ слезы и расплакался. Изъ земли напоенной горечью слезы дьявольской брызнула студеная вода сорока ключами. Наконецъ, разворотивъ пропасти и буераки, нагромоздивъ горы и скалы, сатана, безпрестанно побиваемый изъ небесной картечницы, направленной глазомъ и десницею могучаго архангела, врылся въ землю. Архангелъ ткнулъ его ногою. Сатана началъ рыть длинныя пещеры, рылъ ихъ во всѣ стороны и по всѣмъ направленіямъ, пока не выскочилъ изъ земли въ долинѣ подъ Чотрой; долину эту, сперва ангелы, а потомъ и люди, прозвали адскою долиной. Два болгарскія селенія, Чотра и Нейкіой, стоятъ на стражѣ адскихъ пещеръ въ болгарскихъ Балканахъ.

Подъ небесами и на землѣ архангелъ Михаилъ одержалъ побѣду во славу Божію. По въ пещерахъ завелись черти и чертенята и безпрестанно дѣлали набѣги въ Сливенскій рай, во имя сатаны. Послѣ Каина родился Авель, а въ послѣдствіи народились парни и дѣвицы, гайдуки и колдуньи. Они такъ надоѣли Господу Богу что онъ бросилъ Сливенскій рай, перенесъ рай въ азіятскія страны, а Сливенъ, Нейкіой и Чотру предоставилъ людямъ и чертямъ.

Сливенскій рай остался прекрасный и плѣнительный. И жили въ немъ прекрасныя Евы, но яблокъ и змѣй онѣ не боялись, потому что бѣдныя смертныя привыкаютъ ко всему. Сливенъ, благословенный Сливенъ! Здѣсь каждая Болгарка манить къ себѣ, а въ Нейкіой ни одинъ купецъ не попадаетъ, и у продавца кофе и у кузнеца опадаетъ сердце когда онъ взглянетъ на его крутыя высоты.

Въ Нейкіоѣ жилъ старый Стефанъ, нѣкогда гайдукъ-бродяга, разбойникъ на большихъ дорогахъ и на торныхъ тронахъ, потомъ гайдукъ-юнакъ, богатырь свободы, блюститель народности, потомъ князь горъ, дагларбегъ, осѣдлый разбойникъ-правитель, потомъ сердаръ горъ и лѣсовъ балканской земли, охранитель права, гроза злоупотребленій, защитникъ слабаго. Наконецъ чорбаджія, войтъ деревни, и всегда знаменитый охотникъ не только въ околицѣ, но вдоль и поперегъ большихъ болгарскихъ Балкановъ. Сто одиннадцать лѣтъ прожилъ этотъ патріархъ тридцати трехъ душъ, живущихъ въ тѣлахъ сыновъ, дочерей, внуковъ, внучекъ, правнуковъ и правнучекъ; всѣ мущины бойкіе и ловкіе по примѣру стараго Стефана, а всѣ женщины сладкія какъ сахаръ, алыя какъ малина, и веселыя какъ старая Стефанова жена, которая еще жила, поливала ракичку^[2] и винцо, а во хмѣлю шла плясать хорату.^[3] Старый Стефанъ и его жена безпрестанно приговаривали на одинъ голосъ: что сторона, то обычай.

Сыны — старцы и дочери старухи, внуки и внучки не парни и не дѣвушки, а молодки и чорбаджіи;^[4] правнуки же ихъ здоровые ребятишки и дѣвочки; на трехъ правнучекъ любо смотрѣть; пригожія, статныя какъ лани, златоволосыя съ карими глазами, не малыя и не высокія, а средняго роста, да такія ловкія, такія щебетуньи, такія рѣзвыя, такія кроткія, какъ молодыя серны. О, что за красныя дѣвицы!

Одну зовутъ Ганкой; можетъ-быть у ней есть милый, а можетъ-быть и нѣтъ; но вздыхаетъ она по гайдукѣ киседжіи,^[5] предъ которымъ дрожатъ и купецъ, и царскій сборщикъ, и царская почта, и всякій караванъ. Онъ сѣетъ золотомъ, даритъ телками и брилліантами; сегодня онъ кинжаломъ или ятаганомъ крошитъ своихъ безъ милосердія — другъ ли, недругъ ли, одновѣрецъ ли, разновѣрецъ ли, ему все равно — только бы рѣзать, да убивать, да умерщвлять; а утромъ онъ поетъ въ обители псалмы или въ мусульманскомъ монастырѣ кладетъ поклоны намаза. Онъ ѣстъ изъ одной миски съ беями, братается и гуляетъ на ярмаркѣ съ чорбаджіями; заптіи и кирсердары^[6] ему прислуживаютъ, потому что онъ платитъ; а у кого бренчатъ деньги, у того и слуги. Онъ страшенъ, и всѣ боятся его имени. Самъ паша мутасарифъ, даже паша вали^[7] не хочетъ держатъ его въ своихъ рукахъ и желаетъ чтобъ онъ бѣжалъ въ горы и лѣса; пускай себѣ расправляется съ проѣзжими — такъ будетъ лучше. О такомъ-то гайдукѣ мечтала Ганка; видѣла ли она его во снѣ, знала ли его, о томъ вѣдаетъ только она сама. Ганка Ева, а гайдукъ — змѣй сатана съ яблокомъ. Ой, желаненъ ей гайдукъ, да желаненъ удалой.

Другая — Марья. Она бывала въ Тырновѣ, въ великомъ Тырновѣ и въ Рыльскомъ^[8] монастырѣ и видѣла изображеніе Іована Шышмана; царь-рыцарь, во всеоружіи изъ серебра, золота и драгоцѣнныхъ камней, на подобномъ льву жеребцѣ, ведетъ болгарскую конницу пробивъ враговъ болгарской земли и болгарскаго имени. Момаки^[9] валятъ за нимъ толпою, всѣ приросли къ конямъ, словно изъ одного съ ними тѣла. Она слышала пѣсни о царевичѣ Маркѣ, какъ онъ побивалъ Турокъ и Маджаръ. Она бывала у владыки Иларіона геленскаго,^[10] на преніяхъ о болгарской церкви, слушала внимательно, и душа ея изнывала любовью къ Болгаріи; встрепенулось болгарское сердце и бьется для юнака Болгарина, для такого юнака, хоть бы и гайдука, какъ Велько Сербскій, какъ Милошъ, какъ Григорій Черный. О, какъ желаненъ ей такой гайдукъ-юнакъ!

Третья, Елена, ходила часто въ Сливенъ и видала тамъ драгуновъ и казаковъ. Болгарскіе момаки, въ платьѣ о четырехъ рукавахъ, въ красныхъ шапкахъ, съ блестящими саблями, — теперь царскіе служивые. Все это бросалось въ глаза дѣвушкѣ; мечтала она и желала казака-юнака.

Всѣ желали, потому что всѣ были дочери Евы, не каменныя и ледяныя дѣвы, а по крови, по сердцу и по желанію болгарскія момицы.

Мы въ Нейкіоѣ въ 1867 году. Ноябрь въ половинѣ. Солнце закатилось въ Сливнѣ и легло спать вмѣстѣ съ жителями; мѣсяцъ еще не показывался изъ-за Вечери;^[11] облака гнались за облаками и вершины Балкановъ кутались въ нихъ на ночь. При мусульманскомъ владычествѣ, заходъ солнца оглашается молитвой. Косматый медвѣдь, старый мишка, переступая съ ноги на ногу, чмокая губами, спѣшитъ обдирать чотранскихъ коровъ. Рогатый олень бѣжитъ на кормъ по горамъ и оврагамъ, а за нимъ слѣдомъ летятъ лань и оленята. Царь филинъ гомонитъ на стражѣ у сорока ключей, изъ которыхъ, на разсвѣтѣ, горные жители, птицы и звѣри льютъ воду здравія и долговѣчія: эти дьявольскія слезы, очищенныя Божьею благодатью, прохлаждаютъ и молодятъ все что живетъ и льетъ.^[12] Въ пещерахъ гайдуки, черти и лисицы хозяйничаютъ словно у себя дома. Они тоже отправляются на добычу.

Старый Стефанъ сидитъ на завалинѣ предъ хатой и одинъ наединѣ борется съ своими мыслями; мысли эти старыя, вѣковыя какъ Балканы; однѣ опушены славою, другія плещутся въ крови. Онъ улыбнулся, съежился, душа его радовалась, а сердце снималось. Мысленно онъ разболтался, а языкъ держалъ за зубами и не молвилъ голосомъ. Кругомъ его тишина вдоль и вширь. Онъ такъ и заснулъ бы въ размышленіи еслибы не послышался далекій конскій топотъ.

То не одинъ и не два, а толпа, таборъ; да какъ ровно ступаютъ! Это не гайдукскіе кони, не кираджійскіе и не илтизамджійскіе,^[13] не караванъ какого-нибудь бея. Это вѣрно султанскіе кони, потому что они бойко и живо шагаютъ по султанской землѣ. Вздохнулъ Стефанъ. Житье пожалуй болгарское, да земля не болгарская, не наша, хоть и наша. Старикъ подставилъ ухо и слушалъ. О, это казацкая конница, Болгары-казаки! Знаю я этотъ топотъ: подобный ему раздавался только отъ спагіевъ Аги-паши.^[14] Давнее, а хорошее время! Ага-паша, при истребленіи янычаръ, бунтовщиковъ царскихъ, дѣйствовалъ заодно съ сербскимъ Милошемъ, и слали они султану Махмуду письмо за письмомъ. Что ты началъ въ твоей силѣ, то мы въ послушаніи окончимъ. Я самъ носилъ письма отъ Милоша къ Аги-пашѣ, и всегда угощалъ онъ меня ѣдой и питьемъ, и давалъ бакчишъ. Хорошее время! А теперь казаки, царская болгарская конница, преслѣдуютъ гайдуковъ, людей путныхъ, не царскихъ бунтовщиковъ, юнаковъ, которые съ воли работаютъ на себя и на своихъ, припасаютъ на старость подъ царскою защитой, платятъ верге ушуръ и пашамъ, и беямъ, и меджлисамъ. Хорошіе люди, а на нихъ гоненіе, Богъ вѣсть за что. Охъ времечко! — Старикъ плюнулъ. — Тфу, танзиматъ проклятый. Если такъ пойдетъ, то ужь лучше было при янычарахъ.

Топотъ приближался. Старикъ всталъ и застучалъ въ окно.

— Поднимайся, старая Майко, поднимайтесь молодки и дѣвицы! Курочекъ на сковороду, банницу^[15] въ печь, да винца, винца. идутъ казака, наши славянскіе солдаты, хоть и султанскіе; ѣдутъ изъ Толилова.^[16] Три пригорка да два яра, и будутъ здѣсь, успѣете!

Въ хатѣ засуетились живо, проворно и въ порядкѣ, каждая женщина за своею работою. Банница съ творогомъ и каймакомъ шипитъ на вольномъ огнѣ, курицы жарятся съ краснымъ перцемъ, наливаютъ въ жбаны вино бѣлое какъ янтарь та красное какъ рубинъ, кому какого захочется. Поставлены миски, особыя для офицеровъ и особыя для солдатъ; въ нихъ чеснокъ, рѣпчатый лукъ, сыръ, кислая капуста съ солеными рыбками, перецъ красный и черный, соль, поджареные сухари, всего вдоволь, все готово, потому что солдатъ не любитъ ждать, голодный онъ золъ, а какъ поѣстъ да выльетъ, то становится такой добродушный что хоть къ сердцу его прижимай.

Старый Стефанъ приговаривалъ: — Ничего не жалѣть; Богъ далъ, такъ пусть же идетъ добрымъ людямъ. Я не изъ долины Болгаринъ, у котораго первый привѣтъ гостю — нѣтъ ничего. А потомъ изъ этого нѣтъ, приходится часто добывать все нужное палкою или ятаганомъ. Я балканскій Болгаринъ, старый гуляка: что въ дому, то для гостей, а не будетъ ничего, такъ Богъ дастъ. Постоимъ за себя. Я не торговецъ, не корчмарь; я чорбаджія, дагларбегъ. Еще не въѣхали въ ворота, а старикъ уже кричалъ по-турецки:

— Добро пожаловать, желаемъ благополучія!

Внуки и правнуки отворяли двери.

Пришла сотня казаковъ на сѣрыхъ коняхъ, молодецъ въ молодца, конь въ коня, мило посмотрѣть. Юнацкое сердце стараго Стефана запрыгало отъ радости, какъ въ молодости. Мѣсяцъ, любуясь сотней, повисъ надъ нею, и не хотѣлъ подниматься выше надъ Балканами. Когда сотникъ, командуя по-славянски, приказалъ равняться и слѣзать съ коней, старый дагларбегъ заплакалъ сладкими слезами. Онъ подхватилъ подъ устцы Сотникову лошадь, и все твердилъ:

— Добро пожаловать, желаемъ благополучія.

Сотникъ — казакъ по роду и по виду, кровь отъ крови и кость отъ кости казацкой. Родъ его изъ Украйны, съ синяго Днѣпра, изъ святыхъ степей Божьихъ. Въ Туречинѣ онъ сталъ казакомъ, и казачило тутъ казацкое дѣтище. Сухопарый, упругій какъ сталъ, по силѣ и водѣ онъ былъ такихъ сотникомъ какого не устыдились бы ни Петръ Конасевичъ Сагайдачный, ни Иванъ Брюховецкій, еслибъ Украйна разыгралась по-своему и удальцы по-своему пустились въ голубца, въ Присядку или въ боевой плясъ на Нѣмца нечестиваго. Такъ бы тому быть надлежало, да на бѣду не такъ на дѣдѣ. Но придетъ еще время, Богъ великъ!

Что за сбродъ въ этой сотнѣ! Казаки съ Днѣпра, съ Днѣстра, съ Дону, удальцы изъ Добруджа, съ сѣверныхъ земель бѣлаго Царя, Болгары изо всей Болгаріи, черные Босняки тутъ и Помакъ,^[17] и отуреченный Полякъ, и самолюбивый Сербъ, и Кроатъ, и Далматинецъ, и Черногорецъ, и Татаринъ, и Курдъ, и Арабъ, и Абиссинецъ, и бердичевскій жидъ, и Французъ-Паршканинъ, и Грекъ, и Англичанинъ, и Италіднецъ — словомъ, тридцать одна народность; есть даже Цыганъ трубачъ, нѣтъ только ни одного Армянина. Всѣ они любятъ другъ друга какъ братья; мусульмане, христіане, раскольники и Евреи — всѣ хвалятъ единаго Бога на языкѣ славянскомъ. Воля сотника — воля всѣхъ; по его приказу всѣ готовы ринуться и въ небо и въ адъ; а по землѣ — валяй впередъ, ура!

Казаки, поджавъ подъ себя по-турецки ноги, усѣлись на шерстяныхъ коврахъ вокругъ мисокъ. Они ѣли и поди проворно и охотно, потомъ заболтали о томъ, о другомъ, а подъ конецъ запѣли казацкія пѣсни. Все обошлось тихо и пристойно, прилично предъ людьми и почтительно предъ Богомъ.

При лошадяхъ и при восьмнадцати гайдукахъ, привязанныхъ одинъ къ другому, оставили караулъ. Сотня возвращалась изъ экспедиціи въ Чамъ-Дере,^[18] гдѣ скрывался знаменитый разбойникъ Кущу-Оглу^[19] со своею шайкой.

Десять лѣтъ тому назадъ Кущу-Оглу былъ сокольничимъ у одного изъ Гиреевъ, потомка крымскихъ татарскихъ хановъ. Этихъ Гиреевъ въ восточной Болгаріи очень много, особенно же въ окрестностяхъ Сливна. Есть и такіе бѣдные Гиреи, которыхъ Болгары залучаютъ въ свои деревни, строють имъ дома, воздѣлываютъ ихъ поля, доставляютъ имъ припасы и все нужное для жизни, даже даютъ имъ деньги, лишь бы они оставались на мѣстѣ, въ родѣ гарнизона, и своимъ присутствіемъ предохраняли Болгаръ отъ нападеній беевъ, заптіевъ, военныхъ разнокалиберныхъ чиновниковъ, даже Армянъ и Грековъ, которые бросаются на бѣдныхъ Болгаръ какъ воронье на падаль. Гиреи своимъ султанскимъ титуломъ болѣе или менѣе распугиваютъ этихъ притѣснителей. Возвращаемся къ Кущу-Оглу. Господинъ женилъ его на одной изъ самыхъ красивыхъ дѣвицъ сливенскаго ислама, но тотчасъ за свадьбой послѣдовалъ разводъ. Съ отчаянія или по призванію, Кущу-Оглу пошелъ въ- гайдуки и прославился въ этомъ новомъ своемъ ремеслѣ. Онъ остался въ наилучшихъ отношеніяхъ съ беями, съ заптіями, съ духовенствомъ, даже съ администраціей, привязалъ къ себѣ услугами и угрозами всѣхъ окрестныхъ христіанъ, и сводилъ съ ума женщинъ своею ловкостію и своимъ молодечествомъ. Онъ былъ Ринальдини и Донъ-Жуанъ Сливенскаго санджака и Балканъ. Съ этимъ-то удалымъ разбойникомъ, мѣстное начальство, по настоянію главной стамбульской власти, принуждено было управиться, и для этого оно должно было обратиться къ помощи оттоманскихъ казаковъ.

Расторопные лихіе казаки, впрямь отчаянныя головы, мастерски исполнили свое дѣло, перехватали всю шайку, но не застали въ Чамъ-Дере атамана. Тотчасъ послѣ совѣта, такъ-называемаго меджлиса, на которомъ было рѣшено потребовать содѣйствія казаковъ, прежде чѣмъ они выступили изъ Сливна, Кущу-Оглу получилъ извѣщеніе отъ муфтія, одного изъ членовъ совѣта, что казаки идутъ его ловить. Онъ скрылся за часъ до прихода сотни, которую ждали только на слѣдующее утро. Болѣе сорока заптіевъ уже нѣсколько дней пришли на мѣсто; они сидѣли словно за баррикадами, не смѣя взглянуть на разбойниковъ; можетъ-быть они и стакнулись съ ними, предоставили имъ на свободѣ продолжать свое ремесло, а сами ѣли, пили и курили трубки, а по вечерамъ кутили и своевольничали. Такою-то жандармеріей охраняются въ Балканахъ имущество и жизнь. Казаки не ожидали отъ нихъ помощи, но не хотѣли чтобъ они имъ мѣшали. Вступивъ въ деревню, сотникъ поставилъ при жандармахъ караулъ и приказалъ чтобы ни одинъ заптія не показывался на улицу, имъ велѣно сидѣть дома, пока ихъ не потребуютъ какъ резервъ. Между разбойниками былъ Карабела, племянникъ Кущу-Оглу, прозванный его разумомъ, смуглый и юркій; въ глазахъ его свѣтили хитрость, лисицы и коварство кошки; черты лица у него были выразительныя, и всѣ внѣшнія примѣты означали кровь благородной породы. Его схватили въ каминѣ куда запрятала его одна изъ любовницъ Кущу-0глу, у которой этотъ разбойникъ, по ея просьбѣ, убилъ мужа. Она осталась вдовой; всѣ знали что она подговорила убить мужа, но ее оставили на свободѣ, не начинали слѣдствія, и только говорили: такая ужь знать судьба!

Другой разбойникъ Вейсъ, плечо Аги, мечъ Кущу-Оглу, какъ выражались Турки, широкоплечій парень двадцати съ небольшимъ лѣтъ, ростомъ великанъ; шея у него какъ у быка, глаза какъ у вола; на его ладони могла бы танцовать и кр у житься маленькая гурія; ноги у него такія что еслибъ онъ насылалъ свой сапогъ землею и снова ее высыпалъ, то вышелъ бы ворохъ съ могилу, какъ разказываютъ о сказочномъ богатырѣ. Его схватили какъ нѣкогда Лиллипуты связали Гуливера. Онъ стоналъ, ворчалъ и шелъ.

Остальные были обыкновенные разбойники, пристанодержатели разбойниковъ, ихъ шпіоны и укрыватели краденыхъ вещей; по-турецки ихъ зовутъ ятакчами, потому что они даютъ разбойникамъ ночлегъ и убѣжище.

Старика Стефана одолѣвало любопытство; у него чесался языкъ и подергивались глаза, но по болгарскому обычаю онъ не взглянулъ въ ту сторону гдѣ стояли подъ карауломъ гайдуки; не намекнулъ на нихъ ни однимъ словомъ, и даже боялся о нихъ подумать. Бѣдные люди! За что ихъ ловятъ! За то что смѣли на свободѣ потѣшаться любимымъ дѣломъ. О проклятый танзиматъ! Старикъ опустилъ глаза внизъ, сложилъ на груди руки, и только взглядомъ приказывалъ своимъ домашнимъ чтобъ они подливали вина казакамъ.

Потомъ онъ разказалъ сотнику, давнишнему знакомому по охотѣ, какъ нѣсколько дней тому назадъ, огромный медвѣдь задралъ трехъ коровъ на горѣ подъ Чотрой; жители пошли за нимъ въ погонь, на облаву, цѣлою деревней, а ему дали знать. Онъ вскочилъ на своего Сѣрку, взялъ янчарку, подаренную Ага-нашей, да кинжалъ, данный ему Милошемъ Обреновичемъ, и погналъ черезъ горы и овраги, а вѣтеръ насвистывалъ ему въ уши: не дети, меня не обгонишь! Услыхавъ пальбу въ сторонѣ Чотры, онъ, чтобы не опоздать, покрутилъ за ухо Сѣрку. Конь рванулся и обогналъ вѣтеръ. Старикъ доскакалъ до адской долины, гдѣ гора съ горой почти сходятся, а поцѣловаться не могутъ. Здѣсь медвѣдь, вставъ на дыбы, слі шилъ до берлоги. Стефанъ прицѣлился, спустилъ курокъ, порохъ вспыхнулъ и пуля угодила Мишкѣ подъ сердце, но сердца не пробила. Медвѣдь заревѣлъ; Стефанъ съ коня и такъ ловко ткнулъ Милошовскимъ кинжаломъ что прокололъ сердце насквозь. Медвѣдь повалился; онъ снялъ шкуру, спихнулъ тушу въ пропасть, вскочилъ со шкурою на Сѣрку и помчалъ впереди вѣтра, да такъ до вѣтра и прискакалъ домой. Чотровскій народъ потерялъ слѣды и ничего не нашелъ. Пошли у него промежь себя толки что то былъ не Мишка отъ ключа, а Мишка бѣсъ изъ пещеры; старикъ же посмѣивался.

— Вотъ пентюхи-то, ни одному изъ нихъ нельзя и подумать быть гайдукомъ, развѣ противъ такихъ какъ они сами. Еслибы не мои сто одиннадцать лѣтъ — а то глазъ у меня еще зоркій и рука вѣрная, и Сѣрка лихой — при нуждѣ былъ бы и гайдукомъ, и юнакомъ.

Стефанъ приказалъ принести медвѣжью шкуру и бросилъ ее въ даръ къ ногамъ сотника.

Всѣ мущины прислуживали казакамъ и ни одинъ изъ нихъ не вышелъ къ разбойникамъ подъ карауломъ; они ходили опустивъ глаза внизъ и скрестивъ руки на груди. Но женщины выбѣжали изъ хаты; нагибаясь и прячась за плетнями и изгородями, онѣ пробрались подслушать разговоры гайдуковъ съ казаками, на случай еслибы между ними завязалась бесѣда.

Большой костеръ горѣлъ яркимъ пламенемъ, какъ бы поддразнивая мѣсяцъ; его свѣтъ былъ блѣдный и холодный, а костеръ пылалъ ярко и жарко. Дымъ поднимался высоко надъ искрами и пламенемъ, и летѣлъ къ мѣсяцу чтобы погрѣть его. Вокругъ костра, полусидя, полулегка, расположились связанные гайдуки, а за ними какъ тѣни стояли казаки съ голыми саблями. У гайдуковъ лица свирѣпыя и печальныя; дышутъ они чистымъ воздухомъ, нѣтъ надъ ними другаго крова кромѣ неба, видятъ лѣса и горы, да волюшки нѣтъ; томятся они словно въ дурномъ снѣ, втягиваютъ и выдыхаютъ они воздухъ вмѣсто табачнаго дыма, потому что и курить имъ не позволено. Казаки веселы, курятъ сигары и не клонитъ ихъ ко сну. Во имя царское сколько тутъ взято плѣнныхъ, и все это казачья работа. Въ Стамбулѣ заговорятъ: рай Болгары, теперь царская конница, забрали и караулятъ связанныхъ дѣтей спагіевъ и османовъ. А все по милости царскаго танзимата. Да здравствуетъ нашъ царь! Намъ слава и честь, а беямъ печаль и досада! Теперь мы царская кавалерія, приближается нашъ часъ и скоро настанетъ. Да здравствуетъ нашъ царь на многія лѣта! Такія мысли радуютъ вооруженныхъ и принаряженныхъ Болгаръ. И не удивительно что они какъ дѣти одѣтыя впервые какъ взрослые, расположены хвалиться и чваниться хоть предъ самими собою.

Пришелъ онбаши^[20] караула, и роздалъ гайдукамъ хлѣбъ, сыръ, чеснокъ и лукъ.

— Ѣшьте даръ Божій и утѣшайтесь; чему быть, тому не миновать. Всему виною судьба.

Онбаши человѣкъ уже не молодой, съ Сербской границы, бывалый, ѣдалъ хлѣбъ не изъ одной печи и можетъ-быть не одной душѣ помогъ добраться скорѣе до неба или до ада, чтобы предстать предъ Господа Бога или предъ сатану. Онъ вѣрилъ въ предопредѣленіе, былъ сострадателенъ и обходителенъ. Роздавъ пищу, онъ усѣлся при кострѣ между гайдуками. Когда они наѣлись, онъ далъ имъ сигаръ.

— Курите, авось поразсѣетесь; чему быть, тому не миновать. Предопредѣленіе! Сегодня нашъ день, а чей завтра — Богъ вѣсть.

У восточныхъ людей куреніе табаку освѣжаетъ мысли и развязываетъ языкъ для бесѣды. За трубкой они болтаютъ какъ на Западѣ за рюмкой, конечно не пустою, а съ виномъ.

Слово за слово завязался разговоръ. Карабела пустилъ клубъ дыму въ глаза Вейсу чтобъ его разбудить.

— Раскрой глаза-то, увалень! Чего хмуришься! Или придумываешь отвѣтъ когда кадій станетъ тебя допрашивать о семи купцахъ которыхъ ты спровадилъ на тотъ свѣтъ въ Куръ-Дере?

— Ну ихъ! Трусы! Армяшки: чуть приложишь ножъ, а у къ онъ и умеръ со страха, даже не крикнетъ, словно заяцъ. Я пырялъ ножомъ по приказу, а не по нуждѣ; за такихъ людей человѣкъ не отвѣчаетъ ни предъ шаріатомъ,^[21] ни предъ Аллахомъ.

— А сколько нашлось при нихъ золота, драгоцѣнныхъ камней, шелковъ?

— Мнѣ ничего не досталось кромѣ спасиба, только не отъ Кущу, а отъ Фатьмы да отъ Ивонки. Когда я принесъ къ нимъ эти сокровища и онѣ начали дѣлить, такъ чуть было не подрались. Все твердили: слава Богу! спасибо!

— Что же Кущу?

— Онъ по привычкѣ покручивалъ усы да ухмылялся то одной, то другой, а кончился раздѣлъ, то обѣихъ поцѣловалъ и растянулся на муравѣ, а онѣ ему прислуживали, подавали кофе и чубуки съ трубкой. Тогда онъ мигнулъ мнѣ: ступай! и я пошелъ бросать въ пропасть армянскую падаль.

— Я такъ ловко насунулъ ихъ на васъ. Изъ дому въ Сливнѣ они собирались на ярмарку въ Тырновъ. Я перерядился Цыганомъ, пріискалъ себѣ Цыганку, и мы имъ ворожили что всѣ дороги для нихъ опасны если они не попадутъ подъ волчью опеку. Купцы ломали себѣ голову; самый догадливый началъ разспрашивать нѣтъ ли гдѣ на дорогѣ волчьяго урочища Курдъ-Тепе, волчьей долины Куръ-Дере, или другой какой примѣты. Мы на все отвѣчали: не знаемъ, мы не здѣшніе. Пошли они спрашивать людей, а тѣ и сказали имъ про Волчью долину. Тогда я перерядился заптіемъ и вмѣстѣ съ тремя настоящими заптіями началъ съ ними помаленьку знакомиться та оказывать тамъ небольшія услуги. Мы такъ съ ними сошлись и подрубились что испрашивая себѣ охраннаго конвоя они указали на насъ. Хоть и скулы были Армяшки, какъ настоящіе Армяшки, а заплатили намъ хорошо, и рвались въ Волчью долину словно въ рай. Я посвистывалъ да посвистывалъ. Когда мы въѣхали въ Волчью долину, между скалъ, намъ лопались на глаза не водки, а двѣ бабы, правовѣрная и невѣрная. Купцы пріободрились. Тогда Кущу, который все видѣлъ не вставая и не выпуская изо рта чубука, гаркнулъ по-своему, и ваша шайка повылѣзла одинъ за другимъ изъ-за камней. Купцы завопили: «аманъ! аманъ!» Я ударилъ коня и удралъ, заптіи за мной; такъ доскакали мы до Старой-рѣки, подняли гвалтъ и всѣмъ народомъ, съ гайдуками и не-гайдуками, пошли искать гайдуковъ. Я выгадалъ вамъ не мало времени; впрочемъ васъ была цѣлая ватага.

— Ватага! проворчалъ Вейсъ: — безъ сердца, безъ совѣсти, ни одинъ не смѣлъ взяться за ножъ, хоть на гяура, только искали грошей въ поясахъ да въ мошнахъ, подлые воры! Пришлось мнѣ одному переколоть всѣхъ одного за другимъ, а Кущу, по-своему, не шевельнулся, не знаю даже смотрѣлъ ли онъ какъ я исполнялъ его приказъ.

— А помнишь толиловскаго пола котораго мы доконали у известковой печи?

— Какъ не помнить! Куда былъ живущъ: тридцать разъ я жиганулъ его кинжаломъ по рукоять, провертѣлъ насквозь, а онъ все еще билъ. Храпѣлъ словно свинья и вертѣлся во всѣ стороны — страшно стало; пришлось сжечь его живьемъ въ негашеной извести. Жаль мнѣ было его, крѣпкій былъ дѣтина, да нечего дѣлать. Кущу приказалъ, нельзя Вейсу ослушаться; и не знаю за что его убили; кромѣ отрепья, въ которое онъ былъ одѣтъ, у него не нашли и сломанаго теляга.

— Ты служилъ нобомъ у Кущу, а я его разумъ, такъ и знаю за что. Полъ былъ отцомъ златовласой Марины, той гяурки что бѣгала за Кущу по всѣмъ тропамъ, словно песъ. Полъ ее разыскалъ, да и проклялъ по-гяурски, а Кущу приказалъ мнѣ послать тебя чтобы ты спровадилъ попа вмѣстѣ съ проклятіемъ на тотъ гяурскій свѣтъ.

— Какъ приказано, такъ и сдѣлано, его воля. И попъ не дебитъ у меня на совѣсти; онъ гяуръ, правовѣрныхъ свидѣтелей нѣтъ; ни шаріатъ, ни кадій не найдутъ никакой вины. Мучаетъ меня ребенокъ, дѣтенышъ Эмины.

— Экой ты болванъ! Кущу полюбилъ Эмину, а Эмина полюбила Кущу и съ отвращеніемъ смотрѣла на свой плодъ отъ мужа Гуссейна: бываютъ такія у женщинъ причуды! Она приласкалась къ Кущу, улыбнулась ему, а тотъ меня позвалъ да и говоритъ: возьми ребенка и отнеси Вейсу чтобъ онъ спровадилъ его въ небо или въ адъ, лишь бы не было его на этомъ свѣтѣ. Ты разбилъ младенцу голову о камень и бросилъ его на съѣдѣніе псамъ, а потомъ застрѣлилъ изъ ружья отца Гуссейна-агу.

Вейсъ вздохнулъ и приложилъ къ головѣ руку.

— Правда, правда; да вѣдь Гуссейнъ хотѣлъ меня убитъ и шелъ на меня съ ружьемъ, я только упредилъ его; но младенецъ, бѣдный младенецъ, душа правовѣрная! Богъ меня накажетъ за это.

Онъ глубоко задумался.

Онбаши слушалъ и покручивалъ черные усы.

— Чудной вашъ Кущу-Оглу! Не изъ мести, не для денегъ, а изъ-за женщинъ и для женщинъ приказываетъ убивать людей Божьихъ: это грѣхъ, позорный грѣхъ. Сколько у него женъ, много ли галаекъ?^[22]

— Жена у него одна, и та не при немъ, а въ чужомъ домѣ; галаекъ же у него столько сколько красивыхъ дѣвицъ и женщинъ въ Балканахъ, сколько красивыхъ дѣвицъ и женщинъ въ долинѣ! Онъ мститъ за себя; у него взяли жену, а онъ отбираетъ женъ у другихъ. Какъ взглянетъ на женщину, такъ она и пропала: тянется за нимъ словно привязанная къ заколдованной веревкѣ. Любитъ Кущу, такъ ужъ любитъ, весь свѣтъ для нея; скажетъ она: хочу, онъ не говоритъ нельзя, все добудетъ. Очи у него какъ алмазъ, улыбка такая что женщины не могутъ противиться ему. Одинъ онъ знаетъ тайну такой любви. Ни одна любовница, а была ихъ сила, не бросила Кущу, ни одной онъ не прогналъ. Любовь и любопытство привлекаютъ къ нему, а этими двумя приманками можно завести женщинъ куда хочешь.

— Гдѣ жъ его гаремъ? Гдѣ онъ скрываетъ этихъ дѣвицъ и женщинъ?

— Не знаемъ; мы видаемъ его только съ одною или двумя, или одинокаго. Гдѣ остальныя — для насъ тайна, и мы не стараемся ее развѣдать. На что намъ знать? Полюбить ту которую любитъ Кущу — вѣрная смерть, а мы жить хотимъ.

— Можетъ-быть въ бѣсовскихъ пещерахъ: объ нихъ идетъ чудная молва?

— Можетъ-быть.

— Не въ подземныхъ ли вертепахъ теки^[23] или въ монастырѣ?

— Можетъ-быть.

— Не на скалистыхъ ли вершинахъ Шибки?

— Можетъ-быть.

— А гдѣ теперь вашъ Кущу? Скажите правду, это послужитъ вамъ къ добру.

— Развѣ мы знаемъ? Балканы высоки и широки: цѣлый міръ. Кущу еще не полетѣлъ на мѣсяцъ и не провалился сквозь землю. Умны вы больно — сыщите да поймайте.

— Разыщимъ и схватимъ, пробормоталъ казакъ онбаши, и прибавилъ: — изловили васъ и съ нимъ справимся.

— Не говори: догоню, пока не догналъ; не говори: убью, прежде убей, да потомъ и хвались: убилъ де.

— Правда, но великъ Богъ.

— Правда, но великъ Онъ и для насъ и для Кущу.

Въ это время прискакали три всадника на бѣлыхъ коняхъ. Они тоже были казаки, чаушъ Полякъ и двое рядовыхъ Поляки. Они слѣзли съ лошадей, и до костра долетѣли только сказанныя громче слова: «Бунаръ, Мердвенъ, источникъ, спускъ». Чаушъ пошелъ въ хату къ сотнику, а рядовые водили лошадей.

Карабела при этихъ словахъ встрепенулся и рванулся, но плѣнные его удержали, и онъ повалился на землю блѣдный и съ такимъ перекошеннымъ лицомъ что онбаши спросилъ его:

— Что съ тобою?

— Ничего.

Карабела очень призадумался и глубокій вздохъ вырвался изъ его груди. Тяжело ему и душно. Бесѣда прекратилась, всѣ умолкли; только искры трещали, какъ бы для того чтобы люди не уснули и полная тишина не навѣяла бы грусти на людскія сердца; пламя же то вспыхивало, чтобы показать что люди не спятъ, а бодрствуютъ, то потухало, чтобы любопытный глазъ не распозналъ игры страстей на людскихъ лицахъ. У жителей степей есть хорошее присловье: огонь малый и вѣрный товарищъ человѣку, онъ грѣетъ тѣло и утѣшаетъ душу.

Женщины все слышали и видѣли, но имъ пора домой: въ молчаніи нѣтъ ничего любопытнаго, а огонь есть и въ хатѣ. Одна толкнула другую, и всѣ какъ пришли прячась за плетнями, такъ и ушли. Стали считаться: нѣтъ Ганки; гдѣ Ганка? Вѣрно ушла въ хату. Одна молодка проговорила: экая соня дѣвка!

Чаушъ разбудилъ офицеровъ; насыпали въ торбы ячменя для корма лошадямъ, а желѣзный сотникъ, такъ его прозывали, зоветъ къ себѣ казаковъ одного за другимъ, тихо имъ приказываетъ, пишетъ на маленькихъ листочкахъ и отдаетъ имъ листочки. Казаки выходятъ, и раздается топотъ по одиночкѣ отправляющихся всадниковъ; одни ѣдутъ тихо, осторожно, какъ бы стараясь чтобъ ихъ не слыхали, другіе вскачь, словно хотятъ разбудить спящихъ и поднять ихъ на ноги: какъ кому приказано. То забренчитъ сабля, то заржетъ прерывисто жеребецъ, то подъ копытомъ брызнетъ искра изъ кремня. Но скоро всѣ пришли въ движеніе, взнуздали лошадей и сѣли на нихъ. Елеяа суетъ въ торбы румяныя банницы, жареныхъ куръ, хлѣбъ, соль и перецъ, а въ баклажки наливаетъ вино, красное и золотистое, и все это отдаетъ казаку Петро, а сама говоритъ бабушкѣ:

— Это для офицеровъ и сотника; они наши, по-нашему говорятъ, по-нашему Бога хвалятъ, ѣдятъ свинину; они крещеныя души, Славяне. Богъ вѣсть гдѣ застанетъ ихъ день и гдѣ настигнетъ ночь. Балканы велики, овраги въ нихъ страшные, до села не доберешься, и не въ каждомъ селѣ такой достатокъ какъ у насъ. Богъ далъ намъ, и мы должны давать добрымъ людямъ.

Такъ говорила щебетунья, а сама все поглядывала на казака Петро.

Казакъ Петро катырджія,^[24] по-турецки катырджи-оглу, сынъ богатаго сливенскаго жителя. У отца было сто одинъ мулъ; онъ возилъ товары съ Дуная до Узунджова^[25] и до сербскаго Бѣлграда, и два или три раза побывалъ въ Серайовѣ. Петро видалъ боснійскихъ беговъ вооруженныхъ, разряженныхъ въ красныя платья, въ золото и серебро; у нихъ были ятаганы, кривыя сабли янчарки, винтовки заряженныя блестящими монетами и дорогими камнями, и сидѣли они на лихихъ сѣрыхъ и сивыхъ коняхъ. Онъ видѣлъ ихъ и побратался съ ними, ибо они Славяне, говорятъ по-людски, не Нѣмцы «акъ можете», «здорово», «хорошо», «поди братъ!» Захотѣлось ему сдѣлаться бегомъ, онъ говорилъ себѣ: «если есть Босняки Кулековичи, Пешыревичи, Гранковичи, Топаличи, Сокодовичи, то отчего же не могутъ быть Болгары Катарджичи?» Вернувшись въ Сливенъ, онъ поклонился отцу и матери и записался въ султанскіе казаки. Онъ видѣлъ боснійскихъ беговъ при сабляхъ и заключилъ что саблею онъ добьется званія болгарскаго бега.

Петро двадцать одинъ годъ; статный и смуглый, съ карими глазами, съ черными усами, проворный и поворотливый, онъ былъ истый казакъ, гайдамачьяго рода, изъ святой Кодаи. Кость въ кость, масть въ масть походилъ онъ на тѣхъ кентавровъ Аттилы которые, вѣка тому назадъ, вопили: въ Римъ! въ Римъ! и конскимъ потокомъ залили христіанскій Римъ. Потомки этого племени всадниковъ кажется пробуждаются отъ сна и тоже можетъ-быть желаютъ устремиться на какой-либо градъ, но еще не наступило время. Покуда Петро катарджія былъ векиль-онбаши, перваго онбашлика^[26] первой сотни.

Онъ завязалъ торбу, проговорилъ: «Богъ заплатитъ!» и былъ на конѣ. Еленушка покраснѣла до ушей, сказала: «счастливый путь!» и потихоньку примолвила: «вернись благополучно!»

Сотня сидѣла верхомъ. Правымъ плечемъ впередъ, она, какъ змѣй, потянулась за желѣзнымъ сотникомъ въ горы и яры. Трубачи не трубили и музыка не играла; только звонъ цѣпей на гайдукахъ и бренчанье сабель наигрывали маршъ этому ночному походу.

Стефанъ стоялъ у воротъ и провожалъ казаковъ глазами. Онъ любилъ казаковъ, за то что въ нихъ славянская кровь и говорятъ они по-славянски; но ему досадно что они такъ преслѣдуютъ гайдуковъ, хоть тѣ и Турки, нехристи, а все же гайдуки люди. Богъ каждому далъ волю и свѣтъ создалъ для всѣхъ. Не дозволять людямъ дѣлать что хотятъ на этомъ сотворенномъ для нихъ свѣтѣ: то не по Божьему и не по людски, это тиранство. Что ни говори, а при янычарахъ было лучше. Старикъ плюнулъ. "Танзиматъ, танзиматъ! дай же Боже чтобъ черти его взяли! Обдираютъ законно, по канунамъ,^[27] убиваютъ законно; вмѣсто янычаръ наплодили илтизамчіевъ русумаджіевъ, заптіевъ, жандармовъ, мегендысовъ, ясакчіевъ^[28] — и дьяволъ вѣдаетъ какихъ людей: Армяшекъ, Нѣмцевъ, жидовъ, Арнаутовъ. Всѣ они кормятся славянскимъ племенемъ, живятся его трудомъ и достаткомъ, а какъ станешь жаловаться и домогаться своего, такъ на все одинъ отвѣтъ: такъ слѣдуетъ по кануну. Бьютъ палкой, подъ палкой человѣку приговариваютъ: канунъ даетъ. Теперь при танзиматѣ приходится болѣе прятаться чѣмъ бывало при янычарахъ, и терпѣть всякую нужду. Старикъ жалѣлъ бѣдныхъ гайдуковъ; еслибъ ихъ схватили не казаки-Славяне, онъ пожалуй не прочь бы помощь имъ подать. Такъ думалъ не одинъ старый Стефанъ, а вся Болгарія, и въ Балканахъ и на равнинахъ.

II.

Небо облачно, въ воздухѣ душно, на землѣ сумрачно; мертвые спятъ, живые не веселы. Казаки ушли; о нихъ ни слуху ни духу. Какъ ходятъ тучи, такъ и они пошли въ другіе Балканы, въ другія долины. Но всѣмъ угламъ ищутъ и кличутъ: «Ганка! Ганка!» а Ганки нѣтъ какъ нѣтъ.

Старая жена Стефана поднялась съ кошмы предъ каминомъ, прорвала бумажную оконницу въ окнѣ, и кличетъ: «Ганка, Ганка! Куда ты спряталась? Что ты насъ пугаешь и мучишь? Поди сюда, можетъ къ вечеру опять придутъ казаки; гдѣ служба, тамъ и дружба, хорату пропляшете, а можетъ который и присватается. Иди сюда дорогая касатка, или Ганнушка!»

Прабабка кличетъ, а Ганнушки нѣтъ какъ нѣтъ. Мать Ганки заливается слезами и ломаетъ себѣ руки.

«Казаки уѣхали и увезли у меня Ганнушку! Не стыдно ли вамъ чорбаджіи и момаки что вы взяли свою же кровь, свою сестру? Въ погонь! Хороши вы гайдуки, хороши вы юнаки!»

Плачутъ, бранятся, а никто не трогается съ мѣста. Всѣ глядятъ на стараго Стефана. Старикъ сидитъ у камина и вытираетъ полку кремневаго ружья; предъ нимъ усѣлись на заднихъ лапкахъ двѣ черныя гончія собаки и смотрятъ ему въ глаза, не смѣя ни пикнуть, ни шевельнуться: такъ и влились онѣ взглядомъ въ стараго Стефана.

Старикъ выпустилъ изъ рукъ ружье, положилъ уголекъ на набитую табакомъ трубку, потянулъ разъ, другой, и выпустилъ дымъ.

— Балканъ! Доре! Пойдемъ, сейчасъ пойдемъ. — Обѣ собаки заколотили по полу хвостами словно вальками. Стефанъ посмотрѣть на мущинъ: — Эй вы! ступайте на работу, пора!

Одинъ за другимъ всѣ вышли изъ хаты; никто не вымолвилъ слова и не оглянулся.

— А вы, бабы, перестаньте голосить да рюмить. Захотѣза дѣвка и ушла. Дай Богъ ей счастья. Хорошо ей будетъ, такъ останется, а дурно, такъ вернется; знаетъ дорогу, не заблудится. Кому на чужой сторонѣ плохо, тотъ придетъ домой. Не слѣдъ гнаться за казаками и винить ихъ что увезли, если не знаешь какъ было дѣло. Это наши братья, Славяне! На что имъ дѣвка? Только хлопоты съ нею. Охъ, много такихъ цвѣтиковъ на свѣтѣ! Садитесь прясть, да ткать!

Старуха насилу уговорила мужа чтобъ онъ позволилъ матера Ганки вмѣстѣ съ Еленою и внукомъ Дмитріемъ идти на поиски въ Славенъ, не увидятъ ли гдѣ Ганки.

Молодки и дѣвушки сѣли прясть шерсть и ткать кошмы: это главное занятіе и промыселъ балканскихъ женщинъ. Въ кошмахъ все домашнее богатство; по ихъ числу и качеству судятъ о достаткѣ хозяина и воспитаніи женщинъ. Кошмы вымѣниваются на наряды и такія жизненныя потребности какихъ въ Балканахъ не родится. Женщины принялись за работу, и воцарилось молчаніе; только шуршали веретена и челноки.

Старикъ посидѣлъ немного куря трубку, а когда убѣдился что все пришло въ порядокъ, взялъ ружье и вышелъ; за нимъ выбѣжали собаки. Чрезъ Орлиную гору онъ прямо направился къ ключамъ.

Киркъ Бунаръ, равнина о сорока ключахъ, на одной изъ самыхъ высокихъ балканскихъ горъ, надъ Сливномъ, есть знаменитое урочище въ Балканахъ, извѣстное во всей Болгаріи. Преданіе гласитъ, и очевидцы подтверждаютъ что ежегодно въ день святаго Егорія и въ день святаго Димитрія всѣ балканскіе звѣри, птицы и гады собираются туда и пьютъ воду изъ ключей, и набравшись въ нихъ здоровья и жизни, живутъ потомъ рѣзвые и веселые до слѣдующаго водопитія. Въ эти два дня, кромѣ полудня, когда всѣ твари пьющія воду здравія и жизни отдыхаютъ въ трещинахъ скалъ и пещерахъ, рѣдко какой смѣльчакъ отважится взглянуть на это сборище созданій Божьихъ. Въ иное время живутъ тамъ и лѣчатся только недужныя животныя; но когда больны медвѣди и волки кротки какъ серны, а орлы и коршуны пьютъ изъ одного ключа съ куропатками и голубями; тогда и люди приходятъ туда лить воду здравія и жизни.

Скалы высятся и тянутся кругомъ въ разныхъ формахъ: не видать между ними ни тропинокъ, ни разсѣлинъ. Отъ такого нагроможденія утесовъ рябитъ въ глазахъ и страшно подумать гдѣ ступить, гдѣ поставить ногу, гдѣ отдохнуть: голова кружится. Кругомъ брызжетъ вверхъ вода изъ ключей, брызжеть высоко, разбѣгается, кружится, падаетъ внизъ какъ вѣтки Плакучей ивы и сверкаетъ въ травѣ огнями алмазовъ, рубиновъ, бирюзы и изумрудовъ.

О! какъ прекрасны и обворожительны эти струи воды когда ясное солнце обливаетъ свѣтомъ все небо, или когда блѣдный мѣсяцъ странствуетъ по своду надъ Божьимъ міромъ! Онѣ привлекаютъ къ себѣ какъ глаза василиска, на вѣрную погибель, а погибели не чуешь. Когда же нѣтъ ни солнца, ни мѣсяца, то онѣ обдаютъ душу такимъ холодомъ и наполняютъ сердце такимъ страхомъ что нога коченѣетъ переступая съ мѣста на мѣсто, а кровь стынетъ и чтобы согрѣться приливаетъ къ сердцу.

Рѣдкіе деревья и кусты стоятъ словно каменные, безцвѣтные и безжизненные; тѣни ихъ падаютъ какъ бы письмена или гіероглифы на возвышающіяся со всѣхъ сторонъ, подобно отвѣснымъ стѣнамъ, кручи горъ. Вотъ видъ на долину. Долина настоящій рай: сады, виноградники, ручьи какъ ленты извиваются между зелеными нивами, пастбища, мельницы, и Сливенъ съ бѣлыми ломами. Веселая и привлекательная долина манитъ къ себѣ; горы преклоняются предъ нею и вода сбѣгаетъ въ нее водопадами. Болгаръ же такъ и тянетъ въ этотъ болгарскій рай.

Киркъ-Бунаръ доступенъ только съ одной стороны — съ Нейкіоя, чрезъ Орлиную гору, и отсюда скученные утесы представляются въ самомъ грозномъ видѣ. Глазу открывается вся дикость этой длинной и широкой, исполинской каменной пустыни. Тутъ шелъ старый Стефанъ, а собаки Балканъ и Дере искали въ горныхъ заросляхъ и отъ времени до времени визгомъ давали знать что чуютъ звѣря.

Вдругъ Дере завизжалъ и залаялъ, Балканъ отозвался дишкантомъ, и обѣ собаки заголосили. Старый Стефанъ прыгнулъ въ сторону и притаился въ разсѣлинѣ скалы. Бѣжитъ огромный кабанъ, по крайней мѣрѣ лѣтъ двѣнадцати, онъ ощетинился какъ ежъ, фыркаетъ и солитъ. Онъ почти добѣжалъ до разсѣянны въ скалѣ и былъ въ пятнадцати шагахъ отъ Стефана когда старикъ приложился и спустилъ курокъ* Порохъ вспыхнулъ на полкѣ и пуля попала кабану въ лобъ; тотъ отшатнулся назадъ, упалъ навзничь и не хрюкнулъ. Дере и Балканъ обнюхали мертваго звѣря и легли его караулить, а старый Стефанъ началъ потрошить кабана и сбирался повѣсить его на скалѣ чтобы мертвый звѣрь не лежалъ на землѣ. Охота кончилась въ минуту.

Покуда гайдукъ-юнакъ, безъ помощи добрыхъ людей, обчищалъ кабанью тушу, на вершинѣ Бунара, подъ обросшею мхомъ скалою, сидѣлъ зрѣлаго возраста мущина, а предъ нимъ стояла молодая женщина или дѣвица.

У мущины сѣрые орлиные глаза и орлиный носъ, темные надъ губами усы, широкая и выпуклая грудь, стройный станъ, руки и ноги малыя, красивыя, жилистыя, какъ бы признакъ благороднаго происхожденія; въ глазахъ его замѣтна воля, даже жестокость, во всемъ тѣлѣ сладкая нѣга, а на лицѣ задумчивая, но пріятная улыбка западающая въ сердцѣ тѣхъ кому онъ улыбается.

Онъ одѣтъ въ потуры и богатый золотомъ шитый чепкинъ^[29] съ разрѣзными рукавами; шелковый поясъ обернутъ нѣсколько разъ вокругъ тѣла, а изъ-за пояса торчатъ серебряныя головки пистолетовъ и рукояти кинжала и ятагана. Около него лежитъ оправленное въ черное дерево ружье съ золотою и серебряною насѣчкой.

Дѣвушка съ золотистыми волосами была одѣта просто въ фустанъ и въ бунеду,^[30] но красота замѣняла ей всѣ наряда — шелка, цвѣты, жемчуги и драгоцѣнные камни; очи у ней алмазы, уста рубины, зубы слоновая кость, волоса прозрачный янтарь. Все въ ней дышетъ жизнію, все говоритъ глазамъ и сердцу.

— Несравненная ты моя гурія! Съ какого неба Аллахъ послалъ тебя въ эту каменную пустыню, какъ звѣзду утѣшенія своему несчастному слугѣ? Да будетъ святая Его воля. Онъ великъ и всесиленъ!

Дѣвушка не поняла словъ, но уразумѣла языкъ очей и улыбки, и покраснѣла.

— Я правнука стараго Стефана изъ Нейкіоя, Ганка, дочь Георгія.

— Не старый ли Стефанъ послалъ тебя ко мнѣ, мой ангельчикъ? Онъ нашъ отецъ и мы чтимъ его какъ стараго дѣда. Онъ пересталъ жить по-нашему, это правда, но его сердце. и душа живутъ нашею жизнію. Не вспомнилъ ли черноусый Георгій товарища своего дѣтства?

— Меня послалъ къ тебѣ не старый Стефанъ и не отецъ Георгій, они ничего не знаютъ; я сама пришла сюда.

— Какой же благодатный джинъ^[31] завелъ тебя въ эту сторону?

— Никакой джинъ не водилъ меня, я сама пришла къ тебѣ, Кущу-Оглу.

Кущу ухватилъ ее за руку и хотѣлъ ее обнять.

— Гурія моя! ангелъ мой!

Она тихонько увернулась: — Теперь не время, тебѣ грозитъ опасность.

— Нѣтъ бѣды, покуда ты со мною! Пусть выходитъ на меня весь славянскій людъ, я управлюсь съ нимъ. Покуда ты при мнѣ, пускай встанутъ на ноги Балканы, и ихъ одолѣю! Когда ты взглянешь, то все возможное уже сдѣлано, а что невозможно, то будетъ сдѣлано. О моя гурія! — Онъ снова захотѣлъ поцѣловать дѣвушку; на этотъ разъ она не отвернулась и сказала:

— Тебѣ грозитъ бѣда; всѣхъ твоихъ захватили, и Вейса и Карабела и другихъ; поймали ихъ казаки. Они знаютъ что ты на Бунарѣ и хочешь по кручи пробраться въ долину. Они стороікатъ подъ кручей, или собираются подняться по ней сюда.

Кущу-Оглу призадумался, но не испугался и не встревожился.

— Не безпокойся, моя гурія! Они не взберутся сюда; и пѣшему придти сюда очень трудно, они же народъ конный и не привыкли бросать коней. Они не черти.

Дѣвушка наслушалась много о казакахъ отъ прадѣда. Она покачала годовой.

— Не черти, а Славяне.

— Правда, и ты Славянка. — Онъ поцѣловалъ Гапку, а она тому не противилась.

— Послушай, милая гурія! Такія ли у тебя горячія ножки какъ сердце? Захотятъ ли онѣ послужить твоему рабу такъ же какъ послужило бы твое сердце его сердцу? Рабъ твой любитъ тебя, милая гурія, какъ никогда еще не любилъ.

— Говори чего желаешь, все сдѣлаю!

— Перлъ ты мой, возьми этотъ перстень, — онъ снялъ его съ пальца и отдалъ ей, — и иди въ Сливенъ, прямо къ старому муфтію, сказки ему селамъ алейкулъ отъ правовѣрнаго его раба, передай ему все что видѣла и слышала, что рабъ его здоровъ и ждетъ его приказаній. Муфтій знаетъ что надо; что прикажетъ, то и сдѣлаю. Иди съ Богомъ, алмазъ моего сердца, рубинъ моего сердца!

— Куда же я принесу тебѣ отвѣтъ?

— Къ третьему ключу, который зовутъ Оленьимъ; станешь у сухаго дерева, при небольшой ямѣ подъ камнемъ, похожей на барсучью нору. Крикни трижды въ яму: Кущу! и твой рабъ предстанетъ предъ очами своего свѣта, своего неба, моя любая!

Онъ поцѣловалъ, обнялъ и приласкалъ дѣвушку. Она, счастливая и довольная, легко ступала между скалъ. Ей весело и отрадно, хотя сумрачно на небѣ, а на землѣ облачно и пасмурно; свѣтъ для нея милъ и пріятенъ, потому что сердцу радостно, сердце любитъ и глаза на все смотрятъ съ любовью.

Кущу долго глядѣлъ вслѣдъ дѣвушкѣ.

— Великъ и всесиленъ Богъ! Не забываетъ Онъ своего слугу! Слава Ему! Не забываетъ Онъ правовѣрныхъ! Велико и непостижимо его милосердіе!

Онъ клалъ поклоны намаза и молился отъ всего сердца, потому что сердце снова полюбило и забыло опасности, печали, все. Новая любовь оживила его новою жизнію, потому что сердце загорѣлось новою любовью.

Подходя къ Оленьему ключу онъ увидалъ между деревомъ и камнемъ высокаго, грознаго вида мущину, съ густою бородой и большими усами. Онъ былъ въ болгарской темной одеждѣ, на головѣ у него была болгарская баранья шапка, въ рукѣ онъ держалъ двуствольное ружье, а за поясомъ у него торчали пистолетъ, револьверъ и длинный, гладкій, оправленный въ серебро охотничій ножъ. Увидавъ Кущу онъ приложилъ къ щекѣ ружье, а Кущу уперъ въ плечо янчарку. Такъ они стояли и мѣрили другъ друга глазами. Наконецъ оба спустили оружіе къ ногамъ.

— Воевода!

— Сокольничій!

Они узнали другъ друга, сошлись и сѣли около камня.

— Откуда Богъ принесъ?

— Съ далекой Украйны.

— Не съ ярмарки ли, да на ярмарку?

— Нѣтъ, на праздникъ получше и поважнѣе.

— Одинъ?

— И одинъ и не одинъ.

— А гдѣ товарищи, громада?

— Вездѣ и нигдѣ: всегда такъ на Божьемъ свѣтѣ.

— Не хочешь ли въ Сливенъ? Сегодня ярмарка, конецъ окапыванью винограда, хорату пляшутъ и доброе винцо поливаютъ.

— Иду изъ Сливна, пилъ винцо; а ты на хорату!

— Водилъ бы хорату попрежнему, какъ бывало въ доброе время, еслибы не собачьи дѣти казаки. И ты воевода пускался тогда въ плясъ. Доброе было время, славное время! А теперь казаки вашихъ Болгаръ казачатъ, а намъ Туркамъ навязываютъ именемъ царя танзиматъ.

— И мнѣ они не на руку, а я ихъ не ругаю. Они Славяне, хоть царскіе люди, и людьми дѣлаютъ Болгаръ. Зейнеловское времечко не вернется; при гайдукѣ Армавитѣ, когда онъ, во имя царское, гулялъ въ краѣ съ гайдуками, намъ гайдукамъ было хорошо, а люду Божью, мусульманамъ и христіанамъ, приходилось жутко, терпѣлъ онъ притѣсненія, беззаконія и позоръ.

— А давно ли ты Итъ-Оглу,^[32] первый чорбаджія гайдуковъ, учитель и голова всѣхъ насъ, сталъ архіереемъ болгарской церкви? Нешто, воевода, взаправду ты сталъ панайотъ?^[33]

— Всему конецъ, всему время! Я Собачій Сынъ Итъ-Оглу хочу сдѣлаться чадомъ Бога, служить Его имени, Его народу. Довольно я гайдучилъ, пора стать юнакомъ, а тамъ въ монахи, да въ монастырь молить Бога за грѣхи.

— Счастливъ ты, воевода, что дошелъ до второй степени; можетъ дождешься и третьей, если пулька, сабля, или висѣлица не спровадитъ тебя безъ покаянія на тотъ свѣтъ каяться въ грѣхахъ. Я же въ первой степени и не дотянусь до второй: гайдукомъ меня убьютъ или умру.

Онъ опустилъ глаза и призадумался.

— Не кручинься. Кто вѣдаетъ какая ждетъ тебя судьба. Глянь-ка на Мирзу-пашу,^[34] онъ воровалъ лошадей, грабилъ народъ, втихомолку спровадилъ не одного момака въ дальній путь, не въ Брашованъ, сидѣлъ въ Терсанѣ,^[35] бренчалъ цѣпями, а подъ конецъ сталъ муширомъ, намѣстникомъ. Сколько разъ присуждали его въ Стамбулѣ къ изгнанію! Выдоятъ изъ него золото и серебро, да и пошлютъ опять главнымъ начальникомъ чтобы копилъ сызнова. Корова молочная, доить ее легко. Можетъ и тебя ждетъ такое счастіе.

— Ой не ждетъ! Я знаю что умру гайдукомъ.

— Коли такъ, то такъ тому и быть, противъ судьбы не пойдешь. Заплачутъ по тебѣ хоромъ молодки и дѣвицы. Въ нашемъ краю о гайдукѣ плачутъ наши женщины, о юнакѣ нашъ народъ, о монахѣ нашъ дьяволъ, либо чужой…

— А о валіяхъ и мутасарифахъ?

— Объ нихъ плачутъ каймаканы изъ чубукчіевъ да изъ гайвасовъ, или чамашьгрды да саисы,^[36] которые мѣтятъ въ каймаканы.

— Правда, воистину такъ! Танзиматъ! А танзиматъ на откупу у Армяшкекъ, Грековъ и Жидовъ.

— Ничего не подѣлаешь. Останемся при своемъ. И у насъ свои степени: гайдукъ, юнакъ, дервишъ, или монахъ.

Кто-то немного хриплымъ, но еще звонкимъ голосомъ примолвилъ изъ-за утеса:

— Чорбаджію забыли.

Оба отскочили въ разные стороны, словно обвареные кипяткомъ и ухватились за ружья.

Изъ-за утеса вышелъ старый Стефанъ, а за нимъ выбѣжали гончія собаки, съ взъерошенною на шеѣ шерстью и съ полуоткрытыми ртами.

— Балканъ, Дере, назадъ! Добро пожаловать воевода, здорово Кущу-Оглу! Они стояли какъ вкопаные и не знали отвѣчать ли привѣтомъ на привѣтъ или прыснуть свинцомъ. Стефанъ продолжалъ:

— Не бойтесь дѣтушки, я не киръ сердаръ, а старый чорбаджія, который помнитъ какъ вы были ребятками, какъ я угощалъ васъ калачомъ когда вы были ловки и проворны и какъ я диралъ васъ за уши когда вы были пентюхи и розѣвали рты словно вороны. Мои вы ученики, — я ли вамъ сдѣлаю зло? Я старый гайдукъ, старый юнакъ, уважаю вмѣстѣ со всѣмъ нашимъ народомъ и гайдуковъ и юнаковъ; своимъ трудомъ я заслужилъ уваженіе людей, въ мои сады и за мои изгороди вы не лазите. Самъ я не могу уже быть ни гайдукомъ, ни юнакомъ; зачѣмъ же мнѣ мѣшать вамъ въ этомъ дѣлѣ? Гуляйте пока молоды, пока есть время — идите себѣ, чѣмъ дальше въ лѣсъ тѣмъ больше достанете дровъ. Вы балагурили, потому что молоды, кровь кипитъ, языкъ чешется, а я васъ стерегъ, потому что старъ.

Оба, по восточному обычаю, поклонились старому Стефану и поцѣловали край его одежды. Онъ прижалъ голову того и другаго къ своей груди, потомъ взялъ за стволъ ружье воеводы и повертывая его сказалъ:

— Славная игрушечка! — Увидавъ что оно заражается съ казенной части, примолвилъ: — Ххитрая, новая штука! — Потомъ, нагнувшись къ уху воеводы, шепнулъ ему, такъ чтобы Кущу не слышалъ: «комитетъ!»^[37]

Воевода кивнулъ головою, а старый Стефанъ махнулъ рукою собакамъ, и обѣ онѣ пошли между утесами въ разныя стороны.

— Теперь присядемъ — подѣлюсь съ вами чѣмъ Богъ послалъ. Вы мои дѣтушки по Богу и по ремеслу. Старикъ досталъ торбу и вынулъ изъ нея лепешки, курицу, сыръ, хлѣбъ, соль, перецъ и баклажки съ водкой и виномъ. Ѣли, пили и говорили о всякой всячинѣ и о прошломъ времени. Старикъ ни одного изъ нихъ не спросилъ о томъ что онъ дѣлаетъ и хочетъ дѣлать; самъ человѣкъ скрытный, онъ уважалъ чужія тайны. Онъ даже не допускалъ ихъ толковать между собою о томъ что ихъ занимало въ настоящемъ.

Это происходило въ то время когда почти пятимилліонный Болгарскій народъ начиналъ пробуждаться отъ оцѣпенѣнія и безсилія, скорѣе по поводу обнародованія танзимата и частыхъ постановленій Высокой Порты о равенствѣ въ политическомъ отношеніи и предъ закономъ христіанъ съ мусульманами, объ уваженіи собственности и личности, о правахъ и уставахъ, чѣмъ по примѣру почти независимыхъ Сербовъ и Румыновъ и по поводу войны 1854 года. Стали пробуждаться Болгары; нашлись агитаторы; въ странѣ и за ея границами образовались комитеты.

Одинъ комитетъ находился въ Букурештѣ. Во главѣ его стояли болгарскіе выходцы и изгнанники разныхъ эпохъ, старики, современники Милоша, люди съ достаткомъ, пріобрѣтеннымъ болгарскимъ трудомъ и бережливостію отъ лѣнивыхъ и мотоватыхъ Румыновъ. Нѣкоторые изъ нихъ сдѣлались богачами, людьми денежными, банкирами, арендаторами казенныхъ имѣній и антрепренерами на широкую руку. Они хотѣли идти по слѣдамъ Сербовъ, передѣлать гайдуковъ въ юнаковъ, шайками побудить край взяться за оружіе и выждать когда беи станутъ защищать остатки своихъ нѣкогда обширныхъ привилегій, не представится ли случай ударить на беевъ во имя правительства, какъ нѣкогда Сербы, направляемые прозорливою политикой Милоша Обреновича, напали на дагіевъ во имя Высокой Порты, истреблявшей янычаръ и спагіевъ, и доносили султану Махмуду о своихъ побоищахъ и побѣдахъ.

Другой наддунайскій комитетъ былъ плодомъ воодушевленія юношества, которое воспитывалось или занималось торговлею и промышленностію въ Пештѣ, Вѣнѣ, Берлинѣ, Одессѣ или даже въ Парижѣ, и тамъ набралось новыхъ понятій. Ваковскій, изъ рода Стефанаки, сосредоточилъ воодушевленіе и пропаганду въ комитетѣ носившемъ названіе комитета молодежи. Этотъ комитетъ хотѣлъ реформъ и уступокъ отъ правительства, или народнаго возстанія, или соціально-политической революціи, словомъ, всего чего хотѣлось вѣнскимъ бюргерамъ и чего желаютъ студенты Латинскаго квартала въ Парижѣ, польскіе демократы, Мадзини и Гарибальди.

Третій внутренній комитетъ въ Филиппополѣ, съ разрѣшенія и подъ покровительствомъ правительства, распространилъ между Болгарами просвѣщеніе, посредствомъ школъ, книгъ и журналовъ. Онъ ловко и искусно присоединилъ къ этому вопросъ о національной болгарской церкви, вопросъ важный, основный, истинный оплотъ болгарской народности, который, при искренней, явной и твердой поддержкѣ со стороны правительства, можетъ на многія лѣта привязать Болгаръ къ Высокой Портѣ. Этотъ же вопросъ, если станутъ его затягивать, по нежеланію оскорбить цареградскаго патріарха, по интригамъ Грековъ, собирающихъ золотое руно съ управленія болгарскою церковью, и изъ уваженія къ иностраннымъ дворамъ, опасающимся славянщины или желающимъ навязать Болгарамъ католицизмъ римскаго папы, можетъ навлечь величайшія бѣдствія, возстановить Болгаръ противъ правительства, и поддать пламени къ тѣмъ искрамъ которыми стараются разжечъ пожаръ комитетъ старцевъ, или гайдуко-юнацкій, и комитетъ молодежи, распаляющіе страсти, но не приносящіе никакой пользы и пагубные для народа, также какъ и всѣ комитеты польскихъ выходцевъ и не выходцевъ.

Комитету старцевъ, самому богатому деньгами и наиболѣе практичному въ своихъ дѣйствіяхъ, надоѣло тѣшить себя словами и сочиненіями; онъ не говорилъ что слово вѣтеръ, но утверждалъ что слова и сочиненія разнесетъ вѣтеръ, и что вся суть въ дѣйствіяхъ, которыя одни принесутъ пользу странѣ. Тогда самыхъ именитыхъ гайдуковъ назначили воеводами, дали имъ денегъ и оружія и приказали имъ набирать себѣ въ сторонники или гайдуковъ менѣе извѣстныхъ или тѣхъ что желаютъ сдѣлаться гайдуками, ибо терять имъ нечего, а выиграть можно все.

Говорятъ что тогда молдавскому господарю начало въ головѣ мерещиться великое Дакское королевство и присоединеніе Болгаріи къ Румуніи. Болгарія и Добруджа — мѣсто побоищъ и могилъ всѣхъ ордъ наводнявшихъ изъ Азіи Европу во времена Византійской имперіи и болѣе древнія. Не удивительно что такая корона улыбалась Потомку рыцарскаго рода который изъ ленныхъ владѣльцевъ добился короны королевской и, не удоволясь ею, устремился къ коронѣ императорской. Яблоко не далеко падаетъ отъ дерева, у хохлатыхъ куръ всѣ цыплята хохлатые, и господарю христіанину не по вкусу ленная зависимость отъ мусульманина. Онъ дозволилъ Болгарамъ-христіаяамъ вооружаться и собираться дома, а на его румунской землѣ ждать благопріятнаго часа.

Такъ шли дѣла на Дунаѣ, въ Балканахъ и по обѣ стороны Балканъ. Правительство Высокой Порты на все это обращало мало вниманія, за собою оно имѣло право. Болгары были раіи, не народъ. Еще слѣпые, они не видѣли Ббжьяго свѣта. Впрочемъ, первый блинъ комомъ, то были лишь попытки. Воеводы сами пошли развѣдывать, поосмотрѣть край, послушать что толкуютъ и поговорить съ людьми своего племени.

Старый Стефанъ не позволилъ курить трубки и сказалъ:

— Табаку не зажигайте; у казаковъ соколій глазъ, и лисье чутье. Ой молодцы они! Всѣ до одного водились бы въ гайдуки. Хоть они и «царское войско, во Славяне, наши.

Воевода покрутилъ усы: — Много ль ихъ у васъ?

— Много ли, мало ли, не знаю; счету не поддаются. Молодцы они, всюду доберутся и вездѣ появляются, даже такъ гдѣ ихъ не сѣяли.

— Правда, пробормоталъ Кущу. — Еслибъ не они, я бы не прятался здѣсь какъ барсукъ отъ гончихъ, а водилъ бы хорату въ твоемъ Нейкіоѣ. Теперь ими тамъ словно макомъ земля покрыта; поливаютъ винцо, да нашихъ дѣвушекъ приголубливаютъ.

— За то сегодня они оставятъ насъ въ покоѣ.

— Не больно надѣйся. Они пляшутъ, гуляютъ, а какъ затрубятъ въ трубу, они разомъ всѣ на коняхъ; вѣтеръ играетъ ихъ красными шапками, сабли свищутъ въ рукахъ, и всѣ летятъ между окалъ, словно птицы или дикіе звѣри, ни одинъ съ дороги не собьется. Затрубятъ въ трубу — они вправо, затрубятъ въ трубу — они влѣво, затрубятъ въ трубу — они мигомъ соберутся при сотникѣ, затрубятъ въ трубу — они всѣ разсыплются, какъ распуганная стая птицъ, и мчатся по горамъ и оврагамъ. Это орлы, а не люди! Душа гайдука должна радоваться когда за нимъ гоняются такіе юнаки.

Старый Стефанъ горячился, потому что всею душою любилъ казаковъ, Славянъ, хоть и были они царскою конницей, а желѣзный сотникъ казался ему такимъ же юнакомъ какъ сербскій Белько или королевичъ Марко; по его приказу, онъ не поберегъ бы старыхъ костей и пошелъ бы юначить съ казаками-Славянами, хотъ и царскіе они солдаты.

Старикъ приложилъ руку къ уху: — Ого! Вставайте, собака тявкнула, это Балканъ подаетъ голосъ. А вотъ слышенъ дай и съ другой стороны, подходить къ ключамъ.

— Ого! нечего терять время, вставать да утекать — казаки, гайдамаки!

Кущу отвалилъ камень: — Пожалуй воевода! а ты старый или охотиться съ казаками.

— Нѣтъ не такъ; воевода пойдетъ со мною, а ты спрячься въ пещерѣ. Не изъ одной печи ѣдалъ я хлѣбъ и знаю что собаку съ кошкой оставлять вмѣстѣ не приходится, а лучше держать ихъ врозь. Онъ взялъ за руку воеводу и повелъ его. Кущу прокричалъ имъ вслѣдъ: „счастливаго пути!“ получилъ въ отвѣтъ: „Слава Богу!“ и скрылся въ пещерѣ.

Оба умѣли карабкаться по скаламъ. Воевода не забылъ ни одной тропинка, ни одного утеса; здѣсь его родина. Онъ покинулъ ее юношей, избѣгая разчета съ начальствомъ за свои дѣла;, но ежегодно, во время ярмарки, приходилъ на побывку, побалагурить съ купцами, снабжалъ донъ всѣмъ нужнымъ, принаряжалъ жену въ шелки и дорогіе уборы, а дѣткамъ приносилъ гостинца, чтобы хорошо учились и росли путными людьми. У него былъ домъ и семья: жена, трое дѣтей и старуха мать, которая имъ гордилась.

О мой панайотъ!^[38] Хоть и прозвали тебя Собачьимъ Сыномъ, а такимъ гайдукомъ какъ ты не могутъ похвалиться Балканы отъ Казани до Нити. Да защититъ тебя своимъ покровомъ и да поможетъ тебѣ во всякой напасти заступница Матерь Божія, которой я посвятила тебя при святомъ крещеніи! Былъ онъ сынъ послушный и покорный велѣніямъ старой матери; при’ней онъ не смялъ ни сѣсть, ни говоритъ безъ позволенія. Предъ Божіей Матерью ставилъ онъ восковыя свѣчи цѣлыми сотнями; и сегодня горятъ сто двадцать свѣчей яраго воска предъ ея иконою въ Еникайскомъ селѣ Полы поютъ акаѳистъ во исполненіе его желаній, дьяконы кадятъ ладаномъ во славу Царицы Небесной и во спасеніе гайдуку-панайоту, а Турки поговариваютъ: въ церкви сборище, пусть лучше молятся чѣмъ сидятъ въ читальнѣ да заглядываются на изображеніе Іована Шышхана на конѣ.

Каждый годъ, когда лѣса одѣнутся листвой, воевода приходилъ искать прохлады, тѣни и студеной воды въ родимыхъ горахъ и поработать своими руками около дома и для семьи, на зимнюю одежду и на подати, а потомъ уходилъ за Дунай и за Мораву, отдыхалъ и запасался силами для будущихъ трудовъ. Такъ проводилъ онъ жизнь пока вельможа Христо Гюрги и „комитетъ“ не назначили его воеводою Казанскихъ Балканъ.

Они скоро и молча шли одинъ за другимъ, а собаки бѣжали за ними; онѣ безпрестанно оглядывались назадъ и то навостряли, то опускали уши. Такъ они добрались до вершины Орлиной горы; здѣсь они остановились, и прячась за обрывами утесовъ, начали осматривать долину.

Всадники, на темныхъ и бѣлыхъ коняхъ, раздѣлились на большія кучки, въ большомъ одна отъ другой разстояніи, и всѣ быстро подвигались къ Балканскимъ ключамъ. Изъ кучекъ всадники разбрелись по одиночкѣ, словно муравьи изъ разметаннаго муравейника. Всѣ казаки стремятся въ гору и карабкаются по склону, кто конный, кто пѣшій, таща за собою лошадь на чумбурѣ. Карабкаются, карабкаются, и вотъ они уже на вершинѣ; всадникъ за всадникомъ пробираются между утесами и залили они всю каменную пустыню. На этой загроможденной скалами поверхности не видать ни лошадей, ни людей, а мелькаютъ только красныя шапки словно маковы цвѣты.

Старый Стефанъ указалъ на нихъ воеводѣ:

— Видишь ли что это за люди, какіе наѣздники!

Воевода нахмурился.

— О, еслибъ они были наши! Но не наши они, а царскіе. Народъ ихъ любитъ, потому что народъ любить все отважное, юначье.

— Они наши, наша кровь, наши дѣти, наши братья. Царь позвалъ ихъ къ себѣ въ солдаты, далъ имъ оружіе, уборъ, лошадей, сбрую, — какъ же имъ не служить ему вѣрою и правдою? Какъ можетъ народъ не служить вѣрно царю, который позволяетъ дѣтямъ его на службѣ оставаться Славянами?

— Правда, мнѣ и въ Сливнѣ тоже говорили. Напрасно и желать чтобъ было не такъ. Вотъ еслибъ они были Турки, Османы, тогда бы другое дѣло!

— Что же дѣлать?

— Лбомъ стѣны не прошибешь, голова треснетъ; и противъ воды не поплывешь, не доплывешь. Оставаться въ покоѣ и ждать.

— Ладно, и по моему такъ. Можетъ казаковъ не станеть, тогда…

— Тогда, поспѣшно перебилъ воевода, все наше, а теперь ничего не подѣлаешь. Какъ добраться до вельможи и дать ему во всемъ отчетъ? Воеводы торопятся, друзья рвутся въ бой, а безъ Казанскихъ Балканъ дѣло дрянь. Развѣ можно не подумавши лѣзть въ бѣду? Какъ перебраться за Дунай? Въ гайдуки и юнаки я гожусь, а прокрадываться не умѣю — дѣло же тутъ спѣшное.

— Пойдемъ, дорогой лучше разсудимъ.

Оба спустились въ густой лѣсъ на пути въ Нейкіой.

Въ Нейкіоѣ, въ Стефановой хатѣ, старая прабабка хозяйничаетъ и скучаетъ. Ганки нѣтъ, Елены нѣтъ; всѣ за работой, только Марья вертится въ избѣ. Балканъ и Дере вбѣжали въ хату; собаки весело помахиваютъ хвостами, ласкаются къ старухѣ и безпрестанно подбѣгаютъ ко дверямъ. Старуха тотчасъ же поняла что это значитъ: старикъ вернулся и ведетъ съ собою гостя.

— Касатка моя, приготовь закуску и винцо; къ намъ идутъ, а голодъ не радость.

Только-что кончились приготовленія, Стефанъ вошелъ съ гостемъ. Старуха и Марья узнали воеводу. Ежегодно онъ приходилъ въ гости къ старому Стефану, приносилъ гостинца, а Марьѣ книжки съ сербскими пѣснями: о Косовомъ полѣ, о царѣ Лазарѣ, о Милошѣ Обиличѣ, объ измѣнникѣ Бранковичѣ и о королевичѣ Маркѣ, который живетъ въ Бабинѣ и придетъ царствовать въ болгарскихъ Балканахъ.

Воевода и старый Стефанъ долго разговаривали; старая бабушка дремала, веретено выпало изъ ея рукъ и отдыхало на полу, а Марья присматривала за огнемъ, штопала чулокъ и не проронила ни словечка изъ разговора. Какъ сладко и съ какимъ жаромъ говорилъ воевода, какой онъ лихой юнакъ, можетъ-быть будущій избавитель Болгаріи! Марья бѣдная дѣвушка, но въ ней бьется болгарское сердце; она N молится предъ изображеніемъ Іована Шышмана какъ предъ иконою угодника Божія, потому что онъ для нея болгарскій святой, ея вѣры, ея племени. За свободу своего народа она бросилась бы на ножи, и пошла бы въ огонь! Счастливый богатырь воевода! Въ его рукахъ судьбы народа. О какъ бы желала она быть одною изъ дѣвицъ вѣщаго Бука, которыя помогали юнакамъ побѣждать враговъ.

Такъ она слушала, думала, и ночью уснула въ сладкихъ мечтаніяхъ о богатырѣ, о Болгаріи, о свободѣ, о королѣ Іованѣ Шышманѣ.

На другой день, спозаранку» старый Стефанъ началъ распоряжаться. Мало пастбищъ, не хватитъ на зиму, ибо въ Балканахъ нѣтъ еще снѣга; а въ Добруджѣ пастбищъ вдоволь; вотъ онъ и отправляетъ полтораста овецъ въ Кишле, при нихъ отца и мать Марьи, Марью, двухъ правнуковъ и опытнаго пастуха, — воеводу который уже перерядился въ пастушій кожухъ. Четыре осла подъ вьюками, укрытыми кошмами, и двѣ лошади повезутъ весь домашній скарбъ на зиму; около нихъ вертятся три косматыя балканскія собаки, а на вьюкѣ садитъ пѣтухъ. Паспорты прописаны въ Славенъ. Съ Богомъ въ дорогу, — пора! Караванъ тронулся въ путь и пошелъ на Вечеру, а старый Стефанъ приказалъ вывести изъ подземной конюшни своего Сѣрку и сказалъ:

— Я провожу ихъ на Вечеру; привезу убитаго кабана, приготовьте соль и посуду.

Старикъ ничего не забывалъ.

Сѣрый жеребецъ, отъ Чырлана, точь-въ-точь сѣрый конь королевича Марка, можетъ-быть его потомокъ. Старикъ оглядѣлъ подпруги, стремянные ремни и удила, потрепалъ разъ другой Сѣрку, повѣсилъ черезъ плечо ружье, заткнулъ за поясъ пистолеты и ятаганъ, легко сѣдъ на лошадь, поправился на сѣдлѣ, свистнулъ гончихъ собакъ и сталъ кружить вправо и влѣво по двору, словно юнакъ. Прежде чѣмъ успѣли отворить ему ворота, Стефанъ притиснулъ коня стременами, Сѣрко перескочилъ заборъ и помчался по дорогѣ будто несъ на себѣ двадцатилѣтняго юнака. Вотъ какъ живутъ люди въ Балканахъ!

Сливенъ.

Въ Сливнѣ большое, необыкновенное движеніе. Рано утромъ пришла сотня казаковъ съ арестантами; въ полдень двѣ сотни выступили къ Ключамъ. Мутасарифъ безпрестанно ѣздитъ къ ферику, въ меджлисъ^[39] совѣтуются, а старый муфтій тяжело вздыхаетъ и думаетъ про себя: «Ну времечко, лихое времечко! гяуры куютъ въ кандалы мусульманъ и водятъ ихъ на веревкѣ! О гяурскій танзиматъ! Бѣда, бѣда Исламу!» И не громко, а мысленно, проклинаетъ великаго Решида: «Увы! и послѣ него все то же, какъ было, такъ и будетъ. Иншаллахъ! Иншаллахъ!»^[40] Муфтій началъ перебирать четки и молиться чтобы вернулись прежнія времена.

Въ меджлисѣ мусульманскіе беи углубились въ размышленіе, а христіанскіе чорбаджіи ничего не говорятъ и только глухимъ эветъ, съ приложеніемъ руки къ устамъ и къ челу, вторятъ молчанію мусульманъ. уже собирались написать мазбату^[41] гяурскому и султанскому войску за поимку разбойниковъ мусульманъ, хотя каждый радъ былъ бы узнать здоровъ ли Кущу-Оглу и скоро ли можно будетъ встрѣтить его привѣтомъ «хошь гелды, сафа гелды»,^[42] когда вошелъ мутасарифъ-паша, самъ не свой, безъ привычной улыбки на лицѣ. Всѣ встали и сложили руки на груди. Мутасарифъ сѣлъ и пригласилъ садиться. Ему подали трубку; онъ долго курилъ, втягивалъ и выпускалъ дымъ, наконецъ вымолвилъ:

— Сегодня погода испортилась.

Всѣ отвѣчали привѣтомъ руки: — Да, господинъ!

— Но не очень холодно.

Новый поклонъ и опять: — Да, господинъ!

Разговоръ прервался и наступило молчаніе: таковъ приступъ къ разсмотрѣнію даже наиважнѣйшихъ дѣлъ. Наконецъ мутасарифъ затянулся дымомъ, приложилъ чубукъ къ ручкѣ креселъ и развернулъ бумагу которую держалъ въ рукахъ.

— І1осмотрите-ка, Итъ-Оглу, этотъ собачій сынъ изъ Еникоя пишетъ чорбаджіямъ приказъ именемъ комитета.

Онъ тревожно обвелъ глазами вокругъ себя. При словѣ комитетъ всѣ повторили его испуганнымъ голосомъ и переглянулись испуганными взглядами.

— Я былъ у ферикъ-паши; онъ тотчасъ выслалъ сотни и сказалъ: ничего, будьте спокойны. Сотни уже выступили, у нихъ все дѣлается мигомъ.

— Слава Богу! Это хорошее войско, отозвались всѣ и присовокупили: — Подъ крыломъ султана и твоею защитою мы не знаемъ страха.

Старый муфтій бормоталъ про себя: — Пускай гяуры побиваютъ гяуровъ для нашей пользы, это по закону.

Вошелъ казацкій офицеръ съ донесеніемъ что уже приняты всѣ мѣры предосторожности. Муфтій первый обратился къ нему съ турецкимъ привѣтомъ; хотя казакъ былъ Мазуръ, да еще слѣпой Мазуръ и гяуръ, мутасарифъ сказалъ:

— Садись, товарищъ; подайте чубукъ и кофе.

Казакъ чванился и тѣшился пріемомъ въ меджлисѣ. Въ бѣдѣ вспоминаютъ Бога, и слѣпой Мазуръ сталъ барашкомъ — самое ласковое названіе невѣрному христіанину изъ устъ правовѣрнаго мусульманина, потому что при этомъ ему мерещится барашекъ святаго Егорія, барашекъ хорошо зажаренный, любимое кушанье мусульманина. Муфтій можетъ-быть хотѣлъ сжевать мазовецкаго ягненка, но взглянулъ на него и отвернулся: такой онъ показался ему твердый, усатый, неудобоваримый. Въ меджлисѣ величали казака душой, ягненочкомъ. «Ферику наше глубочайшее уваженіе, цѣлуемъ полы его платья; подъ его защитой мы будемъ сидѣть спокойно и хвалить Бога, какъ подъ крыломъ ангела.» Страхъ комитета, да еще такого какъ комитетъ Панайота Ичтъ-Оглу, извѣстнаго въ санджакѣ, расположилъ къ изліяніямъ такой сердечной любви къ казакамъ что собирались написать мазбату ферику, котораго охотно бы утолили въ ложкѣ воды, за то что онъ набралъ такое славное молодецкое войско изъ гяуровъ, раевъ, да еще изъ буйволовъ Болгаровъ. Страхъ открываетъ не только глаза, но даже уста и сердце — для правды ли, для лжи ли — все равно. При этомъ случаѣ медждисъ вышелъ изъ надменнаго молчанія какимъ онъ привыкъ выражать свое достоинство.

По выходѣ слѣпаго Мазура начали курить сигары и трубки, лить кофе, балагурить и подшучивать надъ совѣтниками чорбаджіями и совѣтникомъ Евреемъ. Кафеджи, котораго толкнулъ взадъ чубукчи, припрыгнулъ, но не выронилъ изъ рукъ чашки. Чорбаджіи, въ угоду беямъ и губернатору, тащили за полы то кафеджи, то чубукчи, сами же, какъ медвѣжата, выбѣгали на средину комнаты, снова садились на софы и подкуривали Жида не кошернымъ, а трефнымъ дымомъ; всѣ смѣялись и веселились, у всѣхъ отлегло отъ сердца. Ферикъ взялъ на свои плеча весь комитетъ, пусть же онъ охраняетъ весь Сливенскій санджакъ, горы и долины, это его забота. Подъ крыломъ падишаха все будетъ ладно. Иншаллахъ!

То были не старые мусульмане, не прежніе Турки, властители обширныхъ завоеванныхъ странъ, которые покуривая трубку управляли государствомъ и народами нѣмыми знаками, которые утверждали что для всей дипломатіи довольно двухъ словъ: бакалумъ (посмотримъ) если нужно выиграть время, и истемемъ (не хочу); послѣ чего вынимали сабли и рубили на обѣ стороны. Послѣднимъ представителемъ такой дипломатіи и политики былъ славный визирь сераскиръ Мегмедъ-Решидъ-паша, Грузинъ, сынъ священника. Въ 1828 году, по взятіи Силистріи, предъ Андріанопольскимъ трактатомъ, онъ защищалъ Шумну!^[43] Уже было заключено перемиріе и шли переговоры о мирѣ, а онъ на всѣ повелѣнія своего начальства прекратить войну отвѣчалъ: бакалумъ. Онъ приводилъ въ порядокъ войска, и устроивъ ихъ прокричалъ: истемемъ! и съ саблей наголо ударилъ на Русскихъ. При Коніи онъ не хотѣлъ сказать бакалумъ войску бѣжавшему предъ Арабами Ибрагимъ-паши, но произнесъ отступать, бросился съ обнаженною саблею въ толпы преслѣдовавшихъ и былъ взятъ въ плѣнъ. Въ плѣну онъ своимъ истемемъ уморилъ себя голодомъ и умеръ кончая собою длинный рядъ султанскихъ беглербеевъ, которые при реченіи бакалумъ приготовляли войско, а при реченіи истемемъ побѣждали враговъ вѣры и клали къ ногамъ султановъ многія завоеванія. Теперь обо всемъ судятъ и рядятъ меджлисы; безъ мазбаты съ ихъ разрѣшеніемъ, даже военные начальники не могутъ употреблять султанскаго войска для усмиренія бунта и для защиты жителей отъ разбойниковъ. Удивительна власть меджлисовъ въ завоеванной странѣ: это узда налагаемая неспособными и невѣждами на людей понимающихъ дѣло чтобы помѣшать ихъ дѣятельности. Они существуютъ, кажется, въ подтвержденіе поговорки: «всего лучше ловить зайца сидя на возу запряженномъ волами».

Позабавившись, въ меджлисѣ снова принялись читать бумаги.

Въ такой-то и такой деревнѣ испортился водоемъ и недостаетъ воды для проѣзжающихъ: разрѣшитъ ли меджлисъ починку?

Подъ Черкесли какой-то воръ стащилъ съ моста двѣ доски, и осталась такая большая дыра что скотина сломаетъ себѣ ноги, а рѣчка такая болотистая что переѣзжая чрезъ нее нельзя не запачкаться въ грязи: не пошлетъ ли меджлисъ инженера провести черезъ рѣчку шоссе изъ гравія, не прикажетъ ли жандармамъ разыскать вора и не позволитъ ли, на мѣсто украденныхъ, положить двѣ другія доски, которыя валяются не вдалекѣ отъ моста и которымъ не оказывается владѣльца?

Перебравъ десятка три подобныхъ административныхъ дѣлъ, собраніе снова обратилось къ комитету.

Кади, человѣкъ пожилой, съ просѣдью, нѣкогда имамъ великаго Решидъ-паши, совѣтовалъ быть снисходительными, хорошо обращаться съ христіанами, искренно и усердно содѣйствовать мѣрамъ военнаго начальства.

Мутасарифъ говорилъ много и на всякій ладъ; изъ его словъ можно было только понять что это французскія продѣлки, потому что онъ когда-то имѣлъ столкновеніе съ французскимъ консуломъ, потому его и уволили отъ должности, какъ всегда бываетъ въ Турціи, по милости капитуляцій съ христіанскими державами.

Одинъ изъ совѣтниковъ, племянникъ Гирея, пропѣлъ на голосъ крымскихъ Татаръ польскую лѣсенку, что всему виною Бѣлый Царь, Москва, что они наслали комитаты, также какъ насылаютъ градъ, снѣгъ, засуху, неурожай, чуму и всякія язвы; но при этомъ онъ умолчалъ о сборщикахъ десятины и Армянахъ.

Чорбаджіямъ и Еврею приказано удалиться; остались одни Мусульмане.

Старый муфтій, опираясь на арабскія изреченія, во имя Бога и Пророка, справедливо замѣтилъ что сѣтованія и сложеніе вины на другихъ ничему не помогутъ; аужяо пріискать средства къ истребленію комитатовъ одного за другимъ и избавиться отъ нихъ, такъ чтобъ они не могли вернуться въ край. Онъ продолжалъ:

— Пусть войско исполняетъ свою службу: на то воля падишаха. Сохрани его Богъ на многія лѣта, и да будетъ славно его царствованіе! Но не станемъ и мы сидѣть сложа руки, этого не дозволяетъ законъ Ислама. Правовѣрный долженъ бороться со врагомъ всякимъ оружіемъ и какъ умѣетъ. У насъ есть Кущу-Оглу, онъ мусульманинъ, человѣкъ испытанной отваги; вызовемъ его потихоньку, отдадимъ ему узниковъ изъ его шайки которыхъ схватили и привели гяуры, и пусть его идетъ воевать съ комитатами.

Всѣ душей и сердцемъ согласилась съ предложеніемъ; но старый кади, блюститель справедливости и танзимата, по убѣжденію и по совѣсти, возсталъ и наотрѣзъ объявилъ что не согласится. Тогда и мутасарифъ присоединился къ его мнѣнію.

— Что же сказалъ бы на то ферикъ? Написалъ бы къ садразаму, и провѣдали бы консулы въ Адріанополѣ. Меня духомъ уволятъ; я разъ уже обварился кипяткомъ, теперь боюсь и холодной воды.

Этимъ кончилось засѣданіе. Старый муфтій вышелъ не покидая своей мысли и пошелъ не домой, а въ недалекую теки то-есть мусульманскій монастырь. Тамъ множество дервишей* монаховъ, въ высокихъ бѣлыхъ бараньихъ шапкахъ, сидя на шкурахъ дикихъ козъ, справляли намазъ-икинди. Это одна изъ пяти ежедневныхъ молитвъ, которая читается черезъ два часа послѣ молитвы полуденной эйленъ-намазъ, за нею слѣдуетъ вечерняя молитва при заходѣ солнца, и день оканчивается намазомъ спустя два часа по вечерней молитвѣ. Всѣ намазы начинаются главнымъ намазомъ при восходѣ солнца.

Дервиши клали поклоны и воздухъ оглашался мольбами къ Аллаху всемогущему, Аллаху всевышнему, Аллаху грозному. Дервиши молилась предъ своими кельями, подъ крытою галлереей, окружавшею дворъ теки.

На дворѣ толпа старыхъ и малыхъ дервишей окружала вновь прибывшаго гостя или гостей. Гость также былъ дервишъ, только другаго закона; на головѣ его красовалась не бѣлая баранья, а татарская шапка съ зеленымъ верхомъ и чернымъ бараньимъ околышемъ, одѣтъ онъ былъ въ шелковый красивый съ желтыми полосами антаръ,^[44] а за богатымъ поясомъ торчала дорогіе пистолеты и ятаганъ. Это былъ дервишъ военный, которому дозволяется распѣвать молитвы съ обнаженною саблей въ знакъ того что вѣру Пророка должно распространять мечомъ. Около него стояла женщина; она была одѣта въ свѣтлозеленую фереджъ и была закрыта грубымъ яшмакомъ,^[45] сквозь который были видны только глаза, блестящіе какъ брилліанты и робко озиравшіеся при дневномъ свѣтѣ. Около нихъ стоялъ оселъ навьюченный одѣялами и коврами; сбоку висѣли кувшинчики изъ желтой мѣди для варенія кофе и коробочки съ четками и святыми благовоніями и мастями изъ Мекки и Медины. Дервишъ вѣрно издалека, потому что прибылъ съ гаремомъ и пожитками.

Старый муфтій посмотрѣлъ на странниковъ и приказалъ своему слугѣ проводить женщину въ свой гаремъ, чтобъ ее тамъ угостили какъ дальнюю милую гостью, а дервиша пригласилъ въ гостиный покой теки. Тамъ они усѣлись и послѣ взаимныхъ привѣтствій, налившись благовоннаго шербета, обыкновенно приготовляемаго дервишами, вступили въ разговоръ, а дервиши, готовые исполнить каждое приказаніе муфтія, стояли сложивъ руки на груди и наклонивъ къ землѣ бараньи шапки.

— Давно ли прибылъ въ наши края, въ землю падишаха?

— Земли падишаха и наши и ваши, всѣ онѣ принадлежатъ мусульманамъ; онъ калифъ Ислама.

— Когда же вступилъ въ Румелійскую страну?.

— Десятое солнце какъ я покинулъ море и странствую по сушѣ.

— Гдѣ твоя родина?

— Далеко, за морями, за горами, въ великой стели.

— А какъ она называется?

— Бухара.

— Святое мѣсто, святые тамъ живутъ люди.

— Правовѣрные и вѣрные Пророку. Солнце Аллаха свѣтитъ надъ Бухарою.

Муфтій всталъ и хотѣлъ поцѣловать руку дервиша, но дервишъ предупредилъ его, и прежде чѣмъ онѣ дошелъ до половины комнаты схватилъ и поцѣловалъ руку старца.

— Ты свѣтило вѣры въ землѣ Руми, и въ Бухарѣ и въ Самаркандѣ; богомольцы изъ Руми это разказывали и молили за тебя Бога. Я пришелъ сюда, странствовалъ десять мѣсяцевъ чтобы поцѣловать полы одежды и ноги Божьяго человѣка, который стоитъ на стражѣ въ окраинахъ земли добытой саблею Ислама.

Муфтій посмотрѣлъ на лица дервишей и увѣрившись старымъ опытнымъ глазомъ что впечатлѣніе произведено, подалъ имъ знакъ рукой чтобъ они вышли и оставили ихъ однихъ. Они вышли, опустили занавѣсь и даже затворили двери, потому что такъ приказалъ старый муфтій.

Муфтій озирался во всѣ стороны, а бухарскій дервишъ бросился къ его ногамъ, цѣловалъ ихъ и приговаривалъ:

— О мой защитникъ, мой избавитель, благодарю тебя!

Муфтій улыбнулся: Встань, святой повѣса, вѣчно неисправимый! Изъ Бухары досталъ гурію? Хороша и разумна! Толково мнѣ все разказала и умно тебѣ все передала. — Онъ отдалъ ему перстень: — Возьми, тебѣ не разъ еще пригодится. Что же мы станемъ дѣлать съ гуріей? гяурка?

У Кущу (то былъ онъ) засверкали глаза.

— Она мой ангелъ, мое небо! Она меня спасла для услугъ вамъ. Она сдѣлается мусульманкою и будетъ моею женой.

— Ладно, пускай будетъ по-твоему, да иначе и нельзя сохранить тайну. Она обучится въ моемъ гаремѣ, приметъ Исламъ; можетъ-быть наступитъ лучшее время, и ты женишься въ моемъ домѣ, а я справлю твою свадьбу.

— Лишь бы не такъ она выучилась какъ моя первая жена въ гаремѣ Гирея. Та наука изъ смирнаго ловца птицъ и звѣрей сдѣлала ловца людей, разбойника, гайдука. Если надо мною опять стрясется такая бѣда, я пожалуй стану гяуромъ, страшнымъ для Ислама, болѣе страшнымъ чѣмъ всѣ гяурскіе гайдуки вмѣстѣ, потому что я ее люблю и любить умѣю.

— Не безпокойся, я не Гирей и сохраню ее вѣрною тебѣ. Это послужитъ тебѣ наградою за труды къ которымъ ты долженъ теперь приступить.

Муфтій началъ разказывать Кущу о комитетахъ, или, какъ обыкновенно произносится здѣсь это слово, комитатахъ, но говорилъ о нихъ на турецкій ладъ. Въ глазахъ Турокъ это было названіе какихъ-то политическихъ бунтующихъ дервишей, посылаемыхъ для нарушенія мира въ государствѣ. Губернаторы и чиновники по большей части называли болгарскихъ бунтовщиковъ комитетами; они писали въ своихъ донесеніяхъ: тридцать комитатовъ показались въ окрестностяхъ монастыря Шибки; одного комитата, по имени Эскизара, схватили; одного комитата ранили, въ послѣдствіи нашли его трупъ и узнали что то былъ Георгій изъ Градеча. Такъ они понимали слово комитатъ.

Кущу признался что видѣлъ самаго опаснаго комитета Итъ-Оглу, и зная что его нѣтъ уже въ Балканахъ, брался его оттуда выпугнуть. Муфтій покачалъ головой.

— Я зналъ что ты это сдѣлаешь. Да зачѣмъ же его не взяли казаки? Вѣдь они пошли на Бунаръ?

— Прежде чѣмъ казаки добрались до Бунара, онъ уже былъ далеко. У насъ чуткіе глаза и уши; у насъ свои гуріи и свои колдуны, они все вѣдаютъ и обо всемъ намъ нашептываютъ.

— Съ кѣмъ же былъ этотъ собачій сынъ?

— Въ одной ларѣ съ вѣтромъ; съ нимъ пришелъ, съ нимъ и ушелъ.

— Говорилъ съ нимъ?

— Какъ съ тобою, муфтій; мы давнишніе добрые товарищи.

— Такъ ты его не поймаешь и не убьешь?

— Не дастъ онъ себя ни поймать, ни убить; но я его удалю.

— Какъ?

— Не ходи на мои гряды, и я не пойду на твои; у насъ есть свои права, свои договоры, и мы соблюдаемъ ихъ можетъ-быть лучше чѣмъ вы.

— Ну, а если появятся другіе комитаты?

— Другихъ я буду убивать и губить какъ приказываешь; твое повелѣніе не выйдетъ изъ моей головы.

Они начали совѣщаться какъ съ гайдамаками и разбойниками воевать противъ бунтовщиковъ.

Въ тотъ же день докторъ Нѣмецъ, стало-быть иностранецъ, давалъ пышный вечеръ, вечеръ европейскій, если не парижскій, то немного смахивавшій на нѣмецкій. Были тамъ большія барыни. Госпожа Биби знаменита въ Ставодромѣ, потому что бѣгала по улицамъ для свиданій съ любовникомъ. Вѣртлявая и большая болтушка, она, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ сожитія, вышла заму жъ за человѣка домогавшагося чести принадлежать къ знаменитой фамиліи. Не имѣя геральдическихъ доказательствъ своихъ правъ, онъ отправился съ просьбою къ лапѣ. Святой отецъ не призналъ его дворянства, но обѣщался молиться о спасеніи его души, равно какъ и о спасеніи душъ всѣхъ христіанъ.

Отвѣтъ папы сочли за патентъ, и супругъ сдѣлался никуда не годнымъ графомъ.

Штубенмедхенъ съ парохода, увезенная однимъ Жидкомъ-маркеромъ чтобы научать стряпнѣ нѣмецкихъ штрудлей и потомъ вышедшая за него замужъ, называется теперь молодою дамой; дочерью полковника адскихъ кирасиръ великаго Наполеона. Полковникъ, разказывали, погибъ подъ Ватерло, во главѣ адскихъ кирасиръ, при адской атакѣ. Наканунѣ онъ проигралъ въ карты десять милліоновъ талеровъ, а потому родившейся по смерти его дочери ничего не оставилъ кромѣ дома съ зелеными окнами въ Майнцѣ. Мужъ дамы сдѣлался въ Африкѣ братомъ по оружію Макъ-Магова, потому что присматривалъ за его верховыми лошадьми. Супруга, предчувствуя славу дипломата Ещераза, причлась ему въ родню, потому что на какомъ-то нѣмецкомъ пароходѣ, въ какой-то нѣмецкій праздникъ, графъ Ещерази, молодой кирасиръ, принудилъ штубмедхенъ къ капитуляціи, и подучилъ охоту къ новымъ побѣдамъ. Болгары считали супруговъ важными господами, потому что они происходили отъ Жидовскаго старозаконнаго племени.

Были тамъ двѣ дочери именитаго католика, портнаго, звонаря и костельнаго пѣвчаго, консула, на основаніи Авиньйонскаго преданія, по которому, въ предѣлахъ папскихъ владѣній, изъ пренебреженія къ языческому Риму, называли звонарей консулами. Обѣ дочери консула были одна другой безобразнѣе, настоящія Готтентотки. Одинъ изъ любителей женскаго пола, хотя бы и непрекраснаго, когда его спросили: «можно ли прельститься на такихъ Еввъ?» отвѣчалъ: «на безрыбьи и ракъ рыба; стоитъ только имъ срѣзать головы, онѣ будутъ совсѣмъ похожи на женщинъ». Мужъ одной изъ нихъ, надутый, со вздернутымъ кверху носомъ, точно обнюхивалъ свою дражайшую половину; у мужа другой обвисли уши какъ бы отъ омерзѣнія.

Была тамъ еще калмыковатая плосколицая Гречанка, должно-быть отпрыскъ Ксерксова нашествія, потому что теперешніе Калмыки, кажется, не заходятъ въ Аѳины и не женятся на поджарыхъ Гречанкахъ. Жирная, какъ откормленная пулярка, она была тяжела какъ крѣпостная пушка. Рядомъ съ нею сидѣла рыжая гражданка, худая какъ цапля, въ фальшивыхъ брилліантахъ, близко знакомая съ военнымъ начальствомъ: бѣдная спускалась сверху внизъ, а не восходила снизу вверхъ.

Дамы въ фустанахъ, въ шапочкахъ съ цвѣтами и перьями, и такая на нихъ пестрота о какой никому не снилось и не грезилось, — разноцвѣтныя радуги предъ ними ничто, даже яркіе цвѣта императрицы Евгеніи и ея двора не могли явить человѣческому взгляду ничего столь блистательнаго.

Хозяинъ докторъ, потирая руки, повторялъ то женѣ, то дочери;

— Kleine société, aber honnete! что значило: общество небольшое, но избранное.

Столы заставлены колбасами, чинеными свиными кишками, жареными свиными ребрами, ветчиною, варениками съ солониной, сухариками обжаренными въ свиномъ садѣ; много и много свинины, и при всемъ хрѣнъ, горчица, соусъ изъ краснаго перца, штофы съ водкой и плетеныя бутылки съ разными винами. Для такихъ важныхъ, господъ необходимо Лукулловское угощеніе. При видѣ закусокъ и чудныхъ яствъ, у дамъ текутъ слюнки изо рта, а кавалеры покрякиваютъ и покручиваютъ усы.

Старый полковой докторъ, Полякъ, громко фыркаетъ какъ кабанъ и посматриваетъ на бывшую дѣвицу Биби. Онъ вспомнилъ давнишнюю привязанность, потому что первая любовь всегда тянетъ къ себѣ. Онъ поглядываетъ на нее, и когда видитъ что она беретъ въ руки рюмку или принимается за свинину, бормочетъ себѣ подъ носъ: «бѣдняжка подвержена истерикѣ, спазмамъ; намедни когда гости объѣлись олениной и начали отливаться, она чуть было не померла; всѣ кричали что она отравилась; нужно предупредить, не вышло бы опять бѣды.»

Стоявшій подлѣ него молодой докторъ замѣтилъ:

— Никакой бѣды не было; и теперь тоже обойдется благополучно.

Музыканты были готовы: одинъ съ дудкой, другой съ бубномъ; но прежде пошли въ буфетъ чтобы подкрѣпиться до прихода Болгарокъ и Болгаръ, и показать имъ, порядкомъ закусивъ и выливъ, что значить европейская цивилизація. Заиграли не танцы и симфоніи, а застучали стаканы, ножи, вилки и тарелки, слышались мелодичныя пыхтѣнья объѣвшихся дамъ, воздыханія и говоръ льющихъ мущинъ. Избранное общество наполняло свои желудки свининой, потягивало водку и вино и готовилось исполнить свое призваніе цивилизовать Болгарію.

Начали собираться чорбаджіи и чорбаджійки. Всѣ чорбаджіи одѣты à la franka, въ открытые на груди сюртуки изъ грубаго сливенскаго сукна, или ткани извѣстной всему Востоку, Цвѣтъ ихъ платья былъ такъ-называемый гарибальдійскій, только не такой красный какъ на блузахъ воиновъ Гарибальди, а фіолетовый съ краснымъ отливомъ. По этому цвѣту демократы заключили что Болгары расположены къ республикѣ, а католики разохотились обращать ихъ въ латинство и не сомнѣвались въ успѣхѣ, потому что фіолетовую одежду носятъ католическіе епископы, и потому что Болгары не имѣли самостоятельной церкви. И тѣ и другіе основывали свои соображенія на поговоркѣ: «птицу узнаешь по полету, а человѣка по платью». Нижняя часть платья, названія которой не могутъ произнести стыдливыя Англичанки и которую штубенмедхенъ опредѣлительно называла портками, а эксъ-дѣвица Биби порточками, была полосатая или клѣтчатая, но свѣтлая и также сливенскаго издѣлія, а жилетки красные и ярко-желтыя изъ сливенскаго шелка. Только шейные платки, свѣтло-зеленые, палевые, кирпичные и блѣдно-розовые, привезены изъ Вѣны. Двое или трое кавалеровъ имѣли на ногахъ сапоги, но не лаковые; остальные ходили въ туфляхъ и черевикахъ. На рукахъ они посиди бѣлыя нитяныя перчатки, вязаныя чорбаджійками, и у всѣхъ на головѣ были красныя фески.

Чорбаджійки и ихъ дочки были красивыя Еввы, точъ-въ-точъ такія какъ давнишнія Еввы Сливенскаго рая, во времена дьявольскихъ навожденій. Красивенькія и миленькія онѣ наряжены въ шелковые пріятнаго цвѣта фустаны, а поверхъ надѣты бархатныя или атласныя доломанчики или кофточки, расшитые широкими узорами золотомъ и серебромъ и подбитые дорогими мѣхами. На волосахъ у нихъ брилліанты и драгоцѣнные камни, на ножкахъ красивыя ботинки, на ручкахъ вѣнскія перчатки.

Вошли чорбаджіи важно и усѣлись на диванахъ, закурили сигары и начали степенно разговаривать. Чорбаджійки сидѣли скромно, ни одна не дотрогивалась до рюмки, до ракіи и до вина; имъ подали сласти; онѣ кушали конфеты и пили воду, какъ подобаетъ Еввамъ.

Цивилизаторши совсѣмъ опѣшили, не то отъ гусарскихъ тостовъ — у нихъ покраснѣли не только лица, но и носы — не то отъ удивленія которымъ поразили ихъ богатство, вкусъ и красота Болгарокъ. Онѣ едва дергались на ногахъ. О достоинствѣ женщины эти маркитантки не имѣли ни малѣйшаго понятія: глупцы и невѣжды всегда имѣютъ о себѣ хорошее мнѣніе и считаютъ себя выше другихъ. Онѣ не размѣнялись съ Болгарками ни единымъ словомъ, и поступили благоразумно.

Цивилизаторы, по ежедневному своему обычаю, сильно подгулявшіе, почти полупьяные, горланили, и предавались демократическимъ казарменнымъ шуткамъ; дошло бы и до битья стекла и фаянса, а можетъ-быть и лбовъ собесѣдниковъ и собутыльниковъ, еслибы не пришли мутасарифъ и нѣсколько беевъ. Важность Турокъ ихъ устрашила, ибо Турокъ господинъ. Они опустили руки по швамъ, вытянулись и были готовы ко всякимъ услугамъ. Даже знатныя дамы присѣли. Пиршество снова сдѣлалось приличнымъ: Турокъ просвѣта лъ цивилизаторовъ.

Въ это время вошла мать Ганки съ Бленой и съ сыномъ. Она думала не найдетъ ли между гостями своей Ганки. Мать и дѣти кланяются въ ноги мутасарифу, беямъ и чорбаджіямъ, говорятъ одинъ за другимъ, но никто ихъ не понимаетъ. Они просятъ о Ганкѣ, а всѣ словно радугою любуются Бленой. Она смотритъ на чорбаджіекъ, на ихъ брилліанты, на ихъ бархаты, на ихъ атласы. Какъ бы эти убранства были ей къ лицу! Она улыбается при видѣ богатыхъ нарядовъ; женское чувство заиграло въ сердцѣ и брызжеть изъ глазъ. Глядятъ на то европейскія и неевропейскія мартышки и разбираетъ ихъ смѣхъ.

Мутасарифъ погладилъ подбородокъ дѣвушки.

— Что Ганка такая же хорошенькая какъ ты?

Дѣвушка покраснѣла.

— Она хорошенькая, очень хорошенькая, а я такъ себѣ.

— Поищемъ ее; нужно сыскать. Я тотчасъ пойду къ ферику.

Жидъ эксъ-маркеръ, замѣтивъ что мутасарифъ не спускаетъ глазъ съ Елены, подумалъ: «вотъ славный случай», и мигнулъ глазомъ своей дражайшей половинѣ. Штубенмедхенъ бросилась къ Еленѣ и стала подлѣ нея.

— Какъ зовутъ тебя, милая дѣвушка?

— Еленой.

Гелка счастливое имя! Она вспомнила свою ученицу Гелку и удачную спекуляцію, которая можетъ еще выгоднѣе повториться съ мутасарифомъ. Она взяла момицу за руку и, съ позволенія мутасарифа, силою посадила мать съ дочерью среди цивилизаторшъ и начала ласкать дѣвушку. Старая насѣдка эта штубенмедхенъ! Мущины одобрили демократическую выходку дочери погибшаго подъ Ватерло барона и полковника, которая сдалась на капитуляцію юному Нѣмцу и возбудила въ немъ охоту къ дальнѣйшимъ побѣдамъ.

Начались разспросы. Мужъ дамы въ брилліантахъ, покручивая усы, съ усмѣшкою замѣтилъ: — Что было того не вернешь. Не безпокойтесь, казакамъ нельзя возиться съ такимъ товаромъ; они, какъ дѣти, потѣшутся и бросятъ игрушку. Наши казаки добрые ребята, любятъ водку, трубку и дѣвушекъ.

Розысковъ сдѣлать нельзя, потому что ферика нѣтъ въ городѣ; онъ вмѣстѣ съ неженатыми офицерами и казаками въ горахъ и буеракахъ на службѣ султанской.

Эти турецкіе казаки походятъ на гусаровъ поэта Давыдова. Поженившись они раздѣлились на двѣ части; женатые сдѣлались собутыльниками пьяныхъ бесѣдъ и лили вмѣстѣ съ женами пока допились до красносизыхъ носовъ. Ежедневно сваливались они какъ мертвые при своихъ дражайшихъ половинахъ и спали непробудно до утра, а на службу ни ногой. Болѣзни, золотуха, ревматизмъ, лихорадка и воспаленіе, засвидѣтельствованныя докторами, позволяли имъ только ходить въ гости и прогуливаться съ женами. Стали они не христолюбивымъ, а винолюбивымъ воинствомъ. Казаки подсаживались надъ ними въ своихъ пѣсняхъ:

"Поженились сотники и нарядились въ юпки; поженились бандуры и сунули ружья въ борщъ.

"Поженились майоры и окутались въ кожухи; аптекарь пишетъ рецепты, лупитъ и тянетъ съ нихъ безъ проку.

«Подполковникъ поймалъ пташку, да не сумѣлъ запереть клѣтку; кто хочетъ тотъ ею любуется, а Турчинъ медокъ подлизываетъ.

„Эхъ вы, выслоухіе ротозеи! на что вамъ жены? Ой цимбалы! Ой цимбалы! задать бы вамъ добрую трепку“.

Холостые хоть и гуляютъ по-своему, по-казачьему, но съ зарею они уже на конѣ, шапки на бекрень, сабли бренчатъ и лошади ржутъ подъ всадниками. Они гарцуютъ по горамъ и по ярамъ, и въ глухую ночь готовы сѣсть на коня и летѣть въ сѣчу. У нихъ, какъ поется въ казачьей пѣснѣ, сто любовницъ и ни одной жены, и хоть они вальсируютъ на паркетѣ и толкуютъ о Жомини, но нельзя ихъ спросить: гдѣ вы казаки минувшихъ лѣтъ? потому что они такіе же какъ молодцы Сагайдачнаго: гдѣ ударятъ, тамъ все въ пухъ и въ прахъ, какъ ошляхтенные казаки Яна Выгозскаго, по удали и по наукѣ, владѣютъ саблей и перомъ, какъ казаки Брюховецакаго — на что бросятся съ огнемъ и мечомъ, я се спалятъ, все посѣкутъ. Сами о себѣ они говорили: кто хочетъ казаковать, тотъ оставайся холостымъ, кто хочетъ постыдно жить, то женись.

Вотъ и казаковали въ Балканахъ казаки съ ферикомъ. Дунайскій вали изъ Рущука шлетъ изъ Великаго Тырнова телеграмму за телеграммой: „пять, десять тысячъ комитетовъ пробрались въ Казанскіе Балканы“; ферикъ отвѣчаетъ: „нѣтъ ни одного, ни одинъ не пробрался. Мои казаки тамъ все видятъ, все слышатъ, все знаютъ“. Муширъ тоже шлетъ изъ Шумны телеграмму за телеграммой: „въ Казанскихъ горахъ льютъ пушки, куютъ сабли, нарѣзываютъ карабины“. Ферикъ отвѣчаетъ: „развѣ черти, д не люди; мои казаки знаютъ все что дѣлаютъ люди, не скрылось бы отъ нихъ и то что дѣлаютъ черти“. Вали и муширъ снова посылаютъ телеграммы: „вооружай мусульманъ“. Ферикъ отвѣчаетъ: „еслибъ было нужно, А вооружилъ бы столько же мусульманъ сколько и христіанъ, потому что они подданные одного государя, граждане одной страны, одного государства. Теперь же нѣтъ въ томъ надобности, моихъ казаковъ достанетъ на все; ни человѣкъ, ни птица, ни звѣрь забѣглый еще не возмутили тишины въ Балканахъ порученныхъ охранѣ казаковъ. Они вѣрно служили султану, Высокой Портѣ и народу, мусульманскому и христіанскому, и никто кромѣ народа не сказалъ имъ: воздай вамъ Богъ.“

Такъ шли дѣла въ Восточныхъ и Южныхъ Балканахъ, отъ. Варны до ихъ южнаго склона. Пять сотенъ казаковъ и два эскадрона драгунъ должны были охранять спокойствіе въ горахъ и въ долинѣ. Въ Дунайскомъ вилаетѣ, отъ Добруджи до сербской границы, были въ сборѣ восемнадцать баталіоновъ пѣхоты, тридцать эскадроновъ кавалеріи и артиллерія другаго корпуса. Они стояли наготовѣ въ пунктахъ обороны и нападенія, потому что дѣйствія комитетовъ уже начинали проявляться. Эти признаки необыкновеннаго волненія, какъ тучи предъ грозой, шли изъ Валахіи, съ Дуная и съ Моравы.

Изъ трехъ нейкіойскихъ дѣвицъ, изъ трехъ дочерей Бввы изъ сатанинскаго пристанища, двѣ уже лопали въ Сливенскій рай;

Ганка сидитъ за рѣшетками гарема, уже не Евва, а пригожая Фатьма, поетъ эзаны и кладетъ поклоны намаза. Она вкусила яблоко змѣя, счастлива и довольна, хоть и смотритъ на свѣтъ Божій сквозь рѣшетку. Ея сердце, упоенное любовью, живетъ только этимъ чувствомъ; она испытала доказательства любви и любитъ сама, ей открылся новый міръ, она живетъ въ раю и изъ полной чаши упивается нектаромъ блаженства.

Елена лопала подъ опеку матроны которая летала высоко и низко, и простившись съ милліонами и славою своего отца, не осталась въ майнцскомъ домикѣ съ зелеными окнами, но скрылась подъ палубою парохода. Такая попечительница, такая мать для молодой дѣвушки хуже змѣя. Она сумѣетъ досыта накормить ее яблоками; она сама ѣла покуда могла, а теперь славно разкажетъ какой у нихъ вкусъ. Елена уже не прежняя; хоть и мечтаетъ иногда о казакѣ-юнакѣ, хотя предъ очами ея иногда рисуется Петро, красивый и статный, съ черными усиками и карими глазами, но въ сердце ея запали двѣ искорки изъ глазъ мутасарифа. Заботливая штубенмедхенъ раздуваетъ пламя словами змѣя о нарядахъ, о богатствѣ и значеніи, и какъ неопытное сердечко ни отворачивается отъ роскоши, но ради роскоши оно готово отвѣдать яблочка.

Марія чистая дѣвица, дѣвица Болгаріи, странствуетъ по горахъ, рядомъ съ воеводой, витяземъ Болгаріи. Она знаетъ что онъ женатъ, что она не для него, но онъ для Болгаріи и она для Болгаріи. Ея сердце счастливо на землѣ тѣмъ что она ведетъ защитника болгарской свободы, душа ея паритъ въ небо и молитъ Бога объ освобожденіи Болгаріи.

Добруджа.

Добруджа страна жизни и смерти, жизни — потому что тамъ живые и мертвые льютъ вмѣстѣ изъ одного ключа жизни и живутъ припѣваючи, смерти — потому что на этомъ сходбищѣ народовъ, стремившихся изъ одной части свѣта въ другую, войны, пожары, наводненія, заразы, изъ вѣка въ вѣкъ шли объ руку чтобъ удержать наплывъ народовъ. Но народы все прибывали и прибывали, умирали, гибли и снова прибывали, и жили и живутъ. И теперь на это сходбище племенъ и вѣроисповѣданій идутъ съ востока на западъ Черкесы, Татары, Негаи и всѣ туранскія колѣна, съ запада же на востокъ идутъ Славяне различныхъ племенъ и названій, а за ними Нѣмцы» Эта обѣтованная земля омывается славянскимъ Дунаемъ и Чернымъ Моремъ и ограждена Трояновымъ валомъ. Старый Римъ защищался отъ наплыва народовъ окопами. Юные Италілицы строили здѣсь замки, а юные Славяне высылали на эти воды ладьи съ казаками. Злая судьба разрушила замки одинъ за другимъ; остались отъ нихъ только развалины и пожарища, и торчатъ онѣ на землѣ какъ валяются въ степяхъ казаки, въ память того что тамъ жили и бились люди. По Черному Морю казачьи ладьи не гоняются за судами; оно тихо дремлетъ, или вздымается и волнуется только само собою и для себя, а казачьи ладьи снуютъ по Дунаю за рыбой. Въ селахъ разноплеменные люди, въ разной одеждѣ, пашутъ землю, сажаютъ капусту и картофель и гоняютъ стада въ поле. Всюду церкви, костелы, божницы, молитвенные дома, и въ нихъ отправляютъ богослуженіе всякія исповѣданія, отъ персидскихъ кизилбашей^[46] до англиканскихъ реформатовъ, отъ старовѣровъ и духоборцевъ до іезуитовъ и раввиновъ. Въ степяхъ корчмы какого-нибудь Димитраки-бея или Рассима-паши, арендованныя Евреями, такимъ же племенемъ и такими же Жидками какъ и въ казачьей Украйнѣ. Корчма какая-нибудь Задрыпанка, а Жидъ-арендаторъ или корчмарь какой-нибудь Ицекъ, Гершко или Труль. При рѣкѣ кержганы^[47] и шлахтузы^[48] для соленія рыбы, только не казачьи, а Арлана Армянина или Расимъ-пати, арендованныя Жидомъ Гершкой или Мошкой. Пьяницы и работники тѣ же что и на казачьей Украйнѣ — Иваны, Степаны, Кириллы, Гаврилы; они пьютъ и работаютъ, бѣдствуютъ и пляшутъ.

Въ этомъ Содомѣ и Гоморрѣ, среди казачьей общины, виднѣются хуторы Моканъ, Болгаръ, Каракачанъ и Куцовлаховъ.^[49] Тамъ тысячи овецъ съ золотымъ руномъ и серебристымъ молокомъ, стада рогатаго скота и табуны не очень статныхъ, но бойкахъ, быстроногихъ и обвѣянныхъ степнымъ вѣтромъ лошадей, тамъ навяранскія ослицы, любимицы пастуховъ, тамъ довольство, достатокъ и порядокъ, а не нищета.

По странному обычаю, словно издревле тянутся съ сѣвера на полдень, «ежегодно собираются въ Добруджу бѣглые мошенники, всякій сбродъ, люди живущіе не въ ладу съ правосудіемъ человѣческимъ и Божескимъ, люди мечтательные, необузданные. Одни приходятъ въ отчизну, изъ которой было уда* лились, подышать родимымъ воздухомъ, потому что за охотой къ странствіямъ наступаетъ тоска по родинѣ, какъ ясная погода послѣ дождя; другіе приходятъ сюда прятаться и скрыть въ этомъ разноцвѣтномъ мірѣ лежащія на нихъ пятна предъ людскимъ и Божьимъ окомъ, предъ закономъ и обществомъ, и всѣ питаютъ надежду что эта страна снова заживетъ давнею жизнію и огласится прежнимъ весельемъ.

По указанію Высокой Порты, Мѣстныя власти, танзимамъ и полиція не обращаютъ вниманія на снованія изъ края въ край бродягъ и странниковъ цѣлаго свѣта. Султанское правительство патріархально; оно ни надъ кѣмъ не произноситъ окончательнаго приговора, но каждому даетъ время и возможность исправиться, время для сердечнаго сокрушенія и покаянія, чтобы потомъ приняться сызнова за трудъ и начатъ новую борьбу съ жизнію. Если этихъ кающихся и грѣшниковъ, этотъ людъ славянскій, чиновники отдаютъ въ наемъ жидамъ, Армянамъ и Грекамъ какъ дѣлала польская шляхта въ блаженное время своей силы, то виноватъ въ томъ не султанъ, какъ и тамъ не былъ виноватъ король; виною тому завоеваніе и необходимость переносить самые несправедливые поступки и притѣсненія чиновниковъ обязанныхъ охранять и блюсти завоеваніе. Одинъ изъ великихъ визирей, и теперь еще живой, дальновидный какъ Маккіавель и іезуитъ въ своихъ взглядахъ на администрацію, въ отвѣтъ одному чиновнику въ Добруджѣ, почтенному Славянину, честному и добродушному человѣку, когда тотъ показалъ ему мабзату съ тысячами печатей жителей, выражавшихъ ему свою благодарность за его управленіе и свое сожалѣніе объ его увольненіи, отдавая ему съ усмѣшкою бумагу, сказалъ: „ты справедливо уволенъ, потому что правительство не хочетъ чтобы чиновники пользовались довѣріемъ и расположеніемъ народа; но желаетъ чтобъ они заслуживали довѣріе и расположеніе правительства. Угнетай и грабь народъ, но охраняй спокойствіе и силу правительства.“ Система благоразумная, если только не найдется такой государь который скажетъ, какъ нѣкогда польскій король Владиславъ Четвертый, осушивъ кубокъ, отъ котораго кружилась голова и подкашивались ноги, сказалъ казаку Богдану: „у васъ есть сабли, не позволяйте же плевать въ свою кашу“. Такъ недавно Вѣнскій кайзеръ шепнулъ славянскимъ граничарскимъ полкамъ: „въ силу конституціи я позволилъ Маджарамъ васъ обезоружить, но у васъ есть оружіе данное вашимъ праотцамъ моими предками; не отдавайте его, и оно останется при васъ“.

Дай-то Богъ чтобы не услыхалъ когда-нибудь такихъ словъ сборный людъ въ Добруджѣ! Пошла бы тогда потѣха, да какая!

Караванъ изъ Нейкіоя миновалъ Пасарджикъ-Оглу, городокъ съ глиняными, крытыми соломою домами, и направляется къ Мангаліи. Кругомъ стели, бурьяны и курганы, а по степямъ гуляетъ скотъ. За стадомъ овецъ идетъ воевода Итъ-Огду, а рядомъ съ нимъ Марья. Онъ о ней заботится, бережетъ ее и разговариваетъ съ нею какъ съ сестрою о Еникоѣ, о своей хатѣ, о старушкѣ-матери и о своей молодой женѣ Ярынѣ со златоволосымъ ребенкомъ; онъ повидался съ ними, обнялъ ихъ и снова покинулъ, Богъ вѣдаетъ на сколько времени. Такова жизнь гайдука, юнака.

Она вторитъ, ему на тотъ же голосъ о черноглазой Ярынѣ, о гяурскомъ ребенкѣ, о хоромахъ въ Еникоѣ, и не сводитъ съ него взгляда любви, но любви къ Болгаріи. Странная они дѣвушка — какъ Полька, полюбила она свое отечество, и толь? ко то ей дорого и мило что полезно родинѣ, только тотъ для. нея богатырь кто живетъ для отчизны. Она была счастлива, хоть и не разъ одолѣвало ее горе. Боже мой, Боже мой! За? чѣмъ я не родилась на свѣтъ момакомъ! Какъ бы я правила* конемъ, какъ бы я махала блестящимъ булатомъ за осюобожденіе Болгаріи! — Она опустила голову, и слезы выступили ней изъ глазъ; но взглянувъ на воеводу, она подумала: Дотану служитъ ему потому что отъ служитъ болгарской свободѣ».

По Мангальской дорогѣ ѣдутъ до Мангальской пристани возы за возами, нагруженные пшеницей и ячменемъ; при возахъ ѣдутъ на иноходцахъ охраняющіе ихъ Турки въ тулупахъ и въ сѣрмягахъ, неповоротливые, но вооруженные и съ ружьями за плечами. До степи, словно волки, рыщутъ черкесскіе выходцы за пропитаніемъ и добычей, и не одинъ заптія несется по полю. Чѣмъ ближе къ Мангаліи, тѣмъ болѣе движенія, и вотъ по сторонамъ уже показались хуторы балканскихъ Болгаръ.

Итъ-Оглу осмотрѣлся кругомъ; онъ старая лиса, знаетъ примѣты, и увидалъ что-то выходящее изъ обыкновеннаго порядка вещей. Онъ тотчасъ своротилъ съ дороги, загналъ стадо въ бурьянъ, потомъ спустился въ оврагъ и остановился тамъ отдохнутъ. Не прошло получаса какъ раздался вдали глухой выстрѣлъ, точно изъ-подъ земли, внезапный, и мѣткій, и вслѣдъ за тѣмъ застучали конскія копыта. Двѣ лошади, одна черная, другая буланая, мчались по степи; буланая убѣгала и брыкалась, а черная ее нагоняла и хватала за шею; обѣ были осѣдланы и взнузданы, а гейбы^[50] носились надъ ихъ хребтами, словно вороны, птицы смерти, надъ падалью. Лошади кружились вправо и влѣво; буланая не могла уйти, а черной не удавалось удержать бѣгунью. Обѣ истомились въ погони.

Воевода разглядѣлъ что буланая лошадь принадлежала заптію, а черная киседжію.

Онѣ прибѣжали въ стадо и остановились. Воевода ухватился за черную, а дѣвушка за буланую.

Взглянувъ на лошадь, воевода тотчасъ узналъ ее.

— Это конь Кьючукъ-Cтефана; вѣрно приключилась бѣда.

Онъ вскочилъ на воронаго, дѣвушка вспрыгнула на буланаго. Лошади, почуявъ что натягиваютъ удода, захрапѣли? повернулись и пошли откуда пришли; вороная впереди показывала дорогу. Изъ оврага они выѣхали въ бурьянъ и снова спустились въ оврагъ, а за оврагомъ прогремѣли нѣсколько выстрѣловъ, одинъ за другимъ. Воевода охватилъ ятаганъ въ зубы; въ обѣихъ рукахъ у него револьверы, а за плечами подпрыгиваетъ двустволка. Вороной пріободрился и побѣжалъ пряно на выстрѣлы. Безоружная дѣвушка погоняетъ лошадь и скачетъ слѣдомъ за воеводой. Пріѣхали.

Трое людей, ставъ другъ къ другу плечами, а ятаганами въ поле, защищаются противъ нѣсколькихъ нападающихъ на нихъ всадниковъ и пѣшихъ. Выстрѣловъ не слыхать потому что всѣ они уже разстрѣляны, а заряжать некогда. Обороняющіеся тычутъ ятаганами въ конскія морды, и лошади отскакиваютъ; пыряютъ ими въ глаза людямъ, и люди пятятся назадъ.

Воевода узналъ своихъ и чужихъ, подскакалъ и началъ палить изъ револьверовъ вправо и влѣво, а дѣвушка при каждомъ выстрѣлѣ повторяла военный крикъ: святой Георгій! святой Георгій!

Нападавшіе разбѣгались, скрылись въ бурьянѣ и припали къ землѣ, остались только оборонявшіеся и мертвыя тѣла. Убитыхъ лекало восемь: три Черкеса, одинъ Татаринъ, одинъ заптія и три болгарскіе киседжія. Изъ уцѣлѣвшихъ двое были легко ранены, а третій остался невредимъ. Воевода соскочилъ съ лошади.

— Здорово, Кьючукъ-Стефанъ^[51].

— Богъ тебѣ воздастъ, воевода! Здоровъ-то я здоровъ, да дѣло дрянь. Трехъ лучшихъ юнаковъ взяли черти, двое ранены и захвораютъ, коней отняли Черкесы, и остался я одинъ. Дели-Орманъ далеко, Турокъ въ немъ тьма, и все спагіи.^[52] Какъ добраться до Казанскихъ Балканъ? А комитетъ приказалъ.

— Развѣ та ты за комитетъ?

— Я Болгаринъ, хоть и киседжія.

— Въ Балканахъ ничего не подѣлаетъ, тамъ казаки-юнаки, та весь народъ за казаковъ, нашихъ юнаковъ.

— Ой казаки, казаки! настоящіе юнаки! Я самъ когда-то, здѣсь въ Дели-Орманѣ, былъ такой же казакъ. Проклятый Колотушка! жаль!… — Онъ хотѣлъ что-то разказать, но воевода не далъ ему говорить.

— Не время балагурить; здѣсь нельзя оставаться, надо бѣжать.

Между тѣмъ дѣвушка осмотрѣла раненыхъ; одному она перевязала разрубленную голову, другому проколотое плечо.

Воевода продолжалъ.

— Вотъ этомъ лугомъ мы со стадомъ проберемся въ казанскіе хутора. Да какъ лопасть въ Мангалію? Вѣдь нужно подать вѣсточку Дышлію Дмитрію; онъ тоже воевода та ждетъ тамъ. Если послать нашего пехливана,^[53] онъ пожалуй попадется въ лапы. Силою его никто не одолѣетъ, но по разуму онъ ребенокъ; ему, какъ птицѣ козодою, нужна пташка-вожатка.

Марья слушала та покачала своею маленькою головкой:

— Я пойду и дойду, воевода. Приказывай!

— Какъ можно! Не твое дѣло, сестрица.

— Столько же мое сколько твое; вѣдь это для свободы Болгаріи?

— Ты дѣвушка, красавица; какъ же пустить тебя къ Typчинамъ?

— Богъ меня доведетъ, какъ Онъ велъ слабую Далталу за Самсономъ.

Архіепископъ Иларіонъ Ловчанскій однажды говоривъ при дѣвушкѣ проповѣдь о Далилѣ и Самсонѣ. Никто изъ мущинъ не слыхалъ о Далилѣ. Гайдукъ Велько, киседжія Кьючукъ Мустафа и Матвѣй Рашо {Матвѣй Рашо, одинъ изъ самыхъ знаменитыхъ гайдуковъ во всей Румеліи, записался въ казаки въ 1854 году И былъ храбрымъ солдатомъ, любимцемъ Адама Мицкевича, когда тотъ казаковалъ съ казаками подъ Бургасъ-Ахіорли. Послѣ десятилѣтней службы онъ умеръ въ Прилѣпѣ, столицѣ королевича Марко, гдѣ его и похоронили съ военными почестями.

Кьючукъ-Муртафа, по настоящему имени Георгій Христо, Сербъ съ Границы, былъ славный гайдукъ, извѣстный въ Ѳессаліи, въ Эпирѣ и даже въ Мореѣ. Въ 1854 году онъ вступилъ въ казаки. Умеръ въ Фарсаліи, на греческой границѣ. О немъ жалѣлъ весь полкъ.} были для нихъ то же что святой Георгій и святой Димитрій. Кьючукъ-Стефань махнулъ рукою.

— Иди, дѣвица; самъ Богъ наставилъ тебя Своимъ духомъ, а кто съ Богомъ, съ тѣмъ и Богъ. Помню какъ я двѣнадцати лѣтъ былъ въ Дели-Орманѣ казакомъ,, царскимъ юнакомъ. Чуть доставалъ рукою до конской гривы. Паша и офицеры меня, полюбили. Стефанъ проворный, Стефанъ ловкій, садись на коня, и Стефанъ велъ въ Дели-Орманъ, черезъ обозы Бѣлаго Царя, усатыхъ казаковъ и бородатыхъ башибузуковъ, и всегда проводилъ. Хорошее было времечко! жаль его! Еслибы не чортъ Колотушка…

Воевода не слушалъ, онъ въ сторонѣ разказывалъ Марьѣ гдѣ отыскать Дышлію,^[54] какъ его узнать, какъ дать ему признать себя и какъ увѣдомить воеводу.

Дѣвушка закуталась въ фереджь, вышла на дорогу и отправилась въ путь. Богъ оберегалъ ее: мимо ея, въ двухъ шагахъ, примчались какъ бѣшеные Черкесы, и ни одинъ не взглянулъ на нее, а было ихъ человѣкъ двѣнадцать. За ними гнались четыре заптія, и тѣ не остановились и ничего не спросили. Сердце у ней трепетало какъ крылушки у воробья. Она закрывалась фереджіей и шла далѣе.

Около корчмы Выгнанки она встрѣтила пѣшихъ бурлаковъ; они увидавъ ее запѣли: «идетъ Жидовочка, гайка! гдѣ моя нагайка! Валяй Жида собачьяго сына» — и начали таскать за волосы Жида-шинкаря, но дѣвушкѣ не сказали ни слова и пропустили ее. Она догнала ообзъ телѣгъ и прямо обратилась къ старому Турку конвоя: низко ему поклонилась и коснуюлась, лбомъ его стремени.

— Господинъ! Я бѣдная дѣвушка, запоздала въ дорогѣ, иду до Мангаліи и прошу защиты.

Турокъ, поглядѣвъ на нее, отвѣчалъ: — Принимаю подъ защиту, ручаюсь головою! — Онъ приказалъ ей сѣсть на возъ и прикрыться кошмами и шубами, но не спросилъ ни кто она, ни откуда идетъ. Это былъ старый Турокъ, потомокъ дели-орманскихъ спагіевъ, самъ спагій душою и сердцемъ, готовый голоднаго накормить и напоить, дать убѣжище скрывающемуся и принять его на свое попеченіе, защитить слабаго и сражаться только противъ врага. Одинъ онъ говорилъ мало: «благодареніе Богу! хвала Богу! клянусь головой!» былъ щедръ и расположенъ къ добру. Такихъ людей между Турками довольно во всей Румеліи. Не удивительно что они покоряли области и безъ шаріата и танзиматта умѣли привязать къ себѣ сердца побѣжденныхъ. Что дѣлаетъ сердце, того не сдѣлаютъ ни ирады ни фирманы.

До Мангаліи доѣхали благополучно. Марья соскочила съ воза и низко поклонилась во изъявленіе благодарности. Турокъ благословилъ ее.

— Да хранитъ тебя Богъ! Дай Богъ тебѣ счастія!

Онъ опять не спросилъ куда и къ кому она идетъ, даже не посмотрѣлъ на нее. Перебирая пальцами четки, онъ повелъ возы ко хлѣбному складу.

Марья прямо пошла въ монастырь калугеровъ^[55] и спросила тамъ игумена Паисія. Ее проводили въ комнату гдѣ на разостланныхъ балканскихъ кошмахъ сидѣлъ исполинскаго роста игуменъ. Лицо его обрасло черными волосами, глаза у него маленькіе, полусонные, ручища такая огромная что Марья могла бы на ней водить хорату. Монашеская одежда распахнулась спереди и волна косматая какъ у медвѣдя грудь. Предъ нимъ не молитвенникъ и четки, а кувшинъ съ виномъ и кисетъ съ табакомъ. Онъ куритъ трубку и поливаетъ винцо, а около него, на поду, сидитъ, на корточкахъ, сухопарый калугеръ, съ блестящими глазами и пергаменнымъ лицомъ; онъ все пишетъ и откладываетъ листочки въ сторону.

Вошла Марья. Она была прекрасна какъ всегда и еще похорошѣла отъ усталости и увѣренности что служитъ свободѣ Болгаріи. Всѣ чувства пламенной души отразились на ея лицѣ. Калугеръ пересталъ писать, перо выпало изъ его рукъ, а игуменъ Паисій выпучилъ глаза и улыбался отъ всего сердца.

— Тебя только не доставало при винѣ и табакѣ, сахарная момичка! Поди сюда душечка. — Онъ хотѣлъ притянуть дѣвушку своею ручищею, но она ловко увернулась.

— Воевода Добруджи! Меня послалъ къ тебѣ воевода Казана.

— А гдѣ знаки?

Марья подала ему бляху съ орломъ и надписями. Онъ осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ.

— Такъ, такъ, это онъ. Чего же онъ хочетъ? чтобъ я шелъ въ Балканы? У меня нѣтъ ни людей, ни денегъ. У комитетовъ все на бумагѣ, а на дѣлѣ ничего. Пропадай такая работа!

— Онъ хочетъ переговорить съ тобою.

— Пусть приходитъ. Слава Богу, есть у насъ и винцо и табакъ. Пускай приходитъ переговорить о чемъ ему нужно.

— Но онъ желаетъ знать нѣтъ ли опасности; онъ вмѣстѣ съ Кьючукъ-Стефаномъ.

— А банда Стефана?

Разбита; трое убиты, двое легко ранены, самъ же Стефанъ цѣлъ и невредимъ.

— Вотъ то-то! Ангелъ, что ты писалъ комитату? сказалъ онъ, обращаясь къ калугеру.

— Какъ ты приказалъ воевода, что Кьючукъ-Стефанъ съ тремя стами киседжіями выступилъ въ Дели-Орманъ, что собираются другія банды, но что нужно, какъ можно скорѣе, прислать денегъ.

— Да, я такъ говорилъ; деньги нужны, деньги. Письмо отправлено?

— Два дня.

— Подождемъ, можетъ-быть пришлютъ денегъ, тогда дѣло уладится. Ну а какъ быть съ воеводой? Посовѣтуйся съ калугерами. Момицу проводить въ какую-нибудь болгарскую семью; намъ ее держать здѣсь не приходится; не долго до бѣды отъ воеводы, если она его, собачьяго сына. Пожалуй запоетъ онъ намъ по-своему, или ятаганомъ по лбу, или кинжаломъ въ сердце. Онъ чортовъ сынъ, а не собачій. Чего стоишь, момица? Ступай съ Богомъ, дьяволъ не дремлетъ — я не отвѣчаю за себя. Иди за калугеромъ.

— Я не пойду, вельможный воевода, пока не получу отвѣта воеводѣ.

— Такъ стой, или садись, какъ тебѣ угодно. Онъ вылилъ одинъ за другимъ два стакана вина и потомъ, до возвращенія калугера Ангела, курилъ трубку.

— Къ полуночи все будетъ готово, пусть приходятъ, примемъ ихъ какъ желанныхъ гостей. А ты, момица, отдохни пока придетъ воевода, успѣешь.

Дѣвушка поклонилась и вышла. Калугеръ Ангелъ ей не понравился: подозрѣніе запало ей въ душу. Она уже развѣдала что калугеры не Болгары, а Греки, что воевода перерядился игуменомъ, что калугеры не охотно его терпятъ, исполняя приказанія высшей власти извлекаютъ изъ того разныя выгоды, во были бы рады отъ него отдѣлаться.

Выходя, она натолкнулась на двухъ калугеровъ которые подслушивали у дверей игумена. Они вошли въ другой покой, гдѣ, когда растворили дверь, Марья увидала старца калугера. Она смекнула что это былъ настоятель монастыря. Она скоро вышла изъ комнаты и потомъ тихонько, украдкою, въ нее вернулась.

Марья начиталась и наслушалась въ пѣсняхъ Бука Караджича что подслушиванія дѣвицы спасали такихъ витязей какъ царевичъ Марко, босанскій Муйо и арнаутскій Скандербегъ. Она подкралась къ дверямъ и принялись слушать.

Въ покоѣ разговаривали нѣсколько людей, и она узнала голосъ калугера Ангела, Марья умѣла читать и писать и, какъ всѣ Болгарки, понимала немного по-гречески. Она на лету ловила слова и выраженія.

— Нужно покончить; съ этими варварами ничего не подѣлаешь, а деньги немалыя. Къ полуночи сойдутся, пускай полируютъ, а къ разсвѣту имъ карачунъ; самъ чортъ ничего не узнаетъ и не разкажеть. Случай: вчера была схватка, погоня, искали и нашли. Дѣло само собою пришло къ пагубному концу. Намъ тоже грозить бѣда; предъ комитатомъ мы оправдаемся: и денегъ дадутъ, и за нами, пока наступитъ лучшее время, останется заслуга въ вѣрности. Ты, Фотій, ночью сбѣгай къ каймакану, а вы приготовьте угощеніе такое же обильное какъ и послѣднее. Момицу въ монастырь не пускать, это зазорно.

Дѣвушка вышла печальная и въ раздумьи какъ пособить бѣдѣ. Мысли терзаютъ ее, и она обращается къ Богу съ горячею молитвой: «Боже, услышь меня! Боже, спаси насъ!» Она идетъ по улицѣ сама не зная куда.

Вдругъ кто-то схватилъ ее за руку.

— Здравствуй, Марьюшка! Что ты тутъ дѣлаешь? Мы пригнали изъ Кишлы барановъ, которыхъ завтра сдадимъ султанскому кассапу.^[56] А ты зачѣмъ здѣсь?

— Я тоже пришла въ Кишлу съ матерью^ съ отцомъ и съ баранами, а сюда въ городъ меня послали за калачами. Завтра вернусь.

— Пойдемъ съ нами, переночуешь у насъ; поужинаемъ, а придетъ охота такъ и хорату пропляшемъ.

— Гдѣ жъ ваша хата?

— Мы стоимъ съ баранами въ чистомъ полѣ у кургана; есть у насъ теплый шатеръ, теплыя кошмы и жаркій огонь, есть у насъ волынка, а у Ильи свирѣль — натѣшимся въ волю, а чабанскія собаки ни волка, ни Турка не подпустятъ. Иди, Маша, Марьюшка, иди, красная дѣвица.

— Пойду съ вами, съ чабанами и съ чабанками, хоть разбранитъ мать и раскричится отецъ. Погуляю на пути.

Удалая молодежь весело и подпрыгивая пошла къ курганамъ. Тамъ пожилые и старики привѣтствовали ихъ и радушно приняли милую гостью.

Уже стемнѣло; Марья, для новой потѣхи, подговорила чабановъ и чабанокъ зажечь на курганахъ три большіе костра.

Костры пылаютъ и огненными столбами поднимаются къ небу. Дудка жалобно пищитъ, а момаки и момицы, ухватившись за руки, водятъ хорату. Передовой или передовая кружитъ по разнымъ завиткамъ, а остальные за нимъ или за нею вслѣдъ гуськомъ; потомъ всѣ становятся въ кругъ, весело припрыгиваютъ и снова гуськомъ. Такъ плясали хорату за хоратой. Маша развеселилась. Правнука жены стараго Стефана говоритъ Ильѣ:

— Дай мнѣ свои потуры, челкинь и гуню — буду момакомъ, а ты возьми мой фустанъ и мою фереджъ — будешь момицей. Посмотримъ узнаютъ ли насъ?

Илья тотчасъ согласился.

Они перерядились, поклонились старшимъ и повели хорату, хохочутъ и тѣшатся. Вдругъ собаки залаяли и смолкли — знать почуяли своихъ — и два всадника подъѣхали къ кургану. Момакъ Марія уже при нихъ; она разказала все что слышала и видѣла. Никому это не показалось страннымъ, потому что подъѣхали свои чабаны изъ Нейкіоя, давнишніе знакомые стараго Стефана. Они оставили лошадей у кургана и вмѣстѣ съ момакомъ Марьей пошли въ городъ.

Кьючукъ-Стефанъ смѣтливъ и разомъ понялъ въ чемъ дѣло. Дорогой онъ забѣжалъ къ рыбаку казаку, старому дели-орманскому товарищу, и сказалъ ему чтобы на морѣ, предъ монастыремъ калугеровъ, была наготовѣ лодка. Казакъ договорилъ: — и боченокъ съ водкой! — Тотъ сунулъ ему въ руку нѣсколько меджидіе. Казакъ отвѣчалъ:

— Все будетъ готово въ пору, не будь я казакъ Копійка. Я повезу васъ по Черному Морю, какъ водилъ по Дели-Орману; не собьюсь съ дороги.

Копійка былъ извѣстный во всей Добруджѣ разбойникъ на морѣ и на сушѣ, прозванный Ночнымъ за умѣнье видѣть въ потемкахъ. Заручившись его словомъ можно было слать спокойно на оба глаза.

Въ монастырѣ лиръ горой — мясныя и рыбныя кушанья и сласти. Калугеры чествуютъ воеводъ, угощаютъ ихъ, подливаютъ имъ вина. Воевода Казани и Кьючукъ-Стефанъ подносятъ кубки къ губамъ и передаютъ ихъ момаку Марьѣ, а та выливаетъ вино за дверь; только воевода Добруджи, лехливанъ Дышділ, пьетъ какъ слѣдуетъ и щуритъ глаза.

Настоящій игуменъ разказываетъ о что въ нихъ все устроено какъ въ послѣднее польское возстаніе, только не Поляками, потому что Поляки католики римскаго лапы, служатъ бусурману, Турку. Каждый инженеръ Полякъ — шпіонъ, каждый телеграфистъ Полякъ — тоже шпіонъ. Игуменъ бесѣдуетъ и проситъ лить.

Вдругъ заплескали на морѣ весла; момакъ Марья услыхала ихъ шумъ, потому что вся обратилась въ слухъ. Она сказала: «пора!» Въ ту же минуту послышались шаги съ улицы.

Итъ-Оглу и Стефанъ вскочили на ноги и заставили подняться Дышлію. Калугеры заходятъ отъ дверей, просятъ садиться и продолжать бесѣду, но момакъ Марья закричала;

— Измѣна! измѣна! У воротъ заптіи.

Пехливанъ очнулся и протрезвился, распихалъ кулугеровъ вправо и влѣво, словно куколъ, выбилъ ворота и вышелъ на берегъ, а въ монастырь кинулись заптіи съ каймаканонъ и игуменомъ во главѣ: «Хватай! держи!» но воевода уже въ лодкѣ, съ Кьючукъ-Стефаномъ и съ момакомъ-Марьей, Заптіи выстрѣлили на удачу изъ пистолетовъ, съ лодки раздались два выстрѣла, одинъ за другимъ, и въ отвѣтъ имъ послышались на берегу два стона. Стрѣлялъ Собачій Сынъ,^[57] простонали заптіи или калугеры, въ темнотѣ не распознаешь. Утромъ вѣрно не досчитаются двоихъ.

Лодка исчезла въ ночномъ мракѣ, а каймаканъ приказалъ стащить всѣхъ калутеровъ въ тюрьму.

— Собаки гяуры! Оборванные полы! Вызвали насъ въ поле и измѣнили! Дадимъ мы вамъ! Чаушъ отбиваетъ замки, перетрясаетъ сундуки, ищетъ комитетскихъ бумагъ, а калугерское золото и серебро складываетъ въ кучу. Эта комитетская добыча лучше труповъ, лучше даже живыхъ гайдуковъ и воеводъ. Разгромъ вышелъ вполнѣ удачный!

Обрадованный каймаканъ на другой день шлетъ вали телеграмму: «Мы захватили всѣхъ до одного комитатовъ калугеровъ, а вчера въ стычкѣ убито тридцать гайдуковъ. Страна очищена, спокойствіе обезпечено». Онъ приказалъ заковать калугеровъ въ кандалы, приговаривая: «пускай разорвутъ желѣзо золотомъ, если желѣзомъ не сумѣли отстоять золота».

Чолнъ скользитъ по синему морю. Вѣтеръ дуетъ съ юга къ сѣверу; парусъ распустился широкимъ крыломъ, кругомъ тишь и гладь. Всѣ усѣлись около мачты и болтаютъ между собою. Момакъ Марья смотритъ на море и мысленно благодаритъ Бога за спасеніе болгарскихъ воеводъ.

Кьючукъ-Стефанъ разказалъ какъ онъ записался въ казаки, желая служить султану-падишаху, какъ воевалъ противъ войска Бѣлаго Царя, и какъ послѣ войны онъ хотѣлъ, со скуки, пошутить надъ старою бабой. У бабы были подъ поломъ закопаны деньги, у него былъ ножъ острый какъ бритва. Вотъ и захотѣлъ онъ полыснуть бабу ножомъ по горлу чтобы посмотрѣть испугается ли она. Онъ уже взялся за дѣло когда вошелъ чаушъ съ желѣзною ручищей и схватилъ его за шею. Онъ отговаривался что шутитъ, во упрямой чаушъ потащилъ его къ сотнику Колотушкѣ и донесъ ему на словахъ. Ничего не подѣлаешь: Колотушка взялъ бумагу, перо, да и черкнулъ рапортъ Киркаръ-Бею-Мирлаю. Бей не любилъ забавляться слѣдствіями и возней. «Ага, чортовъ сынъ Стефанъ! Что баба жива?» — жива. — «Такъ дать триста палокъ, да горячихъ чтобы не рѣзалъ людей.» Сказано, сдѣлано; отсчитали ему триста, и пошелъ онъ въ лазаретъ, а изъ лазарета удралъ въ горы и лѣса, изъ казака сталъ киседаіемъ. «жаль! всему горю причиною песъ Колотушка. Еслибъ онъ меня оттаскалъ за волосы и не написалъ донесенія, такъ самъ чортъ бы ничего не узналъ, и былъ бы я теперь юнакомъ казакомъ, а не паршивымъ воеводою. Жаль! жаль!» и проклиналъ онъ сотника Колотушку по отцу и по матери. Зачѣмъ не подкурилъ, не наказалъ, а прямо погубилъ? Это не по-христіански, не по-славянски.

Кьючукъ-Стефану акалъ казачьяго житья-бытья.

Такъ-то бываетъ на бѣломъ свѣтѣ. Человѣкъ сталъ елуакить Богу и царю, да разомъ все и потерялъ. Теперь онъ служитъ комитету и чорту.

Съ разсвѣтомъ лодка Причалила къ берегу, подъ самымъ кіоскомъ Кустендаки. Пехливанъ, не успѣвъ еще выбраться изъ-подъ утеса, свистнулъ три раза молодецкимъ посвистомъ. Изъ Англійской гостиницы тотчасъ выбѣжалъ дородный милый, слуга, въ колпакѣ и въ бѣломъ фартукѣ. Парень тоже былъ комитатъ, ибо обмѣнялся съ воеводою знаками; онъ немедленно провелъ всѣхъ, заднею стороной cтроенія, въ большую комнату.

Оттуда они, въ каракачансrихъ кафтанахъ, отправились на желѣзную дорогу. На Марьѣ былъ фустанъ и сюртукъ, такая одежда какую носятъ румынскіе обыватели которыхъ еще не совратили дамы Букурешта и Яссъ, и какую можно еще видѣть въ Гушѣ и въ Браиловскомъ предмѣстьи. Болгарскіе комитеты, подобно польскимъ комитетамъ послѣдняго повстанья, обзавелись въ каждомъ городѣ множествомь агентовъ, условными знаками, платьемъ для переряживанья, лошадьми и экипажами чтобы возить летающихъ съ мѣста на мѣсто агентовъ, даже буфетами и канцеляріями: всюду коммиссары, агенты, комитеты, словомъ, было богатство и обиліе во всякихъ революціонныхъ и повстанскихъ штукахъ, даже въ оружіи и въ аммуниціи, для провоза и сбереженія которыхъ были нужны коммиссары. Были у нихъ и деньги, какъ въ Польшѣ, потому что со всѣми они расплачивались звонкою монетой. Забыли только что нужны солдаты, офицеры, полководцы, генералы, а не комитетскіе воеводы и коммиссары незримаго народнаго правительства.

Въ Брайлѣ большой и важный съѣздъ. Старо-болгарскій комитетъ помышляетъ о соглашеніи съ молодымъ болгарскимъ комитетомъ. Молодые Болгары — адвокаты, медики, учителя, купцы, торгаши, хотятъ добиться освобожденія Болгаріи законнымъ путемъ, публицистикою. Они привезли много документовъ и доказательствъ давнишней независимости Болгаріи, различные историческіе памятники и политическіе доводы. Въ числѣ ихъ было преданіе о томъ какъ Аттила, бичъ Божій, съ Болгарами, Болгарами или греческими кентаврами, завоевавъ дунайскія земли, принималъ въ Тырновѣ или Снотовѣ пословъ императора греческаго и угощалъ ихъ пряниками, смѣсью изъ свѣжаго меда и поджарнной муки. Царь Болгарскій принималъ пословъ Греческаго императора, слѣдовательно былъ государь и существовало государство Болгарское. Ссылались на хроники монастырей Рыльскаго и Хилиндарскаго о Іованѣ Шишманѣ, о Симеонѣ, о рядѣ другихъ королей болгарскихъ и о Никопольской битвѣ, гдѣ погибъ цвѣтъ латинскихъ рыцарей, изъ коихъ одинъ, со шрамомъ на лицѣ, спрятанный болгарскою бабой, сдѣлался, по преданію, родоначальникомъ знаменитой фамиліи Чалыки, до сегодня стоящей во главѣ комитета, въ Филиппополѣ. Приводили наконецъ ученыя изысканія Чеховъ, Ганки, Шафарика и Далацкаго, подтверждающія независимое политическое, существованіе Болгаръ или Болгаргѣ, гунскаго племени, вышедшаго съ береговъ Волги и поселившагося на Дунаѣ, гдѣ оно ославянилось отъ сосѣдства и напора Сербовъ. Въ заключеніе указывали на одесскія и московскія изслѣдованія Палаузова, Априлова и NoNo дунайскаго Лебедя, агитатора Раковскаго, родственника Богровъ или Богоридесовъ изъ Котла. Съ такими доказательствами собирались ѣхать въ Стамбулъ, иначе Царьградъ, начать процессъ съ султаномъ и Высокою Портой, вызвать въ судъ великаго визиря и рейсъ-эффенди, взять адвокатами экзарха Александра и предателя Македонія, представить дѣло на обсужденіе всей Европы, подписавшей трактатъ 1856 года, и выиграть такою тяжбой независимость Болгаріи.

Старо-болгарскій комитетъ былъ составленъ изъ банкировъ и богатыхъ купцовъ которымъ румынскіе бояре кланялись, пожимали руки и сдали пальчикомъ парижское bon jour. Самъ князь Куза имъ также кланялся и пожималъ руки. Тутъ же были арендаторы боярскихъ имѣній, настоящіе господа деревень, гайдуки, работники и мошенники, словомъ, всякій людъ желающій ѣсть, лить, одѣваться и веселиться, чего безъ денегъ нельзя. Они нуждались въ деньгахъ, и за плату были готовы подставить свой лобъ.

Старый комитетъ посмѣивался надъ бреднями молодаго комитета: «запрутъ васъ въ тюрьму, отхлещутъ розгами и пошлютъ въ ссылку. Не такъ поступалъ Георгій Черный и дорогой нашъ Милошъ, дорогой потому что онъ владѣлъ въ Румыніи огромными деревнями и щедро покровительствовалъ Болгарамъ, которые зарабатывали себѣ деньги въ Румынской землѣ отъ румынскихъ богатствъ. Не такъ Сербы отдѣлились отъ Турка. Турокъ-гайдукъ набѣгами покорилъ нашу землю, гайдуками и набѣгами слѣдуетъ у него отобрать ее. Нужно нападать пока онъ не уберется, клинъ клиномъ выбивай.»

Старики упрямы, словами ихъ не убѣдишь. На всѣ угрозы и заискиванія молодаго комитета они отвѣчали: «не дадимъ денегъ и баста» — аргументъ рѣшительный. Совѣщались, совѣщались: успѣваетъ тотъ у кого сила. Уступили, только подъ условіемъ что, по примѣру польскаго революціоннаго комитета или незримаго правительства, напишутъ воеводамъ такія же инструкціи какія ржондъ писалъ для диктаторовъ, и сохранятъ диктаторскій санъ. Но слово это латинское, они же хотятъ общины славянской, а потому лучше быть воеводами. Вотъ и написали грозно, высокопарно; завели все кромѣ войска. Назначили четырехъ воеводъ: Филиппа Тотуя, панайота Итъ-Оглу, Дышлія Дмитрія, Пехливана и хаджи Дмитрія Кавгаджія. Старый комитетъ далъ воеводамъ пышныя одежды, богатое оружіе, румынскихъ лошадей и кошельки съ золотомъ, а молодой комитетъ сказалъ имъ: «Во имя свободной и независимой Болгаріи, идите и громите врага Турка! Истребите и уничтожьте нечестивое племя Агари; Изгоните его въ Азію! Идите во имя Божіе, во имя Болгаріи!»

Воеводы приняли дары стараго комитета, во не уразумѣли словъ молодаго комитета. На этомъ кончился съѣздъ.

Сливенъ.

II.

Въ Сливнѣ было казино (такъ называли на языкѣ образованной публики помѣщеніе гдѣ были соединены кабинетъ для чтенія, кофейня, кондитерская и шинокъ).

Тамъ предлагали пищу для души и тѣла. Обширная храмина могла бы служить манежемъ для полуэскадрона. Снаружи зданіе было выкрашено желтою краской, а оконныя рамы свѣтлозеленою, щепотки петрушки на большущемъ блюдѣ яичницы. Надъ крышей куполъ, а подъ куполомъ виситъ колокольчикъ, и прилаженъ онъ такъ что каждый разъ когда отворяется дверь и входитъ гость онъ отзывается динь. Внутри стѣны оклеены обоями съ ярко-желтыми разводами по пунцовому полю. Во всѣхъ четырехъ углахъ залы стоятъ часы съ кукушками, которыя то и дѣло кричатъ куку, куку! На стѣнѣ противъ оконъ виситъ, на свѣтло-зеленыхъ шнурахъ, въ золотой рамѣ, портретъ султана Абдулъ-Азисъ-Хана; по сторонамъ его два зеркала въ черныхъ рамахъ; за зеркалами, съ правой стороны, святой Георгій, попираюшій ногами дракона, похожаго на барашка. Это гедренезъ,^[58] майскій праздникъ, съ котораго разрѣшается ѣсть ягнятъ. Съ лѣвой — Св. Дмитрій одѣляющій рабовъ Божіихъ хлѣбомъ и виномъ, въ воздаяніе за служеніе Богу. Это кассимъ,^[59] осенній праздникъ, въ который хозяева расплачиваются съ работниками. На двухъ другихъ примыкающихъ стѣнахъ, Іованъ Шишманъ въ стальной бронѣ, на черномъ конѣ; вокругъ него налѣплены портреты императоровъ и королей, произведенія искусства разносимыя по славянскимъ землямъ Словаками. Противъ Іована Шишмана виситъ королевичъ Марко, въ золотыхъ доспѣхахъ, на бѣломъ конѣ, а около него развѣшаны портреты славянскихъ богатырей, работы тѣхъ же артистовъ, одни съ надписями, другіе безъ надписей. Іосифъ Понятовскій бросается въ Эльстеръ: — «Не можетъ со славою спастись, со славою погибаетъ.» Суворовъ подпрыгиваетъ съ пѣтухомъ подъ мышкой: — «Слава Богу, слава вамъ, Измаилъ взятъ и я тамъ.» Радецкій играетъ Италіянцамъ на дудкѣ, а Италіянцы кричатъ: «Грубые Кроаты!» и бѣгутъ. Паскевичъ съ императорскимъ войскомъ переходитъ черезъ Вислу, а Поляки порозѣвали рты и смотрятъ: «Ступай ты, я не пойду, пусть онъ идетъ», и никто не трогается. Босанское дворянство на ослахъ дефилируетъ предъ Омеръ-пашой, лицомъ они обращены ко хвосту, а плечи подняли къ головѣ: это новая эволюція. Гайдукъ Велько спасаетъ людъ христіанскій и славянскій. Милошъ хлещетъ своихъ министровъ, за то что они онѣмечились. Сынъ Георгія Чернаго покидаетъ княжество, беретъ ружье и отправляется на охоту. Съ ними красуются другіе славянскіе герои. На всѣхъ стѣнахъ, словно мушки на лицѣ стародавней кокетки, налѣплены фотографіи нашей и не нашей, Эфендіевъ, людей всѣхъ странъ и цѣлаго свѣта, вся ucтopiлfвъ лицахъ. Посреди стоитъ большой столъ покрытый грубымъ сливенскимъ фіолетовымъ сукномъ, на столѣ два глобуса, земной и небесный, между ними лежитъ географическій атласъ, а кругомъ разбросано много славянскихъ газетъ и все нужное для изученія географіи и политики. Вокругъ стола разставлены плетеные соломенные стулья.

Въ одномъ углу большой прилавокъ уставленный разными водками — ракіей, амберіей, мастикой,^[60] туземными винами и всякими заграничными напитками, отъ портера до джина, отъ шампанскаго до абсента, привезенными для чествованія и угощенія казаковъ.

У того же угла, далѣе къ срединѣ, стоитъ билліардъ: Послѣ выпивки пріятно помахать кіемъ, а помахавъ кіемъ пріятно подкрѣпиться; такъ сообразили въ казино.

Въ другомъ углу, разныя печенья, крендельки, шербеты, сухіе плоды въ сахарѣ, рахатлукумъ, солонина, колбасы, — кто чего захочетъ, тотъ того и спроситъ.

Въ третьемъ углу кофе, чай и столики для игры въ карты, въ кости и въ шахматы.

Въ четвертомъ, табакъ, трубки, готовыя папиросы, книжечки съ папиросною бумагой, спички и свѣчи, а вдоль стѣнъ мягкіе диваны, крытые пунцовою съ кудрявыми узорами матеріей мѣстнаго издѣлія.

Словомъ, всякія удобства для любой прихоти. Заведеніе поэтому и зовется казино. Такъ оно пришлось по вкусу жителямъ что къ каждому пріѣзжему всѣ отъ мутасарифъ-паши до послѣдняго гамала,^[61] прежде всего обращаются съ вопросомъ: видѣли ли вы наше казино? были ли вы въ нашемъ казино?

Цѣлый день дѣти, бабы и простой народъ глазѣютъ на зданіф казино и не могутъ надивиться этой яичницѣ съ петрушкой. Внутри всегда полно гостей: каждый чорбаджія, каждый обыватель, каждый чиновникъ, вмѣняетъ себѣ во священную обязанность сходить въ казино почитать газеты. Оно сдѣлалось любимымъ предметомъ Сливенцевъ. За то нельзя не согласиться что сливенскіе Болгары далеко превзошли всѣхъ другихъ своихъ соплеменниковъ въ образованіи, въ политикѣ, въ обращеніи съ людьми, во взглядѣ на вещи; Сливенъ, безъ сомнѣнія, останется Ларижемъ Болгаріи, пока не обратится въ славянско-болгарскій, ново-завоеванный Берлинъ; но для этого недостаточно комитетовъ и претендентовъ на Дакскую корону, а нужны Бисмаркъ и Мольтке.

Мутасарифъ-паша посѣщаетъ казино и всѣ тамъ сходятся; люди видятся, знакомятся между собою и сближаются. Это можетъ-быть самое практичное и удобное средство для развитія восточной общественной жизни до той высоты на какой она стоитъ на Западѣ.

Казино полно и шумно: два важныя событія занимаютъ публику.

Воеводы Филиппъ Тотуй и хаджи Дмитрій Кавгаджія перешли на правый берегъ Дуная въ сопровожденіи многихъ комитатовъ.

Драгунскій майоръ, открывшій такое средство управлять воздушными шарами и картечницами что въ двѣ секунды можно перебить цѣлый баталіонъ пѣхоты, а въ три шестиэскадронный полкъ кавалеріи, по два эскадрона въ секунду, задумываетъ примѣнить оба изобрѣтенія отдѣльно къ каждому наѣзднику.

Жидокъ-майоръ, бывшій кельнеръ, объясняетъ свою выдумку: — Какое страшное избіеніе! Дѣлается это такъ: всадникъ крѣпко привязывается къ лошади, подошвами къ стременамъ; въ правой рукѣ у него шаръ съ аппаратомъ, а въ лѣвой поводья, и долженъ онъ держаться на стременахъ такъ чтобъ быть выше сѣдла на цѣлый шагъ. Картечницу, похожую на спринцовку, всадникъ долженъ ухватить и держать крѣпко. Въ такомъ порядкѣ кавалерія строится фронтомъ къ непріятелю, и когда онъ подойдетъ на такое разстояніе что не можетъ насъ достать, тогда командуютъ: назадъ! Всѣ трогаются; движеніе дѣйствуетъ на внутренніе фосфорные составы и начинается смертоносная пальба изъ картечницъ снарядами и удушливымъ дымомъ, а между тѣмъ шары съ аппаратомъ тащутъ всадниковъ и лошадей назадъ въ отступленіе. Если же непріятель, зажавъ носъ, станетъ горячо преслѣдовать, то можно улетѣть на воздухъ..

Казаки начали смѣяться. — Жаль нѣтъ Петро! Онъ бы намъ тотчасъ это нарисовалъ!

Осиплый жидокъ горячился доказывать и сердился. — Увидите что мое изобрѣтеніе хорошо; турецкое правительство произведетъ меня за него въ подполковники. Клянусь Макъ-Магономъ и моими африканскими походами! Когда я тамъ скомандовалъ, то задрожалъ Атласъ, а Макъ-Магонъ потеребилъ меня за ухо.

Не такъ-то весело толковали о другомъ событіи. Чорбадзкіи смутились; хотя они и не договаривались съ комитетами и не приняли на себя никакихъ обязательствъ, но они Болгары, тѣ тоже Болгары и ратуютъ за болгарскую свободу. Одолѣютъ ли они? Не лучше ли держаться султана и Турокъ? Въ султанѣ, по женскому колѣну, по сербскимъ княжнамъ, славянская кровь. Онъ завелъ болгарское войско, казаковъ и драгуновъ, и оставилъ имъ ихъ вѣру, языкъ и обычаи. Болгаръ онъ возвышаетъ, Армянамъ онъ довѣрилъ казну, Грекамь перо, а намъ Славянамъ онъ далъ сабли; хорошо намъ при сабляхъ и хорошо намъ съ Турками; съ той поры какъ завелись казаки, живемъ мы съ Турками какъ братья и не слышно ругательствъ на гяура. Мы другъ друга знаемъ, а каково будетъ безъ нихъ, того мы не вѣдаемъ. Лучше остаться при старомъ чѣмъ искать неизвѣстнаго. Такъ думали въ душѣ болгарскіе чорбаджіи, бодрились, но были печальны. Одинъ изъ нихъ громко читаетъ газету и запинается, не находя въ ней того чего бы хотѣлось. Другаго тянетъ покалякать съ казаками, но онъ не знаетъ съ чего начать, на что отвѣчать, какая-то несвязная сумятица въ мысляхъ и въ словахъ.

Осиплый жидокъ пощелкиваетъ на билліардѣ, а чорбаджіи приступили къ ракіи и амберіи. Колченогій дѣтина, по прозванію «италіянская коричка», за рюмкой приговариваетъ:

— Кто льетъ, тотъ не хнычетъ, а кто не хнычетъ, тотъ держитъ языкъ за зубами. Это великая добродѣтель. Для нашего брата солдата казака каляканье плохая приманка. Лучше ѣсть, пить и здорово биться, а не хочешь пускаться въ передряги, такъ сиди съ женой, да лущи раковъ.

На улицѣ предъ казино разговаривали двое казаковъ, а вокругъ нихъ сновали взадъ и впередъ толпы людей разнаго рода и племени.

— Богъ помощь, векиль-онбаши.

Векиль-онбаши Нетро Катарджія усмѣхнулся.

— Въ чемъ же Богу помогать мнѣ?

— Скоро ли мы поздороваемся съ тобой косматою рукой?

— Не знаю; какъ-нибудь дѣло устроится. Попрошу чауша въ сваты.

— Въ сваты пойду, ты казакъ славный, только смотри чтобъ они твою богданку не просватали до поры до времени.

— Какъ такъ?

— Отдали вы ее, дружище, подъ охрану волчицамъ, хуже чѣмъ волчицамъ, тѣ бы съѣли, и дѣлу конецъ, а эти чертовки свернутъ и голову и сердце, какъ сами себѣ посвернули.

— Что же ты, чаушъ, серчаешь, вѣдь онѣ офицерши.

— Хороши куклы-мартышки! Развѣ такимъ надо быть офицершамъ? Нешто такія у насъ офицерши? Посмотрѣлъ бы ты какія у насъ офицерши, такія степенныя что любо глядѣть на нихъ. Виданое ли дѣло чтобъ онѣ объѣдались, съ позволенія сказать, какъ хлѣвная скотина, или наливались какъ бурлаки? Рѣчи у нихъ сладкія, любезныя, — изъ кожи полѣзетъ человѣкъ чтобъ имъ услужить; если же поблагодарствуютъ улыбкой, такъ что твоя куча золота. А тѣ что? Тфу! Орутъ, льютъ, бранятся между собою, словно варшавскія торговка, колбасницы; а когда разрядятся, такъ ни дать, ни взять италіянскія обезьяны.

— Онѣ не виноваты что не смазливы. Богъ не каждому даетъ красу.

— Тфу! Не далъ Богъ, такъ и нечего дѣлать; зачѣмъ же толстопузыя, рябыя какъ нѣмецкія картошки и сухія какъ соленые судаки, лѣзутъ въ офицерши? Просто клопы! Мокрые глаза и мокрые носы — чортъ ихъ побери! Да не въ нихъ дѣло! Говорю тебѣ какъ доброму товарищу, какъ старый хрычъ молокососу, который видитъ только то что у него подъ носомъ: эй выхвати дѣвку изъ рукъ, если хочешь ѣсть хлѣбъ изъ ея печи, а нѣтъ такъ станутъ ѣсть другіе, тебя же голоднаго пошлютъ за хлѣбомъ къ чорту.

Векиль-онбаши почесалъ свои усы.

— Какъ же дѣлу помочь? Вы насъ полячите въ запуски. Она сама пожелала остаться съ офицершами и поосмотрѣться, а мать согласилась.

— Да нешто это Польки, милліонъ двѣсти тысячъ дьяволовъ! Это отребье не Гречанки, не Армянки, не Славянки, какіе-то нехристи, полусобаки и полукозы. Опоганились съ ними офицеры — не наше то дѣло; какъ себѣ постлали, пускай такъ и спятъ. А ты человѣкъ Божій подумалъ что это Польки! Польки! Да видѣлъ ли Полекъ? Знаешь ты Полекъ?

— Не сердись, панъ чаушъ; вѣдь онѣ жены Поляковъ, такъ я и принималъ ихъ за Полекъ.

— Учился ты въ школѣ грамотѣ, а не дочитался что такое Польки. Поѣзжай ко второму капитану первой сотни; человѣкъ онъ самый разумный, душою и сердцемъ чистый какъ янтарь; онъ прочтетъ тебѣ, какъ бывало читывалъ намъ изъ какой-то науки, и запомнилъ я все слово въ слово, потому что рѣчь была о Полькахъ. Когда-то въ очень давнее время, до Рождества Христова или тотчасъ по Его рожденіи, при королѣ не то Саксонцѣ, не то Сабкѣ, Бобкѣ или Пястѣ, не уломаю, надъ рѣкою Эльбою, которая течетъ въ нѣмецкомъ краю, какъ у насъ Камчикъ, жили на одной сторонѣ рѣки Славяне Поляки, — и мы вѣдь Славяне, — а на другой Нѣмцы, повашему Швабы. Какъ увидитъ Нѣмецъ Польку, такъ бухъ въ воду и записывается Полькѣ въ кабалу, крестится въ польскую вѣру, женится, и дѣти у него вырастаютъ Поляками. Отъ нихъ пошли Поляки Шмиды, Шлицы, Штейны и такихъ народилось безъ числа. Нѣмецкіе короли, а можетъ быть и самъ Вѣнскій кайзеръ, изъ страха чтобы Польки не ославянили Нѣмцевъ, всѣхъ до послѣдняго, обнародовали, какъ читалъ капитанъ, эдиктъ, сирѣчь указъ, по-вашему фирманъ или ираде — что всѣ Польки волшебницы, колдуньи, что нужно остерегаться ихъ какъ дьявола, потому что гибнутъ отъ нихъ Нѣмцы тѣломъ и душою. Понялъ каковы Польки?

— У насъ, чаушъ, не хорошо быть колдуньей; у насъ колдуній жгутъ и топятъ.

— Ничего ты не разумѣешь! Нѣмецъ по-своему назвалъ ихъ колдуньями, онѣ же волшебницы. Такъ сказывалъ капитанъ, а онъ человѣкъ умный, не только читаетъ, но и пишетъ книжки. Волшебница привлекаетъ къ себѣ очами, тянетъ и полонитъ душу, и изъ человѣка, какой онъ ни будь пентюхъ, дѣлаетъ удалаго храбреца, казака. Когда человѣкъ смотритъ на такія прелести, ему такъ пріятно и сладко словно онъ летитъ въ неба; если же попадётся ему на глаза колдунья, то человѣку противно, какъ послѣ рюмки недокуренной водки. Какъ бы тамъ ни было, Польки волшебницы, а эти шлюхи колдуньи, дѣлай какъ знаешь; лучше тебѣ послушать меня старика: я человѣкъ бывалый, много видѣлъ и слышалъ, потому что по выходѣ изъ Варшавы, я шлялся по Европѣ и Азіи прежде чѣмъ забрелъ въ вашъ Сливенъ. Эй, возьми паренекъ дѣвицу, да спрячь ее подальше и никому не показывай. Она лакомый кусочекъ.

Когда онъ договаривалъ эти слова, къ нимъ прогуливаясь подошли полковыя дамы. Чаушъ, увидавъ ихъ, плюнулъ.

— Тфу! рѣчь о волкѣ, а волкъ тутъ, колдуньи поганыя! сказалъ и скрылся въ народной толпѣ.

Векиль-онбаши высматривалъ между ними свою волшебницу и скоро отыскалъ ее, потому что она красовалась между ними какъ роза въ кустѣ лопуха. Она уже была наряжена въ фустанъ франкскаго покроя, съ оборками, въ тальму съ косынкой и въ шляпку съ бѣлымъ перомъ. Дѣвушка никогда не носила такого наряда, но онъ шелъ къ ней, потому что хорошенькой все къ лицу. Векиль-онбаши любуется Еленушкой, по его мнѣнію ополяченною, и не жалѣетъ золотыхъ которые далъ напросившейся въ мамаши опекуншѣ на покупку нарядовъ. Мамаша при этомъ сумѣла наблюсти въ расходахъ такую экономію что справила славную вечеринку; угощала индѣйками, бараниной, сахарнымъ тортомъ, ракіей, виномъ и аладьями съ гоголь-могелемъ, чтобъ осиплый муженекъ могъ командовать въ Балканахъ такъ же громко какъ и при подошвѣ Атласа. Всякіе офицеры и не офицеры, и Болгары и Татары, пришли въ гости и пили, и Векиль-онбаши, за свои червонцы, смотрѣлъ чрезъ окошко; и было то ему не по вкусу, потому что по усамъ текло, а въ ротъ не лопало. Впрочемъ онъ этимъ не смутился; онъ забылъ весь разговоръ со старымъ чаушомъ и смотрѣлъ на Еленушку.

Дамы усѣлись за столиками предъ кофейной, а молодежь съ ними забавлялась. Имъ подали графинчики съ вермутомъ и абсентомъ, а въ запасъ онѣ приберегли ракію и мастику. Пьютъ онѣ не то чтобы губами, а пощелкиваютъ языкомъ да присмакиваютъ. Капитанши и майорши разгулялись и уговариваютъ Елену: «пейте, не стыдитесь, это вкусно». Она подноситъ къ устамъ, но не льетъ, не принимаетъ душа; за то она пострѣливаетъ глазками на молодыхъ людей и на усатыхъ казаковъ, офицеры ей нравятся; они такіе молодые, красивые, статные; пріятно посмотрѣть на ихъ мундиры, шпоры и сабли. И стамбульскіе эффендіи ничего — они покуриваютъ себѣ трубки и сигары, да прислуживаютъ ей. Всѣ любуются на бѣдную дѣвушку изъ Нейкіоя и вѣжливо ей кланяются. Прельстилась она, и сама не понимаетъ что съ нею дѣлается; сердце забилось живѣе, его тѣшитъ какая-то радость, какое-то невѣдомое счастіе. Изъ благодарности она всѣмъ улыбается. Въ это время прошелъ мимо мутасарифъ-паша, за нимъ слѣдовала большая свита нарядныхъ слугъ и. оборванныхъ кавасовъ и заптіевъ, кругомъ вертѣлись полицейскіе офицеры, эфендіи. Беи, заискивая милости полюбопытствовали узнать куда онъ изволитъ идти и на какое дѣло. Мутасарифъ подвигался медленно, важно переваливаясь съ ноги на ногу, тою тяжелою степенною поступью какою обыкновенно ходятъ великіе эффендіи. Эту поступь можно бы ввести въ хореграфію и присоединить къ тѣмъ многимъ шажкамъ и прыжкамъ которые человѣкъ перенялъ у животныхъ и включилъ въ танцы.

Когда проходилъ мимо мутасарифъ, всѣ дамы встали, а мамаша прижала къ себѣ какъ бы преднамѣренно залученную Елену и выставила ее впередъ. Мутасарифъ, человѣкъ вѣжливый, по-франкски приложилъ два пальца къ губамъ, и ласково, какъ бы кланяясь, посылалъ ими поцѣлуи дамамъ; онъ цѣловалъ свои пальцы и отрясалъ въ воздухъ поцѣлуи. Онъ дѣлалъ это очень ловко, и дамы такъ были довольны что когда усѣлись снова за столики, то не захотѣли ракіи, а принялись снова за вермутъ и абсентъ.

Векиль-онбаши все замѣтилъ и сталъ не свой. Въ ушахъ у него раздались слова стараго чауша. Онъ хотѣлъ схватить дѣвушку за руку и увести ее, но побоялся, потому что тамъ была капитанша, которая подгулявши колотила метлой и кулакомъ несчастныхъ казаковъ, чаушей и онбашей, а векилей и подавно.

Въ тотъ же день черный служитель принесъ мамашѣ опекуншѣ изъ гарема мутасарифа высокопарно выраженное приглашеніе на зяфетъ. Такъ называется продолжительная бесѣда, во время которой кушаютъ, пьютъ шербетъ, танцуютъ и даже почиваютъ; кофе и сигары въ избыткѣ; при этомъ играютъ на шездарахъ, а гдѣ введены франкскіе обычаи, такъ бренчатъ на фортепьянахъ. Такъ веселятся бѣдныя гаремныя затворницы, или потѣшаютъ своего господина. Если онъ соизволитъ войти въ гаремъ, то убирается въ шубу или антарію,^[62] садится на мягкій диванъ, попиваетъ кофе и шербеты, или хіосскую мастику, развлекается дымомъ трубки и посматриваетъ на забавы.

Для каждаго правовѣрнаго мусульманина, это время сладкаго отдыха, райскаго наслажденія. Цѣлый день онъ или на службѣ или занятъ какимъ-нибудь дѣломъ; если же онъ не служитъ и нѣтъ у него работы, то онъ обязанъ сидѣть въ салемликѣ,^[63] на половинѣ мущинъ, и ждать пока сжалятся надъ нимъ гости и избавятъ его отъ скуки и одиночества. Здѣсь онъ долженъ вкушать утреннюю и вечернюю трапезу, потому что можетъ придти гость, а Исламъ предписываетъ накормить, напоить и радушно принять гостя: это религіозная обязанность. Исполнивъ свой долгъ въ салемликѣ, онъ можетъ удалиться на отдыхъ въ гаремъ. У правовѣрныхъ салемлики всегда бѣдны, хоть и опрятны; было бы на что присѣсть и окно чтобы выглянуть на свѣтъ, по обычаю людей военныхъ, кочевыхъ. Но у самаго бѣднаго человѣка въ гаремѣ волна нѣкоторая роскошь: мягкія софы, яркоцвѣтные ковры, подсвѣчники съ горящими свѣчами, серебряные кубки, часы съ музыкой, и разныя блестящія игрушки — это трудомъ пріобрѣтенный уголокъ для отдохновенія.

Что за прелести въ гаремѣ мутасарифъ-паши. На полу смирнскіе ковры, съ разноцвѣтными арабесками по зеленому полю, съ длинною шерстью, такою мягкою подъ ногою какъ вѣшняя мурава; на стѣнахъ двѣнадцать серебряныхъ жирандолей, въ каждомъ горятъ три свѣчи, а надъ свѣчами хрустальныя гирлянды которыя преломляютъ и отражаютъ свѣтъ семью цвѣтами радуги; вокругъ стѣнъ софы крытыя алымъ атласомъ съ серебряными и золотыми цвѣтами; два большія зеркала, одно противъ другаго, отъ софы до потолка; потолокъ въ золотыхъ цвѣтахъ по бѣлому полю, а на срединѣ его виситъ люстра съ двадцатью четырьмя пылающими свѣчами, надъ которыми разстилается, въ видѣ зонтика, сѣтка изъ разноцвѣтныхъ хрусталей; на столѣ изъ краснаго дерева, покрытаго доскою изъ зеленоватаго мрамора, стоятъ двое, въ видѣ башенъ, часовъ съ музыкою, лежатъ альбомы съ фотографіями и разныя бездѣлушки, одна другой красивѣе. Въ двухъ золоченыхъ мангалахъ рдѣетъ уголь; надъ окнами висятъ алыя штофныя гардины, подхваченныя золотыми шнурами, а двери закрыты занавѣсью, тоже алою и вышитою золотомъ.

Въ углу софы, поджавъ подъ себя, по-турецки, ноги, сидѣлъ мутасарифъ-паша, въ собольей шубѣ, крытой свѣтлозеленою шелковою матеріей, и курилъ табакъ изъ длиннаго ясминоваго чубука, съ янтаремъ цвѣта капусты, оправленнымъ въ брилліантовый обручикъ.

Противъ него сидѣла жена — ханума, въ европейскомъ платьѣ и въ европейскихъ ботинкахъ, а рядомъ съ ней сидѣла пожилая дочь ватерлоскаго полковника. Шея у ней была такъ окутана что она походила на мордашку въ ошейникѣ. Она такъ затянулась что глаза у ней осовѣли и налились кровью. Корсетъ на ней былъ твердый какъ кирасъ адскаго ватерлоскаго кирасира. Рядомъ съ нею сидѣла Еленушка. Она любовалась чуднымъ убранствомъ комнаты и не знала какъ ей сидѣть на мягкой алой сафѣ предъ такою важною хану мою и такимъ могущественнымъ нашей. Смущеніе удвоило ея красоту. Она походила на дѣвушку Грёза, которая пошла на первое любовное свиданіе, не вѣдая зачѣмъ она идетъ. Она не понимала что съ нею дѣлается.

Галайки (невольницы) и одалиски, въ турецкомъ нарядѣ, въ широкихъ шароварахъ и минтанахъ^[64] шитыхъ золотомъ, и въ шитыхъ золотомъ платочкахъ, въ желтыхъ туфелькахъ, подавали на серебряныхъ подносахъ конфеты и подносили кофе на серебряныхъ филиграновыхъ зарфахъ.^[65]

Еленушка не знаетъ какъ ей держаться. Она привстаетъ съ софы предъ угощающими ее Турчанками; вмѣсто того чтобы класть конфеты въ ротъ, роняетъ ихъ на коверъ, пролила кофе, и неловкость ея вызываетъ на всѣхъ лицахъ улыбку. Глаза мутасарифа любуются ея прекраснымъ дѣвичьимъ личикомъ и ея тальей, еще не развившеюся, но статною.

На вопросы она отвѣчаетъ не громко, а какимъ-то пріятнымъ для уха шепотомъ, и краснѣетъ какъ рубинъ.

Заиграли на шездарахъ и раздалось пѣніе въ носъ, оглашаемое громкими аланъ! аланъ! а подъ конецъ началась хората. Мало-по-малу Елена оправилась и въ хоратѣ сдѣлалась живою и развязною. Она танцовала, такъ ловко шла впереди воакаткой, такъ мило кланялась что ханума погладила ее по подбородку, а паша попотчивалъ ее шербетомъ изъ своего бокала.

Звуки шездаровъ смѣнялись пѣснями, плясали хораты, лакомились разными турецкими сластями и такъ забавлялись до самаго разсвѣта, смѣялись и рѣзвились, потомъ все утихло и веселье кончилось грезами.

Рано утромъ, по главной улицѣ, мимо казеннаго дома въ которомъ жилъ паша, векиль-онбаши велъ казачій дозоръ и столкнулся носомъ къ носу со штубенмедхенъ, выходившею изъ дома съ Еленой. Елена опустила глаза въ землю и не подняла ихъ кверху когда услыхала какъ гремѣла сабля по мостовой. На ея щекахъ выступилъ румянецъ не свѣжей красоты, а какой-то истомы. Она походила на дѣвушку того же Грёза, но возвращающуюся со свиданія. Ея лицо и вся ея фигура не дышала, какъ прежде, невинностію, но носила на себѣ слѣды познанія.

Старый чаушъ, идучи къ ферику на ординарцы, встрѣтилъ и мамашу съ Еленой и патруль векиль-онбаши. Бывалый дока посмотрѣлъ на нихъ:

— Ого! ужь карачунъ. Недолго порхала. Еслибъ не акалъ было моего дурня, посмѣялся бы я отъ всей души надъ этими жидами, Рыткой и Ицкой, какъ они дишкантомъ и басомъ напѣвали бѣдной дѣвушкѣ! Ой Юзя, не больно дорожись своимъ личикомъ, они не привыкли долго просить. Не захочешь ты ихъ, Юзя, они найдутъ другую. Теперь они станутъ утирать ея слезы, пожалуй и похнычутъ вмѣстѣ съ нею. Ну Жиды, Жиды! ловкія бестіи! всякій товаръ добудутъ опричь птичьяго молока. По, ихъ-то милости и есть въ Бердичевѣ все кромѣ птичьяго молока.

Тянулись по дорогѣ три арбы: высокія повозки, съ наметомъ изъ толстой ткани съ красными полосами, обшитой каймами, къ которымъ привязаны маленькіе колокольчики. Повозки украшены деревянною рѣзьбою, окрашенною бѣлою краскою и испещренною золотыми обводками и узорами. Въ нихъ, на разостланныхъ тюфякахъ, подушкахъ и разноцвѣтныхъ разнаго рода коврахъ, сидѣли Турчанки, въ и фереджяхъ, и куча дѣтей. Въ каждую повозку запряжены въ ярмо съ колокольцами два высоконогіе египетскіе вола. Блѣдно-рыжіе какъ голандскія коровы волы подкованы и взнузданы мундштуками. Пѣшкомъ около нихъ шли повозчики дерзка въ рукахъ длинныя палки съ желѣзными остріями на концѣ. Гаремы муфтія эфенди и Алишъ-бея, совѣтника меджлиса, родомъ изъ Гарайки, ѣхали на зяфетъ въ Али-Бей-Кіой, прекрасный чифликъ^[66] Алишъ-бея, въ разстояніи четверти часа отъ болгарской Тундзки.

За ними, на полчаса назади, ѣхалъ въ фаэтонѣ самъ Алишъ-бей. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ дервишъ. Оба держали въ рукахъ четки и нанизывали молитвы одну за другою; за тридцатью тремя субгане Аллахъ! слѣдовали тридцать три элгамъ дуллилахи! и заключались тридцатью тремя Аллахъ экберъ!^[67] Они люди набожные, но не дай Богъ встрѣтиться съ ними иновѣрному торговцу; они побили бы его молитвами какъ каменьями и отправили бы его въ рай воспѣвать хваленія Господу Богу, вмѣсто ада, куда онъ желалъ бы пойти къ чорту за деньгами и надуть дьявола, какъ Кара-Дмитрій, чорбаджій оливенскій. Разказываютъ что онъ за большія деньги продалъ себя чорту, подъ условіемъ отдать ему душу когда листья спадутъ съ деревьевъ. За эти деньги онъ купилъ себѣ чифликъ засаженный соснами, а когда чортъ приходилъ за нимъ сперва осенью, а потомъ зимою, онъ показывалъ ему на сосны, и чортъ удиралъ во овояси. Чортъ должно-быть не учился у Линнея, если не возражалъ что хвоя не листъ. Онъ совсѣмъ растерялся и болѣе не показывался, а Кара-Дмитрій остался на дачѣ и хозяйничалъ попрежнему. Алишъ-бей, правовѣрный поклонникъ Ислама, боится дервиша какъ чорта; славная они парочка, и еслибы припречь къ нимъ сатану, то вышла бы чудная тройка.

Два дня спустя, приближался пѣшкомъ къ Ени-Заарской Банѣ дервишъ, а за нимъ, на ослѣ навьюченномъ кошмами, ѣхала его ханума, окутанная яшмакомъ и одѣтая въ шубу и фереджь. Сухой снѣгъ порошилъ въ воздухѣ и легкій какъ высыпанныя съ неба перья не падалъ на землю. Вдали бѣлѣлъ на горизонтѣ Балканъ-Шибка. Бодрый дервишъ встрепенулся и разомъ согрѣлся. Обращаясь къ своему гарему, онъ сказалъ:

— Дылберь ханума, моя золотая рыбка, не озябла ли ты? Укутывая ее еще плотнѣе, онъ приговаривалъ: — Звѣздочка ты моя, свѣти мнѣ въ моей судьбѣ.

Она ему улыбнулась.

— Эфенди, мой господинъ, мнѣ не холодно; твои глаза меня грѣютъ какъ солнце. Куда же мы идемъ?

— Мы скоро остановимся, окончивъ сегодняшній путь; только пожалуста никого не узнавай, даже изъ давнишнихъ знакомыхъ, потому что теперь, сказываютъ, въ Балканахъ народу гибель, и для васъ всего хуже лопасть на глаза знакомымъ. Можетъ-быть мы встрѣтимъ момаковъ изъ Нейкіоя и изъ Вечери, и, что всего хуже, казаковъ. По порошѣ всѣ трогаются. Мы идемъ своею дорогой, ни на кого не смотримъ, мы богомольцы, рабы Божіи.

Показались куполъ Бани и окружающіе ее строенія. это время къ путникамъ подскакалъ всадникъ на запыхавшемся конѣ. Это былъ заптій вооруженный съ головы до ногъ.

— Эй ты, птицеловъ, убирайся скорѣе, идутъ ловцы. Насилу обогналъ ихъ на полчаса.

Дервишъ узналъ Омеръ-агу, приближеннаго каваса муфтія-эффендія.

Онъ ускорилъ шагъ; пришли къ строеніямъ Бани и укрылись въ маленькой хатѣ, изъ трубы которой шелъ дымъ. Это было жилище сторожа и его семейства, состоявшаго изъ старой жены и трехъ другихъ женщинъ: жены сына, дочери и внуки. Изъ мущинъ, кромѣ стараго сторожа, никого не было дома. Омеръ-ага занялся сторожемъ! Наѣздница и даже оселъ вошли въ хату; у дверей осталась только лошадь Омера-аги; она, какъ лошадь киседжи, привыкшая обходиться безъ конюха, гуляла на волѣ и отдыхала послѣ бѣга.

Въ Баню пріѣзжаютъ толпы больныхъ лѣчиться знаменитыми тамошними сѣрными водами; но въ это время тамъ проживали нѣсколько каракачанъ, которыхъ стада паслись въ окрестности, и казачій поручикъ который желалъ исцѣлить минеральною водой свои омертвѣвшія кости, доказательство тому что онъ не даромъ жилъ на землѣ и что на томъ свѣти черти не будутъ давать ему пощечинъ за то что онъ не вкушалъ райскихъ наслажденій запрещенныхъ Богомъ, но дозволенныхъ сатаною. Бывалый поручикъ въ своихъ странствіяхъ обошелъ всѣ земли и испробовалъ всякія вѣры, былъ раввиномъ, чернецомъ, капуциномъ, дервишемъ. Прежде чѣмъ лопалъ въ казаки, поручикъ побывалъ въ Эчміадзинѣ и въ Іерусалимѣ; былъ онъ настоящій Странствующій жидъ. Въ казацкомъ чекменѣ сидѣлъ онъ съ каракачанами и пускалъ дымъ изъ чубука словно изъ трубы.

Когда вошелъ дервишъ съ Омеръ-агой, послѣ взаимнаго привѣтствія, поручикъ сталъ погукивать: гу, гу! а дервишъ ему вторилъ тѣмъ же: гу, гу! и оба они другъ къ другу подскакивали, словно пѣтухи, только не дрались. Они обознались; оба одного ремеслу — грабители. Они сѣли рядышкомъ, попивали кофе, курили трубки и все между собой погукивали, съ разными варіаціями и на разные голоса. Всѣ были увѣрены что они разговариваютъ на давнишнемъ, забытомъ языкѣ своей вѣры, имъ однимъ извѣстномъ. Таково расположеніе человѣческой природы къ мистификаціи, что такіе дервиши, также какъ и образованные сектаторы, поютъ на ту же тему — обманывать себя и пускать людямъ пыль въ глаза, понимая очень хорошо что они дѣлаютъ. Когда-то дьяволъ шепнулъ какому-то философу: запиши, нѣтъ правды на Божьемъ свѣтѣ, не любятъ истину люди!

Й сдѣлались эти слова дьявола правиломъ въ жизни людей

Оба дервиша продолжали между собою разговаривать когда Омеръ-ага вскрикнулъ:

— Казаки пришли!

Идутъ казаки, на нихъ красныя шапки, а на шапкахъ, вмѣсто султана, конскіе хвосты, и подъ каждымъ изъ нихъ рѣзво и бодро шагаетъ вороная лошадка. Остановились и спѣшились. Ихъ офицеръ, свѣтлоусый, сѣроглазый, высокій Ляхъ, видно по лицу что молодецъ и не позволитъ плюнуть себѣ въ кашу; онъ вошелъ въ комнату и тотчасъ поздоровался съ поручикомъ.

Онъ началъ разказывать какъ замучилъ казаковъ проклятый Кущу-Оглу: кружитъ двумя, тремя дорогами, со слѣду пропадаетъ, въ трубу вылетаетъ. Ни одинъ удалецъ украинскихъ степей не умѣетъ такъ вывернуться какъ онъ. Какъ лисица спрячется въ нору; мы, казаки, старыя собаки, стоимъ разинувъ ротъ надъ норой, а онъ другимъ выходомъ шмыгъ въ поле и удралъ.

— Представь себѣ, мы перехватали всю шайку, а его въ ней не было, но остался слѣдъ. Мы за нимъ, въ засаду — нѣтъ какъ нѣтъ. Черезъ два дня мы нашли яму и признаки вокругъ нея что Кущу былъ тутъ, спустились въ яму и* пошли подземельемъ подъ горой, словно кроты. У выхода увидали на лескѣ слѣды большіе, малые и ослиные. Казаки по слѣдамъ. Въ городъ пришелъ только мальчикъ — старики ничего не говорятъ. Вспомнятъ имя Кущу и молчатъ какъ камень. «Нѣтъ его, нѣтъ!» Мальчикъ сказалъ: «онъ сейчасъ вошелъ въ домъ», а самъ и шмыгъ на задворокъ; поди же схвати его съ лошади! Казаки окружили городъ — нигдѣ не вышелъ, стало-быть въ городѣ. Заптіи обыскали дома — нѣтъ какъ нѣтъ. Старая мусульманская баба у которой Кущу соблазнилъ двухъ дочерей, а двухъ сыновей готовитъ къ висилицѣ, пришла къ ферику и говоритъ: «Вышелъ изъ города — лови его, лови!» Казаки на коней, и вотъ мы гоняемся за нимъ какъ вѣтеръ въ полѣ. Посмотрѣвъ на дервиша, Ляхъ спросилъ:

— Это что за чучело?

Поручикъ отвѣчалъ:

— Это мой давнишній хозяинъ съ Кавказа; не одинъ фунтъ соли мы съѣли вмѣстѣ. Послушай какъ мы растабарываемъ.

И начали: гу, гу!

Ляхъ покрутилъ усы.

— Правда, да чортъ васъ уразумѣетъ. Что онъ Полякъ?

— Нѣтъ, Татаринъ.

— Ну а коли такъ, то у казаковъ три дороги, а у Татаръ четыре; когда-то мы ходили вмѣстѣ, дай Богъ чтобъ и опятъ довелось. — Ляхъ вынулъ плетеную флягу и сказалъ: — Твое здоровье, братъ Татаринъ, началъ изъ нея пить: — Этотъ уродъ все гу, да гу! Съ горя хорошо вылить, много намъ печали отъ дьявола Кущу!

Вошелъ чаушъ.

— Мы вездѣ перешарили, нѣтъ его нигдѣ.

— Ну и здѣсь его нѣтъ; намъ пора въ дорогу. Садись на конь, казаки!

Всѣ сѣли на лошадей. Ляхъ послалъ дервишамъ на прощанье гу, гу, и пошли казаки въ горы и лѣса, затянувъ пѣсню:

Ѣхалъ казакъ за Дунай!

На Дунаѣ.

Старый Дунай! проходятъ годы за годами, вѣка минуютъ за вѣками, а ты все такой же какимъ былъ издавна — синій, мутный, ты плывешь все тою же дорогой изъ Нѣмецкой страны въ Черное Море, переносишь на своихъ водахъ произведенія Запада на Востокъ и Востока на Западъ. Твоя дорога битая, торная: кто по ней ходитъ, тотъ въ золото убирается, а кто тобою владѣетъ, тотъ властвуетъ надъ золотымъ царствомъ.

На твои берега Греки приходили съ непобѣдимою фалангой, Римляне высылали свои легіоны, съ Аттилой пришли Гунны-Болгары, а съ Арладомъ Гунны-Мадьяры; Славяне-Сербы, построили на твоихъ берегахъ Бѣлградъ, Славяне-казаки постоянно устремлялись за ДунЈй. Теперь все ѣдутъ Нѣмцы съ тюфяками и съ женами, и селятся по Дунаю.

Каждому хочется быть владѣльцемъ придунайскимъ, подъ скипетромъ ли султана, подъ властію ли казаковъ, все равно, только бы сидѣть на этой большой дорогѣ. Промышленность и торговля ворочаютъ теперь міромъ. Кто ближе къ большой дорогѣ, тотъ скорѣй разживается. Дунай съ своими синими и мутными водами драгоцѣннѣе самыхъ богатыхъ пріисковъ золота и серебра. Старый Дунай первая рѣка Запада, узелъ будущей великой борьбы.

Никогда міръ не держался долго на берегахъ мутнаго Дуная: или бьются вооруженные люди, или хватаются за оружіе невооруженные и готовятся къ бою. Изо всѣхъ славянскихъ и не-славянскихъ странъ, кому надоѣло домашнее спокойствіе, кому немилы домъ и жена, кому не терпится схватить въ правую руку саблю, а лѣвую запустить въ золото, кому хочется разгульной води, кому законъ суровая узда, кому хочется быть полнымъ себѣ господиномъ, кого прельщаетъ отвага, кому нравятся тайныя убѣжища, уединенія, отшельничество, кто ловецъ рыбы, звѣря или разноперой птицы, у кого на умѣ гульба, да музыка, да плясъ, кому хочется пьянствовать, колотить оборваннаго жида, выплясывать съ разудалою дѣвкой голубца, или отхватывать съ молодымъ парнемъ трепака, кому хочется жить въ праздности, казачатъ, бурлачить, тотъ удираетъ за синій, мутный Дунай — и пошелъ дымъ коромысломъ.

Ни на какой рѣкѣ въ свѣтѣ, ни зимою, ни лѣтомъ, не бываетъ такъ шумно, бурно, пріятно и весело, нигдѣ не найдешь столько разныхъ племенъ и не увидишь у нихъ столько свободы какъ на старомъ, синемъ и мутномъ Дунаѣ.

На румунскія минеральныя воды, на старомъ Дунаѣ, съѣхались болгарскіе комитеты уже не на совѣщаніе, а собрать войско и съ воеводами вывести его въ поле.

Между дунайскими притоками, въ прилѣскахъ, кустахъ и камышахъ, расположились таборами болгарскіе момцы;^[68] они ѣдятъ, льютъ и чистятъ оружіе. Воеводы считаютъ, считаютъ, и вмѣсто обѣщанныхъ тысячъ едва насчитываютъ сотню; стыдно и досадно, да дѣлать нечего: взяли задатокъ, дано слово, а отъ гайдучьяго слова отказаться нельзя.

Незримое правительство, какъ въ Польшѣ, пересчитало людей, назначило начальство, выбрало стратегическія дороги и тактическіе пункты, росписало оружіе, одежду, обувь, запасы, амуницію, словомъ, все до послѣдней мелочи, даже денежныя суммы, приложило печать невѣдомаго вида и скрѣпило что все вѣрно и такъ быть должно. Только все это было сдѣлано на бумагѣ, на дѣлѣ же оказалась едва сотая часть предназначенныхъ для войны средствъ. Незримое правительство такъ распорядилось и порѣшило; поди же ищи невидимку; кто приказовъ не исполнилъ? — ищи и найди выходъ изъ этого лабиринта. Такъ думаютъ про себя воеводы. Опытный и удалый Итъ-Оглу, Собачій Сынъ, смекаетъ что никакая сила не поможетъ выбраться изъ такого темнаго омута. Остается идти и сложитъ голову — надо сдержать данное слово.

Воевода Филиппъ Тотуй,^[69] человѣкъ бывалый, который терся по всѣмъ угламъ, служилъ въ Венгріи солдатомъ, торговалъ въ Стамбулѣ, былъ въ Букурештѣ подьячимъ, якшался съ боярами, банкирами и жидами, зналъ господаря и даже былъ знакомъ съ консулами, разказываетъ, для забавы и утѣшенія, что видѣлъ въ господарскомъ дворцѣ (ему случалось бывать и тамъ) географическую карту, разрисованную красными, зелеными, желтыми и голубыми разводами. На ней было изображено Дакское королевство, котораго корону возложитъ на себя Румунскій господарь и станетъ зваться королемъ; границы этого королевства доведутъ до самыхъ Балканъ; а если не удастся, то по крайней мѣрѣ до Добруджи, то-есть заберутъ всю Добруджу по Змѣиный валъ, который они зовутъ Трояновымъ. Стало-быть мы останемся въ Балканахъ или укроемся въ Добруджѣ. Карту рисовалъ для господаря какой-то Нѣмецъ, человѣкъ военный, офицеръ Нѣмецкаго короля. Самъ онъ, Филиппъ, видѣлъ сколько войска набрали полковникъ Кречулеско и полковникъ Майо, въ ааг чалыгоки вызвали генерала Македонскаго, чтобъ онъ насъ, Славянъ, попри ласкалъ и пріучалъ понемногу къ Дакскому королевству. Понизивъ голосъ, онъ присовокупилъ что ему не незримый, а человѣкъ котораго онъ видѣлъ своими глазами, сказалъ: «будьте благонадежны, идите сражаться, и мы къ вамъ подоспѣемъ».

Другіе воеводы не понимали всѣхъ этихъ политическихъ комбинацій.

Собачій Сынъ стоялъ на своемъ: когда слово дано, надо идти драться. На Румунъ нечего разчитывать; если суждено побить Турокъ, то прежде Румунъ побьютъ ихъ жиды.

Дышлія пялитъ засланные глаза:

— Пускай только платятъ хорошенько, да сытно кормятъ и поятъ, отчего не служить хоть бы и невидимкѣ? Вѣдь служатъ же люди за деньги дьяволу, а этотъ невидимка. И понесъ воевода Пехливанъ такую нескладицу въ которой мысли не вязались между собою.

Хаджи Дмитрій Кавгаджія^[70] слушалъ и глаза его горѣли огнемъ не то что мимолетнаго увлеченія, но твердой рѣшимости.

— Намъ даютъ оружіе, а по Дунай нашъ край, наша земля, наше племя, наши семьи; положимся на Бога и на себя. Идемъ! Если наше дѣло справедливо, то Богъ благословитъ насъ, а если нѣтъ, то мы погибнемъ; наша смерть вмѣнится вамъ въ заслугу предъ Богомъ, и подниметъ на ноги лучшихъ чѣмъ мы юнаковъ. Долго мы спали, долго мы теряли время въ праздности, и тяжко мы провинились предъ Богомъ и нашею отчизною Болгаріей. Нельзя ни желать, ни надѣяться чтобы пробуждающимся отъ сна все удалось сразу. Нужны жертвы, и Христосъ потерпѣлъ много мукъ прежде чѣмъ искупилъ родъ человѣческій. Мы также должны привести много тяжкихъ жертвъ ради спасенія нашего отечества.

Хаджи Дмитрій еще не дожилъ тридцати лѣтъ, черноглазый и черноволосый, росту не высокаго и не малаго, а средняго, статный, прирожденный всадникъ, какъ греческій кентавръ; лицо у него смуглое, строгое, полное благородства и такое привлекательное что говоритъ: слушай меня, или куда приказываю и вѣрь мнѣ. Онъ родился въ Балканахъ, но еще ребенкомъ былъ вывезенъ за Дунай и за Днѣпръ, въ дальніе края. Тамъ онъ выросъ и воспитался. Расказываютъ (самъ онъ о томъ молчалъ) что въ Кіевѣ онъ посѣщалъ университетъ, вмѣстѣ съ братьями Славянами, Русскими и Поляками. Онъ часто говорилъ о Кіевской лаврѣ, о пещерахъ, о Русскихъ и Полякахъ, объ ихъ ненависти и какъ она вредитъ имъ самимъ и всему славянскому племени. Заѣзжіе изъ болгарскаго Бѣлграда купцы сказывали что видѣли его въ драгунскомъ мундирѣ храбраго Нижегородскаго полка, въ чинѣ ротмистра и съ георгіевскимъ крестомъ на груди. Онъ часто вспоминалъ объ очаровательныхъ окрестностяхъ Ріона и Фаза, о снѣжномъ Эльборусѣ, о Чеченцахъ и объ Эчміадзинскомъ монастырѣ. Въ Румуніи нѣкоторые Поляки увѣряли что видали его при Траугутѣ, въ польской чамаркѣ и въ конфедераткѣ надъ лѣвымъ ухомъ. О Польшѣ и Полякахъ онъ говорилъ мало, но много бесѣдовалъ о Полькахъ. Онъ величалъ ихъ земными ангелами и часто повторялъ: «еслибы наши Болгарки были такія какъ Польки, то съ нашими Болгарами Болгарія была бы независима». По возможности онъ избѣгалъ сближенія съ чужими и со своими. Еще въ Букурештѣ принимали его за какого-то тайнаго выходца и дѣлали о немъ тысячу предположеній. Одни считали его сыномъ Милоша, рожденнымъ отъ нѣмецкой актрисы, другіе сыномъ Паскевича-Эриванскаго, прижитымъ съ Полькою. Благо никто не признавалъ его за цесаревича Константина Павловича, который* по мнѣнію старовѣровъ, духоборцевъ и скопцовъ, живъ и ѣздитъ то въ Добруджу, на Дунай, то въ далекіе заморскіе края, самъ же безсмертенъ, какъ королевичъ Марко Прилѣпскій, на Бабинской горѣ.

Съ своими подначальны ни Дмитрій встрѣтился здѣсь въ первый разъ. «Вѣроятно его прислало незримое правительство, хоть онъ никогда объ ономъ не говорилъ. Дышлія, когда подлилъ и посмотрѣлъ на его часы съ золотою цѣпочкой, на тонкое сукно его болгарской одежды, на оружіе, подумалъ и сказалъ: „можетъ-быть сто онъ и есть самъ невидимка“.

Съ людьми отданными ему подъ команду Дмитрій былъ откровененъ и добродушенъ, но строгъ; на все обращалъ вниманіе и ничему не поблажалъ. Онъ съ ними не лилъ и не балагурилъ. Очевидно онъ зналъ должность начальника и привыкъ къ ней. Онъ пробылъ только пять сутокъ съ людьми, а его уже любили и боялись.

Съ воеводою Филиппомъ онъ не побратался; по сердцу и по душѣ они были не одной вѣры; ихъ слова и дѣда звучали разнымъ тономъ, хоть музыка была та же.

Дышлія его боялся, считая его за незримое правительство, которое можетъ удержать денежную дачу и лишитъ пайка, но по совѣсти онъ въ его глазахъ ничего не стоилъ и казался ему пустымъ хвастуномъ, потому что не объѣдался банницей и не опивался до положенія ризъ. „Хорошъ юнакъ, хотъ изъ числа невидимокъ! бормоталъ себѣ подъ носъ Дышлія“.

Но воевода Панайотъ сразу привязался къ нему всѣмъ своимъ болгарскимъ сердцемъ, убѣдился въ его превосходствѣ и охотно призналъ бы его начальникомъ, главнымъ вождемъ возстанія.

Марія видѣла въ немъ Болгарина который умѣетъ любитъ Болгарію и служить ей.

Сердце и душа этой дѣвушки пришли въ дивное настроеніе. Она полюбила юнака Болгарина, а не воеводу Павайота. Она знала какъ онъ любитъ жену свою Ярыню, и часто оживляла въ немъ это чувство напоминая ему объ ней и о маломъ ребенкѣ. Онъ былъ для Маріи братомъ, любимцемъ души, а не милымъ сердца, и она была для него кровною сестрой, дщерью Болгаріи. Она была его пѣстуньей, его добрымъ духомъ, ниспосланнымъ благостію Божіей чтобъ очистить грѣшника отъ грѣховъ и вести его путемъ истины. Такъ онъ говорилъ о ней Хаджи Дмитрію и разказывалъ ему какъ она посвятила себя всею душой дѣду освобожденія отечества, и сколько эта жертва придавала ей силы, отваги и прозорливости.

Хаджи Дмитрій часто по цѣлымъ чаоамъ бесѣдовалъ съ Марьей. Онъ разказывалъ ей о неизвѣстномъ ей свѣтѣ, о невѣдомыхъ ей вещахъ, о Полькахъ, которыя еслибы были Поляками, то, по его мнѣнію, Польша уже была бы свободна, независима и славна между Славянами. Она слушала, ловила ухомъ каждое слово, и въ каждомъ ея замѣчаніи, въ каждомъ ея вопросѣ проявлялась такая горячая любовь къ отчизнѣ, что онъ, зная изъ какого источника истекали чувства ея сердца и души и чѣмъ они оживлялись, не рѣдко повторялъ:

— О пѣсня народная! ты истинная сокровищница чувства народа, ты лучшая наставница въ любви къ отечеству! Въ тебѣ, благодареніе Богу, Болгарки начинаютъ черпать стремленіе къ правдѣ и къ патріотическимъ добродѣтелямъ! Когда у нихъ это настроеніе сдѣлается общимъ, тогда никто насъ не удержитъ. Мы снова поднимемся какъ орды кентавровъ Аттилы; но копыта нашихъ коней не притопчутъ нивъ просвѣщенія и христіанства. Кентавры не возопіютъ: Римъ, Римъ! не спалятъ пожаромъ и не опустошатъ столицу вѣры, искусства и науки; но гдѣ пройдутъ полки болгарской конницы по полямъ неволи и варварства, тамъ долго не выростутъ ни неволя, ни варварство».

Такъ мечталъ Хаджи Дмитрій о своей Болгаріи и все посматривалъ на свою сестру по любви къ отчизнѣ. О, какъ прекрасна казалась ему тогда Марія, у которой выступали на глазахъ слезы не скорби, не горя, не отчаянія, но какого-то душевнаго наслажденія располагающаго сладко поплакать съ радости, и по лицу которой, какъ дуновеніе вѣтра, пробѣгала легкая улыбка! Какъ онъ любовался ея блѣднымъ румянцемъ, золотыми разлѣзающимися волосами и станомъ гибкимъ какъ вѣтка, напоминающая скорѣе дрожащую осину чѣмъ величавый, но вытянутый тополь! Въ какомъ чудномъ образѣ глаза и мысли рисовали ее въ его сердцѣ!

Онъ ей разказывалъ о славянскомъ Кіевѣ, о множествѣ его церквей, гдѣ не только молятся, но и колокола звонятъ по-славянски; о Днѣпрѣ съ его водами чистыми и прозрачными какъ славянское сердце, во такими быстрыми и подвижными какъ казацкая конница, эта чисто славянская кавалерія; о семи холмахъ и о храмѣ Святаго Андрея, съ котораго глазъ Славянина гуляетъ вдаль и вширь по славянской землѣ; о лаврѣ съ золотою кровлей, принесенною въ даръ казаками, и о пещерахъ, въ которыхъ можно дѣлать дальнія прогулки по славянскимъ подземельямъ. Онъ разказывалъ о Кіевлянахъ и Кіевлянкахъ; первыхъ не даромъ два Болеслава пожаловали изъ мѣщанъ въ шляхтичи, потому что они шляхта по сердцу и по роду; послѣднія своими прелестями побѣдили сперва королей, потомъ шляхту, а наконецъ казаковъ, и сдѣлали ихъ своими плѣнниками. Волшебницы высылали плѣнниковъ своей красоты противъ Татаръ и Нѣмцевъ, за короля и Посполитую Рѣчь, за казачество и за Гетманщину. О Кіевъ! Ты первый градъ славянскій, избранный градъ Божій! Дѣвушка слушала и отъ восхищенія плакала горючими слезами.

Такъ проходили дни и недѣли, а комитеты во имя незримаго правительства приказывали: ждать и выжидать! — Идутъ подкрѣпленія изъ Бѣлграда и изъ Кубая. — Изъ Добруджи плывутъ по Дунаю легкія суда, везутъ оружіе, порохъ и запасы бочками; они уже въ Фокшанахъ, въ Ботушанахъ, въ Сочавѣ и на Моравѣ. — Черногорцы берутся за оружіе; Герцеговинцы хотятъ отомстить за смерть своего Столчевича; изъ Мостара высылаютъ полки конницы съ Зулфикаромъ. Бооняки не забыли Бабича; имъ тоже нужно отомстить за храбраго Мустая; они хотя мусульмане, но такіе же хорошіе Славяне какъ и христіане. Лука Вукаловичъ собирается пособить своимъ дунайскимъ собратьямъ, и самолюбивая Сербія не усидитъ спокойно; она давно уже стоитъ какъ всадникъ на бѣломъ холмѣ, чтобъ се видѣли; она должна спуститься въ равнину чтобы Славяне не подумали что она окаменѣла или пошла куда-нибудь въ другое мѣсто искать славянскаго знамени; она выступитъ, должна выступить чтобы не презирали ея имя. Нужно ждать, да выжидать.

Такъ-то было и въ бѣдной Польшѣ. Шли Французы, тли даже Англичане, шли бѣлые Арабы, шли шлепая туфлями Нѣмцы — шли, шли и не дошли, потому что не выходили изъ дому. Оружіе везли изъ Гамбурга, Страсбурга, Берлина и Лондона и не довезли, потому что не вывозила. Несчастные повстанцы дрались колами или кулаками. Комитеты собирали деньги, комитеты подавали отчеты, а повстанье черти взяли. Таковъ всегда былъ и будетъ порядокъ вещей при демократическомъ незримомъ правительствѣ. Легче найти квадратуру круга и выдумать машину съ нескончаемымъ движеніемъ чѣмъ добиться правды и честныхъ дѣйствій отъ демократическаго незримаго правительства. Богъ не благословляетъ демократію, — у Него Самого есть архангелы и ангелы, есть святые и блаженные; да и сатана не расположенъ къ ней: онъ столько лѣтъ бьется за первенство, за старшее мѣсто въ іерархіи.

Когда же демократія съ незримымъ правительствомъ поистратитъ вдовьи копѣйки и спутается въ такихъ расходамъ что ихъ не прикинешь и на русскихъ счетахъ, тогда, чтобы какъ-нибудь развязаться съ дѣдомъ, говорятъ довѣрчивому, обитому съ толку народу: ступай! бейся, руби, коли! Между тѣмъ агитаторы, зачинщики, комитеты и коммиссары удираютъ за границу къ невидимому правительству и тамъ умываютъ руки во воемъ что случилось. Возбудивъ людей на полѣ битвы и бросивъ ихъ на погибель и смерть, они снова начинаютъ волновать умы, затѣваютъ новыя штуки. Таково нескончаемое движеніе политической демократіи. Она можетъ сказать себѣ: эврика! Потому что люди довѣряютъ и служатъ ей, служатъ вѣрно ея коварству, во вредъ человѣчеству.

Такъ было въ Польшѣ, такъ дѣлается въ Болгаріи, и то же самое повторится во многихъ другихъ мѣстахъ, потому что люди добродушны и легковѣрны. Человѣкъ правдивый и дѣятельный кажется имъ притѣснителемъ, аристократомъ, потому что онъ самъ себя терзаетъ для пользы другихъ. Царь для нихъ деспотъ, потому что управляетъ тѣми кто сами съ собою не умѣли бы справиться. Человѣкъ лукавый, побуждающій къ смутамъ, неспособный ни къ какому дѣлу, кажется имъ братомъ равенства, сыномъ свободы, потому что онъ ровня всѣмъ бездарнымъ, всѣмъ глупцамъ, и по своей охотѣ служитъ разными интригами неправдѣ. Такъ было и будетъ пока свѣтъ не возвратится къ давнишнему порядку Божію, къ заповѣдямъ и вѣрѣ пророковъ Господнихъ, пока искренно не преклонитъ чела предъ избранными и не откажется отъ повиновенія и угожденія недостойнымъ.

Разчитывали что въ сборѣ наберется шесть тысячъ болгарскихъ момцевъ, вооруженныхъ игольчатыми ружьями и пистонными двустволками. Каждый изъ четырехъ воеводъ долженъ былъ имѣть по пятнадцати сотенъ воиновъ. У Тотуя оказалось ихъ цѣлыхъ шестьдесятъ, вооруженныхъ двустволками и одностволками, старыми пистонными и кремневыми ружьями. Ружья съ иглой не имѣлъ никто; если у кого и была игла, то развѣ для починки одежи.

У воеводы Кавгаджіи было налицо не болѣе сорока пяти момцевъ, но статныхъ и вооруженныхъ двустволками, въ числѣ коихъ пять или шесть ружей старыхъ извѣстныхъ мастеровъ были передѣланы изъ кремневыхъ въ пистонныя. У нихъ были пятиствольные револьверы, даръ незримаго правительства, изъ того огромнаго транспорта оружія который провезли чрезъ Румунію на безчисленныхъ возахъ и въ бродскихъ жидовскихъ бричкахъ, причемъ румунское правительство, забывъ свои ленныя обязанности предъ Высокою Портою, смотрѣло сквозь пальцы и не мѣшало транспорту пролетѣть невидимою стрѣлой и невидимо вооружить всю Болгарію отъ Дуная до горы Родопа, отъ Добруджи. до Македонскаго Вардара. То были чудесные подвиги незримаго правительства, какъ доносили агенты и гласили газеты. Газеты напечатаны, стало-быть нельзя не вѣритъ имъ, также какъ и бердичевскому календарю: печатныя слова дѣло великое. Въ это время дѣйствительно появилось около сотни американскихъ револьверовъ, доставленныхъ съ другаго полушарія.

У Дышліи былъ всего-на-все одинъ момакъ для прислуги, а ему и горя мало. Въ Зимницѣ жить не дурно: хорошо поятъ и кормятъ. Соберутся такъ пойдемъ, а нѣтъ такъ не тронемся. Онъ ладилъ съ комитетомъ и готовъ былъ ждать, лишь бы не голодать и не зябнуть.

Къ воеводѣ Панайоту должны придти момцы съ сербской границы, изъ Лома, изъ Видина, изъ буйнаго Шаркіойя и изъ полусербскаго Ниша. Онъ воевода Сербской границы, Дышлія воевода Добруджи и Черноморья, Кавгаджія воевода Балканскій, а Филиппъ — Дунайскій. Эта перемѣна послѣдовала потому что перемѣны возбуждаютъ людей, доказываютъ дѣятельность, осторожность и прозорливость комитетовъ. Кьючукъ Огефана, коннаго киседжію, нарекли вторымъ Аттилой, воеводой болгарской конницы. Ему самому и двумъ его момцамъ дали по лошади; остальныхъ лошадей онъ долженъ набрать въ Систовѣ, въ этомъ горнилѣ волненій, любимомъ градѣ Іована Шышмана, и въ Плевнѣ, гдѣ киседжійскіе кони водятся также какъ въ Дели-Орманѣ. Быѣзженныя кобылы сами пріучаютъ жеребятъ къ киседжійской службѣ. Такой конь не покинетъ всадника, и съ трупомъ его въ зубахъ примчится въ лѣса и горы; на враговъ онъ бросается бѣшено; если киседжія покажетъ ему кошелекъ съ золотомъ и заткнетъ его себѣ за поясъ, такъ и вѣтеръ его не догонитъ; на посвистъ онъ прилетитъ какъ соколъ, простоитъ цѣлый день и не тронется съ мѣста. Когда всадникъ слѣзетъ съ сѣдла, онъ, по приказу, и брыкается и стоитъ какъ вкопаный; горячій до того что чуть не лѣзетъ изъ шкуры, онъ по волѣ сѣдока становится смирнымъ какъ барашекъ. По горамъ, не скаламъ, черезъ пропасти, онъ скачетъ какъ дикая коза; по долинамъ онъ бѣжитъ какъ рѣзвая борзая собака, по водѣ онъ плыветъ какъ буйволъ; все это въ немъ природное, перенятое отъ матки. Таковъ плевненскій киседжійскій конь. Монаха Самоводскаго монастыря утверждаютъ что эта гуннская порода лошадей сохранилась чистокровною со времени бича Божьяго, Аттилы.

Время уходило въ ожиданіи.

Въ одно сумрачное утро Марія сидѣла предъ домомъ на завалинѣ, шездаръ испускалъ глухіе звуки подъ ея пальцами, а она пѣла золотую думу, съ начала до конца, о царѣ Лазарѣ, о султанѣ Мурадѣ, о семи братьяхъ Юговичахъ и о сербской дѣвицѣ; она пѣла о битвахъ, о переправѣ черезъ Лалъ и о трясинахъ въ Ситницѣ; она пѣла, а оба воеводы, Кавгаджія и Итъ-Оглу, слушали и посматривали то на нее, то другъ на друга. Марія умолкла.

Итъ-Оглу сдѣлалось грустно.

— Милая сестрица, Богъ зоветъ васъ въ разныя стороны, меня далеко на сербскую Мораву, Хаджи Дмитрія въ наши Балканы. Какъ мнѣ ни жаль тебя, сестрица, во ты или съ воеводой. Каждый человѣкъ служитъ лучше на своей сторонѣ, тамъ онъ смѣлѣе, потому что дома. Иди съ нимъ, сестрица, веди его, помогай ему, заботься о немъ какъ заботилась обо мнѣ. Скажи моей Ярынѣ что живъ ея Панайотъ и напомни ребенку объ отцѣ гайдукѣ, теперь воеводѣ. Научи его, милая сестрица, любить болгарскую свободу и болгарскую вѣру какъ любишь ихъ сама: лучшаго наслѣдства я не могу ему завѣщать и оставить.

Марія тоже тоскуетъ, и ей жаль разстаться съ избраннымъ братомъ, съ которымъ она провела столько времени, такъ для нея памятнаго. Она легко привязывается, но понимаетъ что тамъ, на сербской границѣ, она будетъ чужая, принесетъ мало пользы, пожалуй будетъ въ тягость, противъ воли надѣлаетъ собою хлопотъ. А здѣсь, на своей землѣ, въ своихъ горахъ, на своихъ тропинкахъ, она можетъ служить проводницей; тутъ старый прадѣдъ, старая прабабушка; еще разъ повидаться бы съ ними и еще разъ поклониться бы имъ предъ смертію; она вспомнила Ярыхно и младенца. Все это быстро промелькнуло въ ея мысли.

— Твоя правда, побратимъ! Видно на то воля Божія чтобы нате побратимство повело насъ въ разныя стороны. Если такова Его воля, то я пойду съ воеводой, буду его побратчимой.

На ея лицѣ и въ ея глазахъ не было замѣтно той любезности которая располагаетъ къ признательности, вызываетъ благодарность. Печальная и задумчивая, она болѣе грустно чѣмъ привѣтливо взглянула на молодаго воеводу и подала ему руку.

— Буду твоею побратимкой; хочешь, воевода?

— Отъ всего сердца, дорогая побратимка! отвѣчалъ онъ, принимая къ губамъ ея руку. — Я твой побратимъ до смерти и послѣ смерти, если на томъ свѣтѣ есть побратимства

Молодой воевода за минуту вступалъ чужеземцемъ на землю своихъ отцовъ; онъ припомнилъ себѣ впечатлѣнія дѣтства и отыскалъ въ нихъ только смутныя воспоминанія о высокихъ горахъ и темныхъ лѣсахъ; теперь же у него есть побратимка, онъ не будетъ чужимъ на своей родинѣ и не останется одинокимъ въ какую бы ни зашелъ пустыню.

На Западѣ показалась бы странною духовная связь побратимства между молодымъ человѣкомъ и дѣвицей. Еслибъ ее тамъ и ввели въ обычай, она непремѣнно бы кончилась если не супружествомъ, то по крайней мѣрѣ сердечною любовью. На Востокѣ, между Славянами, побратимство остается долгіе годы чисто духовною связью. Побратимъ женится на другой, побратимка выходитъ замужъ за другаго, а побратимство продолжается. На каждый зовъ побратима побратимка бросаетъ мужа и дѣтей и бѣжитъ къ нему на помощь;, побратимъ тоже покидаетъ все чтобъ явиться на призывъ побратимки. Эта благородная связь между поломъ сильнымъ и поломъ слабымъ ведется у Славянъ съ глубокой древности; она воспѣвается въ сербскихъ пѣсняхъ и удержалась между Черногорцами и Болгарами во всей своей жизненной силѣ. Свобода и разгулъ воли освятили побратимство между Черногорцами, ускоками или выходцами; неволя сохранила его между болгарскими гайдуками и киседжіями. Оно служитъ великимъ пособіемъ для защиты, для возстанія и для всякой народной войны. Побратимцы сражаются въ битвахъ, а побратимки развѣдываютъ, приносятъ съѣстные припасы, распространяютъ между жителями вѣсти, ухаживаютъ за ранеными и больными. Какъ въ хозяйствѣ хозяйка дѣлаетъ все нужное для домашняго быта, а хозяинъ идетъ на работу, такъ на войнѣ побратимка обо всемъ заботится, все устраиваетъ, а побратимъ сражается въ битвахъ: они идутъ рука объ руку и всегда какъ бы дома. Вліяніе побратимства такъ сильно что въ славянскихъ краяхъ, между ускоками и гайдуками, дѣвица-побратимка служитъ залогомъ безопасности для чужеземнаго путника, хотя бъ онъ несъ на себѣ всѣ сокровища Ротшильда или царицы Голкондской.

Къ вечеру пріѣхали изъ Букурешта члены комитета и комиссары незримаго правительства, и роздали каждому воеводѣ особыя приказанія.

— Ты, воевода Дышлія, съ разсвѣтомъ поплывешь на пароходѣ въ Гадацъ, а оттуда въ Тульчинъ, къ капитану Бегу. Тамъ тебя ждутъ момцы изъ Бѣлграда, изъ двухъ Чамурли^[71] и Чабанъ-Казана, а изъ Градца и Башкіоя, ждутъ возы бурлацкіе.^[72] Ты быстро двинешься къ Дели-Орману, а оттуда прямо въ Балканы, на Шумну. Тамъ начнется возстаніе. По примѣру Шумны поднимется вся окрестная страна. Ты ударить массами на войско султана, раздавишь войско, отнимешь пушки и сформируешь восточную болгарскую армію.

Воевода Дышлія поклонился и отошелъ въ сторону, а коммиссаръ обратился къ другому:

— Ты, воевода Панайотъ, сегодня же выѣдешь въ Валафатъ; почтовыя лошади готовы. Оттуда, не теряя времени, отправишься въ Видинъ и пойдешь къ Хаджи-Дашко, который ждетъ тебя; люди у него готовы. Возьмешь Видинъ, а послѣ Видина Исламъ и Паданку; прежде чѣмъ дойдешь до Ниша, въ твоей западно-болгарской арміи соберется много тысячъ войска.

Тебѣ, воевода Филиппъ, достанется первая битва и первая слава. Съ восходомъ солнца ты ударишь на Сиштовъ. Нашъ Систовъ поднимется какъ одинъ человѣкъ, а за нимъ вся околица. Черезъ Плевенъ, означая свой путь побѣдами, ты пойдешь на стольный градъ Тырновъ. Кьючукъ Стефанъ оо всею конницей станетъ подъ твое начальство. Въ Тырновѣ ты провозгласить свободу Болгаріи и призовешь всѣхъ Болгаръ къ оружію. Немедленно прибудетъ туда правительство! болгарскій патріархъ возсядетъ на Тырновскую каѳедру, и тогда мы пригласимъ на тронъ предназначеннаго намъ государя.

— Ты, воевода Дмитрій, не вступая въ бой, но пользуясь битвами воеводы Фа липла, который займетъ непріятеля, пойдешь прямо въ Балканы, къ предгорію Шыбки. Габровъ, Драковъ и Геленка дадутъ тебѣ довольно юнаковъ для начала, а потомъ подоспѣютъ балканскіе горцы и мѣщане изъ Казанлыка, двухъ Зааръ и даже Главна. Съ ними ты займешь всѣ проходы и станешь защищать ихъ противъ непріятеля чтобы дать намъ въ Тырновѣ время и возможность устроить предбалканскую Болгарію. Ночью переправься черезъ Дунай и утромъ приступи къ дѣду.

Горсть самоотверженныхъ людей готовится къ битвамъ какъ большое войско, и думаетъ что она большое войско, потому что такъ провозгласило ей устами коммиссара незримое правительство!

За Дунаемъ.

Газеты издаваемыя въ Букурештѣ, этомъ маломъ Парижѣ народной политики, и въ красныхъ Яссахъ возвѣстили всѣмъ четыремъ странамъ свѣта о нападеніи болгарскихъ повстанцевъ на Отоманскую имперію. Муза Гомера въ менѣе пышныхъ выраженіяхъ исчислила вождей дружины, силы и средства Грековъ которые шли взять Трою, чѣмъ тѣ въ какихъ газеты Ромуль и Румунская Заѣзда описывали могучія и несмѣтныя полчища Болгаръ спѣшившихъ, подъ сѣнію креста, попрать луну. Газетные пѣснопѣвцы уже застлали трупами болгарскія равнины, когда небольшая кучка момцевъ, въ Зимницкихъ лугахъ, поджаривала мамалыгу изъ кукурузовой муки. Заптіи и мусульманская конница давно рыскали по прибрежнымъ селамъ, накидывались на куръ, на банницы и на болгарское винцо, но не на болгарскихъ повстанцевъ. Имъ столько разъ кричали: идутъ! идутъ! что имъ не вѣрится чтобъ они когда-либо пришли. Эти дѣти продажной матери, проклятые гяуры, настоящіе безрогіе бараны, толковала между собою Турка, а собачьи лѣта мегендисы^[73] а телеграфисты бѣгаютъ съ газетами къ нашимъ набольшимъ и шепчутъ имъ въ уши: тамъ баба объѣлась горохомъ, будетъ война, будетъ пальба; тамъ момакъ ѣздитъ на баранѣ, пріучается къ войнѣ. Монахъ ли нальется пьянъ какъ стелька, монахиня ли валяется въ грязи какъ бурлачко, по гяурской привычкѣ, они видятъ въ этомъ признаки войны чтобы стянуть съ насъ гроши на бакчишъ. Набольшіе впрямь или въ шутку притворяются что вѣрятъ и не даютъ намъ, горемыкамъ, обогрѣть себѣ мѣстечко. Гайда сюда, гайда туда! такъ васъ сбили съ толку что мы не знаемъ ни чего имъ хочется, ни что намъ дѣлать. Съ чего начать? Въ Добруджѣ говорятъ: скачи враже якъ панъ каже — и дѣлу конецъ. Эхъ, проклятые! Молодка поднеси винца! Чорбаджія засылай лошадямъ ячменя вволю.

Такъ они сторожатъ на Дунаѣ.

Небо пасмурно, мѣсяца не видно. Небесная луна испугалась земнаго креста и спряталась за туманныя облака; только звѣзды кое-гдѣ заискрятся яснымъ окомъ и снова закроются облачнымъ яшмакомъ; онѣ тоже любопытны, но прячутся подѣ покрывало какъ будто онѣ омусульманились въ гаремѣ мѣсяца. Неудивительно что надъ этою землей, подвластною мусульманскому скипетру, высится мусульманское небо, чтобы сохранить въ цѣлости все зданіе мусульманства — Иславъ Аллаха всемогущаго, Аллаха грознаго.

Дунай затихъ предъ утреннею зарей, птицы еще спятъ, а лѣнивыя рыбы потягиваются на днѣ рѣки и поворачиваются съ боку на бокъ на мягкомъ лескѣ.

Отъ зимницкихъ береговъ отчалило нѣсколько лодокъ. Румунскіе милиціанты и пограничные стражники помогли людямъ сѣсть въ лодку и толкнули лодки въ воду. Поплыло войско двухъ воеводъ и съ ними дѣвица Марья. То была болгарская армада высланная невидимымъ правительствомъ противъ видимаго. Когда армада причалила къ отоманскому берегу, милиціанты и стражники выстрѣлили изъ карабиновъ, послѣ чего первые сѣли на лошадей и поскакали во весь опоръ въ Букурештъ и въ Гюргевъ. Заиграли телеграфы: нападеніе, нападеніе на Отоманское государство, на землю султана, леннаго владѣльца Румуніи! Вѣрные ленники не могли противостать такой мощной силѣ, не могли удержать ее, потому что у Румуновъ было только двѣ тысячи пѣхоты и конницы, съ двумя пушками и тремя полковниками. Не могли, а потому бунтовщики переправились; — набѣгъ ужасный! Но вѣрный и преданный князь господарь шлетъ вѣсти объ измѣнѣ, о такомъ неслыханномъ нападеніи въ Рущукъ и въ Стамбулъ. Пусть султанскія войска сражаются, разгонятъ и подавятъ непріятеля, а они, Румуны, станутъ на Дунаѣ и будутъ дружески на то смотрѣть; когда же бунтовщиковъ разобьютъ и они обратятся въ бѣгство, тогда Румуны обѣщаются переловить поодиночкѣ всѣхъ бѣглецовъ и утолить ихъ въ великой рѣкѣ, въ доказательство тому какъ князь господарь уважаетъ Парижскій трактатъ и какъ Румунскій народъ поддерживаетъ своего господаря при всякой опасности угрожающей власти султана или вѣрѣ Ислама. Добрый Румунскій народъ и его господарь вѣрные ленники, готовые броситься въ огонь и противъ меча, какъ въ средніе вѣка. Они посылаютъ въ Стамбулъ дары за дарами и шлютъ туда привѣтливыхъ бояръ и модныхъ боярынь, а Высокая Порта и всѣ турецкіе сановники имъ вѣрятъ, полагаются на нихъ какъ на самихъ себя, потому что за нихъ орудуютъ Армяне и Греки. Посланники и драгоманы тоже ихъ поддерживаютъ: надо вѣрить Румунамъ, а не собакамъ Славянамъ. Славяне только кровь и жизнь свою могутъ отдать государству и султану, потомку Нѣманичей по женскому колѣну, въ жидахъ котораго течетъ славянская кровь; и служатъ они на колѣ, съ оружіемъ въ рукахъ, подъ турецкимъ знаменемъ, въ казацкомъ строю, хотя ихъ отталкиваютъ и презираютъ потому что это желательно Грекамъ и Армянамъ, потому что австрійскій посланникъ называетъ ихъ псами Славянами.

Съ тоски и горя эти псы по взбѣсились и полетѣли на погибель. Не будетъ отъ того никому никакой пользы, развѣ только дьяволу или Нѣмцу.

Момцы, воеводы и съ ними дѣвица Марья вышли на берегъ, поцѣловали болгарскую землю и ударили ей челомъ. Попъ прочелъ по-болгарски молитву, и они помолились. Встали и начали считать много ли ихъ; оказалось такъ мало что они устыдились. Не хватило бы ихъ на облаву бею, владѣльцу чифлика; съ такою горстью людей не вышелъ бы бей на охоту, даже за зайцами. Такое одиночество ихъ опечалило; ни свой, ни врагъ не бѣжитъ и не идетъ къ нимъ на встрѣчу — словно свѣтъ отъ нихъ отрекся и обличалъ ихъ ничтожество. Сознаніе стыда и безсилія легло тяжелымъ камнемъ на ихъ сердце; они рады бы были вернуться, но широкій Дунай плыветъ какъ плылъ, румунскихъ лодокъ нѣтъ, а Румуны стрѣляютъ съ другаго берега, и свинецъ хлещетъ по водѣ. Посмотрѣли въ поле, въ сторону шышманскаго Сиштова, на Балканы, — и тутъ ничего не доглядѣлись. Только воронъ летитъ по воздушной дорогѣ изъ болгарскаго Бѣлграда въ Бѣлградъ сербскій и каркаетъ о болгарскомъ позорѣ. Кьючукъ Стефанъ поскакалъ въ степь на киседжійскомъ аргамакѣ; за нимъ поѣхали двое изъ болгарской конницы, понеслись, потерялись въ открытой стели и исчезли — снова уединеніе. Какъ нѣкогда украинская дѣвушка грустила о Татарахъ, зачѣмъ долго не идутъ въ гости, такъ Марья въ душѣ своей желала чтобы скорѣе показались враги Турки и поглядывала на побратима; онъ стоялъ сумрачный и блѣдный, смотрѣлъ на дѣвушку какъ на радугу, какъ бы желая вычитать въ ея глазахъ что тутъ творится и что съ ними будетъ. Въ отчаяніи онъ ухватился за рукоять ятагана и проговорилъ сквозь зубы:

— Намъ измѣнили, насъ выбросили и никто не идетъ насъ взятъ.

Воевода Тотуй сидѣлъ на муравѣ, пересчитывалъ изъ кошеля червонцы и опять ихъ туда всыпалъ: жаль ихъ ему, нужно ихъ хорошенько запрятать, измѣна явная — бѣда намъ, бѣда!

Воевода Дмитрій говоритъ: — Поѣдемъ впередъ! ноги у насъ есть, земли предъ нами вдоволь, впередъ! — и устремляетъ глаза на Балканы.

Воевода Филиппъ возражаетъ: — Надо подождать — кто спѣшитъ, тотъ чорту угодитъ, а кто ждетъ, тотъ чего-нибудь да дождется.

Такъ они отдыхали когда въ стели показалась конница. Ѣдетъ одинъ всадникъ, не далеко за нимъ другой, и скачутъ они быстро: узнали своихъ. Оба воеводы спросили разомъ:

— Какія вѣсти? Гдѣ Кьючукъ Отефанъ?

Оба всадника слѣзли съ лошадей въ попыхахъ.

— Вонъ тамъ у ручья черные бараны, при нихъ четыре чабана, да двѣ собака косматыя. Мы за ними — они бѣжать: мы хотимъ поймать ихъ за чубъ — они выбрались на дорогу, собака хватала лошадей за ноги, такъ и ушли въ Сиштовъ, а мы не достала языки и вернулась — совсѣмъ съ панталыку сбилась.

— А Кьючукъ Стефанъ?

— Полетѣлъ за караваномъ, вонъ туда подъ горы; мелькнулъ большой караванъ. Кьючукъ Стефанъ человѣкъ бывалый, знаетъ край и обычай, онъ тамъ свое возьметъ.

Изъ того что видѣли а разказали всадника трудно вывести какое-либо заключеніе. Воеводамъ словно кланъ вбили въ голову. Они садятъ молча, размышляютъ каждый самъ про себя, посматриваютъ другу другу въ глаза и не продумаютъ ничего такого о чемъ могли бы заговорить.

Побратимка стала посреди ихъ.

— Тебѣ, воевода Филиппъ, приказано ударить на Сиштовъ, гдѣ тебя ждутъ. Чабаны теперь вѣрно уже принесли вѣсть; не заставляй долго ждать, чтобъ не заждались. Надо ковать желѣзо пока горячо. Покуда человѣкъ не оправился отъ впечатлѣнія, онъ готовъ броситься въ огонь и въ воду, а какъ оправится, то одолѣваетъ его страхъ и онъ пятится назадъ. Нужно идти. А ты, воевода Дмитрій, спѣши въ горы, туда тебѣ дорога, спѣши пока караванъ не спустился въ долину; кто знаетъ что это за караванъ. Спѣшите оба, не теряйте времени. Во имя Божіе, во имя Болгаріи, поднимайтесь и отправляйтесь.

Момцы встали, положили ружья на плечо и были готовы; каждый воевода сталъ предъ своимъ отрядомъ.

Они обрадовались что сжалился надъ ними Богъ и устами дѣвицы сказалъ имъ: встаньте и идите! Идти — и душѣ не такъ скучно, и сердцу не такъ стыдно. Остановка, выжиданіе — смерть, а движеніе — жизнь. Дѣвичій привѣтъ ободрилъ ихъ.

Первый тронулся Хаджи Дмитрій, задумчивый побратимъ; вслѣдъ за нимъ пошла побратимка, а за ними двинулись момцы-юнаки. Они шли большими шагами, угрюмые и печальные, погруженные въ глубокую думу; походили они больше на погребальное шествіе чѣмъ на отрядъ повстанцевъ-охотниковъ.

Собрался въ путь и Филиппъ съ своимъ войскомъ. Онъ бормоталъ себѣ подъ носъ:

— Когда-то я читалъ въ Священномъ Писаніи что по изволенію Божію заговорила ослица; по тому же изволенію, отчего не заговорить момицѣ, да еще такой красивой, такой сметливой, такой разумной и гордой какъ дѣвица Марья? Счастливчикъ Хаджи Дмитрій! Ни господарь, ни бояре никогда не повѣрятъ чтобы могло быть что-нибудь похожее на побратимство. Въ Парижѣ, въ Берлинѣ, въ Бечѣ,^[74] и въ Лондонѣ они братались иначе. Охъ! не повѣрятъ они вашему побратимству, чистому, свѣтлому, безгрѣшному, проникнутому праотеческимъ духомъ. Можетъ-быть это глупо и смѣшно, но таковъ нашъ обычай. Можетъ-быть лучше бъ было побрататься съ букурештскимъ Базелемъ или съ молдавскимъ Георгіемъ, тамъ любовь бренчитъ деньгами, можно набить кошели серебромъ и золотомъ! — Нѣтъ, мы Славяне. — Дудки! имъ нужны Нѣмцы, Нѣмцы съ ними и братаются; а намъ Славянамъ надо держаться старины, жить по-нашему.

Филиппъ человѣкъ бывалый, ѣдалъ онъ хлѣбъ не изъ одной печи, пивалъ венгерское въ мадьярскомъ Пештѣ, въ гостиницѣ Трехъ Королей, въ Вѣнѣ курилъ табакъ подъ ярлыкомъ Трехъ Королей и потягивалъ баварское пиво въ гостиницѣ Золотаго Барашка. Даже въ Царьградѣ онъ, вмѣстѣ съ Поляками, сиживалъ за столомъ у Тотфалуша, политиканилъ и ѣлъ свиныя котлеты. Яссы, Букурештъ и Гюргево онъ зналъ какъ свой карманъ, съ Братіазами, съ Голесками, съ Розе и Бодякомъ онъ былъ за панибрата. Гикамъ, Стурдзамъ, Рибескамъ и Стирбеямъ онъ прислуживалъ сколько могъ, то лошадкой, то смазливымъ личикомъ, то золотомъ за увѣсистые проценты. Онъ бывалъ въ палатахъ у князя Кузы и даже у теперешняго господаря. Жилось ему хорошо, но ему захотѣлось сдѣлаться знаменитымъ человѣкомъ, воиномъ, и онъ записался въ комитетъ, словно продалъ душу дьяволу. Онъ, правда, сталъ воеводой, но кто знаетъ не будетъ ли онъ завтра возить воду въ Рущукской тюрьмѣ или, болтаться на какой-нибудь висѣлицѣ. Онъ горько сожалѣлъ о своей судьбѣ, но шелъ въ Сиштовъ и шелъ съ войскомъ потому что обѣщанное нужно исполнить, да и задатокъ уже взятъ.

— Я поклялся Гёргію честью что войду въ Сиштовъ, и войду.

Войско воеводы шли какъ идутъ болгарскіе жнецы Шопы^[75] за жнитво; ружейные стволы блистали какъ серпы. Они шли тропою и разбрелись по обѣимъ сторонамъ дороги.

Въ Сиштовѣ находилось тогда до пятидесяти пѣшихъ и конныхъ счастливцевъ заптіевъ, которые наѣдались курами и банницами и наливались дунайскимъ винцомъ. Случайно, на походѣ, тамъ же ночевалъ полуэскадронъ румелійской кавалеріи съ векиль-юзбашей,^[76] дерзкимъ и свирѣпымъ Дзкаферъагой, родомъ изъ Анатоліи, рожденнымъ въ Спартѣ, хотя и не лакедемонской, но тѣмъ не менѣе Спартанцемъ. Онъ слышалъ на разсвѣтѣ выстрѣлы за Дунаемъ, но не выслалъ на развѣдку своихъ кавалеристовъ чтобы не будить ихъ и не помѣшать отдыху лошадей; но онъ послалъ чауша къ каймакану и къ юзбаши заптіевъ узнать что за переполохъ на румунскомъ берегу.

Каймаканъ отвѣчалъ:

— Румуны потѣшаются, шенникъ^[77] справляютъ; есть у нихъ лишній порохъ и лишнее оружіе; а какъ они трусы и не смѣютъ идти противъ людей, такъ и стрѣляютъ по воробьямъ; мы къ этому привыкли. Поздравь отъ меня векиль-юзбаши и скажи ему чтобъ онъ спалъ спокойно на оба глаза и не тревожился.

Юзбаши заптіевъ самъ пришелъ къ векиль-юзбаши кавалеріи. Послѣ привѣтствія и выкуривъ сигару онъ сказалъ ему:

— Они стрѣляютъ по уткамъ или по рыбѣ; теперь прилетѣли на рѣку стада утокъ и рыба гуляетъ, а Румуны больше охотники чѣмъ воины; бояться ихъ нечего. Толкуютъ о какомъ-то сборѣ Болгаръ; да посмѣютъ ли эти скоты подняться противъ насъ? Они такіе же безрогіе бараны какъ Румуны, только поглупѣе. Одни зайцы боятся такихъ людей.

Такъ бесѣдовали между собою юзбаши и векиль-юзбаши. Выкуривъ сигары они стали пить кофе, не черный, но со сливками, а потомъ принялась за ракію и усердно ее потягивали. Вдругъ вбѣжалъ запыхавшійся заптій:

— Аманъ, амавъ! Непріятель у города! Аманъ, аманъ! гайда! Что мы станемъ дѣлать?

Онъ весь дрожалъ отъ страха или отъ чрезмѣрнаго волненія. Едва допытались отъ него что четыре чабана видѣли большое непріятельское войско которое шло съ Дуная прямо на городъ, что теперь оно уже стоитъ предъ городомъ, а можетъ-быть и въ городѣ. Чабаны уже въ гукъюметѣ;^[78] каймакалъ приказалъ связать ихъ какъ жертвенныхъ барановъ и засадить въ тюрьму; заптіевъ же онъ не выслалъ на развѣдку и на защиту города, но приказалъ имъ арестовать и привести къ нему въ домъ всѣхъ богатыхъ и достаточныхъ торговцевъ, чорбаджіевъ. Достанется ему хорошая пожива.

Векиль-юзбаши, Спартанецъ Джаферъ-ага, приказалъ скорѣе протрубить чтобы сѣдлали и мундштучили лошадей. Слава Богу, думаетъ онъ про себя, меджлисъ въ гукъюметѣ еще не написалъ мазбату чтобъ я шелъ оборонять городъ; скорѣе убираться!

И выѣхалъ онъ, не строясь, ни эскадрономъ, ни рядами, а по одиночкѣ, въ галопъ, чтобы скорѣе выбраться изъ города и не встрѣтиться съ нападающими, но разойтись съ ними не видавъ другъ друга. Увы! на этотъ разъ оправдалась старая поговорка что человѣкъ стрѣляетъ, а Богъ пули направляетъ. Только-что конница выѣхала изъ города, какъ она встрѣтилась носомъ къ носу съ войскомъ воеводы. Оба отряда остановились какъ вкопаные и переглядывались; вдругъ раздался выстрѣлъ изъ города, и оба военачальника въ одинъ голосъ скомандовали: назадъ, утекай!

Оба отряда повернули тыломъ и погнали, конница въ поле, а дружина воеводы къ рѣкѣ. Изъ города выскочили мусульмане и христіане, вооруженные кто ружьемъ, кто ятаганомъ или саблей, кто дубиной или топоромъ; они бросились на повстанцевъ и пошли ихъ рубить, колоть, стрѣлять, бить и въ рѣкѣ топить. Ихъ перестрѣляли, перебили, перетопили и перехватали въ плѣнъ: ни одинъ не добрался до румунскаго берега чтобы дать случай прославиться румунскому войску, ни одинъ не убѣжали живой въ поле чтобы разказать о томъ что сталось съ воеводскимъ войскомъ.

Каймаканъ еще не покончилъ слѣдственнаго допроса торговцевъ и чорбаджіевъ когда привели къ нему въ домъ нѣсколько плѣнниковъ, а Спартанецъ со своимъ полуэскадрономъ шумно въѣхалъ рысью во дворъ гукъюмета, какъ участникъ въ побѣдѣ. Онъ ругалъ Болгаръ, поносилъ ихъ отцовъ и матерей и помахивалъ надъ гяурами саблей. О, какъ охотно онъ лосрѣзалъ бы имъ головы еслибы только позволили!

Мутасарифъ, извѣщенный телеграфомъ изъ Гюргева, изъ Букурешта и изъ Видина, примчалъ въ коляскѣ на почтовыхъ; за нимъ, въ коляскахъ и въ бричкахъ, пріѣхали консулы, чиновники и драгоманы державъ подписавшихся и не подписавшихся подъ Парижскимъ трактатомъ. Экипажи сопровождала галопомъ и рысью цѣлая ватага разныхъ чубукчи, кафеджи, чамашырдовъ, гайвасовъ, саисовъ,^[79] на лошадяхъ, на мулахъ и на ослахъ, въ сапогахъ и босикомъ, въ шароварахъ и безъ шароваръ, въ гуняхъ, въ челкинахъ и во франкскомъ платьѣ. Приказано спѣшить чтобы захватить на дѣлѣ остальныхъ бунтовщиковъ.

Въ Сиштовѣ уже ожидали съ привѣтствіями и поздравленіями румунскіе полковники, майоры, капитаны и разные чиновники. Что за вѣрные ленники эти Даки, и какіе они предусмотрительные! Они привели четверню высокихъ, вороныхъ какъ смоль лошадей, въ серебряныхъ торахъ, не подъ султанскія пушки, а съ вѣнскимъ ландо, чтобы великій паша могъ объѣхать поле битвы. Это даръ князя господаря. Какой онъ вѣрный и усердный! Онъ стремится надежнымъ путемъ къ дакской коронѣ и доберется до нея.

Великій паша, вполнѣ довольный, чуть не лопнулъ съ гордости что спасъ государство отъ такой погибели.

Онъ сказалъ каймакану:

— Будешь за твои заслуги мутасарифомъ, и скоро.

Векиль-юзбаши: — Дослужишься до миралая; не даромъ ты родился въ Спартѣ.

Юзбаши заптіевъ: — Назначу тебя алай-бегомъ перваго новаго вилаета.

Похвалы и награды заптіямъ, бараны и пилавъ конницѣ, а народу ничего, даже не сказали спасибо. Зачѣмъ онъ мѣшается не въ свое дѣло? безъ него управились бы еще лучше; на то есть низамъ, кануны^[80] и танзиматъ.

Привели плѣнниковъ; ихъ было восемнадцать. Великій лата спросилъ:

— Кто изъ васъ Филиппъ Тотуй или Фотій?

Глухое молчаніе. Великій паша закричалъ:

— Гдѣ Филиппъ? говорите!

Одинъ изъ плѣнныхъ низко поклонился:

— Великій, свѣтлый паша, падишахъ болгарскій! Филиппа нѣтъ въ живыхъ; — трупъ его лежитъ на днѣ Дуная.

— Какъ такъ?

— Я былъ при немъ. Онъ умиралъ отъ многихъ ранъ, и я собственными руками бросилъ его въ рѣку. Клянусь твоимъ саномъ, твоею свѣтлостію, что говорю правду, и въ доказательство кладу къ твоимъ столамъ знаки его воеводства, данные ему комитетомъ.

— Онъ положилъ на полъ предъ пашой золотую медаль и бумаги, а самъ растянулся на землѣ, лизалъ языкомъ и цѣловалъ устами прахъ изъ-подъ его ногъ.

— Встань, человѣкъ, и говори правду какъ до сихъ поръ. Знаешь ли всѣхъ кто былъ въ бандѣ изъ моего санджака?

— Знаю,

— Плѣнникъ высчиталъ всѣхъ убитыхъ, а потомъ началъ называть имена и прозвища такихъ людей которые никогда въ болгарской землѣ не жили и въ Болгаріи не были. Слова лились у него рѣкой, безъ остановки и запинки, а писаря торопились ихъ записывать какъ стенографы.

Великій паша улыбался.

— Согрѣшилъ, а человѣкъ хорошій, ничего не. утаиваетъ, все говоритъ.

Его долго и обо всемъ допрашивали; онъ все разказывалъ.

Потомъ приступили къ допросу другихъ плѣнныхъ; эти упорно молчали, несмотря ни на толчки заптіевъ, ни на угрозы и брань паши; только нѣкоторые изъ нихъ произнесли: не знаю.

Великій паша пересчиталъ ихъ, подумалъ и сказалъ:

— Этихъ семнадцать тотчасъ повѣсить на всѣхъ улицахъ Сиштова, а этого, который говорилъ правду, доставить въ Рущукъ. Джаферъ-ага возьметъ его съ собою. Обращаясь къ плѣнному, паша спросилъ:

— Знаешь ли ты рущукскихъ чорбаджіевъ?

— Знаю, свѣтлый паша!

— Увидимъ. Можетъ-быть испрошу тебѣ помилованіе; только говори правду.

Никто не вымолвилъ слова, хотя и стояли тутъ всѣ члены меджлиса и эфендіи и духовенство; никто не заикнулся, потому что никого не спросили: стало-быть всѣ согласны. Даже консулы, съ капитуляціями и правомъ надзора, блюстители Парижскаго трактата, хранили глубокое молчаніе. Покоробило только ихъ канцеляристовъ, потому что между ними были Болгары. Драгоманы, по большей части Поляки, покрутили усы. Какъ католики они боролись съ панславизмомъ и панортодоксіей.

Великій паша самъ продиктовалъ донесеніе которое немедленно нужно было отправить съ мѣста событія. Въ донесеніи говорилось о томъ какъ многотысячныя банды напади на санджакъ, какъ каймаканъ переловилъ всѣхъ подозрительныхъ людей, а кавалерія изрубила и истребила банды; какъ запретили народу браться за оружіе, чтобы предотвратить внутреннія смуты; какою вѣрностію отличались ленники Румуны и какое рвеніе показалъ князь господарь. Паша не забылъ упомянуть о содѣйствіи консуловъ дружественныхъ державъ. Все было такъ устроено и написано чтобъ и волкъ былъ сытъ и коза осталась цѣла, а досталось бы только висѣльникамъ-Болгарамъ. Паша удостовѣрялъ что побѣда одержана великая, неслыханная, и доносилъ что десять тысячъ мятежниковъ ушли въ горы съ Хаджи Дмитріемъ; но что гражданскія и военныя власти двухъ вилаетовъ имъ о томъ предувѣдомлены и что ни одинъ бунтовщикъ не уйдетъ живымъ.

Такъ распорядившись паша со всѣми простился, всѣхъ поблагодарилъ, сѣлъ въ ландо и объѣхалъ всѣ висѣлицы на которыхъ болтались Болгары, а потомъ отправился по дорогѣ въ Рущукъ.

Драгоманы тутъ же написали статьи во всѣ европейскія и не-европейскія газеты, даже извѣстили орденъ Воскресенія изъ Мертвыхъ^[81] въ Римѣ и самого лапу что паша пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ, сразу уничтожилъ панславизмъ и панортодоксію, и вѣчная имъ память.

Пока совершалась эта расправа подъ Сшитовымъ, киседжія Кьючукъ Стефанъ и его киседжійскій конь, почуявъ балканскій вѣтеръ, такъ оба разгулялась что забыла Божій міръ а воеводское войско. Она подзадоривала другъ друга, быстро а рѣзво скакала вправо и влѣво, по полямъ и по лугамъ, а домчались до кустовъ и зарослей которые зовутся волчьимъ лѣсомъ. Кьючукъ въѣхалъ на холмикъ и оглянулся крутомъ себя: назади тянулась равнина до самаго Дуная, а на ней чабаны пасли буйволовъ и овецъ.

Онъ посмотрѣлъ на горы и увидалъ на курганѣ двухъ всадниковъ. Глазомъ киседжіи онъ разомъ призналъ ихъ за двухъ кавалеристовъ низама; одолѣть двоихъ ему съ своимъ воронымъ конемъ не трудно: надо попытать счастія, на то онъ киседжія. Онъ отправился въ объѣздъ знакомыми ему тропами. Всю эту околицу онъ зналъ лучше своего кармана, потому что собиралъ съ нея въ свой карманъ подать, въ доброе для киседжіи время, когда мурза царевалъ въ Болгаріи. Былъ этотъ мурза отцомъ для киседжіевъ, кротко, по-отцовски, увѣщевалъ ихъ и журилъ; журилъ и приговаривалъ: въ другой разъ не попадайся, достанется крѣпко. У Грековъ били не за воровство, а за то что краденаго добра не умѣли хорошенько припрятать. Ты христіанинъ, знаешь законъ: Божье Богу, а мнѣ, твоему владыкѣ, мое. Благодатная была пора! людей Божіихъ не вѣшали, и Моканъ меньше тѣснили, чтобъ они, распродавъ барановъ и лошадей, могли скорѣе возвращаться домой къ женамъ и дѣтямъ. Всѣ были довольны, и не приводилось гайдукамъ да киседжіямъ шляться нищими и добывать себѣ хлѣба бунтомъ, какъ привелось мнѣ теперь.

Стефанъ предался такимъ размышленіямъ и положился вполнѣ на смѣтливость своего коня.^[82] Вороной началъ храпѣть и упираться; онъ ударилъ его стременами.

— Охъ ты кляча! Волковъ боишься, глупая скотина? Волки намъ братья; мы гоняемся за разною добычей и съ ними не перегрыземся.

Вороной шелъ, но храпѣлъ и высоко поднималъ нога, какъ бы стараясь пріободриться съ испугу, а Стефанъ смотрѣлъ на двухъ всадниковъ на курганѣ. Они слѣзли съ лошадей и легли на мураву, не то слать, не то отдыхать.

Онъ уже отпустилъ поводья чтобы дать волю Вороному и вынималъ, по киседжійской привычкѣ, изъ-за пояса пистолетъ, когда сзади раздался топотъ копытъ и шумъ. Онъ оглянулся и увидѣлъ что нѣсколько десятковъ всадниковъ, вытянувшись въ рядъ, ѣдутъ на курганъ. Вороной умнѣе меня, подумалъ Стефанъ, но не растерялся. Онъ засунулъ пистолетъ за поясъ и прямо поѣхалъ на курганъ, трепля по шеѣ Воронаго, какъ ни въ чемъ не бывало, и стараясь казаться совершенно спокойнымъ. Онъ остановился предъ спящими, слѣзъ съ лошади и подошелъ къ нимъ когда они вставали. По галунамъ на рукавѣ, одному серебряному, другому золотому, онъ узналъ юзбаши. Поклонившись ему низко, онъ поцѣловалъ полу его платья.

Юзбаши протиралъ глаза.

— Что за человѣкъ?

— Цѣлую твои полы. Я издалека видѣлъ какъ вы ѣхали и поспѣшилъ къ вамъ — не пригожусь ли на что-нибудь? Я старый казакъ низама изъ Дели-Ормана, а теперь киседжія, когда подвернется пожива во здравіе царя и во славу Ислама.

Юзбаши оглядѣлъ его съ ногъ до головы и закричалъ:

— Редікебъ чаушъ, поди сюда!

Подошелъ усатый чаушъ съ двумя медалями на груди потертаго мундира. Онъ вытянулся, приложилъ ко лбу руку, откинулъ ее назадъ и стадъ какъ верстовой столбъ.

— Бывалъ въ Дели-Орманѣ съ казаками?

— Да, господинъ! Онъ опять поднесъ руку ко лбу и опустилъ ее къ ногѣ.

— Знаешь этого дѣтину?

Реджебъ водилъ глазами по Стефану, не говоря ни слова. Онъ искалъ незнакомца въ своей памяти и не могъ его припомнить. Юзбаши вздумалъ ему пособить, и обращаясь къ Стефану спросилъ:

— Какъ тебя зовутъ?

— Кьючукъ Стефаномъ.

Чаушъ вдругъ пересталъ стоять на вытяжкѣ.

— А Кьючукъ Стефанъ! бѣдовый молодецъ, знаю!

Стефанъ сталъ вспоминать о разныхъ набѣгахъ на Алфатаръ, на Бабокъ, на Айдыміръ, и о какихъ-то гусяхъ подъ Союджукомъ, которыхъ бимбаши, Англичанинъ назначенный военнымъ инспекторомъ турецкой кавалеріи, принялъ за полки бѣлыхъ русскихъ кирасиръ, и отступилъ даже до Рахманъ-Ачиклара, а казаки подоспѣли на выручку, переловили кирасиръ, сжарили ихъ на вертелѣ и съѣли.^[83] Стефанъ разказывалъ, всѣ слушали, а добродушный чаушъ Реджебъ чуть не расплакался.

— Все правда — правду говоритъ — я за него ручаюсь какъ за себя.

Юзбаши, тоже человѣкъ добрый, посовѣтовался съ мулазимомъ^[84] и сказалъ:

— Ну ладно, ступай съ чаушомъ. Пойдешь съ нами до Рущука. Оттуда пустимъ тебя куда хочешь.

Кьючукъ Стефанъ поклонился и отошелъ въ сторону не сказавъ ни слова. Онъ ни о чемъ не просилъ, не позволялъ себѣ никакихъ увертокъ чтобы снова не навлечь на себя подозрѣнія, и продолжалъ разказывать о Дели-Орманѣ. По обычаю охотниковъ и солдатъ вспоминали бывалое и небывалое.

Юзбаши и мулазимъ замѣтили: — Кажется онъ честный и хорошій Болгаринъ, киседжія; но вѣдь толкуютъ о какихъ-то войскахъ и о войнѣ. Береженаго Богъ бережетъ. Впрочемъ такъ слѣдуетъ по низаму и канунамъ.

Отрядъ конницы скоро пошелъ по дорогѣ въ Рущукъ. Это была вторая половина эскадрона такъ славно дѣйствовавшаго подъ Сиштовымъ; начальникомъ отряда былъ старый юзбаши, пожизненный командиръ эскадрона. Шли длинною вереницей, а Кьючукъ Стефанъ ѣхалъ рядомъ съ чаушомъ Реджебомъ. Киседжія смотрѣлъ весело, но ему было стыдно, и вороной конь его стыдился за себя и за сѣдока. Старый воробей лопался въ западню; киседжія посрамилъ свое ремесло ласкается къ Турканъ, какъ волкъ пойманный въ яму ластится къ людямъ.

Шли долго, долго, а Кьючукъ Стефанъ все разказывалъ о житьѣ-бытьѣ киседжіевъ, объ ихъ ремеслѣ и законахъ, о канунахъ, о низамѣ и о киседжійскихъ продѣлкахъ. Юзбаши и мулазимы къ нему подъѣхали и слушали, а онъ все болталъ да болталъ.

Въ разстояніи четырехъ часовъ отъ Рущука остановились отдохнуть въ равнинѣ, подъ небольшимъ лѣскомъ. Кьючукъ Огефанъ разказывалъ такія чудеса о киседжійскихъ лошадяхъ что ему не хотѣли болѣе вѣрить. Разгоряченный увѣренностію что говоритъ правду и желаніемъ поддержать честь киседжійскихъ коней, онъ всталъ и сказалъ:

— Вотъ я вамъ покажу! Прикажи, юзбаши, двѣнадцати человѣкамъ сѣсть на лучшихъ лошадей отряда, вели имъ зарядить оружіе пулями, такъ чтобы видѣлъ мой Бороной, и дай мнѣ горсть серебра или золота, такъ чтобы видѣлъ мой Бороной; когда я вскочу на сѣдло, пусть твои люди меня окружатъ и стрѣляютъ на вѣтеръ — и тогда смотрите. Въ доказательство же что я не таю дурнаго замысла, я кладу предъ тобою мои пистолеты и ятаганъ.

— Оставь ихъ при себѣ, да еще заряди двойными пулями. Двѣнадцать на одного! это былъ бы неслыханный срамъ! Я тебѣ вѣрю. Ну отходи! гей! на конь!

Двѣнадцать всадниковъ уже сидѣли на лихихъ лошадяхъ и заряжали оружіе, а Вороной смотрѣлъ на нихъ и храпѣлъ. Юзбаши отдалъ Стефану свой кошелекъ, все свое достояніе. Киседжія далъ коню понюхать кошелекъ и побрянчалъ монетами. Вороной ударилъ нѣсколько разъ копытомъ по землѣ, Стефанъ вскочилъ на Воронаго и въѣхалъ въ середину всадниковъ. Раздались выстрѣлы, и Стефанъ, будто убитый, свалился съ Воронаго. Вороной остановился, посмотрѣлъ, приставилъ ноздри къ лицу киседжіи, дышалъ ему въ ротъ, ходилъ кругомъ его какъ сторожъ, какъ кружится кобылица около своего больнаго жеребенка, и потомъ снова начиналъ его будить своимъ дыханіемъ. Видя что онъ не подаетъ признаковъ жизни, Вороной ухватилъ его зубами за гуню, тяжело приподнялъ, перенесъ на нѣсколько десятковъ шаговъ, пустилъ на землю, снова слушалъ, будилъ, даже становился на колѣни, и снова отнесъ трупъ далѣе, повторяя нѣсколько разъ такія материнскія попеченія надъ своимъ киседжіемъ. Всѣ были удивлены и въ восторгѣ: и люди и лошади выпутали глаза. Вдругъ съ быстротою молніи Стефанъ вскочилъ на Воронаго, помчался во весь опоръ и какъ молнія бросился въ поле. Всадники пустили за нимъ въ погоню и лошадей и пули; пули пролетѣли мимо, а лошади не догнали. Онъ ушелъ отъ нихъ какъ ловкій заяцъ отъ борзыхъ собакъ, и вотъ онъ исчезаетъ, исчезаетъ и пропадаетъ въ чистомъ полѣ. Турки поразѣвали рты: Проклятый гяуръ! сынъ продажной матери! А молодецъ киседжія, право молодецъ! Ну его съ Богомъ, видно на. то Божья воля! — Попрекнему одни проваливали лошадей, другіе курили трубку и отдыхали.

Въ то же время Джаферъ-ага велъ въ Рущукъ по шоссе свой побѣдоносный полуэскадронъ, и при его лошади, будто конюхъ, шелъ плѣнный Болгаринъ. Они шли тихо, ничего не опасаясь. Вдругъ нѣсколько всадниковъ закричали: — ишь летитъ словно вѣтеръ, какъ молнія!

Джаферъ-ага даже не оглянулся и громко скомандовалъ: маршъ, маршъ! Онъ самъ подалъ примѣръ, и весь полуэскадронъ поскакалъ за нимъ въ Рущукъ.

Плѣнный Болгаринъ остался среди дороги одинъ на волѣ, когда къ нему подъѣхалъ киседжія. Они тотчасъ узнали другъ друга.

— Здорово, воевода Филиппъ!

— Слава Богу, Кьючукъ Стефанъ!

Они скоро разказали одинъ другому быстрый ходъ событій. Оба подумали: кому быть повѣшену, тотъ ни утонетъ, а кому тонуть, того не повѣсятъ. Нечего тутъ стоять и ждалъ. Ты куда, воевода?

— За Дунай, служить Дакскому царю; надоѣли мнѣ комитаты и Болгары. А ты, Стефанъ?

— Въ Балканы. Я не слуга чужимъ государямъ, буду служитъ только себѣ и свободѣ болгарской. Счастливый путь! счастливый путь! Оба разошлись, каждый въ свою сторону.

Два полуэскадрона встрѣтились подъ самымъ Рущукомъ и разговорились о своихъ приключеніяхъ. Великій паша узналъ отъ одного Каракачана кто былъ болгарскій плѣнникъ, но поздно.

Чудныя дѣла творились, творятся и будутъ твориться въ Божьемъ мірѣ! Убитый, утопленный воскресъ и живетъ съ живыми!

Балканы.

Тихомолкомъ, украдкой пробирался черезъ равнину отрядъ воеводы Дмитрія и вступилъ въ предгоріе Великихъ Балканъ. Здѣсь онъ отдыхалъ привольнѣе; но когда онъ подходилъ къ хатѣ, ему давали хлѣба, сыра, говорили: Богъ помощь! — и только; а когда онъ останавливался на привалъ при овчарнѣ, чабаны давали молока, барана даже жарили, кормили, поили, приговаривали: Богъ помощь! — и только. Нигдѣ отрядъ не встрѣтилъ такого болгарскаго момака который сказалъ бы: а съ вами, и пошелъ бы за нимъ. Когда заговорятъ со старикомъ, онъ отвѣчаетъ: да благословитъ Господь Богъ того кто желаетъ намъ добра! Эти воины свободы не нашли ни одного человѣка желающаго свободы; никто не захотѣлъ сдѣлаться ихъ пособникомъ. Ни одинъ Болгаринъ не поспѣшилъ стать подъ болгарское знамя. Богъ помощь! — и только; но Богъ не помогалъ Болгарамъ, такъ равнодушнымъ къ свободѣ и счастію Болгаріи.

Днемъ люди прячутся въ ярахъ, въ заросляхъ, въ дугахъ, въ разсѣлинахъ скалъ, а ночью идутъ. Нѣтъ ни слуху, ни духу о Божьемъ свѣтѣ. Прошли Драповъ, пришли въ Грановъ, все то же: Богъ помощь! — и только. Такъ добрался отрядъ до колибъ^[85] въ Балканахъ.

Вотъ цѣлыя поля розовыхъ кустовъ; здѣсь дѣлаютъ знаменитое розовое масло, называемое казаялыцкимъ. Кусты стоятъ безлистные, розъ на нихъ нѣтъ. Народъ въ этой мѣстности видный, момцы статные, момицы красивыя, но въ душѣ ихъ нѣтъ огня свободы и на лицѣ ихъ не цвѣтетъ надежда; они словно полумертвые: Богъ помощь! — и только.

И такой народъ Юная Болгарія хотѣла возбудить къ возстанію декламаціями и протестаціями, циркулярами и газетами!

Такой народъ Старая Болгарія хотѣла, при помощи гайдуковъ, сдѣлать поголовно гайдуками!

На первое не было средствъ, на второе не достало времени, и добились они только пожеланій: дай Богъ! Помоги вамъ Богъ!

Церковь, король и господинъ, будь онъ бей, спагій, бояринъ или шляхтичъ, былъ бы только господинъ, могутъ побудить къ возстанію, поднять народъ на ноги, посадить на коня и призвать къ оружію.

Болгарская церковь еще не церковь: она едва начинаетъ освобождаться отъ притѣсненій Грековъ. Высшее духовенство лучше чорбаджіевъ и свѣтскихъ кандидатовъ на административныя должности, требующія извѣстныхъ способностей, изъ числа людей составляющихъ теперь цвѣтъ народа. Но у этой церкви нѣтъ еще ни патріарха, ни экзарха; она поддерживается заговоромъ и чужимъ покровительствомъ, она входитъ въ соглашеніе съ низшимъ духовенствомъ, ладитъ съ нимъ, но не можетъ имъ распоряжаться, и пройдетъ не мало времени прежде чѣмъ она сдѣлается нравственнымъ руководителемъ народнаго движенія.

Нѣтъ короля даже нареченнаго, хоть и безъ владѣнія. Родъ Шишмановъ угасъ; въ мужскомъ и женскомъ его колѣнѣ не осталось ни одного потомка, въ чье имя можно было бы сказать: король повелѣлъ, садись на коня и берись за оружіе!

Нѣтъ ни беевъ, ни сергердаровъ, какъ въ Арнаутлыкѣ, на зовъ которыхъ изъ-за каждаго камня готовъ выскочить вооруженный Арнаутъ и скакать за беемъ, сергердаромъ, хоть на край свѣта.

Нѣтъ спагіевъ, какъ въ старой Босніи и въ Герцеговинѣ. За Соколовичами, за Толадичами, за Бешеревичами, за Буленъ-бегами, боснійская молодежь, Муи и Иваны, Аліи и Степаны, готовы прыгнуть на коней и летѣть въ Бечъ,^[86] какъ во время Бара-Мустафы, такъ чтобы Нѣмцы и Швабы заблеяли какъ козы. Вдоль и вширь Болгаріи не найдешь ни одного спагія который сохранилъ бы болгарское сердце и не забылъ бы болгарскій языкъ.

Нѣтъ шляхты, какая была въ Литвѣ, въ Польшѣ и въ казачьей Украйнѣ, за которою шли большія полчища народа и казаковъ, въ строю и въ обозѣ. Гдѣ искать дворянства на Болгарской землѣ? И сѣмени его не осталось; оно истреблено съ корнемъ, а новое еще не народилось. Много дунайской воды уплыветъ въ Черное Море прежде чѣмъ Болгарія обзаведется дворянствомъ; а безъ дворянства трудно посадить людей верхомъ и еще труднѣе вывести ихъ въ бой.

Мѣщане, купцы и поденщики простые торгаши; они не доросли ни до французскихъ пролетаріевъ, ни до польскихъ ремеслениковъ и купчиковъ; они рады сидѣть за трубкой въ корчмѣ, потягивать за возстаніе водку, разносить крендели и калача, а не идти на войну сражаться.

Такова была Болгарія когда комитеты, въ угожденіе незримому правительству, хотѣли сдѣлать ее такою какою она можетъ-бытъ будетъ черезъ много лѣтъ.

Не было у ней ничего, а народность лишенная средствъ воспрянуть отъ паденія должна по крайней мѣрѣ имѣть такого человѣка какъ Милошъ сербскій. Болгарія имѣла гайдуковъ, имѣла можетъ-бытъ и юнаковъ, но она не смогла добыть себѣ Милоша, а потому Болгары смотрѣли на все въ молчаніи и невѣдѣніи, какъ будто дѣло совершалось не у нихъ и ихъ не касалось. Природная доброта, любовь къ родной рѣчи, къ родному обычаю и къ родному племени выражались только словами: дай Богъ! помоги вамъ Богъ!

Молча шли побратимъ съ побратимкой; они поглядывали другъ на друга и шли далѣе. Тоска запала имъ въ сердце; они отчаявались, но рѣшились выдержать до конца.

Они добрела до монастыря Святой Троицы. Шибка Балканская, прикрытая снѣжнымъ щитомъ, воздымается до облаковъ; тучи, которыя тянутся надъ ней, рвутся пополамъ и разорванныя спускаются густымъ туманомъ по крутымъ склонамъ въ доданы. Во мглѣ разстилаются по исполину лѣса, а ключа тысячами ручьевъ, какъ хрустальныя ленты, сбѣгаютъ по кручамъ горы въ долину, и по долинѣ текутъ въ Янтырь. На склонѣ горы, среди пустынныхъ скалъ, стоятъ, какъ стражи, два монастыря: одинъ женскій, Панаи, Богородицы, Дѣвы Маріи; другой мужской, Святаго Георгія. Ихъ раздѣляетъ пространство грозное для взора и страшное для ногъ. Склонъ поросъ густымъ лѣсомъ и вѣтви такъ сплелись что даже змѣя съ трудомъ ползетъ между ними. Ба двѣ шумитъ лотокъ и стонетъ какъ кающійся грѣшникъ; онъ то брызжетъ вверхъ бѣлыми слезами, то уносить эти слезы въ неизмѣримую глубь. На монастырскихъ крышахъ сидятъ гадки; онѣ то бесѣдуютъ хрипливо и угрюмо между собою, то перелетаютъ изъ монастыря въ монастырь, словно пляшутъ какой-то погребальный танецъ. Въ гущѣ филины горланятъ басомъ, а совы отвѣчаютъ имъ дискантомъ. Славянскія птицы, вороны, парятъ подъ облаками и каркаютъ, точно предвѣщаютъ смерть, войну или чуму.

До этого яра пробрался болгарскій отрядъ, опустился на землю у самаго потока и прилегъ не то отдохнуть, не то заснутъ сномъ смерти: мѣсто пригодно на оба дѣда.

Побратимъ въ сторонкѣ поговорилъ съ побратимкой; эта мѣстность и монастыри ей знакомы. Воевода приказалъ момцамъ быть на сторожѣ и обращать на все вниманіе, а самъ съ побратимкой пошелъ впередъ; онъ направо въ мужской монастырь, она налѣво въ женскій.

Въ монастырѣ у монаховъ вѣрно идетъ служба, потому что изнутри горы долетаетъ до уха многогласное, печальное носовое пѣніе. У входа только привратникъ, столѣтній старецъ съ годовой и бородой бѣлыми какъ снѣгъ на вершинѣ Шибка. Шестьдесятъ лѣтъ онъ сторожитъ при вратахъ, многое онъ помнилъ, во говорилъ мало. Онъ впустилъ пришельца, не спросилъ ни объ имени, ни о родинѣ, кто и откуда, а только указалъ рукой на лѣстницу ведущую вверхъ. Монастырь стоялъ на землѣ, а церковь была устроена въ пещерѣ. Алтарь и храмъ ярко освѣщены; у стѣнъ и подъ потолкомъ пылаютъ восковыя свѣчи и горитъ масло въ лампадахъ. На срединѣ стоитъ гробъ. Сорокъ четыре монаха а игуменъ кладутъ земные поклоны, молятся и воспѣваютъ псалмы Предвѣчному.

Воевода кланяется въ землю а горячо молится это всего сердце.

Служба кончилась; монаха поднялись съ своего мѣста, а воевода все еще молится. Монахи видятъ его въ первый разъ, во догадываются кто онъ такой, потому что до нихъ уже дошла вѣсть о томъ что случилось на Дунаѣ, въ Шишмановомъ Сиштовѣ. Наконецъ воевода всталъ, и всѣ вышли изъ церкви.

Первый вопросъ воеводы: за чью душу молились?

Игуменъ, величавый старикъ, отвѣчалъ тихимъ голосомъ:

— За васъ, за тѣхъ что умерли и за тѣхъ что остались жить на свѣтѣ.

— Какъ же вы провѣдали?

— Намъ все уже извѣстно.

— Преподобный отецъ, мы шли къ вамъ не за панихидой, во просить чтобы вы помогли намъ жить, жить на свободѣ, Болгарами.

— Мы ничего вамъ не можемъ дать: Богъ вамъ помощь! Помози вамъ Боже!

— Богъ не поможетъ, если не пособятъ Болгары.

— Не пособятъ, потому что не могутъ.

— Чего же намъ ждать отъ васъ?

— Мы васъ накормимъ, напоимъ, дадимъ вамъ денегъ на дорогу, если хотите уйти отсюда; положимъ васъ въ гробы и похоронимъ, если желаете ждать здѣсь смерти.

— И только?

— Только. Богъ помощь! Помози вамъ Боже!

Игуменъ разказалъ что по телеграфу дано знать о переправѣ комитетскихъ гайдуковъ или юнаковъ черезъ Дунай, что собрано много войскъ — конницы, пѣхоты, заптіевъ, Помаковь а баши-бузукскихъ охотниковъ, — что они запрудили всю околицу, что Болгарину опасно отлучиться изъ дома на сто шаговъ, что только часъ тому назадъ вышли и въ монастыря Помака, эти отуреченные Поляка, что рано утромъ приходили драгуны и казака, что по всему лѣсу рыскаютъ заптіи и баши-бузукскіе охотники. Они отдыхали, брали хлѣбъ и барановь, вина же на нихъ не наготовишься. Теперь, какъ слышно. свободна только одна дорога по долинѣ потока.

— Поразсуди хорошенько, воевода, не лучше ли выбраться пока еще можно и приберечь себя для болѣе благопріятнаго времени.

Воевода не призадумался.

— Не пойду, останусь здѣсь; погибать такъ погибать: на то мы тли. Кровью и костями болгарскими нужно посѣять на землѣ новые всходы. Нужна наша смерть. Чѣмъ громче станутъ о ней говорить, тѣмъ скорѣе пробудится отъ оцѣпенѣнія нашъ народъ, неповинный въ своей мертвенности. Такъ гласитъ польское евангеліе, а Поляки наши учители.

— Если вы такъ порѣшили, то такова стало-быть воля Господня. Пусть будетъ по-вашему и да поможетъ вамъ Богъ: мы же послужимъ вамъ чѣмъ можемъ.

Четыре видныхъ монаха понесли за воеводой приготовленные короба со съѣстными припасами и съ виномъ. Воевода, по христіанскому и славянскому обычаю, простился съ монастыремъ и монахами. Дружный хоръ голосовъ печально проговорилъ ему вслѣдъ:

— Богъ помощь!

Побратимка пришла въ женскій монастырь. Привратникомъ тамъ такой же столѣтній сѣдой старецъ; онъ тоже много знаетъ, но молчитъ. Монахини молились и пѣли тропари только не у гроба на катафалкѣ, а предъ образомъ Ланаи, Пресвятой Богородицы Дѣвы Маріи.

Побратимка была знакома почти со всѣми монахинями, потому что часто ходила изъ Нейкіоя, чрезъ Чамъ-Дере, въ монастыри на ярмарки. Игуменья приводилась ей сродни; она дарила маленькой дѣвочкѣ Марьюшкѣ образочки и четки, а потомъ присылала ей въ гостинецъ сербскія книжки.

Увидавъ другъ друга и поздоровавшись, онѣ обѣ горько заплакали. Игуменья прижала къ сердцу побратимку.

— Дорогая моя Марьюшка! Нѣсколько дней тому назадъ былъ здѣсь старый Стефанъ; онъ ходитъ словно молодой; все мнѣ разказалъ; старуха его тоже еще жива; оба они благославляютъ мою Марьюшку.

Марья разспросила о родныхъ, объ отцѣ и матери, всѣхъ вспомнила, никого не забыла.

— А Аннушку нашли?

Игуменья задрожала, поблѣднѣла и три раза перекрестилась:

— Нечего о ней говорить; она уже не изъ нашихъ, для васъ она пропала.

— А Еленушка?

— Стала большою барыней, убираете" въ атласъ, да въ фустаны, и якшается все съ ханумами да съ офицершами.

— А Петро Катырджія?

— Вчера былъ здѣсь съ казаками; они стоятъ недалеко въ Бани-Эскизарѣ. Онъ сказывалъ что съ позволенія мутасарифа оставитъ военную службу, хоть ему и жаль ее, а потомъ тотчасъ женится на Еленушкѣ и поселится въ Дуканѣ — объ этомъ онъ не тужитъ. Славный момакъ, вашъ Петро Катырджія!

Добра гимка разказала все чего игуменья еще не знала и подъ конецъ спросила ее:

— Что же вы матушка и сестры для насъ сдѣлаете? Вѣдь вы тоже Болгарки?

— Болгарки, моя Марьюшка! Мы сдѣлаемъ все что можемъ и чего вы у васъ просите. Все что у насъ здѣсь есть, все ваше — берите. Мы станемъ о васъ молиться и дадимъ вамъ убѣжище, хоть бы насъ за то мечомъ посѣкли, да огнемъ спалили. Сказки что намъ дѣлать? Сердцемъ я взываю къ тебѣ: Марьюшка моя, останься съ нами, но душа говорить: иди, или куда зоветъ тебя долгъ! Иди и возьми съ собою этихъ четырехъ монахинь; онѣ останутся при васъ, будутъ ходить за ранеными и станутъ прислуживать живымъ, тѣмъ что сражаются: это наше дѣло. Я сама бы пошла если бы долгъ, болѣзнь и старость не удерживали меня здѣсь. Что наше, то ваше. Да поможетъ вамъ Богъ! Идите во имя Гоолодне!

Онѣ вышли изъ монастыря впятеромъ, съ обильнымъ запасомъ бѣлья, лѣкарственныхъ зелій и разныхъ сластей.

На этотъ разъ горы и лѣса огласились ласковымъ пожеланіемъ монастыря: Богъ помощь!

Ночь была темная, такая темная что нужно было ощупывать рукою дерево чтобъ увѣриться что стоитъ тутъ дерево. Воины воеводы сытно поужинали и дремали сидя подъ деревьями. Монахини вмѣстѣ съ Марьей усѣлись подъ однимъ деревомъ. Монахи вернулись въ монастырь, а воевода усѣлся одинъ въ сторонѣ. Онъ не выслалъ разъѣздовъ и не поставилъ карауловъ, потому что зналъ что врагъ всюду кругомъ. Онъ не хочетъ ни подкрадываться, ни бѣжать, а думаетъ только о битвѣ, о битвѣ на смерть. Пусть люди отдохнутъ и выспятся, пусть наберутся силы для боя и охоты отправиться на тотъ свѣтъ.

На привалѣ болгарскихъ юнаковъ царило молчаніе; не спятъ и не отдыхаютъ мыслію, но слова не сходятъ съ языка. Безмолвное ожиданіе всего печальнѣе и тяжеле, ибо человѣкъ въ одиночествѣ остается самъ съ собою, какъ осталась сама съ собою эта горсть юнаковъ покинутыхъ на произволъ судьбы, и гдѣ же? въ Болгаріи. Вокругъ привала тоже не было ни сна, ни отдыха. Казалось что подъ музыку филиновъ и совъ какой-то невѣдомый міръ наполнилъ Балканы. Со всѣхъ сторонъ слышались трескъ ломаемыхъ вѣтвей, шуршанье выскользающихъ изъ-подъ ногъ камней, условные посвисты, выстрѣлы, то одинокіе, то по нѣскольку разомъ, и даже отдаленный конскій топотъ.

Воевода прислушивался къ этому шуму, какъ къ послѣднимъ звукамъ которымъ онъ внимаетъ на землѣ. Онъ и его воины увѣрены что это ихъ послѣдняя ночь на Болгарской землѣ, что смерть ихъ ждетъ; но они вовсе не помышляютъ объ избавленіи, и думаютъ только о томъ чтобы славно умереть. Они были готовы и спокойны; страхъ не волновалъ ихъ сердца, и сонъ не осѣнилъ ихъ вѣжды. Такое ожиданіе ужаснѣе смерти.

Раздался гр охотъ камней въ долинѣ, въ сторонѣ Габрова; стукъ все ближе и ближе, слышна наконецъ поступь коня, поступь вѣрная, какъ будто конь выбираетъ на какой камень поставить ногу и ясно видитъ вокругъ себя. Топотъ приближается къ привалу, всѣ слышатъ, но никто не встаетъ, никто не озирается, никто не прислушивается: всѣ ждутъ.

Всадникъ въѣхалъ на привалъ въ средину людей, узналъ своихъ и слѣзъ съ лошади.

— Гдѣ воевода?

То былъ Кьючукъ Стефанъ. Онъ уже при воеводѣ и говоритъ ему:

— Габровъ полонъ мусульманскаго войска и мусульманскихъ обывателей, пѣшихъ и конныхъ. Всѣ вооружены. Ихъ цѣлыя толпы.

— Путный то народъ и толковая у него вѣра, если онъ поголовно, всегда и всюду готовъ взяться за оружіе за государство и царя. Нужны вѣка и чудеса чтобы мы стали на нихъ похожи, а можетъ-быть и никогда этому не бывать.

— Но, воевода, насъ горсть, а ихъ полчище!

— Нѣтъ, Кьючукъ Стефанъ, насъ полчище, а ихъ горсть; но горсть ихъ одушевлена мусульманскимъ духомъ, а мы подавлены мыслію о мученичествѣ и смерти христіанской.

Коседжія не отвѣчалъ, потому что ничего не понялъ. О мученикахъ Господнихъ и христіанской смерти онъ зналъ столько сколько удержалъ въ памяти еще ребенкомъ, изъ церковныхъ пѣснопѣній. Онъ искалъ въ головѣ какою бы киседжійскою продѣлкой вывернуться изъ бѣды и спасти горсть удальцовъ, во ничего не придумалъ. Еслибъ у всѣхъ были киседжійскіе кони, то пожалуй выбрались бы. Помолчавъ немного, онъ спросилъ:

— Какъ же намъ быть, воевода?

— Станемъ биться и погибнемъ. Ты уходи.

— Я хотѣлъ бы уйти, такъ не пріѣхалъ бы. Васъ выслѣдилъ мой Вороной, и вотъ я съ вами; сумѣю биться и сгинуть, не мудрое то дѣло. Если нельзя для Болгаріи жить, такъ нужно за нее умереть.

Оба замолчали и ждали.

Настало затишье, какъ всегда бываетъ предъ разсвѣтомъ. Все живое, все что спало и не спало, перестало на короткое время думать и шевелиться. Маленькая чечотка, которую зовутъ въ Болгаріи пташкой ранней зари, пиликнула первая; за нею залаяла старая лисица на лисицъ пробиравшихся въ норы, а потомъ громко запѣли птицы во славу Божію. Кто стоитъ на вершинѣ Шибки Балканской, тому уже блеснуло, какъ слабый огонекъ, сіяніе зари на облакѣ опирающемся на долину; кто въ чащѣ или въ яру, тому еще темно.

Со всѣхъ сторонъ заголосили большія гончія собаки; онѣ напираютъ прямо на монастырскій яръ, на привалъ. Не сговорились ли балканскіе звѣри провѣдать тѣхъ кого не пришли провѣдать Болгары? Киседжія смекнулъ.

— Вотъ они уже на нашемъ слѣду: вѣтромъ почуяли и по вѣтру гонятъ.

Воевода шепнулъ: — Вставай!

Момаки-юнаки дружно поднялись на ноги, взялись за оружіе, подѣлились на четверки и разбѣжались въ равномъ числѣ по обѣимъ сторонамъ яра. Тамъ они расположились четверками около большихъ деревъ, выбрали себѣ такое мѣсто гдѣ можно было укрыться за камнями — и ждали.

Собаки напираютъ все ближе и ближе, а за ними трещатъ сучья и шуршатъ камни, какъ будто цѣлыя стада кабановъ и оленей спасаются отъ облавъ или бѣгутъ на водопой. Небесный сводъ прояснился, уже свѣтаетъ, и дерево отдѣлилось отъ дерева замѣтнымъ для глазъ пространствомъ. Казалось что лѣсъ движется — наступалъ лѣсъ людей. Первые выстрѣлы послали болгарскіе юнаки — лѣсъ пріостановился, нѣсколько деревъ свалилось, послышались изъ него ругательства на гяуровъ, на ихъ отцовъ и матерей, и крика: панты! панты!^[87] Въ то же время, изъ глубины яра, раздалась, какъ небесная гармонія, пѣснь Богородицѣ Пресвятой Дѣвѣ Маріи. Побратимка съ монахинями, какъ ангелы Господни, молились Царю царствующихъ. Не имѣя возможности участвовать въ бою, онѣ просили жизни для тѣхъ что раздавали и принимали смерть. Чистая дѣвственная пѣснь летѣла къ небу, а ружейная пальба гремѣла на землѣ въ горахъ и въ лѣсахъ.

На правой сторонѣ яра, воевода скачетъ отъ одной четверки къ другой, возбуждаетъ пылъ сражающихся и самъ стрѣляетъ. За каждымъ выстрѣломъ слѣдуетъ стонъ и паденіе на землю. Пули свищутъ вокругъ него, ударяются о камни, а въ него не попадаютъ, точно онъ заколдованъ. Онъ не укрывается. Ему знакома горная и лѣсная война; онъ водилъ русскихъ джигитовъ на завалы и на аулы, и ходилъ съ литовскими бортниками противъ русскихъ солдатъ. Хорошъ былъ воевода, скачущій съ камня на камень и стрѣляющій какъ гайдукъ Велько въ Шумадіи; напиравшимъ онъ грозилъ ятаганомъ, какъ королевичъ Марко при Вардарской переправѣ; словомъ и дѣдомъ онъ поощрялъ своихъ воиновъ, какъ Іованъ Шишманъ подъ Неболемъ.

На лѣвой сторонѣ яра, Кьючукъ Стефанъ то выпрыгнетъ изъ-за камня и выстрѣломъ изъ ружья позоветъ враговъ на ятаганную пляску, то снова спрячется и съежится за утесомъ, а свинецъ свищетъ вокругъ него и выбиваетъ искры изъ камней. Киседжія воюетъ по-киседжійски, но сражается молодецки.

Много болгарскихъ юнаковъ уже перебито и переранено; у кого свинцовый поцѣлуй не отнялъ еще силъ, тотъ стрѣляетъ, заряжаетъ и стрѣляетъ; у кого не хватаетъ уже силъ, тотъ сурово взываетъ:

— Помоги, брате!

Товарищъ смотритъ, качаетъ годовой, вынимаетъ ятаганъ и вонзаетъ его брату прямо въ сердце.

— Иди, браге! жди меня!

Стрѣляли, умирали и сражаясь ждали своей участи. Ни одинъ не отчаивался, не страшился, не призывалъ смерти, потому что зналъ что она сама къ нему прилетъ.

Вездѣ впереди мусульманскіе сельчане; идутъ они во имя Аллаха, во имя падишаха, на гяура Москова. У каждаго крутится голова и бушуетъ рука чтобы скорѣе положить конецъ дѣлу. Они гибнутъ и лѣзутъ впередъ. Съ ними вмѣстѣ Помаки, отуреченные Поляки, но католики, съ яростію бросаются на проклятыхъ схизматиковъ. Глазъ у нихъ быстрый, брови пасмурныя, кипитъ въ нихъ польская боевая кровь. Они говорятъ своимъ трупамъ: вставай, олухъ, или на еретика Москова! Прицѣливаются и стрѣляютъ.

За ними, но далеко назадъ, тянутся всякіе заптіи, точно прикащики на господскомъ жнитвѣ, понукающіе жать проворнѣе; они грозятъ ятаганами, подальше отъ врага, поближе къ своимъ, и какъ доѣзжачіе натравливаютъ собакъ на звѣря, ату! ату! такъ и они не спѣшатъ бросаться съ ножомъ, а только кричатъ.

Еще далѣе назади ѣдутъ верхомъ, на лошадяхъ и на ослахъ, мудиры и каймаканы со многочисленною овитой разныхъ оборвышей, которые везутъ въ рукахъ чубуки, кофейники и боченки съ водой или ракіей. Юзбаши заптіевъ идутъ пѣшкомъ и походятъ на управляющихъ которые пришли на барщинную работу или на господскую облаву; въ рукахъ у нихъ гиппопотамовыя нагайки и франкскіе бичи. Мудиры то и дѣло поощряютъ:

— Гайда, дѣтушки, гайда! Вали васъ поблагодаритъ и ваши подвиги дойдутъ до ушей падишаха. Гайда, дѣтушки!

Юзбаши получали приказанія, уходили на нѣсколько шаговъ впередъ, возвращались и отдавали начальству рапортъ поклонами, не говоря, ни слова, потому что до огня не доходили. Были тамъ имамы, въ бѣлыхъ и зеленыхъ чалмахъ, и дервиша въ колпакахъ и въ черныхъ папахахъ. Они кричали и вопили: «Аллахъ! гу, гу, гу!» Въ обнаженныхъ до плеча рукахъ они держатъ ножи и готовы броситься въ рѣзню. Былъ тамъ и англійскій консульскій агентъ съ драгоманомъ. Юзбашамь приказано удерживать имамовъ и дервишей, чтобы не подать повода къ нотѣ на счетъ фанатизма. Старшій каймакамъ отдалъ строго этотъ приказъ, и подъѣзжая къ консульскому агенту сказалъ ему съ улыбкой:

— Все по праву, по танзимату, на франкскій ладъ. И у вашей великой падишахини были такія же непріятности въ Индіи: она тоже не щадила бунтовщиковъ.

Джонъ Буллъ поддакнулъ.

— Только бы не кричали Французы; сами они бунтовщики и рады заступаться за бунтовщиковъ цѣлаго свѣта. Мы васъ защитимъ; только дѣйствуйте быстро и рѣшительно, какъ мы въ Индіи. Мы за васъ!

Каймаканъ чуть не сдѣлалъ мусульманскаго преклоненія предъ англійскимъ христіаниномъ.

— Не забудьте меня, сановный господинъ. Я тридцать лѣтъ служу правительству, а у меня нѣтъ еще ни меджидіе, ни османіе, да и чинъ мой небольшой. Вашъ посолъ — малый падишахъ, можетъ сдѣлать все что захочетъ.

Джонъ Буллъ покраснѣлъ отъ удовольствія.

— Хорошо, не забуду, все подучите, прикажите только не давать пощады: — это московскія продѣлки, опять задумали добыть себѣ Черное Море!

Каймаканъ закричалъ: — Гайда, дѣтушки! — и началъ кружить на конѣ между деревьями.

На всѣхъ дорогахъ и на всѣхъ высотахъ стояли роты пѣхоты и взводы кавалеріи, въ боевомъ вооруженіи и въ исправности. Ливъ-паша,^[88] начальникъ всѣхъ регулярныхъ войскъ втораго корпуса, остался въ Габровѣ, сидѣлъ дома, курилъ трубку, пилъ кофе, много думалъ и безпрестанно высылалъ всадниковъ провѣдать что дѣлается въ горахъ.

Великій паша былъ въ Великомъ Тырновѣ и телеграфировалъ ферику въ Сливенъ что десятитысячное войско болгарскихъ бунтовщиковъ, пантовъ, осаждено въ Балканахъ, что нужно прислать на помощь казаковъ и драгунъ, что другое равносильное войско пантовъ потянулось чрезъ Делнорманъ въ Казанскіе Балканы и можетъ-бытъ уже вступило въ нихъ, что по письму мушира еще другое войско пантовъ, съ пушками, идетъ въ тѣ же Казанскіе Балканы; чтобъ онъ былъ остороженъ, остановилъ и разбилъ въ пухъ всѣ эти силы пантовъ.

Такое же извѣстіе сообщено консульскому агенту для напечатанія въ Levant Herald'ѣ, чтобъ Европа узнала о великой опасности и страшномъ пораженіи.

Каждый дѣлалъ свое ремесло, исполнялъ свой долгъ. Шпіоны и донощики, натворившіе столько повстанцевъ, столько бандъ, столько войскъ и событій, тоже дѣлали свое дѣло, потому что имъ платили за трудъ чистыми деньгами.

Огнестрѣльный бой еще продолжается, но уже съ яра раздаются лишь рѣдкіе выстрѣлы; за то со дна его громче и умилительнѣе слышится пѣснь Богородицѣ Дѣвѣ Маріи и летитъ прямо къ Богу.

Бьючукъ Стефанъ лежитъ мертвый; онъ убитъ на скаку и упалъ навзничъ. При немъ Вороной, но онъ не стоить на ногахъ; съ перебитымъ крестцомъ и прострѣленными боками онъ пріютился около своего всадника. Кровь струится изъ его ранъ, а онъ старается дыханіемъ своихъ ноздрей согрѣть остывшее лицо своего господина, и нѣкому его добить. Ихъ киседжійская жизнь уже кончилась, а бѣдный Вороной долженъ еще мучиться и ждать.

Воевода не раненъ, около него уцѣлѣли только три момака и тѣ одинъ за другимъ падаютъ на землю и сами прикалываютъ себя ножами. Тогда Помаки и сельчане закричали: Аллахъ, Аллахъ! и бросились на него съ ножами. Воевода, съ ятаганомъ въ рукѣ, стоялъ на открытомъ мѣстѣ; лѣвою рукой онъ положилъ себѣ въ ротъ ядъ, который всегда носилъ при себѣ, а правою рубилъ вправо и влѣво. Долго длился бой одного противъ многихъ. Брикъ, шумъ, гамъ и стоны. Кровь льется изъ ранъ воеводы и летятъ во всѣ стороны отрубленные члены Помаковъ и сельчанъ. Вотъ побѣжали заптіи и кричатъ: вуръ, вуръ, гяуръ!

Воевода умираетъ стоя на ногахъ и падаетъ на камень.^[89] Съ его смертію умолкла пѣснь Богородицѣ Пресвятой Дѣвѣ Маріи.

По приказанію юзбашей заптіи бросились на трупы болгарскихъ момцевъ и начали отрѣзывать, отрубать и отпиливать изъ головы, какъ кто могъ своимъ желѣзомъ. Отрѣзанныя головы они ухватили за волосы, потащили и бросили къ ногамъ каймакана; всѣхъ ихъ, вмѣстѣ съ головою воеводы, оказалось сорокъ четыре; голова киседжіи Кьючукъ Стефана была сорокъ пятая.

Каймаканъ уже сидѣлъ подъ дубомъ на разостланномъ коврѣ; Джонъ Буллъ около него, и они вмѣстѣ пили водку. Каймаканъ улыбался.

— Славно, дѣтушки!

Онъ послалъ Эфендіевъ и мулазомовъ въ Габровъ, въ Тырновъ и на телеграфныя станціи чтобы скорѣе разнеслась всюду добрая вѣсть. Всѣмъ сражавшимся Ломакамъ, сельчанамъ и заптіямъ онъ милостиво позволилъ идти въ монастыри угощаться монастырскимъ виномъ и баранами. Пусть добрые монахи и монахини тоже порадуются одержанной побѣдѣ и водворенію спокойствія. Туда же поѣхалъ обѣдать и побесѣдовать самъ каймаканъ съ Джономъ Булломъ. Будетъ онъ пашой, мутасарифомъ, пожалуй муширомъ и вали.

Обезглавленные трупы преданы вороньямъ и другимъ хищнымъ птицамъ, да сѣрымъ волкамъ. Благодареніе Богу, некого притянуть къ слѣдствію, потому что никто не остался въ живыхъ. Вороной кисоеджіи издыхалъ; головы онъ уже не поднималъ и только дрягалъ ногою.

Побратимка и монахини сидѣли въ яру, не пѣли, не плакали, и только молчали. Странное и дивное дѣло что никто на нихъ не наткнулся, никто ихъ не искалъ; всѣ устремились въ монастыри.

Побратимка заступила мѣсто матери. Монахини боялись тронуться съ мѣста. Вдругъ въѣхалъ въ яръ казачій разъѣздъ — векиль-онбаши Петро Катырджія съ четырьмя казаками болгарскими момцами. Они увидали ихъ, переговорили съ ними и взяли ихъ съ собою въ монастырь.

Женщины прошли мимо каймаказа, который сидѣлъ предъ воротами и бесѣдовалъ о такомъ неслыханномъ погромѣ. Головы были разставлены въ рядъ подъ стѣною; Джонъ Буддъ и драгоманъ провѣряли по ихъ чертамъ теоріи Галля и Лаватера.

Векиль-онбаши, на предложенный ему вопросъ, смѣло отвѣчалъ:

— По приказанію сотника, мы провожаемъ ихъ до монастыря, изъ дары, чрезъ которую мы проѣзжали. Намъ сказано что за каждый волосъ съ ихъ головы мы отвѣтимъ своими головами.

Каймакаау хотѣлось посмотрѣть на монаховъ, но взглянувъ на Англичанина онъ проговорилъ: «поѣзжайте съ Богомъ!» и далъ имъ для конвоя еще двухъ заптіевъ, чтобы никто не посмѣлъ къ нимъ привязаться. Казакамъ онъ запретилъ входить въ монастырь, потому что танзиматъ и кавуны предписываютъ уважать вѣру и обычаи народовъ подвластныхъ Высокой Портѣ. Онъ возгордился тѣмъ что успѣлъ перевоспитать себя до такой степени, а Англичанинъ наградилъ его за то улыбкою и наклоненіемъ головы.

Такъ кончилось болгарское возстаніе. Кромѣ воеводы Филиппа, который вернулся за Дунай въ Валахію, и двухъ другихъ воеводъ, которые не переправились черезъ Дунай, всѣ остальные повстанцы или болтались на висѣлицахъ, или погибли въ бою отъ пули и сабли. Въ распоряженіи комитета и незримаго правительства остались только три воеводы.

Побратимка дѣвица Марья поселилась въ монастырѣ съ монахинями. Она не стонетъ и не плачетъ; она собираетъ кости убитыхъ, сожигаетъ ихъ, идетъ на горы и распутія, и разсѣваеть пепелъ на всѣ стороны по Болгарской землѣ, чтобы разнесъ его вѣтеръ, чтобы вдохнулъ его съ балканскимъ вѣтромъ болгарскій ребенокъ и выросъ бы истымъ болгарскимъ юнакомъ. Объ этомъ она молится и проситъ Бога, а вѣтеръ, попрежнему, бушуетъ въ борахъ балканской Шибки, и воронъ, славянская птица, попрежнему паритъ и каркаетъ надъ Шибкой. Все пошло давнишнимъ чередомъ.

Болгарское дѣло.

Гроза сильная, а дождь малый. Тучи комитетовъ и громы незримаго правительства разразились дождемъ въ Шистонѣ, доѣдемъ въ балканской Шибкѣ и рѣдкими каплями, которыми повсемѣстно окропили Болгарскую землю висѣлицы.

Болгары молятся, отдаютъ Господу свой духовный долгъ и исполняютъ свои обязанности предъ своимъ земнымъ владыкой, своимъ царемъ, султаномъ — платятъ подати, вносятъ десятину и несутъ вѣрноподданническую службу. Такъ повелѣлъ Господь Іисусъ Христосъ. Незримое правительство — то былъ самъ сатана — хотѣло искусить всю Болгарію. Оно искушало, но безъ успѣха, и убралось за Дунай работать сызнова, устраивать комитеты и навлекать на народъ новыя бѣдствія. Незримый этотъ сатана упрямъ съ той поры какъ Богъ низвергъ его съ неба и изгналъ изъ рая. Онъ не преклонилъ своего чела, хоть его и учили что смиреніемъ можно пробить стѣну; пораженный и подавленный онъ снова встаетъ ежомъ и устремляется на новыя битвы, приговаривая по-латыни: usque ad finem, а по-славянски: воевать такъ воевать, пока не добьешься своего. Но удастся ли ему это? Упрямый, предусмотрительный, неутомимый, онъ вступаетъ съ Славянами въ союзъ. Не даромъ онъ Нѣмецъ по одежѣ и обычаю: выкинетъ нѣмецкую штуку, да и дастъ стречка. Онъ ласкается къ Славянамъ, а потомъ кричитъ: Славяне рабы, пускай они лучше служатъ какъ невольники мнѣ чѣмъ Богу и Его намѣстникамъ и избраннымъ. Онъ надъ Славянами насмѣхается въ своихъ дружескихъ бесѣдахъ съ Нѣмцами и Швабами.

Сперва онъ сманилъ Богдана и запрегъ его казаковъ, потомъ водилъ и водитъ за носъ и уши бѣдныхъ Поляковъ; не разъ онъ подзадоривалъ Сербовъ, крѣпко надоѣдалъ Чехамъ, Моравамъ и Силезцамъ, водилъ въ плясъ Словаковъ, Кроатовъ и Иллирійцевъ; предалъ на растерзаніе Босняковъ и Герцеговинцевъ; у Черногорцевъ и Мурлаковъ онъ распоряжается какъ дома; Русиновъ, Баринтійцевъ, Стирійцевъ и Лужичанъ онъ подбиваетъ на скверныя выходки; Поморянъ, Лютичей и Оботритовъ онъ отдалъ въ залогъ и предалъ тѣломъ и душою во власть Нѣмцевъ; Каменскихъ, Врублевскихъ и Подбѣльскихъ онъ передѣлалъ въ Штенамецовъ, Шперлинговъ и цѣлое стадо Бинглей, а теперь добирается до Болгаръ чтобы сокрушить славянство этихъ ославянившихся Гунновъ. Онъ засѣлъ въ Букурешть съ Нѣмцемъ и далъ комитетамъ лозунгъ — usque ad finem.

Незримое правительство еще и теперь улыбается при воспоминаніи о казацкой рѣзнѣ и колищизнѣ, о шляхетскомъ своеволіи, о іезуитской инквизиціи, о гусситскихъ и католическихъ игрищахъ Жижки и Валленштейна, о потѣхахъ съ дагіями и спагіями въ Милошевѣ, о турецкомъ угощеніи въ Латачовѣ — трубка, кофе и поклоны, затѣмъ тюрьма и эшафотъ, — о варшавскихъ моленіяхъ и процессіяхъ, о черногорскихъ и морлакскихъ ласкахъ. Въ Сиштовѣ и подъ Балканскою Шибкой тоже дѣло шло не дурно; нужно только повести его шире чтобы добиться чего-нибудь получше. Незримое правительство сожалѣло, зачѣмъ де у меня нѣтъ Милоша сербскаго, или Алія арнаутскаго, ала хоть бы капитана Гуссейна боснійскаго. Оно обратило взоръ на своихъ воеводъ: Дышлія сонный и полупьяный, Филиппу хочется не воевать, а торговать и давать деньги въ ростъ, а Собачій Сынъ — Іостъ-Оглу — есть и былъ гайдукъ и никогда не сдѣлается юнакомъ. Припомнился ему Хаджи Дмитрій Кавгаджія. Никого онъ не оставилъ въ живыхъ — былъ бы онъ у меня Милошемъ сербскимъ! Незримое правительство заплакало. О! то были самыя умилительныя слезы какія могъ когда-либо заслужить богатырь возстанія, потому что пролило ихъ незримое правительство. И вотъ оно внушаетъ комитетамъ чтобы каждый трудился какъ умѣетъ, старый по-старому, молодой по-новому.

Такъ и дѣлалось. Всѣ успокоились, повиновались, покорились предназначенію и волѣ Божіей, порядку вещей; но пропаганда расползлась по всему краю. Филиппопольскій комитетъ, ловко пріютившись подъ крыломъ Высокой Порты, замыслилъ соединить въ болгарской церкви жизнь народнаго духа и временвыя мѣры для поднятія народности на ноги. Онъ вырвалъ у Грековъ болгарскіе гроши и положилъ ихъ въ свой карманъ, забралъ въ свои руки управленіе училищнымъ дѣломъ, сумѣлъ искусно разорвать тѣсную связь соединявшую греческій патріархатъ съ Высокою Портой, и подъ защитою церкви стадъ видимымъ для всѣхъ, что даетъ его дѣятельности преимущество надъ дѣйствіями незримаго правительства. Его пропаганда была довольно вліятельна сама по себѣ, но еще усилилась вслѣдствіе происковъ католиковъ, унитовъ и даже протестантовъ.

Они захотѣли обратить въ латинство и сдѣлать раціоналистами Болгаръ, которые въ своей народной церкви уже слушали молитвы и пѣснопѣнія на языкѣ славянскихъ апостоловъ Кирилла и Меѳеодія. Англичане слишкомъ понадѣялись на свое евангеліе, а Высокая Порта такъ много наобѣщала что пятиться назадъ ей было уже трудно или опасно. Такимъ образомъ положенъ первый камень въ основаніе зданія такъ-называемой на политическомъ языкѣ болгарской автономіи, зданія правильнаго, реальнаго и законнаго.

Пропаганда изъ болгарскихъ тайниковъ не производила желаемаго впечатлѣнія на сельское населеніе, въ которомъ хранится вся сила и духъ, которому принадлежатъ всѣ средства для возстанія и отъ котораго зависитъ самое возстаніе. На всѣ внушенія поселяне давали одинъ отвѣтъ: наши братья и сыновья служатъ султану и Высокой Портѣ въ казакахъ а драгунахъ; мы вѣрамъ а хотамъ вѣрахъ только тому что порадуетъ намъ султанъ по своей волѣ.

Но Высокая Порта не хочетъ или не можетъ этого понять. Туркамъ не по вкусу вооруженные Болгары, какъ польской шляхтѣ была не по вкусу вооруженные казаки. Отталкиваемые и пренебрегаемые казаки вступила въ борьбу. То же можетъ случаться и съ Болгарами. Если до тѣхъ поръ султанъ и Высокая Порта значатъ для нихъ все, то нѣкогда и казаки были вполнѣ преданы королю и Рѣчи Посполитой. Такъ твердятъ пропагандисты и съ надеждой уповаютъ на будущее.

Горожане знали событіе въ Сиштовѣ и въ Великомъ Тырновѣ и видѣла, какъ успѣшно шла церковная пропаганда въ Филиппополѣ и Адріанополѣ, какъ ее уважали и чтили. Поэтому они отреклись отъ возстанія; церковь уже соединила ихъ; въ ней она на родномъ языкѣ молилась и возсылали пѣснопѣнія о болгарской народности.

Остались въ готовности одни лишь гайдука и киседжіи. По совѣщаніи о томъ что нужно для возстанія, для борьбы и для побѣды, рѣшила единогласно: деньги, деньга а деньга. Вслѣдствіе чего, разослала во всѣ стороны гайдуковъ и киседжіевъ собирать деньги.

Такъ шли дѣла въ Болгаріи когда въ Сливнѣ праздновали пышную свадьбу Елены, праправнуки стараго нейкіойскаго Стефана, съ Петромъ Катарджіей, казацкимъ векиль-онбашей, уволеннымъ отъ военной службы по мазбатѣ сливенскаго меджлиса и донесенію мутасарифь-паша. Самъ мутасарифъ заботился объ этомъ бракѣ, и такая разошлась о немъ молва что эдренскій архіепископъ, желая воспользоваться случаемъ распространить до Сливна власть греческой церкви, оттуда уже вытѣсненной, пріѣхалъ въ Ямболъ, чтобы, при содѣйствіи мутасарифа, воспользоваться благопріятными обстоятельствами. Мутасарифъ отвѣтилъ на письмо письмомъ, вѣжливо и любезно пригласилъ архіепископа къ себѣ въ гости, но, по мусульманскому обычаю, не пожелалъ вмѣшиваться въ христіанскія церковныя дѣла. Чорбаджіи же, съ согласія жителей, послали ему суровый привѣтъ: если хочешь пріѣхать къ намъ какъ купецъ, во здравіе царское, то въ Сливнѣ найдется для тебя довольно хановъ,^[90] пріѣзжай и торгуй; но если ты собирвешься пожаловать къ намъ какъ владыка нашей церкви, то знай что у насъ нѣтъ рѣки чтобъ утопить тебя, но за то довольно камней чтобы побить тебя на смерть и сдѣлать тебя мученикомъ, только не нашей, а греческой церкви.^[91] Мудрый владыка повѣрилъ слову и не пріѣхалъ, а священникъ Іованъ, Болгаринъ по крови и по духу, ученикъ и послѣдователь обоихъ болгарскихъ Иларіоновъ, совершилъ обрядъ вѣнчанія и соединилъ руки брачущихся.

Во храмѣ Божьемъ пылаютъ сотни восковыхъ свѣчъ и горятъ сотни блѣдныхъ лампадъ, которыя, давъ жизнь яркому свѣту, сами какъ бы хотятъ погрузиться во мракъ. Образа угодниковъ Господнихъ, кіевской рѣзьбы и кіевскаго письма, блескомъ своихъ красокъ, сіяніемъ серебра и золота, усиливають въ глазахъ людей лѣпоту славы Божіей. Подъ оводами летаютъ голубка, птицы Божьи, и принимаютъ съ земли пѣснопѣнія дѣвицъ чтобы нести ихъ скорѣе къ Господу господствующихъ. Растворились царскія двери; священникъ Іованъ, въ блестящихъ золотомъ и серебромъ ризахъ, читалъ молитвы надъ колѣнопреклоненною четою. Онъ три раза обмѣнялъ кольцами момака и момицу, соединилъ ихъ руки подъ своею епитрахилью и три раза обвелъ ихъ вокругъ аналоя. Наконецъ пропѣли аминь.

Въ церкви собралась толпа, и къ удивленію пришло много мусульманъ. Мутасарифъ смотрѣлъ на обрядъ глазами намѣстника, господина и покровителя народа, и глядѣлъ на молодую момицу глазами попечительнаго отца. Она казалась прекраснѣе чѣмъ когда-либо; сокровища ея прелестей не принадлежатъ уже ей и нашли себѣ охранителя. Что не ваше, то для васъ красивѣе и вожделѣннѣе; что наше того мы не цѣнимъ, считаемъ за мѣдь и томпакъ, а что не наше, то чистое золото. Мутасарифъ заботился объ этомъ сокровищѣ и хранилъ его, а когда добровольно отдалъ его на храненіе другому, то ему стало жаль.

Вѣнчаніе кончилось. Изъ церкви вернулись домой процессіей; старый Стефанъ съ своею старою женой былъ впереди. Старый Стефанъ выступалъ смѣло, держался прямо и шелъ какъ молодой, не пошатываясь на своемъ пути ни вправо, за влѣво. Старая жена Стефана немного валяла въ сторону, но не отставала отъ мужа. За нами тянулось цѣлое поколѣніе — чорбаджіи, чорбаджійки, момцы, момицы, мальчика а дѣвочка. Съ момацами шла монахиня, вся въ черномъ; видны была только обращенные къ небу черные глаза ангела. Это дѣвица Марія, невѣста Болгаріи, теперь служительница Пресвятой Богородицы. Она казалось не глядѣла на людей, но вдругъ она вздрогнула и спряталась глубже въ толпу. Въ толпѣ не было ничего страшнаго, ничего диковиннаго: жители Славна, Балканъ, болгарскіе поселяне и казаки, турецкіе эфендіи и деликанліи,^[92] женщины, дѣти и госпожи во франкскомъ нарядѣ. Во всей толпѣ было только трое косматыхъ и усатыхъ Каракачанъ,^[93] одѣтыхъ въ курчавыя бурки. Но въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, потому что Славенъ лежить на каракачанскомъ пути. Они, какъ дикіе гуси и журавли, перебираются на зиму изъ Добруджи въ горы Эпира, а на лѣто возвращаются въ Буджакъ, на Дунай, съ баранами, женами, лошадьми, дѣтьми, собаками, кошками и даже съ пѣтухами. Не удивительно что показалась Каракачане, потому что въ это время проходилъ ихъ караванъ, и они всѣ трое были знакомцы священника Іована, рекомендованные ему старымъ Каракачаномъ, словенскимъ землевладѣльцемъ, которому Славенъ, какъ подать, доставляетъ ежегодно, за хорошія деньги, тридцать двухлѣтнихъ ослицъ, для приплода и пріумноженія его и безъ того богатаго достоянія. Рекомендація такого сильнаго человѣка замѣняетъ въ глазахъ Болгаръ поручительство и паспортъ, хотя бы на край болгарскаго свѣта.

Пришли домой. Молодую посадили на мѣшокъ набаты а шерстью, — знакъ промышленности и богатства Славна. Она была наряжена въ фустанъ франкскаго покроя, и дочь ватерлоскаго полковника величала ее: мадамъ Петри, мадамъ Кигаджія. Но изъ уваженія къ старику Стефану, къ старухѣ его женѣ и къ болгарскомъ обычаямъ, на нее накинуло свѣтлую лсью шубу, называемую элъмой, крытую краснымъ атласомъ. Лицо ея. подъ покрываломъ, а волосы сзади распущены. Она оіидаетъ подарковъ приносимыхъ въ Болгаріи новобрачной.

По обѣихъ сторонамъ молодой, на диванахъ и на давкахъ, сидѣли чорбаджійки въ богатыхъ, отороченныхъ золотымъ галуномъ шубахъ и крайне безвкусныхъ франкскихъ нарядахъ. Момицы, въ доломанахъ, въ яркоцвѣтныхъ подбитыхъ лисьимъ мѣхомъ душегрѣйкахъ, стояли на ногахъ. Волосы у нихъ распущены, какъ хвосты на драгунскихъ каскахъ, унизаны серебряными и золотыми монетами, разной формы, разной цѣны и разныхъ эпохъ, и прикрываютъ плеча какъ бы драгоцѣнною броней. Это приданое и богатство болгарскихъ момицъ. При выходѣ замужъ съ дѣвушки снимаютъ эти деньги, и въ день брака она, съ распущенными волосами, не имѣя на нихъ ни одной монетки, ѣдетъ новыхъ монетъ, щедро приносимыхъ ей въ даръ на память свадьбы.

Какъ вѣрные поклонники Ислама, въ половинѣ Рамазана, идутъ одинъ за другимъ цѣловать одежды пророка, такъ приходили съ улицы, одинъ за другимъ, мусульмане и христіане, и каждый прицѣплялъ къ волосамъ продырявленную серебряную или золотую монету, кольцо или брилліантъ. Скоро плечи новобрачной засіяли золотомъ, серебромъ и драгоцѣнными камнями. Мутасарифъ вплелъ въ волоса кольцо съ прекраснымъ рубиномъ. Къ общему удивленію, вошли одинъ за другимъ три Каракачава и каждый принесъ брилліантовую вѣтку — даръ достойный султанши. Первые два Каракачава были такъ-называемые доминусы,^[94] въ румунскомъ нарѣчіи муссы, то же что болгарскіе чорбаджіи; третій былъ момакъ, не съ большимъ двадцати лѣтъ, высокій, статный и, какъ признали дамы одѣтыя по-франкски, очень красивый. Всѣмъ подавали сласти и воду, а потомъ амберію и кофе. Молодой Баракачанъ, по забывчивости ли, потому ли что припоминалъ свое латинское происхожденіе, угощавшимъ его момицамъ говорилъ: gracia!

Слово gracia обошло всѣ уши. Уроженка Майнца, дочь ватерлоскаго полковника, вообразила что знала молодаго человѣка въ Букурештѣ, что онъ Гика и князь. Мукъ ея морщился.

— Милая моя, ты никогда не бывала въ Букурештѣ; ты можетъ-быть видала его въ Майнцѣ или въ Дюссельдорфѣ.

— Отвяжись, мой милый левъ съ рыжею гривой! Привязался съ Майнцемъ, а теперь лѣзешь съ какимъ-то Дорфомъ. Я была въ Букурештѣ и кила тамъ лучше чѣмъ здѣсь.

Левъ побагровѣлъ, тайкомъ ущипнулъ жену и проворчалъ сквозь зубы:

— Проклятая Рифка, потаскушка!

Она съ усмѣшкою всадила ему булавку по самую головку.

— Проклятый Ицекъ! Ты такой же паршивый какъ я. Вотъ сейчасъ разкажу.

Хоть и больно уколола льва булавка, но онъ амберіей заграждаетъ уста своей подруги.

— Выпей, душенька, за здоровье моего начальника Макъ-Магона, или твоего сродника Ещераза.

Докторъ промычалъ, гмь, гмъ, кашлянулъ, и Каракачанъ съ gracia исчезъ въ толпѣ, какъ привидѣніе когда запоетъ пѣтухъ. Напрасно Рифка ищетъ его глазами, напрасно Ицекъ бѣгаетъ по комнатѣ отыскивая его между гостями: сгинулъ, исчезъ.

Запищали и загудѣли болгарскія дудки. Онѣ вѣрно были любимымъ инструментомъ Орфея, которымъ онъ укрощалъ звѣрей, потому что какъ только послышится дудка, гдѣ бы то ни было и во всякую лору, Болгары и быки тотчасъ пускаются въ плясъ и заводятъ хорату. Момицы и коровы, вдоль и вширь всего свѣта, какъ только раздадутся ея звуки, готовы плясать хорату, пока ее играютъ. На свадьбѣ дудили отъ всего сердца, и хората слѣдовала за хоратой.

Пока въ Еникоѣ пировали у Катырджіи на свадьбѣ весь Сливенъ и весь Нейкіой, разливалось вино, хрустѣли подъ пальцами разрываемые на поставцахъ жареные бараны и поѣдались горы сырныхъ и сладкихъ банницъ, недалеко за предмѣстьемъ, у ручья, въ густой заросли, около мельничной ограды, сидѣли и бесѣдовали пятеро мущинъ. Трое изъ нихъ были Баракачане, а четвертый мельникъ, владѣлецъ мельницы, Дымко Дейерменджія, не здѣшній, а прибывшій откуда-то изъ Киркъ-Клиза. У него водились червонцы, хотя онъ рѣдко сидѣлъ въ мельницѣ; его не видали въ городѣ, но онъ зналъ все что тамъ дѣлается. Заптіи всегда заѣзжали къ нему выпить ракіи, а аги, отправляясь съ собаками на охоту въ Балканскія горы и яры, у его огня закуривали трубки и сигары. Съ агами охотниками и съ заптіями, для безопасности, онъ былъ въ ладахъ, а они ему разказывали что знали и слышали. Всѣ считали Дымко за отличнаго человѣка. Муфтій его очень баловалъ, и разъ чуть не проклялъ кадія, за то что тотъ назвалъ Дымко тавукчіемъ — курокрадомъ.^[95] Тавукчи при гайдукѣ то же что шакалъ при львѣ на охотѣ. Муфтій сказалъ: Дымко потому развѣ тавукчи что и курицѣ не сдѣлаетъ зла. Поводъ къ этой ссорѣ былъ слѣдующій. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, султанская почта везла большую сумму золотомъ изъ Эдрене въ Рущукъ, и дорогой была разграблена. Весь городъ кричалъ что грабежъ сдѣланъ по приказанію каймакана (мутасарифовъ и вилаетовъ тогда еще не было), видѣли даже какъ принесли деньги къ нему въ домъ, гдѣ были собраны на меджлисъ сторонники каймакана. Дымко, знавшій все, провѣдалъ объ этомъ слухѣ, пошелъ съ донесеніемъ къ каймакану и, по обычаю райевъ, поднесъ ему въ даръ фдлбжу какой-то огненной ракіи. Съ горя пріятно выпить. Въ ту же ночь каймаканъ переселился въ вѣчность. Разбойниковъ не нашли и перестали о нихъ поминать, а разграбленныя деньги собрали въ санджакѣ, въ видѣ штрафа. Кади, не обращая вниманія на слѣдствіе, все примѣшивалъ имя Дымка, и разъ, въ нетерпѣніи, вымолвилъ: онъ тавукчи. Но это прозвище не перешло за порогъ его дома, почему и Дейерменджію не перекрестили въ тавукчи, а звали попрежнему Дымко Дейерменджіемъ, или мельникомъ.

Пятый только-что пріѣхалъ и не успѣлъ еще отереть лотъ съ лица. Онъ поклонникъ Ислама — на головѣ его чалма, да еще зеленая, эмирская — и должно-быть совсѣмъ правовѣрный, потому что путешествуетъ съ гаремомъ. Тутъ же за чащей сидѣла на холмикѣ Турчанка, въ яшмакѣ и фереджіи, а около нея пасся оселъ навьюченный домашнимъ скарбомъ.

Одинъ изъ Каракачанъ взглянулъ на новаго гостя и поздоровался съ нимъ.

— Гора съ горой не сойдутся, а человѣкъ съ человѣкомъ встрѣтятся. Кто бы подумалъ что мы увидимся послѣ того что случалось!

— И то прошло, и это пройдетъ; водно такова судьба чтобы мы сходились.

— Вѣра насъ разлучаетъ, но ремесло соединяетъ.

— Правда; оно связываетъ насъ еще болѣе священнымъ долгомъ, потому что послѣднее въ нашей волѣ, а первая нѣтъ.

Другой Каракачанъ раскрылъ вполовину заспанные глаза

— Пустое вы болтаете, мы не за тѣмъ пришло. Говори, родимый Дымко, зачѣмъ ты насъ созвалъ.

— Разомъ двѣ добычи наклевываются, и обѣ жирныя. Вади посылаетъ изъ Рущука въ Стамбулъ четыре тысячи кошельковъ чистаго золота. Купцы, увѣренные что про такой посылкѣ будетъ сильный конвой, тоже посылаютъ въ столицу двадцать четыре юка золота о серебра. Славная добыча! Чрезъ три дня оно пробудутъ въ Казань, вѣрно подъ крѣпкою охраной; будутъ заптіи, а можетъ-быть о конница. Чрезъ шесть дней вали отправляетъ изъ Эдрене тридцать юковъ илтозама^[96] Высокой Портѣ; въ этомъ транспортѣ тоже будутъ купеческія посылки. Въ Эдрене не мало райевъ и Франковъ, купцы они богатые. Это добыча хорошая!

Сонный Каракачанъ улыбнулся.

— Казанское дѣло я беру на себя; я знаю тамошнюю мѣстность и тамошніе обычаи. Что удавалось прежде, то удастся и теперь. Я управлюсь; положитесь на меня.

Дейерменджія кивнулъ годовой.

— Знаю что ты молодецъ на такія продѣлки; но помни что тутъ придется возиться не съ покойникомъ; водкой не проведешь; царскій забитъ^[97] царскаго гроша не возьметъ.

— Велика забота, какіе гроши онъ беретъ, какіе нѣтъ! Намъ его доля не нужна. Небось управимся и безъ него, заберемъ все — знаемъ свое дѣло. День и мѣсто указаны, этого съ меня довольно. Вотъ у меня свои люди въ Вечери, въ Толодовѣ и въ Старой Рѣкѣ; а ты, братъ дервишъ, позволь захватить въ Чамъ-Дере твоихъ сорви-головъ, и все пойдетъ какъ по маслу. Тебя самого не зову, чтобы ты съ чистою совѣстью мотъ присягнуть муфтію что ты къ этому дѣлу не прикладывалъ рукъ. Всѣхъ одѣлю какъ братьевъ, никого не обмѣряю, не обвѣшаю — какъ Богъ приказалъ. Да и Ганкѣ твоей достанется бахчишъ. Согласенъ?

— Ладно, ладно; съ тобой пойдутъ изъ Чамъ-Дере мой Вейсъ, мой Карабелъ и всѣ мои сорви-головы. Благодареніе Богу и муфтію! Они на водѣ, свободны и всегда готовы. Да благословитъ Аллахъ нашего стараго муфтія! Казаковъ и драгунъ у насъ уже нѣтъ. Ферикъ пошелъ съ этимъ гяурскимъ войскомъ въ Эдрене. Остались одни женатые, и тѣ съ своими бабами обезьянами скоро потянутся за таборомъ. Гуляй теперь на просторѣ, настала наша пора Однако, какъ человѣкъ бывалый, совѣтую тѣмъ что пойдутъ добывать едренскую добычу не охотиться по близости: казаки и драгуны не нашей конницѣ чета; дали мнѣ они себя знать. Сказку по правдѣ, по Божьи, что лучшихъ чѣмъ они юнаковъ не найдешь между гайдуками и не отыщешь между киседжіями. Дѣло надо обработать гдѣ-нибудь на Эргени, въ черкесской сторонѣ. Воевода знаетъ мѣстность; одному мнѣ идти бы не хотѣлось, а съ нимъ вмѣстѣ пойду, какъ мы не разъ гуляли прежде, когда я былъ гайдукомъ. Въ ваше болгарское юначество я не вмѣшиваюсь, оно не про насъ.

— Исполатъ! сказалъ Каракачанъ: — Собачій Сынъ съ Птичьимъ, славная выдетъ пара. Держись казаки и драгуны! Они и укусятъ, и клюнуть, и на вѣтру схватятъ и изъ дыры вытащутъ; отъ этой пары не уйдешь и не спрячешься. Пора въ дорогу. Съ осломъ и Ганкой мы не больно скоро доберемся до киссдійскихъ лошадей.

— Сегодня еще до разсвѣта можно достать въ Маражской долинѣ^[98] киседжіевъ и киседжійскихъ коней; людишки Манурова сына^[99] давно отдыхаютъ, но ремесла не забыли — разомъ поднимутся. А ты, воевода, забери своихъ людей въ Черкесли и Стралджѣ: они лихіе ребята, киседжіи, — и возьми коней у Гирея, они чистокровные киседжійскіе. Берите моимъ именемъ; онъ или ничего не узнаетъ, или ничего не скажетъ. Черезъ четыре дня сойдемся у Киркъ-Клиза, на опушкѣ бора.

— Ладно — на спросъ: Собачій Сынъ — отвѣчать: Птичій сынъ. Дорога намъ въ Катырханъ, а расправа на Эргена.

Обращаясь къ молодому Каракачану, онъ примолвилъ: — Какъ видишь, милый комисаръ, мы не зѣваемъ. Съ кѣмъ хочешь ѣхать? со мной, или съ Дышліей? А не то, не лучше ли тебѣ ѣхать въ Фелибу?^[100] Переговоришь тамъ съ комитетомъ и на возвратномъ пути заберешь деньги. Мы люди честные, что наше то наше, а что комитетское, то комитетское. Сдѣлай починъ, а мы поведемъ охоту до конца.

Молодой Каракачанъ былъ угрюмъ и задумчивъ; онъ ввязался не въ свое дѣло, но такъ какъ оно было ему свѣдомо когда онъ ѣхалъ сюда, то онъ не могъ ему воспротивиться. Съ сокрушеніемъ сердца онъ убѣдился какъ любо Болгарамъ гайдучество, какъ оно шевелитъ ихъ душу, какъ оно развязываетъ имъ мысли и уста, какъ сжилось съ ними; и какъ тяжело и неохотно они предаются юначеству, какъ ни одинъ изъ нихъ не можетъ добиться на этомъ поприщѣ самостоятельности, и вступаетъ въ него словно волокутъ его на веревкѣ.

Кто былъ молодой Каракачанъ? Онъ Болгаръ какъ и остальные его два спутника; нѣкогда онъ былъ товарищемъ Хаджи Дмитрія и вмѣстѣ съ нимъ кончилъ свое образованіе въ старомъ Кіевѣ, въ той всеславянской столицѣ которая давала, даетъ и будетъ давать всѣмъ колѣнамъ славянскаго племени людей сабли и людей пера. Тамъ колыбель славянской вѣры, свободы и славы. Владиміръ, Баянъ и Игорь, три самыя драгоцѣнныя для славянскаго сердца сокровища, всѣ трое Кіевляне. Поэтому Кіевъ градъ всеславянскій. Кто въ немъ воспитаетъ свой духъ, тотъ выростетъ Славяниномъ; кто въ немъ утвердить свою столицу, тотъ будетъ господствовать надъ славянскимъ міромъ. Тамъ получили свое нравственное развитіе Хаджи Дмитрій Кавгаджія и Данко Казанскій; первый пріучилъ себя къ войнѣ въ битвахъ съ Чеченцами и съ Черкесами, чтобы вернуться въ Балканы и тамъ погибнуть; второй бился съ Бухарцами въ отеляхъ Туркестана и возвратился въ родную землю, образованный и опытный. Оба они дѣти Балкановъ и оба пали жертвами комитетовъ, которые хотѣли облагородить ими гайдуковъ и передѣлать ихъ, если возможно, въ юнаковъ.

Ему хотѣлось по крайней мѣрѣ избавиться отъ участія въ грабежѣ въ Казани и на Эргени, а потому онъ охотно согласился ѣхать въ Фелибу чтобы посмотрѣть на край и вглядѣться глубже въ духъ и расположеніе жителей.

Покуда длилось совѣщаніе около мельницы, бѣдная Ганка, теперь любимая ханума, оставалась на курганѣ. До уха ея долетали подзадоривающіе звуки дудокъ и веселые голоса момцевь и момицъ кружившихся въ хоратѣ. Все это не для нея: ей стало жаль себя, хоть она еще и любитъ мужа, а жаль; яшмакъ какъ свинецъ давитъ ей лицо, а фереджь какъ цѣпь связываетъ всѣ движенія. Она, такая молодая, тратитъ свои годы въ пустыняхъ, въ ярахъ, въ безлюдьи; а когда живетъ съ людьми, то сидитъ въ заперти, закрытая, ни людей не видитъ, ни своего личика никому показать не можетъ. Охъ, тяжелая доля — такая неволя! Она посмотрѣла на своего товарища осла, и слезы брызнули изъ ея глазъ. «Ровесницы мои съ момцами хорату выводятъ, а я бѣдная съ этимъ осломъ дрожу отъ стуки и горя! Ровесницы потѣшаются сладкою музыкой дудокъ, а я слышу только ревъ этого осла!» И вотъ она заливается слезами и ломаетъ себѣ руки. «Бѣдная я, несчастная!» Молодая, прекрасная и любимая ханума горячо, отъ всего сердца, пожелала себѣ смерти.

Позади ея раздался тихій голосъ:

— Милая ханума, жемчужина мое, жизнь моя! Встань, пора въ дорогу.

Эти слова по дѣйствовали на ея сердце какъ голосъ соловья; слезы перестали капать, она отъ смерти вернулась къ жизни, и подошла къ своему господину, къ своему муку. Онъ ее обнялъ, приласкалъ поцѣлуями чело, глаза, лицо и прогналъ съ нихъ тоску.

— Милая моя гурія, ты озябла? О, зачѣмъ у меня нѣтъ султанскихъ дворцовъ, шубъ нашей и эфендіевскихъ ковровъ! Была бы ты у меня царицей. Твой невольникъ у ногъ твоихъ, но не можетъ тебѣ ничего дать кромѣ обширнаго Божія дворца, Божьихъ ковровъ и своего сердца.

Ханума уже счастлива. — Чего мнѣ еще нужно? я съ тобой, ты со мной, и Богъ съ нами.

Она вьючитъ на осла поклажу, погладила его маленькою ручкой, подала своему господину чубукъ и совершенно довольна. Прошли они по дорогѣ мимо самаго дома Катырджіи: играютъ дудки, раздаются пѣсни, идутъ танцы; ханума все видитъ и слышитъ и не только не говоритъ: подождемъ, посмотримъ, но даже не желаетъ этого мысленно. Идетъ она рядомъ съ своимъ возлюбленнымъ и къ нему принимается, имъ любуется, внимаетъ его словамъ и чувствуетъ только свою любовь. Она уже не бѣдная, потому что не одинока. Дивное существо женщина когда она любитъ и знаетъ что любима!

Они шли вдвоемъ и въ сердцахъ обоихъ была любовь. Оселъ шагалъ впереди и указывалъ имъ дорогу, черезъ горы и лѣса, прямо въ Маражскую долину. Вотъ какова любовь и каковы проводники въ дикихъ Балканахъ. Тамъ все не по нашему.

Свадебное веселье въ полномъ разгулѣ. Мутасарифъ хочетъ чтобы Болгары тѣшились и забавлялись во здравіе царское, чтобы подъ дудки они въ хоратѣ братались съ мусульманами.

Ицекь увѣряетъ чорбаджіевъ что въ Турціи лучше чѣмъ въ Россіи, лучше даже чѣмъ во Франціи и въ Англіи, что онъ хотѣлъ бы быть Болгариномъ, а не астраханскимъ Татариномъ, не арабскимъ Кабиломъ и не индійскимъ сипаемъ. Онъ разказывалъ какъ Англичане, за вздорные проступки, привязывали Индусовъ къ пушечному жерлу и разстрѣливали такъ чтобы не осталось отъ нихъ ни кусочка; какъ Французы, для забавы, выжигали Арабовъ тысячами, словно лисицъ въ норахъ; какъ Русскіе стригутъ и брѣють Татаръ и берутъ ихъ въ солдаты. А здѣсь что? Кто провинится головою, того отдуютъ по-отечески палками, и предадутъ все забвенію. Кто хочетъ бытъ военнымъ тотъ служитъ въ солдатахъ, кто не хочетъ тотъ торгуетъ. Да и народъ здѣсь лучше и умнѣе — такихъ какъ наши Черкесы не найдешь во всемъ свѣтѣ, самъ Макъ-Маговъ мой не таковъ; нашъ правитель проведетъ Бисмарка, хотя графъ и сродни моей женѣ. Ицекь разказывалъ, а чорбаджіи слушали и лили за здоровье мутасарифа-паши рюмку за рюмкой.

Рифка шепчетъ на ухо Еленушкѣ чтобъ она была мадамой, а не булгарскою момицей, и разказываетъ ей какая она сама была въ молодости, какъ она разряженная и расфуфыренная выбѣгала по вечерамъ на улицу для свиданій и въ сады для прогулки, какъ за нею роемъ валили бояре и купцы, офицеры и помѣщики, какъ она всѣхъ ихъ водила за собой и не было лучшей чѣмъ она приманки. Такова должна быть женщина! Какъ ея отецъ, храбрый адскій кирасиръ, сокрушалъ кости Англичанъ, такъ она сокрушала кости и гроши Румунъ. Но что было, того уже нѣтъ; на все есть время. Теперь она почтенная матрона, наставляетъ молодыхъ женъ и покровительствуетъ ямъ въ свѣтѣ. Она поласкала рукой Еленушку.

— Такъ дѣлай и ты, душенька. Покуда молода наслаждайся свѣтомъ; будетъ время для молитвы, когда не будешь годна для битвы. Мы тоже войско, чтобы поддержать наше достоинство а вашу власть, мы должны сражаться сколько станетъ силъ, чтобъ отдыхать въ старости на пріятныхъ воспоминаніяхъ и утѣшаться ими.

Послѣ разговора она вылила амберіи и вина и начала любезничать со старымъ докторомъ чтобы выманить у него хоть стеганое шитое одѣяло, подъ которымъ погрѣть бы ей свои косточки.

Петро Катырджія, котораго священникъ Іованъ познакомилъ съ молодымъ Каракачаномъ, по долгу хозяина и новобрачнаго угощалъ новаго гостя. Они присѣли въ сторонѣ, поливали винцо и бесѣдовали между собою. Вино развязываетъ языкъ, а если вылито въ мѣру, то и мысли въ головѣ проясняются. Петро Катырджія хоть и былъ Болгаринъ, но ума изъ его головы не выбили. На вопросъ зачѣмъ онъ бросилъ военную службу, онъ отвѣчалъ:

— Быть-можетъ я и дурно сдѣлалъ, да дѣвушка меня полюбила и я ее полюбилъ. Милостивецъ мой мутасарифъ-паша стадъ меня подговаривать, обѣщалъ золотыя горы и уговорилъ. Я попросилъ написать мазбату объ отставкѣ, а мутасарифъ устроилъ все остальное. Теперь засяду дома и стану торговать. Жаль, да дѣлать нечего!

— Разкажи-ка, братъ, какъ идутъ дѣда въ вашемъ казачьемъ лодку?

— И хорошо и дурно, есть тамъ всякіе люди. Бетъ люди путные, во главѣ ихъ стоитъ ферикъ: дай ему Богъ здоровья. Они желаютъ добра Туркаю, потому что Турки самые вѣрные союзники ихъ страны, но желаютъ добра и намъ, потому что сами Славяне и насъ признаютъ за Славянъ; они стараются расположить къ вамъ правительство, хотятъ улучшить наше положеніе, уговариваютъ быть вѣрными султану, и не позволяютъ унижать и притѣснять нашъ народъ. Дай Богъ имъ здоровья! Но и въ лучшей пшеницѣ бываетъ куколь, а на бѣду набралось его много. Итадіянцы, жиды, лакеи, купцы, Армяне, Цыгане, всѣ выдаютъ себя за шляхтичей, льютъ, воруютъ, безсовѣстно лгутъ, кормятся солдатскимъ добромъ, отбиваютъ у солдатъ охоту къ службѣ, пріучаютъ ихъ къ мошенничеству, подговариваютъ ихъ къ отступничеству отъ вѣры, и портятъ все что могутъ. Сволочь! Какъ держится полкъ про то вѣдаютъ только ферикъ да Богъ, а держится онъ покуда крѣпко, къ чести войска и къ чести болгарскаго имени.

— Что же по-твоему изъ этого выйдетъ?

— Слыхалъ я еще ребенкомъ отъ отца и дѣда что подъ конецъ куколь всегда заглушитъ пшеницу.

— А какъ поступаетъ правительство?

— И такъ и сякъ; дали волю ферику. Старики понимаютъ важность войска славянскаго и христіанскаго, и полагаютъ что султаны, по крови, имѣютъ право на славянскую корону.

— Какъ такъ?

— Не стану говорить по книгамъ, я ихъ не читаю, а разкажу какое было дѣло. Назадъ тому пять лѣтъ, десять учениковъ Бѣлградской военной школы, вернувшись въ княжество Обреновичей, отказались дать присягу въ вѣрности, говоря: мы не хотимъ служить роду свинопасовъ, потому что у насъ есть свои цари, по женскому колѣну — оттоманскіе султаны; ихъ родятъ сербскія княжны, изъ роду Нѣманичей: такъ написано въ сербскихъ книгахъ. Мы хотимъ служить имъ, нашимъ истиннымъ царямъ и господарямъ. Ученики бѣжали въ Бѣлградскую крѣпость, откуда ихъ отправили въ Стамбулъ. Самъ султанъ прислалъ ихъ въ казачій полкъ; они и теперь еще тамъ: Стретинъ, Арсеній, Петровичъ и другіе. Старики тогда правили государствомъ и очень этому обрадовались.

— Дѣло важное; что же сталось съ молодыми людьми?

— Ферикъ вывелъ бы ихъ въ офицеры, и было бы у султана свое славянское войско, противъ всякаго врага. Но власть перешла въ руки такъ называемыхъ учениковъ мектеблія. Они съ завистью смотрятъ на казаковъ; если кто другой взглянетъ на казаковъ и знаетъ самъ толкъ, тотъ скажетъ: это лучшая конница оттоманскаго войска. Султанъ полюбилъ эту конницу, и разъ благодарилъ за нее ферика, пожаловалъ ему меджидіе и взялъ казаковъ въ адъютанты и чауши. Это не понравилось мектеблійцамъ: они набираютъ въ полкъ Италіянцевъ, Жидовъ, сволочь со всего Божъвго міра, чтобы надоѣсть старой польской шляхтѣ и выжить ее, и не допустилъ такимъ образомъ чтобы болгарскіе гяуры сдѣлались султанскими солдатами. Помилуй Богъ, не ладно!

— Зачѣмъ же Поляки не стоятъ дружно одинъ за другаго? Они уперлись бы противъ зла, и васъ бы приведи къ добру, а Турціи усл узки ли бы лучше другихъ.

— Легко сказать. Знаешь ли польскую пословицу? гдѣ двое Поляковъ тамъ одинъ лишній. И то чудо что держатся вмѣстѣ ютъ уже нѣсколько лѣтъ. Ферикъ — колдунъ; когда его не станетъ, тогда увидитъ эта сволочь что сѣла она какъ ракъ на мели.

— Ну а Болгары записываются въ казаки?

— Записываются, они уже попривыкли. Есть чауши и офицеры изъ Болгаръ, и много онбашей. Ферикъ ихъ любитъ, баши момцы идутъ въ службу охотно, разстаются съ домомъ и бросаютъ киседжійское ремесло, чтобы подвязать саблю, бренчать шпорами и щеголять мундиромъ.

— Дастъ Богъ изъ этого что-нибудь да выйдетъ.

— Сомнѣваюсь; наши толкуютъ что Италіянцы и жиды, не имѣя другаго средства одолѣть ферика, предлагаютъ мектебдійцамъ вывести славянство изъ полковъ и отуречить ихъ, потому что увѣрены что если имъ это удастся, то ферикъ не задумается оставить службу.

— Жаль! Я самъ хотѣлъ записаться въ казаки; они могли бы спасти нашу бѣдную родину; не все ли равно будетъ ли въ Болгаріи свой царь, будетъ ли у ней султанъ? Была бы только Болгарія, да сохранила бы она свою вѣру и свой языкъ. Идти же въ казаки для пробы, а потомъ сожалѣть что пошелъ, не стоитъ: Лучше жить по-старому.

Грустно смотрѣли глаза молодаго Болгарина; онъ солдатъ и служилъ въ хорошемъ войскѣ. Онъ съ прискорбіемъ видѣлъ какъ легко и охотно Болгары дѣлаются гайдуками и какъ трудно и нерадостно для нихъ бытъ юнаками. Онъ думалъ что казачество пособитъ имъ выдти изъ того положенія къ какое комитеты втянули ихъ во имя свободы и отчизны. Но оказывается что и этого добиться не легко.

Катырджія зналъ кто былъ молодой Болгаринъ: Болгары же, какъ горожане такъ и сельчане, вѣдали все что творятъ комитеты, хотя и не принадлежали къ нимъ; и нужно признаться что они умѣли хранить тайну, потому что почти ни одинъ Болгаринъ, даже изъ противниковъ возстанія, а такихъ было девять десятыхъ, ни о чемъ не проболтался: это всего лучше доказываетъ гуннское происхожденіе ихъ племени. Въ немъ уцѣлѣла лучшая добродѣтель дикихъ праотцевъ — умѣнье дерзать языкъ за зубами. Не таковы Славяне….

Катырджія посмотрѣлъ вокругъ себя и сказалъ: — Уходи, брать; Турки, какъ вижу, на тебя косятся. Спѣши, у отца Іована все готово.

Онъ оставилъ гостя и подошелъ къ кружку въ которомъ была его молодая жена, а между тѣмъ Каракачанъ скрылся въ толпѣ.

Мутасарифъ еще не встаетъ и не позволяетъ прекратить веселье. Хорату пляшутъ за хоратой, а онъ глядитъ на молодую. Она кажется ему еще прекраснѣе чѣмъ была прежде. Щеки розовыя, уста алыя, глаза такъ блестятъ какъ не блистали никогда, черныя брови рисуются на челѣ, а отъ волосъ бросаетъ въ дрожь. Не даромъ Пророкъ запретилъ женщинамъ показывать свои косы кому-либо другому кромѣ мужа. Она не привыкла еще къ фустаау, но была въ немъ такъ роскошна и проста^ что пашѣ стало досадно. Такая гурія для казака! Но горю не поможешь — заперли замочекъ! Паша задумывается, улыбается, хмурится и снова задумывается. Наконецъ паша вытряхнулъ пепелъ изъ трубки, не приказалъ набавить другую и сталъ собираться домой. Паша всталъ, молодые ему кланяются, а чорбаджіи и чорбаджійки поднялись на ноги. Рифка присядаетъ. Ицекъ выбѣжалъ изъ сѣней и держитъ стремя, а конь такъ и рвется. При конѣ кучка заптіевъ и вдвое болѣе босоногихъ оборванцевъ: это почетный конвой. Чѣмъ больше паша тѣмъ больше при немъ оборванцевъ и тѣмъ хуже на нихъ лохмотья. Паша еще разъ улыбнулся молодой, послалъ привѣть Рифкѣ за ея присяданіе, и глазами, по турецкому обычаю, что-то приказалъ юзбашѣ и заптіямъ. Онъ вышелъ, сѣлъ на коня и поскакалъ, а вся арава оборванцевъ побѣжала вокругъ него пѣшкомъ, въ тактъ съ конскимъ галопомъ.

Дудки заиграли еще разъ, и тѣмъ все кончилось.

Послѣ свадьбы.

Запыхавшійся Ицекъ Левъ такъ бѣгалъ по улицамъ что его рыжіе волоса и рыжія брови взъерошились. Словно бѣшеный или сумашедшій онъ останавливалъ каждаго знакомаго и хрипливымъ голосомъ распѣвалъ ему:

— Знаете ли что случилось? Неслыханное дѣло! Кто бы этого ожидалъ! И въ Африкѣ когда я служилъ при Макъ-Магонѣ такихъ вещей не приводилось видѣть. Никогда не угадаете!

— Что же такое, скажите? городъ что ли провалился, или Черное Море залило вершины Балканъ и занесло туда весь Русскій флотъ?

— Похоже на то, только еще хуже; не догадаетесь, а потому разкажу. Петро Катырдзкію, нашего отставнаго векиль-онбаши, арестовали, заковали въ кандалы и посадили въ тюрьму. Кто бы этого ожидалъ! Мы такъ у него пировали!

— Когда же и за что?

— Тотчасъ какъ мы ушли; онъ даже не успѣлъ войти къ молодой женѣ По отъѣздѣ мутасарифъ-паши Петро мигомъ арестовали и заковали въ кандалы.

— Да за что?

— Важное дѣло, очень важное! Комитатъ былъ у него на свадьбѣ. Молодой Каракачанъ, который говорилъ всѣмъ gracia, какой-то князь, а можетъ-быть и царевичъ, оказался наистрашнѣйшимъ комитатомъ. Мутасарифу прислали объ этомъ комитатѣ двѣ телеграммы, одну изъ Рущука, другую изъ Шумны. Молодой Каракачанъ сердаръ, а можетъ быть и экремъ комитатовъ. Можно ли бы было думать что Болгары способны на такія дѣла! Хорошо дѣлаютъ Турки что имъ не довѣряютъ.

— Брръ! крикнулъ докторъ, на котораго набросился Левъ со своими газетами. — Куда же дѣвался комитатъ?

— Говорятъ что съ нимъ было двое другихъ Каракачанъ, Гайдинъ Гировъ и Чилики,^[101] и что всѣ трое уѣхали съ Татариномъ.

— Куда?

— За Дунай, не то въ Букурештъ, не то въ Бѣлградъ, туда гдѣ засѣдаютъ комитаты. Подняли бы бунтъ, пошла бы рѣзня, славно бы насъ угостили! А каково было бы нашимъ женамъ?

— Гмъ! будьте спокойны, никто бъ ихъ даже не понюхалъ, а еслибы кто и понюхалъ, то убѣжалъ бы туда гдѣ и перецъ не растетъ. Что же сталось съ молодою?

— Ее разумѣется взяли въ домъ паши, она теперь въ его гаремѣ. Я послалъ Рифку разузнать.

— Гмъ, гмъ! Паша ее допрашиваетъ; ништо ей щебетуньѣ! Щеки доктора зардѣлись какъ свекла, только не сырая, а вареная, и глаза его засверкали лучше брилліантовъ Англійской королевы. — Хотѣлъ бы я быть на его мѣстѣ! Вотъ вы хоть толкались въ арабскихъ канцеляріяхъ, а выбрали себѣ въ жены Рифку! Прибаутки разказывать умѣете, а не видите что блеститъ!

Онъ понюхалъ табаку и не поподчивалъ Льва.

— Пожалуй что и такъ, докторъ. — Левъ задумался. — Когда вернется Рифка, мы всю правду узнаемъ. Жаль что консулы не здѣсь; но я сейчасъ напишу Пѣтушку и Бульдогу, это будетъ для нихъ любопытно. Знаете ли, докторъ, что у Пѣтушка и его Курочки мы какъ дома. Она не можетъ обойтись безъ моей жены; такая невинная! точно сейчасъ вышла изъ монастыря! Повѣрьте, докторъ, если примется за нее моя Рифка, то она передѣлаетъ ее на свой образецъ.

— Не дай Господи! Хороши услуги!

— Развѣ вы хотите, докторъ, чтобъ она попала подъ опеку тѣхъ двухъ львицъ которыя разгуливаютъ царицами въ королевскомъ паркѣ и даже на нашу Биби смотрятъ свысока^

— Гмъ! что мнѣ за дѣло? Лучше подумайте-ка какъ намъ завтра выѣхать.

— Все уже обдумано. Умная голова мутасарифъ! Кто бы ожидалъ отъ Турка такой смѣтливости! Быть бы ему камергеромъ или шталмейстеромъ императорскаго двора, да еще Наполеоновскаго.

Тутъ подошла къ нимъ Рифка; она была растрепана и щурила глаза чѣмъ-то расконфуженная. Съ мокрымъ носомъ и пьянымъ ртомъ она, всегда непригожая, была теперь отвратительна.

— Что съ тобой, моя сударыня? едва слышно прохрипѣлъ Ицекъ.

— Ничего! Не пустили! почти за дверь вытолкали! меня, которая въ Букурештѣ выпроваживала за дверь даже бояръ! меня, дочь отца проигравшаго въ карты въ одну ночь, два милліона талеровъ! Это по твоей винѣ, рыжій Ицекъ. Какъ ты сталъ подлизываться, такъ онъ и поднялъ носъ: онъ такой же Турокъ какъ и другіе — бусурманъ! Не пустить! почти выпроводить за двери! меня, баронессу, графиню! Некогда — занятъ! и гарему твоему некогда, противный Турокъ? Если ты, рыжій Левъ, не отомстишь за мое оскорбленіе, то я тебя брошу и вернусь въ Букурештъ.

Левъ вертѣлся, топалъ ногами, теребилъ свою рыжую немного паршивую гриву и утѣшалъ свою половину.

— Успокойся, милая, мы дадимъ ему себя знать, научимъ вѣжливости! Я сейчасъ напишу Пѣтушку и донесу Бульдогу. Слава Богу капитуляціи еще не отмѣнены! Биби и мужъ ея поднимутъ всѣхъ Армянъ, а если нужно, то и папу потревожатъ. Мы пустимъ мутасарифа въ трубу, на кусочки разстрѣляемъ картечницами. Успокойся, мы проучимъ Турка, сошлемъ его на покаяніе въ Акку. Что выдумалъ! Заарестовалъ христіанскую дѣвицу и не допустилъ до нея христіанки! О еслибъ былъ здѣсь лордъ Редклифъ, славный нашъ султанчикъ, то была бы висѣлица!

Докторъ слушалъ, смотрѣлъ на нихъ и все мычалъ: гм, гм! Наконецъ, крякнувъ такъ громко какъ старый кабанъ, онъ сказалъ:

— Перестаньте! Турки, какъ и другіе люди, пока нужно — ласкаютъ, а не нужно — гонятъ прочь. Что тутъ диковиннаго что васъ не допустили? Въ свидѣтеляхъ нѣтъ надобности. Чтобы подговорить христіанку они пользуются и христіанкой и Жидовкой, а чтобы потѣшиться христіанкой на что имъ Жидовка? Она пятое колесо въ каретѣ. Мусульмане сумѣютъ натѣшиться одни. Бросьте всѣ эти дрязги и собирайтесь въ дорогу.

У Льва улеглась взъерошенная рыжая грива; онъ погладилъ свои посинѣвшія щеки и видимо успокоился. Половина его тоже притихла и улыбнулась доктору или его одѣялу. Помышляя о брилліантахъ на бакчишъ она не забыла и объ одѣялѣ. Не только въ монастырѣ, но и въ синагогѣ учатъ: проси пирога, но не отвергай хлѣба.

Всѣ трое пошли не то за одѣяломъ, не то подъ одѣяло. Бѣсъ не дремлетъ; когда самъ онъ не управится съ дѣдомъ, то подсылаетъ къ нему бабу.

Мутасарифъ, человѣкъ рѣшительный и дѣятельный, прикрикнулъ, притопнулъ, отдалъ приказанія юзбаши и адъютанту, и засѣлъ въ гаремѣ чтобы допросить гяурку жену Петро Катырджіи. Отъ женщинъ всего легче обо всемъ довѣдаться, потому что онѣ все знаютъ. Еленушка не дичится, она уже попривыкла и стала избалованною воспитанницей гарема. Она не плачетъ и не бранится, но, ласкается къ своему покровителю. Улыбкою женщины обезоруживали язычника, крестоносца, даже Прусака. Она конечно задумала освободить своими. улыбками любимаго мужа изъ заключенія, и нападаетъ на суроваго мутасарифа женскимъ оружіемъ — своими прелестями. Неизвѣстно чѣмъ это кончится. Мутасарифъ приказалъ никого не пускать въ гаремъ, безъ всякаго исключенія.

Заптіи обѣгали весь городъ, обшарили всѣ кофейни и всѣ ханы, заглянули даже въ дома къ чорбаджіямъ, агамъ, эснафамъ и эфендіямъ. Христіане говорили что ищутъ Кущу-Оглу, котораго вѣчно ловятъ и никакъ не могутъ поймать. Мусульмане толковали о комитетахъ, говорили что они пробрались въ Славенъ и гдѣ-то спрятались, но что ихъ разыщутъ, перехватаютъ и повѣсятъ на висѣлицахъ, въ предостереженіе и во страхъ гяурамъ. Искали, искали, но никого не нашли. Каракачаны исчезли еще ночью и неизвѣстно куда дѣвались; а къ Кущу, какъ всегда случалось, вѣрно пришелъ какой-нибудь заптія съ поклономъ отъ беевъ и муфтія, и сказалъ ему: убирайся! потому что его тоже не оказалось. Все пошло по-старому: возятъ на ослахъ въ городъ дрова, момцы и момицы идутъ изъ города на фабрики ткать сукно для царскаго войска, по всѣмъ дорогамъ люди ѣдутъ и идутъ изъ города и въ городъ, какъ всегда бываетъ въ Сдивнѣ.

Чрезъ Кадыкой тянулся караванъ. Жена священника Іована, еще бодрая попадья, ѣхала на лошади сидя на вьюкѣ; рядомъ съ ней, верхомъ на иноходцѣ, сестра священника дѣвица Хариклія, а съ другой стороны, на мулѣ, молодая монахиня. За нами, на ослахъ, на мулахъ и на лошадяхъ, ѣхало человѣкъ двѣнадцать молодыхъ и старыхъ монаховъ и шло нѣсколько пѣшеходовъ. Впереди показывалъ дорогу, на гнѣдомъ конѣ, лихой казакъ съ саблей и пикой, на древкѣ которой развѣвался красный флагъ. Рядомъ съ поповной Харикліей рисовался на гнѣдомъ аргамакѣ милазимъ, казацкій офицеръ, ворковавшій какъ голубь. Онъ то отъѣзжалъ, то подъѣзжалъ и все ворковалъ. Настоящій барченокъ, тонкій какъ хлыстъ, приглаженный и затянутый какъ петербургскій щеголь. Амазонка поповна тоже сухопарая; они подъ пару другъ другу. За мидазимомъ ѣхалъ разсыльный казакъ, а за караваномъ слѣдовали, на гнѣдыхъ лошадяхъ, еще три казака, всѣ съ саблями, съ ликами и съ красными на нихъ флагами.

Народъ глазѣлъ на нихъ когда они проѣзжали чрезъ Кадыкой. Они возвращались со свадьбы, но были не веселы. Мидазимъ, пріятель семейства священника, велъ своихъ людей въ Эдреяе. Любезный молодой человѣкъ сдѣлалъ крюкъ чтобы проводитъ своихъ знакомыхъ до Тунджи. За Тунджей, подъ деревьями, закусили и простились. Казаки пошли равниной влѣво, а караванъ повернулъ вправо въ горы и яры.

Въ числѣ монаховъ былъ переодѣтый въ монашеское платье Данко Казанскій. Ему были извѣстны всѣ приключенія нейкіойской дѣвицы, и она знала кто онъ таковъ. Воевода ей все разказалъ и поручилъ ей Данка, какъ прежде поручилъ ей Хаджи Дмитрія.

— Они твои люди, моя святая момица, они болгарскіе юнаки. Я гайдукъ, юнака изъ меня не выйдетъ; по господскому приказу не станетъ волкъ охотиться за дичью; какъ бы его ни ласкали и ни учили, его все тянетъ въ лѣсъ. Такъ сдѣлаю и я съ моимъ воеводствомъ: брошу его къ чорту ради любаго гайдучьяго дѣла. Я радъ съ вами служитъ Болгаріи, но я не могу проникнуться вашею любовью къ Болгаріи, а комитаты меня не передѣлаютъ, хоть осыпь они меня золотомъ. Чего скорлупа наберется въ молодости, тѣмъ она будетъ пахнуть въ старости. Ни моя бѣдная Ярыня, ни мой златокудрый Георгій не удержали меня на чорбаджійствѣ; и вамъ не удержать меня на воеводствѣ. Гайдучъя жизнь словно водка: кто разъ ее отвѣдаетъ того тянетъ пить и пить, пока упьется. Назначайте воеводами такихъ людей какъ Хадзки Дмитрій и Данко, и народъ можетъ-быть полюбитъ юначество, также какъ онъ теперь начинаетъ любить казачество; иначе онъ не перестанетъ гайдучить и жить въ войнѣ съ людьми и съ Богомъ, подъ страхомъ казни и висѣлицы.

Такъ говорилъ воевода Собачій Сынъ, поручая монахинѣ молодаго Данка.

Марія съ дѣтства была не земною момицей, а избранною дѣвицей Болгаріи. Ей никогда не приходило въ голову привязаться къ возлюбленному; она осталась чистою болгарскою дѣвою, равно расположенною и къ Хаджи Дмитрію и къ Данку, лишь бы только они служили свободѣ и отчизнѣ и сражались за ея избавленіе.

По вступленіи въ горы и яры караванъ часто встрѣчалъ Болгаръ, молодыхъ и старыхъ; они шли поодиночкѣ и попарно, тѣми тропинками по которымъ карабкаются козы, и пробирались тайкомъ чтобы рѣже попадаться на глаза людямъ. Иные изъ нихъ натыкались на караванъ носомъ къ носу и здоровались съ монахами какъ добрые знакомые; нѣкоторые мимоходомъ что-то говорили монахамъ и выслушивали ихъ отвѣтъ; на плечахъ они несли ружья, а за поясомъ у нихъ торчала ятаганы. Не обошла ли она въ какой-нибудь пустынѣ берлогу стараго Мишка или одинокаго отбившагося отъ стада кабана? Не хотятъ ли они изловить рогатаго оленя, ила стадо ланей, или захватить сѣрыхъ волковъ на добычѣ? Охотники спѣшатъ и напираютъ со всѣхъ сторонъ: ихъ цѣлая толпа. Данко спрашиваетъ монаховъ, монаха ухмыляются.

— Охъ, то не охотника на стараго Машку или на рогатаго оленя! Этимъ звѣрямъ въ Балканахъ такое же приволье какъ и людямъ; пускай себѣ живутъ въ нихъ на здоровье. Какое до нихъ дѣло Болгарамъ?

— Что жъ это за люди и куда они спѣшатъ?

— Вѣрно прослышали о какой-нибудь добычѣ и торопятся туда. Должно-быть будетъ гайдучья схватка или киседжійская передряга.

— Откуда же набралось столько охотниковъ, столько разбойниковъ?

— Каждый Болгаринъ съ молока матери и по крова каседжія или гайдукъ. Только тотъ изъ нихъ ни разу въ жизни не былъ ни тѣмъ ни другимъ кому не выпало случая; но каждый, чтобы погайдучить, готовъ все бросить и идти на край свѣта, Знаете ли, новый нашъ братъ, что у насъ въ Балканахъ такіе славные гайдука какъ Дышлія, Собачій Сынъ или Птичій Сынъ никогда не держатъ при себѣ шайка и не нуждаются въ ней, а гуляютъ одинокіе, какъ отбившіеся отъ стада кабаны? Когда они высмотрятъ добычу или кто-нибудь имъ ее укажетъ, а сами они одолѣть не въ силахъ и нужна имъ помощь, тогда они идутъ въ первое лопавшееся имъ на дорогѣ село и шепчутъ на ухо одному, другому, третьему: туда и тогда-то на гайдучье дѣло, — и набираютъ тамъ десятки, сотни людей, сколько требуется. Все идетъ какъ по маслу. Приказъ исполняется слѣпо, а потомъ дѣлятъ добычу и вѣчный молчокъ. Хоть въ смолѣвары — никто неразкажеть про гайдучье дѣло, хоть на колъ сажай — никто не дастъ воли языку. Это у гайдука главная добродѣтель. Съ той поры какъ Болгарія стала Болгаріей и стоятъ Балканы, никогда ни одинъ гайдукъ не выдалъ гайдука. Это братство, это балканская вѣра. Данко убѣдился изъ того что слышалъ и видѣлъ что монахъ говорилъ правду, что за неимѣніемъ болгарскаго дворянства, стародавніе юнаки обратились въ гайдуковъ и даже переродились въ киседжій. Чтобы вытянуть Болгаръ изъ этой грязи необходимо дворянство.

Старый бывалый монахъ началъ объяснять разницу между гайдукомъ и киседжіей.

— Гайдукъ лѣзетъ въ бой — киседжія идетъ на вѣрняка. Гайдукъ не разбираетъ день ли, ночь ли, въ лѣсу ли, въ полѣ ли, много ли, мало ли враговъ, онъ всегда готовъ биться; дѣлаясь гайдукомъ, человѣкъ остается еще юнакомъ, и въ разбоѣ ведетъ себя какъ воинъ. Киседжія ходитъ одинъ и нападаетъ на одного, охотнѣе при ночной темнотѣ чѣмъ при дневномъ свѣтѣ, притомъ всегда изъ засады или неожиданно. Удастся ему отрѣзать вьюки, онъ радъ удрать. Впрочемъ киседжія часто дѣлается лихимъ гайдукомъ; гайдукъ же ни за что не будетъ киседжіей; онъ лучше умретъ съ голоду, или пойдетъ на висѣлицу чѣмъ согласится опозорить свое достоинство киседжійскимъ ремесломъ. Въ нашихъ Балканахъ занимали первое мѣсто между гайдуками Матео Рашо, Мансуръ-Оглу и Собачій Сынъ, а между киседжіями Хаджи Георгій, прозванный Кьючукъ-Мустафой, и покойный Кьючукъ Стефанъ; славнѣе ихъ не было никого. Между тѣми которые изъ киседжій стали гайдуками всѣхъ извѣстнѣе Дышлія и Птичій Сынъ. Диковинная страна, наша Болгарія! Говорятъ что въ ней Болгары словно бараны: стриги ихъ и рѣжь ихъ какъ хочешь; они же волки въ бараньей шкурѣ. Вы знаете какихъ казаковъ понадѣлали изъ этихъ барановъ. Ни на Днѣпрѣ, ни на Дону, ни въ любой казачьей станицѣ, я не видалъ лучшихъ казаковъ; я самъ бывалъ тамъ и въ старомъ Кіевѣ, нашей славянской столицѣ. Болгары должны сдѣлаться такими же какими стали теперь наши казаки. Если паши и посланники позволятъ, то пусть они служатъ султану, а нѣтъ, то другому государю; въ настоящемъ же положеніи ихъ нельзя удержать. Не попуститъ Богъ чтобы замерло имя болгарское, какъ замерло имя цыганское или имя армянское.

Пока монахи и попадья ѣхали такимъ образомъ по Шибкѣ Балкана, въ монастыри Панаи и Святаго Георгія, въ Сливнѣ все было тихо и спокойно. Не толковали о Каракачанахъ, потому что настало время ихъ перекочевки — одни приходили, другіе уходили. Всѣ они брали тескеры (паспорты), и вносили подати за себя, за лошадей и за барановъ; а съ нихъ только того и требовали. Турецкая полиція не нѣмецкая, она не мучитъ и не тѣснитъ людей за то что они гуляютъ по Божьему свѣту. О Петро Катырджіи даже и не говорили: не новость что кого-то засадили въ тюрьму. Повѣстокъ не посылаютъ и процесса не ведутъ, а просто по приказу: эй, въ кутузку! потащутъ безъ сопротивленія, засадятъ въ конуру, забьютъ въ колодку, или закуютъ въ цѣпи, и сиди пока скажутъ: убирайся къ чорту, да и выпустятъ на волю. Мутасарифъ велѣлъ засадитъ, мутасарифъ велѣлъ сидѣть, мутасарифъ велитъ и выпустить — его воля; что тутъ толковать попустому! Въ городѣ разказывали что мутасарифъ-паша третій день не выходитъ изъ гарема и что никого къ нему не допускаютъ. Не подгулялъ ли онъ на свадьбѣ? Но онъ кушалъ только кофе и шербетъ, и какъ правовѣрный поклонникъ Пророка, не прикасался къ горячимъ напиткамъ. Не огорчился ли онъ тѣмъ что случилось послѣ свадьбы? У него сердце какъ воскъ мягкое, слезы всегда готовы брызнуть изъ его глазъ. Служба тяжелый долгъ; всякое наказаніе вредитъ его здоровью. Члены меджлиса напрасно ждутъ пашу въ залѣ засѣданій — онъ не приходитъ. Юзбаши заптій досылаетъ свой рапортъ въ гаремъ чрезъ чернаго евнуха и не получаетъ отвѣта. Телеграфистъ привезъ телеграммы изъ Эдреае, и того не впустили; онъ запечаталъ телеграммы и передалъ ихъ чрезъ евнуха. Муфтій и кадій заговариваютъ съ телеграфистомъ и стараются развязать ему языкъ, но онъ отъ нивъ отвертывается и хранитъ молчаніе. О чемъ бы это? О десятинной дани что ль? — ее уже собрали; о податяхъ? — и тѣ взысканы. Телеграфисту, родомъ Армянину, начали льстить, говорили ему что онъ, по милости царской, будетъ великимъ человѣкомъ, что Армяне и Турки родные братья, что имъ и Туркамъ Господь Богъ предоставилъ пользоваться и распоряжаться другими народами государства. Не выдержалъ ублаженный Армянинъ; онъ покраснѣлъ какъ дѣвица и потихоньку сказалъ:

— Вали спрашиваетъ какую здѣсь арестовали христіанку и за что посадили въ тюрьму ея новобрачнаго мужа; онъ требуетъ самыхъ подробныхъ объясненій. Потомъ Армянинъ прибавилъ шепотомъ: — Вали, какъ слышно, не очень жалуетъ мутасарифа и желалъ бы посадить на его мѣсто своего сродника; но у мутасарифа есть поддержка въ Стамбулѣ и въ посольствахъ, да и человѣкъ онъ ловкій: сумѣетъ вывернуться, какъ уже не разъ ему это удавалось.

Вскорѣ затѣмъ вышелъ мутасарифъ, здоровый и веселый. Онъ не сказалъ ни слова о своей болѣзни и о своемъ затворничествѣ и не допустилъ никакихъ о томъ разспросовъ. Онъ поклонился, сѣдъ, позволилъ сѣсть другимъ и приказалъ привести Петро Катырдакію.

Мутасарифъ самъ допросилъ Петро о знакомствѣ съ Каракачанами и что они за люди. Петро отвѣчалъ что они такіе же какъ и другіе Каракачаны, что онъ прежде ихъ не зналъ, а познакомился съ ними также какъ и со многими другими гостями пріѣхавшими на свадьбу, что разговаривая съ ними и угощая ихъ онъ исполнялъ долгъ хозяина. Петро былъ не веселъ, но держалъ себя смѣло, довольно гордо и ни мало не смутился. Мутасарифъ ни о чемъ болѣе не разспрашивалъ, пробормоталъ что-то объ обязанностяхъ вѣрноподданнаго, о танзиматѣ, о комитатѣ и погрозилъ пальцемъ.

— Расковать его и пустить на волю, пускай себѣ идетъ домой къ женѣ. Не выждавъ благодарности, которой онъ бы и не дождался, мутасарифъ продиктовалъ телеграфисту отвѣтъ вали. Тѣмъ все и кончилось. Солнце уже заходило, и моезинъ распѣвалъ: «Боже всемогущій! Боже всесильный!» Мутасарифъ пригласилъ своихъ сослуживцевъ по управленію отобѣдать у него.

На подносѣ принесли, въ маленькихъ рюмочкахъ, водку, мастику съ острововъ, и, на маленькихъ тарелочкахъ, свѣжую красную икру, такъ-называемую буторгу, паюсную и дунайскую икру, нарѣзанную маленькими кусочками, сыръ кашъ-кавалъ и миндальные орѣхи; вмѣстѣ подали солонину и копченую говядину. Гости опоражнивали рюмку за рюмкой и заѣдали закусками. Каждый Турокъ съ чистою совѣстію выпиваетъ ежедневно вечеромъ очень много, вполнѣ правовѣрные даже по цѣлому оку.

Около полуночи принесли софру, низкій столъ съ подносомъ, среди котораго стояла миска; около нея лежали кусочки хлѣба, свѣжій чеснокъ, лукъ и деревянныя ложки, а вокругъ были разставлены тарелочки съ салатомъ и съ чесночными соусами и большія чашки съ квашеною свеклой и квашеною капустой. Въ мискѣ дымился супъ изъ рубцовъ. Всѣ усѣлись вокругъ софры кучками на коврахъ, взяли ложки и кушали изъ одной миски. Потомъ подавали разварную чиненую индѣйку, бамы — зелень извѣстную только въ Турціи, бараньи ножки, берекъ — французское тѣсто съ творогомъ, баклаву — такое же тѣсто, только сладкое, фаршированную капусту, рубленыя котлеты съ хлѣбомъ. Затѣмъ принесли на подносѣ стаканы съ лимонадовъ, и снова начали подавать кушанья: бумбаръ — рисомъ чиненую кишку, сютлачъ — цѣльное молоко съ рисомъ, эльмасію — померанцевое желе, пилавъ-фасоль съ крошеною бараниной, и наконецъ гошафъ — родъ сиропа съ компотомъ. Всѣ блюда быстро слѣдовали одно за другимъ, и все, кромѣ сладкаго и пилава, гости кутали пальцами, ухвативъ между ними, для опрятности, кусочекъ хлѣба. Къ гошафу подали черепаховыя ложки съ коралловыми ручками. Потомъ принесли мѣдный тазъ съ водою и мыло. Каждый гость мылился и мылся около получаса. Послѣ омовенія гости разсѣлись кучками на мягкихъ софахъ; имъ подали чубуки и мекскій кофе, и они съ полчаса отдыхали въ молчаніи покуривая табакъ.

Это былъ не лиръ, а очень обыкновенный турецкій обѣдъ. Множество кушаній въ маломъ количествѣ — основное правило турецкой кухни. Турокъ утверждаетъ, и очень резонно, что многими блюдами можно накушаться, а поѣвъ много одного блюда обременишь желудокъ и потомъ хвораешь.

Послѣ получасоваго отдыха пустились въ разговоры, но ни одинъ гость не тронулся съ мѣста; того кто бы всталъ и началъ прохаживаться сочли бы за глупца или за человѣка неблаговоспитаннаго. Правительственная важность господствующаго племени равно проявляется и въ бесѣдѣ, и въ совѣтѣ, и въ забавѣ, и въ отдыхѣ. Они пріобрѣтаютъ ее съ дѣтства и умираютъ съ нею стариками.

Толковали о томъ, о семъ. Мутасарифъ очевидно старается какъ-нибудь убить время; онъ не спѣшитъ въ гаремъ, и чтобы задержать гостей говоритъ имъ: «Сейчасъ придетъ почта изъ Рущука и изъ Эдрене, принесутъ письма и газеты; увидимъ что дѣлается на свѣтѣ и въ Стамбулѣ.»

Въ полночь два заптіи въѣхали вскачь на дворъ, слѣзли съ лошадей и тотчасъ взбѣжали по лѣстницѣ къ мутасарифу.

— Великій господинъ! Да хранитъ Богъ здравіе нашего падишаха! Случилась большая бѣда: на царскую, на султанскую почту напали; ее разбили и разграбили; насъ уцѣлѣло только двое, я и Кадры-ага. Но вотъ какъ насъ отдѣлали: два укола пикой, три порѣза ятаганомъ; я безъ носа, онъ безъ уха. Кони спасли насъ. Аманъ, Аманъ, великій господинъ!

Несчастные совсѣмъ обезображены. Лица ихъ покрыты засохшею кровью, смѣшанною съ грязью, которою они обмазали свои раны; они едва держатся на ногахъ. Мутасарифъ, мужъ человѣколюбивый, танзиматный, позволилъ имъ сѣсть, даже приказалъ подать имъ ракіи и воды и послалъ за докторомъ. Юзбаши вошедшему вслѣдъ за пріѣхавшими заптіями отдалъ онъ приказъ чтобы всѣ пѣшіе и конные заптіи собрались въ полномъ вооруженіи и запаслись двойнымъ числомъ боевыхъ патроновъ, чтобы всѣ чорбаджіи и аги меджлиса были немедленно призваны къ нему въ конакъ,^[102] вооруженные и на конѣ, чтобъ явились всѣ мухтары, какъ добрые христіане такъ и мусульмане, чтобы набрали какъ можно болѣе кураджій и кирсердарей,^[103] и приказалъ чтобъ его лошади и свита были готовы, а револьверы осмотрѣны и заряжены. Всѣ распоряженія мутасарифъ сдѣлалъ безъ торопливости, безъ смущенія, съ достоинствомъ и турецкою степенностью, какъ будто не случилось ничего необыкновеннаго. Отдавъ приказъ о сборѣ людей, мутасарифъ велѣлъ перемѣнить трубки и подать кофе, и потомъ опросилъ:

— Гдѣ же и какъ это случилось?

— Великій господинъ, да сохранитъ Богъ твое здоровье! Въ вечерній намазъ почта выѣхала изъ Казани: было тридцать восемь вьюковъ съ деньгами и три съ чантами.^[104] Провожали почту Татаринъ, восемь погонщиковъ, насъ девять заптій съ чаушемъ Гассанъ-агой и двадцать человѣкъ суваріи съ милазимомъ.^[105] Я ѣхалъ съ Кадры-агой впереди. Мы проѣхали благополучно крутыя горы Башкіойя, Вечерю и Вечерскіе вертепы, спустились въ Джегенемскую долину и миновали пустой дворъ, когда отъ Сливна, изъ-за камней, показались на дорогѣ трое людей пѣшихъ и двое конныхъ и стали стѣной поперекъ дороги, между скалою и пропастью. Мы натянули повода и ухватились за пистолеты, какъ вдругъ позади насъ закричали, заорали, — загремѣла пальба, шумъ, трескъ, словно черти разбѣсились, и пошла адская суматоха. Мы ударили стременами по бокамъ лошадей и бросились впередъ. Жутко намъ досталось; какъ мы оттуда выбрались, мы и сами не знаемъ — вѣдаютъ про то наши кони. Мы полетѣли къ тебѣ, великій господинъ, съ донесеніемъ. Будь ты у насъ цѣлъ; по твоей милости, да подъ твоею охраной все пойдетъ хорошо.^[106]

Заптія замолчалъ; отъ вето нельзя было вывѣдать ничего болѣе.

На улицѣ предъ домомъ и на площади собрались толпы людей лѣтахъ и конныхъ. Мутасарифъ жалѣетъ что нѣтъ у него казаковъ; два дня тому назадъ они всѣ выступали, захвативъ съ собою даже больныхъ.

Ранній азанъ раздавался съ вершинъ минаретовъ, и мусульмане совершали намазъ; въ церквахъ трещала трещотки, и христіане славила Бога и молились. Мутасарифъ началъ день молитвой, потомъ сѣлъ на коня и съ толпами людей выступилъ въ поле. Пѣшихъ и конныхъ было съ нимъ болѣе трехъ тысячъ. Онъ пошелъ облавой по виноградникамъ и по кустамъ, по оврагамъ и по тѣснинамъ, вправо и влѣво отъ Казанской дороги. Мутасарифъ даетъ приказанія, и все жалѣетъ что нѣтъ съ нимъ казаковъ. Старый муфтій бормочетъ:

— Слава Богу что ихъ нѣтъ! Это можетъ-быть продѣлка Кущу — они собаки-гяуры разомъ бы выслѣдили.

По дорогѣ ѣдутъ возы за возами, идутъ пѣшеходы за пѣшеходами и чабаны съ баранами; всѣ тянутся въ Славенъ, центръ балканской торговли. заптіи допрашиваютъ: «откуда? куда? не видали ль, не слышала ль чего?» На всѣ вопросы они получаютъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: «ничего не видали, ни о чемъ не слыхали». Однихъ пропускаютъ: «ступай съ Богомъ; другихъ забираютъ для слѣдствія. Мутасарифъ во все входитъ и распоряжается хладнокровно. Соблюдать въ неурядицѣ большой порядокъ, таково умѣнье турецкаго правительства. Дѣлать все не торопясь, не наскокомъ; сидя на возу запряженномъ волами загонять и поймать зайца: таково правительственное правило Оігманлы, и тысячи ихъ господствуютъ надъ милліонами.

Чотра осталась вправо; съ Бунарскаго Балкана спускались въ Джегенемскую долину; слѣва крутыя скалы, справа пропасть и дно долины, а ничего еще не видно и не слышно. Голуби воркуютъ, вороны каркаютъ, птицы щебечутъ, ручьи текутъ съ Балкановъ и стада пасутся въ долинахъ. Пастухи и чабаны ничего не видали и не слыхали. Наконецъ мутасарифъ доѣхалъ до пустаго двора; онъ мчался впереди всѣхъ; нѣсколько людей подоспѣли за нонъ вскачь. Безстрашный мутасарифъ слѣзъ съ лошади и вошелъ во дворъ. Тамъ детали мертвое тѣло и двое раненыхъ. Мертвый былъ почтовый Татаринъ, родомъ Армянинъ. Армяне готовы хоть верхомъ ѣхать куда угодно, только не противъ сабли и пики, а въ конвоѣ для охраненія золота, серебра и векселей. Влеченіе къ этому они всасываютъ съ молокомъ, и во всей Турціи они служатъ за почтовыхъ Татаръ: на то они Армяне, а не Славяне.

Изъ двухъ раненыхъ погонщиковъ одинъ былъ Болгаринъ, а другой Цыганъ. На разспросы они отвѣчали что не знаютъ что случилось; черти ли, или люди сдѣлали такой переполохъ; должно-быть черти, потому что такой напалъ страхъ что душа лѣзла вонъ изъ тѣла и глаза ничего не видали. Въ пропасти нашли двухъ лошадей съ пустыми вьюками. Конскіе трупы были изорваны въ клочки. На дорогѣ подняли три большихъ чемодана съ бумагами и письмами — и только.

Заптіи и всадники поскакали по всѣмъ проселкамъ, въ окрестныя села и хутора, а мутасарифъ ждалъ и высматривалъ на дорогѣ слѣды; у него уже рябило въ глазахъ, но онъ ни до чего не добрался.

Вскорѣ появился чаушъ Гассанъ-ага съ заптіями: всѣ она дали тягу невредимые, не раненые; они были такъ напуганы что не могли разказать какъ случилась бѣда, и ходили словно пьяные, одурѣлые.

Пришла и погонщики; они, какъ заптіи, со страха убѣжали безъ оглядки и ничего не видали. Они бѣжали пока могли что-либо слышать.

Вернулся и милазимъ съ отрядомъ, въ порядкѣ, спокойно, шагомъ. Молодой милазимъ мѣсяцъ тому назадъ вышелъ изъ школы. Услышавъ шумъ впереди, онъ хотѣлъ построиться съ дѣвой или съ правой стороны, какъ показано въ регламентѣ; но это оказалось невозможно: тамъ крутая скала, тутъ пропасть. Онъ повернулъ и ускакалъ двѣ мили за Вечерю; здѣсь онъ выбралъ позицію на Камчикѣ, построилъ фронтъ въ такомъ мѣстѣ откуда можно выслать застрѣльщиковъ и броситься въ атаку, и выжидалъ. Онъ все исполнилъ по регламенту и низаму, а что случилось, того онъ не знаетъ, да это и вовсе не его дѣло. Низамъ и кануны ему извѣстны.

Обыскали съ зажженными лучинами вертепы и пещеры, но ровно ничего не нашли. Черти надѣлали весь этотъ переполохъ, толковали простые люди; это дѣло, говорили люди поумнѣе.

Мутасарифъ съ меджлисами курили трубку за трубкой и пили кофе за кофе, но ничего не отыскали. Забравъ около тысячи человѣкъ для слѣдствія, они къ ночи вернулись въ Сливенъ.

Мутасарифъ въ длинной телеграммѣ обстоятельно донесъ обо всемъ вали-пашѣ, и какъ милости и спасенія просилъ у него сотни казаковъ.

Гайдучье дѣло.

Не встали ли изъ гробовъ стародавніе беглербеи, не сзываютъ ли они спагіевъ въ дальніе наѣзды? Что за движеніе въ Маражской долинѣ? Изъ Тилкикоя, изъ Кіопекди, изъ Аладага, выѣзжаютъ въ поле, на лихихъ коняхъ, аги; на рукахъ они держатъ соколовъ, а на смычкахъ гончихъ. Не оповѣстили ли чамбулъ?^[107] Не всталъ ли изъ своей могилы султанъ Мегметъ Третій, не скачетъ ли онъ на боевомъ конѣ чтобы предъ набѣгомъ поохотиться со своими спагіями на звѣрей, прежде чѣмъ онъ напуститъ ихъ на людей? Старый Мансуръ-Оглу въ этотъ день протрезвился и ничего не лицъ кромѣ кофе; онъ забылъ о десятилѣтнемъ заключеніи въ Эдренской тюрьмѣ, забылъ о переломанныхъ костяхъ и о холодной дрожи которая пробирала его до самаго мозга при одномъ воспоминаніи о визирѣ Кибризли, истребителѣ, бичѣ и мечѣ гайдуковъ и беевъ. Онъ забылъ все, сѣлъ на сѣраго жеребца, сына того жеребца на которомъ онъ громилъ и душилъ султанскую конницу, вспомнилъ о расправѣ съ карнабадскимъ меджлисомъ и о многихъ передрягахъ изъ-за чужихъ женъ. Онъ помолодѣлъ, былъ здоровъ и веселъ, а сѣрый жеребецъ такъ и прыгалъ, словно боялся чтобы старость и ракіл опять не отняли у него Мансура или хотѣлъ покрасоваться предъ молодымъ деликанліей,^[108] который ѣхалъ съ другой стороны на вороной лошади. Молодой деликанлія, безъ усовъ и безъ бороды, лицо у него гладкое какъ у дѣвушка; нѣсколько золотыхъ кудрей вырвались азъ-подъ феса и чалмы а развѣваются по плечамъ; на немъ амарантовый шитый серебромъ челкинъ, такого же цвѣта потуры, шелковый блестящій какъ серебро поясъ, за поясомъ кинжалъ и пистолеты въ богатой оправѣ, а на головѣ чалма изъ бѣлаго тыфтыка съ золотою кистью. Подъ немъ вороная лошадь отличной арабской породы гордится тѣмъ что несетъ на себѣ такого деликанлію, Рядомъ съ нимъ Кущу-Оглу въ богатомъ нарядѣ и въ зеленой чалмѣ; подъ нимъ дели-орманскій буланый конь, черногривый, чернохвостый, съ черною полосою на слонѣ, высокій, короткій, лодобраный, осаженный назадъ и крѣпкій. Кущу привѣтствовалъ Мансура какъ учителя, а Мансуръ, взглянувъ на деликанлію, отдалъ привѣтъ товарищу гайдуку, хоть и былъ самъ киседжія. Всѣ вмѣстѣ поѣхали на озера Стралджи.

Аги по два, по три и даже по пяти ѣхали въ ту сторону вооруженные, нарядные, съ соколами и гончими. Попадались имъ на встрѣчу заптіи. Никто не спрашивалъ у нихъ откуда, куда и зачѣмъ они ѣдутъ, никто не требовалъ отъ нихъ паспорта. Толковали промежь себя что вѣрно султанъ Г ирей хочетъ приготовить мутасарифу охоту на звѣря и на птицу.

Карнабадская равнина тоже не слитъ. Изъ селъ ѣдутъ молодые и старые Болгары, проворные, на быстрыхъ лошадяхъ; одѣты они въ бараньи тулупы, въ бараньи шапки и въ краснобурые турецкіе шаравары. Кони подъ ними по большей части рыжіе и бурые. Въ рукахъ у нихъ дубины, а подъ тулупами пистолеты и ятаганы: настоящіе кентавры, конница Аттилы. ужъ не ее ли снова подняли на бичеваніе Божьяго міра? Не шлетъ ли этихъ всадниковъ болгарская церковь съ своимъ экзархомъ на раззореніе и погибель греческой церкви и ея патріарха, какъ нѣкогда праотцы ихъ шли опустошить христіанскій Римъ?

Воевода изъ Черкесли тоже торопился въ Стралджу. Подъ нимъ гордо выступалъ сивый жеребецъ, настоящій саглавскій, изъ конюшни Гирея. Воевода хоть и Собачій Сынъ, но съ виду молодецъ; онъ знаетъ свое дѣло и увѣренъ въ себѣ. Усы у него какъ у сербскаго Милоша, станъ какъ у царя Лазаря, глаза какъ у сокола, какъ у арнаутскаго Скандеръбега, а оружіе такое что лучшаго не было и у самого королевича Марка. На немъ челкинъ и гуля изъ прекраснаго сукна, подбитые соболями; на головѣ соболья шапка какую и теперь еще носитъ сербская знать. По лицу и по чубу воевода юнакъ, хоть сердце въ немъ гайдучье. Но такъ какъ онъ ѣхалъ на набѣгъ по приказу комитета; то онъ былъ теперь Воеводой и ловко выдерживалъ свое достоинство.

Болгары кланялись ему какъ царю, а мусульмане-Турки какъ примѣрному гайдуку. Самъ Мансуръ привѣтствовалъ его какъ брата.

— Ты одинъ можетъ поравняться со мною въ гайдучьемъ ремеслѣ. Учителя нашего Матея Рашо уже нѣтъ въ живыхъ — да поможетъ ему Богъ на томъ свѣтѣ! Я схожу съ поля и принимаюсь за ракію, а ты на него выступаешь. Пошли тебѣ Богъ счастія!

— О, учитель мой! Ты такой же для меня наставникъ какимъ для насъ обоихъ былъ Матей Рашо. Сегодня самый счастливый день въ моей жизни, потому что я ѣду вмѣстѣ съ тобою и на твоихъ глазахъ пущусь въ гайдучій плясъ.

— Мы знаемъ, братъ, другъ друга, не нужно намъ знакомиться. Не одну ночь и не одинъ день провели мы вмѣстѣ въ горахъ и въ тюрьмѣ. Кибризли, — ^[109] да накажетъ его Богъ! — жутко насъ гонялъ.

— Да вѣдь и мы не мало задавали ему работы.

— Правда. Зубъ за зубъ, даромъ ничего не доставалось. Весело было бороться съ такимъ визиремъ. Онъ былъ молодецъ. Нечего сказать, боялись его гайдуки, да за то беи умирали со страха.

— Теперь такихъ уже нѣтъ.

— Потому и держитъ его султанъ въ Стамбулѣ что орелъ не можетъ охотиться вмѣстѣ съ воронами, ни боевой конь тащить возъ вмѣстѣ съ мулами. Такихъ какъ Кибризли у него мало, а остальные всѣ одинаковы; вотъ онъ, какъ добрый борзятникъ, и не спускаетъ милую собаку на обыкновеннаго зайца, чтобъ она не уходилась, а бережетъ ее на матераго русака. Дрянныя собаки гоняются скверно, пожалуй онѣ и изловятъ дичь, но сами не зарвутся и не уходятся.

— Тѣмъ лучше для насъ; мы можемъ разъѣзжать и гайдучить по всему краю, словно никогда и не бывало этихъ вали, словно снится людямъ что они гдѣ-то за горами, за долами.

Такъ они разговаривали и направлялись къ Кирклисонскимъ лѣсамъ.

Деликанлія, то была правнучка стараго Стефана, на ворономъ жеребцѣ такъ же счастлива какъ и конь подъ нею. Она въ первый разъ попала на такую потѣху. Она то запуститъ своего воронаго, то осадитъ его, скачетъ на немъ вправо и влѣво, треплетъ его по шеѣ и играетъ его гривой какъ ребенокъ игрушкой. Она смѣется безъ причины, замѣчая какъ на нее смотрятъ, и веселится отъ всего сердца, потому что молода и привольно наслаждается своею свободой.

Кущу-Оглу слѣдитъ глазами за деликанліей и держитъ на доводу своего буланаго чтобы тотчасъ броситься вскачь если будетъ нужно, потому что деликанлія обезумѣла, а Птичій Сынъ, какъ опекунъ, отецъ и братъ, о ней заботится. Довольный своею питомицей, онъ расправилъ свои усы.

Старый Мансуръ погрозилъ ему пальцемъ.

— Птичій Сынъ, славную поймалъ ты пташку и возишь съ собою. Еслибы не истомилъ меня Кибризли палками да кандалами и еслибы не минуло мнѣ шестидесяти лѣтъ съ походцемъ, я бы отнялъ у тебя эту слугу.

— А еслибъ она къ тебѣ не пошла, учитель мой?

— Ты знаешь что гайдуки не опрашиваютъ — хочешь ли идти или нѣтъ, а хватаютъ.

Кущу-Оглу встревожился, но Мансуръ улыбнулся и потрепалъ его по плечу.

— Полно, и я былъ Кущу когда былъ молодъ, а теперь на что мнѣ молодка, развѣ на то чтобы плакаться на мою старость и на Кибризли?

Во всей Болгаріи только Кирклисовскій лѣсъ походитъ на большіе лѣса. Дубы въ немъ исполинскіе какъ на Случи и на Горынѣ, буки упираются вершинами въ небо; все чернолѣсье, и нѣтъ въ немъ тернистыхъ кустовъ, которые могли бы поранитъ ногу или выколоть глазъ. Дубрава такая чистая что сѣрну ловятъ въ ней борзыми собаками. Купы дубовъ стоятъ румбами, на покосахъ зеленая мурава, легкіе незамѣтные пригорки, на возвышеніяхъ равнины, при ручьяхъ луга, а ручьи такіе что и подойти къ нимъ и переправиться чрезъ нихъ не трудно, оловомъ, все какъ у добрыхъ людей.

Этимъ лѣсомъ ѣхали рядами гайдуки словно войско. Мусульмане и христіане, Болгары и Турки братались въ гайдучьемъ дѣлѣ. И никто не видалъ этого множества гайдуковъ, потому что никто не хотѣлъ ихъ видѣть; а если кто видѣлъ и вѣдалъ, тотъ глубоко хранилъ тайну про себя. Гайдучье товарищество такъ распространено, такъ укоренилось и такъ уважается, что когда отважный и рѣшительный, Кибризли Мегмедъ-паша задумалъ истребить гайдуковъ въ Эдренскомъ вилаетѣ, наперекоръ желанію и усиліямъ беевъ, то онъ ничего не могъ сдѣлать пока не нашелъ въ одномъ изъ гвардейскихъ полковъ Поляка, поручика Османъ-агу Морозовича. Послѣдній съ нѣсколькими конными солдатами того же полка гонялъ и хваталъ гайдуковъ, и вмѣстѣ съ ними забиралъ тѣхъ заптій и кирсердарей которыхъ паша высылалъ прежде ловить разбойниковъ. Онъ поймалъ и убилъ ихъ человѣкъ до полутораста. Ту же службу несли казаки въ Сливенокомъ санджакѣ, въ Балканахъ и вездѣ гдѣ они стояли.

Продолжительный и часто повторенный опытъ научилъ что гораздо скорѣе и гораздо больше можно набрать расторопныхъ охотниковъ на гайдучье дѣло чѣмъ для возстанія. Гайдука не тревожитъ его будущность; онъ знаетъ что если его поймаютъ, то онъ отсидитъ нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ и потомъ вернется на свободу, чистый и незапятнанный, потому что предопредѣленіе, судьба, все извиняетъ предъ людьми и предъ закономъ. Повстанецъ боится, и страхъ его вполнѣ основателенъ: при поимкѣ, его ждетъ висѣлица, всего чаще висѣлица безъ суда, отъ которой его никто не избавитъ. Старые комитаты хорошо это сообразили; молодые соображать не умѣютъ, они только разглагольствуютъ и мечтаютъ. Старые комитаты, хоть по немногу, бѣсъ ихъ вѣдаетъ какимъ путемъ, ведутъ однако свое дѣло, и труды ихъ, если не возбуждаютъ возстанія, то по крайней мѣрѣ поддерживаютъ гайдучій духъ. Молодые комитаты еще не приготовили поля для своихъ дѣйствій, они могутъ имѣть вліяніе только подъ сѣнію болгарской церкви. На этомъ поприщѣ можно законнымъ образомъ возстановить и безъ смутъ поставить на ноги болгарскую народность.

Полдень. Солнце свѣтать и грѣетъ въ полномъ блескѣ. На опушкѣ Кирклисовскаго лѣса собралось болѣе ста всадниковъ на лихихъ коняхъ; къ нимъ безпрестанно прибываютъ новые и привѣтствуютъ одни другихъ знаками и окриками: „Собачій сынъ! Птичій сынъ!“ Воевода приводитъ въ порядокъ гайдучій обозъ и гайдучью службу, а старый Мансуръ, радуется что все идетъ какъ по маслу.

Съ могильнаго кургана виднѣется вдали, направо, на лугу, вереница бѣлыхъ домовъ: то Луле-Бургасъ, по-болгарски Возовый Бургасъ; еще правѣе, поближе къ лѣсу, стоитъ Караштырханъ, какъ степной стражъ. По временамъ мелькаетъ въ глазахъ бѣлая лента Эргени и явственнѣе тянутся по землѣ торныя дороги. По степи разбросаны курганы, указатели давнихъ путей или могилы давнишнихъ людей. Во всякомъ случаѣ, схоронены ли въ нихъ кости, означали ли они дорогу, эти курганы памятники глубокой старины.

Воевода выслалъ на развѣдки людей, по два и по три человѣка вмѣстѣ. Съ борзыми собаками и соколами они разъѣзжаютъ между кургановъ; собаки гоняютъ степныхъ лисицъ и зайцевъ, соколы ловятъ куропатокъ и куликовъ, а сами охотники зорко высматриваютъ дороги и караулятъ не пробирается ли по нимъ какая дичь. Такъ ходятъ на развѣдку гайдуки: съ виду будто охотятся, а сами сторожатъ. Воевода съ кургана оглядываетъ все поле и словно по книгѣ читаетъ все что на немъ дѣлается.

Для охотника эта охота представляла любопытное зрѣлище. Вотъ двѣ борзыя, одна черная, другая пѣгая, совсѣмъ догоняютъ зайца; матерой самецъ, приподнявъ одно ухо кверху и опустивъ другое на шею, удираетъ прыжками. Горячее дыханіе чернаго борзаго уже достаетъ до заячьихъ ногъ, заяцъ дѣлаетъ полуоборотъ и бросается вправо, а тутъ пѣгая борзая забѣжала впередъ. Собака летитъ, вытягивается въ струну, бросается задушить зайца и промахивается. Заяцъ отскакиваетъ назадъ, а тутъ черная борзая ущипнула его шкуру; заяцъ кидается влѣво, и попадаетъ прямо подъ морду пѣгой; борзая щелкнула зубами, заяцъ приникъ къ землѣ и махнулъ влѣво. Черная борзая забѣжала впередъ, но не поймала; пѣгая нагнала, повернула, и обѣ собаки начали гонять кругомъ бѣднаго зайца словно въ манежѣ. Заяцъ то припадетъ къ землѣ, то прыгнетъ вверхъ; онъ ловко увернулся отъ собакъ и успѣлъ даже опередить ихъ на нѣсколько шаговъ; но собаки опять настигаютъ его и гоняютъ кругомъ. Заяцъ уже между ними, и онѣ хватаютъ его; онъ перескочилъ черезъ борзыхъ и прижался къ землѣ словно хотѣлъ въ нее спрятаться. Но черная борзая схватила его за лапу, оттащила его отъ земли и не дала ему уйти въ нору. Собаки задушили бѣдное животное и легли около него выжидая охотника.

Вотъ на первыхъ же кругахъ, заяцъ, какъ только подняли его съ мѣста, началъ утекать. Это зайчиха; она я рынками, удираетъ назадъ, точно лягается. Сѣрая борзая бѣжитъ, во не можетъ догнать ее, а рыжая едва поспѣваетъ за сѣрою. Зайчиха утекаетъ въ чистое поле, собаки отстали, попади въ колючіе кусты и потеряли ее, а она ушла умирать своею смертью.

Вотъ двѣ бѣлыя борзыя гонятъ лисицу: лиса золотистая какъ апельсинъ, собаки бѣлыя какъ молоко. Онѣ разомъ ее догнали, но лисица махнула хвостомъ вправо, а сама бросилась влѣво, собаки же кинулись за хвостомъ. Такъ она виляла и ушла бы еслибы третья собака не перебѣжала ей дороги. Эта пестрая борзая умна, на хвостъ не мечется, а хочетъ разглядѣть его поближе. Она нагоняетъ лисицу, которая съ испугу отварачиваетъ глаза. Собака схватила ее за шею, дернула ее разъ, два, и ударила о земъ. Лисица со страху издохла.

Изъ бурьяна высунулся сѣрый волкъ; борзыя и всадники помчались за нимъ; собаки гонятъ звѣря, но на него не бросаются; видно волкъ имъ не по вкусу. Но всадники заскакали ему дорогу. Впереди всѣхъ деликанлія; вороной конь ея скачетъ распустивъ гриву по вѣтру и закинувъ хвостъ на плечи всадницѣ. Деликанлія согнулась впередъ дугою, золотистыя кудри ея раздѣваются, а въ рукѣ у ней блеститъ ятаганъ. Два раза вороной наскочилъ на волка и смялъ его копытами, но волкъ вывернулся; два раза деликанлія провела по волку желѣзомъ ятагана, но не выпустила изъ него крови. Волкъ въ кругу всадниковъ, а борзыя не берутъ его. Волкъ сѣлъ и защелкалъ зубами. Наѣздникъ соскочилъ съ дели-орманскаго буланаго коня, бросился на волка и обѣими руками ухватилъ его за уши. Волкъ рванулся, но лопалъ въ крѣпкія объятія — наѣздникъ его не выпустилъ. Дедиканлія спрыгнула съ сѣдла и пырнула волка въ глазъ, волкъ бросился какъ бѣшеный, но Птичій Сынъ удержалъ его. Подъѣхалъ другой наѣздникъ, всадилъ водку ятаганъ подъ переднюю лопатку и онъ повалился мертвый; тогда борзыя начали его рвать.

Вдоль и вширь степи, въ бурьянахъ и между курганами идетъ травля — гонъ во всѣ стороны. Борзыя подгоняютъ зайцевъ а лисицъ борзымъ подъ носъ; иныхъ ловили, другіе уходили. Сѣрые волки, какъ шальные, бѣжали изъ стели въ яры и лѣса.

Воевода и старый Мансуръ сидѣли на курганѣ, курили трубка и лила кофе, какъ мутасарифъ въ Словенскомъ меджлисѣ. Случалось и имъ засѣдать въ гайдучьемъ меджлисѣ. Старому Мансуру очень понравились ловкія эволюціи гайдуковъ въ стели.

— Ты знаешь, братъ, что я былъ низамомъ въ Румелійской кавалеріи? Ну на что похожи ихъ низамы въ сравненіи съ нашими гайдуками — дрянь!

— О! еслибъ умный человѣкъ шепнулъ на ухо нашему падишаху, дай ему Богъ здоровья, чтобъ онъ отдалъ намъ въ управленіе войско и весь край; мы бы и войско ему снарядили и съ краемъ бы управились. Было бы ему съ чѣмъ пойти на Бечъ (Вѣну), могъ бы онъ намылить шею Швабамъ и не нуждался бы ни въ золотѣ, ни въ серебрѣ; не занималъ бы онъ денегъ за проценты; мы, Турки и Славяне, безъ процентовъ достали бы ему денегъ лучше Армянъ.

— Правду говоришь. На что эти шкоды да танзиматы? Отъ нихъ только кружится у людей голова, да завелись какіе-то комитаты. Кликнуть бы кличъ гайдукамъ, и явилось бы охотниковъ вдоволь. И намъ была бы воля, и царь былъ бы богатъ и силенъ.

Въ это время на дорогѣ извивавшейся потравѣ показался длинный поѣздъ колясокъ, шарабановъ, людей верхомъ на лошадяхъ и на ослахъ и пѣшихъ. Около нихъ бѣжали собаки. Не новое ли то гайдучье войско? Воевода разомъ его замѣтилъ; онъ свистнулъ три раза, и тотчасъ къ нему выскочилъ изъ лѣса какой-то усатый ага. То былъ давнишній слуга Кибризли; теперь онъ пашетъ, сѣетъ и жнетъ въ Маражской долинѣ и сталъ порядочнымъ человѣкомъ. Воевода указалъ ему поѣздъ, передалъ ему что-то глазами, тотъ глазами отвѣтилъ и сейчасъ же съ двумя товарищами и тремя борзыми собаками поѣхалъ верхомъ въ ту сторону.

Поѣздъ былъ веселый. Ахмедъ-бей везъ въ свой чифликъ, близь Караштырхана, многихъ гостей, беевъ и не беевъ, толстыхъ Грековъ съ волынками, жидовъ со скрипками, зкидовскихъ актеровъ и греческихъ акробатовъ. Въ числѣ гостей были служащіе въ консульствахъ и ростовщики-Армяне. Собралась она покутить, потомъ поохотиться съ дягавыма а борзыми собаками, а послѣ охоты снова приняться за кутежъ; предполагалось пировать три дня и три ночи. Разную провизію, сласти и закуски, вино и мастику, отправили впередъ; въ чифликѣ были бараны и индѣйки. Все было готово къ пріему гостей. Они ѣхали и на пути забавлялись охотою съ лягавыми собаками.

Издали они видѣли гайдучью охоту и терялись въ догадкахъ: кто бы это могъ охотиться? Ферикъ занятъ, онъ снаряжаетъ въ Эдрене двѣ сотни на службу царскую; Абдулъ Керимъ-Надиръ-паша на греческой границѣ; не Кибризли ли выѣхалъ изъ Стамбула на охоту?

Консульскій чиновникъ увѣрялъ что это Кибризли, потому что охотятся безъ стрѣлковъ и безъ рога, всякій самъ по себѣ, а таковъ обычай Кибризли.

Ахмедъ-бей при имени визиря поблѣднѣлъ и сталъ самъ не свой; да и всѣ кромѣ консульскаго чиновника смутились, потому что между ними не было ни одного который не сидѣлъ бы подъ арестомъ и въ тюрьмѣ гдѣ пахнетъ не пачули и не розовымъ масломъ, не было ни одного которому не привелось бы, да и не одинъ разъ, вынесть на себѣ отеческое назиданіе грознаго визиря.

При мысли о визирѣ, беи порядочно струсили, но все ѣхали впередъ; монетъ -быть догадка ошибочна, авось это не онъ, а кто-нибудь другой. Но когда они увидали усатаго ату, того самаго ага-Мегмеда который запиралъ ихъ въ вонючую тюрьму и отсчитывалъ имъ отеческое назиданіе, то уже нечего было утѣшаться разными догадками. Бей хозяинъ и беи гости почувствовали себя не хорошо, у нихъ екнуло сердце; Грекамъ, жидамъ, даже Армянамъ подвело животъ. Дѣлать было нечего; больнымъ нуженъ докторъ, а въ чифликѣ его нѣтъ и посылать за нимъ далеко. Всѣ единогласно порѣшили возвратиться въ городъ, въ Эдрене. Пріѣдемъ опять когда будемъ здоровы; что отложено, то отъ насъ не уйдетъ. Поѣздъ повернулъ назадъ, и никто не остался мародеромъ. Консульскій чиновникъ улыбался и отъ смѣха зажималъ себѣ носъ.

Усатый ага былъ не простъ; онъ захватилъ языка и поспѣшилъ съ донесеніемъ къ воеводѣ. Случается что приключенія слѣдуютъ одно за другимъ. Только-что воевода выслушалъ слова ага, какъ онъ замѣтилъ что отъ Караштырхана мчатся нѣсколько наѣздниковъ во весь опоръ, должно-быть травятъ; но собаки бѣгутъ около нихъ, и предъ ними не видать звѣря, а степь такая гладкая какъ ладонь, ни кустика, ни бурьяна, ни овражка — словно утекаетъ звѣрь подземнымъ ходомъ. Воевода смекнулъ въ чемъ дѣло: для любопытныхъ наѣздники будто звѣря гонятъ, а сами спѣшатъ къ своимъ съ вѣстью. Они прискакали, слѣзли съ лошадей и стали предъ воеводой.

— Казаки, казака!

— Гдѣ?

— Они ночевали въ Караттырханѣ, ушли въ Чорлу, идутъ въ Стамбулъ.

— Дай имъ Богъ счастливый путь!

— А если они остановятся въ Чорлѣ на дневку? Они плохіе сосѣди.

— Богъ съ ними и съ нами; будетъ барышъ, будетъ потѣха.

Воевода покрутилъ свои длинные усы и началъ распоряжаться. Охотники съѣхались и отвели лошадей на опушку лѣса. Солнце склонялось къ заходу; лошадямъ подвязали къ головамъ торбы съ ячменемъ. Вкусна имъ ѣда послѣ охоты — ячмень такъ хруститъ подъ ихъ зубами. Люди тоже закусили, кто хлѣбомъ, кто сыромъ, кто солониной, кто колбасой, что у кого было.

Воевода пересчиталъ всадниковъ, оказалось ихъ сто двадцать, число хорошее — два-шестьдесятъ — но больно много.

— Возьми, Птичій Сынъ, шестьдесятъ юнаковъ и ступай съ своею деликанліей прямо къ Ахмедъ-бею въ чифликъ. Ты будешь тамъ хозяиномъ, а деликанлія хозяйкой. Смотри чтобы гостямъ всего было вдоволь, чтобы насъ приняли такъ же какъ еслибы самъ Кибризли пожаловалъ въ гости; да распорядись чтобы никто оттуда не вышелъ и никто кромѣ насъ туда не пришелъ, чтобы насъ не видѣли и не слышали. Что бей припасъ, то взяли черти; кто видѣлъ, у кого любопытный глазъ или длинный языкъ, тому не оставаться на Божьей землѣ. Это твоя забота и я полагаюсь на тебя какъ на самого себя.

Обратившись къ Мансуру, онъ сказалъ:

— Ты, учитель и отецъ, съ двадцатью гайдуками стань на пути между Эргень-ханомъ и Чорлой, за дорогой которая идетъ изъ Узунъ-Кюлру въ Малый Балканъ. Никого не пропускай въ Чорлу, ни человѣка, ни лошади. Пускай идутъ себѣ съ Богомъ въ черкесскія деревни, счастливый имъ туда путь, только не въ Чорлу — тамъ казаки.

— Ты, Бира-Мегмедъ-ага, и ты, Божокъ Карнабадскій, возьмите каждый по двадцати юнаковъ; ты, Божокъ Карнабадскій, карауль чтобы никто не пробрался черезъ Бараштырханъ въ Луде-Бургасъ до телеграфа, чтобы послѣ работы намъ не помѣшали отдохнуть какъ слѣдуетъ. А ты, Кара-Мегмедъ-ага, посматривай на дорогѣ въ чифликъ Ахмедъ-бея чтобы туда всѣ съѣхались, хоть въ разсыпную. Тамъ сборъ; когда пѣтухи пропоютъ полночь, пусть каждый туда ѣдетъ. Со мною пойдутъ двадцать человѣкъ, мнѣ больше не нужно чтобъ обработать все дѣло.

Никто не отвѣтилъ ни слова; люди взяли оружіе и сѣли на коней. Въ сумерки всѣ тронулись. Нѣкоторое время они виднѣлись на полѣ, а потомъ исчезли въ бурьянахъ и оврагахъ.

Начинало смеркаться когда почта подъѣзжала къ Бараштырхану. Заптіи впереди; погонщикъ при лошади съ чемоданомъ почтовой корреспонденціи оретъ какъ коза которую деретъ волкъ; почтовый Татаринъ, родомъ Армянинъ, потому что Армяне заарендовали почту, лупитъ арапникомъ свою клячу. Вьюки идутъ за вьюками; лошади съ колокольчиками и бубенчиками привязаны одна къ хвосту другой; при каждыхъ четырехъ лошадяхъ идетъ погонщикъ, а позади опять заптіи. Чаушъ разъѣзжаетъ отъ головы къ хвосту каравана и смотритъ за порядкомъ.

Въ Бараштырханѣ спросили: ночевали ли тамъ казаки? ¹

— Ночевали и ушли въ Чорлу; сегодня они ночуютъ тамъ, отвѣчаетъ Турокъ съ поклономъ.

— А Черкесы не шатаются по полямъ?

— Какъ услыхали о казакахъ, то разбѣжались по своимъ деревнямъ, словно лисицы по ворамъ.

— Стадо-бытъ опасности никакой нѣтъ. Ѣдемъ дальше!

Погонщикъ завылъ и заголосилъ во все горло; Татаринъ-Армянинъ щелкаетъ арапникомъ, заптіи брянчатъ саблями и царская почта труситъ мелкою рысью. Она простучала по мосту черезъ Эргенъ и въѣхала во дворъ эргенскаго хана.

Дворъ обширный съ двумя воротами на обѣ стороны, въ Бараштырханъ и въ Чорлу; ворота съ крѣпкими запорами, конюшни растворены настежь. Въ двухъ избахъ на очагѣ пылаетъ огонь а на немъ варится кофе. Здѣсь обыкновенно обѣдаетъ почта. Старый Турокъ, бывшій спагій, похваливаетъ рыбу, которую сегодня наловили въ Эргени, и свѣжія яйца. Начали стряпать и собрались обѣдать. Ворота заперли, сняли вьюки съ лошадей и дали имъ сѣна и соломы. Всѣ увѣрены въ полной безопасности: хоть вылѣзай дьяволъ изъ-подъ земли, бояться нечего, мы сидимъ словно въ крѣпости.

Когда со вкусомъ ѣли обѣдъ, вдругъ у каждаго окна и у каждой двери показались по два гайдука, страшныхъ, усатыхъ, бородатыхъ, съ кинжалами въ зубахъ и съ пистолетами въ обѣихъ рукахъ. Татаринъ-Армянинъ первый завопилъ: „аманъ! аманъ!“ а за нимъ завопили: „аманъ! аманъ!“ погонщики и заптіи.

Воевода громко прокричалъ:

— Сложите оружіе у дверей, и мы не тронемъ волоса на вашей головѣ; если же вы пикните, то я велю всѣхъ перерѣзалъ.

Громовой ударъ не былъ бы страшнѣе этого гайдучьяго голоса; затрепетало сердце, а кровь стыла въ жидахъ и отхлынула въ пятки отъ сильнаго испуга, также какъ отъ гнѣва она бьетъ въ голову. Всѣ спѣшили снять оружіе, вынуть часы и кошельки. Армянинъ не оставилъ при себѣ даже той меджидіи которую приготовилъ для расплаты. Сложенную въ кучу добычу гайдуки вынесли за дверь и заколотили дверь и окна. Пускай себѣ сидятъ да обѣдаютъ; даже свѣчей у нихъ не взяли.

Гайдуки мигомъ навьючили лошадей и вывели весь караванъ тою же дорогою какою вошли сами, черезъ конюшню въ заднюю дверь, за которую выбрасываютъ навозъ и которую запереть никому не пришло въ голову. Никто даже не догадался, что тамъ была дверь.

Въ ханѣ на дворѣ отъ всей почты не осталось ни порошинки. Только въ одну погонщичью шапку положили пять серебряныхъ меджидій для расплаты съ хозяиномъ Туркомъ. Входныя ворота также заколотили. Вся продѣлка миновала какъ сонъ.

Чифликъ Ахмедъ-бея ярко освѣщенъ и весь въ движеніи. Въ огромныхъ канделябрахъ горятъ тридцать двѣ свѣчи. Въ диванъ-ханѣ^[110] стоитъ четыре такихъ канделябра, и по два въ каждомъ изъ трехъ салемлаковъ.^[111] Канделябры блестящія и свѣчъ наготовлено горы.

Въ диванъ-ханѣ и въ салевеликахъ разставлены софры^[112] съ разными закусками. Въ кухнѣ жарятъ индѣекъ и барановъ и варятъ въ котлахъ пилавъ. Вино и водки стоятъ въ бочкахъ.

Гайдуки кормятъ и убираютъ лошадей. Кругомъ во всѣ стороны разъѣзжаютъ сторожевые всадники.

Птичій Сынъ сидитъ на беевской софѣ, куритъ табакъ изъ беевскаго чубука и поджидаетъ гостей. Деликанлія, съ распущенными по чепкину кудрями, ловкая и красивая какъ молодой котенокъ, подаетъ огонь для закуриванія трубки и прислуживаетъ.

Кущу-Оглу походилъ на кашмирскаго султана, которому прислуживала его султанша, перлъ любви и красоты. Онъ упивался этою роскошью какъ сказочный султанъ Тысячи и Одной Ночи; еслибъ онъ заговорилъ, то насказалъ бы такихъ же чудесъ какими наполнены эти волшебные разказы, и былъ бы правдивъ, потому что передалъ бы то что ощущалъ.

Всѣ съѣхались, всѣ налицо. Воевода напередъ раздѣлилъ добычу, и каждому досталось что ему слѣдовало по праву и по справедливости. Часть комитета отложили въ сторону; не забыли и Дымко Деерменджію. Изъ кожанаго футляра воевода вынулъ брилліантовые цвѣты, вѣрно отданные въ закладъ какою-нибудь ханумою ростовщику Армянину. Блестящіе брилліанта искрились какъ звѣзды; свѣтлая вода переливалась въ нихъ какъ играетъ солнечный лучъ въ слезѣ голубоокой дѣвицы. Онъ подалъ ихъ деликанліи.

— Дорогая моя! Пусть эти брилліанты красуются на твой головѣ; они достойны тебя.

Потомъ усѣлись пировать, но не перестали соблюдать осторожность: всадники за всадниками, по очереди, выѣзжали въ поле и возвращались на лиръ.

Старый Мансуръ глядѣлъ на воеводу, плакалъ отъ радости какъ дитя и проговорилъ прерывающимся голосомъ:

— Ты великъ, ты больше всѣхъ насъ! Еслибъ Матео Раню былъ живой между нами, то и онъ поклонился бы тебѣ или цѣловалъ полу твоей одежды. Ты мастеръ изъ мастеровъ! Еслибъ я былъ падишахомъ, я тотчасъ сдѣлалъ бы тебя сераскиромъ, даже сердаромъ, и вернулись бы давнишнія беглербеевскія времена.

Старый гайдукъ обнималъ и цѣловалъ гайдука-воеводу.

Ѣдятъ и льютъ, а нѣтъ ни гульбы, ни буйства, ни шума, ни крику; каждый наѣлся досыта, напился вдоволь, слушалъ другихъ или тихо разговаривалъ, по обычаю людей Востока и гайдуковъ.

Затѣмъ Кущу-Оглу собралъ предъ воеводой всѣхъ хуторскихъ служителей; набралось ихъ не мало, молодыхъ и старыхъ, въ томъ числѣ три женщины; всѣ мусульмане были Турки, а христіане Болгары.

— За этихъ можно поручиться, и я ручаюсь.

Служители цѣловали воеводѣ руки и ноги.

— Ладно что есть у васъ поруки. Ступайте на работу. Пусть каждый изъ васъ остается при своемъ дѣдѣ и не возвращается въ чифликъ до полнаго разсвѣта. Молчите; если кто вымолвитъ слово, мы не станемъ допытываться кто его сказалъ, а всѣмъ вамъ тогда не долго гулять по свѣту. Вы знаете гайдучій законъ: одинъ отвѣчаетъ за другаго, и всѣ за одного.

— Знаемъ, знаемъ.

Служители присягнули что будутъ молчать. Птичій Сынъ приказалъ имъ удалиться, и они вышли.

Остались четыре человѣка на которыхъ нельзя положиться: Грекъ, Черкесъ и двѣ греческія невольницы.

— Запереть ихъ въ этой комнатѣ, поставить имъ софры съ ѣдой и питьемъ, шамиданы^[113] не трогать съ мѣста и крѣпко заколотить окна и двери. Пускай пируютъ и веселятся до бѣлаго дня, а если дождутся дня, то пусть болтаютъ; намъ горя мало, мы будемъ далеко.

Сказано, сдѣлано. Засадили, заперли и заколотили окна и двери. Заключенные смѣялись во все горло: „ай-да гайдуки дай имъ Богъ здоровья!“

Гайдуки уже сидятъ верхомъ и уѣзжаютъ. Для почета стараго Мансура пустили впередъ чтобы потѣшить сердце старика. Около него гарцуетъ на ворономъ конѣ деликанлія; на чалмѣ ея брилліантовое запястье сверкаетъ какъ солнце при свѣтѣ канделябровъ, вынесенныхъ на дворъ чтобъ было виднѣе садиться на сѣдло. Птичій Сынъ съ Собачьимъ Сыномъ ѣдутъ въ одной парѣ, и вся гайдучья шайка выѣзжала со двора въ поле попарно, одна пара за другой.

Въ подѣ еще темно. Старый Мансуръ поправился на сѣдлѣ.

— Хоть бы ты, касатка, посвѣтила намъ глазами вмѣсто фонарей.

— Какъ зачну свѣтить моими глазами, да брилліантами, такъ и ты, бей, не вынесешь такого блеска.

Вдругъ позади ихъ разлился яркій какъ отъ солнца свѣтъ и освѣтилъ поле до самыхъ горъ.

Старый Мансуръ обернулся на сѣдлѣ. Горитъ чифликъ; всѣ строенія вспыхнули разомъ, пожаръ большой, зарево широкое; сотнями языковъ пламя взвивается кверху, разлетается искрами, застилается дымомъ и снова сливается въ зарево. Слышенъ трескъ крышъ и бушеваніе огня.

— Чифликъ горитъ, воевода!

— Пускай себѣ горитъ.

— О мастеръ ты, умнѣе ты всѣхъ насъ! Быть бы тебѣ воеводой, сераскиромъ и сердаремъ гайдучьимь, шахомъ, царемъ.

Гайдуки уже широкою ордой подошли таборомъ къ горамъ; позади всѣхъ Птичій Сынъ и Собачій Сынъ ѣхали рядомъ.

Послѣ гайдучьяго дѣла.

Ясное солнце взошло надъ Эдрене, то самое солнце которое освѣщало побѣды Михалъ-бега и многіе годы смотрѣло на все его поколѣніе румелійскихъ беглербеговъ, какъ они, во имя султановъ Мурадовъ и султана Сулеймана, летѣли въ мадакарскіе и нѣмецкіе края разносить смерть и пожары, угоняли оттуда тысячи плѣнныхъ для воздѣлыванія риса и для прислуги при султанскихъ конюшняхъ, и забирали соъ нлми славянскихъ дѣтей дли пополненія янычарскихъ ордъ этими юнаками Шумадіи и Загребской земли. Смотрѣло это солнце и на боснійскихъ спагіевъ, которыми предводительствовали Соколичи, Бабичи, Алай-беговичи и Куланъ-беги. За исключеніемъ беглербеговъ греческаго происхожденія, всѣ они, и янычары и спагіи, были Славяне. Подъ ударами этого славянскаго войска палъ градъ Константина и покорился власти Ислама. Первый имамъ, Боснякъ изъ рода Сейфуловичей, пропѣлъ эзанъ въ Софійской мечети, и на молитвѣ пригрозилъ свѣту на всѣ четыре стороны обнаженною боснійскою саблей. Изъ Эдрене, второй столицы Османовъ, вышло все охъ воинство и распространились всѣ ихъ завоеванія. Эдренское солнце смотрѣло, какъ и теперь, на этотъ городъ, разбросанный при сліяніи трехъ рѣкъ, которыя несли къ столамъ султановъ преданность Болгарской страны: Тундіка слѣва, Марица въ срединѣ, а Арда справа. Всѣ три ославянились, какъ ославянилось болгарское племя и ославянился самъ султанъ кровью сербскихъ княженъ изъ рода Душана и царя Лазаря. Все это солнце давно видѣло, какъ видитъ теперь, минареты мечетей султана Кануаджія Сулеймана, султана Мурада, вариняскаго побѣдителя, и грознаго Баязида, старый мостъ Михалъ-бега, разрушающіяся развалины дворца оттоманскихъ кесарей, упирающіеся въ небо вязы султанскаго звѣринца, въ которомъ развели огороды съ разными нѣмецко-англійскими затѣями, и казармы янычаръ и спагіевъ, предъ которыми разгуливаютъ конные и пѣшіе славянскіе казаки. Эти славянскіе остатки султанскаго могущества еще уцѣлѣли, но кто знаетъ долго ли они продержатся, потому что на этомъ свѣтѣ все диковинно переплетается» Нѣмцы Славянъ нѣмечатъ, а Турки ихъ туречатъ, но Славяне не говорятъ своего послѣдняго слова, да и Богъ знаетъ когда ими его скажутъ и допустятъ ли ихъ произнести его.

Не случилось ничего новаго, все по-старому; но на улицахъ шепчутся, суетятся, что-то высматриваютъ. Беи ѣдутъ къ кадію съ поклономъ, а день не праздничный, не торжественный, ѣдутъ и къ ферику, хотя Славянину, но мусульманину. Ихъ угощаютъ трубками и кофе, они разсыпаются въ привѣтствіяхъ, и въ разговорахъ безпрестанно упоминаютъ имя грознаго визиря Кибризли, такого же грознаго и страшнаго какимъ былъ Михалъ-бегъ. Гдѣ онъ, что подѣлываетъ, здоровъ ли, при должности ли? И не дождавшись отвѣта, который разъяснилъ бы дѣло, они уходятъ и бормочатъ про себя: Ахмедъ-бею померещилось; видно подгуляли въ Баба-Эски или въ Баба-Аттикѣ съ инженерами, въ глазахъ у нихъ двоилось и показалось имъ что видѣли они Кибризли съ его охотой. Такъ успокоивали беи одинъ другаго, а страхъ былъ великій; водились за ними грѣшки и они боялись визиря, который сурово допрашивалъ и строго наказывалъ: у него кто провинился тотъ сейчасъ и отвѣчай.

Но этимъ дѣло не кончилось. Въ домѣ вали точно были получены дурныя вѣсти. Хуртидъ-лата, человѣкъ не молодой, разсудительный, очень вѣжливый и честный, не фанатикъ и не молодой шкоды, управлялъ вилаетомъ благоразумно и предусмотрительно, и видаетъ наслаждался спокойствіемъ. На Дунаѣ комитеты, гайдуки и пропаганда не давали властямъ спокойно заснуть, а въ Эдрене все было тихо, земледѣліе и торговля улучшались безпрепятственно, даже консулы не находили случая напомнить вали какою-нибудь вздорною нотой танзиматъ и капитуляціи. Вдругъ разомъ недобрыя вѣсти посылались словно изъ рукава.

Изъ Славна пришла телеграмма съ извѣстіемъ что царская почта разбита, что нельзя найти ни виновныхъ, ни слѣдовъ, и съ просьбою чтобы прислали казаковъ. По требованію вали, ферикъ черезъ два часа отправилъ сотню казаковъ на бѣлыхъ лошадяхъ, составленную изъ болгарскихъ юнаковъ. Любопытные консулы уже побывали у вали и узнавъ только то что было извѣстно Хуртидъ-пашѣ, заключали и утверждали что это дѣло комитатовъ и незримаго правительства.

Телеграмма изъ Стамбула извѣщала что почта не пришла; изъ Чорлы телеграфировали что почты тамъ не видали, а изъ Лула-Бургаса доносили что почта проѣхала.

На запросъ вади оба каймакана Чорлы и Лула-Бургаса отвѣтили новою телеграммой что они съѣхались въ Эргенскомъ ханѣ; что ворота и окна были заперты; и они отворили ихъ силой; что на дворѣ ничего не нашлось кромѣ пяти серебряныхъ меджидій въ погонщичьей шапкѣ; что въ комнатахъ сидѣли восемь заптій съ чаушемъ, столько же погонщиковъ съ Татариномъ-Армяниномъ и Хозяинъ-Турокъ со слугою; что всѣ они были здоровы, но голодны, потому что съѣли и вылили все что было съѣстнаго въ домѣ, на дворъ же выдти боялись. Чемоданы съ письмами и бумагами были цѣлы, не тронуты, а больше ничего не оказалось, не осталось и слѣда. Чаушъ и Татаринъ-Армянинъ клянутся что это была не людская работа, потому что люди не такъ бы ихъ напугали; а теперь, при одномъ воспоминаніи, они не могутъ придти въ себя отъ ужаса. Это дѣло бѣса, говоритъ Турокъ-хозяинъ.

Одинъ изъ консуловъ, съ полною увѣренностію, сказалъ въ полголоса:

— Не казачья ли это работа?

Вали съ неудовольствіемъ возразилъ:

— Казаки султанскіе солдаты; они люди честные и совѣстливые; дай Богъ чтобъ у падишаха было много такого войска.

Консулъ покраснѣлъ. Другой консулъ сказалъ:

— Это вѣрно Черкесы! Россія вѣдала что дѣлаетъ высылая въ Турцію такую саранчу.

Третій присовокупилъ:

— Не Греки ли съ острововъ? Критяне теперь бунтуютъ; не мудрое дѣло сѣсть въ лодки и высадиться; прибрежные Греки достали имъ лошадей, они и разграбили почту.

Консулъ потеръ себѣ руки: — вѣрно такъ, не иначе.

Еще толковали о почтѣ когда вошелъ Ахмедъ-бей съ двумя Болгарами, хуторскими работниками, и началъ разказывать какъ сгорѣлъ его чифликъ со всѣми строеніями, и какъ въ нихъ погибло четыре человѣка, которыхъ неосторожность вѣроятно была причиною пожара, въ то время когда вся челядь была въ полѣ на работѣ.

Болгары показали предъ вали что увидавъ огонь они думали что пастухи, по обыкновенію, жгутъ кусты; когда же они вернулись домой къ завтраку, то нашли только догорающія головни. Ахмедъ-бей очень жалѣлъ свой чифликъ, строенія, домашнюю утварь, приготовленный лиръ и особенно двухъ невольницъ-Черкешенокъ, которыхъ онъ только-что купилъ за двѣ пары буйволовъ и восемь тысячъ піастровъ чистыми деньгами, для подарка въ Стамбулѣ; но какъ человѣкъ добрый онъ не заявилъ подозрѣнія на своихъ слугъ и покорился предопредѣленію.

Консулъ шепнулъ ему тихонько на ухо имя Кибризли. Бей смутился и просилъ не поминать его: зачѣмъ будить бѣса когда онъ спитъ? Пускай себѣ слитъ.

Во всѣ стороны разослали лучшихъ чиновниковъ съ заптіями для разслѣдованія истинныхъ обстоятельствъ совершившихся событій.

Левъ съ своею дамой и докторъ съ своимъ госпиталемъ еще не доѣхали до Вакуфа когда ихъ догналъ на дорогѣ Петро Катырджія. Онъ прямо накинулся на барыню и началъ ей выговаривать что она погубила его жену, вскружила ей голову и развратила сердце; что съ той лоры какъ она стала наряжаться во франкскія платья и обучаться франкскимъ танцамъ, она стала такою же негодною какъ она сама и ей подобныя; что онъ жену бросилъ и къ ней не вернется, потому что не хочетъ ѣсть простоквашу изъ-подъ сметаны которою полакомился другой; что онъ снова записался въ казаки и все разкажетъ начальству, а если нужно то а самому ферику; что онъ станетъ искать справедливости и конечно ея добьется, а если нѣтъ, то расправится самъ.

Болгаринъ съ виду кротокъ какъ овца, но упрямъ и упоренъ, что засѣло у него въ головѣ, того не вырвешь и клещами. Раздраженный молодой Катырджія пріѣхалъ въ Эдрене и прямо отправился къ усатому чаушу. него былъ паспортъ и его записали простымъ рядовымъ казакомъ. Диковинная судьба у этого Болгарина: женился, не видалъ повѣнчанной съ нимъ жены и ушелъ въ кошъ. Въ юной Болгаріи, какъ въ старой Польшѣ, бѣжать въ Запорожье, записаться въ казаки, значитъ уйти въ кошъ.

Въ Сливнѣ мутасарифъ захлопотался. Казенную почту разграбили у него подъ носомъ; мутасарифъ, человѣкъ проворный, смѣлый и заботливый, не дремалъ; онъ тотчасъ сѣлъ на коня и отправился на поиски, но ничего не разыскалъ, даже не попалъ на слѣдъ какой-нибудь догадки. Онъ разсылалъ телеграммы во всѣ города и мѣстечки санджака; отправилъ въ разъѣзды заптій, тептышей и кирсердарей,^[114] повыпроводилъ изъ дому на развѣдки ефендіевъ, иманожъ, дервишей, половъ и раввиновъ, обѣщалъ награды, даже роздалъ въ задатокъ бакчишы, потому что онъ сановникъ щедрый, тратитъ не одну царскую казну, но и своихъ денегъ не жалѣетъ на царскую службу, чтобы доказать свою добросовѣстность и исправность. Лѣтъ ничего — ни языка, ни слѣда! Еслибы не правительственные запросы изъ Рущука и Стамбула, самъ мутасарифъ подумалъ бы что наяву ничего не случилось, а грезилъ онъ во снѣ.

Старый муфтій смекаетъ. Кадій, человѣкъ ученый, опытный въ управленіи, по правиламъ танзимата разслѣдовалъ дѣло на мѣстѣ, собиралъ отъ всѣхъ свѣдѣнія и каждаго разспрашивалъ, а потомъ принялся выводить заключенія и старался по тройному правилу опредѣлить вѣрное искомое изъ неизвѣстныхъ данныхъ. Беи, лихіе доѣзжачіе для такой охоты, не смогли пройти по слѣдамъ до Колибы. Въ Сливнѣ, откуда споконъ вѣка вышло въ Балканы и всю Болгарію наиболѣе славныхъ гайдуковъ и ловкихъ киседжій, не очень вѣрили въ джиновъ, упырей и даже чертей высшаго полета. Не спорили чтобъ ихъ не было на томъ свѣтѣ; но проживая подъ правительствомъ которое дѣлало все не торопясь, Сливенцы сама привыкли трудиться не больше чѣмъ нужно для выслуги жалованья, чтобы можно было наслаждаться спокойствіемъ и отлагать со дня на день всякое занятіе, кромѣ Ѣды, литья и сна, и думали что черти тоже облѣнились; а потому, по основательномъ разсмотрѣніи, убѣдились что бѣда приключилась не отъ чертей, и всѣ единогласно утверждали что виною ея комитеты. — Недавно мутасарифь телеграфировалъ изъ Шумды что пастухъ изъ теперешняго Эски-Стамбула, давняго болгарскаго Переяславля, провѣдалъ что въ Казанскихъ Балканахъ Москва поставила литейный заводъ и отливаетъ тамъ такія пушки какихъ свѣтъ не видывалъ, что тамъ дѣлаютъ порохъ, пули, и всякаго рода орудие, что старая Москва выслала туда цѣлую тьму работниковъ.^[115] Мутиръ не захотѣлъ удостовѣриться своими глазами въ истинѣ донесенія; онъ чувствовалъ такое отвращеніе къ этому пугалу, что ему дѣлалось дурно при одной мысли о немъ; каково же искать его по слѣдамъ, увидать живьемъ наяву? да это смерть, хуже смерти. Поэтому мутасарифъ далъ знать по телеграфу ферику. Этотъ маловѣрный искалъ не подъ землей, а на землѣ, и ничего не нашелъ, а Москва увернулась по-своему, сговорилась съ комитетами и наказала санджакъ такою бѣдою. На этомъ порѣшили и стали держать закладъ о томъ какъ надо будетъ расплачиваться за понесенную потерю по обычаю, по уставу и по танзимату.^[116]

Настойчивый мутасарифъ, не теряя надежды, какъ подобаетъ администратору, этимъ однако не удовольствовался. Онъ утромъ и вечеромъ выѣзжалъ въ Балканы попытать не шепнетъ ли ему вѣтеръ правдивой вѣсти, не прокукуетъ ли ему истину кукушка, не укажутъ ли ему вороны гдѣ зарыто награбленное. Онъ, словно астрологъ или персидскій поэтъ, хотѣлъ разузнать по звѣздамъ откуда пришли разбойники и куда ушли, вывѣдать отъ птицъ и звѣрей кто они были, что они сдѣлали и куда они дѣвались. Онъ безпрестанно былъ на конѣ и въ движеніи, а потому даже рѣдко показывался въ свой гаремъ.

Въ гаремѣ также приключеніе. Прибѣгала Елена, заплаканная, съ распущенными волосами, вся трепещущая, не столько отъ печали, сколько отъ гнѣва, за то что мужъ не хочетъ любить ее, бросилъ ее и пошелъ гулять по свѣту. Она сказала ему всю правду, говорила что это великая честь и большое счастіе для него и для нея; но онъ не захотѣлъ взять въ толкъ. Петро Катырджія былъ бравый оказаченный Болгаринъ; ему нужна была роза съ шипами, и онъ хотѣлъ жениться не для людей, а для себя. Когда Елена ему простодушна и откровенно все разказала, онъ оттолкнулъ ее безъ милосердія, проклялъ ее по отцу и по матери, послалъ къ чорту мерзкую жабу жену Льва, хлопнулъ дверью и ушелъ.

Тяжела была рука этой сударыни для Еленъ; она во второй разъ срывала съ розы шипы, и опять подвернулась Елена. Она вѣрно мстила за бѣдствія Трои; какой-нибудь ея предокъ, изъ рода Маккавеевъ, должно-быть служилъ подъ начальствомъ Гектора и погибъ въ ужасной битвѣ. Не посчастливилось бѣдной Еленѣ отъ ея попеченій.

Со слезами разказала Елена въ гаремѣ свое горе. Одна изъ женщинъ безъ сердца засмѣялась, другія не приняли въ ней участія и вовсе не желали чтобъ она сдѣлалась ихъ товаркой въ гаремѣ паши. За нравоученіемъ послѣдовали сухіе совѣты и суровыя назиданія, высказываемыя все грубѣе и грубѣе. Хозяина не было дома, а потому Елену безъ церемоній выпроводили за двери, и такъ строго ей приказали не приходить въ другой разъ что она поспѣшно убѣжала, не дождавшись дальнѣйшихъ запрещеній и прощаній.

Бѣдная женщина чуть не сошла съ ума отъ такихъ съ нею приключеній: послѣ столькихъ ласкъ такой позоръ! Дитя горъ и лѣсовъ, она принимала за правду все что ей говорили, а теперь ей показала другую правду не похожую на первую; послѣ неправды сладкой, малой, очаровательной, сатанинской, которую она полюбила какъ правду, открылась настоящая правда, горькая, суровая, Божья, которая отъ нѣги ведетъ къ сокрушенію, а отъ сокрушенія къ покаянію. Уразумѣла ли это Елена или же овладѣла ею дикія чувства горной Болгарки когда она вернулась домой? Она собрала всѣ свои фустаны, тальмы, воротнички, шапочки и шиньйоны, всѣ уборы и акенскіе наряды, которые ей подарили на погибель души, изъ-за которыхъ она лишилась любимаго мужа, и выбросила ихъ на дворъ. Она набросила на себя болгарскую юпку, надѣла подъ юпку шаравары, накинула на голову платокъ, заперла домъ и подложила огонь подъ франкскія драгоцѣнности. Атласы, тафты, кисеи и всякія тряпки загорѣлись яркимъ пламенемъ; она же вышла за ворота и твердымъ, скорымъ шагомъ пошла по дорогѣ, черезъ лѣса и горы, въ старое село Нейкіой.

Предъ старою хатой сидѣлъ на завалинѣ старый Стефанъ и курилъ трубку; съ другой стороны двери, тоже на завалинѣ, сидѣла его старая жена и пряла веретеномъ шерсть. Оба молчали; вокругъ нихъ тишина; всѣ ушли въ поле на работу; оба они думали о странной свадьбѣ и о томъ что случилось послѣ вѣнчанія. Старому Стефану непріятно и то что поднялись гайдуки на большое дѣло, а онъ того не зналъ; никто ему не сказалъ и никто его не навѣстилъ. Ясно что его считаютъ за старую непригодную каргу; такъ бросаютъ старую собаку, которая хорошо бѣгала на охотѣ: молодую ее всѣ ласкали и манили къ себѣ, а когда она состарѣлась, то никто и не взглянетъ на нее отправляясь на охоту. Прискорбно состарѣться и видѣть что твою старость замѣчаютъ другіе и сторонятся отъ тебя какъ отъ полумертваго тѣла. Эта мысль не по вкусу старому Стефану, и нѣтъ при немъ болтливыхъ правнучекъ, которыя развѣяли бы его печаль. Великая истина что молодыя дѣвушки настоящіе ангелы для старыхъ родителей; онѣ услаждаютъ ихъ старость и примиряютъ ихъ съ нею. Древняя чета, послѣ многихъ подобнаго рода соображеній, остановилась на одной и той же мысли: жаль нашихъ щебетуній — улетѣли онѣ изъ хаты — хорошо ли имъ на чужбинѣ — намъ жутко.

Когда эта мысль овладѣла ихъ сердцемъ, у воротъ показалась Елена, такою же горною дѣвушкой какою была мѣсяцъ тому назадъ. Не говоря на слова, потому что говорить не могла, она бросалась къ ногамъ прабабки и прадѣда и заплакала навзрыдъ. Старцы ее подняли, разцѣловали, успокоили, все простили даже не спрашивая что съ нею случилось. Родительское сердце всегда разверсто для дѣтей когда они прибѣгаютъ къ нему съ горемъ и раскаяніемъ; ихъ всегда ожидаютъ забвеніе, утѣшеніе и ласки. Таково это сердце; оно замыкается лишь для тѣхъ которые обращаются къ нему съ самолюбіемъ и неуваженіемъ.

Вмѣсто назиданій и выговоровъ Елена слышитъ утѣшенія; ей говорятъ: останься съ нами, наше село въ сторонѣ, чужихъ людей между нами нѣтъ. Но Елена проситъ чтобъ ее отвезли къ сестрѣ въ монастырь: я побуду тамъ нѣсколько времени, можетъ-быть вернется Петро Батырджіл, а если нѣтъ, то я одна вернусь въ Нейкіой, буду жить для прадѣдушки и прабабушки, какъ сестра живетъ для Богородицы.

Старая жена Стефана призадумалась.

— Дѣло говоритъ наша щебетунья; предъ своими также стыдно какъ и предъ чужими; лучше ей на время уйти съ глазъ. Въ монастырѣ пропадетъ все прошлое, и она вернется въ свѣтъ какъ новорожденная.

Старый Стефанъ покрутилъ усы.

— Правда, баба; намъ не поправить бѣды, а Паная можетъ; пускай Елена ѣдетъ въ монастырь, и сейчасъ же въ дорогу; ненужны встрѣчи и проводы чтобы не было толковъ.

Не прошло и получаса какъ старый Стефанъ уже сидѣлъ на конѣ, съ винтовкой на перевязи, съ пистолетомъ и кинжаломъ за поясомъ. За плечами его сидѣла Елена, а за нимъ бѣжали двѣ гончія собаки. Они поѣхали окольными тропами въ Шибку, въ монастырь Пресвятой Богородицы.

Мутасарифъ вернулся съ поиска, какъ всегда, не открывъ никакого слѣда и ничего не развѣдавъ; но горный воздухъ подѣйствовалъ на него благотворно; здоровый и бодрый онъ пошелъ прямо въ гаремъ. Здѣсь его приняли съ восточною покорностію и западною улыбкой; ему ничего не сказали, потому что въ гаремѣ молчаніе всего выразительнѣе. Хозяинъ ни о чемъ не разспрашивалъ. Онъ послалъ вѣрнаго слугу въ Еникой; слуга вернулся и донесъ: домъ запертъ, все пусто, никого тамъ нѣтъ, на дворѣ ворохъ пепла и валяются недогорѣвшіе лоскутья: вотъ обращикъ на показъ. Мутасарифъ взглянулъ и узналъ. Онъ приказалъ сыскать Петро Катырдаію; ему отвѣчали: Петро взялъ паспортъ и поѣхалъ въ Эдрене, откуда уже пришло извѣстіе что онъ снова записался въ казаки. Онъ послалъ въ Нейкіой за старымъ Стефаномъ, въ надеждѣ что отъ этого опытнаго и свѣдущаго человѣка можно узнать что-нибудь о гайдучьей продѣлкѣ. Балтія вернулся: — стараго Стефана нѣтъ дома, онъ уѣхалъ на нѣсколько дней въ Балканы, неизвѣстно куда и зачѣмъ. Мутасарифъ созвалъ мед;лисъ и объявилъ что напалъ на слѣдъ. Онъ разказалъ что Петро Кагырджія бросилъ только-что повѣнчанную съ нимъ жену, внезапно выѣхалъ въ Эдрене и снова записался въ казаки; что гайдучій грабежъ его дѣло; если же нѣтъ, то онъ знаетъ кто участвовалъ въ разбоѣ. — Я это предчувствовалъ, заключилъ мутасарифъ, я вижу зорко и никогда не обманываюсь. Муфтій поддакнулъ и совѣтовалъ вытребовать по мазбатѣ Петро Катырдакію изъ войска, Стефана же не трогать, какъ ни къ чему не пригоднаго старика. Кадій, человѣкъ справедливый, утверждалъ что необходимы ясныя и убѣдительныя доказательства, что неосновательныя подозрѣнія не допускаются ни шаріатомъ, ни танзиматомъ.

Беи, чорбаджіи и даже раввинъ стояли за мазбату. Мазбату написали, а мутасарифъ телеграфировалъ вали: «я напалъ на слѣдъ; пришлю донесеніе по почтѣ».

Муфтію поручено допросить стараго Стефана и доставить въ домъ паши Елену, жену обвиняемаго, чтобы по ниткѣ добраться до клубка. Мутасарифъ потиралъ себѣ руки, былъ въ хорошемъ расположеніи и еще болѣе повеселѣлъ когда пришла сотня казаковъ.

Сотня пришла отборная, изъ однихъ Болгаръ, молодецъ въ молодца, любо смотрѣть. Казаки такіе проворные и ловкіе, словно съ Дона или съ Волги, подъ ними гарцуютъ сѣрыя лошади, а надъ ихъ головами развѣваются красные флаги на ликахъ. У всадниковъ при боку блестящія сабли, на крючкахъ висятъ карабины, а за поясомъ пистолеты — не налюбуешься ими. Лѣсъ копій остановился предъ домомъ мутасарифа.

Впереди сотни приземистый, здоровый, коренастый ротмистръ, лакомый до всего хорошаго и до бѣлой ракіи, которую онъ выливалъ не за воротъ, отчего лицо у него было красное какъ скорлупа варенаго рака. Настоящій Давыдовскій гусаръ съ красно-синимъ носомъ, онъ былъ такой же хватъ какъ эта гусары не танцовавшіе на паркетѣ, не спорившіе о Жомини о даже не знавшіе что это за гусь. За то когда онъ садитъ верхомъ, конь бурлитъ подъ нимъ какъ кипятокъ, а замашетъ онъ саблей, такъ въ глазахъ мутится и въ ушахъ трещитъ. Когда онъ потягиваетъ изъ рюмки водку да присмакиваетъ языкомъ, то каждому хочется вылить. Для солдатъ Онъ былъ не больно сладокъ, да и не горекъ, умѣлъ и прикрикнуть и треснуть; но солдаты его любили, потому что онъ былъ щедръ и справедливъ, отваженъ и ретивъ.

Съ такою сотней можно пугнуть гайдуковъ и — всѣ удальцы, одинъ какъ другой. Мутасарифъ и весь меджлисъ очень пріободрились.

Болгарская церковь.

Милошъ сербскій, отдѣлившись отъ Георгія Чернаго, который былъ ему не подъ пару, воевалъ одинъ съ дагіями, спагіями и янычарами, во имя султана Махмуда и на благо Сербіи. Послѣ каждой побѣды онъ слалъ въ Царьградъ гонца съ донесеніемъ: — «Царь мой и повелитель! во имя твое, великій и могущественный падишахъ, я довершаю твое дѣло, истребляю, насколько хватаетъ силъ и умѣнья, враговъ твоего государства и престола, которыхъ дерзость и своеволіе ты укротилъ; подъ твоею всемогущею охраною милосердый Богъ дозволитъ мнѣ, твоему вѣрнѣйшему подданному, довести до желанной цѣли твое великое дѣло.» Затѣмъ Милошъ перечислялъ свои побѣды въ Шумадіи, на Савѣ и на Моравѣ: — какъ онъ изгналъ изъ Бѣлграда вѣроломнаго визиря, который вошелъ въ соглашеніе съ дагіями и янычарами; какъ во всѣхъ нахіяхъ, во всѣхъ городахъ господствуютъ Сербы, вѣрные своему царю, готовые по повелѣнію султана жертвовать жизнію и проливать свою кровь. Донесенія кончались словами: «могущественный и милостивый царь нашъ! пожалуй васъ твоею лаской и твоимъ покровительствомъ; повелѣвай нами: мы всѣмъ готовы жертвовать для престола и государства». Пылкая славянская душа, молодой болгарскій священникъ, по имени Неофитъ,^[117] отправился изъ Рыльскаго монастыря, какъ на святое богомолье, посмотрѣть Милоша сербскаго, котораго онъ въ сердцѣ своемъ называлъ Милошемъ славянскимъ.

Съ добрымъ упованіемъ восторгался Неофитъ подвигами которые совершалъ Милошъ во имя султана Махмуда, единственнаго по женскому колѣну потомка Немавичей, которыхъ родъ далъ Сербіи великихъ царей Стефана, Душава и Лазаря. Въ Рыльскомъ монастырѣ онъ, въ дѣтскомъ возрастѣ, питалъ свою душу исторіей, преданіями и сказаніями и учился читать по заплѣснѣвшимъ рукописямъ. Лучшею его забавой было слушать бесѣды старыхъ монаховъ о давней Болгаріи; онъ услаждалъ свое сердце пѣснями о султаншѣ Милицѣ, дочери царя Лазаря и женѣ Баязида, о могуществѣ болгарскаго патріарха Охриды, о молитвахъ въ болгарскихъ церквахъ на языкѣ Кирилла и Меѳеодія, о войнахъ древней Болгаріи съ византійскими кесарями, съ Греками, о братскомъ союзѣ Болгаръ, этихъ ославяяенвыхъ Гунновъ, съ Славянами Сербами.

Неофитъ возложилъ на себя апостольское служеніе для убѣжденія Болгаръ и всѣхъ Славянъ стародавнихъ владѣній царей изъ рода Немавичей въ томъ что султаны, потомки Османа и Оркава, ихъ единственные законные цари; что нѣтъ для нихъ другихъ царей на Божьемъ свѣтѣ, потому что только въ султанахъ течетъ славянская кровь, кровь Стефановъ и Душановъ; что церковь и государство должны быть славянскими; что первые внесли въ ихъ край Христову вѣру святой Кириллъ и святой Меѳеодій; что Богъ послалъ этихъ святителей для распространенія вѣры во Христа Сына Божія на языкѣ славянскомъ; что Грека со временъ Троянской войны были самыми лютыми врагами Славянъ.

Проникнутый чувствомъ своего апостольства взиралъ Неофитъ на дѣянія Милоша Сербскаго, и пока послѣдній исполнялъ волю султана Махмуда, побивалъ, раззорялъ и разгонялъ бунтовавшихъ дагіевъ, янычаръ и спагіевъ, онъ писалъ и печаталъ для народа книжки о правѣ султановъ Османовъ на славянское царство Неманичей. Еще и теперь сербскія дѣти учатся читать по этимъ книжкамъ и почерпаютъ изъ нихъ первыя понятія о правѣ султановъ, о которомъ султанское правительство и слышать не хочетъ.

Послѣ первой бѣды постигшей Милоша, Неофитъ не могъ оставаться въ Сербіи, которая начинала нѣмечиться; его выжили изъ Бѣлграда нѣмецкіе болтуны и полиція, прислуживающая своими шпіонами подпольнымъ злоупотребленіямъ правительства и устроенная по образу и подобію іезуитской инквизиціи.

Неофитъ вернулся въ Рыльскій монастырь и оттуда разносилъ свою проповѣдь изъ села въ село. Всюду его выслушивали, но не вполнѣ понимали, даже боялись понимать; тѣмъ не менѣе не всѣ слова раздавшіяся въ ушахъ пропадали безслѣдно. Какъ пастухи и косматыя собаки преслѣдуютъ волка отъ овчарни до овчарни, такъ гнали Неофита деспоты, архиреи и протосингелы. Избравъ себѣ въ Геленѣ ученикомъ священника Иларіона, юнаго духомъ и годами, пылкаго сердцемъ, онъ вмѣстѣ съ нимъ пришелъ въ Царьградъ.

Оба священника были богато одарены краснорѣчіемъ, несокрушимою вѣрой — и только. Съ ихъ помощію они добрались до Византіи, которая сдѣлавшись Константинополемъ, Истамболомъ, Стамбуломъ, не перемѣнила своихъ обычаевъ и привычекъ, также какъ не отступитъ отъ нихъ и тогда когда будетъ Царьградомъ, если только суждено это у сбыться; потому что тамъ завелся и по сіе время держится Фанаръ, почерпающій новыя силы въ армянскомъ Эчміадзинѣ, откуда получаются предписанія противъ султанскихъ законовъ, потому что Греки и Армяне торгуютъ Высокою Портой.

Но и въ Византіи не все попадаетъ въ руки Грековъ и Армянъ. Бѣдные священники нашли Славянина, польскаго шляхтича, который представилъ ихъ двумъ тогдашнимъ государственнымъ сановникамъ. Одинъ изъ нихъ былъ Гассанъ Риза-паша, сераскиръ надъ сераскирами, пользовавшійся довѣріемъ султана, человѣкъ рѣшительный и дѣятельный. Другой былъ Мегмедъ Али-паша, начальникъ артиллеріи, зять султана, благодушный, привѣтливый, доступный и щедрый, настоящій мусульманскій вельможа, не говорившій словъ на вѣтеръ и не шутившій своими обѣщаніями. Кто прибѣгалъ подъ его крыло, о томъ онъ заботился, и что обѣщалъ то исполнялъ. Oru оба взяли подъ свое покровительство священниковъ. Хотя они были мусульмане и оттоманы, во они уразумѣли христіанскія и славянскія слова — за государство и престолъ.

Бѣдные священники, какъ будто какія-то власти, тотчасъ вступили въ состязаніе съ греческимъ патріархатомъ и повели споръ. Но счастіе обращается какъ колесо; оба могущественные покровители болгарскаго дѣла пали, на верхъ поднялись другіе люди которые выступили защитниками патріархата. Логоѳетъ Аристарки-бей и драгоманъ Ханджери-бей, столбы Фанара, приняли участіе въ игрѣ: ставка была крупная, цѣлыхъ четыре милліона Болгаръ — должны ли они огречиться, какъ будущій народъ будущей Византійской имперіи, или же остаться Болгарами, и еще болѣе ославяниться для служенія оттоманскимъ султанамъ, потомкамъ и наслѣдникамъ царей славянскихъ по женскому колѣну? Просьбы и угрозы Фанара и дары патріархата наконецъ превозмогли. По духовному праву, съ соизволенія Высокой Порты, оба Болгарина приговорены къ изгнанію и сосланы на Святую Гору, гдѣ Неофитъ и скончался въ Хилендарскомъ монастырѣ.

Политиканы захватили дѣло въ свои руки. Профессора, доктора, торговцы и беи хорошо понимали какіе Греки вымогаютъ себѣ доходы съ болгарской церкви и думали: не дурно бы было получать ихъ намъ; а такъ какъ они не полагались на свои силы для борьбы съ Греками, съ Фанаромъ, то они догадались войти въ соглашеніе съ консулами покровительствующихъ державъ. Они повели свое дѣло такъ ловко что одинъ изъ консуловъ сказалъ себѣ: если Болгары отдалятся отъ греческой церкви, то оставшись одни они волей-неволей обратятся къ католицизму; какая будетъ для меня слава и предъ императоромъ и предъ папой! Другой подумалъ: отчего жь бы имъ не сдѣлаться протестантами? труденъ только первый шагъ, а потомъ все пойдетъ какъ по маслу; пусть только протестуютъ; какое торжество для королевы и для моего великаго народа! Тогда протестантству не трудно будетъ привлечь къ христіанской вѣрѣ и мусульманъ; къ тому же кто подмазываетъ тотъ и катится. Сильный этою поговоркой консулъ началъ себя подмазывать золотою мазью; бралъ натурою, займами, припасами и подарками; покровительство оказалось выгодно, полетѣли донесенія посламъ и правительствамъ объ этомъ великомъ событіи, и у Высокой Порты исходатайствовано разрѣшеніе открыть признанный и законный комитетъ.

Комитетъ сталъ у кормила религіознаго движенія, а такъ какъ совѣтниками его были консулы, канцеляристы и драгоманы, то мало-по-малу онъ подчинилъ своему вѣдѣнію и политическія дѣла Болгаріи, чтобъ они тоже не ускользнули отъ его заботливаго вниманія.

Еслибы старый Неофитъ могъ воскреснуть, онъ растерялся бы среди хитросплетеній и подмостковъ при помощи которыхъ старались соорудить зданіе на его славянскомъ фундаментѣ. Вмѣсто болгарскаго патріархата, придумали — чтобы волкъ былъ сытъ и овцы цѣлы — установить какой-то экзархатъ, который попрежнему торговалъ бы епископскими митрами и духовнымъ управленіемъ церкви, попрежнему собиралъ бы подати, дани и церковныя приношенія, только не руками Грековъ, а руками Паранъ или Болгаръ. Церковь съ виду будетъ болгарская, но безъ болгарскаго патріарха.

Отвернувшись отъ султана, настоящаго царя по крови, благорасположеннаго къ родственному ему народу, комитетъ, умудряясь капитуляціями съ иностранными державами, устремился къ болгарской автономіи.

Таковъ былъ признанный и законный комитетъ; къ нему тихомолкомъ и втайнѣ обращались комитеты непризнанные и незаконные, но существующіе и дѣятельные.

Молодой Данко Казанскій добрался до этого комитета; его приняли привѣтливо, увѣрили въ братскомъ расположеніи, обо всемъ разспросили, но рѣшительнаго отвѣта не дали. Ему показали какъ пріучаютъ дѣтей ненавидѣть турецкое, не христіанское ярмо, какія книжки, сочиненія и евангелія разсылаютъ по краю, какъ удерживаютъ Болгарскій народъ отъ сближенія съ казаками, потому что казаки войско султанское-христіанское подъ мусульманскимъ знаменемъ и правительствомъ, потому что казаки и драгуны, съ ихъ славянскою командою и славянскимъ духомъ, какъ соль щиплютъ глаза комитету и Туркамъ, потому что казаки люди простые, привыкшіе чтить старые порядки, привержены къ султану и усердно ему служатъ, а комитету это не нравится, ибо комитетъ желаетъ автономіи, казаки же для этой автономіи главная помѣха. Дѣйствовали такъ успѣшно что Высокая Порта, въ своей премудрости, уже покушалась заподозрить казачество и уничтожить въ немъ славянскій духъ. Когда Порта совершитъ этотъ подвигъ, тогда главное препятствіе для дѣятельности комитетовъ будетъ устранено, останется только увлечь простой народъ, громаду, и тогда придетъ время дѣйствовать открыто; покуда же всего лучше вліять чрезъ священниковъ или газетчиковъ и содѣйствовать автономіи молитвами и разными изданіями.

Хотѣли сдѣлать юнака Давка поломъ или газетнымъ борзописцемъ, но ему это было не по душѣ, хотя онъ и не могъ идти въ казаки, потому что ему наговорили о нихъ такъ много дурнаго и очень отсовѣтывали. Самъ онъ видѣлъ что казаки войско хоть и славянское, но мусульманскаго государя, онъ же воспитанъ и настроенъ въ чувствахъ, мысляхъ и стремленіяхъ къ освобожденію христіанъ отъ ига невѣрныхъ сыновъ Агари. Для этого учреждены комитеты, и его выслалъ комитетъ; слѣдовательно, онъ долженъ остаться юнакомъ; жребій брошенъ — разъ родила мать, разъ и умирать. Къ тому же ему слышался задушевный шопотъ монахини еще не обрученной Христу и Божіей Матери, а обрученной Болгаріи; если онъ останется ея юнакомъ, то кто вѣдаетъ чему быть впереди? Кто ни на что не отваживается, тотъ ничего и не выигрываетъ. Данко любилъ Болгарку какъ любилъ ее болгарскій витязь Хаджи Дмитрій. Онъ прекратилъ переговоры съ комитетомъ и выѣхалъ обратно въ Балканы.

Ѣхалъ по Болгаріи молодой Данко съ двумя товарищами, приставленными къ нему законнымъ комитетомъ чтобы показать ему край. Изъ каждаго села, изъ каждаго города выходили изъ школы на дорогу дѣти съ своимъ наставникомъ, который въ Эдренскомъ вилаетѣ называется даскаломъ, а въ Дунайскомъ учителемъ. Даскалы отлично умѣли водить дѣтей ротами, строить ихъ рядами для пріема посѣтителей, распѣвать съ дѣтьми церковныя пѣснопѣнія и подавать голосъ для громкаго: многая лѣта падишаху и тому лицу которое привѣтствовали; послѣ чего даскалы церемоніальнымъ маршемъ провожали гостя по городу, до своего жилища. Такъ чествовали и молодаго Данка.

Одинъ изъ спутниковъ, замѣтивъ удивленіе въ чертахъ лица Данко, сказалъ улыбаясь:

— Каково обучили ребятишекъ? Не думаю чтобы лучше учили и въ старомъ Кіевѣ, о которомъ разказываютъ такія чудеса; люди толкуютъ что кто въ него въѣдетъ, тотъ разомъ поумнѣетъ, кто въ немъ поживетъ, тотъ, будь онъ Полякъ, обращается въ Славянина, а кто изъ него выѣдетъ, тотъ дѣлается или воиномъ или государственнымъ человѣкомъ.

Довольный своими разумными рѣчами спутникъ еще разъ улыбнулся; онъ побывалъ въ Вѣнѣ и Италіи, не доѣхалъ до Франціи и теперь служилъ признанному комитету, въ качествѣ то доктора, то профессора. Данко смотрѣлъ на болгарскихъ дѣтей, надежду будущаго. Ему, пріѣхавшему изъ страны порядка и строгаго благочинія, показалось странно что при такихъ пышныхъ въѣздахъ, никто не спросилъ ни его, ни спутниковъ какой они вѣры, не потребовалъ у нихъ паспорта и не позаботился узнать кто они такіе; а вездѣ стояли заптіи, жандармы и тептыши, которые ихъ привѣтствовали и потомъ приходили къ нимъ на домъ побалагурить о дождѣ и погодѣ. Въ этой счастливой оттоманской странѣ вольно всѣмъ ходить и ѣздить по землѣ. Назойливое любопытство въ Исламѣ не допускается; кто ѣдетъ въ экипажѣ, верхомъ на лошади, а тѣмъ паче на жеребцѣ, на комъ платье хорошее и чистое, кто умѣетъ его носить, того не сочтутъ ни бродягой, ни плутомъ. Впрочемъ люди знали что есть признанный комитетъ, и въ своемъ мусульманскомъ простосердечіи принимали его за какое-то новое изобрѣтеніе Высокой Порты, выдуманное для забавы христіанъ, чтобъ они не помышляли о чемъ-нибудь другомъ — вѣдь мудрыя головы управляютъ дѣлами Высокой Порты. Такъ рѣшено въ совѣтѣ падишаха, стало-быть нужно уважать теперешнихъ христіанъ, прежнихъ гяуровъ. Въ этомъ счастливомъ государствѣ, въ этомъ благодушномъ Исламѣ, такъ еще чтятъ имя падишаха, имя калифа вѣры, что прикажи онъ — самое омерзительное для правовѣрныхъ дѣло — надѣть на головы круглыя шляпы вмѣсто фесокъ, всѣ бы разомъ въ нихъ нарядились.

По селу или по городу тотчасъ расходилась вѣсть о томъ что пріѣхалъ какой-то великій комитатъ, комитатъ дозволенный. Чорбаджіи за чорбаджіями, торговцы за торговцами, разнаго званія люди, Болгары и не Болгары приходили поклониться и потолковать о войнѣ, о мирѣ и о политикѣ. Всѣ высказывали свое мнѣніе смѣлѣе чѣмъ говорятъ въ кофейныхъ, не только Вѣны или Берлина, но и Парижа; болтали даже о комитатахъ недозволенныхъ. Давко сначала было увлекся, пока не переговорилъ въ сторонкѣ съ тѣмъ и съ другимъ и не получилъ въ отвѣтъ или прищелкиванія языкомъ или такого киванія головой какъ взмахиваетъ головою лошадь когда желѣзо мундштука кольнетъ ее въ поднебье.

— Мой сынъ, мой братъ, мой своякъ служитъ султану въ казакахъ или драгунахъ, и мы молимъ Бога чтобъ Онъ сохранилъ намъ его на многія лѣта. Есть у насъ свое войско, на что намъ чужое? Лучше вамъ жить съ Турками чѣмъ съ Нѣмцами.

Дальнѣйшіе разговоры не повели ни къ чему, особенно когда подъ вечеръ товарищи Данка начали собирать во имя дозволеннаго комитета разные поборы на книжки, на газеты, на свѣчи и на кадило для болгарской церкви, на сапоги для учителей, чтобъ они не ходили въ лаптяхъ, на расходы комитета въ провинціи и въ Стамбулѣ, на подарки для консуловъ, жандармовъ и драгомановъ покровительствующихъ дворовъ, на поддержаніе капитуляцій, на автономію, и Богъ вѣсть на что.

Чорбаджіи почесывали себѣ головы и распугивали звѣрьковъ, которые въ простомъ болгарскомъ народѣ непремѣнно водятся у каждаго добраго человѣка; они почесывались, но платили, потому что дозволенный комитетъ, не легче греческихъ протопоповъ, пожалуй обратится къ помощи заптіевъ и засадитъ непокорныхъ въ кутузку; платили и говорили вслухъ:

— Хоть вы и сказываете что казаки такіе-сякіе, а они лучше васъ, не дерутъ съ насъ поборовъ и за все платятъ добрыми бумажками; они царское, наше войско, дай Богъ имъ здоровья!

Этими словами они мстили за вытянутые у нихъ гроши; но отъ такого мщенія хороши въ ихъ карманъ не возвращались.

Одинъ изъ товарищей Данка, ни мало не смущаясь, сказалъ:

— Ворчатъ, но платятъ; мы уже пріучили ихъ къ первому артикулу и главнѣйшей ихъ обязанности — вносить подати; намъ нужны деньги; при деньгахъ все сдѣлается по нашей волѣ.

Онъ сталъ разказывать что драгунскій офицеръ, какой-то Италіянецъ, нашелъ средство управлять воздушными шарами и изобрѣлъ неимовѣрно смертоносную картечницу, что Турки за такую выдумку дорого заплатили ему, что косолапые Турки, какъ водится, не сумѣли справиться съ хитрою италіянскою штукой, и что все дѣло завалялось въ архивахъ Тофане. Теперь плутоватый Италіявецъ продаетъ въ другой разъ свой секретъ намъ; Турки ничего не провѣдаютъ; мы купимъ, отыщемъ механиковъ, надѣлаемъ шаровъ и картечницъ и станемъ летать на шарахъ не касаясь земли. Тогда никто васъ не поймаетъ, и мы сдѣлаемъ всѣ наши приготовленія въ полной безопасности; когда же будемъ готовы, то начнемъ палить да попаливать изъ смертоносныхъ картечницъ, перестрѣляемъ всѣхъ Турчинъ и заведемъ автономію. Таково мнѣніе дозволеннаго комитета и нашего де уполномоченнаго въ Стамбулѣ, который вступилъ уже въ переговоры о шарѣ и картечницѣ. Стало-быть недозволенные и тайные комитеты должны терпѣливо выжидатъ время пока все устроится, а мы немедленно приступимъ къ сбору денегъ на шары и на картечницы. Нашъ народъ смирный, не пойдетъ самъ воевать, потому что боится Турокъ; да намъ и не нужны его юнаки и усилія: пусть только народъ дастъ денегъ; на его деньги мы добудемъ и церковную автономію съ экзархатомъ и народную автономію какой добились Румуны и Сербы. Съ ними мы соединимся въ Дунайскую конфедерацію, каждый народъ со своею автономіей.

Съ такимъ напутствіемъ въѣхалъ молодой Данко въ Балканы. Душа его ободрилась и рѣзвѣе сталъ шагать подъ нимъ его чирпанскій конь. Храбро воевалъ Данко въ предгоріяхъ манджурскихъ и въ степяхъ туркестанскихъ, и смотритъ онъ теперь на свои родимые Балканы, обильные всѣмъ чего только можетъ пожелать душа, всякими богатствами, живыми и не живыми, всякими запасами, на годы и на вѣка; видитъ онъ что Балканы таборъ для обороны, укрѣпленный и окопанный волею Божіей, таборъ для защиты и для возстанія, гдѣ сотни могутъ ускользнуть отъ тысячей, высыпать на горы и въ долины и отбиваться въ окопахъ воздвигнутыхъ изволеніемъ Божіимъ, гдѣ нѣсколько людей могутъ сражаться противъ сотень, преграждать имъ путь засѣками и стрѣльбою изъ ущелій. Никогда не будетъ здѣсь недостатка ни въ хлѣбѣ, ни въ мясѣ, ни въ пажитяхъ; здѣсь домашнія стада и дикіе звѣри ежегодно плодятся и размножаются, хотя бы люди безъ умолку воевали; здѣсь можно въ одно время сѣять, жать и сражаться, гоняться за непріятелемъ, срубать саблей вражью голову и серпомъ жать пожелтѣвшія колосья, жить и биться такимъ образомъ до конца пока не отвоюешь побѣды и свободы. Этотъ таборъ, окопанный Балканами, однимъ плечомъ упирается въ Черное Море, другимъ тянется до сербской Шумадіи, а Малыми Балканами чрезъ Кьючукскій и Баюкскій монастыри, чрезъ Кирклизъ, нѣкогда красовавшійся сорока церквами и столькими же башнями, подвигается мшистыми дубравами до Стамбула, облегаетъ кругомъ Фелибы горами до сербскихъ поселковъ и до горъ которыя Греки зовутъ Родопскими. Сколько тутъ долинъ обильныхъ житомъ, богатыхъ стадами, оправленныхъ какъ бы въ рамы Балканами и перерѣзанныхъ рѣками! Въ южныхъ долинахъ Арда, Марица и Тувджа, въ Великихъ Балканахъ бурный Камчикъ и спокойный Маратъ, на сѣверѣ Янтыръ, который, какъ змѣй, извивается клубами, а изъ клубовъ вытягивается лентой; въ рѣкахъ этихъ столько же рыбы сколько въ лѣсахъ ягодъ и грибовъ. Сколько тутъ корма для скотины, сколько здѣсь полей для набѣговъ и для наѣздовъ! Изъ этого Божьяго табора можно держать въ уздѣ вооруженный свѣтъ и основать тамъ оборонительный станъ свободы. Такимъ богатствомъ одарилъ Богъ эту Болгарскую землю! Но куда дѣвались Гунны Аттилы, кентавры этого бича Божія? Въ таборѣ ихъ уже нѣтъ и едва ли они въ немъ появятся. Такимъ мыслямъ предавался молодой Данко пока чирпанскій сивый конь его, съ черною полосой на хребтѣ и съ червою гривой, переходилъ съ горы на гору и углублялся въ край все болѣе и болѣе дикій, болѣе чудный и болѣе неприступный.^[118] Данко озирался кругомъ.

— О, еслибы тутъ властвовали Поляки или настоящіе казаки! Какая бы пошла военная охота, какая военная потѣха! да вѣдь не переманишь людей ни комитетами, ни газетами, ни пропагандой; на это нужна шляхта, которая вскочила бы на коня, обважила бы саблю, крикнула бы: «за мной!» бросилась на врага и воодушевила бы народъ; а такъ ничего не подѣлаешь!

Шибка Балкана какъ и въ прошломъ году покрылась снѣгомъ; тѣ же вороны надъ нею летаютъ и каркаютъ, тѣ же филины гомонятъ по оврагамъ; все также какъ было, только теперь въ лѣсахъ и ярахъ глухое молчаніе, и не слыхать людскаго говора въ темной пущѣ, одинъ вѣтеръ гуляетъ по ней. Въ монастыряхъ Божьей Матери и Святаго Георгія молятся и распѣваютъ молитвы за молитвами — наступила годовщина того дня въ который славный воевода Хаджи Дмитрій вступилъ въ кровавый, неслыханный бой и погибъ въ немъ со всѣми сорока болгарскими юнаками. Ихъ головы послали въ Эдрене, а оттуда въ Стамбулъ, по старому обычаю, чтобъ утучнились ими рыбы подаваемыя на столъ князей Фанара; ихъ туловища испепелили монахини и развѣяли по вѣтру на всѣ стороны Болгаріи. Уцѣлѣлъ ли гдѣ ихъ пепелъ — неизвѣстно; извѣстно лишь то что изъ ихъ пепла не выросли болгарскіе юнаки.

Святый Боже! Святый Крѣпкій! Помилуй ихъ Господи всесильный! Они погибли за свою вѣру и за дарованную Тобою людямъ свободу. Помилуй насъ Господи! Сохрани намъ вѣру нашихъ отцовъ и даруй свободу Твоему народу. Такъ молились въ двухъ монастыряхъ и возсылали славянскія мольбы Единому Богу, Пречистой Дѣвѣ Богородицѣ и воинственному Святому Георгію.

И въ томъ и въ другомъ монастырѣ среди церкви стоялъ гробъ покрытый покровомъ и обставленный горящими свѣчами. Монахи и монахини, со свѣчею въ рукѣ, обходили гробъ и пѣли, а священники, въ золотыхъ ризахъ, кадили гробъ ладаномъ изъ серебряныхъ кадильницъ. Потомъ монахи и монахини, со свѣчами и святою водой, вышли крестнымъ ходомъ изъ монастырей и пошли въ яръ гдѣ бились прошлаго года и гдѣ палъ воевода Дмитрій. Въ темной пущѣ засверкали огоньки, словно волчьи глаза, и потомъ собрались всѣ въ кружокъ около высокаго камня, прозваннаго камнемъ воеводы. Здѣсь раздались пѣснопѣнія послѣдняго прощанія, мужскіе голоса слилась съ голосами женскими въ одну гармонію, въ одну молитву къ Богу о павшихъ болгарскихъ юнакахъ и о живыхъ юнакахъ для Болгаріи.

Послѣ молитвы всѣ вернулись въ монастыри; у камня остались только двѣ монахини: одна молится и кладетъ поклоны, другая въ раздумьи оперлась на утесъ, вперила очи въ чащу и углубилась въ думы.

Молящаяся встала, окликнула задумавшуюся, и обѣ, рука объ руку, пошли подъ гору. По глазамъ, по волосамъ, по лицу и по стану онѣ схожи какъ двѣ сестры. Но лицо одной просвѣтлѣло какимъ-то восторгомъ, чистотою, торжественностію, а на лицѣ другой скорбь и угрызенія. Обѣ молоды и прекрасны прелестями которыя счастливятъ или губятъ момцевъ. На горѣ обѣ пріостановились. Первая посмотрѣла въ долину.

— Вонъ въ ту сторону, въ ту долину я развѣяла по вѣтру его прахъ.

Другая припоминаетъ: — Здѣсь былъ тогда, сестрица, казакъ Петро Катырджія.

— Былъ, во уже не засталъ его, уже погибъ левъ Болгаріи; ему отрубили голову, а тѣло я сама сожгла и развѣяла пепелъ, чтобъ явился новый юнакъ Болгаринъ; но юнакъ не показывается.

— Можетъ-быть мой Петро былъ бы такимъ юнакомъ, еслибъ я могла съ нимъ свидѣться.

— Напрасно мы ждемъ; нѣтъ какъ нѣтъ юнака.

— Глянь-ка сестрица, кто-то скачетъ; не твой ли это юнакъ или не мой ли Петро? Охъ вѣрно юнакъ; видишь ли какъ онъ пустилъ поводья и какъ мчится конь.

Обѣ сестрицы смотрятъ. То не Турчинъ, не заптія, не киседжія; сидитъ верхомъ словно нехотя, а ѣздокъ славный — настоящій господинъ на конѣ.

— Я узнаю его; это Давко, пріятель воеводы, его давнишній товарищъ. О! онъ юнакъ, совсѣмъ юнакъ, будетъ и воеводой; дай только Богъ чтобы не такъ онъ воеводствовалъ какъ милый Дмитрій. Въ недобрый день и въ недобрый часъ онъ ѣдетъ сюда; мы вызвали его нашими молитвами. Помолимся за него! Обѣ женщины пали на колѣна и горячо молились со слезами на глазахъ.

Молодой Данко былъ уже при нихъ, слѣзъ съ коня и пустилъ его на свободу. Данко привѣтствовалъ монахиню Марью какъ братъ привѣтствуетъ самую любимую сестру, и она съ нимъ поздоровалась какъ съ милымъ братомъ Болгариномъ.

Всѣ трое пошли въ монастыри. Сивый конь слѣдовалъ за ними.

Чамъ-Дере.

Въ Чамъ-Дере вечеринки за вечеринками; веселятся мусульмане, мусульмане Чамъ-Дере, семи деревень поросшаго пихтами яра, гдѣ нѣтъ человѣка который бы не былъ гайдукомъ или киседжіей, гдѣ мальчики родятся изъ чрева матери съ призваніемъ сдѣлаться тѣмъ или другимъ, гдѣ ни ханума, ни дѣвица и смотрѣть не хочетъ ни на пахаря, ни на работника, и тотъ не человѣкъ, не мущина въ ея глазахъ, кто не гайдукъ или киседжія; гдѣ сладкія ханумы и сладчайшія дѣвицы, для шутки, закалываютъ ножами заптіевъ, а для забавы душатъ купцовъ платками, гдѣ возвращающихся домой привѣтствуютъ не иначе какъ словами: много ли зарѣзалъ гяуровъ? много ли привезъ мнѣ золота, дорогихъ камней и шелковыхъ тканей? А какъ разрядятся, то хвастаютъ: это подарки моего мужа, или моего возлюбленнаго, послѣ гайдучьей или киседжійской расправы, и та у нихъ пользуется большимъ уваженіемъ и почетомъ которая умѣетъ гордиться обиліемъ и цѣнностію награбленной добычи, залитой кровью убитыхъ владѣльцевъ.

Въ Чамъ-Дере вечеринка не за урядъ, а по поводу двухъ особенныхъ случаевъ.

Кіятибъ-Оглу,^[119] исхудалый старикъ, откуда-то изъ-подъ Ямбола, на своемъ чифликѣ не сѣялъ и не пахалъ, не стригъ овецъ и не доилъ буйволицъ, а кубышка у него полна золота и серебра, какъ у эдренскаго жида Симонича или у франка Бадети. Рано утромъ онъ, для здоровья, ежедневно выѣзжалъ на лошадкѣ, съ борзою собакой, и возвращался вечеромъ, очень рѣдко съ зайцемъ или съ лисицей, но всегда съ прибавкою для кубышки. Собирая ежедневно по крохамъ онъ накопилъ цѣлые сундуки. Въ околицѣ находили мертвыя тѣла, то чабана, то купца, то попа, то проѣзжаго, а въ чифликѣ Кіятибъ-Оглу даже не пытались сдѣлать разслѣдованіе, потому что мѣстность тамъ болотистая и моровое повѣтріе убиваетъ словно ударомъ обуха по головѣ; да и какъ допрашивать человѣка которому нѣсколько лѣтъ тому назадъ, за убійства въ Добруджѣ, отсчитали въ Шумлѣ, по приказанію сердарь-экрема, шестьсотъ палокъ по плечамъ и шестьсотъ по пузу, а онъ живетъ себѣ въ добромъ здоровьѣ и часто принимаетъ въ гости консуловъ покровительствующихъ державъ! Видно Кіятибъ былъ правъ, если съ нимъ такъ пировали и дружились блюстители капитуляцій. Этотъ-то честный обыватель женится на Айшѣ, восемнадцати-лѣтней красавицѣ, прелестной какъ гурія обѣщанная пророкомъ каждому садразаму, каждому сераскиру, послѣ смерти. Кіятибъ-Оглу женится на дочери Джеланъ-Мегметъ-аги, которому въ великой Теяавѣ отрубили голову за двадцать три убійства и безчисленные грабежи. Мать его Фатьму задушили въ тюрьмѣ, во избѣжаніе позора, чтобъ она не болталась на висѣлицѣ. Въ то же время Кущу-Оглу поселился въ своемъ собственномъ вновь выстроенномъ чифликѣ, и за порукою муфтія эфенди дѣлался правымъ и спокойнымъ землевладѣльцемъ, осѣдлымъ обывателемъ. По этому случаю праздновали новоселье въ его новомъ мѣстопребываніи.

Домъ гдѣ пировали новоселье отдѣлялся неширокою улицей отъ дома гдѣ была свадьба; поэтому гости смѣшались вмѣстѣ и веселье было общее.

Гремѣла цыганская музыка — скрипки, дудки и большой бубенъ, и бѣсновался цыганскій балетъ. Смуглыя Цыганки съ пылающими глазами и ловкимъ станомъ, полуодѣтыя, полунагія, выдѣлывали такія хореграфическія штуки что предъ ними покраснѣли бы отъ скромности и стыда танцовавшія парижскій канканъ въ Шомьерѣ и въ Інабилѣ и всѣ дамы полусвѣта. Въ Чамъ-Дере не знали другихъ гурій кромѣ распаленныхъ пляской Цыганокъ. Инымъ зрителямъ не нужно и седьмаго неба, имъ хочется остаться на землѣ съ земными Цыганками. Старики разсѣлись на коврахъ кучками, курили трубки и пили водку какъ воду, потому что Пророкъ запретилъ вино, а о волкѣ не сказалъ ни слова; такъ ихъ учили имамы, и они вмѣстѣ съ имамами пили ракію, какъ даръ Божій не запрещенный ни шаріатомъ, ни танзиматомъ. Молодые пострѣливаютъ на радости изъ пистолетовъ и ружей, и такъ жмутся къ Цыганкамъ и заигрываютъ съ ними что чуть не лѣзутъ вонъ изъ кожи, а турецкіе ихъ глаза горятъ адскою страстію.

Кущу сидѣлъ съ Кіятибомъ; оба попивали ракію, безъ мѣры, стаканъ за стаканомъ, и изъ комнаты смотрѣли въ окно на Цыганокъ и на гостей. Они люди важные, а то мелюзга. Кіятибу сердарь-экремъ далъ интихабъ на разбой и за разбой; о разбояхъ Кущу-Оглу гремитъ вся околица и они извѣстны не только управленію, но и старому муфтію: — не ходить же имъ въ толпу, и не якшаться съ нею; иное дѣло повелѣвать толпѣ и пользоваться ею. Вотъ и сидятъ они вдвоемъ, и прислуживаютъ имъ, какъ слѣдуетъ на большомъ угощеніи, два самыя дорогія сердцу существа, милая деликанлія и гурія Айша, новобрачная. Обѣ онѣ, какъ будто уговорились, одѣты въ алыя шелковыя шаровары и въ голубые золотомъ шитые чепкины, и опоясаны бѣлыми шелковыми поясами съ золотою бахромой. У деликанліи на головѣ вѣнокъ изъ брилліантовъ, а у Айши изъ блестящихъ камней. Онѣ будто двѣ сестры, но у деликанліи глаза каріе, волоса золотистые, а у Айши глаза голубые, волоса черные. Деликанлія была рѣзва, сладострастна, увѣрена въ себѣ; она героиня, была въ огнѣ. Айша боязлива и робка. Одна плѣняетъ своею веселостію, другая своею застѣнчивостію; во обѣ прекрасны какъ гуріи седьмаго неба, если только есть тамъ имъ подобныя, въ чемъ можно усомниться.

Когда онѣ стали въ пару и начали танцовать, не прыгая, но изгибая и перегибая свое тѣло, то лрижимаясь одна къ другой, то расходясь врозь, со всею чарующею и полною нѣги мимикой сладострастнаго Востока, тогда Дылберь деликанлія походила на распустившійся цвѣтокъ во всей его красѣ, и была такъ блестяща что Кущу опускалъ глаза чтобы не ослѣпнуть отъ такого сіянія любви, а Айша, какъ распускающаяся почка, приковывала на себя глаза, любовавшіеся юными, дѣвственными прелестями. Кущу съ любопытствомъ, заглядывался на эти прелести, находилъ въ ней одну красоту за другою, все болѣе и болѣе плѣнительную. Когда же она изъ-подъ черной черницы взглянула на него своими голубыми глазами, то засверкали огнемъ и его сѣрые глаза, а сердце растаяло: какъ таетъ снѣгъ отъ солнечнаго Лара, такъ оно растаяло отъ пылкаго пламени ея очей. Кущу, настоящій Птичій Сынъ, непостоянный въ любви, перелеталъ сердцемъ отъ Дылбери къ Айшѣ и отъ Айши къ Дылбери. Сладко было его душѣ и самъ онъ не вѣдалъ что съ нимъ творится. Кіятибъ смотрѣлъ на брилліанты Дылбери и какъ опытный ювелиръ дѣлалъ имъ оцѣнку: стоятъ много золота, можно было бы досыпать кубышку; куда бы хорошо овладѣть ими; рѣшился бы за нихъ снова попасть въ когти сердарь-экрема; кто не отважится, тотъ ничего не получитъ. Раздумываетъ и глядитъ. Вотъ онъ замѣтилъ опытнымъ глазомъ стараго пройдохи какъ Птичій Сынъ засматриваетъ на новобрачную и преслѣдуетъ ее глазами, а она украдкой отвѣчаетъ ему взглядами, такими взглядами которые говорятъ: бери меня, я къ тебѣ стремлюсь и прилечу къ тебѣ; бери меня! Кіятибъ все уразумѣлъ; когда-то онъ самъ леталъ за красавицами и хваталъ ихъ; онъ человѣкъ умный и не станетъ обертывать ватой свои слова и чувства. Онъ нагнулся къ уху Кущу и шепнулъ ему:

— Я знаю, сынокъ, что у тебя на умѣ: Айша тебѣ по вкусу, а мнѣ лучше на руку твоя Дылберь; ты молодъ, любишь и умѣешь продираться по тернистымъ тропинкамъ, а я старъ и предпочитаю торную дорогу — она удобнѣе для моихъ ногъ. Если хочешь, размѣняемся голова на голову, какъ онѣ есть — Дылберь моя, Айша твоя. Согласенъ?

Кущу молчалъ озадаченный неожиданною рѣчью и поглядывалъ то на старика, то на красавицъ. Онъ такъ любилъ Дылберь, и она его такъ любитъ; но она женщина, она создана для утѣхи и забавы мущины; все одна и та же наконецъ надоѣстъ; даже небесныя радости и само небо должны надоѣсть. Зачѣмъ спрашивать женщинъ, къ чему такія хитрости и тонкости? если она мнѣ надоѣла, то пусть тѣшитъ другихъ; женщина рождена для удовольствія и забавы мущины, а не для того чтобы надоѣдать и докучать ему. Онъ еще разъ посмотрѣлъ на обѣихъ; Айша бросила на него такой полной нѣги взглядъ что душа и сердце его вспыхнули огнемъ любви, и по всему его тѣлу пробѣжала дрожь, дрожь пріятная, жгучая, страстная.

— Согласенъ, согласенъ! Быть по-твоему.

Ударили по рукамъ для закрѣпленія торга и сдѣлки. Послѣ полуночи Кущу оставилъ Кіятиба съ Дылберъю въ, его домѣ, а самъ съ Айшей ушелъ въ домъ Айши.

Деликанлія не поняла что это значитъ, что это за шутка; она бросилась къ дверямъ чтобы стать предъ ними, не выпустить вонъ и отвѣтить на шутку шуткой, но Айша и Кущу уже вышли, а старый Кіятибъ, какъ Кащей, сталъ въ дверяхъ. Деликанлія вскрикнула смертнымъ воплемъ и упала на полъ. Кущу услыхавъ вопль затрепеталъ, но Айша держала его за руку, и онъ послѣдовалъ за нею. Дорогой онъ встрѣтилъ Карабела и Вейса-агу, своихъ тѣлохранителей, и что-то имъ шепнулъ.

Карабела и Вейсъ-ага вошли въ домъ Кіятиба. Дылберь лежала на полу какъ мертвая; на головѣ ея уже не было брилліантоваго вѣнка, а лицо, какъ яшмакомъ, было прикрыто золотистыми волосами. Кіятибъ сидѣлъ и спокойно курилъ трубку.

— Возьмите ее — и продолжалъ курить.

Кущу и Айша провели ночь какъ въ раю предназначенномъ для правовѣрныхъ, для воиновъ Пророка.

Ночь бѣдной Дылбери была мучительная и адская, безъ сердечнаго сокрушенія и покаянія.

Рано утромъ Кіятибъ бросилъ свои повозки и прислугу, сѣлъ верхомъ, свистнулъ свою вѣрную гончую собаку и отправился одинъ. Въ тотъ же день онъ пріѣхалъ въ Ямболъ, гдѣ засталъ гостей-консуловъ. Онъ спряталъ въ кубышку какой-то свертокъ и сѣлъ за закуску и ужинъ. Утромъ онъ опять собирался на охоту за фазанами, но уже не одинъ, а съ гостями.

Въ чифликѣ Кущу пусто и глухо; въ домѣ нѣтъ никого, но все вычищено и приготовлено къ принятію новыхъ молодыхъ супруговъ. Чамъ-дерейскій имамъ, прочитывая гіероглифы брачнаго акта, сдѣлалъ въ немъ поправку, и вмѣсто Кіятибъ-Оглу написалъ Кущу-Оглу. Благо прозванія обоихъ, Кіятиба и Кущу, начинались съ одной и той же буквы кафъ. Эти письмена арабско-персидско-турецкія такія трудныя, такія неразборчивыя что нельзя прочесть того что написалъ другой; столько въ нихъ различныхъ почерковъ, разнаго вида и формы — церковный, счетный, политическій, военный, фирманный, правительственный; къ тому же турецкія чернила таковы что даже очень давно написанное не трудно слизнуть языкомъ. Слово Оглу осталось, имена же обоихъ, Мегметъ и Ахметъ почти одинаковы, и вышло что Кущу-Оглу женился на дочери Джелала Айшѣ. Она обрадовалась и была довольна замѣной: вмѣсто Кащея, забитаго чуть не на смерть по приказанію сердарь-экрема, ей достался самый красивый и славный во всѣхъ Балканахъ киседжія, почти гайдукъ.

Гостья Кіятиба уѣхала рано. Дылберь деликанлія исчезла, какъ исчезаетъ съ Божьяго свѣта все имѣющее тѣло, личность, жизнь: нѣтъ нечего безсмертнаго, всему долженъ наступить конецъ. Безсмертенъ духъ, но для людей онъ невидимъ въ пространствѣ. Не для чего искать Дылберь деликанлію — ея уже не было въ Чамъ-Дере.

Карабелы и Вейсъ-аги тоже нѣтъ, потому что они не пришли привѣтствовать поклономъ и цѣлованіемъ полы своего господина когда онъ возвращался отъ Айши въ свой домъ. Съ нимъ была Айша влюбленная и еще болѣе прекрасная чѣмъ вчера. Прелести ея разцвѣли и обнажены предъ глазами любовника…

Пока влюбленный Птичій Сынъ и Айша, забывъ о Божьемъ свѣтѣ, ворковали и отдыхали въ пихтовой пущѣ, въ Сдивнѣ мутаеарифъ немного успокоился. По его просьбѣ сераскиръ-паша разрѣшилъ выдать начальству вилаета Петро Катырджію и приказалъ вычеркнуть его изъ списка солдатъ. Несчастный мужъ и казакъ уже сидѣлъ закованный въ кандалы въ Сливенской тюрьмѣ, во власти мутасарифъ-паши. Главный начальникъ вилаета думаетъ: теперь онъ у меня въ рукахъ; пускай онъ приведетъ Елену и будетъ ей послушнымъ мужемъ; я не люблю этой Болгарки, но она мнѣ нравится; зачѣмъ этому прекрасному цвѣтку вянуть и сохнуть гдѣ-нибудь въ пустынѣ — это варварство; пусть онъ лучше цвѣтетъ между людей и тѣшитъ ихъ — на то у васъ цивилизація; такъ дѣлаютъ въ Европѣ, и мы, вступивъ въ кругъ европейскихъ государствъ, должны поступать какъ Европейцы: это нашъ пріятный и полезный долгъ. Можетъ-быть мнѣ удастся черезъ Петро отыскать слѣды разбитыхъ почтъ и неслыханно дерзкихъ гайдуковъ. Каракачаны, побѣгъ отъ новобрачной жены, все это, что ни говори, очень подозрительно. Если я открою, то пристыжу валія, который, имѣя въ своемъ распоряженіи столько заптій и тептышей и пользуясь такою обширною властію, ничего не могъ найти. Кто знаетъ, можетъ-быть, для пользы службы и порядка, меня произведутъ въ валіи, на благо и славу государства. Всѣ мои виды и стремленія заключаются въ томъ чтобы хорошо служить султану, а слѣдовательно и странѣ; эти примѣрныя чувства чиновника всегда руководили мною во всѣхъ моихъ дѣйствіяхъ.

Поставленный предъ нимъ Петро держалъ себя гордо, но спокойно. Онъ добросовѣстно отвергалъ всякое участіе въ грабежѣ почты и въ гайдучьемъ разбоѣ и разказалъ, также какъ въ первый разъ, свое знакомство съ Каракачанами: онъ слышалъ какъ они прибыли изъ Добруджи, но ему не сказали куда они уѣхали; что они за люди — онъ не зналъ и не знаетъ; объ этомъ нужно допросить Каракачанъ проживающихъ въ Сливнѣ и въ санджакѣ; онъ же готовъ присягнуть и ручается своею головой что его слова святая истина.

Мутасарифъ сладкими рѣчами говорилъ Петро о женѣ, о супружескомъ долгѣ, и лучше всякаго попа увѣщевалъ его исполнять обязанности христіанскаго таинства; онъ обѣщалъ сдѣлать исключеннаго казака телтышемъ въ Адріанополѣ, обѣщалъ ему много если только онъ согласится жить вмѣстѣ съ женою.

Но Петро былъ упрямъ какъ истый Болгаринъ; онъ слушалъ и молчалъ; когда же мутасарифъ, высказавъ все, ждалъ отвѣта, онъ поклонился и вымолвилъ только:

— Прикажи, паша, отвесть меня въ тюрьму.

Въ былое время, при янычарахъ, до танзимата, за такое упорство и за такую строптивость досталось бы пятамъ; но мутасарифъ, по чувствамъ и образованію, принадлежалъ къ сторонникамъ реформъ. Онъ махнулъ рукой.

— Въ тюрьму.

Онъ не прибавилъ: на хлѣбъ и на воду, потому что въ тюрьмѣ ничего другаго не даютъ.

Главный начальникъ санджака не отступился однако отъ своихъ намѣреній; онъ былъ человѣкъ настойчивый и снисходительный какъ прилично его сану. Поэтому онъ попросилъ начальника казацкой сотни переговорить съ исключеннымъ изъ списковъ казакомъ, чтобъ онъ, будучи самъ женатъ и подавая собою образецъ супружеской жизни, склонилъ Петро послѣдовать его примѣру и зажить благополучно съ женою, предавъ все прошлое забвенію.

Служака капитанъ прямо изъ конака паши отправился въ кофейную запастись смѣлостію, хоть онъ въ ней и не нуждался, потому что былъ молодецъ. Онъ хватилъ рюмку мастики за здоровье жены, а какъ жены тутъ не было — она осталась въ Эдрене — то пришлось вылить другую рюмку за жену, во здравіе себѣ; кто знаетъ что тамъ случилось? — стало-быть надо опорожнить третью, за потомство; а какъ яблоко не можетъ упасть далеко отъ яблони, то отъ лица потомства нужно выпить четвертую за себя; пятую онъ проглотилъ за изобрѣтателя воздушныхъ шаровъ и картечницъ, по милости котораго можно навѣрняка налетѣть на голову Москвы и разгромить ее въ пухъ и прахъ; а какъ Италіянецъ человѣкъ вѣжливый, то чтобы поблагодарить за него себя, пришлось выпить шестую. Пропустивъ такимъ образомъ полдюжину онъ раскраснѣлся какъ свекла, насупилъ голову какъ буйволъ, выпятилъ животъ впередъ и пошелъ въ тюрьму.

Онъ гаркнулъ по-военному на арестанта, выпрямилъ его во фронтъ, поднялъ кверху кулакомъ его подбородокъ, опустилъ ему руки по швамъ шароваръ, и поставивъ его такимъ образомъ громко и ясно приказалъ ему сейчасъ же привести жену и жить съ нею по закону. Видя же что Петро стоитъ и молчитъ, у него чуть не прыснула кровь изъ глазъ и изъ носа, и онъ проревѣлъ какъ быкъ:

— Вахмистръ, валяй его стремяннымъ ремнемъ!

Къ счастію, не случилось тутъ ни вахмистра, ни стремяннаго ремня, иначе Петро выдрали бы за строптивость и за молчаніе. Кончилось тѣмъ что капитанъ расфыркался надъ его ухомъ какъ кабанъ, обидѣлся, и пошелъ въ конакъ къ пашѣ съ донесеніемъ.

— Ничего не подѣлаешь съ упорнымъ и дерзкимъ собачьей вѣры Болгариномъ; надо выбить изъ него дурь; позволь мнѣ, паша, закатить ему два-шестьдесятъ горячихъ, и онъ перестанетъ шутить церковью, будетъ мужъ хоть куда; а если еще прибавить шестьдесятъ, то начнетъ исполнять всѣ супружескія повинности какъ нельзя лучше и не поступитъ на него жалобъ. Я самъ знаю это дѣло и ручаюсь головой за успѣхъ; онъ будетъ такой же кроткій муженекъ какъ вашъ будущій начальникъ мужъ Биби, или какъ Левъ сударкинъ.

Паша слушалъ и улыбался. Онъ любилъ капитана, хоть голова у него была не мудрая, а языкъ, словно блокъ, моталъ да ничего не наматывалъ, особенно когда онъ приводилъ себя въ пріятное расположеніе и пріободрялся мастикой или вермутомъ; но за то въ дѣлѣ можно было на него положиться вполнѣ. Верхомъ, съ саблей въ рукѣ, онъ былъ готовъ броситься на чорта и скрутить его въ бараній рогъ; онъ не дремалъ, не наблюдалъ своихъ выгодъ, и въ службѣ не зналъ дружбы. Такихъ офицеровъ давай Богъ больше; всѣ начальники его любили, и было за что. Паша улыбался; ссылаясь на таязіяматъ, на европейское образованіе и на чувство человѣколюбія, онъ рѣшилъ созвать меджлисъ и написать мазбату. Чтобы все было въ порядкѣ, онъ приказалъ пригласить всѣхъ господъ офицеровъ находящихся въ Сливнѣ, чтобъ они присутствовали при допросѣ и подписали мазбату, потому что онъ желалъ остаться чистъ предъ своею совѣстію, предъ людскою молвой и предъ Болгарами. Собраніе назначено завтра, а какъ голодный желудокъ развлекаетъ человѣка и мѣшаетъ ему остановить на чемъ-либо вниманіе, то паша позвалъ господъ офицеровъ на обѣдъ, а послѣ обѣда на меджлисъ.

Обѣдъ былъ роскошный — подавали множество турецкихъ кушаній, разные пилавы, а для закуски къ блюдамъ сардинки, икру, колбасы, солонину и всякія соленыя приправы. Мастики, ракіи и стараго вина, краснаго и бѣлаго, вволю. Любезный и образованный хозяинъ угощалъ и упрашивалъ; гости ѣли, пили и славно подгуляли. Когда они засѣли въ меджлисѣ, то многіе изъ нихъ, не понимая по-турецки, слушали протоколы и заключеніе какъ нѣмецкуяо проповѣдь и къ концу вздремнули. Это очень помогло ихъ пищеваренію, но не принесло никакой пользы Петру Катырджію. Когда гостей разбудили каждый изъ нихъ приложилъ свою печать, не вѣдая къ чему; потомъ они почтительно раскланялись и пошли всѣ изъ конака паши прямо въ кофейную выбивать клинъ клиномъ и прославлять до неба мутасарифа: что за славный человѣкъ! никакой Европеецъ съ нимъ не сравнится; какой онъ вѣжливый, внимательный, какъ принимаетъ гостей и какъ отлично угощаетъ; пировали мы словно въ Польшѣ! такая щедрость, такая предупредительность! жилъ бы и умеръ съ такимъ человѣкомъ; пошли Господи вѣкъ такую службу!

Мазбата составленная въ меджлисѣ въ присутствіи офицеровъ обвиняла Петро Катырджію въ распутной супружеской жизни и въ важныхъ нарушеніяхъ общественнаго благочинія — всѣ слѣды и признаки доказываютъ что онъ и отецъ его издавна водили знакомство съ киседжілми и гайдуками, стало-быть разграбленіе казенной почты ему извѣстно, но онъ не хочетъ говорить и отъ всего отрекается, а потому виноватъ вдвойнѣ. Когда его допрашивали о всѣхъ его преступленіяхъ, онъ ничего не отвѣчалъ и ни въ чемъ не признался; но меджлисъ остался при убѣжденіи въ его полной виновности, а потому всѣ члены меджлиса, вмѣстѣ съ казацкими и драгунскими офицерами, приложили свои печати и приговорили Петро, по шаріату и по танзимиту, за великія его злодѣйства, на четырнадцать лѣтъ тяжкаго тюремнаго заключенія.

Петро осудили, потому что правительство всегда утверждаетъ такія поголовныя мазбаты.

Въ Нейкіоѣ старая жена Стефана хлопочетъ и хозяйничаетъ на цѣлое поколѣніе; никто ей не можетъ угодить, все ей не по вкусу, и она твердитъ что всѣ уговорились досаждать ей. Старуха была всегда кротка какъ ребенокъ; всѣ только о томъ и думаютъ какъ бы ей угодить, чтобъ она была довольна. Вотъ уже третья недѣля какъ нѣтъ стараго Стефана; онъ никогда не покидалъ дома на такое долгое время. Восемь дней тому назадъ, старый Павелъ изъ Толилова и Паньодъ изъ Старой Рѣки встрѣтили стараго Стефана; онъ ѣхалъ на своемъ сѣркѣ изъ Буріи Энизарской въ Чамъ-Дере, и оттуда хотѣлъ прибыть прямо въ Нейкіой; за нимъ бѣжали его гончія собаки и былъ онъ здоровъ и веселъ; онъ поѣхалъ влѣво, а они вправо, и послѣ того ничего о немъ не слышали. День спустя, Магметъ-ага, старый редифъ изъ Садовы, призвалъ стараго Стефана, когда онъ проѣзжалъ верхомъ по пихтовой засѣкѣ изъ Чамъ-Дере въ сторону Буріи; собаки бѣжали около него, на сѣдлѣ онъ везъ не то сѣрну, не то оленя, и ѣхалъ шибко; узналъ онъ его хорошо — развѣ можно не узнать стараго Стефана верхомъ на сѣркѣ. съ его старыми собаками? Вѣрно охотился и теперь еще охотится; объ ѣдѣ ему нечего заботиться — куда ни придетъ, вездѣ ему скажутъ; добро пожаловать, и угостятъ какъ самаго дорогаго гостя; нѣтъ такого мусульманина или христіанина который не пожелалъ бы имѣть гостемъ стараго Стефана, стараго дагларбея, стараго балканскаго дѣдушку. Свѣдомо что живъ и здоровъ, ну и слава Богу! Но женѣ Стефановой скучно, потому что въ старомъ супружествѣ одинъ по другомъ скучаетъ и тоскуетъ; оба знаютъ что скоро надо отправиться въ дальній путь, а предъ такою разлукой хочется быть вмѣстѣ. Стефанова старуха то и дѣло выходитъ изъ дому на дворъ, а со двора на улицу, все посматриваетъ не ѣдетъ ли старый Стефанъ, но Стефанъ не показывается.

Пока въ Нейкіоѣ напрасно ѣдали стараго Стефана, густымъ лѣсомъ, по глубокому яру, шли два Турчина, вооруженные съ головы до ногъ; одинъ подпрыгивалъ какъ молодой козленокъ, другой, великанъ, ступалъ какъ буйволъ; они шли и разговаривали:

— Ага, ага, что съ тобою? ты наша рука — никогда насъ рука не обманывала; что съ тобою сдѣлалось?

— Не смогъ, пробормоталъ другой, — въ первый разъ у меня дрогнула рука.

— Да вѣдь господинъ приказалъ, а ты приказа не исполнилъ.

— Господинъ сказалъ чтобъ ее тамъ не было, ея нѣтъ и не будетъ.

— И мертвые, говорятъ, приходятъ съ того свѣта вампирами — такъ трудно ли вернуться живому?

— Правда, да что же я могъ сдѣлать?

— То что сдѣлалъ съ другими — у тебя рука не дрожала.

— То другіе, а то она; еслибы кто захотѣлъ ей сдѣлать какое зло, я сталъ бы защищать ее противъ цѣлаго свѣта, даже противъ тебя.

— И противъ господина?

Другой задумался и шелъ погруженный въ мысли; наконецъ онъ пробормоталъ въ полголоса, какъ бы про себя:

— Не знаю.

— Зачѣмъ же ты не оставилъ ее себѣ?

— Она не для меня.

— Для кого же?

— Богъ создалъ ее для дагларбея горнаго владыки, а не для меня, его слуги и невольника.

— А еслибъ она дала тебѣ приказъ?

— О! тогда навѣрное у меня не дрогнула бы рука: что бъ она ни повелѣла, все бы исполнилъ.

Буйволъ шагалъ бодро и гордо какъ рогатый олень. Деликанлія была для него дагларбейшей; у этого грубаго разбойника образъ очаровательной женщины, которая своею красотой и своими прелестями защищала отъ смерти свою молодость, вырвалъ изъ руки оружіе: разбойникъ сталъ милосердъ и жалостливъ.

— Что же ты сдѣлалъ съ нею когда вынесъ ее? Я шелъ за тобою, но у меня не хватило духа посмотрѣть такъ же какъ у тебя убить.

— Что сдѣлалъ — что сдѣлалъ? господинъ не увидитъ ее дома и здѣсь ее нѣтъ — такъ Богу угодно! прямая Его воля!

Разговаривая такъ между собою они пришли въ Чамѣдере и отправились прямо къ Кущу. Онъ сидѣлъ одинъ въ комнатѣ и собирался уйти, не въ лѣсъ, не въ горы, какъ прежде, а въ гаремъ къ молодой женѣ. Онъ взглянулъ на вошедшихъ и привѣтствовалъ ихъ.

— Что новаго?

— Что приказалъ, то сдѣлано. Ты не встрѣтишь ее дома.

— Ладно. Воздай вамъ Боже, я вами доволенъ.

Они стояли.

— Есть что еще новаго?

— Нѣтъ, мы ждемъ твоихъ приказаній.

— Не будетъ никакихъ — идите веселитесь и будьте счастливы какъ счастливъ я; идите съ Богомъ, — и самъ ушелъ въ гаремъ.

Они переглянулись и вышли, сказавъ другъ другу въ одинъ голосъ:

— Что приключилось съ тою, того и егой не миновать.

Опять за Дунаемъ.

Въ Олтевицѣ, но не въ чифликѣ сердарь-экрема, между Буюкъ Чекмедже и Кьючукъ Чекмедже, а въ Румувской Олтеницѣ, напротивъ Туртукая, собрались молодой и старый комитеты, три прежніе воеводы, молодой Данко Казанскій и Правая Рука Невидимаго Правительства.

Правая Рука привезъ приказъ Невидимаго поднять снова всю Болгарію и перебросить черезъ Дунай въ Балканы новыя шайки юнаковъ.

Привержевцы стараго комитета кичились лихимъ разграбленіемъ двухъ казенныхъ султанскихъ почтъ и хотѣли, по старому, гайдучить до тѣхъ поръ пока весь народъ не пойдетъ въ гайдуки, какъ то было въ Сербіи при Георгіи Черномъ и его воеводахъ гайдукахъ.

Приверженцы молодаго комитета не хотѣли отказаться отъ пропаганды путемъ печати и живаго слова; они совѣтовали прикрыться знаменемъ вѣры, какъ то сдѣлали недавно Поляки, пристать къ болгарской церкви, и при звонѣ колоколовъ и священныхъ пѣснопѣній огласить пѣснь болгарской свободы; они желали озарить въ то же время свѣтомъ церкви умы и понятія Болгарскаго народа, дѣйствовать не силою, но мирно, не угрозами, но мольбами, не стукомъ оружія, но мудростію змія, не когтями льва, но кротостію голубицы, а за собранное налогами золото купить болгарскую автономію. До той поры слѣдовало писать и печатать какъ можно болѣе, разсылать книжки въ болгарскіе дома, ханы и хижины, большимъ и|маленькимъ людямъ, адаскалы, учители священники и монахи должны читать книжки народу и обучать его чтенію.

Правая Рука не оспаривалъ ни того, ни другаго мнѣнія, даже не удостоилъ ихъ разсмотрѣнія, а только повторилъ: «возстаніе предписано, возстаніе необходимо; оно необходимо потому что приказано». Какъ повелѣлъ Невидимый такъ и быть должно; его приговоръ то же что папское non possumus; нѣтъ другаго исхода — надо исполнить повелѣніе.

Заговорилъ молодой Данко:

— Я изъѣздилъ Болгарскую землю вдоль и поперекъ, присмотрѣлся къ гайдукамъ, къ болгарской церкви, даже къ казакамъ, настоящимъ болгарскимъ юнакамъ. Ремесло гайдука и кнееджіи нравится Болгарскому народу и заманчиво для него; каждый Болгаринъ, если самъ не гайдукъ, то любитъ гайдука, дивится ему и доброхотствуетъ ему какъ самому себѣ. Это слѣдствіе долговременной и тяжкой неволи и того что нѣтъ родовитаго благороднаго сословія. Народъ подъ чужимъ игомъ, не имѣя предводителей къ которымъ онъ могъ бы обратиться, которые ободрили бы его и соединили бы вокругъ себя, стремится къ гайдуку, отважному и храброму, но не доблестному и не прямодушному. Въ наше время трудно воодушевить гайдуковъ до народнаго возстанія — на это нужны дворяне. Трудно даже побудить гайдуками простой людъ къ бунту, потому что въ нихъ нѣтъ опоры гражданскому порядку. Церковь представляетъ болѣе широкое основаніе для утвержденія народности, въ ней болѣе стремленій къ лучшей будущности; но молитвы побуждаютъ человѣка, да и то кающагося грѣшника, къ жертвамъ, а не дѣлаютъ изъ него воина и освободителя. Къ тому же духовенство, въ рясахъ и въ сюртукахъ, торгуетъ и барышничаетъ. Болгарскій народъ благочестивъ, набоженъ, держится своей вѣры, но духовенство ему нелюбо; прежнихъ греческихъ поповъ онъ ненавидѣлъ, а теперешнихъ онъ не жалуетъ и не уважаетъ. Болѣе вліянія имѣютъ даскалы, потому что они люди грамотные, ученые, но еще очень не скоро они сдѣлаются такими какъ въ Сербіи. Признаюсь, мнѣ нравится собрать славянскихъ юнаковъ въ славянское войско подъ именемъ казаковъ и подъ знаменемъ государя славянской крови. Славянскія страны Турціи сплотились бы такимъ образомъ подъ скипетромъ государя славянской крови; онъ сталъ бы могущъ и славенъ, а Славяне были бы счастливы и свободны. Но султанское правительство этого не понимаетъ и никогда не пойметъ, потому ли что не можетъ взять въ толкъ, потому ли что не хочетъ. Нѣмцы и Англичане все нашептываютъ ему въ уши одинъ и тотъ же совѣтъ: за этимъ войскомъ, за этими Славянами стояла и стоитъ славянская Москва. Улемы и имамы твердятъ: Славяне христіане, да и Босняки тоже дѣти христіанъ; а тѣ что завѣдуютъ управленіемъ толкуютъ между собою: если появится много Соколовичей, Латачей и другихъ подобныхъ имъ Славянъ, то падишахъ пожалуй удалитъ насъ и мы останемся въ сторонѣ; Армяне уже вырываютъ изъ нашихъ рукъ дипломатію и финансы; теперь они еще дѣлятся съ нами пока мы стоимъ во главѣ управленія и войска, а что станется съ нами когда мы утратимъ это положеніе? Не устоять оттоманскому славянскому казачеству. Я проѣхалъ много селъ и городовъ, и не нашелъ ни одного Болгарина который бы захотѣлъ по своей доброй волѣ сдѣлаться юнакомъ возстанія; Болгары даже не понимаютъ какая будетъ для нихъ польза е ли возстаніе увѣнчается полнымъ успѣхомъ. Они боятся суроваго и самолюбиваго Серба болѣе чѣмъ самаго дикаго Турчина. Турка они знаютъ и къ нему привыкли; о Сербѣ же имъ разказываютъ диковинныя вещи, а то что они слышатъ возбуждаетъ въ нихъ странныя опасенія. Нашъ народъ не любопытенъ и приверженъ къ старинѣ; мудрено ему полюбить новинку, пока онъ съ нею не освоится. Поэтому, если намъ нельзя быть казаками, нельзя служить доброму государю и подъ его скипетромъ болгарской свободѣ, то подождемъ пока придетъ къ намъ съ силою другой славянскій государь, или пока выростетъ для насъ въ рядахъ сербскаго войска болгарское военное дворянство, не скуфейное, не писательское и не денежное; тогда мы чего-нибудь да будемъ стоить. Теперь же порываться на Турчина еще смѣшнѣе чѣмъ мухѣ нападать на льва — муха хоть надоѣстъ, а мы даже не надоѣдимъ, а только подадимъ поводъ къ новымъ преслѣдованіямъ. Правда, Турки не станутъ преслѣдовать такъ зло какъ Англичане или Нѣмцы, потому что Турокъ имѣетъ и милосердіе и состраданіе, и наказываютъ они поотечески; но все же мы ничего не добьемся: лучше подождать чѣмъ горько сѣтовать въ послѣдствіи.^[120]

— Стало-быть по-твоему надо опустить руки, ничего не дѣлать и положиться на волю Божію, на предназначеніе судьбы? Это не по-христіански. Богъ сказалъ человѣку: трудись, Я тебѣ помогу.

— Да вѣдь умные люди говорятъ: какъ постелешь, такъ и выспишься, какое пиво сваришь, такое и выпьешь.

Собачій Сынъ и Дышлія, прозванный Зубастымъ, полагали что возстаніе не можетъ имѣть успѣха и что слѣдуетъ только гайдучить. Зубастый зажмурилъ глаза пока говорилъ Данко и кажется спалъ, какъ всегда долженъ засыпать на нѣмецкой проповѣди добрый Славянинъ. Но Собачій Сынъ слушалъ внимательно; не было у него никогда ни даскала, ни учителя, но, какъ говорятъ Славяне-Русскіе, у него сидѣлъ царь въ головѣ — онъ былъ понятливъ и толковъ.

— Правду говоритъ молодой воевода; возстаніе не болгарское дѣло. Нешто мы Поляки или Мадьяры? У тѣхъ отъ искры сейчасъ бунтъ; они берутъ мужиковъ отъ стада, отъ сохи, составляютъ изъ нихъ войско и ведутъ ихъ на пушки какъ въ пляску. Для насъ же такъ работать тоже что вить кнутъ изъ песку; вили бы мы вили, да ничего бы не свили, потому что нашъ лесокъ къ этому не пригоденъ: мы еще не доросли.

Дьнилія раскрылъ глаза.

— А если не доросли, такъ станемъ гайдучить по-старому и сгайдучимъ мы Болгарію какъ Сербы сгайдучили себѣ Сербію.

— Чтобы Турки опятъ ее у насъ отгайдучили; не всегда и не вездѣ родятся Милоши.

— Милошъ не съ мѣсяца свалился, а родился на сербской землѣ; чѣмъ же болгарская земля хуже сербской? Только начнемъ, найдутся и Милоши.

Эти слова сказалъ Правая Рука. Филиппъ улыбнулся.

— Не найдутся, потому что старики сходятъ съ поля, а на молодыхъ напалъ страхъ.

Данко покраснѣлъ.

— Никто не труситъ; страшно за край, за дѣло.

— То не наша забота; пустъ распоряжаются комитеты и Невидимое Правительство; наше воеводское дѣло воевать.

— Стало-быть надо воевать хоть пропадай все пропадомъ? что жь изъ этого выйдетъ?

Правая Рука началъ высчитывать пособія, средства, надежды. Все припасено — ружья игольчатыя и Шаспо, карманныя картечницы, пушки стрѣляющія на двѣ мили; американскаго президента расположилъ къ болгарскому дѣлу американскій купецъ Сруль, торгующій пшеницею въ Палацѣ; отыскался какой-то князь Витъ, который можетъ сдѣлаться княземъ Болгаріи; церковь болгарская приметъ сторону возстанія, вслѣдствіе того что патріархъ упорствуетъ исполнить волю Высокой Порты; церковь поступитъ съ непокорнымъ патріархомъ такъ же какъ поступилъ Милошъ съ непокорными дагіями. Была рѣчь и о томъ что драгуновъ переманитъ Мирза, потому что между ними много юнаковъ изъ старой Сербіи и изъ Враніи; что на Помаковъ, на Читаковъ и на мусульманъ можно столько же разчитывать какъ и на Болгаръ, что большія подати и тяжелая служба въ редифѣ достаточно подготовили ихъ къ бунту; что все вспыхнетъ отъ одной искры, и что эта искра должна вылетѣть и вылетитъ изъ Ольтеницы. Такъ порѣшила Невидимая Управа.

Данко, умудренный судьбою Хаджи Дмитрія и тѣмъ что видѣлъ самъ, покачалъ головою, но ничего не отвѣчалъ на всѣ эти посулы. Дышлія услыхавъ о князѣ Витѣ сказалъ:

— На что намъ святаго Вита, будетъ съ насъ святаго Георгія и святаго Дмитрія, одного мы празднуемъ въ гедренезъ, другаго въ кассимъ,^[121] куда же мы дѣнемъ третьяго? Не нуженъ онъ ни для повстанія, ни для гайдучьяго дѣла. Останемся при старыхъ, на что намъ новые?

На это возраженіе ничего не отвѣчали и приступали къ устройству возстанія. Филиппу Тотую, какъ мѣстному воеводѣ, поручено выбрать и вооружить юнаковъ; всѣ принимаемые въ охотники должны быть люди готовые сражаться и умереть, готовые идти на вѣрную смерть. Выборъ не затруднителенъ, потому что въ списки комитетовъ внесены шесть тысячъ момцевъ расположенныхъ на дунайскомъ прибрежьѣ, отъ Новой Килій и Измаила, чрезъ Браилу, Олтевицу и Зимницу, даже до Налафата и Четаги. Невидимая Управа столько выплачивала жалованья звонкою сербскою и золотою монетою и столько изъ его магазиновъ раздавали ежедневно пайковъ бѣлаго хлѣба, говядины, риса, кукурузы, масла, краснаго перцу и соли. Тотую строжайше предписано выбрать лучшихъ удальцовъ, цвѣтъ момцевъ, которые не боялись бы ни людей, ни чорта, ниже Самого Господа Бога. Не число важно, а качество; нужно сразу ошеломить Турокъ: тогда можно де надѣяться что дѣло пойдетъ какъ по маслу. Въ прошломъ году⁷ первыя неудачи отняли де смѣлость у жителей и удержали ихъ отъ участія въ возстаніи, хотя они и были готовы приступать къ нему. Послѣ сильнаго натиска въ самомъ началѣ и первой успѣшной схватки выростетъ де изъ земли повстанская сила, демократическая, соціальная и либеральная, какъ говорятъ учители Поляки. Но какъ воевода Тотуй не имѣлъ счастія въ бою, то ему приказано только привести шайки къ Дунаю, а за Дунаемъ долженъ принять начальство молодой Данко, котораго Невидимое Правительство назначило воеводой.

Молодой Данко не чувствовалъ ни расположенія, ни охоты, ни довѣрія къ такому возстанію; во какъ человѣкъ храбрый, съ душою и сердцемъ, онъ припоминаетъ себѣ казацкія украинскія поговорки, которыя онъ слыхалъ въ Туркестанѣ: съ воронами каркай по-вороньи, попалъ въ борщъ такъ будь грибомъ — закаркалъ по-комитетски, и принявшись за работу сталъ труженикомъ. Еслибъ обрушилось небо и онъ оставался одинъ, то и тогда онъ еще бы усиливался подперетъ облака саблею и не тронулся бы съ мѣста. Со сборнаго пункта онъ долженъ былъ дойти до Шибки Балкана, а оттуда, по полученіи новыхъ приказаній, отправиться далѣе.

Изъ шести тысячъ момцевъ набралось только триста четыре охотника, и въ числѣ ихъ не было ни одного жителя Балканъ, ни одного человѣка съ плоскаго дунайскаго прибрежья и съ эдренскихъ равнинъ. Войско воеводы Данки составляли двѣсти Болгаръ изъ Бѣлграда, изъ Кубеи и изъ Добруджи, и сто четыре Цыгана изъ Румыніи. Но это былъ только передовой отрядъ; за нимъ должны были слѣдовать, шагъ за шагомъ, три воеводы со всѣми момцами. Страшное нашествіе обрушилось на Турокъ. Тучи тянутся за тучами, солнушка не видно и дождь льетъ какъ изъ ведра: то добрая примѣта для Болгаръ — бѣда Турчину!

Сборъ приносимыхъ въ жертву бандъ, хотя онъ и дѣлался по приказанію Невидимой Управы, не хранили однако въ тайнѣ, вѣроятно для лучшей революціонной огласки. На эту вѣсть сбѣгались чужеземные аферисты: купчикъ продававшій въ Подмогошаѣ гарибальдійскія блузы сторонникамъ Братіана, окулистъ изъ Текуча обвертывавшій проданныя очки въ старыя Мадзиніевскія газеты, хромой поваръ Кошута, оставшійся въ Калафатѣ, школьникъ изъ Стамбула слушавшій лекціи Флуранса, разстрига попъ бывшій свидѣтелемъ какъ били по щекамъ сумашедшаго Ренана^[122] въ церкви святой Маріи въ Перѣ и сдѣлавшійся приверженцамъ битаго, представители гражданской и церковной свободы въ болгарской автономіи, и нѣсколько проныръ гласнаго славянскаго агентства въ Стамбулѣ. Всѣ газеты лрокричалгг о болгарскомъ возстаніи, а донесенія шпіоновъ полетѣли въ вилаеты и къ Высокой Портѣ.

Громкія имена Гарибальди, Мадзини и Кошу та и менѣе извѣстныя имена Флуранса и Ренана вылетали изо всѣхъ устъ и трещали во всѣхъ ушахъ. То былъ крестовый соціальный, республиканскій и раціоналистскій походъ на бѣдный Исламъ и противъ его господства. Названныя личности превозносились какъ великіе люди прогресса; начинали толковать о бѣдствіяхъ и пораженіяхъ Ислама. Всѣ знали и видѣли, только Болгары ничего не знали и ничего не видали.

Въ Сливнѣ все готово: редифы собраны, у казаковъ лошади стоятъ въ конюшняхъ осѣдланныя, и знакомый намъ капитанъ не выходитъ изъ кофейной, гдѣ такъ привольно поболтать за рюмкой. Онъ льетъ за здоровье каждаго, а если кто ему не отвѣтитъ, за того онъ выпиваетъ самъ, чтобы не вести пустыхъ счетовъ. Зачерпнувъ много правды на днѣ рюмки, онъ себя убаюкиваетъ чтобы во снѣ пообдумать чѣмъ ему заняться утромъ. Капитанъ бодръ и расторопенъ. Мутасарифъ тоже не дремлетъ за дѣломъ; но приключилась непріятность: Петро Катырджія убѣжалъ въ кандалахъ изъ тюрьмы. Поиски въ городѣ и въ околицѣ были напрасны — пропалъ словно въ воду упалъ; но какъ въ Сливнѣ нѣтъ такой рѣки гдѣ человѣкъ могъ бы утонуть, то заключили что Петро, съ отчаянія по женѣ и по казачествѣ, ушелъ къ Тунджѣ и въ ней утопился. Такъ написали въ донесеніи къ вали. Мутасарифъ послалъ однако въ Нейкіой телтыша и поручика со взводомъ казаковъ чтобъ они поразвѣдали не показался ли тамъ Петро Катырджія, или не вернулся ли онъ туда вампиромъ съ того свѣта, а если они найдутъ тамъ жену его Елену, то чтобы взяли ее и привезли, подъ карауломъ, прямо къ нему въ конакъ — тогда слѣды будутъ въ рукахъ. Отдавая этотъ приказъ поручику, мутасарифъ оглядывался кругомъ, нѣтъ ли кого, и говорилъ такъ тихо чтобы голосъ его не дошелъ до гарема; какъ сострадательный и спокойнаго нрава человѣкъ онъ хотѣлъ избѣжать всякихъ споровъ и разговоровъ о бѣдной покинутой женщинѣ. Когда поручикъ вышелъ, лицо его такъ повеселѣло какъ будто бы его желаніе уже исполнилось. Онъ приказалъ своему первому адъютанту:

— Если кого приведутъ, особенно женщину, то проводи ее сейчасъ въ мабемъ, и смотри чтобы дожидаясь тамъ она не имѣла никакого сообщенія ни съ гаремомъ, ни съ салемликомъ.

Мабемъ проходная комната для хозяина изъ салемлика въ гаремъ, куда безъ его воли не можетъ вступить ни чья нога. Въ немъ происходятъ его тайныя свиданія, какъ любовныя, такъ и дѣловыя, тамъ осыпаютъ ласками прелести и платятъ серебряными и золотыми деньгами за услуги. Кому скажутъ: паша приказалъ привести тебя въ мабемъ, тому нечего безпокоиться и тревожиться, его просьба будетъ выслушана и исполнена, нужно только знать чѣмъ подарить въ изъявленіе своей признательности.

Старый Стефанъ при старой своей женѣ, но не такой какимъ былъ прежде: онъ сумраченъ и трудно ему угодить. Шесть дней тому назадъ онъ вернулся съ поѣздки или съ охоты, не привезъ съ собой дичи и ничего не говорилъ. Утромъ и вечеромъ онъ на своемъ конѣ выѣзжалъ въ горы и лѣса съ Балканомъ и Дере; вернувшись домой онъ поглаживалъ Дере, совалъ собакѣ подъ носъ лоскуты какого-то платья; собака ихъ обнюхивала, а потомъ онъ ее кормилъ.^[123]

— Чего разъ не сдѣлалъ, бормоталъ Стефанъ про себя, — то пожалуй сдѣлаетъ въ другой; и сердце и совѣсть въ человѣкѣ глохнутъ: разъ отзовутся, а сто разъ промолчатъ, въ порывѣ бѣшенства, предъ алчностію къ добычѣ, предъ приказаніемъ господина; мнѣ эти дѣла свѣдомы. Знаю я Птичьяго Сына; ни одна женщина которую онъ пересталъ любить и оттолкнулъ отъ себя не осталась жива и не должна жить, потому что ей легко было бы открыть путь къ предательству. Кущу правъ, совершенно правъ. Его звѣрь послушнѣе Балкана и Дере: разъ не исполнилъ приказа, но понадумается и исполнитъ. Я наѣхалъ, помѣшалъ; сказать правду, онъ не защищался и не противился — сказалъ: возьми, она твоя, да припрячь ее хорошенько; если узнаетъ Кущу, то мнѣ бѣда и ей бѣда; если прикажетъ еще разъ — а прикажетъ онъ навѣрное — то не спасутъ ее ни Богъ, ни султанъ. Теперь я не смогъ, не хватило сердца, дрогнула рука, эта послушная дагларбегова рука; если же прикажетъ, то зажмурю глаза и всажу — въ рукѣ у него былъ обнаженный ятаганъ и сверкала на немъ смерть. Настолько у звѣря достало милосердія. Онъ помогъ мнѣ посадить ее на лошадь, а когда я поѣхалъ, то онъ бросилъ на меня такой взглядъ что даже меня, стараго Стефана, проняла дрожь, а Дере завылъ какъ воютъ собаки предъ чьею-нибудь смертію. Мой долгъ сторожить ее, она моя кровь, мое дитя, и Дере сторожитъ вмѣстѣ со мною. Каждый день я освѣжаю ей чутье обрывкомъ Вейсовой одежды, и поэтому знаю гдѣ онъ прячется и гдѣ бродитъ. Монастырь мѣсто безопасное, тамъ ее искать не станутъ; но Богъ вѣсть! и дьяволъ не спитъ!

Разговаривая такъ мысленно самъ съ собою, старый Стефанъ уснулъ; въ ногахъ его улеглись Балканъ и Дере, чтобы ноги не озябли когда огонь потухнетъ въ каминѣ.

Около полуночи пришли заптіи съ милазимомъ, безъ шума и безъ крика, какъ военные солдаты, не потихоньку, какъ шпіоны и сыщики, а по-людски, какъ гости, потому что всѣ уважали стараго Стефана. Онъ много зналъ, много видѣлъ и былъ живою гайдучьею хроникой всей околицы, если не всѣхъ Балкановъ; а какъ весь край зараженъ, словно повѣтріемъ, охотой къ гайдучьему ремеслу, то стараго гайдука народъ чтилъ какъ патріарха. заптіи дружески разказали о побѣгѣ Петро и о томъ что имъ приказано искать Елену, а когда найдутъ, то привезти ее въ гукьюметъ,^[124] въ мабемъ паши. Говоря объ этомъ они, обращаясь къ старой женѣ Стефана, сказали ей шутя:

— Кто знаетъ, можетъ-быть будетъ ханумой, а если мутасарифа пожалуютъ въ валіи, то сдѣлается супругой валія.

Старуха покачала головой.

— Что же тутъ диковиннаго?. Моя Еленушка мила какъ пташка, голосиста какъ весенній жаворонокъ и сладка какъ сахаръ. Жена великаго визиря Рауфъ-паши была хуже; я ее знала, мы землячки, она была христіанская райя, Сербка не съ границы, простая Болгарка.

Старый Стефанъ думалъ про себя и ничего не говорилъ; ему что-то засѣло въ голову. Онъ не обращалъ вниманія на болтовню заптій, не лилъ съ ними ни водки, ни вина, а какъ только они вышли, онъ тотчасъ вынесъ изъ горенки старый казацкій нарядъ, разложилъ его на полу, кликнулъ Балкана, далъ собакѣ понюхать платье, натеръ имъ ей носъ, накормилъ ее, потомъ вышелъ, сѣлъ верхомъ на лошадь, повѣсилъ ружье черезъ плечо, свистнулъ гончихъ и выѣхалъ за ворота.

Звѣзды меркли въ разсвѣтѣ одна за другою; привѣтствуя наступающій день онѣ сами ложились спать, тонули въ облакахъ и исчезали. Снизу блѣдный, очень блѣдный свѣтъ медленно поднимался выше какъ туманъ, будто онъ исходилъ изъ нѣдръ земли чтобъ освѣтить облака. Птицы уже встрѣчали Божій день громкимъ хоромъ, и вѣтки хрустѣли подъ звѣремъ который спѣшилъ укрыться въ нору.

Старый Стефанъ доѣхалъ до Чамъ-Дере и по-своему свистнуль Балкана и Дере. Собаки бросились, забѣгали вправо и влѣво, по дорогамъ, по тропинкамъ, по утесамъ, по зарослямъ, по ручьямъ, по крѣпямъ, но ни разу не тявкнули — значитъ не почуяли тамъ звѣря. Старый Стефанъ исколесилъ такимъ образомъ всѣ околицы Чамъ-Дере. Вдругъ Балканъ тявкнулъ въ заросляхъ по дорогѣ въ Деерменкіой, тявкнулъ и побѣжалъ тихонько, не переставая лаять, до хуторовъ Чамъ-Дере. Дере молчалъ, но шелъ за Балканомъ; такъ добѣжали собаки до хижины стоявшей въ сторонѣ, надъ потокомъ. Потокъ глубокій, вода въ немъ лѣнится, брызжетъ каскадами вверхъ и снова падаетъ на камни; огромная сосна съ вѣтвями переброшена черезъ потокъ и служитъ мостомъ для гайдучьихъ лрыжковъ: это переправа черезъ Пихтовый потокъ. Чтобы перебраться черезъ потокъ по камнямъ и по пнямъ нуженъ зоркій конь со стальными ногами, который умѣлъ бы прыгать съ колоды на камень, перескакивать чрезъ обломокъ скалы, бросаться вправо и влѣво, не спотыкался бы и не падалъ. На это нуженъ киседжійекій конь каковъ Сѣрко стараго Стефана.

Балканъ и Дере обѣжали кругомъ хижины, понюхали, о чемъ-то между собою посовѣтовались, потомъ залаяли и пошли черезъ чортовъ мостъ. Старый Стефанъ въѣхалъ въ потокъ. Конь его метался, скакалъ, вертѣлся и кружился словно въ пляскѣ. Еслибы кто увидалъ его со стороны, тому показалось бы что какой-нибудь Франкони изъ парижскаго цирка даетъ представленіе знатокамъ гайдукамъ, и онъ подумалъ бы въ какой бѣшеный восторгъ привелъ бы этотъ старый чортъ всѣхъ зрителей, какъ бы всѣ сбѣжались имъ любоваться и какъ бы ему аплодировали, еслибы перенесть его въ парижскій циркъ, вмѣстѣ съ конемъ, потокомъ и утесами. Здѣсь же никто не кричалъ браво; старый Стефанъ молодецки выѣхалъ на своемъ конѣ изъ потока и пустился за собаками, но собаки остановились и вернулись къ нему. Старый Стефанъ пригнулся къ сѣдлу и тайкомъ завернулъ за утесъ; конь не тряхнулъ головою и не шевельнулъ ногой, а собаки поджали подъ себя хвостъ, опустили уши и стали какъ каменныя подъ брюхомъ лошади. То было самое дикое ущелье, куда заходили только гайдуки, киседжіи и старые медвѣди; разсѣлины сходились съ разсѣлинами, то никакая Аріадна не предлагала своей нити чтобы вывести изъ этого лабиринта; выбраться изъ него можно только смѣтливостію киседжіи или отважностію гайдука. Недолго привелось ждать старому Стефану; онъ услыхалъ шуршаніе камней въ противоположной разсѣлинѣ и до него ясно долетали отражаемые скалами голоса.

— Стало-быть ты казакъ, солдатъ, слуга, начальство, который васъ ловилъ и вязалъ, переходишь теперь къ намъ и хочешь жить съ вами?

— Не совсѣмъ-то съ вами; я хочу жить самъ по себѣ, отъ васъ же я хочу кой о чемъ развѣдать.

— О чемъ?

— Гдѣ сестра Деликанліи, на которой меня женили?

— Почемъ мнѣ знать; я теперь не знаю гдѣ сама Деликанлія.

— Какъ не знаешь? До тюрьмы дошелъ слухъ что ее тебѣ отдали, чтобы ты спровадилъ ее на тотъ свѣтъ.

— Правда, только я не спровадилъ ее туда; осрамился, духа не хватило! она такая красавица, такъ молода и такъ просила! Я ее отдалъ дѣдушкѣ Стефану, дѣдушкѣ всѣхъ васъ гайдуковъ и киседжій, чтобъ онъ ее увезъ куда хочетъ, лишь бы не было ея здѣсь и чтобы никогда не провѣдалъ о ней Птичій Сынъ. Я объ этомъ не жалѣю, но Кущу не пускаетъ меня къ себѣ на глаза, вотъ въ чемъ бѣда; онъ хочетъ обойтись безъ меня, безъ меня, своей руки. — Говорившій съ горя заплакалъ. — Онъ меня ужь ни въ грошъ не ставитъ! Я на все готовъ чтобъ опять попасть къ нему въ милость, мнѣ жить безъ него трудно, не могу. Карабела ходилъ развѣдывать, но до вчерашняго дня ничего еще не разузналъ. Птичій Сынъ послалъ его въ другую сторону; къ ночи онъ вернется, а мнѣ велѣно никуда не отходить; вотъ я и сижу въ хижинѣ гдѣ ты засталъ меня въ раздумьи какъ умилостивить господина.

— Какимъ же это путемъ?

— Когда отыщу, то надо припрятать ее такъ чтобъ ее не нашли на свѣтѣ, и тогда меня простятъ.

— Что жь, ты убьешь ее?

— Убью — я безъ него жить не могу.

— Такъ и я съ тобой останусь ждать.

— Оставайся.

Вейсъ-ага съ Катырджіей пошли между скалъ по дорогѣ къ хижинѣ. Первый надѣялся заслужить прощеніе, а послѣдній проклиналъ злую судьбу и еще болѣе лютую женщину которая лишила его казацкаго офицерства, военнаго для Болгарина почета, и довела его до каторги или до висѣлицы. Оба они, изъ любви, изъ мести, были готовы на злодѣйство. Они тли вмѣстѣ связанные одинаковымъ чувствомъ.

Вскорѣ послѣ ихъ ухода старый Стефанъ показался изъ-за ущелья и поѣхалъ не въ Нейкіой, а прямо, знакомымъ боромъ, въ Баскіой. Лошадь ступала опустивъ голову, а всадникъ погрузился въ мысли. Собаки бѣжавшія вслѣдъ за лошадью вдругъ кого-то почуяли въ кустахъ, не оленя, не кабана, потому что онѣ не залаяли весело, а жалобно завыли, и погнались за человѣкомъ который бѣжалъ въ кустахъ и скрылся въ чащѣ. Старый Стефанъ, несмотря на свои сто лѣтъ съ доброю прикидкой, имѣлъ соколій глазъ и узналъ Карабелу, его прыть, его платье, его шагъ въ бѣгу. Онъ кликнулъ собакъ и поѣхалъ скорѣе рысью.

Въ Чамъ-Дере Птичій Сынъ сидитъ на коврѣ и куритъ трубку, а молодая Айша, прелестная какъ лучшая гурія рая, подаетъ ему кофе и спрашиваетъ:

— Что же ты такой скучный, мой господинъ? Не надоѣла ли тебѣ Айша и не прельстила ли тебя другая? Моя жизнь принадлежитъ тебѣ, возьми ее и будь счастливъ.

— О нѣтъ! Айша мнѣ не надоѣла и другая меня не плѣнила, но она живетъ, а жить она не должна!

— Пускай живетъ, если утратила твою любовь.

— Нельзя ей жить, потому что въ ней живутъ мои и чужія тайны.

— Ты знаешь, господинъ, что въ нашихъ Балканахъ женщина скорѣе разкажетъ на ярмаркѣ всему народу свой смертный грѣхъ, хотя бъ ее побили каменьями, чѣмъ вымолвитъ одно словечко о тайнахъ своего господина, гайдука или киседжіи: это для насъ свято, святѣе всего на свѣтѣ, насъ учатъ этому съ дѣтства, мы всасываемъ это съ молокомъ изъ груди нашей матери. Что же бы сталось съ нашими гайдуками, съ нашими киседжіями, со всѣмъ что намъ дорого, еслибъ этого не было!

Птичій Сынъ опустилъ глаза. — Такъ, моя Айша, но береженаго Богъ бережетъ. Она жива, а жить не должна: это безпрестанно раздается въ моихъ ушахъ, и потому я самъ не свой. Нѣтъ у меня пламенныхъ взглядовъ для Айши, нѣтъ у меня для нея страстныхъ словъ; у меня засѣла въ головѣ адская мысль: она жива, а жить не должна!

Въ эту минуту поднялась дверная завѣса, вошелъ Карабела и поцѣловалъ полу одежды Кущу.

— Нашлась!

— А Вейсъ?

— Готовъ. — Онъ поднялъ завѣсу, вошелъ Вейсъ и какъ медвѣдь повалился на полъ.

— Зарѣжу, господинъ, сто разъ зарѣжу! только не отталкивай меня отъ себя.

Кущу улыбнулся и вынулъ изъ-за пояса ятаганъ: — Вотъ мой ятаганъ; даю тебѣ мой самый любимый ятаганъ, чтобъ у тебя не смутилось сердце, не дрогнула рука.

Вейсъ взялъ ятаганъ, поцѣловалъ его и завопилъ: — Зарѣжу! зарѣжу!

— Ну съ Богомъ. Кущу-Оглу благословилъ ихъ, и они вышли.

Заключеніе.

Газеты кричали на всѣ стороны: Болгарія опять возстала; возстаніе за возстаніемъ пока не отвоевана свобода: такъ должны бороться порабощенные народы; твердость де великая, упорство благородное, дѣло святое! славянскія племена наконецъ уразумѣли де свой долгъ. Польша и Черногорія подаютъ де имъ примѣръ; почему Болгарамъ не идти по слѣдамъ родственныхъ имъ Сербовъ? Дунайскій лебедь готовится къ своей предсмертной пѣснѣ, созываетъ къ оружію всѣхъ Болгаръ, хочетъ поднять и мертвыхъ противъ бусурманъ, пришлыхъ враговъ вѣры и права. Румынъ побуждаетъ и завлекаетъ, сулитъ Мадзини, Гарибальди, братьевъ Братіановъ, а если нужно, то и Разновановъ; онъ уже мысленно изгоняетъ Турокъ, за Балканы и далѣе, а Болгарію присоединяетъ къ Дакскому королевству своего господаря, государя именитаго рода, будущаго царя дунайскаго. Въ случаѣ успѣха онъ обѣщаетъ нѣмецкую кавалерію и Круповскую артиллерію — только прогоните де Турчина дальше, какъ можно дальше. Видовданъ, Напредакъ и цѣлая вереница сербскихъ газетъ усердно поздравляютъ, желаютъ всякихъ благъ, но ничего не обѣщаютъ, а только приговариваютъ: если вы избавитесь отъ турецкаго ига, а сами съ собою управиться не сможете, то мы придемъ къ вамъ съ братскою помощію; послѣ полнаго вашего освобожденія мы станемъ за васъ какъ побратимцы за побратимцевъ; теперь же мы должны уважать трактаты, которыми держатся правительства и государства. Поздравляемъ васъ и шлемъ вамъ добрыя пожедавія — а тамъ увидимъ.

Пешти Напло вопитъ по-мадьярски: басамъ теремъ те те, басамъ мазаніо! Мы не Славяне, но мы христіане; пусть Болгары побьютъ мусульманина Турка и потомъ соединятся съ нами. Они и мы изъ одного гуннскаго племени; Аттида и Арпадъ — одна кровь, одна кость, одна масть; корона святаго Стефана пріосѣнитъ болгарскую хоругвь. Пусть надъ нами вмѣстѣ царствуетъ Габсбургъ, но царствуетъ по-мадьярски. Бѣдные Чехи соболѣзнуютъ въ своихъ Народныхъ Листахъ зачѣмъ Болгарія не ближе къ ихъ странѣ, тогда они пришли бы поигрывать на флейтахъ и предъ битвой и послѣ битвы. Галичане совѣтуютъ созвать сеймъ, расшить побогаче золотомъ красные депутатскіе мундиры и пустить пыль въ глаза Турчинамъ-бусурманамъ, отъ имени всей Польши напомнить имъ Яна Собѣскаго и пораженіе подъ Вѣной — авось они испугаются, но не заводить рѣчи о битвѣ подъ Варной: то было дѣло мадьярское. Познанцы ухватились за право и исторію, и обѣщаютъ издать рядъ статей въ доказательство что Болгарія имѣетъ право на установленіе народной церкви, на свободу и даже на существованіе, лишь бы слушали фонъ-Кренковъ и другихъ фоновъ, которыхъ разводитъ Пруссія и сыплетъ словно изъ рукава, которые могутъ появиться и на Дунаѣ, чтобъ утвердить господство фоновъ, а бѣдному Турчину сказать: вонъ съ Дуная! Эта рѣка, нѣкогда славянская, по милости фоновъ сдѣлается нѣмецкою если Болгары не скажутъ Нѣмцамъ: вонъ!

Только русскія газеты занялись этимъ событіемъ съ искреннимъ участіемъ и славянскою добросовѣстностію; онѣ совѣтовали быть благоразумными и не внимать наущеніямъ и подговорамъ, а сами просили свое правительство чтобъ оно не допустило соплеменный народъ до погибели; въ то же время они собирали дележныя приношенія для вспоможенія несчастнымъ жертвамъ. Это и по-славянски, и по-христіански.

Въ газетахъ прокричали о возстаніи Болгаріи; но гдѣ же оно? Валіи, мутасарифы, муширы, паши, заптіи, тептыши, кавалерія, пѣхота разыскиваютъ возстаніе вдоль и вширь всего края, но нигдѣ не могутъ увидать его, ниже услышать о немъ. Даже шпіоны агентства признаются что имъ не удалось открыть ничего достовѣрнаго — одни лишь слухи. Ііто-то видѣлъ что Болгаринъ молился предъ кіевскимъ золотымъ образкомъ святаго Георгія; говорили что на Святую Гору повезли какія-то книжки; вѣрно съ картечницами, по Дунаю плыла такая большущая бочка что въ нее можно запрятать пушки, даже Круловскія; замѣтили четырехъ собакъ переплывавшихъ вмѣстѣ съ лѣваго берега на правый, должно-быть непріятельскіе развѣдчики; какой-то балканскій инженеръ прислалъ четыре портрета Іована Шишмана на конѣ и одинъ конь былъ зеленый: то цвѣтъ надежды. Съ запасомъ подобныхъ извѣстій патронъ агентства, какой-то министръ не при должности, но съ портфелемъ, прибѣжалъ въ Высокую Порту и всячески старался убѣдить чтобы признали что возстаніе есть. Нечего было дѣлать, пришлось признать, признали — и возстаніе было.

Съ чѣмъ-то триста повстанцевъ должны были переправиться въ Олтеницѣ съ воеводою Данкомъ; въ Туртукайскомъ лѣсу собралось ихъ всего-на-все двадцать пять: восемь румынскихъ Цыганъ приговоренныхъ въ Букурегатѣ и въ Яссахъ къ повѣшенію, которые предпочли идти на висѣлицу въ чужомъ краю — не такъ де стыдно и не такъ горько, къ тому же можетъ-быть удастся увернуться отъ бѣды и попасть спагіемъ въ сербскую конницу, загладивъ юнацкою службой въ Болгаріи злодѣйства въ Молдавіи и Валахіи; двѣнадцать чистокровныхъ Болгаръ, чабановъ, умѣющихъ зарѣзать и обокрасть, а потомъ скрыть оружіе и похищенныя вещи; одинъ болгарскій даскалъ, любознательный и сочиняющій исторію повстанія; одинъ Нѣмецъ изъ прусскаго войска, называвшій себя Оботритомъ, который обворовывалъ другихъ Нѣмцевъ и за то былъ изгнанъ изъ числа инструкторовъ румынской арміи; былъ и англійскій путешественникъ, страдавшій сплиномъ, который, для потѣхи свѣта, желалъ быть убитымъ въ болгарскомъ возстаніи какъ джентльменъ, какъ Англичанинъ воюющій со Славянами противъ Турокъ: чудакъ передразнивалъ лорда Байрона; былъ и паликаръ, который нѣсколько дней тому назадъ задушилъ своего капитана и бросилъ трупъ въ Дунай на кормъ рыбамъ; былъ и Москаль, который убѣжалъ пьяный изъ полка и теперь кричалъ пьяный: за Бога, за вѣру, за царя и за вашу славянщину! Таково было повстанское войско воеводы Дажа: ни одного всадника, нисколько воодушевленія. Не такъ шли Болгары гайдучить; тамъ все Лило и кипѣло, здѣсь смерть и страхъ. На все войско имѣлось восемь двуствольныхъ ружей; кинжалами и пистолетами были вооружены всѣ, но ихъ такъ прятали что и самъ чортъ бы ихъ не увидалъ, и всѣ держали въ рукахъ большія чабанскія палки. Воиновъ сопровождали двѣнадцать косматыхъ чабанскихъ собакъ, и шли они словно чабаны возвращающіеся изъ Добруджи послѣ продажи барановъ.

Они прибыли въ Дели-Орманъ. Въ плодоносныхъ и богатыхъ деревняхъ этого края, населенныхъ потомками спагіевъ султановъ Мурадовъ, Сулеймана, Османа и Магомета, гдѣ выростали храбрые люди и бодрые кони для султанской службы и по первому приказу летѣли за Дунай, за Днѣстръ, подъ Вѣну, въ богатую Украйну — никто ихъ не останавливалъ; какъ приходили, такъ и уходили; имъ давали хлѣба, сыра и пилаву, спрашивали нѣтъ ли съ ними хозяина, старшаго, у кого деньги за лродажу барановъ, съ нимъ можетъ-быть и разговорились бы; но когда имъ- отвѣчали что хозяина нѣтъ, что онъ поѣхалъ на пароходѣ въ Бургасъ-Агіоли, то ихъ оставляли въ покоѣ: идите съ Богомъ! То же было и въ болгарскихъ селахъ подъ Шумной; можетъ-быть и догадывались что то были политическіе панты (бунтовщики), ro въ Болгаріи лучше столкнуться съ бѣшеною собакой чѣмъ съ политическимъ пантой, ибо тептыши тотчасъ ограбятъ, заколотятъ и повѣсятъ. Поэтому каждый подавалъ видъ что ихъ не замѣчаетъ, а они шли далѣе, и такимъ образомъ чрезъ Геленъ пришли къ Старой Рѣкѣ. Здѣсь они наткнулись на нашего капитана, не такого безтолковаго и не такъ добродушнаго какъ Турки, которые на постахъ покуривали трубки, попивали кофе и не выглядывали на свѣтъ Божій, выжидая что какой-нибудь чабанъ или прохожій принесетъ имъ вѣсть о пантахъ, а въ походѣ сжимали въ горстяхъ песокъ и бормотали молитвы чтобы панты не попались имъ на встрѣчу. Объ этихъ пантахъ натолковали имъ столько же сколько разказываютъ дѣтямъ объ оборотняхъ. Нашъ капитанъ не Турокъ, онъ разставилъ посты на дорогахъ и на высотахъ; конные часовые зорко смотрѣли во всѣ стороны. Онъ высылалъ разъѣзды по всѣмъ направленіямъ, и хотя по чину не былъ старшимъ, но какъ самый горластый изъ всѣхъ офицеровъ, онъ заставлялъ быть внимательными къ службѣ и пѣхоту, и заптій, и баши-бузуковъ. Въ этой сторонѣ всѣ сторожили, а капитанъ хоть и пропускалъ по глотку чрезъ каждые полчаса чтобы предохранить себя отъ сырости, не разбирая былъ ли день ясный или сумрачный, но крѣпко держался на сѣдлѣ, упирался ногами въ стремена и не давалъ вѣтвямъ свалить себя на землю. Онъ первый съ Топиловской горы увидалъ кучку людей, тотчасъ распозналъ ихъ простымъ глазомъ и закричалъ:

— Панты, ей-Богу панты!

Капитанъ распорядился, поскакалъ къ Старой Рѣкѣ, выслалъ оттуда отрядъ казаковъ и заптій на облаву со стороны Гелена; казаки зарыскали по дорогамъ и началась охота. Выстрѣлилъ одинъ, выстрѣлилъ другой, потомъ двое разомъ, и пошла пальба; стрѣляли зря, чтобы задать страху, для потѣхи, гнали и кричали словно травили стараго кабана. Капитанъ ободрялъ, продирался между вѣтвей, перескакивалъ чрезъ колоды, былъ вездѣ, командовалъ голосомъ и рукою. Одному поганому Цыгану онъ раскроилъ надвое лобъ — мозгъ брызнулъ, а Цыганъ и не пикнулъ. Въ сторожевой избѣ заперлись нѣсколько пантовъ съ даскаломъ и паликаромъ, и побивали довольно мѣткими выстрѣлами баши-бузуковъ и заптій; вооруженная сила уже готовилась къ отступленію, потому что скучно палить въ стѣны и получать изъ-за стѣнъ свинцовыя пули. Подоспѣлъ капитанъ, подскакалъ съ нѣсколькими болгарскими казаками и заревѣлъ: жечь избу; при этомъ крикѣ казацкія лошади наѣхали грудью на стѣны избы, казаки поднялись на стременахъ и бросили на камышевую крышу зажженныя сѣрными спичками тряпки. Изба загорѣлась и запылала; какъ только выскочитъ изъ нея панта, такъ и свалится на землю отъ пули; половину перестрѣляли, половина сгорѣла — ни одинъ не остался въ живыхъ. Баши-бузуки и заптій прокричали: многія лѣта капитану!

Пока капитанъ расправлялся съ пантами на правомъ крылѣ, майоръ тептышіей на славномъ сивомъ и черногривомъ арабскомъ аргамакѣ догонялъ ланту; но какъ самъ онъ былъ не бойкій наѣздникъ, то зацѣпившись за вѣтвь повалился съ лошади на землю, какъ мѣшокъ съ пескомъ, лихой же панта вскочилъ на коня и завертѣлъ арабскимъ аргамакомъ не хуже спагія. Телтыши столпились вокругъ него, онъ рубилъ вправо и влѣво — летѣли уши и носы — а конскими копытами топталъ майорскую спину. Панта рванулся и поскакалъ въ гору, припавъ къ сѣдлу какъ ловкій джигитъ. Въ него стрѣляли, пули свистали близко, но только двѣ его задѣли; сгоряча онъ не чувствовалъ ранъ, все мчался, мчался и скрылся съ глазъ. На его счастіе въ той сторонѣ не было казаковъ; конные заптіи и тептыши скакали за нимъ, кричали ему вслѣдъ, величая его разными прозвищами: «стой, стой!» но онъ не остановился; какъ серебряная звѣздочка мелькнулъ на горѣ сѣрый конь и улетѣлъ за гору. Никто за нимъ не погнался.

Капитанъ приказалъ считать трупы — ихъ было шестнадцать; сверхъ того оказалось четверо тяжело раненыхъ и пятеро плѣнныхъ: Англичанинъ, Нѣмецъ, даскалъ и два Цыгана. Четырехъ тяжело раненыхъ тотчасъ повѣсили, чтобы панты не умерли своею смертію, не примирились съ Богомъ и людьми. Одинъ Цыганъ со страху разболтался и своими разказами о воеводѣ Данкѣ, о несмѣтной силѣ которая идетъ изъ Дели-Ормана и за которою поскакалъ воевода, напустилъ такого страху что всѣ Турки съ плѣнными и отрубленными головами, при звукахъ мѣстной музыки и громѣ выстрѣловъ, немедля выступили съ тріумфомъ въ Сливенъ. Дабы войско побѣдителей безопасно и благополучно дошло до Сливна, капитанъ далъ ему въ провожатые взводъ казаковъ, а самъ съ остальными казаками отправился разными дорогами и тропами въ Дели-Орманъ. О воеводѣ Данкѣ сказали что майоръ тептышей положилъ его на мѣстѣ и въ порывѣ бѣшенства изрубилъ его на мелкія части, такъ что отъ этого панты не осталось ни кусочка. Храбрый майоръ такъ былъ отдѣлавъ что его повезли на возу лежачаго ничкомъ на животѣ, потому что до избитой спины нельзя было дотронуться. Ему обѣщали бакчишъ, орденъ и мѣсто дворцоваго пехливана.

До монастырей Панаи и Святаго Георгія дошла вѣсть о новомъ возстаніи Болгаріи. Монахи и монахини усердно молятся, но на этотъ разъ не по закону Господню — Божье Богу, кесарево кесарю — потому что молятся они за повстанцевъ, объ ихъ побѣдѣ.

Между монахинями болгарская дѣвица Марія, такая же какая была, прекрасная, но красотою души которая отрѣшилась отъ тѣла, хочетъ покинуть безъ сожалѣнія, но въ любви, людей и землю, и летѣть къ Богу, далеко за облака, чтобы выпросить у него для Болгаръ Болгарію, которой она не могла добыть для нихъ здѣсь въ юдоли плача. Тутъ и ея двѣ кающіяся сестры. Елена въ сокрушеніи и въ покаяніи сожалѣетъ о землѣ и еще болѣе воздыхаетъ о небѣ, она проходитъ чистилище, но держится за нить спасенія. Грѣшная Ганка деликанлія еще не раскаялась; она слишкомъ много вкусила нектара и грѣховной любви въ удалой гайдучьей ;изни, а когда женщина увлечется такою удалью, то трудно ей снова сдѣлаться женщиной. Она всею душою погрязла во грѣхѣ и прекрасна грѣховною красотою; она не молится, потому что она не христіанка, а мусульманка, и живетъ въ монастырѣ какъ въ тюрьмѣ; здѣсь ее укрываютъ, но ей хочется отсюда вырваться и вернуться къ грѣховной жизни.

Нѣсколько дней тому назадъ старый Стефанъ выбралъ себѣ жилище около монастырей, во мшистомъ ущельи прикрытомъ густою зеленью; онъ поселился здѣсь, какъ въ засадѣ, съ своимъ конемъ и двумя гончими собаками. Ежедневно, утромъ и вечеромъ, онъ съ своими гончими объѣзжалъ по широкому кругу около монастырей.

Однажды въ такой объѣздъ, предъ самыми сумерками, Балканъ и Дере, почуявъ что-то, бросились, безъ лая, большими прыжками, къ одному и тому же мѣсту. Старый Стефанъ двинулся за ними и скоро увидалъ, при вечернемъ свѣтѣ, что-то бѣлое въ оврагѣ; онъ подъѣхалъ ближе, слѣзъ съ сѣдла и съ орудіемъ въ рукѣ подошелъ къ мѣсту. На землѣ лежала мертвая сѣрая лошадь, а рядомъ съ нею стоналъ отъ боли живой человѣкъ и не могъ шевельнуться. Стефанъ къ нему подсѣлъ и узналъ что страдалецъ, тяжело раненый, мчался по неизвѣстнымъ ему тропамъ положившись на умъ лошади, но лошадь пала, а онъ очень мучится и проситъ себѣ спасенія или смерти. Старый Стефанъ, не теряя времени, положилъ незнакомца предъ собою на сѣдло и поѣхалъ по дорогѣ въ монастырь Панаи чтобъ отдать его монахинямъ. Женщины больше позаботятся о больномъ, станутъ лучше за нимъ ходить, и у нихъ онъ будетъ безопаснѣе. Уже мелькнулъ огонекъ съ монастырской башни, какъ вдругъ обѣ собаки залаяли; старый Стефанъ присматривается, но ничего не видитъ; прислушивается, но ничего не слышитъ. Какъ быть, оставить незнакомца одного — безчеловѣчно; а кто онъ такой? — какое мнѣ дѣло, развѣ не Божій человѣкъ; и Стефанъ поѣхалъ дальше по глухой тропѣ между скалъ и среди чащи пригодной для козъ, а не для людей и лошадей. Старый Стефанъ ѣдетъ, а филины гогочутъ такъ что сердце ноетъ, а въ оврагахъ воютъ волки такъ что дрожь пробираетъ кости.

Въ монастырѣ старый Стефанъ знакомый гость. Онъ положилъ раненаго въ покоѣ привратника, который, по своему обычаю, ничего не спросилъ, а самъ вышелъ въ тревогѣ и свистнулъ собакамъ чтобъ онѣ сыскали знакомыя тропы и поѣхалъ за ними. Онъ сторожитъ глазомъ, ro едва можетъ видѣть на шагъ впереди себя и слушаетъ ухомъ, но ничего не слышитъ кромѣ гоготанья филиновъ и воя волковъ. Старый Стефанъ бодрствуетъ надъ своими правнучками.

Марья тотчасъ узнала воеводу Данка. Печальная мысль мелькнула у ней въ головѣ: «и этотъ умретъ какъ умеръ Хаджи Дмитрій; ужели такъ должны гибнуть всѣ поборники болгарской свободы? О бѣдная, бѣдная моя Болгарія!»

Она сѣла при немъ и ухаживала за нимъ какъ за братомъ. Онъ узналъ сестру, страдалъ, но ему было пріятно и отрадно; онъ видѣлъ ее въ лицо, слышалъ ея дыханіе; онъ ее любитъ тою же святою любовью какою любитъ бѣдную Болгарію.

Въ Сливнѣ большое торжество, большой праздникъ, бунтъ укрощенъ, всѣ панты перебиты, и сегодня послѣднихъ трехъ, даскала и двухъ Цыганъ, повѣсятъ предъ городскими часами — висѣлицы стоятъ готовыя. Англичанина привезли къ пристани и отправили по морю — пусть убирается къ чорту, пусть лучше утонетъ чѣмъ повиснетъ на висѣлицѣ, чтобы человѣколюбивое и милосердое правительство Англійской королевы не жаловалось въ своихъ нотахъ на турецкое варварство. Нѣмца же, Прусака, остригли, обрили, назвали мусульманскимъ именемъ и сослали въ Асменъ; тамъ онъ можетъ-быть дослужится до паши и заведетъ на родинѣ холеры Круловскія пушки. Пріѣхалъ самъ вали, съ нимъ прибыли мутасарифъ и всѣ сановники. Послѣдняя неудача въ разслѣдованіи гайдучьяго разбоя заглажена побѣдою надъ бунтомъ. Отъ имени вали и отъ имени мутасарифа роздали денежныя награды — бакчиши, до которыхъ такъ лакомы всѣ Турки. Не плати имъ жалованья — они найдутъ чѣмъ жить на службѣ; бакчишъ же, милый бакчишъ, для нихъ, отъ послѣдняго носильщика до перваго сановника, пріятнѣе ордена, чина. Всѣхъ одарили деньгами, всѣ получили бакчишъ, даже нашему капитану мутасарифъ прислалъ два объемистые боченка мастики съ острова Хіо, одинъ ему, а другой его женѣ; казакамъ же приказано дать вина. По многорѣчивымъ доказательствамъ муфтія, подкрѣпленнымъ свидѣтельствомъ духовенства и беевъ разнаго разряда и рода, въ томъ что Кущу-Оглу, хотя и не трогался изъ Чамъ-Дере, наиболѣе содѣйствовалъ истребленію и взятію въ плѣнъ пантовъ, Птичій Сынъ получилъ полное прощеніе, и ему разрѣшено, какъ вѣрному сыну страны, присутствовать на всѣхъ праздникахъ, чѣмъ онъ и поспѣшилъ воспользоваться. На площади, предъ городскими часами, гдѣ собрались сановники, беи, духовенство, аги, былъ и Кущу-Оглу со свитой Чамдерейцевъ, которые окружали его какъ сергердара, одинъ несъ за нимъ чубукъ, другой коверъ, третій торбу съ посудой для варенія кофе. Колесо фортуны повернулось въ его сторону; кто знаетъ что ждетъ его впереди?

Повѣсили скоро, просто и практично. Надъ выступами трехъ лавокъ утвердили поперечные шесты, и подъ каждую изъ такихъ висѣлицъ подкатили большую порожнюю бочку. Не было ни судей, выслушивающихъ послѣднее прощаніе, ни палачей, ни процессіи внушающей уваженіе ко власти и устрашающей гражданъ. Пантовъ вывели изъ тюрьмы заптіи и тептыши, кто синій, кто сѣрый, кто въ бумажкой ткани тѣлесно-желтоватаго цвѣта, кто въ грубомъ сукнѣ цвѣта Гарибальди, кто нарядный, кто оборванный, въ заплатахъ, кто въ туфляхъ, кто босоногій. Панты шли не закованные и не связанные; около каждаго изъ нихъ толпилась порядочная кучка; такъ добрые сосѣди провожаютъ изъ корчмы домой пьяницу чтобъ онъ выспался; такъ направленная хозяиномъ стая собакъ выгоняетъ изъ сада борова, хватая его то за уши, то за хвостъ. У каждой бочки стоялъ заптія; онъ вскарабкался на бочку, встащилъ на нее панту за уши, надѣлъ ему на шею привязанную къ шесту петлю и спрыгнулъ на землю. Другіе заптіи толкнули ногами въ бочку; бочка разсыпалась и панта дрягалъ ногами и руками пока не отходилъ въ вѣчность, на вѣчный покой.

Зрители предъ кофейнями и въ кофейняхъ покуривали трубки, попивали кофе г? совершенно спокойно бесѣдовали о новостяхъ илъ Стамбула; кто взялъ на откупъ подать съ хлѣба, кто подрядился на поставку шерсти для суконной фабрики, какого офицера пришлютъ переписывать рекрутъ; о пантахъ даже не говорятъ, какъ будто ихъ никогда и не бывало. Такое невниманіе, такое равнодушіе составляетъ силу начальства надъ народомъ, силу власти предержащей; тревога и опасенія проявляются только въ моментъ возстанія, да и то изъ желанія чтобы все кончилось благополучно, а по укрощеніи его Турки сами смѣются надъ своими опасеніями — изъ-за чего они тревожились? всякое покушеніе противъ могущества падишаха развѣ не порывъ бѣшенства, не сумашествіе? И это убѣжденіе укрѣпляетъ въ нихъ охоту и силу къ дальнѣйшему господству.

На площади показались два человѣка съ мѣшками на спинѣ; къ одному изъ нихъ тотчасъ подбѣжали заптіи.

— Петро Катырджія! бѣглецъ изъ тюрьмы!

Онъ остановился.

— Я Петро Катырджія, я бѣглецъ изъ тюрьмы, несу мой даръ мутасарифу и хочу сложить приношеніе къ его ногамъ, а тамъ его воля — пускай засадитъ меня въ тюрьму.

Онъ подошелъ прямо къ мутасарифу и поцѣловалъ полу его одежды.

— Ботъ мой даръ, сказалъ онъ, бросивъ мѣшокъ къ ногамъ паши, а самъ сталъ какъ каменный, блѣдный, стиснувъ зубы и вытаращивъ глаза, точно жизнь въ немъ замерла.

Мутасарифъ догадался что въ мѣшкѣ голова, вѣрно голова какого-нибудь панты, и приказалъ ее вынуть. Вынули.

Мутасарифъ поблѣднѣлъ и не вымолвилъ ни слова. Служащіе при немъ аги поспѣшно запрятали опять голову въ мѣшокъ; только любопытные успѣли разглядѣть золотистыя косы и гладкое лицо, безъ усовъ и бороды — странный панта! Заптіи ухватили за плечи Катырджію и скорѣе вынесли чѣмъ увели его съ площади въ тюрьму. Мутасарифъ видитъ предъ собою лицо Елены болѣе прекрасное чѣмъ когда-либо, но мертвое, и самъ онъ будто не живой. Никто не смѣетъ и не хочетъ спросить что съ нимъ приключилось. Скорбь его почтили молчаніемъ: такъ выражается участіе на Востокѣ. Пусть страдаютъ душа и сердце, помучатся и выстрадаютъ свое горе; любопытство и утѣшенія доводятъ до отчаянія, раздражаютъ и убиваютъ душу и сердце.

На другомъ концѣ площади Вейсъ-ага положилъ мѣшокъ къ ногамъ Птичьяго Сына.

— Я исполнилъ твой приказъ и могу теперь остаться при тебѣ, быть попрежнему твоею рукой.

Кущу-Оглу тайкомъ отъ другихъ раскрылъ мѣшокъ и долго смотрѣлъ въ него, но не моргнулъ глазомъ.

— Она не должна была Лить и не живетъ! спасибо!

Обѣ сестры сошли со свѣта въ юномъ возрастѣ, еще не натѣшившись жизнію; но онѣ по жили тою жизнію которая полюбилась ихъ сердцу и душѣ; обѣ перелетныя звѣздочки угасли; можетъ-быть на томъ свѣтѣ имъ будетъ лучше.

Петро Катырджія насытилъ свое мщеніе и свою ревность, но его одолѣла жалость; и раскаяніе убило въ немъ жизнь; онъ лежалъ безъ чувствъ въ тюрьмѣ, прикованный къ землѣ не кандалами, а болѣзнію.

Вейсъ-ага исполнилъ повелѣніе и не огорчался совершеннымъ злодѣйствомъ; онъ, какъ вѣрный песъ, лежалъ у ногъ Птичьяго Сына и смотрѣлъ ему въ глаза.

Въ монастырѣ Панаи не могутъ опомниться: двѣ молодыя Болгарки, почти монахини, убиты предъ монастыремъ когда онѣ, увидавъ стараго Стефана на склонѣ прилегающаго яра, вышли къ нему навстрѣчу. Раздались два выстрѣла, и прежде чѣмъ старый Стефанъ съ своими гончими успѣлъ переѣхать оврагъ, предъ монастыремъ уже лежали два обезглавленныя тѣла, намѣченныя каждое чернымъ пятнушкомъ отъ пули надъ самымъ сердцемъ. Онѣ умерли такою скорою смертію что боль не успѣла прогнать улыбки съ ихъ лица. Гончія собаки бросились съ лаемъ по дорогѣ къ Баріи, а старый Стефанъ сталъ надъ тѣлами. Все кончено! Изъ глазъ его брызнули горькія слезы, слезы старости, которыя не облегчаютъ сердца, но своею безотрадностію гонятъ душу вонъ изъ тѣла.

Въ одной изъ монастырскихъ комнатъ лежалъ на постели воевода Данко, съ блѣднымъ лицомъ и посинѣлыми устами. Онъ только-что исповѣдался, вкусилъ плоти и крови Господней, принялъ послѣднее помазаніе и теперь отдыхалъ. Рана надъ грудью запеклась кровью, дыханіе прерывалось, и больному было тяжело. При немъ сидитъ монахиня Марія; она-то обмываетъ его виски смоченнымъ въ уксусѣ платкомъ, то прикладываетъ руку къ его сердцу, то потираетъ его. Онъ пристально на нее смотритъ и такъ вперился въ ея глаза какъ будто хотѣлъ за нихъ ухватиться, не умереть, но жить ея жизнію.

— Напрасно, сестра моя! Богъ зоветъ меня. Жаль нашей Болгаріи, жаль моей и твоей молодости. Болгары не то что другіе народы; чувство свободы и самобытности еще спитъ въ нихъ, и спитъ глубоко; у нихъ нѣтъ предводителей ихъ крови и рода, такихъ что бы росли и /кили вмѣстѣ съ ними; только голосъ вождей могъ бы разбудить ихъ отъ дремоты и вызвать ихъ къ жизни, къ свободѣ, къ бытію. Чужіе этого не сдѣлаютъ — ихъ не понимаютъ и не поймутъ, а сами они погибнутъ жертвой, какъ погибъ Дмитрій, какъ погибаю я. Ведутъ Болгаръ не на смерть только, а на позоръ, во сто кратъ болѣе горькій чѣмъ смерть, во сто кратъ болѣе постыдный чѣмъ тяжкая неволя для людей которые хотятъ сдѣлаться народомъ. Неудача за неудачей для народовъ пагубнѣе чумы; чума разитъ и убиваетъ, а неудача унижаетъ. Нѣтъ высшаго бѣдствія какъ народное униженіе, а послѣ вздорныхъ бунтовъ и постыдныхъ неудачъ народъ доходитъ до униженія и его нельзя уже поднять на ноги, потому что низостію его возгнушается тотъ кто захочетъ его поднять, разбудить, и онъ не выдержитъ. Скажи это, сестра, Болгарамъ; пусть они лучше терпятъ, перетерпятъ много и ждутъ чѣмъ дѣлаютъ, по наговору, новыя ничтожныя возстанія. Можетъ-быть милосердый Богъ коснется сердца ихъ теперешняго государя, въ немъ отзовется славянская кровь, онъ соберетъ вокругъ себя славянскіе народы и поставитъ ихъ на ноги, для своей силы и славы; а если ему станутъ мѣшать, какъ доселѣ, то Богъ сжалится и пошлетъ другаго государя, но видимаго; пусть Болгары ждутъ его и не позволяютъ невидимымъ комитетамъ обманывать себя, къ своему стыду и сраму; пусть ждутъ: Богъ умилостивится.

Данко хотѣлъ говорить долѣе, но у него не хватило голоса; онъ легко пожалъ руку Марьи, остановилъ на ней еще болѣе глубокій взглядъ, вздохнулъ и испустилъ духъ.

Марья начала читать молитвы и послѣ каждой молитвы возглашала:

— Боже умилосердись надъ Болгаріей!

Отголосокъ разносился по монастырю и шелъ далѣе въ горы и лѣса:

— Боже умилосердись надъ Болгаріей!

"Русскій Вѣстникъ", №№ 6—11, 1873

---

1. По болгарскому преданію, Славенъ былъ нѣкогда земнымъ раемъ. Гнѣвъ Божій и пораженіе сатаны архангеломъ разказаны здѣсь по преданію имѣющему связь съ мѣстными урочищами. Сливенъ болгарскій городъ у подошвы большихъ Казанскихъ Балкановъ, во ста верстахъ отъ портоваго города Бургасъ-Агіоли изъ шестидесяти верстахъ отъ Адріанополя. Въ Сливнѣ живутъ 25.000 православныхъ Болгаръ, 5.000 мусульманъ и около 1.000 Евреевъ, Армянъ, Цыганъ, Грековъ и Куцовлоховъ. Въ Сливнѣ есть фабрики шерстяныхъ издѣлій и казенная фабрика, снабжающая сукномъ весь второй-корпусъ турецкой арміи. На ручьяхъ, стекающихъ съ горъ, много мельницъ. Рано утромъ спускаютъ воду; она течетъ въ городъ и разливается на два дюйма глубины по всѣмъ улицамъ. Очистивъ улицы и долину, вода стекаетъ потомъ въ рѣку Тунджу, въ пяти верстахъ отъ города. Вокругъ Сливна, на нѣсколько верстъ во всѣ стороны, тянутся виноградники и плодовитые сады. Прекрасныя столовыя вина походятъ вкусомъ на бургонскія. Климатъ въ Сливнѣ чрезвычайно здоровый, тамъ никогда не было ни чумы, ни холеры, ни какой-либо другой эпидеміи.
2. Раки, ракійе, ракичка — водка, любимый напитокъ мусульманъ; христіане больше пьютъ вино. Мусульмане напиваются по заходѣ солнца и дома, почему рѣдко попадаются пьяными на улицѣ. Христіане пьютъ днемъ, пьютъ много и привыкли къ вину, отчего въ Болгаріи меньше пьяницъ чѣмъ въ Россіи и Польшѣ.
3. Хората народная болгарская пляска подъ музыку кобзы, а иногда бубенъ и свирѣлей. Почти одинакова съ пляскою Грековъ и Арнаутовъ, съ тою разницей что въ ней участвуютъ женщины. Танцующіе становятся въ длинный рядъ и держатъ одинъ другаго за платокъ. Вожатый или вожатка выводитъ разныя фигуры, и всѣ остальные за ними слѣдуютъ. Потомъ смыкаются въ кругъ, разрываются снова, и гуляютъ такъ цѣлые часы, иногда припѣвая болгарскія пѣсни
4. Чорбаджія — хозяинъ, чорбаджійка — хозяйка, отъ слова чорба — похлебка, которую они даютъ своимъ работникамъ.
5. Киседжія — грабитель, который воруетъ не ловкостію, но силой.
6. Заптія — жандармъ; кирсердаръ — полевой сторожъ.
7. Мутасарифъ — управляющій санджакомъ, департаментомъ, соотвѣтствуетъ французскому подпрефекту. Вали — главный начальникъ вилаета, съ властію русскаго генералъ-губернатора.
8. Тырновъ городъ при сѣверномъ подножіи Балкановъ, нѣкогда столица Болгаріи и резиденція болгарскихъ царей. Онъ славится красотою женщинъ съ аристократическими формами, маленькими ножками и ручками, которымъ позавидовала бы Парижанка. Рыльскій монастырь въ Балканахъ — складъ болгарскихъ народныхъ твореній, рукописей, печатныхъ книгъ и памятниковъ давней Болгаріи. Монахи этого монастыря и теперь стоятъ у кормила просвѣщенія и исторической пропаганды въ Болгаріи. Они болѣе или менѣе участвовали во всѣхъ возстаніяхъ.
9. Момакъ — молодой парень, хомица — дѣвица.
10. Епископъ Иларіонъ, родившійся въ Геленѣ, одинъ изъ самыхъ достойныхъ и правдивыхъ Болгаръ. Онъ положилъ начало самостоятельности болгарской церкви. Онъ первый, вмѣстѣ со священникомъ Неофитомъ, началъ это дѣло. Неофитъ признавалъ отоманскихъ султановъ за законныхъ потомковъ, въ женскомъ колѣнѣ, сербскихъ царей изъ рода Нѣмановъ, и на этомъ началѣ основалъ всѣ свои дѣйствія. Но увы! кромѣ Ризы-паши и частію Решидъ-паши, ни одинъ турецкій сановникъ не понялъ сколько могло выиграть государство отъ такого историческаго сближенія Славянъ съ султанами.
11. Вечера — большая болгарская деревня въ Балканахъ, въ двѣнадцати верстахъ отъ Сливна.
12. До сихъ поръ живетъ преданіе что всѣ больные звѣри и птицы со всего Балканскаго хребта собираются у утихъ ключей лѣчиться водою. Дѣйствительно въ этой мѣстности встрѣчается много птицъ и дикихъ звѣрей. Туда ходятъ лѣчиться люди и гоняютъ больную скотину и даже домашнюю птицу. Утверждаютъ что черезъ нѣсколько дней всѣ возвращаются здоровые и веселые.
13. Кираджія — отдающій въ наемъ лошадей; илтизамджи — сборщикъ податей для лица взявшаго ихъ на откупъ.
14. Гусейнъ-Ага-паша, родомъ изъ Бендеръ, ярый гонитель янычаръ; занимая мѣсто главноначальствующаго въ Видинѣ, онъ поддерживалъ хорошія отношенія съ Милошемъ и Сербами, и помогалъ имъ избавиться отъ дагіевъ и спагіевъ, которые по поступкамъ своимъ были тѣ же янычары.
15. Банница, бунница — родъ лепешки съ сыромъ или съ зеленью, народное болгарское кушанье.
16. Толиловъ — деревня въ Балканахъ, на дорогѣ изъ Сливна въ Тырковъ.
17. Помаки — потомки тѣхъ 40.000 Подолянъ которыхъ при султанѣ Османѣ пригнали въ Филиппололь для воздѣлки риса. Они пришли съ князьями: Павломъ и Иваномъ. Тѣ которые остались католиками называются Павликанами, а тѣ которые приняли мусульманство — Помаками. Въ ихъ славянскомъ нарѣчіи сохранилось много польскихъ словъ. Помаки лучшіе всадники и юнаки Болгаріи, а Павликане даютъ лучшихъ кавалеристовъ для полковъ казацкаго и драгунскаго, набранныхъ изъ всякихъ народностей, почему Турки зовутъ ихъ отузбиръ — тридцать одинъ.
18. Чамъ-Дере — мѣстность поросшая сосновыми лѣсами и населенная мусульманскими деревнями.
19. Кущу-Оглу — птичій сынъ. Вся повѣсть объ этомъ разбойникѣ чистая правда.
20. Онбаши — унтеръ-офицеръ. Въ турецкомъ войскѣ четыре унтеръ-офицерскія степени: векиль-онбаши — помощникъ унтеръ-офицера, онбаши — унтеръ-офицеръ, векиль-чаушъ — помощникъ вахмистра, чаушъ — вахмистръ.
21. Шаріатъ — мусульманское уложеніе; кадій — судья.
22. Галайка — невольница.
23. Тека — мусульманскій монастырь.
24. Катырджія — отдающій въ наемъ муловъ.
25. Узунджовъ — извѣстное ярмарочное урочище въ Адріанопольскомъ вилаетѣ, куда пріѣзжаютъ купцы изъ разныхъ странъ Европы и Азіи.
26. Онбашдикъ — взводъ.
27. Канунъ — уложеніе.
28. Русумъ — подать, русукаджи — сборщикъ податей, илтизамчи — сборщикъ податей за откупщика, мегендысъ — инженеръ.
29. Потуры — турецкіе, узкіе внизу шаровары, чепкинъ — родъ доломана съ разрѣзными рукавами.
30. Фустанъ — платье, бунеда — плащъ.
31. Джинъ — демонъ, то добрый какъ ангелъ, то злой какъ бѣсъ.
32. Итъ — собака, оглу — сынъ: эта личность не вымышленная; все что авторъ пишетъ о Собачьемъ Сынѣ воеводѣ Панайотѣ сущая правда.
33. Отъ Паная, — Панагія, Всесвятая, Божія Матерь.
34. Мирза-паша дѣйствительно сидѣлъ въ тюрьмѣ за кражу лошадей, но потомъ, мужествомъ о отвагою въ бояхъ дослужился до кутира, былъ не разъ правителемъ областей и пользовался любовью народа. У мусульманъ наказаніе заглаживаетъ вину.
35. Терсана — тяжкое заключеніе въ адмиралтействѣ, сопряженное съ тяжелыми работами.
36. Каймакамъ — намѣстникъ, правитель округа; чубукчи — слуга подающій трубку; гайвасъ — поваренокъ; чамашырда — слуга смотрящій за платьемъ; саисъ — конюхъ.
37. Три комитета описываемые ниже существуютъ доселѣ. При патріархальныхъ оттоманскихъ порядкахъ? люди подозрительные и пропагандисты не подвергаются преслѣдованію, и арестуютъ только тѣхъ кто попадаются въ явныхъ преступленіяхъ. Турки не умѣютъ шпіонить, но умѣютъ наказывать виновныхъ. До настоящаго времени комитеты не сумѣли взволновать Болгарскаго народа, который привязанъ и привыкъ къ управленію Высокой Порты и къ мусульманамъ. Я полагаю что и теперь, еслибы Порта хотѣла, огромное большинство народа стало бы подъ знаменемъ султана противъ комитетовъ. Можно побудить къ бунту только людей отверженныхъ невѣдающихъ что дѣлать съ собою.
38. Посвященный Богородицѣ.
39. Ферикъ — дивизіонный генералъ. Меджлисъ административный совѣтъ, учрежденіе препятствующее исполнительной власти дѣйствоватъ скоро и рѣшительно, испорченное взятками и всякими интригами. Турки, одаренные прирожденными способностями къ управленію, могли бы имѣть могущественное и энергическое правительство, но меджлисы окончательно подрываютъ порядокъ и способны возбудить волненіе.
40. Иншаллахъ — дай Богъ!
41. Мазбата — свидѣтельство въ обвиненіе или въ изъявленіе благодарности, къ которому прикладываютъ печати члены меджлиса. Иногда мазбата бываетъ народная, за печатями всего населенія. Мазбатъ служатъ поводомъ великихъ злоупотребленій; онѣ освобождаютъ отъ отвѣтственности виновныхъ и губятъ невинныхъ. Въ рукахъ всякихъ проходимцевъ онѣ могущественное оружіе.
42. Хошъ гелды — милости просимъ; софа гелды — добро пожаловать.
43. Шумла.
44. Антаръ — длинное платье надѣваемое подъ шубу; Турки въ немъ ложатся спать.
45. Фереджъ — женское платье; яшмакъ — покрывало.
46. Кизилбаши — мусульманская секта, презираемая правовѣрными какъ языческая. Кизилбаши поселены въ Дели-Орманѣ и въ Добруджѣ.
47. Кержганы — амбаръ для соленія рыбы.
48. Шлахтузы — мѣсто гдѣ пластаютъ крупную рыбу.
49. Моканы — Румуны изъ Семиграда. Они надолго пригоняютъ стада своихъ овецъ и лошадей на пастбища Добруджи и женятся предъ отправленіемъ на промыселъ. Накопивъ порядочно денегъ, они возвращаются на старости домой и находятъ большія семьи взрослыхъ дѣтей. Каракачане, Куцовлахи также румынскаго происхожденія, потомки римскихъ легіоновъ, которые были разселены отъ Адріатики до Ахейскаго моря; въ нихъ больше римской крови чѣмъ въ Румунахъ семиградскихъ, молдавскихъ и валахскихъ. Они владѣютъ большими стадами свиней и лошадей, и производятъ многія шерстяныя издѣлія. Въ Оттоманской имперіи нѣтъ племени болѣе трудолюбиваго и промышленнаго.
50. Гейбы — чемоданчики для поклажи, которые привѣшиваются къ Турецкимъ сѣдламъ.
51. Кьючукъ-Стефанъ — малый Стефанъ — личность не вымышленная; все сказанное о немъ истинно. Молодымъ парнемъ онъ пошелъ въ казаки въ 1854 году и сталъ такимъ ловкимъ и храбрымъ воиномъ что мусульманскіе башибузуки, Курды и Арабы, когда ихъ посылали въ разъѣзды и въ экспедиціи, приходили просить себѣ въ начальники Кьючукъ-Стефана. Онъ всегда командовалъ въ такихъ экспедиціяхъ, и башибузуки, въ знакъ военнаго уваженія, цѣловали полы его мундира. Послѣ воины онъ лопалъ въ сотню капитана Клета Дворницкаго, котораго солдаты за его притѣсненія прозвали Колотушкой. Привязчивость капитана наконецъ надоѣла Кьючукъ-Стефану, онъ бѣжалъ и до конца Аизни былъ гайдукомъ.
52. Весь Дели-Орманъ былъ заселенъ спагіями султановъ Мурата и Сулеймана. Они до сихъ поръ отличаются своимъ благородствомъ и гостепріимствомъ, и ѣздятъ на буланыхъ, черногривыхъ лошадяхъ, короткихъ и длинноногихъ какъ олени. Между тамошними Турками они самые храбрые солдаты и знаменитые гайдуки.
53. Пехливанъ — силачъ, качество высоко чтимое на Востокѣ.
54. Дышлія Дмитрій — личность не вымышленная, родомъ изъ Слива, теперь онъ живетъ въ Брацлавѣ-Валахскомъ и правитъ, обязанность воеводы комитета.
55. Калугеры — монахи восточной церкви.
56. Кассамъ — мясникъ. Зовутъ ихъ также джелепъ. Изъ нихъ правительства выбираетъ палачей.
57. Итъ — собака, Оглу — сынъ. Такъ называется патріотъ воевода, служившій прежде наборомъ сербской полиціи въ Бѣлградѣ, а теперь предсѣдающій въ Бѣлградѣ, или Букурештѣ, въ качествѣ воеводы комитета. Онъ родомъ изъ Сливна, изъ предмѣчтія Еникойя, тамъ у него жена и семья. Все расказанное о немъ совершенно истинно.
58. Гедренезъ — праздникъ Св. Георгія или Юрія, въ который всѣ проживающіе въ Оттоманскомъ царствѣ, отъ мусульманина до послѣдняго жида, рѣжутъ и ѣдятъ молодаго барашка. Съ этого дня правительство дозволяетъ пользоваться этимъ даромъ Божіимъ, и сводится счетъ всѣмъ баранамъ для уплаты десятинной подати. Со дня Св. Георгія начинаютъ продавать молоко, приготовлять овечій сыръ и собирать шерсть. Это важный день въ хозяйствѣ.
59. Кассимъ — октябрскій праздникъ Св. Димитрія. Съ этого дня заключаются всѣ договоры съ работниками на годъ и пишутся условія съ арендаторами. Работники получаютъ плату и гуляютъ три дня и три ночи, а хозяева должны сами присматривать за своимъ добромъ, или нанимать для того особыхъ людей. Затѣмъ все приходитъ въ обычный порядокъ.
60. Разныя славянскія водки.
61. Гамалъ — носильщикъ. Этомъ ремесломъ занимаются Армяне, которые берутъ все на откупъ, цивилизуютъ и обираютъ Турокъ. Теперь они уже забрали въ свои руки банки, почты, дороги и телеграфы. Для послѣднихъ двухъ промысловъ они пользовались сначала Поляками, но потомъ прогнали ихъ.
62. Антарія — длинная изъ бумажной или другой ткани одежда, которая надѣвается подъ шубу. Антарія бываютъ денныя и ночныя, потому что Турокъ ложится спать тепло одѣтый, и это ему здорово.
63. Салемликъ — покой для пріема гостей и гдѣ живутъ мущины, какъ въ гаремѣ женщины.
64. Минтанъ — курточка или шпенсеръ съ разрѣзными рукавами; надѣваютъ его поверхъ платья.
65. Зарфа — подставка для маленькихъ чашекъ съ кофе. Старые Турки любили роскошь въ зарфахъ, ихъ дѣлали изъ золота или серебра и украшали драгоцѣнными камнями.
66. Чифликъ — фольваркъ, хуторъ.
67. Субгане Аллахъ — подъ твоею защитой, Боже; элгамъ дулиллахи — слава тебѣ, Боже; Аллахъ экберъ — Боже всемогущій. Каждая молитва повторяется тридцать три раза, почему и четки дѣлаются о тридцати трехъ зерняхъ.
68. Момцы или момацы — парни; ед. ч. момакъ.
69. Воевода комитета, Филиппъ Тотуй, живетъ теперь въ Румуніи, въ Крайовѣ и въ Букурештѣ. Одни считаютъ его за оболгареннаго Еврея, другіе за оболгареннаго Мадьяра. По слухамъ, онъ велъ себя честно въ своихъ сношеніяхъ съ Румуяами всѣхъ сословій и имѣлъ доступъ къ самымъ важнымъ лицамъ. Все сказанное о немъ вполнѣ вѣрно и основано на отзывахъ людей знавшихъ всю его домашнюю и политическую жизнь. Въ 1848 году онъ служилъ поручикомъ въ гонведахъ, потомъ сдѣлался мадьярскимъ эмигрантомъ, жилъ въ Стамбулѣ, а подъ конецъ перебрался къ гарибальдійцамъ, мадзинистамъ и мирославчикамъ, у которыхъ научился разнымъ революціоннымъ продѣлкамъ.
70. Кавга — воина, Кавгаджіа — военный. Этотъ воевода былъ единственнымъ славянскимъ юнакомъ, единственнымъ путнымъ человѣкомъ въ этомъ жалкомъ и смѣшномъ возстаніи. Онъ родомъ изъ Славна.
71. Большая и Малая Чамурли, двѣ болгарскія деревни, въ которыхъ числится до 3.000 Болгаръ. Онѣ богаты, имѣютъ хорошія школы и составляютъ болгарскій оазисъ среди селеній татарскихъ, казацкихъ, ногайскихъ и черкесскихъ и страною населенною Румунами.
72. Въ Румуніи дѣлали повозки съ бойницами чтобы перевозить въ нихъ болгарскихъ повстанцевъ черезъ степи Добруджи въ Балканы и Дели-Орманъ. О нихъ толковали столько же сколько о повозкахъ съ косами генерала Мирославскаго; на устройство ихъ собирала денежныя пожертвованія во всей Болгаріи; но такихъ повозокъ никто не видалъ ни въ Добруджѣ, ни въ Болгаріи. Пугали ими Турокъ, но Турки ихъ не боялись.
73. Мегендасъ — инженеръ.
74. Вѣна по-славянски называется Бечъ.
75. Шопы — болгарскіе горцы изъ Родопа и съ южныхъ горъ, народъ добрый и трудолюбивый. Это болгарское племя близко подходитъ къ Славянамъ чѣмъ къ Гуннамъ. Болгары равнины, отъ Дуная до сѣвернаго подножія Балкановъ, носятъ на своемъ лицѣ явные признаки гуннскаго происхожденія.
76. Beкиль-юзбаши — штабсъ-капитанъ, юзбаши — капитанъ.
77. Шенникъ — праздникъ, потѣха, съ пальбой и иллюминаціей.
78. Гукъюметъ — казенный домъ гдѣ помѣщается управленіе или живетъ чиновникъ.
79. Чамашырда — хранитель платья, гайвасъ — поваръ, саисъ — конюхъ.
80. Канонъ — уставъ, уложеніе.
81. Орденъ основанный въ Римѣ польскими выходцами послѣ послѣдняго возстанія.
82. Въ Дели-Орманѣ и на равнинахъ Плевны лошади такъ умны и понятливы что имъ не достаетъ только дара слова. Одни говорятъ что ихъ учатъ старые киседжіи поселившіеся въ Плевнѣ и въ Делнорманѣ, другіе, что ихъ пріучаютъ матки, ходившія смолоду подъ киседжіями. Катырджіи, отдающіе въ наемъ муловъ, ѣздятъ не на жеребцахъ, а на валахскихъ меринахъ или на кобылахъ, какъ Арабы.
83. Въ 1854 году, англійскій эскадронный начальникъ, присланный для обученья военному дѣлу турецкой кавалеріи, находясь въ Делнорманѣ, донесъ что на лѣсъ наступаютъ русскіе бѣлые кирасиры и самъ убѣжалъ съ двумя эскадронами турецкой конницы. Высланные на мѣсто казаки увидали, вмѣсто кирасиръ, стаи бѣлыхъ гусей. Птицъ переловили, изжарили и съѣли. Англичанина, по представленію лорда Редклифа и по приказанію лорда Пальмерстона, произвели въ подполковники.
84. Мулазимъ — поручикъ.
85. Колиба — хата со дворомъ стоящая отдѣльно, хуторъ.
86. Бечъ — Вѣна.
87. Панты — бунтовщики.
88. Ливъ-паша — начальникъ бригады.
89. Такъ погибли Хаджи Дмитрій и бывшіе съ нимъ Болгары. Они пали жертвами интригъ и замысловъ причинившихъ много зла болгарскому дѣлу: Не столько важна потеря людей, какъ потеря довѣрія оттоманскаго правительства, которое продержится въ Болгаріи еще долгіе годы. Только подъ его охраной эта страна можетъ достигнутъ развитія, богатства и истинной свободы.
90. Ханъ — постоялый дворъ, гостиница.
91. Таковъ дѣйствительно былъ отвѣтъ архіепископу; этимъ путемъ Сливенскій санджакъ отдѣлался отъ греческихъ священниковъ. Правительство не вмѣшивалось въ это дѣло.
92. Деликанлія — лихой, бѣшеной крови парень.
93. Каракачане или Куцовлахи — потомки римскихъ легіоновъ на берегахъ Адріатики; лѣтомъ они живутъ въ пограничныхъ съ Греціей горахъ и съ нихъ спускаются въ долины, всего чаще въ Добруджу. Они представляютъ собою вѣрный типъ кочеваго народа.
94. Dominus — господинъ, monsieur; эти названія сохранились у потомковъ римскихъ легіоновъ вездѣ, даже тамъ гдѣ они говорятъ по-славянски или по-гречески, какъ явное доказательство ихъ латинскаго происхожденія.
95. Тавукчи — курокрадъ, отъ слова тавукъ — курица. Чтобы выразить свое презрѣніе къ вору, Турокъ называетъ его тавукчи.
96. Илтизамъ — подать.
97. Забитъ — офицеръ.
98. Маражака долина въ Балканахъ, плодоносная и богатая, населенная мусульманами и извѣстная своими киседжіями.
99. Мансуръ-Оглу, извѣстный гайдукъ Словенскаго санджака, былъ пойманъ казаками, просидѣлъ десять лѣтъ въ тяжкомъ заключеніи и потомъ выпущенъ на волю. Онъ поселился въ Маражской долинѣ, жилъ честно и пользуется уваженіемъ.
100. Фелиба — Филиппополь. Упоминаемыя въ разказѣ разграбленія почтъ истинныя событія.
101. Гайдинъ Гировъ, русскій консулъ въ Филиппополѣ, родомъ Болгаринъ, слыветъ между Турками за страшнаго пропагандиста. Его драгоманъ Чидики происходитъ отъ одного изъ самыхъ знаменитыхъ болгарскихъ родовъ Филиппополя. Оба они славные охранители правъ болгарской церкви и пользуются у Болгаръ большимъ уваженіемъ. Капитуляціи защищаютъ ихъ отъ притѣсненій законныхъ властей.
102. Конакъ — жилище, домъ.
103. Кураджія — отпускающій въ наемъ лошадей; кирсердарь — полевой сторожъ.
104. Чанта — чемоданъ въ которомъ возятъ письма.
105. Суварія — регулярная кавалерія; милазимъ — поручикъ.
106. Почта была разграблена такъ какъ здѣсь описано.
107. Чамбулъ — сборъ людей на войну.
108. Деликанлія — удалецъ, бѣшеная, горячая голова.
109. Мегмедъ-Кибризли-паша одинъ изъ высшихъ и самыхъ достойныхъ сановниковъ Порты. Онъ былъ два раза садразамомъ, капуданомъ и два раза кадіемъ Адріанопольскаго вилаета. Гроза для беевъ злоупотреблявшихъ своими привилегіями и истребитель разбойниковъ, онъ оберегалъ неимущихъ и судъ его былъ справедливъ. Добрые люди его благословляли, а злые трепетали при его имени.
110. Диванъ-ханъ — передній покой, парадныя большія сѣни, гдѣ собираются слуги, а нерѣдко и менѣе важные гости.
111. Салемликъ — гостиная.
112. Софра — большой подносъ, деревянный или мѣдный, на низкихъ ножкахъ, служащій вмѣсто стола.
113. Шамиданъ — канделябръ.
114. Топтышъ — городской полиціантъ. Кирсердарь — полевой сторожъ.
115. Турки, подобно Полякамъ, всѣ бѣды сваливаютъ на Русскихъ. Менседъ Мустафа-паша въ этомъ отношеніи не отставалъ отъ самаго заядлаго польскаго шляхтича: градъ выбилъ хлѣба — Русскіе украдкой привезли изъ Сибири градъ и бросили его въ турецкую землю; бѣшеный волкъ перекусалъ людей — Русскіе натравили его на Турокъ; скотъ падаетъ — Русскіе отравили кормъ и воду. Комитеты и всякіе разбойники воспользовались этою молвою и плели разныя басни, а такъ какъ имъ вѣрили, то и не приступали къ разслѣдованію ихъ злодѣйства. Кто посмѣетъ сдѣлать въ Турціи розыскъ мнимыхъ русскихъ козней? Бранить и проклинать — иное дѣло.
116. По закону и обычаю отвѣтственность за разбой и грабежъ возлагается въ Турціи на жителей той деревни или того города на землѣ которыхъ совершено преступленіе. Если обыватели деревни или города не въ силахъ заплатить убытокъ, то взысканіе падаетъ на округъ или весь санджакъ. Въ казенныхъ суммахъ не допускается утраты; вознагражденіе частныхъ убытковъ зависитъ отъ доброй воли мутасарифа и вали.
117. Повѣсть о Неофитѣ и Иларіонѣ не вымышленная — они хотѣли чтобы Болгарія осталась Болгаріей, съ царемъ султаномъ, потомкомъ Немавичей. Греки, а можетъ-быть и покровительствующія державы, исказили эту первоначальную мысль, удобоосуществимую и полезную для Порты. Изъ нея возникла другая мысль — о церковной автономіи съ экзархомъ, которая можетъ-быть приведетъ къ народной автономіи подъ управленіемъ нѣмецкаго принца.
118. Балканы и почти вся Болгарія — укрѣпленный станъ для войны ли въ одномъ краѣ на свѣтѣ нѣтъ мѣстности болѣе выгодной въ военномъ отношеніи.
119. Кіятибъ-Оглу личность не вымышленная. Въ 1854 году онъ былъ ямболскимъ башибузукомъ. При отступленіи изъ Добруджи Альекакъ-Мустафы-паши, башибузуки совершили надъ жителями всякія злодѣйства. Сердарь-экремъ предалъ виновныхъ суду и слѣдилъ за исполненіемъ приговора. Кіятибу дали шестьсотъ палокъ по плечамъ и шестьсотъ по животу. Всѣ другіе не вынесли наказанія и умерли подъ палками на площади въ Шумлѣ, а Кіятибъ выздоровѣлъ въ госпиталѣ и живъ по сіе время. Онъ купилъ себѣ хорошій чифликъ подъ Ямболомъ и водитъ дружбу съ консулами, съ которыми ѣздитъ на охоту. Кіятибъ охотно разказываетъ о своемъ наказаніи и своихъ злодѣйствахъ. Общество съ нимъ ладитъ, потому что онъ человѣкъ съ достаткомъ.
120. Сочиняя эту повѣсть на основаніи истинныхъ фактовъ, я имѣлъ цѣлью познакомить читающую публику съ настоящимъ положеніемъ Болгаріи и Болгаръ. Изъ долголѣтняго опыта я убѣдился что дурную услугу оказываетъ этому честному и трудолюбивому народу тотъ кто подговариваетъ его, или какими бы то ни было средствами побуждаетъ къ возстанію, къ самостоятельности, къ автономіи, а хорошую услугу — тотъ кто его склоняетъ къ преданности и повиновенію оттоманскому правительству, кто ему совѣтуетъ сблизиться и соединиться добровольно и по убѣжденію съ государствомъ Оттоманскимъ. Я много трудился на этомъ пути, и несмотря на препятствія со стороны чужихъ и непониманіе своихъ, мнѣ удалось видѣть плоды моихъ трудовъ. Я не разстался бы съ такою дѣятельностію еслибы меня къ тому не принудили интриги и раздоры моихъ соотечественниковъ.
121. Гедренезъ — день Св. Георгія; кассимъ — день Св. Дмитрія.
122. Ренанъ былъ битъ по щекамъ въ лицѣ Грека переодѣвшагося Ренаномъ. Это случилось въ одной изъ церквей Перы.
123. Для пріученія киседжійскихъ собакъ пользуются ихъ чутьемъ; этотъ способъ извѣстенъ во всѣхъ Балканахъ и въ Америкѣ.
124. Гукьюметъ — казенный домъ для начальника или для управленія.