Божественная Комедия. Ад (Данте; Зарудный)/ДО

Божественная Комедия. Ад
авторъ Данте Алигьери, пер. Сергей Зарудный

Оригинал: ит. La Divina Commedia. Inferno, опубл.: 1321. — Источникъ: az.lib.ru • Изложение Сергея Зарудного с объяснеиями и дополнениями. С.Петербургъ, 1887.

ДАНТЕ АЛИГІЕРИ.

БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДІЯ

АДЪ

ИЗЛОЖЕНІЕ С. ЗАРУДНАГО ОБЪЯСНЕНІЯМИ И ДОПОЛНЕНІЯМИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія П. П. Сойкина, Вознесенскій проспектъ, № 47.

1887.

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНІЕ.

Посвященіе.

Къ тому кто читаетъ.

Источники.

Подробное оглавленіе поэмы.

Изложеніе поэмы.

Приложенія: 1) къ пѣснѣ IV-й — буквальный переводъ нѣсколькихъ стиховъ Данте. 2) Къ пѣснѣ ХІ-й — лѣстница наказаній.

Алфавитъ именъ.

Погрѣшности.

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВИЧА ГОЛОВНИНА.

КЪ ТОМУ КТО ЧИТАЕТЪ.

Ессо le due vie, le quale abbiamo traversato divisi per trovarci pui tard! uniti nella monarchia con la quale fu fatta l’imita nazionale e con la quale fu aboli to il potere temporall del Papi. Opinione 18 Gennuio 1887.

Рѣчь Франческо Криспа по поводу смерти Мингети; 18 января 1887 г.

Я не сержусь на ѣдкій твой упрекъ;

На немъ печать твоей открытой силы,
И, можетъ быть, взыскательный урокъ
Ослабшія мои возбудитъ крылы.
Твой гордый гнѣвъ, скажу безъ лишнихъ словъ,
Утѣшнѣе хвалы простонародной;
Я узнаю судью моихъ стиховъ,
А не льстеца съ улыбкою холодной.

Плетневъ. Посланіе къ Пушкину.

Аристотель призналъ, что въ поэзіи мы находимъ болѣе истины, чѣмъ въ исторіи, — и вотъ передъ нами поэма Данте, написанная стихами XIV-го столѣтія — «Божественная Комедія».

Прошло 500 лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ она написана; печатать въ то время еще не умѣли, — и ее бранятъ, порицаютъ, — ее хвалятъ, ее возвышаютъ до небесъ и, чѣмъ больше вчитываешься въ то, что о ней было написано, — тѣмъ менѣе понимаешь самую поэму и никакъ не можешь сознать: что же она — хороша, или дурна.

Шевыревъ сказалъ: "что въ морѣ купаться, то Данте читать, " — но переводчикъ относитъ эти слова не столько къ сочиненіямъ самого Данте, сколько къ необычайному множеству сочиненій объ немъ писанныхъ и могущихъ составить обширную библіотеку.

Вольтеръ, — этотъ разгадчикъ здраваго смысла, — говоритъ: «исключите изъ Данте 60 или 80 великолѣпныхъ и вѣковѣчныхъ стиховъ, — и у васъ останется туманъ, варварство, пошлость и невѣжество.» Затѣмъ, онъ прибавляетъ: "но для меня гораздо важнѣе эти стихи, чѣмъ тысячи итальянскихъ сонетовъ, въ которыхъ нѣтъ никакого смысла. "

Ламартинъ относится къ Данте едва-ли не строже, чѣмъ самъ Вольтеръ.

Онъ говоритъ: «что-же создалъ Данте? вмѣсто безсмертной поэмы — онъ создалъ какую-то флорентинскую газету, гдѣ изливаетъ злобу противъ своихъ современниковъ, — но, прибавляетъ Ламартинъ, — слогъ этой газеты погибнуть не можетъ и все достоинство поэмы — это слогъ, или, правильнѣе, — только отрывки слога.»

«Мы находимъ въ немъ грубую пошлость, доходящую до безстыдства, идеальную сущность схоластическаго Богословія, доходящую до испаренія и истощенія великой мысли, — однимъ словомъ — мы видимъ въ Данте великаго человѣка и дурную книгу.»

Но тотъ же Ламартинъ, въ своей вступительной рѣчи, по случаю избранія его академикомъ, сказалъ: «Данте кажется поэтомъ нашей эпохи, ибо каждая эпоха усыновляетъ и освѣжаетъ кого-нибудь изъ безсмертныхъ геніевъ, которые всегда современны — сама она въ нихъ отражается; въ нихъ находитъ свой образъ и выборомъ своимъ обличаетъ свою собственную природу.»

Ривароль, въ своихъ объясненіяхъ къ переводу Данте въ прозѣ, доказываетъ, что «нѣтъ поэта, который ставилъ-бы столько силковъ своему переводчику; на каждомъ шагу онъ ему предлагаетъ разныя странности, загадки и угрозы, — сравненія самыя отвратительныя, пошлые намеки, школьные термины и самыя низкія выраженія. Онъ ничего не презираетъ, — и французскій дѣвственный языкъ возмущается его выраженіями».

«Переводчику предстоитъ вѣчная борьба со слогомъ, алчущимъ поэзіи, — со слогомъ богатымъ, но грубымъ».

«Переводчикъ хочетъ нарисовать мысль автора, — но пять или шесть строчекъ поэмы уже истощили всѣ его силы, и краски его всѣ изсякли».

Одинъ изъ французскихъ критиковъ 1840 г., разбирая сдѣланныя до того времени во Франціи 10 переводовъ Данте отзывается очень неблагосклонно о переводѣ Ривароля. Онъ называетъ его смѣшнымъ и даже пошлымъ. «Смѣшно и грустно, говоритъ онъ, что Ривароль и Вольтеръ рѣшаются давать уроки художественности творцу Ада. Ривароль, напримѣръ, не переводитъ нѣкоторыхъ терцетовъ потому только, что они оскорбляютъ его вкусъ, или онъ преподаетъ Данте свою собственную миѳологію, не понимая того, что миѳологія поэта, какъ состоящая въ зависимости отъ его воззрѣній на ученіе святыхъ отцовъ о многобожіи, намѣренно удаляется отъ языческихъ преданій».

При такомъ разнообразіи воззрѣній извѣстныхъ писателей, трудность перевода Божественной Комедіи очевидна.

И вотъ, читатель, эту-то трудную задачу принялъ на себя переводчикъ, разсчитывая не столько на свои силы, сколько на развитіе нашего современнаго общества.

Его поощрило къ этому труду замѣчаніе соотечественника Данте, Кастроджіовани, который призналъ необходимымъ переложить итальянскіе стихи Данте въ итальянскую прозу, — потому, что эти стихи не всегда понятны даже для самихъ итальянцевъ.

Кастроджіовани такъ выражается о "Божественной Комедіи*:

«Глубокое мое уваженіе къ самодержавному поэту не можетъ воспретить мнѣ указать на недостатки его великаго творенія».

"Такъ, мы встрѣчаемъ здѣсь: иногда совсѣмъ ложныя мысли, пошлыя выраженія, пустую игру словъ, низкіе и даже неприличные образы, странныя, рѣзкія и вообще нескладныя рифмы; но этихъ недостатковъ такъ мало, это такія ничтожныя пятна на солнцѣ, что если мы примемъ въ соображеніе тотъ вѣкъ, въ которомъ писалъ Данте, когда и самый итальянскій языкъ и его поэзія были только наборомъ словъ, называвшихся рифмами, но не имѣвшихъ внутренняго поэтическаго значенія, то мы не можемъ не согласиться съ Петраркою, — который когда-то сказалъ: «Да! Алигіери — это вождь нашего языка; его желаніе — это власть, это сила».

По мнѣнію Буркхардта, причисляющаго Данте къ поэтическимъ наставникамъ развитія просвѣщенія въ Италіи, — «въ Божественной Комедіи поэта выражаются всѣ страсти и всѣ страданія жизни человѣческой».

«Онъ рисуетъ ихъ въ самыхъ краткихъ чертахъ; два, три слова; два, три штриха; возгласъ мученика, выраженіе безсильной его злобы, вызываемое жестокими мученіями — и картина готова; и эти видѣнія проходятъ и исчезаютъ какъ въ сумеркахъ; но ихъ забыть нельзя, потому что въ душѣ читателя впечатляется сразу вся картина, — и ужасное движеніе тѣни, и безнадежный ея крикъ, и безконечная глубина души человѣческой».

Наконецъ, одинъ изъ издателей Божественной Комедіи Ф. Уголини между прочимъ говоритъ, — «что Данте, человѣкъ въ высшей степени вѣрующій, уважалъ значеніе папскаго престола, но преслѣдовалъ, безъ всякаго милосердія, неправильныя дѣйствія папъ и высшаго духовенства. Преступленія государей, великихъ людей и даже друзей своихъ онъ порицалъ, не обращая вниманія на лица, но за то пользовался всякимъ случаемъ, чтобы выставлять и возвышать въ глазахъ общества ихъ добродѣтели. Въ теченіе своего продолжительнаго изгнанія онъ жилъ въ разныхъ городахъ Италіи и умеръ въ Равенѣ 14-го Сентября 1321 г. Онъ писалъ въ стихахъ и въ прозѣ, по итальянски и по латыни. Онъ былъ почти создателемъ нашего языка, и довелъ его до той степени совершенства, которую превзойти почти невозможно и во всякомъ случаѣ очень трудно».

"Въ поэму свою онъ включилъ, не только глубокія изслѣдованія о мірахъ вещественномъ и нравственномъ, но и весь свѣтъ науки, извѣстной его современникамъ. Его поэма не нуждается въ похвалѣ. «Данте это солнце! ему стоитъ только показаться»!

Почти также выражается и нашъ писатель Шевыревъ въ своей статьѣ «Данте и его вѣкъ»: «Геній внезапенъ, какъ свѣтъ во вселенной, какъ человѣкъ между тварями, какъ все божественное въ земномъ. Рожденіе его объясняется однимъ безусловнымъ: да будетъ. Таково было въ Италіи явленіе Данте».

Мнѣніе Ламене о Данте можно выразить слѣдующими словами: «Да! говоритъ онъ, конечно, у Данте есть иносказанія (метафоры) болѣе странныя, чѣмъ смѣлыя, оскорбляющія вкусъ выходки (bizarreries), но это все единственно для того, чтобы въ буквальномъ смыслѣ стиха стушовывался истинный его смыслъ, представлявшій въ то время изъ себя государственное преступленіе, караемое кострами, гдѣ сжигались живые люди, и всѣми орудіями инквизиціи, показываемыми теперь любопытнымъ путешественникамъ какъ архивныя древности во дворцѣ Венеціанскихъ дожей и въ церкви Святого Марка въ Венеціи».

"Данте, нерѣдко однимъ словомъ, какъ будто брошеннымъ въ море словъ, возбуждаетъ въ читателѣ нѣсколько разнообразныхъ и даже разнорѣчивыхъ понятій ".

«На современниковъ автора Божественная Комедія произвела потрясающее впечатлѣніе. Даже необразованныя женщины, встрѣчаясь съ нимъ на улицѣ, говорили другъ другу: вотъ тотъ человѣкъ, что въ адъ пошолъ и вышелъ оттуда живымъ». (Lam. p. LXV).

Потомъ слава поэта начала упадать и потому именно, что высшее католическое духовенство стало разъяснять его книгу въ своемъ духѣ: мысль автора исказилась, и люди не захотѣли читать книги. Въ Мартѣ 1771 г. Вольтеръ писалъ къ Беттинели: «мнѣ нравится ваша смѣлость, съ которою вы говорите, что Данте сумасшедшій, а его поэма чудовище, но въ этомъ чудовищѣ есть какія нибудь 50, 60 строфъ — выше его времени — они убиваютъ тысячи сонетовъ, зарождающихся и умирающихъ въ долинахъ Италіи, между Миланомъ и Отранто».

Можно думать, что Вольтеръ своимъ рѣзкимъ замѣчаніемъ возстановилъ славу Данте; по крайней мѣрѣ съ того времени она стала возрастать, — но на бѣду, толкователи Данте перешли изъ одной крайности въ другую. Данте поставили на пьедесталъ; сдѣлали его самодержавнымъ поэтомъ, стали признавать его непогрѣшимымъ, вдохновеннымъ поэтомъ и даже пророкомъ.

Усиленныя похвалы вызвали за собою усиленныя порицанія: стали указывать на скуку чтенія такой непонятной и однообразной фантазіи, витающей въ мрачныхъ дебряхъ ада.

«Нельзя отвергать справедливости подобныхъ замѣчаній, говоритъ Ламене: разныя подробности, въ коихъ излагаются ложныя его воззрѣнія на науку, запутанныя разсужденія о философскихъ и богословскихъ началахъ дѣлаютъ безъ всякаго сомнѣнія нѣкоторыя части поэмы растянутыми, скучными, — но не надо забывать, что иное, возбуждающее теперь скуку, во время жизни автора поражало своею новостью и всѣхъ увлекало и глубиною философскаго ученія и возможностью указаннаго имъ Божественнаго правосудія». (Lamennais p. LXV, LXVI).

Вникнувъ въ размышленія такихъ писателей, какъ Вольтеръ, Ламене, Ривароль, Ламартинъ, Петрарка, — трудно не согласиться съ тѣмъ, что для того, чтобы сказать по русски что нибудь новое и важное о Данте и его значеніи, послѣ множества сочиненій извѣстныхъ его толкователей, почти на всѣхъ европейскихъ языкахъ, — необходимо было-бы перевести на русскій языкъ не только всю «Божественную Комедію», но и «Новую жизнь» (Vita nuоva) и, въ особенности сочиненіе о значеніи Монархической власти — (la Monarchiа); но переводчикъ до сихъ поръ могъ совладать только съ «Адомъ», т. е. съ первою частью "Божественной Комедіи* и, не взирая на все свое желаніе попасть въ «Чистилище» и даже въ «Рай», не знаетъ, будетъ-ли оно осуществлено, и здѣсь ограничивается самыми краткими замѣтками относительно жизни Данте и вліянія его творенія на развитіе итальянскаго языка.

Боккачіо (Воссасе) описалъ и дѣтство, и отрочество, и юность Данте, другіе писатели: Villani, Benvenuto da Imola, дополнили исторію жизни этого человѣка. Всякій учоный знаетъ ее во всѣхъ подробностяхъ; вотъ почему, вмѣсто того, чтобы писать подробно о жизни Данте, въ чомъ очевидно нѣтъ никакой надобности, — переводчикъ рѣшился нарисовать здѣсь эту жизнь въ самыхъ краткихъ чертахъ.

Дуранте, или правильнѣе, потому что это всѣми принято, Данте родился во Флоренціи, въ Мартѣ 1265 г., отъ знаменитыхъ, по своему происхожденію, родителей. Онъ былъ еще ребенкомъ, когда отецъ его умеръ; будучи еще девяти лѣтъ отъ роду, Данте влюбился или вообразилъ, что влюбился въ Беатриче или Биче, дочь Фолько Портинари, важнаго гражданина Флоренціи. Беатриче была красавица, но душою, вѣрою въ Бога и умомъ своимъ она превосходила свою красоту и, — умерла 25 лѣтъ. Все, что есть лучшаго на землѣ вызывается въ свое время Всемогущимъ на небо.

Смерть эта, какъ говорятъ писатели, потрясла Данте и вызвала его поэтическое вдохновеніе.

Онъ пытался поступить въ монахи и даже надѣлъ на себя францисканскій поясъ, которымъ потомъ хотѣлъ поймать извѣстную пантеру (пѣснь I, стр. 31—36), но затѣмъ бросилъ это трудное намѣреніе.

Не взирая на свою неосуществимую и неосуществившуюся идеальную страсть къ Биче, — смерть которой будто бы имѣла самое сильное вліяніе на его жизнь и на его произведенія, — онъ вступилъ въ законный бракъ. Говорятъ, что жена его, Gemma Donatі, своимъ сквернымъ характеромъ сдѣлала его несчастнымъ; но едва ли это справедливо; у нихъ было пять сыновей и одна дочь, которую онъ назвалъ Биче, — она поступила потомъ въ монахини.

Три сына умерли молодыми; другіе два были писателями и одинъ изъ нихъ толковалъ даже сочиненія своего отца.

У то Фосколо доказываетъ, и довольно подробно, что Джемма была въ высшей степени порядочная женщина, занимавшаяся воспитаніемъ своихъ дѣтей, и если Данте ее оставилъ, то вовсе не потому, чтобы онъ не любилъ ее, а потому что онъ былъ въ изгнаніи и не хотѣлъ вовлечь въ то-же наказаніе и жену и все свое семейство.

Какъ человѣкъ просвѣщонный, Данте не могъ не принимать участія въ общественныхъ дѣлахъ своего отечества. Гвельфъ, онъ сражался съ Гибелинами, и потомъ, когда сами Гвельфы его прогнали, онъ перешолъ на сторону Гибелиновъ.

Заслужившій общее вниманіе своею скромностью и твердостью своего характера, онъ четырнадцать разъ былъ назначаемъ посланникомъ къ разнымъ государямъ, или выражаясь правильнѣе, тиранамъ того времени, — а съ 15-го Іюня по 15-е Августа 1300 г. былъ однимъ изъ важнѣйшихъ сановниковъ флорентинской республики (priore).

Это назначеніе послужило поводомъ къ изгнанію его изъ Флоренціи. Съ тѣхъ поръ, какъ привидѣніе, скитался онъ по всѣмъ дорогамъ Италіи и не имѣлъ ни минуты покоя; онъ искалъ его и, когда случайно, передъ смертью зашолъ въ одинъ монастырь, то на вопросъ встрѣтившаго его монаха «чего ты ищешь», отвѣчалъ: «я ищу спокойствія». Такимъ образомъ Данте окончилъ жизнь въ изгнаніи, въ"нищетѣ и въ страданіяхъ. Судьба его напоминаетъ судьбу Гомера, Овидія, Тасса, Камоэнса и Мильтона.

Геній дается людямъ не даромъ, и еслибы кто-либо зналъ, чѣмъ онъ долженъ пожертвовать для того, чтобы заслужить славу на землѣ, то едва-ли согласился-бы принять этотъ великій и ужасный даръ природы. Скорѣе, какъ Спаситель, онъ сказалъ-бы: «Да мимо идетъ отъ меня чаша сія»!… (Еванг. Матѳ., гл. XXVI, ст. 39; Марка Ев. XIV, ст. 35; Луки Ев. XXII, ст. 42).

Истинный смыслъ Божественной Комедіи, несмотря ни на указанія, сдѣланныя поэтомъ, ни на безчисленныя ея объясненія — до сихъ поръ остается во многихъ мѣстахъ непонятнымъ. Самъ Данте такъ отзывается о смыслѣ своего сочиненія: «чтобы понять то, что я скажу, надобно знать, что смыслъ моей работы не всегда ясенъ, и можно сказать, что ее слѣдуетъ толковать различно; можно понимать мысль въ буквальномъ смыслѣ слова, и можно выводить его изъ самой сущности предметовъ, словами выражаемыхъ».

Первый смыслъ называется буквальнымъ, второй — иносказательнымъ (аллегорическимъ) и нравственнымъ. Вотъ почему нужно сначала вникнуть въ буквальный смыслъ поэмы, а потомъ въ иносказательный (аллегорическій). Въ буквальномъ смыслѣ поэма говоритъ только о состояніи души послѣ смерти, — но въ иносказательномъ можно многое вывести изъ тѣхъ-же самыхъ словъ, что говоритъ поэтъ объ этомъ адѣ, гдѣ мы, странствуя въ теченіе своей жизни, оказываемся иногда достойными, а иногда недостойными дѣйствительнаго счастья.

Переводчикъ, стараясь перевести Данте сколь возможно ближе къ подлиннику, обязанъ былъ въ нѣкоторыхъ, впрочемъ весьма немногихъ мѣстахъ (что всякій внимательный читатель можетъ провѣрить по цифрамъ терцетовъ каждой пѣсни) держаться смысла иносказательнаго. Онъ хотѣлъ придать возможное сочувствіе поэмѣ, утрачивающей его не въ силу недостатковъ, а въ силу своей древности. Съ теченіемъ времени буквальный смыслъ, минувшая красота слога, утрачиваютъ свое значеніе, а смыслъ иносказательный получаетъ еще болѣе важности и распространяется надъ болѣе широкимъ горизонтомъ.

Но кромѣ того, переводчикъ долженъ сказать нѣсколько словъ о цѣли перевода, который, въ виду нѣкоторыхъ вставокъ въ самой поэмѣ, онъ назвалъ изложеніемъ.

Существенная мысль перевода и, нужно сказать, мысль довольно смѣлая, состоитъ въ томъ, чтобы включить въ самую поэму важнѣйшія историческія и философскія ея толкованія.

Многіе могутъ сказать, что переводчикъ захотѣлъ дополнить Данте, — отвѣтъ на это одинъ: онъ не дополняетъ, а только разъясняетъ мысль поэта. Безъ этихъ разъясненій нынче самая поэма останется непонятною, трудною и скучною для чтенія, и потому утрачиваетъ свое практическое значеніе.

По мнѣнію переводчика, Данте является прежде всего богословомъ, историкомъ, моралистомъ, правовѣдомъ, мудрецомъ, — а потомъ уже поэтомъ. Переводя его въ прозѣ, переводчикъ вовсе не отрицаетъ поэтическихъ достоинствъ переводимой имъ поэмы, — но обращаетъ болѣе вниманія на автора, какъ на историка, почти исключительно какъ на мудреца и правовѣда. По этимъ предметамъ толкованія писателей вводятся въ поэму, но въ сущности ихъ весьма немного и они легко отличаются уже потому, что всякій терцетъ поэмы означенъ своими цифрами. Для учоныхъ это совершенно достаточно, — они сразу увидятъ, что прибавлено въ переводѣ, но переводъ дѣлается не только для учоныхъ, но и вообще для образованной публики, которой нѣтъ надобности преслѣдовать переводчика съ особеннымъ ожесточеніемъ за историческія и философскія его вставки въ самый текстъ поэмы.

Смотря на Данте съ такой точки зрѣнія, переводчикъ, конечно, не рѣшился изложить его поэму въ русскихъ стихахъ, а перевелъ ее въ прозѣ. Ему даже кажется, что самое намѣреніе переводить Данте стихами ослабляетъ его истинное значеніе, и всѣ переводы «Божественной Комедіи» въ стихахъ, какъ русскіе, такъ и французскіе. и даже англійскіе, по мнѣнію переводчика, — не вполнѣ выражаютъ истинный смыслъ поэмы.

Переводчикъ постоянно оставался въ предѣлахъ мысли поэта, — и употреблялъ всѣ свои усилія къ тому, чтобы въ его прозѣ выражалась, сколько возможно, поэтическая сторона стиховъ этого лебедя рѣки Арно.

Дантовскія иносказанія (метафоры) не могли не стѣснять переводчика, но все-же, онъ старался удержать въ русскомъ языкѣ такія выраженія, какъ напримѣръ: гдѣ воздухъ трепещетъ; гдѣ дождь не играетъ; гдѣ звуки не грѣютъ; гдѣ вѣтеръ не свѣтитъ; гдѣ солнце молчитъ; гдѣ лучи солнца нѣмѣютъ; гдѣ стрѣлы подкованы желѣзомъ состраданія и т. п.

Вообще переводчикъ очень мало пользовался своимъ правомъ не стѣсняться словомъ автора, — но за то постоянно оставался въ предѣлахъ мысли творца созданія и, если сдѣлалъ въ немъ весьма немногія дополненія и разъясненія, то дѣлая ихъ на основаніи своихъ воззрѣній, имѣлъ постоянно въ виду толкованія извѣстныхъ писателей.

Трудная, тяжолая обязанность достается на долю переводчика: онъ вступаетъ въ открытую борьбу съ творцомъ творенія, имъ переводимаго и, чѣмъ лучше это твореніе, тѣмъ страшнѣе становится положеніе переводчика. Бороться съ Данте, съ его «Адомъ», — это дѣло, во всякомъ случаѣ, трудное, но если вспомнить, что онъ писалъ свою «Божественную Комедію» болѣе 500 лѣтъ тому назадъ, и что потомъ, въ теченіе послѣдующихъ столѣтій, разгадывались его неразгаданныя мысли, то трудъ переводчика нѣсколько облегчается: ему становится легче, опираясь на сочиненія извѣстныхъ толкователей автора, на событія, совершившіяся послѣ печатнаго изданія его книги, — думать, говорить и писать о его твореніи. Но въ немъ на каждомъ шагу являются новыя затрудненія, новыя препятствія: — то Данте является страшнымъ и ужаснымъ, но справедливымъ судьею, — то онъ является пѣвцомъ «любви и нѣги страстной», то авторомъ какой-то «Комедіи», которую другіе называютъ «Божественною», — а онъ занимаетъ читателя безобразными драками между чертями и чертенятами, то наконецъ издателемъ этико-философской поэмы, основныя начала которой подкрѣпляются безразлично примѣрами изъ библіи, миѳологіи, исторіи и изъ этики Аристотеля, такъ что читатель недоумѣваетъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло: съ богословомъ, моралистомъ, историкомъ или миѳологомъ. Но Шевыревъ, въ своихъ критическихъ статьяхъ о Данте 1834 г., весьма справедливо замѣчаетъ, что значеніе миѳологіи въ его поэмѣ есть чисто историческое.

Рѣшившись сдѣлать на современномъ языкѣ толковое изложеніе «Ада» и, слѣдовательно, вступая какъ-бы въ открытую борьбу съ суровымъ авторомъ поэмы, переводчикъ самымъ изложеніемъ своимъ доказываетъ, что онъ вовсе не соперникъ его, что онъ по что иное, какъ только его поклонникъ.

Въ Revues de deux mondes 1840 года (т. XXIV стр. 454 и слѣд.), мы между прочимъ читаемъ.

«Очевидно, что Данте есть поэтъ Христіанства, какъ Гомеръ толкователь язычества. Божественная Комедія — это сестра Одиссеи съ точки зрѣнія языка и богословія; ибо точно также какъ Гомеръ создалъ греческій языкъ своего времени, такъ и Данте создалъ итальянскій языкъ XIV столѣтія; какъ Одиссея выясняетъ все богословіе язычества, такъ и поэма Данте выясняетъ богословіе Христіанства».

«Трудно перевесть Данте, не зная Гомера. Немногіе понимаютъ эту мысль, и въ числѣ этихъ немногихъ необходимо считать самихъ переводчиковъ».

«Расинъ конечно имѣлъ качества великаго поэта и зналъ въ совершенствѣ греческій языкъ, но кажется, что онъ лучше понималъ слова и выраженія, но вовсе не мысли произведеній творца Одиссеи».

«Данте трудно поддается переводу по двумъ причинамъ: слова и рѣчи его понять трудно, но еще труднѣе понять его мысли».

«Божественная Комедія считается составленною въ 1300 г., т. е. нѣсколько позже хроники Жуанвиля, но что сдѣлалось вскорѣ послѣ того во Франціи, то сдѣлалось и вездѣ: языкъ измѣнился. Нельзя сказать, чтобъ Вольтеръ писалъ языкомъ Жуанвиля; или Метастази языкомъ Данте; такъ что знающіе итальянскій языкъ на столько, чтобъ читать Метастази, Манзони, уго-Фосколо, не понимаютъ Данте».

«Переводчикъ Данте долженъ быть человѣкъ, изучившій досконально не только итальянскій языкъ, но и литературу среднихъ вѣковъ и, притомъ желательно, чтобъ этотъ человѣкъ и родился даже въ Италіи».

«Можетъ ли, напримѣръ, какой нибудь нѣмецъ изучить такъ французскій языкъ, чтобы читать безъ затрудненія Паскаля, Брантани, Кольсина, Фруасара. Жуанвиля и Виль-Гардуена, которые хотя всѣ писали по французски, но тѣмъ не менѣе писали на шести различныхъ языкахъ».

«Божественная Комедія есть эпопея, вызванная ученіемъ Аристотеля; она предлагаетъ и разрѣшаетъ всѣ вопросы, относящіеся къ человѣку вообще, къ человѣку живому и мертвому. По мѣрѣ того какъ поэтъ сходитъ въ адъ, въ чистилище, въ рай, онъ встрѣчаетъ тѣла, тѣни, свѣтовые образы, — это можетъ быть мертвые люди на землѣ, сошедшіе еще живыми въ адъ, а можетъ быть это только ихъ призраки; Данте задаетъ имъ вопросы, а они съ своей стороны его спрашиваютъ о злобахъ дня, и въ этихъ вопросахъ и отвѣтахъ заключаются отдѣльные очерки исторіи среднихъ вѣковъ.

Если Данте чего не понимаетъ, онъ проситъ разъясненія у Виргилія, т. е. изучаетъ его сочиненія, но Виргилій не идетъ далѣе чистилища, за то въ раю поэтъ встрѣчаетъ Биче, олицетвореніе Богословія, и она ему разъясняетъ то, чего не могъ понять Виргилій, а если и этого мало, Данте обращается къ изученію твореній святыхъ отцовъ и апостоловъ — неясныя еще мысли онъ развиваетъ на основаніи ученій Платона, Аристотеля и Авероеса, а за тѣмъ, прибѣгаетъ къ схоластикѣ, этой державной средневѣковой наукѣ. Онъ изучаетъ всѣ споры схоластиковъ Абеляра, Петра Ламбардскаго Св. Бенвенута, Св. Бернара, Св. Ѳомы Дакилея, всѣ правила, каноны и постановленія соборовъ».

Однимъ словомъ Данте — это цѣлый міръ: нужны плечи Ахиллеса, чтобъ перенести его на себѣ; какъ-же мы можемъ представить несчастнаго переводчика, взявшаго на себя неблагодарный трудъ передать своимъ соотечественникамъ Данте и его ученіе.

Villemain (Вильменъ), разбирая въ публичномъ засѣданіи французской академіи наукъ (1854) переводъ ада Данте, Ратисбонна (l’enfer traduit en vers. 1856), сказалъ, что "передавать Божественную комедію Данте стихъ за стихомъ, сохраняя рѣзкости и странности его слога, силу языка, своеобразные обороты и все то высокое, что онъ высказалъ въ простыхъ словахъ, — трудно, не покрывая ихъ румянами современнаго изящества, иногда доходящаго до пошлости. Еще труднѣе избѣгать буквальнаго перевода, который, съ своей стороны, требуетъ новаго перевода. Я знаю, что настоящіе, лучшіе переводчики Данте, — это музыканты, живописцы и скульпторы. Они отчеканиваютъ его первообразъ. Самыя важныя знаменитости занимались этого рода переводами Данте; укажемъ на Джіотто, Перуджино, Микель-Анджелло, Рафаэля, — развѣ это не настоящіе толкователи. А въ наше время, когда кисть Ари Шеффера воспроизвела на полотнѣ дѣвственное, невинное и страстное изображеніе Франчески-да-Римини, развѣ художникъ не сдѣлалъ изъ этого поэтическаго сна единственный въ свѣтѣ переводъ, который можно поставить на ряду съ подлинникомъ .

Ferrazzi, (Manuale Dantesco, v. II, р. 360—70, 1865), исчисляетъ болѣе 120 произведеній живописи и скульптуры, вдохновленныхъ сочиненіями Данте. Въ другомъ мѣстѣ онъ насчитываетъ 40 музыкальныхъ произведеній, посвящонныхъ образамъ «Божественной комедіи»: въ числѣ этихъ произведеній онъ указываетъ на извѣстную симфонію Листа «Божеств. ком.» (Fer. М. D., v. III, р. 210—12), сыгранную въ Петербургѣ къ большому удовольствію русской публики, въ декабрѣ минувшаго года.

Маколей, въ своихъ историческихъ и критическихъ опытахъ, разбирая Мильтона, сравниваетъ его книгу Потерянный Рай съ Адомъ Данте. По важности и мѣткости его критики здѣсь излагаются нѣкоторыя выдержки изъ его сочиненія.

«Единственная поэма среднихъ вѣковъ, говоритъ Маколей, которую можно сравнить съ Потеряннымъ Раемъ, это Божественная Комедія. Предметъ эпопеи Мильтона въ нѣкоторыхъ чертахъ похожъ на основную задачу поэмы Данте, но изложеніе содержанія не имѣетъ много сходства. Нѣтъ лучше средства разъяснить нашего родного великаго поэта, какъ сравнивъ его съ отцомъ тосканской литературы.»

«Поэзія Мильтона отличается отъ поэзіи Данте также какъ и іероглифы Египта отъ письменъ Мексики. Личности, которыхъ Данте приводитъ, говорятъ за себя; личности Мильтона имѣютъ значеніе часто понятное только посвящоннымъ въ его задачу. Какъ бы странно, какъ бы уродливо ни было то явленіе, которое Данте принимается описывать, онъ никогда не отступаетъ отъ своего намѣренія. Онъ передаетъ намъ образъ, цвѣтъ, звукъ, запахъ, вкусъ описываемымъ предметовъ, сосчитываетъ числа, измѣряетъ величину и ширину предмета; его сравненія объясняютъ самое странствованіе въ аду; они являются наглядно, не для красоты слога, а для разъясненія смысла поэмы. Здѣсь нѣтъ ничего общаго съ Мильтономъ. Такъ, развалины рва, который ведетъ отъ шестого къ седьмому кругу ада, напоминаютъ осколки скалы, обрушившейся въ рѣку Ечь, недалеко отъ Тріента. Водопадъ Флегетона похожъ на водопадъ Аквакета, близь монастыря св. Бенедикта; мѣсто, гдѣ заключены еретики въ пылающихъ гробницахъ, напоминаетъ большое кладбище возлѣ Арли.»

«Точныя мелочи Данте рѣзко выдаются предъ смутными внушеніями Мильтона; приведемъ нѣсколько примѣровъ; англійскій поэтъ никогда не думалъ опредѣлять размѣръ сатаны.»

«Онъ намъ даетъ самое смутное понятіе о величинѣ этого остова. Въ одномъ мѣстѣ поэмы злой духъ лежитъ далеко растянувшись въ длину, захвативши подъ себя множество саженъ пространства, равняясь по величинѣ земнороднымъ врагамъ Юпитера или морскому чудовищу, которое морякъ ошибкою принимаетъ за островъ. Готовясь къ бою съ ангелами онъ становится подобнымъ Тенерифскому пику или горѣ Атласу: голова его касается неба. Сравните это описаніе съ Немвродомъ Данте (XXXI 76). Въ сатанѣ Мильтона является неясная фантазія воображенія, а въ Немвродѣ — отчотливое изображеніе великана, поражающее чувство наше своею громадностью. Сравните опять домъ Лазаря въ 11-ой книгѣ Потеряннаго Рая съ послѣднимъ мѣстомъ злой ямы (Malebolge) у Данте. Мильтонъ избѣгаетъ отвратительныхъ подробностей и скрывается за неясными и страшными образами. Отчаяніе спѣшитъ отъ одного одра къ другому, чтобъ мучить страдальцевъ своими услугами, а смерть, потрясающая надъ ними своимъ копьемъ, медлитъ вопреки мольбамъ ихъ, поразить несчастныхъ. Данте говоритъ: тамъ былъ такой стонъ, какой могъ быть на землѣ, если бы всѣ больные, находящіеся лѣтомъ въ госпиталяхъ Вальдикіяны, и Тосканскихъ и Сардинскихъ болотъ, были бы собраны всѣ вмѣстѣ въ одной ямѣ; и такое зловоніе выходило оттуда, какъ бываетъ отъ испорченныхъ труповъ» (XXIX, 46—51).

«Мы не хотимъ брать на себя опасной обязанности опредѣлять преимущество одного поэта надъ другимъ. Каждый въ своемъ родѣ несравнененъ и каждый мудро или счастливо избралъ себѣ предметъ, свойственный выставить его особенный талантъ съ наиболѣе выгодной стороны».

«Божественная Комедія представляетъ собою разсказъ очевидца. Данте самъ видѣлъ и слышалъ то, что онъ разсказываетъ. Онъ именно и есть тотъ самый человѣкъ, который слышалъ, какъ мучимые грѣшники кричатъ, и требуютъ другой смерти, онъ читалъ суровыя слова на вратахъ, ведущихъ туда, гдѣ нѣтъ мѣста надеждѣ, онъ старался скрыть свое лицо отъ ужасовъ Горгоны, убѣгалъ отъ крючьевъ и смоляной ямы, гдѣ его преслѣдовали Барбаричіо и Драгиніацо съ своими пособниками. Его собственныя руки ощущали косматые бока Люцифера, его ноги взбирались на гору искупленія и чело его было намѣчено очистительнымъ ангеломъ».

«Читатель съ недовѣріемъ и отвращеніемъ отвергнулъ бы подобную сказку, еслибы она не была запечатлѣна характеромъ самой строгой правдивости, и въ особенности трезвости въ изображеніи ужасовъ, а также необычайною точностью и разнообразіемъ въ описаніи мелкихъ подробностей».

«Изъ всѣхъ поэтовъ, которые вводили въ свои сочиненія сверхъестественныя существа, Мильтонъ достигъ наибольшаго успѣха. Здѣсь Данте положительно ему уступаетъ».

«Поэзія, имѣющая дѣло съ неземными существами, должна быть и таинственна и живописна. Такова именно поэзія Мильтона. Поэзія Данте дѣйствительно живописнѣе всего, что было когда либо написано. Впечатлѣніе дѣлаемое ею почти равняется вліянію производимому кистью или рѣзцомъ. Его сверхъестественныя существа возбуждаютъ любопытство, несвойственное существамъ сверхъестественнымъ. Мы чувствуемъ, что могли бы говорить съ его духами и чертями, неиспытывая волненій неземного страха. Ангелы Данте добрые люди съ крыльями. Его дьяволы злобные и безобразные палачи. Его грѣшники тѣ же живые люди. Сцена между поэтомъ и Фаринатою поразительна. Но Фаринато въ пылающей могилѣ и на кострѣ — это одна и та же личность. Первое свиданіе Данте съ Беатриче необыкновенно трогательно. Эта прелестная женщина, укоряющая съ нѣжною строгостью своего возлюбленнаго, любитъ его за его любовь, но не можетъ не осуждать его пороковъ».

«Духи Мильтона не похожи на духовъ прочихъ писателей. Его злые духи удивительныя созданія: это но умственныя отвлеченія, не злобные люди, не безобразные звѣри». «У нихъ нѣтъ ни роговъ, ни хвостовъ, ни другихъ, неясныхъ, туманныхъ и ужасающихъ образовъ (fee-faw-fum)^[1] Тасса и Клопштока. Они имѣютъ съ человѣческою природою на столько общаго на сколько это необходимо, чтобъ сдѣлаться доступными обыкновеннымъ человѣческимъ понятіямъ». (Macaulay Critical and historical essays. Vol. 1. Milton стр. 17-24, 1850).

Художникъ Стюрлеръ, посвятившій всю свою жизнь изученію твореній Данте, этого Гомера христіанства, оставилъ по смерти своей 110 рисунковъ, изображающихъ «Божественную Комедію» Данте, т. е. перевелъ его поэму на языкъ Тиціана, Леонарда, Рафаэля и Микель-Анджелло.

Въ статьѣ своей, о работахъ Стюрлера, одинъ изъ современныхъ намъ художниковъ доказываетъ, какъ трудно переводить художественное произведеніе съ одного языка на другой и въ особенности съ одного художества на другое; онъ замѣчаетъ, между прочимъ, что всѣ, желавшіе переводить правильно и вѣрно какое-нибудь важное произведеніе, понимаютъ непреодолимыя трудности этой неблагодарной работы. Слова не выражаютъ всей мысли, въ ней заключающейся; они пропитаны и средою, и происхожденіемъ, и обычаями, и загадками, и всѣми условіями того времени, когда жилъ человѣкъ, создавшій извѣстное твореніе; и всѣ эти нѣжные, почти незамѣтные и неуловимые оттѣнки утрачиваются, когда слова передаются съ одного языка на другой. Вотъ почему переводчикъ не можетъ стѣсняться словами; онъ долженъ ловить мысль, угадывать задачу человѣка, изъ котораго онъ создалъ себѣ соперника. Художественное, въ своемъ первообразѣ, твореніе должно быть еще художественнѣе въ переводѣ, а тамъ, гдѣ нѣтъ мысли, нѣтъ и художества.

Но и этого мало; какъ-бы ни было велико самопожертвованіе переводчика, онъ не можетъ заглушить, задавить въ самомъ себѣ или искоренить изъ самого себя свои собственныя убѣжденія: онъ, конечно, понимаетъ то, что читаетъ, но ему нужно передать мысль творенія такъ именно, какъ самъ онъ его понимаетъ.

Онъ дѣлаетъ переводъ своеобразный: да это иначе и быть не можетъ, ибо онъ переводитъ поэму, а не кто другой, и онъ не можетъ отрѣшиться отъ самого себя.

Но развѣ можетъ онъ передавать какія-бы то ни было мысли не такъ какъ онъ самъ, а какъ другіе ихъ понимаютъ.

Все это указываетъ не столько на достоинства, сколько на недостатки настоящаго перевода, ибо этотъ переводчикъ-труженикъ такой-же грѣшный человѣкъ, какъ и всѣ другіе.

Онъ чувствуетъ, что выраженіе автора или слишкомъ длинно, или слишкомъ кратко, онъ находитъ въ немъ ненужное умолчаніе, вызывавшееся какими-нибудь условіями минувшаго времени, или видитъ утратившую свое значеніе печать цензуры, или сравненіе иногда неясное, иногда совсѣмъ неправильное. Онъ не можетъ противустать прирожденному ему искушенію, выразить не слова, а самую мысль творца творенія.

Какъ музыкантъ, подбирающій подходящіе звуки къ сладкозвучному пѣнію какой-нибудь знаменитой пѣвицы, желающій наслаждаться не своею игрою, а поразительною нѣгою е я удареній и возгласовъ, смягчаетъ все болѣе и болѣе свои музыкальные порывы; —

какъ актеръ, изучившій и составителя драмы, и личность, которую онъ долженъ изобразить предъ своими слушателями, выражаетъ не свои собственныя измышленія, а мысль человѣка, выдвинувшаго идею изъ болота обыденныхъ понятій; —

какъ ваятель, желающій, во чтобы то ни стало, изъ мертваго вещества создать существо живое и рѣзцомъ своимъ одухотворить мраморъ, —

какъ художникъ, изображающій на полотнѣ все прекрасное, все нѣжное, привлекательное и успокоительное, — желая передать природу, какъ природу, вдругъ видитъ въ ней какіе-то злодѣйскіе образы и разчерняетъ чернилами розовый цвѣтъ, руководящій самою мыслью о художествѣ, —

какъ земледѣлецъ, дрожащій надъ всѣми послѣдствіями своей ежедневной, ежечасной и даже ежеминутной работы, сражается съ самою природою, —

такъ точно и переводчикъ, излюбившій автора, не можетъ не подойти къ нему сколь возможно ближе: онъ долженъ вслушаться въ его слова, и что еще важнѣе, — вникнуть въ его мысли, и если этотъ труженикъ достигнетъ своей цѣли, и даже если онъ ее не достигнетъ, то все же онъ долженъ подѣлиться мыслью не только съ учеными писателями, но даже и съ людьми обыденными. Онъ долженъ бороться съ природою, т. е. съ тѣми закоренѣлыми привычками, которыя обыкновенно выражаются иностраннымъ словомъ: рутина.

Въ прошедшемъ столѣтіи Беккарія написалъ свою извѣстную книгу о преступленіяхъ и наказаніяхъ. Чрезъ два года послѣ выхода ея въ свѣтъ, аббатъ Мореллетъ перевелъ ее на французскій языкъ и, посылая ее автору, извинялся въ томъ, что онъ, въ качествѣ переводчика, «рѣшился перемѣнить расположеніе нѣкоторыхъ частей сочиненія».

Не возражая противъ передѣлокъ, Беккарія замѣтилъ Мореллету, что когда онъ писалъ свою книгу, то ему представлялись образы Макіявеля, Галилея, Джіаноне, и казалось, что онъ слышалъ звукъ цѣпей, потрясаемыхъ суевѣріемъ, и крики изувѣровъ, заглушающіе стоны истины: «это ужасающее зрѣлище, говоритъ Беккарія, вызвало во мнѣ рѣшимость затемнять иногда свѣтъ облаками. Я желалъ защищать человѣчество, но не хотѣлъ быть его жертвою.»

И это писалъ Беккарія въ XVIII столѣтіи; что же могъ думать и ожидать Данте, излагавшій терцеты свои за 400 предъ тѣмъ лѣтъ? могъ ли онъ говорить открыто свои мысли, — или тоже затемнялъ свѣтъ облаками? — и не долженъ ли переводчикъ сколько можетъ разгонять эти облака и освѣщать картины изслѣдованіями науки.

Конечно, переводчикъ Данте не можетъ считать себя въ такихъ же отношеніяхъ къ нему, въ какихъ Мореллетъ былъ къ Беккаріи; они были современники и, живые, переписывались между собою, — а переводчикъ родился ровно черезъ 500 лѣтъ по смерти Данте (1321), слѣдовательно въ здѣшней жизни онъ не можетъ съ нимъ переписываться, — и развѣ въ такомъ только ужасномъ случаѣ войдетъ съ нимъ въ какіе нибудь переговоры, если оба они попадутъ въ тотъ кругъ ада, гдѣ наказывается гордость, потому что Данте изъ гордости написалъ свою Божественную Комедію, а переводчикъ изъ гордости ее переводитъ своеобразно; онъ вознамѣрился перевесть великое произведеніе Данте съ того языка, гдѣ слышится это восхитительное si signore, b ab b à, m am m à, (см. XXXII п.) на русскій языкъ, еще не достигнувшій той силы, могущества, выразительности, жесткости, грозности, гремучести, звукоподражательной нѣжности, любвеобильности, очаровательности и сладкозвучности языка прибрежностей Адріатическаго моря.

Переводчикъ думаетъ, что у насъ до сихъ поръ не было ни одного перевода, сколько-нибудь удовлетворяющаго требованіямъ настоящаго времени; у насъ, сколько ему извѣстно, существуютъ четыре перевода, ограничивающіеся только первою частью Божественной Комедіи. Переводъ въ прозѣ Фанъ-Дима(1843 г.), и три перевода въ стихахъ: Мина (1855), Минаева и Петрова.

Нельзя не отдать полной справедливости переводу Мина, онъ отличается особенною добросовѣстностью по множеству толкованій, взятыхъ изъ нѣмецкихъ писателей; но тѣмъ не менѣе попытка передать терцеты Данте русскими стихами иногда затемняетъ смыслъ рѣчи и не всегда передаетъ созвучія подлинника.

Переводы Минаева и Петрова не заслуживаютъ обсужденія; едва-ли кто-нибудь, кромѣ авторовъ, могъ ихъ прочитать отъ доски до доски. Самое важное значеніе имѣетъ переводъ Фанъ-Дима въ прозѣ: ему нельзя не отдать предпочтенія предъ всѣми изданными у насъ до сихъ поръ переводами; тѣмъ не менѣе и этотъ переводъ устарѣлъ и не вполнѣ удовлетворяетъ современнымъ требованіямъ и воззрѣніямъ.

Но для насъ не лишены значенія отзывы иностранныхъ писателей о переводахъ сочиненій Данте на русскій языкъ тѣмъ болѣе, что въ пространной Дантовской библіографіи очень мало говорится о переводахъ нашихъ соотечественниковъ.

Профессоръ Ферацци (Eerazzi) въ своемъ Manuale Dantesco, въ томѣ ІІ-мъ (стр. 498 и слѣд.) сдѣлалъ разборъ разныхъ переводовъ Данте въ слѣдующемъ порядкѣ:

1) Переводы на итальянскія нарѣчія, 2) латинскіе, 3) французскіе, 4) англійскіе, 5) нѣмецкіе, 6) испанскіе, кастильянскіе и каталонскіе, 7) шведскіе и датскіе и 8) русскіе.

На нихъ мы и остановимся (стр. 549—551).

Saint-René Taillandier выражается такъ:

«Еще въ 1843 г. Фанъ-Димъ издалъ въ С.-Петербургѣ переводъ 1-й части Божественной Комедіи Данте въ прозѣ. Но Дмитрій Минъ рѣшился передать эту поэму въ русскихъ стихахъ Дантовскими терцетами. Сѣверные критики приняли его работу съ большими похвалами. Въ особенности его объясненія и дополненія заслужили одобренія русскихъ писателей. Минъ широко воспользовался трудами нѣмецкихъ переводчиковъ. Онъ черпаетъ свои мысли изъ Вегеле, Витте, Рута, короля Іоанна, но иногда у него проглядываютъ и собственныя мысли».

Далѣе Taillandier, говоря уже о самомъ Данте, а не о его переводчикахъ, увлекается. Онъ такъ размышляетъ: "Алигіери это дѣловой разумъ; онъ не отдѣлялъ фантазіи своего воображенія отъ необходимыхъ условій дѣйствительной жизни. Пойдемъ за нимъ. Будемъ сражаться и возстановлять благородные зародыши, въ которыхъ человѣчество нуждается. Пускай у насъ будетъ и свой адъ и свой рай, будемъ наказывать и награждать людей предъ несокрушимымъ судомъ своей совѣсти. Будемъ любить, и такъ какъ это необходимо въ нашемъ подлунномъ мірѣ, съумѣемъ ненавидѣть. Будемъ любить добро; съумѣемъ ненавидѣть зло. Поддержимъ въ себѣ ту нравственную силу, страсть къ добру, жажду къ справедливости, — которая пройдетъ всѣ вѣка, всѣ учрежденія и все же будетъ выражать задачу этого Гибелина. Уважайте великаго поэта, вычеканено въ церкви S. Croce во Флоренціи, и наше дѣло повиноваться этой надписи ".

Другой критикъ говоритъ: «превосходный переводчикъ Данте въ стихахъ назначенъ теперь профессоромъ ветеринарнаго искусства въ Московскомъ университетѣ. Онъ перевелъ и издалъ въ свѣтъ весь его адъ Дантовскими терцетами. Итальянскіе терцеты очень трудно передать на русскомъ языкѣ — потому что число рифмъ русскаго языка не можетъ соперничать съ многочисленностью итальянскихъ рифмъ, и кромѣ того русскій стихъ требуетъ извѣстную послѣдовательность мужскихъ и женскихъ рифмъ, что очень затрудняетъ переводъ, но Минъ съумѣлъ побѣдить всѣ эти затрудненія съ необычайнымъ искусствомъ; его переводъ до такой степени согласенъ съ подлинникомъ, что поражаетъ всякаго знатока итальянскаго языка».

«Но вкусъ русской публики, прокармливаемый легкой пищей газетныхъ статей, — не умѣетъ оцѣнить такой работы, и переводъ, не одобренный русскимъ обществомъ, не идетъ въ продажу и остается недвижимымъ имуществомъ переводчика».

Нельзя не замѣтить, что это замѣчаніе, направленное противъ русской публики, на дѣлѣ не оправдалось. Весь переводъ Мина распроданъ и за очень большую цѣну: послѣднія книги продавались отъ 7 до 10 рублей.

Минувшій 1886 г. очень богатъ новыми изданіями Данте. Такъ король Италіи Гумбертъ I приказалъ распубликовать толкованія Рикальдоне 1474 г. и, посвятивъ книгу своему любимому сыну, Виктору Эмануиду, въ награду за его любовь къ наукѣ, сказалъ, что онъ это дѣлаетъ для того, чтобы Божественная Комедія укрѣпила его разумъ и образовала его сердце для служенія отечественной литературѣ.

Турецкій посланникъ Мусурусъ Паша окончилъ свой переводъ Божественной Комедіи въ греческихъ стихахъ; онъ закончилъ III-ю часть комедіи — Рай и говоритъ, что эта часть менѣе понятна, чѣмъ двѣ первыя; изданія Мусурусъ Паши, говоритъ неизвѣстный переводчику англійскій критикъ: «несомнѣнно составятъ эпоху въ обновленной греческой литературѣ; оно можетъ быть приравнено къ англійской или германской Библіи. Дѣйствительно, языкъ, которымъ оно написано, хотя не строго атическій, однакоже мало отличается по формѣ и слогу отъ того нарѣчія, которое знакомо изучающимъ классическій греческій языкъ. Стихи поражаютъ всякаго, кто привыкъ къ количественному ритму, и требуютъ знанія нынѣшняго произношенія, чтобы оцѣнить ихъ какъ переводъ; они несомнѣнно сами за себя постоятъ, они сжаты — не будучи рѣзкими».

Въ Англіи въ 1886 году Динъ Плумитръ окончилъ свой переводъ Данте на англійскій языкъ. Разбирая эту книгу, новый критикъ (W. В. Ripon) въ англійскомъ журналѣ: The contemporary review, Декабрь 1886 г., между прочимъ говоритъ:

«Альфіери сѣтовалъ, что въ его время было очень мало въ Италіи людей, занимавшихся изученіемъ Данте. Еслибы онъ дожилъ до нашего времени, онъ былъ бы удовлетворенъ, потому что изучающіе Данте теперь находятся вездѣ; Франція и Германія, Англія и Америка способствовали развитію изученія Данте своими лучшими представителями. Основаны лекціи, чтенія о Данте, основаны общества для изученія его Божественной Комедіи. Въ послѣднее время число переводовъ Данте чрезвычайно увеличилось: въ наше столѣтіе появилось на англійскомъ языкѣ по меньшей мѣрѣ 18 полныхъ или частныхъ переводовъ Божественной Комедіи; но время измѣнилось, и теперь уже не смотрятъ на переводчика Данте, какъ на благодѣтеля современнаго общества только потому, что онъ рѣшился на весьма трудную работу. Теперь переводчикъ издаетъ свой переводъ съ совершеннымъ сознаніемъ того, что его будутъ порицать жестокимъ образомъ не только за отступленіе отъ смысла подлинника, но и за малѣйшее нарушеніе его буквы. Онъ знаетъ, что весьма многіе уже пробовали переводить нѣкоторыя части поэмы и что въ сущности они съ завистью будутъ смотрѣть на его работу, порицать холодную или неточную передачу мыслей поэта, или оставленіе безъ надлежащаго вниманія тѣхъ мѣстъ поэмы, которыя имъ самимъ очень нравятся».

«Поэтому я долженъ прежде всего сказать, что переводъ Дина Плумитра (Dean Plumptre) заслуживаетъ полной благодарности всѣхъ людей изучающихъ Данте. Каковы бы ни были достоинства или недостатки его перевода, но онъ далъ намъ замѣчанія объ этомъ твореніи, которыя не могутъ не возбуждать сочувствія. Иногда слишкомъ пространныя, онѣ все-же не утомительны, иногда онѣ кратки, но все-же ясны; онѣ часто какимъ либо намекомъ указываютъ истинную мысль поэта».

«Нельзя не согласиться съ тѣмъ, что разнообразныя толкованія писателей весьма часто затемняютъ понятіе о значеніи Данте и его достоинствахъ. Озапамъ хочетъ насъ увѣрить въ томъ, что Данте яростный теологъ. Ару — что онъ соціалистъ и республиканецъ, зашедшій далѣе своего вѣка. Росети признаетъ его за реформатора до реформаціи. Но въ сущности, говоритъ Рипонъ, (авторъ статьи, изъ которой здѣсь излагаются однѣ только выдержки) Данте не былъ ничѣмъ такимъ: онъ не былъ ни слѣпымъ защитникомъ папства, ни ревностнымъ отрицателемъ духовной власти. Онъ былъ на столько человѣкомъ своего времени, что не могъ не видѣть пятенъ, омрачавшихъ церковь въ его время; онъ не могъ по понимать разлада догматовъ религіи, проповѣдывавшихся частью ея послѣдователей, съ неумолимымъ теченіемъ обыденной жизни. Замѣчательная рѣшительность, съ которою поэтъ не боится, въ своей великой поэмѣ, опровергать приговоры отлученія отъ церкви, произнесенные папами, или посылать въ адъ тѣхъ самыхъ мошенниковъ, которыхъ папы прощали, — открываетъ намъ человѣка, относящагося съ почтеніемъ и, безъ сомнѣнія, съ большимъ уваженіемъ къ вліянію церкви».

«Переводчикъ Данте имѣетъ четыре исхода: онъ можетъ перевесть поэму въ итальянскихъ формахъ и терцетахъ Божественной Комедіи или же, какъ сдѣлалъ Икабодъ Райтъ (Jchabod Wright), можетъ только искусно и нѣжно подражать самому поэту, или какъ Кери (Сагу) будетъ переводить его бѣлыми стихами, или, наконецъ, какъ докторъ Карлайлъ (Dr. Carlyle), онъ долженъ отринуть всякую попытку перевести поэму въ стихахъ и упасть въ область сухой прозы», какъ это и сдѣлалъ переводчикъ настоящей книги.

«Ясно, что весьма многіе будутъ защищать эти своеобразные пріемы».

"Я думаю, говоритъ Рипонъ, что переводъ Данте въ прозѣ едва ли найдетъ читателей, какъ бы онъ ни былъ хорошо исполненъ. Многіе читатели подобныхъ переводовъ согласятся съ Диномъ Плумитромъ, что переводъ поэмы въ прозѣ — это все равно, что балетъ, гдѣ мы видимъ танцовщицъ и не слышимъ музыки ихъ одушевляющей. Съ другой стороны, когда мы читаемъ такіе переводы, какъ Дина Плумитра, которые пытаются передать не только смыслъ, но и самый стихъ и даже самый размѣръ стиха, мы утрачиваемъ духъ и смыслъ поэмы, подъ гнетомъ стиха. Достаточно указать на то что такой опытный переводчикъ, какъ Динъ Плумитръ, самъ показываетъ примѣръ своихъ ошибокъ, потому что, для достиженія правильности стихосложенія, онъ долженъ прибавлять слова, какихъ нѣтъ въ подлинникѣ. Такъ, напр., въ пѣснѣ III ст. 69 и слѣдующ. онъ употребляетъ слова"wriggled", «foul» и «base» слова рѣшительно негодящіяся". Критикъ приводитъ еще другіе стихи Дина Плумитра, съ передачею которыхъ онъ несогласенъ, но книга все же кончается похвалою. Потомъ онъ приводитъ рѣчь Уголино, какъ образцовую въ переводѣ съ итальянскаго на англійскій языкъ, и говоритъ, что «всякій переводъ можно сравнить съ фотографіей, которая представляетъ только одинъ образъ поэта; точно также какъ ваятель изображаетъ человѣка въ лицо, или въ профиль или даже сзади, и всѣми этими подробностями изображаетъ всю его фигуру, такъ и читатель можетъ понять все изъ разныхъ англійскихъ переводовъ. Для человѣка, посвятившаго себя изученію Данте, оно становится не только привлекательнымъ развлеченіемъ, но обращается даже въ страсть, поглощая его всецѣло».

«Всякій любитель природы будетъ наслаждаться, читая описанія самаго внимательнаго ея наблюдателя во всѣхъ ея видахъ и проявленіяхъ. Для Данте драгоцѣнно все, что существуетъ въ природѣ; онъ любитъ и губительныя объятія льва, и прелестную и нѣжную зелень луговъ; онъ любитъ и голубей и ласточекъ. Сокола, журавли и орлы не ускользаютъ отъ его вниманія; киты и дельфины въ морѣ; лягушки въ болотѣ и даже свѣтляки въ поразительныхъ своею прелестью долинахъ имъ по забыты. Онъ любитъ сторожить цвѣтокъ, свертывающійся съ приближеніемъ ночи и просыпающійся при первомъ поцѣлуѣ восходящаго солнца. Плющъ обвивающій дерево, мракъ лѣсовъ, и даже ящерица, пробѣгающая дорогу съ молніеносною быстротою, — все это его увлекаетъ. Затѣмъ мы видимъ въ немъ трогательныя и ужасныя картины современной ему исторіи и тонкія разсужденія о глубокихъ истинахъ философіи и Богословія».

«Но важность задачи Божественной комедіи лежитъ гораздо глубже. Поэма Данте стоитъ выше поэмы о людяхъ и природѣ. Это поэма самаго человѣка. Данте описываетъ то, чѣмъ онъ былъ, что зналъ и что прочувствовалъ; что онъ былъ въ аду это не пустое слово: всю жизнь свою онъ провелъ въ адскихъ мученіяхъ. Онъ понялъ какъ трудно изображать, съ пользою для людей, безконечныя степи зла; онъ понялъ какъ тяжело человѣку произойти свою жизнь для того, чтобы дойти до успокоительныхъ холмовъ, освѣщаемыхъ божественнымъ дуновеніемъ».

Переводчикъ считаетъ необходимымъ сказать нѣсколько словъ о его эпиграфахъ къ Данте.

Gasparo Gozzi сочинилъ въ стихахъ содержанія ко всѣмъ 34-мъ пѣснямъ ада. Онѣ выставляются многими издателями Данте на итальянскомъ языкѣ; напр. Кастроджіовани, Джуліани и др., но переводчикъ хотѣлъ подобрать другія изреченія или присловья, по большей части русскія, а также англійскія и французскія. Въ каждомъ изъ нихъ долженъ быть особый видъ толкованія подлежащей пѣсни.

Нужно замѣтить, что всѣ эти изреченія избраны переводчикомъ, а не авторомъ поэмы; что, впрочемъ, всякій читатель пойметъ и безъ объясненія.

Переводчикъ надѣется, что на него не посѣтуетъ читатель за то, что онъ не написалъ учонаго предисловія, и важнаго разсужденія о средней исторіи; читатель найдетъ его почти во всѣхъ переводахъ Данте на всѣ современные языки, — но за то здѣсь всѣ пѣсни поэмы раздѣлены на особые отдѣлы, которые даютъ возможность легче понимать ее, и къ каждой пѣснѣ составлено особое толкованіе (sommaire, argumento), въ которомъ, противъ прежнихъ обычаевъ, излагаются не только содерженіе пѣсни, но и толкованія писателей и даже собственное воззрѣніе переводчика на поэму. Всѣ эти «толкованія» дополняютъ предисловіе, и по близости своей къ каждой пѣснѣ, дѣлаются доступнѣе большинству читателей.

Работа кончена. Переводчику остается только напомнить тому кто читаетъ всѣмъ извѣстные стихи нашего поэта:

Прости-жъ и ты, мой спутникъ странный.

И ты, мой вѣрный идеалъ,

И ты, живой и постоянный,

Хоть малый трудъ.

Я съ вами зналъ

Все, что завидно для поэта:

Забвенье жизни въ буряхъ свѣта

Бесѣду сладкую друзей.

С.-Петербургъ,

13 Февраля 1887 года.

Источники, служившіе руководствомъ переводчику въ его изслѣдованіяхъ.

I. ИТАЛЬЯНСКІЕ.

1. Dante. Con l’esposizione di Christoforo Bandino, et d’AlessandroVellutello, sopra la sua comedia dell’Inferno, del Purgatorio e del Paradiso. — Venezia, 1578.

2. Lo Inferno. Della comniedia di Dante Alighiere col comento

di Guiniforto delli Bargigi. Con introduzione e note d’ell avvo Zavlieroni. — Firenze, 1838.

3. Ugo Foscolo. Discorso sul testo della commedia di Dante. — Londra, 1825.

4. Vita di Dante scritta da Cesare Balbo. — Firenza, 1853.

5. La divina commedia di Dante Alighieri. F. Ugolini. — Firenze, 1869.

6. Vocabolario Dantesco di L. G. Blanc da Carbone. — Firenze, 1877.

7. La divina commedia su comenti di Brunone Bianchi, renduta in facile prosa per G. Castrogiovani. — Palermo, 1858.

8. Dante spiegato con Dante da Giambattista Giuliani. — Firenze, 1880.

9. La divina comedia da G. А. Scartazzini. — Leipzig, 1874.

10. Studj ed osservazioni di Pietro Fanfani sopra il testo delle opere di Dante. — Firenze, 1874.

11. Lingua e nazione. Pietro Fanfani. — Milano, 1872.

12. Biblioteca rara. La divina commedia di Dante Alighieri seconde la lezione di Carlo Witte.

13. Benvenuto Rambaldi da Imola. Commento latino sulla divina commedia di Dante Alighieri voltato in italiano dall’avoocato Giovanni Tamburini.

14. La vita nuova di Dante Alighieri i trattati de vulgari eloquio, de monarchia, — di Pietro Fraticelli. — Firenze, 1882.

15. Manuale dantesco di Gius Jacopo Ferrazzi. — Bassano, 1871.

16. Dante e il suo secolo. Marriano Celini. Gaetano Ghivizzoni. — Firenze, 1865.

17. Commedia di Dante Alighieri con ragionamenti e noti di Niccolö Tommaseo. — Milano, 1865.

18. La commedia di Dante Alighieri col commento inedito di Stefano Salice di Ricaldone. — Turino, 1886. S. М. Umberto 1. Re d’ltalia, nell’ordinare la publicazione di questo antico commentario Dantesco, lo voile dedicate al suo figlio diletto: Vittorio Emanuele, in premio del suo amore agli studi e perche nel divina poema fortifichi la mente, edduchi il cuore al culto della patria letteratura.

19. L’Eneide di Virgilio, di Annibal Caro, 1875.

20. Tragédie di Sofocle, di Felice Bellotti. 1880. Edipo а Colono, pag. 712.

21. Le ultime lettere di Jacopo Ortis. Opere scelte di Ugo Foscolo. — Leipzig, 1878.

22. Storia della Letteratura italiana di Adolfo Bartoli.

23. La nuova lirica toscana. — Firenze, 1881.

24. Storia della letteratura italiana, di Adolfo Bartoli. Della vita di Dante Alighieri. — Firenze, 1884.

II. АНГЛІЙСКІЕ.

1. The divine comedy of Dante Alighieri, by Henry Wadsworth Longfellow. — Leipzig, 1867.

2. The contemporary review. December, 1886. Dean Plumptre’s «Dante».

3. Macaulay. Critical and historical essays. Vol. I. Milton (стр. 17—24) 1850.

III. ФРАНЦУЗСКІЕ.

1. Oeuvres posthumes de F. Lameunais publieés par E. D. Forgues. — Paris, 1856.

2. La divine comedie, traduction de Pier-Angelo Fiorentino. — Paris, 1877.

3. Revue des deus mondes 1840 (T. XXIV, стр. 454).

IV. РУССКІЕ.

1. Адъ Данте. Дм. Мина. — Москва, 1855.

2. Божественная Комедія Данте Алигіери. Адъ. Переводъ съ итальянскаго Фанъ-Дима. — Спб., 1842.

3. Исторія національной литературы. М. Пинто. — Спб., 1869.

4. Ученыя Записки Московскаго Университета. Статьи Шевырева о Данте (1833 г. ч. II, стр. 306; 509).

5. Статьи Кудрявцева о Данте. «Отечественныя Записки», т. С, 1855 г., стр. 1—34; т. СІ, 1855 г., стр. 1—40 и т. CV, 1856 г., стр. 75—126.

6. Драматическія сочиненія и переводы Н. А. Полеваго. 1843. ч. III. Уголино.

7. Статьи о Данте по случаю шестисотлѣтняго юбилея дня рожденія Данте. Буслаева. «Современная Лѣтопись», 1864. №№ 39 и 40.

8. Данте и символическая поэзія католичества. А. П. Веселовскаго. «Вѣстникъ Европы», т. IV. Декабрь 1866 г.

9. Энциклопедическій лексиконъ, 1838 г., т. XV, стр. 353—357, статья о Данте.

10. Энеида Виргилія. Переводъ Ивана Соснецкаго. Спб. 1872.

БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДІЯ. АДЪ. ОГЛАВЛЕНІЕ. ПѢCНЬ I.

I. Введеніе. — Случайныя обстоятельства, при коихъ Данте рѣшается спуститься въ адъ…

II. Данте достигаетъ холма, гдѣ нѣсколько минутъ отдыхаетъ

III. Появленіе дикихъ звѣрей: пантера, левъ и волчица

IV. Встрѣча съ Виргиліемъ

V. Первое слово Виргилія

VI. Возгласъ Данте

VII. Первый совѣтъ Виргилія

VIII. Данте еще не рѣшается, но соглашается спустить ея въ адъ

ПѢСНЬ II.

I. Введеніе. Воззваніе къ музѣ

II. Данте останавливается «не хочетъ идти въ адъ

II^Г. Рѣчь Виргилія

IV. Данте рѣшается идти въ адъ, но еще не окончательно

ПѢСНЬ III

I. Надпись на вратахъ ада

II. Преддверіе ада

III. Переправа черезъ Ахеронъ, или рѣку страданій

ПѢСНЬ IV.

I. Пробужденіе Данте

II. Призывъ Виріилія. Данте опятъ колеблется и не хочетъ идти въ адъ

III. Что замѣтилъ Данте при входѣ въ Лимбъ

IV. Рѣчь Виріилія означеніи Лимба и ею обитателей

V. Чувства Данте и ею вопросъ, обращонный къ Виргилію

VI. Отвѣтъ Виріилія на вопросъ о томъ, кто вышелъ изъ Лимба, — это все лица, о коихъ упоминается въ Библіи

VII. Встрѣча съ древними первоклассными поэтами

VIII. Знаменитые историческіе люди

IX. Философы и учоные люди того времени

X. Данте оправдываетъ передъ читателемъ краткость и недостаточность этой пѣсни

XI. Поэты разстаются. Виргилій и Данте идутъ во второй кругъ ада

ПѢСНЬ V.

I. Входъ во второй кругъ ада. Миносъ свирѣпый, но справедливый судья

II. Миносъ, съ свойственнымъ ему остервенѣніемъ, хочетъ остановить Данте, но Виріилій ею тотчасъ же усмиряетъ

III. Поэты приходятъ къ мѣсту, гдѣ грѣшники получаютъ заслуженную ими кару

IV. Поэты видятъ знаменитыхъ историческихъ личностей, погибшихъ въ древности изъ за любви..

V. Данте проситъ Виріилія сказать слово двумъ духамъ, летающимъ неразлучно. Идея любви

VI. Возгласъ Франчески-да-Римини о значеніи любви

VII. Воззваніе Данте къ Франческѣ

VIII. Разсказъ Франчески-да-Римини

IX. Вліяніе этого разсказа на Паоло и на Данте

ПѢСНЬ VI.

I. Поэты очутились въ третьемъ кругу ада, гдѣ наказываются грѣшники за невоздержаніе

II. Дикій звѣрь Церберъ. Адская собака, или пресмыкающееся

III. Разговоръ Данте съ Чіако (Сіассо)

IV. Разговоръ Данте съ Виргиліемъ о будущей жизни

V. Поэты входятъ въ четвертый кругъ ада и встрѣчаютъ тамъ Плутуса, бога богатства…

ПѢСНЬ VII.

I. Дикіе возгласы Плутуса, котораго усмиряетъ Виріилій

II. Восклицаніе Данте. Наказаніе скупыхъ и расточителей. Они сами себя наказываютъ

III. Наказанія, коимъ подвергаются папы, кардиналы и ихъ сподвижники

IV. Виріилій объясняетъ значеніе провидѣнія и счастья на землѣ

V. Поэты нисходятъ въ 5-й кругъ ада, гдѣ наказываются злые и завистливые люди. Описаніе болота Стиксъ

ПѢСНЬ VIII.

I. Поэты входятъ въ пятый кругъ ада

II. Ладья Флегія встрѣчаетъ поэтовъ.

III. Переправа черезъ болото Стиксъ

IV. Встрѣча съ Филиппомъ Серебрянннымъ

V. Данте начинаетъ ругаться

VI. Приближеніе къ городу Дите

VII. Возгласы чертенятъ

ПѢСНЬ IX.

I. Разговоръ Данте съ Виргиліемъ. Послѣдній какъ будто сомнѣвается. Данте, чтобъ сколько нибудь успокоить себя, задаетъ Виргилію историческій вопросъ

II. Отвѣтъ Виріилія

III. Три Фуріи: Мегера, Аллето и Тизефона сопротивляются входу поэтовъ и зовутъ Медузу. Виргилій защищаетъ Данте отъ губительнаго ея вліянія

IV. Данте указываетъ на аллегорическое значеніе своихъ стиховъ

V. Является небесный посланникъ и двери города Дите мгновенно отворяются

VI. Мѣсто и родъ наказанія Эпикурейцевъ и Еретиковъ

ПѢСНЬ X.

I. Разговоръ Данте съ Виргиліемъ при входѣ въ шестой кругъ ада

II. Встрѣча съ Фаринатою

III. Начало рѣчи Фаринаты

IV. Отвѣтъ Данте

V. Кавальканте перебиваетъ ихъ разговоръ

VI. Фарината продолжаетъ свою рѣчь

VII. Отвѣтъ Данте

VIII. Возраженіе Фаринаты и конецъ разговора

IX. Данте возвращается къ Виргилію

ПѢСНЬ XI.

I. Поэты входятъ въ первый отдѣлъ седьмою круга

II. Виргилій объясняетъ значеніе остальныхъ круговъ ада

седьмого, восьмого и девятаго, т. е. значеніе лѣстницы наказаній

III. Данте спрашиваетъ Виргилія, почему здѣсь нѣтъ сластолюбцевъ, невоздержныхъ, расточителей, скупыхъ, злыхъ, хитрыхъ и коварныхъ

IV. Данте проситъ Виргилія разрѣшить ему другое сомнѣніе

V. Отвѣтъ Виргилія

VI. Поэты оставляютъ седьмой кругъ

ПѢСНЬ XII.

I. Поэты входятъ въ первую окружность седьмого круга. Здѣсь наказываются тираны и другіе насилователи ближнихъ подъ надзоромъ Минотавра и Кентавровъ

II. У подножія скалы поэты видятъ кровавую рѣку и встрѣчаютъ кентавровъ

III. Переправа чрезъ кровавое озеро и родъ наказанія грѣшниковъ

ПѢСНЬ XIII.

I. Описаніе второй окружности седьмого круга

II. Наказаніе взяточниковъ-сановниковъ, самоубійцъ

III. Наказаніе расточителей-самоубійцъ

ПѢСНЬ XIV.

I. Описаніе мѣста и наказанія грѣшниковъ

II. Въ числѣ безбожниковъ поэты встрѣчаютъ Капанея

III. Рѣчь Капанея

IV. Отвѣтъ Виргилія обращонный къ Капанею

V. Поэты гюдходятъ къ Флегетону, къ рѣкѣ пламени

VI. Старецъ Сатурнъ или время: золотой вѣкъ, серебряный, мѣдный, желѣзный смѣшанный съ глиною. Подражаніе Пророчеству Даніила (см. Библія, гл. II, стр. 31—32)

VII. Потоки истекающіе изъ ранъ старца: 1) Ахеронъ — рѣка страданія. 2) Стиксъ, — болото ненависти и ужаса. 3) Флегетонъ — рѣка пламени. 4) Коцитъ — болото горькихъ слезъ и рыданій

VIII. Поэты удаляются изъ третьей окружности седьмого круга

ПѢСНЬ XV.

I. Поэты продолжаютъ путь въ песчаной пустынѣ

II. Поэты встрѣчаютъ толпу грѣшниковъ

III. Встрѣча Данте съ его учителемъ Брунетто Латини

IV. Рѣчь Брунетто Латини

V. Отвѣтъ Данте

VI. Брунетто Латиниі показываетъ Данте нѣкоторыхъ грѣшниковъ и внезапно убѣгаетъ

ПѢСНЬ XVI.

I. Три тѣни окружаютъ поэтовъ

II. Одна изъ тѣней называетъ всѣхъ трехъ грѣшниковъ

III. Таже тѣнь спрашиваетъ Данте о настоящемъ состояніи Флоренціи. Возгласъ Данте. Отвѣтъ грѣшниковъ

IV. Сравненіе Флегетона съ рѣкою Аквакетою, обращающеюся въ Монтоне (Дикій баранъ)

V. Для перехода изъ седьмого въ восьмой кругъ Виргилій вызываетъ страшное чудовище Геріона

ПѢСНЬ XVII.

I. Описаніе Геріона

II. Данте по совѣту Виргилія подходитъ къ ростовщикамъ

III. Поэты перелетаютъ на Геріонѣ изъ седьмого въ восьмой кругъ ада

ПѢСНЬ XVIII.

I. Описаніе злой ямы

II. Наказаніе торговли развратомъ. Первая шеренга грѣшниковъ

III. Наказаніе обольстителей. Вторая шеренга грѣшниковъ. Язонъ

IV. Вторая яма

ПѢСНЬ XIX.

I. Опредѣленіе святокупства

II. Родъ наказанія

III. Встрѣча съ папой Николаемъ ІІІ-мъ изъ фамиліи Орсини (orso — медвѣдь)

IV. Рѣчь Данте противъ святокупцевъ

V. Переходъ въ четвертую яму восьмою круга

ПѢСНЬ XX.

I. Родъ наказанія волшебниковъ и другихъ тому подобныхъ грѣшниковъ

II. Виргилій указываетъ извѣстныхъ волшебниковъ, Анфіарія Тирезія, Аронта, и дѣвственницу Манту

III. Виргилій объясняетъ Данте происхожденіе гор. Мантуи

IV. Виргилій, по просьбѣ Данте, указываетъ ему новыхъ грѣшниковъ

V. Поэты оставляютъ четвертую яму

ПѢСНЬ XXI.

I. Сравненіе пятой ямы съ венеціанскимъ морскимъ арсеналомъ

II. Одинъ изъ чертей кидаетъ грѣшника въ кипящую смолу

III. Данте, по совѣту Виргилія, прячется за утесъ, а учитель входитъ въ дипломатическія сношенія съ чертями

IV. Виргилій вызываетъ Данте изъ засады

V. Черти пугаютъ Данте

VI. Старшій демонъ Малакода усмиряетъ подвластныхъ ему чертей и разсказываетъ поэтамъ о землетрясеніи, бывшемъ въ аду въ минуту смерти Іисуса Христа

VII. Злой хвостъ предлагаетъ поэтамъ охрану изъ подвластныхъ ему чертей, вызывая ихъ по именамъ

VIII. Просьба Данте обращонная къ Вергилію

IX. Отвѣтъ Виргилія. Гримасы чертей

ПѢСНЬ XXII.

I. Размышленія Данте

II. Общій видъ смоляной ямы

III. Черти вытаскиваютъ одного изъ грѣшниковъ изъ смолы

IV. Объясненіе взяточника. Это нѣкто Чіамполо (Ciampolo) любимецъ Баварскаго короля Теобальда VI-го, умершаго въ 1270 г. при возвращеніи изъ Туниса съ тѣломъ зятя его св. Людовика IX.

V. Чіамполо называетъ монаха Гомито и правителя одной изъ провинцій острова Сардиніи Михаила Цанке

VI. Чіамполо искусно ускользаетъ изъ когтей діавола

VII. Драка чертей. Поэты ускользаютъ отъ нихъ незамѣтно

ПѢСНЬ XXIII.

I. Сравненіе драки чертей съ басней Эзопа

II. Истекающія изъ этого сравненія опасенія Данте

III. Разговоръ Данте съ Виргиліемъ

IV. Виргилій спасаетъ Данте

V. Наказаніе лицемѣровъ

VI. Встрѣча съ двумя монахами Годенты, изъ секты насаждающихся

VII. Каіафа, преданный распятію на дорогѣ

VIII. Виргилій узнаетъ, что Малакода (злой хвостъ) его обманулъ. Монахъ указываетъ ему проходъ въ седьмую яму восьмого круга

ПѢСНЬ XXIV.

I. Данте сравниваетъ гнѣвъ Виргилія съ весенними утренниками, а себя съ земледѣльцемъ

II. Восхожденіе на глинистый утесъ

III. Виргилій совѣтуетъ Данте побѣдить свою лѣнь

IV. Переходъ поэтовъ къ мѣсту, гдѣ они видятъ грѣшниковъ седьмой ямы

V. Описаніе змѣй въ песчаныхъ Ливійскихъ пустыняхъ

VI. Змѣй внезапно поражаетъ грѣшника Ванни-Фуччи

VII. Фениксъ, его смерть и возрожденіе

VIII. Ванни Фуччи и его разговоръ съ поэтами

IX. Рѣчь Ванни-Фуччи обращонная къ Данте. Его злобное предсказаніе

ПѢСНЬ XXV.

I. Змѣи наказываютъ Ванни-Фуччи за его безбожіе

II. Возгласъ Данте противъ Пистоіи

III. Кентавръ Какусъ осужденный не за разбой, а за мошенничество

IV. Кентавръ исчезаетъ и являются новые грѣшники

V. Обращеніе Данте къ читателю

VI. Флорентинскіе взяточники-сановники

VII. Превращеніе человѣка (Буазо делли Абати) въ змѣю и змѣи въ человѣка

VIII. Обращеніе Данте къ Овидію и Лукану

IX. Продолженіе прерваннаго разсказа. Оправданіе Данте

ПѢСНЬ XXVI.

I. Данте проклинаетъ Флоренцію

II. Родъ наказанія грѣшниковъ. Размышленія Данте объ отношеніяхъ разума къ добродѣтели

III. Данте сравниваетъ себя съ земледѣльцемъ и вслѣдъ затѣмъ съ пророкомъ Елисеемъ

IV. Два грѣшника въ одномъ кострѣ. Улисъ и Діомедъ.

V. Возгласъ Виргилія къ грѣшнику

VI. Рѣчь Улиса

Пp2;СНЬ XXVII.

I. Сицилійскій быкъ художника Перилло

II. Просьба новаго грѣшника Гвиидо-да-Монте-Фельтро

III. Отвѣтъ Данте

IV. Разсказъ Гвидо-да-Монте-Фельтро. Святой Францискъ уступаетъ свои права одному изъ чорныхъ херувимовъ

V. Поэты удаляются изъ восьмой ямы

ПѢСНЬ XXVIII.

I. Общій характеръ наказанія въ сравнены съ жертвами продолжительныхъ войнъ, мѣстомъ коихъ была Италія

II. Мугамудъ. Сѣятель религіознаго раздора

III. Петръ Медичисъ, сѣятель раздоровъ между государями. Онъ поссорилъ Гвидо-да-Поленто съ Малатестино-да Римини

IV. Куріонъ — сѣятель раздоровъ между друзьями. Онъ Цезаря поссорилъ съ Помпеемъ

V. Моска. Сѣятель раздора между народами, виновникъ вражды между Гвельфами и Гибелинами….

VI. Бертрамъ-даль-Борніо. Сѣятель раздора между отцомъ и сыномъ

ПѢСНЬ XXIX.

I. Разговоръ Виргилія съ Данте при переходѣ изъ девятой въ десятую яму

II. Наказаніе фальшивыхъ монетчиковъ. Подлогъ въ работѣ

III. Поэты встрѣчаютъ алхимиковъ: Грггффолино д’Ареццо и Капоккіо

IV. Воззваніе Виргилія

V. Обращеніе Данте къ грѣшнику

VT. Рѣчь Гриффолино д’Ареццо

VII. Замѣчанія Данте о легкомысліи Сіенцевъ и Французовъ

VIII. Каппокіо, товарищъ Данте по школѣ, подтверждаетъ его замѣчаніе

ПѢСНЬ XXX.

I. Наказаніе за подлогъ личный, т. е. когда одно лицо выдаетъ себя за другое. Джанни Скикки и Мирра, дочь кипрскаго короля Цинира

II. Подлогъ въ работѣ. Фальшивые монетчики. Маестро Адамо изъ Брешіи

III. Подлогъ въ словахъ, ложь, обманъ. Пентефрія. Бѣглый грекъ Синонъ

IV. Виргилій дѣлаетъ замѣчаніе Данте, который слишкомъ увлекся ссорами грѣшниковъ

ПѢСНЬ XXXI.

I. Встрѣча съ гигантами. Общій видъ ихъ. Данте принимаетъ ихъ за башни

II. 1-й великанъ Немвродъ

III. 2-й великанъ Фіальтъ

IV. 3-й великанъ Антей переноситъ поэтовъ въ девятый кругъ

ПѢСНЬ XXXII.

I. Воззваніе Данте къ музамъ

II. Воззваніе его къ грѣшникамъ

III. Измѣнники противъ братьевъ и другихъ родственниковъ. Альберти ди Мангона; Камичіонъ деи Пацци; Сасолъ Маскерони

IV. Измѣнники противъ отечества: Бокка-делли-Абатти; Буозо-да-Дувра; Абатъ Бекери; Джани-дель Сальданіеръ; Ганелонъ; Трибальделло. Данте начинаетъ драться

V. Данте видитъ графа Уголино и Архіепископа Руджіери

ПѢСНЬ XXXIII.

I. Разсказъ Уголино

II. Восклицаніе Данте. Онъ проклинаетъ Пизу

III. Наказаніе грѣшниковъ

IV. Дуновеніе Люцифера

V. Разсказъ монаха Алѣбериго. Душа мучается въ аду, а тѣло остается на землѣ подъ вліяніемъ чорта Данте обманываетъ страдальца и этимъ похваляется

VI. Восклицаніе Данте противъ Генуезцевъ

ПѢСНЬ XXXIV.

I. Описаніе Люцифера

II. Переходъ поэтовъ изъ ада въ чистилище по шерсти Люцифера

III. Поэты выходятъ подъ открытое небо и видятъ звѣзды

ЧАСТЬ I.

Пѣснь I.

ТОЛКОВАНІЕ.

"Да посрамятся нечестивые, и умолкнутъ и падутъ въ адъ".
Давидъ. Пс. 30, ст. 18.

Первыя двѣ пѣсни ада составляютъ введеніе Данте въ его адъ, и потому настоящее толкованіе есть продолженіе предисловія переводчика. То же замѣчаніе относится и къ пѣснѣ II-й.

Путешествіе Данте въ аду продолжалось три дня и три ночи. Оно началось въ Страстную пятницу и кончилось въ Свѣтлое Воскресенье Христово.

Въ первой пѣснѣ ада излагаются тѣ случайности, вслѣдствіе коихъ Данте долженъ былъ снизойти въ адъ. Имѣя 35 лѣтъ отъ роду въ 1300 году, Данте, весною, въ Страстную пятницу, ночью, сбился съ дороги и очутился въ дремучемъ лѣсу.

На слѣдующее утро у подножія холма его преслѣдуютъ: пантера — изображеніе сладострастія, хитрости и лукавства; левъ — олицетвореніе человѣческой гордости, и волчица — воплощеніе алчности и скупости.

Говорятъ, что это подражаніе слѣдующимъ словамъ Іереміи: „за то левъ изъ дубравы поразитъ ихъ, степной волкъ разоритъ ихъ, леопардъ подстерегаетъ ихъ у городовъ“ (гл. 5 ст. 6). Звѣри эти не пускаютъ грѣшнаго человѣка въ рай, ибо, думать надо, что гора, у подножія коей Данте ихъ встрѣтилъ, есть чистилище, — дорога въ рай, — идея добродѣтели.

Подъ напоромъ дикихъ звѣрей, Данте падаетъ духомъ; онъ готовъ предаться унынію и отступаетъ внизъ, туда, гдѣ солнце молчитъ, но внезапно встрѣчаетъ Виргилія; это ни тѣнь, ни человѣкъ, а все же человѣкъ; онъ и голоса человѣческаго не имѣетъ, а все же говоритъ, успокоиваетъ Данте и объясняетъ ему, что надежда праведно жить на свѣтѣ еще не изсякла, что если онъ желаетъ видѣть мѣсто вѣчнаго блаженства, то долженъ идти другою дорогою, т. е. сначала спуститься въ адъ — въ мѣсто вѣчныхъ страданій и мученій, а потомъ уже подняться въ чистилище, гдѣ онъ узнаетъ дорогу въ рай. Виргилій берется быть его проводникомъ только до чистилища. Какъ язычникъ, онъ не смѣетъ войти туда: это ему запрещено.

При видѣ Виргилія Данте приходитъ въ восторгъ и соглашается на всѣ его предложенія.

Они отправляются въ адъ.

Нѣкоторые изъ писателей, объяснявшихъ смыслъ поэмы, утверждаютъ, что пантера изображаетъ коварство и лукавство Флорентинцевъ, но переводчикъ думаетъ, что Данте инстинктивно или геніально преслѣдовавшій объединеніе Италіи, едва ли останавливался на однихъ Флорентинцахъ. Основное начало политики Данте — это поддержаніе, усиленіе и распространеніе монархическаго начала на счетъ свѣтской власти папъ. Отсюда ясно, что онъ желалъ и предугадалъ объединеніе Италіи. По мнѣнію переводчика, всѣ три звѣря — это символы враговъ объединенія Италіи. Мы дальше увидимъ, что, рядомъ съ Флорентинцами, Данте одинаково порицалъ жителей Пизы, Болоньи, Пистойи, Генуи, Ареццо, Казентино, Фаенцы, Романьи, Лукки, Рима и др. городовъ Италіи, — значитъ, онъ возставалъ не противъ того или другого города, не противъ того или другого пространства земли, составлявшаго тогда въ Италіи особое самостоятельное, будто бы, владѣніе, республику, государство и т. п., — нѣтъ, онъ возставалъ противъ вражды между итальянскими городами, или владѣніями, или областями, или государствами.

И дѣйствительно, „Божественная Комедія“, это уголовная исторія всей Италіи. Пороки и добродѣтели представляются въ живыхъ лицахъ. Здѣсь лѣтопись кроваваго вѣка въ фантастической галлереѣ, строгій отчетъ о нравственности всѣхъ соотечественниковъ. И здѣсь, конечно, не одна Флоренція. Она даетъ обжору (Сіассо) и пять разбойниковъ. Римъ посылаетъ папъ: Анастасія IV — еретика, Целестина V — ничтожнаго, слабоумнаго, малодушнаго. Симоньяковъ: Николая III — тирана и властолюбца, Бонифація VIII — коварнаго совѣтника, Климента V, Адріяна V, и др. Сіенна доставляетъ важныхъ обжоръ-расточителей, пьяницъ и тщеславныхъ, Болонья — лицемѣровъ, Падуа — злыхъ ростовщиковъ, Пиза и Генуя — измѣнниковъ — и это только въ аду, а въ другихъ частяхъ поэмы мы найдемъ и другіе города Италіи (Шевыревъ, т. 3, стр. 357—358).

Данте былъ Гвельфъ и сдѣлался Гибеллиномъ; онъ не враждовалъ ни противъ тѣхъ, ни противъ другихъ, онъ не былъ ни бѣлымъ, ни чорнымъ, онъ былъ противникомъ самой вражды двухъ партій; онъ стремился доказать важность единой власти между единоплеменниками, и въ этомъ отношеніи для насъ, для людей послѣдней половины XIX вѣка, и въ особенности для Россіи, съ ея громадными пространствами, съ ея разнородными народностями, Данте является не столько историкомъ, сколько пророкомъ, не столько философомъ, сколько учителемъ.

Слово veltro (стр. 101) возбуждаетъ недоумѣніе между писателями. Кастроджіовани, итальянскій писатель, котораго, послѣ Баржиджи, придерживается переводчикъ, думаетъ, что подъ именемъ veltro, — если сообразить это слово съ XVII пѣснею Рая, — нужно подразумѣвать Can-Grande della Scala, т. e. человѣка, въ которомъ Данте думалъ найти объединителя Италіи.

Фанъ-Димъ, въ своемъ переводѣ Ада, слово veltro переводитъ словами „ловчій песъ“, и все же говоритъ въ примѣчаніи къ переводу, что Данте разумѣлъ владѣльца Вероны, КанаГранде делла Скала, т. е. не пса, а человѣка, извѣстнаго своею воинскою и гражданскою доблестью.

Минъ переводитъ veltro однимъ словомъ „песъ“, и затѣмъ объясняетъ, что здѣсь иные понимаютъ того же Кана-Гранде, а другіе — Угуччіоне делла Фаджіола. Этого послѣдняго мнѣнія придерживается извѣстный итальянскій писатель Бальбо; но онъ, упрощая свою мысль, говоритъ, что подъ словомъ veltro подразумѣвается Гибеллинъ. Вельтро, или собака, — врагъ волка; первые это Гибеллины, а послѣдніе Гвельфы. Эта аллегорія является потомъ въ разсказѣ Уголино, гдѣ собаки (Сисмонди, Ланфранки и Галанди) преслѣдуютъ волковъ и волченятъ (Уголино, дѣтей и внуковъ его).

Все это одни предположенія, но они показываютъ, что подъ словомъ veltro, во всякомъ случаѣ, надо подразумѣвать не пса, не ловчаго пса, а просто человѣка. Вотъ почему переводчикъ передалъ словомъ человѣкъ — это возбуждающее столь разнообразныя мысли, слово veltro.

Читатели всѣхъ вѣковъ въ этой загадкѣ будутъ находить знакомыхъ имъ личностей. Нѣкоторые писатели не безъ основанія считаютъ Данте пророкомъ, опираясь на то, что онъ въ XXVI-й пѣснѣ почти предсказалъ открытіе Америки, и будто разсказывалъ не объ Улисѣ, а о Христофорѣ Колумбѣ, и говорилъ прежде другихъ о южномъ полушаріи неба.

Переводчикъ думаетъ, съ своей стороны, что Данте, какъ сторонникъ объединенія Италіи, могъ предчувствовать, въ своемъ геніальномъ вдохновеніи, или Гарибальди, или Кавура, или Виктора-Эммануила, объединившихъ, въ наше время, Италію. Вотъ истинное значеніе слова veltro. Эта мысль подтверждается словами Шевырева въ его изслѣдованіи о „Божественной Комедіи“ (т. 3, стр. 124—125). Данте видѣлъ раздробленіе Италіи и полагалъ во власти императорской исключительную возможность соединенія оной. Но затѣмъ, прибавляетъ Шевыревъ, это единство было и всегда будетъ одною химерою, и Италія до сихъ поръ, въ своей бездѣйственной немощи, въ своемъ мертвомъ оцѣпенѣніи хранитъ слѣды раздора и стихій разногласія, всегда готовая придти въ броженіе при первомъ явленіи жизни. Слова эти показываютъ, что Шевыревъ, во всякомъ случаѣ не былъ пророкомъ. Но мысль переводчика подтверждается еще болѣе статьею Буслаева „Шестисотлѣтній юбилей дня рожденія Данте Алигіери“ („Современная Лѣтопись“, 1864 г.,№ 39 и 40); здѣсь сказано, что во Флоренціи предполагалось къ юбилею устроить временную дантовскую выставку, и на деньги, ею вырученныя, поднести, отъ имени Данте, мечъ Виктору-Эммануилу, какъ тому самому борзому псу (il gran veltro), о которомъ предсказано въ „Божественной Комедіи“ (№ 40, стр. 9).

Увѣряютъ, что мысль создать „Божественную Комедію“ явилась у Данте по смерти Беатриче, а причиною этого была разгульная и даже развратная его жизнь, вмѣстѣ съ другомъ его Форезе (Forese), продолжавшаяся не только до смерти послѣдняго, въ 1293 году, но вплоть до 1300 г., т.-е. до того времени, когда подробное изученіе поэмы Виргилія не образумило Данте, и озаренный свѣтомъ науки, онъ бросилъ ложную, въ нравственномъ отношеніи, дорогу и возвратился на путь истины и добродѣтели.

Въ этомъ, какъ кажется, заключается аллегорія 1-й и 2-й пѣсней, составляющихъ введеніе въ комедію. Поэтому нѣкоторые толкователи и объясняютъ, что лѣсъ — это флорентинскіе дурные нравы и обычаи; холмъ — это идея добродѣтели; пантера — хитрость, левъ — гордость, волчица — алчность, и т. п. Другіе видятъ въ этихъ звѣряхъ изображеніе Флоренціи, Франціи, Рима ит.п. Самъ Данте сказалъ, что его поэму нельзя всегда понимать въ буквальномъ смыслѣ, что она можетъ вызвать не одно, а нѣсколько различныхъ толкованій, или, какъ онъ выразился, тремя словами: „l’allegoria è polisensa“.

Вотъ отчего переводчикъ придерживался здѣсь только буквальнаго смысла, хотя первый терцетъ поэмы началъ слѣдующими словами:

„Въ минуту жизни трудную,

На поворотѣ нашихъ лѣтъ;“

Не взирая на то, что это самый осмысленный переводъ словъ: „Nel mezzo del camin di nostra vita“, ибо Данте началъ писать свою комедію 35 лѣтъ, считающихся за полвѣка человѣческой жизни, и ему очень трудно было отказаться отъ своей грѣховной флорентинской жизни; но все же читателю можетъ показаться страннымъ и даже невѣроятнымъ, чтобы комедія XIV вѣка началась двумя стихами двухъ русскихъ поэтовъ XIX столѣтія, и переводчикъ считаетъ своимъ долгомъ предварить о томъ читателя и поставить въ скобкахъ буквальный переводъ 1-го стиха „Божественной комедіи“.

АДЪ.

Случайныя обстоятельства, при коихъ Данте спустился въ адъ.

I.

Дрема долитъ.
Пушкинъ.

1—3 Въ минуту жизни трудную, на поворотѣ нашихъ лѣтъ (на половинѣ пути нашей жизни) я сбился съ дороги и очутился въ дремучемъ лѣсу.

4—6 Нѣтъ словъ, чтобы выразить мой ужасъ! Дикій, глухой, громадный лѣсъ возбудилъ въ душѣ моей такой страхъ, что самое воспоминаніе о немъ, возобновляя прежнія впечатлѣнія,

7—9 ужасало меня болѣе, чѣмъ мысль о смерти; но чтобы передать и то хорошее, что я здѣсь нашелъ, скажу о тѣхъ великихъ (alte) явленіяхъ, которыхъ я былъ свидѣтелемъ.

10—12 Не могу разсказать какъ вошелъ я въ лѣсъ; дрема одолѣла мною въ ту самую минуту, когда я сбился съ дороги.

Данте достигаетъ холма, гдѣ нѣсколько минутъ отдыхаетъ.

II.

13—15 Подходя къ подножію холма, замыкавшаго эту ужасную долину, я взглянулъ вверхъ и увидѣлъ, что вершина его уже освѣщалась лучами того свѣтила,

16—18 которое указываетъ надлежащій путь по всякимъ тропинкамъ.

19—21 Тогда, мало-по-малу, исчезалъ во мнѣ тотъ страхъ, что прошедшею ночью терзалъ меня (nei lago del cuor) въ глубинѣ сердца и приводилъ въ трепетъ.

22—24 И какъ утопавшій, выплывая почти бездыханнымъ изъ глубины морской на берегъ, озирается на страшную пучину, не вѣря тому, что онъ избавился отъ грозившей ему опасности, —

25—27 такъ и душа моя, еще пораженная страхомъ (ehe ancor fuggiva), оглянулась назадъ, чтобы обозрѣть мѣстность, изъ которой человѣкъ не можетъ выйти живымъ.

28—30 Потомъ отдохнувши, я продолжалъ свое странствованіе въ безбрежной возвышающейся пустынѣ и шелъ съ трудомъ, какъ уставшій путникъ поднимается на высокую гору и опирается все сильнѣе на ту ногу, которая остается сзади.

Появленіе дикихъ звѣрей: пантера, левъ и волчица.

III.

31—33 но какъ только я начиналъ восходить на холмъ, предо мною явились дикіе звѣри: сначала легкая и быстрая пантера, блиставшая своею разноцвѣтною шерстью.

34—36 Она неоднократно кидалась на меня, заграждая дорогу; нѣсколько разъ порывался я бѣжать назадъ.

37—39 Утро только загоралось; солнце всходило вслѣдъ за тѣмъ созвѣздіемъ, съ коимъ оно протекало небесныя пространства въ то время,

40—42 когда божественная любовь дала впервые жизнь и движеніе этимъ прекраснымъ небеснымъ свѣтиламъ; все озарилось радостными надеждами, даже блестящая шерсть этого дикаго звѣря.

43—45 Таково было вліяніе утренней свѣжести и дыханія весны. Но мною овладѣваетъ вновь ужасъ: я вижу передъ собою страшнаго льва.

46—48 Онъ, казалось, мчался прямо на меня, озлобленный голодомъ, держа вверхъ голову. Даже воздухъ трепеталъ подъ вліяніемъ его бѣга.

49 — 51 А за нимъ волчица; худая, только кожа да кости; въ ной выражалась свирѣпая алчность, которая много людей погубила.

52—54 Это послѣднее явленіе возбудило во мнѣ такой страхъ, что даже надежда взойти на вершину холма меня покинула.

55—57 И какъ скупой, оплакивающій свои утраченныя богатства и время, погибшее на ихъ пріобрѣтеніе,

58—60 такъ и я, подъ ежеминутно усиливающимся напоромъ неутомимой волчицы, все подавался назадъ, все спускался въ глубину пропасти, туда, гдѣ солнце молчитъ (dove il sol tace).

Встрѣча съ Виргиліемъ.

IV.

61—63 Между тѣмъ, какъ я низвергался въ бездну, предо мной предсталъ образъ человѣка, и, казалось мнѣ, что онъ, въ силу продолжительнаго молчанія, утратилъ самую возможность говорить.

64—66 Увидѣвъ его въ этой безконечной пустынѣ, я вскричалъ: кію бы ты ни былъ, тѣнь или человѣкъ, сжалься надо мной!

Первое слово Виргилія.

V.

67—69 Онъ отвѣчалъ: я не человѣкъ, я былъ человѣкомъ; родители мои были Ломбарды, родомъ изъ Мантуи.

70—72 Родился я во время владычества Юлія Цезаря, и, конечно, это было поздно, я по могъ сдѣлаться ему извѣстнымъ, но для меня слишкомъ рано, такъ какъ это было время господства ложныхъ языческихъ боговъ. Въ Римѣ я жилъ подъ властью добродѣтельнаго Августа.

73—75 Я былъ поэтъ, я воспѣвалъ сына Анхиза — Энея, когда онъ пришелъ изъ Трои, послѣ пожара гордаго Иліона.

76—78 Но зачѣмъ же ты возвращаешься въ область скорби и порока, зачѣмъ не всходишь на этотъ величественный холмъ, начало и причину всякаго добра и всякой радости?

Возгласъ Данте.

VI.

79—81 Такъ это ты, о Виргилій! источникъ широкой плодотворной человѣческой рѣчи, застыдившись, отвѣчалъ я ему.

82—84 О! слава и свѣтъ всѣхъ поэтовъ, вознагради меня за тотъ трудъ, за ту любовь, съ которыми я изучалъ твои творенія!

85—87 Ты мой учитель, ты мой создатель, у тебя я заимствовалъ тотъ слогъ, коимъ заслужилъ и свою славу.

88—90 Видишь ли ты этого дикаго звѣря, низвергающаго меня въ пропасть? защити меня отъ него, знаменитый мудрецъ, онъ волнуетъ мою кровь, и всѣ мои мускулы.

Первый совѣтъ Виргилія.

VII.

91—93 Тебѣ слѣдуетъ идти другимъ путемъ, отвѣчалъ Виргилій, путемъ свѣта, а не тьмы: но увидивши, что я проливаю слезы, онъ продолжалъ: ты хочешь выйти изъ дикаго мѣста,

94—96 гдѣ этотъ звѣрь, противъ котораго ты защищаешься, никого не пропускаетъ и, замѣняя одно препятствіе другимъ, наконецъ, искореняетъ съ лица земли всякаго путника.

97—99 Этотъ звѣрь такъ свирѣпъ и такъ жестокъ, что никогда но можетъ насытить своей алчности: напротивъ, по мѣрѣ ея удовлетворенія она въ немъ возрастаетъ.

100—102 Онъ теперь увлекаетъ многихъ, но будетъ увлекать ихъ еще болѣе, пока не явится, наконецъ, тотъ человѣкъ (veltro), которому предназначено уничтожить его въ самыхъ тяжкихъ страданіяхъ.

103—105 Ни золотомъ, ни другими стяжаніями этотъ человѣкъ увлекаться не станетъ. Пища его — это мудрость, любовь и мужество.

106—108 Родина его будетъ Италія, онъ долженъ явиться на свѣтъ между Фельтромъ въ Марсіи и Монтефельтромъ въ Романьи. Этотъ человѣкъ спасетъ приниженную Италію, за которую уже заплатила кровью и дочь короля Вольсковъ Камилла, и герои-троянцы: Евріель и Низъ, и король Рутиліи Турно.

109—111 Онъ безпощадно будетъ преслѣдовать алчную волчицу до тѣхъ поръ, пока но возвратитъ ее въ свое жилище, въ адъ, откуда зависть ее выгнала на землю.

112—114 Для блага твоего я признаю необходимымъ, чтобъ ты слѣдовалъ за мною; я буду твоимъ путеводителемъ; я проведу тебя отсюда чрезъ мѣсто муки вѣчной и безотрадной, чрезъ мѣсто вѣчнаго мученія,

115—117 гдѣ услышишь ты отчаянный крикъ мучающихся уже со временъ глубокой древности и жаждущихъ второй смерти для прекращенія своихъ терзаній.

118—120 И увидишь ты тѣхъ, что даже въ огнѣ наслаждаются надеждою попасть въ среду счастливцевъ.

121—123 А если ты захочешь взойти еще выше, въ мѣсто блаженства праведниковъ, то знай, что тамъ есть душа, достойнѣе меня, и съ нею я оставлю тебя, разставаясь съ тобой у входа въ рай.

124—126 Царствующій тамъ властелинъ не позволяетъ мнѣ явиться предъ свѣтлымъ его лицомъ, потому что я былъ язычникъ.

127—129 Онъ царствуетъ повсюду, но тамъ его жилище, его высокій престолъ. О! счастливъ тотъ, кого онъ къ себѣ приближаетъ.

Данте рp3;шается спуститься въ адъ.

VIII.

130—132 Тогда я сказалъ Виргилію: поэтъ, умоляю тебя тѣмъ Богомъ, котораго ты не зналъ, избавь меня отъ этого страшнаго звѣря и отъ еще большаго зла, имъ воплощаемаго.

133—135 Проводи меня черезъ то мѣсто, о которомъ ты сейчасъ говорилъ, и дай мнѣ возможность увидѣть и врата Св. Петра и тѣхъ страдальцевъ, мученія коихъ ты мнѣ описывалъ.

136 Тогда Виргилія пошелъ впередъ; я за нимъ послѣдовалъ.

Пѣснь II.

ТОЛКОВАНІЕ.

Она одна бы разумѣла,

Стихи неясные мои;
Одна бы въ сердцѣ пламенѣла
Лампадой чистою любви.
Увы! напрасныя желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей;
Земныхъ восторговъ изліянья,
Какъ божеству не нужно ей!

Пушкинъ.

Рѣшившись войти въ адъ вечеромъ въ страстную субботу, Данте останавливается передъ ужасами предстоящаго ему пути. Испуганный своей рѣшительностью, онъ обращается къ Виргилію съ просьбою оставить это страшное предпріятіе.

Виргилій укоряетъ Данте въ нерѣшительности и, чтобы убѣдить его въ необходимости исполнить задуманное дѣло, разсказываетъ кто и при какихъ обстоятельствахъ послалъ его къ нему на встрѣчу. Виргилій объясняетъ, что на небѣ, подъ вліяніемъ блаженной дѣвы (donna gentil), Святая Лучія подошла къ Беатриче, сидѣвшей рядомъ съ древнею Рахилью, и внушила ей мысль спасти погибающаго Данте.

Прежде всего необходимо разъяснить значеніе этихъ четырехъ блаженныхъ обитательницъ Эмпирея.

Блаженная дѣва — это символъ божественнаго милосердія; въ своемъ аду Данте не рѣшается назвать ни дѣву Богоматерь, ни божественнаго ея сына. Это слишкомъ священныя и великія имена — они не должны быть произносимы въ смрадномъ жилищѣ вѣчной казни.

Лучія (lux, Lucia — лучъ свѣта) это или знаменитая мученица Сиракузская, или же Лучія Убольдини, сестра Оттовіано Убольдини, о которомъ говорится въ пѣснѣ X (стр. 120). Въ 1225 г. она жила въ одномъ изъ монастырей Флоренціи и впослѣдствіи признана святою. Ей посвящены народныя пѣсни, раздающіяся по улицамъ во всѣхъ почти городахъ Италіи и въ особенности въ Неаполѣ.

Скартацини говоритъ, что самое имя ея показываетъ, что символъ ея — это милосердіе, освѣщающее (ilmninante); другіе подъ именемъ Лучіи подразумѣваютъ науку, просвѣщеніе, прощеніе, милость; Бальбо видитъ въ ней христіанскую вѣру (la fede cristiana), Шевыревъ говоритъ, что это благодать совершенная, а Вейнбергъ въ своихъ лекціяхъ въ Соляномъ городкѣ (1885 г.) называетъ ее божественнымъ просвѣщеніемъ.

Рахиль, вторая жена Іакова, всегда признавалась символомъ созерцанія.

Вообще символическое значеніе этихъ трехъ существъ не возбуждаетъ особенныхъ сомнѣній, опровергать ихъ историческое существованіе было бы и странно и безполезно.

Но что такое Беатриче или Биче?

Ее называютъ символомъ богословія, откровенія, божественною милостью, геніемъ христіанской вѣры, символомъ сознанія Бога (cognizione di Dio) и, наконецъ, олицетвореніемъ любви. Извѣстно, что Данте писалъ первыя свои сонеты подъ впечатлѣніемъ любви къ внѣшнему образу Биче, но спорный вопросъ состоитъ именно въ томъ, существовала она въ дѣйствительности, или была только плодомъ воображенія Данте, и возможна ли была та любовь, о которой онъ говоритъ съ такимъ жаромъ, съ такимъ увлеченіемъ.

Если даже допустить, что Биче дѣйствительно существовала, то все же любовь къ ней Данте есть плодъ его воображенія, въ теченіи извѣстнаго времени поддерживаемый и возбуждаемый его поэтическимъ вдохновеніемъ.

Признавая любовь Данте къ Биче несомнѣнною, Кудрявцевъ замѣчаетъ, однако, что всѣ отношенія его къ Биче ограничиваются только случайными встрѣчами съ нею и молчаливымъ созерцаніемъ ея красоты (стр. 83). Говоря о замужествѣ Биче въ 1327 г. Кудрявцевъ замѣчаетъ: точно ли перемѣна въ ея судьбѣ почувствовалась Данте какъ лишеніе? По крайней мѣрѣ въ поэзіи его не видно никакихъ слѣдовъ подобнаго чувства. Онъ не испыталъ никакого горькаго чувства, потому что ничего не терялъ. И послѣ брака Беатриче, ничто не мѣшало ей быть тѣмъ же для поэта, чѣмъ она была для него прежде (т. е. фантазіей его воображенія) (стр. 87).

Внимательное чтеніе его молодой жизни (Vita nuova) невольно наводитъ на мысль, что Биче это прелестное фантастическое выраженіе мыслей поэта объ основныхъ началахъ лирической поэзіи.

Данте говоритъ, что будучи девяти лѣтъ, онъ встрѣтилъ девятилѣтнюю дѣвочку на майскомъ праздникѣ у ея отца и сразу влюбился въ нее, не говоря съ нею ни слова. Прошло девять лѣтъ, онъ ее не видѣлъ, и встрѣтился въ другой разъ съ нею уже 18-ти лѣтъ; она ему привѣтливо улыбнулась; они не сказали другъ другу ни слова. Страсть Данте къ Биче удвоилась.

Другую свою встрѣчу съ Биче Данте описываетъ въ молодой жизни своей слѣдующими словами:

„Однажды эта очаровательница (gentilissima) сидѣла въ церквѣ, гдѣ пѣли хвалебные гимны Дѣвѣ Богоматери, а я былъ въ такомъ мѣстѣ, откуда могъ созерцать мое блаженство (mia beatitudine), а по прямой линіи между нею и мною сидѣла прекрасная женщина, которая часто взглядывала на меня, удивляясь тому, что я такъ пристально смотрю въ ту сторону, гдѣ она сидѣла. Ей казалось, что я смотрю только на нее, и весьма многіе замѣтили, что она смотрѣла на меня. Это было такъ замѣтно, что когда я уходилъ, то услышалъ слова: смотри какъ эта барыня разрушаетъ существо этого человѣка. Она названа была по имени, и я понялъ, что говорятъ о той женщинѣ, что сидѣла между мной и Биче. Я успокоился, понявъ, что тайна моя никому неизвѣстна и хотѣлъ сдѣлать изъ этой барыни ширму для прикрытія истины. За нее я прятался нѣсколько мѣсяцевъ и лѣтъ для того, чтобы ввести другихъ въ заблужденіе, посвятилъ ей даже нѣсколько сонетовъ, въ которыхъ думалъ только о Биче и, пожалуй, что всѣ эти сонеты я уничтожу; развѣ оставлю только тѣ, въ которыхъ я дѣйствительно воспѣвалъ Биче“.

Наконецъ, въ послѣдній разъ Данте видитъ Биче на какой-то свадьбѣ и такъ поражается этою встрѣчею, что всѣ бывшія на свадьбѣ дѣвицы и въ томъ числѣ и сама Биче смѣются надъ нимъ, и онъ бѣжитъ оттуда.

Съ тѣхъ поръ они уже не встрѣчались. Какая же эта любовь? — любовь есть влеченіе души къ душѣ, а не къ внѣшнему, хотя бы и прелестному образу. Это не любовь; очевидно, что это фантазія воображенія. Для Данте Биче была ничто иное какъ олицетвореніе любви, возбуждавшее его къ поэтической дѣятельности; это подтверждается содержаніемъ его молодой жизни (vita nuova), гдѣ онъ объясняетъ, что общенародные поэты, пишущіе на языкѣ, доступномъ большинству, должны избрать любовь главнымъ предметомъ своихъ лирическихъ вдохновеній.

Прибавимъ къ этому:

Биче выходитъ замужъ, Данте до этого рѣшительно никакого нѣтъ дѣла; онъ не ревнуетъ, не груститъ, не скучаетъ, продолжаетъ писать свои сонеты безъ всякаго намека на своего соперника.

Биче умираетъ, — Данте черезъ годъ уже влюбляется въ другую женщину, уже ей посвящаетъ сонеты, а потомъ уже посвящаетъ ихъ цѣлому кружку прелестныхъ барынь, служившихъ живымъ источникомъ его наслажденій и лирическихъ вдохновеній. Шевыревъ въ своихъ ученыхъ запискахъ замѣчаетъ, что Данте, кромѣ Биче любилъ трехъ женщинъ и въ одну изъ нихъ влюбился вскорѣ послѣ смерти Биче. „Этому надо вѣрить, прибавляетъ Шевыревъ, потому что самъ Данте приносилъ ей покаяніе въ грѣхахъ своихъ“ (стр. 321, 322). Гдѣ-же Биче? она забыта, но за то она попадетъ въ рай, гдѣ встрѣтитъ Данте съ гнѣвомъ въ очахъ, съ суровой рѣчью въ устахъ. Она не забыла его измѣны, — а изъ молодой жизни можно заключить, что она никогда не знала и не имѣла рѣшительно никакого понятія о его любви.

Такое именно воззрѣніе выражали нѣкоторые древніе толкователи Данте, но противъ этого съ большбю силою возстаетъ Бальбо. Въ своей книгѣ, — жизнь Данте, — онъ говоритъ: „не могу не выразить нѣкотораго негодованія противъ тѣхъ ученнѣйшихъ по всѣмъ другимъ предметамъ толкователей, которые, конечно, не читали или не поняли Данте, и потому могутъ утверждать, что Биче есть только фантастическое произведеніе его воображенія“ (стр. 86).

На слѣдующихъ за тѣмъ страницахъ своей книги Бальбо продолжаетъ доказывать, что Биче была дѣйствительно живымъ существомъ, и что любовь Дантебыла дѣйствительно любовью, а не разогрѣтою фантазіей поэта.

При всемъ своемъ уваженіи къ Бальбо переводчикъ, при отсутствіи какихъ либо историческихъ данныхъ, не можетъ не сознаться въ томъ, что доказательства приведенныя имъ въ книгѣ — жизнь Данте, — не могли разъяснить высказанныхъ здѣсь сомнѣній.

Что такое Биче? — олицетвореніе-ли Теологіи? или любви? или-же дѣйствительно Биче была живымъ существомъ? Вопросъ этотъ до сихъ попъ остается открытымъ. Скорѣе всего можно предположить, что она есть произведеніе астрологическихъ изысканій Данте. Такъ въ своей книгѣ молодая жизнь(§ ХХХ, стр. 99—100) Данте говоритъ, что по Птоломею и по христіанскимъ писателямъ оказывается несомнѣннымъ, что число подвижныхъ небесныхъ сферъ — 9, а по общему понятію астрологовъ, всѣ эти сферы равно удерживаютъ свою силу здѣсь, на землѣ, какъ и въ высшихъ областяхъ.

И такъ, частое повтореніе числа девять въ судьбахъ Биче прямо показываетъ, что всѣ небесныя сферы согласно дѣйствовали на нее при ея рожденіи на свѣтъ». Вдумываясь ближе Данте приходитъ къ убѣжденію, что она и число 9 — это одно и тоже, что она изображала собою именно это число, квадратный корень коего есть другое, еще болѣе — таинственное число три.

Если число 3, говоритъ Данте, производитъ изъ самого себя число 9 — а творецъ чудесъ является намъ въ трехъ лицахъ: Богъ отецъ, Богъ сынъ, Богъ духъ святой, эта Троица есть одно существо, значитъ она была не что иное какъ число 9, т. е. чудо, — квадратный корень котораго есть святая Троица.

Данте кончаетъ такъ: и если Тому, кѣмъ живутъ всѣ твари, будетъ благоугодно продлить жизнь мою еще на нѣсколько лѣтъ, то я надѣюсь прославить Биче, какъ не была еще прославлена ни одна женщина въ мірѣ.

Нужно замѣтить, что кабалистическое значеніе чиселъ 3 и 9 вовсе не принадлежитъ къ самобытнымъ изобрѣтеніямъ Данте. Оно высказано довольно подробно въ ученіяхъ Пифагора и Платона. Вообще древніе уважали нѣкоторыя нечотныя числа, отдавая имъ преимущество передъ чотными, numéro deus impare gaudet сказалъ Виргилій (Ecl. VIII 75). Въ трагедіи Софокла Эдипъ въ Колонѣ — хоръ поетъ Эдипу: «ты положишь съ двухъ сторонъ жертвенника по 3 раза девять вѣтвей оливковаго дерева и будешь такъ молиться Евменидамъ».

По ученію древнихъ, боги чрезвычайно уважали число 9, такъ какъ оно составляетъ квадратъ 3-хъ, т. е. перваго послѣ единицы нечотнаго числа. Сенека говоритъ (Epist. 58), что извѣстные афинскіе волшебники считали Платона, умершаго восьмидесяти лѣтъ съ годомъ, не только важнымъ человѣкомъ, но болѣе, нежели человѣкомъ, потому что онъ прожилъ самое знаменитое число лѣтъ, а именно: 9.9 = 9² = 81 годъ.

Одна идеальная привязанность, говоритъ Кудрявцевъ, господствуетъ въ Данте и управляетъ всѣми его душевными движеніями. Во всемъ этомъ такъ много молодого, юношескаго незрѣлаго: но —

Блаженъ, кто смолоду былъ молодъ!….

Такъ кончаетъ свою статью о Данте Кудрявцевъ.

Придавать любви Данте къ Биче особенно важное значеніе въ его поэтическомъ настроеніи и ставить въ зависимость отъ нея самое развитіе самодержавнаго поэта, не представляется никакой надобности.

Можно допустить, что Биче дѣйствительно существовала, что Данте видѣлъ ее нѣсколько разъ и, не говоря съ ней ни слова, влюбился въ нее, и въ силу своего поэтическаго таланта придалъ этой любви особенное значеніе.

Но нельзя не согласиться съ тѣмъ, что не любовь создаетъ поэта, а поэтъ придаетъ особые оттѣнки любви, этого безусловно необходимаго чувства въ жизни каждаго человѣка — красавца или урода, злодѣя или добродѣтельнаго мужа.

Каждый изъ насъ, обозрѣвая свою молодую жизнь непремѣнно вспомнитъ, что и онъ былъ влюбленъ въ періодъ времени отъ 8-ми до 9-ти лѣтъ, а потомъ и въ 18 лѣтъ, а между тѣмъ не изо всѣхъ насъ вышли поэты, подобные Данте.

Въ немъ, въ немъ одномъ было приснобытіе лирическаго творческаго генія, и этотъ геній воздвигъ свою любовь на пьедесталъ, на недосягаемую высоту, и самый воздухъ ее окружающій напоилъ ѳиміамомъ мирры, нарда и кардамона.

Второю пѣснею заканчивается введеніе къ аду. Первыя двѣ пѣсни, т. е. все введеніе, чисто аллегорическія. Здѣсь всякая личность, всякій дикій звѣрь и даже неодушевленные предметы, какъ то лѣсъ, холмъ и т. п., получаютъ тысячи символовъ, избираемыхъ толкователями Данте, согласно конкретнымъ ихъ воззрѣніямъ.

Своимъ разсказомъ о небесныхъ символахъ блаженной дѣвы, Лучіи, Рахили и Биче, Виргилій убѣждаетъ Данте и онъ возвращается къ прежнему намѣренію низойти въ адъ, но еще не окончательно.

Введеніе. Воззваніе къ музѣ.

I.

1—3 День угасалъ, и ночной сумракъ начиналъ успокоивать мирныхъ жителей земли послѣ дневныхъ трудовъ ихъ, и я, только я одинъ,

4—6 приготовляюсь переносить трудности тяжелаго пути и душевныя страданія, неминуемо съ ними сопряженныя. Все это я изложу здѣсь, если только память мнѣ не измѣнитъ.

7—9 О муза! мой вдохновительный геній! Приди ко мнѣ на помощь! Разумъ, сознай все, что я видѣлъ, вырази впечатлѣнія мои словами, и тѣмъ самымъ оправдай свое важное значеніе (nobilitate).

Данте останавливается и не хочетъ идти въ адъ.

II.

10—12 Поэтъ! сказалъ я, путеводитель мой! прежде, чѣмъ вести меня на предстоящій трудный подвигъ, взгляни на меня, обрати вниманіе на мои силы, на мое мужество. Достоинъ-ли я твоего довѣрія, выдержу-ли это испытаніе.

13—15 Въ своей Энеидѣ ты говоришь, что отецъ Сильвія Эней вошелъ, въ своей земной оболочкѣ, живымъ въ обитель безсмертныхъ.

16—18 Я понимаю, что Всемогущій, врагъ всякаго злодѣянія, былъ милостивъ къ Энею, вѣдая, кто онъ и какія имѣетъ достоинства, предвидя пользу, которую родъ человѣческій долженъ былъ ожидать отъ него. —

19—21 И это понятно всякому мыслящему развитому человѣку: небо избрало его родоначальникомъ того Рима и той Имперіи,

22—24 которыя по предназначенію Бога должны были быть священнымъ мѣстомъ, жилищемъ преемниковъ Апостола Петра.

25—27 Ты самъ въ своей поэмѣ прославилъ Энея, нисшедшаго въ адъ, ты указалъ значеніе его дальнѣйшихъ побѣдъ, гибель Турна, ты предрекъ священное значеніе Римскаго престола.

28—30 Затѣмъ я знаю, что Апостолъ Павелъ, этотъ избранный Всемогущимъ сосудъ (дѣян. ан. гл. IX ст. 15) для прославленія Его имени, тоже низошелъ въ жилище безсмертныхъ съ цѣлію укрѣпить вѣру: начало жизни и спасенія.

31—33 Но зачѣмъ я низойду въ адъ! Кто мнѣ дозволитъ это? Я не Эней, я не Апостолъ Павелъ. Я не считаю себя вправѣ совершить этотъ подвигъ и убѣжденъ, что никто не считаетъ меня того достойнымъ.

34—36 Отважиться на такое предпріятіе было бы съ моей стороны безумно; мнѣ страшно: ты мудрецъ, о Виргилій! ты лучше меня понимаешь даже то, что я говорю.

37—39 И какъ тотъ, кто не хочетъ того, чего онъ только что желалъ, какъ тотъ, кто съ каждою новою мыслью измѣняетъ и свои намѣренія и никогда начала не доведетъ до конца, —

40—42 такъ и я въ этомъ мрачномъ прибрежьи передумалъ и покинулъ свое намѣреніе, задуманное столь внезапно, съ такимъ жаромъ, съ такимъ увлеченіемъ.

Рѣчь Виріилія.

III.

43—45 Если я хорошо понялъ твои слова, отвѣтила мнѣ тѣнь великаго человѣка, душа твоя унижена постыднымъ вліяніемъ безсознательнаго страха.

46—48 Этотъ порокъ заглушаетъ въ людяхъ движеніе духа своими обманчивыми призраками: какъ звѣрь, испуганный своею тѣнью, такъ и человѣкъ, подъ вліяніемъ страха, отказывается отъ исполненія хорошаго, но труднаго дѣла.

49—51 Чтобы спасти тебя, я долженъ сказать, кто меня прислалъ сюда. Я разскажу, что слышалъ, и что именно возбудило мое къ тебѣ участіе.

52—54 Слушай: язычникомъ, въ числѣ невѣровавшихъ скитался я въ Лимбѣ, въ этомъ страшномъ мѣстѣ, между тьмою и свѣтомъ, между страданіемъ и блаженствомъ, — и вдругъ я увидѣлъ столь добродѣтельную и столь прелестную женщину, что въ туже минуту просилъ ее обратить меня въ орудіе исполненія ея воли.

55—57 Ярче утренней звѣзды блистали ея очи, и она своимъ трогательнымъ, томнымъ и ангельскимъ голосомъ сказала:

58—60 О духъ прекрасный, на свѣтъ явившійся въ Мантуѣ, слава твоя гремитъ во всемъ свѣтѣ и будетъ гремѣть, пока весь міръ не утратитъ своей движущей силы, внимай словамъ моимъ:

61—63 Любимый, но несчастный другъ мой, на пустынномъ скатѣ горы, встрѣтилъ столько препятствій, что подъ вліяніемъ страха отступаетъ, —

64—66 И я боюсь, что онъ зашелъ такъ далеко, что можетъ быть я уже опоздала, что я не могу помочь ему: такъ говорятъ объ этомъ на небѣ.

67—69 Поспѣши же къ нему, спаси его твоимъ разумнымъ словомъ и необходимою въ его положеніи помощью, — утѣшь меня.

70—72 Беатриче, мое имя — и я тебя посылаю; съ неба сошла я и жажду туда возвратиться; любовь принесла меня сюда, любовь влагаетъ эти слова въ уста мои.

73—75 Когда я предстану передъ свѣтлыми очами Творца моего, предъ нимъ я буду тобою гордиться. Она умолкла, и я началъ:

76—78 О женщина, первообразъ добродѣтели! Тебѣ обязанъ родъ человѣческій тѣмъ, что онъ стоитъ выше всякаго другаго существа въ подлунномъ мірѣ, въ самомъ маломъ кругѣ мірозданія.

79—81 Воля твоя, мнѣ переданная, до такой степени меня счастливитъ, что если бы я исполнилъ ее въ это самое мгновеніе, — все-же мнѣ это казалось-бы поздно. Тебѣ нѣтъ болѣе надобности объяснять подробнѣе свои желанія.

82—84 Но повѣдай мнѣ, какъ рѣшилась ты низойти въ адъ, съ высоты небесъ, куда ты жаждешь возвратиться?

85—87 Понимая твое желаніе, отвѣчала она, я въ немногихъ словахъ скажу тебѣ, почему мнѣ не страшно снизойти въ адъ съ неба.

88—90 Бояться должно того только, что властно причинить зло другому. Затѣмъ ничто устрашать не можетъ.

91 — 93 Созданіе Бога, созданіе его милости, — я не боюсь вашихъ страданій, я не страшусь этого огня, который меня не пожираетъ своимъ пламенемъ.

94—96 Я посылаю тебя защитить человѣка въ его борьбѣ съ препятствіями. Божественное милосердіе (свѣтлая безпорочная дѣва) (donna gentil) остановила дѣйствіе состоявшагося на небѣ строгаго приговора.

97—99 Оно призвало къ себѣ Лучію (Lucia, lux, знаніе, наука, лучъ свѣта) и сказало: теперь въ тебѣ нуждается вѣрный твоему призванію человѣкъ, и тебѣ я ввѣряю судьбу.

100—102 Лучія, небесный посланникъ милосердія, враждебный всему жестокому, явилась передо мною въ то время, когда я созерцала Бога и размышляла о бѣдствіяхъ жизни человѣческой (я сидѣла возлѣ древней Рахили).

103—105 Она сказала мнѣ: Беатриче! торжество истиннаго Бога! (Благословенъ Господь, производящій такіе чудеса. (Молодая жизнь § XXVI стр. 95) неужели ты не спасешь того, кто такъ любилъ тебя, того, кто изъ за любви къ тебѣ сталъ выше толпы его окружавшей.

106—108 Не слышишь ли ты жалостные его вопли! не видишь ли ты смерть, съ которою онъ борется въ рѣкѣ жизни человѣческой, а ты знаешь, что она страшнѣе моря.

109—111 Никогда земные жители не стремились съ такою быстротою въ поискахъ за своими выгодами, или въ бѣгствѣ отъ опасностей, какъ я, услышавши слова эти,

112—114 поспѣшила низойти сюда въ Лимбъ изъ моей блаженной обители, вполнѣ довѣряясь тебѣ и твоему разумному слову: оно прославляетъ не только тебя, но и всѣхъ, кто слышалъ и понималъ тебя.

115—117 Затѣмъ она обратила ко мнѣ свои ясныя очи, полныя слезъ, что заставило меня поспѣшить къ тебѣ на помощь.

118—120 Я исполнилъ ея волю и спасъ тебя отъ этого дикаго звѣря, который заграждалъ тебѣ кратчайшій путь на прекрасный холмъ.

121—123 И что же вижу я! ты пугаешься, колеблешься, сомнѣваешься! Зачѣмъ сохранять въ душѣ своей столько низости, зачѣмъ не вижу я въ тебѣ ни смѣлости, ни рѣшимости на хорошее дѣло!

124—126 Даже и тогда, когда три блаженныя обитательницы небесъ, три добродѣтели: милосердіе, сознаніе Бога, и Его созерцаніе, принимаютъ въ судьбѣ твоей такое участіе, и когда я обѣщаю тебѣ и добро и пользу.

Данте окончательно рѣшается идти въ адъ.

IV.

127—129 Виргилій кончилъ. Какъ поблекшіе послѣ ночного мороза цвѣточки, приникнувшіе къ землѣ, вдругъ при первыхъ лучахъ солнца выправляются и вновь расцвѣтаютъ, —

130—132 такъ и я, вызвавъ изъ пропасти своей души погибавшее мужество, почувствовалъ и святую душевную силу, и бодрость, и рѣшился сказать Виргилію:

133—135 Въ высшей степени великодушна женщина, пожелавшая моего спасенія, — и ты точно также, исполнивъ ея волю съ такою поспѣшностью.

136—138 Своими убѣдительными словами ты возобновилъ во мнѣ прежнее мое желаніе — слѣдовать за тобою.

139—141 Иди впередъ; твоя воля будетъ моею. Ты сила, ты власть, ты мой наставникъ. Такъ сказалъ я ему, и когда увидѣлъ, что онъ тронулся съ мѣста и пошелъ впередъ, —

142 я послѣдовалъ за нимъ по крутой, узкой и тѣсной дорогѣ. (Какъ тѣсны врата и узокъ путь, ведущіе въ жизнь. Еванг. отъ Матѳ. гл. VII ст. 14).

Пѣснь III.

ТОЛКОВАНІЕ.

Не малодушничай, не поддавайся всякому

стороннему вліянію, ни своимъ мелочнымъ разсчетамъ.

Даль. Толковый словарь живаго великорусскаго языка.

Поэты входятъ во врата ада и читаютъ знаменитую на нихъ надпись. Данте ужасается. Виргилій его успокоиваетъ.

Адъ Данте представляетъ обширную и все погружающуюся внизъ долину — конической формы. Конецъ ея у самой головы низвергнутаго съ неба въ пропасть Люцифера. Она раздѣлена на девять главныхъ круговъ, которые все спускаются въ глубину спиралью и скатъ послѣдующаго круга всегда круче предшедшаго. Эта долина стоитъ подъ открытымъ небомъ (см. напр. эту же пѣснь ст. 22—24), но изъ глубины ея выходятъ туманы и скопища облаковъ, все болѣе и болѣе преграждающіе лучамъ свѣта проникать въ пропасть. За входомъ во врата ада прежде всего встрѣчается его преддверіе, затѣмъ уже начинаются и круги его, изъ коихъ первый Я и и бъ, о немъ говорится въ IV пѣснѣ; здѣсь же идетъ рѣчь только о преддверіи ада. Въ немъ караются преступники, но имѣвшіе никакихъ рѣшительныхъ убѣжденій и утратившіе свою жизнь только для того, чтобы выйти изъ дѣла исключительно въ виду личныхъ своихъ выгодъ.

Lamennais объ этихъ грѣшникахъ отзывается такъ: есть люди, и ими наполненъ свѣтъ: они изъ эгоизма или подлости, оставляя въ сторонѣ свои обязанности, боятся чѣмъ нибудь повредить себѣ и ищутъ средины между добромъ и зломъ; они заботятся только о самихъ себѣ, о своемъ спокойствіи и о своихъ выгодахъ; для нихъ нѣтъ ни истины, ни лжи, ни справедливости, ни несправедливости, имъ кромѣ себя ни до кого нѣтъ дѣла. Такихъ людей было очень много въ Италіи во время тогдашнихъ смутъ и раздоровъ; но ихъ очень много и въ настоящее время вездѣ: ибо когда же помойныя ямы нашего общества не наполнялись подобною грязью? Они отдѣлены отъ добрыхъ, отъ злыхъ, исключены изъ числа людей и одинаково отвергнуты и небомъ, и адомъ. (Lamennais, oeuvres posthumes, Enfer. Introduct p. LXXII).

Строфы 58—60 возбуждаютъ очень много разнообразныхъ толкованій, потому что Данте не назвалъ по имени грѣшника, котораго онъ увидѣлъ и узналъ въ преддверіи ада. Иные думаютъ, что это Исавъ, — родоначальникъ малодушія, — промѣнявшій свое старшинство за блюдо чечевицы — и, слѣдовательно, отказавшійся отъ великаго почета быть родоначальникомъ Спасителя. Другіе утверждаютъ, что это Діоклитіянъ, отказавшійся въ старости отъ императорскаго престола.

Третьи не безъ основанія предполагаютъ, что это Целестинъ V, уступившій, по интригамъ Бонифація VIII, ему папскій престолъ. Это предположеніе получаетъ большой интересъ потому, что пріемникъ Целестина Бонифацій посадилъ его въ тюрьму, гдѣ онъ и умеръ. Оно подтверждается и тѣмъ, что Данте въ 59 строфѣ говоритъ: я увидѣлъ и узналъ, а онъ могъ знать Целестина V, снявшаго съ себя тіару въ 1294 году, — а Исава едва ли онъ могъ узнать. Осмотрѣвъ преддверіе ада, поэты приближаются къ рѣкѣ страданій (Ахерону), видятъ бѣшеннаго Харона, котораго Виргилій укрощаетъ.

Стражами въ разныхъ кругахъ ада, Данте поставилъ миѳологическія существа, подчиняясь въ этомъ отношеніи богословскимъ вѣрованіямъ среднихъ вѣковъ, когда на языческіе образы миѳологіи еще смотрѣли какъ на лица дѣйствительно существовавшія, примиряя такимъ образомъ христіанскія вѣрованія съ языческими преданіями (Scartazzini т. I стр. 26). Таковы: Харонъ, Церберъ, Минотавръ, Горгоны, Великаны и многіе другіе.

Скартацини думаетъ, что источникъ этого вѣрованія мы находимъ у Апостола Павла въ его 1-мъ посланіи къ Коринфянамъ, гдѣ сказано, что язычники, принося жертвы, приносятъ ихъ бѣсамъ, а не Богу (гл. V ст. 20). Данте не знаетъ, какъ переправился чрезъ рѣку Ахеронъ, такъ какъ ударъ грома привелъ его въ безчувственное состояніе еще на противоположномъ ея берегу.

Надобно думать, что поэты перенесены на другой берегъ Ахерона ураганомъ.

ПѢСНЬ III.

Врата ада. — Преддверіе. — Малодушные. — Рѣка Ахеронъ. — Переправа. — Харонъ. — Землетрясеніе. Надпись на вратахъ ада.

I.

Богъ судья праведный, крѣпкій и

долготерпѣливы, и Богъ всякій
день готовый ко гнѣву.

Давидъ. Пс. 7 ст. 12.

1—3 Здѣсь входъ въ страдальческую обитель, въ жилище вѣчной скорби, въ среду погибшаго народа.

4—6 Правда руководила великимъ творцемъ этой обители: ее воздвигла божественная власть, верховный разумъ и первоначальная любовь.

7—9 Все что создано было прежде меня, все вѣчно; и я не имѣю конца во времени. Да оставитъ входящій сюда всякую надежду!

Преддверіе ада.

II.

10—12 Я увидѣлъ эту ужасающую надпись на вратахъ ада. Почти въ безпамятствѣ обратился я къ учителю и вскрикнулъ: мнѣ страшно Виргилій! мнѣ тяжко, суровъ смыслъ этой надписи. —

13—15 Но Виргилій, замѣтивъ мой ужасъ, сказалъ спокойно: оставь свое земное малодушіе, свои слабости и общечеловѣческіе недостатки; здѣсь нѣтъ имъ мѣста.

16—18 Мы пришли въ то урочище, о которомъ я говорилъ уже тебѣ: ты увидишь людей, вполнѣ достойныхъ жалости, людей лишившихся свѣта — своего разума.

19—21 Онъ взялъ меня за руку и бросилъ на меня свой свѣтлый взоръ; я успокоился и вошелъ вслѣдъ за нимъ въ эту мрачную обитель.

22—24 Тамъ вздохи, рыданія, вопли раздавались въ невѣдомомъ пространствѣ, куда не проникало даже и слабое мерцаніе ночныхъ свѣтилъ небесныхъ; лишь только вошелъ туда, я зарыдалъ.

25—27 Всевозможные разговоры, отвратительныя нарѣчія, жалобы отчаянія идикіе пронзительные возгласы гнѣва, хриплые голоса, рѣзкіе и глухіе крики, сопровождаемые неистовыми всплесками толпы, хлопаніями въ ладоши,

28—30 все это производило такой гулъ, такую суматоху, въ вѣчно мрачномъ подземельѣ, обитатели коего кружились ежеминутно взадъ и впередъ, какъ песокъ, вздымаемый безпощаднымъ ураганомъ. —

31—33 Склонивъ голову отъ ужаса, я молвилъ: учитель, что слышу я? что это за люди; изъ коихъ одинъ въ своихъ страданіяхъ злополучнѣе другого.

34—36 Онъ отвѣчалъ: на эту злосчастную судьбу обречены презрѣнныя души, которыя ни славы, ни хулы не заслужили себѣ въ мірѣ.

37—39 Они смѣшаны съ этимъ низкимъ сонмомъ падшихъ ангеловъ, которые, во время возстанія Люцифера, но имѣли силы духа остаться вѣрными Богу, ни возстать противъ него: они думали только о личныхъ своихъ выгодахъ.

40—42 Небо изгнало ихъ: оно но желало утратить своей прелести; но бездны ада ихъ по принимаютъ: ибо даже томящіеся тамъ грѣшники могли-бы возгордиться въ ихъ присутствіи.

43—45 И я спросилъ: но что это за страданія, что-же, наконецъ, можетъ заставить эти исчадія ада издавать такіе отчаянные вопли? онъ отвѣчалъ: я объясню тебѣ это въ двухъ словахъ.

46—48 Это малодушныя существа, лишенныя даже надежды когда либо умереть вторично, и такъ ужасно ихъ гнусное существованіе, что всякій другой жребій они предпочли-бы своему.

49—51 Даже память о нихъ на землѣ исчезла; нѣтъ для нихъ милосердія, нѣтъ для нихъ суда: и небо и адъ ихъ презираютъ. Но будемъ говорить о нихъ. Взгляни, и мимо!

52—54 Я посмотрѣлъ и увидѣлъ знамя, которое неслось такъ быстро, что мнѣ показалось, что остановить его не было никакой возможности.

55—57 А за нимъ явилось такое множество людей, что прежде я ни за что на свѣтѣ не повѣрилъ-бы, что смерть можетъ воспользоваться такой громадной добычей.

58—60 Потомъ, когда я сталъ ближе всматриваться въ ихъ лица, то увидѣлъ и узналъ тѣнь того человѣка, который изъ малодушія отказался отъ высшаго на землѣ почета. (Это Исавъ, отказавшійся за блюдо чечевицы отъ старшинства въ пользу младшаго брата своего Іакова).

61—63 Я сейчасъ-же убѣдился въ томъ, что эта толпа злодѣевъ, которые и Богу противны, и ненавистны его врагамъ.

64—66 Эти злополучные, которые никогда не жили ни мыслью, ни дѣйствіемъ, бѣгаютъ голые, заѣдаемые осами и ядовитыми мухами.

67 — 69 Лица ихъ заливаются кровью, смѣшанною со слезами, и эта смѣсь пожирается у ногъ ихъ сонмищами отвратительныхъ червей.

Переправа черезъ Ахеронъ или рѣку страданій.

III.

70—72 Потомъ, взглянувъ впередъ, я увидѣлъ толпу народа на берегу широкой рѣки и сказалъ: учитель, позволь мнѣ узнать,

73—7 5 что это за толпа, едва видимая въ этомъ сумракѣ, и что заставляетъ эти существа такъ жаждать переправы на другой берегъ.

76—78 И онъ отвѣчалъ: я объясню это тебѣ послѣ, когда мы остановимся на берегу рѣки страданій.

79—81 Тогда, подумавъ, что его оскорбили слова мои, и боясь обезпокоить его, я застыдился, потупилъ взоръ и старался молчать все время, пока мы не дошли до этой рѣки.

82—84 И вдругъ подплываетъ къ намъ на лодкѣ сѣдовласый, грубый, суровый старецъ и кричитъ: горе, горе вамъ, преступныя души!

85—87 Не надѣйтесь когда-либо видѣть небо, я перевезу васъ на тотъ берегъ, въ вѣчную тьму, гдѣ огонь спалитъ васъ, гдѣ морозъ заставитъ окоченѣть даже и кости ваши.

88—90 А ты зачѣмъ здѣсь, живая душа! вскричалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, убирайся прочь отъ _w этихъ мертвецовъ! но увидѣвъ, что я все же не удалялся,

91—93 сказалъ: или другой дорогой, чрезъ другую заставу, ты достигнешь того берега на болѣе легкомъ челнокѣ.

94—96 Но Виргилій молвилъ строго: Харонъ! не буйствуй! не бѣснуйся! такъ угодно тамъ, гдѣ сила и воля всегда одно и тоже; ступай прочь! со мной больше ни слова.

97—99 Въ ту-же минуту усмирилось и мохнатое чело этого гребца, и глаза его, сверкавшіе огнемъ и кровью.

100—102 А между тѣмъ злосчастныя существа, изнеможенныя и нагія, услышавъ злодѣйскія слова Харона, поблѣднѣли, и заскрежетали зубами.

103—105 Они проклинали Бога, весь родъ человѣческій, и мѣсто и время своего рожденія, и всѣхъ своихъ родителей и прародителей. —

106—108 Потомъ, съ отчаянными рыданіями, подходили къ злополучному берегу, ожидающему всякаго, кто Бога не боится.

109—111 И Харонъ, этотъ дьяволъ съ своими пылающими очами, сзывалъ ихъ, сваливалъ на свой челнъ и весломъ своимъ билъ всякаго, кто опаздывалъ.

112—114 Какъ осенью съ дерева падаютъ листья одинъ за другимъ, и вѣтви его возвращаютъ землѣ одни только бренные останки, —

115—117 такъ и грѣшные потомки Адама бросаются одинъ за другимъ въ лодку, по знаку Харона, и, какъ птицы, летятъ въ силки охотника.

118—120 И они проходятъ какъ сумрачная волна, и еще не успѣетъ пройти одна череда, какъ вслѣдъ за нею является другая и ждетъ той же участи.

121—123 Сынъ мой, сказалъ мнѣ учитель, кто умираетъ разгнѣвавъ Господа, тотъ долженъ здѣсь погибнуть, гдѣ бы ни была его родина.

124—126 И спѣшатъ они переплыть рѣку потому, что Божья правда такъ возбуждаетъ ихъ совѣсть (gli sprona), что даже страхъ наказанія превращается у нихъ въ желаніе претерпѣть возбуждаемыя имъ страданія.

127—129 Сюда нѣтъ входа ни для одной праведной души, и если Харонъ ругается надъ тобою, то ты легко можешь понять причину его негодованія.

130—132 Какъ только Виргилій произнесъ эти слова, — вся мрачная мѣстность вздрогнула такъ сильно, такъ страшно, что вспоминая объ этомъ, я до сихъ поръ содрогаюсь отъ ужаса.

133—135 Обрызганная слезами земля разразилась страшнымъ вѣтромъ, грянулъ ураганъ, взвизгнулъ вихрь, сверкнула багровая молнія, и я, лишенный всякаго сознанія, —

136 упалъ, какъ человѣкъ внезапно объятый сномъ непробуднымъ.

Пѣснь IV.

ТОЛКОВАНІЕ.

Лимбъ, первый крутъ ада. (Limbo, т. е. рубецъ всякой одежды или бѣлья).

Ударъ грома разбудилъ Данте; онъ сходитъ съ Виргиліемъ въ Лимбъ. Здѣсь находятся души, большею частью древнихъ праведниковъ, родившихся до Р. Хр., не получившихъ св. крещенія, и потому недостойныхъ быть въ раю.

Это все извѣстныя библейскія и историческія лица, въ числѣ ихъ получилъ мѣсто и самъ Виргилій.

Впрочемъ нельзя не замѣтить, что Данте помѣщаетъ здѣсь нѣкоторыя лица жившія послѣ Р. Хр. и даже въ XI и XII столѣтіяхъ. Напр. Сенека, Авицена, Галліенъ, Саладинъ, Аверроесъ и т. п., при чемъ для рифмы размѣщаетъ ихъ несогласно хронологическому порядку, а иногда съ тою же цѣлью измѣняетъ ихъ имена. Такъ напр. Сенеку ставитъ прежде Евклида, Птоломея прежде Ипократа, Авицена — прежде Галліена, а Тарквинія называетъ Tarquino, чтобы пріискать рифму къ Saladino.

Вся древняя исторія и миѳологія, доступныя XIV столѣтію, являются здѣсь въ лицахъ, а Данте ихъ историкомъ. Въ Лимбѣ онъ между своими; между богословами, законодателями, философами и другими учеными, — онъ какъ у себя дома. Видимо, что онъ наслаждается и хочетъ тамъ остаться подолѣе.

Ему пріятно вспомнить, что и въ древности были такія лица, которыя единственно изъ желанія общаго блага работали на пользу общества.

Какъ богослова, его прежде всего занимаетъ вопросъ о библейскихъ лицахъ. Поэтому онъ задаетъ Виргилію придуманный имъ преднамѣренно вопросъ и слушаетъ разсказъ своего наставника о библейскихъ лицахъ; потомъ посѣтители Лимба встрѣчаютъ первоклассныхъ древнихъ поэтовъ; потомъ они видятъ героевъ древнихъ временъ и первоклассныхъ знаменитостей; потомъ всѣхъ Философовъ, представителей разныхъ отраслей науки и, во главѣ ихъ, — самого Аристотеля. Замѣчательно, что Сократъ и Платонъ стоятъ ниже Аристотеля, между тѣмъ какъ извѣстно, что Сократъ училъ Платона, а Платонъ Аристотеля.

Данте увлекается, но строгій голосъ Виргилія призываетъ его къ порядку. Съ глубокою грустью въ сердцѣ, онъ, повинуясь Виргилію, съ ужасомъ спускается еще ниже — во второй кругъ ада.

Въ строфахъ 145—147 этой пѣсни Данте указываетъ на трудность исчислить всѣ творенія, всѣ дѣйствія и достоинства историческихъ людей, которыхъ онъ называетъ. Этотъ именно смыслъ заключается въ словахъ: «Jo non posso ritrar di tutti appieno». Въ виду этихъ словѣ автора, переводчикъ рѣшился ввести въ настоящей пѣснѣ нѣкоторыя историческія данныя, объясняющія въ самыхъ краткихъ словахъ значеніе упоминаемыхъ здѣсь историческихъ личностей. То, чего не могъ сдѣлать авторъ въ XIV столѣтіи, то могутъ, въ нѣкоторой постепенности, сдѣлать въ XIX ст. его переводчики. Въ этомъ именно и состоитъ мысль настоящаго перевода. Данте, создавая въ XIV ст. итальянскій языкъ, обязанъ былъ по условіямъ, обычаямъ и привычкамъ того времени писать въ стихахъ и подбирать иногда историческія имена для рифмы. Вотъ почему онъ, исчисляя въ стихахъ историческія лица, ни въ чемъ не стѣсняется хронологіей и, напр., въ священной исторіи ставитъ царя Давида прежде Моисея, а Моисея прежде Авраама. По мнѣнію переводчика, въ прозѣ необходимо возстановить хронологическій порядокъ. Отъ этого мысль автора не только не теряетъ своего значенія, но становится яснѣе и согласнѣе съ исторіей. Данте зналъ, что другіе поймутъ то, что онъ хотѣлъ сказать и потому не стѣснялся своими перестановками, а иногда и необходимымъ въ то время, столь вреднымъ для развитія общества, умолчаніемъ, слѣдовательно переводчикъ, желающій только разъяснить мысль автора, ни въ чемъ не долженъ стѣсняться стихомъ, но обязанъ, оставаясь во всемъ вѣрнымъ существенной задачѣ автора и его мысли, даже дополнять ее тамъ, гдѣ это возможно и въ особенности тамъ, гдѣ его вызываетъ на это самъ авторъ.

Вотъ почему почти во всѣ строфы этой пѣсни, — начиная съ 121-й до 144-й, — введены историческія вставки на основаніи указаній разныхъ толкователей Данте, о чемъ переводчикъ считаетъ обязанностію предупредить читателя.

Въ числѣ древнихъ героевъ имъ указываемыхъ, Данте оставляетъ вавилонскаго султана Саладина въ сторонѣ отъ всѣхъ другихъ. Толкователи объясняютъ причину этого различно. Одно изъ толкованій принято переводчикомъ и введено въ самый текстъ поэмы. Другое толкованіе состоитъ въ томъ, что онъ одинъ только между всѣми Сарацынами заслужилъ славу.

Бенвенуто основываетъ это толкованіе на слѣдующихъ историческихъ данныхъ. Саладинъ былъ высокаго ума и самой чистой нравственности; почему изъ простаго человѣка онъ сдѣлался султаномъ.

Онъ нанесъ неисчислимыя побѣды другимъ царямъ сарацинскимъ и христіанамъ. Я напомню здѣсь только одно изъ великихъ его качествъ.

Фридрихъ Барбаросса и всѣ другіе христіанскіе короли и князья приготовляли свои полчища для завоеванія святой земли, состоявшей тогда во владѣніи Саладина. Этотъ предусмотрительный властелинъ захотѣлъ собственными глазами увидѣть приготовленія христіанъ къ войнѣ, для того чтобы спасти свое государство. Онъ выбралъ двухъ товарищей, въ которыхъ имѣлъ вѣру, и придумалъ отдаленное путешествіе съ торговыми цѣлями. Нарядился купцомъ, измѣнилъ свое имя. и имена своихъ товарищей и рабовъ. Прежде всего онъ поѣхалъ въ Арменію, потомъ въ Константинополь, прошелъ всю Грецію, прибылъ въ Сицилію, потомъ въ Апулію и въ Римъ. Тамъ онъ понялъ намѣреніе папы, прошелъ Тоскану, перешелъ чрезъ Апенины, посѣтилъ Ломбардію, Миланъ и Павію, выучился латинскому языку. Оставивъ Италію, онъ проникъ во Францію, Испанію, Англію и другія западныя государства, которыя всѣ вооружались противъ него. Наконецъ, осмотрѣвъ Германію, онъ пришолъ на кораблѣ въ Александрію, имѣя самыя точныя свѣдѣнія о томъ, что надо принять для защиты государства. Между тѣмъ христіанскія полчища прошли черезъ Сирію въ Оттонъ (Othon), гдѣ ихъ застигла чума. Большая часть ихъ погибла отъ болѣзни, или взята въ плѣнъ, немногіе только спаслись бѣгствомъ. Собравъ великій царскій совѣтъ, Саладинъ задалъ имъ вопросъ, что нужно сдѣлать съ христіанскими плѣнниками. Нѣкоторые предложили всѣхъ ихъ казнить, другіе совѣтовали оставить ихъ въ вѣчномъ рабствѣ, а третіе соглашались дать имъ свободу, съ тѣмъ условіемъ, чтобы они никогда не участвовали въ крестовыхъ походахъ; но справедливый Саладинъ, пренебрегая совѣтами высшихъ сановниковъ своего царства, предоставилъ всѣмъ христіанамъ свободу, съ правомъ поднять на него оружіе, если они признаютъ это для себя выгоднымъ. Вотъ почему Бенвенуто думаетъ, что одинъ только Саладинъ между всѣми Сарацыпами заслуживаетъ славу и уваженіе.

ПѢСНЬ IV.

Первый кругъ ада. — Младенцы и юноши, умершіе не удостоившись св. крещенія. — Патріархи. — Поэты. — Древніе герои и философы. Пробужденіе Данте.

I.

1—3 Страшный громъ, раздавшійся надъ моею головою, прервалъ мой глубокій сонъ, и я вскочилъ, какъ человѣкъ, котораго подымаютъ насильно.

4—6 Успокоившись немного, я сталъ озираться, чтобы узнать, гдѣ я?

7—9 Я замѣтилъ, что нахожусь на другомъ берегу рѣки страданій (Ахерона), у самаго входа въ мрачную долину, на краю бездны, изъ коей слышны отчаянные стоны безконечныхъ мученій.

10—12 Эта сырая, мрачная, глубокая бездна была наполнена такимъ густымъ туманомъ, что самый проницательный взоръ ничего не могъ бы въ ней различить.

Призывъ Виргилія. Данте опятъ колеблется и не хочетъ идти въ адъ.

II.

13—15 Начнемъ спускаться въ этотъ мрачный міръ, сказалъ мнѣ поблѣднѣвшій поэтъ, я пойду впередъ, а ты слѣдуй за мною.

16—18 Но, замѣтивши его мертвенную блѣдность, какъ! вскрикнулъ я, — какъ рѣшусь я идти туда, если ты самъ робѣешь, ты, который до сихъ поръ одинъ поддерживалъ меня и устранялъ мои опасенія?

19—21 Онъ отвѣчалъ мнѣ: эти люди терзаются въ безднѣ; ихъ муки изображаютъ на лицѣ моемъ состраданіе, а ты принимаешь это за робость.

22—24 Пойдемъ-же скорѣе: утомителенъ путь, намъ предстоящій; мы должны спѣшить. Онъ пошелъ и ввелъ меня въ первый кругъ этого подземнаго жилища.

Что замѣтилъ Данme при входѣ въ Лимбъ.

III.

25—27 Здѣсь не было рыданій, но, сколько я могъ разслышать въ этомъ общемъ гулѣ, были только вздохи, — такіе тяжкіе, что отъ нихъ дрожалъ вѣковѣчный воздухъ.

28—30 И причиною этихъ вздоховъ была тоска, вовсе не вызываемая физическими страданіями, — это была тоска по правдѣ безсчисленнаго множества людей, необозримой толпы и мужей, и женщинъ, и дѣтей.

Рѣчь Виргилія о значеніи Лимба и его обитателей.

IV.

31—33 Благосклонный учитель сказалъ мнѣ: ты не спрашиваешь меня, кого, какихъ именно духовъ ты видишь передъ собою, но я самъ хочу, чтобы ты зналъ это прежде, чѣмъ мы пойдемъ дальше.

34—36 Они никогда не грѣшили; напротивъ, — это были люди добродѣтельные, но это не спасло ихъ отъ вѣчныхъ мученій, потому, что они не удостоились св. крещенія, того великаго таинства, которое составляетъ существенную принадлежность твоей вѣры, твоего вѣроученія.

37—39 Не важно для нихъ то, что они на свѣтъ явились прежде Рождества Христова, для нихъ то важно, что на нихъ лежитъ печать проклятія, печать грѣха первоначальнаго, что они не вѣровали въ истиннаго Бога, хотя потому только, что они его не знали, и, въ силу предопредѣленія судьбы, не могли его знать; я самъ принадлежу къ ихъ числу.

40—42 Только за это, а не за иные грѣхи, мы погибли и должны переносить это суровое наказаніе: жить безъ всякой надежды въ горячемъ желаніи вѣчнаго блаженства.

Чувства Данте и его вопросъ, обращенный къ Виргилію.

V.

43-45 И мною овладѣла тоска, когда я услышалъ слова Виргилія; я самъ зналъ многихъ достойныхъ людей, погрязшихъ на этой первой ступени ада, въ этомъ Лимбѣ, въ этомъ тягостномъ жилищѣ погибшихъ людей, безплодно стремящихся къ блаженству.

46—48 Скажи мнѣ, учитель; скажи мнѣ, наставникъ мой: подкрѣпи во мнѣ силу этой вѣры, побѣждающей всѣ заблужденія.

49—51 Избавился-ли когда либо кто нибудь изъ этой пропасти, въ силу ли собственнаго достоинства, или заслугъ другаго лица, и достигъ-ли онъ потомъ вѣчнаго блаженства?

Отвѣтъ Виргилія на вопросъ о томъ, кто вышелъ изъ Лимба, — это все лица, о коихъ упоминается въ Библіи.

VI.

52—54 Виргилій, понявъ внутренній смыслъ моего вопроса, отвѣчалъ: однажды, вслѣдъ за тѣмъ, какъ я былъ ввергнутъ въ эту бездну, я увидѣлъ здѣсь владыку, увѣнчаннаго знаменіями побѣды.

55—60 Этотъ владыка взялъ съ собою отсюда тѣнь нашего прародителя Адама, тѣнь его сына Авеля, и Ноя, и послушнаго патріарха Авраама, и Іакова съ его отцемъ и со всѣми дѣтьми его, и съ Рахилью, для которой онъ такъ много трудился,

61—63 и Моисея, законодателя, и царя Давида и многихъ другихъ, и всѣхъ онъ ввелъ въ царство вѣчнаго блаженства, но до того времени, и я желаю, чтобы ты зналъ это, ни одна бывшая здѣсь душа но получила прощенія.

Встрѣча съ древними первоклассными поэтами.

VII.

64—66 Мы продолжали нашъ путь подъ звукъ его разговора, проходя густой лѣсъ безчисленныхъ призраковъ.

67—69 Мы немного еще удалились отъ того мѣста, гдѣ начали спускаться въ бездну, какъ вдругъ я увидѣлъ огонь, освѣтившій мглу свода, въ который мы входили.

70—72 Сдѣлали мы еще нѣсколько шаговъ, и я не могъ не замѣтить, что здѣсь находятся высокочтимыя лица.

73—75 Я обратился къ Виргилію и сказалъ ему: о слава науки и искусства! кто это? что это за люди? Почему имъ здѣсь воздается такой почетъ? Почему они такъ отличаются здѣсь отъ другихъ?

76—78 И онъ сказалъ: слава, которую они заслужили на землѣ, ниспосылаетъ на нихъ благостыню неба.

79—81 Между тѣмъ, какъ говорилъ Виргилій, раздался голосъ: привѣтствую тебя, величайшій поэтъ! Тѣнь твоя, наконецъ, къ намъ возвращается.

82—84 Лишь только смолкъ этотъ голосъ, къ намъ подошли четыре великія тѣни: ихъ призраки не выражали ни печали, ни радости.

85—87 Мой благосклонный наставникъ такъ началъ говорить: посмотри на идущаго съ мечомъ въ рукѣ впереди другихъ трехъ, онъ имѣетъ видъ ихъ властителя.

88—90 Это Гомеръ, владыка поэтовъ; за нимъ слѣдуетъ Горацій — сатирикъ, потомъ идетъ Овидій (Назонъ) и, наконецъ, Луканъ.

91—93 Они встрѣчаютъ меня какъ брата, и мнѣ это пріятно; я нахожу, что съ ихъ стороны это хорошо, — это меня тронуло.

94—96 И такъ я увидѣлъ эту великую школу пѣснопѣвца, парящаго, какъ орелъ, надъ всѣми другими поэтами.

97 — 99 Послѣ краткаго объясненія съ Виргиліемъ, они обратились и ко мнѣ съ привѣтствіемъ. Виргилій былъ видимо этимъ доволенъ: онъ улыбнулся.

100—102 Еще болѣе польстили они меня, присоединивъ къ своему обществу, такъ что я былъ шестой въ этомъ собраніи всемірныхъ геніевъ.

103—105 Тогда мы всѣ пошли къ свѣтлому мѣсту и разговаривали. Я не скажу, что говорили мы: теперь также пріятно умолчать объ этомъ, какъ тогда было пріятно слушать ихъ разговоръ.

Данте видитъ знаменитыхъ историческихъ людей.

VIII.

106—108 и вотъ пришли мы къ подножью великолѣпнаго замка, окруженнаго семью высокими стѣнами и защищаемаго вокругъ живою струею игриваго ручья.

109—111 По волнамъ этого ручья я съ этими мудрецами прошелъ, какъ по твердой землѣ; чрезъ семь воротъ прошли мы и, наконецъ, взошли на лугъ, блистающій свѣжею зеленью.

112—114 И увидѣлъ я людей и строгихъ и важныхъ, поражавшихъ своимъ величіемъ. Рѣчи ихъ были кратки, но въ высшей степени убѣдительны.

115—117 Такъ взошли мы на высокое, свѣтлое, открытое мѣсто, откуда могли ясно видѣть всѣхъ его обитателей.

118—120 Тогда, прямо противъ меня представились великіе призраки: эти видѣнія до сихъ поръ меня приводятъ въ неизъяснимый восторгъ.

121—123 Я увидѣлъ Электру (дочь Атланта, этотъ источникъ Троянской и Римской крови. Отъ Юпитера она имѣла сына Дардана, основателя великой Трои). Здѣсь окружаютъ ее многочисленные друзья, между ними узналъ ни Гектора (защитника Трои) и Энея (это зерно Римской Имперіи), и вооруженнаго Цезаря, съ его сверкающими соколиными очами.

124—126 Я увидѣлъ храбрую, поражавшую своею силою, дѣвственницу, дочь царя Вольсковъ, Камиллу, какъ веретеномъ владѣвшую оружіемъ, (см. пѣс. I ст. 106—108); защитницу Трои, царицу Амазонокъ Пентезилею, убитую сыномъ Ахилла Пиромъ, а съ другой стороны мнѣ показался царь оригеновъ Латинъ, сидѣвшій съ Лавиньею, своею дочерью, этимъ яблокомъ раздора между Энеемъ и Турномъ.

127—129 Я увидѣлъ того самого Брута, который прогналъ Тарквиніяи создалъ римскую республику; Лукрецію, жену Коллатина, непощадившую своею жизнью изъ ненависти къ тирану и давшую тѣмъ поводъ свергнуть его съ престола; Юлію, дочь Цезаря и супругу Помпея, внезапно умершую изъ любви къ мужу; Марці ю, жену Катона Утикскаго, по приказанію его вышедшую при его жизни замужъ за другаго мужа, Гортензія, — и дочь Сципіона Африканскаго Корнелію, мать двухъ Гракховъ, жившихъ только для пользы своего отечества и за него погибшихъ.

И одного я замѣтилъ въ сторонѣ врага христіанства Султана Саладина Сирійскаго; (какъ въ жизни этотъ человѣкъ глубокаго ума не находилъ себѣ достойнаго товарища въ обществѣ и оставался одинъ, такъ и здѣсь ему отведено уединенное мѣсто).

Данте видитъ философовъ и ученыхъ людей того времени.

IX.

130—132 Когда я посмотрѣлъ вверхъ, узрѣлъ я Аристотеля, наставника всѣхъ философовъ, и всю семью его; всѣ ему удивлялись, всѣ преклонялись предъ нимъ.

133—135 Здѣсь замѣтилъ я и Сократа и Платона: они всѣхъ ближе стояли предъ этимъ философомъ.

136—138 Я увидѣлъ Демокрита (абдерскаго), приписывавшаго созданіе міра одной только случайности.

Діогена, которому небо служило крышей, бочка-домомъ, палка — лошадью и ладонь — стаканомъ, — и другихъ философовъ,

Анаксагора (который самаго Перикла училъ догматической философіи),

Ѳалеса (одного изъ семи греческихъ мудрецовъ; основателя Іонической школы),

Эмпедокла (автора поэмы о природѣ вещей, который изъ жажды къ знанію, желая узнать истинную причину изверженій горы Этны, упалъ въ пропасть и погибъ преждевременно).

Гераклита, философа вѣчно неяснаго въ своихъ сочиненіяхъ и

Зенона, основателя школы стоиковъ;

139—141 И добродѣтельнаго собирателя травъ и другихъ пособій, съ цѣлью поддержать сколь возможно долѣе жизнь человѣческую; я говорю о Діоскоридѣ;

я увидѣлъ Орфея, божественнаго поэта и музыканта Фракіи,

знаменитаго оратора Цицерона.

Тита Ливія, Падуанскаго историка и наставника Нерона, создателя нравственной философіи или этики Сенеку,

142—144 творца геометріи Эвклида, (во время царствованія Птоломея, еще за 320 л. до Х. Р. онъ преподавалъ математику въ Александріи, и самъ царь былъ въ числѣ его учениковъ. Затрудняясь изученіемъ математики царь спросилъ его: нѣтъ ли болѣе простого пути произойти эту науку? — Нѣтъ, отвѣчалъ учитель, для изученія математики нѣтъ особой царской дороги).

Птоломея, прославившаго себя изобрѣтеніемъ системы мірозданія,

знаменитаго Иппократа, родоначальника медицины;

процвѣтавшаго во второмъ столѣтіи врача Галіена, уроженца Пергамо, изъ Азіи,

Авицена, сына испанскаго короля, но также знаменитаго медика, сказавшаго, что Галіенъ много говорилъ о вѣтвяхъ и мало о корняхъ медицины. Онъ же былъ и соперникъ

испанскаго мудреца Аверроеса, прославившаго себя недавно истолкованіемъ мыслей всемірнаго философа Аристотеля. (Аверроесъ сказалъ: три великіе обманщики были въ подлунномъ мірѣ: Моисей, Христосъ и Мугамудъ; за одно это выраженіе онъ не можетъ по быть въ аду).

Данте оправдываетъ передъ читателемъ краткость и недостаточность этой

145—147 Я не могу здѣсь описать всѣхъ этихъ великихъ людей, я не могу исчислить всѣ ихъ творенія, всѣ ихъ достоинства. Это было бы выше силъ моихъ, есть явленія, которыя весьма часто словами мы выразить не можемъ.

Поэты разстаются. Виріилій и Данте идутъ во второй кругъ ада.

X.

148—150 Но скоро наше общество раздѣлилось.

Мудрый мужъ повелъ меня другой дорогой. Далѣе отъ свѣта, далѣе отъ этого спокойствія въ среду бушующей во мракѣ непогоды.

151 И пошелъ я туда, гдѣ одна только мгла господствуетъ.

Пѣснь V.

ТОЛКОВАНІЕ.

Болѣе же всего облекитесь въ любовь,

которая есть совокупность совершенства.

Посланіе къ Колоссянамъ. Гл. III, ст. 14.

Cris de Confer, voix qui hurle et qui pleure!

L'horrible essaim, poussé par Taquilon.

Victor Hugo. Les orientales p. 117.

Здѣсь Данте юристъ, пророкъ, моралистъ и лирическій поэтъ.

Путники входятъ во второй кругъ ада и встрѣчаютъ Миноса, адскаго судью, который самъ допрашиваетъ подсудимаго, самъ судитъ, самъ постановляетъ приговоры и самъ же, движеніемъ своего хвоста, приводитъ ихъ въ исполненіе. Ясно, что это судъ современный Данте — инквизиція.

Миносъ съ яростью бросается на поэтовъ, но Виргилій усмиряетъ буйнаго судью.

Здѣсь мы видимъ другую аллегорію: произволъ судьи подчиняется оковамъ науки.

Это не исторія — это скорѣе пророчество.

Затѣмъ Данте видитъ наказаніе, коему подвергаются сластолюбцы, не понимавшіе истиннаго значенія евангельской любви. Наказаніе состоитъ въ томъ, что они постоянно влекутся въ разныя стороны страшными вихрями и ураганами въ недоступныхъ свѣту пространствахъ.

Барджиджи (Bargigi) въ своихъ объясненіяхъ «Божественной Комедіи» говоритъ: «Данте хочетъ намъ показать, что душа сластолюбца въ нашей жизни вѣчно обуреваема и побѣждаема различными страстями. Любовь и ненависть, надежда и уныніе, радость и скорбь, ревность и увѣренность (fidenza) всегда раздражаютъ души людей, преданныхъ сластолюбію. Все это производитъ злобу, вражду, убійства и другія несчастія, приводящія людей, преданныхъ этому пороку, въ отчаяніе». «Но мнѣ кажется, продолжаетъ Bargigi, что въ настоящее время этого нѣтъ и что наши современники даже и не стыдятся названнаго порока. Напротивъ, этимъ только путемъ люди весьма часто достигаютъ почестей и всевозможныхъ преимуществъ».

«Развѣ мы не видимъ братьевъ въ высокихъ званіяхъ и должностяхъ, которые вовсе не стѣсняются тѣмъ, что сестра ихъ публично себя обезславила».

«Отецъ въ такихъ случаяхъ менѣе заботится о своей дочери. Мать ей помогаетъ скрывать свои поступки и мужъ изъявляетъ полное согласіе на подобные подвиги своей жены. Я не говорю обо всѣхъ, безъ изъятія, людяхъ», этимъ кончаетъ свою тираду Bargigi, «но можно сказать, что такое направленіе входитъ мало по малу въ обычай».

Барджиджи писалъ это въ XV столѣтіи; можетъ быть къ нашимъ временамъ это вовсе не относится: это всякій разсудитъ по своимъ собственнымъ взглядамъ.

Барджиджи родился въ 1406 году и умеръ 54-хъ лѣтъ въ 1460 году. Составленныя имъ объясненія первой части поэмы Данте не были и не могли быть при жизни его напечатаны, а по смерти его не нашли толкованія на двѣ другія части поэмы.

За тѣмъ Данте видитъ множество извѣстныхъ въ исторіи и миѳологіи лицъ, выражающихъ своими именами идею любви: Семирамиду, Елену, Дидону, Клеопатру, Париса, Тристана и т. д.

Наконецъ онъ встрѣчаетъ Франческу-да-Римини и выслушиваетъ трогательную повѣсть ея любви и несправедливой казни, ее постигшей.

Сущность этой повѣсти, въ изложеніи коей Данте является «пѣвцомъ любви и нѣги страстной», состоитъ въ слѣдующемъ:

Въ залогъ укрѣпленія мира между партіями Полента и Малатеста рѣшено было выдать замужъ прелестную дочь правителя Равенны Гвидо-да-Полента, извѣстную впослѣдствіи подъ именемъ Франческа-да-Римини, за Джіанчіото Малатеста, человѣка отличавшагося храбростью, но въ высшей степени уродливаго и безобразнаго.

Такъ какъ Франческа, — это древняя Сафо, это новая Элоиза, — ни въ какомъ случаѣ не рѣшилась бы избрать себѣ въ супруги такого урода, то для этого придумана слѣдующая уловка: въ Равенну былъ посланъ братъ Джанчіото, Паоло — молодой, красивый, развитый и умный человѣкъ. Дѣло было ведено такъ искусно, что Франческа, считая Паоло своимъ женихомъ, не только согласилась выйти за него замужъ, но даже влюбилась въ него, и любовь ихъ была взаимна. Затѣмъ Франческа узнала объ обманѣ только на другое утро, послѣ совершеннаго обряда вѣнчанія, — увидѣвши возлѣ себя безобразнаго Джіанчіото. Этотъ наглый обманъ оскорбляетъ Франческу даже въ аду; ей не важно то, что мужъ ее убилъ вмѣстѣ съ Паоло, ей важно то, что ее обманули и, указавъ на хорошаго во всѣхъ отношеніяхъ человѣка, — выдали замужъ за урода.

Вотъ смыслъ 102 строки: «Che mi fu toi ta e’1 modo aucor m’offendi». Францеска покорилась судьбѣ; при тогдашнихъ условіяхъ и обычаяхъ, она и не могла поступить иначе, но она все же любила Паоло и проводила съ нимъ время иногда въ чтеніи книгъ-и одна изъ нихъ подала поводъ къ внѣшнему выраженію ихъ взаимныхъ отношеній: они поцѣловались. Въ это самое мгновеніе вошелъ ея мужъ и однимъ ударомъ поразилъ обоихъ. Франческа умерла невинною. Любовь Франчески и Паоло никогда ихъ не покидала и не покинетъ даже въ аду, — и это общеніе въ самомъ мѣстѣ наказанія ослабляетъ сколько нибудь его жестокость.

Здѣсь проявляется милосердіе Божественной справедливости къ этимъ несчастнымъ душамъ. Даже среди адскихъ мученій они неразлучны и могутъ по прежнему любить другъ друга. Тѣмъ не менѣе Данте помѣщаетъ Франческу въ адъ, не взирая на то, что онъ другъ ея семейства, что онъ убѣжденъ въ ея невинности, что онъ писалъ и поправлялъ свою 5-ю пѣснь въ семействѣ Гвидо-да-Полента. Такъ сильно религіозное и нравственное настроеніе его духа. Онъ не допускаетъ мысли, чтобы можно было оставить безъ наказанія въ жизни человѣческой малѣйшее отступленіе отъ основныхъ началъ нравственности и религіи.

Но все это такъ сильно на него дѣйствуетъ, что, выслушавъ разсказъ Франчески, Данте лишается чувствъ и, какъ безжизненный трупъ, падаетъ на землю.

Стр. 136 этой пѣсни понимается разнообразно; въ ней сказано: Galeotto fu il libro e chi lo scrisse. Фанъ-Димъ переводитъ эту строфу такъ:

«Эта книга и тотъ кто написалъ ее былъ Галеото»; причемъ въ особомъ примѣчаніи объясняется, что Галеото былъ посредникомъ между Ланчіотомъ и Джиневрою — онъ ихъ сблизилъ. Иные толкователи объясняютъ, что слово Галеото по итальянски означаетъ постыдное прозвище (mezzano). Въ переводѣ Longfellow мы читаемъ: Galeotto was the book and he who wrote it.

Этотъ буквальный переводъ также какъ и французскій не имѣетъ никакого смысла, если не вставить сюда слова mezzano.

Переводчикъ думаетъ, что ближе всѣхъ къ мысли поэта Байронъ въ своемъ стихотвореніи Francesca of Rimini (Byron’s works 1859, стр. 515—516). Онъ сказалъ: Accursed was the book and he who wrote!

Уго Фосколо, въ своемъ разсужденіи о поэмѣ Данте, останавливается на послѣднихъ строкахъ пѣсни 139—141, коими поясняется, что Паоло не сказалъ ни слова, а говорила одна только Франческа. Уго Фосколо думаетъ, что это потому, что, сравнивая чувства женщины и мужчины, нельзя не согласиться съ тѣмъ, что любовь, пронизывая глубину сердца женщины, проявляется въ ней естественнѣе и дѣйствуетъ сильнѣе, потому и слезы женщины возбуждаютъ болѣе состраданія.

Если бы Паоло сталъ говорить о своей любви, продолжаетъ Уго Фосколо, онъ ослабилъ бы впечатлѣніе, произведенное словами Франчески; если бы онъ сознался въ преступленіи — онъ опорочилъ бы невинную женщину; если бы онъ оправдывался, то имѣлъ бы видъ лицемѣра, а жалобами своими возбудилъ бы одно только презрѣніе. Очевидно, что Паоло долженъ былъ молчать; но и въ молчаніи своемъ онъ страдалъ болѣе, чѣмъ Франческа.

Въ этомъ молчаніи выражается и угрызеніе совѣсти и состраданіе къ тому существу, которое своимъ присутствіемъ ежеминутно напоминаетъ счастливые дни минувшей его жизни и услаждаетъ тѣмъ бѣдствія настоящей минуты.

Нельзя здѣсь не сказать нѣсколько словъ о Семирамидѣ, чтобы какъ нибудь объяснить не совсѣмъ ясныя строфы 58—60 о томъ, что будто бы она наслѣдовала Пинію и была его супругой.

Легенда о Семирамидѣ, — ибо нынче всѣмъ извѣстно, что это вовсе не историческое лицо, говоритъ такъ: Семирамида была супругою Нина и имѣла отъ него сына Пинія. Она потеряла мужа въ то время, когда сынъ ея былъ малолѣтнымъ. Тогда, не желая оставить власть въ рукахъ ребенка, и не рѣшаясь открыто взять на себя, въ образѣ женщины, бразды правленія, она переодѣлась въ платье ввоего мужа, на котораго была похожа и внѣшностью, и голосомъ и даже качествами своего духа, и въ этомъ ложномъ видѣ управляла царствомъ, стремясь водворить въ немъ миръ и не страшась войны. Такимъ образомъ она совершила великія дѣла, великія завоеванія, соорудила баснословные, висячіе вавилонскіе сады, доставила всевозможные блага подвластнымъ ей народамъ, и когда вполнѣ укрѣпилась въ своей власти, когда сознала свою силу и свое значеніе, когда сынъ ея возмужалъ и самъ могъ управлять царствомъ, тогда только она объявила народу, что она его обманула, что она была не отцомъ своего сына, а его матерью.

Эти новѣйшія историческія изысканія въ области миѳологіи не вполнѣ подтверждаютъ стихъ Данте (стр. 58—60) говорятъ будто она наслѣдовала и т. д. Но самыя слова: говорятъ будто оправдываютъ Данте

Вотъ почему и Кастроджіованни говоритъ, что слова поэта подтверждаются наукой.

Переводчикъ думаетъ, что исторія и миѳологія — это двѣ вещи разныя, но гдѣ ихъ предѣлы — на это у насъ, не взирая на всѣ усилія историковъ, еще нѣтъ никакихъ достовѣрныхъ данныхъ, — такъ не лучше ли вмѣстѣ съ Данте скрываться подъ образами миѳологическихъ его примѣровъ нравственной философіи (этики).

ПѢСНЬ V.

Второй кругъ. — Сластолюбцы. — Миносъ. — Франческада-Римини. Входъ Данте во второй кругъ ада. — Миносъ свирѣпый, но справедливый судья.

I.

1—3 И вотъ мы низошли изъ перваго круга во второй кругъ ада; хотя онъ былъ и менѣе обширенъ, но страданія здѣсь вызывали стоны, (а тамъ были слышны одни только вздохи.)

4—6 При входѣ сюда стоитъ свирѣпый Миносъ и страшно рычитъ, — это судья; онъ разбираетъ грѣхи всѣхъ входящихъ виновныхъ, самъ всѣхъ судитъ, самъ исполняетъ всѣ свои приговоры и отсылаетъ каждаго, движеніемъ своего хвоста, въ мѣсто наказанія, ему предназначенное.

7—9 Каждая, на погибель себѣ рожденная душа (malnata), какъ только подходитъ къ нему, тотчасъ же кается во всѣхъ своихъ грѣхахъ, и этотъ изслѣдователь прегрѣшеній человѣческихъ

10—12 знаетъ, какая ступень ада. предназначена грѣшнику; онъ обматываетъ себя своимъ хвостомъ столько разъ, на сколько ступеней страдалецъ долженъ быть низвергнутъ.

13—15 Передъ нимъ всегда стоитъ многое множество погибшихъ; одинъ за другимъ грѣшники являются къ суду; говорятъ, слушаютъ и затѣмъ исчезаютъ въ пропасти. —

Миносъ, съ свойственнымъ ему остервенѣніемъ, хочетъ остановитъ Данте, но Виргилій его тотчасъ-же усмиряетъ.

II.

16—18 А ты за чѣмъ пришелъ въ это трепещущее страданіемъ мѣсто? сказалъ Миносъ. Увидѣвъ меня, онъ даже свой судъ остановилъ.

19—21 Осмотрись! крикнулъ онъ, какъ сюда входишь ты, кому ты ввѣряешься? Или думаешь, что дверь широка, — смотри не обманись!

Но великій путеводитель мой сказалъ: Миносъ! за чѣмъ ты кричишь?

22—24 Не возставай противу свыше начертаннаго этому существу пути. Такъ желаютъ тамъ, гдѣ всегда имѣютъ силу исполнить свою волю. Умолкни. (Миносъ безпрекословно повиновался. Мы пошли далѣе.)

Поэты приходятъ къ мѣсту, гдѣ грѣшники получаютъ заслуженную ими кару.

III.

25—27 Тогда я услышалъ впервые жалостные вопли, все существо мое было потрясено этими злосчастными возгласами.

28—30 Я пришелъ въ сумрачное урочище, гдѣ лучи свѣта нѣмѣютъ, и это урочище грохотало, какъ вздымаемое противоположными вѣтрами бурное море.

31—33 Адскій вихрь, никогда не успокаивающійся, влечетъ за собою злосчастныхъ духовъ, не давая имъ покоя; онъ ихъ теребитъ, рветъ, терзаетъ.

34—36 Какъ только они подходятъ къ мѣсту своей гибели, тотчасъ-же раздаются крики, жалобы и вопли: они проклинаютъ божественную благостыню.

37—39 Я понялъ тотчасъ же, что на эти мученія осуждены сластолюбцы, предпочитающіе тѣлесныя наслажденія высшимъ указаніямъ разума.

40—42 И какъ ласточки, въ холодное время, мчатся на крыльяхъ своихъ, широкими и густыми стаями, такъ и эти грѣшныя, сладострастныя души, увлекаемыя ураганомъ.

43—45 бросаются туда, сюда, вверхъ, внизъ: нѣтъ у нихъ никакой надежды на успокоеніе, или какое-нибудь облегченіе судьбы своей.

Поэты видятъ знаменитыхъ историческихъ личностей, погибшихъ въ древности изъ за любви.

IV.

46—48 И какъ въ быстромъ полетѣ своемъ подъ облаками кричитъ стадо журавлей, разстилаясь по небу длинными правильными рядами, такъ и эти злосчастныя тѣни

49—51 увлекаются вихремъ, не взирая на свои крики; я ужаснулся; учитель, сказалъ я, что это за духи, подвергаемые въ этомъ мракѣ такимъ истязаніямъ? (И кажется, я вижу между ними женщинъ?).

52—54 Такъ, сказалъ Виргилій, и первая изъ нихъ, это всѣмъ извѣстная по разсказамъ царица:

55—57 чтобы смыть съ себя дятно сластолюбія, она издала законъ его оправдывающій,

58—60 Это Семирамида; говорятъ будто она наслѣдовала Нинію и была его супругой. Она владѣла пространствами, подвластными теперь египетскому султану.

61—63 Другая — это Дидона; она отравила себя изъ любви къ Энею, измѣнивъ праху своего супруга Сихея. Затѣмъ ты видишь сладострастную Клеопатру.

64—66 Елену видишь, супругу Менелая, это воплощеніе красоты, изъ за которой при Троѣ протекло такъ много губительнаго времени, и для Троянцевъ и для Грековъ. Ты видишь могучаго Ахилла, изъ за любви сражавшагося, изъ за любви утратившаго свою жизнь. Страсть его къ Поликсенѣ, его соперничество съ Гекторомъ были причиною его смерти.

67—69 Ты видишь Париса, присудившаго Венерѣ столь извѣстное яблоко; Тристана видишь (онъ влюбился въ Изотту, жену своего дяди корнуальскаго князя Марка, который, заставши ихъ вмѣстѣ — убилъ Тристана).

Виргилій пальцемъ показалъ мнѣ и назвалъ еще тысячи тѣней, погибшихъ изъ за любви.

Данте проситъ Виргилія сказать слово двумъ духамъ, летающимъ неразлучно. Идея любви.

V.

70—72 Когда я вслушался въ его слова, когда я узналъ имена этихъ древнихъ великихъ женщинъ и мужей, состраданіе овладѣло мною; я растерялся.

73—75 И, обращаясь къ наставнику, поэтъ, сказалъ я, мнѣ хотѣлось-бы поговорить съ этими двумя духами, что вмѣстѣ все летаютъ и кажутся легче легкаго вѣтерка.

76—78 Онъ отвѣчалъ: ты можешь сдѣлать это, когда они приблизятся; тогда призови ихъ силою любви, которая до сихъ поръ ихъ увлекаетъ и теперь влечетъ ихъ къ намъ: будь увѣренъ, что они въ мигъ прилетятъ сюда.

79—81 Какъ только вихрь принесъ ихъ нѣсколько ближе, я вскрикнулъ: преисполненные скорбью духи, передайте намъ ваши чувства, если ничто тому не препятствуетъ.

82—84 Какъ голубки, любовью томимыя, съ широкораспростертыми крыльями несутся въ воздушныхъ пространствахъ, опираясь не столько на крылья свои, сколько на силу любви, — къ любимому гнѣзду своему, —

85—87 такъ и эти два сердца, вырвавшись изъ той среды, гдѣ была Дидона, примчались къ намъ, не взирая на злое сопротивленіе вихря. — Такъ сильно было мое воззваніе, вырванное любовью изъ груди моей.

Возгласъ Франчески-да-Римини о значеніи любви.

VI.

88—90 Одна изъ этихъ тѣней сказала намъ: О милыя, о добродѣтельныя живыя души, рѣшившіяся посѣтить въ этой средѣ насъ несчастныхъ, которыя кровью своею даже воздуху того міра дали багровую окраску.

91—93 Если бы мы были друзьями Самодержца Вселенной, у ногъ его молились бы мы оба о вашемъ покоѣ: такъ велико ваше состраданіе къ нашей судьбѣ.

94—96 Все, что вамъ угодно знать, мы скажемъ; все, что вы желаете передать намъ, — мы выслушаемъ, если только вихрь, — вотъ какъ въ это мгновеніе, — хоть сколько нибудь успокоится. —

97—99 Родина моя Равенна, тамъ гдѣ рѣка По стремится къ морю и мирно сливается со своими притоками.

100—102 Любящія сердца мгновенно понимаютъ любовь. Это чувство зажгло сердце моего друга: онъ увлекся моею красотою, которую у меня отняли злыми дѣйствіями, до сихъ поръ меня оскорбляющими.

103—105 Любовь, эта любовь, что никакому любимому существу не позволяетъ не отвѣчать взаимною любовью, такъ овладѣла имъ и мною, что какъ видишь ты, даже и теперь, душа его моей покинуть не можетъ. (Love, who to none beloved to love again remits, — Byron).

106—108 Любовь привела насъ къ одной смерти; убійцу нашего ожидаетъ то мѣсто ада, называемое Каинъ, которое ты увидишь послѣ. Такъ сказала она.

Возваніе Данте къ Франческѣ.

VII.

109—111 Услышавъ ея слова, я такъ потупилъ взоръ и такъ долго оставался недвижимъ, что, наконецъ, поэтъ спросилъ меня: о чемъ ты думаешь?

112—114 Я думаю, отвѣчалъ я, о томъ, сколько нѣжныхъ чувствъ, сколько пылкихъ желаній привели эти сердца къ такому злополучному исходу.

115—117 Потомъ, обращаясь къ прилетѣвшимъ духамъ, я сказалъ: Франческа, скорбь твоя возбуждаетъ во мнѣ и тоску и состраданіе.

118—120 Но, скажи мнѣ, во время обаянія сладостныхъ вздоховъ, когда любовь проявляется только въ неразгаданныхъ желаніяхъ, какимъ путемъ ты разъяснила себѣ это чувство и пришла къ сознанію вашей взаимной любви?

Разсказъ Франчески-да-Римини.

VIII.

121—123 И она отвѣчала: нѣтъ сильнѣе страданій, какъ вспоминать о счастливыхъ мгновеніяхъ минувшей жизни въ часы самыхъ страшныхъ мученій; это знаетъ твой наставникъ, (….the greatest of all woes is to remind us of our happy days in misery… Byron.).

124—126 Но такъ и быть, если ты съ такимъ участіемъ желаешь знать источникъ нашихъ бѣдствій, — я разскажу тебѣ это, но вмѣстѣ съ тѣмъ я буду плакать.

127—129 Однажды читали мы для развлеченія книгу о Ланчелотто; мы увлеклись его любовью къ прекрасной женщинѣ; мы были одни и недовѣрія другъ къ другу не имѣли.

130—132 Нѣсколько разъ чтеніе этой книги заставляло насъ потуплять взоры, нѣсколько разъ мы измѣнялись въ лицѣ, — но одно мгновеніе насъ погубило.

133—135 Это было то мѣсто, когда вдохновляющая своею прелестью женщина (Ginevra) получила первый поцѣлуй любимаго ею существа (Lancilotto); тогда вотъ эта тѣнь (Паоло), которая никогда со мной разлучена но будетъ, —

136—138 поцѣловала меня такъ сильно, такъ страстно… это проклятая книга, и проклятъ ея сочинитель (accursed was the book and he who wrote). Въ тотъ день мы больше не читали.

Вліяніе этого разсказа на Паоло и на Данте.

IX.

139—141 Когда одинъ изъ духовъ разсказывалъ это, другой такъ рыдалъ, что изъ состраданія я лишился чувствъ; мнѣ казалось, что я умираю,

142 И упалъ я, какъ трупъ бездыханный.

Пѣснь VI.

ТОЛКОВАНІЕ.

Окружили меня псы; толпа злыхъ ходятъ вокругъ меня.
Давидъ. Пс. 21. ст. 1Ъ

Въ третьемъ кругѣ ада, куда теперь нисходятъ поэты, наказывается невоздержаніе.

Въ аду чѣмъ глубже, тѣмъ хуже, и потому авторъ утрачиваетъ намѣренно поэтическій оттѣнокъ пятой пѣсни. Тамъ рѣчь шла о преступленіи, вызываемомъ потребностями природы, а здѣсь идетъ рѣчь о злоупотребленіи этими потребностями, вызываемыми исключительно личностію грѣшника.

Изъ принадлежащаго къ одному изъ семи смертныхъ грѣховъ порока невоздержанія рождается: чревобѣсіе, объяденіе, блудъ, отрицаніе закона, лжеклятвіе, пьянство, восхищеніе, любосластіе, татьба, ласканіе, гортанобѣсіе, нечистота (см. Ровинскій. Русскія народныя картинки, книга третья, стр. 159).

Стражемъ этихъ несчастныхъ поставлена миѳологическая личность Церберъ, съ тремя рылами. Личность въ высшей степени некрасивая, но подходящая къ виду преступленій.

Гезіодъ — греческій поэтъ, — говоритъ, что Церберъ — трехголовая собака Плутона, была сыномъ гиганта Тифона и змѣи Ехидны (chinna). Сестрами его были Лернейская гидра и Химора, а братьями немейскій левъ и Орта, двухголовая собака, Геріона, сфинскъ былъ его племянникомъ. Химера имѣла три головы, — одна изъ нихъ левъ, другая драконъ, а третья дикая коза. Церберъ только ѣстъ, пьетъ и спитъ, иначе бы онъ и жить не могъ; вотъ почему Данте ставитъ его стражемъ жадныхъ, которые тоже ничего другого не дѣлаютъ. Преданіе говоритъ, что Геркулесъ запугалъ Ерисфея, приведя къ нему изъ ада трехголоваго Цербера (Ровинскій, тамъ же, книга IV, стр. 31).

Строки 28—32 настоящей пѣсни, т. е. описаніе Цербера, возбуждаютъ Бенвенуто къ слѣдующимъ размышленіямъ. Сравненіе превосходное и оправдываемое всѣми условіями. Песъ стремится одинъ разглодать всѣ кости: эгоизмъ; точно также какъ жадный свою пищу; его рветъ для облегченія желудка и и возобновленія аппетита, и жадный, наѣвшись до сыта, кладетъ свой палецъ въ ротъ, чтобы вырвать и потомъ съѣсть новую пищу, которую онъ признаетъ вкуснѣе прошедшей. Такъ Светоній разсказываетъ о Неронѣ, самомъ жадномъ изъ всѣхъ царственныхъ особъ. Песъ, какъ извѣстно изъ басни Езопа, бросилъ изъ-за тѣни кусокъ мяса и обманулся, — точно также и жадные покидаютъ свой столъ и бѣжать за другими, болѣе роскошными явствами.

Главнымъ дѣйствующимъ жаднымъ лицомъ является здѣсь Чіяко (Сіассо); это уменьшительное имя Іасоро (Яковъ), на древнемъ итальянскомъ языкѣ это значитъ свинья.

Въ исторіи это человѣкъ вовсе неизвѣстный, но землякъ и современникъ Данте, — кутила, шутъ, блюдолизъ, а главное говорунъ и балагуръ.

Данте вѣритъ тому, что грѣшники, попавшіе въ адъ, знаютъ отдаленное будущее (пѣснь VI, стр. 60, пѣснь X стр. 160 и слѣд.) и потому-то съ особымъ жаромъ проситъ этого говоруна разсказать ему о будущихъ судьбахъ своего отечества.

Чіако, или правильнѣе говоря, Данте пророчествуетъ; въ этомъ, какъ кажется, заключается весь интересъ VI пѣсни, но Барджиджи не вполнѣ довѣряется этому пророчеству. На стр. 142 его толкованій сказано:

«Хотя Данте, бывши въ аду въ 1300 г., заставляетъ говорить Чіако о событіяхъ еще не совершившихся и слѣдовательно является какъ будто пророкомъ, но здѣсь нельзя не принять въ соображеніе, что Данте писалъ свою комедію гораздо позже 1300 г., и въ этомъ промежуткѣ времени и совершились тѣ (обытія, о которыхъ Данте, будто бы, пророчествуетъ, влагая ихъ въ уста Чіако, умершаго гораздо прежде».

«Читателю кажется, что Чіако говоритъ о будущемъ, а это Данте говоритъ о прошедшемъ».

«Это общая снаровка поэтовъ, желающихъ заслужить славу пророковъ: они влагаютъ въ уста людей давно умершихъ разсказы о событіяхъ совершившихся послѣ ихъ смерти, но еще при жизни поэта, прежде чѣмъ поэтъ создалъ свою фантазію».

Сущность этого замѣчанія относится къ строкѣ 68, къ словамъ infra tre soli. Отъ полнолунія въ мартѣ 1300 г., три ночи Данте былъ въ аду, до апрѣля 1302 г., когда бѣлые были изгнаны изъ Флоренціи, прошло 25 мѣсяцевъ, такъ что по разсчету времени предсказаніе Чіако оправдывается событіями, которыя не могли не быть извѣстны Данте въ то время, когда онъ слагалъ свои терцеты.

Затѣмъ Данте спрашиваетъ Чіако объ извѣстныхъ ему своими достоинствами личностяхъ Фартинато, Tеггіяіо, Рустикучи и Моска; мы увидимъ Фартинато, невѣровавшаго въ безсмертіе души въ X пѣснѣ, между еритиками, Теггіяіо и Рустикучи въ XVI пѣснѣ, между нарушителями законовъ природы, и Моску въ XVII пѣснѣ, среди сѣятелей международныхъ раздоровъ.

При видѣ грѣшниковъ, жившихъ только для тѣлесныхъ наслажденій, Данте вступаетъ въ глубокомысленный разговоръ съ Виргиліемъ о будущемъ состояніи этихъ душъ въ день страшнаго суда.

Поэты идутъ еще ниже, еще глубже, и, очевидно, что имъ будетъ еще хуже, а тѣмъ болѣе переводчику и читателю, они тамъ встрѣтятъ Плутуса — сына Язона и Цереры — бога богатства. Данте называетъ его страшнымъ врагомъ рода человѣческаго, потому что жажда къ деньгамъ и неравномѣрное распредѣленіе богатства влекутъ за собою самые страшные непорядки и бѣдствія въ жизни народовъ.

ПѢСНЬ VI.

Третій кругъ. — Жадные. — Церберъ. — Чаіко. — Плутусъ. Поэты очутились въ 3 кругу ада, гдѣ наказываются грѣшники за невоздержаніе.

I.

1—3 Состраданіе къ этимъ двумъ близкимъ между собою и любящимъ существамъ (Паоло и Франческо) поразило меня, но, лишенный чувствъ подъ вліяніемъ мгновенной жестокой скорби, я опомнился.

4—6 Я встаю, озираюсь во всѣ стороны, и вездѣ взорамъ моимъ представляются новыя мученія и новые мученики.

7—9 Оказывается, что я въ третьемъ кругу ада, въ области вѣчнаго, проклятаго дождя, мертвящаго своимъ холодомъ и подавляющаго своею тяжестью; капля за каплей льется онъ и медленно и постоянно, и надежды на перемѣну этой злой непогоды нѣтъ ни какой.

10—12 Градъ громадный, грязная жидкость и вмѣстѣ съ нею снѣгъ низвергаются съ мрачной высоты; земля ихъ принимающая издаетъ смрадный запахъ.

Дикій звѣрь Церберъ. Адская собака, или пресмыкающееся.

II.

13—15 Церберъ жестокій, дикій и страшный звѣрь поражаетъ своею особенностью. Тремя горлами онъ лаетъ по собачьи на всѣхъ духовъ сюда низвергаемыхъ,

16—18 глаза его кровью налиты, борода жирная, черпая, чрево необычайныхъ размѣровъ и лапы съ когтями. Онъ царапаетъ грѣшниковъ, сдираетъ съ нихъ кожу, и ежеминутно разрываетъ ихъ на четыре части (isquarta).

19—21 А эти несчастные и сами отъ губительнаго дѣйствія дождя лаютъ по собачьи, бросаются куда попало, страдаютъ, мучаются и все переворачиваются, желая одною стороною своего тѣла защитить другую.

22—24 Какъ только увидѣлъ насъ Церберъ, эта громадная гадина, (il gran vermo) раскрыла свою пасть, оскалила зубы, всѣ члены, всѣ мускулы ея дрожали.

25—27 Но учитель мой нагнулся, взялъ рукой горсть земли, и бросилъ ее въ пасть этой кровожадной собаки.

28—30 И какъ бѣснующійся отъ лая песъ, которому попадаетъ въ пасть кусокъ мяса, успокаивается, пожираетъ его, и нѣтъ ему дѣла до всего, что его окружаетъ,

31—33 такъ умолкли и эти три рыла (lorde) Цербера, этого исчадія ада, завываніе, коего возбуждало въ окружающихъ его страдальцахъ жажду лишенія слуха.

Разговоръ Данте съ Чіако (Ciacco).

III.

34—36 Мы проходили по этимъ тѣнямъ, низвергнутымъ въ грязь губительнымъ дождемъ, и попирали ногами ихъ призраки, имѣвшіе только видъ человѣческихъ образовъ.

37—39 Всѣ онѣ были погружены въ смрадную грязь, но одна изъ нихъ, какъ только замѣтила, что мы прошли впередъ, вдругъ выскочила изъ грязи

40—42 и крикнула: О, ты! привлеченныя въ наше мрачное жилище, скажи мнѣ, узналъ ли ты меня, вѣдь ты сдѣланъ прежде, чѣмъ я передѣланъ (ты родился прежде, чѣмъ я умеръ).

43—45 Я думаю, что страданія такъ исказили тебя, былъ мой отвѣтъ, что я и вспомнить не могу, встрѣчалъ ли я тебя когда нибудь.

46—48 Но скажи мнѣ, кто ты? обитатель этого смертнаго жилища, ты заслужилъ такую кару, что если и есть наказаніе суровѣе твоего, то все-же твое омерзительнѣе всѣхъ прочихъ.

49—51 А онъ мнѣ: — я спокойно жилъ въ томъ городѣ, гдѣ и ты родился, тамъ, гдѣ столько зависти, что чаша ея уже переполнена.

52—54 Вы, Флорентинскіе граждане, обзывали меня именемъ одного изъ самыхъ грязныхъ и жадныхъ животныхъ. Вы называли меня Чіако (Ciacco — освинья). Порокъ этого гнуснаго животнаго низвергъ меня, какъ видишь, подъ гнетъ этого мертвящаго дождя.

55—57 И я здѣсь не одинъ-всѣ, кого ты только встрѣтишь здѣсь, всѣ терпятъ то же наказаніе за тотъ-же порокъ. Онъ умолкъ.

58—60 Я началъ: Чіако, страданія твои вызываютъ слезы изъ глазъ моихъ, я готовъ плакать, но скажи мнѣ, если ты знаешь, чѣмъ кончится вражда нашихъ согражданъ.

61—63 Скажи мнѣ, есть ли между ними какой нибудь праведникъ, (наведетъ ли онъ насъ наконецъ на путь истины)? Скажи мнѣ, отъ чего-же столько вражды выпало на долю нашего милаго отечества.

64—66 Много, много пререканій, сказалъ онъ, будетъ еще во Флоренціи, потомъ дѣло дойдетъ до кровопролитія, восторжествуетъ партія дикихъ, вышедшихъ изъ лѣсовъ Сіенской долины, (бѣлыхъ) и изгонятъ черныхъ съ большимъ для нихъ урономъ.

67—69 Но торжество первыхъ продолжится недолго, не болѣе трехъ лѣтъ (infra tre soli) и даже менѣе, и черные восторжествуютъ подъ предводительствомъ брата Филиппа прекраснаго, Карла Валуа, который теперь коварно покровительствуетъ бѣлымъ.

70—72 Черные, напротивъ, будутъ властвовать долго и подъ ихъ тяжелыми ударами, долго будутъ страдать бѣлые, не взирая на ихъ стоны и раздраженіе.

73—75 Тамъ находятся и теперь два праведника (это ты самъ и другъ твой Гвидо Кавалканти). Флорентинцы слышатъ васъ, но не хотятъ понять: гордость, зависть и алчность, это три смертные грѣха, которыми заражены ихъ сердца.

76—78 Онъ умолкъ, онъ остановилъ свои жалостные вопли, но я вскричалъ: еще нѣсколько словъ, не откажи мнѣ въ этомъ драгоцѣнномъ подаркѣ!

79—81 Скажи мнѣ, гдѣ теперь находятся люди, прославившіе себя на землѣ своими заслугами: гдѣ гордый Фаринато и Тетяіо, защитникъ своего отечества, возстававшій противъ нападенія на Сіену, гдѣ теперь эти достойные люди, гдѣ тотъ человѣкъ низкаго происхожденія, который раздавалъ несчастнымъ свои богатства, Іаковъ Рустикучи, гдѣ Арриго, убившій Буондельмонти изъ за любви къ отечеству, и гдѣ Моска Ламберти, погибшій защищая честь женщины, — и гдѣ другіе люди, стремившіеся только къ тому, чтобы сдѣлать добро другимъ.

82—84 Скажи мнѣ, гдѣ они теперь находятся, помоги мнѣ узнать ихъ: мнѣ важно знать въ аду-ли страдаютъ они, или въ небесахъ наслаждаются.

85—87 Они понесли, отвѣчалъ онъ, большую въ сравненіи со мной кару; гнуснѣйшіе пороки низвергли ихъ ниже меня, и если ты низойдешь такъ глубоко, ты можешь ихъ увидѣть.

88—90 Но я прошу тебя, когда ты будешь въ лучшемъ мірѣ, замолви про меня хоть одно слово сильнымъ того міра. Больше я ничего не скажу и не стану отвѣчать на другіе вопросы.

91—93 Онъ закосилъ глаза, взглянулъ на меня одно мгновеніе, потупилъ голову и упалъ въ сроду другихъ слѣпыхъ.

Разговоръ Данте съ Виргиліемъ о будущей жизни.

IV.

94—96 Виргилій сказалъ мнѣ: онъ не встанетъ пока не раздастся здѣсь трубный звукъ ангеловъ — пока не явится сюда противникъ порока, Спаситель.

97—99 Тогда всякій узритъ печальную свою гробницу, восприметъ свою плоть и прежній свой образъ, услышитъ вѣковѣчный звонъ.

100—102 И медленно проходили мы по этому тягостному смѣшенію призраковъ и мертвящаго дождя и разговаривали о будущей жизни.

103—105 Учитель, спросилъ я, что же, послѣ страшнаго суда этимъ духамъ будетъ лучше или хуже, или они останутся такими-же страдальцами; —

106—108 вспомни, что говоритъ твоя наука, сказалъ Виргилій, что говорилъ твой учитель Аристотель: всякому существу приближающемуся къ совершенству становится съ каждымъ шагомъ доступнѣе ощущеніе блаженства и страданія.

109—111 И хотя эти злополучные никогда не достигнутъ вполнѣ совершенства, но все таки они надѣются быть болѣе совершенными послѣ страшнаго суда: по крайней мѣрѣ души ихъ соединятся съ ихъ тѣлами.

Поэты входятъ въ 4 кругъ ада и встрѣчаютъ тамъ Плутуса, бога богатства.

V.

112—114 Мы все спускались тою-же спиральною дорогою и говорили о предметахъ, о которыхъ я здѣсь разсказывать по буду. Наконецъ дошли къ мѣсту, изъ котораго нужно было спуститься еще глубже.

115 И тамъ встрѣтили мы сына Язона и Цереры, страшнаго врага рода человѣческаго: злодѣя Плутуса — бога богатства.

Пѣснь VII

ТОЛКОВАНІЕ.

Господь испытываетъ праведнаго, а нечестніаго

и любящаго насиліе ненавидитъ душа его.

Давидъ, псаломъ X, ст. 5.

Поэты входятъ въ 4-й кругъ ада, гдѣ караются скупые и расточители подъ охраною Плутуса — бога богатства.

Онъ встрѣчаетъ поэтовъ гнѣвнымъ возгласомъ Pape satan pape satan alepре. Толкователи Данте понимаютъ эти слова разнообразно. Нѣкоторые думаютъ, что Плутусъ сказалъ по еврейски: процвѣтай сатана и т. д. Другіе объясняютъ, что эти слова означаютъ: о сатана, царь дьяволовъ. Иные думаютъ, что Плутусъ говорилъ по гречески и что аіерре это греческая альфа (а*), первая б)ква азбуки всѣхъ языковъ. Наконецъ, многіе думаютъ, что возгласъ его былъ сказанъ на языкѣ Цицерона.

Castrogiovanni переводитъ эти слова на итальянскій языкъ въ такомъ смыслѣ, что Плутусъ призываетъ мщеніе сатаны — этого великаго бога ада — и употребляетъ слово poffare, которое также на русскій языкъ не переводимо. Всѣ эти объясненія, по мысли переводчика, не важны, и потому онъ далъ этимъ словамъ соотвѣтствующій русскій смыслъ, не стѣсняясь нисколько толкователями Данте.

Затѣмъ поэты видятъ наказаніе скупыхъ и расточителей. По смыслу поэмы, ихъ можно помѣстить куда угодно въ запертое мѣсто, и они сами другъ друга будутъ наказывать.

Далѣе идетъ наказаніе папъ, кардиналовъ и ихъ сподвижниковъ. Данте, какъ человѣкъ въ высшей степени религіозный, строгій почитатель основныхъ началъ своего вѣроученія, болѣе всего вооружается противъ злоупотребленій власти современныхъ ему высшихъ представителей духовенства. Первыми грѣшниками въ аду онъ выставляетъ Климента V и его наслѣдника Бонифація VIII. Здѣсь находятся всѣ ихъ жертвы, ибо, конечно, отъ высшей власти зависитъ спасти или погубить стадо ею пасомое.

Послѣ того Виргилій по просьбѣ Данте разъясняетъ ему значеніе счастья и провидѣнія, совершенно согласно съ ученіемъ XIV столѣтія.

Барджиджи слѣдующимъ образомъ объясняетъ теорію Данте о счастьи и провидѣніи.

Есть много небесъ и каждое изъ нихъ приводится въ движеніе особымъ двигателемъ — духомъ — ангеломъ, провидѣніемъ. Каждое небо, нисходя отъ предшедшаго къ послѣдующему, получаетъ новаго двигателя, и послѣ всѣхъ другихъ и небо луны, землею управляющее, управляется своимъ провидѣніемъ и благодѣтельное его на землѣ дѣйствіе называется счастіемъ.

Поэты привыкли изображать счастье въ видѣ слѣпой женщины, имѣющей два лица: одно смѣющееся съ волосами, другое плачущее лысое. Эта женщина поворачиваетъ колесо съ четырьмя поворотами. Такъ изображается идея счастья, оно идетъ на всѣ четыре стороны, куда вѣтеръ, туда и оно.

Одни наслаждаются, другіе страдаютъ; несчастные возвышаются, счастливые падаютъ и что ужаснѣе всего — все это дѣлается всегда почти несогласно съ достоинствомъ лица возвышаемаго или унижаемаго. И это говорилъ Барджиджи въ XV столѣтіи и съ нимъ трудно не согласиться. Подобныя явленія случаются и въ наше время.

Какъ Данте своимъ адомъ хотѣлъ изобразить людей XIII-го столѣтія, такъ точно и наше столѣтіе представляется будто адомъ: на нашихъ же глазахъ совершаются злодѣянія и являются какіе-то обманчивые призраки.

Торжествуетъ разбойникъ, бунтовщикъ, котораго истинные государи братомъ не хотѣли назвать: всѣ его ублажаютъ, всѣ передъ нимъ преклоняются, всѣ его чтутъ и уважаютъ; его возвеличиваютъ: дѣлаютъ депутатомъ, президентомъ республики. Онъ, разсадивши измѣнническимъ образомъ всѣхъ лучшихъ людей своего отечества въ темницахъ, самъ себя возводитъ въ санъ императора, объявляетъ всенародно, что это дѣлается по волѣ народа и, взявши въ свои руки власть, поработивши всю Европу своимъ мнимымъ величіемъ и могуществомъ, послѣ 20 лѣтняго управленія повергаетъ въ смрадную грязь свое отечество, разоряетъ и унижаетъ войско и народъ и государство, а самъ сдается въ плѣнъ; какъ актеръ — отдаетъ свою шпагу, ѣдетъ въ Англію, гдѣ не только до смерти своей считается Императоромъ, но даже и послѣ смерти, чрезъ потомство свое, продолжаетъ наносить вредъ отечеству, пока наконецъ провидѣніе и африканцы его не сокращаютъ.

Рядомъ съ нимъ стоитъ государственный мужъ, человѣкъ въ высшей степени достойный, который могъ-бы управлять народомъ къ его пользѣ, употребившій всю свою жизнь на изученіе исторіи и политики своего отечества — человѣкъ безукоризненной честности, необыкновеннаго ума и твердости характера. Только для пользы своего отечества онъ съ полнымъ сознаніемъ безуспѣшности своего предпріятія объѣзжаетъ всю Европу съ мольбами, всѣми правительствами отвергнутыми, и послѣ самой жестокой неудачи, рѣшается подписать миръ, постыдный для своего отечества, обременить его, какъ казалось неоплатимыми долгами, и взять на себя въ то время, когда никто на это не рѣшался, бразды правленія и затѣмъ въ теченіи какихъ нибудь двухъ-трехъ лѣтъ возстановляетъ и свободу, и честь государства, въ глазахъ всего свѣта, и такой человѣкъ за свой подвигъ низвергается своими современными соотечественниками едва-ли не въ четвертый кругъ ада.

Жилище его предается пламени и въ прахъ превращаются всѣ собранные имъ образцы науки и искуства.

Наконецъ, поэты спускаются чрезъ болото Стиксъ въ 5-й кругъ ада. Тамъ будетъ еще хуже.

ПѢСНЬ VII

Четвертый кругъ. — Скупые и расточители. — Плутусъ. — Провидѣніе. — Пятый кругъ. — Злые и завистливые. Дикіе возгласы Плутуса, котораго усмиряетъ Виргилій.

I.

Ибо слуги Архіерейскіе обычно бываютъ лакомыя

скотины, и гдѣ видятъ власть своего владыки, тамъ съ
великою гордостью и безстудіемъ, какъ Татаре,
на похищеніе устремляются.
(Уставъ духовной коллегіи 25 янв. 1721 г.

Полн. Соб. Зак. № 3718).

1—3 Здѣсь чортъ владыка? Гдѣ онъ? сюда! сюда! зарычалъ зычный голосъ Плутуса.

4—6 Но всезнающій руководитель мой, чтобы меня успокоить, привѣтливо сказалъ: не бойся, какъ бы сильна ни была здѣсь власть злой силы, она не лишитъ тебя возможности снизойти съ этого утеса.

7—9 Потомъ, обращаясь къ Плутусу, онъ сказалъ: молчи, проклятый волкъ! въ самомъ себѣ скрой свою ярость:

10—12 не безъ причины спускаемся мы въ эту пропасть; такъ желаютъ тамъ, откуда былъ ниспосланъ Архангелъ Михаилъ, чтобы наказать шайку увлеченныхъ Люциферомъ наглыхъ бунтовщиковъ, возставшихъ противъ божественной власти.

13—15 И какъ вмѣстѣ съ мачтой, сломанной вѣтромъ, падаютъ ницъ всѣ развѣвающіеся и вздутые паруса ея, такъ и этотъ дикій звѣрь упалъ на землю.

16—18 Такъ сходили мы въ четвертый кругъ ада, все болѣе и болѣе погружаясь въ эту злосчастную бездну, вмѣщающую въ себѣ зло всего міра.

Восклицаніе Данте. Наказаніе скупыхъ и расточителей. Они сами себя наказываютъ.

II.

19—21 О, сколь поразительна правда Господня! кто же, увы, какъ не мы сами создаемъ столько новыхъ страданій, страшно раздирающихъ существо наше?"

22—24 Какъ волны Сциллы и Харибды разбиваютъ одна Другую, такъ борятся между собою эти злополучныя души, представители двухъ противуположныхъ смертныхъ грѣховъ: скупости и расточительности.

25—27 И увидѣлъ я страшное множество этихъ призраковъ; съ отчаянными воплями они грудью своею швыряютъ другъ въ друга обломками утесовъ.

28—30 И въ этой тяжелой работѣ они сталкиваются и доскакиваютъ другъ отъ друга; съ одной стороны кричатъ расточители: «зачѣмъ ты безплодно копишь богатство?» а скупые, съ другой стороны, отвѣчаютъ: «зачѣмъ ты безплодно его расточаешь?»

31—33 И обойдя цѣлый кругъ съ громадными ношами въ этой мрачной пустынѣ, они опять сталкиваются, опять отталкиваютъ другъ друга —

34—36 и все повторяютъ свои постыдные крики, все возобновляютъ свою отчаянную борьбу. Движимый чувствомъ состраданія,

Наказанія, коимъ подвергаются папы, кардиналы и ихъ сподвижники.

III.

37—39 я сказалъ: учитель! объясни мнѣ, что это за люди, и я вижу здѣсь налѣво безволосыхъ людей, неужели всѣ они наше духовенство?

40—42 Онъ отвѣчалъ: знай, что эти люди въ невѣжествѣ своемъ не имѣли никакого понятія о томъ, какъ нужно пользоваться своимъ земнымъ богатствомъ: одни изъ нихъ были скупые, а другіе расточители.

43—45 Ты слышишь-ли ихъ завыванія; ты видишь-ли звѣрскую борьбу двухъ супротивныхъ смертныхъ грѣховъ.

46—48 Ты угадалъ, что люди съ выбритыми головами принадлежатъ къ вашему духовенству; это тѣ папы и кардиналы, которые, пользуясь своею властью, умѣли довести скаредность до крайнихъ ея предѣловъ.

49 — 51 Учитель, сказалъ я, между такими грѣшниками могу ли я найти людей мнѣ извѣстныхъ.

52—54 Тщетная надежда, отвѣчалъ онъ, порочная жизнь такъ исказила ихъ, что нѣтъ никакой возможности въ ихъ призракахъ узнать первоначальные образы.

55—57 Въ жизнь вѣчную они войдутъ съ двухъ противуположныхъ сторонъ; у скупыхъ кулаки будутъ сжаты, у расточителей не будетъ волосъ на головѣ.

58—60 Копить безсмысленно и расточать безтолково — эти два порока лишили ихъ вѣчнаго блаженства и ввергнули въ эту бездну. И говорить о нихъ больше не стоитъ.

61—63 Но ты замѣть, сынъ мой, какъ ничтожны всѣ эти богатства, изъ за которыхъ такъ хлопочетъ родъ человѣческій.

64—66 Вѣдь всѣмъ золотомъ, находящимся подъ луною, всѣмъ золотомъ, бывшимъ во владѣніи этихъ замученныхъ духовъ, нельзя выкупить ни минуты покоя.

Виріилій объясняетъ значеніе провидѣнія и счастья на землѣ.

IV.

67—69 Учитель, сказалъ я ему, разъясни подробнѣе слова твои о счастьи, за которымъ такъ гонятся люди.

70—72 А онъ мнѣ: безсмысленныя твари — невѣжество ихъ губитъ, и я желалъ-бы, чтобъ ты понялъ слова мои.

73—75 Вездѣсущій, безконечный въ своемъ всевѣдѣніи, создалъ небеса, и давъ каждому изъ нихъ особаго руководителя, равномѣрно распредѣлилъ свѣтъ такъ, что каждое небо освѣщаетъ другое.

76—78 Руководитель этотъ предопредѣленіе судьбы: въ его рукахъ заключается и то, что ты называешь счастьемъ.

79—81 Подобно небесамъ и всѣ земныя блага, ничтожныя въ своемъ содержаніи, находятся подъ управленіемъ того-же предопредѣленія судьбы, которое распредѣляетъ ихъ ничѣмъ, не стѣсняясь отъ одного народа къ другому, изъ одной крови въ другую. Безсиленъ противъ него разумъ человѣческій. (Такъ погибшая Троя создаетъ Римъ, а Римская Имперія порабощаетъ Грецію).

82—84 И вотъ отчего ты видишь, что однѣ племена господствуютъ. между тѣмъ какъ другія погибаютъ, согласно приговору провидѣнія, скрывающагося какъ змій въ высокомъ бурьянѣ.

85—87 Ваше знаніе ничего передъ нимъ по значитъ. Провидѣніе распоряжается, оно судитъ, оно прослѣдуетъ свою задачу, свое господство, какъ и всѣ другіе земные боги управляютъ своими владѣніями.

88—90 Провидѣніе но допускаетъ ни какой отсрочки въ необходимомъ теченіи событій жизни человѣческой. Оно дѣйствуетъ стремительно и этимъ объясняются всѣ быстро слѣдующія одна за другою перемѣны въ исторіи народовъ.

91—93 И это провидѣніе подвергается на крестѣ распятію; на него сыплятся и нарѣканія и хула изъ устъ тѣхъ самыхъ людей, которые должны былибы предъ нимъ преклоняться, а вмѣсто того обзываютъ его и зломъ и несправедливостью.

94—96 Но оно счастливо, хулы не достигаютъ его слуха. Оно исполняетъ свою задачу, какъ и другія великія творенія неба, и въ этомъ исполненіи задачи оно находитъ свое наслажденіе.

Поэты нисходятъ въ 5 кругъ ада, гдѣ наказываются злые и завистливые люди. Описаніе болота Стиксъ.

V.

97—99 Пойдемъ-же туда, гдѣ увидишь ты еще болѣе страданій; уже тѣ звѣзды, что восходили, когда мы начали свой путь, теперь заходятъ — а здѣсь медлить нельзя.

100—102 И такъ переходили мы изъ четвертаго круга ада въ пятый помимо источника, что бушевалъ и низвергался въ пропасть имъ самимъ прорытую.

103—105 Вода его была мутная, чернѣвшая чѣмъ-то гад, ливымъ; мы старались отъ нея сторониться.

106—108 Злосчастный ручей, низвергаясь къ подошвѣ мрачныхъ утесовъ, образуетъ болото, называемое Стиксомъ (болото ужаса и злобы).

109—111 Я посмотрѣлъ и увидѣлъ погруженныхъ въ смрадной тинѣ людей, бѣдствія которыхъ приводили ихъ въ сверхестественную ярость.

112—114 Нагіе, они между собою борятся не только руками, но грудью, головами, ногами, зубами разрываютъ одинъ другого на части.

115—117 И добродѣтельный наставникъ сказалъ мнѣ — видишь ли куда привела эти души ихъ злоба; я желалъ-бы чтобъ ты вполнѣ созналъ,

118—120 что подъ этой грязной водой люди вздыхаютъ — ты видишь эти пузыри, что поднимаются одинъ за другимъ, смотри внимательно: это ихъ злодѣянія, сами себя наказываютъ.

121—123 Погрязшіе въ тинѣ духи говорятъ: «мы страдали въ сладостномъ воздухѣ, который веселится солнцемъ, и вносили туда свое смрадное дыханіе, а въ этой омерзительной пучинѣ мы, конечно, страдаемъ еще болѣе.»

124—126 Вотъ, сказалъ Виргилій, что они тамъ бормочатъ, не имѣя возможности выразить свое горе словами.

127—129 И такъ все шли мы по окраинѣ безконечнаго болота и озирались на призраки, въ грязи утопавшіе.

130 И дошли до подножья какой-то высокой башни.

Пѣснь VIII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Тогда я демоновъ увидѣлъ черный рой,

Подобный издали ватагѣ муравьиной,
И бѣсы тѣшились проклятою игрой.

Пушкинъ (подражаніе Данте).

Въ первыхъ кругахъ ада наказывались невоздержные разныхъ видовъ, грѣхи коихъ истекали болѣе отъ природы, чѣмъ отъ злого умысла каждой отдѣльной личности.

Тамъ мы видѣли сластолюбцевъ, не понимающихъ истиннаго значенія любви, жадныхъ, скупыхъ, расточителей, гнѣвныхъ; всѣ они состояли подъ вліяніемъ плотскихъ побужденій и свойствъ своего характера, но безъ злого умысла. Въ дальнѣйшихъ кругахъ являются грѣшники, дѣйствующіе уже не столько изъ природныхъ наклонностей, сколько по внутренней своей злобѣ. За эти преступленія Данте низвергаетъ ихъ въ адъ все ниже и ниже.

Сюда относятся и ростовщики, злоумышленные обманщики, всѣ сѣятели раздоровъ, взяточники-сановники, измѣнники и вообще злодѣи, дѣйствующіе независимо отъ природныхъ наклонностей, подъ вліяніемъ ими самими выработанной животнымъ чувствомъ злобы (malizia о bestiаlitа). Барджиджи, стр. 180).

Въ настоящей пѣснѣ поэтъ называетъ только одного Филиппа Серебрянннаго, человѣка и богатаго и до такой степени злого, что онъ даже въ аду хотѣлъ потопить, не только Данте, но и самаго Виргилія. Конечно, послѣдній остановилъ его. Но другіе преступники этого рода обозначены имъ въ видѣ чертенятъ, встрѣтившихся имъ при входѣ въ городъ Дите. (см. § 4, стр. 67 и слѣд.). Мысль его состоитъ въ томъ, что злоба не имѣетъ конца ни въ пространствѣ, ни во времени, что предъ добродѣтелью она не останавливается и не страшится ничего святого.

Начало пѣсни, т. е. первый ея стихъ: «Продолжаю мой разсказъ» имѣетъ повидимому одно только литературное значеніе — только переходъ отъ одной пѣсни къ другой.

Но толкователи, замѣтивъ, что этого перехода нѣтъ въ другихъ пѣсняхъ, придали этимъ словамъ, можетъ быть и согласно съ исторіею, своеобразное значеніе.

Они говорятъ, что Данте сложилъ первые семь пѣсней во Флоренціи до своего изгнанія оттуда, т. е. до 1302 г. Потомъ, среди тяжелыхъ странствованій своихъ, онъ совершенно забылъ о ихъ существованіи, и вовсе не имѣлъ намѣренія продолжать задуманную имъ высокую фантазію (см. п. 2, ст. 37—39); но вдругъ, Богу понравилось, какъ выражается Барджиджи (стр. 182), чтобы какой то гражданинъ Флоренціи, разсматривая разныя письмена, нашелъ эти семь пѣсней и, переговоривши съ разными свѣдущими людьми, послалъ найденныя имъ пѣсни къ знаменитому маркизу Марчелло Маласпина, у котораго въ то время жилъ Данте, съ тою цѣлью, чтобы маркизъ, какъ человѣкъ въ высшей степени уважавшій Данте, уговорилъ его продолжать свое знаменитое сочиненіе. Здѣсь Барджиджи влагаетъ въ уста поэта слова, которыхъ я не рѣшился ввести въ текстъ его поэмы: онъ говоритъ, что Данте сказалъ: «я, забывши уже о томъ, что слѣдовало-бы продолжать свой трудъ, теперь его продолжаю».

Вотъ объясненіе 1-й строки настоящей пѣсни, данное въ XV-мъ столѣтіи.

Стражемъ грѣшниковъ пятаго круга Данте назначаетъ Ф я егія, царя Лапитовъ, того самаго, который, за то что Аполлонъ соблазнилъ его дочь, убилъ ее и сжегъ въ Дельфахъ храмъ Аполлона. Это былъ вмѣстѣ съ кентаврами одинъ изъ самыхъ первыхъ и страшныхъ разбойниковъ, окровавлявшихъ Грецію своими злодѣяніями. За всѣ эти преступленія Данте низвергаетъ Флегія въ адъ и опредѣляетъ его въ должность перевозчика чрезъ болото Стиксъ въ городъ Дите.

Когда Данте садится въ лодку, она погружается въ болото, потому что онъ живой и, слѣдовательно, тяжеловѣсный человѣкъ, — а Виргилій только тѣнь человѣка: такъ мудрость несоразмѣрна съ живыми людьми.

Чертенята преграждаютъ Виргилію входъ въ городъ Дите. Смущенное такимъ событіемъ, болѣе или менѣе имъ предвидѣннымъ, это воплощеніе разума (Виргилій) вызываетъ небесную силу для того, чтобы и въ аду доказать, что власть принадлежитъ небу, т. е. не невѣжеству и невѣждамъ, даже не наукѣ и ученымъ сего міра, — а высшей небесной благодати.

ПѢСНЬ VIII.

Пятый кругъ. — Гнѣвные. — Флегій. — Филиппъ Серебряннный. — Городъ Дите. — Виргилій и чертенята. Поэты входятъ въ пятый кругъ ада.

I.

1—3 Продолжаю мой разсказъ. Гораздо прежде, чѣмъ мы подошли къ высокой башнѣ, мы замѣтили на вершинѣ ея два огонька, два сигнала;

4—6 а вдали на той сторонѣ болота, чрезъ смрадный туманъ, мерцалъ, какъ-бы въ отвѣтъ имъ, третій огонекъ, едва доступный зрѣнію.

7—9 Я обратился къ морю разума, къ Виргилію, и спросилъ его: что это такое? что спрашиваетъ первый сигналъ? что отвѣчаетъ другой? и кто зажигаетъ эти огни?

10—12 Если только туманъ этого болота не помѣшаетъ тебѣ, сказалъ мнѣ Виргилій. то ты сейчасъ-же увидишь что насъ ожидаетъ:

Ладья Флегія встрѣчаетъ поэтовъ.

II.

13—15 Тетива никогда не выпускала съ такою быстротою стрѣлы по чистому воздуху, съ какою мчалась, замѣченная мною въ темнотѣ небольшая ладья по мрачному болоту.

16—18 Гребецъ, управлявшій этою ладьею, кричалъ изо всѣхъ силъ: «и такъ явилась ты сюда, преступная душа».

19—21 Напрасно кричишь ты, Флегій, сказалъ ему Виргилій, ты на этотъ разъ ничего не получишь, только перевезешь на тотъ берегъ лишнюю тяжесть.

22—24 И какъ человѣкъ, начинающій понимать, что его страшно обманули, приходитъ въ первое мгновеніе въ ярость, и потомъ успокоивается, такъ и Флегій, услышавъ слова Виргилія, смирилъ буйные порывы своего гнѣва.

25—27 Наставникъ мой вошелъ въ ладью и ввелъ меня за собою; въ это только мгновеніе она стала погружаться въ болото.

Переправа черезъ болото Стиксъ.

III.

28—30 Какъ только мы сѣли, ладья наша, уже не съ тою легкостью какъ прежде, стала бороздить глубже воды этой грязной тины.

Встрѣча съ Филиппомъ Серебрянннымъ.

IV.

31—33 Между тѣмъ, какъ мы плыли по мертвой водѣ, какой-то испачканный грязью духъ предсталъ предо мною и вскрикнулъ: а ты зачѣмъ явилась сюда раньше срока, живая душа?

34—36 Я отвѣчалъ ему: если я и пришелъ сюда, то вовсе не для того, чтобъ здѣсь оставаться, но ты кто такой? что довело тебя до такого безобразія?.

Онъ отвѣчалъ: ты самъ видишь, что я принадлежу къ сонму рыдающихъ страдальцевъ.

Данте начинаетъ ругаться.

V.

37—39 Тогда я крикнулъ: и оставайся здѣсь, проклятый духъ, съ своею борьбой, съ своими рыданіями.

Наконецъ, я узнаю тебя, ты Филиппъ Серебрянный, который ковалъ своихъ лошадей серебромъ, и злобою своею заслужилъ извѣстность во Флоренціи.

40—42 Тогда онъ схватилъ обѣими руками ладью нашу, чтобъ ее опрокинуть, но предусмотрительный руководитель мой оттолкнулъ его, сказавъ: «пошелъ прочь къ другимъ собакамъ.»

43—45 Потомъ онъ обнялъ меня, поцѣловалъ и сказалъ: доблестная душа справедливымъ негодованіемъ преисполнена. Да будетъ благословенна между женами та, въ мукахъ которой ты родился.

46—48 Потомъ прибавилъ: этотъ зараженный гордостью духъ, кромѣ злобы своей никакой хорошей памяти не оставилъ по себѣ на землѣ. За то и тѣнь его здѣсь также бѣснуется, какъ самъ онъ бѣсновался на землѣ.

49—51 И сколько этихъ знаменитыхъ на землѣ вельможъ, властителей царствъ, которые здѣсь валяются какъ свиньи въ грязи, оставивъ послѣ себя на землѣ только отвратительное презрѣніе^[2].

52—54 На это я сказалъ ему: учитель, мнѣ пріятно было-бы увидѣть, что его здѣсь утопили прежде, чѣмъ мы выйдемъ изъ этого грязнаго болота.

55—57 Раньше чѣмъ мы достигнемъ противоположнаго берега, сказалъ мнѣ Виргилій, желаніе твое исполнится: скоро ты будешь наслаждаться этимъ зрѣлищемъ.

58—60 Вслѣдъ затѣмъ, я увидѣлъ всѣ мученія, которыя грѣшникъ претерпѣвалъ отъ другихъ, испачканныхъ грязью, духовъ: я до сихъ поръ и прославляю и благодарю за это Бога въ его высшей справедливости.

61—63 И всѣ ему кричали: вотъ тебѣ Филиппъ Серебряннный! а онъ только скрежеталъ зубами и кусалъ самого себя.

64—66 Затѣмъ, мы оставили его, и говорить о немъ больше не надо; но слухъ мой поразили новые вопли, и мнѣ предстояло увидѣть новые ужасы.

Приближеніе къ городу Дите.

VI.

67—69 Добрѣйшій учитель сказалъ мнѣ: теперь, сынъ мой, мы приближаемся къ городу называемому Дите: это столица самой бездны ада, она носитъ имя своего властелина; въ ней много гражданъ, и всѣ они самые страшные грѣшники.

70—72 Учитель, отвѣчалъ я, здѣсь виднѣются ужо башни этого города, похожія на мусульманскія мечети, раскаленныя, и даже будто объятыя пламенемъ.

73—75 Это вѣчный внутренній огонь придаетъ имъ такой багровый цвѣтъ въ безднахъ ада, отвѣчалъ Виргилій.

76—78 Мы приплыли къ глубокимъ, окружающимъ эту безутѣшную землю, каналамъ, охраняемымъ высокими стѣнами, которыя казались мнѣ желѣзными.

79—81 Мы должны были обойти большой кругъ, чтобы приплыть къ мѣсту, гдѣ нашъ сильный гребецъ вскрикнулъ свирѣпо: «выходите! здѣсь входъ!»

Возгласы чертенятъ.

VII.

82—84 Вдругъ я увидѣлъ у дверей тысячи чертенятъ, какъ дождь, ниспадающихъ съ неба; они кричали намъ съ бѣшенствомъ: "кто это изъ живыхъ осмѣлился

85—87 «войти въ жилище умершихъ?»; но ученый наставникъ мой сдѣлалъ имъ знакъ, что онъ хочетъ поговорить съ ними безъ меня.

88—90 Тогда они, ослабивъ немного свою дерзость, закричали: "иди одинъ, но чтобъ спутникъ твой, осмѣлившійся войти въ это царство, немедленно удалился. "

91—93 «Пусть безумецъ, вознамѣрившійся идти по этой дорогѣ, самъ возвращается на землю, пусть испытаетъ можетъ-ли выбраться отсюда; а ты, показавшій ему эту мрачную тропу, оставайся здѣсь.»

94—96 Подумай, читатель, каковъ былъ мой ужасъ, когда я услышалъ эти проклятыя слова, — я потерялъ всякую надежду возвратиться на землю.

97—99 О, драгоцѣнный наставникъ, вскрикнулъ я, ты избавившій меня ужо болѣе семи разъ отъ угрожавшихъ мнѣ опасностей,

100—102 не оставь меня безъ помощи, и если намъ не позволяютъ идти дальше, то возвратимся поскорѣе назадъ.

103—105 Не падай духомъ, молвилъ Виргилій, никто не преградитъ нашего пути; такова сила воли предустановившаго наше странствованіе. Такъ постановлено свыше.

106—108 Ожидай меня здѣсь: успокойся и надѣйся, я не оставлю тебя въ этой пропасти.

109—111 И такъ этотъ драгоцѣнный родитель мой исчезъ, оставивъ меня въ страшномъ сомнѣніи. Въ головѣ моей смѣшались противоположныя понятія, да или нѣтъ!

112—114 Я не могъ слышать того, что онъ имъ говорилъ, но онъ оставался тамъ не долго, и всѣ чертенята вслѣдъ за нимъ выбѣжали.

115—116 Они его вытолкнули и заперли передъ нимъ ворота; онъ остался на этой сторонѣ и подошелъ ко мнѣ медленными шагами.

117—119 Онъ потупилъ глаза; съ лица его исчезло выраженіе мужества и обыкновеннаго спокойствія и вздохнувши онъ произнесъ: и кто-же воспретилъ мнѣ входъ въ это обиталище страданій!

120—122 Обращаясь ко мнѣ Виргилій сказалъ: не смущайся тѣмъ, что я начинаю гнѣваться, какое бы ни было множество этихъ бѣснующихся внутри города, все-же я останусь ихъ побѣдителемъ.

123—126 Въ ихъ дерзости нѣтъ для меня ничего новаго: вѣдь они обнаружили ее уже и предъ другими менѣе таинственными вратами: они хотѣли воспрепятствовать вшествію Спасителя въ Лимбъ, и что же? врата ада упали и остаются до сихъ поръ безъ всякаго затвора.

127—129 На нихъ ты видѣлъ надпись о смерти, и изъ нихъ теперь выходитъ къ намъ такая важная помощь, —

130 при которой всѣ врата намъ будутъ открыты.

Пѣснь IX.

ТОЛКОВАНІЕ.

Между сомнѣніемъ и страхомъ, увеличившимися отрывочными словами Виргилія, Данте спрашиваетъ у него, нисходилъ ли въ городъ Дите кто нибудь изъ обитателей Лимба. Между тѣмъ какъ Виргилій разсказываетъ, что онъ самъ былъ въ этой безднѣ и потому знаетъ дорогу очень хорошо, — вдругъ на высотѣ башни появляются три фуріи:

Мегера (дурныя дѣйствія).

Тизифона (дурные разговоры) и

Аллето (дурныя мысли).

Онѣ сопротивляются входу поэтовъ въ городъ и зовутъ М едузу съ тѣмъ, чтобы она однимъ взглядомъ своимъ превратила поэта въ камень. Виргилій, зная, что онъ уже не подверженъ вліянію этой Горгоны, направляетъ всѣ свои усилія къ тому, чтобы спасти живого поэта отъ губительнаго дѣйствія Горгоны, и въ это время является небесный посланникъ, и при одномъ прикосновеніи его тросточки къ вратамъ адскаго города, — онѣ мгновенно открываются. Здѣсь въ объятыхъ пламенемъ гробахъ получаютъ кару эпикурейцы и еретики.

Небесный посланникъ, это не ангелъ, а Меркурій — сынъ Юпитера и Венеры.

Рамбальди доказываетъ (стр. 239—247), что ангелы, по мнѣнію Данте, имѣютъ входъ только въ чистилище, — а отнюдь не въ адъ. Здѣсь одинъ Меркурій, истолкователь воли боговъ, такъ какъ адъ Данте есть болѣе миѳологическое, чѣмъ евангельское преобразованіе. Здѣсь мы видимъ и Харона, и Флегія, и Минотавра, и Мегеру и т. п., здѣсь нѣтъ мѣста для ангеловъ — такъ думали и Гомеръ, и Виргилій, и Стацій, и Марціанъ.

Меркурій напоминаетъ чертямъ и чертенятамъ о томъ, какимъ образомъ Геркулесъ извлекъ Тезея изъ ада, убивши и сковавши его стража Цербера; вотъ отчего и три адскихъ фуріи въ своемъ возгласѣ къ Данте говорятъ о Тезеѣ.

Виргилій не называетъ по имени ни одного изъ грѣшниковъ.

Переводчикъ не могъ не остановить своего вниманія на терцетѣ означенномъ цифрами 61—63 и даже сдѣлалъ для этого одного терцета особый IV-й отдѣлъ подъ названіемъ: Данте указываетъ на аллегорическое значеніе своихъ стиховъ.

Указаніе это заслуживаетъ разъясненія: прочитавши нѣсколько толкователей Данте, переводчикъ пришолъ къ убѣжденію, что поэтъ, подъ видомъ Медузы, вовсе не подразумѣвалъ адскую фурію, — а напротивъ, — первоклассную красавицу, которая неизъяснимою своею прелестью превращала людей въ истукановъ. Нельзя не согласиться съ мыслью, что необычайная красота ошеломляетъ людей; такъ, говорятъ, что извѣстная красавица Кассандра (Александра), показавшись во всей своей прелести Аполлону, превратила его въ безчувственную статую, и понявши силу своей красоты, сжалилась надъ нимъ и возвратила ему жизнь, и когда Аполлонъ обѣщалъ ниспослать ей все, что она пожелаетъ, всѣ дары неба, то она потребовала одинъ только даръ пророчества и затѣмъ покинула бога красоты. Онъ, конечно, началъ за это ее преслѣдовать. Въ знаменитую ночь взятія Трои она искала себѣ убѣжища въ храмѣ Паллады, гдѣ Аяксъ нанесъ ей жестокія оскорбленія.

Плѣнница грековъ Кассандра досталась въ удѣлъ Агамемнону, увезшему ее въ Грецію, гдѣ въ силу своего предсказанія, она убита, по приказанію Клитемнестры, вмѣстѣ съ Агамемнономъ.

ПѢСНЬ IX.

Пятый кругъ ада. — Городъ Дите. — Три фуріи. — Небесный посланникъ. — Шестой кругъ. — Еретики.

Разговоръ Данте съ Виргиліемъ. Послѣдній какъ-будто сомнѣвается. Данте, чтобъ сколько нибудь успокоить себя задастъ Виргилію историческій и вопросъ.

I.

1—3 Виргилій, замѣтивъ, что я поблѣднѣлъ отъ страха, употребилъ всѣ усилія, чтобы скрыть свое собственное смятеніе.

4—6 Онъ остановился и прислушивался внимательно такъ какъ въ этомъ мракѣ и туманѣ глаза не могли далеко видѣть.

7—9 Все-же за нами будетъ побѣда, сказалъ онъ отрывисто… и остановился… а если не придетъ посланникъ неба? промолвилъ онъ. О! скорѣе бы онъ явился!

10—12 Я замѣтилъ, что первыя слова его были сказаны съ убѣжденіемъ, послѣднія-же выражали сомнѣніе.

13—15 Страхъ еще болѣе овладѣлъ мною, когда я услышалъ его отрывистыя рѣчи; можетъ быть оттого, что я придавалъ имъ еще худшее значеніе.

16—18 Нисходилъ-ли, спросилъ я, въ глубину этой пропасти изъ Лимба, кто нибудь изъ тѣхъ, кто лишенъ только надежды узрѣть когда-либо свѣтъ Божій.

Отвѣтъ Виргилія.

II.

19—21 Такой я задалъ ему вопросъ. Рѣдко случается, отвѣчалъ онъ, чтобъ кто нибудь изъ насъ, обитателей Лимба, дѣлалъ этотъ путь, по которому я иду теперь.

22—24 Правда, что я былъ уже здѣсь одинъ разъ подъ вліяніемъ зловредной волшебницы Ерихтоны (Егіton): она имѣла силу воскрешать мертвыхъ.

25—27 Въ самую минуту смерти моей, она своими волшебствами вызвала мою душу для того, чтобы извлечь одного изъ духовъ, заключенныхъ въ девятомъ кругѣ предателей, въ числѣ коихъ мучится Іуда.

28—30 Это самое глубокое мѣсто, самое отдаленное отъ того неба, которое содержитъ въ себѣ и движитъ всѣ остальные небеса; я очень хорошо знаю дорогу туда, и потому ты можешь быть спокоенъ;

31 — 33 а это болото, издающее смрадный запахъ, окружаетъ со всѣхъ сторонъ страдальческій городъ, и вотъ почему безъ борьбы войти туда невозможно.

Три Фуріи: Мегера, Аллето и Тизефона сопротивляются входу поэтовъ и зовутъ Медузу. Виргилій защищаетъ Данте отъ губительнаго ея вліянія.

III.

34—36 И онъ сказалъ еще что-то другое, но я словъ его не разслышалъ, потому что взоры мои вдругъ обратились на вершину башни, пожираемой пламенемъ.

37—39 На эту вершину вскочили три окровавленныя адскія фуріи: ихъ члены и движенія обнаруживали что это женщины.

40—42 Зелеными водяными зміями онѣ опоясаны; вмѣсто волосъ у нихъ разныя змѣйки и африканскія виперы (ceraste); изъ нихъ свиваютъ онѣ себѣ косы и головные уборы.

43—45 И Виргилій зная, что это были покорныя служительницы жены Плутона (дочери Юпитера и Цереры) Прозерпины, этой царицы вѣчнаго вопля; посмотри, сказалъ мнѣ, на этихъ кровожадныхъ фурій (Erinе — раздоры). Это три сестры, дочери ночи и Ахерона.

46—48 Слѣва стоитъ самая высокая изъ нихъ Мегера, (mega grandis) она развиваетъ злостныя понятія; на право ты видишь плачущую Аллето, приводящую ихъ въ дѣйствіе, между ними Тизефона (Tisefоne), задача ея мщеніе и смертоубійство. Сказавъ это онъ замолчалъ.

49—51 Когтями царапали онѣ себѣ груди; хлопали въ ладоши и кричали такъ громко, что въ ужасѣ я прижался къ поэту.

52—54 Иди сюда скорѣе Медуза! кричали онѣ, смотря внизъ, мы превратимъ его въ камни, мы вознаградимъ себя за то, что не отомстили какъ слѣдовало Тезою.

55—57 Обернись скорѣй назадъ и закрой глаза, крикнулъ мнѣ Виргилій; если только эта Горгона (Медуза) покажется, и ты ее увидишь, то мы никогда отсюда не выйдемъ: ты окаменѣешь.

58—60 Такъ сказалъ учитель; самъ повернулъ меня спиной къ фуріямъ, схватилъ мои руки, закрылъ ими глаза мои и прикрылъ ихъ своими руками. —

Данте указываетъ на аллегорическое значеніе своихъ стиховъ.

IV.

61—63 О, здравомыслящіе люди, поймите, что я хочу выразить этими странными (strani) стихами.

Является небесный посланникъ и двери города Дите мгновенно отворяются.

V.

64—66 И надъ этими смрадными волнами вдругъ раздался трескъ, возбудившій мгновенный ужасъ: оба берега Стикса дрогнули.

67—69 Это было подобіе страшнаго всесильнаго вихря, порожденнаго палящимъ солнцемъ; ничто его не остановитъ, онъ ломаетъ и низвергаетъ лѣса,

70—72 раздробляетъ на части каждое дерево, разбрасываетъ его вѣтви во всѣ стороны, впереди его несется съ гордостью, страшный ураганъ, вздымающій облака непроницаемой пыли. Онъ обращаетъ въ бѣгство и пастуховъ, и стада ихъ, и всѣхъ дикихъ звѣрей въ окрестности.

73—75 Виргилій открылъ мнѣ глаза и сказалъ: посмотри туда, гдѣ вздымается на этой исконной грязи непроницаемый дымъ всѣхъ удушающій.

76—78 И какъ жабы передъ коварнымъ зміемъ причутся въ водѣ, пока не зароются въ глубокую тину,

79—81 такъ и эти тысячи приниженныхъ духовъ бѣжали предъ стопами того, кто могъ проходить по водамъ Стикса, какъ по сухой землѣ.

82—84 Лѣвою рукою онъ отгонялъ отъ лица своего смрадные туманы и, казалось, что только это его утомляло.

85—87 Я догадался тотчасъ-же, что это посланникъ неба, и обратился къ учителю: но онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ рукою, чтобъ я молчалъ и преклонился предъ этимъ существомъ.

88—90 Это было воплощеніе могущества: онъ подошелъ къ вратамъ — прикоснулся къ нимъ небольшой тросточкой (verghwtta), и они мгновенно открылись безъ всякаго сопротивленія.

91—93 о презрѣнный народъ, началъ онъ, изгнанники небесъ, откуда берется у васъ столько дерзости.

94—96 За чѣмъ возстаете вы противъ высшей, ничѣмъ несокрушимой воли, сколько разъ вы страдали за эту дерзость?

97—99 За чѣмъ возставать противъ вѣчнаго предопредѣленія судьбы? или вы не помните, что и Церберъ вашъ, пораженный Геркулесомъ, пострадалъ за подобное буйство.

100—102 Сказавъ это, онъ обратился назадъ, не говоря намъ ни слова, какъ человѣкъ, которому предстоитъ много другихъ трудовъ несравненно болѣе важныхъ, чѣмъ забота о нашемъ спасеніи.

103—105 Тѣмъ не менѣе святыя слова его насъ успокоили. Съ увѣренностью вступили мы на твердую землю.

106—108 Мы вошли въ ворота безъ всякой борьбы; я горѣлъ желаніемъ узнать судьбу обитателей этой крѣпости.

Мѣсто и родъ паказанія Эпикурейцевъ и Еретиковъ.

VI.

109—111 Вошедши, я посмотрѣлъ вокругъ, и съ обѣихъ сторонъ увидѣлъ толпы духовъ, преисполненныхъ скорби и жесточайшихъ мученій.

112—114 Какъ возлѣ Арли, гдѣ рѣка Рона превращается въ болото, какъ у города Поло на границѣ Италіи и Далмаціи, вблизи Гуарнарскаго залива, отдѣляющаго его отъ Кроаціи, вся окрестность ужасаетъ путника рядомъ гробницъ,

115—117 такъ и здѣсь гробницы наводятъ такое-же ужасное впечатлѣніе, скажу болѣе, впечатлѣніе еще ужаснѣе.

118—120 Здѣсь между гробницами, какъ змѣи, горѣли огни, и такъ раскаляли мертвецовъ, что никакое искусство не могло до сихъ поръ изобрѣсть подобнаго огня для раскаленія желѣза.

121—123 Крышки гробницъ были полуоткрыты, и вопли оттуда раздававшіяся обнаруживали жестокія мученія лицъ тамъ заключенныхъ.

124—126 Я спросилъ: учитель! кто погребенъ здѣсь? чьи это вопли достигаютъ нашего слуха.

127—129 Здѣсь, отвѣчалъ онъ, главные раскольники съ ихъ послѣдователями разныхъ ученій, и ихъ здѣсь гораздо больше, чѣмъ ты думаешь.

130—132 Они подобраны по ученіямъ: подобные къ подобнымъ; одни страдаютъ меньше, другіе больше. Потомъ онъ повернулъ на право.

133 И мы прошли между раскаленными гробницами и высокими стѣнами.

Пѣснь X.

ТОЛКОВАНІЕ

«Богъ ни отъ чего такъ не отвращается, какъ гордости. Посему то Онъ еще изначала такъ все устроилъ, чтобы истребить въ насъ страсть сію. Дли сего мы содѣлались смертными, живемъ въ печали и сѣтованіи; для сего жизнь наша проходить въ трудѣ и изнуреніи, обременена непрерывною работою. Ибо первый человѣкъ впалъ въ грѣхъ отъ гордости, возжелавъ быть равнымъ Богу.»

Златоуст. Бесѣд. на Ев. Матѳ. LXV п. 6, ч. III, ст. 129. Москва. 1843 г.

Эту пѣснь, по важнымъ ея достоинствамъ, можно сравнить съ тою только пѣснью, гдѣ мы слышали разсказъ Франчески да-Римини. Тамъ мы имѣли дѣло съ однимъ изъ семи смертныхъ грѣховъ, т. е. съ этой любовью, которая вызывается только внѣшнею красотою человѣка, а не истинными основаніями преподаваемыми намъ святымъ евангеліемъ, а здѣсь мы имѣемъ дѣло съ другимъ болѣе тяжкимъ грѣхомъ: съ гордостью человѣческою. Представительницею перваго грѣха была Франческа, а въ настоящей пѣснѣ на сцену выступаетъ потомокъ Катилины Фаринато, происходившій изъ древней и благородной фамиліи делли Убeрти, человѣкъ мужественный, начальникъ Флорентинскихъ Гибелиновъ. Возлѣ горы Аперти, на берегахъ рѣки Арбіо, сокрушивъ послѣ кровопролитной битвы (сент. 1260 г.) войска Гвельфовъ, онъ явился торжественно во Флоренцію и выгналъ оттуда всѣхъ Гвельфовъ и въ томъ числѣ семейство самаго Данте; но когда Гибелины, упоенные своею побѣдою, вознамѣрились разорить Флоренцію, то этотъ герой, съ твердостью римскаго гражданина, возсталъ противъ своей партіи и одинъ противъ всѣхъ защитилъ свой родной городъ.

Многіе упрекаютъ Данте за то, что, движимый чувствомъ мести, онъ помѣстилъ Фаринато, выгнавшаго его изъ великаго города, славящагося до сихъ поръ своими цвѣтами, въ адъ, но другіе оправдываютъ Данте и утверждаютъ, что онъ помѣстилъ своего врага въ адъ не изъ мести, а потому только, что Фаринато не вѣрилъ въ безсмертіе души и даже въ существованіе Бога, и Данте, отдавая должную справедливость мужеству Фаринато, караетъ его только какъ еретика.

Поэтъ изображаетъ здѣсь аристократическую, несокрушимую въ понятіяхъ людей, называющихъ себя аристократами, гордость.

Отъ гордости же, какъ говорится въ картинкахъ Ровинскаго (ки. т стр. 159), рождаются: тщеславіе, хвастаніе, лицемѣрство, великовыйство, мнѣніе, посупленіе, хваленіе, мненомудріе, преслушаніе и порицаніе.

Данте обрисовываетъ этотъ смертный грѣхъ въ немногихъ словахъ: никакихъ разсужденій, нѣсколько взмаховъ кисти, самый краткій разговоръ, обнажающій сокровенныя движенія души, и картина нарисована.

Но она получаетъ болѣе яркую окраску, когда изъ другаго гроба высовывается медленно, осторожно, нерѣшительно, боязливо, робко, трусливо, другая тѣнь, стоящая будто на колѣнахъ, изъ страха показывая одну только голову.

Это Кавальканте, отецъ друга Данте: онъ ищетъ своего сына, не находитъ его, плачетъ, рыдаетъ и пропадаетъ въ своей раскаленной гробницѣ.

Между тѣмъ Фаринато стоитъ недвижимъ, смотритъ на него, но ничего не видитъ, слушаетъ его, и ничего не слышитъ, горько оскорбленный въ чувствѣ своей гордости послѣдними словами Данте.

Для него этого перерыва его обмѣна мыслей съ Данте какъ бы не существовало; онъ продолжаетъ съ нимъ разговоръ, отвѣчая на послѣднія слова поэта, — Данте увлекается, но Виргилій уже призываетъ его и онъ съ горестью повинуется и удаляется вмѣстѣ съ наставникомъ въ слѣдующій кругъ, глухою, узкою, едва замѣтною тропинкою.

По мнѣнію Lamennais, если Фаринато гордъ, то и Данте тщеславенъ. Это видно изъ примѣчанія, сдѣланнаго этимъ ученымъ толкователемъ Данте на стр. LXXIV введенія къ его переводу Ада: въ этомъ примѣчаніи говорится, что «Данте вовсе не имѣлъ тѣхъ демократическихъ стремленій, которыя ему приписывали; онъ съ удовольствіемъ вспоминаетъ благородное происхожденіе своихъ предковъ и показываетъ полное презрѣніе и къ людямъ, вышедшимъ изъ народа, и къ самому народу».

Правда, что Данте на знаменитый вопросъ Фаринато: а кто твои предки? отвѣчалъ ему довольно подробно, т. е. вѣроятно сказалъ: "древняя римская кровь создала мой родъ. Отдаленные предки мои славились благородствомъ своего происхожденія; Качіагвидо, жившій въ началѣ XI столѣтія, былъ мой пра-пращуръ, и я родился во Флоренціи, въ мартѣ 1266 г. Отецъ мой былъ Алигіери делли Алигіери, а мать Донна Белла, и крестили меня въ крестильницѣ Св. Іоанна.

Переводчикъ не вводитъ этихъ словъ въ самый текстъ поэмы, но изъ строкъ 43—45 настоящей пѣсни ясно, что Данте возражалъ этими словами на гордый вопросъ Фаринато.

ПѢСНЬ X.

Шестой кругъ. — Еретики. — Фаринато делли Уберти. — Кавальканте. — Фридрихъ II императоръ. Разговоръ Данте съ Виргиліемъ при входѣ въ шестой кругъ ада.

I.

1—3 Теперь учитель мой идетъ узкою тропою между страдальцами и стѣнами города; я слѣдую за нимъ.

4—6 О, высшая мудрость! началъ я, ведущая меня въ среду жестокихъ страданій, скажи мнѣ, если можно, удовлетвори желаніямъ моимъ:

7—9 могу-ли я увидѣть лежащихъ въ этихъ гробахъ; крышки съ нихъ уже сняты, и здѣсь нѣтъ стражи.

10—12 Всѣ эти гробницы, сказалъ мнѣ учитель, закроются тогда только, когда духи въ нихъ заключенные возвратятся сюда въ день страшнаго суда, изъ долины Іосафата вмѣстѣ со своими тѣлами.

13—15 На здѣшнемъ кладбищѣ, вмѣстѣ съ Эпикуромъ, лежатъ и всѣ его послѣдователи, которые думали, что душа умираетъ въ одно время съ тѣломъ.

16—18 Скоро эти гробницы исполнятъ твое желаніе и даже то, о которомъ ты умалчиваешь.

19—21 Я не скрываю отъ тебя, дорогой учитель, моихъ мыслей и если говорю мало, то потому только, что ты самъ внушилъ мнѣ этотъ образъ дѣйствія.

Встрѣча съ Фаринотою.

II.

22—24 И слышу я голосъ будто изъ бездны: О, Тосканецъ! ты, явившійся живымъ въ этотъ огненный городъ, и такъ хорошо говорящій, остановись здѣсь на нѣсколько минутъ.

25—27 Твоя рѣчь обнаруживаетъ, что ты несомнѣнно уроженецъ того города, гдѣ я страдалъ слишкомъ много.

28—30 Слова эти вырвались мгновенно изъ какой-то гробницы. Я испугался и прижался ближе къ учителю.

31—33 Но онъ сказалъ: что съ тобою? чего ты страшишься (ободрись! посмотри, вѣдь это потомокъ Каталины), это Фарината делли Уберти встаетъ изъ гроба; сію-же минуту увидишь ты его отъ головы до пояса.

34—36 Я устремилъ на него свои взоры, онъ всталъ, грудь его вздымалась, чело сверкало презрѣніемъ ко всему его окружающему.

37—39 Быстрымъ и рѣшительнымъ движеніемъ руки учитель мой привлекъ меня къ его гробу и сказалъ: говори смѣло, но кратко.

40—42 Когда я очутился у гроба Фаринаты, онъ посмотрѣлъ на меня, подумалъ немного и съ презрѣніемъ спросилъ: «а кто были предки твои»?

43—45 И я, подъ вліяніемъ желанія исполнить волю

Виргилія, ничего не умолчалъ: я назвалъ и всѣхъ своихъ предковъ и родъ свой и происхожденіе. Онъ грозно взглянулъ на меня и, будто припоминая что-то, —

Начало рѣчи Фаринты.

III.

46—48 произнесъ: «твои предки были мои враги, враги всѣхъ моихъ предковъ и всѣхъ моихъ сподвижниковъ. Два раза я разгонялъ ихъ и выгналъ изъ Флоренціи».

Отвѣтъ Данте.

IV.

49—51 Если они и были изгнаны дважды, отвѣчалъ я поспѣшно, то оба раза возвратились въ свое отечество, а твои сподвижники не постигли этого искуства.

Кавальканте перебиваетъ ихъ разговоръ.

V.

52—54 Вдругъ вблизи гробницы Фаринаты начала подниматься изъ гроба другая тѣнь; мнѣ видно было только лицо ея и потому я думалъ, что она стояла на колѣнахъ.

55—57 Она посмотрѣла вокругъ, какъ будто томилась желаніемъ увидѣть кого нибудь возлѣ меня, но потомъ, лишившись всякой на то надежды,

58—60 зарыдавши, сказала: «если ты живымъ пришелъ въ эту мрачную тюрьму въ силу своихъ высокихъ доблестей, зачѣмъ я не вижу твоего друга, моего сына, съ тобою?

61—63 Я здѣсь не одинъ, сказалъ я ему, тамъ въ отдаленіи стоитъ тотъ, кто привелъ меня сюда, а сынъ твой Гвидо можетъ быть презиралъ его и не захотѣлъ бы имѣть своимъ путеводителемъ.

64—66 Слова его и родъ претерпѣваемаго имъ между Епикурейцами наказанія мнѣ ясно разъяснили, что это извѣстный философъ Гвельфъ Кавальканте (республиканецъ, неуважавшій Виргилія, какъ придворнаго поэта), и что онъ, узнавъ меня по моему тосканскому разговору, ищетъ своего сына, моего друга Гвидо. Вотъ почему я отвѣчалъ ему столь ясно.

67—69 Онъ мгновенно вскочилъ, вскрикнувъ: ты говоришь: „онъ презиралъ его“, значитъ онъ умеръ? ужели не наслаждаются очи его сладостнымъ свѣтомъ?

70—72 Но когда онъ замѣтилъ, что я медлю отвѣтомъ, то упалъ навзничь и больше не показывался.

Фарината продолжаетъ свою рѣчь.

VI.

73—75 Но гордый Фарината стоялъ передо мною, не измѣнивъ выраженія лица, не дрогнувъ ни однимъ мускуломъ,

76—78 и продолжая прерванную рѣчь, сказалъ: но именно то, что они не постигли этого искуства, мучаетъ меня болѣе, чѣмъ моя раскаленная гробница.

79—81 Знай, что луна, эта представительница на землѣ нашей царицы Прозерпины, не пройдетъ, считая отнынѣ пятидесяти разъ (около 4-хъ лѣтъ), и ты на себѣ узнаешь, легко-ли постигнуть такое искуство.

82—84 Но если ты когда нибудь возвратишься въ тотъ сладостный міръ, откуда ты пришелъ, то повѣдай мнѣ за что этотъ народъ, мои соотечественники, такъ преслѣдуютъ своими законами весь мой родъ, моихъ предковъ, родныхъ моихъ: зачѣмъ никогда фамиліи Уберти не позволяютъ возвратиться изъ изгнанія во Флоренцію?

Отвѣтъ Данте.

VII.

85—87 Ихъ возбуждаютъ противъ тебя, отвѣчалъ я ему) тѣ злодѣянія и ужасы, которые ты совершилъ въ берегахъ Арвы, обративши въ кровь ея воды.

Возраженіе Фаринаты и конецъ разговора.

VIII.

88—90 Тогда онъ вздохнулъ, встряхнулъ головою и молвилъ: не я одинъ, мы всѣ Гибелины, мы одержали надъ Гвельфами эту славную побѣду при горѣ Аперто; безъ важной причины мы не пошли-бы на такое кровопролитіе.

91—93 Напротивъ, я былъ одинъ, когда хотѣли разрушить Флоренцію; всѣ ее покинули, и я открыто возсталъ противъ всѣхъ своихъ, я одинъ отстоялъ существованіе моего роднаго города.

94—96 Пораженный его словами: „ты узнаешь по себѣ легко-ли постигнуть такое искуство“, я сказалъ ему Фарината! для того только, чтобы твое потомство когда нибудь успокоилось, разрѣши мое сомнѣніе, возбужденное твоими словами.

97—99 Теперь я думаю, что вамъ извѣстно только грядущее, а того, что дѣлается въ настоящее время на землѣ, вы вовсе но знаете.

100—102 Мы, отвѣчалъ Фарината, какъ на землѣ дальнозоркіе. Такова милость великаго властителя: мы видимъ многое, что далеко отъ насъ, —

103—105 но все что близко ускользаетъ отъ нашего взора и нашего разума, и если вы не захотите передать его намъ, то мы ничего что совершается на землѣ, знать не будемъ,

106—108 и ты поймешь, что, со смертью послѣдняго человѣка, будущее будетъ для насъ закрыто.

109—111 Тогда вспомнивъ, что я не отвѣчалъ на вопросъ Кавальканте, и какъ-бы раскаявшись въ своей ошибкѣ, я сказалъ, Фарината! „передай-же упавшему грѣшнику, что сынъ его Гвидо до сихъ поръ наслаждается земною жизнью“,

112—114 и если я медлилъ своимъ отвѣтомъ на его вопросъ, то это только подъ вліяніемъ того недоумѣнія, которое ты сейчасъ разъяснилъ; я прежде думалъ, что вы знаете но только будущее, но и настоящее.

115—117 Но Виргилій уже звалъ меня, и я поспѣшно просилъ Фаринату сказать мнѣ какіе еще духи заключены въ здѣшнихъ гробницахъ.

118—120 Онъ сказалъ: я здѣсь страдаю съ тысячами грѣшниковъ; здѣсь и Фридрихъ II, такой-же эпикуреецъ, какъ и всѣ другіе, и кардиналъ, (Оттавіяно делли Уберти, гибелинъ, безбожникъ, врагъ папы и церкви. Онъ говорилъ: если только мнѣ дана была душа, такъ я уже утратилъ ее, защищая Гибелиновъ. За это невѣріе, онъ здѣсь и страдаетъ). О другихъ я умалчиваю.

Данте возвращается къ Виргилію.

IX.

121—123 Онъ скрылся, а я направилъ стопы свои къ древнему поэту, размышляя о враждебныхъ словахъ Фаринаты.

124—126 Виргилій пошелъ впередъ и дорогой спросилъ меня: отчего ты такъ смущенъ? и, выслушавъ мой отвѣтъ, мудрецъ произнесъ:

127—129 Сохрани въ своей памяти все, что ты здѣсь слышалъ враждебнаго для тебя, но внимай: и онъ воздвигнулъ руку.

130—132 Когда ты предстанешь предъ свѣтлыми лучами Беатриче, которая все видитъ своими прелестными очами, изъ устъ ея узнаешь ты свое будущее.

133—135 Мы пошли влѣво глухою тропинкою, едва замѣтною у стѣнъ ада, и подходили къ долинѣ,

136 издававшей смрадный запахъ.

Пѣснь XI.

ТОЛКОВАНІЕ.

Поэты подходятъ къ грудѣ камней, отъ которыхъ начинается спускъ въ седьмой кругъ; но пораженные смраднымъ запахомъ, выходящимъ изъ глубины бездны, они спасаются за гробницею папы Анастасія. Они принуждены промедлить здѣсь немного, чтобы пріучить свое обоняніе къ зловонію.

Бенвенуто (стр. 276) объ этомъ папѣ, между прочимъ, говоритъ: Дьяконъ Фотинъ грекъ изъ Фесалоники, слѣдуя ученію Му гаму да (Магомета), доказывалъ, что Спаситель былъ законный сынъ Іосифа и Маріи.

Папа Анастасій II, римлянинъ, былъ въ Константинополѣ во времена Зенона и Фотина и принялъ ученіе послѣдняго. Вотъ за что онъ погребенъ въ аду, и смыслъ надгробной надписи надъ его прахомъ таковъ: Фотинъ — соблазнитель, Анастасій — соблазненный.

Чтобы не терять времени, Виргилій описываетъ значеніе остальныхъ трехъ круговъ, которые поэты должны пройти.

Такимъ образомъ этотъ мудрецъ составляетъ свою лѣстницу наказаній. Она здѣсь прилагается особо.

Одинъ изъ русскихъ юристовъ замѣтилъ переводчику, что все же лѣстница наказаній по уложенію 1845 г. снисходительнѣе, а слѣдовательно и лучше лѣстницы Данте.

Да! это правда! въ лѣстницѣ 1845 г. уже не было ни адской вѣчной тьмы, ни адскаго пламени, ни адскихъ вѣчныхъ морозовъ; въ ней не было даже ни застѣнковъ, ни пытки, ни другихъ истязаній, возмущающихъ чувство человѣка; но настоящій переводъ сдѣланъ не съ цѣлью поставить фантазію одного лица выше какихъ либо государственныхъ законоположеній, вырабатываемыхъ, какъ всѣмъ извѣстно, не годами, а десятилѣтіями, и выражаясь точнѣе, не десятилѣтіями, а вѣками, и вовсе не съ цѣлью заимствовать что либо у Данте. Здѣсь указывается только на всесторонность поэта. Въ XI пѣснѣ — онъ юристъ. Итальянскіе толкователи говорятъ, что онъ составилъ въ XIV столѣтіи новый уголовный кодексъ и эта сторона поэмы заслуживаетъ особаго вниманія. Тайландье (Saint René Taillandié) говоритъ, „что Вегель (Vegel) возстановилъ уголовное уложеніе Алигіери, основанное на римскомъ, каноническомъ и германскомъ правѣ среднихъ вѣковъ; но Вегель не правъ, доказывая будто въ Божественной Комедіи преобладаетъ германское право; напротивъ, германское уголовное право опредѣляетъ наказаніе за преступленія, римское право преслѣдуетъ болѣе всего государственныя преступленія, а каноническое наказуетъ грѣхи и вообще нарушенія догматовъ церкви. Данте съ неумолимой своей логикой назначаетъ самыя жестокія наказанія врагамъ церкви и государства. Этого мало, въ его разговорахъ постоянно проявляется духъ евангелія и его распредѣленіе наказаній есть торжество христіанскаго суда. Совѣсть грѣшника изслѣдована во всѣхъ подробностяхъ и чѣмъ выше стоитъ онъ въ государствѣ, чѣмъ большею пользуется властью, тѣмъ сильнѣе наказаніе на него упадающее. Нѣтъ никакой поблажки для великихъ сего міра“.

Воззрѣніе Данте на законодательство, судъ и на современныя ему начала государственной мудрости изложены подробно въ его книгѣ о монархіи.

Ученые указываютъ съ особеннымъ восторгомъ на его опредѣленіе правды и права. Это опредѣленіе приведено мною дословно въ эпиграфѣ къ настоящей пѣснѣ на томъ самомъ языкѣ, которымъ написана эта книга.

Ученіе Данте состоитъ приблизительно въ слѣдующемъ: право есть соотвѣтственное вещное и личное отношеніе человѣка къ человѣку: охраняемое въ своей чистотѣ, — оно охраняетъ человѣческое общество, — нарушаемое оно его развращаетъ. Необходимо, чтобы цѣль всякаго закона была стремленіемъ къ общественному благосостоянію, и невозможно признать закономъ правила, не достигающія этой цѣли, и если законы не стремятся къ пользѣ лицъ, долженствующихъ имъ покоряться, то они носятъ только названіе законовъ, Но въ сущности, это не законы, это только правила, стѣсняющія надлежащее развитіе человѣчества. Законы должны соединять людей для общаго блага. Не народъ созданъ для судей, а судьи для народа.

Если бы эти мысли были высказаны не въ XIV столѣтіи, а въ настоящую минуту, то мы нисколько бы не усомнились въ ихъ современности. Этимъ кажется и объясняется геній Данте.

Самъ онъ давно уже умеръ, но мысли и понятія его живутъ до сихъ поръ: мы думаемъ, что сочиняемъ что нибудь новое, а въ сущности переписываемъ только старое.

Въ седьмомъ кругѣ наказываются виновные въ насиліи (violente), а такъ какъ насиліе устремляется:

или противъ ближнихъ,

или противъ самой личности насилующаго,

или же противъ Бога, природы и искусства,

то этотъ кругъ подраздѣляется на три окружности, въ каждой изъ коихъ содержится особый родъ этихъ преступниковъ.

Второй кругъ, т. е. восьмой, заключаетъ въ себѣ мошенниковъ, подраздѣляющихся на десять ямъ;

третій крутъ, девятый, назначенъ для измѣнниковъ и подраздѣляется на четыре концентрически сосредоточивающіеся круга.

Данте спрашиваетъ Виргилія, почему здѣсь не наказывается чревоугодіе, и въ чемъ именно мздоимцы оскорбляютъ Божество?

Виргилій ему отвѣчаетъ, и они между тѣмъ приближаются ко второму отдѣлу седьмаго круга.

Сущность ученія Данте о насиліи и обманѣ, по мнѣнію того же Бенвенуто (стр. 277 и 288), состоитъ въ слѣдующемъ: всякое злодѣяніе, возбуждающее Божественную ненависть, слѣдовательно, дѣлающее человѣка ненавистнымъ Богу, ненавидящему самую ненависть, всякая вина, оскорбляющая Бога, выражается или насиліемъ, или обманомъ.

Послѣдній видъ преступленія хуже перваго: въ немъ выражается холодное предумышленіе, или то, что мы называемъ злымъ умысломъ.

Насиліе можетъ сдѣлать и человѣкъ и дикое животное, но обмануть можетъ только разумное существо.

Насиліе — это по большей части что-то внезапное, мгновенно обуревающее волю существа ей поддающагося, а обманъ — это умышленное предпріятіе, которому поддается не самое существо его совершающее, а невинныя его жертвы.

---

Лѣстница наказаній Данте не можетъ быть сравнена ни съ однимъ изъ уголовныхъ кодексовъ, ни прежнихъ, ни новѣйшихъ, потому что Данте наказываетъ не столько преступленія, сколько грѣхи; уголовная кара сообразуется не съ тѣмъ, что сдѣлалъ виновный, а съ тѣмъ, чѣмъ онъ самѣсдѣлался; имѣется въ виду не столько внѣшнія его преступныя дѣйствія, сколько то внутреннее состояніе, до котораго онъ дошолъ въ своемъ нравственномъ паденіи, и первыя, т. е. дѣйствія, принимаются въ разсчотъ лишь какъ признаки второго, а не какъ самостоятельно требующія взысканія преступленія.

Вотъ почему въ Дантовой лѣстницѣ преступленій нѣтъ, въ видѣ самостоятельныхъ группъ, наиболѣе часто встрѣчающихся нынѣ, и встрѣчавшихся въ то время преступныхъ дѣйствій, нѣтъ особыхъ круговъ для убійствъ, простого воровства, поджога, грабежа и разбоя. Данте не могъ соединить въ одну группу всѣхъ убійцъ, въ другую всѣхъ поджигателей или воровъ, въ третью разбойниковъ и т. д., ибо для него важно было не совершеніе убійства или разбоя, а вопросъ о томъ, на сколько въ душѣ убійцы или разбойника погасъ божественный свѣтъ, создавшій человѣка на подобіе Божіе, и насколько заглохла положенная въ душу каждаго смертнаго искра этого свѣта. Онъ зналъ, что между двумя убійцами можетъ быть такое же разстояніе, какъ отъ дикаго звѣря до героя, и что изъ двухъ воровъ, распятыхъ по обѣ стороны Христа, одинъ въ тотъ-же день былъ въ царствіи небесномъ — и потому и группировка его преступниковъ сообразуется не со степенью важности преступленій, ими совершенныхъ, а со степенью глубины ихъ нравственнаго паденія.

Вообще вся лѣстница Данте есть исторія того, какъ гибнетъ человѣческая душа по понятіямъ Дантовскаго вѣка.

Дѣйствительно, первые шаги на этомъ пути — чисто отрицательные. Зла еще нѣтъ, но добро засыпаетъ. Это — зарывающіе свой талантъ въ землю.

Данте ихъ размѣщаетъ въ первыхъ пяти кругахъ въ преддверіи ада и выше центра земли.

Здѣсь всѣ люди безъ убѣжденій, затѣмъ сластолюбцы, невоздержные, скупые и расточители, завистники, эпикурейцы. Все это люди, которые оставили втунѣ орудія, данныя имъ Божествомъ для борьбы и работы. Жизнь ихъ поэтому была безплодна и ими не совершенъ тотъ трудъ, для котораго они были посланы на землю и снаряжены способностями, силою, энергіею — которымъ они дали заглохнуть. Въ эту группу Данте помѣстилъ и великихъ людей, не принявшихъ христіанства, потому что, по понятіямъ его времени, всякая дѣятельность, неосвященная христіанствомъ, безплодна, всякія дарованія, не прошедшія чрезъ горнило Христова ученія, не важны, и священный огонь, которымъ надѣлена душа великаго человѣка, не можетъ не погаснуть, если сама душа не зажжется отъ свѣточа истинной вѣры.

Для души, зарывшей свой талантъ въ землю, прегражденъ узкій путь на верхъ, къ усовершенствованію, и открывается широкая дорога — внизъ, къ нравственному паденію. Но на этой дорогѣ она встрѣчаетъ рядъ преградъ, которыя еще могутъ ее остановить и даже заставить ее повернуть вспять; чтобы дойти до окончательнаго паденія, она должна отстранить одну за другою всѣ эти заставы. Преграды эти: человѣколюбіе, чувство чести, религія, дружба, любовь къ семьѣ, къ родинѣ, долгъ благодарности и т. д.

Паденіе каждой изъ этихъ преградъ знаменуетъ переходъ на дальнѣйшую низшую ступень нравственнаго паденія и обозначается у Данте особымъ крутомъ ада, и чѣмъ важнѣе начало, составляющее преграду паденія, — тѣмъ глубже крутъ ада, куда ввергнутъ нарушившій это начало.

Для Данте, который конечно руководствовался понятіями своего времени, послѣдовательность въ важности этихъ началъ представлялась приблизительно въ слѣдующемъ видѣ:

1. Человѣколюбіе — какъ присущее всему человѣчеству чувство, не предписанное особымъ закономъ.

2. Религія, и вытекающія изъ нея обязанности.

3. Честь, которую онъ считаетъ если не выше, то сильнѣе религіи: ибо за нарушенія предписаній чести крути ада глубже, чѣмъ за чисто религіозныя нарушенія;

4. Любовь къ семьѣ и вытекающій изъ нея семейный долгъ;

5. Долгъ къ родинѣ и отечеству;

6. Дружба, которую онъ ставитъ выше любви къ отечеству, подобно тому, какъ привязанность къ партіи (основанная на семейной дружбѣ и преданіяхъ) были сильнѣе привязанности къ отечеству;

7. Долгъ благодарности къ благодѣтелю и Божеству.

Соотвѣтственно этой группировкѣ Данте сосредоточиваетъ:

въ 1-й группѣ ниже центра земли — тирановъ и насилователей ближнихъ;

во 2-й группѣ — самоубійцъ (какъ религіозное преступленіе), богохульниковъ и всѣхъ совершающихъ преступленіе противъ природы (также запрещенныхъ религіею);

въ 3-й группѣ — все что противно правиламъ чести: подлое торгашество, лесть, соблазнительство, взяточничество, лицемѣріе, коварство, во всѣхъ его видахъ, и фальшивыхъ монетчиковъ. Если въ этой-же группѣ перечисляются святокупцы, святотаты и колдуны, которые совершаютъ религіозныя преступленія — то это потому, что здѣсь съ религіозными нарушеніями соединяются обманъ и воровство, т. е. также нарушеніе правилъ чести;

къ 4-й группѣ отнесены братоубійцы и измѣнники роднымъ;

къ 5-й группѣ — измѣнники отечеству;

къ 6-й группѣ — измѣнники друзьямъ;

къ 7-й группѣ — Іуда Искаріотскій, измѣнникъ благодѣтелю и Богу; съ нимъ же должны страдать, по понятіямъ Данте, и Брутъ и Кассій.

ПѢСНЬ XI.

Шестой кругъ. — Данте юристъ. — Гробница папы Анастасія. — Лѣстница наказаній. — Отдѣлы адскаго города. Поэты входятъ въ первый отдѣлъ седьмаго круга.

I.

Jus est realis et personalis hominis ad и о mine m proportio, quae Rervata hominum Rervat societatem, et corrupta corrumpit,

Dante. De Monarchia.

1—3 Мы взошли на высокую скалу, скученную изъ валуновъ, и подошли къ какой-то страшной пропасти.

4—6 Но здѣсь смрадный запахъ, извергаемый глубокою бездною, заставилъ насъ укрыться подъ защиту —

7—9 высокой и обширной гробницы, на коей мы увидѣли надпись: соблазненный папа Анастасій, соблазнитель Дьяконъ Фотинъ.

10—12 Намъ нужно немного замедлить, сказалъ Виргилій, чтобъ сколько нибудь пріучить наше обоняніе къ зловонію; затѣмъ этотъ воздухъ будетъ насъ удушать уже не съ такою силою.

13—15 Но чѣмъ же вознаградимъ мы потерянное время? сказалъ я. Онъ отвѣчалъ: ты тотчасъ увидишь, что я объ этомъ думаю.

Виргилій объясняетъ значеніе остальныхъ круговъ ада: седьмого, восьмаго и девятаго, т. е. значеніе лѣстницы наказанія.

II.

16—18 Сынъ мой, слѣдуй за мною, вникай въ мои мысли и знай, что за этими камнями находятся три меньшаго размѣра круги (cerchietti), на которые подраздѣляется седьмой кругъ; каждый изъ нихъ ниже и тѣснѣе предшедшаго.

19—21 Всѣ они наполнены злыми духами, но чтобъ ты

могъ понять, все что увидишь, не требуя отъ меня дальнѣйшихъ объясненій, слушай: я объясню тебѣ, за что и какъ они наказаны.

22—24 Всякое зло, преслѣдуемое небомъ, всегда имѣетъ конечною своею цѣлью обиду (ingiuria): нанося вредъ другимъ лицамъ, она проявляется или въ видѣ простаго насилія (forza), или-же въ видѣ обмана (frodе).

25—27 Но такъ какъ мошенничество — это зло, зараждающееся только въ людяхъ, а не въ животныхъ, то оно болѣе гнѣвитъ Бога, и за этотъ грѣхъ мошенники (frodolentі) подвергаются тягчайшему наказанію —

28—30 въ сравненіи съ насиліемъ, виновные въ коемъ заключены въ седьмомъ кругѣ; но такъ какъ насиліе направляется противъ трехъ личностей, то и всѣ грѣшники этого рода распредѣлены на три отдѣла (gironi).

31 — 33 Насиліе можетъ быть направлено или противъ Бога или противъ самого себя, или противъ ближнихъ; и при томъ оно можетъ быть направлено или непосредственно противъ самой личности или противъ ея имущества; я сейчасъ объясню тебѣ это подробнѣе.

34—36 Тяжелыя увѣчья и смертоубійство касаются только личности человѣка, разбой или поджогъ, грабежъ и наложеніе излишнихъ налоговъ (toilette) и т. п. вымогательства, касаются вмѣстѣ съ тѣмъ и его имущества.

37—39 Поэтому смертоубійцы (omicide) и всѣ звѣроподобные злодѣи (рубаки, драчуны), безумные завоеватели (guastatori e predon), однимъ словомъ всѣ оскорбляющіе насиліемъ только личность человѣка, заключены въ первомъ отдѣлѣ седьмаго круга (см. и, XII).

40—42 Но человѣкъ можетъ поднять руку и на самаго себя и на свое имущество. Онъ можетъ быть самоубійцею или мотомъ. Грѣшники этого рода, подвергающіеся безполезному раскаянію, заключены во второмъ отдѣлѣ седьмаго круга (см. п. XIII).

43—45 Кто самъ захотѣлъ лишить себя жизни, кто самъ захотѣлъ безъ толку растратить все свое имущество, тотъ долженъ и скорбѣть надъ тѣмъ, что могло составлять его наслажденіе.

46—48 Другіе, наконецъ, могутъ оскорблять самаго Бога, отрицая или возставая открыто противъ всемірнаго его значенія (атеисты) или порицая его (безбожники, богохульники), или-же презирая, въ противу естественныхъ грѣхахъ своихъ, природу и милосердіе ея Творца (содомиты) (см. п. XIV—XVIII).

49—51 Вотъ за что всѣ они заключены въ самый сжатый, въ самый тѣсный, въ самый дальній, въ самый глубокій отдѣлъ седьмаго круга; здѣсь терзаются и впадшіе въ содомскій противуестественный грѣхъ, и всѣ мздоимцы нашего Кагора, и многочисленные ихъ ученики, представители божественной власти, ее оскорбляющіе.

52—54 Мошенничество (frodе), влекущее всегда за собою угрызеніе совѣсти, направляется или противъ тѣхъ, кто вѣритъ намъ, или противъ тѣхъ, кто не имѣетъ къ намъ вѣры.

55—57 Послѣдній видъ этого порока заглушаетъ въ насъ чувство любви, истекающее изъ самой природы. Вотъ за что въ восьмой кругъ ада попадаютъ:

58—60 лицемѣры (ipocrisia),

льстецы, соблазнители (lusinghe),

колдуны (chiaffatura),

виновники въ подлогахъ (fаlsitа),

воры (ladroneccio),

святокупцы (simоnіа),

торгующіе развратомъ (ruffian),

взяточники-сановники (baralli),

и всѣ подобные мерзавцы (см. п. XVIII—XXXI).

61—63 Еще строже наказывается тотъ, кто, забывая природную любовь, обманываетъ имѣющихъ къ нему довѣріе, и тѣмъ самымъ нарушаетъ возможную на землѣ вѣру другъ въ друга.

64—66 Это измѣнники; ихъ замыкаютъ не въ седьмой или восьмой кругъ, а въ самый центръ вселенной, туда, гдѣ даже самъ властелинъ ада Люциферъ страдаетъ подъ гнетомъ вѣчныхъ мученій.

Данте спрашиваетъ Виргилія, почему здѣсь нѣтъ сластолюбцевъ, невоздержныхъ расточителей, скупыхъ, злыхъ, хитрыхъ и коварныхъ.

III.

67—69 Я сказалъ Виргилію: ты вполнѣ объяснилъ мнѣ значеніе этого притона грѣшниковъ и роды ихъ преступленій,

70—72 но скажи: зачѣмъ тѣ грѣшники, которыхъ я видѣлъ въ грязномъ болотѣ, и тѣ, что вѣчно влекутся разъяренными вихрями, или тѣ, что страдаютъ подъ вѣчнымъ огненнымъ дождемъ, и, наконецъ, тѣ, которыхъ страшныя рѣчи я слышалъ (perche tieni, perche hurla),

73—75 зачѣмъ они не здѣсь наказываются, если Богъ ихъ ненавидитъ, а если они не возбуждаютъ его ненависти, то зачѣмъ-же они и тамъ такъ страшно страдаютъ.

76—78 Виргилій отвѣчалъ: зачѣмъ ты такъ безумствуешь противъ твоего обыкновенія, или ты думаешь о чемъ либо другомъ?

79—81 Развѣ не помнишь ты ученія Аристотеля въ его Этикѣ, гдѣ онъ такъ ясно различаетъ три рода преступленій, преслѣдуемыхъ небомъ:

82—84 невоздержаніе (incontinenza), злоба (la malizia) и безумное звѣрство (la matta bestialitade), развѣ не помнишь ты, почему первое преступленіе менѣе оскорбляетъ Бога? Почему и заслуживаетъ менѣе тяжкаго наказанія.

85—87 Подумай объ этомъ какъ слѣдуетъ; тогда и ты сознаешь, кто именно наказывается въ первыхъ кругахъ ада, тогда

88—90 ты, конечно, поймешь, почему тѣ грѣшники отдѣлены отъ этихъ несчастныхъ, почему тѣ присуждены, въ видахъ справедливаго небеснаго возмездія, за совершенное ими преступленіе, къ легчайшему наказанію въ сравненіи съ этими.

Данте проситъ Виргилія разрѣшитъ ему другое сомнѣніе.

IV.

91—93 О солнце правды! вскрикнулъ я, ты такъ разъясняешь мои сомнѣнія, что мнѣ полезнѣе сомнѣваться, слушая тебя, чѣмъ имѣть полное сознаніе о предметахъ, поражающихъ мои взоры.

94—96 Поэтому имѣй терпѣніе, подари мнѣ одну минуту и объясни еще одно: почему ростовщики оскорбляютъ Божество, разсѣй послѣднія сомнѣнія мои по этому вопросу.

Отвѣтъ Виргилія.

V.

97—99 философія, сказалъ онъ, разъясняетъ тому, кто ее понимаетъ, необходимую послѣдовательность событій въ природѣ.

100—102 Ты изучалъ физику Аристотеля, этого божественнаго генія; перелистуй нѣсколько страницъ этой книги, и во второй ея части найдешь, что

103—105 искуство должно слѣдовать, на сколько это возможно, по стопамъ природы, ибо, вслѣдъ за нею, оно исходитъ отъ Бога и можетъ быть признаваемо внукомъ Божества.

106—108 Помни-же: трудъ и знаніе, природа и искуство должны руководить нами, это указано искони еще въ книгѣ Бытія слѣдующими словами: и Господь Богъ создалъ человѣка для того, чтобы воздѣлывалъ онъ и хранилъ садъ Эдемскій (ки. Б. гл. II, ст. 15), и далѣе: въ потѣ лица твоего будешь добывать хлѣбъ твой (гл. III, ст. 19).

109—111 А ростовщики идутъ другой дорогой они пренебрегаютъ этими божественными началами, они желаютъ, чтобъ другіе за нихъ работали!

Поэты оставляютъ седьмой кругъ.

VI.

112—114 Но слѣдуй за мною… пора идти впередъ; уже созвѣздіе рыбъ является на востокѣ, и поворотъ большой медвѣдицы вызываетъ за собою свѣжій утренній вѣтеръ.

115 А намъ предстоитъ длинный путь; пойдемъ-же, зачѣмъ медлить!

Пѣснь XII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Онъ не рубилъ головъ, но заточеніе въ крѣпости, въ смрадномъ удушающемъ подземельѣ, ссылка на житье въ пустыняхъ, вѣчно покрытыхъ снѣгомъ, среди дикихъ звѣроловцовъ — лучше ли отсѣченія головы.

Записки Александра Мих. Тургенева.

По приведеннымъ здѣсь примѣрамъ изъ нравственной философіи эта пѣснь болѣе миѳологическая, чѣмъ историческая; хотя здѣсь мы встрѣчаемъ и лица историческія — напр. Александръ Македонскій, Діонисій, тиранъ Сиракузскій и другія; но они являются на второмъ планѣ. Поэтъ предпочитаетъ здѣсь примѣры, извлеченные имъ изъ лабиринта миѳологіи. Это ему необходимо потому, что подъ видомъ миѳологическихъ боговъ и героевъ онъ поражаетъ земныхъ.

Виргилій и Данте входятъ въ седьмой кругъ ада, гдѣ наказываются виновные въ насиліи надъ личностью человѣка (см. п. XI, стр. 58—60): тираны, насилователи, убійцы, рубаки, драчуны, лукавые смиренники, ханжи, лицемѣры, льстецы, колдуны, безумные завоеватели, злодѣи, изверги, взяточники-сановники и всѣ другіе разбойники.

Входъ въ этотъ кругъ находится на какомъ-то страшномъ утесѣ, съ котораго едва-едва можно спуститься внизъ. На самой вершинѣ встрѣчается чудовище Минотавръ, хранитель этого круга. Для такихъ разбойниковъ нужно было избрать подходящую охрану. Данте выбираетъ Минотавра.

Онъ родился отъ супруги Критскаго царя Миноса и бѣлаго быка, посланнаго отцомъ его Юпитеромъ для принесенія въ жертву богамъ въ искупленіе убійства Афинянами сына Миноса, прекраснаго и достойнаго Андрожея.

Миносъ, пораженный красотою быка, не рѣшился принести его въ жертву богамъ и пожертвовалъ вмѣсто него другимъ, обыкновеннымъ быкомъ. Юпитеръ, оскорбленный этимъ подлогомъ своего сына, отомстилъ ему самымъ страшнымъ образомъ.

Миносъ отправляется на войну. Супруга его, дочь солнца, Пазифая влюбляется въ бѣлаго быка.

Знаменитый инженеръ Дедалъ, чтобы удовлетворить ея страсть, устраиваетъ деревянную, обвитую шерстью, прелестную корову, въ которую входитъ королева. Созданіе Дедала прельщаетъ быка, — и вотъ происхожденіе Минотавра. Афиняне обязаны были приносить ему въ жертву ежегодно семь юношей и семь дѣвицъ.

Но Тезей, съ помощью нити, данной ему сестрою Минотавра, Аріадной, убиваетъ его и освобождаетъ Афинянъ отъ этой постыдной дани.

Укротивши звѣрскій гнѣвъ Минотавра, сторожившаго у входа въ седьмой кругъ, гдѣ казнится насиліе, и преодолѣвъ трудности спуска съ крутаго обрыва, поэты приходятъ въ долину, гдѣ видятъ кипящее кровью озеро; въ немъ подвергаются наказаніямъ совершившіе насиліе противъ жизни и имущества себѣ подобныхъ. Страшный рой кентавровъ ходитъ вокругъ и слѣдитъ за погибшими, на коихъ сыплется цѣлый градъ стрѣлъ, какъ только они хотятъ вынырнуть изъ крови нѣсколько болѣе, чѣмъ имъ разрѣшено.

Кентавры оказываютъ сопротивленіе приближающимся поэтамъ, но Виргилій побѣждаетъ ихъ, и требуетъ, чтобы одинъ изъ кентавровъ перевезъ ихъ на другую сторону.

Онъ перевозитъ ихъ и указываетъ нѣсколькихъ первоклассныхъ злодѣевъ, въ числѣ коихъ наказываются Александръ Македонскій и Діонисій, тиранъ Сиракузскій.

ПѢСНЬ XII.

Первая окружность седьмого круга. — Насилователи. — Тираны. — Убійцы. — Минотавръ. — Кентавры. — Нессъ. — Хиронъ. — Еззелино. — Опиццо-да-Ести. — Гвидо-да-Монфорто. Поэты входятъ въ первую окружность седьмою круга. Здѣсь наказываются тираны и другіе насилователи ближнихъ подъ надзоромъ Минотавра и Кентавровъ.

I.

1—3 И мы пришли къ мѣсту, откуда должны были спускаться; оно было ужаснѣе дикихъ Альпъ; здѣсь мы встрѣтили такое чудовище, что даже богатыри сбѣжали бы отсюда отъ страха.

4—6 Утесъ этотъ напоминаетъ громадныя развалины страшной скалы, разбитой быстрымъ теченіемъ рѣки Эчи (Adigi) возлѣ Трента. Неизвѣстно, было ли причиною этого погрома землетрясеніе или-же просто скала не могла устоять противъ усиленнаго напора воды; она упала

7—9 и разбросала отъ самой ея вершины до подошвы массу валуновъ, по коимъ намъ нужно было спускаться.

10—12 И вотъ путь, который предстоялъ намъ: а на вершинѣ этого недоступнаго утеса насъ ожидалъ дикій звѣрь Минотавръ, полу-человѣкъ, полу-быкъ.

13—15 Этотъ позоръ Крита зародился въ подложной коровѣ.

Едва увидѣлъ онъ насъ, онъ съ яростью сталъ грызть самого себя, какъ животное, пожираемое внутреннимъ бѣшенствомъ.

16—18 Но мудрый путеводитель мой вскрикнулъ: „зачѣмъ ты бѣснуешься Минотавръ? не думаешь-ли ты, что это Тезой, — (убившій тебя на томъ свѣтѣ съ помощью нити, данной ему твоею же сестрою Аріадною) снизошелъ сюда, чтобы убить тебя въ другой разъ? но жаждешь-ли какъ и всѣ другіе страдальцы второй смерти?

19—21 Ступай прочь, скотина! не по совѣту сестры твоей мой спутникъ находится здѣсь: онъ пршолъ только для того, чтобы имѣть понятіе о заслуженныхъ вами мученіяхъ.“

22—24 И какъ разъяренный буйволъ, получившій смертельный ударъ, рычитъ, бросается туда и сюда,

25—27 такъ и Минотавръ пришелъ въ неистовое бѣшенство и сталъ метаться взадъ и впередъ.

Воспользовавшись удобнымъ мгновеніемъ, мой предусмотрительный вождь вскрикнулъ мнѣ: „спѣши къ выходу, тебѣ нужно выйти отсюда, пока этотъ звѣрь бѣснуется“.

28—30 И стали мы спускаться по этимъ валунамъ, которые, непривыкши къ тяжести живаго человѣка, катились внизъ одинъ за другимъ подъ моими ногами.

31—33 и я задумался, а онъ сказалъ: тебя можетъ быть поражаетъ мѣстность, охраняемая скотиной, которую я укротилъ.

34—36 Но я желалъ бы, чтобъ ты зналъ, что первый разъ, когда я былъ въ аду, утесъ, по которому мы идемъ, стоялъ цѣлъ и невредимъ.

37—39 Но незадолго до того, если хорошо помню, когда пришелъ тотъ, который извлекъ изъ перваго круга царства Дите множество лицъ, извѣстныхъ тебѣ изъ библіи (см. п. III),

40—42 эта долина задрожала со всѣхъ сторонъ такъ сильно, что я подумалъ — вся вселенная опять преисполнилась той любви, которая (по ученію Эмпедокла), должна нѣсколько разъ разрушать все существующее, обращать нашъ міръ въ хаосъ, а изъ хаоса (враждебною силою стихій) возстановлять любовью мірозданіе.

43—45 Въ то именно время этотъ утесъ разрушился и здѣсь, и съ другихъ сторонъ, низвергся въ бездну.

46—48 Но посмотри въ долину: уже мы приближаемся къ рѣкѣ, вздымаемой клубящеюся кровью, гдѣ подвергаются заслуженнымъ наказаніямъ злодѣи, убивавшіе, пользуясь своею силою (violenza) на землѣ, своихъ ближнихъ, — это первая окружность седьмого круга, они страдаютъ въ бьющейся горячимъ ключомъ крови невинныхъ жертвъ своихъ.

У подножія скалы поэты видятъ кровавую рѣку и встрѣчаютъ кентавровъ.

II.

49—51 О, слѣпое скаредничество! О, бездушное злодѣйство, возбуждающее насъ въ теченіи нашей краткой жизни для того, чтобы за гробомъ жить вѣчно въ кипящей крови!

52—54 И въ глубокой пропасти я увидѣлъ то, что путеводитель мой видѣлъ и прежде и о чемъ говорилъ мнѣ: круглое, обнимающее всю низменную плоскость, озеро крови.

55—57 И по берегамъ ея бѣгали съ страшнымъ остервененіемъ кентавры, вооруженные стрѣлами по прежнимъ своимъ охотническимъ обычаямъ на землѣ.

58—60 Увидѣвъ насъ, они остановились и трое изъ нихъ, вооружившись отборными луками и стрѣлами, выдѣлились изъ толпы.

61—63 Одинъ изъ нихъ закричалъ намъ издалека: за какимъ наказаніемъ вы нисходите сюда, скажите; но только не сходите съ мѣста, иначе сейчасъ-же на васъ полетятъ мои стрѣлы.

64—66 Учитель мой сказалъ: мы дадимъ отвѣтъ Хирону, когда будемъ возлѣ него: ты всегда торопился исполненіемъ твоихъ злыхъ побужденій.

67—69 Затѣмъ, тронувъ меня слегка, онъ сказалъ: это Нессо, тотъ самый, что умеръ изъ дикой страсти къ прелестной Деянирѣ, супругѣ Геркулеса, и такъ жестоко отомстилъ ему. (Пораженный его отравленною стрѣлою, онъ отдалъ Деянирѣ свой хитонъ, обагренный его кровью, будто-бы для предупрежденія смерти. Геркулесъ, надѣвши хитонъ, тотчасъ-же умеръ).

70—72 Въ срединѣ стоитъ, понуривъ голову, сынъ Сатурна Хиронъ, знаменитый изслѣдователь травъ, учитель Ахилла и Ескулапа.

Послѣдній это Фолъ, извѣстный своею злобою.

73—75 Эти Кентавры ходятъ тысячами кругомъ кроваваго озера и пускаютъ стрѣлы въ каждаго грѣшника, который выходитъ изъ крови выше, чѣмъ позволяетъ ему совершенное имъ злодѣяніе.

76—78 Мы приближались къ этимъ дикимъ звѣрямъ. Хиронъ взялъ стрѣлу и, расправивъ усы и бороду тупымъ ея концомъ, чтобъ получить возможность говорить,

79—81 открывъ свою огромную пасть, онъ сказалъ товарищамъ: вы замѣтили, что подъ однимъ изъ этихъ духовъ камни внизъ катятся: значитъ онъ живой;

82—84 умершіе не имѣютъ такой силы; но добрый учитель мой, подойдя къ этому звѣрю, прямо къ его груди, гдѣ получеловѣкъ соединяется съ полулошадью, —

85—87 произнесъ: конечно, онъ живой, и мнѣ свыше предписано показать ему вашу мрачную долину; единственный человѣкъ сюда допущенный, дѣлаетъ это не изъ какой нибудь прихоти, а по необходимости.

88—90 Тамъ, гдѣ хоры ангеловъ вѣчно прославляютъ Бога, тамъ есть дѣва, остановившая свое алиллуія, для того, чтобы послать меня сюда и защитить человѣка, никогда небывшаго злодѣемъ, да и самъ я не принадлежу къ числу жертвъ вашей обители.

91—93 Въ силу могущества, двигающаго стопами моими по этой дикой дорогѣ, ты обязанъ указать намъ путь и назначить для этого одного изъ самыхъ надежныхъ твоихъ служителей.

94—96 Онъ долженъ показать намъ дорогу чрезъ кровавое озеро и перенести этого человѣка на спинѣ своей: ибо это не духъ, онъ не можетъ летать по воздуху.

97—99 Хиронъ обратился на право и сказалъ: Нессъ! иди и проводи ихъ, да смотри-же, если встрѣтишь другихъ кентавровъ разгони ихъ.

Переправа чрезъ кровавое озеро и родъ наказанія грѣшниковъ.

III.

100—102 И поплыли мы чрезъ кровавую пучину, среди страшныхъ криковъ духовъ, мучимыхъ въ кровавомъ кипяткѣ.

103—105 Я увидѣлъ тамъ людей, погруженныхъ въ крови до самыхъ глазъ. И громадный Кентавръ сказалъ мнѣ: это убійцы (tirani), они жили только кровью и разбоемъ.

106—108 Здѣсь они оплакиваютъ свою злобу. Ты видишь здѣсь и великаго завоевателя, Александра Македонскаго и Діонисія, тирана Сиракузскаго, столько лѣтъ терзавшаго Сицилію.

109—111 А этотъ: лицо его пугаетъ своимъ мрачнымъ

цвѣтомъ, это одинъ изъ нашихъ современныхъ злодѣевъ Аццолино (жестокій падуанецъ, убитый на берегахъ рѣки Адда въ 1260 г.), а за нимъ видишь-ли этого бѣлаго: это Обицо-да-Ести, маркизъ Феррары, онъ не даромъ

112—114 убитъ своимъ сыномъ, т. е. скорѣе пасынкомъ своимъ. Я посмотрѣлъ на поэта, но тотъ сказалъ: смотри не на меня, а на кентавра: онъ твой путеводитель, а я только слѣдую за вами.

115—117 Немного далѣе кентавръ приплылъ къ духамъ, погруженнымъ въ кровь до горла;

118—120 онъ показалъ намъ одну тѣнь, стоявшую отдѣльно отъ прочихъ, и сказалъ: это графъ Гвидо Монтефорти: онъ заслужилъ гнѣвъ Божій за то, что въ церкви убилъ племянника, короля Великобританіи, Генриха, память коего чтится до сихъ поръ на берегахъ Темзы.

121—123 За тѣмъ я увидѣлъ духовъ, погруженныхъ до плечъ, а потомъ и до пояса въ кипящую кровь; многихъ изъ нихъ я узналъ сейчасъ-же.

124—126 Мало по малу глубина кроваваго озера уменьшалась такъ, что только однѣ ноги грѣшниковъ оставались въ крови, и здѣсь мы перешли черезъ бродъ.

127—129 Ты замѣчаешь, сказалъ мнѣ кентавръ, что рѣка крови здѣсь все мельчаетъ; но я желалъ бы, чтобъ ты зналъ,

130—132 что на той сторонѣ она все глубже и глубже и наконецъ дойдетъ до той глубины, гдѣ мучаются по заслугамъ смертоубійцы.

133—135 Наказанію опредѣленному божественною справедливостью, тамъ подвергается и Атилла, бичъ божій, задохнувшійся въ своей собственной крови, и Пиръ, прославившійся своими жестокостями во время неоднократныхъ сраженій съ Римлянами и не щадившій своихъ подданныхъ,

и Тарквиній Секстъ, предавшійся, по смерти своего отца Помпея, разбоямъ въ моряхъ Сицилійскихъ,

136—138 и два разбойника, получившіе только теперь извѣстность своими грабежами на морскихъ берегахъ близь Рима: Риніеръ да Корнето и Риніеръ Паццо (сумасшедшій). Жестокія страданія ихъ въ огненной пучинѣ заставляютъ ихъ вѣчно проливать слезы, увеличивающія ихъ мученія.

139 Затѣмъ онъ оставилъ насъ и переплылъ назадъ черезъ кровавое озеро.

Пѣснь XIII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Уныніе грѣхъ смертный; отъ него рождаются, ленкиство, праздность, небреженіе, забвеніе, нечестіе, невѣріе, скудодушіе, отчаяніе и боязнь. Бодръ же и неусыпаемый душою вся сія превосходятъ.

Ровинскій. Русскія народныя картинки.

Поэты входятъ во вторую окружность (girone) седьмого круга, гдѣ наказываются самоубійцы, взяточники-сановники и расточители. Первые превращены въ безобразно скорченныя вѣтви деревьевъ, на коихъ Гарпіи вьютъ гнѣзда. Вторые преслѣдуются жадными собаками, которыя терзаютъ ихъ и разрываютъ ихъ на части. Виргилій подводитъ Данте къ одному изъ болѣе высокихъ кустарниковъ, имѣющихъ даже видъ дерева; онъ говоритъ ему: „сломай одинъ сучекъ этого дерева“, — Данте повинуется, и что же оказывается? это одинъ изъ великихъ людей того времени — Pietro delle Vigne, который разсказываетъ причину своего самоубійства и объясняетъ относящіеся къ нему законы божественной справедливости. Затѣмъ они видятъ уроженца Сіены, Lanо и падуанца Jacopo da St. Andrea и, наконецъ, выслушиваютъ отъ одного флорентинца, повѣсившагося въ собственномъ домѣ, причины бѣдствій, коимъ подвергается его отечество. Писатели объясняютъ, что это или Rocco de’Mozzi, проигравшій свои богатства и повѣсившійся изъ страха нищеты, или же Lotto degli Agli, неправый судья, повѣсившійся отъ угрызенія совѣсти за свои неправые приговоры.

Души самоубійцъ заключены въ самые безобразные кустарники: это не кусты и не деревья, а что-то хуже самаго дурного дерева, и самаго гадкаго кустарника. На нихъ нѣтъ ни листьевъ, ни цвѣтовъ, ни плодовъ.

Смыслъ наказанія слѣдующій:

Душа имѣетъ три способности: разумную, чувственную и растительную. Самоубійцы лишены разумной стороны развитія жизни; ибо разумъ старается отдалить смерть, лишающую всякую возможность раскаянія.

У нихъ нѣтъ чувственнаго развитія души: ибо чувство, по природѣ своей, ненавидитъ смерть.

Мы убѣждаемся въ этомъ въ виду борьбы за существованіе, проявляемой не только въ животныхъ, но даже въ растеніяхъ, слѣдовательно самоубійцы могутъ имѣть жизнь развѣ только растительную: ибо низшей степени жизни нѣтъ.

Самоубійствомъ своимъ они доказываютъ, что разумъ ихъ не выше разума засыхающаго растенія.

Гарпіи изображаютъ собою ту алчность и расточительность, которая вызываетъ людей на самоубійство.

Виргилій, въ третьей главѣ Энеиды, утверждаетъ, что Гарпіи — это кровожадныя птицы: лицо у нихъ дѣвичье, блѣдное отъ голода, животъ огромный, кисти рукъ вооружены Ісогтями, которыми они выцарапали глаза знаменитому своими злодѣяніями Фенею, убившему изъ скупости всѣхъ своихъ дѣтей. Три Гарпіи называются: Aello, Occipito и Сеіепо.

Имена ихъ по-русски значили-бы: бери все, что принадлежитъ другому, собирай все чужое, прячь все что достала.

Послѣдняя гораздо вреднѣе другихъ гарпій, ибо прятать богатство значитъ лишать его всякаго значенія.

Въ строфахъ 19—21 этой пѣсни, Виргилій дѣлаетъ весьма неясный намекъ о своемъ разсказѣ о Полидорѣ (Энеида, кн. III).

Сущность этого разсказа состоитъ въ слѣдующемъ: Прибывъ во Фракію, Эней устроилъ въ ней городъ, названный по его имени Энеадой. Когда онъ пошелъ осматривать мѣстноетъ, то увидѣлъ маленькій холмъ, покрытый лѣсомъ изъ мирты и оливы. Онъ сорвалъ вѣтвь съ одного дерева, и вдругъ изъ сломаннаго сучка появляется черная густая кровь, онъ сломалъ другой сучокъ, — изъ него потекло еще больше крови, наконецъ, когда онъ сломалъ третій сучокъ, — то кустъ заговорилъ: Зачѣмъ ты мучаешь меня и т. д.

Строфы 31—45 этой пѣсни составляютъ очевидное подражаніе этому мѣсту Энеиды Виргилія.

ПѢСНЬ XIII.

Вторая окружность седьмого круга. — Самоубійцы. — Гарпіи. — Піетро делле Виньи. — Лано. — Джакобо-да-Сантажндрео. — Рокко-да-Моцци. Описаніе второй окружности седьмого круга.

I.

1—3 Еще Нессъ не доплылъ къ другому берегу, какъ мы вошли уже въ рощу, гдѣ не было ни одной тропинки, ни даже какихъ либо слѣдовъ на землѣ.

4—5 Зеленыхъ листьевъ здѣсь нѣтъ, а какіе то темные, сумрачные; нѣтъ широкихъ раскидистыхъ вѣтвей, а какіе-то узловатые, корявые, свившіеся между собой сучья; нѣтъ плодовъ, а какіе-то ядовитыя иглы.

7—9 Этой суровой мрачной трущобы избѣгаютъ даже тѣ дикіе звѣри которые, ненавидя обработанныя и открытыя поля, скрываются въ окрестностяхъ Тосканской Мареммы, между рѣкою Чечина и городомъ Корнето.

10—12 Здѣсь вьютъ свои гнѣзда отвратительныя Гарпіи; онѣ изгнали троянцевъ съ Строфадскихъ острововъ, съ зловѣщими предсказаніями будущихъ бѣдствій.

13—15 Эти птицы имѣютъ широкія крылья, шею и лицо человѣческія, туловище птицы, и собачьи лапы съ когтями; тѣло ихъ покрыто шерстью, и ужасныя завыванія издаютъ онѣ на этихъ странныхъ деревьяхъ.

Наказаніе взяточниковъ-сановниковъ, самоубійцъ.

II.

16—18 Прежде чѣмъ ты пойдешь далѣе, сказалъ мнѣ мой добрый учитель, знай, что ты находишься во второй окружности; она простирается

19—21 вплоть до ужасныхъ песчаныхъ степей; смотри внимательнѣе и ты убѣдишься, что мой разсказъ о Полидорѣ, на могилѣ котораго выросли деревья, проливавшія кровь, когда ломали ихъ вѣтви, заслуживаетъ вѣры (Энеида кн. III).

22—24 На каждомъ шагу я слышу вопли, но не вижу никого, кто можетъ издавать ихъ; я останавливаюсь въ ужасѣ.

25—27 Вѣроятно наставнику показалось, что я подумалъ, будто эти вопли издавали грѣшники, спрятавшіеся отъ насъ за кустами^[3].

28—30 Вотъ почему онъ сказалъ мнѣ; сломай одну изъ вѣтвей какого нибудь дерева, и ты сейчасъ-же поймешь свою ошибку.

31—33 Тогда, протянувши руку, я сорвалъ вѣтку большой сливы, и вдругъ стволъ ея вскрикнулъ: зачѣмъ терзаешь ты мои члены?

34—36 Потомъ, почернѣвъ отъ выплывающей изъ раны крови, продолжалъ кричать: "зачѣмъ мучаешь ты меня? Ужели въ тебѣ нѣтъ ни капли жалости

37—39 «Мы были людьми и сдѣлались древесными стволами. Если бы даже души змѣй гнѣздились въ нашихъ тѣняхъ, то и тогда не слѣдовало бы тебѣ поступать съ нами столь жестоко».

40—42 И какъ брошенное въ печь бревно свѣжаго дерева, загораясь съ одной стороны, стонетъ съ другой, выбрасывая изъ себя со свистомъ и воздухъ и воду,

43—45 такъ изъ оставшейся на деревѣ вѣтви вырывались въ одно время и слова и кровь; я тотчасъ-же бросилъ оторванную вѣтвь и остался недвижимъ, какъ человѣкъ пораженный ужасомъ.

46—48 Злосчастный духъ, сказалъ ему учитель: еслибы мой спутникъ, прочитавъ поэтическій разсказъ о Полидорѣ, могъ себѣ составить правильное понятіе о томъ, что онъ теперь видитъ собственными глазами, то онъ не наложилъ бы на тебя руки своей,

49—51 но самъ я побудилъ его къ тому, и только для того, чтобъ онъ могъ убѣдиться въ невѣроятномъ; хотя мнѣ самому это очень тяжко;

52—54 скажи ему, кто ты былъ: это нужно для того, чтобы онъ оправдалъ свой поступокъ, возстановивъ добрую о тебѣ память на землѣ, куда ему дозволено возвратиться.

55—57 Стволъ отвѣчалъ: Твое ласковое слово такъ увлекаетъ меня, что я. надѣясь на исполненіе твоего обѣщанія, не могу молчать, а ты, конечно, не поставишь мнѣ въ вину мои излишніе разсказы и разсужденія.

58—60 Я былъ первымъ царедворцемъ Императора Фридриха и пользовался полнымъ его довѣріемъ.

61—63 Я направлялъ важнѣйшія государственныя дѣла, для всѣхъ остававшіяся тайной; я безусловно былъ преданъ своему государю; и эта преданность меня погубила.

64—66 Зависть, продажная развратница, никогда не смыкающая безстыдныхъ глазъ своихъ среди придворнаго круга цезарскихъ палатъ, эта общая гибель, эта придворная язва —

67—69 возбудила всѣхъ противъ меня и даже самого Августа: и мои великія почести обратились въ мрачныя страданія.

70—72 По приказанію монарха, меня лишили зрѣнія; — я Піетро делле Винье, первый министръ Императора Фридриха ІІ-го, и я разбилъ себѣ голову о каменныя стѣны церкви Св. Андрея, потому что духъ мой искалъ въ смерти спасенія отъ всеобщаго на землѣ презрѣнія къ моей личности.

Справедливый для всѣхъ и каждаго, я для самого себя оказался несправедливымъ.

73—75 Но клянусь еще свѣжими корнями этого дерева, я никогда не измѣнялъ своему монарху, вполнѣ достойному почота;

76—78 и если кто изъ васъ возвратится на землю, то пусть возстановитъ честь моего имени, посрамленнаго язвами наглой клеветы.

79—81 Поэтъ, подумавъ немного, сказалъ мнѣ: такъ какъ онъ теперь молчитъ, то не теряй времени, спроси его о томъ, что желаешь знать.

82—84 Но я уговорилъ его, чтобъ онъ самъ спросилъ грѣшника о томъ, что мнѣ знать важно: удручаемый состраданіемъ къ нему я не могъ говорить.

85—87 Учитель сказалъ: если ты желаешь, замкнутый въ это дерево духъ, чтобы живой человѣкъ исполнилъ по возвращеніи на землю твою просьбу, то сдѣлай ему одолженіе:

88—90 повѣдай, какимъ образомъ въ эти сучья входитъ душа человѣка и, если можешь, то скажи, освободится-ли когда нибудь хоть одна изъ нихъ изъ этой страшной древесины?

91—93 Тогда корявый стволъ издалъ сильный визгъ, выразившійся слѣдующими словами: я отвѣчу вамъ кратко;

94—96 когда ожесточенная душа самоубійцы выходитъ изъ своего тѣла, Миносъ отсылаетъ ее въ седьмой кругъ ада;

97—99 и падаетъ она въ лѣсъ куда попало, куда случай заброситъ ее, и тамъ она всходитъ какъ злакъ (gran di spellа — épéautre).

100—102 Затѣмъ принимаетъ видъ кустарника, а потомъ обращается въ дикое дерево. Гарпіи пожираютъ ея листья, производя нестерпимую боль, выходящую воплями изъ ранъ намъ наносимыхъ.

103—105 Какъ всѣ другіе, и мы пойдемъ за нашими тѣлами, но не для того, чтобы облечься въ нихъ, — несправедливо было-бы возвращать намъ то, чего мы сами себя лишили (что Богъ сочеталъ, того человѣкъ да не разлучаетъ. Матѳ. 19, 6).

106—108 Нѣтъ! мы будемъ влачить эти тѣла за собою для того, чтобы повѣсить ихъ въ этомъ мрачномъ лѣсу на предназначенномъ каждому деревѣ.

Наказаніе расточителей-самоубійцъ.

III.

109—111 Мы прислушивались къ словамъ ствола, думая, что онъ еще намъ скажетъ что нибудь, — вдругъ насъ поразилъ внезапный крикъ,

112—114 подобный тому, что мы слышимъ, когда преслѣдуемый доѣзжачимъ на охотѣ, при визгахъ стаи псовъ, дикій кабанъ ломаетъ древесныя вѣтви и сучья.

115—117 И видимъ мы, что съ лѣвой стороны два существа, голыя и истерзанныя, мчатся съ такою быстротою, что вѣтви деревъ трещатъ, ломаясь предъ ними.

118—120 Бѣжавшій впереди кричалъ: смерть, смерть, — сюда! а другой, отставшій отъ него (Jacopo da Santo Andrea), кричалъ: Дано, ты не такъ скоро бѣжалъ

121—123 въ кровавой забавѣ при Топпо: нѣтъ, тогда ты нарочно остался на мѣстѣ сраженія, гдѣ Сіенцы были разбиты Аретинами. ты самъ пожелалъ быть убитымъ! Сказавъ это, Джакобо да Санто Андреа лишился силъ и бросился въ сучья одного изъ терновниковъ;

124—126 вслѣдъ за ними лѣсъ наполнился черными кровожадными псами, стремившимися какъ спущенныя съ цѣпи борзыя собаки.

127—129 Они бросились на скрывшуюся въ терновникѣ жертву, разорвали ее на клочки и разнесли по лѣсу дымящіеся ея останки.

130—132 Тогда путеводитель мой, взявъ меня за руку, подвелъ къ окровавленному кусту, въ которомъ хотѣлъ спрятаться этотъ несчастный, а кустъ рыдалъ и изливался кровью изъ ранъ, напрасно имъ понесенныхъ.

133—135 О, Джакобо да Санто Андреа, мотъ — самоубійца, кричалъ стволъ куста, за чѣмъ ты хотѣлъ скрыться между вѣтвями моими, развѣ я долженъ страдать за твое безуміе?

136—138 Остановившись возлѣ пораненнаго куста, учитель сказалъ: кто былъ ты, изливающій своею кровью вопли и жалобы изъ ранъ тебѣ нанесенныхъ?

139—141 Кустъ отвѣчалъ: о души, свидѣтели мученій моихъ! видѣли-ли вы съ какою жестокостью я былъ лишенъ своихъ листьевъ и даже вѣтвей своихъ,

142—144 положите ихъ на мои злосчастные корни.

Я Рокко-де-Моцци, уроженецъ Флоренціи, которая приняла христіанство и, вмѣсто бога войны Марса, избрала своимъ покровителемъ Іоанна Крестителя, вотъ за что

145—147 воинственный богъ будетъ всегда прослѣдовать этотъ городъ, и если-бы но осталось еще на старомъ мосту (ponte vecehio) рѣки Арно его изображенія,

148—150 то напрасно бы трудились граждане этого города возстановить его на пеплѣ прежняго — разрушеннаго Атилою. Богъ войны всегда уничтожалъ бы его, но обломки статуи миѳологическаго бога до нынѣ охраняютъ нашъ городъ.

151 Изъ дома своего я сдѣлалъ висѣлицу. (Я извѣстенъ тѣмъ, что промоталъ все свое богатство; неправымъ судомъ желалъ вознаградить свои потери и, не достигнувъ своей цѣли, повѣсился въ своемъ собственномъ домѣ).

Пѣснь XIV.

ТОЛКОВАНІЕ.

У этого истукана голова была изъ чистаго золота, грудь его и руки изъ серебра, чрево его и бедра мѣдныя. Голени его желѣзныя, ноги его частью желѣзныя, частью глиняныя.

Книга Прор. Даніила 2, г. 2, § 32—33.

Третья окружность (girone) седьмого круга, куда теперь приходятъ поэты, — это необозримая песчаная пустыня, опустошаемая огненными рѣками. Здѣсь казнь всѣхъ грѣшныхъ въ насиліи противъ Бога, природы и искуства. Въ числѣ виновныхъ въ насиліи противъ Бога они видятъ Капанея, одного изъ семи царей, осаждавшихъ Ѳивы. Гордостью своею онъ превосходитъ и самого Люцифера и походитъ ближе всего на сатану Мильтона.

Легенда говоритъ, что онъ попалъ въ адъ при слѣдующихъ обстоятельствахъ: Ѳивскіе цари, два брата Этеоклъ и Полиниксъ условились царствовать поочередно, сначала одинъ, а потомъ другой, но когда истекъ срокъ царствованія Этеокла, онъ не захотѣлъ уступить царство своему брату, почему Полиниксъ, вступивъ въ союзъ съ шестью другими царями, пошелъ на Ѳивы. Союзниками его были: А я растъ, Тиддей, И и помедонъ, Амфіарій, Капаней и Партенонъ. Они побѣдили; изъ нихъ Капаней, отличавшійся благородствомъ своего происхожденія, величественною осанкою, красотою и храбростью, взобрался одинъ изъ первыхъ на стѣны города и, недовольный своею побѣдою надъ врагами, сталъ порицать и проклинать боговъ и самого Юпитера; за что и былъ низвергнутъ въ адъ всесильнымъ громовержцемъ, стрѣлою, выкованною Вулканомъ въ подземельяхъ горы Этны.

Краткая, но грозная рѣчь Капанея, обращенная къ Данте, рисуетъ въ нѣсколькихъ строчкахъ характеръ властелина ада, какъ-бы онъ ни назывался: Люциферомъ, Сатаною, Мефистофелемъ или Капанеемъ.

Даже низвергнутый въ огненное озеро стрѣлою Юпитера и подвергаемый тамъ самымъ страшнымъ мученіямъ, онъ презираетъ всѣ свои страданія и продолжаетъ, какъ и прежде, возставать противъ того, кто имѣлъ силу его сокрушить и уничтожить.

Наконецъ поэты доходятъ до кроваваго потока. Виргилій объясняетъ Данте значеніе всѣхъ потоковъ этого отдѣла.

Затѣмъ Виргилій описываетъ статую Сатурна или времени. Это подражаніе книгѣ пророка Даніила, слова котораго взяты за эпиграфъ настоящей главы.

Поклонникъ Виргилія Данте признаетъ вѣкъ Августа золотымъ вѣкомъ. Виргилій думалъ, что Августъ осуществитъ этотъ вѣкъ, предсказанный волхвами. Если Виргилій это думалъ, то Данте могъ этому вѣрить. Многіе доказывали, что Виргилій своимъ золотымъ вѣкомъ хотѣлъ предсказать Рождество Спасителя; но едва-ли это такъ: зачѣмъ-же онъ самъ говоритъ, что ему нельзя войти въ Рай, такъ какъ онъ не зналъ Спасителя. Если-бы онъ предвидѣлъ и предсказалъ великое пришествіе, то одно уже сродство душъ неминуемо привело-бы его въ жилище вѣчнаго счастья. Нѣтъ! для нѣжнаго пѣвца Дидоны, вовсе не сожалѣншаго объ утратѣ строгой и бурной свободы римской республики, — Имперія, дающая наконецъ миръ всему свѣту, послѣ злодѣяній республики, послѣ потоковъ пролитой ею крови и обратившей въ груды развалинъ жилища человѣческія и великія памятники искуствъ, — развѣ Имперія не золотой вѣкъ? И въ наше даже время самый вредный для своего отечества Императоръ сказалъ: «Имперія — это миръ» (L’Empire c’est la paix).

Виргилій описываетъ состояніе народовъ во времена римской республики слѣдующими приблизительно словами:

«Вездѣ справедливость падаетъ ницъ передъ несправедливостью и правда предъ зломъ, вездѣ господствуетъ война, вездѣ безобразные образы порока — плугъ выброшенъ, земледѣльцы, оторванные отъ своихъ нивъ, влачатъ жизнь сбою въ отчаяніи и изъ кривыхъ косъ, обработывавшихъ поля, дѣлаютъ стройныя смертоносныя копья».

Избраніе Августа Императоромъ удовлетворитъ желаніе поэта: жестокосердіе смирится, и двери храма войны будутъ неподвижно стоять подъ желѣзными запорами.

Такъ думалъ Виргилій и разсчитывалъ на золотой вѣкъ Августа.

Но исторія осудила Имперію, и тамъ, гдѣ поэтъ хотѣлъ видѣть золотой вѣкъ, она усмотрѣла вѣкъ по преимуществу желѣзный: паденіе нравственности, баснословный развратъ и звѣрское господство силы; тѣмъ не менѣе увлеченіе Виргилія не разъ вводило въ заблужденіе руководителей судебъ человѣческихъ, — испытавъ страшныя судороги безначалія, народы жаждутъ покоя и готовы заплатить за него хоть-бы кровью. свободы. Да! картина паденія владычества римскихъ Императоровъ должна была-бы служить важнымъ урокомъ для народовъ.

Но всѣ уроки, преподаваемые намъ исторіею, вовсе не важны: сегодня мы ихъ понимаемъ, а завтра забудемъ; не даромъ же существовали и были прославляемы, послѣ Александра Македонскаго, и Наполеонъ I и Наполеонъ III.

Римскую Имперію можно оправдывать развѣ только съ точки зрѣнія провидѣнія. Когда общество осуждено на смерть рѣшительными приговорами судьбы, тогда Божество, въ неуловимыхъ для человѣка намѣреніяхъ, можетъ сколько нибудь ослабить его предсмертныя мученія, ниспославъ на него миръ и спокойствіе: это все равно что сладкій ядъ, дающій умирающему хоть одну минуту успокоенія; но того общества, которое одарено еще жизненными стихіями, нельзя отдавать подъ покровительство грубой силы какихъ нибудь Наполеоновъ; — это смертельный ядъ для самыхъ важныхъ благъ человѣческихъ; все же лучше сражаться среди буйныхъ возмущеній свободы, чѣмъ живымъ сойти въ могилу наглаго непорядка. (Laurent Rome p. 379—381).

Наконецъ поэты доходятъ до кроваваго потока. Виргилій объясняетъ Данте значеніе всѣхъ потоковъ этого отдѣла.

ПѢСНЬ XIV.

Третья окружность седьмою круга. — Насилователи противъ Бога. — Гора Ида. — Колыбель Юпитера. — Статуя Сатурна. — Рѣки ада. Описаніе мѣста и наказанія грѣшниковъ.

I.

1—3 Подъ вліяніемъ любви къ родинѣ, я подобралъ разбросанныя вѣтви и листья и осыпалъ ими корни рыдающаго и ослабѣвшаго отъ изнеможенія кустарника.

4—6 Потомъ, мы подошли къ мѣсту, разграничивающему вторую окружность круга отъ третьей, гдѣ увидѣли ужасающее искуство божественной правды.

7—9 Для вящшаго разъясненія представившихся взорамъ моимъ новыхъ предметовъ, скажу, что мы достигли степи, но дающей жизни никакому растенію.

10—12 Какъ гирляндою окружалъ ее страшный лѣсъ, окаймленный со всѣхъ сторонъ мрачнымъ потокомъ; мы останавливаемся на рубежѣ этой песчаной степи,

13—15 раскаленные пески которой напоминаютъ тѣ ливійскія пустыни, по коимъ впервые проходилъ Катонъ, по смерти Помпея.

16—18 О божественная месть! какъ устрашать должна ты каждаго, кто прочтетъ все, что представилось глазамъ моимъ!

19—21 Я вижу неисчислимыя толпы нагихъ духовъ скорбно рыдающихъ: всѣмъ имъ опредѣлены особыя наказанія по разрядамъ.

22—24 Одни лежатъ навзничь (богохульники), другіе сидятъ скорчившись (ростовщики), третьи безпрестанно бѣгаютъ по всей окружности безъ всякаго отдыха (содомиты).

25—27 Послѣднихъ грѣшниковъ всего болѣе; лежавшихъ навзничь менѣе, но они страдаютъ и кричатъ сильнѣе.

28—30 Медленно падаютъ по всему отлогому скату песчаной пустыни огненные языки, какъ снѣгъ на альпійскихъ горахъ въ безвѣтренную погоду,

31—33 или какъ во время похода Александра Македонскаго въ знойную Индію, огненный дождь ниспадалъ на обширныя песчаныя степи,

34—36 и полчища его, по приказанію полководца, гасили ногами, въ минуту ихъ паденія на землю, огни, чтобъ остановить развитіе пожара;

37—39 такъ точно огненный дождь ниспадаетъ на эту песчаную степь и, воспламеняя песокъ, какъ удары кремня зажигаютъ трутъ, удваиваютъ мученія грѣшниковъ.

40—42 Безъ устали эти несчастные мечутъ свои руки взадъ и впередъ, чтобъ высвободиться сколько нибудь изъ пожирающаго ихъ пламени.

Въ числѣ безбожниковъ поэты встрѣчаютъ Капанея.

II.

43—45 Учитель, сказалъ я, ты побѣдившій всѣ препятствія, кромѣ упорства тѣхъ чертенятъ, что встрѣтились намъ у вратъ города Дите (гл. IX).

46—48 Скажи мнѣ, кто этотъ великанъ, что лежитъ на землѣ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на губительное дѣйствіе огненнаго дождя.

Рѣчь Капанея.

III.

49—51 Но самъ великанъ, услышавъ слова мои, вскрикнулъ: живой, боговъ я презиралъ, — и мертвый, я все тотъ-же!

52—54 Пусть Юпитеръ вновь задаетъ непосильную работу кузнецу своему Вулкану; у него онъ взялъ острую стрѣлу, поразившую меня въ послѣдній день моей земной жизни;

55—57 пускай, взывая о помощи къ Вулкану, при крикахъ: добрѣйшій Вулканъ! помоги! помоги! (aiuta, aiuta) онъ измучаетъ одного за другимъ (a muta, a muta) всѣхъ циклоповъ, его сподвижниковъ, въ ущельяхъ горы Этны, этой мрачной монжибельской кузницы;

58—60 пусть поразитъ онъ меня еще разъ своими громоносными стрѣлами, какъ въ Ѳессаліи у Флегры — все-же мщеніе не порадуетъ его; оно останется безсильнымъ: я непоколебимъ въ своихъ убѣжденіяхъ.

Отмѣтъ Виргилія, обращенный къ Капанею.

IV.

61—63 Тогда учитель мой закричалъ такъ сильно, какъ никогда при мнѣ еще не кричалъ: Капаней! вскрикнулъ онъ, ты получилъ заслуженное наказаніе

64—66 именно въ твоей гордости, и ярость твоя служитъ единственнымъ, справедливымъ и достойнымъ возмездіемъ за твои преступленія!

67—69 Затѣмъ онъ обратился ко мнѣ, и спокойнымъ голосомъ сказалъ: это одинъ изъ семи царей, осаждавшихъ городъ Ѳивы;

70—72 онъ Бога презиралъ, и кажется до сихъ поръ Его презираетъ, но я уже замѣтилъ ему, что самая ярость его, какъ справедливое за грѣхи возмездіе, наказываетъ его сильнѣе всѣхъ другихъ мученій.

Поэты подходятъ къ Флегетону, къ рѣкѣ пламени.

V.

73—75 Слѣдуй за мною, остерегайся теперь только раскаленнаго песку, держись ближе къ лѣсной опушкѣ.

76—78 Молча достигли мы того мѣста, гдѣ изъ лѣса вытекаетъ небольшой потокъ, кровавыя пламенѣющія струи коего меня до сихъ поръ приводятъ въ содроганіе; при одномъ воспоминаніи о немъ, волосы становятся дыбомъ.

79—81 И какъ Буликамскія горячія воды, достающіяся близь Витербы въ удѣлъ грѣшницамъ, привлекающимъ на свои источники многочисленныхъ посѣтителей, такъ протекаетъ этотъ кровавый потокъ по песчаной пустынѣ.

82—84 Дно и отлогіе берега его обратились въ камни: это свойство кроваваго источника; я замѣтилъ, что здѣсь можно пройти на другую сторону.

85—87 Изъ всего что я показалъ тебѣ, сказалъ мнѣ наставникъ, послѣ того какъ мы прошли чрезъ врата, входъ въ которые никому не возбраняется,

88—90 самое замѣчательное — этотъ потокъ, кровью своею погашающій огонь.

91—93 Эти слова моего учителя возбудили еще больше мое любопытство, и какъ алчущій проситъ пищи, я просилъ дальнѣйшихъ его разъясненій.

Старецъ Сатурнъ или время: золотой вѣкъ, серебряный, мѣдный, желѣзный, желѣзный смѣшанный въ глиною. Подражаніе Пророчеству Даніила (см. Библія, гл. II, стр. 31—32).

VI.

94—96 Виргилій сказалъ: среди моря до сихъ поръ существуетъ разоренный островъ, именуемый Критомъ; тамъ когда-то царствовалъ Сатурнъ, и подъ его правленіемъ всѣ жители были праведниками.

97—99 Тамъ была гора Ида, богатая живыми источниками и живописною зеленью; теперь это. безплодная пустыня.

1—102 Реа, жена Сатурна, зная обыкновеніе мужа пожирать своихъ дѣтей, сдѣлала изъ этой горы колыбель для сына своего Юпитера, и заглушала его дѣтскій плачъ страшными криками и возгласами своихъ подвластныхъ, сопровождаемыми игрою на разныхъ ударныхъ музыкальныхъ орудіяхъ.

103—105 Среди горы возвышается старецъ, который обратясь спиною къ Даміетѣ (этому гнѣзду язычества и заблужденій), смотритъ какъ въ зеркало на Римъ, (на единственный престолъ истинной вѣры). Онъ изображаетъ время, которое пожираетъ все, что производитъ.

106—108 Голова его чистое золото, золотой вѣкъ: времена Августа; плечи и грудь чистое серебро: вѣкъ серебряный, времена его пріемниковъ; туловище вплоть до ногъ сдѣлано изъ мѣди: мѣдный вѣкъ, времена продажныхъ императоровъ.

109—111 Остальныя части тѣла — избранное лучшее желѣзо, вѣкъ желѣзный; но здѣсь они раздвояются, одна нога сдѣлана изъ желѣза, а другая изъ глины, и на эту ногу старецъ начинаетъ опираться болѣе чѣмъ на другую: вѣкъ нашествія варваровъ и бѣдствій рода человѣческаго.

112—114 Каждый составъ старца, кромѣ золотого, носитъ на себѣ слѣды ранъ, изъ коихъ сочатся слезы, и ихъ накопляется такъ много, что падая на землю онѣ прорываютъ пещеру до самой подошвы скалы.

(Здѣсь глина примѣшалась къ желѣзу, здѣсь соединились единоличная жестокость (Titannide) и господство недоразвитаго и необразованнаго большинства людей (demoеratіa): вѣкъ безнравственности, молокососности (Sharbatellо); вѣкъ упадка надлежащей сильной власти, вѣкъ гордости, разврата, скандаловъ, наглой алчности, всевозможныхъ обмановъ, мимолетныхъ наслажденій, постыднаго застоя и грубаго захирѣнія^[4].

[Іотоки истекающіе изъ ранъ старца: 1) Ахеронъ — рѣка страданія. 2) Стиксъ, — болото ненависти и ужаса. 3) Флегетонъ — рѣка пламени. 4) Коцитъ — болото горькихъ слезъ и рыданій.

VII.

115—117 Слезы старца разливаются, принимаютъ въ мрачной долинѣ различныя направленія и образуютъ три потока: Ахеронъ, Стиксъ и Флегетонъ; потомъ узкимъ каналомъ они стекаютъ въ адъ, въ самый центръ земли,

118—120 откуда нельзя уже спускаться внизъ, а нужно подниматься вверхъ. Тамъ эти слезы образуютъ Коцитъ; его ты скоро увидишь, и потому теперь я объ немъ умалчиваю.

121—123 Тогда я сказалъ поэту: если этотъ ручей беретъ начало еще въ нашемъ мірѣ, почему впервые мы только здѣсь его видимъ?

124—126 Тебѣ извѣстно, отвѣчалъ онъ, что мы спускаемся въ кругловину и все идемъ влѣво, и, хотя ты видѣлъ уже многое,

127—129 но все-же не видѣлъ всей окружности, поэтому не удивляйся, если увидишь что нибудь новое.

130—132 Я опять спросилъ: учитель, гдѣ-же Флегетонъ и гдѣ Лета, рѣка забвенія? о послѣдней ты ничего не говоришь, а о первой сказалъ только, что она беретъ свое начало изъ слезъ статуи времени.

133—135 Мнѣ нравятся всѣ твои вопросы, отвѣчалъ Виргилій, но странно мнѣ, что ты видишь пламенѣющій Флегетонъ и спрашиваешь меня, гдѣ рѣка пламени?

136—138 Рѣку забвенія ты увидишь, но не въ этой пропасти, гдѣ всѣ должны постоянно помнить грѣхи свои, вызвавшіе небесное правосудіе, а тамъ, — въ чистилищѣ, — гдѣ души грѣшниковъ омываются, и всѣ ихъ поступки предаются забвенію.

Поэты удаляются изъ 3-й окружности 7-го круга.

VIII.

139—141 Затѣмъ онъ произнесъ: время наступило, мы должны удалиться изъ лѣса; слѣдуй за мною по этимъ камнямъ,

142 въ которые превратились и всѣ огни, сжигающіе долину, и всѣ испаренія ими вызываемыя.

Пѣснь XV.

ТОЛКОВАНІЕ,

Наставникамъ, хранившимъ юность нашу,

Не помня зла, за благо воздадимъ.

Пушкинъ.

Проходя дальше по песчаной степи, поэты встрѣчаютъ грѣшниковъ противъ природы человѣческой; одинъ изъ этихъ несчастныхъ Брунетто Латини узнаетъ въ Данте своего прежняго воспитанника; приближается къ нему, хватаетъ его на полу хитона и проситъ пройти съ нимъ нѣсколько шаговъ и поговорить съ нимъ. Брунетто былъ астрологъ и философъ.

Въ своемъ сочиненіи подъ названіемъ сокровище (il mio tesoro см. стр. 118—120) въ первой части, которую онъ назвалъ карманныя деньги (nioneto d’uso), онъ говоритъ о мірѣ, о царствахъ, о народахъ, о пророкахъ, апостолахъ, о значеніи церкви и паденіи Римской Имперіи, о галлахъ, германцахъ, о положеніи и границахъ провинцій, о стихіяхъ, рыбахъ, птицахъ, змѣяхъ и вообще о всѣхъ животныхъ.

Во второй части своего сокровища, подъ названіемъ драгоцѣнный камень, — онъ разсуждаетъ объ Аристотелѣ, его этикѣ, о добродѣтеляхъ и злодѣяніяхъ, — а въ третьей, названной имъ чистое золото, онъ разбираетъ уже риторику Цицерона, идеалы художественнаго краснорѣчія и высшія начала государственной мудрости.

Таковъ былъ учитель Данте въ XIII-мъ столѣтіи. И все же ученикъ помѣщаетъ своего учителя въ адъ. Развѣ не правъ Lamennais, когда на стр. LXX своего введенія къ переводу ада, говоритъ: «страсти, ненависть къ партіямъ руководили Данте по большей части въ выборѣ лицъ, помѣщаемыхъ имъ въ свой адъ, и въ распредѣленіи надлежащихъ грѣшникамъ наказаній: необычайное воображеніе его о всѣхъ подробностяхъ наказаній доказываетъ, что это былъ поэтъ того времени, когда святая церковь не переставала громить народы своими угрозами и проклятіями.

Вотъ почему и Данте въ распредѣленіи своихъ наказаній превосходитъ все, что до сихъ поръ самое мщеніе могло измыслить».

Какъ философъ, Брунетто обращается къ поэту съ слѣдующими словами: какое счастье, или какая судьба привела тебя сюда? Какъ астрологъ, онъ совѣтуетъ ему слѣдовать за своей звѣздой, а Данте родился въ мартѣ мѣсяцѣ, подъ вліяніемъ созвѣздія близнецовъ, обѣщающихъ, по ученію астрологовъ, и славу и бѣдствія.

Брунетто знаетъ своего ученика и предсказываетъ ему его будущую славу, но вмѣстѣ съ тѣмъ указываетъ и на тѣ страданія, которымъ онъ уже присужденъ по волѣ провидѣнія. Онъ говоритъ, что родина его Флоренція осудитъ его точно также, какъ Римъ осудилъ Сципіона, или какъ Афины Тезея; впрочемъ это только историческіе намеки, не имѣющіе въ настоящее время важнаго значенія (см. Бенвенуто Рамбальди стр. 376—388).

Для Данте важно то, что онъ самъ предсказываетъ будущую неблагодарность своихъ соотечественниковъ и бѣдствія его ожидающія на землѣ, и видитъ будто бы разныхъ грѣшниковъ, его враговъ или пріятелей, получающихъ здѣсь заслуженное наказаніе.

По мнѣнію переводчика, эта пѣснь заслуживаетъ особаго вниманія для объясненія ученій Данте. Иные толкователи говорятъ, что Данте, помѣстивши своего учителя въ адъ, надъ нимъ насмѣхается; но другіе доказываютъ, что поэтъ дѣйствительно любилъ Брунетто, который познакомилъ его съ этикой Аристотеля, съ первоначальными понятіями о стихіяхъ, птицахъ и змѣяхъ и съ важною наукою о государственной мудрости. Спрашивается, за чѣмъ же въ такомъ случаѣ онъ помѣстилъ его въ адъ, а не въ рай, или по крайней мѣрѣ не въ чистилище?

Утверждаютъ, что это потому, что въ чистилище грѣшникъ можетъ попасть въ такомъ только случаѣ, если онъ покаялся, хотя бы въ послѣднюю минуту своей жизни. Франческа-да-Римини убита внезапно и на землѣ не успѣла покаяться; вотъ за что она попала въ адъ; но Брунетто Латини имѣлъ возможность покаяться и отказаться отъ своихъ ложныхъ ученій. Гдѣ его мѣсто?

ПѢСНЬ XV.

Третья окружность седьмого круга. — Насилователи противъ природы. — Учитель Данте, Брунетто Латини. — Франческо д’Акорсо.-Андреа-де-Моцци. Поэты продолжаютъ путъ въ песчаной пустынѣ.

I.

1—3 Мы идемъ по окаменѣвшимъ берегамъ потока, и паръ изъ него выходящій гаситъ самый огонь, низвергающійся въ бездну, и охраняетъ и воду и плотину (argine).

4—6 Какъ фламандцы между Гентомъ и Бригомъ устраиваютъ крѣпкую защиту отъ морскихъ наводненій, —

7—9 какъ Падуанцы по берегамъ Бренты воздвигаютъ преграды ея наводненіямъ, чтобы предупредить ту минуту, когда солнечные лучи дадутъ себя почувствовать снѣгамъ кіарентинской возвышенности, — и тѣмъ защитить свои деревни и замки;

10—12 такъ устроены были берега этого потока, но творецъ ихъ, кто-бы онъ ни былъ, далъ имъ меньшіе размѣры въ сравненіи съ тѣми защитами и преградами.

Поэты встрѣчаютъ толпу грѣшниковъ.

II.

13—15 Мы удалились изъ лѣса такъ далеко, что сколько разъ я не оглядывался, при всемъ своемъ желаніи, не могъ видѣть этого лѣса.

16—18 И вдругъ встрѣчаемъ толпу духовъ, стремящихся по подошвѣ плотины (argine), по коей мы проходили; всѣ они смотрѣли на насъ съ такимъ усиліемъ,

19—21 какъ вечеромъ, при молодомъ мѣсяцѣ, всматриваешься другъ въ друга; съ тѣмъ же напряженіемъ съ какимъ портной ищетъ ушко иглы своей.

Встреча Данте съ его учителемъ Брунетто Латини.

III.

22—24 И вотъ, среди такого общества, я чувствую, что кто-то изъ толпы хватаетъ за полу моего хитона и кричитъ: что за чудо?

25—27 И я, какъ только онъ поднялъ руку, такъ пристально взглянулъ на него, что даже и обгорѣвшее его лицо

28—30 не помѣшало мнѣ узнать моего бывшаго учителя. Наклонившись къ нему, я вскрикнулъ: вы ли это г. Брунетто?

31—33 Сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ, не захочешь-ли ты возвратиться немного назадъ со мною, а эта толпа пусть идетъ впередъ.

34—36 Конечно, я даже самъ очень прошу васъ, отвѣчалъ я, и если на это согласится мой путеводитель, то мы можемъ даже сѣсть здѣсь.

37—39 Нѣтъ, сынъ мой, намъ сидѣть здѣсь нельзя; знай, что всякій изъ насъ, если только остановится хоть на минуту, то въ точеніи ста лѣтъ, будетъ лежать недвижимъ и все будетъ горѣть, но сгорѣть не можетъ.

40—42 Такъ лучше или впередъ; я буду слѣдовать за тобою, а потомъ ужо возвращусь къ своимъ собратіямъ, оплакивающимъ свои вѣчныя мученія.

43—45 Я не рѣшился сойти внизъ съ камней и идти съ нимъ рядомъ, боясь сгорѣть, но, наклонивъ голову, шелъ возлѣ него, какъ человѣкъ, преклоняющійся передъ уважаемымъ лицомъ.

Рѣчь Брунетто Латини.

IV.

46—48 Онъ началъ: какой случай или какая судьба привела тебя сюда живымъ, и кто-же твой путеводитель?

49—51 Я отвѣчалъ: по достигши еще зрѣлыхъ лѣтъ, я сбился съ дороги въ одной изъ долинъ нашей родины.

52—54 Вчера утромъ я уже повернулся, чтобъ идти назадъ, но встрѣтился съ учителемъ, и теперь онъ этой дорогой ведетъ меня домой.

55—57 Я онъ мнѣ: ты родился въ то время года, когда солнце было въ созвѣздіи близнецовъ и если будешь слѣдовать за своей звѣздой, если только я дѣйствительно изучилъ науку о звѣздахъ (астрологію), и ихъ вліяніи на нашу природу, то ты непренѣнно достигнешь славы на землѣ.

58—60 И зная, какъ благоволитъ къ тебѣ небо, я поощрилъ бы тебя къ совершенію твоего подвига, если-бы не умеръ преждевременно;

61—63 но флорентинцы, этотъ неблагодарный и злой народъ, сошедшій въ древности съ горы Фіезоли и сохранившій въ своемъ сердцѣ до сихъ поръ всѣ свойства родной горы и камней ее составляющихъ,

64—66 за добрыя дѣла твои сдѣлаются твоими врагами: ты знаешь, что среди горькой рябины не даетъ плода сладкая смоковница.

67—69 Древняя пословица говоритъ: слѣпые флорентинцы, скупой, завистливый, гордый народъ; старайся сколько можешь очиститься отъ ихъ нравовъ и обычаевъ.

70—72 Судьба такъ много обѣщаетъ тебѣ, что обѣ враждующія теперь между собою партіи, и черные и бѣлые, почувствуютъ нужду въ тебѣ и будутъ гордиться тобою, но это желаніе никогда не исполнится.

73—75 Пусть сами себя пожираютъ эти скоты, фіезолинскія животныя, но не сократятъ они того растенія, которое выросло на ихъ подлой землѣ,

76—78 отъ сѣмени римлянъ, переселившихся туда въ то самое время, когда создано было это гнѣздо злодѣяній (Флоренція).

Отвѣтъ Данте.

V.

79—81 Если-бы мольбы мои были уважены, сказалъ я ему, вы не лишились бы еще человѣческой оболочки.

82—84 Я и теперь вижу вашъ отеческій образъ въ то время, когда вы на землѣ, мало по малу,

85—87 внушали мнѣ какъ долженъ жить человѣкъ, чтобъ оставить вѣчную о себѣ память, и пока я буду живъ, не перестану свидѣтельствовать о моей благодарности за ваши наставленія.

88—90 Все, что вы говорите мнѣ, я сохраню въ своей памяти для того, чтобы передать вмѣстѣ съ предсказаніями Фаринаты той дѣвѣ, которая, конечно, ихъ пойметъ, если только я ее увижу.

91—93 Но я хочу, чтобы вы знали, что я готовъ перенесть всевозможныя бѣдствія, ниспосылаемыя на меня судьбою, лишь-бы совѣсть моя ни въ чемъ меня не упрекнула.

94—96 Предвѣщаніе о моемъ будущемъ для меня не ново: пусть судьба идетъ своимъ чередомъ; все-же люди должны работать и въ потѣ лица добывать хлѣбъ свой.

97 — 99 При этихъ словахъ учитель мой повернулся налѣво, посмотрѣлъ на меня и сказалъ: тотъ слышитъ хорошо, кто помнитъ все что слышитъ.

Брунетто Латини показываетъ Данте нѣкоторыхъ грѣшниковъ и внезапно убѣгаетъ.

IV.

100—102 Продолжая идти рядомъ съ Брунетто, я просилъ его указать мнѣ самыхъ извѣстныхъ и важныхъ товарищей его страданій.

103—105 И онъ сказалъ: о нѣкоторыхъ изъ нихъ я сообщу тебѣ полезныя свѣдѣнія; о другихъ осторожнѣе умолчать; еще не настало время говорить о нихъ.

106—108 Прежде всего, ты долженъ знать, что здѣсь мучаются всѣ великіе и славные духовные и свѣтскіе писатели, и всѣ грѣшны въ одномъ и томъ-же порокѣ.

109—111 Среди этой несчастной толпы ты увидишь и Прискіана, грамотѣя VI вѣка (Prisciano), и Франческо д’Аккорсо, знаменитаго правовѣда, и даже, если тебѣ не противно смотрѣть на эту сволочь,

112—114 то ты между ними увидишь того флорентинскаго эпископа, Андрея да Моцци (Andrea dà Mozzi), котораго папа, этотъ рабъ рабовъ Господнихъ, прогналъ за безнравственность изъ Флоренціи въ Виченцу; съ береговъ рѣки Арно на берега Баккиліона, гдѣ и сгнили подлые его останки.

115—117 сказалъ бы еще болѣе, но не могу, потому что вижу песчаную пыль, вздымаемую новою ватагою грѣшниковъ, идущихъ мнѣ на встрѣчу.

118—120 Это народъ, съ которымъ брататься я не могу; прошу тебя читай и распространяй мое сочиненіе, называемое сокровище (Tesoro); въ немъ я живу до нынѣ: это моя единственная просьба.

121—123 Сказавъ это, онъ повернулся и помчался съ такою быстротою назадъ, что напомнилъ мнѣ веронскихъ скороходовъ, бѣгущихъ за зеленымъ флагомъ.

124 И бѣжалъ онъ такъ, что, конечно, долженъ былъ бы остаться побѣдителемъ бѣга.

Пѣснь XVI

ТОЛКОВАНІЕ.

Боримый симъ духомъ (сладострастія) ощущаетъ
жаръ, подобный огню отъ раскаленной печи.

Іоаннъ Лѣствичникъ.

Такъ и страстная душа всегда мучается, несчастная, своимъ злымъ навыкомъ, нмйя всегда горькое воспоминаніе и томительное впечатлѣніе отъ страстей, которыя безпрестанно жгутъ и опаляютъ ее.

Авва Дороѳей.

Не доходя до конца третьей окружности седьмого круга, гдѣ поэтъ услышалъ уже клокотаніе Флегетона, низвергавшагося въ восьмой кругъ, онъ встрѣчаетъ новую толпу грѣшниковъ, нарушающихъ законы самой природы, (содомитовъ).

Трое изъ нихъ выдѣляются изъ толпы и идутъ къ нему на встрѣчу: это одни изъ знаменитѣйшихъ его соотечественниковъ; съ ними онъ разговариваетъ о флорентійской злобѣ дня.

Всегда вѣрный самъ себѣ, Данте выставляетъ только самыхъ знаменитыхъ людей: въ предшедшей пѣснѣ онъ преслѣдовалъ духовенство и ученыхъ людей своего времени, а здѣсь — государственныхъ дѣятелей Флоренціи. Изъ этого не слѣдуетъ заключать, чтобы онъ преслѣдовалъ и религію, и науку, и политику; онъ указываетъ только на личности, оскорблявшія значеніе великой идеи. Изъ новыхъ грѣшниковъ, одинъ былъ мужъ совѣта и силы, въ дѣлахъ мудрецъ, въ сраженіяхъ побѣдитель, другой хотѣлъ спасти Флоренцію отъ погибели, а третій — былъ знаменитъ своимъ богатствомъ.

Впрочемъ имена ихъ теперь мало извѣстны. Это Гвидо, Гверра, Тегіяіо Альдобранди и Яковъ Рустикуччи. Послѣдній изъ нихъ разговариваетъ съ поэтами и называетъ по именамъ двухъ другихъ товарищей. За тѣмъ онъ самъ спрашиваетъ Данте о настоящемъ положеніи Флоренціи и указываетъ на нѣкоего Вильгельма Борсіери, который очень дурно отзывается о родномъ ихъ городѣ. Кто этотъ Вильгельмъ, и за что онъ попалъ въ адъ, это очень трудно понять изъ толкованій современныхъ Данте писателей. Всѣ они, или нѣкоторые изъ нихъ находятся между собою въ пререканіяхъ. Спорные вопросы состоятъ въ томъ, былъ ли Борсіери хорошій человѣкъ или дурной, и могъ ли Данте, при своихъ религіозныхъ убѣжденіяхъ, сослать Борсіери въ адъ за то только, что онъ былъ остроумнымъ человѣкомъ; и что же ставятъ въ вину этому грѣшнику толкователи Данте: они говорятъ, что во Флоренціи существовалъ какой то Ерминій Гримальди, извѣстный скупой богачъ, который устроилъ великолѣпный дворецъ, со всевозможными украшеніями, рисунками и картинами и, призвавъ туда Борсіери, спросилъ его: есть ли на свѣтѣ что либо лучше того, что я видѣлъ, зналъ и здѣсь нарисовалъ? Тогда Борсіери отвѣчалъ: я знаю, что вы не можете никого научить тому, чего вы сами не видѣли и не знали, но я могу научить васъ тому, о чемъ вы не имѣете никакого понятія: нарисуйте здѣсь доблесть человѣческую. Если это правда, то спрашивается за что же Данте ссылаетъ Борсіери въ адъ. Современники Данте не разъяснили этого сомнѣнія, да и едва ли могли разъяснить.

Чтобы вызвать Геріона — олицетвореніе лжи, Виргилій приказываетъ Данте снять съ себя вервіе, коимъ онъ опоясанъ; сворачиваетъ его въ клубокъ и бросаетъ въ пропасть.

Что это за вервіе или поясъ? Преданіе говоритъ, что Данте хотѣлъ поступить въ монахи Францисканскаго ордена и обвязался вервіемъ, — прочитавши общую молитву всѣхъ поступающихъ въ это братство «обвяжи меня, Господи, этимъ очистительнымъ поясомъ, искорени во мнѣ страсть къ алчности и укрѣпи во мнѣ добродѣтели, ограждающія нравственную чистоту». — Вотъ этотъ именно поясъ и брошенъ въ глубину восьмого круга, чтобъ вызвать олицетвореніе лжи. — Данте бросилъ этотъ поясъ въ аду и съ тѣхъ поръ не нуждался въ немъ. — Онъ, какъ объясняетъ большая часть его толкователей, понялъ тотчасъ же, что и этотъ поясъ и всякая монашеская одежда есть только олицетвореніе обмана, — и не захотѣлъ вступить въ общество монаховъ Францисканскаго ордена.

Другіе писатели усматриваютъ въ этомъ поясѣ символы противоположныхъ обману добродѣтелей, какъ то: добросовѣстность, вѣрность, точность, прямизна (неуклонность) направленія, правдивость и откровенность.

Приводя эти разныя мнѣнія, Скартацини говоритъ: невольно. вспоминаешь воззваніе Данте къ читателю объ аллегорическомъ значеніи его стиховъ: о, здравомыслящіе люди! поймите, что хочу выразить этими странными стихами (п. IX стр. 61—63).

ПѢСНЬ XVI.

Государственные дѣятели Флоренціи. — Гвальдрада. — Вильгельмъ Борсіери. — Вервіе, коимъ Данте былъ опоясанъ, при входѣ въ адъ, — Флегетонъ, — Аквакста. — Монтоне. — Геріонъ. Три тѣни окружаютъ поэтовъ.

I.

1—3 Я достигъ того мѣста, гдѣ слышно было клокотаніе воды, ниспадающей изъ одного круга ада въ другой и напоминающей жужжаніе роя пчелъ въ ульѣ.

4—6 Вдругъ, изъ бѣжавшей подъ дѣйствіемъ мучительнаго огненнаго дождя толпы, выдѣляются три тѣни

7—9 и бѣгутъ намъ на встрѣчу; каждый изъ нихъ кричитъ: остановись! по благородной одеждѣ твоей я узнаю флорентинца, гражданина этого развратнаго города.

10—12 Ужасъ объялъ меня при видѣ ихъ изуродованныхъ членовъ, покрытыхъ и застарѣлыми и свѣжими пылающими ранами, наносившимися и наносимыми имъ вѣчно палящимъ огнемъ.

До сихъ поръ мнѣ больно вспомнить объ этомъ.

13—15 Услышавъ ихъ вопли, Виргилій остановился и, посмотрѣвъ на меня, сказалъ: подожди! этимъ духамъ нужно оказать нѣкоторое уваженіе.

16—18 И еслибъ не огненныя стрѣлы, ниспадающія на землю, то я сказалъ бы, что лучше тебѣ самому поспѣшить къ нимъ на встрѣчу, чѣмъ имъ бѣжать сюда.

19—21 Какъ только мы остановились, они возобновили свои вопли, подбѣжали къ намъ и закружились вокругъ насъ колесомъ: имъ запрещено стоять на мѣстѣ и здѣсь необходимость вѣчнаго движенія обращается въ ихъ наказаніе.

22—24 И какъ бойцы, нагіе и натертые масломъ, прежде чѣмъ напасть на противника пристально всматриваются другъ въ друга, чтобы улучить удобное для нападенія на врага мгновеніе,

25—27 такъ эти тѣни, устремивъ на насъ неподвижно свои взоры, кружились около насъ только своимъ туловищемъ; движеніе ихъ могъ было противоположно движенію шеи.

Одна ни тѣней называетъ всѣхъ трехъ грѣшниковъ.

II.

28—30 Да! если страданія низвергнутыхъ въ эту несчастную бездну, начала одна изъ тѣней (Рустикуччи), если наши искаженныя, палимыя вѣчнымъ огнемъ лица возбуждаютъ презрѣніе и къ намъ самимъ и къ нашимъ мольбамъ,

31—33 то все-же наша прежняя слава можетъ побудить твою душу сказать намъ: кто ты? ибо какое живое существо кромѣ тебя можетъ съ такимъ спокойствіемъ проходить среди огненныхъ дебрей ада.

34—36 Видишь-ли ты эту тѣнь, за которою я слѣдую, нагую и опаленную, ты не повѣришь какое высокое значеніе она имѣла на землѣ.

37—39 Это Гвидогверра, внукъ добродѣтельной Гвальдрады (дѣвицы, отказавшей въ поцѣлуѣ даже императору Оттону), — мужъ совѣта и силы. Въ мирное время онъ давалъ полезные совѣты, а на войнѣ побѣждалъ. (Въ битвѣ при Беневенто онъ помогъ Карла І-му разбить Манфреда, который и былъ убитъ на мѣстѣ).

40—42 Другой, слѣдующій за мною въ этой песчаной пустынѣ, это Тегіяіо Альдобранди; память о немъ на землѣ не исчезнетъ: онъ не желалъ сраженія при Арбіи (Монтаперти), кончившагося пораженіемъ Флорентинцевъ.

43—45 А я, между ними распинаемый, былъ на землѣ Яковомъ Рустикуччи; мое богатство сдѣлало меня извѣстнымъ, но злая жена меня погубила. Изъ за нее я возненавидѣлъ всѣхъ женщинъ, продался разврату и попался въ это сонмище грѣшниковъ.

46—48 Еслибъ я могъ укрыться отъ дѣйствія палящаго огня, то конечно бросился-бы къ нимъ въ объятія, и думаю, что самъ Виргилій позволилъ-бы мнѣ это сдѣлать.

49—51 Но страхъ обгорѣть и даже сгорѣть побѣдилъ это желаніе.

52—54 И я началъ: не презрѣніе, а чувство состраданія возбуждаютъ во мнѣ ваши муки, и это чувство запало въ мою душу такъ глубоко, что не скоро меня покинетъ.

55—57 Это чувство охватило ое въ то самое мгновеніе, когда учитель объяснилъ мнѣ: что къ намъ приближаются тѣни, заслуживающія уваженія; я тотчасъ же это понялъ.

58—60 Я вашъ землякъ, я относился съ любовью къ вашимъ доблестнымъ именамъ и къ вашимъ сочиненіямъ.

61—63 Я желаю сбросить съ себя горькую жолчь грѣховъ и стремлюсь въ Рай срывать сладкіе плоды, обѣщанные моимъ правдивымъ наставникомъ, но прежде всего я обязанъ спуститься въ преисподнюю бездну.

Таже тѣнь спрашиваетъ Данте о настоящемъ состояніи Флоренціи.

III.

64—66 Для того, чтобы душа твоя поддерживала твое тѣло сколь возможно долѣе, отвѣчала мнѣ тѣнь Рустикучи; для того, чтобъ слава твоя процвѣтала на землѣ и послѣ твоей смерти, —

67—69 скажи намъ, признаются ли и теперь какъ прежде въ нашемъ городѣ добродѣтелью: честь и доблесть; или-же прежніе обычаи уже измѣнились;

70—72 скажи это намъ. Знаменитый по своему остроумію Вильгельмъ Борсіери, который недавно сталъ раздѣлять наши муки, очень смущаетъ насъ своими отзывами о Флоренціи.

Возгласъ Данте.

73—75 Притокъ новыхъ людей, неожиданныя богатства ими добытыя, породили въ тебѣ, о Флоренція, гордость и невоздержаніе, и ты сама ихъ оплакиваешь!

76—78 Такъ вскрикнулъ я, поднявъ голову, и три тѣни, подумавъ, что это отвѣтъ на ихъ вопросъ, взглянули другъ на друга, и по ихъ взгляду видно было, что они повѣрили словамъ моимъ.

Отвѣтъ грѣшниковъ.

79—81 Если ты безвредно для себя можешь такъ легко исполнять желанія другихъ людей, какъ исполнилъ наше, крикнули они всѣ вмѣстѣ, то ты счастливъ уже тѣмъ однимъ, что можешь выражать свободно свои мысли. —

82—84 Но когда ты выйдешь изъ этой мрачной бездны и будешь наслаждаться звѣзднымъ небомъ, когда ты захочешь сказать: я былъ въ другомъ мірѣ.

85—87 то вспомни о насъ, разскажи о нашихъ страданіяхъ. Сказавъ это, они разбѣжались и, будто вмѣсто ногъ у нихъ были крылья, исчезли въ одно мгновеніе.

88—90 Прежде чѣмъ можно было-бы вымолвить хотя одно слово: аминь, ихъ уже не было видно, — и Виргилій призналъ нужнымъ продолжать путь.

Сравненіе Флегетона съ рѣкою Аквакетою, обращающеюся въ Монтоне (Дикій баранъ).

IV.

91—93 Я слѣдовалъ за нимъ, и едва прошли мы нѣсколько шаговъ, какъ клокотаніе водопада (ниспадающаго изъ седьмого въ восьмой кругъ) такъ усилилось, что мы не могли разслушать другъ друга.

94—96 И какъ эта рѣка, что вблизи По, выходитъ изъ Альпійскихъ горъ, течетъ въ Адріатическое море съ подножья горы Визо на востокъ съ лѣвой стороны Апенинъ,

97—99 какъ эта рѣка, называвшаяся прежде — тихая вода (acquacbeta), что близъ Форли, медленно спускается внизъ и вдругъ разрываетъ землю и, утрачивая по неволѣ, свое прежнее названіе, подъ именемъ Монтоне (дикаго барана),

100—102 съ страшнымъ ревомъ низвергается въ глубокую пропасть съ благословенной горы (San-Benedetto), на которой устроенъ монастырь, гдѣ можно было бы согрѣвать и кормить тысячи нищихъ, и гдѣ ихъ теперь, по скупости правителей, гораздо меньше,

103—105 такъ "Флегетонъ низвергаетъ съ обрывистой скалы свои мутныя волны съ оглушающимъ трескомъ.

Для перехода изъ седьмого въ восьмой кругъ Виргилій вызываетъ страшное чудовище Геріона.

V.

106—108 Я былъ обвязанъ тѣмъ самымъ вервіемъ, которое надѣлъ, желая поступить въ францисканскіе монахи; при входѣ въ адъ я думалъ изловить имъ пеструю пантеру (пѣснь I ст. 32—43).

109—111 По приказанію Виргилія, я снялъ это вервіе съ себя, свернулъ въ клубокъ и подалъ ему.

112—114 Онъ отошелъ на право и бросилъ его въ бездну грязи восьмого круга (burrato).

115—117 Замѣтивъ особое выраженіе лица учителя, съ которымъ онъ слѣдилъ за движеніемъ клубка, я подумалъ, тутъ совершится что-то новое, что-то необыкновенное: страхъ меня обуялъ.

118—120 О! какъ необходима осторожность съ тѣми, кто по выраженію лица узнаетъ сокровенныя движенія души.

121—123 Сейчасъ же ты увидишь, сказалъ мнѣ наставникъ, чего я жду, и то, что тебѣ представляется какъ бы во снѣ, явится во очію предъ тобою.

124—126 Невѣроятную истину всегда лучше скрывать отъ другихъ — она покажется ложью и заставитъ невольно покраснѣть отъ стыда.

127—129 Ноя здѣсь молчать не могу, и потому клянусь стихами моей комедіи, которой желаю всевозможнаго и продолжительнаго успѣха на землѣ,

130—132 клянусь, читатель, что я увидѣлъ какое то страшное чудовище: какъ будто плавая въ тѣни, оно все поднималось вверхъ и поразило-бы перваго храбреца своею чудовищностью.

133—135 Матросъ, спустившійся на дне морское, чтобъ отцѣпить якорь отъ подводнаго камня, выплываетъ такъ наверхъ:

136 руки его распростерты, а ноги стиснуты.

Пѣснь XVII.

ТОЛКОВАНІЕ.

И далѣ мы пошли, и страхъ объялъ меня.

Бѣсенокъ, подъ себя поджавъ свое копыто,
Крутилъ ростовщика у адскаго огня.
Виргилій мнѣ: мой сынъ, сей казни смыслъ великъ.
Одно стяжаніе имѣвъ вездѣ въ предметѣ
Жиръ должниковъ своихъ сосалъ сей злой старикъ
И ихъ безжалостно крутилъ на вашемъ свѣтѣ.

Пушкинъ, (подражанія Данте).

Между тѣмъ какъ Виргилій уговариваетъ Геріона — это чудовище — олицетвореніе лжи, перенести его съ ученикомъ на спинѣ въ восьмой кругъ ада, самъ Данте приближается къ краю пропасти и видитъ толпу ростовщиковъ, насилующихъ искусство: они сидятъ на пескѣ подъ огненнымъ дождемъ; у каждаго изъ нихъ виситъ на груди кошелекъ съ особымъ знакомъ и особаго цвѣта: это ихъ гербы; они всѣ люди важнаго происхожденія.

Затѣмъ Данте возвращается къ Виргилію и находитъ его уже сидящимъ на спинѣ Геріона. Поэтъ съ ужасомъ садится на чудовище, впереди Виргилія, который держитъ его какъ ребенка, и такимъ образомъ они спускаются въ восьмой кругъ ада.

Геріонъ сверхъестественное троеобразное (triforme) чудовище; у него лицо честнаго человѣка, тѣло змѣи, хвостъ скорпіона. Образъ его поэтъ беретъ не изъ Миѳологіи, а изъ Библіи и Апокалипсиса (откр. Св. Іоан. гл. IX ст. 10). Это чудовищное сплетеніе трехъ существъ живетъ въ трехъ стихіяхъ — въ воздухѣ, водѣ и землѣ. Поэтъ сравниваетъ его съ бобромъ, и толкователи его объясняютъ это сравненіе этимологическимъ значеніемъ слова: бобръ (castoro, bivaro).

Преданіе говоритъ, что Геріонъ былъ испанскимъ царемъ, имѣлъ три тѣла и три души. Геркулесъ убилъ его во всѣхъ шести образахъ и разогналъ его войска.

Историкъ Юстинъ разсказываетъ о трехъ братьяхъ Геріопахъ, находившихся между собою въ такой дружбѣ, что казалось у нихъ было три тѣла, но одна душа.

Другой позднѣйшій лѣтописецъ (Lodorigo) говоритъ, что Геріонъ владѣлъ въ Испаніи тремя королевствами: Лузитаніей, Галиціей и Бетикой.

Бенвенуто да Имола (стр. 414) думаетъ, что Геріону принадлежали въ Испаніи три королевства: острова Маіорка и Минорка и главный городъ Испаніи Валенца (поэтому онъ и называетъ его Tergemino троеобразный, тройной). Геркулесъ лишилъ его этихъ трехъ королевствъ и убилъ его самого.

Данте признаетъ его символомъ обмана, по существу своему тройственнаго, ибо обманъ достигается словомъ, искусствомъ и дѣйствіемъ. Это все равно что три Горгоны. Первый видъ обмана выражается человѣческимъ лицомъ, второй — змѣиною чешуею, превосходящею своею пестротою самыя разнообразныя ткани Арахны, и третій — хвостомъ Скорпіона, раздвоеннымъ, ядовитымъ, пробивающимъ утесы, сокрушающимъ войска и наносящимъ всѣмъ и каждому смертельные удары.

ПѢСНЬ XVII.

Восьмой кругъ ада. — Геріонъ. — Ростовщики. — Поэты спускаются на спинѣ Геріона въ пропасть. Описаніе Геріона.

I.

1—3 Вотъ кровожадный звѣрь съ заостреннымъ хвостомъ, разсѣкающимъ горы и сокрушающимъ крѣпостныя стѣны и громадныя войска. Это начало мірового разврата.

4—6 Такъ сталъ говорить учитель и вслѣдъ затѣмъ приказалъ звѣрю приблизиться къ краю каменнаго утеса, по которому мы шли.

7—9 Чудовище это (Геріонъ), отвратительное олицетвореніе обмана (frode), приблизилось къ намъ и, положивъ на камень голову и туловище, оставило хвостъ свой въ воздухѣ.

10—12 Морда его походила налицо честнаго человѣка, такъ обманчиво было внѣшнее выраженіе его лица; но вся остальная часть тѣла имѣла видъ змѣи.

13—15 Его двѣ лапы были покрыты шерстью до мышцъ, а спина, грудь и бока переплетены узлами и разрисованы разноцвѣтными изображеніями.

16—18 Ни турки, ни татары никогда ни достигали въ отдѣлкѣ шелковыхъ тканей такого разнообразія цвѣтовъ и тѣней, и сама Арахна (Aragne), превращенная Палладою въ паука за свое искусство отдѣлывать узорчатыя ткани, не могла-бы соткать ничего подобнаго^[5].

19—21 Какъ мелкія ладьи, причаливая къ берегу, стоятъ на половину въ водѣ, а на половину на сушѣ, или какъ въ странѣ жадныхъ Германцевъ на Дунаѣ —

22—24 бобръ, погрузивъ въ воду хвостъ свой, приготовляется броситься на рыбу, такъ и это омерзительное чудовище вскочило на хребетъ каменнаго утеса песчаной пустыни.

25—27 Хвостъ его кружился въ воздушномъ пространствѣ, какъ хвостъ скорпіона, и дѣйствовалъ своимъ ядовитымъ жаломъ (у ней были хвосты какъ у скорпіоновъ, и въ хвостахъ ея были жала. Откр. св. Іоан. Гл. IX ст. X).

Данте по совѣту Виргилія подходитъ къ ростовщикамъ.

II.

28—30 Учитель сказалъ: намъ нужно сдѣлать небольшой обходъ, чтобъ подойти къ гнусному чудовищу.

31—33 Мы повернули на право, и для того, чтобы обойти раскаленный песокъ и падающіе клочья огненнаго дождя, должны были сдѣлать по камнямъ не болѣе десяти шаговъ.

34—36 Когда мы подошли къ чудовищу, то я увидѣлъ нѣсколько личностей (genie), сидѣвшихъ на раскаленномъ пескѣ вблизи каменнаго утеса, висящаго надъ бездной,

37—39 тогда наставникъ сказалъ: для того чтобы изучить подробно значеніе этой окружности (girone), подойди къ грѣшникамъ и вникни въ ихъ жалкое состояніе;

40-7-42 только, пожалуйста, не долго разсуждай съ ними, а я между тѣмъ поговорю съ чудовищемъ для того, чтобы оно согласилось посадить насъ на свои широкія, могучія плечи.

43—45 И я направился по возвышенной окраинѣ седьмого круга (cerchio) къ тому мѣсту, гдѣ сидѣли эти несчастныя личности.

46—48 Слезы выступали изъ ихъ глазъ, и они махали руками туда и сюда, защищаясь то отъ падающихъ сверху клочьевъ огня, то отъ раскаленнаго песку, на которомъ сидѣли.

49—51 Такъ лѣтомъ собака, которую кусаютъ мошка, комары или осы, защищается то мордой, то лапами своими.

52—54 Всмотрѣвшись ближе въ лица этихъ несчастныхъ, пожираемыхъ огненнымъ дождемъ, я по узналъ никого изъ нихъ, но замѣтилъ,

55—57 что у каждаго на шеѣ виситъ кошелекъ съ особымъ гербомъ особаго цвѣта, и каждый изъ нихъ наслаждается видомъ своего кошелька.

58—60 Продолжая разсматривать ихъ внимательно, я замѣтилъ на жолтомъ кошелькѣ одного изъ нихъ голубую фигуру, имѣющую очертаніе льва.

61—63 Далѣе на красномъ, краснѣе самой крови, кошелькѣ увидѣлъ я гуся бѣлѣе масла. Это гербы двухъ повѣшанныхъ во Флоренціи ростовщиковъ: Убріяки и Джанфильжи.

64—66 Одинъ изъ нихъ, у котораго въ гербѣ была голубая, толстая свинья, сказалъ мнѣ: что ты дѣлаешь въ этой ямѣ?

67—69 Прочь отсюда! но я вижу, что ты живое существо; знай же, что и мой сосѣдъ Виталіяно дель Дентеватъ, знаменитый ростовщикъ, еще живъ и будетъ здѣсь сидѣть рядомъ со мною налѣво.

70—72 Среди этихъ Флорентинцевъ я одинъ только На

дуанецъ; и имя мое Скровинье; товарищи мои часто своими оглушительными криками вызываютъ сюда своего главнаго начальника, завывая: прійди, прійди сюда, верховный рыцарь,

73—75 Джованіи Буйямонте, ростовщикъ изъ ростовщиковъ, онъ принесетъ намъ кошелекъ съ своимъ гербомъ, съ тремя отверстіями, съ тремя птичьими клювами. Сказавъ это, онъ сдѣлалъ отъ боли странную гримасу и высунулъ свой языкъ какъ быкъ, облизывающій свою гнусную морду.

Поэты перелетаютъ на Геріонѣ изъ 7-го въ 8-й кругъ ада.

III.

76—78 А я, замѣтивъ, что уже слишкомъ долго оставался съ ними, и опасаясь навлечь на себя гнѣвъ учителя, приказавшаго мнѣ возвратиться скорѣе, оставилъ эти злополучныя души и, вернувшись къ нему,

79—81 нашелъ его, сидѣвшаго уже на спинѣ Геріона. Онъ сказалъ мнѣ: смотри вооружись и силой и мужествомъ;

82—84 ты видишь, что здѣсь нѣтъ другой лѣстницы, кромѣ хребта этой скотины, садись впереди; я буду защищать тебя отъ его злодѣйскаго хвоста и предупреждать зло, которое онъ могъ-бы тебѣ сдѣлать.

85—87 Я задрожалъ, какъ человѣкъ, мучимый жестокою возвратною лихорадкою; какъ человѣкъ съ посинѣлыми ногтями дрожитъ при видѣ своей собственной тѣни.

88—90 Въ такое именно состояніе привели меня услышанныя мною слова Виргилія, но ихъ угрозительный смыслъ меня устыдилъ, стыдомъ раба, становящагося мужественнымъ, при видѣ своего строгаго, но милосерднаго властелина.

91—93 Я взобрался на плечища чудовища и хотѣлъ сказать путеводителю: обними меня, но голосъ мой оборвался отъ страха, и я не высказалъ своей мысли.

94—96 А учитель, какъ это уже было не одинъ разъ въ подобныхъ опасностяхъ, лишь только что я взобрался на чудовище, поддержалъ меня и схвативъ въ свои объятія,

97—99 крикнулъ: ну, Геріонъ, валяй, смотри-же, осторожнѣе! малымъ скатомъ, большимъ перекатомъ, широкимъ кругомъ! все ниже и ниже! Помни, что ты везешь новую невѣдомую тебѣ тяжесть!

100—102 И какъ ладья трогается съ мѣста, отодвигаясь мало по малу отъ берега, — такъ и Геріонъ удалился отъ утеса и когда увидѣлъ возможность летѣть свободно,

103—105 онъ, повернувъ хвостъ туда, гдѣ была его грудь, какъ рыба легко плавающая въ водѣ, своими мохнатыми лапами, какъ крыльями, началъ взмахивать по воздуху.

106—108 Не думаю, чтобы, когда возничій солнца Фаэтонъ нечаянно уронилъ возжи, и по его винѣ даже небо въ этомъ мѣстѣ загорѣлось, — что и до сихъ поръ намъ доказываетъ млечный путь, —

109—111 не думаю, говорю я, что-бы летѣвшій по воздуху несчастный Икаръ, замѣтивъ, что палящіе лучи солнца расплавили воскъ, склеивавшій его крылья, и услышавъ крякъ своего отца Дедала: ты погибаешь, —

112 114 не думаю, чтобы они испугались такъ сильно, такъ страшно какъ я, когда оставшись среди необъятной, воздушной пустыни, я не видѣлъ ничего кромѣ чудовища, у котораго былъ во власти.

115—117 Медленно плылъ онъ по воздуху все ниже и ниже, и я чувствовалъ его движенія только по вѣянію въ лицо мое легкаго вѣтерка.

118—120 Услышавъ съ правой стороны страшный грохотъ, низвергающейся въ бездну рѣки, я оглянулся и посмотрѣлъ внизъ.

121—123 Сверхъестественный ужасъ объялъ меня; я увидѣлъ огни и услышалъ такіе вопли, что, задрожавъ всѣмъ тѣломъ, прижался всѣми своими силами даже къ страшному чудовищу;

124—126 потомъ уже я замѣтилъ, что леталъ кругами по воздуху, такъ какъ по мѣрѣ того, что мы спускались ниже и ниже, раздававшіеся изъ бездны вопли были все слышнѣе и слышнѣе, и притомъ со всѣхъ сторонъ, то справа, то слѣва.

127—129 Какъ соколъ, летающій въ воздушныхъ пространствахъ, не находя себѣ добычи, обманываетъ охотника,

130—132 спускаясь медленно внизъ на то самое мѣсто, откуда онъ быстро поднимался разнообразными кругами вверхъ, садится уже не тамъ, а дальше отъ своего хозяина,

133—135 такъ и Геріонъ спустился медленно въ бездну, къ самой подошвѣ скалы, и, сбросивши насъ съ себя, умчался въ невѣдомыя пространства,

136 съ молніеносною быстротою. —

Пѣснь XVIII.

ТОЛКОВАНІЕ,

Omnia verba sais locis optima; etiam sordida dicuntnr proprie.

Блудъ-грѣхъ смертный; изъ него-жъ рождаются… мужеложство, му же неистовство, кровосмѣшеніе… невоздержаніе… безстрашіе Божіе. Имѣий цѣломудріе все сіо побѣждаетъ.

Ровинскій. Русскія народныя картинки.

Первымъ эпиграфомъ настоящей пѣсни принята мысль Квинтиліяна: «Всякое умѣстное слово хорошо. Безобразіе нельзя выразить красивыми образами. Все гнусное требуетъ гнусныхъ выраженій». Мысль эта не должна быть упускаема изъ виду при чтеніи этой пѣсни. Вотъ почему переводчикъ, рѣшившись перевести ее почти дословно, не могъ не указать на болѣе или менѣе извѣстную мысль Квинтиліяна. Мы въ аду, что-жъ намъ дѣлать? все мерзко! все отвратительно!

Здѣсь описывается восьмой кругъ ада, называемый злая яма (Malebolge), гдѣ наказуются подлые торгаши, блудники (см. стр. 5557 и 133—135), льстецы и соблазнители (см. стр. 91—99 и 124—126); обо всѣхъ нихъ упоминается въ п. XI ст. 58—60.

Данте собралъ здѣсь всякую грязь и все до такой степени гадкое, что лучшій въ Россіи переводчикъ Ада Фанъ-Димъ противъ строкъ 112—114 и 127—135, не переводя ихъ на русскій языкъ, замѣтилъ, что знающіе итальянскій языкъ поймутъ, что эти строки не переводимы.

Да! это такъ! это почти такъ! — и настоящій переводъ этихъ строкъ конечно не сдѣланъ слово въ слово: но все же свойство классическихъ писателей и состоитъ именно въ томъ, что даже изъ самыхъ скверныхъ образовъ ими указываемыхъ, мы можемъ выискать что-то хорошее, нѣжное, увлекательное, серьезное, примѣрное, поучительное, назидательное и для насъ въ высшей степени важное. Такъ, напримѣръ, Бенвенуто Рамбальди (стр. 449—460), писатель XIV столѣтія, почти современникъ Данте, останавливаясь на блудницѣ Таидѣ, и ссылаясь на притчи Соломона, объясняетъ, почему столь прелестная, нѣжная и увлекательная красавица очутилась въ такой отвратительной грязи, которую даже и въ адъ можно было достать только съ земли. Могъ ли Данте, продолжаетъ Бенвенуто, писать иначе, если самъ Соломонъ говоритъ: вотъ предъ вами блудница въ полномъ своемъ одѣяніи, шумливая и необузданная, жаждущая безпокойства; ноги ея не живутъ въ домѣ ея; она бѣгаетъ то по улицѣ, то по площади; и вдругъ встрѣчаетъ невиннаго юношу; она схватываетъ, цѣлуетъ его и говоритъ: я вышла на встрѣчу, чтобъ отыскать тебя и нашла свою жертву. Прійди ко мнѣ; коврами убрала я спальню свою и надушила ее миррою, алоемъ и кардамономъ; зайди: будемъ наслаждаться до утра въ нашихъ объятіяхъ: — вѣдь мужа нѣтъ дома (притчи Соломона гл. VII ст. 10—19).

Вотъ эту-то красавицу, желавшую наслаждаться жизнью, суровый поэтъ низвергаетъ въ адъ, погружаетъ ее въ самую смрадную грязь и думаетъ, что даже и въ этой грязи она не умретъ и не успокоится. Очевидно, что Данте писалъ это подъ вліяніемъ послѣдняго стиха главы VII книги притчей Соломоновыхъ (ст. 27), гдѣ сказано: «домъ ея, — пути въ преисподнюю, нисходящіе во внутреннія жилища смерти».

Данте былъ правъ, желая доказать, что всякое злоупотребленіе земными наслажденіями влечетъ за собою для насъ не только что въ аду, но даже и на землѣ самыя гибельныя послѣдствія. Онъ выразилъ это своимъ языкомъ, духомъ и согласно обычаямъ своего времени. Весьма естественно, что съ измѣненіемъ понятія объ изящномъ, съ развитіемъ современнаго приличія, нѣкоторыя выходки его не могутъ не заслуживать въ нашихъ глазахъ порицанія, но переводчикъ, не рѣшаясь ихъ порицать, излагаетъ мысли Данте своими словами.

Люди увлекающіеся исключительно приличіемъ, но должны читать этой пѣсни. Переводчику она не нравится, и онъ много сдѣлалъ усилій, чтобъ перевесть ее почти дословно.

ПѢСНЬ XVIII.

Восьмой кругъ ада. — Десять ямъ, въ которыхъ наказываются разные виды мошенничества. — Первая яма. — Торговля развратомъ. — Качія Немико. — Обольстители. — Язонъ. — Вторая яма. — Алексѣй Интерминео. — Таида. Описаніе злой ямы.

I.

1—3 Въ аду есть мѣсто, называемое злая яма (Malebolge); вся она состоитъ изъ камней желѣзистаго цвѣта, точно также какъ и утесъ, со всѣхъ сторонъ ее окружающій.

4—6 Въ самой срединѣ этого злосчастнаго мѣста выкопанъ большой колодезь, форма и расположеніе котораго будутъ описаны ниже.

7—9 Часть земли между колодцемъ и подножіемъ страшной, высокой скалы имѣетъ круглую форму, и основаніе ея раздѣлено на десять окружающихъ колодезь долинъ.

10—12 Вся эта мѣстность представляетъ видъ замковъ, окруженныхъ высокими стѣнами и глубокими рвами.

13—15 Таковы десять подраздѣленій злой ямы; и какъ изъ воротъ крѣпостей выходятъ мосты на другую сторону рвовъ, —

16—18 такъ же точно и здѣсь маленькіе мостики проведены изъ одной ямы въ другую, пересѣкая плотины (argine) до самаго центральнаго колодца, соединяющаго между собою всѣ прочіе.

Наказаніе торговли развратомъ. Первая шеренга грѣшниковъ.

II.

19—21 Сошедши со спины Геріона, мы очутились въ злой ямѣ; наставникъ пошолъ на лѣво, я за нимъ.

22—24 На право представились мнѣ новыя, заслуживающія состраданія зрѣлища, новыя мученія мошенниковъ, наполнявшихъ первую яму.

25—27 Грѣшники, находившіеся въ глубинѣ пропасти, были нагіе и разставлены въ двѣ шеренги, изъ которыхъ одна бѣжала намъ на встрѣчу, — а другая по тому-же направленію какъ и мы, но конечно скорѣе насъ.

28—30 Точно также, какъ въ Римѣ, въ годъ юбилея, при переходѣ черезъ мостъ Св. Ангела, для избѣжанія скопленія народа принято за правило,

31—33 чтобъ съ одной стороны моста всѣ шли нонаправленію къ храму св. Петра, а съ другой къ горѣ, въ противную сторону.

34—36 Рядомъ съ ними по всей шеренгѣ стояли рогатые черти, вооруженные длинными прутьями, и немилосердно били ихъ сзади.

37—39 По первому-же удару грѣшники подскакивали и стремглавъ мчались впередъ, не ожидая втораго или третьяго удара.

40—42 Между тѣмъ, какъ я шолъ среди нихъ, взоры мои упали на одного изъ грѣшниковъ, и какъ только я замѣтилъ его, тотчасъ подумалъ, что вижу его не въ первый разъ.

43—45 Я остановился, чтобы внимательно разсмотрѣть эту тѣнь, и снисходительный учитель тоже остановился и дозволилъ мнѣ отойти немного назадъ.

46 — 48 Истязуемый грѣшникъ, думая скрыться отъ меня, понурилъ голову; но онъ обманулся, я вскрикнулъ: ты столь мгновенно опустившій глаза свои Долу,

49—51 если я не обманываюсь; ты не кто иной какъ Бенедиктъ Качіа Немико; но какой-же грѣхъ привелъ тебя сюда, чтобъ претерпѣвать столь мучительное наказаніе.

52—54 говорю съ тобою не охотно, отвѣчалъ онъ, но меня вынуждаетъ къ тому твоя ясная тосканская рѣчь, напоминающая о минувшемъ для меня мирѣ.

55—57 Я продалъ свою родную сестру, красавицу Гизоллу, маркизу Обицу II-му. Эта грязная и наглая исторія всѣмъ извѣстна, хотя разсказывается вездѣ разнообразно.

58—60 Здѣсь не я одинъ изъ Болоньи; насъ здѣсь очень много; нельзя найти столько живыхъ людей, которые,

61—63 между рѣчками Савеной и Рено, орошающими окрестности Болоньи, могли бы сказать да (sipа); чтобъ убѣдиться въ этомъ тебѣ только стоитъ вспомнить прирожденную намъ скаредность.

64—66 Вдругъ, одинъ изъ чертей подошелъ къ нему и, треснувъ его по спинѣ своимъ прутомъ, крикнулъ: прочь, разбойникъ! здѣсь нѣтъ продажныхъ женщинъ.

Наказаніе обольстителей. Вторая шеренга грѣшниковъ. Язонъ.

III.

67—69 Я возвратился къ моему путеводителю, и, пройдя нѣсколько шаговъ, мы дошли до вершины утеса.

70—72 Мы взошли на него безъ особыхъ затрудненій, спустились по другой его сторонѣ и вышли изъ этого круга вѣчныхъ мученій.

73—75 Когда мы были на томъ мѣстѣ вершины утеса, гдѣ дорога раздваивается и устроенъ мостъ, по коему должны проходить грѣшники сквозь строй чертей, учитель сказалъ мнѣ:

76—78 подожди и повернись такъ, чтобъ видѣть въ лицо тѣхъ грѣшниковъ, которые бѣжали рядомъ съ нами.

79—81 Съ этого ветхаго моста мы посмотрѣли на новую шеренгу грѣшниковъ, которыхъ черти также били своими прутьями.

82—84 Добрый учитель мой, не ожидая моего вопроса, сказалъ мнѣ: посмотри на этого великана, который, не взирая на страшныя мученія имъ претерпѣваемыя, не проливаетъ, какъ кажется, ни одной слезы.

85—87 Сколько царственнаго величія сохранилось до сихъ поръ въ его наружности; это Язонъ, который силою своего разума и храбрости, похитилъ золотое руно въ Колхидѣ.

88—90 Онъ пріѣхалъ на островъ Лемносъ, вслѣдъ за тѣмъ, когда дерзкія и жестокія жены этого острова, по наущенію Венеры, умертвили всѣхъ своихъ мужей и все мужеское народонаселеніе острова.

91—93 Тамъ Язонъ, своимъ обращеніемъ и льстивыми рѣчами, обманулъ молодую Ипсофилу, дочь Тоанта, царя Лемноскаго, которая передъ тѣмъ обманула всѣхъ своихъ сверстницъ: она спасла отъ смерти своего отца, спрятавъ его въ храмъ Бахуса и устроила его бѣгство.

94—96 Язонъ обольстилъ ее, обѣщая сдѣлать своимъ постояннымъ другомъ, а потомъ бросилъ ее, одинокую и беременную.

97—99 За это преступленіе и за такую-же самую продѣлку съ Медеею, помогшею ему похитить золотое руно, онъ подвергнутъ этому наказанію.

Всѣ виновные въ подобныхъ грѣхахъ подвергаются тому-же наказанію. Теперь ты достаточно ознакомился и съ первою ямою и со всѣми въ ной заключенными преступниками.

Вторая яма.

IV.

100—102 Наконецъ мы дошли до того мѣста, гдѣ проложенные черезъ рвы узкіе мостики пересѣкаютъ плотину (argine) и даютъ возможность пройти къ слѣдующему утесу.

103—105 Отсюда услышали мы вопли страдающихъ во второй ямѣ грѣшниковъ; они издаютъ жалкіе стоны, задыхаются, стараются избавиться отъ удушающаго ихъ воздуха и сами себя раздираютъ руками.

106—108 Утесы ямы были покрыты гнилою слизью, накопившеюся отъ подымающихся снизу испареній, которыя препятствовали зрѣнію проникать въ глубину пропасти, и распространяли невыносимо смрадный запахъ.

109—111 Яма эта такъ глубока, что для того, чтобы осмотрѣть ее необходимо взлѣзть на самую вершину утеса.

112—114 Взойдя на эту вершину, мы увидѣли внизу грѣшниковъ, погруженныхъ въ грязь, которая очевидно можетъ быть извлечена въ нашемъ только мірѣ, и только изъ тѣхъ ямъ, куда сбрасываютъ всевозможныя мерзости.

115—117 желая увидѣть что нибудь въ этой ями, я замѣтилъ голову до того покрытую гадкою грязью, что невозможно было различить принадлежалъ-ли грѣшникъ къ духовному или свѣтскому званію.

118—120 Онъ вскрикнулъ: зачѣмъ смотришь ты съ такимъ вниманіемъ на меня, а не на другихъ, также испачканныхъ совершенно такою-же грязью. Я отвѣчалъ ему; потому, что я очень хорошо помню,

121—123 что видѣлъ тебя съ чистыми волосами: вѣдь ты Алексѣй Интерминео (Alessio Intermineo) изъ Лукки, и вотъ почему ты обращаешь на себя мое вниманіе болѣе, чѣмъ другіе.

124—126 Тогда онъ, ударивши себя по головѣ, сказалъ: правда, гнусная лесть, никогда но сходившая съ моего языка, повергла меня въ эту бездну.

127—129 Послѣ того учитель сказалъ мнѣ: посмотри въ эту сторону нѣсколько далѣе, могутъ-ли глаза твои увидѣть лицо этой скверной женщины,

130—132 что чешетъ себя грязными ногтями и то присѣдаетъ, то опять встаетъ:

133—135 это блудница Таи да: одному изъ своихъ любовниковъ ее покинувшихъ, Tразону, — который прислалъ ей, вмѣсто себя, прелестную невольницу, на вопросъ его: велика-ли твоя благодарность за мой подарокъ, она отвѣчала: не только велика, но даже сверхъестественна.

136 Но довольно: мы устали смотрѣть на всѣ эти гнусности.

Пѣснь XIX.

ТОЛКОВАНІЕ.

И се немалая должность, какъ бы священство отъ симоніи и безстуднаго нахальства отвратить. Къ сему полезно есть сдѣлать совѣтъ съ Сенаторами, какъ много дворовъ къ одному приходу опредѣлить, съ которыхъ всякій бы давалъ такую-то именно подать священству и прочимъ причетникамъ церкве своея, дабы они совершенное по мѣрѣ своей имѣли довольство, и впредь бы не домогалися платежа на крещеніе, погребаніе, вѣнчаніе и прочая.

Уставъ духовной коллегіи. Полн. Собр. Законовъ, 25 Января 1721 № 3718 § 13.

Здѣсь описываются наказанія святокупцевъ (Simonia); они помѣщены въ третьей ямѣ восьмого круга; на нихъ указывается въ 58—69 стр. XI пѣсни.

Пѣснь начинается воззваніемъ къ Симону волхву, — основаннымъ на дѣяніи апостоловъ.

Симонъ волхвъ, іудей, изучалъ съ юныхъ лѣтъ философію, астрологію и некромантію — науку о колдовствѣ. Въ дѣяніяхъ Апостоловъ (гл. 8 ст. 9) сказано: находился же въ городѣ нѣкоторый мужъ, именемъ Симонъ, который предъ тѣмъ волхвовалъ и изумлялъ народъ Самарійскій, выдавая себя за кого-то великаго.

Увидя Св. Петра и другихъ Апостоловъ, даровавшихъ однимъ возложеніемъ рукъ своихъ на простыхъ смертныхъ такую необычайную силу, что они стали воскрешать мертвыхъ и дѣлать другія чудеса для него недоступныя, онъ принесъ деньги и просилъ Апостола Петра продать ему этотъ даръ Духа Святаго, но тотъ, — ужаснувшись при одной мысли о подобной продажѣ, ниспровергъ его тою громоносною рѣчью, которую мы читаемъ въ дѣяніяхъ Апостоловъ.

Далѣе Данте разсказываетъ о происшествіи въ церкви, называемой Батистера (крестилище), въ то время, когда онъ былъ флорентинскимъ пріоромъ. Въ церкви той находились мраморные сосуды, устроенные для того, чтобы въ нихъ стояли священники, крестившіе младенцевъ изъ источника, протекавшаго какъ ручей въ срединѣ церкви.

Однажды мальчики подняли на улицѣ шумъ и драку, вбѣжали въ церковь, и одинъ изъ нихъ, въ пылу разгара ссоры, вскочилъ въ такой сосудъ, который былъ устроенъ на подобіе египетскихъ вазъ, и притомъ довольно глубокій; такъ что даже священникъ, входя въ этотъ сосудъ, не могъ достигнуть дна его и, въ такомъ положеніи, поддерживаемый верхними краями сосуда, какъ бы вися на воздухѣ, крестилъ младенцевъ.

Ясно, что мальчикъ могъ вскочить туда, но выскочить никоимъ образомъ: мальчишка поднялъ крикъ; всѣ другіе стали ему вторить; въ это время Данте пришощъ въ церковь и. въ качествѣ пріора, потребовалъ молотокъ и самъ разбилъ священный сосудъ, чтобы спасти несчастнаго. Данте укоряли за это въ святотатствѣ. Ст. 19—21 пѣсни заключаютъ въ себѣ его оправданіе.

Древняя Батистера, о которой говоритъ Данте, разрушена въ 1576 г. На ея мѣсто воздвигнута новая. Скартацини, изслѣдовавъ подробно древнихъ толкователей Данте: Ландино, Антоніо, Фіорентини, Бути, Барджиджи и Бенвенуто Рамбальди, пришолъ къ убѣжденію, что древняя Флорентинская крестильня устроена была совершенно также, какъ и существующая нынѣ Батистера въ Пизѣ, и въ объясненіе вышеупомянутаго происшествія приводитъ въ своихъ толкованіяхъ слѣдующій планъ послѣдней Батистеры:

Родъ наказанія святокупцевъ объясняется свойствомъ преступленія. Представители высшей духовной іерархіи должны всегда думать о небѣ и смотрѣть вверхъ; — они согрѣшили, и Данте ставитъ ихъ въ огненные костры внизъ головою.

Поэты встрѣчаютъ здѣсь умершаго въ 1280 г. папу Николая III, изъ дома Орсини, т. е. изъ логовища медвѣдей (orso — медвѣдь). Тотъ принимаетъ Данте за Бонифація, который умеръ только въ 1303 г. и, слѣдовательно, во время пребыванія Данте въ аду, былъ еще живымъ. По устраненіи недоразумѣнія, Данте разражается страшнымъ возгласомъ въ религіозно-католическомъ духѣ противъ злоупотребленій папъ и всѣхъ ихъ сподвижниковъ.

Но почему же онъ избралъ жертвою своею папу Николая III? Не потому ли, что этотъ пастырь церкви первый возложилъ тіару на главу наслѣдниковъ Апостола Петра? — не потому ли что послѣ блаженнаго Григорія Великаго, умершаго въ1085 г., — не было подобнаго папы? — Онъ повелѣвалъ царями и тиранами и утвердилъ свѣтскую власть папы, предъ которой цѣлый свѣтъ долженъ былъ преклоняться: вотъ въ глазахъ Данте, — врага свѣтской власти папы, — защитника монархической власти, главная вина этого грѣховодника.

Затѣмъ уже поэты спускаются въ четвертую яму восьмого круга.

ПѢСНЬ XIX.

Восьмой кругъ. — Третья яма. — Святокупцы. — Папы: Николай III, Бонифацій VIII, Климентъ V. — Возгласъ Данте противъ святокупства. — Переходъ въ четвертую яму. Опредѣленіе святокупства.

I.

Но Петръ сказалъ ему (Симону): серебро твое Да будетъ въ погибель съ тобою; потому что ты помыслилъ даръ Божій получить за деньги.

Дѣянія Апостоловъ Гл. VIII ст. 20.

1—3 О, Симонъ волхвъ, и жалкіе его послѣдователи! Вы, алчные торгаши святыни, торгующіе божественными истинами, источниками народной добродѣтели.

4—6 Вы продаете высокія божественныя начала цѣною золота и серебра. Теперь настаетъ минута, когда труба моя огласитъ передъ цѣлымъ свѣтомъ ваши злодѣянія, потому что вы заключены въ третьей ямѣ восьмого круга.

7—9 Проходя мостъ, проложенный чрезъ третью яму, мы остановились въ самой его серединѣ, откуда взорамъ нашимъ представился центръ этой страшной могилы.

10—12 О, верховная мудрость! какъ могущественна правда твоя и на небѣ, и на землѣ, и въ аду! съ какою справедливостью твое провидѣніе распредѣляетъ награды и наказанія!

Родъ наказанія.

II.

13—15 Я увидѣлъ не только стѣны, но и каменистую, покрытую пепломъ глубину этой могилы; она вся состояла изъ небольшихъ круглыхъ ямъ одинаковой величины.

16—18 Эти ямы напомнили мнѣ находящіеся въ великолѣпномъ моемъ храмѣ св. Іоанна во Флоренціи сосуды, устроенные для священниковъ, совершающихъ крещеніе.

19—21 Недавно еще я разбилъ одинъ изъ такихъ сосудовъ, не изъ святотатства, а для того, чтобъ спасти погибавшаго въ немъ младенца; я готовъ это засвидѣтельствовать публично и скрѣпить свидѣтельство моею печатью.

22—24 Въ адскія ямы грѣшники были опрокинуты внизъ головою; въ воздухѣ виднѣлись только ноги ихъ, а вся остальная часть туловища скрывалась внутри.

25—27 Подошвы ихъ были объяты сильнымъ пламенемъ, что возбуждало во всемъ тѣлѣ такія ужасныя содроганія и конвульсіи, что всякаго рода связи и веревки разорвались-бы подъ напоромъ этихъ движеній.

28—30 По пяткамъ ихъ огни перебѣгали точно также, какъ на поверхности облитыхъ масломъ предметовъ.

Встрѣча съ папой Николаемъ III-мъ изъ фамиліи Орсини (orso — медвѣдь).

III.

31—33 И я спросилъ у наставника: кто это подвергается сильнѣйшему въ сравненіи съ другими пламени, что показываютъ его усиленныя судорожныя движенія.

34—36 Учитель отвѣчалъ: если желаешь, то я тебя снесу внизъ по склону горы, и онъ самъ разскажетъ тебѣ, кто онъ и за что такъ страдаетъ.

37 — 39 Все что ты сдѣлаешь, отвѣчалъ я, будетъ для меня пріятно; ты мой наставникъ и знаешь, что я никогда но уклонюсь отъ исполненія твоей воли; ты знаешь даже мысли мои, о которыхъ я ничего тебѣ не говорилъ.

40—42 Тогда мы перешли черезъ четвертую плотину (argine) и, повернувъ налѣво, спустились въ мрачную и наполненную пылающими ямами пропасть.

43—45 Учитель доносъ меня на рукахъ до того мѣста, гдѣ находился злополучный страдалецъ.

46—48 Я началъ: кто-бы ты ни былъ, несчастное существо, опрокинутое внизъ головою, какъ колъ, вбитый въ землю, скажи мнѣ нѣсколько словъ, если можешь.

49—51 Опустивши глаза долу, я стоялъ, какъ монахъ, исповѣдующій осужденнаго на зарытіе въ землю убійцу, который будучи уже поставленъ внизъ головою въ яму, все-же, желая отдалить сколько нибудь минуту смерти, требуетъ духовника, для выраженія предъ нимъ вновь своего покаянія.

52—54 Онъ вскрикнулъ: это ты, владычествующій нынѣ папа Бонифацій VIII, ты стоишь еще на ногахъ? и только приготовляешься къ наказанію; значитъ, предсказывая твою казнь, я ошибся на нѣсколько лѣтъ?

55—57 Вотъ какъ ты скоро пресытился тѣми богатства мы, изъ за которыхъ рѣшился, посредствомъ обмана, похитить престолъ св. Петра и такъ дурно имъ управлять.

58—60 Услышавъ эти слова, я остановился, какъ вкопанный, подобно тѣмъ, кто, не понимая, что имъ говорятъ, не знаютъ, что нужно отвѣчать.

61—63 Тогда учитель сказалъ мнѣ: отвѣчай скорѣе, что ты вовсе но то лицо, за которое онъ тебя принимаетъ; я исполнилъ приказаніе поэта.

64—66 Страдалецъ судорожно задрожалъ; потомъ, вздохнувши, сказалъ мнѣ со слезами; что-жъ ты отъ меня требуешь?

67—69 Если ты только для того, чтобы знать кто я, рѣшился пробраться въ нашу пропасть черезъ эту ограду, то знай, что я былъ облаченъ, въ папскую мантію.

70—72 Я былъ папа Николай III-й, происходящій изъ фамиліи Орсини, — я дѣйствительно сынъ медвѣдя, жаждавшій обогатить моихъ медвѣжатъ; для этой цѣли на землѣ я сгребалъ деньги въ свою суму, а здѣсь самъ въ нее попалъ.

73—75 Подъ моей головой зарыты уже, прошедшіе чрезъ длинный рядъ подземныхъ камней, мои предшественники, святокупствовавшіе прежде меня.

76—78 Туда и я попаду, когда придетъ тотъ, за котораго я тебя принялъ, когда сдѣлалъ тебѣ мой первый вопросъ.

79—81 Но съ той минуты, когда я былъ подвергнутъ этому наказанію, прошло болѣе времени, чѣмъ будетъ здѣсь мучиться Бонифацій;

82—84 потому что послѣ него придетъ съ запада изъ Гасконіи Клементъ V, пастырь еще болѣе безнравственный: для него нѣтъ другого закона, кромѣ неудержимой его воли; онъ покроетъ меня и Бонифація.

85—87 Это будетъ новый Язонъ, о которомъ мы читаемъ въ Маккавеѣ: мы знаемъ, что тому Язону покровительствовалъ его король Антіохъ Сирійскій, сдѣлавшій его архіереемъ за 360 и 80 талантовъ, — точно также и новому Язону будетъ покровительствовать король Франціи Филиппъ Прекрасный.

Рѣчь Данте противъ святокупцевъ.

IV.

88—90 Не знаю, но слишкомъ-ли опрометчиво я отвѣчалъ грѣшнику слѣдующими словами:

91—93 Скажи, — отдавая святому Петру ключи отъ церкви, потребовалъ-ли Господь отъ него какое-либо воздаяніе? никакого: Христосъ произнесъ только слова: гряди по мнѣ. (Матѳ. IV. 19. Маркъ I. 17. Іоаннъ XXI. 19).

94—96 Ни Петръ, ни другіе апостолы не требовали отъ Матѳея ни золота, ни серебра, когда онъ, по божественной волѣ, былъ избранъ на мѣсто, утраченное предателемъ Іудою (Дѣян. Апост. I. 15— 26).

97—99 Ты вполнѣ заслужилъ свое наказаніе; сохраняй же теперь неправильно нажитое богатство, доставившее тебѣ въ свое время средства быть сильнымъ врагомъ Карла І-го.

100—102 И если бы меня не удерживало благоговѣніе къ святымъ ключамъ, бывшимъ нѣкогда въ твоихъ рукахъ, то я употребилъ-бы еще болѣе жосткія слова:

103—105 ибо алчность ваша наводитъ уныніе на весь свѣтъ, гдѣ вы покровительствуете злодѣямъ на счотъ добродѣтельныхъ людей!

106—108 Про васъ, пастырей церкви, говоритъ св. Евангелистъ Іоаннъ, въ откровеніи своемъ: когда онъ увидѣлъ великую блудницу, сидящую на водахъ многихъ (Гл. XVIII ст. I.), съ нею же блудодѣйствовали цари земные (тамъ же ст. 2).

109—111 Ту таинственную жену, сидящую на звѣрѣ багрянномъ, — съ семью головами и десятью рогами: это воздвигнутая на семи холмахъ Рима святая церковь, правившая по закону до тѣхъ поръ, пока правители ея понимали значеніе добродѣтели.

112—114 Изъ злата и серебра вы создали себѣ кумиръ; вся разница между идолопоклонниками и вами состоитъ въ томъ, что у нихъ одинъ только идолъ, а у васъ ихъ сотни, въ видѣ денежныхъ знаковъ.

115—117 Константинъ Великій! сколько зла сотворилъ ты не тѣмъ, что обратилъ язычниковъ въ христіанъ, а тѣмъ что сдѣлалъ подарокъ, принятый отъ тебя первымъ богатымъ папою Сильвестромъ.

118—120 Пока я пѣлъ ему эту музыку, грѣшникъ, подъ вліяніемъ гнѣва или раскаянія, дѣлалъ страшныя судорожныя движенія ногами.

121—123 Мнѣ кажется, что рѣчь моя очень понравилась моему путеводителю; по крайней мѣрѣ, когда онъ слушалъ провозглашаемыя мною истины, лицо его выражало одобреніе и удовольствіе.

Переходъ въ IV-ю яму восьмою круга.

V.

124—126 Потомъ, взявши меня на руки и прижавъ къ груди своей, онъ сталъ подыматься тою-же дорогою, по которой мы спустились.

127—129 И не уставая отъ своей тяжелой ноши, взошелъ на вершину моста, составляющую переходъ отъ четвертой къ пятой плотинѣ.

130—132 Здѣсь онъ тихо опустилъ меня на крутой и каменистый утесъ, куда съ трудомъ могла-бы взобраться и дикая коза.

133 Отсюда открылась другая долина.

Пѣснь XX.

ТОЛКОВАНІЕ.

Будемъ искать благъ постоянныхъ и неизмѣнныхъ; не станемъ слушать волшебниковъ, прорицателей и гадателей, но Бога, который ясно знаетъ все: имѣетъ вѣдѣніе обо всемъ.

Собраніе поученій Іоанна Златоустаго.

Здѣсь описывается наказаніе волшебниковъ, лжепророковъ, прорицателей, кудесниковъ и колдуновъ. Они заключены въ четвертой ямѣ восьмого круга. Виргилій называетъ имена нѣкоторыхъ знаменитыхъ волшебниковъ и въ томъ числѣ и добродѣтельную Манту, основательницу г. Мантуи, родины Виргилія.

Въ этой пѣснѣ преобладаютъ миѳологическіе примѣры болѣе, чѣмъ историческіе.

Данте самъ преслѣдуетъ астрологовъ, выдавливавшихъ науку изъ недоразвитаго яйца. Если вникнуть въ смыслъ настоящей пѣсни и сообразить ее съ духомъ того времени, когда платъ создалъ свою легенду, то въ глубинѣ души становится какъ то сумрачно, тяжко, вяло; ею овладѣваетъ тоска по правдѣ; невольно догадываешься, что наука это врагъ грубой силы; что такая сила ее боится, и поэтому то она врагъ науки, но сила солому ломитъ, а наука мягче соломы.

Ну что же читатель, хоть и грустно, но пойдемъ вмѣстѣ съ Данте карать астрологовъ.

Положимъ, что они люди ученые, что они знаютъ больше насъ съ тобою, — но все же они астрологи; придраться къ чему нибудь можно, а если можно, то и должно.

Медленно идутъ они въ глубокой, почти подземной долинѣ, и лица ихъ крутымъ поворотомъ шеи повернуты назадъ, — даже двигаться они могутъ только въ прямую противоположность своей природѣ. Да! они идутъ медленно, потому что имъ много нужно размыслить и о полетѣ журавлей, и о движеніи планетъ, и о другихъ необычайныхъ небесныхъ явленіяхъ. Эта наука достается не даромъ; не годами, не десятилѣтіями вырабатывается она, а десятками вѣковъ, и съ каждымъ вѣкомъ она встрѣчаетъ своеобразныя препятствія. Сначала ее называли астрологіею, а потомъ уже астрономіею, и наконецъ изъ преступленія она сдѣлалась добродѣтелью, и чтожъ? Галилей не былъ астрологомъ, онъ уже сталъ великимъ астрономомъ, а много ли онъ отъ того выигралъ при губительномъ дѣйствіи власти духовенства?

Данте думалъ, что астрологи видятъ только то, что сзади, — и воображаютъ, что они знаютъ будущее, не имѣя никакого понятія о настоящемъ.

Говорятъ, что одинъ изъ семи греческихъ мудрецовъ, Ѳалесъ, подходя къ утесу, съ котораго онъ желалъ наблюдать звѣзды, встрѣтилъ какую то старушку и просилъ ее провести его на утесъ, по неизвѣстнымъ ему тропинкамъ. Она взялась быть его путеводительницею, но Ѳалесъ вдругъ упалъ въ яму; тогда старушка сказала ему: дуракъ ты, дуракъ! ты воображаешь, что можешь видѣть движеніе небесъ и всѣхъ свѣтилъ небесныхъ, а не видишь даже и того, что у тебя подъ ногами! Какой ты учоный? ты просто дуракъ!

Современники Данте разсказывали также, что Петръ Д’Албано изъ Падуи, очень умный человѣкъ, — умирая, говорилъ своимъ друзьямъ, учителямъ, ученикамъ и медикамъ, отправлявшимъ его въ тотъ ларчикъ, гдѣ ни стать ни сѣсть; — «въ теченіе многотрудной жизни моей, я занимался тремя науками: одна изъ нихъ меня сдѣлала человѣкомъ умнымъ, тонкимъ, хитрымъ — философія, другая меня обогатила — медицина, а третья меня сдѣлала лжецомъ — это была астрологія».

Данте указываетъ нѣкоторыхъ грѣшниковъ — астрологовъ — и чтоже кого мы видимъ: Анфіарія, одного изъ семи царей, осаждавшихъ Ѳивы, — Гомеръ о немъ говоритъ въ XI главѣ своей Одиссеи: въ пылу сраженія онъ умѣлъ отгадать минуту, когда нужно наступать, отступать, остановиться, дѣйствовать, сражаться и въ силу своихъ соображеній установить начало дѣла и предугадать благополучный его исходъ: за эти то преступленія Данте посылаетъ его въ свой адъ.

Другой, — Тирезій, — третейскій судья въ спорѣ между Юпитеромъ и Юноною. Это очень важное примѣрное дѣло; нужно ли имъ руководствоваться или только принимать въ соображеніе? — это вопросъ.

Суть дѣла вотъ въ чемъ: Юпитеръ, шутя съ своей супругою Юноною, сталъ доказывать, что женщины болѣе сладострастны, чѣмъ мущины. Юнона конечно разсердилась: — возникъ споръ, — разрѣшеніе коего было предоставлено въ качествѣ третейскаго судьи Тирезію. О немъ молва шла, что онъ не мущина и не женщина, а что то среднее между ними, что то обоюдное, — вотъ и подумали, что онъ одинъ только можетъ разрѣшить справедливо споръ между Юпитеромъ и Юноною.

О немъ говорили, что онъ однажды увидѣлъ двухъ свившихся змѣй и, ударивъ ихъ тросточкою, превратился въ женщину, а чрезъ семь лѣтъ встрѣтилъ тѣхъ же двухъ змѣй и, ударивъ ихъ тою же тросточкою, превратился въ мущину. Конечно, такой судья долженъ быть и въ отношеніи къ женщинамъ и къ мущинамъ совершенно безпристрастнымъ судьею. Но онъ рѣшилъ дѣло въ пользу Юпитера, за что Юнона ослѣпила Тирезія, а Юпитеръ, не рѣшаясь возставать открыто противъ своей супруги, далъ ему даръ предвидѣнія, предсказанія будущаго, и за этотъ подарокъ миѳологическаго бога, Данте ссылаетъ Тирезія въ адъ.

Можно было бы продолжать эти миѳологическіе разсказы очень долго; тутъ явятся и Аронтъ, и Манта; тутъ пришлось бы вспомнить и Цезаря, и Помпея и описать озеро Гвардо съ его итальянскими прелестями, но переводчикъ не долженъ увлекаться; иначе онъ не кончитъ своего труда.

Виргилій напоминаетъ Данте, что луна уже заходитъ, — отсюда нужно заключить, что поэты въ аду видятъ небо, и слѣдовательно адъ находится не подъ землею, а подъ открытымъ небомъ; онъ даже объясняетъ ему пятна луны и утверждаетъ, что это изображеніе Каина съ его терніями.

Поэты оставляютъ четвертую яму.

ПѢСНЬ XX.

Восьмой кругъ. — Яма четвертая. — Волшебники. — Колдуны. — Прорицатели. — Анфіарій. — Тирезій. — Аронта. — Манта. — Еврипилъ. — Скоттъ. — Асдентъ. Родъ наказанія волшебниковъ и другихъ тому подобныхъ грѣшниковъ.

I.

1—3 Предметомъ настоящей двадцатой пѣсни перваго отдѣла божественной комедіи о лицахъ низвергнутыхъ въ адъ будетъ новое наказаніе, которому подвергаются астрологи, кудесники, волшебники или колдуны.

4—6 Я уже стоялъ на вершинѣ моста, откуда могъ внимательно разсмотрѣть открывшуюся мнѣ пропасть, которая омывалась горькими слезами несчастныхъ страдальцевъ.

7—9 И увидѣлъ я въ круглой долинѣ толпу, которая ходила то молча, то рыдая такъ тихо, какъ ходятъ процессіи священниковъ или монаховъ, совершающихъ литію.

10—12 Когда эта толпа приблизилась ко мнѣ, я замѣтилъ, что всѣ личности ее составляющія отъ головы до могъ были изуродованы до такой степени, что это явленіе возбудило во мнѣ ужасъ и состраданіе.

13—15 Лица ихъ были повернутй крутымъ поворотовъ шеи въ сторону спины, и каждый изъ нихъ, не имѣя возможности смотрѣть впередъ, долженъ былъ ходить назадъ.

16—18 Можетъ быть параличъ имѣетъ такія послѣдствія, но я никогда не видѣлъ ничего подобнаго и не думаю, чтобъ это было возможно.

19—21 Подумай читатель, если ты можешь воспользоваться тѣмъ, что читаешь, подумай, могъ ли я удержаться отъ слезъ?

22—24 Увидѣвши въ этихъ тѣняхъ образъ человѣческій столь изувѣченный, что и слезы ихъ текли не на грудь, а на спину.

25—27 Я плакалъ, рыдалъ даже, упираясь на одинъ изъ выступовъ утеса, пока наконецъ наставникъ не сказалъ мнѣ: развѣ и ты принадлежишь къ числу прочихъ безумцевъ, такъ какъ своими слезами ты выражаешь состраданіе къ грѣшникамъ.

28—30 Здѣсь истинное состраданіе состоитъ именно въ томъ, чтобъ вовсе не имѣть состраданія къ осужденнымъ: однимъ только мерзавцамъ можетъ не нравится торжество божественнаго правосудія надъ виновными.

Виргилій указываетъ извѣстныхъ волшебниковъ, Анфіарія Тирезія, Аронта, и дѣвственницу Манту.

II.

31—33 Подними голову, обрати свои взоры на это зрѣлице; прежде всего ты увидишь того человѣка, подъ которымъ, въ глазахъ всѣхъ Ѳивянъ, земля разверзлась и поглотила его, при всеобщихъ крикахъ: куда ты стремишься Апфіарій?

34—36 Зачѣмъ оставляешь войну? но крики эти не остановили его; онъ погибъ въ пропасти и очутился въ аду передъ Миносомъ: непоколебимымъ и безотчетнымъ адскимъ судьею.

37—39 (Это одинъ изъ семи царей, осаждавшихъ Ѳивы; онъ былъ волшебникъ и, предугадавъ, что долженъ погибнуть на войнѣ, скрылся, но былъ отысканъ другими царями и присоединился къ нимъ). Посмотри на него: опуская глаза, онъ видитъ не грудь свою, а спину и плечевыя кости; у него плечи на мѣстѣ груди: — такъ какъ онъ предсказывалъ будущее, все желалъ смотрѣть впередъ, то теперь пусть смотритъ назадъ и ходитъ задомъ на передъ.

40—42 Смотри вотъ другой волшебникъ Тирезій; его лицо перевернуто отъ груди къ спинѣ; онъ разрознилъ своимъ жезломъ свившіяся между собою двѣ змѣи, тогда всѣ члены его измѣнились и изъ мущины онъ превратился въ женщину.

43—45 Но послѣ, черезъ семь лѣтъ, опять увидѣлъ, на томъ-же самомъ мѣстѣ, тѣ же двѣ переплетшіяся между собою змѣи, опять разогналъ ихъ, и изъ женщины снова обратился въ мущину.

46—48 Вслѣдъ за нимъ идетъ Аронтъ Тосканскій, волшебникъ, астрологъ: въ горахъ Луны, въ странѣ мраморной карары,

49—51 онъ избралъ себѣ пещеру, и тогда, среди бѣлаго мрамора, ничто но препятствовало ему наблюдать и звѣзды и море, и на свободѣ заниматься колдовствомъ.

52—54 А вотъ эта женщина съ распущенными волосами, покрывающими ея грудь; ты не можешь даже понять: женщина-ли это или мущина, потому что лицо ея впереди, а волосы сзади, но не на спинѣ, а на груди.

55—57 Это дочь Тирезія, знаменитая въ Италіи волшебница Манта, она много странствовала, скрываясь отъ преслѣдованій Ѳивскаго тирана Креонта, и потомъ поселилась тамъ, гдѣ я родился: вотъ отчего мнѣ пріятно было-бы, еслибъ ты выслушалъ, что я разскажу тебѣ о своей родинѣ.

Виргилій объясняетъ Данте происхожденіе гор. Мантуи.

III.

58—60 По смерти отца ея Тирезія, городъ Бахуса Ѳивы подпалъ подъ власть тирана Креонта; тогда Манта оставила свое отечество и долго странствовала по свѣту.

61—63 Тамъ, въ прекрасной Италіи, у подошвы Альпійскихъ горъ, красуется озеро, отдѣляющее Италію отъ Германіи, возлѣ Тироля: оно называется Бенако (озеро Гарда).

64—66 Все пространство отъ-Альповъ орошается много численными потоками, спускающимися съ высокихъ горъ и впадающими въ озеро.

67—69 Около середины озера было мѣсто въ родѣ островка, заключавшееся между владѣніями Трента, Брешіи и Вероны, и всякій путникъ имѣлъ-бы возможность просить благословленія одного изъ трехъ пастырей этихъ городовъ.

70—72 На нижнемъ берегу озера стоитъ Пескіера, важная крѣпость, сильный отпоръ противъ Брешіи и Бергамо.

73—75 Въ этомъ мѣстѣ воды озера не могутъ уже удерживаться въ его окружности, разливаются и обращаются въ рѣку, орошающую зеленыя пастбища.

76—78 И такъ какъ воды, выходящія изъ озера, получаютъ свое собственное теченіе, то ихъ не называютъ уже Бенако, они получаютъ названіе рѣки Минчіо, до самой Говерны, гдѣ она вливается въ По.

81 Недалеко оттуда находится низменность, среди которой стояло гнилое болото, заражавшее лѣтомъ воздухъ вредными міазмами.

82—84 Проходя мимо этого мѣста, жестокосердная дѣвственница замѣтила среди болота необработанную и необитаемую землю.

85—87 Чтобы избѣжать всякаго общенія съ людьми, она остановилась тамъ съ своими рабами, для осуществленія своей волшебной силы, и тамъ-же прожила остальную часть жизни и оставила свое тѣло.

88—90 Тогда мѣстные жители заняли страну, образовавшую самобытную крѣпость, окруженную со всѣхъ сторонъ болотомъ.

91—93 На прахѣ этой дѣвственницы они устроили городъ и, въ воспоминаніе о ней, первой, избравшей мѣсто, назвали и самый городъ Мантуа, не прибѣгая къ гаданіямъ, какъ дѣлали другіе.

94—96 Городъ развился очень быстро, но глупость правителя ея графа Альберта Казалоди сильно повредила дальнѣйшему его развитію (Казалоди, находившійся подъ вліяніемъ своего наушника Пинамонте, выслалъ изъ Мантуи, подъ разными предлогами, всѣхъ доблестныхъ людей того времени, а умный и хитрый Пинамонте, воспользовавшись благопріятнымъ случаемъ, возстановилъ противъ него народъ; самъ Казалоди и все его семейство погибло; съ того времени народонаселеніе города значительно уменьшилось).

97—99 Затѣмъ предваряю тебя, что если-бы ты услышалъ иной разсказъ объ основаніи моей родины, то знай, что ложь никогда не сокрушитъ истины,

100—102 Учитель, все что ты говоришь, отвѣчалъ я, вселяетъ во мнѣ такую вѣру, что всѣ другія слова для меня все равно, что погасшіе уголья.

Виргилій, по просьбѣ Данте, указываетъ ему новыхъ грѣшниковъ.

IV.

103—105 Но ты разскажи мнѣ объ этой толпѣ, что все ходитъ; знаешь ли ты кого либо достойнаго вниманія, потому что вся моя задача состоитъ только въ томъ, чтобъ изслѣдовать ихъ существованіе.

106—108 Тогда онъ сказалъ: обрати вниманіе на эту личность; борода ея развивается по спинѣ; это волшебникъ временъ Троянской войны; тогда все мужское населеніе Греціи ополчилось противъ Трои; въ Греціи оставались только ребятишки въ колыбели.

109—111 Онъ вмѣстѣ съ Калхасомъ предсказалъ по полету птицъ благопріятную минуту, когда должны были тронуться съ мѣста корабли.

112—114 Это Еврипилъ; я говорю о немъ въ своей Энеидѣ, и такъ какъ ты знаешь ее наизусть, то его имя тебѣ извѣстно.

115—117 Другой за нимъ сухой и худой, это Михаилъ Скоттъ; дѣйствительно большой знатокъ въ волшебныхъ обманахъ.

118—120 Далѣе ты видишь Гвидо-Бонати, это астрологъ изъ Ферло, онъ издалъ обширное сочиненіе объ астрологіи; потомъ идетъ Асдентъ, сапожникъ, тоже астрологъ временъ Фридриха II; онъ очень желалъ-бы теперь заняться кожей и шиломъ, чтобъ по прежнему шить сапоги, но видно поздно раскаялся.

121—123 Теперь ты видишь рядъ злополучныхъ женщинъ, бросившихъ ради волшебства свои иглы, челноки и веретена и производившихъ зло своими зельями и разными изображеніями изъ воску и т. п.

Поэты оставляютъ четвертую яму.

V.

124—126 Но довольно: луна уже заходитъ, съ изображеніемъ Каина и его терній. Ночное свѣтило это утопаетъ теперь въ волнахъ океана, за Севильею въ Испаніи.

127—129 Вчера было полнолуніе; ты долженъ хорошо помнить, какъ лупа не одинъ разъ освѣщала путь твой въ дикомъ лѣсу.

130 Такъ говорилъ онъ, и мы шли все далѣ и далѣ.

Пѣснь XXI.

ТОЛКОВАНІЕ,

Блаженъ мужъ, который не ходитъ на совѣтъ нечестивыхъ, и не стоитъ на пути грѣшныхъ, и не сидитъ въ собраніи развратныхъ.

Давидъ. Пс. I. ст. I.

Здѣсь говорится о наказаніи взяточниковъ — сановниковъ (barattieri). Это слово въ сущности относится къ морскому уголовному законодательству. Это подлогъ, обманъ или мошенничество капитана корабля, который съ корыстными цѣлями подвергаетъ свой корабль крушенію или аваріи. Данте употребляетъ это слово въ смыслѣ взяточничества, въ которомъ оказываются виновными не мелкіе чиновники, а высшіе сановники государства (venditore della giustizia, delle grazie di pоtenti). Таковы напр. Чіамполо, Гомито, Цанке, которыхъ мы встрѣтимъ въ слѣдующей пѣснѣ. Минъ и Фанъ-Димъ приводятъ слова: татьба, подлогъ, мошенничество, — но кажется, что эти слова не выражаютъ мысли самодержавнаго поэта.

Взяточники содержатся въ пятой ямѣ и находятся подъ вѣдѣніемъ Демона, называемаго Злой-хвостъ (Malacoda) (см. стр. 58—60 п. XI). Пѣснь эта не лишена нѣкотораго комизма и юмора.

Здѣсь Данте со страху прячется за утесъ; черти бросаютъ грѣшника съ моста въ кипящую смолу; потомъ пугаютъ Данте своими вилами, кочергами, скрежещащими зубами и страшными глазами; здѣсь же сдѣланъ намекъ на землетрясеніе, бывшее въ аду, въ минуту смерти Іисуса Христа.

Переводчикъ счелъ нужнымъ сдѣлать слѣдующее распредѣленіе чертей по ихъ разрядамъ:

Самый главный — это Демонъ, Царь Ада, Люциферъ, Сатана, Мефистофель, Капаней и т. п.; второй разрядъ — это діаволы, князья бѣсовскіе: Харонъ, Миносъ, Плутусъ и другіе, а третій черти, чертенята и всѣ подвластные старшимъ. Пушкинъ называетъ ихъ бѣсенками.

Начальникъ чертей въ этой ямѣ вызываетъ ихъ по именамъ и нельзя не согласиться съ тѣмъ, что, не взирая на свое гнусное значеніе, эти имена чрезвычайно звучны и поэтичны на итальянскомъ только языкѣ; — всякая попытка перевесть ихъ на другой языкъ, дѣлаютъ эти имена отвратительными. Вотъ отчего большая часть толкователей Данте отказывается отъ перевода прозвищъ его чертей, — но все же это не лишено интереса, ибо показываетъ общество, среди котораго находятся люди, рѣшившіеся снизойти въ адъ.

Malacoda, — злой хвостъ.

Alichino, — опускай крылья, чортъ соблазняющій другихъ исподтишка, криволетъ.

Calcabrina, — давило, топчи изморозь, чортъ презирающій все прелестное.

Cagnazzo, — гнусное и жадное собачище, борзой.

Barbaricca, — чортъ курчавый, кудрявая борода.

Libicoco, — ливійскій, шипящій чортъ, вихрь-свирѣпый.

Draghiniazzo, — ядовитая змѣя, ввидѣ чудовищнаго дракона. Драконъ — образина, драконье жало.

Ciriato sanutо, — рукастая и клыкастая свинья, вепрь-клыканъ.

Graffiacane, — когтистая собака, — душеловъ.

Farfarello, — лѣшій, домовой, сычъ.

Rubicante-pazzo, — бѣшеный чортъ, красное рыло, красный чортъ.

Scarmiglione, — растрепышъ, неряха, нечоса, оборванецъ.

Переводчикъ въ самомъ текстѣ поэмы оставилъ итальянскія имена, думая, что и самъ читатель останется этимъ доволенъ.

ПѢСНЬ XXI.

Восьмой кругъ. — Пятая яма. — Взяточники-сановники. Старшина города Лукки. — Злые когти. — Злой хвостъ. Имена чертей. — Комедія въ аду. Сравненіе пятой ямы съ венеціанскимъ морскимъ арсеналомъ.

I.

Бяху же дуси тіи подобни четвероногимъ гадамъ и скорпіямъ, зміямъ же и ехиднамъ и жабамъ, страшно же и мерзостно тѣхъ бѣ видѣніе.

Четьи Мы пей. Марта 26. Видѣніе Ѳеодоры.

1—3 Разсуждая такимъ образомъ о разныхъ предметахъ, о которыхъ я не упоминаю въ своей комедіи, мы переходили съ одного моста на другой, —

4—6 Взойдя на самую вершину моста, мы остановились осмотрѣть пятую яму восьмого круга и услышали новые, безнадежные вопли: эта яма своею темнотою возбуждала удивленіе.

7—9 Какъ въ венеціанскомъ арсеналѣ, гдѣ строятъ и починяютъ корабли, кипитъ липкая смола, предназначенная для смазки и законапачиванья судовъ, гдѣ зимою идетъ ожесточенная работа;

10—12 всякій чѣмъ нибудь занятъ; кто строитъ новый корабль, кто осмаливаетъ бока у судна, устарѣвшаго послѣ долгихъ странствованій по морямъ.

13—15 Стукъ молота раздается отъ носа до кормы корабля; одинъ впереди работаетъ; другой корму сколачиваетъ; кто дѣлаетъ весла, кто другія принадлежности кораблей; тотъ плететъ канаты, этотъ починяетъ малую или большую мачту.

16—18 Такъ точно внизу пятой ямы кипѣла не отъ огня, а по божественному распоряженію, густая смола и прилипала къ бокамъ утеса со всѣхъ сторонъ.

19—21 Я видѣлъ смолу, но могъ разглядѣть только то, что на поверхности ея являлись пузыри, вздымаемые внутреннимъ кипѣніемъ; по мѣрѣ того, какъ они появлялись и лопались, вся масса смолы подымалась или опускалась.

Одинъ изъ чертей кидаетъ грѣшника въ кипящую смолу.

II.

22—24 Пока я внимательно осматривалъ эту массу, наставникъ вскрикнулъ: "берегись, берегись, « и съ того мѣста, гдѣ я стоялъ, онъ притянулъ меня къ себѣ,

25—27 Тогда я оглянулся, какъ и всякій человѣкъ, которому кричатъ: берегись, хочетъ прежде узнать, откуда ему грозитъ опасность,

28—30 и испуганный, сбитый съ толку внезапнымъ предостереженіемъ и происшедшимъ отъ него страхомъ, оглядывается, а все-же бросается, не зная куда, такъ точно и я вдругъ увидѣлъ сзади страшнаго чорнаго діавола, который стремглавъ бѣжалъ по утесу;

31—33 Онъ имѣлъ видъ дикаго звѣря и, какъ мнѣ по казалось, былъ чѣмъ-то озлобленъ; крылья его были раскрыты, и онъ не столько бѣжалъ, сколько летѣлъ;

34—36 плечи его были высокія и дебелыя, онъ тащилъ на нихъ какого-то грѣшника, держа его сильно за ноги обѣими руками.

37—39 Съ моста, гдѣ мы находились, онъ крикнулъ чертямъ, стоявшимъ внизу: „эй, злые когти, (Malebranche) — сторожа, вотъ одинъ изъ старшинъ города Лукки, покровительствуемаго Святою Дзитою; (Santa Zita), погрузите его въ смолу, —

40—42 пока я опять туда сбѣгаю за другими грѣшниками: ихъ ужь очень тамъ много. Въ Луккѣ все шулера, кромѣ развѣ Бонтуро — (самыйярый изъ всѣхъ шулеровъ), который даже и родину свою продалъ Пизанцамъ: тамъ вѣдь за деньги поддѣлываютъ документы и изъ да, безъ всякаго затрудненія, вамъ сдѣлаютъ нѣтъ.“

43—45 Сказавши это, онъ бросилъ грѣшника внизъ и помчался назадъ по утесамъ съ такою быстротою, при какой никакая гончая собака не могла-бы догнать его.

46—48 Грѣшникъ погрязъ въ кипящей смолѣ и вскорѣ выплылъ наверхъ, съ испачканной смолою спиною, между тѣмъ какъ голова и ноги его оставались въ смолѣ; но черти, стоявшіе подъ мостомъ, крикнули ему: „здѣсь нѣтъ того святого образа предъ которымъ вы такъ низко преклоняетесь;

49—51 здѣсь не такъ плаваютъ, какъ въ вашей рѣчкѣ Серкіо, орошающей стѣны Лукки. Если не хочешь узнать, какъ мы царапаемъ желѣзными раскаленными вилами, такъ лучше изъ смолы не выплывай.“

52—54 За тѣмъ черти принялись царапать его во сто вилъ и болѣе, крича: тебя нужно закрыть смолою, такъ, что если можешь продолжать свою земную работу, то и здѣсь мошенничать будешь втайнѣ.

55—57 Такъ точно главный поваръ приказываетъ своимъ поварятамъ погружать мясо вилами въ глубину когда, чтобъ оно лучше сварилось.

Данте, по совѣту Виръилгя, прячется за утесъ, а учитель входитъ въ дипломатическія сношенія съ чертями.

III.

58—60 Добродѣтельный учитель сказалъ мнѣ: чтобъ никто тебя не замѣтилъ, спрячься за этимъ утесомъ; тамъ ты будешь подъ надежною защитою,

61—63 и какое-бы оскорбленіе не нанесли они мнѣ, ты за меня не бойся; я это дѣло знаю и но разъ бывалъ въ такихъ продѣлкахъ.

64—66 За тѣмъ онъ перешелъ вершину моста и когда приблизился къ шестому утесу, то ему нужно было имѣть много мужества:

67—69 Съ такимъ бѣшенствомъ, съ такимъ гамомъ и гвалтомъ, какъ собаки бросаются на мальчишку нищаго, который, остолбенѣвъ отъ ужаса, проситъ милостыню,

70—72 такъ всѣ черти бросились изъ подъ моста на моего путеводителя, направляя противъ него свои вилы; но онъ крикнулъ имъ: чтобъ никто не смѣлъ ко мнѣ прикоснуться.

73—75 Прежде всего вышлите ко мнѣ кого нибудь изъ васъ; онъ узнаетъ, что я скажу, и тогда держите между собой совѣтъ, можно-ли меня растерзать вашими вилами.

76—78 Всѣ крикнули: (Malacoda), злой хвостъ, ступай впередъ; тогда всѣ черти остановились, а одинъ изъ нихъ подошелъ къ наставнику и спросилъ его: чего ты хочешь?

79—81 Злой хвостъ, сказалъ поэтъ, думаешь-ли ты, что я пришелъ бы сюда, не боясь вашихъ нападеній,

82—84 если-бы на то не было воли Божіей? Пропусти насъ, я долженъ по желанію небесъ показать другому лицу эту ужасную дорогу.

85—87 Діаволъ смирился: вила его упала къ ногамъ поэта, и онъ пробормоталъ: теперь тебѣ никто не сдѣлаетъ зла.

Виргилій вызываетъ Данте изъ засады.

IV.

88—90 Вслѣдъ затѣмъ учитель сказалъ мнѣ: о ты, спрятавшійся за утесъ! не бойся теперь ничего, или ко мнѣ.

91—93 Я вышелъ изъ засады и поспѣшно побѣжалъ къ нему, но признаюсь испугался, увидѣвъ, что всѣ черти вышли впередъ, и подумалъ, что они пожалуй не сдержатъ своего слова.

94—96 Я уже былъ свидѣтелемъ такой сцены, когда жители г. Лукки должны были возвратить Пизанцамъ взятую ими на берегу Арно крѣпость съ тѣмъ условіемъ, чтобъ имъ позволено было выйти невредимыми; но когда они проходили мимо войска, то въ толпѣ Пизанцевъ раздались угрозы, что навело на побѣжденныхъ паническій страхъ.

Черти пугаютъ Данте.

V.

97—99 Я прижался всѣмъ тѣломъ къ наставнику, но отъ страха не могъ свести глазъ съ чертей, видъ которыхъ не предвѣщалъ ничего хорошаго.

100—102 Хотя они и опустили свои орудія, но когда мы проходили мимо, то одинъ изъ нихъ сказалъ другому: не царапнуть-ли его этой кочергой? и тотъ отвѣчалъ, ну что-же, отчего не царапнуть?

Старшій демонъ Малакода усмиряетъ подвластныхъ ему чертей и разсказываетъ поэтамъ о землетрясеніи, бывшемъ въ аду въ минуту смерти Іисуса Христа.

VI.

103—105 Но демонъ, разговаривавшій съ моимъ путеводителемъ, внезапно обернулся и крикнулъ: смирно, смирно, Скармиліоне!

106—108 Потомъ замѣтилъ, что намъ нельзя пройти чрезъ этотъ утесъ, потому, что мостъ, ведущій въ шестую яму, разрушенъ въ дребезги и лежитъ въ глубинѣ долины.

109—111 Если-же вы желаете выйти отсюда, продолжалъ онъ, то идите чрезъ эти пещеры. Тамъ впереди есть утесъ, чрезъ который можно пройти на слѣдующую скалу.

112—114 Вчера въ 6 часовъ вечера минуло ровно 1266 лѣтъ, какъ этотъ сводъ разрушенъ. (По разсчоту это часъ смерти Іисуса Христа и повсемѣстнаго землетрясенія).

Злой хвостъ предлагаетъ поэтамъ охрану изъ подвластныхъ ему чертей, вызывая ихъ по именамъ.

VII.

115—117 Я пошлю съ вами нѣсколько своихъ подручныхъ, посмотрѣть не выскочилъ-ли кто изъ смолы; не бойтесь: идите съ ними; они ничего вамъ не сдѣлаютъ.

118—120 И онъ сталъ вызывать ихъ по именамъ: выходите Аликино, Калькабрино и ты Каньяцо, а Барбаричіо будетъ вашимъ десятникомъ,

121—123 Либикоко пойдетъ за вами, Драгиніацо, Чиріято Сануто и Графіякане, Фарфарелло и юродивый Рубиканте.

124—126 Поищите вокругъ кипящей смолы, не вышелѣли кто изъ грѣшниковъ; но чтобы наши гости оставались цѣлы и невредимы до свода слѣдующаго моста надъ смолою: чрезъ него можно пройти.

Просьба Данте обращонная къ Виргилію.

VIII.

127—129 Мнѣ страшно, учитель, сказалъ я, что это я вижу? ай, ай, ай! если ты знаешь дорогу, пойдемъ безъ этой охраны, она мнѣ не нужна!

130—132 Если ты и теперь также остороженъ, какъ былъ всегда, развѣ не видишь ты, какъ они скрежещетъ зубами и какъ угрожаютъ сверкающими взорами!

Отвѣтъ Виргилія. Гримасы чертей.

IX.

133—135 Мнѣ не нравится, что ты боишься, отвѣчалъ учитель; пусть себѣ скрежещетъ зубами и сверкаютъ очами: они хотятъ испугать не тебя, а тѣхъ несчастныхъ, которые кипятъ въ раскаленной смолѣ.

136—138 Они повернули налѣво, чрезъ плотину (argine), но, убѣжденные въ томъ, что мой наставникъ, по простотѣ своей, не выйдетъ изъ ихъ когтей, — они обратились къ своему начальнику и сдѣлали ему всѣмъ извѣстную гримасу, высунувъ языки и закусивъ ихъ зубами.

139 Барбаричіо отвѣчалъ на эту гримасу страннымъ, какъ будто трубнымъ звукомъ.

Пѣснь XXII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Боярамъ и Воеводамъ не брать посуловъ и поминковъ съ ратныхъ людей, а сыщется про то допряма: и Боярамъ и Боеводамъ за то чинити жестокое наказаніе, что Государь укажетъ.

Полн. собр. зак. Реестръ Алфавитный ч. II, стр. 21, уложеніе 7157/1649 Генваря 29. гл. VII, § 11.

Первыя двѣнадцать строкъ этой пѣсни относятся къ послѣдней строкѣ предшедшей пѣсни и лишены интереса — ихъ можно было-бы даже, по примѣру Фанъ-Дима, пропустить.

Здѣсь Данте продолжаетъ свой разсказъ о казни обманщиковъ, взяточниковъ — сановниковъ (barattieгі), онъ указываетъ на Чіамполо изъ Наварры, на монаха Гомито и на губернатора одной провинціи Сардиніи Михаила Цанке, — какъ на людей, занимавшихъ высшія почетныя должности и злоупотреблявшихъ своею властью и довѣріемъ верховнаго начальства.

Продолжая юмористическій разсказъ предшедшей пѣсни, Данте угощаетъ читателя новою забавою, въ родѣ басни Эзопа: „лягушка и крыса“, и описываетъ драку двухъ чертей изъ за одного взяточника и свое бѣгство изъ шестой ямы.

Во времена Данте Испанія раздѣлялась на пять королевствъ: Каталонія, Арагона, Наварра, Португалія и Гранада; Чіамполо былъ верховнымъ сановникомъ Наваррскаго короля Теобальдо и первокласснымъ взяточникомъ — сановникомъ въ обширномъ смыслѣ этого понятія; онъ возбудилъ къ себѣ общую ненависть всего мѣстнаго народонаселенія. Очевидно, что въ тѣ времена такого рода занятія приносили большую выгоду.

Бенвенуто Рамбальди въ своихъ толкованіяхъ (стр. 526) говоритъ, что нельзя не воздать хвалы персидскому Царю Камбизу, который велѣлъ содрать кожу съ живого судьи, постановившаго за деньги неправильный приговоръ, и этой кожей обить то самое кресло, на которомъ онъ объявилъ свое рѣшеніе, и на это кресло посадилъ его сына, для того чтобы тотъ, вспоминая постоянно о наказаніи отца, выучился быть справедливымъ судьею.

Другой взяточникъ — сановникъ былъ монахъ Гомито, управлявшій одною изъ провинцій Сардиніи Галлурою, онъ за одно слово получалъ сто скудій, — т. о. бралъ деньги не столько за то что говорилъ, а за то что молчалъ.

Пизанцы, отвоевавши Сардинію у Сарациновъ, раздѣлили ее на четыре провинціи: 1) Лагодоро 2) Кальяра 3) Галлура и 4) Альбореа.

Тираномъ Галлуры былъ Нино изъ Пизы, и при немъ состоялъ верховнымъ сановникомъ и первокласснымъ взяточникомъ монахъ Гомито, пользовавшійся безусловнымъ его довѣріемъ, но, наконецъ, когда Гомито отпустилъ за деньги на свободу самыхъ заклятыхъ враговъ Нино, умѣвшаго захватить ихъ въ плѣнъ (см. стр. 82—87), то Нино не выдержалъ и, потерявъ всякое довѣріе къ этому сановнику, велѣлъ его повѣсить (Скартацини и Виллутелло стр. 243).

Третій — Михаилъ Цанке:

Тамошній король Енцо назначилъ правителемъ провинціи Лагодоры этого взяточника, — а онъ воспользовался тѣмъ, что во время междоусобной войны Болонцы самого Енцо взяли въ плѣнъ и заключили въ тюрьму, гдѣ онъ и умеръ. Тогда (въ 1249 г.) Цанке, при посредствѣ разныхъ подлоговъ и обмановъ, женился на матери своего короля — Bianca Lanza, завладѣлъ Сардиніей, а затѣмъ правилъ ею несправедливо до тѣхъ поръ, пока его не убилъ (въ 1275 г.) зять его, Бранко д’Оріо. (Объ этомъ послѣднемъ говорится въ пѣснѣ XXXIII).

Строфы 88—90 требуютъ разъясненія, — которое и помѣщено тамъ въ скобкахъ. Въ тѣ времена Сардинія была притономъ важнѣйшихъ разбойниковъ, и почти всѣ тираны, почти всѣ властители этого острова были не что иное, какъ взяточники — сановники — разбойники.

ПѢСНЬ XXII.

Переходъ изъ пятой въ шестую яму по глинистому утесу. — Взяточники-Сановники. — Арака чертей. — Поэты незамѣтно ускользаютъ изъ ямы. Размышленія Данте.

I.

Падутъ нечестивые въ мрежи свои, между тѣмъ какъ я одинъ, пройду невредимъ
Давидъ, пс. 141, ст. 10.

1—3 Видалъ я, когда войска отправляются въ походъ, вступаютъ въ битву, идутъ на смотры или на военныя упражненія, а иногда, когда они отступаютъ.

4—6 Видѣлъ я, о Арентинцы! набѣги всадниковъ на вашу страну, и ваши военныя игры, и турниры, и поединки на пикахъ.

7—9 Все это дѣлалось по звуку трубъ, по звону колоколовъ, подъ дробь барабана, по крѣпостнымъ сигналамъ или при звукахъ другихъ инструментовъ, какъ мѣстныхъ, такъ и иностранныхъ.

10—12 Но никогда не видѣлъ, чтобы войска, кавалерія или пѣхота, руководящіяся земными сигналами, или корабли, руководимые прибрежными маяками или небесными звѣздами, — начинали наступленіе или отступленіе при такомъ странномъ звукѣ.

13—15 Мы шли подъ охраною десяти чертей: охрана ненадежная и даже страшная (крутая компанія); но вѣдь въ церкви нужно быть со святыми, а въ трактирѣ съ пьяницами: (съ волками по волчьи выть) значитъ и въ аду нужно быть съ чертями.

Общій видъ смоляной ямы.

II.

16—18 Несмотря на это, все вниманіе мое было сосредоточено, на смолистомъ болотѣ; мнѣ хотѣлось изслѣдовать всѣ качества смолы и грѣшниковъ въ ней горѣвшихъ.

19—21 Какъ дельфины, показывая мореплавателямъ дугою своей спины знаки приближающейся бури, и необходимость принять немедленно мѣры къ спасенію корабля,

22—24 такъ и нѣкоторые грѣшники, чтобъ сколько нибудь облегчить страданія свои, высовывали на поверхность смолы свою спину и прятали ее скорѣе сверкающей мгновенно молніи.

25—27 Или какъ жабы изъ пруда высовываютъ только свое рыло, а ноги и всю остальную часть туловища прячутъ подъ водою,

28—30 такъ со всѣхъ сторонъ показывались на болотѣ головы грѣшниковъ, — но, какъ только появлялся Барбаричіо, они мгновенно прятались въ кипящую смолу.

Черти вытаскиваютъ одного изъ грѣшниковъ изъ смолы.

III.

31—33 Я увидѣлъ, и до сихъ поръ сердце у меня сжимается при воспоминаніи обѣ этомъ: одинъ изъ грѣшниковъ остался на поверхности смолы, не взирая на присутствіе чертей; такъ случается иногда, что изъ двухъ жабъ одна прячется въ воду, а другая остается на поверхности.

34—36 И Графіакане, стоявшій возлѣ него, поймалъ его вилой за осмоленные волосы и вытащилъ на берегъ, какъ бобра или выдру.

37—39 Я зналъ уже имена всѣхъ чертей, запомнивши ихъ въ ту минуту, когда они были избираемы ихъ начальникомъ, и потомъ, когда они называли другъ друга.

40—42 Рубиканте! крякнули ней они разомъ: поймай его когтями за спину и сдери съ нея кожу.

43—45 Учитель, проговорилъ я, узнай, если можешь, кто этотъ несчастный, попавшійся въ когти злодѣевъ.

Объясненіе взяточника. Это нѣкто Чіамполо (Ciampolo), любимецъ Наварскаго короля Теобальда VI-го, умершаго въ 1270 г. при возвращеніи изъ Туниса съ тѣломъ зятя его св. Людовика IX.

IV.

46—48 Путеводитель мой подошолъ къ нему и спросилъ: откуда онъ; тотъ отвѣчалъ:

Я родился въ наварскомъ королевствѣ.

49—51 Мать моя отдала меня въ услуженіе одному важному господину; потому что она родила меня отъ негодяя, погубившаго и всю жизнь свою и все свое имущество на удовлетвореніе своихъ пороковъ.

52—54 Затѣмъ я былъ принятъ въ семейство добродѣтельнаго короля Теобальда; тамъ я занялся взяточничествомъ и въ силу своей власти сталъ торговать милостями и должностями, и за этотъ грѣхъ отдаю теперь отчетъ въ кипящей смолѣ.

55—57 Тутъ Чиріато, у котораго изо рта со всѣхъ сторонъ торчали клыки, словно какъ у свиньи или дикаго кабана, заставилъ его почувствовать, какъ онъ кусается.

58—60 Мышь попалась къ злымъ котамъ; но Барбаричіо, захвативъ грѣшника, крикнулъ: — оставьте, пока онъ въ моихъ когтяхъ.

61—63 Затѣмъ онъ обратился къ учителю исказилъ: прежде чѣмъ они разорвутъ этого несчастнаго на клочки, спроси его еще о всемъ, что ты желаешь отъ него узнать.

Чіамполо называетъ монаха Гомито и правителя одной изъ провинцій острова Сардиніи Михаила Цанке.

V.

64—66 Наставникъ мой обратился къ грѣшнику съ вопросомъ: знаешь-ли ты между другими страдающими подъ смолою преступниками кого либо изъ жителей Италіи? а тотъ: я только что былъ вмѣстѣ —

67—69 съ однимъ изъ важныхъ сановниковъ острова Сардиніи: это недалеко отъ Италіи, и еслибы я оставался съ нимъ подъ смолою, то не боялся бы теперь ни вилъ, ни когтей этихъ чертей.

70—72 Мы слишкомъ долго ждемъ ого. крикнулъ Либикоко и вилой своей вырвалъ у него изъ предплечья кусокъ мяса.

73—75 Драгиньяцо, съ своей стороны, захотѣлъ вырвать часть тѣла изъ одной ноги несчастнаго, чтобъ предупредить его бѣгство, но ихъ десятникъ (decurio) Барбаричіо остановилъ его своимъ грознымъ взглядомъ.

76—78 Между тѣмъ, какъ черти, по знаку Барбаричіо, немного усмирились, а пойманный осматривалъ свою рану, мой путеводитель, не теряя времени, обратился къ нему съ вопросомъ:

79—81 Скажи мнѣ кого оставилъ ты въ глубинѣ смолы, вынырнувъ такъ неудачно на ея поверхность? Тотъ отвѣчалъ: это монахъ Гомито, товарищъ главнаго начальника Галлуры, одной изъ провинцій острова Сардиніи. —

82—84 Этотъ монахъ, сосудъ всевозможныхъ мошенничествъ и обмановъ, превзошелъ всѣхъ другихъ; въ рукахъ своихъ онъ имѣлъ враговъ своего начальника: они были заключены въ темницу и всѣ остались имъ довольны.

85—87 Онъ взялъ съ нихъ деньги и выпустилъ на волю, какъ самъ это разсказываетъ; въ другихъ отрасляхъ управленія онъ былъ первоклассный взяточникъ-сановникъ не малаго, а великаго пошиба.

88-90 Другой достойный его соперникъ Михаилъ Цанке, они часто бесѣдуютъ другъ съ другомъ о дѣлахъ Сардиніи, т. е. о тѣхъ злодѣяніяхъ, которыя они тамъ совершили.

Чіамполо искусно ускользаетъ изъ когтей діавола.

VI.

91—93 Я сказалъ бы еще болѣе, продолжалъ Чіамполо, но вы сами видите, что діаволъ скрежещетъ зубами; боюсь, чтобъ онъ меня не царапнулъ.

94—96 Но десятникъ ихъ, замѣтивъ по выраженію глазъ Фарфарелло, что онъ желаетъ броситься на Чіамполо, крикнулъ: „прочь отсюда, проклятая птица“!

97—99 Если бы вы пожелали увидѣть кого нибудь изъ Тосканы или Ломбардіи, сказалъ, нѣсколько оправившись отъ испуга, Чіамполо, то я могъ бы ихъ вызвать.

100—102 но пусть бы черти отошли подальше; иначе грѣшники, боясь ихъ мщенія, не вынырнутъ сюда.

Я, оставаясь здѣсь,

103—105 вмѣсто себя одного, могу вамъ показать семерыхъ: мнѣ стоитъ только свистнуть: это дѣлаютъ всѣ, кто выплываетъ на верхъ смоляного озера.

106—108 Услышавъ эти слова, Каньяцо затрясъ головою и крикнулъ: злостная шутка; онъ собирается отъ насъ улизнуть.

109—111 Тогда Чіамполо, большой проныра, замѣтилъ ему: да, конечно, меня можно упрекнуть въ злости за то, что я хочу подвергнуть своихъ товарищей большимъ мученіямъ.

112—114 Но Аликино не выдержалъ и, не переговоривши съ другими, сказалъ: пожалуй прячься въ смолу, я не побѣгу за тобой,

115—117 а полечу надъ смолой; всѣ черти пусть отойдутъ отсюда и спрячутся за утесъ. Посмотримъ, кто искуснѣй — ты одинъ или мы всѣ?

118—120 Читатель, ты увидишь здѣсь новую забаву: какъ только всѣ черти повернулись, и даже первый изъ нихъ, самъ возстававшій противъ этого, Каньяцо,

121—123 Наваррецъ (Чіамполо) не потeрялъ ни секунды: мгновенно спрыгнулъ съ земли въ смолу и ускользнулъ отъ ихъ преслѣдованій.

124—126 Всѣ черти были этимъ очень раздосадованы и въ особенности главный виновникъ Аликино и, потому, вскрикнувъ: Чіамполо, ты пойманъ!

127—129 бросился за нимъ, но неудачно; — страхъ быстрѣе крыльевъ: онъ удвоилъ силы Чіамполо, мгновенно исчезнувшаго въ смолѣ, а самъ Аликино, поднявшись грудью вверхъ, вылетѣлъ на землю.

130—132 Такъ дикая утка, нырнувъ въ воду, ускользаетъ отъ сокола, а тотъ съ досады улетаетъ вверхъ.

Драка чертей. Поэты ускользаютъ отъ нихъ незамѣтно.

VII.

133—135 Взбѣшенный Калькабрино бросился на Аликино и даже обрадовался находчивости Чіамполо, такъ какъ она подала поводъ къ дракѣ съ Аликино.

136—138 И какъ только взяточникъ исчезъ, онъ вцѣпился въ своего товарища и вступилъ съ нимъ въ драку надъ смолянымъ болотомъ.

139—141 Но и Аликино былъ малый когтистый: они вцѣпились другъ въ друга и въ разгарѣ драки бухнули оба въ кипящую смолу.

142—144 Горячая смола розняла бойцовъ, драка прекратилась, но выйти они оттуда не могли, крылья ихъ завязли въ смолѣ.

145—147 Барбаричіо, оскорбленный, также какъ и всѣ товарищи, послалъ четверыхъ изъ нихъ съ вилами на другую сторону утеса,

148—150 и всѣ вмѣстѣ съ двухъ сторонъ стали вытаскивать двухъ борцовъ, изжаренныхъ въ кипящей смолѣ.

151 А мы, между тѣмъ, пользуясь ихъ смятеніемъ, незамѣтно удалились.

Пѣснь XXIII,

ТОЛКОВАНІЕ.

Горе вамъ книжники и фарисеи, лицемѣры, кто уподобляетесь обѣленнымъ (повапленнымъ) гробамъ, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвыхъ и всякой нечистоты.

(Ев. отъ Матѳея гл. XXIII ст. 27—28).

И отвращенія, и злобы

Исполненъ къ нимъ я съ давнихъ лѣтъ.
Они -- "повапленные" гробы....
Лишь настоящее прошло бы,
А тамъ... имъ будущаго нѣтъ.

Алексѣй Жемчужниковъ.

Поэты, ускользнувъ отъ чертей, занятыхъ спасеніемъ своихъ товарищей, погрязшихъ въ смолѣ, продолжаютъ свой путь до утеса (ripo) шестой ямы (bolgia), но Виргилій, замѣтивъ, что черти ихъ преслѣдуютъ, хватаетъ Данте на руки, какъ мать своего ребенка, ложится спиною на утесъ и стремительно спускается съ нимъ въ слѣдующую яму.

Здѣсь они находятъ лицемѣровъ въ свинцовыхъ шапкахъ и мантіяхъ, снаружи позолоченныхъ.

Медленно движутся они въ своихъ тяжелыхъ одѣяніяхъ; лица ихъ раскрашены; они рыдаютъ; въ жизни своей они прибѣгали къ слезамъ для того, чтобы обманывать другихъ; теперь они плачутъ по неволѣ; они унылы (tristi); Евангелистъ сказалъ: когда поститесь, не будьте унылы, какъ лицемѣры; ибо они принимаютъ на себя мрачныя лица, чтобы показаться людямъ постящимися (отъ Матѳ. гл. VI ст. 16).

Поэты встрѣчаютъ двухъ монаховъ изъ секты наслаждающихся (g’audenti) — это Каталано и Родериго; они и лицемѣры и взяточники — сановники.

По просьбѣ ихъ, папа Урбанъ IV учредилъ ихъ монашескій орденъ со всевозможными льготами.

Одежда ихъ была великолѣпна; имъ предоставлены всѣ удовольствія жизни; они имѣли право вступать въ бракъ; освобождены были отъ всѣхъ налоговъ и могли даже занимать свѣтскія должности. Избранные на должности высшихъ правителей Флоренціи Гибелинами, они измѣнили имъ, были причиною жестокаго кровопролитія, и все же изгнаны изъ Флоренціи.

Услышавъ чистый итальянскій языкъ, они желаютъ говорить съ Данте. Виргилій позволяетъ ему остановиться и выслушать ихъ исповѣдь.

Каски ихъ и мантіи такъ тяжелы, что въ сравненіи съ ними на каски Фридриха ІІ-го можно было бы смотрѣть какъ на соломенныя.

О Фридрихѣ ІІ-мъ говорится много и разнообразно. Онъ родился въ 1194 г., умеръ въ 1250 г. Участвовалъ въ крестовыхъ походахъ; короновалъ себя королемъ Іерусалимскимъ и выдавался своею звѣрскою жестокостью. Папы Григорій IX и Инокентій IV дважды прокляли его за жестокость въ 1228 и въ 1245 годахъ. Онъ раззорилъ Миланъ; грабилъ церкви, гдѣ это было возможно, и вообще воевалъ противъ тогдашняго духовенства. Можетъ быть оно и преувеличило его злодѣянія. Говорятъ, что онъ наряжалъ измѣнниковъ отечества въ свинцовыя каски съ длинными свинцовыми мантіями; ставилъ ихъ въ костры, поджигалъ ихъ, и они сгорали по мѣрѣ того, какъ расплавлялся свинецъ ихъ покрывавшій.

Барджиджи замѣчаетъ, что и въ его время существуютъ подобные Фридрихи II-е, которые мучаютъ до смерти въ страшныхъ темницахъ не только осужденныхъ, но едва заподозрѣнныхъ въ политическихъ преступленіяхъ (стр. 531). Переводчикъ думаетъ, что замѣчаніе толкователя не относится къ настоящему времени.

Скартацини защищаетъ Фридриха II-го и доказываетъ, что все вышеизложенное не исторія, а басня, что Фридрихъ II-ой всегда наказывалъ измѣнниковъ по строгому смыслу закона, и что серьезные историки умалчиваютъ о свинцовыхъ каскахъ.

Интересъ настоящей пѣсни увеличивается тѣмъ, что здѣсь мы встрѣчаемъ одного изъ судей Спасителя, Каіафу; онъ встрѣчается внезапно — онъ распятъ голый на землѣ. Со Спасителя онъ снялъ его одежды; пускай же лежитъ здѣсь голый. (И раздѣвъ его, надѣли на него багряницу. (Отъ Матѳ. гл. XXVII ст. 28). Они возложили на него крестъ, пускай же теперь всякій лицемѣръ проходитъ черезъ Каіафу, и онъ почувствуетъ, что значитъ тяжесть на своемъ собственномъ тѣлѣ. Виргилій содрогнулся; какъ язычникъ, онъ сразу не могъ понять, чтобы христіане прибѣгали къ такимъ постыднымъ наказаніямъ.

Монахъ продолжаетъ объяснять: здѣсь и Анна. (И отвели его сперва къ Аннѣ; ибо онъ былъ тесть Каіафѣ, отъ Іоанна гл. XVIII ст. 13).

Виргилій пораженъ ужаснымъ видомъ Каіафы; когда онъ въ первый разъ входилъ въ адъ силою волшебницы Эриктоны, — Каіафы еще тамъ не было. Онъ не зналъ и не предвидѣлъ тѣхъ задачъ и условій, въ силу коихъ Спаситель долженъ былъ выстрадать земную жизнь; онъ не зналъ и не могъ знать, что такое Каіафа: злодѣянія вѣрующихъ въ Бога поражаютъ своими ужасами дѣвственную душу язычника»

Но въ немъ зародилось другое недоумѣніе. Злой хвостъ сказалъ ему въ предшедшей ямѣ, что здѣсь плотина уцѣлѣла для перехода въ слѣдующую, а онъ ее не видитъ; и ему нужно прибѣгнуть къ помощи лицемѣра. Конечно, это его возмущаетъ, но онъ все-же спрашиваетъ его — гдѣ нужно пройти въ другую яму, — и лицемѣръ оказывается не лицемѣромъ, онъ показываетъ ему надлежащую дорогу. Они удаляются и исчезаютъ въ грудѣ развалинъ (горныхъ обваловъ).

ПѢСНЬ XXIII.

Восьмой кругъ. — Шестая яма. — Лицемѣры. — Братья Годенти. — Каіафа. — Анна. — Монахъ Каталано. Сравненіе драки чертей съ басней Эзопа.

I.

1—3 Молча мы шли одни, безъ прежней охраны, одинъ за другимъ какъ монахи францисканцы ходятъ по улицамъ.

4—6 Свалка чертей напомнила мнѣ басню Эзопа: Лягушкаи крыса.

7—9 Слова сегодня и нынѣ (moedissa) не столь сходны между собою, какъ драка двухъ чертой и басня о лягушкѣ, хотѣвшей потопить крысу и попавшейся вмѣстѣ съ нею въ когти ястреба.

10—12 Стоитъ только сообразить задуманную цѣль и исходъ дѣла.

Истекающія изъ того сравненія опасенія Данте.

II.

13—15 И какъ всегда одна мысль рождаетъ другую, это сравненіе привело меня къ другой мысли, удвоившей мой первоначальный страхъ.

16—18 Я подумалъ: вѣдь черти пострадали по нашей милости и претерпѣли столько напастей и насмѣшекъ, что имъ трудно забыть эту продѣлку.

19—21 Если-же къ естественной ихъ злобѣ присоединится и ярость, то они бросятся на насъ съ большею жестокостью, чѣмъ собака, схватившая зайца въ зубы.

Разговоръ Данте съ Виргиліемъ.

III.

22—24 Волосы на всемъ тѣлѣ моемъ взъерошились и, оглядываясь назадъ, я сказалъ: учитель!

25—27 если мы не спрячемся сейчасъ-же, то пожалуй мы попадемся во власть злыхъ когтей (male branche); они должны быть сзади насъ; я такъ сильно это воображаю, что даже чувствую ихъ за собою.

28—30 Учитель отвѣчалъ: еслибъ я былъ зеркаломъ, то образъ твой не столь скоро отразился бы во мнѣ, какъ мысли твои въ моихъ понятіяхъ.

31—33 Теперь я сознаю, что мы думаемъ одно и тоже, поэтому, какъ будто выслушавъ твой совѣтъ, я рѣшаюсь сдѣлать то, что ты думаешь.

34—36 Если только правая сторона этого утеса столь наклонна, что мы можемъ спуститься по ней въ слѣдующую яму, то мы избѣгнемъ задуманной чертями охоты.

Виргилій спасаетъ Данте.

IV.

37—39 Онъ не успѣлъ еще кончить, какъ я увидѣлъ уже не очень далеко этихъ злодѣевъ, гнавшихся за нами съ распущенными крыльями; они стремились схватить насъ.

40—42 Какъ мать, слышащая воили своего дитяти и видящая вблизи пожаръ, хватаетъ ребенка и бѣжитъ, заботясь о немъ болѣе, чѣмъ о самой себѣ, и не останавливается хотя бы для того, чтобы прикрыть себя сорочкою. —

43—45 такъ точно наставникъ схвативъ меня на руки, бросился стремглавъ спиною на утесъ, отдѣлявшій одну яму отъ другой.

46 — 48 Никогда вода, приближающаяся по каналу къ спуску на колеса мельницы, не врывается туда съ такою быстротою, —

49—51 какъ учитель мой стремился по наклону утеса, держа меня на груди не какъ товарища, а какъ ребенка.

52—54 Лишь только ноги его коснулись подошвы ямы, черти взбѣжали на вершину утеса, прямо надъ нашими головами, но мы уже ихъ не боялись,

55—57 потому что великое провидѣніе, поставившее ихъ стражами (ministri) пятой ямы, воспретило имъ всякій изъ нея выходъ.

Наказаніе лицемѣровъ.

V.

58—60 Тамъ мы нашли людей съ окрашенными лицами, это были лицемѣры; рыдая, они ходили медленно, и казалось были измучены тѣломъ и унылы духомъ.

61 — 63 На нихъ надѣты были каски, закрывающія глаза, съ длинными мантіями, сдѣланными по образцу одежды кельнскихъ монаховъ.

64—66 Снаружи онѣ были позолочены и сверкали, поражая глаза, но внутри всѣ изъ свинца и такъ тяжелы, что, въ сравненіи съ ними, каски Фридриха II-го показались бы соломенными.

67—69 Тяжелая одежда, и нужно вѣчно носить ее на себѣ!

Мы шли съ лѣвой стороны по одному направленію съ этими мучениками, прислушиваясь къ ихъ томительнымъ жалобамъ.

70—72 Но постоянно, вѣчно томимые тяжестью своей ноши, они шли такъ медленно, что съ каждымъ шагомъ мы видѣли другихъ страдальцевъ.

73—75 Вотъ почему я сказалъ своему вождю: найди кого либо изъ нихъ извѣстнаго по имени по какому нибудь знаменитому подвигу и, продолжая путь, останови на немъ свое вниманіе.

Встрѣча съ двумя монахами Годенти, изъ секты наслаждающихся.

VI.

76—78 И одинъ, услышавъ тосканское произношеніе, крикнулъ сзади насъ: остановитесь, бѣгущіе въ этомъ сумракѣ.

79—81 желающій узнать что нибудь можетъ быть услышитъ это отъ меня. Вождь мой, обращаясь ко мнѣ, сказалъ: подожди и потомъ или рядомъ съ нимъ.

82—84 Я остановился и увидѣлъ двухъ несчастныхъ: всѣ ихъ движенія обнаруживали внутреннее стремленіе бѣжать, чтобъ поровняться съ нами, но узкая дорога и тяжесть подавляющей ихъ одежды, замедляя ихъ ходъ, не позволяла имъ исполнить своего желанія.

85—87 Приблизясь къ намъ, они посмотрѣли на насъ съ удивленіемъ, не безъ лукавства, не говоря ни слова; потомъ стали разговаривать между собою.

88—90 Они говорили: вотъ этотъ, что дышетъ, — долженъ быть живой человѣкъ, но если онъ также умеръ, какъ и его спутникъ, то по какому преимуществу ходятъ они здѣсь безъ свинцовыхъ касокъ?

91—93 Потомъ мнѣ сказали: Тосканецъ, пришедшій въ злосчастное скопище лицемѣровъ, не погнушайся сказать намъ, кто ты?

94—96 А я имъ: я родился и выросъ на берегахъ прекрасной рѣки Арно, въ великомъ городѣ, и нахожусь теперь въ томъ же самомъ тѣлѣ, въ которомъ родился.

97—99 Но кто же вы, по ланитамъ коихъ проливается столько слезъ, видимыхъ мною, и что это за родъ наказанія, обнаруживающійся такимъ блескомъ?

100—102 Одинъ изъ нихъ отвѣчалъ: наши позолоченныя каски сдѣланы изъ свинца и такъ тяжелы, что заставляютъ свистѣть вѣсы, на которыхъ измѣряютъ ихъ тяжесть.

103—105 Мы были въ Болоньѣ монахами изъ секты наслаждающихся (gaudentі), мое имя Каталано, а его Родериго, но городъ Флоренція избралъ насъ по своему обычаю, какъ чужеродцевъ, въ свои правители и хранители мира.

106—108 Мы дѣйствительно были хранителями мира; ты мо жошь въ этомъ убѣдиться, когда посмотришь на улицу Гардинго, которую мы разрушили, выгнавъ изъ Флоренціи Гибелиновъ и всѣхъ представителей дома Уборти.

Каіафа, преданный распятію на дорогѣ.

VII.

109—111 Я началъ: о братья! но не могъ продолжать!… мои глаза остановились на грѣшникѣ, распятомъ на землѣ тремя кольями.

112—114 Когда онъ меня увидѣлъ, онъ сталъ дѣлать отчаянныя движенія всѣми членами своего тѣла, и монахъ Каталано, замѣтивши мое удивленіе, —

115—117 сказалъ: человѣкъ, котораго ты видишь пригвожденнымъ къ землѣ, далъ фарисеямъ совѣтъ: «и но подумаете-ли, что лучше намъ, чтобъ одинъ человѣкъ умеръ за людей, нежели чтобъ весь народъ погибъ.» (Іоаннъ гл. XI ст. 49 и 50).

118—120 За это онъ осужденъ лежать въ такомъ положеніи на дорогѣ и испытать на своемъ тѣлѣ вѣсъ каждаго человѣка, по немъ проходящаго.

121—123 Такимъ же образомъ наказуется въ этой-же ямѣ тесть его (первосвященникъ Анна) (Ев. отъ Іоанна гл. 18 ст. 13) и другіе изъ совѣта первосвященниковъ и фарисеевъ, бывшіе причиною многочисленныхъ бѣдствій Іудеевъ.

124—126 Тогда я увидѣлъ Виргилія, поражоннаго постыднымъ значеніемъ этой казни въ вѣчномъ изгнаніи.

Виргилій узнаетъ, что Малахода (злой хвостъ) его обманулъ. Монахъ указываетъ ему проходъ въ седьмую яму восьмого круга.

VIII.

127—129 Потомъ онъ обратился къ монаху и спросилъ его: не можете ли вы сказать, если вамъ не запрещено, есть-ли здѣсь на право какой нибудь проходъ,

130—132 чрезъ который мы могли-бы выйти въ другую яму, не принуждая никого изъ мрачныхъ ангеловъ удаляться отсюда.

133—135 Монахъ отвѣчалъ: здѣсь находится гораздо ближе, чѣмъ ты думаешь, утесъ, начинающійся отъ большой стѣны, окружающей восьмой кругъ и проходящей чрезъ всѣ эти ужасные рвы.

136—138 Но онъ разрушенъ, и вы должны пройти по развалинамъ этой долины, вы спуститесь внизъ, а изъ глубины рва пойдете на гору.

139—141 Тогда мой вождь поникъ на минуту головою и потомъ сказалъ: значитъ плохую дорогу указалъ намъ тотъ діаволъ, который въ предшедшей ямѣ хваталъ грѣшниковъ вилами.

142—144 И монахъ сказалъ: въ Болоньѣ мнѣ говорили много дурного про чертей той ямы, и между ними, какъ я слышалъ, первый лжецъ и отецъ лжи (см. ев. Іоанна VIII, 44) тотъ самый діаволъ, что указывалъ вамъ дорогу.

145—146 Затѣмъ мой вождь пошолъ быстрыми шагами съ нѣсколько разгнѣваннымъ выраженіемъ лица, и я вышелъ изъ ямы грѣшниковъ, удрученныхъ тяжестью головного убора,

148 по дорогимъ стопамъ моего учителя.

Пѣснь XXIV.

ТОЛКОВАНІЕ.

Какъ грустно мнѣ твое явленіе

Весна, Весна! пора любви!

Пушкинъ. Евг. Он. гл. VII § 11.

Змѣй былъ хитрѣйшій изъ всѣхъ звѣрей

полевыхъ, которыхъ Господь Богъ создалъ.

Библ., кн. Бытія, III, п. 1.

Эта пѣснь не лишена нѣкотораго поэтическаго оттѣнка: чувства земледѣльца, испуганнаго морозомъ, смерть и возрожденіе Феникса среди нарда и мирры возбуждаютъ въ читателѣ извѣстные поэтическіе образы.

Одинъ изъ древнихъ толкователей Данте говоритъ: начало этой пѣсни прелестно, новое сравненіе, взятое изъ самой природы, поражаетъ своимъ изяществомъ, и кажется, будто поэтъ захотѣлъ здѣсь явиться самимъ собой, т. е. выше всѣхъ другихъ поэтовъ.

Этотъ отзывъ не можетъ не заставить задуматься всякаго переводчика. Войти въ седьмую яму восьмого круга ада — въ подземное царство змѣй, — въ пыль и грязь, и все же передать вѣрно слова поэта — и какого поэта!

Изъ грѣшниковъ здѣсь поименованъ одинъ только святотатецъ Ванни Фуччи, сознаніе котораго въ кражѣ церковной утвари и злобное его предсказаніе о гибели партіи бѣлыхъ и самого Данте носитъ также поэтическій характеръ.

Змѣи караютъ святотатцевъ. Данте называетъ разные виды змѣй, наполняющихъ песчаныя Ливійскія пустыни: вотъ почему нѣкоторые писатели придаютъ ему значеніе великаго естествоиспытателя.

Въ строкахъ 85—87 онъ говоритъ буквально:

85. — Да не хвалится болѣе Ливія своими песками:

86. — ибо если — келидри, якули и фареи,

87 — она производитъ, — а также Ченкри и Анфезибены….

Переводчикъ, думая, что одно исчисленіе названій этихъ видовъ змѣй вовсе не разъясняетъ мысли поэта, счолъ необходимымъ, въ замѣнъ этихъ трехъ строкъ, вставить цѣлую тираду изъ Бенвенуто да Имола — о свойствахъ этихъ змѣй; переводчикъ, какъ ему кажется, даетъ возможность понять и страданія Ванни Фуччи, и смерть и возрожденіе Феникса.

Фениксъ — знаменитая баснословная Аравійская птица.

Преданіе говоритъ, что она имѣетъ размѣры орла, голову и хвостъ павлина, но несравненно красивѣе, — это не просто птица, — это чудо-птица, поражающая своею прелестью. Достигши глубокой старости, она устроиваетъ себѣ гнѣздо — могилу — на высочайшемъ изъ всѣхъ деревьевъ, произрастающемъ въ какомъ нибудь отдаленномъ и уединенномъ мѣстѣ, вблизи фонтана или журчащаго ручья. Она устилаетъ гнѣздо-могилу миррою, нардомъ, кардамономъ и др. ароматическими растеніями; потомъ опускается въ это гнѣздо, прямо противъ солнечныхъ лучей, и движеніемъ и отраженіемъ своихъ крыльевъ, головы и хвоста зажигаетъ гнѣздо, превращается вмѣстѣ съ нимъ въ пепелъ и сейчасъ же возраждается для новой жизни, для новыхъ наслажденій, для новыхъ страданій.

Толкователи Данте, повидимому, недовольны тѣмъ, что онъ привелъ мало ядовитыхъ змѣй въ своей поэмѣ. Кастроджіовани прибавляетъ къ Дантовскимъ змѣямъ еще одинъ видъ подъ названіемъ chersi, составляющій будто-бы сокращеніе слова chersidrі, — но, послѣ многихъ изысканій, оказалось, что Данте сказалъ не chersі, никому неизвѣстное слово, а слова всѣмъ извѣстныя — che sè, которыя и переведены здѣсь однимъ словомъ: хотя.

Бенвенуто видимо недоволенъ тѣмъ, что Данте пропустилъ одну изъ самыхъ зловредныхъ змѣй, Dipsа по латыни и Sуtula по гречески. Человѣкъ, ужаленный этой змѣей, умираетъ отъ жажды; она величиною съ ладонь, маленькая головка, толстая шея; жало ея зажигаетъ человѣка; вода въ этомъ случаѣ помочь не можетъ, — животъ наполняется огнемъ, и человѣкъ сгараетъ. Луканъ разсказываетъ, что такая змѣя ужалила тосканскаго солдата, несшаго знамя; онъ бросилъ его, побѣжалъ какъ сумасшедшій къ морю, но и морская вода не могла утолить его жажды; онъ разрѣзалъ свои жилы и пилъ свою кровь до тѣхъ поръ, пока не умеръ.

Кромѣ того, Данте пропустилъ змѣю Emorois: emoк — кровь, arois — ручей. Лишь только она ужалитъ, вся кровь вытекаетъ изъ жилъ и мускуловъ; она пепельнаго цвѣта, величиною съ локоть.

Луканъ описываетъ смерть римскаго солдата Тулла, ужаленнаго этою змѣею: кровь полилась мгновенно чрезъ всѣ поры, ноздри, глаза, уши и губы, — и вмѣсто человѣка явилось кровавое море.

Аспидъ лучше другихъ змѣй: ужаленный ею солдатъ Катона заснулъ и, ничего не чувствуя, мало по малу умеръ.

Вотъ почему и Клеопатра избрала ее орудіемъ своей смерти.

Бенвенуто вспоминаетъ и о другихъ змѣяхъ, напр.: Basilicо и т. п., но если ихъ перечислять, то толкованіе этой пѣсни выйдетъ изъ надлежащихъ предѣловъ.

Строфы 37—38 этой пѣсни показываютъ, или, по крайней мѣрѣ, заставляютъ думать толкователей Данте, что онъ не только былъ важнымъ естествоиспытателемъ, но даже и математикомъ, такъ какъ здѣсь объясняются размѣры наклонной плоскости десяти ямъ восьмого круга, требующіе математическихъ исчисленій. Въ разъясненіе этихъ строфъ Скартацини приводитъ слѣдующій чертежъ и математическую формулу.

Математическая формула:

Если наклонъ злой ямы считать въ 40°

fg = hfi bc 1/2 hfi

Отсюда слѣдующая пропорція:

ab : cd = 3 : 2

Значитъ нижняя сторона ямы на одну треть менѣе верхней. (Скартацини, стр. 267).

ПѢСНЬ XXIV.

Восьмой кругъ. — Седьмая яма. — Святотатцы. — Змѣи песчаныхъ Ливійскихъ пустынь. — Ванни Фуччи изъ Пистоіи. Данте сравниваетъ гнѣвъ Виргилія съ весенними утренниками, а себя съ земледѣльцемъ.

I.

1—3 Во время юности года, когда солнечные лучи начинаютъ уже, вліяніемъ созвѣздія Водолея, согрѣвать землю, когда уменьшаются длинныя зимнія ночи и мало по малу обращаются въ день;

4—6 въ то время года, когда утренніе морозы оставляютъ еще на поляхъ, хотя бы и на нѣсколько минутъ, блѣдный образъ снѣга;

7—9 когда земледѣлецъ, нуждающійся въ хлѣбѣ, встаетъ, спѣшитъ, смотритъ и видитъ, что все поле бѣлѣетъ отъ мороза, и съ горя бьетъ себя кулакомъ въ грудь,

10—12 и возвратившись домой, сѣтуетъ, бросается туда и сюда, какъ нищій жалуется, не зная самъ на что; потомъ опять идетъ въ поле, и вдругъ надежды его воскресаютъ:

13—15 онъ видитъ: все измѣнилось, все оживилось въ нѣсколько мгновеній; сейчасъ же хватаетъ онъ свой посохъ и гонитъ овецъ на пастбище.

16—18 Такъ точно испугался и я, увидѣвъ мрачный взоръ наставника, и, какъ земледѣлецъ, также быстро успокоился, —

19—21 когда мы подошли къ разрушенному мосту, и когда я увидѣлъ, что послѣ мгновеннаго негодованія, поэтъ посмотрѣлъ на меня тѣмъ самымъ нѣжнымъ взоромъ, какимъ онъ встрѣтилъ меня въ первый разъ у подножья рокового холма.

Восхожденіе на глинистый утесъ.

II.

22—24 Осмотрѣвши внимательно груды этихъ развалинъ, подумавъ немного о томъ, какъ тутъ можно взобраться на вершину, онъ взялъ меня на руки, —

25—27 и, какъ человѣкъ, который уже дѣлаетъ и въ то же время еще размышляетъ о томъ, что нужно дѣлать, значитъ предвидитъ слѣдующій за первымъ шагъ,

28—30 такъ и учитель, поставивъ меня на землю и подталкивая въ спину на вершину крутого утеса, замѣчалъ другіе, висѣвшіе вверху обвалы утесовъ и, указывая на нихъ, говорилъ мнѣ: «иди на этотъ камень, но прежде попробуй, удержишься ли ты на немъ, не свалится ли онъ на тебя».

31—33 По такой дорогѣ не могли бы взобраться грѣшники съ своими свинцовыми одеждами, такъ какъ и мы съ наставникомъ, хотя онъ былъ и легкій, и онъ же меня подталкивалъ, все же насилу могли добраться до вершины, съ великимъ трудомъ карабкаясь съ камня на камень.

34—36 И хотя утесъ, по которому мы спускались, и не былъ такъ высокъ какъ предшедшій, но все же но знаю какъ учитель, а что касается до меня, едва-ли бы я превозмогъ всѣ препятствія, намъ предстоявшія;

37—39 но злая яма (malebolge) на всемъ протяженіи своихъ десяти ямъ имѣетъ такое устройство, что вплоть до нижайшаго колодца нижняя сторона на одну треть ниже стороны противоположной.

40—42 Не взирая на всѣ эти препятствія, мы, наконецъ, достигли той вершины, съ которой уже начинаютъ спускаться.

Виріилій совѣтуетъ Данте побѣдить свою лѣнь.

III.

43—45 Взобравшись на эту вершину, я такъ усталъ и даже изнемогъ, что будучи лишенъ возможности сдѣлать хоть одинъ шагъ впередъ, сѣлъ на первомъ перевалѣ.

46—48 Тогда учитель сказалъ: "Ты ослабѣваешь, Данте; собери всѣ свои силы: не на пуховикахъ, не подъ одѣялами пріобрѣтается на землѣ слава,

49—51 а человѣкъ, сгубившій свою жизнь безъ славы, оставляетъ послѣ себя такіе же слѣды, какъ дымъ въ воздухѣ, или морская пѣна въ морѣ.

52—54 И такъ встань — побѣди немощи тѣла силою духа; онъ превозможетъ всѣ препятствія, если ты не падешь подъ тяжестью своей собственной оболочки.

55—57 Ты долженъ не только выйти изъ обиталища осужденныхъ, но затѣмъ взобраться по болѣе длинной и крутой лѣстницѣ. Понялъ ли ты меня? Если да, то встань и или впередъ.

58—60 Тогда я всталъ и, желая показаться бодрѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, сказалъ: «идемъ, ты видишь, что у меня достаточно силы и мужества.»

Переходъ поэтовъ къ мѣсту, гдѣ они видятъ грѣшниковъ седьмой ямы.

IV.

61—63 И мы пошли по вершинѣ утеса, по дорогѣ еще болѣе крутой, узкой, дикой и каменистой.

64—66 Я шолъ и продолжалъ говорить, чтобъ не показаться усталымъ, и вдругъ услыхалъ изъ другой ямы рычаніе, не поддающееся выраженію словами.

67—69 Но знаю, что тамъ говорили, хотя я уже былъ на самой вершинѣ моста, проложеннаго надъ ямой, но было ясно, что говорящій выходилъ изъ себя отъ негодованія.

70—72 Посмотрѣвъ внизъ, я ничего не увидѣлъ въ этой мрачной пропасти и сказалъ: «учитель, нельзя ли перейти на другую сторону стѣны и спуститься нѣсколько ниже,

73—75 потому что я здѣсь слышу звукъ словъ, но не уразумѣваю ни одного слова, и хотя смотрю и что-то вижу, но ничего рѣшительно не усматриваю».

76—78 « Мой отвѣтъ будетъ исполненіемъ твоей просьбы, сказалъ учитель, потому что всякая разумная просьба должна быть исполнена быстро, безъ всякаго разговора».

79—81 Мы спустились къ окраинѣ моста, гдѣ онъ соединяется съ переходомъ за восьмой валъ (ripa), и тогда только взорамъ моимъ открылась эта бездна.

82—84 Я увидѣлъ тамъ такую массу змѣй, столь разнообразныхъ свойствъ и размѣровъ, что отъ одного воспоминанія объ этомъ, вся кровь стынетъ въ жилахъ.

Описаніе змѣй въ песчаныхъ Ливійскихъ пустыняхъ.

V.

85—87 Песчаныя Ливійскія пустыни не могутъ, въ сравненіи съ этой ямой, гордиться такимъ огромнымъ количествомъ ядовитыхъ гадовъ, въ нихъ зарождающихся:

хотя тамъ встрѣчаются и ядовитыя дымящіяся черепахи, которыя живутъ и въ морѣ и въ землѣ; не взирая на окружающія ихъ стихіи, онѣ летятъ стремглавъ, оставляя за собой дымящійся ядовитый слѣдъ (celidri, chelion — земля; udor — вода);

хотя тамъ есть и прыткушки; крылатыя, прыткія змѣи, которыя, какъ стрѣлы, прыгаютъ съ дерева и мгновенно обвиваютъ человѣка, ломаютъ всѣ его кости (jaculi, acontios, dart snake, а serpent of Egypt and Libya, javelot);

хотя врываются туда и тѣ змѣи, что, ползая на хвостѣ съ поднятою вверхъ головою и половиною туловища, оставляютъ на землѣ слѣдъ, будто плугъ прошолъ (faree);

хотя мы видимъ тамъ и тѣхъ шипящихъ, ядовитыхъ, жолто-зеленыхъ съ чорными пятнами змѣй, сверкающихъ своей бронзовой чешуей, одно прикосновеніе коихъ какъ внезапно вспыхнувшее пламя, въ тотъ же мигъ сжигаетъ человѣка (cencri, cenchrius, ammodytes, а serpent of Brasil, wildefire, shiglbs, feu sauvage);

хотя тамъ есть змѣи двусвязочницы, которыя съ молніеносною быстротою бѣгаютъ взадъ и впередъ, будто онѣ были бы съ двумя съ двухъ своихъ концовъ головами; отъ нихъ, конечно, никто спрятаться не можетъ (anfisibene, double marcheur, а name given to six spicies of snakes of the Indies^[6];

88—90 но все же Дикія даже съ Эфіопіей и со всѣми египетскими пространствами, прилегающими къ Чермному морю, никогда не производили столько заразительныхъ гадовъ и животныхъ.

91—93 Среди этого ужаснаго, приводящаго въ содроганіе змѣинаго шипѣнія, бѣгали люди нагіе и отчаянные, не имѣющіе никакой надежды избавиться отъ мученій, хотя бы доставъ себѣ камень элитропіи (elitropia): эту шапку невидимку.

94—96 Руки ихъ были связаны на спину змѣями, — эти гады прорѣзывали ихъ чресла (гепі), впивались въ ихъ внутренность и хвостомъ и головою и, проходя черезъ все тѣло, высовывались наружу и сплетались между собою впереди.

Змѣи внезапно поражаетъ грѣшника Ванни-Фуччи

V.

97—99 И вдругъ одинъ змѣй бросился на стоявшаго возлѣ меня человѣка и ужалилъ его въ шею.

100—102 Тотъ въ тоже мгновеніе загорѣлся и, прежде чѣмъ кто нибудь могъ сказать о, или і, превратился въ пепелъ.

103—105 И только что разложился онъ такимъ образомъ въ прахъ на землѣ, сейчасъ же пепелъ самъ собою соединился и въ тотъ же мигъ изъ пепла выдвинулась та же самая личность.

Фениксъ, его смерть и возрожденіе.

VI.

106—108 Древніе и учоные писатели утверждаютъ, что такъ точно умираетъ и возрождается Фениксъ, достигая пятисотъ лѣтъ.

109—111 Ни зерномъ, ни травою не питается онъ всю жизнь, а только слезами ладона и кардомономъ; послѣдній его притонъ то мѣсто, гдѣ процвѣтаетъ нардъ и мирра (см. Библія, пѣснь пѣсней IV. 13, 14. Ев. Марка XIV. 3).

Ванни Фуччи и его разговоръ съ поэтами.

VII.

112—114 И какъ человѣкъ, внезапно упавшій, не понимая низвергнутъ ли онъ на землю какимъ либо чортомь, или другою властною силою, —

115—117 встаетъ, осматривается удивленный и пораженный внезапнымъ ударомъ, имъ претерпѣннымъ, вздыхаетъ;

118—120 таковъ былъ и этотъ святотатецъ, воздвигнутый вновь на землѣ изъ пепла. О! какъ строгъ судъ Божій, поражающій грѣшниковъ такими ужасными карами.

121—123 На вопросъ наставника: кто онъ? тотъ отвѣтилъ: «я изъ Тосканы, упалъ недавно въ эту яму хищныхъ звѣрей, какъ дождь падаетъ съ неба.

124—126 Я былъ осломъ, я любилъ животную, а не человѣческую жизнь — я Ванни-Фуччи, — бестія; и Пистоія, это вмѣстилище грабителей, было заслуженною мною берлогою.»

127—129 «Скажи ему, замѣтилъ я наставнику, чтобы онъ не болталъ безъ толку, и спроси за какой именно грѣхъ онъ сюда низвергнутъ: помню, я его видѣлъ на землѣ и признавалъ не воромъ, а жестокимъ злодѣемъ.»

130—132 И грѣшникъ, услыхавъ слова мои, не захотѣлъ притворяться, но взглянувъ на меня, и духомъ и лицомъ покраснѣлъ отъ позорнаго стыда (triste vergonia), —

Рѣчь Ванни-Фуччи обращенная къ Данте. Его злобное предсказаніе.

VIII.

133—135 и сказалъ: "мнѣ тяжко и то, что я выброшенъ сюда изъ другой обители, но гораздо больнѣе то. что ты увидѣлъ меня въ этой звѣриной берлогѣ.

136—138 Не могу не отвѣтить тебѣ на твой вопросъ: я Ванни-Фуччи изъ Пистоіи, низвергнутъ въ эту глубокую пропасть за то, что укралъ драгоцѣнныя вещи въ церкви Св. Іакова въ Пистоіѣ.

139—141 Самъ я успѣлъ скрыться, и за мой грѣхъ пострадали другіе; но чтобъ ты не радовался встрѣчѣ со мною, то, на случай, если когда либо выйдешь ты изъ этой мрачной обители, слушай меня внимательно:

142—144 Пистоія изгонитъ враждебную вамъ партію чорныхъ, но затѣмъ Флоренція измѣнится въ своемъ составѣ: въ ней явятся и другіе люди и другіе обычаи.

145—147 По волѣ бога войны, изъ долины Магро придетъ съ войсками полководецъ Морелло-Малеспино (Morello Malespino),

148—150 и на равнинахъ Пиченскихъ разобьетъ вашу партію бѣлыхъ,

151 я это сказалъ, зная, что ты, конечно, этому радоваться не будешь: тебя самого тогда выгонятъ изъ Флоренціи.

Пѣснь XXV.

ТОЛКОВАНІЕ.

Тутъ звучно лопнулъ онъ, я взоры потупилъ,

Тогда услышалъ и (о диво) запахъ скверный,
Какъ будто тухлое разбилося яйцо,
Иль карантинный стражъ курилъ жаровней сѣрной.
Я носъ себѣ зажавъ, отворотилъ лицо,
Но мудрый вождь тащилъ меня все далѣ, далѣ.

Пушкинъ (Подражаніе Данте).

Данте въ своемъ религіозномъ, католическомъ настроеніи говоритъ, что онъ не видѣлъ подобнаго богохульника какъ Ванни Фуччи. Своею наглостью онъ превосходитъ, по мнѣнію поэта, даже Капанея, осмѣлившагося проклинать Юпитера. Увлекаясь предметомъ, авторъ утверждаетъ, что полюбилъ даже змѣй за то, что онѣ безъ всякаго милосердія терзаютъ подобныхъ людей. За тѣмъ отъ святотатства онъ опять возвращается къ наказанію коварныхъ совѣтниковъ и взяточниковъ сановниковъ, занимавшихъ высшія должности и обогатившихся на счетъ народа.

Авторъ называетъ здѣсь четырехъ грѣшниковъ: Аньело Брунелеско, Буозо делли Абати, Пуччіо Шіанкати и Гверчіо Кавальканте. Въ пылу своего негодованія, онъ придумываетъ имъ самыя безобразныя, нелѣпыя и гнусныя наказанія. Въ своемъ воззваніи къ Овидію и Лукану, Данте ставитъ себя выше ихъ какъ автора превращеній, и занимаетъ читателя подробнымъ описаніемъ превращенія змія въ человѣка, а человѣка въ змія.

Маколей, вспоминая объ этихъ превращеніяхъ, находитъ въ нихъ большое сходство съ борьбою Торіевъ и Виговъ въ Англіи въ царствованіе Георга І-го. Вотъ его сравненіе:

Данте говоритъ, что онъ видѣлъ въ злой ямѣ (Malebolge) странную борьбу между человѣческой формой и змѣей. Недруги, послѣ опасныхъ ранъ нанесенныхъ другъ другу, превратились: человѣческая форма въ змѣю и наоборотъ. (См. Данте III ст. 25-ая строки 79—141).

Нѣчто подобное этому было въ царствованіе Георга І-го съ двумя англійскими партіями. Каждая партія постепенно принимала форму и цвѣтъ враждебной своей партіи, пока наконецъ Тори возвысились усиліями ревностныхъ защитниковъ свободы, а Виги стали ползать и лизать прахъ власти у ногъ враговъ своихъ.

По мнѣнію переводчика, эта пѣснь оскорбляетъ вкусъ автора, написавшаго ее болѣе 500 лѣтъ тому назадъ и, признававшаго, въ то еще время, необходимымъ оправдываться предъ современнымъ ему обществомъ за то, что онъ ее написалъ (ст. 142—144).

Фанъ-Димъ, въ своемъ переводѣ ада, изъ чувства прирожденнаго женщинѣ приличія, не рѣшился перевесть 115—117 строфъ этой пѣсни. Здѣсь эти строфы переведены, но, конечно, не слово въ слово, не буква въ букву.

ПѢСНЬ XXV.

Восьмой кругъ. — Седьмая Яма. — Змѣи терзаютъ Ванни Фуччи. — Возгласъ Данте противъ Пистоіи. — Кентавръ Каку съ. — Фениксъ.

Змѣи наказываютъ Ваниц-Фуччи за его безбожіе.

I.

И камень приподнявъ за мѣдное кольцо,

сошли мы внизъ, и себя узрѣлъ въ подвалѣ.

Пушкинъ. (Подражаніе Данте).

1—3 Сказавъ это, негодяй поднялъ свои руки къ небу, изображая ими двѣ фиги (le fiche), и закричалъ: "Всемогущій, бери ихъ, я къ тебѣ ихъ посылаю.

4—6 Съ этой минуты я полюбилъ змѣй, потому что одна изъ нихъ обвила шею грѣшника и, сжавъ ее, будто говорила: я не позволю тебѣ кощунствовать.

7—9 А другая впилась ему въ предплечья, локти и руки и такъ перевязала и перепутала ихъ, что онъ не могъ сдѣлать никакого движенія.

Возгласъ Данте противъ Пистоіи.

10—12 Пистоія, Пистоія, зачѣмъ не обратила ты сама себя въ пепелъ, такъ какъ злодѣяніями своими ты превосходишь даже солдатъ Катилины: этихъ измѣнниковъ отечества, которые сбѣжавши послѣ его пораженія, скрылись и положили начало твоему существованію.

13—15 Проходя всѣ круги мрачнаго ада, я ни разу не встрѣтилъ столь наглаго богохульника: онъ превосходилъ даже Капанео, проклинавшаго Юпитера на стѣнахъ Ѳивъ и погибшаго на томъ же мѣстѣ.

Кентавръ Канусъ осужденный не за разбой, а за мошенничество.

III.

16—18 Онъ скрылся куда-то, не сказавъ ни слова болѣе, и вслѣдъ затѣмъ я увидѣлъ разъяреннаго Кентавра, прискакавшаго съ крикомъ: гдѣ, гдѣ, этотъ дерзкій кощунъ?

19—21 Не думаю, чтобъ въ тосканскихъ болотахъ Мареммы было столько змѣй, сколько находилось ихъ на этомъ Кентаврѣ, начиная съ ногъ до головы.

22—24 На шеѣ его сидѣлъ драконъ съ разверстыми крыльями, сжигая всѣхъ встрѣчавшихся на пути Кентавра.

25—27 Это Какусъ, сынъ Вулкана, сказалъ мой учитель: тотъ самый Какусъ, что жилъ въ пещерахъ горы Авентинской и не разъ проливалъ рѣки крови на семи холмахъ, на которыхъ выстроенъ вашъ священный городъ.

28—30 Онъ помѣщенъ здѣсь съ ворами, а не съ другими Кентаврами, преслѣдуемыми за разбой, — потому что онъ хитро укралъ у Геркулеса самыхъ лучшихъ быковъ и коровъ на Палатинской горѣ.

31—33 За то же онъ и погибъ подъ ударами дубины Геркулеса, который въ пылу своего гнѣва нанесъ ему сто ударовъ, а Какусъ умеръ гораздо прежде — онъ не почувствовалъ даже и десятаго удара, такъ и окончились его подлые поступки.

Кентавръ исчезаетъ и являются новые грѣшники.

IV.

34—36 Пока наставникъ говорилъ, Кентавръ уже ускакалъ, и внизу подъ мостомъ явились три духа, которыхъ мы не замѣчали

37—39 до тѣхъ поръ, пока они не крикнули; «что вы „за люди“?» Тогда мой вождь прекратилъ свой разсказъ, и эти духи поглотили все наше вниманіе.

40—42 Я ихъ не зналъ, но случилось, какъ случается не рѣдко, что одному изъ нихъ необходимо было назвать другого.

43—45 Одинъ изъ нихъ крикнулъ: гдѣ ты остался Чіанфа (Cianfa), и я сейчасъ же, сдѣлавъ извѣстное движеніе указательнымъ пальцемъ, далъ знакъ учителю, чтобъ онъ замолчалъ и слушалъ ихъ разговоры.

Обращеніе Данте къ читателю.

V.

46—48 Если ты, читатель, не повѣришь моему разсказу, то это нисколько не удивитъ меня, ибо я самъ себѣ не вѣрю, хотя и видѣлъ это своими глазами.

Флорентинскіе взяточники-сановники.

VI.

49—51 Это были три флорентинскіе граждане, взяточники-сановники, наказанные не собственно за воровство, а за то, что, занимая самыя высшія должности въ республикѣ, они обогатились на счетъ народа. Лишь только я взглянулъ внизъ, вдругъ какой-то змій съ шестью лапами бросился на одного изъ нихъ и схватилъ его.

52—54 Средними своими лапами онъ вцѣпился въ середину туловища, передними — въ руки, и зубами прокусилъ обѣ щоки грѣшника.

55 — 57 Задними лапами онъ схватилъ его за ноги, и, просунувъ между ними свой хвостъ, поднялъ его на спину несчастнаго.

58—60 Плющь никогда не цѣпляется съ такою силою около дерева, какъ этотъ змій вцѣпился въ грѣшника.

61—63 Потомъ, будто расплавленный воскъ, они стали сливаться въ одну массу и измѣнять свой цвѣтъ — такъ что человѣкъ получалъ цвѣтъ змія, а змій цвѣтъ человѣка.

64—66 Или какъ будто бумага эгипетскаго папируса, когда приставлена къ огню, сначала темнѣетъ, не дѣлаясь еще чорною, а бѣлый ея цвѣтъ уже совершенно исчезаетъ.

67—69 Два другіе грѣшника (Буозо Абати и Пуччіо Шіанкати), смотря на это превращеніе, кричали: "Ахъ, Аньело Брунелески, какъ ты измѣняешься, посмотри! ты теперь уже не одно существо, но еще и не два. "

70—72 Но вотъ двѣ головы превратились въ одну голову, и явились двѣ соединенныя фигуры съ однимъ лицомъ, имѣющимъ что-то общее съ двумя прежними.

73—75 Двѣ лапы змѣи и двѣ руки человѣка превратились изъ четырехъ въ два члена, а ноги, колѣни и туловища образовали изъ себя такіе члены тѣла, какихъ никто никогда не видѣлъ.

76—78 Прежніе ихъ образы исчезли, а новые хотя не походили ни на одного изъ нихъ, но какъ будто напоминали или ихъ обоихъ вмѣстѣ, или же напротивъ, никого изъ нихъ не напоминали, и въ такомъ видѣ эта новая фигура стала медленно подвигаться впередъ.

Превращеніе человѣка (Буазо делла Абати) въ змѣю и змѣи въ человѣка.

VII.

79—81 Вдругъ, словно ящерица, перебѣгающая во время знойныхъ лѣтнихъ Дней съ одного забора на другой и проскользывающая чрезъ дорогу съ молніеносной быстротою,

82—84 внезапно появилась маленькая змѣйка, блѣднозеленая и вмѣстѣ съ тѣмъ чорная, какъ перечное зерно, и злобно кинулась къ нимъ навстрѣчу.

85—37 Одному изъ нихъ она ужалила то мѣсто, черезъ которое ребенокъ получаетъ первую свою пищу, и упала передъ нимъ на землю.

88—90 Ужаленный посмотрѣлъ на змѣйку, но не сказалъ ни слова; напротивъ, потягиваясь на ногахъ, онъ зѣвалъ, какъ будто ему или спать хотѣлось, или напалъ на него припадокъ злой лихорадки.

91—93 Онъ смотрѣлъ на змѣю, а змѣя на него; его рана дымилась, такъ какъ и жало змѣи, и выходящій изъ нихъ дымъ соединялся между собою въ воздухѣ.

Обращеніе Данте къ Овидію и Лукану.

VIII.

94—96 Замолчи Луканъ, разсказывавшій въ своей поэмѣ о несчастныхъ Сабелло и Насидіи, ужаленныхъ ядовитыми змѣями, и выслушай мой разсказъ.

97—99 Умолкни волшебная лира Овидія, пѣвца Кадма и Аретузы, превратившая перваго въ змѣю, а послѣднюю въ фонтанъ: я вамъ не завидую.

100—102 Ибо Овидій никогда не превращалъ два различныя существа одно въ другое такъ, чтобы вся суть первой вошла въ составъ существа другой.

Продолженіе прерваннаго разсказа.

IX.

103—105 Змій и человѣкъ превратились одинъ въ другого слѣдующимъ образомъ: змѣя раздвоила свой хвостъ, чтобъ сдѣлать изъ него человѣческія ноги, а тотъ сжалъ свои ноги, чтобы превратить ихъ въ змѣиный хвостъ.

106—108 Бедра его на столько вошли въ голени ноги, что нельзя было замѣтить сустава, связывающаго одну часть ноги съ другою и дающаго ей возможность свободнаго движенія.

109—111 Раздвоившійся хвостъ змѣи принялъ форму человѣческихъ ногъ; въ то самое время, ноги человѣка исчезали, и змѣиная кожа размягчалась, принимая внѣшнюю оболочку человѣческой, въ тоже время кожа человѣка отвердѣвала и принимала видъ змѣиной чешуи.

112—114 Я видѣлъ, что руки человѣка сжались и втянулись подъ свои мышки, чтобы превратиться въ змѣиныя ноги, и двѣ короткія ноги гада удлинялись, чтобы превратиться въ руки человѣка.

115—117 Потомъ заднія лапы змія соединились, пронизали внутренности человѣка, которыя, раздвоившись, превратились въ эти самыя двѣ заднія лапы змѣи.

118—120 Между тѣмъ дымъ даетъ змію цвѣтъ человѣка, а ему цвѣтъ змѣи, у которой на головѣ выростаютъ волосы, спадающіе съ головы человѣка.

121—123 Змій, превратившійся въ человѣка, встаетъ на ноги, а тотъ падаетъ на землю, какъ гадина, и оба не отворачиваютъ однако другъ отъ друга своихъ глазъ, выражающихъ подлость души человѣка и коварство змѣи.

124—126 Змѣя тряхнула головою назадъ, какъ человѣкъ, и изъ избытка заключавшейся въ ней жидкости у висковъ ея изъ распухнувшихъ щокъ выросли уши.

127—129 Та часть головной змѣиной жидкости, которая не попала назадъ, осталась впереди и образовала носъ и губы человѣческія.

130—132 А человѣкъ — змій, обратившись лицомъ къ землѣ, втягиваетъ свои уши въ голову, какъ улитка.

133—135 Языкъ человѣка раздвоился, утративъ способность говорить, между тѣмъ какъ двѣ части жала змія соединились между собою и, переставши шипѣть, получили эту способность.

136—138 Человѣкъ — змѣя уползаетъ, шипя, по ямѣ, а змій — человѣкъ идетъ сзади, говоритъ и плюется.

139—141 Потомъ, отвернувши отъ змія свои свѣжія плечи, говоритъ третьему своему товарищу, не потерпѣвшему превращенія: «мнѣ нравится, что Буозо ползаетъ теперь по землѣ, какъ это я прежде дѣлалъ».

142—144 Такимъ образомъ я видѣлъ движенія и превращенія грѣшниковъ седьмой ямы.

Оправданіе Данте.

«Новость разсказа моего можетъ сколько нибудь оправдать меня за то, что я здѣсь написалъ.

145—147 И хотя я и былъ поражонъ видѣнными мною явленіями, но все же грѣшники не имѣли времени скрыться отъ меня на столько, чтобы я ихъ не узналъ: послѣдній изъ нихъ, не потерпѣвшій

148—150 превращенія, былъ Пуччіо Шанкато. а змѣйка, ужалившая Буозо, это Флорентинецъ Гверчіо Кавальканте, онъ былъ убитъ

151 въ деревнѣ долины Арно, называемой Гвилліе, которая за него пострадала и до сихъ поръ еще страдаетъ.

Пѣснь XXVI.

ТОЛКОВАНІЕ.

Бѣги! воспрянь! и въ свѣтъ иной!

Не Богъ ли я? Все ясно наконецъ
Въ чертахъ я сихъ читать умѣю;
Природы творчество передъ душой моею,
Теперь я понялъ...

Фаустъ, въ переводѣ Фета.

The tree of Knowledge is not that of life.
Byron. Manfred.

Данте приходитъ въ ярость, проклинаетъ Флоренцію и, вспоминая о проклятіи Кардинала Прато, предрекаетъ этому городу бѣдствія, впослѣдствіи будто-бы совершившіяся.

Затѣмъ поэты, по выдающимся массамъ камней, служившихъ имъ лѣстницей для схода съ утеса, взбираются на тотъ-же утесъ и, — проходя по вершинѣ его, достигаютъ перевала восьмой ямы (bolgia).

Она горитъ безчисленнымъ множествомъ отдѣльныхъ огней, въ каждомъ изъ которыхъ содержится отдѣльный грѣшникъ, особнякомъ.

Въ нихъ наказываются великіе люди за данные ими на землѣ хитрые и коварные совѣты.

Въ одномъ только огненномъ кострѣ заключены два грѣшника: Улисъ и Діомедъ.

Виргилій, какъ мертвый человѣкъ, порицаетъ ихъ, — онъ ставитъ имъ въ вину изобрѣтеніе лошади, на которой греки вошли въ Трою, — чтобъ ее разрушить, и похищеніе у троянцевъ статуи Минервы и даже искуссную уловку, посредствомъ которой они вырвали Ахилла изъ семейства Царя Ликомеда, — но Данте, какъ живой человѣкъ,.хочетъ говорить съ У ли сомъ; видимо, что поэтъ любитъ великаго человѣка и не вѣритъ тому, чтобъ онъ былъ грѣшникъ, чтобъ мѣсто его было въ аду.

Въ пылу своего восторга, поэтъ порывается заговорить съ знаменитымъ, баснословнымъ путешественникомъ, — но Виргилій съ своимъ холоднымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ разумнымъ отношеніемъ къ живымъ людямъ, его останавливаетъ; — напоминаетъ ему вражду между греками и римлянами, презрѣніе первыхъ къ послѣднимъ, судьбу Трои, значеніе Рима, и беретъ на себя воззваніе къ Улису.

Мудрый вождь уже разсказалъ молодому поэту, за что провидѣніе караетъ этихъ двухъ грѣшниковъ, а къ самому важному изъ нихъ, очевидно изъ уваженія къ великой личности, онъ обращается только съ историческимъ вопросомъ, относящимся къ его послѣднему путешествію.

У лисъ, понимая сдержанность заданнаго ему вопроса, сначала самъ сознается въ нѣкоторыхъ грѣхахъ своихъ, — и именно въ своей страсти къ волшебницѣ Цирцеѣ, первоклассной красавицѣ, получившей за этотъ даръ природы, названіе дочери солнца, у которой онъ, забывъ свою Пенелопу, скрывался болѣе года.

За тѣмъ уже онъ разсказываетъ исторію или, выражаясь правильнѣе, басню своего послѣдняго несчастнаго странствованія по атлантическому океану; въ разсказѣ его заключается предсказаніе объ открытіи Америки, т. е. о событіи, совершившимся болѣе чѣмъ черезъ 150 лѣтъ послѣ того, когда Данте слагалъ свои терцеты.

Въ этой пѣснѣ, по мнѣнію толкователей Данте, онъ является не только поэтомъ, но даже пророкомъ. Переводчикъ идетъ еще далѣе: онъ думаетъ, что въ этомъ вымыслѣ о небывалой гибели Улиса въ атлантическомъ океанѣ, несогласномъ съ исторіею, поэтъ является достовѣрнымъ историкомъ своего времени: онъ излагаетъ безуспѣшныя попытки открыть новый свѣтъ еще въ XIII столѣтіи, т. е. пальцемъ указываетъ на ту жажду знанія, которая мучила и не могла не мучить людей того времени.

Эта жажда знанія никогда не покидала людей всѣхъ временъ, всѣхъ столѣтій: она мучаетъ насъ до сихъ поръ, и потому-то мы и теперь на своихъ, еще не вполнѣ усовершенствованныхъ корабляхъ стремимся и къ сѣверному и къ южному полюсамъ.

Мы желаемъ знать, кто мы и гдѣ мы? Мы всегда этого желали и желаемъ, но до сихъ поръ не узнали и никогда не узнаемъ.

Мысль эту подтверждаетъ Шевыревъ въ своей статьѣ „Данте и его вѣкъ“ (учен. зап. Имп. Моск. унив. ч. 3, стр. 118 и слѣд. стр. 151 и 152). Онъ между прочимъ говорить, что въ среднихъ вѣкахъ были преданія объ островѣ св. Брандана, будто-бы лежащемъ на атлантическомъ океанѣ. Иные называли его островомъ епископовъ, убѣжавшихъ туда отъ нашествія Мавровъ и построившихъ тамъ семь городовъ. Съ XV-го вѣка было много поисковъ къ отысканію сего мнимаго острова, но онъ былъ разумѣется недоступенъ. Многіе путешественники разсказывали, какъ настигали ихъ ужасныя бури, лишь только приближались они къ острову. Разсказы ихъ Данте влагаетъ въ уста Улиса. Впрочемъ гаданія о другой половинѣ земного шара встрѣчаются и у другихъ поэтовъ. Шевыревъ указываетъ на стихъ Петрарки che di là forsel’aspetta, т. e. Петрарка выражается о части земли, противоположной нашему полушарію, такъ: которая можетъ быть по ту сторону его (человѣка) ожидаетъ.

Benvenuto Rambaldi da Imola (родился въ 1306 г. а умеръ въ 1390 г.) Онъ былъ современникомъ Данте и другомъ Петрарки и Боккачіо; это одинъ изъ первыхъ толкователей Данте; онъ умеръ примѣрно 70 лѣтъ послѣ великаго поэта. Въ своемъ толкованіи, написанномъ около 1376 г., онъ говоритъ: разсказъ Данте о смерти Улиса не вѣренъ ни съ исторической, ни съ этико-филологической точки зрѣнія; нѣкоторые даже утверждаютъ, что Данте вовсе не читалъ Гомера, иначе онъ не могъ-бы такъ ошибиться.

Историки говорятъ, что Улисъ былъ убитъ Телегономъ своимъ сыномъ, котораго онъ имѣлъ отъ Цирцеи.

Улису было предсказано, что онъ будетъ убитъ своимъ сыномъ; онъ скрылся въ какую-то отдаленную пещеру, чтобъ избѣжать предсказаннаго событія; Телегонъ отъискалъ убѣжище Улиса и при входѣ въ пещеру, просилъ сторожа провести его къ нему; сторожъ не согласился; Телегонъ ударилъ его, и тотъ закричалъ и просилъ о помощи. Улисъ, услышавъ это и позабывъ о предсказаніи, бросился на дерзкаго пришельца, но тотъ предупредилъ Улиса; онъ ранилъ его смертельно: отъ этой раны Улисъ скончался.

Но чтобы ни говорили, продолжаетъ Рамбальди, я не могу убѣдиться въ томъ, чтобы Данте, хотя-бы онъ и не читалъ Гомера, не зналъ-бы этой простой истины, называйте ее поэтической или исторической, это все равно. Я думаю скорѣе, что онъ въ этомъ разсказѣ далъ волю своему воображенію какъ и другіе поэты, для того только, чтобъ лучше достигнуть своей цѣли; онъ хотѣлъ показать, что великій и мужественный человѣкъ не жалѣетъ трудовъ, не страшится опасности, и жаждетъ своимъ опытомъ достигнуть знанія, и для него лучше жить меньше и достигнуть славы, чѣмъ жить больше и оставаться въ невѣжествѣ и неизвѣстности, и это видно изъ воззванія Улиса къ своимъ товарищамъ, гдѣ изъ жажды знанія онъ жертвуетъ любовью къ сыну, къ отцу, къ женѣ и къ отечеству.

ПѢСНЬ XXVI.

Восьмой кругъ. — Восьмая яма. — Хитрые и коварные совѣтники. — Улисъ и Діомедъ. Данте проклинаетъ Флоренцію.

I.

1—3 Радуйся, Флоренція, великій городъ, прогремѣвшій и на сушѣ и на моряхъ своею славою.

Радуйся, Флоренція, тому, что имя твое распространяется во всѣхъ кругахъ и ямахъ ада!

4—6 Радуйся тому, что въ числѣ разбойниковъ предшедшей ямы, я уже нашелъ пять твоихъ гражданъ: одинъ видъ ихъ пристыдилъ меня, да и тебѣ отъ нихъ честь не великая.

7—9 Но если сбываются тѣ сны, что мы видимъ подъ утро, то знай-же, что скоро, скоро тебя постигнутъ великія бѣдствія, вызываемыя проклятіемъ Кардинала Прато, не говоря уже о желаніяхъ другихъ враговъ твоихъ.

(Пускай проваливается Карайскій мостъ, пускай горятъ со всѣми своими богатствами 2000 твоихъ домовъ, пускай чорные и бѣлые бѣснуются и пожираютъ другъ друга).

10—12 жаль, что эти бѣдствія не совершаются теперь же въ эту самую минуту; это не было-бы преждевременно: ибо чѣмъ старѣе буду я, тѣмъ тяжелѣе на мнѣ онѣ отзовутся.

Родъ наказанія грѣшниковъ. Размышленія Данте объ отношеніяхъ разума къ добродѣтели.

II.

13—15 Мы удалились; мой вождь повлекъ меня за собою на утесъ по той-же самой массѣ выдающихся камней, по которой мы спускались какъ по лѣстницѣ.

16—18 Проходя пустынную дорогу между извилинами и ущельями пропасти, мы не могли идти впередъ, не хватаясь руками за камни.

17—21 Вдругъ мнѣ грустно стало, — я до сихъ поръ еще ноетъ душа моя, когда я вспомню о томъ, что увидѣлъ въ это мгновеніе, и болѣе чѣмъ когда либо я думаю, что нужно сдерживать свой разумъ

22—24 силою добродѣтели; она одна должна руководить имъ, и, если счастливая звѣзда, или божественная благодать одарила меня хоть одной каплей разума, то я но имѣю права дѣлать изъ нея орудіе злодѣяній.

Данте сравниваетъ себя съ земледѣльцемъ и вслѣдъ затѣмъ съ пророкомъ Елисеемъ.

III.

25—27 Какъ только я достигъ того мѣста, откуда открывается глубина восьмой пропасти, я увидѣлъ столько огненныхъ столбовъ, сколько земледѣлецъ, отдыхающій на вершинѣ холма въ той долинѣ гдѣ онъ пашетъ и собираетъ жатву, и гдѣ растутъ его виноградники,

28—30 въ то время года, когда свѣтило, освѣщающее міръ, остается долѣе надъ нашимъ горизонтомъ,

31—33 въ то гремя дня, когда мухи уже начинаютъ смѣняться комарами, — сколько этотъ земледѣлецъ видитъ свѣтляковъ, пересѣкающихъ воздухъ своими блестками.

34—36 И какъ пророкъ Елисей, проклятіемъ своимъ отмстившій двумя медвѣдями мальчишкамъ надъ нимъ насмѣхавшимся, какъ этотъ пророкъ, бывшій при вознесеніи колесницы Ильи на небо,

37—39 не могъ видѣть ни колесницы его, ни коней выносившихъ его вверхъ, но замѣтилъ только одинъ огненный столбъ, поднимавшійся къ небу, какъ облако,

40—42 такъ точной я увидѣлъ одни только огненные костры этой ямы, скрывавшіе отъ меня страдавшихъ въ нихъ преступниковъ, хитрыхъ и коварныхъ совѣтниковъ, великихъ людей своего міра и своего времени, взяточниковъ-сановниковъ. (см. п. XI, стр. 32—60).

43—45 Стоя на краю моста, чтобъ ближе разсмотрѣть, что совершается въ глубинѣ пропасти, я такъ нагнулся, что чуть-чуть самъ не погибъ въ ней.

46—48 Учитель, замѣтивъ, что я смотрю въ эту мрачную пучину съ такимъ вниманіемъ, объяснилъ мнѣ, что въ каждомъ отдѣльномъ кострѣ мучается одинъ только грѣшникъ, особнякомъ.

49—51 Ты ближе разъяснилъ мнѣ то, сказалъ я ему, что я уже началъ понимать, а я только что хотѣлъ спросить тебя:

Два грѣшники въ однемъ кострѣ. Улисъ и Діомедъ.

III.

52—54 кто низвергнутъ въ этотъ огонь, что, раздвояясь, получаетъ двѣ вершины и напоминаетъ костеръ, на коемъ сожжены Этеоклъ съ своимъ братомъ, — такіе два врага, что даже и огонь, сжигавшій ихъ, раздвоился, какъ будто вражда братьевъ продолжалась и послѣ ихъ смерти.

55—57 Онъ произнесъ: на кострѣ страдаютъ Улисъ и Діомедъ: на землѣ они злоупотребляли своимъ умомъ и коварствомъ вмѣстѣ, вотъ почему и здѣсь они вмѣстѣ претерпѣваютъ и кару ими заслуженную.

58—60 Здѣсь оплакиваютъ они и устройство той пустой деревянной лошади, въ которой греки, какъ воры, вошли въ Трою, разграбили и разрушили ее; той самой лошади, на которой потомъ Эней въѣхалъ въ Италію и положилъ зародышъ созданія и развитія Рима.

61—63 Здѣсь страдаютъ они и за то, что умѣли хитро похитить Ахилла изъ семейства царяЛикомеда и пожертвовать дочерью этого царя, Деидамeею, которая, даже мертвая, до сихъ поръ еще тоскуетъ о своемъ возлюбленномъ; они получаютъ здѣсь кару и за то, что искуссно украли у Троянцевъ статую Паллады, которую тѣ признавали всесильною защитницею города, разрушеннаго впослѣдствіи греками.

64—66 Учитель, сказалъ я, если среди этого множества сверкающихъ огней, эти грѣшники могутъ говорить, то я прошу тебя и прошу такъ сильно, что одна моя просьба стоитъ тысячи просьбъ, — и я надѣюсь,

67—69 что ты позволишь мнѣ подождать здѣсь, пока этотъ рогатый огонь подойдетъ къ намъ: видишь, въ силу моего желанія, я даже преклоняюсь предъ нимъ.

70—72 Твоя просьба, сказалъ учитель, заслуживаетъ похвалы, и я ее уважу, но самъ ты не говори съ огнемъ ни слова.

73—75 Понимая твое желаніе, я спрошу у него именно то, что ты знать желаешь; это греки: вѣдь они не станутъ говорить съ тобою.

76 — 78 Когда огонь приблизился на столько, что наставникъ призналъ возможность говорить съ нимъ, я услышалъ, что онъ обратился къ нему съ слѣдующими словами:

Возгласъ Виргилія къ грѣшнику.

IV.

79—81 О вы, пожираемые однимъ пламенемъ, если живой я заслужилъ ваше вниманіе, если я могу разсчитывать болѣе или менѣе на вашу благодарность

82—84 зато, что написалъ о подвигахъ вашихъ великую героическую поэму — Энеиду, — остановитесь, и чтобъ одинъ изъ васъ сказалъ, гдѣ, блуждая, онъ покончилъ съ своимъ вѣкомъ.

Рѣчь Улиса.

V.

85—87 И высшій рогъ этого древняго огня задрожалъ, покачнулся и заревѣлъ, будто вѣтромъ вздымаемый.

88—90 Завывая я качаясь своею вершиною то въ ту, то въ другую сторону, словно языкъ говорящаго, онъ вдругъ издалъ звуки, выразившіеся словами и началъ говорить такъ:

91—93 Когда я покинулъ дочь солнца Цирцею, эту волшебницу, скрывавшую меня болѣе года, вдали отъ Пенелопы, возлѣ Гаеты, еще прежде чѣмъ Эней назвалъ такъ это мѣсто, въ воспоминаніе о своей кормилицѣ тамъ погребенной,

94—96 ни нѣжная страсть къ сыну (Телемаку), ни уваженіе къ моему дряхлому отцу (Лаерту), ни супружеская любовь, составлявшая счастье моей Пенелопы,

97—99 но могли сдержать во мнѣ страшной жажды къ знанію, къ знанію свѣта, къ знанію пороковъ и добродѣтелей человѣческихъ.

100—102 И началъ я свои странствованія съ средиземнаго моря съ однимъ кораблемъ и немногими товарищами, никогда меня не покидавшими.

103—105 Проходя этимъ моремъ я видѣлъ оба берега, на право вплоть до Испаніи, а на лѣво и Марокко, и островъ Сардинію и другіе острова, этимъ моремъ омываемые.

106—108 Я и товарищи мои ужо состарились, когда достигли того узкаго пролива, гдѣ Геркулесъ поставилъ столбы свои,

109—111 для того, чтобъ люди исходили дальше въ ту сторону на корабляхъ; съ правой стороны я оставилъ Севилью, а съ лѣвой Цеуту.

112—114 Братья, сказалъ я: на пути къ послѣдней точкѣ запада, мы претерпѣли сто тысячъ бѣдствій, —

115—117 и вы, конечно, не захотите изъ за ничтожнаго остатка нашей жизни лишить себя наслажденія узнать, направляясь противъ солнца, еще неизвѣданную нами другую часть міра, гдѣ нѣтъ еще жителей.

118—120 Проникнитесь значеніемъ вашей природы: но для того созданы вы, чтобъ жить какъ скоты, а для того, чтобы пріобрѣсть и познаніе и достоинства общечеловѣческія.

121—123 Моя краткая рѣчь такъ увлекла товарищей, придала имъ столько силы, что потомъ я самъ едвали могъ-бы удержать ихъ порывы.

124—126 И повернувши корму корабля къ востоку, мы пошли на западъ, весла свои обратили въ крылья, и пустились въ неразумный полетъ въ неизвѣданной пустынѣ. —

127—129 Уже ночью всѣ звѣзды другого полюса были видны, а наша полярная звѣзда (а малой медвѣдицы) опустилась такъ низко, что едва виднѣлась надъ морскимъ горизонтомъ.

130—132 Уже пять разъ луна переходила отъ новолунія къ полнолунію съ тѣхъ поръ, какъ мы вошли въ открытое море — въ океанъ.

133—135 Вдругъ взорамъ нашимъ представилась въ отдаленіи мрачная гора, по высотѣ своей превосходившая всѣ горы намъ извѣстныя.

136—138 Мы обрадовались, но скоро, скоро наша радость превратилась въ отчаяніе: изъ этой горы выросъ и набѣжалъ на насъ ураганъ.

139—141 Три раза онъ погружалъ насъ въ волны моря; по четвертому валу носъ корабля пошолъ вверхъ, корма упала внизъ: такъ Богу было угодно.

142 Море насъ поглотило.

Пѣснь XXVII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Въ мірскія дѣла и обряды не входить ни для чего, развѣ какая явная неправда показала будетъ.

О разсылкѣ копій съ обѣщанія, чинимаго Архіереями при поставленіи ихъ въ сей чинъ. Полн. Собр. Зак. 22 Генв. 1716 г. № 2985J.

Lamennais, въ своемъ введеніи къ переводу Ада, сопоставляетъ окончаніе предшедшей главы съ содержаніемъ настоящей.

Онъ говоритъ, что когда Улисъ окончилъ рѣчь свою словами: „море насъ поглотило“, онъ не сказалъ ни слова болѣе. Пѣснь на этомъ обрывается: ничего не видно и не слышно, одно только воображеніе рисуетъ намъ морскія волны, покрывающія корабль, погружонный въ вѣчно бушующую сверху, въ вѣчно безмолвную внизу пучину.

Обращаясь къ настоящей пѣснѣ, Ламене указываетъ, какъ на самую важную часть ея, на рѣчь Guido da Montefeltro, и говоритъ: „здѣсь развивается сцена самая страшная, самая странная, самая чудная. Рѣчь Гибелина (Данте) поражаетъ разомъ и грѣшника, котораго онъ заставляетъ разсказывать свои постыдныя злодѣянія, и Папу Бонифація VIII-го, который низвергъ его въ эту адскую пропасть, и слышится по временамъ свистъ и шипѣніе раскаленнаго желѣза, прилагаемаго ко лбу первосвященника злодѣя“. Данте всегда въ пѣсняхъ своихъ преслѣдуетъ, съ особенною строгостію, людей важныхъ и сильныхъ, если только они дѣйствительно совершали злодѣянія.

Ст. 37—54 этой пѣсни требуютъ нѣкоторыхъ поясненій. Гвидо-да-Монте-Фельтро спрашиваетъ Данте о тогдашнемъ положеніи Романіи: это была прелестная и богатая страна на западномъ берегу Адріатическаго моря, между провинціями Феррарой и Урбиной. Равенна, гдѣ до сихъ поръ покоится прахъ Данте, была главнымъ ея городомъ. Изъ другихъ городовъ тамъ были важны: Червія, Чезена, Фаенца, Форли, Форлимпополли. Имола, Римини. Монте-Фельтро — это рядъ деревень и полей, расположенныхъ вблизи Апенинскихъ возвышенностей, изъ коихъ берутъ свое начало и текутъ въ разныя стороны Тибръ и Рубиконъ.

Данте указываетъ на ихъ политическое состояніе того времени. Равенна и Червія остаются во власти Полентскаго орла. Это Гвидо-Новелло-да-Поленто, тиранъ Равенны, либералъ, учоный мужъ, и читавшій Данте и при его жизни и по смерти. Въ гербѣ его была изображена половина бѣлаго орла въ лазуревомъ полѣ и половина краснаго въ золотомъ. Вотъ почему онъ и называется Полентскимъ орломъ. Полента — это небольшой замокъ возлѣ Бертинаро, родина Гвида. Червія была главная солеварница въ Романіи и управлявшій въ то время ею кардиналъ д`Остіо говорилъ: мы изъ маленькой Червіи получаемъ болѣе доходовъ, чѣмъ изъ всей Романіи.

Городъ Форли находился въ серединѣ Романіи. Здѣсь Гвидо своимъ искусствомъ и хитростью умѣлъ уничтожить побѣдоносное войско французовъ; потомъ этотъ городъ перешолъ въ владѣніе могущественнаго Орделафи, и Данте не можетъ не замѣтить, что у него въ гербѣ зеленый левъ на золотомъ полѣ съ разными украшеніями.

Въ Римини тогда господствовали Мастини или Малатестини (жадныя собаки, жестокіе тираны). Они коварнымъ образомъ убили благороднаго рыцаря Монтано.

Имоло и Фаенца находились тогда во власти Майнардо Пагани. Данте не забываетъ сказать, что у него въ гербѣ маленькій левъ. Наконецъ поэтъ вспоминаетъ Чезену, омываемую рѣкою Савіею; но здѣсь у него не столько историческое, сколько аллегорическое значеніе. Онъ говоритъ, что городъ находится въ долинѣ между холмами. Это, по мнѣнію толкователей поэта, значитъ въ странѣ рабства между свободой. (Долина — рабство, холмъ — свобода).

ПѢСНЬ XXVII.

Восьмой кругъ. — Восьмая яма. — Романья въ XIV-мъ столѣтіи. — Хитрые и коварные совѣтники, — Гвидо-да-Монте-Фельтро.

I.

1—3 Наконецъ огонь умолкъ, успокоился, встряхнулъ свою вершину и началъ медленно удаляться отъ насъ съ разрѣшенія ласковаго поэта, —

4—6 какъ вдругъ другой огонь, шедшій сзади него, обратилъ на себя наше вниманіе страшными стонами, изъ него выходящими: онъ напоминалъ ревъ того сицилійскаго быка,

7—9 котораго художникъ Перилло вылилъ изъ мѣди и подарилъ Тирану Сицилійскому Фаларид у, а тотъ велѣлъ раскалить быка и посадилъ туда самого художника, и быкъ зарычалъ въ первый разъ стонами и криками того человѣка, который создалъ его своимъ рѣзцомъ.

10—12 Онъ рычалъ человѣчьимъ голосомъ, и тотъ человѣкъ находился внутри его, такъ что и самый быкъ, не взирая на то, что былъ сдѣланъ изъ мѣди, казалось страдалъ изъ за мученика, внутри его находившагося.

13—15 Такъ точно слова страдальца, заключеннаго въ подходившемъ къ намъ огнѣ и не находившаго себѣ выхода, превращались въ завыванія пламени, въ коемъ онъ былъ погружонъ.

Просьба новаго грѣшника Гвидо-да-Монте-Фельтро.

II.

16—18 Но когда наконецъ слова его нашли себѣ выходъ изъ вершины дрожащаго пламени, такъ точно какъ губы получаютъ извѣстное движеніе, когда человѣкъ начинаетъ говорить,

19—21 мы услышали: о ты, къ кому я обращаюсь, и кто только что сказалъ на ломбардскомъ языкѣ: удались, не ожидай отъ меня никакой помощи.

22—24 Можетъ быть я опоздалъ немного, но потрудись остановиться и поговорить со мной; видишь-ля, что я даже остановился, между тѣмъ какъ я сгораю въ этомъ огнѣ.

25—27 Если ты упалъ въ этотъ мрачный міръ, изъ той прекрасной земли, — изъ Италіи, гдѣ я грѣхами своими заслужилъ настоящія терзанія,

28—30 скажи мнѣ, что-жъ въ Романьи теперь миръ или война; я вѣдь родился въ горахъ Монте-Фельтро, между Урбиной и возвышенностями рѣки Тибра.

Отвѣтъ Данте.

III.

31—33 Я еще стоялъ съ напряженнымъ вниманіемъ, поникнувъ головою къ ямѣ, какъ мой учитель, тронувъ меня слегка въ бокъ, сказалъ: говори, потому что это итальянецъ: онъ будетъ тебя слушать не такъ, какъ тѣ два грека.

34—36 Отвѣтъ у меня уже былъ готовъ и въ ту-же минуту я вскрикнулъ: душа, заключенная въ этомъ пламени:

37—39 родина твоя никогда не была въ покоѣ въ сердцахъ тирановъ; но нынѣ, спускаясь въ эту бездну, я не видѣлъ тамъ никакой открытой войны.

40—42 Равенна остается въ томъ положеніи, въ какомъ она находилась въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ. Полентскій орелъ держитъ въ своихъ рукахъ не только Равенну, но даже и Червію.

43—45 Городъ Форли, доказавши, что онъ можетъ выдержать продолжительную осаду, обратившій французовъ въ прахъ, до сихъ поръ находится во власти Орделафи, имѣющихъ въ гербѣ своемъ зеленаго льва, и значитъ все же преклоняется предъ силой.

46—48 И обѣ злодѣйскія головы (malatesta), отецъ и сынъ, владѣльцы замка Верукіо, доказавшіе свою жестокость измѣнническимъ убійствомъ рыцаря Монтаньи (Montagna), пожираютъ народъ въ своихъ владѣніяхъ.

49—51 Маленькій левъ бѣлаго гнѣзда Майнардо Пагани, измѣняющій свои воззрѣнія съ каждымъ временемъ года, управляетъ Фаенцой на берегахъ Дамоны и Имолой близь Сантерно.

52—54 И Чезена, этотъ городъ, омываемый рѣкою Савіо, среди степей и горъ, живетъ между свободою и жестокими притѣсненіями.

55—57 Теперь я прошу тебя, чтобъ и ты разсказалъ мнѣ, кто ты? не будь въ этомъ отношеніи строже другихъ, и твое имя долго еще не забудутъ въ томъ мірѣ.

Разсказъ Гвидо-да-Монте-Фельтро. Святой Францискъ уступаетъ свои права одному изъ чорныхъ херувимовъ.

IV.

58—60 Затѣмъ пламя завыло, какъ всякій огонь подъ вліяніемъ вѣтра, повернуло свою вершину сначала въ одну, потомъ въ другую сторону, и, свистя, прислало намъ слѣдующіе звуки:

61—63 Если-бы я думалъ, что отвѣтъ мой будетъ данъ такому лицу, которое возвратится въ другой міръ, то пожирающее меня пламя не сдѣлало-бы никакого движенія.

64—66 Но такъ какъ не было человѣка, вышедшаго живымъ изъ этой пропасти, то я отвѣчаю тебѣ, не боясь никакого позора.

67—69 Прежде я былъ солдатомъ, а потомъ францисканскимъ монахомъ, думая, что поступленіемъ въ этотъ орденъ, я загладилъ свои дурныя дѣянія, и, конечно, желаніе мое было-бы исполнено,

70—72 если-бы не явился между мною и судьбою этотъ великій первосвященникъ, Папа Бонифацій VIII, который возвратилъ меня къ прежнимъ грѣхамъ, и я желалъ-бы, чтобъ ты выслушалъ, какъ и по какой причинѣ онъ это сдѣлалъ.

73—75 Въ молодости дѣйствовалъ я не какъ левъ, а какъ лисица: не храбростью, не благородствомъ отличался я, а коварствомъ и мошенничествомъ.

76—78 Я зналъ всѣ пролазы, проходы и продѣлки для того, чтобъ обмануть всякаго, и исполнялъ это съ такимъ искусствомъ, что слава моего коварства прошла всѣ части свѣта.

79—81 Но когда я достигъ тѣхъ лѣтъ, когда человѣкъ, какъ корабль, долженъ спускать свои паруса и свертывать свои вервія,

82—84 мнѣ надоѣло все то, что прежде мнѣ нравилось, и, раскаявшись и исповѣдавшись, я сдѣлался францисканскимъ монахомъ. Охъ, несчастный! эта перемѣна могла-бы составить мое блаженство.

85—87 Но Папа Бонифацій VIII, глава новыхъ фарисеевъ, велъ въ Римѣ войну возлѣ храма св. Іоанна Латерана и не противъ Сарациновъ, не противъ евреевъ,

88—90 нѣтъ, всѣ враги его были христіане, и никто изъ нихъ не требовалъ ни уничтоженія Акры съ помощью невѣрныхъ, ни святотатственной торговли во владѣніяхъ султана.

91—93 Онъ пренебрегъ и собственнымъ своимъ значеніемъ, и святостью подвластныхъ ему учрежденій, и моимъ званіемъ францисканскаго монаха, обязывавшимъ меня поститься.

94—96 по какъ великій Константинъ просилъ спрятавшагося въ пещерахъ горы Сирати, Св. Папу Сильвестра вылечить его отъ моровой язвы,

97—99 такъ точно и Бонифацій VIII потребовалъ меня, чтобъ я его вылечилъ отъ новой язвы, его смертной злобы противъ жителей города Колоны, злобы основанной на его гордости; онъ требовалъ моего совѣта, но я молчалъ, думая, что онъ просто пьянъ,

100—102 тогда онъ сказалъ мнѣ: не бойся, я теперь-же разрѣшаю всѣ грѣхи твои, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы ты объяснилъ мнѣ способъ, коимъ я могъ-бы завладѣть и землями и крѣпостью Пренесто.

103—105 Ты знаешь, что я могу по своему произволу запероть и отпереть врата неба, и что я владѣю тѣми двумя ключами, коими пренебрегъ мой предшественникъ Папа Целестинъ V, отказавшись отъ священнаго престола.

106—108 Тогда знаменательныя его разсужденія внушили мнѣ дурную мысль; мнѣ показалось, что молчаніе мое было-бы для меня пагубнымъ, и я сказалъ:

109—111 Святой отецъ, такъ какъ ты прощаешь мнѣ тотъ грѣхъ, въ который я долженъ впасть теперь-же, по твоей просьбѣ, то я рѣшаюсь дать тебѣ слѣдующій совѣтъ: обѣщай много и не исполняй ничего, или же исполняй очень мало, тогда ты восторжествуешь надъ жителями города Колоны.

112—114 Потомъ, когда я умеръ, самъ покровитель мой, святой Францискъ, пришолъ за мною по принятому издревле обычаю, но рядомъ съ нимъ явился одинъ изъ чорныхъ херувимовъ и сказалъ ему: ты не бери его на небо, не наноси мнѣ этого неправаго ущерба.

115—117 Этотъ грѣшникъ долженъ идти внизъ, въ среду моихъ подвластныхъ, потому что онъ далъ человѣку подлый совѣтъ, и съ тѣхъ поръ я уже держу его за волосы.

118—120 Нельзя прощать того, кто не раскаивается, а никто не можетъ въ одно и тоже время совершать грѣхи и каяться въ нихъ: быть и не быть въ одно и тоже время вещь невозможная.

121—123 Подумай въ какой ужасъ пришолъ я несчастный, когда чортъ, схвативши меня за волосы, сказалъ: пожалуй ты не зналъ, что я такой-же философъ, какъ и ты, и умѣю выводить логическія заключенія изъ вашихъ силлогизмовъ.

124—126 Онъ низвергъ меня къ Миносу; тотъ восемь разъ повернулъ своимъ хвостомъ вокругъ своей костлявой спины и, со злобой его укусивши,

127—129 сказалъ: этотъ грѣшникъ долженъ жариться въ огнѣ его скрывающемъ; вотъ почему я низвергнутъ сюда; и, видишь-ли ты, въ этомъ огненномъ одѣяніи нѣтъ конца моимъ мученіямъ…. страдая, я иду… я иду… я иду…

Поэты удаляются изъ восьмой ямы.

V.

130—132 Когда онъ кончилъ свою рѣчь, огонь, обнаруживая знаки страданій, пошолъ, шатаясь и волнуясь своей острой вершиной.

133—135 Мы съ учителемъ шли впередъ по утесу до слѣдующаго перевала, составляющаго мостъ надъ пропастью, гдѣ получаютъ заслуженное наказаніе тѣ сѣятели раздоровъ, которые, разъединяя узы природы и дружбы, —

136 отягчаютъ тѣмъ свою совѣсть.

Пѣснь XXVIII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Иное дѣло о раскольщикахъ явныхъ, ибо отъ тѣхъ напасти блюстися не надобно; но раскольщиковъ подъ видомъ православія живущихъ, покрывать сіе дѣло безбожіемъ смердящее. И за сіе должны суть епископы ревновать и доносить о семъ къ Духовному Коллегіумъ; а Коллегіумъ, по духовномъ розыскѣ, таковыхъ господъ, аще не похотятъ въ томъ исправиться, можетъ предать анаѳемѣ.

Полн. Собр. Зах. 721. 25 янв. 3718 т. VI стр. 342. п. 5.

Здѣсь Данте является опять юристомъ и излагаетъ свою лѣстницу наказаній для сѣятелей раздоровъ: онъ рисуетъ злополучную картину отчаянныхъ бѣдствій девятой ямы, гдѣ наказываются разные виды вредныхъ совѣтниковъ, виновниковъ расколовъ и междоусобныхъ войнъ въ единой человѣческой семьѣ.

По его понятіямъ сѣятели раздоровъ сѣятъ ихъ или въ святой католической церкви, или между государями, или между друзьями, между народами и наконецъ между самыми близкими родственниками.

Каждому виду сѣятелей раздоровъ предназначено своеобразное наказаніе.

Интересъ пѣсни увеличивается тѣмъ, что въ ней является самъ Мугамудъ, авторъ Корана, представитель восточныхъ вѣрованій, и что онъ указываетъ на своего учителя и ученика Али, виновника перваго раскола въ таинственномъ ученіи Мугамуда.

Голландскій писатель (Küenen) Куененъ, въ своей лекціи о національной и всемірной религіи (стр. 41), говоритъ, что Данте, помѣстивъ Мугамуда въ одинъ изъ нижнихъ круговъ католическаго ада, опредѣлилъ этимъ очень мѣтко и самый характеръ вѣроученія Мугамуда (Исламъ). Этимъ, по мнѣнію Куенена, ясно выражается то, что Исламъ не что иное, какъ черенокъ христіанства, или правильнѣе іудейства, посаженный на землѣ Аравитянъ, и для нихъ подрѣзанный въ своихъ развѣтвленіяхъ, согласно ихъ понятіямъ и способностямъ, и даже испорченный мѣстными особенностями народа только для того, чтобъ онъ сдѣлался для нихъ сколь возможно доступнѣе.

На послѣднемъ планѣ является Бертрамъ даль Борніо, который своими дурными совѣтами поссорилъ сына англійскаго короля Генриха съ его отцомъ и тѣмъ самымъ погубилъ его семейное счастье.

Переводчикъ не считаетъ нужнымъ излагать въ подробности теорію Данте о сѣятеляхъ раздоровъ (seminatore di scisme, di discordia, di scandal о): ему кажется, что самъ авторъ, своею постепенностью наказаній, такъ ясно выражаетъ то, что можно было думать въ его время, что теперь всѣ толкованія излишни.

Разбирая его ученіе по нашимъ понятіямъ, мы непремѣнно впадемъ въ какую нибудь ошибку или противъ времени, или противъ мѣста: переводчикъ думаетъ, что одни заголовки отдѣловъ этой пѣсни достаточно разъясняютъ лѣстницу наказаній, придуманную Данте.

ПѢСНЬ XXVIII.

Восьмой кругъ. — Девятая яма. — Сѣятели расколовъ и раздоровъ. — Мугамудъ. — Али. — Дольчина. — Петръ Медичисъ. — Куріонъ. — Моска. — Бертрамъ-даль-Борніо. Общій характеръ наказанія въ сравненіи съ жертвами продолжительныхъ войнъ, мѣстомъ которыхъ была Италія

I.

1—3 Кто могъ бы выразить, хотя бѣлыми стихами, даже повторяя ихъ нѣсколько разъ, тѣ страданія, тѣ раны, ту кровь, которыя представились теперь моимъ взорамъ.

4—6 Никакой языкъ не можетъ изобразить этого, потому что слово не можетъ вѣрно выразить дѣйствія, а разумъ нашъ не въ состояніи постигнуть великія явленія природы.

7—9 Если-бы собрать всѣ жертвы междоусобныхъ войнъ въ Аппуліи, въ этой счастливой по природѣ странѣ, — начиная отъ сраженій Энея Троянскаго съ Турномъ, королемъ Рутуліи и всѣхъ погибшихъ въ многочисленныхъ битвахъ Римлянъ съ Аннибаломъ, если собрать всю массу людей, сдѣлавшихся жертвою второй, самой продолжительной Пунической войны, и всю кровь,

10—12 пролитую Римлянами, хотя-бы во время сраженія близь Канны, послѣ котораго однихъ колецъ, снятыхъ съ рукъ убитыхъ римскихъ доблестныхъ гражданъ, отослано Аннибаломъ въ Карфагенъ 3 ¹/₂ мѣры (nioggia), какъ говоритъ самъ Титъ Ливій, а онъ никогда не ошибался;

13—15 и если присоединить къ нимъ всѣхъ Сарациновъ, выгнанныхъ изъ Сициліи и Аппуліи Робертомъ Гвискардомъ (Roberto Guiscardo 1071 г.) и всѣхъ другихъ, погибшихъ въ первомъ сраженіи Карла Анжуйскаго съ Манфредомъ, королемъ Сициліи и Аппуліи,

16—13 и всѣхъ тѣхъ, кости которыхъ до сихъ поръ собираются въ Чеперано, гдѣ жители Аппуліи (Аppugliа, Pugliesse) измѣнили Манфреду, или тамъ, возлѣ Тальякоцо (Tagliacozzo), гдѣ старый Алардъ, не бравши даже меча въ руки, однимъ совѣтомъ своимъ, даннымъ Карлу Анжуйскому, разбилъ Коррадина (Corradino).

19—21 Если-бы всѣхъ этихъ страдальцевъ собрать вмѣстѣ, и если-бы всѣ они обнажили свои разнообразныя раны, то все это ничто въ сравненіи съ мученіями и страданіями грѣшниковъ девятой ямы.

Муuамудъ. Сѣятель религіознаго раздора.

II.

22 — 24 Какъ полная воды бочка, разрубленная сверху до низу, извергаетъ всю свою воду, такъ одинъ грѣшникъ, разрѣзанный по всему тѣлу, начиная отъ горла, извергалъ наружу всѣ свой внутренности.

25—27 Сердце, печень, печонки и всѣ остальныя части внутренности человѣческаго тѣла выступали наружу и окружали со всѣхъ сторонъ его ноги.

28—30 Когда я обратилъ на него свои взоры, онъ взглянулъ на меня, разорвалъ еще больше свою грудь и сказалъ: смотри, какъ я терзаюсь.

31—33 Видишь-ли ты, какъ искажонъ Мугамудъ, а передъ нимъ его племянникъ Али идетъ, плачетъ, ему разбили лицо, начиная отъ лба до подбородка.

34—36 И всѣ другіе, которыхъ ты видишь, это все раскольники; живые они раскалывали свою вѣру, а теперь имъ за это раскалываютъ все тѣло.

37—39 Вонъ тамъ, сзади, стоитъ діаволъ, что мучаетъ насъ: своимъ мечомъ онъ переворачиваетъ всѣ наши внутренности;

40—42 въ такомъ видѣ мы должны обойти весь кругъ этой тяжкой долины, и когда мы подходимъ къ нему, всѣ наши раны заживаютъ, и онъ мечомъ своимъ возобновляетъ наши терзанія.

43—45 Но кто-же ты, стоящій на вершинѣ утеса, вѣроятно ты желаешь сначала увидѣть то наказаніе, которому долженъ быть подвергнутъ за свои злодѣянія.

46—48 Учитель мой отвѣчалъ: смерть еще не постигла его, и ни одинъ грѣхъ не привелъ его къ тому, чтобы раздѣлять твою участь;

49—51 но для того, чтобы онъ по опыту созналъ сущность природы человѣческой, мнѣ, какъ мертвому, предоставлено провести его живого черезъ адъ, изъ ямы въ яму: и это такъ вѣрно, какъ вѣрно и то, что я теперь обращаю къ тебѣ свое слово.

52—54 Услышавши это, — болѣе сотни грѣшниковъ остановились въ ямѣ и смотрѣли на меня съ удивленіемъ, какъ будто-бы позабывъ о страданіяхъ своихъ.

55—57 Тогда Мугамудъ, собираясь уже уходить, сказалъ мнѣ: ты, который вѣроятно скоро увидишь солнце, скажи монаху Долчину (Fra Dolcin), защитнику общаго владѣнія имуществомъ и женщинами, скажи ему, что если онъ не хочетъ вскорѣ за мною послѣдовать, —

58—50 такъ чтобы онъ сдѣлалъ порядочный запасъ жизненныхъ припасовъ, защитилъ-бы сколько-нибудь себя отъ снѣжныхъ заваловъ и не попался-бы такъ скоро въ руки жителей Наварры, которые поймаютъ его и, вмѣстѣ съ его женою Маргаритою, сожгутъ на огненномъ кострѣ (что и совершилось въ 1307 году).

61—63 Начавши говорить эти слова, Мугамудъ ступилъ уже одною ногою впередъ, а окончивши, ступилъ другою и удалился.

Петръ Медичисъ, сѣятель раздоровъ между государями. Онъ поссорилъ Гвидо-даПоленто съ Малатестино-да Римини.

III.

64—66 Но затѣмъ явился другой, у него горло было разсѣчено, носъ перерѣзанъ до вѣкъ, и видно было одно только ухо.

67—69 Остановившись, чтобъ посмотрѣть на меня съ такимъ-же удивленіемъ, какъ и всѣ другіе, онъ прежде всѣхъ открылъ отверстіе горла, изъ коего сочилась кровь,

70—72 и сказалъ: о, ты! не сдѣлавшій ни одного злодѣянія, преслѣдуемаго казнью; о, ты! котораго я видѣлъ въ Италіи, если не обманываетъ меня необыкновенное сходство; —

73—75 если ты когда-нибудь возвратишься въ эту прелестную Ломбардскую долину, что спускается отъ Верчели до самаго Маркабо, вспомни тогда про Петра Медичиса (Pietra da Medicino).

76 — 78 И сообщи двумъ лучшимъ гражданамъ города Фано (Guido и Angiolello) Гвидо и Анджіолелло, что если мы не заблуждаемся въ нашихъ предсказаніяхъ, —

79—81 то они въ Адріатическомъ морѣ, возлѣ Католики, будутъ сброшены съ своихъ кораблей съ камнями на шеяхъ, вслѣдствіе измѣны коварнаго злодѣя, господствующаго въ Римини и называемаго дурная голова (Malatesta).

82—84 Даже Нептунъ не видѣлъ, чтобы между самымъ восточнымъ островомъ Кипромъ и самымъ западнымъ изъ Балеарскихъ острововъ Маіоркой, на всемъ почти пространствѣ Средиземнаго моря совершено было такое злодѣяніе ни пиратами, ни даже греками дикихъ мѣстностей Арголиды, этими первоклассными морскими разбойниками (корсарами).

85—87 Этотъ одноглазый измѣнникъ, властелинъ земли, котораго я никогда не желалъ-бы видѣть, созвалъ ихъ для совѣщанія, между Римини и Позарой.

88—90 И кончилъ это совѣщаніе тѣмъ, что имъ уже не было надобности молить Бога о спасеніи отъ вѣтровъ, стремящихся съ горы Фокары; онъ сразу всѣхъ ихъ потопилъ.

Куріонъ--сѣятель раздоровъ между друзьями. Онъ Цезаря поссорилъ съ Помпеемъ.

IV.

91—93 А я ему: скажи мнѣ и покажи, если желаешь, чтобы я говорилъ о тебѣ на землѣ, кто именно смотритъ съ угрозой на свою родину.

94—96 Тогда онъ положилъ руку на лицо одного изъ своихъ товарищей и, открывши ему ротъ, вскрикнулъ: вотъ онъ, и говорить не можетъ — ему языкъ вырѣзали.

97—99 Это Куріонъ, тотъ самый, котораго изгнали изъ Рима за то, что онъ Цезарю доказалъ, что если все приготовлено для задуманнаго предпріятія, то всякая отсрочка въ исполненіи задачи ведетъ только къ погибели, и что нужно перейти Рубиконъ.

100—102 И я замѣтилъ, какъ эти слова пристыдили Куріона съ его порѣзаннымъ языкомъ — этого самого Куріона, который имѣлъ дерзость увлечь Цезаря своимъ краснорѣчіемъ.

Моска. Сѣятель раздора между народами, виновникъ вражды между Гвельфами и Гибелинами.

V.

103—105 И вотъ одинъ изъ грѣшниковъ, съ разрубленными только что пополамъ руками, поднялъ ихъ вверхъ, наложилъ на лицо Куріона и, обливая его своею кровью,

106—108 вскрикнулъ: вспомни про Моску — онъ, несчастный, поселилъ раздоръ въ семействахъ Амидеи и Буондельмонто, далъ совѣтъ убить Буондельмонто, и первый сказалъ: конецъ вѣнчаетъ дѣло; этотъ совѣтъ его бросилъ сѣмя раздора во всей Тосканѣ, возбудивъ вражду Гвельфовъ и Гибелиновъ, нанесъ много зла этой прекрасной странѣ.

109—111 Я прибавилъ: „и этотъ совѣтъ былъ причиною гибели твоего города“. Слова мои усугубили страданія мученика и, обливаясь горькими слезами, онъ удалился, какъ безумный.

Бертрамъ-даль-Борніо. Сѣятель раздора между оптомъ и сыномъ.

VI.

112—114 Я остался и смотрѣлъ на толпу другихъ грѣшниковъ и вдругъ увидѣлъ такое ужасное явленіе, что разсказать даже страшно безъ свидѣтелей, его подтверждающихъ;

115—117 носовѣсть, этотъ добрый товарищъ, съ которымъ можно всему свѣту говорить прямо все, что думаешь, меня успокаиваетъ.

118—120 И такъ я утверждаю, я увидѣлъ и, кажется мнѣ, что до сихъ поръ вижу туловище человѣка безъ головы, которое ходитъ также, какъ и всѣ другіе грѣшники;

121—123 одною рукою оно держитъ за волосы свою голову, будто фонарь, и эта голова смотритъ на насъ и говоритъ: охъ!

124—126 И туловище изъ глазъ своей головы сдѣлало фонарь; двое они слились въ одно существо, и оно раздвоилось; какъ это можетъ быть: это только Богу извѣстно.

127—129 Когда онъ взошолъ на мостъ, то поднялъ вверхъ руку съ своею головою, и какъ будто желая свѣтомъ ея приблизить къ намъ свой голосъ,

130—132 сказалъ: о ты, который дышешь, значитъ живешь и смотришь на мертвыхъ, видѣлъ-ли когда либо что-нибудь страшнѣе моей казни.

133—135 И если ты будешь говорить обо мнѣ, то знай, что я Бертрамъ-даль-Борніо (Bertram dal Bornio), дававшій коварные совѣты англійскому королю Генриху.

136 Я поссорилъ отца съ сыномъ. Даже Ахитофель (Achitofel) своими подлыми внушеніями не могъ возбудить такой вражды между Давидомъ и Авесаломомъ. (Библія, книга II Царствъ). Я самый вредный сѣятель раздора (scandalo). Посѣять раздоръ между человѣкомъ и человѣкомъ гадко; между другомъ и другомъ, — еще хуже, между родными — это уже грѣхъ, а я посѣялъ раздоръ между отцомъ и сыномъ: ужаснѣе этого злодѣйства (scandalo) между преступниками нашего вида и быть не можетъ^[7].

139—141 И такъ какъ я разрознилъ между собою людей столь близкихъ какъ отецъ и сынъ,.то теперь, несчастный, свой мозгъ я ношу разрозненнымъ отъ жизненнаго его начала: моего сердца.

142 Такъ на мнѣ оправдывается правило Ветхаго Завѣта: око за око, зубъ за зубъ.

Пѣснь XXIX.

ТОЛКОВАНІЕ.

Наказаніе сожженія есть обыкновенная казнь чернокнижцамъ, ежели оный своимъ чародѣйствомъ вредъ кому учинилъ, или дѣйствительно съ діаволомъ обязательство имѣетъ.

Полн. Собр. Зак. 1717 г. Уст. воинск., 3006, Артик. I, Толков., стр. 321.

Данте, проходя десятую яму восьмого круга, продолжаетъ говорить о наказаніяхъ алхимиковъ, волшебниковъ и колдуновъ. Хотя въ этой же ямѣ онъ помѣщаетъ прежде всего неизвѣстно почему своего родственника Geri del Bello, приходящагося ему двоюроднымъ дѣдомъ.

Изъ пѣсни вовсе не видно, чтобъ онъ принадлежалъ къ числу алхимиковъ, которыхъ Данте преслѣдуетъ съ большимъ ожесточеніемъ.

Изъ нихъ указаны два: Griffоlinо d’Arezzo и Capocchio. Первый изъ нихъ неправедно осужденъ сіенскимъ архіепископомъ на сожженіе за простой обманъ — по просьбѣ нѣкоего Альберта, котораго архіепископъ признавалъ за своего сына.

Въ этомъ событіи заключается, какъ кажется, тотъ урокъ, который Данте желалъ преподать своимъ современникамъ XIV столѣтія. Онъ хотѣлъ показать, что верховные земные судьи того времени судили неправедно, что даже самъ Миносъ, судья низвергнутый въ адъ за свои преступленія, — и тотъ постановляетъ болѣе справедливые приговоры по уголовнымъ дѣламъ, чѣмъ сіенскій архіепископъ.

Кастроджіованни, останавливаясь на поступкѣ сіенскаго архіепископа, говоритъ: эта наглая жестокость, столь противная ученію св. Евангелія, составляетъ одну изъ печальныхъ страницъ исторіи христіанства, но никогда не нужно смѣшивать высокихъ истинъ христіанской религіи съ свирѣпостью отчаяннаго фанатизма папъ того времени и ихъ сподвижниковъ, — противъ коихъ и возстаетъ Данте въ другихъ своихъ пѣсняхъ; что касается до настоящей пѣсни, то въ ней, какъ думаетъ переводчикъ, не видно ни особаго изящества, ни вообще ничего увлекательно-поэтическаго. Въ концѣ пѣсни, другой алхимикъ, товарищъ Данте по школѣ, изучавшій вмѣстѣ съ нимъ философію, Капоккіо, напоминаетъ ему о разныхъ кутилахъ города Сіены, промотавшихъ безъ толку все свое состояніе. Вотъ почему профессоръ Барджиджи, объясняя эту пѣснь, находитъ въ ней тотъ нравственный смыслъ, что нужно избѣгать дурного общества и излишней траты денегъ, ведущей неминуемо къ раззоренію. Эта мысль, высказанная въ XV-мъ столѣтіи, до сихъ поръ не получила у насъ права гражданства.

Данте ужь очень не любитъ алхимиковъ, а они почти всѣ были весьма добропорядочные люди: довольно вспомнить Манту, основательницу города Мантуи.

Здѣсь нужно замѣтить, что Данте обвиняетъ французовъ въ легкомысліи (vanità). Это любопытно собственно какъ историческое событіе. Данте сказалъ это въ XIV-мъ ст., значитъ и тогда уже французы своими дѣйствіями заставляли думать о себѣ, какъ о людяхъ легкомысленныхъ; правда ли это: переводчикъ думаетъ, что это еще открытый вопросъ.

ПѢСНЬ XXIX.

Кругъ восьмой. — Девятая яма. — Сѣятели раздоровъ. — Джери-дель-Белло. — Десятая яма. — Всѣ подлыжники. — Гриффолино изъ Ареццо и Капокіо. Разговоръ Виргилія съ Данте при переходѣ изъ девятой въ десятую яму.

I.

1—3 Бесчисленныя толпы осужденныхъ, и разнообразныя ихъ страданія такъ опьянили глаза мои, что мнѣ хотѣлось разразиться горькими слезами.

4—6 Но Виргилій сказалъ: чего смотришь? За чѣмъ направляешь свои взоры на искаженныя тѣни страдальцевъ?

7—9 Въ другихъ ямахъ ты не такъ держалъ себя; если хочешь сосчитать всѣ тѣни, вспомни, что въ этой долинѣ считается болѣе 22 милей (154 версты).

10—12 А луна уже у насъ подъ ногами, значитъ теперь ровно часъ пополудни; намъ осталось очень мало дарованнаго намъ свыше времени, а ты долженъ еще увидѣть гораздо болѣе чуднаго и ужаснаго, чѣмъ видѣлъ до сихъ поръ.

13—15 Еслибъ ты обратилъ вниманіе, отвѣчалъ я ему поспѣшно, на причины, заставлявшія меня смотрѣть внизъ, можетъ быть ты извинилъ-бы меня и позволилъ остаться здѣсь нѣсколько долѣе.

16—18 Учитель между тѣмъ молча шолъ впередъ; я слѣдовалъ за нимъ и, разговаривая, прибавилъ: въ глубинѣ той ямы, куда я смотрѣлъ,

19—21 мнѣ показалось будто духъ, родной мнѣ духъ, — одинъ изъ родственниковъ моихъ на землѣ — оплакивалъ свою вину, такъ страшно въ этой ямѣ наказуемую.

22—24 Учитель произнесъ: отнынѣ, чтобъ мысль твоя на немъ не останавливалась, обращай вниманіе на все другое, а онъ пусть тамъ мучается.

25—27 Я еще вчера замѣтилъ его у подошвы мостика и понялъ, что онъ сильно негодуетъ на тебя; онъ даже пригрожалъ пальцемъ: я услышалъ, что его зовутъ Geri del Bello; (это отецъ твоего дяди, интриганъ, сѣятель семейныхъ раздоровъ: за это и убилъ его одинъ изъ Саккети).

28—30 Ты тогда занятъ былъ коварнымъ совѣтникомъ англійскаго короля, котораго тотъ сдѣлалъ комендантомъ высокой крѣпости (Altaforte) и потому не замѣтилъ своего дѣда, а тотъ вскорѣ удалился.

31—33 Учитель, сказалъ я, вѣдь онъ былъ убитъ, и никто изъ его родныхъ не отмстилъ за него;

34—36 вотъ что, вѣроятно, возмущаетъ его чувства; поэтому, думаю я, онъ и ушолъ, не сказавъ мнѣ ни слова — это именно и возбудило еще болѣе мое состраданіе.

37—39 Такъ разговаривая, дошли мы до того мѣста, гдѣ должна была открыться послѣдняя яма восьмого круга и откуда можно было-бы ее видѣть, если-бы она была болѣе освѣщена.

Наказаніе фальшивыхъ монетчиковъ. Подлогъ въ работѣ.

II.

40—42 Когда мы дошли до послѣдней ограды злой ямы, такъ что могли видѣть всѣхъ мучениковъ, въ нее низвергнутыхъ,

43—45 я поражонъ былъ разнообразными жалобами, такъ пронизавшими мое сердце, какъ можетъ поразить только стрѣла, подкованная состраданіемъ (di pieta ferrati avean le strali), я закрылъ свои уши обѣими руками.

46—48 Если-бы возможно было собрать всѣхъ больныхъ госпиталя Кіанской долины (Valdichianna), Мареммы и острова Сардиніи, собрать всѣхъ заболѣвшихъ тамъ въ теченіи лѣта съ іюля до сентября мѣсяца» и всѣхъ ихъ свалить въ одну яму, то это зрѣлище непремѣнно возбудило-бы неизъяснимый ужасъ въ сердцѣ человѣка.

49—51 Таковъ былъ мой ужасъ, когда я увидѣлъ и услышалъ въ этой ямѣ смѣсь страданій и воплей и почувствовалъ такой запахъ, какой издаетъ только гніющее человѣческое тѣло.

52—54 по длинному утесу сходили мы съ послѣдней скалы всего круга злой ямы, идя постоянно на лѣво, — и все яснѣе и яснѣе представлялась нашимъ взорамъ

55—57 эта глубокая пропасть, гдѣ непогрѣшимая справедливость, руководимая высшимъ властителемъ, караетъ работниковъ подлога (алхимиковъ), предназначенныхъ страдать въ этой ямѣ.

58—60 Недалеко отъ Пелопонеза есть небольшой островъ Эгина. Въ то время, когда онъ принадлежалъ сыну Юпитера, Эаку, моровая язва такъ заразила воздухъ его окружавшій,

61—63 что не только люди, не только всѣ животныя, но даже и самые маленькіе черви всѣ погибли; остались только зародыши муравьевъ; изъ нихъ Юпитеръ, какъ это утверждаютъ поэты, создалъ людей и назвалъ ихъ мирмидонами.

64—66 Я не думаю, чтобы этотъ островъ представлялъ въ то время такой страшный видъ, какъ мрачная долина, каждый уголъ коей былъ наполненъ страдальцами.

67—69 Иные изъ нихъ лежали ницъ на землѣ: кто прислонялся къ спинѣ другого грѣшника, а кто ползкомъ пробирался съ одного мѣста ямы на другое.

Поэты встрѣчаютъ алхимиковъ: Гриффолино д’Ареццо и Капоккіо.

III.

70—72 Мы медленно шли, не говоря ни слова; только смотрѣли на мучениковъ, которые отъ слабости не могли держаться на ногахъ; мы вслушивались внимательно въ ихъ жалобы.

73—75 Я увидѣлъ двухъ грѣшниковъ, покрытыхъ съ головы до ногъ коростою; они сидѣли на землѣ спиною другъ къ другу, какъ двѣ грѣлки, разогрѣваемыя одна другою,

76—78 и никогда я не видѣлъ, чтобъ конюхъ, котораго зоветъ хозяинъ или которому спать хочется, чистилъ скребницею лошадей съ такою быстротою,

79—81 съ какою эти два несчастные скребли ногтями свое тѣло, покрытое струпьями: они желали сколько нибудь облегчить неистовыя мученія, порождаемыя ихъ болѣзнью,

82—84 и когтями срывали свои струпья, какъ поваръ ножемъ чиститъ чешую рыбы скардовы или другую рыбу, у которой чешуя еще крупнѣе.

Воззваніе Виргилія.

IV.

85—87 О ты, сказалъ учитель одному изъ нихъ, который раздираешь свое тѣло пальцами какъ клещами,

88—90 скажи мнѣ, нѣтъ-ли между вами итальянцевъ, — и пусть ногти твои служатъ тебѣ вѣчно для этой работы.

91—93 Одинъ изъ нихъ отвѣчалъ, рыдая: мы оба, такъ изуродованные, — итальянцы, а ты, насъ спрашивающій, самъ кто ты?

94—96 «Я», сказалъ указывая на меня учитель, «перехожу изъ одного круга ада въ другой, чтобы показать ваше обиталище этому живому человѣку.»

97—99 Тогда они отскочили другъ отъ друга и, дрожа всѣмъ тѣломъ, обратили на меня свои взоры, также какъ и всѣ другіе, услышавшіе слова наставника.

Обращеніе Данте къ грѣшнику.

V.

100—102 Добрый учитель обратился ко мнѣ съ слѣдующими словами: спроси у нихъ что хочешь, и я, видя, что онъ самъ этого желаетъ, началъ такъ:

103—105 если хотите, чтобы память о васъ не исчезла въ томъ мірѣ, если желаете, чтобы люди вспоминали о васъ въ теченіи многихъ лѣтъ,

106—108 скажите, кто вы и изъ какой страны! ваша отвратительная болѣзнь не должна вамъ препятствовать быть со мной откровенными.

Рѣчь Гриффолино д’Ареццо.

VI.

109—111 Одинъ изъ нихъ отвѣчалъ: я родился въ Ареццо и, по просьбѣ уроженца г. Сіены, Альберта, былъ сожжонъ живымъ на землѣ. Имя мое Гриффолино; но ты не думай, чтобъ на землѣ я былъ наказанъ праведно; нѣтъ, — здѣсь, въ аду, — я осужденъ Миносомъ за преступленія, мною дѣйствительно совершенныя, а тамъ, на землѣ, — меня судилъ архіепископъ Сіенскій, и вотъ за что:

112—114 я сказалъ Альберту въ шутку, что умѣю летать по воздуху, какъ птица; онъ же, какъ человѣкъ любопытный, и притомъ неразсудительный,

115—117 захотѣлъ выучиться колдовству; но я хотя и волшебникъ, не могъ однако выучить Альберта летать, какъ Дедалъ. Вотъ только за такой проступокъ сіенскій архіепископъ, былъ-ли онъ отцомъ Альберта или нѣтъ, — я не знаю, — осудилъ меня живого на сожженіе.

118—120 А Миносъ, адскій судья, даже въ аду никогда не ошибающійся (не то, что ваши земные епископы), отослалъ меня въ послѣднюю десятую яму восьмого круга за то, что на землѣ я занимался алхиміей.

Замѣчаніе Данте о легкомысліи Сіенцевъ и Французовъ.

VII.

121—123 Я сказалъ поэту: — какой легкомысленный на

родъ эти Сіенцы, я думаю, что они въ этомъ отношеніи превосходятъ французовъ.

Капоккіо, товарищъ Данте по школѣ, подтверждаетъ его замѣчаніе.

VIII.

124—126 Тогда другой прокажонный, услышавъ мои слова, сталъ кричать: ты правъ, но изъ числа легкомысленныхъ сіенскихъ кутилъ, исключи Стрикку (Stricca); онъ человѣкъ на столько умѣренный, что въ нѣсколько дней промоталъ все свое имѣніе.

127—129 И Николо исключи, который первый завелъ въ Сіенѣ роскошныя явства изъ растительнаго царства и началъ съ этою цѣлью разводить гвоздику (Garofanо) въ томъ огородѣ, гдѣ она хорошо произростаетъ.

130—132 Исключи также всю шайку знаменитыхъ кутилъ, предводитель которой Качіо д’Ашіано (Сассіо d’Asciano) пропилъ съ ними всѣ свои необозримыя рощи и виноградники; исключи и достойнаго его сподвижника Абальято (Abagliato), хорошо доказавшаго свое умѣніе проживать состояніе.

133—135 Но если ты желаешь знать, кто съ такимъ наслажденіемъ подтверждаетъ слова твои о легкомысліи Сіенцевъ, то вглядись хорошенько въ мое лицо —

136—138 и ты узнаешь, что я тѣнь Капоккіо (Capocchio), того самаго, что вмѣстѣ съ тобою учился философіи; я узналъ тебя, и ты вѣрно помнишь, что я занимался алхиміей и выучился поддѣлывать металлы.

139 Если ты дѣйствительно Алигіери, то долженъ также знать, что я, по природѣ своей, всегда былъ обезьяной.

Пѣснь XXX.

ТОЛКОВАНІЕ.

Которые учнутъ дѣлати мѣдныя, или оловянныя, или укладныя деньги, или въ серебро учнутъ лрибявляти мѣдь, или олово, или свинецъ, тѣхъ денежныхъ мастеровъ за такое дѣло казнить смертію, залити горло.

Уложеніе 1649 г. Гл. V, п. 1.

За поддѣлку кредитныхъ билетовъ виновные подвергаются лишенію всѣхъ правъ состоянія и ссылкѣ въ каторжную работу.

Извлеченіе изъ Высочайшаго манифеста о кредитныхъ билетахъ.

Ежели кто съ умысла лживое имя или прозвище себѣ приметъ и нѣкоторый учинитъ вредъ, оный за безчестнаго объявленъ и по обстоятельству преступленія, наказанъ быть имѣетъ.

Полное собраніе законовъ 3006 Воинск. Уст. Арт. 200—202.

А будетъ которая обчая ссылка солгала; и той обчей ссылкѣ за то учинити жестокое наказаніе, бити кнутомъ нещадно, и убытки того, кого оговорятъ безъ вины, велѣть доправмть; и отдать челобитчику.

Уложеніе 1649 г. ст. 170.

Данте продолжаетъ свой разсказъ о наказаніяхъ за подлоги. — Онъ старается различать три вида подлоговъ: первый — подлогъ въ работѣ; сюда относятся алхимики, фальшивые монетчики и т. п. люди, придающіе своей работѣ изъ самаго простого матеріала видъ какой нибудь драгоцѣнности, золота, серебра, брильянта и т. п. Этихъ грѣшниковъ мы видѣли уже въ предшедшей главѣ. Здѣсь-же Данте выставляетъ нѣкоего маестро Адамо, который въ 1280 г. былъ сожжонъ живымъ на землѣ за поддѣлку флориновъ. Другой видъ подлога — это подлогъ личный, совершающійся въ самомъ дѣйствіи человѣка, когда одно лицо выдаетъ себя за другое. Въ настоящей главѣ Данте указываетъ на два образца этого подлога — Gianni Schiechi, представившій умершаго Доната живымъ и сдѣлавшій отъ имени его завѣщаніе, — и Мирру — дочь кипрскаго царя Цинира, которая перерядившись умѣла обмануть своего отца и сдѣлать его противъ воли преступникомъ. — Подъ третьимъ видомъ подлога Данте подразумѣваетъ подлогъ въ словахъ, т. е. просто ложь, обманъ и въ видѣ образцовъ этого подлога приводитъ Пентефрію, желавшую своею ложью погубить Іосифа Прекраснаго и вмѣсто того, возвеличившую его въ высшей степени и въ отношеніи къ семейству, и въ отношеніи къ своимъ единоплеменникамъ. Другой образъ обманщика это Синонъ (Sinon), бѣглый грекъ, убѣдившій Троянцовъ впустить въ городъ знаменитую деревянную лошадь, ихъ погубившую. Подлоги перваго рода наказываются страшною жаждою; для грѣшниковъ одна капля воды важнѣе цѣлаго царства; виновные въ подложныхъ дѣйствіяхъ второго рода бросаются во всѣ стороны и кусаются какъ бѣшенныя собаки, а обманщики третьяго рода страдаютъ тифомъ или возвратной лихорадкой и дерутся.

Подобная драка двухъ грѣшниковъ очень увлекла Данте, но когда Виргилій замѣтилъ ему, что едва-ли прилично увлекаться подобными неприличными свалками, тотъ очень смутился, но древній поэтъ отнесся къ нему снисходительно, и они начали сходить въ самый центръ восьмого круга ада.

Ст. 1—3 настоящей пѣсни требуютъ нѣкоторыхъ объясненій изъ области мифологіи. Царь Тира Агеноръ имѣлъ дочь Европу, которую укралъ Юпитеръ; отецъ послалъ въ погоню за ней своего сына Кадма, приказавъ ее розыскивать повсемѣстно и безъ нея не возвращаться въ отечество. Кадмъ, признавая неприличнымъ преслѣдовать женщину, пришолъ на кораблѣ въ Грецію, гдѣ оракулъ Аполлона Дельфійскаго сказалъ, чтобъ онъ преслѣдовалъ быка. Побѣдивъ въ нѣкоторыхъ сраженіяхъ спартанцевъ, онъ создалъ г. Ѳивы и былъ провозглашенъ его королемъ. Здѣсь онъ женился на Герміонѣ (дочери Менелая и Елены), извѣстной своею доблестью и красотою (иные авторы называютъ ее Гармоніею, дочерью Марса и Венеры). Кадмъ имѣлъ отъ нея четырехъ дочерей, столь же прелестныхъ какъ и ихъ мать, которыя всѣ окончили жизнь свою самымъ несчастнымъ образомъ. Старшая изъ нихъ Семела за любовь свою къ Юпитеру была сожжена живою, а младшая Ина бросилась съ утеса въ море вмѣстѣ съ своимъ сыномъ, для того только, чтобъ избѣжать преслѣдованій своего сумасшедшаго супруга, принявшаго ее за львицу со своими львенками. Многіе утверждаютъ, что это сдѣлано было по приказанію Юноны, также какъ и всѣ бѣдствія, постигшія впослѣдствіи г. Ѳивы. Басня эта изложена въ Превращеніяхъ Овидія (1 т. Ш 253—315, IV 416—562).

Четыре эпиграфа, поставленные въ началѣ толкованія, сдѣланы съ цѣлью показать отношеніе взглядовъ русскаго законодательства XVIII-го ст. къ воззрѣніямъ мыслителей XIV-го вѣка на грѣхи и на наказанія заслуженныя грѣшниками того времени Уложеніе 1649 г. почти совпадаетъ съ наказаніями Данте, но воинскіе процессы Петра Великаго несравненно мягче: заимствованные изъ Швеціи они вообще отличаются соотвѣтственной тому вѣку справедливостью; въ нихъ-же сказано извѣстное изрѣченіе, приписываемое Екатеринѣ ІІ-й: лучше оправдать десять виновныхъ, чѣмъ обвинить одного невиннаго.

Пѣснь эта конечно переводчику не нравится: это одна изъ самыхъ слабыхъ и даже самыхъ грязныхъ по своему содержанію пѣсней Данте: самъ Виргилій кончаетъ ее словами: позорно желаніе видѣть мерзости и слушать разговоры негодяевъ.

ПѢСНЬ XXX.

Восьмой кругъ. — Яма десятая. — Разные виды подлоговъ. — Мирра. — Джанни Скикки. — Maeстро Адамо. — Синонъ изъ Трои. Наказаніе за подлогъ личный, т. е. когда одно лицо выдаетъ себя за другое. Джанни Скикки и Мирра, дочь кипрскаго короля Цинира.

I.

1—3 Когда Юнона изъ ревности къ Семелѣ, дочери Кадка, основателя Ѳивъ, матери Бахуса, возненавидѣла весь родъ Ѳивянъ и ниспослала на нихъ всевозможныя бѣдствія, —

4—6 когда царь Ѳивянъ Атаманте былъ приведенъ Юноною, при содѣйствіи Фуріи Тизифоны, въ такое бѣшенство, что увидѣвъ жену свою Ину — сестру Семелы, первую кормилицу Бахуса — съ своими двумя младенцами на рукахъ, —

7—9 принялъ ее за львицу съ львенками и, зарычавъ "разставляйте сѣти, я поймаю и львицу и дѣтенышей ея, " выхватилъ изъ руки Ины одного ребенка, по имени Леарха, и тутъ же разбилъ

10—12 его голову о камень, а та, съ послѣднимъ сыномъ на рукахъ, избѣгая преслѣдованій бѣшеннаго супруга, бросилась съ утеса и утонула вмѣстѣ съ сыномъ, —

13—15 когда судьба сокрушила наглую гордость Троянцевъ, слишкомъ возмечтавшихъ о себѣ и вмѣстѣ съ царемъ ихъ уничтожила и самое ихъ царство,

16—18 когда печальная и несчастная плѣнница Гекуба увидѣла во Ѳракіи на берегахъ Архипелага трупъ своего сына Полидора, убитаго Полимнестромъ, и,

19—21 задыхаясь отъ бѣшеннаго горя стала лаять, какъ собака, почему и Ювеналъ сказалъ: она въ собаку превратилась, — тогда много, много бѣдствій было на свѣтѣ.

22—24 Но никогда ни въ Ѳивахъ, ни въ Троѣ, не видѣли фурій, терзающихъ съ такою ярою свирѣпостью не только дикихъ звѣрей, но и живыя части человѣческаго тѣла,

25—27 какъ двѣ тѣни, что я вижу въ эту минуту, жестокія и бѣшенныя, зеленоблѣдныя и голыя; онѣ съ неистовствомъ стремятся во всѣ стороны, кусая съ яростью все, что попадется имъ на пути, будто свиньи только что выпущенныя изъ свинарни.

28—30 Одна изъ нихъ стремглавъ набросилась на Капоккія и, схвативъ его зубами за затылокъ, помчала его вдоль долины съ такою силою, что онъ тѣломъ своимъ, какъ плугъ оралъ землю.

31—33 Товарищъ его Гриффолино изъ Ареца, оставшись одинъ, дрожащимъ отъ страха голосомъ сказалъ мнѣ: вѣдь это лѣшій (Gianni Schicchi), вѣдь онъ на всѣхъ насъ бросается, свои грѣхи искупая.

34—36 Я сказалъ ему: но если этотъ другой лѣшій не зацѣпитъ тебя своими зубами, то не полѣнись сказать мнѣ, кто это такой, прежде чѣмъ онъ удалится отсюда.

37—39 Онъ отвѣчалъ: это ветхая душа подлой Мирры, которая, въ противность законамъ взаимной любви, сдѣлалась любовницею отца своего.

40—42 Она обманула его, показалась ему другою женщиной и оба они сдѣлались преступниками — такъ точно какъ этотъ (Gianni Schicchi), который для того, чтобы получить себѣ лучшую кобылицу изъ табуна Буозо Донати,

43—45 представилъ изъ себя умершаго Донати живымъ и отъ имени его продиктовалъ завѣщаніе, исполнивъ въ немъ съ точностью всѣ формы, закономъ предписанныя, во вредъ законныхъ наслѣдниковъ, а себѣ этимъ-же завѣщаніемъ оставилъ въ даръ самую лучшую кобылицу — не даромъ называвшуюся царица табуна (la donna della torma).

Подлогъ въ работѣ. Фальшивые монетчики. Маестро Адамо изъ Брешіи.

II.

46—48 Когда эти два бѣшенные грѣшника, приковавшіе мое вниманіе, прошли мимо, я обратилъ свои взоры на другихъ несчастныхъ.

49—51 и что-же увидѣлъ я; если-бы у человѣка отрѣзали маленькія ноги, то осталась бы одна только арфа.

52—54 Этотъ человѣкъ страдалъ тяжкою водяною болѣзнью; голова и ноги его съежились; ростъ уменьшился, осталось одно туловище — дурные соки всего существа такъ измѣняютъ человѣка, что лицо его вовсе не соотвѣтствуетъ туловищу — это не человѣкъ; это арфа.

55—57 Губы у него были открыты, какъ у чахоточнаго — верхняя подымалась къ носу, нижняя опускалась къ подбородку.

58—60 О, вы! сказалъ онъ намъ, которые, но знаю по какой причинѣ, находитесь въ мірѣ скорби и сами не страдаете, — посмотрите, обратите вниманіе на страданія маестро Адама изъ Брешіи.

61—63 Пока я былъ живъ, у меня всего было вдоволь, а теперь, несчастный, — я жажду одной только капли воды.

64—66 Тѣ источники, что съ зеленыхъ холмовъ Казентино разливаются вплоть до рѣки Арно, орошая и освѣжая все, что встрѣчается имъ на пути,

67—69 всегда у меня передъ глазами, и не даромъ образъ ихъ изсушаетъ меня еще болѣе, чѣмъ моя водянка, изъ за которой нѣтъ лица на мнѣ; никто не узнаетъ меня.

70—72 Суровая жестокость, преслѣдующая меня, беретъ начало свое съ тѣхъ самыхъ мѣстъ, гдѣ я въ первый разъ совершилъ свой грѣхъ для того, чтобы каждый вздохъ ной среди этихъ страданій вызывалъ новыя мученія, — однимъ воспоминаніемъ о прежнемъ блаженствѣ.

73—75 Тамъ, въ этой Роменѣ (бѣдной деревушкѣ на Казетинскомъ холмѣ), первый разъ я сталъ поддѣлывать флорины, съ одной стороны ликъ Іоанна Крестителя, а съ другой цвѣты; за это преступленіе меня сожгли живымъ на землѣ.

76—78 А виновники — это самые графы Ромены; по просьбѣ ихъ я рѣшился на это: и видъ этихъ несчастныхъ Гвидо и Александра и подлаго брата ихъ Агинольфа, — я всегда предпочту одной каплѣ воды освѣжительнаго источника Бранды.

79—81 Уже одинъ изъ этихъ трехъ страдаетъ здѣсь — если только эти проклятыя тѣни говорятъ правду — но что мнѣ съ этого, какая польза? когда я самъ съ своимъ животомъ не могу тронуться съ мѣста.

82—84 Если бы у меня было столько легкости и силы, чтобы во сто лѣтъ я могъ бы сдѣлать одинъ только шагъ впередъ, я давно бы отправился въ путь,

85—87 чтобы найти въ средѣ этихъ подлыхъ, зараженныхъ разными гнилыми болѣзнями, людей, — эту душу, хотя долина наша идетъ въ длину на 77 верстъ и больше, а въ ширину будетъ по меньше какъ на 3 ¹/₂ версты.

88—90 Вотъ эти-то проклятые и сдѣлали меня проклятымъ; они внушили мнѣ мысль поддѣлывать флорины и придавать имъ вѣсу (на три карата) въ 20 разъ болѣе.

Подлогъ въ словахъ, ложь, обманъ. Пентефрія, жена Путифара. — Бѣглый грекъ Синонъ.

III.

91—93 Я обратился къ нему съ вопросомъ, что это за несчастныя тѣни, что валяются направо отъ тебя, отъ нихъ идетъ такой паръ, какой зимою издаетъ только мокрая рука.

94—96 Онъ отвѣчалъ: когда я упалъ въ эту бездну, я нашолъ ихъ здѣсь, и съ тѣхъ поръ онѣ не двигались, — думаю, что онѣ никогда не тронутся съ мѣста.

97—99 Одна изъ нихъ — это всѣмъ извѣстная лгунья, жена Путифара Пентефрія, оклеветавшая Іосифа, а другая тѣнь — это обманщикъ, грекъ Синонъ, пріобрѣвшій свою знаменитость преданіемъ Трои — оба они страдаютъ тифомъ и потому-то издаютъ такое нестерпимое зловоніе.

100—102 Тогда одна изъ двухъ тѣней, это былъ Синонъ, оскорбившаяся такимъ о немъ дурнымъ отзывомъ, встала и треснула его прямо въ то мѣсто, гдѣ онъ страдалъ водяною болѣзнью.

103—105 Раздался звукъ барабана, но Адамъ сейчасъ же треснулъ въ морду Синона и, мнѣ показалось, такъ какъ я смотрѣлъ на это внимательно, что онъ ударилъ его съ такою же силою —

106—108 и сказалъ: хотя я не могу двигаться свободно тяжелыми членами моего тѣла, но рука моя достаточно свободна, чтобъ дать тебѣ пощочину.

109—111 Тотъ отвѣчалъ: да, когда скованнымъ тебя вели въ огонь, ты не могъ такъ владѣть своими руками, но ты очень хорошо владѣлъ ими, дѣлая фальшивыя деньги.

112—114 А тотъ: — да, пожалуй, что ты правду говоришь, а въ Троѣ, когда Пріамъ тебя спрашивалъ о деревянной лошади и просилъ тебя сказать правду, сказалъ ли ты?

115—117 Синонъ отвѣчалъ: я обманулъ на словахъ, а ты на дѣлѣ — ты поддѣлывалъ фальшивыя деньги; я здѣсь мучаюсь за одно преступленіе, а ты своими злодѣяніями превзошолъ всѣхъ дьяволовъ ада.

118—120 Вспомни о лошади, введенной вами въ Трою, прервалъ его страдающій водяною болѣзнью, и тебѣ не ладно будетъ при одной только мысли о твоемъ подломъ коварствѣ, извѣстномъ всему свѣту.

121—123 Грекъ сказалъ: а тебя мучаетъ твоя жажда — языкъ твой сохнетъ, а твой животъ закрываетъ отъ твоихъ взоровъ самого тебя.

124—126 Тогда фальшивый монетчикъ отвѣчалъ: "твой языкъ продолжаетъ злобствовать, какъ и прежде, но если я томлюсь жаждою и толстѣю,

127—129 такъ и ты страдаешь лихорадкою и головною болью и тебѣ хотѣлось-бы вкусить той влаги, въ которой Нарцизъ любовался собой.

Виргилій дѣлаетъ замѣчаніе Данте, который слишкомъ увлекся ссорами грѣшниковъ.

IV.

130—132 Я слушалъ ихъ съ увлеченіемъ. Вдругъ учитель сказалъ: "Да, если ты будешь такъ смотрѣть на нихъ и будешь слушать ихъ разговоры, такъ, пожалуй, и я съ тобой поссорюсь/

133—135 Эти слова, съ негодованіемъ ко мнѣ обращенныя наставникомъ, такъ меня пристыдили, что до сихъ поръ безъ ужаса я не могу о томъ вспомнить.

136—138 И какъ человѣкъ, которому грезится дурной сонъ и во снѣ ему мнится, что это такъ дѣлается на самомъ дѣлѣ, а онъ хочетъ, чтобъ это ему только снилось, чтобъ въ дѣйствительной жизни этого не было,

139—141 такимъ и я сдѣлался — я не могъ говорить, хотѣлъ оправдать себя и не вѣрилъ, что смогу оправдаться — мнѣ было очень стыдно.

142—144 Твой стыдъ, сказалъ учитель, могъ бы искупить и болѣе важныя ошибки, поэтому ты не сѣтуй, успокойся.

145—147 Но если въ другой разъ ты увидишь подобныя постыдныя свалки, то помни, что я тебя не оставлю здѣсь ни на минуту:

148 позорно самое желаніе видѣть мерзости и слушать рѣчи негодяевъ.

ПѢСНЬ XXXI.

ТОЛКОВАНІЕ.

Иже бо вознесется -- смирится: и смиряйся вознесется.
(Ев. отъ Матѳ., гл. XXIII, ст. 12).

Данте входитъ въ девятый кругъ ада — глубокая пропасть его наполнена великанами.

Судя по лѣстницѣ наказаній, изложенной въ ХІ-й пѣснѣ, здѣсь должны получать заслуженное возмездіе измѣнники, т. е. люди обманывающіе имѣющихъ къ нимъ довѣріе и тѣмъ самымъ нарушающіе возможную на землѣ вѣру другъ въ друга. (См. п. XI, ст. 61—63).

Преисполненный ученіемъ священнаго писанія, и свято преклоняющійся передъ высокими его истинами, Данте беретъ свою легенду о великанахъ какъ изъ Библіи и Евангелія, такъ и изъ разныхъ историческихъ изслѣдованій, предшествовавшихъ ему историковъ.

Онъ старался и въ первыхъ пѣсняхъ распредѣлять этихъ великановъ и разныхъ чудовищъ въ подлежащихъ мѣстахъ ада, придавая имъ особенное, имъ свойственное значеніе.

Такъ, мы видѣли Харона на берегахъ Ахерона, неумолимаго и непогрѣшимаго судью Миноса, при входѣ во второй кругъ, — Цербера при входѣ въ третій, — Плутуса въ 4-й, Флегія въ 5-й, — три фуріи и Медузу въ 6-мъ кругѣ, минотавра, Кентавра и Гарпій въ разныхъ мѣстахъ 7-го круга, Геріона, при входѣ въ восьмой, — и рыжую бороду Барбаричіо съ подвластными ему чертями — въ одной изъ ямъ восьмого круга.

Дѣти земли и пролитой на ней крови Титановъ, возставшихъ противъ Юпитера за изгнаніе имъ отца своего Сатурна съ острова Крита, — эти великаны, подобные слонамъ между четвероногими и китамъ между рыбами, — въ непомѣрной своей гордости, дерзнули возстать противъ божественной силы и даже Геркулесъ едва, едва могъ справиться съ однимъ изъ нихъ Антеемъ, получавшимъ всякій разъ, когда тотъ бросалъ его на землю, новую отъ своей матери силу, такъ что Геркулесу ничего не оставалось сдѣлать, какъ подбросить его на воздухъ, поймать его какъ мячикъ и задушить въ своихъ объятіяхъ.

Изъ этихъ великановъ Виргилій называетъ Немврода съ его охотничьимъ рогомъ (см. Библ. исх.), Фіальта и Антея, который и снесъ поэтовъ въ самый глубокій колодезь.

Тамъ, по мнѣнію Данте, страдаютъ великаны за свою гордость. Такъ сказано въ Св. Писаніи (см. эпиграфъ).

Немвродъ встрѣтилъ поэтовъ слѣдующими словами: «Рафельмай-амекъ-заби-альми».

Слова эти возбудили между писателями, объяснявшими Данте, разногласіе:

Ланчи, въ своемъ сочиненіи, напечатанномъ въ Римѣ 1819 г., говоритъ, что Немвродъ говорилъ по арабский сказалъ: «усиль торжество мое въ безднѣ, ибо я прогремлю на свѣтѣ».

Іосифъ Вентуро, напротивъ, доказываетъ, что Немвродъ говорилъ на сирійскомъ языкѣ и произнесъ слѣдующія слова: О! божественная власть, зачѣмъ скрыла ты меня въ этой безднѣ?

Другіе толкователи Данте объясняютъ довольно остроумно, что эти слова ровно ничего не значатъ, — ибо за устройство Вавилонской башни, Немвродъ первый потерпѣлъ на себѣ наказаніе Всемогущаго Бога: смѣшеніе языковъ.

Переводчикъ съ своей стороны совершенно согласенъ съ этими послѣдними, потому въ особенности, что въ строкахъ 79—81 Виргилій внушаетъ эту мысль самому Данте, а зачѣмъ-же мы будемъ влагать въ уста умершему чужія мысли и чужія намѣренія.

ПѢСНЬ XXXI.

Центръ восьмого круга. — Входъ въ девятый кругъ. — Гиганты, Немвродъ, Фіальтъ и Антей. Встрѣча съ гигантами. Общій видъ ихъ. Данте принимаетъ ихъ за башни.

I.

1—3 На сколько слова моего наставника, сказанныя въ концѣ предшедшей пѣсни, меня смутили и пристыдили, на столько послѣдовавшія за тѣмъ слова меня успокоили.

4—6 Такъ мечъ Ахилла я отца его Пелея сначала поражаетъ, а потомъ исцѣляетъ раны имъ наносимыя.

7—9 Молча вышли мы изъ несчастной долины и обогнули весь утесъ, ее окружавшій.

10—12 Здѣсь царствовалъ сумракъ въ воздухѣ: какъ будто день погасалъ, а ночь еще не наступала, такъ что трудно было что нибудь разглядѣть.

13—15 Но вдругъ я услышалъ звукъ рога, столь громкій, что могъ бы заглушить ударъ грома, — и я направилъ взоры свои въ ту сторону, откуда раздался этотъ страшный звукъ.

16—18 Послѣ гибели 30,000 сподвижниковъ Карла Великаго подъ Ронсевалемъ, вслѣдствіе измѣны Гапелона, самъ Орландо не могъ затрубить съ такою силою, а звуки его трубы слышны были, какъ извѣстно, на 60 верстъ въ окружности.

19—21 Вглядываясь ближе въ ту сторону, откуда слышенъ былъ звукъ, я подумалъ, что я вижу множество высокихъ башенъ, почему спросилъ учителя что это за городъ,

22—24 Онъ отвѣчалъ: ты желаешь видѣть во мракѣ больше чѣмъ можешь, отъ чего ты и запутываешься въ своемъ воображеніи.

25—27 Ты скоро поймешь до какой степени чувства насъ обманываютъ; не медли, ускоряй свои шаги.

28—30 Потомъ нѣжно взявъ меня за руку, сказалъ онъ: прежде чѣмъ мы пойдемъ дальше, я хочу, для того чтобъ тебѣ не представлялось все это слишкомъ страннымъ,

31—33 объяснить тебѣ, что это вовсе не башни, — это все великаны, которые кругомъ пропасти погружены до пояса въ колодцы.

34—36 Какъ развевающійся туманъ даетъ возможность увидѣть, что прежде въ немъ скрывалось,

37—39 такъ и я, пройдя нѣсколько шаговъ, въ этомъ мрачномъ воздухѣ, началъ, мало по малу, понимать свою ошибку, вслѣдствіе коей принялъ великановъ — за башни, но вмѣстѣ съ тѣмъ невообразимый страхъ овладѣвалъ мною при видѣ этихъ странныхъ чудовищъ.

40—42 Какъ круглыя стѣны замка Монтере джіоне возлѣ Сіены разукрашены высокими башнями, представляющими изъ себя видъ короны,

43—45 такъ ужасные гиганты, поражаемые до сихъ поръ еще громами Юпитера, высовывались изъ своихъ колодцевъ до половины своего роста.

1-й великанъ Немвродъ.

II.

46—48 И представились моимъ взорамъ и лица ихъ, и плечи, и грудь и большая часть туловища съ двумя привязанными къ бедрамъ руками.

49—51 Конечно, природа хорошо распорядилась, прекративъ производство такихъ чудовищъ, — чтобъ отнять у Марса подобныхъ воиновъ — исполнителей.

52—54 И если до сихъ поръ между животными остались слоны и киты, своеобразныя чудовища, то всякій разсудительный человѣкъ пойметъ, что это разумно.

55—57 Ибо если къ развращенной волѣ и необычайной силѣ прибавить еще силу разума, то злодѣяніямъ предѣла не будетъ; и противостоять имъ люди не имѣютъ никакой возможности.

58—60 Лицо каждаго великана мнѣ казалось такимъ длиннымъ и громаднымъ, какъ бронзовое изображеніе сосновой шишки на церкви Св. Петра въ Римѣ, — а всѣ другіе члены тѣла были соразмѣрны этому лицу.

61—63 Такъ, что вершина колодца, закрывавшая нижнюю часть великановъ, показывала на верху такую громадную ихъ часть, что даже

64—66 если бы трехъ извѣстныхъ своею высотою Фригійцевъ (Frison) поставить одинъ на другого, то и они не могли-бы достать отъ видимой половины его туловища до шеи; по моему разсчоту, тридцать большихъ футовъ (palmo, da sei ad otto pollici) не могли-бы достигнуть этой высоты.

67—69 «Рафель-май-амокъ-заби-альми» (Raphel mai amech Zabi Almi), заревѣла страшная пасть великана: она не могла говорить человѣческимъ языкомъ.

70—72 Мой вождь крикнулъ: безтолковая душа, когда овладѣваетъ тобою бѣшенство или ярость, бери свой рогъ и его звукъ тебя успокоитъ.

73—75 Поищи ремень этого рога; ты его увидишь на своей шеѣ, безстыдная душа, а самый рогъ на своей объемистой груди.

76—78 Потомъ, обратился ко мнѣ со словами: — онъ самъ себя выдаетъ, — это строитель вавилонской башни Немвродъ — вѣдь изъ за его пошлаго чуда, теперь всѣ люди стали говорить на разныхъ языкахъ.

79—81 Бросимъ его, и не будемъ говорить по напрасну: ему столь-же чуждо всякое нарѣчіе, какъ и намъ слова его, которыхъ никто понять не можетъ.

2-й великанъ Фіальтъ.

III.

82—84 Повернувъ на лѣво, мы продолжали свой путь и на разстояніи полета пущенной изъ лука стрѣлы увидѣли другого великана, еще больше и еще страшнѣе Немврода.

85—87 Не знаю я какой мастеръ ухитрился связать его цѣпью — правая рука назади, лѣвая впереди и

88—90 отъ шеи до конца выходящей изъ колодца части туловища цѣпь перевязана пять разъ.

91—93 Учитель сказалъ: этотъ гордецъ хотѣлъ испробовать свои силы противъ державнаго Юпитера и претерпѣваетъ теперь вполнѣ заслуженную кару.

94—96 Его зовутъ Фіальтъ, онъ былъ одинъ изъ первыхъ въ той свалкѣ, гдѣ великаны напугали боговъ; теперь руки, которыми онъ работалъ, не тронутся съ мѣста.

97—99 А я ему: если возможно, мнѣ очень хотѣлось бы увидѣть собственными глазами неизмѣримаго Бріарея.

100—102 Тотъ отвѣчалъ: ты скоро увидишь Антея, онъ говоритъ и руки его развязаны, онъ же и перенесетъ насъ въ глубину ада.

103—105 А Бріарей находится гораздо дальше отъ насъ, онъ также связанъ какъ и Фіальтъ и похожъ на него, только лицо его пожалуй свирѣпѣе.

106—108 Никогда землетрясеніе не оглушало такъ своимъ трескомъ ближнія башни, какъ одинъ поворотъ Фіальта съ боку на бокъ.

109—111 Въ эту минуту я больше всего боялся смерти, и я могъ бы умереть только отъ страха, еслибъ не видѣлъ, что руки Фіальта были связаны.

Третій великанъ Anтлей переноситъ поэтовъ въ девятый кругъ.

IV.

112—114 Мы продолжали путь и подошли къ Антею, который выдвинулся изъ колодца на 5 аллъ голландской мѣры, не считая головы.

115—117 О ты, сказалъ ему учитель, который въ счастливой долинѣ, гдѣ Сципіонъ пріобрѣлъ вѣчную славу, обративши въ бѣгство Аннбала и его сподвижниковъ,

118—120 добывалъ тысячи львовъ, и если бы сражался противъ боговъ вмѣстѣ съ твоими товарищами, то вѣрно бы оставилъ побѣду за сынами земли,

121—123 снеси насъ, если ты нами не гнушаешься, туда, въ ту пропасть, гдѣ морозъ сковываетъ болото Коцитъ.

124—126 Но заставляй насъ идти къ другимъ велика намъ, къ какому нибудь Тиціусу или Тифусу. Этотъ человѣкъ, прибавилъ онъ, указывая на меня, можетъ исполнить твое желаніе, нагнись-же, чтобъ взять насъ на руки и не отворачивайся.

127—129 Онъ можетъ возстановить славу твою на землѣ, онъ еще живъ и надѣется жить еще долѣе, если только Богъ, по благости своей, не призоветъ его преждевременно въ свою обитель.

130—132 Такъ сказалъ учитель, а гигантъ поспѣшно расправилъ свои руки, силу коихъ испыталъ самъ Геркулесъ, и взялъ моего путеводителя, —

133—135 Виргилій, почувствовавши себя на рукахъ гиганта, сказалъ мнѣ: подойди ко мнѣ ближе такъ, чтобъ я тебя взялъ; я подошолъ къ нему и мы очутились въ рукахъ Антея, какъ оберемокъ дровъ въ рукахъ могучаго носильщика.

136—138 Наклонная башня въ Болоньи — Каризенда, если смотрѣть на ея вершину, кажется будто идетъ сама на встрѣчу къ облакамъ.

139—141 Такимъ мнѣ показался и Антей, когда наклонился, чтобъ взять насъ на руки, и мнѣ очень хотѣлось тогда идти другою дорогой, —

142—144 но онъ тихо поставилъ насъ на дно пропасти, пожирающей Іуду и Люцифера, и не остался долго похожимъ на Болонскую башню, —

145 но мгновенно выпрямился, какъ большая мачта на кораблѣ.

Пѣснь XXXII.

ТОЛКОВАНІЕ.

Гласъ крови брата твоего вопіетъ ко Мнѣ отъ земли. И такъ проклятъ ты отъ земля, которая отвергла уста свои принята кровь брата твоего отъ руки твоей.

Бытіе IV, 10—11.

Поэты входятъ въ девятый кругъ (cerchio) ада.

Онъ подраздѣляется на четыре концентрическіе круга или отдѣла (girone) — первый изъ нихъ называется Кайна: здѣсь наказываются братоубійцы и вообще измѣнники и предатели родныхъ своихъ; второй отдѣлъ — Анте нор а, названный по имени того троянца, которому нѣкоторые историки приписываютъ продажу Трои грекамъ; здѣсь мучаются измѣнники своему отечеству.

Третій — Птоломея, гдѣ страдаютъ измѣнники друзей своихъ; онъ такъ называется по имени Птоломея, зятя Симона Макавея, о коемъ говорится въ Библіи, что онъ предательски убилъ тестя своего и двухъ свойственниковъ, которыхъ пригласилъ обѣдать въ Іерихонъ.

Четвертый отдѣлъ девятаго круга, названный по имени Іуды, Джіудека, предназначенъ для измѣнниковъ своихъ господъ и благодѣтелей.

Всѣ грѣшники погружены въ льдины рѣки Коцита за то, что, въ теченіи жизни, они, заглушивъ въ себѣ всякое понятіе о добродѣтели, съумѣли погасить въ себѣ всю теплоту общечеловѣческаго чувства.

Имъ не важно было убить брата, погубить отечество, измѣнить другу и предать въ руки убійцъ благодѣтеля и наставника своего, — нашего Спасителя Господа Іисуса Христа.

Пускай-же теперь въ гнилыхъ ямахъ ада, въ льдинахъ Коцита, они ищутъ тѣ теплыя чувства, которыя старались искоренить въ себѣ, не взирая ни на палящій жаръ солнца, ни на милосердіе нашего Создателя.

Въ настоящей пѣснѣ говорится только о первыхъ двухъ кругахъ: Кайна и Антенора.

ПѢСНЬ XXXII.

Девятый кругъ. — Измѣнники. — Отдѣлъ I, Каина. — Отдѣлъ II, Антенора. — Граница II и III отдѣловъ. — Уголино. Воззваніе Данте къ музамъ.

I.

1—3 Если-бы я владѣлъ стихомъ суровымъ и рѣзкимъ, и страшнымъ, стихомъ могущимъ изобразить проклятое дно вселенной, все погружающееся внизъ подъ давленіемъ другихъ ямъ, скалъ и утесовъ,

4—6 я бы яснѣе выжалъ сокъ своей задачи — но такъ какъ я такимъ стихомъ не владѣю и не безъ страха рѣшаюсь выражать свои мысли,

7—9 такъ какъ изобразить центръ всего міра на только что зарождающемся языкѣ, которымъ дѣти лепечутъ: мамма, бабба, это не шутка! — не на такомъ языкѣ можно достигнуть моей цѣли.

10—12 Вотъ почему взываю я къ вамъ, къ великимъ женщинамъ (quelle Donne), которыя однимъ дуновеніемъ своимъ дали возможность Амфіону воздвигнуть Ѳивскія стѣны, — и изъ слова сдѣлать дѣло. О музы! дайте мнѣ силу выразить все, что я хочу сказать людямъ.

Воззваніе его къ грѣшникамъ.

II.

13—15 О ты, проклятое человѣческое племя! превосшедшее своими злодѣяніями все, что я видѣлъ въ аду — племя, заслужившее то мѣсто въ этомъ учрежденіи, которомъ и говорить мнѣ тяжко; гораздо лучше если бы ты осталось на землѣ ввидѣ дикихъ козъ или, пожалуй, ввидѣ овецъ, — можетъ быть ты и невиновно въ своихъ злодѣяніяхъ.

Измѣнники противъ братьевъ и другихъ родственниковъ. Альберти ди Мангона; Камичіонъ деи Папии; Сасолъ Маскерони.

III.

16—18 Когда мы очутились въ самой глубинѣ мрачнаго колодца, гораздо ниже той площади, на которой стоялъ Антей и я обозрѣвалъ еще высокія стѣны этой пропасти.

19—21 Смотри куда идешь? крикнулъ мнѣ какой-то голосъ изъ подъ ногъ моихъ, — ходи осторожнѣе, старайся не давить головъ двухъ страдальцевъ, двухъ несчастныхъ братьевъ (Альберти ли Мангона).

22—24 Я опустилъ глаза и увидѣлъ, что стою на озерѣ, которое такъ замерзло, что представлялось стекломъ, а не водою.

25—27 Ни Дунай въ Австріи, ни Танаисъ (Донъ) въ хладныхъ степяхъ Россіи, не могли заключать въ себѣ столько льду, какъ это озеро.

28—30 И еслибы славонская гора Таберникъ или Тосканская Піетрапана упали на озеро всею своею тяжестью, то не затрещали бы и самыя тонкія льдины этого озера.

31—33 И какъ ночью, въ то время года, когда поселянка собирается идти на жатву, а лягушка, высунувъ одну только морду свою изъ воды, начинаетъ квакать,

34—36 такъ эти несчастныя блѣдно-зеленыя отъ стужи тѣни были погружены всѣмъ тѣломъ въ ледъ — на поверхности видна была только та часть тѣла, гдѣ краска выступаетъ, когда человѣку становится стыдно, и зубы ихъ щолкали какъ журавлиные клювы.

37—39 Всѣ тѣни смотрѣли внизъ и синія губы ихъ доказывали наружный морозъ, а полные слезъ глаза — душевныя терзанія.

40—42 Обозрѣвши все, что окружало меня, я взглянулъ внизъ и увидѣлъ двѣ тѣни, такъ прижавшіяся другъ къ другу, что даже волосы на головахъ ихъ перепутались между собой.

43—45 Скажите мнѣ, спросилъ я — кто вы, такъ сильно прижавшіе другъ друга, и тѣ, поднявъ головы, взглянули на меня;

46—48 слезы готовы были брызнуть изъ глазъ ихъ, но въ то же мгновеніе холодъ превратилъ ихъ въ ледъ, и глаза ихъ окоченѣли.

49—51 желѣзныя скобки никогда не связываютъ съ такою силою два бревна, съ какою эти два грѣшника, какъ козлы бодаясь, вцѣпились другъ въ друга. Такова сила злобы.

52—54 И вотъ новый грѣшникъ, потерявшій отъ мороза оба уха, — также, смотря внизъ, говоритъ: зачѣмъ смотришь ты на насъ такъ пристально?

55—57 Если желаешь знать, кто эти два вцѣпившіеся другъ въ друга, — то знай, что Фальтерона, та долина, изъ которой спускается рѣка Бизенца, чтобы потопить свои воды въ Арно, принадлежала отцу ихъ Альберту ди Мангона, а потомъ и имъ самимъ.

58—60 Эти два брата, Флорентинскіе дворяне, родились отъ одной матери, а если ты обойдешь все злосчастное урочище, называемое по имени братоубійцы Кайна, то не увидишь никого, кто по истинѣ заслуживаетъ такъ страшно коченѣть въ льдинахъ Коцита.

61—63 Ни даже Мордаретъ, сынъ Великобританскаго короля Артуса, устроившій для того, чтобы убить своего отца, особую засаду, — (отецъ увидѣлъ его, понялъ его злое намѣреніе и пронзилъ его своею стрѣлою такъ сильно, что даже блеснувшій тогда лучъ солнца пробѣжалъ сквозь рану, и какъ это говорится въ легендахъ, отецъ убилъ и сына своего и даже тѣнь его въ одно мгновеніе).

Ни даже Фокачіо, (отрубившій одному изъ своихъ двоюродныхъ братьевъ руки, и убившій своего дядю, и сдѣлавшійся силою этихъ подвиговъ главною причиною развитія вражды между чорными и бѣлыми въ Пистоіи),

64—66 ни даже и эта тѣнь, что приставила ко мнѣ свою голову такъ, что я видѣть ничего не могу, — его называли СасольМаскерои и, — (этотъ опекунъ своего племянника, котораго убилъ только для того, чтобы получить послѣ него наслѣдство; вѣдь ему даже во Флоренціи отрѣзали голову). Если самъ ты Тосканецъ, такъ знаешь о комъ я говорю.

67—69 И чтобъ мнѣ больше не нужно было говорить, я скажу тебѣ, что я Камичіонъ де Пацци — и ожидаю здѣсь своего родственника Карлино, передъ которымъ самъ я карликъ. (Я убилъ предательски своего родственника Убертино — а тотъ продалъ Гвельфамъ замокъ въ Тревиньянской равнинѣ и погубилъ своею измѣною самыхъ лучшихъ людей Флоренціи).

Измѣнники противъ отечества: Бокка-делли-Абатти; Буозода-Дувра; Абатъ Бекери; Джана-дель-Салѣданіеръ: Гавеломъ; Трибалделло. Данте начинаетъ драться.

IV.

70—72 Потомъ я увидѣлъ болѣе тысячи людей, замерзающихъ отъ холода, такъ что, если вспомню только о нихъ, и теперь ознобъ меня охватываетъ.

73—75 И между тѣмъ, какъ мы все спускались къ средоточію земли, къ которому все тяжолое стремится по своей природѣ, и я дрожалъ всѣмъ тѣломъ въ этомъ хранилищѣ вѣчнаго мрака,

76—78 была-ли это высшая воля, или провидѣніе, или счастье, я не знаю, — но прогуливаясь по головамъ грѣшниковъ, я ударилъ нечаянно въ лицо какой-то тѣни.

79—81 И та рыдая вскрикнула — зачѣмъ попираешь ты меня ногами? — если ты пришолъ сюда не для того, чтобъ усилить мщеніе за мою измѣну возлѣ горы Аперти — такъ зачѣмъ-же ты мучаешь меня?

82—84 А я: учитель мой, подожди меня немного, я долженъ разрѣшить свое сомнѣніе объ этой тѣни, — а затѣмъ я буду слѣдовать не останавливаясь за тобою — бѣжать заставишь, я побѣгу.

85—87 Мой вождь остановился, и я сказалъ этой тѣни, которая все гремѣла своими проклятіями: ты кто такой, такъ другихъ порицающій?

88—90 Тотъ отвѣчалъ, — а ты кто такой — кто это въ Антенорѣ ходитъ по нашимъ головамъ; если-бы ты не былъ тѣнью, а живымъ человѣкомъ, то и тогда не могъ бы сильнѣе мучать насъ.

91—93 Вотъ отвѣтъ мой: я живой человѣкъ, и если ты только пожелаешь, то и о тебѣ я могу упомянуть на землѣ, когда буду разсказывать о томъ, что я здѣсь вижу.

94—96 А онъ мнѣ: я жажду противнаго; прочь отсюда, не тревожь меня, ты не умѣешь понять даже и того, чѣмъ можно польстить здѣшнимъ страдальцамъ.

97—99 Тогда я схватилъ его за волосы и сказалъ — скажи сейчасъ-же кто ты такой, или у тебя не останется ни одного волоса на головѣ.

100—102 Онъ же мнѣ: хоть плѣшивымъ сдѣлаешь меня, но я не скажу тебѣ ни слова и не откроюсь тебѣ, хоть-бы ты свинцовой гирей билъ тысячу разъ по моей головѣ.

103—105 Я закрутилъ его волосы и вырвалъ нѣсколько ихъ прядей; тотъ понурилъ голову и сталъ лаять какъ собака.

106—108 Бокка, крикнулъ другой грѣшникъ, что съ тобой? мало тебѣ щолкать зубами отъ холоду, еще вздумалъ лаять — какой чортъ тебя тронулъ?

109—111 Тогда я воскликнулъ: злой измѣнникъ, теперь я не стану слушать тебя, но самъ разскажу о тебѣ всю правду.

(Ты Бокка делли Абати: — самъ Гвельфъ и предалъ на убіеніе 4000 Гвельфовъ близь горы Аперти).

112—114 Убирайся прочь и разсказывай что хочешь, воскликнулъ Бокка, но если ты когда-либо выйдешь изъ этой ямы, то не забудь разсказать и о томъ, кто меня назвалъ.

115—117 Это кремонецъ БуозодоДуер а — онъ оплакиваетъ здѣсь французскія деньги, которыя получилъ отъ Карла Аннунскаго за то, что бѣжалъ съ поста своего и пропустилъ непріятеля въ родной городъ.

118—120 Если тебя спросятъ о другихъ твоихъ сосѣдяхъ, то замѣть, что рядомъ съ тобою Аббатъ Беккepія, Папскій Легатъ, что покушался продать Флоренцію Гибелинамъ; его тамъ-же схватили и казнили.

121—123 А тамъ, ближе къ срединѣ ямы стоитъ Джіанни дель Сольданьеръ (Gianni del Soldanier) вмѣстѣ съ Ганелономъ (Ganellone) и Tрибалделломъ (Tribaldello).

(Джіанни самъ Гвельфъ, правитель Фаэнцы, продалъ ее Імбелинамъ; Трибалделло, его соучастникъ, самъ ночью открылъ врагамъ ворота этого города, а Ганелонъ обманулъ Карла Великаго подъ Ронсельвалемъ и, вслѣдствіе его измѣны, Мавры изрѣзали на куски 30000 христіанъ).

Данте видитъ графа Уголино и Архіепископа Руджіери.

V.

124—126 Мы только что удалились отъ него, — какъ вдругъ я увидѣлъ въ какой-то ямѣ двухъ грѣшниковъ, замерзшихъ въ такомъ положеніи, что голова одного изъ нихъ казалась шапкою другого.

127—129 И съ жадностью голоднаго пожирающаго хлѣбъ, верхняя голова вцѣпилась зубами въ то мѣсто головы другого грѣшника, гдѣ мозгъ соединяется съ затылкомъ.

130—132 Даже Тидей (Tideo), умирая въ своей ярости, не пожиралъ съ такою злобою головы убитаго имъ при Ѳивахъ врага Меналипо (Мепапро), — какъ одинъ пожиралъ черепъ другого и все что въ немъ находилось.

133—135 Я сказалъ: выказывающій злобу дикаго звѣря, пожирая ненавистнаго тебѣ человѣка — скажи мнѣ, за что это?

136—138 И если скажешь, то зная васъ обоихъ и сущность его вины, я буду имѣть возможность въ томъ мірѣ воздать тебѣ должную справедливость,

139 если только мой языкъ не отсохнетъ.

Пѣснь XXXIII.

ТОЛКОВАНІЕ.

А что ты демонъ -- въ этомъ я увѣренъ!

Въ аду мы оба будемъ, и мѣстечко
Я теплое тебѣ тамъ приготовлю...
Драматич. сочни. П. А. Полеваго,

ч. III, Уголино, стр. 516.

Послѣднія строфы предшедшей пѣсни составляютъ введеніе въ настоящую. Изъ нихъ можно было понять, что на границѣ двухъ отдѣловъ девятаго круга Антеноры — гдѣ страдаютъ измѣнники отечества, — и Птоломеи, гдѣ караютъ предателей — друзей, — поэты увидѣли въ особой ямѣ одну льдину, гдѣ претерпѣвали кару два грѣшника. Въ настоящей пѣснѣ объясняется, что это были графъ Уголино, обвиняемый въ измѣнѣ отечеству, и архіепископъ Руджіери, предавшій своего друга, на котораго взвелъ обвиненіе въ измѣнѣ. Уголино разсказываетъ поразительную кончину свою голодною смертью вмѣстѣ съ двумя сыновьями и тремя внуками. Легенда говоритъ, что Уголино, по совѣту друга своего Руджіери, выгналъ изъ Пизы своего родственника Нино ли Галура, — и самъ сдѣлался правителемъ этого города во вредъ всѣхъ его обитателей. Продавая общественное достояніе города Пизы врагамъ Флоренціи и Лукки, онъ управлялъ подвластными ему людьми и жестоко, и несправедливо; и вотъ его другъ и пособникъ Руджіери предаетъ его противной партіи — Гваланди, Сисмонди и Ланфранки — возстановляетъ противъ него народъ и, предводительствуя съ крестомъ въ рукахъ, врывается въ его жилище, хватаетъ его самаго, двухъ его сыновей Гаддо и Угучіоне, и трехъ внуковъ Бригато, Арриго и Анзельмучіо, сажаетъ ихъ въ птичье гнѣздо, названное потомъ голодною башнею, держитъ тамъ нѣсколько мѣсяцевъ и потомъ забиваетъ двери башни — и ключи отъ нея бросаетъ въ рѣку Арно для того, чтобы никто не могъ подать имъ пищи. Всѣ они умираютъ съ голоду.

Самъ Уголино разсказываетъ Данте эту легенду.

Затѣмъ поэты идутъ въ Птоломею, гдѣ встрѣчаютъ, монаха Альбериго, приказавшаго умертвить всѣхъ своихъ родныхъ въ концѣ обѣда, на который онъ созвалъ ихъ. Когда послѣ обѣда подавали фрукты, то, по знаку Альбериго, вбѣжали на пиръ его сбиры и всѣхъ или большую часть гостей перерѣзали.

Наконецъ поэты спускаются въ послѣдній отдѣлъ седьмого круга, гдѣ должны увидѣть самаго Люцифера.

ПѢСНЬ XXXIII.

Девятый кругъ. — Измѣнники. — Разсказъ Уголино. — Отдѣлъ III Птоломея. — Альбериго. — Бранко д’Оріо. Разсказъ Уголино.

I.

1—3 Грѣшникъ оторвалъ отъ своей ужасной пищи губы, вытеръ ихъ волосами той самой головы, у которой прокусилъ затылокъ, и началъ:

4—6 ты хочешь возобновить мои отчаянныя страданія, а по только слово, даже одна мысль о нихъ уже сжимаетъ мое сердце:

7—9 но если слова могутъ сдѣлаться сѣменами, если эти сѣмена могутъ принесть плодъ, и если этотъ плодъ будетъ позоромъ предателя, котораго я теперь грызу во льду, — то я стану говорить, но говоря рыдать въ то же время.

10—12 Я не знаю кто ты, и какъ ты сюда спустился, но, слушая тебя, думаю, что ты флорентинецъ.

13—15 Знай-же, что я былъ графомъ Уголино, а этотъ человѣкъ былъ архіепископомъ Руджіери. Теперь скажу тебѣ, почему и такой страшный его сосѣдъ. (Руджіери былъ другомъ моимъ и оклеветалъ меня въ измѣнѣ отечеству. Вотъ насъ и помѣстили на границѣ Антеноры и Птоломеи: здѣсь наказываются измѣнники друзей своихъ и своего отечества).

16—18 Не зачѣмъ говорить тебѣ, что слѣпое довѣріе мое къ другу было причиною того, что въ силу коварныхъ его наущеній, меня съ моими дѣтьми и внуками схватили и умертвили, — ты самъ это знаешь.

19—21 Но теперь ты услышишь то, чего не могъ знать до сихъ поръ: жестокости казни нашей: выслушавъ меня, ты самъ поймешь, нанесъ ли или нѣтъ мнѣ Руджіери кровавую обиду.

22—24 Изъ маленькаго отверстія птичьей клѣтки, куда насъ заключили, и гдѣ вѣроятно будутъ страдать еще многіе, изъ клѣтки, получившей вслѣдствіе моей смерти названіе башни голода,

25—27 я могъ замѣтить, что страдалъ тамъ уже нѣсколько мѣсяцевъ: столько разъ луна виднѣлась мнѣ изъ этого отверстія; вдругъ видится мнѣ страшный сонъ, открывшій мнѣ завѣсу будущаго.

28—30 Мнѣ привидѣлось, что грѣшникъ, котораго я теперь грызу, былъ начальникомъ шайки, занимавшейся охотой на волковъ и ихъ волченятъ въ окрестностяхъ горы, скрывающей Лукку отъ Пизы.

31—33 И мнилось мнѣ, будто онъ посылаетъ впередъ и Гваланди, и Сисмонди, и Ланфранки съ худыми, кровожадными собаками, пріучонными къ подобной охотѣ.

34—36 И снится мнѣ, будто преслѣдуемые собаками волкъ съ своими волченятами устали, и даже мнѣ показалось, будто бы и собачьи острые зубы разрываютъ ихъ тѣла на части.

37—39 Проснувшись до зари, услышалъ я, что всѣ дѣти мои, спавшія рядомъ со мной, плакали во снѣ и просили хлѣба.

40—42 Ты слишкомъ жестокъ Данте, если уже теперь не страдаешь, думая о томъ, что сердце мое предсказало самому себѣ въ эту страшную минуту, — и если ты теперь не плачешь, то что-же можетъ заставить тебя когда-либо плакать?

43—45 Дѣти встали, и уже прошолъ тотъ часъ, въ который намъ приносили пищу, и каждому изъ дѣтей моихъ грезилось что-то подобное тому, что снилось и мнѣ, и нами начинало овладѣвать какое-то страшное сомнѣніе.

46—48 Вдругъ я услышалъ, что нижнюю дверь ужасной башни забиваютъ на глухо, тогда, не сказавъ ни слова, я пристально взглянулъ на дѣтей моихъ, —

49—51 плакать я не могъ; сердце мое отъ горя окаменѣло, — они плакали и мой Анзельмучіо сказалъ: — отецъ, что съ тобой? Зачѣмъ смотришь ты на насъ такъ неподвижно, такъ безсловесно?

52—54 Даже и на эти слова я не отвѣчалъ ни въ теченіи всего дня, ни въ теченіи цѣлой ночи, до новаго восхода солнца.

55—57 Когда слабый лучъ этого свѣтила проникъ въ нашу темницу, и я получилъ возможность прочитать на ихъ четырехъ лицахъ свои собственныя мысли,

58—60 я съ горя укусилъ себѣ обѣ руки, а дѣти, думая, что я дѣлаю это отъ голода, вскочили и вскрикнули:

61—63 намъ не такъ тяжко будетъ, отецъ, если ты съѣшь насъ, — ты далъ намъ это несчастное тѣло — возьми же его и утоли имъ свой голодъ.

64—66 Тогда, чтобъ не смущать ихъ, я принялъ видъ успокоившагося человѣка — и этотъ день, и слѣдующій, и третій, мы всѣ молчали. — Ахъ! проклятая земля, зачѣмъ не разверзлась ты подъ нами?

67—69 На четвертый день Гаддо бросился къ ногамъ моимъ — лепеча — отецъ, неужели ты мнѣ не поможешь?

70—72 Онъ умеръ на мѣстѣ — и точно такъ, какъ ты видишь меня въ эту минуту, — я видѣлъ какъ всѣ дѣти мои, одинъ за другимъ, падали мертвыми. Это было между пятымъ и шестымъ днемъ нашего заключенія.

73—75 Слѣпымъ уже, я ощупывалъ ихъ тѣла, и мертвыхъ звалъ къ себѣ, каждаго по имени; потомъ уже голодъ пересилилъ мое горе.

76—78 Сказавши это, скосивши глаза, онъ опять сталъ грызть несчастную челюсть своего врага, и губы его раскалывали кости черепа, какъ клыки собаки.

Восклицаніе Данте. Онъ проклинаетъ Пизу.

II.

79—81 О, Пиза, — позоръ людей, населяющихъ прелестную страну, гдѣ звучитъ прелестный языкъ, гдѣ слышится сладкозвучное si. Такъ какъ сосѣди твои (Флоренція и Лукка) медлятъ ниспослать на тебя заслуженную кару,

82—84 то пусть Капраія и Горгона, островки, ограждающіе устья Арно, остановятъ ея теченіе, и чтобъ воды этой рѣки, но имѣя входа въ море, обратились вверхъ и потопили всѣхъ твоихъ жителей.

85—87 Если дѣйствительно графъ Уголино обвинялся въ измѣнѣ отечеству, если онъ дѣйствительно продавалъ твои замки или крѣпости врагамъ твоимъ (молва его осуждаетъ въ этомъ), — такъ все-же ты, Пиза, не должна была карать такимъ страшнымъ образомъ и дѣтей его, и его внуковъ.

88—90 Да! Новыя Ѳивы! (гдѣ посѣянное Кадмомъ племя было звѣрскимъ образомъ уничтожено). Юность Угучіоне и Бригате и двухъ другихъ дѣтой, о которыхъ я прежде сказалъ (Анзельмучіо и Гаддо) была уже полнымъ ихъ оправданіемъ.

Наказаніе грѣшниковъ.

III.

91—93 Мы пошли далѣе, гдѣ ледъ еще болѣе сжималъ своихъ мучениковъ, опрокинувшихъ свои головы такъ,

94—96 что и плакать не могли они: первыя слезы оставались въ верхнихъ рѣсницахъ —

97—99 и замерзая въ одно мгновеніе не давали выхода другимъ слезамъ, потому что ледъ сковывалъ все пространство между глазами и ихъ рѣсницами.

Дуновеніе Люцифера.

IV.

100—102 И хотя морозъ такъ наморозилъ мое лицо, что оно потеряло всякую чувствительность,

103—105 все же мнѣ показалось, что я чувствую дуновеніе вѣтра — почему я спросилъ наставника: откуда идетъ этотъ вѣтеръ — развѣ здѣсь можетъ быть что нибудь теплое?

106—108 А онъ мнѣ: скоро ты дойдешь до мѣста, гдѣ глаза твои дадутъ отвѣтъ на твой вопросъ и тогда узнаешь причину вѣтра.

Разсказъ монаха Алѣбериго. Душа мучается въ аду, а тѣло остается на землѣ подъ вліяніемъ чорта. Данте обманываетъ страдальца и этимъ похваляется.

V.

109—111. И одинъ изъ несчастныхъ, находившихся въ замерзшемъ прудѣ, крикнулъ намъ: о, жестокія души, которымъ предназначено самое глубокое послѣднее помѣщеніе въ аду!

112—114 Выймите изъ глазъ моихъ твердыя льдины такъ, чтобъ я, прежде чѣмъ слезы мои вновь замерзнутъ, могъ хоть сколько-нибудь ослабить страданія, раздирающія мое сердце.

115—117 Я сказалъ ему: ты требуешь помощи: такъ скажи, кто ты? и если я не избавлю тебя отъ адскихъ мученій, то пускай самъ пойду въ глубину этого льда.

118—120 Онъ отвѣчалъ: я — монахъ Альбериго, пріобрѣвшій знаменитость плодами своего злого огорода: всѣхъ родныхъ своихъ умертвилъ, угощая этими плодами; за что теперь расплачиваюсь процентами: — сто на сто я терплю, процентъ неимовѣрный^[8] (получаю финики вмѣсто фигъ).

121—123 Какъ! вскрикнулъ я, развѣ ты уже умеръ? А онъ: я рѣшительно не имѣю никакого понятія о томъ, что дѣлается съ моимъ тѣломъ на землѣ.

124—126 Этотъ отдѣлъ ада, Птоломея, имѣетъ предъ всѣми другими кругами то преимущество, что иногда душа грѣшника падаетъ сюда прежде, чѣмъ Парка Атропосъ разрѣжетъ нить его жизни.

127—129 И чтобъ ты сочувствовалъ моей просьбѣ вынуть изъ глазъ моихъ замерзшія слезы, я скажу тебѣ, что душа, какъ только поступитъ предательски на землѣ,

130—132 тотчасъ злой демонъ овладѣваетъ ея тѣломъ и управляетъ имъ до смерти человѣка, какъ будто сама душа

133—135 упала уже въ эту страшную пропасть; и, можетъ быть, тѣло этого грѣшника, погруженнаго въ ледъ сзади меня, еще влачитъ на землѣ свое существованіе.

136—138 Если ты только что пришолъ сюда, то знай-же, что это — Бранко д’Оріо, измѣннически умертвившій своего тестя Михаила Цанке, чтобъ самому получить мѣсто губернатора Логодоры въ Capдиніи (пѣснь XXII)], и душа его мучается здѣсь уже нѣсколько лѣтъ.

139—141 Думаю, что ты обманываешь меня, сказалъ я: Бранко д’Оріо еще живъ, онъ и ѣстъ, и пьетъ, и спитъ, и носитъ одежду.

142—144 Онъ сказалъ: Цаике не былъ еще низвергнутъ въ смолистое болото, управляемое злыми когтями (Malbranche) (см. п. XXII, стр. 88—90),

145—147 когда душа Бранки д’Оріо оставила уже тѣло свое на землѣ во власти демона, вмѣстѣ съ тѣломъ его племянника, его пособника въ убійствѣ.

148—150 Ну, протягивай-же руку и открой мнѣ глаза, — сказалъ онъ, — но я не захотѣлъ исполнить его просьбы, потому что въ понятіяхъ моихъ сдѣлать что-либо непріятное такому скверному человѣку, значитъ совершить хорошее дѣло: справедливо предавать предателя.

Восклицаніе Данте противъ Генуезцевъ.

VI.

151—153 Генуозцы! — народъ съ особенными обычаями —

и преисполненные всевозможныхъ грѣховъ — зачѣмъ васъ до сихъ поръ не искоренили со свѣта?!

154—156 Ибо вмѣстѣ съ монахомъ Альбериго, самымъ подлымъ изъ Романцовъ, я нашолъ вашего соотечественника, душа котораго за подлые его поступки погружена въ льдины Коцита,

157 между тѣмъ какъ тѣло его, находясь уже во власти демона, — представляется дѣйствующимъ на землѣ будто-бы по своей волѣ.

Пѣснь XXXIV.

ТОЛКОВАНІЕ.

Vexilla Regis prodeunt Inferni.
Данте, Адъ. XXXIV, I.

Il alluma dans le ciel une guerre impie et livra de sacrilèges combuts. Crime inutile! Le Tout-Puissant le lanèa flamboyant de la voûte athirée; ruine hideuse, il tomba brûlant dans des profondeurs sans fin de perdition.

Milton. Le Paradis perdu.

Переходъ поэтовъ изъ ада въ чистилищѣ: изъ одного земного полушарія въ другое.

Поэты достигли самаго послѣдняго отдѣла девятаго круга; это мѣсто называется по имени Іуды, предателя Спасителя, Джудека. Здѣсь мучаются предатели своихъ благодѣтелей. Самый страшный грѣшникъ — это Люциферъ (Дите), падшій ангелъ, одинъ изъ самыхъ красивыхъ въ небесной обители. Легенда говоритъ, что за возстаніе противъ небесной власти онъ съ неба упалъ на землю, пробилъ ее головой до самаго центра и очутился вооруженный когтями въ аду, въ самомъ безобразномъ, и даже уродливомъ видѣ, съ шестью крыльями и тремя разноцвѣтными лицами, изъ коихъ одно цвѣтомъ своимъ напоминаетъ Европу, другое Азію и третье Африку.

Голова его, когти и крылья нашли себѣ мѣсто въ аду, а вся остальная часть его существа помѣстилась между адомъ и чистилищемъ и служитъ единственною дорогою для выхода изъ мрачнаго жилища грѣшниковъ.

Размѣры этого чудовища Данте изображаетъ такъ: насколько я менѣе тѣхъ гигантовъ, которыхъ видѣлъ въ аду, настолько же самый большой изъ нихъ менѣе одной руки Люцифера.

Этотъ царь ада имѣетъ только возможность раздирать когтями своихъ подвластныхъ, и движеніемъ своихъ крыльевъ производитъ такой вѣтеръ, что рѣка Коцитъ, со всѣми грѣшниками въ ней заключающимися, замерзаетъ, — но самъ съ мѣста тронуться не можетъ.

Своими тремя лицами, снабжонными клыками, своими шестью руками, снабжонными когтями, онъ терзаетъ и пожираетъ самыхъ страшныхъ послѣ него грѣшниковъ — предателей: Іуду, Брута и Кассія.

Всѣ другіе предатели замерзли въ Коцитѣ всѣмъ тѣломъ съ головою, они подраздѣляются на четыре разряда:

Первый, предатели равныхъ себѣ людей, лежатъ во льду горизонтально.

Второй, предатели младшихъ или подчиненныхъ, погружены въ ледъ вертикально, вверхъ головой.

Третій, предатели старшихъ или начальниковъ, погружены внизъ головой, и наконецъ —

Четвертый, предатели многихъ, всѣхъ безъ различія людей и старшихъ и младшихъ, и начальниковъ и подчиненныхъ, и притомъ, предавшіе ихъ различными путями и способами, замерзли перегнутыми въ дугу, такъ что голова ихъ прикасается къ ихъ пятамъ, поэтому они испытываютъ страданія всѣхъ грѣшниковъ первыхъ трехъ разрядовъ, замерзшихъ во льду и горизонтально и вертикально, и вверхъ и внизъ головой.

Данте, ни живой, ни мертвый, не находя себѣ для защиты какого — нибудь утеса, прячется за учителя, но тотъ говоритъ, что пора идти въ чистилище, и предваряетъ ученика, что это дѣло трудное, и что нѣтъ другой дороги, кромѣ самаго маленькаго отверстія между косматымъ тѣломъ Люцифера и льдинами Коцита, и что половину дороги нужно спускаться внизъ, а другую половину, ни въ чомъ не измѣняя пути, подниматься вверхъ.

Данте, не понимая предваренія учителя, ужасается.

Виргилій приказываетъ ему схватиться за его шею, улучаетъ минуту, когда Люциферъ поднимаетъ свои крылья, хватается за его шерсть, и сначала медленно спускается внизъ, до самаго центра земли, гдѣ съ усиліемъ поворачиваетъ свою голову въ ту сторону, гдѣ были его ноги и, держась за шерсть царя ада, начинаетъ подниматься вверхъ.

Этимъ способомъ поэты достигаютъ другого полушарія земли и, по истеченіи трехдневнаго путешествія въ аду, видятъ въ первый разъ на небѣ звѣзды.

ПѢСНЬ XXXIV.

Девятый кругъ. — Измѣнники. — Отдѣлъ IV. — Джудека. — Люциферъ. — Іуда, Брутъ и Кассій, — Центръ вселенной. — Выхожденіе въ чистилище по шерсти Люцифера. Описаніе Люцифера.

I.

1—3 Знамена царя ада приближаются къ намъ, сказалъ учитель, — смотри впередъ, можешь ли ты ихъ увидѣть?

4—6 И какъ ночью или въ сумракѣ дня, исчезающаго въ тучахъ, застилающихъ небо, показывается вдали образъ, движимой вѣтромъ мельницы,

7—9 такъ и Люциферъ мнѣ представился какимъ-то громаднымъ зданіемъ; чтобъ защититься отъ вѣтра имъ вздымаемаго, не находя какого-либо грота или иной защиты, я спрятался за своего путеводителя.

10—12 Со страхомъ пишу эти строки, — я уже вступилъ въ то мѣсто, гдѣ всѣ грѣшники погружены въ ледъ съ головой и они такъ прозрачны, какъ соломенка сохраняемая въ банкѣ.

13—15 Одни изъ этихъ грѣшниковъ лежатъ, другіе стоятъ — кто вверхъ, кто внизъ головой, а иные свернуты въ дугу, ноги вмѣстѣ съ головой.

16—18 Когда мы прошли на столько, что учитель мой призналъ возможнымъ показать мнѣ это исчадіе, бывшее столь прелестнымъ на небѣ,

19—21 онъ сталъ впереди меня, остановилъ меня: это Дите, сказалъ онъ: это Люциферъ, и вотъ гдѣ ты долженъ доказать присутствіе духа.

22—24 Что со мной тогда сдѣлалось, читатель, какъ _t холодъ объялъ меня, какъ голосъ мой замеръ — этого ты меня не спрашивай — я не могу изобразить этого въ стихахъ: всякое слово мое было бы и блѣдно и ничтожно, чтобъ выразить самое со-/ бытіе.

25—27 Я былъ ни живой, ни мертвый; если ты, читатель, владѣешь какою либо частицею разума, то вникни, что было со мной, если во мнѣ не было ни жизни, ни смерти?

28—30 Императоръ печальнаго царства выходилъ изо льда на половину своей груди; сравнить меня по величинѣ съ великаномъ легче, чѣмъ сравнить самого большого великана съ одною рукою Люцифера.

31—33 Размысли по этому разсчоту, какъ велико было все его существо, которому даны соотвѣтственные его рукѣ размѣры.

34—36 Если дѣйствительно онъ теперь на столько ужасенъ, на сколько былъ прекрасенъ въ ту минуту, когда возсталъ противъ Создателя, то трудно не заключить, что все зло отъ него исходитъ.

37—39 по какъ ужаснулся я, увидѣвъ на его головѣ не одно, а три лица; — на насъ смотрѣло багровое.

40—42 Другія два, выходившія изъ двухъ плечъ его, прикасались съ боку къ лицу, на насъ смотрѣвшему, и вверху его головы соединялись въ одну.

43—45 Правое было блѣдно-жолтое, а лѣвое походило на обитателей тѣхъ горъ, въ коихъ рѣка Нилъ беретъ свое начало.

46—48 Подъ каждымъ лицомъ находилось два крыла, соразмѣрныя величинѣ этой птицы-гиганта, я никогда не видалъ на кораблѣ такихъ большихъ парусовъ, какъ эти странныя крылья.

49—51 Перьевъ на нихъ не было, казалось, что это были крылья летучей мыши; своимъ движеніемъ онѣ производили три вѣтра. И какъ душа человѣка лишается своего божественнаго значенія подъ вліяніемъ трехъ пороковъ: гордости, зависти и скупости, такъ и рѣка Коцитъ замерзаетъ подъ вліяніемъ трехъ вѣтровъ, производимыхъ крыльями Люцифера.

52—54 Самъ онъ обливался горькими слезами изъ шести своихъ глазъ, и эти слезы капали на его три подбородка вмѣстѣ съ кровавою слюною.

55—57 Каждою пастью онъ, какъ мельничный жерновъ, теребилъ трехъ грѣшниковъ, мучая въ одно время всѣхъ троихъ.

58—60 Грѣшникъ, бывшій головою въ пасти средняго лица Люцифера, не столько страдалъ отъ зубовъ его, сколько отъ когтей, которыми онъ сдиралъ съ него кожу.

61—63 Учитель сказалъ: душа человѣка, голова котораго находится въ пасти Люцифера, а ноги выдвигаются наружу, претерпѣвающаго сильнѣйшія, въ сравненіи съ другими, мученія, — это душа Іуды Искаріотскаго.

64—66 Изъ двухъ другихъ, которыхъ ноги находятся въ пасти Люцифера, черноволосый — это Брутъ, другъ и убійца Юлія Цезаря, — видишь ли какъ онъ корчится, не говоря ни слова.

67—69 Третій, что такъ хорошо и крѣпко сложенъ (крѣпышъ), это тоже одинъ изъ убійцъ Цезаря — Кассій; однако ночь уже наступаетъ, намъ пора идти; мы все уже здѣсь видѣли.

Переходъ поэтовъ изъ ада въ чистилище по шерсти Люцифера.

II.

70—72 По желанію учителя, я схватился за его шею, а онъ, улучивъ мгновеніе, когда Люциферъ поднялъ крылья вверхъ,

73—75 схватился за мохнатые его члены и началъ спускаться между нимъ и льдинами, въ которыхъ тотъ былъ погружонъ.

76—78 Достигнувши его бедра, у самаго сустава, съ коего начинаются ноги, учитель съ большимъ усиліемъ и даже съ трепетомъ (affanno)

79—81 повернулъ голову въ ту сторону, гдѣ были его ноги, и сталъ цѣпляться за шерсть діавола, какъ человѣкъ поднимающійся вверхъ, такъ что я думалъ, что мы возвращаемся въ адъ.

82—84 Держись крѣпче, задыхаясь сказалъ учитель, изъ царства зла нѣтъ другого выхода, кромѣ этой лѣстницы.

85—87 Потомъ онъ вышелъ черезъ отверстіе утеса, къ коему были прикрѣплены ноги Люцифера; онъ прежде всего посадилъ меня на край каменнаго утеса, потомъ осторожно пошолъ по камнямъ твердымъ шагомъ.

88—90 Я поднялъ глаза и думалъ, что увижу Люцифера въ томъ же видѣ, въ какомъ оставилъ его въ аду, — но вмѣсто того увидѣлъ, что ноги его обращены кверху.

91—93 И насколько я былъ поражонъ и удивленъ — это недоступно только для людей, неимѣющихъ понятія о значеніи того пункта земли, черезъ который мы перешли.

94—96 Вставай, сказалъ учитель, дорога длинна, путь. пустынный и тяжолый, а солнце ужо взошло полтора часа тому назадъ.

97—99 Тамъ, гдѣ мы находились, не было проложено дороги, а былъ естественный, подземный, мрачный и неудобный проходъ.

100—102 Вставши на ноги, я сказалъ: учитель, прежде чѣмъ выведешь ты меня изъ адской бездны, скажи мнѣ нѣсколько словъ, выведи меня изъ заблужденія.

103—105 Гдѣ ледъ, среди котораго мы были? Почему Люциферъ стоитъ внизъ головой? И какъ въ такое короткое время пролетѣла вся ночь, и солнце уже высоко поднялось надъ нами?

106—108 А онъ мнѣ: ты думаешь, что находишься еще съ той стороны центра земли, гдѣ я вцѣпился въ шерсть царственнаго пресмыкающагося червя, замыкающаго міръ въ самой его срединѣ.

109—111 Ты былъ тамъ въ то время, пока я спускался внизъ по Люциферу — но когда я повернулъ голову въ другую сторону, то ты перешолъ центръ земли, къ которому стремятся всѣ тяжести.

112—114 А теперь ты достигъ поднебесной атмосферы, противоположной нашей, которая подобно своду закрываетъ землю, и подъ высшимъ куполомъ этой атмосферы —

115—117 былъ убитъ человѣкъ, родившійся и жившій безъ грѣха; ты стоишь на небольшомъ сферическомъ камнѣ, противоположная сторона коего составляетъ покинутое тобой урочище Джудека.

118—120 Здѣсь утро, а съ той стороны вечеръ, и Люциферъ, шерсть коего служила намъ лѣстницею, остается въ томъ самомъ положеніи, въ коемъ былъ прежде.

121—123 Съ этой стороны упалъ онъ на землю и испуганная земля здѣсь, возвысившаяся со страха, покрылась морскими волнами —

124—126 и перешла въ нашу атмосферу, а часть земли, составляющая возвышенность этой атмосферы, также изъ страха, бросилась вверхъ и выдвинулась здѣсь въ видѣ горы: смотри внимательно:

Поэты выходятъ подъ открытое небо и видятъ звѣзды.

III.

127—129 тамъ, внизу Вельзевулъ настолько запугалъ землю, что здѣсь собралась она со всѣхъ сторонъ и составила этотъ мрачный проходъ; свѣта здѣсь нѣтъ, глаза ничего не видятъ,

130—132 но уши слышатъ журчаніе какого-то ручья — онъ пробирается медленно сквозь отверстіе невѣдомаго утеса съ той горы, которую я тебѣ назвалъ, — этотъ ручей своимъ вѣчнымъ теченіемъ пробилъ себѣ русло, менѣе наклонное и менѣе перебитое волнами.

133—135 Мы съ учителемъ отправились по этой мрачной дорогѣ, чтобы возвратиться въ свѣтлый міръ, и, не отдыхая ни минуты,

136—138 поднимались въ гору, онъ впереди, я за нимъ, и уже вверху изъ отверстія нашей пещеры виднѣлись прекрасные предметы, уносимые движеніемъ неба.

139 Наконецъ мы вышли изъ этого отверстія и увидѣли звѣзды.

Приложеніе къ пѣснѣ IV-й. Буквальный переводъ измѣненныхъ или дополненныхъ въ текстѣ терцетовъ Данте, находящихся въ пѣснѣ IV-й.

I.

55—57 Взялъ съ собою тѣнь нашего прародителя, тѣнь его сына Авеля, и Ноя, и Моисея законодателя, и послушнаго

58—60 Патріарха Авраама и царя Давида, Израиля съ отцомъ и съ дѣтьми и съ Рахилью, для которой онъ такъ много сдѣлалъ.

II.

121—123 Я увидѣлъ Електру со многими собесѣдниками, между ними узналъ я и Гектора и Энея, Цезаря, вооруженнаго соколиными очами.

124—126 У видѣлъ Камиллу и Пентезилею, а съ другой стороны Латина, сидѣвшаго со своею дочерью Лавиньею.

127—129 Увидѣлъ Брута, изгнавшаго Тарквинія; Лукрецію, Юлію, Марцію и Корнелію и одного въ сторонѣ увидѣлъ Саладина.

130—132 Когда я посмотрѣлъ вверхъ, я увидѣлъ учителя учоныхъ, сидящаго среди семейства философовъ.

134—135 Всѣ ему удивляются и воздаютъ почести; тамъ увидѣлъ я и Сократа и Платона; они всѣхъ ближе. къ нему стояли.

136—138 Демокрита, приписывающаго созданіе міра одной только случайности, Діогена, Анаксагора и Фалеса, Эмпедокла, Гераклита и Зенона.

139—141 Увидѣлъ добродѣтельнаго собирателя травъ: Діоскорида, говорю я; увидѣлъ Орфея, Тулія и Ливія и нравственнаго Сенеку, геометра Евклида и Птоломея, Ипократа, Авиценну и Галіена, Авероеса, создавшаго важныя объясненія.

Приложеніе къ XI-й пѣснѣ. ЛѢСТНИЦА НАКАЗАНІЙ.

Алфавитъ именъ, словъ, названій и сочиненій, встрѣчающихся въ «Божественной Комедіи» и въ толкованіяхъ въ ней переводчика. А.

«α» созвѣзд. Малой Медвѣд., пѣсня XXVI, строфа 127

Анна Дороѳей, стран. 176.

Авель, IV — 55.

Аверозсъ, IV — 142.

Авессаломъ, XXVIII — 136.

А вице на, IV — 142.

Агамемнонъ, IX — 101.

Агинольфъ Ромено, XXX — 76.

Адамъ, IV — 55.

Адамъ маэстро, XXXIII — 58.

Адрастъ XIV, стр. 154.

Аелло, Гарпія, XIII, стр. 144.

Акра, XXVII — 88.

Алардъ, XXVIII — 16.

Аллето, IX —100.

Александръ Македонскій, XII — 106.

Александръ Ромено, XXX — 76.

Али, XXVIII — 31.

Аликино, XXI — 118.

Алексѣй Интерминео, XVIII — 121.

Альбериго, XXXIII — 118.

Альберти ли Мангона, XXXII — 19.

Альтафорте, XXIX — 28.

Амидея, XXXIII — 106.

Аминь, XVI — 88.

Амфіонъ, XXXII — 10.

Анаксагоръ, IV — 136.

Анастасій (папа), XI — 7.

АндЯсолелло, XXVIIШ — 76.

Андрео да Моцци, XV —112.

Анзельмучіо, XXXIII — 49.

Аннибалъ, XXVIII — 7.

Антей, XXXI — 100.

Антенора, стран. 342.

Антіохъ Сирійскій, XIX — 85.

Анфіарій, ХХ — 31.

Анхизъ, I — 73.

Аньело Брунелески, XXV — 67.

Аперти (гора), XXXII — 109.

Аполлонъ, IX — 101.

Аппулія, XXVII! — 7.

Арахна, XVII — 16.

Арбія, XVI — 40.

Арголида, XXVIII — 82.

Аретинцы, XXII — 4.

Аретуза, XXV — 97.

Арли, IX — 112.

Арно, XXX — 64.

Аристотель, IV — 130

Арриго, VI — 79.

Аронтъ тосканскій, XX — 46.

Артусъ, XXXII — 61.

Асдентъ, XX — 118.

Атаманте, XXX — 4.

Атилла, XII — 133.

Атлантъ, IV — 121.

Атропосъ (парка), XXXIII — 124.

Ахеронъ, III — 70; IV — 8; IX — 115.

Ахиллъ, V — 65; XII — 70; XXVI — 61; XXXI — 4.

Ахитофель. XXVIII — 136.

Б.

Барбаричіо, XXI — 118.

Батистера (въ Пизѣ), стран. 207.

Бахусъ, XXX — 4.

Анна (первосвящ.), XXIII — 121.

Беатриче, II — 70.

Бенако (озеро), XX — 76.

Беневенто, XVI — 37.

Беккерія аббатъ, XXXII — 118.

Бертрамъ дель Борніо, XXVIII — 133.

Бергамо, XX — 70; XXX — 58.

Бизенца XXXII — 55.

Бокка, XXXI1—106.

Бонифацій VIII-й, XIX — 52; XXVII — 70.

Борсіери Вильгельмъ, XVI — 70.

Бранда, XXX — 76.

Брайко д’Оріо, XXXIII — 136.

Брешія, XX — 70; XXX — 58.

Бригате, XXXIII — 88.

Бріарей, XXXI — 97.

Брунетто Латини, XV — 28.

Брутъ, IV — 127; XXXI — 64.

Буликимскія воды, XIV — 79.

Буозо Абати, XXV — 67.

Буозо Донати, XXX — 40, 43.

Буозо де Дувра, XXXII — 115.

Буондельмонте, XXVIII — 106.

B.

Ванни Фуччи, XXIV — 124.

Вельтро, I — 101.

Венера, V — 67.

Венедиктъ Качіа Немико, XVIII — 49.

Вервія франциск. монаховъ; XVI — 106.

Верукіо, XXVII — 46.

Визо (гора), XVI — 94.

Викторъ Гюго, стр. 55.

Виргилій I — 79.

Витальяно дель Дентеватъ, XVII — 67.

Витерба, XIV — 79.

Вулканъ, XIV — 52, 55г.

Г.

Гавилье (деревня), XXV — 151.

Гаддо, XXXIII — 67.

Галилей, стр. 217.

Галіенъ, IV — 142.

Галлура (провинц. Сардин.), XXII — 79.

Ганелонъ, XXXI — 16; XXXII — 121.

Гардинго (улица), XXIII — 106.

Гваланди, XXXIV — 31.

Гвальдрада, XVI — 37.

Гвардо (озеро), стран. 218.

Гверчо Кавальканте, XXV — 148.

Гвидо, XXVIII — 76.

Гвидо Бонате, XX — 118.

Гвидо Гверра, XVI — 37.

Гвидо Кавальканте, VI — 73.

Гвидо Монтефорто, XII — 118.

Гвидо да Монте-Фельтро, XXVII — 16.

Гвидо Ромено, XXX — 76.

Гекторъ, IV — 121; V — 66.

Гекуба, XXX — 16.

Генрихъ (король Англіи), XII — 118, XXVIII — 133.

Генуэзцы (проклятіе), XXXIII — 151.

Гераклитъ, IV — 136.

Геріонъ, стр. 177; XVII — 7.

Геркулесъ, VI — 70; XII — 67; XXVI — 106.

Гидра лернейская, VI — 69.

Гизолло, XVIII — 55.

Говерно (городъ), XX — 76.

Гомеръ, IV — 88; XX — 218.

Гомито (монахъ), XXII — 79.

Горацій, IV — 88.

Гордость Данте, IV — 100.

Горгона, IX — 100; XXXIII — 89.

Гортензія, IV — 127.

Гракхъ, IV — 127.

Графіакане, XXI — 121.

Гримальди Ерминій, стр. 177.

Гриффолино д’Ареццо, XXIX — 70.

Гуарнарскій заливъ, IX — 112.

Гюго Викторъ, стр. 55.

Д.

Давидъ, III. § 1, стр. 34; IV — 21; стр. 69, 79; XXVIII — 136.

Далмація, IX — 112.

Даль. Толковый словарь, пѣснь III, стр. 31.

Даміета (городъ), XIV — 103.

Дарданъ, IV — 121.

Дедалъ, XVII — 109.

Демокритъ, IV — 136.

Дендамея, XXVI — 61.

Деянира, XII — 67.

Джакоббо ли Сант’Андреа, XIII — 118.

Джанни Скикки, XXX — 31.

Джанни дель-Сальданіеръ, ХXXII — 121.

Джан’Фильджи, XVII — 61.

Джери дель-Белло, XXIX — 25.

Джованни Буйямонте, XVII — 73.

Джудека, стр. 342.

Дидона, V — 61.

Дите (городъ), VIII — 67.

Діогенъ, IV — 136.

Діомедъ, XXVI — 55.

Діонисій Сиракузскій, XII — 106.

Діоскоридъ, IV — 139.

Дольчинъ, XXVIII — 55.

Донъ, XXXII — 55.

Драгиньяцо, XXI — 121.

Дунай, ХХХ11—55.

Е.

Еврипидъ, XX — 112.

Евріелъ, 1—108.

Езопъ, VI — 70.

Елена, V — 64.

Елисей пророкъ, XXVI — 34.

Ерисфей, VI — 70.

Ерины, — раздоры, IX — 43.

Ерихонъ, стр. 342.

Ескулапъ, XII — 70.

Ехидна, VI — 69.

Ж.

Жемчужниковъ, Алексѣй, стр. 248.

Жиневра, V — 133.

З.

Звѣзды, XXXIV — 139.

Зенонъ, XXXIV — 139.

Журавли, V — 46.

Злая яма, XVIII — 1.

Змѣи ливійск. степей, XXIV — 85.

И.

Іаковъ, III — 60.

Ида (гора), XIV — 97.

Изота, V — 68.

Икаръ, XVII — 109.

Илья пророкъ, XXVI — 34.

Имола, XXVII — 49.

Ина, XXX — 7.

Интерминео Алексѣй, XVIII — 121.

Іоаннъ Златоустый, стр. 216.

Іоаннъ Латеранъ, XXVII — 85.

Іоаннъ Лѣствичникъ, стр. 176.

Іосафата, X — 12.

Иппократъ, IV — 142.

Иппомедонъ, XIV — 154.

Ипсофила, XVIII — 91.

Исавъ, III — 60.

Іуда, XXXI — 142.

К.

Кавальканте, X — 109.

Кадмъ, XXV — 97; XXX — 88.

Казалоди, XX — 94.

Казентино, XXX — 64.

Каинъ, V — 107; стр. 219.

Каина, стр. 342.

Каіафа, XXIII — 109.

Какусъ, XXV — 25.

Калькабрино, XXI — 118.

Кальяццо, XXI — 118.

Калласъ, XX — 109.

Камилла, I — 107: IV — 124.

Камичіонъ деи-Нацци, XXXII — 67.

Капаней, XIV — 49.

Капоккіо, XXIX — 70; XXX — 28,

Капраіа, XXXIII — 82.

Карайскій мостъ, XXVI — 7.

Каризенда, XXXI — 136.

Карлъ Анжуйскій, XXVIII — 13.

Карлъ Валма, VI — 67.

Карлъ I-й, XIX — 97; XVI — 37.

Картинки Ровинскаго, стр. 169.

Карфагенъ (городъ), XXVII — 10.

Кассандра, IX — 101.

Кассій, XXXIII — 67.

Каталано, XXIII — 103.

Катилина, X — 31; XXV — 10.

Католика, XXVIII — 79.

Катонъ Утикскій, IV — 127; XIV — 13.

Качіа Немико, XVIII — 49.

Квинтиліанъ, XVIII, стр. 95.

Кентавры, XII — 73.

Кіанская долина, XXIX — 46.

Кипръ, XXVIII — 82.

Клеопатра, V — 63.

Клементъ V-й, XIX — 82.

Клитемнестра, IX — 101.

Коллатинъ, IV — 127.

Колонна, XXVII — 97, 109

Колхида, XVIII — 85.

Константинъ Великій, XIX — 115.

Корнето, XIII — 7.

Коррадинъ, XXVIII — 16.

Кодитъ, XIV — 118.

Креонтъ, XX — 55.

Критъ, (островъ), XIV — 94.

Кроадія, IX — 112.

Куріонъ, XXVIII — 97.

Л.

Лавинья, IV — 124.

Лагодора, XXXIII — 136.

Ламона, XXVII — 49.

Лано, XIII — 118.

Ланфранки, XXXIII — 31.

Ланчелотто, V — 127.

Ласточки, V — 40.

Латинъ, IV — 124.

Лаэртъ, XXVI — 94.

Леархъ, XXX — 7.

Лемносъ (островъ), XVIII — 85.

Лета, XIV — 130.

Либикоко, XXI — 121

Ликомедъ, XXVI — 61.

Лимбъ, IV — 25.

Луканъ, IV — 88; XXV — 94.

Лукреція, IV — 127.

Луна (гора), XX — 46.

Лучіа, II — 97.

Люциферъ, XXXI — 144; XXXIV — 7.

Лягушка и крыса, XXXIII — 4

М.

Магро (долина), XXIV — 145.

Малатеста, XXVII — 46.

Малакода, XXI — 76.

Male böige (злая яма), XVIII — 1.

Мамма, бабба, XXXII — 7.

Манта, XX — 55.

Манфредъ, XVI — 37; XXVIII — 13.

Маргарита, XXVIII — 58.

Маркабо, XXVIII — 73.

Маркъ, V — 68.

Марокко, XXVI — 103.

Марціанъ, IX — 101.

Марція, IV — 127.

Майнардо Пагани, XXVII — 46.

Майорка, XXVIII — 82.

Маэстро Адамо, XXX — 58.

Мегера, IX — 100.

Медея, XVIII — 97.

Медичисъ Петръ, XXVIII — 73.

Медуза, IX — 100.

Меркурій, IX — 100.

Меналипо, XXXII — 130.

Менелай, V — 64.

Миносъ, V — 4.

Минотавръ, XII — 10.

Минчіо, XX — 76.

Мирра, XXX — 37.

Mo ed isea — сегодня и нынѣ XXIII — 7.

Моисей, IV — 61.

Монтанья, XXVII — 46.

Монтаперти, XVI — 40.

Монте-Реджіоне, XXXI — 40.

Монте-Фельтро, XXVII — 28.

Монтоне, XVI — 97.

Мордаретъ, XXXII — 61.

Морелло Малеспино, XXIV — 145.

Моска Ламберти, VI — 79.

Мугамудъ, XXVIII — 31.

Музы, II — 7; XXXII — 10.

Н.

Наварра, XXVIII — 58.

Наполеонъ І-й, стр. 156.

Наполеонъ III-й, стр. 95; 156.

Нарцизъ, XXX — 127.

Насидій, XXV — 94.

Немвродъ, XXXI — 76.

Немейскій левъ, VI — 70.

Нептунъ, XXVIII — 82.

Неронъ, IV — 139; VI — 70.

Нессо, XII — 67.

Низъ, I —108.

Николай III-й, XIX — 70.

Пиній, V — 58.

Ной, 1—108.

О.

Обиццо да Эсти, XII — 109.

Обицъ II-й, XVIII — 55.

Овидій, IV — 88; XXV — 97.

Орландо, XXXI — 16.

Орсини, XIX, — 70.

Орта, VI — 70.

Орфей, IV — 139.

Оттовіано делли Уберти, X — 119.

Очипито-Гарпія, XIII — 144.

П.

Паоло, V — 135.

Парисъ, V — 67.

Партенонъ, XIV — 154.

Пезара, XXVIII — 85.

Пелей, XXXI — 4.

Пенелопа, XXVI — 94.

Пентезилея, IV — 124.

Пентефрій, XXX — 97.

Перилло, XXVII — 7.

Пескіера, XX — 70.

Петръ апостолъ, II — 24.

Петръ д’Альбано, стр. 217.

Пиза, (проклятіе), XXXIII — 79.

Піетро делле Виньи, XIII — 70.

Піетрапана, XXXII — 28.

Пинамонте, XX — 94.

Пирръ, IV — 124; XII — 133.

Платонъ, IV — 133.

Плутонъ, VI — 69.

Плутусъ, VI — 71, 115.

По, V — 97; XX — 76.

Пола, IX — 112.

Поленто, XXVII — 40.

Полидоръ, XIII — 19, 46.

Поликсена, V — 65.

Полиникъ, XIV — 154.

Помпей, IV — 127; XIV — 13.

Прато, (кард.), XXVI — 7.

Прискіанъ, XV — 109.

Провидѣніе, VII — 67.

Проклятія:

Пиза, XXXIII — 79;

Пистоія, XXV — 10.

Генуя, XXXIII — 151;

Флоренція, XXVI — 1.

Птоломей, IV — 142

Птоломея, стр. 342.

Пуническая война, XXVIII — 7.

Путифаръ, XXX — 97.

Пуччіо Шіанкате, XXV — 67.

Пушкинъ, стр. 7, 15, 90, 186, 272.

Р.

Равенна, V — 97; XXVII — 40.

Рахиль, II — 102.

Реа (жена Сатурна), XIV — 100.

Рено (рѣка), XVIII — 61.

Римини, XXVIII — 79.

Риньеръ да Корнетто, XII — 136.

Риньеръ Паццо, XII — 136.

Робертъ Гвискардъ, XXVIII — 13.

Ровинскій, картинки, стр. 69, 143, 195. и погрѣшности.

Родериго, XXIII — 103.

Рокко де Моцци, XIII — 142.

Романія, XXVII — 28.

Ромена, XXX — 73.

Ромены (графы), XXX — 76.

Рона, IX — 112.

Ронсеваль, XXXI — 16.

Рубиканте, XXI — 121.

Рубиконъ, XXVIII — 97.

Руджіери, XXXIII — 13.

Рустикуччи, VI — 79.

Рустикуччи Яковъ, стр. 177.

Рутулія, XXVIII — 7.

C.

Сабелло, XXV — 94.

Савена, XVIII — 61.

Савіо, XXVII — 52.

Саладинъ, стр. 43; IV — 127.

Сантерно, XXVII — 49.

Сасоль Маскерони, XXXII — 64.

Сатурнъ, XIV — 94.

Светоній, VI — 70.

Севилья, XXVI — 109.

Семела, XXX — 1.

Семирамида, V — 58.

Сенека, IV — 139.

Сильвестръ, (папа), XIX — 115; XXVII — 94.

Сильвій, II — 13.

Симонъ волхвъ, XIX — 1.

Силонъ Грекъ, XXX — 97.

Сирати (гора), XXVII — 94.

Сисмонди, XXXIII — 31.

Сихей, V — 63.

Скармильоне, XXI — 103.

Скоттъ Мих., XX — 115.

Скровинье, XVII — 70.

Сократъ, IV — 133.

Статуя Паллады, XXVI — 61.

Стацій, IX-101.

Стиксъ, VII — 106; XIV — 115.

Строфадскіе острова, XIII — 10.

Сцилла, VII — 22

Сципіонъ Афр., IV — 127.

Сфинксъ, VI — 70.

Т.

Таберникъ, XXXII — 28.

Таида, XVIII — 133.

Тальякоццо, XXVII! — 16.

Тарквиній, IV — 127.

Тарквиній Секстъ, XII — 133.

Тегіаіо, VI — 71.

Тегіаіо Альдобранди, XVI — 40.

Телемакъ, XXVI — 94.

Теобальдъ, (король), XXII — 52.

Терезій, XX — 40.

Тіанская долина, XXIX — 46.

Тиддей, XIV — 154; XXXII — 130.

Тизифона, IX — 100.

Титъ Ливій, IV — 139; XXVIII — 10.

Тифонъ, VI — 69.

Тоантъ, XVIII — 91.

Тонко (городъ), XIII — 121.

Тразонъ, XVIII — 133.

Тревиніанская долина, XXXI — 67.

Трибальделло, XXXII — 121.

Тристанъ, V — 67.

Троя, XXX — 22.

Турнъ, 1—108; IV — 124; XXVIII — 7.

Тургеневъ А. М., стр. 133.

У.

Убертино, XXXII — 67.

Убріаки, XVII — 61.

Уголино, XXXIII — 13.

Угучіоне, XXXIII-88.

Улиссъ, XXVI — 55.

Урбина, XXVII — 28.

Уставъ Дух. Коллег., стр. 83, 205.

Ф.

Фаларидъ, XXVII — 7.

Фалесъ, IV — 136; стр. 217.

Фальтерона, XXXII — 55.

Фано (городъ), XXVIII — 76.

Фарината, VI — 71; X — 31.

Фарфарелло, XXI — 121.

Фаэнца, XXVII—49.

Фаэтонъ, XVII — 106.

Фениксъ, XXIII — 106.

Фивы, XXX — 1.

Филиппъ Серебрянный, VIII — 37.

Филиппъ Прекрасный, XIX — 85.

Фіальтъ, XXXI — 94.

Флегетонъ, XIV — 115.

Флегій, VIII — 13.

Флегра, XIV — 58.

Фокара, XXVIII — 88.

Фолъ, XII — 70.

Форли, XVI — 97; XXVII — 43.

Фракія, XXX — 16.

Францискъ Св., XXVII — 112.

Францисканскіе монахи, XVI — 106.

Франческа да Римини, V — 88.

Франческо д’Акорсо, XVI — 109.

Фридрихъ IІ-й, X — 118; XIII — 58.

Х.

Харибда, VII — 22.

Харонъ, III — 94, 109.

Химера, VI — 69.

Хиронъ, XII — 64; 70.

Ц.

Цанке Мих., XXII — 88; XXXIIII — 36.

Цезарь, I — 70; IV — 121; XXVIII — 97.

Целестинъ М-й, XXVII — 103.

Церберъ, VI — 69.

Церера, VI — 72.

Цеута, XXVI — 109.

Цицеронъ, IV — 139.

Ч.

Чамполо, XXII — 91.

Челено, Гарпія, XIII — 144.

Чеперано, XXVIII — 16.

Червія, XXVII — 40.

Чертенята, VIII — 82.

Чертежи, стр. 207, 262.

Чіако, VI — 70.

Чіапфа, XXV — 43.

Чирьято Сануто, XXI — 121.

Чичина, XIII — 7.

Э.

Эакъ, XXIX — 58.

Эвклидъ, IV — 142.

Эгина, XXIX — 58.

Эзопъ, XXIII — 4.

Электра, IV — 121.

Эмпедоклъ, IV — 136; XII — 40.

Энеида, стр. 144; XXVI — 82.

Эней, I — 74; V — 62.

Эпикуръ, X — 13.

Эриктона, стр. 250.

Этеоклъ, XIV — 154; XXVI — 52.

Ю.

Ювеналъ, XXX — 16.

Юлія, IV — 127.

Юнона, стр. 218; XXX — 1.

Юпитеръ, XIV — 100; стр. 218.

Я.

Язонъ, VI — 72; XVIII — 85.

Якобъ Рустикуччи, XVI — 43.

ПОГРѢШНОСТИ.

3	15 снизу	чернымъ	чорнымъ (Къ сожалѣнію переводчикъ не имѣлъ возможности строго слѣдить за корректурою первой половины поэмы, почему въ ней часто встрѣчаются, противъ принятаго имъ правила, слова, гдѣ гласная буква, на которой стоитъ удареніе, написана не такъ, какъ выговаривается, какъ въ словахъ «шелъ», «ученый» и др.)
13	2, 10 сн.	Виргилій	Данте почти вовсе не употребляетъ и менъ собственныхъ — своего и Виргилія. Какъ здѣсь, такъ и далѣе, по недосмотру поставленное, имя Виргилія должно быть замѣнено словами: «учитель», «наставникъ», «солнцеправды», «мой вождь», «путеводитель» и т. п.

41 Къ толкованію IV-й пѣсни пропущенъ эпиграфъ:

«Явился Іоаннъ, крестя въ пустынѣ, и проповѣдуя крещеніе покаянія для прощенія грѣховъ.»

Еванг. отъ Марка. 1—4.

Буквальный переводъ терцетовъ пѣсни IV-й (55—60 и 121—141) не вошолъ по недоразумѣнію въ текстъ и потому помѣщонъ въ особомъ приложеніи къ пѣсни IV-й.

100 Пропущенъ эпиграфъ къ толкованію ІХ-й пѣсни:

«Дѣвица Горгонѣя: имуще же лице и перси и руки человѣчески, а ноги и хвостъ имѣетъ аки у коня; на главѣ-же ей за власъ мѣсто змѣй имѣетъ и вырасташа всякими лица». Люди дикіе, найденные Александромъ Македонскимъ.

Русскія народныя картинки. Д. Ровинскій, т. IV, стр. 373. СПБ. 1881.

---

1. Слово fee-faw-fum употребляютъ въ Англіи нянюшки, чтобы пригрозить, застращать, или правильнѣе успокоить дѣтей чертями и чертенятами. Тибленъ въ 1860 г. издалъ переводъ сочиненій Маколея, гдѣ статья о Мильтонѣ переведена подъ редакціей г. Думшина и гдѣ слово fee-faw-fum переведено словомъ белиберда. Слово оскорбительное для Тасса и Клопштока, а въ особенности для самого Маколея. Въ данномъ случаѣ необходимо перевести это слово тремя: туманные и ужасающіе образы. Примѣчаніе переводчика:
2. Напр. Наполеонъ III.
3. Примѣчаніе переводчика. Въ подлинникѣ сказано: I’credo ch’ei credette ch іо credesae. Минъ, въ своихъ стихахъ, переводитъ эту строфу такъ: Вождь, думаю, могъ думать, что въ сомнѣньи подумалъ я: Ламене переводитъ: Je croie qu’il crut, que je croyais. У Аріоста встрѣчаемъ ту же игру словъ: Jo credea е credo e credos credo il ver»" (Orlando с. IX oct. 23); но переводчику кажется, что эта игра словъ на русскій языкъ не переводима.
4. Примѣчаніе переводчика. Эта вставка взята изъ толкованій Барджиджи. Данте ее не писалъ; это разъясненіе мыслей, выраженныхъ въ другихъ его твореніяхъ.
5. Паукъ по итальянски ragno, по французски araigneé: отсюда Арахна (Aragat).
6. Примѣчаніе переводчика: Эта вставка взята изъ сочиненія Benveil и to Rambal di da Imola (стр. 572—574).
7. Примѣчаніе переводчика. Вставка взята изъ толкованія Бенвенуто да Имола.
8. Примѣчаніе переводчика. Стихъ Пушкина.