1916
правитьI.
правитьФельдшеръ Криспъ Мухояровъ по привычкѣ завернулъ перевести духъ къ своей старой баушкѣ[1] Варламихѣ, которая торговала на заводскомъ базарѣ въ маленькой деревянной лавчонкѣ. Какъ себя помнилъ фельдшеръ, старуха всегда сидѣла около своей лавчонки и почти нисколько не измѣнилась, а онъ изъ мальчишки, бѣгавшаго босикомъ, превратился почти въ старика. Время точно остановилось для баушки Варламихи, какъ и для ея лавчонки, кое-какъ сколоченной изъ тонкихъ досокъ и имѣвшей такой видъ, точно вотъ-вотъ она сейчасъ развалится на всѣ четыре угла. Торговала старуха разной дрянью, которая на базарномъ языкѣ называется мелочью — тесемками, пуговицами, листовымъ табакомъ, спичками и т. д. Но у нея была и своя спеціальность, которая составляла душу ея коммерческихъ операцій: въ плетеныхъ коробушкахъ, въ ящикахъ и просто въ холщевыхъ мѣшочкахъ хранилось всевозможное лѣчебное зелье — травы, коренья и разныя таинственныя снадобья, составъ и назначеніе которыхъ знала только одна баушка Варламиха. Ея кліентами были главнымъ образомъ бабы, наѣзжавшія изъ деревень и запасавшіяся всѣмъ необходимымъ — кому колгану, кому богородицкой травки, кому звѣробою. Были и такія кліентки, которыя предварительно долго шептались съ торговкой, въ чемъ-то ее убѣждали и божились.
— Охъ, согрѣшила я съ вами! — роптала баушка Варламиха. — Снимете вы съ меня голову…
Просимое выдавалось подъ страшнымъ секретомъ. Это были или сулема, или мышьякъ, или царская водка. По деревнямъ старуха знала всѣхъ настоящихъ лѣкарокъ и отпускала яды съ большой осторожностью. Конечно, это была опасная торговля, но баушка Варламиха торговала пятьдесятъ лѣтъ и привыкла къ опасности. Что же дѣлать, надо гдѣ-нибудь раздобыться средствіемъ, котораго въ аптекѣ не купишь. Фельдшеръ Криспъ слышалъ объ этихъ статьяхъ баушкиной торговли и не разъ говорилъ:
— Смотри, старуха, доиграешься… не похвалятъ, пожалуй.
— Ничего я не знаю… — отпиралась старуха. —Такъ, зря болтаютъ.
Твердое поведеніе баушки всегда производило на фельдшера извѣстное дѣйствіе, и онъ былъ готовъ повѣрить, что про старуху, дѣйствительно, болтаютъ лишнее. Говорили же и про него, что онъ доставляетъ ей всякое ядовитое снадобье изъ своей заводской аптеки, и что барыши отъ этой торговли они дѣлятъ пополамъ. Деревенскія бабы обращались даже прямо къ фельдшеру за разной отравой, причемъ навеличивали его Крисомъ Иванычемъ.
— Да вы сбѣсились? — накидывался на нихъ фельдшеръ. — Изъ-за васъ мнѣ въ каторгу итти, что ли?
Бабы пугались и ничего не понимали, а которыя были побойчѣе, тѣ объясняли, что зелье нужно для отравы таракановъ.
— Знаю я, какихъ вы таракановъ травите…
Другимъ ремесломъ баушки Варламихи было то, что она одна въ цѣломъ заводѣ умѣла заговаривать кровь и при случаѣ, когда было нужно, могла и погадать, хотя послѣднее считала великимъ грѣхомъ. Фельдшеръ въ качествѣ интеллигентнаго чоловѣка, конечно, не вѣрилъ ни заговорамъ ни гаданьямъ и любилъ пошутить надъ старухой, когда приходилъ въ веселомъ настроеніи.
— Ну-ка, погадай мнѣ, старая кочерга… — приставалъ онъ, набивая носъ табакомъ. — У меня телушка потерялась, такъ гдѣ ее найти?
Въ этихъ случаяхъ старуха отдѣлывалась разными общими фразами, въ родѣ того, что «не положилъ — не ищи», или «не радуйся — нашелъ, не тужи — потерялъ». Фельдшеръ хихикалъ и говорилъ:
— Хлѣбъ ты у меня отбиваешь, Варламиха… А того не знаешь, что я завсегда отъ науки дѣйствую.
Въ свою очередь, баушка Варламиха ни на волосъ не вѣрила фельдшерской наукѣ и хохотала до слезъ, когда онъ сообщалъ ей разныя послѣднія слова знанія. Особенно смѣшили ее бактеріи.
— Какія же онѣ, ну, эти… какъ ихъ…
— Бактеріи-то?
— Охъ, и слова-то такія грѣшно выговаривать… Въ родѣ собачекъ, что ли?
— Всякія бываютъ, глядя по болѣзни… Палочки, запятыя, звѣздочки.
— Охъ, перестань! Можетъ, и слушать-то грѣшно такія слова…
— Это въ тебѣ, Варламиха, темнота твоя говоритъ. Вотъ тебѣ и смѣшно… Тутъ какіе ученые люди придумывали, чтобы все въ аккуратъ выходило.
Въ сущности, фельдшеръ и самъ сильно сомнѣвался относительно бактеріологіи. Конечно, наука, и даже въ микроскопъ можно все разсмотрѣть, а какъ будто и не такъ. Ежели, дѣйствительно, такая тьма тьмущая этой самой бактеріи, такъ тогда и дохнуть нельзя. Потомъ у человѣка науки являлось даже такое соображеніе, что только богатые люди, дѣйсгвительно, разводятъ въ себѣ разную дрянь, главнымъ образомъ благодаря всевозможнымъ дорогимъ закускамъ, а гдѣ же бѣдному человѣку набрать кокковъ и микрококковъ? Одинъ земскій врачъ говорилъ Мухоярову, что въ каждой бактеріи живутъ свои бактеріи, а въ этихъ опять свои, и такъ безъ конца-краю.
— Нѣтъ, ужъ это того… — рѣшилъ Криспъ Иванычъ. — Умъ за разумъ, пожалуй, зайдетъ, если до конца захочешь узнать, гдѣ сидитъ главная-то бактерія.
Сейчасъ фельдшеръ очень торопился къ одному больному и на этомъ основаніи завернулъ къ баушкѣ Варламихѣ. Лавчонка была открыта, а самой старухи не было, что случалось не рѣдко.
— Этакая крымза старая, — проворчалъ вслухъ фельдшеръ. — Весь магазинъ бросила; на, получай, что тебѣ нравится.
День былъ жаркій, солнце такъ и палило, а подъ деревяннымъ навѣсомъ лавочки царила благодѣтельная тѣнь. Фельдшеръ снялъ фуражку, вытеръ лысину носовымъ платкомъ и посмотрѣлъ на линію базарныхъ лавчонокъ, гдѣ торговали только мелочью и краснымъ товаромъ конкуренты Варламихи, захватившей лучшее мѣсто — на углу, какъ говорится, прямо въ горлѣ, такъ что ни одинъ покупатель не могъ пройти мимо Варламихи. Этотъ заводскій базаръ, состоявшій изъ деревянныхъ лавчонокъ, оживлялся только по воскресеньямъ, а въ будни торговли почти не было, и торгаши сидѣли по своимъ лавчонкамъ просто по привычкѣ. Фельдшеръ зналъ всѣхъ, конечно, наперечетъ, зналъ подноготную каждаго, достатокъ, семейное положеніе, до болѣзней включительно. Сейчасъ, напримѣръ, Пимка Мятелевъ, очевидно, былъ съ похмелья, потому что оралъ на весь базаръ, когда хромой Гаврила Матвѣичъ «фукалъ» у него шашку за шашкой. Пимка былъ краснорожій кудрявый мужчина, считавшійся на заводѣ первымъ борцомъ, а хромой Гаврила Матвѣичъ отличался необыкновенно мрачнымъ характеромъ, показывалъ свой товаръ покупателямъ молча и, случалось, выгонялъ изъ лавки, если покупатель слишкомъ долго рылся въ его товарѣ.
— Куда это запропастилась старая кочерга? — ворчалъ фельдшеръ, начиная терять терпѣнье.
Онъ уже хотѣлъ уходить, когда изъ-за угла вывернулась какая-то баба съ плетенкой, увидала его и скрылась.
— Ага, видно, за ядомъ приходила къ Варламихѣ, — сообразилъ фельдшеръ. — Ахъ, бабы, бабы… То-то отчаянныя!
Фельдшеру даже понравилось, что баба испугалась его и спряталась за уголъ. Знаетъ, видно, кошка, чье мясо съѣла…
Но баба показалась во второй разъ и подошла съ видимой нерѣшительностью.
— Баушки-то нѣту? — спросила она, переминаясь съ ноги на ногу, какъ испуганная овца.
— Была да вся вышла… Чего тебѣ нужно?
— А вотъ плетушку пока поставить…
— Ставь. Вонъ сунь ее подъ лавку…
— И то суну, Крысъ Иванычъ…
— Ты меня знаешь?
— Кто тебя не знаетъ, Крысъ Иванычъ…
— Дура ты полосатая: не Крысъ, а Криспъ Иванычъ…
Баба засунула плетушку подъ лавку и, не глядя на фельдшера, проговорила:
— Ужо, заверну къ бабушкѣ…
— Ладно, ладно, проваливай въ палевомъ, приходи въ голубомъ, — пошутилъ фельдшеръ, дѣлая здоровую понюшку.
II.
правитьВарламиха скоро вернулась. Это была сгорбленная, худая старуха съ сморщеннымъ, темнымъ лицомъ, на которомъ оставались живыми одни глаза. Она и зиму и лѣто кутала голову толстой бумажной шалью, почему голова казалась несоразмѣрно большой. У Варламихи больше тридцати лѣтъ не проходила головная боль, ломило поясницу — вообще, старуха «скудалась здоровьемъ» и постоянно лѣчилась своими домашними средствіями.
— Ну, старая кочерга, прокараулила покупательницу, — шутилъ фельдшеръ, здороваясь. — Тутъ бабецка одна навертывалась… «Яду, гритъ, мнѣ надобно у баушки купить!..»
— Отстань, смола!
— Мнѣ-то какая печаль? Вотъ сижу тутъ и караулю твой магазинъ… Бабенка сунула тебѣ подъ лавку плетушку. Вонъ стоитъ…
Варламиха сегодня была не въ духѣ и не обратила вниманія на слова фельдшера, а только сердито двинула ногой плетушку въ самый уголъ. Точно въ отвѣтъ на это движеніе изъ плетушки послышался жалобный дѣтскій пискъ.
— Вотъ такъ фунтъ! — ахнулъ фельдшеръ, вскакивая. — Это что тамъ пищитъ?
Старуха достаяа плетенку, завязанную сверху синей пестрядиной, развязала ее и только развела руками. Въ плетушкѣ, на куделкѣ, лежала худенькая дѣвочка мѣсяцевъ трехъ. Она сосала кулачокъ и искала ножками… Фельдшеръ въ одинъ мигъ сообразилъ, что хитрая бабенка подкинула младенца.
— Что же это такое? — растерянно бормоталъ онъ. — Ахъ, шельма бабенка… Ну, и шельма!
Ребенокъ принялся кричать. Баушка Варламиха вынула его изъ плетушки, завернула въ фартукъ и принялась качать.
— Твое, видно, счастье, Крысъ Иванычъ, — говорила она.
— Какъ мое? Это тебѣ баба подкинула.
— А вотъ и не мнѣ… Ты принялъ — твой и отвѣтъ.
— Ну, ужъ это дудки!.. Я-то при чемъ тутъ? Баба прямо принесла тебѣ… Такъ и сказала: «баушкѣ Варламихѣ».
— Врешь ты все, Крысъ… Кабы мнѣ, такъ я бы поглядѣла, что въ плетушкѣ. А ты бралъ — твой и подкидышъ…
— И не думалъ брать!.. Она сунула подъ лавку — только и всего. Я ужъ совсѣмъ думалъ уходить, а ее чортъ и принесъ.
— То-то вотъ, все у тебя чортъ да чортъ… Теперь и расхлебывай кашу.
— Я?! Да я бы ее, шельму…
Ребенокъ не унимался, баушка Варламиха положила его обратно въ плетушку и спокойно проговорила:
— На, получай богоданку.
Фельдшеръ отталкивалъ отъ себя плетушку, а Варламиха все наступала. Поднялся крикъ, причемъ оба говорили разомъ и толкали плетушку. На крикъ прибѣжалъ первымъ Пимка Мятелевъ, заглянулъ въ плетушку и залился хохотомъ.
— Вотъ такъ Крысъ Иванычъ, ловко приспособилъ младенца… Ха-ха!.. Баушка, не поддавайся — это его работа. Я и бабенку видѣлъ, какъ она приходила…
На шумъ приковылялъ хромой Гаврила Матвѣичъ, заглянулъ въ плетушку, мрачно посмотрѣлъ на фельдшера и только покачалъ головой. Бѣдный Криспъ Иванычъ началъ чувствовать, что онъ краснѣетъ. Изъ другихъ лавчонокъ сбѣжались торговки и тоже качали головами. «Да не Крысъ ли Иванычъ какую штуку откололъ», — слышался бабій шопотъ. Бабы въ качествѣ спеціалистокъ осмотрѣли богоданку во всѣхъ подробностяхъ и въ голосъ рѣшили, что она заморышекъ и, того гляди, помретъ.
— Приданое надо, видно, готовить, Крысъ Иванычъ, — смѣялся Пимка Мятелевъ. — Вѣдь это къ счастью, ежели младенца подкинутъ…
Фельдшеръ только плюнулъ и, воспользовавшись суматохой, незамѣтно юркнулъ изъ толпы.
— Крысъ Иванычъ, куда ты? Крысъ Иванычъ, постой!.. — послышались голоса вслѣдъ.
— Держи его! — закричалъ Пимка Мятелевъ.
Баушка Варламиха схватила плетушку съ ребенкомъ и побѣжала за удиравшимъ фельдшеромъ. Онъ оглянулся и тоже побѣжалъ. Старуха долго не могла бѣжать, остановилась, поставила плетушку на землю и погрозила ему кулакомъ. Фельдшеръ остановился только на заводской плотинѣ, чтобы перевести духъ, и отсюда могъ отлично видѣть, какъ высыпали изъ лавчонокъ всѣ торговки и торговцы и что-то страшно галдѣли, указывая на него руками. Впереди другихъ виднѣлась красная рубаха Пимки Мятелева. А баушка Варламиха стояла на прежнемъ мѣстѣ и продолжала грозить ему кулакомъ. Переведя духъ, фельдшеръ быстро пошелъ по плотинѣ — его спасеньемъ было то, что заводская больница стояла сейчасъ за плотиной, гдѣ онъ благополучно и скрылся.
На выручку къ баушкѣ Варламихѣ сбѣжались почти всѣ торговки и составили военный совѣтъ, въ которомъ принялъ участіе изъ мужчинъ одинъ Пныка Мятелевъ.
— Давайте, я снесу богодапку Крысу прямо въ лазаретъ, — предлагалъ онъ. — Вонъ какъ стреканулъ, песъ… Кабы не его дѣло, такъ зачѣмъ бы человѣку бѣжать? Кругомъ, значитъ, виноватъ…
Бабы сбились въ кучу и долго галдѣли. Конечно, можно стащить дѣвчонку въ лазаретъ, только изъ этого ничего не выйдетъ, потому что безсовѣстный Крысъ отопрется у всѣхъ на глазахъ. Съ другой стороны, все равно, онъ не уйдетъ, а главное — дѣвчонка совсѣмъ голодная и надо ее накормить. Плетушку торжественно перетащили въ лавчонку къ баушкѣ Варламихѣ, гдѣ сейчасъ же сдѣлали соску изъ калача и заткнули ей ротъ. Потомъ явилось молоко, и бабы хлопотали и суетились, какъ пчелы, ругая хитраго Крыса самыми обидными словами. Мужчины больше не подходили, и только Гаврила Матвѣичъ послалъ мальчика сказать, что это дѣло совсѣмъ не подходящее и что Варламиха пусть убирается со своей богоданкой, куда знаетъ.
— Куда съ ней дѣваться-то? — замѣтила старуха. — Не собачопка, на улицу не выкинешь…
— Въ волость ее отправить, — совѣтовалъ кто-то. — Тамъ разберутъ… Да и Крысу достанется.
Но баушка Варламиха не согласилась. Какое же дѣло, чтобы тащить ребенка въ волость, точно вора. Чѣмъ онъ виноватъ? Баба, которая совѣтовала это сдѣлать, согласилась первая, что, дѣйствительно, дѣло не подходящее. Надо подумать. Другія бабы думали то же самое, причемъ ругали обманщика фершала, который вотъ какъ подвелъ баушку Варламиху. Тоже вѣдь это дѣло обидное, кагда ребятъ будутъ подбрасывать. Да и бабенка смѣлая выискалась, — на глазахъ у всѣхъ подкинула. Ежели бы да она попалась, такъ растерзать ее мало… Какая же это мать, ежели свое рожоное дитё не пожалѣла?
— Какъ же, поди, не пожалѣла, бабочки? — спорила толстая торговка. — Хоть до кого доведись… Значитъ, уже устигла ее бѣда неминучая. Тоже бабьимъ дѣломъ всяко бываетъ…
— Можетъ, вся душенька у ней разрывалась…
— Легкое мѣсто сказать!
У всѣхъ прикинулась бабья жалость. Какая бы мать ни была, а все-таки мать. Надо подумать, чтобы дитё выносить, да родить, да три мѣсяца няньчить, а потомъ подбросить. Можетъ, мать-то вотъ гдѣ-нибудь за уголкомъ вся «слезами изошла». Вообще, жалкихъ бабьихъ разговоровъ было достаточно, и молчала одна баушка Варламиха.
— Ну, а ты-то, баушка, что думаешь? — приставали къ ней.
— Я-то? Дума короткая: посмѣялись, надъ старухой добрые люди. Вонъ даве Пимка что сказалъ: богоданка. А куды я съ ней на старости лѣтъ?
— Это ужъ вѣрно, баушка, — тараторили бабы. — Извѣстно, старое твое дѣло… А тутъ, первое, ночи не спи. Гдѣ ужъ тебѣ…
— Отдамъ ее Крысу, — рѣшила баушка Варламиха. — Онъ принялъ, ну, и расхлебывай кашу.
— Ужъ это вѣрно, баушка. Недаромъ убѣжалъ-то.
Въ душѣ баушка Варламиха рѣшила такъ или иначе отдѣлаться отъ богоданки. Ежели бы она была помоложе лѣтъ на сорокъ, ну, тогда другое дѣло; свои дѣти были, и богодаика выросла бы около нихъ. А теперь куда она дѣнется съ ней? Небось, завтра весь заводъ узнаетъ, какъ ее, старуху, осрамили… У баушки Варламихи явилось даже озлобленіе къ богоданкѣ, которая не хотѣла больше брать соски.
— Ишь, скверная, мать ищетъ, — ворчала она. — А вырастетъ, такая же будетъ, какъ мать. У, дармоѣдка!
Старуха знала, что другія бабы наговорятъ всякихъ жалостливыхъ словъ и уйдутъ, а она останется съ богоданкой. Такъ и вышло, конечно. Помаленьку бабы начали незамѣтно исчезать, а остававшіяся принялись ее же жалѣть.
— Какъ же ты, баушка, управишься-то? Не молодое твое дѣло, а тутъ ребенчишко будетъ пищать день и ночь…
Баушка Варламиха сердито молчала, пока не ушла послѣдняя баба. Она вытащила потомъ кричавшаго ребенка и больно его отшлепала.
— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, скверная!
Ребенокъ, какъ говорится, зашелся, т.-е. захлебнулся отъ истерическаго плача, а старуха продолжала его шлепать, повторяя:
— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, дрянь ты этакая!
III.
правитьПоложеніе фельдшера Мухоярова получилось самое каверзное. Прибѣжавъ въ свою больничку, онъ даже заперся на ключъ и долго выглядывалъ изъ-за косяка, точно ожидая погони. Ему мерещились угрожающіе жесты баушки Варламихи и ревъ толпы — да, именно толпы, какъ былъ убѣжденъ фельдшеръ. Это разъ. Съ другой стороны, къ вечеру, конечно, узнаетъ о происшествіи весь Курмышскій заводъ, управляющій, заводскіе служащіе, наконецъ его непосредственное начальство, докторъ Павелъ Алексѣичъ, и тогда ничего не останется, какъ подавать въ отставку. Но самое большое зло находилось у него подъ бокомъ и называлось Настасьей Егоровной — казенная фельдшерская квартира находилась въ одномъ флигелѣ съ аптекой, гдѣ спрятался Мухояровъ.
— Ахъ, скверная! Ахъ, негодная! — ругался онъ, повторяя про себя, какъ урокъ, всѣ подробности событія. — И вѣдь дернула же меня нелегкая зайти къ Варламихѣ… Ну, это еще ничего, — отчего и не зайти? Не въ первый разъ зашелъ… А вотъ зачѣмъ ее чортъ унесъ изъ лавчонки ни позже ни раньше?!.. Не слѣдовало ждать, а повернуться и уйти. Нѣтъ, тогда было бы хуже: Пимка видѣлъ, что я заходилъ, а бабу могъ и не видѣть — ну, тогда и вышло бы ужъ прямо, что я подбросилъ ребенка.
Вообще фельдшеръ очень мучился и нарочно оттягивалъ время обѣда, чтобы замедлить роковое объясненіе съ женой. Въ сущности онъ даже не боялся жены, и Настасья Егоровна ничего страшнаго собою не представляла, а просто съ теченіемъ времени сложилось самое обыкновенное семейное рабство, нарастающее изъ ничтожнѣйшихъ причинъ. Вѣдь фельдшера не обязаны быть совершенствомъ и имѣютъ свои маленькіе недостатки: Криспъ Иванычъ засиживался иногда въ гостяхъ, иногда возвращался домой съ мухой, были наконецъ случаи, когда онъ подозрѣвался въ измѣнѣ своимъ семейнымъ прямымъ обязанностямъ. Всѣ эти мелочи вкладывались въ одну кучку, и въ результатѣ пятнадцатилѣтняго супружескаго опыта получилось то, что Мухояровъ приходилъ домой всегда съ какимъ-то виноватымъ видомъ и въ разговорахъ съ женой торопливо соглашался съ ней во всемъ.
А время обѣда близилось. Балбесъ Колька, второй сынъ, прибѣгалъ уже два раза.
— Сейчасъ, сейчасъ, — повторялъ фельдшеръ, выигрывая каждую минуту.
Вотъ зимой такъ и совсѣмъ не пошелъ бы обѣдать, потому что пріемная всегда биткомъ набита больными, а лѣтомъ никто не желаетъ лѣчиться. Ничего не оставалось, какъ итти домой. «Навѣрно, Настенька все уже знаетъ», — думалъ фельдшеръ, переступая порогъ своего пепелища. Но Настасья Егоровна, видимо, еще ничего не знала и притомъ была въ хорошемъ настроеніи. Это сразу ободрило упавшаго духомъ Криспа Иваныча. Вѣдь это совсѣмъ другое дѣло, когда онъ самъ первый разскажетъ, причемъ, конечно, освѣтитъ все настоящимъ образомъ. Сегодня была его любимая ботвинья съ пирогомъ изъ соленой рыбы, что тоже дѣйствовало ободряюще на душу. Кончая ботвинью, Криспъ Ивановичъ проговорилъ такимъ тономъ, какъ разсказываютъ о разныхъ постороннихъ пустякахъ:
— Какой сегодня смѣшной случай вышелъ, т.-е. не смѣшной, а скорѣе глупый… Совсѣмъ глупый случай. Ты вѣдь знаешь, Настенька, баушку Варламиху? Да… Я ходилъ дѣлать перевязку нашему бухгалтеру… да… ну, завернулъ къ старухѣ перевести духъ… да…
Брови Настеньки сразу, приняли угрожающее положеніе, и дальнѣйшій разсказъ Криспа Иваныча носилъ довольно сбивчивый характеръ, такъ что Настенька никакъ не могла понять, откуда же наконецъ взялся ребенокъ.
— Фу, Боже мой! Какъ это ты не можешь понять?! --вспылилъ Криспъ Ивановичъ рѣшительно безъ всякаго основанія, какъ дѣлаютъ всѣ безхарактерные люди въ виду грозящей опасности. — Ну, сижу въ лавочкѣ… Пимка Мителевъ, очевидно, съ жестокаго похмелья: рожа красная, а Гаврила Матвѣичъ фукъ да фукъ у него шашку… Ну, хорошо. Я ужъ совсѣмъ собрался… Однимъ словомъ, не я же родилъ этого ребенка, чортъ возьми!.. Да это, наконецъ, и не ребенокъ, а Богъ знаетъ что… Все равно, не сегодня — завтра помретъ. Такъ, едва дышитъ дѣвчонка…
Настенька дослушала до конца и зловѣще-спокойнымъ тономъ проговорила:
— Что ты путаешь тутъ, Криспъ Иванычъ?.. Бабенкѣ-то вѣрнѣе всего было бы подождать Варламиху, а то она сунула свою плетушку тебѣ.
— И совсѣмъ не мнѣ, а поставила подъ лавку. Я-то при чемъ тутъ?.. Всѣ вы, бабы, на одну колодку… Варламиха гналась за мной чуть не до плотины и все совала мнѣ въ руки плетушку съ ребенкомъ.
Это уже была совсѣмъ, совсѣмъ лишняя подробность, и Криспъ Ивапычъ мгновенно смолкъ. Брови Настеньки показывали приближеніе настоящаго шторма. Все пропало, Криспъ Иванычъ погибалъ…
Дальнѣйшія событія совершались съ замѣчательной быстротой, т.-е. мужъ и жена жестоко поссорились и наговорили другъ другу тысячи самыхъ обидныхъ вещей. Кончилось тѣмъ, что Криспъ Иванычъ убѣжалъ изъ дому, хлопнувъ дверью… Онъ весь вечеръ просидѣлъ у одного знакомаго служащаго, пилъ водку свыше обычной нормы и вернулся домой совсѣмъ пьяный, когда начала заниматься утренняя заря.
«А я эту проклятую дѣвчонку прикончу… Я же и сталъ кругомъ виноватъ?! Благодарррю.»
Утромъ онъ проснулся съ жестокой головной болью и даже не сталъ пить чаю, а потихоньку скрылся въ свою аптеку. Настасья Егоровна, въ свою очередь, скрылась въ кухню, гдѣ гремѣла ухватами и съ ожесточеніемъ совала горшки въ печь, точно это были преступники, приговоренные къ сожженію.
Криспъ Иванычъ, конечно, не былъ виноватъ ни тѣломъ ни душой, но противъ него была тяжелая улика, именно, зачѣмъ онъ побѣжалъ отъ Варламихи? Не побѣги онъ — и всему дѣлу конецъ. Мало ли ребятъ кому подкидываютъ, — не велика бѣда, хотя, конечно, и удовольствія никакого. Вообще, Криспъ Иванычъ оказалъ себя совсѣмъ глупымъ человѣкомъ, и теперь ему но дадутъ прохода шуточками да насмѣшками.
— И всего-то было прійти и сказать мнѣ, — съ горечью думала она, припоминая коварство мужа: — а то: «какой смѣшной случай» — вотъ тебѣ и будетъ смѣшной.
Женскія мысли отличаются тѣмъ, что съ необыкновенной быстротой переходятъ въ дѣйствіе. Такъ было и здѣсь. Настасья Егоровна во мгновенье ока рѣшила, какъ ей нужно поступать, чтобы возстановить фамильную честь. Достаточно сказать, что она бросила свои ухваты, горшки и топившуюся печь, накинула на себя платокъ и съ рѣшительнымъ видомъ отправилась на базаръ, захвативъ на всякій случай корзинку, съ которой обыкновенно ходила за провизіей. Криспъ Иванычъ видѣлъ въ окно, какъ жена прошла мимо, и пришелъ въ ужасъ отъ одной мысли о томъ, что могло случиться. Да, Настенька полетѣла прямо на базаръ и, конечно, прямо къ Варламихѣ, и, конечно, ни одинъ мудрецъ не могъ поручиться за послѣдствія дальнѣйшей исторіи Курмышскаго завода.
Со своей стороны, Варламиха, очевидно, ждала жену фельдшера и встрѣтила ее довольно непривѣтливо.
— Куды наклалась, мать, экую рань?
Это была ясная иронія по адресу корзинки для провизіи, потому что настоящія хозяйки выходили на базаръ за разнымъ харчемъ раннимъ утромъ, когда изъ деревеш} привозили и овощи, и домашнюю убоину, и рыбу, и яйца, и прочую снѣдь.
Настасья Егоровна нимало не смутилась такимъ пріемомъ и отвѣтила:
— Кому рань, а кому и поздно… Торопятся только блохъ ловить да чужихъ ребятъ собирать.
Роли сразу перемѣнились. Баушка Варламиха только замычала и отвернулась, а фельдшерова жена спокойно сѣла на деревянную скамеечку и проговорила:
— Ну-ка, старушка Божія, показывай свою богоданку…
Баушка Варламиха только отвернулась и плюнула.
— Нечего, нечего притворяться, — продолжала Настасья Егоровна: — ужъ что Богъ далъ… Мово-то Криспа Иваныча вотъ какъ умѣла срамить. Побѣжалъ онъ отъ васъ, какъ вы его устыдили. Ну, говори, какъ дѣло было. Криспъ-то Иванычъ простъ, а ты со мной поговори…
Баушка Варламиха только тяжело вздохнула и опять отвернулась. Настасья Егоровна осмотрѣла однимъ взглядомъ всю лавчонку и не нашла того, чего искала.
— Куда дѣвчонку дѣла, баушка?
Старуха вся выпрямилась, подошла совсѣмъ близко къ фельдшеровой женѣ и шопотомъ проговорила:
— Ступай домой, Настасья Егоровна… Это не наше дѣло, а Божье. Слышала?
IV.
правитьСъ баушкой Варламихой случилось нѣчто совершенно особенное и до того необыкновенное, что она сама испугалась.
Когда коварный фельдшеръ бѣжалъ и она осталась съ ребенкомъ на рукахъ, ее охватило мучительно-злобное чувство, сосредоточившееся именно на этомъ ребенкѣ. Дѣвчонка точно понимала все это и отчаяннымъ крикомъ заявляла свой протестъ. Старуха и укачивала ее, и совала ей въ ротъ соску, и давала пить молока, по ребенокъ не унимался, пока не заснулъ отъ утомленія. Этимъ моментомъ и воспользовалась Варламиха, чтобы безъ огласки перенести его къ себѣ въ избушку, стоявшую на берегу заводскаго пруда. Дѣло было подъ вечеръ, и на счастье Варламиха не встрѣтила никого изъ знакомыхъ.
Изба у Варламихи ничѣмъ не отличалась отъ другихъ такихъ же бревенчатыхъ заводскихъ построекъ. Она давно покосилась, на крышѣ уже росла трава, труба давно уже требовала починки, — однимъ словомъ, во всемъ чувствовалось отсутствіе хозяйской мужской руки. Старуха жила вдвоемъ съ глухонѣмой племянницей Аннушкой, которая управляла всѣмъ хозяйствомъ. Это была дѣвушка лѣтъ подъ тридцать, начавшая замѣтно увядать. Черты лица у Аннушки, какъ у большинства нѣмушекъ, были грубоваты, причемъ на немъ съ поразительной быстротой смѣнялись разныя впечатлѣнія. Аннушка удивилась, что баушка вернулась раньше обычнаго времени, а больше всего тому, что старуха затворила за собой ворота на запоръ.
— Гостинецъ тебѣ принесла, — объяснила она, передавая плетушку Аннушкѣ.
Когда нѣмая заглянула въ корзинку и увидала ребенка, она отскочила, какъ ужаленная, и со страхомъ начала отмахиваться обѣими руками. Варламиха объяснила ей, что ребенка принесла неизвѣстная баба и подбросила въ лавку, а сама скрылась. Потомъ Аннушка узнала о коварномъ поведеніи фельдшера и сердито замычала.
— Вотъ какъ побѣжалъ, сквернавецъ! — объяснила Варламиха, изображая бѣжавшаго отъ нея Криспа Иваныча. — Ну, я до него еще доберусь…
Нѣмая долго не рѣшалась подойти къ ребенку и смотрѣла на него издали, качая головой..
— Да не бойся, глупая, — смѣялась надъ ней Варламиха. — Не укуситъ, у нея и зубовъ-то еще нѣтъ…
Когда ребенокъ проснулся и взглянулъ на Аннушку своими бѣлыми глазенками, нѣмая въ ужасѣ закрыла лицо руками.
— Ишь, скверная, какъ таращитъ глазенки! — повторяла Варламиха, сердито поглядывая на ребенка. — Въ прудъ тебя бросить надо, скверную… Гдѣ мать-то потеряла?.. У, скверная!
Аннушка поняла, что старуха сердится, и сдѣлала умоляющее лицо, показывая руками, что вѣдь дѣвочка такая маленькая-маленькая, что она хочетъ навѣрно ѣсть, что ей нужно сдѣлать колыбельку, и что она, Аннушка, будетъ ходить за ней и день и ночь.
— Вотъ-вотъ, въ самый разъ, — ворчала старуха. — Ахъ, ты, глупая, глупая!
Ребенокъ со страхомъ смотрѣлъ на морщинистое лицо Варламихи и улыбнулся въ первый разъ, когда Аннушка нагнулась его поцѣловать. Ахъ, какъ ей, нѣмушкѣ, было и стыдно, и хорошо, и тепло, и страшно!.. На главахъ у нея выступили слезы неизвѣданнаго счастья.
Все, что происходило дальше, походило на какой-то сонъ. Аннушка точно впилась въ ребенка, цѣловала его, плакала и говорила, что ни за что и никому его не отдастъ.
— Да не глупая ли! — удивлялась Варламиха. — А если мать придетъ?
— Не отдамъ… не отдамъ… не отдамъ! — повторяла Аннушка, дѣлая энергичные жесты, замѣнявшіе ей слова.
— А какъ ты будешь возиться ночью съ ней? — спрашивала Варламиха. — Она будетъ плакать, а ты не услышишь.
— Услышу… услышу… Баушка, миленькая, я все услышу. Меня Богъ разбудитъ…
Дальше Аннушка объяснила, что у маленькой дѣвочки есть свой ангелъ, который будетъ ее беречь.
— Какой ангелъ, когда она, можетъ, и некрещеная? Поняла: надо еще къ попу нести и крестить…
Лицо Аннушки приняло испуганное выраженіе. А вдругъ маленькая умретъ?.. Надо ее сейчасъ же тащить къ попу, чтобы былъ ангелъ. Да, такой свѣтлый ангелъ, добрый и весь бѣлый…
— Ладно, дѣло не къ спѣху. Успѣется, — успокаивала ее старуха, растроганная этимъ святымъ страхомъ Аннушки. — Въ воскресенье, дастъ Богъ, и окрестимъ.
Вечеромъ, когда ложились спать, Аннушка разсмѣшила старуху до слезъ. Она поставила плетушку съ ребенкомъ на лавку, а себѣ устроила постель на полу рядомъ. Чтобы не проспать, когда ребенокъ проснется, Аннушка обернула одну дѣтскую ручку тряпочкой, а отъ этой тряпочки провела нитку и замотала себѣ за ухо.
— Маленькая проснется, дернетъ ручкой, я и услышу, — объяснила Аннушка съ радостнымъ мычаніемъ, счастливая своей выдумкой.
— Ахъ, глупая… да не глупая ли?!
— Все услышу, баушка миленькая…
Баушка Варламиха зиму и лѣто спала на печи. Своя старая кровь уже не грѣла. Ночью она проснулась отъ дѣтскаго плача и въ первое мгновенье испугалась. Можетъ и поблазнить грѣшнымъ дѣломъ. Занималась уже лѣтняя ранняя заря, и при слабомъ сѣромъ освѣщеніи старуха увидала удивительную картину. Аннушка сидѣла на лавкѣ и усердно укачивала плакавшаго ребенка, прижимая его къ груди. Ребенокъ инстинктивно искалъ мать, и маленькія худенькія ручонки искали материнскую грудь. Аннушка поняла это движеніе и дала ребенку то, чего онъ искалъ. Но пустая дѣвичья грудь только разсердила его, и онъ принялся уже блажить. Бѣдная Аннушка была въ отчаяніи. Старуха долго потихоньку наблюдала эту картину и только качала головой.
«Господь-то какъ умудряетъ младенца, — думала она, продолжая наблюдать. — Обмани-ка вотъ ее, скверную. Все мать ищетъ».
Обыкновенно баушка Варламиха поднималась чуть свѣтъ, а сегодня проспала. Ни Аннушки ни ребенка въ избѣ не было.
«Она и не знаю что сдѣлаетъ съ нимъ съ большого-то ума», — всполошилась старуха, слѣзая съ печи.
Аннушки не было и на дворѣ. Старуха нашла ее въ огородѣ. Нѣмушка устроила между грядъ что-то въ родѣ маленькой бесѣдочки, куда и поставила плетушку съ ребенкомъ. Увидавъ баушку, Аннушка съ проворствомъ обезьяны схватила ребенка и крѣпко прижала его въ своей груди.
— Да никто у тебя не возьметъ, глупая, — уговаривала ее Варламиха. — Да и кому надобна такая скверна дѣвчонка? Аннушка, да ты потише, а то еще задушишь грѣшнымъ дѣломъ ребенчишка. Охъ, и грѣхъ и смѣхъ!
Аннушка больше не хотѣла понимать и смотрѣла на баушку злыми глазами.
— Да ты въ умѣ ли, дѣвка? — обидѣлась старуха, когда Аннушка наотрѣзъ отказалась дать ей ребенка на руки. — Печку надо топить, курицъ кормить… Ишь, нашла себѣ игрушку!
— Не дамъ… мой… — знаками объяснила Аннушка, отступая съ ребенкомъ.
У баушки Варламихи опустились руки.
— Ну, что я буду дѣлать съ этой полоумной?.. Ступай въ избу, глупая, а то еще увидятъ сосѣди и не знаю что про тебя же наговорятъ. Поняла? Ну, ступай съ Богомъ…
— Мнѣ все равно, — объяснила Аннушка и погрозила кулакомъ невидимому врагу.
Поведеніе Аннушки до того было необычно, что баушка Варламиха рѣшительно не знала, что ей дѣлать съ ней. Совсѣмъ, дѣвка рехнулась. Будетъ грѣха, когда придется отнимать у нея скверную дѣвчонку. Вонъ какъ уцѣпилась, а глаза у самой злющіе-презлющіе. Много всякой всячины видывала на своемъ вѣку баушка Варламиха, а такого домашняго чуда не видывала.
Подъ этимъ впечатлѣніемъ старуха ушла и на базаръ. Когда Пимка Мятелевъ спросилъ ее о богоданкѣ, старуха отвѣтила:
— Приказала долго жить…
— Куды ты ее дѣла, баушка?
— А въ прудъ бросила… Кто посмѣялся надъ старухой, на томъ и отвѣтъ.
Когда прикатила фельдшерова жена, баушка Варламиха знала, какъ говорить съ ней, и сразу осадила разлетѣвшуюся съ претензіями мужнюю жену.
— Туда же, форцъ на себя напустила, — ворчала старуха, когда Настасья Егоровна ушла. — А всему виной скверная дѣвчонка…
V.
правитьВъ воскресепье богоданку окрестили, причемъ воспріемникомъ былъ суровый старикъ Гаврила Матвѣичъ. Онъ самъ пришелъ въ лавчонку Варламихи и предложилъ себя въ кумовья.
— Тоже живая душа… — сурово объяснилъ онъ, глядя въ уголъ. — На улицу не выкинешь, какъ слѣпого котенка.
Кумой была толстая торговка Василиса, которая больше всѣхъ ругала безстыжаго фельдшера. Поступокъ Гаврилы Матвѣича сразу повернулъ симпатіи всего базара въ сторону богоданки, которая сдѣлалась съ этого момента предметомъ общихъ заботъ. Пимка Мятелевъ пожертвовалъ фунтъ мятныхъ пряниковъ, торговки натащили пеленокъ и разной мелочи дѣтскаго гардероба. Однимъ словомъ, богоданка Аксинья сдѣлалась въ своемъ родѣ дочерью рынка, и, когда баушка Варламиха приходила утромъ на базаръ, ее всѣ встрѣчали вопросами о здоровьѣ маленькой Аксютки. Особенно одолѣвали бабы-торговки, какъ спеціалистки по ребячьимъ дѣламъ. Главный вопросъ, конечно, сводился на питаніе богоданки.
— Надо бы ее грудью кормить, — совѣтовали всѣ. — Чахлая она, не выживетъ на соскѣ.
— Гдѣ мнѣ ее взять, грудь? — сердилась Варламиха.
— Отдать кому-нибудь изъ бабенокъ, у которыхъ свои дѣти. Много ли ей надо, чахлой,
— Ступайте-ка, возьмите у моей Аннушки ее, — смѣялась баушка Варламиха. — Да она и глаза выцарапаетъ… Совсѣмъ ума рѣшилась дѣвка.
О богоданкѣ толковалъ нѣкоторое время весь заводъ, причемъ дѣло, конечно, не обходилось безъ прикрасъ и остроумныхъ добавленій. Главнымъ образомъ доставалось хитрому фельдшеру, подкинувшему ребенка баушкѣ Варламихѣ. Въ послѣднемъ уже никто больше не сомнѣвался, и даже докторъ Павелъ Алексѣичъ подшучивалъ надъ Криспомъ Иванычемъ.
— Нехорошо, Криспъ Иванычъ, подкидывать дѣтей… Знаете, если дѣло разобрать по закону… да, по закону…
— Ахъ, Боже мой! — умоляюще взывалъ несчастный фельдшеръ, приходя въ ожесточеніе. — Да я… Проходу мнѣ не даютъ, а еще вы, Павелъ Алексѣичъ!..
— Да, да… Безъ огня дыму не бываетъ, Криспъ Иванычъ. Я это такъ, а все-таки… да, того…
— А разыщу эту бабенку, которая подкинула! — увѣрялъ Криспъ Иванычъ. — Всѣ деревни обойду и разыщу… Нѣтъ, шалишь! Тоже и на нее законъ найдемъ.
Криспа Иваныча утѣшало только одно, именно, что жена была на его сторонѣ, чего онъ ужъ никакъ не ожидалъ. Правда, что она его корила иногда за бѣгство, но и то такъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Подкинь бы тебѣ чужого ребенка, такъ побѣжала бы лучше меня, — спорилъ Криспъ Иванычъ.
— А вотъ бы и не побѣжала… Принесла бы домой — и все тутъ. Конечно, я не молода, а еще могу выняньчить. Можетъ, Богъ тебѣ счастье послалъ, а ты бѣжишь… Много ли ребенку нужно? Небось, Варламиха вотъ какъ уцѣпилась за богоданку.
— Ну, а ей какое счастье, старухѣ?
— И у старухъ свое счастье бываетъ…
Мысль о счастьѣ раньше какъ-то не приходила въ голову Криспа Иваныча, а сейчасъ онъ началъ думать на эту тему и постепенно пришелъ къ убѣжденію, что счастье — вещь недурная, особенно, когда его пошлетъ Богъ за доброе дѣло. Къ чему счастье какой-нибудь Варламихѣ, когда ей ужъ помирать давно пора? Другое дѣло, ежели бы оно пришло къ нему, къ Криспу Иванычу. Пожалуй, Настасья-то Егоровна и правду сказала, что онъ напрасно тогда побѣжалъ. Она ужъ знаетъ, что говорить. Свои дѣти подросли, и въ лучшемъ бы видѣ она богоданку выняньчила. Хорошая курица въ одно лѣто два гнѣзда цыплятъ выводитъ. Однимъ словомъ, у Криспа Иваныча явилось много новыхъ мыслей, которыя безпокоили его и заставляли вздыхать. Счастье счастьемъ, а тоже и совѣсть не слѣдуетъ забывать. О душѣ пора подумать.
Чѣмъ дальше фольдшеръ думалъ на эту тему, тѣмъ сильнѣе въ немъ росло желаніе увидать богоданку. Онъ смутно помнилъ заплаканное дѣтское личико, тоненькія ручки и ножки — и только. Какая она, въ самомъ дѣлѣ, эта богоданка? Криспу Иванычу начало казаться, что въ ней должно быть что-нибудь особенное, чѣмъ она отличается отъ остальныхъ ребятъ… Объѣзжая заводъ по дѣламъ своей службы, Криспъ Иванычъ нѣсколько разъ бывалъ въ той улицѣ, гдѣ стояла избушка Варламихи, и его такъ и тянуло заглянуть въ нее. И самая избушка начала ему казаться какой-то таинственной.
Въ заводѣ поговорили о богоданкѣ недѣли двѣ и, какъ это бываетъ, забыли о ней. Къ Криспу Иванычу тоже не приставали, за исключеніемъ Пимки Мятелева, который называлъ его «богоданомъ» и кричалъ еще издали:
— Богодану съ огурцомъ девять!..
Тянуло Криспа Иваныча завернуть въ лавчонку къ баушкѣ Варламихѣ, но какъ-то не хватало смѣлости. А вдругъ старуха возьметъ да и прогонитъ его… Съ нея взять нечего. Когда фельдшеру нужно было проходить черезъ базарную плошадь, онъ нарочно дѣлалъ крюкъ, чтобы обойти лавчонку Варламихи.
Разъ лѣтнимъ утромъ Криспа Иваныча вызвали въ ту улицу, гдѣ жила Варламиха, да еще какъ разъ напротивъ ея избушки. Умирала женщина отъ родильной горячки, и ничего подѣлать было нельзя. Оставалась семья «малъ мала меньше», что подѣйствовало на фельдшера самымъ удручающимъ образомъ. Мало ли видѣлъ онъ на своемъ вѣку умирающихъ, а тутъ схватила его жалость къ ребятишкамъ. Охъ, тяжело будетъ сиротамъ… Медицина была безсильна, и Криспъ Иванычъ чувствовалъ себя точно виноватымъ въ этомъ безсиліи науки.
Онъ виновато вышелъ изъ избы умиравшей женщины и остановился у воротъ, чтобы перевести духъ. Солнце такъ и пекло. Улица была пуста, потому что всѣ были на покосѣ — началась горячая заводская страда.
— Нехорошо, — бормоталъ про себя Криспъ Ивапычъ, поправляя фуражку на головѣ. — Да, нехорошо… Добрые люди страдуютъ, а тутъ смерть…
Потомъ Криспа Иваныча охватила вдругъ страстная жалость къ богоданкѣ, которая была хуже круглой сироты — сирота при живой матери. Онъ почувствовалъ себя глубоко виновнымъ, припомнивъ, какъ къ нему тянулись худенькія дѣтскія ручки, — сейчасъ онъ былъ увѣренъ, что онѣ тянулись именно къ нему.
— А вотъ возьму и пойду… — храбрился онъ про себя. — Да, пойду. Пусть говорятъ, что хотятъ, а я все-таки пойду. Можетъ, она лежитъ больная, и Варламиха лѣчитъ своими травами, пока не заморитъ.
Расхрабрившись окончательно, Криспъ Иванычъ перешелъ улицу. Ворота были заперты, и онъ постучалъ въ окно.
«Денегъ, видно, старуха накопила, что днемъ запирается», — подумалъ онъ.
Въ окнѣ мелькнуло встревоженное лицо Аннушки, но ворота не отворялись. Фельдшеръ постучалъ еще разъ. Аннушка пріотворила ворота и знаками показала, что баушки нѣтъ дома.
— Да мнѣ и не нужно твою баушку, — отвѣтилъ Криспъ Иванычъ и, отмѣривъ руками величину ребенка, объяснилъ, что пришелъ провѣдать богоданку.
Лицо Аннушки приняло суровое выраженіе, и она отрицательно покачала головой.
— Какъ нѣтъ? — удивился фельдшеръ. — Эге, да ты меня хочешь провести, красавица!
Онъ сдѣлалъ попытку пролѣзть въ ворота, но Аннушка такъ его придавила полотнищемъ, что онъ даже закряхтѣлъ. Произошла настоящая борьба, прежде чѣмъ Аннушка потерпѣла пораженіе.
— Да ты съ ума сошла?! — ругался Криспъ Иванычъ, только теперь почувствовавшій боль въ придавленномъ пальцѣ. — Куда бы я безъ пальца-то дѣлся? Фельдшеръ и безъ пальца — крышка… Сбѣсилась дѣвка!..
Но Аннушка не желала ничего понимать и только мычала, показывая руками, что она не только оторветъ ему палецъ, но и голову.
— Да не дура ли дѣвка! — продолжалъ ругаться фельдшеръ, стараясь пробраться въ избу. — Ужо вотъ я тебѣ покажу!..
Произошло новое единоборство, причемъ Криспу Иванычу пришлось со стыдомъ отступить, особенно, когда Аннушка схватила палку.
— Да я только посмотрю на богоданку, — увѣрялъ онъ, ретируясь къ воротамъ. — Тише ты, чучело… Еще глазъ выткнешь. Куда я безъ глаза-то буду годенъ?
Одержавъ полную побѣду надъ врагомъ, Аннушка представила ему въ лицахъ всю картину появленія богоданки въ лавочкѣ баушки Варламихи и затѣмъ изобразила его постыдное бѣгство.
— Тьфу!.. — Отплевывался Криспъ Иванычъ, выходя на улицу. — Это какой-то нѣмой чортъ, а не дѣвка… Ну, какой бы я человѣкъ былъ безъ пальца? Ахъ, окаянная душа!..
VI.
правитьСъ баушкой Варламихой окончательно было не ладно, что замѣчали на базарѣ всѣ. Общественное мнѣніе рѣшило, что старуха какъ будто рехнулась, и что въ головѣ у нея «не всѣ дома». Толстая Василиса нарочно заходила къ ней въ лавочку для экспертизы и заявляла на весь базаръ, что баушка Варламиха даже на рѣчахъ заговаривается.
— Старо мѣсто, тронулась наша баушка, — жалѣли другія торговки. — И на чемъ, подумаешь, свихнулась…
Единственнымъ основаніемъ для такого приговора было то, что суровая старуха совершенно измѣнилась характеромъ и сдѣлалась такой ласковой, добродушной и даже веселой, какими дѣлаются «дѣтныя» бабы, у которыхъ долго не было дѣтей.
— И диви бы свое дитё принесла да радовалась, — судачили базарныя бабы, — а то радуется чужому младенцу…
— Былъ чужой, а теперь, видно, сталъ мой, — невозмутимо отвѣчала баушка Варламиха. — Богъ послалъ…
Старуха точно оттаяла послѣ долгой зимы, и въ ней съ мучительной радостью проснулась женщина. Счастливыя бабушки переживаютъ нѣчто подобное и часто любятъ внучатъ больше, чѣмъ любили родныхъ дѣтей.
И на базаръ баушка выходила нынче позже обыкновеннаго и уходила домой раньше. Идетъ по улицѣ и улыбается, какъ не улыбалась много-много лѣтъ. Встрѣчные только дивились и качали головами. Охъ, повихнулась баушка Варламиха, не къ добру развеселилась на старости лѣтъ…
Но всего интереснѣе разыгрывались сцены въ избушкѣ баушки Варламихи, гдѣ происходило тяжелое соперничество между старухой и Аннушкой. Онѣ ревновали другъ друга къ ребенку, какъ умѣютъ ревновать только влюбленныя женщины. Аннушка вела дѣло открыто и всѣми силами старалась не допускать баушки къ своей воспитанницѣ.
— Не возьму, не возьму, — повторяла баушка Варламиха. — Кому нужна такая дрянь… Тоже нашла игрушку. Охъ, глупая ты, глупая, совсѣмъ глупая.
Аннушка недовѣрчиво качала головой и только радостно мычала. О, она никому не отдастъ маленькую, у которой есть свой ангелъ, — вотъ какъ въ церкви нарисованъ — бѣлый, съ бѣлыми крыльями и золотымъ сіяніемъ кругомъ головы. Аннушка разъ видѣла во снѣ точно такого ангела: онъ слетѣлъ къ нимъ въ избушку и сѣлъ у самой колыбели маленькой. И бѣлый, и весь свѣтлый, и съ неземной радостью въ чудныхъ глазахъ… Аннушка плакала отъ радости, объясняя знаками баушкѣ свой чудный сонъ. Старуха сильно задумалась и покачала головой.
— И какъ будто хорошо и какъ будто не совсѣмъ, — соображала она. — Всякіе ангелы бываютъ… Другого Господь ангела и по душу пошлетъ.
— Нѣтъ, баушка, это былъ хорошій ангелъ… — увѣряла Аннушка. — Я сама видѣла… Свѣтлый весь…
— Охъ, горе ты мое лукавое… Именно, нто пошлетъ Богъ нѣмому говорье. Тоже и придумаетъ: ангелъ. Охъ, невитое ты сѣно, Аннушка…
Въ сущности, старуха нисколько не сердилась на Аннушку и вполнѣ ее понимала, потому нто сама переживала такой же приливъ силъ, и ее тревожила только мысль о неизвѣстной матери, которая въ одно прекрасное утро могла явиться. Даже очень просто: возьметъ и объявится. Что тогда дѣлать? Аннушка, конечно, глупа и ничего не понимаетъ, а все можетъ быть. Одумается бабенка и придетъ за ребенкомъ… Апнушка не хотѣла вѣрить, что у «маленькой» есть мать, и только сердито мычала.
— Говорятъ тебѣ, глупая, что есть, — объясняла баушка Варламиха. — Вотъ ужо придетъ и возьметъ маленькую. Только и видѣли.
Аннушка схватывала ребенка и тащила его куда-нибудь въ уголъ, какъ прячутся нашалившія дѣти.
Кромѣ страха предъ появленіемъ неизвѣстной матери, было достаточно и другихъ страховъ. А вдругъ богоданка захвораетъ? Мало ли ребячьихъ болѣстей… Сегодня младенецъ живъ, а завтра и поминай какъ звали. У самой баушки Варламихи перемерло такимъ манеромъ своихъ пятеро ребятишекъ, — который горлышкомъ, который отъ живота, одинъ отъ оспы, а еще одинъ кончился родимчикомъ. Охъ, какъ трудно выхаживать дѣтей… Только за своего-то и отвѣта нѣтъ, а за чужого еще наотвѣчаешъся. Скажутъ, заморили богоданку. Часто баушка Варламиха подходила къ ребенку и подолгу прислушивалась къ его дыханію. Слабенькая такая богоданка, много ли ей нужно. Захватитъ горлышко — вотъ и вся тутъ. На Курмышскомъ заводѣ половина ребятъ умирала до году, и баушка Варламиха знала это лучше другихъ, потому что ей же приходилось ихъ лѣчить.
Неожиданный визитъ фельдшера Мухоярова и его странное поведеніе, когда онъ старался прорваться въ избу, тоже безпокоили баушку Варламиху. Что ему, въ самомъ-то дѣлѣ, было нужно? Аннушка передавала, что фельдшеръ хотѣлъ ее убить и навѣрно убилъ бы, если бы она не прогнала его палкой…
— Тоже надумалъ, песъ, — ворчала старуха. — Выбралъ время, когда меня дома нѣтъ, и хотѣлъ чѣмъ-нибудь обмануть Аннушку. Дѣвка глупая совсѣмъ…
Разъ, лежа ночью и прислушиваясь къ каждому шороху, баушка Варламиха поняла, зачѣмъ приходилъ фельдшеръ, и даже удивилась, какъ это она сразу не, догадалась. Конечно, онъ приходилъ выкрасть богоданку, — дѣло ясное. Отъ него все станется. Тогда бѣгомъ побѣжалъ, а теперь выкрасть хочетъ. Вотъ человѣчекъ, подумаешь, навяжется… Прежде-то чуть не каждый день въ лавку заходилъ, а теперь и глазъ не кажетъ. Тогке стыдно добрыхъ-то людей, вотъ и прячется.
— А надо его будетъ попытать, — рѣшила баушка Варламиха, прикидывая въ умѣ фельдшерскую хитрость. — Нѣтъ, ты у меня не уйдешь, голубчикъ… А зачѣмъ рвался къ Аннушкѣ? Ну-ка, скажи… Воровать тозе не полагается. Найдемъ и на тебя управу. И сколь хитеръ, песъ… Нѣтъ, постой. Вотъ пойду къ самому дохтуру Павлу Алексѣичу и все обскажу. У меня не отвертишься…
Чѣмъ дальше старуха думала на эту тему, тѣмъ сильнѣе убѣждалась, что фершалъ Крысъ недаромъ хитритъ. Потомъ у нея мелькнула мысль:
«А ежели онъ да съ той бабенкой снюхался, которая богоданку подкинула?»
Баушка Варламиха вся похолодѣла. Что же это такое? Ахъ, лукавецъ… Вотъ онъ что удумалъ. Ни стыда ни совѣсти у человѣка.
Баушка Варламиха ходила дня три, какъ въ воду опущенная. Ее давила мысль о фельдшеровомъ коварствѣ, и она напрасно придумывала средства и мѣры предупредить его. Разъ пришелъ, такъ придетъ и въ другой разъ. Извѣстно — волчья повадка. Нечего дѣлать, придется, видно, итти къ дохтуру. Конечно, можно было бы переговорить съ Настасьей Егоровной, да только изъ этого ничего не выйдетъ: она же и стоитъ за мужа. Вотъ какъ разлетѣлась тогда, точно хорошая насѣдка. А докторъ — все-таки начальство и долженъ все разобрать по правдѣ.
Но фельдшеръ Крысъ перехитрилъ и на этотъ разъ. Въ одно прекрасное утро онъ заявился въ лавочку баушки Варламихи самъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и, вытирая лицо платкомъ, проговорилъ:
— Ну, каково прыгаешь, старая кочерга?
Баушка Варламиха просто онѣмѣла отъ удивленія.
— Да ты, змѣй, откуда взялся-то? — спросила, она наконецъ, приходя въ себя.
— Гдѣ былъ, тамъ ничего не осталось.
— Да совѣсть-то у тебя есть, а?..
— Даже сколько угодно… Вполнѣ можемъ себя оправдать, ежели касается что совѣсти. Сдѣлай милость, и мы не въ уголъ рожей…
— Такъ, такъ… А зачѣмъ тогда къ Аннушкѣ ломился середь бѣла дня?
— Дура она, твоя Аннушка… Просто хотѣлъ посмотрѣть на богоданку, чтобы вы ее не заморили отъ большого-то ума.
— Ты-то вотъ въ умѣ ли? Аннушкѣ-то тогда надо было ударить тебя палкой по твоему самому умному мѣсту, чтобы ты чувствовалъ, какая есть на бѣломъ свѣтѣ совѣсть…
Криспъ Иванычъ выслушалъ эти обидныя слова съ ангельскимъ терпѣніемъ, точно рѣчь шла не о немъ. Это, конечно, возмутило баушку Варламиху, и она накинулась на него съ еще большимъ азартомъ:
— Ну, сейчасъ-то за чѣмъ сюда притащился, лукавецъ? Охъ, вижу я тебя, насквозь всего вижу… Ты еще не подумалъ, а я ужъ все вижу.
— И видѣть нечего… Просто зашелъ провѣдать. Думаю, жива ли старая кочерга…
— Безъ смерти никто не помираетъ… А я ужъ хотѣла на тебя итти жаловаться дохтуру Павлу Алексѣичу, чтобы онъ унялъ разбойника. Богъ тебя знаетъ, что у тебя на умѣ. Пожалуй, и убьешь…
Фельдшеръ только улыбался. Очень ужъ смѣшно старуха сердилась.
VII.
правитьА богоданка жила себѣ и помаленьку росла. Аннушка увѣряла, что «маленькая» уже все понимаетъ, рѣшительно все, и даже ненавидитъ проклятаго фельдшера Крыса. Тогда всю ночь не спала, когда онъ ломился въ ворота, какъ чумной быкъ.
— Совсѣмъ она у тебя грамотная стала, — шутила надъ ней баушка Варламиха. — Вдвоемъ-то наговориться, поди, не можете… Охъ, ты, невитое сѣно, Аннушка!
Аннушкѣ все казалось, что «маленькая» голодна. Чуть ребенокъ начиналъ плакать, она сейчасъ же затыкала ей ротъ соской или давала базарный пряникъ, твердый, какъ камень.
Заходилъ провѣдать богоданку и крестный Гаврила Матвѣичъ. Старикъ принесъ цѣлыхъ полфунта изюму. Дѣвочка ему понравилась, и онъ нѣсколько разъ задумчиво проговорилъ:
— Ишь, вѣдь растетъ… дда-а.
— Ребячьимъ дѣломъ подрастаетъ, — точно оправдывалась баушка Варламиха. — Смѣшная такая… Прежде-то худенькая такая была, ручки и ножки точно лутошки. Тьфу, тьфу… Что это я говорю. Еще сглазишь какъ разъ…
Старуха даже отплюнула въ лѣвую сторону, откуда, какъ извѣстно, бываетъ всякое навожденіе. Она вѣрила и въ дурной глазъ и во всякія примѣты. Дѣло самое вѣрное, какъ бѣсъ добрыми людьми мутитъ. Даже очень просто… Кажется, дохтуръ Павелъ Алексѣичъ всѣмъ взялъ — и уменъ, и ученъ, и всякое дѣло можетъ разсудить, а вотъ постовъ и не умѣетъ соблюдать. Къ умному-то человѣку бѣсъ еще сильнѣе льнетъ.
Время шло. Лѣто смѣнилось осенью. На базарѣ лавки закрывались раньше, и баушка Варламиха съ особеннымъ удоволѣствіемъ шла домой, въ свою избушку, гдѣ было точно и свѣтлѣе, и теплѣе, и уютнѣе, чѣмъ раньше. «Маленькая» своимъ присутствіемъ оживляла все. Въ хорошіе дни Аннушка уже выносила ее на улицу. Дѣвочка уже могла сидѣть на рукахъ и такъ смѣшно таращила свои синіе глазенки на все, что попадалось. Разъ съ такой прогулки Аннушка прибѣжала бѣгомъ, какъ сумасшедшая, и долго не могла объяснить, въ чемъ дѣло. Потомъ ужъ она разсказала старухѣ, что встрѣтила какую-то незнакомую бабу, которая остановила ее на улицѣ и говорила что-то непонятное.
— Мало ли бабъ на свѣтѣ, — успокаивала ее баушка Варламиха.
— Она плакала… — объяснила Аннушка.
Баушка Варламиха, хотя и старалась не выдать себя, но тоже сильно встревожилась. Очевидно, это была мать богоданки. Вотъ и бродитъ по улицѣ, какъ оглашенная. Ахъ, скверная!.. Потомъ у старухи явилась новая мысль, — не иначе тому дѣлу быть, что подослалъ эту бабу фершалъ Крысъ. Его работа.
Однако баба показалась всего одинъ разъ и точно въ воду канула. И баушка Варламиха и Аннушка успокоились, хотя прогулки по улицѣ и были прекращены, а ворота держались на запорѣ. Можетъ-быть, и не та баба, а все-таки страшно.
Аннушка увѣряла, что «маленькая» испугалась бабы и расплакалась такъ горько, какъ никогда не плакала.
— Тоже чувствуетъ младенецъ, — согласилась старуха. — Какая же это мать, которая родное дитё не жалѣетъ?
Обѣ женщины испытывали ревнивую жгучую ненависть къ неизвѣстной матери, доводившую ихъ до галлюцинаціи. Каждый бабій платокъ заставлялъ ихъ настораживаться и ждать неминучей бѣды. Это было мучительное состояніе, причемъ и баушка Варламиха и Аннушка старались невольно обмануть другъ друга кажущимся спокойствіемъ.
«Найдется и на нее, скверную, управа, — думала старуха. — Пусть только носъ покажетъ… Прямо въ волостное правленіе потащу, а тамъ ей же бока и налупятъ, какъ Сидоровой козѣ».
Аннушка рѣшила защищаться собственными средствами и припрятала палку, которой отражала нападеніе фельдшера Крыса. Пусть только подойдетъ… Хромой Гаврила Матвѣичъ тоже опасался неизвѣстной матери и нѣсколько разъ къ слову говорилъ баушкѣ Варламихѣ:
— Въ случаѣ чего, такъ ты прямо ко мнѣ, старуха… Ваше дѣло бабье, а я поговорю съ ней. Ужъ сдѣлай милость…
Волновался и Криспъ Иванычъ, хотя прямо и не высказывался. У него явилась теперь такая комбинація: очень ужъ стара баушка Варламиха, того гляди, и померла, а тогда куда дѣнется Аннушка съ ребенкомъ? А подрастетъ побольше — еще лучше такую-то взять въ домъ. Онъ даже повеселѣлъ отъ этой мысли, тѣмъ болѣе, что и его жена Настасья Егоровна вполнѣ ее раздѣляла.
— Некуда Аннушкѣ дѣться съ ребенкомъ, — говорила она. — Сама придетъ къ намъ и въ правую ногу поклонится…
Наступила зима. Курмышскій заводъ засыпало глубокимъ снѣгомъ, а въ глухихъ улицахъ изъ снѣжныхъ сугробовъ выставлялись однѣ крыши. Такъ было и съ избушкой баушки Варламихи, которая точно вросла въ землю. Зимніе дни короткіе, и старуха возвращалась съ базара совсѣмъ. рано. По вечерамъ частенько начали завертывать сосѣдки, которыхъ влекло въ избушку баушки Варламихи неудержимое бабье любопытство. Раньше онѣ какъ-то стѣснялись, а зимними вечерами время свободное.
— И чего нужно только этимъ бабенкамъ? — удивлялась суровая старуха. — Дома-то, видно, угарно, вотъ и бѣгаютъ по чужимъ дворамъ, какъ коты дикіе.
Чаще другихъ завертывала вдова Степаниха, которая «бабилась» на весь Курмышскій заводъ, т.-е. была своей заводской повитухой. Это была худенькая, сгорбленная старушка, ходившая въ темныхъ платочкахъ и вѣчно жаловавшаяся на свою горе-горькую судьбу. Сначала всю жизнь она терпѣла отъ своего пьяницы-мужа, работавшаго на фабрикѣ, а сейчасъ у нея были цѣлыхъ двое пьяницъ — сынъ и зять. Каждый разъ Степаниха являлась съ какой-нибудь новой бѣдой, и когда разсказывала, то заодно и плакала и смѣялась.
— Ну, а какъ у тебя дочь-то? — строго спрашивала бабушка Варламиха. — Дѣвка на возрастѣ, пора и замужъ…
— Вотъ какъ пора, только жениховъ-то про насъ, видно, не припасено… Гдѣ ихъ взять-то?
— Смотри, зачичеревѣетъ въ дѣвкахъ твоя Марья…
— Въ самый разъ зачичеревѣетъ, — уныло соглашалась Степаниха.
Про Степанихину Марью въ заводѣ поговаривали не совсѣмъ ладно, какъ и про другихъ избаловавшихся дѣвокъ. Заводскій народъ вольный, особенно кто, какъ Марья, побывалъ на фабричной работѣ. Когда заходила рѣчь о дочери, Степаниха вся съеживалась и точно дѣлалась еще меньше. Съ мужиками заводскими горе, а съ дѣвками — вдвое. Въ качествѣ заводской повитухи Степаниха, конечно, знала всю подноготную и, грѣшнымъ дѣломъ, любила поточить языкъ о чужихъ бабьихъ дѣлахъ, за что баушка Варламиха очень ее недолюбливала. И сейчасъ бы старуха ее выпроводила живой рукой, если бы у нея не явилась счастливая мысль вызнать черезъ Степапиху, кто подкинулъ ей богоданку. Ужъ Степаниха да не узнаетъ, ежели захочетъ.
— На сарафанъ ситцу подарю, — обѣщала баушка Варламиха. — Чтобы не даромъ башмаки носила…
Степаниха старалась изо всѣхъ силъ, но совершенно безплодно. Подкинувшая ребенка баба исчезла, какъ тѣнь.
— Не иначе, что изъ дальнихъ деревень привезли младенца, — догадывалась Степаниха, разводя руками. — Изъ своихъ-то заводскихъ некому… Всѣ бабы, которыя въ тяжести, наперечетъ. Ужо поспрошу я чужестранныхъ бабъ… И смѣла только эта самая баба: осередь бѣла дня подкинула, да еще на базарѣ.
— Дуракъ Крысъ своими руками взялъ…
— А она выждала, когда ты ушла изъ лавки… Ну, не хитрая ли бабенка? Только и народъ нонѣ пошелъ… Осередь бѣла дня подкинуть младенца…
Относительно богоданки Степаниха держала себя противъ обыкновенія очень скромно и не звонила по всему заводу, какъ имѣла привычку дѣлать въ такихъ случаяхъ. Положимъ, всѣ знали, но не всѣ говорили разные пустяки. И то ужъ очень хорошо.
— Ты мнѣ разыщи эту бабенку со дна моря, — наказывала ей баушка Варламиха. — Кабы я была помоложе, такъ сама бы ее нашла… Живой человѣкъ — не иголка.
— Обыщу всѣ деревнюшки, дай срокъ… — обѣщалась Степаниха.
Теперь вообще баушка Варламиха «жила на людяхъ» и чувствовала себя какъ-то бодрѣе и лучше, точно помолодѣла на десять лѣтъ…
Все, что дѣлалось въ избушкѣ Варламихи, Степаниха мигомъ переносила въ квартиру фельдшера, куда любила завернуть вечеркомъ, чтобы попить чайку. Повитуха замѣняла мѣстную газету и разносила всѣ новости. Настасья Егоровна была ей рада и любила послушать, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ.
— Одинъ смѣхъ и глядѣть-то на нихъ, — сообщала Степаниха объ Аннушкѣ. — Полоумныя какія-то… Ну, Аннушка-то всегда полудурьемъ была, а то и сама старуха тронулась. И ребенчишко-то гниленькій…
— Живучѣе такіе-то, — замѣчала Настасья Егоровна.
— Всяко бываетъ… Какой кому Богъ вѣкъ пошлетъ.
VIII.
правитьНаступила весна. Растаялъ снѣгъ, разбитый ледъ унесла рѣка, высыпала первая весенняя травка, начали въ горахъ распускаться березы, рябины, черемухи. Оттаявшая земля точно сама требовала рабочихъ рукъ. И работа кипѣла. На всѣхъ огородахъ заводскія бабы вперегонку копали гряды и сажали разный овощъ. На огородахъ у баушки Варламихи управлялась обыкновенно одна Аннушка, а нынче ей пришлось разрываться за двоихъ. На ея счастье подвернулась Степанихина Марья, здоровая и сильная дѣвушка, которая сама вызвалась помочь.
— Гдѣ тебѣ одной-то, тоже не четыре руки, — говорила Марья. — А мнѣ отъ свободности. Раньше-то я на фабрику ходила работать на поденщину, а нонѣ мамынька не пущаетъ.
Марья была «изъ вольныхъ», и Аннушка ее недолюбливала, а тутъ пришлось помириться. Сама пришла, такъ не гнать же ее.
— Только ты ничего баушкѣ Варламихѣ не говори, — наказывала Марья впередъ. — Не любитъ она меня. Ну, да Богъ съ ней. Надоѣло мнѣ дома одной сидѣть.
Аннушкѣ это тоже было на руку. Взъѣстся баушка, ежели узнаетъ про Марью. Дѣвушки принялись работать вмѣстѣ, и дѣло пошло быстро, такъ что старуха только дивилась, откуда у Аннушки такая прыть берется — и съ ребенкомъ управляется и гряды копаетъ.
«Это она хочетъ показать, что ей богоданка совсѣмъ не въ тягость, — соображала старуха. — Тоже хитрость на себя напустила».
Богоданка понемногу росла. Она уже умѣла улыбаться и выговорила первое дѣтское слово: ба-ба. Аннушка горько плакала, что не могла слышать этого перваго дѣтскаго лепета, и ревновала «маленькую» къ бабушкѣ, точно она отнимала ее у нея. Свое горе нѣмая довѣряла Марьѣ, которая приходила тайкомъ провѣдать ее, когда старухи не было дома. Аннушку удивляло одно, что другія женщины такъ и рвались посмотрѣть на богоданку, а Марья даже ни разу не взглянула.
— Не люблю я ребятъ, — сурово объясняла Марья. — Только одна маята съ ними…
— Да вѣдь у каждаго маленькаго свой ангелъ! — удивлялась Аннушка. — Бѣлый ангелъ съ крыльями.
Марья только горько усмѣхнулась. Какой тамъ ангелъ… Это старуха придумала.
— Нѣтъ, ангелъ, — сказала Аннушка. — Я сама видѣла… совсѣмъ бѣлый и совсѣмъ свѣтлый… А когда маленькая вырастетъ, онъ можетъ и улетѣть, если она будетъ не хороша…
— Какіе тутъ ангелы по нашему заводскому дѣлу… — съ полнымъ озлобленіемъ отвѣтила Марья и даже вздохнула. — Вонъ на фабрикѣ-то что дѣлается. Какая дѣвушка попала туда, та и пропала…
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Есть ангелъ!..
Изъ этихъ споровъ Аннушка поняла только одно, что Марья злая. Развѣ можно не любить «маленькую», а она даже не взглянетъ на нее. Это обижало Аннушку, и, когда Марья предложила ей помочь полоть гряды, она наотрѣзъ отказалась.
— Нѣтъ, не надо, — повторяла она. — Ты злая…
Началось самое хорошее время для Аннушки. Она цѣлые дни теперь проводила съ богоданкой въ своемъ огородѣ. Кругомъ уже все давно было зелено. Распустились первые цвѣточки — одуванчики, бѣлая ромашка, желтыя купавки. Аннушка набирала цвѣтовъ и плела изъ нихъ вѣнки для своей «маленькой», которая все тащила въ ротъ. Да, было хорошо, и Аннушка была счастлива. Весной даже Марья точно оттаяла и разъ принесла изъ лѣсу цѣлый букетъ красныхъ большихъ цвѣтовъ Марьина-корня и пестрыхъ лѣсныхъ саранокъ. Эти цвѣты росли только въ горахъ. Аннушка не знала, какъ ей благодарить Марью, а «маленькая» такъ смѣшно таращила свои синіе глазенки на красные цвѣты и улыбалась беззубымъ ротикомъ.
У баушки Варламихи весной работы былъ полонъ ротъ, потому что именно въ это время производился сборъ разныхъ травъ и корешковъ. Раньше, когда была молодой, она сама уходила въ горы за сборомъ, а нынче приходилось покупать у разныхъ старушекъ, понимавшихъ толкъ въ травахъ. Теперь въ лавочкѣ баушки Варламихи на протянутыхъ веревкахъ сушились разные коренья и пучки травъ. За зиму все это уйдетъ. Самая лучшая и полезная травка росла только весной, когда набирала изъ земли весенній сокъ. Лѣтомъ уже было не то, и многія травы теряли свою цѣлебную силу. Запахъ отъ травъ въ лавчонкѣ у непривычнаго человѣка заставлялъ кружиться голову.
Фельдшеръ Криспъ Иванычъ заходилъ въ лавчонку баушки Варламихи попрежнему и подтрунивалъ надъ ея старушечьей работой.
— Вотъ такъ аптека!.. Х-хе!.. Можно хорошую корову накормить… Духъ одинъ чего стоитъ. И все на пользу?
— Другимъ помогаетъ.
— Ну, а ежели бы я съѣлъ заразъ весь твой магазинъ?
— Подавился бы, только и всего.
Разъ, когда въ концѣ мая фельдшеръ сидѣлъ и спорилъ, въ лавчонку вбѣжала Аннушка. На бѣдной дѣвушкѣ, какъ говорится, лица не было. Она такъ и грохнулась на лавку съ отчаянными рыданіями. Баушка Варламиха едва добилась отъ нея толку. Оказалось, что «маленькая» исчезла… Аннушка вынесла ее въ огородъ, «маленькая» заснула въ своей корзинкѣ, а когда Аннушка ушла за чѣмъ-то въ избу — она исчезла. Осталась одна корзинка. Баушка Варламиха, оставивъ открытой свою лавчонку, понеслась домой, чтобы на мѣстѣ провѣрить все случившееся. Криспъ Иванычъ тоже отправился съ ней.
— Можетъ, собака стащила, — догадывался фельдшеръ, едва поспѣвая за старухой. — Долго ли до грѣха. Бывали случаи… Тоже вотъ свиньи…
Баушка Варламиха ничего не отвѣчала, точно оглушенная неожиданнымъ извѣстіемъ. У ея избушки ихъ встрѣтила Степаниха, уже успѣвшая узнать новость.
— Ахъ, какой грѣхъ-то случился! — причитала она, вытирая кончикомъ платка сухіе глаза.
На мѣстѣ совершившейся трагедіи стояла одна пустая корзинка. Самый тщательный осмотръ не далъ никакихъ результатовъ. Баушка Варламиха точно вся застыла и не проронила ни одного слова. Бурное горе Аннушки кончилось тѣмъ, что она убѣжала въ избу, спряталась въ уголъ и, схватившись за голову и раскачиваясь изъ стороны въ сторону, какъ пойманный въ клѣтку звѣрь, тянула какую-то одну ноту.
— Да, дѣльце, можно сказать! — задумчиво говорилъ Криспъ Иванычъ, набивая носъ табакомъ. — А впрочемъ, нужно заявить въ волостное правленіе, чтобы, значитъ, все по порядку.
Баушка Варламиха и тутъ промолчала.
Прошло три года.
Баушка Варламиха попрежнему сидѣла въ своей лавчонкѣ и попрежнему торговала мелочью и разнымъ лѣкарственнымъ снадобьемъ. Старуха по наружному виду ничѣмъ не измѣнилась, только глаза смотрѣли безучастнымъ тусклымъ взглядовъ, точно въ нихъ погасъ свѣтъ. И раньше баушка Варламиха не отличалась особенной общительностью характера, а теперь совсѣмъ сдѣлалась неприступной, точно послѣ богоданки для нея уже ничего не оставалось на свѣтѣ. Не заходилъ къ ней въ лавочку и фельдшеръ Криспъ Иванычъ. Бѣдняга заразился на эпидеміи сыпного тифа и умеръ. Дома у баушки Варламихи тоже все точно омертвѣло. Нѣмая Аннушка не перенесла потери «маленькой» и тронулась. Она цѣлыми днями сидѣла гдѣ-нибудь въ уголкѣ и качала на рукахъ пустую корзинку, въ которой когда-то няньчила свою «маленькую». Завертывала иногда провѣдать баушку Варламиху одна Степаниха, да и та едва таскала ноги.
— Охъ, смертынька приходитъ! — жаловалась Степаниха.
— И то пора помирать, — мрачно соглашалась съ ней баушка Варламиха.
Разъ весной баушка Варламиха только растворила свою лавчонку, какъ явилась Марья. Отъ нея пахло водкой, и одинъ глазъ былъ подбитъ.
— Мамынька за тобой прислала, — объяснила Марья. — Значитъ, у смерти, конецъ… Наказала непремѣнно тебя привести.
Баушкѣ Варламихѣ не хотѣлось итти, но отказать тоже было нельзя. Степаниха жила за другомъ концѣ завода въ маленькой избушкѣ и страшно образовалась, когда пришла баушка Варламиха. Больная лежала на лавкѣ, маленькая и худенькая, какъ цыпленокъ. Около нея стояла дѣвочка лѣтъ четырехъ, которая посмотрѣла на гостью испуганными глазами.
— Ты, Марья, выйди, — проговорила больная. — И дѣвочку уведи.
Когда Марья вышла, Степаниха горько заплакала и долго не могла успокоиться.
— Помираю, Варламиха… смертынька! — шептала она. — Вотъ и послала за тобой… Хочу покаяться, какъ попу на духу… Тяжело уносить съ собой великій грѣхъ… Не знаю, простишь ли ты меня.
Баушка Варламиха не двинула бровью. Больная начала свою исповѣдь, прерывая ее слезами.
— Вѣдь богоданка-то, выходитъ, Марьина незаконная дочь. Охъ, горе съ дѣвками, которыя потеряютъ себя! Ну, пожалѣла ее, глупую, свезла въ деревню, а тамъ Марья и разродилась дѣвочкой. Опять бѣда: куда дѣться съ ней, съ дѣвчонкой? Еще мальчика взяли бы на воспитаніе, а дѣвчонку кому нужно? Тогда и придумали подкинуть дѣвчонку тебѣ. Наняла за рубль деревенскую отчаянную бабенку, а сама стояла на плотинѣ и караулила. Мимо тогда пробѣжалъ фершалъ Крысъ и ничего не замѣтилъ. Да, взяла великій грѣхъ на душу и свою бѣду въ чужіе люди подсунула. Богъ-то за сиротъ, ну, богоданка и призрѣлась у тебя, какъ своя. Лучше бы и не надо, кабы черезъ годъ Марья не сбѣсилась. Это она выкрала богоданку у Аннушки… Все теперь… — устало шептала Степаниха. — Мой грѣхъ…
— Богъ тебя проститъ на твоемъ бабьемъ грѣхѣ, — глухо отвѣтила баушка Варламиха, продолжавшая сохранять спокойствіе.
— Охъ, тяжко, Варламиха… Ты видѣла богоданку-то?
— Какую?
— Ну, вотъ около меня стояла даве?
Баушка Варламиха пожевала сухими губами и улыбнулась.
— Это не она… Та была маленькая.
— Да вѣдь три года прошло. Сосчитай годы-то…
— Все-таки та была маленькая…
Больная закрыла глаза и заговорила:
— Помру я скоро, Варламиха… Марья-то совсѣмъ съ кругу сбилась. При мнѣ-то еще дѣвчонка держалась, а безъ меня пропадетъ… Возьми ты ее опять къ себѣ… Богъ тебѣ заплатитъ.
Баушка Варламиха вся выпрямилась, точно ее ударили, и проговорила рѣшительно:
— Нѣтъ, не могу… У меня въ другой разъ сердце не перевернется. Чужая она мнѣ сейчасъ вдвое.
Больная долго молчала, не имѣя силъ открыть глаза. Баушка Варламиха тоже молчала, а потомъ поднялась и проговорила:
— Ужо пошлю къ тебѣ Настасью Егоровну… Сильно тогда Крысъ-то у меня отбивалъ дѣвчонку. Можетъ, она и возьметъ… Сама пойду къ ней и уговорю.
Уходя, баушка Барламиха встрѣтила въ сѣняхъ богоданку, но даже не взглянула на нее.
Настасья Егоровна явилась къ Степанихѣ въ тотъ же день. Она долго и внимательно всматривалась въ богоданку, а потомъ со слезами проговорила:
— Покойникъ Криспъ Иванычъ еще передъ смертью вспоминалъ ее… Ну, значитъ, такая ужъ ей судьба.
Она сейчасъ же и увела съ собой дѣвочку, счастливая, что исполняетъ послѣднее желаніе покойнаго мужа. Все-таки онъ тогда былъ виноватъ, что побѣжалъ отъ богоданки.
1899.
- ↑ На Уралѣ часто говорятъ «баушка» вмѣсто бабушка.