Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ править
ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ править
БЛАЖНЫЕ.
Очеркъ изъ заводскихъ нравовъ.
править
I. править
Яркій солнечный день. Въ большія запыленныя окна заводской конторы врываются снопы ослѣпляющаго свѣта и дѣлаютъ еще непригляднѣе мертвую, казенную обстановку длинной и высокой комнаты, именуемой бухгалтерской. Голыя бѣленыя стѣны съ паутиной по угламъ, избитый въ ямы тысячами тяжелыхъ ногъ деревянный полъ, захватанныя грязныя двери, покрытые больничной клеенкой письменные столы съ грудами книгъ и бумагъ, просиженные деревянные стулья, и вездѣ пыль, соръ и грязь, какъ это бываетъ только въ полицейскихъ управленіяхъ да еще въ заводскихъ конторахъ. Ликующій солнечный свѣтъ дѣлаетъ еще ярче убожество этой специфической обстановки и заставляетъ кружиться въ воздухѣ миріады пылинокъ, точно и самый воздухъ здѣсь насыщенъ грязью. Тяжелая деревянная рѣшетка съ пузатыми балясинами раздѣляетъ бухгалтерскую на двѣ половины; въ первой, которая (ближе къ входнымъ дверямъ, вѣчно толпятся запеченные мастеровые въ пеньковыхъ приденикахъ и въ кожаныхъ фартукахъ-защиткахъ, углежоги, транспортные и разная «поденщина», а во второй за столами возсѣдаетъ администрація. Открытая внутренняя дверь ведетъ въ кассирскую, такую же пустую и унылую комнату, гдѣ въ вѣчномъ молчаніи движется сгорбленная фигура сѣдого коренастаго кассира. На меня всѣ эти заводскія конторы производятъ самое тяжелое впечатлѣніе, потому что отъ нихъ отдаетъ и больницей, и острогомъ, и чиновничьей канцеляріей, и крѣпостными порядками. Да, эти голыя стѣны много таки-видали всякой всячины на своемъ вѣку и теперь напоминаютъ собою внутренность старинныхъ стѣнныхъ часовъ съ разными хитроумными кунштюками, въ родѣ кукушки, ворочающаго глазами льва, хриплаго боя, и съ тяжелыми гирями, гдѣ медленно двигаются десятки почернѣвшихъ отъ времени колесъ. Въ часахъ бухгалтерской десятокъ согнутыхъ надъ бумагами фигуръ замѣняли собой колеса и шестерни, а самъ бухгалтеръ, очень мрачный и неразговорчивый человѣкъ, служилъ свинцовой гирей, которая заставляла двигаться весь механизмъ.
Отъ-нечего-дѣлать я частенько захаживалъ въ бухгалтерскую выкурить папиросу и покалякать съ служащими объ охотѣ и разныхъ мелочахъ сложнаго заводскаго быта. Черемшанскій заводъ имѣлъ семь тысячъ населенія, но общественныхъ интересовъ здѣсь не полагалось, кромѣ обычныхъ дрязгъ глухой провинціальной жизни — именинъ, картъ, выпивокъ, разныхъ анекдотовъ и просто сплетенъ. Обстановка самая затягивающая, и самый свѣжій человѣкъ быстро обрастаетъ въ ней мхомъ. Охота является единственнымъ спасеніемъ, и почти всѣ заводскіе служащіе, или, по-старинному, служители, — поголовно охотники. Даже самъ неприступный бухгалтеръ Семенъ Павловичъ Середкинъ, работавшій какъ желѣзная машина, и тотъ оживлялся, когда рѣчь заходила объ охотѣ; въ свободное время, когда въ страду заводскія работы останавливаются, онъ съ ружьишкомъ тоже шатался по лѣсу, благо мѣста было глухое и дичи всякой вполнѣ достаточное количество.
Разъ свѣтлымъ іюньскимъ утромъ, когда въ виду предстоявшей страды въ конторѣ шелъ особенно оживленный разговоръ объ охотѣ, къ рѣшеткѣ, чрезъ толпу дожидавшихся рабочихъ, протолкался мужчина средняго роста, одѣтый въ потертое драповое пальто. Его большая сѣдая голова съ развитымъ лбомъ и большими сѣрыми глазами невольно кидалась въ глаза, хотя при ближайшемъ «разсмотрѣніи» производила непріятное впечатлѣніе: разбухшій съ синеватыми жилками носъ обличалъ пьяницу, такія же жилки были на дряблыхъ осунувшихся щекахъ, подъ глазами отвисли водянистые мѣшки, остановившіеся выкаченные глаза смотрѣли, какъ у амфибій, тяжелымъ неморгающимъ взглядомъ. Прибавьте къ этому еще то, что все лицо подергивалось конвульсивной судорогой.
— А, Палачъ пришелъ… Палачъ!.. — зашептались служащіе и выжидающе смотрѣли на Семена Павловича, который продолжалъ разсказывать объ убитой имъ тетерькѣ и дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ Палача.
А Палачъ какъ остановился глазами на бухгалтерѣ, такъ и застылъ въ одной позѣ, точно, по меньшей мѣрѣ, хотѣлъ проглотить его. Кончивъ свой разсказъ, Семенъ Павловичъ повернулся къ столу и уткнулъ носъ въ свои безконечныя бумаги. Кто-то изъ молодыхъ фыркнулъ въ горсть, но это не нарушило нѣмой сцены. Рабочіе давно переглядывались между собой и толкали другъ друга локтями.
— Ваше высоко-ничего, позвольте мнѣ два листа бумаги…-- заявилъ наконецъ Палачъ хриплымъ голосомъ.
— Для чего тебѣ бумаги? — послѣ долгой паузы спросилъ Семенъ Павлычъ, не поднимая головы отъ работы.
— А на тебя прошеніе на чемъ буду писать?
— Какое прошеніе?
Въ толпѣ рабочихъ и служащихъ происходитъ движеніе, всѣ ждутъ, что сморозитъ Палачъ бухгалтеру.
— Обыкновенное прошеніе… Ты у меня душевное зеркало укралъ. Вотъ я и хочу подать прошеніе на тебя оберъ-протосингелу святѣйшаго сената.
Слышится сдержанный смѣхъ, на лицахъ блеститъ улыбка; одинъ Семенъ Павловичъ невозмутимъ попрежнему и продолжаетъ выставлять ряды цифръ въ какой-то безконечной заводской вѣдомости. У него была ужъ такая привычка, что непремѣнно заставитъ всякаго подождать, даже самого заводскаго управителя. Послѣ безконечной паузы онъ откуда-то изъ-подъ стола достаетъ два листа бумаги и, не глядя, тычетъ ихъ Палачу. Взявъ бумагу и свернувъ ее трубочкой, Палачъ торжественно направился къ выходной двери, но вернулся съ полдороги и опять обратился къ бухгалтеру:
— У меня свадьба, Семенъ Навлычъ… прошу не оставить своей милостью.
— Какая свадьба?
— Налимъ на бѣлкѣ женится… Ужъ милости просимъ къ большому столу.
— Гдѣ свадьба-то будетъ?
— Подъ девятой сваей у бучила…
Улыбнувшись кривой торжествующей улыбкой, Палачъ выходитъ и сильно хлопаетъ дверью. На улицѣ встрѣчаютъ его ребятишки, приносившіе на фабрику работавшимъ отцамъ и братьямъ обѣдъ; слышатся дѣтскіе голоса: «Палачъ… Палачъ!.. Жирно съѣлъ!»… Въ отвѣтъ раздается площадная брань, и Палачъ съ поднятой палкой бросается на ребятишекъ, которые удираютъ вразсыпную, какъ стая воробьевъ отъ брошеннаго камня. Въ конторѣ всѣ бросаются къ окнамъ и надрываются отъ смѣха, любуясь, какъ Палачъ на всѣхъ парахъ летитъ по площади съ палкой въ рукѣ.
— Ужъ этотъ Палачъ всегда штуку уколетъ, — говоритъ кто-то въ толпѣ служащихъ. — Душевное зеркало потерялъ… ахъ, прокуратъ!..
— Что это за Палачъ? — спрашиваю я Семена Павлыча.
— Такъ… блажной, — нехотя отвѣчаетъ бухгалтеръ. — Давно ужъ съ ума онъ спятилъ, а теперь такъ болтается по заводамъ.
— Зачѣмъ его Палачомъ называютъ?
— Заслужилъ, значитъ, если всѣ зовутъ… Прежде при крѣпостномъ нравѣ хуже звѣря былъ. Надзирателемъ служилъ… Страсть сколько народу передралъ и дралъ на смерть. И теперь еще не забыли его-то музыку… Можетъ, изъ-за него сколько народу въ острогѣ сгнило да въ бѣгахъ но лѣсамъ пропало. Сорокоумовъ еще тогда главнымъ управляющимъ былъ, такая же медвѣжья лапа была, — ну, заодно и гноили народъ. Лютъ былъ драть этотъ Палачъ, изо всѣхъ отличался. А какъ воля подошла, ему и отказали… Дѣло было у него въ судѣ о двухъ запоротыхъ мастеровыхъ, ну, при старыхъ еще судахъ было, отвертѣлся какъ-то. Оставили въ подозрѣніи — и только… Съ тѣхъ поръ и тронулся.
— Что же онъ теперь дѣлаетъ?
— А такъ — болтается но заводамъ да блажитъ: гдѣ переночуетъ, гдѣ покормятъ, гдѣ пятачокъ подадутъ… Все, что было нажито, промоталъ, а теперь такъ — художествами разными промышляетъ да комедіи разыгрываетъ. Прошенія писать мастеръ, ужъ такой мастеръ, что этакого и не найти… Куда угодно наваляетъ. Вѣдь онъ только прикидывается дуракомъ…
— А какое онъ душевное зеркало потерялъ?
— Да такъ, вретъ… Вы его сами поспросите, онъ, ничего, любитъ поговорить, особенно; если немножко подвыпьетъ.
— Семья есть?
— Какая семья… Трехъ женъ въ гробъ заколотилъ. Чистый звѣрь, однимъ словомъ, не приведи Богъ. И что только онъ надъ своими женами ни выдѣлывалъ, какъ ни галился[1]… Звѣрски тиранилъ. А ребятишекъ, бывало, всѣхъ за окошко сонныхъ повыкидаетъ. Послѣднюю жену прямо въ запой вколотилъ: поставитъ передъ ней полштофъ водки, зарядитъ ружье, взведетъ курокъ и прицѣлится въ жену; пока та всего полштофа не выпьетъ, не отойдетъ. Такъ и спилась бабенка…
Этотъ Палачъ очень заинтересовалъ меня, какъ характерный обломокъ крѣпостного режима на уральскихъ горныхъ заводахъ; онъ мнѣ напомнилъ другого блажного, проживавшаго въ Черемшанскомъ заводѣ и извѣстнаго подъ именемъ Борьки. мнѣ вдругъ сдѣлалась ясной цѣлая полоса заводской жизни, которая раньше только поражала своими рѣзкими противорѣчіями.
II. править
Я жилъ недалеко отъ фабрики, на берегу пруда. Каждое утро Борька проходилъ мимо и непремѣнно остановится. Станетъ передъ окномъ, тряхнетъ лохматой головой и забормочетъ:
— Приказываю… сорокъ восемь серебромъ… Начальство… нельзя.
— На фабрику идешь, Борька?
— Иванычи робятъ… нельзя… начальство. Съ меня спросятъ..
— Да кто съ тебя спроситъ?
— Управитель вѣдь я… какъ же… за Иванычей спросятъ. Начальство… нельзя.
Борька былъ тоже блажной, но совсѣмъ въ другомъ родѣ, чѣмъ Палачъ, начиная съ самой наружности. Юркій, маленькій, озабоченный Борька вѣчно куда-нибудь торопился и даже свой армякъ носилъ такимъ образомъ, точно второпяхъ не успѣлъ его хорошенько надѣть — армякъ вѣчно валился у него съ плечъ. Его немного птичье лицо, съ быстрыми, темными глазами, никогда не улыбалось; волосы были спутаны въ какую-то кошму, а обтрепанную баранью шапку Борька и лѣто и зиму носилъ въ рукахъ. Говорилъ онъ плохо и безсвязно, такъ что трудно было прослѣдить нить его больной, свихнувшейся мысли. Ясно было только одно, что онъ, Борька, заводскій управитель, начальство и долженъ за всѣхъ отвѣчать. Въ церкви Борька вставалъ всегда на первое мѣсто, торжественно встрѣчалъ пріѣзжавшее начальство въ Черемшанскій заводъ и неизмѣнно провожалъ каждаго покойника до кладбища.
— Нельзя, Иванычъ умеръ… Похоронить Иваныча приказываю… сорокъ восемь серебромъ…
Всѣхъ мужчинъ Борька называлъ Иванычами; женщинъ онъ не любилъ, называлъ «браковками» и при встрѣчѣ съ ними плевался. Проживалъ онъ изъ милости, у разныхъ добрыхъ людей изъ заводскаго купечества; его любили за незлобный характеръ и за то, что Борька ужасно былъ богомоленъ — никогда не пропуститъ ни одной церковной службы и постоянно кладетъ земные поклоны.
Раньше, какъ разсказывали, Борька былъ совсѣмъ здоровый человѣкъ и работалъ на фабрикѣ. Это было еще въ крѣпостное время. Можетъ-быть, онъ работалъ бы и теперь, какъ самый исправный мастеровой, но его погубило совершенно случайное обстоятельство. На фабрикѣ, гдѣ работалъ Борька, пропали какія-то мѣдныя «подушки» отъ колеса, и Борька очутился въ числѣ заподозрѣнныхъ въ кражѣ. Это и нарушило душевное равновѣсіе Борьки, потому что впереди предстояла жестокая казнь. Борька началъ задумываться, — думалъ, думалъ и въ одно прекрасное утро открылъ, что онъ-то, Борька, и есть главное заводское начальство. Такимъ образомъ для него разрѣшился вопросъ не только объ украденныхъ мѣдныхъ подушкахъ, но вопросъ всего тогдашняго порядка: начальство — и конецъ дѣлу, все ясно, никакихъ сомнѣній. Если Палачъ тронулся отъ избытка власти, то Борька, наоборотъ, отъ слишкомъ безправнаго своего положенія. Онъ кончилъ тѣмъ, чѣмъ иногда кончаютъ слишкомъ униженные и оскорбленные — онъ помѣшался на той самой власти, которая кругомъ давила все и вся.
— Я управитель…-- бормоталъ постоянно Борька, размахивая своей бараньей шапкой. — Иванычи, постарайтесь для начальства… нельзя… за всѣхъ отвѣчать должонъ…
Въ качествѣ прямого заводскаго начальства Борька ежедневно отправлялся на фабрику и непремѣнно обходилъ всѣ «дѣйствія». Странно было видѣть этого сумасшедшаго въ царствѣ огня и желѣза, гдѣ самыя машины, кажется, были преисполнены мысли и вели свою работу вполнѣ сознательно. Борька торопливо осматривалъ всѣ корпуса, размахивалъ своей шапкой и оставался доволенъ работой Иванычей. Рабочіе любили Борьку и устраивали ему разные сюрризы: то встрѣтятъ у входа въ корпусъ безъ шапокъ, то выстроятся въ двѣ шеренги и начнутъ кричать «ура», то наконецъ примутся качать импровизированнаго управителя на рукахъ.
— Спасибо, Иванычи…-- серьезно благодаритъ Борька. — Не забывайте начальства… Нельзя, Иванычи, сорокъ восемь серебромъ…
Нужно было видѣть лицо Борьки въ эти моменты: оно точно все свѣтлѣло и прояснялось, а глаза просто сіяли блаженствомъ. Вообще, можно сказать, что Борька, по-своему былъ совершенно счастливъ и придуманной фикціей разрѣшалъ неразрѣшимый вопросъ… Только разъ Борька чуть не потерпѣлъ пораженія отъ новаго черемшанскаго управителя изъ русскихъ нѣмцевъ, который почему-то не взлюбилъ сумасшедшаго и даже не велѣлъ пускать его на фабрику. Когда Борька явился утромъ для осмотра своихъ владѣній, сторожъ загородилъ ему калитку, черезъ которую входили на фабричный дворъ.
— Не видишь, браковка, кто идетъ…-- заревѣлъ Борька, оттолкнулъ сторожка и, какъ ни въ чемъ не бывало, отправился осматривать заводскія дѣйствія.
Доложили настоящему управителю, который разсердился и велѣлъ вывести Борьку силой. Но послѣднее было исполнить не такъ-то легко — Борька защищался съ большой ловкостью, ругался и ревелъ, какъ быкъ, пока человѣкъ десять здоровенныхъ мастеровъ не вынесли его на рукахъ. На слѣдующій день повторилась та же исторія и т. д., пока настоящему управителю не надоѣло возиться съ сумасшедшимъ. Такимъ образомъ Борька отвоевалъ свою власть и ходилъ по фабрикѣ, съ усиленной дерзостью ругая всѣхъ браковками.
— Въ острогъ посажу всѣхъ…-- ворчалъ Борька на Иванычей. — Позабыли начальство… приказываю…
Эти два блажныхъ составляли типичное воспоминаніе о минувшихъ крѣпостныхъ порядкахъ на уральскихъ горныхъ заводахъ.
Въ темное время до 19-го февраля на каждомъ заводѣ было нѣсколько такихъ блажныхъ, составлявшихъ неотъемлемую принадлежность тогдашнихъ заводскихъ порядковъ. Были и дураки и дуры; иногда въ одномъ только заводѣ ихъ считалось больше десятка. Замѣчательно то, что вмѣстѣ съ наступившей волей быстро началъ вымирать и этотъ жалкій типъ, созданный спеціальными условіями крѣпостного быта — теперь по заводамъ рѣдко гдѣ встрѣтишь одного, много двухъ дураковъ, да и тѣ большею частью старики, слѣдовательно самое законное наслѣдство еще крѣпостничества. Происхожденіе такихъ дураковъ именно въ то время вполнѣ понятно, потому что нигдѣ въ такихъ жестокихъ формахъ не выразилось крѣпостничество, какъ на горныхъ заводахъ. Собственно, это была каторга, только безсрочная, безъ всякой выслуги лѣтъ, создававшая на одномъ концѣ Палачей, свихнувшихся отъ избытка власти, а на другомъ Борекъ, терявшихъ послѣднюю каплю разсудка отъ своего больше тамъ рабьяго положенія.
Здѣсь интересно отмѣтить тотъ фактъ, что параллельно съ полосой крѣпостныхъ дураковъ и дуръ тянулась другая аномалія, именно спеціально-заводскіе крѣпостные разбойники. Въ разбойники шли исключительно энергичныя натуры, какія создаются въ такія жестокія времена слишкомъ исключительными бытовыми условіями и служатъ живымъ протестомъ существующему порядку. Каждый почти горный заводъ на Уралѣ имѣлъ такихъ разбойниковъ, прославившихся громкими подвигами; теперь имена этихъ яркихъ протестантовъ окружены легендарными сказаніями и сдѣлались достояніемъ народной фантазіи. Замѣчательно то, что всѣ эти заводскіе разбойники, переходившіе въ нелегальное положеніе, исчезли сейчасъ же послѣ 19-го февраля, когда рушились создававшія ихъ условія: не стало фабричной и пріисковой каторги, не стало и разбойниковъ…
Типъ крѣпостныхъ дураковъ, какъ все менѣе рельефное и яркое, оказался живучѣе и доживаетъ теперь свои послѣдніе дни въ видѣ живого памятника о «добромъ старомъ времени».
III. править
Съ Палачомъ я познакомился на заводской плотинѣ, гдѣ онъ по утрамъ удилъ рыбу. Я подъѣхалъ на душегубкѣ и тоже закинулъ удочки недалеко отъ него. Было еще рано, прудъ дымился бѣлымъ волокнистымъ туманомъ, который расползался подъ лучами солнца во всѣ стороны. Сейчасъ за плотиной глухо грохотала фабрика и долетали окрики рабочихъ. Гдѣ-то визжала пила и гудѣлъ тяжелый обжимочный молотъ, жулькавшій сырую чугунную крицу… Изъ красной стѣны «машинной» вырывались съ хрипѣньемъ бѣлые клубы таявшаго въ воздухѣ пара, какъ лихорадочное дыханіе измученнаго животнаго. Рыба брала плохо, точно на зло всѣмъ благопріятнымъ примѣтамъ; поплавки лежали въ водѣ, какъ заколдованные.
— Ишь дворяне… не хотятъ своего дѣла знать! — ворчалъ Палачъ, вытаскивая изъ воды пустую удочку и насаживая на крючокъ самаго «веселаго» червяка. — Зазнались господа помѣщики…
Палачъ былъ въ своемъ обыкновенномъ костюмѣ и находился по обыкновенію въ самомъ ожесточенномъ настроеніи духа; мнѣ было видно его фигуру только сбоку. Чтобы завязать разговоръ, я попросилъ у него червяка повеселѣе.
— У меня всѣ, дьявола, веселые будутъ…-- засмѣялся Палачъ, подавая на своей широкой ладони кружившагося спиралью червяка. — Слово такое знаю… Дайте, я его, подлеца, самъ вамъ насажу!
Палачу доставляло видимое удовольствіе продѣвать черезъ корчившееся отъ боли тѣло стальной крючокъ, и я предоставилъ ему это продѣлать лишній разъ. Мы помаленьку разговорились.
— Вы ему въ глаза наплюйте, подлецу…-- совѣтовалъ Палачъ, передавая мнѣ совсѣмъ готовую насадку. — Веселѣе будетъ въ водѣ играть… У, дворянинъ! Помѣщики нынче всѣ сдѣлались.
— И черви?
— И черви… А то какъ же?.. Вотъ скоро и червямъ земство, да окружные суды, да школы устроятъ… ха-ха!.. Вы какъ полагаете на этотъ счетъ? Тогда никто не смѣй пальцемъ пошевелить его, червяка-то… Вотъ оно какъ!.. Охъ, показалъ бы я вамъ, какіе помѣщики да дворяне бываютъ!..
Палачъ сжалъ кулакъ и даже заскрипѣлъ зубами; одно удилище у него сорвалось въ воду и тихо поплыло къ плотинѣ, но Палачъ добылъ его голой разутой ногой, какъ обезьяна.
— Вы теперь собственно чѣмъ занимаетесь? — спросилъ я, чтобы поддержать интересный разговоръ.
— Я-съ?.. А вотъ думаю устроить на этомъ самомъ пруду кабакъ… Понимаете: подвижной кабакъ. Да… Теперь мужикъ долженъ ходить къ кабаку; трудно, я думаю, мужику-то безпокоить себя на дворянскомъ-то положеніи, а тогда кабакъ къ самому рылу подплыветъ: «Выкушайте, ваше благородіе»…
— Какъ же вы устроите кабакъ на водѣ собственно?
— А очень просто-съ… Отъ земства выхлопочу пособіе за изобрѣтеніе, а тамъ сенатъ привилегію дастъ — вотъ и кабакъ готовъ. Надо же и мнѣ чѣмъ-нибудь жить… Прежде трехрублевыми бумажками трубку раскуривалъ, а нынче волка ноги кормятъ. Настоящую фабрику сгорѣвшихъ отъ вина заведу, и медаль выдадутъ… ха-ха!..
— А душевное зеркало?
Палачъ взглянулъ на меня своими остановившимися глазами и нахмурился: очевидно, мой вопросъ былъ невпопадъ. Мы удили нѣсколько времени молча.
— Что душевное зеркало… душевное зеркало — особь статья, — задумчиво заговорилъ Палачъ, глядя въ сторону. — Ежели бы изъ васъ печенки выняли или вотъ этакъ на крючокъ посадили, какъ червя — какъ вы насчетъ этого понимаете?
— Скверно въ томъ и другомъ случаѣ…
— То-то вотъ и есть, — какъ-то обрадовался Палачъ. — А безъ душевнаго зеркала еще хуже… Было душевное зеркало, все въ него какъ на ладонкѣ видно, а тутъ вдругъ не стало. Темнота… дворянство… А кто же работать будетъ… а?.. Кто начальству повиноваться? Кто по острогамъ будетъ сидѣть?.. Плачутъ о васъ, о дворянахъ, палки-то… давно плачутъ! Погодите, только найти бы мнѣ душевное зеркало, показалъ бы я имъ, откуда ноги растутъ…
Палачъ дико захохоталъ, какъ хохочутъ трагическіе актеры. Онъ былъ правъ: ничего нѣтъ хуже, какъ потерять «душевное зеркало» и вмѣстѣ съ нимъ всякую надежду когда-нибудь скова найти.
IV. править
Въ Черемшанскомъ заводъ мнѣ привелось прожить цѣлое лѣто. Въ августѣ началась скверная дождливая погода, значитъ, наступила пора уѣзжать. Назначенъ день и часъ отъѣзда, чемоданъ уложенъ. Ничего нѣтъ хуже этого неопредѣленнаго положенія, которое остается до вырѣшеннаго отъѣзда, когда ничѣмъ не можешь заняться и вообще чувствуешь себя прескверно. Наконецъ и лошади поданы, садишься въ экипажъ — слава Богу, поѣхали. Грязь по колѣно, повозка грузно осѣдаетъ въ разъѣзженныхъ колеяхъ, лошади съ подвязанными хвостами уныло шлепаютъ копытами по разведенной, какъ кисель, грязи. А съ сѣраго, печальнаго неба такъ и сыплется мелкій, какъ водяная пыль, безпощадный и всепроницающій дождь, который зарядилъ надолго. Однимъ словомъ, настоящее ненастье, которое нагоняетъ тоску даже на свиней.
Повозка спускается съ горы, гдѣ стоитъ церковь, на плотину, катится мимо заводской конторы, направо мелькаютъ ряды дрянныхъ деревянныхъ лавокъ, составляющихъ въ совокупности «базаръ».
— А-ахъ, ѣшь тебя волкъ!.. — ругается ямщикъ, осаживая тройку.
Начинается медленное слѣзаніе съ козелъ, еще болѣе медленное хожденіе вокругъ экипажа, чесаніе въ затылкѣ, крѣпкія русскія слова сквозь зубы, и въ результатѣ оказывается, что старый изгорѣвшій ременный тяжъ лопнулъ.
— Не ворочаться же назадъ, — протестую я.
— Пошто ворочаться… На вотъ!.. Еще умный тяжъ-отъ былъ, вишь, догадался, гдѣ лопнуть, супротивъ самаго базара… Веревочку надо будетъ прихватить, вашескородіе, живой рукой оборудуемъ!..
Подъѣзжаемъ къ крайнимъ лавкамъ и останавливаемся. Экипажъ окружаютъ прасолы и приказчики, качаютъ головами, хвалятъ умный тяжъ, бранятъ кучера, даютъ совѣты и т. д. Коренника выпрягаютъ, и начинается безконечное налаживаніе варовиннаго тяжа; торгашамъ дѣлать нечего, и она принимаютъ самое дѣятельное участіе въ этой работѣ. Я смотрю отъ-нечего дѣлать но сторонамъ. У одной лавки играютъ двое въ шашки, у другой сѣдой старикъ съ хлыстомъ гоняется за голубями, вообще тоска и скука смертная, и всякій старается какъ-нибудь убитъ ненавистное время. Покупателей нѣтъ, но дома дѣлать тоже нечего — вотъ и сидятъ. На выручку умирающей отъ тоски публики изъ-за угла появляется Палачъ, и сейчасъ же начинается травля.
— Жирно съѣлъ… жирно съѣлъ!.. — кричитъ сѣдой старикъ, гонявшій голубей.
Палачъ усталъ, продрогъ, вообще измученъ и едва вытаскиваетъ изъ липкой грязи свои голыя ноги, такъ что едва отвѣчаетъ на задиранье легкой руганью и какимъ-то рычаньемъ. Но съ этотъ моментъ съ другой стороны торопливой походкой приближается Борька и, конечно, несетъ шапку въ рукѣ. Два дурака разомъ — это ужъ цѣлое спасеніе отъ гнетущей всѣхъ тоски. Какъ надъ всѣми блаженненькими, надъ Борькой всѣ любили продѣлать какую-нибудь веселенькую штучку, безъ чего русскій человѣкъ какъ-то не можетъ обойтись, хотя и питаетъ большую слабость ко всѣмъ блажнымъ и тронувшимся. Надъ Борькой потѣшались тѣ же самые люди, которые заботились о немъ. Но больше всего ему доставалось на рынкѣ отъ заводскихъ торгашей, сходившихъ съ ума отъ бездѣлья: здѣсь первымъ дѣломъ, конечно, выучили Борьку пить водку, ругаться непечатными словами и т. д. Разсердить Борьку было довольно трудно, но если онъ выходилъ изъ себя, то лѣзъ драться къ первому встрѣчному съ пѣной у рта. Обыкновенно, какъ всѣ тронутые люди, Борька «стервенился» изъ-за сущихъ пустяковъ, что и было особенно любопытно базарнымъ Иванычамъ.
— Палачъ, Борька укралъ твое душевное зеркало!.. — послышались натравливанья съ нѣсколькихъ сторонъ разомъ.
Палачъ какъ-то жалко моргаетъ своими остановившимися глазами и, повидимому, не имѣетъ никакого желанія травить Борьку; онъ въ своихъ отрепьяхъ походитъ на ошпаренную когда-то веселымъ поваромъ бездомную уличную собаку, у которой одинъ бокъ совсѣмъ голый, а на другомъ шерсть торчитъ скатавшимися клочьями.
— Борька, на твое мѣсто управителемъ сдѣлали Палача…-- травятъ съ другой стороны Борьку.
Но блажные слишкомъ промокли и устали и не поддаются на закидываемую удочку. Тогда сѣдому старику, забавлявшемуся голубями, пришла счастливая мысль.
— Эй, ребята, перенесите-ка вотъ рѣшетку въ ту вонъ лавку, — проситъ онъ блажныхъ. — По колачику дамъ за работу…
Дѣло не трудное, потому что въ рѣшеткѣ лежитъ всего нѣсколько мѣшковъ изъ-подъ муки. Блажные немного поломались, но потомъ согласились, что и было нужно. Не успѣли они отойти съ рѣшеткой десяти шаговъ отъ лавки, какъ сѣдой старикъ закричалъ:
— Борька, а Борька… вѣдь Палачъ-то надуваетъ: ты одинъ несешь рѣшетку, а онъ такъ идетъ…
Борька остановился и вопросительно посмотрѣлъ на своего партнера: остроумная мысль никакъ не укладывается въ его затемненномъ мозгу, и онъ, видимо, начинаетъ подозрѣвать Палача въ мошенничествѣ. Вдобавокъ Палачъ улыбается самымъ нахальнымъ образомъ.
— Иванычъ, нехорошо… приказываю…-- бормочетъ Борька и трогается въ путь, но его опять останавливаютъ.
Начинается настоящая травля. Блажные сначала спорили, потомъ принялись ругаться и кончили жестокой дракой, покатившись къ удовольствію публики прямо въ грязь. На меня эта сцена произвела самое тяжелое впечатлѣніе: около пустой рѣшетки валялись въ грязи съ неистовымъ ревомъ двѣ половинки отошедшаго въ вѣчность крѣпостного уклада…
Остается вопросъ: навсегда ли миновало время людей, потерявшихъ свое «душевное зеркало» въ той или другой мѣрѣ? Полагаю, что нѣтъ, по крайней мѣрѣ, это вѣрно для мудреной заводской жизни, гдѣ на каждомъ шагу такая масса противорѣчій… Конечно, героическія времена заводской каторги канули въ вѣчность, но, съ другой стороны, мимоидущее время, чреватое всяческими сюрпризами, несетъ много новыхъ бѣдъ и золъ. Но объ этомъ въ другой разъ.
1885.
- ↑ Галиться — насмѣхаться