Богъ въ помощь!
правитьВеликолѣпнѣйшая изъ церквей столицы, не смотря на позднюю пору, далеко за полдень, была полнымъ-полнехонька. Толпы присутствующихъ, богато украшенный цвѣтами алтарь, равно какъ и длинный рядъ изящныхъ экипажей, тѣснившихся у церкви, наводили на мысль, что имѣвшій совершиться здѣсь брачный обрядъ возбуждалъ интересъ и участіе высшихъ слоевъ общества. Собравшіеся держали себя какъ всегда въ такихъ случаяхъ, когда святость мѣста не допускаетъ громкихъ выраженій любопытства или участія; тревожное ожиданіе, шепотъ, киванье головъ въ отдѣльныхъ кружкахъ и напряженная внимательность ко всему что происходило по близости ризницы разрѣшились наконецъ тихимъ восклицаніемъ, когда двери ея растворились и вмѣстѣ съ раздавшимися звуками органа появилась брачная чета.
Сборище, окружившее алтарь и жениха съ невѣстой, было многочисленное и блестящее. Богатые мундиры, тяжелыя бархатныя и атласныя платья, тонкія кружева, цвѣты и брильянты, все это сверкало, волновалось и шумѣло, ослѣпляя рбскошью. Родовая и денежная аристократія присутствовали здѣсь въ лицѣ главнѣйшихъ своихъ представителей, — повидимому для того, что еще болѣе возвысить блескъ церемоніи.
Справа возлѣ невѣсты, первенствующимъ лицомъ, стоялъ высокій сановитый господинъ, въ мундирѣ и множествѣ орденовъ, указывавшихъ на долголѣтнее военное поприще. Онъ держалъ себя съ простою и достоинствомъ, приличными предстоящему торжеству, — но, не смотря на то, въ серіозныхъ, благородныхъ чертахъ его лица гнѣздилось нѣчто не подходящее къ радостному событію. Взглядъ его, устремленный на брачную чету, былъ особенно мраченъ и когда наконецъ отвратился отъ нея, разсѣянно скользя въ толпѣ, наполнявшей церковь, гордыя черты лица исказились какъ бы подавленнымъ горемъ или гнѣвомъ и крѣпко стиснутыя губы слегка задрожали.
По ту сторону, рядомъ съ женихомъ, стоялъ другой господинъ, въ статскомъ платьѣ, тоже весьма пожилыхъ лѣтъ, повидимому также принадлежащій къ ближайшимъ родственникамъ; но ни блестящая выставка часовъ, перстней и дорогихъ запонокъ, ни безконечная самоувѣренность осанки не могли придать ему ни малѣйшаго отблеска той вельможной внѣшности, которою въ высшей степени отличался его сосѣдъ. Вся наружность этого господина была положительно дюжинною, чтобъ не сказать пошлою — и даже несходившее съ лица его выраженіе какого-то торжества не могло придать ей инаго оттѣнка. Торжество, съ которымъ онъ взиралъ на брачную чету, на блестящее сборище, на толпу, размѣстившуюся но церковнымъ стульямъ, было въ самомъ дѣлѣ безконечно — то было какъ бы удовлетвореніе, наступающее вслѣдъ за достиженіемъ давно-желанной цѣли. Ни малѣйшее облачко не омрачало его радости.
Впрочемъ лишь эти двое и принимали такое глубокое участіе въ церемоніи, по крайней мѣрѣ сами брачущіеся этимъ ея не удостоивали. Ни одинъ изъ постороннихъ, наиболѣе чуждыхъ гостей не выказалъ бы такого полнѣйшаго равнодушія, какъ эта чета, готовившаяся чрезъ нѣсколько минутъ соединиться навѣки.
Девятнадцатилѣтняя невѣста была несомнѣнно красавицей, но отъ нея вѣяло какимъ-то ледянымъ холодомъ, не соотвѣтствующимъ ни мѣсту, ни времени. Свѣтъ предалтарныхъ свѣчей игралъ въ тяжелыхъ складкахъ ея бѣлаго атласнаго платья, сверкалъ въ брильянтахъ драгоцѣннаго убора, но при этомъ освѣщалъ лицо, заимствовавшее у мрамора вмѣстѣ съ красотой всю его холодность и неподвижность, по крайней мѣрѣ въ эти минуты, которыя обыкновенно оживляютъ самое хладнокровное спокойствіе. Пепельный цвѣтъ ея тяжелыхъ косъ, увѣнчанныхъ миртовой гирляндой, странно выдѣлялъ ея темныя брови и почти черные глаза, всего разъ или два въ теченіи церемоніи поднявшіеся на пастора. Правильное, нѣсколько блѣдное лицо, обрамленное вѣнчальнымъ покрываломъ, было запечатлѣно тѣмъ благородствомъ, которое можетъ быть только врожденнымъ, но отнюдь не прививается. Благородство составляло преобладающую черту новобрачной, сквозя не только въ нѣжномъ, изящномъ очертаніи лица, но сказываясь въ самой осанкѣ, во всемъ существѣ дѣвушки — до такой степени рѣзко, что всѣ иныя характеристичныя свойства ея отступали на задній планъ. Молодая особа казалась на то только и созданною, чтобы парить въ высшихъ сферахъ жизни, никогда не приходя въ соприкосновеніе съ людьми и обстоятельствами низшаго разряда. Но не смотря на все это, въ темныхъ глазахъ ея свѣтилось что-то обличавшее энергію и характеръ въ гораздо большей степени, чѣмъ привыкли встрѣчать у салонныхъ дамъ, — и можетъ быть одна лишь торжественность минуты сдерживала эту энергію въ должныхъ предѣлахъ, такъ какъ взгляды сановника въ мундирѣ, стоявшаго но правую руку, и трехъ офицеровъ позади невѣсты, съ возраставшей пытливостью и тревогой, по мѣрѣ того, какъ обрядъ шелъ къ концу, приковывались къ лицу ея, которое между тѣмъ оставалось такимъ же холоднымъ и спокойнымъ, какъ и въ первое время по прибытіи въ церковь. Стоявшій возлѣ нея женихъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, былъ одною изъ тѣхъ не рѣдкихъ личностей, которыя какъ бы рождены для блестящей салонной обстановки, — которыя только на этой почвѣ имѣютъ значеніе, торжествуютъ побѣды и проводятъ всю свою жизнь. Безупречно изящный въ осанкѣ и костюмѣ, онъ въ то же время поражалъ отпечаткомъ крайней разочарованности во всемъ его существѣ. Сами по себѣ тонкія и привлекательныя черты лица были проникнуты выраженіемъ такой безграничной апатіи, такого мертвеннаго равнодушія ко всему и ко всѣмъ, что теряли всякую прелесть въ глазахъ наблюдателя. Все въ нихъ было такъ блѣдно, безцвѣтно, ни тѣни румянца на щекахъ, ни признака жизни въ лицѣ, которое повидимому не могло уже поддаваться ни малѣйшему впечатлѣнію горя или радости. Онъ велъ свою невѣсту къ алтарю, какъ послѣ танца отводятъ дамъ къ стулу, а теперь стоялъ рядомъ съ нею такъ же безстрастно держа ея руку въ своей. Ни важность того шага въ жизни, который онъ намѣревался сдѣлать, ни красота особы, которую вручали ему, повидимому не производили на него ни малѣйшаго впечатлѣнія.
Пасторъ кончилъ свою рѣчь и приступилъ къ обряду вѣнчанія. Громко и отчетливо прозвучалъ въ церкви его голосъ, когда онъ спросилъ господина Артура Беркова и баронессу Евгенію-Марію-Анну фонъ Биндегъ-Баденау, хотятъ ли они вступить другъ съ другомъ въ супружество.
Снова дрогнуло лицо офицера — и взглядъ его, полный почти ненависти, устремился на противную сторону, — но минуту спустя было уже произнесено сугубое да, которое замѣнило одно изъ древнѣйшихъ аристократическихъ именъ простымъ мѣщанскимъ именемъ Беркова.
Едва кончился обрядъ и пасторъ договорилъ послѣднее слово благословенія, какъ расфранченный господинъ быстро протѣснился впередъ, очевидно намѣреваясь съ величайшей напыщенностью обнять новобрачныхъ, — но прежде чѣмъ онъ успѣлъ это выполнить, офицеръ былъ уже тутъ. Спокойно, но съ такимъ выраженіемъ лица, какъ будто это его неоспоримое право, сталъ онъ между ними и первою заключилъ въ свои объятія молодую женщину; но губы, коснувшіяся ея лба были холодны, а лицо его, склоненное надъ нею и на нѣсколько секундъ невидимое прочимъ присутствующимъ, утратило выраженіе спокойнаго, гордаго достоинства.
— Мужайтесь, батюшка, это было необходимо!
Слова эти, понятныя одному ему, чуть слышно прозвучали въ его ушахъ, — но возвратили ему самообладаніе. Еще разъ прижалъ онъ дочь къ своей груди; въ нѣжности этой сказывалась какъ бы мольба о прощеніи. Потомъ онъ отпустилъ ее и предалъ въ неизбѣжныя объятія другого господина, который ждалъ до сихъ поръ съ видимымъ нетерпѣніемъ и не хотѣлъ поступиться правомъ поздравить свою «дорогую невѣстку».
Впрочемъ послѣдняя и не пыталась уклониться, такъ какъ на нее устремлены были глаза всѣхъ присутствующихъ въ церкви. Она стояла неподвижно, не мѣняясь ни въ одной чертѣ прекраснаго лица, — только взмахнула глазами, но въ этомъ взглядѣ сказалась такая недоступная гордость, такой ледяной отпоръ тому въ чемъ она не могла отказать, что ее все-таки поняли. Свекоръ, нѣсколько растерявшись, тотчасъ замѣнилъ шумныя изъявленія своей нѣжности почтительною вѣжливостью, — и когда вслѣдъ за тѣмъ дѣйствительно воспослѣдовало объятіе, оно было простою формальностью и руки свекра едва коснулись благоуханныхъ складокъ брачнаго покрывала. Вся, по истинѣ не малая, самоувѣренность новаго родственника не устояла подъ этимъ взглядомъ.
Молодой Берковъ не затруднилъ до такой степени своего тестя. Они обмѣнялись чѣмъ-то въ родѣ рукопожатія, причемъ бѣлыя перчатки новобрачнаго и барона едва коснулись одна другой. Это казалось удовольствовало обоихъ. Затѣмъ онъ подалъ руку молодой супругѣ своей передъ выходомъ изъ церкви. Атласный шлейфъ новобрачной зашуршалъ по мраморнымъ ступенямъ, за этой четой сомкнулись пестрыя волны провожатыхъ, и вскорѣ экипажи стали одинъ за другимъ разъѣзжаться.
Церковь также быстро опустѣла; часть присутствующихъ столпилась у дверей посмотрѣть, какъ новобрачные сядутъ въ карету; другіе спѣшили воспользоваться возможностью безконечно важнѣйшихъ наблюденій надъ туалетами, манерами и наружностью новобрачныхъ и ближайшихъ родственниковъ. Менѣе чѣмъ въ десять минутъ въ обширномъ пространствѣ церкви стало пусто и безлюдно; лишь вечерняя заря заглядывала въ высокія окна и заливала алтарь съ его изображеніями краснымъ свѣтомъ, такъ что фигуры на старинномъ золотистомъ фонѣ казались оживающими. Пламя свѣчей колебалось туда и сюда, движимое легкимъ токомъ воздуха, и съ полу благоухали цвѣты, разсыпанные щедрою рукою. Шлейфы дамъ прошумѣли по нимъ, ноги кавалеровъ вдоволь потоптали ихъ, — къ чему еще могли бы пригодиться бѣдные цвѣты среди такой роскошной выставки брильянтовъ на празднованіи брачнаго союза дочери древняго баронскаго рода съ сыномъ столичнаго милліонера! Экипажи остановились у дома Виндеговъ — и празднично-освѣщенныя залы его оживились. Въ пріемной, залитой свѣтомъ, стояла новобрачная подъ руку съ мужемъ — такая же прекрасная, гордая, ледяная, какъ часъ тому назадъ предъ алтаремъ — и принимала отъ окружавшаго ее общества пожеланія всевозможнаго счастья. Точно ли было счастіемъ то, что она только что скрѣпила своимъ да, — отвѣтомъ на это быть можетъ были мрачныя тучи, все еще осѣнявшія чело ея отца.
— Ну, слава Богу, наконецъ-то построились въ порядокъ! Давно пора — черезъ четверть часа они могутъ пріѣхать. Рабочимъ на холмѣ я далъ точную инструкцію; какъ только съ горы покажется карета — грянетъ первый выстрѣлъ изъ мортиры.
— Что это, г-нъ директоръ, вы сегодня весь — рвеніе и энергія!
— Поберегите силы на важный мигъ пріема!
— При нынѣшнемъ вашемъ положеніи, въ качествѣ церемоніймейстера и обергофмаршала…
— Умѣрьте ваши остроты, господа! досадливо перебилъ шутниковъ директоръ, — желалъ бы я, чтобъ изъ васъ кого нибудь почтили этой проклятой должностью! Я же сытъ по горло!
Весь довольно многочисленный персоналъ должностныхъ лицъ на рудникахъ и горныхъ заводахъ Беркова, въ парадныхъ костюмахъ, собрался у подножія террасы главнаго жилаго зданія. Замкообразный, выстроенный въ самомъ послѣднемъ и изящнѣйшемъ стилѣ виллъ, загородный домъ этотъ съ роскошнымъ фронтономъ, высокими зеркальными окнами и великолѣпнымъ входнымъ порталомъ, уже самъ по себѣ производилъ величественное впечатлѣніе, усугубляемое громаднымъ изящно-разбитымъ садомъ, окружавшимъ его со всѣхъ сторонъ, — особенно теперь, когда всѣ и все принарядилось по праздничному. Очевидно, всѣ теплицы были опустошены для украшенія лѣстницъ, балконовъ и террасъ прелестнѣйшими цвѣтами. Драгоцѣннѣйшія и рѣдчайшія расгенія, никогда не выставляемыя на воздухъ, нѣжили чувства роскошью красокъ и благоуханіемъ. На широкихъ газонахъ высоко били сверкающія струи фонтановъ, окруженныхъ всѣмъ, что могла дать туземная весна въ первое время своего пробужденія; а дальше у въѣзда въ паркъ, громадная тріумфальная арка, вся въ гирляндахъ и флагахъ, разверзала украшенныя цвѣтами врата.
— Я по горло сытъ! повторилъ директоръ, вступая въ кружокъ своихъ товарищей, — господинъ Берковъ требуетъ возможно блестящаго пріема, и думаетъ, что для этого довольно открыть неограниченный кредитъ въ кассѣ — добрая воля рабочихъ у него ни во что считается. Да, еслибы они были тѣ же, что двадцать лѣтъ тому назадъ! Въ тѣ времена, если случался праздникъ, торжество или балъ, нечего было заботиться насчетъ кликовъ: виватъ! Теперь же, съ одной стороны пассивное равнодушіе, съ другой — открытое упорство. Еще бы немножко — и молодые остались бы вовсе безъ пріема. Завтра, какъ вернетесь въ столицу, господинъ Шефферъ, недурно бы вамъ, вмѣстѣ съ отчетомъ о нашемъ празднествѣ, ввернуть кстати словечко насчетъ того, чего тамъ не знаютъ или не хотятъ знать.
— Нѣтъ, ужь я поберегусь лучше, сухо возразилъ тотъ, — развѣ вамъ хочется лишиться милостей нашего уважаемаго главы, когда онъ узнаетъ что-нибудь непріятное для него? Я въ такихъ случаяхъ стараюсь быть какъ можно дальше отъ его особы.
Прочіе захохотали; отсутствующій глава повидимому не пользовался особеннымъ уваженіемъ въ ихъ кругу.
— Итакъ, ему наконецъ удалось породниться со знатью! заговорилъ оберъ-инженеръ, — похлопоталъ-таки онъ порядкомъ! по крайней мѣрѣ это хоть нѣкоторая замѣна дворянской грамоты, въ которой ему до сихъ поръ такъ упорно отказывали, не смотря на то, что онъ спалъ и видѣлъ ее во снѣ. По крайней мѣрѣ онъ можетъ ликовать теперь, видя, что старое дворянство не чуждается мѣщанина; Виндеги, таки породнились съ нимъ!
Господинъ Шефферъ пожалъ плечами.
— Ну имъ-то не оставалось инаго выбора! Разстроенное состояніе этой фамиліи ни для кого изъ столичныхъ болѣе не тайна. Точно ли гордому барону легко было отдать свою дочь въ жертву подобной спекуляціи — въ этомъ я сильно сомнѣваюсь! Виндеги искони принадлежали не только къ древнѣйшей, но и спѣсивѣйшей аристократіи. Но въ концѣ концовъ и спѣсь подчиняется горькой необходимости.
— Какъ видно, это знатное родство будетъ стоить намъ бѣшеныхъ денегъ! сказалъ директоръ, покачавъ головой. — Баронъ во всякомъ случаѣ потребовалъ своего. Впрочемъ, я не вижу цѣли всѣхъ этихъ жертвъ. Будь это дочь — ей бы, по крайней мѣрѣ, было куплено имя и положеніе въ свѣтѣ; а господинъ Артуръ останется по прежнему мѣщаниномъ, не взирая на древнюю родословную своей супруги.
— Вы полагаете? а я бы поручился, что нѣтъ. Подобное родство рано или поздно все-таки возымѣетъ свое дѣйствіе. Супругу баронессы Виндегъ-Баденау, зятю барона разумѣется не откажутъ въ дворянствѣ, котораго не могъ добиться отецъ; а что касается этого послѣдняго — тоже нельзя не допустить, чтобъ онъ въ гостиной своей невѣстки не сближался съ тѣмъ кругомъ, который до сихъ поръ такъ рѣшительно его отталкивалъ. Толкуйте мнѣ про нашего хозяина! Онъ отлично знаетъ, что принесетъ ему эта свадьба, — какъ же тутъ не потратиться!
Одинъ изъ должностныхъ лицъ, чрезвычайно бѣлокурый молодой человѣкъ, въ тѣсноватомъ фракѣ и безупречно сидящихъ бѣлыхъ перчаткахъ, нашелъ умѣстнымъ ввернуть и свое замѣчаніе.
— Я только не понимаю, зачѣмъ это новобрачные выбрали цѣлью свадебнаго путешествія наше затишье, а не страну поэзіи, не Италію…
Оберъ-инженеръ громко расхохотался.
— Пожалуйста, Вильбергъ! Поэзія въ брачномъ союзѣ денегъ съ именемъ! Впрочемъ, свадебныя поѣздки въ Италію вошли теперь въ такую моду, что вѣроятно кажутся господину Беркову слишкомъ мѣщанскими. Аристократы въ такомъ случаѣ ѣдутъ въ «свои помѣстья», а мы хотимъ прежде всего быть аристократами — и только аристократами.
— Боюсь, нѣтъ ли тутъ болѣе серіозной причины, сказалъ директоръ. — Опасаются, что господинъ Артуръ въ Римѣ или Неаполѣ, пожалуй, повелъ бы дѣла такъ же, какъ въ столицѣ за послѣдніе годы, — а этому побыту давно ужь пора бы положить конецъ. Мотовство зашло за сотни тысячъ! Колодезь — и тотъ можно вычерпать — а господинъ Артуръ шелъ по прямой дорожкѣ къ тому, чтобы показать батюшкѣ этотъ опытъ.
Господинъ Шефферъ саркастически сжалъ тонкія губы. — Отецъ его всегда такъ и воспитывалъ — и теперь пожинаетъ, что сѣялъ! Впрочемъ, вы пожалуй правы: здѣсь въ уединеніи молодой женѣ легче будетъ обуздать его. Боюсь только, что она относится къ этой незавидной задачѣ съ весьма умѣреннымъ энтузіазмомъ.
— Вы полагаете, что ее принудили? съ жаромъ спросилъ Вильбергъ.
— Ну, вотъ ужь и принудили! Въ наше время не бываетъ такихъ трагедій. Она просто уступила разумнымъ увѣщаніямъ и ясному взгляду на семейныя дѣла, — и я убѣжденъ, что этотъ бракъ по разсудку по всей вѣроятности окажется совершенно сноснымъ, какъ и въ большинствѣ подобныхъ случаевъ.
Бѣлокурый господинъ Вильбергъ, очевидно питавшій слабость ко всему трагическому, грустно покачалъ головой.
— А можетъ быть и нѣтъ! Если позже въ сердцѣ молодой женщины проснется истинная любовь, если другой… Боже мой, Гартманъ, развѣ нельзя провести ваше шествіе подальше, вонъ тамъ? Ваша колонна совсѣмъ заволокла насъ пыльными тучами!
Молодой рудокопъ, къ которому обращены были эти слова, проходя во главѣ человѣкъ двадцати своихъ товарищей, бросилъ довольно презрительный взглядъ на бальный костюмъ говорившаго, а потомъ на песчаную дорожку, нѣсколько пылившуюся подъ грубыми башмаками рудокоповъ.
— Правѣй! скомандовалъ онъ — и толпа чуть не съ военной точностью отхлынула въ указанномъ направленіи.
— Что за медвѣдь — этотъ Гартманъ! сказалъ Вильбергъ, обмахивая носовымъ платкомъ запыленный фракъ, — хоть бы слово въ извиненіе своей невѣжливости! «Правѣй!» такимъ тономъ, точно генералъ командуетъ своему войску! И какъ онъ некстати много на себя беретъ! Не вмѣшайся его отецъ, онъ бы навѣрное запретилъ Мартѣ Эвасъ прочесть мое стихотвореніе на пріемѣ молодой госпожи, — мое стихотвореніе, которое я…
— Читалъ уже всему свѣту! вполголоса дополнилъ оберъ-инженеръ, обращаясь къ директору: — хоть бы ужь покороче написалъ-то! Впрочемъ онъ нравъ, со стороны Гартмана это наглость, что онъ хотѣлъ недопустить чтенія. Его бы не слѣдовало и ставить сюда съ его молодцами — отъ нихъ нечего ждать почетнаго пріема — это первые неслухи изъ всего околодка.
Директоръ пожалъ плечами. — За то первые красавцы! Прочихъ я разставилъ въ селеніи по дорогѣ, — сливки же всей артели должны быть у тріумфальныхъ воротъ. Надо же въ такомъ случаѣ хоть похвастаться своими людьми!
Молодой рудокопъ, о которомъ шла рѣчь, между тѣмъ разставилъ своихъ товарищей вокругъ арки и сталъ во главѣ ихъ. Директоръ сказалъ правду, это были красивые парни, но всѣ какъ бы стушевывались передъ вожакомъ, который былъ цѣлой головой выше всѣхъ ихъ. Этотъ Гартманъ отличался мощнымъ, крѣпкимъ тѣлосложеніемъ, которому необыкновенно присталъ темноцвѣтный нарядъ рудокопа. Лицо его нельзя было назвать прекраснымъ, если прилагать къ нему строгія требованія красоты; лобъ его пожалуй былъ низковатъ, губы слишкомъ полны, линіи недостаточно благородны, но рѣзко и твердо обрисованныя черты конечно выходили изъ ряда обыкновенныхъ. Курчавые бѣлокурые волосы густо обрамляли широкій выпуклый лобъ, а свѣтлая курчавая бородка облегала нижнюю часть лица, и мужественный смуглый цвѣтъ его нисколько не обличалъ недостатка въ свѣжемъ воздухѣ и солнечномъ свѣтѣ, которыхъ такъ часто лишался молодой рудокопъ. Губы его складывались какъ-то вызывающе, а въ голубыхъ и нѣсколько мрачныхъ глазахъ свѣтилось нѣчто неописуемое, но въ чемъ обыкновенные люди тотчасъ чуютъ превосходство и невольно подчиняются. Все существо этого человѣка было воплощеніемъ энергіи, — и хотя суровая сдержанность его вызывала весьма мало симпатіи, но тѣмъ рѣшительнѣе сказывалась его значительность съ самаго перваго взгляда.
Пожилой человѣкъ, повидимому не принадлежавшій къ рабочимъ, хотя и одѣтый въ такое же платье, въ сопровожденіи молодой дѣвушки, подошелъ къ нимъ и остановился у самаго кружка.
— Богъ въ помощь! Вотъ и мы. Ну, какъ дѣла, Ульрихъ, все у васъ тутъ въ порядкѣ?
Ульрихъ далъ короткій отвѣтъ, между тѣмъ какъ остальные привѣтствовали старика громкимъ: «Богъ въ помощь, господинъ шихтмейстеръ» и обратили взоръ на молодую спутницу.
Эта двадцатилѣтняя дѣвушка всеконечно могла назваться прехорошенькою и мѣстный праздничный нарядъ какъ нельзя болѣе шелъ ей къ лицу. Невысокаго роста, она была едва по плечо великану Гартману; густыя темныя косы облегали ея свѣжее молодое личико, слегка загорѣлое отъ солнца, съ цвѣтущимъ румянцемъ на щекахъ, свѣтлыми голубыми глазами и нѣсколько полными, но пріятно округлыми формами. Она хотѣла подать руку молодому рудокопу, но какъ онъ продолжалъ стоять скрестивъ руки, то и она опустила свою. Шихтмейстеръ замѣтилъ это и устремилъ проницательный взглядъ на обоихъ.
— Мы кажется не въ духѣ, потому что намъ въ этотъ разъ не удалось поставить на своемъ? проговорилъ онъ, — утѣшься, Ульрихъ, это рѣдко случается, но если ты такъ крутъ, отцу поневолѣ приходится иногда словомъ-двумя заявить свою власть.
— Еслибъ мнѣ было что сказать Мартѣ, такъ я бы самъ сказалъ! рѣшительно заявилъ Ульрихъ, и мрачно повелъ глазами на великолѣпный, безъ всякаго сомнѣнія тепличный, букетъ, который она держала въ рукахъ.
— Да, какже! добродушно проговорилъ старикъ, — оно и похоже на то! Прежде всего она дочь моей сестры и должна меня слушаться. Но чтожъ это у васъ дѣлается тамъ надъ тріумфальной аркой? Большой флагштокъ совсѣмъ покосился насторону! Привяжите его покрѣпче, а то всѣ гирлянды рухнутъ…
Ульрихъ, котораго этотъ приказъ касался болѣе всѣхъ прочихъ, бросилъ равнодушный взглядъ на угрожавшіе паденіемъ вѣнки, но повидимому не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія придти къ нимъ на помощь.
— Что, ты не слышишь? нетерпѣливо повторилъ отецъ.
— Я думалъ, что обязанъ работать въ рудникахъ, а не у тріумфальныхъ воротъ. Развѣ мало того, что мы должны караулить здѣсь? Кто строилъ эту штуку — тотъ и поправляй.
— Опять затянулъ свою пѣсенку — оставь хоть на сегодня-то! ну, вы кто-нибудь, полѣзайте наверхъ!
Рудокопы глядѣли на Ульриха, какъ бы ожидая отъ него согласія, но какъ таковаго не послѣдовало, то никто не трогался съ мѣста. Одинъ только изо всѣхъ, казалось, хотѣлъ исполнить приказъ, но молодой вожакъ ихъ молча обернулся и посмотрѣлъ на него: одинъ взглядъ этихъ властныхъ голубыхъ глазъ равнялся приказанію — тотъ вернулся назадъ — и ни одна рука не шевельнулась болѣе.
— Желалъ бы я, чтобъ это рухнуло вамъ на упрямыя башки! сердито воскликнулъ шихтмейстеръ, и самъ, съ юношеской ловкостью взобравшись наверхъ, прикрѣпилъ флагштокъ, — можетъ быть вы тогда поняли бы, какъ надо вести себя на праздникѣ. Лоренца — и того ужь испортили мнѣ! до сихъ поръ онъ былъ еще лучше всѣхъ васъ, а теперь и онъ дѣлаетъ только то, что прикажетъ глава и властелинъ, Ульрихъ.
— Ужь не радоваться-ли намъ прибытію новаго начальства? вполголоса спросилъ Ульрихъ, — кажется и стараго съ насъ довольно!
Шихтмейстеръ, занявшись флагомъ, къ счастію не слыхалъ этого замѣчанія; но молодая дѣвушка, до сихъ поръ молча стоявшая всторонѣ, быстро обернулась и бросила тревожный взглядъ на верхъ.
— Ульрихъ, прошу тебя!
При этомъ увѣщаніи молодой рудокопъ замолчалъ, но черты лица его не стали кротче или уступчивѣй. Дѣвушка осталась возлѣ него; ей но видимому трудно было выговорить слѣдующія слова, звучавшія полувопросомъ, полупросьбой:
— Такъ ты въ самомъ дѣлѣ не придешь вечеркомъ на праздникъ?
— Нѣтъ.
— Ульрихъ…
— Оставь меня въ покоѣ, Марта, ты знаешь я не выношу вашихъ танцевъ.
Марта быстро отошла отъ него, алыя губки ея тоже надулись — и влажно заблестѣвшіе глаза обличили скорѣе гнѣвъ чѣмъ огорченіе при этой нелюбезной выходкѣ. Ульрихъ не замѣтилъ этого или не обратилъ вниманія, какъ и всегда не особенно заботясь объ ней. Не тратя лишнихъ словъ, дѣвушка повернулась къ нему спиною и перешла на другую сторону. Глаза молодаго рудокопа, который передъ тѣмъ хотѣлъ было прикрѣпить флагштокъ, неотступно слѣдили за нею — и онъ вѣроятно дорого-бы далъ за то чтобы приглашеніе было сдѣлано ему: онъ ужь конечно не отвергъ-бы его съ такимъ пренебреженіемъ.
Шихтмейстеръ между тѣмъ спустился наземь и самодовольно любовался своей работой, — какъ вдругъ съ вершины холма грянулъ выстрѣлъ изъ мортиры, за нимъ немного спустя другой, третій. Эти вѣстники прибытія ожидаемыхъ понятно вызвали нѣкоторое волненіе. Кружокъ должностныхъ лицъ видимо оживился. Директоръ наскоро окинулъ взглядомъ всѣ приготовленія къ пріему, оберъ-инженеръ и господинъ Шефферъ застегивали перчатки, а Бильбергъ поспѣшилъ къ Мартѣ, спрашивая ея по крайней мѣръ въ двадцатый разъ, твердо-ли она выучила его стихи и не погубила-бы неумѣстной робостью авторское его торжество. Даже чернорабочіе обличали нѣкоторое желаніе видѣть, какъ говорилось, молодую и прелестную супругу будущаго хозяина. Не одинъ изъ нихъ подтянулъ кожаный поясъ и надвинулъ шляпу на лобъ. Только Ульрихъ стоялъ совершенно равнодушно, также неподвижно, также презрительно какъ прежде — и даже взгляда не кинулъ въ ту сторону. Но пріемъ, стоившій столькихъ трудовъ и хлопотъ, вышелъ вовсе не такой какъ ожидали и надѣялись. Испуганный крикъ шихтмейстера, выглянувшаго за тріумфальную арку, обратилъ вниманіе всѣхъ присутствующихъ — и глазамъ ихъ представилось дѣйствительно ужасающее зрѣлище.
Съ отлогой возвышенности, но которой шла дорога черезъ селенье, мчалась — или лучше сказать — летѣла карета; ее несла пара лошадей, готовыхъ взбѣситься. Вѣроятно лошади были испуганы выстрѣломъ изъ мортиръ; онѣ бѣшено понеслись, увлекая экипажъ, который, прыгая но неровной дорогѣ, находился въ большой опасности или свалиться справа съ крутизны, или слѣва разбиться о стволы толстыхъ деревьевъ. Кучеръ, казалось, потерялъ уже совершенно присутствіе духа: онъ не держалъ уже вожжей, онъ сидѣлъ только на своемъ мѣстѣ, объятый смертельнымъ страхомъ. За холмомъ, обросшимъ густыми деревьями (что мѣшало видѣть случившееся несчастье), все еще раздавались трескучіе выстрѣлы одинъ за другимъ; этотъ трескъ поддалъ еще ярой прыти и безъ того уже ошалѣвшимъ лошадямъ. Легко было видѣть, что случится къ концу концовъ съ летящей каретой…
У моста и разразилась бы неизбѣжная катострофа…
Люди, собравшіеся около дома, вели себя такъ, какъ обыкновенно ведетъ себя толпа въ такихъ случаяхъ: они въ страхѣ громко кричали, бѣгали и суетились безъ всякаго толку, а подать дѣйствительную помощь въ бѣдѣ — никому какъ-то и въ голову не приходило. И въ такой моментъ, отъ котораго все почти зависѣло, даже въ кучкѣ рудокоповъ не нашлось храбреца или человѣка, который, обладая присутствіемъ духа, могъ бы немедленно подать руку помощи; не нашлось, правда, за исключеніемъ однаго. Этотъ одинъ дѣйствительно не потерялся: онъ съумѣлъ однимъ взглядомъ измѣрить всю опасность, которая грозила сидящимъ въ каретѣ…. Оттолкнуть отца и пріятелей своихъ, освободить несчастныхъ изъ экипажа — это было для Ульриха дѣломъ одной минуты: въ три прыжка достигъ онъ моста…. Крикъ Марты, крикъ испуга, полетѣлъ ему вслѣдъ, но звукъ этотъ уже не могъ его остановить…. Ульрихъ бросился навстрѣчу лошадямъ и ухватился за возжжи. Испуганныя животныя встали на дыбы и, вмѣсто того, чтобы тутъ-же остановиться, рванулись впередъ, какъ бы желая увлечь его за собою. Всякій другой былъ-бы тутъ раздавленъ навѣрно; но Ульрихъ, благодаря геркулесовской своей силѣ, успѣлъ укротить коней. Онъ съ такою страшною силой дернулъ за вожжи, которыя не выпускалъ изъ рукъ, что одна изъ лошадей упала отъ толчка и, падая, увлекла за собою и другую.
Молодой рудокопъ подошелъ къ дверцамъ экипажа, предполагая найти въ немъ между сидящими хотя одну даму въ обморокѣ, такъ какъ, по соображенію его, падать въ обморокъ въ виду опасности свойственно знатнымъ особамъ женскаго пола. Но на этотъ разъ онъ ошибся: никого не было въ обморокѣ, хотя такое состояніе было бы вполнѣ извинительно при случившейся катастрофѣ. Въ экипажѣ стояла молодая женщина; она держалась за стѣнки его, протянувъ судорожно руки; неподвижные, широкораскрытые глаза ея все еще были устремлены внизъ, на крутую покатость, гдѣ — еще-бы одной минутой позже — все бы было кончено однимъ страшнымъ ударомъ…. Но крѣпко-сжатыя губы ея не испустили ни вопля, ни малѣйшаго звука. Видно было, что въ крайнемъ случаѣ она готова была выпрыгнуть изъ кареты и, разумѣется, неизбѣжно разбиться до смерти; она молча и прямо смотрѣла въ лицо смерти, но взглядъ ея былъ не безсознателенъ: законченная мысль свѣтилась въ немъ.
Ульрихъ быстро обхватилъ молодую женщину и долженъ былъ вытащить ее изъ кареты, такъ какъ лошади опять поднимались на дыбы и, лягаясь, серіозно грозили экипажу. Прошло всего нѣсколько секундъ, пока Ульрихъ проносилъ молодую женщину черезъ мостъ, но въ продолженіи этихъ немногихъ секундъ на него были прямо устремлены темные глаза, — на него, который съ такимъ презрѣніемъ къ смерти бросился почти подъ копыта лошадей…. И молодой человѣкъ невольно остановилъ свой взглядъ на прекрасномъ блѣдномъ лицѣ женщины, оказавшей также присутствіе духа въ минуты опасности. Онъ чувствовалъ — и это, можетъ быть, казалось молодому рудокопу чѣмъ-то чрезвычайно необыкновеннымъ — мягкую шелковую матерію бурнуса въ своихъ рукахъ и бѣлую воздушную вуаль, которая развевалась надъ его плечомъ. И вдругъ онъ растерялся и быстро, почти грубо, посадилъ молодую женщину на другую сторону дороги. Евгенія еще слабо вздрагивала; наконецъ она разжала губы — и глубокій облегченный вздохъ вылетѣлъ изъ ея груди; вотъ и все, чѣмъ она выразила перенесенный страхъ.
— Я….я вамъ очень благодарна, произнесла молодая женщина и прибавила: — взгляните, что съ господиномъ Берковымъ.
Ульрихъ и самъ хотѣлъ только что пойти взлянуть на г. Беркова, но тутъ вдругъ остановился….
«Взгляните, что съ господиномъ Берковымъ?» И это сказала молодая дама, и въ такую минуту, когда другая на ея мѣстѣ съ невольнымъ страхомъ въ сердцѣ произнесла бы имя своего мужа, а она проговорила эти слова холоднымъ, спокойнымъ тономъ…. То, что Ульрихъ предугадывалъ, о чемъ такъ недавно въ мужской бесѣдѣ на террасѣ шелъ разговоръ — теперь, мало-по-малу, стало выясняться для молодаго рудакопа. Онъ повернулся и пошелъ взглянуть на г. Беркова.
Но этотъ послѣдній уже не нуждался въ помощи; онъ самъ вылѣзъ изъ экипажа и подошелъ къ нимъ. Артуръ Берковъ и при этой катастрофѣ остался вѣренъ своей пассивной, апатичной природѣ. Когда бѣда такъ внезапно нагрянула — и молодая жена намѣревалась выскочить изъ кареты, онъ только удержалъ ее за руку и тихо проговорилъ: «Сиди, Евгенія! ты погибла, если рискнешь на прыжокъ!» Затѣмъ они уже не обмѣнялись ни однимъ словомъ, ни однимъ звукомъ; но между тѣмъ какъ Евгенія, стоя, поглядывала изъ окна не подоспѣетъ ли помощь и рѣшилась въ послѣднюю минуту отважиться на все, — Артуръ оставался неподвижно на своемъ мѣстѣ; только у самаго моста онъ на мигъ закрылъ глаза рукою — и вѣроятно былъ бы раздробленъ вмѣстѣ съ экипажемъ, не подоспѣй помощь какъ разъ во время.
Въ настоящее время онъ стоялъ у моста, пожалуй нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго, но безъ трепета, безъ малѣйшаго волненія; точно ли онъ не почувствовалъ страха или подавилъ его, — Ульрихъ не могъ опредѣлить, но долженъ былъ сознаться, что въ этой безстрастности есть нѣчто по крайней мѣрѣ необыкновенное. Молодой наслѣдникъ только-что заглянулъ въ глаза смерти, а теперь смотрѣлъ на Ульриха съ такимъ видомъ, какъ будто энергическій спаситель изъ бѣды казался ему непонятнымъ чудомъ-юдомъ.
Лишняя уже теперь помощь стала притекать со всѣхъ сторонъ. По крайней мѣрѣ двадцать рукъ потянулись поднимать лошадей и при водить въ себя ошеломленнаго страхомъ кучера. Весь кружокъ должностныхъ лицъ столпился теперь около молодыхъ, заявляя имъ свое сожалѣніе и участіе. Отовсюду сыпались вопросы, не понимали какимъ образомъ могло случиться несчастіе, приписывали всю бѣду то выстрѣламъ, то кучеру, то лошадямъ. Артуръ на нѣсколько минутъ отдалъ себя въ пассивное распоряженіе должностныхъ лицъ, потомъ движеніемъ руки отклонилъ ихъ услуги.
— Не трудитесь, господа, прошу васъ! Вы видите, что мы оба невредимы. Позвольте намъ прежде всего добраться домой.
Онъ хотѣлъ подать руку своей женѣ и вести ее къ дому; но Евгенія не трогалась съ мѣста и озиралась по сторонамъ.
— А нашъ спаситель? надѣюсь и съ нимъ ничего не случилось?
— Ахъ да! про него-то мы было и забыли! сказалъ директоръ въ нѣкоторомъ смущеніи, это Гартманъ удержалъ лошадей! Гдѣ вы, Гартманъ?
Окликнутый не отвѣчалъ, но Вильбергъ, забывшій всю свою досаду во время этого романтическаго подвига, съ жаромъ воскликнулъ: «Вонъ онъ стоитъ!» и поспѣшилъ къ молодому рудокопу, который по приходѣ господъ служащихъ отошелъ въ сторону и теперь стоялъ прислонясь къ дереву.
— Гартманъ, вы должно быть… Боже, что это съ вами? Вы блѣднѣе смерти… и… откуда эта кровь?
Ульрихъ явно боролся съ припадкомъ обморока, но всѣ черты лица его гнѣвно вспыхнули, когда молодой служащій хотѣлъ поддержать его. Разсердясь на то, что его могли заподозрить въ такой слабости, онъ быстро выпрямился и крѣпко прижалъ руку къ окровавленному лбу.
— Это ничего! просто царапина! Будь у меня платокъ…
Вильбергъ хотѣлъ дать ему свой, какъ вдругъ возлѣ него прошумѣло шолковое платье. Молодая жена Беркова, не говоря ни слова, подала ему собственный, обшитый дорогими кружевами платокъ.
Баронессѣ Виндегъ весьма вѣроятно впервые приходилось оказывать помощь раненому — иначе она поняла бы, что этотъ воздушный, кружевный, батистовый платокъ отнюдь не могъ унять крови, которая теперь такъ и хлынула сквозь густые бѣлокурые волосы, задержавшіе ее въ первое время. Но Ульрихъ, знавшій это лучше всякаго, тѣмъ не менѣе какъ бы невольно схватилъ предлагаемое.
— Благодаримъ покорно, милостивая государыня, только это немногимъ поможетъ, сказалъ шихтмейстеръ, уже стоявшій подлѣ сына, положивъ ему руку на плечо; — постой, Ульрихъ! съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана собственный платокъ грубаго полотна и прижалъ его къ довольно глубокой ранѣ.
— Развѣ это опасно? вяло проговорилъ Артуръ Берковъ, подошедшій въ сопровожденіи прочихъ господъ.
Однимъ движеніемъ Ульрихъ высвободился изъ рукъ отца и выпрямился во весь ростъ. Взглядъ его голубыхъ глазъ былъ мрачнѣе чѣмъ когда либо, въ то время, какъ онъ рѣзко отвѣтилъ: «Нисколько! нечего безпокоиться, я самъ справлюсь».
Слова эти звучали довольно непочтительно; но только-что оказанная услуга была слишкомъ велика для того, чтобы оскорбиться ими. Впрочемъ, господинъ Берковъ повидимому даже обрадовался, что отвѣтъ этотъ избавлялъ его отъ необходимости принимать участіе въ дальнѣйшемъ ходѣ всего этого дѣла.
— Я пришлю вамъ доктора, проговорилъ онъ своимъ вялымъ, равнодушнымъ тономъ, — а благодарность за нами еще. На первое время пока достаточно и этой помощи… Евгенія, смѣю ли просить?
Молодая женщина оперлась на поданную ей руку, но уходя, еще разъ оглянулась какъ бы для удостовѣренія себя въ томъ, что необходимая помощь дѣйствительно подана. Казалось, что она не одобряетъ образа дѣйствій своего мужа.
— Весь пріемъ пошелъ прахомъ! сказалъ Вильбергъ, примкнувъ къ кружку должностныхъ лицъ.
— Со всѣмъ и со стихами вашими! подшучивалъ оберъ-инженеръ, — кому теперь пойдутъ въ голову стихи, да цвѣты? Людямъ, вѣрящимъ въ предзнаменованіе, пріемъ этотъ не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Смертный страхъ, рана, кровь — впрочемъ все это въ вашемъ вкусѣ, Вильбергъ. Можете написать балладу, только на этотъ разъ героемъ ея будетъ Гартманъ.
— А все-таки онъ чистѣйшій медвѣдь! воскликнулъ раздосадованный Вильбергъ, — неужели онъ не могъ поблагодарить госпожу за платокъ? и какъ грубъ его отвѣтъ г. Беркову! Но что за гигантская натура у этого человѣка! Я его спрашиваю, зачѣмъ онъ раньше не перевязалъ своей раны, а онъ коротко отвѣчаетъ, что не замѣтилъ ея. Прошу покорно! Получаетъ этакій здоровенный ударъ въ голову, который бы у всякаго вышибъ память, — и затѣмъ укрощаетъ лошадей, несетъ на рукахъ госпожу и до тѣхъ поръ не чувствуетъ раны, пока не хлынула кровь. Выдержи кто другой!
Рудокопы между тѣмъ столпились вокругъ своего товарища. Обхожденіе молодаго наслѣдника повидимому глубоко ихъ оскорбило. Тамъ и сямъ виднѣлись мрачные взгляды, слышались ѣдкія замѣчанія, даже шихтмейстеръ нахмурился и на этотъ разъ не сказалъ ни слова въ защиту молодаго господина. Лицо молодой дѣвушки выражало сильнѣйшее безпокойство, которое не ускользнуло бы даже отъ Ульриха, еслибъ глаза его не были обращены совсѣмъ въ противоположную сторону. Долго и мрачно глядѣлъ онъ вслѣдъ уходившимъ господамъ, очевидно забывая боль отъ раны.
Намѣреваясь надлежащимъ образомъ сдѣлать перевязку, шихтмейстеръ замѣтилъ, что сынъ его все еще держитъ въ рукѣ кружевный платокъ.
— Какже, и голосъ старика отзывался необычной горечью, — кружева-то какъ разъ бы тугъ пригодились! Отдай это Мартѣ, Ульрихъ, она возвратитъ ихъ госпожѣ.
Ульрихъ поглядѣлъ на платокъ, тонкій и ароматный платокъ, стиснутый у него въ рукѣ, быстро поднялъ его и прижалъ къ ранѣ — кружева окрасились кровью.
— Чтожъ ты это дѣлаешь! воскликнулъ отецъ, дивясь и досадуя, — развѣ ты хочешь заткнуть этой паутиной дюймовую рану? Кажется, у насъ довольно платковъ!
— Ахъ да, я и не подумалъ! коротко отвѣтилъ Ульрихъ, — оставь, Марта, теперь ужь онъ испорченъ! и съ этими словами сунулъ его за пазуху блузы.
Руки молодой дѣвушки опустились — и она только смотрѣла, какъ шихтмейстеръ дѣлалъ перевязку. Глаза ея пристально установились въ лицо Ульриха. Зачѣмъ онъ такъ поторопился испортить дорогой платокъ — неужели онъ не хотѣлъ его отдавать?
Дѣло шло къ вечеру. Празднество на Берковскихъ копяхъ, по крайней мѣрѣ насколько участвовали въ немъ новобрачные, кончилось. Но счастливомъ исходѣ катастрофы, чуть не сгубившей всего торжества, первоначальную программу его все-таки выполнили. Теперь же, молодые, которымъ съ самаго полдня не давали покоя разными церемоніями, остались глазъ на глазъ. Господинъ Шефферъ, отправлявшійся завтра въ столицу къ старику Беркову, только-что откланялся, — и даже слуга, приготовивъ чайный приборъ на столикѣ, вышелъ изъ комнаты.
Горѣвшая на столѣ лампа кроткимъ свѣтомъ обливала свѣтлоголубую матерію, которой обиты были стѣны маленькой уютной гостиной, и новую изящную мебель, пріобрѣтенную къ пріему молодой хозяйки. Шелковые занавѣсы, казалось, наглухо замыкали этотъ пріютъ отъ всего остальнаго міра. Въ вазахъ и мраморныхъ чашахъ благоухали цвѣты, а на столѣ у маленькаго угловато дивана сверкалъ серебряный чайный приборъ — символомъ семейной домовитости.
Пока въ гостиной, новобрачные повидимому еще не ощущали на себѣ чарующаго вліянія этой домовитости. Молодая женщина, въ бальномъ нарядѣ, стояла на коврѣ посреди комнаты, съ букетомъ, поднесеннымъ ей Вильбергомъ вмѣсто Марты — и, вдыхая ароматъ цвѣтовъ, казалось окончательно забыла объ своемъ мужѣ, который впрочемъ и не заявлялъ претензіи на ея внимательность, такъ какъ, едва слуга затворилъ за собою дверь, онъ съ выраженіемъ крайней усталости опустился въ кресло.
— Эти безконечныя представленія просто убійственны! неправда-ли, Евгенія? Со вчерашняго утра намъ ни минутки не дали вздохнуть! Сначала вѣнчанье, потомъ прислуга, тамъ желѣзная дорога и экстра-почта, цѣлую ночь и все утро, затѣмъ эта катастрофа, опять пріемъ и представленіе должностныхъ лицъ, слугъ… Право, при составленіи этой программы папа кажется совсѣмъ забылъ о томъ, что у насъ есть первы. Мои, надо сознаться, вконецъ издерганы.
Молодая женщина обернулась къ нему, кинувъ презрительный взглядъ человѣку, который въ первыя минуты уединенія заговорилъ съ нею о своихъ «нервахъ». Евгенія казалось вовсе ужъ не страдала этимъ недугомъ. На прекрасномъ лицѣ ея не сквозило ни малѣйшей усталости.
— Узналъ ты, опасна ли рана молодаго Гартмана? спросила она вмѣсто отвѣта.
Артуръ казался нѣсколько удивленнымъ тѣмъ, что на его длинную рѣчь, которую онъ счелъ необходимой на этотъ разъ въ видѣ исключенія, не обратили ни малѣйшаго вниманія.
— Шефферъ говоритъ, что она незначительна, равнодушно проговорилъ онъ, — онъ кажется говорилъ съ докторомъ. Кстати, надо бы чѣмъ нибудь заявить нашу признательность молодому человѣку. Я поговорю съ директоромъ.
— Не лучше ли тебѣ самому взяться за это?
— Мнѣ? нѣтъ, избавь меня отъ этого! Какъ я слышалъ, это не обыкновенный рабочій, а сынъ шихтмейстера, самъ смотритель или что-то въ этомъ родѣ. Почемъ я знаю, что тутъ надо дать — деньги или подарокъ. Директоръ это отлично устроитъ.
Артуръ еще глубже ушелъ въ подушки. Евгенія ничего не возражала. Она сѣла на диванъ и склонила голову на руку. Послѣ небольшой паузы, господину Артуру повидимому пришло на умъ, что онъ обязанъ нѣкоторою внимательностью къ своей супругѣ и что ему не слѣдуетъ въ теченіи всего вечерняго чая оставаться погребеннымъ въ креслѣ; повидимому это стоило ему нѣкоторыхъ усилій, но онъ принесъ жертву и въ самомъ дѣлѣ всталъ. Сѣвъ подлѣ жены, онъ позволилъ себѣ взять ее за руку и даже простеръ смѣлость до того, что попытался обнять ея станъ, — но попытка такъ и осталась попыткой. Быстрымъ движеніемъ Евгенія отдернула руку и отстранилась сама, бросивъ на мужа тотъ же взглядъ, которымъ вчера такъ озадачила свекра своего въ церкви при первомъ объятіи съ невѣсткою.
Это выраженіе гордаго отпора лучше всякихъ словъ говорило: «я не пара тебѣ и тебѣ подобнымъ».
Но, повидимому, Евгеніи легче было отнестись съ презрительною важностью къ старику Беркову, чѣмъ къ его сыну, можетъ быть даже но той причинѣ, что для Артура теперь было рѣшительно все равно, какъ бы къ нему ни относились. Поэтому-то онъ, казалось, вовсе не былъ пораженъ и смущенъ этой рѣзкой выходкой жены своей, выходкой, такъ ярко обнаружившей все ея отвращеніе къ нему. Артуръ только посмотрѣлъ на нее немногоудивленными глазами и произнесъ:
— Тебѣ это непріятно, Евгенія?…
— То есть… по крайней мѣрѣ ново. До сихъ поръ ты не тревожилъ меня этимъ…
Молодой человѣкъ былъ слишкомъ глубоко погруженъ въ апатію, чтобы почувствовать, какъ слѣдуетъ, всю жесткость этихъ двухъ фразъ; онъ даже, казалось, понялъ ихъ не такъ, принявъ слова жены скорѣе за упрекъ.
— До сихъ поръ, ты сказала? Да, но правила этикета въ домѣ твоего отца немножко строго соблюдались. Въ продолженіи двухъ мѣсяцевъ, когда я былъ женихомъ, а ты невѣстой, мнѣ ни разу не удалось насладиться удовольствіемъ побыть съ тобой наединѣ… Постоянное присутствіе отца твоего или братьевъ было порядочнымъ стѣсненіемъ, но теперь… когда мы въ первый разъ наединѣ… зачѣмъ же мнѣ было стѣсняться?…
Евгенія отодвинулась отъ него еще дальше.
— Ну, вотъ теперь, когда мы въ первый разъ наединѣ, заговорила она, — я и объясню тебѣ, что рѣшительно терпѣть не могу тѣхъ нѣжныхъ изліяній, которыя дѣлаются для проформы, въ которыхъ сердце вовсе не участвуетъ… Разъ и навсегда освобождаю тебя отъ нихъ.
При этихъ словахъ Артуръ нѣсколько шире противъ прежняго открылъ глаза, однако сдержанность все еще не оставляла его.
— Гм! ты, кажется, сегодня въ какомъ-то странномъ расположеніи духа, Евгенія! замѣтилъ онъ и прибавилъ: — Для проформы!.. участіе сердца!.. А вѣдь я, право, думалъ, что въ тебѣ чего другаго, а ужъ романтическихъ-то иллюзій вовсе нѣтъ, всего менѣе!
Тутъ черты лица молодой женщины какъ-то вдругъ выразили чувство сильной горечи.
— Съ иллюзіями своими, какія у меня были, я распрощалась въ тотъ моментъ, когда отдавала тебѣ руку. Ты и отецъ твой, продолжала Евгенія, — оба вы хотѣли во чтобы-то ни стало связать свою фамилію съ древнимъ благороднымъ именемъ Виндеговъ; вы хотѣли этимъ путемъ достигнуть почета, пробиться въ тотъ кругъ, двери котораго были для васъ закрыты… Ну, и что же? все вышло прекрасно! Цѣли своей вы добились: я — Евгенія…. Берковъ!…
О, сколько было безконечнаго презрѣнія въ послѣднемъ звукѣ ея голоса!
Артуръ поднялся. Онъ, повидимому, наконецъ понялъ, что все это было не однимъ только капризомъ молодой его жены, вызваннымъ, быть можетъ, вслѣдствіе холодной невнимательности его къ ней во время путешествія.
— Тебѣ, кажется, не очень-то нравится твое новое имя? проговорилъ молодой человѣкъ. — Но я до сихъ поръ не думалъ, что ты была принуждена своей родней принять его; однако, какъ теперь оказывается, я вижу….
— Меня никто не принуждалъ! перебила Евгенія твердымъ голосомъ, — даже не уговаривалъ никто! То что я сдѣлала — сдѣлала я по доброй волѣ, вполнѣ сознавая, что я беру на себя. Роднѣ моей и такъ довольно тяжело при одной мысли, что я ради нея пожертвовала собою!…
Артуръ пожалъ плечами. По физіономіи его можно было заключить, что разговоръ этотъ начиналъ уже ему надоѣдать.
— Не понимаю я, какъ ты можешь такъ трагически выражаться, говоря о простой семейной сдѣлкѣ! Если отецъ мой имѣлъ при этомъ нѣкоторыя другія цѣли въ виду, то вѣроятно и причины поступка барона не обладали тоже романтическими свойствами; разница въ томъ, что причины-то эти принудили барона не медлить этимъ дѣломъ, ну, и во всякомъ случаѣ, баронъ не остался въ накладѣ…
Евгенія вскочила съ своего мѣста, глаза ея горѣли; быстрымъ движеніемъ руки она смахпула со стола на полъ душистый букетъ цвѣтовъ.
— И ты… ты мнѣ осмѣлился это высказать?! Сказать мнѣ эти слова, зная, что предшествоволо твоему предложенію?… Я думала, по крайней мѣрѣ, что при одной мысли о томъ краска должна ударить тебѣ въ лицо, если ты вообще способенъ еще краснѣть!…
Утомленные, полузакрытые глаза молодаго человѣка вдругъ широко раскрылись; въ глубинѣ ихъ сверкнуло что-то… такъ вспыхиваетъ иногда искорка въ сѣрой кучкѣ пепла, — но тонъ голоса его былъ тотъ же — слабый, равнодушный.
— Послушай, промолвилъ онъ, — прежде всего я долженъ просить тебя выражаться нѣсколько яснѣй, потому что рѣшительно не въ состояніи понять этихъ положительно загадочныхъ фразъ.
Евгенія порывисто, энергично, скрестила руки на груди, которая высоко вздымалась, волнуемая бурей.
— Ты такъ же хорошо знаешь, какъ и я, что намъ грозило разореніе… Кто виноватъ въ немъ — судить не берусь, не могу, да и не хочу! Вѣдь швырнуть камень въ погибающаго не особенно трудно!… Когда приходится получать фамильное наслѣдство, обремененное долгами, когда приходится поддерживать ослабѣвающій блескъ добраго стараго имени, держаться въ свѣтѣ на тойже высотѣ, наконецъ, когда нужно упрочить будущность дѣтей своихъ — тогда… о, тогда нельзя дрожать надъ каждой копѣйкой, какъ это дѣлаете вы, мѣщане, пріобрѣтая свои богатства!… Ты, вотъ, всегда полными горстями кидалъ золото, всякое желаніе твое исполнялось, ни отъ какой прихоти ты не отказывался, — а я… я знаю всѣ бѣдствія той роскошной жизни, которая лгала передъ свѣтомъ, блестя и сверкая, которая даже не могла не лгать, а между тѣмъ съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ разореніе все ближе и ближе подвигалось къ намъ… И все-таки, можетъ быть, намъ удалось бы миновать бездну, еслибы мы разомъ не попали въ сѣти Беркова! Онъ сначала словно навязывался съ своимъ участіемъ, помощью и приставалъ до тѣхъ поръ, пока не прибралъ все къ своимъ рукамъ — и мы, въ отчаяніи, уже не видѣли ни какого другого исхода… Вотъ, тогда-то, явился онъ и потребовалъ моей руки для своего сына… Рука моя была единственнымъ якоремъ спасенія!… Отецъ, я знаю, скорѣе бы перенесъ крайнюю нужду, но не пожертвовалъ бы мной, — да я не хотѣла сдѣлать жертвою его самого; я не хотѣла, чтобы карьера его была погублена; не хотѣла, чтобы будущность моихъ братьевъ обратилась въ ничто, была разбита, а фамилія наша — обезчещена… И такъ, я протянула руку! Чего это стоило мнѣ — никто изъ родныхъ моихъ никогда не зналъ… Если я продала себя, то и отвѣчу за это только передъ Богомъ, да передъ собой самой… А ты… ты, который позволилъ обратить себя въ орудіе для осуществленія этой гнусной цѣли своего отца, ты не имѣешь ни малѣйшаго права упрекнуть меня въ этомъ!… Я, по крайней мѣрѣ, поступила такъ по причинамъ, которыя были благороднѣе твоихъ…
Евгенія умолкла отъ сильнаго душевнаго волненія. Мужъ ея все еще стоялъ неподвижно передъ нею; по лицу его разлилась та же легкая блѣдность, которая была на немъ послѣ грозившей ему опасности, нѣсколько часовъ тому назадъ, но глаза Артура снова уже глядѣли вяло, были полузакрыты.
— Я сожалѣю, что ты мнѣ не открыла всего этого передъ свадьбой, проговорилъ онъ медленно.
— Это почему?
— Потому что тогда не пришлось бы тебѣ настолько унизиться, чтобы назваться Евгеніей Берковъ.
Молодая женщина промолчала.
— Да, я дѣйствительно не подозрѣвалъ существованія какихъ бы то ни было сдѣлокъ со стороны отца, продолжалъ Артуръ, — я вообще старался и стараюсь держаться вдали отъ круга его дѣйствій. Но вотъ однажды, въ одинъ прекрасный день, отецъ сказалъ мнѣ, что если бы мнѣ вздумалось попросить у барона Виндега руки его дочери — то отказа не будетъ… Я согласился на это предложеніе, подчинился отцу и былъ съ оффиціальнымъ визитомъ въ домѣ барона, а потомъ, черезъ нѣсколько дней, послѣдовало наше обрученіе… Вотъ и все участіе мое въ этомъ дѣлѣ…
Евгенія немного отвернулась и холодно сказала:
— Я бы вмѣсто этой сказки предпочла откровенную правду, на твоемъ мѣстѣ, такъ какъ она извѣстна…
Снова глаза молодаго человѣка раскрылись; въ нихъ было опять сверкнула искра, но масса пепла затушила ее…
— Такъ вотъ какъ высоко стою я во мнѣніи моей супруги — она даже не вѣритъ тому, что я говорю!…
И на этотъ разъ въ словахъ Артура было что-то неподдѣльно горькое.
Прекрасное лицо Евгенія, которое она теперь снова обратила къ своему мужу, дѣйствительно выражало горькое презрѣніе; тотъ же оттѣнокъ слышался и въ ея голосѣ, когда она отвѣчала ему:
— Нечего дѣлать, Артуръ, ты долженъ извинить мнѣ, что я не имѣю къ тебѣ большаго довѣрія. До того дня, когда ты въ первый разъ вошелъ къ намъ въ домъ, — съ цѣлію, слишкомъ хорошо понятной для меня, — я знала тебя только но слухамъ, ходившимъ въ столицѣ, и эти слухи…
— Рисовали мой портретъ не въ очень выгодномъ свѣтѣ? Воображаю! Не будешь ли ты такъ добра сказать мнѣ, что именно разсказывалось тамъ обо мнѣ?
Молодая женщина рѣшительно и мрачно подняла свои большіе глаза на мужа. — Говорили, что Артуръ Берковъ для того только окружаетъ себя такой царской роскошью, для того только бросаетъ на вѣтеръ сотни тысячъ, чтобы втереться въ дружбу аристократической молодежи и заставить такимъ образомъ забыть его мѣщанское происхожденіе. Говорили, что въ дикихъ, необузданныхъ похожденіяхъ извѣстныхъ кружковъ, онъ былъ самый дикій и самый необузданный изъ всѣхъ, — что еще разсказывали про него, объ этомъ я, какъ женщина, не могу говорить.
Рука Артура все еще лежала на ручкѣ кресла; во время послѣднихъ словъ, она невольно глубже ушла въ мягкую шелковую обивку.
— И ты, конечно, сочла не стоющей труда попытку исправить такого «погибшаго», на чей счетъ общественное мнѣніе произнесло свой окончательный приговоръ?
— Нѣтъ!
Это нѣтъ звучало ледянымъ холодомъ. Молодой человѣкъ слегка измѣнился въ лицѣ, но тотчасъ же оправился.
— Ты болѣе чѣмъ откровенна! Все равно, во всякомъ случаѣ гораздо выгоднѣе знать, въ какихъ отношеніяхъ находишься другъ къ другу, — а намъ, хотя на первыхъ порахъ, надо жить вмѣстѣ. Шагъ, сдѣланный вчера, нельзя передѣлать, по крайней мѣрѣ такъ скоро, — иначе мы оба будемъ поставлены въ смѣшное положеніе. Впрочемъ, если ты вызвала эту сцену съ намѣреніемъ доказать мнѣ, что хотя я, дерзкій мѣщанинъ, и добился твоей руки — но тѣмъ не менѣе долженъ держаться какъ можно дальше баронессы Виндегъ, — а мнѣ кажется, ты это сдѣлала единственно съ этимъ намѣреніемъ, — то ты вполнѣ достигла своей цѣли, но… тутъ Артуръ опять совершенно впалъ въ обычный скучающій и равнодушный тонъ — но пожалуста, чтобъ между нами это была первая и послѣдняя сцена такого рода. Я ненавижу всякія сцены; мои нервы этого рѣшительно не выносятъ, — и право, жизнь отлично идетъ своимъ чередомъ и безъ этихъ безполезныхъ фейерверковъ. Теперь же я надѣюсь предупредить твои желанія, оставивъ тебя одну. Ты извинишь, что я уйду.
Онъ взялъ со стола серебряный подсвѣчникъ и вышелъ изъ комнаты, но за дверями еще остановился на минуту и обернулся назадъ. Въ глазахъ молодого человѣка не было ихъ обычнаго тусклаго свѣта, они ярко разгорѣлись — но на одну секунду только, затѣмъ опять все въ немъ стало пусто и безжизненно; однако, когда онъ проходилъ черезъ переднюю, пламя свѣчи сильно колыхалось — отъ сквознаго ли вѣтра или отъ того, что рука, державшая подсвѣчникъ, дрожала…
Евгенія осталась одна; тяжелый вздохъ приподнялъ ея грудь, когда портьера опустилась за ея супругомъ; она достигла желаннаго. Какъ будто послѣ этой сцены ей необходимо было вздохнуть свѣжимъ воздухомъ, она подошла къ балкону, отдернула занавѣсъ и на половину растворила окно. Былъ душистый, окутанный нѣжнымъ сумракомъ, весенній вечеръ. Звѣзды едва мерцали сквозь легкія тучки, покрывавшія все небо, и неясные контуры ландшафта, на который легли уже глубокія тѣни, постепенно исчезали. Съ террасы несся цвѣточный ароматъ и тихій плескъ фонтановъ. Повсюду царствовалъ глубокій покой и мирная тишина; не было ихъ только въ сердцѣ молодой женщины, перешедшей сегодня въ первый разъ порогъ своего новаго дома.
Теперь кончилась глухая, мучительная борьба послѣднихъ двухъ мѣсяцевъ, но именно эта-то борьба и поддерживала ее. Героическія натуры всегда находятъ нѣчго возвышенное въ намѣреніи пожертвовать всей своей будущностью для другаго, спасти другаго цѣною собственнаго счастья, все принести въ жертву любимому человѣку. Но теперь, когда жертва принесена, когда любимый человѣкъ спасенъ, когда нѣтъ больше ни борьбы, ни сомнѣнія, — исчезъ и тотъ романтическій орелъ подвига, которымъ до сихъ поръ ослѣплялась Евгенія, рѣшаясь на свой поступокъ, и передъ ней встала вся безнадежная пустота предстоявшей ей жизни. Ароматъ и тихое вѣяніе этого весенняго вечера, со всей силой пробудили горе, такъ долго сдерживаемое въ груди молодой женщины, также требовавшей отъ жизни своей доли счастья и любви — и такъ горько обманутой ею. Она была молода и прекрасна, лучше многихъ другихъ, принадлежала къ старинному благородному роду; гордая дочь Виндега надѣляла героя своихъ молодыхъ грезъ всѣми блестящими рыцарскими качествами своихъ предковъ. Что онъ долженъ быть равнымъ ей по имени и рожденію, это разумѣлось само собой, — и чтоже? Еслибы навязанный ей судьбою мужъ обладалъ характеромъ и энергіей — что она выше всего цѣнила въ мущинѣ, — она можетъ еще простила бы ему его мѣщанское происхожденіе; но этотъ безхарактерный, пустой человѣкъ, котораго она презирала прежде чѣмъ узнала его! Неужели на него не подѣйствуютъ тѣ оскорбленія, которыя она бросила ему въ лицо и которыя вывели бы изъ себя всякаго другаго человѣка? неужели онѣ не поколеблятъ его апатіи? Но развѣ онъ вышелъ хотя на минуту изъ этой апатіи, когда она такъ рѣзко высказала ему все свое презрѣніе? А когда сегодня обоимъ имъ угрожала опасность, пошевельнулся ли онъ чтобы спасти себя и ее? Посторонній человѣкъ бросился навстрѣчу бѣшенымъ животнымъ, съ опасностью быть раздавленнымъ ими. Передъ глазами Евгеніи всталъ образъ молодаго человѣка съ непокорными голубыми глазами и окровавленнымъ лбомъ. Конечно ея супругъ не позаботился даже узнать: опасна ли рана его спасителя; можетъ быть она смертельна, — а вѣдь они погибли бы оба безъ этой энергической, мгновенной помощи.
Молодая женщина упала въ кресло и закрыла лицо обѣими руками: всѣ страданія, пережитыя ею въ послѣднее время, охватили ее въ эту минуту съ страшной силой — и вырвались наружу въ полномъ отчаянія восклицаніи: «Боже мой, Боже мой, какъ-то я вынесу эту жизнь!»
Обширныя Берковскія кони находились въ одной изъ провинцій, довольно отдаленныхъ отъ столицы. Тамошняя сторона не была особенно привлекательна; лѣсистыя горы да опять тѣ же лѣсистыя горы; на цѣлыя мили кругомъ ничего кромѣ темной однообразной земли, елей покрывшихъ какъ возвышенности такъ и долины; кое-гдѣ между ними пріютилась деревня; тамъ и сямъ стоитъ арендаторская усадьба или помѣщичій домъ. Но почва даетъ здѣсь немного; всѣ ея сокровища скрыты подъ землей, а потому вся дѣятельность окрестныхъ мѣстъ сосредоточивалась въ Берковскихъ владѣніяхъ и проявлялась тамъ дѣйствительно въ громадныхъ размѣрахъ.
Эти владѣнія лежали довольно уединенно, и были совсѣмъ всторонѣ отъ большаго свѣта, такъ какъ ближайшій городъ находился въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды; но громадное количество разбросанныхъ по лѣсистымъ долинамъ мастерскихъ и жилыхъ построекъ, гдѣ кипѣла жизнь и вѣчная хлопотливая дѣятельность, само по себѣ составляло городъ. Всѣ вспомогательныя средства, даваемыя промышленностью и наукой, все что можетъ быть сдѣлано машиной и человѣческими руками — было примѣнено здѣсь чтобы вырвать у земли хранимыя ею сокровища. Въ управленіи директора состояло цѣлое войско должностныхъ лицъ, техниковъ, инспекторовъ и смотрителей; они составляли отдѣльную колонію; изъ рабочихъ же — ихъ было нѣсколько тысячъ — только незначительная часть помѣщалась въ этой колоніи, остальные жили по окрестнымъ деревнямъ. Предпріятіе, доведенное изъ его скромныхъ первоначальныхъ размѣровъ до настоящей высоты только теперешнимъ его владѣльцемъ, казалось слишкомъ коллосальнымъ для средствъ частнаго человѣка — и дѣйствительно могло поддерживаться только громадными средствами. Оно было самое значительное во всей провинціи, слѣдовательно имѣло преобладающее вліяніе на всю горную промышленность страны и на всѣ подобныя же предпріятія, изъ которыхъ ни одно не могло равняться съ гигантскими размѣрами Берковскихъ копей. Эта колоніи съ громаднымъ количествомъ сосредоточенныхъ въ ней рабочихъ силъ, съ ея безчисленными постройками, должностными лицами и рабочими, составляла нѣкоторымъ образомъ отдѣльное, самостоятельное государство, и владѣлецъ его былъ въ немъ такимъ же полновластнымъ государемъ какъ любой владѣлецъ какого нибудь маленькаго княжества.
Удивительное однако дѣло! — человѣку стоявшему во главѣ такого предпріятія не оказывалось особаго почета, къ которому между тѣмъ онъ такъ сильно стремился и который оказывался многимъ другимъ, далеко не имѣвшимъ его вліянія на промышленность страны; но въ этомъ случаѣ, какъ и вездѣ гдѣ общественное мнѣніе находится въ прямомъ отношеніи къ положенію занимаемому извѣстнымъ лицомъ, личность и характеръ его стояли особенно на виду, а Берковъ не возбуждалъ къ себѣ симпатіи людей, дающихъ тонъ общественному мнѣнію. Въ его прошедшемъ было такъ много темныхъ пятенъ; конечно, богатство его нѣсколько сглаживало ихъ, но не могло смыть совершенно. Правда, онъ еще ни разу не навлекалъ на себя преслѣдованія закона; но часто дѣла бывали на волосъ отъ его вмѣшательства. Также и заведенія его въ провинціи, при всей ихъ обширности, во многихъ отношеніяхъ не признавались образцовыми. Поговаривали о беззастѣнчивой системѣ наживы, основанной исключительно на томъ чтобы всѣми возможными средствами увеличивать богатство капиталиста, безъ всякой пощады къ рабочему, безъ малѣйшаго вниманія къ его благосостоянію и нуждамъ, — о сознательныхъ злоупотребленіяхъ должностныхъ лицъ, о глухомъ недовольствѣ рабочихъ — все это сходило съ рукъ между прочимъ потому, что колонія была слишкомъ далеко отъ глазъ. Но что она давала своему владѣльцу почти неистощимый источникъ богатства — это былъ фактъ, не подлежащій сомнѣнію.
Конечно, всякій долженъ былъ согласиться, что терпѣніе, упорство и промышленный геній этого человѣка — по меньшей мѣрѣ равнялись его безсовѣстности. Выбившись изъ нищенскаго положенія, поднимаемый и опускаемый жизненной волной, онъ достигъ наконецъ той высоты, на которой теперь утвердился, и уже много лѣтъ безспорно занималъ положеніе мильонера. Дѣйствительно, въ эти послѣдніе годы, счастье безсмѣнно гналось за нимъ; какъ онъ ни испытывалъ его терпѣнія, оно оставалось ему вѣрно: самыя сомнительныя предпріятія, самыя смѣлыя спекуляціи удавались, коль скоро онъ принималъ въ нихъ участіе.
Берковъ рано овдовѣлъ и не женился во второй разъ; при его безпокойномъ характерѣ и мысляхъ, вѣчно направленныхъ на одни спекуляціи и пріобрѣтеніе, семейная жизнь была скорѣе стѣсненіемъ чѣмъ отрадой. Единственный сынъ и наслѣдникъ его воспитывался въ столицѣ, и что касается гувернеровъ, учителей по всѣмъ возможнымъ предметамъ, путешествій, посѣщенія университетовъ — въ этомъ отношеніи для воспитанія его ничего не жалѣлось. За то ровно ничего не было сдѣлано собственно для подготовки его къ его будущему призванію руководителя громадныхъ промышленныхъ предпріятій. Господинъ Артуръ выказывалъ рѣшительное нежеланіе учиться чему нибудь, что не входило въ кругъ свѣтскаго образованія; а отецъ былъ слишкомъ слабъ и слишкомъ гордился блестящей ролью, которую предстояло играть его сыну, для осуществленія чего онъ съ радостью бросалъ тысячи, — чтобы серіозно настаивать на болѣе основательномъ образованіи. Въ худшемъ случаѣ, вѣдь всегда найдется много способныхъ управителей; за большее жалованье можно пользоваться ихъ техническими и меркантильными познаніями. И такъ, молодой наслѣдникъ едвали разъ въ годъ заглядывалъ въ отцовскія владѣнія въ провинціи, гдѣ всякій разъ смертельно скучалъ, — и отецъ, хотя и самъ по временамъ также жилъ въ столицѣ, одинъ велъ все дѣло.
Погода до сихъ поръ не особенно благопріятствовала сельской жизни молодыхъ новобрачныхъ. Этою весною солнце показывалось рѣдко; наконецъ, послѣ нѣсколькихъ дождливыхъ дней, оно снова засвѣтило тепло и ясно, будто и оно праздновало воскресенье. Шахты были пусты, машины отдыхали, но не смотря на воскресный покой и на веселое солнечное сіяніе, на всей колоніи все-таки казалось лежалъ отпечатокъ мрачнаго, однообразнаго колорита страны. Во всѣхъ этихъ многочисленныхъ домахъ, выстроенныхъ исключительно съ утилитарной цѣлью, не было и помину объ изяществѣ или комфортѣ для ихъ обитателей. Нельзя было думать, чтобы самъ владѣлецъ колоніи вовсе не зналъ этихъ потребностей — въ этомъ вполнѣ разубѣждала его собственная дача; она была выстроена нарочно подальше отъ мастерскихъ, съ открытымъ видомъ на лѣсистыя горы, и отдѣлана снаружи и внутри съ истинно царской роскошью: вся въ балконахъ, террасахъ, цвѣтникахъ, она казалась оазисомъ, полнымъ аромата и поэзіи, среди этихъ мѣстъ, гдѣ кипѣла вѣчная, неустанная работа.
Домикъ шихтмейстера Гартмана, стоявшій близъ самыхъ шахтъ, уже по своему наружному виду обличалъ въ своемъ владѣльцѣ лицо, занимающее исключительное положеніе; такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Гартманъ, будучи еще молодымъ, сильнымъ рудокопомъ, женился на дѣвушкѣ, бывшей въ услуженіи покойной жены Беркова и пользовавшейся особенной любовью своей госпожи. Даже послѣ замужества молодая женщина болѣе или менѣе оставалась въ сношеніяхъ съ своими прежними господами, вслѣдствіе чего и мужу оказывались разныя преимущества; онъ переходилъ съ одной высшей должности на другую, и наконецъ сдѣлался даже шихтмейстеромъ. Впрочемъ послѣ смерти госпожи онъ лишился всѣхъ милостей; супругъ ея былъ не такого рода человѣкѣ чтобы много заботиться о бывшихъ слугахъ, — а когда вскорѣ затѣмъ умерла и жена Гартмана, то объ этомъ уже окончательно не могло быть и рѣчи. Тѣмъ не менѣе шихтмейстеръ питалъ съ прежней поры большую привязанность къ Берковскому семейству; онъ считалъ себя обязаннымъ ему своимъ теперешнимъ безбѣднымъ положеніемъ, между тѣмъ какъ иначе ему вѣроятно пришлось бы довольствоваться, подобно многимъ его товарищамъ, скуднымъ заработкомъ простаго рудокопа. Онъ уже нѣсколько лѣтъ какъ взялъ къ себѣ въ домъ сироту-племянницу, сестрину дочь, Марту Еверсъ, и она отлично замѣняла ему хозяйку дома; онъ тайно сгоралъ желаніемъ видѣть ее когда нибудь женою своего сына, но до сихъ поръ еще не было ничего похожаго на это.
Въ то воскресное утро, въ этомъ обыкновенно столь мирномъ домикѣ, происходила довольно раздражающая сцена, что въ послѣднее время, къ сожалѣнію, было не рѣдкостью между отцомъ и сыномъ. Шахмейстеръ, стоя посрединѣ маленькой комнаты, запальчиво говорилъ съ Ульрихомъ, только что вернувшимся изъ директорскаго дома; этотъ послѣдній молча и мрачно стоялъ прислонясь къ дверямъ, а Марта, держась нѣсколько поотдаль, съ тревогой слѣдила за этой ссорой.
— Видано ли это дѣло! горячился шихтмейстеръ. — Мало у тебя тамъ враговъ между господами, надо еще насильно навязывать ихъ себѣ на шею? Ему предлагаютъ сумму, достаточную чтобы завести цѣлое хозяйство, а онъ задираетъ свою упрямую башку и безъ дальнихъ разсужденій говоритъ: не надо. Да и то сказать, развѣ тебѣ есть дѣло до хозяйства или чего такого! Много ты думаешь объ томъ чтобы взять жену! Уткнуть носъ въ газеты, придя съ работы, да еще полъ-ночи просидѣть надъ книгами, да набивать себѣ голову всякой модной болтовней, изъ которой дѣльному рудокопу во всю жизнь не надо знать ни слова, — разыгрывать передъ товарищами коновода и умника, такъ что скоро пожалуй будутъ спрашивать: что надо дѣлать — не господина директора, а господина Ульриха Гартмана, — вотъ твое дѣло. А когда имъ какъ нибудь напомнятъ что покамѣстъ они вѣдь еще подчиненные, такъ они сейчасъ же стращаютъ — расчетомъ и плетутъ господамъ ни вѣсть что. А ужъ если кто честно заработалъ деньги — такъ это ты!
Ульрихъ, слушавшій все молча, при послѣднихъ словахъ сердито топнулъ ногой.
— Знать я не хочу никакихъ вашихъ господъ тамъ на верху! Я вамъ сказалъ, что за свой… геройскій подвигъ, объ которомъ вы такъ много кричите, мнѣ не надо денегъ; я ихъ не возьму — и конецъ!
Старикъ хотѣлъ было возражать и начать еще болѣе сильную проповѣдь, какъ вдругъ его остановила Марта. — Оставь его, дядя, сказала она кротко, — онъ правъ!
Шахтмейстеръ, совершенно сбитый съ толку этимъ неожиданнымъ вмѣшательствомъ, смотрѣлъ на нее разинувъ ротъ. — Вотъ какъ! Онъ правъ! Съ сердцемъ повторилъ онъ. — Ужъ я такъ и зналъ, что ты опять будешь держать его сторону!
— Ульрихъ не можетъ допустить, чтобы они отдѣлались такъ безцеремонно черезъ директора, рѣшительно продолжала дѣвушка, — да это и не идетъ. Еслибы еще господинъ Берковъ самъ поговорилъ съ нимъ, сказалъ бы ему спасибо или что нибудь такое — но развѣ тому есть дѣло до чего нибудь на свѣтѣ! У него всегда такой видъ, словно онъ только-что проснулся и будто ему ужасъ какой трудъ даже взглянуть-то на кого нибудь; а когда онъ и въ самомъ дѣлѣ не спитъ, такъ цѣлый день лежитъ на диванѣ, смотритъ въ потолокъ да…
— Оставь въ покоѣ молодаго господина! горячо прервалъ ее шихтмейстеръ. — Это лежитъ на совѣсти его отца! Онъ съ дѣтства исполнялъ всѣ его желанія, прощалъ всякія шалости, прогонялъ гувернеровъ и учителей, если они въ чемъ нибудь не потрафляли барченку, то и дѣло толковалъ ему, какъ онъ современемъ будетъ богатъ… А потомъ когда онъ выросъ, такъ сталъ водиться только съ графами да съ баронами; денегъ получалъ онъ кучу, и чѣмъ безумнѣе ихъ тратилъ — тѣмъ больше радовался отецъ. Но все это не можетъ уже такъ въ конецъ испортить сердце такого молодаго человѣка! А что Артуръ былъ добръ — этого я не дамъ отъ него отнять; какъ часто онъ катался верхомъ у меня на колѣняхъ! И сердце у него было, это вѣрно. Помню я, когда послѣ смерти матери онъ уѣзжалъ въ городъ, какъ бросился онъ мнѣ на шею заливаясь горькими слезами!… его отнять нельзя было отъ меня, какъ господинъ Берковъ ни ласкалъ и ни упрашивалъ его, и ни обѣщалъ ему всего на свѣтѣ; я такъ самъ и снесъ его въ экипажъ. Ну конечно, какъ онъ попалъ въ городъ на руки гувернеровъ да гувернантокъ, такъ это все прошло. Пріѣхавъ оттуда, онъ ужъ только протянулъ мнѣ руку — и что дальше, то становился все важнѣе и спѣсивѣе, а теперь… По лицу старика пробѣжало почти болѣзненное выраженіе, но онъ тотъ часъ же прогналъ эту слабость. — Ну, пожалуй это мнѣ и все равно, но я терпѣть не могу, что вы при всякомъ случаѣ такъ накидываетесь на него, — особливо Ульрихъ, у того просто настоящая ненависть къ нему. Еслибы этому упрямцу была дана такая же воля, да нѣсколько сотъ тысячъ въ придачу, посмотрѣлъ бы я, что бы изъ него вышло! Ужъ навѣрное ничего путнаго!
— Можетъ быть что нибудь еще хуже, батюшка! — съ горечью возразилъ Ульрихъ, — но только ужъ не такая тряпка, въ этомъ вполнѣ можешь быть увѣренъ!
Къ счастію, этому разговору, снова угрожавшему принять непріятный оборотъ, былъ положенъ конецъ. Снаружи постучались въ дверь, и вслѣдъ затѣмъ въ комнату вошолъ лакей въ богатой, даже черезъ-чуръ разукрашенной ливреѣ берковскаго дома, и поздоровался съ шихтмейстеромъ.
— Я присланъ къ вамъ отъ госпожи; надо вашему Ульриху — ба, да вы тутъ сами, Гартманъ! — госпожа желаетъ васъ видѣть, и мнѣ приказано сегодня вечеромъ, ровно въ семь часовъ, представить васъ ей.
— Меня?
— Ульриха?
Оба возгласа единовременно вылетѣли изъ устъ шихтмейстера и его сына, между тѣмъ какъ Марта съ изумленіемъ смотрѣла на лакея. Хоть хладнокровно продолжалъ:
— Вѣрно у васъ что нибудь вышло съ директоромъ, Гартманъ! Онъ сегодня спозаранку приходилъ къ госпожѣ, а она никогда не вмѣшивается ни въ какія дѣла; какъ только онъ ушолъ, мнѣ сейчасъ же велѣно что есть духу бѣжать къ вамъ, хотя мнѣ, право, и безъ этого по горло дѣла. Всѣ господа управляющіе приглашены къ обѣду, да еще изъ города какихъ только не наѣдетъ почетныхъ гостей… Но мнѣ некогда… смотрите же! въ семь часовъ, послѣ обѣда!
Лакей кажется дѣйствительно спѣшилъ; онъ еще разъ кивнулъ головой присутствовавшимъ и вышелъ.
— Ну вотъ отлично! разразился шихтмейстеръ. — Значитъ господа тамъ ужъ знаютъ о твоемъ глупомъ отказѣ. Посмотримъ что изъ этого выйдетъ!
— Ты пойдешь туда, Ульрихъ? неожиданно, быстро спросила Марта, которая до сихъ поръ не говорила ни слова, и съ напряженнымъ выраженіемъ ждала отвѣта.
— Да что это съ тобой? забранился дядя, — не воображаешь ли ты, что онъ можетъ отказаться, когда госпожа нарочно зоветъ его къ себѣ? Право, ты да онъ — вы въ состояніи выкинуть такую штуку.
Марта не обратила вниманія на выговоръ, она подошла къ двоюродному брату и положила руку ему на плечо. — Ты пойдешь? тихо повторила она.
Ульрихъ стоялъ и мрачно глядѣлъ внизъ, точно въ борьбѣ съ самимъ собой; вдругъ онъ быстро поднялъ голову.
— Да, пойду! мнѣ хочется знать, что угодно отъ меня г-жѣ Берковъ, когда въ теченіе восьми дней она не дала себѣ труда… меня…
Онъ вдругъ остановился, какъ будто бы сказалъ слишкомъ много. Рука Марты соскользнула съ его плеча, дѣвушка отошла отъ него, а отецъ сказалъ со вздохомъ:
— Боже насъ сохрани, если ты явишься туда съ такими рѣчами! На наше горе еще вчера вечеромъ пріѣхалъ старикъ Берковъ! Стоитъ только вамъ сойтись вмѣстѣ — только и видѣлъ ты свое штейгерство, да и мнѣ ужь не бывать шихтмейстеромъ. Я знаю нашего господина!
На губахъ молодаго человѣка мелькнула презрительная улыбка. «Будь спокоенъ, отецъ! они очень хорошо знаютъ, какъ ты преданъ господамъ — и сколько приноситъ тебѣ горя твой безпокойный сынъ, который не хочетъ кланяться этимъ господамъ. Ты не отвѣтишь за это, а я…» тутъ молодой человѣкъ выпрямился во всю свою вышину, съ гордымъ сознаніемъ своего достоинства, «я еще пока останусь здѣсь; они не посмѣютъ меня прогнать, они слишкомъ боятся меня!»
Онъ повернулся къ отцу спиною, хлопнулъ дверью и вышелъ вонъ. Шахтмейстеръ всплеснулъ руками и повидимому собирался послать вслѣдъ своему непокорному сыну новую громовую рѣчь, но былъ удержанъ отъ этого намѣренія Мартой, которая снова и теперь еще рѣшительнѣе прежняго вступилась за Ульриха. Наконецъ, уставъ спорить, старикъ схватилъ свою трубку и также собрался изъ дому.
— Слушай, Марта, сказалъ онъ, еще разъ оборачиваясь къ ней въ дверяхъ, — но тебѣ я вижу, что нѣтъ такой упрямой головки, которую бы не переупрямилъ кто-нибудь. Ты нашла въ Ульрихѣ господина какъ разъ по себѣ, но погоди: найдется господинъ и надъ нимъ. Это вѣрно какъ то, что меня зовутъ Готтгольдомъ Гартманомъ!
На господской дачѣ между тѣмъ шли приготовленія къ парадному обѣду. Лакеи бѣгали по всему дому, въ кухнѣ и кладовыхъ суетились повара и судомойки; тамъ надо было кое-что измѣнить, здѣсь прибрать, — однимъ словомъ, домъ представлялъ картину безпокойной суеты, обыкновенно предшествующей большимъ празднествамъ.
Тѣмъ болѣе глубокая тишина царствовала въ комнатахъ молодаго Беркова: тамъ занавѣсы и портьеры были низко спущены, въ сосѣдней комнатѣ лакей осторожно ходилъ неслышными шагами по толстому ковру, осматривая все-ли въ порядкѣ. Онъ зналъ, что баринъ его большую часть дня проводитъ лежа на диванѣ и не любитъ, чтобы его безпокоили малѣйшимъ звукомъ.
Молодой наслѣдникъ лежалъ съ полузакрытыми глазами на оттоманѣ и держалъ въ рукѣ книгу, которую онъ читалъ, или дѣлалъ видъ что читаетъ, такъ какъ въ теченіи очень долгаго времени предъ глазами его бѣлѣла все та же страница. Должно быть ему стоило слишкомъ большаго труда перевернуть листокъ; наконецъ книга выскользнула изъ худощавой тонкой руки, небрежно державшей ее, и упала на коверъ. Кажется, не трудно было бы нагнуться и поднять ее, а еще легче, позвать для этого слугу изъ сосѣдней комнаты; но ни того, ни другаго не было сдѣлано. Книга осталась на коврѣ, и Артуръ въ теченіе слѣдующей четверти часа не сдѣлалъ даже ни малѣйшаго движенія, — но, судя по выраженію его лица, вовсе не но тому, чтобы онъ задумался надъ прочитаннымъ или былъ погруженъ въ свои мечты; онъ просто скучалъ.
Довольно неосторожный стукъ дверью, выходившей изъ корридора въ сосѣднюю комнату, и громкій, повелительный голосъ, прервали наконецъ это интересное занятіе. Старикъ Берковъ спрашивалъ, входя, не тутъ ли еще молодой господинъ; получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ отослалъ слугу, отдернулъ портьеру и вошелъ къ сыну. Лицо старика горѣло, какъ бы въ сильномъ гнѣвѣ, — и туча, омрачавшая его лобъ, стала еще мрачнѣе, когда онъ увидѣлъ Артура.
— Такъ ты въ самомъ дѣлѣ лежишь здѣсь на диванѣ, точь въ точь въ томъ же положеніи, какъ я оставилъ тебя три часа тому назадъ!
Артуръ повидимому нисколько не привыкъ оказывать своему отцу уваженія, хотя бы даже въ одной наружной формѣ. Онъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на его присутствіе и ни на волосъ не перемѣнилъ своей небрежной позы.
Отцовскій лобъ нахмурился еще больше. «Дѣйствительно, твоя апатія и лѣнь превосходятъ всякое вѣроятіе! Здѣсь это еще хуже, чѣмъ въ городѣ. Я надѣялся, что ты все-таки хоть сколько-нибудь почтишь мои желанія, примешь хоть какое-нибудь участіе въ предпріятіяхъ, которыя я единственно для тебя же вызвалъ къ жизни, но»….
— Боже мой, папа, перебилъ его молодой человѣкъ, — неужели ты требуешь, чтобы я занимался рабочими, машинами и т. п.? Я вѣдь никогда этого не дѣлалъ, и вообще не понимаю, зачѣмъ ты послалъ насъ именно сюда. Я умираю съ тоски въ этой пустынѣ.
Дѣйствительно, въ словахъ его звучала скука, но тѣмъ не менѣе они были сказаны тономъ избалованнаго любимца, привыкшаго, чтобы всегда все преклонялось передъ его капризомъ и принимавшаго за обиду уже одно предположеніе чего-нибудь непріятнаго для него. Но вѣроятно передъ этимъ что-нибудь сильно раздражило отца, потому что на этотъ разъ онъ не уступилъ, какъ дѣлалъ это обыкновенно. Онъ только пожалъ плечами.
— Я ужъ слишкомъ привыкъ къ тому, что ты скучаешь вездѣ и при всякой обстановкѣ, а я одинъ долженъ нести на своихъ плечахъ всю заботу и всю тягость. Къ тому же, теперь гроза идетъ на меня со всѣхъ сторонъ. Въ послѣднее время твоя расточительность въ столицѣ начала превышать даже мои средства; чтобы выручить Виндеговъ — также надо было принести не малыя жертвы, а здѣсь я не нахожу ничего, кромѣ безконечныхъ непріятностей. Сегодня утромъ у меня происходило совѣщаніе съ директоромъ и главными должностными лицами, я все время долженъ былъ выслушивать жалобы и одни жалобы. Капитальныя исправленія шахтъ, возвышеніе заработной платы, новые громоотводы, — глупости! какъ будто у меня на это есть теперь деньги и время!
Артуръ слушалъ совершенно безучастно. Если вообще въ эту минуту лицо его что выражало, то желаніе избавиться отъ отца; но тотъ не доставилъ ему этого удовольствія. Онъ началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Положись только на служащихъ и ихъ отчеты! Всего какихъ нибудь полгода не былъ я здѣсь лично — и все идетъ вверхъ дномъ! Они толкуютъ тамъ о волненіи между рабочими, о подозрительныхъ симптомахъ, объ грозящей опасности, какъ будто-бы не въ ихъ власти было затянуть поводья покрѣпче. Особенно говорили мнѣ объ одномъ главномъ коноводѣ, нѣкоемъ Гартманѣ, слывущимъ между товарищами за какого-то новаго Мессію, который втихомолку бунтуетъ мнѣ всю колонію; а когда я ихъ спрашиваю, на какого-же чорта держатъ они этого человѣка и за чѣмъ не прогонятъ его, — что получаю я въ отвѣтъ? Этого не смѣютъ сдѣлать! Онъ до сихъ поръ ни въ какой малости не провинился въ работѣ, а всѣ товарищи слѣпо боготворятъ его. Въ рудникахъ произойдетъ чистая революція, если отказать ему безъ достаточной причины. Я взялъ на себя смѣлость объяснить этимъ господамъ, что всѣ они трусы и что я самъ примусь за дѣло. Шахты останутся какъ онѣ есть, къ заработной платѣ не прибавится ни полушки. За малѣйшее уклоненіе будемъ взыскивать по всей строгости, а господину зачинщику я самъ дамъ отставку — и не далѣе какъ сегодня.
— Нѣтъ, папа, этого нельзя сдѣлать! вдругъ сказалъ Артуръ, приподымаясь съ дивана.
Верковъ останввился въ недоумѣніи. — Отчего нельзя?
— Потому, что этотъ самый Гартманъ удержалъ нашихъ лошадей — и этимъ спасъ насъ отъ вѣрной смерти.
У Беркова вырвалось сдержанное восклицаніе ярости. — Какой фатальный случай! Надо-же, чтобъ непремѣнно былъ этотъ человѣкъ! Ну конечно, въ такомъ случаѣ невозможно прогнать его ни съ того ни съ сего; надо будетъ ждать случая. Впрочемъ, Артуръ, — онъ мрачно посмотрѣлъ на сына, — съ твоей стороны довольно не хорошо, что я только черезъ постороннихъ узналъ объ этомъ несчастіи; ты даже ни слова не потрудился написать мнѣ объ этомъ.
— Кчему? молодой человѣкъ съ усталымъ видомъ подперъ голову рукой. — Вѣдь происшествіе кончилось благополучно, и кромѣ того насъ тутъ замучили изъявленіями сожалѣнія и сочувствія, желаніями, вопросами и толками. Я нахожу жизнь вовсе не такой драгоцѣнностью, чтобъ подымать такой шумъ по случаю ея спасенія.
— Ты находишь? спросилъ отецъ, пристально посмотрѣвъ на него. — Я не думалъ, что на другой день послѣ женитьбы можно презирать жизнь!
Артуръ ничего не отвѣчалъ; онъ только пожалъ плечами. Пытливый взглядъ Беркова еще пристальнѣе остановился на сынѣ.
— Жалъ что мы ужь коснулись этого вопроса — скажи пожалуста, что у тебя съ твоей женой? спросилъ онъ внезапно, безъ всякихъ обиняковъ приступая къ дѣлу.
— Съ моей женой? повторилъ Артуръ, какъ будто ему надо было еще вспомнить, объ комъ собственно идетъ рѣчь.
— Да, у тебя съ нею. Я думалъ сюрпризомъ пріѣхать къ молодымъ въ медовый мѣсяцъ — и нахожу здѣсь такія вещи, объ какихъ мнѣ и не снилось въ столицѣ. ты выѣзжаешь верхомъ одинъ, она катается въ экипажѣ одна; ты не входишь въ ея комнаты, она — въ твои. Вы оба избѣгаете другъ друга, а когда необходимость заставляетъ васъ встрѣчаться, вы не скажете другъ другу десяти словъ, — что все это значитъ?
Молодой человѣкъ поднялся съ дивана. Онъ стоялъ теперь передъ своимъ отцомъ; тотъ же вялый, сонный видъ не покидалъ его.
— Однако, папа, я вижу, что тебѣ хорошо извѣстны всѣ мелочи; но знанія такого ты никакъ не могъ почерпнуть изъ нашей вчерашней получасовой бесѣды вечеромъ. Ужъ не распрашивалъ-ли ты кое-чего у прислуги?…
— Артуръ!
Старикъ Берковъ готовъ былъ вспылить, но обычная снисходительность къ сыну заставила его и на этотъ разъ, не смотря на грубость вопроса, извинить молодаго человѣка. Берковъ старался быть хладнокровнымъ.
— Здѣсь, какъ мнѣ кажется, продолжалъ безпечно Артуръ, — не привыкли еще къ аристократическому образу жизни. Ну, а мы въ этомъ отношеніи аристократы вполнѣ!… И ты вѣдь, папа, такъ любишь все, что можетъ назваться аристократичнымъ!…
— Шутки, братъ, въ сторону! наконецъ не вытерпѣлъ Берковъ. — послушай, неужели и то, что твоя супруга позволяетъ себѣ до такой степени тебя игнорировать, что объ этомъ пошли толки по всей колоніи… неужели и это, спрошу я, творится съ твоего согласія?…
— Не знаю; но я, по крайней мѣрѣ, даю женѣ полную свободу дѣлать то же самое, что дѣлаю самъ.
Берковъ быстро поднялся со стула.
— Нѣтъ, ужъ это черезъ-чуръ! воскликнулъ онъ. — Я скажу тебѣ, что ты, Артуръ…
— Не таковъ, какъ ты, папа! холодно перебилъ его сынъ. — По крайней мѣрѣ я никогда и ни у какой дѣвушки не вынуждалъ согласія, держа въ рукѣ, передъ ея глазами, вексель ея отца…
Краска внезапно исчезла съ лица Беркова; онъ невольно попятился, когда губы его почти рефлективно произнесли:
— Что… что такое?
Сонный, вялый видъ покинулъ Артура; глаза его, устремленные на отца, даже нѣсколько оживились, заблестѣли…
— Баронъ Виндегъ былъ разоренъ, проговорилъ онъ, — и это было всѣмъ извѣстно. Кто же разорилъ его?..
— А я почему знаю! отвѣтилъ Берковъ презрительнымъ тономъ. — Разорили его расточительность, страсть разыгрывать изъ себя крупнаго барина, когда самъ-то баронъ былъ въ долгу какъ въ шелку!… Онъ, все равно, погибъ бы и безъ меня…
— И безъ тебя, въ самомъ дѣлѣ?… Ну, а съ тобой-то… не было тутъ развѣ никакой цѣли?… Не было ли барону поставлено на видъ условіе: или отдать свою дочь, или готовиться къ чему нибудь еще болѣе худшему?… Добровольно онъ согласился на нашъ бракъ?
Берковъ принужденно засмѣялся.
— Еще-бы! Кто сказалъ тебѣ, что это могло быть иначе!…
И не смотря на увѣренный тонъ своего голоса, онъ какъ-то робко опустилъ глаза. Человѣкъ этотъ, быть можетъ, еще ни разу въ жизни не опускавшій глазъ передъ укорами въ безсовѣстности — тутъ впервые потупился передъ своимъ сыномъ. По утомленному лицу молодаго человѣка тихо проскользнуло облачко, обнаружившее ту горечь, которую онъ ощутилъ. Если до сихъ поръ онъ кое какъ еще могъ сомнѣваться въ истинѣ, то теперь уже сомнѣнія должны разсѣяться: онъ узналъ довольно.
Прошла минута въ молчаніи — и Артуръ снова заговорилъ:
— Вѣдь ты знаешь, что я никогда не питалъ никакой наклонности къ женитьбѣ и что уступилъ въ этомъ только потому, что ты безпрестанно настаивалъ. Къ Евгеніи Биндегъ я былъ такъ же точно равнодушенъ, какъ и ко всякой другой дѣвушкѣ; я даже и не зналъ Евгенію, но во всякомъ случаѣ она была бы не первой, рѣшившейся добровольно пожертвовать своимъ именемъ богатству. Такъ, по крайней мѣрѣ, принялъ я согласіе ея и ея отца. Ты не заблагоразсудилъ сообщить мнѣ о томъ, что происходило передъ сватовствомъ моимъ и послѣ него… Отъ Евгеніи, изъ ея устъ, долженъ былъ я услышать о томъ торгѣ, который ты велъ относительно насъ обоихъ… Но, оставимъ это; дѣло уже сдѣлано — не вернешь его; однако теперь, конечно, для тебя будетъ понятно, почему я избѣгаю случаевъ къ новымъ униженіямъ. Я не желаю вторично стоять передъ моей женой такъ, какъ я стоялъ въ тотъ вечеръ, когда въ лицо мое швырнули полнымъ презрѣніемъ и ко мнѣ, и къ отцу моему… и и… я долженъ былъ тогда смолчать!…
Берковъ, стоявшій до сихъ поръ молча и полуотвернувшись, при послѣднихъ словахъ сына вдругъ обернулся къ нему и окинулъ его удивленнымъ взглядомъ.
— Я никакъ не думалъ, что хоть что нибудь могло бы тебя раздражить до такой степени, медленно процѣдилъ онъ.
— Раздражить? меня?… Ошибаешься! раздраженія тутъ вовсе не было, мы и не доходили до него. Супруга моя изволила съ перваго же шага вознестись такъ высоко, стоя на пьедесталѣ собственныхъ своихъ возвышенныхъ добродѣтелей и сознанія своего аристократическаго достоинства, что я, стоящій въ этомъ отношеніи значительно ниже ея и будучи недостойнымъ, предпочелъ глядѣть на нее и удивляться только издали. Я даже, знаешь, серіозно совѣтую и тебѣ взять съ меня примѣръ, если только ты, вообще говоря, добьешься еще счастья быть въ присутствіи жены моей и лицезрѣть ее.
Сказавъ это, онъ снова опустился на диванъ. Лицо его выражало какое-то презрительное равнодушіе — и однако въ насмѣшливомъ тонѣ его голоса звучали нотки того скрытаго, глубокаго раздраженія, которое не ускользнуло отъ отца. Берковъ покачивалъ головою; роль, разыгрываемая имъ передъ сыномъ во время этого щекотливаго разговора, была для него слишкомъ мучительна, и онъ постарался какъ можно скорѣе избавиться отъ нея.
— Ну, мы еще когда нибудь, въ болѣе удобное время, поговоримъ объ этомъ, рѣшилъ онъ, поспѣшно вынимая часы изъ кармана, а на сегодня довольно и этого. Два часа еще остается до пріѣзда гостей. Я отправлюсь въ верхніе рудники. Что-жъ, ты такъ и не поѣдешь со мной?
— Не поѣду, отвѣтилъ Артуръ, снова погружаясь въ прежнюю свою апатію.
Берковъ на этотъ разъ не пытался употребить силу своей власти, да можетъ быть послѣ такого разговора отказъ сына былъ ему пожалуй и пріятенъ… Онъ повернулся и ушелъ, оставивъ молодаго человѣка наединѣ съ самимъ собою. Съ наступившей тишиной, казалось вся прежняя вялость и сонливость всецѣло овладѣли Артуромъ.
А въ это время тамъ, подъ открытымъ небомъ, первый ясный весенній день весело, съ улыбкой, глядѣлъ на землю; горы, одѣтыя свѣжей зеленью, благоухали; подъ лучами солнца, лѣса блестѣли своимъ изумруднымъ цвѣтомъ; а онъ, Артуръ Берковъ, лежалъ въ полутемной комнатѣ съ опущенными вездѣ занавѣсками и портьерами, какъ будто только онъ одинъ въ мірѣ былъ лишенъ права дышать чистымъ горнымъ воздухомъ и бродить, наслаждаясь золотыми лучами солнца. Горный воздухъ былъ для него слишкомъ рѣзокъ и чистъ, а солнце — слишкомъ ярко; картина природы ослѣпляла его, — и самъ онъ, какъ казалось ему, чувствовалъ себя нервно-разстроеннымъ, утомленнымъ. Молодой наслѣдникъ, обладавшій всѣмъ, что только можетъ дать свѣтъ и жизнь, лишь бы стоило ему пожелать, находилъ (а это случалось съ нимъ довольно часто), что этотъ міръ и вся эта жизнь, строго говоря, такъ страшно-пусты, ничтожны, что, право, лучше было бы вовсе и не родиться…
Великолѣпный обѣдъ, заданный съ безумною роскошью и блескомъ, наконецъ кончился. Онъ привлекъ къ Беркову и многочисленное общество и доставилъ ему еще особенное торжество. Дворяне изъ сосѣдняго города, даже особы, задающія тонъ въ обществѣ, рѣшились на этотъ разъ сдѣлать исключеніе: до сихъ поръ все это дворянство никакъ не могло себѣ дозволить вступить въ домъ выскочки, человѣка съ подозрительнымъ прошлымъ, что и исключало его изъ знатнаго круга. Но пригласительные билеты, подписанные Евгеніей Берковъ, урожденной баронессой Виндегъ, были приняты дворянами. Евгенія Берковъ была и осталась все-таки отраслью одного изъ древнѣйшихъ дворянскихъ родовъ; ее не могли и не хотѣли оскорбить отказомъ, тѣмъ болѣе что причина, принудившая ее вступить въ такой бракъ, не была тайною.
Если молодую женщину встрѣчали съ полнѣйшимъ уваженіемъ и сочувствіемъ, то и свекру ея, въ домѣ котораго давался праздникъ, нужно было оказывать достодолжную вѣжливость. Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Берковъ торжествовалъ: онъ зналъ очень хорошо, что все это, такъ сказать, только еще увертюра къ тому, что будетъ разыгрываться зимою въ резиденціи. Баронессу Евгенію Виндегъ ужъ навѣрно не исключатъ изъ ея прежняго круга за то, что она изъ дѣтской любви своей къ отцу пожертвовала собой; не обращая внимая на мѣщанскую фамилію, которую она приняла, на нее будутъ смотрѣть въ обществѣ и теперь такъ же, какъ прежде, т. е. какъ на равную себѣ. Относительно же фамиліи этой можно было уже сказать, что цѣль, къ которой такъ страстно стремились, была но всѣмъ вѣроятіямъ не за горами, а за плечами.
Если, съ одной стороны, честолюбивый мильонеръ чувствовалъ себя обязаннымъ вновь отблагодарить свою невѣстку, которая сегодня даже болѣе чѣмъ когда либо являла изъ себя принцессу, недоступную для него самого и всего его кружка, — то съ другой стороны поведеніе сына столько же удивило его, сколько и разсердило. Артуръ, обыкновенно вращающійся исключительно въ дворянскихъ кружкахъ, тутъ, какъ нарочно, казалось вдругъ потерялъ вкусъ къ обществу такого рода. Онъ былъ такъ холодно вѣжливъ съ знатными особами изъ гостей, а съ офицерами гарнизона, съ которыми прежде, въ бытность свою здѣсь, былъ на самой короткой ногѣ, — держалъ себя даже съ такою преднамѣренною сдержанностью, что не разъ приближался къ той границѣ, переступить которую хозяинъ не можетъ позволить себѣ, не оскорбляя гостей.
Берковъ не могъ взять въ толкъ: что это за новый капризъ у сына, что это онъ выдумалъ такое?… А можетъ быть не захотѣлось-ли Артуру выказать свой протестъ передъ женой именно тѣмъ, что онъ почти предумышленно избѣгалъ ея гостей, сторонился отъ нихъ?…
Тѣ изъ городскихъ кавалеровъ, которые пріѣхали съ своими дамами, уже отправились домой, потому что длинный путь въ потемкахъ, да еще по дорогамъ, размытымъ дождями, былъ небезопасенъ. Отъѣздъ ихъ далъ хозяйкѣ дома возможность удалиться; этою возможностью она немедленно и воспользовалась. Евгенія оставила пріемныя комнаты и ушла къ себѣ, а мужъ ея и свекоръ остались съ гостями.
Ульрихъ Гартманъ явился въ назначенный часъ. Въ домѣ этомъ онъ не былъ съ самыхъ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ, именно съ тѣхъ поръ, когда со смертью госпожи Берковъ прекратились и отношенія родителей его къ ея дому. Вообще говоря, эта дача патрона съ террасами и садами представлялась неприступнымъ эльдорадо. закрытымъ для всего рабочаго населенія; только иногда это эльдорадо отворяло двери свои работникамъ: или важное дѣло какое нибудь, или просто приглашеніе бывало тому причиною.
Ульрихъ прошелъ переднюю, высокую комнату, богато разукрашенную цвѣтущими растеніями; затѣмъ онъ поднялся но ступенькамъ, покрытымъ ковромъ, которыя вели въ корридоры, освященные еще ярче. Въ одномъ изъ корридоровъ Ульриха встрѣтилъ слуга, видѣнный имъ утромъ, и проводилъ его въ ближайшую комнату.
— Госпожа скоро придетъ сюда.
Сказавъ это, слуга заперъ дверь и оставилъ молодаго человѣка одного.
Комната, въ которой очутился Ульрихъ, была просторная, богато-убранная пріемная и принадлежала къ цѣлому ряду парадныхъ покоевъ, стоявшихъ въ настоящее время совершенно пустыми. Оставшееся общество сидѣло въ столовой, выходящей окнами въ садъ, ся ѣдовательно въ другой части дома. Пустота и тишина, царствовавшія здѣсь, какъ-то ярче, сильнѣе обнаруживали все великолѣпіе этихъ покоевъ. Благодаря широко-раздвинутымъ портьерамъ, Ульрихъ могъ безпрепятственно обозрѣвать длинный рядъ блестящихъ комнатъ; казалось, каждая изъ нихъ хотѣла перещеголять свою сосѣдку въ роскоши. Массивные, темные бархатные обои, казалось, умаляли свѣтъ, но за то тѣмъ ярче сверкалъ онъ въ богато-позолоченныхъ украшеніяхъ на стѣнахъ и дверяхъ, на шелковой и атласной мебели, въ громадныхъ зеркалахъ, достававшихъ до потолка, которыя отражали огонь сверкающими лучами; съ зеркальнаго паркета также лились отраженныя волны свѣта, такъ что картины, статуи, вазы, изобильно и роскошно украшавшія самые салоны, были вполнѣ освѣщены. Все что только могли дать богатство и требованія роскоши — было здѣсь собрано: такая масса изящнаго, великолѣпнаго, блестящаго могла, конечно, ослѣпить глаза, привыкшіе до этого находить свое родное въ темныхъ путяхъ шахты.
Однако, вся эта картина, навѣрно-бы смутившая каждаго изъ товарищей Ульриха, на него самого не произвела повидимому ни малѣйшаго впечатлѣнія. Взглядъ его какъ-то мрачно скользилъ по блестящимъ украшеніямъ комнатъ, — но удивленія, даже слабаго, нельзя было замѣтить въ глазахъ молодаго рудокопа. Онъ глядѣлъ на все такъ, какъ будто всѣ эти драгоцѣнныя вещи стояли передъ нимъ въ чемъ-то провинившись — и вдругъ, какъ-бы отъ внезапнаго взрыва ненависти, повернулся онъ спиной къ анфиладѣ покоевъ и слегка, но твердо, топнулъ ногою… Онъ все еще оставался одинъ. Ульрихъ Гартманъ былъ, какъ видно, лишенъ таланта терпѣливо дожидаться въ передней. — ждать, пока не соизволятъ принять его визита.
Но вотъ, наконецъ, что-то зашелестило позади его. Онъ обернулся и невольно отступилъ: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, подъ самой люстрой, стояла Евгенія Берковъ. До этого мгновенія онъ видѣлъ ее только одинъ разъ, когда вынесъ ее изъ кареты; она была тогда въ простомъ дорожномъ платьѣ изъ темной шелковой матеріи; лицо-же ея на половину было закрыто дорожной шляпкой и вуалью. Отъ первой встрѣчи у него сохранилось одно только воспоминаніе: онъ не забылъ тѣхъ большихъ темныхъ глазъ, которые тогда были устремлены на него. Теперь… о, конечно, явленіе было совсѣмъ другое! Оно не походило на тѣ образы, которые до настоящей минуты вставали передъ умственнымъ окомъ молодого рудокопа… Тонкія какъ паутина, бѣлыя кружева покрывали такого-же цвѣта шелковое платье; они подобно легкимъ облакамъ окружали стройную и высокую фигуру молодой женщины; мѣстами нѣсколько розъ въ кружевахъ какъ-бы висѣли въ воздухѣ; изъ тѣхъ-же цвѣтовъ гирлянда извивалась въ роскошныхъ бѣлокурыхъ волосахъ, матовый блескъ которыхъ, казалось, спорилъ съ цвѣтомъ жемчуга, украшавшаго шею и руки ея. Яркій свѣтъ свѣчей обливалъ ее всю, — и она стояла, вся свѣтлая. воздушная, какъ прелестное видѣніе, парочно прилетѣвшее, чтобы встать здѣсь, какъ бы въ блестящей рамѣ, среди этой роскошной обстановки. И это видѣніе стояло передъ Ульрихомъ. Казалось, что все житейское, все чѣмъ только богата повседневная жизнь, не могло и не смѣло прикоснуться до этого свѣтлаго призрака. Не смотря на то, что вся эта внѣшность обнаруживала въ Евгеніи свѣтскую даму (а свѣтской дамой она и была исключительно въ продолженіи всего вечера), взоръ ея однако, говорилъ, что она можетъ быть не только такой дамой, н и другимъ существомъ, — особенно въ эти минуты, когда глаза ея заблистали и выразили несомнѣнную радость, удовольствіе при видѣ молодаго человѣка, къ которому она теперь подходила спокойно, съ привѣтомъ на устахъ.
— Я очень рада, что вы явились на мой зовъ. Я хотѣла поговорить съ вами, чтобы разрѣшить одно недоразумѣніе… Идите пожалуйста за мною.
Она отворила одну изъ боковыхъ дверей и вошла въ комнату, куда за ней послѣдовалъ и Ульрихъ. Это была гостиная молодой женщины, отдѣлявшая собственные ея покои отъ парадныхъ комнатъ — и какой-же контрастъ представляла эта комната съ парадными! Умѣренный матовый свѣтъ лампы обливалъ нѣжно-лазурнаго цвѣта стѣны и падалъ на шелковыя полушки; мягкіе ковры дѣлали неслышными дерзновенные шаги попавшаго сюда человѣка; цвѣты выдыхали нѣжный, сладкій ароматъ, который волновался въ какомъ-то удивительно-мягкомъ, тепломъ воздухѣ, пріятно ласкавшимъ лицо. Ульрихъ, какъ околдованный, замеръ у порога; хотя, нельзя сказать, чтобы робость вообще была ему знакома, но тутъ уже было совсѣмъ не то, что видѣлъ онъ нѣсколько секундъ тому назадъ въ ослѣпительныхъ парадныхъ покояхъ; здѣсь было куда лучше, какъ-то особенно тихо, меланхолично…. Чувство ненависти, которое вспыхнуло въ немъ тамъ при лицѣ великолѣпія, тутъ совершенно улеглось въ его груди; напротивъ, въ сердцѣ Ульриха шевельнулось теперь что-то другое, чего онъ никогда не ощущалъ прежде, что затруднялся даже назвать, но это что-то казалось ему такимъ близкимъ, роднымъ, въ этой нокой, такъ странно очаровавшей его обстановкѣ… И въ это же мгвовеніе пробудилось въ немъ чувство сильнаго гнѣва — гнѣва именно на это небывалое ощущеніе. Онъ безсознательно попятился и остановился какъ бы передъ смутно-предчувствуемою опасностью, все существо его забунтовало, упрямо и враждебно обнаруживая протестъ противъ раслабляющей атмосферы, исполненной красоты и благоуханія съ ихъ ласкающими чарами… Евгенія тоже пріостановилось, съ удивленіемъ замѣтивъ, что молодой рудокопъ не шелъ за ней; она опустилась на стулъ около дверей, и взглядъ ея пытливыхъ глазъ скользнулъ по лицу молодаго человѣка. Курчавые бѣлокурые волосы совершенно закрывали еще свѣжій шрамъ на лбу Ульриха; рана, которая могла-бы грозить опасностью всякому другому на его мѣстѣ, не повліяла на могучую натуру рудокопа. Евгенія напрасно искала слѣдовъ отъ перенесенныхъ страданій на его лицѣ, и, однако, все-таки первымъ вопросомъ ея былъ вопросъ о здоровьи Ульриха.
— И такъ, вы, кажется, совершенно поправились… Ну, что рана ваша въ самомъ дѣлѣ не болитъ больше?
— Нѣтъ, милостивая государыня… Да объ этомъ и говорить не стоило.
Евгенія сдѣлала видъ, что не замѣтила рѣзкаго тона въ его отвѣтѣ, и снова заговорила съ тѣмъ-же добродушіемъ въ голосѣ.
— Я, разумѣется, узнала на другой же день, отъ самого доктора, что опасности не было, а иначе мы постарались-бы быть къ вамъ болѣе внимательными, какъ къ больному. Докторъ увѣрялъ меня, — и нѣсколько разъ послѣ втораго визита, который онъ сдѣлалъ вамъ, — что объ опасности для васъ не можетъ быть и рѣчи; да и господинъ Вильбергъ, посланный мною еще вечеромъ того роковаго дня навѣстить васъ, принесъ мнѣ такой-же отвѣтъ.
Уже при первыхъ звукахъ этого монолога Ульрихъ поднялъ глаза и взглянулъ пристально на молодую женщину; мрачное лицо его мало по малу прояснилось, а голосъ замѣтно смягчился, когда онъ наконецъ сказалъ:
— Я не зналъ, милостивая государыня, что вы вообще такъ много заботились обо всемъ этомъ. Господинъ Вильбергъ не передавалъ мнѣ, что онъ былъ посланъ вами; иначе-бы…
— Иначе-бы вы обошлись съ нимъ любезнѣе? подхватила Евгенія съ легкимъ упрекомъ. — Да, онъ жаловался на вашу… необходительность въ тотъ вечеръ, а вѣдь онъ принималъ въ васъ большое участіе и вызвался съ такою любезною готовностью доставить мнѣ желаемое извѣстіе… Что вы такое имѣете противъ г. Вильберга?
— Ничего… только… на гитарѣ играетъ и стихи сочиняетъ!…
Евгенія невольно улыбнулась, услышавъ такую, нѣсколько странную, но мѣткую характеристику, выраженную бѣлокурымъ молодымъ рабочимъ.
— Какъ кажется, въ вашихъ глазахъ, подобное занятіе не составляетъ особеннаго преимущества, проговорила молодая женщина полушутливымъ тономъ: — и я думаю, что вы едва-ли былибы повинны въ этомъ, если бы заняли въ обществѣ мѣсто господина Вильберга. Но, оставимъ это! Я не для того васъ позвала. Я слышала…
Евгенія въ легкомъ замѣшательствѣ заиграла своимъ вѣеромъ.
— Я слышала, повторила она, — отъ г. директора, что вы отказались принять доказательства нашей благодарности, которыя мы поручили ему передать вамъ?…
— Отказался, брякнулъ Ульрихъ сурово, даже не стараясь выразиться нѣсколько мягче.
— Мнѣ очень жаль, если предложеніе это или способъ, какимъ оно было сдѣлано, оскорбили насъ; но господинъ Берковъ…
Тутъ легкая краска покрыла щеки Евгеніи, такъ какъ она намѣреваласъ солгать:
— Господинъ Берковъ имѣлъ намѣреніе лично выразить вамъ нашу общую благодарность, но ему помѣшали — и онъ просилъ г. директора сдѣлать это вмѣсто него. Да, мнѣ было-бы крайне прискорбно, еслибы вы увидѣли въ этомъ неблагодарность или равнодушіе съ нашей стороны, — равнодушіе къ человѣку, который насъ спасъ; мы знаемъ, какъ много мы ему должны… Вы не можете отказать мнѣ, если я васъ попрошу, принять изъ моихъ рукъ…
Ульрихъ вспыхнулъ. Начало подѣйствовало на него смягчающимъ образомъ, за то конецъ все испортилъ.
Онъ поблѣднѣлъ, когда догадался о чемъ зашла рѣчь, и разразился рѣзко и безпощадно:
— Нѣтъ ужъ оставьте это, оставьте! О, если и вы… вы тоже предлагаете мнѣ это, то я готовъ раскаяться, что не допустилъ каретѣ опрокинуться со всѣмъ, что въ ней было!…
Евгенія отшатнулась при этомъ внезапномъ порывѣ той необузданной дикости Ульриха Гартмана, благодаря которой такъ боялись его во всѣхъ мѣстахъ.
Такого тона и такихъ взглядовъ никогда еще не приводилось слышать и видѣть дочери барона Видега, потому что она ни разу еще въ жизни не бывала такъ близко къ человѣку изъ подобнаго круга.
Молодая женщина встала оскорбленная.
— Навязывать вамъ нашу благодарность я вовсе не хотѣла!… Если самыя выраженія такъ вамъ непріятны, то я сожалѣю, что пригласила васъ.
Она отвернулась и сдѣлала видъ, что хочетъ оставить комнату, но это движеніе ея заставило Ульриха придти въ себя. Онъ быстро шагнулъ ей вслѣдъ.
— Милостивая государыня!… Я… право… простите меня!… Васъ оскорблять я не хотѣлъ!…
Въ этихъ восклицаніяхъ, вырвавшихся у молодого человѣка, звучало такое сильное, горячее раскаяніе, что Евгенія остановилась невольно, пораженная; она взглянула на него, какъ-бы желая прочесть на лицѣ этомъ разгадку, понять загадочное существо, стоящее передъ ней. Слишкомъ пылкое извиненіе Ульриха совсѣмъ обезоружило ее, гнѣвъ исчезъ.
— Такъ вы меня не хотѣли оскорблять! произнесла Евгенія: — а вамъ, значитъ, все равно, когда вы своею рѣзкостью другихъ оскорбляете? Напримѣръ, директора, господина Вильберга?…
— Все равно, пробурчалъ опять Ульрихъ, — и имъ, и мнѣ это все равно. Между начальникомъ и нами — не можетъ быть и рѣчи о дружбѣ!…
— Право?… спросила Евгенія смущеннымъ тономъ. — Но я положительно до сихъ поръ не знала, что отношенія между служащими и рабочими здѣсь такъ натянуты… Господинъ Берковъ тоже, кажется, не подозрѣваетъ этого; въ противномъ случаѣ онъ постарался-бы какъ нибудь помочь тутъ…
Ульрихъ опять заговорилъ рѣзко:
— Господинъ Берковъ, вотъ уже двадцать лѣтъ, дѣятельно заботится обо всемъ, что касается шахтъ, но только не насъ, рабочихъ, — и это будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока мы сами не начнемъ заботиться о господинѣ Берковѣ; ну, тогда… Ахъ милостивая государыня! я совсѣмъ забываю, что вы — жена его сына… Извините!…
Евгенія молчала, пораженная этой жесткой безпощадной откровенностью. То что она теперь узнала — было почти то же, что ей иногда приходилось слышать, хотя и въ видѣ намековъ, относительно ея свекра; слова-же Ульриха, исполненныя страшной горечи, разверзли передъ нею вдругъ всю глубину пропасти, которую Берковъ вырылъ между собою и своими подчиненными.
Кто обвинялъ или порицалъ Беркова, тотъ заранѣе могъ быть увѣренъ, что заручится симпатіей его невѣстки. Она сама на себѣ испытала (и какъ-же горекъ этотъ опытъ!), что значитъ быть жертвой безсовѣстности этого человѣка; разумѣется, какъ жена его сына, она не осмѣливалась обнаруживать ничѣмъ того, что пришлось переносить ей, — и тутъ по крайней мѣрѣ, она старалась сдѣлать видъ, что, не желая возражать молодому рудокопу, предпочла не слышать.
— Что-же, вы такъ и не хотите, даже изъ моихъ рукъ, принять доказательство нашей признательности?…
Евгенія нарочно свернула на прежній разговоръ, чтобы быстрѣе уклониться отъ опасной темы.
— Ну, въ такомъ случаѣ, прибавила она, — мнѣ остается только выразить словами мою благодарность человѣку, рука котораго спасла меня отъ неминуемой смерти. Можетъ бытъ, вы и это станете отвергать?… И такъ, благодарю васъ, Гартманъ!
Евгенія подала, ему руку. Рука эта нѣжная и бѣлая, какъ лепестокъ цвѣтка, пробыла только нѣсколько секундъ въ жесткой мозолистой отъ работы рукѣ молодого рудокопа; но и такое легкое прикосновеніе нѣжнаго лепестка казалось произвело въ Ульрихѣ странное, конвульсивное ощущеніе. Лицо его совершенно просіяло, ни одной темной тѣни уже не было, и глаза перестали горѣть мрачнымъ огнемъ. Упрямая, горячая голова склонилась, а вмѣстѣ съ нею согнулась и спина, не отличавшая вообще гибкостью: онъ нагнулся къ протянутой ему рукѣ, — и во всей фигурѣ его было столько уступчивой кротости, смиренія, что никто изъ стоявшихъ выше его — до сихъ поръ не видалъ подобнаго выраженія на лицѣ Ульриха Гартмана.
— А-а, вы даете тутъ аудіенцію, Евгенія, да еще одному изъ нашихъ рабочихъ!?
Это былъ голосъ Беркова, раздавшійся позади ихъ. Онъ только что отворилъ дверь и вошелъ въ сопровожденіи своего сына.
Евгенія отняла свою руку, а Гартманъ быстро выпрямился; довольно было одного звука этого голоса, чтобы лицо Ульриха разомъ приняло прежнее выраженіе затаенной, нѣмой непріязни, которая обыкновенно характеризовала его; выраженіе это обозначилось еще рѣзче на его лицѣ, когда Артуръ вдругъ грубо обратился къ нему съ вопросомъ (что противурѣчило его обыкновенному вялому тону):
— Гартманъ! какимъ образомъ попали вы сюда?
— Гартманъ?!.. произнесъ и Берковъ.
Это фамилія привлекла его вниманіе, и онъ сдѣлалъ шагъ впередъ.
— А! такъ вотъ онъ, господинъ агитаторъ, который….
— Который остановилъ нашихъ испуганныхъ лошадей, перебила его Евгенія спокойнымъ, твердымъ голосомъ, — получилъ при этомъ рану, а намъ — спасъ жизнь!…
— Да, да… Такъ, такъ! проговорилъ Берковъ, выведенный уже изъ терпѣнія и напоминаніемъ о спасеніи, и ужъ слишкомъ рѣшительнымъ тономъ голоса своей невѣстки: — ну, да, да, конечно! я вѣдь ужъ слышалъ объ этомъ, и директоръ говорилъ мнѣ, что вы и Артуръ уже отблагодарили его за это. Молодой человѣкъ, разумѣется, находится тутъ потому, что надо-же ему выразить благодарность свою за подаракъ… Ну, чтожъ, Гартманъ, довольны вы?
Лицо Ульриха снова грозно омрачилось. Отвѣтъ, готовый сорваться съ языка его, навлекъ-бы на него теперь, вѣроятно, большія непріятности съ тяжелыми послѣдствіями въ будущемъ; но Евгенія встала и подошла, какъ покровительница, къ молодому человѣку — и, чтобы успокоить и предостеречь его, дотронулась слегка вѣеромъ до его руки. Ульрихъ понялъ это предостереженіе, взглянулъ на нее и увидѣлъ, что глаза ея открыто говорили ему о близкой опасности и необходимости сдержать себя; упрямство и чувство ненависти снова улеглись въ немъ, и потому онъ спокойно, почти даже холодно отвѣтилъ:
— Да, господинъ Берковъ, я доволенъ, я получилъ благодарность отъ милостивой госпожи.
— Радуюсь! отрѣзалъ Берковъ.
Ульрихъ обратился къ Евгеніи:
— Я могу теперь идти, милостивая государыня?
Госпожа Берковъ молча наклонила голову въ знакъ согласія. Она слишкомъ хорошо видѣла, какого труда стоило этому непокорному человѣку усмирить, сдержать себя при такихъ условіяхъ. Поклонившись хозяину и его сыну, Ульрихъ вышелъ изъ комнаты; но поклоны его не прошли незамѣченными: отецъ и сынъ ясно видѣли, съ какимъ принужденіемъ, переселивъ себя, онъ поклонился.
— Ну, надо сознаться, Евгенія, что вашъ протежэ совершенно не знакомъ съ правилами приличій! презрительно замѣтилъ Берковъ: — и уходитъ онъ, изволите видѣть, совсѣмъ sans faèon, не ожидая, когда ему позволятъ уйти. Ну, да, впрочемъ, гдѣ-же этимъ людямъ научиться хорошимъ манерамъ!… Артуръ! да ты, кажется, считаешь этого Гартмана какой-то особенной диковинкой?… Довольно-ли ты насмотрѣлся ему вслѣдъ?…
Дѣйствительно, Артуръ не спускалъ глазъ съ удалявшагося рудокопа — и даже тогда, когда за нимъ затворилась дверь, онъ продолжалъ смотрѣть такъ же пристально по тому-же направленію. Брови молодаго Беркова были слегка сдвинуты, губы — крѣпко сжаты. На окликъ отца онъ только обернулся къ нему.
Берковъ чрезвычайно развязно, съ самымъ любезнымъ видомъ, подошелъ къ своей невѣсткѣ.
— Мнѣ очень жаль, Евгенія, заговорилъ онъ, — что вслѣдствіе вашего полнаго незнанія здѣшнихъ обычаевъ и отношеній, вы зашли слишкомъ далеко въ вашей снисходительности. Конечно, я увѣренъ въ томъ, что вы не могли имѣть ни малѣйшаго понятія объ этомъ человѣкѣ, о той роли, какую онъ играетъ въ средѣ своихъ товарищей…. Ему ни подъ какимъ видомъ нельзя дозволить входить въ этотъ домъ, а ужъ тѣмъ болѣе вступать въ гостиную, даже подъ предлогомъ принесенія благодарности за полученные подарки!….
Молодая женщина снова сѣла. Лицо ея опять приняло то выраженіе, которое заставило Беркова сѣсть не рядомъ съ ней, какъ онъ намѣревался сначала, а напротивъ. Казалось, она и свекра своего начала пріучать покланяться ей только издали.
— Вамъ, какъ я вижу, холодно начала Евгенія, обращаясь къ Беркову, — разсказали не все о томъ дѣлѣ, о которомъ здѣсь зашла рѣчь. Могу я спросить, когда вы въ послѣдній разъ говорили съ г. директоромъ?
— Сегодня утромъ, когда я узналъ отъ него, что ему поручено передать еще до обѣда извѣстную сумму Гартману, которую я, однако, нахожу слишкомъ крупною. Вѣдь такая сумма это цѣлое состояніе для людей подобнаго сорта!… Но, тѣмъ не менѣе, я не хочу въ этомъ дѣлѣ мѣшать ни вамъ ни Артуру, если ужъ вы считаете нужнымъ выражать свою признательность въ такихъ крупныхъ размѣрахъ….
— Такъ вы, значитъ, еще не знаете, что этотъ молодой человѣкъ отвергъ всю предложенную ему сумму?
— Что?!.. от… вергъ?!..
И Берковъ даже привскочилъ со стула.
— Отвергъ? повторилъ и Артуръ, — но почему-же?…
— Да, вѣроятно, потому, что его это оскорбило. — Награждаютъ черезъ третье лицо, да еще — деньгами, между тѣмъ какъ тѣ, кого онъ спасъ отъ смерти, нашли что не стоитъ труда прибавить хоть одно теплое слово благодарности къ денежному награжденію. Этотъ послѣдній промахъ я, конечно, постаралась исправить, но я не могла его принудить принять хотя что нибудь. И такъ оказывается, что г. директоръ «не все устроилъ отлично»!…
Артуръ закусилъ губу; онъ зналъ, къ кому относились эти слова, хотя они были сказаны его отцу.
— Такъ, ты, значитъ, сама приказала позвать его сюда? спросилъ Артуръ.
— Разумѣется.
— Ну, мнѣ-бы желательно было, что-бы вы впредь этого не дѣлали! произнесъ Берковъ нѣсколько раздраженнымъ голосомъ. — Да, вотъ именно на этого-то Гартмана и указываютъ мнѣ со всѣхъ сторонъ, какъ на настоящаго революціоннаго агитатора въ средѣ рабочихъ; противъ этого я намѣренъ дѣйствовать во всеоружіи и съ полною строгостью. А, теперь я ясно вижу, что когда мнѣ сообщали, то ничего не прибавляли, не преувеличивали!… Если человѣкъ этотъ осмѣливается отвергать такую денежную сумму, то это онъ дѣлаетъ потому только, что при самомъ предложеніи не были соблюдены всѣ церемоніи, требуемыя его высокомѣріемъ!… О, нѣтъ сомнѣнія, онъ на все способенъ!… Вамъ, Евгенія, я долженъ напомнить, что невѣстка моя должна поступать сообразно съ извѣстными обязанностями, даже и тогда, когда дѣло коснется доказательствъ ея благодушія.
На горделивыхъ губахъ Евгеніи заиграла та же презрительная улыбка, съ которою она такъ часто встрѣчала своего свекра. Намекъ, сдѣланный Берковымъ на недавнее насиліе его, жертвою котораго была она сама, менѣе всего способенъ былъ сдѣлать ее послушною желаніемъ свекра; вся горечь, поднявшаяся вновь изъ глубины души ея при одномъ воспоминаніи о насиліи, заставила ее пренебречь даже и тѣми требованіями Беркова, которыя были справедливы.
— Мнѣ весьма жаль, господинъ Берковъ, начала она убійственно-холоднымъ тономъ, — что для меня обязательны также и нѣкоторыя другія соображенія, такъ что я не всегда могу быть въ состояніи поставить на первый планъ обязанности вашей невѣстки. Настоящій случай былъ случай исключительный, — и вы, надѣюсь, позволите мнѣ и на будущее время въ подобныхъ случаяхъ дѣйствовать самостоятельно, т. е. сообразуясь съ собственными моими убѣжденіями.
Передъ Берковымъ была уже не Евгенія, а баронесса Виндегъ — съ головы до ногъ, показывающая мѣщанину-мильонеру настоящее его мѣсто. Былъ ли Берковъ слишкомъ ужъ раздраженъ самою сутью разговора, или обильныя возліянія за обѣдомъ продолжали еще вліять на него, только на этотъ разъ обычная его безусловная почтительность къ невѣсткѣ куда-то исчезла — и онъ довольно раздражительно сказалъ:
— Въ самомъ дѣлѣ?… Ну, въ такомъ случаѣ я попросилъ бы васъ поразмыслить…
Тутъ его перебили. Артуръ, бывшій до сихъ поръ безучасгнымъ зрителемъ издали, вдругъ поднялся съ своего мѣста, всталъ рядомъ съ женой и произнесъ спокойнымъ тономъ:
— Прежде всего я попросилъ бы тебя, папа, прекратить этотъ непріятный споръ. Я до настоящаго времени предоставлялъ Евгеніи полнѣйшую свободу дѣйствій — и не желаю, чтобы кто либо стѣснялъ ее въ этомъ отношеніи.
Берковъ посмотрѣлъ на сына… Ему даже казалось, что онъ не такъ разслышалъ его слова; онъ привыкъ видѣть, какъ Артуръ съ одинаковымъ пассивнымъ равнодушіемъ пропускалъ всегда мимо ушей своихъ и крупныя и мелкія сцены, — а потому внезапное вмѣшательство сына удивило его въ такой же степени, какъ удивило и то обстоятельство, что сынъ принялъ сторону своей жены.
Берковъ усмѣхнулся и насмѣшливо проговорилъ;
— Ты, кажется, сегодня совсѣмъ въ оппозиціонномъ настроеніи духа!?.. Ну, въ виду такого сопротивленія соединенными силами, мнѣ ужъ конечно придется удариться въ бѣгство, и я бѣгу; тѣмъ болѣе еще потому, что нужно покончить кое-какія дѣлишки. Васъ, Евгенія, надѣюсь завтра найти менѣе задорной, — а господина Артура, моего сына, немного послушнѣе, чѣмъ онъ былъ сегодня цѣлый день. И такъ, до свиданья!
Берковъ, съ скрытою досадою оставляя гостиную, конечно и не подозрѣвалъ, что внезапный, быстрый уходъ его ставилъ Артура и Евгенію въ затруднительное положеніе быть наединѣ другъ съ другомъ, съ глазу на глазъ… Подобнаго замѣшательства они не ощущали съ самаго вечера ихъ пріѣзда сюда. До сихъ поръ супруги видѣлись только при постороннихъ, а за столомъ — въ присутствіи прислуги. Такое случайное tête à tête, казалось, было одинаково непріятно имъ обоимъ. Артуръ сознавалъ, что онъ не можетъ уйдти сейчасъ-же вслѣдъ за отцомъ, не сказавъ прежде женѣ хотя двухъ-трехъ словъ; однако прошло нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ онъ наконецъ рѣшился нарушить молчаніе, — но и тутъ Евгенія предупредила его.
— Твое вмѣшательство, какъ помощь, было совершенно излишне, проговорила она холодно. —Я и сама защитила бы свою самостоятельность отъ нападеній твоего отца.
— Что ты самостоятельна — я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь! также холодно замѣтилъ Артуръ. — Если я и сомнѣваюсь въ чемъ, то это въ чувствѣ деликатности моего отца относительно нѣкоторыхъ вещей. А онъ ужъ былъ готовъ заговорить о томъ, отъ выслушиванія чего я хотѣлъ избавить и тебя, и себя… Вотъ единственная причина моего вмѣшательства.
Молодая женщина молча откинулась на спинку своего кресла. Артуръ, стоявшій у стола, взялъ съ него вѣеръ и принялся разсматривать украшенія его съ поддѣльнымъ вниманіемъ.
Наступила вторая тяжелая пауза; наконецъ Артуръ снова заговорилъ:
— Впрочемъ, что касается этой исторіи съ Гартманомъ, то меня, откровенно признаюсь, удивляетъ то самоотверженіе, которое ты тутъ обнаруживаешь. Ты, именно ты, должна питать сильнѣйшую антипатію къ личностямъ изъ подобнаго кружка.
Евгенія при этихъ словахъ широко открыла глаза. Взглядъ ея былъ мраченъ.
— Мнѣ антипатичны только слабость и посредственность — и больше ничего! сказала она. — Я готова уважать каждаго, кто энергически отстаиваетъ себя, въ какомъ бы онъ ни былъ положеніи, гдѣ бы ни стоялъ — все равно: на высотѣ-ли горы, или тамъ, въ этихъ низменностяхъ, въ долинѣ.
Голосъ ея звучалъ рѣзко, а слова были какъ-то жестки. Артуръ продолжалъ небрежно играть вѣеромъ, но въ движеніяхъ руки его и въ легкомъ подергиваніи губъ было что-то нервическое. При словахъ «слабость» и «посредственность» легкая дрожь пробѣжала по его тѣлу, но лицо не измѣнилось: оно выражало полнѣйшее равнодушіе.
— Какіе возвышенные взгляды! произнесъ онъ какъ-бы не-хотя, лѣниво. — Боюсь я только, продолжалъ Артуръ, — не придется-ли этимъ взглядамъ нѣсколько измѣниться, если ты поближе столкнешься съ этимъ дикимъ, грубымъ существомъ, которое и царствуетъ обыкновенно въ низменностяхъ, у подошвы горъ…
— Этотъ молодой рудокопъ вовсе не принадлежитъ къ разряду посредственныхъ натуръ, отчеканила Евгенія рѣшительнымъ тономъ. — Онъ можетъ быть и дикъ, и грубъ, какъ дики и грубы силы природы, — а онѣ могутъ сдѣлаться опасными, если имъ не дать надлежащаго направленія… Да я и грубымъ его не нашла.
Что-то задушевное невольно прозвучало въ ея голосѣ, и въ это же время въ глазахъ Артура, устремленныхъ на жену, сверкнулъ опять какой-то таинственный огонекъ.
— Ты, кажется, пріобрѣла уже чудодѣйственную власть надъ этой «дикой и грубой» силой природы, промолвилъ Артуръ; — «сила» эта готова была проявить себя не совсѣмъ приличнымъ образомъ въ отношеніи къ моему отцу, но ты однимъ мановеніемъ вѣера укротила раздраженнаго льва — и онъ обратился въ ягненка!
Тонкая, бѣлая рука молодаго человѣка, державшая вѣеръ, сжала его при этомъ такъ крѣпко, что эта дорогая вещица подверглась серіозной опасности, но Артуръ продолжалъ насмѣшливымъ тономъ:
— И какъ по рыцарски преклонился онъ передъ протянутой рукой дамы!… Если-бы мы не вошли, онъ, я полагаю, попытался-бы, въ пику настоящему кавалеру, поцѣловать поданную ему руку…
Евгенія быстро поднялась съ своего мѣста.
— Знаешь что, Артуръ, я боюсь, чтобы этотъ человѣкъ не вызвалъ когда нибудь у тебя и отца твоего кое-чего другаго вмѣсто простой насмѣшки, проговорила она, — и я, право, не знаю, насколько хорошо поступаетъ твой отецъ, доводя подвластныхъ ему до враждебнаго состоянія духа, а враждебность эта растетъ и растетъ… Если что случится, то ударъ отзовется на немъ же самомъ.
А Артуръ все смотрѣлъ на жену, смотрѣлъ пристально: она стояла передъ нимъ въ своемъ шумящемъ шелковомъ платьѣ, въ кружевныхъ облакахъ, въ которыхъ тамъ и сямъ алѣли розы, жемчугъ ея блестѣлъ, — все это было для него не ново, такъ же не ново какъ и прелестная бѣлокурая голова ея, горделивое лицо и темные, сверкавшіе теперь негодованіемъ глаза. Можетъ быть для него было новинкой видѣть, съ какимъ оживленіемъ Евгенія заступилась за покровительствуемое ею лицо?… Артуръ смотрѣлъ на нее, сохраняя все тотъ же презрительно-небрежный видъ и тонъ, котораго онъ держался въ продолженіи всего разговора; однако видно было, что это была маска, — а за нею скрывалось нѣчто другое, близкое къ чувству томящаго, грызущаго раздраженія… Вѣеру теперь ужъ совсѣмъ пришлось плохо! Тонкія, изящной рѣзной работы, пластинки слоновой кости такъ и хрустнули, когда онъ не бросилъ, а швырнулъ вѣеръ на кресло.
— Человѣкъ, спасшій намъ жизнь, вѣроятно прочелъ тебѣ лекцію о соціализмѣ? произнесъ Артуръ, — сожалѣю, что не удалось мнѣ ее услышать, но, во всякомъ случаѣ, Гартманъ этотъ — замѣчательности въ своемъ родѣ! Да, онъ сдѣлалъ то, чего до сихъ поръ не могли сдѣлать никакія вещи и предметы, а именно онъ подалъ поводъ къ оживленному разговору между нами… Однако, не теряетъ-ли уже эта тема своего интереса, какъ ты думаешь?
Но тутъ явился слуга съ докладомъ и положилъ конецъ разговору. Артуръ также воспользовался этимъ случаемъ, чтобы удалиться. Онъ попрощался съ своей женой по обыкновенію такъ же холодно-вѣжливо, какъ и всегда относился къ ней. Лишь только Евгенія осталась одна, послѣ ухода мужа и слуги, какъ начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, съ трудомъ сдерживая свое волненіе. Ее возмущали равнодушіе и безсердечность близкихъ людей относительно поступка Ульриха; но не одно это заставляло ходить ее порывистой походкой и вызывало краску досады на ея щекахъ.
Отчего, по какой причинѣ, не могла она никогда относиться къ мужу съ тѣмъ полнымъ презрѣніемъ, съ какимъ ей такъ легко всегда было обращаться къ его отцу!.. Что-жъ, развѣ первый лучше втораго?… Но въ этой безпредѣльной безпечности Артура было что-то способное отражать всякій ударъ; а порою особенность эта давала ему даже тайный перевѣсъ, превосходство надъ гордой, страстной женщиной, которая слишкомъ часто поддавалась вліянію своего темперамента. Какъ онъ былъ глубоко униженъ въ тотъ вечеръ, когда она съ безпощадною откровенностью раскрыла ему всю истину! какъ сегодня онъ былъ страшно не правъ, когда она обнаружила ошибочность его сужденія о человѣкѣ, спасшемъ ихъ жизнь! — и въ обоихъ этихъ случаяхъ Артуръ велъ себя такъ, что ей никакъ нельзя было разомъ отдѣлаться отъ него, поразивъ его однимъ только презрѣніемъ. Евгенія ни за что не хотѣла сознаться, какъ оскорбляло ее то обстоятельство, что мужъ съ момента ихъ объясненія не сдѣлалъ ни одной, даже ничтожной, попытки хотя бы даже словомъ подогрѣть нѣсколько дѣйствительно ледяныя взаимныя ихъ отношенія. Конечно, нечего и говорить, что каждую такую попытку сама она отринула-бы гордо и съ полнѣйшимъ презрѣніемъ, сколько бы только хватило его у нея, — но дѣло именно въ томъ, что попытки такой не было и она не могла поступить такъ, какъ ей хотѣлось; и то еще, что Артуръ и не думалъ потрудиться сдѣлать хотя-бы одинъ шагъ за предѣлы области обыкновеннаго приличія — все это и доводило ее невольно до раздраженія. Евгенія обыкновенно быстро рѣшала вопросы любви и ненависти, а потому у ней заранѣе было опредѣлено еще до сватьбы, какія чувства должна была она питать къ мужу; однако, на мужа ей почему-то неловко было глядѣть съ той недосягаемой высоты, съ которой она взирала на его отца. Молодая женщина смутно чувствовала это, но почему чувство такое зародилось въ ней, чѣмъ именно Артуръ могъ его внушить — въ этомъ она не могла дать себѣ отчета.
Артуръ только-что вступилъ въ корридоръ, какъ ему на встрѣчу попались директоръ и главный инженеръ. И тотъ и другой, заговорившись съ Берковымъ, теперь только отправлялись во свояси. Молодой Берковъ вдругъ остановился.
— Позвольте спросить, г. директоръ, рѣзко началъ онъ, — почему объ отказѣ Гартмана принять назначенную ему сумму было доложено женѣ моей прежде всѣхъ и даже только ей одной, тогда какъ я не зналъ объ этомъ ровно ничего?…
— Ахъ, Боже мой! произнесъ директоръ, слегка смутившись, — я не зналъ, господинъ Берковъ, что вы дѣлу этому придаете какое либо значеніе… Вѣдь вы положительно отклонили отъ себя всякое личное вмѣшательство относительно всего этого, между тѣмъ какъ многоуважаемая супруга ваша, напротивъ, съ самаго начала, заявила такой живой интересъ къ этому… и я счелъ своею обязанностью…
— Очень хорошо, перебилъ его Артуръ и губы его опять слегка задрожали, — разумѣется, желанія жены моей должны во всякомъ случаѣ исполняться, но тѣмъ не менѣе я прошу васъ въ подобныхъ дѣловыхъ случаяхъ (онъ сдѣлалъ удареніе на послѣднихъ словахъ) не забывать и меня, какъ вы сдѣлали это теперь. Я желаю, чтобы впредь меня перваго увѣдомляли… Это рѣшительное желаніе мое.
Сказавъ это, онъ оставилъ озадаченнаго директора и пришелъ въ свою комнату. Директоръ взглянулъ на своего спутника и проговорилъ:
— Ну, что вы на это скажете?…
Главный инженеръ усмѣхнулся.
— Знаменія, чудеса творятся! отвѣтилъ онъ. — Господинъ Артуръ начинаетъ входитъ въ дѣла!… Съ тѣхъ поръ, какъ я его знаю, этого еще не бывало съ нимъ.
— Да, помилуйте, какой-же это «дѣловой» случай! воскликнулъ разсерженный директоръ. — Это совершенно частное дѣло — и я даже догадываюсь изъ за чего и вышла-то это исторія. Гартманъ вѣроятно велъ себя въ отношеніи многоуважаемой хозяйки такъ же какъ и всегда, употребляя свои излюбленныя манеры. Когда она пожелала позвать его къ себѣ, я еще тогда находилъ это не совсѣмъ-то удобнымъ, даже опаснымъ… Ну, представьте себѣ: человѣкъ неуважающій никого, необузданный — и вдругъ гдѣ же? въ гостинной!… Вѣдь онъ способенъ былъ сказать ей въ глаза то, что ему не нужно никакой награды, что онъ не за деньги-де рисковалъ своею жизнью!… Ну, вотъ, госпожу Берковъ это возмутило, да и супруга ея также!… Отъ самого Беркова мнѣ также, вѣроятно, придется выслушать нѣсколько любезностей за то, что я вообще допустилъ подобную аудіенцію.
— Если-бы господинъ Артуръ чѣмъ возмутился — ну, это былобы подлинно новинкой!.. Что-же касается его молодой супруги, замѣтилъ равнодушно главный инженеръ, спускаясь съ товарищемъ своимъ но лѣстницѣ, — то я долженъ сказать слѣдующее: я нахожу, что морозная атмосфера, окружающая это супружество, начинаетъ мало по малу распространяться и охватывать большее пространство. Когда подходишь къ этой парочкѣ, такъ вотъ и чувствуешь близость вѣчной снѣговой линіи!…
— А я, замѣтилъ въ свою очередь директоръ, — нашелъ сегодня, что госпожа Берковъ была восхитительно хороша! Она была нѣсколько холодновата и важна, но тѣмъ не менѣе — ахъ, какъ восхитительно хороша!
Главный инженеръ комическимъ жестомъ изобразилъ свое отчаяніе.
— О, ради самого неба, умолкните! воскликнулъ онъ. — Вѣдь вы заговорили совершенно въ духѣ Вильберга!… Славу Богу еще, что вамъ ужъ пятдесятъ стукнуло!… Да, кстати о Вильбергѣ. Вѣдь онъ, знаете, совсѣмъ ужъ окунулся въ волны романическаго обожанія; однако я не думаю, чтобы обожаніе его вмѣстѣ съ неизбѣжными стихотвореніями возбудило чувство ревности въ одной высокопоставленной особѣ… Господинъ Артуръ, какъ кажется, также мало расположенъ обожать свою красавицу-жену, какъ и она — принимать знаки его обожанія. Ну, ужъ какъ хотите, не смотря на то, что браки по расчету заключаются ежедневно, а я предчувствую, что это супружество повернетъ не по обыкновенному пути, — и мнѣ сдается, что подъ льдистой корой кроется тутъ нѣкій такъ-сказагь вулканъ, который въ одно прекрасное утро выброситъ громы и молніи!… А мы возчувствуемъ легкое землетрясеніе и увидимъ маленькое свѣтопреставленіе. Конечно, это было-бы за то «цвѣткомъ поэзіи въ голой степи обыденной жизни» какъ выразился-бы Вильбергъ, надѣясь, что вулканъ пощадитъ его и его гитару… Однако, вотъ мы ужъ у лѣсницы. Ну, товарищъ, Богъ въ помочь вамъ!…
Болѣе четырехъ недѣль уже прошло со дня празднества, но господинъ Берковъ, по видимому, не испытывалъ вовсе того удовольствія, которое расчитывалъ получить отъ «сюрприза», приготовленнаго имъ для «своихъ дѣтей», — а «сюрпризомъ» называлъ онъ свой немножко-преждевременный визитъ къ новобрачнымъ. Нѣсколько дней спустя, онъ возвратился въ резиденцію, гдѣ, понятно, его ожидала масса дѣлъ. Только теперь, когда ожидали его здѣсь вторично, всѣ были увѣрены, что онъ пріѣдетъ на болѣе продолжительное время. Въ жизни молодыхъ между тѣмъ все шло по старому, безъ перемѣны; отношенія ихъ сдѣлались, насколько это было возможно, еще холоднѣе, жизнь снаружи еще аристократичнѣе, а взаимное отчужденіе чуть-ли не вдвое усилилось. Съ обѣихъ сторонъ, кажется, съ одинаковымъ нетерпѣніемъ ждали конца этого «медоваго мѣсяца», который положено было провести здѣсь, въ сельскомъ уединеніи, и затѣмъ уже лѣтомъ предпринять болѣе далекое путешествіе. По окончаніи этого путешествія, осенью, рѣшено было вернуться въ резиденцію и основать тамъ свое постоянное мѣстопребываніе. Все, что нужно было завести для будущаго хозяйства молодыхъ супруговъ, было уже устроено самимъ Берковымъ съ расточительною роскошью.
Покончивъ съ утренней работой, Ульрихъ Гартманъ возвращался въ домъ своего отца, но на этотъ разъ онъ былъ принужденъ значительно умѣрить обыкновенно-быстрый шагъ, потому что рядомъ съ нимъ шелъ г. Вильбергъ. Этотъ послѣдній тоже возвращался домой изъ конторы; ему удалось нагнать Ульриха, и вотъ онъ теперь шелъ вмѣстѣ съ нимъ.
Странно вообще было видѣть лицо по службѣ немаловажное и такъ подружившееся съ простымъ штейгеромъ изъ рабочихъ — Ульрихомъ Гартманомъ. Вильбергъ не пользовался ни малѣйшей симпатіей въ средѣ рабочихъ, по еще страннѣе было то, что эта дружба началась именно со стороны г. Вильберга. Такую странность можно было, пожалуй, объяснить только старой поговоркой, что крайности-то и стремятся взаимно сталкиваться…. Но въ этомъ случаѣ была еще другая скрытая причина, заставившая Вильберга сойтись съ Гартманомъ. Главный инженеръ и не подозрѣвалъ, конечно, что такое натворилъ онъ опять своимъ насмѣшливымъ языкомъ: замѣчаніе его относительно интереснаго сюжета для баллады, вырвавшись у него единственно шутки ради, къ несчастью попало не въ бровь, а прямо въ глазъ Вильбергу; это было сѣмя, брошенное на благодатную почву. Вильбергъ совершенно серіозно задумалъ обработать этотъ сюжетъ, придавъ ему поэтическую форму; только онъ самъ не зналъ еще навѣрно, что именно выйдетъ изъ его будущаго образцоваго творенія: баллада-ли, эпическая пьеса или драма?…. Предварительно однако было имъ рѣшено, что созданіе его будетъ совмѣщать въ себѣ всѣ достоинства этихъ трехъ родовъ поэзіи. На бѣду Ульриха, энергическій и мужественный поступокъ его навелъ начинающаго поэта на мысль, что молодой спаситель погибавшихъ какъ разъ годится для роли трагическаго героя. Вотъ почему Вильбергъ постоянно и бѣгалъ за нимъ слѣдомъ: онъ хотѣлъ изучить этотъ въ высшей степени интересный для него характеръ. Но когда этотъ «интересный характеръ» дерзнулъ отвергнуть предложенную ему крупную награду и притомъ съ такою гордостью, которая заставила присмирѣть даже директора, — тогда романическое сіяніе, окружившее ореоломъ голову Ульриха, такъ широко и ярко заблистало въ глазахъ Вильберга, онъ такъ его превознесъ, что ничто уже не могло поколебать его — ни безпощадная грубость того, передъ кѣмъ онъ изумлялся, ни рѣзкія замѣчанія начальствующихъ, которымъ не очень-то правились возникшія интимныя отношенія между имъ и рудокопомъ. И дѣйствительно, Ульрихъ былъ чрезвычайно нелюбезенъ во все то время, когда ему приходилось служить Вильбергу предметомъ наблюденія и изученія; довольно часто, съ явнымъ нетерпѣніемъ пытался онъ избавиться отъ навязаннаго ему знакомства, отмахиваясь отъ него, какъ отъ надоѣдливой мухи, — но все было напрасно!… Господинъ Вильбергъ забралъ себѣ въ голову, что передъ нимъ — герой, конечно, грубоватый, дикій, необузданный герой, но все-же не простой человѣкъ, и чѣмъ хуже обходился съ нимъ Ульрихъ, чѣмъ рѣзче проявлялъ онъ свою необузданность при этомъ, тѣмъ въ большой восторгъ приходилъ Вильбергъ, радуясь, что характеръ его героя такъ рельефно передъ нимъ все болѣе и болѣе разъясняется, — и онъ еще ревностнѣе принимался изучать его.
Въ концѣ концовъ, молодому рудокопу осталось только махнуть рукою и покориться необходимости, а привычка между тѣмъ сдѣлала свое дѣло: оба новые друга дошли до извѣстной короткости въ обращеніи, конечно, въ ущербъ взаимному уваженію.
Довольно холодный сѣверный вѣтеръ не переставалъ дуть. Вильбергъ тщательнѣе застегнулъ свое пальто, аккуратнѣе завязалъ концы толстаго шерстянаго шарфа и сказалъ вздыхая:
— Право, счастливецъ вы, Гартманъ! хорошо имѣть такую геркулесовскую натуру и здоровье истаго исполина!… Вотъ вы подымаетесь и спускаетесь въ шахты, попадаете то въ жаркую, то въ холодную атмосферу, потомъ вотъ пойдете подъ рѣзкимъ вѣтромъ здѣсь, на высотѣ, — и ничего! Я же долженъ тщательно беречься при всякой перемѣнѣ температуры, да ктому-же я такъ нервозенъ, такъ скоро утомляюсь и вообще весьма раздражителенъ… Это, знаете, оттого происходитъ, что духъ у меня слишкомъ преобладаетъ надъ тѣломъ…. Да, Гартманъ, такое состояніе есть прямое слѣдствіе избытка чувствъ и мыслей въ человѣкѣ!…
— А я думаю, г. Вильбергъ, что это у васъ просто по причинѣ постояннаго употребленія водицы настоенной чайной травкой, замѣтилъ Ульрихъ, бросивъ полусострадательный взглядъ на маленькаго слабаго человѣка. — Если вы будете утромъ и вечеромъ постоянно хлѣбать только эту жиденькую горячую водицу, то никогда крѣпкимъ и сильнымъ не будете.
Вильбергъ, откинувъ нѣсколько голову, смотрѣлъ вверхъ съ сознаніемъ безпредѣльнаго превосходства своего надъ рудокопомъ-великаномъ, дающимъ ему совѣты.
— Вы, Гартманъ, не понимаете этого, сказалъ онъ, — я, напримѣръ, не могъ-бы перенести грубой иищи, какою вы питаетесь; организація моя не такова, — ну, а что касается чая, то это эстетическое питье. Чай оживляетъ меня; онъ дѣйствуетъ возбудительно; онъ вдохновляетъ, когда но окончаніи пошлыхъ дневныхъ занятій, вечеркомъ, въ тихіе часы, ко мнѣ прилетаетъ муза, эта богиня…
— Это, то есть другими словами, когда вы стихи-то сочиняете? перебилъ его Ульрихъ довольно сухо и рѣзко. — Ну, теперь понимаю, зачѣмъ вамъ чай-то такъ нуженъ!… Вотъ правда и вышла.
Но счастью, въ эту самую минуту въ головѣ такъ жестоко-оскорбленнаго поэта мелькнула новая риѳма, удержаніемъ въ памяти которой онъ и увлекся, а потому вовсе и не слышалъ дерзости, сказанной его спутникомъ. Прошла минута — и Вильбергъ снова обратился къ Ульриху но прежнему, по дружески.
— Гартманъ! а у меня есть къ вамъ просьба, больше — я горю желаніемъ, я готовъ требовать даже! произнесъ онъ, усиливая выраженія употребленіемъ риторической фигуры усугубленія. — Да! и это требованіе вы должны исполнить во что бы то ни стало! Вы обладаете предметомъ, который въ вашихъ глазахъ не имѣетъ никакой цѣны; но попавъ ко мнѣ, онъ, сдѣлалъ-бы меня счастливѣйшимъ изъ смертныхъ… Вы мнѣ должны… должны его уступить?…
— Что-же это такое долженъ вамъ я уступить? спросилъ Ульнихъ равнодушно. Онъ обыкновенно пропускалъ мимо ушей половину того, что болталъ сы у Вильбергъ.
Послѣдній вспыхнулъ, потомъ вздохнулъ, опустилъ глаза, еще разъ вздохнулъ — и послѣ такихъ приступовъ рѣшился наконецъ высказаться.
— Вы помните, Гартманъ, тотъ день когда вы спасли госпожу Берковъ. Ахъ, Ульрихъ, Ульрихъ! какъ это жаль, что вы вовсе не способны чувствовать всей поэтичности вашего положенія!…. О, если-бы я былъ на вашемъ мѣстѣ!…. Но… не будемъ объ этомъ говорить. Слушайте дальше. Я помню, госпожа Берковъ, замѣтивъ, что со лба у васъ струится кровь, предложила вамъ свой собственный носовой платокъ. Онъ остался у васъ въ рукѣ, потому что тутъ-же подоспѣла къ вамъ помощь съ другой стороны…. Что я говорю? вѣдь не могли-же вы забыть такого случая!?…
— Ладно. Ну, а платокъ-то тутъ причемъ-же? спросилъ Ульрихъ, сдѣлавшись вдругъ внимательнѣе къ словамъ Вильберга.
— Причемъ?… Да я — бы… желалъ его имѣть, пробормоталъ Вильбергъ и какъ-то печально опустилъ глаза. — Слушайте, Гартманъ! требуйте отъ меня чего только хотите, но отдайте мнѣ эту драгоцѣнность, какъ память о женщинѣ, которую я… обожаю!…
— Обожаете…. вы?!..
Ульрихъ такъ выкрикнулъ эти дна слова, что товарищъ его отскочилъ и боязливо оглянулся но сторонамъ: ужъ нѣтъ-ли кого по близости?…
— О, Господи! не кричите-же такъ, Гартманъ! Ну, чего вамъ въ ужасъ-то приходить оттого, что я обожаю супругу нашего будущаго хозяина?… Чувство обожанія — это совсѣмъ не то, что вы привыкли пониматъ подъ словомъ: любовь… Это — ну, да гдѣ вамъ знать, что такое «платоническая любовь»!…
— Гдѣ-ужъ! отрывисто произнесъ молодой рудокопъ, ускоряя свой шагъ и очевидно стараясь замять такой разговоръ.
— Да, вы этого вовсе и понять-то не въ состояніи! приставалъ Вильбергъ, ощущая безпредѣльное самодовольствіе въ сердцѣ; — не можете понять, потому что гдѣ-жъ вамъ подняться до высокой, почти недосягаемой чистоты чувства?… Это удѣлъ сердца съ возвышеннымъ образованіемъ. Вамъ никогда не питать чувствъ, которыя, но смотря на полную безнадежность осуществленія желаній, даже и безъ самыхъ желаній, все таки живутъ, цвѣтутъ въ груди, благодаря одному только нѣмому, святому, чистому обожанію издали!… Ну, а какъ но вашему мнѣнію, что-же еще остается дѣлать въ томъ случаѣ, если любишь женщину, которая принадлежитъ другому?…
— Нужно преодолѣть такую любовь, отвѣтилъ какъ-то глухо Ульрихъ, — а если нельзя, то….
— Что-же то?…
— То убить этого другаго….
Господинъ Вильбергъ что-то необыкновенно живо перебрался на другую сторону дороги, гдѣ и остановился въ ужасѣ.
— Фи, какъ это грубо! воскликнулъ онъ издали. — Отъ такихъ правилъ и мыслей — волосы становятся дыбомъ! Какъ?… убійствомъ, смертью вы запечатлѣли-бы свою любовь?… Ужасный вы человѣкъ, Гартманъ! И говорите вы это такимъ тономъ, такъ глядите при этомъ, что признаюсь: госпожа Берковъ совершенно была права, называя васъ необузданной силой природы, которая….
— Кто… кто меня такъ называетъ? порывисто подхватилъ Ульрихъ бросая мрачные взгляды.
— Госпожа Берковъ, да, да! «Дикая, необузданная сила природы» — такъ это она и сказала. Чрезвычайно остроумное выраженіе и весьма подходящее!… Но, Гартманъ, позвольте….
Вильбергъ мало по малу, хотя все еще довольно робко, подвигался по дорогѣ все ближе и ближе къ своему спутнику….
— Позвольте, Гартманъ, вамъ сказать, что я могу вамъ все простить, все, даже послѣднее ваше заблужденіе, но никакъ и никогда не прощу я вамъ ужаснаго вашего поведенія относительно госпожи Берковъ!… Неужели вы одни слѣпы настолько, что не видите красоты и прелести, которая обезоруживаетъ даже самыхъ закоснѣлыхъ въ грубости вашихъ товарищей?… Что вы, боитесь, что-ли, взглянуть на нее, какъ будто одинъ видъ ея принесетъ вамъ несчастіе?… Какъ только ея карета покажется вдали, вы тотчасъ — всторону! Вы избѣгаете встрѣчи съ нею!… А когда она ѣдетъ верхомъ, вы, увидя это, бросаетесь въ первый попавшійся домъ. Пари держу, что вы ради того только колесите ежедневно кругомъ директорскаго жилья, что боитесь когда нибудь встрѣтиться съ госпожей Берковъ у рѣшетки парка — ужъ тогда волей-неволей придется вамъ поклониться ей… Охъ ужъ эта мнѣ упорная сословная вражда, не щадящая даже и женщинъ!… Говорю вамъ, Гартманъ, опять: ужасный вы человѣкъ!…
Ульрихъ все молчалъ. Онъ противъ своего обыкновенія не отвѣтилъ ни единымъ словомъ на всѣ эти упреки. Такое молчаніе заставило г. Вильберга убѣдиться въ счастливомъ своемъ заблужденіи относительно того, что увѣщанія его, наконецъ, хоть разъто подѣйствовали какъ слѣдуетъ, съ очевидной пользою. Воодушевившись, онъ заговорилъ снова:
— Ну-съ, возвращаясь теперь къ главному предмету, то есть къ носовому платку….
Ульрихъ грубо оборвалъ его рѣчь:
— А почемъ я знаю, куда дѣвался платокъ? Онъ вѣроятно затерялся, а можетъ быть Марта отдала его назадъ…. Ну, и ничего я больше не знаю.
Вильбергъ былъ готовъ при этихъ словахъ выйти изъ себя: какъ возмутило его равнодушіе, съ какимъ осмѣлились отнестись къ предмету столь драгоцѣнному въ его глазахъ, — но тутъ вдругъ онъ замѣтилъ Марту, стоявшую передъ домомъ шихтмейстера, къ которому они теперь и подходили. Хищной птицей налетѣлъ Вильбергъ на дѣвушку и началу ее разспрашивать о томъ, куда дѣвался тотъ носовой платокъ, дѣйствительно-лы она его возвратила или-же, быть можетъ, онъ тутъ еще гдѣ нибудь?… Марта сначала, казалось, не поняла, чего отъ нея хотѣли; но когда она узнала, о чемъ шла рѣчь — лицо ея какъ-то странно омрачилось.
— Платокъ-то еще здѣсь, наконецъ сказала она твердымъ голосомъ. — Я вотъ думала, что хорошо дѣлаю, когда какъ-то разъ взяла вымыть его, онъ вѣдь въ крови былъ, — но Ульрихъ чуть не взбѣсился потому только, что я прикоснулась къ этому платку!… Онъ у него и до сихъ поръ въ ящикѣ.
— Такъ вотъ что! воскликнулъ оскорбленный Вильбергъ, бросая на Ульриха взгляды полные упрека: — это вы предлогъ сочинили, чтобы только отдѣлаться отъ моей просьбы!…
Ульрихъ, съ подавленной злобой, произнесъ наконецъ полупрезрительнымъ тономъ:
— Да ужъ будьте покойны, господинъ Вильбергъ, платка-то вы все-таки не получите.
— А позвольте спросить, почему-же?
— Да потому, что онъ будетъ у меня, объявилъ спокойно Ульрихъ.
— Но, послушайте. Гартманъ….
— Если я разъ сказалъ: нѣтъ! то и будетъ: нѣтъ. Будто вы не знаете меня, г. Вильбергъ?…
Вильбергъ поднялъ глаза и руки вверхъ, какъ-бы желая призвать небеса въ свидѣтели нанесеннаго ему оскорбленія, но вдругъ руки его безсильно опустились, а самъ онъ даже подпрыгнулъ….
Позади Марты раздался голосъ:
— Не можете-ли вы, милая, указать мнѣ…. Ахъ, да это вы, г. Вильбергъ!… Я помѣшала, кажется, весьма оживленному разговору?…
Тотъ, къ кому обращены были эти слова, стоялъ какъ истуканъ; чувства отчаянія и восторга отъ неожиданной встрѣчи поставили Вильберга втупикъ; отчаяніе же овладѣло имъ потому, что онъ убійственно-ясно сознавалъ, въ какомъ видѣ стоялъ онъ теперь предъ госпожой Берковъ: въ синемъ пальто, зеленаго цвѣта шарфѣ, да притомъ еще съ сильно-покраснѣвшимъ отъ рѣзкаго вѣтра кончикомъ носа!… До сихъ поръ она видѣла его не иначе, какъ въ изящномъ визитномъ костюмѣ, а теперь…. О, Вильбергъ зналъ, какъ не къ лицу ему было такое смѣшеніе синяго, зеленаго и краснаго!… И вѣдь только часъ тому назадъ далъ онъ себѣ торжественное обѣщаніе непремѣнно замѣнить зеленый этотъ шарфъ какимъ нибудь другимъ, болѣе подходящимъ, — но коварный рокъ натолкнулъ таки его именно въ такомъ видѣ предстать предъ ясныя очи его идеала!… Съ какою-бы радостью Вильбергъ провалился теперь въ самую бездну шахты! Тѣмъ не менѣе, сознанія онъ не потерялъ и былъ въ состояніи еще разгнѣваться внутренно ни Гартмана за то, что этотъ послѣдній какъ былъ весь въ грязи и пыли послѣ работы, такъ и остался стоять преспокойно и неподвижно какъ статуя.
Евгенія попала сюда нечаянно, идя по дорожкѣ, которая вела мимо этого дома, и незамѣтно вошла въ садикъ, гдѣ сначала увидала только молодую дѣвушку. На вопросъ свой она еще не получила до сихъ поръ отвѣта. Вильбергъ и Гартманъ молчали; первая заговорила Марта…. Она, при внезапномъ появленіи дамы, кинула одинъ только взглядъ на своего двоюроднаго брата и сейчасъ-же обратилась къ Евгеніи.
— Мы какъ разъ говорили тутъ о томъ кружевномъ платочкѣ, произнесла Марта, — который вы, госпожа, дали тогда для перевязки Ульриху. Платочекъ этотъ до сихъ поръ не возвращенъ вамъ.
— А, о моемъ платкѣ, промолвила равнодушно Евгенія, — я совершенно и забыла о немъ, но ужъ если вы такъ бережно сохранили его, милая моя, то возвратите мнѣ его.
— Да онъ не у меня, а вонъ…. у Ульриха!
И Марта опять бросила на него мрачный и пытливый взглядъ.
Евгенія также взглянула на Гартмана нѣсколько удивлеными глазами. Молодой человѣкъ даже и не поклонился ей еще.
— Ну, такъ вы, Гартманъ, отдайте мнѣ платокъ, сказала она, — или вы, можетъ быть, не хотите его возвратить?…
И опять Вильбергу представился случай разгнѣваться на Ульриха за его ужасное поведеніе: Ульрихъ по прежнему стоялъ неподвижно, съ мрачной физіономіей, крѣпко сжавъ губы… Словомъ, вся фигура его выражала то же самое упорное чувство непріязни, которое охватило его, когда онъ входилъ въ гостиную госпожи Берковъ. Видно было, что въ первый разъ ему стоило большаго труда освободиться отъ этого чувства къ молодой женщинѣ, но теперь лучшія, свѣтлыя качества его души легко взяли верхъ въ повторившейся борьбѣ.
Вильбергъ отлично подмѣтилъ, какъ, при первомъ звукѣ голоса Евгеніи, Гартмана передернуло — отъ стыда, надо полагать, за свое поведеніе, и какъ онъ потомъ покраснѣлъ до самихъ ушей. Этотъ голосъ согналъ даже съ лица его послѣднюю тѣнь вражды и упорства… «Какъ бы то ни было, думалъ Вильбергъ, — но мораль, которую я ему прочелъ, подѣйствовала; иначе какимъ бы образомъ этотъ непоколебимый упрямецъ, обыкновенно не поддающійся ни на какія увѣщанія, покорился молча теперь съ перваго уже слова?»… Да, онъ вошолъ въ домъ, спустя немного времени возвратился оттуда съ платкомъ въ рукѣ, и подавая его Евгеніи, сказалъ:
— Вотъ, милостивая государыня, вашъ платокъ.
Евгенія опустила платокъ въ карманъ. Ей, какъ кажется, было рѣшительно все равно: получила-ли-бы она платокъ, или нѣтъ.
— Ну-съ, г. Вильбергъ, обратилась она къ нему, — такъ какъ вы уже здѣсь, то конечно можете получше указать мнѣ путь. Я въ первый разъ иду по этой дорогѣ, встрѣчаю мостъ, ведущій въ паркъ, но съ запертою рѣшеткой. Нельзя ли ее отпереть? Или ужъ мнѣ надо идти назадъ, кругомъ, черезъ всѣ рудники?
Тутъ госпожа Берковъ показала рукой на мостъ, находившійся отсюда въ нѣсколькихъ шагахъ. Мостъ былъ переброшенъ черезъ небольшой ровъ, отдѣлявшій паркъ съ этой стороны; онъ былъ дѣйствительно загороженъ желѣзною рѣшеткой.
Г. Бильбергъ пришелъ въ отчаяніе. Рѣшетка въ самомъ дѣлѣ была заперта на замокъ; это сдѣлано было съ тою цѣлью, чтобы рабочіе не могли проникнуть въ паркъ, такъ какъ жилища ихъ частью находились по сю сторону рва. Ключъ отъ замка рѣшетки хранился у садовника. Вильбергъ хотѣлъ бѣжать, летѣть за ключомъ; онъ вызывался на это, лишь бы только обожаемая имъ дама изъявила желаніе подождать немножко…
— Нѣтъ, не нужно! какъ-то нетерпѣливо произнесла Евгенія; — вѣдь тогда вамъ пришлось бы два раза сдѣлать тотъ именно кругъ, избѣжать котораго я хочу. Ну и кромѣ того, слишкомъ долго надо было бы ждать. Нѣтъ, г. Вильбергъ, я ужъ лучше пойду такъ….
Но Вильбергъ никакъ не хотѣлъ этого допустить. Онъ просилъ, умолялъ ее доставить ему счастье оказать ей эту рыцарскую услугу…. но вдругъ, среди какой-то особенно-красивой фразы, полной мольбы, онъ остановился, пораженный громкимъ трескомъ.
Ульрихъ стоялъ у рѣшетки. Онъ схватился обѣими руками за желѣзные ея прутья и трясъ ихъ съ такою силою, что замокъ и задвижка трещали. Видя, что запоры не сразу подаются, Ульрихъ началъ раздражаться: но лицу молодаго рабочаго скользнуло что-то злобное — и вотъ, энергическій ударъ ногою сокрушилъ послѣднюю преграду…. Конечно, замокъ былъ не изъ новыхъ. Рѣшетка уже не представляла болѣе препятствія.
— Ради самаго неба! Гартманъ! что это вы дѣлаете!… вскричалъ въ испугѣ Вильбергъ. — Вы вѣдь совсѣмъ замокъ испортите! Ну, что скажетъ господинъ Берковъ?!…
Ульрихъ ничего на это не отвѣтилъ, онъ отворилъ только настежъ калитку и, обернувшись, сказалъ спокойно:
— Путь свободенъ, милостивая государыня.
Евгенія и на половину не была такъ смущена всею этой сценой, какъ г. Вильбергъ; она преспокойно пошла впередъ по дорогѣ, такъ буйно для нея разчищенной; она даже улыбаясь проговорила:
— Благодарю васъ, Гартманъ! А вы, г. Вильбергъ, что касается испорченнаго замка, пожалуйста не безпокойтесь: всю отвѣтственность за это я беру на себя. Но такъ какъ рѣшетка уже отворена, то не хотите ли и вы вмѣстѣ со мной пойдти по кратчайшей дорогѣ, черезъ паркъ?…
О, какое предложеніе! Г. Вильбергъ не побѣжалъ — нѣтъ: онъ рванулся и полетѣлъ къ обожаемой имъ дамѣ, терзая второпяхъ свой мозгъ, чтобы вызвать въ немъ какую нибудь самую интересную и остроумную тему для предстоящаго разговора; но онъ принужденъ былъ заговорить совсѣмъ простымъ языкомъ, потому что Евгенія, обернувшись, опять съ тѣмъ же серіознымъ, задумчивымъ взглядомъ посмотрѣла на рудокопа. Такой взглядъ уже былъ однажды брошенъ ею на Ульриха, но она тщетно старалась проникнуть, понять это загадочное для нея существо, преисполненное противорѣчій.
Вильбергъ заговорилъ такъ:
— Ну, у этого Гартмана просто медвѣжья сила, да и ярость-то совершенно медвѣжья! Разбиваетъ безъ всякихъ соображеній запоры для того только, чтобы…
— Чтобы поскорѣе доставить мнѣ болѣе удобства продолжать путь, подхватила Евгенія, глядя съ легкой усмѣшкой на своего спутника. — Скажите-ка, г. Вильбергъ, прибавила она, — вѣдь вы никогда не провинились бы въ такой, такъ сказать, насильственной любезности?…
Г. Вильбергъ съ горячностью подтвердилъ эту мысль. Какъ могла обожаемая имъ дама подумать, что онъ такъ буйственно въ состояніи наложить свою руку на чужую собственность?… Да еще — въ ея присутствіи! О, никогда!… Но обожаемая дама слушала пылкія фразы своего спутника съ замѣчательною разсѣянностью; въ продолженіи всей дороги Вильбергу такъ и не удалось приковать къ себѣ ея вниманія!…
Гартманъ притворилъ калитку и медленно зашагалъ къ своему жилищу, но у самыхъ дверей дома онъ пріостановился и пристально посмотрѣлъ въ паркъ, въ аллеяхъ котораго только-что исчезли знакомыя ему двѣ фигуры.
— А я думала, Ульрихъ, что если ты разъ сказалъ «нѣтъ», такъ и будетъ «нѣтъ», — а вышло-то не такъ!…
Молодой человѣкъ быстро обернулся, мрачнымъ взглядомъ окинулъ Марту, стоявшую возлѣ него, и произнесъ далеко не ласковымъ тономъ:
— Тебѣ-то какое до этого дѣло?
— Мнѣ-то?.. да никакого нѣтъ дѣла. Не смотри-же такъ мрачно, Ульрихъ! Ботъ, ты сердишься на меня за то, что я напомнила прекрасной нашей госпожѣ о платочкѣ, — но вѣдь платочекъ этотъ ей принадлежитъ? Ты-то чтожъ бы сталъ дѣлать съ такою нѣжной бѣлой штучкой? Тебѣ даже не приходится и дотрогиваться-то до нея, когда ты приходишь съ работы… Довольно, чай, поглядѣлъ на шгучку эту, ну и будетъ!..
Въ тонѣ голоса дѣвушки слышилась скрытая, но тѣмъ не менѣе явная насмѣшка, — и Ульрихъ, вѣроятно, инстинктивно почувствовавшій ее, крѣпко вдругъ вспылилъ:
— Оставь меня въ покоѣ! Убирайся съ своими насмѣшками и подсматриваніемъ! Оставь, Марта, говорю тебѣ!…
— Э-э! что у васъ тамъ? Ужъ не ссоритесь ли, а?…
Голосъ этотъ, внезапно раздавшійся, принадлежалъ шихтмейстеру, который теперь тоже вышелъ изъ дома.
Раздосадованный Ульрихъ отвернулся; у него впрочемъ, кажется, и охота пропала продолжать ссору, а Марта молча шмыгнула мимо дяди въ домъ.
— Что это съ ней? Спросилъ шихтмейстеръ, не безъ удивленія глядя вслѣдъ дѣвушкѣ. — Что тутъ было между вами? Опять ты, видно, съ ней грубо обошелся?..
Ульрихъ какъ-то порывисто бросился на скамью и произнесъ:
— Никому я не позволю мнѣ указывать, что и какъ дѣлать и чего не дѣлать, — а ужъ менѣе всего Мартѣ!..
— Да ужъ тебя-то она навѣрно не обидитъ, проговорилъ спокойнымъ тономъ отецъ.
— Меня?.. почему же именно меня не обидитъ?
Шихтмейстеръ взглянулъ на своего сына, пожалъ плечами и сказалъ:
— Эхъ, парень, глазъ что ли нѣтъ у тебя волбу-то?… А коли не видишь, такъ, знать, смотрѣть не хочешь?… Конечно, ты никогда не думалъ о женщинахъ, вотъ почему и не удивительно, что ты вовсе ихъ не понимаешь.
— А что тутъ понимать? спросилъ молодой человѣкъ, дѣлаясь внимательнѣе.
Отецъ вынулъ изо рта трубку и пустилъ цѣлое облако дыма.
— Что!… ну да то, что Марта тебя любитъ, отрѣзалъ онъ твердымъ голосомъ.
— Марта… меня?…
— А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ выходитъ, что парень-то и не зналъ этого! замѣтилъ шихтмейстеръ, откровенно удивившись. — Эхе! старикъ отецъ самъ долженъ говорить сынку о такихъ вещахъ!.. А все оттого это, что суетъ свой носъ не туда, куда слѣдуетъ, и въ такія штуки, отъ которыхъ голова кругомъ идетъ. Охъ, видитъ Богъ, Ульрихъ, пора, пора было-бы тебѣ наконецъ распроститься со всею той дребеденью, да взять хорошую женку, которая навела-бы тебя на лучшіе помыслы!…
Ульрихъ опять взглянулъ въ паркъ и глаза его снова приняли прежнее упорно-мрачное выраженіе.
— Да, отецъ, ты правъ, медленно проговорилъ онъ, — ужъ пора, пора!…
Старикъ отъ изумленія чуть не выронилъ изъ рукъ трубку.
— Ну, парень, это первое разумное твое слово, которое я отъ тебя слышу. Разумникомъ, наконецъ, сталъ, а?… Пора, что и говорить! Уже давно ты въ состояніи содержать жену, ну и далеко кругомъ не найдешь ты жены красивѣе, честнѣе и умнѣе Марты!.. Какъ былъ-бы радъ-то я, если-бы изъ васъ составилась парочка!… Ну, да это ты и самъ поймешь. Да, поразмысли-ка объ этомъ хорошенько!
Молодой человѣкъ вскочилъ и началъ быстро ходить взадъ и впередъ.
— Что жъ, можетъ-быть такъ было-бы лучше всего?… бормоталъ онъ. — Нужно-же положить конецъ этому, нужно!… Вотъ, сегодня я опять видѣлъ… И такъ, чѣмъ раньше, тѣмъ лучше!
— Что это съ тобой?… Чему это конецъ-то положить — а?…
— Такъ, ничего… ничего, отецъ! Ты правъ совершенно: когда у меня жена будетъ, тогда я буду знать о комъ мнѣ думать… Такъ ты полагаешь, что Марта любитъ меня?
— Хе, хе, хе! Поди-ка, спроси у ней самъ! воскликнулъ шихтмейстеръ смѣясь. — Неужели ты думаешь, что такая дѣвушка жида бы еще у меня въ домѣ, если-бы они полюбила не тебя, а другаго кого нибудь? У нея, вотъ ужъ истинно можно сказать, что нѣтъ недостатка въ женихахъ! Многихъ я знаю, которые желали-бы ее взять, — да вотъ хоть бы Лоренцъ: ужъ нѣсколько лѣтъ добивается онъ этого — и все напрасно, до сихъ поръ не получилъ ея согласія! А ты, если хочешь, согласіе это сегодня-же получишь — ужъ будь покоенъ на этотъ счетъ!…
Ульрихъ слушалъ отца съ напряженнымъ вниманіемъ, но — не смотря на то, что все слышанное имъ весьма льстило его самолюбію, — лицо молодаго человѣка не выражало ни счастья, ни самодовольствія. Скорѣе можно было подмѣтить, что онъ съ трудомъ ломалъ, давилъ внутри себя что-то буйное, живучее, мѣшавшее ему дѣйствовать рѣшительно И дѣйствительно, было что-то страшное, судорожное и въ голосѣ, и во всей его фигурѣ, когда онъ, внезапно порѣшивъ что-то, обратился къ отцу съ такими словами.
— Ну, ладно! Коли ты думаешь, что мнѣ отказа не будетъ, то я… я поговорю съ Мартой.
— Теперь-то?!..
Шахтмейстеръ былъ пораженъ.
— Но, Ульрихъ, сказалъ онъ, — развѣ сватаются такъ, сломя голову?… Четверть часа тому назадъ и мысли-то этой не было у тебя…. Нѣтъ, ты поразмысли объ этомъ сперва.
Ульрихъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ.
— Къ чему откладывать? Лучше скорѣй узнать свою судьбу. Пропусти-ка меня, отецъ!
Старикъ покачалъ головой. Онъ порядкомъ таки побаивался, что-бы сынъ его, чего добраго, не раскаялся вдругъ въ своемъ слишкомъ ужъ поспѣшномъ рѣшеніи, а потому серіозно и не удерживалъ его. Обрадовавшись всѣмъ сердцемъ, онъ ужъ мало заботился о томъ, что союзъ, котораго онъ такъ страстно желалъ, заключился что-то немножко страннымъ образомъ. Шахтмейстеръ порѣшилъ остаться преспокойно на дворѣ; пусть, молъ, молодые люди безъ помѣхи покончатъ дѣло между собою. Онъ зналъ Ульриха довольно хорошо, а потому ему извѣстно было, что несвоевременное вмѣшательство съ его стороны можетъ только испортить все дѣло.
А въ это время молодой человѣкъ, какъ-бы не желая, даже боясь дать себѣ хотя одну минуту на размышленіе, быстро прошелъ первую комнату и отворилъ дверь въ послѣднюю.
Марта сидѣла у стола. Ея обыкновенно прилежныя руки лежали теперь праздно на колѣняхъ; она не подняла глазъ, когда Ульрихъ вошолъ и, кажется, не обратила даже вниманія на то, что онъ остановился у самаго ея стула…. Что дѣвушка плакала — этого Ульрихъ не могъ теперь не замѣтить.
— Я знаю, ты на меня сердишься, Марта, сказалъ онъ, — сердишься за то, что я опять было вспылилъ… Жаль мнѣ, что ты на меня такъ смотришь!…
— Потому такъ смотрю, былъ отвѣтъ, — что ты въ первый разъ еще сожалѣешь объ этомъ! Тебѣ, бывало, прежде и дѣла не было, что и какъ я чувствую, — ну, такъ оставь меня въ покоѣ и сегодня.
Холодомъ вѣяло отъ ея словъ, въ нихъ было что-то отталкивающее, но Ульрихъ былъ не изъ таковскихъ, чтобы смутиться отъ этого. Слова отца, открывшія ему глаза относительно Марты, вѣроятно, сильно подѣйствовали на его строптивую натуру, и вотъ голосъ Ульриха зазвучалъ необыкновенно мягко, когда онъ заговорилъ:
— Знаю, что я гораздо хуже другихъ, — но что же дѣлать? Перемѣниться не могу. Ты должна меня принять такимъ, каковъ я я есть, — а, можетъ быть, ты меня еще и исправишь…
Марта сейчасъ-же, съ перваго слова Ульриха, посмотрѣла на него удивленными глазами, — и вѣроятно на лицѣ молодаго человѣка было написано нѣчго необыкновенное, потому-что она сдѣлала порывистое движеніе чтобы встать Ульрихъ удержалъ ее.
— Нѣтъ, останься, Марта! Мнѣ нужно съ тобой еще поговорить. Я хотѣлъ спросить у тебя — эхъ, словъ-то у меня не хватаетъ, — ну, да между нами и такъ ладно выйдетъ! Мы вѣдь съ тобой двоюродные, много лѣтъ живемъ подъ одной крышей. Ну, ты сама лучше знаешь, что я за человѣкъ…. Знаешь и то, что я всегда тебя любилъ, хотя мы зачастую и спорили…. Хочешь, Марта, быть моей женой?….
Предложеніе было сдѣлано съ тѣмъ оттѣнкомъ усилія, необузданности и рѣзкости, который вполнѣ соотвѣтствовалъ характеру Ульриха. Онъ испустилъ глубокій вздохъ, словно съ плечь его свалилось тяжелое бремя послѣ того, какъ онъ рѣшился сказать свое послѣднее слово.
Марта все еще неподвижно сидѣла передъ нимъ; ея обыкновенно-цвѣтущее лицо стало теперь чрезвычайно блѣднымъ, но она ни одной минуты не колебалась, не медлила отвѣтомъ: губы ея съ усиліемъ почти прошептали «нѣтъ»…. Ульрихъ подумалъ, что ослышался, и спросилъ:
— Нѣтъ?..
— Да, Ульрихъ, я… не хочу, подтвердила дѣвушка тѣмъ-же глухимъ, по твердымъ голосомъ.
Оскорбленный молодой человѣкъ поднялся съ своего мѣста.
— Ну, въ такомъ случаѣ, конечно, лучше мнѣ было-бы ужъ помолчать объ этомъ!… Отецъ видно ошибся… ну, и я тоже…. Не сердись. Марта!
Ульрихъ, какъ гордый мужчина, крѣпко задѣтый за живое такимъ быстрымъ отказомъ, намѣревался уже оставить комнату, — но взглядъ, брошенный имъ на Марту, заставилъ его остановиться.
Марта встала и ухватилась обѣими руками за спинку стула, какъ-бы желая удержаться на ногахъ. Ни одного слова не произнесла она, а губы ея между тѣмъ дрожали такъ сильно, блѣдное лицо выражало такое безысходное страданіе, что Ульрихомъ наконецъ овладѣло подозрѣніе: ужъ не правъ-ли все-таки отецъ? полно, ошибся-ли онъ?…
— А я, Марта, думалъ, что ты меня любишь! съ легкимъ упрекомъ сказалъ Ульрихъ.
Она быстро отвернулась отъ него, закрыла лицо руками — и тутъ молодой человѣкъ услышалъ что-то похожее на звукъ съ трудомъ подавленнаго рыданія.
— Какъ это я не зналъ, что я слишкомъ суровъ, слишкомъ дикъ для тебя! продолжалъ онъ. — Ты боишься меня и думаешь, что послѣ свадьбы, пожалуй, еще хуже будетъ?… За то въ Лоренцѣ, ужъ конечно, ты найдешь лучшаго мужа, который всегда и во всемъ будетъ исполнять твою волю.
Дѣвушка покачала головой и медленно, съ открытымъ лицомъ, повернулась къ нему.
— Нѣтъ, я не боюсь тебя, хотя ты и часто бываешь суровъ и грубъ, проговорила Марта, — знаю, другимъ быть ты не можешь, и я вышла-бы за тебя каковъ ты былъ, даже охотно бы вышла… но за такого, каковъ ты теперь, Ульрихъ, какимъ ты сталъ съ того дня, какъ пріѣхала сюда та прекрасная госпожа, — за такого… я не хочу!…
Ульрихъ весь вздрогнулъ. Яркая краска показалась на его лицѣ. Онъ готовъ былъ вспыхнуть, хотѣлъ крикнуть ей «молчи»! — и не могъ выговорить ни одного слова.
— Дядя думаетъ, что ты вовсе ни кѣмъ не интересуешься, потому что голова твоя занята другими мыслями, продолжала дѣвушка, — да, совершенно другими мыслями!…
Она оживлялась все болѣе и болѣе.
— Обо мнѣ ты тоже никогда не думалъ — и вдругъ теперь является и хочешь жениться на мнѣ!… Да! тебѣ нужно какое нибудь лицо, лишь-бы лицо это прогнало только твои «мысли»…. Что, не такъ, Ульрихъ? И для такой цѣли тебѣ годится первая встрѣчная; ну, и я достаточно, видно, хороша стала теперь для тебя?… Только — нѣтъ! не дошло еще до того, чтобы я сдѣлалась годною на это!… Слушай: если-бы даже я любила тебя больше всего на свѣтѣ, если-бы мнѣ стоило жизни отказаться отъ тебя — все-же теперь ужъ пусть лучше Лоренцъ, пусть лучше всякій другой, только не ты!…
У Марты, обыкновенно столь тихой, спокойной дѣвушки, такія слова показывали взрывъ страшной, сильной страсти. Буря, вызванная Ульрихомъ въ ея груди, могла-бы дать почувствовать ему, какъ глубоко проникъ онъ въ ея сердце, какъ властно овладѣлъ онъ имъ…. Быть-можетъ онъ и дѣйствительно это чувствовалъ, но тѣнь все-таки не сходила съ его лица — и яркая краска, становившаяся все гуще съ каждымъ словомъ Марты, также не исчезала…. Ему нечего было возразить Мартѣ, — и даже тогда, когда она разразилась наконецъ громкими рыданіями, онъ стоялъ молча подлѣ нея, не находя ни одного ни утѣшительнаго, ни успокоительнаго слова. Въ такомъ мучительномъ молчаніи пролетѣло нѣсколько минутъ…. Голова и руки дѣвушки лежали на столѣ; все было тихо, только судорожныя ея рыданія, да однообразное постукиванье старыхъ стѣнныхъ часовъ нарушали эту тишину.
Но вотъ Ульрихъ наклонился къ ней. Когда онъ заговорилъ — въ голосѣ его не было уже суровости и рѣзкости, но и нѣжнымъ, мягкимъ онъ не былъ; какая-то глухая боль слышилась въ немъ.
— Ну, перестань, Марта! Я вѣдь думалъ, что будетъ лучше, когда ты будешь около меня; но, быть можетъ, дѣло пошло-бы еще хуже… Ты совершенно права, если не хочешь быть вмѣстѣ со мною…. И такъ, между нами пусть же все будетъ по старому!…
И онъ пошелъ, даже не попрощавшись съ нею; но у порога онъ на мгновеніе остановился, поглядѣлъ на дѣвушку — она не подняла головы — и онъ быстро вышелъ.
— А, ну-ка, ну! живо заговорилъ шихтмейстеръ, идя по садику на встрѣчу сыну, — ну-ка!… повторилъ уже медленнѣе, замѣтивъ, что лицо Ульриха вовсе не походило на лицо счастливаго жениха.
— Все понапрасну, отецъ! отвѣтилъ Ульрихъ глухимъ голосомъ и прибавилъ: — Марта не хочетъ за меня идти.
— Не хочетъ? За тебя идти не хочетъ!?.. вскричалъ старикъ, такъ сильно изумившись, какъ будто ему сообщили сейчасъ о самой невѣроятной вещи въ мірѣ.
— Да, да! И ты не мучь ее, пожалуйста, распросами, не приставай къ ней. Марта конечно знаетъ, почему отказала, да и я тоже знаю, — ну, и выходитъ, что третье лицо будетъ тутъ не у мѣста. А теперь пусти-ка, мнѣ идти нужно.
Молодой человѣкъ зашагалъ быстро, какъ-бы желая избѣгнуть всякихъ дальнѣйшихъ объясненій. Шахтмейстеръ схватилъ обѣими руками свою трубку, ему такъ и хотѣлось швырнуть ее на земь, что-бы излить хоть какъ нибудь свою досаду.
— Вотъ ты тутъ и раскуси этихъ женщинъ! Я прозакладывалъ-бы свою голову, что дѣвчонка его любитъ, — а она, вонъ, проводила его съ отказомъ!… Ну, и не думалъ я, чтобы онъ принялъ это такъ близко къ сердцу! Какъ вѣдь разстроился-то, какъ бѣжать-то пустился отсюда!… Знаю, никогда Ульрихъ не скажетъ мнѣ объ этомъ ничего, знаю я его! да и Марта тоже будетъ молчать….
Шахтмейстеръ началъ быстро ходить взадъ и впередъ по садовой дорожкѣ, пока не уходился его гнѣвъ и пока болѣе мрачное настроеніе духа мало по малу не овладѣло имъ. Да и что-же наконецъ можно было тутъ ему предпринять? Силою соединить обоихъ — нельзя, ужъ если они этого не хотятъ; и къ чему было-бы ломать себѣ голову надъ тѣмъ, по какой именно причинѣ они не могли сойдтись?…
Съ тяжелымъ вздохомъ распростился старикъ съ своею любимою, взлелѣянною мечтою, разбитою въ прахъ; да, осуществить ее съ помощью силы было все равно невозможно….
Погруженный въ печальныя размышленія, старикъ все еще стоялъ у калитки садика, какъ вдругъ увидѣлъ молодаго Беркова, шедшаго но дорожкѣ, которая вела мимо его домика къ задней части парка. Артуръ, какъ видно, лучше жены своей былъ знакомъ со всѣми входами и выходами въ этой мѣстности. Онъ уже вынулъ изъ кармана ключъ, который конечно былъ отъ замка мостовой калитки, отпертой незадолго передъ тѣмъ съ такимъ насиліемъ, — какъ замѣтилъ шихтмейстера, отвѣсившаго ему низкій, почтительный поклонъ. Будущій богачъ, обладатель наслѣдства, съ обычной своею холодностью едва взглянулъ на старика, проходя мимо его, и отвѣтилъ важнымъ, небрежнымъ кивкомъ головы, долженствовавшимъ, вѣроятно, изобразить благодарность за полученный поклонъ. Онъ намѣревался уже совсѣмъ пройти…. Мускулы лица старика какъ-то болѣзненно передернуло: онъ все еще стоялъ съ обнаженной головой и глядѣлъ на Артура грустно-печальными глазами. Взглядъ этотъ, казалось, говорилъ: «Такъ вотъ ты какимъ сталъ теперь!»
Замѣтилъ-ли это молодой Берковъ или ему теперь только пришло въ голову, что передъ нимъ былъ старый другъ и товарищъ его дѣтства, — только онъ вдругъ остановился.
— А, это вы, Гартманъ! Ну, какъ поживаете? Артуръ протянулъ ему руку съ обычною своею вялостью, какъ-то холодно, и, казалось, нѣсколько удивился, когда ее не тотъ часъ-же схватили. Такой внимательности и дружбы уже много лѣтъ не оказывали шихтмейстеру. Старикъ медлилъ пожать поданную ему руку, но когда наконецъ онъ взялъ ее, то сдѣлалъ это такъ робко, съ такою осторожностью, какъ будто боялся, что нѣжная, бѣлая рука господина Беркова можетъ пострадать въ его грубой, жесткой ладони.
— Благодарю васъ! Поживаю я хорошо, господинъ Артуръ — ахъ, извините! — господинъ Берковъ хотѣлъ я сказать.
— Пусть будетъ Артуръ, сказалъ молодой человѣкъ спокойнымъ тономъ, — вы болѣе привыкли такъ меня называть и мнѣ пріятнѣе слышать отъ васъ именно это имя. Ну, что-жъ, Гартманъ, довольны вы вообще?
— Благодареніе Богу, доволенъ, господинъ Артуръ. У меня все есть, что мнѣ нужно; ну, и малая толика печали да заботъ вѣдь вездѣ есть, — вотъ и у меня не безъ того, то есть, значитъ касательно моихъ дѣтей… Видно ужъ иначе и нельзя!…
Шахмейстеръ былъ немного удивленъ, когда молодой господинъ подошелъ ближе къ нему и облокотился обѣими руками на деревянную рѣшетку садика, какъ-бы желая удобнѣе расположиться въ виду продолжительной бесѣды.
— Касательно дѣтей вашихъ? А я думалъ, что у васъ одинъ только сынъ.
— Совершенно вѣрно, сынъ одинъ — Ульрихъ; но у меня еще племянница въ домѣ — Марта Эверсъ.
— И она-то причиняетъ вамъ печаль и заботы?
— Боже сохрани! Воскликнулъ торопливо шихтмейстеръ. — Эта дѣвушка такъ добра и хороша, что такой только поискать; но я, видите-ли, забралъ себѣ въ голову, что Ульрихъ да она славную парочку могли-бы составить, а вотъ…
— Ульрихъ-то вѣрно не хочетъ?
И Артуръ устремилъ особенно-быстрый взглядъ на старика, что какъ-то противурѣчило обыкновенному его вялому, безжизненному выраженію глазъ.
Старикъ пожалъ плечами.
— Не знаю, право, дѣйствительно-ли онъ не захотѣлъ или только за дѣло не такъ взялся, — но между ними все кончено… А вѣдь это было мое послѣднее упованіе, надежда моя, что вотъ у сына будетъ порядочная жена, которая наставитъ его на умъ разумъ.
Странно было, что такая простая, малоинтересная семейная исторія, сообщенная старикомъ рудокопомъ, повидимому вовсе не надоѣдала молодому Беркову: онъ даже ни разу не зѣвнулъ, а зѣвалъ онъ обыкновенно всегда, если ему не-зачѣмъ было стѣсняться. Лицо Артура даже нѣсколько оживилось, когда онъ задалъ слѣдующій вопросъ:
— Развѣ вамъ не нравится теперешнее настроеніе Ульриха?
Шихтмейстеръ посмотрѣлъ на молодого Беркова какъ-то робко, искоса — и потупился.
— Вамъ-то, господинъ Артуръ, нечего мнѣ и разсказывать объ этомъ; вы, чай, и такъ много наслышаны объ Ульрихѣ…
— Да, порядкомъ… Мнѣ отецъ говорилъ о немъ. Вашъ сынъ, Гартманъ, не на хорошемъ счету тамъ, знаете… у господъ, — не на хорошемъ, да!
Старикъ вздохнулъ и произнесъ:
— Что-жъ я тутъ могу подѣлать?… Онъ меня больше ужъ не слушается, да но правдѣ сказать и прежде-то не слушался… Всегда онъ хотѣлъ жить своимъ умомъ и поступать во всемъ посвоему. Я заставлялъ его еще мальчишкой учиться побольше, чего другіе не дѣлали, — и онъ, кажется, учился больше, чѣмъ бы слѣдовало, — во предъ… Я расчитывалъ, что, научившись, сынъ быстрѣе двинется впередъ, да вотъ онъ и теперь ужъ штейгеръ, а со временемъ оберъ-штейгеромъ будетъ, — ну, а все же вся бѣдато эта отъ ученья!… До всего-то ему дѣло, все-то онъ заботится, хочетъ все разузнать, просиживаетъ ночи на-пролетъ надъ книгами… Ну, а для товарищей своихъ онъ — все! ужъ какъ это Ульрихъ дѣлаетъ, что является вездѣ первымъ — не знаю, но когда онъ былъ еще мальчуганомъ, то и тогда уже держалъ всѣхъ своихъ пріятелей въ ежовыхъ рукавицахъ. А теперь — что и говорить!… всѣ они слѣпо вѣрятъ, чтобы онъ ни сказалъ; гдѣ Ульрихъ — тамъ и они; да если бы, кажется, онъ повелъ ихъ въ самый то-есть кромѣшный адъ — пошли бы всѣ, лишь бы шелъ онъ самъ впереди!… А ужъ это совсѣмъ не ладно, особенно тугъ-то, въ рудникахъ нашихъ…
— Почему же не ладно это именно тутъ, у насъ? спросилъ Артуръ и, какъ-бы погруженный въ глубокія размышленія, продолжалъ чертить концомъ ключа какіе-то узоры на деревянной рѣшеткѣ.
— Да потому, что народу-то здѣсь больно ужъ не хорошо, брякнулъ шихтмейстеръ и спохватился: — не гнѣвайтесь, господинъ Артуръ, что я такъ прямо въ глаза вамъ говорю про это!… А ужъ это вѣрно. Я-то не могу жаловаться, мнѣ съ самаго начала черезчуръ даже хорошо было, потому что ваша покойная матушка любила мою жену; ну, а другимъ-то каково?… Работаютъ они, мучатся изо-дня въ день — и что же? едва-едва самое необходимое только могутъ дать женѣ и дѣтямъ своимъ. Тяжелъ, горекъ хлѣбъ, видитъ Богъ, но всѣ мы должны трудиться — и большинство съ охотой работало бы, если-бы у нихъ все было какъ слѣдуетъ, вонъ какъ на другихъ рудникахъ… А здѣсь изъ-за каждаго гроша ихъ скуднаго жалованья жмутъ и притѣсняютъ; а ужъ въ самыхъ шахтахъ, тамъ внизу-то, и-и-какъ плохо стало! Каждый, какъ спускаться туда, читаетъ сперва «Отче нашъ», всякую минуту долженъ ожидать, что вотъ-вотъ все обрушится сразу на его голову… На поправки никогда нѣтъ денегъ, а коли кто въ нуждѣ, либо несчастье кого посѣтитъ — также помощи не окажутъ, тоже денегъ нѣтъ, — и каково при этомъ-то видѣть, что денежки цѣлыми сотнями тысячъ постоянно посылаются въ резиденцію, чтобы…
Старикъ вдругъ умолкъ и въ смертельномъ страхѣ треснулъ себя по болтливымъ губамъ. Разсказывая онъ такъ пылко увлекся, что совершенно забылъ о томъ, кто стоитъ передъ и имъ. Его заставилъ опомниться только цвѣтъ лица молодаго человѣка, который почти побагровѣлъ при послѣднихъ словахъ монолога.
— Ну, — чтобы… произнесъ Артуръ, когда Гартманъ умолкъ, — что же дальше? Говорите! вѣдь вы видите, что я васъ слушаю?..
— О, ради Бога! залепеталъ старикъ въ ужасномъ смущеніи: — я вѣдь не то хотѣлъ сказать… Я… совсѣмъ… забылъ…
— Забыли, кто пользовался этими сотнями тысячъ?… Вамъ нечего, Гартманъ, извиняться; напротивъ, говорите смѣло все, что вы хотѣли мнѣ сказать. Не думаете ли вы, что я донесу на васъ отцу?…
— Нѣтъ! произнесъ откровенно и прямо шихтмейстеръ: — нѣтъ, этого вы не сдѣлаете навѣрно. Вы не такой, какъ отецъ вашъ: бойкое слово мое — будь оно ему сказано — лишило бы меня мѣста… Ну, вотъ, я и хотѣлъ вамъ сказать, что все это раздражаетъ рабочій людъ. Ахъ, господинъ Артуръ!…
Старикъ подвинулся къ нему на шагъ и прибавилъ просящимъ, не совсѣмъ робкимъ и не вполнѣ увѣреннымъ голосомъ:
— Если бы вы да сами пожелали позаботиться обо всемъ этомъ!… Вѣдь вы — сынъ господина Беркова и все это вамъ потомъ достанется. Вы болѣе всѣхъ должны бы принять это къ сердцу!…
— Я?… произнесъ Артуръ съ явною горечью, которая такъ и прошла незамѣченною, благодаря простотѣ шихтмейстера: — Да я ровно ничего не понимаю въ томъ, что тутъ у насъ, въ рудникахъ, творится; по обычаю-ли, по необходимости-ли — не знаю. И это всегда было для меня чѣмъ-то совершенно чуждымъ.
Старикъ грустно закачалъ головою.
— Ахъ, Господи! да что же тутъ знать-то? говорилъ онъ, — вамъ вовсе не нужно касаться ни машинъ, ни шахтъ; вамъ просто стоитъ взять на себя трудъ повидать и выслушать людей, вотъ какъ вы теперь меня слушаете… Ну, конечно, всего-то вы не услышите, потому-что жалующіеся немедленно увольняются, причемъ имъ говорятъ: «это за неповиновеніе!»… И вотъ, бѣдняга-рудокопъ, уволенный, съ трудомъ только пріискиваетъ себѣ другое мѣсто. О, господинъ Артуръ, повторяю вамъ: крѣпко у насъ тутъ не хорошо рабочему! Вотъ, на такую жизнь-то и не можетъ смотрѣть Ульрихъ, гложетъ она ему сердце!… И хоть я разъ десять въ день говорю и проповѣдую противъ его помышленій, но въ сущности-то онъ все-таки правъ!… Дѣло такъ не можетъ оставаться… Только вотъ средство-то, которымъ Ульрихъ хочетъ все исправить, преисполнено безбожіемъ и грѣховностью… Да, такой способъ надѣлаетъ то, что бѣда обрушится на всѣхъ, да и на него тутъ же… Ахъ, господинъ Артуръ!…
Горькія слезы сверкнули въ глазахъ старика-шихтмейстера, когда онъ теперь смѣло схватилъ руку молодаго человѣка, лежавшую все еще на рѣшеткѣ садика, и сказалъ:
— Прошу васъ, ради самого Господа Бога, постарайтесь, чтобы всему этому былъ конецъ, — вѣдь не хорошо, если это такъ останется! не хорошо и для отца вашего!… Нынче же идетъ борьба на другихъ рудникахъ, — ну, какъ она тутъ завяжется, у насъ, да тогда — Господи помилуй — какіе начнутся ужасы!
Въ продолженіи всей этой рѣчи Артуръ смотрѣлъ молча куда-то вдаль, по теперь онъ устремилъ упорный, мрачный взглядъ на старика.
— Хорошо, я поговорю съ моимъ отцомъ, произнесъ онъ протяжно, — можете положиться на меня, Гартманъ.
Шахтмейстеръ выпустилъ руку Артура изъ своей руки и сдѣлалъ шагъ назадъ. Онъ, раскрывшій все свое сердце, ожидалъ конечно отъ молодого Беркова чего-то другаго, а не этого, по его мнѣнію, ничтожнаго, жалкаго обѣщанія.
Артуръ выпрямился и собрался идти, по пріостановился и сказалъ:
— Ахъ, да! вотъ что еще, Гартманъ: сынъ вашъ недавно спасъ мнѣ жизнь — и его вѣроятно обидѣло то, что ему не было сказано ни одного слова благодарности. Я мало вообще дорожу жизнью — и очень возможно, что я слишкомъ дешево оцѣнилъ оказанную мнѣ услугу; но почему же не исправить промаха, и я былъ бы не прочь, если бы…
Тутъ молодой Берковъ насупилъ брови, а голосъ его какъ-то рѣзко зазвучалъ:
— Если бы, продолжалъ онъ, — вашъ Ульрихъ не былъ тѣмъ, что онъ есть… Я не желаю, чтобы доказательство моей признательности было отринуто можетъ быть такъ же, какъ онъ отвергъ предложеніе моего повѣреннаго; тѣмъ не менѣе, я не хочу быть неблагодарнымъ, и чтобы меня такимъ не считали — прошу васъ передать вашему сыну мою благодарность. Относительно же того, о чемъ у насъ была рѣчь, я переговорю съ отцемъ. Прощайте, Гартманъ!
Артуръ пошелъ по дорогѣ въ паркъ. Шахтмейстеръ печально поглядѣлъ ему вслѣдъ и, тяжело вздохнувъ всею грудью, прошепталъ:
— Дай Боже, чтобы изъ обѣщанія его вышелъ толкъ, но я… мнѣ что-то не вѣрится въ это!..
Изъ сарая, находившагося при берковской дачѣ, вывезли господскую карету, и кучеръ уже собирался запрягать въ нее лошадей.
— Ну, братъ, нынче что-то по-новому у насъ! говорилъ онъ лакею, который только что отдалъ ему приказъ запрягать лошадей: — молодые господа вздумали вмѣстѣ выѣхать!.. Это, братъ, стоитъ въ трубѣ записать!..
Лакей усмѣхнулся и сказалъ:
— Немного пріятности-то будетъ имъ вмѣстѣ ѣхать, — ну, а иначе никакъ нельзя, потому имъ надо въ городъ визиты отдать тѣмъ знатнымъ особамъ, вотъ что недавно обѣдали здѣсь. Неловко имъ, значитъ, въ одиночку-то разъѣзжать съ визитомъ, а то бы они безпремѣнно врознь поѣхали.
Кучеръ помоталъ головой и произнесъ:
— Эко, подумаешь, какое житье-бытье! И это считается жить въ супружествѣ?… Да отъ такого супружества упаси Боже каждаго!…
Спустя четверть часа, карета уже катилась по дорогѣ, ведущей въ городъ. Въ ней сидѣли Артуръ Берковъ и его супруга. Погода, сносная еще до полудня, теперь становилась все хуже и хуже. Тучи совсѣмъ заволокли небо; вѣтеръ, усиливающійся до бурныхъ порывовъ, гналъ передъ собою сѣрыя облака, которыя, низко проносясь надъ землей, разражались мѣстами страшнымъ ливнемъ, наводняя и безъ того уже сильно взмокшую почву. Вообще эта весна была какою-то суровою, даже бурною и вполнѣ способною отбить всякую охоту въ городскихъ жителяхъ пребывать на дачахъ. Не смотря на то что на дворѣ былъ уже май — деревья въ паркѣ стояли еще голыми и только кое-гдѣ зеленѣли на нихъ первыя ночки. Къ отчаянію берковскаго садовника, рѣзкіе вѣтры, холодные дожди губительно повліяли на всѣ тѣ цвѣточныя растенія, которыя онъ съ такимъ стараніемъ разсаживалъ по террасамъ и клумбамъ: цвѣты еще въ почкахъ были безвозвратно погублены. Дороги, превратившіяся въ какія-то хляби; мокрыя, истрепанныя дождемъ деревья — положительно отбивали всякую охоту выѣхать со двора даже въ закрытомъ экипажѣ (что и было только возможно), — да и зачѣмъ, что за удовольствіе отправляться куда нибудь въ такую погоду?…
Дожди да бури, бури да дожди; сѣрое сплошь небо; горы, окутанныя туманомъ; — лишенная всякихъ радостей, тоже окутанная туманомъ, никогда не проницаемымъ ни однимъ солнечнымъ лучемъ, — туманомъ, становящимся все гуще и гуще, — жизнь, сосредоточившаяся въ морозной атмосферѣ ненависти, убивающей леденящимъ своимъ дыханіемъ всякій готовый быть-можетъ распуститься цвѣточекъ, — гдѣ оба супруга смотрятъ на совмѣстную жизнь какъ на пытку, стараются елико возможно быть подальше другъ отъ друга, между тѣмъ какъ для другихъ новобрачныхъ не разставаться, быть всегда вмѣстѣ — высшее счастіе; — все это достаточно хорошо объясняло и мертвенную блѣдность лица молодой женщины, и то, что такъ болѣзненно сжало ея губы… Видно было, что не смотря на всю свою силу воли, Евгенія никакъ не могла отдѣлаться отъ болѣзненныхъ ощущеній; какъ-то мрачно и глубоко-грустно глядѣла она изъ окна кареты на мелькавшій передъ нею пейзажъ, отуманенный дождемъ. Да, слишкомъ надѣялась она на свою силу, думая, что въ состояніи поднять такую тяжесть!… Въ пылу, въ смѣломъ порывѣ своей любви къ отцу, ей такъ легко было пожертвовать собой… а потомъ? Въ томъ то и дѣло, что когда жертва уже принесена — и мы находимся подъ гнетомъ добровольно принятой ноши, чувствуя усталость и безсиліе, — тутъ-то, въ продолженіи долгихъ часовъ, цѣлой вереницы дней, и нужны настоящее мужество, стойкость, полное самообладаніе!…
Не смотря на то, что Евгенія обладала и мужествомъ, и силою воли, — все-таки было видно, какъ тяжело досталось ей это «потомъ»…
Артуръ, уютно усѣвшійся въ другомъ углу кареты, старался быть какъ можно подальше отъ-жены, — и дѣйствительно, складки шелковаго ея платья едва касались плаща Артура, Онъ, какъ видно, тоже не совсѣмъ-то легко переносилъ испытываемое имъ въ эти минуты «счастье». Нечего и говорить, что лицо его, по обыкновенію, было блѣдно, глаза выражали усталость, а вся фигура — полнѣйшую безучастность ко всему; по теперь, кромѣ этой блѣдности, въ лицѣ молодаго человѣка было что-то новое, еще небывалое: четыре послѣднія недѣли оставили рѣзкій слѣдъ на немъ… Эта новая черта, обнаружившая ощущенія горечи и мрачное настрсепіе духа, такъ прочно врѣзалась, что ее не могли даже уничтожить апатія и полнѣйшее равнодушіе Артура. Онъ, какъ и Евгенія, молча смотрѣлъ куда-то изъ окна кареты — и такъ же мало, какъ и она, пытался завести какой либо разговоръ. Въ этотъ день они впервые встрѣтились только въ ту минуту, когда имъ нужно было садиться въ экипажъ, причемъ обмѣнялись нѣсколькими пустыми фразами о погодѣ, о предстоящей поѣздкѣ и ея цѣли; затѣмъ воцарилось гробовое молчаніе, которому повидимому и не суждено было прерываться до самаго прибытія въ городъ.
И такъ, путешествіе это не могло назваться пріятнымъ; конечно, для сидящихъ въ закрытомъ удобномъ экипажѣ дурная погода ничего не значила, — но испорченная дорога, не смотря на мягкія пружинныя подушки кареты, давала себя чувствовать. Тяжелый экипажъ, влекомый красивыми, сильными конями, медленно и неровно катился. Почти на половинѣ дороги, посреди лѣса, карета вдругъ получила такой здоровый толчокъ, что чуть не опрокинулась. Куперъ въ полголоса выругался, остановилъ лошадей, и вмѣстѣ съ лакеемъ живо спустился съ козелъ. Между ними завязался оживленный разговоръ.
— Что тамъ такое? съ безпокойствомъ произнесла Евгенія и привстала.
Что касается Артура, то онъ не полюбопытствовалъ узнать, что именно случилось, — и, вѣроятно, продолжалъ бы спокойно ждать донесенія о случившемся; но теперь, послѣ вопроса жены, онъ принужденъ былъ опустить стекло и спросить въ свою очередь.
Кучеръ, крѣпко держа въ рукахъ возжи, подошелъ къ дверцамъ кареты и сказалъ:
— Ничего, не извольте безпокоиться! Благо прошла бѣда: счастливо еще отдѣлались, а то бы еще вотъ чуточку — и на бокъ! Съ заднимъ колесомъ однимъ что-то не ладно, — сломилось, надо полагать. Францъ пошелъ посмотрѣть.
Неутѣшительное извѣстіе принесъ Францъ послѣ осмотра: въ самомъ дѣлѣ, колесо было такъ сильно повреждено, что ѣхать далѣе не было уже никакой возможности: оно не прокатилось бы и сотни шаговъ. Лакей и кучеръ вопросительно поглядывали на господъ своихъ.
Артуръ обратился къ Евгеніи и проговорилъ равнодушнымъ тономъ:
— Я боюсь, что при такихъ обстоятельствахъ намъ придется отказаться отъ намѣренія дѣлать сегодня визиты. Пока Францъ съѣздитъ на дачу и вернется оттуда съ другимъ экипажемъ — времени пройдетъ довольно, и я думаю, что уже поздно будетъ тогда продолжать нашу поѣздку въ городъ.
— Я тоже этого боюсь… И такъ, намъ остается вернуться теперь домой.
— Какъ… теперь? выйти изъ кареты?! произнесъ Артуръ не безъ удивленія. — Развѣ ты намѣреваешься возвратиться пѣшкомъ?
— А ты имѣешь намѣреніе сидѣть въ этой каретѣ до тѣхъ поръ, пока Францъ не вернется съ другой?
Какъ кажется, Артуръ имѣлъ именно такое намѣреніе: онъ скорѣе согласился бы полулежать въ уголку кареты, гдѣ хорошо былъ защищенъ отъ вѣтра и ненастья, чѣмъ рѣшиться на прогулку пѣшкомъ въ холодную погоду, да еще по лѣсу, охваченному проливнымъ дождемъ.
Евгенія вѣроятно угадала его мысли, потому что улыбка презрѣнія опять заиграла на ея губахъ.
— Что касается меня, то я предпочитаю скорѣе отправиться пѣшкомъ, нежели томиться въ безконечномъ ожиданіи и… не извѣстно для чего! проговорила она: — Францъ проводитъ меня, такъ какъ ему все равно надо же идти… Ты ужъ, конечно, останешься въ каретѣ-да?… Я ни за какія блага въ мірѣ не желала бы взять на себя отвѣтственности въ случаѣ, если бы ты… простудился.
Если несчастье, случившееся съ каретой, не могло обезпокоить Артура въ его уголкѣ, за то явная иронія въ словахъ Евгеніи сразу его обезпокоила. Онъ всталъ, толкнулъ дверцу и — не прошло секунды — очутился на подножкѣ экипажа. Помогая женѣ выйти изъ кареты, онъ протянулъ ей руку. Евгенія остановилась: она медлила…
— Прошу тебя… Артуръ…
— Я тоже прошу тебя — по крайней мѣрѣ передъ людьми не показывать, что ты предпочитаешь взять въ провожатые лакея, лишь бы не меня… Надѣюсь, что ты будешь настолько любезна?..
Молодая женщина слегка пожала плечами; ей ничего болѣе не оставалось, какъ принять предложеную ей руку: кучеръ и лакей стояли къ нимъ слишкомъ близко. Евгенія вышла изъ кареты, а Артуръ обратился къ прислугѣ и сказалъ:
— Я самъ провожу госпожу домой. Поищите-ка, нельзя-ли покуда карету отвезти на какую нибудь мызу, гдѣ бы она могла постоять, а когда найдете и отвезете — сейчасъ же съ лошадьми ступайте вслѣдъ за нами.
Кучеръ и лакей сняли свои шляпы, поклонились и приступили къ исполненію приказанія. Другаго распоряженія при такихъ обстоятельствахъ и быть не могло. Однимъ легкимъ жестомъ Евгенія отказалась отъ предложенія мужа идти съ нимъ подъ руку.
— Тутъ намъ придется идти не такъ, какъ ходятъ на прогулкахъ, сказала она, — тутъ каждый долженъ отыскивать самъ себѣ дорогу, гдѣ бы лучше пробраться впередъ.
И вотъ, съ первыхъ же шаговъ своей попытки пройти какъ можно лучше, Евгенія чуть совсѣмъ не завязла въ густой колейной грязи; испугавшись, она хотѣла поскорѣе перебѣжать на другую сторону дороги, двинулась — и попала обѣими ногами въ довольно глубокую лужу… только брызги полетѣли! Тутъ она, безпомощная, остановилась, не зная что дѣлать… Изъ кареты дорога не казалась ей такою скверною.
— Я полагаю, заговорилъ Артуръ, съ такимъ же успѣхомъ, какъ и жена его, пытаясь получше пройти, — я полагаю, что мы здѣсь, строго говоря, вовсе не будемъ двигаться впередъ. Намъ нужно идти лѣсомъ, не иначе…
— Идти лѣсомъ, не зная дороги?.. Заблудиться легко.
— Нѣтъ, не заблудимся! Я помню одну тутъ тропинку, ребенкомъ я ее еще зналъ, которая вьется среди лѣса, по возвышенности, и выходитъ на долину. Она имѣетъ то преимущество, что значительно сокращаетъ путь. Намъ нужно ее найти.
Евгенія колебалась; но такъ такъ идти далѣе по наводненной, изрытой колесами дорогѣ было дѣйствительно невозможно, то она должна была согласиться на предложеніе мужа — и пошла за нимъ. Артуръ взялъ нѣсколько влѣво, и вотъ они оба, по прошествіи трехъ-четырехъ минутъ, вступили подъ сѣнь густыхъ темно-зеленыхъ елей.
Теперь, по крайней мѣрѣ, благодаря лѣспой почвѣ, покрытой мохомъ и исполосованной корнями деревьевъ, была возможность двигаться впередъ, хотя, конечно, и гакая дорога для изнѣженныхъ господскихъ ногъ не являлась особенно легкою. Господамъ, привыкшимъ только скользить по паркету салоновъ, къ услугамъ которыхъ всегда готовы коляски и верховыя лошади, господамъ, считающимъ прогулку пѣшкомъ по парку въ великолѣпную погоду уже настоящимъ путешествіемъ — такая дорога была дѣйствительна затруднительна, да къ тому же еще въ бурную погоду, въ совершеннѣйшее ненастье! Положимъ, дождь уже пересталъ, но вода струилась повсюду, а тучи, того и гляди, вотъ-вотъ опять разразятся сильнѣйшимъ ливнемъ. Въ самомъ дѣлѣ, находиться за полмили отъ дома, среди лѣса, въ который пришлось попасть случайно, брести на авось, подобно искателямъ приключеній, не расчитывая ни на экипажъ, ни на чью-либо помощь, не имѣя никакой защиты отъ ьѣтра и дождя — это было, какъ хотите, и для г. Артура Беркова и для его высокородной супруги дѣломъ непривычнымъ, словомъ — положеніе ихъ было отчаянное! Однако, молодая женщина, благодаря своей силѣ воли и стойкости, довольно мужественно переносила то, чего избѣжать было невозможно. Она съ первыхъ же шаговъ увидѣла, что свѣтлое шелковое ея платье и бѣлая накидка безвозвратно погибнутъ, а потому и перестала объ нихъ заботиться, храбро подвигаясь впередъ. Насколько весь ея костюмъ не соотвѣтствовалъ такому путешествію, настолько же мало и защищалъ онъ ее отъ непогоды. Евгенія стала зябнуть; она плотнѣе закуталась въ свою легкую кашемировую накидку, а когда пахнулъ холодный вѣтеръ — дрожь пробѣжала по ея тѣлу.
Артуръ замѣтилъ это и остановился. Онъ, какъ нѣженка, не смотря на то, что садился въ закрытый экипажъ, не забылъ накинуть на себя плащъ, который теперь его вполнѣ хорошо защищалъ отъ непогоды. Молодой человѣкъ молча снялъ плащъ и выразилъ желаніе накинуть его на плеча жены, но Евгенія отказалась на-отрѣзъ отъ этого.
— Благодарю! не нужно.
— Но, вѣдь ты… зябнешь!
— Вовсе не зябну. Я не такъ чувствительна къ холоду, какъ ты.
Артуръ, не говоря ни слова, оставилъ плащъ у себя, но вмѣсто того чтобы снова завернуться въ него — какъ-то небрежно набросилъ его на руку, остался въ одномъ легкомъ визитномъ сюртукѣ и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ идти рядомъ съ женою. Это почему-то задѣло Евгенію за живое, ей стало досадно… Она сама хорошенько не знала, что именно было обиднаго въ этомъ поступкѣ ея мужа, по чувствовала, что ей гораздо пріятнѣе было бы видѣть, если бы онъ началъ тщательно закутываться въ отринутый ею плащъ, въ видахъ охраненія драгоцѣннаго своего здоровья… А Артуръ, напротивъ, не обращая никакого вниманія на холодный вѣтеръ, непогоду — шелъ себѣ впередъ… Ей казалось, что только она одна была въ состояніи спокойно-равнодушно переносить то, чего нельзя было миновать; она не могла понять: какимъ это образомъ мужъ ея осмѣлился вдругъ, хотя однажды, заявить притязаніе на стойкость, свойственную только ей? Евгенія не понимала вообще, какъ этотъ человѣкъ, недавно ужасавшійся при одной мысли идти пѣшкомъ по лѣсу, теперь шелъ совершенно спокойно, какъ будто бы и не испытывалъ никакихъ непріятныхъ ощущеній, а она… она, между тѣмъ, ужъ начинала раскаиваться, что рѣшилась идти пѣшкомъ!…
Порывъ вѣтра сорвалъ съ Артура шляпу и сбросилъ ее въ обрывъ — до того глубокій, что достать ее уже не было возможности. Молодей человѣкъ равнодушно смотрѣлъ, какъ шляпа его, катясь и подпрыгивая, исчезала въ обрывѣ; онъ только какъ-то порывисто, энергически тряхнулъ головой, чтобы отвести съ лица разсыпавшіяся пряди длинныхъ каштановыхъ волосъ. Ноги его съ каждымъ шагомъ все глубже и глубже погружались въ влажную мшистую почву, — и Евгенія видѣла, что не смотря на это, Артуръ шагалъ тверже и легче обыкновеннаго. Обычная его вялость въ движеніяхъ постепенно пропадала по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался все далѣе въ самую чащу лѣса, а глаза, обыкновенно полусонные, теперь зорко оглядывали мѣстность, отыскивая желанную тропинку. Намокшій, мрачный лѣсъ, казалось, оживилъ его: онъ жадно вдыхалъ воздухъ, пропитанный крѣпкимъ смолянымъ запахомъ ели, — и быстро шелъ впередъ подъ нависшими вѣтвями шумящихъ деревьевъ, указывая дорогу своей женѣ. Вдругъ Артуръ остановился и почти съ восторгомъ воскликнулъ:
— Вотъ она — тропинка!
Въ самомъ дѣлѣ передъ ними вилась узенькая тропинка, которая шла лѣсомъ и, какъ казалось, въ недальнемъ разстояніи спускалась въ долину.
Молодая женщина какъ-то удивленно смотрѣла на исчезающую вдали дорожку; она, въ самомъ дѣлѣ, никакъ не думала, чтобы мужъ могъ быть такимъ надежнымъ проводникомъ и готова была уже порѣшить, что пришлось таки имъ заблудиться въ лѣсу.
Оба они, вмѣстѣ, вступили на тропинку и Евгенія первая заговорила:
— Тебѣ, кажется, довольно хорошо знакома эта мѣстность?
На губахъ Артура играла улыбка, но, конечно, не женѣ онъ улыбался: онъ радостно привѣтствовалъ этой улыбкой знакомыя ему мѣста, онъ смотрѣлъ теперь на нихъ такъ внимательно, сосредоточенно…
— Какже не знать мнѣ моего лѣса? Мы съ нимъ старые друзья, хотя давно — о, какъ видно не видѣлись другъ съ другомъ!…
Евгенія снова удивленно взглянула на мужа: такимъ тономъ онъ еще никогда не говорилъ при ней!… Видно было, что онъ хотѣлъ подавить въ себѣ чувство, но тонъ голоса обнаружилъ его.
— Развѣ ты питаешь особенную любовь къ лѣсу? опять спросила она, невольно поддерживая разговоръ, который при другой обстановкѣ оборвался бы скоро отъ обычной взаимной ихъ молчаливости: — Но если это такъ, то почему въ теченіи четырехъ недѣль ты ни разу не посѣтилъ его?…
Отвѣта не послѣдовало. Артуръ, когда-бы забывшись, грезя о чемъ-то, смотрѣлъ блуждающимъ взоромъ на зеленыя долины, подернутыя туманомъ.
— Почему? вдругъ произнесъ онъ какъ-то мрачно и прибавилъ: — Я и самъ не знаю — почему… Вѣроятно, лѣнь была. Въ вашей столичной атмосферѣ отъ всего отвыкнешь, даже разучишься вспоминать о тишинѣ лѣса, объ уединеніи…
— Въ вашей? Но я полагаю ты также, какъ и я, воспитывался тамъ?
— Ну, конечно… Да разница только въ томъ, что я пересталъ жить тогда, когда началось такъ-называемое образованіе мое. Все, что имѣло во мнѣ право на жизнь, все что было достойно жизни — все это долженъ былъ я оставить далеко позади себя, когда меня окружили стѣны вашего города… Да, позади себя, потому что оставленное мною было связано неразрывно съ моимъ дѣтствомъ… Только тогда я и жилъ!…
Въ этихъ словахъ Артура звучали отчасти горькія, отчасти жалобныя ноты, что и вызвало снова у Евгеніи ея пылкое чувство ожесточенной непріязни къ мужу. Какъ онъ осмѣлился говорить ей о понесенныхъ имъ утратахъ? Да и зналъ-ли онъ вообще, что значитъ испытать горе, переносить потери? Вотъ она, другое дѣло, чугь-ли не съ дѣтскихъ лѣтъ уже знала объ улетѣвшемъ счастьи: едва она вступила въ жизнь, какъ уже вкусила всю горечь заботъ, униженія и отчаянія, все это переиспытала, благодаря тому что отецъ ничего не скрывалъ передъ нею, и обстоятельства ихъ семейной жизни для нея не были тайной… Да, горькую школу прошла она, и хотя это закалило ея характеръ, но за то праздникъ жизни, молодости годы прошли безрадостно… Можно-ли послѣ этого сравнивать жизнь Артура съ ея жизнью? Какое у него прошлое?… И объ этомъ-то своемъ прошломъ онъ вздумалъ говорить какъ о несчастьи!…
Артуръ, какъ кажется, прочелъ эти мысли на лицѣ жены, когда обернулся къ ней, отстраняя и попридерживая рукой длинную вѣтку, которая низко повисла надъ тропинкой и мѣшала Евгеніи пройти.
— Ты думаешь, заговорилъ онъ, — что я-то ужъ не вправѣ жаловаться на судьбу?… Можетъ быть!… Да, я часто слышалъ, какъ говорили, что можно позавидовать моей жизни; но могу тебя увѣрить, что эта завидная жизнь часто такъ страшно пуста и безцвѣтна, что не отыщется въ ней ничего утѣшительнаго… Счастье несетъ тебѣ всѣ свои дары, бросаетъ тебѣ ихъ подъ ноги, а ты топчешь эти дары, не зная, какъ-бы слѣдовало лучше воспользоваться ими… Такая пустая, безутѣшная жизнь доводитъ наконецъ до того, что хочется вырваться, отдѣлаться въ что-бы то ни стало отъ этого хваленаго золотого счастья, уйти отъ него куда нибудь, хотя-бы даже перетерпѣть бурю, какое угодно ненастье, невзгоду!…
Съ нѣмымъ изумленіемъ глядѣли темные глаза Евгеніи на лицо Артура, — на лицо, по которому вдругъ разлился яркій румянецъ. Казалось, онъ спохватился, вспомнивъ, что сдѣлалъ непростительную ошибку, обнаруживъ передъ женой своей проблески какого-то чувства… Молодой человѣкъ нахмурилъ брови и какъ-то сердито посмотрѣлъ на шумящій лѣсъ, который увлекъ его, заставивъ такъ пылко высказаться… Но прошла секунда — и Артуръ снова впалъ въ свое прежнее полузабытье, имъ снова овладѣла апатія.
— Погодка-то слишкомъ ужъ дурна для насъ, проговорилъ онъ равнодушнымъ тономъ, продолжая идти впередъ и не оборачиваясь: — какъ тамъ, на открытой высотѣ, бушуетъ оно! Намъ придется выждать, пока ураганъ не утихнетъ, а потомъ и можно будетъ спокойно спуститься въ долину…
И дѣйствительно, когда они вышли на опушку лѣса, вѣтеръ ударилъ въ нихъ съ такою силою, такъ порывисто, что они едва удержались на ногахъ. Теперь нечего было и думать о томъ чтобы подвигаться впередъ по тропинкѣ, которая отсюда, уже ничѣмъ незащищенная, круто спускалась въ долину; идти по ней опасно было потому, что ударъ вѣтра легко могъ сбросить путника съ обрыва. И такъ, оставалось только одно: встать подъ защиту деревьевъ и ждать, пока буря не утихнетъ.
Артуръ и Евгенія стояли подъ сѣнью громадной ели, которая высилась на опушкѣ лѣса. Буря накидывалась на нее, трепала зеленыя ея вѣтви, которыя такъ дружески охраняли двухъ молодыхъ людей, гнула ее, — и ель, раскачиваясь, стонала… Гигантскій темно-сѣроватый стволъ дерева былъ однако настолько крѣпокъ и выносливъ, что могъ служить вѣрною защитой для Евгеніи, которая и прислонилась къ нему. У ствола этого, пожалуй, хватило-бы мѣста и для двухъ, но тогда конечно пришлось-бы этимъ двумъ почти прижаться другъ къ другу, что вѣроятно и заставило Артура держаться въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ молодой женщины, — хотя то мѣсто, на которомъ онъ стоялъ, представляло весьма мало защиты отъ вѣтра, да и вѣтви ели, потрясаемыя бурей, довольно щедро кропили его дождевой водой. Вѣтеръ развѣвалъ волосы Артура, съ открытаго лица его струились дождевыя капли, и все-таки онъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія, чтобы перейти на другое мѣсто.
— Не хочешь-ли… не желаешь-ли ты лучше стать сюда? спросила Евгенія какъ-то не рѣшительно, подвигаясь въ то же время нѣсколько въ сторону, чтобы дать мужу прислониться къ единственному сухому мѣстечку.
— Нѣтъ, благодарю… Это было-бы слишкомъ близко къ тебѣ, и мнѣ-бы не хотѣлось стѣснять тебя такою близостью.
— Ну, такъ, накинь хоть плащь на себя!…
Въ голосѣ Евгеніи звучала почти просьба…
— Вѣдь ты совсѣмъ измокнешь! прибавила она.
— Пустяки! я не такъ нѣженъ и чувствителенъ, какъ ты думаешь.
Молодая женщина закусила губы. Не совсѣмъ то ей было пріятно получить ударъ ея-же собственнымъ оружіемъ, — но еще непріятнѣе, даже до раздраженія, было видѣть ей, какъ Артуръ упрямо переносилъ всѣ неудобства своего положенія при такой погодѣ — и для того только, чтобъ дать женѣ своей урокъ. Упрямство это, разумѣется, Евгенія находила весьма и весьма забавнымъ; она нисколько отъ него не страдала и ей было почти все равно: схватилъ-ли-бы простуду ея мужъ, подвергся-ли-бы болѣзни или нѣтъ, — но все-таки злило-то, что онъ такъ спокойно держалъ себя, храбро продолжая стоять на своемъ мѣстѣ… Да, можетъ-быть и не безъ усилія — но устоялъ! И это тотъ самый человѣкъ, который за полчаса тому назадъ, сидя на подушкахъ уютнаго экипажа, былъ такимъ полусоннымъ, вялымъ и настолько зяблымъ, что, казалось, морщился отъ каждой ничтожной струйки вѣтра, проникавшей, быть можетъ, въ скважинки каретнаго окна?… Неужели Артуру нужны были буря и ненастье, для того чтобы при такихъ условіяхъ показать ей, что онъ въ сущности не былъ такимъ нѣжнымъ субъектомъ, какимъ она его воображала?…
Однако, физіономія Артура вовсе не выражала желанія вообще что-либо показывать ей: онъ, казалось, забылъ даже о самомъ присутствіи Евгеніи!… Молодой человѣкъ стоялъ, скрестивъ руки на груди, и смотрѣлъ вдаль, на лѣсистыя горы, которыя хорошо были видны съ этого пункта. Вотъ онъ медленно перевелъ взглядъ съ одной горной вершины на другую — и Евгенія при этомъ вдругъ сдѣлала открытіе, а именно, что у супруга ея, надо сознаться, глаза весьма красивые… Это ее серьезно даже удивило, такъ какъ до сей поры она знала только, что тамъ, подъ этими полузакрытыми вѣками, скрывалось нѣчто усталое, безжизненное, сонливо-спокойное… Она не считала нужнымъ когда-либо потрудиться повнимательнѣе взглянуть въ глаза Артура. Правда, онъ всегда какъ-то медленно и такъ лѣниво подымалъ ихъ, что казалось, для этого ему нужно было употребить не мало усилій (конечно, совершенно излишнихъ), однако все-таки стоило хоть разъ вглядѣться въ глаза молодого человѣка. Судя по его физіономіи, можно было предположить, что они, почти всегда скрытые за опущенными рѣсницами, непремѣнно блѣдно-голубого цвѣта и безъ всякаго огня, — но это было-бы ошибочно: напротивъ, глаза у Артура были ясные, темно-каріе, не лишенные своего свѣта, хотя отчасти и вялые, безжизненные; однако, видно было что глаза эти могли-бы вдругъ загорѣться и въ нихъ сверкнула-бы тогда молнія энергіи и страсти… Казалось, въ глубинѣ ихъ давно-забытый чудный міръ покоился въ заколдованномъ снѣ и ждалъ только слова, которое, разрушивъ чары, воскресило-бы его, снова даровало-бы ему жизнь.
Въ головѣ молодой женщины снова промелькнула мысль о томъ, о чемъ она незадолго передъ тѣмъ думала, видя, какъ Артуръ быстро оживился и пошелъ впередъ, — а именно, Евгенія стала сильнѣе подозрѣвать, что старикъ Берковъ много-много виноватъ, воспитавъ сына такъ, а не иначе; этимъ воспитаніемъ онъ убилъ въ немъ то, что вернуть было уже не въ его власти и чего онъ былъ не въ силахъ исправить…
Артуръ и Евгенія все еще стояли на вершинѣ у опушки лѣса, среди этой глухой, безлюдной мѣстности. Лѣсъ, казалось, тонулъ въ волнахъ тумана, нахлынувшихъ на него со всѣхъ сторонъ; эти сѣрыя волны, какъ тѣни, то набѣгали на темныя ели и, остановившись, какъ-бы отдыхали около нихъ, то вытягиваясь въ длинныя полосы къ самымъ верхушкамъ деревьевъ, казалось, прицѣплялись къ нимъ, начинали трепетать и извиваться; другія волны, съ причудливыми очертаніями, какъ призраки, свободно носились надъ лѣсомъ… И тамъ, гдѣ высились горы — точно такія-же волнистыя тѣни играли, плавая и взмывая надъ ними; онѣ то разрывались, то снова скучивались, группируясь около мрачныхъ горныхъ вершинъ, или разстилались надъ равнинами, которыя словно дымились отъ испареній, — словомъ, во всемъ этомъ кипѣла и волновалась безъ конца какая-то странная жизнь… Что-то все падало, затѣмъ снова подымалось, какъ будто и лѣса въ эти мгновенія раскрывали свои сокровеннѣйшія нѣдра, невѣдомыя до сихъ поръ ни единому смертному. Ураганъ грохоталъ кругомъ, накидываясь на столѣтнія ели, онъ теребилъ ихъ, рвалъ какъ будто имѣлъ дѣло съ мелкимъ кустарникомъ… Гнулись, стонали могучіе стволы; гудѣли, раскачиваясь, ихъ вершины; а надъ ними, въ перегонку, летѣли свинцовыя разорванныя тучи… Что-то бурное, безформенное, въ дикой ярости стремилось и неслось куда-то безъ цѣли… Да, такія бури могли разражаться только въ дикой гористой мѣстности, — и онѣ были здѣсь предвѣстниками грядущей весны, — эти-то предвѣстники тамъ, на высотахъ, и грохотали.
На этихъ-то грозовыхъ крыльяхъ и летѣла она, весна, безъ яркой, солнечной улыбки на устахъ, которую даритъ она только мирнымъ, тихимъ равнинамъ… Здѣсь ликъ ея былъ суровъ, движенья дики, тутъ она прибѣгала къ насилію, — и все-таки, не смотря на это, въ бурныхъ порывахъ вѣтра чувствовалось дыханіе весны, а въ грохотѣ и шумѣ звучалъ ея кликъ, призывающій къ жизни все живое. Въ самомъ шумѣ весенней бури, есть нѣчто внятно нашептывающее о близости ясныхъ дней, о томъ, какъ скоро ярко засіяетъ солнце, какъ все заблещетъ, какое благоуханіе польется отъ цвѣтовъ, которые такъ и прыснутъ имъ по всему лицу земли…
Да, въ этомъ шумѣ слышатся первыя проявленія могучей, творящей жизненной силы; она уже вступила въ борьбу, чтобы завоевать все потребное для развитія ея милліоновъ зародышей…
И все откликнулось на призывной кликъ весны: ей отвѣтили и шумящіе лѣса, и низвергающіеся потоки, и дымящіяся долины! Все шумѣло, кипѣло, бурлило въ отвѣтъ; въ этомъ всеобщемъ гулѣ звучалъ радостный откликъ природы, которая, наконецъ-то, сбросила съ себя послѣднія оковы зимы и привѣтствовала теперь свою спасительницу:
— Весна идетъ!…
Что-то таинственное совершается въ эти часы — въ тѣ часы, когда она идетъ. Горцы, разсказывая свои легенды, придаютъ этой таинственности какой-то очаровательно-романическій оттѣнокъ. Они разскажутъ вамъ о горномъ духѣ, шагающемъ по всему своему царству, — о томъ, что въ эту пору жизнь человѣческая находится въ его власти: то есть, жизнь людей, попавшихъ въ предѣлы его царства, — и что онъ можетъ, по своему желанію, или осчастливить смертнаго, или повергнуть его съ бездну горя и отчаянія; въ его власти также сдѣлать то, что тѣ которые въ эту пору встрѣтятся — будутъ вѣчно принадлежать другъ другу, а тѣ которые сойдутся съ тѣмъ чтобы разстаться — разстанутся на вѣки…
Но для двухъ путниковъ, стоящихъ теперь на вершинѣ у опушки лѣса, встрѣча была уже не нужна — они и такъ были крѣпко соединены: тѣснѣе такого союза и не можетъ быть между двумя человѣческими существами. Однако, не смотря на то, они такъ чуждались взаимно, такъ были далеки другъ отъ друга, что, казалось, ихъ раздѣляли необъятныя пространства…
Долго оба они молчали, наконецъ, Евгенія первая заговорила:
— Артуръ!
Молодой человѣкъ встрепенулся, какъ будто его разбудили, и спросилъ:
— Что угодно?
— Здѣсь, на горѣ, такъ холодно… Не дашь ли ты мнѣ теперь своего плаща?..
И снова, какъ не задолго передъ тѣмъ, яркій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ Артура, когда онъ молча и удивленно взглянулъ на жену. Онъ зналъ, что эта гордая женщина скорѣе готова была-бы замерзнуть, чѣмъ унизиться, попросивъ то, что уже однажды было ею отринуто, — и все-таки она попросила, хотя и заикающимся голосомъ и опустивъ глаза, какъ опускаетъ ихъ человѣкъ, сознавшійся въ своей несправедливости.
Не прошло и двухъ секундъ, какъ Артуръ стоялъ уже возлѣ Евгеніи и подавалъ ей плащъ. Молча дозволила она накинуть его на свои плечи, но когда Артуръ возымѣлъ намѣреніе вернуться на прежнее мѣсто — на него былъ брошенъ краснорѣчивый взглядъ, полный упрека.
Молодой человѣкъ не долго колебался… «Ужъ не вздумалось-ли ей вдругъ попробовать извиниться?» Онъ отбросилъ свое упрямство — и остался возлѣ нея.
Изъ глубины долины, между тѣмъ, все выше и выше вздымались волны густаго тумана; они все плотнѣе заволакивали лѣсную опушку, и казалось хотѣли стать преградой, чтобъ только удержать Артура и Евгенію, не дать имъ сойти съ мѣста. Въ этихъ сѣрыхъ волнахъ, вздымающихся сплошною стѣной, совершенно исчезли изъ виду и горы, и лѣса; кругомъ волновалось, росло какое-то море, и среди его возвышался только одинъ могучій стволъ ели, которая, казалось, такъ серіозно, задумчиво смотрѣла внизъ на этихъ двухъ людей, пріютившихся подъ ея защитой. Надъ ними, раскачиваясь, шумѣли темныя вѣтви; этотъ шумъ какъ будто происходилъ отъ множества какихъ-то странныхъ, таинственныхъ голосовъ, которые по временамъ исчезали въ одномъ полномъ аккордѣ гудящаго лѣса… Ужасъ обхватывалъ при видѣ этой волнующейся туманной массы, страхъ закрадывался въ сердце, когда кругомъ гудѣло и слышался какой-то странный шорохъ… Вдругъ Евгенія вся вздрогнула, какъ будто увидѣвъ, что попала на самый край бездны и что надо спастись во чтобы то ни стало.
— Однако туманъ становится все гуще и гуще, произнесла она какимъ-то полусдавленнымъ голосомъ: — а погода все ужаснѣе… Какъ ты думаешь, можетъ-ли тутъ угрожать намъ какая нибудь опасность?…
Артуръ глядѣлъ на волпующееся передъ нимъ туманное море; онъ провелъ рукою по намокшимъ своимъ волосамъ, стряхнулъ капли дождя и сказалъ:
— Я не настолько, хорошо знаю наши горы, чтобы опредѣлить, въ какой именно степени можетъ быть сдѣсь опасность во время бурь… Однако, если-бъ и была какая нибудь опасность — развѣ ты испугалась бы?..
— Я вообще не изъ трусливыхъ, но… все-таки какъ-то страшно бываетъ всегда, когда дѣло идетъ о жизни…
— Всегда? Не думаю. Жизнь, которую мы вели въ продолженіи этихъ четырехъ недѣль, вовсе не стоила того, чтобы дрожать за нее… И если теперь пришлось бы рискнуть жизнью, то, право, тебѣ ли дорожить ею?..
Молодая женщина опустила глаза и тихо проговорила:
— Я, сколько мнѣ помнится, кажется, ни разу не пожаловалась тебѣ…
— Конечно! Жалобъ отъ тебя я уже навѣрно никогда бы не услышалъ… Еслибъ ты такъ же могла заставить себя не блѣднѣть, какъ можешь принудить себя молчать, то и лицо твое не было бы такъ блѣдно!… Да, ты непремѣнно постаралась бы не быть блѣдной, но это свыше твоихъ силъ… Неужели ты думаешь, что сердце мое можетъ сколько нибудь радоваться, когда я вижу, какъ жена моя тутъ… возлѣ меня… молча изнемогаетъ, гибнетъ — и потому только, что судьба разомъ приковала ея жизнь къ моей?…
Теперь и Евгенія, въ свою очередь, вспыхнула; густой румянецъ разлился по ея щекамъ… Однако, краска эта была вызвана не упрекомъ, которые звучалъ въ словахъ Артура, — нѣтъ, заставило ее вспыхнуть и покраснѣть одно только выраженіе, странное, непривычное для ея уха… Да, онъ впервые сказалъ: «Жена моя»… Разумѣется, это такъ, вѣдь она повѣнчана съ нимъ, — но ей какъ-то никогда еще до сихъ поръ въ голову не приходило, что Артуръ имѣлъ право назвать ее «своей женой».
— Что это тебѣ вздумалось теперь заговорить объ этомъ? спросила она, стараясь не глядѣть на Артура. — Я полагала, что насчетъ этого мы уже давно покончили, именно еще тогда, когда въ первый разъ объяснились какъ слѣдуетъ…
— Заговорилъ я потому, что, если я не ошибаюсь, мнѣ кажется ты нѣсколько заблуждаешься, а именно: ты думаешь, что я имѣю намѣреніе вѣчно держать тебя въ этихъ узахъ… Но, вѣрь мнѣ, оковы эти гнетутъ меня такъ же, какъ и тебя…
Холодомъ вѣяло отъ этихъ словъ, но Евгенія, не смотря на это, быстро взглянула на мужа, и — увы, ничего ей не удалось прочесть на его лицѣ!.. Въ самомъ дѣлѣ, почему Артуръ всегда полузакрывалъ глаза свои, какъ только замѣчалъ, что она старалась пытливѣе заглянуть въ нихъ?… Быть можетъ, эти глаза не хотѣли обнаружить настоящаго отвѣта, — даже, пожалуй, не боялись ли они этого?…
— Ты говорить о жизни… врозь?…
— А развѣ ты полагаешь, что намъ возможно быть вмѣстѣ?… Могу-ли я думать объ иной жизни послѣ тѣхъ, чувствъ… высокаго уваженія къ моей особѣ, которыя ты прямо заявила въ первый же вечеръ?
Евгенія молчала, умолкъ и Артуръ…
Темно-зеленыя вѣтви ели, шурша въ воздухѣ, съ шумомъ раскачивались надъ ними; голоса, раздававшіеся въ гудящемъ лѣсу и желавшіе, какъ казалось, примирить двухъ молодыхъ людей, помѣшать имъ произнести послѣднее, рѣшительное слово разлуки, готовое сорваться съ языка, все ближе и ближе, громче и громче начинали звучать около нихъ, потому что ни Артуръ ни Евгенія не хотѣли, какъ видно, вслушаться въ эти странные звуки и понять ихъ смыслъ…
— Мы не настолько свободны, чтобы поступать, не обращая вниманія ни на что, продолжалъ Артуръ спокойнымъ тономъ, — и твой отецъ и мой — оба пользуются слишкомъ большою извѣстностью въ своемъ кругу, а бракъ нашъ получилъ такую громкую огласку, что расторгнуть его теперь — нельзя: это значило-бы дать неисчерпаемый источникъ, богатый матерьялъ столичнымъ сплетнямъ съ скандальнымъ букетомъ, въ которыхъ мы явились-бы смѣшными героями!… Люди, женившись, вѣдь не расходятся черезъ двадцать четыре часа — такъ себѣ, безъ всякой видимой причины; не расходятся и по прошествіи недѣли, а стараются покрайней мѣрѣ вытерпѣть годъ совмѣстной жизни, приличія ради, чтобъ послѣ, разойдясь, имѣть право сказать: вотъ, молъ, не сошлись мы характерами, — чему и могутъ легко повѣрить. Да, я надѣялся, что мы могли-бы вытерпѣть годъ, но… какъ кажется, тяжесть эта намъ не по силамъ… Если мы во-время не-избавимся отъ нея, то оба погибнемъ.
Рука молодой женщины, опиравшаяся на стволъ дерева, слегка задрожала…
— Я не погибну, сказала она совершенно твердымъ голосомъ, — я не такъ легко падаю подъ тяжестью, если разъ рѣшилась нести ее; но, говоря откровенно, я никакъ не думала, что для тебя совмѣстная жизнь была-бы мукой…
Каріе глаза Артура сверкнули… Въ нихъ опять блеснула таже молнія, которая по-временамъ вспыхивала и исчезала безслѣдно; и вотъ они снова сдѣлались вялыми, безжизненными, когда онъ, послѣ небольшой паузы, сказалъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, ты этого не думала? да?… Впрочемъ, пожалуй, это такъ: что я могу чувствовать, никому дѣла нѣтъ до того… Если я и коснулся этого, то единственно для твоего успокоенія, то есть для того, чтобы ты знала, что мы разойдемся, какъ только позволятъ условія приличій. Быть можетъ, тогда ты не будешь такою блѣдной, какъ теперь, въ эти дни!… Ну, теперь ты начинаешь мнѣ вѣрить, узнавъ истинную правду, которую считала до сихъ поръ ложью? да, я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о тѣхъ интригахъ, которыя принудили тебя выйдти за меня; я воображалъ, что ты отдала мнѣ руку добровольно!…
— Артуръ, я вѣрю тебѣ, тихо проговорила Евгенія, — да, теперь я вѣрю тебѣ…
Артуръ улыбнулся, но какъ горька была эта улыбка! Онъ улыбался тому, что жена его впервые повѣрила ему — теперь, когда ему было уже все равно…
— А туманъ начинаетъ опадать, вдругъ повернулъ онъ разговоръ, — да и буря, кажется, поутихла. Этимъ слѣдуетъ воспользоваться и спуститься по тропинкѣ; въ долинѣ намъ будетъ лучше, тамъ безопаснѣе, и мы въ нѣсколько минутъ доберемся до фермы, гдѣ, надѣюсь, достанемъ телѣжку. Хочешь идти за мной?…
Спускъ былъ порядкомъ крутъ, а тропинка довольно скользка, но Артуру, казалось, сегодня надумалось вести себя совершенно наперекоръ своей натурѣ: онъ, увѣренно, твердо шагая, сталъ спускаться по тропинкѣ, — а Евгенія, между тѣмъ, въ тонкихъ ботинкахъ, въ платьѣ со шлейфомъ, да еще съ тяжелымъ плащомъ на плечахъ, едва подвигалась впередъ.
Артуръ видѣлъ, что ему нужно было пособить женѣ; но подать только руку — что это за помощь на спускѣ по такой дорогѣ?… Ему необходимо слѣдовало просто обхватить Евгенію, чтобы помочь ей настоящимъ манеромъ, но… развѣ это было возможно?… Да, мужъ боялся услужить своей женѣ, а вѣдь эту услугу и при такихъ обстоятельствахъ онъ оказалъ-бы всякой посторонней женщинѣ, которая, съ своей стороны, не задумываясь приняла-бы эту любезность… Жена тоже не рѣшалась принять подобной услуги отъ мужа: она слегка дрогнула, когда Артуръ, немного поколебавшись, рѣшился все-таки обхватить ее. Такъ они двинулись въ путь и шли совершенно молча въ продолженіи десяти минутъ, пока не достигли конца спуска; съ каждымъ шагомъ лицо молодой женщины все болѣе и болѣе блѣднѣло. Казалось, она терпѣла невыносимую пытку, ощущая вокругъ стана обхватившую ее руку; ктому-же она была принуждена плотно прижаться къ плечу Артура, такъ близко, что могла чувствовать его дыханіе… Артуръ, сколько могъ, старался сдѣлать для нея эту пытку менѣе мучительной: онъ ни разу не взглянулъ на жену, повидимому все вниманіе его было устремлено только на тропинку, по которой дѣйствительно нужно было идти крайне осторожно, обдумывая каждый шагъ, чтобъ обоимъ вмѣстѣ не полетѣть внизъ. Однако, губы молодаго человѣка подергивались, что предательски, какъ-бы наперекоръ напускному его спокойствію, обнаруживало въ немъ не совсѣмъ спокойное состояніе духа… Но вотъ они уже внизу — глубокій вздохъ облегчилъ Артура, когда онъ выпустилъ изъ своихъ объятій молодую женщину… Тутъ ужь нельзя было не замѣтить, какія волненія вынесъ онъ въ продолженіи этихъ десяти минутъ, во все время этого страннаго путешествія…
Изъ-за деревьевъ показались уже пристройки фермы. Оба они — Артуръ и Евгенія — какъ-то особенно заспѣшили по этому направленію, какъ будто-бы имъ нужно было во что бы то ни стало и какъ можно скорѣе избавиться отъ пребыванія наединѣ другъ съ другомъ.
Прошумѣла надъ нимъ весенняя буря тамъ, въ горахъ, гдѣ теперь волны тумана покрыли уже ту самую ель на опушкѣ лѣса, что простирала темныя вѣтви надъ ихъ головами… Оба они стояли тамъ въ тотъ самый часъ, когда, какъ разсказываютъ горцы въ своихъ легендахъ — «повстрѣчавшіеся не разстаются уже до гроба, а разставшіеся — разлучаются на во вѣки вѣковъ!»…
Господинъ Берковъ въ этотъ самый день пріѣхалъ къ себѣ на дачу какъ разъ въ то время, когда Артуръ и жена его находились въ лѣсу. По возвращеніи ихъ домой, старикъ встрѣтилъ ихъ самъ. Однако, видно было, что онъ не наслаждался теперь тѣмъ пріятнѣйшимъ настроеніемъ духа, которое охватило его при первомъ посѣщеніи «молодыхъ», когда онъ впервые торжествовалъ, видя какой пріемъ въ его-же собственномъ домѣ приготовила ему новая его аристократическая родня. Нельзя сказать, чтобы г. Берковъ теперь былъ не вполнѣ любезенъ съ своей невѣсткой или взыскателемъ къ сыну, но было замѣтно, что его что-то безпокоило: онъ какъ-то торопился, былъ разсѣянъ… Это обнаружилось еще вечеромъ, — а на другой день, утромъ, такое состояніе духа Беркова выразилось еще рѣзче, когда Артуръ вошелъ въ комнату отца и заявилъ желаніе поговорить съ нимъ.
— Нѣтъ, Артуръ, поговоримъ послѣ… потомъ! заторопился Берковъ, стараясь не заводить разговора. — Не мучь ты меня, пожалуйста, пустяками, когда у меня но горло самихъ серіозныхъ дѣлъ?… Денежныя обстоятельства и вообще дѣла въ резиденціи пошли наисквернѣйшимъ образомъ: что-то все не клеится, вмѣсто ожидаемыхъ прибылей — убытки и… Ну, да ты въ этомъ ничего не смыслишь, и наврядъ-ли тебя можетъ это интересовать!… Я ужъ самъ постараюсь поставить машину опять на рельсы, но теперь только прошу тебя: избавь меня отъ своихъ личныхъ дѣлишекъ!
— Это не личныя мои дѣлишки… Они важны и для тебя, папа! Мнѣ очень жаль, что я долженъ именно теперь, когда ты такъ занятъ дѣлами, просить у тебя удѣлить мнѣ часокъ времени, но… иначе нельзя!
— Ну, такъ — послѣ обѣда! опять заторопился Берковъ. — Вѣдь можешь-же ты подождать до тѣхъ поръ? Повторяю — теперь я не имѣю времени! Служащіе ждутъ меня уже въ конференціи, и я велѣлъ увѣдомить главнаго инженера, что по окончаніи совѣщаній намѣренъ отправиться въ рудники.
— Въ рудники?
Молодой человѣкъ навострилъ уши.
— Ты хочешь осмотрѣть шахты? прибавилъ онъ.
— Совсѣмъ нѣтъ! Я хочу взглянуть на подъемную машину, которая, во время моего отсутствія, передѣлывалась. Въ шахты-то мнѣ зачѣмъ-же?
— Я думалъ ты хочешь убѣдиться: въ самомъ-ли дѣлѣ онѣ такъ плохи, какъ увѣряютъ?…
Берковъ, собравшійся было идти, вдругъ повернулся и окинулъ сына почти изумленнымъ взглядомъ.
— А ты что-же такое знаешь объ этомъ? Гдѣ и что плохо?… Съ чьихъ это словъ забралъ ты себѣ въ голову?… Сдается мнѣ, ужь не директоръ ли, послѣ отказа моего выдать ему деньги на поправки, обратился къ высоко-родному моему сыну съ такою же просьбой, — ну и конечно попалъ какъ разъ на настоящаго хозяина!…
Старикъ громко захохоталъ, не замѣчая, что Артуръ нахмурилъ брови и вообще съ недовольной физіономіей нѣсколько рѣзко отвѣтилъ отцу:
— Однако, не мѣшало-бы посмотрѣть, нужны-ли вообще поправки, а такъ какъ ты все равно отправляешься туда съ инженеромъ, то ужъ за-одно и осмотрѣлъ-бы повнимательнѣе шахты.
— Вотъ охота! отрѣзалъ Берковъ. — Не думаешь-ли ты, что у меня двѣ головы на плечахъ? Я, братъ, эти штуки-то знаю: шахты въ нынѣшнемъ ихъ состояніи преопасная вещь; это, какъ дважды два — четыре!
— Такъ. И не смотря на это, ты заставляешь работать въ нихъ ежедневно?… Тамъ вѣдь сотни рабочихъ!…
Эти слова Артуръ произнесъ такимъ необычайнымъ, непривычнымъ для Беркова тономъ, что этотъ послѣдній насупилъ брови.
— Ты, Артуръ, ужъ не желаешь-ли мнѣ читать нравоученія? Это было-бы весьма странно мнѣ слышать!… здѣсь, на дачѣ, тебя должно быть скука одолѣла, вотъ ты и ударился въ филантропію?.. Но это ты лучше брось… Эта забава, братецъ мой, довольно дорогонька, особенно при теперешнихъ нашихъ обстоятельствахъ… Впрочемъ, утѣшься: я вѣдь и самъ забочусь о томъ, чтобы не случилось какого-либо несчастья, которое всегда влечетъ за собою убытки, а убытки теперь были-бы мнѣ очень некстати… Ну, словомъ: все что необходимо исправить — будетъ исправлено, на улучшенія-же въ обширныхъ размѣрахъ у меня нѣтъ денегъ; точно также и работъ я не могу пріостановить даже на самый короткій срокъ. Если ужь пріостанавливать — ну, тогда и ты пріостановись — не сори деньгами такъ, какъ сорилъ ими въ послѣднее время, передъ своей свадьбой… Одного не понимаю: что это ты теперь такъ вдругъ сталъ заботиться о дѣлахъ, которыхъ прежде и знать не хотѣлъ?… Хлопочи-ка лучше о своихъ свѣтскихъ дѣлишкахъ, пофантазируй насчетъ зимнихъ увеселеній, вечеровъ въ резиденціи, — и ужъ предоставь мнѣ намою личную отвѣтственность думать о дѣлахъ, въ которыхъ ты ровнехенько ничего не смыслишь.
— Да, папа, ничего ровнехонько!. подтвердилъ молодой человѣкъ съ оттѣнкомъ горечи. — Надо признаться, что ты хорошо объ этомъ позаботился…
— Что-жъ это, наконецъ? ты хочешь, кажется, дѣлать мнѣ упреки?…
Слова Артура, какъ видно, взорвали его.
— Развѣ ты не жилъ въ свое удовольствіе? Чего тебѣ не доставало?… Развѣ я когда-либо отказывалъ тебѣ въ чемъ, жертвуя всѣмъ, чтобы іы вполнѣ наслаждался?… развѣ послѣ моей смерти все богатство мое не перейдетъ къ тебѣ? Вѣдь я-то началъ, не имѣя гроша за душой!… Наконецъ не я-ли ввелъ тебя въ кругъ высшаго дворянства? Ты теперь тамъ какъ свой человѣкъ, благодаря тому, что я женилъ тебя на баронессѣ Виндегъ; рано-ли, поздно-ли, но ты совершенно будешь принадлежать этому кругу… Желалъ-бы я знать, есть ли гдѣ нибудь еще такой отецъ, столько сдѣлавшій для своего сына!… Во все время отцовскаго монолога, сынъ молча смотрѣлъ въ окно. Дождавшись конца рѣчи, онъ отвернулся отъ окна, собираясь выйти изъ комнаты.
— Да, ты совершенно правъ, папа, произнесъ онъ, — я вижу, что у тебя дѣйствительно теперь нѣтъ ни времени, ни терпѣнія выслушать то, что я намѣренъ былъ тебѣ сказать. Ну, поговоримъ ужъ послѣ обѣда!…
Артуръ направился къ дверямъ, а Берковъ, глядя ему вслѣдъ, покачивалъ только головой. Онъ видѣлъ теперь, что сынъ его по временамъ является какимъ-то непонятнымъ для него человѣкомъ… Но какъ видно, Берковъ въ самомъ дѣлѣ торопился: онъ поспѣшно замкнулъ свой письменный столъ, взялъ со стола шляпу и отправился въ залу конференціи… Выраженіе лица его не предвѣщало ничего хорошаго для служащихъ, которые его тамъ ожидали…
Въ одной изъ шахтъ, между тѣмъ, столпилась кучка рудокоповъ, которымъ предстояло спускаться въ свою очередь, на смѣну своихъ товарищей. Они ждали оберъ-штейгера, но онъ все еще не являлся. Кучку эту составляли мужчины — и пожилые, и молодые, и среднихъ лѣтъ; тутъ были представители различнаго рода работъ, производимыхъ въ шахтѣ; тутъ-же находились и всѣ штейгеры этого отдѣленія. Для всей этой толпы существовалъ только одинъ центръ — и этимъ центромъ былъ Ульрихъ Гартманъ. Онъ стоялъ въ самой срединѣ кучки, поставивъ одну ногу на ступеньку, съ скрещенными на груди руками; въ данную минуту онъ ничего не говорилъ, но довольно было одного взгляда на всю эту группу, для полнаго убѣжденія себя въ томъ, что всѣ единодушно смотрѣли на Гартмана какъ на вожака.
Кажется, не мѣсто и не время было здѣсь обсуждать какія либо дѣла, а между тѣмъ, не смотря на такую кратковременную, случайную сходку, рѣчь шла именно о томъ, что болѣе всего интересовало рабочихъ въ настоящее время.
— Да ужъ будь увѣренъ, Ульрихъ, что другіе заводскіе не пойдутъ за нами, говорилъ молодой рудокопъ, Лоренцъ, стоявшій рядомъ съ Гартманомъ. — Они вонъ говорятъ, что имъ еще рано дѣйствовать такъ; мы, молъ, еще не готовы, — ну, да однимъ словомъ — нѣтъ у нихъ, значитъ, охоты; пообождать желаютъ…
Ульрихъ тряхнулъ головой и надменно произнесъ:
— Ну, и пусть ихъ, на здоровье! Мы и одни начнемъ. Намъ нельзя терять времени!
Толпа рабочихъ какъ-то вдругъ заволновалась и раздались голоса:
— Одни начнемъ?…
— Безъ товарищей съ другихъ заводовъ?
— Какъ! теперь ужъ начинать?…
Эту послѣднюю фразу большинство нѣсколько разъ повторяло и, какъ видно, не безъ тревоги.
Ульрихъ вызывающимъ взглядомъ окинулъ всю толпу и произнесъ повелительнымъ тономъ:
— Да, я говорю: теперь! Впрочемъ, можетъ быть, кто нибудь изъ васъ иначе думаетъ? Пусть говоритъ!
Повидимому, большая часть рабочихъ именно иначе думала; однако никто изъ нихъ не дерзнулъ заявить рѣшительнаго несогласія своего, только одинъ Лоренцъ проговорилъ тономъ возраженія:
— Да вѣдь ты-же самъ стоялъ за то, что било-бы лучше, еслибы за одно съ нами и всѣ окрестныя заведенія прекратили работу?..
— Я, что-ли, виноватъ въ томъ, что они тянутъ да тянутъ — и будутъ тянуть до тѣхъ поръ, пока терпѣнье наше не лопнетъ!…
Эти слова Ульрихъ произнесъ разгорячившись.
— Они вотъ пообождать желаютъ непремѣнно, продолжалъ онъ, — а намъ ждать нельзя, и это имъ очень хорошо извѣстно. Я знаю, они хотятъ пустить насъ впередъ, перваго огня попробовать, чтобы посмотрѣть — удастся-ли намъ удержаться… Что-жъ, это по-товарищески?… А коли такъ — мы и одни, безъ нихъ, управимся!
— Развѣ ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что онъ (тутъ Лоренцъ метнулъ взглядомъ по направленію къ хозяйской дачѣ) согласится, уступитъ?…
— Онъ долженъ уступить! воскликнулъ Ульрихъ рѣшительно. — Долженъ, иначе — ему грозитъ разореніе. Теперь онъ какъ разъ провалился съ нѣсколькими своими спекуляціями, да тутъ еще ему нужно было заплатить долги его высокородія — сыночка своего, да вотъ новый домъ въ городѣ потребуетъ около 100,000 талеровъ, — ну-ка, пріостановись-ка теперь работа на заводахъ на нѣсколько мѣсяцевъ, — теперь, когда имъ заключены большіе контракты, и — аминь тогда масляницѣ, развеселому житью! Пожалуй, два года тому назадъ, онъ-бы заартачился, перенесъ-бы пріостановку работы, но теперь — гдѣ-жъ ему устоять?… И побѣда будетъ на нашей сторонѣ, если мы его пугнемъ этимъ.
— Дай-то Богъ, чтобъ такъ вышло на самомъ дѣлѣ!… проговорилъ, вздохнувъ, одинъ изъ рудокоповъ, человѣкъ уже пожилой, блѣднолицый, съ впавшими щеками и съ серьезной, озабоченной физіономіей: — Охъ, страшно тяжело было-бы если-бы мы да задаромъ натерпѣлись горя, всякихъ лишеній, проголодали-бы съ женами и дѣтьми нѣсколько недѣль и къ концу концовъ все снова пошло-бы по старому!… Ужъ лучше-бы пообождать, пока товарищи…
И опять изъ толпы раздались голоса:
— Правда! Пообождать-бы, пока другіе…
Ульриха такъ и взорвало.
— Опять та же канитель!… Да я-жъ вамъ говорю, что теперь-то самое настоящее время и есть, чтобы двинуться намъ впередъ! Ну, ладно: желаете вы идти со мной или нѣтъ? Отвѣчайте!
— Э, да не кипятись такъ! уговаривалъ Лоренцъ: — вѣдь ты-же знаешь, что коли до дѣла дойдетъ — такъ всѣ пойдутъ съ тобой!… Ну, и пусть на другихъ заводахъ дѣлаютъ, что хотятъ, а мы согласны… и всѣ до единаго будетъ съ тобой!…
— Да, я бы никому не совѣтовалъ отставать теперь, когда дѣло до серіознаго дошло… Снова заговорилъ Ульрихъ, кидая пасмурные, грозные взгляды въ ту часть толпы, откуда недавно слышались возраженія: — трусить намъ не приходится! Каждый долженъ стоять за всѣхъ и всѣ — за каждаго — и горе тому кто не исполнитъ этого!…
Видно было, что молодой коноводъ считалъ свою манеру деспотическаго обращенія съ товарищами наиболѣе вѣрнымъ средствомъ убить въ самомъ зародышѣ противорѣчивыя ихъ мысли. Небольшая кучка возражателей, состоявшая исключительно изъ пожилыхъ людей, умолкла, — а молодежь, окруживъ Гартмана, громко заявила ему свое сочувствіе.
— Впрочемъ, теперь не время говорить объ нашемъ дѣлѣ, договорилъ Ульрихъ спокойно, — а вотъ ужо вечеромъ…
— Оберштейгеръ!
Этотъ разноголосный крикъ перебилъ его рѣчь. Всѣ обернулись и стали смотрѣть на дверь.
— По мѣстамъ! скомандовалъ Гартманъ рудокопомъ, и приказаніе его было немедленно исполнено: рабочіе оказали примѣрное послушаніе. Каждый снова взялся за свой фонарь, стоявшій до сихъ поръ всторонкѣ.
Оберштейгеръ, появившись довольно неожиданно и войдя быстро, вѣроятно подмѣтилъ, какъ рудокопы отхлынули отъ Гартмана; онъ, пожалуй, даже слышалъ приказъ его, потому что, остановившись, обвелъ всю толпу испытующимъ взглядомъ.
— А вы, Гартманъ, какъ кажется, держите товарищей своихъ въ отличномъ повиновеніи?… полувопросительно и холодно произнесъ онъ.
— Такъ себѣ, господинъ оберштейгеръ, отвѣтилъ Ульрихъ не менѣе холоднымъ тономъ.
Надо полагать, что и для оберштейгера, какъ и для прочихъ служащихъ, не было уже тайной то, о чемъ въ эти дни больше всего толковали рабочіе; но онъ однако счелъ за лучшее прикинуться, будто ничего не слыхалъ, не видалъ…
— Господинъ Берковъ хочетъ съ инженеромъ осмотрѣть подъемную машину, заговорилъ оберштейгеръ совершенно спокойнымъ тономъ, какъ будто ничего и не было: — вамъ, Гартманъ, и Лоренцу велѣно оставаться здѣсь, въ шахтѣ, до тѣхъ поръ, пока господа не вернутся послѣ осмотра. Штейгеръ Вильмъ можетъ покамѣстъ свести вашихъ людей на работу, а ужъ послѣ пойдете и вы.
Ульрихъ молча повиновался приказанію и остался съ Лоренцомъ; всѣ-же прочіе рудокопы, надъ начальствомъ оберштейгера, отправились въ рудники. Когда они совсѣмъ исчезли изъ виду — Гартманъ отвернулся и злобно прошипѣлъ:
— Всѣ они, однако, порядочные трусы!… Съ такой боязливостью, нерѣшимостью никогда ни чего не добьешься!… Вѣдь они ничуть не хуже меня знаютъ, что теперь-то и надобно не упускать случая, а вотъ — не хотятъ-же, пятятся, потому что мы, молъ, одни, другіе заводскіе несъ нами!… Счастье еще, что врагъ нашъ — именно Берковъ, а не другой какой нибудь человѣкъ! Будь-ка на его мѣстѣ ловкій господинъ, умѣющій во-время и зубы оскалить во-время и обласкать, погладить — ну, тогда съ нашими ребятами ни до чего нельзя было-бы добиться!
— А ты развѣ думаешь, что онъ-то спасуетъ?… спросилъ Лоренцъ, очевидно сомнѣваясь.
— Конечно. Онъ — какъ и всѣ кулаки — трусливъ. Онъ хорохорится и гнетъ только тогда, когда у него дѣла хорошо идутъ, пока все ладно; а чуть коснется его шкуры или кошелька — ну и станетъ онъ тише воды, ниже травы. Онъ съ-умѣлъ уже вселить полную ненависть въ сердце каждаго, онъ еще будетъ такъ притѣснять и угнетать своихъ подчиненныхъ, что подконецъ всѣ до единаго выступятъ противъ него… А это-то и хорошо: тогда онъ въ нашихъ рукахъ.
— Вмѣстѣ съ сынкомъ своимъ?… Ну, а какъ ты думаешь: неужели, когда дѣло начнется, сынокъ и палецъ о палецъ не ударитъ?…
Неподдѣльная ироническая улыбка заиграла на губахъ Ульриха, когда онъ отвѣтилъ тономъ презрѣнія:
— Что его считать!… Стоитъ намъ слегка нашумѣть, а ужъ онъ, глядишь, и удралъ въ городъ прятаться. Имѣй мы съ нимъ дѣло — ну не долго-бы пришлось намъ возиться тогда: онъ на все-бы поддакивалъ намъ, если-бы мы пригрозили ему хоть тѣмъ, что, молъ, не дадимъ вамъ выспаться… Другое дѣло — отецъ его… Съ нимъ все-таки не скоро сладить.
— Вотъ, захотѣлось ему подъемную машину осмотрѣть, задумчиво проговорилъ Лоренцъ: — а захочется-ли на шахты-то взглянуть?..
Ульрихъ горько улыбнулся.
— Вотъ тоже сказалъ! захочется-ли! Нашъ братъ такъ ежедневно долженъ рисковать тамъ своею жизнью, потому мы ужъ и родились на это… А господинъ хозяинъ, не безпокойся, съ безопаснаго мѣстечка въ форшахтѣ и шагу не сдѣлаетъ дальше! Эхъ, желательно мнѣ было-бы, чтобы онъ когда нибудь столкнулся со мною одинъ на одинъ! Ужъ я-бы заставилъ, научилъ бы его дрожать такъ, какъ это намъ зачастую приходится…
Взгляды Гартмана и самый тонъ его голоса были до того свирѣпы, столько злобы и глубочайшей ненависти таилось въ его словахъ, — что товарищъ его, человѣкъ болѣе сдержанный, хладнокровный, счелъ за лучшее умолкнуть и хоть на это время молчаніемъ своимъ оборвать такой разговоръ. И дѣйствительно оба замолчали. Ульрихъ подошелъ къ окну и съ явнымъ нетерпѣніемъ сталъ глядѣть въ него… Вдругъ, на его плечо легла чья-то рука… Онъ обернулся: передъ нимъ стоялъ Лоренцъ.
— Мнѣ-бы хотѣлось, Ульрихъ, кое-что спросить у тебя, началъ онъ съ запинкой: — и ужъ если я прошу, то ты конечно отвѣтишь… Въ какихъ ты отношеніяхъ съ Мартой?…
Гартманъ не съ разу отвѣтилъ — прошло нѣсколько секундъ.
— Я… съ Мартой?… А тебѣ это нужно знать?
Молодой рудокопъ потупился.
— Ужъ будто ты не знаешь, что я давнымъ-давно ухаживаю за этой дѣвушкой, а она… все отворачивается отъ меня… потому что, вѣроятно… другой у ней на примѣтѣ… Что и говорить, не могу я не похвалить ея выбора, это такъ! (Лоренцъ при этомъ, хотя и съ болѣзненнымъ ощущеніемъ, полюбовался, оглянувъ разомъ стройную фигуру своего друга.) Ну-ужъ, коли это въ самомъ дѣлѣ правда, то есть, если ты всталъ поперекъ на моей дорогѣ — дѣлать нечего! Выходитъ — лучше вытрясти изъ головы эти мысли, бросить и думать… Да!.. Отвѣчай-же прямо: поладили вы или нѣтъ?
— Нѣтъ, Карлъ, не поладили…
Ульрихъ произнесъ это глухимъ голосомъ и прибавилъ:
— Разошлись мы и… ужъ не сойтись намъ! На этомъ мы и порѣшили… значитъ, насчетъ этой дѣвушки я больше тебѣ не помѣха; коли ты еще разъ попытаешь свое счастье, то, я думаю, Марта теперь не отвернется отъ тебя.
Радость засіяла на лицѣ молодаго человѣка, онъ вздохнулъ полною грудью и весь какъ-то выпрямился.
— Да? и ты это взаправду думаешь? Ну-да уже если ты это самъ говоришь, такъ значитъ оно такъ и есть. Ладно, попробую я сегодня вечеркомъ…
Ульрихъ нахмурилъ брови.
— Сегодня вечеркомъ?… Что-жъ, ты развѣ ужъ совсѣмъ забылъ, что сегодня вечеромъ намъ надо всѣмъ собраться, чтобы поговорить о нашемъ дѣлѣ?… Тебѣ, кажется, тоже нужно быть тамъ, гдѣ мы всѣ будемъ, а не заниматься въ это время любовными объясненіями!… И ты, братъ, выходитъ, не лучше другихъ!.. Теперь, когда борьба на носу — голова твоя набита любовными похожденіями; когда каждый холостякъ долженъ былъ-бы радоваться, что нѣтъ у него ни жены, ни дѣтей, — ты, напротивъ, думаешь о женитьбѣ! . Поглядѣть на всѣхъ васъ — такъ, право, не втерпежъ станетъ!…
— Что-же… развѣ я ужъ не могу и словечко Мартѣ замолвить? обидѣлся Лоренцъ. — Еслибъ она даже и въ самомъ дѣлѣ согласилась, вѣдь до свадьбы-то еще далека пѣсня!… Тебѣ конечно непонятно, каково тому человѣку, который любитъ, а предметъ его любви больно неподатливъ, никакъ рукой его не достать; ты не знаешь, что дѣлается съ сердцемъ, какъ его крутитъ, когда no-неволѣ видишь, что не ты, а другой каждый день встрѣчается съ ней, — и видишь, что этому другому стоитъ только протянуть руку, чтобы получить то, за что я, напримѣръ, радъ былъ-бы отдать жизнь! Ты не знаешь, Ульрихъ…
— Карлъ, замолчишь ли ты?!…
Губы Гартмана дрогнули и онъ такъ хватилъ кулакомъ въ бревенчатую стѣну, что вся избушка задрожала…
— Ступай, бѣги къ своей Мартѣ! Хоть сейчасъ вѣнчайся съ ней, дѣлай что хочешь — только молчи, не говори мнѣ объ этомъ больше ни полслова!… Я не могу — не хочу этого слышать! Понялъ?…
Широко раскрывъ глаза, смотрѣлъ молодой рудокопъ на своего товарища; онъ никакъ не могъ понять, съ чего это Ульрихъ такъ яростно накинулся на него?… Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь не принудилъ-же онъ себя насильно отказаться отъ молодой дѣвушки?… Но Лоренцу некогда уже было размышлять объ этомъ: вблизи раздался рѣзкій голосъ самого Беркова. Берковъ, какъ слышно было, далеко не въ дружелюбнымъ тонѣ говорилъ слѣдующія слова лицамъ, сопровождавшимъ его:
— Ну, нѣтъ — довольно, господа! Я не шучу и серіозно прошу больше не говорить мнѣ объ этомъ! Какъ! до сихъ поръ устройство вентиляціи оказывалось удовлетворительнымъ, никакихъ несчастій не случалось — и вдругъ оно стало негоднымъ?… Нѣтъ, оно еще послужитъ. Намъ, повторяю, не нужно никакихъ дорогихъ улучшеній, новинокъ, которыя вамъ угодно называть «необходимыми», и это потому, что платить-то за нихъ приходится не изъ вашего кармана!… Уже не думаете-ли вы, что я имѣю намѣреніе учреждать тугъ филантропически-образцовое заведеніе? Я одного хочу: расширить производство; я не прочь увеличить и сумму расхода, я даже заранѣе одобряю — но только тѣ расходы, которые будутъ поставлены мнѣ на видъ, какъ имѣющіе цѣлью расширеніе самаго дѣла. Все что прямо къ этому относиться не будетъ — я не принимаю, вычеркиваю!… Если рабочіе находятся въ опасности, то не въ моихъ средствахъ избавить ихъ отъ нея, потому что таковъ уже самый родъ ихъ занятія какъ ремесла. Я не могу кидать цѣлыя тысячи, чтобы предохранить нѣсколькихъ рабочихъ отъ могущаго случиться несчастія, отъ какой нибудь бѣды, которая до сихъ поръ однако еще и не случалась. Для производства въ шахтахъ слѣдуетъ ограничиваться только необходимѣйшими пособіями, чтобы лишь поддерживать какъ слѣдуетъ самое производство — вотъ и все!
Берковъ былъ повидимому весьма непріятно пораженъ, когда онъ, отворивъ дверь передъ спускомъ въ шахты, увидѣлъ какъ разъ передъ собой двухъ рудокоповъ. Онъ никакъ не думалъ встрѣтить ихъ здѣсь, и они могли слышать послѣднія его слова… Такая встрѣча, казалось, была еще болѣе не по вкусу главному инженеру. Онъ смутился и проговорилъ:
— Вы зачѣмъ-же тутъ наверху, Гартманъ?…
— Оберъштейгеръ передалъ намъ, что мы должны провожать васъ въ шахту, отвѣтилъ Ульрихъ, глядя въ упоръ на Беркова.
Главный инженеръ, получивъ такой отвѣтъ, пожалъ плечами и обернулся лицомъ къ своему патрону. На лицѣ его ясно можно было прочесть: «Ну, для этого онъ могъ бы и другаго назначить!»… Однако онъ ничего не сказалъ.
— Ну, хорошо, быстро произнесъ Берковъ: — можете оба спускаться! Мы сейчасъ послѣдуемъ за вами. Богъ въ помощь!
Оба рудокопа повиновались. Когда оставшіеся наверху лица не могли уже болѣе видѣть ихъ, Лоренцъ на минутку пріостановился.
— Ульрихъ!
— Чего тебѣ?
— Ну, что — слышалъ?…
— Да. Не можетъ кидать тысячи, чтобы спасти отъ несчастья нѣсколькихъ рабочихъ!… А производство слѣдуетъ расширить на сотни тысячъ!… Слышалъ. Ну, сегодня тамъ… внизу ужъ навѣрно никого нѣтъ, вотъ онъ и вздумалъ сегодня побывать тамъ… Ладно, увидимъ, кому первому выпадетъ на долю… Ну, Карлъ, дѣйствуй!
А весна, бурно прогремѣвъ вчера, разразившись ужасной непогодой, казалось, вступила теперь въ свои царственныя права, — съ такой волшебной быстротой перемѣнилась погода за одну ночь! Непроглядный туманъ и тяжелыя тучи исчезли куда-то, не оставивъ и слѣда; ни вѣтра, ни холода уже не было; горы, ярко освѣщенныя лучами солнца, такъ ясно очерчивались на голубомъ тонѣ неба, воздухъ обладалъ такою мягкостью, теплотою, что, наконецъ смѣло можно было питать надежду на прекращеніе постоянныхъ дождей и бурь, бушевавшихъ въ продолженіи послѣднихъ недѣль, и на возвратъ долгихъ весеннихъ и лѣтнихъ красныхъ дней.
Евгенія, выйдя на балконъ, любовалась пейзажемъ, теперь уже яснымъ, не затуманеннымъ. Глаза ея задумчиво были обращены на горы… Можетъ быть она думала о томъ именно часѣ, который вчера пришлось ей провести тамъ, на вершинѣ, окутанной туманомъ?… Быть можетъ въ ушахъ ея все еще раздавались шумъ и странный шорохъ темно-зеленыхъ вѣтвей громадной ели?… Думала-ли она объ этомъ, или нѣтъ, но думы ея должны были во всякомъ случаѣ быстро разлетѣться, потому что въ это мгновеніе — и довольно близко — послышались звуки почтоваго рожка, и не прошло минуты, какъ внизу, у террасы остановилась почтовая карета… Крикъ радости, пріятнаго изумленія отъ неожиданности вырвался изъ груди молодой женщины и она побѣжала съ балкона, восклицая:
— Отецъ! отецъ!…
Дѣйствительно, въ почтовой каретѣ пріѣхалъ баронъ Виндегъ; онъ поспѣшно выйдя изъ экипажа достигъ лѣстницы, гдѣ и былъ встрѣченъ дочерью. Послѣ свадьбы это была ихъ первая встрѣча — и не смотря на то, что двое лакеевъ смотрѣли на нихъ (они явились чтобы высадить высокаго гостя), отецъ такъ же горячо и страстно обнялъ дочь свою, какъ обнималъ ее вечеромъ, въ день ея свадьбы, когда Евгенія, въ дорожномъ костюмѣ, прощалась, разставаясь съ нимъ. Молодая женщина довольно ловко высвободилась изъ отцовскихъ объятій и увлекла его за собою въ свой любимый, уютный, синій будуаръ.
— Ахъ, папа, вотъ неожиданнная радость! вскрикнула Евгенія все еще съ сіяющимъ отъ восторга лицомъ и нѣсколько взволнованная. — У меня даже никакого предчувствія не было, что ты такъ неожиданно меня навѣстишь!…
Баронъ снова обнялъ дочь свою и опустился съ нею на диванъ.
— Я и самъ, дитя мое, неожиданной случайно навѣстилъ тебя… Обстоятельства принудили меня выѣхать, — а такъ какъ приходилось проѣзжать почти мимо, то я не могъ, да и не хотѣлъ отказать себѣ сдѣлать небольшой кругъ (нѣсколько лишнихъ часовъ ничего не значатъ), чтобы повидаться съ тобою.
— Обстоятельства? какія?…
И Евгенія вопросительно посмотрѣла на своего отца, который, въ свою очередь, какъ-то пытливо всматривался въ черты лица дочери, будто желая прочесть въ нихъ полный дневникъ молодой женщины за нѣсколько недѣль, — узнать, какъ прожито ею все это время, послѣ разлуки… Но когда Евгенія нечаянно взглянула на шляпу отца (онъ держалъ ее еще въ рукѣ) — дрожь пробѣжала по ея тѣлу и она поблѣднѣла…
— Ради Бога, папа, скажи… трауръ… по комъ?… Гдѣ мои братья?…
— Братья твои совершенно здоровы, успокоилъ ее баронъ, — они оба заочно горячо тебя цалуютъ. Нѣтъ, Евгенія, будь покойна, не бойся!… Бояться за тѣхъ, кто дорогъ твоему сердцу, тебѣ нечего. Этотъ трауръ, надѣтый всѣми нами, никого изъ насъ не опечалилъ — къ сожалѣнію, я долженъ въ этомъ сознаться… Впрочемъ, подробнѣе я сообщу тебѣ послѣ; а теперь, Евгенія, скажи-ка мнѣ…
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! живо заговорила молодая женщина съ безпокойствомъ въ голосѣ: — нѣтъ, я хочу прежде знать но комъ этотъ трауръ, кого именно должны мы оплакивать?…
Виндегъ отложилъ всторону шляпу свою, обвернутою крепомъ, и еще сильнѣе обнялъ дочь. Что-то болѣзненное, нервическое было въ этихъ нѣжныхъ ласкахъ его, онъ такъ судорожно прижималъ ее къ своей груди.
— Я отправляюсь отдать послѣдній долгъ родственнику нашему — Рабенау. Земли его находятся въ этой провинціи.
Евгенія была поражена этой новостью.
— Графъ Рабенау! владѣлецъ майората?!… Онъ…
— Скончался, договорилъ подавленнымъ голосомъ баронъ Виндегъ: — да, въ цвѣтѣ силъ, полный здоровья и за нѣсколько недѣль до своей свадьбы… Этого, конечно, никто не могъ ожидать!…
Смертельная блѣдность покрыла щеки Евгеніи; но видно было, что собственно смерть графа Рабенау ее тоже не опечалила, хотя извѣстіе это страшно взволновало ее… Она ни слова не сказала о томъ, что привело ее въ волненіе; но отецъ, кажется, и такъ понялъ, угадалъ его причину.
— Ты знаешь, Евгенія, что я и графъ были давно чужими другъ для друга, продолжалъ онъ мрачно: — съ нимъ невозможно было имѣть никакихъ сношеній: это былъ человѣкъ съ грубыми манерами, съ дикимъ характеромъ… Я никогда не забуду его жесткаго отказа, когда я, полгода тому назадъ, обратился къ нему съ просьбой… Если-бы онъ захотѣлъ, онъ могъ-бы тогда насъ спасти! Да, и это было ему такъ легко сдѣлать, а между тѣмъ — онъ отказалъ… И какъ грубы, жестоки были слова его!… Вотъ теперь онъ умеръ… умеръ, не оставивъ наслѣдниковъ.. Майоратъ переходитъ ко мнѣ теперь, когда помощи этой уже не нужно… поздно! Дитя уже мое принесено мною въ жертву…
Видно было, что баронъ Виндегъ испытывалъ въ эти мгновенія страшную, неизъяснимую боль въ сердцѣ. Евгенія видимо старалась собраться съ силами, что ей наконецъ и удалось.
— О, папа, ты не долженъ теперь думать обо мнѣ! Ахъ, мнѣ такъ легко дышется, мнѣ такъ хорошо при одной мысли, что ты получаешь такую великолѣпную награду за все то униженіе, которое ты перенесъ!… Если я взволнована, то это потому, что слишкомъ внезапно, неожиданно услышала такое извѣстіе. Развѣ мы могли когда нибудь даже подумать, что этотъ майоратъ можетъ перейти къ намъ?…
— Да, это было невозможно! тѣмъ-же мрачнымъ голосомъ сказалъ баронъ. — Рабенау былъ молодъ, здоровъ; онъ сбирался жениться… Ему оставалось только обвѣнчаться, никакихъ препятствій къ этому не было, все было покончено, улажено… Кому-же, при такихъ обстоятельствахъ, могло придти въ голову, что вотъ онъ заболѣетъ и черезъ три дня отдастъ Богу душу!… Но ужъ если ему не суждено было жить, то почему-же… да, почему-же ударъ не разразился раньше!?… Вѣдь назадъ тому четыре недѣли насъ спасла-бы вполнѣ половина, даже четвертая часть всего того богатства, которое мнѣ достается теперь съ такимъ избыткомъ… О, я-бы тогда могъ этому мерзавцу, черезъ котораго и пошло все мое несчастье, швырнуть деньги, требуемыя имъ съ чудовищными, жидовскими процентами! Да, и тогда не пришлось-бы мнѣ уплатить долга единственною моею дочерью. Ты пожертвовала собой — и я принялъ эту жертву, Евгенія! Но, Богъ свидѣтель, не ради себя я это сдѣлалъ: имя наше, будущность сыновей моихъ — вотъ единственно, о чемъ я думалъ тогда… И что-же? теперь выходитъ, что жертва принесена напрасно, что короткій промежутокъ времени — всего какихъ нибудь пять-шесть недѣль — отнялъ возможность выйти изъ бѣды иначе, заставилъ принести горькую жертву… О, я не перенесу этой насмѣшки судьбы!…
Говоря это, онъ крѣпко сжималъ руку дочери, — а молодая женщина, между тѣмъ совершенно овладѣвъ собой, приняла горделивый видъ; хотя слова отца: «помощи уже не нужно… поздно!…» рѣзнули ея сердце какъ тупымъ ножемъ, но въ лицѣ Евгеніи нельзя уже было замѣтить чувства боли.
— Тебѣ, папа, не слѣдуетъ такъ говорить, замѣтила она твердымъ тономъ: — это было-бы несправедливо въ отношеніи другихъ твоихъ дѣтей. Смерть графа Рабенау, по которомъ мы станемъ соблюдать только наружный трауръ, — эта смерть облегчила тебя во многомъ, освободивъ отъ многихъ узъ. Замужество мое отстранило только наиболѣе грозный ударъ; но вѣдь осталось довольно другихъ, которые висѣли надъ ними — и, какъ знать, можетъ быть современемъ снова тебѣ пришлось-бы очутиться въ унизительной зависимости отъ этого человѣка. Теперь опасность эта миновала навсегда. Ты можешь отдать ему назадъ все, что получилъ отъ него, и мы больше уже не будемъ у него въ долгу!…
— Но теперь онъ у насъ въ долгу: онъ тебя долженъ намъ отдать! подхватилъ Виндегъ съ горечью въ голосѣ и прибавилъ: — только — нѣтъ, не захочетъ онъ, не рѣшится уплатить этого долга!… Вотъ это-то и отравляетъ всю мою радость, которую я ощущаю при мысли, что я спасенъ!… О, съ какимъ восторгомъ привѣтствовалъ бы я это спасеніе, еслибъ оно пришло пораньше! Глядя на тебя, я прихожу только въ отчаяніе отъ этого спасенія…
Евгенія отвернулась отъ отца и низко наклонилась къ цвѣтамъ, которые благоухали въ стоящей возлѣ ея вазѣ.
— Я не такъ несчастна, какъ ты можетъ-быть думаешь вмѣстѣ съ братьями моими, почти прошептала она.
— Въ самомъ дѣлѣ? не полагаешь-ли ты, что твои письма могли меня обмануть?.. Я напередъ зналъ, что ты насъ пожалѣешь; но если у меня и было сомнѣніе, то теперь блѣдность твоя прямо выдаетъ тебя. Да, Евгенія, ты несчастна! И ты должна быть несчастной съ этимъ человѣкомъ, который…
— Папа, не забудь: ты говоришь о моемъ мужѣ!… И вмѣстѣ съ этими словами молодая женщина такъ быстро, порывисто поднялась съ дивана, что отецъ ея отклонился назадъ, — до того его поразила эта неожиданность, до того онъ былъ удивленъ тономъ голоса дочери и лрко-вспыхнувшимъ румянцемъ на ея щекахъ.
— Извини, сказалъ онъ, нѣсколько оправившись: — я все еще не могу свыкнуться съ мыслью, что дочь моя замужемъ за какимъ-то Артуромъ Берковымъ, а самъ я нахожусь въ его домѣ… Но они заставляютъ меня поступать такъ, когда я хочу видѣть мсе дитя. Ты права, я долженъ щадить тебя, говоря съ тобою о томъ человѣкѣ, съ которымъ ты обвѣнчана, — хотя довольно хорошо вижу, сколько ты перенесла страданій, живя съ нимъ, и какъ теперь еще страдаешь…
Густой румянецъ на щекахъ Евгеніи мало по малу исчезалъ, но слабая краска осталась еще на нихъ, когда она глухимъ голосомъ возразила:
— Нѣтъ, ты ошибаешься: пожаловаться на Артура я не могу. Онъ съ самаго начала держался въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ меня, такъ что мнѣ остается только его благодарить…
Глаза барона Виндега сверкнули.
— Да, я-бы не совѣтовалъ ему и его отцу забываться передъ тобой!… Ужъ они-то менѣе всего стоютъ той чести, которая благодаря тебѣ, посѣтила ихъ домъ, гдѣ до того времени чести-то что-то мало было… Но. Евгенія, по крайней мѣрѣ однимъ постараюсь я угодить тебѣ! Не долго придется тебѣ носить свое новое имя, — это имя, запятнанное многими низостями, загрязненное безстыдствомъ относительно насъ и другихъ личностей… Развѣ безстыдство становится менѣе безстыднымъ отъ того, что законъ не можетъ ихъ покарать за него? Да, я позаботился, чтобы по крайней мѣрѣ хоть этому положить конецъ.
Молодая женщина удивленными глазами смотрѣла на отца.
— Папа, что ты хочешь этимъ сказать?..
— Я принялъ необходимыя мѣры, чтобы твоего…
Видно было, что баронъ дѣлалъ усиліе, желая произнести слѣдующее слово; наконецъ онъ превозмогъ себя и сказалъ:
— Супруга твоего сдѣлать дворяниномъ. Я выхлопочу дворянство только ему, но никакъ не его отцу… Этому послѣднему никогда и никакой услуги я не сдѣлаю — и не хочу видѣть его рядомъ съ нами даже… въ воображеніи! Не смотря на то, что при дарованіи дворянскихъ правъ перемѣна фамиліи можетъ быть допущена только въ чрезвычайномъ случаѣ — я все-таки постараюсь добиться и этого!… Вы сами тогда можете избрать для себя любую фамилію, — напримѣръ, хоть назваться по имени одного изъ вашихъ имѣній, однимъ словомъ: выберете такую, которая болѣе будетъ подходить къ вновь-возникшему дворянскому роду. Сдѣлаете выборъ — и желаніе ваше будетъ исполнено.
— Къ вновь-возникшему дворянскому роду? проговорила Евгенія глухимъ голосомъ. — Нѣтъ, ты, папа, напрасно это дѣлаешь, если хлопочешь, только ради меня, о дарованіи дворянскихъ правъ… Впрочемъ, пожалуй, ты правъ: это во всякомъ случаѣ самое лучшее!… Меня всегда охватывалъ ужасъ при мысли, что я должна воспользоваться великодушіемъ Артура и взять назадъ безусловно даромъ то, что куплено имъ дорогою цѣною!… Ты правъ: такимъ образомъ и мы съ своей стороны кое-что дадимъ ему за это!… Дворянская грамота будетъ для него богатымъ вознагражденіемъ за то, отъ чего онъ самъ отказывается.
Много горечи было въ этихъ словахъ, а все таки чувство боли, хотя и подавленное, прозвучало въ нихъ; Виндегъ ничего не понялъ: монологъ его дочери остался для него положительною загадкою — и онъ уже намѣревался было попросить разрѣшить ее, но тутъ явился лакей и доложилъ о г. Берковѣ, который желалъ засвидѣтельствовать свое почтеніе барону.
Артуръ вошелъ въ комнату, приблизился къ своему тестю и проговорилъ нѣсколько любезныхъ фразъ по поводу неожиданнаго его пріѣзда. Молодой человѣкъ по прежнему былъ равнодушенъ, весьма холоденъ и невозмутимо-апатиченъ. Нельзя было не замѣтить, что онъ, явившись сюда, исполнилъ только долгъ вѣжливости, — что ему нужно-же было привѣтствовать тестя, который, въ свою очередь, усматривая необходимость такой встрѣчи, долженъ былъ принять привѣтствія своего зятя. Такъ какъ при этомъ свиданіи постороннихъ никого не было, то церемонія рукопожатія была оставлена всторонѣ: Виндегъ и Артуръ просто только обмѣнялись холодно-учтивыми поклонами — и затѣмъ первый, какъ старшій, снова опустился на диванъ рядомъ со своею дочерью, — а второй, младшій, остался стоять около одного изъ креселъ. Видно было, что Артуръ не садился потому, что имѣлъ намѣреніе сдѣлать по возможности короткимъ свой вынужденный визитъ супругѣ въ ея салонѣ.
Баронъ Виндегъ былъ настолько свѣтскимъ человѣкомъ, что ему легко было найти подходящую тему дли салонной бесѣды и заговорить самымъ непринужденнымъ тономъ, не смотря на только-что прерванный тревожнаго свойства разговоръ съ дочерью; обычные вопросы слѣдовали одинъ за другимъ, причемъ освѣдомились о состояніи здоровья нѣкоторыхъ членовъ семейства, было упомянуто также и о смерти графа Рабенау, какъ о причинѣ настоящей поѣздки барона и его неожиданнаго визита. Артуръ счелъ долгомъ сказать нѣсколько избитыхъ фразъ, чтобы изъ приличія пособолѣзновать о такой потерѣ; онъ, разумѣется, даже и не предчувствовалъ совершившуюся уже перемѣну въ обстоятельствахъ его новыхъ родственниковъ, вызванную внезапною смертью графа. Но вотъ баронъ заговорилъ о другомъ.
— Кстати сообщу вамъ, что я привезъ изъ резиденціи новость, которая и васъ, господинъ Берковъ, должна весьма заинтересовать, мягко-вѣжливо началъ Виндегъ. — Я склоненъ думать, что желаніе вашего отца относительно возведенія васъ въ дворянское достоинство не было для васъ тайной… Теперь позвольте сообщить вамъ, что желаніе это въ скоромъ времени будетъ исполнено. Замѣчу, что относительно одного пункта я встрѣтилъ довольно серіозныя, можно сказать — неодолимыя препятствія, такъ какъ… существуютъ нѣкоторыя извѣстныя… предубѣжденія касательно самого господина Беркова… Эти препятствія едва-ли возможно будетъ преодолѣть; но мы, тѣмъ не менѣе, готовы за то почтить одного изъ первыхъ нашихъ промышленниковъ тѣмъ, что сыну его будетъ вручена дворянская грамота. Надѣюсь поздравить васъ съ этимъ въ непродолжительномъ времени.
Артуръ все это выслушалъ молча; ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ его лицѣ… Теперь онъ поднялъ глаза — и въ этотъ-же моментъ Евгенія устремила на нихъ свои взглядъ съ любопытствомъ, ей самой необъяснимымъ, хотя въ настоящую минуту въ глазахъ Артура ничего нельзя было прочесть.
— Могу я спросить, господинъ баронъ, заговорилъ онъ, — было-ли на это только желаніе моего отца, или-же вы имѣли также въ виду и вашу дочь?
Виндегъ слегка смутился, но сейчасъ-же оправился. Онъ навѣрняка расчитывалъ, что вотъ станутъ его благодарить, а вмѣсто этого вдругъ — вопросъ… и притомъ такой странный…
— Да, пожалуй, желанія наши согласовались, потому что брачный союзъ уже былъ заключенъ, не безъ усилія проговорилъ онъ: — впрочемъ, я и тогда ужъ не скрывалъ отъ господина Беркова, что сомнѣваюсь относительно возможности возведенія лично его въ дворянское достоинство, — причемъ онъ увѣрилъ меня, что ужъ если надо будетъ отъ этого отказаться, то онъ откажется въ пользу своего единственнаго сына и наслѣдника, и этимъ доставитъ ему блистательную будущность.
— Въ такомъ случаѣ, холодно произнесъ Артуръ, — мнѣ приходится сожалѣть, что отецъ мой не сообщилъ мнѣ объ осуществленіи этого желанія; я зналъ только, что все это было покамѣсть, такъ сказать, въ одномъ воображеніи… Мнѣ, господинъ баронъ, приходится еще больше сожалѣть о томъ, что вы напрасно употребили все свое вліяніе, чтобы одарить меня тѣми почестями, отъ которыхъ — увы! — я долженъ отказаться…
— Позвольте… извините, господинъ Берковъ! Я, кажется, не такъ понялъ… мнѣ послышалось, что вы отказываетесь?..
— Да, отказываюсь отъ дворянскаго достоинства, если оно будетъ мнѣ предложено… Точно такъ, господинъ баронъ!
Виндегъ совершенно растерялся, что, вѣроятно, случалось съ нимъ не часто.
— Ну, такъ позвольте узнать по крайней мѣрѣ причину этого… этого страннаго упрямства, чтобы не сказать больше… Я жажду ее узнать!
Артуръ бросилъ взглядъ на жену свою. Онъ замѣтилъ, что она вздрогнула при его словахъ, и увидѣлъ, какъ щеки ея разгорѣлись яркимъ румянцемъ. Взгляды ихъ встрѣтились; нѣкоторое время оба они глядѣли другъ на друга, — но, повидимому, въ глазахъ Евгеніи не было ничего такого, чтобы могло побудить молодаго человѣка къ уступчивости, потому что въ голосѣ его звучало рѣшительное упорство, когда онъ отвѣтилъ барону:
— Въ моемъ отказѣ нѣтъ ничего страннаго — и если гдѣ есть странность, то это въ самомъ предложеніи. Если бы моего отца сдѣлали дворяниномъ за его заслуги, а онъ безспорно много сдѣлалъ для развитія промышленности, — то я, какъ наслѣдникъ, принялъ бы дворянское достоинство. Дворянская грамата была бы въ такомъ случаѣ знакомъ отличія, какъ и всякій другой подобный знакъ, — и получить ее было бы почетомъ. Почтить такимъ образомъ отца моего нашли неудобнымъ, — и я, конечно, не берусь судить тѣхъ, которые имѣютъ противъ него «предубѣжденія», что и служитъ помѣхой; но, съ своей стороны, заявляю, что не имѣю ни малѣйшаго права на полученіе такого знака отличія. По этой-то причинѣ я и счелъ за лучшее не давать повода столичнымъ языкамъ утверждать, что человѣкъ, породнившійся съ фамиліей Виндегъ, будетъ непремѣнно возведенъ въ дворянское достоинство.
Эти послѣднія слова Артуръ проговорилъ равнодушнымъ тономъ, безъ тѣни намека, по Евгенія все-таки какъ-то злобно сжала губы… Она знала, что они относились только къ ней. Неужели онъ хотѣлъ вполнѣ освободиться, отнявъ у нее послѣднее право смотрѣть на него съ презрѣніемъ?… А ей теперь, болѣе чѣмъ когда либо, хотѣлось удержать это право…
— Да, я, кажется, въ самомъ дѣлѣ ошибся относительно причинъ, ради которыхъ вы могли бы желать породниться съ нами, протянулъ баронъ, — но я долженъ признаться, что никакъ не ожидалъ встрѣтить у васъ такіе взгляды на этотъ предметъ, — взгляды, которые, вѣроятно, недавно еще пріобрѣтены вами, такъ какъ до вашей свадьбы, казалось мнѣ, вы держались совершенно противуположныхъ мнѣній…
— До моей свадьбы?!..
Артуръ при этомъ невыразимо-горько улыбнулся и сказалъ:
— Да, тогда, конечно, я еще не такъ хорошо зналъ, какъ въ вашемъ кругу, господинъ баронъ, судили обо мнѣ и что говорили объ отношеніяхъ моихъ къ этому кругу… Но теперь мнѣ все извѣстно — и какъ безпощадно открыли мнѣ глаза!.. Вамъ нечего поэтому удивляться, если я отказываюсь, то есть не хочу теперь быть непрошенымъ гостемъ тамъ, гдѣ и прежде для меня не было мѣста.
Евгенія молчала, но она такъ крѣпко сжала въ рукѣ розу, которую незадолго передъ тѣмъ вынула изъ вазы, что нѣжный цвѣтокъ подвергся той-же участи, какую испыталъ недавно ея вѣеръ въ рукѣ Артура. Сильно скомканный розанъ упалъ на коверъ; молодой человѣкъ не замѣтилъ этого: онъ стоялъ къ Евгеніи почти задомъ, прямо обратясь лицомъ къ ея отцу. Баронъ смотрѣлъ на Артура такими глазами, какъ будто бы рѣшительно сомнѣвался: да точно-ли это его зять стоитъ теперь передъ нимъ?…
— Нечего и говорить о томъ, что я положительно не знаю, кто вамъ открылъ глаза; но во всякомъ случаѣ тотъ, кто говорилъ вамъ — преувеличилъ, замѣтилъ Виндегъ серіозно: — тѣмъ не менѣе, я считаю долгомъ обратиться къ вамъ съ просьбой, а именно: я попросилъ бы васъ этомъ дѣлѣ имѣть въ виду и Евгенію… При той роли, которую ей придется играть нынѣшнею зимою во резиденціи (что уже предположено), она не можетъ…. прошу извиненія, господинъ Берковъ! — не можетъ являться подъ мѣщанскимъ именемъ… И это, скажу вамъ, было предусмотрѣно какъ вашимъ отцомъ, такъ и мною.
Артуръ обратилъ долгій, мрачный взглядъ на свою супругу…. Евгенія не вмѣшивалась въ этотъ разговоръ, — она не проронила ни одного слова, хотя вообще при разговорахъ всегда была не прочь, даже старалась провести свою мысль, проявить свою волю.
— До зимы еще далеко — и до того времени обстоятельства могутъ совсѣмъ иначе сложиться… Предоставьте ужъ все это Евгеніи и мнѣ! Однако теперь, къ сожалѣнію, я не могу взять назадъ своего «нѣтъ». И такъ какъ мнѣ одному только предложено дворянское достоинство, то полагаю, что я одинъ и вправѣ принять его или отвергнуть — и я отвергаю. Это я дѣлаю еще потому, что… извините, господинъ баронъ! — потому что вовсе не желаю быть благороднымъ и обязаннымъ аристократической фамиліей моей женѣ…
Виндегъ обидѣлся и поднялся съ дивана.
— Ну, въ такомъ случаѣ мнѣ, конечно, больше ничего не остается, какъ совершенно остановить начатое дѣло, чтобы еще больше не компрометироваться, а я ужъ и такъ компрометированъ… Евгенія, ты все слышала, а между тѣмъ почему-то упорно молчишь? Какъ ты отнесешься къ только что высказаннымъ мыслямъ твоего супруга?
Но молодой женщинѣ не пришлось дать отвѣта: въ этотъ моментъ дверь отворилась, — но не тихо, какъ это обыкновенно дѣлаютъ лакеи, — и въ комнату, безъ всякаго доклада, влетѣлъ г. Вильбергъ, съ помертвѣвшимъ лицомъ и съ такими жестами, которые показывали, что онъ отбросилъ въ сторону всѣ приличія, обыкновенно такъ тонко имъ соблюдаемыя.
— Здѣсь господинъ Берковъ?! Ахъ, извините, милостивая государыня! но я сію же секунду долженъ видѣть господина Беркова…
— Что такое случилось? спросилъ Артуръ, подходя къ молодому человѣку, разстроенная физіономія котораго предвѣщала что-то недоброе.
— Несчастье! задыхающимся голосомъ произнесъ Вильбергъ: — несчастье тамъ… внизу… въ форшахтѣ… Вашъ отецъ тяжело ушибенъ… очень даже тяжело! Меня директоръ прислалъ сюда, чтобы…
Вильбергъ долженъ былъ умолкнуть, потому что Артуръ быстро прошелъ мимо его и исчезъ за дверью. Молодой служащій вознамѣрился было послѣдовать за нимъ, но въ корридорѣ былъ удержанъ барономъ.
— Вы не всю правду сыну сказали — а? спросилъ серіозно Виндегъ. — Передо мной-то вамъ нечего скрывать истину… Господинъ Берковъ умеръ?..
— Да, умеръ! отвѣтилъ Вильбергъ. — Видите-ли, онъ вмѣстѣ съ штейгеромъ Гартманомъ подымался наверхъ… канаты оборвались… Гартманъ спасся тѣмъ, что прыгнулъ на предпослѣднюю площадку; ну, а господинъ Берковъ полетѣлъ въ самую бездну… Никто не знаетъ, какъ именно случилось это несчастіе, но скрыть его уже невозможно… Приготовьте, господинъ баронъ, многоуважаемую госпожу Берковъ къ принятію этого извѣстія, а мнѣ нужно идти…
Молодой человѣкъ пустился догонять Артура, баронъ же Виндегъ снова вошелъ въ комнату дочери. Евгенія, сильно встревоженная, уже шла къ нему навстрѣчу.
— Ну, что ты узналъ, папа? Лицо вѣстника несчастья говорило гораздо больше его самого… Видно, тотъ отдѣлался не одними ушибами. Что же такое случилось!..
— Случилось самое худшее! проговорилъ баронъ взволнованнымъ голосомъ. — Мы вотъ только что еще такъ безпощадно осуждали этого человѣка, а онъ… а теперь, Евгенія, насталъ конецъ всякой ненависти, всякой враждѣ между нами и имъ… Смерть все уничтожила, все прекратила!…
Первая недѣля, со всею мрачно торжественною обстановкою, уже прошла, — но та гнетущая атмосфера, которая даритъ и давитъ всѣхъ въ домѣ, пока трауръ не снятъ, сдѣлалась еще тяжелѣе теперь, когда миновали всѣ безпокойства, всѣ безпорядки, вызываемые суетой, — когда, наконецъ, прекратились визиты, преисполненные доказательствами соболѣзнованія и всякаго сочувствія. И дѣйствительно, не было недостатка въ наружно- печальныхъ лицахъ… Положеніе покойнаго Беркова въ обществѣ, его знакомства и связи въ различныхъ кружкахъ сдѣлали изъ его смерти — событіе. Безконечно тянулась похоронная процессія, въ которой, разумѣется, участвовали все служащіе и рабочіе со всѣхъ окрестныхъ заводовъ. Визитныя карточки, письма цѣлой массой легли на письменномъ столѣ молодаго наслѣдника, супруга котораго принимала визиты чуть-ли не всѣхъ обывателей этой мѣстности. Какъ Артуру, такъ и Евгеніи оказывалось при этомъ самое любезное вниманіе, тѣмъ болѣе что относительно ихъ не существовало «предубѣжденій», какъ тонко-дипломатично выразился недавно баронъ Виндегъ. Конечно, ни одно сердце не было опечалено смертью Беркова, даже можетъ-быть и сердце единственнаго его сына не было огорчено, хотя отецъ для него такъ много сдѣлалъ… Но трудно тамъ цвѣсти любви, гдѣ нѣтъ и слѣда чувства уваженія. Впрочемъ, не легко было опредѣлить, глубоко-ли на самомъ дѣлѣ или только слегка тронула Артура Беркова смерть его отца: тѣ, которые видѣли его при постороннихъ вполнѣ спокойнымъ, невозмутимымъ, — должны были бы предположить второе; однако Артуръ, послѣ катастрофы, сталъ чрезвычайно серіознымъ и недоступнымъ: — онъ принималъ только тѣхъ, съ кѣмъ необходимость заставляла его видѣться. Если Евгенія была тоже спокойна, равнодушна, то это не могло удивить лицъ, хорошо знавшихъ обстоятельства ея замужней жизни. Смерть Беркова сдѣлала только то, что какъ въ ней, такъ и въ отцѣ ея чувство ненависти погасло къ этому человѣку; о другомъ какомъ-либо чувствѣ тутъ никогда не могло быть и рѣчи… Къ сожалѣнію, не одни они такъ относились къ памяти покойнаго Беркова: многіе, даже очень многіе, также не безъ причины, совершенно раздѣляли ихъ чувства.
Грубое, заносчивое обращеніе выскочки-богача часто оскорбляло служащихъ лицъ; на знанія и способности ихъ Берковъ глядѣлъ просто какъ на матерьялъ, считая его своею неотъемлемою собственностью, такъ какъ онъ платилъ этой «собственности» жалованье. Поэтому-то у служащихъ и не было причины горевать о хозяинѣ, который въ грошъ не ставилъ личность, не обращалъ вовсе вниманія на характеръ человѣка, на свойство дѣятельности, — о замѣчалъ только то, что прямо приносило пользу на мѣстѣ, занимаемомъ тѣмъ или другимъ лицомъ. Что же касается чернорабочихъ, то безчувственность ихъ выразилась до того ярко, что даже не было видно и тѣни печали или соболѣзнованія. Что и говорить — во многомъ можно было упрекнуть Беркова, но Берковъ все-таки былъ безспорно звѣздою первой величины, геніемъ въ дѣлѣ промышленности. Онъ, будучи бѣднякомъ, нищимъ, съумѣлъ подняться на значительную высоту; все. что было имъ заведено и устроено, — по громадности своихъ размѣровъ, могло смѣло стать на ряду съ первѣйшими во всемъ государствѣ промышленными заведеніями; онъ достигъ, наконецъ, такого благополучія, положеніе его было такъ блестяще, что онъ могъ бы сдѣлаться благодѣтелемъ не одной тысячи людей… Но Берковъ не творилъ благодѣяній, онъ вовсе не желалъ сдѣлаться благодѣтелемъ.
И такъ, послѣ внезапной смерти своей, онъ конечно подвергся осужденію, которое и выразилось въ одномъ вырвавшемся вздохѣ облегченія; этотъ вздохъ вылетѣлъ изъ груди всѣхъ окружавшихъ его при жизни: онъ пронесся вездѣ, гдѣ только созидавшая рука промышленника оставила свои слѣды… Самое слово осужденія хотя и не было произнесено, но этимъ вздохомъ — какъ бы двумя словами: «слава Богу!» — сказано было все…
Жизнь угасла: но то, что оставила она послѣ себя, что созидала въ теченіи многихъ десятковъ лѣтъ — было ли на самомъ дѣлѣ такимъ завиднымъ наслѣдствомъ, какимъ оно казалось на первый взглядъ?… Это еще подлежитъ сомнѣнію. Какъ бы то ни было, это наслѣдство, уже само по себѣ, тяжело ложилось на плечи молодого человѣка, который, по общему мнѣнію, былъ менѣе всего способенъ нести такую ношу. Правда, Артура Беркова окружало изрядное число служащихъ лицъ, въ своемъ дѣлѣ компетентныхъ, разныхъ ходатаевъ и повѣренныхъ; но дѣло въ томъ, что насколько всѣхъ ихъ покойный Берковъ умѣлъ подчинить себѣ, держать въ зависимости, насколько пріучилъ ихъ безусловно повиноваться своимъ распоряженіямъ, — настолько же теперь они почувствовали, что нѣтъ уже надъ ними правящей руки, хозяйскаго глаза, словомъ — нѣтъ самого хозяина. Теперь сыну его приходилось взять въ руки бразды правленія, — и не успѣлъ онъ еще хорошенько ухватиться за нихъ, какъ уже долженъ былъ подвергнуться критикѣ, даже осужденію всѣхъ своихъ служащихъ, что и выражали они пожатіемъ плечъ. Господа служащіе всѣ согласны были въ томъ, что на молодаго хозяина имъ совершенно нечего разсчитывать.
Весь персоналъ служащихъ собрался въ конференціонной залѣ и ожидалъ появленія новаго господина своего, который приказалъ всѣмъ имъ къ такому-то часу собраться здѣсь. Если бы какой нибудь посторонній человѣкъ вошелъ теперь въ эту комнату и увидѣлъ бы смущенныя, разстроенныя, даже отчасти испуганныя физіономіи собравшихся, то ему невольно пришла бы въ голову мысль, что всѣ эти люди пришли сюда по весьма важному дѣлу, а вовсе не для того только, чтобы поклониться и вообще представиться, такъ какъ первые дни траура уже прошли.
— Надъ нами разразился настоящій ударъ! говорилъ директоръ. обращаясь къ г. Шефферу, тоже пріѣхавшему изъ резиденціи. — Это такой ударъ, хуже, сквернѣе котораго трудно себѣ и представить!… Вѣдь мы давно знали, о чемъ тамъ они сговаривались между собою и что замышляли… Въ сосѣднихъ съ нами рудникахъ, да и вездѣ, завязалась теперь такая же исторія; мы и ждали этого… Конечно, можно было бы принять мѣры, — но вѣдь кто-же думалъ, что это разразится теперь, именно въ эту минуту?… При такихъ условіяхъ мы положительно въ ихъ рукахъ!…
— Н-да, Гартманъ ловко выбралъ время! заговорилъ въ свою очередь главный инженеръ не безъ горечи въ тонѣ. — О, онъ очень хорошо знаетъ что дѣлаетъ, если ужъ началъ дѣло одинъ, не подговоривъ рабочихъ съ другихъ рудниковъ. Хозяинъ нашъ умеръ, все заколодило, вездѣ замѣшательство, наслѣдникъ не способенъ ни къ какому энергическому отпору — вотъ тутъ-то Гартманъ и является съ своими требованіями!!. Рабочіе — народъ добрый; на нихъ нельзя сердиться за то, что они наконецъ стали требовать, чтобы въ шахтахъ жизнь ихъ была въ безопасности, а для самой жизни были бы необходимыя средства. Они и такъ довольно долго крѣпились, терпѣли гнетъ, а вѣдь на другихъ-то рудникахъ не то было, — и я увѣренъ, что сами рабочіе заявили бы только разумныя требованія, на которыя и можно было бы согласиться… Но вѣдь то, что они намъ теперь, такъ сказать, предписываютъ, имѣя такого коновода — это… это лишено просто здраваго смысла! Это — открытый бунтъ, возмущеніе, имѣющее цѣлью поколебать основы всего существующаго!..
— Что-то будетъ теперь дѣлать нашъ молодой господинъ? спросилъ довольно робкимъ голосомъ Вильбергъ, который среди смущенныхъ и испуганныхъ физіономій отличался еще болѣе смущеннымъ и испуганнымъ лицомъ.
— Онъ будетъ дѣлать то, что долженъ сдѣлать при нынѣшнихъ обстоятельствахъ, отвѣтилъ г. Шефферъ серіознымъ тономъ: — онъ согласится на заявленныя требованія.
— Нѣтъ, позвольте-съ! Онъ не можетъ этого сдѣлать! закипятился главный инженеръ. — Не можетъ, ибо въ противномъ случаѣ всякая дисциплина будетъ нарушена, все пойдетъ вверхъ дномъ и чрезъ годъ самъ онъ совершенно разорится. Что касается меня, то я не останусь здѣсь, если послѣдуетъ такое рѣшеніе.
Шефферъ пожалъ плечами и сказалъ:
— И все таки ему едва-ли возможно будетъ поступить иначе! Вѣдь я вамъ ужъ говорилъ, что дѣла у насъ идутъ вовсе не такъ великолѣпно, какъ это кажется. Мы за послѣднее время понесли потери, весьма значительныя потери; намъ приходилось и тамъ и сямъ покрывать недочеты, жертвовать многимъ; затѣмъ, мы натолкнулись на нѣкоторыя другія обстоятельства — ну, словомъ сказать, единственно на что мы еще можемъ разсчитывать — такъ это на текущій доходъ нашихъ рудниковъ. Но если теперь и тутъ работа пріостановится на нѣсколько мѣсяцевъ, если мы не будемъ въ состояніи выполнить заказовъ по контрактамъ, заключеннымъ на этотъ годъ, тогда — все пропало!…
— Ужъ вѣрно рабочіе узнали что нибудь объ этомъ, замѣтилъ мрачно главный инженеръ, — иначе развѣ они осмѣлились бы заявить подобнаго рода требованія?… Въ томъ-то и дѣло, что они слишкомъ хорошо знаютъ, что однажды полученное ими уже не можетъ быть отнято у нихъ никогда. Гартманъ будетъ жертвовать всѣмъ, чтобы добиться желаемаго — и если онъ дѣйствительно добьется, благодаря напору на насъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ… Ахъ, да! что же сказалъ вамъ господинъ Артуръ, когда вы ему сообщили о такомъ положеніи его дѣлъ?
Не странно-ли, въ самомъ дѣлѣ, что всѣ служащіе никогда не говорили «господинъ Берковъ» или просто — «хозяинъ», какъ будто они находили невозможнымъ совмѣстить въ лицѣ молодаго человѣка оба эти названія, а все продолжали по прежнему называть его «господинъ Артуръ» или «молодой господинъ»?…
Послѣдній вопросъ главнаго инженера обратилъ глаза всѣхъ присутствующихъ на г. Шеффера.
— Ничего онъ не сказалъ, возразилъ Шефферъ, — «благодарю насъ, Шефферъ!» и все тутъ. Онъ только оставилъ у себя бумаги, которыя я принесъ ему, чтобы онъ могъ лучше ознакомиться съ дѣлами, — и потомъ заперся. Съ тѣхъ поръ я еще не говорилъ съ нимъ.
— Я говорилъ съ нимъ вчера вечеромъ, когда излагалъ ему требованія нашихъ рудокоповъ, сказалъ директоръ. — Съ первыхъ словъ онъ, правда, поблѣднѣлъ какъ смерть, но потомъ слушалъ меня молча, не возражая ни полъ-слова; когда же я высказалъ нѣкоторые совѣты и увѣренность, что все кончится взаимнымъ соглашеніемъ, то онъ отослалъ меня прочь. Онъ хотѣлъ сперва одинъ обдумать все это. Сдѣлайте милость, господинъ Артуръ! А сегодня утромъ я получилъ приказаніе собрать васъ всѣхъ на конференцію.
На губахъ господина Шеффера появилась прежняя саркастическая улыбка.
Кажется, можно заранѣе предсказать результатъ этой конференціи: «господа, соглашайтесь на все, уступайте безусловно, дѣлайте что хотите, только обезпечьте мнѣ въ настоящую минуту производство работъ!» Потомъ онъ возвѣститъ вамъ, что возвращается съ своей супругой въ столицу, а дѣла здѣсь предоставляетъ на волю Божію и вашего Гартмана.
— Однако на него валится ударъ за ударомъ! вмѣшался Вильбергъ, рыцарски принимая сторону отсутствующаго, — это можетъ сломить человѣка и посильнѣе его.
— Да, вы всегда сочувствуете слабымъ! насмѣшливо сказалъ главный инженеръ. — Только въ теченій послѣднихъ недѣль симпатіи ваши рѣшительно клонились въ противуположную сторону. Вѣдь господинъ Гартманъ пользовался вашей особенной дружбой! Что, вы все еще очарованы имъ?
— Нѣтъ, нѣтъ! избави Боже! почти испуганно воскликнулъ Вильбергъ. — Этотъ человѣкъ возбуждаетъ во мнѣ ужасъ съ тѣхъ поръ… со смерти господина Беркова!
— Во мнѣ также! отрывисто проговорилъ главный инженеръ, — я думаю, что это чувство испытываетъ каждый изъ насъ. Ужасно, что именно съ нимъ мы должны вести переговоры, — но, гдѣ нѣтъ доказательствъ, тамъ, конечно, всего лучше молчать.
— Такъ вы въ самомъ дѣлѣ допускаете возможность преступленія? спросилъ Шефферъ, понижая голосъ.
Директоръ пожалъ плечами.
— Слѣдствіе подтвердило только тотъ фактъ, что канаты оборвались. Они могли оборваться сами собой, но дѣйствительно ли то такъ-можетъ знать одинъ Гартманъ. Какъ я говорю, слѣдствіе ничего не выяснило, — и при другихъ обстоятельствахъ не явилось бы никакого и подозрѣнія… но этотъ на все способенъ!
— Но разсудите одно; вѣдь онъ этимъ подвергалъ свою собственную жизнь величайшей опасности. Скачокъ, которымъ онъ спасся, самая отчаянная вещь; изъ десяти человѣкъ одинъ отважился бы на него, и наврядъ ли бы она удалась другому. Онъ долженъ былъ ожидать, что и самъ полетитъ стремглавъ и разобьется.
Главный инженеръ покачалъ головой.
— Плохо же вы знаете Ульриха Гартмана, если думаете, что онъ хоть на минуту задумается надъ своей жизнью, рѣшившись разъ на дѣло, гдѣ рискуешь ею. Вѣдь вы видѣли, какъ онъ тогда бросился къ лошадямъ и преградилъ имъ дорогу. Тогда ему пришла фантазія спасать; задумавъ погубить, онъ точно такъ же не остановится передъ тѣмъ, что ему угрожаетъ собственная погибель. Это-то и есть самое опасное въ этомъ человѣкѣ; онъ не щадитъ ни себя, ни другихъ, — въ крайнемъ случаѣ онъ готовъ пожертвовать собой, если…
Онъ вдругъ замолчалъ, такъ какъ въ эту минуту показался молодой хозяинъ. Артуръ очень перемѣнился; трауръ придавалъ еще больше блѣдности его и безъ того блѣдному лицу; въ утомленныхъ глазахъ видны были слѣды безсонницы послѣднихъ ночей; однако онъ спокойно отвѣтилъ на поклонъ служащихъ и занялъ мѣсто посреди ихъ.
— Я просилъ васъ собраться здѣсь, господа, чтобы переговорить съ вами о дѣлахъ, перешедшихъ послѣ смерти моего отца въ мои руки. Многое въ нихъ слѣдуетъ привести въ порядокъ и измѣнить, можетъ быть гораздо больше, чѣмъ мы думали сначала. Какъ вамъ извѣстно, я до сихъ поръ держалъ себя совершенно всторонѣ отъ дѣлъ — и теперь не могу сразу вникнуть въ нихъ, хотя въ эти послѣдніе дня и пробовалъ дѣлать это. Поэтому я вполнѣ разчитываю на ваше доброе расположеніе и готовность помочь мнѣ. Я не забуду ни того ни другого, и заранѣе увѣряю васъ въ своей признательности.
Служащіе поклонились; на лицахъ большинства ихъ выразилось удивленіе, а главный инженеръ украдкой бросилъ на директора взглядъ, повидимому говорившій: "Что-жъ, пока все идетъ весьма благоразумію! "
— Всѣ прочія дѣла, продолжалъ Артуръ, — должны пока отойти на задній планъ, въ виду настоящаго непріятнаго положенія и опасности, угрожающей намъ вслѣдствіе требованій рудокоповъ и забастовки работы, въ случаѣ несоглашенія съ ними. Разумѣется, здѣсь можетъ быть рѣчь только объ одномъ рѣшеніи вопроса…
На этотъ разъ, господинъ Шефферъ взглянулъ на главнаго инженера, точно такъ же выразительно, какъ передъ тѣмъ смотрѣлъ этотъ послѣдній: «Не говорилъ ли я вамъ?» выражалъ этотъ взглядъ, «онъ сдается безусловно! Вотъ онъ сейчасъ объявитъ о своемъ отъѣздѣ».
Но молодой хозяинъ повидимому не такъ спѣшилъ отъѣздомъ; напротивъ, онъ сказалъ: «Прежде всего необходимо узнать, каково организовались эти люди и кто ими руководитъ».
Наступило минутное молчаніе. Никто изъ служащихъ не рѣшался произнести имени, которое однако за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ они не боялись сопоставлять съ случившимся страшнымъ несчастіемъ; наконецъ главный инженеръ проговорилъ:
— Гартманъ руководитъ ими, слѣдовательно нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что руководимы они хорошо, и вѣроятно организація ихъ не заставляетъ желать ничего лучшаго.
Артуръ въ раздумьи глядѣлъ на предстоящихъ.
— Я самъ такъ думаю: значитъ — война, потому что о полной уступкѣ натурально не можетъ быть и рѣчи.
— Натурально не можетъ быть и рѣчи! съ торжествомъ повторилъ главный инжеперъ, и подалъ этимъ сигналъ къ весьма оживленнымъ преніямъ, въ которыхъ онъ съ твердостью поддерживалъ выраженныя имъ прежде мнѣнія. Господинъ Шефферъ, державшійся противуположныхъ взглядовъ, не менѣе усердно старался, всевозможными знаками и намеками, которые молодой хозяинъ какъ нельзя лучше понималъ, доказать ему необходимость уступки. Директоръ же держался болѣе нейтрально, онъ совѣтовалъ выиграть время, начать переговоры. Остальные служащіе только слушали что говоритъ начальство, рѣшаясь лишь отъ времени до времени ввернуть какое нибудь свое неопредѣленное мнѣніе или замѣчаніе.
Артуръ слушалъ все это молча и повидимому внимательно, не склоняясь ни на ту, ни на другую сторону; но когда Шефферъ закончилъ одну изъ своихъ длинныхъ рѣчей откровеннымъ «мы должны», онъ вдругъ высоко поднялъ голову съ такой рѣшимостью, что всѣ мнѣнія вокругъ него сразу замолкли.
— Мы не должны, господинъ Шефферъ! Здѣсь вопросъ касается не одной денежной стороны; мнѣ важно мое положеніе относительно людей, а оно пошатнется навсегда, если я такимъ образомъ позволю себѣ поддаться ихъ милости или гнѣву. Какъ ни мало знакомъ я съ этими вещами, но столько я понимаю, что требованія рабочихъ превышаютъ всякую мѣру, — и вы всѣ единогласно подтверждаете это. Могли вкрасться нѣкоторыя недоразумѣнія, рабочіе могли имѣть основанія къ жалобамъ….
— Они имѣли основаніе, господинъ Берковъ! твердо перебилъ его главный инженеръ. — Они правы требуя изслѣдованія и исправленія шахтъ, возвышенія заработной платы; что касается нѣкотораго облегченія въ распредѣленіи работъ, то объ этомъ также не мѣшаетъ подумать. Остальныя требованія излишни — и побуждаетъ къ нимъ рабочихъ единственно Гартманъ. Онъ — душа всей этой исторіи.
— Такъ выслушаемъ сначала его самого! Я уже велѣлъ ему сказать, что присутствіе его и другихъ депутатовъ здѣсь необходимо; они вѣроятно уже пришли сюда. Господинъ Вильбергъ, потрудитесь позвать ихъ!
Господинъ Вильбергъ удалился съ разинутымъ ртомъ и такой миной, которая отъ безконечнаго удивленія казалась почти глупой. Господинъ Шефферъ поднялъ брови и глазѣлъ на директора; этотъ послѣдній, захвативъ щепотку табаку, взглянулъ на всѣхъ чиновниковъ; потомъ всѣ разомъ взглянули на молодаго хозяина, вдругъ начавшаго распоряжаться и отдавать приказанія, да еще такимъ тономъ, что всѣ они совсѣмъ встали въ тупикъ, — за исключеніемъ развѣ главнаго инженера, который повернувъ своимъ товарищамъ спину, всталъ подлѣ Артура, словно онъ зналъ теперь, гдѣ собственно его мѣсто.
Между тѣмъ вернулся Вильбергъ и вслѣдъ за нимъ вошли Ульрихъ Гартманъ, Лоренцъ и еще одинъ изъ рудокоповъ; но оба послѣдніе остались нѣсколько позади, какъ будто это разумѣлось само собой, и пропустили впередъ молодаго штейгера.
— Богъ въ помощь! привѣтствовалъ онъ присутствующихъ.
— Богъ въ помощь! проговорили и оба его товарища, но тонъ этого добраго стараго привѣтствія рудокоповъ на этотъ разъ казалось противорѣчилъ его смыслу. Въ манерѣ Ульриха всегда было что-то повелительное, упрямое; но никогда еще это не выступало наружу такимъ вызывающимъ, можно сказать, оскорбительнымъ образомъ, какъ теперь, когда онъ въ первый разъ являлся передъ своимъ хозяиномъ и передъ цѣлымъ кружкомъ служащихъ — не подчиненнымъ, обязаннымъ выслушивать приказанія, а депутатомъ, который притомъ не просто излагаетъ передъ ними свои требованія, — нѣтъ, который диктуетъ ихъ. Конечно, это было не пустое высокомѣріе; но непокорная гордость, питаемая сознаніемъ собственной силы и чужой слабости, проглядывала въ каждомъ его движеніи. Ульрихъ медленно обвелъ весь кружокъ темными голубыми глазами, пока они наконецъ не остановились на молодомъ хозяинѣ; презрительно стиснувъ губы, онъ молча сталъ ждать, когда обратятъ къ нему рѣчь.
Во все время предъидущихъ преній, Артуръ не садился; онъ и теперь стоялъ и серіозно смотрѣлъ на человѣка, который, какъ увѣряли со всѣхъ сторонъ, былъ главнымъ виновникомъ грозившей ему бѣды. О болѣе тяжкой винѣ, сопоставляемой съ послѣдними минутами его отца, сынъ къ счастью ничего не подозрѣвалъ, а потому-то съ полнымъ спокойствіемъ и началъ переговоры.
— Штейгеръ Гартманъ, вы вчера черезъ посредство господина директора передали мнѣ требованія рабочихъ на моихъ копяхъ, и угрожали въ случаѣ несоглашенія забастовкой работы?
— Точно такъ, господинъ Берковъ! былъ короткій, весьма рѣшительный отвѣтъ.
Артуръ оперся рукой о столъ, но продолжалъ говорить холоднымъ, дѣловымъ тономъ; онъ не выказывалъ ни малѣйшаго волненія.
— Прежде всего я желалъ бы знать, чего собственно вы хогите этимъ достигнуть. Это уже не требованія, это просто объяіленіе войны! Вы сами должны понять, что я не могу согласиться на что либо подобное, — и не соглашусь.
— Можете ли вы согласиться на это, господинъ Берковъ, я не знаю, холодно возразилъ Ульрихъ, — но я думаю что вы должны согласиться, потому что мы рѣшились прекратить работы до тѣхъ поръ, пока вы не уступите нашимъ требованіямъ, а въ замѣнъ насъ вы не найдете работниковъ въ цѣлой провинціи.
Аргументъ былъ слишкомъ вѣсокъ, чтобы можно было много возражать на него, — и вмѣстѣ съ тѣмъ тонъ, какимъ онъ былъ произнесенъ, былъ до такой степени презрителенъ, что Артуръ невольно нахмурился.
— Я вовсе не намѣренъ наотрѣзъ отказывать вамъ во всемъ, энергически отвѣчалъ онъ. — Я сознаю справедливость нѣкоторыхъ требованій, — и исполню ихъ. Изслѣдованіе и передѣлка шахтъ будетъ сдѣлана, какъ вы того желаете; заработная плата, по крайней мѣрѣ въ извѣстной степени, будетъ повышена. Я принужденъ буду принести для этого тяжелыя жертвы, — больше чѣмъ мнѣ, можетъ быть, позволяютъ въ настоящую минуту мои дѣла, — но это будетъ сдѣлано. За то остальные пункты вы должны взять назадъ, такъ какъ единственная ихъ цѣль ослабить власть мою и моихъ подчиненныхъ и подорвать дисциплину, которая, въ такомъ дѣлѣ какъ наше, составляетъ самый существенный вопросъ.
На лицѣ Ульриха презрительное выраженіе смѣнилось изумленіемъ. Пытливо оглядѣлъ онъ сперва всѣхъ служащихъ и потомъ молодаго хозяина; онъ какъ будто подозрѣвалъ — что послѣдній говорилъ заранѣе вдолбленный ему урокъ.
— Мнѣ очень жаль, господинъ Берковъ, но этихъ пунктовъ мы не возьмемъ назадъ! упорно отвѣчалъ онъ.
— Мнѣ кажется, они-то именно всего и важнѣе для васъ, возразилъ Артуръ, пристально смотря на Ульриха, — тѣмъ не менѣе, повторяю вамъ, вы должны отъ нихъ отказаться. Въ моемъ соглашеніи съ вами, я дойду до предѣловъ возможнаго; но тутъ я остановлюсь и не уступлю вамъ ни одного шага. То что я вамъ обѣщаю — должно удовлетворить всякаго, кто ищетъ честной, хорошо вознаграждающей работы. Кто же не довольствуется этимъ, тотъ ищетъ чего либо другаго — и съ тѣмъ нечего разсчитывать на соглашеніе. Даю вамъ честное слово, что все необходимое относительно обезпеченія рабочихъ въ шахтахъ и возвышенія ихъ заработной платы — будетъ сдѣлано, за то и я съ своей стороны требую отъ васъ довѣрія къ моимъ словамъ. Но прежде чѣмъ мы обсудимъ это, вы должны отказаться отъ второй части вашихъ требованій. Исполнить ихъ невозможно, на это я не соглашусь ни на какихъ условіяхъ.
До сихъ поръ Артуръ не измѣнялъ своему спокойному, дѣловому тону, но вообще весь характеръ разговора до такой степени былъ несвойственъ обыкновенному поведенію молодаго хозяина. что это не могло не поразить Ульриха. Онъ просто не вѣрилъ своимъ ушамъ, — и чѣмъ неожиданнѣе было сопротивленіе съ такой стороны, гдѣ онъ навѣрное ожидалъ встрѣтить робкую, боязливую уклончивость, а затѣмъ и безусловную покорность, тѣмъ болѣе раздражало его это сопротивленіе — и его неукротимая натура не могла больше сдерживаться въ непривычныхъ границахъ.
— Напрасно вы такъ увѣрены въ себѣ, господинъ Берковъ! сказалъ онъ угрожающимъ тономъ. — Насъ двѣ тысячи человѣкъ, и копи можно сказать въ нашихъ рукахъ. Прошло то время, когда мы позволяли порабощать себя и помыкать нами, какъ вамъ вздумается. Теперь мы требуемъ своего нрава, и если намъ не дадутъ его добромъ, такъ мы возьмемъ его силой!
Между служащими прошло движеніе — отчасти гнѣвное, отчасти боязливое. Они ждали сцены, которая при извѣстномъ бѣшеномъ характерѣ Гартмана могла бы кончиться насиліемъ. Артуръ побагровѣлъ: онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и остановился въ упоръ передъ Ульрихомъ.
— Прежде всего, Гартманъ, перемѣните тонъ, которымъ вы говорите съ вашимъ начальникомъ! Если вы желаете быть принятымъ здѣсь какъ депутатъ и пользоваться въ качествѣ таковаго извѣстнымъ равенствомъ, то держите себя такъ какъ это принято въ подобныхъ случаяхъ и не бросайте намъ въ лицо угрозы о насиліи и бунтѣ! Вы требуете дисциплины отъ вашихъ людей, а я требую ее отъ васъ. Разыгрывайте тамъ передъ вашими товарищами роль господина, если это вамъ нравится, но до тѣхъ поръ пока я здѣсь — я господинъ этихъ копей и намѣренъ остаться имъ. Имѣйте это въ виду!
Еслибы въ комнату конференціи упала молнія, она не произвела бы большаго дѣйствія, чѣмъ эти, сказанныя съ полнымъ самообладаніемъ, гордыя, повелительныя слова. Сначала служащіе отступили назадъ, потомъ снова придвинулись, намѣреваясь образовать возлѣ своего молодаго начальника кругъ, какъ бы въ защиту его: но онъ спокойнымъ жестомъ отстранилъ ихъ отъ себя. Оба рудокопа смотрѣли на него въ оцѣпенѣніи. Но ни на кого не подѣйствовала эта внезапная вспышка такъ ужасно, какъ на Ульриха. Онъ поблѣднѣлъ какъ смерть. Невольно подавшись впередъ всѣмъ тѣломъ, съ дрожащими губами и широко раскрывъ неподвижные глаза, стоялъ онъ какъ вкопанный, словно не понимая что онъ такое видитъ и слышитъ. Потомъ онъ какъ будто вдругъ созналъ свое роковое заблужденіе насчетъ человѣка, говоря объ которомъ, еще нѣсколько дней тому назадъ, онъ только презрительно пожималъ плечами, — и вотъ лицо его страшно исказилось.
Какъ разъяренный левъ, онъ готовъ былъ броситься впередъ, — но какъ разъяренное животное, онъ также былъ остановленъ ужаснымъ взглядомъ, ясно, твердо и спокойно устремленнымъ на него. Артуръ не перемѣнилъ своего положенія, онъ все время стоялъ неподвижно, только глаза его пристально смотрѣли на противника, — и этимъ повелительнымъ взглядомъ онъ укротилъ выступившій было изъ границъ дикій порывъ Гартмана. Всего секунду длилось это нѣмое измѣреніе другъ друга взглядами; затѣмъ взаимное отношеніе ихъ было рѣшено. Медленно разжалась, стиснутая въ кулакъ, правая рука Ульриха; угрожающее выраженіе его лица постепенно исчезло, глаза потупились. Онъ призналъ въ молодомъ начальникѣ силу, равную себѣ, можетъ быть превосходящую его — и преклонился передъ нимъ.
Артуръ вернулся къ столу. Голосъ его снова сталъ хладнокровенъ и спокоенъ, когда онъ продолжалъ: — Итакъ, сообщите вашимъ товарищамъ, на что я могу согласиться и на что нѣтъ! Прибавьте къ этому, что я не возьму назадъ ни одного слова изъ всего сказаннаго! На этомъ мы пока покончимъ.
— Покончимъ! Голосъ Ульриха былъ глухъ, почти не слышенъ отъ внутренняго волненія. — Такъ объявляю же вамъ отъ имени всѣхъ рудокоповъ вашихъ горныхъ промысловъ, что съ завтрашняго дня работы прекращаются!
— Хорошо. Я былъ готовъ къ этому. Еще разъ, Гартманъ, предостерегаю васъ отъ всякихъ крайностей. Говорятъ, вы имѣете неограниченное вліяніе на вашихъ товарищей; такъ постарайтесь же, чтобы между ними не нарушались тишина и порядокъ. Не надѣйтесь испугать меня бурными сценами! Я и мои подчиненные сдѣлаемъ все возможное для избѣжанія всякихъ столкновеній; если же мы будемъ вынуждены къ тому, то придется принять мѣры, и въ крайнемъ случаѣ я долженъ буду прибѣгнуть къ своему праву хозяина. Избавьте отъ этого меня и самихъ себя!
Ульрихъ повернулся чтобы выйдти; но въ его прощальномъ взглядѣ, кромѣ ненависти и ярости, примѣшивалось еще какое-то чувство, болѣе глубокое, котораго конечно никто не подозрѣвалъ, а оно судорожно сжимало грудь бѣшенаго, страстнаго человѣка. Онъ такъ долго презиралъ эту «тряпку» и торжествовалъ при мысли, что ее навѣрное презираетъ нѣкто. Но если онъ показалъ себя тамъ, такъ же какъ здѣсь, тогда и тамъ наступилъ конецъ презрѣнію; эти большіе темные глаза, смирившіе его, могутъ внушить кое-что посильнѣе ненависти и отвращенія. Мертвая блѣдность, покрывшая лицо молодаго рудокопа послѣ того тяжелаго урока, еще болѣе усилилась теперь.
— Посмотримъ, кто дольше выдержитъ! Богъ въ помощь!
Онъ пошелъ въ сопровожденіи своихъ обоихъ товарищей, но по лицамъ этихъ людей было видно, что происходившая передъ ними сцена подѣйствовала на нихъ совсѣмъ иначе, нежели на ихъ вождя. Уходя, они посмотрѣли на своего молодаго хозяина полу-боязливо, полу-почтительно; вообще въ нихъ замѣтно было какое-то колебаніе и нерѣшительность.
Артуръ пытливо смотрѣлъ имъ вслѣдъ, потомъ, обратясь къ служащимъ, сказалъ:
— Вотъ ужъ двое наполовину отстали отъ него! Я надѣюсь, что большинство опомнится; надо только дать имъ время. Теперь же, господа, мы должны покориться необходимости — пусть прекратятся работы. Я нисколько не обманываюсь насчетъ опасности, угрожающей намъ въ нашемъ изолированномъ положеніи отъ двухъ тысячъ возбужденныхъ людей, имѣющихъ во главѣ такого предводителя какъ Гартманъ; но я рѣшился выдержать это положеніе — и не отступать, пока все не рѣшится. Разумѣется, вполнѣ зависитъ отъ васъ: слѣдовать въ этомъ за.мной, или нѣтъ. Такъ какъ вы почти всѣ были противъ моего рѣшенія, то, естественно, я не могу и навязывать вамъ его послѣдствій, — и охотно даю всѣмъ отпускъ, что впрочемъ почти необходимо при настоящемъ положеніи дѣлъ.
Отвѣтомъ на это предложеніе былъ общій поклонъ оторопѣвшихъ подчиненныхъ. Всѣ они столпились, можно сказать, съ страстнымъ рвеніемъ, вокругъ своего молодаго начальника, увѣряя его, что ни одинъ изъ нихъ не покинетъ своего мѣста; даже робкій господинъ Вильбергъ кажется вдругъ пріобрѣлъ львиное мужество, такъ энергически вторилъ онъ другимъ. Артуръ глубоко вздохнулъ.
— Благодарю васъ, господа! Послѣ обѣда мы переговоримъ обо всемъ остальномъ, и сговоримся о мѣрахъ, какія надо будетъ принять; теперь же я долженъ васъ оставить. Господинъ Шефферъ, я буду черезъ часъ ждать васъ у себя въ кабинетѣ, — еще разъ благодарю васъ всѣхъ!
Когда онъ ушелъ — и когда за нимъ заперлась дверь, только тутъ всѣ дали волю волновавшимъ ихъ чувствамъ изумленія, одобренія и страха, которыя до сихъ поръ были сдерживаемы его присутствіемъ.
— Я дрожу всѣми членами! сказалъ г. Вильбергъ, опускаясь на стулъ, совсѣмъ забывая о присутствіи своихъ начальниковъ; но предъидущій переполохъ кажется вышибъ изъ головы всякія церемоніи. — Господи Боже, вотъ была сцена-то! Я думалъ, этотъ бѣшеный человѣкъ, Гартманъ, бросится на него; но этакій взглядъ, этакая манера говорить — кто бы ожидалъ этого онъ нашего господина!
— Оно было рѣзковато, даже слишкомъ рѣзковато! осуждалъ Шефферъ; однако и въ этомъ осужденіи и въ раздумчивомъ покачиваньѣ головой уже слышалось не то выраженіе, съ какимъ онъ до того говорилъ про Артура. — Онъ говорилъ такъ, какъ будто по прежнему распоряжается милльонами, и какъ будто производство работъ въ копяхъ не составляетъ для него жизненнаго вопроса. Его отецъ, не смотря на свое высокомѣріе, въ этомъ случаѣ уступилъ бы безусловно, потому что въ дѣловомъ отношеніи, это было бы для него единственнымъ спасеніемъ, и онъ тутъ не сталъ бы разсуждать о своемъ положеніи и достоинствѣ. Сынъ-то видно другаго покроя. Но этотъ тонъ, бывшій бы у мѣста годъ тому назадъ, не годится теперь. Ему бы надо было выражаться осторожнѣе, неопредѣленнѣе, для того чтобы оставить за собой возможность къ отступленію, въ случаѣ если….
— Къ чорту вашу осторожность и обдуманность! горячо прервалъ его главный инженеръ. — Извините, господинъ Шефферъ, что я немножко грубо выражаюсь, — посейчасъ видно, что вы привыкли работать исключительно въ конторѣ и никогда не имѣли дѣла съ рабочими массами. Онъ именно какъ разъ попалъ въ самую суть, онъ импонировалъ имъ, — а въ такомъ случаѣ это главное. Дружелюбные уговоры въ ихъ глазахъ показались бы слабостью, спокойное достоинство — высокомѣріемъ. Съ ними надо говорить рѣшительно…. или вотъ такъ, или этакъ…. а нашъ господинъ понялъ это лучше всѣхъ; вы видѣли это на Гартманѣ.
— Я боюсь, что онъ все-таки не вполнѣ взвѣсилъ борьбу, которая ему предстоитъ, серіозно проговорилъ директоръ. — Одни наши люди еще помирились бы на этихъ условіяхъ; но имѣя во главѣ такого предводителя, они этого не сдѣлаютъ. Онъ не допуститъ никакого примиренія, а они слѣпо слушаютъ его. Но господинъ нашъ правъ, онъ дошелъ до предѣловъ возможнаго, — идти дальше значило бы пожертвовать своимъ собственнымъ положеніемъ и всѣми нами!
Всѣ разомъ заговорили о «господинѣ», какъ будто это разумѣлось само собою. Въ часъ времени, Артуръ завоевалъ себѣ этотъ титулъ, будто вовсе и не существовало другаго названія молодому хозяину. Видно онъ въ самомъ дѣлѣ показалъ себя господиномъ.
Трое депутатовъ вышли изъ дома и направлялись назадъ, къ копямъ. Ульрихъ не говорилъ ни слова, а Лоренцъ сказалъ въ полъ-голоса:
— Вотъ ты недавно говорилъ, что еслибы кто умѣлъ во время огрызнуться, во время и приласкать…. послушай-ка, Ульрихъ, тотъ-то, сдается мнѣ, мастеръ на это!
Ульрихъ не отвѣчалъ; онъ взглянулъ на окна, и на лицѣ его легла словно грозовая туча.
— Такъ вотъ что таилось въ этихъ глазахъ, вѣчно казавшихся такими сонными, какъ будто они ни на что въ мірѣ не годились, кромѣ спанья! бормоталъ онъ сквозь стиснутые зубы. — «Пока я здѣсь, я господинъ этихъ копей!» Да и правда, его хватитъ на это!
Имъ встрѣтилась группа рудокоповъ, спеціально состоявшихъ въ управленіи Ульриха; они закидали депутатовъ бурными вопросами
— Вотъ вамъ разскажетъ Ульрихъ, сухо сказалъ Лоренцъ.
— Кажется, мы не на таковскаго напали; онъ и не думаетъ объ уступкѣ.
— Нѣтъ?
Рудокопы повидимому были сильно разочарованы. Они ожидали совсѣмъ другаго извѣстія. Послышалось нѣсколько криковъ и угрозъ противъ молодаго хозяина — и нѣсколько разъ имя его было произнесено съ явнымъ презрѣніемъ.
— Молчите! повелительно закричалъ на нихъ Ульрихъ. — Вы не знаете этого человѣка такимъ, какъ мы видѣли его сейчасъ. Я думалъ, это дѣло намъ легко дастся, разъ что отца нѣтъ на дорогѣ. Въ сынѣ мы всѣ ошиблись. Въ немъ есть то, чего ни одинъ человѣкъ въ мірѣ не подозрѣвалъ бы въ этомъ нѣженкѣ, воля! Я говорю вамъ, задастъ еще онъ намъ хлопотъ!
Было еще довольно рано — горы и лѣса благоухали и искрились свѣжею росою весенняго утра, когда Евгенія Берковъ, одна, безъ провожатаго, ѣхала по дорогѣ въ лѣсу. Она была превосходная наѣздница и страстно любила это удовольствіе, но не смотря на то въ деревнѣ гораздо рѣже пользовалась этими прогулками. Во первыхъ дурная погода мѣшала, за тѣмъ не хватало охоты, но главное — прекрасная верховая лошадь ея была подаркомъ мужа, въ бытность его еще женихомъ, а Евгенія привыкла переносить свое отвращеніе съ человѣка дарившаго на всѣ его дары. Только на свадьбу, и то съ большою неохотою, она надѣла драгоцѣнные брильянты — свадебный подарокъ жениха, — которые съ тѣхъ поръ такъ и не вынимались изъ футляровъ. Чуть не съ принужденіемъ выносила она расточительную роскошь, окружавшую ее со времени замужества, — и даже великолѣпное животное, стоившее баснословныхъ денегъ и возбудившее восторги цѣлой столицы, когда въ первый разъ она выѣхала рядомъ съ своимъ женихомъ, даже это благородное животное опротивѣло ей и было вполнѣ предоставлено на попеченіе слугъ.
Тѣмъ болѣе казалось удивительнымъ, когда въ это утро она приказала осѣдлать Афру, причемъ сказала слугѣ, обыкновенно сопровождавшему ее, что не беретъ его съ собою, желая ѣхать совсѣмъ одна. Конечно, ея приказаніе было исполнено не безъ нѣкотораго удивленія, но она дѣйствительно уѣхала безъ всякаго провожатаго. Разумѣется, Артуръ ничего о томъ не зналъ; все рѣже и рѣже онъ являлся предъ глазами жены, такъ что часто и къ обѣду не приходилъ, извиняясь подъ какимъ нибудь предлогомъ, — и жизнь супруговъ, вообще говоря, такъ разъединилась, что только въ рѣдкихъ случаяхъ одному было извѣстно, что другой намѣренъ дѣлать въ такой-то день.
Евгенія ѣхала рысью по лѣсу, не встрѣчая живой души; дѣйствительно, все здѣсь было безлюдно — и это уединеніе, свѣжесть и красота утра не замедлили произвести свое животворное вліяніе на молодую женщину, которая много уже дней не выходила изъ окрестностей парка. Копи отдыхали — непривычное спокойствіе и тишина царствовали во всей колоніи, обыкновенно столь неутомимо-дѣятельной. Тѣмъ оживленнѣе кипѣла работа въ кабинетѣ молодаго властелина, почти не выходившаго оттуда. Служащіе приходили и уходили; составлялись совѣщанія; повѣрялись книги и бумаги; Шефферъ безпрерывно сновалъ изъ резиденціи въ помѣстья и обратно; письма и депеши носились взадъ и впередъ; — но эта усиленная дѣятельность была такого серіознаго, мрачнаго характера, какъ будто въ воздухѣ чувствовалось какое-то несчастіе, которое желали предупредить или по крайней мѣрѣ приготовиться къ нему. Евгенія во всякомъ случаѣ знала, что съ рабочими вышло какое-то несогласіе — Артуръ самъ сообщилъ ей объ этомъ, прибавивъ при томъ, что дѣло не имѣло никакого значенія и скоро должно уладиться. Онъ сообщилъ ей это очень спокойно и холодно — и просилъ только на всякій случай въ ея прогулкахъ по возможности избѣгать деревень, населенныхъ горцами, такъ какъ въ настоящую минуту тамъ все-таки господствовало нѣсколько возбужденное настроеніе. Служащіе тоже получили намекъ не тревожить госпожу Берковъ — слѣдовательно всѣ попытки Евгеніи узнать что нибудь подробнѣе, съ этой стороны встрѣчали вѣжливое уклоненіе отъ предмета или успокоительныя увѣренія. Они говорили ей, что рѣшительно не слѣдовало безпокоиться. что дѣло не могло быть продолжительнымъ и примиренія надо было ожидать каждый день: но все-таки Евгенія ясно сознавала скрываемую отъ нея опасность, а также перемѣну, которая произошла въ ея мужѣ со времени смерти стараго Беркова, хотя въ отношеніи жены его обращеніе оставалось тѣмъ же. какъ было.
Молодая женщина была слишкомъ неустрашимаго и гордаго характера, чтобы не принять за оскорбленіе это исключеніе, эту явную пощаду. Конечно, она не имѣла никакого права на полное довѣріе, на участіе въ заботахъ и можетъ-быть опасностяхъ своего мужа: что другія женщины могли требовать, то было для нее невозможно. Когда слово о разводѣ произнесено и только «для приличія» терпятъ другъ друга, чтобы какъ можно менѣе давать поводъ свѣту къ разговорамъ, тогда уже дѣлаешься совершенно чуждымъ ко взаимнымъ интересамъ. Она это сознавала, а еслибъ она сама не сознавала, то Артуръ слишкомъ чувствительно давалъ ей это знать, но мѣрѣ того какъ съ каждымъ днемъ все сильнѣе сбрасывалъ съ себя лѣность и все энергичнѣе предавался напряженной дѣятельности, все холоднѣе становился къ ней. все болѣе чуждался ея: она была искренне ему благодарна, что въ самомъ мучительномъ предстоящемъ ей шагѣ онъ самъ старался ее облегчить тѣмъ, что уже и теперь относился къ ней совершенно, какъ къ посторонней.
Евгенія не скрывала отъ себя, что смерть старика Беркова устранила большую преграду ея желаніямъ. Не легко было бы ему согласиться на разрывъ союза, котораго домогалось его честолюбіе, и которое было куплено имъ довольно дорогою цѣною. Его сынъ думалъ иначе. Онъ былъ такъ же равнодушенъ къ этому союзу, какъ и къ женѣ, на которой согласился жениться по своей прежней беззаботной уступчивости. Онъ и самъ добровольно согласился на разводъ, даже прежде чѣмъ она сдѣлала попытку на то, — и шагъ, который почти всѣмъ стоитъ такъ много борьбы, слезъ и огорченій, который нерѣдко вызываетъ всѣ страсти изъ глубины человѣческаго сердца, этотъ шагъ совершился здѣсь такъ спокойно и безстрастно, въ такомъ обоюдномъ единомысліи и съ такою холодностью, вѣжливостью и безсердечностью, что дѣйствительно нельзя было тому довольно надивиться.
Афра вдругъ взвилась на дыбы. Она не привыкла подчиняться ударамъ хлыста — и еще такимъ сильнымъ, какъ теперь. Вообще благородному животному приходилось сегодня много пострадать отъ нетерпѣнія своей госпожи — и не будь она такою превосходною наѣздницею, горячее, легко раздражающееся животное много бы доставило ей хлопотъ. Послѣ большаго усилія, она сдержала лошадь, но тонкія темныя брови молодой женщины оставались сдвинуты и ея губы были крѣпко стиснуты, какъ бы въ глубокомъ гнѣвѣ, — потому-ли, что Афра оказывала сопротивленіе, потому-ли, что съ другой стороны оказывался недостатокъ сопротивленія — это оставалось неизвѣстнымъ.
Между тѣмъ она достигла Нахтофа. расположеннаго въ долинѣ, за полчаса ѣзды, — и тутъ стала взбираться на гору, но не по той крутой тропинкѣ, на которую она нѣкогда взбиралась съ Артуромъ, — вообще не совсѣмъ доступной всадникамъ. Не подалеку оттуда шла проѣзжая дорога длинными, но удобными извилинами и кромѣ того по умѣренной возвышенности. Тѣмъ не менѣе лошадь, непривычная взбираться по горамъ, неохотно покорялась понужденіямъ, такъ что взобравшись поверхъ, наѣздница принуждена была остановиться, чтобы дать ей необходимый отдыхъ.
Теперь конечно исчезли туманные покровы, которые тогда окутывали вершину, и блестящіе солнечные лучи съ такою отрадною теплотою спускались на землю, какъ будто и не бывало той поры, когда дождь и буря оспаривали здѣсь господство и окрестный ландшафтъ походилъ на сѣрыя туманныя картины. Еще долины покоились въ благоуханной дымкѣ, въ отрадной утренней тѣни, и гѣмъ яснѣе обозначались горы — безчисленныя вершины, одна превышая другую, одна вытѣсняя другую, а лѣсъ сливался въ сплошное зеленое море отсюда и до далекихъ синихъ вершинъ. Темныя сосны вырядились легкою свѣжею зеленью: внизу на зеленой почвѣ, и наверху ни скалистомъ грунтѣ, между корнями и горными разсѣлинами, гдѣ только отростокъ находилъ мѣсто, гдѣ только растеніе могло пустить корни, все цвѣло и благоухало въ тысячѣ разнообразныхъ формъ и красокъ. Тамъ низвергались ручьи, тутъ журчали источники, я надъ ними разстилалось безоблачное, лазоревое, весеннее небо. Все это было такъ свѣтло и золотисто, такъ полно приволья и простора, какъ будто въ этой вновь пробужденной жизни природы всякая рана должна изцѣлиться, всѣ оковы разорваться, какъ будто теперь все должно было дышать свободой и счастьемъ.
А между тѣмъ взоръ молодой женщины былъ такъ суровъ, черты ея лица были такъ болѣзненно-напряжены, какъ будто во всей окружающей ея красотѣ таилось скрытое страданія. Однако она должна бы вздохнуть отрадно при мысли объ обѣщанной свободѣ, котдраи выпадетъ на ея долю прежде, чѣмъ земля будетъ привѣтствовать новую весну. Отчего же это пугало ее? зачѣмъ при этой мысли содрогалась ея душа съ такимъ ощущеніемъ, которое само походило на страданіе? Было ли это еще слѣдствіемъ пытки того часа, когда въ первый разъ произнесено и принято слово о разлукѣ? Она такъ пламенно желала этой разлуки и возвращенія къ своимъ: она такъ страдала подъ бременемъ тяжелыхъ оковъ, которыя съ трудомъ могла выносить, и со времени пребыванія на этой вершинѣ совсѣмъ уже не могла выносить! До того времени она была тверда и увѣрена въ своей жертвѣ ради отца, въ самоотверженномъ перенесеніи своей судьбы, въ ненависти къ тѣмъ, которые принудили ее, — но съ того часа все свойство ея ощущеній повидимому измѣнилось. Съ того часа въ ней самой начался тайный разладъ, борьба противъ чего-то грознаго и невыразимаго въ глубокой безднѣ ея души, чему она ни за что на свѣтѣ не хотѣла подчиниться, а между тѣмъ только это и увлекало ее сегодня утромъ — и наперекоръ ея собственной волѣ, привело на это мѣсто, и было причиною, что дочь барона Виндега въ такой степени забыла этикетъ, что уѣхала одна, безъ слуги, постоянно сопровождавшаго ее въ прогулкахъ. Она не могла и не хотѣла имѣть свидѣтелей: да и хорошо, что ихъ не было, потому что когда она одиноко остановилась на вершинѣ, среди солнечнаго весенняго великолѣпія — на нее нашла тоска по тому часу, полному таинственнаго очарованія, когда туманы и тучи носились надъ ними, когда шумѣли надъ ними сосновыя вершины и бушевала буря въ ущельяхъ и долинахъ, и когда тѣ большіе темные глаза въ первый разъ открыто смотрѣли на нее и дали ей первое предчувствіе, что изъ этого человѣка многое и даже все можно бы сдѣлать, если бы онъ любилъ и былъ любимъ, прежде чѣмъ рука родного отца толкнула его въ бездну, въ которой такъ много уже погибло силъ. И съ этимъ воспоминаніемъ пробудилось нѣчто, чего Евгенія Виндегъ никогда не знавала, и что только жена Беркова научилась понимать, это скорбь — гораздо спокойнѣе, но и гораздо глубже всего, что она до тѣхъ поръ испытывала. Она приложила руку къ глазамъ, изъ которыхъ полились ручьями неудержимыя горячія слезы.
— Милостивая государыня!
Евгенія вздрогнула — и въ то же время Афра, испуганная чужимъ голосомъ, кинулась въ сторону, но въ одно мгновеніе могучая рука схватила ее за поводъ и разомъ принудила успокоиться. Ульрихъ Гартманъ стоялъ передъ нею.
— Я не зналъ, что лошадь такъ пуглива, — но сейчасъ же сдержалъ ее, сказалъ онъ, какъ бы извиняясь, и въ то же время бросая тревожный и изумленный взглядъ на молодую амазонку, которая не смотря на нечаянность крѣпко сидѣла въ сѣдлѣ.
Евгенія быстро провела рукой по лицу, чтобы скрыть слѣды слезъ, но было уже поздно; ея слезы были замѣчены — и мысль объ этомъ вызвала яркій румянецъ на ея лицѣ и придала ея голосу выраженіе негодованія, когда она торопливо и нѣсколько повелительно сказала:
— Оставьте поводъ! Афра не привыкла, чтобы ее держали посторонніе и легко пугается прикосновенія другихъ. Вашимъ приближеніемъ вы повергаете меня и себя въ опасность.
Ульрихъ повиновался и отступилъ. Евгенія ласково погладила свою лошадь, которая дѣйствительно храпѣла и билась не вынося чужой руки, силу которой она сразу сознала: но ласкающая руки хозяйки тотчасъ успокоила ее.
Между тѣмъ Гартманъ не спускалъ глазъ съ молодой женщины, которая съ такимъ искусствомъ управляла лошадью какъ немногія изъ женщинъ. Темная амазонка, шляпа съ вуалью за бѣлокурыхъ волосахъ и на прекрасномъ покраснѣвшемъ отъ слезъ лицѣ, свободная и самоувѣренная осанка, которая не смотря на безпокойство Афры ни на минуту не измѣнялась, — все это выказывало въ полномъ блескѣ соразмѣрную красоту высокой стройной женщины. Вся фигура ея на хребтѣ благороднаго животнаго, залитая солнечнымъ сіяніемъ, была настоящимъ олицетвореніемъ силы и красоты.
— Вы были здѣсь наверху, Гартманъ? спросила Евгенія въ тайной надеждѣ, что онъ только что взобрался наверхъ и слезъ ея не видалъ: — я не замѣтила насъ прежде.
— Я стоялъ по ту сторону, отвѣчалъ онъ, указывая на выходъ изъ лѣсу, который она не замѣтила, — я видѣлъ какъ вы поднимались на гору и остановился, чтобы подождать васъ.
Молодая женщина намѣревалась проѣхать мимо него, но вдругъ остановилась въ изумленіи.
— Подождать меня? повторила она, — это зачѣмъ?
Ульрихъ уклонился отъ отвѣта.
— Вы однѣ, милостивая государыня? спросилъ онъ съ изумленіемъ, — совсѣмъ однѣ? и даже безъ слуги, всегда сопровождавшаго васъ?
— Какъ видите, я даже безъ провожатаго.
Быстро, но съ большею осторожностію. Ульрихъ снова очутился возлѣ лошади.
— Въ такомъ случаѣ вы должны вернуться! сію же минуту! Я провожу васъ, по крайней мѣрѣ до копей…
— Но къ чему это? спросила Евгенія, все болѣе и болѣе изумляясь предложенію и мрачно-озабоченному виду молодаго горца, — развѣ въ этомъ лѣсу есть какая нибудь опасность и надо чего нибудь бояться?
Ульрихъ бросилъ пытливый взоръ на нижнюю лѣсную дорогу, извилины которой были видны съ вершины.
— Мы были на чугунномъ заводѣ, тамъ наверху, сказалъ онъ медленно, — я, съ нѣкоторыми товарищами. Мнѣ хотѣлось скорѣе вернуться, и я одинъ пошелъ по ближайшей дорогѣ: другіе же отправились по проѣзжей дорогѣ. Они могутъ попасться вамъ на встрѣчу, а потому лучше будетъ, если я останусь при васъ на всякій случай.
— Я не изъ боязливыхъ, пояснила Евгенія рѣшительно, — и надо надѣяться, что меня-то не станутъ оскорблять. Я знаю, что вышло столкновеніе съ рабочими, но меня завѣряли, что столкновеніе самое пустяшное и что оно скоро уладится.
— Въ такомъ случаѣ вамъ солгали, рѣзко прервалъ Ульрихъ, тутъ нѣтъ и рѣчи ни о пустякахъ, ни о примиреніи. Господинъ Берковъ объявилъ намъ войну или мы ему, что выходитъ одно и то же, — и не дождется онъ конца до тѣхъ поръ, пока одинъ илъ насъ не падетъ. Это я вамъ говорю, милостивая государыня, а ужъ я-то долженъ знать это дѣло лучше чѣмъ кто другой.
Легкая блѣдность разлилась по лицу молодой женщины, когда это удостовѣреніе подтвердило давно-скрываемую отъ нея опасность: но въ то же время дерзкій и высокомѣрный способъ, которымъ сдѣлано было это подтвержденіе, оскорбилъ ее и придалъ ей надменную осанку, когда она холодно возразила:
— А! если дѣла приняли такой оборотъ, то я никакъ не могу принять ваше сопровожденіе, а тѣмъ менѣе защиту человѣки, который такъ открыто и дерзко признаетъ себя врагомъ моего мужа, — я одна поѣду.
Она хотѣла тронуться съ мѣста, но Ульрихъ слѣдилъ за ей движеніемъ — и загородивъ ей дорогу, сказалъ твердымъ и повелительнымъ голосомъ:
— Оттановитесь, вы должны меня съ собою взять.
— Должна? Евгенія гордо подняла голову, — а если и не хочу?
— Въ такомъ случаѣ умоляю васъ.
Опять произошелъ рѣзкій переходъ отъ высокомѣрной угрозы къ покорной мольбѣ, который обезоружилъ уже одинъ разъ гнѣвъ Евгеніи, да и теперь смягчилъ ея негодованіе. Она взглянула на молодаго горца, который смотрѣлъ на нее мрачный, взволнованный и съ выраженіемъ несомнѣнной озабоченности.
— Гартманъ, сурово сказала она. — я не могу принять вашего предложенія. Если ваши товарищи дѣйствительно такъ далеко зашли, что даже я безъ провожатыхъ не безопасна отъ оскорбленія, то боюсь, что все это — ваше дѣло, а отъ человѣка, который питаетъ къ намъ такую непримирую ненависть….
— Къ вамъ? прервалъ ее Ульрихъ стремительно, — милостивая государыня, къ вамъ я не питаю ненависти и васъ-то навѣрное никто не оскорбитъ. Никто и слова не осмѣлится произнести противъ васъ, пока я съ вами: а если бы кто и имѣлъ такую дерзость, то это было бы въ послѣдній разъ въ его жизни. Возьмите меня съ собою!
Одну секунду Евгенія медлила отвѣтомъ: но вскорѣ ея неустрашимость и его непріязненная наружность заставили ее рѣшиться.
— Я вернусь домой и сверну съ большой дороги, сказала она быстро, — посторонитесь, Гартмань. Уваженіе къ господину Беркову требуетъ того.
Какъ только она произнесла это имя, порвались оковы давно сдерживаемой ярости; глаза его загорѣлись и лучъ дикой смертельной ненависти сверкнулъ въ нихъ.
— Къ г. Беркову, разразился онъ, — къ г. Беркову, который съ такимъ удовольствіемъ отпускаетъ васъ одну, когда знаетъ, что мы были на заводѣ, а теперь должны быть въ лѣсу? Понятно, кто никогда не заботился о васъ, тому все равно: счастливы вы или нѣтъ, — а между тѣмъ вся отвѣтственность падаетъ на него одного!
— Гартманъ! какъ вы смѣете! закричали Квгенія, вспыхнувъ отъ гнѣва и негодованія, но напрасно пытаясь заставить его замолчать; онъ прервалъ ея слова и продолжалъ съ возрастающимъ раздраженіемъ:
— Нуда, конечно, это великое преступленіе видѣть ваши слезы, когда вы думаете, что никого нѣтъ! Но я думаю, что вы часто плачете и очень часто приходилось вамъ плакать съ тѣхъ поръ, какъ вы здѣсь, только этого никто не видалъ, какъ я это сейчасъ видѣлъ. И знаю, кто одинъ всему виною и покажу ему…
Онъ вдругъ остановился, потому что молодая женщина высоко приподнялась въ сѣдлѣ и устремила на него тотъ взоръ уничтожающей гордости, которымъ вполнѣ умѣла сдѣлаться недоступною. Рѣзко какъ сталь и даже еще язвительнѣе звучалъ ея голосъ: повелительно закричала она тономъ госпожи своему рабу:
— Замолчите, Гартманъ! Еще одно слово, одно только слово противъ моего мужа… и я забуду, что вы спасли мнѣ и ему жизнь, и на вашу дерзость дамъ отвѣтъ, какого она заслуживаетъ.
Она повернула лошадь и хотѣла проѣхать мимо, но колоссальная фигура Ульриха стояла поперекъ дороги, ни на шагъ не отступая. Какъ смерть поблѣднѣлъ онъ при этомъ повелительномъ тонѣ, который онъ въ первый разъ въ жизни слышалъ изъ ея устъ, — и ненависть, сверкавшая въ его глазахъ, теперь направилась ни нее.
— Прочь съ дороги! закричала Евгенія еще высокомѣрнѣе, — я хочу ѣхать!
Но она приказывала человѣку, на котораго не дѣйствовали приказанія и котораго доводило до бѣшенства приказаніе ею произносимое. Вмѣсто того чтобы послушаться, онъ еще ближе подвинулся къ ней и во второй разъ, только теперь съ желѣзною силою, схватилъ за поводъ ея лошади, не обращая вниманія ни на то, что лошадь становилась на дыбы, ни на опасность, которой подвергались всадница.
— Вы не должны со мною такъ говорить, милостивая государыня! сказалъ онъ глухимъ голосомъ. — Многое я могу перенесть, только отъ васъ, ни отъ кого въ мірѣ больше! но этого тона не могу переносить! Не трогайте лошади! закричалъ онъ внѣ себя, когда замѣтилъ, что Евгенія намѣрена ударить ее хлыстомъ и заставить взвиться на дыбы и вырваться изъ его рукъ, — меня вы не сомнете, но клянусь Богомъ, я уничтожу вашу лошадь, какъ нѣкогда было сдѣлано съ тѣми двумя.
Страшная угроза звучала въ ею словахъ. еще ужаснѣе грозилъ ею взглядъ. Въ первый разъ въ жизни Евгенія увидѣла, какъ на нее обратилась всѣхъ ужасающая дикая ярость и мигомъ поняла всю опасность своего положенія: но сохраняя присутствіе духа, въ ту же минуту сообразила единственное средство къ спасенію.
— Гартманъ, сказала она укоризненно, но ея голосъ смягчился вдругъ до нѣжности, — сейчасъ только вы предлагали мнѣ свою защиту, а теперь сами угрожаете мнѣ? Конечно, теперь я понимаю, чего мнѣ ожидать отъ вашихъ товарищей, если ужъ вы такъ поступаете со мною! Никакъ не поѣхала бы я лѣсомъ, еслибъ имѣла малѣйшее предчувствіе о томъ.
Укоризна, а еще болѣе голосъ образумили Ульриха, его дикое бѣшенство исчезло, когда онъ не слыхалъ болѣе повелительнаго тона. Правая рука его держала еще за поводъ, но сжатая кулакомъ лѣвая рука мало по малу опускалась и грозное выраженіе исчезло съ его лица.
— До этого времени я васъ никогда не боялась, продолжала Евгенія тихо: не боялась, не смотря ни на что дурное, что мнѣ говорили о васъ. Хотите ли теперь научить меня страху? Мы стоимъ у обрыва: если вы не перестанете удерживать лошадь или произносить угрозы, то случится несчастіе. Захочетъ ли довести меня до этой опасности человѣкъ, который нѣкогда бросился подъ ноги моихъ лошадей, чтобы спасти незнакомку? Пропустите меня, Гартманъ.
Вздрогнулъ Ульрихъ, бросивъ взглядъ на обрывъ, отъ котораго они находились довольно близко. Медленно выпустилъ онъ поводья изъ рукъ, и медленно, какъ бы уступая неодолимой силѣ, посторонился чтобы пропустить ее. Евгенія невольно оглянулась: онъ стоялъ неподвижно: опустивъ упорный взоръ и не произнося ни одного слова возраженія или прощанія съ нею. онъ не препятствовалъ ей проѣхать.
Свободно вздохнула молодая женщина, когда быстроногая Афра вынесла ее изъ близкой опасности. Какъ ни была она безстрашно, а тутъ задрожала. Не женщина была бы она, еслибъ не поняла изъ этой сцены того, о чемъ давно уже догадывалась, что въ загадочномъ, полномъ противорѣчій обращеніи съ нею этого человѣка скрывалось нѣчто другое, несравненно опаснѣе ненависти. Онъ преклонялся еще предъ ея властью, но близокъ уже былъ къ тому, чтобы разорвать эти цѣпи. Теперь она имѣла случай убѣдиться на опытѣ, что разъ вырвавшись на свободу, онъ ни въ чемъ не уступить неукротимой силѣ природы, съ которою однажды она сравнила его, ни въ неудержимой стремительности, ни въ грозныхъ ужасахъ.
Она выѣхала въ долину и намѣревалась уже, вспомнивъ сдѣланное ей предостереженіе, свернуть съ большой дороги, какъ вдругъ услышала конскій топотъ навстрѣчу, и повернувшись, увидѣла всадника, который несся во весь опоръ и чрезъ нѣсколько минутъ подъѣхалъ къ ней.
— Наконецъ-то! сказалъ Артуръ, едва переводя дыханіе и осаживая лошадь: какая неосторожность именно сегодня выѣхать въ лѣсъ одной! Ты вѣроятно и не догадывалась, какой опасности подвергалась.
Съ удивленіемъ посмотрѣла Евгенія на своего мужа, который, тяжело переводя дыханіе и раскраснѣвшись отъ быстрой ѣзды, ѣхалъ рядомъ съ нею. На немъ не было ни верховаго костюма, ни шпоръ, не перчатокъ; онъ должно быть бросился на лошадь какъ былъ въ домашней одеждѣ, чтобы мчаться за нею.
— Только полчаса тому назадъ я узналъ о твоемъ выѣздѣ, продолжалъ онъ, овладѣвая своимъ волненіемъ: — Францъ и Антонъ ищутъ тебя въ разныхъ направленіяхъ; я одинъ напалъ на настоящій слѣдъ. Мнѣ сказали въ Нахтгофѣ, что ты недавно проѣзжала тамъ.
Молодая женщина не спрашивала о причинѣ такой озабоченности, она сама понимала достаточно, — но самая озабоченность поразила ее. Вѣдь могъ бы онъ только слугъ разослать за нею! Конечно, мысль, что его жену могутъ оскорбить горцы, слишкомъ непріятна для властелина копей — и только на этомъ основаніи онъ лично спѣшилъ за нею.
— Я была тамъ наверху, поясняла она, указывая на цѣль своей прогулки.
— На горѣ? гдѣ мы нѣкогда спасались отъ бури? Тамъ ты была?
Лицо Евгеніи вспыхнуло яркимъ румянцемъ: она опять увидѣла тотъ странный блескъ въ его глазахъ, который много недѣль уже исчезъ. И почему вопросъ звучалъ такою бурною стремительностію, такъ что дыханіе его прерывалось? Не давно ли онъ забылъ тотъ часъ, воспоминаніе о которомъ такъ часто томило ее?
— Я попала туда совсѣмъ случайно, поторопилась она сказать какъ бы въ оправданіе своей вины, и эта поправка въ ту же минуту возымѣла желаемый успѣхъ. Блескъ въ его глазахъ мгновенно исчезъ и голосъ снова былъ твердъ и равнодушенъ.
— Случайно? вотъ что! Мнѣ слѣдовало понимать, что подобная прогулка по горамъ не могла входить въ твои планы. Афра всегда выноситъ ее неохотно. Но ты могла бы также случайно попасть и по дорогѣ въ М. и вотъ этого именно я боялся.
— А что тамъ такого страшнаго? спросила Евгенія, устремляя на него пытливый взглядъ въ то время, какъ они вмѣстѣ свернули съ проѣзжей дороги и поѣхали по торной тропинкѣ ведущей чрезъ лѣсъ.
Артуръ старался избѣгать ея взоровъ.
— Нѣкоторыя непріятности, которыя именно сегодня могли тамъ произойдти. Наши горцы добрались до верхнихъ чугунныхъ заводовъ для того чтобы и тамъ надѣлать тревогу и затѣять мятежъ. Гартманъ своими воспламенительными рѣчами всѣмъ головы вскружилъ до крайности; я получилъ извѣстіе, что вчера происходили уже безпорядки тамъ наверху и что толпа людей въ разгоряченномъ состояніи, идущая съ мѣста безпорядковъ, способна на все. Именно теперь они должны быть на возвратномъ пути.
— Я и безъ того свернула бы съ большой дороги, сказала молодая женщина спокойно: — я получила уже предостереженіе.
— Предостереженіе? отъ кого?
— Отъ самого Гартмана, который попался мнѣ въ лѣсу четверть часа тому назадъ.
На этотъ разъ лошадь Артура взвилась на дыбы, испуганная сильнымъ содроганіемъ, съ которымъ всадникъ дернулъ ее за поводъ.
— Гартманъ! Какъ онъ осмѣлился приблизиться къ тебѣ! какъ онъ осмѣлился заговорить съ тобою, послѣ всего, что произошло въ эти дни!
— Онъ сдѣлалъ это только для того чтобы предостеречь меня, предложить мнѣ свою защиту и просить позволенія проводить меня. Я отказалась отъ того и другаго, думая, что я обязана это сдѣлать по отношенію къ тебѣ и твоему положенію.
— Ты считаешь, что обязана мнѣ? повторилъ Артуръ рѣзко: — я безпредѣльно благодаренъ тебѣ за это уваженіе; но хорошо, что ты такъ поступила, потому что еслибъ ты позволила ему сопровождать тебя, это подало бы первый поводъ къ столкновенію, чего я такъ избѣгаю, — и въ такомъ случаѣ я далъ бы ему сильно почувствовать, что зачинщикъ и руководитель мятежа долженъ подальше держаться отъ моей жены.
Евгенія молчала; она достаточно уже знала своего мужа чтобы понять, что не смотря на свою наружную холодность онъ страшно взволнованъ, она понимала значеніе этихъ крѣпко сжатыхъ губъ, этого подергиванія руки. Точно такимъ онъ стоялъ предъ нею въ первый вечеръ ея пребыванія здѣсь; только теперь она лучше знала, что таилось подъ этимъ видимымъ хладнокровіемъ.
Молча ѣхали они по дорогѣ, залитой солнечнымъ свѣтомъ; топотъ копытъ глухо раздавался по мшистой дорогѣ. И здѣсь повсюду разливалось благоуханіе и дыханіе весны; и здѣсь ясная синева склонялась надъ сосновыми вершинами, и здѣсь та же сокровенная тоска въ душѣ, только здѣсь она еще томительнѣе, еще могущественнѣе, чѣмъ тамъ наверху. Лошади ѣхали рядомъ по узкимъ тропинкамъ. Тяжелыя складки ея амазонки ударялись о кустарники, и ея вуаль не одинъ разъ развѣвалась на плечѣ Артура. При такой близости, Евгеніи поневолѣ пришлось замѣтить, что теперь, когда миновалось разгоряченіе отъ быстрой ѣзды, Артуръ былъ необыкновенно блѣденъ. Конечно, онъ никогда не обладалъ свѣжимъ полнымъ жизни румянцемъ молодости, но теперь это была совсѣмъ не та блѣдность, какою отличаются юные столичные львы, которые вечера проводятъ въ салонахь, а ночи прокучиваютъ за игорными столами, и потомъ днемъ, утомленные и пресыщенные, лежатъ на кушеткахъ съ опущенными занавѣсями, потому что ихъ усталые, болѣзненные отъ дурныхъ привычекъ, глаза не могутъ уже выносить солнечнаго свѣта. Его блѣдность могла происходить изъ того же источника, какъ и угрюмая морщина на лбу, какъ и суровое, даже мрачное выраженіе лица, на которомъ въ другихъ случаяхъ отпечатывалось только вялое равнодушіе. Но Артуръ Берковъ много выигрывалъ при этой перемѣнѣ, которая была бы во вредъ другому. Въ первый разъ Евгенія увидала, что ея мужъ имѣлъ право на красоту; прежде она не хотѣла этого видѣть: подъ вялою безучастностью его наружности пропадали для нея всѣ его другія преимущества. Но теперь они ярко выступали при этой складкѣ энергіи, столь новой и непривычной, обрисовавшейся во всей его осанкѣ, — энергіи, которая была ему присуща, но скрыта, какъ многое другое, пропадавшее въ въ пресыщенности. Да, но истинѣ, подводный міръ начиналъ выходить на поверхность изъ своей бездны; близость грозы вызывала его — и только Евгенія сознавала съ особенною горечью, что въ этомъ пробужденіи она не принимала никакой доли, что она не обладала волшебнымъ словомъ, которое разрушаетъ горы: собственною силою разорвалъ онъ оковы — къ чему тутъ помощь чужой руки?
— Мнѣ очень жаль, что я долженъ сократить твою прогулку, прервалъ наконецъ Артуръ молчаніе, но это выражалось тѣмъ же холоднымъ вѣжливымъ тономъ, которымъ онъ всегда относился къ ней: — погода безподобная.
— Боюсь, что тебѣ гораздо необходимѣе чѣмъ мнѣ прогулка на чистомъ воздухѣ, сказала молодая женщина и въ ея голосѣ звучала безсознательная быть можетъ тревога: — ты такъ блѣденъ, Артуръ.
— Не привыкъ къ работѣ! сказалъ онъ съ какою-то горькою шуткой: — это происходитъ отъ изнѣженности. Я совсѣмъ не могу трудиться, какъ каждый изъ моихъ подчиненныхъ ежедневно трудится.
— А мнѣ кажется, что ты занятія свои доводишь до послѣдней крайности, прервала Евгенія торопливо: — по цѣлымъ днямъ ты не выходишь изъ своего кабинета, а по ночамъ я вижу какъ до утра у тебя горитъ огонь.
Румянецъ вспыхнулъ у молодаго человѣка.
— Съ какихъ это поръ ты обращаешь такое вниманіе на окно моего кабинета? спросилъ онъ спокойно, но съ глубокою горечью. — Я не думалъ, чтобы вообще говоря, оно для тебя существовало.
Теперь очередь покраснѣть была за молодой женщиной, но она скоро овладѣла собой и довольно твердо сказала:
— Это съ тѣхъ поръ какъ я узнала, что опасность, такъ рѣшительно отрицаемая тобой, приближается съ каждымъ днемъ… И зачѣмъ ты обманывалъ меня, скрывалъ всю серіозность этой борьбы и крайнихъ ея послѣдствій?…
— Затѣмъ, что не хотѣлъ тебя безпокоить.
Евгенія сдѣлала нетерпѣливый жестъ.
— Я не ребенокъ трусливый, чтобы окружать меня такими попеченіями и такъ осторожно щадить! Если намъ что нибудь угрожаетъ…
— Намъ? подхватилъ Артуръ. — Извини: опасность угрожаетъ только мнѣ. А съ тобою я никогда и не думалъ обращаться какъ съ ребенкомъ; напротивъ, считаю своею обязанностью вовсе не утруждать баронессу Виндегъ подобными вещами, тѣмъ болѣе, что къ нимъ она должна чувствовать полнѣйшее равнодушіе: всѣ эти исторіи будутъ для нея такъ же чужды, какъ и то имя, которое она еще носитъ….
Леденящимъ холодомъ вѣяло отъ этихъ словъ, но такъ же холодны бывали и ея слова, когда она, говоря съ мужемъ, въ то же время желала дать почувствовать ему высокое свое происхожденіе и вмѣстѣ съ тѣмъ то, что насиліе принудило ее выйти замужъ. Теперь Артуръ отплатилъ ей тою же монетою… Въ темныхъ глазахъ молодой женщины, устремленныхъ на него, сверкало что-то гнѣвное.
— И по этимъ причинамъ ты отказываешься сообщить мнѣ какія бы то ни было свѣдѣнія о томъ, что касается твоихъ дѣлъ?..
— Если ты этого желаешь, то я не отказываюсь сообщить…
Евгенія, повидимому, нѣсколько секундъ колебалась.
— Хорошо, проговорила она наконецъ, — ты отказался исполнить требованія рудокоповъ?…
— То, на что можно согласиться и чего рабочіе требовали по собственному побужденію — я согласился и далъ; что же касается крайнихъ требованій, заявленныхъ Гартманомъ, то тутъ уступить совершенно невозможно: уступка будетъ имѣть необходимымъ своимъ послѣдствіемъ разрушеніе всякой дисциплины, словомъ — анархію… Да и требованія эти слишкомъ оскорбительны! Гартманъ едва-ли посмѣлъ бы заявить ихъ, если бы не зналъ, что именно поставлено для меня на карту въ этой игрѣ….
— А что же именно поставлено на карту? спросила Евгенія прерывающимся голосомъ, — имущество твое?..
— Болѣе чѣмъ имущество — существованіе!
— И ты ни за что не уступишь?
— Ни за что.
Молодая женщина молча смотрѣла на своего мужа: передъ нею былъ тотъ самый человѣкъ, который, не далѣе какъ три мѣсяца тому назадъ (да и трехъ мѣсяцевъ не будетъ!) не могъ выносить ни одной сцены съ ней, потому что всякая сцена раздражала его нервы; а теперь — какъ онъ спокоенъ, не смотря на то, что вышелъ на борьбу за свое существованіе!… Впрочемъ, былъ-ли еще Артуръ тѣмъ же самымъ человѣкомъ на самомъ дѣлѣ?.. Его «ни за что», сказанное твердымъ тономъ, обнаруживало желѣзную волю, — и Евгенія чувствовала, что онъ, обладая такою волей, устоитъ, не отступитъ ни передъ какою дикою угрозою.
— Я боюсь, что Гартманъ доведетъ борьбу до крайности, рѣшилась она замѣтить, — онъ ненавидитъ тебя…
Улыбка презрѣнія заиграла на губахъ Артура.
— Знаю; но ненависть эта взаимна….
Тутъ Евгенія вспомнила, какъ дико сверкнули глаза Гартмана, когда онъ былъ тамъ, на горѣ, и когда она произнесла имя своего мужа… И вдругъ теперь ею овладѣлъ внезапный страхъ.
— Однако, тебѣ, Артуръ, не слѣдовало бы слишкомъ пренебрегать ненавистью этого человѣка: онъ, какъ въ страстяхъ своихъ, такъ и въ энергіи — ужасенъ….
Берковъ устремилъ долгій мрачный взглядъ на жену.
— Развѣ ты ужъ такъ хорошо его знаешь? Впрочемъ, этотъ блузникъ-герой всегда казался тебѣ чѣмъ-то необыкновеннымъ!… Что же это за энергія! Онъ настаиваетъ на невозможномъ, онъ скорѣе втянетъ въ бѣду сотню людей, чѣмъ выслушаетъ одинъ благоразумный совѣтъ Но вѣдь и Гартману легко наткнуться на рогатину, которую онъ тщетно будетъ стараться сломать своей упрямой башкой!… Отъ меня, по крайней мѣрѣ, онъ ничего не добьется; я ни на шагъ не отступлю, еслибы даже въ этой борьбѣ мнѣ пришлось до конца биться, рисковать своею жизнью….
Артуръ вдругъ остановилъ свою лошадь, то же самое сдѣлала и Евгенія.
На этомъ мѣстѣ лѣсная дорога пересѣкала одинъ изъ поворотовъ шоссейнаго пути. Тутъ-то оба они увидѣли именно то, чего хотѣлось имъ избѣжать — толпу рудокоповъ. Рудокопы скучились здѣсь и, какъ видно, чего-то ждали. Артуръ нахмурилъ брови.
— Гм! кажется, встрѣчи этой намъ ужъ суждено не миновать! проговорилъ онъ.
— А не поворотить-ли? спросила Евгенія тихо.
— Слишкомъ поздно теперь: они уже замѣтили насъ. Да и куда же тутъ поворотить? А ѣхать назадъ — все равно что бѣжать!… Скверно то, что мы верхами… Это обстоятельство ихъ еще болѣе раздражитъ; однако, намъ нельзя обнаруживать смущенія, нужно — впередъ!
— А! значитъ ты боялся этой встрѣчи?
Артуръ взглянулъ при этомъ на жену удивленными глазами и сказалъ:
— Я?.. боялся?!… Нѣтъ. Тебѣ только не нужно было съ ними встрѣчаться. Теперь, разумѣется, ужъ нельзя этого избѣжать, но ты по крайней мѣрѣ не одна. Держи-ка покрѣпче Афру въ поводьяхъ и старайся быть ближе ко мнѣ Можетъ быть, столкновенія и не будетъ.
Этими словами, сказанными тихо и торопливо, они обмѣнялись въ то время, когда на минуту пріостановили своихъ лошадей; теперь Берковъ и жена его двинулись медленно впередъ на шоссейную дорогу. Толпа, конечно, уже увидѣла ихъ.
Артуръ былъ правъ: хуже такого рода встрѣчи не могло и быть… Рабочіе были возбужіены, разгорячены и озлоблены недавними сценами въ своихъ жилищахъ: они страдали уже, чувствуя какъ тяжелы послѣдствія ихъ сопротивленія, и вотъ теперь передъ ними — самъ хозяинъ, человѣкъ, отринувшій ихъ требованія, да еще верхомъ на лошадкѣ, а возлѣ — знатная супруга его тоже на лошадкѣ, и ужъ навѣрно это они возвращаются съ пріятной, веселой прогулки….
Такая картинка передъ глазами людей, которые борятся съ нуждой и лишеніями, не совсѣмъ-то безопасна!…
Ропотъ въ толпѣ, не обѣщающій ничего хорошаго, становился явственнѣе, громче; уже тамъ и сямъ вылетали полу-громкія угрозы и оскорбительныя слова…. Хотя рабочіе умолкли, когда всадники выѣхали на большую дорогу, — но за то вся толпа, какъ-бы сговорившись, окружила ихъ плотнымъ кольцомъ: она, кажется, готова была рѣшительно преградить имъ путь.
Губы Артура начали слегка вздрагивать: это слабое нервическое подергиваніе губъ было у него единственнымъ наружнымъ признакомъ возбужденія. Онъ взялъ Афру подъ уздцы, чтобы на всякій случай удержать ее рядомъ со своею лошадью, и рука его при этомъ ни разу не дрогнула.
— Богъ въ помощь!
Никто не отозвался на это привѣтствіе Беркова; всѣ промолчали, но за то непріязненные взгляды устремились со всѣхъ сторонъ на обоихъ всадниковъ, а ставшіе впереди еще ближе подвинулись къ нимъ.
— Развѣ вы не хотите насъ пропустить? спросилъ Артуръ серіознымъ тономъ. — Вы испугаете лошадей, когда станете такъ тѣсниться. Дайте дорогу!
Не смотря на опасность положенія, которую Евгенія понимала вполнѣ, она не безъ удивленія посмотрѣла на своего мужа: она въ первый разъ слышала, что онъ заговорилъ такимъ тономъ: тонъ этотъ, правда, былъ спокойный, но тѣмъ не менѣе онъ выражалъ полновластіе господина надъ людьми, ему подчиненными.
Такое отношеніе Артура къ толпѣ рабочихъ въ подобную минуту было, положимъ, дѣломъ рискованнымъ, но оно могло-бы пройти совершенно удачно для него; если бы толпа не имѣла коновода, она навѣрно повиновалась бы такимъ словамъ Беркова, — но теперь, напротивъ, глаза всѣхъ рудокоповъ стали смотрѣть по одному направленію, какъ будто только оттуда, куда они смотрѣли, могъ быть данъ ожидаемый ими сигналъ или къ уступкѣ, или къ отпору. Неподалеку отъ толпы стоялъ Ульрихъ Гартманъ. Онъ только что спустился съ возвышенности: его-то вѣроятно и ждали тутъ. Гартманъ стоялъ неподвижно, съ скрещенными руками на груди; взглядъ его былъ упорно устремленъ на Беркова и Евгенію, и что-то недоброе свѣтилось въ этомъ взглядѣ.
Артуръ, повернувъ голову въ ту сторону, тоже поглядѣлъ на Ульриха и произнесъ:
— Гартманъ, вы и сегодня во главѣ?… Ну, такъ распорядись же, чтобы насъ пропустили. Мы ждемъ.
Если бы въ этихъ послѣднихъ словахъ Артура прозвучала одна повелительная нотка, если-бы даже въ нихъ, напротивъ, послышалась просьба — все равно: и то, и другое было бы искрой, брошенной въ открытую пороховницу.
А Ульрихъ, какъ кажется, только и ждалъ этой искры. Но искры не было, — было только холодно-выраженное требованіе, чтобы онъ распорядился пропускомъ, какъ будто-бы это вмѣнялось ему въ непремѣнную обязанность, причемъ, въ то же время, была признана власть Гартмана надъ толпой. Все это поразило Ульриха, хотя не перемѣнило настроенія его духа. Медленными шагами подошелъ онъ ближе и проговорилъ:
— Да, такъ вы хотѣли-бы ѣхать дальше, г. Берковъ?
— Ну, разумѣется. Развѣ вы не видите, что мы хотимъ пересѣчь эту дорогу?…
О, съ какимъ глубокимъ презрѣніемъ посмотрѣлъ Гартманъ на него!.
— И для этого-то вы меня позвали?… Вѣдь вы «властелинъ» этихъ рудокоповъ, рабочихъ вашихъ?. Ну, и приказывайте, распоряжайтесь сами, чтобы они дали вамъ дорогу! Или можетъ быть…
Тутъ голосъ его сдѣлался глухимъ и въ немъ послышалась угроза.
— Или, можетъ быть, вы теперь полагаете, что здѣсь властелиномъ — я, и что мнѣ стоитъ сказать только слово, чтобы васъ, чтобы вамъ доказать это?…
Евгенія поблѣднѣла и подвинула свою лошадь еще ближе къ лошади своего мужа. Она, безъ сомнѣнія, знала, что эта пара сверкающихъ глазъ угрожала не ей, но за себя молодая женщина и не дрожала. У нея не хватало духу въ эти минуты воспользоваться тою властью, передъ которой Ульрихъ во время-оно преклонялся; Евгенія сознавала, что власть ея надъ нимъ будетъ безсильна, пока онъ будетъ видѣть ее около Артура.
— Когда одинъ противъ сотни, то сотня всегда будетъ властелиномъ этого одного, если дѣло идетъ о столкновеніи, проговорилъ холодно Берковъ и прибавилъ: — но вѣдь вы, Гартманъ, конечно, объ этомъ не думали?… Развѣ вы себя не чувствовали-бы въ безопасности, если-бы теперь попали случайно между моими служащими? Я понимаю, что я здѣсь въ такой же безопасности, какъ и у себя дома.
Ульрихъ ничего не отвѣтилъ, онъ только мрачно взглянулъ на молодаго человѣка, который сидѣлъ передъ нимъ спокойно на лошади и глядѣлъ ясными своими глазами такъ же смѣло на него, какъ и тогда, когда борьба только что завязалась. Конечно, въ то время Берковъ былъ въ своей пріемной, подъ защитой окружающихъ его лицъ, но теперь — вѣдь онъ стоялъ одинъ — одинъ среди раздраженной толпы, ждавшей только сигнала, чтобы разразиться оскорбленіями, а пожалуй, пустить въ ходъ и насиліе… И, не смотря на такую обстановку, ни одинъ мускулъ въ лицѣ Артура не дрогнулъ: онъ держалъ себя такъ гордо, самоувѣренно, его взглядъ былъ такъ покоенъ, какъ будто и тутъ онъ считалъ себя полнымъ господиномъ. Спокойная осанка и самоувѣренность Беркова произвели впечатлѣніе на толпу, привычную къ послушанію. Все дѣло теперь было въ томъ: кому изъ нихъ она окажетъ повиновеніе?
И вотъ, во второй разъ взоры всѣхъ обратились къ Ульриху, который все еще стоялъ молча.
Онъ бросилъ взглядъ на Артура, потомъ — на блѣдное лицо Евгеніи, сдѣлалъ шагъ назадъ и произнесъ:
— Разступитесь! Дайте пройдти лошадямъ. Вы — направо, а вы — налѣво, сюда!
Приказаніе это было тотчасъ же исполнено — и притомъ такъ живо, что обнаружило въ толпѣ полную готовность къ повиновенію. Не прошло и минуты, а ужъ путь былъ очищенъ, и Берковъ съ женою проѣхалъ свободно. Свернувъ съ шоссейной дороги опять въ лѣсъ, они быстро исчезли за густыми деревьями.
Лоренцъ подошелъ къ Ульриху.
— Послушай-ка, заговорилъ онъ добродушнымъ тономъ, но съ легкимъ упрекомъ: — ты вотъ передъ этимъ напалъ на меня за то, что я тамъ, на верху-то, умиротворялъ; ну, а ты что же теперь самъ — а?…
А Гартманъ все еще пристально смотрѣлъ въ чащу лѣса… Но теперь, когда фигура молодаго господина не могла уже производить на него никакого впечатлѣнія, онъ, казалось, раскаивался въ своей великодушной вспышкѣ.
— «Когда одинъ противъ сотни, то сотня всегда…» бормоталъ Ульрихъ съ чувствомъ горечи: — гм!.. «Я въ такой же безопасности тутъ, какъ…» О, конечно, у нихъ никогда не бываетъ недостатка въ красивыхъ фразахъ, если имъ приходится струсить!.. А вотъ нашъ братъ вѣчно попадается на эту старую удочку!
— Да не было что-то видно, чтобы онъ струсилъ, замѣтилъ Лоренцъ рѣшительнымъ тономъ: — онъ, Ульрихъ, вообще не похожъ на своего отца, а намъ бы слѣдовало…
— Что-бы слѣдовало? рѣзко прервалъ его Ульрихъ: — уступить, что-ли?.. Поддаться для того, чтобы опятъ зажить мирно, покойно, и дождаться того, что сынъ станетъ поступать съ нами хуже, чѣмъ поступалъ его отецъ? А вѣдь это будетъ такъ, если онъ увидитъ, что ему все сходитъ съ рукъ!… Если я теперь его выпустилъ, то это потому, что онъ былъ не одинъ…. съ женой, и потому….
Гартманъ не договорилъ — онъ вдругъ замолчалъ. Этотъ гордый, скрытный человѣкъ скорѣе вырвалъ бы у себя языкъ, чѣмъ признался-бы передъ своими товарищами, какая сила заставила его нѣсколько минутъ тому назадъ сдѣлать уступку Беркову.
Артуръ и Евгенія, между тѣмъ, ѣхали молча по лѣсу. Сблизилали ихъ минувшая опасность, отъ которой оба они только что избавились, только лошади ихъ продолжали еще идти близко одна возлѣ другой, хотя лѣсная дорога была достаточно широка. Артуръ все еще держалъ Афру подъ уздцы, какъ будто-бы опасность не миновала; но подобная предосторожность и заботливость относительно такой смѣлой наѣздницы, какъ Евгенія, были совершенно излишними.
Берковъ первый прервалъ молчаніе:
— Сознаешь-ли ты теперь всю опасность сегодняшней своей прогулки?…
— Да…. но я вижу также опасность и твоего положенія….
— Я долженъ ее переносить. Вотъ, ты сама видѣла, какое слѣпое повиновеніе умѣетъ внушить этотъ Гартманъ: одного слова его было достаточно, чтобы насъ безпрепятственно пропустили; никто не воспротивился, никто даже не посмѣлъ возразить, хотя всѣ они ждали только знака его, чтобы тотчасъ-же выказать намъ свою вражду.
— Да, но онъ этого знака не подалъ, замѣтила Евгенія, особенно сильно ударяя на послѣднемъ словѣ.
Артуръ опять посмотрѣлъ на нее какъ-то странно, упорно и мрачно.
— Не подалъ…. сегодня, конечно, на подалъ. Ему лучше знать, что удержало его… Но онъ можетъ сдѣлать это завтра, послѣзавтра, ну, словомъ, тогда, когда я опять съ нимъ столкнусь, — и я къ этому совершенно приготовленъ.
Не доѣзжая еще до опушки лѣса, они пустили лошадей болѣе крупной рысцой и, черезъ четверть часа, остановились у террасы своей дачи. Артуръ спрыгнулъ съ сѣдла — и какъ легко и граціозно спрыгнулъ онъ! Прежней вялости въ движеніяхъ его и слѣда не было…. Онъ протянулъ руку, чтобы помочь женѣ сойдти съ лошади. Лицо молодой женщины было все еще довольно блѣдно; она слегка дрогнула, когда Артуръ обхватилъ ее рукою за талью, — и опять дрожь, но еще сильнѣе, пробѣжала по ея тѣлу, когда она почувствовала, что рука мужа осталась около тальи нѣсколько дальше чемъ-бы слѣдовало, чего прежде, при подобной услугѣ, не случалось….
— Испугъ твой, кажется, еще не прошелъ? спросилъ онъ тихо, взявъ жену за руку, чтобы провести ее въ домъ.
Евгенія не отвѣчала. Безъ сомнѣнія, она до смерти была напугана недавней сценой, но она скорѣе готова была признать себя трусихою, чѣмъ дать заподозрить мужу, что она боялась, дрожала единственно за него…… Однако, не смотря на это, Артуръ кажется догадался въ чѣмъ дѣло, т. е. заподозрилъ жену въ скрываемомъ ею чувствѣ.
— Твой испугъ, кажется, еще не прошелъ? повторилъ онъ. Мягкія, нѣжныя ноты слышались въ его голосѣ, хотя тонъ былъ былъ сдержанный, осторожный. Онъ все крѣпче прижималъ руку руку Евгеніи къ своей груди.
Глаза ихъ встрѣтились…. Она увидѣла въ глазахъ Артура опять то таинственное, бурное пламя, которое и прежде порой замѣчала, но теперь оно такъ ярко и открыто горѣло, какъ никогда…. Онъ склонился къ ней такъ низко, какъ будто боялся проронить хотя-бы одно слово изъ ожидаемаго отвѣта.
— Я, Артуръ…
— Баронъ Виндегъ и старшій его сынъ, полчаса тому назадъ какъ изволили пріѣхать! доложилъ быстро вошедшій лакей.
Едва успѣлъ онъ проговорить это, какъ молодой баронъ, вѣроятно увидѣвшій изъ окна пріѣхавшихъ хозяевъ, уже былъ тутъ, на лицо. Съ пылкостью, свойственною восемнадцатилѣтнему возрасту, онъ бросился внизъ по лѣстницѣ, чтобы поздороваться съ сестрой, которую не видалъ еще со дня ея свадьбы.
— Ахъ! это ты, Куртъ!
Молодая женщина почувствовала, какъ ее что-то непріятно кольнуло, когда она узнала о визитѣ отца и брата, а между тѣмъ обыкновенно она всегда ждала съ страстнымъ нетерпѣніемъ ихъ посѣщенія.
При первомъ-же словѣ лакея — при имени Виндеговъ — Артуръ выпустилъ руку жены.
Евгенія хорошо видѣла, какъ черты его лица вдругъ приняли холодное выраженіе: она также хорошо слышала, какъ холодно-вѣжливо. словно съ чужимъ, поздоровался онъ съ молодымъ своимъ шуриномъ.
— Ты развѣ не пойдешь съ нами наверхъ? спросила она Артура, когда тотъ пріостановился у лѣстницы, ведущей на террасу.
— Извини, если я попрошу тебя, чтобы ты покамѣстъ одна приняла твоего отца, отвѣчалъ Артуръ, — я забылъ совсѣмъ объ одной вещи — и вотъ только теперь вспомнилъ о ней…. Я постараюсь вернуться какъ можно скорѣе, чтобы привѣтствовать господина барона.
И онъ повернулся. Евгенія и Куртъ одни подымались по лѣстницѣ. Послѣдній былъ какъ будто нѣсколько удивленъ; онъ взглянулъ на сестру — и блѣдность ея щекъ заставила его отказаться отъ неумѣстнаго вопроса, который уже былъ готовъ сорваться съ языка. Конечно, Курту было не безъизвѣстно, какъ именно шли здѣсь дѣла…. Ужъ не дерзнулъ-ли этотъ «выскочка» надѣлать новыхъ оскорбленій женѣ своей во время прогулки верхомъ?…
Молодой баронъ кинулъ грозный взглядъ внизъ по лѣстницѣ и сейчасъ-же съ горячей нѣжностью обратился къ сестрѣ:
— Ахъ, Евгенія, какъ я радъ, что снова вижу тебя! Ну, а ты — рада?
Молодая женщина принудила себя улыбнуться.
— О, конечно, Куртъ, рада, очень рада!…
Взглядъ ея тоже скользнулъ внизъ но лѣстницѣ, но тамъ, на площадкѣ, было пусто… Артуръ, какъ видно, дѣйствительно куда-то ушелъ.
Евгенія вдругъ выпрямилась. Въ ней заговорила оскорбленная гордость:
— Идемъ къ отцу…. онъ ждетъ!
Изъ числа обывателей, проживавшихъ во владѣніяхъ Беркова, можно было указать только на одного человѣка, который смотрѣлъ на вспыхнувшую такъ внезапно и сильно борьбу между хозяиномъ и его рабочими не только съ точки зрѣнія опасности, но еще и съ другой точки… Этотъ одинъ человѣкъ былъ именно г. Вильбергъ. Въ бѣлокурой его головкѣ гнѣздилось столько возвышенныхъ и не совсѣмъ ясныхъ романическихъ фантазій, что онъ по-неволѣ находилъ въ высшей степени интересными и опасность положенія, и то, что еще глухо бурлило и готово было ежеминутно разразиться катастрофой. Разумѣется, онъ благоговѣлъ и изумлялся уже не передъ Ульрихомъ Гартманомъ, а передъ молодымъ хозяиномъ. Благоговѣйно относиться къ нему онъ сталъ именно съ тѣхъ поръ, когда Артуръ такъ неожиданно очутился во главѣ управленія и схватилъ бразды его такою твердою рукой, что поразилъ всѣхъ, считавшихъ его до сихъ поръ слабымъ, изпѣженнымъ существомъ. При напряженной дѣятельности Артура, имѣвшей цѣлью какъ можно ближе ознакомиться съ самымъ дѣломъ, доселѣ ему чуждымъ, дать ему средства обороняться отъ опасныхъ нападеній, угрожающихъ со всѣхъ сторонъ, и предотвращать тяжелыя потери — ему необходимы были помощь и поддержка со стороны только старыхъ служащихъ, которые и работали вмѣстѣ съ нимъ; остальные уже господа «младшіе», исполнявшіе мелкія служебныя обязанности, невольно наслаждались теперь досугомъ, свободой, такъ какъ занятія ихъ были почти пріостановлены.
Что касается г. Вильберга, то онъ часы своего досуга употреблялъ теперь единственно на то, чтобы раздувать какъ можно шире пламя своей страсти къ «милостивой государынѣ», погружаться всецѣло въ море мечтаній и чувствовать себя при этомъ самымъ что ни на есть несчастнѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ.
Откровенно говоря, послѣднее у него не выходило: немножко трудненько было ему сдѣлаться «несчастнѣйшимъ», потому что на самомъ дѣлѣ г. Вильбергъ чувствовалъ себя весьма хорошо, несмотря на безнадежную страсть. Съ его точки зрѣнія поэтическою любовью могла быть только несчастная любовь, непремѣнно несчастная… Съ счастливою — онъ положительно не зналъ бы, что дѣлать… Любить и обожать издали — совершенно удовлетворяло его, да къ тому же и обстоятельства такъ сложились, что Вильбергу только и оставалось обожать издалека: ему почти совсѣмъ не удавалось приблизиться къ предмету своей страсти. Съ того самаго дня, когда онъ провожалъ черезъ паркъ «милостивую государыню», только разъ какъ-то еще пришлось ему поговорить съ ней. Евгенія случайно встрѣтилась съ нимъ и старалась выпытать у него то, что ей хотѣлось узнать поподробнѣе, а именно: въ какой степени была серіозна разгорѣвшаяся борьба. Она не знала, что самимъ Берковымъ отданъ былъ строгій приказъ всѣмъ служащимъ: ни подъ какимъ видомъ не смѣть тревожить его жены. Вильбергъ исполнилъ этотъ приказъ; онъ, по крайней мѣрѣ, умолчалъ о всемъ, что касалось настоящаго положенія дѣлъ, но не могъ удержаться, чтобы не передать ей одного: онъ именно разрисовалъ молодой женщинъ, по возможности правдиво, ту сцену, которая разыгралась въ залѣ конференціи между ея мужемъ и Гартманомъ. Но такъ какъ Вильбергъ изъ всякой матеріи дѣлалъ романтическія складки, то и эта сцена въ его рисовкѣ получила такія драматическія черты, — а господинъ Артуръ, съ внезапно вспыхнувшей въ немъ энергіей, явился такимъ героемъ, что, право, было непонятно, какъ такой чудесный разсказъ не произвелъ на слушательницу ни малѣйшаго впечатлѣнія!…
Евгенія хотя и слушала повидимому весьма внимательно, но какъ будто не видѣла и не слышала Вильберга; она сильно поблѣднѣла и, казалось, замерла… Напрасно г. Вильбергъ, ко окончаніи своего разсказа, ожидалъ отъ нея хоть словечка, хоть какого нибудь замѣчанія относительно описанной имъ сцены — Евгенія только поблагодарила его вѣжливо, холодно — и такъ же вѣжливо и холодно раскланялась съ нимъ. Молодой человѣкъ, озадаченный и даже нѣсколько оскорбленный такимъ равнодушіемъ госпожи Берковъ, тоже раскланялся и отретировался. — И такъ, значитъ, и «милостивая» его «государыня» не понимаетъ, какъ и прочіе, всей поэтичности подобныхъ драматическихъ положеній!.. А можетъ быть она только въ данномъ случаѣ обнаружила свое непониманіе, потому что тутъ героемъ былъ ея мужъ?…
Всякій другой на мѣстѣ Вильберга, вѣроятно, возликовалъ бы при такой мысли, но поэтическія его фантазіи обыкновенно тѣмъ и отличались, что совершенно извращали самыя естественныя, нормальныя ощущенія. Онъ чувствовалъ себя нѣсколько оскорбленнымъ, потому что восторженный разсказъ — его разсказъ — не произвелъ ни какого впечатлѣнія!… Вообще, когда ему приходилось быть около Евгеніи, онъ ощущалъ именно ту «атмосферу ледниковъ», которая, по увѣреніямъ главнаго ииженера, окружала ее. Ему всегда казалось, что Евгенія далеко-далеко стоитъ отъ него, на какой-то недосягаемой высотѣ, что особенно ясно представлялось Вильбергу именно въ тѣ минуты, когда она милостиво къ нему относилась, такъ сказать-снисходила… Въ виду такого снисхожденія, молодому человѣку оставалось только: или безусловно обожать, благоговѣть, или признать себя за ничтожнѣйшее существо, просто за мелюзгу. Но такъ какъ г. Вильбергъ ни въ какомъ случаѣ, никогда не призналъ бы себя мелюзгой, то и избралъ поэтому первое, т. е. продолжалъ безусловно обожать.
Размышляя и соображая такимъ образомъ, дошолъ онъ до жилища шихтмейстера. Вильбергъ всегда смотрѣлъ только себѣ подъ ноги, а потому и неудивительно, что наткнулся теперь на мосту на молодую дѣвушку, которая шла навстрѣчу ему. Она слабо вскрикнула и прыгнула въ сторону, чтобы не потерять равновѣсія отъ сильнаго толчка. Молодой человѣкъ только теперь поднялъ глаза и, запинаясь, произнесъ застѣнчиво:
— Ахъ, извините, фрейлейнъ Меланія!… я… я васъ не видалъ… я такъ былъ погружонъ въ размышленія, что ни на что не обращалъ вниманія.
Фрейлейнъ Меланія была дочь главнаго инженера. Вильбергъ посѣщалъ ихъ иногда; но онъ, какъ извѣстно, парилъ такъ высоко въ поднебесьи, что и не могъ обратить серіознаго вниманія на шестнадцати-лѣтнюю дѣвушку, которая, однако, была стройна, граціозна, обладала миловиднымъ личикомъ, парой плутовскихъ глазокъ, но не обнаруживала ничего романтическаго. По этому-то молодой человѣкъ и считалъ фрейлейнъ Меланію личностью далеко не поэтичною, за то и фрейлейнъ Меланія до сихъ поръ мало интересовалась бѣлокурымъ господиномъ Вильбергомъ; онъ казался ей довольно таки скучноватымъ кавалеромъ. Въ настоящую же минуту этотъ «скучноватый кавалеръ» нашелъ нужнымъ сказать нѣсколько любезныхъ, вѣжливыхъ фразъ, чтобы загладить ими свою нечаянную неловкость.
— Вы, конечно, изволите возвращаться съ прогулки, фрейлейнъ Меланія? Далеко-ли прогуливались?…
— О, нѣтъ, я тутъ была близко! Папа мнѣ запретилъ уходить слишкомъ далеко, да ему и вообще что-то не нравится, если я иду теперь куда нибудь одна… Ахъ, скажите, г. Вильбергъ, неужели эта исторія съ рудокопами въ самомъ дѣлѣ такая опасная вещь?..
— Опасная вещь? А вы что же именно подъ этимъ подразумѣваеге?… спросилъ Вильбергъ тонко, какъ дипломатъ.
— А ужъ, право, не знаю… Но папа по временамъ бываетъ такъ мраченъ, что мнѣ страшно становится… Онъ даже ужъ какъ-то поговаривалъ о томъ, чтобы отослать меня и мамашу погостить въ городъ.
Молодой человѣкъ вдругъ скорчилъ печальную мину.
— Охъ, трудныя времена настали, фрейлейнъ Меланія, ужасно трудныя!… Я не могу порицать вашего отца за то, что онъ хочетъ видѣть жену свою и дочь въ безопасномъ мѣстѣ… Другое дѣло — мы, мужчины; мы должны быть всѣ до единаго, чтобъ стоять тутъ и бороться!…
— Всѣ до единаго?!.. воскликнула въ отчаяніи молодая дѣвушка. — Всѣ! Ахъ, Боже мой! Мой бѣдный папа!
— Ну, нѣтъ, нѣтъ! Это я вѣдь фигурально выразился, успокоивалъ ее Вильбергъ: — о личной опасности тутъ не можетъ быть и рѣчи, но если бы и дошло до этого, то господинъ главный инженеръ былъ бы отстраненъ отъ борьбы, потому что приняли бы во вниманіе его лѣта и обязанности его какъ супруга и отца. Другое дѣло — мы, молодые, — мы тогда пойдемъ впередъ, напроломъ!…
— И вы… пойдете? спросила Меланія, посматривая на Вильберга какъ-то недовѣрчиво.
— Ну, конечно, пойду и — впереди всѣхъ!…
Чтобы придать этой фразѣ больше вѣса, г. Вильбергъ величественно махнулъ рукой и только что хотѣлъ ударить себя въ грудь, какъ вдругъ скакнулъ назадъ и что-то очень живо очутился на другой сторонѣ дороги, куда послѣдовала за нимъ и фрейлейнъ Меланія… Онъ внезапно увидѣлъ возлѣ себя исполинскую фигуру Гартмана. Ульрихъ незамѣтно прошелъ по мосту и остановился за разговаривающими. Презрительная улыбка скользнула по его лицу, когда онъ увидѣлъ явный испугъ молодыхъ людей.
— Вамъ, г. Вильбергъ, нечего такъ бояться меня, произнесъ Ульрихъ спокойнымъ тономъ: — я васъ не обижу.
Вильбергъ теперь, кажется, сообразилъ, какъ это смѣшно вышло, что онъ отскочилъ и отбѣжалъ, — и сообразилъ также, что ему, какъ спутнику и защитнику молодой дѣвушки, слѣдовало вести себя не такимъ образомъ. И вотъ, онъ, собравшись съ духомъ, и загородивъ собою не менѣе струсившую фрейлейнъ Меланію, произнесъ довольно твердымъ голосомъ:
— Да я вовсе и не думаю, чтобъ вы, Гартманъ, были способны напасть на насъ на большой дорогѣ!
— А вотъ другіе-то служащіе, кажется, предполагаютъ что-то похожее на это! замѣтилъ посмѣиваясь Ульрихъ. — Всѣ они лишь только завидятъ меня — бѣгутъ, словно я разбойникъ съ большой дороги! Одинъ вотъ только г. Берковъ не бѣжитъ… (что то гнѣвное опять зазвучало въ голосѣ Гартмана, какъ будто онъ не могъ спокойно выговорить ненавистнаго ему имени)… Да, онъ одинъ стоитъ твердо передо мной, хотя бы даже всѣ рудокопы толпились сзади меня!…
— Ну, это потому, что г. Берковъ и супруга его, одни только, единственно одни изъ всей массы, не имѣютъ никакихъ подозрѣній… неосторожно проговаривался Вильбергъ.
— Ни какихъ подозрѣній… насчетъ чего?
И Ульрихъ устремилъ на него мрачный взглядъ. Былъ ли защитникъ фрейлейнъ Меланіи ужъ очень раздраженъ безпощадной насмѣшкой надъ собой и своими сослуживцами, или не счелъ-ли онъ теперь нужнымъ явиться въ присутствіи молодой дѣвицы настоящимъ героемъ — неизвѣстно, но только имъ внезапно овладѣлъ припадокъ бѣшенства. Случается, что такой бѣшеный порывъ, именно у людей трусливыхъ, доводитъ ихъ нерѣдко до крайности. Вильбергъ какъ-то порывисто заговорилъ:
— Нѣтъ, Гартманъ, не потому мы бѣгаемъ отъ васъ, что вы бунтуете народъ, и дѣлаете то, что нѣтъ никакой возможности объясниться толпой, — нѣтъ, не потому! Другая причина заставляетъ всѣхъ бѣжать отъ васъ… (Онъ понизилъ голосъ, такъ что фрейлейнъ Меланія не могла разслышать слѣдующихъ его словъ). Другая! Вѣдь веревки-то были оборваны, когда вы, помните, спускались съ г. Берковымъ въ шахту?… Ну, вотъ, коли угодно вамъ знать, и причина, почему всѣ съ такимъ страхомъ бѣгутъ, завидя васъ!…
Совсѣмъ не подумавши заговорилъ такъ Вильбергъ: слова эти были слишкомъ дерзки, тѣмъ болѣе еще, что произнесъ-то ихъ онъ, а не кто либо другой…
И дѣйствительно, Вильбергъ не имѣлъ и понятія о томъ, какое дѣйствіе могутъ произвести его слова… Ульриха всего передернуло, онъ глухо-бѣшено зарычалъ… Звукъ этотъ давалъ знать о близкой и серіозной опасности… И вдругъ, Гартманъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ; рука съ сжатымъ кулакомъ, готовая размахнуться, опустилась и онъ какъ-то судорожно ухватился за желѣзные прутья мостовыхъ перилъ. Онъ не двигался съ мѣста, грудь его страшно вздымалась, легкія работали какъ мѣха, зубы были стиснуты, а огненный взглядъ, устремленный на Вильберга, казалось, хотѣлъ его обратить въ кучку пепла, уничтожить сразу…
Испытывать болѣе мужество Вильберга и Меланіи было-бъ слишкомъ жестоко… Кто изъ нихъ ринулся первый и увлекъ другаго — они и сами не знали, они только прытко неслись все впередъ, подгоняя себя; и когда уже были довольно далеко отъ страшнаго предмета, когда убѣдились что никакой погони за ними не было — тутъ только поубавили прыти и вздохнули свободнѣе.
— Ахъ, Боже мой! Что это случилось съ нимъ, г. Вильбергъ?… спросила фрейлейнъ Меланія, все еще находясь подъ вліяніемъ страха, — и что именно такое сказали этому ужасному человѣку, этому Гартману, что онъ такъ взволновался?… Раздражать его — но вѣдь это такая смѣлость!…
Улыбка заиграла на губахъ молодаго человѣка, хотя все еще блѣдныхъ…. Вѣдь это въ первый разъ въ жизни его упрекнули въ смѣлости…
И Вильбергъ сознавалъ, что вполнѣ заслужилъ такой лестный упрекъ. Теперь только раскусилъ онъ, что поступилъ совершенно очертя голову.
— Оскорбленная гордость — и больше ничего! отвѣтилъ онъ, все еще тяжело дыша. — Фффу!… наконецъ, обязанность защищать васъ, фрейлейнъ… Ну, вотъ, видите, не дерзнулъ же онъ ничего намъ сдѣлать — а?…
— Ахъ, нѣтъ! Мы хорошо сдѣлали, что во время убѣжали! совершенно наивно возразила фрейлейнъ Меланія: — Да, да! Счастье наше, что мы сдѣлали именно такъ, а то, пожалуй, пришлось бы и съ жизнью проститься…
— Если я побѣжалъ, то единственно для васъ только! обидѣлся Вильбергъ. — Одинъ-то бы я ужъ во всякомъ случаѣ устоялъ противъ него, если-бы даже пришлось рискнуть жизнью… умереть…
— Вотъ ужъ это бы было очень печально! проговорила молодая дѣвушка. — Вы сочиняете такіе прекрасные стихи и вдругъ…
Вильбергъ при этихъ словахъ даже зарумянился, такъ это пріятно его удивило.
— А вамъ развѣ извѣстны мои стихи? Я не думалъ, чтобы въ вашемъ семействѣ… то есть, вотъ видите-ли, господинъ главный инженеръ немного предубѣжденъ относительно направленія моей музы — и поэтому…
— Папа недавно разговаривалъ объ этомъ съ директоромъ, ну, и…
Фрейленнъ Меланія вдругъ запнулась и умолкла. Она никакъ не могла сообщить поэту, что стихотвореніе его, показавшееся ей, шестнадцати лѣтней дѣвочкѣ, такимъ прелестнымъ, трогательнымъ, — что это самое стихотвореніе отецъ ея прочелъ своему пріятелю-директору — но какъ? съ насмѣшками, съ преязвительными комментаріями и, прочитавши, швырнулъ листочекъ на столъ и проговорилъ: «нашелъ-же время этотъ Вильбергъ заниматься такой чепухой!…» Фрейлейнъ Меланіи и тогда уже подобный отзывъ о молодомъ человѣкѣ показался въ высшей степени несправедливымъ и жестокимъ: Вильбергъ казался ей теперь уже не прежнимъ скучноватымъ кавалеромъ: она узнала объ его несчастной любви изъ его же стихотворенія, въ которомъ такъ ясно было изображено это чувство. Въ ея глазахъ такое состояніе сердца и объясняло, и извиняло всѣ странности молодаго человѣка. Фрейлейнъ Меланія поторопилась увѣрить его, что съ своей стороны она находитъ стихъ его прекраснымъ — и тутъ-же принялась съ искреннимъ участіемъ, хотя нѣсколько робко, утѣшать поэта въ придуманномъ имъ несчастіи.
Г. Вильбергу было пріятно, что его утѣшали; ему было такъ невыразимо сладко, что вотъ онъ наконецъ встрѣтилъ существо, которое его понимало!… Но онъ еще болѣе былъ счастливъ, позволивъ этому существу выражать свое сочувствіе, соболѣзновать ему. Но тутъ явилось одно обстоятельство, которое въ данную минуту было настоящимъ несчастьемъ, а именно: оба они дошли до дому главнаго инженера — и главное скверно было то, что главный инженеръ собственною своею персоною торчалъ въ окнѣ и глядѣлъ не безъ удивленія, и даже немного подозрительно на молодую парочку. Такъ какъ у Вильберга вовсе не было охоты попасть подъ градъ неминуемыхъ насмѣшекъ своего начальника, въ случаѣ, еслибы фрейлейнъ Меланія вздумала разсказать встрѣчу съ Гартманомъ и потомъ бѣгство ихъ, — то онъ и предпочелъ раскланяться съ молодой дѣвушкой, причемъ увѣрялъ ее, что она влила въ его сердце нѣкій цѣлительный бальзамъ. Подымаясь на лѣстницу, фрейлейнъ Меланія ломала себѣ голову надъ вопросомъ: кто-же собственно былъ предметомъ этой въ высшей степени интересной, несчастной любви молодаго поэта?…
Шихтмейстеръ Гартманъ сидѣлъ въ своемъ домикѣ, у стола, подперевъ свою старую голову рукою, а неподалеку отъ него стояли Лоренцъ и Марта — вотъ что увидѣлъ Ульрихъ, когда, отворивъ дверь, вошелъ въ комнату. При его входѣ разговоръ этихъ трехъ лицъ такъ внезапно прекратился, что молодой рудокопъ сейчасъ-же догадался, что тутъ рѣчь шла о немъ, но онъ повидимому вовсе не обратилъ на это вниманія. Заперевъ за собою дверь, Гартманъ швырнулъ свою шляпу на столъ и, не поздоровавшись ни съ кѣмъ, бросился въ большое кресло, стоявшее у печки.
— Богъ въ помощь! произнесъ шихтмейстеръ, медленно поворачиваясь къ сыну. — Что-жъ ты это? или ужъ мы не стоимъ того, чтобы ты потрудился поздороваться съ нами?… Я полагаю, что по крайней мѣрѣ этого обычая тебѣ не слѣдовало-бы нарушать!..
— Ахъ, отецъ, не мучь ты меня! проговорилъ Ульрихъ нетерпѣливо, закинувъ совсѣмъ голову назадъ и приложивъ руку ко лбу.
Шихтмейстеръ пожалъ плечами и снова отвернулся. Марта отошла отъ окна и сѣла возлѣ дяди, чтобы, опять приняться за работу, которую она оставила во время разговора своего съ Лоренцомъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ въ комнатѣ царствовало какое-то тяжелое молчаніе, которое наконецъ и было прервано молодымъ рудокопомъ; онъ подошелъ къ другу своему Гартману и сказалъ:
— Штейгеръ Вильмъ приходилъ сюда. Онъ хотѣлъ переговорить съ тобою, Ульрихъ. Черезъ часъ онъ опять обѣщался зайти; говорилъ, что побывалъ вездѣ, на всѣхъ сосѣднихъ рудникахъ.
Ульрихъ провелъ рукою по лбу, какъ-бы желая очнуться отъ какого-то мучительнаго сна.
— Ну, какъ тамъ дѣла? спросилъ онъ равнодушно, полуавтоматически, какъ будто силился еще сообразить, что именно такое ему сказали.
— Они хотятъ дѣйствовать за одно съ нами, объявилъ Лоренцъ. — Примѣръ нашъ, кажется, вдохнулъ въ нихъ мужество; ну и теперь борьба начнется вездѣ…. Рабочіе съ желѣзныхъ заводовъ двинутся первые; за ними — рудокопы съ прочихъ рудниковъ, если только имъ сейчасъ же отвѣтятъ отказомъ на всѣ ихъ требованія, что конечно и случится. И такъ, черезъ недѣльку настанетъ всеобщій отдыхъ на всѣхъ копяхъ и рудникахъ цѣлаго округа!…
— А-а! наконецъ-то! произнесъ Ульрихъ, вскакивая съ мѣста, какъ будто но первамъ его пролетѣла электрическая искра. Равнодушіе, полузабытье разомъ оставили его: вся энергія мужчины возвратилась къ нему. — Ну, на конецъ-то! повторилъ онъ и глубокій вздохъ вылетѣлъ изъ его груди. — Да вѣдь и пора ужъ…. Они слишкомъ долго оставляли насъ однихъ!…
— Потому что мы одни двинулись впередъ!
— Можетъ быть; но намъ нельзя было ждать. Здѣсь вѣдь не то было, что на другихъ рудникахъ: тутъ каждый рабочій день подвигалъ Беркова на одинъ шагъ впередъ, а насъ — на одинъ шагъ назадъ. Что же, былъ-ли теперь Вильмъ у нашихъ? Это извѣстіе онъ долженъ тотчасъ-же сообщить товарищамъ. Такая новость ободритъ ихъ, дастъ еще больше мужества!
— Н-да, весьма не мѣшало-бы ободрить! замѣтилъ спокойно шихтмейстеръ. — Что-то какъ будто охладѣли они, поубавилось немножко мужества и энергіи…. Вотъ ужъ двѣ недѣли, а ни разу не раздался ударъ молота! Все-то вы ждете, да ждете, что къ вамъ, наконецъ, какъ вы воображаете, должны же обратиться съ просьбой или, по крайней мѣрѣ, съ предложеніемъ начать переговоры, — а между тѣмъ тамъ-то, въ противномъ лагерѣ, никто даже и не шевелится. Служащіе избѣгаютъ встрѣчи съ нами, а что касается самого господина хозяина, то, право, не видно что-то по лицу его, чтобы онъ желалъ уступить вамъ хоть на одинъ дюймъ. Слушай, Ульрихъ! давно пора вамъ сообща дѣйствовать, а то дѣло плохо!… Поддержка просто необходима….
— Ужъ и необходима, отецъ?… Пустяки! горячо возразилъ молодой человѣкъ. — Мы гуляемъ всего-то только двѣ недѣли, а вѣдь я предупредилъ ихъ, что, въ крайнемъ случаѣ, они должны быть готовы прогулять и два мѣсяца, если желаютъ выйти побѣдителями; ну, а побѣдить-то мы должны!
Старикъ покачалъ головой.
— Два мѣсяца! проговорилъ онъ. — Ты выдержишь, я и Лоренцъ выдержимъ. — ну, а тѣ-то, у кого жена, дѣти?…
— И они должны, отвѣтилъ Ульрихъ холодно. — Думалъ я, что мы и легче, и скорѣе добьемся своего, — и однако ошибся. Но ужъ если они тамъ хотятъ довести дѣло до крайности, то и мы, съ своей стороны, заставимъ ихъ расхлебать кашу до дна.
— Или они заставятъ насъ! ввернулъ Лоренцъ. — Да, если господинъ дѣйствительно….
Ульрихъ съ бѣшенствомъ топнулъ ногой и воскликнулъ:
— Господинъ! Только и слышишь: господинъ! Что вы, другой клички, что-ли, не подберете для этого Беркова? Вѣдь вы прежде не называли его такъ? А вотъ какъ онъ сказалъ вамъ въ глаза, что онъ именно такое и чѣмъ хочетъ быть, — вы ничего другаго и знать не хотите! Говорю вамъ: если мы поставимъ на своемъ, то сами будемъ господами; у насъ останется только имя, власть же принадлежать будетъ намъ! И онъ очень хорошо знаетъ, что дѣло-то и идетъ объ этомъ…. Вотъ почему онъ такъ упорствуетъ, на дыбы становится! А потому-то намъ и нужно во чтобы-то ни стало добиться исполненія нашихъ требованій!…
— Ну-ко добейся — попробуй! отрѣзалъ шихтмейстеръ. — Попробуй одинъ перевернуть весь свѣтъ вверхъ ногами! Я ужъ давно замолчалъ, махнулъ на все рукой….
Лоренцъ взялъ шляпу свою, которая висѣла на оконной задвижкѣ и, собравшись уйти, сказалъ Гартману:
— Ну, тебѣ лучше знать, далеко-ли мы уѣдемъ, если станемъ продолжать добиваться…. Ты вѣдь коноводъ нашъ!
Лицо Ульриха омрачилось.
— Да, я веду васъ, сказалъ онъ, — но я думалъ, что мнѣ легче будетъ не допускать васъ брести врознь, — а на дѣлѣ-то выходитъ, что вы тутъ задали мнѣ трудную задачу!…
— Мы?!.. горячо возразилъ оскорбленный молодой рудокопъ. — Ну ужъ на насъ-то ты никакъ не можешь пожаловаться!… Одно слово скажешь ты — и всѣ тебѣ повинуются.
— Повинуются! и Ульрихъ взглянулъ на своего друга какъ-то мрачно и пытливо. — Да, въ повиновеніи нѣтъ недостатка; я и не жалуюсь на это…. Но наши отношенія какъ-то измѣнились…. Даже между мною и тобой, Карлъ, теперь не то, что было прежде, совсѣмъ не то… Вы нынче стали всѣ какіе-то странные! Какая-то холодность, робость въ васъ, — и иногда мнѣ кажется, что вы только боитесь меня и… больше ничего!…
— Ахъ, нѣтъ, Ульрихъ, нѣтъ-же!..
Лоренцъ, возражая на упрекъ, проговорилъ эти слова такъ горячо, что самая горячность эта заставила Ульриха почти заподозрить, что онъ дѣйствительно не ошибся….
— Нѣтъ, Ульрихъ, продолжалъ молодой рудокопъ, — мы вполнѣ тебѣ довѣряемъ, одному тебѣ! Что бы ты ни совершилъ — совершилъ ты это ради насъ, а не ради себя…. Всѣ товарищи это знаютъ — и повѣрь — никто этого не забудетъ!..
«Чтобы ты ни совершилъ — совершилъ ты это ради насъ….» Фраза эта, сама по себѣ, была довольно невиннаго свойства, да она и могла быть такою, по тѣмъ не менѣе казалось, что въ этихъ немногихъ словахъ заключался какой-то тайный смыслъ; повидимому, Ульрихъ такъ и понялъ это, потому что онъ устремилъ пронзающій взглядъ на Лоренца, — но этотъ послѣдній, опустивъ глаза, постарался избѣжать такого взгляда.
— Мнѣ нужно непремѣнно идти, проговорилъ Лоренцъ торопливо. — Я скажу Вильму, чтобы онъ пришелъ къ тебѣ сюда. Вѣдь ты останешься тутъ, такъ что онъ навѣрно застанетъ тебя здѣсь — да?
Ульрихъ ничего не отвѣтилъ. Нѣсколько секундъ тому назадъ онъ былъ видимо взволнованъ, лицо его горѣло, но теперь вдругъ смертная блѣдность покрыла его щеки, та же самая блѣдность, которая была на нихъ, когда онъ вошелъ въ комнату…. Онъ не отвѣтилъ Лоренцу, онъ только кивнулъ ему утвердительно головой и повернулся лицомъ къ окну.
Молодой рудокопъ простился съ шихтмейстеромъ и вышелъ изъ комнаты. Марта встала и послѣдовала за нимъ. Во все время разговора дѣвушка не сказала ни слова, но за то зорко смотрѣла на разговаривающихъ. На дворѣ она пробыла довольно долго, но это не могло удивить тѣхъ, которые остались въ комнатѣ; вѣдь они же знали, что недавно помолвленной парочкѣ, жениху и невѣстѣ, есть о чемъ пошептаться, — да и вообще отецъ и сынъ мало обратили вниманія на это обстоятельство.
Они были одни и молчали. Это молчаніе, ничѣмъ не нарушаемое, было едва-ли не грознѣе того молчанія, которое встрѣтило Ульриха, когда онъ вошелъ. Онъ все еще стоялъ у окна, прижавшись лбомъ къ стеклу, и смотрѣлъ куда-то пристально, но ничего не видѣлъ.
Шихтмейстеръ оставался на своемъ мѣстѣ. Онъ все еще сидѣлъ за столомъ, опершись головою на руку; но лицо старика измѣнилось въ продолженіи этихъ недѣль, оно было какое-то странное, печальное, чѣмъ-то озабоченное; морщины, проведенныя лѣтами, врѣзались еще глубже, а глаза глядѣли какъ-то пасмурно, — они были такіе усталые, какъ будто вся прежняя бодрость его и вся энергія, съ которыми онъ бывало частенько дѣлалъ жесткіе выговоры своему сыну — исчезли навсегда. Совсѣмъ притихъ старикъ, удрученный какимъ-то горемъ, и сидѣлъ онъ у стола, не пытаясь даже возобновлять разговора.
Такое молчаніе сдѣлалось, наконецъ, Ульриху невыносимымъ. Онъ рѣзко-порывисто отвернулся отъ окна и произнесъ:
— Что-жъ ты-то, отецъ, ничего не скажешь по поводу той новости, которую Вильмъ намъ принесъ? Неужели тебѣ и въ самомъ дѣлѣ все равно: мы-ли побѣдимъ или побѣдятъ насъ?…
Шихтмейстеръ медленно приподнялъ голову.
— Нѣтъ, мнѣ не все равно! но не могу я и радоваться, когда вамъ придется на самомъ дѣлѣ пустить въ ходъ угрозы и насилія… Что-жъ, подождемъ прежде, увидимъ, кого это сокрушитъ въ концѣ концовъ — хозяевъ или насъ! Конечно, тебѣ до этого нѣтъ дѣла: ты поставилъ на своемъ — и баста! Ты вѣдь теперь хозяиномъ и владыкой на всѣхъ рудникахъ… Ну, вотъ, къ тебѣ всѣ идутъ, передъ тобой все преклоняется, одному твоему слову повинуются… Вѣдь ты съ самаго начала хотѣлъ собственно этого?… Все и дѣло-то поднялъ ты по этой причинѣ!..
— Отецъ! воскликнулъ молодой человѣкъ.
— Брось это, говорю тебѣ — брось! снова заговорилъ шихтмейстеръ, желая пріудержать сына: — ты не сознаешься въ этомъ ни передо мной, ни передъ самимъ собой, а это все таки вѣрно, да!… Всѣ они пошли за тобой, не отсталъ и я, потому что нельзя же мнѣ было одному остаться. Но погляди-ка, куда ты ведешь насъ! на тебѣ лежитъ отвѣтственность…
— Да развѣ я одинъ началъ это дѣло? рѣзкимъ тономъ спросилъ Ульрихъ. — Развѣ не было единогласно рѣшено, что долженъ настать конецъ такому положенію дѣлъ? Развѣ мы не дали другъ другу слова стойко держаться до тѣхъ поръ, пока не измѣнятся обстоятельства?…
— Почему не держаться, если бы на наши требованія не соглашались! сказалъ старикъ, — но вѣдь намъ сдѣлали полную уступку, или почти полную, такъ какъ отказано только въ одномъ, а это одно вовсе и не заключалось въ требованіяхъ нашихъ рудокоповъ! Только ты этого потребовалъ, ты одинъ, Ульрихъ, и вотъ одинъ же и удерживаешь ихъ, заставляя настаивать на этомъ требованіи… Не будь тебя — ужъ давно-бы всѣ они снова принялись за работу!.. Ну, и были бы у насъ, на рудникахъ, миръ и спокойствіе.
Молодой штейгеръ упрямо тряхнулъ головой, откинувъ ее назадъ:
— Ну — да! Я, я одинъ потребовалъ этого и, право, не считаю стыдомъ для себя то, что забѣгаю въ своей заботливости впередъ и вижу лучше и дальше другихъ. Что-жъ, если они довольны тѣмъ, что прежнюю ихъ нищенскую жизнь сдѣлали нѣсколько сноснѣе, да въ шахтахъ стало какъ будто безопаснѣе, — такъ я и другіе болѣе мужественные товарищи этимъ не можемъ удовлетвориться. Мы многаго требуемъ — это правда… Намъ давай почти все цѣликомъ, и еслибъ Берковъ былъ еще тѣмъ же милліонеромъ, какимъ всѣ считаютъ его, то онъ постерегся бы такъ отдаться въ наши руки… Но дѣло-то въ томъ, что онъ ужъ больше не милліонеръ! Въ нашихъ же рукахъ (смотря по тому, будутъ-ли руки работать для него или нѣтъ) находится ключъ и къ полнѣйшему благосостоянію его и къ полнѣйшему упадку, несчастью. Тебѣ, отецъ, неизвѣстно, каково тамъ идутъ дѣла, что творится на ихъ конференціяхъ, а мнѣ это извѣстно — и я говорю тебѣ, что онъ можетъ упорствовать какъ ему угодно, а уступить-то все таки будетъ долженъ — и уступитъ, когда на него налягутъ со всѣхъ сторонъ!…
— А я говорю тебѣ: Нѣтъ! не сдѣлаетъ онъ этого! объявилъ шихтмейстеръ. — Да онъ скорѣе закроетъ рудники! Артура я знаю… Онъ и мальчикомъ еще былъ ужъ такимъ. Ты на него совсѣмъ не походилъ: ты всегда шелъ прямо, на проломъ, желая побѣдить все силою — все равно, была-ли то работа, возился-ли ты надъ садовою изгородью или попадалъ тебѣ подъ руку товарищъ. А онъ, напротивъ, вообще не охотно принимался за что бы-то ни было, долго копался, медлилъ, прежде нежели рѣшиться на что нибудь; но уже разъ рѣшившись — не отступалъ до тѣхъ поръ, пока не преодолѣвалъ препятствій. Вотъ теперь онъ вспрянулъ, проснулся… Тутъ-то онъ и покажетъ вамъ всѣмъ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ! Разъ бразды попали къ нему въ руки — и никто ужъ ихъ не вырветъ у него. Въ немъ гнѣздится нѣчто вродѣ твоего же собственнаго упрямства… Вспомнишь ты меня, когда Артуръ дастъ тебѣ почувствовать — кто онъ такой!..
Ульрихъ мрачно глядѣлъ куда-то впередъ; онъ не возражалъ съ своею обычною запальчивостью, молчалъ, но видно было, какъ кипѣла въ немъ кровь, какъ гнѣвъ распалялъ его, потому что онъ не могъ ничего возразить. Можетъ быть, ему однажды уже пришлось испытать на себѣ это упрямство Артура…
— Да и чѣмъ бы не кончилось дѣло, продолжалъ отецъ, — неужели ты въ самомъ дѣлѣ воображаешь, что тебѣ возможно будетъ остаться штейгеромъ, — что тѣ, послѣ всего что случилось теперь, потерпятъ тебя на рудникахъ?..
Молодой человѣкъ презрительно засмѣялся.
— Ну, конечно, нѣтъ, если это будетъ зависѣть отъ тѣхъ господъ!.. Ужъ у нихъ-то навѣрно я не буду въ милости!.. Только о милостяхъ тутъ не должно быть и рѣчи: мы будемъ диктовать имъ наши условія; а первое, чего потребуютъ всѣ рудокопы, будетъ то, чтобъ я оставался на своемъ мѣстѣ.
— У вѣренъ-ли ты въ этомъ… такъ вполнѣ?..
— Отецъ, не срами же моихъ товарищей! воскликнулъ Ульрихъ. — Нѣтъ, они не покинутъ меня!..
— Не покинутъ… даже и тогда, когда первымъ условіемъ со стороны тѣхъ будетъ требованіе, что бы ты вышелъ?.. А что хозяинъ поставитъ такое условіе — ужъ будь въ этомъ увѣренъ!…
— Пусть! но этого онъ никогда не добьется; всѣ они знаютъ, что все это я дѣлалъ не ради себя. Мнѣ вѣдь лично не худо было, мнѣ не приходилось терпѣть нужды, да я и такъ вездѣ найду себѣ кусокъ хлѣба… Нѣтъ, я хотѣлъ только прекратить ихъ бѣдственную жизнь… Ну да ладно! не говори мнѣ объ этомъ, отецъ! Много заботъ причиняютъ они мнѣ часто, но когда дѣло пойдетъ не на шутку, когда я пробьюсь — ни одинъ тогда не оставитъ меня. Куда я поведу ихъ, туда и пойдутъ они за мной; гдѣ встану я, встанутъ тамъ и они, — хотя бы всѣ напасти, сама смерть висѣли надъ нами!…
— Прежде, пожалуй, да! но теперь…
Старикъ всталъ — и только тутъ, когда онъ повернулся къ окну, когда лицо его было достаточно освѣщено, можно было видѣть, какъ оно печально; самъ онъ какъ-то согнулся, — а между тѣмъ еще недавно старикъ такъ прямо, крѣпко держался.
— Самъ же ты сказалъ Лоренцу, что отношенія между вами измѣнились, продолжалъ онъ какимъ-то беззвучнымъ голосомъ, — и ты знаешь, въ какой день и часъ совершилась эта перемѣна… Мнѣ нечего говорить тебѣ объ этомъ, Ульрихъ, но, скажу, что тотъ день унесъ и ту небольшую частичку радости и спокойствія, которою я думалъ насладиться подъ старость… Все теперь прахомъ пошло и… навсегда!..
— Отецъ, отецъ! воскликнулъ молодой человѣкъ.
Шихтмейстеръ быстро замахалъ рукой.
— Довольно, довольно! Я ничего не знаю объ этомъ и знать ничего не хочу! Не хочу, потому что, если бы мнѣ пришлось услышать объ этомъ ясно, подробно… ну тогда для меня все было бы кончено!.. Съ меня довольно и одной этой мысли… О, она одна почти свела меня съума!…
И вотъ опять глаза Ульриха сверкнули, сверкнули также грозно, какъ и при намекѣ, сдѣланномъ Лоренцомъ.
— Ну, хорошо… А если я скажу тебѣ, отецъ, что веревки-то сами собой оборвались? Если я скажу тебѣ, что тутъ рука моя была не при чемъ…
— Молчи, молчи! и не говори мнѣ лучше! перебилъ его старикъ съ горечью въ тонѣ. — Все равно, не вѣрю я тебѣ, какъ не повѣрятъ и другіе… Ты, Ульрихъ, всегда отличался необузданностью, ты всегда былъ не прочь прибѣгнуть къ насилію, въ ярости своей ты убилъ-бы даже лучшаго своего друга… Попробуй, вотъ, стань среди своихъ товарищей и скажи имъ: «Это былъ просто несчастный случай»… — и ни одинъ не повѣритъ тебѣ!…
— Ни одинъ?… какъ-то глухо проговорилъ Ульрихъ: — и ты, отецъ, такъ же не повѣришь?…
Шихтмейстеръ устремилъ печальный свой взглядъ на сына.
— Хорошо же… Можешь-ли ты вотъ тутъ, сей-часъ, передъ лицомъ моимъ, утвердительно сказать, что въ томъ несчастьи ты неповиненъ, совсѣмъ не повиненъ?… Что ты…
Онъ не договорилъ, потому что Ульрихъ не выдержалъ его взгляда: глаза его, за минуту передъ тѣмъ сверкавшіе, теперь какъ-то робко стали смотрѣть внизъ… Старикъ порывисто отвернулся, его всего передернуло — и онъ замолчалъ.
Наступило длинное, страшное молчаніе; слышно было только, какъ тяжело дышалъ шихтмейстеръ. Задрожала его рука, когда онъ провелъ ею по лбу, и еще болѣе дрогнулъ голосъ его, когда онъ, наконецъ, тихо произнесъ:
— Твоя рука была тутъ непричемъ?… Ну, была-ли именно рука виновата и какъ все это вообще случилось — неизвѣстно; но только они всѣ того мнѣнія, что нельзя этого ни разслѣдовать ни выяснить!.. Да, слава Богу, покрайней мѣрѣ передъ судомъ нельзя выяснить!.. Ну, вотъ ты и размысли наединѣ съ самимъ собою, Ульрихъ, какъ и что случилось тамъ… внизу; но ужъ не чванься больше своими товарищами! Да, это ты вѣрно сказалъ, что съ тѣхъ поръ они только боятся тебя… Подумай-ка, долго-ли еще ты будешь держать ихъ въ рукахъ, дѣйствуя однимъ страхомъ?…
Съ этими словами отецъ вышелъ изъ комнаты. Сынъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы желая броситься вслѣдъ за нимъ, но вдругъ пріостановился и ударилъ себя въ лобъ кулакомъ; при этомъ звукъ, вырвавшійся изъ его груди, походилъ скорѣе на подавленный стонъ.
Прошло около десяти минутъ и дверь снова отворилась: вошла Марта. Дяди уже не было въ комнатѣ, а Ульрихъ полулежалъ въ креслѣ; лицо его было закрыто руками… То, что она увидѣла, кажется, не очень-то ее удивило… Она мелькомъ взглянула на него, потомъ подошла къ столу и начала складывать свою работу. Ульрихъ встрепенулся, когда заслышалъ ея шаги, — и медленно приподнявшись съ кресла, всталъ и подошелъ къ ней. Онъ обыкновенно мало интересовался дѣлами и дѣйствіями молодой дѣвушки и еще менѣе того говорилъ съ ней о такихъ предметахъ, — но сегодня, напротивъ, поступилъ наперекоръ и тому и другому. Что-жъ, можетъ быть, и для этой упрямой и замкнутой натуры настала такая минута, когда душа потребовала хотя одного слова, даже знака участія, — потребовала именно теперь, когда отъ него все бѣжало, сторонилось, пятилось…
— И такъ, вы съ Лоренцомъ поладили между собою? заговорилъ Ульрихъ. — Мнѣ еще и не удалось, Марта, поговорить съ тобой объ этомъ. Въ послѣднее время голова моя такъ была полна разными разностями… Ну, онъ успѣлъ теперь, а ты невѣста, да?…
— Да, коротко и далеко не ласково отвѣтила дѣвушка.
— Когда же свадьба будетъ?
— Свадьбой торопиться нечего.
Ульрихъ посмотрѣлъ на Марту… Она неровно, тяжело дышала и дрожащими пальцами перебирала работу; она даже не взглянула на него. Въ глубинѣ души молодаго человѣка шевельнулось, кажется, желаніе сдѣлать упрекъ.
— Что жъ, Марта, ты это хорошо сдѣлала, произнесъ онъ тихо, — да, очень даже хорошо!.. Карлъ — честный малый и любитъ тебя такъ, какъ другіе можетъ-быть и не въ состояніи были-бы любить… Но ты все-таки еще разъ, послѣ нашего послѣдняго разговора, отпустила его, не давъ рѣшительнаго отвѣта… Когда же ты отдала ему руку?..
— Ровно три недѣли тому назадъ.
— Три недѣли тому назадъ? Такъ. Это было какъ разъ на другой день послѣ нашего… несчастья въ шахтѣ. Ну, тогда-то ты и отдала ему руку?
— Да, тогда! до этого дня я не могла этого сдѣлать… Только въ тотъ день я узнала, что могу быть женой его.
— Марта! вскрикнулъ Ульрихъ.
И гнѣвъ, и боль страданія звучали въ голосѣ молодаго человѣка. Онъ хотѣлъ положить руку на руку молодой дѣвушки, но она содрогнулась и невольно отшатнулась отъ него. Рука Ульриха опустилась и онъ отступилъ на одинъ шагъ…
— И ты… тоже! произнесъ онъ глухимъ голосомъ. — Впрочемъ, я долженъ былъ ожидать этого…
— Ульрихъ! воскликнула Марта какимъ-то дикимъ, полнымъ отчаянья и страданья голосомъ, — О, Боже мой! Что ты сдѣлалъ съ нами?… Что ты сдѣлалъ съ самимъ собой?..
А онъ все еще стоялъ противъ нея; рука его, опиравшаяся на столъ, дрожала; — но черты лица приняли выраженіе какой-то свирѣпости и вмѣстѣ съ тѣмъ неизъяснимой горечи.
— То, что я сдѣлалъ — это ужъ мое дѣло; я въ отвѣтѣ. Чтоже касается васъ… въ томъ-то и штука, что никто даже не хочетъ выслушать меня!… Но, постойте-же, наконецъ и я вамъ скажу (въ голосѣ его опять зазвучала угроза): довольно съ меня этихъ намековъ и терзаній! Я терпѣлъ, сносилъ, но больше не могу! Вѣрьте чему хотите и кому хотите! Въ будущемъ для меня это будетъ все равно… Что началъ я, то и доведу до конца, доведу на зло всѣмъ вамъ! И если довѣріе ко мнѣ дѣйствительно исчезло, то… о, я заставлю повиноваться себѣ!…
Онъ вышелъ изъ комнаты. Марта не попыталась его удержать, — да это, по всей вѣроятности, было бы и напрасно.
Ульрихъ съ такимъ бѣшенствомъ захлопнулъ за собою дверь, что весь домишко дрогнулъ отъ удара. Въ слѣдующую минуту онъ уже былъ внѣ дома.
Теперь перенесемся на другую сторону. Пріѣздъ гостей хотя и оживилъ нѣсколько Берковскую дачу, но вовсе благотворно не повліялъ на разладицу въ семейной жизни обоихъ супруговъ, на ихъ холодное житье-бытье въ одиночку. Не смотря на то, что гости намѣревались пробыть здѣсь всего нѣсколько дней, Артуръ какъ-то всегда находилъ достаточно случаевъ и предлоговъ удаляться отъ нихъ и по возможности рѣже пребывать съ ними вмѣстѣ; за такое его стараніе и тесть, и молодой шуринъ были чрезвычайно ему благодарны. Самъ баронъ теперь только возвращался домой, въ резиденцію, послѣ нѣсколькихъ недѣль пребыванія въ помѣстьяхъ Рабенау; эти помѣстья въ настоящее время принадлежали уже ему самому. Когда онъ въ первый разъ посѣтилъ здѣсь свою дочь, ему нужно было на другой же день визита проститься съ нею, разстаться, не смотря даже на ту страшную катастрофу, которая какъ разъ разразилась при немъ. Онъ не могъ тогда остаться, потому что на немъ лежала обязанность отдать послѣдній долгъ болѣе близкому родственнику — поклониться гробу его двоюроднаго брата. Но и послѣ того, когда обязанность эта была исполнена имъ, ему пришлось довольно таки повозиться для приведенія въ порядокъ дѣлъ по наслѣдству, что и требовало присутствія новаго владѣльца маіората въ помѣстьяхъ, принадлежавшихъ еще недавно графу Рабенау. И такъ, баронъ теперь только возвращался домой, — но не одинъ, а въ сопровожденіи своего старшаго сына, котораго онъ вызвалъ туда немного позже. Конечно, и на этотъ разъ былъ сдѣланъ небольшой крюкъ чрезъ владѣнія Беркова, — тѣмъ болѣе еще потому, что молодой баронъ, Курть, не видался съ своей сестрой съ самой ея свадьбы.
Однако, изъ разговора, происходившаго въ гостиной Евгеніи, на другой день послѣ пріѣзда ея отца и брата, при которомъ, но обыкновенію, Артуръ не присутствовалъ, — видно было, что они не просто только ради свиданія завернули на Берковскую дачу. Молодая женщина сидѣла на диванѣ и слушала своего отца. Баронъ Виндегъ стоялъ передъ ней; — видно было, что онъ только что кончилъ какое-то длинное объясненіе. Куртъ держался всторонкѣ; онъ опирался на стулъ и, въ ожиданіи чего-то, глядѣлъ съ напряженнымъ вниманіемъ паевою сестру.
Евгенія склонила голову на руку, такъ что рука заслоняла ея лицо; она не перемѣнила своей позы, даже не подняла глазъ, когда тихо проговорила:
— Право, папа, мнѣ не нужно всѣхъ этихъ намековъ, указаній, чтобы угадать, о чемъ ты именно говоришь… Ты вѣдь это говоришь о разводѣ!
— Да, дитя мое, отвѣтилъ баронъ серіозно, — я говорю о разводѣ и подъ какимъ бы то ни было предлогомъ — все равно, о разводѣ во что бы то ни стало. То, что получено посредствомъ насилія, можетъ быть и возвращено только насиліемъ. Это Берковы должны знать! Теперь, когда я снова сталъ господиномъ своихъ дѣйствій, когда, наконецъ, я могу не быть больше должникомъ этихъ людей — теперь я употреблю всѣ усилія на то, чтобы освободить тебя изъ оковъ, которыя ты наложила на себя ради меня! Эти оковы (ты можешь соглашаться или отрицать это) дѣлаютъ тебя безгранично-несчастной…
Евгенія не отвѣчала. Отецъ взялъ ея руку и сѣлъ возлѣ.
— Это новость для тебя? Ты удивлена… Но эта мысль родилась во мнѣ еще тогда, когда до меня дошло важное извѣстіе…. извѣстіе, такъ неожиданно измѣнившее наши денежныя обстоятельства. Разумѣется, въ то время едва-ли была возможность осуществить эту мысль… Чего ужъ только не дѣлалъ этотъ Берковъ ради того, чтобы добиться этого союза съ нами! Не мыслимо было даже предположить, чтобы онъ могъ допустить совершиться моему плану — вѣдь въ такомъ случаѣ это окончательно закрыло бы для него двери въ тотъ кругъ общества, въ который онъ хотѣлъ залѣзть черезъ насъ. А съ человѣкомъ, по безсовѣстности своей способнымъ на все, нельзя было начинать борьбы. И вотъ, смерть его, однимъ ударомъ, перевернула все… Если сынъ его вздумаетъ сопротивляться, то вѣдь упорство его можно будетъ и сломить! Онъ съ самаго начала всего этого дѣла игралъ только пассивную роль, былъ орудіемъ въ рукахъ своего отца, — и я надѣюсь, что онъ спасуетъ передъ энергическимъ натискомъ съ нашей стороны.
— Да, онъ уступитъ, глухимъ голосомъ подтвердила молодая женщина: — не безпокойся объ этомъ!…
— Ну, тѣмъ лучше! замѣтилъ Виндегъ. — Такимъ образомъ, мы скорѣе достигнемъ цѣли
Видно было, что барону хотѣлось какъ можно скорѣе приступить къ осуществленію своей мысли, — и дѣйствительно, онъ въ самомъ дѣлѣ торопился. Несчастному барону, залѣзшему въ долги по горло и видѣвшему вблизи свое конечное разореніе, ничего другаго не оставалось, какъ принять жертву отъ Евгеніи и спасти тѣмъ имя и положеніе своихъ сыповей, а также и свое собственное. Какъ это ни было ему тяжело, но необходимость заставила его преклониться… Эта же необходимость научила его и терпѣливо переносить всѣ послѣдствія относительно принятой имъ жертвы. Но теперь, обладатель Рабенаусскаго маіората, сдѣлавшійся снова самостоятельнымъ человѣкомъ и уже находясь въ полномъ сознаніи собственнаго своего достоинства, легко могъ возвратить всѣ деньги, занятыя имъ, а потому онъ и смотрѣлъ теперь на насиліе, содѣянное Берковымъ, какъ на чрезвычайное поруганіе своего имени, — на бракъ же дочери своей, какъ на тяжелую несправедливость, причиненную ей имъ самимъ, — несправедливость, которую онъ и долженъ самъ загладить во что бы то ни стало. Во все время пребыванія своего въ новыхъ помѣстьяхъ Виндегъ исключительно только и былъ занятъ этой идеей, планъ уже былъ начертанъ и къ выполненію его все было готово.
— Мы всѣ должны желать, а слѣдовательно и ты, продолжалъ баронъ, — чтобы это непріятное дѣло было какъ можно скорѣе начато и окончено. Поэтому, я хотѣлъ предложить тебѣ ѣхать вмѣстѣ съ нами въ резиденцію, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ — все равно, и уже оттуда начать дѣйствовать. Ты просто откажешься тамъ вернуться къ мужу и будешь настаивать, требовать развода; а ужъ мы, съ своей стороны, постараемся устроить, чтобы онъ насильственно не предъявилъ своихъ правъ.
— Ужъ мы постараемся, Евгенія! клянусь! воскликнулъ Куртъ съ страстнымъ порывомъ.
— Если онъ и теперь еще станетъ сопротивляться относительно уничтоженія этой постыдной сдѣлки, то шпаги братьевъ твоихъ, Евгенія, заставятъ его покориться и сдѣлать такъ, какъ мы хотимъ. Теперь онъ не можетъ уже грозить намъ позоромъ, не можетъ унизить насъ публично, какъ угрожалъ когда-то его отецъ… Только передъ такой угрозой содрогались Виндеги, только такимъ путемъ могли принудить меня отдать дочь!…
Молодая женщина сдѣлала движеніе, чтобы охладить нѣсколько пылъ своего брата, и сказала:
— Оставь, Куртъ, свои угрозы! Да и ты, папа, разсѣй свои опасенія!.. Тутъ не для чего угрожать и нечего опасаться: то, что, по вашему мнѣнію, нужно еще брать силою, есть уже на лицо… Между мною и Артуромъ это дѣло давно уже рѣшено.
Виндегъ привскочилъ, а Куртъ, крѣпко озадаченный, сдѣлалъ шагъ впередъ. Евгенія повидимому силилась придать твердости своему голосу, но это ей не удалось… голосъ ея замѣтно дрогнулъ. когда она снова заговорила:
— Еще до кончины Беркова мы согласились относительно этого, но мы хотѣли избѣжать различныхъ толковъ, шуму по поводу слишкомъ скораго, почти внезапнаго развода, — а потому и рѣшили оставаться пока вмѣстѣ… разумѣется, вмѣстѣ только по виду…
— Еще… еще до смерти Беркова?… произнесъ Куртъ быстро: — но вѣдь это значитъ было вскорѣ послѣ твоей свадьбы?!..
— Ты, вѣроятно, сама начала говорить объ этомъ? спросилъ баронъ съ такой-же живостью. — Ты настаивала на этомъ и побѣдила?…
Ни отецъ, ни сынъ, кажется, не понимали, не видѣли тѣхъ мученій, которыя, однако, довольно ясно были видны на лицѣ молодой женщины… Она, казалось, собрала всѣ свои силы, чтобы овладѣть собою и затѣмъ отвѣтить — и дѣйствительно отвѣтила спокойнымъ, твердымъ тономъ:
— Нѣтъ, я никогда не касалась этого предмета! Самъ Артуръ добровольно предложилъ мнѣ разойдтись.
Баронъ взглянулъ на сына, сынъ взглянулъ на него — и оба они смотрѣли другъ на друга такъ, какъ будто бы ихъ умственныя способности совершенно отказались понять смыслъ словъ, сказанныхъ Евгеніей.
— Этого я рѣшительно не ожидалъ! наконецъ медленно проговорилъ баронъ. — Онъ самъ? этого я не ожидалъ!
— Все равно! пламенно воскрикнулъ Куртъ, — только бы онъ отдалъ намъ тебя, Евгенія! Никто изъ насъ не могъ радоваться наслѣдству, потому что мы знали, какъ ты несчастна по нашей милости. Только тогда, когда ты вернешься къ намъ, отецъ и мы всѣ вздохнемъ свободно въ нашей новой жизни; безъ тебя у насъ такая страшная пустота!
Онъ обвилъ рукой сестру, а она на нѣсколько секундъ скрыла свое лицо на его плечѣ, — но это прелестное лицо было такъ мертвенно блѣдно и такъ безжизненно холодно, какъ было нѣкогда, когда она стоила у алтаря; а вѣдь теперь она должна была возвратиться въ отцовскій домъ, откуда ее вырывали тогда.
Баронъ съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на свою дочь, которая теперь выпрямилась и провела носовымъ платкомъ но лбу.
— Прости меня, если я кажусь тебѣ сегодня странной. Я не совсѣмъ здорова, по крайней мѣрѣ не на столько здорова чтобы говорить объ этомъ предметѣ. Позволь мнѣ удалиться, я…
— Ты слишкомъ много страдала въ послѣднее время, мягко добавилъ отецъ, — я вижу это, дитя мое, хотя ты и не сознаешься въ этомъ. Поди и предоставь все на мое попеченіе! Я буду беречь тебя, насколько только это возможно.
— Однако это нестерпимо, папа! сказалъ молодой баронъ, какъ скоро затворилась дверь за его сестрой. — Понимаешь ты этого Беркова? Я — нѣтъ!
Виндегъ съ нахмуреннымъ лбомъ ходилъ по комнатѣ. Кромѣ странности, онъ видѣлъ въ этомъ открытіи еще и оскорбленіе. Гордый аристократъ въ сущности находилъ совершенно естественнымъ, что выскочка, владѣвшій мильонами, не щадилъ ни интригъ, ни жертвъ, пускалъ въ ходъ все, чтобы достигнуть родства съ нимъ, хотя въ отвѣтъ на свои стремленія встрѣчалъ одну ненависть и презрѣніе; но баронъ не въ силахъ былъ простить своему мѣщанскому зятю то равнодушіе, съ какимъ онъ принялъ руку баронессы Виндегъ, какъ будто-бы дѣло шло о самой обыкновенной женитьбѣ, и того, что и послѣ онъ настолько же выказывалъ равнодушіе къ этой чести, насколько его отецъ гордился ею. И теперь отъ этого союза отказывается онъ, Артуръ Берковъ, прежде даже чѣмъ ему дали поводъ къ тому! Это былъ слишкомъ сильный ударъ для гордости Виндега, который готовъ былъ отвоевать свою дочь, но не могъ перенести мысли о полученіи ея обратно благодаря великодушію или полнѣйшему равнодушію ея супруга.
— Я поговорю съ Берковымъ, сказалъ онъ наконецъ, — и если онъ въ самомъ дѣлѣ согласенъ, въ чемъ я все еще сомнѣваюсь, не смотря на объясненіе Евгеніи, то надо немедленно привести это дѣло въ исполненіе!
— Немедленно? спросилъ Куртъ. — Вѣдь всего три мѣсяца какъ они женаты, и мнѣ кажется, они правы, желая избѣжать слишкомъ скораго и черезчуръ внезапнаго разрыва.
— Конечно, и я бы раздѣлялъ это мнѣніе, не будь у меня своихъ настоятельныхъ причинъ спѣшить развязкой. Здѣсь на заводахъ не все такъ благополучно, какъ должно бы быть; мнѣ подъ рукой намекнули, что настоящее волненіе между рабочими можетъ нанести смертельную рану состоянію Беркова, считавшемуся до сихъ поръ несмѣтнымъ. Случись это въ самомъ дѣлѣ, то его жена не можетъ оставить его именно въ такую минуту; она не можетъ сдѣлать этого передъ свѣтомъ. Хотя у насъ и дѣйствительно есть болѣе серіозныя и болѣе глубокія причины къ разводу, всѣ будутъ видѣть только ту причину, а этого не должно быть! Лучше намъ взять на себя всю странность такого быстраго разрыва, нежели связать себѣ руки, когда въ самомъ дѣлѣ наступить страшная катастрофа. Такое предпріятіе какъ это — не можетъ рушиться въ нѣсколько недѣль, для этого надо по меньшей мѣрѣ годъ; а въ половину этого срока разводъ можетъ быть утвержденъ, если онъ не станетъ дѣлать намъ затрудненій. Евгенія должна вернуться въ нашъ домъ, должна быть свободна, прежде чѣмъ въ столицѣ начнутъ подозрѣвать, въ какомъ положеніи здѣшнія дѣла.
— Я думалъ, что сестра приметъ нашъ планъ горазло живѣе и сочувственнѣе, задумчиво проговорилъ Куртъ. — Разумѣется, если она уже раньше обдумывала его сама, то мысль эта не была ей нова, но все таки она относится къ ней такъ холодно и такъ безучастно, какъ будто бы все это безконечно далеко отъ нея, какъ будто это не касается ея собственной свободы.
Баронъ пожалъ плечами. Она страдаетъ отъ мысли о неизбѣжномъ скандалѣ, о разныхъ подробностяхъ и непріятностяхъ процесса, которыхъ ей невозможно избѣжать! Для женщины разводъ всегда составляетъ горькій и тяжелый шагъ, а все гаки надо его сдѣлать. По крайней мѣрѣ въ этомъ случаѣ, вся столица на нашей сторонѣ! Къ сожалѣнію, ни для кого не было тайной, почему былъ заключенъ этотъ бракъ; всякій найдетъ совершенно естественнымъ, что мы теперь поспѣшили его расторгнутъ.
— Берковъ идетъ! сказалъ въ полголоса Куртъ, когда отворилась дверь сосѣдней комнаты. — Ты поговоришь съ нимъ, папа. Оставить мнѣ васъ однихъ?
Виндегъ сдѣлалъ отрицательное движеніе. — Ты — старшій сынъ нашего дома, и при такихъ разговорахъ присутствіе третьяго лица принуждаетъ къ благодѣтельной сдержанности. Ты останешься, Куртъ.
Пока они быстро и тихо мѣнялись этими словами, Артуръ прошелъ сосѣднюю комнату и входилъ теперь къ нимъ. Встрѣча была вѣжлива и, по обыкновенію, холодна какъ ледъ; разговоръ начался съ обычныхъ фразъ. Гости сожалѣли, что рѣдко пользуются обществомъ хозяина; послѣдній извинялся множествомъ дѣлъ, лишавшихъ его этого удовольствія, — обоюдныя любезности, которымъ разумѣется ни та ни другая сторона не вѣрила; за нихъ хватались, чтобы по крайней мѣрѣ что нибудь сказать.
— Я надѣюсь, что постоянное присутствіе Евгеніи щедро вознаграждаетъ васъ за мое невольное отсутствіе! продолжалъ Артуръ, окидывая залу взглядомъ, который какъ будто искалъ молодую женщину.
— Евгенія ушла, ей немножко нездоровится, объяснилъ баронъ, — и я желалъ бы воспользоваться этимъ, г. Берковъ, чтобы высказать вамъ желаніе, исполненіе котораго зависитъ главнымъ образомъ отъ васъ.
— Если исполненіе зависитъ отъ меня, приказывайте, г. баронъ! Молодой человѣкъ сѣлъ напротивъ тестя; между тѣмъ Куртъ, знавшій къ чему ведетъ это вступленіе, какъ бы случайно отошелъ въ амбразуру окна, и повидимому внимательно смотрѣлъ на террасу. Манера Виндега была сдержана и полна аристократическаго достоинства; онъ считалъ необходимымъ импонировать этимъ буржуазнаго мужа своей дочери, и предупредить всякое возможное возраженіе, потому что предложенный Артуромъ разводъ онъ считалъ не болѣе какъ вспышкой послѣ какой нибудь сильной сцены, — серіозно онъ не вѣрилъ этому.
— Кажется, волненію происходящему въ вашихъ владѣніяхъ, приписываютъ больше важности, чѣмъ можетъ быть оно имѣетъ въ дѣйствительности, началъ онъ. — Когда я былъ вчера въ городѣ, то сдѣлалъ визитъ командиру тамошняго гарнизона, другу моего дѣтства, и тамъ мнѣ говорили, что настроеніе вашихъ рабочихъ самое угрожающее и безпорядки весьма вѣроятны…
— Мнѣ кажется, въ городѣ заботятся о моихъ заводахъ и моихъ людяхъ больше чѣмъ я предполагалъ, холодно сказалъ Артуръ. — Во всякомъ случаѣ, я не прибѣгалъ къ помощи господина полковника.
Баронъ понялъ отпоръ. — Понятно, что я тутъ ни объ чемъ не могу судитъ! поспѣшно возразилъ онъ. Я хотѣлъ только обратить ваше вниманіе на то, что неудобно подвергать здѣсь Евгенію какимъ-нибудь сценамъ и безпокойству; я бы очень желалъ взять дочь съ собою въ столицу, лишь на время, пока не выяснятся здѣсь обстоятельства.
Легкое движеніе прошло по лицу молодаго человѣка; онъ бросилъ быстрый взглядъ на дверь, ведущую въ комнаты его жены, словно желая угадать, оттуда ли исходило это желаніе; — но отвѣтъ его звучалъ совершенно хладнокровію.
— Евгенія вполнѣ госпожа своей воли. Если она считаетъ удаленіе отсюда необходимымъ — я предоставляю ей полную свободу!
Виндегъ съ довольнымъ выраженіемъ нагнулъ голову. — Къ такомъ случаѣ, она уѣдетъ съ нами завтра! Что касается до продолжительности ея отсутствія — мы касаемся теперь вопроса, одинаково тяжелаго для насъ обоихъ; но я тѣмъ не менѣе предпочитаю высказаться о немъ, тѣмъ болѣе что, насколько я знаю, въ главномъ желанія наши сходятся.
Артуръ повидимому хотѣлъ вскочить съ кресла, но сдержалъ себя и остался на мѣстѣ.
— А! Евгенія уже сдѣлала вамъ сообщенія!
— Да. Васъ это удивляетъ? Кому же могла она больше и ближе всего довѣриться какъ не отцу?
Губы молодаго человѣка дрогнули. — Я предполагалъ, чтобы это оставалось тайной между нами, пока не настанетъ время дѣйствовать. Я ошибся какъ видно!
— Зачѣмъ откладывать разъ принятое рѣшеніе? спокойно спросилъ баронъ. — Теперь именно самое удобное время. Настоящіе безпорядки въ вашихъ владѣніяхъ служатъ самымъ благовиднымъ предлогомъ для удаленія моей дочери. Въ свѣтѣ на первыхъ порахъ не должны знать какъ продолжительна будетъ эта разлука. Теперь, лѣтомъ, когда въ столицѣ никого нѣтъ, можно всего незамѣтнѣе принять приготовительныя мѣры. Гдѣ нельзя избѣжать огласки, тамъ всего выгоднѣе, преподнести обществу уже совершившійся фактъ; это самый лучшій способъ скорѣе прекратить сплетни.
Наступила короткая пауза, Артуръ снова устремилъ взглядъ, и на этотъ разъ съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ, на дверь въ комнаты своей жены; потомъ онъ медленно обратилъ его на отца.
— Евгенія сама выразила желаніе ускорить это дѣло?
Баронъ счелъ лучшимъ на этотъ разъ скрыть истину; какъ бы то ни было, это скорѣе вело къ цѣли, и во всякомъ случаѣ Евгенія поблагодаритъ его за это.
— Я говорю отъ имени моей дочери! высокомѣрно объявилъ онъ.
Артуръ вдругъ поднялся съ мѣста, такъ порывисто, что кресло отскочило назадъ. — Я на все согласенъ, господинъ баронъ, на все! Я полагалъ, что дочь ваша раздѣляла мои основанія для отсрочки развода; они были внушены мнѣ желаніемъ охранить ее; тутъ ничего не было въ моемъ интересѣ. Если же, несмотря на это, она все таки желаетъ ускоренія — пусть будетъ такъ!
Тонъ, какимъ онъ произнесъ эти слова, былъ до того страненъ, что Куртъ, — не проронившій ни одной буквы изъ разговора, все еще дѣлая видъ будто смотритъ на террасу, — вдругъ обернулся и съ изумленіемъ взглянулъ на зятя. Виндегъ былъ также видимо пораженъ; кажется, не было никакой причины къ раздраженію, въ томъ что хотѣли немного раньше разорвать натянутое положеніе, тягостное для обѣихъ сторонъ.
— Значитъ, вы безусловно согласны на разводъ? нѣсколько нерѣшительно спросилъ онъ.
— Совершенно!
Баронъ вздохнулъ свободно. Слѣдовательно Евгенія была права, предсказывая немедленное согласіе своего мужа. Остальное, съ чѣмъ еще надо было покончить, не могло, по его мнѣнію, представитъ затрудненія.
— Я очень благодаренъ вамъ за вашу предупредительность, вѣжливо сказалъ онъ: — это облегчитъ обѣимъ сторонамъ тяжелый шагъ. Теперь остается еще одно; это конечно сюда не относится, но все таки должно быть порѣшено. Вашъ батюшка… лобъ теперешняго владѣльца маіората покрылся яркой краской при этомъ воспоминаніи, — вашъ батюшка былъ такъ добръ, помогъ мнѣ касательно нѣкоторыхъ обязательствъ, которыя въ то время я не могъ выполнить. Теперь я въ состояніи это сдѣлать — и желалъ бы поспѣшить….
Онъ остановился, потому что Артуръ мрачно поднялъ свои большіе глаза, и взглядъ ихъ запрещалъ продолжать начатую рѣчь.
— Не лучше ли намъ оставить въ покоѣ этотъ вопросъ? По крайней мѣрѣ я, съ своей стороны, прошу объ этомъ.
— Онъ могъ оставаться въ покоѣ, пока держались наши взаимныя отношенія, серіозно возразилъ Виндегъ, — не тогда когда онѣ разрываются. Вы не захотите же принудить меня оставаться вашимъ должникомъ.
— О долгѣ въ обыкновенномъ смыслѣ, здѣсь конечно не было рѣчи. Мой отецъ въ концѣ концовъ настаивалъ на своихъ собственныхъ требованіяхъ — и сколько мнѣ извѣстно, соотвѣтствующіе документы были уничтожены, — тутъ страшное волненіе молодаго человѣка выдалось-таки на минуту, сквозь принужденное спокойствіе, — когда вы заплатили вашу цѣну за это!
Оскорбленный баронъ всталъ съ мѣста. — — Тогда былъ заключенъ союзъ, холодно возразилъ онъ, — конечно по желанію г. Беркова: теперь же онъ долженъ быть разорванъ, преимущественно но нашему желанію. Въ настоящее время отношенія приняли обратный характеръ.
— Развѣ такъ ужъ необходимо и при разрывѣ сохранять дѣловую точку зрѣнія торговой сдѣлки? съ горечью перебилъ его Артуръ. — Надѣюсь, я и моя жена не будемъ больше предметомъ торга. Довольно было и одного раза!
Баронъ совершенно не понялъ этихъ словъ, какъ не понялъ чувства, диктовавшаго ихъ; онъ принялъ самый важный видъ. — Не угодно ли вамъ помнить, г. Берковъ, что выраженіе «торгъ», которое вамъ угодно было употребить, касается исключительно одной изъ двухъ сторонъ; къ намъ оно не относится.
Артуръ отступилъ на шагъ; но видъ его былъ такъ гордъ и неприступенъ, какъ едва ли съумѣлъ бы показать себя передъ своимъ зятемъ владѣлецъ маіората.
— Мнѣ извѣстно теперь, какъ состоялся этотъ бракъ, и я также знаю происхожденіе этихъ обязательствъ, принудившихъ васъ къ согласію. Поэтому вы поймете мое желаніе, чтобы объ этомъ долгѣ никогда не было упомянуто ни однимъ словомъ. Я требую отъ васъ, господинъ баронъ, чтобы вы не заставляли сына краснѣть за память его отца!
Виндегъ уже разъ не выдержалъ себя передъ зятемъ, когда тотъ вздумалъ отказаться отъ дворянскаго диплома, но тогда онъ дѣлалъ это спокойно, полу-небрежно, все еще въ немъ былъ виденъ прежній Артуръ Берковъ, — этотъ же видъ, эта манера буквально ошеломили барона. Онъ невольно взглянулъ всторону, къ своему сыну, который вышелъ изъ амбразуры; юношеское лицо его выражало безграничное удивленіе, и онъ даже не давалъ себѣ труда скрывать его.
— Я не зналъ, что вы такъ вглянете на это, наконецъ сказалъ онъ. — Во всякомъ случаѣ, я не имѣлъ намѣренія васъ оскорбить, но….
— Я былъ увѣренъ въ этомъ. И такъ, предадимъ этотъ вопросъ забвенію! Что же касается развода, то я увѣдомлю своего адвоката, чтобы онъ во всемъ согласовался съ вашими желаніями. Если встрѣтится какая либо надобность лично до меня, прошу васъ располагать мной. Я сдѣлаю все, чтобы какъ можно скорѣе и какъ можно деликатнѣе покончить дѣло.
Онъ поклонился обоимъ гостямъ и вышелъ изъ комнаты. Въ тотъ же мигъ баронъ Куртъ былъ подлѣ своего отца.
— Что все это значитъ, папа? Скажите ради Бога, что такое сдѣлалось въ три мѣсяца съ этимъ Артуромъ? Еще вчера вечеромъ я нашелъ его гораздо серіознѣе и положительнѣе чѣмъ онъ былъ прежде, но такаго характера я въ немъ никогда не подозрѣвалъ.
Баронъ еще не успѣлъ придти въ себя; лишь эти слова сына заставили его очнуться. — Такъ значитъ онъ въ самомъ дѣлѣ не знаетъ, какую роль игралъ у насъ его отецъ! Это конечно измѣняетъ дѣло, думалъ онъ въ смущеніи. — Только бы онъ не предъявлялъ требованія, чтобы я оставался его должникомъ!
— Онъ поступаетъ совершенно правильно, вспыхнулъ Куртъ, — если ему теперь извѣстно, какими жидовскими процентами втравилъ насъ Берковъ въ это несчастіе! Онъ не ссудилъ и четверти той суммы, которая выросла потомъ до такихъ гиганскихъ размѣровъ, — и сынъ не долженъ брать ни пфенинга, если не хочетъ обезчестить и себя. Вѣдь видно было, что онъ сгаралъ отъ стыда за всю эту позорную исторію, а между тѣмъ собственно говоря разговоръ этотъ принялъ престранный оборотъ. Онъ же безспорно игралъ тутъ самую скверную, самую послѣднюю роль, а онъ обернулъ все такъ, что теперь намъ приходится чуть не стыдиться своего предложенія.
Виндегъ принялъ послѣднее замѣчаніе повидимому довольно немилостиво, можетъ быть потому, что не могъ его оспаривать.
— Если мы были неправы передъ нимъ, то я готовъ отдать ему справедливость, сказалъ онъ. — тѣмъ болѣе что относительно процесса мы дѣйствительно обязаны ему. Я не ожидалъ, чтобы обошлось такъ легко, несмотря на равнодушіе, какое онъ съ самаго начала выказалъ къ этому браку.
Лицо Курта опять приняло задумчивое выраженіе, вообще такъ мало свойственное ему. — Не знаю, папа, мнѣ кажется это дѣло нельзя считать совсѣмъ оконченнымъ. Берковъ вовсе не былъ такъ спокоенъ, какъ хотѣлъ казаться; Евгенія также. По тому какъ онъ весь вздрогнулъ, когда ты сказалъ ему, что она настаиваетъ на немедленной разлукѣ, — незамѣтно равнодушія; а по лицу, съ какимъ оставила насъ Евгенія, еще меньше. У меня по этому случаю родилась очень странная мысль.
Баронъ снисходительно улыбнулся. — Ты, Куртъ, иногда настоящій ребенокъ, не смотря на твои двадцать лѣтъ и офицерскія эполеты… Неужели ты думаешь, что рѣшеніе, къ которому, какъ теперь оказывается, давно пришли они оба, не есть послѣдствіе предъидущихъ сценъ и вспышекъ? Безъ сомнѣнія, Евгенія тяжело страдала отъ нихъ, можетъ быть также и Берковъ. Что ты такъ умно замѣтилъ — не больше какъ отголосокъ прежнихъ бурь, и все тутъ. Слава Богу, теперь съ обѣихъ сторонъ положеніе выяснено — и кончатся всѣ бури.
— Или только начнутся еще! вполголоса пробормоталъ Куртъ, оставляя вмѣстѣ съ отцомъ залу.
Наступилъ вечеръ; въ домѣ царствовала безпокойная дѣятельность. Еще послѣ обѣда, баронъ Виндегъ имѣлъ продолжительный разговоръ съ дочерью, и вслѣдъ за тѣмъ горничная получила приказаніе укладывать гардеробъ своей госпожи. Послѣ этого, самъ г. Берковъ объявилъ прислугѣ, что, завтра рано утромъ его супруга поѣдетъ провожать своего отца въ столицу и проведетъ тамъ нѣсколько недѣль, слѣдовательно необходимы нѣкоторыя приготовленія; извѣстіе это изъ дому не замедлило, конечно, тотчасъ же обойти квартиры всѣхъ служащихъ — и какъ тутъ, такъ и тамъ возбудило больше страха, нежели шума. Вѣдь ясно какъ день, господинъ отсылаетъ госпожу вслѣдствіе своего убѣжденія, что на заводахъ скоро «разразится». Онъ для безопасности посылаетъ ее въ столицу, и вѣроятно самъ просилъ ея отца пріѣхать чтобы взять ее съ собой.
Виндетъ былъ правъ; предлогъ былъ такъ правдоподобенъ, что никому бы и въ голову не пришло сомнѣваться въ немъ. Разумѣется, необыкновенно холодныя отношенія молодыхъ супруговъ сначала возбуждали въ колоніи множество толковъ и пересудовъ; теперь же это постепенно умолкло. Всѣ знали, что бракъ заключенъ не но любви; но такъ какъ не было слышно объ сильныхъ сценахъ и ссорахъ, которыя ужъ конечно никакъ бы не могли укрыться отъ прислуги, — такъ какъ Берковъ былъ олицетвореніемъ вѣжливости относительно своей жены, а она относительно его — самимъ спокойствіемъ, то значитъ они отлично привыкли другъ къ другу и были какъ нельзя болѣе довольны другъ другомъ…. обыкновенный исходъ браковъ заключенныхъ по расчету. На ихъ нѣсколько странный образъ жизни смотрѣли просто какъ на обычай большаго свѣта; въ знатныхъ кружкахъ столицы вѣдь большею частію принято жить на такую ногу, вѣжливо и холодно относясь другъ къ другу — и если баронесса Виндетъ и сынъ милльонера Беркова поступали такъ, тутъ не было ничего удивительнаго.
Никто и не подозрѣвалъ, что отъѣздъ этотъ, которому вѣдь не предшествовало же никакой ссоры, былъ первымъ шагомъ къ разводу; а также и на то, что господа провели вечеръ врозь, никто не обратилъ вниманія. Оба чужіе господина ужинали одни въ столовой; госпожа, такъ какъ она была не совсѣмъ здорова, велѣла принести чай къ себѣ въ будуаръ, но, къ удивленію горничной, даже и не дотронулась ни до чего; а г. Берковъ и вовсе не ужиналъ. Онъ ушелъ къ себѣ къ кабинетъ — заняться дѣлами, и отдалъ приказаніе не мѣшать ему ни подъ какимъ видомъ.
На дворѣ уже совсѣмъ стемнѣло, а въ кабинетѣ горѣла на письменномъ столѣ лампа, бросая свой свѣтъ на человѣка, который уже болѣе часа безпокойно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, — теперь, за запертыми дверями, давъ наконецъ волю бушевавшей въ немъ страсти, такъ долго сдерживаемой подъ личиной равнодушія. Никто бы не узналъ въ немъ разочарованнаго молодаго наслѣдника; но это былъ и не тотъ молодой хозяинъ, что съ внезапно проснувшейся энергіей и присутствіемъ духа умѣлъ внушить къ себѣ уваженіе своихъ подчиненныхъ и вдохнуть мужество въ своихъ чиновниковъ. На этомъ лицѣ отражалась вся сила страсти, могущества которой онъ самъ не сознавалъ до той минуты, когда стала близка потеря. Теперь страсть эта вошла во всѣ свои нрава. На этомъ блѣдномъ лбу, на дрожащихъ губахъ, въ пылающихъ глазахъ ясно было написано, чего стоилъ ему сегодняшній разговоръ; а баронъ Виндегъ говорилъ, что онъ не думалъ, чтобы дѣло обошлось такъ легко!
Такъ вотъ наконецъ онъ наступилъ — этотъ страшный часъ разлуки! и прекрасно что замѣшалась чужая воля тамъ, гдѣ его собственная оказывалась безсильной! Какъ часто въ теченіи послѣднихъ четырнадцати дней, Артуръ самъ думалъ воспользоваться предлогомъ, который теперь давалъ ему въ руки баронъ, и прекратить наконецъ пытку этой жизни вмѣстѣ! Переносить дольше эту разсчитанную наружную холодность, когда внутри горитъ и кипитъ, — невозможно; это выше человѣческихъ силъ…. А между тѣмъ ничего не произошло особеннаго. Безъ сомнѣнія, это неоспоримая истина, что чѣмъ скорѣе совершается неизбѣжное, тѣмъ лучше; но не всякій, у кого хватитъ мужества вонзить ножъ въ отравленную рану на тѣлѣ, найдетъ въ себѣ силу вырвать изъ сердца пожирающую его страсть; тутъ страхъ потери всегда беретъ верхъ. Правда, оба они давно были разлучены, но онъ покрайней мѣрѣ все таки видѣлъ прелестную бѣлокурую головку съ гордыми, теперь такими серіозными чертами и выразительными темными глазами, — слышалъ покрайней мѣрѣ этотъ голосъ, — наконецъ, бывали минуты вспыхивавшаго какъ молнія счастія, искупавшаго цѣлые дни и недѣли полные горечи, какъ третьяго дня въ лѣсу, когда она съ такимъ видимымъ страхомъ прижалась съ своей лошадью къ нему, когда она дрожала въ его рукахъ, въ то время какъ онъ снималъ ее съ лошади…. Пусть это будетъ малодушіе, но онъ не могъ бы добровольно отказаться отъ нея, прежде чѣмъ бы того потребовали, какъ случилось теперь.
Дверь тихонько отворилась — и на порогѣ робко показался лакей.
— Что такое нужно? сказалъ Артуръ. — Развѣ я не велѣлъ….
— Извините, г. Берковъ! нерѣшительно произнесъ слуга. — Я знаю, что вы не приказали вамъ мѣшать, но такъ какъ…. такъ какъ госпожа сама….
— Кто?
— Госпожа изволила пожаловать, она желаетъ….
Лакей не успѣлъ кончить; его также не мало удивила порывистая поспѣшность, съ какой Артуръ рванулъ дверь и вбѣжалъ въ переднюю. Онъ въ самомъ дѣлѣ увидѣлъ свою жену, ожидавшую его тамъ. Въ одну секунду онъ былъ подлѣ нея.
— Ты велишь докладывать о себѣ? какой излишній этикетъ!
— Ты не хотѣлъ никого видѣть, какъ я слышала, и Францъ сказалъ мнѣ, что приказаніе распространяется на всѣхъ безъ исключенія.
Артуръ сердито обернулся къ слугѣ; тотъ началъ извиняться: — Я право не зналъ какъ быть. Вѣдь госпожа въ первый разъ изволятъ приходить сюда…
Слова эти заключали въ себѣ дѣйствительно одно извиненіе — и больше ничего, но Евгенія быстро отвернулась, а возраженіе, какое готовъ былъ сдѣлать ея мужъ, такъ и замерло у него на губахъ. Слуга въ сущности былъ правъ; для такого необнокновеннаго случая, какъ появленіе госпожи на половинѣ господина, его инструкціи оказывались недостаточными. Дѣйствительно, она въ первый разъ пришла на эту половину. До сихъ поръ они встрѣчались всегда въ залѣ, въ столовой или въ гостиныхъ; не мудрено, что сегодняшнее посѣщеніе сбило прислугу съ толку.
Артуръ сдѣлалъ слугѣ знакъ чтобы онъ удалился, и вошелъ съ женой въ кабинетъ. Она нерѣшительно остановилась на порогѣ.
— Я хочу поговорить съ тобой, сказала она подавленнымъ голосомъ.
— Я весь къ твоимъ услугамъ.
Онъ заперъ дверь и подвинулъ кресло, приглашая ее рукой садиться. Нѣсколькихъ минуть было достаточно, чтобы возвратить молодому человѣку все его самообладаніе, въ чемъ онъ не мало упражнялся въ послѣднія недѣли; отвѣтъ его и движеніе были такъ холодны и равнодушны, какъ будто онъ оказывалъ простую вѣжливость совершенно незнакомой дамѣ въ чужой гостиной.
— Ты не хочешь садиться?
— Благодарю! я не буду долго тебя задерживать.
Въ поведеніи молодой женщины была какая-то робость, неувѣренность въ себѣ, что составляло рѣзкій контрастъ съ ея обычной гордой самоувѣренностью. Можетъ быть она чувствовала себя неловко въ этихъ комнатахъ, можетъ быть она затруднялась съ чего начать разговоръ. Артуръ не облегчалъ ей этого; онъ видѣлъ, какъ она раза два тщетно старалась заговорить, слова не сходили съ языка, — а онъ стоялъ противъ нея у письменнаго стола, безмолвный и мрачный, и ждалъ.
— Отецъ передалъ мнѣ свой сегодняшній разговоръ съ тобой, наконецъ начала Евгенія, — и результатъ его.
— Я ожидалъ этого, и именно потому…. извини Евгенія!… я вдругъ такъ удивился, когда увидѣлъ тебя здѣсь. Я думалъ, ты занята приготовленіями къ отъѣзду.
Слова эти должны были изгладить то впѣчатлѣніе, какое могло произвести его волненіе при ея появленіи, и кажется они достигли цѣли. Прошло нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ молодая женщина отвѣчала.
— Сегодня послѣ обѣда ты объявилъ объ этомъ отъѣздѣ прислугѣ?
— Да! Я думалъ предупредить тебя этимъ, и кромѣ того мнѣ казалось лучше, чтобы приказаніе о приготовленіяхъ исходило отъ меня; ты вѣдь знаешь, какимъ предлогомъ мы пользуемся. Можетъ быть ты желала бы поступить иначе? Въ такомъ случаѣ, очень сожалѣю, что не зналъ твоихъ намѣреній.
Это было сказано ледянымъ тономъ; холодъ этихъ словъ повѣялъ на Евгенію ледянымъ дыханіемъ, она невольно подвинулась на шагъ назадъ.
— Мнѣ ничего не нужно переиначивать. Меня удивило только, что разъ опредѣленный срокъ для моего отъѣзда вдругъ ускоряется. Вѣроятно у тебя были на то свои причины?
— У меня? я въ этомъ отношеніи исполнялъ только твое желаніе, твое требованіе. Покрайней мѣрѣ, мнѣ такъ сказалъ баронъ Виндегъ.
Евгенія быстро двинулась впередъ. Казалось, съ глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ, поднявшимъ ея грудь, вдругъ исчезла вся ея робость и нерѣшительность, словно отвѣтъ этотъ возвратилъ ей все ея мужество.
— Я предчувствовала это! Мой отецъ зашелъ слишкомъ далеко, Артуръ; онъ высказалъ отъ моего имени только свое личное желаніе. Я пришла сюда, чтобъ разъяснить недоразумѣніе и сказать тебѣ, что я не уѣду отсюда…. покрайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока не услышу изъ твоихъ устъ, что ты этого желаешь.
Евгенія устремила на Артура упорный, но боязливый, полный тревожнаго ожиданія взглядъ; казалось, ей нужно было, она хотѣла теперь прочесть что-то въ его глазахъ, но — увы, глаза эти оставались непроницаемыми, и вообще слова ея не произвели повидимому никакого впечатлѣнія… Молодой женщинѣ показалось, что по лицу ея мужа прошла легкая судорога, когда она разрѣшала «недоразумѣніе»; но можетъ быть это ей дѣйствительно показалось только?… Не ошиблась-ли она, потому что смущеніе его такъ-же быстро исчезло какъ и появилось, лицо опять выражало то же что и прежде, а тонъ голоса былъ такъ-же холоденъ, когда онъ послѣ минутной паузы отвѣтилъ:
— Ты не хочешь уѣзжать?… Но почему-же?…
Тутъ Евгенія обратилась къ своему мужу уже рѣшительно:
— Ты самъ сказалъ мнѣ вчера, что въ предстоящей борьбѣ дѣло идетъ о твоемъ существованіи, а самая борьба будетъ доведена до крайности… И я знаю это со времени послѣдней встрѣчи съ Гартманомъ… Да, твое положеніе во всякомъ случаѣ гораздо опаснѣе… чѣмъ… Ты мнѣ не все говоришь!… Я не могу… я не покину тебя въ такую минуту!… Это было-бы трусостью и…
— О, ты весьма великодушна, перебилъ ее Артуръ тѣмъ-же холоднымъ тономъ, но на этотъ разъ въ немъ рѣзко сквозила дурно-скрытая горечь, — но для того, чтобы можно было поступать великодушно — необходимо такое условіе: нужно, чтобы на лицо былъ кто-нибудь, кто-бы принялъ это великодушіе… Я же не принимаю твоего.
Евгенія вспыхнула, а рука ея такъ и вцѣпилась въ бархатную спинку кресла.
— Не принимаешь?…
— Не принимаю, сказалъ Артуръ. — Вѣдь это мысль твоего отца, чтобы ты уѣхала, — пусть и будетъ такъ! Онъ, безъ сомнѣнія, имѣетъ право требовать, чтобы дочь его (а она въ скоромъ времени будетъ снова ему принадлежать) была внѣ всякой опасности отъ грубыхъ выходокъ и пожалуй насилій, которыя по всей вѣроятности будутъ тутъ происходить. Я отдаю ему полную справедливость въ этомъ и безусловно покоряюсь необходимости завтра разстаться съ тобой.
Молодая женщина энергично подняла бѣлокурую свою голову.
— А я покорялась этой необходимости до сихъ поръ, думая что ты самъ пожелалъ разлуки… Но если это только одна воля моего отца, то я не намѣрена ей подчиняться. Принявъ на себя обязанности твоей супруги, по крайней мѣрѣ передъ глазами свѣта, я и должна открыто выполнить эти обязанности и выполню ихъ; а онѣ повелѣваютъ мнѣ не быть трусливой, не покидать тебя въ виду того, что можетъ здѣсь произойти, оставаться около тебя, пока не минуетъ опасность и не настанетъ часъ нашей разлуки, назначенный нами еще прежде. Тогда только я удалюсь, но не раньше.
— Даже и въ такомъ случаѣ не уѣдешь, если я этого рѣшительно потребую отъ тебя?…
— Артуръ!…
Молодой человѣкъ стоялъ, полуотвернувшись отъ нея; правая рука его судорожно комкала какую-то бумагу, которая попалась ему подъ руку на письменномъ столѣ; чтобы овладѣть собой — Артуръ употребилъ не мало усилій, и вотъ трудъ его теперь пропадалъ даромъ, потому что онъ былъ не въ силахъ выдержать взгляда Евгеніи, а тонъ ея голоса обезоруживалъ его…
— Я уже однажды просилъ тебя не играть со мной въ великодушіе, сказалъ онъ съ горечью. — Для меня подобныя сцены нечувствительны… Обязанности!.. Да, женщина, добровольно отдавшая руку свою и сердце человѣку, обязана быть возлѣ него во время опасности, раздѣлять съ нимъ его несчастье, даже можетъ быть и самую гибель, какъ и дѣлиться счастьемъ, — но вѣдь ничего этого, конечно, не было между нами!… У насъ нѣтъ взаимныхъ обязанностей, потому что мы никогда не имѣли правъ другъ на друга. Единственно что я могъ предложить тебѣ — или лучше — указать, имѣя въ виду нашъ насильственный бракъ, такъ это именно на возможность расторгнуть его… И онъ ужъ расторгнутъ! Расторгнутъ еще тогда, когда мы рѣшили разойдтись. Вотъ мой отвѣтъ на твое предложеніе.
Темные глаза Евгеніи были все еще пристально устремлены на лицо мужа, но… того огненнаго, предательски-блестящаго взгляда, который всякій разъ, подобно молніи, казалось разверзалъ и освѣщалъ невидимую глубину его — не было видно сегодня подъ бровями Артура; — а именно сегодня-то она и хотѣла во что бы то ни стало вызвать эту молнію въ глазахъ его. Но что бы ни видѣла она въ этомъ взглядѣ, какое-бы подозрѣніе не шевельнулось въ ея груди (гордая женщина, конечно, что нибудь да подозрѣвала — иначе развѣ рѣшилась-бы она придти сюда и сдѣлать предложеніе?) — Артуръ все-таки не доставилъ ей этого торжества: онъ сдѣлалъ такъ, что ей не пришлось еще разъ увидѣть предательскій огонь его глазъ, увидѣть и лучше всмотрѣться въ него… Молодой человѣкъ овладѣлъ собой — и оставилъ Евгенію въ мучительной неизвѣстности. Женскій инстинктъ громко и безошибочно-вѣрно заговорилъ въ ней, когда тамъ… на лѣсистой высотѣ Ульрихъ Гартманъ бросалъ на нее свои жгучіе взгляды, — и въ то время, когда она ясно увидѣла, что значили эти взгляды, ужасъ охватилъ ее. Разумѣется, въ тѣ опасныя минуты, когда безумная страсть влюбленнаго рудокопа угрожала ей, она съумѣла остаться холодно-спокойною…. Но здѣсь, гдѣ нечего было бояться, здѣсь вся она дрожала въ лихорадочномъ волненіи, — и вотъ потому-то теперь и каріе глаза мужа, и голосъ его — однимъ словомъ: все являлось для нея непроницаемымъ… Спокойно наблюдать она не могла. По этой-же причинѣ и внутренній голосъ ея молчалъ… О, Евгенія отдала-бы жизнь свою за то только, чтобы именно теперь… сейчасъ… не сходя съ мѣста… оправдать подозрѣнія свои и разсѣять какъ дымъ всѣ сомнѣнія.
— Нѣтъ, тебѣ не слѣдовало-бы относиться такъ къ желанію моему остаться здѣсь!…
Въ голосѣ Евгеніи звучала нотка сомнѣнія, терзавшаго ея душу. Она видимо колебалась; сердце просило ласковой уступки, примиренія, а чувство гордости возставало противъ этого…
— Мнѣ пришлось многое преодолѣть въ себѣ, я должна была побѣдить себя, прежде нежели пришла сюда… И ты, Артуръ, это знаешь! Пощади-же, — не даромъ вѣдь мнѣ это досталось!…
Слова эти звучали почти какъ просьба, но Артуръ находился теперь въ такомъ возбужденномъ состояніи духа, что уже не могъ понять ихъ тона. Ощущеніе неизъяснимой горечи и чрезвычайное раздраженіе, волновавшее его существо, повліяли и теперь на его образъ мыслей, но прежнему неблагопріятно для Евгеніи… Онъ рѣзко возразилъ:
— Я вовсе и не сомнѣваюсь въ томъ, что баронесса Виндегъ приносить величайшую жертву, когда рѣшается носить еще три мѣсяца ненавистное ей мѣщанское имя и оставаться еще нѣсколько времени возлѣ глубоко-презираемаго ею мужа, — оставаться, тогда какъ ей предлагаютъ сейчасъ-же быть свободной. Мнѣ пришлось выслушать однажды рѣчь о томъ, какъ то и другое было для тебя ужасно; поэтому я могу оцѣнить, чего стоитъ тебѣ побѣдить, преодолѣть себя!…
— Ты упрекаешь меня, намекая на тотъ разговоръ, который былъ между нами въ первый вечеръ нашего пріѣзда, сказала Евгенія тихо, — но я почти забыла о немъ.
Теперь только глаза Артура загорѣлись, но — увы, не тотъ это былъ огонь, котораго такъ искала въ нихъ и желала молодая женщина; какъ-то странно, враждебно сверкнули они теперь…
— Ты въ самомъ дѣлѣ почти забыла о немъ?… А забылъ-ли я его — объ этомъ ты меня не спрашиваешь?… Я долженъ былъ тогда все выслушать, и что услышалъ я — было предѣломъ того, что я могъ вынести. Неужели ты думаешь, что мужчина безнаказанно позволитъ втоптать себя въ грязь, какъ ты это сдѣлала со мной въ тотъ именно вечеръ, — и потомъ, не говоря ни слова, допуститъ, чтобы его опять подняли изъ этой грязи, — подняли тогда, когда это вздумается особѣ, которая вдругъ перемѣнитъ свое мнѣніе, какъ перемѣнила ты?… Я былъ не совсѣмъ тѣмъ жалкимъ нѣженкой, какимъ ты меня считала; съ того именно часа я уже не былъ имъ болѣе… Тѣ минуты рѣшили мою участь, но онѣ также сказали послѣднее слово и относительно нашей будущности. Что уже пало на мою голову и что еще можетъ пасть на нее — перенесу я одинъ. За эти послѣднія недѣли я многому научился! То что я говорю — я исполню, но…
Тутъ онъ выпрямился, чувство гордости пылко заговорило въ немъ:
— Женщина на другой-же день послѣ вѣнчанья оттолкнувшая отъ себя мужа, оттолкнувшая его съ такимъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ, не спросивъ даже — дѣйствительно-ли виноватъ онъ (она, какъ-бы то ни было, отдала-же ему руку!), виноватъ-ли, такъ какъ она это воображала, — женщина выслушавшая объясненіе, причемъ ей было дано честное слово, что она находится въ заблужденіи, — и, принявшая все это лишь за увертку лжеца!… наконецъ, на вопросъ мой: не считаешь-ли ты по крайней мѣрѣ достойнымъ труда сдѣлать попытку исправить погибшаго? — бросившая мнѣ въ лицо презрительное: «нѣтъ»!… Такая женщина не должна быть возлѣ меня, когда я веду борьбу за свою будущность!… Я хочу быть одинъ!..
И онъ рѣзко-порывисто отвернулся. Евгенія стояла пораженная, безмолвная… Правда, мужъ ея сильно измѣнился за послѣднее время, но она еще никогда не видала его въ состояніи страстнаго порыва, — а теперь страстность эта дошла до такой степени, что она почти испугала ее. Испытывая вліяніе бури, которая здѣсь разразилась передъ ней, Евгенія узнала теперь, что скрывалось тогда у Артура подъ личиной равнодушія его, такъ возмущавшаго ее; она могла теперь судить о томъ, что кипѣло въ немъ въ продолженіи цѣлыхъ мѣсяцевъ, пока, наконецъ, эта встрѣча не вырвала его изъ апатіи, готовой сдѣлаться его второю натурою. Нечего и говорить, что она знала какъ нельзя лучше, сколько несправедливости было въ томъ холодно-презрительномъ ея «нѣтъ!» — и теперь, когда Евгенія видѣла какъ крѣпко задѣла она мужа за живое, теперь, въ это мгновеніе, еще можно было-бы все загладить, уничтожить все то зло, которое когда-то, въ иное мгновеніе, было сдѣлано, — если-бы не были произнесены Артуромъ несчастныя послѣднія слова его… Слова эти ударили по струнѣ высокомѣрія молодой женщины, — а тамъ, гдѣ затрогивалась ея гордость, тамъ уже благоразуміе и разсудительность отодвигались на задній планъ; имъ не было даже мѣста тогда, когда она хорошо сознавала свою неправоту.
— Ты хочешь бороться одинъ? наконецъ воскликнула она, — ну, чтожь, я не буду навязываться, если присутствіе мое не нужно! Я пришла сюда, чтобы убѣдиться: согласуется-ли желаніе моего отца съ твоимъ желаніемъ… Теперь я вижу, что оно согласуется — и я уѣду.
Она повернулась, какъ-бы желая уйти, потомъ сдѣлала нѣсколько шаговъ и еще разъ остановилась, дойдя до двери… Ей почудилось, что въ ту самую минуту, когда она взялась за ручку замка, Артуръ сдѣлалъ движеніе — рванулся, чтобы броситься вслѣдъ за ней, но… вѣроятно, ей почудилось только; она ошиблась, такъ какъ обернувшись увидѣла, что Артуръ по прежнему все еще стоялъ у письменнаго стола… Правда, смертельная блѣдность покрывала его лицо, но за то вся фигура молодого человѣка, даже малѣйшая черточка въ его лицѣ казалось повторяли то слово, которымъ Евгенія однажды оттолкнула его отъ себя… И это слово, исполненное горечи, суровое, жесткое, было — «нѣтъ»!…
Чтобы проститься съ нимъ, Евгенія собрала послѣднія свои силы, все свое мужество…
— Мы увидимся завтра, но только не одни… при отцѣ моемъ, въ его присутствіи, и, быть можетъ, никогда уже больше не увидимъ другъ друга, а потому… прощай, Артуръ!…
— Прощай! отвѣтилъ онъ глухимъ голосомъ.
Двери за ней затворилась… Евгеніи уже не было. Послѣднее свиданіе съ глазу на глазъ такъ и прошло, прошло безполезно; послѣдняя жердочка, по которой они могли еще подойти другъ къ другу, объясниться, была сломана; а сломить своего упрямства оба они не хотѣли. Ни Артуръ, ни Евгенія не пожелали произнести слова, которое одно только могло тутъ все измѣнить, помочь, спасти; это единственное слово поправило-бы все, еслибы даже содѣянное зло было на самомъ дѣлѣ въ десять разъ хуже… На этомъ свиданіи говорила одна гордость, — и этого одного было довольно, чтобы разойтиться имъ такъ, а не иначе.
На другое утро сѣро и пасмурно было надъ горами, но на Берковской дачѣ, не смотря на ранній часъ утра, все уже было на ногахъ, въ движеніи. Отъѣздъ пришлось назначить такъ рано потому, что уѣзжающіе хотѣли во время поспѣть на станцію желѣзной дороги, чтобы въ этотъ-же день вечеромъ прибыть въ резиденцію. Но въ гостинной, кромѣ Курта фонъ-Виндега, никого еще не было. Самъ баронъ находился въ своей комнатѣ, Евгенія тоже еще не показывалась. Однако, ясно было видно, что молодой офицеръ съ нетерпѣніемъ ожидалъ чего-то… Онъ уже нѣсколько разъ прошелся по гостиной, и у балкона постоялъ, и въ креслѣ посидѣлъ… Но вотъ Куртъ снова вскочилъ съ кресла: въ комнату вошелъ Артуръ Берковъ.
— А, вы уже здѣсь! проговорилъ Артуръ, привѣтствуя молодаго своего шурина такъ же холодно-вѣжливо, какъ и всегда это бывало между ними, когда они встрѣчались.
Куртъ поспѣшилъ къ нему на встрѣчу.
— Мнѣ-бы хотѣлось, началъ онъ, — сказать вамъ нѣсколько словъ наединѣ… Но, Боже мой, что съ вами? Не больны-ли вы?…
— Я? промолвилъ Артуръ спокойно — Почему вы такъ думаете? Напротивъ, я совершенно здоровъ.
— Совершенно здоровы? повторилъ молодой Виндегъ, взглянувъ еще разъ на блѣдное, съ явными слѣдами безсонной ночи и изнуренное, лицо своего шурина; — но я скорѣе предположилъ бы противное…
Артуръ съ легкимъ нетерпѣніемъ пожалъ плечами.
— Я не привыкъ рано вставать, замѣтилъ онъ, — а какъ рано подымешься, то всегда глядишь какъ бы утомленнымъ, и прибавилъ: однако, сегодняшнее путешествіе ваше будетъ не изъ пріятныхъ — утро туманное, отвратительное!
Онъ подошелъ къ окну, какъ-бы желая взглянуть, какова именно погода, но на самомъ дѣлѣ вѣроятно потому отошелъ туда, что желалъ избавиться отъ непріятныхъ наблюденій, которыя дѣлалъ Куртъ надъ его физіономіей. Но отъ Курта Виндега не такъ легко было отдѣлаться: онъ также подошелъ къ окну и очутился рядомъ съ Артуромъ.
— Мнѣ, знаете, хотѣлось прежде всѣхъ явиться сюда, заговорилъ снова молодой офицеръ, но слегка запинаясь, — хотѣлось потому, что мнѣ нужно переговорить съ вами, Артуръ, съ глазу на глазъ.
Берковъ невольно обернулся — такъ удивило его желаніе Курта и самый тонъ обращенія молодаго барона: въ самомъ дѣлѣ, этотъ послѣдній съ самого начала, какъ они породнились, можетъ быть всего-то разъ только и назвалъ его по имени. Куртъ, слѣдуя примѣру своего отца, обыкновенно обращался къ Артуру, называя его церемонно «господинъ Берковъ».
— Да?! произнесъ Артуръ, хотя и удивленнымъ тономъ, но съ привѣтливой ноткой въ голосѣ.
Физіономія молодого офицера ясно выражала борьбу, которая происходила въ немъ въ эти мгновенія: неувѣренность въ чемъ-то, замѣшательство и рядомъ съ этимъ какіе-то другія ощущенія волновали его душу… Но вдругъ онъ поднялъ голову и взглянулъ на Артура прямо. Красивое открытое лицо Курта дышало искренностью.
— Мы были несправедливы къ вамъ, Артуръ, а я, можетъ быть, болѣе всѣхъ грѣшенъ въ этомъ!… Я былъ возмущенъ, когда узналъ, какъ сестра выходитъ замужъ; насиліе, которое намъ причинили, возмутило меня и — откровенно, честно сознаюсь ужъ передъ вами — я возненавидѣлъ васъ чистосердечно съ той минуты, когда вы сдѣлались моимъ шуриномъ. Со вчерашняго дня я знаю, что мы ошиблись, считая васъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ — вся ненависть моя исчезла еще вчера. Я сожалѣю, очень сожалѣю, что могла случиться такая ошибка!… И вотъ объ этомъ-то…. объ этомъ самомъ я и хотѣлъ вамъ сказать… Надѣюсь, Артуръ, что вы не оттолкнете этого!…
И Куртъ горячо, видимо отъ всего сердца, протянулъ ему руку. Берковъ пожалъ ее.
— Благодарю васъ, Куртъ! сказалъ онъ просто.
— Вотъ и славу Богу! Фу, свалилась теперь гора съ плечъ!.. Вѣдь она всю ночь не давала мнѣ заснуть!… заговорилъ молодой Виндегъ, легко и свободно вздохнувъ. — Послушайте, будьте увѣрены, что и отецъ мой теперь отдаетъ вамъ полную справедливость. Конечно, онъ не хочетъ только сознаться въ этомъ передъ вами, но я уже знаю, что онъ думаетъ такъ, а не иначе!…
Легкая улыбка скользнула по лицу Артура; правда, физіономія его отъ этого не повеселѣла, взглядъ не сталъ яснѣе… И на лицѣ еще лежала грустная тѣнь, и глаза были по прежнему мрачны, когда онъ спокойнымъ тономъ проговорилъ:
— Мнѣ это весьма пріятно… Что-жъ, мы по крайней мѣрѣ разстаемся не врагами!
— Да, но относительно отъѣзда, произнесъ Куртъ быстро, — знаете что… папа еще наверху, въ своей комнатѣ, и Евгенія тоже еще въ своей…. и совершенно одна…. Не хотите-ли вы еще разъ поговорить съ ней?…
— Зачѣмъ? спросилъ Артуръ, пораженный этимъ предложеніемъ. — Господинъ баронъ можетъ явиться каждую минуту, да и едва-ли Евгенія….
— Знаете что? Я встану у дверей и никого къ вамъ не впущу! загорячился Куртъ. — Ужъ я съумѣю задержатъ тутъ папа, пока вы не переговорите тамъ!
Артуръ вспыхнулъ на мгновеніе, краска показалась на его щекахъ, когда глаза его встрѣтились съ напряженно-пытливымъ взглядомъ шурина, но Берковъ только покачалъ серіозно головой.
— Нѣтъ, Куртъ, не нужно, не нужно! Я уже какъ слѣдуетъ переговорилъ съ вашею сестрой вчера еще вечеромъ.
— И объ отъѣздѣ говорили?
— Да, и объ отъѣздѣ говорилъ.
Молодой офицеръ казался нѣсколько разочарованнымъ, но онъ уже не могъ продолжить завязаннаго имъ разговора, потому что въ это время послышались шаги барона — и дѣйствительно баронъ вошелъ въ гостиную. Куртъ сдѣлалъ нетерпѣливый порывистый жестъ и отошелъ отъ окна вглубь комнаты, бормоча себѣ подъ носъ: «Нѣтъ, тутъ что нибудь не такъ! Тутъ что-то есть»!…
За завтракомъ всѣ необходимо должны были сойдтись вмѣстѣ, но и это неизбѣжное совмѣстное пребываніе окончилось, когда они встали изъ-за стола; тутъ помогли много этикетъ, котораго строго придерживался баронъ, присутствіе прислуги. Карета уже стояла у подъѣзда террасы. Мущины надѣли свои плащи; горничная подала Евгеніи шляпку и шаль. Артувъ предложилъ женѣ своей руку, чтобы провести ее по лѣстницѣ. Снаружи все должно было имѣть видъ полнѣйшаго мира, хорошихъ отношеній, согласія, что и рѣшились и одерживать въ послѣднія минуты.
Сѣро и пасмурно было надъ горами и также пасмурно и сѣро было въ долинѣ; изъ-за окна было видно, какъ передъ дачей волновалось цѣлое туманное море; а въ комнатахъ разливался какой-то морозно-холодный утренній свѣтъ, придававшій всей обстановкѣ видъ чего-то прозрачнаго, нежилаго. Казалось, тутъ все было заброшено и грозило страшное запустѣніе… Все богатство, великолѣпіе убранства покоевъ какъ будто потеряло и блескъ, и краски… Да, эти роскошныя комнаты должны были опустѣть теперь, совсѣмъ опустѣть, словно ихъ лишили всего, всего Молодая госпожа покидала ихъ — и покидала навсегда, безвозвратно.
Курту удалось тайкомъ подмѣтить, что и у сестры его былъ тотъ самый странный видъ, который незадолго передъ этимъ, такъ поразилъ его, когда онъ глядѣлъ на Артура; но, кромѣ этого, даже и онъ не могъ замѣтить ничего такого особеннаго во взаимномъ обращеніи супруговъ. И Артуръ, и Евгенія съумѣли выполнить разъ принятыя на себя роли, хотя видно было но лицу того и другаго, что эта игра стоила имъ обоимъ безсонной ночи; а впрочемъ, можетъ быть, оцѣпенѣніе это, присутствіе духа, холодное, спокойное, вовсе и не было игрою?.. Пронесется буря, все утихнетъ — и наступаетъ тогда то безмолвіе, тотъ покой, который такъ часто въ жизни помогаетъ намъ перенести сравнительно легко самое тяжкое, что насъ болѣе всего страшило, и это потому, что въ такія минуты душа находится какъ-бы въ непроницаемой оболочкѣ, которая мѣшаетъ ей, не даетъ въ рѣшительное мгновеніе сознавать что либо ясно, отчетливо…. Тупое чувство боли поглощаетъ все, что вынесъ человѣкъ въ борьбѣ уже минувшей, страданія его изчезли, потонули въ одномъ тупомъ болѣзненномъ ощущеніи… Но и тутъ, но временамъ, вдругъ что-то кольнетъ, причемъ нужно еще собраться съ мыслями вспомнить: что же именно заставляетъ васъ такъ страдать?…
Подъ руку съ мужемъ своимъ спускалась Евгенія съ лѣстницы, не сознавая даже, куда и зачѣмъ это они идутъ?… Какъ будто во снѣ видѣла она лѣстничныя ступеньки, покрытыя ковромъ, по которымъ, волочась, шелестило ея платье; высокіе олеандры, украшавшіе площадку передъ лѣстницей, лица прислуги, эти головы, которыя отдавали поклоны уѣзжавшей госпожѣ, — все это промелькнуло мимо нея какъ-то незамѣтно, словно это были тѣни… Но вдругъ что-то скользнуло по ея лицу, что то рѣзкое до боли…. Это была струя холоднаго утренняго воздуха, и по тѣлу Евгеніи пробѣжала дрожь…. Она увидѣла передъ собой карету, которая должна была ее увезть; одну карету только и видѣла она…. Терраса, цвѣтникъ, фонтаны — все это потонуло въ полусвѣтѣ туманнаго утра. И еще разъ взгляды обоихъ супруговъ встрѣтились, но оба они ничего не прочли въ нихъ и ничего не сказали другъ другу…. Между ними стояла преграда, твердая, непроницаемая. Тутъ молодая жедщина почувствовала, какъ ея руку взяла другая рука, влажная и холодная какъ ледъ, затѣмъ она услышала два-три прощальныя слова, которыя звучали какъ-то странно, вѣжливо-церемонно…. Она не поняла этихъ словъ, хотя они и были произнесены Артуромъ, хотя это и былъ его голосъ…. Но и тутъ, среди тупой этой дремоты, Евгенія ощутила острую, жгучую боль, которая молніей пронизала ее…. Потомъ — вотъ топотъ копытъ…. вотъ застучали колеса — и она понеслась впередъ… туда, въ это море тумана, которое волновалось и вздымалось кругомъ, какъ и тогда, когда они порѣшили разойтись, — порѣшили это тамъ, на лѣсистой вершинѣ, въ тотъ весенній часъ, въ который если двое сойдутся, съ тѣмъ чтобы разстаться, то разстанутся на вѣки… Разлука тамъ — будетъ вѣчною разлукой!..
— Ужъ это я вамъ говорю вѣрно, убѣждалъ оберъ-инженеръ директора, идучи домой, — что дѣло пойдетъ теперь въ суріозъ! Господинъ-то коноводъ кажется ужъ отдалъ приказъ къ нападенію; но они, понимаете, ожидаютъ, чтобы мы первые подали поводъ къ этому!… Вѣдь намъ формально дѣлаютъ вызовъ, ну и всякія оскорбленія теперь — въ порядкѣ вещей. «Наши» -то вѣдь въ самомъ дѣлѣ взбаломутили цѣлый округъ: каша заварилась теперь на всѣхъ рудникахъ, а мы такъ сказать имѣли честь сдѣлать починъ. Вотъ это-то для Гартмана все равно, что на пожарѣ подлить масло въ огонь!.. Смотрите-ка, какъ онъ поднялъ нынче голову — вдвое выше сталъ теперь!..
— Господинъ Берковъ, кажется, на все рѣшился, замѣтилъ директоръ: — онъ поторопился даже отправить супругу свою въ безопасное мѣсто, а это лучше всего доказываетъ, чего онъ опасается со стороны собственныхъ своихъ рабочихъ.
— Хе! да что наши рабочіе! подхватилъ оберъ-инженеръ: — съ ними-то мы бы справились, если-бы среди ихъ одного только не было!.. Но пока этотъ одинъ повелѣваетъ, вертитъ ими — нечего и думать о спокойствіи и мирѣ. Вотъ, если-бы удалить Гартмана съ рудниковъ, ну, даже хоть на одну недѣлю — я бы, право, поручился, что миръ былъ-бы заключенъ!..
— А вѣдь я ужъ подумывалъ объ этомъ (тутъ директоръ осторожно осмотрѣлся и понизилъ голосъ), то есть о томъ, нельзя-ли воспользоваться для этой цѣли тѣми подозрѣніями противъ Гартмана, которыя имѣются здѣсь у каждаго? И нельзя сказать, чтобы эти подозрѣнія относительно его были несправедливы…. Ну, что вы на это скажете?…
— Но моему, это никуда не годится! У насъ есть поводы къ подозрѣнію, и даже много ихъ, но гдѣ-же доказательства? Вѣдь изъ машины и изъ веревокъ ничего нельзя было вытянуть кромѣ того, что машина — сломалась, а веревки — оборвались…. Господа судейскіе достаточно хорошо изслѣдовали все это. Какъ случилось несчастье и что именно произошло тамъ, въ глубинѣ шахты, — объ этомъ можетъ знать только Гартманъ; ну, а онъ-то и въ запирательствѣ даже не дастъ маху! Вотъ и будутъ принуждены освободить его, а результата никакого не получится.
— Да, но уголовное слѣдствіе, по крайней мѣрѣ на время, лишило-бы его возможности вліять зловредно. Вотъ, если-бы донести…. Ну, нѣсколько недѣль ареста….
Оберъ-инженеръ наморщилъ лобъ и произнесъ:
— Что-жъ, развѣ вы хотите принять на свою отвѣтственность всѣ послѣдствія ярости нашихъ рабочихъ, въ случаѣ если посягнутъ на свободу ихъ атамана?… Не знаю, какъ вы, но я этого не хочу! Въ противномъ случаѣ, увѣряю васъ, они вломятся въ наши жилища, когда смекнутъ, въ чемъ тутъ штука; а ужъ это навѣрно такъ и случится.
— Ну, это еще вопросъ! возразилъ директоръ: — онъ вѣдь ужъ больше не пользуется, какъ прежде, тою любовью, которую питали къ нему его товарищи.
— Да, но страхъ-то онъ внушаетъ имъ прежній! Страхомъ онъ дѣйствуетъ теперь достаточнѣе, чѣмъ когда либо, — ну и повелѣваетъ всѣми ими. Да и кромѣ того — вы ужъ обижаете нашихъ рабочихъ, предполагая, что они покинутъ товарища, оставятъ коновода своего но одному только подозрѣнію!… Пожалуй, они могутъ бояться его и со временемъ можетъ-быть и отступятся отъ него — такъ; но въ ту минуту, когда мы посягнемъ на свободу Гартмана, все соберется, окружитъ его и станетъ защищаться: они, чтобы не выдать его, пойдутъ на все, очертя голову. Нѣтъ, нѣтъ, этотъ планъ никуда не годенъ!… Чего мы хотимъ избѣжать — а это именно кроваваго столкновенія — вотъ это-то тогда непремѣнно и случилось-бы…. И притомъ, я увѣренъ, что г. Берковъ не согласится на такую мѣру.
— Ну, а что, онъ ничего еще не знаетъ о томъ, въ чемъ заподозрили Гартмана? спросилъ директоръ.
— Ничего не знаетъ. Да никто конечно и не осмѣливается намекнуть ему объ этомъ. Я думаю даже, что мы лучше сдѣлаемъ, если и на будущее время избавимъ его отъ такаго сообщенія. Право, ему и такъ есть о чемъ задуматься!…
— О, конечно! И даже сильно задуматься…. Послѣднія недѣли принесли печальныя вѣсти, а тутъ еще письма Шеффера изъ резиденціи… Я думаю, все это повліяло на г. Беркова, и полагаю, что онъ серіозно помышляетъ теперь объ уступкѣ.
— Какъ-бы не такъ! загорячился оберъ-инженеръ: — ну, нѣтъ, уступать теперь ужъ слишкомъ поздно. Вотъ, до того отвѣта, который онъ далъ рабочимъ, ему еще можно было во всякомъ случаѣ сдѣлать выборъ: или рискнуть своими деньгами или подставить спину подъ плетку господина Гартмана, если-бы этому вздумалось покуражиться надъ нами; но теперь, послѣ той сцены, послѣ его отвѣта Гартману — объ уступкѣ не можетъ быть и рѣчи. Да; въ противномъ случаѣ даже тѣнь авторитета исчезнетъ, безвозвратно исчезнетъ, если г. Берковъ не покажетъ, что онъ твердъ, не поставитъ на своемъ. Нѣтъ, онъ долженъ не останавливаться, а быть въ необходимости идти впередъ; ужъ это само по себѣ — преимущество въ борьбѣ!…
— Хорошо, но если дѣло-то тутъ идетъ о благосостояніи?! воскликнулъ директоръ.
— Хорошо, но если дѣло-то тутъ идетъ о чести?! воскликнулъ въ свою очередь оберъ-инженеръ.
Оба господина сново бойко заговорили, завязавъ одинъ изъ тѣхъ горячихъ и безплодныхъ споровъ, результатомъ которыхъ обыкновенно бывало то, что каждый изъ спорщиковъ все таки оставался при своемъ мнѣніи. Такъ случилось и теперь; безплодно поспоривъ, директоръ и оберъ-инженеръ вскорѣ разстались.
— Нейтралитетъ — это прекрасная штука! ворчалъ оберъ-инженеръ вслѣдъ своему товарищу, вступая въ свой домъ.
— Вѣчно только трусить и трусить! Вѣчно быть осторожнымъ, все стараться только, какъ-бы не поссориться ни съ той ни съ другою воюющей стороной, потому что вѣдь нельзя-же никогда знать впередъ, который лагерь одержитъ верхъ!… Охъ, я-бы всѣхъ этихъ трусовъ!… Э-э, Вильбергъ! Чортъ побери! что это вамъ угодно отъ моей дочери?…
Молодые люди, до которыхъ долетѣли эти слова, въ испугѣ отскочили одинъ отъ другаго, какъ будто ихъ поймали на мѣстѣ преступленіи; но на самомъ дѣлѣ тутъ не было никакого преступленія: Вильбергъ позволилъ себѣ только самымъ невиннымъ образомъ приложиться къ ручкѣ фрейлейнъ Меланіи, — хотя, но правдѣ сказать, физіономія его имѣла при этомъ пречувствительный видъ, да и сама фрейлейнъ была что-то растрогана, такъ что ея папа, нѣсколько разсерженный и уже раздраженный недавнимъ разговоромъ съ директоромъ, былъ не въ духѣ и потому грозно нагрянулъ, на нихъ.
— Ахъ, весьма и весьма прошу извиненія! залепеталъ молодой служащій; но фрейлейнъ Меланія, находя, что поцѣлуй, влѣпленный въ ея ручку, ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть дурнымъ дѣломъ, смотрѣла ясно и даже довольно смѣло на папеньку.
— А я не весьма, а положительно прошу у васъ объясненія! воскликнулъ оберъ-инженеръ гнѣвнымъ голосомъ. — И что вы тутъ внизу, въ сѣняхъ, изволите творить?… Почему, какъ требуетъ того приличіе, вы не отправились въ гостиную — а?…
Но требуемаго объясненія никакъ нельзя было дать въ немногихъ словахъ; что-же касается встрѣчи въ сѣняхъ молодыхъ людей, то они въ ней были мало повинны. Вильбергъ явился въ домъ своего начальника съ порученіемъ отъ самаго г. Беркова. Порученіе это онъ держалъ въ головѣ, а въ сердцѣ у него была глубокая скорбь. Отъѣздъ многоуважаемой госпожи повергъ его въ уныніе; объ отъѣздѣ этомъ онъ узналъ еще наканунѣ вечеромъ, но… самый часъ отъѣзда, утромъ, проспалъ блаженнымъ образомъ. Г. Вильбергъ не принадлежалъ къ числу людей встающихъ рано, да онъ никогда и не поступилъ-бы такъ легкомысленно, то есть не сталъ-бы подвергать себя вліянію туманнаго, холоднаго, утренняго воздуха — тутъ вѣдь и ревматизмъ немудрено схватить!…. Да, то былъ не онъ, не Вильбергъ, — то былъ другой человѣкъ, который на разсвѣтѣ того дня стоялъ подъ вѣтвями ели тамъ, гдѣ шоссейная дорога поворачиваетъ въ лѣсъ; тотъ стоялъ и терпѣливо ждалъ, не смотря на туманъ и холодъ, той минуты — одной минуты, когда карега проѣдетъ мимо него; ради того, чтобы взглянуть на мгновеніе на одно лицо въ той каретѣ, онъ переносилъ и туманъ, и осеннюю стужу…. И не увидѣлъ онъ того лица, потому что она лежала въ глубинѣ кареты, съ закрытыми глазами, прислонивъ голову къ подушкамъ экипажа…. Когда не Вильбергъ, а тотъ другой человѣкъ, возвращалсь домой, прошелъ подъ окномъ его и вошелъ въ домъ шихтмейстера, самъ г. Вильбергъ еще мирно покоился въ блаженномъ снѣ, что однако не помѣшало ему почувствовать себя, послѣ пробужденія, безконечно-несчастнымъ…. Это не помѣшало ему въ продолженіи цѣлой недѣли выставлять на показъ такую печальную физіономію, что фрейлейнъ Меланія, встрѣтившая его случайно въ сѣняхъ, не могла не спросить съ участіемъ молодаго чиловѣка: что съ нимъ такое?.
Молодой поэтъ какъ разъ въ эти минуты ощущалъ потребность излить свои страданія передъ такимъ существомъ, которое отнеслось-бы къ нему сочувственно; сначала онъ испустилъ нѣсколько вздоховъ, потомъ сдѣлалъ нѣсколько намековъ относительно своего настроенія духа и ужъ затѣмъ, наконецъ, откровенно разсказалъ все, что было на сердцѣ, чтобы потомъ имѣть право выслушать слово состраданія, заслужить еще большее сочувствіе. Если молодая дѣвушка прежде бесѣдовала съ Вильбергомъ только изъ любопытства, то теперь, выслушавъ объясненіе, взглянула на него иначе, потому что въ высшей степени была растрогана. Она нашла разсказъ Видьберга чрезвычайно романтичнымъ, а самаго бѣднаго разскащика достойнымъ глубочайніаго сочувствія съ ея стороны; а потому фрейлейнъ Меланія нисколько и не смутилась, когда, по окончаніи всѣхъ изліяній, утѣшеній, онъ схватилъ ея руку, чтобы напечатлѣть на ней благодарственный поцѣлуй. Вѣдь тутъ не могло быть ни малѣйшей опасности, такъ какъ онъ былъ влюбленъ не въ нее а въ другую особу.
Вотъ на эту-то трогательную сцену и обрушился оберъ-инженеръ всею прозою своей отеческой власти и, явившись, потребовалъ объясненія, почему эти сердечныя изліянія совершались здѣсь, внизу, въ сѣняхъ, а не въ гостиной, гдѣ присутствіе мама ужъ кончено положило-бы извѣстныя границы подобнымъ нѣжностямъ.
Г. Вильбергъ, сообразивъ, что обращеніе съ нимъ оберъ-инжелера слишкомъ ужъ обидно, собрался съ духомъ и объявилъ:
— Я съ порученіемъ отъ г. Беркова.
— Да?.. Ну, это другое дѣло, сказалъ оберъ-инженеръ. — Меланія, ступай наверхъ! Развѣ ты не слышишь, что мы будемъ заниматься дѣлами?..
Меланія повиновалась. Отецъ ея, какъ стоялъ внизу у лѣстницы, такъ и остался тамъ, не приглашая, по обыкновенію, молодаго служащаго въ свою квартиру, такъ что г-ну Вильбергу пришлось тутъ же исполнить данное ему порученіе.
— Хорошо, произнесъ оберъ-инженеръ спокойно. — Упомянутые вами рисунки будутъ изготовлены къ услугамъ господина Беркова. Я самъ отнесу ихъ къ нему. А теперь, Вильбергъ, одно слово вамъ. Не смотря на нѣкоторую взаимную антипатію, я всегда отдавалъ вамъ справедливость….
Господинъ Вильбергъ поклонился.
— Да, и считаю васъ даже за дѣльнаго служащаго….
Господинъ Вильбергъ опять поклонился.
— Но немножко помѣшаннымъ.
Молодой человѣкъ ужъ приготовился отвѣсить третій поклонъ, но тутъ онъ, вмѣсто того чтобы поклониться, даже подпрыгнулъ, совсѣмъ растерялся…. Изумленными глазами смотрѣлъ Вильбергъ на своего начальника, который съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ:
— Да — и это именно въ отношеніи вашей страсти къ стихотворству. Вы пожалуй скажете: «вамъ до этого нѣтъ дѣла»! Ну, конечно, нѣтъ дѣла…. Вы воспѣвали поочередно: Гартмана, госпожу Берковъ и потомъ господина Беркова. Можете дѣлать это, если подобное занятіе доставляетъ вамъ удовольствіе; но, господинъ Вильбергъ, не вздумайте воспѣвать мою Меланію! Я вамъ это — запрещаю. Я не хочу, чтобы ребенку отуманивали голову подобной чепухой! Если вамъ ужъ не терпится и непремѣнно нужно воспѣвать кого-либо, а новаго сюжета для вашихъ поэтическихъ пареній нѣтъ…. то — ну, возьмите хоть меня или директора въ герои — мы оба къ вашимъ услугамъ!…
— Ну-ужъ нѣтъ, не возьму! произнесъ Вильбергъ, въ высшей степени обиженный.
— Какъ вамъ угодно, но только замѣтьте себѣ: о моей дочери ни одной строчки! Если когда-нибудь попадется мнѣ въ руки стихотвореніе «къ Меланіи», то заранѣе говорю вамъ, ужъ доберусь я до вашихъ ямбовъ и александрійскихъ строфъ или какъ это у васъ тамъ стихи-то называются! Вотъ и все, что я хотѣлъ вамъ сказать! Прощайте!…
И, сказавъ эти слова, безцеремонный начальникъ оставилъ поэта, оскорбленнаго въ его священнѣйшихъ чувствахъ, и сталъ подыматься но лѣстницѣ. Фрейлейнъ Меланія встрѣтила своего отца на порогѣ комнаты.
— О, папа! Какъ можешь ты быть такимъ жестокимъ и несправедливымъ къ бѣдному Вильбергу!?… Ахъ, онъ такъ несчастливъ!…
— Несчастливъ?! Онъ?… Этотъ непризнанный поэтъ? Человѣкъ пишетъ ужаснѣйшіе стихи, и чѣмъ больше стараешься его вразумить, тѣмъ онъ яростнѣе рифмоплетствуетъ!… Что-же касается поцѣлуя руки.
— Ахъ, Боже мой, папа! Ты совершенно заблуждаешься относительно этого! подхватила Меланія весьма рѣшительно… — Это… это было только знакомъ благодарности… Вѣдь онъ любитъ госпожу Берковъ, онъ полюбилъ ее съ первой минуты и, конечно, безнадежно, потому что она уже замужемъ!… Развѣ не понятна его печаль? Развѣ отъѣздъ ея не повергъ его въ совершеннѣйшее отчаяніе?…
— Такъ это онъ единственно съ горя и съ совершеннѣйшаго отчаянія поцаловалъ твою руку?… Гм, странно!… А откуда ты все это знаешь, Меланія? Ты, сдается мнѣ, что-то ужь очень свѣдуща въ дѣлахъ по сердечной части этого бѣлокураго пастушка!..
Молодая дѣвушка подняла голову съ видомъ несомнѣннаго удовольствія.
— Я его повѣренная, сказала она, — онъ вполнѣ открылъ мнѣ свое сердце. Я хотѣла его утѣшить, но онъ не желаетъ утѣшеній… Онъ слишкомъ несчастливъ!…
— Премилая исторія! гнѣвно воскликнулъ оберъ-инженеръ. — И такъ, вы, значитъ, дошли ужъ до утѣшеній и сердечныхъ изліяній?… Такимъ ловкимъ Вильберга я, право, не считалъ!… Тотъ кто у васъ, у женщинъ, спекулируетъ на состраданіе… ну, да ужъ мы во время положимъ конецъ всей этой исторіи! А на будущее время, ты, Меланія, должна стараться не допускать такой неприличной откровенности; утѣшать-же и соболѣзновать вообще — я запрещаю тебѣ разъ навсегда. Я позабочусь о томъ, чтобы стихотворецъ этотъ прежде всего не смѣлъ являться болѣе въ домъ. Вотъ и конецъ дѣлу!…
Меланія отвернулась и надула губки. Что же касается почтеннаго ея папеньки, то папенька обнаружилъ тутъ не слишкомъ-то большое знаніе сердца человѣческаго, если вообразилъ, что своею фразой «вотъ и конецъ дѣлу!», сказанной докторальнымъ тономъ, онъ дѣйствительно положилъ конецъ всей этой исторіи и что само пугало исчезло, внезапно появившись передъ нимъ въ образѣ кандидата въ зятья, да еще пишущаго стихи и бряцающаго на гитарѣ. Да, ему слѣдовало бы знать на передъ, что фрейленъ Меланія теперь-то и примется, при первой же возможности, всячески утѣшать бѣднаго, такъ-жестоко-обиженнаго Вильберга; слѣдовало-бы также знать господину оберъ-инженеру, что и самъ г. Вильбергъ, даже въ этотъ же самый вечеръ, сядетъ сочинять стихотворное обращеніе «къ Меланіи»… Подобныя «исторіи» въ самомъ дѣлѣ нельзя оканчивать простымъ запрещеніемъ, сказавъ, напримѣръ, «вотъ и конецъ дѣлу».
День угасалъ. Солнце, закатываясь, въ послѣдній разъ глянуло на землю: багровый шаръ вынырнулъ изъ окружавшихъ его тучъ, и словно красное пламя залило и лѣсъ, и горы; но не долго длился этотъ великолѣпный пожаръ: прошло нѣсколько минутъ — и пунцовое, огненное ядро тихо, медленно потонуло за горизонтомъ; пропали краски, исчезъ весь блескъ пожара, вспыхнувшаго такъ не надолго.
Артуръ Берковъ только что отворилъ рѣшетчатую калитку въ въ оградѣ парка и уже вышелъ, но вдругъ остановился, невольно плѣненный картиной заходящаго солнца. Онъ долгимъ, мрачнымъ взглядомъ слѣдилъ за исчезающимъ свѣтиломъ. Лицо его выражало теперь полное успокоеніе, ясность духа, но это было не то хладнокровіе, не то свѣтлое присутствіе духа, которымъ вооружается человѣкъ, готовый идти по новой стезѣ, стряхнувшій съ себя побѣдоносно разслабляющую апатію.
Когда приходится остаться одному на погибающемъ кораблѣ и видѣть, какъ все дальше и дальше уносится лодка, нагруженная сокровищами, богатствомъ, которыя нашли нужнымъ спасти, — видѣть, какъ она уже приближается къ безопасному берегу, а самъ корабль неудержимо летитъ на скалу, о которую и разобьется, — тогда у мужчины найдется еще мужество спокойно смотрѣть въ лицо смерти, но ничего радостнаго, свѣтлаго не будетъ въ его взглядѣ. Когда нѣтъ уже никакой надежды, когда уже и послѣдняя искра ея исчезла, тогда наступаетъ то страшное спокойствіе духа, то хладнокровіе, благодаря которому человѣкъ готовъ съ открытою грудью встрѣтить все… Вотъ этимъ-то спокойствіемъ и дышало теперь лицо Артура; всѣ призраки совершенно исчезали передъ нимъ, дремотное состояніе оставило его, а грядущее въ самомъ дѣлѣ требовало отъ молодого человѣка полнаго пробужденія.
Онъ пошелъ по лугу, направляя шаги свои къ мѣсту жительства старшихъ служащихъ. Широкая канава, наполненная водой, пролегавшая вдоль верхняго конца парка, шла и тутъ, пересѣкая лугъ. Но у самаго парка, черезъ канаву эту былъ перекинутъ изящный мостикъ; тутъ же, на лужайкѣ, вмѣсто мостика для проходящихъ, лежала просто доска, — крѣпкая, надежная доска, но такая узкая, что двумъ повстрѣчавшимся на ней разойтись было невозможно: одному изъ нихъ приходилось вернуться. Артуръ, подойдя къ доскѣ, сейчасъ-же и шагнулъ на нее, не замѣтивъ, что въ это же самое время съ противуположнаго конца вступилъ на доску другой человѣкъ и пошелъ впередъ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Берковъ вдругъ очутился лицомъ къ лицу съ Ульрихомъ Гартманомъ, который, кажется, только теперь узналъ, кто стоитъ передъ нимъ. Молодой владѣтель рудниковъ остановился, предполагая, что работникъ его, младшій надсмотрщикъ надъ рабочими, вернется назадъ и пропуститъ его пройти, — но, вѣроятно, то, что говорилъ оберъ-инженеръ о «вызовѣ», имѣло свое основаніе: искалъ-ли Гартманъ дѣйствительно случая столкнуться съ своимъ хозяиномъ или упрямая натура его и тутъ взяла верхъ, только онъ тоже остановился и всталъ какъ вкопаный. не обнаруживая вовсе желанія уступить и поворотить назадъ.
— Ну, Гартманъ, что-же? такъ мы и будемъ стоять? произнесъ наконецъ;Артуръ спокойнымъ тономъ, прождавъ понапрасну уступки. — Чтобы пройти двоимъ — доска слишкомъ узка, и одинъ долженъ вернуться.
— Да, одинъ! Но развѣ имъ непремѣнно долженъ быть я? возразилъ Ульрихъ рѣзко.
— Я полагаю, что такъ! сказалъ Артуръ.
Отвѣтный ударъ готовъ былъ, кажется, слетѣть съ языка Гартмана, но онъ вдругъ опомнился и проговорилъ:
— Ахъ-да! вѣдь я на вашей землѣ… Я позабылъ объ этомъ!..
И, повернувшись, пошелъ назадъ. Путь Беркову очистился. Перейдя на другую сторону канавы, Артуръ остановился.
— Гартманъ! кликнулъ онъ.
Ульрихъ, который только-что хотѣлъ вступить на доску, обернулся.
— Я бы какъ нибудь на этихъ дняхѣ позвалъ васъ къ себѣ, заговорилъ Артуръ, — но я опасался, пригласивъ васъ, подать поводъ къ ложнымъ толкованіямъ относительно такого свиданія. А такъ какъ теперь мы уже встрѣтились здѣсь, то я хотѣлъ-бы поговоритъ съ вами.
Гартманъ торжествовалъ, и это чувство такъ и освѣтило его лицо, но освѣтило только на минуту; снова физіономія его приняла обычный холодный видъ.
— Здѣсь на лугу поговорить? спросилъ онъ.
— Это все ровно гдѣ, отвѣтилъ Артуръ, — вѣдь мы и тутъ одни.
Ульрихъ медленно отошелъ отъ доски, приблизился къ своему хозяину и всталъ противъ него. Берковъ прислонился къ стволу одной изъ ивъ у канавы. Надъ лугомъ уже начали колыхаться полосы вечерняго тумана, а тамъ, за лѣсомъ, гдѣ спряталось солнце, занялась вечерняя заря.
Странную противоположность представляли эти два человѣка.
Артуръ былъ строенъ и тонокъ; что-то нѣжное, аристократичное сквозило во всей фигурѣ молодого человѣка; лицо — блѣдное съ выраженіемъ полнаго, тихаго спокойствія; глаза — большіе, серіозные, но въ нихъ уже не горѣлъ тотъ огонь, который имѣлъ свойство придавать имъ такую непостижимую привлекательность. Передъ нимъ — исполинская фигура рабочаго съ горделиво-закинутой бѣлокурой головой; лицо у него — грубое, словно оно изъ закаленнаго желѣза; мускулы, жилы, кажется изъ такого же матерьяла; взглядъ пламенный… Глаза его съ какимъ-то дикимъ наслажденіемъ такъ и впиваются въ блѣдное лицо стоящаго передъ нимъ противника; они угадываютъ, что кроется въ душѣ этого блѣднаго, спокойнаго молодаго человѣка: чувство ревности, какъ инстинктъ, научило Ульриха видѣть и понимать увидѣнное тамъ, гдѣ никто ничего не увидѣлъ бы. Если всѣ готовы были утверждать, что Артуръ Берковъ все такъ же чуждается своей прелестной супруги, все также холоденъ и никогда даже не относился къ ней сочувственно, то Ульрихъ напротивъ, зналъ, что невозможно было оставаться равнодушнымъ, называя своимъ такое существо, какъ Евгенія Виндегъ, — онъ зналъ, что значитъ потерять это созданіе!… И узналъ онъ это въ то самое утро, когда стоялъ подъ вѣтвями ели и смотрѣлъ вслѣдъ за удалявшейся каретой… Но и ощущая всю боль разлуки, онъ въ тоже время торжествовалъ: гордость его была удовлетворена! женщина, которая любитъ своего мужа, не можетъ бросить его въ такую минуту, когда вокругъ него все шатается, трещитъ и готово рухнуть… А она — ушла отъ него, ушла подъ крѣпкую защиту отца и брата и оставила его одного на произволъ судьбы.
Это наконецъ сразило его, этого упрямаго, гордаго Беркова, котораго ничѣмъ нельзя было смутить: ни открытою ненавистью и угрозами, ни страхомъ въ виду насилія и возмущенія, ни даже близкимъ разореніемъ. Да, если онъ и вводилъ въ заблужденіе всѣхъ окружавшихъ его, являя спокойный, невозмутимый видъ, то врага своего онъ не могъ обмануть, надѣвъ эту маску: Артуръ получилъ ударъ въ самое сердце!…
— Мнѣ, конечно, нечего говорить вамъ о томъ, что произошло здѣсь въ ослѣднее время, началъ Берковъ: — вы знаете это также хорошо, какъ и я, — даже, пожалуй, знаете лучше меня. Рабочіе на прочихъ рудникахъ послѣдовали вашему примѣру… Мы, по всей вѣроятности, идемъ на встрѣчу такимъ распрямъ, которыя надолго затянутся, а потому отвѣтьте мнѣ: увѣрены-ли вы въ вашихъ товарищахъ?…
Этотъ вопросъ удивилъ — даже изумилъ Ульриха.
— Что вы хотите этимъ сказать, господинъ Берковъ? спросилъ онъ.
— А вотъ что: можемъ-ли мы здѣсь одни справиться, безъ посторонняго вмѣшательства? На другихъ рудникахъ не могутъ, какъ видно, обойтись безъ этого. Съ желѣзныхъ заводовъ уже обращались въ городъ съ просьбою о помощи… Вамъ, разумѣется, небезъизвѣстно до чего тамъ дошло волненіе, а потому вы лучше меня знаете, какъ необходимо было обратиться въ городъ за помощью. Что касается меня, то я прибѣгнулъ бы къ этому средству, конечно, только въ томъ случаѣ, когда дѣло дошло-бы до крайней обороны… А вѣдь это можетъ случиться!… Изъ моихъ служащихъ уже многіе были оскорблены, а недавно, въ лѣсу, чуть было не оскорбили меня… Предупреждаю: не разсчитывайте на мое терпѣніе! не воображайте, что я слабъ, податливъ! Не смотря на искреннее желаніе мое избѣгать всего того, что можетъ довести до крайностей, — говорю вамъ, что противъ грубой силы я употреблю также грубую силу.
При первыхъ уже словахъ Артура удивленный Ульрихъ устремилъ мрачный взглядъ на него. Онъ, какъ кажется, ожидалъ чего-то другаго, а не этой рѣчи; но спокойный тонъ, который Берковъ придалъ своему голосу, заставилъ Гартмана совершенно отказаться отъ вызывающаго отвѣта и принудилъ его также быть по умѣреннѣе. Въ голосѣ Ульриха послышалось только легкая насмѣшка, когда онъ проговорилъ.
— Ну, это-то для меня не новость — противъ грубой силы — грубая сила! Я раньше зналъ, что когда нибудь мы и до этого дойдемъ.
Артуръ глядѣлъ на него въ упоръ.
— Хорошо, но кто же будетъ повиненъ въ этомъ тогда? Упорство ли толпы или упрямство одного?…
— Упрямство одного! Да, именно одного, г. Берковъ! Вѣдь вы знаете, вы, что вамъ стоитъ сказать только одно слово — и на другой же день снова закипитъ работа въ вашихъ рудникахъ.
— Но и вы знаете, что я не могу сказать этого слова, потому что это — невозможное дѣло. Теперь ваша очередь уступать, и я еще разъ протягиваю руку, чтобы пособить вамъ въ этомъ.
— Вотъ какъ! неужели?… воскликнулъ молодой рудокопъ, и на этотъ разъ уже съ явной насмѣшкой. — Ужъ не потому ли вы предлагаете это, что теперь борьба загорѣлась во всей провинціи — и мы имѣемъ товарищей, которые помогутъ намъ, подкрѣпятъ наши силы?
Берковъ вдругъ выпрямился, глаза его теперь тоже загорѣлись.
— Нѣтъ, а вотъ почему: васъ вооруженной рукой усмирятъ оружіе водворитъ порядокъ, который вы попираете ногами; я потому сдѣлалъ вамъ такое предложеніе, что хочу избавить моихъ рабочихъ отъ подобной участи. Оставьте, Гартманъ, этотъ насмѣшливый тонъ! Вы вѣдь и сами сознаете, что онъ тутъ не у мѣста!… Не смотря на взаимную нашу непріязнь и даже на то, что еще можетъ, пожалуй, произойти между нами, я все-таки думаю, что мы будемъ далеки отъ того, чтобы упрекнуть другъ друга въ трусости.
И опять голосъ Артура звучалъ такъ-же и взглядъ былъ тотъ-же, какъ и тогда, когда онъ говорилъ съ Гартманомъ въ конфереціонной залѣ. Ульрихъ глядѣлъ на него — и гнѣвъ, и удивленіе волновали одновременно его душу. При взглядѣ на молодаго своего хозяина, онъ не понималъ, какъ Берковъ осмѣливался въ подобную минуту, теперь, говорить съ нимъ такимъ тономъ?… Вѣдь долженъ-же онъ былъ знать послѣ той сцены въ лѣсу, чего слѣдовало ему опасаться при подобныхъ встрѣчахъ?… Дѣйствительно, изъ словъ его было ясно видно, что онъ очень хорошо это зналъ, но тѣмъ не менѣе все-таки онъ самъ добровольно пожелалъ сегодня завести такой разговоръ съ нимъ наединѣ…. Паркъ былъ совершенно пустъ, на лугу — ни одной человѣческой души, а жилье отъ этого мѣста находилось еще на довольно большомъ разстояніи. Ни одинъ изъ служащихъ не дерзнулъ-бы заговорить такъ съ глазу на глазъ съ страшнымъ Гартманомъ (бѣда легко могла-бы тутъ случиться!), даже смѣлый оберъ-инженеръ не сдѣлалъ-бы этого, — и вдругъ изнѣженный господинчикъ, не давно такъ еще презираемый, рѣшился на такой шагъ!… Нечего и говорить, что противникъ Гартмана давно успѣлъ освободить его отъ всякаго подозрѣнія въ трусости относительно своей особы.
Артуръ замѣтилъ, кажется, то впечатлѣніе, которое производила на Ульриха принятая имъ манера держать себя, и приблизился къ нему еще на одинъ шагъ.
— Развѣ вы не понимаете, Гартманъ, что ведя себя такъ, вы впослѣдствіи никакимъ образомъ не можете здѣсь оставаться? спросилъ онъ серіозно. — Или, не думаете-ли вы, что, послѣ окончательнаго примиренія, ваши товарищи подчинятъ меня своему вліянію?.. Я не позволю управлять собою, даю вамъ въ этомъ слово! Но, Гартманъ, я уважаю въ васъ мужественную, хотя и дурно-направленпую силу. До сихъ поръ сила эта дѣйствовала только во вредъ мнѣ, но тутъ-то именно я и увидѣлъ, чѣмъ вы можете служить мнѣ, если когда нибудь, обладая такою энергіей, перестанете враждовать противъ меня. Внемлите же теперь голосу разсудка, удовлетворитесь тѣмъ, что достигли возможнаго — и я охотно предлагаю вамъ остаться на моихъ рудникахъ и открываю для васъ широкій путь, по которому вы все выше и выше можете подыматься. Я знаю, чѣмъ я рискую, оставляя въ средѣ моихъ рабочихъ такого человѣка, какъ вы; но я рискну на это, если только тотъ, кому я довѣряю, отвѣтитъ и мнѣ довѣріемъ.
Такое предложеніе само по себѣ было, можетъ быть, уже довольно рискованнымъ дѣломъ, если принять во вниманіе, что оно относилось къ личности, привыкшей считать всякую умѣренность за проявленіе слабости, — но Берковъ именно тутъ, кажется, и не ошибся въ разсчетѣ. Ульрихъ замолчалъ, это правда, однако не выразилъ готовности и поддаться. — но, зная его натуру, какъ не сказать, что ужъ и того было достаточно, что онъ умолкъ, а не отвергъ тотчасъ-же съ мрачною подозрительностью предложеннаго ему.
— Правда, до сихъ поръ я тщетно пробовалъ добиться вашего довѣрія, продолжалъ Артуръ: — вы отказывали мнѣ въ этомъ вплоть до настоящей минуты. Я явился сюда чужимъ человѣкомъ; конечно, для этой мѣстности я не былъ чужестранцемъ, но среди моихъ рудокоповъ и для васъ я былъ постороннимъ лицомъ. Вы. встрѣтивъ меня, сразу объявили мнѣ войну, не спросивъ даже, что хочу я самъ, по доброй волѣ, измѣнить, исправить? Вы приняли меня за врага, какъ съ врагомъ обращались со мной и не знали даже, хочу-ли я быть во враждѣ съ вами?..
— Да, мы въ войнѣ! отрѣзалъ Ульрихъ: — ну а на войнѣ все хорошо, все допускается.
Артуръ слегка закинулъ голову, и блѣдное лицо его теперь вдругъ какъ-бы запылало яркимъ пурпурнымъ огнемъ: это былъ отблескъ вечерней зари, освѣщавшей ихъ обоихъ.
— Но развѣ война должна быть между нами? Я говорю не о настоящей борьбѣ, которая рано-ли, поздно ли, но все таки кончится; я говорю о той скрытной, ожесточенной войнѣ, которую съ незапамятныхъ временъ разжигаютъ и будутъ разжигать — съ одной стороны жестокость и насиліе, съ другой — злоба и ненависть. Да, она тянется много уже лѣтъ, я знаю это, — и надолго затянется борьба, если васъ, рабочихъ, снова побудитъ одна грубая сила. Намъ-бы слѣдовало заключить миръ прежде, чѣмъ оба лагеря, сражаясь, изойдутъ кровью. И есть еще возможность примириться, еще не случилось ничего такого, что бы безвозвратно пресѣкло возможность сойтись; пока можно перешагнуть еще черезъ пропасть…. Но пройдетъ еще нѣсколько дней — и тогда, можетъ быть, будетъ уже слишкомъ поздно!
Не смотря на то, что Артуръ говорилъ спокойнымъ тономъ, въ голосѣ молодаго человѣка звучало нѣчто сильное, поражающее, — да и по лицу Ульриха видно было, что онъ крѣпко смутился, что и его нѣкоторымъ образомъ потрясли слова его противника. Чѣмъ болѣе привыкалъ Гартманъ властвовать надъ равными себѣ, тѣмъ чувствительнѣе становился онъ къ оскорбительному высокомѣрію или дурно скрываемому страху тѣхъ, которые стояли выше его. Въ данную минуту упрямецъ-рудокопъ увидѣлъ, что его ставятъ такъ высоко, какъ еще никогда никто не ставилъ. Онъ очень хорошо зналъ, что Артуръ не сталъ-бы разговаривать такъ ни съ однимъ изъ своихъ подчиненныхъ, можетъ быть даже никто и изъ служащихъ не удостоился-бы такого разговора съ нимъ, — и если молодой хозяинъ вступилъ съ нимъ въ подобные переговоры, то этимъ онъ, Гартманъ, обязанъ единственно своей личности. Берковъ говорилъ съ нимъ, какъ говоритъ мужчина съ мужчиной о серіозномъ дѣлѣ, отъ котораго зависитъ ихъ обоюдное благо или несчастье… Да и онъ, вѣроятно побѣдилъ-бы этимъ оружіемъ Ульриха, если-бы онъ не былъ именно — Артуромъ Берковымъ. Молодой рудокопъ обладалъ слишкомъ необузданной, слишкомъ страстной натурой, что-бы быть справедливымъ къ тому человѣку, котораго онъ всею душою ненавидѣлъ.
— Нѣтъ, намъ очень трудно быть довѣрчивыми, сказалъ онъ съ горечью. — Вашъ отецъ въ продолженіе всѣхъ этихъ лѣтъ такъ старался истребить въ насъ чувство довѣрія, что для сына его въ сердцахъ нашихъ ничего уже не осталось. Но, я вѣрю вамъ, господинъ Берковъ! Я вѣрю, что предложеніе это вы сдѣлали не изъ страха. Другому-бы я не повѣрилъ, но повторяю: вамъ — вѣрю!.. Однако, такъ какъ мы ужъ порѣшили сами себѣ пособить, то полагаю, что поведемъ борьбу до конца: ужъ такъ или иначе, а напослѣдокъ окажется, на чьей сторонѣ будетъ правда.
— Ну, а какъ-же насчетъ товарищей-то вашихъ? Или вы, можетъ быть, хотите взять на себя все: и заботы, и нужду со всѣми ея лишеніями, словомъ все то несчастье, которое обрушится на головы ихъ вслѣдствіе доведенія «борьбы до конца»?…
— Измѣнить этого я не могу, проговорилъ Ульрихъ, — вѣдь все это дѣлается ради ихъ-же!
— Нѣтъ, не ради ихъ! возразилъ Артуръ твердымъ тономъ: — все это дѣлается для того, чтобы удовлетворить чувству честолюбія ихъ коновода, которому хотѣлось-бы захватить власть въ свои руки, чтобы потомъ явиться деспотомъ относительно рабочихъ, — деспотомъ такимъ, хуже котораго и не бывало пожалуй въ средѣ господъ, столь ему ненавистныхъ. Если вы, Гартманъ, вѣрите еще въ свою такъ-называемую миссію, то я говорю вамъ, что меня ужъ больше вы этимъ не обманете — и это съ тѣхъ поръ, какъ я вижу, что все, на что я изъявляю готовность, соглашаясь улучшить положеніе вашихъ товарищей — вы отталкиваете, отбрасывая въ сторону, какъ нѣчто маловажное, и дѣлаете это, имѣя въ виду одну цѣль, — и я опять-таки хорошо знаю, какую именно. Вы хотите меня и моихъ служащихъ сдѣлать на будущее время безсильными и покорными рѣшеніямъ, которыя вамъ однимъ угодно будетъ предписывать и исправлять; вы хотите, говоря отъ имени слѣпо-повинующейся вамъ толпы, присвоить себѣ всѣ права господина, а мнѣ — оставить только имя и обязанности его; вы добиваетесь не того, чтобы ваша партія получила права, а хотите просто поработить противный лагерь — вотъ потому-то все и ставите вы на карту — и проиграете!
Смѣла была эта рѣчь, если взять со вниманіе, передъ какимъ человѣкомъ произносили ее, — и дѣйствительно, Ульрихъ воскликнулъ въ бѣшеномъ порывѣ:
— Ну-ужъ если вы, господинъ Берковъ, все это такъ хорошо знаете, то по мнѣ — пусть будетъ и такъ! Да, вы совершенно правы: пусть дѣло идетъ не о томъ только, чтобы возвысить заработную плату да обезопасить повѣрнѣе рабочихъ въ шахтахъ… Этимъ могутъ удовольствоваться тѣ, кого одолѣваетъ семья, кто мучится, глядя на жену и дѣтей, и дальше этого во всю свою жизнь ничего не видитъ и не знаетъ!… Но другіе, проникнутые инымъ духомъ, люди мужественные, желаютъ большаго. Мы хотимъ сами управлять; насъ должны уважать какъ равноправныхъ. Конечно, господамъ, привыкшимъ неограниченно распоряжаться, трудненько будетъ, да и не вкусно всему этому учиться, но теперь вѣдь и наша очередь наступила… Поняли мы наконецъ, что это наши руки добываютъ вамъ все, что плодами нашего труда вы одни только пользуетесь!… Вы таки довольно долго заставляли работать насъ какъ невольниковъ, ну, теперь пора вамъ испытать на себѣ то же самое!…
Гартманъ проговорилъ эти слова съ такою сильною запальчивостью, какъ будто каждое изъ нихъ служило ему оружіемъ, способнымъ поразить и нанести смертельный ударъ. Страстная, безгранично-пылкая натура Ульриха снова проявила себя: ярость, бушевавшая въ груди его и направленная на цѣлое сословіе, обратилась теперь, въ эту минуту, противъ одного изъ представителей этого сословія, который стоялъ передъ нимъ. Положеніе этого одного было довольно опасно, потому что надо знать, съ какимъ человѣкомъ онъ имѣлъ дѣло: жилы на лбу Гартмана налились и раздулись, кулаки были сжаты — и онъ вотъ-вотъ готовъ былъ, кажется, перейти отъ слова къ дѣлу.
Артуръ и глазомъ не мигнулъ, онъ какъ стоялъ, такъ и остался на томъ-же мѣстѣ, какъ будто вблизи его не было никакой опасности. Лицо его по прежнему дышало холодно-горделивымъ спокойствіемъ, а большіе глаза смотрѣли въ упоръ на противника, словно одинъ этотъ взглядъ обладалъ побѣдною силою.
— Я думаю, что вамъ, Гартманъ, придется покамѣстъ оставить управленіе въ тѣхъ рукахъ, которыя привыкли къ этому и въ состояніи вообще управлять. Да — и этому нужно выучиться! Грубая сила порождаетъ смуты; она ломаетъ, разрушаетъ созданное, но новаго не созидаетъ. Ну, попробуйте управлять всѣмъ дѣломъ на здѣшнихъ рудникахъ только одними своими руками! Попробуйте это, если ненавистнаго вамъ элемента тутъ уже не будетъ; а онъ-то, элементъ этотъ, и направляетъ ваши руки, онъ двигательная сила въ машинахъ, онъ одушевляетъ самый трудъ… И эта сила покамѣстъ принадлежитъ намъ. Вотъ, постарайтесь въ этомъ отношеніи встать съ нами въ уровень — и вамъ перестанутъ отказывать тогда въ равноправности. А теперь, что-же можете вы, съ своей стороны, положить на вѣсы?.. Самихъ себя только — количество — массу?.. Но вѣдь это еще не обезпечитъ вамъ господства!…
Ульрихъ хотѣлъ отвѣчать, но кровь его кипѣла и волненіе душило его… Артуръ бросилъ взглядъ туда, гдѣ темнѣлъ лѣсъ: тамъ заря уже догарала теперь и зарево ея становилось все блѣднѣе и блѣднѣе. Онъ повернулся, чтобы уйти, но пріостановился и сказалъ:
— Если-бы я напередъ зналъ, что всѣ мои старанія о примиреніи ни къ чему не поведутъ, я-бы и не желалъ этой встрѣчи и не заводилъ бы разговора. Я предлагалъ вамъ миръ, я предлагалъ вамъ оставаться на рудникахъ моихъ… Такую жертву, можетъ быть, никто не рѣшился-бы принести, да и мнѣ было, правда, довольно трудно принудить себя къ этому… И что-же? отвергаютъ съ такою ненавистью и насмѣшкой даже и это предложеніе!.. Вы хотите быть моимъ врагомъ — ну, хорошо: будьте имъ, но ужъ возьмите также на себя и отвѣтственность за все, что-бы теперь ни случилось! Я тщетно пытался предотвратить это!… Какъ-бы ни разыгралась теперь борьба — все равно: между нами отнынѣ все кончено!…
И Берковъ пошелъ.
— Богъ на помощь! крикнулъ Гартманъ ему вслѣдъ, но голосъ его былъ не громокъ, не звученъ. Это напутственная фраза звучала, какъ ѣдкій сарказмъ, да въ эту минуту онъ пожалуй и въ самомъ дѣлѣ смѣялся; но молодой хозяинъ, кажется, не слышалъ этихъ словъ, такъ какъ отошелъ уже на нѣсколько шаговъ и повернулъ теперь по направленію къ жилью.
Ульрихъ не тронулся съ мѣста. Надъ головой его шумѣли и качались вѣтви ивы, колеблемыя вечернимъ вѣтромъ. На лугу волновались бѣлыя полосы тумана, а тамъ, надъ еловымъ лѣсомъ, заря вспыхнула еще разъ… Что-то страшное, грозное было въ этомъ красномъ, какъ кровь, пламени… Послѣ вспышки, огонь тихо, медленно сталъ угасать. Молодой рудокопъ, не шевелясь, смотрѣлъ на эту картину…. Лицо его было освѣщено тѣмъ страшнымъ непріятно-красноватымъ огнемъ.
— Между нами отнынѣ все кончено?! Ну, нѣтъ, господинъ Артуръ Берковъ! Мы теперь только еще начнемъ! Я не хотѣлъ сознаться въ…. трусости, которая меня все еще удерживала…. Да, я не смѣлъ прямо идти на него, пока та была тутъ, съ нимъ… Ну а теперь путь свободенъ! Тутъ-то мы и разсчитаемся!
На улицахъ резиденціи кипѣла жизнь, все пестрѣло, двигалось куда-то, шумѣло…. Время было послѣобѣденное, да ктому-же былъ лѣтній сезонъ. Люди праздношатающіеся, дѣловые, рабочіе — все это неслось пестрою вереницею по главнымъ улицамъ, такъ что картина ежеминутно мѣнялась; кругомъ гудѣло, трещало, колеса экипажей стучали безумолку; пыль взвѣвалась и летѣла со всѣхъ сторонъ, а палящіе лучи солнца, которые теперь начали уже падать нѣсколько косвенно, освѣщали всю эту картину.
Домъ бароновъ Виндеговъ стоялъ на одной изъ этихъ людныхъ улицъ. Изъ окна его смотрѣла внизъ, на толпу, на всю суматоху, молодая дама. Движеніе и шумъ привлекли ея вниманіе, какъ нѣчто новое, чуждое, послѣ той уединенной жизни, которую она вела среди лѣсистыхъ горъ. Евгенія вернулась подъ родительскій кровъ, и съ пріѣздомъ ея у окружающихъ исчезла, кажется, и мысль о кратковременнномъ ея супружествѣ; всѣ какъ-то позабыли объ этомъ…. Въ семейномъ кругу чрезвычайно рѣдко касались этого предмета и то только тогда, когда заходила рѣчь о предстоящемъ разводѣ. Молодые Виндеги подражали тутъ примѣру своего отца, который, какъ видно, просто рѣшился убить всякое воспоминаніе о прошломъ, — убить его однимъ молчаніемъ, — покрайней мѣрѣ дома, у себя, потому что въ то же время онъ втихомолку дѣлалъ приготовленія къ начатію судебнаго процесса о разводѣ. Да тѣхъ поръ, пока о разрывѣ этомъ не будетъ объявлено, свѣтъ ничего не долженъ знать объ этомъ во избѣжаніе болтовни и всякихъ разговоровъ. Прислугѣ и нѣкоторымъ изъ знакомыхъ, бывшихъ еще въ то время въ городѣ, извѣстно было только, что молодая женщина пріѣхала на время погостить къ отцу, такъ какъ въ помѣстьяхъ ея мужа, на заводахъ, случилась какая-то исторія.
Евгенія поселилась въ тѣхъ-же комнатахъ, въ которыхъ жила до своего замужества. Обстановка ихъ не потерпѣла никакихъ измѣненій: если она теперь, какъ прежде, подходила и останавливалась у окна, которое выходило на манеръ балкона, то глаза ея встрѣчали тотъ-же самый видъ, тѣ-же знакомые контуры, какъ будто она вовсе и не уѣзжала отсюда. Послѣдніе три мѣсяца не только могли, но и должны были для нея быть однимъ тяжелымъ, страшнымъ сномъ, отъ котораго она теперь лишь пробудилась, чтобы наслаждаться прежнею свободою своихъ дѣвическихъ дней, и даже полнѣе наслаждаться чѣмъ прежде, потому что теперь страшный призракъ нужды не подкрауливалъ и не угрожалъ на каждомъ шагу ни ей, ни ея роднымъ; каждый новый день не приносилъ уже болѣе съ собою ни новыхъ униженій, ни требованій новыхъ жертвъ; страхъ въ силу позора разоренія не отравлялъ уже болѣе ни одной спокойной минуты у семейнаго очага, а вѣдь бывало, что они не знали, чѣмъ встрѣтитъ ихъ завтрешнее утро: не разразится-ли ударъ со всѣми страшными послѣдствіями…. Древняя благородная фамилія Виндеговъ могла теперь снова выступить на сцену и ярко заблистать въ сіяніи богатства и силы. Кто владѣлъ помѣстьемъ Рабенау, тотъ былъ уже такимъ богачемъ, для котораго ничего не стоило покрыть всѣ прежнія прорѣхи, самому зажить въ полномъ благополучіи, да и для близкихъ своихъ устроить блестящую будущность.
И все таки, не смотря на то, что солнце такъ ярко свѣтило для Виндеговъ, одно облачко бросало еще тѣнь — то было мѣщанское имя, которое такъ ненавидѣлъ баронъ, а когда-то ненавидѣла и сама Евгенія… Впрочемъ, и это облачко въ скоромъ времени должно было исчезнуть…. Прелестную, умную Евгенію, когда она была дѣвицей, окружали не мало поклонниковъ изъ ея-же круга, и очень можетъ быть, что, рано или поздно, одинъ изъ нихъ сталъ-бы искать ея руки не смотря на стѣсненныя обстоятельства барона, а объ этомъ-то всѣмъ было извѣстно. Евгеніи Виндегъ не трудно было-бы заставить мужа своего позабыть, что онъ ввелъ въ свой домъ дочь изъ семьи бѣдной, обремененной долгами, но… старикъ Берковъ грубою рукою разрушилъ тогда всѣ планы Виндеговъ, всѣ ихъ надежды, и отдалъ свой «выигрышъ» собственному своему сыну. Въ его рукахъ была власть требовать тамъ, гдѣ другіе должны были только искать, просить, домогаться…. И онъ ловко воспользовался оружіемъ, попавшимъ въ его руки! Но все это прошло…. Теперь Евгенія была снова свободна; отецъ ея, нынѣшній владѣтель Рабенаускаго маіората, могъ дать теперь за ней богатое приданое; баронъ зналъ многихъ богачей, такихъ-же какъ и онъ, изъ которыхъ навѣрно нашелся бы одинъ, пожелавшій не изъ одного разсчета снова завязать прежнія отношенія съ домомъ Виндеговъ: женившись на Евгеніи, онъ далъ-бы ей новое имя, а это стерло бы и послѣднее что оставалось еще отъ перваго ея брака; такая партія, ровная по состоянію, въ то же время поставила-бы молодую баронессу Виндегъ по прежнему высоко, и можетъ быть и выше даже той ступени, на которой она родилась. И вотъ, тогда-то даже слѣды пятна сошли-бы съ герба Виндеговъ и гербъ этотъ снова ярко засіялъ-бы!…
Но молодая женщина, повидимому, вовсе не была покойна, радостныя надежды не освѣщали ея лица, а вѣдь послѣ такого свѣтлаго счастья можно было бы ожидать инаго настроенія ея духа. Не одна и не двѣ недѣли прошли съ тѣхъ поръ, какъ Евгенія вернулась въ домъ отца, но на щекахъ ея все еще не появлялся румянецъ, а губки тоже какъ будто забыли, какъ онѣ улыбались Она, не смотря на то, что была окружена попеченіями родныхъ такъ любившихъ ее, оставалась по прежнему блѣдною и молчаливою такою-же, какою была во все время пребыванія своего у мужа котораго ей навязали….
Евгенія смотрѣла изъ окна на суетящуюся толпу, на эту ежеминутно мѣняющуюся пеструю вереницу, которая то рѣдѣла, то густѣла, но глаза ея блуждали и ни на чемъ не останавливались. Это въ самомъ дѣлѣ былъ безцѣльный, мечтательный, задумчивый взглядъ: человѣкъ, глядя такъ, совершенно не замѣчаетъ ближайшихъ предметовъ, но видитъ въ то же время нѣчто другое и совсѣмъ не тутъ, а гдѣ-то въ иномъ мѣстѣ. «Въ вашей столичной атмосферѣ отъ всего отвыкнешь, даже разучишься вспоминать о тишинѣ лѣса, объ уединеніи»…. Но на этотъ разъ не совсѣмъ справедливою оказалась мысль, выраженная въ этихъ словахъ: по лицу Евгеніи было видно, что она, напротивъ, какъ-то неудержимо, болѣзненно стремилась туда, гдѣ царствовала тишина и уединеніе….
Баронъ положилъ себѣ за правило каждый разъ заходить въ комнату своей дочери и поболтать полчаса съ нею, отправляясь прогуляться верхомъ, что онъ постоянно дѣлалъ передъ наступленіемъ сумерокъ. Зашелъ онъ къ ней и сегодня, но на этотъ разъ взглядъ его былъ какъ-то особенно важенъ и значителенъ; въ рукѣ держалъ онъ какую-то бумагу.
— Ну, сегодня мнѣ приходится потревожить тебя, дитя мое, заговорилъ баронъ послѣ нѣсколькихъ ласковыхъ словъ, — дѣльцо у меня есть до тебя. Я только что имѣлъ совѣщаніе съ нашимъ стряпчимъ и переговоры наши, сверхъ ожиданія, увѣнчались успѣхомъ; результатъ вышелъ удовлетворительный. Повѣренный противной стороны дѣйствительно уполномоченъ предупреждать всѣ наши желанія; онъ и нашъ адвокатъ уже согласились между собою относительно того, что именно нужно дѣлать, такъ что все дѣло будетъ кончено, по всей вѣроятности, гораздо скорѣе и разрѣшится легче, чѣмъ мы смѣли думать. Я попрошу тебя подписаться на этомъ листѣ.
И съ этими словами онъ подалъ ей бумагу. Молодая женщина поспѣшно протянула руку, но вдругъ рука эта опустилась….
— Я должна под…
— Да, да, подписать свое имя тутъ — и больше ничего, сказалъ баронъ спокойно и, положивъ листъ на письменный столъ, пододвинулъ стулъ для дочери. Евгенія не садилась…. медлила.
— Вѣдь это актъ? Можетъ быть, мнѣ нужно сначала его прочесть?
Виндегъ слегка улыбнулся.
— Если-бы это былъ важный документъ, то, само собою разумѣется, мы предложили-бы тебѣ разсмотрѣть его, но тутъ все Дѣло только касательно предложенія о разводѣ. Просьбу эту совѣтникъ юстиціи подастъ отъ твоего имени, а для этого и нужна твоя подлинная подпись. Это — простая формальность, но безъ нея не можетъ начаться процессъ. Что касается подробностей, то объ этомъ послѣ…. Но, если ты желаешь узнать самый текстъ….
— Нѣтъ, нѣтъ! подхватила молодая женщина, видя, что отецъ хочетъ приступить къ чтенію: — не нужно, не желаю! Хорошо, я подпишу, но — вѣдь это не теперь-же нужно, не сейчасъ?… Въ настоящую минуту я не расположена подписывать…. Послѣ!
Баронъ, чрезвычайно удивленный этими словами, посмотрѣлъ на дочь.
— Да развѣ тутъ нужно расположеніе? Весь и трудъ-то взять перо и подписать свое имя. Дѣло одной секунды!… Я обѣщалъ, ктому-же, совѣтнику юстиціи сегодня еще послать къ нему этотъ листъ, такъ какъ онъ намѣренъ завтра представить его куда слѣдуетъ.
— Ну, въ такомъ случаѣ, я сегодня-же вечеромъ сама принесу тебѣ эту бумагу, подписавъ на ней свое имя…. Но только послѣ, послѣ! Теперь я не могу.
Какъ-то странно звучалъ голосъ молодой женщины, будто что-то давило ей горло, она казалась почти испуганною…. Старикъ, повидимому не совсѣмъ-то довольный этимъ, покачалъ головой.
— Капризъ! странный капризъ, непонятный для меня, Евгенія!.. И почему ты не хочешь сейчасъ-же, при мнѣ, взять перо и сдѣлать имъ простой, ничтожный взмахъ?… Ну, уже если ты такъ стоишь на своемъ, то я ужъ буду навѣрняка разсчитывать, что сегодня вечеромъ, за чаемъ, ты возвратишь мнѣ этотъ листъ, а тогда еще не поздно будетъ отослать его.
Не замѣтилъ баронъ Виндегъ, какимъ глубокимъ вздохомъ, при этихъ словахъ, облегчила Евгенія грудь свою…. Онъ подходилъ къ окну. Остановившись у него, баронъ началъ смотрѣть на улицу.
— А не придетъ-ли ко мнѣ Куртъ? спросила Евгенія послѣ небольшой паузы. — Я видѣла сегодня его только за столомъ.
— Онъ, вѣроятно, усталъ еще съ дороги и, конечно, отдыхаетъ. Ахъ, да вотъ онъ и самъ! Мы только что говорили о тебѣ, Куртъ.
Молодой баронъ дѣйствительно появился въ эту минуту въ дверяхъ, но онъ, надо полагать, разсчитывалъ застать одну только сестру, потому что ясно было видно, какъ встрѣча здѣсь съ отцомъ его непріятно удивила.
— Ты тутъ, папа? воскликнулъ онъ: — а мнѣ сказали, что ты тамъ, у себя, въ библіотекѣ, совѣщаешься съ нашимъ стряичимъ!
— И, какъ видишь, совѣщаніе уже кончено.
Но, повидимому, Курту очень хотѣлось, чтобы совѣщаніе подальше затянулось, однако онъ ничего не сказалъ, а прямо пошелъ къ своей сестрѣ и усѣлся возлѣ нея, принявъ самый веселый, дружескій видъ.
Куртъ, дѣйствительно, только сегодня, около полудня, пріѣхалъ изъ провинціи. Странный и въ высшей степени непріятный случай для старика-барона устроилъ дѣло такъ, что полкъ, въ которомъ состоялъ на службѣ его старшій сынъ, былъ переведенъ, именно теперь въ городокъ, наиближайшій къ Берковскимъ владѣніямъ, — какъ разъ теперь, когда всякія сношенія съ самимъ Берковымъ было окончательно прерваны!… Куртъ пріѣхалъ сюда на короткое время; о продолжительномъ-же отпускѣ молодаго офицера не могло быть и рѣчи: начинавшееся движеніе рабочихъ именно въ той мѣстности взволновало всю провинцію. Надо было ожидать смутъ, а слѣдовательно и вмѣшательства военной силы. При такихъ обстоятельствахъ Куртъ не могъ быть освобожденъ отъ служебныхъ своихъ обязанностей. Когда онъ уѣзжалъ, отецъ строго запретилъ ему говорить до поры до времени о предстоящемъ разводѣ Евгеніи съ Берковымъ, такъ какъ въ томъ городкѣ, гдѣ полкъ его всталъ гарнизономъ, всѣ обыватели, конечно, хорошо знали владѣльца рудниковъ. Баронъ Виндегъ неуклонно держался правила объявлять свѣту только то, что уже было совершившимся фактомъ; относительно-же сына своего онъ молча льстилъ себя надеждою, что Куртъ, но возможности, будетъ стараться избѣгать всякихъ личныхъ сношеній съ бывшимъ ихъ родственникомъ.
Баронъ, повидимому, не ошибался въ разсчетахъ своихъ относительно поведенія сына, которому онъ далъ строгія инструкціи, потому что имя Беркова по крайней мѣрѣ никогда не упоминалось въ письмахъ Курта; если въ нихъ и говорилось о положеніи дѣлъ во владѣніяхъ Артура, то только такъ, мимоходомъ. Теперь Куртъ самолично явился въ резиденцію, откомандированный сюда по дѣламъ службы. Такъ какъ послѣ его пріѣзда прошло всего нѣсколько часовъ, то старику-барону и не удалось еще побесѣдовать съ сыномъ, — да и за обѣдомъ неловко было говорить съ нимъ, потому что за столомъ сидѣли постороннія лица, гости.
Въ настоящую-же минуту, когда вопросъ, котораго не хотѣли поднимать при постороннихъ, былъ уже затронутъ, то есть Евгеніи было предложено подписать свое имя подъ прошеніемъ о разводѣ, баронъ спросилъ, какъ идутъ дѣла въ Берковскихъ владѣніяхъ, — но спросилъ такимъ равнодушнымъ тономъ, какой обыкновенно употребляютъ, если спрашиваютъ о состояніи здоровья человѣка почти незнакомаго.
— Плохо идутъ дѣла, папа! Очень плохо! отвѣтилъ Куртъ, обращаясь къ отцу, но не покидая своего мѣста около сестры. — Артуръ борется съ бѣдой, какъ настоящій мужчина, а бѣда-то со всѣхъ сторонъ такъ и осаждаетъ его! И я думаю, что въ концѣ концовъ ему не выдержать, что онъ будетъ таки побѣжденъ. Вѣдь ему въ десять разъ хуже приходится, чѣмъ товарищамъ его — владѣльцамъ другихъ копей; онъ долженъ теперь расплачиваться за всѣ грѣхи, содѣянные его отцомъ въ продолженіи двадцатилѣтней тираніи и эксплуатаціи рабочихъ, и за грѣхи послѣдняго времени, такъ какъ старикъ Берковъ пускался въ безумныя спекуляціи. Я, право, не понимаю, какъ онъ вообще еще можетъ бороться и стоять!.. Другой на его мѣстѣ давно-бы ужъ сложилъ оружіе!…
— Если ему не подъ силу эта борьба, если трудно ему справляться одному съ рабочими, то я удивляюсь; почему-же онъ до сихъ поръ не потребовалъ солдатъ?.. проговорилъ баронъ довольно холоднымъ тономъ.
— Вотъ, въ томъ-то и штука, папа, что его насчетъ этого никакъ нельзя вразумить! Будь я на его мѣстѣ (тутъ молодой баронъ Куртъ фонъ Виндегъ обнаружилъ всю свою аристократическую нетерпимость, все свое презрѣніе къ «младшей братіи»), — да я давно-бы велѣлъ стрѣлять въ этихъ молодцовъ, я-бы силой заставилъ ихъ смириться, — ну, и наслаждался бы спокойствіемъ потомъ… Они, рабочіе, поведеніемъ своимъ давно, по истинѣ, заслужили ужъ это, — и, если коноводъ ихъ и впредь будетъ такъ подстрекать толпу, какъ онъ это теперь постоянно дѣлаетъ, то они, недолго думая, сожгутъ домъ своего хозяина…. И все-таки Артуръ упрямо стоитъ на своемъ! «Не хочу и не хочу!» твердитъ онъ: «Пока я одинъ еще въ состояніи сопротивляться — я не допущу ни малѣйшаго посторонняго вмѣшательства въ дѣла на моихъ рудникахъ!» — Тутъ ни просьбы, ни убѣжденія не помогаютъ…. Но, знаешь, папа, говоря откровенно, нашъ полкъ весьма доволенъ теперь, что помощи его не требуютъ; за эти послѣднія недѣли намъ ужъ слишкомъ часто приходилось являться на помощь: на другихъ рудникахъ даже и въ половину не было такъ плохо, какъ на Берковскихъ, и однако же тѣ господа прежде всего поторопились призвать солдатъ и объявить себя на военномъ положеніи въ отношеніи собственныхъ своихъ рабочихъ. Мы являлись, ну, и тутъ происходили скверныя исторіи, пренепріятныя сцены, причемъ, право, хуже всего приходится намъ…. Дѣйствовать сурово, строго не велѣно тамъ, гдѣ есть хоть малѣйшая возможность избѣжать этого, — но вѣдь нельзя-же тоже ронять воинское достоинство, допускать посягать на авторитетъ его, а между тѣмъ все-таки на насъ лежитъ отвѣтственность за все, что бы ни случилось… Вотъ, поэтому-то самъ полковникъ и товарищи мои ставятъ Артуру въ большую заслугу то, что онъ до сихъ поръ справлялся и справляется одинъ съ своими бунтовщиками и хочетъ поступать такъ и впредь, не смотря на то, что именно у него дѣла идутъ гораздо хуже, чѣмъ у другихъ хозяевъ.
Евгенія, затаивъ дыханіе, слушала своего брата съ видимымъ напряженіемъ, — а Куртъ, какъ кажется, думалъ, что сестра его относится къ этому дѣлу совершено безучастно, потому что онъ, говоря объ Артурѣ и о прочемъ, исключительно обращался къ отцу. Что-же касается этого послѣдняго, то онъ, прослушавъ съ возрастающимъ неудовольствіемъ разсказъ сына (въ разсказъ что-то ужъ часто повторялось слово «Артуръ») произнесъ многозначительнымъ тономъ:
— Тебѣ и твоимъ товарищамъ, кажется, что-то ужъ очень хорошо извѣстно все что происходитъ тамъ, у этого Беркова?
— Да объ этомъ весь городъ говоритъ! воскликнулъ съ увлеченіемъ простодушный Куртъ: — ну, а что до меня касается, то я, разумѣется, довольно часто бывалъ тамъ…
Баронъ чуть не привскочилъ, услышавъ такое признаніе со стороны сына.
— Ты у него бывалъ тамъ… въ его домѣ?! И даже часто — а? Подмѣтилъ-ли молодой офицеръ признаки тайнаго волненія, которые появились на лицѣ Евгеніи при послѣднихъ его словахъ, но только онъ вдругъ крѣпко сжалъ руку сестры въ свой рукѣ и проговорилъ, сохраняя однако тотъ-же простодушный тонъ:
— Ну-да, папа, конечно, бывалъ! Вѣдь ты же самъ велѣлъ мнѣ до поры до времени помалчивать о томъ… извѣстномъ намъ дѣлѣ; а въ такомъ случаѣ всѣмъ-бы въ глаза бросилось, если-бы я ни съ того ни съ сего пересталъ совсѣмъ посѣщать своего шурина, и тѣмъ болѣе — въ настоящемъ его положеніи!.. Да и мнѣ вѣдь не было запрещено ѣздить къ нему….
— Не было! Но вѣдь я думалъ, что у тебя хватитъ настолько такта, что ты самъ себѣ запретишь это! воскликнулъ Виндегъ, сильно раздраженный. — Я предполагалъ, что ты постараешься избѣгать всякихъ сношеній съ нимъ, а ты вмѣсто этого — искалъ встрѣчъ, какъ кажется, и въ письмахъ своихъ ни однимъ словомъ не упомянулъ объ этомъ?.. Ну, Куртъ, ужъ это дѣйствительно слишкомъ!..
Но правдѣ сказать, Курту слѣдовало-бы сознаться въ томъ, что онъ боялся запрещенія, которое навѣрно прямо и ясно было-бы выражено отцомъ его; вотъ потому-то онъ и предпочелъ умышленно умолчать, по крайней мѣрѣ въ письмахъ ничего не говорить о своихъ дѣйствіяхъ. Когда передъ нимъ лицо отца гнѣвно нахмуривалось, онъ обыкновенно совершенно смирялся и являлся вполнѣ почтительнымъ сыномъ; но на этотъ разъ, отъ присутствія Евгеніи, что-ли, видъ у него былъ не такой смиренный и почтительный, какъ всегда въ такихъ случаяхъ. Глаза Курта встрѣтились съ глазами Евгеніи — и то, что прочелъ братъ въ глазахъ сестры, вѣроятно, помогло ему довольно легко перенести выговоры отца, — онъ даже улыбнулся, когда отвѣтилъ вполнѣ безпечнымъ тономъ:
— Ну что-же мнѣ дѣлать, папа, если я такъ полюбилъ Артура! Если-бы ты былъ на моемъ мѣстѣ, ты, право, точно такъ же поступилъ-бы!… Повѣрь мнѣ, Артуръ можетъ быть восхитительно любезнѣйшимъ человѣкомъ, еслибъ вотъ только не эта постоянная его страшная серіозность; а впрочемъ и серіозность-то къ нему чрезвычайно какъ идетъ!.. Вотъ, вчера, когда мы ирощались, я сказалъ ему: «Артуръ! Если-бы я раньше зналъ, что ты такой»….
— «Ты»?! перебилъ его баронъ почти до крика рѣзкимъ голосомъ.
Молодой офицеръ довольно упрямо тряхнулъ головой.
— Ну-да! Мы теперь съ нимъ на «ты». Это я самъ… то есть, я самъ просилъ его объ этомъ, и не вижу, право, почему-бы намъ такъ другъ къ другу не относиться? Вѣдь онъ — родственникъ мой, шуринъ.
— Ну, съ этимъ родствомъ ужъ покончено! произнесъ баронъ холодно и показалъ рукой на письменный столъ: — вонъ тамъ лежитъ просьба о разводѣ.
Куртъ взглянулъ не очень-то ласково на листъ бумаги, лежащій на столѣ, и проговорилъ:
— М-да, разводъ…. А Евгенія ужъ подписала?
— Она намѣрена подписать.
Молодой человѣкъ опять взглянулъ на сестру… Рука ея дрожала въ его рукѣ, а губы судорожно подергивались, какъ будто она съ трудомъ подавляла тайныя муки, терзавшія ея сердце.
— Послушай, папа, а вѣдь я думалъ, что именно въ этомъ-то отношеніи Артуръ велъ себя такъ, что малѣйшій упрекъ тутъ долженъ исчезнуть и никакое горькое чувство не должно насъ тревожить…. Не отдать ему теперь полной справедливости — значило-бы удариться въ мелочность! Я никогда не могъ думать и не думалъ, чтобы человѣкъ былъ способенъ такъ энергично стряхнуть съ себя всю свою лѣнь, вялость, какъ это онъ сдѣлалъ на моихъ глазахъ! Надо быть зрителемъ, видѣть собственными глазами, чтобы повѣрить, что сдѣлано имъ въ продолженіи этихъ послѣднихъ недѣль: какъ онъ всюду во время и у мѣста дѣйствуетъ, какія ужасныя сцены могли-бы разыграться, если-бы онъ не предупреждалъ столкновеній — одинъ онъ среди возмущенной толпы — и чѣмъ же? однимъ своимъ появленіемъ, силою обаянія своей личности!… Она просто сдѣлался героемъ: это говорятъ всѣ — полковникъ… товарищи мои…. цѣлый городъ!.. Что касается служащихъ, то они ведутъ себя отлично, потому что онъ вездѣ руководитъ ими; ни одинъ изъ нихъ не оставилъ своей службы на рудникахъ, но когда я уѣзжалъ, то мнѣ казалось, что эти господа дошли уже въ терпѣніи своемъ до границы возможнаго. И вся бѣда только въ томъ, что Артуръ забралъ себѣ въ голову, что между нимъ и его рабочими никто не долженъ стоять, ничья чужая душа, — и эту мысль свою онъ, съ желѣзною волею, преслѣдуетъ и уклонно и постоянно. Я расположенъ думать, что если дѣло дойдетъ до крайностей, то онъ способенъ будетъ укрѣпиться въ домѣ, причемъ персоналъ служащихъ будетъ составлять гарнизонъ этой крѣпости, и затѣмъ — защищаться тамъ до послѣдняго человѣка. Да, онъ скорѣе сдѣлаетъ такъ, чѣмъ позоветъ насъ на помощь!.. Отъ него это станется, безъ сомнѣнія!…
Евгенія быстрымъ, порывистымъ движеніемъ высвободила руку свою изъ руки брата, вдругъ встала и подошла къ окну. Баронъ тоже поднялся съ своего мѣста…. Физіономія его выражала живѣйшее неудовольствіе.
— Не могу понять, какимъ образомъ угораздило тебя, Куртъ, на простой вопросъ: какъ идутъ дѣла у Беркова на его рудникахъ? — отвѣтить мнѣ какимъ-то чрезвычайнымъ хвалебнымъ гимномъ во славу этого господина?.. Ты ужъ слишкомъ безпощадно поступаешь въ отношеніи сестры своей; такой безпощадности я менѣе всего ожидалъ отъ тебя, именно отъ тебя, потому что ты постоянно увѣрялъ, что любишь Евгенію особенно нѣжно!.. Ужъ не знаю, какъ ты потомъ, когда о разводѣ будетъ объявлено, съумѣешь перестать такъ эксцентрично восхищаться этимъ человѣкомъ!… И мнѣ кажется, что ты такъ же открыто восхищался и восхищаешься тамъ, среди своихъ товарищей?… Какъ знаешь, такъ и раздѣлывайся теперь — ужъ это я тебѣ самому предоставляю… А теперь прошу прекратить этотъ разговоръ. Видишь, какъ онъ мучительно дѣйствуетъ на твою сестру?… Ты отправишься вмѣстѣ со мной?
— Папа, позволь Курту остаться у меня только на нѣсколько минутъ, почти шопотомъ попросила молодая женщина: — мнѣ хотѣлось-бы спросить его кое о чемъ….
Баронъ пожалъ плечами.
— Пожалуй, но я надѣюсь, что онъ въ такомъ случаѣ настолько по крайней мѣрѣ будетъ любезенъ, что ужъ объ этомъ предметѣ не заведетъ болѣе разговора, чтобы еще сильнѣе не взволновать тебя. Куртъ! черезъ десять минуіъ намъ подведутъ лошадей. Я буду непремѣнно тебя ожидать. До свиданья!
Едва дверь затворилась за барономъ, какъ молодой офицеръ бросился къ окну и обнялъ сестру свою даже съ нѣсколько бурнымъ порывомъ нѣжности.
— Евгенія, ты тоже разсердилась на меня — а? спросилъ онъ: — неужели я въ самомъ дѣлѣ былъ безпощаденъ?…
Молодая женщина въ какомъ-то страстномъ волненіи повернула голову и взглянула на брата.
— Ты бывалъ у Артура, отрывисто заговорила она, — ты съ нимъ говорилъ часто…. Ты вчера даже, прощаясь, еще говорилъ съ нимъ…. Что-же, развѣ онъ ничего…. рѣшительно ничего не поручалъ тебѣ передать?…
Куртъ потупился и проговорилъ нѣсколько робко:
— Нѣтъ, онъ просилъ засвидѣтельствовать свое почтеніе тебѣ и папа….
— Какъ же засвидѣтельствовать? Что онъ именно сказалъ тебѣ? допрашивала Евгенія.
— Ну, да, вотъ, когда я уже былъ въ каретѣ, онъ крикнулъ мнѣ: «засвидѣтельствуй мое почтеніе господину барону и твоей сестрѣ!» —
— И… больше ничего?
— Больше ничего, отвѣтилъ Куртъ.
Евгенія отвернулась и хотѣла отойти, чтобы братъ не видѣлъ ея лица: она не могла скрыть горькаго разочарованія, но Куртъ удержалъ ее. У Курта были такіе-же прекрасные темные глаза, какъ и у Евгеніи, только они глядѣли смѣлѣе к въ нихъ блестѣлъ веселый огонекъ, — но теперь, когда онъ совсѣмъ наклонился къ ней, выраженіе его глазъ измѣнилось: они смотрѣли какъ-то необыкновенно серіозно.
— Послушай, Евгенія, ты вѣроятно когда нибудь очень оскорбила его — и такъ крѣпко оскорбила, что онъ до сихъ поръ не можетъ забыть этого!… О, какъ-бы я охотно привезъ тебѣ хотя нѣсколько строкъ, написанныхъ имъ, но добиться отъ него чтобы онъ написалъ что нибудь тебѣ — никакъ нельзя. Онъ всегда переставалъ говорить со мной, какъ только я упоминалъ твое имя, но за то и всякій разъ смертельно блѣднѣлъ, отворачивался и видимо не безъ усилій заводилъ другой разговоръ, лишь-бы только ничего болѣе не слышать о томъ… Ну-да однимъ словомъ — онъ точно такъ же держитъ себя въ такихъ случаяхъ, какъ и ты, когда я заговорилъ съ тобою о немъ… Боже мой, неужели же вы до такой степени ненавидите другъ друга?…
Однимъ рѣзкимъ, порывистымъ движеніемъ Евгенія вырвалась изъ рукъ брата.
— Оставь меня, Куртъ! Иди, ради Бога, иди! Это свыше моихъ силъ…
Молодой человѣкъ почти торжествовалъ, что было замѣтно по его лицу, и въ голосѣ его звучали радостныя нотки, хотя одъ и изо всѣхъ силъ старался не обнаружить этого.
— Ну, хорошо, хорошо! Я не хочу проникать въ ваши тайны… А теперь я долженъ удалиться, — пора, иначе папа выйдетъ изъ терпѣнія, а онъ ужъ и такъ сегодня въ дурномъ расположеніи духа!… И такъ, я принужденъ оставить тебя одну. Но вѣдь тебѣ, Евгенія, нужно еще подписать… просьбу о разводѣ?… Когда мы вернемся, ты, вѣроятно, съ этимъ ужъ покончишь… Ну, прощай!
И Куртъ поспѣшно вышелъ. Дѣйствительно, осѣдланныя лошади стояли уже на дворѣ, а самъ баронъ съ нетерпѣніемъ поглядывалъ на окна. Такъ какъ старшему и двумъ младшимъ сыновьямъ барона пришлось на этотъ разъ почувствовать дурное настроеніе духа ихъ отца, то сегодняшняя прогулка верхомъ не могла быть для молодыхъ особенно пріятною. Баронъ Виндегъ положительно таки не могъ выносить никакихъ похвалъ, которыя такъ или иначе относились къ Беркову; естественно, что онъ предполагалъ такое же чувство и у дочери своей, а потому и считалъ себя и ее оскорбленными выходкой Курта. Такимъ образомъ, молодому офицеру пришлось еще много кое-чего выслушать отъ папа насчетъ своей «безтактности» и своихъ «безпощадныхъ» словъ въ присутствіи сестры, но онъ всѣ эти укоризны перенесъ весьма легко и спокойно — и даже, кажется, не ощущалъ ни малѣйшаго раскаянія: напротивъ, Куртъ гарцовалъ на лошади съ особеннымъ стараніемъ и стремился какъ можно далѣе продолжитъ прогулку. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь онъ такъ долго не былъ въ резиденціи, его такъ привлекала эта оживленная, движущаяся толпа но улицамъ!… И ему дѣйствительно удалось продлить прогулку настолько, что самъ онъ, папа и братья вернулись домой только тогда, когда уже совершенно почти стемнѣло.
А Евгенія все это время оставалась одна. Одна заперлась… Она не могла и не хотѣла никого видѣть теперь около себя. Комната, въ которой сидѣла молодая женщина, стѣны, фамильные старые портреты, украшавшіе ихъ, видѣли уже не разъ, какъ по щекѣ ея сбѣгала слеза въ тѣ горькія минуты, когда она должна была выходить замужъ, — но они не видѣли еще ни разу такой крупной, тяжелой слезы, какъ сегодня, потому что сегодня борьба была иная. Евгенія боролась сама съ собою, а потому и не легко было ей побѣдить такого противника.
Вонъ тамъ, на письменномъ столѣ, лежитъ листъ бумаги… Это прошеніе жены, требующей законнаго развода съ своимъ мужемъ. Не достаетъ только подписи просительницы… Но когда она подпишетъ бумагу, тогда дѣло будетъ кончено: разводъ совершится, потому что препятствія со стороны мужа ея — нѣтъ, а вліяніе барона, связи его сдѣлаютъ то, что все это дѣло получитъ скоро желанный конецъ. Въ присутствіи отца Евгенія не хотѣла, брать пера, чтобы однимъ роковымъ движеніемъ оставить на бумаги нѣсколько буквъ, — но вѣдь должна-же она все-таки сдѣлать это теперь! И зачѣмъ было просить у отца отсрочки на одинъ только часъ?… Не все-ли равно: раньше или позднѣе совершится, чего нельзя измѣнить?… И въ этотъ именно часъ, подаренный ей отцомъ, явился Куртъ и разсказомъ своимъ разбередилъ рану въ сердцѣ сестры, — рану впрочемъ и незажившую еще, изъ которой текла кровь…
И что же? Братъ не привезъ ей ни одного словечка отъ Артура, даже поклона, не было отъ него… «Засвидѣтельствуй мое почтеніе господину барону и сестрѣ твоей»… Вотъ и все!… Ужъ пусть бы онъ лучше сказалъ такъ: «засвидѣтельствуй мое почтеніе госпожѣ баронессѣ!» Такая фраза была-бы еще холоднѣе, еще приличнѣе…
Евгенія подошла къ письменному столу и взглянула на листъ бумаги. Глаза ея блуждали по чернимъ строчкамъ прошенія — и тутъ опять — какія холодныя, казенныя, формальныя фразы!… И тѣмъ не менѣе эти казенныя, безжизненныя слова изрекали смертный приговоръ двумъ лицамъ, губили всю ихъ будущность… Да, но вѣдь Артуръ именно этого и хотѣлъ!… Онъ же первый произнесъ слово «разводъ»; онъ же первый, не задумываясь, сразу согласился, чтобы дѣло это было скорѣе окончено, — а когда она пришла къ нему и сказала что готона остаться еще съ нимъ — отвернулся и пригласилъ ее удалиться… Горячая кровь такъ и хлынула въ голову молодой женщины и рука ея схватила перо. Евгенія прежде всего была все-таки настолько женщиной, что не могла не знать, какъ больно задѣнетъ за живое Артура эта подпись, не смотря на то, что онъ былъ уже приготовленъ къ этому, долженъ былъ ожидать этого; какъ бы то ни было, но она хорошо понимала значеніе взглядовъ, которые, забывшись, кидалъ на нее Артуръ и тѣмъ невольно выдавалъ себя… Но за то, что онъ боролся противъ своей слабости до послѣдней минуты и побѣждалъ свое сердце, — зато, что онъ не хотѣлъ понять намековъ ея относительно возможности примиренія, — за то, наконецъ, что противъ ея чувства гордости было выставлено имъ не менѣе горделивое чувство, а противъ упрямства — тоже упрямство. — за все это онъ долженъ поплатиться въ десять разъ болѣе!… Лучше сдѣлать несчастными двухъ, чѣмъ сознаться, что однажды оба они были неправы!…
Демонъ гордости снова обуялъ ее — и пагубная власть его уже порабощала молодую женщину. Какъ часто эта темная сила побѣждала сердце ея на зло добрымъ побужденіямъ души, хотя это и не всегда, однако, клонилось къ собственному ея благу или благу другихъ лицъ!… Но сегодня шопотъ демона перебивалъ чей-то другой голосъ, говорившій: «Артуръ борется, какъ настоящій мужчина, а бѣда-то со всѣхъ сторонъ такъ и осаждаетъ его! Въ концѣ концовъ ему не выдержать, и онъ будетъ побѣжденъ!»… Да, и если онъ падетъ — то падетъ одинъ…. Одинокимъ онъ былъ въ продолженіи всей борьбы, не было у него никого — ни друга, ни довѣреннаго лица… Какъ ни преданы ему были служащіе его, какъ ни удивлялись теперь ему люди посторонніе, но изъ всѣхъ ихъ не было ни одного человѣка, который стоялъ-бы къ нему близко, чье-бы сердце билось для него, — а жена, которая должна была теперь быть съ нимъ, жена въ это время намѣревалась подписать бумагу, содержащую въ себѣ просьбу о разрѣшеніи какъ можно скорѣе развестись съ мужемъ, который уже покинутъ, оставленъ среди борьбы одинокимъ и берется изо дня на день, спасая себя отъ гибели.
Перо выпало изъ руки Евгеніи и… и она отошла отъ стола. Но въ чемъ-же, наконецъ, Артуръ повиненъ?…
Онъ оказывалъ равнодушіе женщинѣ, былъ къ ней невнимателенъ; онъ думалъ, что женщина эта вышла замужъ по разсчету, прельстившись богатствомъ. Но когда она вырвала у него эту мысль, показала, что она заблуждается, — что послѣдовало? Указавъ ему на заблужденіе, она въ то же время встрѣтила его такимъ презрѣніемъ, которое ни одинъ мужчина не можетъ вынести, если въ немъ есть хоть искра чести. Артуру и тутъ пришлось поплатиться, благодаря поступкамъ его отца, — и онъ дорого расплачивался за нихъ во все время своей непродолжительной брачной жизни. Со времени того памятнаго разговора съ Евгеніей, особеннаго между ними ничего не произошло. Артурѣ только отдалился отъ своей жены, былъ совершенно холоденъ съ нею, — но что же однако было съ нимъ?… Ей лучше всего было знать, что испыталъ онъ за эти три мѣсяца, хотя лица окружавшія ихъ могли только замѣтить, что супруги относились другъ къ другу невозмутимо ровно и равнодушно; но Евгенія скрывала тутъ такіе шипы, которые способны были своими уколами вывести мужчину изъ терпѣнія… Равнодушіе было только снаружи, и развѣ нельзя въ самомъ дѣлѣ оскорбить человѣка каждымъ взглядомъ, каждымъ неуловимымъ даже движеніемъ головы, бровей, губъ?… А это-то и дѣлала Евгенія. Съ полнѣйшимъ высокомѣріемъ, давая чувствовать величіе своего положенія въ свѣтѣ, она постоянно, при каждомъ удобномъ случаѣ, старалась низвести мужа на степень совершеннѣйшаго ничтожества, старалась дать ему понять, что онъ — червякъ, и мѣсто его — среди червей. Изо дня въ день пускала она въ ходъ свое оружіе и дѣйствовала имъ смѣлѣе и безпощаднѣе по мѣрѣ того, какъ замѣчала, что удары ея бьютъ мѣтко, что они дѣйствительно уязвляютъ его… Дѣло дошло, наконецъ, до того, что Артуръ смотрѣлъ на совмѣстную жизнь какъ на пытку, на бракъ свой — какъ на какое-то проклятое дѣло, и это все дѣлалось Евгеніею съ цѣлью отомстить ему, потому что онъ былъ сыномъ человѣка, который поступилъ такъ безсовѣстно съ ея близкими родными. Она дѣйствовала такимъ образомъ совершенно умышленно и довела Артура до того, что онъ самъ, наконецъ, предложилъ разойдтись, ибо былъ уже не въ силахъ жить съ нею подъ одной кровлей.. Если онъ напослѣдокъ рѣшился разомъ все покончить и оттолкнулъ ту руку, которая его такъ часто терзала, мучила, — то кто же былъ виноватъ въ этомъ?…
Молодая женщина вскочила съ кресла, въ которое незадолго передъ тѣмъ бросилась, — и въ волненіи начала ходить взадъ и впередъ, какъ бы желая убѣжать отъ своихъ собственныхъ мыслей… О, она слишкомъ хороша знала, чего требовало отъ нея сердце, куда мысли гнали ее неудержимо!… Только одно средство и могло тутъ помочь, спасти ее, но… это-то и было невозможно, да и случиться этого не могло-бы. Да еслибы она и принесла величайшую жертву, то есть отбросила-бы въ сторону всю свою гордость, — то еще вопросъ: какъ поняли бы это и было-ли-бы это принято такъ, какъ она желала?.. Развѣ Евгенія не могла впасть въ заблужденіе — именно понять ошибочно то, что читала порой въ глазахъ Артура, которые лишь на мгновеніе — и то противъ воли его — сверкнувъ, обнаруживали передъ ней скрытное чувство?… А что, если онъ снова встрѣтитъ ее тѣмъ же ледянымъ взглядомъ, какъ тогда, когда онъ говорилъ ей о ея правахъ тамъ, гдѣ каждая другая женщина исполняетъ только свою обязанность?… Что, если Артуръ опять скажетъ ей, что хочетъ оставаться и пасть (если придется) въ борьбѣ одинокимъ и… и во второй разъ предложитъ ей удалиться?… О, нѣтъ!… Никогда и ни за что!… Пусть лучше — разводъ, пусть лучше впереди, на всю жизнь, и муки, и горе, — но не такое униженіе!…
Лучи заходящаго солнца, золотившіе верхушки деревьевъ, стоявшихъ гдѣ-то по близости, давно уже погасли, исчезли, все стемнѣло, но густые сумерки не дали ни тишины, ни прохлады этимъ многолюднымъ улицамъ, нагрѣтымъ за день и солнцемъ, и человѣческой толпой. Но смотря на вечерній воздухъ, въ городѣ все таки было душно, а толпа по прежнему шумѣла и двигалась, и волны ея то набѣгали, то сбывали: шумъ голосовъ, крики, стукъ экипажей — все это вмѣстѣ, гудя, потрясало воздухъ и доносилось до слуха Евгеніи.
Но въ этомъ смѣшанномъ гулѣ слышались ей какіе-то другіе звуки, сначала неясные, долетавшіе издалека, но потомъ звуки эти стали какъ будто приближаться и становились все явственнѣе и громче… Можетъ быть, они перелетѣли сюда оттуда, гдѣ стоятъ зеленыя лѣсистыя горы, перелетѣли пронизавъ столичный воздухъ, сотрясаемый ревомъ громадной вѣчно-катящейся живой волны, и коснулись ея слуха?… Что это были за звуки — она не могла разобрать, но они напоминали ей шумъ вѣтвистой ели, гулъ шумящаго лѣса, сопровождаемый стройными аккордами таинственныхъ, невидимыхъ голосовъ…
И въ груди Евгеніи появилось вдругъ ощущеніе близости весны… Она снова почувствовала то болѣзненно-сладкое томленіе, которое уже испытала разъ въ жизни, въ тѣ именно минуты, когда надъ головой ея раздавался шорохъ вѣтвистой ели. И вотъ, снова волны тумана заходили передъ нею, заревѣла буря, загрохотали горные потоки… На сѣромъ фонѣ туманныхъ волнъ, отчетливо, рѣзко обрисовалась одна только фигура… Этотъ образъ не покидала Евгеніи ни на яву, ни во снѣ… И вотъ, опять теперь глядѣли на нее серіозно большіе, темные глаза, подлые упрека.
Кто хотя однажды вынесъ борьбу, въ которой всѣ силы души находились въ страшномъ напряженіи, потому что имъ приходилось сражаться съ другими силами, указывающими на рѣшительный исходъ, — тотъ знаетъ, что въ минуты раздумья вдругъ, безъ всякихъ видимыхъ причинъ, могутъ явиться нервъ нимъ цѣлыя картины, образы былаго… Воображеніе работаетъ тутъ съ такою силою, что человѣку невозможно не поддаться вліянію почти живыхъ образовъ, вставшихъ передъ его умственнымъ окомъ. Евгенія какъ разъ находилась теперь въ такомъ состояніи. Воображеніе рисовало ей картины прошлаго, и она чувствовала, какъ для борьбы силы ея слабѣли, послѣднее оружіе — и то выпадало изъ рукъ, а чувство непріязни въ сердцѣ такъ быстро исчезало, что, наконецъ, не осталось въ немъ уже ни одной ядовитой капли. Евгенія ощущала теперь только одно: она не могла забыть того часа, въ который она впервые почувствовала, что ненависть исчезаетъ, что ея даже уже нѣтъ въ сердцѣ, — ибо что-то новое, зародившись, вытѣснило ее совсѣмъ, не смотря на то, что противъ этого живаго ощущенія она боролась на жизнь и на смерть и все-таки была побѣждена.
Эта борьба была, кажется, послѣднею — борьба женскаго сердца съ тѣмъ демономъ — гордостью: гордость не могла простить даннаго ей отпора, а женщина, не взирая ни на что, знала сердцемъ только одно, что она — любима!… На этотъ разъ голосъ, раздавшійся изъ лѣсной чащи, не напрасно такъ явственно говорилъ ей — и въ концѣ концовъ побѣда осталась за нимъ.
Листъ бумаги, долженствовавшій разлучить двухъ людей, которые поклялись принадлежать вѣчно другъ другу — лежалъ теперь на полу… разорванный, а молодая женщина стояла на колѣняхъ… Лицо ея было обращено вверхъ и по щекамъ текли горячія слезы.
— «Нѣтъ, не могу я… не могу поступить такъ съ нимъ и съ собою!.. Это было-бы смертельнымъ ударомъ для насъ обоихъ… Ну, будь что будетъ! Артуръ, я остаюсь съ тобой»!
— А гдѣ-же Евгенія? спросилъ баронъ, войдя, часъ спустя, въ освѣщенную гостииную, въ которой уже находились на лицо его сыновья. — Развѣ не доложили госпожѣ, что мы ее ждемъ здѣсь? обратился онъ къ слугѣ, только что окончившему сервировку чайнаго стола и уже уходившему изъ комнаты.
Куртъ предупредилъ отвѣтъ лакея.
— Евгеніи нѣтъ дома, папа, сказалъ онъ и сдѣлалъ знакъ слугѣ, чтобы тотъ удалился.
— Дома нѣтъ? воскликнулъ удивленный баронъ. — Она такъ поздно выѣхала?.. Но… куда-же?..
Молодой человѣкъ пожалъ плечами.
— А ужъ этого я по знаю. Спрыгнувъ съ лошади, я тотчасъ-же отправился въ ея комнаты, но уже не засталъ ее тамъ… А вотъ что я на полу нашелъ…
Тутъ онъ вынулъ изъ кармана разорванный листъ и принялся съ чрезвычайно-серіозной физіономіей его складывать какъ можно аккуратнѣе, а губы его между тѣмъ какъ-то особенно подергивались. Сложивъ обѣ половинки весьма тщательно, Куртъ положилъ бумагу на столѣ; отецъ посмотрѣлъ на нее и на сына, но, какъ видно, ничего не понялъ.
— Это проэктъ прошенія относительно развода, написанный рукою совѣтника юстиціи? Вѣдь это та самая бумага, которую я отдалъ Евгеній, чтобы она подписалась… Однако, какъ я вижу, подписи все еще нѣтъ!
— Да, но мало того, что вещичка эта не подписана, произнесъ Куртъ, скорчивъ невиннѣйшую физіономію въ мірѣ, — она еще пополамъ разорвана… Даже странно, удивитѣльно!.. Взгляни-ка, папа, хорошенько!
— Что же это значитъ?!.. воскликнулъ Виндегъ, совершенно пораженный.
— Гдѣ-же въ самомъ дѣлѣ Евгенія? Надо спросить у людей. Если она дѣйствительно выѣхала, то они должны-же знать, куда велѣно было кучеру ѣхать!
И баронъ уже взялся за колокольчикъ, но молодой офицеръ остановилъ его, проговоривъ весьма спокойно:
— Я думаю, папа, что она отправилась къ своему мужу.
— Что ты въ умѣ-ли! даже крикнулъ Виндегъ. — Евгенія отправилась — къ своему-мужу?!..
— Ну да вѣдь это только предположеніе мое; но мы, папа, конечно, сейчасъ-же можемъ узнать: такъ-ли это, потому что на ея письменномъ столѣ лежала вотъ эта записка (Куртъ подали ее отцу), адресованная на твое имя. Я взялъ записочку съ-собой… По всей вѣроятности она и объяснитъ намъ все.
Баронъ Виндегъ разорвалъ конвертъ и вынулъ письмо. Онъ даже не замѣтилъ, что Куртъ, забывъ правила приличія, позволилъ себѣ встать позади своего папа и читать изъ за его плечъ записку Евгеніи. Физіономія молодаго офицера засіяла вдругъ такимъ торжествомъ, что этого нельзя было не замѣтить, — и оба брата его, мальчики, непонимавшіе ничего изъ всей этой сцены, поглядывали только пугливо и вопросительно на отца и Курта.
Евгенія написала только нѣсколько строчекъ:
«Я уѣзжаю къ мужу. Прости, папа, что уѣхала такъ внезапно, такъ тихонько, но я не хочу терять ни одного лишняго часа! Я не хотѣла, чтобы ты меня уговаривалъ не ѣхать, потому что я-бы все таки поставила на своемъ, такъ какъ рѣшеніе мое непоколебимо.
Не иди дальше ни на шагъ въ начатомъ тобою дѣлѣ о разводѣ, уничтожь и то, что уже сдѣлано относительно этого.
Я не хочу расходиться съ мужемъ, не соглашаюсь на разводъ — и не покину Артура. — Евгенія».
— Ну, слыхано-ли это! вскричалъ баронъ, и рука его вмѣстѣ съ письмомъ опустилась. «Не соглашаюсь»! Уничтоженіе!.. Убѣжать открыто изъ моего дома! И это осмѣлилась написать мнѣ — моя дочь?!…. Какъ! теперь она уже внѣ моей защиты, она разрушаетъ всѣ мои планы, разбиваетъ всѣ надежды, все, что въ будущемъ я хотѣлъ сдѣлать для ея-же счастья!.. Она возвращается къ этому Беркову, возвращается теперь, когда онъ почти разоренъ! Она ѣдетъ къ нему въ такое время, когда рабочіе бунтуютъ, когда тамъ-полнѣйшая безурядица, анархія… Да вѣдь это чуть-ли не. безуміе!… И что это такое съ ней?…. Я долженъ это узнать, но прежде всего, пока есть еще время, слѣдуетъ подавать ей дѣлать такого безумнаго шага! Я сію-же минуту…
Но тутъ Куртъ перебилъ его:
— Папа, курьерскій поѣздъ въ М. ушелъ уже полчаса гому назадъ. Да вотъ, кажется, и карета возвращается со станціи желѣзной дороги… Во всякомъ случаѣ, папа, теперь уже поздно…
Дѣйствительно, въ эту самую минуту застучали колеса экипажа, въѣхавшаго въ ворота дома. Безъ сомнѣнія, это въѣзжала та карета, въ которой молодая женщина отправилась на желѣзную дорогу. Теперь и баронъ уже видѣлъ, что дѣйствительно было слишкомъ поздно… И весь гнѣвъ его обрушился на сына. Онъ упрекалъ Курта, говоря, что Куртъ одинъ во всемъ виноватъ! Это онъ, безумно восхищаясь своимъ шуриномъ и преувеличивая въ разсказѣ своемъ его положеніе, подстрекнулъ Евгенію, затронулъ ея совисть, — и вотъ она, изъ ложнаго чувства долга, рѣшилась поспѣшить къ мужу, и это только потому, что она вообразила его несчастнымъ!.. Ну, а теперь, когда она будетъ тамъ, кто можетъ поручиться, что въ концѣ концовъ дѣло не дойдетъ до полнаго примиренія, если Берковъ будетъ настолько эгоистомъ, чтобы принять приносимую для него жертву?.. Но тутъ баронъ Виндегъ далъ торжественную клятву, что не смотря ни на что настоитъ на разводѣ! Бѣдь ужъ дѣло начато, вѣдь оно ужъ въ рукахъ у совѣтника юстиціи, — а что касается Евгеніи — должна-же она опомниться и быть наконецъ благоразумной. Онъ, баронъ, еще посмотритъ и покажетъ, какъ онъ можетъ заставить уважать авторитетъ отца, хотя двое изъ его дѣтей (тутъ онъ поразилъ уничтожающимъ взглядомъ бѣднаго Курта, ибо въ данную минуту Куртъ былъ однимъ изъ «двухъ дѣтей» на лицо), какъ видно, совершенно отрицаютъ этотъ авторитетъ!
Молодой офицеръ вытерпѣлъ всю эту бурю, не сказавъ въ свое оправдніе ни единаго слова. По опыту онъ зналъ, что молчаніе въ такомъ случаѣ — наилучшее средство. Куртъ поникъ головой, смотрѣлъ въ полъ, такъ что казалось — онъ чувствовалъ въ самомъ дѣлѣ вину свою и сильно раскаивался въ легкомысленномъ своемъ поступкѣ, вслѣдствіе котораго и случилась такая бѣда. Но когда баронъ, все еще сильно-раздраженный, оставилъ гостинную, чтобы въ собственныхъ своихъ аппартаментахъ изливать гнѣвъ и досаду въ виду такой неслыханной штуки, молодой офицеръ отважно выпрямился и выраженіе красиваго лица его совершенно измѣнилось: смѣло, даже дерзко, глядѣли теперь его глаза, а на губахъ играла улыбка, что — увы, доказывало, какъ легко онъ отнесся къ гнѣву своего папа.
— Ну, завтра рано утромъ Евгенія будетъ у своего мужа! объявилъ Куртъ, обращаясь къ братьямъ своимъ, которыя накинулись на него теперь съ распросами и упреками. — Ну-ко, пусть теперь папа попробуетъ вмѣшаться въ это дѣло, выставляя и свой отцовскій авторитетъ и своего стряпчаго! Артуръ ужъ съумѣетъ не выпустить изъ своихъ рукъ жены, когда будетъ знать, что она въ самомъ дѣлѣ принадлежитъ ему… Вѣдь онъ до сихъ поръ не зналъ этого! Намъ, конечно (тутъ онъ нѣсколько боязливо глянулъ на дверь, въ которую вышелъ его отецъ) — намъ, конечно, придется еще съ недѣльку выдерживать разныя бури; ну, и самая сильная гроза разразится тогда, когда папа увидитъ, каковы именно теперь отношенія между Артуромъ и Евгеніей, — когда онъ узнаетъ, что дѣло-то тутъ совершенно инаго рода, — что тутъ о простомъ чувствѣ долга и о совѣсти нѣтъ и рѣчи… Да!.. А какъ за то ослѣпительно-ярко засвѣтитъ солнце теперь для Артура!.. Подъ сіяніемъ его лучей и рука-объ-руку съ Евгеніей онъ пробьется, побѣдитъ!.. Ну, слава Богу, свалились съ нашихъ плечъ и процессъ о разводѣ, и всѣ эти суды со всѣми совѣтниками юстиціи включительно!.. А кто изъ васъ (это я вамъ говорю!) скажетъ мнѣ теперь хоть слово противъ моего шурина — ну, тому я отвѣчу!
Рано утромъ, на другой день, почтовая карета, только что проѣхавшая дорогу отъ М. до владѣній Беркова, остановилась у входа въ долину, на которой находились рудники. Передовыя постройки, жилые домики, принадлежащіе этимъ рудникамъ, были уже видны отсюда на довольно-близкомъ разстояніи.
— Право, госпожа, послушайтесь меня! заговорилъ кучеръ, обращаясь къ особѣ, сидѣвшей въ каретѣ: — лучше ужъ намъ вмѣстѣ вернуться. Я вѣдь просилъ васъ объ этомъ еще на послѣдней станціи!.. Я и тамъ слышалъ насчетъ этого, да вотъ и крестьянинъ, который намъ сейчасъ повстрѣчался, тоже говоритъ, право… Тамъ вонъ, но ту сторону рудниковъ-то, сегодня, значитъ, смертоубійства начались. Съ утра, съ самаго ранняго, нынче всѣ рабочіе изъ домовъ своихъ повалили сюда, ну, и теперь тамъ дымъ идетъ коромысломъ!.. Какъ-бы я, значитъ, ни желалъ довезти васъ до дому, а ѣхать туда не могу, потому тутъ — того и гляди — проститься придется и съ лошадьми, и съ каретой… Ужъ коли они тамъ бунтъ подняли, то будь другомъ, али не другомъ ты, а на глаза лучше не попадайся! Ужъ будто вамъ безпремѣнно нынче нужно быть тамъ? Пообождите ужъ до завтра!..
Молодая дама (она одна только и сидѣла въ каретѣ), вмѣсто отвѣта, отворила дверцу экипажа и вышла…
— Я не могу ждать до завтра, сказала она серіозно, — но и не хочу также подвергать опасности васъ и вашу карету. Тутъ осталось ходьбы на четверть часа не больше, и я пойду, а вы поѣзжайте назадъ.
Кучеръ не утерпѣлъ и еще разъ принялся предостерегать госпожу, приводя свои резоны. Ему ужъ что-то очень было это странно, что незнакомая какая-то дама, на видъ — знатная особа, такъ щедро подарившая ему на-чай, лишь-бы онъ ѣхалъ только какъ можно шибче, рѣшилась идти теперь одна туда, гдѣ рабочіе забунтовали… Однако, на этотъ разъ возницѣ ничего не отвѣтили и напрощанье кивнули только нетерпѣливо головой; ему ничего не оставалось больше, какъ пожать плечами и отправиться во-свояси.
Евгенія пошла по тропинкѣ, которая, не пролегая черезъ самыя копи, вела лугомъ къ той части парка, гдѣ былъ изъ него выходъ. Можно было предположить, что эта дорога была еще безопасна. На худой конецъ, молодая женщина могла найти защиту и проводника тамъ, гдѣ были расположены жилища служащихъ, а эти строенія какъ разъ находились на ея пути. Насколько необходимы ей были защита и провожатый — она. конечно, не знала и не могла знать этого къ то время, когда, находясь подъ вліяніемъ минуты, вздумала отправиться сюда совершенно одна. Да Евгенія и теперь не видѣла еще всей опасности, какой подвергала себя, предпринявъ путешествіе пѣшкомъ. На щекахъ ея показался румянецъ, глаза заблестѣли какъ-то тревожно, а сердце такъ билось сильно, что она принуждена была повременамъ останавливаться, чтобы перевести духъ… Но все это вызвано было не боязнью въ виду могущей случиться здѣсь бѣды, — нѣтъ, а чувствомъ страха передъ рѣшеніемъ своей участи тамъ…
Тяжелый сонъ, оковавшій ее съ того самаго дня какъ она покинула домъ своего мужа, не проходилъ во все время разлуки. Ни родныя мѣста, ни любовь и ласки близкихъ ей людей, ни веселые звуки, эти голоса возвѣщавшіе ей зарю новой жизни, счастія — ничто не могло разбудить молодую женщину… Она спала, чувствуя только какую-то тупую боль и стремясь куда-то все впередъ и впередъ… Но вотъ, наконецъ, долженъ былъ ударить часъ пробужденія! Все, что ощущала, о чемъ только думала теперь молодая женщина — сосредоточилось для нея въ одномъ вопросѣ, какъ будто чей-то голосъ спрашивалъ ее: «Какъ онъ тебя приметъ»?..
Евгенія только-что дошла до домика, одиноко стоявшаго впереди рудниковъ и какъ-бы служившаго имъ передовымъ укрѣпленіемъ, какъ изъ него вышелъ навстрѣчу ей человѣкъ. Онъ остановился, окинулъ се взглядомъ — и вдругъ отшатнулся съ выраженіемъ испуга на лицѣ.
— Ахъ, госпожа… сударыня!?.. Но, Боже мой, какъ вы попали сюда и именно сегодня!?..
— А, это вы, шихтмейстеръ Гартманъ! проговорила Евгенія, подходя къ нему: — Слава Богу, что встрѣтила именно васъ! На заводахъ и копяхъ волненія, говорятъ, начались… Я слышала объ этомъ. Экипажъ оставила я тамъ, на той сторонѣ, потому что извощикъ не рѣшался ѣхать дальше. Вотъ, я и хочу теперь дойти пѣшкомъ до дому.
Шихтмейстеръ замоталъ головой и произнесъ:
— До дому… пѣшкомъ? Невозможно, милостивая государыня! Нѣтъ, теперь это никакъ невозможно! Вотъ, завтра — пожалуй, или вечеркомъ сегодня, но… только не теперь!
— Почему-же не теперь? воскликнула Евгенія и поблѣднѣла. — Развѣ нашему дому угрожаетъ какая нибудь опасность?.. Скажите… мой мужъ?..
— О, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ! Господину Беркову сегодня ничто не угрожаетъ: онъ у себя дома, и у него служащіе… Нѣтъ, на этотъ разъ между самими-же рабочими затѣялась борьба. Нѣкоторые изъ рудокоповъ хотѣли сегодня снова приняться за работу; ну, а мой сынъ (тутъ лицо старика болѣзненно передернуло) — вѣдь вы конечно знаете, каково его участіе во всей этой исторіи — мой, сынъ, Ульрихъ, взбѣшонъ этимъ. Онъ и приверженцы его силою прогнали этихъ рабочихъ и сами заняли шахту, — ну, а выгнанные-то не хотятъ имъ покориться и тоже расходились, забунтовали… Словомъ — на всѣхъ рудникахъ возмущеніе, товарищъ на товарища пошелъ! О, Боже милостивый! Что-то будетъ теперь, что-то будетъ?..
Старикъ шихтмейстеръ въ отчаяніи ломалъ себѣ руки. Въ эту минуту молодая женщина услышала какой-то дикій шумъ и ревъ; эти страшные звуки, не смотря на дальность разстсянія, отчетливо долетали до ея слуха.
— Я и думаю избѣжать завода, возразила Евгенія. — Я хотѣла попробовать пройдти лугами къ парку и оттуда…
— Ради Бога, не ходите туда! перебилъ ее старикъ. — Тамъ Ульрихъ со всей своей партіей; они совѣщаются на лугу. Я сейчасъ собирался идти къ нему туда, думалъ еще разъ попытаться уговорить его образумиться наконецъ и хоть освободить шахты; теперь вѣдь дѣло ужъ идетъ о своей собственной плоти и крови; но онъ въ своемъ бѣшенствѣ ничего не слышитъ и не видитъ. Не ходите по этой дорогѣ, сударыня! Она самая опасная.
— Я должна попасть домой, рѣшительно сказала Евгенія, — чего бы это ни стоило! Проводите меня, Гартманъ, только до квартиръ служащихъ! Въ худшемъ случаѣ я останусь тамъ, пока не освободится дорога, а подлѣ васъ я все таки буду ограждена по крайней мѣрѣ отъ открытаго нападенія.
Старикъ, съ огорченнымъ лицомъ, покачалъ головой. — Я не властенъ вамъ тутъ помочь, сударыня. Сегодня, во всей этой сумятицѣ, когда одинъ возсталъ на другаго, я не могу отвѣчать за свою собственную жизнь; а если васъ узнаютъ, такъ не велика вамъ будетъ польза отъ того, что вы пойдете со мной. Теперь единственный человѣкъ, который еще способенъ внушить имъ уваженіе къ себѣ и кого они еще слушаютъ, — это мой Ульрихъ; а онъ смертельно ненавидитъ господина Беркова и ненавидитъ васъ, потому что вы его жена. Господи ты Боже, да вонъ онъ идетъ! вдругъ перебилъ онъ себя. — Опять случилось что нибудь скверное; я ужъ вижу по его лицу. Подите вы съ его глазъ, хоть теперь-то, умоляю васъ!
Онъ толкнулъ молодую женщину въ полуотворенную дверь домика; дѣйствительно, тотчасъ же вблизи послышались шаги и громкіе сердитые голоса. Въ сопровожденіи Лоренца и нѣсколько другихъ рудокоповъ, приближался Ульрихъ, не замѣчая отца. Лицо его пылало, на лбу опять лежала грозная туча, каждую минуту угрожавшая разразиться, въ голосѣ звучало бѣшеное раздраженіе
— Будь они наши товарищи, будь они наши братья…. долой ихъ, если они измѣнники! Мы дали слово стоять другъ за друга, а они какъ трусы отстали отъ насъ, и губятъ насъ и все дѣло! И это надо имъ прощать! Заняли вы шахты?
— Да, но…
— Никакого но! повелительно закричалъ молодой вождь на рудокопа, позволившаго себѣ вставить свое слово. — Этого еще не доставало, измѣны въ собственныхъ нашихъ рядахъ, теперь, когда мы близки къ побѣдѣ! Говорю вамъ, мы ихъ удержимъ силой, вздумай они еще разъ попробовать. Они должны знать, гдѣ теперь ихъ мѣсто и что велитъ имъ ихъ долгъ, хотя бы имъ пришлось узнать это на окровавленныхъ трупахъ!
— Но вѣдь ихъ двѣсти человѣкъ, серіозно сказалъ Лоренцъ. — завтра ихъ будетъ четыреста, а вмѣшайся сюда господинъ, да заговори съ ними… тебѣ не узнавать стать, какъ это дѣйствуетъ. Въ послѣднее время намъ не разъ таки приходилось испытывать это!
— И пусть будетъ ихъ четыреста, разразился Ульрихъ, — пустъ пристанетъ къ нимъ половина рудокоповъ, мы усмиримъ ихъ другой половиной. Желалъ бы я знать, какъ это не будутъ мнѣ больше повиноваться! А теперь впередъ! Карлъ, ты иди на заводъ; узнай и приди мнѣ сказать, не совался ли туда опять Берковъ, пожалуй своей проклятой манерой онъ еще отобьетъ у насъ тамъ сотни людей. А вы всѣ назадъ, къ шахтамъ! Смотрите, чтобы онѣ были въ порядкѣ, заперты; не пускать туда ни души кромѣ своихъ, сейчасъ я самъ приду… Ступайте!
Повелѣніе было мгновенно исполнено. Рудокопы поспѣшно ушли по указаннымъ направленіямъ; а Ульрихъ, только теперь замѣтившій отца, быстро подошелъ къ нему.
— Ты здѣсь, отецъ? Тебѣ бы лучше было… онъ вдругъ остановился. Ноги его точно приросли къ землѣ; за минуту пылавшее лицо поблѣднѣло, будто въ немъ не осталось ни кровинки, глаза раскрылись широко и неподвижно, словно онъ увидѣлъ передъ собою привидѣніе. Изъ дверей домика вышла Евгенія и стояла какъ разъ противъ него.
Въ головѣ молодой женщины промелькнула мысль, которую она въ ту же минуту и привела въ исполненіе, не думая о смѣлости, даже объ опасности своей дерзкой рѣшимости. Она во что бы то ни стало хотѣла видѣть мужа; надо было побѣдить ужасъ внушаемый ей этимъ человѣкомъ, съ тѣхъ поръ какъ ей стала извѣстна причина ея власти надъ нимъ; надо было воспользоваться этой властью, силу которой она уже такъ часто испытывала.
— Это я, Гартманъ, сказала она, преодолѣвъ невольную дрожь и повидимому съ полнымъ спокойствіемъ. — Вашъ отецъ сейчасъ предостерегалъ меня, чтобы я не шла дальше одна, а все-таки я должна идти.
Кажется, только звукъ ея голоса заставилъ наконецъ Ульриха понять, что передъ нимъ стоитъ дѣйствительно Евгенія Берковъ, а не видѣніе созданное его собственной разгоряченной фантазіей. Онъ порывисто сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ ней; но голосъ и взглядъ Евгеніи въ отношеніи къ нему еще не потеряли своей прежней силы: его черты какъ будто озарились на мигъ покоемъ и кротостью.
— Что угодно вамъ здѣсь, сударыня? съ безпокойствомъ спросилъ онъ; но тонъ, за минуту передъ тѣмъ повелительно грубый, былъ теперь не тотъ. Въ немъ слышалось даже что-то мягкое. — У насъ идетъ сегодня большая сумятица; тутъ быть не дамское дѣло. Особенно вамъ… вамъ нельзя здѣсь оставаться
— Я хочу къ своему мужу, быстро проговорила Евгенія.
— Къ вашему… мужу? повторилъ Ульрихъ. — Вотъ какъ!
Молодая женщина въ первый разъ употребила это выраженіе; прежде всегда она говорила только о господинѣ Беркрвѣ или о своемъ супругѣ. Ульрихъ кажется догадывался, какое значеніе заключалось въ одномъ этомъ словѣ. Въ первую минуту онъ былъ до того пораженъ, что даже и не подумалъ о томъ, какъ могла она вдругъ очутиться здѣсь и зачѣмъ это ей понадобилось; теперь онъ бросилъ взглядъ на ея дорожный костюмъ, потомъ оглянулся кругомъ, какъ бы отыскивая экипажъ или кого нибудь изъ спутниковъ Евгеніи.
— Я здѣсь одна, объяснила Евгенія, поймавъ его взглядъ, — поэтому-то именно я и не могла идти дальше. Меня нисколько не страшатъ опасности, но я боюсь оскорбленій, какимъ могу себя подвергнуть. Вы нѣкогда оказали мнѣ ваше покровительство и предлагали проводить меня, Гартманъ, когда я въ этомъ не нуждалась; въ эту минуту я нуждаюсь въ томъ и другомъ. Проводите меня въ безопасности къ дому! Вы можете это сдѣлать.
Шихтмейстеръ до сихъ поръ со страхомъ стоялъ всторонѣ; онъ каждую минуту ждалъ, что сынъ его кинется на жену такъ горячо-ненавидимаго молодаго хозяина, и былъ готовъ вслучаѣ нужды броситься между ними. Онъ не постигалъ спокойствія и увѣренности молодой женщины передъ человѣкомъ, котораго вѣдь она, какъ и всѣ на свѣтѣ, знала за главнаго зачинщика всѣхъ безпорядковъ; но когда она еще предъявила ему такое требованіе, когда она вздумала довѣриться его покровительству, — присутствіе духа совершенно покинуло старика: онъ положительно съ отчаяніемъ смотрѣлъ на нее.
Но и Ульриха также требованіе это страшно раздражило. Мимолетное выраженіе кротости и мягкости исчезло съ его лица; на немъ уже лежало его прежнее властолюбивое упорство.
— Я долженъ васъ проводить туда? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. — И вы требуете этого отъ меня, сударыня, отъ меня?
— Отъ васъ. Евгенія не сводила глазъ съ его лица. Она знала, въ чемъ заключается вся ея сила; но на этотъ разъ, кажется, она дошла до предѣла возможнаго. Ульрихъ вскричалъ какъ безумный:
— Никогда, ни за какія блага! Да я разгромлю весь домъ, камня не оставлю на камнѣ, прежде чѣмъ провезти васъ туда! Еще бы у него не хватило мужества на крайнее сопротивленіе, когда вы будете подлѣ него! Какъ ему не торжествовать, когда онъ будетъ Знать, что вы пріѣзжаете сюда одна одинехонька изъ столицы, рѣшаетесь идти среди бунта, чтобы только не оставлять его одного! Но ищите себѣ для этого другаго проводника, а если бы нашелся другой… тутъ онъ искоса бросилъ грозный взглядъ въ сторону отца, — не далеко уйдетъ онъ съ вами; я ужъ постараюсь объ этомъ!
— Ульрихъ, ради Бога, укроти себя, вѣдь передъ тобой женщина! воскликнулъ шихтмейстеръ, въ смертельномъ страхѣ становясь между ними. Онъ естественно видѣлъ въ этой сценѣ единственно взрывъ безпощадной ненависти, которую сынъ его давно питалъ ко всему Берковскому семейству; поэтому онъ всталъ какъ бы въ охрану молодой женщины, но она тихонько и вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшительно отстранила его.
— Такъ вы не хотите проводить меня, Гартманъ?
— Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!
— Ну, такъ я пойду одна!
Она пошла по направленію къ парку; но черезъ минуту Ульрихъ догналъ ее и загородилъ ей дорогу.
— Вернитесь, сударыня! Вы здѣсь не пройдете, говорю вамъ, — по крайней мѣрѣ гамъ, гдѣ мои товарищи. Женщина-ли, нѣтъ ли, — теперь имъ все равно. Вы зоветесь Берковъ и этого достаточно для нихъ. Какъ скоро васъ узнаютъ, всѣ бросятся на васъ. Вы не можете туда пройти, да и не должны. Вы останетесь здѣсь!
Послѣднія слова выражали грозное приказаніе, но Евгенія не привыкла чтобы ею повелѣвали; а почти безумная горячность, съ какой онъ старался не допускать ее къ Артуру, возбудила въ ней невыразимый страхъ: пожалуй положеніе его гораздо труднѣе, чѣмъ ей давали догадываться.
— Я хочу видѣть мужа! повторила она со всей своей энергіей. — Я посмотрю, какъ осмѣлятся мнѣ силой заградить къ нему дорогу! Велите вашимъ товарищамъ напасть на женщину! Подайте сами сигналъ къ нападенію, если хотите взять на себя этотъ геройскій подвигъ! Я иду!
Она въ самомъ дѣлѣ пошла; быстро проскользнувъ мимо него, она вышла на луговую тропинку. Гартманъ стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ на нее пылавшими глазами, не слыша просьбъ и убѣжденій отца; онъ и самъ лучше его зналъ, на что разсчитывала молодая женщина своей смѣлостью, къ чему она хотѣла принудить его этимъ, — но на этотъ разъ рѣшился не поддаваться. Пусть она погибнетъ на порогѣ своего дома, на глазахъ мужа, только не онъ отдаетъ ее въ объятія ненавистнаго человѣка, не онъ…. Вдругъ по ту сторону показалась толпа рудокоповъ, съ шумомъ и гамомъ шедшая за своимъ вожакомъ. Передніе уже были всего въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ; одинокая женская фигура уже бросилась имъ въ глаза; еще минута — и ее узнаютъ, а всего полъчаса тому назадъ онъ самъ всѣми силами подстрекалъ этихъ людей къ слѣпой ненависти ко всему что носитъ имя Беркова. Евгенія шла впередъ, прямо навстрѣчу опасности, не спустивъ даже вуаля на лицо… Ульрихъ внѣ себя топнулъ ногой; потомъ онъ вдругъ вырвался отъ отца и въ минуту былъ подлѣ нее.
— Спустите вуаль! приказалъ онъ, и при этомъ желѣзная рука его легла на ея руку.
Евгенія молча исполнила приказаніе; грудь ея вздохнула свободно; теперь она была безопасна. Она знала, что онъ не отниметъ своей руки, хотя бы теперь на нее накинулись рудокопы со всего завода. Она пошла на встрѣчу опасности вноднѣ сознавая ее, но также и вполнѣ увѣренная, что только эта очевидная опасность, какой она себя подвергала, могла вынудить оказанное ей покровительство. Она побѣдила, да и въ самую пору.
Они подходили уже къ толпѣ, которая тотчасъ же была намѣрена окружить своего вождя; но онъ повелительно приказалъ имъ дать дорогу и вмѣстѣ съ тѣмъ велѣлъ идти въ другую сторону, къ шахтамъ. Какъ передъ тѣмъ ихъ товарищи, такъ теперь и эта толпа мгновенно повиновалась. Ульрихъ не останавливаясь ни на мигъ, увлекалъ за собой свою спутницу; теперь она видѣла до какой степени трудно бы было пройти здѣсь одной, или даже со всякимъ другимъ проводникомъ, кромѣ этого.
Нѣкогда мирные луга служили сегодня мѣстомъ шумной буйной сходки; впрочемъ настоящій гвалтъ происходилъ у шахтъ. Рудокопы кучками расхаживали взадъ и впередъ, или стояли тѣсно сплотившись вмѣстѣ… повсюду двигались раздраженныя толпы, вездѣ видѣлись гнѣвныя лица, угрожающія жесты, вездѣ шелъ крикъ, гамъ. Волненіе дошедшее до бѣшенства, кажется, искало только предмета, на которомъ бы наконецъ могла разразиться его грубая сила. Къ счастію, тропинка шла съ краю, гдѣ волненіе было нѣсколько слабѣе; но и тутъ лишь только показывался Ульрихъ, на него обращалось общее вниманіе. Однако къ шумнымъ крикамъ, которыми его вездѣ привѣтствовали, примѣшивалось на этотъ разъ какое-то странное недоумѣніе. Множество удивленныхъ, недовѣрчивыхъ, подозрительныхъ глазъ было устремлено на женскую фигуру, шедшую рядомъ съ нимъ. Въ темномъ дорожномъ плащѣ и подъ густымъ вуалемъ, конечно, никто не узнавалъ супруги хозяина; а еслибы кто нибудь и узналъ ее но росту или походкѣ, то такое предположеніе было бы встрѣчено громкими насмѣшками. Вѣдь ее ведетъ подъ своей защитой Гартманъ, а ужъ онъ-то навѣрное не станетъ охранять никого принадлежащаго къ Берковскому семейству. Но какъ бы то ни было, съ необходительнымъ, дикимъ сыномъ шихтмейстера шла дама, а обыкновенно онъ не обращалъ большаго вниманія на женщинъ, не исключая и Марты Эверсъ, на которую заглядывался каждый холостой человѣкъ на заводѣ. Ульрихъ, считавшій при теперешнихъ обстоятельствахъ даже женщинъ въ семьяхъ своихъ товарищей лишнимъ бременемъ, отъ котораго надо стараться какъ можно скорѣе отдѣлаться, провожалъ эту незнакомку — и съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, какъ будто вотъ онъ тутъ такъ сейчасъ и положитъ на мѣстѣ всякаго, кто сдѣлаетъ къ ней лишній шагъ. Кто бы это былъ? и что это значитъ?
Короткій переходъ, требовавшій не больше десяти минутъ времени, былъ смѣлымъ поступкомъ даже для самого молодаго вождя; но онъ показалъ, что покрайней мѣрѣ здѣсь онъ неограниченный господинъ и умѣетъ пользоваться своимъ господствомъ. Тутъ группа, стоявшая поперекъ дороги, разсыпалась отъ нѣсколькихъ повелительныхъ словъ сказанныхъ имъ; тамъ онъ давалъ какой нибудь кидавшейся впередъ толпѣ свои приказанія и распоряженія, — толпа немедленно уходила въ другую сторону; другихъ, намѣревавшихся подойти къ нему съ вопросами онъ осаживалъ начальническими «послѣ» или «когда я вернусь». При этомъ онъ безостановочно увлекалъ за собой молодую женщину такъ быстро, что открытіе ее личности или какая либо остановка были немыслимы. Наконецъ они достигли парка, запиравшагося съ этой стороны деревянной рѣшотчатой калиткой. Ульрихъ толкнулъ ее и вошелъ съ Евгеніей подъ сѣнь густыхъ деревьевъ.
— Теперь довольно! сказалъ онъ, оставляя ея руку. — Паркъ еще безопасенъ; въ пять минутъ вы дома.
Евгенія слегка еще дрожала подъ впечатлѣніемъ только-что миновавшей опасности, а рука ея еще болѣла отъ пожатія его желѣзной руки; она медленно подняла вуаль.
— Теперь спѣшите, сударыня! съ горькой ироніей, сказалъ молодой рудокопъ. — Вѣдь неправда ли, я честно помогъ вамъ увидѣться съ вашимъ мужемъ. Конечно, вы не заставите его долго ждать?
Евгенія взглянула на него. Его лицо выдавало, какую пытку заставила она его перенести, предоставивъ ему единственный выборъ — или допустить нападеніе на нее, или рѣшиться самому провести ее къ мужу. У молодой женщины не достало духу благодарить; она безмолвно протянула ему руку.
Но Ульрихъ почти оттолкнулъ эту руку. — Вы слишкомъ многаго потребовали отъ меня, сударыня, — такъ много, что еще чуть-чуть — и это бы не удалось. Ваша воля исполнена, но не пробуйте больше подвергать меня такимъ испытаніямъ, какъ сегодня; менѣе всего, если при этомъ будетъ онъ…. тогда… тогда…. клянусь Богомъ, тогда я не пожалѣю васъ обоихъ!…
На передней терассѣ стояли оба лакея, Францъ и Антонъ, со страхомъ и, не смотря на то, съ любопытствомъ поглядывая въ сторону завода Но и они отскочили съ неменьшимъ страхомъ чѣмъ передъ тѣмъ шихтмейстеръ, когда передъ ними вдругъ очутилась ихъ госпожа, которая вѣдь должна быть въ столицѣ; къ тому же, они не слышали ни экипажа, не видѣли ни горничной, никого изъ провожатыхъ. Вѣдь ужъ черезъ заводъ-то молодая госпожа не могла пройти никакими судьбами, еще меньше того черезъ паркъ, потому что тамъ за паркомъ, на лугахъ дѣло было кажется еще хуже, — а между тѣмъ она здѣсь. Люди были до того ошеломлены, что насилу могли отвѣчать на поспѣшно-сдѣланный имъ вопросъ. Евгенія узнала, что господинъ Берковъ въ эту минуту пока еще дома, и вотъ она быстро побѣжала по лѣстницѣ. Сопровождавшему ее Францу предстояло еще больше дивиться на госпожу: въ передней она едва дала ему снять съ себя плащъ, велѣла ему остаться, когда онъ было хотѣлъ поскорѣе идти во флигель, занимаемый господиномъ, доложить о ея пріѣздѣ, — и сказала, что сейчасъ же сама отыщетъ его. Лакей стоялъ въ недоумѣніи съ плащемъ въ рукахъ, и смотрѣлъ на нее разинувъ ротъ. Все это скрутилось какъ вихрь. Чтожъ бы такое могло тамъ приключиться въ столицѣ?
Евгенія быстро прошла залу и двѣ первыя комнаты; вдругъ она остановилась: изъ кабинета Артура слышались голоса. Молодая женщина навѣрное разсчитывала застать своего мужа одного; она хотѣла войти къ нему неожиданно, безъ доклада, и вдругъ услышала, что съ нимъ есть чужой. Нѣтъ, это свиданіе не должно бытъ въ присутствіи посторонняго! Евгенія въ нерѣшимости не знала, вернуться ли ей назадъ или остаться. Наконецъ она неслышно отошла за портьеру, глубокія складки которой почти совсѣмъ скрыли ее.
— Это невозможно, господинъ Берновъ! говорилъ рѣзкій, чистый голосъ оберъ-инженера. — Если вы еще дольше будете ихъ щадить, то это обратится во зло для тѣхъ, кто теперь начинаетъ возвращаться къ порядку. На этотъ разъ они еще очистили поле битвы, потому что были слабѣе; но эти сцены станутъ повторяться съ болѣе ужасными и кровавыми послѣдствіями нежели сегодня утромъ, когда обошлось еще одной рукопашной схваткой. Гартманъ доказалъ, что не щадитъ своихъ собственныхъ товарищей, если они не подчиняются его террору. Онъ готовъ проливать кровь друга и недруга, коль скоро дѣло касается его упорныхъ принциповъ.
Евгенія могла видѣть въ отворенную дверь внутренность кабинета. Артуръ стоялъ какъ разъ противъ нея у открытаго окна; яркій свѣтъ падалъ на его лицо, такъ сильно омрачившееся съ тѣхъ поръ, какъ она его не видала. Тѣнь заботы, конечно уже и тогда лежавшая на его челѣ, такъ еще мало привычномъ посить ее, врѣзалась теперь на немъ двумя глубокими складкими, которыя уже можетъ быть ничто не было въ силахъ изгладить. Каждая отдѣльная линія лица обозначилась рѣзче, строже; выраженіе энергіи, тогда лишь мелькавшее но временамъ и проявлявшееся съ полной силой лишь въ минуты глубокаго волненія, безусловно царило теперь на его лицѣ и въ спокойномъ состояніи, совершенно изгнавъ съ него его прежнюю мечтательную лѣнь; манеры и голосъ также выдавали твердость характера…. видно молодой Берковъ въ нѣсколько недѣль выучился тому, на что другимъ нужны годы.
— Я конечно послѣдній желалъ бы посторонней помощи, продолжалъ оберъ-инженеръ, — но я полагаю, всѣ мы, а прежде всего нашъ принципалъ, сдѣлали довольно чтобы образумить ихъ. Право, насъ нельзя упрекнуть, и конечно никто не подумаетъ объ этомъ, если мы наконецъ обратимся къ тому, къ чему давнимъ давно обращались сосѣдніе заводы и безъ такой крайней необходимости какъ наша.
Артуръ мрачно покачалъ головой. — Другіе заводы не могутъ служить намъ примѣромъ: тамъ все ограничилось нѣсколькими арестами и нѣсколькими царапинами; тамъ достаточно было пятидесяти человѣкъ и двухъ-трехъ выстрѣловъ на воздухъ, чтобы подавить весь бунтъ. Здѣсь же во главѣ стоитъ Гартманъ, а всѣ мы знаемъ, что это значитъ. Этотъ не отступитъ даже передъ штыками, а за нимъ будутъ стоять, чтобы навѣрное пасть вмѣстѣ, и всѣ его приверженцы. Они доведутъ свои требованія до послѣдней крайности…. у насъ миръ заключится только на трупахъ!
Инженеръ замолчалъ, но значительное пожатіе плечъ показывало, что онъ раздѣляетъ опасенія своего принципала.
— Но если миръ можетъ быть заключенъ только такъ, а не иначе…. снова началъ онъ.
— Если онъ можетъ быть заключенъ! Но этого не можетъ быть, и жертвы падутъ напрасно. Положимъ, въ эту минуту я подавлю возмущеніе; въ слѣдующемъ году, можетъ быть въ слѣдующемъ мѣсяцѣ, оно вспыхнетъ снова; а вы знаете такъ же хорошо какъ я, что это отниметъ у меня послѣднюю возможность удержать мою власть на заводахъ. Въ другихъ мѣстахъ замѣтны покрайней мѣрѣ проявленія справедливости, довѣрія; тамъ люди кажется берутся наконецъ за умъ. У насъ же нечего и надѣяться на это; нелегко побѣдить недовѣріе, посѣянное годами. Когда я принялъ заводы, ненависть и вражда противъ меня были паролемъ рабочихъ; онъ сохранился и до сихъ поръ. Если же еще къ этому я допущу пролиться крови между нами, тогда все кончено. Отъ Гартмана можно всего ожидать: онъ принудитъ своихъ людей къ повиновенію въ открытомъ полѣ; онъ силой заставитъ ихъ повиноваться себѣ, пожалуй не задумается и надъ кровавой расправой. Вѣдь для нихъ онъ все еще Мессія, отъ котораго они только и ждутъ спасенія. Если я допущу сдѣлать по нимъ одинъ выстрѣлъ, если я самъ вооружусь для своей личной обороны, меня назовутъ тираномъ, который хладнокровно заставляетъ ихъ убивать, деспотомъ, радующимся ихъ гибели. Не даромъ сказалъ мнѣ тогда старикъ шихтмейстеръ: «Если у насъ когда нибудь разразится гроза, помилуй Богъ какая будетъ».
Въ словахъ этихъ не слышались ни жалобы, ни даже упадка духа, но единственно глубокая rojечь человѣка, доведеннаго наконецъ до края бездны, для избѣжанія которой онъ тщетно напрягалъ всѣ свои силы. Можетъ быть молодой хозяинъ и не говорилъ бы такъ ни съ кѣмъ другимъ, но оберъ-инженеръ былъ единственнымъ человѣкомъ съ которымъ онъ въ послѣднее время нѣсколько сблизился, такъ какъ при всѣхъ опасностяхъ и распоряженіяхъ онъ постоянно твердо и неотступно стоялъ на его сторонѣ; онъ былъ также единственнымъ лицомъ, слышавшимъ иногда изъ его устъ что либо иное кромѣ приказа или ободренія; съ остальными служащими Артуръ не говорилъ ничего другаго.
— Однако часть рабочихъ уже хотѣла приняться за работу, сказалъ оберъ-инженеръ,
Артуръ сдѣлалъ сильное движеніе. — Такъ именно это-то и заставитъ меня объявить войну остальнымъ?! Съ Гартманомъ нечего надѣяться на примиреніе…. я тщетно пробовалъ это еще разъ!
— Съ кѣмъ? Что вы пробовали, господинъ Берковъ? спросилъ оберъ-инженеръ съ выраженіемъ такого ужаса, что Берковъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
— У меня было объясненіе съ Гартманомъ. Разумѣется, не оффиціальное. Они бы приняли это за слабость: мы случайно встрѣтились съ нимъ глазъ на глазъ, и я еще разъ протянулъ ему руку.
— Вы не должны были этого дѣлать! почти съ страшной горячностью воскликнулъ его собесѣдникъ. — Вы протянули вашу руку этому человѣку? Боже мой…. конечно, вѣдь вы еще ничего не знаете…
— Я не долженъ былъ? повторилъ нѣсколько рѣзко Артуръ. — Что вы хотите этимъ сказать, господинъ оберъ-инженеръ? Будьте увѣрены, я вполнѣ знаю, какъ долженъ себя держать въ моемъ положеніи, даже и въ такихъ обстоятельствахъ.
Инженеръ уже успѣлъ успокоиться. — Извипите, господинъ Берковъ! Выраженіе это вовсе не назначалось для критики дѣйствій моего принципала; оно относилось единственно къ сыну, который конечно ничего не подозрѣваетъ о слухахъ, связанныхъ со смертью его отца. Мы дали другъ другу слово молчать объ этомъ передъ вами; нами руководили самыя лучшія намѣренія. Но теперь я вижу, что мы поступили нехорошо. Вы должны это знать. Вы хотѣли протянуть руку Гартману, а этого, повторяю, не должно быть.
Артуръ пристально посмотрѣлъ на него. Лицо его вдругъ покрылось страшной блѣдностью, губы задрожали.
— Вы говорите о Гартманѣ и о послѣднемъ часѣ моего отца? Значитъ тутъ существуетъ какая нибудь связь.
— Да я боюсь что такъ; мы всѣ боимся этого. Общее подозрѣніе падаетъ на штейгера, и не только между нами, но и между его товарищами.
— Тогда, въ форшахтѣ?! воскликнулъ Артуръ въ страшномъ волненіи. — Коварное нападеніе на безоружнаго? Нѣтъ, Гартманъ неспособенъ на это!
— Онъ ненавидѣлъ покойнаго, значительно проговорилъ инженеръ, — и онъ никогда не скрывалъ этой ненависти. Господинъ Берковъ могъ раздражить его какимъ нибудь словомъ или приказаніемъ. Дѣйствительно ли канаты оборвались чисто случайно и онъ воспользовался минутой опасности, чтобы самому спастись, а другихъ низвергнуть въ бездну; было ли это все заранѣе обдуманнымъ планомъ; — все это конечно покрыто загадочнымъ мракомъ, но я готовъ отвѣчать, что онъ не невиненъ въ этомъ!
Видно было, какъ открытіе это взволновало молодаго человѣка. — Слѣдствіе объяснило это несчастіемъ, возразилъ онъ невѣрнымъ голосомъ.
— Слѣдствіе ничего не объяснило! Поэтому-то и свалили все на несчастіе. Никто не отваживался на громкое обвиненіе; не было никакихъ доказательствъ. А если бы, пользуясь этимъ подозрѣніемъ, отняли у нихъ ихъ предводителя, который въ концѣ концовъ, по всей вѣроятности, все-таки былъ бы оправданъ, — то это повело бы къ безчисленнымъ столкновеніямъ съ нашими людьми. Мы знали, г. Берковъ, что, потому какъ сложились обстоятельства, вамъ невозможно было бы избѣжать борьбы съ этимъ противникомъ: мы хотѣли избавить васъ покрайней мѣрѣ отъ горькаго сознанія, съ кѣмъ вы боретесь. Вотъ причина нашего молчанія.
Артуръ провелъ рукой по влажному лбу. — Этого я не подозрѣвалъ! Нѣтъ, нѣтъ! И даже если это не болѣе какъ подозрѣніе…. вы правы, я не долженъ былъ протягивать руки этому человѣку.
— И этотъ человѣкъ, энергически продолжалъ инженеръ, — во главѣ своихъ товарищей навлекъ на насъ всѣ эти несчастія; человѣкъ этотъ безконечно раздувалъ и тянулъ раздоръ, а теперь, когда власть его колеблется, — пробуетъ сдѣлать разрывъ неисправимымъ, примиреніе невозможнымъ. Послѣ этого, можете ли и хотите ли вы еще щадить его?
— Его? Нѣтъ! Съ нимъ я уже порѣшилъ, когда онъ такъ грубо оттолкнулъ сдѣланный мною шагъ къ примиренію; но и другихъ я не хочу больше щадить послѣ сегодняшнихъ сценъ, — они довели меня до крайности. Сегодня утромъ двѣсти человѣкъ хотѣли работать, они въ правѣ наконецъ требовать себѣ защиты во время работы. Такъ мы во что бы то ни стало должны быть защищены; я одинъ болѣе не въ состояніи этого сдѣлать, слѣдовательно….
— Слѣдовательно…. мы ждемъ вашихъ приказаній, г. Берковъ.
Наступила минутная пауза, но борьба, отражавшаяся въ чертахъ Артура, постепенно уступила мѣсто мрачной рѣшимости.
— Я напишу въ М! Письмо дойдетъ сегодня же…. такъ должно быть!
— Наконецъ-то! какъ будто съ упрекомъ вполголоса сказалъ оберъ-инженеръ. — Давно, давно пора!
Артуръ подошелъ къ письменному столу. — Теперь подите и позаботьтесь, чтобы директоръ и остальные господа оставались на постахъ, которые я имъ назначилъ, когда передъ этимъ былъ на заводѣ. Пусть не трогаются съ мѣста, пока я не приду самъ. Сегодня утромъ было бы безполезно вмѣшиваться въ тотъ хаосъ; можетъ быть теперь это возможно. Черезъ полчаса я буду у васъ. Если въ этотъ промежутокъ времени случится что нибудь особенное, немедленно же увѣдомьте меня!
Оберъ-инженеръ, собираясь уходить, еще разъ подошелъ къ своему принципалу. — Я знаю, чего вамъ стоитъ это рѣшеніе, г. Берковъ, серіозно сказалъ онъ, — безъ сомнѣнія, никто изъ насъ не смотритъ на это легко, но нельзя же всегда бояться крайностей. Можетъ быть дѣло обойдется безъ пролитія крови.
Оставляя съ короткимъ поклономъ хозяина, оберъ-инженеръ слишкомъ спѣшилъ и слишкомъ былъ занятъ другими мыслями, чтобы замѣтить молодую женщину, которая при его приближеніи еще глубже спряталась за портьеру. Ни разу не взглянувъ въ ея сторону, онъ прошелъ сосѣднюю комнату и заперъ за собой дверь. Супруги остались одни.
На послѣднія слова оберъ-инженера Артуръ отвѣтилъ одной горькой усмѣшкой. — Теперь поздно! глухо проговорилъ онъ про себя. — Они не сдадутся безъ крови…. я долженъ буду пожать сѣянное моимъ отцомъ!
Онъ бросился въ кресло и оперся головой на руку. Теперь, когда онъ не былъ больше на чужихъ глазахъ, когда ему больше не нужно было разыгрывать начальника, отъ рѣшимости котораго зависитъ образъ дѣйствій всѣхъ остальныхъ, — теперь энергія исчезла съ его лица; ее замѣнило смертельное изнеможеніе, какое можетъ овладѣть и самымъ сильнымъ человѣкомъ, когда онъ цѣлыя недѣли напрягаетъ и истощаетъ до послѣдней степени всѣ свои нравственныя и физическія силы. Одну минуту на лицѣ его можно было прочитать глубокій, полный отчаянія, упадокъ духа, столь естественный въ человѣкѣ постоянно и тщетно борющимся съ проклятіемъ прошлаго, передъ которымъ онъ не виноватъ ни чѣмъ, кромѣ равнодушнаго удаленія отъ его задачъ; онъ роковымъ образомъ наслѣдовалъ это прошлое, павшее теперь на него одного всей своей подавляющей тяжестью. Правда, горькій упрекъ отцу, невольно сорвавшійся съ его устъ, тотчасъ же замеръ при воспоминаніи объ ужасномъ намекѣ, сдѣланномъ ему насчетъ послѣдняго его часа; а не онъ ли былъ единственнымъ виновникомъ того, что теперь сынъ, послѣ всей отчаянной борьбы, наконецъ доведенъ до послѣдней, страшной крайности, — что, имѣя въ виду раззореніе, оставленный женой, покинутый всѣми прежними друзьями, онъ хватается за послѣднее средство, чтобы спасти себя и то что въ эту минуту еще называетъ своимъ, отъ ненависти, которая, ростя и питаясь годами, давала ему теперь вполнѣ испробовать всю горечь своихъ плодовъ? Артуръ закрылъ смертельно усталые глаза и упалъ головой на спинку кресла…. силы наконецъ оставили его.
Евгенія тихонько вышла изъ своего убѣжища и перешла порогъ кабинета. Миновавшая опасность была забыта, — забыто обвиненіе, обдавшее ее за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ такимъ ужасомъ, — забытъ даже тотъ кого оно касалось, и все, что было съ нимъ связано; теперь, когда она приближалась къ своему мужу, она не думала ни объ чемъ, не видѣла ничего кромѣ его. Завѣса, такъ долго и такъ плотно висѣвшая между ними, должна наконецъ разорваться. Все должно стать яснымъ, а между тѣмъ она трепетала передъ развязкой, какъ передъ смертнымъ приговоромъ. Что если она ошибается, если она не будетъ принята такъ, какъ хотѣла и какъ должна быть принята послѣ той жертвы, какую она принесла поборовъ свою гордость… кровь приливала бурнымъ потокомъ къ сердцу молодой женщины, и сердце это билось въ невыразимомъ страхѣ… отъ слѣдующей минуты зависѣло для нея все.
— Артуръ! тихо сказала она.
Артуръ вскочилъ озираясь вокругъ, будто до его слуха коснулся голосъ неземнаго видѣнія. Тамъ, на томъ порогѣ, гдѣ она навсегда сказала ему прощай — стояла его жена. Въ ту минуту какъ онъ узналъ ее, всѣ соображенія и размышленія исчезли. Онъ сдѣлалъ движеніе чтобы бросится къ ей навстрѣчу, и крикъ радости, вырвавшійся у него, огонь его глазъ, выдали ей все, что долгое самообладаніе до этой минуты скрывало отъ нея.
— Евгенія!
Молодая женщина вздохнула свободно, какъ будто гора свалилась съ ея плечъ. Взглядъ, голосъ, какимъ онъ произнесъ ея имя, убѣдили ее въ томъ, въ чемъ она такъ долго сомнѣвалась; хотя онъ и сдержалъ свое страстное движеніе, хотя онъ, словно въ охрану противъ самого себя, уже стремился опять надѣть старую маску, но отвращать измѣнявшіе ему глаза было уже поздно, — она видѣла слишкомъ много!
— Откуда ты? спросилъ онъ наконецъ, едва собираясь съ силами, — такъ внезапно… такъ неожиданно…. и какъ попала ты сюда въ домъ? На заводахъ еще во всей силѣ кипитъ бунтъ, ты никакъ не могла пройдти черезъ нихъ.
Евгенія медленно приближалась къ нему. — Я всего нѣсколько минутъ какъ пришла. Разумѣется мнѣ не легко было добиться доступа сюда; не спрашивай меня теперь: какъ, довольно того, что я его добилась. Я хотѣла быть съ тобой, прежде чѣмъ опасность достигнетъ до тебя.
Артуръ сдѣлалъ попытку отвернуться. — Что это значитъ, Евгенія? Что значитъ этотъ тонъ? Вѣрно тебя напугалъ своими разсказами Куртъ; а какъ я его просилъ!.. даже положительно запретилъ ему дѣлать это. Я не хочу никакихъ жертвъ долга великодушія. Ты знаешь это?
— Да, знаю! твердо возразила молодая женщина. — Ты вѣдь уже разъ доказалъ мнѣ это. Ты не могъ мнѣ простить, что я разъ была неправа передъ тобой, и изъ мести за это ты чуть было не пожертвовалъ мной и собой. Артуръ, кто же былъ безпощаднѣе? кто былъ болѣе жестокъ изъ насъ двухъ?
— Это была не месть, тихо сказалъ онъ. — Я далъ тебѣ свободу… ты сама хотѣла этого.
Евгенія стала совсѣмъ близко къ нему; слово, которое нѣкогда губы ея не выговорили-бы ни за какія блага въ мірѣ, такъ легко было ей сказать теперь, когда она знала что любима. Она подняла на него свои темные, полные слезъ глаза.
— А если я теперь скажу своему мужу, что не хочу свободы безъ него, что я вернулась къ нему, чтобы дѣлить съ нимъ все что бы насъ ни постигло, что я…. полюбила его; прогонитъ ли онъ меня отъ себя во второй разъ?
Она не получила отвѣта — на словахъ по крайней мѣрѣ; но она уже была въ его объятіяхъ. И въ этихъ рукахъ, обнимавшихъ ее такъ горячо и крѣпко, словно онѣ никогда больше не хотѣли разставаться съ трудно-пріобрѣтеннымъ сокровищемъ, въ страстныхъ ласкахъ, которыми онъ ее осыпалъ, Евгенія чувствовала, какъ глубоко потрясла его потеря ея, и что для него значило въ эту минуту ея возвращеніе. Эти большіе черные глаза сіяли такимъ блескомъ, какаго она не видѣла въ нихъ никогда, не смотря на былыя мимолетныя вспышки. Яркій солнечный свѣтъ озарилъ ей новый міръ, вызвавъ его изъ глубокой бездны, въ которой онъ таился, — и должно быть молодая женщина предчувствовала, какія сокровища сулитъ онъ ей, потому что голова ея съ безграничнымъ довѣріемъ покоилась на груди мужа, когда онъ склонясь къ ней, тихо шепталъ:
— Жена моя! мое все!
Изъ открытаго окна несся къ нимъ словно шопотъ и привѣтъ съ зеленыхъ лѣсистыхъ горъ. Онѣ не могли не шепнуть своей нѣжной ласки новому, молодому счастью; вѣдь онѣ же помогали ему устроиться. Развѣ эти зеленыя горы давнимъ давно не разгадали обоихъ, когда тѣ еще сами себя не понимали, — когда съ гордымъ упрямствомъ и борьбой, стоя другъ противъ друга, они произносили слово разлуки именно въ ту минуту, когда сердца ихъ сливались вмѣстѣ. Но что значитъ эта борьба и упорство смертныхъ, если они съ своей любовью и надеждами попадутъ на ту очарованную дорожку, что горный духъ прокладываетъ въ своемъ царствѣ въ колеблющемся туманѣ перваго весенняго дня…. Тѣ что встрѣтятся на ней — принадлежатъ другъ другу на вѣки!
День, начавшійся для Берковской колоніи такъ бурно, оканчивался сравнительно спокойнѣе нежели можно было ожидать послѣ утреннихъ сценъ. Человѣкъ, незнакомый съ обстоятельствами, принялъ бы можетъ статься покой, царствовавшій къ вечеру на заводѣ, за глубочайшій миръ; между тѣмъ это былъ только покой бури, которая на одно мгновеніе сдерживаетъ свою ярость, чтобы вслѣдъ за тѣмъ разразиться еще съ большею силой.
Въ домикѣ шихтмейстера царила также какая-то глухая, подавляющая тишина, скрывавшая въ себѣ нѣчто зловѣщее. Шихтмейстеръ молча сидѣлъ въ своемъ креслѣ у печки; Марта хлопотала тамъ и сямъ по комнатѣ, бросая по временамъ взглядъ на Ульриха; послѣдній, скрестивъ руки, безмолвно, не останавливаясь ходилъ взадъ и впередъ но маленькой горницѣ. Никто не говорилъ съ нимъ, и онъ не говорилъ ни съ кѣмъ; прежнія дружескія отношенія между ними, которыя при необузданномъ характерѣ молодаго штейгера хотя и нарушались довольно часто бурными сценами и вспышками, но послѣ примиренія всегда такъ же скоро возобновлялись, теперь давно исчезли. Ульрихъ властвовалъ дома такъ же неограниченно, какъ внѣ его, между своими товарищами; даже отецъ не смѣлъ больше противоречить его рѣшеніямъ и планамъ; — но и тутъ, какъ тамъ, ему повиновались единственно изъ страха: о любви и довѣріи не было блльше и рѣчи.
Молчаніе длилось довольно долго — и быть можетъ продлилось бы еще дольше, еслибы въ комнату не вошелъ Лоренцъ; Марта, увидавъ въ окно что онъ идетъ, пошла къ нему навстрѣчу и отворила дверь. Но отношенія между женихомъ и невѣстой были необыкновенно холодны; хотя эти тревожные дни и мало располагали къ нѣжностямъ, поклонъ дѣвушки могъ бы быть теплѣе, — быть можетъ, поэтому-то именно долженъ бы быть теплѣе. Молодой человѣкъ вѣрно почувствовалъ это, потому что на лицѣ его выразилась обида, онъ даже не докончилъ своего сердечнаго привѣтствія; но Марта ничего этого не замѣтила, и онъ поспѣшно обернулся къ Ульриху.
— Ну? спросилъ тотъ, прервавъ свою ходьбу.
Лорепцъ пожалъ плечами. — Какъ я говорилъ тебѣ, такъ и есть! Завтра четыреста человѣкъ пойдутъ на работу; да столько же еще колеблятся и не знаютъ на что рѣшиться. Ты теперь можешь разсчитывалъ едва-едва на половину.
На этотъ разъ Ульрихъ не вспылилъ, какъ бывало въ подобныхъ случаяхъ; бѣшеная ярость въ какую онъ пришелъ сегодня утромъ, когда дѣло шло объ отпаденіи сравнительно гораздо меньшаго числа товарищей, странно противоречила почти неестественному спокойствію, съ какимъ онъ теперь повторилъ:
— Едва на половину! А сколько времени выдержитъ эта половина?
Лоренцъ обошелъ этотъ вопросъ. — Это все самые молодые ребята! Они съ самаго начала были преданы тебѣ, и не отстанутъ отъ тебя — даже если бы завтра вышло что въ шахтахъ. Ульрихъ, неужели ты въ самомъ дѣлѣ намѣренъ довести до этого?
— Онъ доведетъ до того, сказалъ подымаясь съ своего кресла шихтмейстеръ, — что всѣ они, одинъ за другимъ, отстанутъ отъ него, пока онъ не останется одинъ одинешенекъ. Говорилъ я вамъ, ничего вы не добьетесь вашими безразсудными требованіями и безумной ненавистью; еще она была у мѣста при отцѣ, но сынъ право ее не заслуживаетъ. Того что онъ вамъ предлагаетъ — очень довольно; это я знаю. Вѣдь я наконецъ самъ же работалъ въ шахтахъ, сердце у меня не камень, да еще для своего же брата: большая бы часть согласилась на то что имъ предлагаютъ, да вѣдь ихъ перекричали, да такого задали страху, что никто рта не смѣетъ разинуть, потому что Ульрихъ забралъ себѣ въ голову требовать невозможнаго. Вотъ ужъ которая теперь недѣля что мы видимъ все это горе, это безпокойство, нужду, — и все это ни къ чему не ведетъ. Погоди, придетъ день, что женщины и дѣти начнутъ умирать съ голоду, а пожалуй намъ не долго ждать этого. Ты довелъ до этого, Ульрихъ, ты одинъ; положи же этому конецъ!
Старикъ смотрѣлъ на сына почти угрожающимъ взглядомъ, но даже и передъ этимъ нѣмымъ укоромъ, который въ другое время конечно вызвалъ бы съ его стороны цѣлую бурю, Ульрихъ не измѣнилъ своему мрачному спокойствію.
— Съ тобой нечего спорить, отецъ, холодно возразилъ онъ, — это я давно знаю! Ты доволенъ, если можешь спокойно съѣсть твой черствый кусокъ хлѣба; а что дальше этого — то ты зовешь безуміемъ и преступленіемъ. Я поставилъ на карту все! Я надѣялся достигнуть цѣли, да и достигъ бы, еслибы тутъ какъ изъ земли не выросъ этотъ Берковъ съ его лбомъ, словно вылитымъ изъ желѣза. А не удастся… ну чтожъ, я еще могу разсчитывать на половину товарищей, какъ говоритъ Карлъ; съ ними я покажу ему, что значить наша погибель. Онъ дорого поплатится за свою побѣду!
Шихтмейстеръ посмотрѣлъ на Лоренца, стоявшаго съ понуренной головой и не принимавшаго участія въ разговорѣ, потомъ обратился опять къ сыну.
— Еще посмотримъ и половина-то останется ли тебѣ вѣрна, если тутъ опять вступится господинъ какъ сегодня утромъ! Вѣдь это стоило тебѣ одной половины, Ульрихъ. Или ты думаешь: это не дѣйствуетъ, какъ онъ себя держитъ, съ перваго дня, что вы принялись ему угрожать? Ты думаешь: они всѣ не чувствуютъ, что онъ доросъ до тебя и до нихъ, и — случись нужда, — одинъ въ силахъ обуздать ихъ, перестань ты быть надъ ними господиномъ? Сегодня утромъ первая партія принялась за работу; они сдѣлали бы это три недѣли тому назадъ, кабы смѣли. Начало сдѣлано; теперь и удержу ему не положить!
— Можетъ быть твоя правда, отецъ, беззвучно отвѣчалъ Ульрихъ, — удержу больше нѣтъ! Я надѣялся на нихъ какъ на каменную гору, а это жалкій песокъ, разсыпавшійся у меня изъ рукъ. Берковъ научился, какъ привлекать къ себѣ трусовъ; съ своими рѣчами, съ своей проклятой манерой, онъ лѣзетъ въ толпу, какъ будто нѣтъ камней, которыми можно швырнуть ему въ лобъ, — нѣтъ кулаковъ, которые бы достали и до самого высокоблагороднаго господина хозяина; поэтому-то никто и не смѣетъ его тронуть. Знаю я, отчего онъ сегодня такъ высоко задиралъ голову, отчего онъ бросился среди неистоваго гвалта, съ такимъ видомъ, какъ будто побѣда и счастье не могутъ не быть на его сторонѣ: да, я знаю, теперь такъ оно и будетъ, не самъ ли я все далъ ему въ руки сегодня утромъ!
Послѣднія слова были заглушены стукомъ двери, которую онъ захлопнулъ за собой; никто изъ присутствовавшихъ не понялъ ихъ. Ульрихъ вышелъ на свѣжій воздухъ и кинулся на скамейку. Во всемъ его существѣ было какое то неестественное, страшное спокойствіе; въ человѣкѣ, привыкшемъ всегда давать полную волю своимъ страстнымъ порывамъ, оно наводило даже безпокойство. Поразила ли его такъ сильно измѣна товарищей, или другое что мучило его съ сегодняшняго утра, — но гордая увѣренность въ побѣдѣ, которая не покидала его еще въ послѣднія минуты, надломилась, если не была разбита совершенно.
Передъ садикомъ протекалъ широкій ручей; ниже онъ ворочалъ колеса, теперь разумѣется стоявшіе въ бездѣйствіи. Это былъ неукротимый, коварный ручей; онъ не сверкалъ журчащей серебристой струей, подобно своимъ горнымъ товарищамъ тамъ наверху, — однако и онъ также выходилъ изъ глубины горъ, какъ разъ оттуда, гдѣ лежали шахты. Какъ часто увлекалъ онъ въ свою пучину безпечно-игравшихъ около него дѣтей! а кого не смѣлъ погубить, то старался хоть напугать и замучить, чтобы отомстить этимъ за то, что люди заставляли его работать для своихъ заводовъ и фабрикъ! Мутныя, бурливыя его волны казались такими непривѣтливыми въ послѣднихъ лучахъ заката, и еще непривѣтливѣе звучалъ ихъ сердитый гулъ. Вода шумѣла и бурлила, точно тамъ въ глубинѣ подземный духъ выучилъ ее всѣмъ своимъ злымъ кознямъ, какими онъ опутываетъ людей, отнимающихъ у него его сокровища, — и уже не одну теплую, молодую жизнь остудилъ коварный ручей и похоронилъ на своемъ днѣ въ вѣчномъ мракѣ. Не доброе что-то слышалось въ его шумѣ и гулѣ, и не въ добрый часъ доносились они до слуха молодаго рудокопа, сидѣвшаго неподвижно, будто прислушиваясь къ какому-то таинственному голосу.
Неизвѣстно сколько бы времени онъ просидѣлъ такъ, еслибы позади его не раздались шаги; еще черезъ минуту предъ нимъ стояла Марта.
— Что тебѣ надо? спросилъ Ульрихъ, не отводя глазъ отъ воды.
— Я хотѣла посмотрѣть, гдѣ ты, Ульрихъ! Въ голосѣ дѣвушки былъ какъ будто сдержаный страхъ; онъ пожалъ плечами.
— Гдѣ я? Тамъ въ горницѣ твоей женихъ; заботься лучше объ немъ. Меня оставь въ покоѣ.
— Карлъ ужъ ушелъ! поспѣшно отвѣтила Марта, — и онъ отлично знаетъ, что ничего ему не сдѣлается, если я съ тобой поговорю.
Ульрихъ обернулся и посмотрѣлъ на нее; онъ казалось съ трудомъ отрывался отъ мыслей, пробужденныхъ въ немъ шумомъ ручья,
— Послушай, Марта, то что позволяетъ тебѣ Карлъ — не скоро позволилъ бы всякій другой. Я бы не потерпѣлъ, чтобы ты меня такъ встрѣчала. Ты не должна была говорить да, если сердце твое не лежитъ къ нему.
Дѣвушка упрямо отвернулась отъ него. — Онъ знаетъ это; я ему это сказала, когда онъ за меня сватался. Онъ все-таки настаивалъ на своемъ. Я тутъ ничего не могу измѣнить — теперь по крайней мѣрѣ еще не могу; развѣ научусь послѣ свадьбы.
— Можетъ быть!.. сказалъ Ульрихъ съ горечью слишкомъ язвительной и глубокой для того чтобы она могла относиться только къ этимъ словамъ. — Случается, что многому научаются послѣ свадьбы — другія по крайней мѣрѣ, отчего же бы не научиться и тебѣ!
Онъ снова устремилъ глаза на темную быструю воду, будто не въ силахъ былъ оторваться отъ нея. А вода внизу плескалась и шумѣла, словно нашептывала ему дурныя, дурныя мысли. Марта все еще стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него: и ее также сковывалъ невольный страхъ, который послѣ «несчастія въ шахтѣ» отдалялъ отъ него всѣхъ домашнихъ. Нѣсколько недѣль она избѣгала всякаго сближенія съ нимъ, старалась не оставаться съ нимъ наединѣ; но сегодня старая привязанность всевластно пробудилась въ ней и почти силой влекла ее къ нему: это странное спокойствіе не обмануло ее; она предчувствовала, что скрывается за нимъ.
— Ты не можешь перенести измѣны своихъ товарищей? тихо спросила она. — Но вѣдь еще половина ихъ стоитъ за тебя, а Карлъ не отстанетъ отъ тебя до послѣдней минуты.
Ульрихъ презрительно улыбнулся. — Сегодня половина, завтра останется только четверть, а послѣзавтра…. оставь это, Марта! А что касается Лоренца, такъ онъ съ самаго начала нехотя шелъ на это дѣло. Онъ былъ преданъ лично мнѣ, такъ какъ былъ моимъ другомъ, — а не дѣлу; да и дружбѣ такъ же скоро будетъ конецъ. Ты слишкомъ глубоко засѣла ему въ сердце, чтобы онъ могъ теперь искренно любить меня.
Дѣвушка съ сильнымъ волненіемъ воскликнула: — Ульрихъ!
— Ну чтожъ такое, это не можетъ больше тебя огорчать! Ты вѣдь не согласилась, когда я просилъ тебя быть моей женой. Согласись ты тогда, многое бы теперь было лучше.
— Ничего бы не было лучше! рѣшительно сказала Марта. — Я не такого десятка чтобы могла переносить то, что изо дня въ день терпѣливо переноситъ Карлъ; а то, что теперь между нимъ и мной, было бы тогда между нами — только тогда мнѣ бы пришлось это переносить. Вѣдь твое сердце ни капельки не принадлежало мнѣ; любовь твоя была совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ.
Въ словахъ ея отзывался горькій упрекъ; но даже этотъ намекъ не въ силахъ былъ сегодня раздражить Ульриха. Онъ всталъ и смотрѣлъ на окутанный сумракомъ паркъ, точно искалъ тамъ чего нибудь между деревьями.
— Ты хочешь сказать, что все это можно мнѣ было найти ближе и лучше, еслибы я только потрудился поискать хорошенько, — и ты права. Но такихъ вещей не ищутъ, Марта; онѣ сами вдругъ охватываютъ человѣка — и до тѣхъ поръ держатъ его въ своей власти, пока остается дыханіе въ его груди. Я испыталъ это!.. Я больно огорчилъ тебя, дѣвушка, — какъ сильно — это я знаю только теперь; но повѣрь мнѣ, надъ такой любовью нѣтъ благословенія: часто она заставляетъ страдать сильнѣе, чѣмъ самая лютая ненависть!
Странно звучали въ устахъ Ульриха Гартмана эти слова, которыми онъ какъ будто просилъ о прощеніи, — а онъ не имѣлъ привычки много заботиться о томъ, огорчилъ ли кого или нѣтъ; вообще въ его словахъ было нѣчто совершенно-несвойственное его характеру, тупая покорность, боль, но боль не дикая и страстная — и, вслѣдствіе этого-то именно, тѣмъ болѣе потрясающая. Марта забыла весь свой страхъ; она близко подошла къ нему.
— Что съ собой, Ульрихъ? Ты сегодня такой странный, какимъ я тебя еще никогда не видала. Что съ тобой?
Онъ откинулъ съ висковъ бѣлокурые волосы и прислонился къ деревянной рѣшеткѣ.
— Не знаю! Цѣлый день меня тяготитъ что-то, отъ чего я никакъ не могу отдѣлаться, что отнимаетъ у меня всѣ силы. А право онѣ мнѣ нужны къ завтрешнему; но какъ только я вздумаю объ этомъ, все дѣлается темно и мрачно, какъ будто бы ничего больше не было за этимъ «завтра», какъ будто съ этимъ «завтра» все должно кончиться, все! Ульрихъ вдругъ съ прежнимъ порывомъ гордо поднялъ голову. — Дурацкія мысли! должно быть мнѣ ихъ наколдовала вода тамъ внизу своимъ проклятымъ журчаньемъ, благо мнѣ есть время сидѣть да слушать. Прощай!
Онъ хотѣлъ идти, но дѣвушка въ страхѣ удержала его. — Куда ты? къ товарищамъ?
— Нѣтъ, я еще хочу пройтись одинъ. Прощай!
— Ульрихъ, умоляю тебя, останься!
Мягкое настроеніе молодаго человѣка уже прошло; онъ нетерпѣливо вырвался отъ нея.
— Оставь меня! Мнѣ нѣкогда съ тобой толковать…. другой разъ! Онъ толкнулъ садовую дверцу и вскорѣ скрылся въ сумеркахъ по направленію къ парку.
Марта стояла съ сложенными на груди руками и смотрѣла ему вслѣдъ. Обида и горе боролись въ ея чертахъ, по горе было сильнѣе. «Надъ такой любовью нѣтъ благословенія!» слова эти еще звучали въ ея сердцѣ… да, она чувствовала, что не было благословенія и надъ ея любовью.
Евгенія Берковъ между тѣмъ находилась одна въ кабинетѣ своего мужа. Молодымъ супругамъ не много было времени наслаждаться счастьемъ и любовью, доставшимися имъ съ такой борьбой. Артуръ уже два раза долженъ былъ оставлять жену: днемъ, когда онъ бросился въ самую середину бунта и на минуту усмирилъ его, и опять теперь, когда его присутствіе было необходимо въ конференціи. Но не смотря на страхъ за мужа, не смотря на безпокойство передъ грозящей опасностью, на лицѣ молодой женщины отражалось глубокое внутреннее счастье, которое, преодолѣвъ наконецъ такую долгую борьбу, не боялось больше никакихъ внѣшнихъ бурь. Она была теперь подлѣ своего мужа, подъ его защитой, — и Артуръ повидимому какъ нельзя лучше съумѣлъ заставить свою жену забыть все, кромѣ его одного.
Вдругъ въ сосѣдней комнатѣ отворилась дверь и послышались шаги. Евгенія встала чтобы поспѣшить навстрѣчу, такъ какъ разумѣется была увѣрена, что идетъ ея мужъ, — но ея удивленіе при видѣ незнакомой фигуры превратилось въ ужасъ, когда она узнала Ульриха Гартмана. Онъ также увидѣвъ ее остолбенѣлъ и остановился какъ вкопанный.
— Это вы, сударыня? Я искалъ господина Беркова.
— Его нѣтъ здѣсь. Я сію минуту жду его, быстро возразила Евгенія, по голосъ ея дрожалъ. Она знала, какъ опасенъ былъ этотъ человѣкъ для Артура, какую роль онъ игралъ на заводахъ, однако она не побоялась довѣриться ему сегодня утромъ, когда ей не было другаго выбора; но между утромъ и вечеромъ прошелъ, тотъ часъ, когда она была свидѣтельницей обвиненія высказаннаго оберъ-инженеромъ. Хотя это было только подозрѣніе, но уже и одно подозрѣніе въ такомъ низкомъ преступленіи какъ коварное убійство безоружнаго человѣка — страшная вещь; оно возбуждало въ молодой женщинѣ непреодолимый ужасъ. Открытому, идущему на проломъ врагу своего мужа она могла еще довѣриться; но она съ ужасомъ отступала передъ человѣкомъ, руки котораго можетъ-быть обагрены кровью его отца.
Ульрихъ слишкомъ хорошо замѣтилъ это впечатлѣніе. Онъ остановился на порогѣ, но въ голосѣ его слышалась насмѣшка.
— Мой приходъ, какъ видно, сильно напугалъ васъ? Я не виноватъ, что не могъ велѣть доложить о себѣ. У васъ дурная прислуга, сударыня. Ни на лѣстницѣ, ни въ корридорѣ я не встрѣтилъ ни одного изъ вашихъ лакеевъ. Очень вѣроятно, что я швырнулъ бы ихъ въ сторону, еслибы они не стали меня пускать, но все таки происшедшій при этомъ шумъ могъ бы въ нѣкоторомъ родѣ служить докладомъ.
Евгенія знала, что онъ могъ безпрепятственно проникнуть сюда. Оба лакея по строжайшему приказанію Артура находились въ передней на ея половинѣ. Въ такое время, когда все кругомъ было въ возбужденномъ состояніи, когда всякій порядокъ былъ нарушенъ, — никто не могъ поручиться, что необузданность нѣкоторыхъ не дойдетъ до того чтобы ворваться въ домъ. Безпокойство и тревога заставили молодую женщину уйдти въ мужнины комнаты, расположенныя въ другомъ флигелѣ, откуда изъ оконъ она могла видѣть, какъ онъ пойдетъ домой; здѣсь конечно никто не стерегъ входа, и она была одна въ цѣломъ флигелѣ.
— Что вамъ нужно, Гартманъ? спросила она, стараясь овладѣть собой. — Я не думала, что, послѣ всего что было, вы еще рѣшитесь придти въ нашъ домъ и проникнете даже въ комнаты вашего хозяина. Вѣдь вы знаете, что онъ не можетъ больше васъ принять.
— Я для того-то и искалъ его, чтобы сказать ему два слова! Я думалъ найдти его одного. Васъ я не искалъ, сударыня!
При послѣднихъ словахъ онъ придвинулся къ ней. Евгенія невольно отступила назадъ въ самую глубину комнаты; онъ горько засмѣялся.
— Чего только не можетъ сдѣлаться въ какихъ нибудь два часа времени! Сегодня утромъ вы требовали моей помощи и опирались на мою руку, когда я велъ васъ среди шума и гама; теперь вы стараетесь какъ-бы отойти отъ меня подальше, какъ будто въ моемъ присутствіи ваша жизнь не въ безопасности. Видно господинъ Берковъ съумѣлъ воспользоваться временемъ, чтобы представить вамъ меня разбойникомъ и убійцей, не правда-ли?
Тонкія брови молодой женщины нахмурились, и она, побѣждая страхъ, рѣшительно и рѣзко сказала: — Оставьте меня! Вѣдь вы видите, моего мужа нѣтъ здѣсь; а еслибы онъ теперь и пришелъ, едва-ли бы я оставила его одного съ вами.
— Отчего же это? медленно спросилъ Ульрихъ, но взглядъ его омрачился. — Отчего? повторилъ онъ съ большей живостью, когда она промолчала.
Безстрашный характеръ Евгеніи уже не. разъ увлекалъ ее на неосторожные поступки; такъ и теперь, не думая о возможныхъ послѣдствіяхъ своихъ словъ, смѣло отвѣчая на его взглядъ, она бросила ему опасный отвѣтъ:
— Потому что ваша близость разъ уже была гибельна для одного изъ Берковыхъ!
Гартманъ вздрогнулъ, поблѣднѣвъ какъ полотно. Одну минуту, казалось, въ немъ вспыхнетъ все его прежнее бѣшенство; но этого не случилось. Лицо его осталось неподвижно и спокойно, а голосъ такъ же глухъ и беззвученъ, какимъ былъ въ продолженіи всего разговора.
— Такъ вотъ что! произнесъ онъ въ полъ-голоса. — Разумѣется, мнѣ надо было ожидать, что наконецъ это найдетъ дорогу и къ вамъ!
Молодая женщина съ изумленіемъ смотрѣла на это спокойствіе; она никакъ не ожидала его, и однако оно наводило на нее какой-то страхъ. Но это-то именно подстрекнуло ее къ еще большей смѣлости. Сегодняшнее утро показало ей, какъ неограничена была ея власть, — а уже ради Артура она хотѣла убѣдиться, съ какимъ человѣкомъ ему приходится вести борьбу. Она знала, что правда, будь она скрыта отъ всего свѣта, не будетъ скрыта отъ нея.
— Слѣдовательно вы знаете, объ чемъ я говорю? снова начала она. — Вы понимаете мой намекъ? Гартманъ, можете-ли вы назвать ложью эти слухи, связанные съ тѣмъ несчастнымъ происшествіемъ?
Онъ скрестилъ руки и мрачно смотрѣлъ внизъ. — А еслибы я сдѣлалъ это, вы повѣрили бы мнѣ?
Евгенія молчала.
— Повѣрили бы вы мнѣ? еще разъ спросилъ онъ, но такимъ голосомъ, будто отъ ея отвѣта зависѣла для него жизнь и смерть.
Она взглянула ему въ лицо, въ которомъ, какъ и въ голосѣ, отражалось то же мучительное напряженное ожиданіе; мертвая блѣдность все еще покрывала это лицо, но теперь оно было прямо обращено къ ней.
— Я считаю васъ способнымъ на преступленіе, когда въ васъ возбуждена страсть… на ложь — нѣтъ!
Изъ могучей груди Ульриха вырвался глубокій вздохъ, и будто желая отнять у Евгеніи послѣдній страхъ, онъ еще отодвинулся назадъ. — Такъ спрашивайте-же, сударыня! я буду вамъ отвѣчать.
Молодая женщина слегка дрожала, прислоняясь къ спинкѣ дивана; она чувствовала всю опасность подобнаго разговора съ такимъ человѣкомъ, и все-таки сдѣлала ему роковой вопросъ.
— Я слышала, какъ при моемъ мужѣ утверждали, что тутъ было нѣчто большее простой случайности, когда въ тотъ несчастный день оборвались канаты. Что это такое было, Гартманъ?
— Это была случайность, или, если хотите, лучше того… это было правосудіе! Нашъ хозяинъ дѣлалъ исправленія въ подъемномъ снарядѣ, какъ и все что онъ дѣлалъ, только ради необходимости, не ради безопасности. Что за дѣло, если сотни рудокоповъ, подымающихся посредствомъ его, ежедневно подвергали свою жизнь опасности? Да еще вдобавокъ налегали на него не въ мѣру, имъ подымали безумныя тяжести, — и наконецъ онѣ сдѣлали свое дѣло, только на этотъ разъ досталось не кому нибудь изъ рудокоповъ, а самому хозяину. Не человѣческая рука, сударыня, оборвала канаты именно въ ту минуту, когда они должны были держать его, а моя рука всего менѣе. Я видѣлъ приближеніе опасности; мы были какъ разъ надъ предпослѣдними подмостками. Я рѣшился спрыгнуть, а его…
— Его вы столкнули внизъ? съ затаеннымъ дыханіемъ добавила Евгенія, когда онъ остановился.
— Нѣтъ! Я только далъ ему свалиться. Я могъ бы спасти его, еслибы хотѣлъ. На это оставалось еще съ полъ-минуты времени. Безъ сомнѣнія это могло мнѣ стоить жизни; онъ могъ сорвать меня внизъ, еслибы я бросился къ нему на помощь. Для каждаго изъ товарищей, для каждаго изъ служащихъ, я бы рискнулъ на это; но въ этотъ мигъ у меня въ головѣ живо пронеслись всѣ несправедливости какія онъ намъ дѣлалъ — и мысль, что онъ подвергается тому, на что ежедневно обрекалъ насъ чтобы только не тратить денегъ, и что я не долженъ мѣшать небу, если оно разъ, въ видѣ исключенія, захотѣло быть справедливымъ. Я не тронулся съ мѣста, не смотря на его крикъ, а въ слѣдующую минуту было ужъ поздно… рудоемный ларь рушился, и онъ полетѣлъ за нимъ!
Гартманъ замолчалъ. Евгенія смотрѣла на него со страхомъ, смѣшаннымъ съ состраданіемъ. Она слишкомъ хорошо знала, что обвиненія, брошенныя имъ покойному, были справедливы. Она сама въ минуту опасности протянула бы руку ненавистному Беркову, но человѣкъ стоявшій передъ ней не умѣлъ прощать и забывать; онъ на своихъ глазахъ спокойно далъ погибнуть своему врагу.
— Вы мнѣ сказали всю правду, Гартманъ? По совѣсти и чести?
— По совѣсти и чести, сударыня!
Глаза его мрачно, но твердо встрѣтили ея взглядъ; молодую женщину не тревожило больше сомнѣніе, она только съ упрекомъ возразила: — Зачѣмъ же вы не разсѣяли заблужденія? Зачѣмъ вы не сказали все другимъ, такъ, какъ сказали сейчасъ мнѣ?
Губы его передернулись презрительно-горькимъ выраженіемъ. — Потому что никто бы не повѣрилъ мнѣ! ни одна душа, даже отецъ. Онъ впрочемъ совершенно правъ: всю мою жизнь я былъ безмѣрно дикъ и неукротимъ; я швырялъ въ сторону все, что стояло мнѣ поперекъ дороги, и нисколько не заботился о мнѣніи обо мнѣ другихъ, — теперь пришлось искупить это. Всѣ знали, какъ я ненавидѣлъ покойнаго, — вдругъ случается несчастіе и въ моемъ присутствіи; ну, конечно, кто же могъ, быть его причиной кромѣ меня? Тутъ не могло оставаться никакого сомнѣнія. Мой собственный отецъ сказалъ мнѣ это прямо въ глаза, и, когда я не могъ сказать ему да, онъ не хотѣлъ ничего больше слушать. Да онъ бы и не повѣрилъ мнѣ, хоть бы я поклялся ему въ этомъ. Тогда я было попробовалъ говорить съ товарищами, но если тѣ и не противоречили мнѣ, то по ихъ лицамъ я ясно видѣлъ, что кромѣ всего они считаютъ меня еще лгуномъ. Вымаливать у нихъ вѣры я не могъ, такъ я и махнулъ рукой на это; съ меня и такъ довольно было ихъ дружбы и товарищества. Разумѣется, еслибы на судѣ зашло дѣло о моей собственной жизни, я бы сталъ говорить; но еще большой вопросъ, повѣрилъ ли бы мнѣ кто нибудь.
Евгенія тихо покачала головой. — Вы должны бы были заставить себѣ повѣрить, Гартманъ, и вы могли бы это сдѣлать, если бы въ самомъ дѣлѣ хотѣли; но этого не позволила вамъ ваша гордость и упрямство. Вы отвѣчали презрѣніемъ на недовѣріе къ вамъ — и этимъ только усиливали его. Теперь на васъ ложно смотрятъ всѣ товарищи, всѣ служащіе, мой мужъ…
— Какое мнѣ дѣло до вашего мужа! грубо перебилъ онъ ее, — какое мнѣ дѣло до всѣхъ остальныхъ! Обвиняютъ они меня или нѣтъ, мнѣ рѣшительно все равно. Я не могъ перенести, что бы вы отворачивались отъ меня съ ужасомъ и отвращеніемъ, — отъ васъ одной я не могъ этого перенести; а теперь вы мнѣ вѣрите, я вижу по вашимъ глазамъ… остальное до меня не касается!
— Я вамъ вѣрю! серіозно сказала Евгенія. — И я сниму съ васъ передъ моимъ мужемъ ужасное подозрѣніе. Что вы не спасли его, когда могли спасти, — за это судить васъ мы не въ правѣ. Въ этомъ вы отвѣчаете передъ своей собственной совѣстью! Но Артуръ не долженъ больше думать, что человѣкъ съ которымъ онъ борется — убійца его отца. Разумѣется, примиреніе уже не возможно; вы зашли слишкомъ далеко. Всего нѣсколько часовъ какъ я узнала все, что здѣсь произошло и что можетъ быть произойдетъ еще, если завтра возобновится нападеніе на шахты.
— Гартманъ! молодая женщина имѣла неосторожность подойти совсѣмъ близко къ нему и съ просьбой дотронуться до его руки. — Гартманъ, мы наканунѣ страшной катастрофы. Вы принудили моего мужа прибѣгнуть въ виду опасности къ защитѣ себя и своихъ подчиненныхъ, онъ рѣшился на это. Если завтра прольется кровь, подумайте: на кого она падетъ!
Ея близость, рука ея лежащая на его рукѣ не преминули оказать своего дѣйствія на Ульриха; но на этотъ разъ дѣйствіе это было не благотворное. Голосъ его все болѣе и болѣе терялъ свое принужденное спокойствіе, когда онъ отвѣчалъ:
— На меня, вы думаете? Берегитесь, сударыня! Она можетъ пасть и на васъ, если невзначай обагритъ кого нибудь, кого вы любите. Господинъ Берковъ навѣрно не будетъ сидѣть дома, когда тамъ будутъ драться; въ этомъ я увѣренъ — и увѣренъ такъ же въ томъ, кого я перваго буду искать, когда начнется бой!
Евгенія уже давно съ содроганіемъ отняла отъ него свою руку и сама отступила назадъ. Этотъ тонъ и взглядъ этихъ глазъ инстинктивно предостерегали ее; все же это былъ лишь укрощенный тигръ, который въ эту минуту слушается ея голоса, а въ слѣдующій мигъ можетъ броситься на нее со всей своей неукротимой яростью — и кажется мигъ этотъ насталъ: взглядъ его угрожалъ и ей.
— Гартманъ, вы говорите съ женой вашего принципала, вскрикнула она съ тщетнымъ усиліемъ заставить его опомниться, — и если вы ненавидите его….
— Принципала? перебилъ онъ ее съ дикой ироніей. — Объ немъ тутъ нѣтъ рѣчи; съ нимъ я имѣю дѣло только во главѣ моихъ товарищей. Я ненавижу Артура Беркова, потому что вы его жена, потому что вы любите его, а я… я люблю васъ, Евгенія, больше всего на свѣтѣ. Чтожъ вы нрихолите въ такой ужасъ отъ этого! Вѣдь вы это давно знали; развѣ я могъ владѣть собой, когда вы были подлѣ меня? Я всѣми силами хотѣлъ подавить, заглушить это чувство…. нѣтъ, не могъ; сегодня также не могу, хотя сегодня же еще испыталъ горькимъ опытомъ старую пѣсню, что только равный съ равнымъ могутъ принадлежать другъ другу, а на долю нашего брата остается одно гордое пожатіе плечъ, хотя бы это стоило намъ жизни. Но если теперь будетъ кому нибудь грозить потеря жизни, то конечно я такъ безумно не пожертвую собой, какъ тогда, когда бросился въ день вашего свадебнаго поѣзда подъ копыта вашихъ лошадей; пусть жертвуетъ собой кто хочетъ, но не я! Я смертельно ненавидѣлъ одного Беркова; мнѣ казалось тогда, что нѣтъ человѣка на землѣ, котораго бы я могъ ненавидѣть больше. Теперь, конечно, я лучше знаю это. Все же я не сдѣлался его убійцей; но есть одинъ человѣкъ, передъ которымъ бы рука моя не дрогнула, — да, есть такой! Я не поднялъ бы руки на отца; но столкни меня судьба такъ съ сыномъ — исходъ былъ бы одинъ: онъ или я, или… мы оба!
Это была страшная минута: дошедшая до безумія страсть этого человѣка вырвалась изъ своихъ границъ, какъ бѣшеный, опустошительный потокъ, котораго не въ силахъ удержать ни какая плотина, никакая преграда. Евгенія понимала, что тутъ всякое слово, всякое убѣжденіе безсильно, что власть ея кончена. Бѣжать она не могла; онъ загородилъ ей дорогу къ двери. Она бросилась къ звонку и рванула его изо всей силы. Прислуга, правда была на другомъ концѣ дома, но все-таки звонокъ могъ быть тамъ слышенъ.
Гартманъ догналъ ее. Онъ хотѣлъ отдернуть ея руку отъ звонка, но въ эту минуту его самого схватила рука, которая благодаря возбужденному состоянію была довольно сильна чтобы отбросить гигантскую фигуру всторону, какъ ребенка. Между ними стоялъ Артуръ; Евгенія съ радостнымъ крикомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ смертельнымъ страхомъ кинулась къ своему мужу: она знала, что теперь должно произойти.
Ульрихъ вскочилъ на ноги, не издавъ ни единаго звука, но лицо его было страшно искажено злобой; его невозможно было узнать. То что загорѣлось въ его глазахъ, когда онъ узналъ противника, обѣщало неизбѣжную катастрофу; но Артуръ съ удивительнымъ присутствіемъ духа уже успѣлъ схватить одинъ изъ пистолетовъ, висѣвшихъ у него надъ письменнымъ столомъ, и лѣвой рукой обнялъ жену, а правой навелъ на своего врага смертоносное дуло.
— Отойдите, Гартманъ! не осмѣливайтесь приближаться!… Сдѣлайте только шагъ къ моей женѣ, одинъ только шагъ, — и вы ляжете мертвымъ!
Угроза заставила Ульриха остановиться; не смотря на ярость, съ какой онъ рванулся впередъ, онъ все-таки видѣлъ, что дуло пистолета твердо и вѣрно направлено на него, и что рука, давшая ему это направленіе, не дрожала. Сдѣлай онъ шагъ, пуля ударитъ ему въ лобъ, и побѣда останется за противникомъ; онъ сжалъ кулаки, которымъ не доставало такого же оружія.
— У меня нѣтъ пистолета, проскрежеталъ онъ, — будь онъ у меня, мы бы стояли какъ равный съ равнымъ, господинъ Берковъ, — но конечно такъ мы съ вами никогда не стояли. Вы запаслись лучше моего; противъ вашихъ пуль, я могу выставить одни свои кулаки, — а тутъ извѣстное дѣло, на чьей сторонѣ перевѣсъ.
Артуръ не спускалъ съ него глазъ. — Вы позаботились объ этомъ, Гартманъ; у всякаго теперь подъ рукой заряженный пистолетъ. Я по крайней мѣрѣ намѣренъ защищать противъ васъ свой домъ и свою жену, хотя бы цѣною крови. Подите прочь, еще разъ говорю вамъ!
Опять повторилась та же секунда безмолвнаго созерцанія другъ друга, какъ тогда, при первой роковой встрѣчѣ, когда они повидимому измѣряли свои силы, — и, какъ тогда же, побѣдителемъ вышелъ молодой хозяинъ, только теперь ему пришлось употребить другое оружіе кромѣ однихъ своихъ глазъ. Онъ все еще неподвижно стоялъ, держа палецъ на спускѣ взведеннаго курка, слѣдя за малѣйшимъ движеніемъ противника, пока тотъ наконецъ не сдался.
— Я никогда особенно не дорожилъ жизнію, надменно возразилъ Ульрихъ, — кажется, вы оба знаете это; но мнѣ не хочется быть подстрѣленнымъ на вашемъ порогѣ: мнѣ еще надо покончить свои счеты съ вами. Чтожъ вы такъ дрожите, сударыня! Вѣдь вы въ его объятіяхъ, и вѣдь онъ въ безопасности; пока это такъ, по мы еще не въ концѣ игры. И хоть вы теперь и стоите тутъ оба, такъ, какъ будто уже ничто не можетъ оторвать васъ другъ отъ друга, какъ будто вы прикованы другъ къ другу на вѣки, но настанетъ и мой часъ — и тогда… тогда, вспомните вы меня.
Онъ ушелъ. Тяжелые шаги прозвучали сначала въ сосѣдней комнатѣ, потомъ въ передней, наконецъ замерли на дворѣ. Молодая женщина крѣпче прижалась къ своему мужу; она испытала теперь, какъ умѣли защищать обнимавшія ее руки.
— Какъ во время ты пришелъ, Артуръ! сказала она, еще дрожа отъ страха. — Я ушла изъ своихъ комнатъ не смотря на твое предостереженіе; я знаю, это была большая неосторожность, но мнѣ хотѣлось дождаться тебя здѣсь, — а я думала, что дома еще можно считать себя безопасной.
Артуръ опустилъ пистолетъ и ближе привлекъ ее къ себѣ. — Оказалось что нѣтъ, какъ мы сейчасъ испытали! Что нужно было Гартману у меня въ кабинетѣ?
— Не знаю. Онъ искалъ тебя — ужъ вѣрно не съ добрымъ намѣреніемъ.
— Съ этой стороны я готовъ на все, спокойно отвѣчалъ онъ, кладя пистолетъ на письменный столъ. — Ты видишь, я уже запасся для подобнаго случая, но я боюсь что это только прелюдія къ завтрашнему дню; вотъ когда начнется настоящая драма. Ты трепещешь этого, Евгенія? Потребованная помощь можетъ поспѣть лишь къ вечеру; цѣлый день мы одни должны бороться съ бунтовщиками.
— Подлѣ тебя я не боюсь ни чего! Только, Артуръ…. въ голосѣ ея слышалась мольба, — только не выходи больше одинъ въ толпу, какъ сегодня! Онъ тамъ, онъ поклялся убить тебя.
Артуръ нѣжно поднялъ головку своей жены и глубоко и твердо посмотрѣлъ ей въ глаза. — Повѣрь, жизнь и смерть не въ рукахъ Гартмана — этимъ управляетъ Нѣкто независимо отъ него. Будь спокойна, Евгенія! Я долженъ исполнить свой долгъ, но я исполню его иначе, чѣмъ дѣлалъ это до сихъ поръ; вѣдь теперь я знаю, что за меня трепещетъ моя жена. Это не такъ-то легко забывается.
А тамъ, на террасѣ стоялъ Ульрихъ Гартманъ. Сумерки сгустились; нельзя было разглядѣть выраженія его лица, когда онъ глядѣлъ вверхъ, на окна только-что оставленнаго имъ дома; но можно было догадаться объ его чувствахъ по голосу, какимъ онъ, какъ бы произнося про себя проклятія, повторилъ угрозу, брошенную передъ этимъ Артуру Беркову: — Онъ или я, или, когда такъ…. мы оба!
Завтра! мысль эта наводила тяжелую тревогу не только на Артура и его жену, но на всѣхъ, кто принадлежалъ къ Берковскому дому. Вотъ и наступило это страшное завтра, и по видимому дѣйствительно обѣщало осуществить всѣ ужасы, какихъ отъ него ожидали. Не смотря на ранній утреній часъ, всѣ служащіе собрались уже въ домѣ своего патрона. Сошлись ли они сюда для совѣщаній или думали укрыться здѣсь отъ опасности… скорѣе надо было предполагать послѣднее, потому что лица всѣхъ господъ служащихъ были блѣдны, разстроены, смущены; споры, предположенія, тревоги и опасенія, въ безпорядкѣ смѣшивались и перебивали другъ друга.
— Я стою на томъ, что это была ошибка: не слѣдовало арестовать этихъ трехъ людей! утверждалъ Шефферъ, обращаясь къ директору. — На это можно было еще рѣшиться, когда бы подоспѣла военная помощь, но ни подъ какимъ видомъ не дѣлать этого самовластно. Теперь они пойдутъ приступомъ на домъ, чтобы освободить арестованныхъ, и намъ придется ихъ выдать.
— Нѣтъ, позвольте, ужъ этого-то не будетъ! воскликнулъ оберъ-инженеръ, бывшій какъ обыкновенно въ полной оппозиціи съ своими двумя сослуживцами. — Мы выдержимъ ихъ аттаку, и въ крайнемъ случаѣ будемъ защищаться здѣсь въ домѣ; г. Берковъ твердо рѣшился на это.
— Ну разумѣется, вамъ должны быть лучше извѣстны его намѣренія. Вѣдь вы его исключительный совѣтникъ! довольно колко замѣтилъ директоръ, который никакъ не могъ похвалиться подобной же интимностью съ молодымъ хозяиномъ, хотя это положеніе пожалуй давало ему большее право на то.
— Господинъ Берковъ имѣетъ обыкновенія принимать свои рѣшенія одинъ, сухо возразилъ оберъ-инженеръ, — въ этомъ случаѣ, какъ и всегда я только вполнѣ схожусь съ его взглядами. Мы поступили бы противъ правды и совѣсти, выказали бы жалкую трусость, оставивъ этихъ злоумышленниковъ на свободѣ. Они имѣли несомнѣнное намѣреніе испортить машины.
— По приказанію Гартмана! вставилъ Шефферъ.
— Все равно, они вызвались быть его исполнителями. Господинъ Берковъ пришелъ какъ разъ во время, чтобы помѣшать мошеннической штукѣ; желалъ бы я видѣть, у кого бы хватило настолько хладнокровія чтобы безнаказанно отпустить негодяевъ. Онъ велѣлъ ихъ арестовать — и былъ совершенно правъ. Конечно, при этомъ не присутствовалъ Гартманъ; онъ еще былъ у шахтъ, гдѣ шла главная сумятица и гдѣ онъ въ концѣ концовъ не могъ остановить спуска въ шахты, потому что противъ него пошелъ его собственный отецъ.
— Да, счастье что шихтмейстеръ пришелъ къ намъ на помощь! сказалъ директоръ. — Должно быть онъ увидѣлъ, что не остается никакого другаго средства избѣжать самой ужасной крайности, когда самъ вызвался сегодня утромъ вести партію, хотя это вовсе не его обязанность. Какъ бы то ни было, онъ былъ увѣренъ, что сынъ не осмѣлится тронуть его; а изъ остальныхъ никто пальцемъ не коснулся до товарищей, когда увидѣли что отступилъ самъ ихъ вожакъ. Что спускъ состоялся благополучно, мы обязаны единственно одному старику.
— Вѣдь я и говорю, настаивалъ Шефферъ, — спускъ состоялся благополучно, больше чѣмъ половина рабочихъ держали себя при этомъ почти нейтрально, — и еслибы ихъ не раздражили арестомъ ихъ товарищей, такъ все бы дѣло обошлось тихо и мирно.
— Тихо и мирно, когда ими командуетъ Гартманъ? съ горечью засмѣялся оберъ-инженеръ, — и въ этомъ вы также какъ нельзя болѣе ошибаетесь. Онъ только искалъ повода къ нападенію, какого бы то ни было, а въ крайнемъ случаѣ рѣшился бы на это и безъ всякаго повода. Сегодняшнее утро безъ сомнѣнія показало ему, съ какой стремительной быстротой идетъ его власть къ упадку, быть можетъ только сегодня-то еще и управлять ему своими приверженцами; поэтому онъ и отваживается на послѣднее. Человѣкъ знаетъ что онъ потерялъ и очертя голову тащитъ за собой въ бездну всѣхъ, кто еще идетъ за нимъ изъ страха или привычки. Ему больше нечего щадить, а насъ разумѣется всего меньше.
Ихъ перебилъ г. Вильбергъ; онъ весь блѣдный отошелъ отъ окна, гдѣ въ теченіи послѣднихъ десяти минутъ занималъ наблюдательный постъ.
— Шумъ все усиливается, робко сообщилъ онъ. — Нѣтъ больше ни малѣйшаго сомнѣнія, они намѣрены напасть на домъ, если г. Берковъ не уступитъ имъ. Рѣшетка парка ужъ повалена; дорожки всѣ истоптаны и исковерканы. Ахъ, а великолѣпные розаны на террасахъ?!..
— Убирайтесь вы съ вашей сантиментальностью! вскрикнулъ оберъ-инженеръ, между тѣмъ какъ директоръ и Шефферъ бросились къ окну. — Бунтовщики готовятся напасть на домъ, а вы плачете о потоптанныхъ розанахъ. Не хотите ли сейчасъ же взять въ руки перо да излить въ стихахъ тоску по розанамъ? По моему теперь самое время поэтическому настроенію.
— Съ нѣкоторыхъ поръ я имѣю несчастіе, всѣмъ, что бы я ни говорилъ или ни дѣлалъ, навлекать неудовольствіе господина оберъ-инженера, обидчиво возразилъ г. Вильбергъ; но на лицѣ его выразилось тайное сознаніе собственнаго достоинства; это повидимому еще усилило досаду его начальника.
— Потому что вы не говорите и не дѣлаете ничего порядочнаго! съ сердцемъ проговорилъ онъ, поворачиваясь къ нему спиной и присоединяясь къ своимъ коллегамъ, наблюдавшимъ изъ окна за болѣе и болѣе возраставшимъ волненіемъ.
— Это становится серіознымъ! съ безпокойствомъ сказалъ директоръ, — они угрожаютъ входнымъ дверямъ. Надо бы дать знать г. Беркову.
— Да оставьте-же его хоть на минуту въ покоѣ! вмѣшался оберъ-инженеръ. — Вѣдь, кажется, съ самаго разсвѣта онъ безъ отдыха былъ на ногахъ, надо же дать ему хоть пять минутъ вздохнуть съ женой. Вѣдь всѣ необходимыя мѣры приняты, а когда наступитъ опасность, онъ ужъ будетъ тутъ; вы сами знаете это.
Оберъ-инженеръ былъ правъ. Артуръ, занятый съ самаго ранняго утра распоряженіями, приказаніями, лично присутствуя вездѣ, едва видѣлъ своею жену, и теперь только удалился съ ней на нѣсколько минутъ въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ. Онъ вѣроятно сообщилъ ей все положеніе вещей, потому что руки молодой женщины съ волненіемъ и страхомъ обвились вокругъ его шеи.
— Ты не долженъ выходить къ нимъ, Артуръ; это было бы безумной, отчаянной смѣлостью! Что можешь ты сдѣлать одинъ, противъ бушующей толпы? Когда ты вчера вышелъ къ нимъ, среди ихъ самихъ шелъ разладъ; сегодня же все обратится противъ тебя одного. Ты дорого поплатишься за свою отвагу; я не пущу тебя!
Артуръ нѣжно но рѣшительно освободился изъ ея объятій, — Я долженъ идти, Евгенія! Это единственное средство предупредить бурю, и вѣдь мнѣ не въ первый разъ приходится выдерживать подобныя сцены. А какъ ты сама пришла сюда вчера?
— Я шла къ тебѣ! отвѣчала Евгенія такимъ тономъ, будто это оправдывало всякую смѣлость. — А ты хочешь оторваться отъ меня, чтобы сдѣлаться предметомъ слѣпой ярости этого Гартмана. Вспомни вчерашнюю сцену и его угрозы! Если тебѣ неминуемо надо идти туда, если нѣтъ другаго выбора, — то по крайней мѣрѣ возьми меня съ собой. Я не боязлива; я трепещу передъ опасностью тогда только, когда ты подвергаешься ей одинъ.
Онъ съ любовью наклонился къ ней и серіозно сказалъ: — Я знаю что у тебя довольно мужества, моя Евгенія; но я потеряю свое передъ толпой, когда буду думать, что какой нибудь камень, брошенный изъ нея, можетъ попасть въ тебя. Сегодня мнѣ надо всю мою твердость, а у меня ея не будетъ, когда я увижу тебя въ опасности и не буду въ состояніи защитить тебя. Я знаю, отчего ты хочешь меня сопровождать: ты надѣешься спасти меня отъ одной руки, если будешь стоять возлѣ меня. Не обольщай себя! Это прошло со вчерашняго вечера; теперь и ты раздѣляешь со мной ненависть, которой онъ меня преслѣдуетъ, — а еслибы этого и не было (тутъ голосъ его потерялъ свою нѣжность и мягкость, лобъ нахмурился) — то я не хочу быть обязаннымъ своей безопасностью чувству, оскорбительному для меня; уже это одно требуетъ удаленія этого человѣка, не говоря обо всемъ остальномъ.
Молодая женщина безъ сомнѣнія чувствовала справедливость этихъ словъ… она съ безмолвной покорностью опустила голову. Артуръ воскликнулъ:
— Тамъ опятъ разыгрывается! Я долженъ идти! Мы будемъ видѣться сегодня только урывками — и тѣ будутъ довольно тревожны для тебя, моя бѣдная женушка. Ты не могла выбрать для своего возвращенія болѣе тяжелаго времени.
— Развѣ ты хотѣлъ бы лучше выдержать эту бурю одинъ безъ меня? тихо спросила Евгенія.
Выраженіе страстной нѣжности освѣтило помрачившіяся черты молодаго человѣка. — Безъ тебя? До сихъ поръ я выдерживалъ борьбу какъ солдатъ, который отстаиваетъ потерянный постъ. Только со вчерашняго дня я узналъ, какое значеніе можетъ имѣть счастье всей жизни, всей будущности. Ты мнѣ возвратила то и другое, и хотя бы теперь со всѣхъ сторонъ напали на насъ еще хуже этого, я вѣрю въ побѣду, съ тѣхъ поръ какъ ты опять со мной…
Пренія должностныхъ лицъ, шедшія по прежнему съ величайшимъ волненіемъ, замолкли когда появился Берковъ съ своей супругой; но движеніе, которое было замѣтно между всѣми, выражало больше чѣмъ одно простое вниманіе къ появленію патрона. Озабоченные, серіозные, боязливые взгляды всѣхъ обратились на его лицо, словно желая прочитать на немъ надежду или подтвержденіе своихъ опасеній. Всѣ толпились къ нему какъ къ центру, гдѣ надѣялись найдти опору и защиту; всѣ вздохнули свободно при его приходѣ, точно уже этимъ однимъ устранялась часть опасности. Это совершенно невольное движеніе, достаточно ясно показало Евгеніи, какое положеніе пріобрѣлъ ея мужъ среди его служащихъ, — а по тому съ какимъ видомъ онъ всталъ посреди ихъ, она могла еще болѣе понять, какъ онъ умѣлъ пользоваться своимъ вліяніемъ. Лицо его, которое молодая женщина за нѣсколько минутъ еще, видѣла такимъ мрачнымъ и озабоченнымъ, — теперь, при видѣ столькихъ встревоженныхъ физіономій, выражало только серіозное спокойствіе, ничего больше; онъ держалъ себя съ такой увѣренностью, которая должна была вселить мужество въ сердца самыхъ робкихъ людей.
— Ну, господа, кажется дѣла тамъ принимаютъ довольно враждебный и угрожающій характеръ. Мы должны готовиться на нѣчто въ родѣ осады, а можетъ былъ и приступа. Какъ вы полагаете?
— Они хотятъ чтобы выпустили арестованныхъ, сказалъ директоръ, бросая на Шеффера взглядъ, требовавшій поддержки и съ его стороны; подкрѣпленіе это не замедлило явиться.
— Да, господинъ Берковъ, и я думаю, что мы не въ состояніи будемъ удержаться здѣсь противъ ихъ нападенія. Арестъ трехъ рудокоповъ, въ настоящую минуту, разумѣется, служитъ единственной причиной или поводомъ къ тому; если отнять у нихъ его….
— Такъ они найдутъ другой, обрѣзалъ его Артуръ, — а если мы выдадимъ свою слабость, то вполнѣ разнуздаемъ ихъ. Нѣтъ, не слѣдуетъ теперь выказывать ни колебанія ни страха, иначе проиграемъ дѣло въ самую послѣднюю минуту. Я заранѣе предвидѣлъ всѣ послѣдствія, когда велѣлъ арестовать злоумышленниковъ, но противъ подобнаго покушенія ничего не оставалось кромѣ самой неумолимой строгости. Они подъ арестомъ, пока не придетъ военная помощь.
Директоръ отошелъ въ сторону, а Шефферъ пожалъ плечами; они слишкомъ хорошо знали своего молодаго патрона, и понимали что противъ этого тона невозможны никакія возраженія.
— Я не вижу въ толпѣ Гартмана, обратился Артуръ къ оберъ-инженеру. — Обыкновенно, онъ бываетъ первымъ, вездѣ гдѣ шумъ и гвалтъ; сегодня онъ должно быть подзадорилъ ихъ къ аттакѣ, а потомъ и оставилъ однихъ — его нигдѣ не видно.
— Вотъ и я ужъ съ четверть часа какъ потерялъ его изъ виду, задумчиво отвѣчалъ тотъ. — Пожалуй, не затѣялъ бы онъ еще какой новой бѣды. Вы, г. Берковъ, велѣли снять постъ у машины?
— Да, намъ необходимѣе здѣсь дома люди, на которыхъ можно положиться, разъ какъ машины вполнѣ безопасны. Они не могутъ сдѣлать въ нихъ никакихъ поврежденій — безъ того чтобы не подвергнуть опасности своихъ же товарищей тамъ внизу.
— Входитъ ли это въ соображеніе подобнаго вожака? сомнительно проговорилъ инженеръ.
Лобъ Артура омрачился. — Я все-таки надѣялся! Гартманъ необузданный, можно сказать дикій человѣкъ, но не негодяй, — а то, что вы предполагаете, было бы мошенничествомъ. Онъ хотѣлъ испортить машины, чтобы помѣшать спуску; если же ему это не удалось, почему вы думаете что онъ безумно бросится на машины? Неужели же для того чтобы погубить отца и товарищей? Онъ самъ намѣревался отмѣнить свое приказаніе, — и только увидя, что мы его предупредили, выместилъ на насъ всю свою ярость за разрушенный планъ. Спускъ въ шахты спасъ наши машины. Никто ни коснется до нихъ пальцемъ, пока шихтмейстеръ и всѣ прочіе въ шахтахъ; но за то буря направилась теперь на домъ. Я выйду и попытаюсь укротить ее.
Служащіе въ послѣднее время привыкли видѣть, какъ ихъ патронъ съ непостижимой смѣлостью, нисколько не заботясь о своей особѣ, появлялся среди бунтующихъ въ подобныя же минуты; но сегодня его со всѣхъ сторонъ стали упрашивать и уговаривать не отваживаться на это. Даже оберъ-инженеръ присоединился на этотъ разъ къ общему голосу; а Шефферъ, знавшій съ какой стороны увѣщанія могутъ быть всего дѣйствительнѣе, обратился къ Евгеніи, все еще стоявшей возлѣ своего мужа.
— Не допускайте этого, милостивая государыня! Сегодня это невозможно…. сегодня самый опасный день. Люди страшно раздражены, и сегодня Гартманъ играетъ ва-банкъ. Удержите вашего супруга!
При этомъ предостереженіи молодая женщина поблѣднѣла; оно слишкомъ хорошо подтверждало ея собственныя опасенія, но она собрала всѣ свои силы — спокойствіе Артура повидимому отчасти перешло и къ ней.
— Мой мужъ объяснилъ мнѣ, что ему необходимо сдѣлать эту попытку, твердо возразила она, — я не хочу, чтобы онъ могъ сказать, что я слезами и жалобами удержала его отъ того, что онъ считаетъ своимъ долгомъ. Пусть идетъ!
Артуръ до сихъ поръ крѣпко держалъ ея руку; онъ поблагодарилъ ее однимъ взглядомъ.
— Вотъ, господа, берите примѣръ мужества съ мой жены! Вѣдь ей слѣдовало бы всѣхъ больше бояться. Повторяю вамъ, попытку надо сдѣлать! Велите отворить главную дверь.
— Мы всѣ пойдемъ съ вами! воскликнулъ оберъ-инженерѣ. — Не бойтесь, милостивая государыня, я ни на шагъ не отойду отъ вашего супруга.
Артуръ спокойно по рѣшительно отстранилъ его. — Благодарю васъ, но останетесь здѣсь, точно такъ же и всѣ остальные господа… я пойду одинъ. Въ подобныхъ случаяхъ много значитъ, если одинъ можетъ считать себя безопаснымъ передъ толпой. Появленіе всѣхъ васъ можетъ быть принято за вызовъ. Будьте только готовы, если бы дошло до того, обезпечить мнѣ прикрытіе для возвращенія домой! Прощай, Евгенія!
Онъ ушелъ. Оберъ-инженеръ и еще нѣкоторые изъ служащихъ проводили его до лѣстницы. Никто больше не пробовалъ его удерживать; всѣ понимали, что его вліяніе тамъ оставалось единственнымъ средствомъ отразить опасность, а выдержать ее здѣсь въ домѣ еще нѣсколько часовъ было бы весьма трудно, даже можетъ быть и совсѣмъ невозможно.
Евгенія побѣжала къ окну. Она не видала, какъ и всѣ прочіе съ напряженнымъ страхомъ тѣснились къ окнамъ, не слышала замѣчаній, которыми перекидывались директоръ и Шефферъ, стоявшіе позади ее: она видѣла одну дико возбужденную толпу, которая, тѣсно сжавшись голова къ головѣ, нахлынула на домъ и съ яростными криками требовала освобожденія арестованныхъ, — толпу, куда хотѣлъ броситься ея мужъ, и гдѣ въ слѣдующую минуту можетъ быть жизнь его будетъ въ опасности. Желѣзная рѣшетка, сдѣланная безъ сомнѣнія больше для красоты чѣмъ для защиты, уже уступила напору; она лежала сломаная на землѣ. Дорогіе, такъ тщательно содержавшіеся цвѣтники и аллеи, истоптанные сотнями грубыхъ ногъ, превратились въ безпорядочный хаосъ земли, горшечныхъ черепковъ и вырванныхъ съ корнями кустарниковъ. Передовые ряды уже достигли до террасы, слѣдовательно пробрались къ самому дому; уже поднялось нѣсколько кулаковъ вооруженныхъ камнями, готовыми полетѣть въ окна. Крики, угрозы, всевозможные возгласы дико перемѣшивались другъ съ другомъ; неистовый шумъ увеличивался съ каждой минутой и переходилъ по временамъ въ стоявшій нѣсколько секундъ въ воздухѣ ревъ, не имѣвшій въ себѣ, казалось, ничего человѣческаго.
Вдругъ настала глубокая, мертвая тишина! Шумъ прекратился мгновенно, словно какое всемогущее слово свыше повелѣло ему смолкнуть; разъяренныя группы пріостановились, отхлынули назадъ, точно вдругъ натолкнулись на препятствіе; всѣ глаза, всѣ лица обернулись по одному направленію… входная дверь была отворена и на террасу входилъ молодой хозяинъ.
Тишина продолжалась всего нѣсколько секундъ; затѣмъ минутный столбнякъ уступилъ мѣсто новому порыву ярости, еще страшнѣйшему чѣмъ первый, и теперь у него была видимая цѣль въ глазахъ. Всѣ эти бѣшеные крики, всѣ эти искаженныя яростью лица и грозно поднятыя руки, угрожавшія прежде дому и укрывавшимся въ немъ людямъ, теперь обратились на одного человѣка: это былъ хозяинъ, владѣлецъ завода, — и чего отецъ его со всѣмъ своимъ геніемъ, со всѣмъ своимъ терпѣливымъ упорствомъ и деспотическимъ произволомъ, не могъ добиться въ десятки лѣтъ, того достигъ сынъ въ нѣсколько недѣль — безусловнаго авторитета своей личности; онъ дѣйствовалъ даже теперь, когда всѣ бразды порядка были ослаблены. Онъ спокойно далъ бурѣ излить всю свою ярость; гордо выпрямивъ стройный станъ, твердо устремивъ ясный взглядъ своихъ большихъ глазъ на толпу, гдѣ каждый превосходилъ его силой, — безъ всякой защиты противъ нея, кромѣ этого авторитета, стоялъ онъ одинокій и безоружный противъ этой разъяренной толпы; но онъ стоялъ съ такимъ видомъ, какъ будто грозныя волны возмущенія должны были разбиться объ него.
И онѣ дѣйствительно разбились. Гвалтъ сталъ понемногу затихать; сначала онъ перешелъ въ крики, потомъ въ глухой гулъ; наконецъ и тотъ улегся, — и вотъ раздался голосъ Беркова, сперва еще не внятно, заглушаемый шумнымъ волненіемъ вокругъ него и часто прерываемый совсѣмъ взрывами криковъ, снова вспыхивавшихъ тамъ и сямъ въ толпѣ: но они безсильно утихали, наконецъ замолкли совершенно — и слышенъ былъ только голосъ молодаго хозяина, который ясно, громко и отчетливо царилъ надъ толпой, явственно доходя до самыхъ послѣднихъ рядовъ.
— Слава Богу! пробормоталъ Шефферъ, вытирая платкомъ мокрый лобъ, — теперь онъ затянулъ поводья. Они еще фыркаютъ и становятся на дыбы, но ужъ слушаются! посмотрите-ка, сударыня, какъ волненіе-то успокоивается, какъ всѣ понемногу отступаютъ. Посмотрите, они ужъ освобождаютъ террассу… вотъ и камни повалились на земь. Только бы Господь удержалъ гдѣ нибудь подальше Гартмана — тогда опасность миновала.
Онъ не зналъ, съ какимъ смертельнымъ страхомъ повторяла Евгенія въ своемъ сердцѣ его пожеланіе. До сихъ поръ она все еще не видала въ толпѣ одной страшной фигуры, а пока ее не было видно — мужество еще не покидало ея. Она еще надѣялась и была спокойна, спокойна за Артура; — но скоро пришлись проститься со спокойствіемъ и надеждой. Привлекла ли его къ этому мѣсту внезапная тишина, наступившая въ толпѣ, которую онъ съ намѣреніемъ разжегъ изо всѣхъ силъ, или влекло его предчувствіе рѣшительной минуты. — вдругъ у рѣшетки парка какъ изъ земли выросъ Ульрихъ Гартманъ, и одного взгляда было ему достаточно чтобы попятъ положеніе дѣлъ…
— Ахъ вы трусы! загремѣлъ онъ на своихъ товарищей, прокладывая, въ сопровожденіи Лоренца и штейгера Вильмса, путь сквозь густую толпу. — Ужъ я предчувствовалъ, что вы опять поддадитесь въ его сѣти, пока мы тутъ разыскиваемъ: куда они подѣвали нашихъ. Мы таки узнали! Вонъ тамъ въ нравомъ флигелѣ, въ подвалѣ, какъ разъ подъ большой залой. Приступать туда! Бейте зеркальныя стекла, такъ не нужно будетъ и ломать двери.
Никто еще не слушался приказанія, но оно не осталось совсѣмъ безъ послѣдствій. Нѣтъ ничего болѣе непостояннаго, болѣе лишеннаго воли, какъ возбужденныя массы; онѣ привыкли, чтобы ими руководила воля и энергія одного человѣка. Во всей предъидущей свалкѣ не было опредѣленнаго плана, осязательной цѣли, неизвѣстно было куда именно направить приступъ: недоставало глаза и руки вождя. Теперь онъ былъ на лицо, и въ ту минуту какъ рука его снова схватила поводья — волненіе получило опредѣленное направленіе. Теперь знали, гдѣ находятся арестованные: узнали дорогу къ нимъ… это вновь пробудило миновавшую было опасность.
Ульрихъ, правда, не особенно заботился въ эту минуту, слушаются ли его приказаній. Онъ пробился до террасы и стоялъ теперь лицомъ къ лицу съ молодымъ хозяиномъ, со всой гордостью и упрямствомъ своей неукротимой натуры. Его коллосальная фигура цѣлой головой превышала всѣхъ остальныхъ. Это былъ по природѣ вождь народныхъ массъ, дикая энергія, деспотическая воля котораго увлекала ихъ къ слѣпому повиновенію, и который, несмотря на все что произошло и что быть можетъ еще произойдетъ, въ эту минуту былъ все таки неограниченный властелинъ толпы. Побѣда, одержанная Артуромъ, становилась весьма сомнительной, если не совсѣмъ уничтоженной однимъ появленіемъ этого человѣка, личность котораго производила но меньшей мѣрѣ такое же могущественное дѣйствіе, какъ его собственная.
— Гдѣ наши товарищи? угрожающимъ тономъ спросилъ Гартманъ, еще ближе придвигаясь къ Артуру. — Мы требуемъ чтобы ихъ выпустили, сію минуту! Мы не потерпимъ насилія надъ своими!
— А я не потерплю, чтобы портили мои машины! съ холоднымъ спокойствіемъ прервалъ его Артуръ. — Я велѣлъ взять этихъ людей, хотя они были лишь орудіемъ въ чужихъ рукахъ. Кто велѣлъ испортить машины?
Глаза Ульриха страшно сверкнули, но онъ торжествовалъ: онъ предвидѣлъ эту твердость, и заранѣе построилъ на этомъ свой планъ. Разумѣется онъ не нуждался въ предлогѣ къ нападенію, онъ и безъ того рѣшился во что бы то ни стало выместить свою ненависть; но предлогъ необходимъ былъ для его приверженцевъ, которые уже колебались и готовы были покинуть его знамя; нужно было было вновь подстрекнуть нерѣшительныхъ. — а противникъ его былъ настолько смѣлъ и гордъ, чтобы дать ему поводъ къ этому.
— Я не обязанъ давать вамъ отчета! насмѣшливо воскликнулъ Гартманъ, — вообще я не позволю допрашивать себя этимъ начальническимъ тономъ. Повторяю вамъ: выпустите арестованныхъ! Всѣ рудокопы требуютъ этого, или…. взглядъ его дополнилъ угрозу.
— Они останутся подъ арестомъ! непоколебимо объявилъ Артуръ, — и вы, Гартманъ, вообще, не имѣете права говорить отъ лица всѣхъ рудокоповъ: уже больше половины отстало отъ васъ. Мнѣ нечего больше съ вами говорить!
— Но я за то поговорю съ вами! внѣ себя воскликнулъ Ульрихъ. Къ нашимъ товарищамъ! обратился онъ къ бушующей толпѣ, --долой все что попадется вамъ на пути! Впередъ!
Онъ хотѣлъ первымъ броситься на Беркова и подать этимъ сигналъ къ аттакѣ, но прежде чѣмъ можно было рѣшить: послушаетъ ли его толпа или откажетъ ему въ повиновеніи, — раздался необычайный гулъ; все кругомъ задрожало, Ульрихъ въ ужасѣ приостановилъ свой бѣшенный порывъ, а всѣ остальные, затаивъ дыханіе, напряженно прислушивались. Это былъ точно далекій глухой ударъ, какъ бы выходившій изъ глубины земли и сопровождаемый продолжавшимся нѣсколько секундъ подземнымъ раскатомъ; затѣмъ наступила гробовая тишина: сотни помертвѣлыхъ отъ страха лицъ обратились къ заводу.
— Господи! это изъ шахтъ: тамъ случилось что нибудь! вскрикнулъ Лоренцъ.
— Это взрывъ! разразился голосъ оберъ-инженера, который въ теченіи послѣднихъ критическихъ минутъ уже стоялъ въ нижнихъ сѣняхъ, во главѣ молодыхъ служащихъ и всѣхъ людей какими можно было располагать, наготовѣ выйдти на потощь патрону. — Въ шахтахъ случилось несчастіе, господинъ Берковъ! Намъ надо поспѣшить туда!
Всѣ казалось окаменѣли отъ страха, никто не шевельнулся; положеніе было дѣйствительно ужасное. Именно въ ту минуту, когда одна партія готовилась броситься на другую чтобы погубить другъ друга, — другая гибель постигла ихъ братьевъ въ глубинѣ земли, и повелительно звала ихъ отъ аттаки къ спасенію. Артуръ опомнился прежде всѣхъ.
— Къ шахтамъ! скомандовалъ онъ своимъ служащимъ, которые выбѣжали изъ дома и окружили его; отъ самъ подалъ имъ примѣръ и первый поспѣшно направился къ заводу.
— Къ шахтамъ! тоже закричалъ громовымъ голосомъ Ульрихъ рудокопамъ; но приказаніе было излишне: уже вся масса съ бѣшеной скоростью ринулась по тому же направленію, съ своимъ вожакомъ во главѣ, — онъ и Берковъ бѣжали впереди всѣхъ, и почти одновременно достигли завода.
Тамъ снаружи еще ничего нельзя было заключить о дѣйствіи разрушительныхъ элементовъ; одинъ густой столбъ дыма, вырывавшійся изъ шахтъ, возвѣщалъ о случившемся, — но онъ говорилъ довольно краснорѣчиво. Менѣе чѣмъ въ десять минуть вся окружность шахтъ наполнилась людьми, нѣмой испугъ которыхъ перешелъ теперь въ громкіе крики страха, ужаса, отчаянія Всегда есть нѣчто потрясающее и вмѣстѣ съ тѣмъ возвышенное въ такомъ большомъ несчастіи, исходящемъ не отъ человѣческой руки; оно почти всегда облагораживаетъ человѣческую натуру и очищаетъ ее отъ искажающихъ и омрачающихъ ее дурныхъ страстей. Поворотъ въ общемъ настроеніи совершился такъ внезапно и такъ быстро, что казалось это была уже не та самая толпа — всего за нѣсколько минутъ бушевавшая передъ домомъ, съ яростью грозя разореніемъ, можетъ быть убійствомъ, за то что не хотѣли исполнить ея дикихъ требованій. Споры, вражда, давно питаемая ненависть, все заглушено было одной мыслью: спасти товарищей; эта мысль воодушевила всѣхъ: рудокопы, служащіе, друзья и недруги, все тѣснилось впередъ, а главные-то зачинщики именно и были впереди всѣхъ. Еще часъ тому назадъ они грозили своимъ товарищамъ, намѣревались напасть на нихъ и переколотили бы ихъ, если-бы не велъ партію самъ отецъ ихъ вожака, — а теперь, когда эти самые товарищи можетъ быть боролись со смертью, теперь каждый изъ нихъ пожертвовалъ бы своей собственной жизнью, чтобы подать имъ помощь.
— Назадъ! повелительно закричалъ Артуръ неистово и безъ всякаго плана бросившейся толпѣ. — Вы еще пока не можете помочь. Вы только мѣшаете служащимъ. Сначала надо узнать, откуда и какимъ образомъ попасть внизъ. Пропустите инженеровъ!
— Пропустите инженеровъ! повторили въ переднихъ рядахъ: крикъ пошелъ дальше и дальше — и въ плотно скученной массѣ тотчасъ же открылся проходъ для оберъ-инженера, уже подоспѣвшаго сюда съ противуположнаго конца.
— Съ той стороны нѣтъ ни малѣйшей возможности проникнуть туда, сказалъ оберъ-инженеръ Артуру, показывая по направленію къ нижней шахтѣ, находившейся въ связи съ верхней, изъ отверстія которой валили густые столбы дыма. — Мы даже не осмѣлились ни на какую попытку съ этой стороны, потому что въ этомъ адскомъ дымѣ не могутъ дышать никакія человѣческія легкія. Гартманъ отважился было, но съ первыхъ же шаговъ чуть не задохся и вернулся назадъ, — да еще насилу могъ вытащить оттуда Лоренца, который послѣдовалъ за нимъ, но у самаго входа такъ и упалъ безъ чувствъ. Вся надежда еще на верхній рудоемный ларь, можетъ быть они спаслись тамъ. Пустите въ ходъ машину! Надо туда спуститься.
Машинистъ, къ которому были обращены послѣднія слова, стоялъ блѣдный и разстроенный, не шевелясь для исполненія приказа.
— Машина не дѣйствуетъ! робко сообщилъ онъ, — вотъ ужъ съ часъ. Я хотѣлъ дать знать объ этомъ, потому что вѣдь всѣ господа были тамъ въ домѣ… но мой посланный не могъ пробраться сквозь свалку, — и я подумалъ, что въ худшемъ случаѣ вѣдь рабочимъ остается еще выходъ черезъ нижнюю шахту. Мы ужъ сколько времени напрасно бьемся съ машиной; она не трогается съ мѣста, да и конецъ.
— Силы небесныя! этого только недоставало, воскликнулъ оберъ-инженеръ, бросаясь къ машинѣ.
— А форшахта? торопливо обратился Артуръ къ директору: — нельзя ли тамъ спуститься?
Директоръ покачалъ головой. — Въ форшахту нельзя попасть съ сегодняшнего утра. Вѣдь вы знаете, г. Берковъ, что Гартманъ велѣлъ разрушить всѣ верхнія лѣстницы, потому что ему во что бы то ни стало хотѣлось воспрепятствовать спуску въ шахты. Это ему не удалось: люди спустились въ рудоемномъ ларѣ — и въ настоящую минуту это единственный путь въ глубину.
Тутъ появился и Ульрихъ съ Вильмсомъ и многими другими изъ своихъ обычныхъ спутниковъ. Тамъ внизу ничего не подѣлаешь! закричалъ онъ товарищамъ, пробиваясь сквозь ихъ ряды, — мы только напрасно будемъ рисковать своей жизнью, а она нужна намъ для спасенія товарищей. Нельзя ли попробовать чего здѣсь на верху? Отчего машина не пущена въ ходъ? Надо спуститься съ рудоемнымъ ларемъ.
Онъ порывисто бросился къ машинѣ — и вдругъ очутился передъ молодымъ хозяиномъ, мрачно шедшимъ къ нему навстрѣчу.
— Машина не дѣйствуетъ, сказалъ онъ громко и рѣзко, уже около часу, а несчастіе случилось всего десять минутъ тому назадъ. Это не стоитъ въ связи одно съ другимъ, но именно часъ тому назадъ мы арестовали вашихъ агентовъ. Что они тамъ надѣлали, Гартманъ?
Ульрихъ отшатнулся назадъ, словно его ударили. — Я отмѣнилъ это, воскликнулъ онъ, — въ ту минуту, когда мой отецъ былъ тамъ внизу и другіе спустились за нимъ. Я шелъ самъ чтобы ихъ остановить… но они ужъ сдѣлали это. Я не хотѣлъ этого; клянусь Богомъ, не хотѣлъ!..
Артуръ отвернулся отъ него и обратился къ одному изъ инженеровъ, выходившему изъ машиннаго зданія. — Ну, какъ тамъ? торопливо спросилъ онъ.
Инженеръ пожалъ плечами. — Машина не повинуется. Мы еще не добились, отъ чего это происходитъ, — но навѣрно не отъ взрыва; онъ произошелъ часомъ позже и машинныя зданія нисколько не повреждены имъ. Поврежденіе сдѣлано чьими нибудь руками: сегодня утромъ, не смотря на немедленное изслѣдованіе, — мы что нибудь да проглядѣли. Если не посчастливится снова пустить въ ходъ машину, то скорый доступъ въ глубину невозможенъ — и несчастные тамъ внизу безвозвратно погибли, въ томъ числѣ и шихтмейстеръ Гартманъ.
При послѣднихъ словахъ онъ возвысилъ голосъ и взглянулъ на Ульриха, который, блѣдный какъ смерть, безмолвно и неподвижно стоялъ тутъ; но при этомъ взлядѣ онъ вздрогнулъ и сильно рванулся впередъ. Артуръ загородилъ ему дорогу.
— Куда?
— Я хочу идти наверхъ, судорожно проговорилъ молодой штейгеръ, — я долженъ помочь. Пропустите меня, господинъ Берковъ! Я долженъ помочь, говорю вамъ.
— Вы не можете помочь, съ горечью перебилъ его Артуръ. — Тутъ ничего не сдѣлать одними руками! Сломать и удесятерить опасность — вы могли. Исправить вашу работу — предоставьте служащимъ! Они одни могутъ дать намъ возможность спасти погибшихъ. Чтобы никто не осмѣливался мѣшать имъ! Г. директоръ, велите запереть машинное заведеніе, а вы, г. Вильбергъ, сію минуту приведите сюда арестованныхъ! Они должны же знать, что они тамъ натворили. Можетъ быть они дадутъ какое нибудь указаніе инженерамъ. Поскорѣе!
Вильбергъ повиновался, директоръ также поторопился привести въ исполненіе указанныя мѣры. Онъ не встрѣтилъ къ этому ни малѣйшаго препятствія. Толпа знала, что теперь все зависитъ отъ распорядительности служащихъ; она повиновалась безпрекословно. Всѣ чувствовали, какъ справедливы были слова Артура, брошенныя имъ разъ въ отвѣтъ на упорныя требованія ихъ вождя. — «Попробуйте обойтись безъ ненавистнаго вамъ элемента, который направляетъ ваши руки, двигаетъ ваши машины, даетъ душу вашей работѣ»! Тутъ были сотни рукъ, сотни силъ готовыхъ къ помощи, — и никто не могъ протянуть руки, никто не умѣлъ примѣнить этой силы. Вся власть, вся надежда на спасеніе заключалась въ рукахъ немногихъ; тутъ они только могли дать смыслъ всему и быть-можетъ подать еще помощь, тамъ гдѣ толпа вмѣстѣ съ ея вождемъ ничего не могли сдѣлать, развѣ лишь кинуться сломя голову на вѣрную смерть. На ненавистныхъ господъ, которыхъ такъ часто осыпали ругательствами, теперь были устремлены всѣ взгляды на нихъ; чуть появился который нибудь изъ нихъ, тотчасъ же всѣ тѣснились вокругъ него; всякій готовъ былъ во что бы то ни стало охранять ихъ работу, еслибы встрѣтилась въ этомъ необходимость.
Минута за минутой проходила въ мучительномъ, тревожномъ ожиданіи. Вильбергь давно вернулся съ тремя арестованными, что были заперты тамъ въ одномъ изъ подваловъ Узнавъ о случившемся, они такъ же побѣжали безъ памяти, чтобы точно такъ же какъ и другіе въ безпомощномъ отчаяніи бросаться безцѣльно изъ стороны въ сторону. Они уже были не нужны; причина остановки машины была найдена. Поврежденіе оказалось незначительнымъ и довольно легко поправимымъ. Инженеры, подъ руководствомъ своего начальника, напрягали съ этой цѣлью всѣ свои силы, а наверху организовался планъ спасенія и дѣлались необходимыя распоряженія. Между тѣмъ новыя попытки проникнуть въ шахты съ другой стороны — ни къ чему не приводили. Опасность разомъ затянула ослабшія было бразды дисциплины. Все повиновалось, да еще лучше и скорѣе чѣмъ когда бы то ни было до раздора.
Но энергичнѣе всѣхъ дѣйствовалъ самъ хозяинъ. Его глазъ, его голосъ, были повсюду; вездѣ онъ умѣлъ появиться во время, всѣхъ онъ умѣлъ воодушевить. Артуръ почти вовсе не обладалъ никакими свѣденіями и опытностью, которыя бы могли служить ему теперь; молодаго наслѣдника воспитывали въ полнѣйшемъ невѣденіи самыхъ необходимыхъ для него вещей; но онъ обладалъ однимъ, что не дается никакой наукой, — способностью повелѣвать, а это-то и нужно было теперь, когда единственный энергическій человѣкъ между служащими, оберъ-инженеръ, былъ занятъ у машинъ, — а директоръ и всѣ прочіе, ошеломленные быстрой перемѣной обстоятельствъ и самой катастрофой, не смотря на свои познанія, опытность и способности, совершенно потеряли голову. Артуръ возвратилъ имъ присутствіе духа; однимъ взглядомъ онъ каждому назначалъ его настоящее мѣсто и побуждалъ ихъ дѣлать тамъ все, на что только вообще каждый былъ способенъ; его энергія возбуждала и одушевляла всѣхъ. Характеръ молодаго хозяина, такъ долго остававшійся непонятнымъ окружающимъ и ему самому, никогда еще не высказывался такимъ блестящимъ образомъ, какъ въ эти трудныя минуты.
Наконецъ раздался скрипъ и тяжелое шуршанье; машина двинулась; потомъ, захрипѣвъ и застонавъ, она пошла, сначала съ толчками и съ остановками, потомъ съ правильными промежутками; машина поднималась и опускалась съ прежнимъ послушаніемъ. Оберъ-инженеръ подошелъ къ Беркову; но лицо его не посвѣтлѣло.
— Машина дѣйствуетъ, серіозно сказалъ онъ; — но я боюсь, что уже слишкомъ поздно или слишкомъ еще рано спускаться. Чадъ прорывается и здѣсь; должно быть пары проникли дальше. Надо подождать.
Артуръ сдѣлалъ сильное движеніе. — Подождать? Мы ужъ ждемъ цѣлый часъ, ихъ жизнь виситъ на волоскѣ, тутъ дорога каждая минута. Вы считаете невозможнымъ пройти черезъ рудоемный шахтъ?
— Можетъ быть оно и возможно; кажется оттуда валитъ только паръ; но кто захочетъ теперь спуститься, тотъ навѣрное рискуетъ жизнію. Я бы не рѣшился на это.
— А я рѣшаюсь! раздался съ мрачной твердостью голосъ Ульриха. Въ ту минуту какъ машина начала дѣйствовать, онъ съ силой протискался впередъ и стоялъ теперь у рудоемнаго ларя.
— Я спускаюсь! повторилъ онъ, — но одинъ человѣкъ тамъ внизу ничего не значитъ. Мнѣ нужны помощники. Кто идетъ со мной?
Никто не отвѣчалъ; каждый повидимому содрогался отъ ужаса при мысли о томъ, какъ храбрецовъ, пытавшихся проникнуть внизъ другими ходами, отбрасывало назадъ и валило земь. Лоренцъ еще лежалъ безъ чувствъ отъ смѣлой попытки, которая его болѣе сильному товарищу прошла даромъ; но ни у кого не хватало смѣлости слѣдовать теперь за этимъ товарищемъ туда, откуда возвратный путь казался почти невозможнымъ.
— Никто? спросилъ Ульрихъ послѣ короткой паузы. — Хорошо, такъ и я спускаюсь одинъ! Давайте сигналъ!
Онъ прыгнулъ въ ящикъ; но вдругъ тонкая бѣлая рука легла на его закоптѣлый край, и звучный голосъ твердо произнесъ: — Подождите, Гартманъ! Я спущусь съ вами.
Крикъ отчаянія вырвался изъ груди всѣхъ присутствовавшихъ тутъ служащихъ, когда они услышали это рѣшеніе; со всѣхъ сторонъ поднялась шумная оппозиція.
— Богъ съ вами, г. Берковъ! Вы безполезно жертвуете вашей жизнью. Вы ничего не поможете!.. такъ на всѣ лады перебивали другъ друга тревожныя восклицанія.
Артуръ выпрямился; могущественное сознаніе, что онъ господинъ и повелитель, съ неотразимой силой свѣтилось въ его глазахъ.
— Я дѣлаю это не для помощи, а для примѣра. Если я спущусь, за мной послѣдуютъ всѣ. Обезпечьте намъ по мѣрѣ возможности спасеніе здѣсь наверху, г. оберъ-инженеръ; директоръ пусть заботится о порядкѣ вокругъ завода. Въ настоящую минуту я ничего не могу сдѣлать, кромѣ того что вдохну мужество людямъ, — и это я намѣренъ сдѣлать.
— Но не одинъ и не съ Гартманомъ, восклинулъ оберъ-инженеръ, почти оттаскивая его назадъ. — Берегитесь, господинъ Берковъ! Эта та же машина и тотъ же спутникъ, что были смертельны для вашего отца… и вамъ можетъ угрожать тамъ въ глубинѣ нѣчто другое кромѣ взбунтовавшихся паровъ.
Въ первый еще разъ это обвиненіе высказывалось вслухъ передъ всѣми свидѣтелями, — и хотя никто не осмѣлился присоединить къ нему своего голоса, но лица всѣхъ выражали, что оно толпѣ всѣми раздѣляется. Ульрихъ стоялъ на своемъ мѣстѣ не шевелясь, не произнося ни слова; онъ не противорѣчилъ и не защищался; лишь глаза его пристально и неподвижно были устремлены на молодаго хозяина, словно онъ только изъ его устъ ждалъ себѣ оправданія или приговора.
Глаза Артура встрѣтились съ его взглядомъ… на одинъ мигъ всего; затѣмъ онъ вырвался изъ сильныхъ рукъ, удерживавшихъ его.
— Тамъ въ глубинѣ больше сотни людей погибнутъ, если мы мы не доставимъ имъ помощи, — и я думаю, тамъ ничья рука не подымется иначе какъ для спасенія. Дайте сигналъ! Вашу руку, Гартманъ, помогите мнѣ!
Съ судорожнымъ движеніемъ протянулъ Ульрихъ руку, чтобы оказать требуемую помощь. Въ слѣдующую минуту Артуръ уже стоялъ подлѣ него.
— Какъ скоро мы благополучно спустимся внизъ, посылайте всѣхъ кто только можетъ и хочетъ за нами слѣдовать. Богъ въ помощь!
— Богъ въ помощь! глухо, но съ такой же твердостью, повторилъ Ульрихъ. Страшно, почти мистически-мрачно звучалъ этотъ привѣтъ, который оба эти человѣка посылали въ поглащавшую ихъ глубину. Машину пустили и рудоемный ларь сталъ медленно опускаться. Стоявшіе наверху еще видѣли, какъ молодой хозяинъ, у котораго отъ непривычнаго движенія закружилась голова и захватило дыханіе отъ дыма, къ счастію выходившаго довольно слабо, — пошатнулся въ сторону, и какъ Гартманъ проворно удержалъ его своей сильной рукой… Затѣмъ оба исчезли въ дымящейся мглѣ.
Артуръ былъ правъ; его примѣръ рѣшилъ все, между тѣмъ какъ примѣръ Ульриха оставался безъ дѣйствія. Всѣ привыкли видѣть, какъ штейгеръ Гартманъ безумно рисковалъ жизнію въ незначительныхъ случаяхъ и всегда оставался цѣлъ и невредимъ; у товарищей создалось даже нѣчто въ родѣ суевѣрнаго убѣжденія, что его не беретъ никакая опасность. Онъ сдѣлалъ форшахтъ непроходимымъ; онъ, вслѣдствіе покушенія на машины, замедлилъ помощь болѣе чѣмъ на цѣлый часъ; въ числѣ другихъ тамъ внизу былъ его отецъ, можетъ статься онъ погибъ изъ за него… Чтожъ послѣ этого удивительнаго что онъ не колеблясь бросился на отважное дѣло? Весьма понятно, никто не хотѣлъ раздѣлить съ нимъ опасности. Но все устремилось въ шахты, когда подалъ примѣръ самъ хозяинъ, избалованный, важный господинъ, никогда не ступавшій въ шахты, когда онѣ сравнительно говоря были безопасны, и спускавшійся туда теперь, когда они грозили смертью. Первыми вызвались три рудокопа, пойманные утромъ въ покушеніи на машины; они спустились подъ руководствомъ одного изъ инженеровъ. За ними стали вызываться новые и новые помощники. Не нужно было ни вызывать ни подстрекать ихъ къ этому. Скоро оберъ-инженеру пришлось отсылать прочь толпившихся къ входу, такъ какъ только часть людей можно было допустить къ спасительнымъ работамъ.
Проходилъ часъ за часомъ; солнце давно достигло полуденной высоты, давно успѣло оставить ее, — а все еще тамъ, въ глубокихъ нѣдрахъ земли, человѣческій умъ и человѣческая воля боролись съ мятежными силами природы, чтобы вырвать у нихъ ихъ жертвы. Это была борьба, ужаснѣе всякаго боя когда либо рѣшеннаго оружіемъ при дневномъ свѣтѣ: тутъ каждый вершокъ земли долженъ былъ быть завоеванъ, каждый шагъ силой отнятъ у смерти, чтобы чуть-чуть подвинуться впередъ; но все-таки впередъ проникали — и казалось неслыханныя усилія должны были получить и безпримѣрную награду. Уже начинали приходить въ соприкосновеніе съ погибшими; надѣялись ихъ спасти, потому что они были живы — если не всѣ, то одна часть навѣрное. Счастливая случайность — находка двухъ фонарей, потерянныхъ или брошенныхъ въ поспѣшномъ бѣгствѣ, — навела на настоящій слѣдъ. Взрывъ повидимому лишь частію коснулся верхней шахты, и рудокопы кажется во время успѣли укрыться въ одну изъ безопасныхъ боковыхъ штоленъ, гдѣ пары не доходили до нихъ, но гдѣ они были завалены частію обрушившагося передняго штрека и отрѣзаны отъ всѣхъ выходовъ. Все дѣло заключалось въ томъ, чтобы дорыться до нихъ, такимъ путемъ, гдѣ спасающимъ была бы хоть какая нибудь возможность дышать; всѣ силы теперь были напряжены на исполненіе быстро но обдуманно составленнаго плана.
— Хоть бы на нихъ лежалъ весь земной шаръ, мы должны пробиться къ нимъ! воскликнулъ Ульрихъ, когда напали на первый слѣдъ, — и это сдѣлалось паролемъ, который каждой внутренно повторялъ про себя. И ни одинъ не отступилъ назадъ; ни одинъ, куда бы его не ставили, не уклонялся отъ опаснаго долга. Но у многихъ рвеніе превосходило силы; то того, то другаго, измученнаго и почти лишеннаго сознанія, приходилось отсылать назадъ, чтобы напрасно не увеличивать числа жертвъ. Двоихъ только ничто не смущало, ничто не утомляло: Ульриха Гартмана съ его желѣзнымъ тѣломъ и Артура Беркова съ его желѣзной волей; она кажется дала сегодня этому изнѣженному человѣку, съ его деликатнымъ сложеніемъ, словно стальные нервы, и позволяла ему переносить такую обстановку и опасности, передъ которыми спасовали люди несравненно сильнѣе его. Эти двое выдержали; бокъ о бокъ пробивались они впередъ, всегда впереди всѣхъ, всюду первые. Гдѣ исполинская сила Ульриха творила почти невѣроятныя вещи и одолѣвала препятствія, казавшіяся непобѣдимыми для человѣческихъ рукъ, — тамъ «господину» было достаточно уже одного того, что онъ стоитъ во главѣ дѣла, — вообще, того только, что онъ тутъ. Дѣйствительно, онъ не могъ дѣлать ничего больше какъ вдохновлять рабочихъ, — но онъ этимъ подвигалъ дѣло гораздо болѣе, нежели могъ бы сдѣлать это работая руками. Уже три раза болѣе свѣдующіе товарищи отдергивали его назадъ, когда онъ, не будучи знакомъ съ опасностями шахтъ, слишкомъ неосторожно заходилъ впередъ; уже не разъ инженеры упрашивали его вернуться. Теперь было достаточно людей для работы и спеціалистовъ для руководства ими. Артуръ всякій разъ рѣшительно отвергалъ эти просьбы. Онъ сознавалъ, какое значеніе имѣло его пребываніе между этими людьми, бросившимися къ спасенію среди разгара мятежа и бунта. Всѣ они взирали на своего хозяина, который съ тѣхъ поръ какъ получилъ наслѣдство постоянно былъ противъ нихъ, а сегодня въ первый разъ — вмѣстѣ съ ними въ горькой бѣдѣ, — который какъ послѣдній изъ нихъ подвергаетъ свою жизнь опасности, — который какъ и они же оставилъ тамъ дома въ смертельномъ страхѣ молодую жену. Въ эти часы общей работы и опасности было наконецъ пріобрѣтено то, въ чемъ сыну и наслѣднику Беркова такъ упорно отказывали, — довѣріе. Тамъ, въ горной глубинѣ, во мракѣ шахтъ была погребена старая ненависть и старые раздоры; тамъ кончилась вражда. Артуръ понималъ, что все это имѣетъ для него большее значеніе, чѣмъ просто смѣлый поступокъ, на который бы отважился и всякій другой на его мѣстѣ, — зналъ, что если онъ вытерпитъ до конца, то завоюетъ этимъ будущность своего завода и свою собственную. Ради этого покидалъ онъ тамъ Евгенію въ такомъ страхѣ и оставался въ шахтахъ.
Такимъ образомъ дѣло подвигалось впередъ съ неутомимой энергіей и упорной настойчивостью; проникали впередъ медленно, шагъ за шагомъ, но пробивались таки впередъ, — и наконецъ коварныя подземныя силы покорились человѣку, который силой своей воли пробилъ себѣ въ мрачной глубинѣ путь къ своимъ братьямъ. Когда на небѣ солнце клонилось къ закату, путь былъ найденъ, спасенныхъ подымали на дневной свѣтъ, — въ самомъ, правда, жалкомъ видѣ, почти оцѣпенѣлыхъ отъ ужаса, но все-таки еще живыхъ; за ними слѣдовали, такъ же изнемогшіе до смерти, ихъ спасители. Пошедшіе первыми на смѣлое дѣло, хозяинъ и Гартманъ были послѣдними на обратномъ пути; они до тѣхъ поръ не хотѣли оставить своего мѣста, пока всѣ до послѣдняго не будутъ въ безопасности.
— Не знаю, что это значитъ, что г. Берковъ и Гартманъ все еще медлятъ тамъ внизу, съ безпокойствомъ сказалъ оберъ-инженеръ окружавшимъ его должностнымъ лицамъ. — Вѣдь они ужъ были у выхода, когда поднимали послѣднихъ людей. Гартманъ кажется слишкомъ хорошо знакомъ съ опасностями шахты, чтобы оставаться тамъ хоть на одну минуту болѣе, нежели требуетъ необходимость. Рудоемный ларь все еще ждетъ тамъ внизу; они не подаютъ сигнала, не отвѣчаютъ ни на одинъ изъ нашихъ сигналовъ… что бы это значило?
— Только бы въ послѣднюю минуту не случалось еще какого несчастія! со страхомъ сказалъ Вильбергъ. — Мнѣ передъ этимъ послышалось что-то странное въ шахтѣ, именно когда подымались послѣдніе люди. Разстояніе слишкомъ велико и шумъ машины слишкомъ силенъ, чтобы я могъ разслышать это явственно, но вся земля потряслась… Не обвалилось ли тамъ еще что нибудь?
— Боже мой, вѣдь можетъ быть вы правы! вскрикнулъ оберъ-инженеръ. — Подайте еще изо всей силы сигналы! Если и на нихъ не будетъ отвѣта, то намъ опять надо спуститься и посмотрѣть, что тамъ случилось!
Но прежде чѣмъ онъ или другіе успѣли привести въ исполненіе это рѣшеніе — снизу быстро и сильно былъ поданъ сигналъ для подъема. Стоявшіе наверху вздохнули свободно, и придвинулись ближе къ отверстію, гдѣ вскоро показался и рудоемный ларь. Въ немъ стоялъ Ульрихъ; лицо его было обезображено и испачкано потомъ и пылью отъ страшной работы въ тахтахъ, платье изодрано, покрыто землей и грязью, а съ висковъ и со лба струилась кровь. Какъ и при спускѣ онъ обхватывалъ руками молодаго хозяина, но на этотъ разъ онъ не просто поддерживалъ человѣка готоваго упасть въ обморокъ; на его плечѣ лежала голова Артура, смертельно блѣдная съ закрытыми глазами, и все его тѣло неподвижно, безжизненно висѣло въ объятіяхъ, старавшихся поддержать его съ напряженіемъ всѣхъ силъ.
Со всѣхъ сторонъ раздались крики ужаса. Насилу дождались, пока остановилась машина. Болѣе двадцати рукъ протянулись чтобы принять безчувственное тѣло молодаго человѣка и снести его къ его женѣ, — какъ и всѣ прочіе, ни на одну минуту не покидавшей мѣста несчастія. Всѣ окружили молодыхъ супруговъ. Взывали о помощи, послали за докторомъ, и въ общей суматохѣ никто и не подумалъ объ Ульрихѣ, который съ страннымъ спокойствіемъ далъ вырвать у себя изъ рукъ свою ношу. Онъ не выпрыгнулъ изъ ларя, какъ обыкновенно быстро и энергично; онъ подымался медленно, съ трудомъ, и два раза долженъ былъ хвататься за цѣпи чтобы не повалиться. И теперь онъ не издавалъ никакого звука, но зубы молодаго рудокопа были стиснуты какъ бы отъ мучительной боли, и кровь струилась сильнѣе, хотя подъ густымъ слоемъ пыли и не замѣтили, что его лицо не уступало въ блѣдности лицу Артура. Шатаясь, онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ впередъ къ группѣ, тѣснившейся около Артура, потомъ вдругъ остановился, судорожно схватясь за столбы зданія.
— Успокойтесь, сударыня! Это не болѣе какъ обморокъ, утѣшалъ докторъ, въ ту же минуту поспѣвшій сюда, такъ какъ онъ былъ тутъ же неподалеку занятъ съ пострадавшими въ шахтахъ. — я не нахожу никакого поврежденія у вашего супруга; онъ скоро поправится.
Евгенія не слушала утѣшеній; она видѣла лишь блѣдное лицо съ закрытыми глазами, лишь распротертое тѣло, не подававшее никакихъ признаковъ жизни. Было время, что молодая женщина могла, спустя нѣсколько часовъ послѣ своей свадьбы, когда чужая рука вырвала ее изъ опасности, и она еще не знала о судьбѣ своего мужа, съ холоднымъ равнодушіемъ и спокойствіемъ сказать своему спасителю: «Посмотрите что дѣлается съ г. Берковымъ»! Но всю свою тогдашнюю холодность и презрѣніе, она, конечно, болѣе чѣмъ искупила терзаніями послѣднихъ часовъ; она узнала что значитъ дрожать за любимаго человѣка, не будучи въ силахъ помочь ему, даже не имѣя возможности быть съ нимъ вмѣстѣ. Теперь она никого не допускала къ нему; теперь она бросилась передъ нимъ на колѣни, и какъ всякая другая женщина въ безутѣшномъ горѣ звала своего мужа:
— Артуръ!
Это былъ вопль страстной любви, безнадежнаго отчаянія; молодой рудокопъ, все еще стоявшій прислонясь къ столбу, выпрямился при этомъ крикѣ, лицо его слегка дрогнуло. Еще разъ мрачные голубые глаза обратились на молодую пару, но въ нихъ уже не было и тѣни прежняго упрямства и ненависти; они выражали только нѣмое, глубокое страданіе. Потомъ взглядъ его потухъ, рука поднялась, но не къ окровавленному лбу, а къ груди; хотя она и не была ранена, но рука прижималась къ ней такъ крѣпко, точно тамъ-то и сидѣла самая жестокая боль, и въ ту минуту, когда Артуръ, въ объятіяхъ своей жены, открылъ глаза, сзади нихъ Ульрихъ упалъ на землю…
Хотя теперь уже всѣ вышли изъ шахтъ, въ собравшейся толпѣ царствовала необыкновенная тишина и уныніе. Не слышно было ни криковъ радости, ни дружескихъ привѣтствій; видъ спасенныхъ не дозволялъ ничего этого. Вѣдь еще не извѣстно было, кто изъ нихъ дѣйствительно останется живъ, и не потребуетъ ли смерть назадъ съ такимъ трудомъ вырванныхъ у нея жертвъ. Молодой хозяинъ оправился отъ обморока, скорѣе чѣмъ думали. Дѣйствительно, въ сильно потрясенномъ подземномъ царствѣ, произошелъ новый обвалъ, застигшій его и его спутника уже въ самую послѣднюю минуту, — но какимъ-то чудомъ Артуръ не получилъ никакого поврежденія. Теперь онъ уже стоялъ на ногахъ, хотя былъ еще слабъ и блѣденъ, и опирался на руку своей жены; онъ старался привести себѣ на память все случившееся, чтобы отвѣчать на тревожные разспросы Евгеніи.
— Мы были уже почти у самаго выхода изъ шахтъ. Гартманъ опередилъ меня на нѣсколько шаговъ, и уже находился въ полной безопасности. Тутъ онъ вѣрно замѣтилъ какой нибудь зловѣщій признакъ; онъ вдругъ бросился ко мнѣ, схватилъ мою руку, но было уже поздно — уже все колебалось вокругъ насъ и надъ нами. Я только чувствовалъ еще, какъ онъ повалилъ меня на землю, и самъ бросился на меня, — чувствовалъ, какъ онъ закрывалъ меня своимъ собственнымъ тѣломъ отъ стремящихся внизъ обломковъ… Дальше, я потерялъ сознаніе.
Евгенія ничего не говорила; ее охватилъ такой невыразимый ужасъ, когда она заслышала, что Артуръ рѣшился на этотъ смѣлый поступокъ въ сопровожденіи Гартмана, и теперь единственно этому человѣку она обязана была жизнью своего мужа.
Къ нимъ подошелъ оберъ-инженеръ. Лицо его было серіозно; въ голосѣ такъ же звучало глубоко серіозно выраженіе, когда онъ сказалъ: "по мнѣнію доктора, всѣ будутъ спасены, только одинъ Гарманъ — нѣтъ…. для него безполезна всякая помощь! Ужъ и того, что онъ дѣлалъ сегодня въ шахтахъ, — было слишкомъ, даже для его гигантской натуры: остальное довершила рана. Какъ могъ онъ, не смотря на эту тяжелую рану, выкарабкаться самъ и еще вытащить васъ, г. Берковъ, изъ подъ развалинъ, поднять васъ въ рудоемный ларь и поддерживать до тѣхъ поръ, пока вы стали въ безопасности, это просто непостижимо, и именно возможно только для него. Онъ сдѣлалъ это, но за то и долженъ поплатиться жизнію!
Артуръ посмотрѣлъ на жену; ихъ взгляды встрѣтились — и они поняли другъ друга. Не смотря на свое, изнеможеніе, онъ выпрямился — и схвативъ руку Евгеніи, пошелъ съ ней къ тому мѣсту, гдѣ пострадавшимъ оказывалась первая, щедрая помощь. Одного только, послѣдняго, отнесли въ сторону. Ульрихъ лежалъ распростертый на землѣ; отецъ его еще не пришелъ въ чувство, и ничего не зналъ о судьбѣ сына, — но Ульрихъ былъ не одинъ. Его окружали не чужіе люди: подлѣ него стояла на колѣняхъ молодая дѣвушка; она держала въ своихъ рукахъ голову умиравшаго и смотрѣла ему въ глаза съ раздирающимъ душу горемъ, — не обращая вниманія на своего жениха, стоявшаго по другую сторону и державшаго холодную руку друга. Ульрихъ не видѣлъ ихъ, не зналъ можетъ быть вовсе, что они подлѣ него; глаза его широко и неподвижно были устремлены на вечернее небо, на заходящее солнце, словно ему хотѣлось привлечь къ себѣ еще хоть одинъ лучъ вѣчнаго свѣта и взять его съ собой въ долгую темную ночь.
Артуръ сдѣлалъ вполголоса вопросъ доктору; тотъ отвѣчалъ нѣмымъ пожатіемъ плечъ…. этого было довольно. Артуръ оставилъ руку своей жены, и шепнувъ ей нѣсколько словъ на ухо, отошелъ прочь, а Евгенія склонилась надъ Ульрихомъ и назвала его по имени.
Тогда сквозь дымку смерти могущественно вспыхнула послѣдняя искра; весь страстный огонь жизни еще разъ на минуту упорно сосредоточился въ этомъ взглядѣ, направленномъ съ полнымъ сознаніемъ на молодую женщину, уста которой тихо и робко спрашивали:
— Гартманъ! вы тяжело ранены?
То же страданіе снова судорожно пробѣжало по его лицу; голосъ былъ глухъ, прерывистъ, но спокоенъ. — Что вы спрашиваете обо мнѣ? Вѣдь онъ съ вами. Зачѣмъ же мнѣ еще жить!…. Вѣдь я сказалъ вамъ: онъ или я! Разумѣется, я думалъ, что это случится совсѣмъ иначе…. но когда обрушилась стѣна, всѣ мои мысли перевернулись. Мнѣ представились вы и ваше горе, я подумалъ, что онъ одинъ тамъ наверху протянулъ мнѣ руку, когда никто другой не хотѣлъ этого сдѣлать, и…. я бросился на него!
Силы оставили его; вспыхнувшая было искра жизни быстро угасла отъ напряженія, но эта бѣшено-кипучая жизнь оставляла свое тѣло спокойно, безъ борьбы и мученій. Человѣкъ этотъ, вся жизнь котораго была одной ненавистью и борьбой противъ тѣхъ, кого судьба поставила выше его, — умиралъ спасая жизнь ненавистному врагу. Правду шептала ему вчера вода; она изъ глубины шахтъ несла ему привѣтъ смерти. Теперь ему не нужно было заботиться объ этомъ «завтра», покрытымъ для него такимъ густымъ мракомъ; для него все было кончено съ этимъ «завтра»…. все!…
А съ большой дороги несся шумъ мѣрныхъ шаговъ, слышалась команда, бряканье ружей; приближался отрядъ солдатъ, вытребованный изъ города для усмиренія бунта. При вступленіи въ колонію, командующій офицеръ уже узналъ все, что тутъ произошло; онъ велѣлъ своимъ людямъ остановиться на шоссе, а самъ пошелъ въ сопровожденіи всего нѣсколькихъ человѣкъ къ мѣсту происшедшаго несчастія, чтобы переговорить съ хозяиномъ. Артуръ вышелъ къ нему на встрѣчу.
— Благодарю васъ, милостивый государь, сказалъ онъ спокойно и серіозно. — Но вы пришли слишкомъ поздно; теперь мнѣ не нужна ваша помощь противъ моихъ людей. Въ общей десятичасовой борьбѣ за жизнь ихъ товарищей, мы заключили другъ съ другомъ миръ…. надѣюсь навсегда.
Снова наступило лѣто; снова солнечный свѣтъ и лѣтнее великолѣпіе сіяли по лѣсистымъ горамъ и въ долинахъ и надъ Берковской колоніей; жизнь въ ней шла также бодро и дѣятельно, какъ и въ старыя премена, но теперь она стала свободнѣе, радостнѣе. Надъ копями какъ бы чувствовалось вліяніе свободы и счастія; онѣ сохранили прежніе величественные размѣры и пріобрѣли все чего имъ прежде недоставало. Разумѣется, сдѣлалось это не въ недѣли и не въ мѣсяцы; для этого потребовались годы, и не легко было пережить эти годы, слѣдовавшіе за катастрофой. Въ то время, когда работы на заводѣ возобновились, на плечахъ молодаго хозяина лежала еще громадная тяжесть; онъ, правда, помирился съ своими рабочими, но былъ на волосъ отъ разоренія. Былое опасное время, когда требовалось личное мужество и личное самоотверженіе для того, чтобы встать лицомъ къ лицу противъ взбунтовавшейся толпы, прошло; но теперь настало другое, болѣе трудное время — постоянныхъ заботъ, постоянной прилежной работы, часто почти безнадежной борьбы съ силой обстоятельствъ, которыя иногда чуть не пригибали Артура къ землѣ. Однако, въ первой борьбѣ онъ узналъ и испробовалъ свои силы; во второй онъ съумѣлъ воспользоваться ими. Болѣе года оставалось сомнительнымъ: пойдетъ ли заводъ и вообще останется ли во владѣніи своего хозяина; даже по прошествіи этого перваго, опаснѣйшаго кризиса, приходилось раздѣлываться еще съ множествомъ опасностей и потерь. Еще въ послѣдніе годы жизни старика Беркова, дерзкія спекуляціи, безграничное мотовство, а главное, безбожная система, разсчитанная лишь на быстрыхъ барышахъ, роковыя послѣдствія которой въ результатѣ пали на самаго же предпринимателя, сильно потрясли положеніе и состояніе Берковыхъ. Забастовка рабочихъ, продолжавшаяся почти цѣлый мѣсяцъ, несчастіе въ шахтахъ, для исправленія которыхъ понадобились огромныя деньги, угрожало совершеннымъ паденіемъ уже на половину погибшаго дѣла. Не разъ казалось совершенно невозможнымъ вести его дальше; не разъ раны, нанесенныя прошедшимъ, а главное послѣднемъ возстаніемъ, казались неизлѣчимыми; — но такъ поздно пробудившійся характеръ Артура закалился и вполнѣ развился въ этой школѣ непрерывной напряженной дѣятельности.
Все было разшатано и грозило полнымъ разрушеніемъ, когда молодой хозяинъ взялъ на себя тяжелую задачу создать новый порядокъ вещей изъ настоящаго хаоса дѣлъ, обязательствъ и требованій, нетерпящихъ отлагательства. Но онъ имѣлъ вѣру въ свои силы, подлѣ него была его жена, и ему предстояло взять съ бою счастіе и будущность Евгеніи и свою собственную. Это давало ему мужество тамъ, гдѣ другой можетъ быть безсильно и отчаянно бы опустилъ руки; это поддерживало его, когда задача иногда превышала его силы; это наконецъ дало ему побѣду. Теперь были уничтожены послѣднія печальныя послѣдствія той катастрофы; старое счастье вернулось ко всѣмъ предпріятіямъ связаннымъ съ именемъ Беркова, — но въ настоящее время съ этого имени было стерто все дурное, нѣкогда лежавшее на немъ; теперь оно было чисто и почетно въ глазахъ всего свѣта. Копи съ ихъ коллосальными размѣрами и громаднымъ производствомъ стояли на болѣе твердомъ и вѣрномъ основаніи чѣмъ когда либо, а вмѣстѣ съ тѣмъ и богатство ихъ владѣльца. Богатство это чуть было не стало нѣкогда гибельнымъ для молодаго наслѣдника, и уже отчасти сдѣлалось такимъ, въ силу что оно было дано ему даромъ, самой судьбой, безъ всякаго труда съ его стороны; за то онъ смотрѣлъ на него тогда съ презрительнымъ равнодушіемъ. Но теперь, когда онъ долженъ былъ завоевать его назадъ цѣлыми годами борьбы, когда оно сдѣлалось въ его рукахъ благословеніемъ для столькихъ людей, теперь онъ узналъ его настоящую цѣну.
Около полудня, директоръ и оберъ-инженеръ шли вмѣстѣ съ завода, направляясь къ своимъ домамъ. Оба состарѣлись конечно въ теченіи этихъ лѣтъ, но характеры ихъ не измѣнились. Первый сохранилъ свое добродушіе, второй свою ироническую струнку, которая въ эту минуту слышалась въ его голосѣ; онъ продолжалъ начатый разговоръ.
— Господинъ баронъ фонъ Виндегъ уже опять изволятъ докладывать о своемъ прибытіи, черезъ старшаго сына. Теперь въ нѣкоторомъ родѣ хвалятся родствомъ, къ которому сначала едва удостоивали снисходить. Съ тѣхъ поръ какъ наши кони и заводы пользуются особенно лестнымъ вниманіемъ правительства, и ими стали интересоваться въ высшихъ сферахъ, и въ глазахъ стараго аристократа они «поднялись по курсу». Зять-то ужъ конечно давно стоитъ высоко; тотъ могъ бы теперь стоять по меньшей мѣрѣ въ одномъ ряду съ Виндегами. Всѣ ихъ великолѣпныя майоратныя помѣстья и на половину не сравняются съ Берковскими владѣніями и вліяніемъ ихъ хозяина. Баронъ-то видитъ, что со всѣмъ своимъ баронствомъ, онъ тѣмъ не менѣе теряется въ толпѣ другихъ, между тѣмъ какъ мы сила въ провинціи, никто не откажется признать ее.
— Да вѣдь у насъ дѣлается больше чѣмъ гдѣ либо, замѣтилъ директоръ. — Всѣ теперь изучаютъ наши пріемы и улучшенія; конечно еще никто не сравнялся съ нами въ этомъ.
— Разумѣется, и если будетъ такъ идти дальше, то наши заводи скоро сдѣлаются «образцовымъ филантропическимъ заведеніемъ», противъ которыхъ, помните, покойный Берковъ протестовалъ съ такимъ раздраженіемъ. Ну, слава тебѣ Господи!.. Оберъ-инженеръ поднялъ голову съ чувствомъ собственнаго достоинства, — теперь мы достигли этого! Теперь вѣдь мы ужъ не стоимъ за тѣмъ, чтобы суммы, которыя другіе боязливо припрятываютъ въ карманъ, тратить на нашихъ рабочихъ, — а суммы эти не маленькія. Между тѣмъ не Богъ вѣсть какъ давно мы боролись не только за состояніе и за вліяніе, но за самое существованіе копей, — да и не спасли бы его, не подвернись, въ минуту рѣшительнаго кризиса, двухъ-трехъ счастливыхъ случаевъ къ намъ на выручку.
— И не веди себя такъ превосходно наши рабочіе, прибавилъ директоръ. — Не бездѣлицы имъ стоило оставаться спокойными, когда во всѣхъ окрестностяхъ конца не было волненіямъ и разнаго рода подстрекательствамъ. Несчастіе въ шахтахъ потребовало не малыхъ денежныхъ жертвъ, какъ разъ въ такое время, когда каждая тысяча была у насъ на счету. Но я думаю, нашему патрону обошлось это не слишкомъ дорого въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ этимъ выигралъ у своихъ рабочихъ. Часы тревоги и опасности, проведенные имъ вмѣстѣ съ ними тамъ внизу для спасенія ихъ товарищей, никто не забылъ, да и не забудетъ; такія вещи связываютъ людей на вѣки. Съ того дня онъ пріобрѣлъ между ними полное довѣріе, когда далъ слово все поправить, если ему только дадуть время самому прежде вздохнуть свободно. Они честно ждали; немудрено, что онъ теперь дѣлаетъ для нихъ больше чѣмъ обѣщалъ.
— По моему, сухо возразилъ его сослуживецъ, — онъ можетъ теперь позволить себѣ въ этомъ отношеніи даже нѣкоторую роскошь. Впрочемъ отрадно видѣть, что при случаѣ филантропія помогаетъ дѣлать блестящія дѣла, какъ доказываютъ наши годовые отчеты. Цифры ихъ гораздо значительнѣе, чѣмъ были при старомъ управленіи, которое невозможно было упрекнуть въ особенной любви къ человѣчеству; а вѣдь ужъ въ то время выжимали таки сокъ съ заводовъ, насколько только можно было выжать.
— Вы неисправимый насмѣшникъ! съ сердцемъ сказалъ директоръ. — Вы лучше всякаго другаго знаете, что г. Берковъ не руководится подобными взглядами.
— Нѣтъ, для этого онъ еще слишкомъ большой идеалистъ! отвѣчалъ оберъ-ииженеръ, весьма равнодушно принимая упрекъ. — Къ счастію онъ, перестаетъ имъ быть на практикѣ; а онъ прошелъ слишкомъ трудную школу, чтобы не сознаться, что въ концѣ концовъ практическая польза должна быть основаніемъ и главнымъ условіемъ всѣхъ подобныхъ стремленій. жъ своей стороны далеко не стою за идеализмъ, вѣдь вы знаете это.
Тотъ усмѣхнулся съ нѣкоторою ироніей.
— Да, это всѣ знаютъ, но не измѣнятся ли нѣсколько ваши взгляды, когда въ ваше семейство вступитъ такой чисто идеальный элементъ какъ нашъ г. Вильбергъ? — Вѣдь это скоро состоится, господинъ коллега?
Директоръ повидимому нанесъ этимъ намекомъ маленькій ударъ господину коллегѣ, потому что тотъ нахмурилъ лобъ и сердито вскрикнулъ.
— Не говорите хоть вы-то мнѣ объ этомъ! Довольно съ меня этого — дома. Вѣдь случится же такой пассажъ — и съ кѣмъ же, со мной, который ничего такъ не ненавидитъ какъ сантиментальность и высокопарничанье! Надо же, чтобы судьба никому другому, а именно мнѣ послала зятя, пишущаго стихи и играющаго на гитарѣ! Человѣкъ покоя не даетъ своими домогательствами и вздохами, да и съ Меланіи нѣтъ сладу. Но я еще не далъ своего согласія — и еще большой вопросъ, дамъ ли я его.
— Ну, рѣшеніе этого вопроса придется, я думаю, предоставить фрейлейнъ Меланіи! засмѣялся директоръ. — На нѣкотгрыя вещи головка-то у нея батюшкина; ужъ она съумѣетъ поставить на своемъ. Могу васъ увѣрить, Вильбергъ прогуливается съ весьма побѣдоносной миной, и на всѣ поздравленія отвѣчаетъ уклончивымъ, но многозначительнымъ «еще нѣтъ»! — Молодые люди ужъ конечно все порѣшили между собой. Прощайте, любезный коллега! Смотрите же, мнѣ первому объявите о радостномъ семейномъ событіи.
На этотъ разъ подтрунивалъ господинъ директоръ, и кажется не безъ успѣха, потому что господинъ оберъ-инженеръ входилъ на лѣстницу своей квартиры въ самомъ скверномъ расположеніи духа. Дочь уже вышла къ нему навстрѣчу; фрейлейнъ Мелани была сегодня особенно нѣжна съ отцомъ; она поздоровалась нимъ, сняла съ него шляпу и перчатки, ласково увиваясь около него. Послѣ этихъ предварительныхъ приготовленій, она сочла наконецъ возможнымъ приступить съ своей просьбой.
— Папа, тамъ кто-то хочетъ съ тобой поговорить, сейчасъ же… и объ очень… очень нужномъ. Онъ тамъ у мама. Можно привести его сюда?
— Я, теперь не принимаю! пробурчалъ отецъ, уже догадавшійся объ томъ, что ему предстояло; но молодая особа ни капельку не смутилась отказомъ. Она изчезла и въ слѣдующую минуту вытолкнула изъ двери «кого-то», скороговоркой шепнувъ ему на ухо нѣсколько словъ для его ободренія.
Послѣднее было дѣйствительно совершенно необходимо, потому что г. Вильбергъ, съ тщательно разчесанными бѣлокурыми волосами, во фракѣ, вообще въ полномъ облаченіи оффиціальнаго жениха, стоялъ съ такимъ видомъ, будто онъ нечаянно попалъ въ львиную пещеру. Ужъ конечно для такой торжественной минуты онъ сочинилъ хорошенькую, искусно составленною рѣчь; но суровая мина его начальника, который далеко не ободрительнымъ тономъ спросилъ, что ему отъ него нужно, — отшибла у него всю память.
— Мои желанія и надежды… заикался онъ. — Ободренный склонностью фрейлейнъ Мелани…. Высшее счастіе назвать ее своей….
— Такъ я и зналъ! Даже предложенія-то человѣкъ не умѣетъ сдѣлать порядочно, возразилъ оберъ-инженеръ, нисколько не думая что отъ его пріема у всякаго бы душа ушла въ пятки, но какъ молодой человѣкъ все больше и больше конфузился и еще сильнѣе путался въ своей рѣчи, онъ разомъ оборвалъ его.
— Да ну, ужъ молчите! Знаю я очень хорошо, какія ваши желанія и нужды. Вы желаете имѣть меня вашимъ тестемъ?
По наружности Вильберга не замѣтно было, чтобы эта послѣдняя неизбѣжная придача къ его будущему супружеству приводила его въ особенный восторгъ. — Прошу извиненія; прежде всего я желалъ бы, чтобы фрейлейнъ Мелани была моей женой, застѣнчиво замѣтилъ онъ.
— Вотъ какъ! А меня ужъ конечно вы очень неохотно берете въ родню? спросилъ раздраженный тесть in spe. — Впрочемъ я не понимаю какъ осмѣлились вы явиться съ подобнымъ предложеніемъ? Развѣ вы не были влюблены въ г-жу Берковъ? Развѣ вы не писали ей стиховъ, на цѣлыхъ листахъ? Что-жъ вы не продолжаете вашихъ платоническихъ мечтаній?
— Боже мой, это было столько лѣтъ тому назадъ, защищался молодой человѣкъ. — Мелани давно знаетъ объ этомъ — и именно это-то и послужило къ нашему сближенію. Есть два рода любви, господинъ оберъ-инженеръ, юношеская, мечтательная любовь, которая ищетъ своихъ идеаловъ на недосягаемой высотѣ, — и любовь, обращающаяся въ прочную привязанность; эта послѣдняя только на землѣ находитъ то, что составляетъ настоящее счастіе.
— Понимаю, и для этой-то второй любви, такъ сказать земной, доморощенной, годится вамъ и моя дочь! Чортъ бы побралъ вашу любовь! съ яростью воскликнулъ оберъ-инженеръ.
— Вы не хотите меня понять, сказалъ глубоко огорченный Вильбергъ, но его не покидало чувство собственнаго достоинства; онъ зналъ, какой могущественный резервъ есть у него въ сосѣдней комнатѣ. — Мелани понимаетъ меня; она уже отдала мнѣ руку и сердце…
— Это премило! съ ожесточеніемъ разразился отецъ. — Если дочери такъ свободно располагаютъ рукой и сердцемъ, желалъ бы я знать: для чего вообще существуютъ на свѣтѣ отцы. Вильбергъ, лицо его и голосъ сдѣлались при этомъ нѣсколько мягче, — я долженъ отдать вамъ справедливость, въ послѣдніе годы вы сдѣлались благоразумнѣе, но далеко не совсѣмъ такъ какъ слѣдуетъ. Стихотворства, напримѣръ, вы до сихъ поръ не можете бросить. Держу пари, вы тамъ опять носитесь съ какимъ нибудь лирическимъ бредомъ.
Онъ подозрительно покосился на боковой карманъ его фрака; молодой человѣкъ при этомъ слегка покраснѣлъ.
— Какъ женихъ, я кажется имѣлъ бы на это полное право? замѣтилъ онъ, тономъ робкаго вопроса.
— Еще бы, даже и на серенады…. вотъ будетъ отличное-то лѣто! съ отчаяніемъ ворчалъ оберъ-инженеръ. — Послушайте, Вильбергъ, если бы я не былъ увѣренъ, что у Мелани моя натура, и что она вышибетъ изъ васъ вашу романтическую дурь, я бы отказалъ вамъ, — то есть положительно бы отказалъ! Но мнѣ кажется, вамъ нужна умная жена, а главное умный тесть, который отъ времени до времени наставлялъ бы васъ уму-разуму; а такъ какъ теперь нечего дѣлать, то ужъ берите ихъ обоихъ.
Было ли послѣднее постановленное на видъ пріобрѣтеніе въ самомъ дѣлѣ такъ заманчиво для господина Вильберга — это могло оставаться подъ сомнѣніемъ; но въ своемъ восторгѣ отъ перваго — онъ забылъ все остальное, и поспѣшилъ обнять будущаго тестя, который довольно скоро покончилъ съ этой неизбѣжной формальностью.
— Пожалуста, безъ трогательныхъ сценъ! объявилъ онъ весьма рѣшительно. — Терпѣть этого не могу, нечего намъ долго съ этимъ прохлаждаться. Теперь пойдемте къ Мелани! Вѣдь вы тамъ, у меня за спиной, ужъ давнимъ давно обработали всю эту исторію. Но, вотъ вамъ мое слово, если я застану вамъ за стихоплетствомъ, а у моей дочери увижу заплаканные глаза, — Боже васъ сохрани тогда!…
Между тѣмъ какъ г. оберъ-инженеръ покорялся такимъ образомъ неотвратимой судьбѣ, на террасѣ Берковской дачи стояли Артуръ Берковъ и Куртъ фонъ Виндегъ. Послѣдній, уже простясь съ сестрой, ждалъ чтобы ему подали лошадь.
Сильная, глубокая внутренняя перемѣна, происшедшая въ Артурѣ, отразилась отчасти и на его внѣшности. Это не былъ больше нѣжный, стройный, блѣдный молодой человѣкъ, молодость и юношеская свѣжесть котораго чуть было не сдѣлались жертвою столичной жизни; въ настоящее время наружность его вполнѣ соотвѣтствовала идеи, какую можно было себѣ составить о человѣкѣ, руководившемъ съ такой энергіей такимъ громаднымъ предпріятіемъ. Настоящее вѣрное и прочное счастіе не стерло морщинъ, появившихся нѣкогда на его лбу; напротивъ, онѣ врѣзались еще глубже годами заботы и труда. Такіе слѣды не изглаживаются, но они шли къ этому лбу и къ этимъ чертамъ, носившимъ теперь такой отпечатокъ мужественности и зрѣлой энергіи. Куртъ остался прежнимъ молодымъ шалуномъ офицеромъ; его живые глаза и свѣжія губы нисколько не утратили своей рѣзвой веселости.
— Увѣряю тебя, Артуръ, ревностно убѣждалъ онъ, — ты несправедливъ къ папа, если все еще предполагаешь въ немъ какое нибудь предубѣжденіе противъ тебя. Желалъ бы я. чтобы ты слышалъ, какъ онъ недавно отвѣтилъ старому графу Бальдштейну, когда тотъ сказалъ, что въ настоящемъ положеніи рабочаго вопроса и въ послѣднихъ волненіяхъ роль горныхъ промышленниковъ не слишкомъ завидна. «Это не имѣетъ отношенія къ моему зятю, графъ!» съ полнымъ апломбомъ сказалъ папа: «онъ прочно поставилъ свои дѣла и пользуется неограниченнымъ авторитетомъ между своими людьми, которые восторженно преданы ему… вообще мой зять способенъ вынести какое угодно столкновеніе»! Все это однако не можетъ его заставить простить тебѣ твой тогдашній отказъ отъ дворянскаго диплома, онъ все еще не примиряется съ мыслію, что внукъ его называется просто по мѣщански Берковъ.
Артуръ улыбнулся немного насмѣшливо. — Ну, я думаю ему не стыдно будетъ носить это имя, когда онъ вступитъ съ нимъ въ жизнь; а вѣроятно твой отецъ доживетъ еще до того, чтобы рядомъ съ нимъ увидѣть другаго внука, Виндега… Когда же твоя свадьба, Куртъ?
Молодой человѣкъ поморщился. — Да я думаю скоро, отвѣчалъ онъ протягивая слова, — вѣроятно, когда мы опять будемъ въ Рабенау. Вѣдь имѣніе графа Вернинга граничитъ съ нашимъ, а графинѣ Альмѣ весной исполнилось восемнадцать лѣтъ. Но мнѣнію папа, мнѣ, въ качествѣ наслѣдника и будущаго владѣтеля маіората, пора серіозно думать о женитьбѣ. Онъ велѣлъ мнѣ еще въ это лѣто объясниться графинѣ.
— Велѣлъ! засмѣялся Артуръ. — Такъ ты женишься по приказанію?
— Ну, а ты-то какъ женился? спросилъ, немножко разсердясь, Куртъ.
— Да, конечно, ты правъ. Но вѣдь у насъ былъ совсѣмъ исключительный случай.
— У насъ нисколько, равнодушно возразилъ Куртъ. — Папа хочетъ, чтобы я поскорѣе женился прилично моему званію, а онъ не терпитъ возраженій ни отъ кого, исключая тебя. Ты имѣешь на него такое вліяніе, что тебѣ онъ кажется готовъ все позволить. Впрочемъ, вообще говоря, я ничего не имѣю противъ женитьбы, только мнѣ хотѣлось бы еще немного побыть на свободѣ.
Берковъ покачалъ гововой. — Мнѣ кажется, Куртъ, въ этомъ случаѣ ты поступишь какъ нельзя болѣе благоразумно, покорясь планамъ отца. Альма Вернингъ, сколько я могу судить по тому какъ я ее видѣлъ при послѣднемъ посѣщеніи Рабенау, премилая дѣвушка, — и право тебѣ пора преобразиться въ будущаго владѣльца маіората и распрощаться съ буйнымъ молодымъ лейтенантомъ. Довольно-таки подурачился этотъ господинъ лейтенантъ!
Куртъ надулся и закинулъ голову назадъ. — Какъ же! и при этомъ его батюшка вѣчно ставилъ ему въ примѣръ зятя, и съ такими выспренними похвалами, что право нужно было имѣть все мое пристрастіе къ тебѣ, чтобы не получить положительнаго отвращенія къ восхваляемому образцу. Вотъ откуда вообще и произошелъ весь этотъ планъ женитьбы! Разъ, въ одну изъ такихъ расправъ, я позволилъ себѣ сказать: "Артуръ прежде дѣлалъ еще хуже: онъ сталъ такимъ образцовымъ человѣкомъ, только съ тѣхъ поръ какъ женился. Тутъ у папа вдругъ родилась идея: сдѣлать меня такимъ же. Пускай! Собственно противъ Альмы я ничего не могу сказать, а въ остальномъ буду брать примѣръ съ тебя и съ Евгеніи. Вы женились съ полнымъ равнодушіемъ, или лучше сказать съ ненавистью другъ къ другу, а кончили романомъ, который не кончается еще и теперь. Можетъ быть и намъ посчастливится точно такъ же.
Артуръ не могъ скрыть на своемъ лицѣ насмѣшки. — Въ этомъ я сомнѣваюсь, милый Куртъ; ты кажется вовсе не созданъ быть героемъ романа послѣ свадьбы, а главное подумай объ томъ: не всякая женщина похожа на Евгенію.
Молодой баронъ громко засмѣялся. — Я такъ и ожидалъ услышать что нибудь въ этомъ родѣ. Это тотъ же самый тонъ, съ какимъ сегодня утромъ Евгенія сказала мнѣ, когда мы разговаривали на эту же тему: «Не поставишь же ты Артура въ одинъ рядъ съ другими людьми?» Право, вашъ медовый мѣсяцъ тянется ужъ черезъ чуръ долго.
— Мы должны были отказаться отъ него вначалѣ, а потерянное всегда стараются вознаградить вдвойнѣ…. Такъ ты въ самомъ дѣлѣ не можешь остаться?
— У меня отпускъ только до вечера. Вѣдь я главнымъ образомъ пріѣхалъ для того, чтобы предупредить васъ о пріѣздѣ папа и братьевъ. До свиданія, Артуръ!
Онъ вскочилъ на поданную тѣмъ временемъ лошадь, еще разъ кивнулъ зятю и поскакалъ прочь. Артуръ уже входилъ въ домъ, какъ увидѣлъ на террасѣ старика рудокопа, снявшаго передъ хозяиномъ шапку.
— А, шихтмейстеръ Гартманъ! ласково сказалъ Артуръ. — Вы хотите меня видѣть?
Шихтмейстеръ почтительно, но довѣрчиво подошелъ къ нему. — Съ вашего позволенія, да, господинъ Берковъ. Я былъ тамъ при заказѣ, и видѣлъ какъ вы провожали молодаго барона. Тутъ мнѣ и пришло на умъ — сейчасъ же поблагодарить васъ за то, что вы произвели Лоренца въ штейгеры. Много это сдѣлало радости въ нашемъ домѣ.
— Лоренцъ такъ отлично работалъ въ послѣдніе годы; онъ заслужилъ это мѣсто; да оно и пригодится ему, такъ какъ семейство его растетъ съ каждымъ годомъ.
— Ну, на женину и на дѣтскую долю будетъ съ нихъ; ужъ это моя забота, добродушно отвѣчалъ шихтмейстеръ. — Спасибо Мартѣ, хорошо она придумала, что поставила ему въ условіе войти ко мнѣ въ домъ; хоть не живу я теперь совсѣмъ бобылемъ на старости лѣтъ, а радуюсь на ея дѣтей. Вѣдь ужъ кромѣ-то этого ничего у меня не осталось на бѣломъ свѣтѣ!
Лицо старика омрачилось при послѣднихъ словахъ, въ глазахъ заблестѣли слезы. Артуръ съ состраданіемъ смотрѣлъ на него.
— Вы все еще не можете преодолѣть вашего горя, Гартманъ?
Шихтмейстеръ покачалъ головой: — Не могу, господинъ Берковъ. Онъ былъ у меня одинъ — и хоть я видѣлъ отъ него больше горя чѣмъ радости, хоть въ послѣднее время и не было съ нимъ никакого сладу и во всемъ онъ хотѣлъ быть умнѣе меня…. забыть Ульриха не могу. Господи Боже мой, надо же было мнѣ старику спастись тогда со всѣми другими, чтобы пережить эдакое горе! Онъ одинъ унесъ съ собой въ могилу все.
— Вы не должны такъ говорить, Гартманъ, сказалъ Артуръ съ кроткимъ упрекомъ. — Развѣ у васъ нѣтъ хорошей опоры въ Мартѣ и ея мужѣ?
Старикъ вздохнулъ. — Да, Марта!… она также не можетъ забыть его, хоть у нея есть и дѣти и мужъ, да еще вдобавокъ хорошій мужъ. Вижу я, каково у ней другой разъ на сердцѣ. Бываютъ ужъ такіе мудреные люди, г. Берковъ; ничего ты отъ нихъ не видишь кромѣ горя, обижаютъ они тебя въ самое сердце, а все ты ихъ любишь больше чѣмъ самаго что ни на есть смирнаго и хорошаго человѣка, отъ котораго во всю жизнь не видѣлъ ни одной обиды; не отдѣлаешься ты отъ ихъ памяти! Такой человѣкъ былъ мой Ульрихъ. Чѣмъ онъ былъ для своихъ товарищей до того несчастнаго бунта, тѣмъ не былъ никто ни до того ни послѣ, — и хоть и не пошло имъ въ прокъ то, что онъ былъ изъ вожаковъ, а они еще и по сію пору помнятъ его.
Старикъ отеръ съ глазъ горячія слезы, пожимая руку, съ нѣмымъ участіемъ протянутою ему Артуромъ, и ушелъ тихонько прочь. Евгенія уже въ концѣ разговора появилась въ дверяхъ, но не хотѣла мѣшать имъ; теперь она подошла къ мужу.
— Что, Гартманъ все еще не можетъ утѣшиться? тихо спросила она. — Я никогда бы не подумала, что онъ такъ глубоко и страстно привязанъ къ сыну.
Артуръ взглянулъ вслѣдъ удалявшемуся старику. — Я понимаю это, сказалъ онъ серіозно, — точно также какъ понимаю слѣпую приверженность къ нему товарищей. Въ характерѣ, во всей личности этого человѣка было нѣчто могущественное и покоряющее. Если это испытывалъ на себѣ я, принужденный бороться съ нимъ на жизнь и на смерть, то какъ же должны были чувствовать тѣ, за кого онъ боролся. Чѣмъ бы могъ быть этотъ Ульрихъ для самого себя и для своихъ близкихъ, если бы онъ иначе глядѣлъ на свою задачу и понималъ ее не только въ ненависти и разрушеніи всего существующаго!…
Молодая женщина какъ бы съ упрекомъ посмотрѣла на своего мужа. — Но кажется онъ доказалъ, что могъ дѣлать больше, чѣмъ только ненавидѣть. Онъ былъ твоимъ врагомъ, но когда пришлось рѣшить кому изъ васъ двухъ быть спасеннымъ, онъ вырвалъ тебя изъ опасности, а самъ бросился на вѣрную смерть.
На лицо Артура набѣжала тѣнь; безъ сомнѣнія, ее навело воспоминаніе объ томъ времени. — Я меньше всѣхъ имѣю права обвинять его — и никогда не дѣлалъ этого съ тѣхъ поръ, какъ его рука вырвала меня изъ опасности. Но повѣрь мнѣ, Евгенія, съ такой натурой полное примиреніе было бы невозможно. Онъ вѣчно бы угрожалъ будущности моихъ заводовъ, всегда бы портилъ мнѣ отношенія съ рабочими, постоянно оспаривалъ бы у меня власть надъ ними, — а между нами зашло слишкомъ далеко, чтобы въ концѣ всей исторіи онъ могъ оставаться совершенно безнаказаннымъ. Еслибы я не сталъ жаловаться и требовать суда, другіе сдѣлали бы это…. И мы, и онъ — были избавлены отъ этого.
Евгенія положила голову на плечо мужа. Это все еще была прелестная бѣлокурая головка съ темными глазами, но она казалась розовѣе и свѣжѣе прежняго. Блѣдность и мраморная холодность замѣнились тѣмъ выраженіемъ, которое даетъ только счастіе. — Тяжелое было время послѣ той катастрофы, проговорила она съ легкой дрожью въ голосѣ. — Трудно тебѣ было бороться съ нимъ, — такъ трудно, что иногда, когда я видѣла какъ лобъ твой омрачается больше и больше, глаза становятся печальнѣе и печальнѣе, — и я кажется готова была упасть духомъ. И ничѣмъ я не могла помочь тебѣ, только оставалась подлѣ тебя.
Онъ нѣжно наклонился къ ней. — А развѣ ты мало дѣлала этимъ? Въ этой борьбѣ я испыталъ могущество двухъ словъ, которыя одни могутъ дать человѣку мужество и творческую силу, и которыя я такъ часто повторялъ себѣ, когда волны грозили поглотить меня. Эти два слова: жена и ребенокъ… и они помогли мнѣ наконецъ одержать побѣду.
Солнце стояло высоко на ясномъ лѣтнемъ небѣ и бросало свои лучи на дачу съ ея садами и цвѣточными террасами, — на заводъ по ту сторону, гдѣ съ такой мощью развивалась самая многосторонняя, дѣятельная жизнь, такъ что дѣйствительно лестно было называться повелителемъ такого міра, — на подымавшіяся кругомъ горы съ ихъ лѣсными вѣнцами на головахъ, съ ихъ сумрачной таинственной жизнью, глубоко скрытой въ ихъ нѣдрахъ. Это темное царство, которое скалы на вѣкъ хотѣли спрятать въ своей глубинѣ отъ всякаго человѣческаго взгляда, должно было разверзнуться передъ силой человѣческаго генія, проложившаго дороги черезъ утесы и пропасти, чтобы вырвать у земли сокровища, хранимыя ею тамъ въ глубинѣ вѣчной ночи. Ихъ добыло оттуда и вынесло на свѣтъ Божій древнее волшебное слово рудокопа: