Биография Кота Василия Ивановича (Генслер)/ДО

Биография Кота Василия Ивановича
авторъ Иван Семенович Генслер

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

Гаваньскіе чиновники. — Куллербергъ. — Біографія кота Василія Ивановича. ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ Санктпетербургъ.

1872.

БІОГРАФІЯ КОТА ВАСИЛІЯ ИВАНОВИЧА.

(Разсказанная имъ самимъ).

I.
О ДРЕВНОСТИ И БѢДНОСТИ МОЕГО РОДА.

Я происхожу отъ древнихъ рыцарскихъ фамилій, прославившихся еще въ средніе вѣка, во время Гвельфовъ и Гибеллиновъ.

Мой покойный отецъ, еслибъ хотѣлъ только, могъ бы, на счетъ нашего происхожденія выхлопотать граматы и дипломы; но во первыхъ, это чортъ знаетъ чего бы стоило; а во вторыхъ, если здраво разсудить: на что намъ эти дипломы?… Повѣсить въ рамкѣ, на стѣнѣ, подъ печкой (наше семейство жило въ бѣдности, объ этомъ я разскажу послѣ).

Оно, конечно, разумѣется, кто говоритъ, — пріятно имѣть нѣкоторое отличіе… всякій, по крайней-мѣрѣ, видитъ… Тогда хоть бы и въ нашемъ быту, хоть бы положимъ, пѣтухъ (гордое, заносчивое, грубое животное, — головой не кивнетъ никогда, — точно произведенный изъ вахмистровъ), тогда бы эта ракалія, говорю, заглянувъ подъ печку и нечаянно увидѣвъ патентъ, — сказалъ бы про-себя:

— А! вотъ оно что!…

Я сказалъ, что родители мои жили въ бѣдности. Да! въ бѣдности, подъ печкой, въ подвалѣ, въ зданіи Сената, въ общей квартирѣ тамошнихъ курьеровъ. Подумаешь, потомки древнихъ великихъ котовъ подъ печкой!… Правду говоритъ Гете: "Was steht, dass es nicht falle!… (что стоитъ, что не падетъ). Хочешь не хочешь, а невольно вспомнишь о лондонскомъ кучерѣ, послѣднемъ изъ палеологовъ!…

Ахъ, если бы вы знали, что значитъ сидѣть подъ печкой!… Ужасъ что такое!… Соръ, мусоръ, гадость, таракановъ цѣлые легіоны по всей стѣнѣ; а лѣтомъ-то лѣтомъ, — матушки свѣты, — особливо когда нелегкая ихъ дернетъ хлѣбы печь! Я вамъ говорю, нѣтъ никакой возможности терпѣть!… Уйдешь, и только на улицѣ вдохнешь въ себя чистаго воздуха.

— Пуф ффа!…

Да и кромѣ того, бываютъ при этомъ разныя другія неудобства. Палки, вѣники, кочерги и всякія другія кухонныя орудія, все это обыкновенно засовываютъ подъ печку. Того и гляди ухватомъ глазъ выколютъ… А если не это, такъ мокрую мочальную швабру въ квасѣ, въ глаза тыкнутъ… весь день потомъ плюешься, моешься и чихаешь… Или хоть бы тоже и это: сидишь себѣ и философствуешь, закрывъ глаза… вдругъ какого-нибудь чертопхана умудрить луканька плеснуть туда по тараканамъ ковшикъ кипятку… Вѣдь не посмотритъ, дурацкая образина, что нѣтъ ли тамъ кого: выскочишь, какъ угорѣлый оттуда, и хоть бы, извинился, скотъ эдакой, такъ нѣтъ: еще хохочетъ. Говоритъ:

— Васенька, что съ тобой?…

Сравнивая наше житье съ чиновничьимъ, которымъ приходится при десяти-рублевомъ жалованьи жить только что не въ собачьихъ конурахъ, приходишь истинно къ такому заключенію, что эти люди съ жиру бѣсятся; нѣтъ, вотъ попробовали бы денекъ-другой пожить подъ печкой!

Я родился большеголовый. Матушка ужасно мучилась при родахъ моихъ и ей никто не пришелъ подать помощь при этомъ. Разумѣется, какой же столичный акушеръ захотѣлъ бы подлѣзть подъ печку!… На это не рѣшился бы даже самъ Карлъ Ивановичъ Зульцъ, извѣстный своею добротою души. Да притомъ матушка ни за что не согласилась бы, чтобы мужчина пособлялъ ей въ такомъ случаѣ… А женщинъ-докторовъ тогда еще не было; да и теперь, не смотря на разгулъ эмансипаціи, это, пока, еще спорный вопросъ: можно-ли ихъ, особливо дѣвицъ, допустить къ слушанію медицинскихъ лекцій, вмѣстѣ со студентами. Думаютъ, что студенты тогда будутъ заниматься ими больше, чѣмъ своими тетрадками.

Вы, можетъ, спросите: отъ чего же мой отецъ не помогалъ при этомъ матушкѣ? ему бы ближе всего было это сдѣлать?… На это я вамъ отвѣчу очень просто, что батюшка мой былъ, легкое ему лежанье, какой-то французъ: ему минуты не сидѣлось дома. Крыша наша сенатская была рѣшительно его ареной, гдѣ онъ и проводилъ все свое время съ кошками другихъ домовъ.

Но за то, какъ онъ жилъ безпутно, такова была его и кончина! О причинѣ его смерти носились первое время разные слухи: одни говорили, будто его немилосердно исколотилъ дежурный чиновникъ, за то что онъ съѣлъ у него единственный бутербродъ съ говядиной; другіе же увѣряли, — что его загрызли коты. Похоронили его безъ всякихъ обрядовъ; просто взяли за хвостъ да и швырнули въ сорную яму…

Пылкій юноша съ горячей фантазіей, я, иногда, въ осенніе вечера, при яркомъ свѣтѣ луны, думалъ о его безвременной смерти, какъ его бренные останки, вмѣстѣ съ мусоромъ, вывезли за-городъ и вывалили куда-нибудь въ кустарники… И потомъ долго лежалъ онъ съ открытыми большими глазами и искаженными отъ насильственной смерти чертами. Дождь и снѣгъ сыпались на его кошачье тѣло.

Да-съ! грустно иногда сдѣлается, какъ вспомнишь о немъ… Онъ былъ такой весельчакъ, охотникъ пошутить. Бывало, старая курьерша Никитишна сидитъ одна со своей скукой въ нашей большой комнатѣ и раздумается о своихъ сыновьяхъ, Богъ знаетъ куда заброшенныхъ судьбою… отъ одного изъ нихъ, вотъ уже годъ, ни слуху ни духу… Сидитъ бѣдная старушка, и слѣпо и сквозь очки глядя, вяжетъ на обумъ чулокъ, машинально повертывая прутками; потомъ тяжело вздохнетъ, отложитъ чулокъ въ сторону и позоветъ къ себѣ отца моего:

— Поди сюда, Васенька, скажетъ. Ну, да подойди же сюда ко мнѣ, мой Васенька.

Онъ подойдетъ и начнетъ ластиться, повертываться и тереться около нея, жеманно глядѣть ей въ глаза и мурлыкать.

— Славный, славный котъ, скажетъ она проведя рукой по его мягкой и гибкой спинѣ. Ну, прыгни же, Васенька, промолвитъ она и подставитъ ему руки.

Онъ и прыгнетъ, и старушка довольна, и на минуту забыла свое горе. И вотъ, вздумаетъ она, его уже нѣтъ!?.. Послѣдній, кто ее иной разъ развлекалъ, и того она лишилась!… И грустно, грустно станетъ бѣдной, одинокой, подавленной тоскою старушкѣ-курьершѣ!…

Матушка сама кормила насъ грудью. Впрочемъ, если хотите, то некого было и выкармливать, потому что изъ шестерыхъ ея дѣтей оставили только меня съ братомъ, а остальныхъ утонили, по китайски: тамъ, какъ нечѣмъ дѣтей кормить, такъ бултыхъ ихъ въ воду, въ рѣку, и вся недолга!.. Законъ позволяетъ! Многіе, я увѣренъ, при теперешнемъ воззрѣніи на жизнь, жалѣютъ, что ихъ не утопили маленькихъ!… У китайцевъ, тамъ ни мать, ни отецъ ни задумываясь это дѣлаютъ!.. И справедливо: другіе будутъ!..

Но матушка покойница иначе разсуждала: она, говорятъ, ходила цѣлую недѣлю, какъ помѣшанная, и все мяукала, все никакъ не могла забыть… Разсказывали тоже, что она, однажды, весь свой приплодъ, заброшенный на задній дворъ, и уже дней съ десять пролежавшій мертвымъ, перетаскала въ зубахъ обратно подъ печку. Что дѣлать? Мать!.. Посмотрите въ этомъ случаѣ хоть на какую-нибудь даже курицу, и та, посмотрѣли бы, когда она высидитъ свои куриныя яйца, вмѣстѣ съ утиными, а потомъ поведетъ цыплятъ прогуливаться, и вдругъ тутъ случится канавка или прудъ: утки, по своей натурѣ, прямо съ берега и маршъ въ воду, и рады, и весело подняли головки, и поплыли…

Посмотрѣли бы вы тогда, что дѣлается съ ней съ самой, съ курицей: она бѣгаетъ по берегу, во кругъ пруда, разиня ротъ и вытаращивъ глаза, вся взъерошенная, ну, точно она помѣшалась. И клохчетъ, и кидается, дескать:

— Ахъ, матушки, потонутъ! охъ отцы мои, потонутъ!.. ой тошнехонько мнѣ!.. Помогите!.. Охъ, кажется, я сама за ними брошусь и утоплюсь!.. Но потомъ, увидѣвъ, что ея пріемыши утята здравы и невредимы, успокоивается, но все еще, растопыря крылья, смотритъ на нихъ мутными глазами, и, разинувъ ротъ, шепчетъ насилу, переводя духъ:

— Да чтой-то онѣ выдумали, Господи помилуй… только мать до смерти перепугали… Въ себя не могу придти до сихъ поръ… сердце колотится, какъ голубь… экіе шалуны какіе… Присяду… Стоять не могу… ноги такъ сами и подкашиваются.

II.
МОИ ПЕРВЫЕ МОЛОДЫЕ ГОДЫ.

Я росъ не по днямъ, а по часамъ, и, сообразно тому, лѣзъ и круглился въ толщину.

— Экая рожа то какая, какъ у нашего экзекутора, сказалъ однажды сторожъ изъ департамента, взявъ меня за подбородокъ. И такая же рыжая, прибавилъ онъ. Надо стащить когда-нибудь къ намъ въ отдѣленіе.

Матушка занялась моимъ образованіемъ.. Конечно, какое она могла дать образованіе въ своей бѣдности и при ограниченности собственнаго своего образованія!

Она, главное, старалась внушить мнѣ, прежде всего страхъ… Я, какъ-то, забылъ ея наставленія, и въ отсутствіе ея, началъ выбирать мѣсто…

А народу было пропасть, по случаю именинъ жены одного курьера.

Вдругъ сѣдой и курносый курьеръ, Щепоткинъ, поднялся со стула со словами:

— Тетете… Этого, душевный другъ, по нашему уставу, не полагается…

— Оставь, братецъ, не трогай! упрашивалъ, смѣясь, другой старикъ — Купьевъ, зубоскаль. Это. говорятъ, къ деньгамъ… Но этотъ господинъ не послушалъ его. Онъ подошелъ ко мнѣ и, взялъ меня за ухо, потащилъ и вышвырнулъ за дверь, съ напутствіями:

— Мы, любезный, и постарше тебя, да бѣгаемъ же черезъ весь калидоръ…

Я долженъ откровенно сказать, что я былъ шалунъ, но съ большими способностями! Особенно сохранился у меня въ моей памяти одинъ случай.

Разъ наши бабы, по утру, принялись стряпать, и толкуютъ себѣ у печки, откуда пламя пышетъ, какъ въ аду кромѣшномъ, когда въ именины самаго главнаго оберъ-дьявола пекутъ пироги изъ глины и помазываютъ ихъ скипидарнымъ масломъ, чтобы лучше румянились… Я подошелъ было къ поварихамъ, — такъ подошелъ, потому что надоѣло сидѣть на одномъ мѣстѣ; да и притомъ же въ дѣтскомъ возрастѣ сама натура требуетъ движенія… Подошелъ я, повторяю, къ нашимъ стряпухамъ и началъ у одной-изъ нихъ играть шлейфомъ ея платья, собраннаго и заткнутаго съ одной стороны за поясъ… Помню еще, Марѳой Васильевой ее звали.

— Брысь, брысь! крикнула она, и стряхнула меня съ себя на полъ.

Я не унялся, и опять обратился къ ней съ тѣми же намѣреніями; но только что я къ ней приблизился, какъ она, шагая къ столу, чуть не наступила на меня.

— Ну, не суйся подъ ноги!.. серьезно произнесла она, и носкомъ башмака отбросила меня. Я отлетѣлъ въ сторону и таки порядкомъ шлепнулся бокомъ. Мнѣ сдуру-то представилось, что она со мною заигрываетъ; и потому я, не разсуждая много, опять направился къ моей молодухѣ. Но только что я подошелъ къ ней, какъ она, замѣтивъ мое новое покушеніе, нетерпѣливо топнула ногою, и отчасти съ сердитымъ лицомъ, а отчасти съ усмѣшкою произнесла!

— Да что это за противный котенокъ!..

Но я весело и храбро приблизился, идя фертомъ и хвостъ согнувъ дугою.

— Вотъ я тебя, пострѣлъ! опять, но уже легче, топнула она. Тутъ обернулась къ ней, тоже стоявшая у шестка, другая молодая женщина, Ульяна, длинная и широкоротая, охотница поскалить зубы. Она спросила ее, разсмѣявшись:

— Да что это, Марѳочка, онъ къ тебѣ такъ лѣзетъ?..

— Шутъ его знаетъ, прости Господи, — отвѣчала та, тоже улыбаясь.

— Не даромъ же… вѣрно, что-нибудь да значитъ?..

Я сдѣлалъ еще шагъ къ ней.

— Ишь ты, ишь ты!.. прибавила поджигательница Ульяна.

— А вотъ я возьму и поджарю его, сказала другая женщина Степанида, ужь вышедшая изъ лѣтъ, косая и мало вообще даже съ мужемъ своимъ говорившая. И чтожъ? Злая эта баба въ самомъ дѣлѣ сунула меня къ огню. Я опалилъ себѣ усы и обжогъ лапы.

— А что? горячо?.. спросила инквизиторша. По дѣломъ! прибавила она, бросая меня на полъ: впередъ не будешь заглядывать…

Смущенный и испуганный, я, осторожно переступая отъ боли, побрелъ по комнатѣ, и вышедши въ растворенную дверь въ коридоръ, пошелъ куда глаза глядятъ. Идя не останавливаясь, я добрался до лѣстницы, ведущей въ присутствіе и уже поднялся на первыя ея ступени. Мнѣ было такъ пріятно, что холодъ отъ плитъ унялъ у меня жаръ въ опаленыхъ лапахъ. Въ эту самую минуту мимо меня шагалъ чиновникъ, съ дѣлами подъ мышкой, обернутыми въ синій, сложенный пакетомъ, листъ бумаги. Это былъ живой молодой человѣкъ, бѣлокурый, небольшаго роста и смотрѣвшій козелкомъ.

— А! Василій Иванычъ!.. весело произнесъ онъ, потрепавъ меня. Наше вамъ почтеніе… Очень радъ съ вами познакомиться. Пожалуйте за мною…

Онъ сталъ подниматься, но, пройдя ступени три, остановился и, повернувшись опять ко мнѣ, проговорилъ:

— Кисенька, Васенька, Васиканьчикъ, мой милый! чтожь ты остановился?.. Нейдешь за мной?..

Я послушался, и карабкаясь по лѣстницѣ, доплелся до него. Онъ опять погладилъ меня. Тутъ мимо насъ прошелъ хорошо одѣтый молодой человѣкъ.

— Пойдемъ, пойдемъ, повторилъ тотъ, искоса взглянувъ на этого молодаго чиновника, хорошо одѣтаго. Мы тебя опредѣлимъ на службу. Ты хочешь служить у насъ? Ну, да! Я ужь по глазамъ сейчасъ вижу, что хочешь… И чудесно. А у насъ, братъ, служить важно!…

Наконецъ, мы добрались до пріемной. Тамъ прямо открывалась цѣлая анфилада департаментскихъ комнатъ. Вдоль стѣны стояли шкапы, въ которыхъ виднѣлись дѣла, и все дѣла. У окна расположенъ былъ длинный ларь, гдѣ хранятся щетки и всякій хламъ, а въ томъ числѣ стоитъ и покрытое ведро съ квасомъ. На ларѣ сидѣлъ сторожъ, герой кавказскій, котораго лицо едва выглядывало изъ густыхъ сѣдыхъ бакенбардъ. Мой патронъ вошелъ и попріятельски обратился къ нему, указавъ на меня:

— Просится къ намъ на службу, сказалъ онъ.

— Чтожь? Можно, одобрилъ сторожъ.

— А что? никого еще нѣтъ въ отдѣленіи? спросилъ мой вожатый.

— Никого, — только одинъ Андрусовъ.

— Ишь, шутъ, какъ рано приходитъ! Съ Малиновки отчеканиваетъ!.. Почти-что отъ Пороховыхъ!.. верстъ двѣнадцать, поди-ка, будетъ?.. Дворника или водовоза заставь мясить грязь оттуда, за девять рублей — ни за что не пойдетъ?..

— Не пойдетъ! медленно, какъ будто нагруженный чѣмъ и не поднимая головы, подтвердилъ сторожъ.

— А чиновникъ тотъ пойдетъ!..

— Чиновникъ пойдетъ, опять повторилъ служивый.

— Да вотъ штука-то, а вѣдь она замысловатая!.. сказалъ снова мой покровитель, и прошелъ дальше, а департаментскій тѣлохранитель, какъ сидѣлъ, не разгибаясь, подошелъ ко мнѣ, взялъ мою особу къ себѣ на руки, и потомъ, сѣвъ опять.на свое мѣсто, началъ водить рукою по спинѣ моей и приговаривать:

— А грамотѣ знаешь, читать и писать умѣешь? спросилъ онъ.

Я сталъ мурлыкать.

— Ну, коли умѣешь, такъ и хорошо. У насъ, братъ, больше ничего у тебя не спросятъ. Главное: никому не поперечь, и все будетъ ладно.

— Это ты съ кѣмъ тутъ разговариваешь? спросилъ, входя въ департаментъ, другой канцелярскій чиновникъ, такой же молодой, бѣлокурый и маленькій, какъ и первый; да, впрочемъ, они всѣ тамъ, въ Сенатѣ, какіе-то все маленькіе и бѣлобрысики; Богъ ихъ знаетъ, не растутъ и не чернѣютъ, пока состоятъ въ этомъ письменномъ званіи; секретари, тѣ уже гораздо длиннѣе и чернѣе, а про оберъ-секретарей и говорить нечего: эти уже вытягиваются въ вышину, какъ хмѣль или какъ горохъ. При этомъ они всѣ еще какъ-то полнолицы; а на счетъ того, что одѣты, такъ всегда съ шикомъ, и въ рукахъ, для пущей важности, тросточка…

Вошедшій самъ снялъ съ себя пальто и повѣсилъ его, тутъ же, въ конторкѣ, которая отдѣлена была перегородкой отъ пріемной. Потомъ подошелъ къ сторожу и повторилъ вопросъ:

— Съ кѣмъ ты это тутъ разговариваешь? произнесъ онъ.

— Какъ, съ кѣмъ? Ни съ кѣмъ! не поднимая головы, безцеремонно протянулъ инвалидъ, и опять провелъ рукою меня по спинѣ. Разтабарынаю вотъ съ Василій Иванычемъ, продолжалъ мой рыцарь. На службу къ намъ въ департаментъ располагаетъ опредѣлиться.

— Чтожь? Милости просимъ… приглашалъ вновь прибывшій, и, потрепавъ по бедру, сказалъ:

— Васенька, Василій Иванычъ, милѣйшій! Очень радъ… Ишь какой рыжій! англичанинъ… даа! У насъ, на Васильевскомъ, нанимаетъ комнату одинъ англичанинъ, конторщикъ; тоже такой же красный… не молодой ужь… а забавный такой.

Тутъ пришли въ департаментъ еще трое изъ канцелярской братіи. Они были въ поношенныхъ и выгорѣвшихъ отъ солнца шляпахъ, пальто и вицмундирахъ. Локти прорваны; черныя отжившія брюки блестятъ, какъ стальныя, полированныя. Рубашка, или манишка сверхъ ея, грязная, желтая. Лица изнуренныя, желтыя. Но всѣ вообще веселы, — не унываютъ!..

Они тоже сами повѣсили свои пальто и шляпы, въ конторкѣ, и одинъ за другимъ подошли къ глазѣвшему на меня собрату своему.

— Въ чиновники, господа, къ вамъ хочетъ, проговорилъ сторожъ, указывая на меня и обращаясь къ новоприбывшимъ.

Молодые чиновники разсмѣялись.

— Онъ на мѣсто Штейна секретаремъ поступитъ, господа, отозвался мой второй патронъ.

— Понесемте же его, братцы, къ намъ въ отдѣленіе! загорланили всѣ гуртомъ, и словоохотливая группа, схвативъ меня съ колѣней у сторожа, отправилась со мной въ ближнюю комнату.

— Господа! Новый секретарь у насъ! гаркнули входящіе.

— Посадимъ же его на секретарское кресло! крикнулъ кто-то.

— Всенепремѣнно!.. пробасилъ совершенно уже густо чиновникъ, потелепнѣй другихъ.

Меня посадили на стулъ, на концѣ стола.

— Ну, сидите же, Василій Иванычъ, произнесъ горбатый.

— Вотъ еслибъ секретарь вошелъ въ это время!.. пугнулъ пискливымъ голоскомъ одинъ писецъ.

Двое или трое при этомъ взглянули на дверь, ведшую въ отдѣленіе.

— Такъ чтожь такое?.. ревнулъ толстоголовый чиновникъ. Велика вага если бы и пришолъ.

— Козухинъ!.. предложилъ горбачъ, повернувшись къ губастому рябому Лаблашу. Тебѣ представляться прежде: ты старшей.

Козухинъ приблизился ко мнѣ и самымъ густымъ басомъ сказалъ:

— Честь имѣю представиться, коллежскій регистраторъ почтовой станціи диктаторъ, чуть-чуть не губернаторъ…

— Чиновникъ важнѣйшій, но пьяница страшнѣйшій… прибавилъ горбоносецъ.

Вся толпа расхохоталась.

— А этотъ вашъ помощникъ, съ улыбкой откашлявшись поправился басъ, такой же, какъ вашъ предмѣстникъ, въ разныхъ похожденіяхъ ему ровесникъ и такой же, какъ онъ полунощникъ…

Но… представьте читатель, замѣшательство всѣхъ. Въ эту самую минуту въ отдѣленіе къ моимъ канцелярскимъ актерамъ вошелъ подлинный секретарь, низенькій старичокъ, съ бородавкой на щекѣ, красными вѣками и мѣшечатыми подъ ними отеками. Желтое лицо его было блѣдно; вѣки часто мигали, а сморщенныя и выпяченныя губы шевелились и шептали что-то… Онъ былъ такъ страшенъ, какъ мертвецъ, неожиданно явившійся съ того свѣта. Посторонніе чиновники поспѣшили уйдти въ другое отдѣленіе, и на ходу, каждый про себя, строили преуморительныя рожи, взявши себя, чтобъ не фыркнуть отъ смѣху, кто за носъ, а кто за подбородокъ; подчиненные же секретаря тотчасъ направились къ своимъ мѣстамъ и долго потомъ не подымали своихъ канцелярскихъ органовъ зрѣнія. Горбатый выдвинулъ ящикъ изъ стола, сжалъ тонкія свои губы, и началъ въ немъ безъ цѣли рыться въ бумагахъ; а потомъ, нагнувшись и доставая что-то съ полу, задѣлъ локтемъ за цѣлое дѣло и съ шумомъ свалилъ его подъ столъ; губастый же Лаблашь, искоса посмотрѣвъ при этомъ на круто выставленный горбъ и красное лицо нагнувшагося товарища, не нашелъ ничего приличнѣе, какъ откашлянуться въ руку и произнесть густѣйшее: гы, гее…

Лихая бѣда ждала меня! Старичокъ молча подошелъ къ моей особѣ, взялъ очень неделикатно дрожащею рукою меня за шиворотъ; потомъ, растворилъ форточку и выбросилъ меня, бѣднаго, изъ третьяго этажа, какъ выкидываетъ ревнивый и здоровенный тиранъ-мужъ жиденькаго любовника своей прихотливой супруги.

Ну, хорошо, что тогда два сторожа, какъ разъ подъ этимъ окномъ, выколачивали коверъ, держа его за концы, и я, благодаря судьбѣ, упалъ на середину этой штуки, явясь къ нимъ совершенно какъ deus ex machina, — ну, хорошо, говорю, что такъ, а еслибъ не это, то мнѣ пришлось бы повторить воздушное путешествіе мадамъ Бланшаръ!…

Какъ я потомъ попалъ домой — ничего не знаю. Въ тотъ же день сдѣлалась у меня горячка, отъ испугу ли или отъ прорѣзыванія зубовъ, не помню.

III.
НЕОПЫТНОСТЬ МОЛОДОСТИ.

Приступаю къ дальнѣйшему описанію моей жизни.

Разъ въ нашей сараеобразной квартирѣ собрались гости, молодежь и пожилые, мужчины и женщины. Тутъ-то я натерпѣлся всякой чертовщины, на потѣху людямъ, къ которымъ тогда я въ первый разъ почувствовалъ презрѣніе.

Помнится, я переходилъ отъ одного гостя къ другому, потираясь около ихъ ногъ, и желая тѣмъ самымъ показать, что и я не прочь отъ ихъ бесѣды, и еслибъ умѣлъ говорить по ихнему, то съумѣлъ бы повести рѣчь не хуже.

— Васенька, сказалъ мнѣ тутъ одинъ сторожъ, еще не перестарокъ, подойди, говоритъ, сюда, ко мнѣ.

Я приблизился. Онъ взялъ меня на колѣни и спросилъ:

— Хочешь нюхать табаку?..

Я… ну, разумѣется… чтожъ я понималъ тогда въ табакѣ.

— Покорно благодарю, думаю, но не говорю этого…

— Дай, я тебя попотчую, проговорилъ онъ, и насыпалъ мнѣ въ ноздри своего проклятаго съ золой березенскаго зеленчаку.

— Тфу ты чортъ возьми! Я поскорѣй соскочилъ отъ него съ колѣней, и принялся фыркать, чихать, и потирать лапой носъ у себя.

— Что! хорошо?! спрашивалъ этотъ уродъ, и расхохотался.

— Дьяволъ бы тебя побралъ! прошепталъ я про себя, въ десятый разъ чихнувъ…

— Будь здоровъ! пожелалъ мой мучитель.

— Пріучайся, любезный другъ, ко всему, прибавилъ онъ въ назиданіе.

— Надо ему водки поднесть, господа, произнесъ другой сторожъ, тоже не молодой уже.

— Надо, надо… одобрилъ курносый и краснолицый курьеръ, мастеръ залитъ за галстухъ.

Увидѣвъ, что онъ ко мнѣ приближается, я хотѣлъ было уже, какъ говорится, «дать стречка» и спрятаться въ родимую нашу подпечку, но онъ остановилъ меня и сказалъ:

— Куды, куды, почтеннѣйшій? Нѣтъ, братъ, такъ нельзя! Врешь, не пьешь!.. Выпьешь! протянулъ онъ, и взявъ меня съ полу, передалъ второму сторожу.

— Держи его, Болотовъ, сказалъ мой курносый.

И эти безсовѣстные люди раскрыли мнѣ ротъ, и, не смотря на резоны женщинъ, уговаривавшихъ ихъ не дѣлать такого безобразія, влили мнѣ въ зѣвъ большую рюмку домашней крѣпкой настойки на березовыхъ почкахъ!

Горечь, морзость! Я думалъ, что я огня напился, и что спиртный этотъ адъ дыханіе захватитъ у меня. Но вскорѣ же все это прошло, и я сдѣлался необыкновенно веселъ. Откуда явились храбрость и развязность. Многіе изъ гостей окружили меня и съ улыбками смотрѣли на мои уморительные жесты.

Ха, ха, ха! Василій Иванычъ, милѣйшій! воскликнулъ курносый. Какимъ онъ фонъ-барономъ выступаетъ!.. Эво какъ!.. Но, то! не вались!.. Будь мупнпиномъ… Вотъ жъ!

Я сдѣлалъ прыжокъ-другой козломъ, а потомъ остановился и гляжу на нихъ, только что не скажу:

Дурачье вы всѣ! вотъ что!

— Я опять прыгнулъ.

— Ха, ха, ха! Вона какія колѣнцы откалываетъ, говорили гости. Значитъ, водка-то и на звѣря тоже дѣйстуетъ.

Затѣмъ завязался между ними общій споръ, и я было хотѣлъ подъ шумъ пробраться подъ ближнюю кровать одного женатаго сторожа, чтобъ отдохнуть немного: но новая бѣда ожидала меня! Мучитель мой перешепнулся съ другимъ молодымъ пучеглазымъ курьеромъ, и оба они, взявъ меня на руки, понесли за дверь. Долго шли они; наконецъ, мы очутились на чердакѣ. Тамъ они спустили меня на полъ, и не выпуская изъ рукъ и гладя и приговаривая: «Васенька, Васенька», привязали къ хвосту моему высушенный бычачій пузырь, наполненный горохомъ.

— Ты держи его и высунь изъ окна,^[1] сказалъ курносый мерзавецъ своему товарищу; а я надѣну ему щемилку^[2] на хвостъ.

Я сидѣлъ терпѣливо, потому что ничего не подозрѣвалъ: и тогда только понялъ ихъ новые проказы, когда меня высунули изъ слуховаго окна, а потомъ надѣли мнѣ на хвостъ эту адскую щемилку…

Если-бъ вы знали, что за страшная боль отъ ней!.. Счастье, что у васъ нѣтъ хвоста, господа, и надъ вами не можетъ этого случиться!.. Я вамъ говорю, что это чортъ, знаетъ, что, за боль! Ни съ чѣмъ нельзя сравнить, — рѣшительно ни съ чѣмъ!

Какъ съумасшедшій бросился я съ крикомъ по шумящей желѣзной крышѣ…

— Мяу, мяу, мяу! Тур-тур-тур… раздавалось среди тишины лѣтняго вечера. Я несся во весь духъ.

Верхняго этажа жильцы наши, подумали, вѣрно, что самъ сатана, сорвавшись cъ цѣпи, бѣгаетъ по Сенату. Изъ многихъ оконъ высунулись любопытныя головы, чепцы; всякіе бакенбарды и голые чиновные чупы. Всѣ смотрѣли вверхъ.

Отъ ошеломлѣнія мнѣ сгоряча показалось, что я лечу по воздуху… Мяу, мяу! тур-тур-тур… вторились звуки…

Наконецъ я со всего размаха угодилъ прямо въ раму одного слуховаго окна.

Дцинь!! заговорили стекла, и я влетѣлъ внутрь чердака.

— Это кто-о!! завизжалъ во. дворѣ протяжно чей-то начальничій голосъ. Сидоровъ! приказалъ тотъ же голосъ. Сейчасъ разузнать, что это такое… и привесть ко мнѣ виноватаг.о… Слышь?!…

— Слушаю, ваше ска--родіе!.. отвѣчалъ, подобострастно прошамкавъ, другой языкъ, излетѣвшій, — сколько можно было догадаться, изъ, беззубаго рта.

Прибѣжали туда, гдѣ я сидѣлъ, разомъ шесть человѣкъ сторожей, седьмой унтеръ-офицеръ. Они, какъ умные и разсудительные люди, сейчасъ же догадались въ чемъ дѣло. Тутъ же, хоромъ, подтвердили, что окно разбито, поочередно пощупали оставшіяся сидѣть въ рамѣ острые углы стеколъ; потомъ, увидѣвъ меня въ моихъ доспѣхахъ, заочно выругали «жеребцами проклятыми» невѣдомыхъ имъ безчинцевъ, и наконецъ, схвативъ меня, какъ причину происшествія, торжественно понесли, въ чемъ былъ я, къ начальнику.

— Отъискать мнѣ непремѣнно бездѣльника! заголосилъ командиръ, смотря грозно на стоявшихъ въ вытяжку у дверей въ прихожей совершенно оторопѣвшихъ инвалидовъ. Три шкуры спущу съ тебя, если не отыщешь! похвалился онъ унтеръ-офицеру. Слышь!..

— Слушаю, ваше ска--родіе! подтвердилъ унтеръ-офицеръ, давно уже прислушавшійся къ подобнымъ крикливымъ, но ничѣмъ другимъ не кончавшимся руладамъ своего повелителя, повернулся, какъ слѣдуетъ, мѣрно, отчетливо и неторопясь.

— Возьмите кота!.. нехотя, сквозь зубы, сказалъ начальникъ и ушолъ къ себѣ въ комнату. Тѣ подняли меня, освободили отъ дьявольской щемилки и гремучаго пузыря и принесли домой. Долго я лизалъ свой хвостъ, почти онѣмѣвшій отъ тугой перевязки; долго не могъ я сомкнуть глазъ, отъ разнородныхъ внутреннихъ ощущеній, волновавшихъ мою кровь; но натура взяла свое…

Я проснулся довольно поздно, съ головной болью. Осмотрѣлся вокругъ себя, подъ печкой, — матушки нѣтъ… Ушла еще съ вечера и не бывала… Тогда я съ разу не могъ понять, гдѣ бы она могла такъ долго запропаститься. Неужели же, думалъ я, она въ гостяхъ, до этого времени, до самаго утра?.. Теперь, конечно, я понимаю, что значило тогдашнее ея отсутствіе, и невольно Долженъ повторить слова Пушкинскаго Лепорелло:

— О вдовы, вдовы! Всѣ вы таковы!…

Я вылѣзъ изъ подъ печки на Божій свѣтъ, и взглянулъ кругомъ… молодая розовая денница заглядывала въ растворенное окно нашей обширной комнаты, которая въ одно и то же время представляла изъ себя и зало, и будуаръ, и гостинную, и столовую, и спальню, и кухню, — все! За то чего же только тутъ не было, Боже ты мой милостивый!.. И шкапы, и шкапчики, и комоды, и сундуки, и посудинки; а о кроватяхъ и говорить нечего: тѣхъ было, какъ въ лазаретѣ, — чуть не одна на другой стояли! и причемъ на каждой изъ нихъ лежало по четѣ… и почти вездѣ — молодая особа по женской части и лихой молодецъ подержаннаго разряда.

Наши солдатики вообще любятъ заводиться семьей подъ старость уже, передъ чистой, и женятся непремѣнно на молодыхъ бабенкахъ, крѣпко помня то, что «изрядный мужчина, пока ноги таскаютъ его, и усы еще ворочаются, все еще человѣкъ, не то что баба!»

За то, солдатику есть съ кѣмъ, въ воскресный или праздничный день, въ гости пройдтиться. Идешь себѣ, посматриваешь только на вычищенные свои сапоги и сторонишься отъ прохожихъ да отъ собакъ; а она-то впереди тебя выступаетъ, словно пава, только платочкомъ отмахивается. Фу ты пропасть, какъ хорошо!.. А и гости придутъ къ тебѣ: «милости просимъ, есть кому принять.»

— Аннушка, скажешь, дай-ко тамъ чего-нибудь хорошенькаго намъ, съ кумомъ, да погляди — тамъ у меня, въ поставцѣ, есть золотоцвѣтная. Или, тоже, вечеромъ, устанешь, вернешься домой со службы, похлѣбаешь чего-ни-наесть; потомъ, помолишься Богу, вздохнешь и ляжешь; а тутъ къ тебѣ, убравшись, придетъ хозяйка.

Я вспрыгнулъ на скамейку, а съ ней на стулъ, и осматривать комнату.

— Вотъ выпить, освѣжиться, очень бы не мѣшало.

Банка, вонъ, co сливками, красуется за самоваромъ! Это дѣльно! Но какъ достать? Вотъ вопросъ… Ну, не жалкое-ли существо нашъ братъ, звѣрь! Вотъ и лапы есть, да что съ ними сдѣлаешь въ такомъ казусномъ случаѣ?!..

— …Экая ты анаѳема, душенька, позволь, мнѣ это сказать тебѣ… проговорилъ я, смотря на стклянку. Попытаюсь, впрочемъ, приподнимусь на заднія лапы. Горло же у ней широкое.

— Тю-тю-тю… вотъ тебѣ и попытался! Бацъ, проклятая стклянка бокомъ о самоваръ, и половины ее какъ не бывало, словно саблей снесли! Оглянулся… Признаюсь: со страху въ ту минуту поджилки заходили у меня! Думаю, отбарабанятъ меня чѣмъ-нибудь толстымъ за это, если видѣли! съ живаго сдерутъ кожу! Но, слава Богу, никто ничего не замѣтилъ. Часть сливокъ разлилась по столу… Ну, прахъ ихъ возьми… еще осталось довольно.

— Ну, теперь же, прости ты, мать природа!. Отведу же я свою душу!. Засунулъ голову въ стклянку, потянулъ… Фу, какъ хорошо! такъ холодокъ и пробѣжалъ по всему тѣлу. Отлично!

— Если, пріятно быть пьянымъ, — тогда же, отдохнувъ, подумалъ я, — то еще того пріятнѣй опохмѣляться! Послѣ этого я пролѣзъ въ окно между желѣзными палками на улицу, и въ первый разъ вышелъ на свободу изъ нашего казеннаго дома.

IV.
ПЕРВЫЯ ИСПЫТАНІЯ НА ВОЛѢ.

Такъ вотъ онъ, Питеръ-то, гдѣ мы живемъ и о которомъ столько говору! подумалъ я про себя, оглядывая окружающее и переступая съ ноги на-ногу по панели… Такъ вотъ онъ, голубчикъ!.. Вонъ какими кругленькими камешками онъ убранъ… А сколько свѣту, какой оглушительный шумъ и трескотня, Господи Боже мой!.. Страшно ступить дальше!.. А домище-то нашъ какой и конца ему нѣтъ! Что въ немъ дѣлается?.. Я думаю, все стряпаютъ, какъ у насъ въ квартирѣ…

Въ эту самую минуту, мимо меня, везъ мужикъ муку, въ мѣшкахъ, на телѣгѣ, въ которую была запряжена старая ломовая, пѣгой масти лошадь. Отживши свои годы, бѣдный меринъ изъ силъ выбился и сталъ… Работникъ, шедшій сбоку замахнулся на него возжами и нукнулъ. Конь хватилъ, но ни съ мѣста…

— Ну-у! закричалъ мужикъ, и сильнѣе закрутилъ возжами.

Лошадь еще понатужилась; но потомъ, поскользнувшись, упала на разшибенные свои колѣнки и снова вскочила на ноги и рванулась.

— Нуу-оо!.. Нѣженка, тарах-тах-тахъ!.. пуще прежняго завопилъ онъ, и огрѣлъ возжами несчастного пегаса, который только стоялъ съ мутными глазами и часто водилъ осунувшимися ребрами. Паръ столбомъ валилъ от него.

Работникъ снова замахалъ возжами и благимъ уже матомъ заоралъ:

— Ну-уээ!.. волкъ те ѣшь!..

— Не бей лошадь, мерзавецъ! закричалъ издали какой-то молодой человѣкъ, высокаго роста, въ круглой шляпѣ и пальто на распашку, поспѣшными шагами подходя къ извощику.

— Зачѣмъ ты, дуракъ эдакой, запальчиво сказалъ онъ, принуждаешь бѣдную лошадь везти, когда она не можетъ?

Тутъ къ мѣсту сцены приблизились другіе прохожіе.

Работникъ, ничего не отвѣчая, со злыми, надитыми кровью глазами, принялся за свое.

— Ну-оо!.. заоралъ онъ съ остервенѣніемъ на коня.

— Тебѣ говорятъ, оселъ ты эдакой! воскликнулъ съ негодованіемъ баринъ, и крѣпко схватилъ его за плечо.

— А что… Толкуете, сами не знаете что… произнесъ крестьянинъ, отводя руку господина.

— Ахъ ты, каналья ты эдакая! воскликнулъ этотъ, выйдя изъ себя. Да я тебя велю сейчасъ взять въ часть! Ты не знаешь, можетъ, что есть законъ, который запрещаетъ нагружать возъ сверхъ силъ лошади. А у тебя, мошенникъ ты, девять кулей, — вѣдь это 81 пудъ, кромѣ телѣги, да телѣга вѣситъ сорокъ пудовъ, варваръ ты эдакой… Эй, городовой!.. махнулъ онъ родившемуся изъ подъ арки полицейскому. Вотъ это будетъ кстати… Я тебѣ покажу, любезный!.. прибавилъ онъ.

— Оставьте, господинъ… перебилъ тутъ мягкимъ голосомъ кто-то изъ толпы, нѣчто въ родѣ артельщика. Онъ по настоящему не виноватъ. Это виноватъ хозяинъ, тѣмъ, что наваливаетъ лишнее на возъ; съ того надо взыскать, а онъ человѣкъ подчиненный: ему что велятъ, то онъ и дѣлаетъ; велятъ вести девять кулей, такъ онъ и везетъ; да еще приказываютъ, чтобъ не мѣшкалъ.

— Ну-ка, братцы, помогите, проговорилъ онъ, докончивъ свою рѣчь, и первый бросился и наперъ плечомъ сзади въ телѣгу. Четверо другихъ, около стоявшихъ, схватились За оглобли, и съ крикомъ: «ну, съ Богомъ!» втащили возъ подъ арку. Высокій господинъ пошолъ задумчиво вслѣдъ за ними, въ сопровожденіи разсуждавшаго съ нимъ городоваго.

Вотъ человѣческая справедливость!.. подумалъ я тогда и повторю и нынѣ, съ содроганіемъ вспомнивъ эту сцену. Злополучный конь — дряхлый, безсильный, изнуренный трудами, — за-то, въ вознагражденіе, въ преклонныхъ лѣтахъ своихъ получаетъ незаслуженные побои!.. Онъ радъ бы и теперь, при всемъ своемъ изнеможеніи, трудиться, но эти труды свыше, чѣмъ могутъ потянуть дряблые безжизненные мускулы!.. И это поступаетъ такъ съ нимъ владыко вселенной, существо ума, хвастающее высокими качествами! О люди, люди! Какое имя вамъ!.. Нѣтъ, я счастливъ, тысячу разъ счастливъ, что я не человѣкъ!.. Мнѣ стыдно, я краснѣю за людей, горжусь тѣмъ, что могу покраснѣть внутренно!..

Когда я задумавшись, шолъ дальше по тротуару, позади меня раздались крики:

— Ай, ай! Батюшки! Старика задавили!.. Гдѣ? кто??! — Вонъ эта коляска съ двумя барынями… Держи ихъ, держи!. Догоните!..

— Да догонишь!.. Ишь, несутся слоія голову… произнесъ другой голосъ.

Я оглянулся. Вдали скакалъ экипажъ, перо бѣлѣло на дамской шляпкѣ. Старичокъ во фракѣ и безъ шляпы стоялъ посреди улицы…

— А еще дамы, барыни! сказалъ какой-то сидѣлецъ въ сибиркѣ, поддерживая трясшагося всѣмъ тѣломъ старичка, надѣвая ему измятую шляпу. Бокъ у старичка былъ весь въ пыли….

— А ище барыни! повторила сибирка, заботливо смотря въ лицо ушибенному.

— Какія это барыни, горько проговорилъ подошедшій тутъ другой, нѣчто въ родѣ лакея. Казаки, надо бы, чтобъ разъѣзжали, останавливать такихъ… заключилъ, онъ.

— Вонъ-что! подумалъ я. Да они и къ себѣ-то, эти добрѣйшія существа, люди, не имѣютъ особеннаго сожалѣнія!

Съ этими печальными мыслями, понуривъ голову, пошолъ дальше, и не видалъ, какъ очутился передъ нашей сенатской гаубвахтой.

По платформѣ прохаживался часовой, загорѣлый, свѣтловолосый малый. Онъ держалъ ружье, прижавъ его къ груди, подъ курокъ. О чемь онъ думалъ въ ту минуту? Богъ его знаетъ!.. Можетъ о покинутой имъ далекой родинѣ, можетъ, о разлапушкѣ своей, — скучающей тамъ безъ него, бѣлобрысаго губаца своего; можетъ, о деньжатахъ, которыя бы ему крѣпко нужно было, послать домой, сестрѣ родной, на постройку новаго дома… вотъ ужъ который разъ пишетъ!.. можетъ, о превратностямъ; мачихи-судьбы и капризной ея дочери-службы!..

Богъ его знаетъ, о чѣмъ онъ тогда, думалъ! Чужаго сердца не разгадаешь!…

Пройдя шаговъ двадцать по мостовой, я поровнялся съ гаубтвахтой….

— Динь-динь!.. вдругъ позвонилъ часовой въ колоколъ у будки и, поспѣшно обойдя ее, сталъ на свое мѣсто, — а потомъ, взявъ подъ прикладъ, вопросительно бойко навострилъ глаза. По этому знаку, караулъ съ офицеромъ выбѣжалъ и отдалъ честь…. Мимо гаубтвахты ѣхалъ въ старомодныхъ парныхъ дрожкахъ, съ дышломъ и гремящими крыльями, кто-то, толстый собой и горбоносый, съ серебряными погонами и красными отворотами на распахнутомъ пальто…. Онъ приложилъ всю ладонь къ козырьку каски и низко-пренизко поклонился караулу. Велѣвъ людямъ взять опять на плечо и къ ногѣ, начальникъ караула, смотря вслѣдъ уѣзжавшему экипажу и тоскливо взглянувъ послѣ того на унтеръ-офицера своего, съ-досадою выразился:

— Кажется, мы это доктору такъ отхватали?..

Унтеръ-офицеръ молчалъ; но по выраженію въ его лица можно было прочитать въ родѣ того, что, дескать:

— Кажется, что такъ, — ваше благородіе!…

— Уродина эдакой!.. произнесъ офицеръ, обратившись къ безъотвѣтному часовому. Прямая армейщина… тарах-тах-тахъ! Чуваши эдакіе, немытые, добавилъ онъ, и удалился, по дорогѣ вкладывая полусаблю въ ножны… За нимъ медленными шагами и смотря полунасмѣшливо въ землю, пошолъ и барабанщикъ. Послѣ того, одна часть караула отправилась обратно въ подвалъ, а другая по прежнему размѣстилась на скамейкѣ, вдоль стѣны. Унтеръ-офицеръ присѣлъ поодаль отъ всѣхъ. Я направился прямо черезъ платформу и подошелъ къ сидящимъ. Въ эту минуту кто-то схватилъ меня сзади. — Эвось онъ гдѣ! проговорилъ онъ. А мы то бѣгаемъ и ищемъ его. Пойдемъ-ка Варвара на расправу…. Увы! Это былъ мучитель, курносый курьеръ.

Сказавъ это, онъ понесъ меня. Сердце мое предчувствовало недоброе!…

— Вотъ онъ, голубчикъ, возьмите его!.. крикнулъ онъ, нагнувшись, въ наше окно и просунулъ меня между его желѣзныхъ палокъ….

— Пойди, пойди сюда… проговорила тоже извѣстная уже вамъ мегера, та самая которая, помните, обожгла мнѣ лапы, сунувъ близко къ огню, въ печку. Она приняла меня, вцѣпясь костлявыми пальцами въ мой загривокъ. Тебя-то намъ и надо… шипѣла старая вѣдьма, и потащила меня къ шестку…

— Зачѣмъ ты блудишь? а? спрашивала она, глядя въ мои зрачки своими широкими зрачками, чернѣвшими на круглыхъ, какъ у птицы, и сѣрыхъ глазахъ.

— За что вы его хотите бить? Можетъ, это былъ и не онъ… послышался чей-то, мягкій, добрый, женскій голосъ.

— Какъ не онъ!.. каркала страшная старуха. Лизутка видѣла… Она не спала…

— Я видѣйя сяма, прошепелявила кривая Лизутка, любимая внучка этой гарпіи…

Я ясно услышалъ, какъ зашелестилъ вѣникъ. Старая колдунья выдернула изъ него прутъ… Морозъ пробѣжалъ по моей спинѣ… Боже! меня хотятъ пороть!… тоскливо подумалъ я, и попробовалъ было вырваться изъ рукъ этой вѣдьма.

— Постой, постой… что ты вертишься, еще ничего не видя, произнесла про себя старая карга. Снова зашелестилъ вѣникъ… Она выдернула другой прутъ… У меня въ глазахъ потемнѣло… Дыханіе старухи, когда она нагибалась, долетало до меня и палило мою голову…

Опять зашелестилъ роковой вѣникъ…

— Помилуйте, умилосердитесь!… промяукалъ я… Меня жажда мучала… я не виноватъ… Простите!

Началось истязаніе. О, еслибъ вы знали, что это за ужасное ощущеніе!.. Но самое-то истязаніе ничто еще предъ ожиданіемъ перваго удара!…

Это невыразимая тоска, предсмертная тоска! Жалѣешь, что родился на Божій свѣтъ!…

Мстительная фурія продолжала свое наслажденіе… Удары сыпались… Я пересталъ уже кричать… Разсудокъ почти оставилъ меня.

— Дайте мнѣ кнутъ!… завопила она, уставъ и закашлявшись. Дайте мнѣ кнутъ!.. вонъ тамъ за комодомъ… вонъ еще ручка торчитъ… Этимъ не проймешь его…

— Ну-ка, любезный другъ, молвила она, принимая поданный ей бичъ. Посмотримъ, какую-то теперь пѣсенку ты запоешь. А-а! лакомиться… сливочками!..

Съ этимъ словомъ ремень взвился по воздуху и разсѣкъ мнѣ кожу на спинѣ…

— Смотри, какой нѣжный!.. Кровь брызнула!… упрекнула старуха, и снова взмахнула кнутомъ…

— Постойте!.. за что такъ бѣднаго котика больно бить… сказалъ кто-то сострадательно, и взялъ меня обѣими руками.

— Да, бѣднаго!… проговорила фурія… онъ у меня банку сливокъ слопалъ, этотъ бѣдный!…

— Я принесъ вамъ деньги за папиросы, послышался тотъ же голосъ… вотъ, возьмите, да дайте мнѣ еще сотню, если есть у васъ готовыя.

— Ну, счастливъ твой богъ, произнесла, относясь ко мнѣ, старуха; быть бы тебѣ-безъ шкуры, еслибы не этотъ баринъ.

— Вотъ цѣлковый, продолжалъ мой избавитель: полтинникъ старыхъ, а на остальныя дайте мнѣ еще сотню. Одолжите-ка мнѣ спичку закурить папироску… Смерть хочется курить. Я пробираюсь прямо изъ Екатерингофа.

— Сейчасъ… сказала мегера, утираясь концомъ платка, бывшаго у ней на шеѣ. Присядьте, пожалуйста. Много народу тамъ было, въ Катерингофѣ? спросила она.

— Много всякой дряни…

— Дряни?!… воскликнула съ вопросительной улыбкой дочь курьера. Дряни? спросила съ удивленіемъ молодая дѣва и взглянула ненарокомъ въ зеркало. Вотъ какъ вы честите!..

— Да что-жь… Ктоже тамъ лучше-то бываетъ?… произнесъ мой патронъ съ полуангельской улыбкой.

Теперь только разглядѣлъ я его. Это былъ высокій, подслѣповатый господинѣ съ большимъ носомъ и скупо улыбающейся блѣдной физіономіей. Подбородокъ его былъ снизу одѣть бородой, соединившейся съ густыми обвислыми бакенбардами.

— Я возьму его съ собой, вашего котика, сказалъ онъ и, нагнувшись, погладилъ меня.

— Возьмите, возьмите, — произнесла дѣвушка.

Моему спасителю дали огня. Онъ сѣлъ на табуретъ и закурилъ папиросу, а я ушелъ подъ печку. Тамъ лежала на ухватахъ и кочергахъ матушка. Когда я вошелъ, она медленно подняла вѣки и печально взглянула на меня…

О! сколько упреку было въ этомъ нѣмомъ взглядѣ!

— Ну, маменька, сказалъ я. Я ухожу отъ васъ!… Я не могу долѣе сносить это терзаніе. Вы слышали?… И за что!! Вот вопросъ?

— Если васъ не драть; сказала она, такъ вы Петербургъ перевернете.

— Вы разсуждаете какъ отцы, перебилъ я ее обиженно, а мы будемъ разсуждать какъ дѣти!.. Вы люди стараго закала, ржавчина, а мы принадлежимъ къ новому порядку.

— Любопытно будетъ услышать, что изъ васъ выдетъ съ вашими новыми порядками, молвила она горестно. Мы хоть что нибудь да сдѣлали, вы еще Богъ знаетъ!.. Не всякій солдатъ дослужится до генерала, а пока онъ дослужится, такъ еще далека пѣсня, батюшка… вотъ что!… Совсѣмъ свѣтъ перевернулся! отъ зародышей, отъ пометовъ нашихъ, да что слышишь!

— Прощайте, я иду, матушка,

— Иди, иди, и нѣтъ тебѣ моего родительскаго благословенія.

— И не очень-то въ немъ нуждаемся…

— Я знаю, вы этому не вѣрите, вы всѣ богоотступники, рушители закона. Вспомяни слова твоей глупой матери: погибнешь ты, какъ червь, со своимъ большимъ-то умомъ! Што-то больно вы востры, не во лѣтамъ.

— Ну, ладно, прощайте.

— Такъ его можно мнѣ взять?… спросилъ мой избавитель.

— Возьмите, возьмите, худая трава изъ поля вонъ, сказали мои хозяева.

Высокій, подслѣповатый господинъ поднялъ меня съ полу и спряталъ къ себѣ подъ пальто. Такимъ образомъ очутился я на Васильевскомъ островѣ, въ его квартирѣ. Вонъ куда я попалъ, господа! Это было въ концѣ мая, Но тутъ начинается пора моей юности, золотой юности; а дѣтство мое нечѣмъ вспомянуть!.. Да и вообще ошибочно хвалятъ этотъ возрастъ: что за счастье, когда поминутно тебя дерутъ!..

V.

Новую мою квартиру занималъ слесарный подмастерье, бѣлокурый, высокій и худощавый шведъ, Густавъ Адольфовичъ Гельгренъ, — горячая голова, но доброй души, — человѣкъ еще молодой, лѣтъ тридцати двухъ, съ годъ какъ женившійся. Супруга его, Августина Леопольдовна, свѣтловолосая дама, лѣтъ тридцати, полная собой, большая хозяйка, но очень скупая женщина. Она бы, кажется, круглый годъ кормила всѣхъ треской да варенымъ картофелемъ. Третье лицо въ этой квартирѣ была косая, черноглазая, бойкая дѣвушка, Варя, кухарченка, которая не столько стояла у шестка, сколько бѣгала внизъ, въ прачешную, щелкать орѣхи или грызть коврижки, сидя на колѣняхъ у молодыхъ лакеевъ. За то, бывало, ее хоть не посылай въ лавку: пошла и пропала!… Это по настоящему была не дѣвушка, а какая-то кощенка: ей бы съ утра до вечера амуриться на крышѣ съ пучеглазыми котами. Доставалось ей отъ хозяйки порядкомъ, да все было мало, — хоть повѣсь ее! Четвертое лицо былъ жилецъ, тотъ близорукій чиновникъ, который принесъ меня изъ сената. Вся наша квартира состояла изъ кухни, съ круглымъ окномъ въ дверяхъ, открывавшихся въ сѣнцы, и двухъ комнатъ: въ передней помѣщались мои хозяева, а въ задней мой подслѣповатый благодѣтель.

— Вотъ тебѣ котикъ, сказалъ мой патронъ этой косой кухарченкѣ, входя и опуская меня на полъ въ кухнѣ. Вишь какой хорошенькій.

— Мм! какая гадость, рыжій!… воскликнула она. Стоило такую дрянь нести…

Я въ первый разъ получилъ такой афронтъ, и сконфузясь, посмотрѣлъ въ окно. Оно выходило въ садъ. Это было первое впечатлѣніе природы на меня… О, какъ оно было благодѣтельно! Что-то родное говорило и манило туда, на свободу, гдѣ шептались блестящими листиками высокія зеленыя деревья; а тамъ высоко, голубѣло ясное небо… Кажется, ушелъ бы туда и никогда не возвратился… Зачѣмъ же люди тамъ не живутъ, внутри этой природы, если она такъ хороша? подумалъ я тогда же. Можетъ, они были бы учше, потому что я самъ въ туже минуту почувствовалъ какое-то неодолимое влеченіе быть добрымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе, чтобы и другіе были такими же, — вѣчно бы радовались, веселись и пѣли пѣсни, какъ вольныя птицы, которыя вонъ порхаютъ тамъ съ вѣтки на вѣтку…

Моя мадамъ-хозяйка обошлась со мною дружелюбно; она погладила и обласкала меня, проговоривъ что-то на своемъ нарѣчіи, и тутъ же сѣла у окна ѣсть треску съ картофелемъ, а потомъ попотчивала и меня.

— Сачѣмъ не-кусить? спросила она меня, видя, что я только нюхнулъ предложеннаго ею блюда. Сачѣмъ не кусить? повторила она. Эта нада все кусить.

— Ничего, погодите, будетъ все у меня лопать, произнесла кухарченка, вздернувъ носъ. Вотъ еще какой баринъ, лѣшій бы его взялъ! того не жретъ, да другаго не хочетъ. Смотри, пожалуй, какой нѣжный!…

Что жъ вы думаете? Мерзкая эта дѣвчонка не дала мнѣ въ тотъ день ничего другаго; да еще вечеромъ выгнала въ сѣни.

— Подика, добро, прогуляйся, а то зажирѣешь, проговорила она, затворяя за мною дверь.

Внизу дворникъ взялъ меня къ себѣ и, спасибо, накормилъ вареной говядиной изъ щей.

Такъ мучила она меня, помнится, цѣлую недѣлю. Я самъ замѣтилъ, что я худѣю. Да вѣдь какая еще хитрая: начнетъ рыбу чистить, и нѣтъ, чтобы мнѣ дать потроховъ, отличная вѣдь вещь! Нѣтъ, а она возьметъ меня и выброситъ въ сѣнцы. Ей, видите, нравилось, что я, заслышавъ стукъ ножа, начинаю прыгать и смотрѣть въ окно въ сѣнныхъ дверяхъ.

— Ахъ, ты подлецъ, говоритъ она, бывало, смѣясь… Глядите-ка! за два аршина кверху скачетъ! Это ему, хочется увидѣть, что я тутъ дѣлаю…

— Кто это тамъ въ дверь стучитъ? спросила разъ хозяйка.

— Василій Иванычъ почтеннѣйшій, хохоча отъ всего сердца, отвѣтила злая дѣвчонка. Это, его разбираетъ, зачѣмъ я безъ него здѣсь стряпаю…

--Хорошо тебѣ смѣяться!.. промурлыкалъ, я про-себя, а я тутъ лапы отбилъ, прыгая, какъ дуракъ. Ну, ладно же, дай сроку: отомщу, же и я тебѣ, голубушка!.. Ужь будь что будет!..

Черезъ два дня потомъ у насъ въ квартирѣ, случилась исторія. Наша мадамъ легла въ постель и приготовилась произвести на свѣтъ, маленькаго шведика или шведку, сама еще не знала. Пришла бабушка, начались хлопоты и бѣготня изъ горницы въ кухню. Дѣло было вечеромъ. Наконецъ прибылъ и самъ хозяинъ, переменилъ тамъ въ комнатѣ, потомъ вернулся обратно въ кухню, присѣлъ на клеенчатыя диванъ и закурилъ длинную, тоненькую, глиняную трубочку. Онъ боялся, чтобы жилецъ не пришелъ; а мой подслѣповатый верзила тутъ какъ, тутъ, какъ сонъ въ руку. Хозяинъ сконфузился, и еле заговорилъ съ нимъ.

А тутъ и запищи мадамъ.

— Уй-юй-юй…..

Мой шведъ выругался:

— Фербанана «проклятіе!» промычалъ онъ, и, отвернувшись, началъ смотрѣть въ окно… а самъ былъ блѣденъ, какъ глина.

Жилецъ началъ его уговаривать. Мой хозяинъ и слушать не хочетъ.

— Какъ можна кричитъ!… продолжалъ онъ: вотъ мой нога… возьмитъ его и рѣжте прочь, я никогда не будетъ кричитъ!…

— Нѣтъ, продолжалъ онъ. Если я это зналъ напередъ я низашто не шенился. Фуй, какъ это мошна таккъ!… Это у богата человѣкъ, тамъ много комнатъ, это другой дѣла, а тутъ — нѣтъ!… Эта съ ума нада сойдетъ!…

Несчастная мученица снова заголосила. Мой хозяинъ вздрогнулъ и откусилъ, а потомъ тотчасъ же выплюнулъ глиняный чубукъ своей трубки. Онъ побѣжалъ къ двери и закричалъ въ комнату:

— Густхенъ! Если ты еще одна разъ кричитъ, то я ей Бога, бѣжитъ изъ домъ и не придѣтъ вся недѣла. Чортъ! эта што такой!…

Больная что-то простонала. Но тутъ послышался плачъ младенца. Бабка вскорѣ вошла въ кухню и поздравила отца съ дочкой. Онъ насильно пошелъ взглянуть на новорожденную… То же самое долженъ я сказать и про мать. Она, когда пришла въ себя, прямо выразилась, что считаетъ наказаніемъ для себя, что Богъ далъ ей этого ребенка. Отъ досады у ней пропало молоко, и она почти не кормила дитя грудью…

— «Ахъ, кабы ты умеръ!» — сказала она, на другой день, глядя на малютку. А это была, какъ нарочно, прездоровая и премиленькая дѣвочка.

Жилецъ, возвратясь изъ должности и подойдя къ ребенку, спавшему мирнымъ сномъ на диванѣ, на подушкѣ, вдали отъ забывшейся матери, наклонился, поцѣловалъ малютку и съ грустью, виднѣвшеюся изъ глазъ его, тихо произнесъ:

— Бѣдное дитя! тебя ни отецъ, ни мать не любятъ! но можетъ будутъ за то любить чужіе люди!… Онъ перекрестилъ дѣвочку и ушелъ въ свою комнату, видимо растроганный.

Счастіе этого ребенка, что сосѣдняя женщина взяла за ничтожную плату — пять рублей въ мѣсяцъ, кормить его, а то бы, кажется, мать и отецъ уморили его съ голоду. Они оба похудѣли съ досады и огорченія.

— Слава Богу, одна разъ конецъ…. проговорилъ на другой день жестокосердый отецъ, когда малютку унесли. Онъ вздохнулъ, какъ будто съ него спала Богъ знаетъ какая тяжесть….

Да-съ, какъ видите, читатель! Отецъ и мать ненавидятъ родное свое дѣтище! ни одинъ звѣрь этого не дѣлаетъ…. И это люди, которые думаютъ, что у нихъ есть сердце!…

Я вскорѣ послѣ того разстался съ этими хозяевами, и именно вотъ по какому случаю. Всему была причиной мерзкая кухарченка. Разумѣется, понятное дѣло, чортъ возьми! Если ѣсть не даютъ по цѣлымъ суткамъ, такъ поневолѣ проголодаешься и рѣшишься на что-нибудь. Треска! что мнѣ треска съ варенымъ картофелемъ?… я не чухонецъ; мнѣ говядины дай или рыбы. Вотъ рыбу, такъ грѣшный человѣкъ, до страсти люблю!…

Разъ принесъ къ намъ рыбакъ корюшку. А вы сами знаете, — по крайней-мѣрѣ я такъ сужу, — скажите: что можетъ быть соблазнительнѣй живой корюшки? У всякаго, конечно, свой вкусъ: кто любитъ пройтиться на счетъ коньячку, кто на счетъ амура, а я такъ на счетъ корюшки… Ужь что, говорю, можетъ быть ея соблазнительнѣй: тончавая, бѣлая, серебристая, рѣзвая, вертлявая, прыгаетъ, скачетъ, ломается, — ахъ ты, прахъ тебя возьми!.. ну, точно институтка какая!… И личико такое миленькое… ротикъ такой прелестный: точно хочетъ сказать изъ Гоголя: "Не думайте обо мнѣ такъ низко, чтобы я принадлежала къ классу тѣхъ презрѣнныхъ тварей…. У — ты моя радость!.. Разцѣловалъ бы, съѣлъ бы, кажется, всю какъ есть, съ головкой и хвостикомъ… А тутъ еще этотъ немилосердно пріятный, особенно какой-то пронзительно нѣжный запахъ… Сладкою дрожью тебя поведетъ по всему тѣлу, когда услышишь этотъ запахъ… Пускай хоть съ живаго съ тебя шкуру снимутъ, но нѣтъ тогда средствъ отказать себѣ въ удовольствіи, хоть бы только подержать ее, пощупать… Я вамъ говорю, не лгу, совершенно потеряешь голову, не вытерпишь, — потому что это свыше силъ, это страсть… непреодолимое влеченіе… потребность натуры… Какъ тутъ устоишь?.. Невозможно, положительно невозможно!.. Если ужь, иногда, не видя ея, да невзначай вспомнишь, такъ и то животъ подведетъ, и разныя нелѣпыя мысли начнутъ лѣзть въ голову; а то если еще она у тебя тутъ передъ глазами, — хорошенькая, миленькая эдакая, и еще юлитъ и вертится… да., да., ей Богу, — да дурно сдѣлается, въ глазахъ потемнѣетъ.. Съ собой никакъ не можешь совладать, — вотъ вѣдь какая это чертовщина!..

Я иной разъ размечтаюсь и думаю: ну, что еслибъ, при моемъ капитальномъ аппетитѣ къ рыбѣ, Богъ создалъ меня сразу водянымъ чудовищемъ съ огромною пастью, а благодѣтельница судьба потомъ сунула мою милость въ Неву, и на меня бы нарвался какой бы нибудь эдакой жирный, лоснящійся мурло-лососакъ, пуда въ два, — да, кажись, на лету бы обсосалъ, подлеца, такъ что скелетъ отъ него, сгоряча, сперва проплылъ бы еще шаговъ двадцать, а послѣ того пошелъ бы ко дну!…

Вотъ такимъ-то образомъ, благосклонный мой читатель… Что я хотѣлъ сказать?… Да! я вышелъ въ сѣни и смотрю: лоханка стоитъ, и въ ней, точно какъ будто барышни, обрадовавшіяся тому, что завтра у нихъ балъ, плясали и подпрыгивали мои прелестныя корюшки…

Я, не долго думая, царапъ, и выудилъ себѣ самую большую изъ этихъ мамзелей.

— Поди, говорю, милушка, сюда, въ мои объятія…

— Ахъ, ты чортъ тебя дери!… въ попыхахъ закричала на меня благимъ матомъ наша засаленная кухарченка, спѣша въ сѣни. Вонъ онъ каковъ, этотъ господинъ!… Смотрите-ка!.. Корюшку изъ лоханки у рыбака таскаетъ!… Э-э, почтеннѣйшій пріятель!… Постой-ка, ты попробуешь у меня чѣмъ пахнетъ камышевка!… сказала злая дѣвчонка, и начала уже шарить въ хламѣ за дверью…

Я не заставилъ исполнить ея угрозы на самомъ дѣлѣ, и преспокойно улепетнулъ по лѣстницѣ внизъ.

— Усь его, Каштанъ! Усь его!… воскликнула она, сбѣжавъ за мною до двора и травя на меня молодаго чернаго пуделя, прохаживавшагося по двору. Дуракъ этотъ послушался и весело бросился было на меня: но я уже не тотъ былъ парень, что прежде!… Люди выучили меня!… Я, когда онъ подбѣжалъ ко мнѣ, вскочилъ на этого олуха и проѣхался на немъ два раза по всему двору, и цѣнясь крѣпко въ его густую шерсть.

— Погоди-ка, любезный, подумалъ я. Не все же мнѣ фофана-то разъигрывать изъ себя! Что, въ самомъ дѣлѣ?… Пора и намъ взяться за умъ!…

Мой бѣдный песъ былъ крайне этимъ озадаченъ. Онъ и вертѣлся, и визжалъ, и метался, и совершенно не зналъ, что дѣлать.

— Отъ это такъ!.. отъ-то бравый котъ!.. ха ха ха! похвалилъ меня, хохоча, бѣлокурый высокій полякъ, студентъ, стоя у входа въ свою квартиру. То якъ ливонскій рыцарь верхомъ ѣздитъ, прибавилъ онъ, и нагнавъ собаку, снялъ меня. Пуйдземъ же, за то до менѣ.

Онъ понесъ меня внутрь жилья. То была большущая комната, съ ободранными обоями и тремя окнами въ садъ. Полъ, въ славянскомъ духѣ, не могъ похвастать мытьемъ и метѣньемъ. Онъ былъ весь въ пыльныхъ слѣдахъ и полосахъ. Вездѣ валялись окурки отъ папиросъ. Атмосфера такъ и разила табакомъ и сыростью. На пыльной этажеркѣ, комодѣ и столѣ лежали книги.

Когда же мы вошли въ комнату, тамъ было двое бѣлокурыхъ молодыхъ людей, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица и рѣзко обозначавшимся на лбу голубыми жилками. Одинъ изъ нихъ сидѣлъ на окнѣ и отворачивался отъ своего товарища, который лѣзъ къ нему съ дымящейся папироской.

— Пшистань (перестань), говорилъ визгливымъ голосомъ первый. Отъ-то дурный; очи спалишь (глаза обожжешь).

Тутъ вошедшій со мной опять похвалилъ передъ своими камрадами мое наѣздничество, что я бравый ливонскій рыцарь и что я такой же мордатый, якъ панъ Собѣсьскій…

Разговоръ зашелъ о билліардной игрѣ, и курившій папироску визгливымъ голосомъ похвасталъ, что онъ сдѣлалъ сперва бѣлаго шара, а потомъ положилъ желтаго въ среднюю лузу:

— Перше біалего зронилъ, сказалъ онъ; а потомъ заразъ матку сгубилъ.

Ѣсть мнѣ однакожъ у нихъ рѣдко случалось. Только въ первый день принесли судки отъ кухмистера, и завѣрбовавшій мою личность, съ тѣмъ, конечно, что я буду постоянно "ийсти курку въ масломъ, " подозвалъ меня къ себѣ:

— Пудзь до менѣ (подойди ко мнѣ) сказалъ онъ и далъ чего-то мнѣ на полъ, на тарелкѣ. Тамъ было нѣчто въ родѣ капусты съ говядиной, и все это сильно отзыва лось топленымъ жиромъ… «Россейской кухни лучшій цвѣтъ!»

— Цо жь не куштаешь, душечка?.. спросилъ онъ, видя, что я только разсматриваю предложенное мнѣ блюдо, но не касаюсь его. Куштай, куштай душечка, — то польски зразы, — по польску…

Не приходилось же мнѣ ѣсть дня по два и по три у моихъ новыхъ хозяевъ, потому что они и сами, зачастую, брали примѣръ съ меня, т. е. довольствовались, какъ они сами выражались, пищею св. Антонія. А какіе мастера они были закладывать, выкупать и опять перезакладывать!.. Вотъ ужъ истинно гдѣ голь-то была хитра на выдумки!.. Удивительно, какъ имъ не приходило въ голову меня «спустить!..» Еслибъ я былъ собакой, такъ навѣрное спустили бы!.. Случалось, что всѣ трое носили, въ перемежку, одно пальто, однѣ брюки, одни сапоги; тогда одинъ шелъ со двора, а двое сидѣли дома и дожидались его. Ну за то же и доставалось тому, кто обѣщавъ вернуться черезъ часъ, опаздывалъ двумя или тремя часами сверхъ сроку! Тутъ-то, по возвращеніи, сыпались на него крикливые галганы и псяюхи… Но вотъ что однакожъ значитъ молодость! Какъ только бывало они разживутся деньгами, то и пошла писать, и все забыто!.. Тогда являлись и гербата и каве (чай и кофе), со сметанкой (со сливками), и вудэчка (водка), бифштексъ въ макаронами… Тогда плясалось, съ притоптываніемъ и прищелкиваніемъ пальцами, вмѣсто кастаньотъ, и пѣлось:

"Тамъ на блонѣ блыщунтъ квеце,

"Стое уланъ на ведеце;

"А дзивчина, якъ малина,

«Несе котикъ ружъ.»

(Тамъ на нивѣ блистаютъ цвѣты, стоитъ уланъ на ведетѣ, а дѣвица, какъ малина, несетъ корзинку розъ). Или выводилось изъ обожаемаго Мицкевича:

Цо то за паничъ, тамъ,

Цо попэнзе кони самъ?..

(Что это тамъ за господчикъ, что самъ правитъ лошадьми?)

За то у моихъ, вѣчно спорившихъ студентовъ никто меня не билъ и не гналъ… Что нибудь изъ двухъ:

Хоть ѣсть было нечего,

Да за то жить было весело.

И я, въ самомъ дѣлѣ, ожилъ, и самъ, кажется, преобразился въ беззаботнаго студента… А! думалъ я, вѣрно они, намедни, правду говорили, что науки и искусства облагораживаютъ человѣка… Здѣсь у меня совсѣмъ другой духъ!.. но какъ же, однакожъ, тутъ понять?… продолжалъ я думать. Вчера, сапожникъ, у насъ на дворѣ, открестилъ своего ученика шпандыремъ, и когда кончилъ, то въ наставленіе ему сказалъ:

— Вотъ это тебѣ впередъ будетъ наука.

Которая же тутъ наука? та-ли, когда стегаютъ, или же эта, свободная, про которую столько толкуютъ студенты?.. Но вѣрно та совсѣмъ особая, сапожная наука?.. странно, однакожъ, куда не посмотришь, дерутъ, сѣкутъ и лупятъ! нѣтъ, я бы убѣжалъ въ лѣсъ!..

А лѣсъ-то какъ хорошъ! эти зеленыя развѣсистыя деревья!.. этотъ живительный запахъ травы и листьевъ!.. и это дуновеніе душистаго вѣтерка, который наполняетъ грудь твою упоительною прохладою!.. ухъ, какъ отрадна милая волюшка въ этомъ саду, лѣсу!.. Помню, это было вечеромъ, тогда началась моя первая любовь!.. но, господа, позвольте разсказать это въ слѣдующей главѣ.

VI.
О МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ, НО И ЕЩЕ КОЕ-О ЧЕМЪ О ДРУГОМЪ.

Я вамъ намекнулъ, что я намѣренъ былъ говорить о моей первой любви; но раньше, чѣмъ говорить о моей первой любви, я долженъ предварить васъ, что меня выдрали жестоко, и за что опять спрашивается? Этотъ долговязый студіозъ, новый мой протекторъ, снесъ меня, въ томъ же домѣ, на верхъ, къ одной барынѣ, нѣмецкой купчихѣ. Тамъ было много гостей, и меня напоили чаемъ съ сухарями. Проклятый китайскій напитокъ вскорѣ же обнаружилъ свое дѣйствіе. Я вамъ говорю, меня такъ схватило, что бѣда! что хочешь то и дѣлай! Я подошелъ къ тому, къ другому изъ гостей; помню, замяукалъ преусердно, не понимаютъ, — что тебѣ, Васенька? говорятъ. Сухарика захотѣлъ?..

— Какой, чортъ сухарика!.. я думаю, что тутъ много разсуждать и взлѣзъ на огромный цвѣточный горшокъ магноліи. И мѣсяцъ, помнится, еще такъ дивно игралъ на окнѣ, прелесть!… Вотъ тебѣ и на!.. вотъ-те и мѣсяцъ! Бакенбардистъ-камердинеръ, ни слова не говоря, взялъ меня, добраго молодца, за ухо, вытащилъ очень дипломатически учтиво въ пріемную, а оттуда въ переднюю, и тамъ отшлифовалъ немилосердно чѣмъ-то ременнымъ, а потомъ выбросилъ на парадную лѣстницу… Я, раздосадованный и оскорбленный, сбѣжалъ по широкимъ, опрятно выметеннымъ ступелямъ, и выйдя на дворъ, крѣпко задумался. Самолюбіе-то самолюбіемъ, но и о шкурѣ, господа, надо тоже было подумать: вѣдь какъ хотите, а она моя!.. что это такое? думалъ я… Ужель въ томъ только и состоитъ жизнь наша, что тебя будутъ драть и драть, какъ Сидорову козу?.. Я даже началъ сомнѣваться, что есть такіе, которыхъ не взбутетериваютъ, какъ меня… и какой же конецъ? Если ужь нѣтъ другаго выхода, то лучше не существовать… Тутъ у меня въ первый разъ явилась мысль о самоубійствѣ.

Быть или не быть? То be or not to be?… вотъ вопросъ, который задалъ я, остановясь на дворѣ и помутившимися глазами своими смотря на грязную метлу, смиренно стоявную въ сторонкѣ, тутъ же у входа. Что благороднѣе? быть этой грязной метлой, сносить всѣ тукманки и подзатыльники судьбы, или кончить все однимъ ударомъ? Но мы все сносимъ. Вотъ оттого-то такъ тебя и накаливаютъ! О, подлое рабское существо, все что имѣетъ жизнь! Пресмыкаться, сносить обиды и въ безсиліи презирать самого себя!.. О! о!.. Еслибъ знать, еслибъ можно было вѣрить Матеріалистамъ-физіологамъ, что жизнь, — не больше, какъ нервная дѣятельность, — о! тогда бы я сейчасъ же рѣшился пересѣчь это постыдное юдольное существованіе, потому что смерть сдѣлала бы меня побѣдителемъ надъ самой судьбой, смерть сдѣлала бы меня свободнымъ! изъ раба, я сталъ бы господиномъ! Не достойная-ли эта зависти участь?..

Но въ томъ-то и дѣло, что жизнь совсѣмъ не нервная дѣятельность! Жизнь есть — словомъ, жизнь, жизнь есть та штука, что мнѣ не хочется умереть!..

VII.
О МОЕЙ ЛЮБВИ УЖЕ СОБСТВЕННО.

Liebe, Liebe, deine Macht!
Heine.

Развивая мысль о необходимости жить, я разозлился на всю природу. Я сталъ ничѣмъ не доволенъ. Эхъ, кабы сила, такъ бы все и перевернулъ… Чудо что такое натворилъ бы…

Ну, что это хоть бы за солнце! То покажется, то спрячется, то подсвѣтитъ, христа-ради, какъ будто семги отрѣжетъ на грошъ, на закуску, то опять начнетъ такъ жарить, какъ будто его колотятъ по шеѣ и приговариваютъ, дескать:

— Да грѣй же, наконецъ, анаѳема, когда подрядилось грѣть!…

И все высушитъ, все выжжетъ, никакого соображенія!..

А хоть бы и мѣсяцъ тоже, какой-то, Богъ его знаетъ, странный, какой-то блѣдный, испитой, всегда чѣмъ-то озабоченъ, — точно онъ постоянно думаетъ, какъ бы ему достать денегъ взаймы, на честное слово.

А погодки наши тоже, — вѣтеръ, напримѣръ!… да эдакого взбалмашнаго вѣтра, я думаю, не было даже при самомъ сотвореніи міра. Вѣдь какъ примется дуть, въ іюлѣ мѣсяцѣ напримѣръ, такъ наяриваетъ недѣли три сряду, — безостановочно, и все по одному и тому же направленію — вѣдь вотъ что всегда бѣситъ!… Я вамъ говорю, мертваго — и того выведетъ изъ терпѣнія. Взбаламутитъ и выворотитъ наизнанку, кажись всю природу-то!.. гмъ!… И хоть бы мысль или цѣль какая была при этомъ!… нѣтъ, а просто дуетъ, — удовольствіе, видите-ли, въ этомъ находитъ, чтобъ дуть… Полный ротъ всегда песку домой принесешь, — чортъ знаетъ что такое!.. Да ужъ что хорошаго, когда гаваньскихъ чиновниковъ-стариковъ насильно въ кабакъ загоняетъ!… А что съ кринолинами съ несчастными выдѣлываетъ, такъ только глаза протирай и записывай… Я не офицеръ, но и то подъ часъ бывало остановишься и любуешься: не нужно никакого живописца…

Да кромѣ вѣтра, — а дождичекъ-то нашъ любезнѣйшій тоже какъ примется укомплектовывать съ начала сентября!… Все и вся въ природѣ наводнится, намокнетъ, хоть выжми. Небо распустится, разнюнится и станетъ какой-то простоквашей. Сверху мокро, снизу мокро, — ужасъ что такое!.. Вотъ ужь когда жизнь опостылитъ хуже горькой рѣдьки!..

Горничныя въ эту пору, иногда, великолѣпно бранятъ своихъ барынь, за то что имъ надо подолы отъ платья своей госпожи застирывать, когда она вернется домой.

— Опять зашлендала подолъ, шленда эдакая, — цѣдятъ онѣ сквозь зубы про себя, переходя съ платьемъ барыни черезъ людскую и досадуя, что имъ некогда, въ третій разъ сегодня, побѣжать въ дѣвичью напиться съ мамкой кофе, или, на черной лѣстницѣ, перекинуться деликатнымъ словцомъ съ бакенбардистомъ камердинеромъ…

— Какъ только пріѣдетъ, прибавляетъ служанка, — такъ ужь и клади подолъ платья въ корыто, отмачивать. Не можетъ вишь подняться, хочетъ выше все казаться… И чего но верхамъ-то глядѣть? Полоротая!… Идетъ, распуститъ хвостище-то, дворникамъ помогаетъ, заметаетъ тротуары, — просто страмъ!… И мужъ-то тоже разиня, Фентафлей Иванычъ (передразниваетъ барина): Сонечка, Сонечка!.. А Сонечкѣ только бы выпялиться… Другой-бы показалъ ей виды… Всѣ платья сгнили… Ну, какъ тутъ его замоешь? Никакъ!.. Просто брошу, не стану застирывать, замою тольку сверху, — чортъ съ ней, пускай надѣваетъ!..

Эхъ, да не одна осень у насъ можетъ надоѣсть каждому смертному! А снѣгъ-то тоже какъ, почтеннѣйшій, повалитъ? Тоже сладость не послѣдняя! По утру снѣгъ, въ полдень снѣгъ, послѣ обѣда снѣгъ, вечеромъ снѣгъ, на небѣ снѣгъ, въ воздухѣ снѣгъ, на крышѣ и деревьяхъ снѣгъ, на улицахъ и на поляхъ снѣгъ, — вѣчные, безконечные, непроходимые снѣга! Холодъ, вѣтеръ, дождь и снѣгъ!.. Вонъ галки перелетаютъ съ одной колокольни на другую; ворона на заборѣ надсажается, каркая на мимо проходящаго артельщика; собака завываетъ на привязи у будки… Господа! да куда же это мы съ вами забрались?…

Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ повторялъ и опять скажу, что, вѣроятно, было же когда нибудь другое блаженное время, когда ни людей, ни этихъ погодъ не было на свѣтѣ! То, вѣроятно, было время общаго празднества природы и просто сердечнаго, безхитростнаго, патріархальнаго скотства! Тогда звѣри царствовали на свѣтѣ, животныя, — дда-съ!… Теперьто опошлилось это слово: «Животное, животное!…» а тогда никто этого не замѣчалъ; всѣ были равны, и только сила брала верхъ: кто кого, значитъ, смогъ, тотъ того и съ ногъ, сгрызъ его, скушалъ, вотъ и весь судъ, и взятки гладки!… Изъ желудка не подастъ уже аппеляцію; а которые остались въ живыхъ, тѣмъ наука: будутъ осторожнѣе!…

Не пойду, думаю, къ людямъ. Богъ съ ними!… они не люди, а офицеры и чиновники, городовые и будочники, портные и сапожники, но не люди!… Не пойду! Буду лучше подъ заборомъ жить, за мусорной ямой, буду отрепья и всякую дрянь ѣсть, кореньями питаться, но не пойду, ни за какія ковришки… Нѣтъ! Насолили они порядкомъ мнѣ, эти обезьяны!.. Буду жить на свободѣ, передъ лицомъ матери-природы.

Когда я разсуждалъ такимъ образомъ, изо всѣхъ квартиръ вышли на ружу на дворъ мои соплеменники, пучеглазые коты, — сѣрые, черные и всякіе. Тутъ же откуда-то явилась бѣлая кошечка, съ умильными глазками. Она, кокетливо переступая съ камешка на камешекъ, взобралась но тихоньку на три ступеньки лѣстницы, которая вела на сѣновалъ, и сѣла, опустясь всѣмъ пухленькимъ тѣльцемъ на аккуратныя свои ножки.

Коты окружали ее: кто помѣстился у самой лѣстницы, кто прыгнулъ на бочку, а кто взобрался на сорную яму. Было уже около полуночи…

— Ну, господа кавалеры, начала нѣжнымъ голоскомъ бѣленькая дамочка, мы, по обѣщанію, собрались сюда, съ тѣмъ, чтобъ насладиться прелестью лѣтняго вечера и дать вокальный концертъ изъ Тангейзера. Все намъ способствуетъ… Жильцы всѣ до единаго успокоились, а въ томъ числѣ и нашъ злѣйшій врагъ, дворникъ. Онъ лежитъ, растянувшись, на лавочкѣ, подъ воротами, и навѣрное спитъ. Собакъ тоже ни одной не видно… Начинайте! сказала она, наклонивъ головку къ тому мордатому коту, который сидѣлъ на бочкѣ.

Онъ запѣлъ:

Ты не бойся, что на небѣ

Звѣзды ярко свѣтятъ…

Фур-мур-няу! Фур-мур-няу!

И всѣ хоромъ подхватили этотъ милый родной рефренъ.

Фур-мур-няу! Фур-мур-няу

пѣли они.

Послышалось ворчаніе дворника подъ воротами.

— Опять принесло ихъ, проклятыхъ, промычалъ онъ. Ни одной ночи покою нѣтъ.

Коты замолчали.

— Что вы на него смотрите, сказала кошечка. Мужикъ неотесанный, можетъ ли онъ понимать что нибудь въ изящномъ?… Продолжайте! Вамъ опять начинать, — произнесла она, обратясь къ тому же мордатому коту.

Онъ только что взялъ теноромъ:

"Я плащо-омъ…

— Ишь ты вѣдь! неймется… Послышалось опять изъ подъ воротъ. Дворнику, однакожъ, лѣнь было подняться.

— Я не понимаю, что ему такъ не нравится наше пѣніе, замѣтилъ, пріостановись, котъ-теноръ.

Онъ вопросительно посмотрѣлъ на окружающихъ. Кошечка съ недовольною миною раскрыла ротикъ.

— Я вамъ говорю, что вы напрасно обращаете внимаманіе на этого мужлана, сказала она. Ужели лучше нашего визжатъ подъ фортепіано-дѣвицы, вдовы и замужнія жены, въ замужествѣ за старыми мужьями, хоть бы этотъ «Черный цвѣтъ» или «Кого-то нѣтъ»… Ужели это лучше? И она, передразнивая, запѣла: "Черный цвѣ-ѣтъ, фурмурмяу, " «Ты мнѣ милъ завсегда!…»

Ахъ, чтобы чортъ васъ всѣхъ побралъ! вскричалъ, вскочивъ, дворникъ, и схватилъ уже булыжникъ, чтобъ пустить имъ въ любителей пѣнія, но мы предупредили его, и разбѣжась, спрятались. Каторжные… проговорилъ онъ намъ въ догонку.

Признаюсь, меня при этомъ поступкѣ его чрезвычайно удивило то, что никто изъ господъ студентовъ, жившихъ въ вашемъ домѣ, не заступится за такихъ отличныхъ пѣвцовъ… Или можетъ, думалъ я, Россія уже не покровительствуетъ художествамъ, а больше обращаетъ вниманія на практическую сторону жизни, на торговлю, промышленность и мануфактуру, ея насущную потребность?.. Можетъ! Но если же она имъ покровительствуетъ, сочувствуетъ, то странно же такое стѣсненіе талантовъ!… Мнѣ кажется, надо бы радоваться такому начинанію и развитію у насъ пѣнія, тѣмъ болѣе, что у насъ нѣтъ консерваторіи, гдѣ бы совершенствовались голоса. Оттого мы и выписываемъ пѣвцовъ изъ Италіи и платимъ имъ большія деньги; а между тѣмъ у насъ есть такіе бычачьи голосищи, что берутъ даже ниже органа… Фа берутъ!…

Не раньше какъ черезъ часъ уже послѣ того могли мы собраться и продолжать нашу вечернюю серенаду. Я въ продолженіе этого времени успѣлъ познакомиться со всѣми пѣвцами. Что это были за личности, Боже мой! всѣ одного духа и жаркой любви къ искусству. Гемстергейсъ и Винкельманъ услышавъ ихъ, сожгли бы свои тетради и написали бы новую теорію музыки!…

Когда мы заняли свои прежнія мѣста, царица нашего музыкальнаго вечера подала знакъ, и всѣ дружно и плавно затянули:

Ты не бойся, что на небѣ

Звѣзды ярко свѣтятъ:

Я плащоомъ…

— Хвостомъ! хвостомъ!… поправили всѣ. И всѣ опять гаркнули:

Я хвостомъ тебя закрою,

Такъ что не замѣтятъ,

Фурмурмяу… Фурмурмяу-у…

Я тутъ подбавилъ самое густое о: о-о-о!… Мы слышали какъ загрохотала по двору лопата, несясь къ намъ по булыжникамъ… Маршъ живо, и наши уже царапались всѣ кто-гдѣ взлетая на заборъ, а дворникъ у ледника величественно, какъ Кесарь, стоялъ и причитывалъ:

— Вона еще, прости Господи, какого дьявола съ собой привели, намекалъ онъ на меня. Ровно какъ мужикъ оретъ. Тварь какая, подумаешь, не можетъ, чтобъ не кричать… разсуждалъ онъ.

Перепрыгнувъ на чужой дворъ, въ садъ, я осмотрѣлся: всѣ мои пѣвцы были уже тамъ.

Когда мы немного поуспокоились, одинъ котъ, не молодой уже, сказалъ мнѣ со вздохомъ:

Ну, вотъ видите, вотъ вамъ ясное доказательство, что у насъ, въ Россіи, искусства не цѣнятся! Мы все еще сапожники въ изящномъ. Оттого самаго и лопнули у насъ два журнала по этой части, Кукольника и еще другаго, какъ бишь его!.. А Брюлова-то какъ шлифуютъ? Насчетъ себя всѣ хлопочутъ!… А Гоголя-то тоже?… Понятно почему!… Вотъ тебѣ и de mortuis!… Вдругъ онъ, перемѣнивъ разговоръ, весело съ улыбкой спросилъ меня:

— Да! â propos des bottes!… какъ намъ понравилась наша хозяйка, графиня? Не правда-ли, что не дурна?…

— Прелесть! отвѣчалъ я, покраснѣвъ, но онъ этого не замѣтилъ! Глаза блестятъ… прибавилъ я, чтобъ поправиться.

— Еще бы! продолжалъ онъ. А сколько огня!… Шведская кровь кипитъ!… шведки, по моему, тожѣ итальянки, нисколько имъ не уступятъ!… А какъ пылки, что твои арабки! Вы не знаете арабокъ?…

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ.

— Гм!… повелъ дальше рѣчь старый волокита. Укуситъ, если не остережетесь… Жаль, что у насъ ихъ не заведутъ!… Чортъ знаетъ, зачѣмъ ѣздятъ за границу: не могутъ вывезти!… Даромъ тамъ только деньгами сорятъ… Видите моя уши, сказалъ онъ, наклонивъ голову и показывая свои обгрызанные треугольники, вмѣсто слуховыхъ органовъ. Это милые трофеи прошлой тропической любви моихъ юныхъ прелестницъ… Воспоминанія!!… нѣжно-сладкимъ голосомъ проговорилъ онъ… Тоже были въ родѣ арабокъ!… Теперь ужь онѣ старушки, давно замужемъ уже, и дѣтей куча, но и то!… Эхъ! нѣтъ, оставимте лучше объ этомъ говорить, произнесъ онъ, улыбнувшись и махнувъ лапкой…

Въ это время мимо насъ, по саду, по тѣнистой аллеѣ, шла рядомъ съ кавалеристомъ очень молоденькая и очень миленькая барышня съ кошачьимъ личикомъ.

— Что эти прогуливаются? спросилъ я вполголоса моего стараго селадона-товарища.

— Тоже на счётъ того же… наклонясь ко мнѣ на ухо проговорилъ онъ. Что у людей, что у чертей, что у кошекъ, я думаю, одна и таже наклонность… Кавалеръ дамѣ шепчетъ вздоръ, котораго онъ не скажетъ при другомъ мужчинѣ, а женская душа задыхается, отъ самолюбія, что мужчина, этотъ великій франтъ вселенной, втемяшился и ползаетъ у ногъ, ея… О! самолюбіе-то и заводитъ женщинъ въ омутъ… А цѣль-то у обоихъ одна…

— Что это?… спросила барышня у своего вздыхателя. Какъ будто кто-то сказалъ сейчасъ въ кусту: втемяшилась?… Какое противное слово…

— Нѣтъ, это вамъ послышалось… отвѣчалъ кавалеръ-кавалеристъ, цѣлуя руку у своей донны.

— Я въ нынѣшнемъ году, продолжалъ офицеръ, надѣюсь быть поручикомъ! эскадронъ дадутъ…. у насъ многіе поручиками командуютъ эскадрономъ…

— Это очень хорошо…. замѣтила барышня.

— А тамъ, потомъ, получивши ротмистра, на Кавказъ, несъ свое корнетъ.

— Зачѣмъ же на Кавказъ?… съ участіемъ спросила барышня.

— По крайней мѣрѣ убьютъ или отличусь!

— Какія глупости, произнесла барышня. Какъ будто вы здѣсь не можетъ также служить….

— Вы меня жалѣете, божественная! воскликнулъ офицеръ, снова поцѣловавъ руку у своей богини, и чуть не хватилъ изъ "Каменнаго гостя, " дескать:

«Такъ ненависти нѣтъ въ душѣ твоей

Небесной, донна Анна!…»

Но остановился, увидѣвъ, что это было бы ужь больно неловко; и потому ограничился только тѣмъ, что взялъ барышню подъ руку, да беря-то проѣхался перчаткой по ея таліи; дама вздрогнула и со вспыхнувшимъ лицомъ значительно посмотрѣла на своего спутника…. А въ это время зябликъ на развѣсистой мнѣ такъ уныло-грустно и весело запѣлъ:

Ахъ, миленькій барышни!

Не знайте вы тоски-любви!…

Не-то, не то, хихи-хихи!

Не-то бѣда, пипи-пипи!…

Ахти, хи хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ.

Вы слишкомъ ужь, красавицы,

Мущинъ не опасаетесь,

Какъ воины — въ огонь, на смерть,

Не думая, брасаетесь….

Ахти, хи-хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

Конечно, сладки доблести!

Награды и стяжанія,

И скучно канитель плести,

Шитье все да вязанія!…

Ахти, хихи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

Конечно, манитъ волюшка,

Вы рождены для радости,

А тутъ ворчитъ все маменька

И разныя все гадости!…

Ахти, хи-хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

Вамъ хочется взаимности,

Вамъ хочется объятія,

Вамъ все равно кого любить,

Василья или Игнатія….

Ахти, хи-хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

Я вѣрю вамъ, сочувствую.

Но, помните, прелестныя,

Мущины, сами знаете,

Обманщики извѣстные!…

Ахти, хи-хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

Любовь у нихъ минутная!…

Имъ только бы дурачиться…

А дѣвушка, несчастная,

Всю жизнь потомъ и плачется!…

Ахти, хи-хи! Смѣюся я,

А на сердцѣ не то совсѣмъ!

— Такъ вамъ, говорите вы, нравится наша красавица-кошечка? Съ такими словами ко мнѣ обратился мой сосѣднихъ.

Я подтвердилъ.

— Я передамъ ей это, продолжалъ онъ.

Короче — я влюбился въ эту несравненную кошечку. Это была моя первая любовь, и она полюбила меня, но любовь наша была коротка, вскорѣ моя возлюблевная умерла, отравилась, покушавъ изъ нелуженой мѣдной посуды!…

Ужасны были ея страданія! ее вертѣло и корежило, несчастную, какъ березку на раскаленныхъ угляхъ!

Нынче сватаютъ мнѣ вдову; но мнѣ не хочется жениться на вдовѣ. Я знаю изъ физіологіи, что иногда у вдовы дѣти отъ втораго брака бываютъ похожи на перваго мужа. А ну, если это да исполнится надъ моимъ семействомъ! Вѣдь, согласитесь сами, совѣстно будетъ передъ покойнымъ за такія несправедливыя нареканія…. Покойникъ ея былъ черный…. Въ этомъ то и штука! На этомъ я останавливаю свою біографію.

VIII.
БАТАЛІЯ МЕЖДУ ГОЛОВОЙ И СЕРДЦЕМЪ.

Потомъ, однакожъ я рискнулъ жениться на этой вдовушкѣ, но таки не вдругъ рѣшился: сердце мое долго было въ разладѣ съ головою.

— Отъ чего же не жениться? говорило сердце. Ну, что ты теперь? Холостякъ, особнякъ, бобыль, цыганъ, бродяга, эгоистъ, концентрированный господинъ, и больше ничего! ни себѣ, ни другимъ никакой пользы. И такъ проволочишь ты всю жизнь и состарѣешься…

Эй, не женись! не дѣлай этой глупости! ворчала голова, поматывая; потомъ станешь почесывать затылокъ, да ужь будетъ поздно!.. Жена не башмакъ, съ ноги не снимешь…

А сердце подхватывало:

— Отъ чего же другіе это дѣлаютъ? Женятся и живутъ же…

— Мало ли что другіе дѣлаютъ, брюзжала голова. Друтіо стрѣляются и топятся, такъ и тебѣ надо тону же слѣдовать? Мало видно еще дураковъ на свѣтѣ, такъ ты хочешь, чтобъ однимъ стало больше?.. Не было у тебя печали, такъ ты хочешь, чтобъ черти тебѣ ее накачили? Надоѣла тебѣ золотая волюшка, такъ ты намѣренъ испробовать, весело ли ходить въ хомутѣ и въ упряжкѣ?.. Эхъ ты, фофанъ!

А сердце перебивало и тосковало:

— Заболѣешь, такъ некому воды тебѣ будетъ подать напиться… Подумай!..

А голова опять отговаривала:

— Такъ для воды-то только и жениться и связать себя по рукамъ и по ногамъ?

— Милый другъ! умоляло сердце, кто какъ но любящая жена обниметъ тебя и поцѣлуетъ! кто приласкаетъ, утѣшитъ и развлечетъ тебя въ минуту грусти? Кто раздѣлитъ съ тобой горе? кто пойдетъ за тобою на край свѣта? Подумай!

А голова опять пугала:

— А кто какъ не жена-сатана тебя будетъ осыпать упреками съ утра до вечера? Теперь у тебя рожа-то хоть и рыжая, да все-таки цѣлая, а тогда никто не поручится, что твою физику подъ часъ изцарапаютъ, какъ карту англійскихъ желѣзныхъ дорогъ.

— Другъ ты уговаривало сердце, не вѣрь. Не всѣ жены сварливыя; есть между ними и ангелы…

— Конечно, есть!.. передразнивала голова: ангеловъ между ними столько же, какъ выигрышныхъ нумеровъ въ лотереѣ, — два на-сто, да и то еще много; вѣдьмы все да кикиморы, судачки да сплетницы, трещотки да кофейницы, ханжи да полоумницы, щеголихи да модницы. Попробуй, сунься-ка, испытай счастья, такъ можетъ и наткнешься на бѣлоручку, которая умѣетъ только связать мужу бисерный кошелокъ. Отошла какъ кухарка, такъ и питайся супругъ, покуда не отыщутъ другой, цѣлую недѣлю, бутербротами съ чаемъ. Меня маменька ничему не учила, будетъ она тогда лепетать и заливаться горючими, обнимая тебя и съ трудомъ глотая ломтикъ пеклеваннаго съ ливерной колбасой… И это еще хорошо! А не то просто на отрѣзъ скажетъ, что она не кухарка, нанимай другую!..

— Полно тебѣ слушать свой органическій чердакъ-то, продолжало щебетать сердце. Ужели ты не предвкушаешь радости, видѣть вокругъ себя подобныхъ тебѣ малютокъ, будущую свою опору въ старости? Подумайко только. Петербургъ вымеръ бы, еслибъ въ него не было постояннаго притеченія постороннихъ народныхъ массъ!.. Онъ наполненъ холостяками, — военщиной и чиновниками, студентами и художниками, половыми и артельщиками, фабричными и разнощиками. Одинъ развратъ и только; о мирной семейной жизни не можетъ быть и слова. Ужель ты тоже хочешь сдѣлаться забулдыгой, бульварнымъ франтомъ, таскающимся по чужимъ женамъ?

— Правда, истинная правда! сказалъ я, вздохнувъ и сознавшись внутренно.

— Я брошу тебя, если ты будешь повиноваться голосу сердца!.. вдругъ воскликнула голова. Или ты забылъ, что одна жена можетъ надоѣсть?.. Жена насѣдка — ужасная радость! Пойдешь со двора, потянется ея хвостъ за тобою: точно пансіонъ, выпущенный на улицу для прогулки или гуси, которыхъ гонятъ на продажу.. Придешь домой, на тебя нападетъ цѣлая ватага горлановъ, точно на псарнѣ: скачутъ къ тебѣ на грудь и визжатъ: папаша, милый папаша! мама! папа пришелъ!.. Удивительная пріятность! И что тоже за генераціонная за такая гордость, видѣть свою особу помножающеюся до безконечности?.. Плодливостью могутъ похвастаться только нисшія животныя, мыши и кролики, блохи и другія гадости… геніи, большею частію бездѣтны…

— Что мнѣ дѣлать? спрашивалъ я самаго себя въ отчаяніи, и почти готовъ уже былъ идти туда, куда звало сердце…

— Рожу, исцарапанную физику у себя не забудь!.. загорланила голова, замѣтивъ мое движеніе. Я съ ужасомъ отшатнулся и поспѣшилъ къ тому рубежу, гдѣ величественно стоялъ холодный вождь-разсудокъ.

— Несчастный! взывало ко мнѣ издали сердце. Куда ты стремишься? въ какую бездну? А сассапариль знакомъ тебѣ?… ты видно не пилъ его мѣсяца два сряду? А лисья шуба лѣтомъ! Ты видно не укрывался ею при тридцати градусахъ тепла!..

— Фу! душно… воскликнулъ я, смотря на право и на лѣво. Я чувствовалъ, что лобъ у меня былъ покрытъ холоднымъ потомъ… Мнѣ чудилось, что я уже тянулъ отвратительный сассапариль и задыхался подъ лисьею шубою.

А сердце межъ тѣмъ не переставало напѣвать. И такъ нѣжно, такъ сладко упрашивало:

— Тебя, причитывало оно, ожидаютъ мягкія объятія миловидной полненькой супруги. Пойдемъ со мной! Счастіе осыплетъ тебя своими сокровищами, какъ бѣлоснѣжными лепестками съ цвѣтущей яблони…

Увы! я долѣе не въ силахъ былъ противиться внутреннему влеченію, и направился туда, куда такъ манила душа…

— Лошадь! закричалъ вслѣдъ мнѣ, ругаясь, разсудокъ. Вспомнишь ты мои доводы, оцѣнишь ихъ, спохватишься, да локтя уже не укусишь…

— Не слушай его, уговаривало сердце, продолжая увлекать меня. Это деспотъ, тиранъ!.. Ему бы каріатидами каменными командовать, а не существами, одаренными нѣжнымъ организмомъ…

— Лошадь! сто разъ повторяю — что лошадь!.. надсаждаясь горлопанилъ мнѣ вслѣдъ орало-разсудокъ. Да и того мало еще, назвать тебя лошадью: ты заводскій жеребецъ, чувственный бегемотъ! Тебя влекутъ животныя наслажденія! Понимаешь! Счастливый путь!.. Фелисъ-Катусъ Базиліусъ, Іоаннисъ Филіусъ! Побереги себя по крайней мѣрѣ отъ размягченія мозга: это нынче модная болѣзнь!..

Я уже болѣе не слушалъ своего разсудка, и радъ-радъ былъ, что вырвался изъ подъ стѣснительной его опеки. Въ ту же ночь я женился. У насъ вѣдь эти вещи дѣлаются скоро, не то что у людей: не надо спрашивать согласія родителей невѣсты на бракъ или позволенія на то начальства; и тоже не употребляется никакихъ обрядовъ или контрактныхъ обязательствъ со стороны бракосочетающихся… Можетъ, прежде что нибудь на счетъ этого и существовало, не могу вамъ доложить; но теперь не водится. Въ этомъ случаѣ коты, какъ вы сами видите, далеко опередили разумныя существа… Увѣряютъ, что и у васъ, читатель, тоже самое будетъ, но со временемъ, лѣтъ еще черезъ тысячу; потому что, говорятъ, люди боятся сразу поумнѣть и приняться за раціональное переустройство своего общественнаго быта. Многое они понимаютъ, что то или это у нихъ нужно бы устранить, что дѣло тогда пошло бы проще, и стоило бы дешевле, и меньше бы было грѣха, — многое, говорю, они очень хорошо понимаютъ, да боятся за это приняться, — и жаль со старымъ разстаться…

IX.
КАКЪ ПРОИЗОШЛО БРАКОСОЧЕТАНІЕ.

Буду продолжать разсказъ о моей женитьбѣ.

Господа! Я вамъ всѣмъ совѣтую жениться на вдовушкахъ.

Во всевозможныхъ другихъ отношеніяхъ, разумѣется, прелестны дѣвицы… Ну да словомъ: имъ всякая честь и слава, и вѣнокъ изъ бѣлоспоснѣжныхъ лилій на поэтическую головку, но въ дѣлѣ женитьбы, они на мой взглядъ никуда не.годятся.

Объясненія наши въ любви и союзъ сердецъ съ моей будущей подругой въ жизни были очень просты: пыльче уже смѣшны кажутся даже женщинамъ высокопарныя выраженія кавалера, просящаго у нихъ руки. Становиться передъ ними на колѣни, клясться въ вѣчной и неизмѣнной привязанности, до гробовой доски, обѣщать сдѣлать счастливыми — все это теперь считается уже мѣщанствомъ…

Помню, мы съ моею нарѣченной, по общепринятому въ кошачьемъ родѣ обычаю, условились увидѣться на крышѣ, на сѣнникѣ. Въ назначенный часъ я былъ уже на мѣстѣ, даже явился раньше, какъ слѣдуетъ благовоспитанному молодому человѣку, отправляющемуся на свиданіе съ любимымъ предметомъ. Ея еще не было…

Сердце мое сильно билось… Какъ хотите, а поневолѣ задумаешься, поневолѣ будешь въ волненіи: женитьба такой шагъ, который рѣшаетъ всю судьбу мужчины. Женщинамъ что!.. Объ чемъ имъ заботиться?.. Все достань мужъ, откуда хочешь возьми, хоть распнись. Зачѣмъ женился, скажутъ… Вотъ что тебѣ будутъ тыкать каждый разъ, когда ты будешь въ неисправности!..

— Ну что, думаю, какъ ей да не угожу, не придусь по нраву!.. Вѣдь это капризнѣйшія созданія на свѣтѣ. Самъ сатана иногда не разберетъ ихъ всѣхъ прихотей и тонкостей въ желаніяхъ.

Я сказалъ, что сердце мое колотилось отъ волненія въ ожиданіи любимаго созданія; а покуда оно колотилось, разсудокъ опять предсталъ и, угрюмо смотря на меня, забарабанилъ своимъ громкимъ камердинерскимъ голосомъ:

— Смотри!.. предостерегалъ онъ. Не разочаруйся; что любишь въ дѣвушкѣ, то разлюбишь, когда она сдѣлается матерью!.. Объ этомъ не подумаетъ ни одна женщина, но намъ не худо на стѣнкѣ зарубить!.. Это матеріальное обстоятельство и заставляетъ насъ охладѣть къ женѣ и искать опять дѣвицу въ другой женщинѣ…

— Отвяжись!.. сказалъ я съ досадою, отвернувшись отъ разума, тѣмъ болѣе, что разгоряченное молодое воображеніе мое уже рисовало круглыя аппетитныя формы и опытный отвѣтный взглядъ моей будущей драгоцѣнной супруги… Я мысленно сливался уже съ ней во едино. Ея отрицательное электричество палило меня, а мое положительное сожигало весь ея составъ; мы оба сгорали, уничтожались, но на прахѣ нашего разрушенія возжигалась и свѣтила вѣчнымъ свѣтомъ новая жизнь!..

Но вотъ явилась та, которая такъ завладѣла моимъ сердцемъ!.. На лицѣ ея была самая обворожительная улыбка, которая сдѣлалась во сто кратъ прелестнѣе, когда милая моя вскинула рѣсницами и остановила на мнѣ свои, никакою кистью но передаваемые, играющіе фіолетовыми и зелеными цвѣтами, глазки…

— Насъ съ вами надо причислить къ порядочнымъ людямъ, сказала она, продолжая улыбаться. Наша свадьба будетъ безъ бала…

— Въ самомъ дѣлѣ, шутки въ сторону, проговорила моя драгоцѣнная, протягивая мнѣ свою крошечную лапку, которую я пожалъ съ ловкостію англійскаго баронета. Зачѣмъ, какъ многое, до сихъ поръ не выведутъ люди изъ своихъ стѣснительныхъ обычаевъ эту тягостную церемонію угощать гостей, по окончаніи брачнаго обряда, и длить это до слѣдующаго утра?.. До того ли тогда жениху и невѣстѣ?.. Они желали бы поскорѣй предаться успокоенію, желали бы уравнять разнородныя волненія, которыя тревожили обоихъ до той поры, когда чета была уже вправѣ считать себя соединенною на вѣки.

— Оставимъ, прелестная, говорить о людяхъ, сказалъ я. Они также велики, какъ смѣшны… Лучше воспользуемся прекрасными минутами и насладимся.

— Скоро пролетающею взаимностью… договорила моя возлюбленная. _ — Почему же скоро пролетающею? спросилъ я, цалуя ея тоненькіе пальчики. По крайней мѣрѣ, я съ своей стороны чувствую и увѣренъ въ себѣ, что…

— Не говорите этого, перебила моя супруга. Вы знаете, какъ Венера, эта высокая богиня любви по преимуществу, рѣшила споръ Юпитера, о томъ, кто любитъ пламеннѣе, мужчина или женщина? Прекрасная Афродита отдала первенство существамъ слабаго, одному своему чувству преданнаго, пола… Мужская любовь живетъ въ крови!.. У нихъ кровь кипитъ, и только!..

— Я думаю о постоянствѣ въ любви, заикнулся я; я того мнѣнія, что мужчина…

— Не произносите никакого мнѣнія. Я и въ этомъ случаѣ заступлюсь за женщинъ. Если онѣ и измѣняютъ своимъ мужьямъ, то всегда при этомъ бываютъ виноваты сами же ихъ благовѣрные. Ищите причину ихъ неуладицы, и непремѣнно найдете, что прелестный супругъ кругомъ виноватъ: или онъ постоянно холоденъ къ женѣ, отталкиваетъ ее отъ себя, тогда какъ прежде падалъ ницъ передъ своею «небожительницею» и боготворилъ ее; или онъ увлекся другими женщинами и забылъ жену. Непремѣнно что-нибудь да есть! Вспомните, что на этотъ счетъ сказалъ Гёте: «Verachte nicht die Frau das sie dir untreu ist, sie sucht einen beständigen Mann…» (не презирай жены своей за то, что она тебѣ невѣрна: она ищетъ постояннаго мужа).

— И это истинная правда, прибавлю я! сказала моя супруга.

— Каждый старается оправдать себя, произнесъ я осторожнымъ голосомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Проговорила моя подруга. Истина всегда останется истиной.

— Возлюбленная! воскликнулъ я, восхищенный ея умомъ. Ты кладъ, сокровище, а не супруга! прибавилъ я, и обнялъ ея полненькій станъ.

— И вотъ это тоже бываетъ причиной несогласія между супругами, продолжала она, именно то, что мужчина ныньче въ юныхъ лѣтахъ бѣшено бросается во всѣ тяжкія, чтобъ прохладить пылкій свой темпераментъ, разгоряченный прямыми возбуждающими впечатлѣніями; но онъ такъ ужь неумѣренно прохлаждаетъ себя, что… когда женится, то молодая супруга и встрѣчаетъ, вмѣсто мужа, красивую куклу, съ которою хорошо только прогуляться подъ ручку по Невскому… Вы вѣрно слышали, что говоритъ о мужчинахъ Мишле? Онъ нынѣшнихъ кавалеровъ называетъ спиртуозами… и обвиняетъ ихъ, что эти господа, для возбужденія симпатіи, прибѣгаютъ къ вину… Какъ это отвратительно, по крайней мѣрѣ въ глазахъ женщины!..

— Да! сказалъ я, усмѣхнувшись, теперешнія наши дамы, бѣдняжки, съ горя влюбляются въ парикмахеровъ и басистыхъ семинаровъ…

— Какая гадость! произнесла моя подруга, отвернувшись. Еслибъ не вы это говорили, то я бы не повѣрила. Неблагодарные мужчины! Это клевета на бѣдныхъ женщинъ. Справедливо пишетъ Жоржъ-Зандъ пасквили на этотъ эгоистическій полъ!.. Это Какой-то служащій и дѣловой народъ, а не любовники.

— Не произносите, пожалуста, имени Жоржъ-Занда, сказалъ я.

— Это почему?

— Ненавижу женщинъ-писательницъ.

— Но эта — геніальная…

— Хоть бы разгеніальная! Не бабье дѣло писать. Женщины въ этомъ случаѣ всегда односторонни; вѣчно обвиняютъ мужчинъ, вѣчно мечтаютъ о какой-то идеальной жизни… Лирическими поэтами онѣ могутъ быть, но ни одна еще не умѣла описывать рельефно характеры… Сейчасъ видно бабье перо! Женщины плохіе судьи, все равно какъ плохія правительницы государствами… Ея дѣло любить, и любить!.. У женщины это главное, это ея воздухъ, а у насъ послѣднее; и вообще эти любовишки въ романахъ такъ надоѣли!.. Эта болѣзненная мода новыхъ народовъ, у древнихъ ея небыло; а сколько дураковъ она надѣлала! Ее ужъ начинаютъ выживать умные писатели… Но пускай женщины любятъ, лишь бы только не сочиняли!.. Оставьте на нашу долю творить…

— Ахъ, ужъ скоро начнетъ разсвѣтать, перебила моя сожительница, желая, вѣроятно, прервать щекотливый для нея разговоръ.

Описывать ли нашу супружескую любовь? Ее столько ужъ описывали!.. Говорить ли, что когда мы сжимали другъ друга въ объятіяхъ, тогда завидуя папъ, звѣзды такъ сладко сіяли; но слаще, чѣмъ небесныя звѣзды, сверкали зеленые наши глазушки. Восторженно пѣлъ соловей въ вѣтвяхъ развесистаго клена, но еще восторженнѣе запѣли мы съ подругой наше италіянское «фурмурняу.» Нѣжно дышали желтые одуванчики, слушая нашъ дивный гимнъ; но еще нѣжнѣе и теплѣе дышали мы съ моей неоцѣненной… Черной жукъ взлѣзъ было на длинный тонкій стебель травы, чтобъ лучше разсмотрѣть насъ, да оборвавшись, полетѣлъ наземь и кажется, больно ушибся, несчастный; впрочемъ, въ Полицейской Газетѣ ничего не было сказано, объ этомъ случаѣ. Лягушка выпрыгнула изо рва, сѣда на краю его, и положивъ руки на колѣни, покачивалась, квакала и похваливала любовниковъ пѣвцовъ!

— Хорошо!.. о sempre divina aria di Rossini! протяжно говорила она. Надо дВамъ, господа, прибавила она, дать концертъ съ благотворительною цѣлью…

Ну словомъ, всѣхъ восхитило наше дивное и можно сказать оригинальное пѣніе — гротескъ. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть лучше, когда небо все поэтично-сине; воздухъ подкрахмаленъ чѣмъ-то бѣлымъ и нагрѣтъ такъ, какъ будто по немъ провели горячимъ утюгомъ. Кругомъ тишина, не слышно даже, какъ мертвые подъ землею чихаютъ; а тутъ надъ міромъ высоко несется удивительно симфоническое «фурмурняу!»

— Фурмурняу! дружно кричали мы съ возлюбленной, завывая отъ чистаго сердца и вслѣдствіе избытка чувствъ.

— Эво куда ихъ чортъ занесъ, — на другой дворъ! — слышался голосъ дворника.

— Фурмурняу! громче прежняго съ улыбкою продолжали мы кричать.

Признайтесь, читатель: ну, не завидуете ли вы нашему счастью? У васъ приличія, — условія, законы свѣта, вы рабы ихъ; желали бы лучшаго, да не умѣете снять съ себя оковъ; а мы, дѣти природы, и пользуемся ею, забывъ все въ мірѣ!..

— Фурнурняу! поемъ мы, и знать ничего не хотимъ.

— Эй вы! одры, черти! Полно вамъ!.. горланилъ на насъ сосѣдскій дворникъ.

— Фурмурняу! отвѣчали мы. Ликуй вся вселенная, веселись кошачій родъ!

— Gaudeamus igitur!.. Фурмурняу! Фурмурняу!

X.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕ МЕНѢЕ ИНТЕРЕСНЫЯ РАЗМЫШЛЕНІЯ.

Въ это же утро я перебрался на тотъ дворъ, гдѣ жила моя супруга. Она меня представила своимъ хозяевамъ, одной пожилой женщинѣ, вдовѣ-солдаткѣ, которая отдавала конурки и комнатки своей квартиры художникамъ. Благодаря любезной рекомендаціи моей возлюбленной, я былъ принятъ превосходно. Правда, хозяйка сначала сдѣлала щекотливый вопросъ моей женѣ, увидѣвъ, что она прибыла самъ-другъ…

— Ну? сказала она. Гдѣ ты шлялась всю ночь? Ишь какого мордастаго привела съ собой… Что смотришь на меня? Проголодалась небось? На, поди, похлебай молочка…

Хозяйка налила обоимъ намъ въ небольшую тарелку молока, и поставивъ на полъ, предложила ей.

Я думалъ:

— А что тутъ долго еще церемониться! Даютъ такъ бери, а бьютъ такъ бѣги… Отъ хлѣба-соли никогда не нужно отказываться!

Художники вообще хорошіе люди: у нихъ я окончательно забылъ, что значитъ тѣлесное наказаніе. Да и какую пользу принесло оно? Никакой! Ужъ кто родился воромъ, того не исправитъ никакое взысканіе, какъ будто у него есть въ мозгу особый бугорокъ, который подстрекаетъ на худое.

При мнѣ разсказывали про одного каторжника. Это былъ молодой парень, сибирякъ, Мѣщанинъ, человѣкъ что называется тертый, съ лоскомъ, если не съ образованіемъ. У него было на столько такту, что онъ увлекъ и заставилъ полюбить себя одну дочь капитана, дѣвушку довольно воспитанную. Скоропостижная смерть его возлюбленной свихнула его!.. Онъ началъ пить, а тутъ недалеко иногда и до бѣды. Въ ссорѣ съ однимъ буяномъ онъ нечаяннымъ ударомъ убилъ его и былъ за то наказанъ плетьми и сосланъ въ каторгу. Но такъ какъ, говорятъ, изъ рудниковъ можно-таки убѣжать, то онъ и воспользовался этою привиллегіею. Но посмотрите, до чего очерствѣла душа этого погибшаго, когда онъ, вѣроятно, чувствуя себя на вѣки опозореннымъ, проклятымъ самой судьбою махнулъ рукою на все и сказалъ самому-себѣ, дескать:

— Эхъ! туда и дорога! Одинъ значитъ конецъ, и чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше!.. Буду разсказывать его же словами, которыя передавали при мнѣ, по случаю вопроса о наказаніяхъ. Онъ бѣгалъ съ полгода, и замѣтьте, около тѣхъ все мѣстъ, гдѣ случилось съ нимъ несчастіе, около своей родины. Его словили, привели въ острогъ. Чиновникъ, которому привелось его вторично допрашивать, узнавъ его и спросилъ:

— Зачѣмъ ты зарѣзалъ татарина?

— Да вотъ за что, Илья Ильичъ: я далъ клятву передъ Господомъ Богомъ, что когда убѣгу изъ рудниковъ, то первому татарину голову долой! Такъ и сдѣлалъ. — Онъ просилъ этого Чиновника снять съ него кандалы, обѣщая все дѣлать, что потребуется въ домѣ.

— Если закуете, то я все равно убѣгу, а лучше же я, Илья Ильичъ, убѣгу изъ города, изъ острога, чѣмъ васъ подвергать отвѣтственности. Чиновникъ зналъ рыцарскіе нравы каторжниковъ, позволилъ ему ходить на свободѣ, и онъ у него все исполнялъ по хозяйству: кололъ дрова, носилъ воду, чистилъ сапоги и проч., и зналъ сколько ему «отсчитаютъ». Потомъ, обѣщалъ убѣжать изъ рудниковъ и явиться къ Ильѣ Ильичу. Когда пришлось разстаться, простился, со всѣми его домочадцами, поклонился въ поясъ и съ грустью на лицѣ отправился, стуча цѣпями и сопровождаемый вздохами и общимъ сожалѣніемъ. Его наказали и опять сослали въ рудники. Онъ черезъ два года опять бѣжалъ, сдержалъ слово, опять прищодъ на родину, и опять попался, за новое убійство…

— Зачѣмъ ты, зарѣзалъ бабу? спросилъ его тотъ же слѣдователь.

— Да шли мы, Илья Ильичъ, вмѣстѣ съ товарищемъ, изъ нашей же артели, и видимъ баба беременная нагибается и жнетъ. Намъ и захотѣлось посмотрѣть, какъ лежитъ у ней тамъ внутри ребенокъ, и вспороли ее, снизу до верху. Ну, теперь, ужь, Илья Ильичъ, не уйдти мнѣ отъ васъ! Нѣ-ѣть! Здѣсь и косточки сложу… По зеленой улицѣ прійдется прогуляться въ двѣнадцать тысячъ… И половины не вынесешь… По мертвому ужь будутъ достукивать… Спрашивается: что это такое? Это такое же непреодолимое преслѣдованіе самаго себя, какъ у того, кто преданъ спиртнымъ напиткамъ. Онъ знаетъ, что это его разрушитъ, и неудержно идетъ за какою-то страшною могучею надъ нимъ фуріею-судьбою; онъ знаетъ, что этою дорогою онъ приближается къ пропасти, и, очутившись у края ея, съ какимъ то безсознательнымъ воодушевленіемъ вскрикиваетъ и бросается въ бездну. Развѣ можно установить пьяницу истязаніемъ? Развѣ въ ту минуту, когда убійца, совершаетъ преступленіе онъ думаетъ о числѣ ожидающихъ его ударовъ плети?.. И все кто больше дѣлается преступникомъ? Не счастливецъ, избалованный сынокъ старухи — фортуны, а щедушный, забитый, ея пасынокъ!.. Все рубище, да нищета, да безпощадное горе затаскиваетъ сердешнаго, въ проклятый омутъ!.. Развѣ мало за это лишить человѣка гражданской свободы?.. Развѣ значитъ что-нибудь здѣшнее число ударовъ, количество истязанія?.. Къ чему касаться и такъ жестоко касаться человѣческаго здоровья? Развѣ оно тутъ виновато? И какая польза для остальнаго общества, одинъ-ли ударъ получить убійца ила пятьдесятъ тысячъ?.. Зло было и будетъ!.. Мало-ли что перестали дѣлать, объ чемъ прежде никто и не подумалъ! Свѣтъ остался тотъ же, идеи только измѣнились и стали человѣчнѣе. Вѣдь прекращены же пытки, рванье ноздрей, колесованіе, четвертованіе, вбиваніе подноготныхъ гвоздей…

Нѣтъ! просвѣщеніе смягчаетъ сердце человѣка. Я замѣтилъ, что у студентовъ и художниковъ нѣтъ ни въ глазахъ, ни вообще въ чертахъ лица того жесткаго, суроваго и неумолимаго, — всего того, что встрѣчалъ я у многихъ, у другихъ людей.

Житья художниковъ я не буду описывать, во первыхъ потому, что оно похоже на студенческое, а во вторыхъ потому, что я не имѣлъ случая наблюдать этого особаго сорта людей; если же говорить правду, то я на нихъ Нѣсколько сердитъ. Они, въ числѣ четырехъ человѣкѣ, возвратившись однажды съ Петровскаго, на-весёлѣ, по утру уже, выкрасили меня, для потѣхи, какъ обезьяну мандриль: щеки сдѣлали синія, а окорока красные. Чортъ знаетъ что такое!.. Да ещё, для большаго сходства, свиньи эдакіе, отрубили мнѣ хвостъ. Хорошо мнѣ было показаться моей молодой женѣ!..

— Гдѣ это ты оставилъ хвостъ, Васенька? спросила она, конечно думая, что я былъ у хорошенькихъ и тамъ напроказничалъ, такъ, онѣ взяли и отрѣзали его… Вѣдь отрѣзываютъ же камеліи фалды у сюртуковъ своимъ адоратёрамъ. Бабье подозрѣніе, — разумѣется, а, тѣмъ болѣе у вдовы… Это народецъ опытный!..

— Гдѣ это ты оставилъ хвостъ, Васенька? спросила она.

— Ахъ, не спрашивай, бомбошка! говорю. Въ такой перепалкѣ былъ, что аллахъ упаси!.. За отечество вступался…

— Да что такое? приставала она.

— Говори, не спрашивай. А не то услышатъ, такъ обоихъ насъ съ тобой свяжутъ, и ноздри еще вырвутъ, не только хвостъ….

XI.
КАКЪ ЖИВУТЪ ЛЮДИ И МЫШИ.

Продолжаю свое повѣствованіе. Послѣ разныхъ мытарствъ попали мы съ женою къ лавочнику.

Вотъ ужь гдѣ я насмотрѣлся да нашъ православный людъ, какъ онъ грязенъ!… Тутъ слово чистоплотность ни къ чорту не годится!.. Разсказывали при мнѣ, что есть на нашей святой Руси такія губерніи, гдѣ люди живутъ въ курныхъ избахъ, — безъ трубы то-есть: господинъ дымъ тамъ, поднявшись съ шестка или вынырнувъ изъ печки, долго летаетъ по избѣ, какъ слѣпой, растопыря руки и шаря по стѣнамъ, р потолку, чтобъ найти выходъ; долго думаетъ онъ про себя, дескать:

— Да гдѣ же тутъ, Господи Боже мой, большая дырка-то, что люди называютъ дверью?…

И наконецъ, напавъ на свѣтъ и вольный воздухъ, ворвавшіеся, чрезъ сѣнцы, въ эту дырку и ударившіе его по аляповатому носу, вываливается погулять на просторѣ, Тогда, то-есть пока печь топится, а господинъ дымъ мается, мается, обнюхивая всѣ углы крестьянскаго куреня, вы, непривычный человѣкъ, не входите въ подобное помѣщеніе: васъ ошарашитъ такою копотью, что вы подадитесь назадъ и минутъ съ пять будете фиркать, чихать и протирать глаза, не зная, какъ повѣрить тому, чтобы въ такой чертовщинѣ могли жить люди, — тѣмъ болѣе, что въ зимнее время, батюшка-морозъ, при растворенныхъ настежъ, во все время топки, дверяхъ, безъ церемоніи заходитъ въ хату и; не снимая шапки и не говоря "здравствуй, " располагается хозяиномъ въ горницѣ и даже готовъ выжить вонъ настоящихъ хозяевъ дома… Что же тутъ, послѣ эфтова всего-то, значитъ мусье ревматизмъ и разныя другія заморскія болѣзни?

Вы спрашиваете серьезно себя: какъ тутъ, при такой варварской обстановкѣ, могутъ жить люди?!.. Вѣдь люди же тоже, каковы бы они ни были, не каменные же, изъ такого же матеріалу состряпаны, какъ и мы всѣ, хоть немного и по солиднѣе… Да и камень, и тотъ, напослѣдокъ, лопнетъ… Какъ тутъ могутъ жить люди? повторяете вы въ недоумѣніи… Да! видно могутъ же, когда живутъ!… Мало того, что живутъ, но, такъ же, какъ и всѣ вы, сходятся между собою, сближаются, дружатся, любятся, ссорятся, снова мирятся, заражены общими страстями, ревностью, алчностью, даже честолюбіемъ!… Ну ужь и честолюбіемъ!..? скажете вы съ недовѣрчивостью. Да! честолюбіемъ! что жъ такое!… Могутъ, если вы ихъ поучите, лѣтъ черезъ десять съ небольшимъ, сдѣлаться дипломатами, даже замѣнить Бисмарка или заткнуть за поясъ Бюхнера и Бокля… Повѣрьте!

Но эти люди, пока они еще не сдѣлались Бисмарками, Бюхнерами и Боклями, живутъ въ одной комнатѣ съ коровами и телятами… Дѣти кричатъ и телята мычатъ — не правда-ли какая живописная картина, сколько тутъ разнородныхъ звуковъ!…

Для васъ это рѣдкость, читатель, потому что вы ѣздите на Карлсбадскія минеральныя воды или въ Баденъ, подивоваться иностраннымъ чудесамъ, и ни за-что не захотите прокатиться по обширной и разнохарактерной матушкѣ Руси своей. Вы, я думаю, даже ничего не читаете объ ней?… Гдѣ, когда вамъ заниматься такимъ вздоромъ, рыться въ грязи, хоть бы для пользы отечества!…

Но придетъ время, нужда-подстрекательница къ труду и любознательности, проберется къ намъ сквозь всѣ щели, какъ холодъ подъ лѣтнее пальто и въ чердачную кануру бѣднаго канцеляриста… Тогда… впрочемъ, что говорить о такомъ отдаленномъ отъ насъ времени! Живите, веселитесь и наслаждайтесь жизнію, пока еще можно!… «Дай Ботъ чтобъ пилось да ѣлось, а дѣло бы на умъ не шло!» говоритъ старинная разгульная пословица добраго стараго времени, когда государствовалъ царь-горохъ, и буянили по всему свѣту наши могучіе русскіе богатыри, которые бывало хвастали, что они:

«Однимъ махомъ

Семсотъ побивахомъ!…»

И всѣ бѣжали отъ нихъ съ одного страху… Теперь же не побѣгутъ!.. Теперь настало другое время, господа!…

Мыши и крысы однакожъ, сколько я замѣтилъ, не считаются у мелочныхъ лавочниковъ пенатами: ихъ каждый хозяинъ готовъ бы перевесть всѣхъ, какъ волковъ въ Ирландіи, и на этотъ предметъ держитъ нашего брита, нашего покорнѣйшаго слугу, сирѣчь кота или кошку. Но милости этого обыкновенія, мы съ женою и были приглашены къ нашему новому владыкѣ. Но я не хотѣлъ нисколько пускаться на этого рода травлю. Скажите пожалуста, что на охота, сидѣть въ темнотѣ, не. спать по цѣлымъ ночамъ, драть глаза и караулить — не пробѣжитъ ли гдѣ сѣрый грызунъ?… Изъ за какого благополучія стану я это дѣлать?… Изъ за того только, что печенкой-то утромъ накормятъ?… Какъ бы не такъ! что я за фофанъ!.. Совсѣмъ другое дѣло охотиться съ ружьемъ или съ собаками: тамъ удальство, щекотитъ самолюбіе… А тутъ — спасибо тебѣ никто не скажетъ. Крайность большая трудиться даромъ!… Чиновникъ если строчитъ день-деньской, ночь-ноченскую, въ потѣ лица, и почти изъ-за одного хлѣба, такъ того хоть что-нибудь да ожидаетъ, хоть пенсіонъ, хотя шесть рублей серебромъ ежемѣсячно, по прослуженіи, честно и старательно своихъ 35-ти лѣтъ, — на махорку покрайней мѣрѣ хватитъ, для воспоминанія, когда будетъ курить: а если не протянетъ эти 35 лѣтъ, такъ все же навѣсятъ пряжку, и то хорошо, — иной городовой посторонится, когда онъ проковыляетъ мимо него… А тутъ что? коту и этого даже не полагается!..

Все это мелкое скотоводство, тараканы, прусаки, крысы и мыши въ мелочной лавочкѣ облечены особыми привиллегіями — пробовать и даже ѣсть все съѣстное, даже залѣзать въ банки съ вареньемъ.

Я помню, какъ въ кадку съ патокой попала мышь. Долго ея грѣшное тѣло не было «усмотрѣно» въ густой темной жидкости. Наконецъ ее вытащили!.. На вопросъ работника: куда дѣвать патоку, такъ какъ она теперь осквернена отвратительнымъ животнымъ, разсчетливый хозяинъ равнодушно проблѣялъ барашкомъ:

— Куда дѣвать? Продавать, разумѣется проговорилъ онъ; не мыть же ее!

XII.
ВЪ КОТОРОЙ ЕСТЬ ХАРАКТЕРНЫЯ ПОДРОБНОСТИ.

Вы видѣли ли, господа, какъ обѣдаютъ или ужинаютъ наши Петербургскіе мелочные лавочники? Обѣдъ и ужинъ тутъ мало-чѣмъ отличаются между собою. Начнемъ съ обѣда,

Уже двѣнадцать часовъ, — полдень. Въ сосѣдней отъ лавки комнатѣ, у окна, стоитъ не крашеный сосновый столъ; вокругъ него поставлены, клѣткою, четыре длинныя, не крашенныя и сосновыя же, скамейки. Какъ столъ, такъ и скамейки, относительно чистоты, могутъ поспорить съ гаваньскими мостками и даже выиграть премію.

На столѣ, въ одной кучѣ, лежатъ уже ломти и горбушки чернаго хлѣба, а по окружности трапезы красуются всѣмъ извѣстныя блестящія желтыя ложки, называемыя, за что-то золотыми, и которыя, смотря по привязанности къ нимъ ихъ владѣльцевъ, или лучше сказать, смотря по величинѣ рта того или другаго оплеталы, дѣлаются ихъ любимицами. Всторонѣ возвышается колодникомъ деревянная солонка, и вмѣсто вазы съ цвѣтами, взгромоздился кукшинъ, съ патріотически кислымъ квасомъ.

— Не моя ложка, говоритъ иногда сѣвшій за столъ, повертѣвъ и потомъ положивъ въ сторону чужую ложку.

— Не все равно, перебиваетъ его куфарка-работница, не смотря на него и продолжая хлопотать около печки. Ѣшь и эфтой.

— Ну, не все равно, съ серьезнымъ лицомъ перебиваетъ ее борода. Эфтой весь ротъ обдерешь…

— Смотри какой нѣжный, переговариваетъ его землячка, неся ему его черпалку. Той ему ложки не давай, да другой не клади…

Входятъ мужики, по приглашенію работницы, идти обѣдать. Они дружно перекрестясь, садятся за столъ, и въ ожиданіи кушанья поглаживаютъ бороды. Если хлѣбъ раньше не нарѣзанъ, то кто-нибудь изъ работниковъ принимается рѣзать его, тутъ же лежащимъ короткимъ широкимъ ножомъ, въ родѣ сапожнаго.

Между тѣмъ, ярославская красавица вытащила уже изъ печи огромнѣйшимъ ухватомъ огромнѣйшую и притонъ чернѣйшую и засалѣннѣйшую въ мірѣ корчагу. Это — щи!..

Это васъ, жирные, горячіе, ротъ обжигающіе, сѣрые русскіе щи, я хочу воспѣть, васъ, съ вашимъ паромъ, пахнущимъ бученнымъ бѣльемъ, съ вашею родною для меня капустою, съ лучкомъ, гречневой крупою и мелко нарубленными щепками, всласть перемѣшанными, съ еще болѣе мелкими, тараканами-прусаками.

Работница желѣзнымъ уполовникомъ налила уже щей въ большую плоскую деревянную миску, такого же золотаго цвѣта, какъ и ложки, и поставила на столъ дышащую паромъ пахучую жидкость. Объѣдалы берутся за черпалки; всѣ усастые рты растворились, и уже русыя и рыжія бороды облиты похлебкою, и обтираются рукою. Всѣ кладутъ ложки, и откусивъ хлѣбушка, уминаютъ его.

Землячка ихъ, между тѣмъ, принесла говядины на деревянномъ кружечкѣ, чистенькомъ, какъ подъѣздъ у почтамта, во всѣ дни, исключая воскресныхъ. Кто-то изъ парней взялся уже рѣзать вареныя волокна черкасскаго рогоносца, и накрошивъ вкуснаго приварка, всыпалъ во щи.

Опять бороды принялись за работу.

— Солите, коли мало посолено, говоритъ тонкимъ бабьимъ голосомъ ярославка.

— Нѣтъ, хорошо… перебилъ ее, еле проговоривъ чей-то полный хлѣбомъ ротъ, крѣпко занятый дѣломъ……

Уписали миску. Чисто! Молодцы!

— Подлить еще?.. спрашиваетъ таже бабенка у ѣдоковъ, посмотрѣвшихъ на нее, когда она подошла къ шагъ, чтобы принять со стола чашку.

— Плесни маненько…. отвѣчаетъ одинъ изъ нихъ.

Несутъ въ этой же щейной чашкѣ грешневую кашу, калиновую, разсыпчатую, — крупинка отъ крупинки отдаляется, — объяденье. Паръ и отъ ней тоже валитъ, какъ отъ локомотива на николаевской желѣзной дорогѣ.

Ишь какъ ухаживаютъ коло чашки! Экія лица то, господи боже мой! Экія головизны, котлы! А волосища-то, овины!.. А лбищи-то, — неубьешь дубиной!.. А глазища-то, прости ты, создатель, мое великое прегрѣшеніе! ровно какъ у быка пригоннаго на площадкѣ, за московскою заставой… А носищи-то! Божусь богомъ, ровно луковицы вамъ, пришлепнутыя сверху лопатой, что-бы крѣпче, держались, нешатались… А губищи-то! Да такими губами, по милости творца небеснаго, не могутъ похвастать даже тѣ лѣщо-образные купидошки, что выпускаютъ воду изо рта въ петергофскомъ пижнемъ саду. Тритоны да и только! А бородищи-то! Митрофанъ чудотворецъ Воронежскій! Я вамъ говорю, это чисто-таки можжевеловые кусты! Да и сидитъ же всякой дряни въ этихъ кустахъ, господи помилуй всякаго православнаго!.. Щами пахнуть, всѣмъ пахнутъ, что и толковать! а потому самому, что никогда не моются, сказано: отъ бани до бани въ лихъ насядетъ всякой дряни, всякая тварь можетъ находить пріютъ, даже блохи, — живой человѣкъ, разумѣется, туда мечется, сюды мечется, неколды заняться тувалетомъ…

Да-съ! Это господь, творецъ всея земля, собственно можно такъ выразиться, изъ глины создалъ одного русскаго человѣка; отъ того онъ такой и богомольный и любитъ молитву и чтитъ родителей, и ему за то самое невидимо ниспосылается здоровье… А ужъ здорова то здорова! Еще бы! Девяти пудовый куль вскинуть себѣ крючкомъ на спину и снести съ воза въ лавку, это ему ни почемъ! За то же самое и много надо всякой пищи этому человѣку! Велика его утроба, — и господи какъ велика!..

Вона! послѣ полкорчаги уписанныхъ щей, одной ендовы каши, насыпанной верхомъ, этого мало на троихъ! Опорожнили какъ разъ!..

Матушки! Развязали пояса!.. потомъ, крякнули и оправились… Понимаете: Все, что они до сихъ поръ ѣли, все это теперь провалилось, какъ въ пропасть, въ животище!..

Работница уже тащитъ скорымъ шагомъ ашшо съ полпуда развареной крупицы, будучи вполнѣ увѣрена, что и послѣ эфтой порціи ничего не останется въ корытѣ, хоть вылижи…

Такъ и есть, справились! Богатыри, неча сказать! Не даромъ говорится, что коли работать-молъ, такъ мальчики, а что ѣсть такъ мужички…

Ну, теперь надо испить кваску, чтобъ прохладить и освѣжить желудочекъ…

«Слава тебѣ господи! Вотъ и наѣлись, — много ли человѣку нужно!.. Наперся щей, нанялся кашки — такъ и сытъ!..»

Принимаются опять испускать давешніе гармоническіе звуки, крестя ротъ, "чтобъ луканька не влѣзъ, " а то вѣдь онъ тутъ-какъ-тутъ, отощай; только христіанская душа… Не осѣни, напримѣръ, крестнымъ знаменіемъ, молока, такъ и проглотишь его въ видѣ мухи, а послѣ и скверно, и всякое навожденіе на тебя напустить, и захочешь пройтиться на счетъ водки, и можно даже въ часть попасть.

Но больше всего вырываются эти звуки, когда ѣшь пожаренный на маслѣ картофель. Тоода только и слышно поминутно, что:

Буккрр… О господи!

Нѣкоторые начинаютъ икать, отъ быстраго охлажденія квасомъ человѣческой требушины, а кто распинается зѣвотою. Всѣ довольны, и переминаясь съ ноги на ногу, плетутся въ другую комнату, чтобъ, благословись, снова продолжать плутовать, обвѣшивать и обсчитывать…

Вотъ тогда-то, послѣ ихъ ухода, поглядѣли бы на столъ и на полъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ только-что сидѣли и оплетали наши православные, особливо если при этомъ солнышко взглянетъ на покинутую трапезу. Вотъ гдѣ столъ-то бываетъ великолѣпно улитъ щами, сплывшими съ мочальной ботроды и сплеснутыми съ боковъ круглой ложки, неловко внесенной въ пищепріемную пещеру!.. Вотъ гдѣ навалено-то бываетъ хлѣбныхъ крошекъ и гречневыхъ крупинокъ!..

Впусти тогда малороссійскаго борова, такъ и тотъ захрюкалъ-бы отъ удивленія, увидѣвъ столько разбросаннаго тутъ аппетитнаго добра… Это значитъ, здѣсь изволили кушать, не по картѣ, а по заказу самой широкоплечей и толстобрюхой матушки-натуры! Здѣсь Русью пахнетъ, здѣсь отдаетъ достославными преданіями многообъятной и хлѣбородной земли варяго-гунновъ и татароманновъ, скандинавовъ и чухловидовъ, когда еще лѣшіе играли въ дубравахъ въ бабки, какъ малые дѣти, водяные плясали трепака въ ледяныхъ своихъ дворцахъ, а вѣдьмы, кикиморы и колдуны занимались медициною, и летали отъ живота и глазу нашихъ добрыхъ предковъ, непонимавшихъ причины, отъ чего человѣку на имянинахъ можно объѣсться, а потомъ сбиться съ дороги, отморозить свои грабли и ходули, или не думая но гадая, попасть въ драку и быть поводомъ, что у тебя своротятъ челюсть или вышибутъ глядѣлку…

А знаете ли вы, читатель, что — можно или нѣтъ входить въ то заповѣдное мѣсто гдѣ улягутся вечеромъ спать наши русапушки, напершись щами, нанявшись кашкою и набухтерѣвшись квасомъ; а тѣмъ болѣе въ постные дни, когда имъ предоставляется полная свобода напихать себѣ полное чрево лукомъ, сырою капустою съ постнымъ масломъ или рѣдькою, до которой они такіе же охотники, какъ японцы, которые по родственнымъ съ нами привычкамъ, на долго оставятъ по себѣ живое воспоминаніе, что есть же на свѣтѣ двоюродные намъ братья… Тогда, читатель, то есть когда наши русапушки натюхтерѣвшись этими лакомыми снадобьями, разлягутся и начнутъ храпѣть — невступайте въ заповѣдный чертогъ. Правда, что вы не перепугаетесь никакихъ видѣній, къ вамъ не вылѣзетъ на ординарцы чортъ съ рогами, — потому что всѣ подобнаго рода чиновники нынче считаются за штатомъ и занимаются частными дѣлами, починяютъ карманные часы или дѣлаютъ коробочки для кондитера Вольфа; правда, говорю, что васъ не озадачитъ никакое лицо изъ другаго міра, но въ вашъ обонятельный аппаратъ можетъ залѣсть такой газъ, который не годится ни на что, даже для освѣщенія Васильевскаго острова.

Родные отечественные газы! знакомыя всѣмъ намъ патріотическія атмосферы! Вы присущны русскому человѣку! на такъ присущны ему, какъ славянская лѣнь, а славянская вашей пустынной постели и услышавъ, какъ пробило два часа ночи, никакъ не въ состояніи понять, что до такой поздней поры остался вашъ благовѣрный, можетъ быть въ эту самую минуту черти искушаютъ его грѣшную душу…

Напрасно, драгоцѣнныя, вы надѣетесь на то, что вы уже распоряжаетесь всегда такъ на счетъ любви, что ему уже не одна не понравится!.. Что онъ самъ побоится остаться фофаномъ… напрасно, говорю!.. А вы забываете, что есть средства: раульскій, да даже и елисѣевскій коньянъ довольно сильно дѣйствуетъ!.. Мишле не даромъ назвалъ нынѣшнихъ мущинъ спиртуозами!.. Вы, когда ваши почтенные усачи, бакеибардисты и брадоносцы явятся домой позднѣе обыкновеннаго, не позволяйте имъ проходить прямо въ кабинетъ и ложиться на боковую, не простившись съ вами… ни за что не позволяйте, а непремѣнно сперва освидѣтельствуйте ихъ, заставьте глядѣть прямо вамъ въ глазѣ и дышуть…

— Да! Кстати! Скажите, что это ныньче за обыкновеніе, — зачѣмъ вы позволяете ложиться особенно отъ васъ, на диванѣ? Это еще что за новость?.. Вотъ какое еще баловство! Это изъ рукъ конѣ, что теперь мущины выдѣлываютъ!.. Вѣдь это, небось, мущина не сдѣлаетъ со своею возлюбленною (не женою то естъ); не сдѣлаетъ потому конечно, что его возлюбленная не позволитъ ему этого сдѣлать и какъ несмѣетъ онъ пускаться на такія штуки относительно жены своей? Воля ваша, вѣдь это ни на что не похоже, какъ они у насъ распущены!.. Скажите, что же они въ этомъ случаѣ приводятъ для своего оправданія? (Ужъ разумѣется, не вы ихъ гоните отъ-себя, ужѣ конечно… понятно!..) Что же они приводятъ въ этомъ случаѣ Длясвоего оправданія? Жарко, небось, говорятъ?.. Смотрите, какія нѣжности!.. А первые мѣсяцы послѣ свадьбы не было жарко? Тогда, небось, вѣрно, все было хорошо! Аа! То-то вотъ и есть, что они, вѣрно, смотрятъ на васъ, какъ на апельсинъ, а на вашу любовь, какъ на ѣду, на обѣдъ…

Я началъ говорить о томъ, что женатый человѣкъ легче всего соблазняется въ холостой компаніи. Непремѣнно!.. И я тоже палъ вслѣдствіе своего увлеченія… Положимъ мы, коты, не пьемъ ни коньяку, ни хересу — не то, что люди; намъ, не то что вамъ, не надобно прибѣгать къ возбуждающимъ средствамъ… У насъ кипитъ природа!..

Вотъ какое было со мною приключеніе. Жена моя ходила на послѣдяхъ… а у меня и давай нечистая сила мучить кровь!.. Ночей не сплю, всякая дрянь лезетъ въ голову, потерялъ аппетитъ, исхудалъ совсѣмъ. Дай, думаю, пойду, развлекусь немного, подышу чистымъ воздухомъ освѣжусь…

Вышелъ во дворъ… Ночь темная. Осмотрѣлся. Гляжу… Цѣлое кошачье засѣданіе возлѣ конюшни: двѣ кощенки и штукъ шесть котовъ, все сорви головы, молодежь, холостые… Думаю: я женатый, поопытнѣй васъ буду на счетъ дамскаго общества… Но, увѣряю васъ, никакой дурной мысли при этомъ не было у меня, — ей-ей нѣтъ, а такъ, хотѣлъ ничего больше, какъ разсѣяться… а между тѣмъ вышло совсѣмъ другое. Никогда не нужно играть огнемъ, какъ разъ обожжешься.

Пробираюсь я между новою для меня ассамблеею, заглядываю то той то другой кошечкѣ въ глаза, — не дурны, такъ себѣ… Вотъ одна брюнетка и обратила на себя мое вниманіе. Приближаюсь, поклонился съ вѣжливою улыбкою. Она мнѣ отвѣтила тѣмъ же и спросила:

— Вы вѣрно пріѣзжій, не здѣшній?

— Да! отвѣчалъ я, немного замявшись.

— Я ужасно какъ люблю иностранцевъ, прибавила она. Они такіе деликатные…

«Почему-жъ» подумалъ я, «она считаетъ меня иностранцемъ? Ужъ не потому-ли, что у меня хвоста нѣтъ?»

— Вы, конечно, англичанинъ, заговорила она снова. Это сейчасъ видно по вашему типу… Они всѣ блондины, съ золотистымъ отливомъ… Мнѣ страхъ какъ нравится этотъ цвѣтъ волосъ!.. Мой папаша тоже былъ блондинъ!..

«Хорошъ я блондинъ!» подумалъ я. Просто рыжій, какъ огонь… Ну, да ничего; пускай я по ейному буду блондинъ…

— Не изъ Девоншира-ли вы? продолжала она спрашивать.

— Изъ Девоншира… отвѣчалъ я, какъ артиллерійскій офицеръ на вопросъ дивизіоннаго своего командира; не первая ли тамъ всторонѣ стоить бригада, берется подъ козырекъ и, словно эхо, отвѣчаетъ:

— Первая, ваше превосходительство.

— Не хотите ли спѣть со мною дуэтъ? предложила она.

— Хоть шестетъ, говорю, чуть не задыхаясь отъ радости.

— Нѣтъ! секстетъ — это будетъ много… дворникъ у насъ въ домѣ, запинаясь, проговорила она… не большой любитель пѣнія…

— Говори лучше, подумалъ я, что подчуетъ васъ чѣмъ ни попало: метлой, лопатой или булыжникомъ за ваши дуэты квартеты и квинтеты…

— Пойдемте лучше на нашъ чердакъ!.. позвала меня моя возлюбленная.

— Господа! я не знаю какъ вы, но по моему надо быть кретиномъ, идіотомъ или принадлежать къ безбородому братству воздержанія, чтобъ отказаться отъ такого лестнаго предложенія.

Я поблагодарилъ и отправился; но, опять-таки повторяю, безъ всякой задней мысли… Между тѣмъ темнота на чердакѣ, куда мы укрылись съ моей концертанкой, фосфорическій свѣтъ мѣсяца, сверканіе глазъ у любимаго предмета, нечаянное прикосновеніе къ волосамъ на ея тѣлѣ, этимъ отчаяннымъ проводникамъ любовнаго электричества — все это сильно воспламенило мою кровь и умъ, и я самъ не знаю, какъ сдѣлался измѣнникомъ супружеской вѣрности.

Въ первыя минуты совѣсть страшно какъ насѣла на меня. Я бы въ то мгновеніе желалъ не видать больше никогда моей милой, причины моего увлеченія… О совѣсть? Ты торговка-лепетунья, съ толкучаго рынка!.. Языкъ твой — дьяволъ, который мучаетъ свою жертву все время, пока она сама не почувствуетъ твоего ничтожества и не вырвется на волю… (Почтенные мужья! вы понимаете меня).

— Чортъ возьми! подумалъ я спустя потомъ нѣсколько времени, когда вопросъ, произнесенный царицею моей души: «что я такъ задумался?» привелъ меня опять въ себя; чортъ-возьми! сказалъ я про себя. Да что-жъ такое, что я измѣнилъ своей женѣ?.. Эка бѣда! я не женщина! Жена, полюбивъ другаго, отдается ему вся: она уже потомъ не жена мужу, не мать дѣтямъ и не хозяйка въ домѣ, она чужая женщина… Она до того вонъ, видите, пропитывается постороннимъ элементомъ, что впечатлѣніе отъ перваго мужа остается у ней даже на нѣкоторое время и тогда, когда судьба покроетъ ее вдовьимъ чернымъ покрываломъ, и когда мѣсто перваго адоратера заступитъ другой… А мущина что? Съ мущины любовь какъ съ гуся вода… вышелъ на улицу отъ своей разлапушки — и все забыто, все осталось тамъ, у ней, за воротами… Это и причина, что женщина не можетъ сравняться съ ними въ супружескихъ правахъ и потому никогда не можетъ быть для ней торжества эмансипаціи плоти (Emancipation des Fleisches). Видите ли, мущина и "пошаливъ, " остается тѣмъ-же отцомъ семейства, тѣмъ-же супругомъ, тою же доброю рабочею лошадью; ну да словомъ, онъ… не принесетъ домой ребенка, ибо не родитъ… очень просто.

Когда я, простившись съ моей донной Кларой, направился было домой и вылѣзалъ изъ слуховаго окна на чердакѣ, на меня напали три кота. Правда, я задалъ имъ трепку, у каждаго изъ нихъ осталось по знаку на рожѣ: у одного прокусилъ насквозь верхнюю губу и на животѣ такъ ему расчистилъ, к^къ будто тамъ рожъ молотили; но зато и они, подлецы, меня порядкомъ пощипали. Явлюсь къ своей хозяйкѣ. Думаю: съ какими-то глазами я покажусь ей?..

— Аа! рыжій потаскунъ! говори: гдѣ шатался?..

Такими привѣтствіями огорошила меня наша кухарка, когда я вошелъ въ кухню.

— Чего таращишь лупы-то? Думаешь, я говядины дамъ? Я завертѣлъ хвостомъ и хотѣлъ улыбнуться.

— Какъ же?.. продолжала она, а не хочешь ли шишъ?.. Покажи-ка рожу-то… Матушки! да онъ весь въ крови… чуть не вскрикнула она, и тутъ же разсмѣялась.

— Кто это тебѣ уши-то обкусалъ? Подѣломъ, не водись съ котами, не шляйся полночамъ!..

— Жены нѣтъ, проговорилъ я про себя и заглянулъ подъ печку…

— Безсовѣстный!.. послышался оттуда слабый голосъ моей благовѣрной. Знаетъ, въ какомъ находится жена положеніи и пропадаетъ по цѣлымъ днямъ изъ дому… (Я уже упомянулъ, что жена моя ходила напослѣдяхъ).

— Что жъ я могу помочь тебѣ въ твоемъ положеніи?.. отбояривался я.

— Сдѣлаетъ ли это хоть одинъ порядочный мужъ?.. продолжала она упрекать.

— Старая исторія!.. отговаривался я. Выдумай что-нибудь дѣльное.

— Гдѣ шатался? въ какихъ странахъ былъ? Наблюдалъ небось, какъ крыши красятъ, подрядъ, скажешь, снялъ?..

Я началъ оправдываться, и чуть было не дернулъ, что, молъ, въ преферансъ проигралъ съ пріятелями, — любимая отговорка нѣкоторыхъ мужей, — чуть, говорю, было не дернулъ этой уловки, но къ счастію остановился…

Было мнѣ тоже труда выдумывать правдоподобную причину, что у меня нѣтъ половины ушей!.. Ужъ я и то, и другое сочинялъ — нѣтъ, не годится!.. Еслибъ я пилъ водку, то могъ бы отвертѣться хоть тѣмъ, положимъ, что былъ не много во хмѣлю, крысы объѣли (тоже, нечего сказать, красивое оправданіе для кота: крысы уши обкусали!). Но я, какъ вы сами знаете, принадлежу къ обществу трезвости, и еслибъ былъ человѣкомъ, то могъ бы однимъ поведеніемъ составить себѣ карьеру, дослужиться чиновъ и крестовъ, и потомъ поѣхать въ Москву и жениться на богатой невѣстѣ; а тутъ и этого оправданія нельзя было сдѣлать…

Напослѣдокъ рѣшилъ. Скажу, думаю, что молніей опалило… Такъ и сдѣлалъ.

— Ты эдакъ, возразила моя супруга, бѣдный, когда-нибудь весь сгоришь изъ-за своихъ кощенокъ.

— Не вѣришь, говорю, такъ возьми сегодняшнюю «полицейскую газету» (я зналъ, что жена моя не умѣетъ читать, хоть и скрываетъ это отъ меня и налегъ на это обстоятельство)… возьми, говорю, полицейскую вѣдомость тамъ напечатано въ подробности, какъ при этомъ загорѣлся сѣнникъ, но успѣшными дѣйствіями вскорѣ прибывшихъ къ мѣсту происшествія пожарныхъ командъ, пожаръ тотчасъ же былъ потушенъ; сгорѣли только смежный съ сѣнникомъ каменный домъ, а сосѣдній деревянный разобранъ до основанія; и тамъ же прибавлено, что изъ дознанія усмотрѣно, что причина пожара произошла отъ молніи; только не упомянуто, что отъ громовой стрѣлы…

— Прочти, говорю, я принесу газету. Хочешь?..

— На что мнѣ твоя газета… увертывалась моя дражайшая половина.

— Нѣтъ, ты прочти, тогда по крайней мѣрѣ повѣришь. Принесть?..

— Стану я читать всякій вздоръ, какой тамъ пишутъ и печатаютъ.

— Ба! да вотъ кстати и нумеръ этотъ… продолжалъ я врать… и зашелестилъ ногами по валявшемуся на полу листу. Ступай сюда, къ свѣту!

— На что я пойду? Я не могу пошевелиться…

— А, ну такъ не говори!..

Тѣмъ дѣло тогда у насъ и кончилось…

Того же дня, къ вечеру, супруга моя благополучно разрѣшилась семью ребятами… У васъ, читатель, вѣрно не бываетъ такого плодородія, а у насъ, такъ сразу сдѣлаешься отцомъ семейства… Весело!..

Число семь однакожъ заставило меня немного задуматься. Я хоть и не вѣрю никакимъ женскимъ причудамъ, но въ понедѣльникъ, напримѣръ, ничего не стану предпринимать, даже не выйду изъ дверей. Разъ не послушался я внутренняго своего голоса, вышелъ въ этотъ день. Что-жъ? Въ помойную яму угодилъ, обвалился и вылѣзъ чортъ-чортомъ оттуда… Точно также и цифра семь въ настоящемъ случаѣ очень меня безпокоила.

— На слѣдующій годъ буду какъ Абдулъ-Меджидъ, сказалъ я машинально.

— Какой Абдулъ-Меджидъ? спросила она.

— Турецкій императоръ! у того триста человѣкъ дѣтей…

— Охота тебѣ языкъ чесать… Люди добрые радуются, когда Богъ даетъ имъ дѣтей…

— Э!.. да ты обсчиталась… сказалъ я, замѣтивъ вылѣзающаго изъ-подъ нея восьмаго ребенка. Поищи-ка хорошенько… Можетъ, еще у тебя тамъ есть.

— Перестань зубоскальничать, мнѣ не до смѣху!.. простонала она, закрывъ глаза и сдержавъ вздохъ.

— М… черный!.. проговорилъ я сквозь зубы, а у самаго такъ и закипѣло внутри. Опять, думаю, тутъ дѣло ея чернаго чортообразнаго кузена…

— Что жъ такое? прервала моя сожительница. Бабушка моя была черная…

— Врешь! твоя бабушка была пѣгая… Ты сама мнѣ говорила. Что ты отверываешься…

— Съ отцовской стороны… Охъ!.. Какія обидныя подозрѣнія. Охъ! какъ подъ ложечкою вдругъ закололо…

— Врешь!.. у отца твоего вовсе не было бабушки!.. хватилъ я, совершенно вышедши изъ себя.

— Ты бы далъ мнѣ воды, да самъ бы вышелъ… Что ты говоришь?.. Не было у отца моего бабушки!…

— Была… оправился я, да не черная!…

— Дай, ради самого неба, воды… не рту хоть принеси… духъ не могу перевести… Какую чепуху несешь… Не его ребенокъ… отъ того, что черный!..

— Я этого такъ не оставлю! зашипѣлъ я. Колотить я тебя не стану, я человѣкъ новаго порядка… Я найду другое средство…

— Дѣлай, что знаешь… Можетъ, я и сама умру…

— Ну да эти штуки-то намъ извѣстны… не разжалобишь, не на такого наскочила! Что за дьявольщина за такая, бабы совсѣмъ перебѣсились… Модой сдѣлалось измѣнять мужьямъ!.. Одна передъ другой щеголяетъ!.. Развѣ въ этомъ состоитъ ваша эмансипація, чортъ бы васъ подралъ!..

— Пощади, пожалуста!.. какъ извощикъ, выражается!..

— Я пощажу васъ, мадамъ, вы угадали. Я не буду дѣлать вамъ никакихъ насилій. Мы, слава тебѣ Господи, пока еще коты, не люди!.. Жена — сатана, и нѣтъ средствъ избавиться отъ такого блага!.. Одна только могила или ножъ въ бокъ… Вотъ еще славно!.. Сами на себя накладываютъ кандалы… У насъ другіе законы. Разводная матушка, и баста!.. Долой съ глазъ! Дѣлай тамъ, что твоей душенькѣ угодно будетъ, но не у меня въ домѣ… Подбери подобныхъ себѣ георгинъ; разведи цѣлый садъ, но только не въ моей квартирѣ. Даю тебѣ три дня сроку… Когда оправишься, маршъ! Дѣтей я оставлю себѣ… Я долженъ отвѣчать за ихъ будущность, которую не могу поручить такой распутной матери… Чернаго купидона своего можешь взять съ собою, чтобъ сличить копію съ оригиналомъ…

Я однакожъ не должался ея выздоровленія, и покинулъ самъ прежде нея квартиру лавочника.

Прости, сказалъ я уходя, ты, любезный человѣкъ, славный потомокъ древнихъ варяговъ, съ твоею древнею славянскою лѣнью и грязью, съ твоимъ глинистымъ хлѣбомъ, съ твоими толстокожими пирогами, съ твоими ржавыми селедками, съ твоею минеральною осетриной, съ твоимъ каретнымъ чухонскимъ масломъ, съ твоими тухлыми яицами, съ твоими плутнями, обвѣшиваніемъ, и приписываніемъ и наконецъ твоей божбою, что твой гнилой товаръ — первый сортъ. И разстаюсь съ тобою безъ сожалѣнія. Если еще мнѣ встрѣтятся на долгомъ пути моей жизни подобные тебѣ экземпляры, то я убѣгу въ лѣса… Лучше жить со звѣрями, чѣмъ съ такими людьми… Прощайте!

---

О моихъ похожденіяхъ въ «Гавани» и наканунѣ «Куллерберга» вы уже знаете. Автору этихъ статей я поручаю изданіе въ свѣтъ моей біографіи.

Съ удовольствіемъ исполняю желаніе почтеннѣйшаго Василія Ивановича.

КОНЕЦЪ.

---

1. Слуховаго.
2. Разщепленная на двое и до половины палка.