Блага жизни (Шеллер-Михайлов)/ДО

Блага жизни
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

1905.

БЛАГА ЖИЗНИ.
РОМАНЪ.

I.

Ненастный апрѣльскій день съ туманомъ, дождемъ и снѣгомъ клонился къ вечеру. Ничто не напоминало о наступленіи весны, и казалось, что стоитъ глухая, суровая осень. Петербургъ былъ окутанъ, какъ траурнымъ покрываломъ, сырою мглой. Длинныя, похожія на узкіе коридоры, улицы, высокіе каменные дома, пѣшеходы и проѣзжающіе, все тонуло въ этой мглѣ. Люди шли торопливо, ежась и кутаясь, и быстро исчезали въ ней, какъ тѣни, спѣша укрыться куда-нибудь подъ кровлю отъ этой до костей пронизывающей холодомъ сырости. Двое прохожихъ, встрѣтясь въ эту пору у воротъ одного изъ пятиэтажныхъ домовъ на Вознесенскомъ проспектѣ, остановились на минуту и обмѣнялись короткими фразами.

— Ты куда? — спросилъ одинъ изъ нихъ, высокій, плотный и косматый господинъ въ старомодной камлотовой шинели.

Такія шинели носили прежде по преимуществу доктора, учителя, да католическіе и протестантскіе священники.

— Къ доктору. Горе у насъ. Настя заболѣла, — отвѣтилъ другой, маленькій, худенькій и невзрачный человѣчекъ, въ довольно легкомъ пальто, съ поднятымъ до ушей воротникомъ.

— Что-нибудь серьезное? — угрюмо проговорилъ первый и ворчливо добавилъ: — Охъ, ужъ эта дѣтвора. Только обзаведись ею…

И, перебивая себя, снова съ видимой тревогой спросилъ:

— Но не опасно больна!

— Не знаю… Горитъ, мечется. Что докторъ скажетъ…

— А деньги? — отрывисто спросилъ господинъ въ шинели.

— Добылъ… перехватилъ… это пустяки… — уклончиво отвѣтилъ маленькій человѣчекъ и торопливо перемѣнилъ разговоръ: — А ты, Устиновъ, къ намъ?

— Нѣтъ… Заверну на-дняхъ… завтра, что ли…

— Хорошо, хорошо… Приходи…

Они поспѣшно простились и пошли каждый своей дорогой въ разныя стороны. Черезъ минуту высокій господинъ что-то вспомнилъ, раздумчиво качая головой, и обернулся, крикнувъ:

— Зубковъ! Иванъ Николаевичъ!

Но маленькій господинъ уже исчезъ, затерявшись въ толпѣ. Устиновъ поискалъ его глазами и, наконецъ, махнувъ рукой, ворча что-то себѣ подъ носъ, пошелъ дальше.

Зубковъ въ это время былъ уже далеко, сѣменя ногами и глядя впередъ немного растерянными глазами. Его худощавое, пожелтившее, какъ бы выцвѣтшее и вылинявшее, лицо выражало озабоченность и тревогу. Болѣзнь дочери, недостатокъ денегъ, забота найти доктора; опасенія за новыя тревоги для жены, все. это охватывало все его существо. Тѣмъ, не менѣе, проходя мимо табачныхъ, галантерейныхъ и перчаточныхъ магазиновъ, онъ случайно замѣтилъ въ двухъ-трехъ окнахъ крупныя надписи: «Розыгрышъ 2-го мая», и, мало-по-малу, его мысль перешла на эту лотерею, разыгрывающуюся 2-го мая. «Вотъ выиграть бы первый выигрышъ — на десять тысячъ серебра. Шутка! Можно бы купить домикъ на Петербургской сторонѣ тысячъ въ пять, въ двѣ-три квартирки. Одну занять самому, другія отдать. Пять тысячъ превратить бы въ процентныя бумаги… Онѣ могли бы давать рублей триста въ годъ. Немного это, но все же тянуть можно при готовой квартирѣ, и притомъ онъ продолжалъ бы давать уроки. Отъ уроковъ онъ не отказывался бы, пока есть силы. Коптить даромъ неба не сталъ бы. А домишко имѣть хорошо — всегда есть свой уголъ. Тоже садъ при домѣ — было бы гдѣ дѣтямъ играть, дышать воздухомъ, рыться въ грядкахъ». Для здоровья это первое дѣло. Онъ начиналъ улыбаться нѣсколько странною улыбкою. Въ ней было что-то блаженное и что-то жалкое, точно онъ былъ готовъ засмѣяться и тотчасъ же расплакаться. Отъ этихъ мыслей о выигрышѣ серебра на десять тысячъ, не имѣя билета на лотерею, онъ перешелъ къ воспоминаніямъ о какомъ-то домикѣ въ глухой провинціи, гдѣ онъ жилъ когда-то съ женой и дѣтьми, — хорошо жилъ, тихо, мирно, уютно. Онъ никого не трогалъ, и его не трогали. И вдругъ ему пришлось разстаться съ этимъ домикомъ, разстаться съ учительскимъ мѣстомъ, перенести цѣлый рядъ мелкихъ непріятностей. Его точно волной въ бурю захлеснуло, и когда онъ справился съ нею — онъ увидалъ себя уже далеко отъ мирнаго уголка… Ему представилось, что если похлопотать хорошенько, то его вернутъ на старое мѣсто. Недоразумѣніе вызвало его отставку. Впутали его къ какую-то исторію, недоброжелатели приписали ему зловредныя идеи, слѣдствіе показало его чистоту, такъ какъ какія же могутъ быть зловредныя идеи у него, вѣчнаго младенца, протягивающаго объятія ко всѣмъ, учившаго и другихъ тому же? Правда, онъ все же потерялъ свое учительское мѣсто, но вѣдь только по недоразумѣнію. Надо разъяснить это, наконецъ: пойти прямо къ высшему начальству, попросить аудіенціи и съ честной откровенностью изложить свое положеніе. Главное — честная откровенность. Высшій начальникъ тоже человѣкъ, — онъ пойметъ все и вернетъ его на прежнее мѣсто. И давно бы вернулъ, если бы не эта нерѣшительность его, Зубкова. Сколько лѣтъ вотъ онъ все собирается изложить всѣ обстоятельства дѣла съ честной откровенностью.

— Нѣтъ, нѣтъ, надо это кончить! — проговорилъ онъ вслухъ. — Подъ лежачій камень и вода не течетъ…

Кто-то изъ прохожихъ искоса осмотрѣлъ, его съ головы до ногъ и пожалъ плечами. Онъ улыбался своею особенною улыбкою, и продолжалъ мечтать. Дѣти-то будутъ какъ рады! Настя, правда, почти не помнитъ ихъ житья тамъ, въ деревянномъ домикѣ съ садомъ и огородомъ на краю городка, но его сынъ, его Ваня, часто скучаетъ по этомъ мирномъ уголкѣ. Горы зимой дѣлалъ онъ въ саду, катокъ себѣ устраивалъ. Всѣ сосѣдніе мальчуганы къ нимъ сбѣгались. Гимназистовъ, бывало, не отгонишь отъ ихъ сада. «Мухи къ меду слетѣлись!» подшучивалъ онъ, бывало, надъ ними. Лѣтомъ рыбу, бывало, удили въ рѣчонкѣ тутъ же около дома. Бывало, мать выйдетъ, кричитъ: «Рыболовы, завтракъ готовъ». А они ей: «А мы на обѣдъ рыбы наловили».. Хорошо жилось мальчугану. Вотъ-то будетъ онъ. радъ, вернувшись туда. Здѣсь они всѣ затерялись совсѣмъ, точно въ лѣсу, одни среди многолюдства. Говорятъ: «на людяхъ и смерть красна». Нѣтъ, не легко умирать съ голоду среди людей и знать, что никто не поможетъ. Тамъ не то, тамъ они знали всѣхъ, и всѣ ихъ знали, всѣ любовались ихъ домикомъ, ихъ житьемъ-бытьемъ, привѣтливо улыбались имъ; и они также привѣтливо смотрѣли на окружающихъ. Потомъ, правда, и тамъ всѣ стали ихъ бояться, какъ зачумленныхъ. Времена такія, всѣ чуть что случилось — и въ подворотню.

Кто-то толкнулъ Зубкова въ бокъ, онъ въ смущеніи сталъ извиняться, но толкнувшій его прохожій былъ уже далеко, успѣлъ тоже затеряться въ толпѣ. Зубковъ уже снова шелъ дальше и опять улыбался той же характерной улыбкой душевнаго блаженства и душевной боли. Вотъ толкнулъ онъ кого-то, кто-то его толкнулъ, и оба затерялись въ толпѣ. Такъ и все въ жизни. Столкнули его съ мѣста, и затерялся онъ. Никто и не знаетъ, гдѣ онъ, почему онъ пропалъ, ради чего затерялся. Разсказать все высшему начальству съ честною откровенностью — удивится. Право, удивится. Какъ это такъ можетъ затеряться человѣкъ, ради того, что его случайно, по простому недоразумѣнію, столкнули съ проторенной дороги. А оно такъ понятно, особенно здѣсь, въ Петербургѣ. Гдѣ его здѣсь найдешь? Забился куда-то на второй дворъ въ пятый этажъ. До квартиры не скоро доберешься. Найдешь не скоро. Найдетъ ли его докторъ? Надо объяснить будетъ поточнѣе, если онъ не можетъ ѣхать тотчасъ съ нимъ, съ Зубковымъ. Бѣда, если не найдетъ. Каждая минута дорога. Настя горитъ и мечется. Хилая она стала. Вотъ также метались и двѣ младшія его дѣвочки — и умерли. У него навернулись на глаза крупныя слезы. И могилки ихъ теперь занесены снѣгомъ, сгніютъ кресты на могилкахъ, и онѣ затеряются тоже…

— Бѣдныя дѣтишки! Бѣдныя дѣтишки! — громко проговорилъ онъ.

— Куда прикажете? — спросилъ его извозчикъ, услыхавъ, что баринъ что-то говоритъ.

Зубковъ оглянулся и смутился.

— Торговую улицу, вотъ, ищу, братецъ, — сконфуженно проговорилъ онъ, растерянно оглядываясь по сторонамъ.

— Вотъ тугъ! — указалъ извозчикъ рукою, подозрительно смотря на улыбающагося сквозь слезы Зубкова, какъ на помѣшаннаго.

— Да, да, вижу, голубчикъ, вижу, — сказалъ Зубковъ и пошелъ, прибавивъ шагу.

Онъ немного нахмурилъ брови, сердись на себя, на свою привычку мечтать и говорить вслухъ на дорогѣ. Прежде этого не было. Мечтать онъ любилъ всегда. Кто же не мечтаетъ? Но прежде онъ не говорилъ вслухъ самъ съ собою. И то сказать, въ провинціи, бывало, по улицѣ идетъ, всѣ знакомые, всѣ кланяются, всѣ перекидываются двумя-тремя словами, а здѣсь — одинъ онъ, какъ въ лѣсу, слова не съ кѣмъ сказать, ну, вотъ и забудешься, заговоришь самъ съ собою. Это такъ просто, такъ просто! Тоже нужда, тяжелое положеніе, страхъ за будущее пришибли. Нервы проявились. Какъ поднять Ваню и Настю? Одна эта мысль чего стоитъ! Жена тоже извелась. Молчитъ она, а извелась. Развѣ онъ не видитъ? Не слѣпой. Большимъ младенцемъ его зовутъ, а горе чужое онъ сразу видитъ. А у нея горе, много горя… Святая она женщина. И куда крѣпче она, чѣмъ онъ. Подметокъ ея онъ не стоитъ. Онъ надломился, а она — взводится, а не надломилась. Вотъ и теперь, каково ей: не знаетъ она, добылъ ли онъ денегъ для приглашенія доктора; терзаетъ это ее, а не вздохнетъ, не проронитъ слова жалобы, чтобы другіе ничего не знали, чтобы сынишку не встревожить. Всегда такою была. Ахъ, скорѣй бы найти квартиру доктора и домой, успокоить жену, утѣшить. Деньги добылъ, докторъ придетъ, все обойдется…

Онъ прибавилъ шагу, мысленно переносясь въ свою квартиру, гдѣ его нетерпѣливо ждала жена у постели больной дочери…

Въ этой квартирѣ, состоящей изъ двухъ небольшихъ низенькихъ комнатъ и кухни, отдѣленной отъ прихожей перегородкою со стеклами, въ первой комнатѣ за раскрытымъ ломбернымъ столомъ сидѣла на старинномъ обитомъ потрескавшеюся клеенкою диванѣ пожилая женщина и раскладывала гранъ-пасьянсъ. Высокая, довольно полная, съ обрюзглымъ лицомъ, хранившимъ слѣды былой, нѣсколько рѣзкой красоты, съ сѣдыми прядями сухихъ волосъ, выбивавшихся безпорядочно изъ-подъ старомоднаго чепца, она производила впечатлѣніе старой барыни-помѣщицы, привыкшей властвовать и приказывать, нѣсколько суровой и жесткой. Передъ ней на кончикѣ стула сидѣла женщина невысокаго роста, худощавая, желтая, съ жиденькими волосами, свернутыми въ колечки на вискахъ и въ узелокъ на затылкѣ, съ типичнымъ выраженіемъ лица приживалки, торопившейся соглашаться со всѣмъ, что даже еще не успѣли высказать другіе.

— И давно это у васъ Настенька захворала, — подобострастно спрашивала она пѣвучимъ голосомъ у старой барыни.

— Съ утра горитъ, — отвѣтила старуха, неторопливо и сосредоточенно раскладывая карты. — Что-жъ мудренаго, если и перемрутъ всѣ въ этомъ проклятомъ петербургскомъ болотѣ!. Здѣсь вѣдь не то, что у насъ, въ Захолустномъ: тамъ зима, такъ зима, а лѣто, такъ лѣто, а здѣсь въ декабрѣ дождя жди, а лѣтомъ печи топи.

— Что и говорить: климатъ! — вздохнула приживалка, развода руками. — Истинно, климатъ!

Старуха пожала презрительно плечами.

— Гдѣ же тутъ здоровьемъ-то запастись? Двоихъ дѣтей схоронили ужъ. Мало. Теперь вотъ третья дѣвочка свалилась. Да тутъ и воздуха-то чистаго нѣтъ, и все-то дымомъ какимъ-то воняетъ, не то отъ цикорія жаренаго смрадъ идетъ. Прилѣпили дома одинъ къ другому, вытянули подъ облака, понадѣлали конуръ, да и думаютъ, что такъ жить можно. Двора просторнаго не найдешь, садика нигдѣ не встрѣтишь, вздохнуть свободно негдѣ. Я покуда лѣзла сюда въ пятый-то этажъ, на второмъ-то дворѣ, пять разъ отдыхала. А вошла, такъ и ахнула; квартира его, изволишь видѣть. Да у меня дворовые холопы въ старые годы просторнѣе жили.

— Что говорить, что говорить, развѣ я не помню, голубушка моя, Софья Андреевна, — проговорила съ чувствомъ приживалка. — У васъ ли было не житье!

Барыня сдвинула густыя полусѣдыя брови.

— Да, нечего сказать, разорили! — произнесла она, и въ ея голосѣ послышалась ѣдкая нотка.

Приживалка поджала печально губы, не зная, что отвѣчать.

— Кому лучше-то стало, — отрывисто начала Софья Андреевна. — Мужикъ, коли его носомъ въ работу не тыкать, съ голоду пропадетъ. А господа — хорошо хозяйство, если нанимать народъ со стороны приходится, когда у него ни страха, ни рвенія, ничего нѣтъ, а одно норовить — сорвать съ тебя, да сбѣжать.

Она сердито смѣшала карты.

— Не вышелъ, благодѣтельница, пасьянсъ? — подобострастно и со вздохомъ соболѣзнованія спросила приживалка.

— Нѣтъ, — проговорила барыня, махнувъ рукою. — Такъ для разсѣянія мыслей перекладываю карты, не то на умѣ.

— Гдѣ же ужъ! Въ разстройствѣ чувствъ! — сочувственно произнесла приживалка.

Въ комнату отворилась дверь изъ второй комнатки, и изъ нея вышла высокая, стройная женщина лѣтъ тридцати семи. Она была худощава, лицо блѣдное, нѣсколько пожелтѣвшее, большіе черные глаза немного ввалились и были обведены темными кругами. Несмотря на это, слѣды былой красоты еще остались на этомъ преждевременно увядшемъ ляпѣ. Всматриваясь въ него, легко было найти въ его чертахъ много общаго съ лицомъ старой барыни, хотя выраженіе его не было такъ сурово и жестко, все было какъ бы смягчено и облагорожено. Это лицо скорѣе выражало безмолвную, гордую скорбь.

— Что Настя? — спросила старуха, не прерывая пасьянса.

— Уснула, — отвѣтила вошедшая женщина. — Горитъ только попрежнему.

Приживалка жалобнымъ тономъ вставила:

— Вы-то сами, голубушка Елена Васильевна, измучились! Похудали какъ! Себя-то вы поберегите!

Молодая женщина ничего не отвѣтила и прошла въ кухню.

— Побережешь тутъ! — проворчала старуха. — Не доспишь, да не доѣшь, такъ здорова не будешь.

И, опять сердись за все и про все на столицу, она продолжала:

— И городъ здѣсь! Все-то купи и за все-то плати втридорога! Да развѣ мы знали въ Захолустномъ въ былые-то времена, что значитъ огурецъ, или тамъ цыпленка, или курицу купить! Огурцы-то поѣсть всѣ не могли, такъ бросали, а куры — да кабы нужно было, такъ я ихъ тамъ столько бы развела, что весь Петербургъ накормила бы. Разводить-то только не для чего было много: самимъ все равно не съѣсть всего, а продавать… да кто же это въ Захолустномъ-то куръ покупалъ? У всѣхъ, слава Создателю, свои тоже были. А молоко… молоко это, изволишь ли видѣть, подмѣшанное здѣсь продаютъ. Да я до сѣдыхъ волосъ дожила, а объ этой пакости и не слыхивала. Ей-Богу! Ну, столица, ужъ нечего сказать, хороша!

Черезъ комнату, какъ не находящая себѣ мѣста, блуждающая тѣнь, прошла опять Елена Васильевна. Приживалка обратилась къ ней съ заискивающимъ вопросомъ:

— Доктора вѣрно все поджидаете?

Молодая женщина слегка вздрогнула, смутилась, но тотчасъ же, овладѣвъ собою, отвѣтила:

— Мужа жду. Онъ съѣздитъ.

— Ахъ, да что же ждать? За докторомъ и Ваничка… простите, простите!.. большой онъ ужъ у васъ… Иванъ Ивановичъ могъ бы съѣздить…

Въ углу комнаты сидѣла еще одна личность — юноша лѣтъ семнадцати съ небольшимъ, безмолвно приготовлявшій уроки за небольшимъ письменнымъ столомъ, озареннымъ свѣчою.. Услышавъ, что его назвали по имени, онъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на окружающихъ, недоумѣвая, почему и что говорятъ о немъ. Молодая женщина, уходя въ другую комнату, проговорила:

— Нѣтъ, надо подождать мужа.

Старуха махнула рукой приживалкѣ, какъ бы говоря ей: «молчи». Та поджала губы и заморгала глазами, ничего не понимая. Юноша опять погрузился въ занятія.

— За докторомъ послать? — отрывисто, но тихо заговорила старуха. — Не понимаешь развѣ, что прежде денегъ надо добыть.

Приживалка растерянно покачала головой.

— Какъ же такъ, благодѣтельница?

— А такъ вотъ!

Старуха понизила голосъ до едва слышнаго шопота:

— Молчатъ они, а вижу я, что крайность. Слава Богу, за недѣлю, что здѣсь живу, могла сообразить. Молчатъ только. Гордость! И то сказать, кого здѣсь разжалобишь бѣдностью, когда нищій на нищемъ сидитъ, да нищій нищаго погоняетъ. На смѣхъ развѣ поднимутъ. На это здѣсь людей станетъ.

Она раздражительно опять начала смѣшивать карты и заговорила со злобой!

— Зубы-то скалить здѣсь умѣютъ. На это здѣсь всѣхъ станетъ. И найдуть тоже надъ чѣмъ смѣяться. Вчера, воскресный день былъ, пошла я къ обѣднѣ, такъ и тутъ люди нашли надъ чѣмъ смѣяться. Надъ моей голубой шубой! А? Ей-Богу! Своими ушами слышала, какъ на смѣхъ поднимали, точно на чучело указывали. Да эту самую шубу я десять лѣтъ въ Захолустномъ носила, сатенъ-тюркъ-то на ней, я думаю, не какой-нибудь, а лубъ-лубомъ. Теперь, видишь ли, здѣсь все чернымъ шубы кроютъ, такъ на мою и глаза пялятъ. Что-жъ мнѣ перекрашивать, да перекрывать ее прикажете, что ли? А тамъ зеленыя на будущій годъ всѣ нашьютъ, такъ это я опять ее перекрашивай, да перешивай? Нѣтъ, слуга покорная. Деньги-то у насъ не бѣшеныя, потомъ тоже добывались. Моей-то шубѣ въ Захолустномъ сама городничиха завидовала. «И гдѣ это вамъ Богъ послалъ такой сатенъ-тюркъ-то, — говоритъ бывало, — износу нѣтъ». А тутъ мода: сегодня одно въ модѣ, завтра другое, такъ ты такъ и бросай все, что вчера сдѣлала. А по-нашему, по-захолустному, дѣло-то не въ модѣ, а чтобы вещь добротная была, чтобы прочна она была!

Приживалка, видимо, задѣтая за больное мѣсто, оживилась и горячо пожаловалась:

— Какъ же, какъ же, вотъ и моя племянница, братнинаго сына жена, вчера надо мной посмѣялась: «гдѣ, говорить, тетя, вы выкопали такое платье — яичницу съ лукомъ». А я это, знаете, благодѣтельница, надѣла свое крепрошелевое платье, помните — фонъ оранжевый, а по немъ зеленые разводы неразрывнымъ корешкомъ. «Вамъ бы, говоритъ, приличнѣе всего черное платье себѣ сдѣлать!»

Старуху-барыню, очевидно, мало интересовали печали и горести приживалки, и она, не отвѣчая ей, продолжала снова, понизивъ головъ:

— А Елену-то мою ты знаешь: гордость раньше насъ родилась. Голова заболи, такъ она и то не сознается, чтобы люди не сказали: «ахъ, какая вы слабенькая». Ну, а ужъ сказать, что денегъ нѣтъ, что нужда заѣла…

Она осмотрѣлась, бросивъ взглядъ на внука, и еще болѣе пониженнымъ голосомъ сказала:

— Двѣ сорочки остались — одна на ней, другая въ стиркѣ. Право, какъ Богъ святъ!

Приживалка беззвучно всплеснула руками, широко открывъ глаза и ротъ. Старуха указала ей глазами на внука, какъ бы призывая ее къ осторожной.

— Недѣлю я какъ здѣсь, такъ вѣришь ли, не ѣсть она почти ничего за обѣдомъ. «Мясо, говоритъ, мнѣ надоѣло». Надоѣло! Говорила бы она кому другому, а не мнѣ! Блюдо-то пустое со стола берутъ, а если бы она ѣла, такъ пришлось бы лишнихъ полфунта покупать.

— Ангелъ вы мой, — съ ужасомъ прошептала приживалка: — да вѣдь такъ она себя изморомъ изморитъ, съ голоду умретъ.

Старуха скривила лицо въ гримасу.

— И то какъ покойница смотритъ.

Въ передней слегка позвонили, и на этотъ звонокъ поспѣшно вышла изъ задней комнаты Елена Васильевна, направляясь къ прихожей. Приживалка взглянула на нее почти съ ужасомъ, точно на обреченную на смерть.

Не прошло и двух-ъ минутъ, какъ въ первую комнату вернулась Елена Васильевна въ сопровожденіи мужа. Исхудалый, сморщенный, преждевременно полысѣвшій, сгорбившійся, онъ безъ пальто и шляпы былъ еще менѣе представителенъ и казался ниже своего средняго роста. Войдя въ комнату мелкими торопливыми шажками и потирая нервно руки отъ холода или по привычкѣ, онъ быстро сталъ здороваться.

— Здравствуйте, матушка! А, Фіона Ивановна, сколько лѣтъ не видались! Здоровы ли? А я думалъ, вы все постарому въ Захолустномъ…

Старуха кивнула ему головой, а приживалка начала присѣдать и разсыпаться въ любезностяхъ:

— Я думала, что не узнаете! Забыли, думала! Вотъ случайно провѣдала, что благодѣтельница моя, Софья Андреевна, къ намъ въ столицу пріѣхала, и забѣжала хоть глазкомъ взглянуть. А у васъ горе! Малютка больна.

— Да, да, сейчасъ вотъ докторъ будетъ! — продолжая потирать руки, проговорилъ скороговоркой хозяинъ и обратился къ сыну:

— Здравствуй, Ванюша!

Сынъ, высокій, стройный, какъ жердочка, звонко поцѣловалъ отца, въ губы, и его блѣдное, малокровное лицо озарилось мягкой улыбкой.

— Усталъ ты? — шепнулъ онъ заботливо.

— Ну, ничего, ничего, что дѣлать! — проговорилъ такъ асе тихо отецъ, бодрясь и силясь улыбнуться. — Безъ труда нѣтъ и плода!

— Денегъ добылъ?

— Еще бы! еще бы!

И вдругъ всѣ трое — мать, отецъ и сынъ — точно по уговору, направились въ другую комнату, торопясь скрыться отъ старухи-бабки и отъ ея посѣтительницы.

Старуха-барыня обернулась къ Фіонѣ Ивановнѣ съ саркастической усмѣшкой:

— Видѣла?

Приживалка кивала головой, хотя не знала, о чемъ ее спрашиваютъ.

— Теперь цѣлый часъ шептаться будутъ!

Приживалка заморгала глазами съ видомъ недоумѣнія.

— О чемъ же, благодѣтельница? Секреты у нихъ какіе? Я развѣ мѣшаю.

Старуха сердито махнула рукою.

— Не ты! Имъ всѣ мѣшаютъ, и чужіе, и свои! Все по угламъ шушукаются. И не поймешь, о чемъ, съ чего. Вотъ я недѣлю здѣсь, а знаешь ли, — слова я одного откровеннаго ни отъ одного изъ нихъ не слыхала. Точно языки проглотили. Ну, Елена, положимъ, горда и боится пожаловаться, потому знаетъ, что скажу ей: «противъ моей воли шла за учителишку, на себя и пеняй». Даже, пожалуй, и онъ, Иванъ-то Николаевичъ нашъ блаженный, изъ трусости потираетъ руки, да бормочетъ одно: «ничего, живемъ не богато, но зато покойно и мирно». Мокрая курица онъ. Трусъ. А Ваня-то, Ваня-то, вѣдь еще мальчишка, ребенокъ, молоко материнское на губахъ не обсохло, а какъ-то стала я, чтобы правду выпытать, говорить, что тяжела ихъ жизнь, такъ весь вспыхнулъ и выпалилъ: «Дай Богъ каждому жить такъ, какъ наша семья живетъ!» Точно пороху подъ него подложили. А потомъ — я ему и о бѣдности, я ему и о смерти отъ недостатковъ двухъ его родныхъ сестеръ, я ему и объ удовольствіяхъ, — молчитъ, точно воды въ ротъ набралъ. Вышла я изъ себя и говорю ему:, «что ты языкъ проглотилъ, что ли?» А онъ: «что-жъ мнѣ говорить? Воровать, такъ можно, какъ сыръ въ маслѣ, кататься. А папа и мама не воры». И всталъ, сложилъ книги и вышелъ. Это внукъ-то бабкѣ? А? хорошо, обращеніе?.. Всталъ, сложилъ книги и вышелъ. Видѣла я только, что на глазахъ слезы заблестѣли — отъ злобы, должно-быть!

Фіона Ивановна качала головой:

— Ну, семейка! вотъ такъ семейка!

Старуха вдругъ загорячилась, заговоривъ запальчивымъ тономъ:

— Не воры они! Грабить никого не станутъ! Скажите, пожалуйста! А двухъ родныхъ дочерей убили недостатками, лишеніями, плохимъ лѣченіемъ! Теперь вотъ третью на вакансію въ могилу готовятъ! Честные люди! Не воры! Не грабители! Дѣтоубійцы они — вотъ они что!

Въ рукахъ старухи дрожали карты отъ охватившаго ее гнѣва.

— И пусть, бы ужъ судьба такая, такъ нѣтъ! Въ провинціи потерялъ мѣсто изъ-за своей фанаберіи. Богъ знаетъ, съ кѣмъ знакомился. Тѣ попались и его повлекли къ допросу. Да этого мало. Не то преподавалъ, что требовалось, не такъ училъ, какъ начальствомъ. приказано. Онъ, должно-быть, лучше начальства знаетъ, чему и какъ учить надо.. Умникъ какой выискался. Его наняли воду возить, а онъ, изволишь видѣть, законы свои предписывать желаетъ. Ну, и турнули. Ну, и выгнали, въ такими-то церемониться не станутъ. Много ихъ гранитъ мостовую. Будь корыто — свиньи придутъ. А здѣсь? У Александра Константиновича заводъ…

Она обернулась лицомъ къ Фіонѣ Ивановнѣ и спросила:

— Ты вѣдь Сашу помнишь? Мой выкормокъ.

— Какъ же, какъ же, отважный молодой человѣкъ были! — воскликнула приживалка.

— Племянникомъ незаконнымъ мнѣ доводился, а какъ сына растила, на моихъ хлѣбахъ откормился, — не безъ гордости сказала Софья Андреевна. — Теперь богачъ, сотнями тысячъ ворочаетъ… Ну, предложилъ онъ нашему-то честномуто человѣку управляющимъ или чѣмъ-то такимъ у него быть. Вѣдь нашъ-то по счетной части гоже маракуетъ, два факультета прошелъ: филологическій и математическій. Умнѣй, должно-быть, хотѣлъ быть, да кому Богъ ума не дастъ, такъ хоть на всѣхъ факультетахъ учись — ничего не прибудетъ. Ну, такъ вотъ, предложилъ ему Саша мѣсто. Такъ, куда тебѣ, на дыбы! Эксплуататоръ, видишь, Александръ.

— А вы, благодѣтельница, сказали, что заводъ у нихъ, — замѣтила Фіона Ивановна въ недоумѣніи.

— Ну да, заводъ. Вотъ потому и эксплуататоръ, народъ, видишь, грабитъ. Да ему-то, нашему-то безсеребряннику, что до чужой души за дѣло? Ему жалованье хорошее предлагаютъ, ну, и служи, а ужъ Господь Богъ послѣ на страшномъ судѣ взыщетъ, съ кого слѣдуетъ взыскать.

Она порывисто положила на столъ карты.

— Вчера я только и допытывалась объ этомъ дѣлѣ. Сперва согрѣшила, думала, что Александръ мою хлѣбъ-соль забылъ, что не захотѣлъ помочь моей дочери. Прохвостовъ-то неблагодарныхъ тоже много на смѣтѣ. Такъ нѣтъ! Вчера проговорились, что онъ къ нимъ всей душой, а они-то только: вотъ Богъ, а вотъ порогъ. Что-жъ, насильно милъ не будешь…

Фіона Ивановна осмѣлилась спросить:

— А вы-то, благодѣтельница, были у Александра Константиновича? Живетъ-то, я думаю, какъ!

— Завтра только изъ-за границы вернется. Былъ бы здѣсь, не томилась бы я на этомъ чердакѣ, не смотрѣла бы, какъ родную мою внучку родители на смерть готовятъ. И еще какую дѣвочку — кроткую, ласковую, изо всей семьи выродка…

Она какъ-то особенно рѣшительно, словно угрожая кому-то, замахала рукой въ воздухѣ.

— Ну, да ужъ погоди, пріѣдетъ онъ, поверну я все посвоему! Слава Богу, мужиковъ обламывала, а съ этими-то справлюсь, будетъ по-моему. Теперь я молчу, сперва нужно съ Александромъ повидаться, а ужъ повидаюсь — ну, милыя дѣтки, ужъ извините, молчать я не стану. Нѣ-ѣтъ!

— Съ чего же вамъ молчать-то? Развѣ вы не мать! — воскликнула приживалка.

Раздался звонокъ, Иванъ Николаевичъ поспѣшно прошелъ чрезъ гостиную въ переднюю. Онъ чувствовалъ, что это былъ визитъ доктора.

Фіона Ивановна поднялась съ мѣста.

— Я ужъ пойду, благодѣтельница! — заговорила она со вздохомъ, надѣвая шляпку.

— Ну, съ Богомъ! — сказала старуха, подымаясь съ дивана. — Прости, что не оставляю чай пить. Сама въ гостяхъ. Дадутъ — ладно, не дадутъ — на нѣтъ и суда нѣтъ!

— Что вы, благодѣтельница! — воскликнула приживалка. — Смѣю ли я…

— Вотъ поселюсь у Саши, тогда другое дѣло, приходи, пей и ѣшь. Слава Богу, у него хватитъ на всѣхъ, куска не станетъ считать, даромъ что эксплуататоръ.

Фіона Ивановна уже цѣловала ее въ плечо и присѣдала, смѣясь подобострастнымъ беззвучнымъ смѣхомъ, какъ бы говоря ей: «ужъ знаю я, знаю, что вы меня не оставите, было бы у самихъ».

II.

— Надо ожидать скарлатины, — рѣшилъ докторъ и, толкуя о возможныхъ осложненіяхъ, о дифтеритѣ, сдѣлалъ первыя предписанія относительно больного ребенка.

Иванъ Николаевичъ сконфуженно и тайкомъ, какъ даютъ взятку, сунулъ въ руку доктора деньги за визитъ и торопливыми шажками пошелъ его провожать, что-то вполнѣ безсознательно разспрашивая объ уходѣ за больной и въ сущности не слыша и не понимая ничего изъ его отвѣтовъ. Въ мозгу была одна мысль: «умереть можетъ Настя! Двѣ дѣвочки уже умерли, а теперь эта»… Въ головѣ точно свинецъ былъ налитъ.

Когда онъ вернулся въ комнату, раздѣленную на-двое драпировкою и служившую спальнею для него, для его жены и для дочери, онъ услыхалъ тревожный вопросъ Вани, обращенный къ матери:

— Это вѣдь, мама, очень опасная болѣзнь?

— При хорошемъ уходѣ все пройдетъ, — отвѣтила мать, видя его волненіе и стараясь не терять присутствія духа. — Ты же еще ребенкомъ перенесъ уже скарлатину…

— Да, да, это пустяки! — въ свою очередь поторопился успокоить сына и жену Иванъ Николаевичъ. — Главное, уходъ. Докторъ говоритъ, что ничего, лишь бы былъ уходъ.

— А это прилипчивая болѣзнь? — спросилъ сынъ.

Мать постаралась улыбнуться, подумавъ, что сынъ боится за себя и за нихъ, и сказала, что скарлатина не опасна для тѣхъ, у кого она была…. И вдругъ почти съ испугомъ взглянула на мужа.. Онъ сразу угадалъ ея мысли: не опасна для тѣхъ, у кого была, а къ тѣмъ, у кого ея не было, она можетъ пристать… Они такъ сжились между собою, что понимали другъ друга безъ словъ, по одному взгляду, по одному движенію. Онъ растерянно глянулъ куда-то въ сторону, точно чего-то ища, точно боясь заговорить о томъ, что уже смущало и его жену, и его самого.

Сынъ, взобравшійся на столъ и приподнимавшій драпировку, чтобы она не. мѣшала циркуляціи воздуха, невольно заставилъ ихъ заговорить объ этомъ.

— А я не могу занести болѣзни, въ училище? — спросилъ онъ серьезнымъ тономъ, тревожно взглянувъ сверху на мать.

— Да, да, надо бы отдѣлить тебя… на время куда-нибудь помѣстить, — поспѣшно заговорилъ отецъ и внезапно обратился къ женѣ: — Какъ же съ моими уроками? Занесешь еще болѣзнь въ чужіе дома? Все съ дѣтворой имѣешь дѣло… Долго ли до грѣха… Да если и не занесешь… Не честно обманывать…

Онъ тревожно заходилъ по комнатѣ, потирая свой лобъ. Частные уроки — это былъ его главный кусокъ хлѣба въ послѣднее время. Отказаться отъ нихъ на шесть недѣль — значило отказаться, отъ нихъ чуть не навсегда. Учителей много. Замѣстятъ его какъ разъ, особенно теперь, весною, въ пору экзаменовъ, когда нужно репетировать съ отстающими въ классахъ учениками. Не говорить родителямъ учениковъ, что у него дома скарлатина, надѣяться на счастливую, случайность, что онъ не занесетъ никуда заразы, — это было не въ его правилахъ. Щепетильный, мнительный, до мелочности честный, никогда онъ еще не ходилъ, окольными путями, не лгалъ, не кривилъ душой. Онъ никогда не былъ какимъ-нибудь выдающимся героемъ, какимъ-нибудь. исключительнымъ подвижникомъ, но лжецомъ и безчестнымъ онъ не былъ и не могъ быть никогда.

— Устинова попроси пріютить на-время тебя и Ваню, — посовѣтовала Елена Васильевна.

— А ты? — почти съ испугомъ проговорилъ мужъ. — Одна останешься съ Матреной?

— Справлюсь! за меня не бойся! — бодро отвѣтила Елена Васильевна…

Мужъ нѣжно поцѣловалъ ея руку.

Сынишка, однако, опечалился. Страхъ за мать, непривычная разлука съ роднымъ угломъ, сознаніе, что въ семьѣ происходитъ нѣчто тяжелое, все это подавляло его теперь. Въ головѣ проносились смутныя мысли. «Все потому такъ складывается, что бѣдность. Иной десятки людей ограбитъ и горя, ему мало, живетъ припѣваючи, благо деньги есть»… «Деньги-то есть, да совѣсти чистой нѣтъ», — тутъ же мелькнула въ его головѣ одна изъ фразъ отца. «Лучше ужъ хлѣбъ съ водой ѣсть, чѣмъ пресмыкаться передъ людьми ради денегъ», — вынырнули въ его памяти и слова матери. Юноша встрепенулся. Ему стало стыдно за минутное малодушіе. Онъ ободрился при мысли о томъ, какіе у него отецъ и мать. «Все перенесутъ, а душой не покривятъ и не поклонятся». Онъ обожалъ ихъ, онъ гордился ими. Вотъ и теперь — имъ тяжело будетъ, а они все перенесутъ: отецъ могъ бы обмануть тѣхъ, у кого даетъ уроки, могъ бы не говорить, что у нихъ скарлатина, и жить дома, а онъ не обманетъ. Нѣкоторое время будетъ ради этого терпѣть разныя неудобства, а все же никого не обманетъ. И мать тоже не попроситъ отца остаться дома, чтобъ облегчить ей уходъ за больнымъ ребенкомъ; нѣтъ, она такая же, какъ и отецъ, честная, и притомъ еще гордая. Эти мысли ободрили его, какъ ободряли и прежде, въ минуты невзгодъ. Отецъ и мать, страстно любившіе мальчугана, сумѣли рано развить въ немъ сознаніе, что всякія невзгоды въ сущности ничто, если у человѣка спокойна совѣсть, если онъ можетъ прямо глядѣть въ глаза людямъ. Онъ твердо вѣрилъ, что и онъ будетъ всегда поступать такъ, какъ поступали его отецъ и мать. Силъ у него хватитъ. Правда, онъ покуда не испытывалъ такихъ лишеній, которыя заставляли бы его страдать физически; но онъ уже испыталъ мелкіе недостатки, и эти недостатки переносились имъ легко — онъ видѣлъ, что отецъ и мать не падаютъ духомъ, и самъ не падалъ духомъ. Главное, что поддерживало, — это любовь, безграничная, сплотившая ихъ всѣхъ въ одно существо…

Мать Елены Васильевны просто пришла въ ужасъ, когда ей сообщили, что въ домѣ скарлатина, можетъ-быть, дифтеритъ, что хозяинъ дома и его сынъ переберутся къ пріятелю на время болѣзни дѣвочки, чтобы не занести болѣзни въ тѣ дома, гдѣ давались уроки, и въ школу, посѣщаемую юношею. Она не понимала этой щепетильности и еще менѣе понимала, какъ можетъ любящій мужъ оставить жену одну возиться съ больнымъ ребенкомъ. Вообще она не понимала ничего, что дѣлалось въ домѣ дочери, кромѣ одного того, что семья ея зятя — семья «нищихъ» и притомъ нищихъ потому, что они «упрямы, какъ ослы»: надо толкаться къ людямъ, надо выкланяться, чтобы достать лучшее мѣсто, надо пороги обивать, а они сидятъ, какъ кочни, на одномъ мѣстѣ.

— Тоже эта болѣзнь вскочитъ въ копейку, а деньги-то есть у тебя? — спросила она у дочери, оставшись съ нею съ глазу на глазъ.

Елена Васильевна въ эту минуту задумалась именно о томъ, какъ выбиться въ это время изъ тяжелаго положенія, что заложить, что продать. Она очнулась при вопросѣ матери и коротко отвѣтила:

— Справимся какъ-нибудь.

Мать зорко посмотрѣла на нее почти злыми глазами и отрывисто заговорила:

— Ужъ по-моему, коли не умѣетъ человѣкъ своихъ дѣлъ обдѣлывать, такъ и жениться бы не слѣдовало. Дѣтей-то на смерть обрекать не особенная доблесть!

Елена Васильевна подняла на нее холодные и строгіе глаза. Въ нихъ не было даже упрека, а только холодность и строгость.

— Я думаю, никто и не обрекаетъ на смерть дѣтей. Что можно, то будетъ сдѣлано…

Мать нетерпѣливо перебила ее:

— Двоихъ-то ужъ схоронили!

— Отъ дифтерита и при богатствѣ не всегда можно спасти, — отвѣтила дочь и прибавила нѣсколько рѣзко: — И вамъ ли это говорить: вы-то, вѣдь, жили въ довольствѣ, однако, изъ девяти человѣкъ дѣтей, только я да братъ остались въ живыхъ!..

— Это, матушка, Божья воля, а у васъ Богъ-то ни при чемъ, а по своей волѣ все дѣлается, — загорячилась мать: — и рады бы полѣчить ребенка, какъ слѣдуетъ, такъ денегъ не умѣли нажить. Я-то все дѣлала, чтобы мои дѣти живы были, изъ города докторовъ выписывала, чудотворную икону поднимала, когда покойная Маня въ падучей была, а вамъ и дѣлать-то не изъ чего…

Дочь пожала плечами.

— Мы у васъ и не просимъ.

— Не просите!.. Меня и просить нечего, если бы у меня деньги-то были. Повернула бы я все здѣсь по-своему, если бы прежнія времена. А теперь… извѣстно, какъ крестьянъ обобрали, такъ и пришлось дворянамъ по міру идти……

— Ну, это вы напрасно! — сухо возразила дочь. — Братъ васъ разорилъ, а не освобожденіе крестьянъ…

Мать опять загорячилась:

— Ну да, ну да, ты рада на брата свалить! Онъ во всемъ виноватъ! А что же ему по-нищенски жить было, что ли? Онъ у меня былъ не такъ воспитанъ. Слава Богу, столбовой дворянинъ. Если его обдули разные шаромыжники, такъ онъ-то чѣмъ виноватъ? Онъ росъ-то въ дворянской семьѣ, никакими аферами не занимался, понятія не имѣлъ о томъ, какъ разные проходимцы благороднаго человѣка надуть могутъ…

Она стала распространяться о своемъ любимцѣ — сынѣ. Несмотря на то, что онъ и самъ разорился, и ее разорилъ, она продолжала горячо любить его. Краснобай, красавецъ, лихой кавалеристъ, распущенная широкая натура, онъ всегда умѣлъ во-время заговорить мать, кстати поцѣловать у нея ручку, удачно свернуть разговоръ на шутовство, и она продолжала гордиться имъ даже тогда, когда ей изъ-за него пришлось почти безъ гроша уѣхать изъ своего родного Захолустнаго. Вспомнивъ о сынѣ, о разореніи, о бѣдности дочери, она внезапно перешла къ мысли о своей единственной надеждѣ — о племянникѣ Александрѣ.

— Вотъ теперь тоже завтра къ Сашѣ поѣду, — начала она: — онъ бы могъ васъ выручить.

— Мы ничьей помощи не просимъ, — быстро сказала Елена Васильевна. — Пожалуйста…

— Ахъ, мать моя, не безпокойся, не безпокойся! — сердито перебила ее мать. — Ни я ему не скажу теперь ничего, ни онъ самъ не поѣхалъ бы къ вамъ теперь. Въ домѣ зараза, а я пріѣду къ семейному человѣку и стану разсказывать: «я отъ скарлатинныхъ! съѣзди къ нимъ! помоги имъ!» Да что я, съ ума сошла, что ли? Я и не упомяну, что я у васъ была. Мнѣ, мать моя, и самой уголъ нуженъ…

Елена Васильевна встревожилась, сообразивъ, что ея мать можетъ занести въ чужую семью болѣзнь.

— Вы бы подождали, пока пройдетъ у насъ все, — заговорила она: — а то и точно…

— Ну, что ты толкуешь! — сердито перебила мать. — Никакихъ болѣзней я не занесу. Мнительность это одна пустая. И къ кому тамъ пристанетъ: и пасынокъ, и падчерица у Саши, слава Богу, уже не дѣти. А у тебя тутъ оставаться… Да и въ эти-то дни у меня сердце здѣсь изныло. Ты думаешь, мнѣ сладко на вашу жизнь смотрѣть? И не привыкла я къ мелочничеству-то вашему. У меня, слава Богу, была чаша полная. А у васъ — сердце у меня надрывается. Я мать. Я вижу, какъ вы живете, все вижу.

Елена Васильевна смотрѣла сухо и пожала плечами.

— Я не знаю, что вы видите. Мы живемъ небогато, но мы счастливы…

— Счастливы! Рубашки на тѣлѣ порядочной нѣтъ. Одна на плечахъ, другую стираютъ…

Лицо Елены Васильевны стало еще блѣднѣе. Въ глазахъ сверкнуло выраженіе гнѣва. Она едва воздержалась отъ брезгливаго восклицанія: «вы и это подсмотрѣли». Ей внезапно вспомнились сцены, давно былого, когда ея мать потихоньку перешаривала сундуки и шкапы у дворовыхъ дѣвокъ. Эти обыски, это шпіонство всегда возмущали Елену Васильевну, тогда еще молоденькую дѣвушку. Она поняла, что и теперь мать; въ ея отсутствіе перерыла всѣ ящики ея комода, пересмотрѣла каждую тряпочку. Ей стадо тяжело и гадко. Мать начала-было говорить о томъ, что она знаетъ дочь: изъ гордости ни слова та не скажетъ; вышла замужъ противъ воли матери за голяка-учителишку; теперь хочетъ доказать, что не ошиблась въ расчетѣ; только бѣдности-то не скроешь и никого не увѣришь, что она сладка; нѣтъ, бѣдность не сладка; не порокъ она, а хуже всякаго порока…

Эти разсужденія были произнесены уже въ пустой комнатѣ. Елена Васильевна поднялась съ мѣста при самомъ ихъ началѣ и ушла въ комнату своей дочери. Ей теперь хотѣлось одного: чтобы скорѣй минули этотъ вечеръ и эта ночь, чтобы мать утромъ уѣхала изъ ихъ квартиры. Если когда-нибудь простое дочернее чувство связывало ее съ матерью, то теперь не существовало и этой слабой связи: мать и дочь были совершенно чужія, по взглядамъ, по характерамъ, по привычкамъ. Казалось, онѣ даже говорили на разныхъ языкахъ, — одна на грубо вульгарномъ языкѣ старой помѣщицы, говорящей съ дворовыми дѣвками, вѣчно путающейся въ многословіи праздной сплетницы, — другая была скупа на слова, какъ человѣкъ сдержанный, болѣе передумывающій, чѣмъ выбалтывающій, и не находящій въ своемъ запасѣ необходимыхъ словъ, когда дѣло идетъ о дрязгахъ, пересудахъ и сплетняхъ…

Девятнадцать лѣтъ прожила Елена Васильевна съ мужемъ и ни разу въ ея головѣ не прошла мысль, что она несчастна. Бывали тяжелые дни нужды, и въ первые годы послѣ свадьбы, и потомъ, когда Иванъ Николаевичъ, впутанный въ исторію по поводу знакомства съ опасными людьми, былъ призываемъ къ допросамъ и неожиданно лишился въ провинціи казеннаго учительскаго тѣста; бывали дни глубокой печали, когда у нихъ умерли въ Петербургѣ отъ дифтерита двѣ дѣвочки. Но именно въ эти-то дни она, мужъ и остальныя дѣти какъ-то еще ближе сплачивались вмѣстѣ и чувствовали себя среди лишеній и горя почти счастливѣе прежняго, — счастливѣе отъ глубокаго сознанія взаимной любви. Передъ нею живо возставали картины этихъ «трудныхъ дней»: вотъ Иванъ Николаевичъ быстро ходитъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ и нервно потираетъ руки, торопливо разсуждая:

— Ну, что-жъ, съ кѣмъ не бываетъ бѣды! Всѣ подъ Богомъ ходимъ! Да это пустяки! Совѣсть чиста — больше ничего и не нужно: были бы силы выбьемся! Свѣтъ-то клиномъ, что ли, сошелся? Мы еще себя покажемъ…"

И, подшучивая надъ недостатками, онъ прибавлялъ съ ободряющей усмѣшкой:

— А поговѣть придется! безъ этого, пожалуй, дѣло необойдется.

И, обращаясь къ женѣ, вспоминалъ:

— Помнишь, Леля, какъ мы разъ въ первые годы послѣ свадьбы цѣлую недѣлю и ужинали, и обѣдали чаемъ да кофе съ вѣсовымъ хлѣбомъ? Ничего, пережили, никому не поклонились, да еще и не зналъ никто, что: нуждались.

Онъ разсказывалъ сынишкѣ; --тогда тому было двѣнадцать лѣтъ: — Мама, чтобы сосѣди не звали ничего, на столъ тарелки во время обѣда ставила, посудой гремѣла. Въ провинціи жили. Сосѣди близко. Любопытство у всѣхъ. Все узнать нужно. Ну, только такъ и не узнали ничего…

Сынишка смѣялся, точно говорилось о чемъ-то веселомъ, точно предстояло теперь не то же говѣнье, а праздники. Мальчугана даже забавляло то, что они опять дня три не обѣдали, а ѣли то, что было по карману. Это были дни изъ ряду вонъ, а для дѣтей это всегда кажется чѣмъ-то въ родѣ праздника. Правда, мальчуганъ и его сестра не голодали и не могли подмѣтить, что сыты вполнѣ были только они, а не мать и отецъ. Тѣ точно постились, но ни разу не охнули, не вздохнули, вѣря, что мрачные дни смѣнятся ясными, и твердо помня, что многимъ еще хуже жить…

И вдругъ, теперь мать называетъ ее, Елену Васильевну, несчастной! Да это бы еще ничего. Но зачѣмъ она сказала, что они уморили двоихъ дѣтей? Вѣдь это ложь. И какъ это безсердечно, жестоко! Тогда, когда дѣти захворали, было сдѣлано все, приняты всѣ мѣры, лучшій докторъ былъ призванъ. Будь у нихъ тысячи, они не могли бы сдѣлать большаго. И какъ могла она, родная мать, бросить въ лицо дочери подобное оскорбленіе? Сердца у нея нѣтъ! Одного этого достаточно, чтобы отшатнуться отъ нея навсегда…

Елена Васильевна сидѣла у постели своей дочери, опустивъ на колѣни руки, слѣдя за выраженіемъ личика дѣвочки. Ей уже не хотѣлось болѣе думать о матери, объ оскорбленіяхъ, нанесенныхъ матерью въ этотъ день. Ребенокъ поглотилъ все вниманіе Елены Васильевны. Онъ дышалъ тяжело, точно ему недоставало воздуха. Елена Васильевна машинально взглянула на драпировку, совершенно раздвинутую Ванею по приказанію доктора. Докторъ сказалъ, что въ комнатѣ мало воздуха, что драпировку лучше даже совсѣмъ снять. Завтра ее и снимутъ. Тогда, когда захворали ея дѣвочки дифтеритомъ, докторъ тоже говорилъ, что у нихъ мало воздуха. Ей вдругъ вспомнился вопросъ доктора, гдѣ ея дѣвочка могла захватить скарлатину. Не дожидаясь отвѣта, докторъ добавилъ, что здѣсь, гдѣ живетъ семья, очень уже скученно населеніе, дома переполнены жильцами, и потому легко заразиться…

Молодая женщина была точно подавлена этой мыслью. Прежде эта мысль ей не приходила въ голову; послѣ разговора съ матерью, эта мысль ее терзала. Да, они сдѣлали все, что могли, для дѣтей, но все же, будь у нихъ средства, дѣти, можетъ-быть, и не заразились бы и были бы живы…

III.

Ночь приближалась къ концу. Больная дѣвочка что-то хрипло простонала въ полуснѣ. Этого стона было довольно, чтобы пробудить отъ тревожной дремоты Елену Васильевну, сидѣвшую на креслѣ неподалеку отъ больного ребенка. Она поднялась съ мѣста, торопливо подошла къ дочери, посмотрѣла на нее, прислушиваясь къ ея дыханію. Дѣвочка спала, тяжело дыша. Елена Васильевна поправила лампу подъ темнымъ абажуромъ, взглянула мелькомъ на часы и опять сѣла на свое мѣсто. Утро еще не наступило, но сонъ уже разсѣялся.

Уже нѣсколько ночей проводитъ такъ мать у постели больного ребенка; уже нѣсколько ночей она вся поглощена однимъ вопросомъ о жизни и смерти родной малютки. Она измѣнилась за эти дни болѣе, чѣмъ можно измѣниться за годъ, за два. Перемѣна была не только въ чертахъ лица, въ его выраженіи, но даже въ манерѣ одѣваться. Всегда тщательно принаряженная, заботливо старающаяся скрыть отъ постороннихъ глазъ бѣдность опрятностью и тщательностью туалета, теперь Елена Васильевна точно забыла о немъ. Наскоро надѣтое платье, измятый воротничокъ и такіе же нарукавнички, торопливо, не передъ зеркаломъ причесанные волосы, высохшіе безъ помады, все это дѣлало ее неузнаваемой. Впрочемъ, неузнаваемой стала не одна она, — измѣнилась и обстановка ихъ квартиры. Въ гостиную были вынесены кровати жены и мужа, такъ какъ докторъ требовалъ, чтобы въ спальнѣ дѣвочки было какъ можно меньше лишняго хлама; драпировка въ спальнѣ была снята, и остался только карнизъ отъ нея, перекинутый черезъ комнату, какъ какая-то странная перекладина, поддерживаемая двумя столбами, гдѣ былъ проходъ за драпировку, напоминавшими теперь нѣчто въ родѣ столбовъ висѣлицы. На столикѣ, недалеко отъ постели больной, была цѣлая масса склянокъ и банокъ изъ-подъ лѣкарствъ, лежали какія-то бѣлыя тряпочки, ложки. Ящики комода у стѣны были задвинуты не плотно, какъ бы говорили, что изъ нихъ все бралось второпяхъ, на ходу. Изъ одного изъ нихъ торчалъ уголъ чего-то бѣлаго, простыни или скатерти. Этотъ бѣлый клокъ, ярко вырисовывавшійся на темномъ фонѣ комода, остановилъ вниманіе Елены Васильевны. Она машинально встала, засунула его въ ящикъ и заперла остальные ящики плотнѣе.

— Безпорядокъ какой! — вздохнула она, садясь снова на кресло.

Она такъ же машинально обвела комнату глазами: все было неприглядно, неказисто, бѣдно.

— Бѣдныя дѣти! — опять вздохнула она.

Въ головѣ проносились мыоли о томъ, что ея дѣти будутъ расти среди этой неприглядной обстановки, среди мелкихъ лишеній, хирѣя въ лучшіе годы юности. Сѣренькое начало долгой сѣренькой жизни! Въ душѣ поднимались упреки себѣ за недостатокъ энергіи. Но такъ ли? Развѣ она и мужъ не работали?

Передъ нею прошла вся прошлая жизнь.

Раннее дѣтство въ деревнѣ; отецъ — забитый и попивающій отъ праздности человѣкъ; мать — барыня-помѣщица, съ властной фигурой, съ сварливымъ характеромъ, съ стремленіемъ всѣхъ держать въ рукахъ и съ умѣньемъ вносить только сумбуръ, въ хозяйство, въ отношенія къ. людямъ, въ семейную жизнь. Тѣмъ не менѣе жилось дѣтямъ сытно, свободно, даже своевольно. Мать прикрикивала на нихъ и тотчасъ же забывала, что она кричала именно на нихъ, перенося свой гнѣвъ на дворовыхъ, на старосту, на приказчика, на приживалокъ. Ей было все равно, кто попадался подъ руку, лишь бы найти предлогъ къ дрязгамъ. Дѣти знали это и не видѣли необходимости обуздывать себя. Про нихъ всѣ говорили, что они «ходятъ на головахъ». Но эта воля была не долга: когда наставало время ученья, дѣтей забрасывали въ чужіе города на казенные хлѣба, въ корпуса и институты, лишь бы сбыть съ рукъ. Та же участь постигла и Елену Васильевну, и чуть не съ первой минуты послѣ поступленія въ институтъ ее, маленькую Лелю, прозвали здѣсь «Степкой-растрепкой», «неряшкой», «деревенщиной», «дикаркой». Это оскорбило дѣвочку и, самолюбивая отъ природы, она стала слѣдить за собой, стала исправляться, ушла въ себя, отстранилась отъ подругъ. Новая жизнь; размѣренная по часамъ, идущая по заранѣе начерченному плану, была полной противоположностью прежней распущенной жизни. Она не особенно понравилась маленькой дикаркѣ, но въ то же время она озарила новымъ свѣтомъ и старую жизнь. Отецъ вѣчно въ грязномъ халатѣ и въ нижнемъ бѣльѣ, мать въ распущенной блузѣ, съ нечесанными волосами, дѣти, бѣгающія чуть не босикомъ, имѣя много одежды, неумытая, вахластая дворня, живущая тѣсно, въ грязи, перебранки всѣхъ вмѣстѣ и каждаго порознь, — все это, вспоминаясь дѣвочкѣ, стало вызывать ощущенія брезгливости. Въ институтѣ было тяжело, скучно, несвободно, но именно вслѣдствіе этого явилось какое-то почти враждебное чувство къ матери: забросила свою дочь и почти не пишетъ, не думаетъ о ней, а еще говорила, что она любитъ дѣтей.

Когда прошли годы ученья, она вернулась домой, какъ чужая, только черты лица напоминали, что она дочь своей матери, да было что-то властное въ выраженіи физіономіи, тоже общее съ матерью, хотя у дочери это было выраженіемъ самолюбивой, ушедшей въ себя, натуры, а у матери выраженіемъ сознающаго свою власть самодурства. Въ домѣ молодая дѣвушка уже не застала въ живыхъ отца, но увидала зато новыя для нея лица: давно забытаго старшаго брата — офицера-кутилу, сорви-голову, краснобая, оскорбившаго сразу сестру подшучиваніемъ надъ институтками, надъ сентиментальными барышнями, надъ кисейными дѣвицами, — и юношу, котораго ей рекомендовали какъ-то неопредѣленно и родственникомъ, и чужимъ, и двоюроднымъ братомъ, и пріемышемъ. Это, какъ она узнала потомъ, былъ «грѣхъ» одного изъ братьевъ ея матери, Константина Вощинина-Сокальскаго. Вслухъ считали неудобнымъ говорить объ этомъ молодой дѣвушкѣ; шопотомъ въ углахъ, по секрету, ей разсказали всѣ мельчайшія подробности исторіи этого «грѣха». Отъ насмѣшника-брата, которому вторила мать, въ его грубыхъ шуткахъ надъ институткой, молодая дѣвушка сторонилась; съ юношей она сошлась, жалѣя его и интересуясь его страннымъ характеромъ. Онъ былъ красавецъ въ полномъ смыслѣ этого слова: бѣлокурый, съ темно-карими глазами, съ свѣжимъ цвѣтомъ лица, прекрасно сложенный. На видъ это былъ силачъ и смѣльчакъ, широкая натура и весельчакъ; но чѣмъ болѣе узнавалъ его кто-нибудь, тѣмъ яснѣе сказывался въ немъ трусъ: достаточно было хозяйкѣ дома или ея сыну прикрикнуть на него, даже взглянуть суровымъ взглядомъ, чтобы онъ измѣнился въ лицѣ, поблѣднѣлъ, принялъ выраженіе оторопѣлости. Въ такія минуты испуга его каріе глаза бѣгали, какъ мыши въ мышеловкѣ, стараясь ускользнуть отъ взгляда людей, и онъ спѣшилъ суетливо сказать или сдѣлать что-нибудь такое, что преложило бы гнѣвъ на милость. Въ такія минуты иногда онъ бывалъ крайне жалокъ, иногда возбуждалъ отвращеніе.

Разъ какъ-то молодая дѣвушка замѣтила ему:

— Какъ это ты, Саша, позволяешь брату такъ кричать на тебя?

Онъ въ недоумѣніи взглянулъ на нее, точно не понимая ея словъ.

— Да они-съ, Елена Васильевна, старшій въ домѣ, — наконецъ, отвѣтилъ онъ. — Что захотятъ, то и сдѣлаютъ.

— Что же онъ можетъ сдѣлать?

— А выгонятъ? Я ужъ наголодался безъ крова-то.

Онъ вздохнулъ.

— Другу и недругу не дай, Господи, на улицѣ безъ куска хлѣба остаться. Вы этого, конечно, и понять не можете, Елена Васильевна, а кто испыталъ, въ ногахъ у людей валяться будетъ, руки имъ лизать станетъ, только бы спастись. Люди веселые, разодѣтые, въ экипажахъ катаются, а ты — ночь у забора провелъ, маковой росинки во рту не было, зубъ на зубъ не попадаетъ, одежонка — лохмотья, глядишь и глотаешь слезы, и никому до тебя дѣла нѣтъ, никто на тебя и не взглянетъ. До голяка никому дѣла нѣтъ. Я больше полугода такъ-то провелъ. Вѣкъ этого времени не забуду. Иные въ такомъ-то положеніи на грабежъ, да на убійство шли.

Онъ опять вздохнулъ.

— И, конечно, если человѣкъ неопытенъ, такъ пойдетъ на все, не знаетъ, что за воровство и убійство такихъ мукъ натерпится, что еще хуже голода. Разъ вотъ при мнѣ овощенникъ поймалъ мальчишку въ воровствѣ, и укралъ-то тотъ пару огурцовъ, съ голоду видно, такъ онъ его таскалъ, таскалъ за волосы-то, да взялъ да въ грязь лицомъ тыкалъ, тыкалъ — стра-асть!.. Тоже разъ видѣлъ я, какъ съ конокрадомъ мужички расправились — сто лѣтъ проживу, а не забуду этого. До смерти уколотили, кто чѣмъ, кто чѣмъ — не дышитъ ужъ онъ, а они дубасятъ, дубасятъ, точно рожь молотятъ. Остервенѣли, значить. За свое добро каждый радъ горло другому перегрызть.

Молодая дѣвушка узнала всю его біографію: какъ онъ жилъ въ достаткѣ при жизни отца, какъ потомъ онъ началъ терпѣть лишенія при матери, какъ послѣ ея смерти онъ очутился на мостовой, голодный, полуодѣтый, какъ только черезъ шесть-семь мѣсяцевъ какая-то жалостливая старуха, знавшая его исторію, свела его къ губернатору и сообщила тому, что у мальчика есть тетка — положимъ, не родная, не законная, а все же тетка, — и при содѣйствіи губернатора мальчика пріютили въ Захолустномъ у Софіи Андреевны. Не сладка была его жизнь и здѣсь, но зато сыть онъ былъ всегда, а это для него было въ ту пору главное. Онъ ѣлъ такъ, какъ будто хотѣлъ наверстать за дни голоданья или желалъ запастись на случай будущихъ голодовокъ. Въ домѣ тетки ему, какъ и всѣмъ другимъ, доставались нагоняи за все, кромѣ обжорства, такъ какъ ѣли тутъ всѣ походя, бросая не идущее въ горло, не зная, что дѣлать кромѣ вѣчной ѣды. Этого было довольно, чтобы Александръ сносилъ всѣ остальныя невзгоды.

Разъ какъ-то, жалѣя юношу, Елена Васильевна вступилась за него и замѣтила брату:

— Какъ тебѣ не стыдно издѣваться надъ нимъ!

Юноша оторопѣлъ, и, прежде чѣмъ братъ Елены Baсильевны что-нибудь отвѣтилъ, онъ проговорилъ:

— Василій Васильевичъ шутятъ-съ! Отчего же-съ имъ не шутить? Я не смѣю-съ сердиться. Меня-съ не убудетъ отъ шутки.

— Посмѣлъ бы ты еще сердиться! — грубо сказалъ Василій Васильевичъ.

— Что вы-съ! Я никогда-съ… И въ помыслахъ нѣтъ-съ!.. Это Елена Васильевна такъ думаетъ-съ. Онѣ-съ къ шуткамъ не привычны, обижаются. А я…

Василій Васильевичъ захохоталъ.

— А ты въ институтѣ не былъ и благороднаго воспитанія не получилъ? Такъ?

— Такъ-съ! — захихикалъ юноша, ободрясь.

Потомъ, улучивъ свободную минуту, онъ осторожно сталъ упрекать молодую дѣвушку за ея заступничество. Ей хорошо; на нее посердятся и конецъ, а его выгнать могутъ, тогда что? Его не убудетъ отъ шутокъ, а съ голоду-то какъ разъ поколѣть можно.

Но былъ случай, когда шутки Василія Васильевича на минуту вывели Александра изъ терпѣнія.

Елена Васильевна сидѣла въ саду, когда однажды, передъ нею явился Александръ въ какомъ-то странномъ видѣ. Онъ былъ видимо возбужденъ, лицо его было синевато-багроваго цвѣта, точно опухло, онъ кутался въ какое-то рваное теплое пальто и, очевидно, дрожалъ отъ холода.

— Что съ тобой? — спросила въ недоумѣніи молодая дѣвушка.

— А то, что не жизнь это, а каторга! — рѣзко отвѣтилъ онъ. — Издохнуть бы, вотъ что!

— Да что случилось? — спросила она, изумленная непривычно рѣзкимъ тономъ бѣдняка.

— За собаку служить заставили, — отвѣтилъ Александръ запальчиво и съ обидой въ голосѣ. — Пошли Василій Васильевичъ на прудъ и стали поноску швырять Азоркѣ въ воду, да и говорятъ: «Азоръ-то умнѣе тебя». Обидно мнѣ это показалось, чортъ тоже дернулъ обижаться, я и говорю: «Чѣмъ же умнѣе?» А они говорятъ: «Ну, вотъ достань поноску изъ воды». Я раздѣлся, они швырнули поноску, я досталъ и принесъ. А они хохочутъ: «Разъ досталъ, да и думаетъ, что перещеголялъ Азора». Бросили еще, еще и еще.

Онъ закусилъ со злобой губы.

— Извѣстно, собака хоть сто разъ за поноской проплыветъ, а человѣкъ не можетъ. Умаялся я, дрожь пробрала, зубъ на зубъ не попадаетъ, а они: «Простой дворовый песъ и тотъ тебя загоняетъ». Это вмѣсто спасибо-то за потѣху!

Онъ закутался еще плотнѣе въ свое рваное теплое пальто и смолкъ.

Молодая дѣвушка была возмущена. Въ ея душѣ поднялась цѣлая буря. Она соображала, какимъ способомъ положить конецъ этилъ издѣвательствамъ, какъ спасти этого несчастливца. Въ ея головѣ началъ уже складываться планъ — правда, довольно наивный — попросить одного изъ ихъ знакомыхъ, Ивана Николаевича Зубкова, пріютить Александра. Она уже подняла голову, чтобы сообщить о своемъ планѣ юношѣ, и съ негодованіемъ замѣтила:

— Этому надо положить конецъ!

Онъ очнулся.

— Разбогатѣю, вотъ и будетъ конецъ. Самъ тогда, замѣсто собаки, Василія Васильевича за поноской посылать буду. Тоже покуролесятъ они не долго.

Онъ тряхнулъ волосами.

— А будь я на ихъ мѣстѣ — не только мнѣ, дѣтямъ, да внучатамъ моимъ хватило бы того, что у нихъ есть…

Когда она сказала ему о своемъ планѣ насчетъ Зубкова, онъ лукаво усмѣхнулся.

— На что я имъ? Имъ барышня нужна, невѣста…

И, подмигивая, прибавилъ:

— Вотъ васъ они бы взяли…

Онъ сказалъ то, о чемъ не думала Елена Васильевна и что было правдой. Зубковъ, встрѣчавшійся съ Еленой Васильевной у своей тетки, жившей но сосѣдству съ Захолустнымъ, уже давно былъ влюбленъ въ молодую дѣвушку, какъ можетъ влюбиться только юный идеалистъ, постоянно говорившій «мы реалисты» и глубоко вѣрившій въ наступленіе царства неподкупныхъ становыхъ и исправниковъ, проповѣдывавшій происхожденіе человѣка отъ обезьяны и вездѣ съ полной вѣрой искавшій среди этихъ потомковъ обезьяны «луча во темномъ царствѣ». Этимъ лучомъ въ темномъ царствѣ онъ призналъ Елену Васильевну и, подсмѣиваясь надъ стихокропателями, писалъ тайкомъ стихи про «дѣвушку честную, дѣвушку гордую». Съ этой дѣвушкой онъ обмѣнивался идеями, книгами, чувствами и, наконецъ, оба они увидѣли, что они созданы другъ для друга. Умнѣе, развитѣе, честнѣе его она не встрѣчала еще никого; онъ признавался ей, что болѣе цѣльной натуры, чѣмъ она, онъ еще не видалъ въ жизни. Когда они рѣшили пожениться, мать Елены Васильевны пришла въ ужасъ. «Плюгавенькій учителишка». «голоштанный болтунъ», «безбожный нигилистъ», — другихъ эпитетовъ она не находила для Зубкова. Тѣмъ не менѣе, дочь рѣшительно сказала, что она его любитъ, и вышла за него замужъ. Впрочемъ, серьезныхъ протестовъ со стороны матери и не было, такъ какъ ее гораздо болѣе, чѣмъ судьба дочери, интересовалъ къ это время роковой вопросъ разоренія, приписываемаго ею эмансипаціи крестьянъ. Громы и молнія были обращены въ эту сторону, и все остальное казалось только ничтожными уколами въ сравненіи съ главной раной.

Какъ хорошо зажили молодые. Онъ училъ дѣтей, возвращался домой и читалъ съ женой книги, ихъ интересовало все — и общественные вопросы, и горести ближнихъ. Они дѣлили, что могли, съ этими ближними и радовались, когда доброе дѣло удавалось. Такъ имъ удалось кое-какъ подучить кое-чему взятаго ими къ себѣ въ домъ Александра и отправить его въ Петербургъ на мѣсто въ одинъ изъ банковъ, гдѣ были знакомые у Зубкова. Опредѣлившись въ банкъ, Александръ Константиновичъ Вощининъ въ Петербургѣ быстро сдѣлалъ «карьеру» и писалъ имъ: «Я съ вашей легкой руки жить началъ и никогда этого не забуду». Они, читая эти письма, не входя въ подробности о характерѣ «карьеры», радовались и наивно говорили: «тоже въ люди можемъ выводить».

Но времена перемѣнчивы: десятокъ лѣтъ скромной, но безбѣдной жизни смѣнился внезапно годами, лишеній и испытаній. Зубковъ неожиданно потерялъ казенное мѣсто и нѣкоторое время находился даже въ такомъ положеніи, что хе могъ ручаться за возможность выбирать мѣсто жительства. Но гроза прошла, не прошло только стѣсненное положеніе дѣлъ. Впрочемъ, лишенія выносились бодро: Елена Васильевна шила и вышивала, Зубковъ пописывалъ кое-какія статейки, расходы сокращались сообразно сокращенію доходовъ, и мужъ, и жена не поддавались унынію и горю, смотрѣли попрежнему весело. Они не замѣчали даже того, что она похудѣла, а онъ полысѣлъ и сталъ какъ-то особенно потирать руки — это была, можетъ-быть, простая привычка, усвоенная въ то время, когда онъ заботливо успокаивалъ жену: «погоди, погоди, Леля, мы еще выбьемся, мы еще покажемъ себя», а, можетъ-быть, это было слѣдствіемъ сильнаго нервнаго разстройства, незамѣтно развившагося въ тяжелые годы. Какъ знать? Имъ удалось перебраться въ Петербургъ. Случай помогъ ему скоро найти здѣсь уроки въ двухъ частныхъ пансіонахъ и въ нѣсколькихъ частныхъ домахъ. Существовать, повидимому, было можно. Но у нихъ переболѣли дѣти: двое изъ нихъ умерли; это требовало лишнихъ расходовъ; съ другой стороны частные пансіоны и частныя лица не всегда аккуратно платили за уроки. Такимъ образомъ было невозможно составить опредѣленный бюджетъ, и бѣдность не выпускала изъ своихъ лапъ семью. Тѣмъ не менѣе, наружно, для другихъ, они жили если и не богато, то опрятно и безъ видимой нужды. Эти другіе не заглядывали въ комодъ Елены Васильевны, какъ заглянула туда ея мать, и не знали, что у нея только двѣ или три сорочки. Этого не зналъ даже Иванъ Николаевичъ, какъ не зналъ онъ и того, что его бѣлье нерѣдко стирала сама Елена Васильевна тайкомъ, чтобы не платить прачкѣ за стирку, а купить на эти деньги булку дѣтямъ.

Теперь передъ Еленой Васильевной проходили всѣ эти картины, и она даже выпрямилась на креслѣ: на минуту въ ней проснулось гордое сознаніе того, что она и ея мужъ сдѣлали все, что можетъ сдѣлать человѣкъ, чтобы, не кланяясь другимъ и не кривя душой, не поддаться нищетѣ. И въ ту же минуту въ ея головѣ мелькнула мысль:

— Сдѣлали все, а двоихъ дѣтей схоронили, и третья…

Она вдругъ какъ-то опустилась и закрыла рукой глаза.

— Господи! Господи! пощади ее! — какъ вздохъ, вырвалось изъ ея груди восклицаніе.

Въ головѣ опять роились тяжелыя мысли. Зачѣмъ ей мать сказала жестокую фразу о томъ, что они губятъ дѣтей, зачѣмъ она точно ножъ всадила ей въ сердце эти слова? Теперь она уже не въ силахъ отказаться отъ этой мысли. Съ ума она сойдетъ, если ея дѣвочка умретъ… Да нѣтъ, нѣтъ, она будетъ жить, она выздоровѣетъ, она…

Въ передней раздался легкій звонокъ. Елена Васильевна очнулась, осмотрѣлась — было уже давно ясное утро. Въ комнату вошла служанка, простая, здоровая деревенская дѣвушка, и сказала, что пришелъ господинъ Устиновъ. Елена Васильевна, торопливо оправивъ свой костюмъ, вышла въ гостиную. Тамъ ходилъ взадъ и впередъ посѣтитель, человѣкъ крупный по росту и дородству, съ косматыми волосами и густыми нависшими бровями. Его просторная одежда была довольна небрежна, даже неряшлива

— Здравствуйте, барынька! — проговорилъ онъ отрывисто басовитымъ голосомъ. — Ну, что крестница?

— Все въ томъ же положеніи, Викторъ Петровичъ, — отвѣта Елена Васильевна, дружески пожимая его широкую и плоскую руку, сильно заросшую волосами.

— Доктора-то не нужно ли по шеямъ, да другого взять? — спросилъ онъ заботливо.

— Докторъ хорошій.

— Всѣ они хороши деньги огребать! Сволочь!

Онъ говорилъ сердито и ворчливо.

— Да кстати, Иванъ денегъ прислалъ, — сказалъ онъ, вытаскивая изъ кармана нѣсколько смятыхъ бумажекъ.

— За уроки развѣ получилъ? — спросила Зубкова. — Отъ кого?

— А я почему знаю? Не укралъ же! А вѣрно тамъ гдѣ-нибудь дали.

Она начала разспрашивать о мужѣ и о сынѣ. Онъ коротко отвѣтилъ, что послѣзавтра праздникъ, и они забѣгутъ. И тутъ же прибавилъ, что всѣ эти предосторожности — глупости, никуда не занесли бы они заразы, если бы и здѣсь остались. Щепетильность все проклятая. У нея уже давно были разстроены нервы, и ей показалось, что онъ сердится за то, что ея мужъ и сынъ поселились у него.

— Что-жъ дѣлать! Болѣзнь прилипчивая! — проговорила она. — Совѣстно вотъ, что васъ стѣснили.

Онъ обозлился.

— Оглупѣли вы совсѣмъ въ одиночномъ-то заключеніи здѣсь! — рѣзко проговорилъ онъ. — Няньчусь я съ ними, что ли, что стѣснить они могли? Тоже придумали!

— Ну, ну, не бранитесь! — пересиливъ себя и улыбаясь, сказала она. — Знаю я, что вы добрый человѣкъ…

— Добрый, добрый! — передразнилъ онъ ее. — Когда вы отучитесь эти пустозвонныя фразы-то произносить: «добрый человѣкъ!», «честный человѣкъ!» Добрый — значитъ либо тряпка, либо бодливая корова безъ рогъ; честный — либо дуракъ, не умѣющій красть, либо такой, которому около денегъ ни разу и близко-то стоять не приходилось. Вотъ что!

Онъ круто перемѣнилъ разговоръ:

— А что вотъ вашему благовѣрному сказать? Какія порученія?

— Покуда ничего не надо…

Устиновъ протянулъ руку на прощанье. Въ эту минуту пробили стѣнные часы.

— Ахъ, кстати, — сказала Елена Васильевна: — который часъ на вашихъ часахъ? Наши стояли вчера.

— Э, мои часы въ чисткѣ, — отвѣтилъ Устиновъ, сдѣлавъ въ воздухѣ неопредѣленный жестъ рукою.

Елена Васильевна смутилась и тихо спросила:

— Заложили?

Устиновъ снова разозлился.

— Чего вы выдумываете! Испортились, чинить отдалъ. Не вѣкъ же имъ, поганымъ, безъ починки ходить…

Она сразу поняла все. Это онъ заложилъ часы, чтобы дать ей денегъ. У нея защемило сердце. Почти безсознательно она проговорила:

— Да, мать правду говорила, что надо къ Александру обратиться…

— И всеконечно надо! — воскликнулъ Устиновъ, не замѣчая, съ какой горечью произнесла она эту фразу. — Да я бы на вашемъ мѣстѣ его просто за горло схватилъ. Подавай! — и конецъ. Вы для него столько сдѣлали, а онъ, бестія, ничего, пальца о палецъ для васъ не стукнетъ. Съ этакихъ-то Альфонсовъ и эксплуататоровъ и рвать.

У нея подступали слезы къ глазамъ.

— Эхъ, барынька, щепетильности-то въ васъ непочатый уголъ, вотъ въ чемъ бѣда, — продолжалъ онъ: — а вы щепетильность-то отбросьте… Съ волками жить — по-волчьи и выть. А такъ-то до бѣды достукаться можно. Право!

Онъ угловато простился съ нею и, что-то продолжая ворчать, вышелъ изъ комнаты. Она, не трогаясь съ мѣста, безсознательно смотрѣла на лежавшія на столѣ, принесенныя Устиновымъ деньги. Въ головѣ бродили мысли о томъ, что этотъ человѣкъ заложилъ часы, чтобы дать ей денегъ, что мужу негдѣ было достать этихъ денегъ. Ей не было стыдно передъ Устиновымъ. Давно она знала этого человѣка, доходившаго до настоящей ярости только за то, что его уличали въ добротѣ и въ честности. Нѣтъ, она и ея мужъ нерѣдко занимали у него деньги и сами ссужали ему гроши, такъ что это не могло ее смутить. Ее смущало то, что у нихъ ничего нѣтъ, что у Устинова тоже не больше средствъ, а впереди были долгіе дни болѣзни ребенка. Что будетъ дальше? Гдѣ добудутся еще средства для лѣченія? Послѣ выздоровленія дѣвочка долго будетъ слаба, и для поддержки ея нужны будутъ лишніе расходы. И какъ бы хорошо, когда поправится дѣвочка, свезти ее въ деревню, на вольный воздухъ, туда, гдѣ весна щедрой рукой разливаетъ свои дары…

IV.

Докторъ подалъ надежду, что дѣвочка Зубковыхъ выздоровѣетъ.

— А тамъ, — прибавилъ онъ: — увезите ее на дачу, вольный воздухъ докончитъ остальное. Она немного малокровна, но это пустяки — при хорошемъ воздухѣ и питаніи все пройдетъ.

Онъ говорилъ, не зная того, что онъ точно ножомъ рѣзалъ сердце матери, точно глумился надъ нею.

Онъ давно уже ушелъ, а бѣдная мать все стояла у окна гостиной и смотрѣла куда-то вверхъ, на плывущія и тающія въ воздухѣ легкія, какъ дымъ, облачка, на синее небо, залитое и сверкающее солнечнымъ свѣтомъ, на воробьевъ и голубей, весело бродившихъ по крышѣ. Весна, весна была въ полномъ разгарѣ, а ей, несчастной матери, нечего и думать о томъ, что съ приходомъ лѣта она увезетъ свою дѣвочку на вольный воздухъ.

— Леля! — окликнулъ ее веселый, звучный голосъ.

Она вздрогнула и обернулась. За нею стоялъ щеголевато, хотя пестро одѣтый господинъ. Его русые кудри были ловко и красиво отброшены назадъ, закрывая начинавшую показываться на затылкѣ лысину, румяное круглое лицо сіяло полнымъ довольствомъ, темные каріе глаза маслились и будто смѣялись. Это былъ Александръ Константиновичъ Вощининъ. Онъ протянулъ Еленѣ Васильевнѣ дружески обѣ руки, на одной изъ которыхъ блестѣли крупные брильянты, и поцѣловалъ ее въ губы, а потомъ поднесъ ея руку къ своимъ губамъ.

— Я не ожидала, — начала она: — не думала, что ты…

— Замечталась! Даже и не слыхала, какъ я вошелъ, — продолжалъ онъ, не слушая ее.

Она грустно улыбнулась и проговорила:

— На птицъ засмотрѣлась. Весну почуяли.

— Ну, какая у васъ тутъ весна! — сказалъ онъ небрежно. — Вотъ у насъ въ саду почки наливаются, а за границей — тамъ все въ цвѣту уже.

— Давно ты пріѣхалъ? — спросила она, присѣвъ у стола на кресло и приглашая его помѣститься на диванѣ.

— На этихъ дняхъ, — отвѣтилъ онъ, вынимая толстый серебряный портсигаръ съ золотыми вензелями и коронкой и закуривая папиросу. — Всѣ эти дни собирался къ тебѣ, но дѣла, дѣла…

Она что-то вспомнила.

— Да, тебѣ мама развѣ не сказала, что у насъ скарлатина въ домѣ? У тебя же Лида…

— У нея была скарлатина, — небрежно сказалъ онъ, выпуская вверхъ клубы дыма: — да, кромѣ того, все это пустяки. Была бы хорошая дезинфекція и конецъ. Теперь уже доказано, что всякія эпидеміи поддерживаются небрежностью ассенизаціи. Города, гдѣ хорошая канализація, совершенно ограждены отъ эпидемій…

Онъ немного откинулся назадъ на диванѣ, положилъ ногу на ногу и принялъ еще болѣе небрежный видъ. Что-то самодовольное было теперь во всей его фигурѣ. Онъ точно хотѣлъ сказать: «смотрите на меня, каковъ я».

— А я пріѣхалъ браниться съ тобою, — проговорилъ онъ. — Мнѣ тетя сказала, что вы нуждаетесь.

На щекахъ Елены Васильевны выступили красныя пятна. Бровь прилила ей въ голову. Она рѣзко отвѣтила:

— Мамѣ вездѣ представляется нужда, гдѣ нѣтъ дворни, какую она держала. Мы…

Онъ остановилъ ее движеніемъ руки.

— Я тебя, право, не понимаю! — заговорилъ онъ, и голосъ его сталъ мягче. — Для чего ты скрываешь? И передъ кѣмъ? Передо мною! Вѣдь нужды не скроешь, какъ ни старайся ее скрыть! Были бы деньги, не тѣснились бы въ двухъ комнатахъ съ дѣтьми. Точно это гигіенично. Вѣдь ты-то понимаешь, какую роль играетъ гигіена во всѣхъ заболѣваніяхъ. Людямъ прежде всего нуженъ чистый воздухъ. Тутъ же даже и циркуляціи воздуха не можетъ быть, и приведетъ это дѣтей только къ атрофіи…

Онъ вдругъ оборвалъ рѣчь, какъ бы растерявшись, но тотчасъ же оправился и прибавилъ:

— Именно къ атрофіи: сперва анемія, а потомъ упадокъ всѣхъ силъ, замедленіе дѣятельности всего организма, атрофія…

Онъ почувствовалъ, что онъ выпутался изъ неловкой ошибки, самодовольно улыбнулся, всталъ и быстро заходилъ по комнатѣ.

— И ради чего вы тѣснитесь, — говорилъ онъ: — ради чего лишаете дѣтей нормальныхъ условій жизни? Изъ гордости? Кланяться не хотите? Кому? Чужой сволочи? Ну, положимъ, это такъ. Это прекрасно. А что же я-то? Мнѣ, кажется, и кланяться не надо. Я вотъ вамъ до которыхъ поръ обязанъ, и тебѣ, и Ивану.

Онъ провелъ рукой по головѣ.

— Правда, я не навязывался вамъ за эти годы, потому что мнѣ было обидно, что вы игнорируете меня. Еще бы, я вѣдь кулакъ, эксплуататоръ!

Онъ сдѣлалъ гримасу и пожалъ плечами.

— Ну, не хочетъ Иванъ служить у меня главнымъ бухгалтеромъ, не желаетъ принять участія въ эксплуататорской дѣятельности, такъ хоть бы переѣхалъ во мнѣ на лѣто, чтобы дѣти дохнули свѣжимъ воздухомъ.

Онъ весело разсмѣялся.

— Я же вашъ должникъ, ну, вотъ и поквитались бы на этомъ. Тутъ ужъ нельзя отговариваться тѣмъ, что я эксплуататоръ. Вѣдь и вашъ домовый хозяинъ, можетъ-быть, похуже еще меня, съ людей шкуру деретъ, а живете же вы у него…

Она тихо проговорила:

— Мы никогда тебѣ въ долгъ ничего не давали, и ничего ты намъ не долженъ.

Онъ, задѣтый за живое, разгорячился:

— А! Ты хочешь сказать, что вы милостыню мнѣ давали, что вы, благодѣтельствуя мнѣ, впередъ дали себѣ слово не марать себѣ рукъ деньгами, прошедшими черезъ мои руки. Что-жъ, спасибо…

Въ его голосѣ звучали искреннія, сердечныя ноты обиженнаго человѣка. Елена Васильевна какъ-то не уловила ихъ, несмотря на свою постоянную чуткость. Въ ея наболѣвшей душѣ былъ хаосъ. Ее раздражала мысль, что ея мать трубитъ о ихъ нищетѣ, ее оскорбляла впервые предложенная ей милостыня, ее терзала справедливость замѣчаній этого человѣка о томъ, что ея дѣти растутъ въ неблагопріятныхъ условіяхъ. Подъ вліяніемъ всего этого съ ея языка безсознательно сорвалась жесткая фраза:

— Тебя, кажется, тяготитъ благодарность и хочется откупиться за нее деньгами.

Онъ остановился передъ ней, и на минуту его глаза сверкнули гнѣвомъ, почти яростью, точно его ударили по лицу. Потомъ онъ быстро овладѣлъ собой и махнулъ рукою.

— Богъ съ тобой, — проговорилъ онъ съ горькимъ упрекомъ.

Ее сразу привела въ себя, отрезвила эта фраза. Она ласково протянула ему руку.

— Не сердись! Я сама не знаю…

Она не кончила фразы и заплакала. Онъ подсѣлъ къ ней, взялъ ея руку и ласково сталъ ее гладить.

— Ну, полно, полно, Леля, голубка моя! — нѣжно заговорилъ онъ. — Не плачь же, милая!.. Не хотите вы вотъ понять, что человѣкъ же я! Можетъ-быть, мать я такъ не любилъ, какъ тебя и Ивана. Три года вы меня, какъ сына, держали, въ то время держали, когда другіе, кромѣ своей любви, ни о чемъ и знать не хотятъ. Вы меня къ мѣсту пристроили. Съ вашей легкой руки я жить началъ. Какъ собака, погибъ бы я безъ васъ съ голоду и холоду. А теперь вотъ…

Онъ опять всталъ, заходилъ по комнатѣ, говоря въ сильномъ возбужденіи:

— Да пусть мнѣ весь міръ говоритъ въ глаза, что я прохвостъ и подлецъ. Чихать я на это хочу! Отъ прохвостовъ и слышу! А вотъ когда вы дѣтей скорѣй въ гробъ уложите, чѣмъ отъ меня грошъ возьмете, тогда… Ну, что я такое сдѣлалъ? Убиваю на большой дорогѣ? Граблю со взломомъ? Прокаженный я, что ли? Человѣкъ, какъ всѣ люди. Не лучше, не хуже. Борюсь за существованіе! Вотъ и все. За что же вы отъ меня, какъ отъ чумы, открещиваетесь? Погублю я васъ, что ли?

Онъ, взволнованный, расчувствовавшійся, опять подсѣлъ къ ней.

— А какой у меня домикъ для васъ! — заговорилъ онъ, и въ его голосѣ зазвучали нотки обольстителя, нѣжныя, сладкія, точно онъ соблазнялъ любимую женщину. — Коттэджъ, просто коттэджъ. Англійскій садикъ кругомъ. Дренажъ вездѣ. Всѣ гигіеническія условія соблюдены. Я вѣдь немного англичанинъ. Мой сосѣдъ заводчикъ Зюдербрайтъ говоритъ всегда: «васъ, право, за чистокровнаго англичанина можно счесть!..»

Онъ опять вернулся къ разсказу о коттэджѣ.

— Веселенькій домикъ, свѣтленькій, чистенькій, точно оазисъ среди заводской грязи и копоти, дѣти у васъ цѣлый день были бы въ саду, за одно лѣто набрались бы здоровья на десятокъ лѣтъ. А ужъ если бы Иванъ рѣшился взять у меня мѣсто, тогда… да вы никогда и въ глаза-то нужды не видали бы, дѣтямъ-то не одно здоровье въ наслѣдство оставили бы, а и разностороннее образованіе, и деньжонки.

Она уже не слушала его, а тихо плакала, — объ этомъ свѣтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домикѣ, гдѣ дѣти цѣлый день могли бы быть въ саду, набраться здоровья въ одно лѣто на цѣлые десятки лѣтъ… Онъ же все говорилъ и говорилъ, не умолкая, и объ дезинфекціи, и объ ассенизаціи, и о гигіенѣ, и объ анеміи, довольный собою, инстинктивно угадывавшій, что она поддается на его убѣжденія. И могла ли вообще женщина устоять противъ него, когда онъ рѣшался ее склонить на что-нибудь! Онъ твердо вѣрилъ въ свои побѣдоносныя силы. Не даромъ же природа надѣлила его подкупающе-звучнымъ голосомъ, а обстоятельства жизни научили управлять? этимъ голосомъ, то чарующе ласкающимъ, то дрожащимъ слезами. Александръ Константиновичъ покорялъ сердца этимъ голосомъ даже тогда, когда онъ игралъ роль, а не только: въ тѣ минуты, когда онъ былъ глубоко искрененъ, какъ теперь. Когда онъ поднялся съ мѣста, онъ прямо заявилъ:

— Ну, значитъ, рѣшено, что лѣто вы живете у меня!

На минуту она опять испугалась:

— Нѣтъ, нѣтъ… я же ничего не рѣшила.. не могу рѣшить… какъ Ваня.

— Ну, его-то я и спрашивать не стану! Возьму въ охапку и увезу, — со смѣхомъ сказалъ онъ, горячо обнимая ее.

Онъ уѣхалъ.

Она стала думать о томъ, почему они въ самомъ дѣлѣ отказываются отъ его предложенія? Дѣти воскреснуть могутъ, а они отказываются? И развѣ это милостыня? Вѣдь они же дѣлали добро этому человѣку? Да, это только уплата долга и больше ничего. Правда, поддерживая его, они не въ долгъ давали, но не все ли, равно — онъ хочетъ отплатать добромъ за добро, и они не въ правѣ отказываться. У него въ этомъ свѣтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домикѣ? дѣти воскреснутъ.. А потомъ? Что будетъ потомъ? Увидятъ дѣти лучшую жизнь, и станетъ имъ вдвое тяжелѣе въ этой конурѣ? Но зачѣмъ же возвращаться въ нее? Вѣдь онъ предлагалъ ея мужу мѣсто главнаго бухгалтера? Глубокія причины удерживали Ивана Николаевича принять эта предложеніе. Онъ сознавалъ, что трудъ учителя — святой трудъ, а трудъ въ родѣ бухгалтера — чисто ремесленный. Она сама была всегда противъ чисто механическаго труда, всегда горячо стояла за тѣ отрасли труда, гдѣ человѣкъ вноситъ въ общество какое-нибудь развитіе, содѣйствуетъ прогрессу. Всю жизнь она и ея мужъ возились съ чужими дѣтьми, учили, воспитывали, развивали этихъ дѣтей., Но не это. одно удерживало ея мужа отъ поступленія на завадъ. Онъ зналъ, что Александръ настоящій «хозяинъ»: гдѣ нужно — прижметъ, гдѣ можно — обсчитаетъ, выдался случай — обманетъ прямо и беззастѣнчиво. Какъ смотрѣть, на это, когда будешь стоять близко къ дѣлу? Молчать? Ссориться? Потакать? «Но вѣдь онъ будетъ только бухгалтеромъ, — пронеслось въ головѣ Елены Васильевны. — Онъ не будетъ принимать участія въ веденіи дѣла». Она горько усмѣхнулась. «Чистенькій, свѣтленькій, веселенькій домикъ прельстилъ!» Въ ней вдругъ поднялась цѣлая буря. «Ну да, онъ прельстилъ! Онъ! — страстно протестовала она противъ невѣдомыхъ обвиненій и точно посылала кому-то вызовъ на бой. — Я мать! У меня дѣти умираютъ отъ нищеты! Я спасти ихъ могу и сама отталкиваю якорь спасенія! Двухъ схоронила — мало! Нужно еще двухъ уморить!» Внутри какой-то тайный голосъ шепнулъ: «Взяточники тоже говорили: „жена! дѣти!“ Оправданье тоже! А святой трудъ такъ и бросится, за ремесло надо взяться ради выгодъ?» И опять она язвительно протестовала: «Святой трудъ — въ частныхъ пансіонахъ богатыхъ шалопаевъ учить; репетировать уроки съ лѣнивыми маменькиными сынками! Нѣтъ, что тутъ обманывать себя! Святой трудъ былъ, но его время прошло, теперь наше учительство — ремесло! Нечего тутъ хитрить съ собою». И она съ болью въ сердцѣ сознавала, что именно теперь-то она и хитритъ сама съ собою ради этого свѣтленькаго, чистенькаго, веселенькаго домика. Никогда еще она не испытывала мучительнаго чувства двойственности, которое охватило ее теперь. Въ ней точно явилось два существа: одно увлекало въ одну сторону, другое въ другую. Оба эти существа представляли свои доводы за и противъ, какъ бы глумились одно надъ другимъ и уличали ее въ подтасовкѣ фактовъ. Въ теченіе всей своей тридцатисемилѣтней жизни она сознавала, что она цѣльный человѣкъ, никогда она не терзалась вопросами: «какъ поступить? куда идти? какое рѣшеніе принять?» Она дѣлала все безъ сомнѣній и колебаній; она никогда не испытывала раскаянія и сожалѣнія. Теперь же вдругъ у нея какъ будто потерялась путеводная нить, утратилось сознаніе того, что для нея представлялось добромъ, честностью, правдой. Она такъ испугалась этого состоянія, что обрадовалась внезапно промелькнувшей въ ея головѣ мысли:

— Да о чемъ же я разсуждаю! Никогда Ваня не броситъ своей дѣятельности и даже на лѣто не переѣдетъ къ Александру, чтобъ не быть, помимо воли, затянутымъ какъ-нибудь въ дѣла завода…

Эта мысль засѣла въ ея головѣ. Она старалась оградить себя этою мыслью отъ дальнѣйшихъ сомнѣній. Что и думать о томъ, чего не можетъ быть. Хорошо или худо было бы новое положеніе — это все равно, такъ какъ его не будетъ, не можетъ быть. Она даже грустно пошутила надъ собою: «еще бы начать мучиться, раздумывая, что было бы, если-бъ выиграть безъ билета двѣсти тысячъ». Она прошла въ комнату дочери и сѣла за работу.

На слѣдующій день часа въ два зашелъ домой Ваня. Мать быстро поднялась ему навстрѣчу и расцѣловала его..

— Господи, какой ты блѣдный и какъ похудѣлъ! — воскликнула она, глядя на него.

— Экзамены теперь, — отвѣтилъ онъ въ поясненіе. — Только я здоровъ.

Она покачала головой. И у другихъ дѣтей экзамены, а не всѣ же такъ худѣютъ и блѣднѣютъ. Дѣло не въ экзаменахъ, а въ дурныхъ условіяхъ жизни.

— И первые сошли отлично, — проговорилъ юноша. — Я нынче хочу отличиться на славу.

— Не утомляй себя черезъ мѣру!

— Э, пустяки! Жиръ еще нагуляю! — весело сказалъ онъ. — И знаешь, я нынче такъ, такъ расхрабрился, что ни чуточки не боюсь и не конфужусь. Помнишь, прежде все трусилъ, а теперь какъ рукой это сняло. Впрочемъ, и то сказать, я уже не ребенокъ. Пора быть поразвязнѣе.

— Ну-да, старикъ! — пошутила она, нѣжно и печально глядя на его блѣдное личико.

— Не старикъ, а все же восемнадцатый годъ!

Онъ засмѣялся лукавымъ смѣхомъ и шепнулъ ей:

— Видишь, усы растутъ?

Она порывисто взяла его за голову и расцѣловала, любуясь имъ, его полудѣтской наивностью, той чистотой, которую она такъ любила въ немъ.

— А папа? — спросила она.

— Папа, сейчасъ будетъ. По дѣлу нужно было зайти. Мы всѣ вмѣстѣ изъ дому вышли, я, папа и Устиновъ.

Онъ засмѣялся.

— Ахъ, мама, дядя Устя какой чудакъ! Мы за вечернимъ чаемъ вмѣстѣ всѣ трое сходимся послѣ работы. Знаешь, я кончу уроки, дядя Устя и папа выправятъ ученическія тетрадки, ну, и отдыхаемъ за чаемъ. Тутъ дядя Устя ораторствуетъ. Умора! У него что ни фраза, то парадоксъ, а чуть возразишь ему, сейчасъ кричать начинаетъ. Знаешь, какъ онъ кричитъ: ругается, волосы ерошитъ, кулаки сжимаетъ, а на него смотришь — и совсѣмъ не страшно, даже весело, точно онъ говоритъ одно, а чувствуетъ другое.

Она задумчиво слушала болтовню мальчугана; въ ея головѣ мелькали опять мысли, какъ хорошо было бы хоть куда-нибудь отправить дѣтей на лѣто на чистый воздухъ; вотъ, покуда ея мальчикъ бодръ и веселъ, а захирѣетъ, — тогда…

— Ты, мама, слушаешь? — спросилъ онъ, замѣтивъ ея задумчивость.

— Да, да, какъ же… Дядя Устя… чудакъ, — проговорила она торопливо, принимая внимательное выраженіе лица.

— Да, чудакъ! — повторилъ сынъ. — Папа какъ-то сказать ему: «у тебя все парадоксы». А онъ вскочилъ и началъ кричать: «Парадоксы? парадоксы? Ну да, парадоксы! А знаешь, ли ты, почему у меня все парадоксы? А?» Онъ даже за пуговицу сюртука схватилъ папу. «Потому, говоритъ, что и вся жизнь не что иное, какъ парадоксъ! Гдѣ у нея прямые отвѣты на проклятые вопросы? Въ мірѣ являются все новыя и новыя существа. Для чего? Для того только, чтобъ было, что истреблять смерти! Въ мозгу человѣчества создаются величайшія нравственныя истины. Для какого чорта?.. Для того, чтобы онъ созналъ, что эти величайшія истины никогда не могутъ осуществиться! За пять тысячъ лѣтъ до насъ создается, правило: „люби ближняго, какъ самого себя“, а первая страница практики человѣчества, первая страница исторіи начинается съ убійства родного брата роднымъ братомъ!» Потомъ взъерошилъ волосы, засунулъ руки въ карманы и зашагалъ по комнатѣ. Юноша копировалъ очень удачно Устинова. Мать слушала его съ печальнымъ выраженіемъ лица.

— Дядя Устя! — раздался слабый болѣзненный голосъ.

Больная дѣвочка проснулась и уже давно слѣдила за братомъ. На ея исхудаломъ личикѣ появилась слабая улыбка, когда онъ взъерошилъ волосы и заложилъ руки въ карманы, изображая Устинова. Она сразу узнала, кого онъ изображаетъ. Мать и братъ, услышавъ ея голосъ, поспѣшно подошли-къ ней.

— Тебя разбудили? Какъ ты себя чувствуешь? Не надо ли чего? — послышались вопросы.

Она продолжала улыбаться блаженной улыбкой больного ребенка, чувствующаго, что ему лучше, что онъ оживаетъ. Слабость была еще сильна. Дѣвочка не могла говорить и лежать долго съ открытыми глазами. Она закрыла ихъ, пролепетавъ еще разъ съ улыбкой:

— Дядя Устя!

Елена Васильевна точно преобразилась. На ея блѣдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ. Глаза были полны: слезъ, но лицо сіяло радостью. Она угадала, что это начало выздоровленія. Теперь только поберечь ребенка, не упустить никакой мелочи ухода, и все пойдетъ отлично. На дворѣ же весна во всемъ разгарѣ, и въ это время быстро проходятъ на чистомъ воздухѣ слѣды болѣзни. Глаза матери какъ-то невольно обратились къ окну — тамъ было ясно-голубое небо, солнце заливало своими лучами крыши домовъ. Какъ волшебный призракъ, передъ глазами Елены Васильевны снова мелькнулъ свѣтленькій, веселенькій, чистенькій домикъ. Это была почти галлюцинація: она не видала никогда этого домика въ дѣйствительности, а теперь онъ стоялъ передъ ея глазами — бѣленькій, съ зеленой крышей, съ зелеными ставнями и жалюзи, утопающій въ садикѣ съ яркой зеленью, съ усыпанными краснымъ кирпичомъ: аллейками. Она даже растерялась отъ этой игры воображенія, такъ живо предсталъ передъ нею этотъ домикъ. Сынъ окликнулъ ее:

— Мама, что съ тобой?

Она, очнувшись, провела рукой по глазамъ:

— Ничего, ничего, обрадовалась я очень, — что ей лучше… Господи, вѣдь у меня только и сокровищъ, что вы двое!

Она прижала къ груди голову сына, покрывая ее поцѣлуями.

Ему пора было идти. Онъ спѣшилъ домой, то-есть въ квартиру Устинова, чтобы приняться за книги. Завтра опять экзаменъ. Надо подготовиться. Въ дверяхъ своей квартиры онъ встрѣтился съ отцомъ и наскоро передалъ ему радостную вѣсть, что сестрѣ лучше.

— Ну, слава Богу, слава Богу! — торопливо проговорилъ отецъ, потирая руки. — Изболѣлась ты душой, — сказалъ онъ женѣ, цѣлуя ея лицо и руку.

Мужъ и жена вошли въ комнату дочери, онъ посмотрѣлъ на дѣвочку, потомъ осторожно вернулся съ женой въ гостиную. Выражая свою радость по поводу перелома болѣзни дочери къ лучшему, онъ ходилъ по комнатѣ съ озабоченнымъ видомъ, опять потирая руки. Глядя на его нервное лицо, на его взволнованныя движенія, было трудно предположить, что это вызвано только радостью; невольно чувствовалось, что онъ чѣмъ-то встревоженъ, озабоченъ, подавленъ. Жена мелькомъ замѣтила, что вчера былъ Александръ. Это она сказала какъ бы вскользь, какъ нѣчто не стоящее особеннаго вниманія, между другими новостями.

— Да, да, я уже знаю, — отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ въ раздумьи, какъ бы разсѣянно, и вдругъ неожиданно заключилъ: — Что-жъ, вѣрно, судьба!

Она широко открыла глаза, ничего не понимая, волнуясь. Она только что собиралась посовѣтовать мужу принять предложеніе Вощинина переѣхать къ нему на лѣто, тѣмъ не менѣе, фраза мужа взволновала ее. Очень ужъ неожиданно было это рѣшеніе. Мужъ продолжалъ отрывисто:

— Написалъ онъ мнѣ вчера письмо. Былъ я сейчасъ у него. Что-жъ, онъ правъ въ извѣстномъ отношеніи. На что стала похожа ты.

Она раздражительно, почти сердито, перебила его:

— Развѣ я жаловалась? Развѣ я несчастлива? И ты туда же!..

Онъ вдругъ остановился передъ нею.

— Да развѣ ты можешь быть счастлива, когда дѣти…

Онъ не договорилъ, махнулъ рукою и заходилъ опять, потирая руки и говоря скороговоркой:

— Прежде всего надо ихъ поднять здоровыми, развитыми, образованными. Поставить ихъ на ноги. Потомъ если хлѣбъ съ водой придется ѣсть намъ самимъ — это наше дѣло. А теперь — можемъ ли мы говорить о своемъ счастіи, когда они…

Онъ опять оборвалъ рѣчь.

— Ты сама понимаешь, что сердца у насъ изошли кровью за нихъ…

Онъ заговорилъ о томъ, что пора взглянуть прямо въ глаза дѣйствительности: прежде онъ свято чтилъ свою педагогическую дѣятельность, — прежнюю, но не теперешнюю.

— Богатыхъ оболтусовъ, не принятыхъ въ казенныя училища или выгнанныхъ изъ этихъ училищъ, учить — пользы тутъ на грошъ не принесешь. Самъ директоръ нашего пансіона недавно сказалъ мнѣ: «вы не налегайте, батюшка, на нихъ; имъ не въ профессора идти, не въ писатели. Ихъ не исторіи нужно учить, а анекдоты на розовой водѣ разводить. Тогда они и будутъ хвалить наше училище. У насъ не казенная гимназія. Тамъ начальство прикажетъ — они и молчатъ, а у насъ они помыкаютъ нами. Не по вкусу мы — пойдутъ къ другимъ». Хороши нравы. Много тутъ принесешь пользы?.. А частные уроки — подготовка того, что по лѣности не подготовлено въ гимназіи, вотъ и все. Тутъ не мудрствуй, не разсуждай. Ученикъ прямо говоритъ: «этого у насъ не требуютъ; этого намъ не задано». Значитъ, молчи и не трать даромъ времени, не смѣй его тратить, такъ какъ тебя не за этимъ пригласили, — не свое вносить, а подготовлять заданное другими… Ну, чѣмъ же эта дѣятельность лучше счетной части? То же ремесло, и только ремесло! А что выносится отъ этихъ людей, сколько горечи въ душѣ… и все изъ-за гроша, изъ-за гроша…

Онъ махнулъ рукой.

— Ну, да что говорить объ этомъ! Нѣтъ, пора перестать лукавить съ самимъ собою, пора покориться необходимости. Возьмемся прямо за ремесло и такъ и будемъ знать, что оно ремесло.

Подлостей дѣлать онъ не станетъ, да и Александръ отъ него не потребуетъ этого. Знаетъ его Александръ не со вчерашняго дня. Александру нуженъ знающій и толковый счетчикъ и только. Отчего же и не взяться за это дѣло? Прежде не хотѣлось. Мечты разныя были, надежды. Пора отрезвиться отъ нихъ. Не такое теперь время, глухое, страшное время унынія и печали, да и онъ самъ не въ такомъ положеніи, чтобы быть учителемъ, а не автоматомъ при учебникахъ, задающимъ и спрашивающимъ отсюда и досюда. И идеи теперь въ школѣ не въ авантажѣ обрѣтаются, и самъ онъ не въ авантажѣ находится.

Онъ говорилъ скоро и много, точно хотѣлъ оправдаться въ чемъ-то или убѣдить самого себя въ томъ, во что не іотѣлось самому вѣрить. Это былъ оптимистъ, произносящіе проповѣдь пессимизма подъ давленіемъ обстоятельствъ. Елена Васильевна слушала его въ какомъ-то чаду; каждая его фраза была въ сущности передумана и ею; все это она давно угадывала; ничего новаго онъ не могъ сказать ей, потому что въ девятнадцать лѣтъ жизни вмѣстѣ они спѣлись во всемъ. Нова была только горечь его словъ, нова была полная безнадежность его словъ. Это ее подавило, пришибло. Кромѣ того, ее теперь тяготило какое-то смутное, неопредѣленное чувство: она усиленно старалась вспомнить, чего именно она боялась, когда обдумывала тѣ же вопросы, которыхъ коснулся теперь мужъ. Это «что-то», вселявшее въ ней страхъ, теперь не вспоминалось, не формулировалось ясно, а являлось чѣмъ-то въ родѣ безсознательной и безотчетной тревоги, обыкновенно сопровождающей перемѣну въ образѣ жизни даже тогда, когда эта перемѣна ведетъ къ лучшему. Ей даже становилось досадно на себя за то, что ради этой, безотчетной тревоги она мысленно отказывалась еще вчера отъ переѣзда въ Александру. Тамъ ея дѣтей ждетъ этотъ свѣтленькій, веселенькій, чистенькій домикъ, а она еще колебалась и волновалась при мысли промѣнять на него эту конуру, почти радовалась тому, что мужъ никакъ не согласится на предложеніе Александра.

— Что-жъ, нечего дѣлать, будемъ на міру жить, — неожиданно произнесъ Зубковъ. — Попробуемъ! И то сказать, нельзя же дѣтей весь вѣкъ подъ стекляннымъ колпакомъ держать, должны же они увидѣть, какъ другіе живутъ.

У нея точно повязка свалилась съ глазъ, и что-то страшно стиснуло сердце. Да, именно этого она и боялась. Увидятъ дѣти, какъ другіе живутъ, привыкнутъ сами такъ жить, соблазнятся… Она не докончила мысленно начатой фразы. Въ душѣ всталъ, другой вопросъ: «А схоронить ихъ легче?» Она торопливо, точно боясь, что мужъ вдругъ раздумаетъ переѣхать къ Александру, проговорила:

— О, я всѣ глаза прогляжу за ними!..

V.

Въ одинъ изъ будничныхъ весеннихъ дней въ квартиру Зубковыхъ явились домовики и обратились къ хозяевамъ съ вопросомъ:

— Можно таскать?

Имъ отвѣтили, что можно, и они начали выносить одну за другою вещи, мебель, ящики, чемоданы, весь убогій скарбъ, находившійся въ квартирѣ. Не мало было хлопотъ, тревогъ и приготовленій въ ожиданіи этого дня. Иванъ Николаевичъ, посѣтивъ предназначенный его семьѣ Александромъ Вощининымъ домикъ, вернулся домой въ довольно странномъ настроеніи: онъ былъ и радостенъ, и озабоченъ. Радовало его то, что домикъ дѣйствительно хорошъ, какъ игрушка; озабочивало то, что въ этомъ домѣ пять комнатъ, кухня, людская и передняя.

— Мебели надо прикупить, — замѣтилъ онъ вскользь женѣ.

Елена Васильевна немного смутилась и замѣтила, что и та мебель, которая у нихъ есть, очень ужъ плоха. Она думала объ этомъ уже нѣсколько дней подъ рядъ. Здѣсь всѣ эти вещи стояли, тщательно обметаемыя отъ пыли, разставленныя болѣе или менѣе со вкусомъ. Но стоило прикоснуться къ этимъ вещамъ — и засаленныя мѣста на спинкѣ дивана, прикрытыя вязаными салфетками, должны были выступить наружу; сломанная ножки стоявшаго въ углу у стѣны кресла непремѣнно выпадетъ при перевозкѣ; ломберный столъ безъ сукна, всегда покрытый скатертью, явится во всемъ своемъ безобразіи; комодъ давно уже лишенъ задней ножки, и вмѣсто нея подкладывается подъ него обрубокъ полѣна. Станутъ это все носить — посторонніе люди увидятъ это; въ домикѣ много свѣта — Еленѣ Васильевнѣ почему-то казалось, что въ комнатахъ этого домика вѣчно свѣтятъ солнце — и отъ этого свѣта никуда не скроешь «заплатъ нищеты».

Когда мужъ заговорилъ о мебели, она встрепенулась, заговорила, что все у нихъ поистрепалось, давно превратилось въ негодный хламъ.

— Да, да, нечего дѣлать, придется прифрантиться, — съ горькой улыбкой сказалъ мужъ. — Нельзя же лохматыми въ люди явиться. По одеждѣ встрѣчаютъ-то

У нея вертѣлся на языкѣ вопросъ: «откуда только денегъ взять?» Иванъ Николаевичъ какъ бы угадалъ этотъ вопросъ и тѣмъ же тономъ добавилъ:

— Еще хорошо, что Александръ практикъ. Далъ впередъ жалованье. «Необходимые лишніе расходы у тебя явятся, говоритъ, такъ ты не стѣсняйся». Гдѣ ужъ тутъ стѣсняться…

И внезапно остановившись передъ женой, онъ спросилъ:

— Леля, а у дѣтей все необходимое есть? Надо, чтобъ вмь не пришлось краснѣть. Дѣвочка у Александра, падчерица его… ужъ слишкомъ она развязная барышня, не по сердцу она мнѣ…

Елена Васильевна поторопилась успокоить мужа:

— У дѣтей все есть! Еще бы! Это ужъ было бы послѣднимъ дѣломъ, если-бъ у нихъ еще чего-нибудь недоставало…

Она ни словомъ не обмолвилась о томъ, что у нея всего двѣ-три сорочки и два платья…

— Ну, и слава Богу, что все есть, — замѣтилъ онъ, опять заходивъ по комнатѣ. — А то эта дѣвчонка все замѣтитъ: глаза зоркіе, немного наглые, кажется, въ душу, тебѣ заглянуть хотятъ, да мало того, хотятъ еще эту душу-то наизнанку выворотить.

— Да, она, кажется, совсѣмъ взрослая…

Онъ усмѣхнулся.

— Пятнадцать лѣтъ, должно-быть. Невѣста, почти. Дѣлами даже интересуется. Увидѣла меня, и спрашиваетъ: «А вы теперь, Иванъ Николаевичъ, у насъ служить будете?» Я усмѣхнулся, да и говорю: «У кого это у васъ, Лидія Егоровна?» А она и отрѣзала: «У мамы и у насъ съ братомъ; заводъ вѣдь нашъ, а Александръ Константиновичъ только опекунъ нашъ». Дѣловитый человѣкъ тоже!

Онъ оборвалъ рѣчь и, нервно потирая руки, заговорилъ торопливо:

— А, впрочемъ, ну ихъ! Намъ-то что до нихъ за дѣло? Мы служащіе. Сближаться не станемъ. Наши дѣти имъ не пара. Ты сумѣешь поставить всѣхъ на свои мѣста.

Она улыбнулась.

— Прежде удавалось.

— Ну, удавалось прежде — удастся и теперь!

Онъ засмѣялся.

— Помнишь, какъ исправницу ты почтительно отвадила отъ нашего дома? Еще она же тебя потомъ прославляла, какъ замѣчательную женщину, понимающую свое положеніе и не сующуюся въ «высшее» общество. А жандармскаго полковника?

Елена Васильевна задумалась объ этомъ прошломъ. Какъ оно далеко-далеко! Какъ смѣло шла она тогда навстрѣчу всякимъ невзгодамъ. Гдѣ же эта смѣлость теперь? Ее томитъ теперь безотчетный страхъ не передъ невзгодами даже, а передъ болѣе покойной жизнью, — томитъ потому только, что эта жизнь выбиваетъ съ проторенной дороги, изъ пробитой колеи. Неужели это не временный упадокъ силъ, а начало конца? Иванъ Николаевичъ тоже смолкъ, не кончивъ фразы, и задумался. Онъ ходилъ по комнатѣ, покачивая головой и разводя руками, какъ бы разсуждая съ самимъ собою. Наконецъ, совсѣмъ забывшись, онъ пробормоталъ:

— Какъ знать! какъ знать!

Елена Васильевна очнулась и спросила:

— Что?

Онъ въ свою очередь опомнился.

— Да такъ… Пришло вотъ въ голову, что было бы, если-бъ теперь пришлось переживать все старое…

Она какъ-то странно взглянула на него, почти испугалась того, что онъ думаетъ о томъ же.

— Я объ этомъ же думала.

— Ну да, ну да, вспомнили былое, одинъ и тотъ же процессъ мысли начался, — пояснилъ онъ. — Сжились мы, голубка, такъ, что и думаемъ одно и то же. Я только думалъ вотъ о томъ, что, можетъ-быть, и опять такъ же пережили бы все, нашли бы и силы, и твердость. Силы рождаются обстоятельствами. Какъ знать, какъ знать!

Она вздохнула.

— А дѣти?

Онъ сталъ опять потирать руки.

— Да, дѣти! Съ ними рисковать нельзя, нельзя ихъ на карту ставить. Это такъ. Ихъ-то надо поддержать. Надо позаботиться о нихъ. Для нихъ и идемъ на новый путь. Что-жъ, силъ хватитъ. Поживемъ, освоимся, оріентируемся въ новомъ положеніи. Не боги же горшки обжигали.

Онъ старался бодриться, подбадривать ее.

И чѣмъ больше онъ напускалъ на себя этой бодрости, тѣмъ болѣе жутко становилось ей. Она угадывала, что и онъ чего-то боится, не отдавая себѣ отчета, чего именно. Это чувство испытывала и она — и потому его смутная и безпредметная тревога еще сильнѣе отражалась въ ея душѣ. Къ счастію, это чувство боязливой пригнетенности передъ неизвѣстнымъ будущимъ проходило тотчасъ же, какъ только Елена Васильевна появлялась у постели дочери. Та слабенькимъ голоскомъ, сдѣлавшимся, совершенно дѣтскимъ, точно дѣвочкѣ было не четырнадцать, а семь или восемь лѣтъ, спрашивала мать:

— А мы скоро поѣдемъ на дачу?

— Скоро, скоро, голубка! — отвѣчала мать.

— Тамъ уже цвѣты, мама? Птички поютъ? Да?

— Да, да, крошка моя! Выздоравливай только скорѣй!

— Я, мама, совсѣмъ здорова! — отвѣчала дѣвочка. — Я тамъ въ саду буду гулять? Да? Ваня тоже будетъ въ саду гулять?

Елена Васильевна ублажала ее, а у самой щемило сердце. Какъ ослабѣла дѣвочка. Совсѣмъ маленькимъ ребенкомъ смотритъ. Говоритъ по-дѣтски. Сколько нужно усилій, чтобы возстановить ея силы. О, да, нужно скорѣй, скорѣй везти ее на чистый воздухъ.

Когда Иванъ Николаевичъ привезъ съ дачи первый букетъ цвѣтовъ, дѣвочка не выпускала ихъ изъ рукъ и съ наслажденіемъ нюхала ихъ.

— Тамъ и еще остались цвѣты? — допрашивала она, какъ бы боясь, что отецъ оборвалъ тамъ всѣ цвѣты. — Много осталось?

— Много! — отвѣтили ей. — Весь садъ въ цвѣтахъ.

Она улыбнулась радостной улыбкой, и мать сіяла счастіемъ, видя ея радость. Чего бояться, если для дѣтей такое счастіе перебраться на дачу, увидать эти цвѣты, услышать пѣніе птицъ? Какія бы невзгоды тамъ ни ждали, надо пережить все ради блага дѣтей. Ваня, правда, не выражалъ особеннаго нетерпѣнія относительно переѣзда на дачу. Онъ весь былъ поглощенъ одной мыслью объ экзаменахъ. Самолюбивый, какъ мать, сдержанный, часто серьезный не по лѣтамъ, онъ думалъ теперь, только объ одномъ: надо сдѣлать все, чтобы на экзаменахъ не ударить, лицомъ въ грязь.

Въ этотъ годъ экзамены для него были уже не одною возможностью блеснуть знаніями и получить хорошія отмѣтки. Впервые онъ увидалъ въ нихъ провѣрку передъ самимъ собою своихъ познаній. Его мозгъ уже работалъ серьезно, и мальчикъ начиналъ относиться къ ученію не по-дѣтски, а какъ взрослый. Онъ сознавалъ это самъ, и въ душѣ гордился этимъ, стараясь не развлекаться ничѣмъ постороннимъ. Вслѣдствіе этого, онъ почти не говорилъ о предстоящей перемѣнѣ жизни. Но его блѣдное, худощавое личико говорило яснѣе всякихъ словъ, что ему отдыхъ необходимъ, что въ городѣ онъ можетъ захирѣть, что ему, можетъ-быть, нужнѣе, чѣмъ его сестрѣ, чистый воздухъ. И Елена Васильевна радовалась за него, что вотъ-вотъ онъ вздохнетъ полной грудью, поправится, расцвѣтетъ, станетъ опять какимъ же румянымъ, какимъ былъ когда-то тамъ, въ глухой провинціи, въ домикѣ на окраинѣ города. О, этотъ домикъ! Сколько въ немъ было счастья!..

Когда возы были уложены и увезены, Елена Васильевна вздохнула полной грудью. Конецъ! Завтра такъ или иначе дѣти проснутся не въ этихъ тѣсныхъ низенькихъ двухъ комнатахъ на заднемъ дворѣ въ пятомъ этажѣ, а тамъ, въ свѣтленькомъ, чистенькомъ, веселенькомъ домикѣ.

Это «завтра» настало, послѣ суетливаго дня переѣзда съ квартиры на квартиру, и рано утромъ Ваня вышелъ въ маленькій садикъ съ яркой зеленью, съ усыпанными толченымъ кирпичомъ дорожками. Онъ подошелъ къ рѣшеткѣ сада, выкрашенной свѣтло-зеленою и бѣлою красками, и взглянулъ на улицу. Эта улица поразила его еще вчера, когда они переѣзжали сюда въ каретѣ. Она тянулась на десятокъ верстъ все около берега Невы. Почти безъ перерывовъ по обѣ ея стороны тянулись заводы и фабрики, фабрики и заводы; между ними темнѣли неказистые деревянные дома, изрѣдка попадались каменные, неуклюжіе, простой архитектуры; почти на каждомъ домѣ пестрѣли вывѣски: «Трактиръ», «Портерная», «Ренсковый погребъ», «Закусочная», «Мелочная лавка». Среди этихъ фабрикъ, заводовъ, жилищъ бѣднаго рабочаго люда и питейныхъ заведеній всѣхъ наименованій изрѣдка мелькали, какъ яркія нятна, небольшіе франтоватые домики, окруженные палисадниками, садиками и садами; свѣтлая окраска ихъ, вазы и фонтаны въ садикахъ, масса цвѣтовъ въ куртинахъ, яркая насыпь дорожекъ, все это бросалось невольно въ глаза среди копоти и дыма, среди засоренныхъ каменнымъ углемъ черныхъ дорогъ, и какъ бы говорило, что тутъ живутъ совсѣмъ иные люди, чѣмъ въ остальныхъ домахъ. Контрастъ между бѣдностью и богатствомъ, лохмотьями и нарядностью, нигдѣ не бросался такъ сильно въ глаза, какъ здѣсь, можетъ-быть, именно потому, что нигдѣ не было собрано такого множества лохмотьевъ, какъ здѣсь. Когда Ваня подошелъ утромъ къ рѣшеткѣ садика и взглянулъ на улицу, она была сравнительно безлюдна: по ней тянулись возы, кое-гдѣ играли и рылись въ канавахъ полуголыя запачканныя дѣти, изрѣдка проходила какая-нибудь баба съ ворохомъ бѣлья, направляясь къ Невѣ. Но, тѣмъ не менѣе, улица была полна звуковъ немолчныхъ, однообразныхъ, несшихся со всѣхъ сторонъ; то гудѣли и шумѣли тысячи колесъ, паровиковъ, станковъ, сверлъ, раздувательныхъ мѣховъ, сливаясь въ какой-то однотонный и мрачный хаосъ, въ музыку современнаго фабричнаго труда. Сразу нельзя было понять, откуда идетъ шумъ — сверху, справа, слѣва, снизу, — шумѣло вездѣ, вездѣ клубами поднимался къ небесамъ дымъ, вездѣ со свистомъ выпускались пары, вездѣ въ окнахъ большихъ красныхъ зданій мелькало что-то однообразно, непрерывно, быстро двигавшееся, какъ могутъ двигаться только колеса, сверла, станки, приводимые въ движеніе паровиками. Внезапно гдѣ-то звонко, непрерывающейся трелью зазвенѣлъ колоколъ, въ другомъ мѣстѣ протяжно загудѣлъ паровой свистокъ, потомъ завылъ еще свистокъ — подальше, эти звуки лились, не смолкая, съ минуту, и улица сразу начала покрываться толпами женщинъ, мужчинъ, подростковъ и дѣвочекъ; оборванные, грязные; закоптѣлые, всклоченные, они шли группами, какъ войско нищихъ оборванцевъ; навстрѣчу имъ шло другое войско такихъ же точно людей, хотя нѣсколько умытыхъ, нѣсколько причесанныхъ; это были двѣ смѣны — одни шли съ работы, другіе шли на работу. Говоръ, шутки, брань, смѣхъ наполнили на нѣсколько минутъ воздухъ, и Ваня ясно разслышалъ нѣсколько такихъ возгласовъ, эпитетовъ, ругательствъ, которыхъ онъ не слыхалъ никогда или слышалъ только съ краской стыда на лицѣ. Минутъ черезъ пять всѣ эти люди снова исчезли въ зданіяхъ заводовъ и въ своихъ домахъ, и снова улица приняла прежній видъ: въ канавахъ рылись и играли полуголыя дѣти, по дорогѣ тянулись возы, въ воздухѣ раздавалось гудѣнье машинъ…

Въ эту минуту дворникъ отворилъ ворота около садика, гдѣ стоялъ Ваня, и со двора выѣхала, легко катясь по песку, щегольская коляска, запряженная парой вороныхъ лошадей. Толстый кучеръ съ окладистой черной бородой сдерживалъ лошадей, покуда экипажъ не выѣхалъ на улицу. Въ коляскѣ, полулежа, сидѣли очень полная дама и молоденькая дѣвушка, розовая, какъ утро яснаго весенняго дня. Обѣ онѣ были роскошно одѣты, блестя на солнцѣ стеклярусными украшеніями шелковыхъ костюмовъ и крупными брильянтами въ ушахъ и у горла. Молоденькая дѣвушка бросила на Ваню рѣзкій, пристальный взглядъ и громко спросила ѣхавшую съ ней даму:

— Это вѣрно сынъ нашего новаго конторщика?

Та, почти не поворачивая головы, бросила на него взглядъ и пожала плечами, какъ бы выражая этимъ, что она его не знаетъ.

— Должно-быть! — отвѣтила она.

Они завернули мимо садика на улицу. Дѣвочка обернулась и съ головы до ногъ осмотрѣла наглымъ взглядомъ Ваню, потомъ съ гримасой отвернулась отъ него. Куперъ пересталъ сдерживать лошадей, и коляска понеслась, поднимая по дорогѣ облачка черноватой отъ копоти пыли.

Этотъ наглый взглядъ дѣвушки-красавицы смутилъ Ваню не менѣе тѣхъ словъ, которыя онъ уловилъ изъ устъ нѣсколькихъ рабочихъ, проходившихъ мимо него и ругавшихъ своихъ спутницъ. Этотъ взглядъ былъ оскорбительно вызывающъ, грубо дерзокъ. За одинъ такой взглядъ можно почувствовать къ человѣку вражду или презрѣніе, не зная, чего въ немъ больше — испорченности или глупости. Еще никогда и никто не смотрѣлъ на юношу такъ, даже болѣе — онъ никогда не видѣлъ, чтобы кто-нибудь такъ смотрѣлъ на кого бы то ни было. На минуту онъ растерялся отъ этого взгляда, ничего не сообразивъ, недоумѣвая. Въ какомъ-то особенно тяжеломъ настроеніи отошелъ юноша отъ выходившей на улицу рѣшетки сада, пошелъ по его аллеямъ и за домомъ, занимаемымъ его семьей, увидалъ, что къ ихъ саду примыкаетъ другой садъ, а тамъ стоитъ другой большой каменный домъ, нарядный и красивый, какъ игрушка. Въ томъ саду были качели, гигантскіе шаги, гимнастика; между рѣшетками, отдѣлявшими эти два сада, шла не широкая дорожка къ боковымъ пристройкамъ; около рѣшетки въ хозяйскомъ саду висѣлъ изящный гамакъ. Ваня пристально взглянулъ на него и почему-то подумалъ:

— Это она здѣсь качается!

И тутъ же рѣшилъ, что онъ не будетъ ходить сюда.

— Наглянка! — проворчалъ онъ.

Ему вспомнилась сестра. Гдѣ же она будетъ играть? Тамъ, около улицы? Наслушается такихъ словъ, какихъ и не узнала бы во всю жизнь. Здѣсь? Но здѣсь эта «наглянка» отвадитъ играть. Насмѣхаться еще станетъ. Но надъ чѣмъ же насмѣхаться? Они дѣти честныхъ людей, они воспитаны, вѣрно, не хуже ея, они учатся всему, чему можно учиться въ ихъ годы. Они и вниманія обращать на нее не будутъ. Что имъ она, — не родня, не знакомая, не начальница.

— Ахъ, счастливый, ты вотъ въ саду ужъ былъ, а меня мама еще не пускаетъ! — раздался голосъ его сестры, когда онъ пришелъ домой.

— Еще набѣгаешься, погоди! — отвѣтилъ онъ, цѣлуя сестру. — А теперь, смотри, какая ты еще слабая…

Она и точно была еще очень слаба.

— Нѣтъ, я ужъ помогаю мамѣ разбираться, — сказала дѣвочка.

— Ну, и отлично. Хозяйничать опять начала большая хозяйка, — пошутилъ братъ.

Елена Васильевна заботливо разбирала домашній скарбъ. На столѣ уже шумѣлъ самоваръ. Иванъ Николаевичъ изъ своей комнаты перекидывался съ женой и дѣтьми отдѣльными фразами, устанавливая кое-какія книги на этажеркѣ. Свѣжесть комнатъ, уютная обстановка, приготовленный чай, близкіе люди, все это сразу заставило юношу развеселиться и забыть на минуту навѣянныя на него тяжелыя впечатлѣнія. Онъ былъ еще вполнѣ чистъ, благодушенъ и безпеченъ, какъ выросшій въ любящей семьѣ ребенокъ.

VI.

Ваню сильно заинтересовала новая жизнь, окружавшая его.

Звонки и свистки, возвѣщавшіе смѣну рабочихъ, массы этого народа, идущаго въ урочное время на новую «запряжку», немолчные звуки машинъ въ гигантскихъ зданіяхъ заводовъ и фабрикъ, клубы дыма и пара, медленно поднимающіеся вверхъ и тающіе въ воздухѣ, приливы и отливы людей на улицѣ въ опредѣленные часы, все, что наполняло будни въ этой мѣстности, было ему уже знакомо. Новымъ былъ только вечеръ субботы, когда онъ увидалъ массу женщинъ, толпившихся у дверей заводовъ и фабрикъ въ ожиданіи мужей, получившихъ расчетъ. Тутъ происходили сцены, вполнѣ еще не понятныя для него. Женщины какъ бы хотѣли ограбить, взять въ плѣнъ выходившихъ съ работы мужей, а эти мужья чуть не дрались съ ними, отстаивая свои получки, отвоевывая себѣ часть этихъ грошей. Перебранки принимали иногда очень острый характеръ; женщины вцѣплялись въ мужей, тѣ вырывались отъ нихъ, порой пускались въ ходъ кулаки, а подчасъ слышались рыданья. Уже къ концу субботняго дня начали раздаваться пьяные голоса гулякъ, кое-гдѣ люди сваливались въ канавки, не въ силахъ будучи удержаться на ногахъ. Откуда-то доносились буйные крики, точно кого-то убивали или кто-то грозилъ убить другихъ. Ваня вернулся домой изъ сада въ странномъ настроеніи, точно человѣкъ, впервые попавшій въ кабакъ, въ самый разгаръ разгула и буйства. Лежа въ постели, онъ еще слышалъ крики и брань, звуки гармоники и пѣсни. На утро, проснувшись, онъ увидалъ улицу захлебнувшейся народомъ. Этотъ народъ былъ одѣтъ болѣе или менѣе по-праздничному, яркіе цвѣта ситцевыхъ рубахъ и платьевъ, пестрыхъ платковъ и лентъ бросались въ глаза. Всѣ эти люди безцѣльно бродили взадъ и впередъ, сидѣли группами на крылечкахъ, на скамейкахъ, на мостикахъ, перекинутыхъ черезъ канавы. Кое-гдѣ еще чуть слышно, точно налаживаясь и настраиваясь, начали наигрывать гармоники. У закрытыхъ еще питейныхъ заведеній уже сидѣли и стояли люди, ожидающіе вожделѣннаго часа открытія этихъ заведеній, держа въ объятіяхъ большія бутыли. Все покуда дышало миромъ и тишиною отдыха и только изрѣдка этотъ миръ нарушался какимъ-нибудь одинокимъ пьянымъ возгласомъ забулдыги, не успѣвшаго проспаться еще со вчерашняго вечера. Побродивъ по саду, Ваня увидалъ слѣзавшаго съ конки, вооруженнаго пакетами и корзинками Устинова. Мальчуганъ бросился къ нему навстрѣчу.

— А, философъ! — проговорилъ Устиновъ, увидѣвъ его и здороваясь съ нимъ. — Бери отъ меня эту дрянь. Вотъ тоже навязалъ обузу и самъ не знаю, для чего. Жарища адская, а тутъ эти пакетики, чортъ побери.

— Да зачѣмъ же вы ихъ тащили? — спросилъ съ улыбкой Ваня, обивая у Устинова его ношу.

— Да сладишь съ моей Анисьей. Попробуй! «Новоселье, говоритъ, вы первый гость и вдругъ; безъ хлѣба-соли». А я и не гость вовсе… И пакетъ одинъ прорвался, апельсины повысыпались. Еще хорошо, что публика-то здѣсь въ конкахъ простенькая, услужливая, — поднимать всѣ бросились, соболѣзнуютъ. Въ городѣ-то только вышутили бы.

И, махнувъ рукой, онъ осмотрѣлся:

— А ничего, хорошо тутъ. Это ваше обиталище? Ишь ты, какими веселенькими колерами пущено.

Черезъ двѣ-три минуты, онъ уже ворчалъ въ домѣ и на жару, и на отдаленность жилища Зубковыхъ, и на затѣи Анисьи, навязавшей ему хлѣбъ-соль, и, наконецъ, напалъ на Елену Васильевну за то, что она тревожилась за свою дочь во время болѣзни послѣдней.

— Ну, чего изводили себя? Вотъ она каково вытянулась. Глазищи-то еще больше стали!

Онъ любовно взглянулъ на дѣвочку и, видя, что она улыбается ему, сдѣлалъ ей гримасу и пробормоталъ, отворачиваясь въ сторону:

— Галченокъ!

Всѣ засмѣялись. Устиновъ махнулъ рукой.

— А ну васъ!

Елена Васильевна уже хлопотала о завтракѣ. Завтракали, пили чай и кофе и обѣдали Зубковы на небольшой террасѣ, находившейся на той сторонѣ дома, къ которой примыкалъ дворъ и садъ самихъ Вощининыхъ. Устиновъ закурилъ папиросу и сталъ осматривать мѣстность.

— Это что же, хозяйскій палаццо! Ишь какихъ затѣй понадѣлали подлецы, — и гимнастика, и качели, — разсуждалъ онъ. — А это хорошо, что между ихъ садомъ и вашимъ двѣ рѣшетки и полоса двора проходитъ.

— А что? — спросила Елена Васильевна, заваривая кофе.

— Да отъ звѣрей всегда лучше подальше.

Она покачала съ упрекомъ головой и показала глазами на дѣтей. Устиновъ передернулъ плечами, точно говоря: «такъ я и стану стѣсняться».

— Ну, а ты присматривался уже немного къ дѣлу? Хищничаютъ? А? — спросилъ онъ у Ивана Николаевича.

— Вѣроятно, не знаю еще, — отвѣтилъ тотъ. — Безъ этого нельзя же… — Да, либо самъ иди поміру, либо другихъ пускай поміру, — заключилъ Устиновъ. — Кто кого смога, тотъ того и за рога.

Откуда-то внезапно донеслись звуки пьянаго неистоваго крика.

— Эге, началась гульба! — проговорилъ Устиновъ.

Крики сдѣлались еще неистовѣе.

— Катай во всю! — произнесъ Устиновъ.

Елена Васильевна немного измѣнилась въ лицѣ. Съ самаго перваго дня переселенія сюда, когда она увидала въ окно Ваню стоящимъ у рѣшетки садика, ее, все еще считавшую сына ребенкомъ, начало тревожить, какихъ сценъ насмотрится, какихъ словъ наслушается ея мальчикъ. Сначала она хотѣла сказать ему, чтобъ онъ не подходилъ къ рѣшеткѣ, но это значило подстрекнуть его любопытство; разъяснять же ему, что фабричный народъ, — гулящій, испорченный, разнузданный народъ, — у нея не хватило бы духа, она знала хорошо, что прежде всего это несчастный народъ, и сочла бы грѣхомъ вселять сыну отвращеніе къ этому народу. Услышавъ восклицаніе Устинова, она замѣтила:

— Надо бы вмѣсто рѣштеки у сада сдѣлать сплошной заборъ, а то…

— Отъ улицы спрятаться хотите? — спросилъ Устиновъ.

— Неудобно, — пояснила она: — проходящіе все видятъ, что здѣсь дѣлается.

— А вы фальшивыя бумажки, что ли, дѣлаете здѣсь? — спросилъ Устиновъ.

И, угадывая настоящую ея мысль, добавилъ:

— Отъ улицы не спрячетесь, не оградитесь. Подъ стекляннымъ колпакомъ нельзя жить. Да еще и матовый пришлось бы сдѣлать, чтобъ ничего не видать. Нѣтъ, улица сама придетъ къ вамъ такъ или иначе. Противъ этого ужъ ничего не подѣлаете. Да, по правдѣ сказать, тутъ и бояться нечего, потому что ее надо знать, — все равно съ ней въ жизни считаться придется.

Ей неловко было при дѣтяхъ разъяснять Устинову, отъ чего собственно ей хотѣлось бы оградить дѣтей, собственно Ваню, такъ какъ дочь покуда играетъ только на террасѣ и находится неотлучно при ней, при матери.

Они еще не кончили завтрака, какъ на террасу вошла Софья Андреевна, шумя новымъ шелковымъ платьемъ. Она поздоровалась со всѣми, подставила дочери къ губамъ руку, перекрестила, дѣлая набожные глаза, внучатъ и тоже подставила имъ къ губамъ руку и присѣла. Она была неузнаваема. Что-то величавое и надменное было во всей ея фигурѣ, точно она за эти дни получила какой-то крупный чинъ.

— А я сегодня у васъ останусь, — начала она пѣвучимъ голосомъ. — Наши ѣдутъ на цѣлый день. Звали и меня, да не расположена что-то. Отдохнуть хочется. Запировалась и такъ.

— Масленицу, что ли, въ іюлѣ справляете? — проворчалъ Устиновъ.

Софья Андреевна бросила на него сверху внизъ презрительный взглядъ.

— Я думаю, богатымъ людямъ не горбъ гнуть надъ работой; есть деньги и веселятся.

— Да иной и не съ богатства, а такъ, сдуру, веселится, — проворчалъ Устиновъ.

Онъ подошелъ къ периламъ террасы и сталъ смотрѣть безцѣльно въ пространство. На дворѣ, налѣво отъ сада Зубковыхъ, оканчивали запрягать лошадей въ коляску. Въ саду хозяевъ дома, въ гамакѣ, полулежала нарядно одѣтая дѣвушка и неторопливо натягивала новыя перчатки. Она черезъ плечо смотрѣла въ садъ Зубковыхъ, чуть-чуть покачиваясь въ сѣткѣ. Вся ея фигурка, поворотъ головы, взглядъ имѣли что-то вызывающее, точно она хотѣла сказать кому-то: «любуйтесь мною; смотрите, какова я; гдѣ вамъ сравняться со мною».

— А это что за кукла? — спросилъ Устиновъ у стоявшаго подлѣ него Ваня.

— Это падчерица Александра Константиновича, — отвѣтилъ юноша, не глядя на нее.

Устиновъ уловилъ это и сказалъ:

— Да ты не видишь, про кого я спрашиваю.

Ваня отвѣтилъ:

— Про кого же, какъ не про нее… Постоянно мозолитъ глаза… Именно кукла…

Устиновъ пошутилъ:

— Что же, на ножахъ уже?

Ваня оторопѣлъ. Онъ самъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что онъ возненавидѣлъ эту дѣвушку, не зная еще ея. Онъ поспѣшилъ сказать:

— Мы не знакомы вовсе… Я только видѣлъ…

Устиновъ похлопалъ его по плечу.

— Ничего, философъ, не конфузься… Есть люди, которыхъ и знать не нужно, чтобы плевать на нихъ…

На подъѣздъ въ это время вышли изъ хозяйскаго дома молодой человѣкъ лѣтъ двадцати съ небольшимъ, одѣтый по послѣдней модѣ съ большимъ вкусомъ и разсчетливой простотой, потомъ очень полная дама въ блестящимъ съ стеклярусными украшеніями шелковомъ нарядѣ и, наконецъ, Александръ Константиновичъ, смотрѣвшій не то принарядившимся щеголемъ-приказчикомъ, не то приверженцемъ эксцентричной пестроты англичаниномъ. Дама крикнула:

— Лида, мы ѣдемъ!

Дѣвушка, качавшаяся въ гамакѣ, поднялась съ мѣста и неторопливо, съ напускной лѣнью, пошла къ экипажу. Лакей во фракѣ и перчаткахъ держалъ ея легкую накидку. Молодой человѣкъ — ея братъ, обратился къ ней и, указывая глазами на домъ Зубковыхъ, что-то серьезно замѣтилъ ей. Она громко отвѣтила:,

— Я, кажется, въ своемъ саду.

Онъ пожалъ плечами и опять что-то замѣтилъ ей.

— Значитъ, теперь и говорить громко нельзя? — проговорила она.

Онъ опять что-то отвѣтилъ ей.

Его лицо выражало серьезность, сдержанность. Она вспыхнула и отвернулась отъ брата.

Всѣ они стали усаживаться въ коляску. Александръ Константиновичъ кивнулъ головою въ сторону Зубковыхъ и нѣсколько разъ махнулъ рукою, какъ бы посылая имъ привѣтъ. Елена Васильевна и Иванъ Николаевичъ поклонились ему. Замѣтивъ ихъ поклоны, молодой человѣкъ почтительно приподнялъ шляпу, и тоже поклонился имъ. Это былъ немного чопорный и церемонный поклонъ незнакомаго человѣка, считающаго долгомъ изъ вѣжливости отвѣтить на чужой поклонъ, не зная даже, ему ли кланяются или не ему.

— Что это гувернеръ у нихъ какой-нибудь? — спросилъ

Устиновъ.

— Нѣтъ, это пасынокъ Александра, — отвѣтилъ. Иванъ Николаевичъ. — Недавно пріѣхалъ изъ-за границы. Тамъ воспитывался.

— То-то онъ и не похожъ на русскаго, — сказалъ Устиновъ и запѣлъ: — Простой цвѣточекъ дикій нечаянно попалъ въ одинъ пучокъ съ гвоздикой…

Иванъ Николаевичъ замѣтилъ;

— Этотъ человѣкъ заинтересовалъ меня сразу.

— А что?..

— Да какъ тебѣ сказать. Сдержанъ, вѣжливъ, аккуратенъ, холоденъ, а за плечами всего двадцать одинъ годъ.

— Болванчикъ?

— Ну, не говори. Уменъ и даже очень уменъ. Раза два во время короткаго разговора, я уловилъ такое тонкое остроуміе, что любо-дорого. И вѣдь какъ остритъ: мускулъ не дрогнетъ, въ глазахъ улыбка не промелькнетъ.

Софьѣ Андреевнѣ показалось; что Иванъ Николаевичъ превозноситъ пасынка Александра Константиновича, и она не выдержала:

— Да ужъ нечего сказать, глазомъ не сморгнетъ, а безъ ножа зарѣжетъ.

Устиновъ засмѣялся.

— Эге-ге! значитъ, бабушку за живое задѣло! — фамильярно проговорилъ онъ.

Она бросила на него величественный взглядъ.

— Кажется, я не для всѣхъ бабушка, — сухо отвѣтила она и отвернулась, не желая продолжать говорить съ грубіяномъ.

— Это я потому, что мои-то померли, царство имъ небесное, — проговорилъ онъ.

Она промолчала, не обращая болѣе на него вниманія.

А между тѣмъ ее такъ и подмывало поговорить о пасынкѣ Саши. Она обратилась къ Еленѣ Васильевнѣ, уже принявшейся за шитье, и стала говорить въ полголоса:

— Твой Иванъ Николаевичъ-то еще узнаетъ, что за гусь нашъ Джоржъ. Вотъ ужъ правда; что въ семьѣ ле безъ урода. Сама — купчиха, какъ купчиха: нагуляла тѣло, ну, и дуритъ — по уши въ Сашу врѣзалась и на все для него готова, а помимо этого — ни рыба, ни мясо. Лида — дѣлай по ея, такъ изъ нея можно веревки вить; норову много, а по шерсти гладишь — верхомъ на ней ѣзди. Объ Сашѣ я не говорю — онъ мнѣ всѣмъ обязанъ, онъ меня ублажаетъ. Ну, а Джоржъ — прежде-то Егорашей его просто звали, какъ мнѣ нянька его говорила, а теперь въ Джоржи произвелъ себя, — ну, это змѣя очковая. Ни въ поведеніи, ни въ туалетъ, ни въ разговорѣ ни сучка, ни задоринки, а ой-ой-ой, трудно на него потрафить. Мать третьяго дня разнѣжилась и стала Сашу ласкать, кудри его гладить. Извѣстно, влюбленная, какъ кошка, жена да еще по лѣтамъ старѣе мужа, Что-жъ ты думаешь, нашъ Джоржъ оборвалъ разговоръ на половинѣ, всталъ и ушелъ, оставивъ все общество. Хорошо? Вчера тоже, лакей въ несовсѣмъ свѣжихъ перчаткахъ подавалъ обѣдъ — Джоржъ ни слова не сказалъ, а только взглянулъ сперва на перчатки, а потомъ въ лицо лакея — такъ тотъ поблѣднѣлъ даже и черезъ минуту уже въ чистыхъ былъ.

И вдругъ, оборвавъ разговоръ, она уже шипящимъ тономъ заговорила о самомъ чувствительномъ для нея эпизодѣ:

— Я на-дняхъ начала разговаривать, какъ прежде дворню въ рукахъ держали и драли. Къ слову пришлось — такъ какъ объ испорченности прислуги рѣчь зашла. Вдругъ Джоржъ уставилъ на меня глаза и указалъ мнѣ взглядомъ на лакея. Да, понимаешь, такъ, что я даже замолчала. Ну, вышелъ лакей, я и спрашиваю: «Что вы мнѣ, Егоръ Егоровичъ, за знаки дѣлали глазами?» А онъ: «Вы говорили при лакеѣ такія вещи, что васъ можетъ возненавидѣть прислуга». А я ему: «Ужъ не думаете ли вы, что я друзей между холопами ищу?» А онъ: «Вамъ же неудобно будетъ, если живущая у насъ прислуга будетъ безъ уваженія смотрѣть на васъ». Да такъ это сказалъ, такъ точно отрѣзалъ: «ты, молъ, не думай, что мы слугъ изъ-за тебя смѣнимъ». Это хамовъ-то, хамовъ не смѣнятъ изъ-за меня-то. А? каковы?

Елена Васильевна тоскливо молчала Она знала, что возражать матери безполезно. Она была рада только тому, что никто не слышитъ старуху. Дѣвочка сидѣла въ саду и читала, Устиновъ, Иванъ Николаевичъ и Ваня ушли гулять.

Они перешли къ Невѣ, и Устиновъ невольно замѣтилъ:

— А, право, хорошо у васъ тутъ. Если не деревня, то и не столица.

— Пьяныхъ только много, — сказалъ Ваня.

— Въ праздники столько же, какъ и вездѣ, а въ будни меньше, чѣмъ гдѣ-нибудь, — отвѣтилъ Устиновъ.

Юноша посмотрѣлъ на него вопросительно. Онъ пояснилъ:

— Господа пьютъ дома или въ гостяхъ и запертыхъ комнатахъ трактировъ и, натрескавшись, ѣдутъ домой въ своихъ экипажахъ или на извозчикахъ. Ну, а здѣсь пьютъ въ открытыхъ кабакахъ и бредутъ пьяные по улицѣ, такъ какъ своихъ экипажей нѣтъ, а на извозчиковъ нѣтъ денегъ.

Онъ похлопалъ юношу по плечу.

— Будешь взрослымъ — увидишь, что приличные люди всякаго рабочаго перещеголяютъ въ кутежѣ. Денегъ у нихъ больше на это. Ну, а что касается галдѣнія, такъ пьяный, кто онъ ни будь, всегда галдитъ; только порядочные люди знаютъ даже въ пьяномъ видѣ, что галдѣть надо дома, а не на улицѣ…

Онъ засмѣялся.

— Вотъ этотъ… какъ его… пасынокъ-то Александра Константиновича… напой его, такъ и онъ такія колѣнца начнетъ откалывать…

Иванъ Николаевичъ усмѣхнулся.

— Желалъ бы я это видѣть, — сказалъ онъ: — Джоржъ — и колѣнца откалываетъ. Нѣтъ братъ, онъ даже и не пьетъ, мнѣ кажется…

Устиновъ разсердился, точно его за живое задѣли.

— Да что-жъ онъ не человѣкъ, что ли? Всѣ пьютъ. Гдѣ эти святые, что дали обѣтъ трезвости? Вотъ тоже выдумалъ!

— Да развѣ нельзя не пить? — спросилъ Ваня. — Это же хорошо, не пить, трезвымъ быть?

— Хорошо! хорошо! — разсердился Устиновъ. — Кто тебѣ говоритъ, сорока, что дурно? Я только говорю, что трудно не пить. Вотъ что. Что-жъ, исключеніе какое, что ли, пресловутый вашъ Джоржъ? Выдумали.

Иванъ Николаевичъ пожалъ плечами.

— Можетъ-быть, что и такъ.

— Я его очень уважаю за это, — серьезно сказалъ Ваня.

— Ахъ, ты шипсъ! Уважаю! Туда же судью разыгрываетъ!

Онъ остановился и постучалъ палкою.

— А вотъ помяните мое слово, настрескается онъ еще, какъ скотина, тогда и увидите…

— Да намъ-то что? — спросилъ Иванъ Николаевичъ, смѣясь. — Мы даже и не знакомы. Я ему еще и представленъ порядкомъ не былъ до вчерашняго дня.

Ваня задумчиво проговорилъ:

— А я хотѣлъ бы посмотрѣть на него поближе… Такой человѣкъ… хорошо ведетъ себя, сдержанъ, не пьетъ…

И наивно спросилъ:

— Онъ, папа, не изъ секты?

— Изъ какой секты? — спросилъ отецъ.

— Я читалъ… секты есть такія, обѣтъ даютъ всѣ воздерживаться… Это вѣдь хорошо?

Устиновъ искоса взглянулъ на него.

— Вступить въ нее, что ли, хочешь?.. Вонъ у насъ есть мѣнялы…

Иванъ Николаевичъ дернулъ его за полу. Тотъ остановился на полусловѣ и совсѣмъ сердито заворчалъ:

— Отъ земли клопа не видно, а ужъ толкуетъ: «Секта! воздержаніе! трезвость!»

Зубковъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ, но Устиновъ долго оставался не въ духѣ. Только къ обѣду, проголодавшись и пропустивъ рюмочку, онъ немного развеселился, началъ подшучивать и «изводить бабушку». Часовъ въ семь онъ заторопился домой — дальній конецъ, когда-то доберешься домой.

Дѣйствительно, конецъ былъ дальній, а главное бѣда въ томъ, что приходилось дѣлать много пересадокъ изъ конки въ конку и на мѣстахъ каждой пересадки какъ разъ приходились или трактиръ, или портерная. Жажда являлась адская — воздухъ ужъ такой душный былъ — и приходилось промачивать горло пивкомъ.

Часовъ въ одиннадцать Устиновъ не безъ труда нащупалъ дверь своей квартиры, позвонилъ, вошелъ къ себѣ и, встрѣченный своей кухаркой и домоправительницей Анисьей, бабенкой бѣлой, плотной и курносой, началъ ей разсказывать о своихъ похожденіяхъ, о семьѣ Зубовыхъ, о ихъ квартирѣ. Среди этихъ разговоровъ онъ, вспомнивъ, что Ваня къ слову сказалъ о своемъ отвращеніи къ пьянству и о необходимости воздержанія, возвращался все къ одной и той же мысли.

— И клопъ, отъ земли не видно его, говоритъ: «воздержаніе! трезвость! секта!» Я себѣ голову объ стѣну разбивалъ за то, что я вотъ пью, а онъ, клопъ, проповѣдуетъ…

Онъ постучалъ кулакомъ по столу:

— Нѣтъ, ты скажи, Оля, могу ли я быть воздержанъ? Могу? Люди подлецы, жизнь подлая, вздохнуть свободно теперь нельзя, по душѣ поговорить не смѣй, а онъ говоритъ: «воздержаніе!» «трезвость!» «секта!» Клопъ, не жилъ, а проповѣдуетъ…

Онъ начиналъ плакать. Она приласкала его, какъ ребенка.

— Все отъ Бога! — проговорила она.

— Это ты вѣрно, добрая ты душа! Отъ Бога! Я головой объ стѣну колотился, когда впервые натрескался съ горя, среди прохвостовъ опрохвостился. Я плакалъ, точно невинность потерялъ. А онъ, клопъ, отъ земли его не видно, говоритъ: «секта!» «трезвость!» «воздержаніе!» Мы люди, они люди! Въ грѣхахъ родились, въ грѣхахъ и умремъ! И времена-то какія. Бога въ человѣкѣ не стало; брюхо одно осталось, и оретъ оно, это брюхо: «жрать, жрать, жрать!» Воруй, грабь, рѣжь, насилуй, только бы его ублаготворить, чтобы его не крючило, чтобы его не подводило! А каково на это смотрѣть и знать, что иначе не будетъ, что иначе не можетъ быть — хуже будетъ, а иначе не будетъ!

Она тоже всплакнула. Ее всегда прошибали его жалкія слова. За нихъ она и любила его, сердечнаго человѣка…

VII.

Если жизнь въ новой обстановкѣ пробудила въ Ванѣ новыя ощущенія, новыя мысли, то еще болѣе новаго извѣдалъ онъ, пускаясь почти ежедневно послѣ окончанія экзаменовъ въ отдаленныя прогулки.

Переѣхавъ на лодкѣ черезъ Неву, онъ попадалъ въ колоніи нѣмцевъ. Дюжіе, загорѣлые мужчины, скорѣе похожіе на бюргеровъ, чѣмъ на крестьянъ, въ суконной одеждѣ, въ высокихъ сапогахъ, съ пипками или сигарами въ зубахъ; колонистихи, краснощекія, плотныя, въ оригинальныхъ головныхъ уборахъ, въ платьяхъ стариннаго нѣмецкаго покроя, дородныя и сильныя; крѣпыши дѣти, одѣтыя такъ же, какъ и ихъ отцы и матери, преждевременно степенныя и серьезныя; чистыя комнаты съ старинной тяжелой мебелью и постелями, доходящими чуть не до потолка отъ массы перинъ и подушекъ; библіи, старинныя и разбухнувшія, въ темныхъ кожаныхъ переплетахъ, лежащія на какомъ-нибудь столикѣ или комодѣ въ почетномъ углу, на чистыхъ скатертяхъ; половики, то бѣлые, то сотканные изъ разноцвѣтныхъ обрѣзковъ; ковры изъ шерстяныхъ лоскутковъ у дивановъ; преобладаніе густыхъ и гортанныхъ голосовъ даже у дѣвушекъ; всеобщая грубоватость, сухость и черствость въ отношеніи къ чужимъ, къ постороннимъ, все это производило какое-то странное впечатлѣніе на юношу, точно онъ былъ не въ Россіи, а за границей. Здѣсь не было ничего русскаго, сюда все — одежды, обычаи, нравы — было принесено изъ чужой стороны, ничто старое «свое» не забылось, ничто новое «чужое» не привилось, — развѣ только иногда какой-нибудь нѣмецъ-колонистъ ругалъ по-русски работника отборной русской бранью.

Перебравшись отъ колонистовъ на другой берегъ въ русскія деревни, Ваня видѣлъ не то городскую, не то деревенскую жизнь: русскіе сѣрые кафтаны являлись бокъ-о-бокъ съ «пэнджаками», надѣтыми поверхъ ситцевыхъ рубахъ; синій домодѣльный сарафанъ старухи-бабы являлся рядомъ съ городскимъ платьемъ дѣвушки въ шумящихъ накрахмаленныхъ юбкахъ; городская мебель стояла наряду съ деревенской лавкой; владѣлецъ «пэнджака» украшалъ карманъ пестрымъ носовымъ платкомъ и сморкался въ руку; въ иномъ домѣ все было на городской ладъ, а ребятишки бѣгали босые, полуголые, грязные; отборная общерусская ругань, этотъ словарь всѣхъ оттѣнковъ разнузданности и разврата — дополнялась здѣсь риѳмованнымъ цинизмомъ фабричной пѣсни и галантерейными сальностями писарскихъ анекдотовъ. Отъ захолустной деревни здѣсь уцѣлѣло все худшее; отъ города привилось только внѣшнее щегольство и бахвальство.

И тутъ же рядомъ — стоило только подойти къ берегу — являлись нерѣдко дѣти настоящей деревни, сѣрый, трудовой народъ, плывшій на баркахъ, тянувшій суда бечевой, загорѣлый на солнцѣ, съ обвѣтренной кожей, съ мозолистыми руками, иногда истощенный и заморившійся въ непосильной работѣ; порой виднѣлся лапоть на мужикахъ, иногда бросались въ глаза грубые мужицкіе сапоги на бабѣ, походившей по фигурѣ, по складу лица, по силѣ на мужика; привычно равнодушное выраженіе, лицъ, однотонное пѣніе идущихъ по берегу подъ лямкой, однообразныя «от-ча-а-ливай», «пр-ча-а-ливай!», доносящіяся съ барокъ, все это было бѣдно и скудно содержаніемъ, оттѣнками, красками. Когда, отеревъ рукавами синихъ вылинявшихъ рубахъ крупныя капли пота съ мѣдно-красныхъ отъ загара лицъ и широко осѣнившись крестнымъ знаменіемъ, эти люди садились, подобравъ подъ себя ноги, на помость барки вокругъ деревянной общей чашки съ скудной холодной похлебкой, въ головѣ невольно мелькала мысль: «вотъ человѣкъ, которому завѣщано въ потѣ лица добывать хлѣбъ свой».

Цѣлые часы могъ проводить Ваня, присматриваясь къ этой жизни, и сотни вопросовъ, размышленій, представленій тѣснились въ его мозгу. До этой поры онъ только училъ написанное въ книгахъ; теперь ему приходилось разбираться безъ руководителей въ сложной книгѣ жизни. Онъ сразу какъ будто выросъ и возмужалъ умственно.

Полный новыхъ впечатлѣній, онъ возвращался домой и разсказавъ по привычкѣ матери и отцу, гдѣ былъ и что видѣлъ, удалялся въ свою комнату, чтобы приняться за чтеніе какой-нибудь книги. Онъ садился къ окну, открывалъ книгу, начиналъ читать. Иногда онъ взглядывалъ въ окно, завѣшенное тюлевой занавѣской, и, невидимый снаружи, видѣлъ почти неизмѣнно одну и ту же фигуру качающейся въ гамакѣ дѣвушки. Порой у нея въ рукахъ бывала неразвернутая книга, чаще же всего не было даже и книги. Она качалась, мѣняя граціозно позы, потягиваясь и слегка зѣвая, бросая отъ времени до времени взглядъ на домъ, гдѣ жили Зубковы. Ваня всматривался въ нее, задумывался о ней. Да развѣ можно такъ всю жизнь прожить? Одурь возметъ. Сойти съ ума отъ тоски можно. Самъ не зная почему, онъ начиналъ сердиться на нее и говорилъ о ней словами Устинова, которому въ одно изъ воскресеній она надоѣла своимъ качаніемъ въ гамакѣ:

— Свинью когда откормятъ, такъ у нея только и дѣла, что съ боку на бокъ переваливаться.

Потомъ онъ сердился на себя.

— Мнѣ-то что до нея за дѣло? Завидно, что ли, что она ничего не дѣлаетъ! Подражать ей стараюсь: книгу взялъ, а вмѣсто чтенія на нее глаза пялю!

Онъ отворачивался отъ окна, начиналъ читать, а тамъ за окномъ въ сосѣднемъ саду продолжала граціозно качаться эта дѣвочка, бросая взгляды на домикъ Зубковыхъ, точно спрашивая, видятъ ли ее, любуются ли ею.

Елена Васильевна рѣшила съ самаго начала, что сближаться съ семьей Александра Константиновича она не будетъ. Тѣмъ не менѣе она понимала, что игнорировать вполнѣ семью хозяина-родственника нельзя. Простая вѣжливость требовала того, чтобы хотя кланяться и говорить при встрѣчахъ съ членами этой семьи. Къ тому же въ этой семьѣ жила теперь мать Елены Васильевны. Но Елена Васильевна умѣла выходить изъ подобныхъ затруднительныхъ положеній. Встрѣтившись случайно съ женой Александра Константиновича, Ольгой Давыдовной, она сразу осторожно и вѣжливо дала понять той, что она домосѣдка, что она не считаетъ возможнымъ тѣсное сближеніе съ людьми богатыми, что она видитъ прежде всего въ семьѣ Александра Константиновича хозяевъ, а не родственниковъ. Въ ея словахъ были сдержанность, вѣжливость, сознаніе настоящаго значенія своего положенія. Ольга Давыдовна уловила не это въ ея словахъ, а смиреніе «жены служащаго у нихъ на заводѣ» и осталась этимъ довольна. Она любила, когда ей особенно низко кланялись низшіе и когда въ церкви ей уступали почтительно первое мѣсто. Это была женщина изъ дюжинныхъ натуръ, не надѣленныхъ ни крупнымъ умомъ, ни твердымъ характеромъ, ни чуткимъ сердцемъ. Лицо Ольги Давыдовны было зауряднымъ лицомъ русской купчихи: круглое съ плоскимъ лбомъ, съ безформеннымъ мясистымъ носомъ, съ круглыми большими глазами, выражавшими недоумѣвающую сонливость, покуда ихъ не оживляли животныя ощущенія, мелкія сплетни и дрязги, мелочно злыя раздраженія. Во всей ея фигурѣ сказывался избытокъ мяса и жира. Это расплывшееся тѣло, казалось, силилось разорвать всѣ швы ея нарядовъ, выбиться изъ, подъ безчисленныхъ колецъ и браслетовъ, отягощавшихъ ея руки. На видъ ей можно было дать и тридцать, и пятьдесятъ лѣтъ. Вѣроятно, въ тридцать лѣтъ она была такою же, и такою же будетъ въ пятьдесятъ.

— Я знаю, что вамъ не до пировъ, — сказала она въ отвѣть Еленѣ Васильевнѣ: — но когда-нибудь запросто милости просимъ къ намъ. Теперь разстояніемъ нельзя отговариваться, сосѣдями стали. Заходите. Все же мы не чужіе.

Елена Васильевна поблагодарила ее за приглашеніе и вздохнула облегченной грудью, понявъ, что эта разнаряженная купчиха не будетъ особенно настаивать на знакомствѣ съ какою-то скромною «женой бухгалтера», и пожалуй, даже будетъ довольна, что эта бѣднота не лѣзетъ въ родню къ ней и знаетъ свое мѣсто. Вощинина даже милостиво освѣдомилась у Елены Васильевны о томъ, чѣмъ занимается послѣдняя.

— Хозяйство, воспитаніе дѣтей, — отвѣтила Елена Васильевна: — въ свободное же время шью, вышиваю.

— Да кстати! — сказала Ольга Давыдовна. — Матушка ваша говорила, что вы отлично шьете бѣлье. Я прежде этого не знала…

Елена Васильевна сказала, что точно она не дурно шьетъ.

— Такъ я васъ попрошу взять работу у меня…

Елена Васильевна обрадовалась, инстинктивно угадавъ, что именно это обстоятельство еще болѣе положитъ преграду къ знакомству: съ швеями не знакомятся, не сближаются.

Вернувшись домой, Ольга Давыдовна говорила за столомъ, что ей очень понравилась Елена Васильевна.

— Сейчасъ видно, что умѣетъ держать себя и знаетъ свое положеніе, — разсуждала она. — Другая на ея мѣстѣ носилась бы съ тѣмъ, что она родня тебѣ, — обратилась она къ мужу.

— Леля женщина хорошо воспитанная и съ тактомъ, — проговорилъ Александръ Константиновичъ.

— Нужда-то выучитъ голову гнуть, — замѣтила Софья Андреевна и вздохнула отъ огорченія. — Вотъ ужъ не думала я, что моя дочь когда-нибудь дойдетъ до такого состоянія, горе мыкать будетъ съ какимъ-то нищимъ…

Александръ Константиновичъ вступился:

— Иванъ Николаевичъ достойный уваженія человѣкъ. А если онъ не капиталистъ, такъ не всѣмъ же быть капиталистами.

— Ахъ, Саша, ты по своей добротѣ за всѣхъ готовь заступаться, а мать — я слезами обливаюсь, видя, до чего довелъ мою дочь почтеннѣйшій Иванъ Николаевичъ. Прежде — царица была, взглядъ одинъ чего стоилъ, а теперь вотъ она и дорогой нашей Ольгѣ Давыдовнѣ созналась, да и мнѣ не разъ говорила, что она знаетъ свое положеніе, не считаетъ возможнымъ лѣзть на въ свой кругъ, должна сторожиться отъ порядочнаго общества. Она-то? На то ли я ея такъ воспитывала? На трахъ языкахъ говоритъ, играетъ à livre ouvert, пѣла… Да за одно за пѣніе жандармскій полковникъ руку ей предлагалъ. Потомъ генераломъ онъ по третьему-то отдѣленію числился. А она что…

Старуха махнула рукой.

— Извѣстно, нищая, швея, батрачка въ домѣ…

Егоръ Егоровичъ взглянулъ пристально на старуху.

— Все это дѣлаетъ ей честь, если она работаетъ, чтобы не сидѣть на чужой шеѣ, — сухо проговорилъ онъ. — Трудящійся бѣднякъ всегда заслуживаетъ уваженія, и ужъ, разумѣется, не ему нужно краснѣть передъ разными живущими у другихъ на содержаніи господами.

Его круглые свинцовые глаза смотрѣли въ эту минуту какъ-то такъ, что и Софьѣ Андреевнѣ, и Александру Константиновичу показалось, что онъ смотритъ именно на нихъ.

— Ахъ, дорогой Егоръ Егоровичъ, — воскликнула Софья Андреевна слащавымъ, пѣвучимъ голосомъ: — вы говорите, какъ молодой человѣкъ, по книжкамъ, а въ жизни не то, въ жизни бѣдность — порокъ, въ жизни говорится: «что твоя честь, коли нечего ѣсть», въ жизни отъ бѣдности и труда человѣкъ принижается, достоинство свое теряетъ…

Егоръ Егоровичъ пожалъ слегка плечами:

— Нахальство живущихъ у другихъ на содержаніи тоже не заслуга. Лучше уже быть скромнымъ труженикомъ, чѣмъ Альфонсомъ; лучше быть швеей, чѣмъ приживалкой.

И тѣмъ же ровнымъ голосомъ, какъ бы обсуждая отвлеченный вопросъ, онъ прибавилъ:

— И никогда никакому труженику или труженицѣ не придется такъ унижаться, какъ этимъ господамъ. Послѣдніе не смѣютъ признаться даже въ томъ, какую роль они играютъ.

Онъ говорилъ отчетливо, съ невозмутимо спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ.

Александръ Константиновичъ побагровѣлъ; его глаза сдѣлались злыми и метали молніи. Онъ нетерпѣливо прикрикнулъ на лакея, что медленно подаютъ кушанья, забушевалъ за дурно приготовленный салатъ. Ольга Давыдовна по тону его голоса почуяла, что у него въ душѣ поднялась буря, и струсила. Она уже знала впередъ, что послѣ обѣда ей придется выдержать сцену.

Дѣйствительно, едва кончился обѣдъ, какъ Александръ Константиновичъ шумно отодвинулъ стулъ и поторопился уйти въ свой кабинетъ. Ольга Давыдовна сначала прошла въ свой будуаръ, походила тамъ въ раздумьи, не зная, что дѣлать — идти къ мужу, значитъ вынести грозу; не идти къ нему — онъ будетъ дуться до тѣхъ поръ, пока не сдѣлаетъ ей, въ концѣ концовъ, сцены. Лучше ужъ разомъ кончить. Она пошла къ нему.

Онъ сидѣлъ у письменнаго стола, запустивъ руки въ свои бѣлокурые кудри. Она подошла къ нему и окликнула его.

— Что вамъ? — воскликнулъ онъ гнѣвно. — Пришли полюбоваться, каково мнѣ? Да? Вашъ сынъ даетъ мнѣ пощечины? Я на содержаніи у васъ. Я Альфонсъ! Я объѣдаю васъ… Да не я одинъ. Моя тетка, поднявшая меня на ноги, тоже вашъ хлѣбъ ѣстъ! Это мнѣ бросаютъ въ лицо, зная, что я не смѣю оправдываться.

— Саша, полно! — молила Ольга Давыдовна. — Ты же хозяинъ здѣсь. Ты мой мужъ.

— Мужъ! мужъ! Я кокотка, вотъ что я въ глазахъ вашего сына! А, будь проклятъ тотъ день, когда я васъ встрѣтилъ! Я былъ бѣденъ, но никто не смѣлъ меня попрекать; я бы за первую дерзость тогда шею свернулъ человѣку. А теперь? Что я могу возражать? Ну, да, вы взяли меня на содержаніе, потому что иначе не смотрятъ на мужа, который бѣденъ, который моложе жены. О, если-бъ можно было начать жить сначала!

Онъ опять запустилъ пальцы въ волосы и заплакалъ. Ольга Давыдовна совсѣмъ растерялась. Когда онъ плакалъ, — а онъ, какъ капризный ребенокъ, нерѣдко прибѣгалъ къ помощи слезъ, — она совершенно теряла разсудокъ и готова была ползать передъ нимъ на колѣняхъ. Она начала ублажать его, какъ больного ребенка, цѣлуя его въ голову, цѣлуя его руки.

— Саша, голубчикъ, возьми все мое, все возьми, — говорила она. — У меня же свое состояніе. До него нѣтъ никому дѣла. Вѣдь ты мой мула. Мы любимъ другъ друга — что-жъ кому за дѣло до остального.

— А почему я знаю, что и ты не такъ же смотришь на меня? — говорилъ онъ, всхлипывая. — Тоже, можетъ-быть, думаешь, что ради денегъ пошелъ на содержаніе, ради того живу съ тобой, что боюсь обнищать…

— Саша, побойся Бога! Да я все, все готова отдать тебѣ!

— Ахъ, тяжело, тяжело мнѣ!

— Ну, успокойся! Не обращай ни на кого вниманія! Если надо, я дѣтей брошу для тебя. Вѣдь я твоя жена, я тебя люблю.

Онъ поднялъ голову и уже лукаво взглянулъ на нее масляными глазами.

— Очень!

Она бросилась обнимать его.

Ужо не въ первый разъ переживала она эти сцены и каждый разъ одинаково боялась, что вотъ-вотъ онъ, ея Саша, уйдетъ, — бросить все и уйдетъ, оскорбленный грубостями Джоржа. Каждый разъ, послѣ этихъ семейныхъ бурь, она еще болѣе страстно привязывалась къ Александру Константиновичу и не знала, чѣмъ одарить его, какъ вознаградить его за то, что онъ переносилъ изъ-за нея и не уходилъ. Самъ Александръ Константиновичъ послѣ этихъ сценъ чувствовалъ себя лучше, сильнѣе, независимѣе. Онъ даже не боялся того, что Джоржъ откажется отъ его попечительства, такъ какъ у него теперь въ рукахъ было порядочное состояніе.

Не безъ душевной бури прошла обѣденная сцена и для Софіи Андреевны; возмущенная намеками Егора Егоровича, старая барыня собралась вечеромъ къ дочери, чтобы излить тамъ на свободѣ свои чувства. Съ первыхъ же словъ она начала бранить Еленѣ Васильевнѣ Егора Егоровича, какъ наглеца, какъ грубіяна, какъ человѣка, который еще покажетъ себя.

— Прямо не смѣетъ дѣлать дерзости, такъ язвить намеками, — раздражалась она. — Съ дѣтства онъ уже смотритъ на Сашу, какъ на врага.

— Очень жаль, — замѣтила Елена Васильевна: — что Саша не дома воспиталъ мальчика и не пробудилъ въ немъ чувства привязанности.

— Ахъ, мать моя, кажется, Саша все сдѣлалъ, чтобъ изъ Егора Егоровича вышелъ образованный человѣкъ! — запальчиво возразила мать. — Онъ долженъ бы цѣнить это…

Елена Васильевна пожала плечами.

— И для этого его ребенкомъ отдали въ заграничный пансіонъ, удалили изъ родной семьи, оставили на чужихъ рукахъ.

Старуха загорячилась еще болѣе.

— А ты бы спросила, что это былъ за ребенокъ своевольный, капризный, необузданный. Гдѣ же было съ нимъ справиться дома? Въ чужихъ краяхъ его хоть обуздали. Чортъ-то въ немъ и теперь сидитъ, такъ хоть внѣшнимъ образомъ вышколили его. И за то спасибо. Будь онъ здѣсь воспитанъ, такъ онъ въ драку лѣзъ бы теперь съ Сашей. Вѣдь я чую, что его грызетъ: боится, что Саша подобралъ кое-что къ рукамъ изъ его богатства, Ну, а если бы и такъ, то что за бѣда? Мало ему, что ли, останется? Слава Богу, на всѣхъ у нихъ хватитъ.

Иванъ Николаевичъ, сидѣвшій тутъ же, бросалъ на жену мимолетный взглядъ, точно говоря ей: «что, не правъ ли я?»

Когда старуха ушла, онъ обратился къ женѣ и, ходя по комнатѣ, потирая руки, заговорилъ:

— Я угадалъ, значитъ! Недаромъ вчера Егоръ Егоровичъ спросилъ меня: «Ну, удалось ли вамъ разобраться въ нашихъ книгахъ?» Я сказалъ, что болѣе или менѣе разобрался". «И что же, все въ порядкѣ?» спросилъ онъ и пристально уставился на меня глазами. Я даже смутился, точно не все было въ порядкѣ, и отвѣтилъ: «Насколько мнѣ удалось все провѣрить» — все въ порядкѣ". Онъ многозначительно проговорилъ: «Я на васъ надѣюсь, какъ на вполнѣ честнаго человѣка».

Зубковъ заволновался еще сильнѣе.

— Знаешь, я сегодня всю ночь почти не спалъ послѣ этого разговора. Полѣзла всякая мерзость въ голову. Хорошо ли я все провѣрилъ? Не подтасованы ли цифры? Нѣтъ ли дутыхъ цифръ? Покупка одной машины меня смутила; расходъ на покупку внесенъ въ книгу, а оправдательныхъ документовъ нѣтъ. Я спрашивалъ ихъ у Александра, «Отыщу», говоритъ. Тѣмъ и кончилось. Ну, а если Егоръ Егоровичъ вздумаетъ провѣрить? Что я скажу? Сегодня я опять напомнилъ Александру объ этихъ документахъ. А онъ смѣется: «Да чего ты присталъ ко мнѣ!» Я и брякнулъ: «А если Егоръ Егоровичъ вздумаетъ провѣрить?» Онъ растерялся. «Ты, говоритъ, думаешь?» Я говорю: «Не думаю, а увѣренъ, что рано или поздно онъ все станетъ провѣрять». Заходилъ онъ по комнатѣ, посвистывая. Потомъ остановился передо мною и спросилъ меня: «Значитъ, ты убѣжденъ, что онъ не довѣряетъ?» Я отвѣтилъ утвердительно. Онъ опять заходилъ по комнатѣ и началъ ругать моего предшественника: «Это онъ потерялъ оправдательные документы, рохля: такъ пять тысячъ изъ своего кармана придется платить». Потомъ опять остановился передо мною и говоритъ: «А Егоръ Егоровичу не дай Богъ въ когти попасть!»

Елена Васильевна спросила мелькомъ:

— Ты думаешь, что точно твой предшественникъ виноватъ въ этомъ дѣлѣ?

Иванъ Николаевичъ махнулъ рукой.

— Если-бъ я это думалъ, — я бы спалъ спокойно!

Онъ вздохнулъ:

— Я убѣжденъ, что Александръ погрѣлъ тутъ руки, и хуже всего то, что, можетъ-быть, гдѣ-нибудь оставилъ концы, на которые можно случайно наткнуться и вывести все на свѣжую воду. Я покуда знаю только объ этой машинѣ, но вѣдь я еще не вполнѣ знакомъ съ этимъ дѣломъ. Я еще не навострился быть ищейкой, а Егоръ Егоровичъ…

Онъ остановился передъ женою.

— Знаешь ли, я боюсь этого человѣка.

Она удивилась. Почему?

— Ничего онъ мнѣ не можетъ сдѣлать, у меня все въ исправности, со мной онъ любезенъ и вѣжливъ, но дѣло не въ томъ: холодомъ отъ него вѣетъ… смотришь на него и жутко какъ-то, точно это не человѣкъ, а машина, — что въ нее попадется, все перемелетъ, и деревяжку, и живого человѣка…

Онъ опять заходилъ въ раздумьи.

— А, впрочемъ, мнѣ-то что до него. Я веду дѣло аккуратно, я до всего докопаюсь, и провѣряй онъ тогда, — мнѣ нечего будетъ бояться. Александру вотъ, можетъ-быть, придется поплатиться за нѣкоторые грѣшки. Покрывать я его ужъ, конечно, не стану. Ну, да онъ выпутается, свалитъ все на моего предшественника — на мертвыхъ можно валить.

VIII.

Въ маленькомъ домикѣ Зубковыхъ царилъ миръ полнаго семейнаго счастья. Онъ не нарушался теперь даже заботами о завтрашнемъ днѣ, такъ какъ жалованья хватало съ избыткомъ на несложныя потребности семьи. Теперь уже не продавались и не закладывались вещи, а покупалось все недостававшее въ хозяйствѣ. Какое радостное чувство испытывала Елена Васильевна, когда въ ихъ квартиру снова внесли взятый на прокатъ рояль! Ея дѣвочка обѣщала въ будущемъ сдѣлаться хорошей музыкантшей. Когда во дни нужды пришлось отказаться отъ взятаго на прокатъ рояля, когда понесли его изъ квартиры, Еленѣ Васильевнѣ показалось, что она грабитъ свое собственное дитя — отнимаетъ у дѣвочки въ будущемъ кусокъ хлѣба, а въ настоящемъ послѣднее удовольствіе. Теперь она весело улыбалась, распоряжаясь, куда поставить инструментъ, и цѣлуя Настю. Цѣлый день она находилась въ какомъ-то особенномъ настроеніи: пошьетъ, потомъ встанетъ и пойдетъ посмотрѣть на рояль; десять разъ она обметала съ него пылинки и присматривалась, хорошо ли онъ поставленъ. Новая игрушка не могла бы доставить столько радости ребенку. А когда Настя присѣла играть, Елена Васильевна забыла все, и обѣдъ, и шитье, прокралась къ дверямъ гостиной и точно замерла около нихъ въ безмолвномъ блаженномъ созерцаніи. Къ глазамъ подступили слезы, а лицо сіяло улыбкой.

— Да, да, слава Богу, что все такъ устроилось! — прошептала она. — Теперь не будетъ болѣть душа за дѣтей.

Она любовалась дочерью и въ эту минуту даже не ощущала тревоги, которую обыкновенно возбуждалъ въ ней видъ дѣвочки. До болѣзни Настя смотрѣла совсѣмъ маленькой дѣвочкой, гораздо моложе своихъ лѣтъ. Это было задержанное физическое развитіе. Послѣ болѣзни дѣвочка вдругъ вытянулась, но крайне подурнѣла. Ея длинная костлявая фигурка производила непріятное впечатлѣніе — это было что-то въ родѣ скелета, обтянутаго кожей, съ длинными, какъ плетки, руками. Голова съ обстриженными черными волосами сидѣла неуклюже на длинной шеѣ, большіе черные глаза рѣзко выдѣлялись на исхудаломъ блѣдномъ лицѣ. Все это оправдывало названіе «галченка», сорвавшееся съ языка Устинова. Елена Васильевна съ тревогой смотрѣла на свою «подурнѣвшую» дочь. Посторонніе просто говорили, что она «страшна». Теперь, слушая ея игру на фортепіано, Зубкова какъ бы забыла обо всемъ этомъ и восхищалась дочерью, точно это была первая красавица.

Правда, Иванъ Николаевичъ работалъ много и волновался, вникая во всѣ мелочи веденія заводскаго хозяйства, стараясь, чтобы въ его книгахъ не было ни сучка, ни задоринки, чтобы имѣть возможность во всякое время сказать всѣмъ и каждому: «я сдѣлалъ свое дѣло честно». Вѣрны или не вѣрны были цифры, даваемыя Александромъ Константиновичемъ, въ это старался не вникать Зубковъ, — ему нужны были для книгъ только «оправдательные документы», и ихъ онъ требовалъ настойчиво, заявивъ разъ и навсегда, что онъ не впишетъ «зря» ни одного гроша въ книгу. Онъ говорилъ, что онъ только «машина», и признавалъ, что главное достоинство машины безусловная точность. Александръ Константиновичъ иногда раздражался на эту «нѣмецкую аккуратность», но Зубковъ коротко замѣчалъ ему:

— Я для твоей же пользы забочусь объ этомъ.

Александръ Константиновичъ смолкалъ, понимая смыслъ этихъ словъ. Только разъ въ раздраженіи онъ замѣтилъ Зубкову:

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! для моей пользы! Для себя стараешься!

Зубковъ смутился. Но тотчасъ же добродушно усмѣхнулся.

— Что-жъ, пожалуй, что и такъ! Хлопочу, чтобы мѣста не лишиться, жалованья не потерять…

Александръ Константиновичъ молча ходилъ по комнатѣ и въ досадѣ кусалъ губы.

— Ты не такъ понялъ! — проворчалъ онъ.

Зубковъ поднялъ голову.

— Нѣтъ, ты правъ! Не можешь же ты-то думать, что я изъ сочувствія къ тебѣ и твоимъ выгодамъ хлопочу? — проговорилъ онъ съ той же усмѣшкой. — Хлопочу изъ-за того, чтобы держали на мѣстѣ за аккуратность. Это такъ естественно.

Александръ Константиновичъ промолчалъ, досадуя на себя за неловкую фразу, за незаслуженно нанесенную обиду.

Этотъ случай, впрочемъ, прошелъ безслѣдно, и пріятельскіе отношенія Александра Константиновича и Зубкова не порвались; Александръ Константиновичъ только убѣдился, что точно нужно вести дѣло «чище» для своей же пользы. Въ то же время, Егоръ Егоровичъ, еще не вступившій въ роль дѣятельнаго хозяина, иногда заглядывалъ въ контору и задавалъ вопросы Зубкову, ясно говорившіе, что онъ довѣряетъ этому человѣку. Разъ, разсматривая одну изъ накладныхъ, онъ спросилъ Зубкова:

— Неужели дѣйствительно цѣны на матеріалъ такъ высоки?

Зубковъ отвѣтилъ:

— Не знаю.

Егоръ Егоровичъ пристально смотрѣлъ на него. Зубковъ спокойно выдержалъ этотъ взглядъ и какъ бы ждалъ дальнѣйшихъ вопросовъ.

— Да, точно, это не по вашей части, — сказалъ Егоръ Егоровичъ. — Но я думалъ, что вы такъ, изъ простого любопытства, познакомились съ практикой нашего дѣла.

— Для меня это не представляетъ интереса, — отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ. — Я лично никогда не взялся бы за практическую сторону заводскаго дѣла, а узнавать ея сущность изъ простого любопытства — что-жь тутъ интереснаго?

Егоръ Егоровичъ замѣтилъ:

— А я бы дорого далъ за то, чтобы за практической стороной нашего дѣла наблюдалъ именно такой человѣкъ, какъ вы.

— Вѣроятно, я переплатилъ бы за все, — сказалъ съ усмѣшкой Зубковъ.

— О, я не поручилъ бы вамъ вести практическую часть переговоровъ о цѣнахъ, но поручилъ бы наблюденіе за веденіемъ ея, и у меня не украли бы ни гроша.

Онъ перемѣнилъ разговоръ, не давъ Зубкову даже возможности поблагодарить его за лестное мнѣніе. Видно было, что онъ говорилъ не комплименты, не любезности, а то, что думалъ о Зубковѣ.

Продолжая оставаться холоднымъ, сдержаннымъ, онъ, тѣмъ не менѣе, все чаще и чаще являлся къ Ивану Николаевичу, и послѣдній началъ ясно понимать, что Егоръ Егоровичъ его цѣнитъ, дорожитъ имъ, видитъ въ немъ свою правую руку въ будущемъ. Иванъ Николаевичъ полугрустно, полушутливо замѣчалъ Еленѣ Васильевнѣ:

— Я другъ двухъ враговъ!

Она озабоченно вздыхала:

— А я даже боюсь за себя — я стала какимъ-то складнымъ мѣстомъ для великихъ тайнъ всего дома.

Онъ удивился.

— Да какъ же: мама приходить и разсказываетъ, кто съ кѣмъ побранился, кто кому сцену сдѣлалъ у нихъ; Ольга Давыдовна, подъ предлогомъ вышивки, мѣтокъ, шитья какихъ-то батистовыхъ кофточекъ, заходитъ пожаловаться на то, что Саша не ладитъ съ Джоржемъ, что въ послѣднее время ее тревожатъ частыя поѣздки Саши въ городъ, что онъ молодой человѣкъ и можетъ какъ-нибудь увлечься; наконецъ, Саша тоже разражается цѣлыми потоками жалобъ на свое тяжелое житье: Джоржъ его язвить, Ольга Давыдовна ревнуетъ, Лида фыркаетъ на него…

Иванъ Николаевичъ подошелъ къ женѣ и нѣжно поцѣловалъ ее.

— А моя Леля качаетъ головой, говоритъ: «неужели? это, можетъ-быть, вамъ показалось! не волнуйтесь преждевременно, все уладится», и люди уходятъ отъ нея довольные тѣмъ, что высказались, и успокоенные тѣмъ, что все наладится.

Она улыбнулась.

— Что-жъ больше дѣлать, когда видишь, что всѣ ихъ печали слѣдствіе пустоты и безсодержательности жизни?

Она вздохнула.

— Но меня не это особенно безпокоитъ. Настю нашу они уже очень заласкали. Я не иду къ нимъ, такъ стали приставать, чтобы я отпустила дѣвочку покачаться у нихъ на качеляхъ. Нельзя же было наотрѣзъ отказать. Да и Настя слышала, какъ ее приглашали. Потомъ завели въ домъ, показывали картины, оранжереи. У дѣвочки голова закружилась отъ восторга — цвѣты, фарфоръ, бархатъ, шелкъ, бронза, какъ тутъ не восхищаться ребенку. Рѣшилась я дня два не пускать ее туда подъ разными предлогами, — мама при дѣвочкѣ сцену сдѣлала.

Иванъ Николаевичъ нахмурился.

— Ты знаешь маму. Чего не наговорила. «Сама, говоритъ, похоронила себя заживо и ребенка хочешь тоже запереть въ четырехъ стѣнахъ, отшельницей сдѣлать»…

Она въ сильномъ волненіи поднялась съ мѣста и стала ходить.

— Какъ это все омерзительно пошло! — заговорила она съ выраженіемъ негодованія. — Ребенокъ же не понимаетъ, можетъ точно подумать, что я тираню его, лишаю удовольствій! Не могу же я ясно доказать дѣвочкѣ, чего стоитъ весь этотъ блескъ, не могу выяснить ей опасность сближенія съ этими людьми…

Она вздохнула.

— И будь у нея еще характеръ Вани, о, тогда можно бы. Ему стоитъ намекнуть, что на него смотрятъ сверху внизъ — и онъ всего лишитъ себя, а не пойдетъ къ людямъ.

Иванъ Николаевичъ перебилъ ее:

— Да, кстати, тебѣ не говорилъ Ваня о его встрѣчѣ съ Лидой?

— Нѣтъ.

— На-дняхъ пришелъ ко мнѣ Егоръ Егоровичъ въ контору и разсказалъ про этотъ случай. Онъ поѣхалъ съ сестрой верхомъ. Навстрѣчу имъ идетъ Ваня. Лида обронила хлыстъ и крикнула Ванѣ: «Мальчикъ, поднимите хлыстъ». Ваня обернулся къ первому уличному мальчугану и громко сказалъ: «Тебя просятъ поднять хлыстъ, пятакъ дадутъ», и прошелъ дальше. Егоръ Егоровичъ очень обрадовался этому случаю, такъ какъ его огорчаютъ безтактныя выходки сестры. Онъ говоритъ, что это ей урокъ.

Онъ улыбнулся.

— Ну, ей это урокъ, а Ваня все же не изъ вѣжливыхъ кавалеровъ.

— Ахъ, и слава Богу! — радостно воскликнула Елена Васильевна: — хоть онъ не прельстится этими раззолоченными хоромами!

По ея лицу скользнула опять тѣнь грусти.

— И если-бъ ты зналъ, какъ мнѣ жаль иногда дѣвочку, когда она робко спрашиваетъ: «можно мнѣ, мама, туда? Я только на качеляхъ покачаюсь». Не могу я отказать ей, не могу выяснить, что это тревожитъ меня. Лида ей разсказываетъ о театрахъ, о балахъ, о заграничномъ путешествіи, и у дѣвочки кружится голова.

Иванъ Николаевичъ сталъ успокаивать жену. Настя еще ребенокъ. Мало-по-малу, ей станетъ ясно, что ихъ жизнь, — не ея жизнь. Теперь нужно сквозь пальцы смотрѣть на ея сближеніе съ семьей Александра Константиновича, стараясь только задерживать эти сближеніе, выясняя, мало-по-малу, дѣвочкѣ, что истинное счастіе не въ деньгахъ. Конечно, имъ предстоитъ не легкая педагогическая задача, но при помощи любви можно всего достигнуть. Дѣвочка прежде всего горячо привязана къ нимъ, и это ее спасетъ: тамъ ей весело, но сердечную привязанность она найдетъ только дома. Именно это надо ей давать чувствовать. Елена Васильевна слушала мужа съ скорбнымъ выраженіемъ лица; она знала, что теоретически многое кажется легко исполнимымъ, а на практикѣ дѣло выходитъ совсѣмъ иначе. Тѣмъ не менѣе другихъ путей дѣйствія не представлялось, надо было подчиняться неизбѣжному факту.

Подъ осень въ домѣ Александра Константиновича былъ праздникъ; праздновали совершеннолѣтіе Егора Егоровича. По случаю этого торжества въ домъ наѣхало множество гостей къ обѣду: послѣ обѣда начались музыка и танцы; въ саду была иллюминація. Этотъ ярко освѣщенный изнутри и снаружи домъ, нарядныя дамы въ роскошныхъ туалетахъ съ массой брильянтовъ, франтоватые мужчины съ толстыми цѣпочками на груди, снованье по саду слугъ съ мороженымъ, конфетами и фруктами на серебряныхъ подносахъ, звуки музыки, мельканье танцующихъ паръ, — все это страшно возбудило Настю, и она почти не отрывала глазъ отъ этого пира. Сначала она безъ устали бродила въ своемъ садикѣ, потомъ изъ окна комнаты любовалась блестящей картиной празднества. Елена Васильевна съ тревогой слѣдила за дѣвочкой, видя ея возбужденность и не смѣя оторвать ее отъ созерцанія пира. Это любопытство такъ понятно: вонъ и тамъ, у рѣшетки ихъ сада со стороны улицы виднѣются десятки бѣлокуренькихъ, черноволосыхъ головокъ, десятки свѣтлыхъ и темныхъ глазенокъ: это дѣти улицы лѣзутъ на рѣшетку, просовываютъ личики между ея узорами, только бы увидать хоть одинъ изъ зажженныхъ у богатаго дома пестрыхъ фонарей, только бы уловить хотя нѣсколько звуковъ гремящей въ немъ музыки. Какъ хотѣлось бы имъ хоть на минуту попасть туда, на этотъ волшебный пиръ. Елена Васильевна угадывала, что и ея дѣвочка огорчена тѣмъ, что она не можетъ быть тамъ среди этого веселья. Она не знала, правда, того, что бабка еще наканунѣ, лаская со вздохами Настю, сказала дѣвочкѣ:

— Несчастное дитя, платьишка у тебя даже нѣтъ порядочнаго; вотъ завтра повеселилась бы здѣсь.

Тѣмъ не менѣе, Елена Васильевна видѣла печаль дѣвочки и боялась малѣйшимъ неострожнымъ замѣчаніемъ вызвать слезы.

Вечеромъ, когда подавали чай, въ столовую вошелъ Ваня.

— Посмотри, посмотри! — сказала Настя. — Вотъ-то праздникъ!

Онъ серьезно отвѣтилъ сестрѣ:

— Если грабить начать, такъ хоть каждый день можно такіе праздники задавать.

Она не поняла его. Онъ прибавилъ:

— Охота тебѣ и смотрѣть-то. Насъ не приглашаютъ, ну нечего и смотрѣть.

Она быстро обернулась къ брату.

— У меня платья нѣтъ такого, — сказала она. — Было бы, такъ меня взяли бы туда.

Елена Васильевна встрепенулась, точно ее что-то кольнуло.

— Бабушка вчера сказала, что будь у меня платье, и я могла бы тамъ быть.

Елена Васильевна ушамъ не вѣрила: ея мать уже успѣла наговорить этихъ глупостей ея дочери.

— Глупости все это! — перебилъ братъ. — Папа не станетъ воровать намъ на платья…

Елена Васильевна откликнулась изъ-за чайнаго стола.

— Ты, дитя мое, еще слишкомъ мала, чтобы ѣздить на балы для взрослыхъ, если бы у тебя даже и были наряды для этого.

— Лида на годъ или на два года только старше меня, — отозвалась Настя: — а вонъ она танцуетъ…

— Вотъ видишь, на годъ она старше и притомъ она у себя дома.

Ваня отрывисто замѣтилъ:

— Лидѣ и дѣлать больше нечего, какъ валяться въ гамакѣ, да плясать на балахъ. Намъ же нужно работать, учиться.

Какія-то новыя рѣзкія нотки раздраженія подмѣтила въ его тонѣ Елена Васильевна. Онъ присѣлъ къ чайному столу и проворчалъ:

— А я вотъ знаю то, что всю ночь они не дадутъ покою со своей музыкой и криками. Небось, станутъ разъѣзжаться, когда рабочіе на утреннюю смѣну пойдутъ.

Елена Васильевна тревожно слѣдила за разговоромъ дѣтей. Она чувствовала, что въ этихъ юныхъ существахъ произошло нѣчто новое. Никогда прежде не слышалось въ рѣчахъ ея сына озлобленія, звучавшаго въ нихъ теперь; никогда прежде Настя не знала, что она «несчастная» дѣвочка. Противъ матери въ душѣ Елены Васильевны поднялась почти вражда. Какъ рѣшилась старуха сказать ребенку, что онъ несчастливъ тѣмъ, что у него нѣтъ лишняго платья, какъ рѣшилась она вооружать дѣвочку противъ матери, говоря той, что мать лишаетъ ее удовольствій. Впрочемъ, отъ Софьи Андреевны можно всего ожидать. Надо всѣми средствами отдалять отъ нея дѣвочку. Но это легко сказать, а какъ это исполнить? Впервые послѣ переѣзда сюда, въ этотъ свѣтленькій, чистенькій, веселенькій домикъ, Елена Васильевна пожалѣла о душной и тѣсной квартирѣ въ пятомъ этажѣ, гдѣ дѣти находились подъ ея крыломъ и только подъ ея крыломъ. Тамъ дѣти были застрахованы отъ многаго, что грозитъ имъ здѣсь. А здоровье? Развѣ тамъ они расцвѣли бы такъ, какъ расцвѣли здѣсь? Можетъ-быть, они увяли бы тамъ, какъ цвѣты безъ воздуха? Ей представилась эта тѣсная нищенская квартира, выходящая окнами на задній дворъ, во всей своей неприглядной бѣдности; вотъ лежать тамъ больныя дѣти; вотъ что-то изъ нея выносятъ, рояль ея дочери или гробъ съ ея дочерью. Нѣтъ, нѣтъ, можно ли роптать за перемѣну этой квартиры на этотъ чистенькій, веселый, свѣтлый домикъ, гдѣ дѣти видимо расцвѣла и поправились. О, за одно это, за ихъ здоровье, надо примириться съ мелкими непріятностями здѣсь. Она взглянула на дѣтей, — да, они поздоровѣли, выросли, на личикахъ появился румянецъ. По ея лицу скользнула улыбка материнской любви, материнскаго счастья. Здоровый видъ дѣтей разсѣялъ всѣ тревожныя мысли, отодвинулъ ихъ на второй планъ.

IX.

— Ну, какъ живете-можете? — говорилъ Устиновъ, вваливаясь въ квартиру Зубковыхъ въ одинъ изъ воскресныхъ дней. — Да, впрочемъ, чего я спрашиваю — толстѣть вы всѣ начали.

Ему были по обыкновенію всѣ очень рады, всѣ наперебой здоровались съ нимъ, разспрашивали, чего онъ хочетъ, чаю, кофе или завтракать.

— Только бы согрѣться, а то все равно, — отвѣтилъ онъ. — Холода-то завернули изрядные, хоть до зимы далеко, и дорога-то къ вамъ — конца нѣтъ.

— Ну, у насъ тепло, сейчасъ обогрѣетесь, — сказала Елена Васильевна и поторопилась распорядиться насчетъ завтрака.

— То-то вы и зарумянились всѣ отъ тепла, — пошутилъ Устиновъ, любуясь здоровымъ видомъ своихъ друзей.

Иванъ Николаевичъ шутливо же замѣтилъ:

— Въ гору, братъ, идемъ съ одной стороны, такъ это подбадриваетъ, а съ другой — здѣсь вѣдь мы, какъ въ деревнѣ, утробной жизнью живемъ.

— Да, только такъ и можно жить теперь, — проговорилъ Устиновъ — Человѣкъ — животное, ну, значитъ и надо животной жизнью жить. Вѣдь это только въ большихъ городахъ, да въ столицахъ жаримся мы на огнѣ всякихъ вопросовъ, да запросовъ, неврами все больше живемъ, а не желудкомъ, точно изъ этого какой толкъ, кромѣ катаровъ, выходитъ.

Подали завтракъ. Устиновъ налилъ водки, выпилъ, крякнулъ и, погладивъ рукой по жилету, сталъ закусывать.

— Ну, разсказывай о повышеніяхъ. Что и какъ у тебя тутъ дѣлается, — заговорилъ онъ, пережевывая куски сыру и хлѣба.

Иванъ Николаевичъ заговорилъ.

— Къ дому пришелся, оказался и здѣсь не лишнимъ, — проговорилъ онъ;

— Боги, что ли, горшки обжигали, — вставилъ Устиновъ.

— Нашли способности, достоинства и добродѣтели, ну, и оцѣнили.

— Еще бы, видятъ, что воровать не умѣешь, — опять вставилъ свое замѣчаніе Устиновъ. — Тутъ ли не оцѣнишь человѣка, когда кругомъ воръ на ворѣ сидитъ, и сами глядятъ, не лежитъ ли что гдѣ-нибудь плохо.

Онъ усмѣхнулся.

— Хорошо только, что за помѣшаннаго не сочли, — прибавилъ онъ: — а то какъ честенъ человѣкъ, такъ сейчасъ всѣ и смотрятъ, не надо ли его на одиннадцатую версту, да въ сумасшедшую рубашку.

Иванъ Николаевичъ сталъ передавать исторіи своихъ успѣховъ. Егоръ Егоровичъ отпраздновалъ свое совершеннолѣтіе, принялся, мало-по-малу, окончательно за дѣла. Онъ не сдѣлалъ ни одной сцены отчиму, не устранилъ его отъ дѣла, но вошелъ въ дѣла самъ, вникнулъ во всѣ мелочныя подробности заводскаго дѣла, урѣзалъ лишнее, дополнилъ недостающее, дѣйствуя твердо, спокойно, практично и толково.

— Бархатныя перчатки у него надѣты, а желѣзную руку чувствуешь, — сказалъ Иванъ Николаевичъ, поясняя, какъ дѣйствуетъ молодой хозяинъ.

Ивану Николаевичу сразу онъ прибавилъ дѣла и жалованья. Оставивъ его бухгалтеромъ, онъ поручилъ ему наблюдать за исполненіемъ заказовъ и поставокъ. Заказы, торги, оцѣнка, все это лежало не на немъ, но именно онъ долженъ былъ контролировать, то ли доставлено, что заказано, такого ли качества вещи, какъ было обусловлено, въ томъ ли количествѣ онѣ доставлены, въ какомъ требовалось.

— Генералъ-контролеръ своего рода, — вставилъ Устиновъ.

— Да, — отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ.

— Ну, и что же? Пробовали поставщики предлагать взятки или свои уговаривать не всякое лыко въ строку ставить?

Иванъ Николаевичъ усмѣхнулся.

— Какъ же, какъ жеі О взяткахъ и говорить нечего, предлагали… А насчетъ своихъ… Я никакъ не думалъ, что Саша такъ быстро пойметъ свое новое положеніе… Какъ только Егоръ Егоровичъ предложилъ мнѣ занять новую обязанность, такъ тотчасъ же Александръ замѣтилъ мнѣ: «Ну, теперь баста съ косвенными доходами, ты вѣдь для отца родного не притворишься слѣпымъ».

— Откровененъ, нечего сказать! — проговорилъ Устиновъ.

Иванъ Николаевичъ пожалъ плечами.

— Да всѣ же въ этомъ мірѣ торгашества дѣйствуютъ такъ, и никто не стѣсняется… Я не откровенности Александра удивился, а тому, что онъ сразу освоился со своимъ положеніемъ и даже не вздумалъ дуться на меня. Впрочемъ…

Иванъ Николаевичъ обернулся и, взглянувъ на дѣтей, понизилъ голосъ:

— Впрочемъ, теперь его, кажется, мало интересуетъ заводъ. Тутъ онъ свое дѣло сдѣлалъ, а теперь рѣшился пожить…

Устиновъ мелькомъ взглянулъ на него.

— Видно, Ольга Давыдовна пенсію выслуживаетъ?

Иванъ Николаевичъ утвердительно кивнулъ головой и перемѣнилъ разговоръ.

— Ну, а у васъ что, въ мірѣ педагогики? Нѣтъ ли новенькаго чего?

Устиновъ вдругъ сдѣлался мрачнымъ и злымъ.

— Вчера въ нашемъ училищѣ на частномъ собраніи учителей рѣшили, что надо намъ сбрить бороды и усы, — желчно отвѣтилъ онъ.

— Ну? — недовѣрчиво проговорилъ Иванъ Николаевичъ. — Вѣдь это же частное учебное заведеніе и притомъ…

— Что ну! — перебилъ его Устиновъ вполнѣ серьезнымъ и почти злымъ тономъ. — Какое же уваженіе можетъ ученикъ оказывать, когда у насъ, и у дворниковъ усы и бороды? Надо престижъ учителей поддержать хоть этимъ, если набираемъ ихъ съ борка, да съ сосенки, какъ нашъ почтеннѣйшій содержатель пансіона. Эта мѣра вполнѣ раціональная. Безъ этого нашихъ-то учителей, пожалуй, и слушать не станутъ. Потомъ рѣшили говѣть два раза въ годъ, каясь въ своемъ невѣжествѣ, и исповѣдываться по «Требнику» у монаховъ, носящихъ вериги, въ томъ, кто сколько знаетъ. Вѣдь къ нимъ-то берутъ людей съ борка, да съ сосенки. По моей иниціативѣ тоже предложено сходить всѣмъ на представленіе «Синей бороды» и заучить слова и мотивъ пѣсни о поклонахъ: «Ниже, ниже, ниже гнись». Далѣе…

Онъ раздражительно оборвалъ свою шутовскую рѣчь и сердито проговорилъ:

— Да тебѣ-то, чортъ побери, что за дѣло, что въ нашемъ мірѣ дѣлается? Унесъ свои ноги изъ пансіона Пальникова, ну и благодари Бога! Я въ дворники теперь пошелъ бы, если бы нашлось мѣсто; хоть бы зналъ, что тѣмъ пользу приношу, что дрова людямъ въ морозы таскаю…

Онъ заходилъ въ волненіи по комнатѣ, ругая общество. Вездѣ полная спячка и одна мысль о наживѣ, объ общественномъ пирогѣ только и оживляетъ людей. Ни у кого нѣтъ идеаловъ и есть только одно сознаніе, что бѣдность хуже преступленія, что бѣднякъ хуже прохвоста, что бѣдному хуже, чѣмъ мошеннику. И прежде богатый воръ обрызгивалъ грязью честнаго бѣдняка, но прежде это быть печальный фактъ; теперь явилось сознаніе, что это роковая необходимость, что это такъ и должно быть, что иначе не можетъ быть никогда, что надо заботиться только о томъ, чтобы сдѣлаться этимъ богатымъ воромъ.

— И крали-то прежде не для того, для чего теперь крадутъ. Прежде воръ говорилъ: «жена, дѣти». Теперь онъ говоритъ: «пожить хочется». И живетъ! — Украдетъ сотню, растратитъ тысячу; онъ и воръ, и несостоятельный должникъ; онъ наложилъ воровское клеймо на фамилію дѣтей своихъ и пустить ихъ вдобавокъ съ этимъ клеймомъ поміру. Прежде была вражда между отцами и дѣтьми, потому что ихъ раздѣляли «принципы»; теперь принциповъ нѣтъ, и потому нѣтъ и розни между отцами и дѣтьми, но есть…

Онъ сдѣлалъ гримасу.

— Къ насѣкомымъ такъ относятся нечистоплотные люди, наплодились они, что же дѣлать, это неизбѣжное зло. Тѣ, дѣти, тоже такъ относятся къ родителямъ, какъ насѣкомые къ людямъ: можно сосать кровь изъ нихъ — сосутъ, нельзя будетъ, попробуютъ поискать добычи въ другомъ мѣстѣ… И что за экземпляры встрѣчаются среди этихъ выкидышей — ни привязанности, ни уваженія къ кому бы то ни было, ни дѣтской чистоты, ни наивности. Все они теоретически прошли и огонь, и воду, и мѣдныя трубы: видѣли рысканье матерей по магазинамъ, клубамъ и театрамъ, пьянство отцовъ дома и по трактирамъ, видѣли оживленіе и поднятіе духа старшихъ только за игрой въ винтъ, слышали двадцать разъ о возлюбленныхъ матери, фавориткахъ отца и ежедневно читали въ газетахъ…

Онъ сдѣлалъ опять гримасу, перебивая свою рѣчь:

— Теперь вѣдь литературы даже для насъ нѣтъ. Гончаровъ скученъ. Тургеневъ жидокъ, — загорячился между прочимъ Устиновъ, браня современное общество. — Островскій устарѣлъ. Достоевскій ханжа. Теперь газеты дѣти читаютъ. Мальчишка десяти-двѣнадцати лѣтъ уже проводитъ цѣлые часа за этимъ поучительнымъ чтеніемъ. Еще бы! Вѣдь только тамъ и найдешь занимательные романы о кровавыхъ убійствахъ, и только тамъ можно отъ души похохотать, читая о вчерашнемъ грязномъ скандалѣ и третьягодняшнемъ скабрезномъ происшествіи. Вотъ тутъ-то дѣти и вычитали, что такой-то мерзавецъ, осужденный за крупную кражу, живетъ припѣваючи и въ Сибири и принимаетъ у себя городскую аристократію. Отсюда-то они и узнали, что какая-то падшая женщина сдѣлала себѣ карьеру, подцѣпивъ сумасшедшаго богача и попавъ въ хорошій кругъ. Это ли не школа? Въ этой школѣ они дѣлаются еще болѣе алчными, чѣмъ ихъ отцы, но такъ какъ отцы дали имъ въ наслѣдство зародыши всѣхъ недуговъ и худосочіе, то у нихъ менѣе выдержки въ борьбѣ изъ-за добычи и при первой неудачѣ они пускаютъ пулю въ лобъ…

Ваня точно пристылъ къ мѣсту, слушая Устинова, ловя каждое слово его горячей рѣчи. Его самого все болѣе и болѣе тревожили разные «вопросы». Слушая Устинова, онъ какъ бы ждалъ, что вотъ-вотъ тотъ скажетъ что-то новое, что-то отвѣчающее на его вопросы, нѣчто разрѣшающее его сомнѣнія. Но Устиновъ продолжалъ «обличать» и «порицать» и только. Юноша ждалъ не этого. Наконецъ, послышался чей-то голосъ, какой-то странный, точно измученный.

— Но что же дѣлать? Гдѣ же исходъ?

Ваня очнулся. Это говорила его мать. Она сидѣла, опустивъ голову, блѣдная, съ мучительнымъ выраженіемъ тоски на лицѣ. Устиновъ задѣлъ въ ея душѣ самыя больныя мѣста.

— Ахъ, барынька, чего захотѣли! — воскликнулъ Устиновъ и разсердился. — Тысячи лѣтъ первѣйшіе мудрецы бились надъ этими вопросами и плюнули, ничего не добившись. А вы, на-ка, Устинова, учителишку простого, заставляете рѣшить ихъ. Нѣтъ, не нашему брату отвѣчать на эти проклятые вопросы и жизнь-то отвѣчаетъ на нихъ тѣмъ, что забьютъ тебѣ ротъ землею — и конецъ.

Иванъ Николаевичъ загорячился,

— Такъ смотрѣть — жить нельзя! — произнесъ онъ, заходивъ тревожно по комнатѣ. —Если не найдено отвѣта на то, какъ поправить общественныя дѣла, положеніе общества, то можно хоть лично надъ собой работать, хоть въ своемъ муравейникѣ стараться сдѣлать переворотъ. Себя нужно перевоспитать, самому нужно подняться выше окружающей мерзости, свою семью направить на лучшій путь!

— То-есть «блаженъ мужъ, который не ходитъ на совѣтъ нечестивыхъ, не стоитъ на пути грѣшныхъ?» — замѣтилъ съ усмѣшкой Устиновъ.

— Да, да, именно такъ! — горячо подхватилъ Зубковъ. — Нельзя разсѣять этотъ совѣтъ, нельзя свести съ этого пути другихъ, то нужно хоть самому не ходить на этотъ совѣтъ, не стоять на этомъ пути. Иронизировать надъ этимъ нечего, толковать, что это мелко, стыдно. Мы этимъ только прикрываемъ и оправдываемъ свою собственную дрянность. Произносимъ громкія фразы, что нравственность отдѣльныхъ личностей ничего не значитъ, если все общество гнило, но прежде всего нужно это общество поднять, а не о личномъ совершенствованіи думать, которое будто бы не достижимо въ гниломъ обществѣ, такъ какъ праведникъ среди разбойниковъ достигнуть можетъ одного результата — своей гибели.

— А ты думаешь, что онъ ихъ всѣхъ обратитъ на путь истинный? — зло пошутилъ Устиновъ.

— Вовсе я этого не думаю, — сказалъ Зубковъ, горячась.

— Какъ муху его придавятъ, — добавилъ Устиновъ.

— И пусть, и пусть! — задорно воскликнулъ Иванъ Николаевичъ и оживился, какъ уже давно не оживлялся. — Суждено погибнуть — пусть погибнетъ съ сознаніемъ своей правоты, своей чистоты, своего человѣческаго достоинства. И что ты называешь погибнуть? Не сдѣлать блестящей карьеры съ сознаніемъ, что въ стремленіи къ этой карьерѣ ты не валялся въ грязи, не пресмыкался передъ собратомъ, не давилъ ближнихъ? Не насладиться въ жизни всѣми мерзостями кутежей и разгула и прожить въ «скучной» трезвости? Умереть, затянувшись въ работѣ, нѣсколькими годами раньше, чѣмъ ты умеръ бы, жирѣя отъ награбленнаго богатства? Ужъ будто такъ страшна эта гибель?

У Вани блестѣли глазенки, слова отца подняли его духъ, что-то въ родѣ гордости отцомъ поднялось въ душѣ. Онъ какъ бы сознавалъ, что отецъ побѣдилъ Устинова и сказалъ именно то, что смутно чувствовалъ, угадывалъ самъ онъ, Ваня. У Елены Васильевны тоже просвѣтлѣло лицо. Она любила мужа еще сильнѣе въ такія минуты и за такія минуты. За нихъ она и сошлась съ нимъ. Онъ поднималъ ея духъ.

— Ахъ, ты неисправимый идеалистъ! — мрачно сказалъ Устиновъ. — А вотъ ты бы послушалъ, что я недавно выслушалъ отъ одной матери. Двоюродною сестрой она мнѣ доводится. Сама она и ея мужъ были людьми высоко нравственными; воспитали дѣтей въ строгихъ правилахъ; потомъ отдали сына въ казенную гимназію; далѣе въ императорскій университетъ; а на-дняхъ кончилъ онъ Сибирью. Она и говоритъ мнѣ: «я сдѣлала все, что могла, для сына и онъ погибъ. Что же мнѣ дѣлать съ остальными дѣтьми, чтобы они не погибли? У меня ихъ пятеро, а я мать, любящая мать. Пойми ты это!»

Онъ съ злобой закончилъ:

— Что-жъ тутъ отвѣчать? Три дня я послѣ этого пилъ. Вотъ тебѣ и отвѣтъ.

Елена Васильевна поблѣднѣла. Ея материнское сердце страшно защемило.

— Проворовался онъ, что ли? — спросилъ мелькомъ Иванъ Николаевичъ. — Ну, такъ въ семьѣ не безъ урода.

— Не проворовался, а на скользкій путь попалъ, — отвѣтилъ Устиновъ: — черезчуръ горячо понялъ окружающую мерзость и бросился въ бездну, не соразмѣривъ своихъ силъ…

Иванъ Николаевичъ молча ходилъ по комнатѣ.

— Ему, видишь, надо было пассивно честнымъ человѣкомъ быть, довольствоваться сознаніемъ одной правоты личной, а онъ бороться еще вздумалъ, съ какимъ-то негодяемъ посильнѣе его, ну, и сковырнулся, — съ злой ироніей, пояснялъ Устиновъ. — Вотъ ты и скажи мнѣ, какъ это воспитать вполнѣ честнаго человѣка и въ то же время убить въ немъ всякія увлеченія, всякую страстность, всякія попытки къ дѣятельности, научить его невинность сохранять и говорить: «моя изба съ краю — ничего не знаю», когда въ воздухѣ носятся недовольство, протестъ, озлобленіе на существующее общество. Ну-ка, воспитай подвижника, рыцаря безъ страха и упрека, и поручись, что онъ не разыграетъ роли пѣтушка, идущаго подъ ножъ повара…

Иванъ Николаевичъ задумчиво заговорилъ неторопливымъ голосомъ:

— Ты знаешь, я всегда любилъ помечтать. Теперь еще иногда самъ съ собой разсуждаю, а въ дѣтствѣ — цѣлые романы изъ своей будущей жизни составлялъ. Такъ вотъ, мнѣ часто мечталось, что попаду я въ бурю на берегъ моря и увижу погибающихъ, брошусь въ лодку, спасу нѣсколько человѣкъ, а самъ, утомленный борьбою, выбившійся изъ силъ, упаду на берегу и умру, окруженный спасенными мною людьми. При этихъ мечтахъ я чувствовалъ неизъяснимое блаженство, несмотря на то, что финаломъ подвига была моя гибель. Но никогда я не мечталъ о томъ, что ограблю я кого-то и заживу припѣваючи на награбленное богатство, смѣясь и издѣваясь надъ пущенными мною поміру бѣдняками. Правда, глубоко страдаютъ и оплакиваютъ свои потери тѣ отцы и матери, чьи дѣти, воспитанныя въ честныхъ правилахъ, гибнутъ отъ случайныхъ катастрофъ геройскою смертью на поляхъ сраженій, среди пожарищъ, въ зараженномъ краю, но горе и стыдъ тѣмъ отцамъ и матерямъ, чьи дѣти не гибнутъ, процвѣтая отъ ловкихъ подлостей и грабежей.

Онъ безсознательно подошелъ къ Ванѣ и положилъ руку на его голову, продолжая говорить:

— Дай Богъ, чтобы моему мальчугану никогда не пришлось бросаться въ воду въ бурю для того, чтобы спасти другихъ и погибнуть самому, но если придется именно такой моментъ, эпидемія или война, что бы то ни было, онъ ласково взглянулъ на сына и проговорилъ ему: — бросайся въ воду, мальчикъ, спасай ближнихъ, иначе вплоть до гробовой доски тебѣ будутъ слышаться ихъ стоны и вопли, говорящіе тебѣ: «мы звали тебя и ты былъ глухъ».

Въ глазахъ Вани стояли слезы. Ему хотѣлось поцѣловать руку отца, броситься къ нему на шею. Онъ съ трудомъ владѣлъ собою. Елена Васильевна чувствовала, что она вся похолодѣла.

Устиновъ былъ врагъ всякихъ чувствительныхъ сценъ и нѣсколько торжественный тонъ Зубкова, очевидное волненіе мальчугана взбѣсили его. Онъ рѣзко сказалъ:

— Разсентиментальничался! Чортъ знаетъ, до чего можетъ довести идеализмъ! Разводишь въ теплой комнатѣ теоріи о бурѣ и спасеніи погибающихъ, а на дѣлѣ — да за полы схватишь родное дитя, когда увидишь, что или другіе, или оно должно погибнуть.

Иванъ Николаевичъ очнулся и твердо произнесъ:

— Будущее никому неизвѣстно! Я желалъ бы только одного, чтобы никогда мнѣ не пришлось сказать, глядя на своихъ дѣтей, что лучше бы мнѣ было видѣть ихъ въ гробу въ дѣтствѣ, чѣмъ наслаждающимися въ жизни подлымъ счастіемъ…

Онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ и началъ нервно смѣяться и шутить. Но Устиновъ оставался мрачнымъ и шутливость Зубкова только злила его еще болѣе. Онъ точно обидѣлся. что его желаютъ развлечь пустяками и смѣхомъ. Приходъ Софьи Андреевны открылъ выходъ для желчи Устинова, и онъ набросился на старуху съ язвительными замѣчаніями. Она явилась для него козломъ отпущенія и каждая ея фраза вызывала колкости Устинова, доходившія уже до грубостей. Ни къ селу, ни къ городу онъ началъ ругать старый помѣщичій бытъ, отношенія господъ къ крестьянамъ, выражалъ радость относительно разорившихся помѣщиковъ, пророчилъ имъ въ будущемъ еще худшія времена. Софья Андрезина сцѣпилась съ нимъ не на шутку, колко говоря ему, что хорошо ему либеральничать, благо у него ничего не взяли.

— Да-съ, не взяли! Никто въ роду у насъ, у Устиновыхъ, рабовъ не имѣлъ. Изъ мужиковъ вышли сами. Горжусь этимъ! — горячился Устиновъ.

— Есть чѣмъ гордиться, что на конюшнѣ драли!

— А вы думаете, что святымъ-то Нерона признаютъ за то, что онъ жегъ христіанъ, а не ихъ за то, что они вѣнецъ мученичества приняли. Ай-да бабушка, а еще лампадку теплитъ!

Старуха не выдержала и ушла. Устиновъ повеселѣлъ.

— Вы меня извините, барынька, что я вашу матушку извелъ, — обратился онъ къ Еленѣ Васильевнѣ. — Не могу хладнокровно объ этихъ вещахъ говорить…

Елена Васильевна пожала плечами.

— Мнѣ-то чего сердиться. Сама я не раздѣляю ея взглядовъ. Только горячиться не считаю нужнымъ заднимъ числомъ. То прошло и не вернется.

Устиновъ уѣхалъ отъ Зубковыхъ и опять по дорогѣ забрелъ разъ, другой, третій отогрѣться около станцій конокъ. Холодно ему было. Вернувшись домой, онъ снова жаловался своей домоправительницѣ на людей, толкующихъ о воздержаніи и подвижничествѣ.

— Теоріи все у нихъ! — кричалъ онъ. — Я, можетъ-быть, сотни разъ головой объ стѣну бился, такъ я знаю, что значитъ «воздержаніе». А они — на, рѣшили: «воздержись» и думаютъ, что это такъ легко, плевка не стоить. Нѣтъ, вы головой объ стѣну побейтесь, стремясь пересоздать себя, да потомъ, напившись до скотскаго состоянія, и рѣшайте, легко ли это — и голова разбита, и пьянъ, пьянъ опять какъ стелька… Теоретики…

X.

Въ одинъ изъ тѣхъ осеннихъ дней, когда въ воздухѣ стоитъ мгла и падаетъ снѣгъ, быстро превращающійся съ грязь, въ домикѣ Зубковыхъ царствовала тишина, нарушаемая только монотоннымъ чтеніемъ Насти, замѣчаніями Елены Васильевны да тиканьемъ часовъ. Ваня былъ въ училищѣ, Иванъ Николаевичъ сидѣлъ въ конторѣ. Слушая чтеніе своей дѣвочки и исправляя изрѣдка ея ошибки, Елена Васильевна шила, отъ времени до времени взглядывая въ сторону окна и подъ вліяніемъ наводящей уныніе погоды тревожно думая о сынѣ. Далеко ему приходится ѣздить въ училище, тяжелы эти поѣздки въ такую сырую погоду, еще тяжелѣе будетъ въ сильные морозы. Но какъ же быть. Нельзя же переѣхать отсюда имъ всѣмъ, нельзя и пристроить мальчика гдѣ-нибудь въ Петербургѣ. У Устинова развѣ? Но мальчикъ уже въ томъ возрастѣ, когда легко понимаются такія отношенія, какія существуютъ между Устиновымъ и его Олей. Это плохой примѣръ. Да и стѣснило бы это Устинова. У незнакомыхъ людей мальчику, можетъ-быть, будетъ еще хуже. Всѣ эти постороннія вліянія такъ опасны. Ей вспомнилась участь племянника Устинова, о которомъ тотъ говорилъ въ послѣдній свой визитъ къ нимъ. У нея защемило сердце. Нѣтъ, пусть ужъ лучше мальчикъ ѣздитъ отсюда въ училище, чѣмъ живетъ гдѣ-то на сторонѣ, внѣ дома. Да, впередъ трудно предвидѣть будущее: переѣзжая сюда, они не видѣли многихъ неудобствъ, связанныхъ съ жизнью здѣсь.

Ея думы были неожиданно прерваны приходомъ. Ольги Давыдовны и Лиды. Елена Васильевна встала имъ навстрѣчу, Настя радостно захлопнула книгу.

— А мы зашли проститься! — сказала Ольга Давыдовна. — Рѣшили сегодня уѣхать. Здѣсь съ каждымъ днемъ скучнѣе и неудобнѣе ѣздить въ городъ. И такъ пришлось пропустить пару спектаклей въ оперѣ и во французскомъ театрѣ.

Елена Васильевна уже знала, что вся семья Александра Константиновича уѣзжаетъ на зиму въ городъ, и радовалась этому. Посѣщенія этихъ лицъ вносили тревогу въ ея жизнь и отнимали много времени. И ея Настя будетъ лучше, когда она не будетъ видѣть всѣхъ этихъ людей, ихъ праздной жизни.

— Долго пробудете въ городѣ? — спросила она.

— Право, не знаю. Зиму-то во всякомъ случаѣ проживемъ тамъ, — отвѣтила Ольга Давыдовна. — А потомъ, можетъ-быть, поѣдемъ опять за границу или на дачу куда-нибудь. Здѣсь очень ужъ скучно.

Ляда отошла съ Настей къ окну.

— Ахъ, я такъ рада, что мы уѣзжаемъ изъ этой глуши, — говорила она. — Тамъ балы, концерты, театры. Потомъ уговорю маму ѣхать за границу. Какъ жаль, что ты, бѣдненькая, должна скучать здѣсь. Правда, твоему отцу нельзя иначе жить, здѣсь у него даровая квартира и притомъ дорого было бы ѣздить сюда каждый день.

Настя, опечаленная, притихшая, проговорила:

— Братъ вотъ ѣздитъ.

Лида сдѣлала гримасу.

— Отчего же его на полный пансіонъ не отдадутъ?

И тутъ же прибавила:

— Вчера еще твоя бабушка говорила: «несчастный мальчикъ долженъ трепаться каждый день». Александръ Константиновичъ замѣтилъ, что онъ могъ бы у насъ въ городскомъ домѣ имѣть уголъ, чтобы не ѣздить сюда Твоя бабушка воскликнула: «такъ они и позволятъ! сюда запрещаютъ ходить дѣтямъ, ужъ и подавно не позволятъ жить у насъ!»

Она пожала плечами.

— Тиранятъ они васъ. Я бы дня, дня не прожила среди такой скуки, когда никуда не пускаютъ. А Джоржъ еще вступается за нихъ, говоритъ, что дѣтей небогатыхъ родителей и не слѣдуетъ пріучать къ роскоши. Это онъ на зло твоей бабушкѣ. Смѣхъ, просто, когда они сцѣпятся.

Она сдѣлала гримасу.

— Я, впрочемъ, не люблю Джоржа за его привычку всѣхъ изводить.

Елена Васильевна говорила съ Ольгой Давыдовной и тревожно взглядывала на дочь и на Лиду. Она не слышала ни слова изъ ихъ разговора и только видѣла ихъ фигуры. Первая стояла понуро у окна, точно выслушивая смертный приговоръ; вторая что-то горячо говорила и разводила руками, гримасничая и кривляясь.

— Соберитесь къ намъ, — говорила Ольга Давыдовна. — Мы будемъ очень рады. Захватите дѣтей. Настю можете и отпустить къ намъ погостить.

— О, у нея занятія зимой, — сказала Елена Васильевна. — Ей еще нужно много учиться…

Эти слова долетѣли до Насти и Лиды, и Лида сдѣлала гримасу.

— Конечно, тебѣ, можетъ-быть, гувернанткой придется быть, такъ надо много учиться, — сказала она: — но все же..

— Я не пойду въ гувернантки, — отвѣтила рѣшительно Настя и наивно пожаловалась: — это мука: учись, учись, а потомъ опять учи, учи…

Она по-дѣтски надула губы.

— У насъ только и знаютъ, что учить и учиться, всегда, всегда. Папа училъ дѣтей, мама учила насъ, братъ учился, я училась. Теперь вотъ набираютъ дѣвочекъ, чтобы учить заодно со мной…

— Мама, экипажъ подаютъ, — вдругъ проговорила Лида, обращаясь къ матери отъ окна.

— Сейчасъ! — отозвалась та и стала прощаться съ хозяйкой и ея дочерью.

Лида, какъ большая, прощаясь съ Еленой Васильевной, замѣтила:

— Вы привезите къ намъ Настю, ей, бѣдной, здѣсь очень скучно.

Елена Васильевна коротко отвѣтила:

— Привезу.

Она радовалась въ душѣ, что вотъ-вотъ сейчасъ онѣ уѣдутъ.

Когда дверь затворилась за ними, Настя приблизилась къ окну и стала смотрѣть, какъ садилась въ карету Ольга Давыдовна, Лида и Софья Андреевна. Елена Васильевна позвала ее:

— Ну, Настя, кончимъ урокъ!

Настя обернулась со вздохомъ и пошла къ столу. Ея глаза были полны слезъ. Елена Васильевна замѣтила ихъ, но промолчала. Ей было сердечно жаль дѣвочку и въ то же время она думала, что именно этотъ отъѣздъ богатыхъ сосѣдей будетъ для нея благотворенъ.

Вечеромъ, когда Елена Васильевна хлопотала около чайнаго стола, Настя какъ-то невольно остановилась въ другой комнатѣ у окна и стала задумчиво смотрѣть въ темноту, наполнявшую дворъ и садъ. На дворѣ горѣли два фонаря у подъѣзда дома, гдѣ жила семья Александра Константиновича, но домъ былъ совершенно теменъ. Что-то дѣлается теперь, тамъ, въ Петербургѣ, въ этой семьѣ? Вѣроятно, гости у нихъ. Можетъ-быть, они гдѣ-нибудь сами въ гостяхъ или въ театрѣ. Все освѣщено, музыка играетъ, толпятся нарядные люди, всѣ говорятъ и смѣются, всѣмъ весело.

— Настя, гдѣ ты, иди чай пить! — слышится изъ столовой.

Настя очнулась и пошла на аовъ, задумчивая, невеселая.

— О, да у насъ уже сонные глазенки! — ласково проговорилъ Иванъ Николаевичъ, смотря на нее.

Елена Васильевна тревожно бросила взглядъ на ея личико и увидѣла не то, что видѣлъ мужъ. Это была не дремота, а тоска одинокаго дѣтства.

Когда Настя и Ваня улеглись спать, Елена Васильевна серьозно заговорила съ мужемъ о Настѣ. Настѣ нужны сверстницы-подруги. Ваня ежедневно ѣздитъ въ училище; тамъ у него товарищи; онъ развлекается; Настя же растетъ одна и скучаетъ. Прежде имъ помѣшали переѣзды съ одного мѣста на другое и одолѣвшая ихъ въ Петербургѣ нужда отдать дѣвочку въ гимназію. Да и хилая она такая была. Теперь неудобно посылать ее учиться въ городъ отсюда. Но оставлять ее расти одну — тоже немыслимо. Она скучаетъ, а нѣтъ ничего хуже, какъ скука ребенка. Еленѣ Васильевнѣ вспомнилось выраженіе поэта: «лицо ребенка безъ улыбки — безъ солнца день, безъ пѣсенъ птицъ весна». Да, надо найти подругъ дѣвочкѣ.

— Я готова учить ихъ вмѣстѣ съ нею, только бы она не была одна, — взволнованно говорила Зубкова. — И у меня будетъ жизнь полнѣе, когда я хоть чѣмъ-нибудь помогу окружающимъ.

Иванъ Николаевичъ встрепенулся, обрадовался.

— Да, да, ты это отлично придумала. Помнишь, какъ прежде, тамъ жила. Святое дѣло! Ты ужъ намѣтила кого-нибудь?

— Двѣ-три дѣвочки подходящія есть. Я уже говорила съ ихъ матерями. Конечно, очень рады.

— Еще бы; здѣсь стоитъ кличъ кликнуть — набѣгутъ десятки.

Онъ заходилъ по комнатѣ съ веселымъ лицомъ, словно ожилъ. Въ головѣ уже роились мечты,

— Я тоже готовъ въ свободные часы удѣлить время на это дѣло. Лучше всякой школы обучимъ дѣтишекъ. Нельзя же только о себѣ думать. Признаюсь тебѣ откровенно, эта механическая работа далеко не удовлетворяетъ. Все время я придумывалъ, что бы такое начать дѣлать, чтобы чувствовать, что не одному себѣ служишь.

Онъ грустно усмѣхнулся.

— Все это время планы разные строилъ насчетъ лекцій рабочимъ; вертится въ головѣ, проектъ о театрѣ здѣсь для противовѣса кабакамъ. Я даже Егору Егоровичу говорилъ, только онъ, разумѣется, мимо ушей пустилъ — прямого барыша это не даетъ. А ему и всѣмъ имъ только этого и нужно. Не могутъ они, эти дѣльцы, понять, что имъ же будетъ полезнѣе, когда рабочій поднимется нравственно, будетъ сознательнѣе дѣлать свое дѣло. А сколько бы можно было сдѣлать при ихъ средствахъ.

Онъ вспомнилъ прошлое.

— У насъ и средствъ не было, а дѣлали кое-что въ свое время. Сколько дѣвчоночекъ одна ты обучила шитью, вязанью, вышиванью, грамотѣ. Это пустяки, повидимому, а посмотри поглубже и увидишь, что ты дала имъ лишнее средство для добыванія куска хлѣба.

Елена Васильевна вздохнула.

— Хорошее это было время, — сказала она. — Не вернется оно никогда.

— Изъ колеи насъ выбили, — проговорилъ онъ. — Ну, да что дѣлать, что дѣлать. Не воротишь того, что прошло. Теперь, прежде всего, надо думать, какъ бы своихъ дѣтей поднять. Это главное. Но если можно что и для другихъ сдѣлать, то слѣдуетъ браться и за это. Не по насъ эта жизнь для одной своей утробы.

И онъ заговорилъ впервые послѣ переселенія на заводъ откровенно. Не по душѣ ему здѣсь было. Цифры, цифры и только цифры. Провѣрки, порученныя ему Егоромъ Егоровичемъ, тоже не особенно интересны: работа въ пользу предпринимателей и только. А какъ къ нему относятся? Заговоритъ онъ о рабочихъ, о ихъ благѣ, объ улучшеніи ихъ быта, Егоръ Егоровичъ слушаетъ молча и терпѣливо; кончитъ онъ, а Егоръ Егоровичъ и спроситъ:

— Вчерашняя пріемка матеріаловъ вѣрною оказалась?

И видитъ онъ, Иванъ Николаевичъ, что онъ со стѣной разговаривалъ, а не съ человѣкомъ; изъ приличія тотъ не прерывалъ, пропуская все мимо ушей. Даже обидно; ужъ лучше бы спорилъ, возражалъ, а то просто изъ вѣжливости бредъ слушаетъ. Александръ — тотъ хоть откровеннѣе и безцеремоннѣе: прямо, какъ услышитъ какіе-нибудь его проекты, сейчасъ же похлопаетъ его по плечу и оборветъ на полусловѣ:

— Ахъ, ты мечтатель, мечтатель, дядя Ваня!

И еще соболѣзнуетъ:

— Эхъ, если бы при твоихъ знаніяхъ, рвеніи да способностяхъ практическая смѣтка была — милліоны нажилъ бы ты!

Иванъ Николаевичъ горько усмѣхнулся, передавая эти подробности.

— Что-жъ, они правы. Не такое теперь время, чтобы смотрѣть безъ смѣха на насъ, мечтателей-то. Поврежденные мы, юродивые. Теперь вѣкъ практическій; отвлеченными идеями объ общемъ благѣ не время увлекаться; былъ бы самъ сытъ, а тамъ хоть трава не расти; всякій долженъ о себѣ думать, а Богъ обо всѣхъ…

Елена Васильевна видѣла, какъ онъ волнуется, и, приблизившись къ нему, положила ему на плечи руки.

— Полно, будемъ ужъ лучше юродивыми.

Онъ очнулся и засмѣялся:

— Да ужъ меня-то теперь, хоть бы и захотѣлось, не исправишь. Самъ съ собою разговаривать началъ, — это ужъ послѣднее дѣло. Гвоздь, значить, въ головѣ есть. Такъ на посмѣшище и буду жить… Не то меня иногда пугаетъ… Дѣти! чѣмъ они вырастутъ? Какая участь ихъ ждетъ въ наше-то время, когда все хуже и хуже жить тому, кто не идетъ на сдѣлки, на компромиссы.

Елена Васильевна вздрогнула.

— Не говори, — эти мысли иногда приводятъ меня въ отчаяніе. Впередъ заглядывать страшно.

На слѣдующій же день начались окончательные поиски и разспросы, касавшіеся дѣтей, нуждающихся въ урокахъ, и увѣнчавшіеся полнымъ успѣхомъ. У одного изъ конторщиковъ, служившихъ на заводѣ, была цѣлая полдюжина дѣтей; среди нихъ двѣ дѣвочки подходили по лѣтамъ къ Настѣ и нуждались въ окончательномъ образованіи, прервавшемся на половинѣ по недостатку средствъ у родителей. На сосѣдней фабрикѣ тоже нашелся какой-то служащій, имѣвшій въ домѣ дочь и племянницу, взятыхъ по бѣдности изъ гимназіи до окончанія курса. Елена Васильевна, уже познакомившаяся ранѣе съ матерями этихъ дѣтей, обрадовалась, когда эти матери согласились съ благодарностью на ея предложеніе, и рѣшила, что она охотно будетъ учить всѣхъ этихъ дѣвочекъ, лишь бы Настя не была одна. Настя немного удивилась, когда стали ходить эти дѣвочки къ нимъ въ домъ учиться, и первое время дичилась ихъ. Ее даже сердило, что «у нихъ теперь школа». Это точно стѣсняло ея свободу, придавало ученью офиціальный характеръ. Но даже самыя несообщительныя дѣти сходятся быстро; сошлась и она съ этими дѣвочками. Особенно сблизилась она съ одною изъ нихъ, — съ сироткой, воспитывавшейся въ домѣ одного изъ служившихъ на сосѣдней фабрикѣ. Маша, такъ звали эту дѣвочку, попала въ домъ Зубковыхъ случайно. Ее привели къ Еленѣ Васильевнѣ не родные, а какая-то сосѣдка этихъ родныхъ, горячо просившая Зубкову принять участіе въ дѣвочкѣ, говоря, что жизнь послѣдней дома «не сладка». Зубкова, конечно, тотчасъ же дала дѣвочкѣ позволеніе ходить къ ней и брать уроки. Это была худенькая, блѣдная, тихая дѣвочка, вспыхивавшая и вздрагивавшая, когда къ ней обращались съ вопросами. На видъ она была моложе своихъ лѣтъ и смотрѣла чуть не десятилѣтней дѣвочкой. Знала она крайне мало, такъ какъ ее уже два года ничему не учили. Одѣвалась она очень бѣдно и очевидно съ чужого плеча: часть одежды была слишкомъ узка, часть слишкомъ широка. Разъ она, робко потупивъ глаза, спросила у Елены Васильевны, не можетъ ли она на этотъ разъ приготовить къ завтрашнему дню свои уроки у нихъ. Елена Васильевна ласково сказала ей, что это вполнѣ возможно. Дѣвочка покраснѣла и стала торопливо благодарить ее. Дня черезъ три эта просьба повторилась снова и часовъ въ восемь вечера Настя тихонько знаками вызвала мать въ другую комнату и шопотомъ сообщила ей:

— Мама, оставь Маню у насъ ночевать!

— Какъ же можно, дѣточка, — отвѣтила Елена Васильевна. — Ее будутъ ждать дома.

— Ее не будутъ ждать, мама, — сказала Настя.

Елена Васильевна въ недоумѣніи взглянула на дочь.

— Ты же почему знаешь?

— Я сказала Олѣ Петровой, онѣ вѣдь сосѣдки, что она останется ночевать у насъ, — отвѣтила Настя и заговорила просящимъ тономъ: — Не сердись, мамочка. Я знала, что ты позволишь. Она, право, право, но можетъ сегодня идти домой… никакъ не можетъ…

Она совсѣмъ взволновалась и воскликнула:

— Ахъ, какъ тяжело быть бѣдной!

Елена Васильевна широко открыла глаза.

— Я ничего не понимаю, голубка, — проговорила она..

— Послѣ, послѣ я тебѣ, мамочка, все разскажу, а теперь скажи Манюшѣ, что ты ее оставишь у насъ.

Зубкова еще колебалась.

— Но какъ же такъ?.. ты сказала черезъ дѣвочку-сосѣдку, что Маша остается у насъ. Ея родные могутъ разсердиться на нее и сказать, что мы…

— Они рады будутъ, мама, что она осталась. Я ужъ знаю, право, знаю. Обрадуются… Ты только позволь!..

Елена Васильевна, видя волненіе дочери, поцѣловала ее въ голову и успокоила ее:

— Ну, хорошо, дитя. Такъ и быть. Если ея родные разсердятся, я постараюсь оправдать ее и все приму на себя.

Она вошла обратно въ столовую. Маша, потупивъ глаза, заботливо собрала свои тетради и книги, перевязавъ изъ веревочкой, и сидѣла съ покорнымъ видомъ несчастнаго чужого ребенка, ожидающаго рѣшеніе своей участи, — пріютятъ ли его на ночь, или погонятъ вонъ.

— Манюша, — окликнула ее Елена Васильевна.

Та вздрогнула и подняла на Зубкову молящіе глаза забитой собачонки, точно прося ее: «не гоните».

— Ты можешь, если хочешь, остаться у насъ, — добавила Елена Васильевна.

Маша торопливо бросилась къ ней и стала поспѣшно и часто цѣловать ея руки.

— Но тебя не будутъ бранить за это дома? — спросила Елена Васильевна, гладя ее по головѣ и пытливо заглядывая въ ея глаза.

— Нѣтъ-съ… тетя позволила… тетя рада, — проговорила дѣвочка и торопливо, но упавшимъ голосомъ прибавила: — У тети и на своихъ дѣтей мало хлѣба..

Зубкова стиснула зубы какъ бы отъ физической боли. Настя, наклонясь къ ея уху, шепнула ей въ то же время:

— А дядя ея… мужъ ея тети… опять запилъ вчера и говоритъ: «чужихъ щенятъ нанесла»…

Маша слышала этотъ шопоть и стояла потупившись, — это было то выраженіе тупой покорности, съ которой стоятъ передъ публикою показываемые за деньги карлики и уроды къ то время, когда антрепренеръ описываетъ ихъ біографію и ихъ уродства.

— Дядя ихъ всѣхъ щенками зоветъ, — шептала Настя: — и Маша нѣсколько разъ въ сѣняхъ ночевала… въ холодъ, мамочка…

Елена Васильевна кусала губы, чтобы не расплакаться. Она поспѣшила быстро замять этотъ разговоръ, развлечь и несчастную гостью, и свою Настю, давъ въ душѣ слово разузнать послѣ всю исторію этой дѣвочки, чтобы знать, что дѣлать дальше. Она даже и не подозрѣвала, что ея дочь знаетъ уже всю эту исторію и еще съ какими подробностями.

Андрей Андреевичъ Свѣденцовъ, дядя Маши или, вѣрнѣе, мужъ ея тетки, былъ изъ числа неудачниковъ, которыхъ всю жизнь грызетъ неудовлетворенное самолюбіе, заставляющее ихъ угрюмо дичиться общества, не искать ни у него помощи, косо смотрѣть на всѣхъ и держать себя неуклюже и неловко, такъ что ихъ то считаютъ глупыми, то называютъ грубіянами. Хорошій, какъ машина, работникъ и смирный, дошедшій до автоматической несообщительности, человѣкъ въ трезвомъ видѣ, онъ дѣлался сознательно, на зло всѣмъ, лѣнтяемъ и нестерпимо наглымъ забіякой въ пьяномъ видѣ. Трезвый онъ приходилъ домой и ложился спать, какъ бы избѣгая видѣть убогую обстановку и многочисленныхъ членовъ своей семьи; пьяный, онъ дѣлалъ эту обстановку еще непригляднѣе, ломая все, что попадало подъ руку, и терзалъ членовъ своей семьи, выгоняя изъ квартиры сиротъ, племянника и племянницу жены, крича на своихъ дѣтей за то, что онъ не знаетъ, чьи они, — можетъ-быть, и не его: ему на шею жена сама бросилась, такъ, можетъ-быть, и другимъ бросалась. Въ трезвомъ видѣ онъ ея стыдился, чувствовалъ почти отвращеніе къ ней, какъ стыдятся люди своихъ тайныхъ гнусныхъ пороковъ; въ пьяномъ видѣ онъ надругался надъ нею, называлъ ее площадными кличками, непотребными именами, унижалъ ее, заставляя се играть роль худшую, чѣмъ роль продажной женщины, и поруганная, избитая, она дѣлалась снова и снова матерью. Несчастная женщина безропотно переносила все, ублажала мужа, сама выпроваживала своихъ родственниковъ-сироть, прятала своихъ дѣтей, выносила побои мужа, и когда ее жалѣли сосѣди, она, блѣдная, худая, чахоточная, всегда готовящаяся сдѣлаться матерью, тихо говорила:

— Что-жъ дѣлать, сама виновата, сама полюбила; такъ-то бы онъ и никогда, можетъ-быть, не женился, а ужъ на мнѣ и подавно, теперь же вотъ сколько ртовъ у него на шеѣ, изъ-за моей любви къ нему все.

Елена Васильевна только отрывками, только постепенно узнала эту семейную исторію; Настя, напротивъ того, узнала ее во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ: Маша съ наивностью ребенка, все видѣвшаго, но не знающаго, что можно говорить и чего нельзя говорить, посвятила Настю во всѣ тайны своей домашней жизни, и передъ дѣвочкой раскрылся цѣлый новый міръ неприглядныхъ сценъ, лишеній, испытаній. Она жадно ловила эти разсказы, потому что они подтверждали то, что уже начинало входить ей въ плоть и кровь, — убѣжденіе, что на свѣтѣ нѣтъ ничего хуже бѣдности. Это убѣжденіе явилось въ ея умѣ при сравненіи жизни ея семьи съ жизнью семьи Александра Константиновича; оно явилось у нея подъ вліяніемъ вздоховъ и сожалѣній бабки о томъ, что дѣвочка не можетъ повеселиться; оно явилось въ ней въ тѣ минуты, когда изъ дома Александра Константиновича доносились звуки музыки, смѣха и говора, а у нея дома царила скучная тишина. Теперь она видѣла, что бѣдность порождаетъ не одну скуку, но и семейные раздоры, запои съ горя, безобразіе въ пьяномъ видѣ. Маша съ серьезностью опытнаго человѣка говорила ей:

— Всѣ у насъ заводскіе и фабричные пьютъ, потому нужда-то не сладка! Съ горя-то запьешь! Въ прошломъ году у насъ одна женщина повѣсилась, такъ ее бѣдностью пришибла.

— Какъ — повѣсилась? — спросила въ недоумѣніи Настя.

— А такъ взяла да и повѣсилась! Праздникъ былъ, Рождество, значитъ, близко, а у мужа вычетъ за прогулы сдѣлали. Мало онъ, значитъ, получилъ и прямо съ работы пошелъ съ горя въ кабакъ, пропилъ и достальное. Ну, какъ пришелъ онъ домой, увидала жена, что ничего не принесъ онъ, денегъ-то это, и взяло ее горе. У всѣхъ праздникъ на носу, а у нихъ разговѣться нечѣмъ. Пошла она на чердакъ, гдѣ бѣлье сушатъ, чердакъ-то у нихъ большой-большой, длинный; взяла перекинула веревку черезъ балку; балки это тамъ все понадѣланы; просунула въ петлю голову и повѣсилась. Не сразу и узнали; сперва думали, утопилась, а потомъ на чердакѣ ее и нашли; бѣлье хотѣли вѣшать, а она тамъ и виситъ, си-иняя и портиться стала, смрадъ пошелъ…

И серьезнымъ тономъ взрослой, она прибавила:

— Голодъ-то не свой братъ, на все пойдешь, какъ нужда притиснетъ. Вонъ я у насъ теперь, — впроголодь живемъ, обносились всѣ, а что дядя къ празднику получитъ, — гроши. Туда отдай, сюда заплати, ничего не останется. А у богатыхъ елки готовятъ для дѣтей, и игрушки покупаютъ. Я вонъ вчера видѣла, какъ везли одну елку, всю въ фонарикахъ, обручи на ней разноцвѣтные. Навѣшаютъ орѣховъ, пряниковъ, зажгутъ свѣчи, — хорошо!

У нея разгорѣлись глазенки, въ голосѣ послышались какія-то сладкія, пѣвучія ноты, чувствовалось, что она понимаетъ всю сладость «елки». Настя слушала ее молча, думая о семьѣ Александра Константиновича.

— Сегодня вотъ посмотришь, завтра посмотришь, какъ другіе-то веселятся, а ты голодаешь, такъ и повѣсишься, — продолжала Маша. — Право!

Настя очнулась. Ей стало жутко при воспоминаніи объ этой повѣсившейся женщинѣ. Уже смерклось, въ столовой приготовляли чай. Настя машинально подошла къ окну и стала снова вглядываться въ темноту ночи, въ домъ Александра Константиновича. Что-то дѣлается тамъ у нихъ, въ городѣ? Готовятся къ празднику? Собираются веселиться? Неужели ее даже на праздникъ не повезутъ туда? За что ея лишаютъ всего, всего?

XI.

За два, за три дня до Рождества въ семьѣ Зубковыхъ происходили между мужемъ и женой таинственныя совѣщанія. Въ тайну отца и матери былъ посвященъ и Ваня. Нѣсколько разъ онъ, оживленный, веселый и въ то же время озабоченный, красный, какъ вареный ракъ, забѣгалъ къ отцу въ контору и потомъ приходилъ къ матери, сообщая таинственно ей что-то. Наконецъ, насталъ день Рождества и Настя неожиданно подслушала, что въ этотъ день у изъ будетъ елка. Едва открывъ глаза по-утру, она уже увидана около своей постели новое платье, нарядное, свѣтлое, отдѣланное шелковыми лентами. Дѣвочка вскочила съ постели и бросилась разсматривать новый нарядъ. Она въ волненіи, не одѣваясь, прикинула его къ себѣ, смотрясь въ небольшое зеркало, улыбаясь счастливою улыбкою. Ей казалось, что такого платья она еще ни на комъ не видала, такъ оно ей понравилось… Ее охватила радость и первое, что ей пришло въ голову, была мысль о томъ, что ее повезутъ къ бабушкѣ, къ Лидѣ. Только потому и не везли туда, что платья не было наряднаго.

Умывшись и одѣвшись на-скоро, Она вышла въ столовую и бросилась цѣловать отца и мать, прыгая и хлопая въ ладоши. Они улыбались, видя ея радость. Мать сказала ей:

— Ты, дѣточка, надѣнешь это платье сегодня вечеромъ. У насъ будутъ гости.

— Ольга Давыдовна и Лида? — быстро спросила Настя.

— О, нѣтъ! Здѣшніе, сосѣди, дѣти, — отвѣтила мать.

Потомъ, переглянувшись съ Ваней, мать добавила:

— Просто придутъ три-четыре человѣка на чай. Дядя Устя пріѣдетъ тоже.

Настя тихо вздохнула. Она желала бы лучше видѣть у себя Ольгу Давыдовну, Лиду, чѣмъ какихъ-то бѣдныхъ сосѣдей, пришедшихъ на чай, тѣмъ не менѣе она была весела. Очень ужъ радовала обновка.

Къ завтраку пріѣхалъ Устиновъ и привезъ какія-то корзинки, которыя тотчасъ же исчезли въ кабинетѣ Ивана Николаевича. Кабинетъ былъ тщательно запертъ, но туда то и дѣло сновалъ Ваня.

— Ну, а елка гдѣ же? — спросилъ неожиданно Устиновъ за завтраковъ и поперхнулся, увидавъ выразительные взгляды Вани и Елены Васильевны.

— Какая елка? — равнодушно спросила Елена Васильевна.

— Нѣтъ, я такъ, — сказалъ Устиновъ и лукаво подмигнулъ: — У васъ-то, я знаю, что нѣтъ елки, а то теперь въ другихъ домахъ…

Онъ крякнулъ и засмѣялся, взявъ за подбородокъ Настю:

— Чего таращашь глазищи, галка? Тебѣ, что ли, елки захотѣлось? Такъ тебѣ и будетъ она, жди!

Всѣ начали говорятъ о другомъ, заминая этотъ разговоръ о елкѣ. Въ душѣ Настя, тѣмъ не менѣе, пробудились подозрѣнія… Ужъ въ самомъ дѣлѣ не будетъ ли у нихъ елки? Вдругъ будетъ? Соберется много народу, музыка будетъ, пріѣдутъ Ольга Давыдовна, Лида, Егоръ Егоровичъ, бабушка… Она стала нетерпѣливо ждать чего-то.

Къ обѣду явилась Маша въ новенькомъ шерстяномъ платьѣ и шепнула Настѣ, что это ей вчера прислала Елена Васильевна.

— Я такъ и ахнула! — разсказывала дѣвочка. — Ты смотри: кашемировое платье. «Шерсть чистая», — сказала тетя. — Коли загрязнится — вымыть можно, а то и выкрасить, ничего ей не сдѣлается, потому безъ бумаги. А кушакъ, видать, атласный, ленты настоящія тоже. То бываетъ сверху атласъ, а снизу бумажныя, не шолковыя, а это шелкъ. Вотъ бы въ этомъ платьѣ гдѣ-нибудь на елкѣ быть. У нашего управляющаго вотъ елку готовятъ.

Настя наклонилась къ ней:

— Погоди, у насъ, кажется, тоже будетъ елка.

— Ну-у?

— У папы въ кабинетѣ она, кажется, — еще тише шепнула Настя.

— А ты смотрѣла?

— Запертъ.

— А въ замочную скважину? Я всегда въ замочную скважину смотрю, когда домой приду и дверь заперта. Тоже напорешься такъ-то, не подсмотрѣвъ, на пьянаго дядю — не сласть. А какъ подсмотришь, ну, и знаешь, что тамъ, въ комнатѣ-то. Ты посмотри.

— Нельзя, увидятъ.

— Ахъ, ничего-то ты не умѣешь! Давай, я подсмотрю. Ты оставайся здѣсь, а я пойду въ гостиную и подсмотрю. Ловка я на это.

Она приняла равнодушный видъ и, напѣвая что-то себѣ подъ носъ, начала ходить по гостиной, все ближе и ближе къ дверямъ кабинета, бросая косые взгляды на столовую. Когда она убѣдилась, что на нее никто не смотритъ, она быстро наклонилась къ двери кабинета и заглянула въ замочную скважину. Это было дѣломъ одной минуты, и она уже снова съ равнодушнымъ видомъ ходила по гостиной, напѣвая что-то себѣ подъ носъ. Потомъ она вернулась въ столовую и незамѣтно кивнула головой Настѣ:

— Елка! — какъ вздохъ, прозвучалъ ея докладъ.

Настя вспыхнула, чувствуя, что ея сердце сильно бьется.

Значитъ, много гостей будетъ! Всѣ пріѣдутъ. Не можетъ же елка быть безъ гостей. За обѣдомъ Настя была очень оживлена. Маша была скромна и тиха по обыкновенію; только раза два она вскользь замѣтила, что сегодня у ихъ управляющаго елка, тоже у конторщицы михайловскаго завода елка; при этомъ она лукаво взглядывала на всѣхъ; ожидая, что кто-нибудь проговорится. Но всѣ хранили тайну. Часовъ въ шесть Настя переодѣлась въ новое платье. Начали собираться дѣти и взрослые изъ сослуживцевъ Ивана Николаевича. Комнаты уже были освѣщены лампами и свѣчами. Наконецъ, распахнулась дверь кабинета и передъ глазами присутствующихъ заблестѣли огоньки елки, пестрые фонари, золоченыя украшенія. Дѣти побѣжали туда, прыгая, крича и смѣясь; Настя была тоже увлечена общей радостью, и на время въ ней сказался вполнѣ ребенокъ. Она была готова прыгать и хлопать въ ладоши. Елена Васильевна уже ходила около елки и раздавала дѣтямъ мелкіе подарки. Давно она не испытывала такого чувства довольства и счастія, какое испытала теперь, принимая горячіе поцѣлуи дѣтей и цѣлуя ихъ головы. Иванъ Николаевичъ тоже сіялъ и ходилъ, потирая руки отъ удовольствія. Ваня сновалъ среди дѣтей, бросался къ взрослымъ, угощая ихъ сластями, вспотѣлъ отъ хлопотъ и чувствовалъ, что онъ впервые испытываетъ настоящую радость. Когда свѣчи елки начали догорать и ихъ пришлось потушить, Елена Васильевна присѣла за рояль и заиграла польку. Ребятишки завертѣлись въ гостиной, кто какъ умѣлъ. Немного погодя, пустились танцовать и взрослые. Дядя Устя протолкался къ Еленъ Васильевнѣ и сказалъ ей:

— Ну, барынька, мы такъ-то и безъ чаю останемся, если вы таперствовать будете! Ступайте-ка къ своему дѣлу, а я за васъ потренкаю. Тоже хоть по слуху, а все же разныхъ чижиковъ умѣю играть.

Она улыбнулась и уступила ему мѣсто. Игралъ онъ недурно, больше по слуху, но смѣло и бойко.

— Кадриль! — крикнулъ онъ громко. — Кавалеры, ангажируйте дамъ и маршъ по мѣстамъ!

Начались суматоха, смѣхъ, говоръ.

— Кавалеры начинаютъ! — командовалъ Устиновъ. — Дамы назадъ! Цѣпь! Кругъ кавалеровъ!

Онъ и: игралъ, и руководилъ танцами, и сыпалъ нехитрыми остротами, смѣша невзыскательное общество и производя невообразимый шумъ.

Когда кончилась кадриль, Настя, возбужденная, раскраснѣвшаяся, съ сверкающими отъ восторга глазами, прибѣжала къ отцу и матери и поцѣловала ихъ. Устиновъ замѣтилъ ей:

— А меня-то и неблагодаришь, галка? Я изъ-за васъ всѣ руки отколотилъ.

— Ахъ, дядя Устя, дядя Устя, какъ мнѣ весело! — воскликнула она, цѣлуя его звонко въ губы и вертя его.

— Верченная! — проговорилъ онъ, улыбаясь и отбиваясь отъ нея.

Въ столовую вбѣжалъ Ваня.

— Мама, чаю, чаю! Я разносить буду! — вскричалъ онъ и, увидавъ, что чай налитъ, помчался съ подносомъ угощать гостей.

Когда онъ вернулся, Елена Васильевна замѣтила ему:

— Да ты самъ пей!

— Нѣтъ, нѣтъ! Что мнѣ, я дома! Гостей надо угощать! Какъ они всѣ довольны, ахъ, какъ довольны!

Онъ захватилъ печенье и опять помчался угощать гостей.

— Съ голоду помереть готовъ, лишь бы другіе были сыты, — проворчалъ Устиновъ, прихлебывая стоя чай.

Маша въ это время шептала Настѣ:

— Вотъ что значитъ, что твой папа получаетъ много. При бѣдности не развеселишься такъ. Повѣсь носъ на квинту да и высиживай скуку, при бѣдности-то.

Она вздохнула, какъ взрослый человѣкъ, знающій цѣну бѣдности и богатства.

— А вотъ, поди-ка, у вашихъ хозяевъ еще почище балъ теперь. Въ шелкахъ всѣ гости. Въ комнатахъ золото все… Страсть…

Насти сощурила задумчиво глаза и на минуту предъ ней пронеслась картина другого дома, гдѣ всѣ гости въ шелкахъ, а въ комнатахъ все золото. Заглянутъ бы туда, тамъ еще веселѣе…

— Ну, ну, нечего киснуть на мѣстѣ! Танцовать! — крикнулъ Устиновъ и снова присѣлъ къ роялю.

Опять завертѣлись дѣти и взрослые, опятъ Настя, увлеченная общимъ оживленіемъ, забыла, о семьѣ Александра Константиновича и отдалась счастію данной минуты.

Било часъ, било два, а гости, и дѣти, и взрослые, надумали расходиться, несмотря на то, что все уже давно кончили ужинъ. Ужинъ, напротивъ того, только подбодрялъ всѣхъ, возбудивъ ихъ еще болѣе виномъ, пивомъ и медомъ.

Когда всѣ разошлись, въ квартирѣ Зубковыхъ расположился цѣлый лагерь; въ домѣ остались ночевать Устиновъ, Маша, еще одна дѣвочка и два товарища Вани. Улеглись всѣ какъ попало, на диванахъ, на полу, на стульяхъ. Сами Зубковы остались почти безъ подушекъ, заботясь только о своихъ гостяхъ. Маша, лежа съ Настей на постели, вздыхала:

— Мѣсяцъ бы такъ пожить, все бы отдала!

Настя замѣтила ей;

— Что отдавать-то, когда ничего нѣтъ.

— Нѣтъ, ты не говори, — отвѣтила Маша. — Я ужъ знаю, какъ можно это сдѣлать. Опасно только. Сдуру иныя сами себя задаромъ теряютъ.

Настя ничего не поняла и не разспрашивала, думая опять совсѣмъ о другомъ, о томъ, какъ провели этотъ вечеръ у Ольги Давыдовны.

Слѣдующій день былъ днемъ пріятныхъ воспоминаній, оживленной болтовни о событіяхъ минувшаго вечера. Вспоминали, какъ кто-то упалъ во время вальса, какъ кто-то вмѣсто соли посыпалъ сахаромъ жаркое, какъ одинъ мальчуганъ отдавилъ какому-то господину ногу и сказалъ: «pardon, madame!» Всѣ эти пустяки смѣшили, вызывали взрывъ смѣха, потому что веселое настроеніе недавняго пира еще не улеглось, возбужденіе еще не утихло, кровь еще ходила ходуномъ. Устиновъ и два товарища Вани цѣлый день все собирались домой и не могли собраться до самаго вечера; точно имъ было тяжело разстаться съ этимъ теплымъ гнѣздышкомъ, полнымъ счастія и радости. Наконецъ, Устиновъ объявилъ, что пора и честь знать, и пустился въ путь съ «баши-бузуками», то-есть съ пріятелями Вани.

Но и послѣ ихъ отъѣзда въ домѣ еще нашлись темы для разговоровъ о вчерашнемъ днѣ, о гостяхъ, о всеобщемъ весельи. Теперь эти толки приняли болѣе интимные характеръ. Ваня передавалъ свои наблюденія.

— Вотъ-то, мама, мы угодили, подаривъ Митѣ письменныя принадлежности. Онъ чуть не запрыгалъ отъ радости, прижалъ ящикъ къ груди и потомъ во время танцевъ все посматривалъ на него, цѣлъ ли онъ. Потѣшный: точно боялся, что украдутъ. А жена нашего конторщика меня даже стала благодарить за игрушки, доставшіяся ея дѣтямъ. Я говорю: «что же я? это мама и папа». — «Нѣтъ, говоритъ, я знаю, что и вы хлопотали. Мнѣ мужъ сказалъ». Почему же онъ, мама, знаетъ, что я хлопоталъ?

Иванъ Николаевичъ посмѣивался, ходя по комнатѣ и куря папиросу.

— Это я тебя выдалъ, — сказалъ онъ. — Ты вотъ бѣгалъ въ контору, Тимоѳей Никитичъ и спросилъ, что это ты хлопочешь. «Елку, говорю, надумали устроить». Вотъ онъ женѣ и сказалъ.

Ваня воскликнулъ:

— Я бы, кажется, всегда, всегда готовъ былъ такъ хлопотать. Вотъ для этого я хотѣлъ бы быть богатымъ, очень, очень богатымъ.

Настя вмѣшалась въ разговоръ:

— Да, да, я тоже хотѣла бы быть очень богатой. Каждый бы день балы дѣлала, до упаду бы танцовала.

Всѣ засмѣялись.

— Попрыгунья! — сказалъ съ ласковой шутливостью Ваня. — Устала бы!

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда!

Третій день праздника уже походилъ вполнѣ на будни. На четвертый день у Ивана Николаевича уже начались занятія, Ваня сидѣлъ въ своей комнатѣ за книгою. Елена Васильевна принялась за шитье. Настя бродила по комнатѣ съ Машей, слушая ея разговоры о томъ, что теперь «всѣ у нихъ пьютъ», и послѣднія тряпки къ закладчикамъ несутъ, «у тетки глаза не осушаются отъ слезъ, такъ какъ дядя ужъ вѣрно побилъ ее». Не можетъ не напиться онъ въ праздникъ. А если пьянъ, — сейчасъ же драться. Утомясь слушать горькіе разсказы подруги, Настя присаживалась къ роялю и начинала играть, — мелодіи вальсовъ или полекъ переносили ея воображеніе въ освѣщенныя комнаты, къ наряднымъ людямъ, къ блеску и роскоши. И какъ это мама и пана говорятъ, что не въ богатствѣ счастье? Развѣ когда-нибудь прежде они веселились такъ, какъ нынче въ первый день Рождества. А почему? Потому, что прежде не было денегъ. Теперь есть деньги и можно веселиться. Теперь папа очень много получаетъ. Онъ и пошелъ на заводъ къ дядѣ, чтобы побольше получать. А говорятъ, что не въ деньгахъ счастье. Зачѣмъ они это говорятъ? Вотъ вѣдь никогда они не лгутъ, а тутъ говорятъ неправду. Зачѣмъ?

Неожиданно пріѣхала Софья Андреевна. Нарядная, величественная, снисходительная въ обращеніи, она производила впечатлѣніе властительницы, снисходящей до милостиваго обращенія съ своими подданными. Настя потащила ее въ свою комнату и показала ей тотчасъ же свое новое платье. Бабка посмотрѣла на него довольно небрежно и съ гримасой замѣтила:

— Альпага! Не могли сдѣлать хоть бы изъ че-чун-чи съ небѣленымъ кружевомъ, — и прочно бы, и все же шелкъ.

— Вамъ, бабуся, не нравится? — спросила Настя тревожно.

— Ахъ, Настюша, не на такіе наряды я насмотрѣлась въ жизни. Меня не удивишь этими шерстяными тряпками. Разумѣется, каждый по одежкѣ протягиваетъ и ножки.

Она сострадательно вздохнула и поцѣловала въ голову внучку.

— Бѣдный ребенокъ!

— У насъ елка была! — сообщила Настя, уже менѣе веселымъ тономъ.

— Воображаю! — произнесла пренебрежительно старуха. — Кто же былъ-то? Дядя Устя ужъ конечно?

— Много было гостей.

Настя начала пересчитывать всѣхъ. Старуха махнула рукой.

— Голь здѣшняя! Ужъ если потратились, могли бы получше гостей пригласить. Впрочемъ, кто-жъ и знакомъ съ ними. Въ столицѣ жили, а точно въ лѣсу, ни сами никуда, ни къ нимъ кто-нибудь…

Она опять безнадежно махнула рукой.

— Связей не умѣютъ дѣлать, а безъ связей пропадешь въ столицѣ.

И она заговорила съ оживленіемъ:

— Нѣтъ, вотъ Саша, тотъ мастеръ завязывать связи. Кого-кого у насъ но перебывало за это время. Графы, князья, генералы. Вотъ человѣкъ изъ ничего выщелкнулся, а теперь всѣ на поклонъ готовы идти. Деньги онъ въ долгъ даетъ разнымъ особамъ, онѣ его и уважаютъ. Вся семья, какъ аристократы, держитъ себя. Лидочка такъ и говоритъ: «Я только за того и выйду, кто ко двору принятъ». И выйдетъ за такого, непремѣнно выйдетъ. Еще бы! Въ сотняхъ тысячахъ приданое считается. Къ зимнему сезону чего-чего ей ни надѣлали, платье — не платье, одно изъ Парижа выписали прямо! Вортъ шилъ!

И опять, сердясь на дочь и зятя, она прибавила:

— Вотъ вѣдь не будь у нашихъ столько гонору, можно бы тебѣ кое-что добыть отъ Лиды. Она вѣдь раза два надѣнетъ платье и броситъ. Ну, да я какъ-нибудь устрою это. У тебя во-вѣки не будетъ такого наряда, какой отъ нея можно достать. Какъ-нибудь добуду и скажу, что это я отъ себя дарю тебѣ. Ахъ, какія платья! А что сама-то? Дѣдъ матери мужикомъ былъ; отецъ цѣловальникомъ былъ. Да и муженекъ-то первый Ольги Давыдовны не лучше мужика былъ, одно слово — изъ ирландцевъ. Тамъ, говорятъ, на одномъ картофелѣ дохнутъ. Въ Россіи-то только повезло ему, заводчикомъ сталъ. При деньгахъ-то все это забывается. Носъ-то и вздергиваютъ, какъ Лидка…

Она вздохнула.

— И благороднымъ людямъ приходится кланяться передъ нею, что дѣлать! И знаетъ это дѣвчонка, знаетъ! Задеретъ иногда такъ голову, что а-ахъ!

Въ комнату вошла Елена Васильевна и прервала разговоръ.

Часъ спустя, Софья Андреевна осталась наединѣ съ Еленой Васильевной и начала другіе разсказы.

— У насъ чуть не до ножей дошло, я ужъ и уѣхала отъ грѣха денька на два къ вамъ.

— Что случилось? — спросила Елена Васильевна равнодушнымъ тономъ.

— Сама-то приревновала Сашу, извѣстное дѣло! — сказала мать. — Съ самаго переѣзда въ городъ эта канитель тянется. Извѣстно, не можетъ же Саша быть ей вѣрнымъ. Разлѣзлась, какъ опара… Сѣдина стала пробиваться. Нянька ея старая, — дура она у нихъ, старой вѣры держится, — говорить мнѣ: «чужіе зубы повставляла, грѣховодница». Думаетъ, старая, что это отъ мертвецовъ берутъ. Смѣхъ и грѣхъ!.. Ну, а онъ, Саша-то, человѣкъ еще въ самой настоящей порѣ. Ему молодую женщину нужно. Она, наша-то заводчица, понимаетъ это и рветъ, и мечетъ.

Въ ея голосѣ послышались шипящія ноты.

— Мнѣ вздумала сцены дѣлать! Я, видишь ли, вмѣсто матери ему заступаю, такъ я должна его образумить. Вздумала тоже, стану я за дурящую бабу противъ молодого человѣка вступаться.

Она засмѣялась и, понизимъ тонъ, проговорила:

— А Сашка — ахъ, шутъ гороховый, право, шутъ гороховый! — пришелъ ко мнѣ да и разсказываетъ свои проказы. Молодую какую-то бабенку оплелъ. «Венеру, говоритъ, съ нея пиши, да и только. Грація, говоритъ, и чистота линій какая». Любитъ онъ, шельмецъ, словца такія. Я ему и говорю: «Да ты бы, шутъ ты этакій, хоть концы въ воду пряталъ, чтобъ Ольга не знала». — «Вотъ еще, говорить, она меня за это еще больше любить будетъ; увидитъ, что не ей одной нуженъ, а что наперебой рвутъ». Потѣшникъ. Я-было, знаешь, немного за него опасалась, думала: «А вдругъ баба взбѣленится, да разойдется съ нимъ». Ну, оказалось, пустяки. У него теперь свое обезпеченное состояніе. «Было, говоритъ, время, когда можно было испугать; а теперь, говорить, я птица вольная, захочу — самъ улечу!»

Елену Васильевну непріятно коробило отъ этихъ разсказовъ, но мать не унималась….

— И чего она кипятится? Сама безъ грѣха, что ли, была? Не первый Саша-то былъ. Послѣ того, какъ съ нимъ сошлась, правда, остепенилась, ну, такъ вѣдь потому, что влюбилась, какъ кошка, да и Саша обломалъ, бы ноги тому, кто поперекъ его дороги сталъ бы. И вѣдь да чего теперь дошла: письма, къ Сашѣ адресованныя, перехватываетъ! Право! Ну, что-жъ, онъ теперь и сдѣлалъ такъ, что на мое имя адресовать стали письма, а я ихъ ему отдаю. Вотъ за это-то и вышла у насъ исторія. Заподозрила она, что это не ко мнѣ, а къ нему пишутъ, и подняла бурю: покажи я ей письма, присланныя во мнѣ. Ну, нѣтъ, извините! Порядкомъ посчитались мы изъ-за этого.

И опять она обозлилась.

— И что за семейка! Она, заводчица-то, надулась, скрыть, мужичка, злобы во умѣетъ, ну, и Лидка за ней зафыркала. Причины не знаетъ, за что мать надулась, а тоже ей подражаетъ. Егоръ Егоровичъ — Джорженька вашъ, іезуитокъ, — видитъ, что мать и сестра за чорта сѣли противъ меня и хихикаетъ себѣ въ бороду, злорадствуетъ, давить больше прежняго. Только я вѣдь то боюсь. Саша мнѣ сказалъ: «Я ихъ обломаю, не у себя только заставлю Ольгу Давыдовну на колѣняхъ стоять, а у васъ ручки присягу цѣловать». Да онъ и добьется своего, плеткой еще учить ее станетъ, глупую старую бабу.

— Господи, что эт за адъ! — воскликнула съ отвращеніемъ Елена Васильевна.

— Ахъ, мать моя, да гдѣ же въ порядочной семьѣ раздоровъ не бываетъ? — проговорила Софья Андреевна. — Это у васъ не до любви, да не до ревности, такъ какъ изъ-за хлѣба день-деньской бьетесь. А при богатствѣ — да отчего же и не потѣшить себя человѣку амурами-то? Не съ насъ это началось, не нами и кончится. Будь Давыдовна-то наша поумѣй, поняла бы она это. Она въ свое время свое взяла; сама теперь съ жизни радости урываетъ. Святыхъ-то, матушка, не много да и не ко двору они въ жизни-то, постное-то масло и въ посту надоѣсть, а всю жизнь на немъ сидѣть…

Она засмѣялась.

— Разумѣется, какъ высохнутъ люди среди лишеній да въ муміи превратятся, тогда ужъ грѣхи на умъ не пойдутъ. Только не сласть это… Живешь-то только разъ…

Елена Васильевна упорно молчала. Она чувствовала съ отвращеніемъ, что съ матерью ей нельзя даже спорить, что эту женщину можно бы только попросить оставить ихъ домъ. Въ то же время она испытывала радостное чувство при мысли о томъ, что семья Вощинина, находится теперь далеко отъ нея, не тутъ же въ домѣ. Будь его семья здѣсь — ей, Еленѣ Васильевнѣ, пришлось бы каждый день видѣть эту грязь, слышалъ о ней, принимать участіе въ дѣйствующихъ лицахъ этого семейнаго ада.

Подъ вечеръ того же дня Настя, надъ вліяніемъ соболѣзнованій Софьи Андреевны, разсказывавшей о весельѣ въ домѣ Вощининыхъ, совсѣмъ заскучала. Она только о томъ и думала теперь, какъ веселятся у Ольги Давыдовны. Эта скука усилилась еще болѣе, когда въ единъ изъ слѣдующихъ дней пріѣхалъ Александръ Константиновичъ, сіяющій, цвѣтущій, радостный, и увезъ Софью Андреевну, говоря, что у нихъ дома готовится пиръ и что этотъ пиръ будетъ не въ пиръ, если не будетъ ея. Старуха пріободрилась и лукаво подмигнула дочери, какъ бы говоря: «что, видишь, побѣдилъ!» Александръ Константиновичъ вертѣлся на каблукахъ, посвистывалъ и улыбался, говоря таинственными намеками:

— Да-съ, обломали… За вами, мамаша, сама хотѣла ѣхать… Боялась, что вы не вернетесь… Очень ужъ васъ любитъ…

Онъ усердно приглашалъ и Елену Васильевну съ Настей. Елена Васильевна коротко и уклончиво сказала, что «она какъ-нибудь соберется». Софья Андреевна пожала плечами и замѣтила, что ужъ гдѣ ей собраться, а пусть хоть Настю отпустить. Слава Богу, не въ чужимъ, не безъ призора будетъ дѣвочка, а при родной бабкѣ. Александръ Константиновичъ рѣшилъ, что за Настей пришлютъ и похитятъ ее силой.

Когда они уѣхали, Настя только о томъ и думала, когда пришлютъ за ней, какъ убранъ у нихъ домъ, какіе наряды у Лиды, какой пиръ будетъ тамъ. Она бродила по комнатамъ, садилась за рояль, раздражая еще болѣе свое воображеніе музыкой, потомъ подходила къ окну и смотрѣла на пустой домъ Ольги Давыдовны, чернѣвшійся во мракѣ зимняго вечера надъ бѣлымъ снѣгомъ. Вдругъ раздались звуки бубенцовъ, послышалось ржанье лошадей и мимо домика Зубковыхъ пронеслись по двору двѣ тройки и остановились у дома Ольги Давыдовны. Изъ саней стали выскакивать люди, мужчины или женщины — нельзя было разобрать, такъ какъ длинныя зимнія одежды и мѣховыя круглыя шапки у всѣхъ были почти одинаковыя. Всѣ вошли въ домъ, тамъ замелькали огни, мимо оконъ засновали тѣни, причудливо то вырастая, то понижаясь, то какъ бы для драки поднимая руки, то сближаясь какъ бы для объятій и поцѣлуевъ — и вдругъ вся эта фантасмагорія исчезла въ таинственномъ мракѣ за тяжелыми упавшими у оконъ занавѣсками. Только кое-гдѣ между этими драпировками, сошедшимися не вплотную, золотыми полосками прорѣзался свѣтъ. Въ сосѣдней комнатѣ послышался голосъ Ивана Николаевича:

— Егоръ Егоровичъ пріѣхалъ… пикникъ…

Настя не двигалась съ мѣста и глядѣла въ темноту, охваченная желаніемъ понять, зачѣмъ это Егоръ Егоровичъ пріѣхалъ съ друзьями сюда въ пустой домъ, когда у нихъ тамъ, въ Петербургѣ — рай? А Лида, Ольга Давыдовна, Александръ Константиновичъ, бабушка тутъ же? Господи, если бы глазкомъ хоть взглянуть, что тамъ дѣлается. Хоть бы распахнулись занавѣски, хоть бы въ одномъ — въ одномъ только окнѣ распахнулись.

XII.

Когда въ домѣ Александра Константиновича заключался между мужемъ и женою миръ, всѣ въ семьѣ на-время какъ бы ошалѣвали. Съ лица Ольги Давыдовны по цѣлымъ днямъ не сходила широко расплывавшаяся, пошловато-блаженная улыбка; щедроты хозяйки сыпались на всѣхъ; горничная, на которую за день до мира кричали и топали ногами безъ всякой причины, получала въ подарокъ почти новыя платья съ хозяйскаго плеча; малѣйшіе прихоти и капризы Лиды удовлетворялись тотчасъ же; Софья Андреевна превращалась изъ Софьи Андреевны въ «мамочку», и сама она, мамочка, принимала видъ не мокрой курицы, а распустившаго хвостъ павлина; самъ же Александръ Константиновичъ смотрѣлъ веселѣе всѣхъ, урвавъ львиную часть щедротъ Ольги Давыдовны и, вертясь на каблучкахъ, какъ мальчишка, цѣловалъ поминутно ручки своей «женки». Всѣ въ домѣ знали причину ликованья, всѣ судачили объ этомъ по угламъ, всѣ цинично говорили, что «это не надолго», что онъ «вотретъ ей еще очки», что «онъ еще проведетъ ее», и тѣмъ не менѣе всѣ пользовались радостью медоваго мѣсяца, чтобы урвать себѣ что-нибудь. Только Егоръ Егоровичъ въ эти дни смотрѣлъ на мать и отчима какъ-то особенно, не то съ ироніей, не то съ презрѣніемъ.

Примиреніе между мужемъ и женой на этотъ разъ ознаменовалось, кромѣ обильныхъ подарковъ всѣмъ и за все, вечеромъ, на который были приглашены и Зубковы. Елена Васильевна попробовала-было отказаться, но тотчасъ же сама почувствовала, что это будетъ просто невѣжливо, и тутъ же увидала опечаленное выраженіе лица Насти. Дѣвочкѣ хотѣлось повеселиться. Пришлось волей-неволей ѣхать. Когда Настя услыхала, что они поѣдутъ на вечеръ, когда она узнала, что ей сдѣлаютъ для этого вечера новое платье, она совсѣмъ потеряла голову, скакала и прыгала, цѣлуя и обнимая мать. Недѣля до этого вечера ей показалась чуть не годомъ и нѣсколько разъ въ это время она падала духомъ, предполагая, что что-нибудь произойдетъ такое, что они не поѣдутъ на вечеръ. Особенно сердилъ ее Ваня, нѣсколько разъ повторявшій, что ему ужасно не хочется ѣхать на этотъ вечеръ. Что онъ тамъ будетъ дѣлать? Никого онъ не знаетъ тамъ. Танцевать почти не умѣетъ да и не любитъ. Настѣ казалось въ эти минуты, что изъ-за него могутъ отмѣнить поѣздку на вечеръ. Въ то же время его разсужденія порождали въ ней смущеніе: она тоже тамъ никого почти не знаетъ, она тоже танцуетъ плохо, она, можетъ-быть, будетъ одѣта хуже всѣхъ. Но желаніе увидѣть, какъ тамъ живутъ люди, брало верхъ надъ всѣмъ.

Наконецъ насталъ желанный день, насталъ ожидаемый вечеръ.

Елена Васильевна не безъ тревоги занялась туалетомъ Насти, боясь, чтобы ея дочь и была хуже другихъ. Она оглядывала дочь и въ эту минуту, кажется, готова была отдать все, чтобы ея дѣвочка была наряднѣе, лучше другихъ. Когда Настя была причесана и одѣта, мать невольно заглядѣлась на нее.

— Хорошо, мама, я одѣта? — спросила Настя, останавливаясь передъ матерью.

— Да, ты въ самомъ простомъ платьѣ будешь лучше всѣхъ, — невольно произнесла Елена Васильевна, любуясь ею.

Она, кажется, впервые вполнѣ разсмотрѣла теперь дочь. Та была уже не «галчонкомъ». Ея фигура была стройна, но слѣдовъ худощавости уже не было, дѣтская неуклюжесть исчезла и смѣнилась граціей формирующейся дѣвушки; вмѣсто короткихъ мальчишескихъ волосъ теперь украшали головку дѣвушки черные вьющіеся волосы, густые и шелковистые, лицо уже не было блѣдно и сіяло румянцемъ щекъ, поражало красотой алаго ротика, а большіе черные глаза свѣтились необыкновеннымъ блескомъ. Это была еще дѣвочка, но въ ней уже можно было угадать красавицу-дѣвушку — еще годъ или полтора и она распустится, какъ роскошный цвѣтокъ, во всей своей красотѣ. Гордость матери взяла въ Еленѣ Васильевнѣ верхъ надъ всѣми остальными соображеніями, и на минуту въ ея головѣ мелькнула мысль о томъ, что нельзя же держать въ четырехъ стѣнахъ такую красавицу. Это была мимолетная мысль, и тотчасъ же Елена Васильевна подумала, что именно потому-то и надо оберегать Настю, что она такъ хороша: ее ждетъ, вѣроятно, участь труженицы, а на разныхъ вечерахъ ей только вскружатъ голову комплиментами. Нужно держать ее подальше отъ всякихъ соблазновъ.

— Карета пріѣхала, — сказалъ Иванъ Николаевичъ, постучавъ въ комнату, гдѣ одѣвались дочь и мать.

— Мы готовы! — отозвалась Елена Васильевна.

Они усѣлись въ наемный экипажъ и поѣхали.

У Насти всю дорогу сильно билось сердце отъ нетерпѣнія. Наконецъ-то она увидитъ городской домъ Ольги Давыдовы и Лиды въ полномъ блескѣ, наконецъ-то она узнаетъ, какъ живутъ богатые люди.

Ея ожиданія не обманули ее — домъ Вощининыхъ дѣйствительно былъ блестящъ. Вступивъ въ этотъ домъ и очутившись среди лакеевъ во фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ, на лѣстницѣ, украшенной цвѣтами и устланной красивымъ ковромъ, Настя сконфузилась за свое не особенно красивое пальто, видя на вѣшалкѣ бархатныя ротонды, собольи шубы, ангорскіе бѣлые мѣха. Но уже черезъ минуту она увидѣла къ одномъ изъ зеркалъ свое отраженіе и вспыхнула отъ какого-то новаго для нея чувства: ей вспомнились слова матери, что она въ самомъ простенькомъ нарядѣ будетъ красивѣе всѣхъ.

Когда семья очутилась въ задѣ — бѣлой, сверкающей массой огней — Настя невольно сощурила, почти закрыла глаза отъ этого блеска. Ея голова немного закружилась, и она уже плохо сознавала, какъ ее привѣтствовали бабушка, Ольга Давыдовна, Лида, Александръ Константиновичъ, какъ ее рекомендовали гостямъ, куда привели, гдѣ посадили. Трельяжи, Жардиньерки, козетки, пуфы, канделябры, бра, картины, цвѣты, всего этого было наставлено много, даже слишкомъ много въ гостиной, гдѣ находилась Настя, и вся эта обстановка смутила ее, подавила. Она сидѣла, притихшая и готовая держаться за мать, точно чего-то боясь.

— Нравится тебѣ у насъ? — спросила ее Ляда. — Пойдемъ, я тебѣ все покажу. Ты никогда не видала ничего такого.

— Какой у васъ большой балъ сегодня, — проговорила Настя, искоса взглянувъ на гостей.

— Какой же балъ? — сказала Лида. — Просто маленькая Вечеринка для дѣтей. Балы не такіе бываютъ.

Онѣ пошли. Настя смотрѣла на нее съ любопытствомъ и нѣкоторымъ страхомъ, точно въ лѣсу.

То же чувство смущенія охватывало и Ваню. Онъ старался держаться около отца, который говорилъ, стоя въ кабинетѣ Александра Константиновича, съ самимъ хозяиномъ дома и Егоромъ Егоровичемъ. Они курили папиросы. Егоръ Егоровичъ замѣтилъ, что Ваня не курить, и спросилъ его:

— А вы, юноша, еще не курите?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Ваня и почему-то покраснѣлъ.

— Студенчества ждете? — спросилъ Егоръ Егоровичъ.

— Да… то-есть нѣтъ… просто еще не приходилось курить, — отвѣтилъ Ваня.

Егоръ Егоровичъ сталъ его разспрашивать, когда онъ надѣется попасть въ университетъ. Осенью? Радъ онъ, должно-быть, что соскочитъ со школьной скамьи. Студенческая жизнь свободнѣе, самостоятельнѣе. Какой факультетъ онъ изберетъ?

Филологическій. Почему? Неужели въ учителя хочетъ идти? Это же не особенно выгодно да и скучно. Вѣчно возись съ дѣтьми. Отупляетъ это. Или въ профессора онъ думаетъ готовится? Что-жъ, это не дурно, если есть надежда попасть на этотъ путь. Много ли у него товарищей? Мало? Почему?

— Я совершенно случайно попалъ въ частную гимназію, — отвѣтилъ ободрившійся Ваня. — Тамъ все богатые по большей части учатся. Такіе, что въ казенныхъ гимназіяхъ не могли бы учиться. Сближаться съ ними не приходится. У нихъ кутежи на первомъ планѣ…

— Молоды, — коротко отвѣтилъ Егоръ Егоровичъ. — Когда же и пожить.

— Да, но они, — началъ въ замѣшательствѣ Ваня: — распущены очень…

— А! — произнесъ Егоръ Егоровичъ. — Русскія натуры. Думаютъ, что веселиться значитъ зеркала бить. Да, это ужъ послѣднее дѣло. А повеселиться — нельзя же монахами жить въ молодые годы? Кто такъ живетъ въ молодости — тотъ наверстаетъ потерянное потомъ, а это иногда еще хуже и порой смѣшно, когда старикашка живетъ, какъ мальчуганъ.

— Да развѣ непремѣнно нужно, — началъ Ваня и не кончилъ.

— Веселиться? — спросилъ Егоръ Егоровичъ. — Да, непремѣнно. Природа всегда свое возьметъ.

Въ эту минуту по кабинету прошла Лида и Настя.

— Это кабинетъ Александра Константиновича, — поясняла Лида своей спутницѣ.

Егоръ Егоровичъ посмотрѣлъ на молодыхъ дѣвушекъ, сощуривъ глаза, и обратился къ Александру Константиновичу:

— Кто это съ Лидой?

— Настя… Ивана Николаевича дочь, — отвѣтилъ Александръ Константиновичъ.

— Ваша дочь? — съ удивленіемъ спросилъ Егоръ Егоровичъ у Зубкова. — Да кто же могъ бы…

Онъ не договорилъ фразы. Онъ видѣлъ ее два раза еще лѣтомъ и такъ же назвалъ ее «галченкомъ», какъ звать ее Устиновъ. Другого названія ей тогда и не могло быть дано.

Егоръ Егоровичъ слѣдилъ за нею взглядомъ, и потомъ, отвернувшись, спросилъ у Вани:

— Сколько же лѣтъ вашей сестрѣ?

— Пятнадцатый, — отвѣтилъ Ваня.

— Я совсѣмъ не узналъ ея, хотя видѣлъ лѣтомъ раза два или три.

Изъ залы долетали звуки рояля.

— А, танцы начинаются, — сказалъ Егоръ Егоровичъ. — Вы, конечно, лихой танцоръ?

— Я не танцую! — отвѣтилъ Ваня.

Егоръ Егоровичъ пристально взглянулъ на него, точно спрашивая: «для чего ты притворяешься скромнымъ?» И съ едва замѣтной усмѣшкой тихо сказалъ ему:

— Въ тихомъ омутѣ…

Онъ погрозилъ ему пальцемъ и, дружески взявъ его подъ руку, пошелъ съ нимъ въ другія комнаты, указывая на барышень-подростковъ.

— Смотрите, какой букетъ будущихъ прелестницъ. Одна другую старается затмить красотой. Еще не развились вполнѣ, а уже отъявленныя кокетки. Взгляните, эту-то какъ декольтировали. Что будетъ послѣ. Совсѣмъ раздѣтою вѣрно будетъ на балы выѣзжать.

Ваня краснѣлъ и смущенно смотрѣлъ на эти обнаженныя руки, плечи и шеи дѣвочекъ. Егоръ Егоровичъ усмѣхался, забавляясь его смущеніемъ.

— Вы это впервые видите? — разспрашивалъ онъ. — Не бывали еще на балахъ? О, вамъ еще много просвѣщаться надо. Два, три бала и поймете, что вы мужчина. Не станете удивляться, что другіе юноши кутятъ. Природа возьметъ свое. Вотъ взгляните, какъ разгорѣлась эта парочка.

Онъ указалъ на юношу лѣтъ семнадцати, державшаго въ объятіяхъ дѣвочку лѣтъ пятнадцати и кружившагося съ нею, вальсируя, по залѣ. Слѣдя за этой парой, онъ внезапно остановился взглядомъ на другой парѣ и его глаза приняли какое-то странное выраженіе, точно подернулись масломъ. Эта пара состояла изъ юнаго правовѣда и Насти, раскраснѣвшейся, возбужденной, съ полуоткрытыми губками, изъ-за которыхъ виднѣлись поразительно бѣлые зубы. Ея густые черные локоны немного развились и падали темными волнами на шею, на румяныя щечки.

— Вы говорите, вашей сестрѣ пятнадцать только лѣтъ? — спросилъ онъ у Вани.

— Да.

— Совсѣмъ взрослою смотритъ.

Онъ пошелъ далѣе съ Ваней, опять заговоривъ съ нимъ о томъ, что въ его годы нельзя жить вполнѣ монахомъ. Это и неестественно, и нездорово. Человѣкъ дѣлается сухимъ и черствымъ. Кромѣ того, онъ будетъ чувствовать себя несчастнымъ въ будущемъ, не испытавъ радостей жизни, доступныхъ юности. Правильная жизнь состоитъ въ томъ, чтобы въ каждомъ возрастѣ наслаждаться удовольствіями этого возраста: въ дѣтствѣ — игры и рѣзвость, въ юности — любовь и веселье, въ годы мужества — работы серьезной мысли и миръ семейной жизни, въ годы старости — свѣтлыя воспоминанія о прожитомъ и тихое успокоеніе у домашняго очага среди подросшихъ дѣтей.

Къ нему подошли двое-трое изъ кончившихъ танцовать юношей и лаконически сказали:

— Курить идемъ!

Они всѣ направились въ его кабинетъ. Это была просторная комната съ турецкими диванами, съ книжными шкапами, съ оружіемъ, рапирами и металлическими масками на стѣнахъ. Обстановка была очень дорогая, но поражавшая умышленной строгой простотой. Въ амбразурѣ одного окна, сплошь завѣшаннаго темнымъ зеленымъ трипомъ, стояла статуя изъ бѣлаго мрамора, изображавшая Венеру. Надъ однимъ диваномъ висѣла картина «Купальщица», Бугро. Юноши, переступивъ порогъ этой комнаты, разстегнули свои мундирчики, развалясь на диванахъ, и закурили папиросы. Начались холостые разговоры безусыхъ мальчугановъ, разъигрывающихъ роль взрослыхъ кутилъ и виверовъ, потягивающихся и позѣвывающихъ отъ лѣни.

Ваня присѣлъ къ одному изъ большихъ тяжеловѣсныхъ столовъ съ мраморными досками, заваленныхъ большими альбомами съ картинами, и сталъ разсматривать одинъ изъ этихъ альбомовъ. Это было собраніе копій съ картинъ — вакханки, Леды, кающіяся Магдалины, купальщицы. Все это было превосходно исполнено, но содержаніе было одно и то же — обнаженное женское тѣло во всѣхъ видахъ и только. Ваня взялъ другой альбомъ — это было собраніе копій съ знаменитыхъ статуй — Венеры, Діаны, Психеи, опять те же обнаженное женское тѣло. Юноша, слегка раскраснѣвшійся, смотрѣлъ и чувствовалъ себя неловко, точно совершалъ какой-то запрещенный поступокъ.

Егоръ Егоровичъ, иронически улыбаясь, подошелъ къ нему и замѣтилъ:

— Это все копіи съ знаменитыхъ произведеній изъ лучшихъ художественныхъ галлерей Европы. А вотъ тутъ снимки съ натуры.

Онъ вытащилъ изъ футляра альбомъ, лежавшій въ ящикѣ стола, и подсунулъ его Ванѣ. При взглядѣ на первую же картину альбома, Ваня совсѣмъ растерялся.

— Превосходно теперь снимаютъ эти вещи въ Италіи, на воздухѣ. Какъ толково располагаютъ группы и что за формы — просто бери и рисуй.

Ваня хотѣлъ отбросить альбомъ, но Егоръ Егоровичъ, тѣшась ему смущеньемъ, продолжалъ пояснять красоты этихъ картинъ, натурщиковъ и натурщицъ. То же чувство, которое заставляло его дразнить Александра Константиновича и Софью Андреевну, говоря о живущихъ на содержаніи, заставляло его теперь приводить въ смущеніе этого наивнаго мальчугана, поясняя ему красоты обнаженнаго тѣла, этихъ соблазнительныхъ сценъ. Онъ говорилъ такъ серьезно объ усиливающейся модѣ на произведенія подобнаго рода, такъ настойчиво распространялся о художественной сторонѣ всѣхъ этихъ снимковъ, такъ упорно утверждалъ, что подобные снимки являются великимъ подспорьемъ для искусства, что неопытный юноша не могъ даже сказать ему:

— Уберите всю эту мерзость!

Онъ только краснѣлъ и ощущалъ непривычное волненье, впервые видя подобныя картины и спѣша скорѣй кончить осмотръ этихъ картинъ.

Послышались изъ залы снова звуки музыки. Всѣ поднялись съ мѣстъ и направились въ залъ. Въ залѣ Ваню встрѣтилъ отецъ.

— Что, братъ, скучаешь? — тихонько и мелькомъ спросилъ Иванъ Николаевичъ. — Поплясалъ бы.

— Ну, вотъ еще! — сказалъ Ваня. — Я же плохо танцую.

— Ну, какъ знаешь! — рѣшилъ отецъ. — Да что ты такой красный? Жарко?

Ваня сконфузился.

— Нѣтъ, такъ…

Къ нимъ опять подошелъ Егоръ Егоровичъ. Онъ заговорилъ съ Зубковымъ о томъ, что Ваня слишкомъ дикарь. Просвѣщать его надо. А то онъ, пожалуй, юнымъ старичкомъ останется. Въ эту минуту подошли къ нему три человѣка: какой-то юноша и двѣ барышни; одна изъ нихъ была Лида.

— Фіалку или розу? — спросила она бойко у Вани.

Онъ растерялся и не сразу отвѣтилъ. Вопросъ повторили. Егоръ Егоровичъ засмѣялся и сказалъ ему:

— Выбирайте, съ кѣмъ пройтись въ мазуркѣ.

Ваня отвѣтилъ:

— Я не танцую…

— Потому васъ и приглашаютъ, — съ ироніей отвѣтила Лида.

— Я не умѣю танцовать, — пояснилъ Ваня.

— А-а! — протяжно сказала она, дѣлая гримасу. — Какъ это скучно, должно-быть…

Она обратилась къ своимъ спутникамъ:

— Что же, пойдемте!

Они отошли.

— Окончательно покорилъ ея сердце! — засмѣялся Егоръ Егоровичъ, обращаясь къ Ивану Николаевичу. — Помните исторію съ хлыстомъ? Уже тогда я понялъ, что ей хочется завязать съ нимъ знакомство. Сегодня же приставала ко мнѣ, чтобы я его подвелъ къ ней. Не подвелъ я, ну, сама подошла-таки.

Онъ обернулся къ Ванѣ.

— А это вѣрный путь покорить женское сердце: стоить только не обращать на женщину вниманія, смотрѣть на нее съ пренебреженіемъ, и она…

Онъ разсмѣялся.

— Бить ее будете — она все-таки будетъ у вашихъ ногъ.

Ваня опять растерялся. Иванъ Николаевичъ тоже не нашелся что сказать и только проговорилъ:

— Шутникъ вы…

— Нѣтъ, это правда, — подтвердилъ Егоръ Егоровичъ и уже совсѣмъ цинично добавилъ: — Вонъ спросите насчетъ этого нашего Александра Константиновича. Онъ эту науку знаетъ.

Ивана Николаевича покоробило. «Это онъ объ матери-то», — мелькнуло въ головѣ. Ему стало совѣстно за Егора Егоровича. Отецъ и сынъ въ эту минуту были довольно смѣшны по виду, по выраженію лицъ, казались сконфуженными и растерянными.

По окончаніи мазурки былъ поданъ ужинъ. Егоръ Егоровичъ посадилъ Ваню около себя. Они сидѣли среди молодежи: правовѣдовъ, лицеистовъ, юнкеровъ кавалерійскаго училища. Егоръ Егоровичъ то и дѣло подливалъ всѣмъ вина и заставлялъ пить Ваню. Тотъ старался отказываться, но Егоръ Егоровичъ умѣлъ предлагать тосты и волей-неволей приходилось пить хотя немного. Егора Егоровича уже смѣшило представленіе, какъ мальчуганъ напьется и удивить отца и мать, этихъ смѣшныхъ пуританъ, воспитующихъ изъ сына монаха. Но мальчуганъ былъ крѣпокъ и не захмелѣлъ, видимо, хотя онъ чувствовалъ, что у него шумитъ въ головѣ, что онъ сильно возбужденъ, что какая-то непривычная бойкость охватываетъ его всего.

Послѣ ужина предложено было еще протанцовать кадриль.

— Ну, тряхнемте и мы съ вами! — обратился Егоръ Егоровичъ къ Ванѣ.

Тотъ пожалъ плечами и бойко отвѣтилъ:

— Пожалуй, мнѣ все равно… Напутаю только…

Егоръ Егоровичъ потащилъ его къ сестрѣ.

— Лида, вотъ тебѣ кавалеръ! — сказалъ онъ.

— Да вы же не умѣете танцовать? — замѣтила она.

— Умѣю, но не люблю, — отвѣтилъ Ваня.

— Ну, ужъ иди, благо приглашаютъ, — проговорилъ онъ.

Она пошла съ Ваней.

— Вы вѣрно потому не любите танцовать, что боитесь людей, — проговорила она.

— Боюсь людей? — бойко спросилъ онъ. — Чего мнѣ ихъ бояться? Я никого не боюсь.

— А вотъ отъ насъ прятались нѣсколько мѣсяцевъ тамъ у насъ, на заводѣ.

— Я не прятался.

— Нѣтъ, прятались! — заспорила Лида: — не ходили ни къ намъ въ домъ, ни въ нашъ садъ.

— Какъ же я къ незнакомымъ сталъ бы ходить? — задалъ онъ ей вопросъ.

Она засмѣялась.

— Познакомились бы, вотъ и стали бы знакомы.

— На что же? — спросилъ онъ рѣзко.

Она обидѣлась.

— Какъ это вѣжливо! На что же? Вѣдь вотъ теперь пріѣхали же.

— Звали, нельзя же было отказываться.

Она окончательно разсердилась.

— Ахъ, да, нельзя же было отказываться, потому вашъ отецъ служитъ у насъ, — дерзко и насмѣшливо сказала она. — Начальство приказало!

Онъ въ свою очередь раздражился.

— Мой отецъ не изъ такихъ, чтобы ему приказывать, — вступился онъ за своего отца.

— А мѣста лишится? — вызывающимъ тономъ замѣтила Лида.

— Не онъ за мѣстомъ бѣгалъ, а за нимъ бѣгали, — еще болѣе задорно сказалъ Ваня и сталъ совсѣмъ грубить: — У васъ не одна тысяча прибавилась доходу съ тѣхъ поръ, какъ мой отецъ ваши дѣла ведетъ. Это не одинъ Александръ Константиновичъ скажетъ, а и вашъ братъ. Хотите, отецъ завтра скажетъ, что уходитъ — его всѣ упрашивать станутъ, чтобы онъ остался.

— Что вы выдумываете!

— Нѣтъ, не выдумываю, а правду говорю.

— Скажите, пожалуйста, служащихъ не найдется!

— Какихъ служащихъ? Воровъ и мошенниковъ — да, найдется. А такихъ, какъ мы…

— Да развѣ вы у насъ служите? — перебила она.

— Не я… я не о себѣ и говорю, а объ отцѣ… Хотя всѣ мы, какъ одинъ человѣкъ. Такъ вотъ такихъ, какъ мой отецъ, вы не найдете…

Она сдѣлала гримасу. Онъ продолжалъ грубить:

— Вы дѣвочка, такъ вы этого не понимаете, а спросите у Егора Егоровича да у дяди Александра.

— Вы совсѣмъ не умѣете себя держать, — грубо сказала она, выведенная изъ терпѣнья.

— А вы умѣете? — запальчиво спросилъ онъ. — Помните тогда, тамъ, на дорогѣ швырнули хлыстъ и приказали мнѣ поднять? Вѣжливо это было? А? Я это помню, всегда буду помнить. Ужъ счастье ваше, что я не поднялъ.

— А что бы было, если бы подняли? — спросила Лида, смѣло и нагло глядя ему въ лицо.

Онъ не сморгнулъ и, возбужденный виномъ, отчетливо проговорилъ:

— А то, что я его въ лицо вамъ швырнулъ бы!

Она испуганно отодвинулась отъ него. Онъ не замѣтилъ этого движенія и протянулъ руку, чтобы обнять ее за талью, такъ какъ начиналась шестая фигура. Крѣпко обнявъ ее, онъ уже весело и бойко говорилъ ей наставительнымъ тономъ, точно Устиновъ:

— Набаловали васъ дома, барышня, потому вы и глупите. Только такія выходки не всегда сойдутъ даромъ. Хорошенькая вы барышня, такъ и думаете, что можно мудрить надъ всѣми.

Его красивое разгорѣвшееся лицо близко склонилось надъ ея лицомъ, и она уже позабыла свой испугъ, чувствуя только, что онъ крѣпко обвиваетъ рукой ея талью, и невольно улыбалась, смотря въ его ясные голубые глаза. Она была не по годамъ, а по развитію уже дѣвушкой, мечтавшей о замужествѣ, желавшей покорять сердца и испытывавшей сладкое волненіе, въ объятіяхъ этого молодого человѣка; она даже и не подозрѣвала, что этотъ молодой человѣкъ, старше ея только года на два, на три, не что иное, какъ наивный мальчуганъ, еще ни разу не задумавшійся надъ вопросомъ о любви.

XIII.

«Покорилъ сердце Лиды». Эта фраза Егора Егоровича вспомнилась Ванѣ, какъ только онъ проснулся на слѣдующій день послѣ бала. Всю ночь ему снились странные сны — картины, видѣнныя въ кабинетѣ Джорджа; Лида являлась передъ нимъ на этихъ картинахъ; онъ поднималъ хлыстъ, чтобы бросить имъ въ ея лицо, а она, улыбаясь, прижималась къ нему такъ близко-близко. Ему было и сладко, и жутко.

Не совсѣмъ еще очнувшись отъ сна, чувствуя легкую усталость, сладко потягиваясь на постели, онъ вспомнилъ о словахъ Егора Егоровича и прежде всего разсердился на него. Сальничаетъ онъ, говоритъ все о женщинахъ, толкуетъ только о любви. Зачѣмъ онъ это сказалъ, что онъ покорилъ сердце Лиды? Выдумалъ, что на умъ взбрело… А она точно хорошенькая. Но ужъ и задорная же! Для чего онъ нагрубилъ ей? Еще добра она, должно-быть, въ сущности, потому что не разсердилась. Улыбалась ему въ шестой фигурѣ кадрили. Однако, что же онъ размечтался о ней. У него работа, уроки, надо скорѣе приняться за дѣло… Ему вдругъ пришла въ голову мысль, что какъ только онъ выйдетъ въ столовую, такъ тотчасъ же мать спроситъ его, какъ онъ провелъ вечеръ, о чемъ говорилъ, что дѣлалъ, что подмѣтилъ. Онъ давно привыкъ дѣлиться съ отцомъ и матерью всѣми впечатлѣніями. Если что-нибудь мѣшало ему разсказать имъ о томъ, что такъ или иначе остановило его вниманіе или взволновало его, онъ чувствовалъ, что ему чего-то недостаетъ. Теперь онъ сконфузился при мысли о разговорѣ съ матерью о минувшемъ днѣ. Неловко же разсказывать ей о томъ, что онъ видѣлъ въ кабинетѣ Егора Егоровича, что говорилъ ему послѣдній, какіе анекдоты разсказывались молодежью. Впервые въ жизни ему хотѣлось, чтобы ни отецъ, ни мать не разспрашивали его ни о чемъ. Во всякомъ случаѣ онъ ничего не будетъ разсказывать. Онъ не только бы покраснѣлъ отъ стыда, но ему стало бы невыразимо больно, если бы онъ былъ вынужденъ передать матери всѣ эти сальности. Это значило бы мало уважать ее; это значило бы не бояться уронить себя въ ея глазахъ. Да, онъ ничего не скажетъ.

Сладкая полудремота уже совсѣмъ разсѣивалась и обычное настроеніе вступало въ свои нрава. Онъ всталъ, умылся, одѣлся и вышелъ къ чайному столу совсѣмъ бодрый.

Отецъ, мать и Настя уже сидѣли за столомъ. Онъ поздоровался съ ними и сѣлъ къ столу. Отецъ и мать говорили о будничныхъ дѣлахъ, не касаясь вчерашняго вечера, точно его и не было, точно онъ не оставилъ въ нихъ никакого впечатлѣнія. Ваня обрадовался этому, тоже вмѣшался въ ихъ разговоръ и скоро забылъ о мелочахъ вчерашняго дня. Минувшій вечеръ умышленно былъ какъ бы вычеркнутъ изъ памяти всѣхъ этихъ людей. Имъ инстинктивно не хотѣлось останавливаться даже на вопросахъ: хорошъ онъ или дуренъ, хочется ли имъ его повторенія или нѣтъ, точно онъ былъ ими просто украденъ у жизни и они сознавали, что красть не слѣдуетъ.. Они были, какъ всегда и даже нѣсколько болѣе, нѣсколько искусственно оживлены, озабочены и бодры, говорили объ урокахъ, о какомъ-то бѣдномъ семействѣ, которому приходилось помочь, о томъ, что надо попросить дядю Устю похлопотать о какой-то дѣвочкѣ. О подобныхъ мелочахъ говорилось ежедневно въ кругу этихъ людей, стремившихся наполнять свою жизнь духовными интересами, сознаніемъ приносимой ближнимъ пользы, но въ это утро всѣхъ этихъ мелочей точно прикопилось за десятокъ дней.

Одна Настя сидѣла молча, погрузившись въ мечты. Ея настроеніе не походило на настроеніе ея брата. Ей хотѣлось безъ умолку говорить о вчерашнемъ балѣ, о роскошной обстановкѣ въ домѣ Александра Константиновича, о томъ, что съ ней, съ Настей, говорили молодые люди. Но ея попытка сдѣлать это не удалась: еще до прихода брата, она оживленно начала говорить матери, какъ ей было вчера весело, но мать коротко отвѣтила:

— Я очень рада, дѣточка, что ты повеселилась.

И тотчасъ же перемѣнила разговоръ, видимо, не желая возвращаться къ этому предмету, какъ къ не стоящему серьезнаго вниманія. Она хотѣла дать понять дочери, что объ этихъ пустякахъ не стоить распространяться. Ей казалось необходимымъ показать дочери, что она мало придаетъ значенія подобнымъ удовольствіямъ, что лучше всего поскорѣе забыть о нихъ. Елена Васильевна знала, какъ опасно дразнить и возбуждать воображеніе воспоминаніями о томъ, что мало доступно или чего слѣдуетъ избѣгать. Сколько мечтателей о богатствѣ дѣлалось негодяями ради осуществленія своихъ мечтаній? Настя поняла, что мать избѣгаетъ начатаго ею разговора, и замолчала, но отдѣлаться отъ сильныхъ ощущеній она не могла. Въ воображеніи проходили и смѣнялись одна другою яркія картины: роскошное убранство комнатъ, съ бьющими въ глаза дорогими вещами; изысканные наряды дѣвочекъ и мальчиковъ, разыгрывающихъ роли вполнѣ взрослыхъ; мельканье танцующихъ, кружащихся по паркету паръ подъ звуки музыки; блескъ и жаръ, ароматъ и духота бальной атмосферы, доводящіе до сладкаго головокруженія, а потомъ возбуждающій шумъ и звонъ, говоръ и смѣхъ ужина, все это сильно возбудило дѣвочку. Она нетерпѣливо ждала прихода Маши, чтобы передать ей всѣ свои ощущенія. Какъ только явилась послѣдняя, Настя увела ее куда-то въ уголокъ и начала торопливо разсказывать. Въ сущности это былъ безсвязный лепетъ, наборъ восклицаній, тѣмъ не менѣе Маша поняла все и ахала:

— Вотъ-то счастливые! Говорила я тебѣ, что богачамъ счастье! Глазкомъ бы взглянуть на все это. Въ горничныя я пошла бы, чтобы только это видѣть. Ей-Богу, право!

— Ну-у! — протянула Настя. — Что-жъ толку быть горничной, смотрѣть, какъ другіе веселятся!

— А ты не смотрѣла изъ оконъ, когда здѣсь они веселились? Не смотрѣла? — воскликнула съ жаромъ Маша. — Забыла, видно! Нѣтъ, я въ церкви бѣгаю смотрѣть, какъ вѣнчаютъ кого-нибудь. Зажгутъ лиминацію — тоже бѣгу. Если сама не веселюсь, такъ хоть посмотрю — сердце захватитъ, въ ушахъ шумитъ, глаза вытаращишь, такъ вотъ все нутро и горитъ. Нѣтъ, посмотришь — и то радость. Потомъ во снѣ ксе это снится.

И вдругъ, перемѣняя тонъ, она спросила:

— А въ тебя влюбился кто-нибудь?

— Какъ это? — спросила въ недоумѣніи Настя. — Я не знаю.

— Вѣрно кто-нибудь влюбился. У мужчинъ это сейчасъ: увидитъ и влюбится. Егоръ Егоровичъ не танцовалъ съ тобой? Онъ богачъ. Вотъ бы такого мужа. О-охъ!

Настя покачала головой.

— Онъ мужчина, а тамъ все мальчики да дѣвочки танцовали только.

— Мальчики! дѣвочки! А Лида танцовала? Какая же она дѣвочка? У иныхъ въ ея годы мужья ужъ есть. Тоже Ваня танцовалъ? Ему же уже восемнадцать лѣтъ. Тоже не мальчикъ.

Настя задумчиво проговорила, какъ бы мечтая вслухъ:

— И почему мама не любятъ веселья, почему неохотно поѣхала туда и сегодня даже не вспоминаетъ объ этомъ балѣ? Нельзя же такъ жить, какъ мы живемъ, въ четырехъ стѣнахъ.

Мата таинственно отвѣтила:

— Ты, Настя, дѣвочка, ты всего не знаешь, мама твоя боится, что соблазнятъ тебя.

— Какъ соблазнятъ?

— А такъ. Соблазнятъ, вотъ и все. Нашу сестру, ахъ, какъ легко соблазнить! А матери этого боятся пуще огня, потому къ мужчинѣ ничего не пристанетъ, а наша сестра вѣкъ плакаться должна. Вотъ оно что.

Настя не поняла ничего.

Въ это время собрались другія дѣвочки и начались классныя занятія. Волей-неволей нужно было думать не о балѣ, а объ ученьи. Дѣвочка сидѣла за книгой и разсѣянно приготовляла уроки, невольно иногда останавливаясь надъ вопросомъ, поѣдутъ ли они еще когда-нибудь къ Вощинннынъ. Наконецъ, мать спросила ее что-то и Настя сконфуженно очнулась, сдѣлала надъ собой усиліе и стала отвѣчать на вопросъ…

Жизнь въ маленькомъ домикѣ потянулась снова обычной колеей: утро проходило въ ученьи, послѣ обѣда были уроки музыки, вечеромъ шло приготовленіе къ урокамъ, иногда по вечерамъ заходили сосѣди, какіе-то конторщики и изъ жены. Иванъ Николаевичъ въ свободные часы мечтать о томъ, какъ широко можно бы въ этой мѣстности развить потребительныя общества, какъ можно бы сдѣлать рабочихъ участниками въ барышахъ, какъ слѣдовало бы противодѣйствовать кабаку и невѣжеству театрами, лекціями, школами. Мечты развивались широко, уносили далеко, дѣлать же приходилось мелкое дѣло, кого-то опредѣлять въ пріютъ, кому-то выхлопатывать пособіе, кого-то ссужать деньгами въ долгъ безъ отдачи, кому-то давать уроки грамоты, шитья, вязанья. Правда, эти старанія служить такъ или иначе ближнимъ, вошедшія давнымъ-давно въ плоть и въ кровь Зубковымъ, если и не удовлетворяли ихъ широкихъ запросовъ или общественныхъ идеаловъ, то все же фактически, «наполняли ихъ день». Къ этой дѣятельности привыкли даже дѣти, чувствовавшія потребность сдѣлать что-то для кого-то, и Настя, едва ли меньше матери, хлопотала о томъ, чтобы Машѣ было удобно спать у нихъ, чтобы кухарка отрѣзала побольше ломоть хлѣба нищему и чтобы въ домѣ поискали бѣлья для какого-то мальчика, у котораго «ничего — ничего нѣтъ». Фактически это наполняло свободные часы дня, тѣмъ не менѣе это не удовлетворяло запросовъ взрослыхъ и не могло разсѣять скуки Насти, уже потому, что все это было слишкомъ однообразно. Сегодня можно было сказать, что будетъ завтра и послѣзавтра, не боясь ошибиться. Только изрѣдка вносилось разнообразіе въ. эту жизнь и нарушался ея порядокъ пріѣздомъ «не во-время» бабушки, Ольги Давыдовны, Александра Константиновича или Лиды. Послѣдняя какъ-то особенно полюбила во время катаній съ матерью заѣзжать къ Зубковымъ, по преимуществу въ праздничные или воскресные дни. Она пробиралась съ Настей въ комнату Вани, завязывала съ нимъ ожесточенный споръ изъ-за всякаго пустяка, называя чернымъ казавшееся ему бѣлымъ и наоборотъ, возражая, чтобы дразнить и видѣть его злость, при чемъ оба говорили другъ другу, еще чисто по-дѣтски, нестерпимыя дерзости; потомъ, смѣясь, со словами «вотъ же вамъ», она перерывала и переворачивала всѣ его книги и тетради и уносилась изъ. дому, какъ буйный вихрь, перевернувшій все вверхъ дномъ. Послѣ ея ухода онъ приводилъ все въ порядокъ и ворчалъ:.

— Дура! Сумасшедшая!

А по лицу скользила Богъ вѣсть отчего невольная улыбка.

Разъ завернулъ къ Зубковымъ и самъ Егоръ Егоровичъ. Настя сидѣла въ это время въ залѣ и играла на фортепіано. Онъ не безъ удивленія прислушался къ звукамъ музыки и спросилъ у Елены Васильевны, кто это играетъ.

— Моя дѣвочка, — отвѣчала Елена Васильевна.

— Кто же ее учитъ? — спросилъ онъ. — Она превосходно играетъ.

— Я учу покуда, — сказала Зубкова.

— А я и не зналъ, что вы такая музыкантша.

— О, я далеко не умѣлая музыкантша. Но учить умѣю… У Насти, къ тому же, большія способности.

— Такъ ее нужно помѣстить въ консерваторію.

— Неудобно ходить туда отсюда.

— Да, но и зарывать талантъ въ землю не слѣдуетъ Это даже не практично.

Елена Васильевна улыбнулась и оживилась.

— Мы этого не сдѣлаемъ. Но на все есть свое время. Будетъ возможность — пристроимъ ее и въ консерваторію. Прежде же всего нужно кончить общее образованіе.

Настя кончила играть и вошла въ столовую. Егоръ Егоровичъ, здороваясь съ ней, взглянулъ на нее такимъ пристальнымъ взглядомъ, что она сконфузилась. Онъ отвернулся и заговорилъ опять съ Еленой Васильевной.

— Въ концѣ концовъ вамъ придется, пожалуй, на будущій же годъ перебраться въ городъ, такъ какъ и вашему сыну неудобно будетъ ѣздить въ университетъ отсюда. Туда почти вдвое дальше, чѣмъ до его училища. Такіе концы не легко дѣлать и не практично.

— Да, это правда. Но мы еще объ этомъ не думали и не знаемъ, что будетъ дальше, — уклончиво отвѣтила Елена Васильевна, не долюбливавшая никакихъ вмѣшательствъ въ свою семейную жизнь.

Когда Егоръ Егоровичъ уѣхалъ, она подъ вліяніемъ разговора съ нимъ не на шутку задумалась о его словахъ и, оставшись наединѣ съ мужемъ, заговорила объ этомъ предметѣ. Дѣйствительно, грѣшно и непрактично убивать талантъ Насти, неудобно посылать Ваню въ городъ въ университетъ. Дѣйствительно, придется, пожалуй, переѣхать отсюда если не въ будущей же зимѣ, то черезъ годъ. Но какъ же онъ, Иванъ Николаевичъ, будетъ ѣздить каждый день въ должность? Какъ же дѣвочки, обучаемыя Еленой Васильевной, будутъ продолжать учиться?

— Это-то какъ-нибудь уладится, дѣвчурки могутъ и у насъ жить, два-три лишнихъ рта не объѣдятъ насъ теперь, — отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ женѣ, пропустивъ вовсе мимо ушей вопросъ о томъ, какъ онъ самъ будетъ ходить на службу. — А вотъ безъ хорошаго профессора музыки Настю нельзя оставить — это правда, и университетъ вѣдь не придвинешь для Вани сюда.

— Тебѣ будетъ тяжело ѣздить сюда, — повторила Елена Васильевна.

— Ну, вотъ еще! Бѣгалъ же прежде по урокамъ. А теперь и бѣгать не придется, ѣздить буду. Богачами теперь стали — все ни почемъ, — пошутилъ онъ.

Она ласково улыбнулась.

— Я, впрочемъ, тебя знаю: и бѣгать бы сталъ, лишь бы дѣтямъ было хорошо. Слава Богу еще, что теперь все можно устроить такъ, какъ слѣдуетъ, не думая, гдѣ взять денегъ.

— Да, вздохнули мы теперь свободно, — замѣтилъ онъ.

Они оба чувствовали, что имъ живется хорошо; оба не тревожились за будущее. Программа образованія Насти у нихъ сложилась давно: сперва предполагалось кончить общую подготовку дѣвочки, потомъ она сдастъ гимназическіе экзамены, далѣе поступитъ въ консерваторію. Все это они обсуждали десятки разъ, все это было для нихъ ясно. Теперь же не смущалъ ихъ даже вопросъ о средствахъ: средства были. Мужъ и жена чувствовали себя счастливыми и не особенно много заботились о мелкихъ неудобствахъ, которыя ожидаютъ ихъ самихъ. Дѣти давно уже были для нихъ первой заботой: хорошо дѣтямъ — хорошо и имъ самимъ. Только иногда набѣгали облачка тоски, когда по какому-нибудь поводу заговаривали объ обществѣ, объ общественныхъ дѣлахъ. На эти мрачныя мысли наводилъ чаще всего Устиновъ, желчно толковавшій о всеобщемъ застоѣ, о паденіи общества, объ отсутствіи серьезныхъ интересовъ, о царствѣ общественной наживы, грабежа. Зубковы и сами знали, чувствуя на себѣ, что они переживаютъ времена, хуже которыхъ, по выраженію поэта, бывали, но подлѣе не было. Недаромъ же Иванъ Николаевичъ, какъ и Викторъ Петровичъ, испыталъ результаты этихъ временъ на себѣ, лишившись мѣста въ провинціи. Но Зубковы старались молчать объ этомъ предметѣ. Неисправимые идеалисты шестидесятыхъ годовъ, они утѣшали себя какими-то свѣтлыми надеждами, приписывали все дурное «переходному времени» удовлетворяли такъ или иначе свои стремленія къ добру мелкой филантропической дѣятельностью. Когда Устиновъ, по его выраженію, обливалъ ихъ холодной водой, имъ становилось на-время жутко-жутко за дѣтей. Что ждетъ этихъ дѣтей въ будущемъ, если общество дѣйствительно пойдетъ еще дальше по тому пути, по которому оно идетъ, безъ широкихъ общественныхъ задачъ, безъ возвышенныхъ идеаловъ, съ девизомъ «каждый о себѣ, а Богъ обо всѣхъ», съ однимъ стремленіемъ «пожить во всю», хотя бы при помощи насилій и грабежа. Но оптимизмъ идеалистовъ бралъ верхъ надъ мрачнымъ настроеніемъ и въ душѣ снова теплилась вѣра въ то, что «переходное время» должно пройти…

Дня черезъ два послѣ визита Егора Егоровича, въ Зубковымъ заѣхала Софья Андреевна, величавая и гордая по виду, такъ какъ дни домашняго мира еще не окончились въ домѣ Вощининыхъ и Ольга Давыдовна называла ее покуда «мамочкой», разсказывала ей съ блаженной улыбкой, какъ любитъ ее, Ольгу Давыдовну, ея Саша, позволяла старухѣ покрикивать на «холоповъ» и «хамовъ», «не обрывала» ее рѣзкими напоминаніями о томъ, что она не въ своемъ домѣ. Старуха предчувствовала, что ея царство продолжится не долго, тѣмъ, не менѣе, она разыгрывала роль «старшей въ домѣ». Явившись къ Зубковымъ, она тономъ строгой матери съ первыхъ словъ заговорила съ Еленой Васильевной о Настѣ.

— Что это ты, мать моя, зарываешь въ землю талантъ дѣвочки? — рѣзко начала она. — Ужъ на что деревяжка нашъ Егорашка, а и тотъ замѣтилъ, какой у нея музыкальный талантъ. Вчера еще за обѣдомъ распространялся объ этомъ — Лиду встравить, какъ видно, захотѣлось. Та-то вѣдь пень-пнемъ въ разныхъ искусствахъ. Ну, а про нашу-то Настюшу этого не скажешь. У нея талантъ, — талантъ, а ты учишь ее домашнимъ способомъ, какъ сама умѣешь.

Елена Васильевна, вовсе не ожидавшая этихъ упрековъ, — сухо отвѣтила:

— Я подготовлю ее хорошо…

— Ей профессора нужны въ учителя, — перебила ее мать.

— Будутъ и профессора въ свое время, — отвѣтила Зубкова.

— Въ свое время! въ свое время! Когда ракъ свистнетъ, тогда, что ли? Нѣтъ, вижу я, что недороги тебѣ дѣти. Развлеченій имъ не доставляешь, учить толкомъ не учишь, талантъ Богъ далъ дочери — и тотъ въ землю зарыть хотите.

— Мама, а васъ попрошу не. вмѣшиваться въ мои отношенія къ дѣтямъ, — коротко остановила ее Елена Васильевна. — Вы знаете, что я не люблю…

— Ахъ, мать моя, да кому же и вмѣшиваться въ эти дѣло, ракъ не мнѣ? — вспылила Софья Андреевна, оборвавъ дочь на полусловѣ. — Если они твои дѣти, такъ ты-то сама моя дочь; слава Богу, правъ у меня на это не отнимали. Или ты хочешь изъ дочери-то своей сдѣлать такую же, какъ ты, экономку при бѣдномъ мужѣ? Нѣтъ! мать моя, довольно я и за тебя настрадалась.

Она пожала плечами и махнула рукой.

— Про Ваню я ужъ и не говорю! Рукой я на него махнула! На что онъ у насъ похожъ?.. Увалень-увальнемъ. Видѣла у насъ на вечерѣ, какъ порядочные-то юноши себя держатъ? Поклонятся, такъ ужъ видишь, изъ какого они общества, — сами въ струнку вытянутся, наклонятъ одну голову. Одно слово, достоинство. А нашъ Иванъ Ивановичъ чуть не за полу отцова сюртука держится. Совсѣмъ деревенщина. Рукавомъ бы еще лицо закрылъ. Этого только и недоставало. Гдѣ бы развернуться, гдѣ бы ловкость показать, а онъ истуканомъ около стѣны стоитъ.

Елена Васильевна встала и вышла изъ комнаты, чтобы взбѣжать дальнѣйшихъ объясненій и крупной сцены. Софья Андреевна прошла къ внучкѣ и, обнимая ее, проговорила;

— Ахъ ты, красавица моя бѣдная! Скучаешь, поди, въ этой трущобѣ, побывавъ у нашихъ-то. Ну, да погоди, мы, тебя вырвемъ отсюда! Ужъ я настою, чтобъ тебя въ консерваторію отдали! Выйдешь, у меня первой піанисткой! Тогда мы какой-нибудь, дурѣ Лидкѣ утремъ съ тобою носъ!

Дѣвочка смутилась отъ неожиданности.

— Въ консерваторію? А какъ же мама, бабушка?

— Мы и смотрѣть на нее не станемъ. У тебя талантъ. Самъ Егоръ Егоровичъ удивился, какъ ты играешь.

— Егоръ Егоровичъ? — съ удивленіемъ спросила дѣвочка.

— Да, да! Пріѣхалъ отъ васъ, говоритъ: «у нея талантъ!» Толкъ-то онъ въ хорошемъ знаетъ.

Старуха засмѣялась.

— Вотъ бы его къ рукамъ прибрать.

Настя недоумѣвала. Бабка стала ее цѣловать.

— Красавица да еще виртуозка, хоть кому голову вскружишь. Еще брегъ на твоей улицѣ праздникъ… Бабушка сумѣетъ тебя вывести въ люди… Ты только молчи…

Старуха взяла ее за подбородокъ и стала любоваться ею.

— Ахъ, смотрю я на тебя и точно сама себя вижу. Вся ты въ меня. Вотъ такой я замужъ шла въ твои годы.

— Замужъ шли въ мои годы? — воскликнула Настя.

— А ты думала какъ? У меня на шестнадцатомъ году первый сынъ, дядя твой, родился. Это нынче васъ только впрокъ, прости Господи, солятъ. Въ наше время въ твои годы дѣвушку-то пристроить ужъ старались, а не надъ книжкой сушить. Теперь-то только сперва дѣвушку, какъ лимонъ, выжмутъ, а потомъ ужъ сама она какого попало жениха и ловитъ, чтобы въ старыхъ дѣвкахъ не числиться…

Старуха еще долго просвѣщала внучку, повторивъ раза два, какъ хорошо было бы подцѣпить такого жениха, какъ Егоръ Егоровичъ. Когда бабка уѣхала къ вечеру домой, Настя сѣла за рояль, начала играть и невольно вспомнила о Егорѣ Егоровичѣ. Онъ сказалъ, что она хороша собой и что у нея талантъ. «Кто въ тебя влюбился?» вспомнились слова Маши. Неужели онъ влюбился въ нее? Какъ это влюбляются? Она вотъ ни въ кого не влюблялась. Ахъ, если бы влюбиться! Въ кого-нибудь, все равно. Только какъ это сдѣлать? Машу бы спросить, она, можетъ-быть, знаетъ. Все она знаетъ. Вотъ говорила, что мама боится, что ее, Настю, соблазнятъ. Что же это такое? Какъ это соблазняютъ?.. Цѣлый рой новыхъ вопросовъ мелькалъ въ ея головкѣ и ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ она не находила отвѣта. Она была еще вполнѣ дѣвочкой. «Ничего-то не знаю, — рѣшила она: — а бабушка въ мои годы уже замужемъ была!» Бабушка говорила, что она и ее пристроитъ, выдастъ замужъ. Будетъ и на ея улицѣ праздникъ. Только мамѣ не надо говорить. Почему мама держитъ ее все дома, отстраняетъ отъ Лиды, отъ дома дяди Саши, отъ веселыхъ баловъ? Такъ и замужъ никогда не выйдешь. А, должно-быть, хорошо выйти замужъ за богатаго! Балы всегда будутъ, танцовать можно много-много, всѣмъ можно деньги давать, кто придетъ просить, всѣ будутъ рады, благодарить станутъ…

Елена Васильевна, сидя за шитьемъ у лампы, изрѣдка взглядывала на свою дѣвочку, удивляясь тому, какъ она нынче странно играетъ: начнетъ что-нибудь играть и мало-по-малу игра стихнетъ, оборвется, затѣмъ начинается другая пьеса, опять не кончится и тоже оборвется. Очевидно, что дѣвочка думаетъ не объ игрѣ. Но о чемъ же? Она окликнула дочь во время перерыва въ игрѣ:

— Дѣточка, о чемъ размечталась?

Настя вспыхнула до ушей и сконфуженно оторвалась:

— Я… такъ… ни о чемъ!

Елена Васильевна встала, подошла въ ней, взяла ея головку и ласково поцѣловала ее.

— Что-нибудь тревожить сердчишко? — спросила она нѣжно. — Такъ ты скажи, голубка. Не скрывай ничего отъ своей мамы.

Ея голосъ былъ мягокъ и ласковъ. Дѣвочка припала къ ея рукѣ. Она горячо любила мать за ласки, за нѣжность, хотя и не понимала многаго изъ ея поступковъ.

— Я, мама, ничего не скрываю, — отозвалась она, краснѣя еще болѣе отъ вынужденной лжи.

Какъ-то инстинктивно и безотчетно она стыдилась своихъ мыслей и не смѣла сказать о нихъ матери.

Елена Васильевна вздохнула и, смотря ей прямо въ глаза, точно стараясь заглянуть въ ея дѣтскую душу, спросила:

— Такъ ли, дѣточка?

Настя солгала во второй разъ едва слышнымъ голосомъ:

— Да, мамочка!..

Ей было до слезъ стыдно, что она лжетъ своей милой мамѣ. Но что-жъ дѣлать: ей было бы такъ стыдно сказать, что она мечтала о женихѣ, о замужествѣ, Мать погладила ее по головѣ и еще разъ поцѣловала ее. Дѣвочка отвѣтила ей порывистыми ласками, точно заглаживая свою ложь.

— Я тебя очень, очень люблю, мама! — страстно воскликнула она.

— Я знаю, милая! — сказала Елена Васильевна.

Она отошла опять къ столу съ работой, задумчивая и опечаленная. Какой-то тайный голосъ подсказывалъ ей, что задумчивость и волненье дѣвочки не могли бы быть безпричинными, что въ ея душѣ происходитъ какой-то тревожный процессъ, что какія-то невѣдомыя матери обстоятельства возбудили нервы дочери…

Но гдѣ эти причины? Какія это обстоятельства?

Въ это время вернулся домой Ваня. Онъ торопливо подошелъ къ матери, поцѣловалъ ея руку, наскоро поздоровался съ сестрой и тотчасъ же замѣтилъ, что онъ пойдетъ спать.

Мать спросила его:

— А чаю? ты, я думаю, озябъ.

— Нѣтъ… Я быстро доѣхалъ сюда… Егоръ Егоровичъ подвезъ, на дорогѣ нагналъ меня… Къ сосѣдямъ сюда на заводъ на вечеръ ѣхалъ…

— Ну, а повеселился у товарища? — спросила мать.

— Да… ничего, — коротко отвѣтилъ Ваня.

Онъ, не распространяясь ни о чемъ, не разсказывая ничего, опять поцѣловалъ мать и сестру, спѣша въ свою комнату. Что-то странное было въ этомъ тороиливомъ стремленіи уйти къ себѣ, въ этихъ короткихъ отвѣтахъ. Это было непривычное явленіе. Зубковы чувствовали потребность, приходя домой откуда-нибудь, передавать другъ другу разныя мелочи наблюденій, происшествій и впечатлѣній. Въ головѣ Елены Васильевны мелькнули тревожные вопросы: «что съ нимъ случилось? Что онъ хочетъ скрыть?» И тотчасъ же она досадливо пожала плечами. «Сейчасъ казалось, что дочь что-то скрываетъ, теперь кажется то же относительно сына. Нервы у нея самой вѣрно разстроены. Но съ чего? Кажется, все идетъ хорошо и грѣхъ быть недовольной жизнью». Она вдругъ вспомнила о визитѣ матери. А! вотъ причина разстройства нервъ. Наговорила глупостей старуха и разстроила ее. Теперь и явились разныя подозрѣнія. Ну, это пустяки, къ сценамъ съ матерью надо было давно привыкнуть. Раздался звонокъ. Это вернулся изъ гостей Иванъ Николаевичъ. Жена спросила и его, такъ и сына, не хочетъ ли онъ чаю. Онъ отказался: сейчасъ пилъ чай у сослуживца, гдѣ былъ въ гостяхъ. Простившись съ Настей, мужъ и жена остались вдвоемъ. Начался обычный обмѣнъ впечатлѣній и наблюденій, оставленныхъ въ душѣ за день. Среди этой мирной бесѣды Иванъ Николаевичъ вдругъ спросилъ жену:

— А что это Ваня не спитъ?

Она прислушалась: Ваня ходилъ въ своей комнатѣ изъ угла въ уголъ.

— Не зубы ли разболѣлись? — спросилъ Иванъ Николаевичъ.

— Но знаю, — отвѣтила она.

Ей опять защемило сердце. Что съ нимъ? Что онъ скрываетъ? Очевидно, что его что-то волнуетъ. Нѣсколько минутъ тому назадъ она думала, что она ошиблась въ своемъ предположеніи. Нѣтъ, ея материнскій глазъ еще зорокъ. Но что же, что же съ никъ случилось? Она все разсказала мужу. Онъ выслушалъ ее серьезно, волнуясь меньше, чѣмъ она.

— Восемнадцать лѣтъ, — наконецъ, проговорилъ онъ. — Мало ли что можетъ волновать…

— Ты спроси потомъ…

— Нѣтъ, голубка, не стану спрашивать, если самъ не скажетъ. Дурного же онъ ничего не сдѣлаетъ. За это я поручусь. Ну, а разспрашивать — нѣтъ, зачѣмъ же шпіонство.

— Ахъ, время теперь такое тревожное, скверное. Со всѣхъ сторонъ опасности, гибельныя вліянія.

Онъ заходилъ йо комнатѣ, потирая руки.

— Да, да, это-то такъ. Но что же дѣлать, что дѣлать? Слава Богу, что мы можемъ быть спокойны за его честности, за его порядочность. Все же другое…

Онъ развелъ руками.

— Не убережешь отъ всего!

Потирая руки и ходя по комнатѣ вмѣстѣ съ женою, онъ тревожно продолжалъ говорить:

— Ты знаешь, я дѣлаю все, чтобы выяснить ему тѣ обрывы и омуты, въ которыхъ можно безплодно для себя и для другихъ погибнуть разомъ. Это я считаю своизгь святымъ долгомъ, долгомъ отца. Но въ то же ввемя не могу я сказать ему: смотри равнодушно на все, помни одинъ девизъ, что твоя изба съ краю, думай только о своей шкурѣ…

Она тихо замѣтила:

— Я же и не требую этого. Жутко только, какъ вспомнишь, что молодость всегда, способна увлекаться, что иногда одно неосторожное слово теперь Богъ знаетъ куда заводитъ…

Онъ старался ободрить ее:

— Да, можетъ-быть, мы и ошибаемся, можетъ-быть, просто сердчишко у мальчугана заговорило. Тоже, вѣдь, усишки ужъ есть. Молодой человѣкъ! Не шути съ нами!

Онъ улыбался, благодушный, любящій отецъ…

Ваня же ходилъ и ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ, даже и не подозрѣвая, съ какой тревогой прислушиваются въ его шагамъ отецъ и мать. Онъ былъ весь охваченъ волненіемъ. Какой-нибудь тому часъ назадъ онъ сдѣлалъ открытіе, перевернувшее все въ его душѣ.

Онъ шелъ изъ гостей отъ товарища къ станціи конножелѣзной дороги, когда его нагналъ. Егоръ Егоровичъ и пригласилъ въ свои сани.

Онъ ѣхалъ тоже по направленію къ заводу къ одному изъ фабрикантовъ-сосѣдей. Ваня принялъ любезное предложеніе, и они поѣхали.

— Вы откуда? — спросилъ Джоржъ.

— Съ именинъ отъ товарища, племянника Устинова, — отвѣтилъ Зубковъ.

— Что же, кутнули?

Ваня улыбнулся.

— Почему вы думаете, что непремѣнно нужно кутнуть у товарища?

— Я думалъ, что племянникъ въ дядюшку.

— А вы развѣ знаете Устинова?

— Чрезъ Александра Константиновича знакомъ. Онъ.даже подготовлять меня долженъ былъ, да потомъ меня увезли за границу…

— Это вполнѣ достойный уваженія человѣкъ.

Егоръ Егоровичъ засмѣялся.

— Только выпить не дуракъ.

Ваня вступился за своего любимца.

— Да, это его несчастіе, но онъ…

— Ну, какое же это несчастіе, — перебилъ Егоръ Егоровичъ. — Ублаготворяетъ, свою страсть, и слава Богу. Впрочемъ, у него и страсти-то такія, что ихъ легко ублаготворить: водочка, пивко, кухарка-любовница…

Ваня встрепенулся и загорячился.

— Ну, это вы напрасно!

— Что напрасно? — сказалъ Джоржъ. — Сконфузились, что упомянулъ о любовницѣ? Ахъ, вы, красная дѣвушка!

— Я не сконфузился, а не люблю я, когда говорятъ неправду про людей за глаза, — рѣзко возразилъ Ваня.

Егоръ Егоровичъ неожиданно вспылилъ.

— Я неправды не говорю никогда и говорю за глаза то, что могу сказать въ глаза, — рѣзко и грубо отчеканилъ онъ, точно указывая мальчугану его настоящее мѣсто. — Не былъ бы Устиновъ любовникомъ своей кухарки, не могло бы быть и дѣтей у нея.

И, снова овладѣвъ собою и принявъ обычный ироническій тонъ, прибавилъ:

— И отчего вы вообразили, что сказать про мужчину, что у него есть любовница, значитъ сказать про него дурно? Безъ этого никто не проживетъ, если онъ…

Ваня перебилъ его въ волненіи.

— Вы говорите о дѣтяхъ? Какія у него дѣти?

— Двое умерло, третій теперь въ ремесленномъ училищѣ…

— Это же его пріемышъ… Саввушка…

— Ну, ужъ я не знаю, какъ его тамъ зовутъ, Саввушкой или Варнавушкой, но знаю, что это его незаконный сынъ… Александръ Константиновичъ и хлопоталъ о его помѣщеніи въ училище… Въ слесаря его готовятъ, только не слесарь, а прохвостъ изъ него выйдетъ… Изъ такихъ дѣтей почти всегда прохвосты выходятъ — не мужики они, не господа, но рожденію ничто, по гонору чуть не князья, — ну, приходится опрохвоститься.

Ваню точно чѣмъ-то пришибло. Дядя Устя былъ всегда въ его глазахъ идеально безупречнымъ человѣкомъ. Если и былъ какой грѣхъ за нимъ, такъ это его страсть иногда выпить. Но Ваня зналъ, что эта страсть развилась отъ горя, отъ недовольства обществомъ, отъ неудачъ житейскихъ. Егоръ Егоровичъ неожиданно столкнулъ передъ нимъ въ грязь этого человѣка съ пьедестала. Ему было еще больнѣе оттого, что Егоръ Егоровичъ, по своему обыкновенію, дразнилъ его, продолжая подшучивать надъ Устиновымъ.

— И вкусъ же у него! Совсѣмъ деревенская баба она, курносая, рябая. Тутъ и любви нельзя предполагать. Съ ней вѣдь слова умнаго нельзя, я думаю, сказать. Этихъ связей и не поймешь, просто скотство одно. Будто не могъ выбрать дѣвчонку покрасивѣе…

Молодой Зубковъ попробовалъ слабо вступиться за своего любимца.

— Это все вино виновато. Онъ несчастный человѣкъ. Самъ вѣрно не зналъ, что дѣлаетъ.

— Ну, ужъ это вы оставьте! — засмѣялся Джоржъ. — Трое то дѣтей не народилось бы такъ случайно-то. Положимъ, въ пьяномъ видѣ иные чортъ знаетъ какія гадости творятъ, не умѣя владѣть собою, но тутъ вѣдь долголѣтняя связь…

Онъ сдѣлалъ гримасу, продолжая разсказывать.

— Еще слава Богу, что тѣ ребята умерли, что одинъ только на скамью подсудимыхъ попадетъ, а то ужъ это было бы положительно покровительство развитію тюремъ. И за какимъ дьяволомъ оставилъ мальчишку мозолить ему глаза, точно воспитательнаго дома нѣтъ. Тамъ безъ матерей они мрутъ, какъ мухи, а которые выживаютъ, тѣ и растутъ, какъ слѣдуетъ, мужиками среди мужиковъ.

Ваня уже молчалъ. Егоръ Егоровичъ замѣтилъ:

— А странно, какъ погляжу, васъ воспитали: точно подъ стекляннымъ колпакомъ выросли. Ничего не знаете, ничего не видите, всему удивляетесь, что дѣлается въ жизни. Ужъ не думаете ли вы, что люди безплотные ангелы? Этакъ, батюшка, вы каждый день въ лапы подлецовъ попадать будете. Чтобы быть счастливымъ, нужно знать, что всѣ люди сволочь и подлецы и что съ ними нужно камень за пазухой держать, зубъ-за-зубъ грызться… Иначе весь вѣкъ дурака будете валять имъ на потѣху. Вы передъ ними распинаться въ уваженіи будете, а они въ это время такъ или иначе станутъ очищать ваши карманы.

Онъ разсмѣялся опять.

— Вы еще въ соціалисты не угодите! Тоже шуты гороховые! Никто ихъ не проситъ о спасеніи, а они зря въ петлю лѣзутъ. Пользы ни себѣ, ни другимъ, а только еще большій сумбуръ вносятъ въ общество.

Онъ презрительно пожалъ плечами.

— Впрочемъ, на дураковъ и сердиться нельзя.

И онъ началъ зло подсмѣиваться надъ людьми, черпающими воду рѣшетомъ, переливающими изъ пустого въ порожнее, бьющимися лбомъ объ стѣну.

— Впрочемъ, эти люди только жалки, — закончилъ онъ: — а вотъ такихъ, какъ вашъ пресловутый Устиновъ, я просто презираю. Толкуютъ объ общественныхъ неурядицахъ, о всякихъ мерзостяхъ, о всякихъ злоупотребленіяхъ, все съ пѣной у рта, а сами ничѣмъ не лучше этого общества по своей нравственности. Другимъ проповѣдуютъ воду, а сами винцо потягиваютъ…

Они доѣхали до дома.

Егоръ Егоровичъ велѣлъ кучеру остановиться, простился съ Ваней и поѣхалъ дальше. Ваня былъ какъ бы пришибленъ и долго еще не могъ успокоиться, обдумывая слышанное и ища оправданій для Устинова. Онъ не находилъ ихъ. Но хуже всего было то, что ему казалось невозможнымъ съ кѣмъ-нибудь поговорить объ этомъ вопросѣ. До сихъ поръ у него было три повѣренныхъ — отецъ, мать и Устиновъ. Ни съ однимъ изъ нихъ онъ не могъ теперь потолковать по душѣ. Есть вопросы, о которыхъ юноши считаютъ щекотливымъ говорить съ родителями и старшими. Но кто же, кромѣ родителей и старшихъ, могъ бы объяснить неопытному мальчугану подобную исторію паденія холостяка-мужчины?

XIV.

Ваня вышелъ утромъ изъ своей комнаты и, торопливо поздоровавшись съ отцомъ, матерью и сестрой, принялся за чай. Ему нужно было рано выѣзжать изъ дому, чтобы вбиремя добираться до училища, и въ эти часы его охватывала всегда серьезная озабоченность. Такъ было и на этотъ разъ. Сдѣланное имъ наканунѣ открытіе выскочило у него теперь изъ головы, онъ думалъ только о классахъ, объ урокахъ, объ училищѣ.

— Ты здоровъ? — спросила Елена Васильевна, всматриваясь въ него.

— Здоровъ! — отвѣтилъ онъ, взглянувъ удивленно на мать, не зная, почему она спрашиваетъ его о здоровьѣ. — А что?

— Ты долго не спалъ вчера. Я думала, что зубы разболѣлись.

Онъ вспыхнулъ, вспомнивъ, что было вчера.

— Нѣтъ… такъ не доспалось, — отвѣтилъ онъ уклончиво и сталъ еще болѣе спѣшить.

Елена Васильевна замолчала, видя, что сынъ избѣгаетъ разспросовъ. Она даже и не подозрѣвала, что ея простой вопросъ напоминалъ юношѣ то, о чемъ онъ почти забылъ за ночь. Онъ вышелъ изъ дома, снова охваченный мыслями о дядѣ Устѣ. Неужели Егоръ Егоровичъ правъ, говоря, что всѣ люди въ сущности дрянь и только одни умѣютъ, а другіе не умѣютъ носить маски? А отецъ? А мать? Нѣтъ, нѣтъ, это люди безъ пятенъ. Значитъ, можно же такъ жить?.. Да, можно и должно. Если сами не будемъ такъ жить, то какое же право имѣешь осуждать другихъ? Пустымъ и пошлымъ фразерствомъ это будетъ. Въ этомъ отношеній Егоръ Егоровичъ былъ вполнѣ правъ. Нельзя проповѣдывать другимъ того, чего не умѣешь или не можешь исполнить самъ. Недостатокъ силы воли, недостатокъ характера, все это пустыя отговорки. Если этимъ одинъ станетъ отговариваться и оправдываться, то будутъ то же и другіе дѣлать. Такая нравственность ломаннаго гроша, не будетъ стоить. Всѣ будутъ честными на словахъ и подлецами на дѣлѣ. Впервые въ его головѣ мелькнулъ вопросъ: всегда ли это такъ было цли только въ наше время слово и дѣло расходятся вездѣ? «Нынче даже сердятся или насмѣхаются, когда слышатъ о безупречномъ человѣкѣ», — подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ Устиновъ разсердился, когда всѣ думали, что Егоръ Егоровичъ «человѣкъ безъ ошибокъ», и какъ тотъ же Устиновъ подшучивалъ надъ самими Зубковыми, говоря, что они «юродствуютъ»… Во всю дорогу эти неотвязныя мысли не давали ему покоя и, тодьдо переступивъ порогъ училища, онъ очнулся отъ нихъ, охваченный воздухомъ школы, окруженный шумной толпой юношей, вспомнившій снова объ урокахъ.

Къ обѣду онъ вернулся домой, румяный, оживленный, веселый, какъ школьникъ, хорошо сдавшій уроки, и Елена Васильевна не замѣтила на его лицѣ и слѣда тревоги. Она успокоилась, рѣшивъ, что вчера ея сына встревожила какая-нибудь мысль, не имѣющая серьезнаго значенія… Набѣжавшее облако разсѣялось, повидимому, безслѣдно, тѣмъ болѣе, что о немъ некогда было и думать особенно много. У всѣхъ было свое дѣло и копаться въ душевныхъ мелочахъ было некогда. Самъ Ваня не думалъ, повидимому, объ Устиновѣ, погрузившись въ обычныя занятія. Это было горячее время послѣднихъ школьныхъ экзаменовъ и они стояли на первомъ планѣ, заслоняя все остальное, постороннее.

Ваня шелъ въ училищѣ блестяще и былъ бы глубоко несчастливъ, если бы ему пришлось сорваться на послѣднихъ экзаменахъ. Это было бы чѣмъ-то въ родѣ доказательства того, что онъ не выполнилъ своего долга, на словахъ толковалъ о необходимости знаній, а на дѣлѣ относился къ нимъ неряшливо и халатно. Въ этомъ чувствѣ сказывалась извѣстная, унаслѣдованная отъ матери, или поіобрѣтенная воспитаніемъ, прямолинейность. Онъ любилъ задавать себѣ трудныя задачи и говорить себѣ: «ты долженъ сдѣлать то-то». Не сдѣлать заданнаго значитъ быть тряпкой, мямлей, рохлей. Такъ онъ понималъ это; такъ старался поступать. Тѣмъ не менѣе, разговоръ съ Егоромъ Егоровичемъ оставилъ слѣдъ въ душѣ юноши, и это сказалось при первомъ удобномъ случаѣ.

Прошло съ мѣсяцъ, какъ вдругъ въ одинъ изъ воскресныхъ дней къ Зубковымъ пріѣхалъ Устиновъ.

— Дядя Устя идетъ! — крикнула Настя, смотря въ окно.

Ваня вспыхнулъ и смутился. Ему разомъ вспомнилось все слышанное имъ объ Устиновѣ, и его охватило какое-то совершенно новое чувство — сознаніе еще вполнѣ нравственнаго, неиспорченнаго юноши, что онъ знаетъ постыдную тайну взрослаго человѣка. Онъ чувствовалъ себя неловко, какъ бы сконфуженнымъ, точно онъ тайкомъ подглядѣлъ въ замочную скважину за любимымъ и уважаемымъ человѣкомъ, когда тотъ, скрытно отъ всѣхъ, грѣшилъ. Устиновъ былъ на этотъ разъ очень не веселъ и чѣмъ-то, видимо, озабочены Оказалось, что его Саввушку исключили изъ училища. Съ первыхъ же словъ, поздоровавшись со всѣми и наскоро закусивъ, онъ какъ только изъ комнаты вышли Настя и Маша, заговорилъ о современныхъ дѣлахъ, о настроеніи общества, о всеобщемъ прохвостничествѣ. Новыя распоряженія и новые скандалы, новыя назначенія и новыя кражи, все служило темой для злыхъ отзывовъ. Это былъ его любимый конекъ, и тутъ онъ былъ въ своей сферѣ, такъ какъ для осужденія пищи было дѣйствительно не мало. Недовольство было во всѣхъ кругахъ общества, точно носилось въ воздухѣ. Люди діаметрально противоположныхъ убѣжденій сходились на одномъ — на порицаніи существующаго. Отцы не знали, что дѣлать съ дѣтьми, дѣти не понимали, что изъ нихъ дѣлаютъ родители. Ругая всѣхъ и все, Устиновъ, наконецъ, договорился до сущности взволновавшаго его событія:

— А тутъ еще Саввушка изволилъ белены объѣсться!

Ваня опять вспыхнулъ и насторожился. Что такое случилось съ Саввушкой?

— Не хочу, изволите ли видѣть, мужикомъ быть, хочу быть бариномъ. Какъ же, изъ газетъ вычиталъ, какъ Юханцевы съ цыганками кутятъ, какъ Рыковы царьками живутъ, какъ Буши на взятки француженокъ содержатъ, все вѣдь это разсказано и размазано, гдѣ же тутъ слесарнымъ мастерствомъ заниматься. Черный трудъ, когда хочется въ лайковыхъ перчаткахъ щеголять, махая тросточкой на Невскомъ проспектѣ. Тоже губа у насъ не дура!.. Ужъ давно я сталъ замѣчать, что малый франтитъ: жабо какія-то завелъ, ботинки съ пуговками, одеколонами мажется, а третьяго дня дали знать, что его за разныя продерзости исключаютъ…

Онъ заходилъ по комнатѣ.

— Въ прежнее время выпороли бы, на хлѣбъ на воду заперли бы, въ чижовку школьную на недѣльку, а нынче обращеніе деликатное: идите на всѣ четыре стороны…

— Ну, это ты напрасно о розгахъ-то и чижовкахъ, — началъ Иванъ Николаевичъ.

Устиновъ перебилъ его.

— Какъ же! какъ же, ты вѣдь тоже за деликатность обращенія. Юроды вы всѣ, вотъ что! А что я-то теперь съ малымъ буду дѣлать?

— Ну, свѣтъ не клиномъ сошелся, — сказалъ Зубковъ. — Найдется дорога…

Устиновъ обозлился.

— Какъ же я его сейчасъ въ камеръ-юнкера пристрою, фаэтонъ для него заведу, ложу абонирую во французскомъ театрѣ, катайся, молъ, какъ сыръ въ маслѣ, Саввушка обиженный!.. А тутъ еще моя Анисья Ивановна цѣлый день точно о покойникѣ воетъ, а онъ грубіянитъ: «Есть о чемъ плакать! Слесарства лишился!». «Да развѣ, говоритъ, это карьера? Весь-то вѣкъ слесаремъ быть — благодарю покорно. Я ужъ лучше руки на себя наложу, чѣмъ этакую жизнь влачить!» Руки на себя наложитъ. Слышали? Что-жъ, нынче вѣдь это не долго, руки-то на себя наложить: сдѣлалъ петлю, просунулъ голову и шабашъ, разъ, два, три — и нѣтъ человѣка. Легко! Жалѣть некого, бояться нечего. Близкіе? есть кого жалѣть! Загробная жизнь? есть чего бояться! Мы всѣ сами по себѣ, какъ дождевые пузыри, выскочили на поверхность и лопнули. У всѣхъ одно убѣжденіе, что ни намъ ни до кого дѣла нѣтъ, ни до насъ никому дѣла нѣтъ.

Онъ неожиданно смолкъ, продолжая ходить, и, какъ бы не замѣчая присутствующихъ, стиснулъ лобъ обѣими руками. Въ этомъ жестѣ было что-то мучительно-болѣзненное, точно у бѣдняги лопалась голова отъ боли.

— Погибнетъ вѣдь, погибнетъ ни за грошъ, ни за денежку, — воскликнулъ онъ: — а чѣмъ онъ виноватъ, если живетъ въ такое время, когда не растолкуешь мальчугану, что честный трудъ, что чистая совѣсть выше всего, когда его съ тротуара толкаютъ да чуть не въ зубы ему даютъ только за то, что онъ не награбилъ столько, чтобы вмѣсто блузы въ бобры нарядиться. А если растолкуешь всю суть, отравивши молодую душу ненавистью, такъ…

Онъ оборвалъ рѣчь.

— Вотъ сестра и теперь, какъ очумѣлая, ходитъ, послѣ исторіи съ ея сыномъ. Тоже погибъ, какъ комаръ, ни за что, ни про что…

Онъ съ злой ироніей обратился къ Ивану Николаевичу и спросилъ, его:

— Что-жъ не вступаешься, не скажешь: за идею погибъ! Я вѣдь помню, какъ ты недавно въ этомъ духѣ ораторствовалъ. А я на это тебѣ отвѣчу, что теперь всѣ, и прохвосты, и честные гибнутъ за выѣденное яйцо. Да, за выѣденное яйцо, и ни имъ, ни идеѣ, ни обществу отъ ихъ гибели ни тепло, ни холодно. Вотъ что.

Всѣ молчали, сознавая, что Устиновъ потрясенъ постигнувшимъ его горемъ. Этотъ физически крупный человѣкъ былъ въ сущности слабодушнымъ ребенкомъ. Всякія житейскія невзгоды подкашивали его такъ, что онъ начиналъ съ горя пить, падая духомъ и не умѣя бороться съ обстоятельствами. Казалось, что у него не было даже стремленія бороться съ ними, точно онъ разъ и навсегда заранѣе рѣшилъ, что они сильнѣе его. Но если передъ глазами Ивана Николаевича и Елены Васильевны стоялъ только несчастный отецъ, то въ воображеніи Вани вставалъ другой образъ — несчастный Саввушка, этотъ незаконный сынъ барина и кухарки, росшій на улицѣ, безъ особеннаго призора, видѣвшій пьянство отца, сознававшій ничтожество тупоумной матери, рано понявшій неприглядную связь отца и матери, брошенный въ слесарную мастерскую, когда отецъ жилъ болѣе или менѣе бариномъ, когда у отца бывали въ гостяхъ съ дѣтьми другіе господа. Ваня въ эту минуту не жалѣлъ, не любилъ Устинова, а чувствовалъ злобу на него за этого Саввушку. Это чувство усилилось еще болѣе отъ словъ Устинова, какъ бы инстинктивно свалившаго свою вину нерадиваго отца на кого-то другого, на общество, на времена, на обстоятельства, на самого Саввушку. Совершенно неожиданно для всѣхъ и, можетъ-быть, для него самого, у Вани подъ вліяніемъ сильнаго возбужденія сорвалась съ языка; носившаяся въ его головѣ грубоватая фраза:

— Воспитать хорошо, такъ не погибнетъ человѣкъ!

Устинова точно ударили чѣмъ-то. Онъ на мгновеніе побагровѣлъ, растерялся и непривычнымъ для него тономъ учителя, обрывающаго забывшагося ученика, проговорилъ наконецъ:,

— Молодъ ты еще, чтобы вмѣшиваться въ разговоры взрослыхъ!

И, покусывая губы, охваченный уже весь гнѣвомъ; какъ-то безсознательно ища шапку, проговорилъ задыхающимся голосомъ:

— Безусый щенокъ! Дрянь этакая!

Ваня, не привыкшій ни къ какимъ оскорбленіямъ, блѣдный, какъ полотно, поднялся съ мѣста. Онъ смотрѣлъ просто страшно. Чувствовалось, что его охватила какая-то дикая, безумная ярость. Онъ прерывающимся голосомъ пробормоталъ:

— Если-бъ это не вы мнѣ сказали, такъ я бы…

Онъ не кончилъ фразы и, съ трудомъ переводя духъ, почти задыхаясь отъ волненья, быстро вышелъ изъ комнаты.

Устиновъ мялъ уже въ рукахъ найденную имъ шапку и бормоталъ что-то о томъ, что онъ уходитъ, что онъ не можетъ здѣсь оставаться. Иванъ Николаевичъ молча подошелъ къ нему, взялъ изъ его рукъ шапку и положилъ ее на столъ. Устиновъ, не протестуя, заходилъ крупными шагами по комнатѣ, отирая клѣтчатымъ платкомъ потъ со лба и сопя, какъ паровикъ. Онъ, Иванъ Николаевичъ и Елена Васильевна нѣсколько минутъ хранили тягостное молчаніе; желая дать время улечься волненію. Неловкость происшедшей сцены чувствовалась всѣми и у всѣхъ вертѣлась въ головѣ одна глупая безплодная мысль: «и зачѣмъ это случилось!» Устиновъ заговорилъ первый, съ горькой усмѣшкой, еще дрожащимъ голосомъ….

— Урокъ преподалъ, мальчикъ…

— Ты его извини за грубость, — сказалъ Иванъ Николаевичъ. — Я не знаю, что съ нимъ сдѣлалось… Это не въ его характерѣ, ты знаешь его…

Елена Васильевна продолжала молчать: она какъ-то чутьемъ угадала, что сдѣлалось съ ея сыномъ, и въ глубинѣ души не обвиняла его; напротивъ того, въ ней поднялось, помимо ея воли, чувство материнской гордости, смутной радости; она сознавала, что вспышка сына была вызвана добрымъ чувствомъ, сожалѣніемъ къ погибающему юношѣ.

— Я-то знаю, что случилось! — отрывисто говорилъ Устиновъ, и въ его голосѣ зазвучала горькая иронія. — Игралъ съ Саввой когда-то… понялъ все… Что-жъ, подѣломъ мнѣ, старому негодяю… Извинить его! Чего тутъ извинять?.. Мнѣ еще надо извиниться передъ нимъ за то, что загубилъ его товарища… Какъ же, нерадивый отецъ! Нынче на этотъ счетъ молодое поколѣніе строго… Какими-то только сами отцами будутъ… Можетъ-быть, еще большими прохвостами… А, да ну!

Онъ быстро подошелъ къ столу, съ неубранной закуской, налилъ рюмку водки, выпилъ ее разомъ и крякнулъ.

— Да-съ, такъ вотъ оно какъ… времена-то какія, — заговорилъ онъ, ходя по комнатѣ, очевидно не сознавая, что говоритъ, и говоря, лишь бы не молчать. — Воспитать хорошо, такъ не погибнетъ человѣкъ… Такъ и запишемъ… Великая истина, противъ нея и спорить нечего… Первѣйшіе философы и тѣ отрицать не посмѣютъ…

Иванъ Николаевичъ, видя, что Устиновъ совсѣмъ смѣшался и не знаетъ, что говоритъ, поспѣшилъ перемѣнить разговоръ, серьезно спросивъ его, куда онъ думаетъ теперь пристроить Саввушку.

— А, ничего я не думаю! — рѣзко сказалъ Устиновъ. — Точно я умѣю что-нибудь придумать. Выдумалъ тоже!

— Вѣдь онъ у тебя вполнѣ грамотный и почеркъ хорошій у него, — замѣтилъ Иванъ Николаевичъ, раздумывая. — Можно черезъ Егора Егоровича или Александра похлопотать пристроить въ какой-нибудь банкъ конторщикомъ, что ли…

— Такъ и возьмутъ мальчишку.

— Отчего же и нѣтъ? Была бы протекція. Можетъ-быть, даже и къ лучшему, что онъ долженъ былъ оставить училище. Мастерство было не по немъ, ну, значитъ, и по боку его…

Зубковъ оживился и началъ развивать мысль о томъ, что въ банкѣ работа не головоломная, исподволь можно привыкнуть къ дѣлу, мальчуганъ можетъ дослужиться до хорошаго оклада.

— Скрасть еще что-нибудь Богъ поможетъ! — вставилъ Устиновъ со злобой.

— Ну, красть могутъ и слесаря, — сказалъ Зубковъ. — Во всякомъ случаѣ, если мальчугану стыдно быть мастеровымъ, то и не слѣдуетъ вести его по этой дорогѣ. Вообще, ошибку ты сдѣлалъ, отдавъ его въ это училище, если…

— Ошибку! ошибку! — загорячился Устиновъ. — Я, что ли, виноватъ, что у мальчика не было особенныхъ способностей къ ученью? По Дарвину, что ли, эта вина на мнѣ лежатъ? Онъ, вотъ, какъ моя Анисья Ивановна, по части способностей къ наукамъ силенъ не былъ. Она вотъ чуть не двадцать лѣтъ читать учится, а только и можетъ сложить В-ѣ-вѣ д-о-до м-о-мо с-т-и, ну, и выходитъ у нея изо всего этого «газета»… А потомъ и она тоже прежде ныла: «баринъ, что ли, чтобы его въ чиновники готовить, чтобы онъ мать родную забылъ да стыдился ея…» Ну, вотъ и вышелъ не чиновникомъ… А теперь же она на другой манеръ воетъ… кумушки просвѣтили… тоже вѣдь газеты читаютъ, знаютъ, гдѣ лучше…

Онъ махнулъ рукой.

Въ это время уже накрыли столъ для обѣда. Въ столовую явился и Ваня. Онъ былъ красенъ, какъ вареный ракъ, и избѣгалъ встрѣтиться глазами съ Устиновымъ. Устиновъ въ свою очередь смотрѣлъ куда-то въ сторону, стараясь не замѣчать его. У обоихъ было враждебное чувство другъ къ другу. Если бы они могли схватиться другъ съ другомъ, дѣло дошло бы до драки. Въ подобномъ настроеніи приходится только молчать, отворачиваться въ сторону. Но уже послѣ перваго блюда всѣ замѣтили, что Устиновъ наливаетъ водку чаще обыкновеннаго, и немножко встревожились. Захмелѣвъ, Устиновъ или дѣлался придирчивымъ, или начиналъ попросту плакать, какъ баба. Уже послѣ третьей рюмки, выпитой за обѣдомъ, онъ началъ придирчивымъ тономъ толковать опять о молодомъ поколѣніи нѣсколько сбивчиво, мѣшая дѣльныя замѣчанія съ нелѣпостями и говоря какимъ-то вызывающимъ тономъ:

— На мелкой прессѣ воспитываются да на сатирическихъ листкахъ. Молоко материнское на губахъ не обсохнетъ, а уже плевать на всѣхъ умѣютъ. «Стрекоза» да «Шутъ» — вотъ ихъ авторитеты, а все остальное — пфа! стоитъ ли объ остальномъ говорить! Судьи, критики!.. Въ прошлое воскресенье чортъ понесъ меня въ Павловскъ на открытіе вокзала. Играли чепуху какую-то, а слышу все bis да bis. Чортъ возьми, думаю, неужели ужъ и въ музыкѣ-то мы толкъ и смыслъ потеряли? Гляжу, а это все господа школьники безусые орутъ и ногами топочутъ. Иной шипсъ изъ пеленокъ только-что вышелъ, а туда же визжитъ «бисъ! бисъ!» Цѣнители музыкальные, критики музыкальные! Отъ земли не видать, а горланятъ «bis». Взялъ бы шельмецовъ да за уши, за уши…

Никто не возразилъ ему. Маша и Настя смотрѣли на него удивленными, испуганными глазами, замѣчая, что онъ не твердо выговариваетъ слова и страшно ворочаетъ глазами. Онъ продолжалъ:

— Пороть перестали — вотъ бѣда! Говорятъ, скоро опять введутъ розгу, — и отлично. Я первый буду стоять за это. У насъ нельзя безъ розогъ. Да и нигдѣ нельзя. Недаромъ у нѣмцевъ, передъ фатерландомъ хвосты поджаты, потому фатерландъ ихъ деретъ и плюхами кормитъ со школьной скамьи, пока не выдрессируетъ. Вотъ и у насъ, какъ выпоролъ бы раза два иного щенка, пересталъ бы онъ кричать bis. Нѣтъ, братъ, тутъ ужъ не забисуешь. Шкура-то своя!

Онъ говорилъ, бросая искоса взгляды на Ваню. Тотъ упорно молчалъ. Это начало бѣсить охмелѣвшаго Устинова. Ему нужно было отвѣта на вызовъ, брани на брань, ругани на ругань. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ и спросилъ:

— Что-жъ, господинъ наставникъ взрослыхъ, не вступишься за своихъ?

Ваня продолжалъ молчать. Иванъ Николаевичъ и Елена Васильевна разомъ заговорили о чемъ-то постороннемъ, неловко и неумѣло перемѣняя разговоръ. Устиновъ понялъ ихъ маневръ и крикнулъ, стукнувъ кулакомъ по столу:

— Что вы мнѣ зубы-то заговариваете! Пусть онъ говоритъ!

Ваня взглянулъ на отца и мать растеряннымъ взглядомъ, какъ бы спрашивая, что дѣлать. Они бросили выразительные взгляды, говорившіе: «оставь его!» Устиновъ подмѣтилъ взглядъ Вани и задорно-грубо спросилъ:

— Что, защиты у отца и матери просишь, щенокъ? Самъ-то языкъ прикусилъ?

Ваня не выдержалъ и сказалъ:

— Мнѣ нечего искать защиты отъ васъ, вы, слава Богу, не мой отецъ…

Устиновъ совершенно неожиданно опустилъ голову, какъ пришибленный.

— Слава Богу, не его отецъ! — слезливымъ голосомъ пробормоталъ онъ и сталъ путаться въ рѣчахъ: — Слава Богу!.. «Чортъ его возьми», сказалъ бы, если бы былъ его отцомъ… Сынъ сказалъ бы: «чортъ его возьми!..» Пропойца!.. Пропащій человѣкъ!.. Каково мнѣ это слышать отъ сына, отъ собственнаго сына!

Всѣ торопились кончить обѣдъ. Елена Васильевна уже уводила дѣвочекъ, точно отъ пожара. Иванъ Николаевичъ хлопоталъ около Устинова, уговаривая его лечь, отдохнуть.

— Не надо!.. Ступай!.. Наскандалилъ!.. — бормоталъ Устиновъ, топая ногой. — Извозчика!.. Убирайтесь всѣ!.. Скандалисты!.. Къ чорту… Все сейчасъ перебью у васъ!..

Иванъ Николаевичъ хорошо изучилъ его нравъ, въ пьяномъ видѣ и принялъ мѣры для усмиренія — крикнулъ на него:

— Не смѣй кричать! Напьешься, какъ свинья, и орешь!

Устиновъ опять расплакался.

— Ваня, Ваня, прости меня! Мой сынъ меня обидѣлъ! Твой сынъ тоже обидѣлъ! Скотъ я, пьяный скотъ!

— Хорошо! хорошо! поѣдемъ!..

Зубковъ торопливо одѣвалъ его, нахлобучилъ на: него круглую триковую шапку и пошелъ его провожать до извозчика.

Вернувшись домой и оставшись съ женой и сыномъ, онъ проговорилъ: — Ну, теперь бѣдняга пропадетъ на цѣлые мѣсяцы. Всегда послѣ этихъ исторій его угнетаетъ стыдъ за его поведеніе.

И, обернувшись къ сыну, онъ съ дружескимъ упрекомъ сказалъ ему:

— И ты, голубчикъ, безтактно поступилъ. Друзья мы, а все же не тебѣ дѣлать ему замѣчанія: онъ старше тебя и, какъ-никакъ, твой учитель.

Ваня покраснѣлъ.

— Не выдержалъ, папа! Я вѣдь недавно еще узналъ, что Саввушка его незаконный сынъ. Я часа два не могъ уснуть послѣ того, какъ мнѣ это Егоръ Егоровичъ сообщилъ. Это же не честно. Я такъ уважалъ, такъ уважалъ дядю Устю. И вдругъ… Нѣтъ, не дай Богъ разочаровываться въ близкихъ людяхъ…

Онъ былъ сильно взволнованъ.

— Ты еще юноша, — началъ Иванъ Николаевичъ, ходя по комнатѣ: — ты не знаешь, какъ тяжело устоять въ жизни, остаться совершенно нравственнымъ. Иногда…

Ваня перебилъ его:

— Папа, я не о томъ, а о томъ, что такъ нельзя относиться къ дѣтямъ. Незаконный сынъ, такъ и въ слесаря его, такъ и на улицѣ его оставить расти. Да вонъ ты и мама чужихъ стараетесь поднять, лучше сдѣлать, а онъ своего сына забросилъ на кухню…

И, не давая отцу возразить что-нибудь, онъ прибавилъ:

— И не говори дядя Устя о дурномъ поведеніи людей, не брани онъ общество, ну, тогда бы другое дѣло, а то другихъ бранитъ, а самъ… Нѣтъ, папа, нѣтъ, ты не оправдывай его передо мною. Можетъ-быть, и нельзя иначе жить, можетъ-быть, я и самъ буду не лучше, но теперь мнѣ вѣрить нужно, что можно жить иначе, что должно иначе жить. Я вотъ когда узналъ это объ дядѣ Устѣ, я далъ себѣ честное слово, что никогда, никогда такимъ я не буду, не буду говорить одно, дѣлать другое.

Онъ былъ такъ возбужденъ, что Иванъ Николаевичъ только могъ потрепать его по плечу и сказать:

— Дай Богъ, дай Богъ! Ты знаешь, что и мы съ матерью держались этого же правила. Но ты еще молодъ, а мы пожили, вотъ почему мы уже научились оправдывать многое въ другихъ, чего не оправдали бы въ себѣ…

Елена Васильевна тихо проговорила:

— А я даже и оправдывать не научилась…

Иванъ Николаевичъ пошутилъ:

— Охъ, ты, непримиримая! Не оправдываешь, а приди дядя Устя — сейчасъ же пригрѣешь его…

— Жаль, вотъ и все, — сказала она. — Но жалость не оправданіе.

— Да, мама, и мнѣ жаль его, но это не оправданіе, — торопливо согласился съ матерью сынъ.

Иванъ Николаевичъ шутилъ:

— Ахъ, вы, строгіе судьи!

И тотчасъ же, заминая разговоръ, перешелъ къ вопросу о Саввушкѣ. Надо хлопотать о немъ. Надо пристроить его. Поступитъ въ банкъ, молодцомъ еще станетъ. Мальчуганъ не дурной, съ лѣнцой немного, бахвалиться любитъ, ну, да это еще не смертные грѣхи. Будетъ получать жалованье, будетъ прилично одѣтъ, будетъ сидѣть за чистой работой и ничего — выйдетъ человѣкъ, какъ человѣкъ. Только надо все скорѣй обдѣлать, потому дядя Устя палецъ о палецъ не ударитъ даже для родного сына. Вотъ вѣдь мягкій по натурѣ человѣкъ, душа общества въ трезвомъ видѣ, а поройся въ немъ — эгоистъ такой, какихъ свѣтъ не произвелъ. Да впрочемъ, нѣтъ, это и не эгоизмъ, а какая-то ходячая русская лѣнь шевельнуть пальцемъ для другихъ или даже для себя. Потеряй онъ уроки — онъ и искать не станетъ новыхъ, а будетъ погибать отъ безденежья и ругаться. Еще слава Богу, что онъ пенсію скоро выслужить, а то — плохо бы ему пришлось подъ старость. Чего добраго, Анисьѣ Ивановнѣ пришлось бы кормить его.

Весенній вечеръ давно уже смѣнился ночью, а Зубковы все еще толковали въ уютной комнатѣ, дружные, согласные, счастливые. Особенно счастлива была Елена Васильевна: у нея не выходили изъ головы слова сына о томъ, что онъ далъ честное слово, чтобы у него слово не расходилось съ дѣломъ. Она только этого и желала. Это былъ ея идеалъ человѣка. За это она и Ивана Николаевича полюбила и продолжаетъ любить, какъ въ первые дни супружества.

XV.

Никогда еще не испытывалъ Ваня такого сквернаго настроенія, какъ въ одинъ изъ дней послѣднихъ экзаменовъ. Онъ зналъ свой предметъ — исторію — отлично и не боялся срѣзаться. Но въ его душѣ поднималось тяжелое чувство при мысли, что онъ въ этотъ день встрѣтится съ Устиновымъ впервые послѣ происшедшей въ ихъ домѣ сцены. Волновался онъ, собственно, только оттого, что ему было стыдно за Устинова, неловко смотрѣть на этого человѣка. Экзаменъ еще не начался, когда Ваня встрѣтился съ Устиновымъ въ коридорѣ и смутился еще болѣе, увидѣвъ, что Устиновъ упорно глядитъ куда-то въ сторону, спѣша бочкомъ проскользнуть мимо него, какъ бы не замѣчая его поклона. Взъерошенные волосы, нахмуренныя брови были ясными признаками того, что Устиновъ сильно возбужденъ, можетъ-быть, даже успѣлъ уже закусить. Не прошло и получаса, какъ начались экзамены. Устиновъ, обыкновенно добродушный и снисходительный, склонный даже къ излишнимъ поблажкамъ, былъ положительно неузнаваемъ: онъ придирался къ экзаменующимся, что было вовсе не въ его характерѣ. Правда, онъ любилъ подтрунивать, иронизировать, но и только, теперь уже были не шутки, а злыя придирки. И чѣмъ больше онъ придирался, тѣмъ больше онъ злился на самого себя, раздражался еще болѣе, и отзывалось это, конечно, на ученикахъ. Директоръ училища, любившій, чтобы у него все шло на экзаменахъ, какъ по маслу, ерзалъ на креслѣ, точно на иголкахъ. Вмѣсто возможности щегольнуть знаніями учениковъ, онъ едва спасалъ ихъ отъ провала передъ присутствовавшимъ на экзаменѣ ассистентомъ. Послѣдній морщился и тоже начиналъ придираться, зная очень хорошо, что мирволить ученикамъ есть прямая выгода начальника и содержателя учебнаго заведенія. Между этими тремя лицами шла замѣтная пикировка, всѣ они были возбуждены. Пришла наконецъ очередь Зубкова стать передъ экзаменаторами. Устиновъ глядѣлъ въ сторону, мрачно, кусая губы. Казалось, онъ не предложитъ ни одного вопроса этому ученику, предоставить ему полную свободу отвѣчать на билетъ. Зубковъ не могъ не замѣтить того, что Устиновъ не смотритъ на него, что онъ сталъ мрачнѣе осенней ночи, но у юноши на минуту вылетѣли изъ головы всѣ постороннія соображенія; онъ думалъ только объ отвѣтѣ на свой билетъ. Онъ заговорилъ бойко и толково, хотя нѣсколько пространно и торопливо, зная прекрасно свой предметъ. Вдругъ неожиданно на половинѣ отвѣта Устиновъ, раздраженный его смѣлостью, развязностью его рѣчи, просто звуками его голоса, рѣзко оборвалъ его:

— Хорошо-съ, хорошо рапортуете. Что твой Цицеронъ. Да краснобайства мало-съ. А цифры-съ, а хронологія?

Ваня бросилъ на. него недоумѣвающій взглядъ. Устиновъ уже побагровѣлъ и опятъ глядѣлъ куда-то въ полъ, чтобы не встрѣтиться съ глазами Вани.

— Я отвѣчаю на билетъ, — сухо сказалъ Зубковъ, обрывая рѣчь и чувствуя, что вся кровь прилила къ его забившемуся, какъ птица въ клѣткѣ, сердцу.

Посторонній ассистентъ коротко спросилъ у Устинова:

— Вѣрно, по этой части хромаетъ?

Устиновъ при этомъ вопросѣ взбѣсился на самого себя, чувствуя, что онъ къ чему-то придирается и невольно подставляетъ ногу Зубкову. Тѣмъ не менѣе онъ злобно и отрывисто отвѣтилъ спрашивавшему его товарищу-экзаменатору:

— Кто ихъ знаетъ, говорить-то они всѣ мастера!

А въ душѣ онъ уже обзывалъ себя скотиной и подлецомъ.

Директоръ училища вступился за Зубкова, зная его-за отличнаго ученика, и проговорилъ:

— У него въ году лучшія отмѣтки!

— Продолжайте, — совершенно сухо сказалъ экзаменаторъ, даже не взглянувъ на директора.

Ваня не сразу могъ овладѣть собою. Онъ растерянно смотрѣлъ на Устинова, какъ смотрятъ на человѣка, въ котораго привыкли съ дѣтства вѣрить и который вдругъ сдѣлалъ низость. Въ душѣ поднялось невыразимо горькое чувство, точно слезы готовы, были брызнуть изъ глазъ. Въ головѣ былъ невообразимый хоасъ. Онъ, тѣмъ не менѣе, постарался овладѣть собою, продолжалъ отвѣчать, но уже менѣе связно, менѣе самоувѣренно. Выраженіе его блѣднаго, какъ полотно, лица было растерянное, сконфуженное. Посторонній экзаменаторъ-ассистентъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ, пристально и зорко, сощуривъ глаза, какъ бы говоря: «такъ вотъ ты каковъ; говоришь, какъ заведенная машина; стоитъ остановить и потеряешь нить зазубреннаго отвѣта».

— Подробнѣе, подробнѣе! — сказалъ онъ. — Куда заспѣшили?

Зубковъ чувствовалъ, что еще двѣ-три минуты и онъ вовсе смолкнетъ. Въ его головѣ носился уже не отвѣтъ, а было сознаніе, что Устиновъ, его милый дядя устя, старый другъ его отца, подставилъ ему ногу. По лицу юноши скользила горькая, болѣзненная улыбка. Ее можно было принять за плачущее выраженіе юноши, чувствующаго, что онъ сорвался на экзаменѣ. Устиновъ тоже сознавалъ вполнѣ ясно значеніе своего поступка и задыхался отъ бѣшенства на себя. Если бы онъ могъ, онъ самъ исколотилъ бы себя. Онъ вдругъ рѣзко произнесъ:

— Довольно-съ!

Экзаменаторъ-ассистентъ вопросительно взглянулъ на него.

— Ясно, что знаетъ отлично! — пробормоталъ Устиновъ. — Чего безъ толку продолжать…

— Но я далеко не доволенъ второй половиной отвѣта, — тихо сказалъ ассистентъ: — онъ скомкалъ вторую половину отвѣта…

Устиновъ загорячился и заспорилъ съ нимъ довольно громко. Директоръ, чувствуя, что можетъ произойти некрасивая сцена, сказалъ Зубкову:

— Можете идти!

Онъ вмѣшался тотчасъ же по удаленіи Зубкова въ споръ Устинова съ ассистентомъ, говоря, что Зубковъ лучшій ученикъ, что его знанія гораздо больше, чѣмъ требуется по программѣ. Ассистентъ пожалъ плечами и придирчиво замѣтилъ:

— Но Викторъ Петровичъ самъ усомнился въ его знаніи хронологіи, и потомъ второй половиной отвѣта я положительно недоволенъ. Онъ показываетъ, что ученикъ умѣетъ задалбливать отсюда и досюда, но…

— Ну, и слава Богу, если умѣетъ задалбливать! Теперь это и нужно, — рѣзко произнесъ Устиновъ.

— Не для восьмого класса…

— Да хоть бы и для четырнадцатаго…

Ассистентъ уставился на Устинова строгими глазами, точно говоря ему: «что ты за птица? Не слетѣть бы тебѣ съ мѣста». Директоръ слащаво залебезилъ передъ экзаменаторомъ и внутренно посылалъ къ чорту Устинова, прибавляя при этомъ: «и полетишь къ чорту, только бы экзамены кончить».

У самого же Устинова передъ глазами вертѣлись какіе-то красные и синіе круги, въ головѣ шумѣло, въ горлѣ было сухо. Онъ чувствовалъ себя невообразимо скверно, сознавая, что Зубкова спасло отъ неудовлетворительной отмѣтки только безусловно хорошее знаніе предмета; знай Зубковъ хоть немного хуже, сробѣй онъ и дѣло бы было проиграно окончательно. И ради кого? ради него, Устинова, друга всей семьи этого мальчугана. Онъ чувствовалъ, что этотъ мальчуганъ еще тутъ, еще смотритъ на него недоумѣвающимъ, растеряннымъ взглядомъ, съ безмолвнымъ упрекомъ. Онъ презиралъ въ эту минуту самъ себя, и снова злоба душила его, перехватывала голосъ, но онъ уже не рѣзалъ учениковъ, а впалъ въ какую-то мрачную, тупую апатію, смотря въ пространство осовѣвшими глазами, экзаменовалъ какъ бы сквозь сонъ, угрюмо и машинально повторяя одно и то же:

— Хо-ро-шо-съ! Хо-ро-шо-съ!

Въ головѣ же носились мысли: «Ну, вотъ и порвалъ навсегда съ единственными близкими людьми; калачомъ теперь меня къ нимъ не заманишь! А! да и чортъ ихъ возьми; на что они мнѣ — кабакъ мнѣ нуженъ. Больше мнѣ ничего не нужно».

Ваня вышелъ изъ училища, точно угорѣлый или пьяный. Въ головѣ все путалось. Его даже не интересовалъ вопросъ, какія отмѣтки поставили ему экзаменаторы. Если бы они поставили дурныя, онъ едва ли огорчился бы больше, чѣмъ былъ огорченъ теперь. Пьянству любимаго человѣка онъ еще могъ найти оправданіе. Тяжело поразило его извѣстіе, что сынъ Устинова исключенъ изъ училища и можетъ погибнуть вслѣдствіе небрежнаго воспитанія. Но все это не такъ повліяло на него, какъ сегодняшній случай, показавшій измельчаніе честной натуры, отзывавшійся чѣмъ-то пошлымъ. И все это вслѣдствіе безпутной жизни. Пьетъ человѣкъ, дѣлаетъ спьяна безпутства, стыдится ихъ, бѣсится за нихъ на другихъ и на себя и совершаетъ еще большія ошибки, промахи, неприглядные поступки, точно умопомѣшанный. Грязная тина засасываетъ незамѣтно, грязнитъ и душитъ все чистое и хорошее. Объяснить все это можно, примириться съ этимъ трудно, невозможно…

— А вотъ и ты! — раздался веселый голосъ Ивана Николаевича, завидѣвшаго входившаго въ комнату сына. — А у насъ радость. Саввушку-то мы, кажется, пристроимъ. Сейчасъ говорилъ съ Егоромъ Егоровичемъ. Мѣсто есть. Онъ вѣдь связи-то имѣетъ. То-то будетъ радъ дядя Устя. Видѣлъ ты его сегодня? Говорилъ съ нимъ?

Елена Васильевна весело перебила мужа:

— Да ты спросилъ бы его объ экзаменѣ, ахъ, ты, скороспѣлка, сейчасъ свои радости выкладываешь, а объ экзаменѣ и ни слова.

— Есть о чемъ спрашивать! Превосходно, конечно? — воскликнулъ Зубковъ, трепля сына по плечу.

И онъ, и жена были очевидно отлично настроены ради удачи по дѣлу о Саввушкѣ. Ваня молча поцѣловалъ ихъ и, подавивъ свое волненіе, бодро проговорилъ:

— Да, экзаменъ сдать… еще бы!.. Такъ, значитъ, Саввушка будетъ на мѣстѣ? Ну, и слава Богу. Иначе плохо ему пришлось бы!

— Ну, пока отецъ живъ — ничего еще, — сказалъ Иванъ Николаевичъ: — а вотъ послѣ его смерти…

— Можно надѣяться на такого отца! — рѣзко проговорилъ Ваня, не удержавшись отъ внезапной вспышки гнѣва.

Отецъ покачалъ головой.

— Ай-ай-ай! Злопамятный! Все еще не уходилось сердце? Мало ли что съ кѣмъ бываетъ. Нѣтъ, Устиновъ добрый и честный человѣкъ. Посмотрѣлъ бы ты, какъ онъ держалъ себя, когда надъ нами обоими стряслась бѣда…

— Кто пьетъ, тотъ ни за что не можетъ ручаться, — отрѣзалъ Ваня.

И чтобы не распространяться далѣе, пошелъ переодѣваться, въ свою комнату.

— Непримиримый! — пошутилъ ему вслѣдъ отецъ и заторопился: — Надо сегодня же дать знать дядѣ Устѣ. Онъ нашего мальчугана довелъ до конца въ училищѣ, мы его сынишку пристроимъ. Долгъ платежомъ красенъ. Я ему эту радость къ сегодняшнему дню и приберегъ. Пусть не у насъ однихъ веселье…

Онъ ходилъ по комнатѣ, потирая руки, веселый, радостный, счастливый сознаніемъ добраго дѣла. Подали обѣдъ. Иванъ Николаевичъ чувствовалъ, что у него и аппетитъ пропалъ отъ радости. Хотѣлось скорѣй, скорѣй ѣхать къ пріятелю съ доброй вѣстью. Едва кончивъ обѣдъ, онъ собрался ѣхать, на ходу шутливо спрашивая жену и дѣтей:

— Ну, что-жъ, кланяться дядѣ Устѣ? Тащить его къ намъ? Вотъ я Саввушку захвачу. Завтра праздникъ, пусть погуляетъ у насъ. Вы давно его не видали. Я думаю, большой балбесъ сталъ…

— Да ужъ ты поѣзжай, поѣзжай, — торопила его Елена Васильевна.

Онъ уѣхалъ.

Устинова не было дома. Анисья, красная отъ кухоннаго жара, чѣмъ-то сильно возбужденная, встрѣтила Зубкова цѣлымъ потокомъ рѣчей.

— Не пришелъ съ экзаментовъ Викторъ Петровичъ. Охъ, не къ добру это, въ трахтиръ, значитъ, съ пріятелями пошелъ и закутитъ теперь. Раньше ночи и не жди. За послѣднее время темнѣй осенней ночи сталъ, рветъ и мечетъ, а потомъ въ слезы вдарится. Шибче прежняго пить сталъ. Да какъ и не быть человѣку не въ себѣ. Саввушка-то ихъ, на-ка, какую штуку выкинулъ: изъ училища исключили. Слесаремъ не хочетъ быть, баринъ тоже какой выискался. Мать у плиты жарится, мать тутъ постираетъ, тамъ подмоетъ, а онъ — баринъ, въ книжку читаетъ, ноготки щеточками да ножичками чиститъ. Вонъ и теперь надулся, какъ мышь на крупу, за то, что мать свои резонты ему представляетъ. Дуйся, не дуйся, а ни къ кому, окромя матери, не придешь: «сдѣлай, молъ, то, да почини, молъ, это».

Зубковъ прошелъ въ Саввушкѣ. Тотъ сидѣлъ у окна и перочиннымъ ножичкомъ сосредоточенно подравнивалъ и подчищалъ ногти, то и дѣло разсматривая ихъ и любуясь ихъ красотой. Увидавъ Зубкова, онъ сконфузился и быстро сталъ прятать ножъ.

— Ахъ, это вы, Иванъ Николаевичъ, а я думалъ нашъ Викторъ Петровичъ, — началъ онъ скороговоркой, расшаркиваясь и пожимая руку Зубкова. — Заждались мы его сегодня и не обѣдали еще. Садитесь, пожалуйста, гостемъ будете, онъ скоро вернется, должно-быть…

— Досадно, что не засталъ, — сказалъ Зубковъ. — Я съ новостью. Мѣсто тебѣ нашелъ.

Саввушка вспыхнулъ:

— Если-съ въ мастеровые, Иванъ Николаевичъ, такъ я не пойду, — торопливо выпалилъ онъ.

— Ну, вотъ еще! — засмѣялся Зубковъ, трепля его по плечу. — Развѣ я не знаю. Генераломъ-отъ-инфантеріи хотятъ сдѣлать.

Саввушка обидѣлся.

— Мнѣ генераломъ не быть-съ, а тоже и слесаремъ… Вы-съ Ваню не отдали бы въ слесаря…

Зубковъ потрепалъ его по плечу.

— Пошутилъ я, не сердись. Въ банкъ думаю я тебя пристроить.

Саввушка обрадовался.

— Не въ артельщики, Иванъ Николаевичъ?

— Въ директора прямо! — опять пошутилъ Зубковъ и заторопился: — Однако, поѣдемъ къ намъ, я заложникомъ тебя беру. Пусть Викторъ Петровичъ выручать пріѣдетъ завтра.

— Я сейчасъ! Только одѣнусь! — радостно отвѣтилъ Саввушка и побѣжалъ одѣваться за драпировку.

— Только не обѣдалъ вотъ ты, — крикнулъ Зубковъ.

Саввушка засмѣялся:

— Я ужъ подкормился въ ожиданіи Виктора Петровича.

— На кухнѣ лизалъ сковороды?

— Нельзя же голодать…

Они говорили черезъ драпировку. Было слышно, какъ за нею суетился Саввушка, громко хлопая дверцами шкапа и ящиками комода.

— Да ты не копайся. Въ корсетъ ты, что ли, затягиваешься?

— Нельзя же кое-какъ… Надоѣло и въ училищѣ чумазымъ ходить…

Онъ вышелъ въ свѣтлой парѣ платья, въ ботинкахъ съ пуговками, въ цвѣтномъ галстучкѣ, не то щеголеватымъ провинціаломъ, не то принарядившимся лакейчикомъ изъ барскаго дома. Вертясь у зеркала, онъ поправлялъ бантикъ галстука и прихорашивалъ прямые бѣлокурые волосы.

— Ты это что же, плохо видишь, что ли? — спросилъ Иванъ Николаевичъ, видя болтавшееся у Саввушки pince-nez.

Саввушка сконфузился.

— Это-съ консервы, Иванъ Николаевичъ. Отъ солнца.

И не умѣя еще хитрить, онъ прибавилъ стыдливо:

— Косоватъ я тоже… все оно красивѣе… подъ синими стеклами незамѣтно.

Зубковъ покачалъ головой.

— Счастье тоже, кому Богъ красоту далъ! — вздохнулъ Саввушка, торопливо надѣвая пальто. — Вотъ Викторъ Петровичъ разсказываетъ, Какъ живетъ господинъ Вощининъ. Чудеса! Безъ красоты въ вѣкъ бы ему такъ не жить.

Онъ побѣжалъ въ кухню чистить шляпу, и Зубковъ услыхалъ, какъ онъ попрекаетъ Анисью, что та даже шляпы ему не вычиститъ.

— Баринъ какой выщелкнулся, — отвѣтила Анисья.

— Такъ свиньей-мастеровщиной, что ли, ходить? — огрызнулся Саввушка.

— А хочешь бариномъ ходить, самъ умѣй чистить…

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже былъ готовъ, смотрѣлъ щеголемъ и даже былъ довольно красивъ, несмотря на свои прямые бѣлокурые волосы, вздернутый задорно носъ и многочисленныя веснушки, покрывавшія его блѣдное, худощавое лицо.

Зубковъ десятокъ разъ повторялъ Анисьѣ, чтобы она передала Устинову, что для Саввушки нашлось мѣсто, что Саввушка пробудетъ у нихъ завтрашній день, что Устинова завтра они ждутъ къ себѣ. Анисья только кланялась и говорила:

— Запомню! запомню! Прогоню его завтра чѣмъ-свѣтъ къ вамъ!

Саввушка торопливо натягивалъ перчатки, нетерпѣливо спѣша выбраться изъ дома.

— Не хорошо, Саввушка, что ты командуешь Анисьей Ивановной, — замѣтилъ ему Зубковъ, усаживаясь съ нимъ на дрожки.

Саввушка покраснѣлъ.

— Ахъ, Иванъ Николаевичъ, измучили они меня оба, — отвѣтилъ онъ жалующимся тономъ. — То зачѣмъ рядишься, какъ баринъ; то воетъ Анисья Ивановна, что буду я пьяной мастеровщиной…

— Вотъ какъ, — сказалъ Зубковъ. — Да, вѣдь она же хотѣла, чтобъ изъ тебя механикъ вышелъ.

— Развѣ у нея есть хотѣніе! Сегодня одно, завтра другое. Напьется Викторъ Петровичъ и плачетъ она, что господа-то нынче только по трактирамъ ходятъ, дома своего не знаютъ. Увидитъ пьянаго мастерового, голоситъ, что мастеровые только въ кабакахъ и сидятъ. А Викторъ Петровичъ — я ужъ и не знаю, чего онъ хочетъ. Все не такъ, всѣхъ бранитъ, на всё возстаетъ. Послушать его, такъ и жить нельзя.

Онъ оживился.

— Вотъ какъ меня исключили, въ отчаянность я впалъ. Не то, чтобы мнѣ училища было жаль или по слесарству я сокрушался. А попалъ домой — Анисья Ивановна плачетъ, Викторъ Петровичъ въ пьяномъ видѣ бранится и тоже плачетъ. Ну, и взяло меня самого горе. «Пропащій» да «пропащій», только и слышу. Ну, и напустилъ на себя дурь, недѣлю цѣлую ходилъ, какъ лодырь, самъ, о себѣ забылъ. Викторъ Петровичъ кричать началъ: «чего ты это нигилистомъ-то вахластымъ ходишь? Опаршивѣть хочешь?» Приказалъ костюмъ сдѣлать. Ну, пошелъ я, заказалъ платье. Вотъ это самое-съ, что на мнѣ. Опять брань. «Альфонсомъ, что ли, хочешь быть?», А какой же я Альфонсъ? Я не видалъ никакого Альфонса. «Ты бы, говоритъ Викторъ Петровичъ, еще красный галстукъ купилъ». Зачѣмъ же мнѣ красный, когда мнѣ къ лицу синій? И если не нравится ему, пошелъ бы самъ, заказалъ бы по своему вкусу. А то этакъ молодого человѣка только съ панталыку собьетъ…

Иванъ Николаевичъ покачивалъ головой, слушая его. Наконецъ, онъ замѣтилъ:

— Ну, было да прошло. Будешь служить, свои деньги имѣть, все уладится.

— Ахъ, ужъ какъ я вамъ благодаренъ, какъ благодаренъ! — воскликнулъ Саввушка, сжимая въ радостномъ волненіи рукою его колѣнку. — Я ужъ думалъ, пропало мое дѣло. Викторъ Петровичъ вѣдь пальца о палецъ не стукнетъ самъ, чтобы что-нибудь сдѣлать…

— Связей нѣтъ, безъ связей не найдешь мѣста, хоть бы и хотѣлъ, — сказалъ Зубковъ, вступаясь за пріятеля.

— Нѣтъ, вы этого не говорите. Это у него такой характеръ. Ворчать — это его первое дѣло, а тамъ хоть трава не расти.

Саввушка очень рѣдко бывалъ въ былые годы у Зубковыхъ. Устиновъ не любилъ таскать съ собой своего «воспитанника». Въ послѣдніе же годы, находясь въ ремесленномъ училищѣ на полномъ пансіонѣ, онъ почти вовсе не видалъ Зубковыхъ, за исключеніемъ Ивана Николаевича, заходившаго иногда по праздникамъ къ Устинову. Увидѣвъ его, семья изумилась. Это былъ совсѣмъ взрослый молодой человѣкъ, высокій и тоненькій, какъ жердочка. При встрѣчѣ съ нимъ въ Ванѣ пробудилось совсѣмъ особенное чувство наивнаго любопытства: онъ видѣлъ передъ собой незаконнорожденнаго. Знаетъ ли онъ, кто его отецъ и мать? Какъ, онъ смотритъ на нихъ? Тяжело ли ему его положеніе? Вѣроятно, очень тяжело. Подъ этимъ впечатлѣніемъ молодой Зубковъ вполнѣ дружески привѣтствовалъ гостя. Всегда внимательный и любезный съ гостями, онъ въ данную минуту готовъ былъ сдѣлать все, чтобы его гостю было пріятно у нихъ. Привѣтливаго обращенія хозяевъ было достаточно, чтобы сразу ободрить Саввушку. Онъ былъ по натурѣ не изъ застѣнчивыхъ, обладалъ способностью сразу чувствовать себя въ чужомъ домѣ, какъ у себя, что нерѣдко встрѣчается у юношей, жившихъ на полномъ пансіонѣ въ училищѣ. Правда, онъ былъ робокъ при первой встрѣчѣ съ людьми, точно боялся въ нихъ начальства; но разъ этотъ страхъ проходилъ, — онъ становился съ ними въ тѣ товарищескія отношенія, которыя развиваются только между школьными пансіонерами. Потерялъ свой платокъ — взялъ платокъ у сосѣда и высморкался въ него. Увидалъ недопитый стаканъ съ квасомъ — выпилъ его, не справляясь, кто пилъ до него изъ этого стакана. Есть одна папироса; — ее курятъ вдвоемъ, втроемъ, у печки, около трубы. Спятъ всѣ въ одной комнатѣ и не церемонятся, не стѣсняясь другъ передъ другомъ ничѣмъ, ни неприличіемъ въ костюмѣ, ни безцеремонностью въ рѣчахъ. За чаемъ Елена Васильевна спросила Саввушку, сладко ли онъ любитъ чай. Онъ взглянулъ на стаканъ и замѣтилъ:

— Это вы мнѣ столько бухаете? Нѣтъ, двухъ кусковъ довольно! — и самъ полѣзъ пальцами въ стаканъ, вынулъ лишніе куски сахару и положилъ ихъ обратно въ сахарницу. — А вотъ до варенья, такъ я охотникъ.

Онъ пилъ чай своеобразно, положивъ обѣ руки на столъ, пригнувъ голову къ столу, вытягивая чай съ блюдечка «бычкомъ» и то и дѣло зачерпывая ложкой варенье прямо изъ вазочки, не обращая никакого вниманія на поставленное передъ нимъ стеклянное блюдечко для варенья. Увидѣвъ, что на столѣ нѣтъ ржаного хлѣба, онъ поднялся съ мѣста.

— Что вы? — спросила Елена Васильевна

— А я въ кухню, чернаго хлѣба спросить, — отвѣтилъ онъ.

— Такъ я велю подать.

— Ну, вотъ, стоитъ безпокоиться. Я самъ схожу.

По лицу Елены Васильевны скользнула улыбка. Онъ пошелъ въ кухню и принесъ оттуда въ рукахъ ломоть хлѣба.

— Не люблю я булокъ съ масломъ, — пояснилъ онъ, похлопывая ладонью по ломтю хлѣба. — Черный хлѣбъ сытнѣе.

Когда кончили пить чай, онъ потянулся и зѣвнулъ.

— Наѣлся! — проговорилъ онъ, благодаря хозяйку и хозяина.

Ему приготовили постель въ комнатѣ Вани. Оставшись вдвоемъ съ молодымъ Зубковымъ, Саввушка сталъ раздѣваться и, оставшись въ одной сорочкѣ, сталъ расхаживать по комнатѣ, куря папиросу.

— Славно тутъ у васъ, — говорилъ онъ, осматриваясь. — Чисто все и нарядно. Нѣтъ, у нашего Виктора Петровича порядку не заведешь. Придетъ въ пьяномъ видѣ, все расшвыряетъ.

Онъ, широко разставивъ ноги, остановился передъ Ваней, присѣвшимъ на кровать.

— Однихъ клоповъ что развели у насъ — страсть. У васъ нѣтъ?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Ваня съ улыбкой.

Саввушка усѣлся въ кресло около его постели и вытянулъ впередъ длинныя, тонкія ноги. Пуская къ потолку дымъ колечками, онъ мечтательно заговорилъ:

— Какъ только стану получать сносное жалованье, тотчасъ же переѣду и устроюсь по-своему. Надоѣло мнѣ слушать нашихъ.

— Викторъ Петровичъ, можетъ-быть, не захочетъ, чтобъ ты жилъ отдѣльно.

— Я и не спрошу его. Если-бъ законный отецъ былъ, тогда другое дѣло. А то какія у него права? Меня вонъ и по батюшкѣ не Викторовичемъ, а Николаевичемъ зовутъ. Савва Николаевичъ Николаевъ.

Онъ уставилъ глаза на свои ноги и началъ задумчиво перебирать ихъ длинными пальцами.

— Даже фамиліи своей не потрудились дать, — сказалъ онъ. — Лѣнь хлопотать было. Меня вздумалъ было попрекать лѣнью, а самъ лѣнивѣе всякаго лѣнтяя. Можетъ, и не женился отъ лѣни. Кто его знаетъ. Не былъ бы лѣнивъ, не отдалъ бы меня въ слесаря, а подготовилъ бы въ гимназію, что ли…

— Анисья Ивановна, кажется, не хотѣла этого, — замѣтилъ осторожно Ваня.

— Много она понимаетъ и много онъ ее слушаетъ. Нѣтъ, просто лѣнь было подготовлять толкомъ. Вышелъ случай, что можно было въ ремесленное пристроить — ну, и пристроилъ.

Онъ закинулъ на лѣвое колѣно правую ногу и сталъ разсматривать на ней мозоли.

— Вонъ сапожищами казенными благодать какую натеръ. На рукахъ тоже вонъ какія мозоли.

Онъ, показавъ Ванѣ ладони рукъ, опять откинулся на спинку кресла и, дымя папиросой, продолжалъ:

— И какъ въ голову пришло, что я останусь слесаремъ. Самъ бариномъ живетъ, господа къ нему ходятъ, а я иди въ слесаря.

— Ты бы механикомъ вышелъ. Изъ господъ многіе идутъ на это поприще, обучаясь въ Технологическомъ. Теперь нуждаются въ знающихъ это дѣло.

— А жить-то какъ бы ты сталъ? Коптись на заводѣ? Жарься у горновъ? Пили да сверли желѣзо? А другіе ручки свои холятъ, занимаясь чистой работой. Нѣтъ, слуга покорный! Конечно, если не видать лучшаго — на все пойдешь. Оставили бы въ деревнѣ, ну, и былъ бы мужикомъ. А здѣсь?

Онъ заговорилъ о томъ, какъ бы ему хотѣлось жить. Заниматься письменной работой, получать хорошее жалованье, днемъ на службѣ, вечеромъ въ клубѣ или въ театрѣ, въ праздникъ по Невскому себя показать, на людей посмотрѣть. Ваня молча слушалъ эту болтовню, задумчиво смотря въ полъ, видя передъ собой двѣ протянутыя тонкія ноги, съ плоскими большими ступнями, съ низкими подъемами, съ шевелящимися большими пальцами въ мозоляхъ.

— А ты любишь за барышнями ухаживать? — неожиданно спросилъ Саввушка.

Ваня машинально качнулъ головой. У него давно охота прошла говорить.

— Мы прошлымъ лѣтомъ все по скверамъ ходили. Тамъ няньки, кормилицы, мамзели изъ магазиновъ. Хорошо.

Онъ сталъ говорить о достоинствахъ нянекъ, кормилицъ и мамзелей изъ магазиновъ, объясняя, почему ему нравятся особенно кормилицы.

— Только ужъ я, какъ Викторъ Петровичъ, не свяжусь незаконнымъ манеромъ, чтобы дѣтей приживать, — закончилъ онъ. — Нѣтъ, шалишь. Найдется невѣста съ деньгами — женюсь. Это другая музыка. Эхъ, кабы красота! Въ мать я. Носъ на вѣтеръ и веснушки. Волоса тоже — помажу, помажу, а все рѣдки. Тѣла только не нагулялъ еще, какъ она, наша-то Анисья Ивановна. Вонъ какой шкелетъ.

Онъ указалъ на свое обнаженное тѣло. Ваня очнулся и точно сконфузился.

— Ты, однако, не простудись. И спать пора.

Онъ сталъ раздѣваться, торопясь укрыться подъ одѣяло.

— Нѣтъ, у васъ тепло. Жарко мнѣ даже.

Саввушка сталъ обмахиваться сорочкой.

— Покойной ночи! Загаси свѣчу, — проговорилъ Зубковъ, отворачиваясь лицомъ къ стѣнѣ.

Онъ долго не могъ уснуть. Въ его головѣ роились думы объ Устиновѣ. Сколько неприглядныхъ сторонъ открывалось въ этомъ человѣкѣ, котораго онъ такъ давно привыкъ любить и уважать. Что онъ сдѣлалъ изъ своего сына. Какъ досадно, что раньше никому не пришло въ голову позаботиться о Саввушкѣ. Насильно бы слѣдовало взять его у Устинова. Вотъ хоть бы прошлое лѣто, чтобы по скверамъ не шлялся. Впрочемъ, не отдалъ бы, пожалуй, и мать не отдала бы. А что теперь изъ него выйдетъ?..

XVI.

Тщетно ждали Зубковы на слѣдующій день Виктора Петровича. Онъ не явился. Иванъ Николаевичъ встревожился немного. Не захворалъ ли? Почему вчера пропалъ послѣ экзаменовъ? Саввушка успокоилъ его. Куролеситъ въ послѣднее время Викторъ Петровичъ. Каждый день на взводѣ. Это еще болѣе встревожило Зубкова. Нѣтъ ли серьезнаго горя у пріятеля? Онъ всегда съ горя запиваетъ. Не поѣхать ли къ нему? Елена Васильевна очень любила праздничные дни именно за то, что мужъ и сынъ оставались цѣлый день дома, тѣмъ не менѣе и она соглашалась съ мужемъ, что надо бы съѣздить къ Устинову, узнать, что съ нимъ. Отъ Саввушки ничего не узнаешь. У него одно объясненіе: «запилъ». И какъ спокойно говоритъ онъ объ этомъ, какъ безпечно весело болтаетъ и школьничаетъ съ Машей и Настей. Забрались они трое въ залъ, Саввушка имъ фокусы показываетъ, какіе-то еврейскіе разсказы разсказываетъ, и дѣвочки звонко хохочутъ вслѣдъ за нимъ. Даже лицо у него разгорѣлось отъ веселья. Ваня, посидѣвъ немного въ кружкѣ хохотавшей молодежи, вошелъ въ кабинетъ отца, гдѣ все еще шло совѣщаніе объ Устиновѣ, и, видя тревогу отца, замѣтилъ коротко:

— Не безпокойся, папа, ничего не случилось, но Викторъ Петровичъ не пріѣдетъ сегодня.

Отецъ вопросительно взглянулъ на него.

— Я такъ и думалъ, что онъ не пріѣдетъ, но не хотѣлъ говорить ничего. Не люблю я разсказывать всякія вещи.

Онъ немного взволновался и покраснѣлъ.

— Что случилась? — спросила Елена Васильевна. — Отъ Саввушки слышалъ что-нибудь?

— Нѣтъ!

Ваня коротко и сжато разсказалъ вчерашнюю сцену на экзаменѣ. Иванъ Николаевичъ переглянулся съ женой, пожимая плечами.

— Ты, папа, не придавай этому значенія, — закончилъ Ваня. — Кончилось все хорошо, ну, и Богъ съ нимъ. Онъ же не виноватъ. Это все отъ вина. Не говори ему, что я разсказалъ. Я и разсказалъ для того, чтобы ты не ѣздилъ сегодня. Еще тебѣ сцену сдѣлаетъ и… откажется, пожалуй, взять, мѣсто для Саввушки.

Иванъ Николаевичъ загорячился, заходилъ по комнатѣ.

— Ну, ужъ это дудки! Этого-то я не дамъ ему сдѣлать. Да и не сдѣлаетъ онъ этого. Что тебѣ пришло въ голову!

Елена Васильевна перебила мужа:

— Нѣтъ, Ваня правъ. Отъ него теперь и этого можно ждать. Ваня вѣрно подмѣтилъ эту черту въ немъ!

И, волнуясь, она воскликнула:

— Нашего сына чуть не подвелъ! Это просто низко!

Ваня вступился за Устинова.

— Не вини его, мама, что-жъ дѣлать, если разсудокъ помутился…

Иванъ Николаевичъ продолжалъ ходить по комнатѣ и потирать руки. Раза два онъ принимался снова разспрашивать сына. Не показалось ли тому, что Устиновъ хотѣлъ придраться? Можетъ-быть, у него и въ умѣ не было ничего дурного? И, не дожидаясь отвѣта сына, онъ самъ же утверждалъ, что все было такъ, какъ сказалъ сынъ, что все это водка проклятая дѣлаетъ. И времена-то теперь такія, что трудно остаться цѣльнымъ человѣкомъ, не свихнуться куда-нибудь въ сторону. Одни подлецами дѣлаются, другіе спиваются, третьи въ петлю лѣзутъ.

Ваня молчалъ и думалъ о томъ, что бы заговорили отецъ и мать, если бы слышали вчерашніе разсказы Саввушки о скверахъ, мамзеляхъ и тому подобномъ. Это уже не придирки на экзаменѣ, а полное пренебреженіе въ воспитанію сына. Отвернулись бы, пожалуй, вотъ какъ онъ отвернулся отъ Устинова. Онъ сознавалъ, что онъ навсегда отвернулся отъ этого человѣка. Никакихъ оправданій, никакого снисхожденія не было въ его душѣ. Онъ не хотѣлъ вооружать противъ него другихъ, онъ даже вступался за него, говоря, что виновато во всемъ вино, но самъ онъ чувствовалъ, что ему было бы тяжело пожать теперь руку этого человѣка. Никогда онъ не примирится съ нимъ. Онъ невольно остановился на этой мысли. И нужно ли вообще примиряться? Не потому ли все и дѣлается, что со всѣмъ примиряются честные люди? Если бы въ эту минуту заглянуть поглубже въ его душу, то можно бы найти въ ней черты, унаслѣдованныя отъ матери, — и она тоже не примирялась съ недостатками людей и не находила имъ прощенія, когда эти недостатки гибельно отзывались на близкихъ къ ней лицахъ. Такъ она почти враждебно относилась къ недостаткамъ своей матери, когда та вредила Александру Константиновичу въ дни его юности, когда она нападала на Ивана Николаевича, когда она дурно вліяла на Настю. У Вани явилась эта же черта, но онъ чувствовалъ, что онъ не примирится съ Устиновымъ не за себя, не за Саввушку, а просто потому, что Устиновъ упалъ въ его мнѣніи, что уже не можетъ ждать отъ него ничего хорошаго онъ, Ваня. Онъ уже думалъ и не объ Устиновѣ, а вообще о людяхъ, дурныхъ, злыхъ, испорченныхъ, и говорилъ себѣ, что прощать ихъ не слѣдуетъ. Очень ужъ многое прощается, и потому всѣ распускаются еще болѣе, не подтягиваются. Каждый считаетъ нравственность чѣмъ-то такимъ, что нужно проповѣдывать и отъ чего можно освобождать себя, оправдываясь внѣшними обстоятельствами, средой, тяжелыми временами. Въ душѣ пробудилась какая-то страстность, въ ней все кипѣло и бушевало….

Именно въ этомъ настроеніи его застала Лида, пріѣхавшая вечеромъ съ матерью къ Зубковымъ. Ольга Давыдовна тотчасъ же заявила Еленѣ Васильевнѣ, что ей надо поговорить съ ней и отвести душу. Онѣ прошли въ сопровожденіи Ивана Николаевича въ; кабинетъ послѣдняго. Лида осталась въ залѣ съ молодежью. Минутъ десять она смотрѣла на фокусы Саввушки и слушала его еврейскіе разсказы, потомъ отвернулась и отошла къ окну. Ваня послѣдовалъ за нею.

— Не понравилось? — спросилъ онъ ее.

— Точно я этихъ глупостей не видала и не слыхала? — пренебрежительно отвѣтила она. — Все это въ театрахъ и на литературныхъ вечерахъ сотни разъ разсказывалось. И самъ этотъ господинъ — жердь какая-то съ вздернутымъ носомъ.

— Вамъ все красавцы нужны, — сказалъ Ваня. — Только по наружности все и цѣните.

— А вамъ ананасъ брось въ грязь, такъ вы поднимете и станете ѣсть? — спросила она задорно.

— Да я, можетъ-быть, и съ золотого блюда не возьму его, потому что онъ мнѣ не нуженъ, — отвѣтилъ Ваня.

— Ахъ, вамъ, значитъ, былъ бы только ржаной хлѣбъ!

— Да, онъ только и нуженъ.

— Такъ вы шли бы въ каменщики. Вонъ смотрите, они тамъ на шоссе работаютъ.

— Я знаю, гдѣ они работаютъ, — отвѣтилъ Ваня: — чего вы мнѣ указываете къ нимъ дорогу. Я еще не собираюсь быть каменщикомъ.

Она засмѣялась, глядя на него сверкающими глазами.

— Мы опять ругаться начали!

И, кокетливо улыбаясь, спросила:

— Почему мы какъ встрѣтимся, такъ сейчасъ и разсоримся?

— Такая ужъ вы капризная дѣвица, — отвѣтилъ онъ шутливо и невольно залюбовался ея хорошенькимъ личикомъ, озареннымъ теперь привѣтливой улыбкой.

Она безцеремонно впивалась въ него глазами и, качая головой, проговорила:

— Какъ это странно — вдругъ бы вы пошли въ каменщики!

Онъ очнулся.

— Съ чего вы это взяли?

— Такъ вотъ, говорили о нихъ и представилось вдругъ: вы — и сидѣли бы тамъ, поджавъ ноги, на мостовой и били бы камень.

— Ну?

Она засмѣялась.

— Всѣ экипажи стали бы останавливаться, чтобы взглянуть на васъ, на хорошенькаго каменщика.

Онъ вспыхнулъ и разсердился.

— Глупости вы говорите!

Она не сморгнула глазомъ.

— Какія глупости?

Онъ смѣшался.

— Что вы хорошенькій? Да? Это?

Онъ совсѣмъ разсердился.

— Развѣ это прилично говорить въ глаза? Я ужъ не мальчикъ, и вы — почти невѣста уже. Или кокетничать и заигрывать хотите? Такъ это пошло!

Она звонко засмѣялась.

— Чему вы? — спросилъ онъ.

— Ну, еще, еще! Ахъ, какъ я люблю, когда вы сердиты! Вы такъ еще красивѣе.

— Нѣтъ, съ вами сегодня нельзя говорить!

Онъ повернулся и ушелъ въ свою комнату. Едва онъ присѣлъ къ своему столу, какъ ему стало досадно на себя. Обругалъ и ушелъ. Хорошъ хозяинъ. Хорошъ благовоспитанный молодой человѣкъ. Это чортъ знаетъ что такое. Кто-то въ эту минуту закрылъ ему руками глаза, подкравшись къ нему сзади.

Не сознавая вполнѣ, что онъ дѣлаетъ, онъ взялъ эти руки отъ глазъ и поднесъ къ своимъ губамъ. Потомъ быстро обернулся и спросилъ:

— Этого вамъ хотѣлось?

На него смотрѣли смѣющіеся глаза, и хорошенькая головка слегка кивнула ему въ отвѣтъ. Онъ, уже совершенно придя въ себя, сконфузился за свой поступокъ и серьезно и тихо замѣтилъ:

— Этимъ шутить не слѣдуетъ…

Она безцеремонно подняла за подбородокъ его лицо, на мгновеніе взглянула на него влюбленными глазами и, точно встряхнувшись, сказала совсѣмъ серьезно:

— Я хотѣла помириться…

И, не давъ ему времени что-нибудь сказать, присѣла около стола и заговорила дѣловымъ тономъ:

— Мы вѣдь не ѣдемъ за границу. Слышали вы это? Мама пріѣхала излить свое горе Еленѣ Васильевнѣ. Она очень опечалена этимъ, хотѣлось ей увезти своего Александра Константиновича туда. Тамъ онъ, вѣдь, пришитъ къ ней, а здѣсь свободенъ, какъ вѣтеръ. Но онъ заупрямился. Въ директора какого-то банка нарочно заставилъ себя выбрать, чтобы имѣть отговорку: «дѣла!» А я рада, что мы не ѣдемъ, очень рада. Что тамъ — никого не знаешь, близкихъ нѣтъ. Поѣдемъ въ Петергофъ на лѣто. Здѣсь мама не хочетъ на заводѣ жить. Ну, что-жъ — въ Петергофъ, такъ въ Петергофъ. Вы пріѣдете къ намъ?

Она заискивающими глазами заглянула ему въ лицо.

— Ругаться? — спросилъ онъ.

Она кивнула головой.

— И мириться, — тихо добавила она.

И, впиваясь въ него глазами, прибавила:

— А ко мнѣ уже сватается женихъ…

Онъ весь вспыхнулъ, точно это сколько-нибудь касалось его.

— Женихъ?

— Да. Камергеръ. Ко двору вхожъ. Съ лучшими фамиліями въ родствѣ.

— Весь раззолоченный; какъ пѣтухъ индѣйскій, важный! Дѣвочка, а уже объ женихахъ думаете! Обрадовались! — горячо проговорилъ онъ.

— И обрадовалась! А вамъ что до этого?

Онъ молчалъ. Точно, что ему до этого? Не ему жениться на нёй. Онъ никогда объ этомъ и не думалъ. Влюбленъ онъ въ нее? Глупости! Всегда ругается съ нею. Вотъ и все.

— Бабушка ваша уговариваетъ меня выйти за него, когда лѣта позволятъ. Джоржъ тоже говоритъ: «хоть обуздаетъ онъ тебя». Александръ Константиновичъ радостно потираетъ руки и небрежничаетъ: «что-жъ, что онъ ко двору вхожъ; у тебя деньги, молодость и красота, тутъ не одинъ женихъ найдется», а самъ радъ, что можно сказать: «зять моей жены вчера былъ во дворцѣ; моя падчерица представлялась ко двору». Мама — той все равно, лишь бы ея Александра Константиновича не похитили.

— Да что вы мнѣ поете, — сердито сказалъ Ваня. — Сами прежде всѣхъ обрадовались…

— Да, обрадовалась — и сказала, что мнѣ рано еще выходить замужъ…

— Отказали? — обрадовался онъ.

Она уклончиво отвѣтила:

— Сказала, что еще рано мнѣ думать о замужествѣ…

— А-а! хочется, чтобы лишній человѣкъ ухаживалъ!

Она засмѣялась.

— А если бы и такъ? Мнѣ еще одинъ гвардейскій офицерикъ объяснялся въ любви.

— И ему сказали, что рано выходить замужъ.

— Да!

— Вы ихъ въ Петергофъ всѣхъ соберите, кунсткамеру устройте изъ поклонниковъ.

— А вы пріѣдете?

— Очень мнѣ нужно! Я-то въ ихъ полку не состою, мнѣ тоже рано.

— Ну, такъ и пріѣзжайте, вмѣстѣ смѣяться будемъ…

Она встала и смѣясь, начала перерывать его книги, тетради. Она каждый разъ все переворачивала здѣсь вверхъ дномъ. Онъ остановилъ ее:

— Не смѣйте этого дѣлать! надоѣло послѣ васъ убирать!

— Попросите хорошенько, не стану.

Она опять смотрѣла на него смѣющимися, вызывающими глазами. Онъ отвернулся, ощущая что-то странное, точно ему тяжело было смотрѣть на нее.

— Ну, что же, просите! — повторила она.

— Какъ?

Она поднесла къ его губамъ руку.

— Вотъ какъ!

Черезъ минуту она уже хохотала въ залѣ. У Вани кружилось и шумѣло въ головѣ, точно онъ опьянѣлъ. Онъ всталъ, не помня себя, и крикнулъ:,

— Лида Егоровна!

Она съ удивленіемъ обернулась, вошла снова въ его комнату, спросила:

— Что вамъ?

Онъ схватилъ ее руками и быстро поцѣловалъ нѣсколько разъ въ лицо.

— Вотъ что! — проговорилъ онъ, тяжело переводя духъ и быстро отходя къ своему столу.

Она растерялась, смутилась, притихла! Ея лицо горѣло, какъ въ огнѣ. Постоявъ съ минуту, стараясь успокоиться, она, наконецъ, неслышными шагами вышла въ залу. Ей было и хорошо, и жутко.

Въ столовой подали уже чай, и всѣ сидѣли вокругъ стола. Лида присѣла тутъ, потупивъ глаза. Она слышала, что вошелъ Ваня, и не подняла глазъ. Ей было страшно взглянуть на него — взглянула бы и смутилась бы. Но онъ задорно смотрѣлъ на нее и въ сильномъ возбужденіи говорить громко, какъ никогда, точно побѣду одержалъ.

XVII.

Проѣхать въ ясный лѣтній день на маленькомъ пароходѣ по Невѣ, пересѣсть на большой петергофскій пароходъ за Николаевскимъ мостомъ и понестись по заливу — это большое наслажденіе. Сперва передъ вами по обѣ стороны мелькаетъ панорама Невы, какъ бы сдавленной громадами каменныхъ зданій, заставленной безчисленными барками, полной снующихъ яликовъ, пароходиковъ, лодокъ. Потомъ водная поверхность становится все шире и шире, ничто не стѣсняетъ ее: барки, лодки, пароходики встрѣчаются все рѣже и рѣже; наконецъ, открывается широкій просторъ сверкающей на солнцѣ воды, съ едва замѣтными гдѣ-то далеко-далеко полосками зеленыхъ береговъ. Вдали вырисовываются и тонутъ въ воздухѣ силуэты Кронштадта, Петергофа, Ораніенбаума, кажущіеся прозрачными видѣніями, сотканными изъ легкаго тумана, а не очертаніями каменныхъ зданій. Кругомъ тихо, безлюдно, блеститъ вода, блеститъ небо, и только слышится однозвучный шумъ колесъ, пѣнящихъ гладкую поверхность воды. Воздухъ сразу перемѣняется — запаховъ города уже не слышно, какая-то особенная свѣжесть моря широкими струями плыветъ навстрѣчу, дышится легче, свободнѣе, шире. И еще сильнѣе впечатлѣніе такой поѣздки, когда человѣку всего восемнадцать-девятнадцать лѣтъ, когда впервые онъ чувствуетъ что-то въ родѣ любви, смутно, неопредѣленно, невысказанно, но сознавая, что онъ ѣдетъ къ ней, что тамъ за этой сверкающей далью онъ встрѣтитъ ее, что онъ будетъ любоваться и этимъ чуднымъ днемъ, и этимъ оживляющимъ моремъ, и этой воскреснувшей къ жизни природою съ нею.

Все это испыталъ молодой Зубковъ, отправившись впервые по окончаніи экзаменовъ съ семьею въ Петергофъ. Онъ сновалъ по пароходу, тормошилъ сестру: «гляди, гляди, какъ хорошо»; разспрашивалъ отца и мать: «что это видно? гдѣ Петергофъ?» и пристывалъ глазами къ яркимъ искоркамъ золотыхъ куполовъ, высившихся изъ-за прибрежной зелени Петергофа. Хорошо или дурно онъ поступилъ тогда, во время послѣдняго свиданія съ Лидой, что его толкнуло на этотъ поступокъ, какія послѣдствія изъ этого выйдутъ, ничего этого онъ не спрашивалъ у себя и просто былъ счастливъ и веселъ. Почему? онъ и самъ не зналъ и, кажется, не хотѣлъ знать. Счастливъ и веселъ — вотъ и все. Мать говорила: «это потому, что экзамены кончились». Отецъ посмѣивался: «молодымъ человѣкомъ себя почувствовалъ». Настя и Маша шушукались: «Ваня радъ, что будетъ ѣздить въ Петергофъ; не сладко тоже все дома, да дома сидѣть».

На пароходной пристани стояла толпа встрѣчающихъ. Ваня, стоя на верхней палубѣ парохода, искалъ знакомыхъ лицъ и вдругъ закивалъ головою, забывъ даже снять шляпу. Тамъ въ этой пестрой, нарядной толпѣ, стояла она, Лида. Ваня даже не замѣтилъ стоявшаго съ нею рядомъ Александра Константиновича. Онъ видѣлъ только ее одну. Всѣ встрѣтились привѣтливо и радушно, Ванѣ показалось даже, что Лида какъ-то особенно пожала ему руку. Ихъ ждала большая коляска. Пришлось усѣсться въ нее шестерымъ. Коляска покатилась по тѣнистымъ аллеямъ, поднялась въ гору, свернула направо и почти въ самомъ концѣ Стараго Петергофа остановилась у роскошной барской дачи. Зубковыхъ ждали къ завтраку. Всѣ были оживлены, веселы, даже Егоръ Егоровичъ еще не злилъ никого и покуда никому не говорилъ колкостей. Послѣ завтрака молодежь, къ которой присоединились и Александръ Константиновичъ, и Егоръ Егоровичъ, стала играть въ саду въ серсо. Лида, среди игры, забросила куда-то далеко кольцо и сказала:

— Ваня, поднимите!

Ваня побѣжалъ за кольцомъ. Когда онъ передавалъ его ей, она шепнула:

— Я васъ буду звать Ваней. Ничего?

Онъ также шопотомъ отвѣтилъ:

— А васъ какъ звать? Лидой?

Она улыбнулась, кивнувъ головой.

— Да!

Игра продолжалась еще оживленнѣе, еще веселѣе. Солнце поднялось уже высоко, и площадка, на которой играли, вся была залита его лучами. Вощининъ первый напомнилъ, что становится очень жарко. Въ комнатахъ прохладнѣе. Всѣ бросили серсо и направились на террасу и въ смежный съ нею залъ. Тутъ точно было прохладно. Софья Андреевна, въ коричневомъ шелковомъ платьѣ, въ чепцѣ съ бѣлыми атласными лентами, величавая и важная, обратилась къ Настѣ:

— Сыграй, Настя, что-нибудь.

Настя на минуту сконфузилась, хотѣла было отказаться, но Ольга Давыдовна тоже попросила лѣнивымъ голосомъ:

— Да, сыграйте! Вы, говорятъ, мастерица.

Настя пошла къ роялю и начала играть. На террасѣ попрежнему продолжатся разговоръ Зубкова, Зубковой, Ольги Давыдовны, Александра Константиновича и двухъ посѣтителей, немолодыхъ и серьезныхъ господъ, двоюродныхъ братьевъ Ольги Давыдовны. Лида и Ваня ходили взадъ и впередъ по залѣ, тихо разговаривая. Егоръ Егоровичъ подошелъ къ роялю и смотрѣлъ на Настю. Его свинцовые глаза нѣсколько оживились и впились въ молоденькую дѣвушку.

— У васъ положительно талантъ, — проговорилъ онъ, когда она кончила.

Она сконфуженно молчала, робкая, немного дикая, никогда еще не говорившая съ нимъ.

— Вы, конечно, пойдете въ консерваторію? — спросилъ онъ.

Она подняла на него глаза, большіе, черные, съ синеватыми бѣлками.

— Я думаю, если только мама согласится.

— Это необходимо. Талантъ губить нельзя.

Онъ смотрѣлъ на нее упорно въ лицо; она опять опустила густыя черныя рѣсницы.

— Вы не поете? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ.

— А голосъ есть?

— Не знаю.

Она вся зарумянилась и тихо сказала:

— Я люблю пѣть, но не учусь еще…

— Если бы развить голосъ, то съ вашей наружностью вы пользовались бы большимъ успѣхомъ.

Она опять взглянула на минуту на него, преодолѣвая застѣнчивость.

Лида уловила послѣднія слова брата и, продолжая ходить сказала ему:

— Настя настоящая цыганочка.

— Итальянка скорѣе, — отвѣтилъ онъ.

Потомъ, обращаясь къ Настѣ, заговорилъ объ артистической карьерѣ. Лучше нѣтъ карьеры для женщины. Тутъ полная свобода. Талантъ покоряетъ толпу. Успѣхи прямо приносятъ наслажденіе. Удовлетворенное самолюбіе заставляетъ работать, идти все дальше. Настя слушала его съ разгорѣвшимся личикомъ. Сквозь отворенныя двери за нек и ея собесѣдникомъ слѣдили зоркіе глаза Софьи Андреевны Она самодовольно улыбалась, чувствуя, что Егоръ Егоровичъ говоритъ ея внучкѣ нѣчто пріятное. Наконецъ, она не выдержала, встала и подошла къ нимъ.

— Не правду ли я вамъ говорила, Егоръ Егоровичъ, у нея музыкальный талантъ, — проговорила она.

По его лицу скользнула ироническая улыбка.

— Я вотъ потому и соблазняю Настасью Ивановну, — отвѣтилъ онъ, цинично въ упоръ смотря на старуху и сознавая, что ее смутила его двусмысленная фраза.

Потомъ, повернувшись отъ нея, онъ продолжалъ:

— Да, привлекательнѣе артистической карьеры ничего не можетъ быть. Эти наполненныя зрителями залы, эти восторги и оваціи толпы опьяняютъ, возбуждаютъ сильнѣе вина.

Старуха поняла, чѣмъ онъ соблазняетъ ея внучку и, гладя ея шелковистые вьющіеся волосы, со вздохомъ сказала сладкимъ голосомъ:

— Средствъ-то нужно сколько, чтобъ подготовиться кт артистической дѣятельности. Безъ нихъ ничего не подѣлаешь.

Онъ опять взглянулъ на нее съ наглой ироніей.

— Безъ покровительства тутъ не обойтись? Да?

Она пожала плечами, недоумѣвая, что сказать.

— Иногда вѣдь и находятся покровители талантовъ, продолжалъ онъ, не спуская съ нея глазъ.

— Конечно, конечно! — почти обрадовалась она.

Онъ отвернулся и серьезно сказалъ Настѣ:

— Я увѣренъ, что ваши отецъ и мать не зароютъ вашихъ талантовъ въ землю и обойдутся безъ всякихъ постороннихъ покровителей.

И совсѣмъ тихо прибавилъ, обращаясь къ старухѣ:

— Даромъ-то нынче не покровительствуютъ, вотъ въ чемъ бѣда…

Онъ отошелъ прочь, съ застывшей на лицѣ улыбкой. Въ ней были и иронія, и нѣчто сальное. Онъ внутренно смѣялся надъ старухой, уже давно распространявшейся при немъ и о талантахъ Насти, и о ея красотѣ, и о ея мягкомъ характерѣ. Онъ угадывалъ, что старуха сватаетъ ему свою внучку. Что-жь, не глупа! онъ молодъ, богатъ, съ блестящей карьерой дѣльца впереди — чѣмъ же онъ не женихъ для какой-то нищей дѣвчонки., жаль только, что онъ не такъ глупъ и не такъ неопытенъ, чтобы попасться на удочку. Проходя по залѣ, онъ невольно взглянулъ на Лиду и Ваню, оживленно разговаривавщихъ о чемъ-то. А эти, кажется, сами сосватались. Мальчикъ-то вѣрно не дуракъ. Альфонсика хочетъ разыграть… Богатая невѣста — радъ. Примѣръ въ глазахъ есть — дядя Александръ Константиновичъ. Онъ усмѣхнулся, смотря на оживленное лицо Вани. Ему захотѣлось нарушить эту бесѣду двухъ молодыхъ людей. Онъ подошелъ къ нимъ и спросилъ Ваню:

— А вы въ университетъ или на службу идете?

— Нѣтъ, въ университетъ поступаю, — отвѣтилъ Ваня.

— Охота четыре года еще тянуть, лямку. Шли бы на службу, а тамъ годика черезъ два и жениться бы можно.

Ваня разсмѣялся.

— Я еще и не думаю о женитьбѣ. Немного рано.

— Что такъ? Въ четыре года, пожалуй, всѣ подходящія невѣсты повыйдутъ замужъ.

Ваня весело отвѣтилъ безъ всякой задней мысли:

— Авось, хоть одна подождетъ.

— Ну, четыре-то года ждать ни одна не будетъ. Скучно столько времени въ любовь играть.

Лида сообразила, на что намекаетъ братъ, и поняла, что онъ по своему обычаю рѣшился подразнить ее и Ваню. Она вызывающимъ тономъ, дразня въ свою очередь брата, отвѣтила за Ваню:

— А тебѣ было бы досадно, если бы стали ждать четыре года?

Онъ пожалъ плечами. — Не досадно, а смѣшно.

И, не давъ ей сказать что-нибудь, прибавилъ:

— Въ четыре года много воды можетъ утечь: женихъ изъ красавчика-юноши можетъ превратиться въ какого-нибудь обросшаго шерстью орангутанчика, а его невѣста изъ богатой дѣвушки сдѣлаться чуть не нищею.

Ваня захохоталъ.

— Ну, какія превращенія вы придумали! А если невѣста вовсе и не думаетъ о наружности жениха, а онъ о ея богатствѣ?

— Такъ что же можетъ привлекать? — спросилъ Егоръ Егоровичъ и улыбнулся нехорошей улыбкой. — Хорошенькіе юноши прельщаютъ только своими смазливыми личиками, а при хорошенькомъ личикѣ недурно имѣть жену съ толстымъ карманомъ. Примѣръ у насъ налицо, поразительный, да, впрочемъ, и его не нужно, чтобы знать, чего добиваются хорошенькіе Альфонсики.

Ваня уже не смѣялся. Кровь прихлынула ему къ головѣ. Онъ сознавалъ теперь ясно, что хотѣлъ сказать Егоръ Егоровичъ. Онъ не выдержалъ и рѣзко сказалъ:

— Чтобы быть подлецомъ, не нужно быть непремѣнно хорошенькимъ.

Егоръ Егоровичъ сощурилъ глаза, взглянувъ на Ваню, какъ бы спрашивая, что тотъ хотѣлъ сказать своею фразою, и прибавилъ:

— Съ смазливымъ личикомъ легче добиваться удачи на поприщѣ Альфонса.

— Ну, я въ этихъ вопросахъ вполнѣ неучъ, — отвѣтилъ Ваня: — и спорить съ вами, какъ съ опытнымъ человѣкомъ, не могу.

И сухо прибавилъ:

— Да и не интересно это для меня. Лично я, какъ и вы, конечно, никогда не сдѣлаюсь Альфонсомъ, а раскапывать эту грязь въ другихъ просто гадко.

Злое чувство охватывало его все сильнѣе и сильнѣе, и онъ, поддаваясь ему, сказалъ:

— Впрочемъ, вы, Егоръ Егоровичъ, кажется, очень любите эти вопросы, какъ я замѣтилъ. Съ вами какъ ни заговоришь, все на это разговоръ сведется — на любовь, на связи, на обольщенія, только бы сальце было.

— Ахъ, да, да; я и забылъ, что вы цѣломудренный Іосифъ! — съ насмѣшливой гримасой замѣтилъ Егоръ Егоровичъ.

— А это смѣшно? — спросилъ Зубковъ задорно.

— А вы думаете, нѣтъ?

— А если-бъ Іосифъ былъ не цѣломудренъ, то-есть не смѣшонъ по-вашему, то вы же первый заклеймили бы его постыднымъ именемъ Альфонса?

Егоръ Егоровичъ опять сощурилъ глаза, и по его лицу скользнула невольная улыбка одобренія.

— О, да вы находчивы! — поощрительно сказалъ онъ и перемѣнилъ разговоръ.

Ваня, однако, не тотчасъ освободился отъ непріятнаго впечатлѣнія, вызваннаго въ его душѣ словами Егора Егоровича. До этой минуты онъ вовсе не думалъ, къ какимъ результатамъ можетъ повести его сближеніе съ Лидой. Объ игрѣ въ жениха и невѣсту, о женитьбѣ на ней не было и мысли. Онъ просто былъ влюбенъ безсознательно, безъ всякихъ расчетовъ, безъ всякихъ цѣлей, какъ влюбляются впервые юноши. На минуту Егоръ Егоровичъ отравилъ это чувство своими намеками. Но оно было сильнѣе грязныхъ подозрѣній и не имъ было заглушить его. Уже чрезъ какіе-нибудь полчаса Ваня попрежнему любовался Лидой и ссорился, и мирился съ нею, не зная самъ, что болѣе восхищало его въ ней — вспышки ея гнѣва или ея ласкающіе взгляды и тихій шопотъ:

— Не сердитесь, Ваня? Нѣтъ?

Онъ не желалъ, не требовалъ больше ничего.

Вечеромъ послѣ обѣда Вощинины и ихъ гости проѣхались въ коляскѣ и шарабанѣ по саду, мимо Самсона, мимо Монплезира, среди густой пестрой толпы пѣшеходовъ, среди массы экипажей, слыша издали звуки музыки. Какимъ-то волшебнымъ сномъ казалось все это — и статуи, и фонтаны, и свѣжая зелень, и пестрая толпа, и блестящіе экипажи, — неопытной Настѣ. Она совсѣмъ притихла, охваченная совершенно новымъ чувствомъ. Ей казалось, что она попала въ міръ совершенно счастливыхъ людей. Ни заботъ, ни тревогъ, ни печалей нѣтъ у нихъ; гуляютъ они, наслаждаются красотой этого сада, слушаютъ эту прекрасную музыку, жизнь идетъ, какъ волшебный сонъ. Когда раздалось «пора домой», — у нея болѣзненно сжалось сердце. Бабушка говорила еще передъ прогулкой, что Настю можно бы оставить погостить. Что если бы мама вдругъ согласилась? Но нѣтъ, мама сказала, что нельзя. Настя вздохнула. Никогда ей такъ не жить! Вотъ если бы сдѣлаться артисткой, тогда… Передъ нею пронеслись картины артистической жизни, нарисованныя Егоромъ Егоровичемъ. Она подняла глаза и увидала его: онъ пристально смотрѣлъ на нее, точно угадывалъ ея мысли. Она потупила глаза. Ей стало какъ-то стыдно и жутко, точно онъ дѣйствительно читалъ въ ея душѣ.

Пароходъ уже дымился, когда они подошли къ нему, оставивъ экипажи. Лида и Ваня шли позади всѣхъ, и Лида тихо сказала ему:

— Вотъ что я вамъ скажу по секрету.

Онъ наклонилъ голову, она склонилась тоже къ нему: близко-близко, къ самому уху, и вмѣсто словъ его ухо обжегъ едва слышный поцѣлуй.

— Не забудьте же этого! — шаловливо сказала она.

Онъ засмѣялся.

— Не забуду!

Семья поднялась на пароходъ, онъ зашумѣлъ, завертѣлъ колесами и двинулся впередъ. Съ пристани кто-то махалъ платкомъ. На взморьѣ была тишь — точно сталь блестѣла водная поверхность подъ блѣднѣвшимъ небомъ и только за Кронштадтомъ еще сверкали прощальные лучи заходившаго солнца. Зубковы безмолвно сидѣли на верхней палубѣ какъ бы въ полудремотѣ, отдыхая отъ праздничныхъ впечатлѣній дня. Впереди была темная даль; свѣтъ оставался позади. Настѣ было тяжело до слезъ, точно кто-то силой увлекалъ ее отъ этого свѣта въ эту тьму, изъ міра счастливыхъ людей въ міръ заботъ и печалей. Ваня смотрѣлъ на воду, и всѣ его помыслы были тамъ, около Лиды. Думая о ней, онъ чувствовалъ, что у него горитъ ухо, — то ухо, которое обожгла она своимъ поцѣлуемъ.

А тамъ, въ Петергофѣ, на дачѣ Вощининыхъ, всѣ сидѣли около чайнаго стола на огромной террасѣ. Разгогоръ шелъ о Зубковыхъ., Прекрасная это семья. Самъ Зубковъ чудакъ, немного юродивый, но честный и усидчивый работникъ. Зубкова немного чопорна и суха, но примѣрная мать и жена. Настя…

— Ей уже лѣтъ семнадцать? — вдругъ спросилъ одинъ изъ двоюродныхъ братьевъ Ольги Давыдовны.

Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, степенный и серьезный по виду.

— Нѣтъ, ей и шестнадцати нѣтъ, — отозвался Вощининъ.

— Но, вѣроятно, скоро минетъ; она взрослой смотритъ, — сказалъ двоюродный братъ хозяйки.

Егоръ Егоровичъ мелькомъ взглянулъ на дядю, и его губы подернулись едва замѣтной усмѣшкой.

Только Лида помѣстилась въ сторонѣ отъ остального общества на нижней ступени террасы и безцѣльно смотрѣла передъ собою, то улыбаясь, то щуря каріе глаза.

— А я тебѣ чай сюда, Лидочка, несу, — послышался голосъ Софьи Андреевны, ласковый и пѣвучій. — Душно тамъ на террасѣ.

— Merci! — проговорила Лида, кивнувъ головой и принимая изъ рукъ старухи чашку. — А вы тамъ будете пить?..

— Пожалуй, и здѣсь… Только не помѣшаю ли тебѣ, царевна наша прекрасная…

— Нѣтъ… отчего же…

Лида обернулась и крикнула:

— Иванъ, подай сюда чай бабушкѣ…

Старуха не безъ труда опустилась около нея на ступени И таинственно спросила ее, дотрогиваясь до ея руки:

— О чемъ размечталась, прелестная моя пташка?

— Такъ… ни о чемъ, — отвѣтила Лида и прибавила: — Зачѣмъ это Иванъ Николаевичъ отдаетъ Ваню въ университетъ?.. Что за карьера… Чиновникомъ или учителемъ будетъ…

— Ахъ, Лидочка, Лидочка, — со вздохомъ сказала старушка: — развѣ ихъ поймешь…

— Шелъ бы въ военные, въ гвардію… Вѣдь онъ дворянинъ, бабушка?

— Дворянинъ, дворянинъ, — подтвердила старуха: — но что нынче за дворяне! Это прежде дворянинъ считалъ за честь быть военнымъ, а теперь…

Она приняла изъ рукъ лакея чашку и ласково спросила Лиду:

— А ты, маточка, почему это заговорила? Онъ что-нибудь сказалъ?

— Нѣтъ… Въ саду у музыки мнѣ пришло въ голову… Вѣдь Ваня былъ бы красивѣе въ военной формѣ…

— Что говорить… красавецъ выравнивается…

— Тогда бы и партію могъ хорошую сдѣлать, — продолжала Лида: — а тамъ… Вѣдь такой человѣкъ и притомъ съ деньгами могъ бы потомъ карьеру въ гвардіи сдѣлать?

Старуха махнула безнадежно рукой.

— Да развѣ имъ втолкуешь? Ни имъ, ни ему не втолкуешь.

Лида сдѣлала гримасу.

— Ну, ему-то можно бы втолковать!

Старуха зорко взглянула на нее.

— Ты думаешь? Впрочемъ, кто втолковывать станетъ, иного и послушаетъ…

Она лукаво усмѣхнулась.

— Вотъ тебя, напримѣръ. Да кто же тебя не послушаетъ? Да ты прикажи, вся молодежь у ногъ твоихъ будетъ лежать. Конечно, за перваго встрѣчнаго ты не пойдешь, сѣренькой жизнью не будешь жить…

Лида задумчиво молчала, потомъ вдругъ выпрямилась и слегка тряхнула головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, чиновницей-то ужъ я не буду и за учителя не пойду, — проговорила она рѣшительно. — Что же идти замужъ, если не выдержишь и убѣжишь…

— Это ужъ послѣднее дѣло — бѣжать отъ мужа…

Старуха вздохнула.

— И бѣжать-то женѣ трудно, ахъ, какъ трудно, Лидочка. Законы тоже есть. Захочетъ мужъ — по этапу жену потребуетъ къ себѣ.

— А если она не хочетъ?

— У жены, дитя ты мое прелестное, и хотѣнья не можетъ быть. У мужа только хотѣнье. А женѣ и въ церкви читаютъ: «жена да боится своего мужа».

Старуха начала разъяснять Лидѣ законы, какъ она ихъ понимала сама. Мужъ все можетъ, потому она глава. Чтобы счастливой быть, нужно искать мужа мягкаго, покладистаго, сговорчиваго. Такова ужъ женская доля, что чуть мужъ съ характеромъ — и бѣда. Вѣкъ-то съ мужемъ прожить, такъ, ни за что нельзя ручаться; разлюбить его можно, другого можно полюбить, ну, и бѣда, если мужъ съ характеромъ. Истиранитъ жену. Ну, а мужъ добрый, да мягкій пойметъ, что сердцу не прикажешь: не спросясь оно любитъ, — пойметъ и смолчитъ, если жена что сдѣлаетъ. Стало уже совсѣмъ темно, а старуха все еще бесѣдовала съ Лидой. Наконецъ Лида встала и крѣпко поцѣловала ее.

— Я только съ вами и могу поговорить, — проговорила она. — А то мы, дѣвушки, ничего сами не знаемъ…

— Царица ты души моей, — пѣвуче сказала Софья Андреевна: — гдѣ же и знать что-нибудь дѣвушкѣ? Извѣстно: невинность! На что же въ этомъ случаѣ мы, старухи, какъ не затѣмъ, чтобы все вамъ объяснять? Ну, Христосъ съ тобой! Иди теперь баиньки!

Старуха вытянула впередъ губы, точно посылая поцѣлуй Лидѣ, и начала вслѣдъ за нею грузно подниматься по ступенямъ террасы, приподнявъ тяжелую шелковую юбку платья.

— Иванъ, посвѣти барышнѣ. Гдѣ Зинаида? Не знаетъ развѣ, что барышня опочивать идетъ? Не заботитесь о господахъ, — командовала она и снова пѣвуче обратилась къ Лидѣ: — Спи, моя цыпочка, спокойно спи! Христосъ съ тобой!

Величаво, точно плывя, пошла она «на свою половину», какъ она называла свои двѣ комнаты, съ полнымъ сознаніемъ своего значенія въ домѣ. Саша — это ея вскормленникъ, всѣмъ обязанъ ей, вытащившей его изъ грязи; Лида — только она, Софья Андреевна, и умѣетъ объяснять ей все, разрѣшать всѣ ея дѣвичьи тревоги и вить изъ нея веревки; Егораша — тотъ не поддался еще ея вліянію, но сердце не камень, продолбитъ она его и женитъ на Настѣ, а тогда ужъ, какъ ни какъ, а внукомъ ей будетъ; Ольга, заводчица-то наша… Она, обрывая ходъ мысли, усмѣхнулась иронической улыбкой.

— Ахъ, что тутъ думать о ней!.. И кто это на нее вниманіе обращаетъ теперь, зла она или добра?.. Всѣ и безъ нея жить могутъ, у всѣхъ свои капиталы…

XVIII.

Снова потянулись долгіе, безконечные будни въ домѣ Зубковыхъ.

Ваня читаетъ все: Дарвина и Бокля, Доде и Золя, Тургенева и Писемскаго, проводитъ цѣлые часы на лодкѣ или на баркѣ, удя рыбу, дѣлаетъ отдаленныя прогулки. Впечатлѣній у него накапливается масса. Къ тому же отецъ и мать видятъ въ немъ уже не ребенка — вдругъ какъ-то сразу онъ сталъ взрослымъ, студентомъ, — и по вечерамъ дѣлятся съ нимъ своими соображеніями и взглядами. Иванъ Николаевичъ все больше и больше убѣждается, что ничего не подѣлать въ этомъ краю: ни народные спектакли съ «Парашами Сибирячками», ни лекціи съ житіями святыхъ и героевъ не отучатъ рабочихъ отъ кабака. Всѣ плохо идущія и прививающіяся у насъ общества потребителей не избавятъ получающихъ гроши бѣдняковъ отъ нищеты. Никакіе проекты о дѣлежѣ барышей не примутся здѣсь разными заводчиками и фабрикантами. Напротивъ того, эти фабриканты и заводчики жалуются на застой въ дѣлахъ, на курсъ и обдумываютъ, какъ убавить число рабочихъ, прибавить рабочіе часы и уменьшить еще плату, да требуютъ охраняющихъ промышленность мѣропріятій. «Или это, или банкротство», говорятъ они. Помощь деньгами нуждающимся — о, на этотъ счетъ и Иванъ Николаевичъ, и Елена Васильевна лѣзутъ изъ кожи, но что же они могутъ дать: средства ихъ ограничены, а нуждающихся масса. Только и пользы, что четырехъ дѣвочекъ учатъ они, да и изъ тѣхъ Маша какая-то странная. Погибнетъ она. Ничего въ ней не замѣчаютъ дурного, ни одного упрека нельзя ей сдѣлать; но очень подозрительно она тиха и скромна. Кромѣ того ученье не идеть ей въ пользу. Почему? Тупа она? Нѣтъ. Но что-то другое занимаетъ ея умъ. Въ душу ей не заглянешь, на все отвѣчаетъ: «да-съ», «нѣтъ-съ». А за этими «да-съ» и «нѣтъ-съ» таится и прячется что-то другое. Семья у нея страшная. Тетка пришибленное созданіе, а дядя… Сцену онъ недавно устроилъ Зубкову. При каждой встрѣчѣ съ Зубковымъ онъ проходилъ потупясь, бочкомъ, сторонясь, какъ бы конфузясь. Вдругъ недавно встрѣтился пьянымъ и нахально захохоталъ при встрѣчѣ: — «А, благодѣтели! филантропы! Невѣсту, что ли, для своего сынка готовите? Или хотите цивилизованную падшую женщину создать? Юроды!» И шаговъ на сто провожалъ онъ Зубкова, хохоча и ругаясь, пока Зубковъ, сконфуженный и смущенный, не ускользнулъ отъ него, точно воръ, въ первыя попавшіяся ворота. А вчера опять встрѣтился этотъ бѣднякъ, но уже трезвый, и опять потупился, смотритъ въ сторону, сконфуженно, глаза растерянные. Иванъ Николаевичъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ и потиралъ руки, передавая эти факты. Да, дѣйствительно изъ этого омута не вытащишь человѣка. Духъ окружающей среды сотретъ всякое благотворное вліяніе. Духъ среды, духъ времени — это проклятіе человѣчества. Да вотъ хоть бы взять Саввушку. Опредѣлили его, ѣздитъ онъ къ нимъ, приличенъ даже у нихъ, а вчера Устиновъ встрѣтился и говоритъ: «Ну, что, опредѣлили оболтуса, вчера первое жалованье въ Ливадіи и въ мѣстахъ злачныхъ прогулялъ. Дорвался значитъ». Волнуясь и горячась, Иванъ Николаевичъ передалъ, какъ онъ намылилъ пріятелю голову.

— Не выдержалъ, все сказалъ! — говорилъ онъ. — «Ты, говорю, что же это на сына жалуешься. Примѣръ-то ты какой ему подавалъ? Въ какой средѣ его растилъ? Уберегъ ли его отъ. духа времени? Теперь всѣ живутъ кутежомъ и для кутежа, ну, а ты предостерегъ его отъ этой заразы?» Нѣтъ, что тутъ нѣжничать, нужно было голую, грубую правду сказать……

И вдругъ остановившись, онъ добавилъ съ омерзѣніемъ:

— И какъ вы думаете, что онъ нашелся отвѣтить? Нѣтъ, вы угадайте?

Угадать не могли ни жена, ни сынъ.

— «А! говоритъ, это ты вздумалъ отплатить за своего сына?» Тьфу! до чего можетъ дойти человѣкъ среди вѣчнаго похмелья. Самому ему потомъ стало совѣстно. Я это ясно видѣлъ.. Да и не можетъ быть иначе, все же въ немъ уцѣлѣлъ человѣкъ…

Вѣчный оптимистъ, онъ и тутъ хотѣлъ найти остатки совѣсти.

Елена Васильевна мелькомъ спросила:

— Онъ лишился мѣста въ пансіонѣ?

Иванъ Николаевичъ нахмурился.

— Да, да! Это ужасно! Что онъ будетъ дѣлать. Его казенная служба даетъ мало!

Зубкова вздохнула:

— Уменьшились средства — усилилось пьянство!

Зубковъ только махнулъ рукой.

— И за что отказали?

— Не ко двору теперь онъ, — отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ: — примасленныхъ теперь въ пансіонѣ нужно, шлифованныхъ, чтобы умѣли и нашимъ, и вашимъ служить!

Всѣ эти мелочи повседневной жизни давали матеріалъ для размышленій, наполняли будни Вани. Онъ сталъ строже, серьезнѣе смотрѣть на жизнь и людей; взрослый человѣкъ въ немъ сказывался. Его уже начинало заботить и то, что среди мелкихъ непріятностей, среди возраставшаго недовольства окружающимъ, его отецъ видимо начинаетъ старѣть, опускаться физически. Иногда Иванъ Николаевичъ ощущалъ такой упадокъ силъ, что даже не могъ искусственно бодриться, и сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, сгорбившись, понуро, какъ дряхлый старикъ, лысый, желтый, осунушійся. Въ эти минуты Ваня взглядывалъ на мать, улавливалъ на ея лицѣ болѣзненное выраженіе, и у него сжималось сердце. Неужели это начало конца?..

А Настя? Настя сидитъ дома: читать ей позволяютъ книги съ разборомъ, гулять она можетъ только у себя въ саду, такъ какъ у нихъ по этой пьяной улицѣ дѣвушкѣ гулять не безопасно; шьетъ и вяжетъ она, слушаетъ безконечныя жалобы сосѣдокъ — всѣ онѣ несчастны, всѣ онѣ идутъ за совѣтомъ, за помощью, за ободреніемъ къ Еленѣ Васильевнѣ. Счастливой нѣтъ ни одной, а если которая и кажется веселой, то это значитъ, что она завела на сторонѣ шашни! Настю часто томитъ скука, безысходная, безконечная, тупая скука сѣренькихъ будней небогатой семьи: сегодня и завтра, завтра и послѣзавтра похожи одно на другое, какъ капли воды. Иногда, сидя за шитьемъ, Настя думаетъ, что было бы, если-бъ она сдѣлалась знаменитой артисткой: блескъ и слава, свобода и веселье и при этомъ много-много денегъ; можно бы всѣмъ помогать, не такъ какъ папа и мама, стѣсняющіеся иногда сами, а широкой, щедрою рукою; сколько людей благодарили бы ее, цѣловали бы ей руки. Вотъ папа и мама никакъ не могутъ понять, что богатство величайшее счастье, что только при богатствѣ и себѣ хорошо, и другимъ можетъ быть хорошо. Только они — папа и мама — такъ и думаютъ. Бабушка такъ не думаетъ. Маша и Саввушка только и говорятъ: «будька у насъ деньги, мы бы показали себя». Ей вспоминаются еще три личности — дѣвочки, учащіяся вмѣстѣ съ нею — Оля, Варя и Надя. Вотъ-то странныя личности. Учатся онѣ усердно, точно торопятся поскорѣй все узнать, и говорятъ: «сдадимъ гимназическіе экзамены, поступимъ на курсы, а тамъ ужъ мѣста найдемъ». Знаютъ даже, гдѣ и съ какимъ дипломомъ по закону можно получить мѣсто; обо всемъ этомъ справились, прежде чѣмъ доучились. Найти мѣсто, найти кусокъ хлѣба — дальше ни о чемъ онѣ не думаютъ. Тяжело ихъ содержать отцамъ и матерямъ, вотъ онѣ и думаютъ только о своемъ собственномъ, трудами заработанномъ кускѣ хлѣба. Никакихъ желаній у нихъ нѣтъ, никакихъ волшебныхъ грёзъ. Одна изъ этихъ дѣвушекъ, Ольга Петровна, даже поражаетъ даровитостью своей натуры, жадностью къ усвоенію знаній. Она учится отлично и при этомъ успѣваетъ шить и вышивать; увидала она какіе-то абажуры изъ протечной бумаги, раскрашенные въ видѣ совъ и бабочекъ, и добилась того, что артистически стала ихъ дѣлать сама. «На двадцать копеекъ матеріала, а даютъ рубль», съ торжествомъ заявила она. Услыхала она, какъ играетъ на фортепіано Настя, и стала просить давать ей уроки. Это ей далось плохо сначала, но она такъ упорно упражняется, что усвоиваетъ превосходно технику музыки. Правда, души, оттѣнковъ, тонкаго пониманія въ музыкѣ нѣтъ, но дешевенькой учительницей музыки въ будущемъ она сдѣлается. Здоровая, сильная, краснощекая, она, кажется, можетъ преодолѣть всякія затрудненія, все перевернуть верхъ дномъ, лишь бы добыть кусокъ хлѣба. Кромѣ этого ей, повидимому, ничего не нужно. Настя разъ заговорила съ ней о своихъ мечтахъ — жить широко, богато, весело, имѣть средства для удовлетворенія всѣхъ своихъ прихотей и для благодѣтельствованія другимъ.

— Это съ неба тебѣ, что ли, свалится? — засмѣялась Петрова. — Нѣтъ, трудомъ на хлѣбъ, да на квасъ пріобрѣтешь деньги и то слава Богу.

— Такъ весь вѣкъ такъ и жить? — сказала Настя.

— Такъ и жить, если иначе нельзя, — рѣшила Ольга. — А тоже тѣшить себя мечтами, да съ неба въ грязь шлепнуться — слуга покорная. Лучше ужъ такъ и знать, что ждетъ впереди, и не желать большаго. Слава Богу, что еще и такъ-то жить можно.

Настя съ удивленіемъ смотрѣла на нее. Развѣ можно, этимъ довольствоваться? Она не удовлетворилась бы этимъ, а Петрова удовлетворяется. Мало того, она являлась особенно веселою даже тогда, когда уставала отъ труда. Дома у нея были двѣ маленькія сестренки. Разъ она пришла къ Зубковымъ разгорѣвшаяся, руки совсѣмъ красныя.

— Что это ты, Оля, какая сегодня? — спросила ее Елена Васильевна.

— А ребятишекъ перемыла своихъ. Мамѣ нездоровится, я ихъ и выполоскала за нее.

Она засмѣялась.

— Въ корытѣ, точно бѣлье, выполоскала, — прибавила она, и показала свои здоровыя руки. — Вотъ руки точно у прачки стали.

Ваня взглянулъ на нее — она, краснощекая, курносенькая, круглолицая, вся сіяла весельемъ, отъ нея вѣяло здоровьемъ. Елена Васильевна одобрила ее:

— Это тебѣ честь дѣлаетъ, что помогаешь мамѣ.

— Да вѣдь ужъ какъ ни вертись, Елена Васильевна, а дѣло надо дѣлать. Нельзя же ребятишекъ въ грязи оставить. И смѣшны они, барахтаются, кричатъ, что я много намылила ихъ. Ничего, такіе чистенькіе вышли, что расцѣловала ихъ и убѣжала сюда. А то вѣдь еще свой урокъ музыки пропустила бы…

Ваня, гуляя съ Настей въ этотъ вечеръ по саду, говорилъ о Петровой:

— Вотъ-то здоровый человѣкъ. Ничего у нея изъ рукъ не выпадетъ.

Настя отвѣтила:

— Узкія онѣ всѣ какія-то, и Варя, и Надя, и она, точно чиновники.

Онъ удивился. Впервые слышалъ онъ отъ Насти такія слова. Точно взрослая судитъ. До этой поры онъ съ ней говорилъ, какъ съ ребенкомъ. Всѣ такъ съ ней до этой поры говорили, даже и не замѣчая ея внутренняго роста.

— Я тебя, Настюша, не понимаю, — сказалъ онъ.

— Ну да, узкія, ничего имъ не надо кромѣ хлѣба. Отбыть свою службу, получить жалованье и быть сытыми, вотъ и все. Чиновники въ юбкахъ.

Онъ засмѣялся. Ему вспомнилось, какъ Настя съ дѣтскимъ увлеченіемъ послѣ елки у нихъ, у Зубковыхъ, говорила, что она вѣчно-вѣчно танцовала бы.

— Да, ужъ я и забылъ, что тебѣ еще танцы нужны, — сказалъ онъ.

Она немного обидчиво, такъ дѣвушка, не желающая, чтобы ее продолжали считать ребенкомъ, отвѣтила:

— Не танцы, а широкая жизнь — дѣлать то, что хочется, удовлетворять всѣ желанія.

— А, вотъ что! Экипажи имѣть, блестящую обстановку, нарядныя платья, слугъ… Это?

Она уловила въ его голосѣ насмѣшку и горячо возразила:

— Ну, да, все это и еще многое! Въ театры ѣздить, за границей все видѣть, книгъ побольше прочесть, встрѣтить бѣднаго и спасти его. Все нужно! Я вотъ читаю книги: о заграничныхъ музеяхъ говорится, о музыкальныхъ знаменитостяхъ, о древнихъ зданіяхъ и картинахъ, — все, все это хотѣлось бы видѣть, все узнать. Если не желать этого, для чего же и учиться, для чего и книги читать? Тогда ужъ лучше ничего не знать, ни къ чему не стремиться. Этого вотъ вы не хотите понять, ни ты, ни мама, ни папа. Точно пугала, боитесь богатства.

— Да вѣдь не украсть же его, Настюша. Было бы оно, ну, и прекрасно. А нѣтъ его — и думать о немъ нечего.

— Ты точно Петрова говоришь. Она то же мнѣ говорила недавно. Точно сговорились. Нѣтъ — нечего и думать!

— Она серьезная дѣвушка — потому такъ и судитъ.

Настя разсердилась.

— А я не серьезная и потому буду добиваться богатства, все сдѣлаю, чтобы оно было. Иначе придется весь вѣкъ такъ жить, какъ мы живемъ. Ни веселья себѣ, ни пользы другимъ.

— Ну, отецъ и мать что могли — дѣлали для другихъ. Это ты напрасно…

— Гроши давали? грамотѣ учили дѣтей?

Она почти со злобой прибавила:

— И точно слѣпы вы, точно понять даже того не можете, что чѣмъ больше средствъ, тѣмъ больше добра можно сдѣлать…

Онъ ласково и серьезно остановилъ ее.

— Не то, Настюша, не то ты говоришь. Во-первыхъ, честнымъ трудомъ бѣдному человѣку нельзя нажить богатства. Оно можетъ нажиться вдругъ только подлостью или мошенничествомъ, или особенною случайною удачею въ родѣ выигрыша въ лотерею, брака съ богатой личностью, на что было бы глупо разсчитывать, какъ на всякую другую случайность. Во-вторыхъ, только въ бѣдности кажется, что при богатствѣ весь міръ облагодѣтельствовалъ бы, а явятся деньги — явятся и черствость, непониманіе чужихъ нуждъ, равнодушіе къ чужой бѣдѣ; Богатство портитъ людей.

Она передернула плечами.

— Хороши же люди, если ихъ можетъ это испортить! Сегодня я добра и щедра, потому что денегъ нѣтъ для оказанія помощи. Завтра явились деньги, и я вдругъ стану зла и скупа. Тогда ужъ лучше всего совсѣмъ нищей быть — эти нищіе-то, ужъ, должно быть, чуть не святые…

Ваня, задумчиво слушавшій сестру, увидавшій въ ней впервые не ребенка, понявшій, что она многое передумала за послѣднее время, тихо отвѣтилъ ей:

— Что-жъ, можетъ-быть, и точно только они и святы вполнѣ…

Она широко открыла глаза, словно испугалась его словъ.

— Довольствоваться рубищемъ, кускомъ простого хлѣба, саженью земли для отдыха и знать, что ты не отнялъ ни у кого ничего для своихъ прихотей — да, это святость, подвижничество.

Онъ какъ бы очнулся отъ промелькнувшаго въ его головѣ сновидѣнія, тряхнулъ головой и прибавилъ:

— Конечно, это трудно исполнить, но что выше этого ничего нѣтъ — это ясно изъ того, какъ смотритъ народъ на подвижниковъ, на пустынниковъ… Помнишь, и въ Евангеліи тоже говорится, что нужно раздать все, чтобы войти въ царство Божіе…

Въ эту минуту въ садъ вышла Оля Петрова: звать ихъ къ чаю.

— Вонъ Ваня собирается въ пустыню удалиться, — сказала Настя, раздражительно насмѣхаясь надъ братомъ.

— Возьмите меня съ собою, — весело и шутливо проговорила Оля. — Я буду стряпать и стирать; огородъ разводить и шить…

Онъ взглянулъ на ея здоровое, румяное лицо, на ея сильныя руки съ засученными вверхъ рукавами и невольно замѣтилъ:

— А вы, Оля, и точно, даже и въ пустынѣ не пропали бы.

Она засмѣялась.

— Съ чего же тамъ пропадать, тамъ еще свободнѣе. Здѣсь работать-то тоже самой надо, да еще люди мѣшаютъ.

И, идя съ Настей и Ваней къ дому, она стала оправлять рукава и пояснила:

— А мы сейчасъ ягоды чистили, такъ вотъ и рукава засучила. Завтра Елена Васильевна варенье хочетъ варить…

Съ этого вечера вся молодежь въ домѣ Зубковыхъ начала все чаще и чаще бесѣдовать между собою. Ваня увидалъ, что его сестра и учащіяся съ ней дѣвушки уже не дѣти, и что съ ними можно говорить, какъ съ большими. Это сближеніе молодежи внесло въ жизнь нѣкоторое оживленіе. Иногда къ кружку присоединялся и Саввушка, положительно бѣжавшій отъ своего дома, такъ какъ Устиновъ пилъ все сильнѣе и сильнѣе, проклиная общественныя дѣла вообще и событія въ педагогическомъ мірѣ оставленнаго имъ пансіона въ особенности. Зубковы тяжело вздыхали, слушая разсказы Саввушки объ отцѣ, и приглашали молодого человѣка гостить у нихъ. Они понимали, что время послѣ службы, проведенное не у нихъ, онъ проводилъ въ разныхъ скверахъ, въ Зоологическомъ саду, въ Царской Славянкѣ. Надо было отвлекать его отъ этихъ вертеповъ, насколько это было возможно. Саввушка принималъ ихъ приглашеніе довольно охотно. Не втянувшійся еще въ разгулъ, онъ чувствовалъ себя хорошо и здѣсь, играя въ крокетъ, въ серсо, дѣлая фокусы, катаясь на лодкѣ и даже немного ухаживая то за одною, то за другою изъ дѣвочекъ.

Ваня смотрѣлъ въ этомъ кругу какъ старшій, какъ взрослый между подростками. Ближе всѣхъ онъ сошелся съ Ольгой. Она сразу встала съ нимъ въ товарищескія отношенія, безъ фамильярностей, безъ кокетства и жеманства, серьезно и немного дѣловито. Говоря между собою, они чаще всего смотрѣли озабоченно, совѣщаясь о какихъ-нибудь серьезныхъ вопросахъ, нерѣдко вмѣстѣ работая надъ производствомъ абажуровъ, которыхъ былъ уже проданъ не одинъ десятокъ прямо въ магазины, или смѣялись громко и весело отъ всей души, коснувшись какого-нибудь смѣшного предмета, часто ничтожнаго, мало значащаго, но, тѣмъ не менѣе, дававшаго предлогъ для здоровой веселости. За глаза они относились другъ къ другу съ уваженіемъ взрослыхъ и степенныхъ людей, немного комичнымъ по своей серьезности, но тѣмъ не менѣе искреннимъ. У всѣхъ сразу явилось теперь желаніе казаться «большими».

— У Ивана Ивановича твердый характеръ, — говорила Ольга Петрова. — Не раскиснетъ, какъ баба, ни отъ чего.

— Ольга — даровитая и здоровая натура, — говорилъ Ваня: — нигдѣ не пропадетъ и не опуститъ рукъ.

Но, отдавая другъ другу справедливость, они ни разу не мечтали одинъ о другомъ въ отсутствіи, какъ мечтаютъ о хорошихъ товарищахъ. Были они вмѣстѣ — имъ было хорошо, были они врозь — у каждаго были свои заботы, свои интересы, свои мечты: она думала, какіе фасоны придать еще абажурамъ; онъ обдумывалъ встрѣченные въ книгахъ вопросы или вдругъ вспоминалъ, что-то дѣлаетъ Лида, и краснѣлъ, представляя себѣ, какъ будетъ она рада, когда онъ со своей семьей опять пріѣдетъ въ Петергофъ. Эти поѣздки были праздниками лѣта, волшебными снами наяву и для него, и для Насти.

Варя и Надя Сусловы играли меньшую роль. Онѣ были безотвѣтнѣе Ольги Петровой и принадлежали къ числу дѣвушекъ-тружёницъ: кончатъ курсъ — станутъ работать изъ-за хлѣба; найдутся женихи — выйдутъ замужъ; родятся дѣти — будутъ хорошими, немного сухими матерями, готовящими изъ дѣтей такихъ же тружениковъ, какъ онѣ сами. Сфера дѣятельности у нихъ будетъ узка, такъ какъ дарованія не разносторонни, въ натурахъ нѣтъ предпріимчивости. Ваня вспоминалъ при видѣ ихъ опредѣленіе Насти: «чиновники въ юбкахъ». Да, это она вѣрно замѣтила про нихъ. У нихъ даже и привычки чиновническія: въ урочное время кончать дѣло и уже пальца о палецъ не стукнуть, говоря Ольгѣ Петровой: «охота тебѣ все возиться съ работой». Среди этой молодежи рѣзко выдѣлялась Маша. Скромная, молчаливая, услужливая, вѣчно потупляющая глаза при другихъ, она казалась какой-то придурковатой и пришибленной. Когда ей что-нибудь объясняютъ или даютъ наставленіе, она сложитъ ручки около тальи, на животѣ, опуститъ рѣсницы и слушаетъ, точно монахиня у обѣдни съ постнымъ лицомъ и смиренной позой. Только Настя знала ея внутренній міръ и избѣгала всякихъ разговоровъ о Машѣ, какъ бы инстинктивно боясь того, что Машу удалятъ отъ нея, какъ только узнаютъ этотъ внутренній міръ Маши. А между тѣмъ Настѣ Маша была необходима, какъ воздухъ. Ей можно было повѣрять свои мечты; отъ нея можно было узнавать то, чего не понимала еще Настя сама; она разсказывала о многихъ сторонахъ жизни, невѣдомыхъ Настѣ: она первая даже научила Настю тому, что мать не должна всего знать, что думаетъ и о чемъ говоритъ дочь. Разъ она начала разсказывать объ отношеніяхъ тетки и дяди и вдругъ остановилась:

— Нѣтъ, не скажу, а то ты еще Еленѣ Васильевнѣ скажешь, меня и выгонятъ, — замѣтила она.

— За что же? — спросила Настя …..

— А за то, что я все, все разсказываю тебѣ. Матери не любятъ, когда дѣвушки все знаютъ. Мальчики все знаютъ, а дѣвушки ничего не должны знать.

Настя удивилась.

— Меня же всему учатъ.

Маша вздернула плечами.

— Глупенькая! Это наукамъ тебя учатъ. А что въ жизни дѣлается, того дѣвочки не должны знать. Это однимъ мальчикамъ можно. А я все знаю.

Настя упросила ее разсказать все, что она знаетъ.

— А ты побожись, что не скажешь Еленѣ Васильевнѣ.

Настѣ было тяжело, такъ какъ она никогда не. обманывала мать, не скрывала отъ той ничего, но любопытство взяло верхъ. Она побожилась. Маша начала разсказывать, какъ ея дядя коритъ, тетку за то, что она женила его на себѣ, силой женила. Вся грязь несчастной семейной жизни раскрылась передъ Настей. Настя была слишкомъ чистымъ существомъ, чтобы останавливаться мысленно на грязи разговоровъ Маши, но зато, она останавливалась на вопросѣ о бѣдности.

Вся эта грязь, всѣ эти раздоры, всѣ эти невзгоды — прямое слѣдствіе бѣдности. Всѣ бѣдняки такъ живутъ, такъ страдаютъ. Папа и мама тоже вотъ испугались нищеты, и папа пошелъ служить къ дядѣ Сашѣ. Не поди онъ служить къ дядѣ Сашѣ, можетъ-быть, и ея, Насти, не было бы уже. на свѣтѣ. Учителемъ быть — вотъ призваніе папы, а не повезло ему на этомъ пути, сперва отставили его за какія-то идеи, а потомъ нигдѣ почти не могъ онъ найти уроковъ, ну, и взялся за бухгалтерію. Не по нутру ему эта служба, онъ часто жалуется на то, что видитъ, какъ эксплоатируютъ рабочихъ, сѣтуетъ, что ничѣмъ имъ не хотятъ помочь, говоритъ даже, что Егоръ Егоровичъ и Александръ Константиновичъ смотрятъ на него, какъ на помѣшаннаго, когда онъ увлечется своими планами и проектами, какъ спасти бѣдняковъ. Папа при этомъ грустно улыбается и нервно потираетъ руки, замѣчая съ горечью: «Что же дѣлать, юродами нынче считаютъ тѣхъ, кто о ближнихъ думаетъ, кому мало одной утробной жизни». А былъ бы онъ богатъ — чего бы онъ ни сдѣлалъ на пользу бѣдняковъ. Всѣ бы они его за благодѣтеля считали. Она знала сладость чужой благодарности и мечтала о томъ, что, живя въ богатствѣ, она не только сама жила бы счастливо, но и другіе были бы счастливы… Какъ она сдѣлала бы ихъ счастливыми? Объ этомъ нечего было и задумываться. Для нея, для ребенка, по житейскому опыту, это казалось такъ просто: имъ нужно денегъ, ну, она и давала бы имъ деньги. Кому и сколько? Всѣмъ, кто попроситъ, столько, сколько надо имъ.

XIX.

На дворѣ стоялъ ясный, морозный день. Къ главному подъѣзду Эрмитажа, поднимая легкую снѣжную пыль, подкатили щегольскія собственныя сани. Изъ нихъ, откинувъ медвѣжью полость, вышелъ молодой человѣкъ и подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Они, раскраснѣвшіеся отъ мороза, здоровые и свѣжіе, въ полномъ цвѣту юности, вошли въ двери подъѣзда, сбросили съ себя верхнюю теплую одежду и подъ руку направились въ нижнія галлереи Эрмитажа. Юноша говорилъ своей спутницѣ о древнемъ Египтѣ, Греціи и Римѣ съ увлеченіемъ и краснорѣчіемъ новичка, только-что вчера прочитавшаго обо всемъ этомъ нѣсколько книгъ; она слушала его съ любопытствомъ ничего не знающаго человѣка, передъ которымъ открываются новый картины, новыя понятія.

— Прежде я почти бѣгомъ обходила эти залы, спасаясь отъ скуки, а теперь, — проговорила она, взглянувъ на своего спутника: — мы, кажется, уже въ пятый разъ здѣсь съ вами, Ваня, и все еще есть на что посмотрѣть, о чемъ поговорить…

Онъ привѣтливо улыбнулся ей и замѣтилъ:

— Сюда только тогда и слѣдуетъ ходить, когда предварительно подготовишься къ обзору. Только тогда все это и получаетъ смыслъ. Безъ подготовки же — это только красивыя игрушки…

Она тихо шепнула:

— Нѣтъ, это потому, что мы здѣсь одни, вдвоемъ.

Онъ чуть-чуть пожалъ локтемъ ея руку, покоившуюся на его рукѣ.

— Вы, Ваня, послѣзавтра у насъ въ ложѣ? — спросила она.

— Не слишкомъ ли часто? — замѣтилъ онъ.

— Развѣ скучно? — въ свою очередь проговорила она.

— О, Лида, что за вопросъ! — воскликнулъ онъ.

И прибавилъ:

— А что даютъ?

— «Тангейзера».

Она опять задумчиво заговорила:

— Какъ странно! Я прежде не понимала ничего въ оперѣ, кромѣ того, что весело смотрѣть на декораціи, слушать звуки музыки и пѣнія, разсматривать костюмы дамъ. Теперь я третій разъ буду слушать «Тангейзера» и опять пойму что-нибудь новое… Мама говоритъ: «что это даютъ все одно и то же», а я радуюсь, что даютъ именно эту оперу, а не другую, потому что…

Она на минуту замолчала.

— Почему? — спросилъ онъ.

— Потому, что именно эта опера послужила темой для того разговора… Помните, Ваня? Мы вышли въ антрактѣ въ коридоръ, въ фойэ, и стали говорить о мысли этой оперы, о музыкѣ Вагнера, и оба мы такъ увлеклись, что не видали даже никого, кто былъ вокругъ насъ…

— На минуту унеслись въ тѣ времена, когда жили Тангейзеры, искупавшіе покаяніемъ и очищеніемъ грѣхи прошлаго, — закончилъ онъ въ раздумьи.

Нѣсколько минутъ они шли молча, потомъ онъ, увлекаясь красотой художественныхъ произведеній, снова заговорилъ о ихъ значеніи все, что успѣлъ прочитать, что успѣлъ усвоить. Мимо нихъ проходили люди, недоумѣло глазѣющіе на тѣ или другія статуи и группы или шагающіе быстро по заламъ, точно спѣша поскорѣе выбраться отсюда, останавливаясь только надъ какими-нибудь мозаичными и малахитовыми столами, у какихъ-нибудь лапислазуревыхъ вазъ съ бронзовой отдѣлкой. Они не замѣчали никого, охваченные представленіями того прошлаго, памятники котораго были передъ ихъ глазами, и счастливые сознаніемъ, что они здѣсь одни, вдвоемъ, переживающіе пору первой любви, еще не высказанной, но уже угаданной ими. Они оба чувствовали, что это лучшее время ихъ жизни, и не задумывались о будущемъ, не заглядывали въ него…

Первый годъ студенчества — это рѣзкій переломъ въ жизни человѣка; вчера еще онъ школьникъ; сегодня онъ студентъ; онъ сталъ вдругъ молодымъ человѣкомъ, его уже никто не контролируетъ ежедневно, подготовилъ ли онъ уроки; никто не требуетъ отчета, почему онъ вчера пропустилъ лекцію; ему открывается доступъ во всѣ мѣста, открытыя для взрослыхъ; онъ самъ съ сознаніемъ совершившагося въ его жизни перелома старается казаться старше и серьезнѣе своихъ лѣтъ; говоритъ не о привычкахъ и характерахъ учителей, а о наукѣ и объ общественныхъ дѣлахъ; увлеченія его дѣлаются сильнѣе, иногда онъ впадаетъ въ крайности, сумасбродничаетъ, такъ какъ именно это время и есть та блаженная эпоха, когда «намъ новы всѣ впечатлѣнья бытія». Даже такой росшій совершенно свободно юноша, какъ молодой Зубковъ, не могъ не почувствовать новизны своего положенія. Она сразу сказалась въ мелочахъ. Будучи въ школѣ, онъ почти не могъ посѣщать театровъ, такъ какъ вечеромъ къ слѣдующему дню надо было готовить уроки; ему давно хотѣлось основательно ознакомиться съ Эрмитажемъ и разными музеями, но на это оставались только праздники и воскресенья, когда хотѣлось побыть, отдохнуть въ семьѣ; прежде у него считались товарищами тѣ, кого случай забросилъ въ одинъ классъ съ нимъ, теперь приходилось выбирать товарищей, присматриваясь къ нимъ, отыскивая въ нихъ симпатичныя черты, подходящіе взгляды и убѣжденія. Точно какой-то бурный потокъ охватилъ его и увлекъ въ пестрый водоворотъ, называемый общественной жизнью. Лекціи профессоровъ, товарищескія бесѣды, посѣщеніе театровъ съ Вощиниными, прогулки по Эрмитажу и музеямъ съ Лидой, все это прошло, какъ волшебное сновидѣніе, какъ пестрые рисунки въ калейдоскопѣ. Такъ какъ самыя мелкія удовольствія стоятъ все-таки денегъ, а деньги приходилось спрашивать у отца и у матери, то молодой Зубковъ принялся за уроки. Благодаря связямъ и знакомствамъ Александра Константиновича, уроки нашлись, и Зубковъ могъ болѣе или менѣе не стѣсняться мелкими денежными расчетами. Жизнь иногда бываетъ такъ полна, что некогда оглянуться назадъ, посмотрѣть на самого себя. Именно такова была жизнь Зубкова въ первое время его пребыванія въ университетѣ. Лекціи и уроки, сближенія съ товарищами и посѣщенія театровъ, все это наполняло дни, а тутъ еще сладкія ощущенія и золотые сны первой любви. Еще недавно, лѣтомъ, онъ, какъ мальчикъ, игралъ съ Лидой въ любовь; они ссорились и мирились, чуть не дрались, онъ цѣловалъ ее, но такъ, какъ поцѣловалъ бы товарища, чтобы повозиться съ нимъ, разсердить его, подразнить или выказать дружбу; потомъ это сейчасъ же забывалось и смѣнялось другимъ, школьными заботами, школьными уроками. Теперь отношенія ихъ вдругъ перемѣнились: оба точно инстинктивно почувствовали, что играть въ любовь имъ уже опасно, что цѣловаться по-товарищески и въ шутку нельзя. Они стали серьезнѣе, осторожнѣе, какъ бы сосредоточеннѣе. Это придало особенную прелесть ихъ отношеніямъ. Они отправлялись вдвоемъ въ Эрмитажъ; онъ выходилъ изъ саней, предлагалъ Лидѣ руку и поднимался съ нею въ этотъ храмъ искусства. Для него это былъ не дикій лѣсъ, гдѣ можно растеряться и ничего не увидать: онъ зналъ здѣсь каждый уголокъ, прочелъ, что могъ, по исторіи искусства и видѣлъ передъ собою не просто случайное собраніе какихъ-то картинъ, а памятники извѣстныхъ эпохъ, народностей, воззрѣній, развитія общества, дѣтски наивныя попытки старыхъ мастеровъ дѣлались для него не менѣе интересными, чѣмъ вполнѣ законченныя произведенія искусства нашего времени. Онъ тихо передавалъ Лидѣ свои знанія, неслышно скользя по блестящему паркету эрмитажныхъ залъ и чувствуя опирающуюся на его руку, ея руку. Она притихала: ей было ново и любопытно то, что онъ говорилъ ей, восторженный, увлекающійся и увлекающій. Проводивъ ее до дому, онъ пожималъ ей руку, и она тихо спрашивала: «Послѣзавтра въ театрѣ?» Это послѣзавтра опять видѣло ихъ вдвоемъ въ фойэ, разговаривающими объ оперѣ, о композиторахъ, объ идеѣ, вложенной въ «Тангейзера», о событіяхъ, связанныхъ съ представленіями «Фенеллы» въ Бельгіи. Имъ встрѣчались знакомые; они старались отдѣлаться двумя-тремя фразами отъ этихъ чужихъ людей, чтобы остаться вдвоемъ, однимъ въ этой пестрой толпѣ. Имъ было весело видѣть такую массу людей вокругъ себя и сознавать, что никто изъ этой массы не знаетъ, о чемъ они говорятъ между собою. Послѣ этихъ свиданій съ Лидой, онъ возвращался домой счастливымъ, съ подъемомъ духа, съ бодрымъ желаніемъ работать и отдыхать съ нею. Она же… Никогда еще Лида не переживала ничего подобнаго: для нея, пустой свѣтской барышни, едва вышедшей изъ коротенькихъ платьицъ, вдругъ точно перестали существовать всѣ люди, всѣ удовольствія, всѣ отношенія безъ него. Его красота, его умъ, его знаніе, его краснорѣчіе студента, все это покорило, подавило въ ней всѣ другія желанія, всѣ другія чувства, и ей хотѣлось только быть съ нимъ, смотрѣть на него, слушать его. Она сама не отдавала себѣ отчета въ томъ, что привлекло ее къ нему всего болѣе: красота, умъ, знаніе, умѣнье говорить? Иногда она, оставшись одна, брала его портретъ, цѣловала его, прижимала къ груди, называла сотнями нѣжныхъ именъ. До этой поры она не знала ничего подобнаго: мать, братъ, отчимъ, подруги, знакомые — всѣ не вызывали, въ ней ничего, кромѣ равнодушія. Если бы она прежде увидала кого-нибудь цѣлующимъ чей-нибудь портретъ, она. навѣрное осмѣяла бы этого человѣка. Теперь же она сама дѣлала это! Иногда же ее вдругъ, охватывалъ непонятный, безотчетный страхъ, — она широко открывала глаза, смотрѣла безцѣльно передъ собою и говорила какъ бы во снѣ: «Что же будетъ? что будетъ?» Ее заставала въ этомъ положеніи Софья Андреевна и говорила ей:

— Ангелъ души моей, что съ тобой, грустная ты у насъ все, птичка! Сердеченько болитъ?

И, не дождавшись отвѣта, она со вздохомъ нашептывала ей:

— Въ твои годы это всегда такъ бываетъ у дѣвушекъ! Возрастъ уже такой: сердечко любви требуетъ, ноетъ, не находя удовлетворенія. Ахъ, сама я была молода. Все знаю. Иногда, бывало, защемитъ-защемитъ сердце, и такъ бы и бросилась къ кому-нибудь на шею… Разсѣяться тебѣ надо, крошка ты моя.

Лида вздыхала.

— Вотъ завтра Ольга Давыдовна собирается на балъ, повеселишься ты. Облѣпятъ тебя мужчинишки, какъ мухи медъ, авось, кто-нибудь и приглянется, сахарная моя куколка!

И совсѣмъ вкрадчиво старуха прибавляла:

— Ужъ очень мало ты народу нынче видишь, ангелъ мой. Ты вотъ все съ Ваней, конечно, мужчины и не подступаются. Иной — глупыхъ-то много! — думаетъ: «женихъ, пожалуй». Вѣдь никто не знаетъ, что не можешь ты выйти за студента или три года ждать его выхода изъ университета.

Лида сдвигала брови, передергивала нетерпѣливо плечами, сердясь за то, что старуха формулируетъ то, чего она сама не умѣла формулировать, и вдругъ разражалась рѣзкимъ, рѣшительнымъ тономъ:

— Что это за глупости! Никогда я не выйду за учителя! Выйти для того, чтобы разойтись! Развѣ это возможно? И онъ объ этомъ не думаетъ!

— Такъ ли, дитя мое чистое? Такъ ли?

— Онъ мнѣ говорилъ, что никогда онъ на деньгахъ не женится.

— Всѣ, дитя мое, это поютъ до свадьбы, а кому деньги не нужны.

Старуха вздыхала:

— Безъ денегъ никому не прожить, а это такъ иногда говорится зря, что деньги не нужны.

— Да онъ бы и въ университетѣ не остался, если бъ хотѣлъ жениться, — перебивала Лида. — Пошелъ бы въ военные. Такъ скорѣе вышелъ бы въ офицеры.

Старуха покачивала головой.

— А можетъ-быть, онъ увѣренъ, что, и не будучи офицеромъ, покоритъ тебя и возьметъ? Мужчинишки-то народъ самонадѣянный. И то сказать: мы-то ужъ очень глупы, женщины-то. Чуть что и врѣжемся!

Лида вставала и ходила по комнатѣ, строптивая, непокорная.

— Никогда, никогда! Меня никто не покоритъ! Вотъ бы мило было: жена учителя, гдѣ-нибудь въ провинціи!

И, нервно смѣясь, она торопливо заговаривала о завтрашнемъ балѣ, о блестящей свѣтской молодежи.

А завтра на балу вся эта молодежь казалась ей и не красива, и глупа, и пошла. Балъ казался скучнымъ, и хотѣлось только дождаться той минуты, когда она опять увидится съ нимъ, съ Ваней. «Но что же будетъ дальше? что будетъ?» вставали опять въ головѣ вопросы. Никогда же^: она не выйдетъ замужъ за учителя, а онъ будетъ именно учителемъ. Почему учителемъ, а не адвокатомъ, не прокуроромъ, если ужъ не хочетъ быть военнымъ? Онъ говорить, что у него не лежитъ душа къ этимъ сферамъ дѣятельности, что онъ чувствуетъ призваніе только къ роли учителя. И какъ говоритъ! Ей хочется ему возражать, но у нея нѣтъ доказательствъ, нѣтъ словъ, чтобы опровергнуть его. Нельзя же прямо сказать ему, что она за учителя не выйдетъ. Они никогда и не заикнулись о женитьбѣ… Мало того, когда онъ говоритъ — ей хочется только слушать его, любуясь имъ, какъ картинкой, ловя звуки его голоса, какъ звуки музыки. Потомъ, когда онъ уйдетъ — ей становится и больно, и досадно. Она сердится на него, сердится на себя, капризничаетъ. Но стоитъ придти ему, и все это стихнетъ, остается одно желаніе быть съ нимъ. Ей становилось порою даже жутко отъ смутнаго предчувствія, что можетъ наступить такая минута, когда она, очертя голову, бросится къ нему на шею и скажегь: «возьми меня, куда бы ты ни пошелъ, кѣмъ бы ты ни былъ». Мать вотъ бросилась такъ на шею Александру Константиновичу. Теперь онъ помыкаетъ ею, чуть не бьетъ ее, а она — раба она его! Подъ вліяніемъ любви къ этому человѣку, Лида уже начинала иногда говорить самой себѣ, что и женой учителя можно быть счастливой: «при богатствѣ можно жить въ свое удовольствіе, уважать всѣ будутъ; вѣдь уважаютъ же ихъ семью всѣ, потому что у нихъ деньги; положимъ, теперь ея мать жена директора банка, это уже не то, что жена учителишки, но вѣдь было время, когда Александръ Константиновичъ былъ ничто, а и тогда всѣ ѣздили къ нимъ съ поклономъ». Она искала, чтобы кто-нибудь подтвердилъ ея мысли, но говорить объ этомъ можно было только съ Софьей Андреевной. Та иначе не называла учителей, какъ учителишками, ненавидя своего зятя и помня, какъ она помыкала учителями, жившими когда-то въ ея домѣ при ея дѣтяхъ.

— Ахъ, дитя моего сердца, да что же можетъ быть хуже-то этого званія, — пѣвучимъ голосомъ говорила она. — У меня крѣпостные холопы и тѣ фыркали на эту голь.

— Ну, а если учитель богатый?

— Да какой же богатый человѣкъ въ учителя пойдетъ? Развѣ сласть учить мелюзгу, б-а — ба складывать? И притомъ ребятишки грубіянятъ, родители претензіи предъявляютъ, начальство приказываетъ: учи такъ, а не этакъ. Вонъ нашъ Иванъ Николаевичъ вздумалъ учить по-своему — и дали по шапкѣ. Самаго низшаго сорта эти люди — имъ и чиновъ большихъ не даютъ, надворные, да коллежскіе совѣтники они, выше, почитай, и не бываютъ.

И, выдвигая новыя орудія противъ доли учителей, старуха начинала описывать провинцію.

— И пошлютъ учителя куда-нибудь въ трущобу… Какая тамъ жизнь? Знаю я провинцію-то. Не приведи, Господи, молодой душѣ туда попасть, грязь, тьма, ни удовольствій, ни развлеченій, съ ума сойти можно. Фонарей да тротуаровъ на улицахъ нѣтъ, а не то что чего-нибудь другого…

Лида выслушивала ее, ходя по комнатѣ, волнуясь, обдумывая что-то, и неожиданно говорила:

— Да на что люди, когда любишь!

Старуха даже пугалась, терялась, потомъ возражала снова:

— Сердце мое чистое, ангелъ мой непорочный, любовь проходитъ. Вѣчной любви нѣтъ. Кровь вѣдь это все: молода — кипитъ, постарше станетъ — остынетъ… Пока любишь — съ милымъ рай и въ шалашѣ. А потомъ? Охъ, сака я была молода, знаю все это. Разлюбишь сама или мужъ разлюбитъ — адомъ жизнь безъ людей-то станетъ, грызутся это — грызутся мужъ-то съ женой — пойти не къ кому передохнуть, горе свое выплакать…

И ее охватывало одно желаніе, женить бы скорѣй Егора Егоровича на Настѣ. Бѣда, если Лида до этого времени уговорится съ Ваней, да выйдетъ замужъ. Положимъ, онъ несовершеннолѣтній, теперь не можетъ жениться, но довольно и того, если станетъ гласнымъ желаніе Лиды выйти за него замужъ, либо что случится. Мальчишка онъ, мальчишка, а усы отросли. Тогда будетъ поздно хлопотать о бракѣ Егора Егоровича съ Настей, а этотъ бракъ — дѣло рѣшенное, стоитъ только искусно подвести мины. Старуха была твердо въ этомъ увѣрена и дѣлала всѣ усилія, чтобы добиться своего. Настя только и слышала отъ бабки, что о Егорѣ Егоровичѣ; Егору Егоровичу только и повторялось о томъ, что Настюша талантливая музыкантша, красавица собой, мягкое сердце. Настя начинала серьезно задумываться о молодомъ человѣкѣ. Онъ же — очень его тѣшила возможность подсмѣиваться надъ старухой и водить ее за носъ, дразня ея воображеніе, разжигая ея стремленіе женить его. Онъ постоянно поддерживалъ съ нею разговоръ о Настѣ и дѣлалъ видъ, что онъ влюбленъ въ эту дѣвушку. Порой, поддаваясь злому чувству, онъ вдругъ цинично замѣчалъ:

— Ахъ, если бы вотъ такую дѣвушку имѣть гражданской женой!

Старуха смущалась.

— То-есть какъ это гражданской женой? — говорила она въ недоумѣніи.

— Я, вѣроятно, никогда не женюсь законнымъ бракомъ, — пояснялъ онъ и развязно добавлялъ: — А гражданскимъ — отчего же нѣтъ?

Софья Андреевна сухо замѣчала:

— Ну, Настюша не изъ такой семьи…

Егоръ Егоровичъ не унимался.

— Я и не говорю о ней… Но если бы такая дѣвушка согласилась быть моей гражданской женой, я, конечно, обезпечилъ бы ее вполнѣ. Это вѣдь главное. Нынче деньги все…

И, глумясь, онъ просилъ старуху:

— Софья Андреевна, найдите мнѣ другую Настю — въ ножки поклонюсь!

Софья Андреевна пожимала плечами:

— Ну, ужъ отъ этого увольте!

Онъ дѣлалъ притворно-грустное лицо и вздыхалъ.

— Жаль, жаль! Я, можетъ-быть, потомъ и женился бы, я вѣдь только боюсь женитьбы потому что это лотерея. Ну, а пожилъ бы съ дѣвушкой, узналъ бы ее, тогда другое дѣло…

Старуха была точно на горячихъ угольяхъ, не зная, что дѣлать, какъ быть. Несмотря на эти выходки Джоржа, она продолжала вести атаку.

Зубковы между тѣмъ ничего не подозрѣвали: ни сближенія сына съ Лидой, ни продѣлокъ Софьи Андреевны, ни заигрываній Егора Егоровича съ Настей. Честные люди у васъ именно тѣмъ и отличаются отъ подлецовъ, что они не дальновидны, не способны къ интригѣ, благодушно довѣрчивы, тогда какъ дѣятельность, энергія, способность устраивать ловушки, все это остается на сторонѣ подлецовъ. Правда, Елена Васильевна иногда обращала вниманіе на то, что сынъ часто не бываетъ дома, но только потому, что она слишкомъ любила его и была бы рада почаще быть съ нимъ. Сѣтовала она и на то, что ей приходилось чаще выѣзжать съ Настей къ Вощининымъ, но только потому, что она не любила выѣздовъ и боялась пріучать свою дѣвочку къ богатой обстановкѣ и безпечной жизни. Болѣе серьезныхъ мотивовъ у нея не было. Иванъ же Николаевичъ и вовсе не видѣлъ ничего особеннаго въ частыхъ отлучкахъ сына въ посѣщеніяхъ дочерью Вощининыхъ: онъ говорилъ женѣ, что нужны же молодежи и развлеченія.

— Жизнь-то окружающая очень безрадостна, голубка, — говорилъ онъ, услышавъ разъ тревоги жены. — Вотъ хоть здѣшнія мѣста взять. Здѣсь кругомъ бѣдность и пьяный развратъ, пьяный развратъ и бѣдность. Кругомъ все жаются, плачутся, а Егоры Егоровичи измышляютъ, какъ бы часокъ накинуть, да народу сократить.

— Опять? — тревожно спросила Елена Васильевна.

Онъ только рукой махнулъ….

— Что же, они, Егоръ Егоровичи-то, и правы: курсъ упалъ, въ промышленности застой, спроса на товаръ нѣтъ, изъ чего же тутъ существовать заводу? Намъ-то, теоретикамъ и идеалистамъ, легко громить все это на словахъ, а на дѣлѣ… Егоръ Егоровичъ говоритъ: «Или эксплоатируй, или по-міру иди, если не закроешь завода. Ну, а закрой я заводъ, то кто теперь живетъ впроголодь, съ голода умрутъ».

По его лицу скользнула горькая улыбка.

— На-дняхъ мнѣ, старому ребенку, ариѳметическую притчу началъ разсказывать. «Быль-жилъ одинъ заводчикъ. Были у него двѣ смѣны рабочихъ, по тысячѣ каждая. Получалъ онъ съ нихъ по гривеннику съ души барыша въ сутки. Обѣ смѣны давали такимъ образомъ за 350 дней 70.000 рублей барыша. Попробовалъ онъ брать только пять копеекъ барыша съ души, вышло у него всего 35.000 рублей барыша, а рабочимъ все плохо. Набавилъ онъ имъ еще по пяти копеекъ — имъ все такъ же плохо, а у него машина попортилась — чинить не изъ чего, пришлось заводъ закрывать, и всѣ рабочіе пошли по-міру».

И вдругъ, заходивъ въ сильномъ возбужденіи но комнатѣ, онъ непривычно злымъ, желчнымъ тономъ заговорилъ:

— И хоть бы сморгнулъ; вышутилъ, осмѣялъ, какъ мальчишку, а самъ хоть бы сморгнулъ. Впервые я вполнѣ ясно понялъ, какъ онъ на меня смотритъ, впервые я вполнѣ ясно понялъ, что его возненавидѣть можно. Я для него хорошій счетчикъ, неподкупно честный человѣкъ и — круглый дуракъ, поврежденный, юродъ. Бѣжалъ бы я отсюда, бѣжалъ бы отъ этой спившейся съ круга бѣдноты, отъ этихъ эгоистическихъ циниковъ…

Онъ стиснулъ на минуту зубы, точно отъ боли, и, пересиливъ себя, упавшимъ голосомъ забитаго человѣка проговорилъ:

— Да, да, пусть дѣтки хоть повеселятся, пока не изболѣла душа у нихъ за другихъ…

Елена Васильевна слѣдила съ тревогой за измѣненіями въ его лицѣ, за перемѣной въ его голосѣ. Живя съ мужемъ изо дня въ день, она почти не замѣчала, какъ онъ полысѣлъ, посѣдѣлъ, сморщился, сгорбился, опустился физически. Теперь это все бросилось ей въ глаза вдругъ, неожиданно. «Безсонныя ночи, воловій трудъ, вѣчная возня съ цифрами, съ счетами и тяжелая душевная скорбь при видѣ цѣлой массы горемыкъ и при полномъ сознаніи, что имъ нельзя помочь, — о, да это просто пытка!» — мелькнуло въ ея головѣ. Она тихо подошла къ мужу и прошептала:

— Тяжело тебѣ!

Онъ очнулся, заторопился успокоить ее, стараясь ободриться:

— Кому же не тяжело? Всѣмъ тяжело! Я не исключеніе! Другимъ еще хуже. Вонъ нашъ дядя Устя совсѣмъ погибаетъ.

И, отвлекая вниманіе жены отъ себя, онъ началъ распространяться объ Устиновѣ. Потерялъ Устиновъ почти всѣ мѣста. Слишкомъ самостоятельный онъ по взглядамъ человѣкъ, чтобы быть учителемъ, подлаживаться тамъ, кланяться здѣсь, щеголять красивыми фразами въ. третьемъ мѣстѣ. Къ несчастью, у него одно лѣкарство въ горѣ: запилъ.

— Еще слава Богу, что Саввушка привязался къ нашей семьѣ, — разсуждалъ Иванъ Николаевичъ. — Тяжело ему смотрѣть на отца, да и примѣръ какой! У насъ хоть среди порядочныхъ людей находится. Хоть мелькомъ, да удается ему внушить доброе слово. Душа-то у него хорошая. Была бы дурная, не стремился бы къ намъ. Здѣсь вѣдь особеннаго веселья нѣтъ.

— Да, онъ, кажется, очень привязался къ намъ, — замѣтила Елена Васильевна. — Я рада. Это хоть отвлечетъ его отъ разныхъ кутежей.

— Да, да, нужно благодарить Бога хоть за то, что силъ у насъ хватаетъ молодежи быть полезными. Все же недаромъ небо коптимъ… Однако, заболтались мы, а у меня еще работа…

Иванъ Николаевичъ поцѣловалъ жену и пошелъ въ свой кабинетъ работать. Маленькій, худенькій, сгорбившійся, онъ произвелъ въ этотъ вечеръ особенное впечатлѣніе на жену. Она точно послѣ долгой разлуки увидала его, разсмотрѣла, и невольный страхъ закрался въ ея душу. Отдыхъ ему нуженъ, спокойствіе нужно. Но какъ же отдохнуть, какъ успокоиться? Закрыть глаза на все окружающее? Дѣлать свое дѣло кое-какъ? Развѣ онъ это можетъ сдѣлать? Окружающая жизнь, газетныя извѣстія о разныхъ неурядицахъ, сознаніе своего безсилія помочь ближнимъ, все раздражаетъ, волнуетъ, терзаетъ его. Къ труду онъ относится съ той честностью, которая не позволяетъ ему дѣлать себѣ поблажекъ, больной онъ будетъ черезъ силу тянуть свою лямку. Всегда онъ былъ такимъ, и за это она полюбила его когда-то. Будь онъ инымъ человѣкомъ, онъ не былъ бы ей и дорогъ.

XX.

На слѣдующій день послѣ этой бесѣды Зубковыхъ, молодой Зубковъ проснулся позже обыкновеннаго. У него было измятое лицо, глаза мутны, выраженіе растерянное. Онъ вышелъ въ столовую, гдѣ ему былъ оставленъ стаканъ молока. Мать уже занималась уроками съ дѣвочками, отецъ ушелъ въ контору. Иванъ Ивановичъ прошелся по комнатѣ, забылъ выпить оставленное ему молоко, разсѣянно прошелъ переднюю, надѣлъ пальто и вышелъ изъ дому. Онъ повернулъ изъ воротъ направо, пошелъ впередъ, не обращая ни на что вниманія, и очнулся, пройдя версты три. Онъ осмотрѣлся кругомъ не безъ удивленія, точно соображая, куда онъ попалъ. Зачѣмъ онъ пошелъ сюда? Надо было идти въ университетъ, а онъ свернулъ направо, ушелъ Богъ вѣсть куда. Онъ остановился около перилъ у спуска къ Невѣ. Снѣгъ на ней почти уже вездѣ стаялъ и смѣшался съ грязью, ледъ принялъ мутно-грязный оттѣнокъ, черезъ него тянулась темная лента проѣзжей дороги, по бокамъ были проруби и полыньи, оставшіяся послѣ рубки льду. Кое-гдѣ среди навоза скакали, чирикая, воробьи. По крутому берегу текли ручьи грязной воды. Небо было покрыто бѣловатыми облачками, но изъ-за нихъ выглядывало порою солнце, и его лучи уже сильно грѣли. Весна близка…

— Какъ тамъ ни вертись, а опрохвостишься…

Зубковъ обернулся, точно его коснулась электрическая искра. Кто это сказалъ? Кругомъ было пусто. Внизу у проруби какая-то баба полоскала бѣлье, зажавъ между ногъ намокшее платье; какой-то мужикъ въ нагольномъ тулупѣ тутъ же черпалъ воду. Оба были заняты своимъ дѣломъ и молчали. Нѣтъ, это не они произнесли эту фразу. Вчера она была сказана Устиновымъ, и теперь вдругъ прозвучала въ ушахъ Зубкова, ясно, отчетливо, точно ее снова повторилъ какой-то неизвѣстный голосъ. Въ воображеніи Зубкова возсталъ весь вчерашній вечеръ. Никогда бы онъ не повѣрилъ, если бы ему сказали, что онъ переживетъ такой вечеръ. Вчера онъ обѣдалъ у Вощининыхъ. Кромѣ него у нихъ обѣдалъ молодой графъ Алексѣй Ивановичъ Зоринъ, щеголеватый гвардеецъ, красивый собой, свѣтски ловкій, хорошій болтунъ. Лида кокетничала съ нимъ безъ конца, съ лихорадочной веселостью. Зубковъ встрѣчалъ у Вощининыхъ массу разной молодежи и очень равнодушно смотрѣлъ на ихъ ухаживанія за Лидой. По уходѣ этой молодежи они вдвоемъ смѣялись надъ нею, откровенно, безъ задней мысли, какъ братъ и сестра. Чувство ревности ни разу не пробуждалось въ душѣ Зубкова: можетъ-быть, онъ сознавалъ, что онъ выше этихъ людей, можетъ-быть, онъ видѣлъ, что Лида не можетъ полюбить кого-нибудь изъ нихъ. На этотъ разъ было не то. Какъ-то по инстинкту онъ угадалъ въ Зоринѣ искателя руки Лиды и сразу понялъ, что за такого человѣка она можетъ выйти замужъ. Что навело его на эти мысли? Любезность Лиды съ Зоринымъ? Безспорныя достоинства Зорина, его красота, ловкость, свѣтское образованіе? Мелькомъ брошенныя злыя слова Егора Егоровича: «вотъ женихъ Лидѣ»? Явное ухаживанье бабки за молодымъ графомъ и слащавыя и пошловатыя ея замѣчанія ему: «наша красавица Лидочка», «нашъ цвѣтокъ Лидочка»? Онъ не могъ сообразить ничего и зналъ только, что въ его душѣ вспыхнула ревность, почти тнѣвъ на Лиду. Были минуты, когда онъ былъ готовъ надѣлать ей дерзостей при всѣхъ. До этого дня онъ даже передъ самимъ собою скрывалъ свою любовь: онъ любилъ Лиду и старался не думать объ этомъ, чтобы не задать себѣ вопроса о томъ, что можетъ выйти изъ этой любви. Теперь, когда его стала душить ревность, онъ вдругъ задалъ себѣ вопросы: «цочему я ревную? на что я разсчитываю? что можетъ выйти изъ этой любви?» Въ головѣ былъ хаосъ. Онъ сознавалъ, что онъ никогда не будетъ Альфонсомъ, ни въ качествѣ мужа, ни въ качествѣ любовника. Но развѣ Лида для него откажется отъ своего богатства, отъ привычекъ богатой дѣвушки? Въ такомъ случаѣ, изъ ихъ любви ничего не можетъ выйти, ее нужно вырвать изъ сердца. Это легко сказать, не легко сдѣлать. Сознавая, что изъ его любви къ Лидѣ ничего не выйдетъ, онъ все-таки готовъ былъ задушить Зорина. Какой-то голосъ подсказывалъ ему: «уходи отсюда, здѣсь тебѣ нечего дѣлать». Въ то же время ему хотѣлось остаться тутъ, надѣлать дерзостей Зорину, сдѣлать сцену Лидѣ. Первое побужденіе одержало верхъ. Но это было чистой случайностью: онъ самъ не зналъ, какъ онъ вышелъ отъ Вощининыхъ, раскраснѣвшійся, взволнованный, взбѣшенный, и, выбѣжавъ на улицу, тотчасъ же готовъ былъ вернуться обратно къ нимъ. Надо было много самообладанія, чтобы не сдѣлать этой глупости. Онъ ея не сдѣлалъ и пошелъ, куда глаза глядятъ. Его томила жажда, въ горлѣ пересохло, голова мутилась. Онъ какъ-то очутился у Палкина и спросилъ пива. Холодное, оно освѣжило его на минуту. Долго ли онъ пилъ — онъ не зналъ и самъ. Наконецъ онъ услыхалъ голосъ:

— А! воздержанія проповѣдникъ!

Онъ поднялъ голову и увидалъ косматую голову Устинова съ осклабившимся лицомъ. Устиновъ былъ неузнаваемъ. Слѣды ежедневнаго пьянства уже лежали яркою печатью на его лицѣ. Всегда небрежный костюмъ теперь былъ просто неряшливъ и уже говорилъ о началѣ бѣдности.

— Не миновалъ трактира! — проговорилъ Устиновъ и, видя мрачное выраженіе лица Зубкова, прибавилъ: — Впрочемъ, что же я лѣзу къ такому порядочному человѣку съ своей немытой харей! Мы вѣдь погибшіе, а вы проповѣдники!

Онъ засмѣялся желчнымъ смѣхомъ. Зубковъ всталъ и сказалъ:

— Я очень радъ, что встрѣтилъ васъ…

— Радъ? съ чего радоваться? — насмѣшливо спросилъ Устиновъ, уже очевидно не мало выпившій. — Прохвоста встрѣтилъ и радъ? Фразы у васъ все галантерейныя? Фарисеи!.. Погоди, самъ опрохвостишься, тогда, точно, и мнѣ будешь радъ. А теперь проповѣдники, моралисты!

И совершенно неожиданно Устиновъ наклонилъ лицо къ Зубкову — отъ него пахнуло запахомъ водки — и спросилъ:

— Какое горе загнало? Какая бѣда стряслась? Отецъ захворалъ?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ глухо Зубковъ.

— Ну, все равно, захвораетъ!.. Почтовая кляча бѣгаетъ-бѣгаетъ, а все же когда-нибудь и свалится. Видѣлъ я его: въ чемъ душа держится. Желтъ, худъ, сморщился. И тоже ядовитость проявилась. Желчь у блаженнаго юрода отыскалась. Видно, не сладко золото-то заводское достается. Дѣтей-то поднимать видно не легко!..

Не дожидаясь приглашенія, онъ сѣлъ къ столу, напротивъ Зубкова.

— Петръ, пива! — крикнулъ онъ лакею и снова заговорилъ, обращаясь къ Ивану Ивановичу: — Скверно тебѣ придется, когда отецъ свалится. Вонъ мой Савка говоритъ, что ты франтишь, все у Вощининыхъ, въ театрахъ, картинки смотришь по Эрмитажамъ. Баринъ какой, картинки понадобились. Во вкусъ вошелъ. Къ древнимъ мастерамъ любовь восчувствовалъ., Что-жъ, привыкай, привыкай. Я вонъ къ водкѣ привыкъ такъ-то, теперь и отстать не могу. Такъ водка дешево стоитъ, а твои театры да балы — карманъ надо имѣть толстый, чтобы привычки-то эти поддерживать, по Эрмитажамъ шляться. Воровать придется.

Зубковъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы протестуя. Устиновъ положилъ свою волосатую руку на его руку и чувствительно проговорилъ:

— Полно, Ваня, полно! Я тебя вѣдь вотъ такимъ клопикомъ зналъ. На рукахъ носилъ. А ты меня обидѣлъ, глубоко обидѣлъ дядю Устю! Никогда я этого не забуду!.. Пьяница дядя Устя, незаконнаго сына дядя Устя прижилъ и чуть не загубилъ, придрался къ тебѣ дядя Устя на экзаменѣ и балломъ меньше ты получилъ…

Онъ сильно стукнулъ кулакомъ по столу, такъ что зазвенѣли стаканы и бутылки, и рѣзко перемѣнилъ тонъ:

— Дядя Устя мѣсто потерялъ, вступившись въ былые дни за твоего отца, дядя Устя за твоей семьей въ Питеръ изъ мирной глуши перетащился, дядя Устя, можетъ-быть, и теперь былъ бы тамъ человѣкомъ, а не свиньей, а ты… Проповѣдникъ безусый, моралистъ съ необсохшимъ молокомъ на губахъ!.. Ну, что ты? Пальчикъ занозилъ и сюда же въ кабакъ пить пошелъ? Мы собой жертвовали, насъ тѣснили, а ты пальчикъ занозилъ… Чѣмъ же лучше насъ? Еще занозишь палецъ — опять пойдешь сюда! Втянешься… Франтъ теперь, ну, а тамъ такимъ же звѣроподобнымъ станешь, какъ мы, грѣшные… Ахъ, вы!..

Онъ говорилъ много и сбивчиво, и лилъ пиво и себѣ, и Зубкову, чокаясь съ нимъ, говоря безсвязно, что приходило въ голову, не выбирая выраженій, не стѣсняясь ими. Зубковъ слушалъ его безсознательно, точно во снѣ, не протестуя, не споря, какъ бы соглашаясь съ нимъ во всемъ. Потомъ Устиновъ всплакнулъ, Зубковъ потянулся цѣловать и утѣшать его. Затѣмъ они обнялись. Къ нимъ подошелъ кто-то изъ знакомыхъ. Они поѣхали куда-то…

Зубковъ нервно вздрогнулъ теперь, вспоминая дальнѣйшія похожденія. Стыдъ за себя, омерзѣніе при воспоминаніи объ объятіяхъ и поцѣлуяхъ какой-то падшей женщины. И посреди этого всего пьяное пророчество Устинова: «Какъ тамъ ни вертись, а опрохвостишься!» На его глаза навертывались слезы.

— Да какъ же это возможно такъ вдругъ свалиться въ грязь, разомъ увязнуть въ тину! — воскликнулъ онъ. — Гдѣ же сила воли? Гдѣ сдержанность? Гдѣ нравственная чистоплотность?

Онъ стиснулъ зубы, какъ бы отъ физической боли. Вдругъ ли произошло все это?

Цѣлую зиму онъ постепенно привыкалъ къ свѣтскимъ удовольствіямъ. Правда, онъ не запускалъ лекцій, не переставалъ читать. Но, тѣмъ не менѣе, онъ сильно втянулся въ этотъ образъ жизни, который господствуетъ въ такъ-называемомъ образованномъ кругу общества; обѣды, вечеринки, театры, все это смѣняетъ часы иногда очень упорнаго труда и не даетъ минуты свободной для того, чтобы заглянуть въ свою душу, провѣрить свои поступки, дать отдохнуть лихорадочной дѣятельности мозга, нервовъ, крови. Эта жизнь стоитъ не только дорого по отношенію къ расходованію физическихъ силъ, но требуетъ и денежныхъ расходовъ. Такія мелочи, какъ извозчикъ и перчатки, плата на чай швейцарамъ и капельдинерамъ въ общемъ составляютъ значительную сумму денегъ для бѣдняка. Эти деньги приходилось Зубкову добывать уроками или брать у отца: уроки прибавляли только лишнее утомленіе, а выпрашивать у отца было совѣстно, и теперь молодой Зубковъ просто краснѣлъ, вспоминая о томъ, что онъ бралъ иногда у отца деньги, заработанныя потомъ. Ведя эту жизнь, втягиваясь въ нее, на что онъ надѣялся? На женитьбу на Лидѣ? Никогда онъ не могъ на это надѣяться! Или просто онъ жилъ такъ потому, что эта жизнь нравилась ему? Да развѣ онѣ-то имѣетъ право исполнять подобныя прихоти? Отецъ затянулся въ работѣ. Онъ можетъ не сегодня, завтра слечь? Что тогда? Надо будетъ поддерживать мать и сестру. Для этого нужно подготовить себя къ суровой школѣ. Вѣдь въ сущности они нищіе: сыты, пока живъ отецъ; умретъ онъ — гроша не останется. Всѣ эти мысли были навѣяны отрывками рѣчей Устинова. Но если Устиновъ могъ заставить юношу трезво взглянуть назадъ, на пройденный путь, то онъ не могъ вырвать изъ этого сердца любви. Напрасно говорилъ себѣ Зубковъ, что онъ долженъ забыть Лиду, не думать о ней. Все это были слова, слова, одни слова. Исполнить это было не легко.

Онъ вернулся, послѣ прогулки вдоль берега Невы, домой въ угнетенномъ настроеніи духа. Елена Васильевна съ тревогой взглянула на его лицо: оно сразу осунулось, слѣды вчерашняго вечера остались на немъ.

— Ты нездоровъ? — спросила она у него.

— Не по себѣ что-то! — уклончиво отвѣтилъ онъ.

Они садились обѣдать. Молодой Зубковъ украдкой всматривался въ лицо отца и матери. Господи, какъ они-то перемѣнились. У Елены Васильевны уже цѣлыми прядями серебрилась въ волосахъ сѣдина. Отецъ смотрѣлъ совсѣмъ желтымъ и горбатымъ. Какъ-то случайно въ разговорѣ обронилась фраза о томъ, что Ивану Николаевичу теперь приходится работать чуть не пятнадцать часовъ въ день. Егоръ Егоровичъ, видя въ немъ честнаго человѣка, наваливаетъ на него цѣлую массу обязанностей.

— Ты черезчуръ утомляешь себя, — замѣтилъ молодой Зубковъ.

— Люби кататься, люби и саночки возить, — отвѣтилъ старикъ. — Егоръ Егоровичъ запрягаетъ во все, за то и платитъ все щедрѣе и щедрѣе.

— Да, но вѣдь черезъ силу нельзя работать.

— Ахъ, ты, мальчуганъ! — усмѣхнулся старикъ. — Откажусь я отъ какого-нибудь дѣла — противъ меня уже зубъ будутъ имѣть, а тамъ, смотришь, и вытѣснять начнутъ.

— Ну, ты-то имъ нуженъ…

— Пока я ломовая лошадь. Какъ только во мнѣ увидятъ слабосильнаго старика или залѣнившагося работника, такъ и прощай. У нихъ вѣдь поговорка есть: «было бы болото, а черти найдутся». Да, наконецъ, и вездѣ не легко служить. Вонъ попробовалъ учительствовать. Что вышло? Теперь, братъ, вездѣ встрѣтишься съ подводными камнями въ той или другой формѣ. Гдѣ въ физическомъ трудѣ надорвешься, гдѣ отъ нравственной ломки руки опустишь…

И увлекшись, Иванъ Николаевичъ началъ говорить о прошлой своей педагогической дѣятельности, о томъ, что она даетъ человѣку извѣстнаго закала, извѣстныхъ убѣжденій. Въ его душѣ было много накопившейся горечи, и онъ, не стѣсняясь, высказывалъ все, забывъ даже, что его сынъ готовится именно къ этой дѣятельности и что не безопасно подрывать въ немъ вѣру въ эту дѣятельность. Всѣхъ охватило тяжелое настроеніе. Старикъ Зубовъ закончилъ свою рѣчь словами:

— Счастливы теперь только Саввушки, ни о чемъ не думающіе, ничѣмъ не интересующіеся, лишь бы имъ въ срокъ выдавали жалованье.

Маша при упоминаніи о Саввушкѣ вспыхнула и смиренно опустила глаза, точно молодая монахиня при видѣ посторонняго мужчины.

— Да тотъ, кто можетъ сказать, что онъ хоть себя сбёрегь чистымъ и безупречнымъ въ этомъ омутѣ, — задумчиво оказалъ Иванъ Ивановичъ.

— Ну, это-то ужъ счастье буддійскихъ монаховъ, — замѣтила Елена Васильевна.

— Что же дѣлать, если при малѣйшемъ столкновеніи съ окружающимъ насъ омутомъ, — вставилъ молодой Зубковъ: — приходится дѣлать или нравственныя уступки, или сознавать, что вертишься въ бѣличьемъ колесѣ.

И какъ-то мимовольно онъ прибавилъ:

— Я былъ бы радъ, если бы могъ поселиться гдѣ-нибудь въ глуши, дѣлая черное дѣло и имѣя хоть одно утѣшеніе, что я не эксплоатирую никого и не принимаю участія въ Валпургіевой ночи современной жизни.

Зубкова, возмущенная словами сына, хогѣла что-то возражать, протестовать, но на концѣ стола прозвучалъ молодой веселый голосъ:

— Когда поѣдете туда, возьмите меня въ огородницы.

Молодой Зубковъ оглянулся на сказавшую эту фразу Ольгу Петрову. Ея круглое здоровое лицо было открыто и весело.

— А вы бы поѣхали? — спросилъ онъ не безъ удивленія.

— Я? Еще бы! Что здѣсь-то терять? Шумъ и гамъ, сцены нищеты и гульбы, жалобы и слезы? Да я на необитаемый островъ ушла бы, лишь бы клокъ земли, да хата свои были.

Ваня не спускалъ съ нея глазъ, пораженный ея бодростью и энергіей.

Елена Васильевна уже совсѣмъ разсердилась, точно ее обидѣли.

— Въ ваши годы рано думать о томъ, что лучше всего спрятать головы подъ крыло. Бѣжать отъ врага — это трусость, и не въ ваши годы думать объ этомъ.

Ольга Петрова отвѣтила: — А какъ здѣсь въ тряпку истреплешься…

— Или сопьешься съ горя, — добавилъ Ваня.

Елена Васильевна была блѣдна, и взволнована. Никогда она не допускала, что съ горя можно пасть нравственно и опуститься физически, если человѣкъ точно честенъ, развитъ, уменъ. Она видѣла примѣры такого паденья и не хотѣла въ то же время ихъ видѣть. Сама она никогда не падала, всегда упорно боролась съ внѣшними обстоятельствами, съ враждебной судьбой.

— Въ ваши годы стыдно даже и толковать о возможности такихъ исходовъ, — рѣзко сказала она Ольгѣ и сыну. — Ужъ не убѣждены ли вы, что вы непремѣнно должны совершить въ будущемъ безчестныя дѣла, если только не убѣжите отъ жизни? Хороша вѣра въ себя!

Иванъ Николаевичъ болѣе спокойнымъ, дидактическимъ тономъ вставилъ свое слово.

— Ну, спиться съ горя — это ужъ безхарактерность, — промолвилъ онъ: — а что касается до того, что въ тряпку истреплешься, такъ это зависитъ отъ физическихъ силъ… Не непремѣнно же должны быть только эти исходы для честныхъ людей. Слава Богу, у васъ здоровыя натуры, многое снесете. Надо надѣяться на себя, вѣрить въ свои силы…

Онъ говорилъ что-то еще, но какъ-то туманно, парадоксально, какъ человѣкъ, уже плохо вѣрящій въ то, что онъ говоритъ, и все-таки наперекоръ себѣ старающійся проповѣдывать другимъ угаснувшую въ немъ самомъ вѣру.

XXI.

Молодой Зубковъ провелъ нѣсколько мучительныхъ дней, рѣшившись твердо не заглядывать къ Вощининымъ. Сразу онъ увидалъ, что изъ его близости съ Лидой ничего не выйдетъ. Но убѣдиться въ этомъ, не значило разлюбить Лиду. Любовь теперь стала только мучительнѣе, терзала его. Онъ старался отдаться чтенію, погрузиться всецѣло въ занятія, чтобы забыть Лиду. «Такъ надо», говорилъ разсудокъ. Какой-то другой голосъ подсказывалъ ему: «Поди къ ней, взгляни на нее еще хоть разъ; обрывать такъ отношенія нелѣпо; постепенно отдалиться легче; единственный врачъ въ подобныхъ случаяхъ время». И въ то же время онъ чувствовалъ, что онъ хитритъ самъ съ собою, лжетъ себѣ. Въ немъ началась та внутренняя борьба, когда человѣкъ чувствуетъ, что онъ способенъ надѣлать всякихъ сумасбродствъ и что онъ будетъ глубоко презирать себя за эти сумасбродства. Ему удалось дней десять удержаться отъ посѣщеній къ Вощининымъ, и эти десять дней достались ему дорого: онъ похудѣлъ, онъ сдѣлался не похожъ на себя; нервы разстроились страшно. Наконецъ, онъ рѣшилъ, что въ первый изъ праздничныхъ дней онъ поѣдетъ къ Вощининымъ еще разъ и потомъ конецъ, конецъ всему. Онъ надѣялся, что встрѣтитъ у нихъ Зорина; Лида будетъ любезничать съ графомъ, и онъ, Зубковъ, убѣдится, что для него все потеряно. Это рѣшеніе немного успокоило его, и онъ жилъ мечтами о томъ, что черезъ два дня онъ снова увидитъ Лиду «въ послѣдній разъ». Гдѣ-то въ уголкѣ мозга теплилась въ то же время надежда, что это будетъ «не въ послѣдній разъ». Возвращаясь въ субботу изъ университета, онъ увидѣлъ на дворѣ своего дома коляску Вощининыхъ и, задыхаясь отъ волненія, чуть не бѣгомъ добѣжалъ до крыльца. Неужели это она? Соскучилась! Не выдержала и пріѣхала! Онъ въ волненіи вошелъ въ гостиную и увидалъ Ольгу Давыдовну и Лиду. Лида бросила на него пристальный взглядъ.

— Что это вы пропали? — спросила Вощинина, здороваясь съ нимъ. — Мы ужъ думали, что вы заболѣли!

— Занятія! — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

Онъ подошелъ къ Лидѣ, бесѣдовавшей съ его сестрою.

— Вы были больны? — спросила она тихо.

Онъ отрицательно покачалъ головой.

— Нѣтъ! — отвѣтилъ онъ, пожимая ея руку.

Безцеремонная, какъ всегда, она встала и пошла въ его комнату. Онъ пошелъ за ней. Она присѣла къ его рабочему столу и стала перебирать его лекціи.

— Вы, кажется, разсердились за что-то? — мелькомъ спросила она, не глядя на него.

— За что же? — проговорилъ онъ, стараясь подавить свое волненье.

— Можетъ-быть, за Зорина?

— Лида, я васъ не понимаю!

Она вдругъ обернулась къ нему раскраснѣвшимся лицомъ и пристально посмотрѣла на него.

— Нѣтъ, вы понимаете! Зачѣмъ вы лжете! — рѣзко сказала она, сверкнувъ глазами.

— Ну, а если-бъ и такъ, вамъ-то что до этого? — такъ же рѣзко отвѣтилъ онъ.

— Что-жъ, развѣ я не смѣю ни съ кѣмъ быть любезной? Должна отталкивать всѣхъ, кому я нравлюсь?

Ея тонъ былъ строптивъ, вызывалъ на ссору.

Зубковъ покачалъ отрицательно головой и отвѣтилъ сдержанно.

— Я потому и не являлся, чтобы не мѣшать вамъ.

— Да вы бы и не помѣшали вовсе. Я дѣлаю то, что мнѣ вздумается.

— А я то, что слѣдуетъ дѣлать.

— То-есть?

Она бросила на него задорный, вызывающій на объясненіе взглядъ. Онъ выдержалъ этотъ взглядъ и, собравшись съ силами, отвѣтилъ:

— Намъ, Лида, давно пора покончить наши отношенія. Мы слишкомъ сблизились. Это мѣшаетъ вамъ сдѣлать свой выборъ, а мнѣ — мнѣ было бы слишкомъ тяжело бывать у васъ и сознавать, что вы не сегодня, такъ завтра будете женой другого. Вы видите, я не скрываю отъ васъ ничего.

Она строптиво, почти крича, перебила его:

— Ахъ, что вы говорите! Вы не скрываете! А развѣ я скрываю! Пріѣхала сама, чтобы только взглянуть на васъ, чтобы на минуту побыть съ вами! Я еще ни за кѣмъ не бѣгала первая, за мной ухаживаютъ, меня ищутъ, а тутъ…

Она заходила по комнатѣ, хрустя пальцами стиснутыхъ рукъ, сильно возбужденная, злобно негодующая на него, на себя, на всѣхъ, не сознавая за что, чего ей надо, какого исхода ждетъ она. Она подошла къ окну и закусила батистовый платокъ, стараясь подавить душившія ее слезы. Онъ переживалъ страшныя минуты: броситься къ ней, обнять ее, покрыть поцѣлуями ея лицо, руки, вотъ къ чему толкало его теперь. Какъ-то случайно его взглядъ упалъ на открытую дверь въ другія комнаты; тамъ ея мать, его мать и сестра. Это на минуту привело его въ себя, остановило отъ перваго порыва. Не лучше ли теперь кончить все разомъ? Выяснить ей все, что уже ясно для него самого. Онъ, блѣдный и похолодѣвшій, подошелъ къ ней и тихо заговорилъ:

— Да, наши отношенія должны порваться. Вы не будете ждать, когда я, первокурсникъ-студентъ, кончу курсъ. Вы не пойдете за бѣднаго учителя. Я, въ свою очередь, не брошу ученья даже для васъ и никогда не буду жить на содержаніи у жены, какъ бы я ее ни любилъ. Не возражайте, не обвиняйте меня за нежеланіе сдѣлать уступки. Вы знаете хорошо, что не сдѣлаете ихъ сами. Вы слишкомъ избалованы для этого. Я знаю, что вамъ будетъ тяжело…

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, въ ней закипѣлъ снова бурный гнѣвъ. При послѣдней его фразѣ она уже не помнила себя.

— Мнѣ будетъ тяжело? Мнѣ? — почти крикнула она, обращаясь къ нему пылающимъ лицомъ, съ угрожающимъ выраженіемъ глазъ. — Никогда мнѣ не будетъ тяжело уже потому, что я васъ теперь ненавижу. Слышите, слышите: ненавижу! Вы меня думали раздразнить тѣмъ, что перестали ходить. Я, глупая, сама пріѣхала, а вы мнѣ толкуете, что никогда не можете полюбить меня, что это будетъ мнѣ, мнѣ, а не вамъ тяжело.

Онъ хотѣлъ ее перебить, но съ ея устъ лились уже неудержимымъ потокомъ безсвязныя, почти безсмысленныя рѣчи. Она называла его мальчишкой, она говорила, что она выходитъ замужъ за Зорина, она протестовала противъ того, что она когда-нибудь думала быть женою его, Зубкова. Она не похожа на свою мать. Это та могла идти въ рабыни къ какому-то приказчику, къ какому-то мѣщанину. Она ничьей рабыней не будетъ… Это былъ безумный гнѣвъ своенравной, капризной, не привыкшей къ повиновенію дѣвочки-кокетки. Зубковъ стоялъ съ поникшей головой и уже не протестовалъ, не прерывалъ ее. И въ то же время онъ любилъ ее, какъ никогда…

Когда она вышла въ гостиную, Зубкова изумилась выраженію ея лица. До нея смутно долетали отдѣльныя слова изъ того, что говорила съ ея сыномъ Лида, и предчувствіе чего-то недобраго охватило ее. Съ ея глазъ точно повязка спала: только теперь она увидала, что происходило между ея сыномъ и Лидой. Она до этой поры все еще считала ихъ дѣтьми и даже на минуту не подумала о томъ, что они могли любить другъ друга.

— Намъ пора! — отрывисто сказала Лида матери и сухо простилась съ Зубковыми.

Елена Васильевна зорко взглянула на сына: онъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ.

Когда гости уѣхали, онъ торопливо скрылся въ свою комнату и легъ на постель. Онъ сознавалъ, что онъ порвалъ съ Лидой все, и это сознаніе угнетало его. Какъ всѣ влюбленные, онъ видѣлъ въ любимой дѣвушкѣ то, что хотѣлъ видѣть. Своенравность казалась энергіей, любовь къ нему казалась мягкостью сердца, молодая миловидность казалась божественной красотой. И все-таки отъ обладанія этой дѣвушкой надо отказаться. Къ этому побуждало уже одно то, что его назовутъ «Альфонсомъ», какъ зовутъ дядю Александра Константиновича. Онъ сознавалъ, что люди будутъ правы, что онъ самъ перестанетъ уважать себя, принявъ на себя эту роль. Но для того, чтобы разлюбить, не достаточно убѣжденія, что не имѣешь права любить. Гдѣ голосъ разсудка подавляетъ чувство, тамъ уже нѣтъ любви. Это получается долгой внутренней борьбой, долгой внутренней ломкой. Тотчасъ же по уходѣ Лиды молодой Зубковъ уже каялся, зачѣмъ онъ прямо высказалъ все. Нужно бы подождать, дать пройти времени, понемногу свыкнуться съ мыслью, что разрывъ неизбѣженъ. Если бы Лида вернулась въ эту минуту, онъ упалъ бы передъ нею на колѣни, вымолилъ бы ея прощеніе. Ему вспоминались мелочи: первыя минуты сближенія; она сказала, что она будетъ звать его Ваней, онъ сталъ ее звать Лидой; въ этой комнатѣ онъ впервые, почти по-дѣтски, цѣловалъ ее, смѣясь задорнымъ смѣхомъ; потомъ они разсуждали по цѣлымъ часамъ, бродя вдвоемъ среди толпы въ Эрмитажѣ, въ фойэ, театровъ, и для нихъ ничего не существовало, кромѣ ихъ любви. Все это прошло, не повторится никогда, никогда!..

Бываютъ времена, когда человѣкъ перестаетъ замѣчать, что дѣлается вокругъ него, поглощенный весь внутренней своей жизнью. Такія минуты переживалъ молодой Зубковъ. Онъ не замѣчалъ, что отецъ и мать смотрятъ на него почти со страхомъ, какъ смотрятъ на опасно больного. Онъ не замѣчалъ, что Ольга Петрова какъ-то особенно озабоченно спрашивала его:

— У васъ много занятій? Вы; боитесь экзаменовъ? Ничего, вы же усидчиво занимаетесь.

Онъ разсѣянно отвѣчалъ:

— Да, да, ничего.

Въ головѣ же вертѣлся одинъ вопросъ: «Что-то дѣлаетъ Лида? Зоринъ около нея? Полюбитъ ли она его? Любитъ ли онъ ее? Нѣтъ, нѣтъ, счастливою съ нимъ она не будетъ!»

Какъ-то заѣхала Софья Андреевна, напыщенная, смотрящая царицей, и засплетничала о семейныхъ дѣлахъ: Александръ Константиновичъ опять въ ссорѣ съ женою. Ревнуетъ она его къ какой-то француженкѣ. Вотъ-то старая дура! Успокоиться не можетъ, а ужъ сѣдой волосъ пробивается. Какъ ни крась волосы — этого не скроешь. Пора бы угомониться. Такъ нѣтъ! Рветъ и мечетъ. Только никто ея не боится. Александръ поручилъ все хозяйство ей, Софьѣ Андреевнѣ. Онъ все сумѣетъ повернуть по-своему. Вѣтрогонъ, вѣтрогонъ, а характеръ желѣзный. Его не сломишь. Лидочка, кажется, невѣста, Зоринъ сватается. Графъ, гвардеецъ, красавецъ, партія отличная. Правда, дѣла у него поразстроены, ну, да у Лиды на двухъ мужей хватитъ денегъ, а не то что на одного. Награбилъ ей покойный батюшка.

Молодой Зубковъ и блѣднѣлъ, и краснѣлъ, слушая рѣчи бабки и не замѣчая, что мать какъ-то испуганно смотрѣла на него. А бабка не унималась. Странно ей только одно, что Лидочка все скучаетъ. Плакать даже стала. Никогда этого съ ней не бывало. Прежде никто слезинки на ея лицѣ не видалъ. Такой ужъ характеръ. А теперь — радоваться бы только, а она плачетъ. И съ чего? Развѣ только женихъ не нравится. Хотя почему бы ему не нравиться ей. Красавецъ, одно слово. Впрочемъ, дѣвичье сердце загадка. Ну, да выйдетъ замужъ, полюбитъ, свыкнется.

— О тебѣ вчера спрашивала, — обратилась она къ молодому Зубкову.

— Спрашивала обо мнѣ? — радостно воскликнулъ онъ, не владѣя собою.

Мать тревожно взглянула на него. Исхудалое лицо ея «мальчугана» покрылось яркимъ румянцемъ.

— Ты зашелъ бы, поболталъ бы, разсѣялъ бы ее, — замѣтила бабка.

— Да, да, — началъ онъ торопливо.

Мать перебила его:

— У Вани послѣдніе экзамены, занятій много.

— Ну, вотъ выдумала! Не все же учиться, — сказала бабка.

— Она когда спрашивала? — спросилъ Зубковъ, не обращая вниманія на присутствующихъ.

— Вчера, — отвѣтила бабка и не выдержала, созналась: — она и прогнала меня къ вамъ. «Вы, говоритъ, давно не были тамъ». А гдѣ же мнѣ, когда весь домъ на моихъ рукахъ. За одной прислугой присмотрѣть чего стоитъ. Воръ на ворѣ и воромъ погоняетъ. Ну, да ужъ для нея все я готова бросить.

Молодой Зубковъ всталъ съ мѣста и въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Его всего охватило одно желаніе еще разъ взглянуть на Лиду, завтра же, сегодня же, сейчасъ. Въ головѣ все мутилось…

За каждымъ его движеніемъ слѣдили двѣ женщины — мать и Ольга Петрова, сидѣвшая съ вышивкой въ рукахъ въ углу комнаты. Походивъ по гостиной, онъ вдругъ свернулъ въ свой кабинетъ и торопливо сталъ одѣваться. Черезъ четверть часа онъ былъ уже одѣтъ.

— Ты куда? — спросила его тревожно мать, когда онъ вернулся въ гостиную.

— Я такъ… по дѣлу, — отвѣтилъ онъ и вышелъ.

Елена Васильевна готова была крикнуть ему:

— Не ходи!

Не онъ былъ уже на улицѣ. «Мѣсяцъ цѣлый онъ не видалъ Лиду. Сейчасъ опять увидитъ ее. Измѣнилась ли она? Спрашивала о немъ! Не любитъ Зорина. Кого же любитъ? Его, его, Зубкова. Никого никогда не любила, кромѣ его! Милая!» Эти мысли хаотически проносились въ его головѣ. Онъ не могъ, да и не пробовалъ сообразить, что выйдетъ изъ его свиданія съ Лидой: онъ только хотѣлъ видѣть ее, все еще любящую его, спрашивающую о немъ, плачущую о немъ. Въ домѣ Вощининыхъ всѣ привыкли его считать членомъ своей семьи, и потому прислуга нисколько ни удивлялась, что онъ прошелъ въ комнату Лиды. Лида сидѣла съ книгой въ рукахъ, не читая, задумавшись о чемъ-то. Онъ порывисто подошелъ къ ней, не далъ ей времени опомниться, схватилъ ея руки и припалъ къ нимъ горячими губами… Что онъ говорилъ — онъ самъ не помнилъ. «Она спрашивала о немъ, скучала, плакала, не сердится на него… Онъ хоть разъ еще рѣшился взглянуть на нее, онъ съ ума сходилъ… Въ такомъ положеніи покончить съ собой можно. Какъ онъ пережилъ эти дни — онъ и не знаетъ»… Увлеченная его страстью, торжествующая, сіяющая, видящая его у своихъ ногъ, она не сопротивлялась его ласкамъ, хотя ей было какъ-то жутко отъ этой внезапной бури страсти, охватившей ее.

— Я знаю, что я безумствую, — наконецъ проговорилъ онъ: — что-жъ мнѣ дѣлать, если я люблю тебя, не могу безъ тебя жить! Дѣлай со мной, что хочешь, я готовъ на все — бросить университетъ, идти на службу, только бы имѣть право на тебя. Мнѣ теперь все равно, что будутъ говорить обо мнѣ… Счастья, только личнаго счастья нужно мнѣ теперь — своего, твоего счастья!..

Она ничего не могла сообразить. Она, казалось, опьянѣла отъ его ласкъ. Это были минуты безумія. Въ безсвязныхъ рѣчахъ повторялись на всѣ лады однѣ и тѣ же клятвы, признанія, увѣренія, и все казалось, что высказано не все, что надо сказать еще что-то.

Только когда онъ ушелъ, когда она опомнилась отъ сна на яву, ее вдругъ охватилъ смутный страхъ. «Что будетъ дальше? Ну, выйдетъ онъ изъ университета, поступитъ куда-нибудь на службу, съ годъ придется ждать. А потомъ? Какъ онъ будетъ жить съ нею потомъ?» Она тупо смотрѣла въ пространство, какъ бы ожидая, что тамъ пройдутъ передъ нею картины ея будущаго… Ея любовь къ Зубкову не была серьезнымъ увлеченіемъ. Это было безсознательное, инстинктивное стремленіе властолюбивой натуры покорить непокорнаго. Она хотѣла видѣть его у своихъ ногъ. Когда онъ противился ей или отдалялся отъ нея — она готова была рыдать отъ досады, гнѣва, оскорбленнаго самолюбія. Когда онъ былъ у ея ногъ — она боялась будущаго съ нимъ, инстинктивно сознавала, что онъ постарается сломить ее, подчинить своей волѣ. «Будетъ обращаться съ нею, какъ Александръ Константиновичъ съ женою». Эта мысль пугала болѣе всего. Теперь, оставшись одна, она уже негодовала на себя, зачѣмъ она его вызвала, зачѣмъ пробудила въ немъ эту страсть. Ей было почти страшно за себя при воспоминаніи объ этомъ свиданіи. Онъ былъ совсѣмъ какъ безумный, онъ, кажется, готовъ былъ взять ее силой. Тогда бы уже не было возврата.

Вернувшись домой, Софья Андреевна стала раздѣваться, когда неожиданно къ ней вошла Лида. Она была блѣдна я взволнована. Лицо смотрѣло строго, почти сурово. Не спрашивая ни о чемъ старуху, она прямо приступила къ волновавшимъ ее вопросамъ:

— Мнѣ надо поговорить съ вами, — начала она не своимъ голосомъ.

— Дитя мое милое, ангелъ души моей, что тебѣ? — спросила сладкимъ и пѣвучимъ голосомъ старуха, зорко всматриваясь въ ея лицо. — Нездорова ты? Случилось что-нибудь?

— Ваня былъ у меня, — коротко отвѣтила Лида.

— Неужели? — въ недоумѣніи проговорила Софья Андреевна, очень хорошо знавшая, что онъ былъ здѣсь.

Лида, не глядя на нее, ходя по комнатѣ, отвѣтила;

— Онъ съ ума сходитъ отъ любви ко мнѣ…

Старуха не нашлась сразу, что отвѣтить, и произнесла глупую фразу:

— Да кто же можетъ, увидавъ тебя, не полюбить тебя!

— Не то, не то! — нетерпѣливо проговорила Лида. — Онъ жить безъ меня не можетъ, онъ готовъ на все, чтобы я была его женою!

— Какъ же такъ? А графъ Зоринъ? Да ты-то развѣ тоже по сю пору влюблена въ Ваню? — растерянно и пугливо спросила старуха.

— Ахъ, развѣ я знаю, развѣ я знаю! — воскликнула Лида. — Иногда мнѣ кажется, когда его нѣтъ, что и жить безъ него не могу. Иногда же, когда онъ тутъ, когда онъ говорите, я вижу, что я не могла бы жить съ нимъ. Мнѣ хочется, чтобы онъ былъ у моихъ ногъ, но когда я вижу, что онъ будетъ командовать мною, ломать меня по-своему, властвовать надо мною — я его просто боюсь…

Она стиснула свои руки, такъ что хрустнули пальцы.

— И зачѣмъ я просила васъ съѣздить къ нимъ, сказать ему, что я справляюсь о немъ! Ну, порвала все и кончено бы, а теперь…

Старуха подошла къ ней и тихо, вкрадчиво проговорила:

— Замужъ тебѣ поскорѣе надо выйти, ангелъ мой невинный, вотъ что я вижу!

Она понизила еще немного тонъ:

— Въ твои годы, сокровище души моей, дѣвушки жаждутъ замужества и увлекаются тѣми, кто ухаживаетъ за ними. Первый проходимецъ можетъ вскружить голову. Это уже законъ природы, неисповѣдимые пути Провидѣнія. И самое это опасное время. Иногда шагъ, одинъ неосторожный — и всю жизнь свою сгубить молодая дѣвушка. Ваня единственный мужчина, который обращался съ тобой вполнѣ свободно, ну, ты, голубка моя нѣжная, и увлеклась имъ — поцѣлуи въ уголкахъ, нашептыванья, ухаживанья, — все это хоть какой дѣвушкѣ вскружитъ голову, потому что все это кровь волнуетъ. Но это, ангелъ, мой чистый, не любовь. Выйдешь замужъ, всѣ эти глупости разомъ забудутся, потому что это только ребячество, такъ, пустяки сущіе.

Старуха начала ей объяснять: каждая дѣвушка десять радъ влюбляется, и кто изъ мужчинъ поразвязнѣе, да посмѣлѣе, тотъ и кажется ей избранникомъ ея сердца. Сама она, Софья Андреевна, съ разными подростками въ углы забивалась. Тоже молода была. Поцѣлуетъ какой-нибудь безусый мальчуганъ въ коридорѣ, ну, и кажется, что жить безъ него нельзя. А вышла замужъ — смѣшно потомъ самой показалось, что это ребячество за любовь считалось. И какой же Ваня женихъ? Студентъ еще несовершеннолѣтній. Годъ или два его нужно ждать. А чего дождешься? Ну, первые два-три мѣсяца любовью потѣшатся. Это уже всегда такъ. Потомъ же и пойдутъ сцены. Онъ вѣдь характеренъ, въ мать весь — колъ на головѣ теши, не уступитъ ни въ чемъ. Отецъ тоже дури-то въ него не мало вбилъ. Мать его этимъ загубилъ, да и сына тоже. Идеи какія-то у нихъ. Полезная дѣятельность, служеніе обществу! За это-то служеніе безъ сапогъ находились. Служить-то обществу станешь — милліоновъ не хватитъ. Оно, славу Богу, велико, на его не напасешься; съ него драть нужно, а не ему давать; царомъ и пословица говоритъ, что съ міру по ниткѣ, а голому рубашка. Что же это мы-то обо всѣхъ будемъ заботиться? Это ужъ пусть Маремьяна-старица обо всемъ мірѣ печалится. Тоже и ревностью истерзаетъ онъ, потому что такіе-то ослы упрямые, да настойчивые всегда ревнивы.

Пѣвучая рѣчь старухи лилась безъ конца. Лида слушала и удивлялась: въ тѣ минуты, когда она тосковала по Зубковѣ и въ то же время боялась его, въ ея головѣ проходили смутно всѣ эти мысли.

— Я сама всего этого боялась, — тихо проговорила она.

— Голубка моя; да какъ же и не бояться этого. Умница ты моя, не могла ты этого не предчувствовать. Развѣ тебѣ съ такимъ мужемъ жить надо?

Старуха вдругъ засмѣялась, стараясь развеселить Лиду.

— И рѣчами своими онъ замучилъ бы тебя! Теперь-то вся эта канитель нова для тебя, а потомъ, со скуки бы ты померла. Честность, безкорыстіе, самоотреченіе, польза ближнихъ! Ахъ; умора, когда эти рацеи разводилъ его отецъ, какъ за Лел^ ухаживалъ. Признаюсь, хохотала я не разъ, какъ онъ, бывало, начнетъ эти разводы разводить; не думала я тогда, что Леля всѣмъ этимъ шутовствомъ увлечется. Сынокъ-то въ него. Тоже, поди, много тебѣ наговорилъ турусовъ на колесахъ?

Лида махнула безнадежно рукой.

— Краснобаи, нечего сказать. Оно, конечно, если бы женился на тебѣ, такъ было бы изъ чего и дурить, пользу-то обществу приносить, деньги-то разбрасывать…

— Ну, ужъ, я денегъ-то не дала бы! — неожиданно сорвалось съ языка Лиды.

Старуха невольно усмѣхнулась.

Лида сконфуженно поспѣшно перемѣнила разговоръ. Какъ ей теперь отдѣлаться отъ Вани? Что сказать? Ей страшно, что онъ Богъ знаетъ чего надѣлаетъ. Софья Андреевна пожала плечами.

— Да мнѣ, маточка моя, стоитъ слово сказать его матери, и все какъ рукой сниметъ, — проговорила она съ пренебреженіемъ и прибавила: — А ты-то, ангелъ мой, лучше бы кончала скорѣй съ графомъ Зоринымъ. Это партія, такъ партія: красивъ, молодъ, хорошей фамиліи и ты ужъ меня прости — овца овцой. Тебѣ такой мужъ и нуженъ, умница ты наша: ты повелѣвать должна, а не тобой другіе.

Лида поднялась съ мѣста и обняла старуху.

— Только съ вами и могу я отвести душу. Никогда я не думала, что вы будете мнѣ такъ нужны…

— Другъ мой, преданный человѣкъ всегда сумѣетъ бытъ нужнымъ и полезнымъ, — съ чувствомъ проговорила Софья Андреевна и величаво благословила молодую дѣвушку: — Ну, спи спокойно и не думай ни о чемъ. Бабушка все для тебя устроить.

Лида вышла изъ комнаты.

Софья Андреевна начала неторопливо раздѣваться, довольная собой, точно выросшая, величественная и гордая,

— Въ мать она разсудкомъ, — проходили въ ея головѣ мысли. — Чѣмъ-чѣмъ, а ужъ не этимъ наградилъ Богъ. Ну, да при ея капиталѣ умъ-то и не нуженъ.

Она усмѣхнулась:

— А ужъ и жадна же! Влюблена, влюблена, а коснулось денегъ — сейчасъ на дыбы: деньги бросать не позволю. Алтынники!..

Она прошла въ уголъ, гдѣ стоялъ кіотъ съ образами и теплящейся лампадой, и медленно опустилась на коверъ на колѣни.

— Вѣрую во единаго Бога Отца; — начала она вслухъ, неторопливо и широко красивымъ движеніемъ поднимая руку для крестнаго знаменія.

«А каковъ нашъ заноза-то, какъ накуролесилъ, какую штуку выкинулъ», — мелькнуло въ головѣ.

Она сдѣлала, еще болѣе набожное лицо, сердясь на постороннія мысли, мѣшающія ей молиться, и продолжала внятно и съ чувствомъ вслухъ:

— Вседержителя, творца неба и земли…

Въ головѣ же опять пронеслось:

«Мнѣ что, пусть бы накуролесилъ, да вѣдь это можетъ Настюшѣ помѣшать. Ее-то бы мнѣ выдать…»

Опять она уже скороговоркой забормотала:

— Видимымъ же всѣмъ: и невидимымъ, и во единаго Господа Іисуса Христа…

«Только, что это Егорушка-то мямлитъ? То будто и влюбленъ, то будто и вышучиваетъ? Не поймешь его…»

Снова опомнившись, сердясь на себя за непрошенныя соображенія, она громко, и часто заговорила:

— Господи, избави мя отъ лукаваго, избави мя отъ лукаваго!

И тутъ же, торопливо крестясь, разсудила въ оправданіе себя:

«Да что дѣлать-то станешь: я одна все должна устроить и тотъ меня спрашиваетъ, и другой со мной совѣтуется, и обо всѣхъ-то болитъ мое сердце…»

Она, гордая сознаніемъ своего достоинства, благодаря Бога за данную ей долю, стала класть земные поклоны, повторяя пѣвучимъ голосомъ:

— Благодарю Тебя, Господи, благодарю Тебя за милосердіе Твое! Ты меня укрѣпилъ, Ты меня вознесъ, рабу Твою.

И съ театральнымъ жестомъ разводя руками, она распростерлась на коврѣ, полная душевнаго спокойствія, благодарности и величія.

XXII.

Софья Андреевна пріѣхала объясниться съ дочерью и заперлась съ нею въ кабинетѣ Зубкова. Елена Васильевна давно уже привыкла холодно и надменно выслушивать мать, сознавая вполнѣ свое нравственное превосходство надъ нею и съ горечью чувствуя ея ничтожество. На этотъ разъ она съ первыхъ же словъ старухи упала духомъ. Какъ молотомъ поразили ее слова матери о томъ, что Ваня не только влюбленъ въ Лиду, но хочетъ на ней жениться, готовъ университетъ бросить, поступить въ банкъ. «На содержаніи у жены захотѣлось жить», — рѣзко закончила старуха. Само по себѣ это извѣстіе должно было поразить Зубкову, но, переданное Софьей Андреевной, оно было вдвое оскорбительнѣе.

— Еще бы! — разсуждала старуха. — Лакомый кусокъ нашелъ! Кому не сладко жить на женинъ счетъ! Только ужъ не ему бы гнаться за этимъ. Онъ вѣдь голову-то привыкъ задирать, всѣ подлецы, всѣ негодяи, а тутъ ничего, за крупный кушъ хватается. Такъ ужъ оставилъ бы это нашему Александру Константиновичу, тотъ безъ этихъ благородныхъ разговоровъ попросту продался своей заводчицѣ, и нищеты нахлебался онъ, и никакихъ этихъ идей у него не было.

И отъ этой темы, видя, что дочь опустила голову, она перешла къ другому предмету:

— И ты-то со своимъ Иваномъ Николаевичемъ хороши. Подъ носомъ у васъ это дѣлалось, а вы точно слѣпые. Да слѣпые вы и есть. Ничего не видите, что кругомъ дѣлается. Еще не того дождетесь. Дѣвчонокъ набрали великовозрастныхъ. Благодѣтели! Хорошо еще, что покуда ни одну изъ нихъ вашъ сынокъ не соблазнилъ. И этого дождетесь. Гдѣ вы живете? За облаками, что ли? Ангелы вокругъ васъ или люди? Наживете еще себѣ бѣдъ. И подѣломъ. Не благодѣтельствовать вамъ нужно бы, а гроши нужно бы скопить на черный день. Посмотрѣли бы на себя хоть въ зеркало, старость-то не за горами, ты вонъ старше меня смотришь; чѣмъ жить будете, когда силъ не станетъ?

И зловѣщимъ тономъ она прибавила:

— Ну, а какъ Лидочка объяснитъ все брату, какъ онъ разсердится на вашего Ивана за это, да порветъ всякія отношенія съ Иваномъ Николаевичемъ? Что тогда заноете? Еще хорошо, я Лидочку успокоила, что никому она не можетъ сказать объ этомъ, такъ какъ я умоляла ее не поднимать скандала…

Старуха вознаграждала себя теперь за долгіе годы презрительнаго отношенія къ ней со стороны дочери. Она сознавала, что дочь теперь слишкомъ подавлена, чтобы протестовать противъ чего бы то ни было. Елена Васильевна чувствовала, что мать многое извращаетъ, многое лжетъ по своему обыкновенію, и все же не могла возражать. Ее угнетала мысль, что она не предостерегла сына, что онъ увлекся страстью и чуть не сдѣлалъ подлости — женитьба на богатой дѣвушкѣ, не имѣвшей съ нимъ ничего общаго по развитію, по взглядамъ, по положенію въ свѣтѣ, казалась ей крупной подлостью. Честный человѣкъ долженъ былъ въ подобномъ случаѣ сдѣлать все, чтобы побѣдить свою животную страсть. Оправданій тутъ нѣтъ и не можетъ быть. Въ то же время ей было мучительно жаль сына-мальчика; онъ еще почти ребенокъ — для нея онъ всегда оставался ребенкомъ; это его первая любовь; онъ страдаетъ и будетъ долго страдать. Она по опыту знала, что значитъ любовь. Недаромъ же она сама вышла замужъ безъ благословенія матери. Охваченная этими мыслями, она почти не слушала мать, и Софья Андреевна многословно и съ разными варіаціями продолжала свою рѣчь, повторяя:

— Еще слава Богу, что у Лидочки есть другой женихъ. Нельзя было вскружить ей совсѣмъ головы. Дѣвочка молоденькая, довѣрчивая, могла бы увлечься, не будь графа Зорина. Теперь, конечно, я все улажу на скорую руку. Кто знаетъ нашего Ивана Ивановича, онъ, пожалуй, силой попробуетъ взять ее. Ну, а повѣнчается она съ графомъ Зоринымъ, и конецъ. Не легко только мнѣ въ мои лѣта за всѣхъ васъ хлопотать. Мнѣ покой нуженъ, о спасеніи души своей хочется подумать. Вы-то вотъ краснобайствуете о любви къ ближнимъ, а на дѣлѣ-то я распинаюсь за всѣхъ. Кто васъ пристроилъ къ мѣсту? Кто Сашу поднялъ на ноги? Кто нашу заводчицу ублажаетъ? Кто вашего почтеннаго Ивана Ивановича выгораживаетъ? Кто бѣдную дѣвочку Лиду спасаетъ? Все я, все я! А у васъ еще Настюша растетъ. Вы и ее погубите. Мнѣ же, мнѣ же ее придется спасти отъ нищеты, отъ того, чтобы она старой дѣвкой не осталась…

— Ахъ, оставьте вы насъ въ покоѣ! — вырвалось изъ груди болѣзненное восклицаніе у Елены Васильевны.

— Да вы на улицѣ подохнете, если я васъ оставлю въ покоѣ! — крикнула Софья Андреевна. — Въ какомъ положеніи я васъ застала, когда прибыла въ Петербургъ? Съ голоду умирали. Мое материнское сердце подсказало мнѣ, что надо ѣхать васъ спасать. Тысячу верстъ протряслась для этого… Не будь меня, можетъ-быть, и Настюша, и Иванъ Ивановичъ ваши въ землѣ бы лежали, и твой Иванъ Николаевичъ, какъ собака Устиновъ, пить началъ бы, либо въ сумасшедшій домъ угодилъ бы. До одиннадцатой-то версты ему и такъ не далеко!

Когда она кончила и ушла изъ дому Зубковыхъ, Елена Васильевна поднялась съ мѣста, какъ разбитая. Впервые въ жизни въ ней не было ни твердости, ни энергіи, ни яснаго представленія о томъ, что нужно дѣлать. Тѣмъ не менѣе, у нея хватило силы въ этотъ день не сказать ничего сыну: завтра у него послѣдній экзаменъ, и она боялась, что онъ срѣжется на этомъ экзаменѣ, если она объяснится съ нимъ. Возбужденный, въ лихорадочномъ состояніи, онъ даже не замѣтилъ того, что мать внезапно осунулась, какъ бы постарѣла на нѣсколько лѣтъ. Когда онъ уходилъ утромъ на экзаменъ, она только могла сказать ему, чтобы онъ вернулся съ экзамена прямо домой, не заходя никуда. Въ страшной тревогѣ ждала она его возвращенія изъ университета и думала только объ одномъ, какъ бы объясниться съ сыномъ. Она понимала, что значитъ первое сильное увлеченіе юноши. Она сознавала, что она должна нанести ему тяжелую рану.

Онъ вернулся домой къ обѣду. Обѣдъ прошелъ для Елены Васильевны незамѣтно, точно она спала въ это время. Какъ только всѣ встали изъ-за стола, она взяла сына подъ руку и прошла съ нимъ въ его комнату. Она сѣлъ въ кресло и проговорила тихо:

— Сядь поближе.

Онъ тревожно взглянулъ на нее и торопливо, съ испугомъ спросилъ:

— Ты больна?

— Нѣтъ! Сядь!

Онъ усѣлся противъ нея на стулъ.

— Мальчикъ, что съ тобою дѣлается? — спросила она.

— Со мной? что дѣлается? — переспросилъ онъ и весь вспыхнулъ. — Ничего…

— Зачѣмъ ты скрываешь? Я все знаю!

Онъ раскраснѣлся еще болѣе и быстро припалъ губами къ ея рукѣ:

— Милая, дорогая! Ты не знаешь, какъ я счастливъ.

По ея лицу скользнуло болѣзненное выраженіе. Она перевела духъ и тихо, но твердо сказала:

— Ты глубоко несчастливъ!

Онъ поднялъ голову и взглянулъ на нее.

— Любить — да, это счастье! — продолжала она твердо. — Но кого? Ты любишь дѣвушку, .не имѣющую съ тобою ничего общаго ни по развитію, ни по характеру, ни по привычкамъ, ни по взглядамъ.

— О, ты ея не знаешь! — воскликнулъ онъ. — Это воскъ, изъ котораго…

Она остановила его движеніемъ руки:

— Я не кончила. Не перебивай меня. У нея нѣтъ ничего общаго съ тобою, и тебѣ придется перевоспитывать ее. Но супружество не школа. Перевоспитывать жену, значитъ обречь ее и себя на многолѣтнюю пытку. Эту пытку можно вынести только въ томъ случаѣ, когда и мужъ, и жена беззавѣтно, безгранично любятъ другъ друга.

— Мама, если бы ты знала… — воскликнулъ снова молодой Зубковъ.

— Но это не все, — продолжала мать, останавливая его снова движеніемъ руки. — Она богата, ты бѣденъ. Довольно одного этого, чтобы задушить въ своемъ сердцѣ любовь. Жить на счетъ жены, на содержаніи…

Онъ сдѣлалъ рѣзкое, движеніе, она остановила его словами:

— Не говори, я знаю все, что ты скажешь, и всѣ твои слова будутъ только жалкими попытками найти себѣ оправданіе, когда его нѣтъ. Ты будешь доказывать одно, а въ глубинѣ души сознавать другое.. Мало того, если ты даже будешь вполнѣ сознавать, что ты правъ, то и тогда тебѣ будетъ стыдно, больно, обидно смотрѣть на людей: ихъ-то ты не увѣришь, что ты не Альфонсъ…

— Мама! — съ упрекомъ проговорилъ онъ.

— Такъ какъ же ты смѣлъ осуждать дядю? Можетъ-быть, онъ тоже увлекся Ольгой Давыдовной, — рѣзко сказала она. — Можетъ-быть, онъ тоже былъ убѣжденъ въ честности своего поступка?

— Съ кѣмъ ты меня сравниваешь!

— А! съ кѣмъ сравниваю? А чѣмъ будешь ты? Не кончившимъ курсъ студентомъ? Бѣднякомъ, котораго пристроятъ къ мѣсту по протекціи жены? Мальчикомъ, бросившимъ науку, полезную дѣятельность, честный трудъ ради увлеченія? Или ты думаешь, что она станетъ тебя ждать до окончанія курса, поступится, ради тебя, своими привычками, заживетъ такъ, какъ хочешь ты?

— Ахъ, что ты мнѣ говоришь! — въ отчаяніи крикнулъ онъ. — Я все это передумалъ въ десятки безсонныхъ ночей. Но что-жъ мнѣ дѣлать, если это чувство выше доводовъ разсудка? Или ты хочешь, чтобы и я самъ сдѣлался несчастнымъ, и сдѣлалъ несчастною ее? Я не знаю, какъ ты любила, но я знаю, что я не могу теперь разсчитывать, взвѣшивать, когда довольно одного ея призыва вотъ теперь, въ эту минуту, чтобы я бросилъ тебя и былъ бы у ея ногъ…

— О, я это, къ несчастію, хорошо знаю, — не безъ горечи оскорбленной матери проговорила Елена Васильевна. — Что значитъ мать въ сравненіи съ смазливой дѣвочкой, поманившей насъ къ себѣ! Ради этого можно надѣлать тысячу сумасбродствъ, низостей, поступиться всѣмъ будущимъ.

— Не упрекай меня!..

— Но, къ счастію, она-то не позоветъ болѣе тебя! — продолжала горячо Елена Васильевна, не слушая его. — Она поиграла съ тобой, зашла слишкомъ далеко и испугалась, увидавъ, что ты способенъ на все.

— Это ложь! ложь! — крикнулъ онъ внѣ себя.

— Ложь? А! ты не вѣришь мнѣ! Я не хотѣла тебѣ говорить этого, я думала, что въ тебѣ можно разбудить разсудокъ, трезвое отношеніе къ тому, на что ты идешь. Но ты безумствуешь. Ну, такъ ты долженъ знать правду. У меня сейчасъ была твоя бабка. Лида разсказала ей все. Она играла съ тобой въ любовь, не зная, къ чему это можетъ привести. Ей хотѣлось поставить на своемъ, чтобы ты былъ у ея ногъ. Она думала, вѣроятно, что все это кончится шалостью. Теперь въ ней проснулся страхъ. Еще бы! Вѣдь ты сталъ бы ломать ее по-своему, ты сталъ бы менторствовать, ты началъ бы учить ее новой жизни, скучной, какъ жизнь честныхъ людей вообще. Она испугалась этого и призвала на помощь опытнаго человѣка. Впрочемъ, можетъ-быть, она ошиблась! Поди къ ней, скажи, что будешь, жить такъ, какъ живетъ ея семья, Егоръ Егоровичъ, Александръ Константиновичъ. Увѣрь ее, что, продавшись ей, ты уже не вернешься къ старому и выбросишь за бортъ весь баластъ разныхъ глупыхъ предразсудковъ честныхъ людей. Кто продалъ себя, тому легко продать и все остальное…

Ея рѣчь вдругъ оборвалась какой-то болѣзненной нотой. Вспыхнувшая въ ней на минуту энергія снова оставила ее. Она закрыла лицо руками и заплакала, тихо прошептавъ:

— Вотъ чего я боялась, сходясь съ этими людьми!

Онъ не утѣшалъ ее, не искалъ оправданій, охваченный совершенно новымъ чувствомъ безнадежности: ему казалось, что никогда онъ не разлюбитъ Лиду, и въ то же время онъ сознавалъ, что теперь онъ скорѣе пуститъ пулю въ лобъ, чѣмъ женится на ней. Это было отчаяніе первой неудачной любви юноши. Прошло нѣсколько минутъ тягостнаго молчанія. Наконецъ, Елена Васильевна поднялась съ мѣста. Ея движеніе заставило его очнуться.

— Ты уходишь? — спросилъ онъ какъ бы сквозь сонъ, не понимая, что говоритъ.

— Я все сказала тебѣ, — коротко отвѣтила она.

Она пошла къ дверямъ, онъ не удерживалъ ея. Обоимъ было страшно тяжело. Она сознавала, что убѣдить мальчика сразу въ невозможности этого союза или сразу вырвать изъ его сердца чувство любви было невозможно; онъ сознавалъ, что онъ откажется отъ Лиды, но будетъ отъ этого еще несчастнѣе, чѣмъ былъ бы, настоявъ на своемъ. Ни мать, ни сынъ въ эту минуту не могли утѣшить себя тѣмъ, что все это пройдетъ, забудется современемъ, что, можетъ-быть, придетъ время, когда они оба будутъ смѣяться надъ этимъ «ребячествомъ». Волнующіе насъ въ жизни «мелочи» и «пустяки» кажутся «мелочами» и «пустяками» только тогда, когда ихъ переживешь, а не тогда, когда ихъ переживаешь. Сколько разъ пускали себѣ люди въ лобъ пулю изъ-за такихъ «мелочей» и «пустяковъ», надъ которыми они сами лѣтъ черезъ десятокъ могли бы посмѣяться самымъ искреннимъ смѣхомъ. Эти «мелочи» и «пустяки» омрачили всю семью Зубковыхъ. Елена Васильевна сообщила своему мужу о любви ихъ «мальчика». Иванъ Николаевичъ взволновался и растерялся.

— Я знаю, что этотъ бракъ не состоится, — говорила Зубкова. — Лида пустая и притомъ глупая кокетка, она выйдетъ спокойно замужъ и конецъ. Но нашъ мальчикъ, какъ онъ перенесетъ это? какъ повліяетъ на него это? О, недаромъ я боялась сближенія съ семьей Александра, недаромъ я боялась за Ваню въ послѣднее время, когда онъ сталъ втягиваться въ удовольствія, въ развлеченія…

— Леля, монахомъ же нельзя жить, — вступился Иванъ Николаевичъ.

Она рѣзко перебила его::

— А гдѣ предѣлъ этимъ развлеченіямъ, этимъ удовольствіямъ? Когда они превратятся въ привычку, гдѣ взять на нихъ средства?..

Иванъ Николаевичъ уклонился отъ отвѣта: онъ и жена въ былыя времена очень часто говорили на эту тему, развивали въ этомъ направленіи дѣтей. Спорить противъ этого онъ не могъ, но его озабочивало не это, а вопросъ, что дѣлать, чтобы успокоить ихъ «мальчугана». Онъ, страстный, впечатлительный, способный на всякія крайности, перенесетъ не легко первую неудачу въ любви. Надо быть осторожными, заботливыми съ нимъ теперь вдвое; чѣмъ прежде, какъ съ опасно больнымъ.

Далеко за полночь совѣщались мужъ и жена, наивные идеалисты, непрактичные, ненаходчивые въ невзгодахъ подобнаго рода.

На другой день, когда молодой Зубковъ вышелъ къ чаю, они взглянули на него почти со страхомъ, точно на приговореннаго въ смерти. Онъ и точно походилъ на больного. Горе и безсонная ночь оставили на немъ свои слѣды. Мрачное настроеніе трехъ старшихъ членовъ семьи не ускользнуло отъ вниманія Насти, и она шопотомъ сообщила объ этомъ Машѣ.

— Въ Лидку Ваня влюбился, — отозвалась та.

— Ты почему знаешь? — спросила Настя.

— Да ужъ знаю, что знаю!

— Сказалъ кто-нибудь?

— Сказалъ, не сказать, а знаю!

— Да скажи, откуда?

— Вотъ хоть убей, не скажу. А ужъ знаю!

— Опять подслушала!

— Ну, подслушала, либо не подслушала, а не позволяютъ ему жениться! Вотъ онъ и повѣсилъ голову. Ахъ, я бы и позволенія не спросила.

— Ну, да!..

— А вотъ не спросила бы! А ты спросила бы, если-бъ тебѣ не позволили за твоего Егора Егоровича выйти.

— Вовсе онъ не мой, да и не люблю я его.

— Ого! милліонщика-то!

— Подшучиваетъ онъ все!

— А бабушка все же сосватаетъ тебя! Ахъ, мнѣ бы такую бабушку!

Маша махнула рукой.

— Нѣтъ, ужъ, видно, самой надо раздобыть жениха.

Она насупилась, точно обдумывая вопросъ первѣйшей важности.

Еще одна личность была заинтересована настроеніемъ Зубковыхъ. Ольга Петрова зорко и пристально слѣдила за выраженіемъ лица молодого Зубкова. За послѣднее время она привыкла къ тому, что онъ дѣлился съ нею по-товарящески разными мелочами, впечатлѣніями, оставленными прочитанной книгой, спектаклемъ, прослушаннымъ наканунѣ, картиною, видѣнною на новой выставкѣ, удачей или неудачей экзаменовъ, ходомъ даваемыхъ имъ уроковъ. Она тоже спрашивала его о разныхъ пустякахъ: хорошъ ли новый сдѣланный ею абажуръ, красивъ ли выбранный для вышивки узоръ, выгодно ли она продала что-нибудь изъ рукодѣлій, на какіе курсы ей потомъ поступить. Теперь онъ не сообщалъ ей ничего, почти не замѣчалъ ея. Дня два спустя, она спросила его:

— Вамъ нездоровится?

— Нѣтъ, я здоровъ! — отвѣтилъ онъ.

— Ну, слава Богу, а то я думала, что вы расхвораться вздумали, — сказала она.

Онъ промолчалъ. Онъ весь былъ занятъ одной мыслью: хотя бы разъ, только разъ еще взглянуть на Лиду. Нельзя же такъ порвать, повѣривъ на слово матери. Вѣдь все слышанное имъ передано бабкой. Бабкѣ ничего не стоитъ солгать. Можетъ-быть, Лида настолько любитъ его, что согласится ждать окончанія имъ курса. Три года не вѣчность. Согласится ждать, — тогда… Можно въ эти три года сообразить многое, во многомъ спѣться. Молодыя мечты начинали снова охватывать душу. Вопросъ о томъ, что она богата, а онъ бѣденъ, отступалъ на послѣдній планъ. Вѣдь можно жить такъ, чтобы не пользоваться ея средствами, не давъ никому права упрекать его. Онъ смотрѣлъ на жизнь еще вполнѣ такъ, какъ можетъ смотрѣть мальчуганъ.

Дня черезъ три онъ встрѣтилъ около завода Александра Константиновича. Тотъ дружески пожалъ ему руку и спросилъ, что онъ давно не былъ у нихъ.

— Кстати же у насъ скоро пиры начнутся, — весело добавилъ Вощининъ, всегда радовавшійся предлогу попировать.

— Пиры?

— Да, Лида, кажется, скоро выйдетъ замужъ за графа Зорина.

Молодой Зубковъ поблѣднѣлъ.

— Выйдетъ замужъ?

— Ну, да! Давно пора. Нерѣшительный онъ человѣкъ, тряпка, даромъ что гвардеецъ. Ее надо было силой взять, а онъ мямлилъ…

Онъ засмѣялся.

— Бабушка наша всему научила. Смѣхъ, право! Умѣетъ она эти дѣла мастерить. Такъ подбодрила его…

— Подлость какая! — стиснувъ зубы, прошепталъ Зубковъ.

— Ну, вотъ еще! Такихъ дѣвчонокъ только силой и можно взять. Подобныя дѣвчонки только за тѣми и бѣгаютъ, кто не обращаетъ на нихъ вниманія, либо кто нагло съ налету возьметъ ихъ. Я-то хорошо ихъ знаю. Ты, братъ, помни эту науку!

Онъ потрепалъ Зубкова по плечу.

— Безъ этого успѣха не дождешься. Такъ Егораша нашъ побѣждаетъ всѣхъ равнодушіемъ и цинизмомъ. Ну, а я, грѣшный, остался вѣренъ одной тактикѣ: пришелъ, увидѣлъ и взялъ съ бою.

Онъ пошелъ по направленію къ заводу. Молодой Зубковъ очнулся и крикнулъ:

— А… Лида… согласна?

— А? Что? — откликнулся Вощининъ. — Согласна ли Лида?.. Еще бы… Графиней будетъ! Шутка ли!.. Не такъ еще носъ подниметъ…

Онъ пошелъ дальше, насвистывая арію изъ «Синей бороды», мальчишески веселый, безпечно молодцоватый, все еще свѣженькій, какъ вербный херувимъ.

Зубковъ постоялъ, потомъ пошелъ куда-то, прошелъ немного, вернулся назадъ, вошелъ въ садикъ своего дома, сѣлъ на скамью, уперся въ колѣни локтями и опустилъ голову на руки. Въ головѣ былъ хаосъ, передъ глазами было темно. Кругомъ него все уже начинало жить весеннею жизнью; зазеленѣли деревья и трава, чирикали птицы, свѣтило яркое солнце.

— У васъ какое-нибудь горе? — раздался ровный молодой голосъ около Зубкова.

Онъ поднялъ голову. Передъ нимъ стояла молодая дѣвушка съ здоровымъ круглымъ лицомъ, съ вздернутымъ носикомъ, въ скромномъ коричневомъ платьѣ. Это была Ольга Петрова.

Онъ опустилъ руки и, глядя ей прямо въ лицо, необычайно сухо, почти недружелюбно сказалъ:

— Ну да, горе. А вамъ что?

Она точно удивилась.

— Какъ что? Да легче же, когда скажешь?

И прибавила откровеннымъ тономъ:

— Я вотъ ничего не могу утаить, что на душѣ. Злость, радость, горе, все выскажу, ну, а на людяхъ и смерть красна. Ей-Богу, говорите, что случилось?

Онъ немного смутился, замялся, потомъ неохотно проговорилъ:

— Нѣтъ, не все же можно разсказывать другимъ.

— Да вѣдь не сподличали же вы? — серьезно спросила она.

Онъ отрицательно покачалъ головой. Она ждала признанія. Онъ наконецъ рѣшился сказать:

— Что бы вы сдѣлали, если бы вы ошиблись въ человѣкѣ? Ну, полюбили бы, что ли, несчастно?

Она поблѣднѣла, но, несмотря на волненіе, отвѣтила твердымъ голосомъ:

— Что-жъ дѣлать тутъ? Уйти. Больше ничего не приходится.

— Уйти?

— Ну, да, куда-нибудь подальше. Изъ глазъ вонъ — изъ ума вонъ…

Она немного сконфуженно, глядя въ сторону, пересиливая себя, коротко спросила, его:

— Влюбились?

— Да.

На минуту молодая дѣвушка смолкла. Въ ея глазахъ стояли слезы. Однако, она сдѣлала надъ собой усиліе, тряхнула головой и, принимая спокойный видъ, по-дѣтски наивно проговорила:

— Да, ай, ай, помѣшаетъ это вашему ученью!

— До ученья ли тутъ! — воскликнулъ онъ.

— Да что вы! — почти испуганно воскликнула она: — какъ же не до ученья! Что же такъ неучемъ и оставаться ради любви? Въ наше-то время? Богъ съ вами!

Онъ удивился ея словамъ, видя, что она вовсе не понимаетъ, что значитъ страстное, захватывающее все существо человѣка чувство любви.

— Вы еще совсѣмъ дѣвочка, — сказалъ онъ. — Тутъ не только ученье на умъ не идетъ, а жить не хочется. Понимаете вы: жить не хочется, міръ кажется пустыней. И на что жизнь, когда нѣтъ счастія?

Она пожала плечами.

— И напустили же вы на себя! — проговорила она: — жизнь не нужна, потому что несчастно полюбили. А Ивану Николаевичу и Еленѣ Васильевнѣ сладко было бы, если бы вы умерли? Сына-то не легко потерять…

— Я и не думаю умирать, но тѣмъ не менѣе жить въ такомъ положеніи не весело…

— Еще бы! киснуть! Какое ужъ тутъ веселье!

Она покачала головой.

— Нѣтъ, съѣздили бы вы куда-нибудь на лѣто, на уроки, что-ли, и встряхнулись бы.

И совсѣмъ мягко, дружески, она прибавила:

— Знаете, сегодня, когда мы учились, я увидала, что у Елены Васильевны слезы стоятъ на глазахъ; нехорошо это, что вы доставляете ей горе. Не мальчикъ ужъ вы.

Онъ взглянулъ ей въ глаза, и его лицо слегка зарумянилось.

— Хорошій вы человѣкъ! — прошепталъ онъ.

Она пропустила это замѣчаніе мимо ушей и сказала: — Нѣтъ, право же, вашему отцу и матери и безъ того много заботъ и дѣла. Живутъ для другихъ, такъ что же ихъ огорчать. Очень ужъ хорошіе они люди.

— Да, да, вы правы…

Онъ крѣпко пожалъ ей руку.

— Уѣдете? — спросила она.

— Да! — отвѣтилъ онъ.

XXIII.

Молодой Зубковъ послѣ разговора съ Ольгой твердо рѣшился на лѣто уѣхать изъ Петербурга. Это была счастливая мысль, внушенная ему случайно молодой дѣвушкой. Онъ теперь чувствовалъ, что только этимъ путемъ онъ можетъ «отрезвиться» отъ своего увлеченія. Когда онъ сказалъ о своемъ намѣреніи матери, ее охватило странное чувство испуга. Иона сознавала, что, дѣйствительно, ея юношѣ тяжело было бы встрѣчаться съ семьей Вощининыхъ, слышать о приготовленіяхъ къ свадьбѣ Лиды, видѣть ее съ мужемъ, тѣмъ не менѣе она чего-то боялась, точно сынъ ѣхалъ на смерть. Ее смущала мысль, какъ это «ея мальчикъ» будетъ жить одинъ, вдали отъ родной семьи. Мать, она все еще не могла освоиться съ мыслью, что онъ уже «взрослый», «мужчина». Правда, она не протестовала противъ желанія сына и согласилась на его отъѣздъ, но она смотрѣла такой подавленной, такой разстроенной, что была просто жалка. Она черезъ силу воздерживалась отъ слезъ, когда отъѣздъ былъ рѣшенъ, но эти усилія замаскировать свое горе не прошли даромъ. Едва успѣлъ уѣхать Ваня, какъ Елена Васильевна прихворнула и притомъ настолько серьезно, что слегла въ постель. До этой поры никто въ семьѣ не видалъ ее никогда больною и потому ея болѣзнь встревожила всѣхъ.

Иванъ Николаевичъ заботливо разспрашивалъ доктора, что тотъ думаетъ о болѣзни его жены, есть ли опасность, что нужно дѣлать. Отвѣтъ доктора поразилъ Зубкова: «опасности покуда нѣтъ, но надо беречь больную, нервное разстройство весьма сильно, малокровіе полное, порокъ сердца сказывается очень ясно, упадокъ силъ замѣтенъ». Зубковъ слушалъ-слушалъ и, наконецъ, воскликнулъ:

— Докторъ, да вѣдь это значитъ: мѣста живого у нея нѣтъ?

Докторъ пожалъ плечами.

--Я вамъ говорю, что прямой опасности нѣтъ, но я не могу скрыть, что организмъ дѣйствительно пошатнулся весь. Многое запущено…

— Она же никогда ни на что не жаловалась! — воскликнулъ Зубковъ.

— То-то и плохо, что всѣ вы, господа, запускаете болѣзни, а потомъ, когда уже весь организмъ пошатывается, идете къ докторамъ. Вы вотъ тоже…

— Ахъ, что обо мнѣ толковать! — перебилъ нетерпѣливо Зубковъ. — Теперь надо думать о ней…

— Ну, да, вотъ это все старая пѣсня: откладывать лѣченіе до того, когда уже будетъ поздно…

Когда докторъ ушелъ, Иванъ Николаевичъ цѣлый часъ проходилъ по своей комнатѣ въ мрачныхъ думахъ о женѣ. Когда началась болѣзнь? Почему? Нужда, лишеніе, упорная борьба съ судьбой, чрезмѣрный трудъ, мелкія горечи жизни, все вливало по каплѣ ядъ въ этотъ организмъ и достаточно было еще одной непріятности, чтобы подкосить эту терпѣливую, выносливую натуру. Какъ онъ любилъ свою жену, это сказалось теперь: казалось, онъ готовъ былъ отдать свою жизнь, только бы помочь ей; онъ забылъ все думая только о своей женѣ. Въ эти дни сказалось вполнѣ и то, до чего расшатались его собственные нервы: иногда онъ, сводя въ конторѣ счеты, чувствовалъ, что ему что-то застилаетъ глаза, и видѣлъ, что изъ его глазъ на бумагу падаютъ слезы; нерѣдко, встрѣчая дочь, онъ бралъ ее за голову и цѣловалъ, говоря ей сквозь слезы, чтобы она берегла ихъ маму. Уныніе въ домѣ было полное. Только одна Ольга Петрова оказалась энергичной и дѣятельной. Она почти не отходила отъ Елены Васильевны и аккуратно заставляла ту исполнять всѣ предписанія доктора. Нерѣдко Елена Васильева замѣчала ей:

— Оля, ты сама измучишься.

— Ну, вотъ еще! Кому же и ходить за больными, какъ не здоровымъ. А у меня здоровья на десятерыхъ хватитъ.

Она гнала Ивана Николаевича спать, когда онъ засиживался въ комнатѣ жены.

— У васъ свое дѣло, устанете и захвораете, тогда что? — говорила она и настаивала на своемъ.

— Ахъ, деспотъ, деспотъ! — шутилъ Иванъ Николаевичъ съ горькой улыбкой на кривившихся губахъ.

— Да вѣдь надо же кому-нибудь сохранять присутствіе духа, когда всѣ растерялись, — замѣчала Ольга.

Деспотизмъ ея проявился очень ясно въ одну изъ ночей, когда съ Еленой Васильевной сдѣлался довольно сильный припадокъ. Больной показалось, что она умираетъ, она, едва переводя духъ, задыхаясь, потребовала къ себѣ мужа и дочь. Ольга допустила ихъ на минуту и тотчасъ же прогнала Ивана Николаевича за докторомъ, а Настѣ сказала, чтобы та шла въ свою комнату и не тревожила мать. Когда пріѣхалъ докторъ и осмотрѣлъ больную, Ольга спросила его при уходѣ:

— Докторъ, вѣдь Еленѣ Васильевнѣ нужнѣе всего спокойствіе?

— Да, — отвѣтилъ онъ.

— Такъ вы посовѣтуйте Ивану Николаевичу и дочери Елены Васильевны не плакать въ ея спальнѣ.

Докторъ обратился къ Зубкову и прочелъ ему нотацію.

— Да гдѣ же вы научились, Оля, такъ энергично ходить за больными? — спросилъ Иванъ Николаевичъ у молодой дѣвушки, стараясь улыбнуться сквозь слезы.

— Тутъ и учиться нечему, — отвѣтила она.

Онъ поблагодарилъ ее.

— Хорошій вы человѣкъ!

Она, какъ и въ то время, когда ее похвалилъ молодой Зубковъ, даже и вниманія не обратила на похвалу старика Зубкова, занятая чисто дѣловыми соображеніями.

Но если Ольга выказала въ это время всю свою энергію, то Настя проявила такой упадокъ духа, что было страшно за нее. Ей казалось, что мать уже умираетъ, что этой утраты не перенесетъ и отецъ. Горячо любя ихъ, молодая дѣвушка неутѣшно плакала и не знала, что дѣлать. Какъ на зло около нея стояли двѣ личности, еще болѣе усиливавшія ея горе. Эти личности были Маша и Софья Андреевна. Маша разсуждала:

— Станешь плакать, какъ на мостовой останешься! Знаю я нужду-то! Теперь-то тебя и Вощинины ласкаютъ, и Лидка, и Егоръ Егоровичъ друзья, а тогда сироту-то бѣдную никто не пріютитъ.

И думая не столько о своей подругѣ, сколько о себѣ, она прибавила:

— Вотъ и я теперь куда пойду! Только передохнула немного, и опять горе придется мыкать. Къ своимъ идти, — нѣтъ, слуга покорная, довольно горя-то нахлебалась. Хоть бы замужъ за кого ни на есть выйти! Ей-Богу, за перваго встрѣчнаго пошла бы, только бы не къ своимъ идти.

Настя пробовала ободриться и ободрить Машу:

— Да, можетъ-быть, мама и не умретъ еще!

— Ну, можетъ-быть и не умретъ, такъ что же? Нынче выздоровѣетъ, а тамъ и свалится. Болѣзни стоитъ начаться у стараго человѣка…

— Да мама же не старуха!

— Не старуха! Лѣта при чемъ тутъ? А ты погляди на нее, на что она похожа? И то сказать, мучила сама себя. Другая бы на ея мѣстѣ жила припѣваючи. А она — мало что хозяйство на рукахъ, школу цѣлую затѣяла, со всякой бабой горе дѣлила. Прибыло ей отъ этого что? Какъ же, держи карманъ, только себя ухлопала.

— Мама добрая; это ей честь дѣлаетъ! — вступилась Настя за мать.

— Да развѣ я ее ругаю? А говорю я только, что сама себя она уходила. Когда самъ не богатъ, нечего думать о помощи. Всѣхъ не оплачешь, а себя измаешь. Богатый швырнулъ денегъ бѣдному и конецъ. А тутъ еще и денегъ ему дай, и поработай за него, да и погорюй еще вмѣстѣ съ бѣднымъ. Ну, и догоревалась!

И подъ вліяніемъ раздраженія она замѣтила:

— Вотъ умри она, теперь никто тебя и замужъ не возьметъ. Это ты помяни мое слово!

Не утѣшительны были и рѣчи Софьи Андреевны. Она совпадала въ мнѣніяхъ съ Машей относительно того, что Елена Васильевна сама «уходила себя». Разница была только въ томъ; что Маша не рѣшалась прямо обвинить Елену Васильевну, а Софья Андреевна не стѣснялась и говорила прямо:

— Все глупыя идеи довели до этого. Жила, какъ батрачка какая, всякую голь призрѣвала да работала на нее. Оттого у васъ ни достатка не было, ни веселья. Тебя-то, крошка моя, изморили, въ четырехъ стѣнахъ, какъ въ монастырѣ, держатъ. Вотъ теперь скоро свадьба Лиды, а ты, если мать не выздоровѣетъ, и тутъ не повеселишься. Господи Владыко нашъ небесный, заступись и помилуй дитя мое! — молитвенно обращала она глаза къ небу и снова пѣвучимъ голосомъ толковала внучкѣ: — Хоть бы замужъ тебя, цыпочка моя, удалось мнѣ выдать. Ужъ чего-чего я ни дѣлаю, чтобы мечты мои сбылись. Глаза я только тогда и закрою спокойно, когда увижу тебя въ довольствѣ и роскоши. Хоть немного передохнуть бы тебѣ…

Она цѣловала и крестила внучку, вздыхая и охая. Когда она уѣзжала, Настѣ становилось вдвое тяжелѣе. Въ домѣ тишина, всѣ ходятъ съ озабоченными минами, впереди ни надеждъ, ни упованій. Какъ счастливы тѣ, у кого есть деньги! Будь у нея теперь деньги — увезла бы она мать куда-нибудь въ теплыя страны, мать отдохнула бы и выздоровѣла бы. О, какъ жестоко ошибались мать и отецъ всю жизнь, говоря, что не въ деньгахъ счастье: Счастье только въ нихъ: здоровый веселится, имѣя деньги; больной выздоравливаетъ, имѣя ихъ. И почему это отецъ и мать такіе, что они многаго не понимаютъ, не видятъ. Ихъ каждый обмануть можетъ. Развѣ вотъ мать знаетъ, что за человѣкъ Маша? Живетъ Маша у нихъ въ домѣ, а мать ни мыслей, ни разговоровъ Маши не знаетъ. Настя даже покраснѣла, вспомнивъ, что она сама ради Маши многое научилась скрывать отъ матери. На ея глаза навернулись слезы. «Бѣдная мама, она точно ребенокъ». Потомъ ей вспомнилось, что бабка говорила ей, какъ Вощининъ и Егоръ Егоровичъ часто смѣются надъ ея отцомъ, вспоминая о его проектахъ и мечтахъ, вызывая умышленно иногда его на разговоры объ этихъ предметахъ, о благѣ рабочихъ, Она даже разсердилась… «Злые люди, они его тронутымъ считаютъ, блаженнымъ, юродивымъ. Лгутъ они это, папа уменъ, но онъ идеалистъ». Если бы она сдѣлалась богатой, она стала бы няньчить ихъ, отца и мать, какъ дѣтей. Дала бы имъ возможность дѣлать больше добра. То-то были бы они рады. Дѣвочка, она уже смотрѣла сверху внизъ на отца и мать, сознавая, что она лучше ихъ знаетъ жизнь. Одного она не могла себѣ представить, какимъ путемъ она сдѣлается богатой. Бабка говорила ей о бракѣ съ Егоромъ Егоровичемъ, но Егоръ Егоровичъ, повидимому, и не думалъ предлагать ей руку. А другихъ жениховъ нѣтъ. Иначе же и разбогатѣть нельзя…

Тяжелыя думы, невеселая жизнь дома, навѣянное болѣзнью матери уныніе, все это наложило на лицо Насти печать грустной задумчивости, безмолвной тоски. Отецъ иногда замѣчалъ ея грусть, цѣловалъ дочь, стараясь ободрить. Озабоченный, онъ сознавалъ, что дѣвушкѣ нужно хоть какое-нибудь развлеченіе, веселье молодости. Но откуда ихъ взять. Онъ очень обрадовался, когда получилось приглашеніе на свадьбу Лиды. Елена Васильевна уже понемногу оправилась, встала на ноги. Правда, она еще не могла выѣзжать сама, но ея дочь могла теперь ѣхать на свадьбу и безъ нея. Во время тяжелой болѣзни матери ей было бы неловко ѣхать на свадьбу, а теперь можно. Зубковъ сказалъ объ этомъ женѣ.

— Зачѣмъ? — проговорила Елена Васильевна, не лучше ли вовсе прекратить это знакомство.

Онъ упрекнулъ жену:

— Леля, нельзя же держать дѣвочку взаперти. Нужно же ей и повеселиться.

Она, еще слабая, чувствующая упадокъ силъ, не протестовала болѣе; было рѣшено, что дѣвочку возьметъ на свадьбу Софья Андреевна. Старуха, узнавъ, что ей поручаютъ внучку, обрадовалась и замѣтила:

— Хоть разъ не наглупили!

И- на Настю полился цѣлый потокъ ласкъ бабки. Первой красавицей она будетъ на свадьбѣ. Всѣ заглядятся на нее. Платье ей сдѣлаетъ, сама бабка. А то опять какую-нибудь шерстяную тряпку надѣнутъ. У старухи было уже порядочно скоплено денегъ; Александръ Константиновичъ не скупился и давалъ ей ихъ не мало; отъ хозяйства тоже оставалось кое-что, хотя иногда и приходилось грызться съ Ольгой Давыдовной, дѣлавшейся съ каждымъ днемъ все скупѣе и бранившейся за большіе расходы. Цѣлую недѣлю шли оживленные толки о нарядѣ Насти, примѣрка платья, покупка разныхъ мелкихъ украшеній. Наконецъ, желанный день свадьбы насталъ, и Настя, стоя передъ зеркаломъ въ комнатѣ бабки, сама удивилась себѣ, хотя и смутилась немного при видѣ своихъ обнаженныхъ рукъ и плечей. Ея бѣлое платье было просто, но изящно. Эта-то простота и была ей къ лицу. Ея стройная фигура вырисовывалась вполнѣ, замѣчательная красота рукъ и шеи бросалась въ глаза, даже матовая блѣдность ея лица придавала ей особенную прелесть, гармонировала съ ея черными большими глазами, вдумчивыми и какъ бы подернутыми влагой.

— Тебѣ бы сегодня подъ вѣнцомъ стоять, а не Лидѣ! — воскликнула бабка, любуясь ею. — Ахъ, деньги, деньги! Будь онѣ — да я не знаю, кто бы на тебѣ ни женился. Ну, да мы и безъ денегъ сумѣемъ кое-кого обольстить.

Она надѣялась въ этотъ день сдѣлать атаку на Егора Егоровича. Этотъ бракъ сталъ положительно пунктомъ ея помѣшательства. Егоръ Егоровичъ съ своей стороны тѣшился, поддразнивая старуху, то пробуждая въ ней надежды, то снова уничтожая ихъ.

Когда вѣнчаніе кончилось, всѣ гости собрались въ домъ Вощининыхъ. Начались поздравленія, потомъ танцы. Софья Андреевна не ошиблась. Вся молодежь наперерывъ увивалась за Настей, даже Егоръ Егоровичъ не выдержалъ и сдѣлалъ нѣсколько комплиментовъ молодой дѣвушкѣ. Но пристальнѣе всѣхъ слѣдилъ за Настей двоюродный братъ Ольги Давыдовны, Петръ Петровичъ Пастуховъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, прекрасно сохранившійся, несмотря на нѣсколько излишнюю полноту. Онъ держался прямо, нѣсколько надменно, корчилъ изъ себя англичанина. Директоръ банка, коммерціи совѣтникъ, богачъ, онъ игралъ видную роль среди биржевого купечества, состоялъ гласнымъ думы, членомъ разнымъ благотворительныхъ учрежденій и любилъ небрежно выставлять на видъ свои крупныя связи, свою близость къ разнымъ титулованнымъ лицамъ. Съ ними связь у него была или денежная, или по части благотворительности. Вращаясь среди важныхъ лицъ, онъ научился держать себя въ обществѣ и слѣдовать золотому правилу меньше говорить, чтобы рѣже попадаться впросакъ. Сластолюбецъ въ душѣ, онъ былъ задѣтъ за живое красотой Насти и, сохраняя серьезный видъ, слѣдилъ пристально за нею. Егоръ Егоровичъ давно уже наблюдалъ за нимъ и, наконецъ, подошелъ къ нему.

— А какова, дядя, молоденькая Зубкова? — спросилъ, лукаво улыбаясь, Егоръ Егоровичъ.

Дядя развелъ только руками.

— Изъ гарема, что ли, они ее похитили, — проговорилъ онъ. — Что за глаза.

— Да-съ, съ поволокой, точно южная истома въ нихъ отражается. А плечи? А руки? Мраморъ карарскій! Вотъ бы вамъ стариной тряхнуть.

Дядя обидѣлся.

— Ну, братъ, старости-то въ пятьдесятъ лѣтъ не бываетъ. Вы, молодые, нынче хуже стариковъ потрепаны.

— Что говорить! Вырождаемся!

— Именно вырождаетесь!

Онъ молодцовато вытянулъ грудь.

— Я тебя одной рукой подниму!

— Еще бы, грузъ не большой. Мнѣ васъ ужъ, конечно, не поднять и двумя руками.

Пастуховъ съ пренебреженіемъ взглянулъ на него.

— Такъ какъ же, честнымъ пиркомъ и за свадебку? Хотите посватаю?

Петръ Петровичъ принялъ серьезное выраженіе лица:

— Такими вещами не шутятъ!

— А вѣдь сознайтесь, хочется? Недаромъ вы не разъ спрашивали о ней, о ея лѣтахъ.

Дядя пожалъ плечами.

— Я даже и не помню, спрашивалъ ли я объ этомъ когда-нибудь…

И чѣмъ спокойнѣе онъ говорилъ, тѣмъ болѣе развивались въ его головѣ сластолюбивыя представленія. Ему только хотѣлось отдѣлаться отъ племянника, чтобы избѣжать подшучиваній. Онъ, какъ и всѣ въ домѣ Вощининыхъ, всегда стѣснялся Джоржа. Очень ужъ привыкъ Джоржъ вышучивать всѣхъ и все, а для немолодыхъ положительныхъ людей это страшнѣе всего. Заставивъ племянника упорнымъ молчаніемъ прекратить разговоръ, Петръ Петровичъ постоялъ нѣсколько минутъ на томъ же мѣстѣ, наблюдая за танцующими, потомъ какъ бы безъ цѣли пошелъ бродить по комнатамъ. Онъ ходилъ изъ одной комнаты въ другую, какъ бы сбивая гончую со слѣду, и наконецъ, вѣроятно, случайно очутился съ глазу на глазъ съ Софьей Андреевной.

— А я все любовался вашей внучкой! — проговорилъ онъ, садясь на кресло около старухи, и небрежно началъ перелистывать лежавшій на столѣ альбомъ.

— Ахъ, Петръ Петровичъ, это моя жизнь, божество мое! — пѣвуче заговорила старуха. — Ею я только и живу. Небесная красота и ангельское сердце. Кротка, добра, почтительна…

Пастуховъ наставительно сказалъ:

— Это дѣлаетъ честь ей и ея родителямъ.

— Я, я, Петръ Петровичъ, душу свою на нее положила, какъ зѣницу ока, ее оберегаю отъ всего этого нынѣшняго. Вы знаете, что нынче за дѣвушки. Своевольныя, заносчивыя, всезнайки. А она, мой ангелъ, чистою осталась, какъ хрусталь.

Онъ отодвинулъ альбомъ, вытянулъ ноги, положивъ одинъ носокъ на другой, облокотился на ручки креселъ и сдвинулъ вмѣстѣ въ воздухѣ пальцы рукъ, слегка постукивая ими другъ о друга.

— Да, теперь дѣвушки опытнѣе иныхъ женщинъ, — произнесъ онъ глубокомысленно. — Невинности, наивности больше не существуетъ. Грустное время, жалкое молодое поколѣніе!

Онъ слышалъ среди своихъ важныхъ знакомыхъ эти фразы и повторялъ ихъ съ охотой, хотя лично для него время было вовсе не. грустнымъ, а до молодого поколѣнія ему не было вовсе никакого дѣла, такъ-какъ биржевыхъ оборотовъ оно съ нимъ не вело. Съ тѣмъ же степеннымъ видомъ, хотя съ грязненькими и сальненькими помыслами, онъ продолжалъ:

— Вотъ теперь и ваша внучка попадаетъ въ эту среду, такъ какъ она барышня уже, и, можетъ-быть, узнаетъ многое, отъ чего охраняли ее. Дурное прививается легко, доброе растетъ медленно.

Это изреченіе понравилось ему самому, и онъ повторилъ его:

— Да, доброе растетъ медленно, дурное прививается легко. Молодежи нужны постоянные руководители, заступники, охранители, чтобы научить ее, указать ей, оградить ее. Конечно, молодежь не всегда поддается на это, иногда отталкиваетъ протягивающуюся къ ней руку…

Какъ только рѣчь дошла до руки, Софью Андреевну словно что-то озарило. Она даже задвигалась на своемъ мѣстѣ отъ внутренняго волненія… «Батюшки, не женихъ ли? Да онъ вдвое богаче Егорашки. Ахъ, ты, Господи, не упустить бы его. Помоги, Создатель». Она прерывающимся отъ волненія голосомъ проговорила:

— Нѣтъ, вы моего ангела не знаете! Она только мнѣ и говоритъ: «бабушка, кто замѣнитъ мнѣ васъ, когда васъ не будетъ!» Она вѣдь съ молодежью-то и не сходится, и не видитъ никого изъ молодежи: Вотъ здѣсь три-четыре раза была на вечерахъ, и то черезъ силу я вытащила…

Въ эту минуту къ нимъ подошла Настя.

— Настюша, а мы вотъ о тебѣ говорили тутъ. Петръ Петровичъ хвалилъ тебя, — нѣжно сказала бабка.

Настя вся вспыхнула и сконфузилась.

— Меня? За что же? — растерянно спросила она.

Пастуховъ пожиралъ ее глазами, и широкая улыбка расплылась по его лицу.

— Наивное дитя мое! — съ паѳосомъ воскликнула бабка и привлекла ее къ себѣ для поцѣлуя.

Звонкій поцѣлуй Насти отозвался въ сердцѣ Пастухова. Онъ дорого бы далъ, чтобы этотъ поцѣлуй коснулся его. Вы очень веселитесь? — спросилъ онъ молодую дѣвушку.

— Да, мнѣ весело, — сказала она просто. — Такъ рѣдко приходится выѣзжать на балы

— А они вамъ нравятся?

— Мнѣ все нравится, гдѣ люди веселы, счастливы, безпечны.

— Ангелъ, ангелъ! — восторженно воскликнула бабка. — Ее радуетъ веселье и счастье другихъ!

Софья Андреевна уронила платокъ. Пастуховъ и Настя разомъ нагнулись за нимъ и почти столкнулись головами. Когда Пастуховъ поднялъ голову, его лицо было красно и онъ тяжело перевелъ духъ. Въ залѣ заиграла музыка. Настя пошла туда, а Софья Андреевна опытными глазами впилась въ Петра Петровича, стараясь прочитать происходившее въ его душѣ. Она понимала, что теперь добыча въ ея рукахъ. «Егорашка-то въ дуракахъ останется. И подѣломъ ему! Прозѣвалъ лакомый кусокъ. Близокъ будетъ локоть да не укусишь». И рядомъ съ этими, злыми мыслями мелькало набожное моленье: «Господи, спаси, благослови моего ангела! Исполни молитву грѣшной рабы Твоей. Все мое упованіе на Тебя возлагаю». Пастуховъ между тѣмъ откинулся на спинку кресла и впалъ въ сентиментальное настроеніе:

— Да; да, молодежь веселится, а мы вотъ, старики…

— Это вы-то старикъ? — воскликнула Софья Андреевна..

— Все же, сорокъ съ хвостикомъ, — убавилъ онъ себѣ года.

— А силами помѣряетесь съ десятками юношей?

— Это что говорить! А все же встань я и какой-нибудь молокососъ передъ молодой дѣвушкой — на комъ ея выборъ остановится?

— Какая дѣвушка, Петръ Петровичъ. Изъ «нынѣшнихъ», у которой одно легкомысліе на умѣ, та, разумѣется, за мальчишку ухватится. Но не всѣ же такія…

Она вздохнула.

— Впрочемъ, тѣмъ-то, порядочнымъ да честнымъ, и выбирать не приходится. Кто ихъ замѣтитъ, когда онѣ сами на шею не вѣшаются никому. Имъ и вѣкъ-вѣковать придется въ дѣвушкахъ. Не по нынѣшнимъ временамъ онѣ теперь.

— Ну, это еще вопросъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, я ботъ хоть относительно своей Настюши скажу. Ей такъ и суждено остаться незамужницей. Я и не думаю объ этомъ. Сама она никому въ объятія не бросится, богатства у нея нѣтъ, пококетничать не умѣетъ, противно ей самой заискивать. Впрочемъ, что-жъ дѣлать, скоротаетъ свой вѣкъ какъ-нибудь…

Онъ сдѣлался совершенно серьезенъ.

— Да вы напрасно отчаиваетесь! — сказалъ онъ и поднялся съ мѣста.

Онъ выпрямился и съ достоинствомъ проговорилъ Софьѣ Андреевнѣ:

— У меня есть одинъ планъ. Прежде всего мнѣ было бы нужно посовѣтоваться съ вами. Дѣло серьезное, и я надѣюсь, что оно останется между нами.

— Я къ вашимъ услугамъ, добрѣйшій Петръ Петровичъ, — заискивающе отвѣтила старуха, тоже поднимаясь съ мѣста. — А что касается до того, что дѣло останется между нами, такъ я человѣкъ стараго закала, дѣловой, и болтать даже о своихъ дѣлахъ не люблю.

Онъ взялъ ея руку и крѣпко пожалъ ее.

— Значитъ, можно будетъ какъ-нибудь зайти къ вамъ?

— Милости просимъ! всегда буду рада!

XXIV.

— Безприданница ты моя! Невѣста моя! Красавица писанная! — всѣ эти эпитеты посыпались на Настю въ эту ночь, когда она осталась одна съ бабкой.

Молодая дѣвушка раздѣлась и легла, но ей не спалось. Балъ, танцы, счастье Лиды, мысль о томъ, что для нея, для Насти, опять настаютъ будни, не давали ей уснуть. Она смотрѣла въ пространство, на образа въ кіотѣ, передъ которыми теплилась лампада, и грустно думала о будущемъ. Бабка тоже не спала. Наконецъ старуха не выдержала, поднялась, надѣла на босую ногу туфли и перешла въ кровати внучки:

— Не спишь, радость моя? — ласково спросила она, присаживаясь на постель.

— Нѣтъ, бабушка! — отвѣтила, очнувшись отъ думъ, Настя.

— И я не сплю, все о тебѣ думала. Хорошо бы тебѣ было, если бы вдругъ сдѣлаться богатой. Домъ свой, экипажи, лошади, брильянты. Не такіе бы балы стала задавать. Что захотѣла, то и дѣлала бы.

И старуха нарисовала передъ внучкой цѣлую картину обольстительной жизни среди блеска и роскоши. У Насти тревожно билось сердце, а на глаза навертывались слезы отъ сознанія, что все это только праздныя мечты. Никогда она не желала такъ богатства, какъ теперь.

— И могло бы все быть, все могло бы быть, если бы не твои отецъ и мать, — закончила со вздохомъ старуха. — Они вотъ меня сна сегодня лишили. Задумалась я о твоемъ счастьи, а они и встали передъ глазами — стѣной между тобой и твоимъ счастьемъ встали.

Настя даже испугалась и приподнялась на локтѣ.

— Папа и мама? Какъ это, бабушка?

Старуха опять тяжело вздохнула.

— Есть, Настюша, такой человѣкъ, хорошій, добрый, богатый, приличный, который душу бы тебѣ отдалъ, все бы тебѣ отдалъ. А тебѣ придется отказаться отъ него, потому что почтенные наши Елена Васильевна да Иванъ Николаевичъ пожелаютъ, чтобы ты за нищаго вышла замужъ, за какого-нибудь поврежденнаго учителишку. У насъ вѣдь только тотъ и человѣкъ, кто учительствуетъ.

— Не пойду я за учителя! — рѣзко отвѣтила Настя.

— Дитя! Не пойдешь! А за кого-нибудь другого они не выдадутъ.

— Бабушка, да я же не маленькая! Какъ же можно насильно.

— Не насильно, дитя, а уговаривать начнутъ, съ толку сбивать, свои глупые резоны представлять.

Настя коротко и рѣшительно спросила бабку:

— Кто за меня сватается?

— Пастуховъ, Петръ Петровичъ!

И прежде чѣмъ успѣла Настя что-нибудь сказать, бабка начала выхвалять жениха: солиденъ, съ положеніемъ въ свѣтѣ, страшно богатъ, добръ, влюбленъ.

— Ну, а твои родители скажутъ: «старъ!» Это ужъ помяни мое слово. Мужчина — король, ни одного сѣдого волоса, силы за десятерыхъ, всякаго молодого за поясъ заткнетъ, любитъ, какъ какой-нибудь молокососъ и не сумѣетъ любить, а они скажутъ: «старъ!» Извѣстно, надо же найти отговорку, Егорашка посватался бы, сказали бы: «молодъ». У насъ лишь бы за бѣднаго ты вышла, а не за богатаго.

— За бѣднаго я не выйду! — опять рѣшительно замѣтила Настя. — Довольно нищихъ и безъ меня.

Бабка продолжала:

— Конечно, Петръ Петровичъ и не станетъ гласно свататься. Мнѣ онъ скажетъ, а я откажу, — со слезами откажу, а все же откажу.

Настя испугалась.

— Какъ же откажете?

— Голубка ты моя, да развѣ можно нанести ударъ такому человѣку оглаской. Я откажу — никто, и не узнаетъ. А если я соглашусь, а потомъ тебя заставятъ отказать ему — вѣдь это для него ударъ будетъ, обида. Не перенесетъ онъ…

Настя покачала головой, и попрежнему рѣшительно сказала: — Я, бабушка, не откажу.

— Заставятъ отказать! У нихъ языкъ-то безъ костей, найдутъ резоны, уговорятъ…

Настя усмѣхнулась:

— Бабушка, развѣ я ихъ не понимаю? Дѣти они, неопытныя дѣти! Сами не знаютъ, въ чемъ счастье. Я ужъ все понрмаю, я все понимаю! Я очень, очень ихъ люблю и для ихъ же счастья не послушаюсь ихъ. Я знаю, папа растеряется, мама строго станетъ внушать, что не слѣдуетъ такъ дѣлать. Пусть! Потомъ сами увидятъ, что лучше станетъ. Я за послѣднее время измучилась, глядя на маму. Докторъ говорилъ:, отдыхъ нуженъ, спокойствіе, уѣхать на югъ. А она — до послѣдняго дня, пока не свалилась, учила меня и дѣвочекъ…

Она вдругъ оживилась: — О, эти дѣвчонки! Всю жизнь, всю жизнь я только и видѣла, что ихъ мама учитъ, только и слышала, что о новыхъ методахъ, о новыхъ учебникахъ. Господи, что за тоска! И мама, и папа только этимъ и жили. Иногда мнѣ кажется теперь, что мама и любила меня по педагогикѣ

Она закрыла руками лицо и заплакала.

— Я дурная, дурная дѣвчонка, но что же мнѣ дѣлать, если эта жизнь противна мнѣ, если меня душитъ среда этихъ толковъ объ ученьи, среди этихъ учащихся, среди этихъ учащихъ! На что это? Что знаетъ Лида? А развѣ она не счастлива? Что знаесъ Саввушка? А развѣ онъ не веселится по-своему? А мы: я и братъ, съ колыбели насъ готовили въ няньки, въ воспитатели, въ учителя къ другимъ дѣтямъ. Братъ полюбилъ ученье, ему было весело учиться, потому что онъ бѣгалъ въ училище, школьничалъ, а я — я вѣдь дома сидѣла, мнѣ наука не легко давалась, я поздно стала развиваться…

И, порывисто обнимая бабку, она воскликнула:

— Бабушка, милая, да не только за Пастухова пойду — я за старика бы пошла, лишь бы жить иначе!

И впервые въ ея рѣчахъ прозвучала не дѣтская горечь:

— Молодые-то изъ богатыхъ, въ родѣ Егора Егоровича, вѣрно и вниманія не обратятъ на бѣдную дѣвушку…

Бабка оживилась.

— А! теперь еще онъ потужитъ! — со злобой сказала она. — Пока жениховъ не было у тебя, могъ ломаться, а теперь зависть разберетъ. Ну, да на себя пеняй, если прозѣвалъ.

— Можетъ-быть, онъ и не любилъ никогда. — вздохнула Настя и заговорила о Пастуховѣ. — Добрякъ? Богатъ? Какъ живетъ? Правда, что онъ вдовецъ? Давно ли умерла его жена? Когда онъ женится? — Вопросамъ не было конца.

Только подъ утро уснули бабка и внучка…

Ни Зубковъ, ни Зубкова не знали, что дѣлалось за ихъ спинами. Простые честные люди рѣдко подозрѣваютъ то, что дѣлается за кулисами интриганами, пронырами и дѣльцами. Послѣдніе снимаютъ съ себя маску, когда уже успѣютъ все подготовить для своей добычи. Только Маша услышала мелькомъ отъ Насти, что за послѣднюю сватается богачъ Пастуховъ. Маша бросилась съ слащавой улыбкой цѣловать подругу, а въ душѣ у нея пробудилась цѣлая буря злости, зависти, горечи за свою судьбу. Всѣ выходятъ замужъ: «Лидка выскочила, Настюшка выходитъ, Ольга подцѣпитъ жениха — Ванечку на себѣ женитъ. Одна она, Маша, останется въ дѣвкахъ. Елена Васильевна, конечно, не станетъ тогда содержать у себя ее. Чего ей? Учила дѣвочекъ ради Насти, держала Машу ради компаніи для Насти. Тогда или на всѣ четыре стороны. Опять въ свою семью придется вернуться. Да избави Богъ. Лучше петлю на шею надѣть. Господи, хоть бы кого-нибудь подцѣпить!» Ее охватило теперь одно желаніе — желаніе подцѣпить жениха. Ея лицо приняло какое-то особенное выраженіе хищничества, точно она хотѣла кого-то ограбить…

Наступала уже осень, когда въ одинъ прекрасный день Настя мелькомъ съ необычайною храбростью замѣтила матери:

— Мама, мнѣ сдѣлали предложеніе…

Мать съ удивленіемъ посмотрѣла на нее.

— Предложеніе? Какое?

— За меня сватается Петръ Петровичъ Пастуховъ.

Елена Васильевна разсмѣялась.

— Дѣвочка, тебѣ еще прежде доучиться надо.

— Но, мама…

Елена Васильевна серьезно и немного строптиво остановила ее:

— Полно глупости говорить! Тебѣ еще надо думать объ урокахъ, а не о женихахъ…

Настя собралась съ силами и твердо сказала:

— Я дала слово.

— Что? — воскликнула Елена Васильевна, совершенно растерявшись, и тотчасъ же съ негодованіемъ прибавила: — Что значитъ твое слово — слово ребенка?

— Мнѣ семнадцать лѣтъ, восемнадцатый скоро пойдетъ…

Зубкова, не слушая ея, продолжала:

— Я только удивляюсь этому господину. Говорить съ ребенкомъ о такихъ вещахъ, не спросивъ родителей! Это просто наглость!

— Онъ же, мама, на мнѣ женится и прежде всего нужно мое согласіе.

— Не говори глупостей!

— Кромѣ того, онъ говорилъ съ бабушкой…

— А! — проговорила Зубкова, вдругъ понявъ все. — Такъ вотъ это откуда идетъ! Ну, я тебя попрошу забыть это и никогда не говорить объ этомъ. Слышишь? Кончишь курсъ, выдержишь экзаменъ, будешь совершеннолѣтней — тогда дѣлай, что хочешь.

И болѣе мягко она добавила:,

— Во всякомъ случаѣ, дитя, немолодой человѣкъ тебѣ не пара; притомъ онъ богачъ и выйти за него безъ любви значило бы продать себя.

— Я его люблю, онъ добрый и ласковый.

Елена Васильевна сдѣлала движеніе рукой, останавливая дочь.

Она старалась казаться покойною, тѣмъ не менѣе въ ея душѣ была страшная тревога. Горькое чувство негодованія на мать поднялось въ этой душѣ. Какъ не стыдно старухѣ соблазнять «ребенка». Хорошъ и этотъ господинъ: видитъ, что Настя дѣвочка, а сватается за нее. О, будь проклятъ тотъ день, когда они сблизились съ семьей Вощинина! Ваня чуть не продался Лидіи; Настя увлеклась блестящей жизнью и ради благъ жизни готова выйти за старика. Да, чтобы сохраниться чистыми и честными, нужно жить подальше отъ этихъ представителей мишурнаго блеска. Это какая-то засасывающая трясина. Охваченная тревогой, она цѣлый вечеръ проговорила объ этомъ со своимъ мужемъ. Онъ тоже встревожился и, потирая руки, заходилъ по комнатѣ.

— А что если Настя будетъ упорствовать? — наконецъ спросилъ онъ.

— Господи, да на что же мы, опытные, серьезные люди, если не на то, чтобы дать совѣтъ, наставить на путь истины, выяснить все неопытной юности. Разумѣется, не насиліями и не проклятіями удержимъ мы ее отъ этого несчастія, а выяснимъ все, что ждетъ ее.

Онъ какъ-то глухо, сквозь зубы проговорилъ:

— Что ждетъ ее? Ждетъ богатство. Это она и безъ насъ знаетъ.

Елена Васильевна разгорячилась:

— Что съ тобою? Не одно богатство ждетъ ее, а тысячи нравственныхъ мученій, обманутыхъ надеждъ…

Онъ остановилъ ее:

— Леля, мы-то все это знаемъ оба; знаемъ все, что можетъ ее ждать, а она, дѣвочка, пойметъ одно, что она будетъ богата и будетъ жить не нашей сѣренькой жизнью…

— Да за кого же ты ее считаешь, за пустую, вѣтреную, нечестную дѣвочку? Или мы не сумѣли развить въ ней хотя бы задатковъ добра, сдѣлали не все для того, чтобы она не стремилась стать простой свѣтской куклой, чтобы она не была способной торговать собою?..

Онъ опять остановилъ ее.

— Голубка, я въ ней не сомнѣваюсь, но…

Онъ тяжело вздохнулъ, точно ему трудно было высказать то, что онъ собирался сказать.

— Вѣдь мы же пошли сюда, чтобы спасти ее отъ смерти? Она этого не забыла, можетъ-быть. Какъ знать, какіе выводы сдѣлала ея дѣтская головка тогда…

Елена Васильевна остановилась передъ мужемъ, чувствуя, что у нея начинается схватка въ сердцѣ.

— Такъ что же, по-твоему, надо согласиться, чтобы она вышла за старика?

Онъ развелъ руками.

— Надо сдѣлать все, чтобы отвратить эту. бѣду… Но… видишь ли…

Онъ замялся.

— Въ успѣхъ этого я не вѣрю, — закончилъ онъ печально.

Она не могла болѣе говорить и опустилась на стулъ.

— Дай воды! — сказала она упавшимъ голосомъ. — Охъ, мое сердце, мое бѣдное сердце!

Онъ засуетился около нея, наливая ей воды, успокаивая ее.

Между матерью и дочерью началась глухая борьба. Елена Васильевна старалась выяснить дочери невозможность ея брака съ Пастуховымъ; Настя упорно стояла на своемъ и въ этомъ случаѣ ясно сказалась наслѣдственность характера; она была тверда, какъ была тверда когда-то Елена Васильевна, какъ была тверда Софья Андреевна. Хуже всего было то, что всѣ доводы Елены Васильевны разбивались о неумолимую логику неопытнаго ребенка.

— Не въ деньгахъ счастье, Настя, — говорила мать.

— А въ чемъ же? Безъ денегъ, мама, я бы давно лежала въ могилѣ. Да и ты при деньгахъ скорѣе бы выздоровѣла, — отвѣчала дочь….

— Идти замужъ безъ любви значить продаться за деньги, — говорила мать.

— Я его люблю, — отвѣчала дочь: — онъ добрый и ласковый.

— Да развѣ это любовь?

— А что же это?

— Онъ состарѣется, когда ты еще будешь молода, и ты его разлюбишь.

— Да вѣдь ты же и теперь любишь папу; хотя онъ состарился.

— Я никогда не соглашусь на этотъ бракъ.

— Ты же сама вышла замужъ противъ воли бабушки. Вѣдь и бабушка говорила тебѣ, что ты будешь несчастна, а ты вышла за папу и счастлива…

Елена Васильевна теряла голову и, къ несчастію, не могла долго говорить съ дочерью. Болѣзнь сердца давала себя знать въ минуты волненія. Тогда дочь ласкала ее и нѣжно говорила:

— Ты, мама, сама будешь здорова, когда у меня будутъ средства.

— Я на чужой счетъ никогда не жила!

— Да развѣ я тебѣ чужая?

— Не ты чужая, а онъ чужой.

— Онъ будетъ моимъ мужемъ.

Иногда же дочь сама задавала вопросы.

— Ну, не выйду я за него. Что же дальше? Приготовиться и идти въ гувернантки? Ждать бѣднаго жениха? Терпѣть нужду, какъ ты съ папой терпѣла? Мы вотъ чуть не умерли отъ этой нужды. Мѣсто папа долженъ былъ взять на заводѣ, чтобы снасти насъ. Да это еще что! А если и бѣдный не возьметъ меня?

— Совѣсть будетъ покойна.

— А отчего же папа бросилъ учительскую дѣятельность и пошелъ на заводъ? Чтобы насъ спасти отъ гибели? Да? вѣдь такъ? Я, мама, уже не ребенокъ и все понимаю.

И, такъ сказать, припирая мать къ стѣнѣ, она допрашивала съ безпощадной настойчивостью, чего ей ждать въ будущемъ, если оставить въ сторонѣ замужество вообще, такъ какъ молодой богачъ за нее не посватается, а за бѣднаго она не пойдетъ прибавлять число нищихъ? Роль гувернантки или учительницы безъ любви къ этому дѣлу, безъ сознанія какой-нибудь пользы отъ него, съ вѣчными униженіями со стороны чужихъ, съ вѣчной, жизнью впроголодь? Развѣ это счастіе?

— Да я, мама, и не буду учительницей, — говорила она. — Я ненавижу дѣтей. Они тебя у меня отнимали, папу у насъ отнимали. Вы все съ ними возились, о ихъ пользѣ думали, ради нихъ все книги, учебники читали. Ахъ, какъ они мнѣ опротивѣли!

Елена Васильевна не находила никакихъ возраженій, кромѣ общихъ фразъ, прописныхъ правилъ. Двадцать лѣтъ съ небольшимъ тому назадъ она сама была готова голодать, но отъ роли наставницы не отказалась бы. Какой былъ тогда подъемъ духа! Хотѣлось хоть кому-нибудь принести посильную пользу, такъ или иначе пристегнуться къ общему дѣлу, не спрашивая, выгодно ли это и не сулитъ ли это въ будущемъ бѣдности и лишеній. Такъ поступать можно было только въ то время, когда все наэлектризовывало, толкало впередъ, когда стыдно было подмѣтить въ себѣ не только низкія побужденьица, но даже простую добродушную обломовщину. Теперь же… это было все такъ давно, что Елена Васильевна не находила даже силъ проповѣдывать то, за что стояла когда-то. Съ невыразимой горечью она чувствовала, что ея дѣвочка, въ сущности, права, смотря со страхомъ на свое будущее. Правда, ей нужно было выяснить, что, выходя замужъ за старика, она рискуетъ влюбиться потомъ въ молодого и, быть-можетъ, пасть. Но какъ коснуться этого щекотливаго вопроса, говоря съ ребенкомъ?

— Ты можешь полюбить другого, — замѣтила мать.

— Какъ же полюбить другого, когда я буду замужемъ? — наивно спросила дочь.

Мать, скрѣпя сердце, отвѣтила:

— Любовь плохо разсуждаетъ…

— Да вѣдь тогда же ужъ нельзя будетъ любить, разъ я буду замужемъ.

Надо было объяснить, что можно полюбить и будучи замужемъ, что можно измѣнить мужу, что это и можетъ случиться. Но какое же право имѣла мать подозрѣвать въ дочери способность измѣнять мужу, дойти до паденія?

— Ну, да, когда ты будешь замужемъ, любить другого будетъ уже нельзя и это сдѣлаетъ тебя несчастной на всю жизнь.

— Не понимаю, мама! Этакъ и вовсе нельзя выходить замужъ, боясь, что полюбишь кого-нибудь еще, — разсуждала дѣвочка.

Порою мать просто говорила дочери сердитымъ тономъ:.

— Прошу не говорить больше о глупостяхъ!

И сама стыдилась этихъ вспышекъ, сознавая въ то же время, что онѣ не поведутъ ни къ чему. Развѣ сама она послушалась въ былые дни мать? Та тоже говорила ей: «не разсуждай», и даже угрожала «проклятіемъ», но она поставила на своемъ и вышла замужъ за Зубкова. И ея дочь выйдетъ…

XXV.

Въ это время семейныхъ распрей и горькихъ сценъ была и радость въ семьѣ Зубковыхъ: вернулся Ваня. Его трудно было узнать: онъ возмужалъ, загорѣлъ, обросъ бородой. Радость при его возвращеніи была общая, и онъ самъ былъ радъ больше всѣхъ, вернувшись въ родное гнѣздо. Два съ половиной мѣсяца разлуки прошли для него не даромъ: онъ увидалъ многое, поживъ въ деревнѣ, въ чужой семьѣ, среди новыхъ впечатлѣній. Какъ это всегда бываетъ, онъ сразу замѣтилъ сильную перемѣну во всѣхъ домашнихъ: встрѣчаясь съ ними ежедневно, онъ почти не замѣчалъ измѣненій въ ихъ физіономіяхъ; теперь ему бросились въ глаза новыя черты — мать страшно похудѣла, стала почти сѣдою, лицо приняло какой-то землистый оттѣнокъ; отецъ постарѣлъ тоже, сгорбился, полысѣлъ еще болѣе, нервность уже дошла до подергиваній въ лицѣ; Настя совсѣмъ развилась, сформировалась и была озабоченно-серьезна; что-то странное и непонятное подмѣтилъ онъ въ Машѣ, сдѣлавшейся особенно суетливою, точно ускользавшею отъ наблюденій и терявшеюся отъ страха; только Ольга Петрова нисколько не измѣнилась, была попрежнему ровна, дѣятельна и серьезна. Пораженный перемѣнами во всѣхъ окружающихъ, молодой Зубковъ былъ еще болѣе пораженъ новостями. Для него были новы и извѣстія о болѣзни матери, и толки о предложеніи Пастухова и, наконецъ, замѣчаніе Ольги Петровой, что она рѣшилась готовиться въ фельдшерицы и пройти курсъ акушерства.

— Что такъ вдругъ рѣшили? — спросилъ онъ мелькомъ.

— Да болѣзнь вашей матери навела на эту мысль. Увидала я, что я способна на это дѣло: не теряюсь, не суечусь безъ толку, исполняю аккуратно, что нужно. Ходила за нею и чувствовала себя, какъ рыба въ водѣ. Вѣрно это мое призваніе.

Онъ замѣтилъ:

— Вы и прежде охотно возились со своими ребятишками дома, когда нужно было купать и холить ихъ.

Она кивнула утвердительно головой.

— Такъ вы одобряете мое рѣшеніе? — спросила она.

— О, да! Тѣмъ болѣе, что я встрѣтилъ въ деревнѣ или, вѣрнѣе сказать, въ сосѣднемъ съ деревней городишкѣ одну оригинальную личность.

И онъ серьезно сталъ разсказывать объ этой личности. Это была старуха-акушерка. У нея въ городѣ былъ крошечный домикъ. Безъ всякихъ средствъ она устроила у себя пріемный покой. Всѣ бѣдныя бабы находили у нея пріютъ. Мало того, она ухитрилась еще принять на воспитаніе сироту-дѣвочку. Какъ и чѣмъ она жила; — трудно даже сказать.

— Я съ, ней говорилъ объ этомъ предметѣ, — разсказывалъ молодой Зубковъ: — она только смѣется: «Много ли такому старому хрѣну, какъ я, надо? Когда ужъ совсѣмъ голодно, такъ что и больныхъ не на что покормить — иду по добрымъ людямъ, всегда кто-нибудь найдется, что дастъ. Нынче вотъ даже за добродѣтели свои удостоилась пенсіи отъ земства. На собраніи предложили давать мнѣ по десяти рублей въ мѣсяцъ въ награду за полезную дѣятельность. И то хлѣбъ…»

И задумчиво онъ прибавилъ:

— Это лѣто оставило во мнѣ глубокій слѣдъ. Очень ужъ мы гонимся здѣсь за удобствами, развлеченіями, удовольствіями и создаемъ себѣ несчастія ради пустяковъ. Мало того, подлецами мы становимся именно потому, что все усложняемъ свои потребности…

Передавая ей свои наблюденія и впечатлѣнія, говоря, что онъ за лѣто вынесъ хорошій урокъ, онъ мелькомъ замѣтилъ:

— А это я вамъ обязанъ.

— Какъ такъ?

— Да вы же надоумили меня ѣхать!

— А! — проговорила она и перешла къ другой темѣ, интересуясь мелочами, пережитыми и перечувствованными имъ.

Въ одинъ изъ первыхъ вечеровъ послѣ его пріѣзда, Иванъ Николаевичъ вернулся изъ своей конторы крайне возбужденнымъ и озабоченнымъ. Онъ прошелъ въ комнату сына и, притворивъ за собой дверь, заговорилъ въ волненіи о предложеніи Пастухова.

— Ты вѣдь эту исторію знаешь, — началъ онъ. — Сегодня явилось новое осложненіе.

— Что такое? — спросилъ молодой Зубковъ.

— Александръ и Егоръ Егоровичъ точно сговорились и разомъ затронули этотъ вопросъ.

— Имъ-то что за дѣло?

— Какъ что за дѣло? Пастуховъ имъ родня. Александръ заговорилъ, вѣроятно, подъ вліяніемъ нашей Софьи Андреевны. Это ужъ навѣрно такъ. А Егоръ Егоровичъ… Ну, вѣрно его Пастуховъ настроилъ. Оба убѣждали меня цѣлый часъ.

Онъ заходилъ по комнатѣ и наконецъ рѣзко проговорилъ:

— Чего и убѣждать, когда я ничего не имѣю противъ этого брака! То-есть, гадко мнѣ, что моя дочь выйдетъ безъ любви за пожилого богача. Но… Ну, скажи мнѣ прямо, что я могу обѣщать ей, отговаривая ее отъ этого брака? Что? Не сегодня, такъ; завтра я могу свалиться, потерять мѣсто и тогда — нищета тогда ждетъ всѣхъ насъ…

Сынъ молчалъ, подавленный тяжелыми думами.

— Надо же прямо глядѣть въ глаза дѣйствительности, — продолжалъ Зубковъ-отецъ. — Довольно мы жили мечтами, тѣшили себя надеждами на осуществленіе какихъ-то идеаловъ. Теперь надо думать только о кускѣ хлѣба. Конечно, трудно примириться съ этимъ, трудно отречься отъ того, что вошло въ плоть и кровь…

Сынъ неожиданно спросилъ:

— А мать?

Зубковъ махнулъ безнадежно рукою.

— Это-то меня и терзаетъ. Какъ ей сказать? Какъ ее убѣдить? Будь она здорова — другое дѣло. Теперь же это ее окончательно надломитъ.

Сынъ всталъ и началъ ходить рядомъ съ отцомъ.

— Но все же надо ее уговорить. Будетъ хуже, если объ этомъ заговоритъ съ ней бабка. Намъ съ тобой нечего притворяться насчетъ того, на что способна эта женщина. Она можетъ поставить на видъ матери вопросъ ребромъ: или отдайте дочь за Пастухова, или вооружите противъ себя дядю Александра, Егора Егоровича, Ольгу Давыдовну и тогда.. адомъ станутъ для тебя отношенія къ этимъ людямъ….

Старикъ махнулъ рукою и, точно подслушавъ сказанную женою фразу, воскликнулъ: — О, будь проклятъ тотъ день, когда мы сблизились съ этой семьей.

— Да, отецъ, я тоже не разъ это думалъ, въ послѣднее время. Если хочешь быть чистымъ, надо бѣжать отъ этихъ ликующихъ людей, отъ этой вѣчной масленицы…

Онъ оборвалъ свою рѣчь на полусловѣ и заговорилъ о томъ, что нужно во что бы то ни стало уговорить мать. Все равно, Настю не убѣдишь отказаться отъ этого брака. Да если и убѣдишь, то будетъ ли лучше? Мало ли что можетъ угрожать дѣвушкѣ. Мать больна, усмотрѣть за дѣвочкой трудно, отдалить ее отъ бабки, отъ Вощининой, отъ Лиды нѣтъ возможности. А чего онѣ не наговорятъ ей? И отецъ, и сынъ смотрѣли на дѣло одинаково, но ни тотъ, ни другой не чувствовали въ себѣ храбрости разомъ пойти и убѣдить Елену Васильевну. Какое-то непонятное чувство подталкивало ихъ отложить объясненіе; они какъ, бы старались умыть руки въ этомъ дѣлѣ, сознавая, что, при всѣхъ логическихъ доводахъ въ неизбѣжности его, оно все-таки вызываетъ въ нихъ брезгливое чувство.

Прошло дня два послѣ этого объясненія.

Былъ воскресный день. Къ Зубковымъ пріѣхалъ Саввушка. Онъ не былъ у Зубковыхъ недѣли двѣ и еще не видалъ молодого Зубкова. Встрѣтивъ его, онъ словно растерялся и крѣпко пожавъ его руку, глянулъ куда-то въ сторону. Всѣ сѣли за завтракъ, и молодой Зубковъ уже ясно замѣтилъ, что Саввушка противъ обыкновенія молчаливъ и чѣмъ-то озабоченъ. Молодой Зубковъ спросилъ Саввушку объ его отцѣ. Тотъ коротко отвѣтилъ, что отецъ рѣшительно спился. Уѣхать онъ собирается со своей Анисьей Ивановной въ провинцію. Маленькая пенсія у него есть, въ провинціи прожить можно. Молодой Зубковъ замѣтилъ ему, что еще слава Богу, что у него, у Саввушки, теперь есть жалованье: одному легко прожить на шестьдесятъ рублей, которые онъ получаетъ въ банкѣ. Саввушка заерзалъ на стулѣ, точно желая провалиться сквозь землю. Въ то же время Маша, сидѣвшая опустивъ глаза, поперхнулась и закашлялась. Молодой Зубковъ взглянулъ на нее: она была красна, какъ вареный ракъ. Въ головѣ молодого Зубкова мелькнула мысль: «Что съ ними? Ужъ не влюбились ли?» Но это было только на минуту, и онъ не придалъ никакого значенія этой мимолетной мысли. Послѣ завтрака онъ прошелъ въ свою комнату вмѣстѣ съ Саввушкой и замѣтилъ послѣднему:

— Тебя, повидимому, очень безпокоитъ положеніе отца? Ты самъ не свой.

— А! что мнѣ думать о немъ! — отрывисто отвѣтилъ Саввушка. — Самъ я влопался…

Молодой Зубковъ вопросительно посмотрѣлъ на него,

— Влюбился, что ли? Не рано ли?

Саввушка безнадежно махнулъ рукой.

— Скажи, ты знаешь законы? — спросилъ онъ отрывисто, ходя по комнатѣ и грызя ногти. — Если не совсѣмъ совершеннолѣтній сойдется съ дѣвушкой, могутъ его заставить жениться на ней.

Зубковъ пожалъ плечами:

— То-есть какъ это «не совсѣмъ совершеннолѣтній»?

— Ну, вотъ такой, какъ я. Мнѣ еще не стукнулъ двадцать одинъ годъ…

Зубковъ рѣзко спросилъ:

— Ты это кого же обольстилъ?

— Не я обольстилъ, а навязалась… Чортъ знаетъ, какъ все это случилось!.. Бѣгали по угламъ, по коридорамъ и добѣгались.

Зубковъ всталъ съ мѣста и, охваченный смутной тревогой, спросилъ:

— Съ кѣмъ?

— Съ Машей!

Зубковъ съ силой, точно желѣзными клещами, захватилъ руку Саввушки и въ ярости крикнулъ:

— Здѣсь? У насъ въ домѣ?

— Ну да, а то гдѣ же…

— Подлецъ! подлецъ!

Онъ отшвырнулъ Саввушку отъ себя, какъ какую-то гадину, и заходилъ по комнатѣ. Тысячи разнородныхъ чувствъ: гнѣвъ, обида, отвращеніе поднялись въ его душѣ. Въ головѣ все помутилось. Среди этого хаоса мыслей какой-то тайный голосъ нашептывалъ ему: «Благодари Бога, что это не съ твоей сестрой случилось. Твои старые младенцы, отецъ и мать, не замѣтили бы и этого. Они честные люди и не подозрѣваютъ, что вокругъ нихъ кишатъ подлецы, развратники, интриганы». Саввушка вдругъ опомнился и сталъ оправдываться, пошло, трусливо. Дѣвочка сама вѣшалась ему на шею. Что же, онъ не старикъ. Онъ и самъ вовсе не желалъ бы сходиться съ какой-то нищей.

— Ты женишься на ней! — приказалъ Зубковъ.

— Но… — началъ Саввушка.

— Не разсуждай! — оборвалъ его Зубковъ. — Недостаетъ еще того, чтобы ея родные узнали и подняли скандалъ на весь городъ. Ты сегодня же объявишь, что ты предлагаешь ей руку…

Саввушка попробовалъ что-то возражать. Зубковъ подошелъ къ нему и опять стиснулъ до боли его руку.

— Не смѣй разсуждать, негодяй!

Ему хотѣлось избить этого человѣка. Въ головѣ же снова мелькнула мысль: «о, если бы уйти куда-нибудь подальше отъ этихъ людей, въ глушь, въ провинцію, въ деревню, чтобы жить особнякомъ, далеко отъ столицы». Не обращая вниманія на Саввушку, онъ вышелъ изъ своей комнаты и прошелъ въ кабинетъ отца, весь охваченный волненьемъ. Тамъ сидѣли отецъ и мать. Молодой Зубковъ, стараясь подавить волненіе, присѣлъ и, между прочимъ, заговорилъ, что у нихъ готовится еще свадьба: Саввушка хочетъ жениться на Машѣ. Елена Васильевна улыбнулась.

— Что это ты выдумываешь! Саввушкѣ еще надо на ноги встать. И хороша была бы эта пара — оба бѣдняки.

— Не все же богатымъ однимъ жениться, — сказалъ молодой Зубковъ. — У Саввушки есть жалованье.

— Да ты это серьезно говоришь? — спросила Елена Васильевна.

— Очень серьезно.

— Ну, такъ надо отговорить, образумить ихъ.

Молодой Зубковъ коротко произнесъ:

— Онъ долженъ, мама, жениться.

Елена Васильевна широко открыла глаза. Иванъ Николаевичъ совсѣмъ оторопѣлъ. Молодой Зубковъ рѣшился кончить все разомъ:

— Да, мама, онъ долженъ жениться. Вообще, дорогая моя, теперь трудно усмотрѣть за окружающими насъ, когда мы сами не практичны, довѣрчивы и не способны ни на что скверное.

Елена Васильевна сидѣла, опустивъ на грудь свою посѣдѣвшую голову, по ея щекамъ катились слезы. Сынъ нѣжно обнялъ ее за талью.

— Голубка моя, полно, полно! — заговорилъ онъ. — Пусть ихъ женятся. Пусть Настя выйдетъ замужъ! Что суждено судьбой, того не отвратишь! Ты слаба теперь, папа занявъ, оба вы довѣрчивы, какъ дѣти. Мало ли что можетъ произойти за вашими спинами.

Зубкова, ничего не отвѣчая, чувствуя себя впервые въ жизни дѣтски слабой, безпомощной, продолжала горько горько плакать, прижавшись головой къ плечу сына. Старикъ Зубковъ ходилъ по комнатѣ и, видя слезы жены, подмигивалъ и качалъ головою сыну, какъ бы поощряя его «ковать желѣзо, пока оно горячо». Ошеломленный новостью о связи Маши и Саввушки, онъ радовался въ то же время, что сынъ свернулъ разговоръ на Настю и сдѣлалъ то, на что не могъ рѣшиться онъ, старикъ. Зубкова молча слушала сына и не протестовала. Въ ея душѣ было странное чувство: ей казалось, что окружающіе могутъ теперь дѣлать все, что имъ угодно, и она пальца о палецъ не стукнетъ, чтобы воспротивиться. Худшаго ужъ ничего не можетъ произойти, чѣмъ то, что произошло; она воспитала и учила чужую дѣвочку и въ ея домѣ эту дѣвочку погубили; она, женщина, не замѣтила даже этого; вѣдь это могли бы и съ ея дочерью сдѣлать, а она даже и подозрѣнія не имѣла бы о томъ, что дѣлается. Ей вдругъ вспомнилась ея мать: та шарила по сундукамъ и комодамъ, даже въ чужихъ домахъ, перечитывала даже чужія письма, подслушивала у дверей и подглядывала въ замочныя скважины, — и какимъ-то не своимъ голосомъ Елена Васильевна сказала:

— Да, пусть выходятъ за кого хотятъ, куда хотятъ, все равно, не усмотрѣть…

Отъ ея тона повѣяло леденящимъ холодомъ, точно она говорила о комъ-то чужомъ, совершенно чужомъ для нея.

XXVI.

Когда въ изящномъ, какъ парижская игрушка, будуарѣ, проснувшись въ, полдень и чувствуя легкое, утомленіе послѣ вчерашняго бала или пикника, Настасья Ивановна. Пастухова болтала иногда съ часто навѣщавшими ее бабушкой Софьей Андреевной или любимой подругой Марьей Андреевной Николаевой, посторонній слушатель могъ бы подумать, что въ этомъ мірѣ нѣтъ ни горя, ни печали, что люди пользуются въ немъ всѣми благами жизни, наслаждаются полнымъ благополучіемъ, Дѣйствительно, самой, Настѣ, по ея выраженію, развѣ птичьяго молока только недоставало. Маша хотя и не сдѣлалась, богатой, но Настя щедро надѣляла ее, своими платьями, и деньгами, и при помощи своего мужа доставила Саввушкѣ лучшее мѣсто въ банкѣ. Саввушка, видя, что жена двигаетъ его впередъ по службѣ, и наслаждаясь по-своему жизнью, то-есть дѣлая себѣ модные пиджаки и покупая пестрые галстуки, совсѣмъ примирился съ своимъ положеніемъ и подпалъ подъ башмакъ жены, называя ее «своей умницей», «своей славной бабенкой». Лида была, тоже вполнѣ довольна покладистымъ мужемъ, продавшимъ ей свой графскій титулъ и не требовавшимъ отъ жены ничего, кромѣ той безпечной жизни, къ которой только, и стремилась она сама, Софья Андреевна, «обожаемая бабушка», могла только радоваться на своихъ «обожаемыхъ внучекъ», то-есть на Настю и на Лиду, съ гордостью постоянно повторяя, что это именно она устроила ихъ браки. Въ порывѣ благодушія она даже привязалась къ «пріемной внучкѣ», къ Машѣ, такъ какъ никто не цѣловалъ ей такъ горячо и такъ, часто рукъ, никто не подставлялъ, ей такъ торопливо скамеечекъ и подушечекъ подъ ноги, никто столько, не сплетничалъ ей, какъ Маша. Объ Александрѣ Константиновичѣ и Егорѣ Егоровичѣ и говорить было нечего: первый изъ нихъ попрежнему пользовался успѣхами среди женщинъ, хотя теперь эти успѣхи и оплачивались довольно дорого, но онъ уже не скупился на деньги, успѣвъ захватить въ свои руки всѣ женины деньги и получая крупные куши изъ разныхъ акціонерныхъ обществъ; второй оставался все тѣмъ же сдержаннымъ и невозмутимымъ, по виду человѣкомъ, находившимъ наслажденіе и въ томъ, что онъ умѣлъ, для своего развлеченія, язвить всѣхъ и каждаго, и въ томъ, что тайкомъ ему при его средствахъ можно было предаваться самымъ чудовищнымъ прихотямъ разврата, не связывая себя ни заботами о другихъ, ни узами серьезной любви, наслаждаясь счастіемъ эгоиста, любящаго только себя, живущаго только для, себя, думавшаго только: о себѣ. Правда, въ этомъ кругу сытыхъ и благополучныхъ людей была одна личность, вѣчно жаловавшаяся, плачущая, дѣлающая всѣмъ сцены, но про нее говорили всѣ окружающіе, вслѣдъ за Софьей Андреевной, что «это дура», что она «съ жиру бѣсится», что ей пора и за умъ взяться, что ей нужно же остепениться, и при этомъ одни улыбались, другіе смѣялись втихомолку, третьи просто разражались гомерическимъ смѣхомъ. Эта личность была Ольга Давыдовна. И точно, развѣ можно было не смѣяться надъ нею и серьезно считать ее несчастною? Правда, ей измѣнялъ на каждомъ шагу мужъ, но есть годы, когда смѣшно и неприлично продолжать играть роль влюбленной жены. Правда, у нея были отобраны почти всѣ ея деньги, но развѣ она нуждалась въ чемъ-нибудь, развѣ ея домъ не былъ полной чашей, развѣ она не пользовалась попрежнему всѣми удобствами жизни? Смѣшно уже одно то, что она теперь вдругъ сдѣлалась скупою и дѣлала всѣмъ сцены изъ-за лишней горящей въ домѣ свѣчи, изъ-за какого-нибудь потеряннаго носового платка, когда ея мужъ сталъ отличаться истинно барскою щедростью, когда заправлявшая всѣмъ въ домѣ Софья Андреевна только и повторяла съ брезгливой гримасой: «ахъ, ужъ эти мелочники-мѣщане, Видѣть я ихъ скаредности не могу; ужъ правда говорится, что бариномъ родиться нужно, а изъ хама, хоть въ десяти водахъ его мой, барина не сдѣлаешь». Жизнь всѣхъ этихъ счастливыхъ людей шла вполнѣ правильно: выѣзды по магазинамъ и съ визитами, посѣщенія театровъ я баловъ, пикники и домашніе спектакли чередовались одни другими; иногда во время отдыха, послѣ бурно проведенной ночи, читались газеты или романы съ сладкой зѣвотой и, начатые гдѣ попало, бросались на полусловѣ, сдѣлавъ свое дѣло, то-есть усыпивъ того, кто ихъ читалъ отъ бездѣлья; среди веселья и наслажденій мужья служили, то-есть Пастуховъ и Вощининъ подписывали бумаги, Егоръ Егоровичъ ѣздилъ посмотрѣть на заводъ, больше всѣхъ работалъ Саввушка, но и тотъ ходилъ на службу, какъ въ клубъ, показать новый галстучекъ, напиться чаю, поскабрезничать съ сослуживцами, вычитать что-нибудь забавное изъ мелкихъ газетъ и, между прочимъ, исполнить все, что приходилось на его долю въ отдѣленіи ссудъ; женщины, не имѣя уже вовсе никакихъ занятій, играли отъ бездѣлья въ благотворительность, по крайней мѣрѣ Лида и Настя усердно посѣщали собранія какихъ-то двухъ филантропическихъ обществъ и озабоченно совѣщались, какіе наряды сдѣлать для костюмированнаго бала одного изъ этихъ обществъ и для спектакля другого изъ этихъ учрежденій. На этомъ безоблачномъ жизненномъ небѣ маленькая тучка была только у Насти. Настя иногда посѣщала свою любимую семью и смущалась сѣренькой жизнью этой семьи. Все ей казалось тутъ убого: и стѣны, и обстановка, и люди, и разговоры.

— Ну, какъ поживаешь, папа? — спрашивала она.

Озабоченный, пришибленный, нервно подмигивающій однимъ глазомъ, потирающій руки, Зубковъ отрывисто отвѣчалъ:

— Ничего, ничего! тяну покуда лямку! Старая пѣсня!

Матери Настя начинала разсказывать:

— Вотъ, мама, ты говорила, что богатство лишнее. А мы теперь пріютъ для бѣдныхъ швей открыли. Спектакль домашній устроили въ ихъ пользу.

— Тебя что же больше заинтересовало: пріютъ или спектакль? — спрашивала мать.

— Вотъ вопросы! и то, и другое!

— Что же, ты слѣдишь сама за пріютомъ?

— Я же, мама, не швея; тамъ надзирательница нанята.

Мать не дѣлала болѣе никакихъ замѣчаній: не хвалила дочь, не радовалась открытію пріюта. Давно уже она знала значеніе и цѣну этихъ учрежденій и говорить объ этой игрѣ въ филантропію ей было просто скучно.

— Что это ты, Ваня, совсѣмъ не бываешь у насъ? — спрашивала Настя у брата.

— Некогда, я очень занятъ.

— Ну, нельзя же все учиться! нужно и веселье…

Онъ усмѣхнулся.

— Да я и такъ не скучаю.

Она начинала приставать къ нему.

— У насъ завтра большой обѣдъ. На той недѣлѣ балъ. Пріѣзжай.

Онъ откровенно сознавался:

— Не зови. Не пріѣду. Мнѣ не по карману ваше общество.

— Да что у тебя одежды развѣ нѣтъ порядочной? — спрашивала она, готовясь дать ему на одежду.

— Одежда есть, но для чего я буду ѣздить къ тебѣ, когда ни я, ни моя семья не можемъ поддерживать отношеній съ твоимъ кружкомъ. Если ѣздить самимъ, надо и къ себѣ принимать. На это нѣтъ лишнихъ средствъ.

Настя вздыхала и тихо говорила брату:

— Ахъ, если бы уговорить папу и маму переѣхать ко мнѣ. Мой Петя охотно бы согласился.

— Отецъ на чужой счетъ не станетъ жить, мать тоже, — отвѣчалъ братъ. — Да и не безполезны они здѣсь. Теперь у нихъ больше средствъ помогать другимъ, чѣмъ прежде, такъ какъ ты не требуешь расходовъ, я тоже живу на свои уроки.

Настя передергивала плечиками. — Ахъ, Ваня, Ваня, я бы на твоемъ мѣстѣ уговорила хоть, маму отдохнуть. Она продолжаетъ учить этихъ дѣвчонокъ; набрала еще новыхъ:

— Она и умретъ такъ, дѣлая то, что можетъ дѣлать для другихъ, — сухо отвѣчалъ онъ. — Въ этомъ ея счастье.

Какимъ-то холодомъ вѣяло на Настю отъ семьи. Никто не радовался, слыша ея восторги; никто не разспрашивалъ даже, какъ она веселится. Даже Ольга, бывавшая здѣсь въ воскресные дни, равнодушно слушала Настю и не интересовалась ничѣмъ. Настя какъ-то пригласила ее къ себѣ. Ольга серьезно отвѣтила то, же, что молодой Зубковъ, хотя въ другой формѣ.

— Я тебѣ теперь не пара, — сказала она. — Хуже всѣхъ не хочу быть, а тратиться на наряды не могу, да и не для чего. Въ провинціи, гдѣ-нибудь въ деревнѣ щеголять не придется.

— А ты развѣ въ деревню ѣдешь? — съ удивленіемъ спросила Настя.

— Да, вѣроятно, — отвѣтила Ольга. — Хотѣлось бы пріютиться гдѣ-нибудь въ глуши.

— Да вѣдь тамъ съ тоски умереть можно! — воскликнула Настя.

Ольга звонко засмѣялась.

— Мнѣ-то? Да мнѣ вездѣ весело. Веселье во мнѣ самой.

Каждый разъ Настя уѣзжала изъ дома своей семьи или раздраженной, или опечаленной. Почему они всѣ эти близкіе ей люди, стали такъ равнодушны къ ней? Почему между ею и ими точно что-то оборвалось. Почему ей самой у нихъ уже не просто скучно, а даже неловко? Эти вопросы вертѣлись въ ея головѣ, и она не могла дать на нихъ отвѣта, не могла она понять и того, какъ могутъ люди жить такою жизнью, какъ ея семья, скучной, однообразной, монотонной. Ну, отецъ и мать — тѣ надломлены, больны, тихо приближаются къ могилѣ, а Ваня, а Ольга — какъ могутъ эти-то люди влачить такую жизнь и не желать лучшей. Она даже и не подозрѣвала, что Ваня и Ольга не только не находили своей жизни скучною, но даже переживали самое счастливое время надеждъ, мечтаній и упованій, правда, своеобразныхъ, можетъ-быть, бѣдныхъ по содержанію, узкихъ, но тѣмъ не менѣе свѣтлыхъ.

Молодой Зубковъ послѣ поѣздки въ деревню совершенно преобразился; направленіе его ума приняло довольно опредѣленный характеръ. Зима, проведенная имъ въ первый годъ пребыванія въ университетѣ, оставила въ его душѣ глубокій слѣдъ. Пиры, спектакли, обѣды, двѣ-три попойки съ дядей Александромъ и Егоромъ Егоровичемъ, вечеръ, проведенный съ Устиновымъ въ трактирѣ и въ веселыхъ домахъ, эпизоды встрѣчъ съ Лидой, объясненія ей въ любви, минута бурнаго порыва страсти; когда онъ въ какомъ-то опьяненіи готовъ былъ взять почти силой эту дѣвушку, безумное рѣшеніе жениться на ней и крутой переломъ, происшедшій въ немъ, когда онъ узналъ, что онъ былъ игрушкой въ ея рукахъ, что ей нуженъ былъ иной женихъ, что она за свои деньги покупаетъ себѣ громкій титулъ, все это десятки разъ передумывалось и переживалось въ деревнѣ. «Можно ли избѣжать, живя въ такъ-называемомъ образованномъ кругу въ столицѣ, этого постепеннаго паденія со ступеньки на ступеньку? Можно ли устоять противъ силы этого затягивающаго водоворота, стоя въ серединѣ его? Нѣтъ, это трудно, это невозможно: сегодня невинная дружеская выпивка въ ресторанѣ мимоходомъ; завтра ужинъ послѣ театра; послѣзавтра обѣдъ съ тостами и рѣчами; все это повторяется изо дня въ день, кружитъ и мутитъ умъ, ведетъ къ мелкому грязненькому разврату, къ сальному настроенію ума, къ возбужденію животныхъ чувствъ. Человѣкъ никогда не остается одинъ, съ самимъ собою, онъ почти боится этого, точно, оставшись одинъ, онъ непремѣнно повѣсится отъ тоски и скуки, — и вотъ онъ вѣчно толчется на народѣ, — въ клубѣ, въ театрѣ, въ танцклассѣ, въ ресторанѣ, въ портерной, за Невскомъ. Такъ живутъ всѣ мужчины, никто не видитъ тутъ ничего постыднаго, всѣ смѣются надъ „святошами“, „красными дѣвушками“ и „цѣломудренными Іосифами“ — и брезгливо удивляются, когда кто-нибудь ради этихъ привычныхъ благъ жизни дѣлается казнокрадомъ, взяточникомъ, воромъ, „Альфонсомъ“. Что-жъ, можетъ-быть, живущіе иначе люди и точно смѣшны?» Этотъ вопросъ его мало интересовалъ. Гораздо болѣе интересовалъ, его друзой вопросъ: «Эта столичная жизнь съ мелкой грязцой, съ мелкимъ развратцемъ, превращаясь въ привычку, требуетъ денегъ, денегъ и денегъ. Гдѣ ихъ-взять? Работать, какъ волу, чтобы кутнуть, чтобы удовлетворить свои страсти, прихоти и привычки, то-есть истощать силы на упорную работу и потомъ опять истощать себя на прожиганье жизни? Это нелѣпость. Правда, эту нелѣпость дѣлаютъ всѣ безъ исключенія, и смѣются надъ тѣми, кто не дѣлаетъ такъ. Что же въ томъ? Мало ли глупостей дѣлаютъ люди, мало ли надъ чѣмъ они смѣются. Развѣ непремѣнно нужно идти за этимъ стадомъ? Но этого мало. У кого есть средства или кому повезетъ въ работѣ, тотъ такъ или иначе удовлетворяетъ свои прихоти на честно добытыя деньги. А если этихъ денегъ не хватитъ? Побѣдишь ли, подавишь ли свои привычки? Не станешь ли кривить душой для ихъ удовлетворенія? Сколько людей теряютъ и честь, и совѣсть, и свое достоинство, лишь бы прожигать жизнь? Говоря прямо и откровенно, можно сказать, что только въ видѣ рѣдкихъ исключеній является въ образованной средѣ человѣкъ не покривившій душой, не уронившій себя такъ или иначе ради этихъ „благъ жизни“. Да и есть ли исключенія? Это еще вопросъ». Онъ перебиралъ своихъ знакомыхъ, общественныхъ дѣятелей, болѣе или менѣе извѣстныхъ людей. «Многіе изъ нихъ были даровиты, умны, дѣятельны, но съ нравственной стороны это были сущія ничтожества, спустившіяся мало-по-малу въ тину прожиганья жизни, безпечальнаго житья, паразитства насчетъ общества, народа, — одинъ пьяница, другой игрокъ, третій развратникъ. Точно ли они проживаютъ то, что они заслужили своимъ трудомъ? Нѣтъ, если они не грабили ближнихъ, не эксплоатироваля никого, то ужъ навѣрное каждому пришлось поступиться чѣмъ-нибудь — гордостью, прямотой, совѣстью, честью, чтобы добиться хоть болѣе крупнаго оклада… для трактирной масленицы». Ему вспоминались отецъ и мать. «Они-то прошли жизненный путь нравственно честными, какъ дѣти. Значить, можно удержаться на нравственной высотѣ и въ этомъ омутѣ? Да, но когда эти люди сформировались, отлились въ опредѣленную форму? Во времена всеобщаго возбужденія, подъема духа, стремленія къ идеаламъ. Какіе идеалы теперь могутъ воодушевить, поднять, удержать на нравственной высотѣ человѣка? Наши дни — дни унынья, печали, безсилія, пессимизма, отчаянія. Лучшіе люди и тѣ заражены этою тряпичностью, дрянностью, гнилостью. Кругомъ какіе-то кастраты мысли, не надѣющіяся на ея плодотворность. Вездѣ раздается одно оправданіе бездѣйствія и апатіи: „чѣмъ хуже, тѣмъ лучше“. Скука жизни доводитъ всѣхъ до разгула съ одной стороны, до самоубійствъ съ другой». Онъ смутно чувствовалъ, что если его коснется это чувство скуки жизни, то онъ пустится въ разгулъ, такъ какъ онъ слишкомъ здоровъ, слишкомъ привязанъ къ жизни, чтобы когда-нибудь наложить самому на себя руки. Въ эти часы одинокаго раздумья, когда онъ, окончивъ занятія съ ученикомъ, бродилъ въ вечернемъ затишьи по полямъ и лѣсамъ, дыша здоровою грудью, въ его головѣ смутно начинала мелькать мысль: «уйти бы сюда навсегда, приняться хоть за крестьянскій трудъ, только бы жить простой, здоровой жизнью». Эта мысль все глубже и глубже залегала въ голову. Кругомъ же начали встрѣчаться люди, которые уже начинали такъ или иначе осуществлять эту мысль, которые, по крайней мѣрѣ, бѣжали уже отъ Вальпургіевой ночи. Пріѣхавъ въ столицу, онъ не безъ удивленія услыхалъ отъ Ольги Петровой, что она избираетъ дѣятельность фельдшерицы и акушерки и тоже говоритъ объ отъѣздѣ въ провинцію, въ деревню. Почему?

— Да тамъ же люди нужны, — коротко и уклончиво отвѣтила она. Странное что-то появилось въ ея отношеніяхъ къ молодому Зубкову: встрѣтитъ она его — вся раскраснѣется отъ радости; разговоровъ же съ нимъ наединѣ какъ бы избѣгаетъ. Но слова, сказанныя ею объ удаленіи въ провинцію, заставили его настойчиво искать бесѣдъ съ нею.

Съ этого дня между молодой дѣвушкой и молодымъ человѣкомъ опять начались безконечные разговоры, по преимуществу о провинціи, о деревнѣ, о простой жизни. Какъ-то мелькомъ онъ замѣтилъ, что хорошо бы ему сдѣлаться сельскимъ учителемъ. Прикопить бы деньжонокъ и уѣхать куда-нибудь на мѣсто — даже не на мѣсто, а просто купить клокъ земли и избу, а тамъ ужъ что будетъ — посмотримъ… Запастись въ деревнѣ своимъ клочкомъ земли, своей хатой, тогда можно зажить простой, здоровой жизнью, въ сторонѣ отъ теперешней общественной жизни. Здѣсь бѣлки въ колесѣ вертятся и дѣлаютъ видъ, что онѣ совершаютъ плодотворную работу, въ глубинѣ души вовсе не вѣря въ это.

Самое страшное въ этой жизни именно то, что никто не вѣритъ въ плодотворность своего труда, хотя и не сознается въ этомъ. Это ужъ послѣднее положеніе хуже положенія той мухи, которая, сидя на рогахъ вола, говорила: «Мы пахали». Она, можетъ-быть, вѣрила въ свои слова, какъ Хлестаковъ, а нынѣшніе люди, когда они говорятъ: «мы дѣлаемъ плодотворное дѣло», лгутъ съ полнымъ сознаніемъ того, — что. они лгутъ. Иногда эти разговоры, оживленные, внѣшнимъ образомъ веселые, со смѣхомъ и остротами, происходили при Еленѣ Васильевнѣ и Иванѣ Николаевичѣ. Странное впечатлѣніе они производили на этихъ людей.

— Меня кстати прихватите хоть въ караульщики, — съ грустной шутливостью замѣчалъ Иванъ Николаевичъ.

— Что это вы всѣ точно о бѣгствѣ толкуете! — нѣсколько раздражительно замѣчала въ свою очередь Елена Васильевна. — Ужъ вы бы лучше на необитаемый островъ переселились.

— А что-жъ, мама, я пожалуй и на это былъ бы готовъ! — шутливо говорилъ молодой Зубковъ.

Мать пожимала съ негодованіемъ плечами.

— Не понимаю я этого желанія суживать свою дѣятельность! Здѣсь есть сотни путей для плодотворной общественной дѣятельности, а тамъ что ты станешь дѣлать? Въ крайнемъ случаѣ грамотѣ учить? На это есть чернорабочіе, мало подготовленные въ другой дѣятельности люди. Кому много дано, съ того много и спрашивается…

Сынъ осторожно возражалъ матери, боясь слишкомъ взволновать ее: Не вѣрить онъ въ плодотворность дѣятельности на тѣхъ поприщахъ, которыя онъ могъ бы избрать здѣсь. Безъ вѣры же, безъ увлеченія трудно приносить пользу обществу. Есть времена, когда приходится дѣлать самое скромное дѣло и благодарить судьбу хоть за то, что на этомъ пути не запятнаешь себя, своей чести и совѣсти компромиссами, сдѣлками, уступками. Мать оскорблялась за сына: онъ не глупъ, даровитъ, образованъ и хочетъ зарыть себя гдѣ-то въ глуши, въ деревнѣ, въ роди мужика. Въ ея время такіе люди, какъ онъ, брались и за учительство, и за юридическую дѣятельность, и въ мировые посредники шли; распространяли извѣстныя идеи, десять дѣлъ за разъ готовы были сдѣлать, чувствуя одно то, что рукъ мало. Она желчно замѣчала:

— Это весталкамъ бы можно оставить убивать молодость, красоту, дарованіе, все на одно поддержаніе священнаго огня!

И съ горькой ироніей прибавляла:

— Плоха же нравственность, если надо замуровывать себя, чтобы не запятнать ее! Плохи люди, если имъ нужно собственными руками замкнуть себя въ тюрьму, чтобы не прорваться воровствомъ!

Сынъ возражалъ, говорилъ все, что передумалъ. Странное чувство охватывало тогда Елену Васильевну; она сознавала, что онъ во многомъ, если не во всемъ правъ, и глубоко негодовала на все, что онъ ей говорилъ. То же она испытывала тогда, когда Настя говорила ей о своемъ рѣшеніи выйти за Пастухова. Елена Васильевна чувствовала, что для дѣвочки это спасеніе отъ голода, отъ униженій; отъ невзгодъ — и негодовала на ея рѣчи. Хмурясь, сердясь на сына, иронизируя надъ нимъ — она почти съ испугомъ замѣчала, что ея мужъ, опустившійся, сгорбившійся, подавленный, тихо вздыхалъ и уже безъ шутливости произносилъ, похлопывая сына по плечу: — Эхъ, братъ Ваня, мечты, мечты все это! А хорошо бы отдохнуть хоть годикъ передъ смертью…

— Ну, намъ-то еще нечего объ отдыхѣ думать! — рѣзко говорила Елена Васильевна. — И въ могилѣ успѣемъ отдохнуть, а здѣсь… люди кругомъ помощи просятъ, страдаютъ, гибнутъ, такъ каждый долженъ прежде всего думать о нихъ, а не о томъ, чтобы сибаритствовать… Съ вами проворишься, такъ и руки опустишь. А у меня еще дѣла по горло…

Она поднималась и блѣднѣла, невольно хватаясь за сердце. — Что съ тобой? — съ испугомъ воскликнулъ однажды молодой Зубковъ, направляясь къ матери, чтебы поддержать ее.

Она пересилила себя и рѣзко, почти гнѣвно проговорила:

— Что ты?… Оступилась — вотъ и все… Что это вы всѣ нынче какими стали… Такъ вамъ все: и кажется, что и сами вы, и другіе люди изъ сахара — растаютъ… Очень ужъ васъ всѣхъ мечты о покоѣ разнѣжили…

И, почти шатаясь, она пошла къ дѣвочкамъ, сидѣвшимъ за уроками…

Отецъ, сынъ и Ольга переглянулись между собою. Старикъ съ выраженіемъ мучительной тоски закрылъ глаза рукою. Молодой Зубковъ прошепталъ ему:

— Полно, отецъ!..

— Вотъ бы мнѣ такой быть! — тихо сказала Ольга, глядя заблестѣвшими отъ восторга глазами вслѣдъ Еленѣ Васильевнѣ.

Потомъ она обратилась къ обоимъ Зубковымъ. — Не станемте болѣе говорить о деревнѣ при Еленѣ Васильевнѣ. Это ее волнуетъ, — сказала она, и шутливымъ бойкимъ тономъ прибавила: — Никогда она не примирится съ тѣмъ что солдаты во время боя только должны быть на полѣ сраженія, а что въ глухое мирное время имъ самое лучшее мѣсто въ деревенской глуши.

Это было уже позднею весною, когда у молодыхъ людей кончались экзамены. Еще день-два, и они покончили съ этимъ дѣломъ и вздохнули свободною грудью. Деревья, покрывшіяся душистыми листьями, полевые цвѣты, выглядывавшіе изъ сочной травы бѣленькими и желтенькими головками, чириканье и пѣніе птицъ, яркіе солнечные лучи, зеркальная поверхность воды, все манило на воздухъ, въ этотъ міръ воскреснувшей природы. Молодой Зубковъ и Ольга нерѣдко отправлялись вмѣстѣ гулять: садились въ яликъ, переѣзжали Неву и на другомъ берегу заходили далеко, любуясь видами, дыша всею грудью, полные здоровья, бодрости и силъ. Какъ-то разъ, утомись на прогулкѣ, они присѣли на берегу Невы среди полнаго безлюдья, любуясь раскрывшеюся передъ ними картиной. По дорогѣ они по обыкновенію толковали о разныхъ планахъ на будущее, коснулись своихъ стремленій переселиться въ деревню, замѣтивъ мелькомъ, что Иванъ Николаевичъ тоже съ охотой бросилъ бы службу и переселился бы въ глушь. Прожить тамъ можно. Кое-что у нихъ отложено; Иванъ Николаевичъ при отставкѣ получитъ годовой окладъ; наконецъ у нихъ руки есть, чтобы работать. Присѣвъ на берегъ, они смолкая и задумались, спокойные, полные вѣры въ свое будущее. Первый прервалъ молчаніе Зубковъ. Онъ взялъ руку Ольги и, какъ бы продолжая думать вслухъ, ровнымъ, спокойнымъ голосомъ спросилъ:

— Вмѣстѣ?

Она кивнула головой.

Онъ склонился къ ней и поцѣловалъ ее.

— Славная ты, простая дѣвушка, — прошепталъ онъ.

Она улыбнулась, глядя на него ясными, добрыми глазами.

— Простая и есть. Не барышней росла.

Не выпуская ея руки, ласково сжимая ее, онъ смолкъ. Оба опять смотрѣли въ прозрачную даль.

— Славный сегодня день. Я такъ, такъ счастлива, — тихо прошептала она.

Онъ подмѣтилъ въ ея глазахъ слезы.

— О чемъ? — коротко спросилъ онъ.

— Ужъ очень я счастлива теперь, — отвѣтила она и мягко улыбнулась. — А прошлаго года въ это время…

Она едва замѣтно махнула рукой.

— Что же? кончай! — сказалъ онъ.

Она засмѣялась, хотя слезы еще стояли въ глазахъ.

— Думала, что ты никогда, никогда не полюбишь меня… Помнишь, ты былъ влюбленъ? Я же и допросила тебя… Тяжело мнѣ было. И сама не знала: за себя было болѣе тяжело, или за тебя… Уговорила тебя уѣхать… и для себя, и для тебя… А потомъ, когда Елена Васильевна заболѣла, думала я цѣлые часы у ея постели о тебѣ, о себѣ, совсѣмъ духомъ начала падать… Тогда и рѣшила уѣхать въ деревню, поселиться въ глуши, чтобы не видать никого, не слышать ни о комъ…

— И обо мнѣ?

— Да, да, главное о тебѣ…

Она повернулась къ нему лицомъ и заговорила просто, чистосердечно:

— Видишь ли, я простая дѣвушка, бѣдная, некрасивая…

— Ты-то! — воскликнулъ онъ.

Она засмѣялась.

— Это для тебя я, можетъ-быть, теперь красивой кажусь, а такъ-то… что-жъ мнѣ себя обманывать, было бы глупо… Ну, вотъ, тогда я была увѣрена, что никогда, никогда ты меня не полюбишь…

— А ты очень любила? — шутливо спросилъ онъ.

Она застѣнчиво отвернулась.

— Любила!

— И молчала?

Она вся раскраснѣлась.

— Молчала, и теперь не сказала бы. Съ какой стати? Вѣшаться самой на шею — это петлю на себя и на другого надѣвать. Счастія отъ этого нечего ждать.

И, припавъ головой къ его плечу, она тихо стала разсказывать, какъ за послѣднее время росли въ ней надежды на счастье, какъ она и вѣрила, и снова не вѣрила въ его любовь, какъ у нея словно крылья отрастали, когда онъ все чаще и чаще сталъ говорить, что онъ тоже уѣдетъ въ деревню. И въ сладкихъ мечтахъ о будущемъ, она шептала ему, что, можетъ-быть, черезъ долгіе-долгіе годы имъ придется вернуться на это мѣсто, увидѣть эти любимыя ими мѣста и…

— Знаешь ли, тутъ многое перемѣнится; быть-можетъ, все застроится, заселится, вырастетъ новый, гигантскій фабричный городъ, а мы съ тобой не измѣнимся — постарѣемъ, но не измѣнимся…

Они поднялись и медленно пошли въ обратный путь рука-объ-руку, безконечно счастливые, не мучимые никакими сомнѣніями.

Ихъ отношенія не перемѣнились. Только Елена Васильевна чуткимъ слухомъ матери подмѣтила, что прежде они говорили другъ другу: «вы, Оля», «вы, Ваня», а теперь перешли на «ты». Какъ-то тяжело отозвалось это въ больномъ сердцѣ Зубковой, точно уязвило ея самолюбіе. Она любила и уважала Олю, но теперь, когда у нея мелькнуло въ головѣ подозрѣніе, что Ольга невѣста ея сына, въ ней вдругъ проснулось почти враждебное чувство къ этой дѣвушкѣ. «Узкая, обыденная, вульгарная натура у этой дѣвушки, трезвости въ ней слишкомъ много; недостаетъ ей поэзіи, способности увлекаться широкими идеалами; щей горшокъ да самъ большой — вотъ ея идеалъ; уйти отъ соблазновъ, чтобы остаться чистой, вотъ ея стремленія; это она главнымъ образомъ влечетъ Ваню въ деревню». Мало того, въ головѣ Елены Васильевны стали мелькать даже мысли о томъ, что Ваня — ужъ если его судьба рано жениться — былъ бы счастливѣе съ Лидой: та хоть богата, и онъ сумѣлъ бы переломить ее и употребить ея денежныя средства на разумныя цѣли, а съ этой… землю они пахать станутъ, что ли, затерянные, затертые въ сѣрой массѣ, не поднимающіе народъ до себя, а опускающіеся до него. Несчастная больная женщина сама чувствовала, что она несправедлива къ Ольгѣ, что ея мечты объ употребленіи средствъ Лиды Ванею на широкія цѣли, — пустая фантазія, что въ сущности она, Елена Васильевна, видитъ подъ собою ускользающую изъ-подъ ногъ почву, видитъ окружающій ее мракъ, и хватается за соломинку несбыточныхъ грёзъ.

Она въ сущности умирала и все еще хотѣла жить, работать, приносить пользу наперекоръ всѣмъ и всему. Иногда ея враждебныя чувства къ Ольгѣ отражались въ ея взглядѣ. «Простое, круглое, курносое лицо, безъ всякаго характера», мелькало въ ея головѣ, и она чуть не плакала отъ стыда, когда Оля заботливо и мягко спрашивала ее, видя ея взглядъ:

— Вамъ что-нибудь надо, Елена Васильевна?

— Нѣтъ, — глухо отвѣчала Зубкова и опускала голову.

А въ головѣ носилась мысль: «Ночей не спала, ходила за мной, а я…» И, потрясенная до глубины души, она молилась: «Умереть бы скорѣй». Она пережила все: разочарованіе въ осуществленіи былыхъ идеаловъ, надежду на то, что дѣти пойдутъ по ея дорогѣ, вѣру въ свои силы и, что хуже всего, она чувствовала, что она перестала быть справедливой къ людямъ…

Какъ-то разъ въ одинъ изъ первыхъ зимнихъ дней къ Зубковымъ заѣхала Настя. Она была какъ-то особенно подвижна въ этотъ день и разсѣянно взглядывала по временамъ въ окно. Спустя полчаса послѣ ея пріѣзда къ Зубковымъ завернулъ Егоръ Егоровичъ. У него было порученіе отъ Софьи Андреевны въ Еленѣ Васильевнѣ. Посидѣвъ минуть десять, онъ спросилъ Настю, куда она ѣдетъ отсюда. Настя, вспыхнувъ до ушей, тихо отвѣтила, что домой. Онъ попросилъ ее подвезти его въ ея каретѣ, такъ какъ у него дорогой испортились сани, и онъ доѣхалъ на заводъ на извозчикѣ. Настя покраснѣла еще болѣе и согласилась. Прошло еще съ мѣсяцъ, и снова Настя и Егоръ Егоровичъ столкнулись случайно у Зубковыхъ. Егоръ Егоровичъ спросилъ Настю, видѣла ли она, какъ онъ передѣлалъ свой домъ. Она отвѣтила, что нѣтъ. Онъ пригласилъ ее взглянуть на домъ. Въ его манерѣ была какая-то особенная фамильярность. Настя казалась испуганной. Они пошли и долго осматривали домъ. Черезъ нѣсколько времени безъ всякой задней мысли Ваня какъ-то случайно замѣтилъ дома, что онъ часто видитъ Настю и Егора Егоровича катающимися вмѣстѣ въ каретѣ и прибавилъ:

— Дѣлать-то вѣрно обоимъ нечего…

Софья Андреевна заѣхала однажды къ Зубковымъ и среди другой болтовни со смѣхомъ замѣтила, что Егорушка-дуракъ прозѣвалъ «Настюшу», а теперь такъ и льнетъ къ ней. «Ну, да близокъ локоть, а не укусишь». Наконецъ и еще разъ Настя и Егоръ Егоровичъ столкнулись у Зубковыхъ, и совершенно неожиданно среди разговора Настя спросила его:

— Ты домой?

Онъ подмѣтилъ ея обмолвку и нахально улыбнулся.

— Домой, — отвѣтилъ онъ.

Елену Васильевну точно обожгло чѣмъ-то. Она подняла голову и увидала зардѣвшееся румянцемъ лицо Насти и наглую усмѣшку Егора Егоровича, потѣшавшагося случайной обмолвкой молодой женщины и тревогой ея матери. Зубкова хотѣла подняться, чтобы проститься съ дочерью и Егоромъ Егоровичемъ и, почувствовавъ, что ее оставляютъ силы, опустилась опять на мѣсто.

— Мама, ты больна? — воскликнула Настя, видя, что мать поблѣднѣла и не можетъ встать.

— Я… что ты выдумываешь? — раздражительно и рѣзко отвѣтила Зубкова и, сдѣлавъ нечеловѣческое усиліе надъ собой, встала, выпрямившись во весь ростъ.

Настя испугалась выраженія ея лица: оно было холодно, сурово, гнѣвно. Молодая женщина, повидимому, поняла все и пугливо, торопясь, поцѣловала руку матери на прощанье. Елена Васильевна даже не нагнула головы, чтобы поцѣловать ее въ лобъ.

Весь остатокъ этого дня и почти всю ночь провела Елена Васильевна въ тяжелыхъ думахъ, перебирая всѣ мелочи, воскресшія въ ея памяти.

«Что значатъ эти случайныя встрѣчи Насти и Егора Егоровича у нихъ, у Зубковыхъ, кончающіяся отъѣздомъ молодыхъ людей въ каретѣ Насти? Зачѣмъ, съ какой стати ходилъ Егоръ Егоровичъ показывать Настѣ отдѣлку своего дома? Съ чего толковала мать о томъ, что Егоръ Егоровичъ безъ ума теперь отъ Насти? Почему она стала говорить ему ты? А ея смущеніе и его наглая усмѣшка?»

Она и вѣрила своимъ подозрѣніямъ, и старалась разубѣдить себя въ этихъ подозрѣніяхъ. Но попытки разувѣрить себя были тщетны. Спросить бы Настю, узнать все навѣрное. Зачѣмъ? Развѣ все не ясно и безъ признанія? развѣ такой человѣкъ, какъ Егоръ Егоровичъ, не пойдетъ на все, чтобы добиться своего? «О, лучше бы она, ея дѣвочка, умерла тогда, когда ея отецъ и мать готовы были на всѣ жертвы ради нея, на всѣ сдѣлки ради нея! Да, лучше бы и всѣмъ умереть тогда!..» Елена Васильевна не могла даже плакать. Она тупо и угрюмо смотрѣла въ пространство, ощущая какую-то пустоту въ сердцѣ. Къ утру она забылась тяжелымъ сномъ и стала бредить подъ вліяніемъ тяжелаго кошмара. Нѣсколько разъ подходила, къ ней Оля и не смѣла разбудить ее, хотя былъ уже поздній часъ утра. Наконецъ Елена Васильевна почувствовала, что ее кто-то душитъ и съ слабымъ, едва слышнымъ стономъ открыла глаза. Въ комнатѣ было уже свѣтло, у окна за шитьемъ сидѣла Оля, низко опустивъ голову на грудь. Елена Васильевна остановила на ней свои полупотухнувшіе глаза. Круглое, простое, здоровое лицо дѣвушки было въ эту минуту грустно и задумчиво. Въ сердцѣ Зубковой пробудилось теперь къ ней снова теплое чувство. «Она все же будетъ честною женою для Вани. Пригрѣетъ она и Ивана Николаевича. Отдыхъ ему нуженъ. Всѣмъ отдыхъ нуженъ, кто работалъ и страдалъ». Она опять полузакрыла глаза. Оля очнулась и приблизилась къ ней.

— Елена Васильевна, вставать пора, — сказала молодая дѣвушка.

— Отдохнуть надо, Оля, — отвѣтила полусознательно Зубкова, смотря на нее тупымъ взглядомъ. — Наработаешься, ну, и надо отдохнуть…

Оля немного испугалась, чувствуя, что Зубкова говоритъ какъ въ бреду. Она хотѣла пойти позвать Ваню или Ивана Николаевича, послать за докторомъ; Елена Васильевна удержала ее движеніемъ руки и проговорила слабымъ голосомъ:

— Придетъ самъ… посиди, еще не скоро кончится…

Оля присѣла около нея, похолодѣвшая отъ страха, сознавая, что конецъ близокъ.

— Скорѣй бы кончили курсъ ты и Ваня, — продолжала Зубкова, закрывъ глаза. — Уѣхали бы. Здѣсь не мѣсто вамъ. Дурные люди все. Ты побереги Ваню и отца. Тоже усталъ. Я раньше всѣхъ отдохну.

Оля, едва сдерживая слезы, склонилась къ ней, говоря шопотомъ:

— Полноте, не тревожьте себя. Надо доктора, онъ поможетъ.

Зубкова открыла глаза и, на минуту потерявъ сознаніе, сказала:

— Доктора?.. Скарлатина?.. Прилипчивая болѣзнь!.. Чистый воздухъ и уходъ нужны…

И вдругъ, снова придя въ себя, съ упорствомъ сильной натуры сдѣлала усиліе надъ собою и твердо сказала:

— Перестань, не плачь! Я рада отдыху. Нельзя же два вѣка жить. Позови Ваню и Ивана Николаевича. Не пугай ихъ только.

Черезъ двѣ-три минуты постель Зубковой уже окружали любимыя ею лица. Она старалась бодриться, старалась говорить внятно, пересиливая страшную одышку. Только иногда у нея какъ бы помрачалось сознаніе. Когда ей сказали о докторѣ, она равнодушно проговорила:

— Пошлите кого-нибудь, а сами останьтесь здѣсь.

Иванъ Николаевичъ вспомнилъ о Настѣ. Ее надо позвать.

Елена Васильевна открыла глаза и, что-то вспомнивъ, сказала:

— Настя? Не умерла, спасли…

И, потерявъ снова сознаніе, проговорила:

— Коттэджъ… Свѣтленькій, чистенькій, веселенькій домикъ… цвѣты тамъ… птички…

Потомъ, очнувшись, опять какъ бы досадуя на себя за бредъ, она рѣзко приказала:

— Не посылайте! Не надо!

На минуту ею овладѣло злое чувство, и она коротко, вполнѣ твердо сказала:

— Здѣсь все честные люди!

Отецъ и сынъ переглянулись между собою. Они оба уже давно знали то, что только наканунѣ поняла Елена Васильевна. Они не говорили объ этомъ; не говорили объ этомъ даже между собою, съ болью въ сердцѣ думая о паденіи молодой женщины. Объ этомъ намекнулъ Ивану Николаевичу подгулявшій Александръ Константиновичъ, какъ о чемъ-то очень естественномъ и обыденномъ:

— Нашъ-то подлецъ Егорашка за Настей вьется.

И добавилъ:

— Жаль только, циникъ онъ большой.

Это чутьемъ угадалъ молодой Зубковъ, увидавъ случайно сестру въ каретѣ съ Егоромъ Егоровичемъ.

Ни отецъ, ни сынъ не возражали больной.

Пріѣхавшій докторъ не сказалъ ничего утѣшительнаго: болѣзнь сердца, могутъ быть осложненія, нуженъ безусловный покой. Всѣ эти фразы говорятся обыкновенно тогда, когда уже нельзя подать никакой надежды. Семья понимала это, понимала это и больная. Тѣмъ не менѣе, всѣ старались бодриться; больная же впадала по временамъ въ забытье, а очнувшись, говорила спокойно и равнодушно, почти радостно объ отдыхѣ. Слово смерть не произносилось никѣмъ, точно впереди была не она, а дѣйствительный отдыхъ отъ трудовой, честно прожитой, геройски выстраданной жизни. Иногда, не то сознательно, не то въ бреду, больная говорила о томъ, какъ хорошо будетъ въ деревнѣ: «Оля и Ваня пріютятся тамъ, отца возьмутъ къ себѣ, простая, здоровая жизнь начнется: отцу будетъ хорошо у нихъ; отдохнетъ онъ», и, улыбаясь, она прибавляла:

— Я тоже отдохну.

Ея отдыхъ былъ уже близокъ: отекъ легкихъ шелъ быстро.

На пятый день послѣ того, какъ она слегла, въ полдень она совершенно потеряла сознаніе и лежала съ закрытыми глазами на спинѣ, тихо засыпая. Вокругъ постели сидѣли близкіе, дорогіе ей люди, погрузившись въ тяжелыя думы. Для нихъ въ эти минуты было чуждо все окружающее, всякіе посторонніе помыслы. Въ строгой тишинѣ, они благоговѣйно присутствовали при совершавшемся передъ ними таинствѣ смерти. На мгновенье еще разъ открылись глаза, Зубковой, уже совсѣмъ тусклые, какъ бы стеклянные, по обтянувшимся на деснахъ губамъ скользнула мягкая, едва замѣтная улыбка, изъ груди вырвался вздохъ, потомъ она выпрямилась и дыханіе стало стихать. Трое людей, сидѣвшихъ около нея, безъ воплей, безъ рыданій, опустились на колѣни около постели…

---

Десятки людей съ плачемъ толпились у гроба Елены Васильевны: какія-то бѣдныя бабы, какія-то дѣвочки въ ситцевыхъ платьицахъ, какіе-то никому неизвѣстные нищіе, Настя, пораженная смертью матери, Софья Андреевна, разыгрывавшая драму на тему «старуха-мать, хоронящая свою дочь», какой-то пьяненькій бѣднякъ изъ мастеровыхъ, причитавшій, что «всѣ отъ него отвернулись, родные выгнали, а она, голубушка, каждый, разъ собственноручно со своего стола ѣду ему давала», Маша, причитавшая, что «съ ея легкой руки жить я пошла, матерью она мнѣ родною была», наконецъ, Александръ Константиновичъ Вощининъ, навзрыдъ рыдая, доходя чуть не до истерики, цѣловавшій десятки разъ лицо и руки покойницы и повторявшій всѣмъ и каждому, что она, только она была ему всѣмъ, и сестрой, и матерью, и благодѣтельницей. И чѣмъ больше плакали всѣ эти люди, тѣмъ сильнѣе было благоговѣйное спокойствіе, охватывавшее молодого Зубкова, его отца и Ольгу. Они, казалось, боялись стономъ или рыданіемъ нарушить покой уснувшей, отдыхающей отъ трудовой жизни женщины. Они сбились какъ-то въ одну тѣсную группу, въ сторонѣ отъ остальныхъ людей. Со всѣми этими людьми они уже готовились порвать навсегда связь, чтобы начать гдѣ-то въ иномъ краю новую жизнь.