Библиотека моего дяди (Тёпфер)/ДО

Библиотека моего дяди
авторъ Родольф Тёпфер, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: язык неизвестен, La bibliothèque de mon oncle, опубл.: 1832. — Источникъ: az.lib.ru • I. Два арестанта.
II. Библиотека.
III. Генриэтта.
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 11-12, 1848.

Родольф Тёпфер

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БИБЛІОТЕКА МОЕГО ДЯДИ.

Повѣсть Р. Тёпфера.

I.
Два арестанта.

Я зналъ многихъ людей, взросшихъ за купеческими прилавками, которые надолго удерживали въ себѣ свойственное купцамъ искусство практически узнавать людей, привязывались къ уличной жизни, къ тривіальности идей, къ поверхностному сужденію, словомъ, ко всѣмъ порокамъ и добродѣтелямъ своего уголка. Многіе изъ нихъ сдѣлались адвокатами, секретарями, и въ каждое изъ этихъ званій они вносили съ порога своей лавки много хорошихъ или дурныхъ, но всегда неизгладимыхъ началъ.

Но въ время, о которомъ хочу говорить, т. е. около пятнадцати лѣтъ тому назадъ, многіе изъ этихъ людей довольствовались маленькой комнаткой подъ крышею, съ окномъ, выходившемъ на скромный, молчаливый дворъ. Удаленные отъ уличнаго шума, они предались тутъ созерцательной, способствующей къ размышленію жизни, и пересуживали нравы и образъ жизни только немногихъ близкихъ сосѣдей своихъ. Они пріобрѣтали способность узнать людей короче, — судить о человѣкѣ не по общимъ чертамъ, но и по подробностямъ, которыя не могли ускользнуть отъ ихъ наблюдательности. Лишенные всякаго развлеченія, и всякаго зрѣлища, они по неволѣ должны были довольствоваться сами собою, тогда какъ другіе, развлекаясь безпрерывно новыми предметами, не имѣли ни времени, ни охоты узнать самихъ себя. Могли ли они, въ-послѣдствіи, оказавшись адвокатами или секретарями, измѣнить свои привычки и правила? Но развѣ не случалось съ вами, чтобъ до вашего жилища, какъ бы уединенно оно ни было, не достигалъ уличный шумъ, чтобъ не прошли мимо него люди, не пронеслись предметы, одинъ разъ смѣющіеся, другой печальные, чтобъ не коснулись его сосѣдство, или какіе-нибудь непредвидѣнные, внезапные случаи? О, какая трудная вещь воспитаніе! Въ то время, какъ, слѣдуя вашей свѣтлой мысли или намѣренію, совѣтамъ друга или книги, руководите вы на правый путь разсудокъ и сердце вашего сына, въ то же время всѣ эти внѣшніе предметы, о которыхъ вы, можетъ-быть, и не думаете, этотъ уличный шумъ, сосѣди, непредвидимые случаи, и мѣшаютъ вамъ или составляетъ противъ васъ заговоръ, не спрашиваясь, нуждаетесь ли вы въ нихъ, или можете ли обойдтись безъ нихъ.

Позже, правда, — лѣтъ двадцать или двадцать-пять спустя, уголокъ вашъ уже не будетъ имѣть на васъ такого вліянія. Грустенъ или веселъ видъ вашей комнаты, комфортабельна она, или нѣтъ — не бѣда: тогда она для васъ какъ классъ, въ которомъ прервано ученіе. Въ этомъ возрастѣ человѣкъ уже заключаетъ свой карьеръ; онъ уже достигъ того туманнаго будущаго, которое тогда представлялось ему такимъ отдаленнымъ. Душа его уже не задумчива и не послушна ему по прежнему; теперь внѣшніе, предметы только отражаются въ ней, не оставляя, какъ прежде, впечатлѣнія.

Что касается до меня, то скажу вамъ, что я жилъ въ уединенномъ кварталѣ^[1], позади церкви св. Петра, подлѣ тюрьмы епископа ***. Изъ-за густой зелени акацій я видѣвъ стрѣльчатые своды церкви, фундаментъ большой башни, маленькія окна тюрьмы, а позади всего этого, сквозь просѣку, озеро съ его берегами. И какъ подумаю, какъ мало <испорчено> пользоваться такими прекрасными наставниками! Сколько разъ еще судьба, благопріятствовала мнѣ между моими товарищами! Но какъ ни мало воспользовался я, все-таки горжусь тѣмъ, что вышелъ изъ этой школы. Она была гораздо благороднѣе лавки торгаша, гораздо богаче уединенной комнатки, и я могъ бы выйдти изъ нея поэтомъ, еслибъ имѣлъ хоть немного-поэтическую натуру…

Но — все къ лучшему, потому-что поэты всегда были несчастливы. Укажите мнѣ хоть на одного изъ нихъ, который бы могъ утолить свою жажду похвалъ и славы. Укажите мнѣ хоть на одного изъ самыхъ знаменитыхъ поэтовъ, который былъ бы доволенъ своими твореніями, который узнавалъ бы въ нихъ прекрасные образы, открытые ему его геніемъ. Ихъ жизнь — жизнь приманки, обмана, обольщенія! И это еще только наружность: воображаю, сколько горестей, сколько отравы открылось бы при пристальномъ взглядѣ на ихъ жизнь. Ихъ головы закаливаются въ неземныхъ восторгахъ, которые каждый новый день опрокидываетъ и разрушаетъ; они смотрятъ за облака и въ то же время пригвождены къ землѣ; любятъ богинь, а встрѣчаютъ на землѣ однѣхъ смертныхъ! Тассъ, Петрарка, Расинъ — нѣжныя, болѣзненныя души, вѣчно тревожныя, вѣчно стѣнящія — я желалъ бы спросить васъ самихъ, чего стоило вамъ ваше безсмертіе!

Таковы причины и послѣдствія. Не будь они поэты, они не испытали бы такихъ страданій; — не будь такихъ страданій, не были бы они и поэтами. Изъ этой-то обоюдной борьбы, какъ молнія изъ тучъ, выходитъ тотъ яркій свѣтъ, который поражаетъ насъ въ ихъ произведеніяхъ. Страданіе открываетъ имъ наслажденія; наслажденія учатъ ихъ страданіямъ; желанія ихъ живутъ о-бокъ съ потерями и лишеніями. Изъ этого великолѣпнаго хаоса, изъ этихъ плодотворныхъ страданій раждаются безсмертныя ихъ страницы… Бурные вѣтры извлекаютъ сладостные звуки изъ пустынной арфы.

Теперь я не удивляюсь словамъ одного умнаго человѣка, который увѣрялъ, что гораздо лучше быть мелочнымъ торгашемъ въ небольшомъ городкѣ, чѣмъ всемірнымъ поэтомъ; — лучше быть Жиро, чѣмъ Данте-Алигьери.

----

Идея, составленная мною о п<испорчено> такъ справедлива, что я не могу даже вообразить себѣ, чего ищутъ тѣ, которые претендуютъ на подобное названіе. Не труда ли, не горести ли, блестящаго ли хаоса ищутъ он<испорчено>вые поэты? Какъ лицемѣры, <испорчено>рующіе истинную добродѣтель нечестивыми словами, передразнивающіе ее, какъ обезьяны, — поэтъ <испорчено> передразниваютъ добродѣтель и истину священными словами печали, тоски, невыразимыхъ страданій. — Почти каждый изъ нихъ страдаетъ въ стихахъ своихъ, оплакиваетъ свою лишенную радостей жизнь, протягиваетъ остатки ея на многіе годы, умираетъ въ стихахъ своихъ. Нѣтъ, другъ мой! не такъ легко, какъ ты думаешь, быть печальнымъ, огорченнымъ, несчастными; не такъ легко терзаться неисполнимыми желаніями, очаровываться экстазами, обнажать свою жизнь, умирать, какъ Милльвуа! Сними твою маску, — пусть лучше мы полюбуемся улыбающимся лицомъ твоимъ. Скажи, зачѣмъ ты слѣдуешь ты влеченію своей натуры? какую выгоду находишь для себя въ томъ, чтобъ казаться <испорчено>но плачущимъ и страдающимъ, <испорчено>о умирающимъ и лишеннымъ отр<испорчено>аго погребенія?..

Говоря объ этихъ обильныхъ страданіяхъ, я не допускаю, однакожъ, чтобъ каждый великій поэтъ перемѣнно долженъ былъ страдать и оплакивать въ стихахъ свои страданія. Напротивъ, самые очаровательные восторги его прикрываютъ нерѣдко горькое разочарованіе. Онъ увлекаетъ васъ въ цвѣтущій Элизей, онъ описываетъ вамъ божественную красоту со всею яркостью красокъ, но повѣрьте мнѣ, что ничтожество земной юдоли побудило его, воспарить къ этимъ недосягаемымъ вершинамъ блаженства и краы… Поэтъ описываетъ здоровье, потому что лишенъ его, описываетъ <испорчено>ную красу лѣта, потому-что самъ <испорчено>ждаетъ по непроходимымъ снѣгамъ; кристальныя воды ручья, тогда какъ самъ, томимый жаждою, скитается въ непроходимой степи! Бѣднякъ <испорчено> пользуется немногими минутами восторга и заставляетъ насъ раздѣлить съ нимъ эти минуты, пить изъ одной чаши наслажденій; — даетъ намъ изъ нее горькій нектаръ, оставляя себѣ <испорчено> горькіе остатки на днѣ!..

Но среди этихъ разсужденій, я открываю постыдную мысль, которая загнѣздилась въ темномъ уголку моего мозга, мысль, что только для моего удовольствія творили и терпѣли эти страдальцы-поэты, что много лѣтъ прожили они въ страданіяхъ для того только, чтобъ оставить нѣсколько строфъ, которыя увлекутъ, растрогаютъ меня на минуту. Глубокій эгоизмъ сердца, жестокость удовольствія, которое жертвуетъ всѣмъ самому себѣ! Расинъ — мелочной торговецъ! Вергилій — лавочникъ! Нѣтъ! видно во мнѣ еще нѣтъ довольно разсудка, видно многіе годы, прошедшіе по моему обнаженному черепу, не дали мнѣ совершенной опытности. Прійдетъ время — и можетъ-быть очень-скоро, когда, болѣе разсудительный и менѣе самолюбивый, повторю я тѣ же слова передъ юношами… Тогда, по-крайней-мѣрѣ, я прочту на ихъ молодыхъ, умныхъ лицахъ свое заблужденіе…

Много такихъ постыдныхъ мыслей скрываются въ вашей головѣ изъ приличія и молчатъ изъ боязни — быть вытѣсненными. Румянецъ стыда выступилъ бы на лицѣ честнаго человѣка, еслибъ онъ услышалъ, увидѣлъ ихъ внезапно вырвавшихся изъ своего темнаго убѣжища. Однажды одинъ человѣкъ вздумалъ заглянуть въ свою голову, въ свой мозгъ. Онъ долго ощупывалъ его, заглядывалъ во всѣ углубленія и щели, шарилъ въ немъ то тамъ, то сямъ, — и изъ этого поиска составилъ цѣлую книгу, книгу правилъ^[2], вѣрное зеркало, въ которомъ человѣкъ увидѣлъ себя гораздо хуже, чѣмъ воображалъ.

Потому-то я и не люблю долго всматриваться въ свой собственный мозгъ, а предпочитаю разглядывать его у другихъ, это, отъ нечего дѣлать, любимое мое препровождѣніе времени, люблю разсматривать какъ въ микроскопъ, и открываю въ немъ много маленькихъ любопытныхъ областей (не считая уже большихъ), чудовищностей, которыя поражаютъ васъ еще издалека, при первомъ на нихъ взглядѣ. Смѣшонъ Галль, который заключаетъ о содержимомъ по содержащему, о вкусѣ апельсина по его гладкости или шероховатости, о пластырѣ по коробкѣ, въ которой онъ содержится. Я дѣлаю лучше: я открываю и пробую, отворяю крышку, и нюхаю.

У всѣхъ у насъ мозгъ устроенъ одинаковымъ образомъ, это значитъ, что у всѣхъ у насъ въ мозгу находится совершенно одинаковое количество маленькихъ ячеекъ, содержащихъ въ себѣ тѣ же самые зародыши; такъ точно, какъ во всѣхъ апельсинахъ одинаковое количество косточекъ заключено въ равномъ числѣ одинаково расположенныхъ ячеекъ. Но эти зародыши созрѣваютъ неодинаково — одни уничтожаются, другіе развиваются черезъ мѣру — и отсюда-то происходитъ разница въ характерахъ, которая дѣлаетъ такъ мало похожими однихъ людей на другихъ.

Но что особенно замѣчательно, такъ это то, что въ числѣ этихъ зародышей есть одинъ, который не уничтожается никогда, существуетъ безъ всякой пищи, выростаетъ первый и сохнетъ послѣдній. Этотъ зародышъ — тщеславіе. Если уничтожился этотъ зародышъ, тогда все тѣло можно считать мертвымъ. Мнѣ говорилъ объ этомъ одинъ докторъ, который, только по этому признаку и признавалъ смерть. Когда его призывали къ покойнику, онъ удостовѣрялся точно ли больной не заботится о своей наружности, о своей позѣ, объ устремленныхъ на него чужихъ взорахъ.

Вх противномъ случаѣ, даже не давая себѣ труда щупать пульсъ, онъ не позволялъ предавать тѣло погребенію, постоянно слѣдуя этому правилу, докторъ Галль увѣренъ, что не похоронилъ никого за-живо, чего, по его словамъ не могли избѣгнуть тѣ изъ его собратій, которые придерживались пульса, дыханія и другихъ подобныхъ имъ недостаточныхъ признаковъ.

Докторъ увѣрялъ меня также, что этотъ зародышъ измѣняется не столько отъ положенія человѣка къ обществу, отъ богатства его или профессіи, сколько отъ самаго возраста. Въ младенчествѣ человѣка онъ едва бываетъ замѣтенъ; въ юношескомъ возрастѣ онъ развивается, не бросаясь въ глаза съ перваго взгляда; но съ 20-ти лѣтъ становится уже наростомъ, виднымъ издалека…

Но я и забылъ, что хочу говорить съ вами о моемъ уголкѣ, гдѣ протекли первые смѣющіеся годы моей молодости въ безмятежномъ спокойствіи, въ рѣдкой бесѣдѣ съ моимъ наставникомъ въ <испорчено>той бесѣдѣ съ самимъ-собою, — въ еще болѣе частой бесѣдѣ съ Эвхірисой и съ Галатеею, — съ Эстеллою особенно.

Если возрастъ — единственный и кратковременный возрастъ, — въ которомъ пасторали Флоріана имѣютъ для насъ особенную прелесть: я находился тогда именно въ этомъ возрастѣ. Никто не казался мнѣ прелестнѣе этихъ молодыхъ пастушекъ; я ничего не находилъ наивнѣе ихъ вычурныхъ фразъ и разведенныхъ розовою водицею чувствованій; ничто не нравилось мнѣ такъ, какъ ихъ красивые корсажи и ихъ посохи съ развѣвающимися разноцвѣтными лентами. Ни въ одной изъ нашихъ городскихъ дѣвушекъ не находилъ я и половины красоты, граціи, особенно чувства, моихъ любимыхъ пастушекъ. Мудрено ли послѣ всего этого, что я безотчетно предался имъ сердцемъ, что юное воображеніе мое дало имъ клятву — не измѣнять до конца жизни.

Ребяческая любовь, которой первыя искры раздуваются потомъ въ неугасимое, неукротимое пламя! Но сколько прелести, сколько чистаго блеска въ этихъ начаткахъ <испорчено>ства, обильнаго бурями!

Несчастной стороной страсти было то, что я не могъ предаться ей вполнѣ, и это по поводу одного серьёзнаго разговора, который завелъ со мною мой учитель. Мы переводили дурною латынью то мѣсто изъ Телемака, когда онъ, опасаясь за свое сердце и чувства, оставляетъ Эвхарису на островѣ Калипсы.

"И повергнувъ Телемака въ море…

Et Telemachum in mare, de rupe, praecipitavit, едва успѣлъ я произнести, какъ г. Ратэнъ (такъ назывался учитель) остановилъ меня, спросивъ, что я думаю о такомъ поступкѣ Ментора?

Признаюсь, вопросъ этотъ затруднилъ меня. Какимъ образомъ могъ я осуждать поступокъ Ментора передъ моимъ наставникомъ, когда, въ-самомъ-дѣлѣ, по моему разумѣнію, Менторъ поступилъ въ этомъ случаѣ слишкомъ-жестоко. Я думаю, отвѣчалъ я, что Телемакъ поплатился за этотъ поступокъ Ментора нѣсколькими глотками солевой воды.

— Вы не поняли моего вопроса, возразилъ учитель. — Телемакъ влюбился въ нимфу Эвхарису, а любовь есть самая злополучная, самая несчастная, самая порочная страсть. Влюбленный юноша предается разслабленію и лѣности: онъ становится неспособнымъ ко всему, кромѣ развѣ того, чтобъ вздыхать у ногъ женщины, какъ вздыхалъ Геркулесъ у ногъ Омфалы. Ergo: поступокъ Ментора, клонившійся къ тому, чтобъ удержать Телемака на краю пропасти, достоинъ всякой похвалы. Вотъ что, сударь, — прибавилъ г. Ратэнъ, слѣдовало бы вамъ отвѣчать мнѣ.

Такимъ непосредственнымъ образомъ узналъ я о своей винѣ. Я любилъ Эстеллу, любилъ такъ же точно, какъ Телемакъ любилъ Эвхарису. Я самоотверженно рѣшился побороть въ себѣ чувство; которое рано или поздно могло навлечь на меня катастрофу, что не представило бы никакихъ трудностей при удивленіи, оказываемомъ г. Ратэномъ къ поступку Ментора.

Замѣчаніе моего учителя оставило во мнѣ глубокое впечатлѣніе, не столько потому, чтобъ я не понималъ его, какъ именно потому-что оно было для меня безтолково и темно. Уступая благоразумію и подавляя въ себѣ невинную страсть, въ то же время привязывалъ особенное значеніе къ словамъ моего учителя, пытался проникнуть въ настоящій ихъ смыслъ и сдѣлать какія-нибудь новыя для себя открытія.

Такова была первая любовь моя. Если она и не могла имѣть никакихъ послѣдствій, какъ чувство болѣе воображаемое, чѣмъ дѣйствительное, то тѣмъ не менѣе способъ, какимъ г. Ратэнъ охладилъ ее, оставилъ нѣкоторое впечатлѣніе и на другихъ случаяхъ моей жизни, въ которыхъ замѣшано было сердце, что вы и увидите въ дальнѣйшемъ моемъ разсказѣ.

Въ темницѣ, о которой я уже говорилъ, было одно окошко, выходившее на мою сторону. Вы знаете: темницы не богаты окошками.

Окно это было пробито въ черной грязной стѣнѣ. Желѣзныя рѣшетки не позволяли узнику выглянуть въ окошко; щитокъ, придѣланный снаружи, скрывалъ отъ него улицу, пропуская въ глубину его убѣжища немного дневнаго свѣта. Окно это, или скорѣе отдушина, всегда возбуждало во мнѣ чувство гнѣва и ужаса. Въ то время я не допускалъ, чтобъ въ обществѣ, составленномъ, по моему мнѣнію, изъ однихъ только честныхъ людей, могли существовать воры и разбойники. Скоро я удостовѣрился въ противномъ.

Разсудокъ дѣтей самовластенъ именно потому, что ограниченъ. Всѣ вопросы имѣютъ для нихъ одну только сторону, и потому кажутся весьма простыми; разрѣшеніе ихъ кажется столь же легкимъ, какъ очевиднымъ ихъ разсудку, болѣе прямому, чѣмъ просвѣщенному. Поэтому-то многія весьма тихія и кроткія изъ нихъ даютъ иногда слишкомъ жестокіе отзывы, — самыя человѣколюбивыя — наиболѣе жестокіе. Не причисляя себя къ послѣднимъ, я не разъ испытывалъ на себѣ самомъ эту истину. Сколько разъ, при видѣ конвоируемыхъ жандармами арестантовъ, я принималъ участіе въ жандармахъ, оставляя на долю арестанта одно отвращеніе. Причиною тому не была не жестокость — причиною тому была одна правота. Будь я золъ, я ненавидѣлъ бы жандармовъ и сожалѣлъ бы о преступникѣ.

Однажды одинъ изъ такихъ арестантовъ пробудилъ все мое негодованіе. Это былъ соучастникъ какого-то преступника. Проходя въ тюрьму, онъ съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ осматривалъ сосѣдніе дома. Представьте мое удивленіе, мой ужасъ, когда, поровнявшись съ окномъ моимъ и увидѣвъ меня, онъ улыбнулся, какъ-будто-бы давно зналъ меня!

Улыбка эта оставила во мнѣ глубокое и страшное впечатлѣніе. Во весь тотъ день не выходила она у меня изъ головы. Я рѣшился сказать объ этомъ моему учителю и, вмѣсто утѣшенія, получилъ отъ него выговоръ за то, что теряю время и засматриваюсь на улицу

Какой чудакъ, какъ вспомню, былъ мой учитель! Нельзя было не уважать его и въ то же время нельзя было не смѣяться надъ нимъ; честный, добрый человѣкъ и страшный педантъ, почтенный, серьёзный и забавный вмѣстѣ, онъ возбуждалъ во мнѣ одинаково чувства уваженія и насмѣшкки. Таково, однакожь, вліяніе честности и хорошихъ правилъ, съ которыми во всемъ согласуется поведеніе, что я, не взирая на всю смѣшную сторону г. Ратэна, чувствовалъ на себѣ его вліяніе гораздо, больше чѣмъ могъ бы оказать <испорчено> другой <испорчено> и искусный <испорчено> слѣдовательно <испорчено> которыя, старалс<испорчено>

Цѣломудренность г. Ратэна не знало предѣловъ. Мы пропускали цѣлыя страницы въ Телемакѣ, какъ несогласныя съ чистотою нравовъ, и онъ всячески старался предубѣждать меня противъ влюбленной Калипсы, увѣряя меня, что я встрѣчу въ свѣтѣ множество похожихъ на нее и не менѣе опасныхъ женщинъ. Калипсу онъ презиралъ; Калипса, хотя и богиня, была его чернымъ демономъ. Что касается до латинскихъ авторовъ, мы ихъ читали не иначе, какъ въ извлеченіяхъ, очищенныхъ отъ всякой скверны іезуитомъ Жуванси, и то еще пропуская много страницъ, которыхъ не замѣтило цѣломудріе іезуита, Теперь вы поймете причину, почему я составилъ себѣ такія странныя понятія о многихъ вещахъ; поймете мое опасеніе — открывать г. Ратэну самыя невиннѣйшія мои мысли, если только онѣ имѣли хоть малѣйшій колоритъ любви, — малѣйшее соотношеніе съ Калипсой — его чернымъ демономъ..

Я много могъ бы сказать вамъ на тотъ счетъ, но скажу лучше то, что метода эта не столько умѣряла мои чувства, сколько воспламеняла ихъ; она подавляла ихъ, но непредупреждала; она поселяла во мнѣ скорѣе предубѣжденія, чѣмъ настоящія правила; скажу болѣе: ея первое вліяніе обнаружилось на моей довѣрчивости, чистосердечіи, искренности — этихъ нѣжныхъ цвѣткахъ, которые могутъ увянуть отъ бездѣлицы, и которыхъ уже ничто не воскреситъ потомъ.

Не смотря на то, что г. Ратэнъ былъ весь проникнутъ латинизмомъ и древнимъ Римомъ, онъ былъ добрый человѣкъ, уживчивый, и больше ворчунъ и любитель наставленій всякаго рода, чѣмъ строгій и привязчивый. По поводу чернильнаго пятна онъ цитировалъ мнѣ Сенеку; при каждой дѣтской шалости приводилъ въ примѣръ Катона-Утическаго. Только громкаго смѣха никогда онъ не прощалъ мнѣ. При этомъ случаѣ цитатамъ, наставленіямъ и увѣщаніямъ его не было конца. Что касается до меня, я приписывалъ его отвращеніе къ безумному смѣху бородавкѣ, украшавшей его носъ. Эта бородавка, величиной съ добрую горошину, увѣнчивалась пучкомъ тоненькихъ волосъ; имѣвшихъ какое-то гигрометрическое свойство: я замѣчалъ, что волоски эти, смотря по состоянію погоды, свертывались или выпрямлялись. Мнѣ часто случалось въ-продолженіе лекцій наблюдать съ самымъ серьёзнымъ видомъ, безъ всякой насмѣшливой мысли, атмосферическія измѣненія этихъ волосковъ, — причемъ г. Ратэнъ не упускалъ случая побранить меня за разсѣяность и снова обращалъ мое вниманіе на изучаемый предметъ. Случалось иногда, что докучливая муха пыталась по нѣскольку разъ осаждать бородавку; не взирая на все сопротивленіе моего серьёзнаго ментора, и въ такомъ случаѣ, не желая дѣлать меня свидѣтелемъ этой борьбы, онъ еще сильнѣе удерживалъ мое вниманіе на разбираемомъ текстѣ. Но въ этихъ-то именно случаяхъ и пробуждалось все мое любопытство, и я то-и-дѣло взглядывалъ на осажденную мухой бородавку. Тогда уже смѣхъ невольно овладѣвалъ мною. По мѣрѣ ожесточенія г. Ратэна противъ привязчивой мухи, увеличивался и мой смѣхъ, не знавшій предѣловъ… Какъ-будто не подозрѣвая причины его, учитель мой увлекался потокомъ обильнаго краснорѣчія, предметомъ котораго былъ смѣхъ вообще и гибельныя послѣдствія, которыхъ я, по его убѣжденію, сдѣлаюсь неизбѣжною жертвою.

Безумный смѣхъ я находилъ всегда однимъ изъ самыхъ пріятныхъ развлеченій. Запрещенный плодъ всегда такъ вкусенъ! Лѣта, а не увѣщанія моего учителя вылечили меня отъ этой слабости. Надо быть школьникомъ, чтобъ чувствовать все наслажденія нелѣпаго хохота; — и, прибавлю — имѣть учителя съ бородавкою на носу и съ волосками…

О! безжалостный возрастъ!..

Приводя себѣ на память эту бородавку, я всегда воображалъ, что всѣ подозрительные люди должны непремѣнно имѣть какой-нибудь моральный или физическій недостатокъ, какую-нибудь наружную или внутреннюю бородавку, которая располагала бы ихъ къ мысли служить насмѣшкой для ближняго. Не смѣйтесь при такихъ людяхъ: они будутъ считать себя причиной вашего смѣха. Не говорите при нихъ о волдыряхъ и прыщахъ — они почтутъ это намекомъ. Особенно не говорите имъ никогда о Цицеронѣ или о Сципіонѣ-Назическомъ: вы сдѣлаете ихъ своими врагами.

На дворѣ стояли каникулы, время жуковъ. Эти жуки доставляли мнѣ, во время оно, много развлеченій, но я уже начиналъ забывать о нихъ. Я видимо старѣлъ!

Однакожь, въ моемъ одиночествѣ, въ смертельной скукѣ учебныхъ занятій, я непренебрегалъ сообществомъ этихъ животныхъ. Не думайте, чтобъ дѣло шло о томъ, какъ привязать ихъ на нитку и заставить летать по комнатѣ или запрячь въ маленькія тележки; я уже былъ не такъ молодъ, чтобъ заниматься подобными пустяками; жуки и мухи могли мнѣ служить и для другихъ, болѣе умныхъ забавъ, въ числѣ которыхъ вы вѣрно не забыли разнообразныхъ наблюденій натуралиста.

Одинъ изъ такихъ жуковъ сидѣлъ у меня подъ опрокинутымъ стаканомъ. Я долго наблюдалъ, съ какимъ усиліемъ цѣплялся онъ за гладкія стѣнки стакана, чтобъ взобраться наверхъ, какъ падалъ, какъ снова начиналъ безконечныя свои попытки. Иногда онъ падалъ навзничь, на спину, для жука такое паденіе большое несчастгіе. Прежде, чѣмъ поставлю его на ноги, я наслаждался усиліемъ, съ какимъ онъ разводилъ въ пустомъ пространствѣ своими шестью ножками, напрасно пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобъ подняться. — Какъ глупы жуки! говорилъ я самъ себѣ.

Всего чаще я освобождалъ жука изъ непріятнаго положенія, подставивъ ему конецъ пера, и это вело меня къ новымъ, болѣе важнымъ открытіямъ. Мой жукъ прицѣплялся къ опушкѣ моего пера, и я давалъ у прійдти въ себя, пока дописывалъ строчку, не переставая наблюдать за малѣйшимъ движеніемъ своей жертвы, къ ущербу перевода Юлія Цезаря, отъ котораго отвлекалось такимъ-образомъ мое вниманіе. Слетитъ ли, или сойдетъ онъ съ пера. Еслибъ ему вздумалось первое — прощай мое открытіе; я никогда не узналъ бы его. Къ-счастію, мой жукъ принялся сходить съ пера. Предчувствіе чего-то необыкновеннаго, предчувствіе важнаго открытія наполняло меня, когда я увидѣлъ, что жукъ подвигается къ обмокнутому въ чернила концу пера. Такъ Коломбъ, еще не видя берега, уже предчувствовалъ свою Америку. Предчувствіе не обмануло меня: дойдя до разгиба пера, жукъ вымочилъ въ чернилахъ свой хоботъ. Полный тревожнаго ожиданія, подставляю я листокъ бѣлой бумаги… и жду, жду…

Жукъ сходитъ на бумагу и ползаетъ по ней, оставляя по слѣдамъ своимъ самые прихотливые узоры. Иногда, по прихоти ли, или просто отъ безпокойства, какое причиняетъ ему острота чернилъ, жукъ поднимаетъ свой хоботикъ и снова опускаетъ его на бумагу — и вотъ цѣлый рядъ точекъ, поставленныхъ самымъ живописнымъ образомъ! Въ другой разъ, ему захочется вернуться назадъ, повернуть въ ту или въ другую сторону — и вотъ на бумагѣ выведено чудесное S!.. При видѣ этой буквы меня озаряетъ новая мысль.

Я пересаживаю удивительное насѣкомое на первую страницу моей тетради, — пересаживаю, натурально, съ запасомъ чернилъ, въ которыхъ достаточно вымоченъ его хоботикъ; потомъ, вооружившись соломенкою, заставляю его ползать, преграждая ему путь и сворачивая его въ стороны такимъ образомъ, чтобъ изъ слѣдовъ его образовался мой вензель. Два часа времени мнѣ надобно было для того, чтобъ произвести такое изящное произведеніе!

«Благороднѣйшая побѣда» сказалъ Бюффонъ: «какую когда-либо сдѣлалъ человѣкъ, есть… есть, безъ сомнѣнія, — жукъ!»

Я подвинулся къ свѣту, чтобъ лучше наблюдать за этой операціей. Вензель былъ уже почти выведенъ, какъ мнѣ послышалось, что кто-то тихо зоветъ меня.

— Другъ мой!

Я заглянулъ въ окошко, но на улицѣ никого но было.

— Здѣсь! сказалъ тотъ же голосъ.

— Гдѣ? отвѣчалъ я.

— Въ тюрьмѣ.

Я понялъ тогда, что слова эти, выходившія изъ темничнаго окошка, относились ко мнѣ и были произнесены преступникомъ, котораго ужасная улыбка такъ поразила меня. При этомъ воспоминаніи я отскочилъ отъ окошка.

— Не бойся, продолжалъ тотъ же голосъ: — ты имѣешь дѣло съ добрымъ человѣкомъ, который не сдѣлаетъ тебѣ никакого зла.

— Негодный! закричалъ я: — если ты еще будешь говорить со мною, то я позову часоваго.

— Проходя намедни по улицѣ, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — я увидѣлъ тебя и, судя по твоей наружности, предполагалъ въ тебѣ сердце, способное пожалѣть о несчастной жертвѣ людской несправедливости.

— Молчи, злодѣй, продолжалъ я говорить ему…

— Я вижу, ты ослѣпленъ, какъ и другіе. Ахъ, ты такъ молодъ и уже вѣришь въ зло!

Онъ замолчалъ, услышавъ, что кто-то идетъ по улицѣ. Это былъ человѣкъ, одѣтый весь въ черное — оффиціантъ при погребальныхъ церемоніяхъ.

Когда онъ прошелъ, арестантъ продолжалъ:

— Одинъ только тюремный священникъ знаетъ, благодаря Бога, о моей невинности.

Онъ опять замолчалъ, услышавъ чьи-то шаги. На этотъ разъ, это былъ жандармъ. Я думалъ-было позвать его, чтобъ передать ему слова арестанта; но эти слова уже подѣйствовали на мою довѣрчивость и я оставилъ свое намѣреніе. Поступокъ этотъ показался мнѣ безчестнымъ послѣ довѣрія, внушеннаго арестанту моей наружностію. Мнѣ не хотѣлось опровергнуть похвалу, льстившую моему самолюбію. Я говорилъ уже о тщеславіи, коіорое извлекаетъ для себя пользу изо всего: самые нечистые пальцы могутъ пощекотать его пріятнымъ образомъ.

При послѣдовавшемъ молчаніи, я снова обратился къ моему занятію, къ жуку.

Я долженъ былъ непремѣнно поблѣднѣть и измѣниться въ лицѣ. Зло была велико, неизлечимо! Я началъ тѣмъ, что выбросилъ виновника его за окно, и потомъ предался размышленіямъ о бѣдственномъ моемъ положеніи.

Длинная черная дорожка вилась извилистою чертою отъ четвертой главы Bello gallica къ правому полю книги. Опасность, угрожавшая жуку при крутомъ спускѣ, заставила его вернуться назадъ и доползти до лѣваго поля, откуда онъ повернулъ къ сѣверу, рѣшившись перейдти съ книги на горлышко чернильницы. На мою и на его бѣду, по гладкой и ровной покатости бѣдное насѣкомое спустилось въ чернильницу — въ кратеръ волкана, въ геенну…

Понявъ наконецъ свое заблужденіе, жукъ рѣшился отъискивать дорогу, и въ траурѣ съ головы до ногъ выползъ изъ чернильницы, откуда торный путь привелъ его снова къ четвертой главѣ Bello gallica, гдѣ уже я и нашелъ его.

Боже мой, какія каракули, какія озера, рѣки. Какой прихотливо-безвкусный узоръ; какое черное и ужасное зрѣлище представилось глазамъ моимъ!

Книга эта была — Эльзевиръ моего учителя, Эльзевиръ in-quarto, рѣдкій, дорогой экземпляръ Эльзевира, оставленный на мою отвѣтственность съ самыми строгими предосторожностями. Очевидно, я былъ потерянъ.

Я снялъ чернила съ книги посредствомъ промокаемой бумагой, просушилъ замаранную страницу и предался размышленіямъ объ ожидавшей меня участи. Не столько угрызеніе совѣсти, сколько тоска мучила меня. Всего болѣе страшило меня признаніе въ шалости съ жукомъ. Какими главами посмотритъ мой учитель на постыдную потерю времени въ пустякахъ, въ томъ полномъ, по его мнѣнію, сознанія возраста, до котораго достигъ я?.. Ужасно!

Злой духъ, о присутствіи котораго я не могъ и думать, и который всегда сторожитъ минуту искушенія, принялся нашептывать мнѣ утѣшенія. Онъ совѣтовалъ мнѣ прибѣгнуть къ маленькой лжи. Скверная кошка сосѣдки могла, въ мое отсутствіе, войдти въ комнату и опрокинуть чернильницу на четвертую главу Bello gallica. Я могъ оправдать мое отсутствіе необходимостію сходить въ лавочку за перомъ. Перья, правда, хранились въ шкафѣ, въ моей комнатѣ, но я могъ отговориться потерею ключа отъ шкафа, вчера, въ банѣ. Я не имѣлъ, впрочемъ, позволенія сходить вчера въ баню, и въ-самомъ-дѣлѣ, я не былъ въ банѣ, но могу сказать, что ходилъ безъ позволенія, а признаваясь такимъ образомъ въ винѣ, я придамъ больше вѣроятія главной моей лжи и въ то же время немного утишу угрызенія моей совѣсти признаніемъ…

Звуки тяжелыхъ шаговъ мосьё Ратэна, поднимавшагося по лѣстницѣ, застали меня на этихъ разбужденіяхъ.

Въ смущеніи, я закрылъ книгу, открылъ ее и потомъ закрылъ снова, чтобъ открыть при учителѣ. Чернильныя пятна, конечно, бросятся ему въ глаза, и я буду избавленъ отъ тяготившей меня неизвѣстности.

----

Мосьё Ратэнъ пришелъ для того, чтобъ задать мнѣ урокъ. Еще не видя книги, онъ положилъ свою шляпу, подвинулъ стулъ, сѣлъ на него и высморкался. Для поддержанія бодрости, я послѣдовалъ его примѣру и также высморкался. Это заставило учителя пристально взглянуть на меня, дѣло шло о носѣ.

Въ первую минуту, я не понялъ, что причиною этого взгляда было желаніе мосьё Ратэна узнать, зачѣмъ я высморкался почти въ одно время съ нимъ; полагая, что онъ увидѣлъ чернильныя пятна, я опустилъ глаза, устрашенный болѣе его пытливымъ молчаніемъ, чѣмъ вопросами, еслибъ онѣ мнѣ сдѣлалъ ихъ, и на которые у меня заранѣе готовы были отвѣты.

— Я читаю на вашемъ лицѣ, милостивый государь… началъ онъ наконецъ торжественнымъ тономъ.

— Нѣтъ, сударь…

— Я читаю на вашемъ лицѣ, говорю намъ…

— Нѣтъ, сударь… это кошка… Это не я… прервалъ я его.

Мосьё Ратэнъ перемѣнился въ лицѣ: отвѣтъ мой показался ему выходившимъ изъ всѣхъ возможныхъ предѣловъ почтительности. Онъ уже готовъ былъ выйдти изъ себя, какъ вдругъ глаза его упали на огромное пятно книги… Мосьё Ратэнъ подскочилъ на стулѣ, и я невольно послѣдовалъ его примѣру, хотя отъ другаго, совершенно противоположнаго ощущенія.

Минута отвратить готовую разразиться надо мной бурю наступила.

— Меня здѣсь не было… сударь… кошка… я выходилъ за перомъ… кошка… ключъ я потерялъ… вчера въ банѣ… кошка…

По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, взглядъ моего учителя, становился такимъ строгимъ, что, наконецъ, не будучи въ состояніи выдержать его долѣе, я перешелъ къ прямому и безпрекословному признанію моей вины.

— Я солгалъ… сударь… я самъ причиною этого несчастія.

Глубокое молчаніе послѣдовало за моимъ признаніемъ.

— Не удивляйтесь, милостивый государь, сказалъ наконецъ мой наставникъ торжественнымъ голосомъ: — если чрезмѣрность негодованія подавляетъ и задерживаетъ его выраженіе. Я долженъ бы сказать, что не нахожу словъ выразить…

На этомъ мѣстѣ прервала рѣчь мосьё Ратэна муха — и улыбка — предвѣстница глупаго смѣха, пробѣжала по моему лицу.

Глубокое молчаніе воцарилось снова.

— Вы, сударь, двое сутокъ просидите здѣсь взаперти, сказалъ наконецъ мой учитель, вставая: — и можете подумать о вашемъ проступкѣ, тогда какъ я, съ своей стороны, подумаю о мѣрахъ, какія долженъ принять въ столь важномъ случаѣ…

И, сказавъ это, мосье Ратэнъ вышелъ изъ комнаты, заперёвъ дверь на замокъ.

Признаніе облегчило меня. Съ уходомъ мосьё Ратэна прошелъ и стыдъ. Первыя минуты моего заключенія похожи были на минуты освобожденія и еслибъ не наказъ строгаго ментора — серьёзно подумать о моей винѣ — то я бы предался непритворной радости, какъ человѣкъ, счастливо вышедшій изъ опаснаго кризиса. За всѣмъ тѣмъ, я рѣшился исправиться, и видя, какъ это не легко для меня, начиналъ уже не шутя опасаться за свою нравственность. Систему своего исправленія я началъ тѣмъ, что далъ себѣ слово бросить глупую привычку хохотать.

На этой рѣшимости засталъ меня голосъ продавца пирожковъ, проходившаго обыкновенно въ это время подъ окномъ. Мысль полакомиться пирожками невольно пришла мнѣ въ голову, но я не поддался искушенію, помня, что не о желудкѣ, а объ сердцѣ слѣдовало мнѣ позаботиться. Не взирая на громкій крикъ разнощика, я не тронулся съ мѣста и продолжалъ свои печальныя размышленія.

Но кто наблюдалъ нравы и характеры разнощиковъ, безъ сомнѣнія, знаетъ объ ихъ навязчивости къ своимъ практикантамъ. Не видя меня у окна, и не извлекая еще изъ этого признака убытка своему товару, разнощикъ продолжалъ кричать во все горло. Разсчитывая безошибочно на мою страсть лакомиться, онъ къ названію пирожковъ присоединялъ эпитеты: горячіе, самые горячіе, съ пылу горячіе… Такіе заманчивые эпитеты не могли не оказать вліянія на мою рѣшимость, но, къ-счастію, я и тутъ не поддался искушенію.

Разнощикъ терялъ понапрасну драгоцѣнное для него время. Мнѣ захотѣлось вывести его изъ заблужденія и объявить ему, что на этотъ разъ не куплю у него пирожковъ. Съ этимъ намѣреніемъ, я подошелъ къ окошку.

— Берите скорѣе, мнѣ некогда дожидаться, сказалъ онъ, увидѣвъ меня.

Я уже говорилъ, что разнощикъ вѣрилъ въ меня гораздо-болѣе, чѣмъ я самъ вѣрилъ въ себя.

— Нѣтъ, не возьму, отвѣчалъ я ему. — у меня нѣтъ денегъ.

— Отдадите послѣ.

— Мнѣ не хочется ѣсть.

— Лжете.

— Мнѣ некогда: я занятъ.

— Берите скорѣе!

— Мнѣ нельзя выйдти: я запертъ.

— Ну, мнѣ некогда съ вами толковать! сказалъ онъ, сбираясь идти и закрывая свою корзину.

Намѣреніе его произвело на меня необыкновенное впечатлѣніе.

— Постой! закричалъ я ему.

Спусгя нѣсколько минутъ, я уже поднималъ въ привѣшенной къ ниткѣ фуражкѣ пару чудесныхъ пирожковъ, пирожковъ съ пылу горячихъ.

«Негодное животное!» думалъ я, лакомясь моими пирожками: «вмѣсто того, чтобъ расправить свои четыре крылышка, оно предпочло броситься въ колодезь. Не сдѣлай онъ этого безразсуднаго поступка, я спокойно бы наслаждался временемъ, я былъ бы благоразуменъ, учитель мой не имѣлъ бы причины быть недовольнымъ мною: я бы не солгалъ, не сидѣлъ бы запертымъ въ четырехъ стѣнахъ. Негодный жукъ!» Счастливая мысль! Взявшись за нее, какъ за исходную точку, я обременялъ жука упреками, какъ причину моего злополучія и въ то же время понемногу успокоивалъ свою совѣсть. Особенно побуждало меня къ этому несправедливому нарѣканію то, что учитель мой, въ пылу негодованія, забылъ даже задать мнѣ урокъ. Два дня безъ занятій — это, согласитесь, такое наказаніе, отъ котораго ни въ какомъ случаѣ нельзя отказаться.

Помирившись такимъ образомъ съ моею совѣстью, и имѣя впереди цѣлыхъ два дня свободнаго времени, я возъимѣлъ желаніе произвести въ моей комнатѣ нѣкоторыя перемѣны. Первымъ дѣломъ моимъ было спрятать куда-нибудь подальше Эльзевира, толстый словарь и всѣ учебныя тетрадки. Новое, неиспытанное еще мною чувство удовольствія, похожее на чувство плѣнника, съ котораго сняли оковы, овладѣло мною, когда я спряталъ ненавистные мнѣ учебники. Въ заточеніи, привелось мнѣ испытать въ первый разъ всю прелесть свободы.

Прелесть… да! Уснуть спокойно, ничего не дѣлать, мечтать… мечтать въ томъ возрастѣ, когда еще въ бесѣдѣ съ самимъ собою мы находимъ столько увлекательности; когда сердце еще обильно свѣжими впечатлѣніями, когда умъ неистощимъ въ развлеченіяхъ; когда воздухъ, небо, деревья, стѣны, когда во всемъ этомъ есть что-то такое, что говоритъ намъ, что трогаетъ насъ…. когда одна акація кажется намъ цѣлымъ міромъ, какой-нибудь звукъ — сокровищемъ! Чего бы я не далъ теперь, чтобъ возвратиться въ это счастливое время, насладиться снова этими очаровательными минутами досуга! Мнѣ кажется, что солнце не свѣтитъ теперь такъ ярко, какъ свѣтило тогда, что часы тянутся длиннѣе, забавы стали скучнѣе и утомительнѣе…

Эта мысль безпрестанно ложится подъ перо мое. Каждый разъ, какъ я принимаюсь писать, она просится высказаться; и въ-самомъ-дѣлѣ, я безпрестанно повторяю ее и буду повторять. Убаюканный счастіемъ столькихъ годовъ, изъ которыхъ каждый кладетъ по новой лептѣ въ сокровищницу моей жизни, встрѣчая каждый день новое, радостное утро, я все еще не могу изгладить изъ памяти моихъ юношескихъ воспоминаній. Чѣмъ болѣе я стараюсь, тѣмъ болѣе молодѣютъ они, тѣмъ болѣе нахожу я въ нихъ трогательной меланхоліи. Я обладаю большимъ, чѣмъ желалъ обладать, но все не перестаю сожалѣть о протекшемъ возрастѣ этихъ желаній. Дѣйствительныя сокровища кажутся мнѣ не столь усладительными, какъ эти пустыя, но блестящія облака, которыя окружали меня тогда и которыя поддерживали меня въ какомъ-то неустанномъ очарованіи.

Свѣжее майское утро, лазурное небо, зеркальное озеро, я васъ вижу и теперь, но… скажите мнѣ, куда дѣвались вашъ блескъ, ваша чистота, та прелесть безконечной радости, таинственности, надежды, какія вы возбуждали во мнѣ? Вы нравитесь мнѣ по прежнему, но уже не наполняете собою по-прежнему души моей; я сталъ холоденъ къ вашей улыбкѣ. Мнѣ не достаетъ только молодости, чтобъ любить васъ по-прежнему; для этого мнѣ надобно бы было возвратиться къ ней, утраченной навсегда, невозвратимой! Грустное признаніе, горькое чувство!

Вы найдете это чувство въ глубинѣ каждаго поэтическаго произведенія, если только не оно и послужило главнымъ его источникомъ. Ни одинъ поэтъ не вдохновляется настоящимъ; всѣ возвращаются къ прошлому; скажу болѣе — обращенные къ этимъ воспоминаніямъ обманчивостью жизненныхъ надеждъ, они влюбляются въ нихъ; они придаютъ имъ красоты, которыхъ не имѣетъ дѣйствительность; они преображаютъ свои сожалѣнія и утраты въ красоты, заимствованныя изъ этихъ воспоминаній и, создавая наперерывъ одинъ передъ другимъ блестящіе призраки, оплакиваютъ потерю того, чѣмъ никогда не обладали.

Въ этомъ смыслѣ, юность есть возрастъ поэзіи, тотъ возрастъ, въ которомъ поэзія собираетъ свои сокровища, но еще не употребляетъ ихъ въ дѣло, какъ нѣкоторые думаютъ. Изъ этого чистаго золота, нагроможденнаго вокругъ нея, она не умѣетъ извлечь ничего. Жадное время, вырывая у нея эту драгоцѣнность мало-по-малу, заставитъ ее наконецъ подумать о цѣнѣ того, чѣмъ обладала. Потери научатъ ее узнавать свои богатства; горести познакомятъ се съ прошлыми радостями. Тогда только переполняется сердце, вспыхиваетъ воображеніе; тогда только отрывается и возносится къ облакамъ мысль, тогда только поэтъ Виргилій…

Но что сказать объ этихъ безбородыхъ поэтахъ, которые пишутъ въ юношескомъ возрастѣ, въ возрастѣ, въ которомъ, еслибъ только они были настоящими поэтами, имъ не достало бы всего существа ихъ для того, чтобъ чувствовать, упиваться въ-тиши всѣмъ этимъ благоуханіемъ, которое они только въ-послѣдствіи могли бы разлить въ стихахъ своихъ.

Были на свѣтѣ преждевременные математики — доказательствомъ Паскаль; но скороспѣлокъ-поэтовъ до-сихъ-поръ еще не представляла намъ исторія. Шестидесятилѣтній Гомеръ гораздо вѣроятное, чѣмъ дитя — Лафонтенъ. До двадцатилѣтняго возраста еще могутъ проблеснуть какія-нибудь искры генія; но еще ни одинъ поэтъ не достигалъ въ этотъ возрастъ, и даже гораздо позже, настоящей своей высоты. Многіе изъ нихъ пытались распустить крылья раньше этого возраста, но ихъ слабыя усилія заранѣе приготовляли паденіе. Въ попыткахъ они теряли силы, падали и влачились по землѣ.

Лафонтенъ долго не зналъ о своемъ призваніи, можетъ-быть, и не зналъ о немъ вовсе. Не тутъ ли должно искать, секрета? Прочитайте его предисловія. Развѣ гдѣ-нибудь сомнѣвается онъ въ томъ, что онъ созданъ точно такимъ же, какъ всѣ другіе? И не подумайте, чтобъ это было изъ скромности: ему даже не доставало столько тщеславія, чтобъ казаться скромнымъ: не въ его скромной и наивной натурѣ было тщеславіе; Лафонтенъ былъ олицетвореніемъ чистѣйшаго добродушія. Онъ поетъ, потому-что это ему нравится; поетъ не изъ призванія, котораго не чувствуетъ въ себѣ, не для предположенной какой-нибудь цѣли… Онъ поетъ — и волны поэзіи текутъ съ языка его…

Вы знаете, какъ онъ былъ простъ — Лафонтенъ! Онъ увѣрилъ себя, что Федръ былъ его учителемъ.

Спрятавъ свои учебныя книги и тетради, я даже не зналъ, за что мнѣ приняться. Шумъ въ сосѣдней комнатѣ вывелъ меня изъ затрудненія. Я посмотрѣлъ въ замочную скважину и увидѣлъ кошку, возившуюся съ огромною крысой.

Я принялъ-было сторону кошки, моей старой знакомой. Вмѣшательство мое могло быть ей полезнымъ, тѣмъ болѣе, что, изнуренная битвою и раненная въ морду, она уже не такъ бодро нападала на своего рѣшительнаго противника. Но скоро бодрость и ловкость крысы въ неравной борьбѣ съ могучимъ противникомъ начали привлекать къ ней мое участіе и я рѣшился хранить строгій нейтралитетъ.

Однакожь, я скоро убѣдился, что очень-трудно держать нейтралитетъ, т. е. оставаться равнодушнымъ между кошкой и крысой, особенно, если эта крыса и я сходились въ наклонности къ книгоистребленію. Въ самомъ-дѣлѣ, крыса защищалась въ заранѣе приготовленномъ ея зубами углубленіи огромнаго валявшагося на полу in-folio. Я рѣшился спасти ее и изо всей силы ударилъ ногой въ дверь, чтобъ устрашить кошку… Ударъ былъ такъ силенъ, что замокъ отскочилъ и дверь отворилась настежь.

Глазамъ моимъ представилось одно только in-folio. Непріятель и союзникъ мои исчезли, одинъ я былъ окомпрометтированъ въ этомъ дѣлѣ.

Комната эта была библіотека моего отсутствовавшаго въ то время дяди, небольшое пыльное убѣжище, уставленное кругомъ полками съ книгами. По срединѣ, на столѣ, стояли испорченная электрическая машина и нѣсколько ящиковъ съ минералами; у окошка — широкія старинныя кресла. По поводу хранившихся въ ней книгъ; эту комнату всегда держали отъ меня запертою. Мосьё Ратэнъ говорилъ всегда о ней съ какимъ-то таинственнымъ видомъ, какъ о подозрительномъ мѣстѣ. Случай чудеснымъ образомъ удовлетворялъ теперь моему давнишнему любопытству.

Я принялся было за физическіе опыты, но электрическая машина не дѣйствовала и я обратился къ минералогіи, которую скоро оставилъ для in-folio. Крыса довольно поработала надъ нимъ: на заглавномъ листѣ можно было только прочесть Dictio… Словарь! додумалъ я: вотъ уже нисколько не опасная для меня книга! Но словарь чего?.. Я открылъ книгу. Вверху страницы было чье-то женское имя, подъ нимъ какая-то чепуха, перемѣшанная съ латынью, еще ниже — замѣтки. Тутъ дѣло шло о любви..

Это удивило меня на первый разъ. Любовь, въ словарѣ, кто бы могъ это додумать! Въ словарѣ!.. Я не могъ оторваться отъ словаря, но всѣ словари такъ тяжеловѣсны, что я по неволѣ долженъ былъ помѣститься на креслѣ у окна, совершенно равнодушный къ прелестному пейзажу, которому оно служило рамкою.

Имя, написанное на книгѣ, было Элоиза. Женщина — и пишетъ по-латини, — и у ней любовникъ! Такія страшныя аномаліи совершенно сбили меня съ толку. Нечего было сомнѣваться: я имѣлъ дѣло съ прескверною книгою! Мысль, что словарь могъ быть избранъ для столь безнравственной исторіи, ослабила все мое уваженіе къ этому роду достопочтенныхъ произведеній. Удивленіе мое было бы не меньшимъ, еслибъ мой строгій менторъ, мосьё Ратэнъ, принялся вдругъ воспѣвать вино и любовь, любовь и вино.

Я не только не оставилъ книги, что, конечно, долженъ бы былъ сдѣлать, но, напротивъ, заманенный началомъ, прочиталъ всю статью, и, заинтересованный еще болѣе, прочелъ замѣтки, разобралъ латинь. Тутъ было много любопытнаго, трогательнаго, таинственнаго, но, къ сожалѣнію, недоконченнаго, по милости крысы. Я этого не могъ простить крысѣ и уже находилъ, что кошка была права, и что мнѣ слѣдовало бы принять ея сторону.

Въ разрозненныхъ или изорванныхъ книгахъ обыкновенно того-то, кажется, и не достаетъ всегда, что интересно. Эти пропуски подстрекаютъ любопытство гораздо болѣе, чѣмъ уцѣлѣвщія страницы. Изъ этого я выводилъ то утѣшительное заключеніе, что печатному листку гораздо лучше окончить свое существованіе оберткою въ мелочной лавочкѣ, чѣмъ томиться на полкахъ книжной лавки.

Элоиза жила въ средніе вѣка. Въ моихъ понятіяхъ, это были вѣка монастырей, колоколовъ, келлій — вѣка дикихъ, поросшихъ лѣсомъ мѣстъ, въ долинахъ и на берегахъ оверъ. Доказательствомъ тому могъ послужить Поммье и его аббатство у подножія Садовской Горы. Далѣе не простирались понятія мои о среднихъ вѣкахъ.

Элоиза была племянница одного каноника. Прелестная и набожная дѣвушка, она мнѣ нравилась столько же своими природными прелестями, сколько и монашескимъ платьемъ, въ которомъ я представлялъ ее себѣ. Въ Шамбери мнѣ случалось видѣть сестеръ милосердія и по образцу ихъ я представлялъ себѣ всѣхъ сестеръ милосердія, всѣхъ монахинь безъ исключенія.

Въ то время, когда скромная Элоиза, въ тиши глубокаго уединенія, расцвѣтала въ дѣвственной граціи и никому невѣдомыхъ прелестяхъ, широкоустная молва разносила повсюду слухи объ умѣ, талантахъ и познаніяхъ молодаго Абэляра. Наружность его привязъівала къ нему всѣхъ столько же, какъ и глубокія его познанія; красота его равнялась его славѣ, а этой славы никто не смѣлъ оспоривать у него. Абэляръ вездѣ побѣждалъ своихъ противниковъ, являлись ли они съ диспутами на ученой каѳедрѣ, или на блестящихъ турнирахъ передъ глазами изумленной толпы, передъ глазами прекрасныхъ женщинъ, которыя толпились въ амфитеатрѣ, старая желаніемъ взглянутъ на прелестнаго атлета.

Въ толпѣ этой случилась однажды и племянница каноника. Скромная, но пламенная дѣвушка, она слушала Абэляра и смотрѣла на него съ какимъ-то душевнымъ трепетомъ. Жаднымъ ухомъ прислушивалась она къ звучнымъ, гармоническимъ словамъ его; — она всматривалась въ него пламенными очами, слѣдовала за малѣйшимъ его движеніемъ, внутренно раздѣляла съ нимъ опасности битвы, поражала съ нимъ его противника, торжествовала тріумфъ его, и, сама того не зная, медленно упивалась пламеннымъ, опьяняющимъ напиткомъ любви. Въ Абэлярѣ она думала любить науку и мудрость. Желая поощрить въ ней наклонность эту къ наукѣ и мудрости, и развить счастливыя способности, каноникъ началъ приглашать къ себѣ Абэляра и просилъ его быть ей наставникомъ и учителемъ, Счастливые любовники! Безразсудный дядя!..

Тутъ начиналась истребительная работа крысы.

Я перевернулъ страницу, и — Боже мой, какая перемѣна! Элоиза пошла въ монастырь. Я былъ глубоко тронутъ ея поступкомъ, потому-что уже любилъ ее; я раздѣлялъ ея страсть; я представлялъ ее себѣ еще болѣе прекрасною съ печалью скорби на челѣ, еще-болѣе юною подъ древними сводами монастыря аржантейльскаго, болѣе трогательною у подножія алтаря, гдѣ изливала она въ теплой молитвѣ свои страдавія… Какъ возвышенно-трогательно разсказывалось объ этомъ въ книгѣ! Отъ ветхихъ страницъ ея вѣяло древностію и живое впечатлѣніе прошлаго сливало всю прелесть свою съ свѣжестью моихъ юношескихъ чувствованій.

Скрытая отъ всѣхъ взоровъ въ монастырскомъ убѣжищѣ, Элоиза пыталась погасить еще пылавшую страсть свою, но безвыходная скорбь, горькое сожалѣніе, угрызенія совѣсти, неодолимая любовь, какъ медленный ядъ, пожирали дни бѣдной узницы. Глаза ея не просыхали отъ слезъ, которыми оплакивала она отсутствующаго Абэляра, дни его славы и собственнаго ея счастія. Преступное, но достойное состраданія существа!

Съ душевнымъ волненіемъ переводилъ я письмо, гдѣ Элоиза проситъ своего возлюбленнаго поддержать ея силы, вдохновить ее бодростію.

«Абеляръ», писала она къ нему: "о, еслибъ ты зналъ, какой борьбы съ самой собою потребно мнѣ было, чтобы успокоить погибшее сердце мое! Сколько раскаянія, послѣ котораго я падала снова! Побѣдить, чтобъ быть потомъ побѣжденною: отречься, чтобъ признать потомъ снова, чтобъ опять схватиться съ новою жадностію!

«Минуты блаженства. Сладостныя воспоминанія, о которыя разбивается моя твердость, отъ которыхъ гаснетъ мое мужество!.. Бываютъ минуты, въ которыя съ наслажденіемъ проливаю я слезы раскаянія… но… мнѣ представляется твой образъ, Абэляръ, я отстраняю его, но онъ преслѣдуетъ меня; онъ исторгаетъ меня изъ того безмятежнаго спокойствія, въ которое вступала; онъ погружаетъ меня снова въ муки, которыя терзаютъ меня и наполняютъ блаженствомъ… О, какое непобѣдимое очарованіе, какая вѣчная борьба безъ всякой надежды побѣды!.. Плачу ли я на гробницахъ, блуждаю ли подъ тѣнью деревъ — вездѣ онъ со мною, вездѣ твой милый образъ, отъ котораго не могутъ оторваться мои глаза, который омываетъ ихъ слезами, который волнуетъ и поселяетъ угрызенія въ мою душу!.. Вездѣ онъ преслѣдуетъ меня, зоветъ меня, увлекаетъ меня… Въ средѣ этихъ дѣвъ, невинныхъ и спокойныхъ, одна я, твоя Элоиза, остаюсь преступною, сраженною бурями, поглощенною волнами пламенныхъ грѣшныхъ страстей…»

Отъ этихъ меланхолическихъ строкъ я переходилъ къ Абэлару. Гдѣ-то я найду его? Увы, буря прошла и надъ его головою; его, блестящаго славою, я нахожу изгнанникомъ, скитальцемъ изъ одного убѣжища въ другое, скрывающимъ свои злополучные дни отъ ярости зависти и преслѣдованія.. Удрученный горестью онъ поселился въ дикомъ и неприступномъ мѣстѣ.

«Въ дни моего счастія», пишетъ онъ: «я посѣтилъ одно уединенное, незнаемое никѣмъ, населенное дикими звѣрями мѣсто. Только зловѣщій крикъ хищной птицы нарушалъ его безмолвіе. Сюда-то скрылся я теперь. Изъ древесныхъ вѣтвей и соломы я устроилъ себѣ убѣжище, въ которомъ стараюсь забыть объ Элоизѣ и ищу спокойствія на лонѣ Бога…»

Я остановился на этомъ пустынномъ мѣстѣ, которое такъ живо описываетъ Абэляръ, и предался размышленію. Меня поражала странность этихъ давнопрошедшихъ приключеній, эти двѣ страстныя жизни, это поэтическое совокупленіе любви и набожности, славы и горести. Съ моимъ затронутымъ сердцемъ и обольщеннымъ воображеніемъ, я, какъ это всегда случается въ подобныхъ случаяхъ, забывалъ о бѣдствіяхъ обоихъ страдальцевъ, вспоминая одну пламенную взаимную любовь ихъ, которой я завидовалъ.

Въ то время, какъ Абэляръ томился въ дикомъ своемъ убѣжищѣ, — всѣ объ немъ сожалѣли, всѣ оплакивали его несчастіе. Слухъ о бѣгствѣ его возбуждалъ всеобщее любопытство. Слѣды его, однакожь, были скоро открыты: его посѣтило нѣсколько пилигримовъ, прежнихъ учениковъ его. Цѣлыя толпы шли потомъ къ нему по слѣдамъ ихъ, съ богатыми приношеніями. На эти приношенія Абэляръ выстроилъ прекрасное аббатство Паракле, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стояла его одинокая келлья. Между-тѣмъ, сен-денисскіе монахи овладѣли Аржантейльскимъ Монастыремъ и выгнали оттуда монахинь. Узнавъ объ этомъ, Абеляръ уступилъ изгнанницамъ, въ числѣ которыхъ находилась и драгоцѣнная ему Элоиза, новое свое убѣжище.

Молодая аббатесса переселилась въ Паракле съ своими сестрами. Аббатство Сен-Жильдасъ-де Гойсъ, въ ваннскомъ діоцезѣ, приняло его въ мрачныя свои стѣны.

Монастырь Сен-Жильдасъ-де-Рюйсъ возвышается на скалѣ, омываемой волнами моря. Безплодная степь, на которой не видно ни одного кусточка, ни одного лужка, окружаетъ его съ трехъ сторонъ. Крутые берега съ голыми скалами образуютъ собою бѣловатую линію, которая только разнообразитъ печальный видъ этого пейзажа. Изъ окна своей келльи, пустынникъ видитъ длинную линію береговъ, углубляющуюся въ заливы, снова выдвигающуюся въ море перешейками и сливающуюся наконецъ съ отдаленнымъ горизонтомъ.

Душа Абэляра была еще печальнѣе, чѣмъ эта грустная страна. Малѣйшая радость была подавлена въ ней; давно уже разсѣялся въ ней дымъ славы; самый образъ Элоизы напечатлѣлся было въ ней, кажется, для того только, чтобы питать горькое сожалѣніе и мрачное раскаяніе. Въ нѣдрахъ уединенія, котораго печальной тиши не возмущалъ никакой мірской говоръ, Абэляръ, безпрестанно возвращаемый къ самому себѣ, вспоминая всѣ прошлыя заблужденія свои, анализировалъ пустоту своей славы, ничтожность удовольствій. Съ каждымъ днемъ убѣждался онъ болѣе и болѣе въ ничтожествѣ свѣтскихъ прельщеній. При мысли объ Элоизѣ, которая напрасно пыталась подавить свою пламенную страсть молитвою и покаяніемъ, — имъ овладѣвала благочестивая ревность, священный ужасъ пробуждалъ его бодрость, возстановлялъ гбтовыя угаснуть силы. Въ эти минуты, Абэляръ, столь же великій, сколько несчастливый, предпринимаетъ трудный подвигъ очистить свою душу, разорвать цѣпи, привязывавшія его къ землѣ: онъ устремляется къ небу и влечетъ туда съ собою собою подругу. Онъ пишетъ къ ней письмо, въ которомъ, выходя, наконецъ, побѣдителемъ изъ отчаянной борьбы своей, протягиваетъ къ Элоизѣ руку помощи, ободряетъ ея усилія, поддерживаетъ колеблющіеся шаги ея и показываетъ ей, сквозь призму могильнаго праха, животворящій и утѣшительный свѣтъ небесный.

«Элоиза», пишетъ онъ къ ней въ заключеніе: «я уже не увижу тебя болѣе въ этомъ мірѣ; но когда милосердый Богъ, въ рукахъ котораго жизнь наша, пресѣчетъ нить этой несчастной жизни, я прошу тебя, Элоиза, — гдѣ бы я ни умеръ, перенести мой прахъ въ Паракле, гдѣ я могъ бы лежать подлѣ тебя. Послѣ столь многочисленныхъ и тяжкихъ испытаній, мы наконецъ соединимся навсегда, соединимся безъ опасности для насъ и безъ преступленія. Боязнь, надежда, воспоминаніе, угрызеніе совѣсти — все это разсыплется вмѣстѣ съ прахомъ нашимъ, разсѣется, какъ дымъ въ воздухѣ, не оставивъ слѣда прошлыхъ заблужденій. Взирая на мой трупъ, ты пристальнѣе всмотришься въ самую-себя, Элоиза, и узнаешь, сколь безумно предпочтеніе праха, осужденнаго на разрушеніе, тѣла — достоянія червей, — всемогущему, непреложному Богу, который только одинъ можетъ утолить наши желанія и сдѣлать насъ участниками вѣчнаго блаженства!»

Исторія эта чрезвычайно заняла меня. Съ развернутою книгою на колѣняхъ, со взорами, обращенными на прелестный видъ озера, озлащавшагося лучами заходящаго солнца, я живо представлялъ себѣ Паракле, я блуждалъ подъ его стѣнами… Подъ темными его аллеями я видѣлъ грустную Элоизу, которую уже любилъ всѣмъ сердцемъ, переполненный участіемъ къ Абэляру. Эти образы смѣшались съ окружавшими меня предметами до такой степени, что я, не сходя съ стариннаго кресла, очутился незамѣтно въ какомъ-то блестящемъ, невѣдомомъ мнѣ до того мірѣ, переполненномъ поэтическими и нѣжными впечатлѣніями.

Но кромѣ впечатлѣній, оставленныхъ во мнѣ этимъ чтеніемъ, благовонными вечерними парами и великолѣпнымъ видомъ, представившимся мнѣ изъ окна, другія впечатлѣнія присоединились къ моимъ мечтаніямъ. Въ несвязномъ, смѣшанномъ шумѣ, обозначающемъ въ городахъ уличную жизнь и движеніе, ремесленную и торговую дѣятельность, разслышалъ я замиравшіе въ отдаленіи звуки органа. Подъ обаяніемъ ихъ мелодіи, чувства мои получали болѣе жизни, образы болѣе явственности, вечеръ болѣе чистоты. Какою-то невѣдомою свѣжестью дышалъ для меня въ эту минуту весь Божій міръ, а съ нимъ свѣжѣла и моя фантазія, носившаяся въ лазурномъ пространствѣ и перелетавшая съ одного благовоннаго цвѣтка на другой…

Нечувствительно отдалился я отъ Элоизы, оставивъ тѣнь ея подлѣ старыхъ буковъ, подъ готическими арками монастыря. Плавая по морю воспоминаній, я скоро потерялъ изъ вида синѣющіяся за мною вершины прошлаго, и приближался къ болѣе знакомымъ берегамъ, къ болѣе близкому мнѣ времени, къ болѣе близкимъ мнѣ людямъ. Съ послѣдними звуками органа я входилъ въ окружавшую меня существенность… Тяжелая книга давила мои колѣни… я всталъ и машинально отнесъ ее на прежнее мѣсто…

Какъ печальны часы, слѣдующіе за такими ощущеніями; какъ горько возвращеніе изъ этихъ ослѣпительныхъ фантазій къ неблагодарнымъ берегамъ обременительной дѣйствительности!.. Печальнымъ показался мнѣ тогда вечеръ, ненавистною — моя темница, удручающей — моя праздность.

Какъ я жалѣю о тебѣ, бѣдное дитя! Ты думаешь любить, чувствовать, жить этимъ поэтическимъ дыханіемъ — и падаешь, подавленный собственнымъ своимъ безсиліемь! Много обманутыхъ надеждъ ожидаютъ тебя; много разъ душа твоя, возбужденная сладостнымъ обаяніемъ, будетъ пытаться отдѣлиться отъ земли и вознестись къ небу, и каждый разъ тяжелая цѣпь удержитъ порывъ ея, пока, наконецъ, побѣжденная, созданная для оковъ, она не привыкнетъ влачить ихъ.

Къ-счастію, я не былъ тогда на этой точкѣ. Не сходя съ той тропинки жизни, я встрѣтилъ на ней женщину, на которой сосредоточились всѣ мои чувствованія. На этотъ разъ, я не упустилъ случая сдѣлать ее Элоизой, не столь несчастливой, но столь же нѣжною Элоизой; — не грѣшной, но прекрасною и чистою Элоизой, и обращался къ ней съ моими страстными, пламенными воззваніями, какъ-будто она была со мною.

Вы видите, что я уже былъ влюбленъ. Скажу болѣе: восемь дней протекло со времени моей любви и шесть дней я не видался съ предметомъ любви моей.

Какъ всѣ несчастливые любовники, въ первые дни разлуки я ласкалъ себя надеждою увидѣть ее, потомъ я началъ искать развлеченій — весьма неудачныхъ, какъ вы уже знаете. Я вспомнилъ о любви въ моемъ заточеніи, и къ вечеру, раздраженный романическою исторіей, вздыхалъ уже гораздо сильнѣе, представляя себѣ свое положеніе совершенно безнадежнымъ.

Прибавьте къ этому то, что предметъ любви моей обиталъ подлѣ меня, и что мнѣ стоило только проникнуть въ комнату, находившуюся надо мною, чтобъ увидѣть его. Въ ту минуту, она тамъ сидѣла одна! Окно открывало мнѣ къ ней дорогу по крышѣ.

Искушеніе сдѣлалось для меня непреодолимымъ, особенно съ той минуты, когда я очутился на крышѣ. Я присѣлъ на ней, чтобъ отдохнуть, ободриться и освоиться съ моимъ намѣреніемъ. Начало исполненія этого намѣренія такъ сильно потрясло меня, что я уже думалъ его оставить. Однако, на этотъ разъ я долженъ былъ ограничиться тѣмъ, что легъ на крышу. Причину этого новаго положенія моего вы не отгадаете: я увидѣлъ на улицѣ моего ментора.

Оправившись отъ испуга, я поднялъ голову и посмотрѣлъ на улицу изъ-за выступа крыши… Учителя уже не было. Вѣроятно, онъ въ эту минуту всходилъ по лѣстницѣ. — Еще минута и я попадусь въ моихъ новыхъ проказахъ! Раскаяніе и угрызеніе совѣсти снова овладѣли мною. Какъ легко было для меня раскаяніе, какъ живо чувствовавъ я всю цѣну моего проступка въ ту минуту, когда увидѣлъ мосьё Ратэна, и какъ скоро исчезли то и другое, едва только мосьё Ратэнъ скрылся изъ вида! Пройдя до конца аллеи, мосьё Ратэнъ повернулъ въ смежную улицу.

Я понялъ, что мнѣ нельзя долго оставаться на крышѣ, гдѣ изъ темничнаго окна могъ увидѣть меня арестантъ, о которомъ при одной мысли меня охватывалъ ужасъ. Я пустился въ дальнѣйшій путь, пользуясь остатками дневнаго свѣта, и скоро достигъ окошка. Оно было открыто.

Сердце мое сильно билось. Не взирая на увѣренность въ томъ, что предметъ моей любви былъ въ эту минуту дома одинъ, я все еще боялся ошибиться. Нерѣшимость моя прервана была знакомымъ голосомъ: «войдите, молодой человѣкъ, и не опасайтесь, чтобъ вамъ измѣнили».

Это былъ голосъ арестанта. Пораженный страхомъ, потерявъ все присутствіе духа, я вскочилъ черезъ окно въ комнату, и, не знаю какимъ образомъ, очутился вдругъ на полу на плечахъ прекрасной и богато-одѣтой дамы, которая упала вмѣстѣ со мною.

Не могу описать, что происходило во мнѣ въ первыя минуты, послѣдовавшія за паденіемъ, потому-что я лишился чувствъ. Первая вещь, поразившая меня, когда я пришелъ въ себя, была дама, распростертая подлѣ меня на полу.

— Сударыня! сказалъ я тихимъ, смущеннымъ голосомъ, подходя къ ней почти ползкомъ.

Отвѣта не было…

— Сударыня!!!…

То же безмолвіе.

Я испугался не на шутку… Что, если она умерла, если меня пріимутъ за убійцу!.. Пожалуй, еще мой критикъ упрекнетъ меня въ преувеличеніи, въ пожертвованіи ложному современному вкусу. Напрасный трудъ, г. критикъ! Дама эта была просто кукла. Я попалъ въ мастерскую живописца.

Я началъ тѣмъ, что поднялъ мою деревянную даму, поднявшись, натурально, прежде самъ на ноги. Не смотря на отшибенный лобъ, моя дама улыбалась самою глупой улыбкою, какую когда-либо мнѣ случалось видѣть. Я поправилъ на ней платье, и только этимъ долженъ былъ ограничиться, потому-что всего зла, причиненнаго ей паденіемъ, не было возможности исправить.

Въ паденіи своемъ кукла наткнулась носомъ на коробку съ красками и масломъ и опрокинула ее, разбросавъ по полу хранившіяся въ ней кисти, палитру и краски, и проливъ масло. Я хотѣлъ-было подобрать все это и привести въ прежній порядокъ, но долженъ былъ оставить и это намѣреніе, по совершенной невозможности выполненія.

Коробка съ красками въ паденіи своемъ увлекла долговязый станокъ, который въ свою очередь задѣлъ за портретъ какого-то господина, повѣшенный на стѣнѣ, и все это одно за другимъ полетѣло на полъ, наткнувшись дорогой на лампу, опрокинувъ самоваръ, и разбивъ въ довершеніе стекло въ окошкѣ.

Паденіе было ужасно, разрушеніе неисправимо; а моя дама все не переставала улыбаться!

Эта катастрофа съ ея разрушительными послѣдствіями не могла не оказать нѣкотораго вліянія на любовь мою. Покамѣстъ я обдумываю мое положеніе, не мѣшаетъ сказать вамъ нѣсколько словъ о предметѣ моей любви и о причинахъ, которыя породили ее во мнѣ.

Прямо надъ моей комнатой была комната одного портретнаго живописца, обладавшаго искусствомъ изображать людей столь же похожими, сколько пріятными. Прекрасное и выгодное ремесло для тѣхъ, кто обладаетъ имъ. Какая чудесная приманка, на которую попадаютъ карпы, щуки, окуни, и даже бобры и выдры, попадаютъ по доброй волѣ, не жалуясь на крючекъ и даже благодарные рыбаку.

Помните, я говорилъ о бородавкѣ тщеславія. Если вы достаточны и богаты, то прежде всего она совѣтуетъ вамъ воспроизвести на полотнѣ вашу интересную физіономію и прелестную фигуру. Она говоритъ вамъ о сюрпризѣ, какой вы доставите этимъ вашей матери, супругѣ, дядѣ или тёткѣ, а если ихъ нѣтъ у васъ, то она скажетъ вамъ, что надобно поощрять искусство, доставить пропитаніе бѣдному артисту. Если артистъ богатъ, тщеславіе ваше представитъ вамъ другіе не менѣе убѣдительные доводы: портретъ вашъ нуженъ для украшенія комнаты, для симметріи. Тщеславію вашему надобно, во что бы ни стало, вашъ портретъ, васъ, прекраснаго, граціознаго, веселаго, Въ модномъ платьѣ, въ тонкомъ бѣльѣ, въ лайковыхъ перчаткахъ; ему хочется, чтобъ васъ всѣ видѣли, чтобъ всѣ вамъ удивлялись, чтобъ всѣ узнавали въ немъ ваши черты, ваше богатство, ваши таланты и благородство, вашу чувствительность, вашъ умъ, вашу тонкость обращенія, вашу благотворительность, вашъ выборъ чтенія, вашъ очищенный вкусъ, — однимъ словомъ, все то, что дѣлаетъ васъ такимъ совершеннѣйшимъ существомъ, исполненнымъ тысячи пріятныхъ качествъ, несчитая уже недостатковъ вашихъ, которые сами-по-себѣ суть не что иное, какъ достоинства. При такомъ желаніи мудрено ли, что тщеславіе побуждаетъ васъ именемъ вашего отца, вашей матери, супруги и вашихъ дѣтей, снять и переснять съ себя портретъ? Я удивлялся бы скорѣе, еслибъ оно поступало иначе.

Искусство снимать портреты тѣсно и неразрывно связано съ теоріей бородавки тщеславія. Много живописцевъ поплатились за незнаніе этой теоріи голодною смертью, или госпиталемъ. Они изображали щуку щукою, морскую свинку — свинкою… Великіе живописцы, но плохіе портретисты, они отдалили отъ себя людей съ ихъ тщеславіемъ, и умерли съ голоду.

Живописецъ былъ въ модѣ, и не проходило дня, чтобъ у подъѣзда его не останавливалось нѣсколько щегольскихъ экипажей. Однимъ изъ самыхъ пріятныхъ занятій моихъ было разсматриваніе прекрасныхъ лошадей, гонявшихъ, своими хвостами докучливыхъ мухъ и оводовъ, и слушаніе крика кучеровъ и хлопанья ихъ бичей. Къ-сожалѣнію, я не могъ видѣть въ лицо владѣтелей этихъ прекрасныхъ лошадей и экипажей, но за то, чрезъ два или три дня, могъ любоваться ими вдоволь — и вотъ по какой причинѣ.

Живописецъ имѣлъ привычку вывѣшивать портреты между сеансами за окно, на двухъ желѣзныхъ прутьяхъ, для просушки на вольномъ воздухѣ. Тогда мнѣ стоило только высунуться изъ окошка, чтобъ находиться среди самаго отборнаго общества, между лордами и баронами, герцогицями и маркизами. Всѣ эти господа, повѣшенные на гвоздѣ, смотрѣли другъ на друга и на меня съ ничѣмъ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

Въ прошедшій понедѣльникъ, услышавъ стукъ экипажа, я, по обыкновенію, выглянулъ въ окошко. На улицѣ остановилась великолѣпная карета, запряженная четверкою лошадей, съ превосходною упряжью, съ ливрейными лакеями. Двое лакеевъ поддерживали выходившаго изъ нея хилаго старика. Я старался замѣтить его по сѣдымъ волосамъ, чтобъ отличить между другими портретами, когда прійдетъ ему очередь висѣть на улицѣ въ моемъ сосѣдствѣ.

Вслѣдъ за старикомъ вышла изъ каюты молодая дѣвушка. Старикъ оперся на ея руки и они тихо вошли въ аллею, которая вела къ подъѣзду нашего дома. За ними играя бѣжала маленькая собачка.

Я былъ сильно растроганъ этимъ зрѣлищемъ, не потому, чтобъ мнѣ показалось слишкомъ трогательнымъ, участіе, возбужденное въ молодой дѣвушкѣ немощью и хилостью старика, но потому болѣе, что, занятому нѣжными мыслями, эта прелестная нимфа, украшенная всѣмъ тѣмъ, что возвышаетъ красоту и грацію, представилась тогда мнѣ именно тѣмъ самымъ идеаломъ, о которомъ я бредилъ. Къ ней-то обратилась моя темная, неопредѣлившаяся любовь, безотчетное влеченіе, которое съ нѣкотораго времени начинало волновать мое сердце.

Другое обстоятельство, независимо отъ красоты дѣвушки, способствовало очарованію: простота ея туалета. Не смотря на окружавшіе ее признаки достатка, на ней было скромное бѣлое платьице и простая соломенная шляпка. И платье и шляпка сдѣланы были съ такимъ вкусомъ, сидѣли на ней такъ мило, что даже встрѣтившись съ ней наединѣ, безъ всякихъ декорацій пышности, по одному ея виду, походкѣ, я, кажется, отгадалъ бы ея богатство, знатность и даже то благородное самопожертвованіе, которое заставляло ее предпочитать сообщество хилаго старика ласкательству и комплиментамъ молодыхъ людей ея возраста.

Къ-тому же, признаться ли? я былъ уже избалованъ обществомъ, съ которымъ познакомился у окошка: чины, богатство, хорошія манеры и чистый вкусъ имѣли для меня какую-то непреодолимую прелесть. Увидѣвъ эти важныя лица, я потерялъ всю симпатію къ людямъ обыкновеннымъ, къ людямъ одного со мной класса, и, скажу откровенно, если молодая красавица тронула меня въ простенькомъ платьицѣ, то въ богатомъ костюмѣ, она, конечно, восхитила бы меня, свела бы съ ума.

Такъ именно и случилось: я влюбился въ юную Антигону. Впрочемъ, любовь моя была чиста и благородна: мнѣ ни разу не пришла въ голову мысль, что предметъ любви моей могъ быть одною изъ тѣхъ Калипсъ, о которыхъ такъ много говорилъ мнѣ мой Менторъ.

Не вѣрьте тѣмъ, которые полагаютъ, что любовь подобнаго мнѣ мечтателя, любовь безъ цѣли и безъ надежды, не можетъ быть горячею и способною къ жертвамъ: они ошибаются.

Эти люди вѣрно сами не были школьниками; если и были, то школьниками, сильными только въ склоненіяхъ и въ спряженіяхъ; съ удивительной памятью, съ удивительнымъ благоразуміемъ, съ необыкновеннымъ прилежаніемъ, предметы гордости для школы и школьныхъ учителей, увѣнчивавшихъ ихъ по три раза въ годъ лавровыми вѣнками…

Большая часть изъ нихъ сдѣлались теперь адвокатами, лавочниками, поэтами, наставниками, табачными торговцами, но гдѣ бы они ни были, за прилавкомъ или на каѳедрѣ, въ банкѣ или на Парнассѣ, всегда и вездѣ они образцовые адвокаты, образцовые лавочники, образцовые поэты — всегда и во всемъ образцы…

Не думайте, чтобъ любовь моя не была пламенною и преданною потому только, что я не обѣщалъ въ ней себѣ ничего, кромѣ безумныхъ восторговъ; не думайте, чтобъ я не пожертвовалъ ей всѣмъ на свѣтѣ, не ожидая отъ нея для себя ничего. Я отдалъ бы все за одинъ взглядъ этой прелестной дѣвушки; за одну ея улыбку я зажегъ бы всѣхъ четырехъ Эльзевировъ.

Они всходили по лѣстницѣ и когда миновали нашъ этажъ, я тихонько отворилъ дверь и въ комнату мою вбѣжала собачка, живая, веселая, игривая.

Чудесное животное была эта собачка. Меня восхитило въ ней все, начиная съ ея красоты и чрезвычайной бѣлизны шелковистой шерсти, и оканчивая ее ласковостью и игривостью. Во всѣхъ движеніяхъ ея было столько граціозности и прелести, что я невольно начиналъ смотрѣть на нее, какъ на собаку лучшей породы, слишкомъ освоившуюся съ порядочными людьми для того, чтобъ искать у меня подачки, и какъ на фаворитку прелестной дѣвушки, для которой я былъ ровно ничѣмъ. По имени, вырѣзанному на ошейникѣ, я могъ заключить, что она была Англичанка.

Выпустивъ собачку, я сталъ прислушиваться къ тому, что происходило надо мною, и для этого тихонько подошелъ къ окошку. Старикъ разговаривалъ съ живописцемъ.

— Вамъ прійдется, государь мой, срисовывать очень печальную физіономію, говорилъ старикъ: — и такъ-какъ копія, по всей вѣроятности, переживетъ, и весьма-скоро, оригиналъ, то вы постарайтесь сдѣлать ее не такъ мрачною: я не хочу пугать собою моихъ внуковъ. Впрочемъ, продолжалъ онъ съ кроткою улыбкою: — не подумайте, чтобъ тщеславіе или кокетство побуждало меня снять съ себя портретъ въ томъ возрастѣ, въ какомъ вы меня видите. Конечно, большая часть вашихъ практикантовъ выбирала для этого болѣе благопріятное время?

— Напротивъ, сударь, сказалъ живописецъ: — такія почтенныя лица, какъ ваше, встрѣчаются, можетъ-быть, рѣже, чѣмъ молодыя и свѣжія.

— Вы говорите мнѣ комплименты, государь мой, и я принимаю ихъ. Мнѣ уже немного остается времени принимать ихъ… Не огорчайся, Люси… Дай Богъ, чтобъ твоя будущность была такъ же спокойна и счастлива…. Повѣрь мнѣ: разставаясь съ жизнію, ты будешь сожалѣть объ ней больше, чѣмъ я… Я готовъ даже попросить васъ, сударь, подтвердить слова мои, если она хоть немного сомнѣвается въ нихъ…

— Въ этомъ случаѣ я желалъ бы скорѣе согласиться съ вашей дочерью; идея о разлукѣ одинаково тяжела какъ для васъ, такъ и для нея, и потому лучше ее оставить вовсе.

— Вотъ это-то, сударь, я и называю слабостію, отъ которой желалъ бы излечить мою дочь. Охотно извиняю подобную слабость въ тѣхъ непредвидѣнныхъ ударахъ судьбы, которые обманываютъ справедливыя надежды, поражаютъ юность въ ея цвѣтѣ и пресѣкаютъ лучшіе годы жизни… Но когда смерть застигаетъ насъ уже на пройденномъ пути, когда она, какъ успокоительный сонъ, слѣдуетъ за трудами тяжелаго дня, когда счастливый до послѣдней минуты нѣжностію своей единственной дочери отецъ только и думаетъ о томъ, чтобъ успокоиться на рукахъ ея… не-уже-ли же это та печальная картина, отъ которой надобно отвращать взоры?.. Къ чему эти слезы, Люси? Смотри, старайся смотрѣть такими же глазами, какъ я, и наши дни пройдутъ покойно и счастливо, и мы отвѣдаемъ всѣхъ радостей жизни, до послѣдней… Несчастіе, если мы будемъ ожидать его, не представится намъ такимъ страшнымъ, какимъ рисуетъ его разстроенное воображеніе… Ахъ, извините, сударь, прибавилъ онъ: — это предметъ моей вѣчной войны съ Люси, и еслибъ не портретъ, который невольно навелъ меня на такія мысли, я никогда не подумалъ бы объ нихъ.

Съ восхищеніемъ слушалъ я эти слова, которыя, открывая мнѣ многое, украшали въ то же время прекрасную дѣвушку новыми качествами — меланхоліей и дочернею нѣжностію. Какъ! думалъ я: эти статныя лошади, ливрейный лакей, экипажъ, вся эта роскошь, столько предметовъ радости и тщеславія, и царица всего этого, облитая слезами, сокрушается о томъ, что не всей жизнью своей можетъ она пожертвовать престарѣлому отцу!

Вечеромъ того же дня портретъ былъ вывѣшенъ надъ моимъ окномъ. То былъ еще слабый абрисъ, но я безъ труда узналъ въ немъ черты старика. Онъ занималъ лѣвую сторону картины; правая оставлена была пустою, что, по моему мнѣнію, производило дурной эффектъ.

При второмъ сеансѣ, картина была снята, не смотря на то, что молодая дѣвушка пріѣхала одна, безъ отца. Тогда я догадался, что пустое пространство на полотнѣ назначалось для нея, и что я, наконецъ, увижу лицо ея.

— Вы мнѣ обѣщали, сударыня, сказалъ ей живописецъ: — привезти видъ того мѣста въ вашемъ паркѣ, которое батюшка просилъ меня представить на портретѣ.

— Я не забыла о моемъ обѣщаніи и взяла съ собою альбомъ; онъ остался въ экипажѣ. John! bring me ту album, if you please! сказала она, подойдя къ окошку.

— Джона тамъ нѣтъ, прибавила она съ улыбкою: — вѣрно онъ куда-нибудь отошелъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, кучеръ и лакей, оставивъ при лошадяхъ какого-то бѣдняка, пошли закусить въ ближайшій трактиръ.

— Я схожу самъ за вашимъ альбомомъ, сказалъ живописецъ.

Но я предупредилъ его, и черезъ минуту уже взбѣгалъ по лѣстницѣ, прижимая къ сердцу драгоцѣнный альбомъ и покрывая его поцѣлуями. Я думалъ принести его въ мастерскую, гдѣ улучилъ бы минуту взглянуть украдкою на прелестную миссъ, но на дорогѣ встрѣтилъ самого живописца. Онъ взялъ у меня альбомъ, привѣтливо поблагодаривъ меня за трудъ.

Печальный болѣе прежняго возвратился я къ моему окошку. Я сожалѣлъ о потерянныхъ для меня нѣсколькихъ драгоцѣнныхъ словахъ незнакомки…

… «Какой услужливый мальчикъ! Такъ онъ знаетъ по-англійски?»

— Знаетъ. Онъ обыкновенно служитъ мнѣ переводчикомъ въ разговорахъ съ вашими соотечественниками… Прелюбезный молодой человѣкъ! Жаль, что изъ него, при его наклонностяхъ и способностяхъ, не сдѣлаютъ артиста…

— Я покажу вамъ, прибавилъ живописецъ, вставая: — очеркъ ландшафта, нарисованный имъ однажды на моемъ окошкѣ, взгляните… озеро, часть темничной стѣны… изорванная шляпа, повѣшенная на снуркѣ для милостыни, означаетъ заключеннаго въ темницѣ узника, передъ закрытъ. Этотъ прекрасный пейзажъ…

— Прекрасная мысль, сказала она: — мысль, исполненная чувства. Но кто же препятствуетъ развитію способностей, которыя такъ рѣзко высказываются въ немъ?

— Опекуны его. Они хотятъ сдѣлать его юристомъ.

— Опекуны!.. Такъ онъ сирота?

— Съ давняго времени. Старикъ-дядя занимается его воспитаніемъ.

— Бѣдный мальчикъ! сказала дѣвушка съ чувствомъ состраданія.

Эти слова упоили меня. Она жалѣла обо мнѣ, и этого было довольно, чтобъ считать себя счастливымъ въ своемъ сиротствѣ, чтобъ величайшее несчастіе принимать за благополучіе.

— О, какъ хотѣлось мнѣ удержать подолѣе эту мысль! Но я не удостоился столь совершеннаго счастія: она перемѣнила матерію разговора, и изъ нѣсколькихъ словъ ея я узналъ, что черезъ недѣлю она уѣзжаетъ въ Англію. Мнѣ предстояло по прежнему оставаться съ однимъ моимъ учителемъ. Я предался печали.

— Англія, прелестный край, куда плывутъ корабли! На цвѣтущихъ берегахъ твоихъ, въ твоихъ тѣнистыхъ паркахъ будетъ прогуливаться прелестное, меланхолическое существо!.. Здѣсь-и-все холодно, безжизненно, лишено прелести!.. Восклицая такъ, я уже равнодушно смотрѣлъ на живописное наше озеро.

И ея скоро не будетъ здѣсь! Другія страны увидятъ ее! Проѣзжая по пыльной дорогѣ, она будетъ останавливать свои взоры на зелени луговъ и деревьевъ… Зачѣмъ я не могу быть на этихъ лугахъ, подъ этими деревьями?.. Ты убѣгаешь отсюда, прелестное существо!.. Я желалъ бы бѣжать передъ нею, презирая опасность быть задавленнымъ лошадьми ея!. Я по-крайней-мѣрѣ увидѣлъ бы опасенія ея, возбудилъ бы ея участіе! Мнѣ казалось, что безъ участія ея не стоило и, жить на свѣтѣ…

Сеансъ былъ оконченъ. Я нетерпѣливо ожидалъ той минуты, когда портретъ вывѣсится на улицу; но весь вечеръ и слѣдующіе дни прошли въ тщетномъ ожиданіи. Въ промежуткѣ этого времени случились со мною тѣ приключенія, о которыхъ я разсказывалъ, и которыя привели меня къ окну живописца. Я не могъ противиться долѣе пламенному желанію проникнуть въ мастерскую и взглянуть тамъ на черты той, кому отдано было мое сердце. Вы уже знаете о катастрофѣ, послѣдовавшей за появленіемъ моимъ въ мастерской, гдѣ вдругъ я очутился посреди хаоса и разрушенія. Продолжаю прерванный разсказъ мой.

На этотъ разъ, я вполнѣ и ясно чувствовалъ-всю горесть своего положенія. Виновный во лжи и въ оскорбленіи Эльзевира, я выламываю дверь, читаю запрещенныя книги, убѣгаю изъ моего заключенія, путешествую по крышамъ, и, наконецъ, произвожу разрѣшеніе и опустошеніе въ мастерской, ломаю куклу, порчу картину!! Ужасный рядъ преступленій, котораго первое звѣно держитъ мосьё Ратэнъ — звѣно глупаго моего смѣха, возбужденнаго его бородавкой!

Что дѣлать?.. Привести въ порядокъ, исправить, поставить все на прежнее мѣсто? Невозможно! Выдумать новую басню?.. Я уже испыталъ на жукѣ неудачу выдумокъ. Признаться? Нѣтъ! ни за что въ свѣтѣ, ибо въ такомъ случаѣ слѣдовало бы признаться и въ любви моей! При одномъ подозрѣніи въ подобной безнравственности возмутится цѣломудріе мосьё Ратэна, и одинъ взглядъ его уничтожитъ меня!

Я рѣшился возвратиться въ мою комнату, запереть за собою дверь и прилежно заняться науками. Я удалилъ бы отъ себя этимъ тревожныя думы и снискалъ бы расположеніе моего учителя, который, по всему вѣроятію, перемѣнилъ бы свои мысли о моей нравственности, еслибъ я представилъ ему обильный запасъ переводовъ, сдѣланныхъ тщательно и на-чисто переписанныхъ. Наступающіе сумерки побудили меня, однакожь, отложить на нѣсколько минутъ мое намѣреніе, чтобъ, пользуясь темнотою, ускользнуть отъ взоровъ арестанта, который могъ увидѣть меня на крышѣ.

Я воспользовался нѣсколькими остававшимися мнѣ минутами, чтобъ удовлетворить свое любопытство и послѣ недолгихъ поисковъ нашелъ приставленный къ стѣнѣ портретъ. Я поднесъ его къ окну, чтобъ лучше разсмотрѣть.

Онъ уже былъ почти конченъ. Молодая миссъ сидѣла въ граціозномъ положеніи. Ея нѣжная ручка небрежно покоилась на шеѣ прекрасной собачки. Столѣтнія деревья отѣняли сцену и сквозь вѣтви ихъ видѣнъ былъ замокъ, построенный на лугу, на берегу моря.

Самыя нѣжныя ощущенія овладѣли мной при видѣ этого исполненнаго граціи личика, оживленнаго оттѣнкомъ увлекательной кротости и меланхоліи, но они скоро смѣнены были горькимъ сожалѣніемъ… Я ея не увижу болѣе, и что я для нея?..

— Отъ-чего я не могу назвать тебя своей сестрой, говорилъ я, насыщаясь прелестью ея взгляда: — ты не нашла бы для себя болѣе-нѣжнаго и послушнаго брата… О, какъ бы счастливили мы оба этого почтеннаго старика! Какъ прекрасна окружающая тебя зелень!.. Люси, съ тобою и безплодная степь показалась бы прекрасною!. О, Люси, моя волюбленная Люси!..

Стемнѣло. Я разстался съ портретомъ и спустился въ мою комнату въ ту минуту, когда мнѣ приносили свѣчу и ужинъ.

Въ тревожномъ состояніи, въ которомъ я находился, я не чувствовалъ позыва ко сну и аппетита, и думая только о томъ, чтобъ скорѣе приняться за работу, которая могла представить учителю несомнѣнныя доказательства моего труда и совершеннаго исправленія, когда бы онъ ни засталъ меня.

За Цезаремъ слѣдовалъ Виргилій; за Виргиліемъ Бурдонъ; за Бурдономъ цѣлыя три страницы сочиненія; за тремя страницами… дремота и сонъ.

На разсвѣтѣ я былъ разбуженъ чьимъ-то голосомъ, распѣвавшимъ во все горло утренніе псалмы. Я сталъ прислушиваться и узналъ голосъ арестанта. Онъ продолжалъ пѣть, постепенно уменьшая тонъ, и, наконецъ, замолкъ. Благочестивое занятіе арестанта дало мнѣ объ немъ лучшее мнѣніе.

— Вы много работали нынѣшней ночью? спросилъ онъ меня послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.

— Давно ли вы начали распѣвать по утрамъ? рѣшился спросить я его въ свою очередь.

— Съ первыхъ лѣтъ моей молодости, отвѣчалъ онъ. — Иначе, безъ утѣшеній религіи, я не могъ бы спокойно покориться моей злосчастной судьбѣ.

— Отъ-чего же религія не предотвратила васъ отъ преступленія, которое привело васъ въ тюрьму?

— Я невиненъ въ этомъ преступленіи. Богу угодно было послать заблужденіе моимъ судьямъ, и я покоряюсь Его святой водѣ. Я бы охотно сносилъ мое положеніе, еслибъ, прибавилъ онъ: — питая тѣло мое, не отказывали бы въ пищѣ и душѣ… мнѣ не даютъ Библіи!

— Какъ! вскричалъ я: — вамъ отказываютъ въ этой книгѣ?

— Тому, кого считаютъ презрѣннымъ, отказываютъ во всемъ…

— А!.. такъ вы будете имѣть Библію… вамъ непремѣнно надо имѣть Библію. Я даже готовъ отдать вамъ свою Библію!

— Добрый молодой человѣкъ! сказалъ онъ тономъ признательности: — напрасно вы думаете объ этомъ. Невозможно проникнуть ко мнѣ, да и самъ я не соглашусь на это… Видъ моего ужаснаго жилья не долженъ оскорблять вашихъ взоровъ… Сказать ли вамъ, чтр заставило меня обратиться къ вамъ? Вчера, увидѣвъ, какъ вы поднимали на шляпѣ пирожки, мнѣ невольно пришла въ голову мысль, отъ-чего бы не съискаться какому-нибудь сострадательному человѣку, который такимъ же образомъ могъ бы доставить духовную пищу бѣдному узнику?..

— Нѣтъ ли у васъ веревки или снурка? спросилъ я его вдругъ, озаренный свѣтлою мыслію.

— Судьбѣ, отвѣчалъ онъ: — угодно было оставить мнѣ такой снурокъ, который я и берегъ для этого единственнаго употребленія.

— Такъ вы будете имѣть Библію, вскричалъ я, прерывая его: — непремѣнно будете!

И, обрадованный мыслію быть истинно полезнымъ несчастливцу, я бросился къ шкафу съ книгами, куда наканунѣ я положилъ и мою Библію вмѣстѣ съ прочими книгами.

Въ то время, какъ я отъискивалъ книгу, мнѣ послышались какіе-то глухіе, жалобные звуки, выходившіе, повидимому, изъ тюрьмы. Я сталъ прислушиваться.

— Это вы? спросилъ я арестанта.

Отвѣта не было, но звуки болѣе явственные и болѣе жалостные не прерывались.

— Что это значитъ? что съ вами? закричалъ я ему съ выраженіемъ участія и нетерпѣнія.

— Ужасная боль, отвѣчалъ онъ: — и неизлѣчимая… Узкое кольцо одной изъ цѣпей моихъ раздражило опухоль. Болѣзненный стонъ перервалъ слова его.

— Продолжайте, продолжайте, бѣдный страдалецъ!

— Я страдаю, жестоко страдаю!.. Эта-то боль, лишая меня сна, дѣлала свидѣтелемъ вашей ночной работы.

— Бѣдняжка! и вы не просите у нихъ помощи?

— Они посѣщаютъ меня по одному разу въ-теченіе пяти сутокъ… Охъ!.. Черезъ три дня они прійдутъ ко мнѣ, и тогда я попрошу…

— О, какъ я жалѣю объ васъ!.. Не могу ли я…

— О, нѣтъ, нѣтъ — вамъ нечего и думать объ этомъ… Одно уже ваше участіе облегчаетъ меня. Вы должны бы были… охъ!.. охъ!.. ай!..

— Скажите, чѣмъ я могъ бы помочь вамъ?

— Помогите! помогите!.. кровь течетъ… еслибъ подрѣзать желѣзо…

— А! вскричалъ я, — пилу! Постойте…

У меня была пилка; я вложилъ ее въ Библію. Только тогда, когда книга связана была веревочкой, я вспомнилъ, что самъ былъ запертъ, и, слѣдовательно, не имѣлъ возможности помочь страдальцу, который не переставалъ стонать и кричать. Эти крики раздирали мнѣ душу. Я уже думалъ-было разломать замокъ у двери, какъ вдругъ, услышавъ голосъ продавца разной ветоши, проходившаго по улицѣ, принялъ другое намѣреніе.

— Постой, любезный! закричалъ я ему: — пожалуйста, привяжи эту книгу къ шнурку, спущенному изъ того окошка. Скорѣй, скорѣй, ради Бога! Не откажись облегчить страданіе больнаго, который давно уже мучится…

Ветошникъ привязалъ книгу къ шнурку и она быстро начала подниматься. Въ ту же минуту отворилась моя дверь — и на порогѣ ея стоялъ мосьё Ратэнъ… Я попался…

— Вчера, государь мой, сказалъ онъ: — « въ пылу негодованія, произведеннаго во мнѣ вашимъ поступкомъ, я позабылъ задать вамъ урокъ на эти два дня…

— Я задалъ его самъ, и выучилъ, пролепеталъ я, заикаясь на каждомъ словѣ.

Мосьё Ратэнъ съ недовѣрчивымъ видомъ просмотрѣлъ мои тетради — до того поступокъ мой показался ему невѣроятнымъ. Потомъ, удостовѣрившись, что работа дѣйствительно сдѣлана была со времени моего заключенія, сказалъ:

— Похвально избѣгать опасностей праздности. Праздный молодой человѣкъ склоненъ къ проступкамъ и шалостямъ; онъ въ полной зависимости отъ дурныхъ мыслей, которыя, въ вашемъ возрастѣ, могутъ безвозбранно овладѣть имъ. Вы помните ли о Гракхахъ, которые служили утѣшеніемъ своей матери именно потому, что были добропорядочны и прилежны…

— Помню, сударь, сказалъ я.

— Вы не обѣдали еще со вчерашняго дня? продолжалъ учитель, видя нетронутымъ мой вчерашній обѣдъ.

— Нѣтъ, сударь.

— Мнѣ пріятно видѣть въ этомъ доказательство глубокаго раскаянія -и пепритворной печали, какія возбудилъ въ васъ вашъ вчерашній проступокъ.

— Точно такъ, сударь.

— Размышляли ли вы серьёзно объ этомъ проступкѣ!

— Размышлялъ, сударь.

— Убѣдились ли вы въ томъ, что глупый смѣхъ всегда доводить до непочтительности?

— Да, сударь.

Въ эту минуту кто-то всходилъ по лѣстницѣ.

— И что непочтительность доводитъ до лжи?

— Точно такъ, сударь.

Послышался скрипъ отворяемой двери — двери мастерской.

— А эта послѣдняя…

— Да, сударь.

Послышался крикъ изумленія.

— Что это за шумъ?

— Точно такъ… сударь.

Въ мастерской раздавались крики, восклицанія — всѣ реторическія фигуры отъ метафоры до прозопопеи включительно. Со мной едва не сдѣлалось дурно.

Собравъ всѣ свои силы, я рѣшился отвратить вниманіе мосьё Ратэна отъ подобныхъ фигуръ заимословія.

— Когда вы вчера оставили меня одного…

— Постойте… не мѣшайте, перервалъ онъ меня, съ усугубленнымъ вниманіемъ къ восклицаніямъ, раздававшимся въ мастерской. — Восклицанія, усиливались. — Пропалъ я! Бѣда мнѣ! кричалъ живописецъ на весь домъ. — Кто-нибудь долженъ былъ пробраться черезъ окно… Жаль! продолжалъ онъ, подойдя къ окну: — вы были дома вчера вечеромъ?

— Да, сударь, онъ былъ дома, отвѣчалъ мосьё Ратэнъ: — я запретилъ ему отлучаться изъ дома.

— Такъ онъ долженъ былъ слышать все… Представьте себѣ: моя мастерская разстроена, картины мои испорчены, станокъ на полу и разбитый…

— Выслушайте бѣднаго узника, сказалъ тогда голосъ, выходившій изъ темничнаго окна; — я все видѣлъ, и могу разсказать вамъ…

— Говорите…

— Вчера вечеромъ было большое собраніе кошекъ на крышѣ вашего дома, прямо передъ вашимъ окномъ… Ихъ было пятеро… кошекъ…

— Оканчивайте, сударь, скорѣе, замѣтилъ съ негодованіемъ мосьё Ратэнъ.

— Они начинаютъ страшно мяукать…

— Скорѣе, сударь, говорю я вамъ, и безъ отступленій! перервалъ его мой менторъ: — эти подробности не относятся къ главному дѣлу.

— Извините, сударь, онѣ относятся къ нему и, весьма-много, потому-что не будь такъ кокетлива кошка, и не будь такъ ревнивы четверо котовъ…

— Жюль! сказалъ, обращаясь ко мнѣ, мосьё Ратэнъ: — выйдите за дверь и постойте на минутку на лѣстницѣ.

Я не заставилъ просить себя въ другой разъ.

— Сначала дѣло шло у нихъ, продолжалъ арестантъ: — какъ-нельзя-скромнѣе. Онѣ мяукали очень нѣжно, и слушая всѣхъ ихъ безъ исключенія и не давая предпочтенія ни одному изъ нихъ, кокетливая кошка мыла себѣ своей бархатной лапкой морду. Какъ Пенелопа, окруженная искателями ея руки и сердца…

— Потомъ что?.. говорите скорѣе! сказалъ живописецъ.

— Вдругъ, изволите видѣть, ни съ того, ни съ сего, одинъ изъ котовъ позволилъ себѣ поласкать своими когтями морду одного изъ товарищей, остальные вступились — и пошла потѣха! Началась страшная битва… кошачій концертъ, отъ котораго бѣжалъ бы самъ дьяволъ. Въ то время, какъ они дерутся, Пенелопа соскакиваетъ на лѣстницу… за ней вслѣдъ вся ватага. Послѣ я уже не видалъ ничего, но по стуку и треску догадывался, что они должны были опрокинуть что-нибудь; это случилось около восьми часовъ вечера.

Признаюсь — услуга, оказанная мнѣ арестантомъ, была мнѣ не по сердцу. Дерзкая ложь, высказанная такъ насмѣшливо, и послѣ такого благочестія и сильныхъ страданій, вдругъ ослабила во мнѣ принятое въ немъ участіе. Не будь мосьё Ратэнъ, во мнѣ вѣрно бы достало силъ изобличить лжеца и признаться во всемъ живописцу; но любовь замѣшана была въ моемъ преступленіи, а цѣломудріе мосьё Ратэна представлялось мнѣ какой-то зловѣщею скалой, о которую, при малѣйшемъ съ его стороны подозрѣніи, я разбился бы и погибъ безвозвратно.

Въ это время, коляска остановилась передъ домомъ, и молодая Англичанка съ отцомъ своимъ уже всходили на лѣстницу.

— Пропалъ мой сеансъ! вскричалъ съ отчаяніемъ живописецъ. — Арестантъ выдумалъ нелѣпую сказку. Портретъ, поставленный мною лицомъ къ стѣнѣ, обернутъ въ наружу. Не кошки же обернули его!.. Кто-нибудь продѣвалъ ко-мнѣ въ окно… Жюль! не видалъ ли ты кого-нибудь?..

— Прогоните эту собаку., Жюль! отозвался въ то же самое время мой учитель.

Я оглянулся и увидѣлъ прекрасную собачку, которая съ любопытствомъ обнюхивала новый зонтикъ мосьё Ратэна. Я поспѣшилъ выгнать ее за двери и проводилъ до мастерской, надѣясь тѣмъ дать время живописцу забыть о своемъ фатальномъ вопросѣ.

Возвратившись въ комнату, я услышалъ, что живописецъ принималъ своихъ гостей, и извинялся передъ ними въ томъ, что принимаетъ ихъ среди такого ужаснаго безпорядка.

— Еслибъ я не зналъ, что вы собираетесь завтра выѣхать, прибавилъ онъ: — то я попросилъ бы васъ отложить сеансъ до завтрашняго дня.

— Къ-сожалѣнію, намъ невозможно отложить нашъ выѣздъ, отвѣчала старикъ: — но прошу васъ не церемониться, присутствіе наше отнюдь не должно препятствовать вамъ дѣлать всѣ необходимыя распоряженія для отъисканія виновнаго.

Тогда живописецъ вышелъ на крышу, въ надеждѣ отъискать тамъ чьи-нибудь слѣды.

Къ счастію моему, учитель мой, далекій отъ того, чтобъ подозрѣвать меня въ малѣйшемъ участіи въ преступленіи, вложивъ тщательно свой зонтикъ въ чехолъ, принялся перелистывать мою хрестоматію, отмѣчая на поляхъ ея тѣ мѣста, которыя я долженъ былъ разбирать.

— Во вниманіе, сказалъ онъ мнѣ: — обнаруженнаго вами трудолюбія и мною замѣченнаго исправленія…

Въ эту минуту, въ комнату вошелъ живописецъ.

— Не выходятъ ли ваши комнаты, мосьё Ратэнъ, сказалъ онъ, обращаясь къ моему учителю, и находясь, по всей вѣроятности, подъ вліяніемъ прежней своей идеи: — ахъ, да вотъ эта комната… Не можете ли вы мнѣ отворить ее? Только черезъ нее можно было пробраться на крышу, и мы узнаемъ, откуда прошли въ комнату…

— Съ удовольствіемъ, государь мой, отвѣчалъ мой учитель, и, взявъ ключъ изъ ящика своего стола, онъ вложилъ его въ замочную скважину плотно мною притворенной двери… Блѣдный отъ страха, я едва переводилъ дыханіе, ожидая готовой съ минуты на минуту разразиться грозы.

Въ это время, мнѣ послышался какой-то шумъ, происходившій въ тюрьмѣ. Тамъ разговаривали два человѣка. Суровыя, грозныя слова ихъ скоро достигли до моего слуха. У тюремнаго окна стоялъ смотритель и двое прохожихъ остановились на улицѣ, ожидая окончанія этой сцены.

— Вотъ и веревка! сказалъ одинъ голосъ.

— Пила! пила! закричалъ другой голосъ: — здѣсь, вотъ тутъ, подъ этимъ камнемъ!

— Да, это его платокъ! сказалъ въ то же время мосьё Ратэнъ. — Возможно ли!.. Жюль! Жюль!..

Дверь была отворена. Шатаясь, я выбѣжалъ черезъ нее на лѣстницу, думая только о томъ, чтобъ укрыться на минуту отъ стыда и страха. Пробѣжавъ по улицѣ шаговъ сто, я обернулся назадъ и увидѣлъ ветошника, указывавшаго полицейскому чиновнику дорогу къ моей квартирѣ. Тогда я удвоилъ шаги, и, повернувъ въ ближайшій переулокъ, пустился бѣжать безъ оглядки къ городскимъ воротамъ. Съ трепещущимъ сердцемъ прошелъ я въ ворота, минуя расположенный подлѣ нихъ жандармскій караулъ.

Выходя изъ города, я имѣлъ достаточно времени обдумать мое отчаянное положеніе. Возвратиться назадъ было невозможно: я попадалъ въ руки жандармовъ! Мысль объ этомъ приводила меня въ ужасъ. Волнуемый такими размышленіями и поддерживая страхомъ свою ослабѣвавшую бодрость, я къ вечеру дошелъ до сосѣдняго съ Коппетомъ луга. Тутъ, истощенный усталостью, бросился я на землю.

Даже въ этомъ уединенномъ мѣстѣ, въ чужой землѣ, я не считалъ себя въ безопасности отъ преслѣдованія правосудія. Я безпрестанно смотрѣлъ на большую дорогу, и каждый разъ, когда скотъ, навьюченный оселъ или крестьянская телега поднимали на ней пыль, воображеніе мое, вмѣсто нихъ, представляло мнѣ полкъ жандармовъ, высланный для моего преслѣдованія по всѣмъ направленіямъ. Занятый постоянно этой мыслью, я рѣшился продолжать мой путь къ сторонѣ Лозанны, гдѣ жилъ мой дядя. Отдохнувъ, я пустился въ дальнѣйшій путь.

Изгнаніе ужасно для каждаго возраста; каково же оно должно показаться ребенку!.. Только три мили отдѣляли меня отъ моего роднаго города, а мнѣ уже казалось, что я оставленъ среди необъятной вселенной одинъ, безъ всякаго пристанища и подпоры. Съ переполненнымъ грустью сердцемъ шёлъ я теперь по берегу того озера, живописностью котораго я еще вчера любовался изъ моего окошка. По-мѣрѣ-того, какъ съ постепенно ослабѣвающимъ страхомъ я болѣе и болѣе отдалялся отъ Женевы, грустныя чувства болѣе и болѣе овладѣвали мною, и не одинъ разъ, садясь на краю дороги, я уже размышлялъ о томъ, не лучше ли мнѣ возвратиться и вымолить прощеніе у моего учителя.

Думать объ этомъ было слишкомъ поздно. Я былъ уже на половинѣ пути, между Женевою и Лозанной — ближе къ моему дядѣ, чѣмъ къ мосье Ратэну. Это обстоятельство сильно поддерживало мою бодрость. Спокойствіе начинало пробуждаться во мнѣ; я уже начиналъ думать о молодой Англичанкѣ, и затягивать нить нѣжныхъ мечтаній, даровавшихъ меня. Наконецъ, среди восхитительной окружавшей меня природы, образъ ея вставалъ передо мной еще краше, еще прелестнѣе, она какъ-будто участвовала въ чистотѣ неба, въ туманной синевѣ горъ, въ свѣжести и красотѣ береговъ. Самое изгнаніе теряло съ нею свою горечь.

Какъ много силы и крѣпости въ молодомъ возрастѣ!.. Я самъ не узнавалъ себя; да и кто бы узналъ меня въ молодомъ мальчикѣ, слѣдующемъ по берегу озера, любующемся лазурью волнъ, зеленью савойскихъ береговъ, стариннымъ замкомъ Германсы, населяющимъ пространство и воздухъ избыткомъ наполнявшихъ его чувствъ?

Подъ вечеръ я своротилъ съ дороги. За остававшуюся у меня единственную монету крестьяне охотно согласилась дать мнѣ ночлегъ. Только ночью могъ я найдти убѣжище подъ кровлею ихъ хижинъ, не опасаясь суровыхъ арендаторовъ или прохожихъ, которые могли выгнать меня оттуда. Въ-самомъ-дѣлѣ, любопытство, возбужденное въ нихъ единственно моею молодостью и страннымъ моимъ нарядомъ, представлялось мнѣ всегда какимъ-то подозрѣніемъ къ совершенномъ мною преступленіи.

За деревнею Алламанъ, съ лѣвой стороны большой дороги, виднѣются развѣсистые дубы, образующіе собою опушку большаго лѣса. Отсюда взоръ, обнимая все озеро, останавливается, къ сторонѣ Вазскаго Кантона, на величественныхъ высяхъ Альпъ; обращенный къ сторонѣ Женевы, онъ встрѣчаетъ рядъ небольшихъ, отдаленныхъ возвышеній, сливающихся, наконецъ, съ синевою небесъ. Очарованный видами, я сѣлъ подъ тѣнью дубовъ и подкрѣпилъ себя кускомъ чернаго хлѣба, который дали мнѣ крестьяне.

Я думалъ о радости, какую доставитъ мнѣ свиданіе съ дядей. Желаніе обнять его поскорѣе было такъ сильно, что при одной мысли о неудачѣ мною овладѣвало отчаяніе.

— Дядюшка, добрый мой дядюшка! восклицалъ я въ порывѣ радости: — лишь бы только мнѣ увидѣть тебя, лишь бы говорить съ тобою… быть съ тобой въ одномъ мѣстѣ!..

Въ эту минуту на дорогѣ показалась карета, запряженная шестеркою почтовыхъ лошадей, поднимавшихъ за собою облака пыли. Почтальйонъ хлопалъ бичомъ своимъ; слуги дремали подлѣ него, на козлахъ. Экипажъ оставилъ уже меня за собою, какъ вдругъ, остановившись, высадилъ одного лакея, который прямо побѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ я сидѣлъ.

Я бы непремѣнно убѣжалъ, еслибъ не узналъ Джона, лакея молоденькой Англичанки. — Не вы ли, сударь, тотъ мальчикъ, который убѣжалъ вчера изъ Женевы, изъ дома св. Петра? сказалъ онъ мнѣ.

— Я, отвѣчалъ я.

— Такъ не угодно ли вамъ идти за мной.

— Куда?

— Къ каретѣ. Причинить столько горя вашему учителю!.. стыдитесь, сударь!..

— Гдѣ же мой учитель?

— Онъ ищетъ васъ по всѣмъ дорогамъ, васъ, этакаго шалуна!

Слова его поселили во мнѣ подозрѣніе, не присоединился ли къ путешественникамъ мой учитель; я отказался бы идти съ человѣкомъ, еслибъ не замѣтилъ мелькнувшаго вдали бѣлаго платья, молодая дѣвушка выходила изъ кареты. Я тотчасъ же всталъ и побѣжалъ къ экипажу, но стыдъ и волненіе скоро заставили меня замедлить шаги и наконецъ остановиться въ недальнемъ разстояніи отъ прелестной путешественницы.

— Вы Жюль, не правда ли? сказала она мнѣ привѣтливо.

— Я-съ.

— Бѣдняжка, васъ совсѣмъ испекло солнце. Войдите, пожалуйста, въ нашу карету. Вашъ учитель сильно безпокоится о васъ и я такъ рада, что мы васъ встрѣтили.

— Войдите, войдите, мой другъ, отозвался отецъ, высовываясь изъ дверецъ кареты: — мы поговоримъ здѣсь о вашемъ дѣлѣ… Вы устали?..

Я сѣлъ и карета тронулась.

Я былъ такъ сильно взволнованъ, что не могъ произнести ни одного слова. Счастіе, радость и стыдъ заставляли биться мое сердце и покрывали яркимъ румянцемъ мое загорѣвшее лицо. Въ рукахъ у меня былъ недоѣденный кусокъ чернаго хлѣба.

— Вы вѣрно дурно пообѣдали сегодня? спросилъ меня старикъ. — Гдѣ вы обѣдали?

— У крестьянъ, сударь, на ночлегѣ, отвѣчалъ я.

— Гдѣ вы располагали ночевать сегодня?

— Въ Лозаннѣ, сударь.

— Такъ далеко! сказала миссъ: — и вы дошли бы до Лозанны безъ шляпы, съ открытою головою?

— Я пошелъ бы такъ еще дальше, отвѣчалъ я, прослезившись: — на конецъ свѣта, еслибъ надѣялся тамъ встрѣтить моего дядюшку.

— Онъ у него одинъ на свѣтѣ! сказала она отцу, устремивъ на меня полный состраданія взоръ, котораго прелесть превосходила все, о чемъ ни мечталъ я, сидя подъ окошками моей комнаты.

— Вы доѣдете съ нами до Лозанны, дитя мое, сказалъ отецъ: — гдѣ мы доставимъ васъ вашему дядѣ… Помучились же вы, бѣдняжка!.. Чего вы боялись?

— Я далъ подпилокъ арестанту, сударь. Онъ, бѣдный, такъ страдалъ и мучился!…

— Я не вижу въ этомъ ничего другаго, кромѣ порыва добраго сердца. Въ вашихъ лѣтахъ вы еще не могли знать, къ чему можетъ служить арестанту подпилокъ. Но вы мнѣ ничего не сказали о мастерской. Вѣдь это вы…

— Я, сударь. Я признался бы въ этомъ самому живописцу, вамъ, дядюшкѣ… но не моему учителю, я такъ боюсь его.

— Такъ онъ жестокій человѣкъ, вашъ учитель? Но зачѣмъ вы пошли въ мастерскую?.. Вѣдь это вы сняли съ своего мѣста портретъ моей дочери?

Я весь покраснѣлъ.

Старикъ принялся смѣяться. — А! а! такъ вотъ въ чемъ дѣло! вотъ что всему причиной! Ну, Люси, ты должна винить самую себя!

— Отъ-чего же, батюшка? сказала она съ очаровательной улыбкой. — Жюль такъ любитъ живопись; онъ рисуетъ самъ; удивительно ли послѣ этого, что онъ захотѣлъ посмотрѣть произведеніе искуснаго живописца.

— Люси, возразилъ старикъ, улыбаясь: — ты можешь быть увѣрена, мой другъ, что если смотрятъ на твой портретъ, то ужь вѣрно не за тѣмъ, чтобъ видѣть искусство живописца… Не краснѣйте, дитя мое, прибавилъ онъ потомъ, примѣтивъ мое смущеніе: — повѣрьте мнѣ, что я люблю васъ тѣмъ не менѣе, а дочь Моя вѣрно уже проститъ вамъ. Не правда ли, Люси?..

Новое смущеніе послѣдовало за его словами. Но я скоро поправился и могъ отвѣчать на всѣ предлагаемые мнѣ вопросы. Слова мои, какъ я замѣтилъ, возбудили въ старикѣ много добродушной веселости, а въ дочери его болѣе осторожности, которая, впрочемъ, нисколько не уменьшала ея участія и вниманія къ моему положенію. Что касается до меня, то я не могъ поднять на нее глазъ, чтобъ не обнаружить моего восторга и наслажденія.

— Не будетъ ли бранить васъ дядюшка? спросилъ меня старикъ, когда мы въѣзжали въ городъ.

— О, нѣтъ, сударь. Да еслибъ онъ и сталъ бранить меня, то одно наслажденіе видѣть его заглушитъ всю печаль мою

— Милое дитя! отозвалась Люси поанглійски.

— Я васъ сейчасъ же сдамъ ему на руки. Въ Улицѣ Дуба, сказали вы мнѣ. Джонъ! остановиться въ Улицѣ Дуба, подъ № 3!

Я боялся, чтобъ мы не застали дядюшки дома. Когда карета остановилась, мы спросили у стоявшаго у крыльца мальчика, и узнали, что дядюшка въ эту минуту былъ въ своемъ кабинетѣ. — Скажи ему, чтобъ онъ сошелъ, сказалъ я мальчику.

— Мы лучше взойдемъ къ нему на верхъ! сказалъ старикъ. — Высоко ли это?

— Во второмъ этажѣ, отвѣчалъ мальчикъ.

Молодая миссъ, поддерживая подъ руку отца, вышла изъ кареты и мы поднялись на лѣстницу.

Въ эту минуту входилъ мой дядя. Увидѣвъ его, я бросился къ нему въ объятія. — Это ты, Жюль!… сказалъ онъ. Но я не могъ отвѣчать ему отъ радости.

— Ты возвращаешься безъ шляпы, дитя мое, сказалъ онъ: — но за то въ хорошемъ сообществѣ, какъ я вижу. Не угодно ли вамъ присѣсть, прибавилъ онъ, обращаясь къ своимъ гостямъ. Я бросился подавать стулья.

— Мы взялись, сударь, сказалъ старикъ: — доставить къ вамъ вашего племянника, хотя и виновнаго въ неосторожности, но добраго и неиспорченнаго. Онъ вамъ разскажетъ самъ, какимъ счастливымъ случаемъ мы встрѣтили его и привезли къ вамъ. Прощайте, мой другъ, прибавилъ онъ, протягивая ко мнѣ руку: — я вамъ оставляю свой адресъ, по которому вы узнаете кто я, и можете отъискать меня, если когда-нибудь вамъ вздумается прибѣгнуть къ моей дружбѣ.

— Прощайте, Жюль, прибавила молодая дѣвушка, подавая мнѣ свою руку. Со слезами на глазахъ проводилъ я ихъ до кареты.

Такимъ-образомъ очутился я у моего добраго дядюшки Тома. Черезъ нѣсколько дней, мы возвратились въ Женеву. Дядюшка отблагодарилъ мосьё Ратэна и взялъ меня съ собою.

Я разскажу вамъ въ слѣдующей главѣ, какимъ образомъ провелъ я три слѣдующіе года юношескаго моего возраста.

II.
Библіотека.

Во время вакацій, дядюшка совѣтовалъ мнѣ прочесть Гроціуса, Пуффендорфа, даже Бурламаки. На другой день, вставъ съ постели, я подхожу къ столу, сажусь передъ нимъ, складываю ногу на ногу, развертываю книгу… но вотъ что со мной случается.

Не прошло и получаса, какъ я принялся за чтеніе, глаза мои начинаютъ разбѣгаться вправо и влѣво. Сначала я останавливаюсь вниманіемъ на широкомъ полѣ in-quarto, чтобъ соскоблить ножемъ желтое пятно, потомъ вздуваю перо, отдѣляя отъ него со всѣми предосторожностями тонкую соломинку, отъ пера взоръ мой переходитъ на пробку чернильницы, въ которой я внимательно разсматриваю всѣ частички и связи, вкладываю перо въ петельку и прижимаю пробку, что доставляетъ мнѣ живое, ни съ чѣмъ несравненное наслажденіе. Послѣ этого опрокидываюсь въ кресла, скрещиваю на столѣ ноги и закладываю руки на голову… Въ такомъ положеніи, вы знаете, трудно не пасвистывать какую-нибудь арію… Я принимаюсь насвистывать и въ то же время слѣжу за усиліями мухи вырваться сквозь стекло окошка на вольный воздухъ.

Наскучивъ такимъ положеніемъ, я всталъ и, заложивъ руки въ карманы, принялся ходить по комнатѣ. Тутъ, отъ темной перегородки, я очень естественно перехожу къ окошку и бью пальцами по стекламъ превосходный маршъ. Проѣзжающая по улицѣ телега, лающая собака развлекаютъ меня. Все это мнѣ хочется разсмотрѣть хорошенько… Я отворяю окно — и тутъ уже нѣтъ конца моимъ наблюденіямъ.

Окно! что больше можетъ служить развлеченіемъ праздному школьнику! Я разумѣю тутъ, впрочемъ, такого школьника, который, не посѣщаетъ кофеень, не связывается съ негодяями, — надежду своихъ родителей, которые увѣрены въ его добронравіи, въ его домосѣдствѣ. Не встрѣчая его въ кофейныхъ, не видя галопирующимъ въ кавалькадахъ, ни за игорными столами, учители пророчатъ ему блестящую будущность, увѣряютъ его, что онъ пойдетъ далеко! Въ ожиданіи этой блестящей будущности, школьникъ глазѣетъ въ окошки.

Этотъ школьникъ — вы догадались — я говорю о себѣ. Я провожу у окошка цѣлые дни, и еслибъ смѣлъ признаться… Нѣтъ, никогда и ни одинъ изъ моихъ профессоровъ, никогда Гроціусъ, Пуффендорфъ не дали мнѣ и сотой доли тѣхъ познаній, которыя почерпнулъ я, глядя въ окошко…

Во всякомъ случаѣ, какъ тутъ, такъ и во всемъ прочемъ, всего достигаешь постепенно. Сначала это ничто иное, какъ родъ отдыха въ рекреаціонные часы. Сначала смотришь на воздухъ, замѣчаешь какую-нибудь порошинку, вздуваешь перо, разглядываешь паутину, или плюешь на булыжникъ мостовой. Въ такихъ невинныхъ занятіяхъ могутъ проходить цѣлые часы.

Я не шучу. Представьте себѣ человѣка, который бы никогда не занимался подобными вещбми. Что онъ! Чѣмъ можетъ онъ сдѣлаться? глупымъ созданіемъ, матеріальнымъ и положительнымъ, безъ мысли и безъ поэзіи, человѣкомъ, который тихонько спускается съ отлогой горы своей жизни никогда не останавливаясь, не сбиваясь съ дороги, не смотря по сторонамъ и не сворачивая на нихъ. Это автоматъ, идущій по дорогѣ отъ жизни къ смерти, какъ пароходъ отъ Ливерпуля до Манчестера.

Да, бездѣлье есть необходимая вещь для каждаго, хоть единожды въ жизни, особенно въ семнадцать лѣтъ, по выходѣ изъ школы. Сердце, изсушенное книгами, начинаетъ жить новою жизнью; оно останавливается тутъ, чтобъ узнать себя; оно оканчиваетъ прежнюю заемную жизнь свою, чтобъ начать собственную. Одно лѣто, проведенное въ подобномъ бездѣльи, кажется мнѣ необходимымъ для тщательнаго воспитанія. Вѣроятно, впрочемъ, и то, что одного такого лѣта недостаточно для того, чтобъ образовать великаго человѣка. Сократъ шатался безъ дѣла цѣлые годы, Руссо — фланировалъ до сорокалѣтняго возраста, Лафонтэнъ — цѣлую жизнь!

И однакожь, ни въ одномъ педагогическомъ сочиненіи я не нашелъ ни слова, которое бы относилось къ подобному бездѣйствію!

Итакъ, занятія, о которыхъ я говорю, должны служить основою дѣльнаго и солиднаго воспитанія. Въ то время, когда чувства находятъ себѣ въ нихъ невинную пищу, духъ почерпаетъ въ нихъ сначала спокойствіе, потомъ способность къ наблюдательности.

Car que faire en flanant, à moins que l’on n’observé?

наконецъ, противъ воли, привычку классифировать, подраздѣлять, анализировать, находить общія свойства. Такимъ только образомъ выходили люди на философскую стезю, указанную Бэкономъ и осуществленную Нютономъ, который, гуляя безъ цѣли но саду, въ упавшемъ съ дерева яблокѣ открылъ законъ притяженія тѣлъ.

Не думаю, впрочемъ, чтобъ глазѣющій въ окно школьникъ могъ сдѣлать столь великое открытіе, но за то, смотря въ окошко, ему въ голову можетъ прійдти множество идей, старыхъ или новыхъ само-по-себѣ, тѣмъ не менѣе новыхъ для него, и могутъ доказать ясно, что время не пропало для него даромъ.

Отъ столкновенія этихъ идей съ его прежними заемными идеями, пробьются новые лучи свѣта. И вотъ, по натурѣ своей, не будучи въ состояніи принять и усвоить всѣхъ этихъ противоположныхъ идей, начинаетъ сравнивать ихъ одну съ другой, избираетъ изъ нихъ и нагляднымъ образомъ дѣлается ученымъ!

Что за пріятный способъ трудиться и работать, способъ терять въ бездѣйствіи свое время!

Но хотя, говоря въ тѣсномъ значеніи, и ничтожный предметъ, былинка, можетъ служить предметомъ бездѣйственнаго занятія, я не останавливался на былинкѣ: изъ окна моего я видѣлъ множество другихъ, гораздо интереснѣйшихъ вещей.

Передо мною возвышалось огромное зданіе больницы, въ которую никто не входилъ, изъ которой никто не выходилъ, и изъ которой, слѣдовательно, я не могъ еще извлечь для себя большой пользы. Я привыкъ слѣдовать за побужденіями, отгадывать причины, или проникать въ ихъ послѣдствія. И я не обманывался. Вглядываясь пристально въ физіономію дворника, при каждомъ новомъ обстоятельствѣ я прочитываю въ ней множество любопытныхъ вещей. Ничто не отмѣчаетъ на себѣ такъ живо общественныхъ оттѣнковъ, какъ лицо дворника. Это зеркало, въ которомъ отражаются во всѣхъ степеняхъ низкопоклонное уваженіе, сговорчивое покровительство или скотское презрѣніе, смотря по тому, имѣетъ ли онъ дѣло съ важнымъ директоромъ, съ мелкимъ чиновникомъ или съ бѣднымъ найденышемъ. Физіономія дворника — безпрестанно измѣняющееся, но вѣрное зеркало.

Противъ моего окошка, немного повыше, окошко одной изъ больничныхъ палатъ. Сидя за рабочимъ столомъ моимъ, я вижу темный потолокъ, и изрѣдка печальное лицо больнаго, подходящаго къ рѣшеткѣ окна, чтобъ взглянуть на улицу. Вставъ на столъ, я могу проникать взоромъ въ это печальное убѣжище, гдѣ болѣзнь, агонія и смерть уложили свои жертвы на двухъ рядахъ кроватей. Горькое участіе привлекаетъ меня иногда къ этому печальному зрѣлищу. Блуждая вокругъ изголсвья умирающаго въ мукахъ страдальца, воображеніе мое то возвращается въего угасающую жизнь, то вступаетъ въ открывающуюся передъ нимъ будущность, вкушая меланхолическую прелесть, неразлучную съ неизвѣстностію, въ которой скрыты судьбы человѣка.

По лѣвую руку моего окна церковь, пустая и безмолвная цѣлую недѣлю, и только по воскресеньямъ набитая народомъ оглашающаяся звуками священныхъ псалмовъ. Тогда я смотрю на входящихъ, на выходящихъ, и дѣлаю по нимъ свои заключенія, не столь вѣрныя, конечно, какъ по дворнику. Церковный швейцаръ замѣтенъ только по житью и представляетъ собою мало пищи для физіологическихъ наблюденій. Лицо его не отражаетъ на себѣ ничего: онъ слѣпъ, глухъ и нѣмъ на все окружающее. Поэтому я предпочитаю останавливаться на физіономіи посѣтителей; по ней я стараюсь заключать объ ихъ сердцѣ и качествахъ. Къ-сожалѣнію, сердце ихъ скрыто отъ меня подъ ихъ платьемъ, подъ жилетомъ, подъ рубашкой, подъ кожей и мясомъ, и то еще, если оно въ нихъ, а не гуляетъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ во время проповѣди. Тѣмъ не менѣе я отъискиваю его въ нихъ ощупью, приблизительно, по предположенію, потому-что и тутъ предположеніе, неизвѣстность, сомнѣніе составляютъ всю прелесть поиска.

Но правую сторону моего окна фонтанъ — сборище слугъ, служанокъ, поваренковъ, кухарокъ, всѣхъ болтливыхъ кумушекъ. Подъ шумъ наполняющагося кристальной водою ведра разсказываютъ тутъ разныя любопытныя исторіи о секретахъ семейства. Это для меня родъ газеты, особенно интересной еще и потому, что многое въ ней не доходитъ до моего слуха и принуждаетъ меня къ догадкѣ, къ предположенію.

Выше, между крышами, я вижу небо, одинъ разъ голубое, глубокое, другой разъ окаймленное плавающими по немъ облаками. Иногда по нему пролетаетъ длинная вереница птицъ, стремящихся къ отдаленнымъ берегамъ. Одно только небо приводитъ меня въ соотношеніе съ внѣшнимъ міромъ, съ пространствомъ и безконечностью; въ эти минуты, опершись ладонью о подбородокъ, погружаюсь въ нихъ взоромъ и мыслью.

Уставъ подниматься, я снова опускаюсь на кровли, гдѣ встрѣчаю кошекъ, тощихъ, проворныхъ и неустанно мяукающихъ, жирныхъ, лѣнивыхъ или облизывающихъ себя на яркомъ лѣтнемъ солнцѣ. Подъ крышею я встрѣчаю ласточекъ и ихъ птенцовъ, возвращающихся съ весною, улетающихъ съ осенью, вѣчно летающихъ, щебечущихъ, вѣчно ищущихъ пищу и приносящихъ ее птенцамъ своимъ. Я знаю ихъ всѣхъ, и онѣ меня знаютъ также. Голова моя въ окошкѣ нисколько не пугаетъ ихъ, такъ точно какъ и горшокъ съ индійскимъ крессомъ, изъ-за котораго она показывается.

На улицѣ ожидаетъ меня всегда новое, разнообразное зрѣлище: хорошенькія молочницы, степенные чиновники, шаловливые школьники, лающія или играющія между собою собаки; быки, жующіе и пережовывающіе траву въ то время, какъ хозяева ихъ утоляютъ жажду водой. Въ дождливую погоду, я также не теряю напрасно своего времени. Предметъ моихъ наблюденій въ такую пору еще болѣе неистощимъ. Я слѣжу за извилинами тысячи ручейковъ, впадающихъ въ рѣку, которая вздымается, пучится, грозить выступить изъ береговъ, увлекаетъ своимъ потокомъ черепки, щепки, стружки, которыхъ скачки и повороты чрезвычайно интересуютъ меня. Случается, что иногда какой-нибудь разбитый горшокъ, собравъ около себя цѣлую рать черепковъ, пытается запрудить потокъ: кости, камешки, стружки присоединяются къ главному корпусу, составляютъ его крылья; образуется цѣлое море и борьба начинается. Положеніе становится въ высшей степени драматическимъ. Я принимаю сторону одного изъ противниковъ, чаще всего разбитаго горшка; смотрю вдаль, не идетъ ли къ нему подкрѣпленіе; я трепещу за правое крыло его, которое уже начинаетъ гнуться, — опасаюсь за лѣвое, едва не разорванное клочкомъ сѣти… Храбрый ветеранъ, окруженный своей отборной дружиною, еще держится, Хоть вода и покрыла его по плечи. Но кто въ состояніи идти противъ неба?.. Дождь усиливается, удвоиваетъ свою ярость… и кризисъ недалеко! Кризисъ!.. Ужасная минута, предшествующая кризису!.. Минута такого кризиса — одна изъ роскошнѣйшихъ минуть всего наслажденія, всего невиннаго удовольствія. Только для одного случая жертвую я этимъ невиннымъ удовольствіемъ. Переступая черезъ бурливши ручей, дамы приподнимаютъ платье и открываютъ моимъ взорамъ свои стройныя ножки… Тогда я оставляю ручей и слѣдую за бѣленькими чулочками до-тѣхъ-поръ, покамѣстъ не потеряю ихъ изъ виду. Но это еще маленькая частица всѣхъ чудесъ, какія можно увидѣть въ окошко. Мудрено ли, послѣ всего этого, что дни кажутся мнѣ слишкомъ короткими и что единственно по недостатку времени я ничего не дѣлаю.

Надо мною комната дядюшки Тома. Почти цѣлый день сидитъ онъ наклонившись надъ столомъ, на своемъ складномъ креслѣ, читаетъ, дѣлаетъ отмѣтки, выписываетъ, компилируетъ, поправляетъ, сличаетъ, — набиваетъ себѣ голову эссенціею нѣсколькихъ тысячь волюмовъ, украшающихъ стѣны его кабинета.

Въ противоположность своему племяннику, мой дядюшка знаетъ обо всемъ, что говорится въ книгахъ и не знаетъ ничего, что говорится на улицѣ. Въ науку по этому, онъ вѣритъ больше, чѣмъ въ дѣйствительность. Вы найдете, въ немъ скептика — если коснетесь собственнаго его существованія, и упорнаго догматика — заведите только рѣчь о любой туманной философской системѣ. Во всемъ другомъ — онъ добрый и наивный ребенокъ, никогда не жившій съ людьми.

По тремъ явственнымъ звукамъ я узнаю обо всемъ, что ни дѣлаетъ дядюшка. Скрипитъ винтъ складныхъ креселъ — это явный знакъ, что дядюшка встаетъ, — стучитъ лѣсенка — знакъ, что дядюшка достаетъ книгу; зазвонитъ о столъ табакерка — знакъ, что дядюшка понюхалъ табаку.

Эти три звука обыкновенно слѣдуютъ одинъ за другимъ, и я такъ привыкъ къ нимъ, что они не отвлекаютъ меня отъ моихъ занятій… Только однажды…

Однажды заскрипѣлъ винтъ… Жду, не застучитъ ли лѣстница, не зазвенитъ ли табакерка… нѣтъ!.. Бездѣйствіе мое прервано, какъ бездѣйствіе мельника отъ остановки мельничнаго колеса. Прислушиваюсь: дядюшка съ кѣмъ-то разговариваетъ, съ кѣмъ-то смѣется… А! такъ вотъ причина, сказалъ я самъ себѣ…

Надобно вамъ сказать, что съ-тѣхъ-поръ, какъ засматриваюсь въ окошко, я началъ вникать въ подробности разсматриваемыхъ мною предметовъ. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я исключительно занимаюсь предметомъ, который значительно ослабилъ во мнѣ принимаемое въ другихъ участіе. Я разскажу вамъ симптомы, послѣдовавшіе за этой перемѣной направленія моихъ занятій.

Съ самаго ранняго утра я начинаю ожидать. Съ двухъ часовъ начинаетъ биться мое сердце. Когда она прошла, — весь день мой конченъ.

До-сихъ-поръ, я никогда не чувствовалъ своего одиночества… До-сихъ-поръ я былъ не одинъ: со мной были и мой дядюшка, и ручей, и ласточка, и цѣлый міръ. Теперь я остался одинъ — одинъ-одинешенекъ, и только около трехъ часовъ все начинаетъ оживать вокругъ меня и во мнѣ самомъ.

Я уже разсказывалъ вамъ, какъ сладостно текло мое время. Теперь я не могу ни заниматься, ни быть празднымъ, ни наблюдать, что, какъ вамъ извѣстно, не одно и то же. И это до такой степени, что недавно пушистое перышко пролетѣло у меня подъ носомъ, а мнѣ_» даже и въ мысль не пришло подуть на него. Я могъ бы высчитать вамъ сотню подобныхъ примѣровъ.

Вмѣсто этого, я начинаю спать на яву. Мнѣ мерещится, что будто она знаетъ меня, что она улыбается мнѣ, — что я нравлюсь ей. Мнѣ снится, что будто я ищу случая или средства чѣмъ-нибудь угодить ей, что я встрѣчаю ее, путешествую съ ней, покровительствую ей, защищаю ее, спасаю на рукахъ своихъ. Глубокая скорбь овладѣваетъ мною, когда подумаю, зачѣмъ я не вмѣстѣ съ нею въ какомъ-нибудь дремучемъ лѣсу, гдѣ бы нападали на насъ разбойники, которыхъ бы я обратилъ въ бѣгство съ опасностію собственной жизни.

Но пора мнѣ сказать о предметѣ мечтаній моихъ. Не знаю, съ чего начать, какъ разсказать; едва-ли достанетъ словъ нарисовать образъ, въ которомъ предстала намъ первая дѣвушка, заставившая впервые биться наше сердце Для этихъ свѣжихъ и живыхъ впечатлѣній нуженъ одинаково свѣжій и живой языкъ.

Скажу только, что каждый день около трехъ часовъ выходитъ она изъ сосѣдняго дома и проходитъ по улицѣ подъ моимъ окошкомъ.

На ней голубое платье, такое простенькое, что вы не отличили бы его между множествомъ такихъ же платьевъ, встрѣчаемыхъ на улицѣ; но это платье сидитъ такъ ловко, такъ граціозно, что имъ нельзя налюбоваться вдоволь. Скромный видъ прелестной дѣвушки придаетъ особенную прелесть ни стройному стану, который вмѣстѣ съ обнимавшимъ ее платьемъ сдѣлалъ бы ее замѣтною между тысячами другихъ дѣвушекъ.

Казалось, что все улыбалось мнѣ и украшалось около меня въ ту минуту, когда я смотрѣлъ на это голубое платье. Когда оно исчезало, воображеніе мое замѣняло существенность мечтою еще прелестнѣе, но не такъ сладостною, какъ существенность.

Въ тотъ день, о которомъ говорю, я по обыкновенію смотрѣлъ на нее, когда она проходила подъ окномъ моимъ, и уже готовился слѣдить за нею до угла улицы, какъ вдругъ она повернула въ аллею прямо подъ моимъ окошкомъ. Я былъ такъ удивленъ этимъ, что отскочилъ отъ окна, какъ-будто бы она уже была въ моей комнатѣ Потомъ, я подумалъ. что она вѣрно прошла въ другую улицу, какъ вдругъ меня поразила особенность тѣхъ звуковъ въ комнатѣ моего дядюшки, о которыхъ я уже говорилъ вамъ. Какъ! она говоритъ съ моимъ дядею! Я изощрялъ свой слухъ какъ могъ, чтобъ уловить хоть нѣсколько словъ, какъ вдругъ новое непредвидѣнное происшествіе разрушило міръ, который уже начиналъ образовываться вокругъ меня.

Это важное происшествіе въ сущности было ничтожно. Застучала лѣстница и я услышалъ, какъ взбирался по ней дядюшка Томъ, не переставая разговаривать. Мнѣ даже послышалось слово еврейскій, которое произнесъ онъ. Изъ этого я могъ вывести ясное заключеніе о томъ, что дядюшка имѣлъ дѣло съ какимъ-нибудь ученымъ раввиномъ по поводу темнаго ученаго вопроса. Могло ли мнѣ прійдти на мысль, что головка ея набита учеными бреднями, что хорошенькой своей ручкою она перелистываетъ какой-нибудь запыленный in-folio!!

Я машинально подошелъ къ окну, и глядѣлъ въ него, ничего не видя, какъ человѣкъ, котораго какая нибудь мысль вдругъ сдѣлала безсознательнымъ. Между-тѣмъ, прямо передо мною на улицѣ философствовали два осла, привязанные къ одному кольцу. Послѣ довольно-продолжительнаго размышленія одному изъ нихъ пришла въ голову мысль, въ чемъ я не могъ ошибиться, судя по движенію его лѣваго уха. Вслѣдъ за тѣмъ, вытянувъ шею, онъ привѣтливо подставилъ пріятелю длинную свою морду, который отвѣчалъ ему тѣмъ же, послѣ чего оба они принялись чесать другъ другу шею и исполняли эту работу съ такимъ безотчетнымъ наслажденіемъ, что я не могъ не симпатизировать съ ними, выведенный изъ того безсознательнаго наложенія, въ которомъ тогда находился. Въ наивности нѣкоторыхъ зрѣлищъ есть какое-то непреодолимое влеченіе, которое восхищаетъ душу, отрывая ее отъ самыхъ задушевнѣйшихъ мыслей. Я уже началъ вполнѣ предаваться этому обаянію, какъ вдругъ въ глазахъ моихъ мелькнуло голубое платьице. Она выходила изъ аллеи. Я вскрикнулъ невольно.

Восклицаніе мое услышано было молодой дѣвушкой, потому-что она подняла голову и я могъ, изъ за угла шляпки уловить свѣтлый взоръ ея, наполнившій меня стыдомъ, смущеніемъ и удовольствіемъ, быстрымъ, какъ молнія. Она покраснѣла и пошла дальше.

Краснѣть отъ всякой бездѣлицы, отъ повѣва вѣтра, отъ шума соломенки — составляетъ одно изъ неотъемлемыхъ достоинствъ юнаго возраста; но покраснѣть отъ моего присутствія, отъ меня — это уже было знакомъ благоволенія ко мнѣ, знакомъ перемѣны въ моемъ положеніи. Тутъ въ первый разъ взглянули мы другъ на друга.

Радость моя значительно уменьшилась, какъ скоро я пришелъ въ себя. Она увидѣла меня въ минуту глупаго моего восклицанія, съ открытымъ ртомъ, съ безчувственными главами, какъ у идіота, съ котораго вѣтеръ сорвалъ шляпу въ рѣку. Мысль объ этомъ первомъ, сдѣланномъ мною на нее впечатлѣніи огорчала меня.

Но сказать ли вамъ, что я увидѣлъ у нея въ рукахъ? Огромный in-octavo, покрытый пергаминомъ, приколоченнымъ серебряными гвоздями, негодную книгу, которую тысячу разъ видалъ я въ кабинетѣ дядюшки. Эта негодная книга въ ея ручкахъ казалась мнѣ теперь драгоцѣннѣйшею изъ книгъ… Тутъ только въ первый разъ понялъ я, что подобная книга можетъ на что-нибудь пригодиться. Дядюшка, собиравшій такія книги цѣлую жизнь свою, показался мнѣ совершеннѣйшимъ изъ мудрецовъ, и какъ простъ, какъ глупъ былъ въ то же время я, не обладавшій этой драгоцѣнною книгою, я, который не зналъ даже ея названія!

Перейдя улицу, она остановилась у входа въ больницу и сказала нѣсколько словъ сторожу. Казалось, онъ зналъ ее, и потому пропустилъ безпрекословно. Недовольный невѣжливостью сторожа, который, по моему мнѣнію, могъ принять ее съ большемъ почетомъ, я въ то же время радовался при мысли, что предметъ моего обожанія не принадлежалъ къ высшему кругу общества, и что, слѣдственно, любовь моя не могла казаться смѣшною въ собственныхъ глазахъ моихъ.

Не малое наслажденіе ощущалъ я, зная, что она недалеко отъ меня, и что я увижу ее еще разъ. Я сгаралъ нетерпѣніемъ узнать, что привело ее къ моему дядѣ и въ больницу. Желаніе увидѣть ее при выходѣ изъ больницы удержало меня у окна. Недождавшись, однакожь, ея возвращенія, я долженъ былъ отказаться отъ наслажденія увидѣть ее, и отправился къ дядюшкѣ.

Я засталъ его разсматривавшаго со вниманіемъ, при свѣтѣ лампы, какую-то стклянку, наполненную голубоватою жидкостью.

— Здравствуй, Жюль, сказалъ онъ мнѣ, продолжая свое занятіе, — сядь здѣсь и подожди немного.

Я сѣлъ и принялся оглядывать библіотеку, въ которой не могъ не замѣтить большаго разстройства. Съ уваженіемъ смотрѣлъ я теперь на эти почтенныя книги, подруги той, которую я видѣлъ въ рукахъ у нея. Теперь все, что я ни видѣлъ вокругъ себя, даже воздухъ, которымъ дышалъ, все представлялось мнѣ инымъ, на всемъ какъ-будто отпечатлѣлось отсутствіе молодой дѣвушки.

— Теперь я къ твоимъ услугамъ, сказалъ дядюшка. — Да, кстати: ты еще не знаешь, Жюль?

— Чего, дядюшка?

— Благодари молодую дѣвушку, которая сегодня была у меня…

Сказавъ это, дядюшка подошелъ къ столу. Сердце мое билось отъ ожиданія.

— Отгадай?.. продолжалъ онъ, обернувшись ко мнѣ.

Я не отгадывалъ.

— Она вамъ говорила обо мнѣ? сказалъ я наконецъ съ возраставшимъ волненіемъ.

— Немного получше этого, продолжалъ дядюшка съ лукавой улыбкою.

— Говорите же, говорите, умоляю васъ, милый дядюшка!

— Мой Бурламаки отъисканъ! вскричалъ онъ.

Я упалъ съ неба на землю, внутренно проклиная Бурламаки, которымъ только изъ уваженія замѣнялъ я въ эту минуту дядюшку.

— Отыскивая для ней книгу, продолжалъ дядюшка: я нашелъ для тебя вотъ эту, которую считалъ потерянной.

— Милая дѣвушка! сказалъ онъ: — она одна стоитъ цѣлой дюжины твоихъ учителей!

Въ этомъ, по-крайней-мѣрѣ, я совершенно соглашался съ дядюшкой и слова его немного помирили меня, съ нимъ.

— Она читаетъ по-еврейски какъ ангелъ!

Я насилу опомнился.

— Читаетъ по-еврейски? спросилъ я, возмущенный ея эрудиціею. — Но… дядюшка.

— Я насладился вполнѣ, заставивъ ее прочесть псаломъ XLVIII въ буксторфовомъ изданіи. Я объяснилъ ей, сравненіемъ варіантовъ съ изданіемъ Крезіуса, все превосходство Буксторфа…

— Вы ей говорили объ этомъ?.. ей?

— Ну, да; я говорилъ ей… ни больше, ни меньше, какъ ей…

— Она была здѣсь, передъ вами… и вы могли говорить ей это?..

— Ну, да, то, что я ей говорилъ, можно сказать одной только жидовкѣ…

— Такъ, она жидовка??!

Хорошенькая и жидовка! Въ эту минуту я находилъ ее во сто разъ краше, — я любилъ ее во сто разъ больше.

По-крайней-мѣрѣ, увѣряю васъ, что это такъ было, и что я нашелъ въ ней гораздо болѣе прелести противъ прежняго… Она показалась мнѣ будто совершеннѣе, какъ будто все то, что до того нравилось мнѣ въ ней, переродилось и измѣнилось къ лучшему.

Мнѣ скажутъ, пожалуй, что я ошибаюсь; не одинъ логикъ, а тѣмъ паче мой дядюшка готовъ упрекнуть меня въ безразсудности, но я не буду говорить объ этомъ ни одному логику, тѣмъ паче дядюшкѣ, потому-что заблужденія моего не промѣняю ни на какую логику.

— Ужь не хочетъ ли она изучать еврейскихъ писателей? спросилъ я у дяди.

— Нѣтъ, хоть я и старался уговорить ее къ этому всѣми силами. Она просила у меня еврейской библіи для одного умирающаго старика.

— Такъ она не прійдетъ къ вамъ болѣе?

— Завтра въ десять часовъ она прійдетъ возвратить мнѣ книгу.

Сказавъ это, дядюшка снова принялся разсматривать свою стклянку. Я задумался.

— Завтра, сказалъ я самому-себѣ: — она будетъ здѣсь, въ этой комнатѣ. Она будетъ такъ близко подлѣ меня, и я ничего не сдѣлаю для нея… не сдѣлаю даже того, что сдѣлалъ дядюшка!..

Печальный и грустный возвратился я въ свою комнату.

Я нашелъ свою комнату освѣщенную слабымъ сіяніемъ, что не мало удивило меня. Это сіяніе происходило отъ отраженнаго свѣта, выходившаго изъ окна больничной палаты, обыкновенно еще не освѣщавшейся въ такую пору. Вставъ на стулъ, я примѣтилъ чью-то отражавшуюся на стѣнѣ тѣнь. Любопытство мое было возбуждено до такой степени, что со стула я перешелъ на окошко и отсюда уже примѣтилъ повѣшенную на стѣнѣ женскую шляпку. «Ахъ, это она!» невольно вскричалъ я. Поставить на столъ стулъ, подложивъ-подъ него Гроціуса и Пуффендорфа, взобраться на него самому — было для меня дѣломъ одной минуты.

Удерживая дыханіе, наслаждался я зрѣлищемъ, открывавшимся передъ моими глазами.

У изголовья постели дряхлаго, умирающаго старика, увидѣлъ я ее. Сострадательная и набожная, она украшена была всѣмъ блескомъ, какой могла придать ея юности и свѣжести окружавшая ее картина болѣзни и старости. Длинныя, чудесныя рѣсницы ея были опущены на дядюшкину книгу, въ которой читала она слова утѣшенія. Иногда она прерывала чтеніе для того, чтобъ поддержать голову страдальца и дать отдохнуть ему, или привѣтливо брала его за руку, не спуская съ него ангельскаго своего взора,

— Счастливецъ! сказалъ я. — Какъ усладительны должны быть для него слова ея, какъ облегчительна ея заботливость! О, какъ желалъ бы я помѣняться моимъ здоровьемъ и молодостью съ его старостью и бодѣзнями!

Не знаю, громко ли я произнесъ эти слова, или просто по прихоти случая, но только въ эту минуту молодая дѣвушка повернула голову и пристально посмотрѣла на мое окно. Смущенный взглядомъ ея и забывая, что она не могла видѣть меня въ темной комнатѣ, я подался назадъ, потерялъ равновѣсіе и упалъ на полъ, увлекая въ слѣдъ за собою стулъ, столъ, Гроціуса и Пуффендорфа.

Страшный шумъ, сопровождавшій мое паденіе, оглушилъ меня. Въ ту минуту, какъ я поднимался съ пола, стоная и охая, дверь отворилась и на порогѣ показался дядюшка въ халатѣ и съ ночникомъ въ рукѣ.

— Что съ тобой, Жюль? сказалъ онъ съ испугомъ.

— Ничего, дядюшка… это… видите ли… вотъ здѣсь… на потолкѣ… (дядюшка взглянулъ на потолокъ) я хотѣлъ привѣсить… (дядюшка осмотрѣлся кругомъ, отъискивая взорами вещь, которую бы я могъ привѣсить) и въ то время, какъ я… покачнулся стулъ… и… я… упалъ…

— Встань, встань поскорѣе, другъ мой, сказалъ съ участіемъ дядюшка. — Паденіе, вѣроятно, потрясло твои мозговыя фибры… отъ этого въ словахъ твоихъ нѣтъ послѣдовательности…

Посадивъ меня, дядюшка принялся поднимать съ полу оба in-folio, которыхъ испорченные переплеты, конечно, возбуждали въ немъ болѣе состраданія, чѣмъ прелестная дѣвушка, съ которою онъ разговаривалъ сегодня. Осторожно положивъ ихъ на столъ, онъ подошелъ ко мнѣ.

— Такъ что же такое ты хотѣлъ привѣсить? спросилъ онъ меня, взявъ меня за руку съ тѣмъ, чтобъ попробовать пульсъ мой.

Вопросъ его затруднялъ меня, тѣмъ болѣе, что въ комнатѣ, по-видимому, не находилось ничего, годнаго къ привѣшенію. Зная снисходительность и доброту моего дядюшки, я уже собирался открыть ему истину, но за этотъ разъ рѣшимость моя отказалась служить мнѣ.

Признаюсь, я не довѣрялъ въ настоящемъ казусѣ снисхожденію дядюшки. Мнѣ надобно было сочувствіе, симпатія, а дядюшка оказывалъ ее только однѣмъ ученымъ, абстрактивнымъ идеямъ. Отъ этого я упорствовалъ открыть ему свое сердце, — опасаясь за чувство, которое растилъ и холилъ въ немъ съ такою заботливостію.

— Да… хотѣлъ привѣсить… Ахъ, Боже мой!

— Что?..

— Ахъ!.. Теперь ужь поздно, дядюшка!.:

— Что поздно??..

Въ эту минуту въ комнатѣ умирающаго погасъ свѣтъ, и съ нимъ всѣ надежды мои.

Восклицаніе мое заставило дядюшку подумать обо мнѣ Богъ-знаетъ что. Онъ велѣлъ мнѣ поскорѣе лечь въ постель, не переставая заботливо осматривать меня и давая мнѣ тѣмъ время снова думать о молодой дѣвушкѣ, которую уже мнѣ не было суждено увидѣть въ этотъ вечеръ.

Дядюшка не подозрѣвалъ настоящей причины моей болѣзни. Осмотрѣвъ, ощупавъ меня со всѣхъ сторонъ, онъ убѣдился съ увѣренностію, дѣлавшею честь его познаніямъ, что кости мои были совершенно цѣлы и невредимы. Успокоенный въ этомъ отношеніи, онъ принялся повѣрять мое дыханіе, и весь жизненный процессъ кровообращенія, перешелъ потомъ къ видимымъ наружнымъ симптомамъ и наконецъ ушелъ въ свою комнату съ видомъ человѣка, глубоко занятаго какой-нибудь мыслію.

Было около полуночи, когда стукъ передвигаемой лѣстницы, заставивъ меня вздрогнуть, разогналъ мои мысли, которымъ я предался по обыкновенію. Потомъ я скоро заснулъ.

Я былъ сильно взволнованъ. Тысячи образовъ, нисколько не относившихся къ предмету моихъ мечтаній, одинъ за другимъ представлялись глазамъ моимъ. Сонъ мой не походилъ ни на сонъ, ни на бодрствованіе, а еще менѣе на отдыхъ. Совершенное ослабленіе послѣдовало за этимъ бредомъ и тогда уже сны мои приняли совершенно иной колоритъ.

Мнѣ снилось, что будто я больной, хотя и спокойный духомъ, съ душою, проникнутой какимъ-то чувствомъ, исполненнымъ невыразимой прелести, иду густымъ лѣсомъ. Ничто и никто не напомнилъ мнѣ тутъ обычной жизни моей. Я едва узнавалъ себя; чувствуя себя болѣе совершеннымъ, болѣе ловкимъ, красивымъ, способнымъ.

Утомленный прогулкою, я сѣлъ отдохнуть въ уединенномъ мѣстѣ лѣса. Незнакомое мнѣ существо, съ лицомъ, оживленнымъ меланхолическою добротою, подошло ко мнѣ. Всматриваясь въ черты этого лица, я находилъ въ нихъ что-то знакомое… и узналъ наконецъ мою милую жидовочку. Одаренная всѣми совершенствами, какія я желалъ видѣть въ ней, она, казалось, взирала на меня съ удовольствіемъ. Она не говорила, но во взорѣ ея я отгадывалъ рѣчь, проникавшую до глубины сердца. Я видѣлъ, что прелестная головка ея наклоняется ко мнѣ; я чувствовалъ ея теплое дыханіе… Рука ея скоро очутилась въ моей рукѣ… Увеличившееся волненіе сдѣлало послѣ того сонь мой менѣе явственнымъ. Образы становились туманнѣе, смѣшанное, и, переходя отъ одного изъ нихъ къ другому, я остановился на образѣ, моего дядюшки Тома, наклонившаго надо мною свою вооруженную очками голову и пробовавшаго у меня пульсъ.

О, какимъ ужаснымъ показался мнѣ тогда дядюшка. Такъ! я искренно люблю его, но перейдти отъ драгоцѣннѣйшаго, прелестнѣйшаго существа къ дядюшкѣ, отъ милыхъ грезъ сердца къ холодной дѣйствительности! Скорѣе можно было получить отвращеніе отъ жизни и отъ дядюшки…

— Успокойся, Жюль, говорилъ онъ мнѣ: — я ужь напалъ на слѣды твоей болѣзни.

И, продолжая смотрѣть на меня со вниманіемъ, онъ въ то же время перелистывалъ старый in-quarto, чтобъ, слѣдуя совѣтамъ автора, удачнѣе примѣнить лекарство къ симптомамъ болѣзни.

— Я вовсе не боленъ; вы ошибаетесь, дядюшка… Жаль, что вы разбудили меня. Ахъ, я былъ такъ счастливъ!

— Ты чувствовалъ себя хорошо, говоришь ты, — былъ спокоенъ, счастливъ?

— Я быль въ раю. Зачѣмъ вы разбудили меня!

При этихъ словахъ, радость, смѣшанная съ самодовольствіемъ, оживила лицо дядюшки. «Лекарство подѣйствовало», прошепталъ онъ.

— Какого лекарства дали вы мнѣ? спросилъ я.

— Узнаешь послѣ. Я отъискалъ твою болѣзнь на 64-й страницѣ Гиппократа, въ гагскомъ изданіи. Теперь тебѣ нужно одно спокойствіе.

— Но, дядюшка…

— Что?

Я не зналъ, какъ начать, чтобъ вызвать дядюшку къ разговору о молодой жидовкѣ, тѣмъ болѣе, что мнѣ никакъ не хотѣлось открыть моихъ настоящихъ къ ней чувствъ. Мнѣ хотѣлось только вывести его на дорогу.

— Вы мнѣ говорили, что завтра… началъ я.

— Что завтра?..

— Она прійдетъ къ вамъ.

— Кто?

— Лихорадка, пробормоталъ я, опасаясь проговориться.

— Лихорадка?..

Несвязность моихъ вопросовъ и отвѣтовъ еще болѣе удостовѣрила дядюшку въ моей болѣзни. «Онъ въ бреду» сказалъ онъ, уходя отъ меня. Спустя нѣсколько времени, послышался мнѣ стукъ складной лѣстницы… Я вздрогнулъ… Положеніе, изъ котораго я только-что вышелъ, не позволило мнѣ ничего болѣе удерживать въ памяти. Я дѣлалъ невѣроятныя усилія, чтобъ снова заснуть и встрѣтиться съ прежними грезами. Напрасно! Я даже не могъ схватить дѣйствительности, которою прежде довольствовался; изглаженную сномъ, я не могъ отъискать ее и ловилъ одну пустоту. Только вспомнивъ о завтрашнемъ днѣ, я попалъ на образъ плѣнившей меня красавицы, предшествовавшій грезамъ. Я представлялъ себѣ ея визитъ къ дядюшкѣ въ тысячѣ случаевъ, выдумывалъ тысячи средствъ увидѣть ее, говорить, познакомиться съ ней, и наконецъ остановился на самомъ странномъ проектѣ.

Удалить какъ-нибудь дядюшку… принять ее самому, говорить съ ней… Но о чемъ я начну говорить съ ней? Найдти предметъ разговора — было самою трудною вещью въ осуществленіи моего плана. Я вполнѣ чувствовалъ всю затруднительность своего положенія: въ первый разъ приходилось мнѣ говорить о любви. Наставниками моими въ этомъ трудномъ дѣлѣ были нѣсколько прочитанныхъ мною романовъ; но въ романахъ герои и героини объяснялись съ такимъ совершенствомъ, о какомъ я не могъ и подумать…

"О, еслибъ мнѣ удалось описать ей мое положеніе! сказалъ я самому-себѣ. «Мнѣ кажется, ни одна дѣвушка не отвергла бы чувствъ моихъ».

И я соскочилъ съ кровати, желая испытать себя на этомъ новомъ для меня поприщѣ.

Я зажегъ свѣчу, поставилъ передъ собой стулъ, къ которому долженъ обращаться, и, собравшись съ духомъ, началъ такъ:

— Сударыня!

«Сударыня!» Это слово мнѣ не понравилось. Чѣмъ же замѣнить его? Нечемъ! Ея именемъ? Я не зналъ его… Я началъ думать, думалъ долго, но не могъ выдумать ничего, кромѣ мадмуазель…

Но точно ли она дѣвица? Мадмуазель! Невозможно! Послѣ этого мнѣ не оставалось ничего болѣе, какъ снять шляпу, раскланяться, и сказать…. «Имѣю честь быть, и пр.» Обезкураженный, я опустился на стулъ.

Нѣсколько разъ возобновлялъ я свои попытки, но не могъ найдти ничего; наконецъ, рѣшился вовсе устранить слово «сударыня», — и, принявъ надлежащее положеніе, продолжалъ такъ:

Вы видите передъ собою того, кто живетъ только для васъ, кто сгараетъ къ вамъ страстью… И съ этого дня… сердце мое клянется вамъ въ вѣчной…

Но, Боже мой! вѣдь это сонетъ! Того-и-гляди скажешь въ риѳму…! Въ отчаяніи, я бросился на стулъ… Воображалъ ли я, что такъ трудно выразить то, что чувствуешь… Что со мной будетъ?.. Она засмѣется… нѣтъ! скорѣй пожалѣетъ о; моей глупости, и тогда я погибъ! Эта мысль грызла меня, и я уже почти отказывался отъ моего проекта.

Между-тѣмъ, тысячи чувствъ волновали мое сердце, ища себѣ выхода… Тысячи фразъ, объясненій, обращеній, страстныхъ восклицаній, толпились въ головѣ моей и подавляли меня, какъ ночной кошмаръ — плодъ разгоряченной головы и разстроеннаго воображенія.

Чтобъ немного облегчить себя, я началъ ходить по комнатѣ. Отрывчатыя, безсвязныя фразы вырывались у меня время-отъ-времени.

"…Вы не знаете, кто я, а я уже живу только вами и вашимъ прелестнымъ образомъ… Зачѣмъ я пришелъ сюда?.. Я хотѣлъ увидѣть васъ; я хотѣлъ, презирая опасностью наскучить, не понравиться вамъ, хотѣлъ сказать, что на свѣтѣ существуетъ одинъ человѣкъ, у котораго единственная мысль — вы… Зачѣмъ я пришелъ сюда? Затѣмъ, чтобъ повергнуть къ ногамъ вашимъ любовь мою, участь мою, жизнь… Я буду обожать васъ; я всюду послѣдую за вами… О, другъ мой, найдете ли вы другаго, кто бы такъ любилъ васъ!.. Найдете ли вы въ комъ-нибудь нѣжность, преданность, самоотверженіе, которыя бережетъ для васъ мое сердце!.. О! еслибъ вы могли чувствовать хоть половину того, что я чувствую къ вамъ, вы бы благословляли тотъ день; въ который увидѣли меня у ногъ вашихъ; вы вдохнули бы въ меня надежду, вы подарили бы мнѣ залогъ…

Немного успокоившись, я остановился. Въ словахъ этихъ я высказалъ большую часть обременявшихъ меня чувствъ… Горячность, съ какою были они произнесены, могла тронуть, расчувствовать молодую дѣвушку. Потомъ, представляя себѣ, что беру ее за руку, я прибавилъ: "О, не отталкивайте меня отъ себя! изъ состраданія къ несчастному, не отталкивайте меня… вы повергнете меня въ бездну! Гдѣ вы, тамъ только жизнь моя!..

Все было потеряно, безвозвратно потеряно!.. Я готовъ былъ обливаться горькими слезами. Страсть облагородила меня въ собственныхъ глазахъ. Недовѣрчивость къ самому-себѣ, отвращеніе, опасенія мои, отравлявшія всѣ мои надежды, начали уже разсѣваться; я уже стоялъ почти вровень съ идеаломъ моимъ, — я уже заносилъ мою руку къ сердцу, пылавшему будто въ огнѣ, какъ вдругъ… Нѣтъ! не съ такимъ отвращеніемъ коснулся бы я холодной змѣи, влажной лягушки… Я сорвалъ съ груди моей чудовище и швырнулъ его на полъ.

Въ эту минуту дядюшка Томъ, неизмѣнный какъ, само время, со стклянкою въ рукѣ и съ книгою подъ мышкой, вошелъ въ мою комнату.

— Чортъ возьми, сказалъ я ему съ сердцемъ: — вашего Гиппократа, всѣ ваши книги, и тѣхъ, которые… Что вы со мной дѣлаете, дядюшка?.. Вы приходите нарушать лучшія минуты моей жизни!.. Вы просто сведете меня въ могилу…

Во все продолженіе моей рѣчи, дядюшка, нисколько не думая сердиться, отъискивалъ оставленную имъ нить умозаключеній, и, убѣжденный въ лихорадочномъ состояніи моего ума, принялся созерцать меня съ достодолжнымъ вниманіемъ. Но обращая никакого вниманія на смыслъ моихъ словъ, онъ съ свойственнымъ ему глубокомысліемъ изучалъ меня, выводя заключеніе — по моимъ жестамъ, построю моего голоса, по разгорѣвшемуся лицу — о ходѣ болѣзни, замѣчая всѣ тонкіе ея оттѣнки и признаки, чтобъ легче побѣдить ее!

— Онъ снялъ пластырь, прошепталъ себѣ подъ носъ дядюшка. — Жюль?

— Что вамъ угодно, дядюшка?

— Лягъ, другъ мой; лягъ, Жюль; лягъ, сдѣлай милость.

Я принужденъ былъ лечь въ постель, убѣжденный въ совершенной невозможности разувѣрить дядюшку въ моей болѣзни, не въ болѣзни сердца, потому-что добровольное признаніе въ ней разрушило бы всѣ мои планы, нисколько не убѣдивъ его въ моемъ здоровьи.

— Я принесъ тебѣ питье. Выпей его, другъ мой.

Я взялъ стклянку и, дѣлая видъ, что пью изъ нея, выливалъ микстуру въ пустое пространство между стѣной и постелью. Дядюшка обвязалъ мнѣ голову платкомъ, покрылъ меня одѣяломъ, задернулъ занавѣски и закрылъ ставни.

— Теперь три часа, сказалъ онъ, вынимая часы и смотря на нихъ: — онъ долженъ спать до десяти; въ десять часовъ безъ двадцати минутъ я пріиду провѣдать его.

И онъ вышелъ.

Изнуренный, я уснулъ на нѣсколько минутъ. Волненіе разбудило меня и я принялся за исполненіе своего намѣренія: — свернулъ изъ платья и тряпокъ куклу и, повязавъ ее платкомъ, положилъ на свою постель, и прикрылъ одѣяломъ. Завѣшивая кровать занавѣсками, я былъ въ полной увѣренности, что дядюшка, руководимый Гиппократомъ, отдернетъ ихъ не раньше десяти часовъ утра. Сдѣлавъ это, я помѣстился у окошка.

Занималось утро. Ласточки начали уже обычную свою суетню; нѣсколько молочницъ прошло подъ окномъ; дворникъ отпиралъ ворота. Дневной свѣтъ, свѣжесть утра, видъ знакомыхъ мнѣ предметовъ, успокоили меня и я началъ смотрѣть на свое предпріятіе съ болѣе-радостной точки зрѣнія. Припоминая себѣ впечатлѣнія моего сна, я не могъ отказаться отъ своего предпріятія, подъ опасеніемъ утратить навсегда то, что мнѣ было дороже всего на свѣтѣ. Бодрость возвратилась ко мнѣ.

Между-тѣмъ, время шло. Я хотѣлъ-было взглянуть на часы, какъ вдругъ услышалъ надъ собою скрипъ дядюшкиныхъ креселъ. Это значило; что было уже три четверти десятаго. Я поспѣшно вышелъ, предоставивъ дядюшкѣ бесѣдовать съ куклою, и пробрался тихонько въ его кабинетъ.

Очутившись такимъ-образомъ въ кабинетѣ, я побѣжалъ къ окошку. Полный томительнаго ожиданія смотрѣлъ я сквозь, стекла на конецъ улицы, въ то мѣсто, откуда она должна была выйдти. Къ довершенію несчастія, выученное мною объясненіе, вышло у меня изъ памяти, а желаніе удержать хоть обрывки его, наполняло меня ежеминутно возраставшимъ смущеніемъ. Я совсѣмъ потерялся и чтобъ ободрить себя, принялся свистать. Въ эту минуту часы пробили десять. Мнѣ показалось, что она уже не прійдетъ, и я принялся считать удары часовъ, которые показались мнѣ безконечными. Наконецъ, пробилъ послѣдній ударъ — и я сталъ дышать свободнѣе.

Я начиналъ уже приходить въ себя, какъ вдругъ показалось голубенькое платьице. Она… сердце мое забилось; рѣчь снова выскользнула изъ памяти. На этотъ разъ я желалъ отъ всего сердца, чтобъ она вышла изъ дому съ другимъ намѣреніемъ; мнѣ хотѣлось увидѣть скорѣе, повернетъ ли она въ нашу аллею, или пойдетъ прямо! Слѣдя за каждымъ шагомъ ея, я выводилъ свои заключенія, которыя поперемѣнно наполняли меня опасеніемъ или радостью… Она шла по другой сторонѣ ручья и это служило мнѣ не совсѣмъ дурнымъ признакомъ.

Она перешла ручей!.. Окно было затворено; я не могъ далѣе слѣдить за ней и потерялъ ее изъ виду.

Вслѣдъ затѣмъ мнѣ послышались легкіе шаги… Присутствье духа оставило меня, я бросился къ двери, чтобъ уйдти, но, проходя сѣнями, услышалъ тѣ же шаги на дворѣ. Я подумалъ, что мотъ здѣсь встрѣтиться съ ней… и остановился… Я не ошибся!.. она уже была тамъ, за дверями. Раздался звонокъ… Въ глазахъ у меня потемнѣло, я зашатался и опустился на стулъ съ твердымъ намѣреніемъ не отпирать двери…

Въ эту минуту дядюшкина кошка, соскакивая съ чердака, вспрыгнула на подоконникъ. Скачокъ этотъ до того испугалъ меня, что я вздрогнулъ невольно… Кошка узнала меня… и замяукала. Присутствіе мое было открыто. Я опустилъ глаза и покраснѣлъ отъ стыда. Второй звонокъ еще болѣе усилилъ мою робость.

Я то вставалъ, то снова садился, не спуская глазъ съ роковаго звонка, который того и гляди зазвенитъ въ третій разъ. Я внимательно прислушивался, въ надеждѣ, что посѣтительница пойдетъ назадъ, но тутъ уже другаго рода шумъ дошелъ до моего слуха — шумъ шаговъ дядюшки, который шелъ въ мою комнату. Опасеніе быть пойманнымъ въ шалости въ присутствіи молодой дѣвушки побудило меня идти на встрѣчу опасности, чѣмъ ждать ее. Я тихонько отошелъ назадъ, чтобъ показать, будто иду изъ библіотеки, потомъ кашлянулъ, подошелъ нетвердыми шагами къ двери и отворилъ ее… Прелестный силуэтъ моей красавицы рѣзко отдѣлялся въ полусвѣтѣ лѣстницы.

— Дома господинъ Томъ? спросила она меня.

То были первыя слова, услышанныя мною отъ хорошенькой жидовки. Я боялся минуты, въ которую взоръ мой долженъ былъ встрѣтиться съ ея яснымъ взоромъ. Наконецъ, я увидѣлъ ее; она узнала меня — и покраснѣла!

Мое заученное объясненіе разсѣялось, какъ дымъ. Покраснѣвъ болѣе ея, я упорно хранилъ молчаніе, пока, наконецъ, не убѣдился во всемъ неприличіи подобнаго положенія.

— Сударыня!.. рѣшился, наконецъ, проговорить я, — и остановился на этомъ словѣ.

— Господинъ Томъ… продолжала она, превозмогая свое замѣшательство: — если его нѣтъ дома… я пріиду въ другое время…

И, поклонившись слегка, она обернулась и вышла. Я былъ такъ растерянъ, что рѣшился провожать ее не раньше, какъ она вышла изъ библіотеки. Тогда только бросился я вслѣдъ за нею. Она была смущена; я также. И въ то время, какъ мы оба въ потьмахъ искали дверей, руки нашт встрѣтились… Сладостная дрожь проникла меня при этомъ прикосновеніи… Она вышла; я остался одинъ, одинъ во всемъ мірѣ.

Съ отсутствіемъ ея возвратилось ко мнѣ приготовленное объясненіе. Я оплакивалъ мою неловкость, глупость, недогадливость. Я тогда не зналъ еще, что у этой неловкости, у этой глупости былъ свой языкъ, краснорѣчивый въ глазахъ многихъ женщинъ, подъ который никакъ нельзя поддѣлаться. Припоминая себѣ ея смущеніе, ея взглядъ, я мало-по-малу ободрялся. Въ то время, какъ я подходилъ къ окошку, чтобъ взглянуть на нее, отворилась дверь. Я едва успѣлъ вскочить на дядюшкину постель и спрятаться за ея зелеными занавѣсками.

— Я право не понимаю, милое дитя мое…

— Молодаго человѣка, увѣряю васъ, господинъ Томъ…

— Молодаго человѣка… здѣсь?.. Безстыдникъ!.. Какого онъ роста, наружности?

— Наружности?.. онъ былъ очень вѣжливъ со мною…

— И только-то!.. Позвольте!.. пробраться сюда…

— Можетъ-быть, кто-нибудь изъ вашихъ знакомыхъ…

— Кромѣ меня и племянника моего вы никого не можете здѣсь встрѣтить.

— Я думаю… что это былъ онъ… вашъ племянникъ, примолвила она понизивъ голосъ.

— Онъ?.. да я только-что отъ него, изъ его комнаты, которая подъ моею. Но вы развѣ знаете моего племянника?

Длинная пауза, которая показалась мнѣ цѣлымъ вѣкомъ.

— Вы краснѣете, милое дитя мое… Но подумайте только, что вы могли встрѣтить и не. столь честнаго, нестоль вѣжливаго молодаго человѣка… Скажите, какъ вы его знаете.

— Вы сказали мнѣ, сударь… что живетъ подъ вашей комнатой… я вижу его иногда въ окнѣ… этого молодаго человѣка, котораго встрѣтила сегодня у васъ…

— Невозможно, говорю вамъ… Вы могли видѣть моего племянника у окошка, потому-что онъ тамъ живетъ, но онъ никакъ не могъ попасть сюда… Онъ и не виноватъ въ этомъ, бѣдный Жюль, и я вамъ скажу почему. Вчера вечеромъ, около девяти часовъ, шалунъ взобрался на подмостки, на столъ… не знаю съ какимъ намѣреніемъ… но догадываюсь, что ему вѣрно хотѣлось заглянуть въ окошко больничной палаты, напротивъ… (Смущенная этими словами молодая дѣвушка повернула лицо въ мою сторону, чтобъ скрыть румянецъ, выступившій на ея щекахъ). Вдругъ слышу страшный шумъ… стукъ; бѣгу, въ его комнату и нахожу его безъ чувствъ, на полу, между опрокинутымъ столомъ и стульями… Я долженъ былъ приказать ему лечь въ постель, въ которой онъ и теперь лежитъ. Но, позвольте… вотъ что могло случиться. Особа вашихъ лѣтъ легко можетъ встрѣтить молодыхъ людей, которые рѣшатся преслѣдовать ее. Мудрено ли, что одинъ изъ такихъ смѣльчаковъ., понимаете меня?.. преслѣдовалъ васъ. Вамъ нечего стыдиться, дитя мое… нечего стыдиться за то, что вы такая хорошенькая… Но оставимъ этотъ разговоръ, если онъ вамъ не нравится. Въ другой разъ я буду покрѣпче запирать мои двери. Поговоримъ лучше о другомъ. Вы принесли мнѣ книгу?.. Ну, что, какъ вы нашли ея текстъ? Позвольте… положите тутъ книгу и подождите меня одну минутку… Я вамъ покажу… я принесу вамъ…

И съ этими словами дядюшка отправился въ кабинетъ, смежный съ библіотекою. Я содрогнулся: кабинетъ этотъ, обыкновенно запертый, сообщался посредствомъ внутренней лѣстницы съ моею комнатой.

Я оставался съ нею одинъ. Въ-продолженіе нѣсколькихъ минутъ она имѣла меня единственнымъ свидѣтелемъ. Этотъ случай, дѣлая меня какъ-бы сообщникомъ ея тайны, былъ для меня настоящимъ благодѣяніемъ; въ чертахъ лица ея, въ ея положеніи, въ малѣйшемъ жестѣ, я почти видѣлъ то же самое, что происходило во мнѣ. О таинственныя минуты! минуты усладительнаго спокойствія, въ которыя осуществились для меня мои ночныя грезы!

Еще въ первый разъ видя ее такъ близко подлѣ себя, я упивался своимъ очарованіемъ. Ахъ, отъ-чего я не могу изобразить ее такою, какъ она тогда представилась мнѣ! Библіотека дядюшки служила чудною рамкою, въ которой еще болѣе оттѣнялась античная красота ея. Эти огромныя книги, уставленныя рядами на пыльныхъ полкахъ — свидѣтели давнопрошедшихъ вѣковъ, этотъ запахъ тлѣнія, эта благочестивая тишина науки, и среди всего этого нѣжный цвѣтокъ, исполненный свѣжести, жизни и благовонія… скажите, можно ли простыми словами передать всю эту дивную картину?..

Постоявъ нѣсколько минутъ, она подошла къ дядюшкину столу, у окна, и сѣла на кресло. Облокотившись на хорошенькую ручку свою, она, грустная и задумчивая, смотрѣла на ясное небо. Легкая улыбка пролетѣла по ея алымъ губкамъ. Потомъ взоры ея остановились на дядюшкиной книгѣ. Она стала читать ее; любопытство выражалось на скромномъ лицѣ ея, разцвѣченномъ яркимъ румянцемъ, по мѣрѣ того, какъ она углублялась въ чтеніе.

— Нашелъ! нашелъ! раздался въ эту минуту голосъ дядюшки.

Она встала съ креселъ, не отрывая глазъ отъ книги, пока въ комнату не вошелъ дядюшка.

— Вотъ она! Насилу отъискалъ ее! Я вамъ дарю ее за вашу любознательность и познанія въ еврейскомъ языкѣ. У меня остается другой экземпляръ этой книги, драгоцѣнный для меня, придерживающагося текста. Къ-тому же, переплетъ этого экземпляра лучше для нѣжныхъ вашихъ пальчиковъ. Возьмите ее на память о докторѣ Томѣ.

— Вы слишкомъ-обязательны, сударь. Я принимаю вашъ подарокъ и могу васъ увѣрить, что никогда не забуду о васъ, хотя бы и не надѣялась встрѣтиться съ вами въ другой разъ.

— А еслибъ это и случилось, прибавилъ съ улыбкою дядюшка: — то, надѣюсь, безъ страху за племянниковъ. Кстати, я вспомнилъ о моемъ… Прощайте, мой другъ… до свиданія!

И онъ пошелъ провожать ее. Не успѣлъ онъ выйдти, какъ уже in-folio, обратившее на себя ея взгляды, было у меня въ рукахъ. Къ счастію, дядюшка не затворилъ за собою дверей и я имѣлъ время убѣжать къ себѣ въ комнату. Въ одну минуту спряталъ я книгу, бросилъ куклу подъ кровать и самъ бросился на нее, во ожиданіи дядюшки.

— О, о! да ты ужь проснулся!.. Въ которомъ часу?

— Ровно въ десять, дядюшка.

При этихъ словахъ, самодовольствіе выразилось въ лицѣ дядюшки. Довольный моимъ выздоровленіемъ, онъ еще болѣе былъ доволенъ успѣшнымъ дѣйствіемъ своего лекарства, и, слѣдовательно, новымъ торжествомъ науки надъ болѣзнію.

— Теперь, Жюль, продолжалъ онъ торжественнымъ тономъ; — я могу, тебѣ сказать твою болѣзнь… Это — гемицефалалгія…

— Вы такъ думаете, дядюшка?

— Я не думаю, а увѣренъ; слишкомъ-хорошо увѣренъ, потому-что не отступилъ отъ Гиппократа ни на йоту. Твое паденіе потрясло мозжечокъ, и побудило выступить внутреннія мокроты мозговой плевы… И еслибъ ты зналъ, въ какомъ положеніи я нашелъ тебя! Учащенный пульсъ, безчувственный взглядъ, совершенный бредъ. Для этого пластырь…

— Ахъ, дядюшка, прошу васъ, не говорите, не разсказывайте никому объ этомъ пластырѣ…

— Пластырь возбуждаетъ легкое просасываніе, просачиваніе. Онъ облегчилъ тебя, но бредъ все еще продолжался. Противъ этого… прохладительная микстура.

— Помню, помню, дядюшка.

— Потомъ спокойный сонъ.

— Такъ, такъ, дядюшка; крѣпкій, чудесный сонъ!

— Сонъ, предвидѣнный мною, предсказанный заранѣе, отъ часу по полуночи до десяти утра. Минута въ минуту!.. И вотъ, ты выздоравливаешь.

— Выздоровѣлъ, дядюшка, совершенно выздоровѣлъ!

— Нѣтъ еще, не совсѣмъ. Совѣтую тебѣ особенно остерегаться паденія. Ты долженъ быть спокойнымъ до того времени, пока я не приготовлю тебѣ легкаго синапизма; послѣ, мы увидимъ. Отдохни же, и не принимайся сегодня за работу. Обѣщай мнѣ это.

— Обѣщаю, дядюшка — и исполню. Вы можете быть увѣрены въ моемъ словѣ.

Тотчасъ по уходѣ дядюшки я принялся за книгу. Новое, непредвидѣнное затрудненіе! Въ книгѣ было двѣ тысячи страницъ, а я въ торопяхъ забыль замѣтить страницу, которая только одна и интересовала меня. Какимъ образомъ отъискать эту страницу, въ которой найду я мысль, можетъ-быть, цѣлую фразу, тронувшую ее. Какъ найдти ее, эту фразу, въ тысячахъ другихъ фразъ! Непреодолимое любопытство побудило меня, однакожь, искать эту фразу, какъ-будтобы отъ нея зависѣла вся моя участь.

И я принялся ее отъискивать. Сколько тарабарщины прошло у меня передъ глазами! Еслибъ дядюшка или который-нибудь изъ учителей моихъ застали меня надъ такой работой, они вѣрно остановили бы меня, присовѣтовали бы поберечь свои силы, пощадить прилежаніе!.. Такая пламенная ревность къ наукѣ!

Книга эта была собраніе старыхъ средневѣковыхъ хроникъ, разсказывавшихъ множество баснословныхъ и любовныхъ приключеній. Множество статей, замѣтокъ, фактовъ относились къ геральдикѣ: настоящій попури въ дядюшкиномъ вкусѣ. Я нашелъ въ ней, впрочемъ, множество случаевъ, которые могли относиться только къ намъ обоимъ, ни къ кому другому. Такимъ-образомъ дошелъ я до двухсотой страницы.

Въ это время я услышалъ скрипъ креселъ, стукъ складной лѣстницы… Въ комнатѣ дядюшки царствовало совершенное смятеніе… Въ то время, какъ я предавался занятію, онъ, очевидно, тратилъ свое время понапрасну. Вдругъ мнѣ пришла въ голову мысль… Я побѣжалъ къ дядюшкѣ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, я нашелъ дядюшку въ плачевнѣйшемъ положеніи, въ положеніи львицы, у которой… Дядюшкѣ возился между разбросанными по молу книгами, отъискивая одну изъ нихъ. Онъ выходилъ изъ себя, отъискивая ее по всѣмъ угламъ. Жалко было смотрѣть на него. Смятеніе и безпорядокъ царствовали въ его мирномъ, безмятежномъ убѣжищѣ..

— Я ограбленъ! обкраденъ.. я погибъ! говорилъ онъ мнѣ, изъяснивъ свою потерю. Эта безцѣнная, единственная книга!.. Я былъ именно на той страницѣ, на томъ пунктѣ!.. Пропалъ теперь мой авторитетъ… Отнынѣ ты восторжествуешь, о, Ливаніусъ!..

— Невозможно пропасть ей… Она должна непремѣнно отъискаться… Позвольте: на какой страницѣ, говорите вы?

— Кто ее знаетъ! Спорить три года сряду о буллѣ Unigenitus, доказывать… и потерпѣть крушеніе въ виду пристани!..

— Булла, дядюшка?

— Unigenitus!

— Unigenitus! Это ужасно? И эта страница…

— Сравнивала буллу съ варіантомъ, котораго нѣтъ ни въ одномъ изданіи.

— Только-то?

— Только-то? А ты думаешь, что этого мало? Я все на свѣтѣ отдалъ бы за эту страницу. Но во что бъ ни стало, а я найду книгу. Только одна она, эта дѣвчонка, могла взять ее… я покажу ей, каково таскать книги!.. Сказавъ это, дядюшка поправилъ свой парикъ, взялъ трость, надѣлъ шляпу, и вышелъ. Я побѣжалъ въ свою комнату, безпрестанно повторяя про себя названіе роковой буллы.

— Булла Unigenitus! булла Unigenitus! повторялъ я про себя, перелистывая in-folio. — Unigenitus… А! вотъ она, напечатанная крупными буквами. Ужасное разочарованіе: текстъ напечатанъ по-латини! Съ этой минуты я особенно возненавидѣлъ латинь, хотя, признаться, и прежде не любилъ ея. Замѣтивъ, однакожь, что булла начиналась съ середины страницы, я взглянулъ на начало ея, и прочиталъ слѣдующее:

Сказаніе о томъ, какимъ образомъ имѣніе Ангривоа попало въ родъ Шовэнъ черезъ женитьбу мессира дё-Сентрэ съ Генріэттой д’Антрагъ.

«… Онъ еще не любилъ молодой дѣвушки. Случилось однажды (въ то время только еще начиналъ показываться пушокъ на его бородѣ) увидѣть ему Генріэтту на дворѣ замка и, взглянувъ на нея, онъ уже не могъ оторвать отъ нея взора: такъ очаровательна была красавица. И съ той поры воспылалъ онъ страстной любовью, и думалъ о ней денно и нощно. Неопытный въ любви, долго не зналъ онъ, какимъ образомъ открыться въ ней Генріэттѣ. Передъ нею становился онъ всегда несмѣлымъ и робкимъ, хотя между юношами не было смѣлѣе и храбрѣе его. Рѣшившись, наконецъ, въ пылу любви, на столь трудный подвигъ, спрятался онъ однажды въ комнату дѣда, черезъ которую должна была проходить Генріэтта, приготовивъ вмѣстѣ съ букетомъ страстное объясненіе въ любви, зажжённой въ его сердцѣ ея пламенными глазками. Пока она еще не приходила, легко было ему объясняться въ. любви передъ пустыми стѣнами и граціозно предлагать имъ букетъ свой; но какъ только она вошла, то робость одолѣла его, бросилъ онъ свой букетъ подъ столъ и остановился передъ нею, неловкій, не смѣя произнести слова, какъ напроказившій слуга предъ, господиномъ. Увидѣвъ его и разсыпавшійся букетъ, Гриріэтта зардѣлась, какъ ягодка, и стояли они другъ противъ друга, оба красные, какъ двѣ спѣлыя вишни и не говорили ни слова. И вошедшій въ то время дѣдъ засталъ ихъ и спросилъ, что они тутъ дѣлаютъ и проч.

Я читалъ и перечитывалъ эту страницу. Я приходилъ отъ нея въ восторгъ. Сравнивая наивныя приключенія, разсказанныя старинною хроникой, съ тѣмъ, что видѣлъ я на лицѣ жидовочки, я выводилъ заключеніе, что и моя неловкость и робость не могли ей не понравиться, въ чемъ отчасти убѣдилъ меня и разговоръ ея съ дядюшкой. Мы, наконецъ, поняли другъ друга и я стоялъ гораздо ближе къ ней, чѣмъ воображалъ. Отнынѣ я смѣло могъ предаться влеченію моего сердца, не опасаясь остановиться на первомъ шагу, отъ боязни не быть ею узнаннымъ. Списавъ вѣрную копію съ этихъ драгоцѣнныхъ строкъ, я воспользовался отсутствіемъ дядюшки, чтобъ положить книгу въ его кабинетъ.

Положивъ книгу, я заперся въ моей комнатѣ и предался на свободѣ своимъ любовнымъ мечтамъ. Я безпрестанно припоминалъ себѣ одни и тѣ же случаи, каждый разъ стараясь отъискивать въ нихъ новыя стороны; потомъ отъ прошлаго перешелъ къ будущему, оіь случившагося Со мною къ имѣющему случиться впередъ… Соединить судьбу мою съ ея судьбою — было теперь для меня единственною цѣлью жизни.

Мнѣ было тогда восьмнадцать лѣтъ. Окончивъ курсъ наукъ, я еще не успѣлъ избрать для себя рода занятій и жилъ благодѣяніями дядюшки. Препятствія эти не останавливали меня и я устранялъ ихъ тысячью другихъ средствъ, почерпнутыхъ мною въ той бодрости, какую даетъ горячность первой любви.. Честолюбіе, самоотверженіе, темная жажда славы, облагороживали мою душу и дѣлали меня достойнымъ предмета моей страсти. Въ замѣнъ руки, которую она предлагала мнѣ, я давалъ достойную ея участь. Въ другой разъ, какъ-будто не допуская къ себѣ подобное счастіе, я представлялъ ее себѣ бѣдною, оставленною всѣми, и тогда союзъ со мною могъ послужить ей въ пользу.

Влюбленное сердце позволяетъ участвовать въ своихъ мечтаніяхъ только собственному воображенію, надеждамъ и вѣрованіямъ — этой кроткой, миролюбивой семьѣ, которой радостей ничто не можетъ нарушить. Увы! съ-тѣхъ-поръ, я давно уже возвратился на землю, гдѣ бреду рука-объ-руку съ дѣйствительностію, подъ ферулой холоднаго разсудка, и ни разсудокъ, ни существенность, оба строгіе наставника, не подарили мнѣ до-сихъ-поръ ни одной минуты, которая бы сколько-нибудь подходила къ тогдашнимъ ощущеніемъ. Зачѣмъ такъ скоро проходитъ это золотое время, зачѣмъ не возвращается оно никогда?..

Я не зналъ ни имени, ни мѣста жительства той, которая овладѣла всѣмъ существомъ моимъ. Насилу дождался я понедѣльника, но она не приходила. Вторникъ, среда прошли въ такомъ же напрасномъ ожиданіи. Я узналъ только, что больной, въ которомъ принимала она участіе, умеръ назадъ тому два дня. Въ пятницу, мучимый тѣмъ же нетерпѣніемъ, я пошелъ въ кабинетъ дядюшки. Кто-то постучался въ дверь и подалъ ему пакетъ.

— Распечатай, сказалъ мнѣ дядюшка.

Я сорвалъ обертку. Это была книга, подаренная ей дядюшкой. Я машинально открылъ ее и на внутренней сторонѣ обертки прочиталъ слова».

«Въ случаѣ моей смерти, прошу передать эту книгу г. Тиму, отъ котораго я получила ее.»

И ниже:

«Г. Томъ обяжетъ меня безконечно, если отдастъ ее своему племяннику, на память встрѣчи моей съ нимъ въ библіотекѣ.»

— Послѣ ея смерти! вскричалъ я. — Ей умереть!

— Бѣдное дитя, сказалъ мой дядюшка: — что бы могло съ ней случиться?

— Гдѣ она живетъ, дядюшка?

— Пойдемъ вмѣстѣ, справимся о ней.

Спустя минуту, мы были уже на улицѣ. Шѣлъ дождь; кругомъ насъ не было ни души. На поворотѣ улицы мы увидѣли толпу людей. Дядюшка замедлилъ шаги.

— Что это значитъ? спросилъ я.

— Бѣдный Жюль, мы пришли слишкомъ-поздно!

То былъ погребальный кортежъ; два дня тому назадъ, она умерла отъ оспы.

На другой день, я снова началъ праздную свою жизнь — грустную, пустую, безцвѣтную жизнь, лишенную даже сладкихъ воспоминаній. Единственнымъ собесѣдникомъ моимъ была — завѣщанная мнѣ книга, и каждый разъ, когда я встрѣчалъ назначенныя для меня строки, горесть охватывала мое сердце и горячія слезы текли изъ глазъ моихъ.

Дядюшка Томъ былъ вторымъ моимъ другомъ. Я разсказалъ ему все, не исключая и стратагемы, которая нисколько не уменьшила его доброты и снисходительности ко мнѣ. Не понимая вполнѣ моей печали, онъ принялъ въ ней живое участіе. По вечерамъ, видя меня грустнымъ и задумчивымъ, онъ подвигалъ ко мнѣ свое кресло и мы сидѣли молча, занятые одной и той же мыслью. — Такая умная дѣвушка, говорилъ онъ иногда съ наивной простотою; — такая хорошенькая, молоденькая!.. При свѣтѣ камина я примѣчалъ слезу на глазахъ его…

Наконецъ, время подоспѣло ко мнѣ на помощь. Оно возвратило мнѣ спокойствіе и радости — не прежнія, но другія радости: съ первыми я похоронилъ свою молодость.

III.
Генріэтта.

Какъ вѣрно, нѣжно и искренно сердце, пока оно чисто и молодо! Не успѣлъ узнать я эту дѣвушку, и уже полюбилъ ее страстно; едва полюбилъ, какъ уже и не стало ея!.. Ангельскій образъ ея — осуществленіе частоты, красоты и граціи — останется неизгладимымъ въ моемъ сердцѣ.

Не скоро свыкаемся мы съ мыслію о смерти. Въ первое время жизни, въ этомъ словѣ мы не находимъ никакого значенія. Въ глазахъ ребенка все цвѣтетъ, все растетъ, какъ-будто созданное только вчера; въ глазахъ юноши все юно, молодо, исполнено жизни… Многіе исчезаютъ съ глазъ у него, но умираютъ ли они? Умереть — значитъ для него утратить навсегда радость, не видѣть смѣющихся луговъ, лазурнаго неба, утратить одну только мысль объ этомъ, исполненную блестящихъ надеждъ и свѣжихъ, живыхъ иллюзій…

Умереть — значитъ для него видѣть человѣка безчувственнымъ, бездыханнымъ, оледенѣвшимъ — того человѣка, который за минуту наслаждался жизнію, котораго кровь кипѣла въ жилахъ, котораго волновали страсти и чувства.

Проникнуть подъ глубину влажнаго землянаго покрова, поднять этотъ трупъ, изъѣденный червями, этотъ прахъ костей… Старикъ устраняетъ отъ себя такое грустное зрѣлище, но юноша идетъ къ нему смѣло; для юноши въ этомъ зрѣлищѣ нѣтъ ничего отталкивающаго…

Онъ теряетъ ту, которую любитъ — онъ знаетъ, что уже болѣе не увидитъ ея, онъ встрѣчается съ гробомъ ея — онъ знаетъ, что она тутъ, подъ этими досками, подъ этой сырой землею… но для него она все та же, прекрасная, цѣломудренная, съ своею скромною улыбкою, съ своимъ робкимъ взглядомъ, съ своимъ потрясающимъ душу голосомъ.

Онъ теряетъ ту, которую любитъ — его сердце сжимается, обливается горячими слезами; онъ ищетъ, онъ громко зоветъ ее, похищенную у него; онъ говоритъ ей, онъ оживляетъ ея тѣнь собственною жизнію, онъ видитъ ее передъ собою… ее, всегда цѣломудренную и прекрасную, съ ея скромною улыбкою, съ ея робкимъ взглядомъ, съ ея потрясающимъ душу голосомъ…

Онъ теряетъ ту, которую любитъ… Нѣтъ! онъ только разлучается съ ней… Она скрывается отъ него тамъ, гдѣ-то. Тамъ она украшаетъ все своимъ присутствіемъ… Тамъ «стопы ея украшаютъ все, очи озаряютъ все…»

Тамъ все красота и нѣжность, тихій свѣтъ и таинственное цѣломудріе…

И подумать, что тамъ, въ этомъ прелестномъ убѣжищѣ — кишатъ гробовые черви, что тамъ вѣчная ночь, вѣчная сырость и холодъ, что тамъ смерть съ своею ужасною свитою!!…

Не скоро свыкаемся мы съ мыслію о смерти, но если она уже однажды проникла въ нашъ разсудокъ, то не скоро, и оставляетъ насъ. До-тѣхъ-поръ, все будущее заключалось для насъ въ жизни; теперь смерть становится предѣломъ всѣхъ нашихъ предположеній…. Теперь она вмѣшивается въ каждое наше дѣйствіе: мы имѣемъ ее въ виду, если наполняемъ наши житницы; мы совѣтуемся съ ней, пріобрѣтая имѣніе; она запирается съ нами въ кабинетѣ, чтобъ писать завѣщаніе; она подписываетъ это завѣщаніе вмѣстѣ съ нами…

Молодость великодушна, чувствительна, мужественна, а старики называютъ ее расточительною, легкомысленною, дерзкою…

Старость бережлива, осторожна, благоразумна… а молодые люди называютъ ее скупою, самолюбивою, трусливою.

Зачѣмъ судятъ они одни о другихъ, — могутъ ли они сами судить себя, когда у нихъ нѣтъ общей мѣры?.. Одни все считаютъ на жизнь, другіе — на смерть…

Критическою бываетъ всегда та минута, въ которую перемѣняется горизонтъ человѣка. Слои воздуха, бывало, такъ отдаленные, безконечные, теперь сближаются. Фантастическія, блестящія облака становятся непрозрачными и неподвижными; лазурныя и золотыя пространства кажутся теперь ночью, смѣнившею короткія сумерки. Какъ все измѣнилось круговъ его; какъ глупымъ кажется человѣку все, что онъ ни дѣлалъ до того времени… Теперь онъ начинаетъ понимать, отъ-чего всегда серьёзенъ отецъ его, отъ-чего всегда задумчивъ и важенъ дѣдъ его; отъ-чего онъ уходитъ по вечерамъ, когда начинаются игры и танцы…

Онъ дѣлается чувствительнымъ, неравнодушнымъ ко всему… Мысль эта гложетъ его сердце, она пробуждаетъ въ немъ воспоминаніе о многихъ словахъ, о многихъ дѣйствіяхъ, которыхъ грустной мысли и утѣшительной прелести онъ не понималъ до-сихъ-поръ.

Ему случилось однажды, въ молодыя лѣта, въ какой-то праздникъ, видѣть пирующихъ, расположившихся подъ густымъ деревомъ. Онъ слышалъ веселую пѣсню ихъ, въ которой прославлялась жизнь и смерть предавалась посмѣянію. Они громко смѣялись, они пили, и веселый напѣвъ громко раздавался въ чистомъ воздухѣ.

Дружно и весело повторяли они всѣмъ хоромъ эту послѣднюю строфу.

Въ другое время, гораздо-прежде, я видѣлъ хилаго старика, согбеннаго подъ тяжестію полевой работы. Палимый знойными лучами солнца, онъ проводилъ своимъ плугомъ борозду на каменистомъ подѣ. Потъ текъ ручьями съ лысой головы его; заступъ блестѣлъ въ изсохшихъ рукахъ его. Около плетня проѣзжалъ статный молодой всадникъ. Увидѣвъ на полѣ старика, онъ сдержалъ свою лошадь. «Ты вѣрно очень усталъ, любезный», сказалъ онъ ему. — Старикъ остановился и, показавъ ему знаками, что работа трудна, сказалъ, принимаясь снова за заступъ и указывая на небо: «безъ терпѣнія не дойдешь туда».

Отдаленныя, но могущественныя воспоминанія, изъ которыхъ каждое скрываетъ въ себѣ много различныхъ зародышей. Никто не знаетъ, который изъ нихъ пріймется и распустится…

Но вѣчна ли эта ночь, слѣдующая за короткими сумерками?… Если такъ, то чокнемтесь бокалами, пирующіе весельчаки, будемъ вмѣстѣ прославлять жизнь и осмѣивать смерть!..

Грустенъ и печаленъ для меня веселый куплетъ этотъ!.. Онъ кажется мнѣ цвѣтущимъ лучемъ, покрывающимъ изъѣденный червями остовъ…

Но если пройдетъ эта ночь, если сама она не что иное, какъ непроницаемая завѣса, скрывающая за собою лучезарное, безконечное небо!..

Тогда я сойдусь съ тобою, старикъ; твое рубище привлечетъ меня; я пойду по одному съ тобою пути.

Сколько спокойствія для души, сколько свѣта для разума! Для насъ будетъ одна цѣль, одинъ Богъ, одна вѣчность!… Поди ко мнѣ, братъ мой; бѣдность твоя трогаетъ меня, и если я не подѣлюсь съ тобой своимъ золотомъ, то оно обременитъ меня. Страданіе и самоотверженіе, богатство и милосердіе не будутъ для меня отнынѣ пустыми словами, но сладкимъ лекарствомъ, новымъ шагомъ въ жизни.

Зло будетъ всегда зломъ; одно добро надобно избирать и слѣдовать ему. Свято правосудіе; благословенно человѣколюбіе. У слабаго свои права; у сильнаго свои путы. Преступленіе безчеститъ одинаково какъ могущественнаго, такъ и слабаго. Восторги, наслажденія и богатство имѣютъ свою изнанку и свою слабую сторону, такъ точно, какъ лишенія, горести и несчастія свои хорошія стороны, свои привилегіи. Я не стану бояться тебя, смерть — но не стану и противиться тебѣ; я приготовлю себя къ тѣмъ цвѣтущимъ лугамъ, въ которые входъ ты открываешь намъ.

Старикъ, какъ желалъ бы я найдти тебя здоровымъ, богатымъ, утѣшителемъ! Ты кажешься мнѣ теперь однимъ изъ тѣхъ обломковъ, разбросанныхъ въ уединенныхъ мѣстахъ, и скрывающихъ подъ собою кладъ.

Такъ-то мѣняются вещи, смотря потому, съ какой точки зрѣнія мы смотримъ на нихъ. Двѣ различныя дороги открываются передъ человѣкомъ въ ту минуту, когда мысль о смерти наполнитъ его душу.

Еслибъ человѣкъ былъ существомъ чисто-логическимъ, то, смотря по его точкѣ исхода, всемогущая, роковая необходимость заставила бы его, на пути отъ причинъ къ слѣдствіямъ, броситься на одну изъ этихъ двухъ дорогъ. Къ-счастію, человѣкъ, независимо отъ всякой доктрины, знаетъ и любитъ порядокъ, правду, добро; добродѣтель, если онъ только хоть однажды вкусилъ ее, привлекаетъ его къ себѣ и удерживаетъ. Кромѣ-того, бѣдный резонёръ, колеблющійся разумомъ, слабый существомъ, ослабленный страстями, или весь отданный своимъ нуждамъ, у него нѣтъ ни силы, ни досуга, чтобъ быть существомъ жестокимъ или совершеннымъ.

Я не обвиняю тебя, бѣдный куплетъ; ты не думалъ о злѣ. Выпить и попѣть весело: радость расширяетъ сердце. Все серьёзное бѣжитъ изъ-подъ тѣни деревьевъ, отъ звона наполненныхъ виномъ чашъ, и ты летаешь тогда на крыльяхъ безумной радости.

Виноватъ ли ты, если безумно-веселый припѣвъ твой достигнетъ до слуха юноши, прогуливающагося вблизи, въ сообществѣ своего дяди?

Мы вернулись назадъ. Дядюшка, не смотря на воздержность свою, любилъ смотрѣть на молодежь, со стаканомъ въ рукѣ забывающую о трудахъ и работѣ прошедшей недѣли. Онъ не имѣлъ привычки принимать участіе въ пирушкахъ, но, онъ любилъ смотрѣть на нихъ. Когда веселость пирующихъ доходила до него, лицо его всегда оживлялось добродушною улыбкою. Такимъ образомъ случилось, что въ одинъ воскресный вечеръ гулялъ я съ нимъ въ окрестностяхъ города, куда обыкновенно въ праздничнымъ днямъ собираются съ своими семействами горожане.

Я люблю ходить туда одинъ; меня влечетъ туда или желаніе смѣшаться съ народомъ и принять участіе въ его мѣщанскомъ весельи, или мое ремесло живописца.

Я сказалъ тебѣ двѣ новости, любезный читатель, изъ которыхъ одна оставитъ въ тебѣ неблагопріятное впечатлѣніе, кто бы ты ни былъ; другая удивитъ тебя, если изо всего того, что уже знаешь обо мнѣ, ты не заключилъ еще, что Остадъ и Рубенсъ должны были привлекать меня къ себѣ гораздо-болѣе, чѣмъ Пуффендорфъ и Гроцій. Объ этихъ двухъ предположеніяхъ я, впрочемъ, поговорю особенно.

Ты, конечно, не забылъ о шишкѣ тщеславія, которая, можетъ-быть, одинакова у насъ обоихъ. Я хочу напомнить тебѣ о ней. Никто изъ насъ не сказывается мѣщаниномъ, никто изъ насъ не признается въ простомъ происхожденіи своемъ, никто изъ насъ не любитъ встрѣчать друзей своихъ среди мѣщанъ и простаго народа. Происходя изъ простаго званія, вѣдь я тѣмъ не менѣе имѣю нѣкоторое право называться твоимъ другомъ, кто бы ты ни былъ, мой читатель; бѣдный мѣщанинъ стоитъ гораздо-ниже тебя на ступеняхъ общества, и ты вѣрно, если не принадлежишь къ этому классу людей и если твое тщеславіе не находитъ въ томъ для тебя выгоды, ты вѣрно не сталъ бы гордиться своимъ низкимъ происхожденіемъ, еслибъ и въ-самомъ-дѣлѣ такимъ было оно. Замѣть это хорошенько.

Я остался чѣмъ былъ — простолюдиномъ. Не имѣю причины ни тщеславиться моимъ происхожденіемъ, ни стыдиться его, хотя и чувствую, что это не для всякаго было бы одинаково легко.

Теперь перехожу ко второму моему положенію.

Дядюшка мой былъ много предубѣжденъ противъ званія артиста. Онъ вообще находилъ такое званіе недостойнымъ мыслящаго существа и въ особенности неопрятнымъ для человѣка, который долженъ ѣсть, пить и производить себѣ подобныхъ. Страннѣе всего было въ немъ то, что, презирая артиста, онъ уважалъ искусство на столько, на сколько оно входитъ въ область науки, на сколько служитъ оно предметомъ изъисканій, эрудиціи. Скажу при этомъ, что дядюшка написалъ два огромные тома о греческой глиптикѣ.

Что касается до меня, я не находилъ никакого толку въ греческой глиптикѣ, но за то меня, еще молодаго, обольщала своими тайными прелестями красота природы и человѣка. Въ нѣмомъ созерцаніи останавливался я передъ темнымъ лѣсомъ, передъ синевою отдаленныхъ горъ, передъ изяществомъ человѣческихъ формъ, передъ красотою и пластичностью женщины, передъ серебристою бородою старца. Еще сильнѣе, еще могущественнѣе было впечатлѣніе, оставляемое во мнѣ подражаніемъ этой природы на полотнѣ или на бумагѣ. Множество неудачныхъ попытокъ собственнаго подражанія природы, разбросанныхъ по учебнымъ книгамъ и тетрадямъ моимъ, свидѣтельствовали о развивавшейся во мнѣ страсти къ живописи. Помню, что во все продолженіе длинныхъ школьныхъ часовъ я исчерчивалъ свои тетради прелестными образами, представлявшимися моему воображенію отъ нѣсколькихъ прочитанныхъ мною стиховъ Виргилія, понятыхъ мною въ-половину, или вовсе не понятыхъ. Я смѣло рисовалъ Дидону, Ярбаса — даже Венеру…

Virginis os habitumque gerens, et Virginis arma

Spartanae: vel qualis equos Threissa futigat

Harpalice, volucremque fugâ praevertitur Hebrum,

Namque humeris de more habitem suspenderat arcum

Venatrix, dederatque comam diffundere ventis,

Nuda genu, nodoque sipus collecta flu entes.

Сначала, дядюшка смѣялся, смотря на мое маранье; но позже, онъ уже пересталъ ободрять мою страсть къ рисованью, убѣждаясь со-дня-на-день, что она отвлекаетъ меня отъ другихъ серьёзныхъ занятій. Водя меня съ собою гулять, по воскресеньямъ, онъ, самъ того не зная, питалъ во мнѣ страсть, которую такъ хотѣлось ему подавить во мнѣ. Подъ тѣнью развѣсистыхъ деревьевъ я знакомился съ игрою свѣта и тѣни, я любовался оживленными, живописными группами и образомъ человѣка, на лицѣ котораго, подъ тысячью неуловимыхъ формъ, рисуются радость, восторгъ, спокойствіе, заботы, дѣтская веселость или скромная задумчивость. Я любилъ эти прогулки такъ же, какъ и онъ, но мы искали въ нихъ не одинаковыхъ удовольствій. Дядюшка, однакожь, прекратилъ эти прогулки, какъ скоро замѣтилъ, что Ярбасы и Дидоны моихъ тетрадокъ начали замѣняться обыкновенными и болѣе близкими къ натурѣ типами простолюдиновъ.

Тогда дядюшка, не взирая на привычку и на возрастъ свой, началъ выбирать для прогулокъ со мною болѣе отдаленныя отъ города окрестности и селенія. Мы доходили иногда съ нимъ до скалъ Садевской-Горы, гдѣ свѣтлая Арва змѣится въ цвѣтистой долинѣ, омывая пустынные островки, отражая въ кристальныхъ волнахъ своихъ послѣдніе лучи заходящаго солнца. Съ того мѣста, на которомъ садились мы, видна была барка, перевозившая крестьянъ на другой берегъ; вдали переходили рѣку въ бродъ пасшіяся на островкахъ стада. За ними, верхомъ, на ослѣ и съ двумя ребятишками позади себя, переправлялся пастухъ. Мычаніе коровъ едва доходило до нашего слуха, и длинная цѣпь ихъ сливалась съ синевою дали.

Это зрѣлище восхищало меня. Ocтавляя эти очаровательныя мѣста, я уносилъ съ собою тайное желаніе перелить на бумагу хотя нѣкоторыя, уловленныя мною черты. На это я употреблялъ обыкновенно весь вечеръ. Воображеніе мое украшало несовершенный рисунокъ всѣми красками, и я трепеталъ отъ этого невиннаго и тѣмъ не менѣе живаго наслажденія.

Мой добрый дядюшка, не смотря на весь авторитетъ своихъ двухъ томовъ о греческой глиптикѣ, не смотря на то, что зналъ на намять всѣ произведенія Фидія и всѣ три манеры Рафаэля, немного смыслилъ въ искусствѣ рисованія и живописи. При всемъ расположеніи къ медальйонамъ Лепренса и пасторалямъ Буше, которыми украшена была его библіотека, онъ превозносилъ золотой вѣкъ возрожденія.

Въ дѣдушкиной спальнѣ, подлѣ его кровати, висѣла въ старыхъ, источенныхъ червями рамкахъ картина, которая одинаково, хотя и по разнымъ причинамъ, нравилась намъ обоимъ. Относясь по времени къ до-рафаэлевскому вѣку, она бросала яркій свѣтъ на вопросъ объ изобрѣтеніи масляныхъ красокъ; для меня же все достоинство ея заключалось въ художественной прелести вымысла и исполненія.

То былъ образъ мадонны съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ. Лучезарное сіяніе окружало дѣвственный ликъ Богородицы; волосы ея падали по плечамъ; голубая тюника съ длинными рукавами не скрывала цѣломудренно граціознаго положенія, приличнаго молодой женщинѣ и матери. Въ картинѣ этой, исполненной художественной простоты, меня поражалъ особенно отпечатокъ сильнаго характера религіознаго, юнаго вѣка возрожденія. Мадонна возбудила во мнѣ удивленіе и вѣру, и я засматривался на нее каждый разъ, когда входилъ въ дѣдушкину комнату.

Въ глазахъ дядюшки картина эта имѣла такъ мало соотношенія съ законовѣдѣніемъ, что онъ почелъ необходимымъ снять ее и спрятать отъ меня.

Изученіе правъ не пошло, однакожь, успѣшнѣе. Я никогда не находилъ въ немъ удовольствія и оставилъ совсѣмъ послѣ сердечной потери моей, надолго меня разстроившей. Я сдѣлался равнодушенъ ко всему, потерялъ честолюбіе, бросилъ карандаши и книги, кромѣ, впрочемъ, одной, съ которой никогда не разлучался. Цѣлые недѣли и мѣсяцы проходили въ бездѣйствіи, что не могло не огорчать дядюшку, хотя онъ и не упрекалъ меня.

Однажды, войдя, по обыкновенію, къ нему въ комнату, я сѣлъ на всегдашнемъ моемъ мѣстѣ, у письменнаго стола. Дядюшка занятъ былъ своими книгами и цитировалъ изъ одной изъ нихъ съ ничѣмъ невозмутимымъ вниманіемъ. Я замѣтилъ по почерку, что рука его тряслась болѣе обыкновеннаго. Постоянно усиливавшіеся въ немъ признаки дряхлости опечаливали меня, пока, наконецъ, я не свыкся съ этой печалью. но на этотъ разъ, за недостаткомъ другихъ предметовъ, мысль моя остановилась на этихъ грустныхъ признакахъ разрушенія.

Дядюшка былъ единственнымъ благодѣтелемъ моимъ. Съ самыми отдаленными воспоминаніями дѣтства связано было воспоминаніе объ его истинно-отеческой ко мнѣ заботливости. Читатель могъ удостовѣриться въ этомъ изъ прежняго моего разсказа. До-сихъ-поръ, я не посвятилъ еще ни одной строчки на знакомство ваше съ дядюшкою, и вы, конечно, извините меня, если я доставлю себѣ теперь это удовольствіе.

Мой дядюшка Томъ снискалъ себѣ извѣстность въ ученомъ мірѣ, особенно между тѣми учеными, которые занимались греческой глиптикой или изъисканіями о буллѣ Unigenitus. Имя дядюшки вы встрѣтите во всѣхъ каталогахъ публичныхъ библіотекъ, сочиненія его увидите на ихъ пыльныхъ полкахъ. Фамилія наша переселилась изъ Германіи въ Женеву въ прошломъ столѣтіи. Здѣсь, около 1720 года, въ старомъ домѣ близь Колодцевъ-Святаго-Петра, стариннаго монастыря, отъ котораго ныньче уцѣлѣла одна башня, родился дядюшка. Вотъ все, что я, знаю о предкахъ дядюшки и о первыхъ лѣтахъ его жизни. Имѣю справедливую причину думать, что онъ учился, достигнулъ ученыхъ степеней и, обрекши себя наукѣ и холостой жизни, поселился въ домѣ Французской биржи — также бывшемъ когда-то монастыремъ — гдѣ мирно протекла почти вся его жизнь.

Живя одинъ съ своими книгами, дядюшка ни съ кѣмъ не заводилъ знакомства. Фамилія его, извѣстная нѣсколькимъ заграничнымъ, особенно нѣмецкимъ ученымъ, была почти неизвѣстна въ кварталѣ, въ которомъ онъ жилъ. Постоянная тишина въ его жилищѣ, неизмѣнность его привычекъ и античной простоты одежды, удаляли отъ него любопытныхъ, и не дѣлали его замѣтнымъ, какъ все вѣчно однообразное и неизмѣнное. Два или три раза, впрочемъ, проходящіе по улицѣ останавливали меня, чтобъ спросить, кто этотъ старикъ: то были иностранцы, которымъ бросались въ глаза одежда и походка его. «Это мой дядюшка!» отвѣчалъ я, гордясь ихъ любопытствомъ.

Такой образъ жизни и вкусъ не могли не оказывать нѣкотораго вліянія на расположеніе его духа. Если, какъ ученый, Дядюшка не зналъ людей и свѣта, за то, вѣруя въ науку, онъ почерпалъ изъ нихъ свои доктрины и мнѣнія, вынося изъ этого источника несомнительное безпристрастіе философа; но таково спокойствіе духа, чуждаго интересовъ и страстей свѣта, которое не торопится заключеніемъ. Не смотря на то, что онъ освоенъ былъ со всѣми философскими вольностями, и много разъ оспаривалъ самые трудные теологическіе вопросы, вы затруднились, бы отгадать его настоящія религіозныя вѣрованія. Что касается до нравственности, то онъ изучалъ ее съ тѣмъ же духомъ эрудиціи, изучалъ не для того, чтобъ сравнивать, но чтобъ знать. Въ этомъ отношеніи, онъ самъ затруднился бы, конечно, не высказалъ бы тѣхъ правилъ, которымъ слѣдовалъ въ жизни. Ничто не удивляло и ничто не раздражало его въ дѣлѣ религіи и въ дѣлѣ нравственности, въ принципахъ и вѣрованіяхъ, и если слабы были его убѣжденія, за то терпимость его не имѣла границъ.

Быть-можетъ, начертанный мною портретъ дядюшки лишитъ его благорасположенія многихъ читателей, даже ихъ уваженія. Я не оскорблюсь этимъ.

Я охотно извиняю такихъ читателей: ихъ мнѣнія проистекаютъ отъ причинъ весьма-уважительныхъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, большая часть этихъ людей (я разумѣю тѣхъ изъ нихъ, которые не приносятъ безчестія человѣчеству) не одинъ разъ въ жизни своей были близки къ тому, чтобъ испытать на самихъ-себѣ недостаточность добрыхъ наклонностей, руководствовавшихъ ихъ на пути къ добру. Какъ часто наклонности эти должны бороться съ другими менѣе добрыми наклонностями! Отсюда-то извлекаютъ эти люди крайнюю необходимость принциповъ и убѣжденій, какъ могущественныхъ вспомогательныхъ средствъ, обезпечивающихъ побѣду добрыхъ наклонностей надъ дурными. Отсюда вытекаетъ и недовѣрчивость ихъ къ тѣмъ, которые не опираются на эту гарантію.

Въ этомъ совершенно раздѣляемомъ мною мнѣніи нахожу я объясненіе и, такъ-сказать, ключь къ характеру моего дядюшки и тѣмъ видимымъ противорѣчіямъ, которыя, на первый взглядъ, представляютъ между собою его жизнь и мнѣнія. Въ этомъ человѣкѣ было столько доброй и честной натуры, что онъ — я въ томъ увѣренъ — никогда не прибѣгнулъ бы ни къ какимъ вспомогательнымъ средствамъ, которыя бы могли побудить его къ доброму дѣлу, или остановитьего на пути къ дурному. Врожденное ему чувство приличія предохраняло его отъ безпорядочности, робость и уединенная жизнь сохранили въ немъ патріархальную простоту, въ то время, какъ сердце его, скорѣе человѣколюбивое, чѣмъ чувствительное, скорѣе великодушное, чѣмъ горячее, не испорченное лестью и недовѣрчивостью, сохранило въ себѣ какую-то юношескую свѣжесть, обнаруживавшуюся въ его поступкахъ и чувствованіяхъ. Какъ во всѣхъ людяхъ, добродѣтель которыхъ не стоила имъ никакихъ усилій, въ дядюшкѣ не было и тѣни гордости или упрямства; истинная скромность, простодушная доброта, и какая-то особенная, ему только свойственная невинность — были лучшими качествами этого превосходнаго старика.

Не взирая на болѣе или менѣе странныя и противорѣчившія себѣ мнѣнія, которыя могли существовать и дѣйствовать за-одно, или бороться между собою въ головѣ моего дядюшки, не смотря на правила нравственности, которыя могли логически вытекать изъ этихъ мнѣній, всѣ привычки его носили на себѣ отпечатокъ самой строгой честности, самой совершеннѣйшей доброты. Занятый во всю недѣлю учеными трудами своими, онъ посвящалъ воскресенья покою и отдыху. Въ эти дни, старикъ-цирюльникъ, ровесникъ ему по лѣтамъ, приходилъ брить его и убирать его парикъ. Одѣвшись въ новое, хотя и старомодное платье каштановаго цвѣта, дядюшка отправлялся въ приходскую церковь. Одною рукою онъ опирался на трость съ золотымъ набалдашникомъ; въ другой держалъ свой псалтырь, оправленный въ шагреневую кожу, съ серебряными застежками. Въ церкви онъ занималъ обычное свое мѣсто и съ добросовѣстнымъ вниманіемъ слушалъ проповѣдь, которую уже, конечно, никто кромѣ его такъ простодушно не примѣнялъ къ собственнымъ поступкамъ и дѣйствіямъ. Дребезжащимъ голосомъ своимъ вторилъ онъ напѣву псалмовъ и потомъ возвращался домой, положивъ въ кружку всегда одинаково щедрое подаяніе. Мы обѣдали и вечеромъ выходили куда-нибудь на прогулку.

Эти черты, относящіяся только къ одной изъ привычекъ дядюшки, могутъ дать вамъ идею о простотѣ и честности, господствовавшихъ во всѣхъ проявленіяхъ уединенной его жизни; но онѣ еще не даютъ вамъ никакого понятія о добротѣ его сердца. Описывая ее, я боюсь лишить ее неуловимой прелести; описывая ее, я рискую представить вамъ въ немъ добродѣтелью то, что было его потребностію, его натурою, безъ чего онъ не могъ бы никакъ обойдтись. Оставшись моимъ покровителемъ и опекуномъ по смерти моихъ родителей, онъ счелъ самымъ простымъ и обыкновеннымъ для себя дѣломъ поправить разстроенное ихъ состояніе къ ущербу собственнаго небольшаго капитала. Ему всегда казалось, что я имѣю полное право на его пожертвованія, не разсуждая о томъ, достоинъ ли, я былъ ихъ своимъ послушаніемъ и добрымъ поведеніемъ и останусь ли благодаренъ за всѣ его благодѣянія. Въ глазахъ другихъ, все это, можетъ-быть, казалось разсчитаннымъ заранѣе: въ вещахъ ничтожныхъ и легкихъ доброта обозначается еще рѣзче.,

Я вполнѣ раздѣляю это мнѣніе. Какъ жаль, что старая служанка дядюшки, управлявшая его маленькимъ хозяйствомъ въ-продолженіе тридцати-пяти лѣтъ, не можетъ, вмѣсто меня, написать біографію дядюшки! Не столь дряхлый, какъ она, онъ предпочелъ лучше подчинить себя ея брюзгливости, чѣмъ взять ей соперницу. Онъ сносилъ терпѣливо ея безпрерывное ворчанье и любилъ еще подъ часъ развеселить и ободрить ее шуточками. Онъ любилъ иногда поспорить съ ней, для того, чтобъ воспротивиться ея предписаніямъ, и, тираня ее своимъ Гиппократомъ, бѣдный дядюшка какъ-будто мѣнялся съ ней обязанностію и самъ прислуживалъ ей. Въ послѣднія минуты жизни ея, онъ подарилъ ей свои любимыя складныя кресла, и съ того дня, какъ мы оба перенесли ее на нихъ, дядюшка самъ каждый вечеръ оправлялъ ея постель и своими шутками срывалъ улыбку съ посинѣлыхъ губѣ ея.

Однажды вечеромъ, болѣзненные припадки ея усилились до такой степени, что дядюшка, разспросивъ ее хорошенько и посовѣтовавшись съ Гиппократомъ, почелъ за нужное самъ сходить въ аптеку, чтобъ подсмотрѣть тамъ за приготовленіемъ прописаннаго имъ лекарства. Страданія Маргариты усилились въ его отсутствіе и я рѣшился бѣжать за дядюшкой. Въ аптекѣ я его не засталъ: онъ только-что передо мною вышелъ. Успокоенный этимъ, я возвращался домой тою дорогою, по которой долженъ былъ идти дядюшка.

Я уже поднялся до половины покатистой городской улицы, какъ въ нѣсколькихъ шагахъ передо мною увидѣлъ дядюшку. Онъ несъ въ рукахъ что-то тяжелое, часто останавливался, чтобъ перевести дыхаіне, и дойдя, до конца улицы, осторожно сложилъ свое бремя въ небольшое пространство, оставленное между двумя домами. Дядюшка удивился, увидѣвъ меня, и я тотчасъ объяснилъ ему причину своего прихода. «Я давно уже былъ бы дома», сказалъ онъ, трогаясь съ мѣста и прихрамывая, "еслибъ не этотъ камень, который скатился мнѣ подъ ноги и ушибъ меня.

Изъ этой черты вы можете заключить о характерѣ дядюшки. Не смотря на свои преклонныя лѣта, на ушибъ и на усталость, онъ-поднимаетъ камень, съ усиліемъ встаскиваетъ его на конецъ улицы и складываетъ его въ такое мѣсто, откуда онъ не можетъ скатиться и ушибить прохожему ногу!

Теперь вы поймете, отъ-чего дрожавшая болѣе обыкновеннаго рука дядюшки опечалила меня, пробудивъ во мнѣ грустныя мысли. При этомъ я припомнилъ себѣ другіе, не менѣе печальные признаки: воздержность въ пищѣ усиливалась въ немъ съ нѣкотораго времени, прогулки дѣлались не такъ продолжительны, въ церкви онъ начиналъ утомляться и дремать.

Среди этихъ грустныхъ мыслей, глаза мои вдругъ остановились на любимой картинѣ моей: Мадонна опять висѣла на прежнемъ мѣстѣ. Я думалъ, что дядюшка продалъ ее одному фактору-жиду, который давно торговалъ ее, и потому былъ удивленъ и обрадованъ вмѣстѣ, увидѣвъ ее на стѣнѣ. Я всталъ машинально и принялся разсматривать драгоцѣнный образъ.

— Мадонна эта… началъ-было дядюшка, но волненіе пресѣкло его голосъ.

Склонность моя къ изящнымъ искусствамъ была единственною вещью, которая не нравилась во мнѣ дядюшкѣ Вы видѣли, какія средства употреблялъ онъ, чтобъ подавить во мнѣ эту склонность. Одно только сильное желаніе видѣть послѣдній отпрыскъ своей фамиліи на ученой стезѣ, могло побудить его къ невиннымъ хитростямъ, отъ которыхъ, вѣроятно, возмущалось его прямодушіе. Онъ внутренно упрекалъ себя въ томъ, что поступилъ слишкомъ сурово, скрывъ отъ меня мадонну.

— Я снялъ эту мадонну… продолжалъ дядюшка успокоившись: — потому… мнѣ бы не слѣдовало снимать; ее… Я отдаю ее тебѣ… возьми ее къ себѣ внизъ…

Говоря такъ, дядюшка принялъ на себя обыкновенный, спокойный видъ. Слова упрека и сожалѣнія, сопровождавшіяся великолѣпнымъ подаркомъ, застали меня среди печали. Наступала моя очередь смущенія. «Въ замѣнъ ея», продолжалъ, улыбаясь, старикъ, "ты возвратишь мнѣ мои книги… Мой Гроцій соскучился тамъ, у тебя… Мой Пуффендорфъ дремлетъ… Маргарита говорила мнѣ о паукахъ, которые растянули между ними свои паутины… Пусть каждый идетъ по своей дорогѣ, хотя дорога правовѣда — славная дорога… И искусства имѣютъ свои дороги… также не дурныя… Живописцы списываютъ натуру, изображаютъ разнообразныя сцены… дѣлаютъ себѣ извѣстность и имя… Если они и не дѣлаются богачами, однакожь, всегда могутъ жить достаточно. При бережливости, трудѣ, экономіи… ты составишь себѣ… да и притомъ, скоро, когда меня не станетъ, мое небольшое достояніе…

Дядюшка замолчалъ, и, не отгадывая настоящей причины слезъ моихъ, не пытался утѣшать меня. Потомъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, онъ подошелъ ко мнѣ и сказалъ:

— Да!.. такая умненькая… такая молодая!..

— Я не о ней плачу, дядюшка!.. Ваши грустныя, печальныя слова… Боже мой, что со мною станется, когда васъ не будетъ?..

Слова эти вывели дядюшку изъ заблужденія. Онъ тотчасъ же успокоился; веселость его возвратилась къ нему.

— Такъ ты плачешь обо мнѣ, бѣдный мой Жюль?.. Э, полно, перестань… Чего жь тутъ сокрушаться… Всѣ мы живемъ, всѣ… Въ девяносто лѣтъ узнаешь кое-что… Къ-тому же, со мной Гиппократъ… Не плачь, другъ мой… Я не объ этомъ хотѣлъ говорить… я хотѣлъ говорить объ изящныхъ искусствахъ… ни о чемъ другомъ… и потомъ о твоей будущности… Время идетъ, мой другъ, идетъ одинаково для всѣхъ насъ, для меня, и для тебя… Ты не хочешь учиться правамъ, не хочешь сдѣлаться юристомъ… Пусть будетъ по твоему… Занимайся искусствами… надобно всегда слѣдовать своему ремеслу… Ты возьмешь мадонну: мы съищемъ для тебя мастерскую. Начавъ здѣсь, ты можешь кончить въ Римѣ… это будетъ еще лучше… Дурно ничего не дѣлать, не заниматься ничѣмъ… Съ трудомъ, съ работою, имѣя впереди цѣль, можно уйдти далеко, можно достигнуть пристанища, жениться…

— Я не женюсь никогда! перервалъ я его.

— Не женишься никогда! пожалуй… Но зачѣмъ же не жениться?

— Я далъ себѣ слово никогда не жениться…

— А!.. милая дѣвушка!.. умненькая!.. Ну, не женись, пожалуй, если тебѣ такъ хочется… Я самъ никогда не былъ женатъ, а вотъ дожилъ… Главное — выбери себѣ занятіе, а тамъ мы увидимъ…

Тронутый признательностью и опечаленный грустными мыслями, я не могъ найдти въ своемъ сердцѣ мѣстечка для радости. Я бросалъ права и дѣлался художникомъ!.. Тутъ было чему порадоваться. Черезъ нѣсколько минутѣ, простившись нѣжно съ дядюшкой, я ушелъ въ свою комнату.

Такимъ-образомъ объясняется мое второе положеніе. Теперь вы поймете, что, сдѣлавшись артистомъ и по-прежнему оставаясь въ средѣ простаго народа, изъ котораго вышелъ, я долженъ былъ еще болѣе пристраститься къ веселымъ загороднымъ прогулкамъ и пирушкамъ. Не менѣе влекло меня къ ней желаніе посѣщать тѣ мѣста, гдѣ нѣкогда прогуливался я съ дядюшкой. Часто, сидя за длиннымъ столомъ моимъ, представляю я его себѣ блуждающимъ въ этихъ памятныхъ мнѣ мѣстахъ, прислушивающимся, присматривающимся ко всему… Улыбка его ласкаетъ меня, какъ повѣвъ ароматнаго вѣтерка, и я еще чаще и больше вспоминаю о немъ.

Кромѣ того, независимо отъ искусства, которое находитъ тутъ для себя обильную пищу, эти прогулки едва-ли не самыя пріятнѣйшіе изъ всѣхъ семейныхъ удовольствій. Приличіе руководитъ въ нихъ веселостью; простота возвышаетъ ихъ прелесть. Въ-продолженіе шести трудовыхъ и нерѣдко неблагодарныхъ дней недѣли, какъ утѣшительно это невинное ожиданіе воскресенья, въ которое семейства друзей или добрыхъ сосѣдей вкусятъ удовольствіе на загородной прогулкѣ и отдохнутъ вмѣстѣ подъ грабами долины или подъ каштанами горъ. Мнѣ кажется, что въ воскресномъ солнцѣ больше теплоты и сіянія, въ воскресномъ небѣ больше чистоты и лазури. Еще раннимъ утромъ, послѣ обѣдень, освящающихъ воскресные дни, съ полудня, котораго зной, кажется, не оказываетъ никакого вліянія на людей, расположенныхъ къ удовольствію, многочисленныя семейства разсѣсваются по городскимъ окрестностямъ. Веселыя лица гуляющихъ такъ идутъ къ праздничнымъ ихъ нарядамъ. Отцы и матери, нерѣдко дѣды, предводительствуютъ своими семьями, руководятъ прогулкою; около нихъ рѣзвится и бѣгаетъ молодежь. Молодыя дѣвушки, ободряемыя веселостью матерей, даютъ тутъ свободу врождённой имъ и ничѣмъ непреодолимой склонности — нравиться; ихъ не связываетъ тутъ какъ дома, ни излишняя осторожность, ни пустыя приличія. Смѣхъ и игры, веселость и острота соединяютъ и оживляютъ всю группу. Подъ шумокъ этой радости разговариваютъ отцы и матери; сама дряхлая старость какъ-будто оживаетъ, взирая на рѣзвыя игры кипящей жизнію молодости.

Все это еще только прелюдія. Свѣжесть, отдыхъ, накрытый столъ ожидаютъ ихъ подъ тѣнью грабовъ. Аппетитъ и счастіе придаютъ особенный вкусъ блюдамъ, какъ бы просты и обыкновенны они ни были. Самые недосмотры и промахи деревенской кухни увеличиваютъ общую веселость, служатъ находкою ненасытной радости цѣлаго общества. Старички дѣлаются тутъ предметомъ общаго вниманія, услужливости, предупредительности; имъ предлагаютъ любимыя блюда, лучшіе кусочки; для нихъ обуздываетъ себя шумное веселье молодости. Молодые люди, наперерывъ одинъ передъ другимъ, стараются угодить имъ, въ надеждѣ снискать себѣ этимъ предпочтеніе внучекъ, дочерей или племянницъ.

Этимъ еще не кончаются удовольствія и слѣдующія за тѣмъ минуты едва ли еще непріятнѣе. Группы раздѣляются; то тамъ, то сямъ мелькаютъ на лугу бѣлыя платьица. Подъ вліяніемъ наступающаго вечера бесѣда становится болѣе искреннею, откровенною; послѣднія минуты удовольствія имѣютъ для насъ еще болѣе цѣны, болѣе прелести. Не мудрено, что въ то время, пока старички, усѣвшись за столами, предаются отраднымъ воспоминаніямъ прошедшаго, или дремлютъ подъ тѣнью деревъ — молодые обмѣниваются между собою нѣжными словами. Любовь любитъ уединеніе, а уединеніе заставляетъ сильнѣе биться сердца любящихся! Мудрено ли, послѣ этого, если сигналъ сбора въ обратный путь опечаливаетъ очень-многихъ?

Въ этомъ еще нѣтъ ничего дурнаго. Найдите мнѣ случай, въ которомъ бы молодые люди могли болѣе честнымъ образомъ узнать другъ друга, полюбить другъ друга, выбрать себѣ спутника жизни? Отцы и дѣды ихъ, которые дремлютъ или бесѣдуютъ, совершенно правы, не опасаясь ничего; мысль о взаимномъ благородствѣ и честности служитъ, за нихъ здѣсь ручательствомъ; они знаютъ, что все очищается тамъ, гдѣ собрано семейство, что изъ этого святилища изгнана всякая нечистота.

Тазъ забавлялись наши отцы. Слѣды ихъ удовольствій изглаживаются въ общемъ измѣненіи нравовъ, въ которыхъ мы напрасно старались бы искать прежней простоты и откровенности, въ которыхъ съ каждымъ днемъ бездушный комфортъ и пустыя приличія замѣняютъ простое, безхитростное веселье, пріобрѣтенное трудомъ, сладостнымъ чувствомъ любви къ ближнему и священною силою родственныхъ узъ.

Но всегда и во всѣ времена портила наивную простоту удовольствій — шишка тщеславія. Она уменьшила ряды добрыхъ, мирныхъ городскихъ обитателей, наполняющихъ съ своими семействами по воскресеньямъ загородныя окрестности; она изгнала эти простыя, неразорительныя удовольствія. Ей хочется заставить парадировать человѣка на городской площади; она присовѣтовала ему носить усы и шпоры, цѣнимые только трактирщиками и содержателями кофейныхъ домовъ, производящіе эффектъ только на уличныхъ троттуарахъ; она заставила его, по праздникамъ, избѣгать своихъ улицъ, лавокъ, даже родителей своихъ, и тѣ мѣста, которыя ими посѣщаются; отъ этого онъ предпочитаетъ имъ прокопченый дымомъ трактиръ, куда подвозитъ его извощичья кляча, запряженная въ остовъ коляски. Она, эта скверная шишка, отдаляетъ его отъ своихъ, придаетъ ему глупый, напыщенный видъ, подсказываетъ не приличную шутку, способную развеселить однихъ только пустыхъ и ничтожныхъ пріятелей!..

Да, тщеславіе управляетъ человѣкомъ! Тѣмъ или другимъ образомъ, но оно управляетъ имъ. Права его увеличиваются по мѣрѣ возвышенія человѣка въ обществѣ. Тщеславіе переиначиваетъ всѣ его удовольствія, стѣсняетъ его разсудокъ, портитъ сердце. Когда страсти или превратности жизни, когда собственныя или общественныя несчастія непокрываютъ его голоса, оно господствуетъ надъ человѣкомъ, и обществомъ; нравы, обычаи и чувства всѣхъ и каждаго соображаются съ его волею и измѣняются, смотря по малѣйшимъ капризамъ его. Тогда люди соединяются или убѣгаютъ другъ друга не для крайнихъ случаевъ, не для священныхъ причинъ, но изъ ничтожныхъ выгодъ, изъ мишурнаго блеска, ослѣпляющаго ихъ, изъ красивымъ заплатъ, покрывающихъ пустую ихъ душу. Тогда-то начинаютъ они отрясать свой прахъ на равныхъ себѣ, единственно изъ одного желанія догнать тѣхъ, кто идетъ впереди ихъ; тогда-то равнодушіе занимаетъ въ нихъ мѣсто братской любви и зависть мѣсто симпатіи. Жить значитъ для нихъ не любить, не наслаждаться, но показываться другимъ.

Въ наше время много способствуютъ къ развитію бородавки тщеславія образъ жизни и блѣдность окружающихъ насъ картинъ, а еще болѣе мягкость нашихъ душъ, ничтожность убѣжденій и эта приманка равенства, которою льстътъ себѣ ничтожное въ своихъ обѣтахъ общество. Довольно мѣста, чтобъ взойдти и развиться этой бородавкѣ, оставляютъ люди, въ сердцѣ которыхъ не тлится ни одной искры огня, въ которыхъ ни одно вѣрованіе не пустило корней, которыми не движетъ никакая страсть. Какое огромное поприще представляетъ ему этотъ принципъ равенства, фальшиво понятаго, проповѣдуемаго тѣми, кто не понимаетъ и не принимаетъ его, принятаго единственно какъ возможность сравняться только съ высшими себя. Они бросаются на это поприще, гдѣ, взирая на толкотню и свалку, одни попадаютъ впередъ, а другіе остаются въ послѣднихъ рядахъ. Вмѣсто того, чтобъ оставаться на своемъ мѣстѣ и облагородить его, они презираютъ его, попираютъ ногами — они стыдятся его и ищутъ другаго, чтобъ показаться на немъ передъ людьми Ничтожнѣйшая изъ страстей — тщеславіе движетъ этими людьми безъ сердца посредствомъ слабыхъ, но безчисленныхъ нитей своихъ.

Ничтожный совѣтникъ, плохой руководитель — тщеславіе, бородавка тщеславія; и если невозможно вырвать ее съ корнемъ, то по-крайней-мѣрѣ каждый благоразумный человѣкъ долженъ безпрестанно подавлять ее по мѣрѣ роста.

Вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ я занимаюсь этой работой, но все еще не могу сказать, чтобъ, изгладилъ совершенно скверную бородавку. Я солгалъ бы, еслибъ сказалъ противное. Я все еще чувствую ее на себѣ, не огромною, конечно, но достаточной толщины, готовою при первомъ благопріятномъ случаѣ страшно разростись и заглушить собою всѣ хорошіе отпрыски, какимъ, къ ущербу ея, я даю мѣсто. Странная вещь! за извѣстными предѣлами усилія обращаются противъ васъ. Уничтожая бородавку, вы только оттѣсняете ее въ сторону, вы говорите: «могу похвалиться, что во мнѣ уже нѣтъ больше тщеславія» — а слова эти не что иное, какъ тщеславіе. Итакъ, не будучи бъ состояніи говорить всего, я удовлетворялъ только необходимѣйшему. Я оставляю моему тщеславію для забавы свои картины, свои книги — натурально, за исключеніемъ предисловій къ нимъ, которыя ему особенно нравятся. Кромѣ предисловій я устраняю отъ него множество другихъ болѣе серьезныхъ вещей.

Во-первыхъ — друзей моихъ. Я желаю, чтобъ оно ничего не видало въ нихъ. Я, хочу, чтобъ звѣнья, соединяющія меня съ ними, оставались свободными отъ него, но крѣпкими — я хочу, чтобъ источникъ дружбы былъ всегда глубокъ, чистъ и свѣжъ, защищенъ отъ зефировъ и отъ бурь, чтобъ онъ не былъ похожъ на тѣ непостоянные ручейки, которые измѣняютъ свое направленіе при всякой неровности грунта, которые раздѣляются при каждомъ препятствіи, которыхъ волна, одинъ разъ разгоряченная, другой разъ прохлажденная, омываетъ каждый цвѣтокъ, вбираетъ въ себя каждое благовоніе — измѣняется съ цвѣтомъ неба или съ пескомъ русла. Я хочу любить въ моемъ другѣ его преданность мнѣ, прелесть, ощущаемую мною въ любви къ нему, хочу любить въ немъ наши общія воспоминанія, нашу искреннюю бесѣду его сердце, такъ хорошо мнѣ извѣстное; его прекрасныя качества, чарующія мою душу, его таланты, которые восхищаютъ меня, но не экипажу его, не домъ, не чинъ или мѣсто, не могущество и славу его. Какъ только зашло дѣло о другѣ — прочь бородавка!

Потомъ — мои удовольствія. Я хочу находить ихъ тамъ, гдѣ ихъ отъискиваетъ моя прихоть, не смотря ни на платья, ни на позолоту лохмотьевъ. Я хочу вкушать ихъ всегда просто, если можно, но всегда истинно; я хочу, чтобъ они пріобрѣтали свою прелесть отъ ума или сердца, изъ живаго, чистаго источника, изъ какой-нибудь невинной побѣды, одержанной надъ зломъ, лѣностью или эгоизмомъ. Я хочу вкушать его въ удовольствіи другихъ болѣе, чѣмъ въ моемъ собственномъ; потому-что совершеннѣйшая радость есть та, которая раздѣляется, распространяется, обращается и. проникаетъ сердце теплотою довѣрія… И въ этомъ случаѣ — прочь отъ меня, бородавка! Оставь меня одного, въ тѣни деревъ, съ этими добрыми людьми. Но тебя увидятъ, говоришь ты. — Что мнѣ за дѣло до этого! — Но на рукавахъ твоихъ тонкія манжеты? — Это касается только до меня одного. — Но видъ твой показываетъ, что ты принадлежишь къ другому обществу? — Я знаю это. — Но вотъ экипажъ! — Пусть его ѣдетъ своей дорогою. — Но многіе изъ городскихъ жителей узнаютъ тебя? — Поклонись имъ отъ меня и сама ступай своей дорогой, скверная бородавка.

Таковъ мой образъ мыслей и поступковъ. Такимъ только образомъ я хотѣлъ бы судить о другихъ, опредѣлять цѣну имъ, и уважать ихъ по этому… Еще разъ, прочь бородавка!. Ты мать глупости, если не глупость сама… Прочь отъ меня? Вижу, что ты хочешь показывать меня всѣмъ, къ кому приближаешь. Подъ обольщающею твоего наружностью можно встрѣтить иногда много хорошаго; но не менѣе хорошаго можно встрѣтить и подъ грубымъ, простымъ платьемъ, которое презираешь ты. Прежде, чѣмъ цѣнить ихъ, не лучше ли взглянуть подъ платье того и другаго… Послушай меня… У меня былъ дядя, за котораго ты, можетъ-быть, стала бы скорѣе стыдиться, чѣмъ гордиться имъ… Я любилъ жидовку, которою бы погнушалась ты… О, прочь отъ меня, прочь, тщеславіе!

Кромѣ дядюшки Тома, меня и живописца, о которомъ я прежде говорилъ, въ домѣ были другіе жильцы. Я начну исчислять вамъ ихъ снизу и дойду до верху, до поднебесныхъ странъ, куда я самъ скоро переселился, на чердакъ, выходившій на сѣверъ и очищенный переселеніемъ своего обитателя изъ этой жизни въ лучшую.

Не спрашивай меня, читатель, какую роль въ моей исторіи будутъ играть эти новыя лица. Быть-можетъ, никакой. Но если ты слушалъ меня безъ скуки до-сихъ-поръ, то, конечно, рѣшишься выслушать еще одно отступленіе: тебѣ уже не новость мои отступленія. Я оживлю передъ тобою новыя лица, драгоцѣнныя для меня, какъ всякое воспоминаніе о юномъ возрастѣ. Ко мнѣ же — старинные жильцы, теперь исчезнувшіе съ театра свѣта, но о которыхъ съ наслажденіемъ вспоминаетъ душа моя.

Въ одномъ этажѣ съ нами жилъ отставной профессоръ, добрый старикъ, пользовавшійся небольшою пенсіею — плодомъ сорокалѣтней своей службы. Спокойный и веселый эпикуреецъ поливалъ по утрамъ цвѣты своего маленькаго садика, отдыхалъ передъ обѣдомъ, а вечеромъ наслаждался и вдыхалъ въ себя свѣжій вечерній воздухъ въ сообществѣ взрощенныхъ имъ канареекъ. Оставляя службу, онъ не оставилъ прежнихъ занятій своихъ, и однимъ изъ главныхъ удовольствій его было — принаровлять къ каждой вещи, къ чему бы то ни было, какую-нибудь сентенцію, извлеченную изъ классическихъ своихъ воспоминаній. Пройдя когда-то черезъ его руки, я не былъ совершенно нечувствительнымъ къ просодическому наслажденію его апоѳегмъ, и потому онъ любилъ меня. Встрѣчаясь со мною, онъ привѣтствовалъ меня какою-нибудь цитатою въ родѣ:

Puer, si qua fata aspera rumpas,

Tu Marcellus eris.

И вслѣдъ за тѣмъ принимался хохотать самымъ заразительнымъ смѣхомъ, которому я не могъ не завидовать. Если случалось, что старая служанка приносила ему изъ деревни какой-нибудь гостинецъ, то онъ обыкновенно восклицалъ:

Тітео Donaos, et dona ferentes!

сопровождая восклицаніе привычнымъ хохотомъ. Но если дѣло касалось до его супруги, то онъ становился неистощимымъ

Dum comuntur, dum motiuntur, annus est…….

Varium et mutabile semper faemina! ….

Notumquê, furens quid faemina possit!

Супруга его вступала противъ него въ заговоръ и находила дурными его тонъ и манеру, что возбуждало въ супругѣ новыя цитаты, въ родѣ

Melius nil coebile rita…

Этажемъ выше жилъ восьмидесятилѣтній старикъ, всегда суровый, молчаливый. То былъ отставной чиновникъ магистрата временъ республики. Лѣтомъ онъ постоянно садился на широкомъ креслѣ у окошка, откуда наблюдалъ проходящихъ. Во всемъ представлялось ему политическое разрушеніе и испорченность нравовъ: выбѣленные домы, подновленные стѣны и заборы, круглыя шляпы, остриженныя косы, особенно же современное юношество, о которомъ сосѣдъ-профессоръ, обыкновенно говорилъ

…Cuncta terrdrum mutata

Praeter atrocem animum Catonis,

однимъ словомъ, все наводило его на мысль о конечномъ разрушеніи. Зимой, завернувъ свои худощавыя ноги въ картонные чехлы, республиканецъ проводилъ все время около горящаго комелька, оставляя его только при рѣдкихъ посѣщеніяхъ своихъ современниковъ — дряхлыхъ остатковъ стараго времени, на которыхъ оно еще замѣтнѣе оставило свой отпечатокъ, источенныхъ червями и покрытыхъ лохмотьями остатковъ республики, нѣкогда единой и нераздѣльной, а теперь такъ упавшей и измѣнившейся.

Еще выше, надъ старымъ республиканцемъ, весьма-скромно жило многочисленное семейство чиновника кадастра. Чиновникъ съ утра до поздняго вечера просиживалъ за своими чертежами и планами. Онъ гордился своимъ трудолюбіемъ и независимостью и если позволялъ себѣ и своему семейству время-отъ-времени разсѣянія, то уже и пользовался ими съ важнымъ и серьёзнымъ видомъ, который возбуждалъ къ нему во мнѣ, молодомъ мальчикѣ, смѣшанное съ удивленіемъ уваженіе

Dos est magna parentium

Virtus…

прибавлялъ всегда, отзываясь о немъ, профессоръ.

Передъ чердакомъ вы проходили мимо квартиры артиста на контр-басѣ, который днемъ давалъ уроки, а ночь оставлялъ для собственныхъ музыкальныхъ вдохновеній

Modo summd,

Moelo hac resonat quœ chordis quatuor ima.

Вокругъ него, направо и налѣво, шли двери отдаваемыхъ въ наймы студентамъ отдѣльныхъ каморокъ. Студенты — его нахлѣбники, страшные курильщики и шумилы, не давали никому покоя, то повторяя громко свои лекціи, то распѣвая во все горло романсы съ аккомпаньеманомъ волторны или флажолета. Симфонія царствовала безвозбранно въ цѣломъ этажѣ.

Quousque' tandem!!

Наконецъ, мы добрались и до чердака.

Чердакъ этотъ состоялъ изъ одной большой, свѣтлой комнаты. Такъ-какъ и я и чиновникъ кадастра добивались ея каждый для себя, то хозяинъ рѣшился удовлетворить насъ обоихъ. Онъ раздѣлилъ комнату на двое перегородкою и пробилъ новое окошко. Такимъ-образомъ, мы оба имѣли по комнаткѣ.

Чудесный видъ на горы и озеро открывался изъ моего окошка. Оно было почти на равнѣ съ большой розеткой готическихъ башенъ собора. Съ этой высоты взглядъ свободно могъ обозрѣвать пустынныя кровли домовъ, до которыхъ едва достигали глухіе отголоски городскаго шума и движенія.

Я уже начиналъ входить въ тотъ возрастѣ, когда подобныя вещи не оставляютъ по себѣ сильныхъ впечатлѣній и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе серлце начинаетъ искать себѣ пищи въ себѣ самомъ и въ собственной жизни.

По этой причинѣ, начинала ослабѣвать во мнѣ моя наклонность къ подражанію, къ копированы, для котораго не доставало во мнѣ спокойствія. Волнуемый и потрясаемый нѣжными воспоминаніями, я потерялъ изъ виду мою модель, смотрѣлъ съ отвращеніемъ на неблагодарную копію, и, бросаякисть, предавался по цѣлымъ часамъ ничѣмъ невозмущаемой задумчивости.

Эта внутренняя жизнь имѣетъ свои приманки и свои горечи. Если сладостны эти сны, то за то печально и грустно пробужденіе. Душа вступаетъ въ дѣйствительность, истощивъ или утративъ вовсе свою энергію. Такимъ-образомъ, утративъ послѣ такихъ минутъ возможность приняться снова за мою работу, а еще менѣе — снова породить въ себѣ эти сны, я принужденъ былъ покидать жилище и искать разсѣянія въ прогулкахъ.

Въ одну изъ этихъ прогулокъ, нечаянная встрѣча вызвала меня изъ апатіи и полу-праздности.

Однажды я возвращался домой и подходилъ уже къ двери, выходящей къ сторонѣ церкви, подлѣ большаго тополя, какъ вдругъ глаза мои остановились на прекрасномъ экипажѣ, остановившемся у подъѣзда.

— Господинъ Жюль! закричалъ кто-то мнѣ вслѣдъ изъ экипажа.

Я тотчасъ узналъ этотъ голосъ — и обернулся.

Я рѣшился приблизиться къ каретѣ не прежде, какъ удостовѣрившись, что дѣйствительно меня кликали. Съ трепещущимъ отъ радости сердцемъ подошелъ я къ экипажу. Бѣленькая ручка отворила дверцу — и я увидѣлъ передъ собою несравненную Люси. Она была въ траурѣ; на лицѣ ея примѣтны, была слѣды слезъ… Я самъ не могъ удержаться и заплакалъ.

Я вдругъ припомнилъ себѣ тогда ея бѣленькое платьице, ея дочернюю нѣжность, опасенія, печальныя слова старика-отца — припомнилъ себѣ ея участіе во мнѣ, ея доброту… "Какая горестная утрата! сказалъ я ей. «Пусть мои слезы будутъ данью признательности и воспоминаніемъ о добротѣ его…» Взволнованная Люси не могла отвѣчать и молча пожала мнѣ руку.

— Я надѣюсь, сказала она: — что судьба была благосклоннѣе къ вамъ и сохранила вашего дядюшку…

— Благодаря Бога, онъ еще живъ, хотя и удрученъ лѣтами и недугами. Сколько разъ, сударыня, думалъ я о вашемъ батюшкѣ… и съ каждымъ днемъ понималъ болѣе и болѣе вашу печаль…

Тогда Люси, обернувшись къ сидѣвшему подлѣ нея господину, въ короткихъ словахъ по-англійски объяснила ему, какимъ образомъ она познакомилась, пять лѣтъ тому назадъ, со мною и съ моимъ дядей, и какъ, увидѣвъ меня, она живо представила тотъ день, въ который отецъ ея былъ такъ счастливъ и такъ доволенъ собою. Она прибавила нѣсколько словъ въ похвалу мнѣ и дядюшкѣ, намекнула о моемъ сиротствѣ, и при этомъ въ выраженіи лица ея и въ словахъ я замѣтилъ то же участіе ко мнѣ, которое нѣкогда меня такъ тронуло. Когда она кончила, господинъ, который, какъ мнѣ казалось, не понималъ по-французски ни слова, пожалъ мнѣ руку съ чувствомъ участія.

— Рекомендую вамъ моего мужа, прибавила Люси, обращаясь ко мнѣ: — моего покровителя и друга, выбраннаго покойнымъ батюшкой… Я лишилась его вскорѣ послѣ того дня, какъ вы его видѣли въ послѣдній разъ. Черезъ семнадцать мѣсяцевъ, его уже не было на свѣтѣ… Онъ часто любилъ вспоминать о васъ… Я прошу васъ увѣдомить меня въ случаѣ, еслибъ и васъ постигло подобное моему горе… Который годъ вашему дядюшкѣ?

— Недавно минуло ему восемьдесятъ-четыре года, сударыня.

— Мнѣ хотѣлось увидѣть того живописца, который снималъ съ папеньки портретъ, сказала она по минутномъ размышленіи. — Застану ли я его теперь дома?

— Застанете навѣрно, сударыня. Не угодно ли вамъ, впрочемъ, передать ему черезъ меня ваше желаніе.

Она перервала меня.

— Вы вѣрно послѣдовали вашимъ наклонностямъ и сдѣлались живописцемъ? сказала она. Хорошо, я принимаю ваше предложеніе, и улучу минуту… Но прежде и я, и мой мужъ желали бы видѣть ваши труды. Вы живете все въ томъ же домѣ?

— Да, сударыня… Какъ бы ничтожны ни были мой первые опыты, но я не.смѣю отказать въ вашей просьбѣ, которою вы мнѣ дѣлаете такъ много чести.

Послѣ нѣсколькихъ словъ, мы простились. Карета поѣхала далѣе, а я вернулся въ свою комнату.

Эта неожиданная встрѣча, пробудивъ во мнѣ множество почти забытыхъ ощущеній, исторгла меня изъ апатіи и бездѣйствія, въ которыя я былъ давно погруженъ и возвратила меня къ дѣйствительности.

Но… сказать ли? если я и не переставалъ любить мою жидовочку и занятъ былъ воспоминаніемъ о ней, то тѣмъ не менѣе съ этой памятной встрѣчи печаль моя утратила всю свою горечь, и душа моя, какъ-будто оторванная отъ прошедшаго и менѣе отягощенная отраднымъ воспоминаніемъ, начала устремляться къ будущему.

Свиданіе это, однакожь, было не безъ грустнаго оттѣнка. Не взирая на то, что я уже почти забылъ о Люси, и что никогда, даже въ самыхъ смѣлыхъ своихъ мечтахъ, не могъ думать объ обладаніи ею, однакожь, видъ сидѣвшаго подлѣ нея мужчины произвелъ на меня непріятное впечатлѣніе. Я не могъ подавить въ себѣ смущенія и какого-ти тяжелаго чувства ревности, когда узналъ, что Люси была уже замужемъ.

Чувство это было мимолетно. Черезъ минуту, я уже всѣмъ сердцемъ преданъ былъ этому господину и видѣлъ уже въ Люси его супругу, которую онъ мнѣ не запрещалъ обожать.

Слѣдующіе дни я жилъ воспоминаніемъ объ этой встрѣчѣ и надеждою увидѣть скоро Люси. Я успѣлъ снять нѣсколько копій, и въ числѣ ихъ копію съ мадонны, два или три портрета и набросать нѣсколько эскизовъ, далеко несовершенныхъ, конечно, но въ которыхъ можно было найдти признаки таланта. Вы догадаетесь, конечно, что бородавка тщеславія играла не послѣднюю роль во всѣхъ этихъ приготовленіяхъ къ пріему Люси… Наконецъ, я дождался ея. Она пріѣхала съ мужемъ.

До-сихъ-поръ, я не могу вспомнить объ этой прелестной особѣ безъ душевнаго волненія. Зачѣмъ не могу я описать ее со всѣми прекрасными качествами — которыя еще болѣе возвышати ея богатство, имя и положеніе въ обществѣ — съ наивною простотою чувства, которую не изгладили предразсудки большаго свѣта?.. Отѣненное меланхоліею лицо ея оживлялось привѣтливою улыбкою при каждомъ словѣ. Когда она молчала, улыбка ея придавала какую-то неизъяснимую прелесть самому молчанію. Войдя въ комнату мою, она осыпала меня одобрительными комплиментами. Съ особеннымъ вниманіемъ разглядывала она мои работы и все, что ни говорила о нихъ мужу, было исполнено той же предупредительной доброты и участія ко мнѣ. Только однажды я не могъ разслышать нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ ею потихоньку; но по выраженію взгляда могъ догадаться, что дѣло шло о какомъ-нибудь новомъ для меня сюрпризѣ.

Въ то время, какъ я, по просьбѣ Люси, развертывалъ передъ нею свои картины, на лѣстницѣ послышались тяжелые шаги дядюшки. Я побѣжалъ отворить ему дверь и встрѣтить его.

Люси встала, какъ-бы предчувствуя приходъ дядюшки. Увидѣвъ его, она пошла къ нему на встрѣчу. Замѣтно было, что видъ моего дядюшки напомнилъ ей отца, но она подавила въ себѣ тотчасъ же грустное чувство. Всегда вѣрный преданіямъ рыцарской вѣжливости, дядюшка взялъ руку Люси и поцаловалъ ее съ низкимъ поклономъ

— Позвольте мнѣ, сударыня, сказалъ онъ ей при этомъ: — отплатить вамъ за визитъ, которымъ вы пять лѣтъ тому назадъ почтили меня, возвративъ мнѣ моего бѣглеца…. Знаю, знаю о вашемъ горѣ, прибавилъ онъ, увидя на лицѣ Люси слезы: — этотъ почтенный старичокъ!.. Я знаю также, что это супругъ вашъ, котораго выбралъ для васъ батющка…

При этихъ словахъ, мужъ Люси привѣтливо пожалъ дядюшкѣ руку и попросилъ его сѣсть на придвинутый стулъ.

— Вы извините, прибавила Люси: — мое волненіе… Когда я увидѣла васъ въ первый разъ, въ Лозаннѣ, васъ и батюшку, обоихъ почти въ одномъ возрастѣ, въ одной комнатѣ, обоихъ равно необходимыхъ для счастія двоихъ… я какъ-будто предчувствовала… Присутствіе ваше живо напоминаетъ мнѣ это грустное предчувствіе. Благодарю Бога за то, что Онъ хранитъ васъ до-сихъ-поръ. Еслибъ случай не столкнулъ меня на-дняхъ съ вашимъ Жюлемъ, я не уѣхала бы изъ Женевы, не узнавъ о васъ. Душевно радуюсь, что нахожу васъ въ добромъ здоровья, и мнѣ совѣстно, что вы поднялись сюда сами и потревожили себя, чтобъ доставить мнѣ удовольствіе видѣть васъ.

— О, какъ вы добры! Съ какимъ наслажденіемъ слушаю я васъ! Вашъ батюшка всходилъ еще выше въ Лозаннѣ, и я не могъ заплатить ему за это тѣмъ, чѣмъ вы теперь платите мнѣ… вашимъ голосомъ, манерами, сердцемъ… Будьте счастливы, сударыня! Скоро, можетъ-быть, я поднимусь еще выше… туда… и еслибъ не сожалѣніе о моемъ бѣдномъ Жюлѣ…

— Перестаньте, дядюшка, сказалъ я, встревоженный сходствомъ настоящаго моего положенія съ положеніемъ Люси. По глазамъ Люси я видѣлъ, что она поняла мысль мою.

— Не стану мѣшать вамъ, продолжалъ дядюшка. — Вы разсматривали первые опыты моего Жюля… продолжайте, сдѣлайте одолженіе. Прошу васъ передать вашему супругу все мое сожалѣніе… я промѣнялъ бы охотно въ эту минуту свой еврейскій языкъ на англійскій, чтобъ передать ему лично мои чувства… Прощайте, дитя мое, прибавилъ онъ, взявъ Люси за руку: — будьте счастливы! Старикъ, какъ я, можетъ считать себя въ правѣ благословлять такое прекрасное дитя, какъ вы. Прощайте, сударь… Вы соединены… я не разлучу васъ другъ съ другомъ въ моихъ воспоминаніяхъ.

И, сказавъ это, дядюшка Томъ поцаловалъ у Люси руку, поклонился и вышелъ. Мы всѣ трое провожали, его, проникнутые тѣмъ теплымъ и живымъ чувствомъ уваженія, какое обыкновенно внушаетъ маститая старость.

По уходѣ дядюшки, мы сѣли. Люси долго говорила о немъ; ей хотѣлось найдти въ немъ какое-нибудь сходство съ отцомъ, сходство въ той веселости, въ той любезности, какая характеризовала дядюшку. Она останавливалась иногда посреди этихъ замѣчаній, какъ-будто опечаленная мыслью объ утратѣ, которая готовилась мнѣ въ будущемъ.

— Мы привезли съ собою, прибавила она потомъ, покраснѣвъ: — портретъ батюшки, который вы знаете… Намъ хочется снять съ цего двѣ копіи и я надѣюси, что вы не откажетесь принять на себя этотъ трудъ. Талантъ вашъ ручается намъ за сходство съ оригиналовъ, и ваше личное воспоминаніе о моемъ батюшкѣ придастъ еще большую цѣну работѣ…

Можете судить о моей радости. Я едва могъ подавить ее въ себѣ, но полагаю, что она осталась незамѣченною Люси и ея мужемъ. Мысль, что работа не превосходила моихъ силъ, еще болѣе увеличивала эту радость. Въ тотъ же день я взялъ портретъ и принялся за работу.

Въ другихъ обстоятельствахъ, портретъ этотъ возбудилъ бы во мнѣ грустныя чувства. Онъ напоминалъ, мнѣ прошедшее, представивъ оба эти существа, столь дорогія другъ другу, полныя жизни — теперь разлученными смертью; эту молодую дѣвушку, тогда расцвѣтавшую въ здоровьи и счастіи, а теперь покрытую траурнымъ флёромъ… Чувство, признательности и радости, которымъ я былъ переполненъ, не допустило развиться печальнымъ мыслямъ, порожденнымъ сравненіемъ… Къ-тому же, я былъ такъ занятъ! Карандашъ мой начертывалъ драгоцѣнный мнѣ образъ. Оінъ обрисовывалъ контуры этого чуднаго стана, граціозность позы…. Иногда я вдругъ останавливался среди работы, пораженный красотою оригинала, и долго не могъ снова приняться за работу

— Жаль, что я не выучился лучше по-англійски, чѣмъ по-еврейски! говорилъ мнѣ дядюшка. — Но ты… ты можешь радоваться, Жюль… тебѣ позволена эта радость. Эта работа дѣлаетъ тебѣ честь, прибавилъ онъ, выпрямляясь. — Ты строго сохранилъ законы свѣта, тѣни и перспективъ, воздушной и линейной… Потомъ, искусство въ расположеніи… потомъ… Добрая Люси! одинаково предупредительная и прекрасная!.. добрая и любезная!..

Коляска Люси, во время послѣдняго визита ея, остановилась у дома, напротивъ больницы, тогда-какъ всѣ посѣщавшіе живописца имѣли обыкновеніе останавливаться у другаго подъѣзда, напротивъ собора.

Обстоятельство это не ускользнуло отъ вниманія обитателей дома, и когда, послѣ тысячи предположеній, въ которыхъ не было обо мнѣ и помину, они убѣдились, что карета съ гербами остановилась именно у насъ, то репутація моя сдѣлана была несомнѣнно. Слава о моемъ искусствѣ, переходя изъ этажа въ этажъ, достигла наконецъ своего апогея — квартиры стараго профессора. Узнавъ объ этомъ, онъ вспомнилъ свои предсказанія:

— Non ego perfidum,

Dixis аer amentum.

— Что ты тамъ бранишься! прервала его супруга.

— Odi protanum vulgus

Et arceo.

— Занимайся-ка лучше своимъ компотомъ.

— А я думала, что пятьдесятъ лѣтъ службы выбьютъ у тебя эту скверную страсть къ латини, которая дѣлаетъ тебя такимъ несноснымъ. Не лучше ли бросить эту глупую страсть и изъясняться какъ всѣ, на природномъ языкѣ своемъ.

— Ты противорѣчишь Горацію, моя милая — потому-что онъ именно сказалъ:

Nocturna restate manu, versate diurna;

т. e. «если я тебя-дарую ночью, то ты можешь за то выслушать меня днемъ.»

— Твой Горацій и всѣ ему подобные — дураки, если они васъ учатъ этому вздору. Ночью храпѣньемъ своимъ ты не даешь мнѣ спать, а днемъ мнѣ нѣтъ мѣста отъ твоихъ каламбуровъ;

— Ты клевещешь на красоты, которыхъ не въ состояніи понимать; подумай, мой другъ, что если я могу ѣсть и находить вкусными твой компоты, то отъ-чего же ты не можешь находить вкуса въ моихъ гекзаметрахъ и ощущать ихъ ароматъ…

Veilem in amicitid sic erraremus.

— Потому-что компоты мои въ самомъ-дѣлѣ превосходны, а твои рагу отвратительны.

Melius nil coelibe vita!

— Возвращаюсь къ словамъ моимъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ:

Non ego perfidum.

Dixi sacramentum.

Артистъ на басѣ и вся его честная компанія (я уже сказалъ, что студенты никогда не отходятъ отъ окошекъ), съ своей стороны, не могли не замѣтить блестящаго экипажа. По-крайней-мѣрѣ двѣ дюжины головъ показалось въ окошкахъ, выходящихъ на улицу, и съ любопытствомъ смотрѣло, какъ соскочили съ запятокъ лакеи, отворили дверцы кареты и высадили молодую даму; какъ эта дама, опираясь на руку мужа, вошла въ нашу аллею. Предположеніямъ не было конца. Куда-то пойдетъ дама?.. — Ужь не посылаетъ ли мнѣ провидѣніе новаго аматёра? думалъ музыкантъ. Потомъ всѣ головы перешли къ окошкамъ, выходившимъ во дворъ… Люси взошла на лѣстницу; Люси миновала этажъ, нѣтъ сомнѣнія — прекрасная дама шла къ молодому артисту!.. Слава моя была сдѣлана.

Одно только семейство землемѣра не знало объ этомъ приключеніи. Самъ чиновникъ былъ въ это время на полѣ, на практикѣ; жена занята была хозяйствомъ, а старшая дочь, отдѣленная отъ меня перегородкой, рисовала планы. Среди дѣятельной и трудолюбивой жизни, имъ некогда было заниматься сосѣдями и уличными приключеніями.

Между-тѣмъ, работа моя все подвигалась. Я вставалъ съ зарею, уходилъ въ мою мастерскую и просиживалъ тамъ за работою до самаго вечера.

Этимъ-то занятіемъ я одолженъ моему знакомству съ землемѣромъ. Онъ такъ же рано вставалъ и приходилъ вмѣстѣ съ дочерью въ свой рабочій кабинетъ, гдѣ задавалъ ей работу. Мы почти въ одно время поднимались по лѣстницѣ. Сосѣдство и почти одинаковыя занятія сблизили насъ до такой степени, что, не взирая на всю цѣну своего времени, онъ тратилъ двѣ или три минуты, не желая перервать разговора, начатаго еще на лѣстницѣ.

Передъ нами шла дочь его съ ключомъ отъ мастерской. Ее нельзя было назвать красавицей, но въ лицѣ у нея было много пріятности. Всегда просто, но опрятно-одѣтая, съ гладко зачесанными волосами, съ стройною таліей, она не могла не понравиться мнѣ, украшенная лучшимъ украшеніемъ-свѣжестью и молодостью.

Фундаментальное, строгое воспитаніе замѣтно въ каждомъ возрастѣ. Послушная и робкая, эта молодая дѣвушка носила на себѣ рѣзкій отпечатокъ какой-то дикой гордости, которая отличала и лицо отца ея. Незнакомая съ манерами людей большаго свѣта, она усвоила себѣ какую-то особенную, благородную манеру, что придавало ея физіономіи благородство и достоинство, рѣзко отдѣлявшія ее отъ всего окружавшаго.

Интересно и вмѣстѣ странно было видѣть эту молодую особу, посвятившую себя трудолюбію въ возрастѣ удовольствіи, предавшуюся занятіямъ, незнакомымъ для женщины ея лѣтъ, и помогавшую отцу въ содержаніи многочисленнаго семейства.

Не желая лишить себя удовольствія всходить въ мастерскую въ сообществѣ молодой дѣвушки и отца ея, я продолжалъ по прежнему вставать рано. Случалось иногда, что молодая дѣвушка получала урокъ отъ отца своего еще съ вечера, и въ такомъ случаѣ ходила одна въ кабинетъ. Эти дни были для меня черными днями, потому-что тогда, не желая приводить въ смущеніе свою сосѣдку (я самъ ощущалъ такое же смущеніе), я долженъ былъ усмирять или замедлять шаги свои, смотря по тому, шелъ ли впереди или позади ея.

Усѣвшись въ мастерской, я находилъ непреодолимое наслажденіе, ощущая за перегородкой присутствіе милой труженицы; я ловилъ малѣйшій шумъ отъ ея походки, движенія, даже шелеста платья. Въ полдень, она обыкновенно сходила обѣдать и минуты ея отсутствія были для меня такъ тяжелы и скучны, что я незамѣтно пріучилъ себя обѣдать въ одно время съ ней и, слѣдственно, сходить въ одно время съ нею.

Среди этихъ новыхъ развлеченій, одно обстоятельство приходило мнѣ часто на мысль. Въ первое время моихъ занятій, когда я еще не вставалъ такъ рано, она развлекала себя за работою пѣніемъ маленькой баллады, и потомъ вдругъ перестала пѣть — перестала именно въ то время, когда мнѣ особенно хотѣлось слушать ее. Была ли то случайность, — или я былъ тому причиною? — Вѣрно она уже видѣла меня? Не показывала ли эта осторожность того, что она была уже въ то время занята мною, какъ я, съ своей стороны, былъ занятъ ею?..

Тысяча подобныхъ вопросовъ заставляла. меня задумываться и размышлять. Окончивъ копіи, я предался на свободѣ этимъ размышленіямъ. Полотно мое оставалось въ покоѣ, кисти валялись на полу. Ничто, казалось, не осмѣливалось тревожить чувства, которымъ я былъ исключительно занятъ.

Мечты эти не были такъ ничтожны и пусты, какъ прежнія. Теперь, напротивъ, одною изъ первыхъ представлялась мнѣ мысль о супружествѣ, съ-тѣхъ-поръ уже не оставлявшая меня.

Счастливый возрастъ, въ которомъ я тогда находился! То были послѣдніе прекрасные дни, за которыми начинался уже возрастъ зрѣлости и опыта. Я еще не сказалъ съ дѣвушкой и двухъ словъ, а уже думалъ о женитьбѣ! Не размышляя никогда надъ этой серьёзною перемѣною жизни, которую поэты называютъ гробницею любви, а моралисты священными, но тѣмъ не менѣе тяжелыми и обременительными узами, я стремился къ женитьбѣ, какъ къ обѣтованному цвѣтущему берегу. Не зная еще, какъ и чѣмъ живутъ супруги, какъ воспитываются семейства, я занимался уже комбинаціею другихъ обстоятельствъ, которыхъ удобоисполнимость придавала желаніямъ моимъ всю прелесть близкаго осуществленія.

Въ-самомъ-дѣлѣ, всѣ мои мечты клонились къ тому, чтобъ пробить дверь въ перегородкѣ. Тогда мансарда Генріэтты становилась нашею спальнею, а моя — рабочимъ кабинетомъ, гдѣ я и она, ея цвѣты и мое полотно… И потекли бы дни наши въ мирѣ, въ любви и въ счастіи.

Однажды утромъ, когда я, предаваясь своимъ мечтамъ, сидѣлъ, облокотившись на окно, и машинально смотрѣлъ на стараго профессора; поливавшаго тюльпаны въ маленькомъ своемъ садикѣ, Генріэтта показалась у окна.

Она не думала увидѣть меня и вся покраснѣла, когда глаща ея встрѣтились съ моими. Гордость ея не позволила ей признаться въ томъ, что я произвелъ на нее впечатлѣніе, и она принудила себя не отходить отъ окна. Желая, однакожь, скрыть свое смущеніе, она пресерьёзно принялась смотрѣть на облака.

Мнѣ предстоялъ единственный случай заговорить съ тою, которую я мысленно уже называлъ своей подругой. Собравшись съ силами и преодолѣвая свое смущеніе, я рѣшился начать разговоръ.

— Эти тюльпаны… пробормоталъ я, обращаясь къ профессору.

Не успѣлъ я произнести этихъ двухъ словъ, не успѣлъ профессоръ поднять головы, какъ уже головка скрылась.

— А!.. вы подсматриваете за мной, плутишка! сказалъ профессоръ. — я угадываю вашу мысль.

Пускай бы строить въ эти-лѣта,

А то садить!..

Впрочемъ, вѣдь тутъ, молодой человѣкъ, дѣло идетъ о тюльпанахъ.

Не запрещайте мудрецу стараться объ удовольствіи другихъ.

Eh quoi! defendez-voui au sage

De se donner des soins pour le plaisir d’autrui.

Постойте, вотъ этотъ пестрый цвѣтокъ, за который дали бы двадцать червонцевъ въ Голландіи, я предназначаю своей женѣ

Purpureos spargdm flores.

Я уже затворилъ окошко, а почтенный профессоръ все еще продолжалъ свои нотаціи.

Неудача первой попытки отняла у меня охоту возобновить ее и въ-продолженіе нѣсколькихъ недѣль я велъ тотъ же родъ жизни, о которомъ я вамъ говорилъ.

Знакомыя Генріэтты весьма-рѣдко посѣщали ее. Въ свободныя отъ занятій по хозяйству минуты, къ ней приходила мать и работала вмѣстѣ съ нею. Тогда я тихонько подходилъ къ перегородкѣ и прислушивался къ ихъ разговору.

— Отецъ твой возвратится сегодня къ шести часамъ, говорила мать. — Я уже предупредила твоихъ братьевъ, чтобъ они готовы были идти вмѣстѣ съ нами.

— Я желала бы остаться дома, маменька, отвѣчала Генріэтта: — иначе я не успѣю окончить работы. Вы знаете, завтра четверкъ — день срока.

— Ты не бережешь себя, моя милая. Ты знаешь, какъ ты необходима для семейства и я всегда радуюсь за братьевъ, которые утѣшаютъ тебя.

— Я радуюсь за батюшку, маменька.

— Благодаря Бога, отецъ твой здоровъ и молодъ. Въ-отношеніи къ нему, я боюсь только болѣзни и старости. Но тебѣ надобно беречь себя для насъ, Генріэтта.

— О, маменька, я здорова и проживу долго.

— Дай Богъ, моя милая, но все таки надобно когда нибудь пристроить тебя.

— Я не разстанусь съ вами, милая маменька. Я охотнѣе соглашусь терпѣть недостатокъ вмѣстѣ съ вами, чѣмъ видѣть васъ однихъ въ лишеніяхъ и недостаткѣ.

— Такъ ты хочешь выйдти за богатаго. Генріэтта?

— Нѣтъ, я не говорю этого, потому-что бѣдна сама. Я не хочу лишить васъ своей помощи для другаго, который не заслуживаетъ ея и не имѣетъ на нее права.

— Ты права, Генріэтта, что не гонишься за богатствомъ. Помни, милое дитя мое, что мать твоя, не смотря на недостаточность и лишенія, счастлива, и что это счастіе даютъ ей ея мужъ и дѣти. Лучше быть бѣдной и имѣть честнаго и благороднаго мужа, чѣмъ оставаться навсегда въ дѣвушкахъ. Не въ бѣдности, но въ порокѣ заключается настоящее несчастіе.

— Такихъ людей, какъ папенька, немного.

Такой образъ мыслей еще болѣе сближалъ меня съ Генріэттой. Я полюбилъ ее еще болѣе.

Слова ея, однакожь, нисколько не польстили моему самолюбію. Она обнаруживала въ нихъ какую-то сердечную независимость и твердость характера. Сердце ея, еслибъ оно отдалось кому-нибудь безвозвратно, не представляло тѣхъ нѣжныхъ, легко воспламеняющихся сторонъ, доступныхъ для молодаго человѣка съ моей натурою. Одни только слова матери ободряли мои надежды. Прославляя честную бѣдность, эта добрая женщина говорила видимо въ мою пользу. Я былъ бѣденъ, но честенъ.

Къ-несчастію, Генріэтта не зависѣла отъ одной матери. Въ гордомъ и независимомъ характерѣ, отличавшемъ всѣхъ членовъ этого семейства, было что-то такое, что связывало ихъ съ волею отца, души этого рѣдкаго семейства. Твёрдый, строгій, трудолюбивый, не будучи мягкимъ и уклончивымъ, онъ оказывалъ въ то же время на всѣхъ своихъ могущественное вліяніе примѣра, преданности и неукоризненной добродѣтели. Любовь къ нему жены его доходила до обожанія. Генріэтта, по мѣрѣ того, какъ разсудокъ и опытность позволяли ей сравнивать своего отца съ другими людьми, привыкала ставить его въ своемъ уваженіи гораздо-выше всѣхъ, кого она знала. Дочерняя любовь ея, болѣе глубокая, чѣмъ нѣжная, болѣе сосредоточенная, чѣмъ экспансивная, обрекла себя на слѣпое послушаніе. По этому рука и сердце ея могли принадлежать только тому, на кого падетъ выборъ отца.

Съ этихъ только поръ началъ я убѣждаться, какого глубокаго участія и уваженія заслуживало это рѣдкое семейство, какъ великъ былъ этотъ простой, никѣмъ не замѣченный человѣкъ. Но въ то же время эта строгость, это послушаніе и всѣ эти добродѣтели казались мнѣ препятствіемъ къ осуществленію моихъ намѣреній. Что нужды мнѣ, что всѣ эти женщины были безпрекословно покорны, когда я, съ своей стороны, не находилъ дороги къ тому, кому оказывали онѣ покорность? Что нужды было въ строгости, твердости и трудолюбіи землемѣра, если этихъ-то именно качествъ, какихъ онъ безъ-сомнѣнія искалъ въ своемъ будущемъ зятѣ, я не находилъ въ себѣ? Мнѣ оставалось только выставить ему на видъ хорошія мои стороны — но какъ приступить къ этому? Въ-самомъ-дѣлѣ, холодный, серьёзный и подозрительный взглядъ этого человѣка, отнималъ у меня всю бодрость, и неловкость моя затмѣвала всѣ мои достоинства, какими я только могъ похвастаться передъ другими.

Такимъ-образомъ все становилось для меня препятствіемъ, и, какъ всегда случается, препятствія эти еще болѣе возбуждали мои желанія. Раздраженный ими, я далъ себѣ слово во что бы ни стало получить руку Генріэтты.

Я рѣшился на отчаянный, но совершенно-рыцарскій поступокъ — рѣшился открыться въ любви моей Генріэттѣ. Мнѣ надо бы было только выбрать удобное время. Я выжидалъ этого времени, выжидалъ такъ долго, что, конечно, не дождался бы никогда. Удобныя для объясненія минуты проходили у меня передъ глазами, одна за другой — а я все еще не могъ приступить къ роковому признанію.

Одна изъ такихъ минутъ случилась утромъ. Мы часто всходили вмѣстѣ по лѣстницѣ и я уже дошелъ до, такой смѣлости, что кланялся съ Генріэттою и спрашивалъ ее о здоровьѣ отца или замѣчалъ о скукѣ дождливыхъ или о прелести погодныхъ дней. Нѣсколько разъ, ободренный этой смѣлостью, я принимался-было за признаніе, но краска въ лицѣ и смущеніе отнимали у меня языкъ и я откладывалъ объясненіе до другой, болѣе-удобной минуты. Въ ожиданіи этой минуты, обыкновенно спадалъ съ неба отецъ, и Генріэтта всходила по лѣстницѣ уже не одна.

Но любовь изобрѣтательна. Въ часы обѣда, Генріэтта сходила внизъ одна и я схватился за это обстоятельство, какъ за якорь спасенія. Не было ничего легче, какъ сойдти самому въ то же время и заговорить съ нею. Я былъ весь полонъ ожиданія, какъ вдругъ семейству Генріэтты вздумалось перемѣнить часъ обѣда, и вотъ я по прежнему всхожу и схожу по своей лѣстницѣ, въ одиночествѣ.

Оставалось еще одно средство, крайнее, но неизбѣжное. Я могъ подъ какимъ-нибудь претекстомъ пробраться въ комнату Генріэтты и тамъ на свободѣ открыть ей свои чувства! Тысячу разъ подходилъ я къ двери и столько же разъ возвращался назадъ, до-тѣхъ-поръ, пока всѣ мои планы не были снова разрушены приходомъ матери, которая уже не оставляла Генріэтту одну.

Безъ сомнѣнія, урокамъ мосьё Ратэна и его многоглаголивымъ увѣщаніямъ обязанъ я тѣмъ, что въ-продолженіе всей своей юности не осмѣлился произнести передъ женщиною ни одного нѣжнаго слова, хотя вся моя юность протекла въ нѣжныхъ ощущеніяхъ. Только теперь оцѣниваю я надлежащимъ образомъ эту робость. Она-то, это робость, сохраняетъ въ молодомъ человѣкѣ до брачнаго дня врожденное ему цѣломудріе, которое уже не возвращается, если потеряно однажды; она сохраняетъ юность и откровенность сердца, наполняетъ его тысячью живыхъ и нѣжныхъ ощущеній, удерживая ихъ стремленіе и принося ихъ потомъ какъ чистый и роскошный даръ будущей подругѣ его жизни.

Но въ то время я думалъ иначе. Я негодовалъ тогда на самого-себя. Припоминая себѣ, сколько разъ эта неизлечимая робость связывала мнѣ языкъ, когда все способствовало къ изліянію моихъ чувствъ, я начиналъ думать, что при неловкости и глупости своей, при неспособности изъяснить свои чувства, я останусь вѣчнымъ холостякомъ. Къ-счастію, случай помогъ мнѣ.

Однажды утромъ, когда я предавался подобнымъ разсужденіямъ, кто-то постучался ко мнѣ въ дверь. Отворяю — это Люси! Визитъ Люси обрадовалъ меня несказанно; я уже заранѣе слышалъ ея лестныя для меня похвалы, которыя, полагалъ, дойдутъ до слуха Генріэтты.

Люси возвращалась изъ путешествія по Швейцаріи и заѣхала ко мнѣ узнать объ ея портретахъ. Я показалъ ей обѣ копіи. Она была восхищена сходствомъ и работою и не могла нахвалиться моимъ талантомъ. Я не чувствовалъ себя отъ радости. Среди этихъ похвалъ, Люси вдругъ перемѣнила предметъ разговора: «Вчера вечеромъ васъ не было дома, Жюль?» спросила она меня.

— Вы вѣрно пріѣзжали вчера? отвѣчалъ я ей; — вы вѣрно поднимались понапрасну по нашей высокой лѣстницѣ? Меня не было вчера дома; еще съ утра я вышелъ съ дядюшкою со двора.

— Да, я знала это. Мнѣ сказала объ этомъ ваша сосѣдка, въ комнатѣ которой я отдохнула. Какъ ее зовутъ?

При этомъ вопросѣ, я весь покраснѣлъ. Люси замѣтила это и спросила меня, смѣшавшись:

— Я дѣлаю вамъ очень-нескромный вопросъ. Жюль… извините меня. Единственное желаніе мое было — узнать имя этой дѣвушйи, которая возбудила къ себѣ все мое участіе.

— Ее зовутъ Генріэттой, отвѣчалъ я, смѣшавшись еще болѣе. До-сихъ-поръ, не взирая на то, что произношу безпрестанно это имя, я не могу произнести его безъ душевнаго волненія. Потомъ, ободренный вниманіемъ, съ какимъ слушала^: меня Люси, и, горя желаніемъ подвинуть мое объясненіе, даже объясниться рѣшительно, я сказалъ: "Осмѣлившись сказать вамъ это имя, сударыня, я долженъ докончить… Я вижу ежедневно эту молодую особу, я работаю подлѣ нея, словомъ, я люблю ее, какъ не любилъ никого въ жизни. Вопросъ вашъ не могъ не смутить меня. Мнѣ казалось, что вы вырвали у меня тайну, которую я хранилъ въ глубинѣ моего сердца. Изъ словъ моихъ вы можете заключить о моихъ чувствахъ и о тѣхъ обѣтахъ, какіе я могъ бы дать себѣ, еслибъ когда-нибудь могли осуществиться мои надежды.

Приходъ мужа Люси перервалъ нашъ разговоръ. Поговоривъ со мной о портретахъ, они уѣхали.

Послѣ того, что произошло, я радовался, оставшись, наконецъ, одинъ съ моими мыслями. Я не могъ надивиться, какимъ-образомъ высказалъ такъ хорошо и такъ кстати мое признаніе. Въ чемъ же затруднялся я до-тѣхъ-поръ! подумалъ я.

Всего болѣе радовало меня то, что Генріэтта вышла изъ кабинета не раньше, какъ по пріѣздѣ мужа Люси. Преждевременный уходъ ея служилъ бы мнѣ протестаціею — а она осталась! На этомъ обстоятельствѣ я строилъ теперь воздушные свои замки. Выслушивая мое объясненіе, Генріэтта принимала его; Генріэтта принимала мое объясненіе, потому-что сердце ея отдано было мнѣ напередъ. Наконецъ, такъ-какъ она не возвратилась на верхъ послѣ обѣда, то я могъ заключить, что въ качествѣ покорной дочери она передавала своимъ родителямъ мое желаніе и что они всѣ вмѣстѣ разсуждали теперь объ этомъ.

Мучимый томительнымъ ожиданіемъ, около трехъ часовъ по полудни, я услышалъ на лѣстницѣ чьи-то шаги. Кто-то шелъ прямо къ моей двери. Она скоро отворилась и я увидѣлъ землемѣра.

Должно-быть, что въ лицѣ моемъ было что-нибудь необыкновенное.

— Приходъ мой заставляетъ васъ блѣднѣть, сказалъ онъ мнѣ сурово: — вы должны были заранѣе ожидать этого.

— Да, сударь, я льстилъ себя надеждою, пробормоталъ я.

— Сядемте, сударь.

Мы сѣли.

— Я имѣю привычку идти прямой дорогой, продолжалъ землемѣръ, устремивъ на меня полный негодованія взглядъ. — Вотъ я полагалъ, что принялъ всѣ предосторожности и былъ спокоенъ… Но сегодня утромъ и въ присутствіи третьей, посторонней особы, вы компрометировали мою дочь… Прошу васъ объяснить мнѣ, что все это значитъ?

— Милостивый государь, отвѣчалъ я: — можете осуждать, сколько вамъ угодно, мою неопытность, но не осуждайте моихъ намѣреній.

— Добрыя намѣренія высказываются прямо. Ваши намѣренія, сударь, были слишкомъ-двусмысленны, да и самое положеніе ваше, сколько мнѣ извѣстно, нисколько не разъувѣряетъ меня въ манерѣ вашихъ дѣйствій.

— Вы оскорбляете меня, милостивый государь, прервалъ я его съ чувствомъ негодованія.

— Можетъ быть, продолжалъ землемѣръ спокойнымъ тономъ: — и поэтому я готовъ вамъ самъ дать возможное удовлетвореніе. Въ-самомъ-дѣлѣ, я, можетъ-быть, слишкомъ-строго сужу васъ. Нѣтъ ничего мудренаго, что при вашей робости, неопытности и неловкости, бы могли имѣть добрыя намѣренія. Отъ васъ зависитъ доказать мнѣ, что слова ваши, по-крайней мѣрѣ, искренни и добросовѣстны, что вы знаете, куда могутъ привести они. Докажите мнѣ, что вы въ-состояніи жениться и тогда я отдамъ справедливость вашимъ намѣреніямъ. Какъ великъ вашъ годовой доходъ?..

Какъ громомъ поразило меня этимъ ужаснымъ вопросомъ. Я не имѣлъ никакихъ доходовъ, никакого состоянія; я забылъ даже объ этомъ. Еслибъ Генріэтта любила меня, еслибъ она была моею — зачѣмъ мнѣ тогда доходы и средства! Пробить дверь въ перегородкѣ — и всѣ тутъ!..

Но отецъ ея разсуждалъ иначе.

— Мой доходъ, сударь, отвѣчалъ я, блѣднѣя: — мой доходъ… До-сихъ-поръ я… но… со временемъ. Мое ремесло…

— Именно потому, что вы живописецъ, прервалъ онъ меня: — я хотѣлъ бы знать съ точностію ваши доходы. Вы знаете поговорку: ваше званіе можетъ доставить иногда славу, но не всегда деньги. У дочери моей ничего нѣтъ. Что же у васъ?.. Опять обращусь къ прежнему вопросу, какъ велики ваши доходы?

— Мои доходы…

Я непремѣнно солгалъ бы, или потерялъ чувства, еслибъ въ эту минуту не постучались въ-дверь.

Кто не любитъ внезапной перемѣны въ нашемъ положеніи — перипетіи? Аристотель хвалитъ перипетію — да здравствуетъ Аристотелѣ! Ничто на свѣтѣ не можетъ быть лучше счастливой перипетіи… О, Люси, мой добрый геній, мое провидѣніе!

Отворяю дверь. На порогѣ стоялъ ливрейный лакей съ двумя мѣшками денегъ въ обѣихъ рукахъ. Онъ положилъ ихъ на сголъ, развязалъ и началъ уставлять столбиками блестящіе экю, для того, чтобъ я могъ ихъ легче сосчитать и повѣрить:

— Вотъ квитанція, сударь, сказалъ онъ, подавая мнѣ счетъ: — полторы тысячи франковъ монетою за двѣ копіи. Милэди приказала мнѣ отдать вамъ ихъ и взять оригиналъ съ копіями.

Волненіе мое вдругъ утихло.

— Хорошо, сказалъ я. — Я отдамъ тебѣ копіи.

Землемѣръ бралъ уже шляпу, готовясь уйдти.

— Я уже имѣлъ честь доложить вамъ, сударь, что годовой доходъ…

— Каждаго изъ насъ дожидается работа, а этотъ человѣкъ дожидается васъ. Прощайте же до другаго разу, сказалъ мнѣ землемѣръ уходя, въ ту минуту, когда я, полный увѣренности, готовился говорить ему со всѣмъ краснорѣчіемъ любовника, которому покровительствуетъ само небо. — «Къ чорту землемѣра!» сказалъ я самому-себѣ, когда онъ вышелъ.

Чтобъ утѣшить себя, я принялся разсматривать экю. Послѣ всѣхъ тревогъ и опасеній, мнѣ пріятно было остановить взоръ, свой на блестящемъ металлѣ. Деньги уставлены были столбиками симметрически и я долженъ признаться, что подобная архитектура имѣла въ глазахъ моихъ много прелести: никогда я не видалъ такого богатства. "Великодушная Люси! добрый мой геній! повторялъ я безпрестанно, думая о Люси — виновницѣ моего счастія. Въ ожиданіи употребленія, какое я могъ сдѣлать изъ этихъ денегъ, я спряталъ ихъ въ печку, за неимѣніемъ шкафа, и потомъ пошелъ въ поле Подышать свѣ жимъ воздухомъ и предаться на свободѣ радости, смѣнившей вдругъ отчаяніе и горе. Стеченіе столь разнообразныхъ обстоятельствъ побуждало меня подумать серьёзно и безъ отлагательства о своемъ положеніи и заранѣе начертать планъ своихъ дѣйствій.

Прежде всего я долженъ разсказать обо всемъ со мною случившемся дядюшкѣ. Увѣренность въ его искреннемъ желаніи сдѣлать меня счастливымъ и въ новыхъ жертвахъ съ его стороны для моего благосостоянія, заставляла меня скрывать отъ него свои намѣренія. Мнѣ была извѣстна недостаточность его средствъ и нѣкоторыя лишенія, на которыя онъ осудилъ себя вѣслѣдствіе расходовъ на устройство моей мастерской, и я далъ себѣ слово не представлять ему повода ни къ какимъ новымъ пожертвованіямъ. Щедрость Люси разрушила всѣ мои опасенія и я рѣшился открыть ему все и просить его довершить всѣ его благодѣянія ходатайствомъ у отца Генріэтты. Я не сомнѣвался, что онъ не откажетъ мнѣ въ этой послѣдней просьбѣ, а его преклонныя лѣта, опытность, обходительность и примѣрная репутація ручались мнѣ въ успѣхѣ предпріятія, отъ котораго зависѣло все счастіе моей жизни.

Я пришелъ къ нему вечеромъ, передъ ужиномъ. «За столъ, за столъ, дядюшка!.. Я приношу вамъ большія новости!»

— Знаю, знаю, дитя мое… Служанка уже говорила мнѣ… Огромный мѣшокъ… съ деньгами… Цѣлый пактолъ пролился на моего бѣднаго Жюля.

— Пактолъ, именно пактолъ, дядюшка. Онъ у меня въ печкѣ… Но сядемте поскорѣе за столъ — я хочу сказать вамъ о другой новости.

Я замѣтилъ, что дядюшка, вмѣсто того, чтобъ, по обыкновенію, раздѣлить со мной радость, подошелъ къ столу съ серьёзнымъ, задумчивымъ видомъ, посматривалъ съ безпокойствомъ на служанку, присутствіе которой женировало его… Я зналъ, что дядюшка никогда не рѣшился бы выслать ее и далъ знакъ Маргаритѣ, чтобъ она вышла.

— Я самъ хотѣлъ бы сказать тебѣ кое-что, началъ, дядюшка, когда мы остались вдвоемъ и сѣли за столъ. — Дядюшка кашлянулъ, что случалось съ нимъ обыкновенно тогда, когда онъ хотѣлъ сказать что-нибудь, непріятное. «Ты знаешь…» Онъ снова остановился и, казалось, перецѣнилъ предметъ разговора. "Какъ великодушна и благородна, въ-самомъ-дѣлѣ, эта молодая дама! Покровительство столь достойной особы приноситъ тебѣ много чести, Жюль… чести, которую ты долженъ еще заслужить. Каррьера твоя, начата теперь. Работай, трудись, веди себя хорошо и Богъ дастъ… Но, прибавилъ дядюшка твёрдымъ голосомъ; — прежде всего будь честенъ!.. не вреди… берегись… молодая дѣвушка — священная вещь…

— Я не понимаю васъ, дядюшка! вскричалъ я.

— Да… эта дѣвушка… надъ нами…

— Что же она?..

— Ты любишь её?..

— Люблю страстно, пламенно, дядюшка!

— Вотъ это то и дурно, жаль!

При этихъ словахъ, произнесенныхъ дядюшкой какимъ-то торжественнымъ тономъ, я готовъ былъ засмѣяться, увѣренный, что опасенія его относи тельно моей честности были возбуждены комеражами служанки. — Вы ошибаетесь на этотъ разъ, дядюшка, сказалъ я ему: — я дѣйствительно люблю эту дѣвушку и пришелъ умолять васъ просить у ея родителей руки ея отъ имени вашего племянника. Что же находите вы въ этомъ дурнаго, дядюшка?

— Что?.. Какъ ты сказалъ?.. Ты хочешь жениться?.. Такъ ты самъ виною, продолжалъ онъ, вставая съ живостью со стула — самъ виною въ томъ, что я сію минуту увѣрялъ отца въ противномъ.

— Проналъ я! пропалъ! Что вы сдѣлали, дядюшка?..

— Я сдѣлалъ… я сдѣлалъ то, что предписывала мнѣ честь, правота. Выслушай меня. Отецъ ея приходитъ ко мнѣ весь встревоженный, говоритъ мнѣ, что ты. гоняешься за его дочерью, что ты компрометтируешь ее, говоритъ, что дочь его рискуетъ тутъ всѣмъ, и что если ты думаешь о женитьбѣ… Тогда я отвѣчаю ему, что, напротивъ, что ты поклялся никогда не жен….

— А! вы погубили меня, дядюшка!.. И я совершено предался отчаянію.

Узнавъ о чистотѣ моихъ намѣреній, дядюшка тотчасъ же перемѣнилъ свои мысли; живое участіе, принятое имъ въ моей горести, заставило, его забыть свойственную старикамъ холодную разсудительность. Онъ началъ придумывать средства успокоить мою горесть. — Посмотримъ, посмотримъ, говорилъ онъ, расхаживая большими шагами по комнатѣ: надобно поправить это дѣло… Какъ это тогда не пришло мнѣ въ голову… Эти клятвы и обѣщанія… въ твои лѣта… возможны… Со временемъ… они забываются… Дурно то, что я, въ своихъ лѣтахъ, могъ забыть объ этомъ… Утѣшься, утѣшься, Жюль; не все еще потеряно… Я пойду завтра, я объясню, разскажу… — Завтра! вскричалъ я съ ужасомъ. — Сегодня же, ради Бога, сегодня, дядюшка, сію же минуту. Вы застанете ихъ всѣхъ… Утромъ, его не застанете дома…

— Но…. какъ же это?.. Сегодня вечеромъ… И при дѣвушкѣ?..

— Что нужды!.. Они вышлютъ ее изъ комнаты, если захотятъ. Сегодня же вечеромъ — умоляю васъ, дядюшка!..

— Ну, такъ и быть…. Пойду сегодня вечеромъ. Однакожь, теперь ужь десять часовъ. Позови служанку; пусть подастъ мнѣ одѣться.

Я воспользовался нѣсколькими минутами, чтобъ разсказать дядюшкѣ обо всемъ, что случилось со мною. Дядюшка надѣлъ свои башмаки съ пряжками, я приладилъ ему напудренный парикъ и помогъ вмѣстѣ съ служанкой надѣть кафтанъ каштановаго цвѣта. Подавая ему трость и провожая на лѣстницу, я не переставалъ говорить ему о своемъ дѣлѣ. «Знаю, знаю» твердилъ дядюшка.

По уходѣ дядюшки, я посвятилъ въ мои тайны старую Маргариту. Она слушала меня со слезами на глазахъ и не хотѣла оставить меня одного въ продолженіе этихъ томительныхъ минутъ ожиданія, раздѣляя со мной всѣ мои опасенія и надежды. Мы то-и-дѣло отворяли дверь и прислушивались не возвращается ли дядюшка, или входили въ библіотеку, прислушиваясь къ малѣйшему шуму въ квартирѣ землемѣра.

Черезъ четверть часа, мы услышали скрипъ отворившейся двери и я узналъ шаги дядюшки. — Такъ скоро! вскричалъ я. Вѣрно отказъ, Магдалина!

— Надобно отложить дѣло до завтра, сказалъ, войдя въ комнату, дядюшка: — ихъ нѣтъ дома.

Отвѣтъ этотъ привелъ меня въ отчаяніе.

— И вы не подождали ихъ?

— Я хотѣлъ-было дожидаться, но дочь сказала мнѣ, что они возвратятся не раньше полуночи.

— Такъ вы ее видѣли?

— Видѣлъ. Какая прелестная дѣвушка!

Я не чувствовалъ себя отъ радости.

— Что же она вамъ говорила, дядюшка? Разскажите мнѣ все, ради Бога.

— Постой; дай мнѣ раздѣться и сѣсть. Прекрасная, достойная дѣвушшка! Подай мнѣ туфли, Маргарита.

— Что же она говорила вамъ милый дядюшка?

— Она говорила мнѣ… постой… поставь мою трость… она говорила мнѣ, что они пошли на крестины къ одному изъ ихъ друзей.

— Еще что она говорила вамъ? Вѣдь вы пробыли тамъ девятнадцать минутъ.

— Постой — дай вспомнить… да? да… Сначала она отворила мнѣ…! Мнѣ кажется, она не испугалась бы такъ привидѣнія, какъ испугалась меня… (Старикъ смѣялся, передразнивая испугъ Генріэтты.) Не бойтесь, милое дитя мое, сказалъ я ей, взявъ ее за руку. Войдемте., Бѣдняжка вся покраснѣла, вводя меня въ комнату… она не оставляла моей руки, потому-что мы проходили темными сѣнями… Вѣжливая, предупредительная дѣвушка!

— Которая любитъ и обожаетъ васъ, какъ и всѣ.

— Вотъ ужь это такъ правда! замѣтила Маргарита изъ темнаго угла комнаты, гдѣ она стояла..

— Такимъ-образомъ, мы вошли въ залу, гдѣ. стояла ея работа подлѣ кроватокъ ея маленькихъ братьевъ и сестры. При нашемъ приходѣ, одинъ изъ нихъ проснулся. «Уложите его, уложите» сказалъ я ей: "и потомъ доложите обо мнѣ вашимъ родителямъ; я имѣю до нихъ дѣло.

— Ихъ нѣтъ дома, сударь, отвѣчала она, убаюкивая ребенка. — Видишь, я разсказываю тебѣ всѣ подробности… но если тебѣ скучно ихъ слушать, то…

— О, ради Бога, дядюшка, говорите все, все…

— Мнѣ очень-жаль, что я не засталъ ихъ — объ этомъ будетъ очень жалѣть особа, которая посылаетъ меня къ нимъ. При этихъ словахъ, дѣвушка покраснѣла ещё сильнѣе, и чтобъ скрыть отъ меня свое смущеніе, обернулась къ люлькѣ и стала качать ее, хоть ребенокъ и не плакалъ.

— Они возвратятся около полуночи, сударь, продолжала она, не смотря на меня: — я должна предупредить васъ, чтобъ не заставить такъ долго дожидаться.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, они воротятся слишкомъ-поздно… я отложу свой визитъ до завтра… и когда вы узнаете о причинѣ этого визита, милое дитя мое… то… я надѣюсь… вы поддержите меня… если… если вы желаете намъ добра, и мнѣ въ особенности мнѣ, который умретъ спокойно, если, увидитъ своего Жюля счастливымъ съ вами… Вы можете охранить его счастіе… а протекція вашихъ родителей можетъ руководить его молодостью и неопытностью.

При этихъ словахъ, я бросился въ объятія дядюшки; душевное волненіе заглушило слова мои.

— О!.. ты задушишь меня, Жюль… ты измялъ мнѣ весь парикъ… Постой… дай мнѣ договорить… Ты еще не знаешь ничего… успокойся… слушай…

— Слова мои ободрили молодую дѣвушку. «Вы не сомнѣваетесь, сударь», сказала она твердымъ голосомъ: "въ томъ, что я уважаю и люблю васъ… я благодарна вамъ за все вами сказанное… но затрудняюсь отвѣчать вамъ… я не думаю о замужствѣ, видя къ тому много препятствій… (Успокойся… не бойся, Жюль!) я могу выйдти замужъ только за равнаго себѣ, за того, кто не будемъ чуждаться моихъ родителей, кто захочетъ войдти въ наше сегмеиство, кто отдастъ мнѣ безотчетно свое сердце, въ замѣнъ моего… я никому не сказала бы этихъ словъ, но ваши лѣта и уваженіе мое, къ вамъ ободряютъ меня . Все остальное зависитъ отъ моихъ родителей. Я предупрежу ихъ, если угодно, о вашемъ визитѣ…

— Прошу васъ о томъ, моя милая; — завтра въ десять часовъ. Я радъ, что нашелъ столько благоразумія въ такой особѣ… и ничего бы не желалъ для своего племянника, какъ подобныхъ условій, которыя, конечно, не покажутся ему тяжелыми. Большое счастіе, милое дитя мое, попасть въ-такое семейство, откуда выходятъ подобныя вамъ дѣти… и попасть въ юномъ возрастѣ… Его сердце (я могъ бы разсказать ей исторію о жидовкѣ), его сердце чисто и не запятнано… ручаюсь въ томъ… оно оцѣнитъ драгоцѣнность, повѣренную ему, пойметъ на какихъ условіяхъ пріобрѣтается счастіе, пойметъ, что оно можетъ выйдти только изъ обоюдной привязанности и вѣрности, изъ общаго конкурса семейныхъ обязанностей. Но правда ли, вѣдь ты обѣщаешь все это, Жюль? прибавлялъ дядюшка, дѣлая намёкъ на подвѣнечный обрядъ.

— О, клянусь исполнить все это, клянусь передъ Богомъ, передъ вами, любезный дядюшка! И я снова бросился обнимать дядюшку. Добрая Маргарита утирала слезы. Одинъ только дядюшка, счастливый удовольствіемъ, какое приносилъ мнѣ, оставался спокойнымъ и перемѣшивалъ свои разсказы и замѣчанія веселыми, приличными случаю шутками.

— И вотъ ты женатъ, Жюль! продолжалъ дядюшка.

— Если будетъ угодно-Богу. И больше вы ничего не говорили ей, милый дядюшка?

— Почти ничего. Потомъ я всталъ и подошелъ къ люлькѣ, чтобъ посмотрѣть на дѣтей. Она сама вызвалась показать мнѣ ихъ. Меня больше всего поразила чистота и порядокъ съ примѣсью какого то щегольства, какими отличалось все скромное убранство комнаты. — Вы шьете имъ платьицё? спросилъ я ее указывая на дѣтскія платья. — Нѣтъ, сударь, маменька, и только въ отсутствіе маменьки я смотрю за ними. Тогда я взялъ ея руку и поцаловалъ. Она не отнимала ее у меня и проводила меня до дверей. На порогѣ я совѣтовалъ ей возвратиться въ-залу, если она не хочетъ встрѣтиться съ тобою. Она тотчасъ же вернулась. Вотъ и все. Но пора намъ ложиться спать; бьетъ одиннадцать часовъ.

При этихъ словахъ, Маргарита улыбнулась. «Ты права, Маргарита. Только мы съ тобой уснемъ спокойно; кругомъ насъ никто не сомкнетъ глазъ.»

Родители Генріэтты возвратились около полуночи. Мнѣ показалось, что тамъ у нихъ происходитъ серьёзный и оживленный разговоръ. Около двухъ часовъ, утра они встали и разошлись. Отепъ и мать долго еще потомъ разговаривали въ своей комнатѣ. Наконецъ водворилась совершенная тишина. Я даже не ложился въ постель и провелъ остальную часть ночи въ нетерпѣливомъ ожиданіи разсвѣта.

Когда дядюшка проснулся, я пришелъ къ нему въ комнату и просилъ его снова пересказать мнѣ всѣ подробности вчерашняго визита., Добрый старикъ снова принялся за свой разсказъ, не упуская ни малѣйшихъ подробностей. Слова его оживили мою надежду и возобновили во мнѣ сладостное волненіе. На этотъ разъ я находилъ слова Генріэтты болѣе осторожными и при одной мысли о предубѣжденіи, какое должны были поселить въ подозрительномъ отцѣ слова дядюшки и мое собственное поведеніе — я снова терялъ надежду.

Пробило десять часовъ. Я припомнилъ дядюшкѣ его роль и онъ обѣщался прійдти ко мнѣ въ мастерскую и тамъ разсказать о результатахъ визита.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ прихода моего въ мастерскую, я услышалъ, что кто-то вошелъ въ комнату Генріэтты. Вошедшихъ было двое и я скоро, по нѣкоторымъ признакамъ, догадался, что то были Генріэтта и ея мать.

Увѣренность эта до того меня обезкуражила, что я уже считалъ все потеряннымъ. Со времени подслушаннаго мною разговора, о которомъ я уже говорилъ, я воображалъ, что мать, передъ которой, конечно, Генріэтта ничего не скрывала, расположена принять меня съ участіемъ, и что при постоянномъ ея желаніи поручить судьбу своей дочери молодому, честному человѣку, она будетъ самымъ лучшимъ моимъ адвокатомъ передъ мужемъ. Теперь же, видя, что и она и дочь оставили поле битвы въ самую рѣшительную минуту и предоставили дядюшку дурному расположенію предубѣжденнаго противъ меня землемѣра, я заранѣе видѣлъ разрушеніе всѣхъ своихъ надеждъ. Въ этомъ безвыходномъ положеніи я рѣшился испытать послѣднее средство. Я рѣшился предстать передъ ними, высказать имъ всѣ свои чувства и расположить ихъ въ свою пользу. Я постучался къ нимъ въ дверь. Генріэтта отворила ее мнѣ.

Я превозмогъ собственный стыдъ, видя, какъ вспыхнула, увидѣвъ меня Генріэтта.

— Позволите ли вы мнѣ, сударыня, сказалъ я дрожащимъ отъ волненія голосомъ: — отнять у васъ нѣсколько минутъ времени?

— Войдите, Жюль, сказала мать, утирая струившіяся по щекамъ ея слезы. — Что вамъ угодно сказать вамъ? продолжала она тихимъ, печальнымъ голосомъ.

— Я хотѣлъ, сударыня, прежде, чѣмъ другіе рѣшатъ мою участь, видѣть васъ, говорить съ вами… и долго не могъ рѣшиться на это. Я хотѣлъ сказать вашей дочери, что съ давняго, времени единственнымъ моимъ наслажденіемъ было любить, уважать ее, завидовать болѣе всего на свѣтѣ счастію соединить судьбу мою съ ея судьбою, сказать вамъ, сударыня, что я васъ буду любить, какъ родную мать, которой я давно лишился, что, повѣряя мнѣ вашу дочь — вы не утратите ее для себя, что еще… Одинъ видъ вашъ, сударыня, наполняетъ меня уваженіемъ безпредѣльнымъ… Я понимаю смыслъ проливаемыхъ вами слезъ… Я буду умѣть заплатить вамъ за нихъ..

Въ-продолженіе моей рѣчи, Генріэтта, не столько растроганная, какъ ея мать, смотрѣла на меня и внимательно слушала.

— Генріэтта! сказала ей мать: — отвѣчай сама Жюлю… Тебя потерять! нѣтъ, дитя мое, я никогда бы не могла свыкнуться съ этою ужасною мыслію… ты моя жизнь, Генріэтта!

— Никогда, маменька, отвѣчала съ твердостію Генріэтта: — никогда, ни за что на свѣтѣ не выйду я за такого человѣка, котораго бы вы не захотѣли назвать вашимъ сыномъ… Жюль! я затрудняюсь болѣе, чѣмъ бы… отвѣчать вамъ… я васъ мало знаю… знаю вашу просьбу, но я не знаю вашего характера… Я видѣла многихъ людей, о которыхъ всѣ отзывались съ хорошей стороны, но которыхъ бы я не могла уважать… И потомъ, оставить моихъ родителей! разстаться съ ними!.. Слезы прервали слова ея.

— Нѣтъ! вы не оставите ихъ, вы не разстанетесь съ ними! и если только они хотятъ принять меня…

— Я принадлежу имъ. Жюль, продолжала Генріэтта съ большимъ спокойствіемъ. — Я неопытна, они опытны. Я не отвергаю васъ; пусть рѣшатъ они сами: я поступлю такъ, какъ имъ угодно.

Въ эту минуту отворилась дверь.

— Я не надѣялся найдти васъ здѣсь, сказалъ землемѣръ, обращаясь ко мнѣ. — Впрочемъ, останьтесь здѣсь…

— Здравствуйте, милое дитя мое, Сказалъ дядюшка Томъ, взявъ руку Генріэтты и цалуя ее. — Успокойтесь, сударыня, продолжалъ онъ, обращаясь къ матери, — еслибъ вы, какъ я, знали его двадцать слишкомъ лѣтъ, вы бы не сомнѣвались въ немъ, какъ не сомнѣваюсь я въ его счастіи съ прекрасной дѣвушкой, которой вы имѣете право гордиться… Но послушаемся вашего супруга, которому покуда принадлежитъ это сокровище.

Дядюшка опустился на стулъ. Я сталъ подлѣ Генріэтты и всѣ мы приготовились слушать отца ея.

— Въ десять часовъ я принялъ, г. Тома… Вполнѣ оцѣниваю, г. Жюль, искренность вашихъ чувствъ и чистоту вашихъ намѣреній. Но характеръ вашъ, вмѣсто того, чтобъ быть прямымъ и открытымъ, слабъ, нерѣшителенъ, робокъ — недостатокъ, лишающій иногда самыя честныя намѣренія той откровенности, какой мы ожидаемъ отъ нихъ. Я знаю также, что у васъ нѣтъ ничего; кромѣ тѣхъ денегъ, которыя я вчера видѣлъ. Всѣ ваши средства покуда ограничиваются однѣми надеждами и въ этомъ отношеніи положеніе ваше не представляетъ мнѣ тѣхъ ручательствъ, которыхъ я вправѣ требовать отъ васъ. Я думалъ посовѣтоваться объ этомъ съ вами, прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ и дочери: — но такъ-какъ мы здѣсь собрались всѣ, то я и выскажу откровенно свои мысли.

"Я никогда не расчитывалъ на богатаго зятя, и даже не желалъ бы имѣть богатаго зятя. По этому, положеніе г. Жюля не было бы препятствіемъ къ полученію моего согласія, еслибъ вы, изъявили свое… Но я думаю прежде всего, прибавилъ онъ съ жаромъ: — о счастіи моей дочери, а это счастіе, я полагаю во взаимномъ довѣріи, во взаимномъ расположеніи другъ къ другу, въ любви къ труду, въ строгой и безукоризненной жизни… Я знаю цѣну моей дочери и тотъ, кто не оцѣнитъ ее достойнымъ образомъ, будетъ недостоинъ обладать ею — будетъ для меня служить предметомъ ненависти и презрѣнія!

«Вы поймете теперь, милостивые государи, продолжалъ онъ послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія, смущенный и глубоко растроганный: — отъ чего я не стою за богатствомъ. Это состояніе, это ручательство, котораго я требую, котораго я хочу, заключается не въ золотѣ, и его труднѣе найдти, чѣмъ золото… Г. Жюль имѣетъ свое ремесло, ремесло художника; онъ молодъ; онъ будетъ работать, мы поможемъ ему… Тутъ еще нѣтъ препятствія. Итакѣ, если онъ хорошо понимаетъ то, что дѣлаетъ; если онъ въ-состояніи оцѣнить счастіе обладанія доброю, умною женою, то я соглашаюсь отдать ему руку своей дочери. Я вѣрю его честному слову, вѣрю, что онъ исполнитъ всѣ обѣщанія и съ своей стороны могу увѣрить его какъ въ родственномъ нашемъ расположеніи, такъ и въ его собственномъ счастіи…»

— Подтверждаю, въ своей стороны, сказалъ я тогда съ спокойствіемъ, какое только было возможно для меня въ моемъ положеніи: — все, что сказалъ обо мнѣ мой дядюшка; понимаю и оцѣниваю ваши слова, которыя никогда не изгладятся изъ моего сердца… Говорю вамъ такъ, увлекаемый не одною любовью къ вашей дочери, но тѣмъ уваженіемъ, какое не могу не питать къ ея рѣдкимъ качествамъ и еще болѣе зрѣлищемъ того совершеннаго счастія, къ какому приводятъ раздѣляемыя вами доктрины. Если супругѣ вашей и дочери угодно дать и съ своей стороны согласіе, то я готовъ поклясться въ томъ, что вы пріобрѣтете сына, который оправдаетъ ваши ожиданія.

Генріэтта не сказала ни слова, но протянула мнѣ руку съ дружеской откровенностію. Въ отвѣтъ на это дядюшка всталъ съ креселъ и поцаловалъ насъ обоихъ. Глаза его были омочены слезами. Ласки Генріэтты умѣли извлечь эти слезы — отрадныя слезы радости и счастія!.. Отецъ ея, всегда серьёзный и твердый, утѣшалъ растроганную мать.

— Друзья мои, сказалъ дядюшка, сѣвъ въ кресла: — благодарю васъ всѣхъ… Сегодня исполнились всѣ мои желанія… Вы, милое дитя, которое я могу теперь назвать своимъ, будете счастливы… Это вѣрно какъ нельзя болѣе… Вы найдете въ моемъ Жюлѣ доброе, любящее сердце, способное понять и выполнить всѣ свои обязанности… Итакъ, еще разъ благодарю васъ… Теперь позвольте мнѣ высказаться передъ вами, представить вамъ все, какъ оно есть. Жюль остается единственнымъ моимъ наслѣдникомъ. Мое небольшое имущество отнынѣ принадлежитъ ему. Еще въ день его рожденія, двадцать-одинъ годъ тому назадъ, я записалъ ему все мое достояніе. Вотъ уже двадцать-одинъ годъ, какъ я живу имъ однимъ, прибавилъ дядюшка съ улыбкою. — Я не буду дорого ему стоить — будущее не такъ темно для меня, какъ кажется. Ежегодный доходъ мой заключается въ ста-двадцати-семи луидорахъ — процентахъ съ капитала, употребленнаго на лучшіе виноградники въ Валисскомъ-Кантонѣ… подъ покровительствомъ Бахуса, какъ видите… Лучшимъ ручательствомъ въ безопасности капитала можетъ послужить аккуратность, съ какою я, вотъ уже пятьдесятъ-четыре года, получаю каждую треть года проценты…

"Я сказалъ — сто-двадцать-семь луидоровъ. Кромѣ того, пятьдесятъ луидоровъ, назначенныхъ мною для Жюля, остаются за нимъ и будутъ выдаваемы по частямъ не ему… а этой дѣвицѣ (онъ указалъ на Генріэтту), которая вчера показалась мнѣ такой превосходной хозяйкой…

Тихой говоръ прервалъ-было слова дядюшки.

— Выслушайте, выслушайте меня, прошу васъ, продолжалъ онъ — Эти пятьдесятъ луидоровъ вамъ пригодятся для вашего небольшаго хозяйство. Но вы знаете поговорку: безъ кастрюли не. будетъ и супа. Племянникъ мой не богатъ кастрюлями… все его имущество можно спрятать подъ мышки. А намъ надобно завести кастрюли, буфетъ, мебель — чтобъ принять, какъ слѣдуетъ, молодую хозяйку… Мы вотъ какъ сдѣлаемъ.

«Послушайте меня. Въ-теченіе моей жизни я собралъ много рѣдкихъ книгъ. Артистъ, какъ мой Жюль, конечно, не знаетъ; что съ ними дѣлать, но я… мнѣ пора собирать свой багажъ… У меня есть одинъ жидъ-букинистъ, который поможетъ мнѣ въ этомъ дѣлѣ, и не обманетъ меня, потому-что я знаю цѣну своего товара. На эти деньги, часть которыхъ уже у меня въ рукахъ, мы устроимъ ихъ маленькое хозяйство. Прошу не церемониться со мною и не шептаться… вы обидите меня, отказываясь отъ-этихъ денегъ. Кромѣ-того, это доставитъ мнѣ развлеченіе. Букинистъ будетъ моимъ собесѣдникомъ. Мы вмѣстѣ будемъ читать по-еврейски… сравнивать изданія… и я по немногу распрощаюсь съ своими in-folio… во ожиданіи прощанія со всѣми вами, друзья мои.»

Я плакалъ. Генріэтта, мать, и даже самъ отецъ слушали старика съ трогательнымъ вниманіемъ. Никто изъ насъ не противорѣчилъ ему, напротивъ, каждый изъ насъ старался наперерывъ одинъ передъ другимъ окружить его знаками глубокаго уваженія и живой признательности.

Вотъ какимъ образомъ получилъ я руку Генріэтты. Будущее оправдало предсказанія дядюшки и обѣщанія землемѣра. Я вступалъ въ семейство, въ которомъ царствовало согласіе, дружба и стремленіе къ общему благу. Все это способствовало къ окончательному образованію моего характера. Я узналъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинное благополучіе, которое нерѣдко удаляетъ отъ насъ романическое, легко воспламеняемое воображеніе.

Передъ отъѣздомъ своимъ въ Англію, Люси узнала о моей женитьбѣ и это послужило ей поводомъ къ новымъ заказамъ, которые на долго меня обезпечивали. Добрая, незабвенная Люси постоянно оказывала мнѣ свое покровительство. Связанная родствомъ съ лучшими англійскими фамиліями, она рекомендовала меня многимъ своимъ соотечественникамъ, которыхъ каждый годъ привлекаютъ къ намъ наши озера и горы; они щедрою рукою платили мнѣ за заказы. Визиты чужеземцевъ привлекали ко мнѣ многихъ любителей и въ нѣсколько лѣтъ я успѣлъ собрать капиталецъ, превзошедшій всѣ ожиданія моего тестя. «Ремесло живописца не такъ дурно, какимъ вамъ казалось, сказалъ я ему однажды: — и поговорка ваша не совсѣмъ справедлива».

Вы помните, что Люси просила меня однажды увѣдомить ее, если со мной случится несчастіе, подобное тому, какое понесла она. Это несчастіе случилось со мною спустя два года послѣ моей женитьбы, и я написалъ по этому поводу слѣдующее письмо къ моей благодѣтельницѣ:

"Милостивая государыня,

"Два года назадъ тому, вы просили меня увѣдомить васъ, если я лишусь дядюшки. Несчастіе это послѣдовало теперь. Вы заранѣе хотѣли утѣшить меня и если вамъ самимъ доставила какое-нибудь утѣшеніе встрѣча со мною по кончинѣ вашего батюшки, то судите о моемъ восторгѣ, когда я нахожу въ васъ участіе къ моему горю…

"Утрата моя ничѣмъ не вознаградима. Я обязанъ несравненному дядюшкѣ своимъ воспитаніемъ, своимъ настоящимъ достаткомъ и положеніемъ въ обществѣ, но еще болѣе тою душевною теплотою, какую, я могъ пріобрѣсти только подъ его отеческимъ кровомъ. Я потерялъ въ немъ рѣдкаго наставника, руководившаго моими мыслями и поступками; его кроткая, простая веселость забавляла и наставляла меня. Я потерялъ въ немъ сокровище, которое только-что начиналъ распознавать и оцѣнивать. Какъ понимаю я теперь вашу горесть, какъ я сочувствую ей! Слезы, которыя проливаю теперь, текли недавно изъ вашихъ глазъ. По-крайней-мѣрѣ въ вашихъ слезахъ не было горечи — вашъ батюшка еще за-живо отдавалъ полную справедливость вашей дочерней привязанности, тогда-какъ бѣдный мой дядюшка угасъ прежде, чѣмъ я могъ доставить ему случай къ такому признанію.

"О, какъ горестна утрата этихъ избранныхъ существъ, какъ ужасно видѣть, что тотъ узелъ, который уже не завяжется для васъ вторично въ этой жизни — прерванъ! Я удивляюсь и упрекаю себя, отъ-чего грустныя предчувствія не нарушали гораздо чаще, моего спокойствія… Я припоминаю себѣ, какъ глаза ваши наполнялись слезами при одной мысли о болѣе или менѣе-близкой, но неизбѣжной во всякомъ случаѣ утратѣ. — А я, незаботясь о будущемъ, безъ всякаго опасенія наслаждался тѣми рѣдкими качествами, которымъ преклонныя лѣта придавали какой-то священный оттѣнокъ!

"Дядюшка умеръ точно такъ же, какъ жилъ — спокойно, кротко, почти весело. Онъ видѣлъ приближеніе смерти, чувствовалъ ея холодное прикосновеніе — и готовъ былъ шутить съ нею!.. Онъ не измѣнилъ ни одной изъ привычекъ своихъ только въ послѣднее время, когда ему необходимо было отказаться отъ занятій, онъ старался удерживать насъ подлѣ себя долѣе. Болѣзнь его, благодаря Бога, не была слишкомъ мучительна; онъ сносилъ ее безропотно, какъ скучнаго гостя, съ которымъ занимаешься изъ приличія. Окружая изголовье его, мы удерживали слезы, которыя печалили его гораздо-болѣе собственныхъ страданій; мы даже принуждали себя къ улыбкѣ, которую насильно вызывали слова его, исполненныя принужденной шутливости. — Это было горестное зрѣлище!

«Онъ умеръ на рукахъ моихъ въ прошлое воскресенье.

„Въ послѣдній разъ звонятъ для меня“ сказалъ онъ, когда до слуха его дошелъ утреній звонъ; мы заплакали… Да… милыя мои дѣти, вы убѣждаете меня теперь въ той мысли, что я еще не долго пожилъ на свѣтѣ… Я доволенъ и за то… Не забывайте моей старой Маргариты… Она смотрѣла за моими книгами… и за мною… Жюль… когда ты будешь писать къ ней (онъ назвалъ васъ по имени)… то передай ей мое благословеніе… ей и дѣтямъ ея… скажи ей, что я надѣюсь встрѣтить ея добродѣтельнаго отца… тамъ… если только, прибавилъ онъ: — меня допустятъ къ нему…»

«Спустя нѣсколько минутъ, онъ продолжалъ: „Эта негодница нашла меня, кажется, не такъ уступчивымъ, какъ воображала… я не поддамся ей до конца… Завѣщаніе мое тамъ въ лѣвомъ ящикѣ… милая, добрая моя Генріэтта!.. Жить съ тобою — счастіе! передайте мои дружескія чувства вашимъ родителямъ… и покажите мнѣ еще разъ вашего ребенка. Братъ мой и жена его закидаютъ меня тамъ вопросами… Добрыя вѣсти! добрыя вѣсти! скажу я имъ“…

Между-тѣмъ, его зрѣніе ослабѣвало, дыханіе становилось прерывистѣе… Можно было предвидѣть близкій конецъ. Слова его, однакожь, были еще связны, разсудокъ свѣжъ… Кроткая теплота его сердца не оставила его до послѣдней минуты. Около полудня онъ позвалъ меня: „Если г. Берніе (нашъ пасторъ) долженъ возвратиться, то теперь, я думаю… (я послалъ за пасторомъ)… Я долго жилъ… и умираю счастливымъ… я съ вами… Гдѣ твоя рука, мой добрый Жюль?..“ Черезъ нѣсколько минутъ я доложилъ ему о приходѣ пастора.

— Здравствуйте, любезный г. Берніе… я такъ радъ вамъ!.. Я готовъ: дѣлайте ваше дѣло… Гиппократа моего я уже продалъ… теперь имъ пользуется жидъ-букинистъ… Но отдавая мое дряхлое тѣло этой негодницѣ, я не сдѣлаю того же съ душою.. Поручаю ее вамъ, добрый г. Берніе… Торопитесь, чтобъ она не улетѣла отъ васъ… покуда я еще держу ее…»

«Пасторъ прочелъ трогательную напутственную молитву». "Аминь! повторилъ дядюшка вслѣдъ за пасторомъ… «Прощайте, сударь… до свиданія, прибавилъ онъ: — поручаю вамъ дѣтей этихъ…» Пасторъ, человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, пожалъ ему руку съ тѣмъ спокойствіемъ, какое можетъ дать увѣренность въ скорой встрѣчѣ, и вышелъ изъ комнаты. Дядюшка впалъ въ безпамятство.

"Черезъ часъ, онъ пришелъ въ себя и слабымъ голосомъ позвалъ насъ. «Жюль!.. Генріэтта!» Съ этими словами онъ взялъ насъ за руки. То были послѣднія его слова. Онъ испустилъ послѣдній вздохъ.

"Вотъ, сударыня, простой разсказъ о послѣднихъ минутахъ человѣка, никѣмъ незнаемаго, никому неизвѣстнаго, но котораго я всегда считалъ и буду считать совершеннѣйшимъ изъ людей. Его долгая жизнь представляется мнѣ цѣлебнымъ, но неизвѣстнымъ никому источникомъ; освѣжающимъ и украшающимъ скромные, омываемые имъ берега. Въ чистомъ кристаллѣ водъ его отражалось одно только безоблачное, смѣющееся небо. Единственному свидѣтелю, если не единственному предмету его безконечной, ежедневной, ежеминутной доброты — мнѣ кажется, что одно мое сердца не въ состояніи достойно оцѣнить и освятить его память… Это-то желаніе присоединить къ нему другое сердце, побудило меня передать вамъ всѣ выше изложенныя подробности… Вы мнѣ позволите быть откровеннымъ съ вами, сударыня. Вы сдѣлали для меня такъ много; горесть ваша такъ сильно меня нѣкогда тронула, ваши благодѣянія отвратили, отъ меня всѣ затрудненія; имъ я обязавъ, быть-можетъ, своею карьерою… все это заставляетъ меня одинаково уважать и любить васъ; но особенно проникаетъ меня еще болѣе сладостнымъ и еще болѣе-глубокимъ чувствомъ,, та общая точка, въ которой соприкасаются ваши судьбы — эти два неоцѣненныя, дорогія каждому изъ насъ существа, которыя мы оплакиваемъ и о которыхъ память останется звѣномъ между вами и вашимъ почтительнымъ и признательнымъ слугою

"Жюлемъ."

"Отечественныя Записки", №№ 11—12, 1848

↑ Кварталъ этотъ прилегаетъ къ женевскому каѳедральному собору. Домъ, о которомъ здѣсь говорится, извѣстенъ тамъ подъ именемъ дома французской биржи; онъ принадлежитъ одному благотворительному заведенію, покровительствующему женевскимъ протестантамъ французскаго происхожденія.
↑ Maximes.

[1] Кварталъ этотъ прилегаетъ къ женевскому каѳедральному собору. Домъ, о которомъ здѣсь говорится, извѣстенъ тамъ подъ именемъ дома французской биржи; онъ принадлежитъ одному благотворительному заведенію, покровительствующему женевскимъ протестантамъ французскаго происхожденія.

[2] Maximes.

[1]

[2]

Библиотека моего дяди (Тёпфер)/ДО

БИБЛІОТЕКА МОЕГО ДЯДИ.

I. Два арестанта.

II. Библіотека.

III. Генріэтта.

I.
Два арестанта.

II.
Библіотека.

III.
Генріэтта.