Блудный сын (Мачтет)/ДО

Блудный сын
авторъ Григорий Александрович Мачтет

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru

БЛУДНЫЙ СЫНЪ.

Повѣсть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I.

У самой кручи высокаго скалистаго берега раскинулась деревня Барвиновка, бывшая вотчина богатыхъ пановъ Нѣготскихъ. Богъ его знаетъ, кто первый выбралъ это мѣсто, кто первый заселилъ его, — только прошли вѣка, разыгрались цѣлыя историческія драмы, тысячи разъ земля заливалась человѣческою кровью, множество поколѣній сходило со сцены, уступая мѣсто новымъ и новымъ, а Барвиновка стоитъ себѣ, какъ стояла сотни лѣтъ тому назадъ, — стоитъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Такъ же, какъ и прежде, какъ и всегда, выдѣляется на теиномъ фонѣ дубовой рощи ея сѣрая, высокая колокольня, съ каждымъ годомъ наклоняясь только все больше на одну сторону, такъ же кокетливо глядятся въ тихія, спокойныя воды ея бѣлыя хаты, такъ же хорошо поютъ въ ней дивчата… Ничего, кажется, не измѣнилось вокругъ, все осталось попрежнему, какъ остались на небѣ и яркое солнце, и свѣтлая луна, и божьи звѣздочки, точно ни время, ни бури жизни не касались Барвиновки. А, между тѣмъ, чего-чего не видала Барвиновка! Стоило только доброму человѣку поразспросить стариковъ, да не пожалѣть при этомъ «оковитой», — потому что кто же любитъ говорить съ сухимъ горломъ? — и многое-бъ поразсказали ему старики… Услышалъ бы онъ и про запорожцевъ, и про славныхъ гетмановъ, и про унію, и про татарскіе угоны. Узналъ бы, какъ славно бились дѣды за святую волю и родную землю, какъ въ наказаніе вырѣзывали ляхи почти до тла всю Барвиновку, какъ… ну, да многое, многое, узналъ бы онъ!

Внизу подъ кручей течетъ Бугъ, тихо и спокойно, точно сонный. Каждую весну поднимаетъ старикъ свою сѣдую спину, реветъ и мечется, и брызжетъ пѣной, стараясь добраться до Барвиновки, но, еле дотянувшись до половины кручи, падаетъ, точно изнемогая, и снова течетъ весь годъ спокойно.

Разъ только было, разсказываютъ старые люди, что удалось ему добраться до Барвиновки. Еще за гетмановъ, когда козаки запрудили ему дорогу до Чернаго моря панскимъ и жидовскимъ трупомъ, разсердился старый, заворчалъ, что добрый козакъ, и, весь одѣвшись сѣдою пѣной, вырывая столѣтніе дубы, выкинувъ на высокую скалу у Барвиновки множество труповъ, отчего будто бы и зовется та скала съ той поры «панскою могилой». Но это было такъ давно, такъ давно, что и говорить не отбить. Впрочемъ, разное говорятъ дѣды. Иные говорятъ, что «панскою могилой» названа та скала потому, что именно тамъ, а не въ иномъ мѣстѣ закопали барвиновцы «здрадника козака Нѣготу», перваго своего пана. Давнымъ-давно, еще за унію, козакъ Нѣгота, за измѣну своимъ, былъ награжденъ польскимъ королемъ шляхетскимъ званіемъ, «маетностями и хлопами» и, превратившись изъ простаго козака въ родоначальника знатнаго рода пановъ Нѣготскихъ, сталъ, по выраженію древнихъ украпсихъ сказаній, «лютымъ псомъ для людей, которыхъ уважалъ за быдло, осквернителемъ святыхъ храмовъ и гонителемъ вѣры козацкой, аки Іуліанъ Богоотступникъ». Кончилось тѣмъ, что барвиновцы закопали его живымъ въ землю, на томъ самомъ мѣстѣ, какъ говоритъ преданіе, что зовется «панскою могилой», а сами за это всѣ до единаго поплатились правыми ушами, двадцать изъ нихъ — правыми ногами, а десять — чубатыми козацкими головами. Умѣли расплачиваться въ доброе старое время!… Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, многое измѣнюсь на бѣломъ свѣтѣ. Вмѣсто вольнолюбивыхъ козаковъ, остались мирные крѣпостные пахари, вмѣсто «здрадника» Нѣготы — его потомки, знатные паны Нѣготскіе. Пора бы, кажется, забыть прошлое, покончить старые счеты, такъ нѣтъ же!… Все попрежнему звали паны Нѣготскіе барвиновцевъ «быдломъ» и «схизмой», все попрежнему глядѣли на нихъ барвиновцы изъ на «вражихъ пановъ» и «здрадниковъ». Если съ теченіемъ времени измѣнились формы отношеній и придавленный крѣпостей не рѣшался уже мстить попрежнему, если, съ развитіемъ гукавности, отсѣченіе рукъ, ногъ, головы и т. п. смягчилось до

безпощаднаго сѣченья, отрицанія человѣческаго достоинства и требованія безпрекословной покорности со стороны крѣпостнаго раба пану, то сами отношенія остались, все-таки, прежнія, остались прежнія ненависть и презрѣніе. А что давилъ, презиралъ, топталъ панъ, то, понятно, давилось и презиралось и всѣмъ тѣмъ, что близко окружало пана, всѣмъ полу шляхетствомъ, разными панами экономами, управляющими, даже панскою дворней, даже вольнымъ корчмаремъ Срулемъ. Все, что не одѣвалось въ «свиту», ходило въ костелъ, а не въ церковь, служило на жалованьи у пана, считало себя панствомъ, презирало «барвиновца», презирало его языкъ и вѣру, его нравы, презирало его тяжелый крѣпостной трудъ.

Когда у дьячка барвиновской церкви, Григорія Загайнаго, родился сынъ Андрей, всѣ барвиновцы были еще крѣпостными пановъ Нѣготскихъ. Маленькій Андрійко, какъ «вольный», тоже долженъ бы былъ считаться «панычемъ» и могъ бы по-настоящему играть съ разными Леями и Михасями — дѣтьми разныхъ шляхтичей, но на самомъ дѣлѣ товарищами его дѣтства были одни барвиновскіе Стецьки и Петрики. Въ то время огульнаго презрѣнія къ «хлопству», дьячокъ Григорій, какъ представитель «хлопской вѣры», какъ человѣкъ, говорившій «хлопскимъ» языкомъ, работавшій и жившій, какъ «хлопъ», считался всѣмъ шляхетствомъ тѣмъ же «хлопомъ» и «быдломъ», якшаться съ которымъ было униженіемъ. Онъ могъ имѣть значеніе и вѣсъ только въ глазахъ самого «хлопства», конечно, если «хлопы» вѣрили ему, видѣли въ немъ своего друга, своего же брата, только «разумнаго и письменнаго», способнаго помочь каждому изъ нихъ добрымъ словомъ, умнымъ совѣтомъ. И дьячокъ Григорій пользовался особеннымъ почетомъ среди нихъ, считался даже неопровержимымъ авторитетомъ и оракуломъ всѣми барвиновцами. Нуженъ ли былъ кому дѣловой совѣтъ, лѣкарство отъ ломоты и брюха, или что-нибудь другое, — вообще, что бы ни случилось такое, гдѣ одной головы было мало, — всѣ барвиновцы шли къ дьячку Григорію, въ полной увѣренности, что онъ разрѣшитъ всѣ сомнѣнія и вопросы, поможетъ всегда и во всемъ. Во-первыхъ, у барвиновцевъ не было больше никого, къ кому бы они могли обратиться въ такихъ случаяхъ, такъ какъ попъ Паисій жилъ далеко, въ другомъ селѣ, и только пріѣзжалъ по праздникамъ «править службу» въ Барвиновку. Во-вторыхъ, и что самое главное, всѣ были убѣждены, что дьячокъ Григорій — свой человѣкъ, своя душа, что онъ не продастъ, что все его сердце на сторонѣ барвиновцевъ. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ могло его сердце, при тогдашнихъ условіяхъ, лежать не на ихъ сторонѣ?

Высокій, смуглый, вѣчно хмурый и угрюмый на видъ, дьячекъ Григорій даже по внѣшности почти ничѣмъ не отличался отъ любаго барвиновца, развѣ болѣе длинными волосами и бородой, которой, по «стародавнему заказу», «козацкому звычаю», не носили барвиновцы. Въ рабочіе будни, когда онъ и пахалъ, и косилъ, и сѣялъ, и молотилъ, онѣ ходилъ въ тѣхъ же, что и всѣ барвиновцы, полотняныхъ широчайшихъ штанахъ, въ той же бѣлой сорочкѣ, въ томъ же соломенномъ «брилѣ», а осенью и зимой — въ томъ же завѣтномъ «кожухѣ» и высокой овчинной шапкѣ. Свою единственную черную рясу, которую, какъ зѣницу ока, берегла дьячиха, надѣвалъ онъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда, отрываясь отъ неустанной работы «хозяеванья», шелъ молить Бога о дождѣ и урожаѣ, молить для почившихъ барвиновцевъ вѣчной памяти и жизни безконечной, вѣнчать, крестить и исполнять другія духовныя требы. И, несмотря на это, несмотря на то, что жилъ онъ общею всѣмъ барвиновцамъ жизнью и въ той же обстановкѣ, — въ такой же бѣлой мазаной хатѣ, съ тѣмъ же землянымъ поломъ, въ которой развѣ иконъ было только много, — онъ значилъ для барвиновцевъ неизмѣримо больше, чѣмъ всѣ богатые паны вмѣстѣ, чѣмъ кто бы то ни было. Мало того, что въ ихъ глазахъ онъ былъ и первый ученый, и первый философъ, и лучшій лѣкарь, и снотолкователь, и правовѣдъ, и учитель, — для барвиновцевъ онъ былъ тѣмъ же, чѣмъ «ватажки» для ихъ дѣдовъ-козаковъ, избирая которыхъ тѣ говорили: «иди, атамане, и гдѣ голова твоя ляжетъ, тамъ и наши лягутъ». Какъ и всѣ барвиновцы, относилась къ мужу и сама дьячиха — добрая, простая женщина, глядѣвшая на все его глазами и воспитывавшая дѣтей: дочку Мотрю и сына Андрійка — въ страхѣ Божіемъ и строгомъ почтеніи къ отцу. Съ самыхъ раннихъ лѣтъ пришлось Андрійкѣ слышать кругомъ пожеланія — пойти по слѣдамъ отца, имѣть его голову, его сердце и тому подобное, и онъ привыкъ глядѣть на него, какъ на что-то высшее, недосягаемое, безошибочное, а къ его словамъ относиться какъ къ святому завѣту. А отецъ, чуть ли не съ той поры, какъ маленькій Андрійко сталъ крѣпко держаться на своихъ рѣзвыхъ дѣтскихъ ножкахъ, когда ему такъ страстно хотѣлось бѣгать по огородамъ, пускать змѣя, бороздить Бугъ бабками, сбирать въ лѣсу орѣхи и ягоды, — засадилъ его за азбуку, за Часословъ и Псалтырь и вѣчно долбилъ ему одно и то же: «учись, сынку!»

Крѣпко плакала, потихоньку, крѣпко жалѣла «милаго сынка» дьячиха, глядя на его «лютую муку», на слезы, которыя тихо глоталъ онъ, оторванный отъ дѣтской забавы, игръ и потѣхи, но смѣла ли, могла ли она перечить, не соглашаться, вступаться за сына? Развѣ она, съ ея «простымъ, бабьимъ разумомъ», знаетъ, что дѣйствительно нужно и что не нужно, и развѣ можетъ это знать кто-нибудь, кромѣ этого высокаго, хмураго, такого разумнаго и «всіма поважаемаго» человѣка, «пана дьяка», передъ которымъ такъ низко склоняются шапки всего честнаго, хрещёнаго люда? Онъ одинъ все знаетъ, все понимаетъ, зачѣмъ и какъ, и пусть же такъ будетъ, какъ онъ хочетъ, пусть «мучится» Андрійко, и, плача, дьячиха только молила Бога, чтобъ это мученье легко доставалось ея любимцу.

Могъ ли и Андрійко не слушаться, могъ ли не учиться всѣмъ сердцемъ, когда это приказывалъ ему санъ отецъ, кумиръ всей Барвиновки и самой матери?

И Андрійко пересиливалъ неохоту, плача пересиливалъ стремленіе къ огородамъ, къ лѣсу, куда манили его Стецьки и Кузьки, читалъ Псалтырь, Часословъ, долбилъ ужасную грамматику, корпѣлъ надъ невообразимою ариѳметикой и въ семь лѣтъ уже бойко читалъ Апостола, приводя въ умиленіе всѣхъ барвиновцевъ.

— О-о… — ласково говорили они ему, гладя его черноволосую головку, — будетъ онъ разумный, какъ и отецъ его… Будетъ у насъ кому заступиться и помочь добрымъ словомъ… Дай Богъ ему только отцовскую душу!…

Боже, какія радостныя и гордыя слезы проливала умиленная дьячиха, слыша эти слова!

Одинъ только отецъ не хвалилъ его, не гладилъ по головкѣ за успѣхи, а твердилъ свое неизмѣнное: «учись, сынку!»

— Ты не богачъ, не знатнаго роду, потому тебѣ и надо учиться, — говаривалъ онъ иногда, сажая мальчугана къ себѣ на колѣни и строго, почти сурово заглядывая ему въ глаза. — Учись, чтобы не убиваться такъ работой, какъ мы убиваемся… Будешь умнымъ, — не будешь косить и сѣять, будутъ на тебя глупые работать, — такъ ужь на свѣтѣ ведется.

И Андрійко слушалъ съ трепетомъ и благоговѣніемъ, клялся, что будетъ учиться и станетъ умнымъ, и, дѣйствительно, еще страстнѣе уходилъ въ свое ученье. Разъ только рѣшился онъ какъ-то спросить отца, отчего тотъ самъ и коситъ, и сѣетъ, и живетъ такъ бѣдно, будучи такимъ умнымъ, но старый дьякъ, вмѣсто отвѣта, такъ сурово насупилъ брови, такъ грозна кашлянулъ и зашагалъ по хатѣ, что Андрійко зарекся спрашивать въ другой разъ и такъ и не узналъ никогда: почему.

Одному только Тарасу, мельнику, ближайшему другу дьячка Григорія, удавалось спасать мальчика отъ этой «муки», отрывать отъ неустаннаго зубренья, — одному ему уступалъ дьячокъ и не перечилъ. Тарасъ былъ «вольный», грамотный мужикъ, имѣлъ свою собственную мельницу на Бугѣ, тутъ же у самой Барвиновки, и часто навѣдывался къ дьячку въ гости. Зналъ онъ по опыту, какъ «лютъ» его другъ въ ученьи, — его единственный сынъ, Данилко, раньше учился у дьяка грамотѣ, письму и цыфери, — понималъ онъ тайныя слезы дьячихи и явныя малаго Андрійки, его блѣдность и худобу.

— Гей, пане дьяче! — говаривалъ онъ, качая головой, — что это вы дѣлаете съ парнемъ?… Да онъ у васъ совсѣмъ сталъ на дивча похожъ, а не на славнаго хлопця… Гляньте-ка, какой онъ худой, да блѣдный… Ну, хлопче, кидай къ бісу свои муки, или со мной, пограйся съ Даниломъ, полови рыбы! — добавлялъ онъ, обращаясь въ Андрійкѣ, и дьякъ Григорій, задѣтый ли сравненіемъ хлопця съ дивчиной, самъ ли сознавая, что нужно же въ самомъ дѣлѣ давать ребенку отдыхъ хоть при случаѣ, поворчавъ, да поспоривши немного, отпускалъ сына.

Только на Тарасовой мельницѣ и отдыхалъ Андрійко въ забавахъ со своимъ «любымъ» Данилкомъ.

Андрійкѣ не было еще и десяти лѣтъ, когда отецъ отвезъ его въ бурсу. Страшно стало мальчугану въ городѣ, среди большихъ домовъ, населенныхъ, какъ полагалъ онъ, одними «умными», потому что они не сѣяли и не пахали, среди чуждыхъ ему условій городской жизни, — страстно хотѣлось ему назадъ въ Барвиновку, но боязнь отца и его завѣтъ учиться удерживали Андрійка отъ побѣга.

Чтобъ отогнать отъ себя тяжелое чувство тоски и одиночества, онъ весь ушелъ въ зубренье и на первыхъ же порахъ обратилъ на себя вниманіе бурсацкихъ педагоговъ, пріобрѣлъ въ благосклонность, что спасало его отъ слишкомъ частой «порки», въ которой почти и заключался весь смыслъ тогдашней педагогіи. Мало-по-малу, однако, безотчетный страхъ проходилъ и городъ постепенно втягивалъ мальчика, раскидывая предъ его глазами прелести и соблазны, какихъ нѣтъ въ деревнѣ. Все тѣснѣе сближался Андрійко съ новыми товарищами, все больше увлекался товарищескою жизнью бурсы, съ ея безшабашнымъ. школьничествомъ и живымъ дѣтскимъ весельемъ; а тутъ еще, къ тому же, постоянные уроки, занятія, и, незамѣтно для самого себя, шагъ за шагомъ, Андрійко забывалъ свою Барвиновку.

Глава II.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Пока Андрійко, съ отличіями проходя каторгу бурсы, добрался до риторовъ семинаріи, а оттуда въ философію, многое измѣнилось на бѣломъ свѣтѣ.

Со всею крѣпостною Русью вздохнула радостно и Барвиновка въ великій день освобожденія, и свободные барвиновцы ожесточенно гонялись теперь, по лѣсамъ за шляхтой, въ увѣренности, что она бунтуетъ противъ «воли».

Старый дьячокъ, отпраздновавъ съ народомъ долго жданную «волю», умеръ, наказавъ на смертномъ одрѣ передать сыну его благословеніе и завѣтъ: учиться и выходить въ люди.

Мотря, успѣвшая вырости въ высокую, стройную красавицу, вышла замужъ за чернобриваго Данилу, сына Та раса-мельника, и къ ней, въ ея новую бѣлую хату у самой мельницы, перебралась и дьячиха, не перестававшая оплакивать покойнаго мужа. Сильно хотѣлось дьячихѣ обнять любимаго сына, заглянуть въ его «очи ясныя», поглядѣть, каковъ вышелъ изъ него «парубокъ»; сильно хотѣлось и барвиновцамъ повидаться съ нимъ, послушать его рѣчей умныхъ, узнать отъ него, письменнаго человѣка, какъ и что на свѣтѣ Божіемъ, — но никто не пенялъ на него, что онъ ни разу и носа не показалъ въ Барвиновку, потому что и пенять было не за что. Всѣ знали, что онъ учится на славу, а въ свободное время, каждыя каникулы, какъ волъ работаетъ, уча чужихъ дѣтей, добывая этимъ гроши для старухи-матери и родной сестры… Вполнѣ понимала это Барвиновка и вполнѣ одобряла.

— Подождемъ, — говорили они, — придетъ еще часъ, пріѣдетъ онъ къ намъ потомъ, — и гурьбой шли на мельницу къ старой дьячихѣ послушать письмо, — послушать, какъ «складно и розумно» пишетъ Андрійко.

Дрожащею рукой надѣвала дьячиха на носъ свои старыя, тусклыя очки въ мѣдной оправѣ, дрожащею рукой вскрывала драгоцѣнное письмо и, дрожа и глотая глезы, при помощи Мотри и Данила, разбирала святыя ея сердцу строки. Все быстрѣе и быстрѣе капали слезы, все больше и больше волновалась крісавица Мотря, все чаще и чаще вытирала она расшитымъ рукавомъ сорочки свои длинныя рѣсницы; кое-гдѣ и умиленные дѣды начинали моргать сивымъ усомъ, а кто побойчѣе — принимался хвалить Андрійка, утѣшать и ободрять старуху.

— Чего же тутъ плакать, пани-матко, — говорили ей, — хиба тому, что сынъ розумный? — и старуха, какъ бы испугавшись, набожно крестилась и со словами молитвы шептала въ отвѣтъ говорившимъ:

— Отъ счастья плачу, добрые люди, отъ счастья!

Большія надежды возлагали барвиновцы на Андрійка.

Многое измѣнилось за послѣдніе годы въ деревнѣ, и такъ быстро, такъ, казалось, внезапно, что никто и оглянуться не успѣлъ, не успѣлъ дать себѣ отчета, въ чемъ дѣло, не успѣлъ примѣниться. Пока барвиновцы только ликовали и праздновали свою волю, ни о чемъ не думая, не гадая, кругомъ нихъ складывались новыя отношенія, новыя условія, вызванныя ломкой стараго, громаднымъ переворотомъ. Явились новые взгляды, новыя понятія, пошли иные, новые люди… И все это выросло, возникло такъ быстро, такъ нежданно-негаданно, точно въ волшебной сказкѣ.

Имѣніе Нѣготскихъ, конфискованное за участіе пановъ въ матежѣ, было продано на какихъ-то особенно льготныхъ условіяхъ рязанскому выходцу Ѳерапонтову, глядѣвшему на себя какъ на миссіонера, какъ на «культуртрегера» въ этой «мятежной» странѣ. Ѳерапонтовъ на первыхъ же порахъ завелъ золоченую дугу, наборную упряжь съ бубенцами, доселѣ невиданныя въ Барвиновкѣ, сталъ ухорски летать на бѣшеной тройкѣ, а тѣмъ временемъ, пока наивные барвиновцы разѣвали рты и «дывовались», окружилъ ихъ цѣлою сѣтью контрактовъ, неустоекъ, обязательствъ, штрафовъ, — и все «по законамъ», о которыхъ барвиновцы, прожившіе вѣка въ беззаконіи, не имѣли ни малѣйшаго понятія. Больше всего именно донималъ ихъ этотъ «законъ», эти новыя, какія-то неслыханныя доселѣ, права, «пункты», по которымъ всегда выходишь виноватымъ и о которыхъ кричалъ имъ и Ѳерапонтовъ, и его другъ посредникъ, и становой, и писарь, и новый попъ-Дороѳей съ причтомъ, и даже Сруль, старый шинкарь Сруль.

Крѣпко чесали свои чубы барвиновцы, крѣпко кляли «бісова москаля», съ его «паскудною» руганью, — Ѳерапонтовъ звучно ругался, — и волей-неволей опускали руки; не было ни дьяка Григорія, ни попа Паисія, которые помогли бы «добрымъ словомъ», дѣльнымъ совѣтомъ, растолковали бы, куда сунуться, что сдѣлать, и сами стали бы за нихъ грудью. Новый попъ обзывалъ ихъ, какъ и Ѳерапонтовъ, какъ и всѣ другіе, лѣнтяями, «Мазепами», а «пана Ѳерапонтова» звалъ не иначе, какъ примѣрнымъ сыномъ церкви, благодѣтелемъ, указывалъ на его мертвы для благолѣпія храма, а вмѣстѣ съ нимъ въ одинъ голосъ пѣлъ то же самое и весь причтъ церковный.

Туго приходилось барвиновцамъ и они возложили всѣ свои упованія на Андрійка. Онъ превратился для нихъ въ какую-то полусказочную, живую панацею отъ всякихъ золъ, бѣдъ и недоразумѣній: онъ все растолкуетъ, все укажетъ; онъ не продастъ, онъ свой человѣкъ, онъ самъ заступится!".. Лишь бы только Андрійко кончилъ ученье, да «высвятился на попа», тогда они сами, всѣ до единаго, пойдутъ просить для него барвиновскій приходъ, что бы это имъ ни стоило… Выпросятъ, устроятъ и заживутъ съ нимъ по старинѣ, какъ съ Паисіемъ, какъ съ дьякомъ Григоріемъ!

Не менѣе страстно ждала этой минуты и дьячиха. Неужели ея Андрійко, сынъ простой дьячихи, братъ мельничихи, будетъ попомъ, будетъ благословлять народъ, будетъ стоять за царскими вратами, предъ святымъ престоломъ, въ свѣтлыхъ золотыхъ ризахъ?… Да не сонъ ли это? Не сонъ ли эти чудныя картины, которыя услужливое воображеніе рисовало ей одну за другою, въ тихіе вечера, подъ шумъ веретена, когда она видѣла своего Андрійка и въ утро Христова Воскресенія, въ клубахъ ѳиміама, при трепетномъ блескѣ сотенъ свѣчей, — когда она видѣла его на поляхъ, на лугахъ, среди несмѣтной толпы народа, просящимъ у Бога урожая, окропляющимъ все святою водой?… И возлѣ него, ближе всѣхъ къ нему — она, его мать, и ея любимая Мотря!… Одна другой отраднѣе и прелестнѣе проносились картины въ воображеніи старухи; съ ужасомъ гнала она ихъ отъ себя, подозрѣвая въ нихъ дѣло лукаваго, боясь, какъ бы не прогнѣвить Бога гордыней, не «наврочить» Андрійкинаго будущаго, а онѣ, какъ нарочно, все лѣзли и лѣзли, все неотступнѣе осаждали ея любящее сердце. Рыдая, молилась она святымъ иконамъ, налагала на себя строгій постъ, ходила своими старыми ногами въ Почаевъ и страстно молила Пречистую наказать одну ее, только ее, и дать все хорошее сыну.

И какъ же всплеснула она руками, какъ задрожала, когда, въ одно радостное, свѣтлое утро, окруженный почти всѣми барвиновцами, отъ мала до велика, на порогѣ мельницы показался ея сынъ, ея Андрійко. Да полно, онъ ли это — этотъ высокій, красивый юноша, съ черными, какъ смоль, кудрями, съ шелковистыми, недавно пробившимися усами и бородкой, съ такими смѣлыми, гордыми очами, какія бываютъ только у знатныхъ и сильныхъ? Дрожа, рыдая, не вѣря своему счастью, переводила старуха удивленные глаза съ него на стоявшихъ съ разинутыми ртами парубковъ — его сверстниковъ, на строгихъ сѣдыхъ дѣдовъ, на румяныхъ, чернобровыхъ дивчатъ, и снова глядѣла на него… Конечно, это онъ, Андрійко!… Кто же другой могъ такъ сильно душить ее въ объятіяхъ и звать «ненькой», Мотрю — сестричкой, помнить по именамъ каждаго дѣда, каждаго парубка, — къ кому же другому могло тянуть ее такъ, сильно ея любящее сердце?… И, не помня себя отъ восторга и счастья, дьячиха цѣловала ясныя очи своего «сизокрылаго». Страстное ликованіе охватило барвиновцевъ, но не долго продолжалось оно…

— Не пойду я въ попы, — вдругъ отрѣзалъ Андрійко.

Обомлѣла старая дьячиха, заслышавъ эти слова, ахнула, заворчала вся Барвиновка. Страшно страдала старуха, распростившись съ золотыми мечтами, со всѣмъ ожидаемымъ счастьетъ, но она винила во всемъ только себя, свою гордыню, свои «думы», за которыя Господь и наказалъ ее. Тщетно упрашивали ее барвиновцы уломать сына, пригрозить материнскимъ гнѣвомъ, — старуха страдала молча, не показывая своего горя сыну, видя въ случившемся «наказующій перстъ Божій», поднятый на нее за ея прегрѣшенія. Грѣшно было бы роптать, грѣшно было бы идти противъ воли Бога — и она смиренно и грустно отвѣчала барвиновцамъ:

— Какъ ему Богъ на душу положитъ, добрые люди, такъ пусть и будетъ!

— Да онъ Бога гнѣвитъ, что не хочетъ въ попы идти! — убѣждали ее барвиновцы.

— Все отъ Бога, все отъ Него одного, — грустно отвѣчала она.

Пробовали старики сами уламывать Андрійка, уговаривали его остаться хоть волостнымъ писаремъ, но ничего изъ этого не вышло; какъ заладилъ онъ свое: «не пойду въ попы, а въ университетъ хочу», — такъ и стоялъ на своемъ, какъ камень. Не понимали барвиновцы, зачѣмъ ему университетъ, недоумѣвали и осыпали его упреками. Только одинъ Тарасъ-мельникъ покачалъ головой и, вынувъ изо-рта люльку и сплюнувъ на сторону, сказалъ:

— Пускай идетъ, добрые люди, куда его тянетъ… Отъ молодости это… Прежде, говорятъ, когда подростали хлопцы, то шли козаковать, а все же домой вертались… Теперь не то время: въ ученье тянетъ хлопцевъ, — ну, и пусть идетъ, а все же не будетъ ему свѣта, какъ дома!…

Мать страдала молча, барвиновцы громко и явно роптали и сердились, а Андрійко приходилъ въ ужасъ отъ одной мысли остаться въ Барвиновкѣ. Онъ любилъ барвиновцевъ, его доброе сердце готово было на всякое добро для нихъ, но отречься для нихъ отъ міра, отъ кипучей, страстной городской жизни, отъ свѣта, шума, — отречься для того, чтобы помогать имъ только въ ихъ будничной жизни, когда «тамъ», въ этомъ заманчивомъ, неизвѣстномъ, розовомъ «тамъ», онъ можетъ дѣлать такъ много «для всѣхъ»; уложить всю свою жизнь въ узкую колею, когда предъ нимъ открыта широкая, полная жизни и кипучей дѣятельности дорога, казалось ему и абсурдомъ, и даже преступленіемъ. Юность жаждала шумной и страстной жизни; сердце, горѣвшее безпредѣльною вѣрой въ людей и жизнь, искало правды, и свѣта; молодая энергія требовала борьбы и всеобъемлющаго дѣла; пытливый умъ ставилъ сотни вопросовъ и требовалъ удовлетворенія; юношеское честолюбіе толкало выдвигаться, стать замѣтнымъ; вѣра подсказывала во всемъ успѣхъ, а воображеніе рисовало неизвѣданную жизнь въ розовомъ свѣтѣ, — могъ ли онъ остаться въ скромной, сонной Барвиновкѣ, помириться съ будничною, сѣрою жизнью, среди наивныхъ простыхъ пахарей, встававшихъ и ложившихся съ солнцемъ, неспособныхъ даже понять его свѣтлыхъ юношескихъ грёзъ?… Еще въ семинаріи, когда его сердце впервые забилось жгучими вопросами, стоящими обыкновенно на порогѣ юности, а умъ горѣлъ, какъ въ огнѣ, — когда онъ сталъ учиться не по одному только отцовскому приказанію, а добиваясь рѣшенія своихъ сомнѣній, — онъ чувствовалъ себя уже чужимъ барвиновской жизни, рѣшилъ, что ему тамъ нечего дѣлать… Чѣмъ живетъ Барвиновка, кромѣ вопроса о насущномъ хлѣбѣ и возможности отдыха послѣ каторжнаго труда? А онъ тагъ мало думалъ о хлѣбѣ и совсѣмъ не искалъ отдохновенія.

Онъ поступилъ въ университетъ. Жутко пришлось ему на первыхъ порахъ — безъ средствъ, безъ знакомыхъ, трудно было вмѣстѣ и учиться, и добывать кусокъ хлѣба грошовыми уроками, перепиской корректурой, отнимавшими большую часть времени, но молодая энергія, выносливость, пріобрѣтенная еще съ ранняго дѣтства привычка къ упорному труду — брали свое, и онъ не унывалъ. Самымъ тяжелымъ было для него то, что онъ не имѣлъ никакой возможности, какъ ни бился, удѣлять что-нибудь матери и сестрѣ, потому что долго, очень долго, самъ еле еле сводилъ концы съ концами. Только на третьемъ курсѣ улыбнулось ему счастье, выпало хорошее, выгодное мѣсто учителя въ обезпеченной и доброй семьѣ Сошенко, относившейся къ нему, какъ къ родному. И жена, и мужъ Сошенки были, прежде всего, простые, добрые люди, какими кишитъ наша провинція. Она была неглупая, немного вялая женщина, способная на многое доброе, если кто-нибудь наталкивалъ ее на него, но и безъ тѣни даже иниціативы въ характерѣ; онъ — такой же добрый, веселый сангвиникъ, живой, подвижной, сыпавшій преувеличеніями, вѣчно чѣмъ-нибудь восторгавшійся, на что-нибудь негодовавшій, вѣчно пенявшій на среду и окружающія условія, внѣ которыхъ, однако, онъ бы чувствовалъ себя, на самомъ дѣлѣ, какъ ракъ на мели. Андрей тоже привязался къ этимъ добрымъ, безхитростнымъ людямъ и безмятежно зажилъ съ ними, забылъ Барвиновку, ея нужды, желанія, упреки, успокоившись всецѣло на представившейся возможности посылать время отъ времени небольшія суммы денегъ роднѣ.

Глава III.

Стояло лѣто 187* года.

Горячее солнце давно уже закатилось за лѣсъ, обрызгавъ на прощаньи золотомъ и пурпуромъ верхи могучихъ, вѣковыхъ дубовъ, и легкія тучки на западѣ, и синія волны широкаго Днѣпра. Незамѣтно и тихо, точно влюбленный на тайное свиданіе, прокрался нѣжный сумракъ, обволакивая и даль, и лѣсъ, и береговыя горы, и даже чудное, голубое небо Украйны какимъ-то мягкимъ фіолетовымъ тономъ, а на встрѣчу ему, дрожа и волнуясь, легче дыма, легче пара поднимались съ Днѣпра клубы бѣлаго вечерняго тумана, разстилаясь кругомъ, точно цѣлуя землю. Все смолкало… Сама жизнь, казалось, догорала съ зарею, уступая мѣсто какой-то торжественной, невыразимо сладкой и мягкой тишинѣ… Гдѣ-то крякнула утка, простоналъ куликъ, прокаркалъ воронъ… Что-то заёрзало, зашумѣло въ камышѣ, вспорхнуло, тяжело хлопая крыльями, и снова все замолчало, точно замерло… Потянулъ вѣтерокъ, зарябилъ синюю воду, взволновалъ туманъ и пронесся дальше — далеко, далеко… къ Черному морю, въ широкія степи… А сумракъ все надвигался, становился все гуще и гуще… Вотъ что-то блеснуло въ вышинѣ и отразилось дрожащею искрой въ синихъ волнахъ, еще и еще… — и множество искръ, то яркихъ, то блѣдныхъ, загорѣлось въ потемнѣвшемъ небѣ, задрожало, закачалось въ Днѣпрѣ. Какъ бы украдкой, выплыла луна и облила мягкимъ, зеленоватымъ свѣтомъ землю, а черезъ Днѣпръ протянула яркую изъ лучей ленту, по которой ходятъ на берегъ русалки, еле касаясь своими легкими стопами этого золотаго моста. И вдругъ, точно привѣтствуя плывущую красавицу луну, что-то засвистало, затрещало, разсыпалось дробью и, среди безмолвія и нѣги надвигающейся ночи, вся даль огласилась соловьиною трелью.

— Что за чудная ночь!

Это восклицаніе невольно сорвалось съ устъ Сергѣя Павловича Сошенка, вообще не умѣвшаго ничего чувствовать молча. Закинувъ подъ голову руки, растянувшись на зеленой травѣ подъ могучимъ старымъ дубомъ, онъ упорно смотрѣлъ вверхъ, точно разсматривая какую-то звѣздочку, и, не поворачиваясь, продолжалъ:

— Всю бы жизнь провести такъ… на лонѣ природы!

— Опять гипербола! — улыбнулся Андрей, сидѣвшій тутъ же рядомъ, обнявъ колѣни руками и какъ-то безцѣльно, неподвижно всматриваясь въ даль.

— Ахъ, Андрей, брось ты эти свои гиперболы! — загорячился Сергѣй Павловичъ. — Ну, гиперболы, такъ гиперболы… А я говорю тебѣ, что не гипербола, — слышишь, Андрей?

И, повернувшись всѣмъ корпусомъ, поднявъ голову и глядя въ упоръ на друга, онъ какъ-то страстно, точно задѣтый за живое, проговорилъ:

— Честное слово, не знаю, что бы далъ, лишь бы развязаться съ этою городскою интеллигентною жизнью, съ этою пошжтью, фальшью, тунеядствомъ, съ этою китайщиной, облеченною въ мнимо-европейскія формы, съ этимъ мѣщанскимъ лоскомъ, прикрывающимъ столько лжи и гадости, съ этимъ, съ этимъ…

Сильное волненіе мѣшало ему говорить и подъискивать выраженія.

— Что же мѣшаетъ тебѣ развязаться? — спокойно спросилъ колодой человѣкъ, водя по травѣ тросточкой.

— Какъ что?! — вспылилъ Сошенко, приподнимаясь: — а семья, а дѣти, которымъ необходимо образованіе? Развѣ я отъ себя завишу?… А воспитаніе, привычка, традиціи?… Да, наконецъ, — онъ протянулъ къ сидѣвшему двѣ бѣлыя, выхоленныя руки, — наконецъ, эти руки, неспособныя ни къ чему другому, кромѣ интеллигентнаго переливанія изъ пустаго въ порожнее?… Развѣ этого мало?

Молодой человѣкъ пожалъ плечами.

— Я не понимаю, Сергѣй Павловичъ, право, не понимаю, — сказалъ онъ, — какъ это все, сейчасъ тобою перечисленное, мѣшаетъ тебѣ сторониться того, что такъ законно не нравится тебѣ въ нашемъ городскомъ или, какъ ты говоришь, интеллигентномъ быту?

— Это значитъ: жить въ болотѣ и не куликовать, такъ? — вскричалъ Сергѣй Павловичъ. — Да развѣ это возможно, Андрей?

— Я думаю, что возможно и должно, — спокойно и твердо отвѣтилъ тотъ. — Впрочемъ, это зависитъ отъ взгляда и… и характера… — добавилъ онъ тише.

— Можетъ быть, можетъ быть, — какъ будто обидѣлся немного Сергѣй Павловичъ. — Но на мой взглядъ, при моемъ характерѣ, — онъ подчеркнулъ слова «мой» и «моемъ», — это вздоръ… Только внѣ города возможна осмысленная, трезвая, честная жизнь… Только на лонѣ природы, отъ нея одной завися, работая и живя, какъ тотъ мужикъ, у котораго мы только что пили съ тобой молоко, душа найдетъ покой, наболѣвшая совѣсть успокоится, не будетъ постоянныхъ противорѣчій съ самимъ собою, постоянныхъ сдѣлокъ съ совѣстью.

Сергѣй Павловичъ всталъ, откинулъ со лба волосы и уставился въ друга. Тотъ покачалъ головой.

— Пусть будетъ по-твоему, ладно, — началъ онъ тѣмъ же спокойнымъ, убѣжденнымъ тономъ, — хотя я, все-таки, попрежнему скажу тебѣ, что ты человѣкъ гиперболическій… Гипербола всегда и во всемъ. Ты говоришь такъ, не зная деревни. Я — сынъ деревни…. Ладно, ладно, — заговорилъ онъ быстрѣе и перебивая себя, замѣтивъ нетерпѣливый жестъ друга, — не въ это дѣло, пусть будетъ по-твоему… Я только хочу спросить тебя, что бы ты дѣлалъ такое въ деревнѣ, — ты, ученикъ Дарвина, Спенсера etc., etc.? Какъ бы это ты примирился съ «тремя китами» и разрывъ-травой?

Сошенко даже привскочилъ отъ этихъ словъ.

— Что бы я дѣлалъ? — закричалъ онъ, почти дрожа отъ волненія, — что бы я дѣлалъ?… Какъ бы я помирился?… Да развѣ бы я мирился? Развѣ я о безмятежномъ, пустопорожнемъ far niente говорю?… Я билъ бы этихъ китовъ и травы, я бы вносилъ свѣтъ, училъ, я бы…

— Дѣлалъ то же, что можетъ дѣлать каждый дьячокъ и даже школьникъ и что надоѣло бы тебѣ съ первыхъ же дней! — подхватилъ Андрей. — Стоитъ овчинка выдѣлки… Стоитъ запасаться такою массой знанія, столько лѣтъ труда ухлопать на одну голову… Нѣтъ, братъ, у насъ другое дѣло, другой путь.

— Позвольте-съ полюбопытствовать? — съ ироніей спросилъ Сергѣй Павловичъ, разставляя ноги и нагибаясь къ Андрею.

— Извольте-съ… — отвѣтилъ тотъ, немного волнуясь и краснѣя. — Среда, къ которой мы принадлежимъ, — среда цивилизацій и культуры, одно существованіе которой есть несомнѣнное благо, несмотря на всѣ ея недостатки. Она — очагъ науки, — заговорилъ онъ быстрѣе, замѣтивъ улыбку на лицѣ друга, — источникъ знанія, идеаловъ, — значитъ, прогресса, значитъ, счастья человѣчества… Развѣ не такъ?… Жить и работать въ ней и для нея — значитъ жить и работать для всѣхъ… Конечно, не тунеядствовать, а работать честно, помня, что мы — піонеры прогресса, что наша обязанность — не успокоиваться на добытомъ, а, напротивъ, погружаться все глубже въ область неизвѣстнаго, прокладывать все новыя дороги и, понятно, не измѣнять своня принципамъ, что ты называешь «уступками» и на что такъ справедливо негодуешь… Какое намъ дѣло, всѣ ли идутъ за нами? Мы знаемъ, что мы — свѣтъ, а свѣтъ, раньше или поздно освѣтитъ всѣхъ… Вѣдь, и солнце не сразу освѣщаетъ землю, а спустя извѣстное время по появленіи на горизонтѣ, пока лучи его не добѣгутъ до насъ. Такъ и тутъ.

Андрей Григорьевичъ такъ увлекся, что, навѣрное, проговорилъ бы еще долго, не помѣшай ему хохотъ друга. Сергѣй Павловичъ хохоталъ какъ-то истерически и, замѣтивъ, что Андрей хмуритъ брови, сталъ хохотать еще сильнѣе.

— Чему ты хохочешь? — немного обидчиво спросилъ его Андрей.

— Чему хохочу? — переспросилъ тотъ, переставъ, наконецъ, смѣяться и задыхаясь. — Чему я смѣюсь?… Ха, ха, ха… Хочешь, я, какъ по пальцамъ, выложу тебѣ твое будущее свѣченье?…-- и, загнувъ палецъ, онъ снова нѣсколько разъ хихикнулъ.

— Ну? — вызывающе улыбнулся Андрей.

— А вотъ-съ, Андрей Григорьевичъ! — смѣясь, продолжалъ онъ, — вы, вѣдь, уже кончили университетъ и поступаете немедленно на службу, потому что безъ службы вы, вѣдь, обойтись не можете, такъ?

— Такъ! — подтвердилъ Андрей Григорьевичъ.

— Ну, вотъ-съ, вотъ-съ!… Ладно… Служите вы сначала рьяно, — полны тамъ всякихъ идеаловъ и выспреннихъ желаній, отворачиваетесь отъ «общественной грязи» и высоко держите голову, — эта первая стадія. Потомъ, — онъ загнулъ второй палецъ, — наступаютъ всяческія ссоры, дрязги, столкновенія, васъ донимаютъ сплетнями, инсинуаціями, ложью… Вы возмущаетесь, кипятитесь, — это стадія борьбы. Дальше, вы убѣждаетесь, что вамъ не совладать съ представителями мракобѣсія, что ни въ васъ, ни въ вашемъ служеніи никто не нуждается, что ничего хорошаго вы не сдѣлали и сдѣлать не можете, — это стадія сомнѣній и тоски, такъ?… Затѣмъ, понятно, вы ищете «живую душу», сердце, съ которымъ бы можно подѣлиться, найти поддержку, и всенепремѣнно встрѣчаете «божественное созданіе, сотканное изъ лучей правды», которое, несмотря на всю свою наивность и идеальныя стремленія, женитъ васъ на себѣ, — это стадія возрожденія въ иллюзіяхъ… Наконецъ, послѣднее, — растянулъ онъ слово «послѣднее», загибая послѣдній палецъ, — семья, дѣти, которымъ нуженъ хлѣбъ, платье, образованіе, необходимость жить, «какъ всѣ», и компромиссъ, компромиссъ безъ конца…

— Не весело! — съ неподдѣльною ироніей покачалъ Андрей головой.

— Еще бы! За то — сама правда! — опять страстно заговорилъ Сергѣй Павловичъ. — Вѣдь, я самъ испыталъ все это, самъ извѣдалъ… Самъ я пламенѣлъ когда-то, дружище, иллюзіями, самъ «вожделѣлъ», какъ ты, а теперь — на, смотри — рѣжусь въ карты, не имѣю досуга пробѣжать газеты, толку воду изъ-за жалованья, да и мало ли еще что…

— Ладно, — перебилъ его Андрей, вставая, — кончимъ это… Можетъ быть, дѣйствительно страшно-тяжелъ нашъ путь, можетъ быть и вправду трудно устоять на немъ, но что же изъ этого? Неужели отступать? Пеняй самъ на себя, кто упалъ, и не требуй только отъ другихъ идущихъ того же… Все же, дружище, истина, что каждый можетъ дѣйствовать только въ своей сферѣ: рыба — жить въ-водѣ, орелъ — на сушѣ… А въ деревнѣ намъ нѣтъ мѣста! Черезъ-чуръ большая пропасть лежитъ между нами, интеллигенціей, и народомъ — во всемъ, во всемъ: въ нервахъ, въ привычкахъ, въ міросозерцаніи, въ нравахъ.

Сергѣй Павловичъ завертѣлся на мѣстѣ, собираясь что-то возразить, но былъ остановленъ въ самомъ началѣ. Молодая, красивая брюнетка, одѣтая съ большимъ вкусомъ, подбѣжала къ нему сзади и неожиданно закрыла ему глаза руками.

— Ахъ вы, спорщики, вѣчные спорщики! — прокричала она, весело смѣясь. — Вѣдь, намъ давно пора! Я должна быть сегодня на раутѣ княгини и мнѣ еще одѣваться…

— Въ самомъ дѣлѣ, ѣдемъ! — заторопился Сергѣй Павловичъ, разнимая маленькія ручки жены и нѣжно цѣлуя ихъ, — вѣдь, и я сегодня дежурнымъ старшиной въ клубѣ… А гдѣ же Коля, Sophie?

— Онъ увлекся грибами, Serge… Коля, Коля! — закричала Софья Николаевна и на ея зовъ, изъ лѣсу, показался крохотный гимназистикъ, ученикъ Андрея. Сергѣй Павловичъ подалъ женѣ руку и все общество направилось къ лодкѣ. Въ лодкѣ онъ разсказалъ скандальный случай изъ клубной жизни и сталъ распространяться объ удивительной вѣроломности картъ.

— Ты что же это подсмѣиваешься? — шутливо набросился онъ на Андрея, подмѣтивъ на его лицѣ улыбку. — Думаешь: вотъ, молъ, дѣятель, отвелъ душу въ спорѣ и — снова за старое?… Эхъ, брать! да, вѣдь, это же наша судьба, судьба интеллигента, такая…

Андрей не отвѣтилъ ничего и приналегъ на весла.

Да и что могъ онъ отвѣтить? Онъ давно зналъ эту черту за Сергѣемъ Павловичемъ, давно съ ней примирился; вѣдь, не разъ уже они спорили такъ горячо, что у него, Андрея, болѣла голова и цѣлые дни, затѣмъ, уходили на анализъ этихъ споровъ, тогда какъ Сергѣй Павловичъ бѣгалъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, увлекаясь всякою мелочью, совершенно забывъ и предметь спора, и самый споръ. Онъ, дѣйствительно, отводилъ только душу въ спорѣ, тѣшилъ себя; но чтобы это могло быть удѣломъ всѣхъ, — о, онъ, Андрей, съ этимъ никогда не согласится! Развѣ то, что онъ, Андрей, говоритъ, не искреннѣйшее его убѣжденіе, не альфа и омега всего его я, закрывшее собою всю Баринновку, съ ея укорами, упреками, желаніями, нуждами, — развѣ не чувствуетъ онъ въ себѣ силъ, живыхъ, честныхъ, стойкихъ, не призрачныхъ силъ? Развѣ нѣтъ въ немъ вѣры въ жизнь, въ людей, — развѣ онъ способенъ на «уступки»?… Никогда, конечно, никогда… Лучше убѣгу, — улыбнулся онъ про себя.

Показался городъ и скоро лодка причалила къ набережной. Слуга, отворившій на звонокъ дверь, подалъ Андрею запечатанный конвертъ.

— Курьеръ принесъ, — сказалъ онъ, — только что!

— Навѣрное, опредѣленіе! — полюбопытствовалъ Сергѣй Павловичъ.

— Да, — отвѣтилъ Андрей, пробѣжавъ письмо, — опредѣленіе, но только…

— Что, что? — заинтересовались оба Сошенки.

— Учителемъ древнихъ языковъ въ N--скую гимназію; другихъ вакансій нѣтъ.

— Первый блинъ да комомъ! — захохоталъ Сергѣй Павловичъ; но такъ какъ онъ былъ теперь совсѣмъ въ другомъ настроеніи, то и сталъ увѣрять Андрея, что унывать не за чѣмъ, это все равно — учителемъ ли исторіи, или языковъ — пользу вездѣ приносить можно, лишь бы желать ее приносить и честно работать. Напротивъ, еще лучшее дѣло, прекраснѣйшее дѣло!… Ты будешь облегчать дѣтямъ, разумнымъ преподаваніемъ, изученіе этой тарабарщины… Не легкая, но прекрасная задача! — кричалъ онъ и, увлекшись, сталъ доказывать, что не велика важность работать на любимомъ поприщѣ. — Нѣтъ, если ты герой, — кричалъ онъ, — бери самое тяжелое, самое несимпатичное… — Но тутъ помѣшала ему Софья Николаевна, торопя его одѣваться.

Андрей смотрѣлъ, не двигаясь, въ окно на улицу, по которой сновали люди взадъ и впередъ, и, навѣрное, не видѣлъ ихъ, такіе какъ не слышалъ горячей рѣчи Сергѣя Павловича. Что съ нимъ такое? Вѣдь, вотъ, онъ добился, наконецъ, того, чего желалъ… Онъ вступаетъ, наконецъ, въ жизнь самостоятельнымъ дѣятелемъ, обезпеченнымъ работой, вступаетъ лучше многихъ съ дипломомъ и медалью. "Первый блинъ да комомъ! — прозвучало возлѣ. «Послѣдній ли только?» — промелькнуло въ немъ гдѣ-то глубоко, глубоко, и скрылось…

— Развѣ отказаться? — спросилъ онъ какъ-то про себя. — Что за вздоръ, не все ли равно, въ сущности?… Дѣло не въ предметѣ, а въ пріемахъ, въ воспитаніи, въ нравственномъ вліяніи учителя… Маленькая неудача и — уже разнюнился… — И, бодро отряхнувшись, онъ принялъ веселый видъ.

Было ли ему въ самомъ дѣлѣ весело, Богъ его знаетъ, но всю ночь онъ проворочался въ постели и заснулъ только подъ утро.

Глава IV.

Что бы ни говорили пессимисты, какъ бы страстно ни вырвали впередъ страданіе и зло, какъ корень мірозданія, а, все-таки, нужно сознаться, что жизнь, несмотря на всю свою подчасъ безалаберность и безалаберную жестокость, раскинула человѣку на его пути не мало хорошихъ моментовъ. Правда, моменты эти преходящи, какъ и все на свѣтѣ, преходящи, какъ и моменты злые и тяжелые, отчего къ нимъ пришпиливаютъ клички: «иллюзіи», «самообманъ», «самообольщеніе», но очень можетъ быть, что именно эти-то иллюзіи и самообольщеніе спасаютъ отъ «небытія», которое такъ настоятельно рекомендуется пессимистами, и насъ всѣхъ, и самихъ совѣтчиковъ. Не все и равно, въ самомъ дѣлѣ, иллюзіи ли они, самообольщеніе и, когда въ такіе реально переживаемые моменты человѣку живется хорошо, дышется вольно, какъ птицѣ, вѣрится въ жизнь, въ людей, въ будущее и накопляются силы болѣе или менѣе стойко и твердо выносить и тяжелое, за которымъ, несомнѣнно, вновь послѣдуетъ что-нибудь и свѣтлое? Не все ли равно, когда они оставляютъ неизгладимый слѣдъ на типѣ и характерѣ человѣка, способствуютъ его духовному росту, разцвѣту его силъ, двигаютъ на подвигъ, на добро и, такимъ образомъ, способствуютъ улучшенію условій самой жизни? Количествомъ такихъ «иллюзій» измѣряется духовная жизнь человѣка, ея сила и страстность, а въ періодичности переживаемыхъ моментовъ, въ постоянной смѣнѣ тяжелыхъ и свѣтлыхъ минутъ, можетъ быть, и кроется источникъ того, что такъ упорно отрицается пессимистами, но что на общечеловѣческомъ языкѣ, называется «счастьемъ».

Изъ такихъ моментовъ, какъ извѣстно, поэты выбираютъ чаще для своихъ пѣсень моменты любви, — счастливый медовой мѣсяцъ. Конечно, блаженъ этотъ часъ и сто-кратъ несчастенъ человѣкъ, его не пережившій, да и есть ли еще такой человѣкъ на свѣтѣ, будь онъ пессимистъ хоть съ колыбели?! Но есть еще и другой моментъ: медовый мѣсяцъ жизни, и трудно, право, сказать, который изъ нихъ полнѣе и лучше. Этотъ медовый мѣсяцъ — первый самостоятельный шагъ человѣка, его первый выходъ на арену общественной работы, его первый послѣ долгой подготовительной работы въ школѣ жизненный турниръ, когда, полный силы, энергіи и вѣры въ себя, онъ впервые смѣло вноситъ въ жизнь свое духовное «я» и ставитъ его лицомъ къ лицу съ загадочнымъ пока для него сфинксомъ — обществомъ.

Такой именно моментъ и переживалъ теперь Андрей. Сынъ другой среды, другихъ условій жизни, послѣ долгой подготовительной работы, въ теченіе которой объ зналъ только свои книги, да книги, онъ вступалъ, наконецъ, въ обѣтованную земли, о которой еще въ дѣтствѣ твердилъ ему неустанно суровый отецъ, въ новую сферу, извѣстную ему только изъ тѣхъ же книгъ, да по смутнымъ обрывкамъ, долетавшимъ до университетской скамьи и разсмотрѣть которыя не было времени изъ-за упорныхъ занятій, — вступалъ какъ равноправный членъ, какъ работникъ. Сфинксъ лежитъ предъ нимъ на дорогѣ, — это правда, — но этотъ загадочный сфинксъ не страшитъ, онъ манить въ себѣ, влечетъ и точно улыбается ему свѣтлою и ясною улыбкой теплаго привѣта. Кто это улыбался другъ другу: не онъ ли самъ сфинксу, не свою ли улыбку ему принималъ онъ за его, Андрей не думалъ, да и не могъ думать. Съ чего бы? Вѣдь, съ самаго дѣтства онъ страстно, лихорадочно работалъ для этой минуты, съ самаго дѣтства страстно ждалъ ея, вѣрилъ, что «тамъ», въ этомъ неясномъ «тамъ» и тепло, и хорошо, и привольно и есть для него свое мѣсто. Тамъ правда, тамъ свѣтъ, тамъ осмысленная человѣческая работа, жаждой которой горитъ его молодая энергія, тамъ все то, что горитъ въ его честномъ сердцѣ и такъ ясно, кажется, отражается въ неподвижныхъ глазахъ улыбающагося сфинкса. А если такъ, то развѣ могъ ему, въ самомъ дѣлѣ, не улыбаться привѣтомъ этотъ неподвижный съ виду сфинксъ, истинный обликъ котораго скрывался для него, правда, въ какомъ-то неясномъ, но свѣтломъ туманѣ?

А тамъ, за этимъ туманомъ, стоялъ одинъ изъ губернскихъ городовъ благословеннаго юга, какихъ не мало въ нашемъ отествѣ. Городъ ничѣмъ особеннымъ не выдавался и отличался отъ другихъ такихъ же городовъ красивымъ видомъ, да страшнымъ обиліемъ евреевъ. Были тамъ и губернаторскій домъ съ двумя фонарями и жандармомъ у подъѣзда, и пыльныя, никуда годныя мостовыя, и чахлый бульваръ; былъ и «порядокъ», за которымъ, какъ водится, надзирало недреманное око полицеймейстера, и, конечно, клубъ, гдѣ мужья обмѣнивались ассигнаціями за зелеными столиками, а жены и дѣвы порхали вокругъ кавалеровъ, пикантно судачили и заводили интрижки. Такъ называемое «общество», состоявшее почти сплошь изъ однихъ наѣзжихъ со всѣхъ концовъ земли русской чиновниковъ-обрусителей, дѣлилось по рангамъ и доходамъ на отдѣльныя кучки, называвшія — «партіями», съ однимъ общимъ для всѣхъ девизомъ: карты и сплетни. На всемъ лежала печать скуки и вялости; оживленіе вносили только скандальчики и служебныя перемѣны, поднимавшія на ноги всѣхъ. Въ такихъ случаяхъ все оживало, какъ отъ электрическаго толчка. Языки начинали трещать, визиты учащались, все двигалось, шумѣло, кричало, осуждало или оправдывало, мелочи выростали въ цѣлыя событія, пока не сглаживалось впечатлѣніе новизны. Тогда опять все входило въ колею, опять выходили на сцену скука и вялость и если не вырасталъ какой-нибудь новый скандальчикъ, а скука одолѣвала до зарѣзу, вспоминали о «бѣдныхъ», хватались за нихъ, какъ утопающій за соломенку, устраивали въ ихъ пользу аллегри, балы, обѣды, любительскіе спектакли, не обходившіеся ни разу безъ ссоръ изъ-за распредѣленія ролей.

Впрочемъ, Андрею на первыхъ же порахъ пришлось волей-неволей стать вдали отъ «общества» и его жизни; у него совсемъ почти не было свободнаго времени. Классы поглощали добрую часть дня, а вечеръ приходилось посвящать на составленіе диссертаціи, которую необходимо было представить къ сроку.

Къ тому же, съ первыхъ шаговъ на новомъ своемъ поприще онъ находился все время въ какомъ-то странномъ, неизвѣстномъ еще настроеніи, въ которомъ главную роль играло что-то похожее на недоумѣніе, а въ такомъ настроеніи было, естественно, не до знакомствъ. Съ первыхъ же шаговъ пришлось ему убѣдиться, что въ своихъ планахъ и разсчетахъ на будущее онъ совсѣмъ упустилъ изъ вида, совсѣмъ не принималъ въ разсчетъ тѣ мелкія, но больныя и обидныя дрязги, непріятности и столкновенія, которыя какъ-то незамѣтно, точно нечаянно, но сразу опутали его цѣлою сѣтью. Правда, всѣ эти дрязги и столкновенія были пока мелкія, съ ними легко справляясь молодая энергія и вѣра, но они какъ-то невольно огорошивая его, а то, что онъ не предвидѣлъ ихъ заранѣе, дѣлало ихъ особенно чувствительными для него, обусловливало его особенно страстное къ нимъ отношеніе. Андрей вступалъ въ жизнь съ цѣлымъ запасомъ глубоко сознанныхъ и придуманныхъ запросовъ, требованій, съ цѣлымъ кодексомъ, въ которомъ не думалъ уступить ни одной іоты, вступалъ съ увѣренностью, что жизнь на все это отвѣтитъ, отзовется, и вдругъ эта самая жизнь сама предъявила ему свой кодексъ, свои требованія, съ которыми онъ подчасъ совсѣмъ не могъ помириться. Сфинксъ, до сихъ поръ улыбавшійся, вдругъ выпустилъ свои когти…

Андрей не разочаровался, не упалъ духомъ, онъ только не въ мѣру кипятился и злился.

Учебный округъ считался однимъ изъ лучшихъ и былъ таковымъ на самомъ дѣлѣ. Во главѣ его стоялъ человѣкъ всѣми уважаемый, глубоко-честный и гуманный, искренно преданный дѣлу воспитанія, искренно любившій его, а помощникомъ его былъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ педагоговъ, посѣдѣвшій на службѣ округу ученый, сильно любимый и юношествомъ, и учебнымъ персоналомъ. Къ сожалѣнію, гимназія, въ которую попалъ Андрей, была на худшемъ счету въ округѣ; ее тамъ только «терпѣли». Старикъ директоръ ея, давно уставшій на службѣ, къ которой относился совершенно формально, и многіе изъ учителей, далеко не отвѣчавшіе видамъ и требованіямъ округа, дослуживали уже свои пенсіонные сроки; стариковъ поэтому не хотѣли тревожить, ждали, пока они сами не выйдутъ въ отставку. Попечитель не скрылъ этого отъ Андрея, высказалъ ему все прямо, когда тотъ явился къ нему передъ отъѣздомъ.

— Гимназія не изъ лучшихъ, — сказалъ ему попечитель, ласково взявъ его за руку и мягко заглядывая въ его черные, смѣлые глаза, — далеко не изъ лучшихъ… Она намъ вотъ гдѣ сидитъ! — показалъ онъ на шею. — Все идетъ тамъ плохо, многое нуждается въ коренной передѣлкѣ… Директоръ старикъ, плохой педагогъ, многіе изъ учителей тоже… Я терплю ихъ только потому, что они дослуживаютъ свои пенсіи, — зачѣмъ обижать людей, поработавшихъ-таки на своемъ вѣку?… Но скоро тамъ все перемѣнится… А васъ мы посылаемъ туда, чтобы вы внесли побольше энергіи и любви къ дѣлу; я надѣюсь на васъ, получивъ самые лестные отзывы о васъ университета. Только съумѣйте ладить тамъ… Съумѣете?

— Попробую! — отвѣтилъ Андрей.

— Попробуйте и постарайтесь? — подчеркнулъ ему попечитель. — Это будетъ хорошая школа для васъ. Въ вашемъ дѣлѣ мало хорошо работать, важно еще умѣть жить съ людьми, съ товарищами, умѣть справиться съ самимъ собою. Нужно умѣть то, что вообще называется: ладить.

А вотъ, этого-то именно и не умѣлъ Андрей, и не только не умѣлъ, а даже и понималъ это плохо. Чистый теоретикъ, знавшій до сихъ поръ только свои книги, лекціи, науку, онъ не видѣлъ, не зналъ, что есть еще нѣчто, кромѣ всего этого, не менѣе сильное и требовательное, чѣмъ теорія, что это нѣчто называется «практикой жизни» и дается человѣку тоже суровою и долгою школой, школой самой жизни. Чистая теорія ставила ему свои требованія, свои термины, она знала только: «да — да» и «нѣтъ — нѣтъ». Практика жизни требовала другаго, смотрѣла иначе, знала и «полу-да», и «полу-нѣтъ». Тамъ, въ теоріи, было все ясно, опредѣленно, строго-логично, всецѣло вытекало одно изъ другаго; здѣсь, въ практикѣ жизни, все было темно, спутано, о логикѣ не было и помину. Это-то и огорошивало Андрея, это-то и служило источникомъ его постоянныхъ столкновеній и непріятностей, начавшихся почти съ первыхъ же дней его службы.

Съ директоромъ у него вышло крупное столкновеніе на первыхъ же порахъ, когда старикъ, привыкшій къ рутинѣ, дорожившій только внѣшностью, формой, дисциплиной, сдѣлалъ ему замѣчаніе по поводу ненавидимыхъ имъ «новшествъ», а Андрей рѣзко отрѣзалъ, что не понимаетъ аракчеевщины въ педагогіи.

— Теорія-съ, теорія-съ! — внушительно и строго отвѣтилъ ему обидѣвшійся начальникъ, вертя по привычкѣ пальцы «мельницей». — Пока я здѣсь, я не потерплю вашихъ теорій. Уйду — дѣлайте, что хотите… Но пока я здѣсь — все останется такъ же! Помните!

Но Андрей тоже не сдавался и тоже безъ всякихъ уступокъ хотѣлъ поставить на своемъ, а это, несомнѣнно, вызывало новыя столкновенія, плодило новыя недоразумѣнія. Сталкивались и задѣвались самолюбія, ставились на счетъ каждое слово, каждый жестъ, а каждый новый шагъ Андрея окрашивался и объяснялся именно такъ, какъ того требовали задѣтое, растравленное самолюбіе и скрытая зависть. Не мало, конечно, способствовала всему этому и кучка старыхъ, тоже вмѣстѣ съ директоромъ только дослуживавшихъ пенсіонъ учителей, задѣтыхъ, почти обиженныхъ его «новшествами», въ которыхъ почему-то они сразу увидѣли «критику» на себя, на свою методу. Правда, ихъ озлобляло, бѣсило и то, что Андрей держалъ себя какъ-то особнякомъ, не сходился, не знакомился, весь ушелъ въ работу, въ которой они давно привыкли относиться спустя рукава, формально, и черезъ-чуръ прямо, черезъ-чуръ рѣзко указывалъ имъ на это, рѣзалъ правду въ глаза. Наружно они выказывали ему, каждый отдѣльно, съ глазу на глазъ, любезности, даже лебезили передъ нимъ, узнавъ, что онъ на хорошемъ счету въ округѣ, но втайнѣ, втихомолку натравливали на него и безъ того обижавшагося директора, которому то и дѣло доносили, сплетничали, искажая и объясняя все по-своему. Андрей скоро это понялъ, сталъ съ ними еще сдержаннѣе, въ его манерѣ стала проглядывать плохо скрываемая брезгливость, почти отвращеніе, несомнѣнно обидное, а это, что называется, подливало масла въ огонь. Длинный, рыжій нѣмецъ Гинцъ, не обинуясь, не стѣсняясь, сталъ, напримѣръ, записывать въ свою книжку каждое его слово, причемъ записывалъ и имена свидѣтелей и каждый день носилъ показывать все записанное старику директору. Не лучше поступалъ и французъ Патре, и остальные. Жалобы и доносы такъ и сыпались на Андрея.

— А нашъ «новаторъ» или «любимчикъ», — такъ иногда звали его, намекая на отношенія къ нему въ округѣ, — сегодня сдѣлалъ или сказалъ еще вотъ то-то! — то и дѣло стояло въ ушахъ директора. Тотъ злился, набрасывался на Андрея, придираясь ко всему, но, получивъ нѣсколько разъ отпоръ, и довольно рѣзкій, сталъ жаловаться на него въ округъ. Въ округѣ хранили глубокое молчаніе на всѣ эти жалобы и доносы, очевидно, оправдывая Андрея, а это еще болѣе раздражало и возбуждало противъ него всѣхъ.

Впрочемъ, все, даже самое непріятное, выкупалось для Андрея на первыхъ порахъ тою почти восторженною, благоговѣйнаго любовью, съ какой относились къ нему дѣти и юноши, его ученики, сразу почуявшіе въ немъ друга, любящаго, мягкаго человѣка. Извѣстно, что нѣтъ ничего болѣе чуткаго, какъ дѣтское сердце, что никто на свѣтѣ не можетъ платить такою почти фанатическою, слѣпою любовью даже за малѣйшую ласку, ласковое слово, добрый взглядъ, какъ дѣти и юноши. Когда Андрей входилъ въ классъ, дѣтскіе глазки блестѣли, несмотря часто на усталость; лица свѣтились улыбкой, всѣ ободрялись, и часъ проходилъ для всѣхъ быстро, легко, незамѣтно. Въ то время, какъ на урокахъ другихъ учителей стоялъ цѣлый содомъ отъ крика, шума и шалостей, которыхъ не могли унять самыя строгія наказанія, у Андрея была тишина, точно въ церкви. Когда у другихъ учились изъ рукъ вонъ плохо, несмотря на угрозы, нули, оставленіе безъ обѣда и т. п., у Андрея, несмотря на сухой, скучный предметъ, несмотря на то, это онъ никогда не наказывалъ, даже самые лѣнивые, такъ называемые «отпѣтые», всегда отлично знали заданное и лѣзли изъ кожи, чтобъ угодить ему. И все это установилось какъ-то сразу, незамѣтно, безъ всякихъ особенныхъ усилій со стороны Андрея; хотя онъ былъ и требователенъ и никогда не пропускалъ безъ замѣчанія дѣтскаго проступка, но дѣти уважали его, чувствовали, что онъ ихъ любитъ, чувствовали, что онъ всегда правъ; его замѣчанія и выговоры никогда не кололи дѣтскаго самолюбія, а будили совѣсть и сердце, и дѣти платили ему за это чѣмъ и какъ могли.

Андрей видѣлъ это и любовь учениковъ окрыляла его, будила въ немъ энергію.

Глава V.

Время летѣло, а положеніе Андрея все ухудшалось, становилось все невыносимѣе. Со многими изъ сослуживцевъ онъ пересталъ даже кланяться, директоръ какъ-то игнорировалъ его, обидно не замѣчалъ, на «совѣтахъ» онъ оставался всегда въ меньшинствѣ, его мнѣнія и указанія, его слова встрѣчались какъ что-то невозможное, дикое, нестоющее вниманія, — словомъ, его кололи какъ и гдѣ могли, точно въ разсчетѣ вызвать на какую-нибудь горячую вспышку. Онъ похудѣлъ, осунулся, поблѣднѣлъ, только черные глаза его горѣли еще ярче, выдавая все усиливающуюся раздражительность, и еще страстнѣе ушелъ онъ въ свою работу, уставая за которой, забывалъ все.

Съ однимъ только учителемъ математики, Дергуномъ, сошелся Андрей близко, онъ даже поселился съ нимъ рядомъ, но и того приходилось ему вѣчно укорять въ «бабствѣ», неподвижности, пессимизмѣ, что, впрочемъ, нисколько не волновало, не сердило этого соннаго съ виду, но крайне честнаго, полнаго добродушнаго юмора человѣка, привязавшагося къ Андрею какою-то материнскою привязанностью. Дергунъ старался болѣе или менѣе примирить его съ окружающимъ, унять его горячность, сдерживать отъ рѣзкихъ выходокъ, въ чемъ иногда и успѣвалъ, вообще ухаживалъ за нимъ, какъ за роднымъ дѣтищемъ. Всегда поддерживая Андрея, онъ умѣлъ это дѣлать какъ-то не раздражая самолюбія, не наталкиваясь на ссоры, оставаясь въ простыхъ, почти хорошихъ отношеніяхъ со всѣми, и этимъ много помогалъ ему. Пилъ съ Гинцемъ пиво, съ Патре — ликёры, слушалъ его анекдоты о разныхъ belles femmes, и только изподтишка хихикалъ, стравливая ненавидѣвшихъ другъ друга нѣмца и француза напоминаніемъ о недавно кончишейся войнѣ и отторгнутыхъ провинціяхъ, да двухъ братьевъ-славянъ — Сметанку и Дудека, несмотря на свой «компатріотизмъ», обзывавшихъ другъ друга «гундевортами» и «лайдаками», со страстною ревностью вырывавшихъ другъ у друга «карьеру». Вообще, онъ водилъ знакомство съ самою разношерстною компаніей, не тяготился ею, кое-какъ убивая досугъ, и въ то время, какъ Андрей кипятился и волновался, раздражаясь все больше, и больше, чувствовалъ себя, повидимому, какъ нельзя лучше. Это и волновало Андрея, и сердило; онъ никакъ не могъ съ этимъ примириться.

— Ну, ужь и компанія у васъ, — вырвалось у него разъ какъ-то невольно.

— А что? — невозмутимо улыбаясь, переспросилъ Дергунъ.

— Да это чортъ знаетъ, что такое!

— Ну, серденько, бываетъ и похуже; это хоть дурни, слава тебѣ, Господи! — спокойно отрѣзалъ тотъ.

— Да развѣ это утѣшеніе?

— Не утѣшеніе, а все же пріятно… То ли еще бываетъ!

Андрей разсердился.

— Какъ это вы живете, миритесь со всѣмъ этимъ? — горячо спросилъ онъ. — Я просто придти въ себя не могу отъ отвращенія.

— А живу, какъ видите… Отъучу — и пообѣдаю, тамъ сосну, тамъ почитаю, пива напьюсь, въ театръ схожу… Подойдетъ случай — Дудека со Сметанкой, а не то француза съ нѣмцемъ стравлю, — ну, день и прошелъ.

— Да развѣ такъ жить можно? — почти закричалъ Андрей; глаза его горѣли, щеки поблѣднѣли, а губы дрожали.

— А отчего-жь нельзя? Видите, живу? — нахмуривъ брови, отвѣтилъ Дергунъ.

— Да, вѣдь, такъ только Пацюкъ Гоголя живетъ… Помилуйте!…

Дергунъ поднялся съ мѣста и его обыкновенно ровный и спокойный голосъ задрожалъ, когда онъ заговорилъ:

— А хоть бы и Пацюкъ! Что же дѣлать, если жизнь представляетъ только двѣ дилеммы: Пацюкъ и синица, зажигающая море, если ничего другаго выбрать нельзя? Пацюкомъ я хоть существовать могу, жить въ себѣ, какъ говорятъ нѣмцы, въ себѣ запершись… Ну, а синицей… куда я дѣнусь, когда ее сейчасъ отовсюду гнать будутъ?… Мостовую мостить, дрова рубить?… Да я не умѣю! — и онъ тяжело зашагалъ по комнатѣ.

Андрей нахмурилъ брови и молчалъ, плотно сжавъ губы, — сравненіе съ синицей, зажигающей море, таки задѣло его, а Дергунъ продолжалъ, ходя по комнатѣ и пощипывая бородку:

— Тутъ еще благодать, сударь, сущая благодать! Попечитель и всѣ въ округѣ на нашей съ вами сторонѣ, сами знаете, никакими доносами съ нами подѣлать ничего не могутъ… Перетерпите только немножко и все перемѣнится… Вамъ такъ и въ округѣ говорили. Директоръ и вся его компанія выйдутъ въ отставку, все обновится сразу, только ждать нужно умѣть. Не горячитесь только… Такъ ли еще бываетъ, сами посудите!…

— Сужу… бываетъ, можетъ быть, и хуже, но это не утѣшеніе: по-вашему жить нельзя! — отвѣтилъ Андрей.

— А по-вашему, съ этими вѣчными ссорами, волненіями, ни къ чему не приводящими, ничего существеннаго не дающими, только жизнь отравляющими, — можно? Хорошая эта жизнь? И чего добились вы? Директоръ только и ждетъ теперь повода подставить вамъ ножку.

Андрей не отвѣтилъ, только еще болѣе нахмурился и все шагалъ угрюмо изъ угла въ уголъ. Дергунъ, посвистывая, пилъ чай. Прошло добрыхъ четверть часа въ такомъ молчаніи, пока Андрей не остановился.

— Знаете что? — началъ онъ, точно желая перемѣнить разговоръ. — Знакомиться нужно, вотъ что. Не годится такъ запираться, какъ мы съ вами… Городъ, вѣдь, большой, людей много, отчего вы не знакомитесь? Неужели такъ-таки и нѣтъ кругомъ хорошаго человѣка?

— Попробуйте, увидите! — отвѣтилъ нехотя Дергунъ.

— Я, конечно, попробую, а вы?

— Пробовалъ, — отрѣзалъ тотъ съ гримасой, — ничего не вышло… Въ карты не играю, въ роли не только первыхъ любовниковъ, но и десятыхъ, не гожусь, — видите, какъ скроенъ?

— Ну, такъ что же? — спросилъ Андрей.

— А то, что такъ какъ никакого интереса я не представлялъ, только и годился, что въ женихи какой-нибудь алчущей дѣвицѣ, то и принялись меня женить, безъ моего вѣдома, конечно, да сразу на шестерыхъ, потому что каждый кружокъ имѣлъ свою кандидатку. Тянули меня во всѣ стороны, ссорились, дрязги пошли, ругань, сплетни, пока я не прозрѣлъ, въ чемъ дѣло, и не удралъ въ свою конуру.

Оба расхохотались.

— Да и послѣ этого, — продолжалъ Дергунъ, — не сразу оставили меня въ покоѣ… Такой, доложу вамъ, пассажъ еще вышелъ, такой пассажъ…

— Что же? — спросилъ развеселившійся уже Андрей.

— Да какъ вамъ сказать, — засмѣялся Дергунъ, немного покраснѣвъ, — чортъ знаетъ что!… Иду это я разъ, а на встрѣчу мнѣ одна изъ «кандидатокъ»… Хотѣлъ я шмыгнуть въ переулокъ, анъ не тутъ-то было, — такъ и подскочила… «Здравствуйте, говоритъ, что васъ не видно?…» Я туда-сюда, — ничего не подѣлаешь!… «Навѣрное, говоритъ, влюбились?… Только въ кого? Скажите, кого вы больше всѣхъ любите?» Что тутъ подѣлаешь? Я возьми, да съ дуру и отвѣть: а вы кого? — Ну!… — разставилъ онъ руки.

— Что же «ну»? — торопилъ Андрей.

— Да то «ну», что она и затянула: «прежде всѣхъ, говоритъ, конечно, Бога, потомъ — начальницу, — она въ пріютѣ одномъ служила, — а потомъ, говоритъ, потомъ… брюнета…» Да какъ посмотритъ!…

— Что же вы, брюнетъ, ей отвѣтили? — захохоталъ Андрей почти до слезъ.

— Да чуть не провалился! — покраснѣлъ наивно Дергунъ. — Только и нашелся сказать: "Вы бы, сударыня, лучше блондина! Она въ слезы. «Мужикъ!» — говоритъ, — ну, я совсѣмъ растерялася; стою, только ротъ разинулъ да глазами ворочаю… Жаловалась на меня патронессамъ, тѣ на меня, ну, и пошла потѣха, — насилу отмахался! Нѣтъ, вотъ такъ, какъ теперь — съ нѣмцемъ, съ французомъ, съ прочей компаніей — куда лучше… Повѣрьте!…

— Охъ, Пацюкъ же вы, настоящій Пацюкъ! — сказалъ Андрей, когда совладалъ съ хохотомъ, которымъ такъ и залился, выслушавъ наивный разсказъ друга. Послушаешь васъ, такъ только и осталось на свѣтѣ, что жить по-вашему, пацюковать…

Дергунъ поднялъ на него свои добрые, немного насмѣшливые глаза и сказалъ какимъ-то задушевнымъ, особенно теплымъ тонокъ:

— «Тяжко жить на світі, а хочется жить!» — помните у Шевченко?… Въ этомъ, братъ, вся суть, вся тайна интеллигентнаго пацюкованья… Для насъ это предѣлъ, его же не прейдеши… Такъ-то! Погодите, сами споете ту же пѣсню!…

— Я? — переспросилъ Андрей, смѣло глядя на пріятеля, — я?! Да я лучше удеру, провалюсь…

— Куда? — грустно и вмѣстѣ насмѣшливо спросилъ Дергунъ.

— Куда глаза глядятъ… Бѣлый свѣтъ великъ!

Дергунъ покачалъ головой.

— Никуда не уйдешь, потому что намъ уйти некуда… Вездѣ одно и то же, — хорошо тамъ, гдѣ насъ нѣтъ! Счастье еще, если и искру-то Божью въ себѣ сохранишь, и на тонъ спасибо!

Андрей, конечно, не послушалъ Дергуна и съ своею обычною страстностью набросился теперь на знакомства, которыхъ набралось у него сразу очень много. Скучавшее «общество», давно уже прослышавшее о немъ, давно уже заинтересованное восторженными отзывами Сошенко, который писалъ о немъ кое-кому изъ мѣстныхъ пріятелей, приняло его съ распростертыми объятіями. Лихорадочно бросился онъ въ свѣтскую суету, — въ эти безсмѣнно чередовавшіеся другъ за другомъ вечера, пикники и проч., и на первыхъ порахъ дѣйствительно забывался немного, забывалъ всѣ утреннія дрязги и волненія. Ему даже нравилась сначала эта новая, неизвѣстная, знакомая только по прочитаннымъ книгамъ, среда съ ея внѣшнимъ блескомъ и видомъ наружнаго довольства, нравился немного этотъ салонно-гостиный лоскъ, прикрывающій для новичка царящую подъ нимъ пустоту, спячку и скуку, обманывающій его не вглядѣвшійся глазъ какимъ-то призракомъ жизни и живыхъ интересовъ. Онъ былъ еще слишкомъ молодъ и слишкомъ довѣрчивъ, чтобы ко всему подходить съ сомнѣніемъ, не довѣрять наружности, осторожно относиться къ словамъ, зачастую не отвѣчающимъ скрытому подъ ними смыслу, а молодое тщеславіе тѣшилось общимъ ухаживаніемъ и любезностями; къ тому же, Андрею хотѣлось и жить.

Но скоро, натѣшившись, онъ разглядѣлъ, понялъ все: въ прибранныхъ на показъ гостиныхъ сфинксъ еще разъ показалъ ему свои когти, и какъ-никакъ, въ душѣ, по крайней мѣрѣ, онъ долженъ былъ сознаться себѣ, что Дергунъ былъ не совсѣмъ неправъ. Если его, правда, не собирались женить сразу на всѣхъ поспѣвшихъ и переспѣвшихъ кандидаткахъ, за то, благодаря его стройной фигурѣ и красивому лицу, всѣ львицы города въ перебой пожелали сдѣлать изъ него своего адъютанта. Совѣтница, растянувшись въ соблазнительной позѣ на кушеткѣ, томно говорила ему о мукахъ неудовлетворенной души. Предсѣдательша довѣряла ему секретъ, что она никогда не измѣняла еще мужу, подчеркивая слово «никогда» и выразительно добавляя, что, конечно, если бы нашелся «настоящій» человѣкъ, то ея сердце., и т. д., а прокурорша такъ-таки напрямки стрѣляла въ него глазами и словами, что у нея «свой особенный темпераментъ». Въ концѣ-концовъ, вышло то, что изъ-за Андрея, какъ нѣкогда изъ-за Дергуна, всѣ передрались, перессорились, пошли сплетни, — и онъ убѣжалъ, возмущенный, озлобленный, и затворился какъ Дергунъ.

Тогда служебныя дрязги и столкновенія, отъ которыхъ онъ забывался въ суетѣ «свѣта», стали ему еще невыносимѣе, еще тяжелѣе. Теперь къ нему прокралось въ душу что-то вродѣ острой и больной хандры, отъ которой не спасали его ни усталость, ни наука, ни книги, и стало вытѣснять оттуда или глушить всѣ его неясные, правда, но живые порывы, мечты и надежды, — все то, что называлъ онъ своимъ внутреннимъ, духовнымъ міромъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, ему казалось, потому что вокругъ и въ самомъ себѣ онъ сталъ ощущать вдругъ какую-то холодную пустоту. То была первая реакція послѣ свѣтлыхъ минутъ медоваго мѣсяца жизни, и потребность забыться хоть чемъ-нибудь, — потребность въ остромъ и сильномъ ощущеній которое бы встряхнуло его всего или опьянило, все сильнѣе сильнѣе охватывала его занывшую душу.

Былъ уже поздній вечеръ, когда пыльною дорогой Андрѣй машинально брелъ въ городъ изъ своей дальней прогулки. Вдали виднѣлось уже предмѣстіе, слегка окутанное въ голубоватый сумракъ, въ которомъ рѣзко мигали зажигавшіеся огни, и слабо доносившійся грохотъ мостовыхъ непріятно раздражалъ его нервы. Ему захотѣлось вдругъ снова уйти отъ города, уйти въ лѣсъ, въ поле, — куда-нибудь, лишь бы подальше отъ этого грохота и сутолоки, которые увеличивали, казалось, его хандру. Онъ повернулъ назадъ, и въ это самое время его нагналъ мчавшійся изъ города въ тучѣ пыли кабріолетъ. Это была Карская, первая львица города, красивая, пылкая, какъ-то необузданно-страстная и капризная брюнетка, полная ухарства и своеволія, избалованная толпой поклонниковъ и обожателей, въ числѣ которыхъ былъ и первый левъ — недавно пріѣхавшій изъ столицы съ модными воротничками и такими же галстуками чиновникъ особыхъ порученій, слышавшій Патти и всѣмъ надоѣдавшій ею. У Барскихъ Андрей бывалъ часто, даже слишкомъ часто, рѣдко встрѣчаясь, однако, съ мужемъ, довольно немолодымъ уже человѣкомъ, занятымъ исключительно только дѣлами и картами, за что скучавшая жена точно мстила ему толпой поклонниковъ и безшабашнымъ даже для провинціи ухарствомъ. Домъ ихъ такъ и дѣлился на двѣ половины: картежную и амурную, — какъ острили мѣстные зоилы, а въ этой второй половинѣ самая выдающаяся роль какъ-то невольно, безъ всякихъ съ его стороны усилій, выпала на долю Андрея. Трудно сказать, что собственно въ немъ привлекало къ себѣ красивую, избалованную женщину, вѣчно окруженную блестящею толпой вздыхавшей молодежи, умъ ли, насмѣшливость ли, бросавшаяся въ глаза сдержанность, то ли, что онъ одинъ изъ всѣхъ не ухаживалъ за нею, но только Карская черезъ-чуръ рѣзко, черезъ-чуръ замѣтно выдѣляла его изъ общей толпы, — «бросалась на шею къ нему», — нагъ выразительно язвили языки, что и создало всѣ тѣ сплетня и дрязги, отъ которыхъ Андрей убѣжалъ и заперся.

— Здравствуйте, — крикнула она ему, осаживая горячую, взмыленную лошадь, — здравствуйте, затворникъ! Вы опять совершаете свой послѣобѣденный моціонъ?

— Гуляю! — спокойно отвѣтилъ Андрей на ея вызывающій, немного насмѣшливый хохотъ.

— Гуляете! А я думала моціономъ лечитесь отъ катарра… Ха, ха, ха!… Что же, и опять, конечно, предпочитаете пѣшкомъ… да?! Опять какъ и въ прошлый разъ?

Андрея какъ-то стѣсняло это ухаживаніе красивой женщины, которую онъ не любилъ, которая нравилась ему только своею внѣшностью, почему, между прочимъ, онъ и отказался надняхъ подсѣсть къ ней въ кабріолетъ, когда она встрѣтила его на прогулкѣ. Теперь ея хохотъ и насмѣшливый тонъ немного подзадорили его.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, — сегодня я предпочитаю поѣхать…

— А! — протянула она, отодвигаясь и очищая ему мѣсто. — То-то! А я было уже подумала, что вы боитесь бѣшеныхъ лошадей… и… и…

— И чего? — переспросилъ Андрей, когда лошадь понеслась.

— И бѣшеныхъ женщинъ! — Раскраснѣвшись отъ быстрой, захватывавшей духъ ѣзды, она смѣло, вызывающе смотрѣла ему въ глаза.

— Я такихъ не видѣлъ! — съ улыбкой отвѣтилъ Андрей, не опуская взгляда. Его начали немного пьянить и эта бѣшеная скачка, и эта близость красивой, дышавшей страстью женщины.

— Не видѣли? Вотъ какъ! Помилуйте, весь городъ, всѣ кумушки зовутъ меня бѣшеной! Такъ вы меня не боитесь?

— Конечно, нѣтъ!

— Отчего же вы убѣжали, затворились отъ меня?… Отчего васъ не видно?

— Я не отъ васъ одной, а вообще ушелъ отъ гостиныхъ!… Скучно…

— Скучно?!… Нечего сказать, хорошій комплиментъ! Конечно, — насмѣшливо, вызывающе продолжала она, — мы не служимъ, не играемъ въ карты, ничего не понимаемъ въ такихъ интересныхъ предметахъ, какъ латинская или греческая грамматика…

— Оставьте грамматики… Развѣ однѣми грамматиками, да службой живутъ люди? — ѣдко отвѣтилъ задѣтый Андрей.

— А чѣмъ же еще? Чѣмъ? — нетерпѣливо подалась она впередъ.

— У каждаго человѣка, — уклончиво отвѣтилъ онъ, — есть свой внутренній міръ, свои идеалы, свои…

— И вы живете согласно этому внутреннему міру, согласно вашимъ идеаламъ?… Да? — насмѣшливо перебила она его.

— Нѣтъ, не совсѣмъ, но…

— То-то, что нѣтъ; въ этомъ и суть-то вся!… А всякое «но» въ такихъ случаяхъ обманъ и скука… Право, лучше ужь жить по-моему.

— То-есть?

— Прожигать жизнь, — ни мало не смущаясь, отрѣзала она ему, — топить свою скуку въ морѣ шума, веселья, ощущеній. Брать отъ жизни все, что даетъ она. Такъ куда лучше, право, гораздо лучше, чѣмъ всякія грамматики… По крайней мѣрѣ, подъ старость будетъ чѣмъ помянуть молодость… Да и пріятно!…

— Надоѣстъ! — улыбнулся Андрей.

— Надоѣстъ? Нѣтъ! Гораздо меньше, чѣмъ грамматики и вѣчный разладъ между внутреннимъ міромъ и наружнымъ… Повѣрьте!… Только не нужно останавливаться, а все кружиться, кружиться безъ конца… Въ этомъ круженьи забываешься!… Вотъ и ресторанъ, — я пить хочу!

Они подъѣхали къ загородному ресторану. Андрей соскочилъ и спросилъ, чего принести.

— Шампанскаго! — улыбнулась она ему какъ-то свѣтло, мило скаля свои острые зубы и. слегка краснѣя.

Онъ тоже улыбнулся ей въ отвѣтъ и пошелъ распорядиться, почти совсѣмъ опьяненный. Эта улыбка точно сближала ихъ, устанавливала какую-то неясную, но сладкую и теплую связь, въ которой какъ-то незамѣтно потонула вся его хандра.

— Чокнемся? — предложила она, когда шампанское было принесено и налито въ бокалы.

— За что? — спросилъ онъ такимъ же задорнымъ тономъ, открыто любуясь ею.

Она оглядѣлась, окинула глазами чудное небо, блиставшее уже свѣтлыми звѣздами, окутанный мглою лѣсъ, стоявшій въ какомъ-то чарующемъ молчаніи, разстилавшуюся влѣво даль, тонувшую въ мягкихъ тонахъ надвигавшейся ночи, и вновь улыбнулась Андрею.

— За ночь… за сегодняшнюю ночь! — протянула она бокалъ, уіыбаясь и точно краснѣя.

Они чокнулись, все также улыбаясь другъ другу.

— Ну, ѣдемъ! — топнула она ножкой, когда вино было допито. — Садитесь!…

Андрей послушно вскочилъ, но въ это самое время до нихъ долетѣли близкіе звуки мотива изъ «Гугенотовъ». Поклонникъ Патти, напѣвая довольно невѣрно арію Валентины, перерѣзалъ имъ дорогу.

— А… а!… Мое почтеніе!… Какими судьбами? — закричать онъ, снимая свою петербургскую шляпу.

— Здравствуйте, васъ ищемъ! — смѣясь, отвѣтила ему, быстро охмѣлѣвшая, какъ и Андрей, Карская. — А вы все свою Патти вспоминаете?

— Да. Ахъ, вы и представить себѣ не можете, что это за прелесть, — картиночка! — залепеталъ молодой левъ. — Тра-ла-ла, тра-лю-лю, та-та-та!… Прелесть!

— Помогите держать мнѣ возжи, — обратилась Карская къ Андрею, прижимаясь къ нему. — Нѣтъ, не такъ! Сюда, вотъ такъ! — и она ударила лошадь.

Андрею пришлось обнять ее, чтобы помочь ей держать мозжи, — такъ она сама нашла удобнѣе. Молодой левъ окидывалъ ихъ подозрительнымъ взглядомъ, не зная, обижаться ли ему на Карскую, или нѣтъ. На ходу она перегнулась къ нему черезъ Авдрея и крикнула въ догонку:

— Счастливо оставаться съ Валентиной… бѣдной Валентиной!…

— А вы куда? — переспросилъ левъ, не зная что сказать. А я… я… — путаясь, смѣялась Карская, — я предпочитаю съ Раулемъ!

Лошадь мчалась во всю прыть, и отъ этой быстроты и выпитаго вина у обоихъ кружилась голова и стучало въ вискахъ. Карская выпустила возжи и совсѣмъ повисла на обнявшей ее рукѣ Андрея, который все больше и больше, какъ и она, терялъ самообладаніе. Кровь, приливая къ сердцу, жгла, точно кипятокъ, и по тѣлу пробѣгала дрожь, но онъ, все-таки, на моментъ опомнился и спросилъ глухимъ шепотомъ:

— Завтра по городу будетъ пущена новая сплетня. Не повернуть ли лошадь?

— Ни за что! Что мнѣ до сплетенъ? — отвѣтила она страстнымъ шепотомъ, смотря на него влажными глазами, причемъ ея красивыя ноздри слегка раздувались. — Я сама отвѣчаю за себя и за то, что мнѣ нравится! Я про-жи-га-ю жизнь!

И въ тотъ же моментъ Андрей почувствовалъ, какъ ея головка безсильно повисла у него на плечѣ, а по лицу разметались ея надушенныя, мягкія, какъ шелкъ, волосы.

— Такъ лучше, такъ гораздо лучше! — страстно шептала она. — Правда?

На встрѣчу имъ выплывала изъ-за лѣса зеленоватая луна, обливая всю окрестность потоками мягкаго, фантастическаго свѣта, манилъ задумчивый, молчаливый лѣсъ, а съ неба свѣтло и ясно мигали золотыя звѣзды.

Глава VI.

Эта такъ нечаянно, такъ случайно установившаяся связь, — связь отъ скуки, отъ больной потребности самозабвенія въ остромъ ощущеніи, связь безъ почвы, безъ глубокаго, сильнаго чувства, даже безъ знанія другъ друга, — больная, какъ больны были они оба, на время, все-таки, отвлекла Андрея отъ хандры; онъ забылъ за ней все то, что его мучило. Искусственно вызванная страсть, вспыхнувшая такъ ярко и сильно, какъ она и можетъ только вспыхивать въ молодые, дѣвственные годы, опьянила его, отуманила, не давала ни времени, ни возможности на размышленіе, на анализъ, а совѣсть или нравственное чувство спокойно дремало, убаюкиваемое какимъ-то скептически-холоднымъ нашептываніемъ, что, вѣдь, большинство связей, если не всѣ, устанавливаются въ мірѣ почти такимъ же образомъ.

— Чѣмъ мы хуже другихъ? — вторила Карская этому внутреннему самооправдывающему шепоту, ласкаясь, когда замѣчала на лбу Андрея морщины. — Погляди только! Одна влюбила себя въ старика генерала, который запираетъ ее на ключъ, красивая Лидія промѣняла себя на карету, на положеніе, на «превосходительство», этотъ женился на черноземномъ имѣніи… Погляди только, вглядись!

Андрей глядѣлъ, вглядывался и вѣрилъ убаюкивавшему совѣсть шепоту.

Мучило его сильно, что связь ихъ была скрытная, воровская, полная невозможной фальши по отношенію къ мужу, но Карская со слезами говорила ему и онъ ей вѣрилъ, онъ зналъ, что она говоритъ правду, что старикъ мужъ гораздо больше дорожитъ своимъ положеніемъ и картами, чѣмъ ею, что онъ не только все подозрѣваетъ, но и все знаетъ, и только дѣлаетъ видъ, будто ничего не видитъ, потому что между ними давно все порвано, связь поддерживается только наружно, ради приличія, ради положенія, какъ и въ большинствѣ семей мѣстнаго бо-монда.

И опять успокоивался Андрей, тѣмъ больше, что ему жаль становилось эту пылкую, страстную женщину, съ богато одаренною натурой, смѣлымъ и рѣшительнымъ характеромъ, способную на многое хорошее, сложись ея жизнь иначе, — правдивую, искреннюю и теперь даже. Естественное чувство деликатной благодарности за счастливыя, хорошія минуты, за любовь ея, ласки, невольно способствовали этому самоуспокоенію.

Но, въ концѣ-концовъ, эта связь лопнула, когда опьяненіе страстью прошло, какъ проходитъ всякое опьяненіе; у Андрея осталось на душѣ что-то вродѣ укора, слѣдъ какой-то вины и противъ себя самого, и противъ женщины, до связи съ которой онъ допустилъ себя, не любя ее, у нея же только лишній пережитый фактъ, чтобы на старости помянуть кипучую молодость, какъ она сама говорила. Романъ ихъ кончился совершенно благополучно, какъ обыкновенно и кончается большинство романовъ въ жизни. Затрещавшіе кругомъ языки «людскаго стада, не прощающіе, по увѣренію Карской, никому его счастья», вынудили-таки мужа посовѣтовать женѣ уѣхать на время въ деревню, къ матери, что она выполнила почти безъ всякаго сожалѣнія, и, прощаясь «на зло только», какъ она признавалась, попросила одну изъ самыхъ ярыхъ сплетницъ передать Андрею ея поцѣлуй. Тотъ опять остался одинъ съ своими столкновеніями, уроками и книгами, въ которыя ушелъ теперь весь и всецѣло, чтобы затушить въ себѣ тяжелою, упорною работой щемящее чувство укора, — больнаго до обиды похмѣлья послѣ пережитаго опьяненія.

— Чего разнюнился? — ободрялъ его, бывало, ходившій за нимъ, какъ мать, Дергунъ. — Эге-ге, братику, кто не платилъ подати молодости?… Что-жь бы это и за молодость была! Не молодость, а кваша!… Я и самъ, знаете, когда былъ въ семинаріи, то въ огороды лазилъ…

— Хорошая эта философія, — возразилъ угрюмо Андрей, хмуря брови, — только, знаете, жаль, что я не могу ею заткнуть глотку тому, кто говоритъ мнѣ о нравственныхъ обязанностяхъ педагога!…

— Педагоги, педагоги!… — кипятился Дергунъ. — А развѣ педагоги не люди?

— Что же, мнѣ такъ и отвѣтить директору на его намёки?… Да?…

— А, конечно, такъ и скажите!… Самъ, поди, скольку разъ скакалъ въ гречку, когда былъ помоложе…

— Можетъ быть, и скакалъ, но для меня-то, поймите, это не оправданіе…

И потому, что это не могло быть для него оправданіемъ, онъ и болѣлъ, и мучился, и только блѣднѣлъ, какъ полотно, выслушивая эти намёки. Что, въ самомъ дѣлѣ, могъ бы онъ отвѣтить на нихъ, разъ философія Дергуна казалась ему невѣрной? Одно: что будь не онъ, а кто-нибудь другой на его мѣстѣ, то тому несомнѣнно все простилось бы, глаза ничего бы не видѣли, уши не слышали, а намёки, еслибъ и были, то развѣ игриваго свойства. Но такой отвѣтъ былъ не отвѣть собственно, онъ это понималъ и чувствовалъ, и потому безмолвно, только блѣднѣя, выслушивалъ язвительныя рѣчи о долгѣ и нравственности педагога со стороны тѣхъ, кого не уважалъ, кто самъ, въ сущности, далеко не отвѣчалъ такимъ требованіямъ. Въ другое время, раньше, онъ многое могъ бы и сказать, и указать на такія рѣчи, а теперь… теперь онъ какъ-то невольно чувствовалъ себя такъ, какъ завѣдомый воръ, которому пришлось бы обличать воровство.

Все это еще болѣе усложняло ненормальность его отношеній и положенія, а всякое осложненіе увеличивало натянутость, еще сильнѣе затрогивало самолюбіе, обостряло столкновенія и дрязги. Андрей пожелтѣлъ, похудѣлъ, сталъ совсѣмъ угрюмъ, «неузнаваемъ», какъ трещали языки, «отъ безумной-де любви и тоски», и это трещанье, долетавшее до него, несмотря на замкнутость его, выражавшееся непрошеннымъ сожалѣніемъ во взглядѣ, въ жестахъ, въ формѣ выраженій, только сильнѣе раздражало его. Нѣсколько разъ онъ подумывалъ уже о томъ, чтобъ уйти куда-нибудь, перевестись, найти другое мѣсто, другое дѣло, и все больше и больше задумывался надъ письмомъ Сошенко, который, перемѣнивъ казенную должность на частную, съ какимъ-то баснословнымъ окладомъ, распинался теперь за «частную работу», пѣлъ ей дифирамбы, какъ нѣкоей, чуть ли не гражданской доблести, увѣрялъ, что теперь чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и независимо. Удерживали Андрея на мѣстѣ, главнымъ образомъ, самолюбіе, гордость да разнесшіеся слухи о назначенной въ округѣ ревизіи гимназіи, а онъ чувствовалъ потребность оправдать себя, всѣ жалобы на него и доносы, своею работой.

Но прошло много времени, много горькихъ мѣсяцевъ, прежде чѣмъ пріѣхалъ, наконецъ, ревизоръ. Ревизовать пріѣхалъ помощникъ попечителя, извѣстный педагогъ, всею душой преданный своему дѣлу. Пріѣздъ именно его для ревизіи сильно сконфузилъ директора и всѣхъ дослужившихъ до пенсіона, желавшихъ другаго ревизора. По цѣлымъ часамъ просиживалъ онъ на урокахъ неподвижно на задней партѣ класса, и Андрею иногда казалось, что его умные, живые глаза, представлявшіе такой рѣзкій контрастъ со всею его согбенною, старою фигурой, болѣзненнымъ лицомъ и сѣдыми волосами, смотрятъ на него съ какою-то мягкою, любовною грустью. Они обмѣнялись лишь нѣсколькими фразами при представленіи и затѣмъ встрѣчались постоянно молча, такъ какъ ревизоръ отличался крайнею молчаливостью, но Андрея что-то влекло къ нему, располагало, и именно глаза, какъ говорилъ онъ Дергуну.

Разъ Андрей, покончивъ уроки, собирался было уходить домой, какъ къ нему тихо подошелъ ревизоръ и попросилъ его слѣдовать за собою.

— Извините, — глухо сказалъ онъ ему, — прошу удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ по дѣлу.

Они вошли въ только что оставленную учителями сборную комнату, гдѣ не было ни души. Старикъ нѣсколько разъ молча прошелся по комнатѣ, заложивъ руки въ карманы и что-то Шамкая про себя сухими старческими губами и какъ-то сумрачно, понуро глядя въ полъ. Наконецъ, онъ остановился вплотную передъ Андреемъ.

— Я посѣтилъ много вашихъ уроковъ, — началъ онъ сухимъ, оффиціальнымъ тономъ, — и долженъ благодарить васъ… Такой преподаватель, какъ вы, — кладъ. Мало у насъ такихъ!

Андрей отвѣтилъ оффиціальнымъ полупоклономъ.

— Да, да, — продолжалъ тотъ, — я такъ и въ округѣ скажу. Вы — рѣдкій преподаватель. У васъ сейчасъ видна любовь и къ дѣлу, и къ дѣтямъ… Это большая рѣдкооть, большая рѣдкость! — добавилъ онъ, вздохнувъ.

Онъ замолчалъ и уставился на Андрея, точно разглядывая черты его лица, и Андрею показалось, что глаза его опять свѣтятся подмѣченною имъ ранѣе любовною, мягкою грустью.

— Ну-съ, — началъ онъ опять и тонъ его голоса сталъ какимъ-то задушевнымъ и грустнымъ, какъ и его взглядъ, — это говорю я вамъ какъ вашъ начальникъ, ревизоръ. Д-да! А теперь, — продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ Андрея, — теперь… Позволите ли мнѣ говорить съ вами какъ коллегѣ, сѣдому коллегѣ, — онъ тронулъ свои сѣдые волосы, — захотите ли выслушать меня, старика?

Онъ ждаль, не спуская своего грустнаго, пронизывающаго взгляда. Андрей открыто, мягко улыбнулся.

— Я буду радъ, — отвѣтилъ онъ.

— Ладно, — сказалъ тотъ, все еще смотря на него, и, обивъ его рукою за талію, сталъ ходить съ нимъ по комнатѣ. — Я повторяю вамъ, — говорилъ онъ, точно торопясь и подыскивая выраженія, — что сказалъ уве: вы хорошій учитель, да, да… васъ уже узналъ, всего узналъ, — вашу методу, вашъ характеръ, — узналъ все… У меня опытный глазъ на этотъ счетъ. Вы отъ души работали, сердцемъ, а не за жалованье. Я половительно благодаренъ вамъ за удовольствіе, которое вынесъ, посѣщая ваши уроки. Вы мнѣ напомнили прежнее, минувшее… Глядя на васъ, я вспомнилъ время, когда былъ молодъ…

Онъ говорилъ съ сильнымъ волненіемъ; блѣдныя, старческія щеки его покрылись густымъ румянцемъ. Андрей понялъ теперь, почему такъ грустно глядѣли его глаза на урокахъ.

— И, тѣмъ не менѣе, несмотря… Знаете, какой совѣтъ я дамъ вамъ… знаете?… Ну?

Старикъ остановился въ волненіи и поднялъ на Андрея въ упоръ глаза. Андрей молчалъ.

— Уходите отсюда лучше… Поищите другаго дѣла, — докончилъ старикъ почти шепотомъ.

— Вы хотите, чтобъ я подалъ въ отставку? — удивился Андрей, не ожидавшій ничего подобнаго.

— Совѣтую, а не хочу, — подчеркнулъ старикъ. — Вы должны понять меня… Это я говорю вамъ частно, какъ коллега вашъ, изъ другъ! — почти крикнулъ онъ, стискивая руку Андрея. — Не объ отставкѣ вашей рѣчь, поищите другаго дѣла, говорю, гдѣ ваши силы, умъ, честность, энергія нашли бы… нашли бы примѣненіе и… и… удовлетвореніе.

Андрей понялъ все, и сердце его мучительно сжалось.

— Развѣ вы не видите, — продолжалъ тотъ, — какъ мнѣ больно говорить вамъ это, какъ тяжело, но что не дѣлать? Вы не такой человѣкъ, — о, нѣтъ, я сразу понялъ васъ! — чтобы здѣсь трудиться, — онъ подчеркнулъ «здѣсь», — примириться, пойти на компромиссы… И не нужно ихъ, не нужно, — зачѣмъ? Оставайтесь самъ собою, всегда такимъ оставайтесь!… — Волненіе старика дошло до того, что на глазахъ его показались слезы. — Знаете ли, — продолжалъ онъ, немного успокоившись, — вѣдь, изъ-за васъ цѣлая буря въ округѣ поднялась, чортъ знаетъ что… Вѣдь, про васъ просто ужасы доносятъ. Положимъ, я поддержу васъ, защищу, — о, конечно! — но капля долбитъ и камень… Вѣдь, вы не смиритесь передъ ними, — онъ презрительно махнулъ рукой въ сторону, — потому-то я и говорю вамъ: поищите другаго дѣла, исподволь, потихоньку подыскивайте.

Андрей слушалъ молча, все больше и больше блѣднѣя. Ему было и жутко, и больно, и обидно. Оказывалось, что люди, которыхъ онъ презиралъ, могли вырвать у него изъ рукъ его любимое дѣло, съ которымъ онъ связывалъ столько надеждъ, столько свѣтлыхъ надеждъ. У него захватывало дыханіе, грудь судорожно поднималась.

— Мнѣ страшно тяжело оставить свое дѣло! — съ усиліемъ выговорилъ онъ, наконецъ.

Старика передернуло, руки его задрожали, съ невыразимою лаской схватилъ онъ руку Андрея и, сжимая ее дрожащими руками, заговорилъ съ прежнимъ волненіемъ, задыхаясь и спѣша:

— Еще бы!… Я вполнѣ понимаю васъ… Я цѣню, я уважаю васъ… Вамъ больно, какъ и мнѣ, вѣрьте мнѣ! И пока я въ округѣ, пока я на мѣстѣ, я все сдѣлаю, чтобы поддержать васъ, все… Я защищу васъ, но… но… — сильное волненіе помѣшало ему кончить.

— Что тутъ у васъ было, разсказывайте! — обратился онъ, немного успокоившись, къ Андрею, все еще стоявшему молча, въ тяжеломъ раздумьѣ.

Они усѣлись на диванъ. Андрей разсказывалъ всѣ свои столкновенія, все, что въ немъ накипѣло, что мучило его уже второй годъ. Старикъ слушалъ, качалъ головой, возмущался. На прощанье онъ мягко обнялъ Андрея.

— Оставайтесь такимъ, оставайтесь… всю жизнь, — шепталъ онъ, тряся его руку. — Пока я въ округѣ, ваше положеніе болѣе или менѣе безопасно. Помните это! Но… но… — говоря это, старикъ чуть не плакалъ отъ волненія.

Когда Андрей пришелъ домой, онъ засталъ у себя Дергуна, поджидавшаго его съ нетерпѣніемъ.

— Ну, что, друже? — кинулся онъ къ нему.

— Слушайте!… — и Андрей передалъ свой разговоръ съ ревизоромъ. Дергунъ слушалъ, въ волненіи ходя по комнатѣ.

— Знатный это человѣкъ! Слава Богу, что онъ еще въ округѣ, а если уйдетъ? — онъ махнулъ рукой. — Что же вы будете дѣлать-то?

— А буду тянуть, пока тянется, а тамъ посмотримъ!

Глава VII.

Не весело стало Андрею, но разъ онъ чувствовалъ себя особенно скверно. Часъ уплывалъ за часомъ, а онъ, далеко отбросивъ отъ себя книгу, которую взялъ было машинально, все сидѣлъ и сидѣлъ неподвижно, злой и хмурый; тяжелыя мысли наполняли его голову, мучили, жгли, не давали покоя. Съ какимъ-то непонятнымъ, больнымъ злорадствомъ бичевалъ онъ самъ себя, хохоталъ надъ своими наивными разсчетами, надеждами, иллюзіями, которыя казались ему теперь такими дѣтскими, такими дѣтски-смѣшныя и! Долго ли онъ будетъ тянуть все это? — спрашивалъ онъ самъ себя и въ отвѣтъ барабанилъ пальцами по подоконнику, на которомъ заходящее солнце провело широкія розовыя полосы. «Нѣтъ, нѣтъ, — стучали пальцы, — нѣтъ». Но куда же идти, что дѣлать? «Свѣтъ великъ — это правда, но что ты тамъ будешь дѣлать, что? — точно шепчетъ ему Дергунъ. — Двѣ только диллемы, только двѣ представляетъ жизнь: Пацюкъ или синица». — «Неправда, неправда! — стучитъ сердце и глаза зажигаются, щеки покрываются румянцемъ. — Неправда: есть же на свѣтѣ живая, осмысленная, полезная работа, а если есть, значитъ, есть и возможность работать…» Зачѣмъ же онъ тянетъ эту лямку, безполезную, тяжелую, зачѣмъ идетъ въ руку со Сметанкой, зачѣмъ терпитъ всякія гадости, для какого чорта? Ради дѣтей, которыя такъ его любятъ? Но что же онъ можетъ сдѣлать для нихъ существеннаго?

Стукъ въ дверь прервалъ его думы, но онъ не поднялся, не обратилъ на него вниманія. «Вѣроятно, Дергунъ», — подумалъ онъ.

Стукъ повторился.

Злой, поднялся онъ съ мѣста и направился къ двери, приготовясь недружелюбно встрѣтить гостя.

— Кто тамъ? — рѣзво спросилъ онъ, кладя руку на задвижку.

— Здѣсь ли квартира г. Загайнаго? — спрашивалъ молодой, звонкій женскій голосъ, немного запыхавшійся отъ скорой ходьбы и подъема на лѣстницу.

Андрей удивился и, быстро поправивъ платье, отворилъ дверь. Въ корридорѣ, прямо у его двери, стояла женская фигура, лицо которой нельзя было разглядѣть за сумракомъ.

— Вы отъ кого? — угрюмо спросилъ онъ, принявъ пришедшую за горничную, присланную съ какимъ-нибудь порученіемъ.

— Отъ себя! — весело отвѣтила та и въ ея отвѣтѣ послышалась улыбка. — А вы — Загайный?

— Да, — отвѣтилъ Андрей, — къ вашимъ услугамъ.

Онъ немного растерялся и все еще стоялъ въ раскрытыхъ дверяхъ, не впуская гостью.

Та разсмѣялась.

— Вы всегда такъ нелюбезно встрѣчаете гостей, даже въ комнату не пускаете? — быстро, сквозь смѣхъ, спросила она, повидимому, съ любопытствомъ оглядывая его высокую фигуру и подсмѣиваясь надъ его растерянностью. — А я къ вамъ съ письмомъ Сергѣя Павловича… кланяются вамъ…

Какъ ужаленный, отскочилъ Андрей отъ двери, разсыпаясь въ извиненіяхъ, на что его гостья только весело смѣялась.

— Ничего, ничего, — говорила она, смѣясь, — прощаю, прощаю вамъ, нелюбезный хозяинъ! Давайте-ка лучше познакомимся.

— Познакомимся! — засмѣялся уже и Андрей, подкупленный; ея простотой и веселымъ смѣхомъ. — Кто я, вы уже знаете, — Загайный, — сказалъ онъ, протягивая руку.

— Анна Горская, — отвѣтила она, еле охватывая его руку своими маленькими пальчиками, — а для добрыхъ знакомыхъ просто Галя; если будемъ друзьями, такъ и зовите меня. Я ваше мѣсто занимала у Сошенка, дѣтей учила, а теперь къ вамъ пріѣхала поучиться.

— Чему? — удивился Андрей, не сводя глазъ съ гостьи.

— Сейчасъ разскажу, а прежде… вотъ! — сказала та, смѣясь и подавая письмо.

Давно пробѣжалъ Андрей письмо Сошенка, полное упрековъ за молчаніе и разныхъ вопросовъ; давно уже выслушалъ просьбу Гали и выразилъ свое согласіе помочь ей лучше подготовиться къ вступленію въ одинъ изъ заграничныхъ университетовъ, куда она собиралась осенью, а ему казалось, что время не шло, не двигалось. Онъ забылъ и хандру, и свои сомнѣнія, и вопросы и только слушалъ гостью, только вторилъ ея веселому смѣху и, самъ заражаясь ея весельемъ, оживленно разсказывалъ ей о городѣ, о знакомыхъ, о себѣ. Со стороны можно было подумать, что оба они старинные, закадычные друзья, — до того непринужденна и проста была ихъ бесѣда. Вѣра въ жизнь; въ людей, отсутствіе какихъ бы то ни было сомнѣній, колебаній, юношеская свѣжесть, ненадломленность дѣвушки оживили, точно возродили. Андрея. Боже, какъ давно, какъ страшно давно былъ онъ такимъ, чувствовалъ себя такъ легко, такъ пріятно!… Точно измѣнилось все вокругъ, точно все, что еще сегодня только мучало его, былъ одинъ сонъ, одинъ тяжелый кошмаръ. Галя не была красавицей, далеко не была ею, но въ большихъ сѣрыхъ глазахъ ея свѣтилось столько ума, прямоты и честности, она была такъ проста, вся фигура, каждый взглядъ ея, каждое слово отражали столько чистоты, молодой энергіи и силы, что Андрей не сводилъ съ нея глазъ, и чѣмъ больше смотрѣлъ, тѣмъ сильнѣе тянуло его смотрѣть на нее, все смотрѣть и слушать.

— Пора, однако, — спохватилась Галя.

— Я провожу васъ, — сказалъ Андрей, которому не хотѣлось разставаться такъ скоро.

— Ладно, — отвѣтила она, — кстати, съ мамой познакомлю васъ; она предобрая у меня.

Когда Андрей возвращался домой, ему не хотѣлось ни спать, и читать, ни гулять, хотя ночь была прекрасная. Онъ почувствовалъ вдругъ потребность шума, веселья, смѣха и невольно какъ-то зашелъ въ гостиницу какъ разъ въ то время, когда Дергунъ стравливалъ тамъ Сметанку съ Дудекомъ за билліардомъ. Приходъ его былъ такою неожиданностью для нихъ, хорошо знавшихъ его характеръ и нелюбовь въ трактирнымъ развлеченіямъ, это оба компатріота, готовые было побить другъ друга кіями, остановились, какъ вкопанные, а Дергунъ такъ и бросился прямо съ вопросомъ:

— Что съ тобой, что случилось?

Андрей только засмѣялся.

— Ну, господа, за кѣмъ кій, съ кѣмъ сразиться? — весело спросилъ онъ, точно передъ нимъ были не оба «братушки», которыхъ онъ то и дѣло донималъ, а лучшіе его друзья.

— Зо мной, зо мной! — подскочилъ юркій, угреватый Сметанка, которому очень польстило обращеніе Андрея.

— Ладно!… На шампанское?

— О-о!… виватъ… идьётъ!

— Да что съ тобой? — накинулся опять Дергунъ, — женишься, что ли?

— Може надграду какую одъ начальства одебрали? — осклабися Сметанка, причемъ его узкіе, «шельмовскіе», по выражеіію Гинца, глазки завистливо блеснули.

— Чтось есть? — подозрительно поддакнулъ Дудекъ.

Но Андрей, вмѣсто отвѣта, ловко положилъ шаръ въ лузу и кѣсколькими ударами выигралъ партію. Сметанка поморщился, но, приказавъ подать вино, только замѣтилъ:

— О-о-о!… Кто всегда выигрываетъ, тотъ въ любви проигрываетъ!…

— А вы какъ, братушекъ, по этой части? — такимъ же веселымъ тономъ спросилъ его Андрей.

— О-о-о! — закатывая глаза къ небу, хвастливо подмигнулъ Сметанка.

Андрею было весело, хорошо, какъ бываетъ всегда человѣку тоскующему, одинокому, живущему со дня на день, чѣмъ Богъ послалъ, при встрѣчѣ съ живымъ, веселымъ, свѣжимъ другомъ. Въ этомъ хорошемъ чувствѣ потонуло для него все, что еще недавно мучило его; оно заслонило собою всю пошлость окружающаго. Онъ забылъ за нимъ и Сметанокъ, и Дудековъ, точно не замѣчалъ, не видѣлъ ихъ, свою хандру, непріятности, желаніе бѣжать. Беззавѣтно поддавался онъ этому чувству, покорялся ему, со дня на день, втягивался все больше и, не видя за нимъ ничего, точно махнувъ на все рукой, спѣшилъ только къ Галѣ, только одну ее видѣлъ и помнилъ. Тамъ, въ этомъ крошечномъ, чистенькомъ домикѣ, на берегу рѣки, точно потонувшемъ въ густой зелени, гдѣ жила Галя со старухой-натерью, кое-какъ пробивавшейся скуднымъ пенсіономъ, Андрей оживалъ духомъ, чувствовалъ себя тепло и привольно, забывалъ все. Весело слушалъ онъ безконечные разсказы старухи о дѣтскихъ годахъ ея любимой дочки, вмѣстѣ съ нею любовался Галей, спорилъ, училъ, смѣялся, какъ давно не смѣялся.

Давно, бывало, спитъ себѣ старуха, давно улегся и весь городъ, а они вдвоемъ съ Галей все еще рыщутъ по темной рощѣ, то споря, то ведя безконечные разговоры, то любуясь теплою лѣтнею ночью, а не то тихо качаются на рѣкѣ въ лодкѣ, заслушиваясь соловья, страстно выводящаго свои ноты. «О, какъ чудно, какъ хорошо!» — прошепчетъ, бывало, въ восторгѣ Гала, складывая на колѣняхъ свои маленькія ручки; а когда соловей умолкалъ, она принималась пѣть сама, и тогда Андрею казалось, что всѣ соловьи міра слетѣлись вмѣстѣ и запѣли старыя украинскія пѣсни. Говорили они о прошломъ, гадали о будущемъ, въ которое оба смотрѣли ясно и смѣло, дѣлились надеждами, поддерживали, поощряли другъ друга… Чѣмъ были они другъ другу: братомъ и сестрой, друзьями? — они объ этомъ не думали вовсе. Зачѣмъ? Андрей даже забылъ, казалось, что Галя собирается уѣхать, — по крайней мѣрѣ, онъ никогда объ этомъ на думалъ.

Глава VIII.

Наступала осень.

Былъ поздній вечеръ, когда Андрей задумчиво шелъ лѣсомъ, угрюмый и недовольный. Три дня уже не видѣлъ онъ Гали, уѣхавшей погостить на время въ теткѣ въ деревню, и эта первая разлука доставила ему цѣлый рядъ непріятныхъ ощущеній. Опять овладѣла имъ прежняя хандра и отвращеніе къ окружавшему, съ которымъ волей-неволей приходилось стоять теперь одинъ на одинъ и лицомъ къ лицу, но къ нимъ примѣшивалось еще неизвѣстное до сихъ поръ ощущеніе какой-то безнадежной пустоты, тоска одиночества, какая-то непонятная щемящая боль… «Одинъ, одинъ!» — повторялъ онъ про себя, и это сознаніе, что онъ одинъ, не давало ему покоя и въ особенности было ему больно. Еще такъ недавно Галя пѣла, смѣялась, глядѣла на него такъ тепло, такъ ясно, съ такимъ вниманіемъ слушала его рѣчи… и онъ былъ такъ счастливъ, а теперь — одинъ! Чего-жь она засидѣлась?… Думалъ ли онъ, что ему такъ тяжела будетъ эта разлука? А ей?…

Угрюмо шагалъ онъ по лѣсу, машинально срывая и комкая желтѣвшіе листья, направляясь къ берегу, гдѣ стояла привязанная лодка, и вдругъ остановился, какъ вкопанный. «Неужели я люблю ее?» — прошептали чуть слышно его блѣдныя губы; глаза раскрылись точно въ удивленіи, по тѣлу пробѣжалъ холодъ, а сердце застучало, будто хотѣло выскочить изъ груди.

«Да, да», — отозвалось гдѣ-то глубоко-глубоко. «Да, да», — зашептали вокругъ листья, воздухъ, деревья, и чувство яснаго счастья, чувство чего-то хорошаго, теплаго наполнило его грудь, зажгло румянцемъ щеки.

Машинально отвязалъ онъ лодку, не чувствуя подъ собой земли, ничего не видя, — въ блаженномъ полусознательномъ состояніи. Все, казалось ему, смѣялось, ликовало, дрожало счастьемъ, каждый листъ, каждая травка, каждая струйка, какъ зеркало блестящей рѣки. Ему почудился полдень, горячій и яркій, и солнце, казалось, жгло его, слѣпило его глаза… Гдѣ же дѣлся вечеръ, темный поздній вечеръ?

Страшная боль сжала его сердце, голова закружилась, ноги подкосились, и онъ почти упалъ на скамейку лодки.

«Она уѣдетъ, непремѣнно уѣдетъ… Она такъ страстно хочетъ уѣхать», — застучало въ головѣ и застыло въ ней кускомъ льда. Онъ все понялъ, онъ пришелъ въ себя…

Сильными взмахами вёселъ далеко отъѣхалъ онъ отъ берега. Вотъ уже и тотъ берегъ… вотъ сады… одинъ, другой, вотъ и ея садъ…

«Гдѣ она теперь?»

— Ау, ау! — прозвучало въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.

Андрей вздрогнулъ, ожилъ, встрепенулся, забылъ всѣ муки, всѣ боли.

Не ошибся ли онъ? Нѣтъ, нѣтъ! Загорѣвшіеся жизнью и счастьемъ глаза его хорошо разглядѣли въ вечернемъ мракѣ Галю, стоявшую въ саду у рѣки и звавшую его къ себѣ. Онъ хотѣлъ крикнуть, громко разсмѣяться, но голосъ ему не повиновался; онъ только улыбался и гналъ изо всѣхъ силъ лодку.

— Я такъ и знала, предчувствовала, что вы катаетесь, — смѣясь, кричала ему издали Галя, и эти слова оживили его сладкою надеждой.

«Она знала, она предчувствовала… она думала обо мнѣ», — отражалось въ его сердцѣ какимъ-то судорожнымъ, блаженныхъ трепетомъ.

— Когда пріѣхали? — могли выговорить только его губы.

Галя вскочила въ лодку.

— Съ часъ, не больше! И, видите, сейчасъ къ вамъ! — говорила она, веселая и живая. — У меня есть что-то хорошее, хорошее… прекрасная новость!

— Что же именно? — переспросилъ Андрей, не сводя съ нея глазъ.!

— Скажите прежде: «слава Богу».

— Ну, слава Богу.

— Да не «ну», а серьезно, право… Неожиданное счастье!.. Тетка… — начала она торжественно, съ разстановкой, точно же лая какъ можно дольше длить эффектъ и поразить слушателя, тетка, къ которой я ѣздила прощаться, отвалила мнѣ на дорогу цѣлыхъ двѣсти рублей, а?

Въ тонѣ ея голоса было столько радости и неподдѣльнаго веселья, она такъ увѣренно разсчитывала на радость, изумленье и восторгъ слушателя, что невольно была поражена его молчаніемъ.

— Что же вы молчите?… Отчего, сударь, не кричите: ура? — все еще весело спросила она. — Послѣ-завтра я собираюсь dahin dahin…

Но отвѣта не было; только вёсла заходили сильнѣе.

Галя вдругъ почувствовала себя какъ-то неловко и, сама еще не зная отчего, немного покраснѣла. Сердце ея тревожно забилось.

Какъ-то нерѣшительно уставила она глаза на друга и только теперь замѣтила выраженіе глубокаго страданія на его поблѣднѣвшемъ и точно застывшемъ лицѣ.

— Что съ вами, Андрей Григорьевичъ, что съ вами? — тревожно спросила она. Неловкость и тревога ея росли все больше и она еще сильнѣе покраснѣла.

Андрей не отвѣтилъ.

— Вы нездоровы?

Опять молчаніе.

— Вы не радуетесь моему счастью, моему…

— Этому счастью — нѣтъ… Я не могу радоваться вашему отъѣзду… — глухо, съ дрожью въ голосѣ, проговорилъ, наконецъ, Андрей.

— Почему?

Это «почему» вырвалось у нея какъ-то невольно. Она вся вспыхнула и сама сейчасъ же разсердилась на себя за него.

Тихій, дрожащій, страстный шепотъ коснулся ея слуха:

— Потому что я люблю васъ, потому что остаться безъ васъ мнѣ страшно тяжело, потому что…

Теперь пришла ея очередь сидѣть неподвижно, въ молчаніи, какъ статуя. Она то вспыхивала, то блѣднѣла; на длинныхъ опущенныхъ черныхъ рѣсницахъ ея что-то блеснуло, какъ будто слезы. Судорожно обрывали ея бѣлые, тонкіе пальцы блѣдные восковые лепестки водяной лиліи.

— И я люблю васъ, — тихо, необычайно мягко, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-то грустно прогов’орила она, не поднимая еще глазъ. — Люблю какъ друга, очень, очень люблю… — добавила она, точно спохватившись, точно боясь показаться холодной. — Изъ всѣхъ вы мнѣ самый близкій, самый дорогой, но…

Андрей пересталъ грести и точно замеръ отъ этого тона и «но».

— Но я еще… я совсѣмъ не знаю жизни… Я еще не жила совсѣмъ… Я еще хочу узнать жизнь, мнѣ еще надо поучиться, работать… Правда, милый, хорошій Андрей Григорьевичъ, вѣдь, вы сами мнѣ это говорили?

Все это было сказано необычайно мягко, тепло, задушевно к, вмѣстѣ съ тѣмъ, совершенно просто. Безусловною прямотой отдавала вся ея фигура, и, по мѣрѣ того, какъ она говорила, голосъ становился тверже, сильнѣе, спокойнѣе.

— Правда?

Андрей не отвѣтилъ.

— Вы сердитесь? — тревожно переспросила она и въ ея вопросѣ послышались и любовь, и боязнь, и тревога.

— Нѣтъ, — глухо отвѣтилъ онъ.

— Не сердитесь… милый, хорошій, дорогой мой… Вѣдь, я люблю васъ, очень люблю… Я счастлива, что и вы меня любите, да, да… — Она подняла на него свои честные, черные глаза и посмотрѣла мягкимъ, добрымъ взглядомъ. — Но, вѣдь, я еще совсѣмъ дѣвчонка; я не могу еще связывать себя навсегда… Для этого еще будетъ время, — о, много времени!… Правда?… Послѣ, послѣ, если вы не забудете меня… не разлюбите… другое дѣло… Но теперь… какая же я жена? — любовно засмѣялась она.

Вмѣсто отвѣта, Андрей ударилъ вёслами и лодка полетѣла къ берегу.

— Мы оба любимъ другъ друга, — продолжала она, точно оправдываясь и тревожно ловя выраженіе его лица, — но оба же хотимъ еще учиться и работать. Если же мы останемся вистѣ, если мы женимся, придется на все махнуть рукой; у насъ пойдутъ свои заботы, свои нужды… семья, дѣти… Правда, милый?

Лодка ударилась о берегъ.

— Правда я говорю? Дай же мнѣ твою руку.

Андрей протянулъ руку и Галя, пожавъ ее, потянула его къ себѣ.

— Ты не сердишься, нѣтъ? — спросила она, обвивая его шею руками и засматривая ему въ глаза, — нѣтъ, другъ мой?

— Нѣтъ, нѣтъ, я не сержусь… Я люблю тебя, мнѣ тяжела наша разлука, но иди, иди; ты права… тебѣ еще рано вить свое гнѣздышко, иди!

Голосъ его сильно дрожалъ.

— Но тебѣ больно, милый?

— Больно, да, очень больно, но я самъ говорю тебѣ: уѣзжай… Уѣзжай! — почти крикнулъ онъ, задыхаясь, — я сакъ уѣду, я самъ брошу, я самъ… — бормоталъ онъ внѣ себя, тяжело дыша отъ волненія.

— Уѣдешь, бросишь… что, зачѣмъ?

— Уѣду, брошу… все, все это. Жить такъ… безъ живаго дѣла, съ пустотой, тянуть лямку… такъ нельзя. За тобой, за любовью я забылъ это.

— Учить другихъ — это тянуть лямку? — удивилась Галя.

— Учить другихъ со Сметанками и прочими — развѣ портить!. Сознавать одно, а дѣлать другое, вѣчныя подлости, уступки… Прощай! — вдругъ сказалъ онъ, вставая и сжимая ея руку.

Галя глядѣла на него, а по щекамъ ея текли крупныя слезы. Она видѣла, какъ сильно страдаетъ онъ, какъ тяжело ему, и жгучая жалость и что-то похожее на раскаяніе въ чемъ-то охватили ея сердце. Точно виноватою чувствовала она себя передъ нимъ и потребность загладить, смягчить нанесенную боль, потребность приласкать близкаго, дорогаго человѣка, съ такою болью говорившаго ей: «прощай», заставили со удержать Андреи.

— Подожди, милый, сядь, — говорила она ему, плача, — ты такъ взволновался… Куда же ты хочешь уѣхать?

— Свѣтъ великъ… мѣста много… найдется и мнѣ… Прощай!

— Постой, милый!

— Нѣтъ, прощай… прощай! — и онъ крѣпко сжалъ ея руку. Галя встала, обняла его шею и тихо прошептала сквозь слезы: — Прости меня.

— Мнѣ не въ чемъ прощать тебя, дорогая… Прощай!

— До свиданія! — сказала она, подставляя ему свои губы.

Онъ крѣпко, сильно обнялъ ее, осыпалъ поцѣлуями ея лобъ, глаза, губы, затѣмъ, обхвативъ руками, поднялъ, точно перо, поставилъ на берегъ.

— До свиданія! — крикнулъ онъ, быстро отчаливъ отъ берега.

Галя долго стояла на берегу и смотрѣла ему вслѣдъ.

Глава IX.

Трудно сказать, что думалъ Андрей, когда, привязавъ лодку, онъ машинально побрелъ черезъ лѣсъ. Въ головѣ толпились какіе-то неясные, непонятные обрывки, безъ конца, безъ начала,.безъ смысла, какъ бредъ горячечнаго. Онъ не видѣлъ ни тропы, ни лѣса, ни пней, о которые спотыкался, не зналъ, куда онъ идетъ, зачѣмъ, даже гдѣ онъ. Ночь все сгущалась, часъ унывалъ за часомъ, а онъ все бродилъ по лѣсу тою же неровною, точно пьяною походкой, не чувствуя усталости, не разбираясь въ той путаницѣ образовъ, мыслей, представленій, что жгли его голову, быстро смѣняясь одно другимъ, какъ въ калейдоскопѣ. И вездѣ — только Галя и все только она… Вотъ она смѣется, вотъ поетъ, вотъ онъ слышитъ ихъ давнишній споръ… Вотъ она сидитъ блѣдная-блѣдная и слушаетъ его признаніе, а слезы такъ и капаютъ, такъ и капаютъ. Все пережитое, перечувствованное за время ихъ встрѣчи встало теперь, точно выплыло въ какомъ-то туманѣ, толпится одно за другимъ, проносится какъ сонъ, какъ видѣнія. И все сильнѣе давитъ его чувство щемящей пустоты, безпріютности, точь-въ-точь какъ тамъ, у берега, когда, вспомнивъ, что она уѣдетъ, онъ упалъ въ лодку, — давитъ до боли, до муки. Ему жаль, ему страшно жаль, точно что-то родное, близкое, дорогое, какъ жизнь, вдругъ оторвалось отъ него, упало въ пропасть, исчезло на глазахъ; при немъ же… Куда ему дѣваться, что дѣлать? И въ отвѣтъ на эти больные вопросы что-то схватываетъ въ груди, точно спазма, захватываетъ дыханіе, поднимается все выше и выше, подступаетъ къ глазамъ…

И вдругъ все исчезло сразу, быстро: и Галя, и муки, и все, и все.

Предъ нимъ только сѣрое зданіе гимназіи, корридоры, массы, Сметанка съ братіей, Дергунъ. Онъ видитъ самого себя съ своими волненіями, раздражительностью. «Донъ-Кихотъ!» — насмѣшливо шепчутъ его блѣдныя губы. Все это встаетъ передъ нимъ такъ живо, ясно, такъ реально, точно картина; онъ даже чувствуетъ холодъ этой монотонной, сѣрой жизни, однообразной, какъ тиканье часоваго маятника, глухой, какъ лѣсная тропинка безполезной, смѣшной, дряблой, ненужной, какъ… какъ…

— Къ чорту! — махнулъ онъ вдругъ рукой, точно придя въ себя, опомнившись, и злая улыбка искривила его блѣдныя губы

Сквозь чащу мигалъ свѣтъ изъ оконъ загороднаго ресторана и Андрей прямо пошелъ на него. Его точно тяготить теперь стала тишина и темь лѣса, безлюдье, пустота… Было уже очень поздно; посѣтители почти всѣ разошлись. Нѣсколько подвыпившихъ только продолжали стучать шарами на билліардѣ; лакеи зѣвая, слонялись изъ угла въ уголъ, когда Андрей, усѣвшись въ отдѣльномъ, маленькомъ кабинетѣ, спросилъ бутылку чего нибудь покрѣпче..

— Ромъ, коньякъ… можно глинтвейнъ-съ.

— Все равно… покрѣпче!

Онъ пить крѣпкій напитокъ залпами, но опьянѣніе, сонъ, забытье не приходили. Ни малѣйшаго облегченія не почувствовать онъ, — напротивъ, ему стало хуже. Ее всему, что такъ мучило, терзало его внутри, присоединился еще непріятный шумѣ въ ушахъ, усиленно билось сердце, кружилась голова. Онъ спросить номеръ и бросился на постель, не раздѣваясь, но сонъ, желанный сонъ не приходилъ, точно нарочно. Его душило. Стѣны, казалось, давили ему грудь и мѣшали дышать; доносившійся стукъ билліардныхъ шаровъ раздражалъ и какъ-то особенно непріятно безпокоилъ; горячій, спертый воздухъ точно жегъ ему лицо, горло, все тѣло. Онъ отворилъ окно, втянулъ струю свѣжаго воздуха и ему еще хуже, еще нестерпимѣе стало въ комнатѣ.

— Гроза, баринъ, собирается, переночуйте лучше, — уговаривать, его слуга, у котораго онъ спросилъ счетъ, собравшись уходить, — до города далеко и народъ всякій шляется.

Но что было Андрею до грозы и «всякаго народа»?

Онъ пошелъ. Гроза дѣйствительно собиралась и скоро разразилась цѣлымъ потокомъ дождя, грома и молніи. Первыя капли освѣжили его, онъ почувствовалъ себя бодрѣе, но черезъ нѣсколько минутъ промокъ до костей. Онъ повернулъ назадъ, но оказалось, что онъ сбился съ дороги. Съ полчаса бродилъ онъ, весь мокрый и грязный, взадъ и впередъ по темному лѣсу, дико стонавшему отъ вѣтра, разыскивая дорогу, пока не набрелъ на поляну, на которой, при свѣтѣ молніи, различилъ стогъ сѣна. Онъ забился въ сѣно и заснулъ крѣпкимъ сномъ.

---

Когда онъ проснулся, было утро. Ночная буря освѣжила природу и все окрестъ сверкало жизнью и счастливою радостью. Брилліантовыя капли дрожали, играя радугой, на листьяхъ, цвѣтахъ и стебляхъ; въ воздухѣ не было пыли, — дышалось легко и пріятно, и этотъ рѣзкій контрастъ проснувшейся жизни, полной радости и беззаботнаго счастья, съ его душевнымъ состояніемъ тяжело дѣйствовалъ на Андрея. Къ тому же, у него просто трещала голова отъ выпитаго наканунѣ вина. Угрюмый, дотащился онъ въ себѣ и сталъ сбрасывать съ себя грязное, полуобсохшее, влажное платье, когда Михей подалъ ему письмо.

— Мальчикъ чуть свѣтъ принесъ, — сказалъ онъ.

Андрей узналъ почеркъ; это писала Галя. Сердце его забилось и надеждой, и страхомъ, и болью, и счастьемъ. Быстро разорвалъ онъ конвертъ.

«Милый, ради тебя, — ты это понимаешь, — я ѣду утромъ, а не послѣ-завтра. Тебѣ и мнѣ, — Галя подчеркнула „мнѣ“, — будетъ легче, если скорѣй. Не нужно прощаться… Мнѣ жаль тебя, мнѣ больно, я люблю тебя. До свиданія, милый, дорогой! Твоя Галя».

Далѣе слѣдовалъ post-scriptum, судя по почерку, писанный спокойнѣе:

«Пиши мнѣ: Zurich, poste restante. Я увѣрена, что ты справишься съ непріятнымъ чувствомъ, вызваннымъ нашею временною разлукой».

«Временною» было тоже подчеркнуто. Андрей понялъ, что послѣдняя фраза относилась къ высказанному имъ желанію бросить учительство.

Онъ взглянулъ на часы: было безъ 15-ти минутъ 8.

— Поѣздъ отходитъ въ восемь, Михей?

— Такъ точно-съ, въ восемь, — отвѣтилъ Михей, не спуская тревожнаго взгляда съ блѣднаго, угрюмаго лица дорогаго барина.

Оставалось четверть часа; Андрей схватилъ шляпу и вышелъ.

За высокою горой, на которую они не разъ взбирались съ Галей, тянулось полотно желѣзной дороги, огибавшее дугой городъ. Почти бѣгомъ спустился онъ въ оврагъ и пошелъ полемъ. Ему страстно хотѣлось увидѣть хоть поѣздъ, который увезетъ ее, Галю…

«Не нужно прощаться, — думалъ онъ, — пусть будетъ такъ… ладно… Я не прощаться иду!» — и, тяжело дыша, онъ бѣжалъ по тропинкѣ между копнами сжатаго хлѣба.

Вотъ столбъ… одинъ, другой, третій, вотъ что-то желтѣетъ — это насыпь… еще и еще! Сердце его сильно билось, онъ задыхался, когда прямо передъ нимъ протянулись рельсы. Почти безъ силъ опустился онъ у полотна дороги. Но вотъ далеко-далеко что-то загрохотало, зашумѣло въ воздухѣ, все сильнѣе и сильнѣе, рельсы слегка застонали, зазвенѣли и этотъ, сначала тихій, гармоническій звукъ перешелъ въ непріятное жужжанье… ближе, ближе. Андрей весь замеръ и притаилъ дыханіе. Прямо на него, грохоча и выпуская клубы дыма и пара, изъ-за лѣса выплывалъ поѣздъ.

Быстро мелькнулъ локомотивъ. Андрей видѣлъ, какъ машинистъ держалъ рычагъ и напряженно всматривался вдаль. Мелькнулъ товарный вагонъ, пассажирскій… одинъ, другой, третій…

— Галя! — Андрей протянулъ впередъ руки.

Показалось ли ему, дѣйствительно ли Галя мелькнула въ окнѣ вагона, или это была мечта разгоряченнаго воображенія? Онъ такъ и замеръ, точно застылъ въ неподвижной позѣ съ протянутыми впередъ руками, съ устремленнымъ куда-то взоромъ, только блѣдныя губы его что-то шептали или силились шептать. Поѣздъ давно исчезъ изъ вида, даже дымъ, черный, ѣдкій дымъ разсѣялся, а Андрей все сидѣлъ такъ же неподвижно, мертво, въ напряженной позѣ.

---

Когда онъ возвращался въ городъ, вдали, изъ-за кучи деревьевъ, онъ разглядѣлъ веселую кавалькаду, быстро скрывшуюся по дорогѣ къ загородной рощѣ. Это скакала Карская, недавно вернувшаяся къ мужу, окруженная толпою своихъ вздыхателей, въ числѣ которыхъ неуклюже галлопировалъ сзади и неизмѣнный почитатель Патти. Все пережитое желчною волной поднялось въ немъ сразу, онъ остановился, какъ-то нехорошо, злобно улыбнулся про себя и почти бѣгомъ направился домой. Въ дверяхъ, съ разбѣга онъ столкнулся съ Сошенко, который такъ и повисъ у него на шеѣ.

— Наконецъ-то! — кричалъ онъ, цѣлуя его. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ! Наконецъ-то! А я все сижу да жду… Гдѣ пропадалъ?

— Гулялъ! — задыхаясь отъ объятій, чуть проговорилъ Андрей.

— Гулялъ, ишь ты! Вотъ они дѣятели, гуляютъ! А у насъ, братъ, ни минуточки свободной нѣтъ: пріемы, покупки, продажи… Еле-еле выгадалъ часокъ завернуть къ дружку, поглядѣть, каково-то ему, а онъ гулять изволитъ!

— Когда пріѣхалъ? — перебилъ Андрей эту тираду.

— Только что… Мы, — Сошенко называлъ такъ управленіе частной компаніи, въ которой былъ теперь директоромъ, — мы рѣшили тутъ у васъ кое-какія землицы пріобрѣсть, ну, и пріѣхалъ… посмотрѣть нужно… Какъ живешь, разсказывай!… Стой, да что съ тобой, ты на себя не похожъ сталъ! — тревожно спросилъ онъ, разглядѣвъ, наконецъ, черты друга. — Что такое?!

Аддрей махнулъ рукой.

— Долго разсказывать. Плохо, — словомъ, уйти хочу!

— Къ намъ, къ намъ, къ намъ, голубчикъ! — обрадовался тотъ. — Мы быстро тебя поправимъ… Во-первыхъ, окладецъ — первый сортъ! — Сошенко даже пальцы чмокнулъ. — А затѣмъ, согласись, частная работа, независимость!… А какъ жена-то будетъ рада! Она тебѣ низко, пренизко велѣла кланяться… Ну, такъ какъ же? Ладно?

Андрей задумался.

— Скорѣй, скорѣй! — тормошилъ его другъ, — что тутъ раздумывать!… Геморроя жалко или чина статскаго совѣтника? Пустяки, по рукамъ лучше, быстро, по-американски! Time is money!… Д-да-съ!

— Да что у васъ дѣлать-то? — колеблясь, спросилъ Андрей.

— Что дѣлать?… Богу Меркурію служить, вотъ что-съ… Культурѣ въ самомъ чистомъ видѣ-съ, кристаллизованномъ, такъ сказать, очищенномъ отъ всякихъ интеллигентностей!… Купить, продать, курсъ, биржа, — вотъ наши термины! Поднятіе благосостоянія, развитіе промышленности, потребностей, вообще всяческое развитіе всего — наши принципы!… А, впрочемъ, работы мало… Кое-что написать, кое-что сосчитать, подписать и затѣмъ получить окладъ, да и все тутъ, дѣлай себѣ, что хочешь, хоть вѣтромъ свищи, право… Ну, такъ какъ же?

— Да я не знаю, дружище, съумѣю ли у васъ…

— Э, братъ, вздоръ! — перебилъ его Сошенко. — Если ты богинѣ свѣта служилъ, такъ богу Меркурію и подавно сможешь; онъ у васъ на этотъ счетъ покладистый. Лучезарныя богини, дружище, какъ всѣ женщины, капризны, взбалмошны, конечно, кромѣ моей Sophie! — шутливо расшаркнулся онъ, — требуютъ непремѣнно этихъ скучныхъ законныхъ узъ и формъ и т. д., и т. д., а божокъ нашъ премиленькій!… Онъ терпѣть не можетъ этяхъ узъ и законностей, съ нимъ чудесно! Идетъ?

— Все равно, ладно! — махнулъ Андрей рукой, — тащи!

— Ну, вотъ то-то, — искренно обрадовался Сошенко, — люблю, братъ, что скоро. Молодецъ! У насъ, кстати, и вакансія хорошая имѣется: секретаря правленія… Будешь только бланки подписывать: Андрей такой-то, да и все тутъ! Пойдемъ же, вспрыснемъ… крюшончикъ холодненькаго, а? Гдѣ у васъ тутъ лучшіе пріюты услады? Веди, давай же руку!

Андрей далъ руку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

Стояла сѣверная петербургская осень. Въ маленькой комнаткѣ одного изъ невзрачныхъ домовъ на Петербургской сторонѣ, въ какихъ обыкновенно ютится бѣдный учащійся людъ столицы, темнымъ вечеромъ у заваленнаго книгами стола, склонивъ усталую голову на обѣ руки, сидѣла Галя. Она нарочно не зажигала лампы, потому что свѣтъ невольно потянулъ бы ее къ работѣ, а ей такъ хотѣлось, такъ нужно было отдохнуть, посидѣть въ той тихой дремѣ, полной наплыва думъ и воспоминаній, къ которой такъ располагаютъ вообще сумерки. На дворѣ вылъ вѣтеръ, стоялъ холодъ, а въ комнатѣ было такъ тепло, такъ уютно, маятникъ часовъ стучалъ такъ мѣрно, такъ много всякихъ думъ и обрывковъ прошлаго лѣзло въ голову, что Галя никакъ не могла оторваться. Она такъ набѣгалась за день съ уроками, которыми поддерживала себя въ столицѣ, такъ устала, работая надъ лекціями профессора, такъ наволновалась всякими слухами и происшествіями дня, что отдохнуть часокъ-другой являлось необходимостью. И она сидѣла тихо и неподвижно, ни на что не глядя, ни о чемъ особенно не думая, перебирая въ головѣ то то, то другое, а услужливая въ такихъ случаяхъ пажить сама подсказывала матеріалъ… И Богъ знаетъ почему, по какому закону сцѣпленія идей, ей вдругъ вспомнился давно забытый N. Галя вздрогнула, блѣдныя щеки ея заалѣли румянцемъ, когда передъ ней встали эти картины прошлаго… всталъ Андрей… пронеслось послѣднее ихъ свиданіе въ лодкѣ, его признаніе… Нельзя сказать, чтобъ она совсѣмъ забыла Андрея, — она его скорѣй не вспоминала. Сначала, какъ только они разстались и она уѣхала за границу, ей было очень тяжело, — Андрей не давалъ ей покоя, его любовь мучила ее, она точно виноватой чувствовала себя передъ нимъ, и болѣла за него, инстинктивно чуя, какъ было больно ему. Но затѣмъ прошли мѣсяцы, годъ, другой, почти цѣлыхъ три года неустаннаго труда и лишеній, отъ которыхъ она и поблѣднѣла, и похудѣла. Жизнь давала такъ много впечатлѣній, захватывавшихъ подчасъ всего человѣка, а Андрей не писалъ, не давалъ о себѣ знать ни строчкой, ни полусловомъ, ничто вокругъ даже не намекало, не говорило объ немъ — и больное чувство стало заживать, теряло свою остроту, и Галя все рѣже и рѣже стала вспоминать Андрея, рѣшивъ, что вся его любовь была простымъ порывомъ страстной, горячей натуры, задыхавшейся въ тяжелой обстановкѣ, которая давила, не давая выхода молодой энергіи и жаждѣ честной, осмысленной дѣятельности.

Изъ перваго же письма матери, полученнаго за границей, она узнала, что Андрей бросилъ гимназію, уѣхалъ изъ N. и съ тѣхъ поръ ни за границей, ни въ Петербургѣ, гдѣ она уже цѣлый годъ посѣщала курсы, не знала о немъ ничего, не слышала, — онъ точно въ воду канулъ.

И почему же вспомнился онъ ей именно теперь, когда она не знаетъ, гдѣ онъ, даже живъ ли онъ на свѣтѣ? Его высокая, сильная фигура такъ отчетливо выдѣляется передъ нею изъ мрака комнаты, честные, смѣлые глаза жгутъ ее взглядомъ; сильная рука такъ крѣпко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ мягко и пріятно жметъ ея руку, отчего у ней кружится голова. Ей давно уже кажется, что это не полъ, не стѣны, не потолокъ, не душный, спертый воздухъ нагрѣтой печью комнаты. Надъ нею темносинее ночное небо Украйны и звѣзды, золотыя, какъ расплавленное золото, а внизу чистая, какъ зеркало, гладь рѣки, въ которой дрожатъ эти красивыя звѣзды… Какъ привольно, какъ легко дышетъ грудь этимъ воздухомъ, полнымъ аромата, полнымъ какой-то особенной нѣги, точно любовной ласки! Тихо скользитъ лодка, Андрей гребетъ какъ-то неслышно, какъ машетъ крыльями птица въ лазури; онъ шепчетъ ей что-то, она видитъ его блѣдныя губы, его горящіе глаза, полные любви, страха и ласки… Ей хочется и плакать, и цѣловать, и ласкаться…

Или вотъ ясное, свѣтлое утро… Поѣздъ гремитъ и грохочетъ. Она сама сидитъ въ вагонѣ и несется, несется быстро… Ей такъ тяжело, такъ хочется плакать, хотя она и рада, въ то же время, тому, что ѣдетъ. Въ окнѣ мелькаютъ знакомыя мѣста, по которымъ они гуляли вдвоемъ… Что онъ, гдѣ? Слезы застилаютъ и туманятъ глаза… Она ничего не видитъ, только одну черную неподвижную точку у самой насыпи… Что это?… Точка ростетъ… да это и не точка вовсе, это онъ, Андрей… онъ протягиваетъ руки…

— Галя…

Не мечта ли это? Онъ ли это? Дѣйствительно ли слышала она свое имя, или…

— Можно войти? — кто-то застучалъ въ дверь.

Исчезли чары. Галя очнулась, вздрогнула, нахмурилась, какъ дѣлаетъ всегда человѣкъ, потревоженный въ своихъ думахъ.

— Это вы, Гриневъ? — спросила она недовольнымъ тономъ.

Ей послышался голосъ знакомаго студента.

— Нѣтъ… нѣтъ… тысячу разъ нѣтъ, — раздался въ отвѣть веселый басокъ, — это я… я… собственною персоной… я, Серг…

Галя не слушала уже и бросилась отворять двери. Въ комнату влетѣла веселая, подвижная фигурка нашего стараго знакомаго, Сергѣя Павловича. Несмотря на полноту, развившуюся съ годами беззаботной жизни, Сергѣй Павловичъ былъ все такъ же подвиженъ и юрокъ.

— Три дня здѣсь… три дня ищу и не могу найти, — кричалъ онъ, сжимая руку Гали. — Фу ты, куда забралась!… Ну, какъ живется?… Отчего нѣтъ огня? — сыпалъ онъ вопросами.

Но Галя не отвѣчала. Взволнованная неожиданнымъ свиданіемъ со старымъ знакомымъ, она суетилась, зажигала лампу, подавала стулъ, бѣгала къ хозяйкѣ справляться о самоварѣ, а Сергѣй Павловичъ такъ и сыпалъ словами.

— Ну, и Петербургъ вашъ, — кричалъ онъ, закуривая папиросу, — ходишь, ходишь — ничего не добьешься. Три дня бьюсь какъ рыба объ ледъ и никакого толку. Я по дѣлу сюда… дѣло есть одно. Жена вамъ кланяется, пеняетъ, что рѣдко пишете; а дочурка — такъ та даже цѣловать хочетъ. Молодецъ она у насъ, бой дѣвка… Чего это вы такъ мечетесь? — осадилъ онъ ее вдругъ вопросомъ.

— И сама не знаю, — засмѣялась Галя, — очень ужь вы удивили меня пріѣздомъ… Вотъ ужь не ожидала, — сказала она, садясь, наконецъ. — Э… да какъ же вы потолстѣли, сударь!

— И постарѣлъ? — шутливо спросилъ Сергѣй Павловичъ.

— Пожалуй… или, лучше, обрюзгли.

— Ничего не подѣлаешь, — со вздохомъ отвѣтилъ онъ, — время! Мало ли воды-то утекло, какъ мы видѣлись! Жизнь такая! Эта полнота есть, такъ сказать, нѣкоторымъ образомъ патентъ на интеллигентность, сударыня, не шутите!… Такъ-то-съ! Что же, какъ живется?

Галя стала разсказывать о своей жизни въ столицѣ и въ Швейцаріи. Сергѣй Павловичъ слушалъ, волновался, жестикулировалъ, вставлялъ свои шуточки. Подали самоваръ. За чаемъ разговоръ тянулся еще веселѣе. Обоимъ — и Галѣ, и Сергѣю Павловичу пріятно было поговорить, перебрать прошлое, поразспросить о старыхъ знакомыхъ.

— А гдѣ онъ, что съ нимъ? — живо спросила Галя, когда разговоръ нечаянно коснулся Андрея, причемъ ея сердце точна забилось сильнѣе. — Я, вѣдь, совсѣмъ, совсѣмъ потеряла его изъ вида.

Сергѣй Павловичъ сорвался съ мѣста и, сильно жестикулируя, зашагалъ по комнатѣ.

— Удивительный человѣкъ какой-то, совсѣмъ какъ въ воду канулъ… Вы знаете, онъ, вѣдь, бросилъ гимназію?

— Это я знаю — мать писала, а дальше?

— Дальше? — Сергѣй Павловичъ еще энергичнѣе зашагалъ по комнатѣ. — Богъ его знаетъ!… Встрѣтился я съ нимъ случайно въ К., года два почти назадъ. Разговорились. Онъ проѣздомъ былъ изъ Питера, — вы тогда какъ разъ за границей были, — литературой пробовалъ жить, да, вѣдь, этимъ мудрено прожить. Въ управляющіе какого-то громаднаго княжескаго имѣнія поступилъ, съ громаднымъ жалованьемъ, но затѣмъ, я слышалъ, что-то у него вышло съ княземъ… изъ-за хозяйственныхъ улучшеній, что ли, или вродѣ этого… Въ управленіи желѣзной дорогой былъ, — мнѣ одинъ знакомый о немъ говорилъ, — тоже у него тамъ что-то вышло… Въ земствѣ, слышалъ, толкался. Странная натура!

— Онъ честный человѣкъ! Энергіи масса! — перебила Галя, страстно, лихорадочно слушавшая Сергѣя Павловича.

— Правда, да! — замахалъ Сергѣй Павловичъ руками. — Стальной человѣкъ! — какъ-то важно произнесъ онъ. — Но молодъ, горячъ. Такъ, вѣдь, нельзя — прямо, съ налету… разъ, два и кончено. Бочкомъ, бочкомъ, по кирпичику, по кирпичику и потихоньку.

Сергѣй Павловичъ очень наглядно показывалъ, какъ это нужно «бочкомъ, по кирпичику», и такъ уморительно, что Галя стала хохотать.

— Письмо къ вамъ! — постучалась хозяйка.

Все еще смѣющаяся, веселая, Галя быстро стала распечатывать конвертъ съ заграничнымъ шпемпелемъ.

— Отъ товарки, вѣрно, — сказала она гостю.

— Ну-ка, ну-ка, что новенькаго, кстати? — спрашивалъ онъ, съ любопытствомъ слѣдя за ней глазами.

По мѣрѣ того, какъ она пробѣгала строки письма, щеки ея, вспыхнувшія было сначала румянцемъ, блѣднѣли все больше, а глаза широко раскрывались, какъ у удивленнаго, пораженнаго человѣка. Сергѣй Павловичъ не спускалъ съ нея глазъ.

— Отъ Андрея, отъ Андрея Григорьевича, — проговорила она, наконецъ, какимъ-то нерѣшительнымъ, не то удивленнымъ голосомъ, точно сомнѣваясь и недоумѣвая.

Сергѣй Павловичъ вскочилъ, какъ ужаленный.

— Отъ Андрея? Что же, гдѣ онъ, что съ нимъ?

Галя вспыхнула, помолчала, подумала и еще разъ пробѣжала нѣсколько строкъ письма.

— Онъ за границей… въ Америкѣ.

— Какъ?… Что онъ тамъ дѣлаетъ? — допрашивалъ Сергѣй Павловичъ, не замѣчая, что Галя сильно разстроена.

— Онъ совсѣмъ уѣхалъ, навсегда, сжегъ за собой корабли, какъ пишетъ, чтобы не возвращаться.

— Зачѣмъ, почему? Чудакъ! — Сергѣй Павловичъ горѣлъ нетерпѣніемъ и любопытствомъ. — Прочтите же!

Галя стояла въ нерѣшительности, колеблясь, наконецъ, стала читать:

«Вашъ адресъ я узналъ отъ одной изъ вашихъ товарокъ, моей знакомой. Я вамъ не писалъ никогда, — вы сами несомнѣнно поняли почему», — начала она и остановилась.

— Ну, тутъ чисто-личные…

— Пропускайте! — почти крикнулъ Сергѣй Павловичъ. — Дальше… Суть-то, суть!

«Я бѣгу, уѣзжаю навсегда — продолжала читать Галя, — и за это свое бѣгство я нисколько не краснѣю. Мнѣ не передъ кѣмъ и не отъ чего краснѣть, какъ нѣтъ съ кѣмъ и прощаться, кромѣ васъ. Съ вами я хочу проститься, какъ съ единственнымъ…» — Ну, тутъ опять… — остановилась Галя.

— Хорошо, дальше! — махалъ Сергѣй Павловичъ отчаянно руками.

«И мнѣ больно было бы, — продолжала она, — если бы вы объяснили мой отъѣздъ чѣмъ-нибудь вродѣ малодушнаго, трусливаго бѣгства передъ трудною работой, объяснили его холоднымъ эгоизмомъ, разсчетомъ и т. д. Нѣтъ и нѣтъ, — говорю вамъ искренно, — не малодушіе тутъ, не трусость, не эгоизмъ, а глубокое убѣжденіе, что я здѣсь всѣмъ чужой, лишній, ненужный человѣкъ, — убѣжденіе, къ которому и вы, быть можетъ, придете въ свое время…»

Галя остановилась, подумала и покачала отрицательно головой.

— Никогда! — сказала она вслухъ, твердо и рѣшительно.

«…Интеллигенція же наша… Я сначала страстно вѣрилъ въ нее, — продолжала она читать, — спросите Сергѣя Павловича, если увидите его…»

— Да, да, вѣрно! — заговорилъ тотъ быстро, обрадовавшись, что и о немъ упоминается.

Галя пропустила что-то въ письмѣ, закусивъ губы, чтобы не размѣяться, и продолжала:

«…Не сразу я въ ней разочаровался; я, вѣдь, много толкался среди нея. Чего, чего не перепробовалъ, и вездѣ видѣлъ только болтуновъ, карьеристовъ и въ лучшемъ только случаѣ убѣжденныхъ трусовъ…»

— Ужь будто бы! — точно обидѣлся Сергѣй Павловичъ.

«… Что же мнѣ дѣлать съ ними и среди нихъ? Толочь воду и пугаться собственной тѣни? Я уѣзжаю въ Новый Свѣтъ, гдѣ другіе люди, гдѣ жизнь только складывается, гдѣ всякому много работы… Европы я боюсь, потому что тамъ сложившіяся традиціи, что тамъ все свое издревле установившееся, привычки, вкусы, характеры и т. д., — словомъ, все то, что сдѣлаетъ меня тамъ чужимъ, такъ какъ я не всосалъ его съ дѣтства. Въ Новомъ Свѣтѣ еще нѣтъ — „свой“ и „не свой“, ибо тамъ каждый пока „свой“, голосъ каждаго найдетъ откликъ въ жизни».

Окончивъ чтеніе, Галя насупилась, а Сергѣй Павловичъ въ восторгѣ бѣгалъ по комнатѣ и махалъ руками.

— Правда, правда! — кричалъ онъ въ какомъ-то экстазѣ. — Онъ тысячу разъ правъ! О, я бы самъ махнулъ за нимъ въ Америку, будь я помоложе и не будь семьи… Геніальная натура — Андрей, ге-ні-аль-на-я! — И онъ забѣгалъ по комнатѣ. — Я еяу напишу, непремѣнно напишу! А вы?

— Нѣтъ, теперь я не буду писать, — задумчиво отвѣчала Галя, — пусть это пройдетъ, пусть онъ…

— Что? — въ удивленіи перебилъ ее Сергѣй Павловичъ, — вы не одобряете его, а?

— Нѣтъ. Это — увлеченіе, временное затмѣніе, вызванное раздраженіемъ, желчью… Онъ одумается, увидитъ. Послѣ — послѣ я напишу ему, но не теперь.

— Квасная патріотка! — захохоталъ Сергѣй Павловичъ, — ишь ты! А адресъ? есть его адресъ?

— Есть. Вотъ онъ, — отвѣтила Галя.

Сергѣй Павловичъ записалъ, лихорадочно, спѣшно, а Галя все стояла, грустная, задумчивая, точно придавленная.

Глава II.

Въ то самое время, когда Галя читала его письмо, Андрей уже почти проѣхалъ Европу и приближался къ морю. Трудно было признать въ немъ съ перваго взгляда того Андрея, котораго мы знали въ N. около трехъ лѣтъ тому назадъ. Щеки его поблѣднѣли, втянулись, глаза глубоко впали и на всемъ лицѣ, молодомъ, энергичномъ лицѣ лежалъ теперь отпечатокъ какой-то грусти, не то боли, не то надломленности, какъ бываетъ у людей, только что вставшихъ послѣ долгой, тяжелой болѣзни. И этотъ отпечатокъ не сходилъ съ него, что бы онъ ни дѣлалъ, о чемъ бы ни думалъ, чѣмъ бы ни занимался, какою бы энергіей и силой ни сверкали его каріе, глубоко впавшіе глаза. Все, что ни встрѣчалъ онъ до сихъ поръ, покинувъ родину, — и впечатлѣнія кипучей жизни за границей, и роскошныя картины природы, — онъ встрѣчалъ все съ тѣмъ же неизмѣннымъ видомъ, почти безучастно, какъ китаецъ, ставящій себѣ принципомъ: ничему не удивляться у варваровъ. Онъ не засматривался въ окна вагоновъ, не искалъ древностей, не лазилъ по крутизнамъ и развалинамъ, не бѣгалъ по галлереямъ и музеямъ. Онъ быстро проѣхалъ Европу, какъ страстный любовникъ, спѣшащій на свиданіе, не видящій, не замѣчающій ничего по сторонамъ, на пути.

Европа была для него только долгимъ, томительнымъ путемъ, отдѣлявшимъ его отъ возлюбленнаго «запада». Что же могло быть въ ней интереснаго и замѣчательнаго?

Онъ только и думалъ, что о своемъ западѣ, излюбленномъ западѣ, куда бѣгутъ такіе же, какъ и онъ, всѣмъ и всему чужіе люди «строить новую жизнь на новомъ мѣстѣ» (такъ буквально говорилось въ «Путешествіи», чтеніе котораго главнымъ образомъ и натолкнуло Андрея на Америку), — гдѣ спросится и его голосъ, гдѣ онъ будетъ не чужой, не лишній, не непонятный, потому что у него есть и энергія, и желаніе работать. Западъ, казалось, былъ для него тѣмъ же, чѣмъ соломенка для утопающаго, послѣдняя надежда, послѣдній выходъ. Куда дѣться, не будь этого «запада»? Превратиться въ Дергуна или тянуть жизнь въ городахъ Европы безъ цѣли, безъ дѣла, не чувствуя подъ собой почвы, не имѣя никакихъ связей съ окружающею жизнью, всему и всѣмъ чужой? Андрей даже вздрогнулъ, когда подумалъ объ этомъ.

Онъ избѣгалъ разговоровъ, распросовъ, на которые такъ охотны нѣмцы, — хотя зналъ ихъ языкъ хорошо, — сторонился всѣхъ и всего. Вѣчно погруженный въ свои думы, онъ казался своимъ спутникамъ по вагону больнымъ, дремлющимъ, и его оставляли въ покоѣ. Разъ только, не далеко уже отъ моря, его думы перебилъ немолодой сосѣдъ баварецъ, съ любопытствомъ всматривавшійся сѣрыми, умными глазами въ его выразительное, блѣдное лицо.

— Куда вы ѣдете? — спросилъ онъ Андрея.

Потревоженный Андрей неохотно, почти грубо отрѣзалъ:

— На западъ!

— Во Францію?

— Нѣтъ, дальше…

— Въ Америку? — и въ тонѣ спрашивавшаго послышалось удивленіе.

— Да! — угрюмо отвѣтилъ Андрей, проклиная внутренно назойливость сосѣда.

Баварецъ посмотрѣлъ на него еще пристальнѣе, посмотрѣлъ на его плечи, руки и чуть-чуть улыбнулся.

— Боюсь показаться нескромнымъ, — началъ онъ, — но не позволите ли спросить… Вы знаете какое-нибудь ремесло?

— Нѣтъ, никакого не знаю! — все также неохотно, не глядя, отвѣтилъ Андрей.

— Знаете англійскій языкъ?

— Тоже нѣтъ.

— У васъ есть тамъ родные, знакомые? — продолжалъ допросъ сосѣдъ, все болѣе и болѣе удивляясь.

— Нѣтъ… никого нѣтъ… я одинъ.

— Вы туристъ?

— О, нѣтъ!…

— Чего же вы ѣдете туда? — почти крикнулъ тотъ, изумленный, нахмуривъ густыя брови.

— Жить! — отвѣтилъ Андрей.

Нѣмецъ широко раскрылъ свои умные сѣрые глаза, посмотрѣлъ на Андрея, потеръ лобъ рукой, подумалъ и спросилъ:

— Можно узнать вашу національность?

— Я русскій…

— А!… — протянулъ нѣмецъ, чуть-чуть улыбаясь мягкою, доброю улыбкой, и какъ-то просто и ласково, положивъ руку на колѣно Андрея, сказалъ задушевнымъ тономъ:

— Не ѣздите туда; тамъ вы не найдете того, чего ищете.

Андрей улыбнулся, какъ фанатикъ, когда ему говорятъ, что данное чудо невозможно.

— Да, да, не ѣздите, — продолжалъ тотъ тѣмъ же задушевнымъ, убѣжденнымъ тономъ. — Если бы вы хотѣли составить колоссальное богатство, выдвинуться, — о, я бы ничего не сказалъ… Но жить!… Тамъ нѣтъ жизни!

— Какъ?

— Въ смыслѣ той жизни, которую вы подразумѣваете, — поправился нѣмецъ, — человѣческой жизни, — подчеркнулъ онъ. — Тамъ вы встрѣтите одну погоню за наживой, за властью, которую даетъ она, и эта общая погоня сотретъ васъ, какъ пылинку, если вы не пойдете за нею…

— Въ восточныхъ штатахъ, пожалуй, — разговорился охотно Андрей, такъ какъ разговоръ шелъ о любимой темѣ, — тамъ можетъ быть, но въ западныхъ, гдѣ жизнь еще только слагается, куда прибываютъ лучшіе, энергичнѣйшіе типы со всѣхъ концовъ земли, съ самыми разнообразными міросозерцаніями, гдѣ нѣтъ традицій…

— Вы думаете? — перебилъ нѣмецъ эту вычитанную тираду. — Такъ должно казаться издали, но только издали… Всѣ эти «новые» люди прибываютъ туда съ старыми богами… Всѣ они бѣгутъ туда съ одною цѣлью — личнаго счастія, а соприкасающаяся съ западомъ жизнь восточныхъ штатовъ, — жизнь сильная, кипучая, страстная, — даетъ готовую формулу, готовый рецептъ счастія.

— Но, вѣдь, рецептовъ можетъ быть много…

— Вѣрно! — подхватилъ нѣмецъ, — какъ и вездѣ, но гораздо больше ихъ здѣсь, чѣмъ тамъ, и гораздо больше почвы для нихъ здѣсь. Сравнительно лучшее экономическое положеніе массы обезпечиваетъ общее положеніе, если и не отъ «жгучихъ вопросовъ»., то отъ особенной, нашей, — подчеркнулъ онъ, — остроты ихъ… О рецептахъ и разныхъ формулахъ тамъ мечтаютъ одинокіе мыслители, а не сравнительно довольная масса… Тамъ имъ нѣтъ ходу!… Вѣрьте мнѣ: тамъ одинъ общій рецептъ счастія: «долларъ», какъ и одинъ лозунгъ: «Help your self!»…Я, вѣдь, былъ тамъ…

— Вы были тамъ? Чего же вы ѣздили? — живо спросилъ Андрей.

— Жить, — улыбнулся нѣмецъ. — Я уѣхалъ туда… тоже не жилось на родинѣ.

Долго говорили они все на ту же тему и Андрей стойко и горячо отстаивалъ свое. О, онъ знаетъ, что его ждетъ много труда, лишеній, самая суровая школа съ нуждой и голодомъ, — вѣдь, онъ разсчитываетъ только на свои мускулы, на одинъ мускульный трудъ въ первое время, пока пробьется, присмотрится, ознакомится съ жизнью, людьми, языкомъ. Но что же изъ того, что будетъ трудно? — даромъ ничто не дается! Ему нужна эта школа, нужна какъ загрязненному, пыльному путнику — чистая влага ручья, гдѣ бы онъ могъ смыть все, освѣжиться. Если онъ сможетъ, устоитъ, не падетъ, — онъ станетъ новымъ человѣкомъ, здоровымъ и сильнымъ безъ дряблости, колебаній, сомнѣній, вѣчнаго шатанья отъ постоянныхъ компромиссовъ и сдѣлокъ съ совѣстью, съ сердцемъ. Онъ знаетъ, что тамъ не рай, что и тамъ много злаго и темнаго, но ошибочно обобщать это злое и темное, какъ дѣлаетъ, напримѣръ, его собесѣдникъ.

— И развѣ не легко, не привольно человѣческой груди въ широкомъ, зеленомъ лѣсу въ знойный день, хотя тамъ есть и гнилые пни, и трясины, и ядовитыя змѣи? — спрашивалъ онъ подъ конецъ и глаза его горѣли страстнымъ, лихорадочнымъ огнемъ, грудь порывисто дышала, а блѣдныя щеки оживились румянцемъ.

Страстная рѣчь, казалось, дѣйствовала на нѣмца; онъ точно колебаться началъ въ своихъ доводахъ. Онъ слушалъ, качая головой.

Ни малѣйшаго слѣда не оставилъ этотъ разговоръ въ душѣ Андрея, ни малѣйшаго колебанія не произвелъ онъ въ его задачахъ, планахъ, надеждахъ. Онъ всегда вообще туго подавался въ своихъ рѣшеніяхъ, а тутъ, къ тому же, все, казалось ему, было такъ опредѣленно, ясно, точно, такъ логически вѣрно. Нѣтъ, онъ не бредитъ, не ошибается, не фантазируетъ, не строитъ на зыбучемъ пескѣ! Давно уже ушелъ нѣмецъ на одной изъ промежуточныхъ станцій, а Андрей все сидѣлъ и думалъ, перебиралъ все прошлое, все то, отъ чего онъ бѣжалъ, что хотѣлъ забыть и, казалось, забылъ уже. Съ какимъ-то наслажденіемъ, точно въ свое оправданіе, копался онъ въ воспоминаніяхъ, въ прошломъ, выбирая и подчеркивая въ душѣ все то, что легло на нее бременемъ, побудило его бѣжать, оставить родную землю, — всѣ свои столкновенія, всѣ разбитыя дѣйствительностью иллюзіи, мечты и надежды, — все то, за что онъ обвинялъ не себя, а другихъ. Онъ вспоминалъ, перебиралъ все, даже юность, даже первыя свои столкновенія съ семьей, съ Барвиновкой. Развѣ не былъ онъ чужимъ съ своими влеченіями родной семьѣ, самымъ близкимъ людямъ? А затѣмъ, затѣмъ… мало, что ли, толкался онъ, мало пробовалъ, стукаясь всегда лбомъ о стѣну?… И гимназія, и земство, и частная служба, — все, все пробовалъ онъ и отовсюду бѣжалъ, потому что вездѣ одно и то же: гдѣ онъ встрѣтилъ сочувствіе, пониманіе, участіе? Въ комъ, гдѣ нашелъ поддержку? Нигдѣ, нигдѣ!

— Море! — крикнули въ вагонѣ.

Андрей очнулся, взглянулъ въ окно, вздохнулъ глубоко, какъ отъ тяжкаго кошмара, и улыбнулся впервые хорошею, счастливою улыбкой.

Когда онъ стоялъ у моря, глядѣлъ на его необъятный просторъ, точно желая проглянуть туда, далеко-далеко, за синее небо, которое надъ нимъ нависло и точно потонуло въ немъ, на пароходъ, который, пыхтя и свистя, легко качался на сѣрозеленыхъ волнахъ, посылая въ небо клубы чернаго, ѣдкаго дыма, — онъ почувствовалъ себя легко и привольно, какъ человѣкъ, долго взбиравшійся по крутизнѣ, чувствуетъ себя, добравшись до вершины. Онъ не понималъ ни слезъ, ни рыданій, ни поцѣлуевъ земли, которыми прощались вокругъ него сотни эмигрантовъ съ родиной, съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ жили, развивали свои силы, боролись и любили. Все это ему было чуждо, даже непонятно. Онъ самъ, казалось, ни о чемъ не плакалъ, не болѣлъ, ничего не жалѣлъ, не оставлялъ ничего другаго. «Развѣ Галя?» — мелькнуло въ немъ гдѣ-то глубоко, мелькнуло и застыло, исчезло. Вѣдь, съ Галей онъ уже давно, давно разстался!… Чего же плачутъ эти люди, чего жалѣютъ? Чѣмъ была для нихъ родина, если они бросаютъ ее? Чего же имъ жаль, чего плакать? И вдругъ у него защемило сердце, что-то заныло, что-то жгучее пробѣжало въ груди и блѣдныя щеки поблѣднѣли еще больше, поблѣднѣли, какъ у трупа. Ему вспомнились вдругъ, какъ-то внезапно, и семья, и Барвиновка, и покойный отецъ, и всѣ эти простые люди, еще въ дѣтствѣ гладившіе это умную головку, ихъ пожеланія имѣть ему отцовскую душу и сердце, ихъ надежды, въ прахъ разбитыя однимъ его словомъ: «не хочу». Да развѣ они всѣ не чужіе ему? Что общаго между ними, когда они даже понять не могутъ другъ друга? Цѣлая пропасть, непроходимая пропасть лежитъ между ними, да они всѣ, вѣроятно, и забыли его, какъ и онъ ихъ забылъ… Но отчего же вспомнились они ему теперь именно, вспомнились такъ живо, такъ реально? Передъ смертью, говорятъ, вспоминается дѣтство, дѣтскія впечатлѣнія, — вотъ отчего вспомнились! Вѣдь, онъ умираетъ, умираетъ для этой жизни, для Стараго Свѣта!…

— Да, да, да! — шепчутъ его блѣдныя губы.

— Was? — переспросилъ его длинный старикъ-швабъ, упорно, одиноко, какъ и Андрей, всматривавшійся въ морскую даль. Ему показалось, что Андрей его окликнулъ.

— Нѣтъ, я такъ, — смѣшался отъ неожиданности Андрей. — Скоро ли, однако, сядемъ на пароходъ?

— Сейчасъ, сударь. А вы одни?

— Одинъ.

— У васъ не съ кѣмъ прощаться, не о комъ пожалѣть?

— Нѣтъ! — отвѣтилъ Андрей.

— Дайте вашу руку!

Швабъ крѣпко сжалъ руку Андрея и какъ-то мягко, любовно, съ грустью поглядѣлъ въ его блѣдное лицо и впалые глаза.

— У меня тоже никого нѣтъ… Я тоже одинъ! — сказалъ онъ, сжимая его руку. — Я всѣхъ похоронилъ… А вы?

— И я похоронилъ.

Но Андрей выговорилъ это не твердо, точно сквозь зубы.

Глава III.

На пароходѣ Андрей чувствовалъ себя вообще хорошо и легко, не копался въ душѣ, не перебиралъ прошлаго, — онъ былъ покоенъ и только сгоралъ нетерпѣніемъ поскорѣе добраться, увидѣть эту новую «обѣтованную» землю. Никто уже не спорилъ съ нимъ здѣсь, никто не сомнѣвался, никто не пророчилъ разочарованія, новаго горя, бѣды. Напротивъ, сотни людей, окружавшихъ его теперь, всѣ эти бѣжавшіе съ родины нѣмцы, ирландцы, французы, испанцы, итальянцы и т. д., — всѣ они вѣрили его вѣрой, жили его надеждой, сгорали его нетерпѣніемъ. Всѣ они ѣдутъ туда — далеко, за море, гдѣ такъ хорошо, гдѣ они забудутъ все выстраданное горе, оживутъ, поднимутъ голову. Что имъ родина — хе! У нихъ нѣтъ ея, она не мать имъ, а злая мачиха. Что видѣли они съ дѣтства, кромѣ нужды, горя, обидъ, всякихъ лишеній? Чѣмъ приласкала ихъ эта мать, — разъ, хоть на единый мигъ открыла она имъ свое сердце, приголубила? Нѣтъ, никогда! Пропадай же, родина, пусть ее любятъ тѣ, кого она гладитъ и холитъ, а они… они найдутъ себѣ другую родину — тамъ, далеко, за моремъ, куда ходитъ солнце и манить ихъ, гдѣ всѣмъ есть мѣсто за столомъ жизни!

Въ этой сферѣ одинаковыхъ вѣры, надеждъ, упованій было привольно Андрею, какъ въ знойный, палящій день хорошо въ прохладной рѣкѣ, какъ легко, привольно человѣку въ кругу любящей, дорогой семьи послѣ долгаго скитанія по свѣту среди чужихъ людей, тяжелыхъ столкновеній, непріятностей. Здѣсь всѣ его поймутъ, пожалѣютъ его обиды, скажутъ слово утѣшенія. Здѣсь никто не будетъ бередить его ранъ, смѣяться, пожимать плечами, качать недовѣрчиво головой, потому что здѣсь его раны — ихъ раны, его боль — ихъ боли.

Въ каждомъ лицѣ читалъ Андрей одну и ту же повѣсть, во всѣхъ глазахъ видѣлъ ту же надежду, въ каждомъ сердцѣ чувствовалъ ту же горячую вѣру въ будущее. И страстно прислушивался онъ къ стоустому восторженному бреду о новой жизни, на «новомъ мѣстѣ», страстно слушалъ людей, сильныхъ, здоровыхъ, энергичныхъ, трудолюбивыхъ, способныхъ сравнять горы съ равниной и навалить на равнины горы, но, какъ и онъ, измученныхъ, какъ и онъ, съ одною надеждой въ запасѣ. Прошлое ихъ было мрачно, настоящее было мрачно, — они, какъ и онъ, хотѣли отстоять хоть будущее, собрали весь запасъ силъ и энергіи, бросили все, все порвали, оставивъ при себѣ одну надежду и вѣру.

Въ III классѣ, въ междупалубномъ пространствѣ, гдѣ помѣщался Андрей и всѣ его спутники, было просто ужасно, — сырость, вонь, темнота и тѣснота. Голова кружилась и болѣла безъ качки, отъ нѣсколькихъ часовъ пребыванія въ этой спертой, тяжелой атмосферѣ клоаки, куда добрый хозяинъ не пустилъ бы и собаки, а пароходная компанія набила людьми, взявъ съ нихъ за это по 45 талеровъ съ человѣка, съ харчами. Харчи были подъ стать всему, — все было гнилое, тухлое. Но ни Андрей, ни его спутники не роптали, не тяготились, не обращали вниманія, лучше сказать, не думали объ этомъ, какъ не думаетъ, не ропщетъ солдатъ на бивуакахъ, еле-еле дотащившійся, до котла съ плохими щами. Лишь бы день прошелъ скорѣе, лишь бы ближе, лишь бы дойти поскорѣе.

А дни тянулись медленно до тошноты, до одури, какъ тянутся въ казематѣ дни узника, послѣдніе, срочные дни. Солнце вставало и ныряло, набѣгали и проносились дальше тучи, прыгали дельфины; каждый день то же, что и завтра, что и вчера. Андрей прочитывалъ «Путешествія», возился съ лексиконами, присматривался къ окружавшему его люду, знакомился, выспрашивалъ, что и гдѣ могъ. Вонъ звучитъ традиціонная гитара испанца, подъ звуки которой нѣмцы пляшутъ родной вальсъ. Вонъ кучка французовъ съ жаромъ ведетъ споры, перебираетъ то то, то другое изъ жизни своей родины. Смотритъ Андрей кругомъ. У борта, стоитъ высокій, мускулистый, какъ дикая степная лошадь, какъ бизонъ, колоссъ ирландецъ съ младенчески-чистыми, наивными глазами и съ восторгомъ жуетъ тухлую солонину послѣ своего вѣчно одного картофеля… Какъ страстно, съ какою вѣрой смотрятъ его глаза туда, далеко, за море, точно видятъ эту благословенную страну «съ кисельными берегами и молочными рѣками», гдѣ пріютились милліоны его братьевъ, сыновъ «зеленаго Эрина», выгнанные съ роднаго поля «жестокимъ бриттомъ», гдѣ нѣтъ ландлордовъ, нѣтъ «выселеній»! Даже жидъ, простой виленскій жидъ, всю жизнь свою стоявшій «безъ шапки» съ вѣчно однимъ подобострастнымъ, испуганнымъ видомъ, стоитъ твердо и смѣло смотритъ впередъ.

— Какъ это, вы разсказывали, тамъ устроено насчетъ работы? — въ сотый разъ спрашиваетъ Андрея старый швабъ, подсаживаясь къ нему и сопя короткою трубкой.

Швабъ съ первой къ встрѣчи у моря привязался къ нему, какъ къ другу.

И Андрей въ сотый разъ терпѣливо разсказываетъ, по описаніямъ, и о Castle-Garden^[1], и о рабочемъ бюро, куда приходятъ всѣ ищущіе работы, гдѣ агенты разныхъ компаній и фермеровъ нанимаютъ на работы, заключаютъ тутъ же контракты подъ наблюденіемъ особыхъ коммиссаровъ, обязанныхъ болѣе или менѣе оберегать эмигрантовъ отъ эксплуатаціи и обмана.

— Да вотъ послушайте! — говоритъ онъ и въ сотый разъ читаетъ окружающему его люду выписки изъ «Путешествій».

— Holla! — радостно кричатъ молодые, а болѣе возрастные, болѣе степенные спокойно покачиваютъ головами и блескомъ глазъ выдаютъ только свое волненіе.

Вотъ какъ все хорошо устроено на ихъ новой родинѣ!

— Holla, Holla! — звучатъ радостные голоса.

— Eviva! — подхватываетъ тонкій фальцетъ ничего не понявшаго, а только увлеченнаго общимъ настроеніемъ и крикомъ итальянца.

— Ваша спеціальность, monsieur? — участливо спрашиваютъ Андрея французы.

— Я не знаю никакого ремесла, господа… Я… я учитель.

— А-а… monsieur le professeur сейчасъ, вѣроятно, найдетъ себѣ уроки… непремѣнно! — съ увѣренностью говорятъ они, чтобы сказать что-нибудь пріятное.

— Уроки? — удивляется Андрей, — какіе уроки? Ни за что, господа, да я и не знаю англійскаго языка… Мнѣ придется начать такъ, какъ всѣ начинаютъ — съ работы.

— Ахъ, какъ жаль, какъ жаль, monsieur! — съ непритворныхъ участіемъ киваютъ головой французы.

— Чего жаль? — почти насмѣшливо, задорно удивляется Андрей.

— Да какже, monsieur le professeur, вѣдь, это трудно, тѣмъ болѣе, что скоро зима, когда на фермахъ нѣтъ работъ… А фермы — самое лучшее для чернораб… pardon, monsieur, для неспеціалиста.

— Да, — беззаботно соглашается Андрей, — но это вздоръ… Я радъ, что мнѣ придется начинать новую жизнь съ такой школы… Она — пробный камень для меня, придется напрячь всю энергію… За то, когда пробьюсь я, хорошо освоюсь съ жизнью, со страной, съ людьми…

— Правда, правда, — деликатно соглашаются французы, — это вѣрно, monsieur, но… на первыхъ порахъ… на первыхъ порахъ… если будетъ очень трудно, monsieur… Если будетъ нуженъ другъ, товарищъ, monsieur, — вотъ адресъ! — и десятки рукъ суютъ Андрею свои карточки, на которыхъ карандашомъ отмѣчаютъ городъ, гдѣ думаютъ основаться, и свою спеціальность.

Андрей бралъ карточки, жалъ всѣмъ руки, благодарилъ, но ничѣмъ, ни словами, ни жестами не могъ выразить того, что стояло въ сердцѣ. Въ сердцѣ билась какая-то безпредѣльная близость, ласка ко всѣмъ этимъ искателямъ новой жизни, какое-то неизъяснимое чувство братства, которое двигаетъ людей на подвиги, на самоотверженіе. Слова любви замирали на устахъ, хотя сердце такъ и рвалось вылить ихъ потоками, хотя ему такъ хотѣлось всѣхъ обнять, всѣмъ сказать что-нибудь особенно хорошее, отплатить сторицей за ласку, мягкость, деликатность. Даже ирландецъ, съ которымъ онъ не могъ ни разу сказать и двухъ словъ, не зная его языка, и которому онъ изрѣдка уступалъ только куски своей солонины, хлѣба, ссужалъ табакомъ, что тотъ принималъ вѣжливо, но съ достоинствомъ, увидя его разъ больнымъ отъ качки и духоты въ трюмѣ, взвалилъ къ себѣ на плечи и, какъ ребенка, вынесъ на палубу и, снявъ свой ветхій, дырявый плащъ, прикрылъ имъ Андрея отъ дождя. Все это бодрило Андрея, оживляло и онъ чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Онъ не преувеличивалъ, когда говорилъ, что ему придется, вѣроятно, начать съ самой суровой школы труда. Онъ ѣхалъ почти безъ гроша, отославъ при отъѣздѣ большую часть своихъ средствъ матери и оставивъ себѣ только на проѣздъ. Онъ ѣхалъ такимъ же пролетаріемъ, какъ и всѣ его спутники, даже гораздо бѣднѣе, необезпеченнѣе многихъ, такъ какъ не зналъ ремесла, не умѣлъ работать, а о болѣе интеллигентномъ трудѣ онъ и думать не могъ, не зная языка, умѣя только съ грѣхомъ пополамъ, да и то съ помощью словаря, прочитать мелкій разсказъ, анекдотъ и т. п. Но ни разу тревога за будущее не вползала въ его сердце, — напротивъ, онъ вообще никогда не боялся лишеній, а теперь онъ даже радъ былъ бы имъ, искренно радъ… Волей-неволей придется напрячь всю энергію, борясь за жизнь, за то, чтобы не умереть съ голоду. Извѣстно, вѣдь, что обстановка человѣка можетъ и притуплять, и будить энергію. А энергія — все! Съ нею, путемъ тяжелаго, но полезнаго опыта, тяжелыхъ усилій, онъ скорѣе оріентируется въ странѣ, узнаетъ все то, что ускользнуло бы отъ него, не пробуй онъ самъ своими боками. «Окунусь въ это новое море жизни, — думалъ онъ, — и только головой и руками буду добираться до берега… Доберусь и…» — онъ не договаривалъ, но, само собою разумѣется, что дальше шла увѣренность въ счастіи.

А пароходъ летѣлъ все впередъ и впередъ и въ одно прекрасное, свѣтлое утро, ровно 12-е по счету, глазамъ, жадно искавшимъ ее, предстала эта «новая земля». Восторженный крикъ измученныхъ страстнымъ ожиданіемъ грудей привѣтствовалъ ее, тысячи глазъ, и давно сухихъ, блеснувшихъ теперь огнемъ, и молодыхъ, свѣжихъ, влажныхъ отъ восторга, пожирали ее и точно недоумѣвали, что и небо здѣсь то же, и солнце, и вода такъ же ласкаетъ, баюкаетъ берегъ, и такая же зеленая трава, какъ дома, одѣваетъ эту счастливую землю. Забыта томительная скука, забыты лишенія, болѣзнь, забыто все прошлое, даже пережитое горе забыто. Скорѣй бы выйти на этотъ берегъ, скорѣй бы увидѣть этотъ заманчивый, громадный, богатый и суетливый New York! О, какъ долго, какъ томительно долго тянутся эти осмотры: санитарный и таможенный, что за скука, что за отчаянная скука на этомъ страшномъ солнцепёкѣ!

Но вотъ все кончено и передъ измученными ожиданіемъ людьми выплываетъ громадный стеклянный куполъ Castle-Garden’а, этого порога Нью-Йорка для каждаго эмигранта. Все ближе и ближе, все громаднѣе ростетъ онъ и вынырнетъ изъ воды, наконецъ, величественнымъ, грандіознымъ зданіемъ.

— На берегъ, господа, на берегъ!

И зачѣмъ это приглашеніе? — всѣ и такъ уже на берегу. Всѣ лица напряжены, немного блѣдны, у всѣхъ забилось сердце какимъ-то особеннымъ трепетомъ ожиданія чего-то жгучаго, хорошаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неизвѣстнаго. Вслѣдъ за другими вошелъ Андрей въ залъ, освѣщенный сверху тѣмъ громаднымъ стекляннымъ куполомъ, что такъ долго мозолилъ глаза издали.

— По національностямъ, господа, подходить по національностямъ!

Все двигается, суетится, всѣ разбились на кучки. Андрей случайно совсѣмъ сталъ въ кучку нѣмцевъ и пошелъ съ нею къ небольшому бюро, за которымъ сидѣлъ агентъ эмиграціонной коммиссіи. Агентъ записывалъ имена, разспрашивалъ о нуждахъ, предлагалъ совѣты.

— Ступайте на западъ, на западъ совѣтую… Здѣсь нечего дѣлать, рынокъ переполненъ руками! — говорилъ онъ каждому столяру, кузнецу, слесарю, земледѣльцу и т. д. — Каждый, отправляющійся на западъ, можетъ купить желѣзно-дорожный билетъ со скидкою половины цѣны!

Подошелъ Андрей.

— Ваша національность?

— Русскій.

— Какъ? — удивился агентъ.

— Русскій!…

— Спеціальность? — продолжалъ агентъ, не спуская глазъ съ Андрея.

— Учитель.

Агентъ пожалъ плечами.

— Знаете языкъ, англійскій языкъ?

— Нѣтъ.

Агентъ посмотрѣлъ на него пристально, записалъ и кивнулъ головой. Андрей отошелъ, чтобъ уступитъ мѣсто слѣдующему.

— Что вы намѣрены дѣлать? — крикнулъ ему въ догонку агентъ, опять повернувшись въ его сторону.

— На западъ! — отвѣтилъ Андрей, уходя.

— На западъ? — удивился тотъ, пожимая плечами и долго провожая его взоромъ. — На западъ!… На западѣ нужна не голова, а руки!…

Но Андрей уже не слышалъ; онъ шагалъ по небольшой площади, отдѣляющей Castle-Garden отъ «Бродвея» — самой богатой, суетливой улицы города. Послѣ двѣнадцатидневнаго путешествія водою, съ радостью вырвавшагося на волю школьника бѣгалъ онъ по New York’у, какъ каждый новичокъ, поражаясь грандіозностью построекъ, парками, скверами, суетой, движеніемъ, смѣшеніемъ языковъ, расъ, типовъ и костюмовъ, своеобразіемъ жизни, поражающей вообще каждаго европейца на американской почвѣ. Все было ново, все было интересно и Андрею хотѣлось какъ можно больше и скорѣе узнать и насмотрѣться — заразъ, сегодня, въ этотъ первый и единственный день «празднаго отдыха». «Завтра уже за работу, — думалъ онъ, — непремѣнно за работу…»

Съ этою мыслью о работѣ онъ и проснулся на другой день утромъ въ одной изъ галлерей Castle-Garden’а, отводимыхъ для ночлега эмигрантамъ, не желающимъ или не имѣющимъ средствъ помѣститься въ гостиницахъ, и немедленно же отправился въ рабочее бюро. Народу было еще немного, нанимателей совсѣмъ не было и Андрей, усѣвшись на скамьѣ съ надписью «чернорабочіе», рядомъ съ двумя сонными ирландцами, сталъ отъ скуки рыться въ лексиконѣ учебника англійскаго языка. Мало-по-малу онъ до того увлекся своею работой, что и не замѣтилъ, какъ къ скамьѣ подошелъ агентъ-наниматель, здоровенный, обрюзглый толстякъ съ грубымъ, жестокимъ лицомъ и хитро бѣгавшими, нахальными, дерзкими глазками.

— На желѣзную дорогу! Кто хочетъ на желѣзную дорогу? — повторялъ онъ по-нѣмецки и по-англійски.

— Я, — отвѣтилъ Андрей, подымаясь, — я согласенъ!… Какая плата? — Онъ зналъ, что эмигрантовъ эксплуатируютъ агенты-наниматели, пользуясь ихъ наивностью и незнакомствомъ съ высотой рабочей платы, и потому сразу заговорилъ о «платѣ», смѣло и увѣренно, какъ сдѣлалъ бы это настоящій «янки». «Меня не надуешь; я не отдамъ себя за грошъ!» — говорили его глаза, смѣло смотря въ хитрое, злое лицо агента.

Тотъ хладнокровно оглядѣлъ его съ ногъ до головы, улыбнулся и вдругъ, вмѣсто отвѣта, протянулъ свою толстую, сильную руку и сталъ щупать его мускулы.

— Что вы? — вспыхнулъ Андрей, не ожидавшій ничего подобнаго, — что вы? — Вѣдь, я не скотина, я человѣкъ!…

Но агентъ уже не слушалъ. Сдвинувъ его съ пути своимъ дюжимъ плечомъ, онъ подходилъ къ другому.

— Мнѣ нуженъ не человѣкъ, а его мускулы! — отвѣтилъ онъ сквозь зубы, грубо и насмѣшливо улыбаясь.

Глава IV.

Если бы мы, читатель, обратились непосредственно къ Андрею съ вопросомъ: каково пришлось ему въ первое время на новомъ мѣстѣ, что онъ думалъ, чѣмъ жилъ, нашелъ ли то, чего искалъ, на что надѣялся, — онъ былъ бы, навѣрное, поставленъ этимъ вопросомъ въ большое затрудненіе. «Работалъ и голодалъ!» — вотъ все, что онъ сказалъ бы намъ и что могъ бы сказать о первыхъ мѣсяцахъ жизни, когда тяжелая нужда, незнакомство съ условіями новой жизни и языкомъ страны, неумѣнье работать, полная изолированность и отсутствіе какой бы то ни было поддержки поставили его волей-неволей въ необходимость напрягать всѣ силы, всѣ помыслы только на добываніе куска хлѣба, на борьбу съ голодною смертью. Эта борьба поглощала всего человѣка, не оставляя мѣста ни для чего другаго, — поглощала до того, что въ немъ засыпалъ живой, сознающій, анализирующій, наблюдающій человѣкъ съ задачами, цѣлями, міросозерцаніемъ. Онъ сталъ тою идеальною живою машиной, работающею, устающею, голодающею — и только, о которой такъ вздыхаютъ всѣ фабриканты и заводчики міра. Кругомъ кипѣла самая широкая, шумная, энергическая жизнь, полная новыхъ формъ и явленій, любопытныхъ и свѣтлыхъ, о которыхъ давно мечтаетъ европеецъ, — условія труда, борьбы за хлѣбъ приводили въ восторгъ эмигрировавшихъ рабочихъ, а Андрей ничего не замѣчалъ, ни на что не обращалъ вниманія, точно не понималъ, не видѣлъ. Онъ ничѣмъ не интересовался, точно забылъ себя, забылъ все то, что привело его сюда. Для всего этого у него не было времени, онъ только работалъ, только отстаивалъ свое право на жизнь.

Все пережитое за это время слилось для него въ одно общее впечатлѣніе «каторги», и въ немъ тонули, какъ тонутъ въ морѣ дождевыя капли, всѣ отдѣльныя встрѣчи, впечатлѣнія, эпизоды; одно только стоитъ предъ нимъ, одно помнитъ онъ хорошо, цѣльно, что все это время ему приходилось страшно тяжело — не нравственно, не духовно, а чисто-физически. Онъ отлично помнитъ, что духовною жизнью онъ не жилъ. Онъ не думалъ, не анализировалъ, не представлялъ, не присматривался, не изучалъ, — онъ только работалъ, какъ волъ, какъ лошадь, машинально, почти безсознательно. Онъ зналъ и помнилъ только одно, что для крова и хлѣба нужно выработать не менѣе 4-хъ долларовъ въ недѣлю; жилъ только страхомъ, что ему откажутъ въ работѣ. «Мускулы, а не человѣкъ!» — стояло у него вѣчно въ ушахъ, не давая мѣста ничему другому, и онъ жилъ почти одними мускулами.

Никакая человѣческая сила не выдержала бы добровольно подобной борьбы «за хлѣбъ» неприспособленнаго, непривычнаго, умственно развитаго человѣка, самая сильная энергія могла не устоять и сломиться, не явись на помощь безвыходность, замѣнявшая и силу, и энергію, сама толкавшая человѣка, и не будь человѣкъ одаренъ способностью «втягиваться». Будь у него средства добраться, Андрей, можетъ быть, поборолъ бы самолюбіе и вернулся, но средствъ у него не было; отступить — значило умереть, а кто же въ его годы, съ его вѣрой въ себя, энергіей, самолюбіемъ, волей, сдѣлаетъ такой выборъ?

И онъ методически, неустанно тянулъ свое ярмо, просыпаясь утромъ затѣмъ, чтобы къ вечеру растянуться неподвижно, еле дыша отъ усталости и боли во всѣхъ членахъ, ни о чемъ не думая, не гадая, весь охваченный одною потребностью сна и отдыха. И это только въ лучшемъ случаѣ, потому что бывало и хуже, когда не было ни работы, ни денегъ, а, значитъ, и хлѣба. Часто, въ особенности въ первое время, обливаясь потомъ, напрягая до боли всѣ силы надъ только что найденною работой, онъ слышалъ роковое: «Идите! Вы неспособны, вы задерживаете другихъ!» — и тогда голодный, истощенный, еле держась на ногахъ, онъ шнырялъ взадъ и впередъ, вновь выискивая, выпрашивая работы, съ которой, можетъ быть, завтра его такъ же прогонятъ. Иногда, въ такія минуты, послѣ безплодныхъ поисковъ, имъ овладѣвала страшная, безотчетная злоба на всѣхъ и себя. Измученные нервы болѣзненно просыпались… Чувство какой-то тяжелой и больной обиды мучило, не давало покоя… Хотѣлось крикнуть, сказать, вылить все накипѣвшее, все больное такъ, чтобы всѣ услышали, остановились… Но развѣ, услышавъ, поняли бы его? Развѣ не простая онъ мускульная единица для всѣхъ здѣсь, какъ любой землекопъ-ирландецъ? Кто ему повѣрить, кто его здѣсь знаетъ? «Какое намъ до тебя дѣло? Помогай самъ себѣ! Кто звалъ тебя сюда? А назвался — не пеняй!… Ты чужой, совсѣмъ чужой намъ!» — казалось, говорило все вокругъ Андрею и одна надежда, что все это только «пока», спасала его отъ отчаянія.

Въ такомъ положеніи разъ, онъ помнитъ, онъ чуть не укралъ булку. Это было въ многолюдномъ, богатомъ Чикаго, гдѣ онъ тщетно искалъ работы. Два дня у него не было во рту и корки и голодъ страшно его мучилъ. Къ тому же, его била лихорадка, — онъ двѣ недѣли сряду ночевалъ въ паркѣ, на сырой землѣ, подъ открытымъ небомъ. Какъ онъ очутился на набережной, онъ не помнитъ… У него кружилась голова отъ голода, болѣзни или вида тѣхъ сотень тысячъ кулей хлѣба, что, окрашенные лучами заходившаго солнца, нагружались тутъ же на барки, баржи, пароходы… И вдругъ: «Булки, свѣжія, теплыя, мягкія будки!… Купите, купите!» — кричалъ мальчикъ, босой, блѣдный, таща лотокъ. Андрею стало жаль мальчика.

На бѣду онъ попалъ въ штаты осенью, въ самое тяжелое для рабочаго люда время, когда окончаніе полевыхъ работъ наполняетъ города массой голоднаго, ищущаго работы люда. Волей-неволей пришлось ему толкаться въ городахъ, вести конкурренцію съ настоящими здоровыми и сильными работниками при сравнительно маломъ спросѣ на руки. Положеніе дѣйствительно было отчаянно плохо. Лѣтомъ, на фермахъ, когда руки цѣнятся на вѣсъ золота, ему было бы легче, но теперь приходилось до крайности жутко. «Какой вы рабочій!» — насмѣшливо встрѣчали его хозяева, подозрительно оглядывая его бѣлыя, слабыя руки, изъ-за которыхъ имъ чудился бѣжавшій изъ европейской тюрьмы мошенникъ, и съ тою же подозрительностью встрѣчали его и товарищи рабочіе. «Какой онъ рабочій? Онъ бѣлоручка… ничего не умѣетъ… Попался, видно, дома на чемъ, ну, и бѣжалъ сюда отъ тюрьмы!» — говорили кругомъ; а Андрей еслибъ и могъ и умѣлъ объяснить говорившимъ, то, навѣрное, не сдѣлалъ бы этого. Ему не повѣрили бы и обдали бы хохотомъ. Статочное ли дѣло мѣнять богатое, обезпеченное положеніе на такую каторгу и, притомъ, добровольно? Ѣдетъ ли кто-нибудь сюда не отъ бѣды, не за лучшимъ кускомъ, не за лишнимъ долларомъ? Онъ или лгунъ, или сумасшедшій, — сказали бы ему; это навѣрное зналъ Андрей.

Несмотря на все, Андрей не отчаявался, не терялъ ни вѣры въ себя, ни енергіи. Искалъ работы, голодалъ, когда ея не было, рылъ песокъ, громоздилъ уголь, билъ камень, мѣсилъ кирпичъ, — словомъ, дѣлалъ все, что ни выпадало, что ни давали. Мало-по-малу онъ втянулся, пріобрѣлъ кое-какую сноровку, небольшой навыкъ и, что было для него чуть ли не самымъ важнымъ, «набилъ ухо», какъ говорится, — сталъ понемногу различать и понимать разговорную рѣчь, отдѣльные звуки которой сливались для него въ одинъ безконечный свистъ и шумъ сначала. Такимъ образомъ, къ серединѣ короткой зимы положеніе его немного улучшилось, стало легче находить работу, голодать и мыкаться приходилось меньше, а работа не такъ утомляла уже и не требовала сверхъестественнаго напряженія, поглощавшаго всего человѣка, оставляла мѣсто для ума, души, наблюденій, — для духовной жизни. Андрей сталъ оживать, въ ленъ сталъ просыпаться мыслящій, анализирующій, живой человѣкъ, охваченный доселѣ точно летаргіей, какимъ-то соннымъ, безсознательнымъ прозябаніемъ. Оглянувшись впервые назадъ, онъ съ удивленіемъ и почти ужасомъ убѣдился, что жилъ до сихъ поръ только инстинктомъ, какимъ-то неяснымъ, смутнымъ инстинктомъ жизни и самосохраненія, какъ волъ, какъ улитка, безъ смысла и цѣли. Думалъ онъ? Наблюдалъ? Дѣлалъ выводы, анализировалъ? — спрашивалъ онъ самъ себя и на все отвѣчалъ только: нѣтъ! Ничего такого онъ не помнить. Если и было, то незамѣтно, мимоходомъ. Что же онъ дѣлалъ? Приспособлялся, шляясь изъ города въ городъ! — улыбнулся онъ себѣ въ отвѣтъ, — улыбнулся тою хорошею, счастливою улыбкой, какою улыбается воскресшій послѣ тяжкой болѣзни больной, когда ему разсказываютъ, какъ онъ мучился въ жару и бредилъ.

Но по мѣрѣ того, какъ онъ выходилъ изъ такого грубаго, животнаго состоянія, по мѣрѣ того, какъ мускульная жизнь уступала въ немъ мѣсто духовной, нервной, сознательно-человѣческой, имъ начинало овладѣвать что-то вродѣ скуки, чувство какой-то пустоты и неудовлетворенности. Не было съ кѣмъ дѣлиться впечатлѣніями, говорить, не было никого, кто бы его понялъ, оцѣнилъ, призналъ то, что требовало признанія, проявилъ бы хотя малѣйшій интересъ къ нему, какъ къ человѣку, а не мускульной машинѣ, товарищу за работой, обѣдомъ или по койкѣ. Какъ чернорабочему, Андрею приходилось всегда стоять за самымъ грубымъ, тяжелымъ трудомъ, вертѣться, такимъ образомъ, въ самомъ низшемъ, самомъ грубомъ кругу эмиграціи рабочаго люда, вѣчно враждовавшихъ другъ съ другомъ ирландцевъ и сѣверныхъ нѣмцевъ, составлявшихъ свои особые, тѣсно замкнутые кружки. Зная нѣмецкій языкъ, онъ могъ бы сблизиться съ нѣмцами, войти въ ихъ кругъ, но ему претила отличавшая ихъ грубость, ихъ какое-то холодное нахальство, циническій эгоизмъ, наглое самодовольство, кулачество и подхалюзничество, лакейство, о которомъ онъ читалъ еще у Берне. Къ тому же, нѣмцы, какъ и ирландцы, несмотря на симпатичныя ему стороны тѣхъ, не могли бы предложить ему ничего другаго, кромѣ общихъ попоекъ, картежной игры и т. п., а ему совсѣмъ не этого хотѣлось.

Отъ этой ли тоски, отъ желанія ли съ кѣмъ подѣлиться мыслями, поговорить, онъ разъ какъ-то, совсѣмъ нечаянно, вспомнилъ о своемъ письмѣ къ Галѣ. Вѣдь, она могла бы отвѣтить, письмо давно лежитъ, вѣроятно! — пронеслось въ головѣ и наполнило его чѣмъ-то мягкимъ и теплымъ. Ему вдругъ страстно захотѣлось получить это письмо, прочитать сейчасъ же, какъ можно скорѣе. Что-то тамъ дѣлается, что-то она напишетъ ему? Отчего это онъ ни разу до сихъ поръ не вспомнилъ, не подумалъ объ этомъ? — спрашивалъ и точно укорялъ онъ себя. Адресъ свой онъ далъ Галѣ на Castle-Garden, куда обыкновенно адресуются всѣ письма эмигрантамъ въ первое время ихъ пребыванія въ штатахъ, и теперь ему приходилось ждать, пока онъ напишетъ туда, пока тамъ отыщутъ его письмо, если оно тамъ есть, и перешлютъ ему по его новому адресу. Ждать приходилось долго, вѣдь, онъ былъ уже въ громадномъ С.-Луи, въ этомъ многошумномъ, богатомъ «сердцѣ штатовъ», столицѣ запада.

Письма онъ дождался, но не въ С.-Луи уже. Работа, исканіе ея погнали его еще дальше на западъ. Снѣжные наносы завалили желѣзную дорогу, — понадобилось много рабочихъ рукъ; компаніи предлагали хорошую плату — по 3 доллара въ день съ харчами и Андрей укатилъ съ первымъ рабочимъ транспортомъ. Въ снѣжномъ, пустынномъ полѣ, на сильномъ холодномъ вѣтру, весь обливаясь потомъ, изнемогая отъ усталости, онъ рылъ лопатой глубокій снѣгъ. Скука въ особенности его донимала. «Хоть бы швабъ былъ тутъ!» — вспомнилъ онъ своего пароходнаго компаньона, глядя на чуждыя все лица, преимущественно ирландцевъ, тщетно вслушиваясь въ ихъ неумолкавшій, оживленный, непонятный разговоръ. И вдругъ онъ слышитъ свое имя, кто-то, громко крича, зоветъ его… Кто бы это? — Я! — отвѣчалъ онъ на зовъ, выдвигаясь впередъ, и, въ то же время, видитъ въ рукѣ спрашивающаго что-то бѣлое и слышитъ: «Письмо! — съ послѣднимъ транспортомъ! Письмо!»

Какъ страшно дрожатъ его руки, пока онъ рветъ конвертъ, какъ бьется его сердце!… Онъ не можетъ читать, у него захватываетъ духъ, кружится голова, сливаются строки… Сосѣдъ ирландецъ глядитъ на него съ такимъ неподдѣльнымъ участіемъ, — вѣдь, онъ самъ такъ трепещетъ, когда получаетъ вѣсточку съ дорогаго «зеленаго Эрина», — онъ это отлично понимаетъ. Но что же это? «Я давно рѣшилъ, что ты геніальная натура! — читаетъ Андрей строки Сергѣя Павловича, — и самъ тоже…» А Галя? — спрашиваетъ онъ самъ себя, прерывая чтеніе, пораженный, удивленный, разочарованный, — такъ это не Галя, нѣтъ? — шепчутъ его побѣлѣвшія губы, а глаза ищутъ и находятъ только сравненія съ орломъ въ поднебесья, восклицанія по поводу того, какъ ему-де теперь «легко и чудно дышется», сожалѣнія о томъ, что «жена и дѣти мѣшаютъ» ему, Сергѣю Павловичу, отправиться въ штаты тоже, что было всегда «мечтой его юности» и т. д., все въ томъ же родѣ.

Писалъ одинъ Сергѣй Павловичъ. Андрей съ досадой швырнулъ письмо, — тамъ не было ничего, кромѣ приведенныхъ восклицаній. «Посмотрѣлъ бы я на тебя здѣсь съ твоимъ брюшкомъ, какимъ бы ты орломъ выглядѣлъ!» — прошипѣлъ онъ съ досадой. Ему было и досадно, и больно. Отчего Галя не отвѣтила? — неотступно мучило его, — вѣдь, вотъ, написалъ же тотъ! И отчего не написалъ онъ, что она дѣлаетъ, что думаетъ, что говорила, когда читала ему письмо? Ахъ, Сергѣй Павловичъ, неисправимый Сергѣй Павловичъ! — вздохнулъ Андрей, снова пробѣгая письмо.

Но тутъ мысли его приняли другой оборотъ. Онъ сталъ удивляться, съ какой стати ожидалъ письма Гали. Вѣдь, для Гали онъ совсѣмъ, совсѣмъ посторонній и она, навѣрное, даже забыла о немъ. Зачѣмъ писалъ онъ ей, чего ждалъ онъ и что она можетъ ему отвѣтить, кромѣ формальныхъ, не нужныхъ пожеланій?… Эхъ! — почти крикнулъ онъ съ досадой и, закаявшись впередъ писать домой кому бы то ни было изъ старыхъ друзей и ждать отвѣта, приналегъ съ какимъ-то ожесточеніемъ на лопату.

Глава V.

До весны, до начала полевыхъ работъ, оставалось съ небольшимъ два мѣсяца и Андрей начиналъ уже чувствовать себя побѣдителемъ, какъ на бѣду его въ странѣ разразился «банковый кризисъ». Сначала лопнулъ одинъ банкъ въ Нью-Йоркѣ, тамъ другой въ Чикаго, третій за нимъ въ С.-Луи, а тамъ и пошло одинъ за другимъ. Банки лопались, какъ слишкомъ раздутые мыльные пузыри, а вслѣдъ за ними закрывались фабрики, пріостанавливались заводы, наступила неслыханная безработица и дороговизна на все. Цѣлыя сотни тысячъ людей разорились въ пухъ, потерявъ всѣ свои сбереженія въ банкахъ, а еще большее, неисчислимо-большее число тысячъ было обречено на голодъ, осталось безъ всякихъ средствъ къ существованію съ пріостановкой работъ. Страной овладѣла паника, вездѣ слышался громкій ропотъ, собирались грозные митинги, произносились грозныя рѣчи, а кое-гдѣ доходило даже до вооруженнаго столкновенія съ милиціей голодныхъ рабочихъ массъ, требовавшихъ государственнаго вмѣшательства въ общее положеніе дѣлъ и открытія такимъ путемъ фабрикъ и заводовъ. Безчисленныя благотворительныя учрежденія Союза широко открыли свои дѣйствія, вездѣ учреждались даровыя кухни, столовыя, пекарни; но что могла подѣлать миска плохаго супа среди цѣлаго моря нищеты и голода? Къ тому же, нищета была горда, возмущалась необходимостью прибѣгать къ благотворительности и громко заявляла о своихъ сильныхъ рукахъ, о правѣ на трудъ и о многомъ другомъ, чего никакъ не хотѣли понять тѣ, что проповѣдывали «свободу промышленности» и «невмѣшательство», находя, что «все идетъ какъ нельзя лучше», что случившійся «кризисъ» въ порядкѣ вещей, вполнѣ естественъ и законенъ въ общемъ ходѣ индустріи и что нужно только «потерпѣть немножко».

Андрей быстро проѣлъ свое сбереженіе, скопленное при очисткѣ желѣзно-дорожнаго пути, и голодалъ теперь, какъ и всѣ, даже самые искусные и ловкіе рабочіе. Ему невыносимой казалась мысль обращаться къ благотворительности, и онъ рѣшился выносить голодъ, пока станетъ силъ, пока будутъ носить ноги. Тщетно шлялся онъ по безконечнымъ улицамъ С.-Луи, заглядывалъ въ каждый дворъ, ища какой бы то ни было работы, хотя бы за одинъ хлѣбъ, — работы не было. Цѣлую недѣлю кормился онъ разными выбросками сорныхъ кучъ: гнилымъ картофелемъ, корками дынь, арбузовъ и т. под. мерзостью, крѣпился какъ могъ, но, отощавъ въ конецъ, махнулъ рукой и побрелъ къ ближайшей даровой столовой какого-то благотворительнаго общества.

Страшно поразила его встрѣченная имъ тамъ картина. Десятки дѣтей, женщинъ, стариковъ и молодыхъ, блѣдныхъ, истощенныхъ, безъ кровинки, похожихъ скорѣе на скелеты, только живые и обтянутые кожей, чѣмъ на людей, наполняли залы столовой, страстно ожидая своей очереди; жадными взорами провожали они каждый глотокъ, каждую ложку добравшихся уже до супа другихъ, ѣвшихъ скелетовъ и на блѣдныхъ лицахъ ихъ отражалась какая-то бѣшеная, жестокая злоба нетерпѣнія. Красивыя, нарядныя лэди-распорядительницы шныряли взадъ и впередъ, отбирая номера, указывая очередь и своимъ здоровымъ, изящнымъ видомъ еще больше усугубляли, какъ бы подчеркивали общее ужасное впечатлѣніе контраста нищеты и горя. Въ углу залы методистскій пасторъ говорилъ проповѣдь на тему «любви и терпѣнія», и его глухой, надтреснутый голосъ звучалъ какъ-то особенно странно и дико среди немолчнаго лязга и звяканья ложекъ. Все вмѣстѣ говорило, казалось, о какой-то ужасной тризнѣ, печальныхъ и мрачныхъ могильныхъ поминкахъ во вкусѣ Эдгара Поэ. У Андрея морозъ пробѣжалъ по спинѣ и гоюва закружилась.

— Вы за даровымъ супомъ? — обратилась къ нему одна изъ распорядительницъ, молодая, бѣлокурая миссъ.

— Да! — чуть слышно выговорилъ Андрей.

Онъ вдругъ почему-то почувствовалъ себя и здоровымъ, и даже не голоднымъ среди всѣхъ этихъ несчастныхъ, и чувство какого-то жгучаго стыда и больной, невыразимой обиды за то, что онъ здѣсь, за даровою чашкой супа, душило его, окрасило румянцемъ его блѣдныя щеки, а глаза затуманило слезами.

— Вашъ номеръ? — продолжала миссъ.

— У меня нѣтъ номера! — отвѣтилъ онъ глухо.

— Вы въ первый разъ?

— Да!

— Подождите минутку, — сказала она, поворачиваясь уходить, — я вамъ принесу и номеръ, и супъ…

— Постойте! А свидѣтельство о бѣдности, гдѣ оно? — гнѣвно перебила ее суровая, немолодая дама, наступая на Андрея и измѣряя его недовѣрчивымъ взглядомъ. — Гдѣ у васъ свидѣтельство о бѣдности?

— Какое свидѣтельство? — спросилъ Андрей, дрожа и все боіыпе краснѣя.

— Отъ прихода или попечительнаго совѣта…

— Я не бралъ свидѣтельства! — выговорилъ онъ уже совсѣмъ съ трудомъ.

— Не брали? — дама сурово измѣрила его съ ногъ до головы и прямо, уставивъ ему въ лицо недовѣрчивые, холодные глаза, произнесла важно и торжественно: — Стыдитесь, сударь! Лѣность — мать пороковъ!… Вы не хотите работать и набрасываетесь на даровое… Стыдитесь! Вонъ послушайте слова пастора! — и она метнула рукой въ уголъ.

У Андрея подкосились ноги, застучало въ вискахъ… Что-то сдавило ему грудь, поднимаясь все выше и выше къ глазамъ… Губы его силились что-то отвѣтить, но только нервно дрожали, точно скованные… Гдѣ выходъ, — двери, окна? — онъ ничего не видитъ.

— Возьмите супъ! — раздался надъ его ухомъ голосъ молодой распорядительницы. — Ахъ, мадамъ, — обратилась она съ укоромъ къ старшей товаркѣ, — вы опять обидѣли нравоученіями… Такъ, вѣдь, нельзя, мадамъ!

Андрей пришелъ въ себя; жестомъ, полнымъ отвращенія, оттолкнулъ онъ протянутую ему миску и направился къ двери.

— А супъ, сэръ, супъ! — кричала ему вслѣдъ сконфуженная добрая дѣвушка.

— Не надо! — обернулся Андрей и вышелъ.

— А что, видите? — донесся до него голосъ старой лэди. — Вы говорите: нельзя такъ! Какъ нельзя? Вѣдь, вотъ же я пробудила совѣсть въ этомъ лѣнтяѣ и… отлично!

Онъ пошелъ, самъ не зная зачѣмъ и куда, полный горькаго, тяжелаго чувства, больной обиды, потрясенный, озлобленный до слезъ, до какого-то тупаго бѣшенства на все и себя, отъ котораго онъ задыхался. Такъ прошелъ онъ нѣсколько улицъ, пока не наткнулся на чугунную рѣшетку набережной, преградившую ему дорогу. Что было дѣлать? Очевидно, хлопотать о свидѣтельствѣ о бѣдности или… Но нѣтъ! Къ чорту свидѣтельство!… Не нужно ему такой благотворительности, да и никакой… Богъ съ ней, ненужно!… Въ воду? Тоже нѣтъ, — зачѣмъ? Онъ будетъ тянуть, пока не свалится съ ногъ, ну, а тамъ пусть везутъ въ больницу или дѣлаютъ что хотятъ, — ему все равно! И, стиснувъ зубы, онъ судорожно сжалъ перила рѣшотки.

— Сэръ! — и кто-то хлопнулъ его по плечу сзади.

Онъ обернулся. Передъ нимъ стоялъ тощій, высокій, типичный янки и, точно зондируя его своимъ строгимъ, холоднымъ взглядомъ, протягивалъ ему маленькую брошюрку, на заглавномъ листѣ которой стояло крупными буквами:

«Новѣйшее, истиннѣйшее библейское общество, построенное на самыхъ настоящихъ библейско-христіаннѣйшихъ истинахъ», а немного ниже: «Долой еретиковъ методистовъ!»

Андрей понялъ, что передъ нимъ миссіонеръ какой-нибудь вновь возникшей секты, растущихъ въ штатахъ какъ грибы. Зло разобрало его еще сильнѣе и онъ положительно чувствовалъ, что дрожитъ отъ злобы, какъ только раскрылъ ротъ.

— Христіаннѣйшій мистеръ! — сказалъ онъ, нехорошо улыбаясь, — вы бы, право, лучше сдѣлали, предложивъ мнѣ работу и хлѣбъ сначала, а потомъ ужь это…

Янки передернуло и отъ словъ, и отъ ихъ тона, и отъ улыбки. Они вообще не любятъ насмѣшекъ и смѣшнаго положенія. Сѣрые, холодные, безстрастные глаза его вдругъ вспыхнули огнемъ.

— Не единымъ хлѣбомъ живетъ человѣкъ, — знаете ли вы это, сэръ? — спросилъ онъ, пристально всматриваясь въ Андрея.

— Знаю! — такъ же насмѣшливо продолжалъ тотъ, — но не знаете ли, какъ можно прожить безъ хлѣба?… Если знаете и можно, — о, я сейчасъ же пристану къ вамъ, сейчасъ же…

Янки засунулъ руки въ карманы, потоптался на мѣстѣ, посвисталъ и, поднявъ глаза на Андрея, спросилъ, точно въ раздумья:

— Такъ у васъ нѣтъ работы, а?

— Нѣтъ!…

— Да, — поморщился онъ, — плохо: въ странѣ кризисъ, всѣмъ жутко! Что же дѣлать, сэръ? Нечего дѣлать… Но вы можете обратиться къ благотворительности…

— Обращался, — отказали. У меня нѣтъ свидѣтельства…

— Какого свидѣтельства?

— Свидѣтельства о бѣдности! — и Андрей разсказалъ сцену въ столовой.

— Это отвратительно! — возмутился янки. — Вамъ бы слѣдовало силой взять свое, васъ бы, навѣрное, оправдали… Вѣдь, даровая столовая существуетъ для голодныхъ… Впрочемъ, позвольте, сэръ, позвольте, — схватилъ онъ его въ страстномъ волненіи за рукавъ, — позвольте, — не методисты ли они?

— Этого я не знаю.

— Скажите номеръ дома и улицу, сэръ! Только номеръ и улицу, — наступалъ онъ почти въ изступленіи на Андрея, тряся его за рукавъ, — а?

Андрей сказалъ.

— Они, они! — закричалъ тотъ не своимъ голосомъ, — они, методисты!… Я такъ и зналъ, сэръ!… О, мы имъ не спустимъ, нѣтъ! Какой прекрасный случай!… Это промыслъ Божій надъ нами. О, мы обличимъ ихъ лицемѣріе, непремѣнно! — и янки хохоталъ отъ восторга и трясъ изо всей силы неповинный рукавъ Андрея.

— Зовутъ меня Самуэль Уиндоу, сэръ! А васъ? — спросилъ онъ, немного успокоившись.

Андрей назвалъ себя на американскій ладъ, какъ американцы перековеркали его имя.

— Ваша національность? — продолжалъ допросъ мистеръ Самувль, подготовляя уже въ умѣ громовое обличеніе методистовъ.

— Русскій.

Тотъ отступилъ въ удивленіи.

— Русскій, а?… Я первый разъ вижу русскаго! — шепталъ онъ, разсматривая Андрея. — А ваша спеціальность?

— Дома — учитель, здѣсь — чернорабочій…

— А-а! — процѣдилъ какъ-то сквозь зубы мистеръ Самуэль. — А-а!… Милости просимъ ко мнѣ! — и, схвативъ за рукавъ Андрея, онъ потащилъ его за собой.

Пока они шли, янки что-то раздумывалъ, посвистывая, и вдругъ спросилъ:

— Вы ищете работы… гм… Не умѣете ли вы драться, сэръ?

— Что? — переспросилъ Андрей, думая, что онъ ослышался.

— Драться, боксировать… Вотъ такъ! — и мистеръ Самуэль показалъ пріемы бокса.

— Нѣтъ, совсѣмъ не умѣю! — отвѣтилъ Андрей, недоумѣвая.

— Жаль, — отвѣтилъ мистеръ Самуэль, — жаль… Въ моей профессіи проповѣдника иногда очень нуженъ бываетъ такой человѣкъ. Методистская чернь очень груба, сэръ, дѣлаетъ подчасъ большія непріятности… Намедни бочку изъ-подъ ногъ вытащили, проклятые… Жаль… Мнѣ нуженъ такой человѣкъ…

— Я совсѣмъ не гожусь для этого, — немного обидчиво отвѣтилъ Андрей, — совсѣмъ не гожусь…

— Жаль… Ну, да мы, можетъ быть, подыщемъ вамъ что-нибудь.

Эти слова пріободрили Андрея. Онъ понялъ, что за него теперь уцѣпится вся новая секта, чтобы такимъ образомъ насолить противникамъ, и сдѣлаетъ для него то, чего бы не сдѣлала, умирай онъ на ихъ глазахъ отъ голода. Онъ являлся для нихъ средствомъ показать всѣмъ свое великодушіе и гуманность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, унизить методистовъ. Правду сказать, все это ему крайне претило, казалось даже омерзительнымъ, но это было самое лучшее въ его положеніи, а онъ уже научился цѣнить «лучшій выходъ» и примирялся съ некрасивыми подчасъ частностями его.

Андрею дѣйствительно дали работу. Мистеръ Самуэль распорядился по приходѣ домой, прежде всего, накормить его, а затѣмъ сталъ совѣщаться съ пятью главными членами секты, которыхъ пригласилъ по телеграфу. Всѣ они были въ восторгѣ отъ подвернувшагося случая и постановили единогласно написать громовое обличеніе методистовъ, а Андрея нанять для «свидѣтельствованія истины».

— Согласны вы, сэръ, свидѣтельствовать истину? — торжественно спросилъ его старикъ Бромфи, бывшій пресвитеріанскій пасторъ, а нынѣ глава этой секты.

— То-есть… что такое? Что долженъ я дѣлать? — спросилъ онъ.

— Мы не желаемъ насиловать вашей совѣсти… Мы просто предлагаемъ вамъ работу, легкую и приличную, — отвѣтилъ мистеръ Бромфи. — Вы будете только, оставаясь при своихъ убѣжденіяхъ, разносить по городу наши воззванія и брошюры… Согласны?

— Да!…

— Вы получите за это полдоллара въ день; при настоящемъ положеніи дѣлъ, сэръ, это громадная плата, а уважаемый и достопочтенный Самуэль Уиндоу дастъ вамъ обѣдъ и кровъ, къ тому же… Вы можете поселиться здѣсь сейчасъ же… Гдѣ ваши вещи?

— У меня нѣтъ никакихъ вещей уже! — отвѣтилъ Андрей.

— А! — Мистеръ Бромфи покачалъ головой съ сожалѣніемъ. — Но не отчаивайтесь, сэръ, — спохватился онъ, — не печальтесь, — «ничего»; это самый удобный багажъ по дорогѣ въ царствіе Божіе!

Цѣлую недѣлю проходилъ Андрей по улицамъ С.-Луи, «свидѣтельствуя истину», весь обвѣшанный съ ногъ до головы, какъ «человѣкъ-объявленіе», разными душеспасительными текстами, воззваніями къ «душевному исцѣленію» и брошюрами, спасавшими отъ «ада», и цѣлую недѣлю служилъ предметомъ ярой полемики газетъ двухъ разныхъ сектъ. Методисты сыпали на него бранью, обзывали лѣнтяемъ, увѣряли, что въ даровую столовую онъ пришелъ не голодный, а ища только скандала, по наущенію «новыхъ еретиковъ», а «еретики», — новая секта, — плакались надъ «несчастнымъ», которому «жестокосердые» методисты, забывъ притчу о самарянинѣ, «поднесли камень, вмѣсто хлѣба», и который, навѣрное, умеръ бы съ голода, не спаси его они. Цѣлую недѣлю господа Уиндоу и Бромфи потирали отъ удовольствія руки и то и дѣло говорили Андрею: «Дѣла идутъ отлично; вы хорошо зарабатываете свои полдоллара въ день», — и секта росла. Но черезъ недѣлю подоспѣли новыя событія; газеты стали браниться уже изъ-за нихъ, Андрей былъ забытъ и «отцы» секты рѣшили, что «свидѣтельствовать истину» ему довольно.

— Вы получите новое назначеніе, — сказалъ ему мистеръ Бромфи. Оба, и мистеръ Диндоу, и Вромфи, были лѣсоторговцы. Они предложили Андрею работу въ лѣсныхъ складахъ за городомъ по рѣкѣ Миссури, вплоть до весны, за тѣ же полдоллара въ день. Это была четверть настоящей цѣны, но Андрей съ радостью согласился на все, хотя «отцы» поставили ему, къ тому же, очень тяжелыя условія. Все-таки, это была «настоящая работа», а не шатанье вывѣской по улицамъ, съ которымъ онъ примирялся только потому, что оно было, все-таки, лучше милостыни и голодной смерти.

Глава VI.

Прошелъ годъ и Андрея трудно было узнать. Онъ точно выросъ, возмужалъ, окрѣпъ; въ каждомъ его движеніи сказывалась сила и ловкость, не было уже въ его фигурѣ неувѣренности, нерѣшительности, какого-то недоумѣнія, что сквозитъ обыкновенно въ каждомъ движеніи эмигранта. Съ виду онъ совсѣмъ походилъ на окружавшихъ его поджарыхъ, стойкихъ, самоувѣренныхъ янки и только акцентъ да нѣкоторое затрудненіе въ рѣчи выдавали въ немъ европейца. Положеніе его значительно улучшилось, онъ чувствовалъ себя даже обезпеченнымъ, у него водились уже свободныя деньги, благодаря его умѣренности и экономности во всемъ, такъ что къ зимѣ онъ разсчитывалъ бросить работу и спеціально заняться изученіемъ языка въ одной изъ нормальныхъ школъ. Вообще тяжелые дни съ перспективой голодной смерти миновали для него безвозвратно, такъ какъ пріобрѣтенная сноровка и ловкость въ работѣ, ознакомленіе со страной и условіями жизни обезпечивали ему всегда работу. Еще немного усилій, лучшее знакомство съ языкомъ, и онъ имѣлъ бы полную возможность бросить мускульный трудъ и приняться за другія, болѣе подходящія и сродныя ему, болѣе легкія и лучше оплачиваемыя «интеллигентныя» занятія, — хотя бы учительство, — для чего онъ собственно и хотѣлъ заняться зимой языкомъ. Два раза уже его съ радостью принимали «клеркомъ» въ торговыхъ конторахъ и только страсть къ шатанью, неусидчивость на мѣстѣ заставляла его оба раза бросать эту сравнительно выгодную работу.

Страсть къ шатанью развилась въ немъ почти въ потребность. Онъ никакъ не могъ усидѣть на мѣстѣ; забирался на далекій западъ, въ самую глушь еще только зарождающейся жизни, оттуда бѣжалъ на востокъ, съ востока на сѣверъ, сгорая нетерпѣніемъ все видѣть, все узнать, со всѣмъ ознакомиться. Но была тому и еще одна причина, и чуть ли не главная, въ которой онъ, однако, не признавался и даже намекъ на нее встрѣчалъ и гналъ съ неудовольствіемъ.

Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ только, такъ сказать, отдышался отъ ужасной невзгоды первыхъ дней, какъ только сталъ думать, анализировать, понимать живую рѣчь и присматриваться къ жизни, по мѣрѣ того, какъ онъ все тверже и тверже стоялъ на ногахъ, чувствовалъ себя обезпеченнѣе, — онъ все больше и больше чувствовалъ какую-то пустоту вокругъ, неудовлетворенность, тоску и отчужденіе. Какъ онъ ни старался, какъ, казалось, де вникалъ душой и сердцемъ въ окружавшія явленія, онъ чувствовалъ себя, все-таки, чуждымъ имъ, точно что-то лежало между нимъ и жизнью. Она не захватывала его всецѣло, съ душой и сердцемъ и со всѣми фибрами его «я», — а этого ему было нужно, — какъ захватывала другихъ и, странное дѣло, онъ никогда не могъ оріентироваться быстро при малѣйшемъ фактѣ, не могъ такъ быстро соображать послѣдствій и дѣлать выводы, какъ другіе, не могъ, не чувствовалъ въ себѣ силъ, а подъ собою почвы — являться съ иниціативой, и, вѣроятно, потому не могъ съ такимъ апломбомъ, такъ твердо, такъ увѣренно, съ такимъ равнодушіемъ къ чужимъ взглядамъ выступать съ своимъ мнѣніемъ, какъ дѣлали это всѣ, даже глупые до смѣшнаго люди. Самый заурядный смертный чувствовалъ себя въ такихъ случаяхъ сильнѣе, тверже, независимѣе, свободнѣе выступалъ съ своею ролью, чѣмъ Андрей, въ душѣ котораго вѣчно стояла какая-то неувѣренность, не то нерѣшительность, не то робость.

— Точно я въ чужой гостиной! — сердился онъ про себя, недоумѣвая и волнуясь, а что-то глубокое, затаенное, что-то такое, что онъ ежечасно, ежеминутно подавлялъ въ себѣ со злобой, безжалостно гналъ прочь, точно шептало ему, точно вторило: «чужой, чужой, чужой!»

Вотъ отчего бѣгалъ онъ съ мѣста на мѣсто, съ востока на западъ, съ запада на сѣверъ и опять назадъ, вотъ что гнало его, не давало покоя. Пусто было вездѣ, чуждо все, не было чѣмъ жить, чему отдавать свои силы. Нашлись бы у него и задачи, и цѣли, и принципы, и все, что нужно для полной духовной жизни, не было только, не находилось, не чувствовалось среды, въ которую бы онъ вошелъ съ ними, не чувствовалось почвы для нихъ или онъ совсѣмъ не могъ найти ихъ, различить, примѣниться. Кругомъ все были особые люди, съ особымъ складомъ характера, особыми понятіями, міросозерцаніемъ, традиціями, нервами, всѣмъ, всѣмъ особымъ до того, что казались не своими, чужими. И что хуже всего, что было всего больнѣе и обиднѣе, жизнь, кипучая, страстная жизнь точно придавливала его, подчиняла, дѣлала изъ него не то безсознательное орудіе, не то подневольнаго раба. Въ то время, какъ на родинѣ онъ самъ предъявлялъ ей требованія, — предъявлялъ смѣло и твердо, даже фанатически, безъ уступокъ, предъявлялъ какъ деспотъ, часто не разбирая условій, не прощая компромиссовъ, не понимая слабости, — тутъ онъ самъ не предъявлялъ ничего, а только шелъ за жизнью, какъ идетъ запряженный волъ въ телѣгѣ. Если въ рѣдкихъ случаяхъ онъ и поднималъ свой голосъ, то дѣлалъ это робко, совсѣмъ не такъ, скоро стушевывался, отступалъ съ поля, потому что другіе говорили иначе, инымъ языкомъ, являлись всегда понятнѣе, практичнѣе, хотя и неправѣе. Вотъ что мучило Андрея, отравляло его свѣтлое счастье Выбившагося изъ каторги человѣка, вотъ что онъ гналъ отъ себя, въ чемъ не хотѣлъ себѣ признаться.

Былъ скверный осенній день, дождливый и холодный, когда Андрей сѣлъ въ вагонъ отходившаго на востокъ поѣзда. Съ утра кружилась и болѣла у него голова, знобило, бросало въ жаръ, съ утра онъ чувствовалъ себя плохо. Можетъ быть, онъ простудился на этой проклятой лѣсопилкѣ въ Мидльборо, когда таскалъ изъ воды бревна, но, вѣрнѣе, — думалось ему, — все это было слѣдствіемъ тѣхъ потрясеній и передрягъ, что посыпались на него съ самаго утра. Много пришлось ему вынести за день, много, вполнѣ достаточно, чтобы захворать или чувствовать себя скверно. Вѣдь, за часъ всего, даже за полчаса онъ былъ арестантомъ, стоялъ за рѣшеткой судьи… его обвиняли, его простили, простили, какъ чужестранца! Всѣ нервы, казалось, заходили въ немъ, — до того было это обидно. Лучше бы, право, обвинили!

Онъ растянулся на диванѣ, далеко отбросивъ газету, и съ какимъ-то непонятнымъ тайнымъ злорадствомъ перебиралъ въ умѣ всѣ эти больныя, обидныя подробности суда, бередилъ себя ими, хотя самъ еле дышалъ отъ этой пытки. Такъ и стоитъ предъ нимъ, какъ живой, этотъ почтенный, сѣдой старикъ судья, такъ уважаемый и городомъ, и всѣмъ округомъ, — старикъ, пережившій такъ много, извѣдавшій и бурныя засѣданія конгресса, когда онъ поддерживалъ Линкольна, и невзгоды и бури страшной междоусобной войны, когда, промѣнявъ портфель депутата на ранецъ солдата, онъ пошелъ спасать «союзъ и рабовъ». Много, много видѣли эти сѣрые, задумчивые глаза длиннобородаго, сѣдаго, какъ лунь, старика, глядящіе на него не то съ сожалѣніемъ, не то съ лаской и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-то прямо и строго, точно говоря ему: «гляди: я весь тутъ!» И Андрей слышитъ, какъ старческія сухія губы говорятъ ему, такъ серьезно, такъ вѣско отчеканивая каждое слово:

— Вы, несомнѣнно, хорошій человѣкъ и умный, и честный, но вы не янки, не американецъ. Думать и не поступать такъ, какъ думаешь, — это не въ нашихъ нравахъ. Ни одинъ честный янки не можетъ быть нейтраленъ, когда на его глазахъ попирается его законъ, его конституція!

Да, да… это самое, слово въ слово, сказалъ ему судья… Онъ еще слышитъ этотъ старческій голосъ, видитъ, какъ двигаются сухія старческія губы. Эти слова, больныя, обидныя, жгутъ его до сихъ поръ… Могъ ли онъ не быть нейтральнымъ, могъ ли поступить иначе? Сдѣлается ли онъ когда-нибудь настоящимъ янки? Нѣтъ!

Все, все, всѣ ужасныя событія этого проклятаго дня встали передъ нимъ какъ на картинѣ. Онъ и не подозрѣвалъ, что предстоитъ бурная, ужасная сцена, дикая свалка… Онъ стоялъ у станка и механически, тупо дѣлалъ свою работу. Иногда онъ поднималъ глаза и смотрѣлъ на часовую стрѣлку, какъ и всѣ, съ нетерпѣніемъ ожидая полудня, когда истекалъ срокъ, данный хозяевамъ для обсужденія и отвѣта ультиматума рабочихъ о сокращеніи рабочихъ часовъ и увеличеніи платы подъ угрозой забастовки.

Онъ думаетъ о томъ, что, въ случаѣ отказа хозяевъ и забастовки, онъ броситъ работу и поступитъ въ школу. Денегъ у него хватитъ мѣсяца на три, на четыре. Совсѣмъ неожиданно раздался крикъ: «китайцы, китайцы!» — до того неожиданно, что сначала онъ даже не понялъ. Только выглянувъ въ окно и увидавъ толпу людей съ желтыми лицами, грязныхъ, оборванныхъ, несчастныхъ, онъ понялъ, въ чемъ дѣло. Правда, всѣ ожидали, что хозяева выкинутъ какую-нибудь пакость, но китайцевъ не ждали, — по крайней мѣрѣ, онъ не ждалъ.

А говоръ, крикъ, шумъ вокругъ него все ростутъ и ростутъ.

— Не пустимъ, — кричатъ сотни голосовъ, — не пустимъ! Вонъ ихъ, рабовъ, работающихъ за горсть риса! Вонъ «понижателей»!

— Заприте двери, бить ихъ, если войдутъ! — выдѣляется изъ общаго гвалта.

— За что бить? — уговариваетъ Андрей. — Чѣмъ они виноваты?… Глядите — они глупы, несчастны!

На него обрушивается цѣлый потокъ брани, угрозъ, насмѣшекъ.

— Онъ подкупленъ хозяевами! Онъ — измѣнникъ, онъ не товарищъ, а такой же китаецъ!

Нѣсколько голосовъ защищаютъ его, но и они смолкаютъ, стушевываются въ общемъ гвалтѣ.

И затѣмъ стукъ… ломаютъ двери, окна… Китайцы, съ полисменами во главѣ, врываются съ ломами… Сзади понукаютъ хозяева. Крики, шумъ, выстрѣлы, кровь… Падаетъ одинъ, другой… и все сливается въ какую-то безпорядочную, ужасную сутолоку, въ какой-то хаосъ, съ грохотомъ, визгомъ, выстрѣлами, и заволакивается дымомъ.

Черезъ нѣсколько часовъ Андрей уже въ судѣ и слышитъ, какъ судья говоритъ сердито, строго, грозно нахмуривъ брови:

— Вы попрали свой законъ, попрали свою конституцію!

— Да, — отвѣчаютъ ему всѣ обвиняемые, — мы виновны, мы сдѣлали это въ увлеченіи, мы каемся! — и въ тонѣ ихъ голоса, въ ихъ глазахъ, въ ихъ сконфуженныхъ лицахъ дѣйствительно читается неподдѣльное раскаяніе.

А затѣмъ? Затѣмъ вызываютъ и его.

— Вы принимали участіе?

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ онъ, — я не дрался.

— Почему? — удивляется судья и смотритъ на него недовѣрчиво.

Андрей объясняетъ.

— Онъ былъ противъ, онъ даже уговаривалъ насъ! — поддерживаютъ его громко остальные обвиняемые.

Пристально смотритъ на него старикъ.

— Что же вы дѣлали?

— Я былъ нейтраленъ, я стоялъ въ сторонѣ.

— Нейтраленъ? — точно гремитъ голосъ судьи. — Въ сторонѣ? Нейтраленъ, когда на вашихъ глазахъ попирался законъ? Нейтраленъ, когда ожесточенные до бѣшенства стрѣляли въ неповинныхъ людей, когда падали трупы? Нейтраленъ! Да эта нейтральность — преступленіе!

— Что же я долженъ былъ дѣлать? — недоумѣваетъ Андрей.

— Что должны были дѣлать? — голосъ судьи все ростетъ и ростетъ. — Сэръ! вы должны были дѣлать то, что повелѣваетъ вамъ вашъ гражданскій долгъ, ваша совѣсть, возмущавшаяся противъ насилія, конституція, ограждающая каждаго на этой почвѣ. Вы должны были дѣлать то, что дѣлали полисмены, вы должны были явиться къ нимъ на помощь противъ бунтовщиковъ, вы должны были защищать законъ, который святъ каждому американцу, пока онъ существуетъ! Такъ ли я говорю, джентльмены?

И Андрей слышитъ, какъ кругомъ всѣ поднимаются, и публика, и свидѣтели, и присяжные, и обвиняемые, и въ одинъ голосъ говорятъ:

— All right!

— Онъ чужестранецъ! — рѣжетъ его ухо чье-то непрошенное вмѣшательство.

— Въ этомъ его оправданіе! — отвѣчаетъ судья.

А грохотъ мчащагося поѣзда точно вторитъ, точно подсказываетъ въ тактъ: «въ этомъ, въ этомъ, въ этомъ!»

Могъ ли онъ не быть нейтральнымъ? Нѣтъ, никогда!

— Гражданинъ! Два слова, гражданинъ!

Андрей очнулся и поднялъ горячую, отяжелѣвшую голову, съ изумленіемъ оглядывая вагонъ; онъ совсѣмъ было забылъ, что ѣдетъ. Предъ нимъ стоялъ одинъ изъ пассажировъ съ записною книжкой въ рукѣ и спрашивалъ его о чемъ-то, но о чемъ собственно, онъ долго не могъ разобрать, — ему мѣшали все красные круги въ глазахъ и какое-то странное состояніе, точно опьяненіе. Наконецъ, съ большимъ усиліемъ разобралъ онъ, что отъ него добиваются, за кого онъ изъ двухъ кандидатовъ въ президенты?

— Я не имѣю голоса для президентскихъ выборовъ, — я не пробылъ здѣсь пяти лѣтъ! — уклоняется Андрей.

— Все равно, сэръ… Мы въ вагонѣ баллотируемъ и ведемъ споры… За кого вы изъ двухъ?

— Ни за того, ни за другаго.

— Какъ же такъ? — смѣется тотъ и, заинтересованный, присаживается къ Андрею, вытаскиваетъ сигару и кладетъ ноги на его пледъ.

— Очень просто… Я не удовлетворяюсь ни одною программой — ни республиканцевъ, ни демократовъ…

— Правильно, сэръ! Многое слѣдовало бы выкинуть и многое слѣдовало бы добавить у насъ, — я демократъ, сэръ, — теперь демократъ, прежде принадлежалъ къ республиканцамъ, — но пока можно будетъ провести все, что слѣдовало бы, провести настоящую программу, нужно же хоть что-нибудь… Не такъ ли?

Андрей молчитъ.

— Вѣдь, нужно же на чемъ-нибудь помириться?… Какъ же иначе? — кричитъ сосѣдъ и хлопаетъ его по колѣну. — Иначе, сэръ, тѣ посадятъ своего и не получишь ни цента изъ того, что желаешь. Какъ бы вы поступили на моемъ мѣстѣ, а?

— Я бы воздержался! — увѣренно отвѣчаетъ Андрей.

— Воздержался! — восклицаетъ въ удивленіи сосѣдъ и хохочетъ, — воздержался, чтобы тѣ ослы своего посадили у нашего добра!… Ха, ха, ха, сэръ! Настоящій вы европеецъ…

Опять «европеецъ»!

— Да, вѣдь, я ни за того, ни за другаго, кого бы ни посадили, все равно! — горячо, весь вспыхнувъ, обижается Андрей.

— Кого бы ни посадили!… Ха, ха, ха! Вамъ все равно… А страна, а народъ, а наши нужды, долги, китайскій вопросъ? Все равно?! Ха, ха, ха! — и сосѣдъ хохочетъ и хлопаетъ его по плечу.

— «Европеецъ» вы, вотъ что! — рычитъ онъ еще долго. — Воздержаться! Это я — полноправый гражданинъ, чтобъ не подалъ своего голоса, точно я не думаю о странѣ, — хоть трава, молъ, на ней не рости?… Ха, ха, ха! Европеецъ!

И вмѣстѣ съ нимъ хохочутъ всѣ, качаютъ головами и повторяютъ: «европеецъ!»

Глава VII.

А поѣздъ все летитъ, все грохочетъ и, кажется, тоже смѣется надъ нимъ и повторяетъ сотни, тысячи разъ: «чужой, чужой», точно дразнитъ его. Даже въ вискахъ, въ ушахъ отдается у него это слово съ каждымъ ударомъ пульса, а сквозь закрытыя вѣки онъ читаетъ его и впереди, и справа, и слѣва написаннымъ громадными огненными и кровавыми буквами. И чѣмъ плотнѣе закрываетъ онъ глаза, тѣмъ ярче горятъ, выдѣляются буквы, чѣмъ сильнѣе затыкаетъ уши, тѣмъ явственнѣе, отчетливѣе слышитъ. Голова у него кружится все сильнѣе и сильнѣе и, какъ нарочно, полна только больными воспоминаніями, картинами встрѣчъ и столкновеній, напоминающими, подчеркивающими, подтверждающими это ужасное слово: «чужой!» Онъ борется съ ними, онъ гонитъ ихъ прочь, но они все лѣзутъ и лѣзутъ, все неотступнѣе, неотвязнѣе осаждаютъ и мучатъ. Вездѣ и всегда, на востокѣ, на западѣ, на сѣверѣ, на югѣ, на водѣ и сушѣ, въ городахъ и фермахъ, все, все шепчетъ, кричитъ ему: «чужой!» Господи, куда же, наконецъ, укрыться, гдѣ же это онъ не будетъ чужой?

Онъ усталъ, наконецъ, бороться и далъ полную волю этимъ не то воспоминаніямъ, не то видѣніямъ. Они толпятся, чередуются одно другимъ, какъ въ калейдоскопѣ. Вся жизнь, все пережитое за два года въ штатахъ встаетъ, кажется, передъ нимъ какъ на ладони, въ безпорядкѣ, но отчетливо и ясно. Что внесъ онъ въ жизнь за эти годы, что сдѣлалъ? Что дала ему жизнь, что сказала?

«Чужой, чужой, чужой!» — грохочетъ поѣздъ, стучитъ въ вискахъ, рисуется огненными чертами сквозь закрытыя вѣки.

И новая картина, новое воспоминаніе, какъ видѣніе, отчетливо и ярко встало передъ нимъ. Кругомъ волнистая, роскошная прерія зеленѣе изумруда, усѣянная цвѣтами нѣжнѣе бирюзы и сапфира, ярче рубина. Тамъ и сямъ высокіе холмы усѣяны роскошными дубами, тѣнистыми каштанами, орѣхомъ и стройными, гордыми сикоморами, перевитыми длинными, какъ корабельные канаты, лозами дикаго винограда. Голубое, почти синее небо отражается въ чистомъ, какъ хрусталь, ручьѣ и дрожитъ въ немъ вмѣстѣ съ яркимъ, ослѣпляющимъ солнцемъ… Люди?… Что дѣлаютъ здѣсь эти люди съ ихъ фургонами, палатками, шалашами?… Чего горятъ ихъ лица, сверкаютъ глаза?… Откуда это возбужденіе, лихорадка, когда еще вчера, только вчера они были такъ спокойны, такъ безстрастно спокойны?

Андрей узнаетъ, наконецъ, церковный полевой митингъ, на которомъ онъ присутствовалъ вмѣстѣ съ своимъ другомъ, однимъ молодымъ, даровитымъ и умнымъ американцемъ. Всѣ эти тысячи людей, вчера еще совсѣмъ иные, съѣхались сюда только молиться, каяться, «обновляться». Никто не сзывалъ ихъ, они сами какъ-то потянули въ прерію, услышавъ про митингъ. Еще вчера это были только неутомимые пахари, барышники, мастера, подмастерья, еще вчера это были только заботливая хозяйки, матери, жены… А сегодня? Точно переродились они, точно что-то давно жившее въ нихъ тихо, незамѣтно, но страстно, что-то накипѣвшее вдругъ вырвалось наружу и потекло безъ удержу, безъ мѣры, безъ границы. Такъ вспыхиваетъ внезапно еле дымящійся кратеръ, такъ прорывается наружу раскаленная лава. Забыты насущные вопросы, забытъ упорный трудъ, забыты домъ, семья, родные, близкіе, забыты корысть и нажива. Все, все забыто, и какіе-то иные люди, полные одной жгучей скорби, невыразимаго горя, глубокаго раскаянія, люди безграничной любви и всепрощенія только молятся, каются, рыдаютъ, всѣми фибрами слушаютъ экзальтированныя рѣчи, жадно ловятъ слова «любовь» и «прощеніе». Забыты распри различныхъ сектъ и направленій. Все слилось въ одну дружную семью, вчерашніе враги — сегодня братья, вчерашняго «еретика» слушаютъ какъ пророка. Общая экзальтація все ростетъ и ростетъ и переходитъ въ какой-то непонятный, бѣшеный экстазъ, способный навести ужасъ. Рыданія переходятъ въ дикій хохотъ, истеричный плачъ и визгъ заглушаютъ проповѣдниковъ, сложенныя въ мольбѣ руки сжимаются въ кулаки и неистово, какъ-то страстно колотятъ грудь, все учащая и учащая удары. Вотъ свалилась одна и бьется въ судорогахъ съ пѣной у рта, за ней другая, тамъ третій, четвертый и почти весь людъ принимается кривляться, прыгать, неистовствовать, валяться и корчиться по землѣ, заражая одинъ другаго какимъ-то пьянымъ, дикимъ экстазомъ.

— Это Бедламъ, это ужасно! — шепчетъ Андрей, отворачиваясь не то съ ужасомъ, не то съ отвращеніемъ.

— Что вы, что вы, — говоритъ ему другъ, — что вы! Это величайшій моментъ, это моментъ духовнаго пробужденія народа, одеревенѣвшаго за годъ стяжанья! Это взрывъ, прорвавшій земную кору!… Онъ ужасенъ, но онъ снесъ все, что загромождало святую искру огня въ человѣкѣ. Тутъ можно собрать громадную жатву, только нужно понимать народъ и умѣть говорить съ нимъ, а вы никогда не поймете и не съумѣете, — вы чужой намъ!

Да, онъ, дѣйствительно, «чужой», онъ никогда не пойметъ этого. Все это ему и непонятно, и противно, и даже ужасно не то странностью, не то болѣзненностью. Но отчего же теперь не сжимается болью его сердце при словѣ «чужой», отчего ему не обидно, не страшно за эту отчужденность и чувство пустоты и тоски одиночества не охватываетъ его, какъ всегда?… Что за притча, что съ нимъ? Что напомнила ему эта картинавидѣнье, что такое? Отчего его всего охватываетъ какая-то нѣга, какая-то душевная благодать и покой?… Неужели что-нибудь такое, гдѣ онъ не былъ «чужой», — но гдѣ и что?

Онъ видитъ другое небо, — не такое глубокое, но мягкое и ласковое. Внизу бѣжитъ рѣка и сѣдою пѣной плещетъ о скалы и камни. Съ высокаго скалистаго берега въ нее смотрятся старые, развѣсистые дубы. Заходящее солнце косыми, розовыми лучами играетъ на грубыхъ бѣлыхъ рубахахъ и смуглыхъ, усатыхъ лицахъ сидящаго кучкой народа. Всѣ эти смуглыя, усатыя лица съ карими глазами такъ знакомы, но кто они и гдѣ все это, онъ не можетъ припомнить. Сердце стучитъ такъ сильно, что мѣшаетъ ему припоминать.

Среди кучки народа стоитъ мальчикъ и держитъ въ рукахъ старую, старую книгу. Онъ что-то читаетъ сидящимъ, а тѣ слушаютъ его съ умиленіемъ и какою-то тихою грустью. Звонко несется дѣтскій голосъ, но словъ Андрей не можетъ разслышать, — неугомонный стукъ сердца мѣшаетъ. По смуглымъ, загорѣлымъ лицамъ текутъ тихія, тихія слезы. Отъ этихъ слезъ у него замираетъ сердце, перестаетъ вдругъ биться. Онъ ясно слышитъ теперь, что читаетъ мальчикъ: «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и азъ упокою вы», — ласкаютъ его слухъ слова святаго текста. И видитъ онъ, какъ сотни рукъ протягиваются съ лаской къ черной, кудрявой головкѣ босаго ребенка, а стоустый шепотъ говоритъ ему: «рости, рости и будь намъ на помощь!…»

Яркій лучъ свѣта наполняетъ вдругъ голову Андрея, съ глазъ спадаетъ туманъ. Онъ припомнилъ все… все… и барвиновцевъ, и этотъ вечеръ… Вѣдь, это онъ, онъ, — маленькій Андрійко — читаетъ имъ «святое слово».

А кондукторъ все трясетъ и трясетъ его за плечо и кричитъ ему, что онъ проспалъ городъ. Съ усиліемъ открываетъ онъ глаза. Голова, горячая, точно налитая свинцомъ, не можетъ подняться.

— Сэръ, вы проспали городъ… У васъ зеленый билетъ, вы должны были встать здѣсь… Изъ-за васъ я долженъ остановить поѣздъ… Мы проѣхали уже двѣ мили… двѣ мили, сэръ!

Онъ все еще ничего не видитъ, не понимаетъ. Наконецъ, съ большимъ трудомъ и неясно, точно глаза у него покрыты флёромъ, различаетъ онъ кондуктора, вагонъ, начинаетъ понимать, въ чемъ дѣло. Онъ ѣхалъ, кажется, дѣйствительно въ городъ, но зачѣмъ?

— Желаете встать? Я остановлю! — допрашиваетъ кондукторъ.

Вмѣсто отвѣта, Андрей поднимается, шатаясь. Онъ припомнилъ, — здѣсь онъ поступитъ въ школу.

— Тише, тише, сэръ, осторожнѣе! — говоритъ кондукторъ, когда поѣздъ на его свистокъ убавилъ ходъ, а Андрей сталъ выходить, шатаясь. — Эхъ, какъ вы разоспались!… Ну, да воздухъ освѣжитъ, ничего… счастливаго пути… всего двѣ мили по полотну! — и онъ бережно спустилъ его съ подножки.

Стояла мрачная осенняя ночь и моросилъ мелкій, холодный дождикъ. Андрей сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и упалъ на влажную, скользкую глину насыпи, — у него подкосились ноги. Страшная усталость охватила его, все тѣло ныло, болѣло, голова горѣла и кружилась, въ ушахъ стоялъ цѣлый содомъ. Что съ нимъ такое?… Скоро онъ поднялся, собравъ всѣ силы, и опять пошелъ; его освѣжилъ немного воздухъ, а въ особенности сырость, холодный дождь. Онъ шелъ долго и все какъ-то машинально, забывъ даже куда. Не оставаться же на этой мокрой глинѣ. Онъ шелъ, пока въ глазахъ у него не запрыгали фонари… Одинъ, другой… сотни, тысячи фонарей запрыгали, закружились, превращаясь въ цѣлое пламя. Онъ увидѣлъ мостовую и упалъ на нее, точно пьяный…

— Кто вы? Что съ вами?

Онъ видитъ наклонившееся надъ нимъ блѣдное, прелестное женское лицо, но подняться не можетъ. Какъ мягко, какъ чудно хорошо звучитъ ея вопросъ! Онъ нарочно молчитъ, чтобы она еще разъ спросила… Да это просто музыка!

— Боже мой, что съ нимъ? — точно поетъ въ тревогѣ чудный голосъ. — Помогите! Народъ!

Онъ всматривается въ нее все больше и больше. Какъ знакомы ему эти черты, этотъ голосъ, эти длинныя пряди роскошныхъ шелковистыхъ волосъ! Гдѣ онъ ихъ видѣлъ, когда? Онъ припоминаетъ… Насыпь, вагонъ… одинъ, другой, третій, — она… Галя!

— Галя! — шепчетъ онъ и силится протянуть руки.

— Н-а-р-о-д-ъ!

Все спутывается у него въ головѣ… Онъ слышитъ шумъ точно отъ прибоя волнъ… Волны, синія волны поднимаютъ его и несутъ, качая, баюкая, куда-то далеко, далеко…

Глава VIII.

А Галя и не подозрѣвала, что она приснилась, привидѣлась Андрею въ жестокомъ горячечномъ бреду. Далеко была она отъ него, все въ той же крошечной комнаткѣ, въ которой два года назадъ читала его первое, прощальное письмо. Сильно похудѣла дѣвушка, поблѣднѣла, какъ-то вытянулась, отчего глаза, большіе, сѣрые глаза стали еще больше и, казалось, еще больше любви стояло въ нихъ, тихой, сосредоточенной любви, еще большею правдой свѣтились они. Да и какъ было ей не поблѣднѣть, не похудѣть, — легко ли достались ей эти два года! Легкое ли дѣло учиться бѣдняку въ холодной столицѣ, терпя и голодъ, и холодъ, еле-еле перебиваясь грошовыми уроками, уставая за ними и своимъ ученьемъ до изнеможенія изо дня въ день? А сколько, къ тому же, непріятностей, больныхъ и обидныхъ передрягъ выпадаетъ на долю… такъ, зря — за то, что молодъ, что сердце бьется сильнѣе, что въ рукахъ книга!… Трудное это дѣло, и какъ оно трудно — ясно говорятъ впалыя, блѣдныя щеки.

Будетъ ли легко впереди, тамъ, за порогомъ ученья, — за работой и дѣломъ въ жизни, которымъ она себя посвящаетъ? О, конечно! Тамъ — ея излюбленное дѣло, ея сокровеннѣйшая, сладчайшая мечта, весь смыслъ ея жизни, для чего она и несла, и несетъ теперь всю эту невзгоду, — осталась еще на годъ въ этой ужасной столицѣ для практики въ клиникахъ, для лучшей подготовки. Черезъ годъ она потонетъ въ сѣрой деревенской глуши, черезъ годъ она сольется съ массой сельскаго люда, принесетъ ему посильную помощь, руки, сердце, голову, — отдастъ себя всю, всю!… Можетъ быть, хоть одинъ лишній стонъ не вырвется изъ больной груди, благодаря ея помощи и усиліямъ, хоть одну улыбку на изстрадавшемся лицѣ вызоветъ ея ласка, хоть одинъ только лучъ яснаго свѣта пробьется, благодаря ей, въ безъисходную, сонную тьму!… Развѣ это не счастье, не радость, не жизнь, не дѣло? Боже мой! Вѣдь, только для этого, только для этого она учится, бьется какъ рыба объ ледъ, худѣетъ и блѣднѣетъ!

Она думаетъ про себя, что дѣло ея маленькое, но чѣмъ же она виновата, — говоритъ она, — что ей не дано силъ на большое? Люди большихъ дѣлъ, эти безсмертные свѣточи жизни — титаны грядущаго культа, а она — простой, маленькій человѣкъ, который можетъ только потонуть, расплыться въ темной массѣ, чтобы не прожить на свѣтѣ даромъ. Она — маленькая дождевая капля, жадно всасываемая сухою, черною землей, изнемогающею отъ избытка скрытыхъ собственныхъ плодотворныхъ силъ, которой необходима только эта маленькая оплодотворяющая капля, чтобы родить неисчислимыя богатства. Но своему маленькому, незамѣтному дѣлу она посвятитъ себя всю, посвятитъ, какъ обѣту. Въ этомъ посвященіи все ея счастье, вся ея жизнь, всѣ ея помыслы и цѣли. Явиться маленькою дождевою каплей, исчезнуть, какъ она, чтобы напитать собой ростки будущей роскошной нивы — ея насущная потребность, — внѣ этого она и жить не можетъ. Всю себя положитъ она тутъ и никто никогда не подмѣтитъ въ ней ни усталости, ни недовольства, какъ бы ни было трудно. Трудно? Вздоръ! Чѣмъ труднѣе, тѣмъ она будетъ счастливѣе!

Только одному человѣку повѣдала она все это, только передъ однимъ открыла эту «святая святыхъ» свою, излила свою душу, и этотъ человѣкъ былъ Андрей. Только съ нимъ подѣлилась она своими помыслами, надеждами и мечтами. Не было у нея никого ближе, родственнѣе его, но онъ ни разу, даже ни строчкой не отвѣтилъ на ея письма. Сильно смущало это дѣвушку. Что съ нимъ? Не забылъ ли ее? Едва ли, — думаетъ она, и какъ-то невольно краснѣетъ при этомъ. Можетъ быть, болѣнъ, несчастенъ, умеръ? Какъ не хорошо чувствуетъ она себя, когда эта нелѣпая, вздорная мысль придетъ ей въ голову. Съ чего-жь бы это онъ вдругъ умеръ? Вотъ вздоръ!

Странное дѣло! Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ она узнала изъ письма о его бѣгствѣ, какъ онъ исчезъ для нея, казалось, навсегда, вмѣсто того, чтобы забывать, она все чаще и чаще думала о немъ. Все чаще и чаще вставалъ онъ передъ нею, все чаще вспоминаетъ она ихъ встрѣчи, разлуку, его горячія, страстныя рѣчи… А вечера, тѣ вечера на рѣкѣ!… И чувствуетъ она при этомъ, что онъ не чужой ей, что онъ ей близокъ, ближе, чѣмъ она подозрѣвала, близокъ, какъ самый, самый близкій братъ. Почему этого не было раньше? Правда, какъ она ни противъ его бѣгства, ей нравится, ее влечетъ его мужество, смѣлость, энергія, но, вѣдь, такимъ онъ былъ всегда. Что же заслоняло его раньше, что стояло между нимъ и ею? Молодое увлеченіе жизнью, самостоятельнымъ трудомъ, жгучимъ желаніемъ все обнять, все узнать, все увидѣть, всѣмъ, всѣмъ, что было ново, неизвѣдано, что влекло и манило? Можетъ быть, можетъ быть, потому что теперь, когда прошли порывы, а ясные, счастливые дни первыхъ жизненныхъ шаговъ смѣнились тяжелымъ опытомъ, безжалостно снявшимъ со многаго румяна и позолоту, Галя чувствовала себя иногда одинокой, точно заброшенной, безпріютной, — чувствовала иногда потребность въ другѣ, честномъ, хорошемъ и умномъ, который бы выслушалъ ея радость и горе. Къ тому же, ей было страшно жаль Андрея. Ей стало жаль его съ того самаго вечера, какъ она прочла его письмо, потому что она была убѣждена, что онъ вернется, испытавъ еще больше неудачъ и разочарованій, которыя, въ концѣ-концовъ, могутъ совсѣмъ залить человѣка желчью. Ей казалось, что человѣкъ, рожденный подъ сѣрымъ небомъ, въ сѣрой хатѣ, среди сѣраго, бѣднаго люда, не можетъ забыть ихъ и чувствовать себя хорошо подъ вѣчно синимъ небомъ, какія бы радости оно ни сулило, разъ онъ не холодный эгоистъ. А таковымъ она его не считала, о нѣтъ! Его отъѣздъ — это избытокъ энергіи, жажда работы, поиски ея, поиски за тѣмъ, къ чему бы всецѣло приложить свои руки, голову и сердце. Зачѣмъ же этотъ напрасный отъѣздъ, эта трата силъ, энергіи, лѣтъ? Къ чему эти поиски, когда выходъ есть, есть дѣло, есть гдѣ отдать себя, приложить свои силы? Ахъ, если бы только скорѣй прочелъ онъ ея письма!

Она долго ему не писала, не отвѣчала, желая все обсудить, все взвѣсить, выжидая, чтобъ улеглось его увлеченіе, чтобы наступилъ въ немъ тотъ періодъ сомнѣнія, на который она такъ увѣренно разсчитывала. Но вотъ уже она послала ему цѣлыхъ три письма, — и какихъ письма! Она вся горѣла, а на глазахъ стояли слезы, когда она ихъ писала. Все, все разсказала ему, ему одному, больше никому никогда, всю душу вылила, она даже сама удивлялась, какъ это у нея лилось изъ подъ пера, а онъ ни строчки, ни полслова! И Сергѣй Павловичъ, который писалъ гораздо раньше, сердится и негодуетъ, что ему нѣтъ отвѣта.

Что же съ нимъ такое, гдѣ онъ, доходятъ ли письма? Живъ ли? Конечно, живъ, вотъ развѣ полюбилъ другую, гораздо лучше ея, умнѣе, красивѣе, забылъ за новою подругой, — и чувство какой-то больной досады, какое-то крайне непріятное чувство, которое она гонитъ прочь, которое заставляетъ горѣть ея блѣдныя щеки, наполняетъ ея душу.

На дворѣ воетъ непогода, въ крошечной комнаткѣ такъ тепло и уютно, маятникъ старыхъ, запыленныхъ часовъ стучитъ такъ мѣрно, такъ хорошо думается и грезится подъ его мѣрное качанье, при этомъ блѣдномъ свѣтѣ накрытой абажуромъ лампы… Галя сидитъ и думаетъ, какъ она отправится въ американское консульство, по совѣту Сергѣя Павловича, навести или просить навести справки объ Андреѣ. Многое еще, многое передумала дѣвушка, пока темнорусая головка ея не упала на столъ и она не заснула. Ей даже не снилось, что въ это самое время Андрей видитъ ее возлѣ себя, зоветъ и шепчетъ: «Галя!» лежа въ горячкѣ на мостовой.

Глава IX.

Когда Андрей очнулся, пришелъ въ себя, онъ лежалъ на мягкой, богатой и бѣлой, какъ снѣгъ, койкѣ. Былъ ясный зимній вечеръ и въ окнѣ горѣла грустная зимняя заря, окрасившая подоконникъ, стѣны и полъ мягкимъ желто-розовымъ свѣтомъ. Въ углу сидѣла сидѣлка, «сестра», и читала книгу.

Еще мутными, плохо различающими, но полными недоумѣнія глазами обвелъ онъ комнату. Гдѣ онъ, что съ нимъ? Какъ онъ попалъ сюда, въ эту полную комфорта, обстановку? Онъ силился припомнить, силился дать себѣ отчетъ въ своемъ положеніи и припомнилъ лѣсопилку и судъ. Тутъ у него вдругъ закружилась голова и потемнѣло въ глазахъ.

— Пить! — сознательно прошептали въ первый разъ его блѣдныя, безкровныя губы.

Сидѣлка вздрогнула, взглянула на него и ея прекрасное, доброе лицо озарилось вдругъ мягкою и нѣжною улыбкой.

— Наконецъ-то, — сказала она, подавая стаканъ, — наконецъ-то вы пришли въ себя!… Цѣлыхъ двѣ недѣли вы только бредили! — Въ тонѣ ея голоса слышалась неподдѣльная радость.

— Гдѣ я? — спросилъ Андрей.

— Въ больницѣ, въ городской больницѣ!… Вы упали на мостовой и васъ принесли сюда, — бѣдный иностранецъ! А теперь молчите и спите; вамъ еще нельзя говорить!…

Андрей покорился безропотно; онъ и самъ усталъ отъ своихъ вопросовъ и хотѣлъ спать. Къ тому же, все это ему приказывалось такъ мягко, ласково, точно родная сестра говорила ему, и въ сладкомъ покоѣ, съ какимъ-то необычайно мягкимъ чувствомъ въ груди, онъ повернулся и заснулъ.

На другое утро, когда онъ проснулся, докторъ, сѣдой, но еще бодрый старикъ, весело улыбнулся ему и хлопнулъ по плечу.

— Молодцомъ, молодцомъ! — сказалъ онъ. — Крѣпко же вы меня смутили… Этакая горячка… Гдѣ это вы ее схватили?

Андрей вспомнилъ гдѣ.

— На пильномъ заводѣ.

— Скверная работа! Много тамъ заболѣваютъ… много… Кто вы такой? Ваша національность?

Андрей назвалъ себя.

— А національность?

— Русскій.

— Русскій? И давно вы здѣсь? — удивился докторъ.

— Два года.

— Ваша спеціальность — работа на заводѣ?

— Нѣтъ, я былъ учителемъ гимназіи на родинѣ.

Докторъ посмотрѣлъ на него долго и внимательно.

— Ну, не говорите, довольно съ васъ, послѣ поговоримъ, а теперь молчите, — и онъ сталъ щупать его пульсъ.

Выздоровленіе шло быстро, точно природа хотѣла вознаградить его этимъ за долгую, тяжелую болѣзнь. Шагъ за шагомъ, быстро возвращались къ нему и здоровье, и силы. Его окружалъ самый тщательный уходъ, къ нему были такъ внимательны, казалось, даже любили… Да, любили, потому что и докторъ, и сидѣлка относились къ нему, какъ родные, какъ братъ и сестра. Съ какимъ интересомъ, съ какимъ участіемъ разспрашивали они о его прошломъ, слушали его жизненную повѣсть!

Чего же недостаетъ ему, чего ему еще нужно? Онъ и самъ еще не знаетъ, не даетъ себѣ отчета, чего именно, но чего-то нѣтъ, — это несомнѣнно… Это таинственное «что-то» такъ безпокоитъ его, преслѣдуетъ, тревожитъ, что онъ все больше и больше подчиняется ему, теряетъ вѣру въ возможность отдѣлаться отъ него чтеніемъ и. разговорами. Оно наполняетъ его душу чувствомъ пустоты и одиночества, оно преслѣдуетъ его какою-то тоской, оно заставляетъ зачѣмъ-то еще разъ копаться въ прошломъ и провѣрять свой «выходъ», свое бѣгство сюда, насмѣшливо добивается итога пережитаго и сдѣланнаго въ эти два года. Но, что страннѣе всего, оно, несомнѣнно оно навѣваетъ на него эти сны и воспоминанія о тѣхъ далекихъ, далекихъ дняхъ, когда босой, черноволосый мальчуганъ, — тотъ самый, о которомъ онъ вспомнилъ въ вагонѣ, котораго онъ видѣлъ читающимъ святое слово цѣлой кучѣ умиленнаго народа, — не былъ ни чужимъ, ни одинокимъ, и, жадно слѣдя за всѣмъ дѣтски-наблюдательными глазами, клалъ въ своемъ крошечномъ сердцѣ такіе страстные обѣты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ге, что мой млынъ! — говоритъ мельникъ Тарасъ дьячку Григорью. — Такіе ли есть, говорятъ!… Слышалъ я, что до многаго дошли умные люди, чего мы не знаемъ, темные! Много всякаго чудеснаго выдумали, да научить насъ некому, показать некому… Сами знаете, что неученье — тьма!…

— Слышишь, сыну?

— Слышу, — отвѣчаетъ ребенокъ на многозначительный вопросъ отца и клянется себѣ, страстно клянется, что все узнаетъ, всему научитъ, только бы вырости ему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Андрей радъ, когда можетъ разогнать все это разговоромъ, хоть на минуту заглушить, разсѣять. Онъ всегда очень радъ приходу доктора.

— Знаете, докторъ, — говоритъ онъ, — когда я ѣхалъ сюда, одинъ баварецъ, побывавшій здѣсь и, замѣтьте, очень умный человѣкъ, не совѣтовалъ мнѣ ѣхать, увѣряя, что у васъ здѣсь нѣтъ жизни…

— Ну, положимъ, — отвѣчаетъ докторъ, подумавъ, — жизнь-то есть, но своя, особенная, вами, европейцами, неусвоиваемая. Видите, вѣдь, мы особеннаго склада люди; кое-что, да кое-какъ пережили, что и сдѣлало насъ оригинальными, вамъ чуждыми. Не тотъ складъ, пріемъ, характеръ, не тѣ традиціи, привычки, — ну, вамъ пусто, скучно, незамѣтно, — не свое, словомъ, поняли? Ну, а насчетъ перваго, такъ отчего же… нѣтъ; — замѣшался докторъ, раздумывая и соображая, — отчего же не ѣхать?… Работа найдется, только… Знаете вы нашу задачу настоящаго момента, жизнью намѣченную и поставленную намъ, пока дилемму?

— Нѣтъ… Какая?

— Побѣдить пространство, сэръ, вотъ что!… Да, да, да, — заговорилъ докторъ быстрѣе, — пока это. У насъ его слишкомъ много, слишкомъ много, сэръ!… Пустыню, сырую природу прибрать къ рукамъ и обработать, — вотъ что написала жизнь на нашемъ знамени. А потому рукамъ, однимъ рукамъ, — вы понимаете? — у насъ вольготнѣе, легче оріентироваться, осѣсть, чѣмъ одной головѣ… Понимаете? У васъ не то; у васъ уже мѣста мало… У васъ главный спросъ на голову…

Андрей и не думаетъ провѣрять правдивость сказаннаго. Ему точно все равно, такъ ли это, или не такъ. Если онъ и лежитъ съ закрытыми глазами, точно въ глубокой задумчивости, то это потому только, что въ ушахъ у него стоитъ: «У васъ не то… у васъ спросъ на голову!…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Знаешь, — говоритъ русокудрый Данылко черноголовому, босому мальчику, съ которымъ вмѣстѣ сидитъ у самаго Буга, въ высокой и густой травѣ, — знаешь, говорятъ, что доля запрятана глубоко, глубоко — за девятью желѣзными дверями и большими замками, и никто ее добыть не можетъ…

— Я пойду добывать и… добуду!

— Неня говоритъ, что для того нужно много поститься…

— Я буду поститься!

— Нужно много, очень много знать…

— Я буду знать!

— Нужно не бояться никакихъ страховъ…

— О, я ничего не буду бояться!

И лицо черноволосаго, босаго мальчика сіяетъ такою вѣрой, глаза горятъ такою силой и отвагой, въ тонѣ звучитъ такая отчаянная увѣренность и рѣшимость, что Данылко ему вѣритъ, — вѣритъ всецѣло, что онъ добудетъ для всѣхъ ихъ долю, и смотритъ на него со страхомъ и восторгомъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но чаще и больше, чѣмъ съ докторомъ, говорилъ Андрей съ сидѣлкою, этою безконечно доброю, точно созданною изъ одной любви и самопожертвованія, кроткою и тихою дѣвушкой. Все потеряла добрая дѣвушка въ жизни, все въ одно злое утро, и съ тѣхъ поръ, похоронивъ все свое, вся посвятила себя людямъ; страданію, нищетѣ и горю. Въ одно утро, когда она мужественно и твердо перевязывала раны на перевязочномъ пунктѣ, ужасная междоусобная война отняла у нея сразу и жениха, и брата, съ которыми только за часъ, за одинъ часъ передъ тѣмъ она такъ весело шутила. Она нашла ихъ на мѣстѣ жестокаго боя и долго стояла надъ ними, какъ блѣдная, безстрастная статуя, тихо, неподвижно, не плача, — развѣ при такомъ горѣ льются слезы? Сама закрыла имъ глаза и съ той поры не было въ округѣ ни одного человѣка, юноши, дѣвушки, ребенка, который бы не зналъ миссъ Вудзонъ, этой высокой, блѣдной больничной сидѣлки, «сестры», «ангела-утѣшителя», — не было головы, которая бы не склонилась передъ нею. А голова янки склоняется рѣдко, — о, какъ рѣдко!

Миссъ Вудзонъ не была собственно сидѣлкой, она была помощницей докторовъ, чтецомъ и секретаремъ больныхъ, которымъ читала и писала письма, довѣреннымъ пастора, за котораго такъ часто читала эту маленькую святую книжку завѣта любви, душой больницы, этого пріюта скорби, горя и страданія. На ней лежалъ надзоръ за порядкомъ, за «сестрами» -сидѣлками, за всѣмъ, за всѣмъ. Вездѣ и всегда виднѣлось ея простое, вѣчно одно и то же черное платье, вездѣ появлялась она, всегда ровная, кроткая, добрая, внося съ собой миръ и утѣшеніе, чистоту и порядокъ, и вездѣ, всѣ глаза, встрѣчая ее, загорались надеждой и счастьемъ. Сколько глазъ она закрыла, сколько слышала послѣднихъ вздоховъ, сколькимъ ея кроткій голосъ, ея теплыя слова, ея ласка облегчили послѣднія минуты! «Помолись за меня! — часто слышала она голосъ, полный слезъ и жгучей скорби, умиленнаго святымъ писаніемъ больнаго, грубою, мозолистою рукой сжимавшаго какъ въ тискахъ ея блѣдную, маленькую ручку, — помолись, добрая дѣвушка, я великій грѣшникъ, я всю жизнь только думалъ о себѣ!…»

Дѣвушка опускалась на колѣни и молилась такъ страстно, съ такою вѣрой, что больной успокаивался, убѣжденный, что если тамъ, за звѣздами, есть кому слышать, то эта мольба дойдетъ туда и вымолитъ ему и прощенье, и то, чего онъ не имѣлъ въ жизни. Только въ тѣхъ случаяхъ, когда больной былъ очень опасенъ, когда требовался особенный, самый тщательный уходъ и надзоръ, когда не наука, не лѣкарства могли спасать человѣка, а самая нѣжная, самая предупредительная, чисто-материнская заботливость, — миссъ Вудзонъ садилась сидѣлкой сама отбивать жертву у смерти. Потому-то и ходила она сама за Андреемъ, надъ которымъ долго, очень долго докторъ безнадежно качалъ головой. Теперь, съ выздоровленіемъ, Андрей видалъ ее рѣже, но выпадали иногда цѣлые вечера, которые они проводили вмѣстѣ, то читая, то разсказывая другъ другу свое прошлое, свои встрѣчи и наблюденія. Разъ она много разсказывала объ общинахъ и фаланстерахъ, въ которыхъ побывала, ища покоя и отдыха послѣ своей страшной потери.

— Отчего же вы не остались тамъ, если тамъ такъ хорошо? — спросилъ Андрей.

— Потому что я не понимаю этого удаленія отъ міра, отъ людей, въ стѣны своей жизни… Тамъ-то хорошо, а другимъ?… Въ жизни-то какъ?

— Пусть эти другіе примѣръ берутъ и тоже такъ устраиваются, — возразилъ онъ, точно задѣтый немного.

— А если они не готовы для такой жизни? — горячо возразила миссъ Вудзонъ. — Вѣдь, вы знаете, какое большинство! Знаете, что только единицы могутъ жить такимъ счастьемъ. Это холодный эгоизмъ, сэръ, холодный эгоизмъ и черствый, — покачала она головой.

— Черствый эгоизмъ. — приподнялся Андрей, весь вспыхнувъ, точно отъ личной обиды. — Я не хочу жить въ грязи, такъ не могу устроиться какъ хочу?… Да во имя чего же это?… Во имя того, что другимъ желательно копаться въ тинѣ, и я долженъ?…

Онъ весь дрожалъ, — до того взволновалъ его этотъ споръ.

— Зачѣмъ вы говорите, что кому-нибудь желательна грязь, — съ укоромъ отвѣчаетъ ему кроткій голосъ, — когда это неправда? Развѣ имъ возможенъ выборъ, пока они сами такіе?… Вѣдь, ихъ поступки, ихъ жизнь обусловлены ихъ нравственнымъ уровнемъ. Оставайтесь въ ихъ средѣ, поднимайте ихъ нравственный уровень, учите, помогайте подняться, открывайте имъ глаза, а не прячьтесь въ своихъ стѣнахъ, гдѣ только вамъ хорошо… Если всѣ поднимутся до васъ, то и безъ вашихъ примѣровъ заживутъ такъ же. Нѣтъ, вы внесите въ ихъ среду, отдайте имъ все то, чѣмъ вы выше ихъ, — вотъ, по-моему, задача честнаго человѣка…

Оба молчатъ, обоимъ, очевидно, почему-то не по себѣ, тяжело, неловко. Миссъ Вудзонъ еще больше поблѣднѣла, и тихо, молча качается въ своемъ креслѣ. Подложивъ подъ голову руки, смотритъ вверхъ Андрей, но ничего, кажется, не видитъ. Грудь дышетъ тяжело, порывисто, точно на нее налегла тяжесть, голова кружится, въ ушахъ стоитъ: «эгоизмъ, холодный, черствый!» Что съ нимъ, чего онъ волнуется, отчего замираетъ сердце? Развѣ онъ уходилъ въ какія-нибудь стѣны, гдѣ только ему хорошо, развѣ…

— Сэръ! — касается его слуха почти тихій, точно робкій шепотъ.

Онъ быстро открываетъ глаза; онъ радъ, что ему мѣшаютъ.

— Сэръ, вы… никогда здѣсь не вспоминали о… о… родинѣ, никогда не приходила она вамъ на мысль?

— А что? — и онъ приподнимается, онъ опять дрожитъ.

Миссъ Вудзонъ молчитъ, тихо качаясь, опускаетъ глаза и краснѣетъ.

— Что? — настойчиво, дрожащими губами, повторяетъ онъ свой вопросъ. Онъ чувствуетъ потребность поставить что-то ребромъ, непремѣнно, во что бы то ни стало добиться отвѣта. — Что?

Медленно поднимаетъ дѣвушка свои честные глаза, которые никогда, никогда не лгали.

— Я бы не могла, — говоритъ она, дрожа сама, — я бы помнила… Нѣтъ, я бы никогда не могла уѣхать… бросить…

Развѣ онъ не ожидалъ этого?

— Это, по-вашему, эгоизмъ? — чуть шепчутъ его блѣдныя губы, — да, миссъ Вудзонъ?

Дѣвушка молчитъ. Онъ видитъ, что она колеблется.

— Миссъ Вудзонъ! — говоритъ онъ громко, почти не дыша. — Миссъ Вудзонъ!… Вы видите, я не могу… я прошу, я требую отвѣта!

— Да! — чуть слышно доносится до него шепотъ.

Онъ въ безсиліи опускается на подушку. Все кружится, все путается, лампа, столъ, окно, потолокъ, но въ головѣ такъ стало ясно, такъ ясно, точно пелена какая-то спала. Кончено все это тяжелое, больное, назрѣвавшее по каплѣ, по песчинкѣ, такъ долго, такъ мучительно долго… Одно еще только!

Его исхудалая, блѣдная, дрожащая рука протягивается, ищетъ и сжимаетъ крошечную ручку. Онъ поднимаетъ глаза и только теперь видитъ на блѣдномъ, прекрасномъ лицѣ крупныя слезы.

— Миссъ Вудзонъ, — говоритъ онъ взволнованно, но твердо, — миссъ Вудзонъ, клянусь вамъ… вамъ, которую я такъ уважаю… Клянусь, я ничего не хотѣлъ для себя… не искалъ…

— Вѣрю, — перебиваетъ его плачущій голосъ, — вѣрю! Избытокъ силъ и жизни, мой другъ! Я давно, давно вижу, что вы мечетесь въ сомнѣніи… Кто же не ошибается? Но всякая ошибка служитъ на пользу!

И оба такъ ясно, такъ счастливо глядятъ другъ на друга.

---

Докторъ вошелъ необычно; сразу было видно, что онъ чѣмъ-то взволнованъ и спѣшитъ.

— Ну, какъ? — задалъ онъ свой обычный вопросъ, усаживаясь въ кресло.

— Ладно! — отвѣтилъ Андрей.

— Ау меня есть для васъ кое-что новое! — и докторъ вынулъ и развернулъ большой листъ New York Herald’а.

— Читайте!

Андрей и миссъ Вудзонъ оба уставились въ газету.

— Обо мнѣ справлялись въ консульствѣ!… Мнѣ писали и не получали отвѣта!… Когда? Кто? — вскричалъ Андрей, пробѣгая консульское увѣдомленіе.

— Читайте дальше; я не умѣю произносить вашихъ фамилій, — сказалъ докторъ, отгрызая сигару.

— Миссъ Горская, Галя!

Руки у Андрея задрожали, и не будь онъ уже такъ крѣпокъ, онъ бы, навѣрное, упалъ.

— Я сейчасъ же напишу и отвѣчу!

— Не трудитесь, — говоритъ докторъ, — я уже послалъ увѣдомленіе.

— Какъ?

— По телеграфу. Вѣдь, консулъ обращается ко всѣмъ гражданамъ, кто только васъ знаетъ. Развѣ вы не получали писемъ? Что это значитъ? У насъ письма не пропадаютъ.

— Они, навѣрное, лежатъ въ С.-Луи, на почтѣ. Я давно оттуда и не справлялся, не посылалъ адреса, — говоритъ Андрей, въ волненіи сжимая руку доктора. — Я самъ виноватъ, я страшно виноватъ… Но благодарю васъ, благодарю.

— За что, за что? Экъ вы взволнованы! Я думалъ, сэръ, что вы больше окрѣпли… Я приду вечеромъ; мнѣ нужно кое-что сказать вамъ, — сказалъ тотъ, уходя.

Андрей ничего не видитъ, не слышитъ. Письма! Гдѣ эти письма? О, какъ онъ виноватъ, какъ страшно виноватъ передъ нею! Но развѣ онъ думалъ, зналъ, что она напишетъ?

— Успокойтесь, сэръ, — говоритъ миссъ Вудзонъ, — я уже послала въ С.-Луи давно, какъ только узнала отъ васъ, что вы не справлялись ни разу на почтѣ. Письма, вѣроятно, придутъ скоро.

— Вы послали уже давно? Какъ у васъ выходитъ все въ пору, все хорошо. Вы — ясновидящая, миссъ Вудзонъ!

Миссъ Вудзонъ смѣется.

— Вовсе нѣтъ; я только немного лучше васъ знаю женское сердце. Женщина, сэръ, никогда не забываетъ того, кто ее любитъ, никогда! Въ особенности такая, какою вы мнѣ рисовали эту милую миссъ. Она не могла, сэръ, оставить васъ безъ отвѣта, я это твердо знала.

Да, онъ видитъ, что онъ былъ неправъ, очень неправъ. Какъ онъ счастливъ, какъ онъ радъ, что Галя его не забыла! Даже въ консульство бѣгала изъ-за него, — славная, добрая!… Ахъ, еслибъ только не затерялись эти письма, пришли поскорѣе! Что, если они затерялись? — отъ одной этой мысли ему дѣлается жутко. Но что, если Галя пишетъ ему то же, что писалъ онъ ей въ своемъ послѣднемъ, прощальномъ письмѣ? Что, если она тоже ищетъ «выхода», какъ онъ тогда, и думаетъ идти его дорогой? Что, если его письмо, его отъѣздъ натолкнули и ее на эту мысль? Что, что тогда? Что онъ ей скажетъ? Въ страшномъ волненіи садится онъ за письмо къ ней и пишетъ долго, до вечера, почти до самаго прихода доктора, который еще издали весело киваетъ ему головой и кричитъ:

— Ну, что, какъ? Успокоились?

— Успокоился! — улыбается ему Андрей.

— То-то… Вамъ, сэръ, пожалуй, скоро можно будетъ оставить больницу… а? — говоритъ докторъ, садясь съ нимъ рядомъ.

— Да, я думаю, я вполнѣ поправился.

— Ну, положимъ, послѣ такой болѣзни вамъ, по крайней мѣрѣ, нужно еще три мѣсяца хорошей, покойной, сытной жизни… Помните, сэръ, нужна большая осторожность!

— Я знаю, — говоритъ Андрей.

— Но въ больницѣ не стоитъ оставаться. Нуженъ моціонъ, воздухъ, нетрудная работа… Кстати: одинъ мой знакомый, директоръ компаніи, нуждается очень въ секретарѣ. Вѣдь, вы знаете три языка — французскій, нѣмецкій и нашъ, да?

— Да. Я вамъ…

— Постойте, — перебиваетъ докторъ дѣланнымъ, сухимъ тономъ, — прежде дѣло!… Семь часовъ работы, плата полтораста долларовъ въ мѣсяцъ, при готовой квартирѣ. Согласны?

— Еще бы! Вы очень добры, докторъ, — говоритъ Андрей, сжимая его руку.

— Добръ къ себѣ, — перебиваетъ его тотъ, не выносящій, какъ истый янки, изъявленій благодарности, — къ себѣ!… Мнѣ вовсе не хочется, чтобы вы вновь заболѣли и затѣмъ возиться съ вами! Дня черезъ четыре выходите, а пока гуляйте чаще… Вѣдь, наши зимы не ваши, у насъ нѣтъ снѣга, а при больницѣ прекрасный садикъ.

---

На другой день, когда Андрей стоялъ въ садикѣ подъ большою филадельфійскою елью, густою и зеленою, напоминавшею ему такъ много и много, въ окнѣ показалась, вся сіяющая радостью, миссъ Вудзонъ.

— Ловите, сэръ! — крикнула она ему громко.

Онъ протянулъ руки и поймалъ цѣлыхъ три письма. Пока они еще долетѣли, онъ узналъ уже почеркъ.

Глава X.

Тихо спитъ Барвиновка.

Теплая лѣтняя ночь, вся пропитанная ароматомъ луга и лѣса, незамѣтно и нѣжно окутала землю, зажгла яркія звѣзды на голубомъ небѣ. Все спитъ, все дремлетъ: и могучіе, вѣковые дубы, и старая, старая колокольня, и бѣлыя хаты, и люди, и звѣри. Одинъ только соловей въ зеленомъ гаю не спитъ и все поетъ, да поетъ свою пѣсню, все разсыпается трелью, точно плачетъ и смѣется вмѣстѣ, да старый, сердитый Бугъ, вѣковой свидѣтель и славы, и горя, не спитъ, а ворчитъ свои думы, все ворчитъ, да ворчитъ старикъ, все разсказываетъ старыя дѣянія и сердится, старый, что никто не пойметъ его, никто слушать не хочетъ. «Гей, — ворчитъ онъ, пѣнясь и хлеща о сѣрые, мшистые камни, — гей, послушайте мои сказки!… Я много видѣлъ и знаю… широкую волю, и грозныя сѣчи, и горе, и слезы, и сонъ безпробудный!» И многое еще шепчетъ дѣдъ, — много и много, но никому его шепотъ не нуженъ. Вонъ проснулась дивчина… ей такъ душно въ душистомъ, свѣжемъ сѣнѣ… Разметались косы… тяжело поднимается молодая, упругая грудь и дрожитъ и волнуется подъ бѣлою, расшитою сорочкой… Скучно спать безъ милаго… Гдѣ онъ? Хоть бы обнялъ, зацѣловалъ ее!… Ей ли слушать разсказы дѣда? Нѣтъ, что ей это ворчанье!… Вонъ поетъ соловейко и она слушаетъ его всѣмъ сердцемъ, всею душой… соловейко, мала пташка, поетъ ей о миломъ! Проснулся косарь въ полѣ — и тоже сталъ слушать парубокъ соловья да гадать о чернобровой… Не хочетъ онъ слушать ворчанья стараго дѣда… Что въ нихъ?… Что было, то было… то минуло!

Зеленовато-серебристая луна выплыла изъ-за гаю и перебросила черезъ синій Бугъ золотую ленту. Неслышною стопой, еле-еле касаясь, прошли по ней легкія русалки, какъ тѣни… И онѣ идутъ мимо, не слушаютъ сказокъ, — зачѣмъ имъ? Онѣ ждутъ, поджидаютъ молодаго парубка съ гибкимъ, высокимъ станомъ, чтобъ зацѣловать его до смерти, защекотать и унести къ себѣ на дно для «дивочьей забавы». Прошли и сны людскіе, что Богъ посылаетъ на землю, кому въ утѣшеніе, кому въ назиданіе… И они прошли мимо, не слушая думъ старика, его пѣсенъ, его сказокъ… У нихъ, вѣдь, тоже своя забота… Взвились они надъ Барвиновкой, закружились надъ бѣлыми хатами и разомъ опустились въ людскія сердца, замутили спокойный человѣческій отдыхъ.

Заворчалъ старый еще сильнѣе, озлился… «Гей, — кричитъ онъ, — вернитесь!… Вы — тяжелые сны, полные заботы и горя, а людямъ и безъ того тяжко… Вернитесь! Я навѣю свои сны, покажу иныя видѣнія!» Но не слушаютъ они стараго дѣда, — какое имъ дѣло? Да и кто его слушаетъ?

Нѣтъ! Есть живая душа, есть человѣческое сердце, что внемлетъ его шепоту, что трепещетъ и бьется на его думы… Тамъ, высоко, высоко, на той скалѣ, что зовется Панскою могилой, у самаго обрыва высокой кручи, подъ зеленымъ, могучимъ дубомъ лежитъ высокій, худой, мускулистый человѣкъ и жадно, — не очами, а сердцемъ, — смотритъ внизъ на волны, на сѣдую пѣну. Что же такое, что глаза его закрыты. Сказали бы люди, что спитъ человѣкъ, отдыхаетъ путникъ съ дороги. Старому Бугу нужны не глаза, а сердце, и знаетъ онъ, старый, какъ часто брешутъ на свѣтѣ люди… Развѣ не стучитъ его сердце, не бьется, не шепчетъ: «Спой мнѣ пѣсню, дѣдусю, — спой мнѣ хорошую пѣсню!» Слышитъ это старикъ, засмѣялся, моргнулъ усомъ, тряхнулъ бородою… Замолкъ его ропотъ… и, звонко ударяя о камни и скалы, что въ струны бандуры, запѣлъ старый Бугъ свою пѣсню:

"Зналъ я когда-то ребенка, и былъ онъ живой и проворный. Богъ далъ ему чистое сердце и свѣтлую, добрую душу. Крѣпко любили его слѣпые, хромые калѣки, и крѣпко любилъ ихъ ребенокъ… «Учись, — говорили ему, гладя по черной головкѣ, — учись! Ты будешь калѣкамъ на помощь… Глаза намъ замѣнишь, замѣнишь разбитые члены… Одна ты надежда у насъ, — ой, одна на всемъ свѣтѣ!»

— Одна! — отозвалось со скалы сердце.

"И время текло и много съ собой уносило… Парубкомъ стало дитя, — высокимъ и смѣлымъ юнакомъ… Высоко, высоко онъ выросъ… Что дубъ многолѣтній, весь лѣсъ переросшій, стоялъ онъ всѣхъ выше и краше. «Иди-жь къ намъ, — взывали слѣпые, хромые, — иди… Теперь-то вотъ намъ ты и нуженъ, — ой, крѣпко, ой, крѣпко намъ нуженъ!»

— Правда! — отвѣтило сердце.

"И Божіи дѣти, что вѣкъ упивались слезами, что свѣта не знали, не знали ни счастья, ни доли, руки простерли къ нему, но онъ оттолкнулъ ихъ и бросилъ… «Душно мнѣ будетъ средь васъ, — о, душно, что соколу въ клѣткѣ! Въ свѣтъ меня тянетъ, — сказалъ, — гдѣ мѣсто найду развернуться… Ласточка рѣетъ надъ крышей, — орелъ паритъ въ поднебесьи… Челну довольно и рѣчки, — кораблю нужно море, — ой, синее море!»

Ничего не отвѣтило сердце. «И ринулся въ свѣтъ онъ широкій съ вѣрой, надеждой, любовью. Весело шелъ онъ на встрѣчу живому дыханью и жизни, но видѣлъ лишь зависть, корысть или злобу, тупое молчанье и спячку. Точно въ пустынѣ стоялъ онъ, гдѣ все неподвижно и мрачно… „Свѣту, — кричалъ онъ, — и жизни!“ — но самое эхо молчало. И злобой забилося сердце, облилося желчью, — ой, лютою желчью»!

— Да! — подтвердило сердце.

"И дальше пошелъ онъ за солнцемъ, куда оно страстно манило. Много нашелъ онъ всего, не нашелъ одного лишь — любви и привѣта. Пусто казалось ему среди ликованья и счастья, пусто и чуждо было въ его сердцѣ… «Возьмите съ собою меня! — кричалъ онъ толпѣ суетливой, — все вамъ отдамъ я, и сердце, и душу юнака, — все, лишь съ собою возьмите!»

« — Нѣтъ, ты чужой намъ! — кричали и люди, и небо, и воздухъ, — ой, ты чужой намъ!»

— Чужой! — отозвалось сердце.

«И въ страшной тоскѣ стоялъ юнакъ на распутьи… Куда же еще полетѣть, гдѣ найти ему миръ и отраду, гдѣ бы онъ не былъ чужой, гдѣ бы знали его и любили, гдѣ бы душу взяли его и дали бы сердцу напиться? Тяжко жаждать въ жару, но сердцемъ, душею — тяжеле! Страшно въ лѣсу одному, но на людяхъ сто кратъ страшнѣе! Горе давило его, — ой, лютое горе!»

— Горе! — отозвалось сердце.

«Тогда-то спустилась надъ нимъ пташка. Съ неба слетѣла она, покружилась надъ нимъ и сѣла на вѣткѣ зеленой. Хвостикомъ сѣрымъ махнула, чирикнула разикъ-другой, завертѣлась… И сразу узналъ онъ ту птичку, что слушалъ когда-то „дытыной…“ Узналъ онъ и ожилъ, — ой, сердцемъ, душою онъ ожилъ!»

— Ожилъ! — отвѣтило сердце.

«И малая сѣрая пташка запѣла… Любовно и нѣжно ему напѣвала про дѣтскіе годы. Родныя картины вставали предъ нимъ, въ его сердцѣ, вставали забытые люди…»

« — Зачѣмъ же ушелъ ты отъ нихъ? — напѣвалъ соловейко юнаку. — Не тоскуй, не горюй, а иди къ Божьимъ людямъ съ надеждой… Пригрѣютъ они, приласкаютъ, возьмутъ твою душу и сердце, и будешь ты счастливъ, — ой, счастливъ, юначе!»

— Счастливъ! — отвѣтило сердце.

«И тихо поникъ головою юнакъ, а очи сухія блеснули святыми слезами… Жемчугомъ крупнымъ онѣ покатились одна за другою, а съ каждой слезою слетало съ него его горе и сердце въ груди оживало… Тихо рыдалъ онъ подъ старой зеленою елью, а грудь наполнялась блаженными счастьемъ и нѣгой… А пташка все пѣла, — ой, пѣла!»

«Да, пѣла!» — отозвалось сердце.

«И твердо побрелъ онъ домой, гдѣ родился, гдѣ знали его и любили. Страстно забилося сердце въ груди, когда онъ увидѣлъ все то, что забылъ съ малолѣтства… Въ восторгѣ нѣмомъ цѣловалъ онъ родимую землю, а сердце стучало: „Простите, слѣпые, хромые, Божіе люди!… Къ вамъ я пришелъ, пріимите вы блуднаго сына!… Вотъ вамъ плечо и рука, обопритесь, возьмите и очи мои, и душу, и сердце!… Все вамъ отдамъ я, — все, до послѣдняго вздоха и капли, только примите меня, приласкайте, пригрѣйте!“ И легъ на скалѣ онъ подъ дубомъ и слушаетъ пѣсню до утра, — ой, свѣтлаго утра!»

Такъ пѣлъ старый Бугъ, а Андрей лежалъ и слушалъ, хотя люди, навѣрное, сказали бы, что ему только снится. Этотъ ребенокъ, юнакъ, этотъ блудный сынъ — онъ самъ, пришедшій искать мира къ родному порогу. Это онъ стоялъ на распутьи, это ему пѣла пташка, это онъ цѣловалъ родимую землю. Но кто же эта пташка, эта малая сѣрая пташка?

Онъ открываетъ глаза, ему свѣтло и ясно улыбается первый красный лучъ роднаго солнца.

Въ лѣсу еще темно, сѣро-синій сумракъ царитъ между стволами-гигантами, но верхушки уже зардѣлись и горятъ яркимъ багрянымъ свѣтомъ. Еще немного, немного, и все проснется, оживетъ, закипитъ жизнью, зальется живительнымъ свѣтомъ… О, если бы только скорѣе!

Онъ сидитъ и ждетъ. Онъ нарочно не вошелъ въ деревню ночью, когда всѣ спятъ, отдыхаютъ… Но ждать въ душномъ вокзалѣ не хотѣлось. Онъ оставилъ вещи, побрелъ знакомою дорогой, легъ и растянулся на высокой кручѣ у самой деревни, гдѣ такъ часто сиживалъ ребенкомъ… Бугъ узналъ его и спѣлъ ему пѣсню. Узнаютъ ли тамъ его? Что они?

---

А они тоже спятъ.

Старая дьячиха весь вечеръ молилась о сынѣ, о всѣхъ странствующихъ и скорбящихъ, просила для нихъ благословенія. Сотни разъ нагибалось ея тощее, старое тѣло передъ иконой «святой Заступницы», сотни разъ подымалась для креста сухая рука, сотни слезъ, горячихъ, жгучихъ, слезъ материнскихъ, что спасаютъ какъ молитва, что сильнѣе всѣхъ чаръ и злыхъ козней, текли изъ ея старыхъ, почти невидящихъ очей. «Сыну мій! — зоветъ ея старое сердце, — гдѣ ты, что съ тобою? Кто закроетъ мои очи? Гдѣ ты самъ сложишь свою буйную голову, мой любый, мой хорошій?» И молясь, и рыдая вмѣстѣ, старуха такъ и заснула въ углу передъ иконой. Мотря всю ночь качала неугомоннаго сына, Даныло былъ въ полѣ, а старикъ Тарасъ ворочался на овчинномъ тулупѣ у порога своей мельницы. Долго не спалось старому, — тяжелыя думы бороздили старую голову, мучили старую душу, давно просившуюся на отдыхъ. Все тяжелѣе становилось хрещеному люду; видитъ это старикъ и мучитъ его, что помочь некому, некому научить, наставить…

И снится ему, что стоитъ онъ у старой дьячковой могилы въ самую полночь, темную, непогодную полночь. Буря воетъ, сверкаетъ молнія, дождь льетъ и мочитъ старика, а онъ все стоитъ да зоветъ дьячка Григорія: «Гей, — кричитъ онъ ему, — встань же, панъ-отецъ, встань! Развѣ не видишь нашей бѣды, не знаешь, что опричь тебя помочь некому? Полно спать, дьяче, — ты уже выспался въ волю!… Иди къ намъ на пораду, будь намъ головою!» — зоветъ старикъ, а самъ все плачетъ, — такъ горько плачетъ, что и могила сама съ нимъ заплакала… «Вонъ, говорятъ, — кричитъ онъ ему, — что и пахать нужно иначе, и сѣять… что до многаго дошли ученые, письменные люди, чего мы не знаемъ, — встань, научи насъ!»

И видитъ вдругъ старикъ, — съ ужасомъ видитъ, что всколыхнулась могила и распалась. Страшно ему, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то тянетъ, что-то толкаетъ глянуть въ раскрытую темную яму… Глянулъ, ничего не увидѣлъ, а только услышалъ вздохъ, точно стонъ, да такой тяжелый, что сѣдой чубъ его поднялся дыбомъ.

— Кто это? Какой ворогъ будитъ меня, не даетъ мнѣ покоя? — слышитъ Тарасъ голосъ могилы.

— Не ворогъ твой, Григорію-дьяче… я, другъ твой, зову тебя и слезами плачу! — отвѣчалъ старый.

— Узнаю тебя, друже, — говоритъ голосъ, — чего же ты плачешь? Зачѣмъ тебѣ будить мой сонъ, тревожить мой отдыхъ? Развѣ мало работалъ я въ жизни? Чего тебѣ нужно?

И сталъ говорить Тарасъ, сталъ разсказывать, а самъ все плачетъ… Такъ и льются слезы изъ старыхъ очей и сбѣгаютъ по сѣдому козацкому усу въ могилу… Некому помочь, научить сердцемъ чистымъ, не лицемѣрнымъ, не коварнымъ. Нѣтъ ни друга, ни щираго сердца, ни головы разумной, чтобъ пошла къ нимъ и за ними, чтобъ они сами укрылись за ней, какъ за крѣпкою стѣной…

— Тяжко-жь вамъ бѣднымъ, — слышитъ Тарасъ изъ могилы на свои вопли, — тяжко, если ты мертваго будишь!

— Тяжко, Григорію-дьяче, тяжко! — отвѣчаетъ Тарасъ, падая на колѣни у могилы. — Встань же, дьяче, проснись, будь намъ порадой — защитой!

— А сынъ мой Андрійко? Не съ вами онъ, что ли, — не стоитъ вамъ подмогой?

— Не съ нами, пане-дьяче, твой сынъ, далеко Андрійко, не стоитъ онъ намъ, бѣднымъ, подмогой!

Страшно застоналъ дьякъ на эти слова старика и все съ нимъ окрестъ застонало… Хрустнули кости въ могилѣ… Въ ужасѣ припалъ Тарасъ ницъ и зашепталъ святую молитву.

— Ладно, — слышитъ онъ вдругъ, — встану, Тарасе, приду вамъ на помощь, буду вамъ всѣмъ головою!… Дай только мнѣ свою свиту, потому что на мнѣ бѣлый саванъ, да дохни на меня своимъ духомъ!

Скинулъ Тарасъ свою свитку, дохнулъ своимъ духомъ въ могилу и чудо свершилось!… Вдругъ выросъ передъ нимъ дьякъ Григорій, а Тарасъ не чувствуетъ ни страха, ни ужаса… Исчезло кладбище, пропала буря… Солнце, Божье солнце свѣтитъ ярко… Кругомъ сбѣгается народъ, всѣ барвиновцы отъ мала до велика встрѣчаютъ дьяка старымъ козацкимъ привѣтомъ, отъ котораго такъ сладко трепещетъ Тарасово сердце. «Бувай здоровъ, дьяче, — кричитъ все окрестъ, — иди къ намъ и гдѣ голова твоя ляжетъ, тамъ и наши полягутъ!» Только, что же это, Господи, гдѣ дьякъ? Куда исчезъ онъ? Что это такое? Оглядѣлись его старые глаза, что ли?… Это вовсе и не дьякъ, этотъ высокій, загорѣлый человѣкъ!… Кто же это, Господи?… Проснувшійся Тарасъ крестится, третъ глаза и упорно всматривается въ наклонившееся надъ нимъ молодое лицо.

— Тарасъ, развѣ такъ трудно признать меня? — съ дрожью въ голосѣ спрашиваетъ его Андрей.

И давно уже замерла на плечѣ сына пани-матка, давно уже плачетъ отъ счастья красавица Мотря, давно кричитъ вся Барвиновка, а Тарасъ все третъ, да третъ свои старые глаза.

Глава XI.

Рядомъ со старою мельницей выросъ новый маленькій хуторъ Андрея, въ который перебралась счастливая дьячиха съ сыномъ и Мотря съ Даниломъ и дѣтьми. Перебрался бы и Тарасъ, только жаль было старому своей мельницы. Сроднился онъ съ нею, сжился. Такъ и ночевалъ онъ всегда на мельницѣ.

Нельзя сказать, чтобъ этотъ крошечный хуторъ, почти незамѣтный, выросъ легко и свободно, какъ выростаетъ, напримѣръ, грибъ у корня стараго дуба. Чего только изъ-за него не было, чего не говорилось. Прежде всего, волостной писарь никакъ не могъ освоиться съ мыслью, зачѣмъ Андрею «бѣдовать» на пятнадцати десятинахъ, когда онъ могъ бы быть, если бы захотѣлъ, «самимъ господиномъ мировымъ посредникомъ». А отецъ Арефа забылъ даже о штундѣ и только негодовалъ, ибо, въ самомъ дѣлѣ, Андрею ничего не стоило «поступить на службу» и жениться на Арефиной дочкѣ. Цѣлыхъ три дочки, всѣ съ зонтиками, да такія пухленькія, кряжистыя… Любую выбирай!

Но хуторъ, все-таки, выросъ, — можетъ быть, потому именно, что Андрей не обращалъ на все это никакого вниманія. «Хочу, да и только!» — говорилъ онъ на всѣ вопросы, совѣты, недоумѣнія.

Черезъ годъ, позднимъ лѣтнимъ вечеромъ, Андрей брелъ домой съ поля усталый, въ черной отъ пыли рубахѣ, весь потный, но счастливый, довольный. Этотъ день былъ днемъ его величайшаго тріумфа. Жатвенная машина, которую онъ выписалъ на собранныя по грошамъ деньги, которыя, несмотря на все довѣріе къ нему, съ такимъ страхомъ и сомнѣніемъ вручали ему барвиновцы, майданцы, тернавцы и другіе «сосѣди», производила сегодня чудеса. Какъ только онъ взялъ возжи въ руки и двинулся, сразу исчезли всѣ сомнѣнія. Весь народъ, смотрѣвшій со страхомъ, вдругъ ожилъ и всѣми овладѣлъ неподдѣльный восторгъБабы даже крестились. Даже Тарасъ, который чего-чего только не зналъ уже отъ Андрея, и тотъ вынулъ изо рта люльку, сплюнулъ и сказалъ, поднявъ палецъ: «Вотъ такъ штука!»

Довольный и счастливый, брелъ Андрей къ хутору, но свернулъ на дорогу. Нѣтъ, теперь онъ пойдетъ справиться, нѣтъ ли писемъ. До вокзала недалеко, всего верстъ пять… А Галя такъ давно ему не писала… Онъ видѣлъ, какъ промелькнулъ поѣздъ, — не можетъ быть, чтобы онъ не принесъ ему ничего… У него есть предчувствіе… Къ тому же, сегодня онъ такъ счастливъ, ему выпала такая удача… навѣрное, будетъ письмо…

Вотъ уже кончается лѣсъ, а дальше будетъ поляна. Онъ идетъ, но вдругъ останавливается, потому что кто-то стоитъ передъ нимъ…

— Вы не узнаете меня?

Вмѣсто всякаго отвѣта, онъ протягиваетъ руки.

Какъ онъ могъ не узнать!… Онъ только не вѣритъ себѣ, хотя и чувствуетъ, какъ трепещетъ на его груди маленькое сердце, какъ обнимаютъ его двѣ теплыя руки, какъ влажныя губы цѣлуютъ его и шепчутъ: «милый, милый, милый!»

— Галя, да вы ли это? — вырывается у него, наконецъ, крикъ и счастливой увѣренности, и сомнѣнія.

— А кто же? — отвѣчаетъ она. — И за чѣмъ это «вы»? Развѣ ты не хочешь повторить мнѣ того же… что тогда… въ лодкѣ… помнишь?

Какъ онъ можетъ не помнить!

— Я еще больше люблю тебя, кажется, — шепчетъ онъ ей, прижимая къ себѣ, — еще больше!

— И я только теперь узнала, какъ люблю тебя, только увидя тебя… Я сама не знаю, что сдѣлалось со мною, какъ это такъ вышло? Я ѣхала къ тебѣ погостить…

И рука объ руку, довольные, счастливые, полные вѣры въ себя, въ жизнь, въ свое дѣло, пошли они домой къ своему хутору. А что было съ дьячихой, что было съ Тарасомъ, съ Мотрей, со всѣми, что давно уже желали Андрею «доброй жинки», когда ихъ увидѣли вмѣстѣ, — долго разсказывать!

Григорій Мачтетъ.

"Русская Мысль", кн.V—VIII, 1887

---

1. Въ Castle-Garden помѣщается особое учрежденіе, завѣдующее эмиграціей въ Нью-Йоркѣ. Тамъ ведется статистика эмиграціи, даются эмигрантамъ совѣты и даже пріютъ временный, мѣняютъ безъ обмана деньги по курсу, больныхъ помѣщаютъ въ больницы. Эмигранты доставляются непосредственно туда.