Слобожане
Малороссійскіе разсказы.
Г. П. ДАНИЛЕВСКАГО
править
1894.
править
Поговорка.
Дѣдъ поставилъ ружье въ уголъ, усѣлся на теплой лежанкѣ и сталъ разсказывать…
Это было въ Изюмѣ, — говорилъ онъ: — на святкахъ. Шелъ мѣщанинъ Явтухъ Шаповаленко по дальнему переулку, заглядывая во всѣ окна и затрогивая прохожихъ. Шелъ онъ уже поздно на зарѣ, на вечерницы, т.-е. посидѣлки, которыя справлялись на десяти-копѣечную складчину молодежи ближней слободки, въ лѣсу, на водяной мельницѣ, и потому-то онъ нарядился въ пухъ и прахъ. Синіе нанковые шаровары, только что купленные на торгу, были туго перетянуты ремнемъ, съ висящими на немъ гребенкой и коротенькой трубочкой. Концы шароваръ были засунуты въ высокіе, съ желѣзными подковами, сапоги. Поверхъ бѣлой рубахи, съ синимъ и краснымъ шитьемъ у воротника, на плечи молодецки была накинута сѣрая свитка, а на волосы была надвинута высокая, съ синимъ суконнымъ верхомъ, черная барашковая шапка. Въ его лѣвомъ ухѣ болталась серьга, а изъ кармана шароваръ выглядывалъ конецъ желтаго съ разводами платка. И шелъ онъ, предаваясь всякимъ потѣхамъ. То просунетъ голову въ узенькое окошко подслѣповатой бабы-вдовы и надъ самымъ ея ухомъ крикнетъ: «а-гу!» То совершенно неожиданно, передъ домомъ волостнаго писаря, начнетъ на рукахъ и ногахъ вертѣться колесомъ — и роняетъ по пыльной дорогѣ то трубку, то платокъ, то цѣлую дорожку пятаковъ; или погонится за толпою разряженныхъ дѣвокъ, а тѣ разбѣгаются отъ него съ визгами и криками, какъ стая воробьевъ отъ налетѣвшаго ястреба… То, наконецъ, у воротъ двухъ сосѣдей-стариковъ, съ громкимъ крикомъ «Ходиль гарбузъ по городу!» пускается отплясывать въ присядку. Его сапоги звенятъ подковками, выбивая лихой танецъ. Густая пыль летитъ столбомъ, и въ ея облакѣ мелькаетъ по временамъ баранья шапка, складка шароваръ, или его длинные черные усы. Съ громомъ летитъ мимо таратайка проѣзжаго купца, а послѣдній, поднявъ съ подушекъ изумленное лицо, смотритъ и, съ просонковъ не понимая, что передъ нимъ дѣлается, исчезаетъ въ концѣ улицы. — «Молодецъ!» говоритъ въ одно слово ватага парней, идя мимо плясуна. «Молодецъ Явтухъ! Молодецъ гуляка Шаповаленко!» — И Явтухъ понимаетъ, что онъ точно молодецъ, потому что наконецъ и головы столѣтнихъ старцевъ поднимаются передъ нимъ, и устремляются на него глаза тѣхъ людей, которые уже столько лѣтъ съ утра до ночи сидятъ, какъ могильные камни, у своихъ воротъ и смотрятъ въ землю, не поднимая головы ни передъ чѣмъ на свѣтѣ.
«Любо жить на свѣтѣ! Вотъ такъ любо!» — думаетъ между тѣмъ Явтухъ, минуя околицу и огородами пробираясь къ лѣсу. Тряхнулъ онъ волосами, надвинулъ шапку, подтянулъ туже поясъ и взглянулъ на ясное звѣздное небо… Звѣзды дрожатъ и будто колышутся, точно огоньки воздушныхъ свѣчекъ. Но вотъ, изъ-за лѣса послышался далекій говоръ и смѣхъ. Хата мельника скоро выглянетъ изъ-за деревьевъ. А тамъ веселье, шумъ, толкотня, и среди всего — красавица Найда, дочка мельника…
«Что за краля эта Найда!» думалъ Явтухъ, пробираясь къ околицѣ и перескакивая то черезъ камышъ, то черезъ ровъ, обросшій осокой. «Была не была! — скажу сегодня всѣмъ, что Найда — моя невѣста и что я женюсь на ней! Посмотрю тогда, какъ заартачится старый мельникъ!» И, разведя кусты, онъ смѣло вошелъ въ лѣсъ. Темнота и мертвая тишина кругомъ. Ни соловей, ни филинъ не оглашаютъ лѣса. Между деревьями, на мѣсяцѣ, сверкнуло болото; черезъ него, по мостику изъ бревенъ и вѣтвей, лежитъ дорога… Подойдя къ болоту, Явтухъ бодро ступилъ на мостъ, размахивая длинною хворостиною и расточая разныя замѣчанія насчетъ людскаго трудолюбія. «Эка народъ эти изюмцы! пять лѣтъ копались по поясъ въ водѣ и выстроили такой мостъ, прости Господи, что съ нечистымъ не разминешься; а ужъ куда необъемистъ этотъ вражій сынъ!..» И вдругъ онъ видитъ, какъ разъ на срединѣ моста, усѣлось что-то маленькое, худенькое, черненькое и мохнатое. Явтухъ къ нему, а оно сидитъ и только его зеленью глазки сверкаютъ, какъ у кота. Явтухъ закричалъ: — «брысь!» а оно и ухомъ не ведетъ и только виляетъ чорнымъ и длиннымъ, какъ у собаки, хвостикомъ. «Э-ге-ге, дѣло недоброе! Только упомянулъ нечистаго, а ужъ онъ и подвернулся! Постой же ты, иродова душа: — я тебѣ покажу, какъ вашего брата учатъ!»
Онъ быстро подошелъ и со всего размаха хлестнулъ его длинною хворостиной. Завизжалъ, залаялъ бѣсь, собака, и кинулся подъ ноги парня. Явтухъ пошатнулся, скользнулъ съ мостика и со всего размаха полетѣлъ внизъ усами, въ болото.
— Вотъ вода, такъ вода, да и холодная какая! — пробурчалъ онъ, выкупавшись въ лужѣ и взбираясь на тощія бревна. Съ его шароваръ, съ рубахи и съ усовъ текло, какъ съ крыши во время дождя. «Эхъ-ма!» прибавилъ онъ. осмотрѣвшись и выворачивая карманы шароваръ и свиткй: — «ни кисета, ниплатка, ни денегъ нѣтъ! Все тамъ!» И онъ показалъ въ воду… «Погоди-жъ ты, бѣсовъ сынъ: — я тебѣ утру носъ! Заставилъ выкупаться, точно пьянаго москаля! И на вечерницы теперь опоздаешь!.. Ахъ ты, свиное твое ухо… Ахъ…» Изъ самомъ досадливомъ расположеніи духа, онъ пошелъ обратно въ Изюмъ.
Онъ шелъ, едва передвигая ноги отъ намокшихъ шароваръ, а тутъ еще казалось ему, за плечами, по кустамъ, кто-то шагалъ и будто говорилъ ему: «что, братъ? смѣяться вздумалъ? Что? драться вздумалъ? Вотъ, теперь и пляши! и пляши!» Закипѣла месть въ его груди. «Не поддамся!» — крикнулъ онъ и плюнулъ: — «добѣгу до хаты, переодѣнусь и еще поспѣю на вечерницы!» Сказалъ и во всю прыть понесся къ Изюму…
Но не добѣжалъ Явтухъ и до половины пути, какъ холодъ сталъ пронимать его до костей. Онъ остановился, оглянулся по полю и, не видя вокругъ ни души, присѣлъ на траву, да не долго думая началъ раздѣваться. «Теперь не будетъ холодно!» сказалъ онъ себѣ, взялъ свиту и рубаху подъ мышки и еще шибче побѣжалъ, несясь по высокой травѣ и перепрыгивая черезъ рвы и кочки… Мѣсяцъ кстати спрятался въ тучи и не смотрѣлъ на полураздѣтаго парня. Изюмъ скоро выглянулъ изъ-за пригорка. Огороды Явтухъ миновалъ счастливо и, прошмыгнувъ подъ заборами, вбѣжалъ въ околицу. Тутъ онъ остановился и бросилъ пугливый взглядъ по сторонамъ: на улицѣ — ни души. Старики и бабы сидѣли ужъ въ хатахъ, а молодежь повалила на вечерницы въ подгородную мельницу… Явтухъ вздохнулъ свободнѣе и впотьмахъ пустился далѣе… Но не миновалъ онъ и четверти улицы, какъ у воротъ мѣщанки Хиври Макитренковой, съ пѣснями и криками, выступила ватага дѣвушекъ и длинный, какъ цапля, ткачъ Юхимъ Бубликъ… Разряженная толпа щебетала вокругъ ткача, а онъ, со всякими припасами для вечерницъ, важно шелъ по улицѣ. Завидѣлъ дѣвокъ Явтухъ и обомлѣлъ отъ ужаса. Мокрую свиту и рубаху онъ оставилъ на дорогѣ подъ огородомъ, думая завтра рано взять ихъ оттуда. «Вѣдь это бѣда!» подумалъ онъ, да такъ въ однихъ мокрыхъ шароварахъ и остался посреди улицы. Ватага приближалась къ нему… Ужъ дѣвки близко, ужъ онъ слышитъ ихъ голоса, какъ счастливая мысль мелькнула въ его головѣ: онъ оглянулся, вскочилъ въ первыя ворота и забился подъ опрокинутую бочку. Въ то же время выглянулъ мѣсяцъ. Пѣсни и говоръ раздались подъ самымъ его ухомъ.
— Охъ, постойте, дѣвки, я кого-то видѣла!
— И я.
— И я…
— И я видѣла! — посыпались звонкіе голоса, и толпа остановилась у воротъ. Явтухъ, ни живъ, ни мертвъ, сидѣлъ подъ бочкой.
— Куда же оно дѣлось? Какъ въ воду упало! — замѣтили нѣкоторые голоса.
— Да, точно странно: — куда-бъ ему дѣться? Только-что видѣли…
— Да не подъ бочку-ли залѣзъ какой-нибудь дурень? — замѣтила рябая и косая Векла.
— Можетъ быть и подъ бочку! — отозвались другія, и ужъ направлялись къ бочкѣ.
— Да нѣтъ, постойте, то вѣрно слѣпой Кондратъ проснулся и за чѣмъ-нибудь ночью выходилъ изъ хаты, — перебилъ длинный ткачъ.
— Ну, такъ и есть! — захохотали дѣвки и, поглядывая на опрокинутую бочку, пошли далѣе…
На душѣ у Явтуха отлегло. Онъ выглянулъ, переждалъ, пока толпа исчезла за околицею, и что есть духу понесся по улицѣ, Прибѣжалъ къ своей хатѣ, ударился въ дверь: — на двери виситъ замокъ; дверь заперта. Онъ съ окну — оно изнутри заперто; да и безъ того въ окно развѣ одна рука его могла бы свободно пролѣзть… «Ахъ ты, судьба моя горемычная!» — сказалъ онъ себѣ, чуть не сквозь слезы: — «надо же было матери уйти и запереть двери. Ну, гдѣ я ее теперь найду?» И онъ съ досады хлопнулъ кулакомъ по двери…. И вдругъ слышитъ: — за его плечами въ темнотѣ кто-то заливается тихимъ, дребезжащимъ смѣхомъ. Явтухъ обернулся и наставилъ передъ собою увѣсистый кулакъ. «Не поддамся я тебѣ, окаянный! Не поддамся, да еще при случаѣ и побью! Хоть въ чужую юбку и въ бабьи чужіе башмаки одѣнусь, а вотъ пойду на вечерницы и горѣлки напьюсь, и съ моею красавицею насмѣюсь надъ твоею собачьею харей!» Сказалъ и подошелъ къ окну сосѣдней хаты. Въ хатѣ не было ни души. Мѣсяцъ отражался на гладкомъ полу, на печи и на полкахъ, уставленныхъ посудой. Онъ вошелъ во дворъ, ступилъ на крыльцо и толкнулъ ногою дверь. Дверь отворилась. — «Это не по нашему!» замѣтилъ онъ: «не запираются, какъ отъ татаръ, проcти Господи!»
Вошелъ Явтухъ въ хату своей кумы, молодицы Инги Лободы, у которой мужъ былъ въ отлучкѣ, на заработкахъ; приперъ дверь засовомъ, досталъ изъ печи уголь и засвѣтилъ огонь. «Кума посердится, да и проститъ, а на вечерницы я все-таки попаду!» подумалъ онъ и сталъ снимать со стѣны оставленные наряды сосѣдки… Надѣлъ длинную женскую рубаху, голову повязалъ платкомъ, надѣлъ красные башмаки съ подковками, ожерелье «добраго мониста», накинулъ зеленую кофту и посмотрѣлъ въ зеркало. «Не будь усовъ, и вышелъ бы молодица-молодицею», — сказалъ онъ съ усмѣшкою: — «и какъ, право, странно рядятся эти женщины! Точно писанки на Пасху… Распотѣшу же я теперь всю сходку! И набѣгается, насмѣется и навеселится моя Найдуся, моя зорька, моя краля ненаглядная!»
Онъ погасилъ огонь, вышелъ изъ хаты, заперъ дверь и ступилъ за ворота. Городъ молчалъ. Свѣтлая глубина неба переливалась тысячами звѣздъ… Мѣсяцъ неподвижно и ярко стоялъ надъ горою Кремянцемъ. — «Впередъ, Явтухъ Остаповичъ, впередъ!» сказалъ самъ ceбѣ Явтухъ, двинувшись въ путь по опустѣлой улицѣ, и вдругъ заболталъ по воздуху ногами…
Протеръ глаза, посмотрѣлъ внизъ — и обомлѣлъ отъ ужаса. Земля у него далеко-далеко подъ ногами, а его тянетъ кверху какая-то невидимая, страшно-могучая сила, и онъ летитъ все выше и выше, покидая облитый луннымъ блескомъ городъ и быстро разсѣкая воздухъ ночи.
— Что? будешь теперь смѣяться, да грозить? — спросилъ за плечами чей-то голосъ… Явтухъ обернулся и увидѣлъ, что маленькій и черненькій бѣсенокъ торчитъ у него за спиной, а мохнатыя лапы бѣса держатъ его подъ руки. — Вотъ тебѣ и невѣста, и горѣлка, и твои вечерницы!" говоритъ парубку чортъ, быстро унося его все выше и выше. Холодомъ обдало парня при мысли о мести и силѣ нечистаго, и отъ страху онъ закрылъ глаза, Когда онъ вновь посмотрѣлъ — земля, городъ, лѣсъ и окрестности, все исчезло подъ его ногами… Онъ летѣлъ въ необъятной пустотѣ и воздухъ съ шумомъ скользилъ мимо его ушей.
— Куда ты несешь меня, дядюшка? — спросилъ, опомнясь, Явтухъ.
— А вотъ я сейчасъ тебѣ скажу! — отвѣтило у него за плечами: — я тебя, братъ, посажу верхомъ на мѣсяцъ; и просидишь ты у меня на немъ день, два, а можетъ и годъ, развѣ, когда мѣсяцу придется опуститься до краевъ земли, успѣешь ты соскочить на стогъ травы или на какое-нибудь дерево…
— А какъ я неравно засну и упаду съ мѣсяца?
— Ну, туда тебѣ и дорога! — отвѣтилъ чортъ и рванулъ его еще скорѣе…
«Прощай, Найда! Теперь ужъ я тебя не увижу никогда!» — подумалъ Явтухъ и отдался на волю бѣса.
Летѣлъ онъ долго, минуя воздушныя пространства; наконецъ, мѣсяцъ, спрятавшись и опять явившись, мелькнулъ между разбѣжавшихся тучекъ и сталъ къ нему такъ близко, что онъ, какъ послѣ самъ разсказывалъ, могъ даже разглядѣть, изъ чего онъ сдѣланъ; а сдѣланъ мѣсяцъ, по его словамъ, изъ серебра, только вызолоченъ, какъ блюдо изъ хорошей посуды, да еще въ одномъ мѣстѣ, — должно быть, задѣлъ обо что-нибудь на землѣ, — позолота потёрлась, и оттого пятна на мѣсяцѣ. Онъ поднялся высоко и вдругъ слышитъ, что-то въ воздухѣ шумитъ, и въ то же время чортъ за его плечами задрожалъ и увильнулъ, отшатнулся въ сторону.
— А! такъ ты дѣвокъ таскаешь, сякой-такой? — раздался хриплый и сердитый голосъ.
Старая, сморщенная вѣдьма, верхомъ на метлѣ, налетѣла на бѣса съ поднятыми кулаками.
— Да это, полноте, не дѣвка; это парень, — пропищалъ нечистый.
— Какъ парень?.. Ахъ ты, сякой-такой!.. А юбка?
— Да вы, Марфа Онуфріевна… да я, право… ужъ я же намъ говорю! — кричалъ чортъ, осыпаемый кулаками вѣдьмы.
— Вотъ я тебя, вотъ я тебя! — кричала вѣдьма, отъ ревности и злобы не зная, съ какого конца лучше отсчитывать удары. Она ухватила бѣса за хвостъ и за загривокъ и такъ стала его трясти, что съ ея рыжей косы слетѣлъ платокъ, а изъ когтей чорта выпалъ Явтухъ и камнемъ полетѣлъ на землю… — «Ну, теперь ужъ и мнѣ не сдобровать!» сказалъ бѣсъ и понесся выше и выше, силясь стряхнуть съ себя злую вѣдьму.
И долго въ вощухѣ сыпались клочки волосъ, и крупная брань бѣса и вѣдьмы оглашала темныя пространства. Явтухъ камнемъ летѣлъ на землю…
Между тѣмъ весело лилась бесѣда въ низенькой свѣтелкѣ подгородной мельницы. Складчина на этотъ разъ удалась какъ нельзя лучше, потому, во-первыхъ, что мельникъ, старый вдовецъ и скряга, уѣхалъ въ Чугуевъ на ярмарку и дочка его осталась хозяйкою хаты; и во-вторыхъ, потому, что многіе изъ изюмской молодежи надѣялись на этотъ разъ привести къ окончанію свои сердечныя дѣла.
Полъ мельниковой хаты былъ чисто прибранъ и вымазанъ заново охрою; стѣны, также вновь выбѣленныя, украсились вѣнками и пучками цвѣтовъ. Печь ярко горѣла и въ ней шипѣли на горячихъ сковородахъ, въ маслѣ, пшеничные орѣшки, ячные блины и сластёны. Дубовый столъ, покрытый бѣлою скатертью, помѣщался въ главномъ углу, подъ образами; на немъ стояли графинчики съ горѣлкой. На лавкѣ у печи, близъ двери въ темную комнату, лежали куски сдобнаго и прѣснаго тѣста, яйца, свиное сало и стручковый перецъ. Вокругъ этого стола двѣ молодицы, и одна изъ нихъ Инга Лобода, хлопотали надъ печеніемъ и замѣшиваніемъ сластёнъ и орѣшковъ. По скамейкамъ, опрокивутымъ ведрамъ и корытамъ, вокругъ хаты, сидѣли дѣвки и парни. Смѣхъ, говоръ и пѣсни перемѣшивались съ трескомъ печи и жужжаніемъ веретёнъ. Дѣвки, сидя на рѣзвыхъ донцахъ, тянули изъ гребней пряди и бойко водили веретенами. Иныя сидѣли молча, другія пѣли пѣсни, а третьи болтали и щебетали, какъ ласточки въ весеннее утро. Парни, кто за столомъ, кто на перевернутомъ боченкѣ, а кто и просто на полу, сидѣли и тоже занимались разными работами. Иной точилъ деревянную чашку, другой строгалъ веретено своей красавицѣ; третій гнулъ дугу; четвертый расписывалъ вывѣску для хуторянскаго кабака, а иные говорили сказки. Сказки смѣнялись хоровыми пѣснями. При окончаніи одной изъ послѣднихъ, длинный ткачъ Бубликъ вдругъ приложилъ ладонь къ уху и, давъ знакъ рукою, чтобъ всѣ замолчали, затянулъ тоненькимъ голоскомъ весьма жалобную пѣсню. Это не помѣшало ему протянуть въ печку спичку и потянуть оттуда, подъ общій хохотъ, горячую галушку. Всѣ веселились, хохотали, шумѣли, разсказывали сказки. Не веселилась одна хозяйка, мельникова дочка… Прошло уже не мало времени, а Явтуха не было да и не было. Сперва она думала, что онъ зашелъ къ своему пріятелю писарю; потомъ ей казалось, что онъ только притворяется, что давно ужъ пришелъ и спрятался гдѣ-нибудь по близости, за хатою, ожидая, что вотъ она не вытерпитъ и выбѣжитъ сама къ нему на-встрѣчу. Найда ужъ готова была встать и выйти, какъ будто невзначай. «Нѣтъ!» — подумала она: — «лучше подожду его. Нечего баловать жениха! Положишь ему палецъ въ зубы, такъ и не вынешь!» И она осталась.
Прошло еще нѣсколько времени. Найда забылась и слушала, водя веретеномъ, страшную сказку, которую началъ ткачъ. Нитка пряжи у нея оборвалась и она выронила веретено. Нагнулась подъ столъ и вдругъ видитъ: въ углу, подъ лавкой, сидитъ что-то худенькое, маленькое, черненькое и, виляя хвостомъ, смотритъ горящими, какъ угли, глазами… Найда обомлѣла отъ ужаса… Чортъ, между тѣмъ, посидѣлъ и юркнулъ въ дверь; дверь за нимъ тихо затворилась. Кромѣ Найды, никто не замѣтилъ ни его появленія, ни бѣгства. Сказва тянулась своимъ чередомъ.
И вотъ, чувствуетъ Найда, что непонятная сила тянетъ и ее съ мѣста за дверь. Она знаетъ очень хорошо, что за дверью, въ темныхъ сѣняхъ, ожидаетъ ее то же страшное чудище, что за дверью она перепугается до смерти, знаетъ и — дивное дѣло! — не можетъ себя побѣдить. Встала она съ лавки, тихо сложила гребень и отворила дверь. «Куда ты, Найда?» — спрашиваютъ ее подруги, «А вотъ я… въ сарай… коровѣ сѣна нужно подложить!»
Она ступила въ темныя сѣни. Въ сѣняхъ — ни души. Она на крыльцо — и на крыльцѣ никого не видно. Площадка передъ хатою также пуста. И только подъ заборомъ маленькаго садика бѣгаетъ котъ. «Васька, Васька!» стала она звать кота. Котъ вошелъ въ калитку садика. «Еще забѣжитъ въ лѣсъ!» — подумала она: — «шляется за сосѣдскими кошками»… Но не успѣла сдѣлать и пяти шаговъ, какъ котъ къ ней обернулся и сталъ мяукать и рости. Холодъ пробѣжалъ по ея жиламъ. «Брысь!» — закричала она. — Котъ ощетинился, выпустилъ когти, страшно засверкалъ зелеными глазами, такъ что освѣтилъ сосѣдніе кусты и плетень, замяукалъ еще сильнѣе и, выгибаясь, сталъ рости и рости… Найда хотѣла бѣжать и не могла: ноги не слушались; хотѣла кричать, языкъ, какъ во снѣ, не двигался. А котъ прыгнулъ и, поднявшись на заднія лапы, протянулъ къ ней усатую морду… «Тьфу!» — крикнула Найда и спрятала лицо. «За что же ты бранишься?» — спросилъ у нея нѣжный и сладкій голосъ. Найда смотритъ: передъ нею стоитъ ужъ не котъ, а Явтухъ, ея милый суженый…
— Это ты, Явтухъ?
— Я, моя кралечка!
— Какъ же ты напугалъ меня! Богъ знаетъ, чѣмъ показался!
И она кинулась къ нему на шею и потащила его за руку въ хату.
— А, Остаповичъ, Шаповаленко! — залепетали вокругъ парня собесѣдники: — а мы васъ ждали, да все думали, куда это васъ занесло!
Найда отъ радости бѣгаетъ по хатѣ и ставитъ на столъ миски съ угощеніями. Явтухъ, крутя усы и нахмурившись, стоитъ посреди хаты, не снимая шапки и сурово поглядываетъ по сторонамъ. — «Будетъ вамъ, щебетухи, языкомъ торохтѣть! — сказалъ ткачъ: — садитесь вечерять».
Найда всыпала въ миску варениковъ.
Всѣ при этомъ бросили болтовню и, крестясь, сѣли за столъ. Явтухъ молча сидѣлъ, сложа руки.
— А ты же что паномъ разсѣлся? — спросила его съ досадою Найда, видя его невѣжливость: — не велика птица! на полотенце, да занавѣсь свои шаровары, а то еще какъ разъ съ усовъ капнетъ!
Явтухъ нагнулся къ столу и раскрылъ ротъ. Въ ту же минуту дивныя дѣла произошли въ хатѣ. У одного изъ парней въ карманѣ были припасенные орѣхи и рожки; вдругъ карманъ раскрылся, и орѣхи, а тамъ и рожки, будто воробьи, стали вылетать оттуда, направляясь въ ротъ Явтуха, который только раскусывалъ ихъ. Долго никто не могъ придти въ себя отъ изумленія. «Э-ге-ге! да что же это такое?» подумали въ одинъ разъ всѣ гости и остались неподвижными. Молчаніе сдѣлалось такое, что слышно было, какъ муха жужжала и билась гдѣ-то подъ опрокинутымъ кувшиномъ.
— Ой, лелечко, братцы!.. караулъ! — закричалъ вдругъ ткачъ, весь въ мукѣ вскакивая изъ-подъ стола, куда нагнулся искать упавшій кисетъ съ табакомъ: — да это — не Явтухъ, это, братцы, такое, чего и назвать нельзя… у него хвостъ собачій! Смотрите!..
— Чортъ, чортъ! — закричали всѣ, и во мгновеніе ока, выскочивъ изъ хаты, побѣжали, куда глаза глядятъ. — Въ то же время у мнимаго Явтуха упала съ головы шапка, и на лбу сверкнула пара золотыхъ рожекъ. — «Такъ вотъ это кто!» — подумала Найда и замерла отъ ужаса, оставшись глазъ на глазъ съ тѣмъ, котораго, по словамъ ткача, даже и назвать было нельзя…
Выроненный изъ рукъ чортомъ, Явтухъ стремглавъ понесся съ неба, посылая прощанія милой и ожидая каждое мгновеніе, что вотъ снизу, изъ воздушной тьмы, выяснится рѣка, болото или сухое, рогатое дерево, и онъ распростится на-вѣки съ жизнью, — какъ вдругъ неожиданно почувствовалъ подъ собою что-то мягкое. Онъ осмотрѣлся и видитъ, что упалъ со всего размаха въ стогъ свѣжаго, пушистаго сѣна и утонулъ въ немъ по самую шею. Почувствовавъ пріятный запахъ травы, Явтухъ сперва убѣдился, что всѣ ребра у него цѣлы, потомъ выкарабкался изъ сѣна, легъ на стогъ и посмотрѣлъ внизъ…
Возлѣ стога былъ разложенъ огонь. Толпа чумаковъ, наклонясь надъ чугуннымъ котелкомъ и куря трубки, сидѣла у огня.
— Здорово, паны-браты! — сказалъ со стога Явтухъ. Чумаки, не поднимая головы, не двинули ни плечомъ, ни усомъ, а только въ одинъ голосъ отвѣтили:
— И ты будь здоровъ!
— А я къ вамъ! — сказалъ опять Явтухъ.
— Милости просимъ! — отвѣтили чумаки, не поднимая головы и спокойно сося коротенькія трубки.
Явтухъ оправилъ на себѣ бабью юбку и кофту и съ такою рѣчью обратился къ чумакамъ:
— А посмотрите-ка, добрые люди, въ чемъ я!
Чумаки вынули изо рта трубки и подняли къ нему головы.
— Хорошъ? — спросилъ Явтухъ.
— Хорошъ.
— И башмаки хороши?
— Хороши.
— А платокъ? — спросилъ Явтухъ.
Чумаки, которые опять было принялись курить, удивлялись, что это за человѣкъ ихъ разспрашиваетъ и откуда онъ взялся, опять отняли изо рта трубки и, смотря на Явтуха, отвѣтили:
— Хорошъ и платокъ.
— Хлѣбъ же соль вамъ! — сказалъ нежданный гость, спускаясь на землю со стога: — должно быть, борщъ варите, съ таранью.
— Нѣтъ, кашу съ саломъ.
Явтухъ спустился на землю и подсѣлъ къ костру.
— А позвольте узнать, господа-чумачество, откуда васъ Богъ несетъ?
— Изъ Крыма.
— За солью ѣздили?
— За солью.
— А гдѣ мы теперь, паны-браты? — прибавилъ Явтухъ.
Чумаки молча переглянулись: вотъ насмѣхается человѣкъ.
— То-есть… какъ оно… насчетъ, то-есть?… гдѣ это мѣсто, на которомъ вотъ мы теперь сидимъ? — прибавилъ Явтухъ, указавъ пальцемъ на землю.
— Гдѣ это мѣсто? — спросили чумаки, опять пероглянувшись между собою.
— Да, добрые люди.
— За Мелитополемъ.
— Слышалъ, слышалъ, братцы, про Мелитополь! слышалъ! это отъ насъ верстъ пятьсотъ будетъ! Еще оттуда, то-есть — тьфу! отсюда… коробейники къ намъ съ ситцами ходятъ. Ну, хватилъ же нечистый! въ полночи пролетѣлъ полъ-тысячи верстъ.
Чумаки перестали курить.
— Такъ ты, стало быть, не здѣшній? — спросили они.
— Не здѣшній… Я изъ Изюма, коли знаете. Еще сегодня ходилъ тамъ по базару и купилъ себѣ шаровары, — замѣтилъ Явтухъ, да и запнулся на этомъ словѣ. — То-есть, просто диво! — вздохнулъ онъ и, придвинувшись поближе къ чумакамъ, сталъ разсказывать обо всемъ дивномъ и непонятномъ, что съ нимъ случилось въ тотъ вечеръ.
«Съ пьяну!» — думали, глядя на него, чумаки.
— Да что, — сказалъ въ заключеніе Явтухъ: — я вамъ, братцы, скажу такое еще, что просто со смѣху за бока ухватишься… Дайте трубочки покурить… Какъ летѣли мы съ чортомъ, встрѣтилась намъ вѣдьма, рыжая да старая, такая старая, что только вороньё пугать. Завидѣла меня у него въ лапахъ, подумала, что я — не казакъ, а дѣвка, потому что въ этой юбкѣ былъ, и вцѣпилась въ него. Нечистый выронилъ меня, а съ головы вѣдьмы свалился платокъ. Такъ она простоволосая и полетѣла съ нимъ подъ самыя звѣзды… Когда я падалъ сюда, вижу — по дорогѣ летитъ оброненный вѣдьмою платокъ; я его захватилъ налету съ собою! Должно быть, вещь важная! — заключилъ Явтухъ и, спрятавъ трубку за пазуху кофты, выложилъ передъ глазами чумаковъ яркій, невиданнаго цвѣта платокъ.
— Эка, бѣсово племя! да еще и козырится! — прибавилъ Явтухъ, собираясь спрятать находку, и видитъ: сзади его, на корточкахъ, сидитъ тощая, простоволосая старушонка и изъ-за его плеча протягиваетъ костлявую руку. «А! такъ ты тутъ?» — закричалъ Явтухъ, такъ что чумаки привскочили на мѣстѣ, и ухватился за сморщенную лапу вѣдьмы.
Вѣдьма заметалась, закричала, какъ заяцъ, когда собаки поймаютъ его за длинныя уши, и стала, подпрыгивая, подниматься съ Явтухомъ изъ кружка изумленныхъ чумаковъ. Тихо всплылъ онъ съ ней опять на воздухъ и, освѣщенный блескомъ костра, взмахнулъ ногами, сталъ исчезатъ въ темнотѣ, превратился въ красноватую точку и скрылся… И долго еще чумаки, въ сѣрыхъ бараньихъ шапкахъ, сидѣли подъ стогомъ, съ опрокинутыми головами и неподвижно смотрѣли въ темное небо…
Какъ легкое перо, носимое вѣтромъ, летѣлъ Явтухъ по небу, держась за руку вѣдьмы. Вѣдьма бросалась изъ стороны въ сторону и стонала, выбиваясь изъ силъ. Наконецъ, она поднялась такъ высоко, что, какъ разсказывалъ впослѣдствіи Явтухъ, чуть не зацѣпила за край мѣсяца и стала опускаться на землю. Явтухъ не унывалъ и, держась за ея руку, смотрѣлъ внизъ.
И вотъ, видитъ онъ, далеко-далеко внизу, сверкнули огоньки, сперва одинъ, потомъ два и, наконецъ, цѣлыя сотни. «Что бы это было такое?» — думалъ Явтухъ, — «у насъ въ Изюмѣ давно уже спятъ. Ужъ не Полтава-ли это, или Бахмутъ?»
Воздухъ съ шумомъ летѣлъ мимо его ушей, а съ земли неслись къ нему навстрѣчу чудныя картины. Утесы и горы, покрытые лѣсами; на скалахъ каменная крѣпость, башни, лѣсъ, глубокія, какъ колодцы, долины и, наконецъ, цѣлый огромный городъ, залитый огнями. Явтухъ только высматривалъ, обо что ему придется грянуться и распроститься съ жизнью, и вдругъ почувствовалъ, что снова тихо и плавно на что-то опускается. Онъ сталъ на ноги, а вѣдьма, утомленная несеніемъ здоровеннаго парня, воспользовалась счастливымъ мгновеньемъ, вырвалась у него изъ рукъ и съ быстротой молніи исчезла въ темномъ пространствѣ.
Явтухъ окинулъ взоромъ окрестность.
Богатый городъ разстилался у его ногъ; онъ самъ стоялъ на плоской кровлѣ высокой башни. Гдѣ же это онъ? и что это за городъ?
Башня помѣщалась въ нижнемъ отдѣленіи сада, идущемъ уступомъ въ гору. Вокругъ башни — рядъ тополей. Далѣе, вправо, небольшой прудъ, окруженный мраморною набережной; кусты широколиственника темнѣютъ здѣсь и тамъ, и мѣсяцъ ярко отражается въ стеклѣ пруда… Другая, болѣе высокая ограда окружаетъ и тополи, и прудъ, и башню. За садомъ виденъ пространный дворъ; его обступаютъ высокіе терема, съ островерхими крышами и причудливо-рѣзными окнами и деревьями. Въ глубинѣ двора возвышается новая башня съ воздушнымъ крылечкомъ. Глядя на огоньки въ окошечкахъ домовъ, прилѣпленныхъ къ уступамъ горъ, между которыми легъ городъ, Явтуху показалось, что по сторонамъ его не горы, а огромные дворцы съ тысячами оконъ. «Нѣтъ, это не Полтава!» — сказалъ онъ самъ себѣ, и для того, чтобы убѣдиться, точно-ли онъ все это видѣлъ на яву, а не во снѣ, онъ ущипнулъ себя за ухо, а потомъ за носъ. Ничуть не бывало! онъ точно не спитъ и находится въ какомъ-то далекомъ, дивномъ городѣ.
Осмотрѣвшись еще нѣсколько вокругъ себя, Явтухъ протянулъ руку въ карманъ кофты и, вынувъ оттуда трубку, взятую у чумаковъ, а изъ шароваръ огниво, вырубилъ огня и, стоя на крышѣ башни, принялся курить и посматривать на городъ, на скалы и небо. «Оно бы и выкупаться хорошо!» — подумалъ онъ, глядя на прудъ. И, нагнувшись съ башни, увидѣлъ, что сойти съ нея очень легко: тополь росла у самой ея крыши. Недолго думая, онъ уцѣпился за стволъ и сталъ спускаться на землю, но не успѣлъ миновать и половины дерева, какъ дверь изъ терема въ садикъ отворилась, и цѣлая толпа женщинъ, въ бѣлыхъ покрывалахъ и желтыхъ и красныхъ остроконечныхъ башмакахъ, потянулась черезъ крыльцо къ пруду. За женщинами шелъ черный губанъ-арабъ, въ широкихъ шароварахъ, зеленой чалмѣ и съ саблею у пояса. Сердце застыло въ груди Явтуха, и руки приросли къ стволу тополя. Онъ остановился въ воздухѣ, а вошедшія женщины, не замѣчая его, съ хохотомъ и съ криками окружили прудъ и, въ пяти шагахъ отъ него, стали скидать съ себя длинныя, легкія покрывала…
Найда, оставшись, между тѣмъ, глазъ на глазъ съ чортомъ, долго не могла опомниться: мнимый Явтухъ сидѣлъ передъ нею за столомъ и пристально глядѣлъ на нее. Наконецъ, онъ шевельнулся, поправилъ усъ, кашлянулъ и протянулъ къ ней руки…
— Краля ты моя, Найда, садись возлѣ меня. Да обними, да поцѣлуй.
Найда вскочила.
— Сгинь ты, окаянный, нечистый! — крикнула она и бросилась въ другой уголъ хаты.
Бѣсъ засмѣялся и кинулся вслѣдъ за нею. Найда, несмотря на то, что приходилось возиться съ чортомъ, ловко увертывалась и отбивалась отъ него. Ужъ одна изъ лапъ нечистаго ухватила ее за рукавъ рубашки, а другая порвала нитку красныхъ гранатовъ, и тѣ звономъ посыпались на столъ и по лавкамъ; ужъ она почувствовала на своихъ щекахъ дыханіе чорта. «Явтухъ, Явтухъ»! — закричала она въ отчаяніи и, однимъ взмахомъ руки отбившись отъ объятій бѣса, кинулась въ темный чуланъ, заперла за собою дверь и наложила на нее крестное знаменіе. Чортъ грянулся въ двери и остановился. Найда, въ страхѣ, смотрѣла въ замочную скважину и увидѣла странныя вещи…
Бѣсъ, принявшій образъ парня, сѣлъ за столъ, придвинулъ къ себѣ миску оставленныхъ варениковъ, досталъ съ полки здоровенную флягу водки и съ голоду принялся закусывать. Все было тутъ же вскорѣ очищено. Тогда чортъ принялся выглядывать, какъ бы удобнѣе лечь спать. Мостился онъ долго и безуспѣшно. Легъ на лавку — узко; легъ на полъ — холодно; легъ на печку — жарко… Охмѣлѣвшій бѣсъ подошелъ къ столу, на которомъ мѣсили тѣсто, и легъ прямо въ муку. Только и тутъ еще провозился немалое время: то ляжетъ такъ, что голова свѣсится, то ляжетъ такъ, что свѣсятся ноги. Наконецъ, онъ легъ поперегъ стола, то-есть въ такомъ положеніи, что съ одной стороны свѣсились ноги, а съ другой голова, и заснулъ.
Найда подождала еще нѣсколько времени, усмѣхнулась, отыскала впотьмахъ свою шубку, постлала ее на сундукѣ, начала молиться долго и не спѣша, перекрестила всѣ углы, окна и двери, легла тоже, свернулась клубочкомъ и заснула, еще не оправясь отъ тревоги и волненія той ночи. И долго во снѣ ей мерещилось все, что она испытала, и пьяный сатана на столѣ, который храпѣлъ не хуже хмѣльнаго отца Найды, какимъ тотъ возвращался иной разъ съ ярмарки.
Ни живъ, ни мертвъ, сидѣлъ Явтухъ на тополи, держась за стволъ и смотрѣлъ на непонятныя вещи, происходившія вокругъ него. Женщины, скинувъ покрывала, вошли въ ограду пруда и стали скидать съ себя серьги, золотыя шапочки, пестрыя туфли, наконецъ, стали расплетать длинныя косы. Надобно сказать, что Явтухъ былъ, вообще, храбръ и смѣлъ только съ своимъ братомъ; женская же красота совершенно отнимала у него всякую прыть… «Боже мой, Боже! что-жъ это будетъ?» — думалъ онъ, глядя изъ-за вѣтвей тополя на толпу раздѣвавшихся красавицъ.
Съ криками и хохотомъ кинулись незнакомки къ водѣ. Арабъ, зѣвая во весь ротъ, ушелъ въ теремъ.
Красавицы, между тѣмъ, усѣлись на ступенькахъ ограды и, скидая съ ножекъ башмаки, нехотя и шаловливо опускали ноги въ холодныя струи. Вотъ онѣ разстегиваютъ шелковые пояса, готовятся сходить въ воду.
«Господи, Боже мой! что-жъ это я дѣлаю! зачѣмъ я смотрю на этихъ женщинъ? Вѣдь онѣ совсѣмъ и не знаютъ, что я тутъ»…
Недолго думая, спустился онъ съ дерева на землю, поднялъ одно изъ покинутыхъ покрывалъ и, закутавшись въ него, сѣлъ на берегу пруда. Купальщицы его примѣтили.
— Это кто? — закричали онѣ.
Явтухъ закутался съ головой.
— Это ты, Ханымъ?
— Это ты, Шерфе? — заговорили купальщицы и стали плескаться, прыгать и возиться, какъ маленькія рыбки.
«Ну», — думалъ Явтухъ, жмуря глаза: — «что-то будетъ дальше»?
— Да что-жъ ты молчишь? Выходи, раздѣвайся и полѣзай въ воду, купаться съ нами.
— Ай, усы!!! — закричали вдругъ нѣкоторыя, и всѣ пугливо бросились въ воду.
— Что вы испугались, добрыя пани? — проговорилъ Явтухъ: — я — мѣщанинъ изъ Изюма.
— Э! да это и вправду казакъ! — сказала одна изъ красавицъ по русски.
— Ну, да, казакъ! — прибавилъ Явтухъ — лукавый бѣсъ занесъ меня и опустилъ вонъ на ту башню.
Возгласы изумленія раздались изъ воды.
— А скажите, пани, гдѣ это мы теперь… то-есть, какой это городъ?
— Бахчисарай.
— А далеко это будетъ отъ Изюма?
— Считай самъ; это — столица Крымскаго царства…
— Крымскаго царства! — вскрикнулъ Явтухъ, всплеснувъ руками: — вѣдь это еще дальше Мелитополя будетъ!..
— Тс! что ты! не говори такъ громко, а то какъ разъ разбудишь всѣхъ во дворцѣ, — сказала незнакомка: — ложись лучше въ этотъ ящикъ; мы одѣнемся и тебя потихоньку пронесемъ въ наши комнаты.
— Да кто вы такія? — спросилъ Явтухъ, занося ногу въ ящикъ.
— Мы — жены крымскаго хана! лежи смирно!
И красавицы бережно понесли его въ теремъ.
Когда Явтухъ почувствовалъ, что ящикъ снова опустили, онъ приподнялъ крышку и всталъ на ноги. Стѣны гарема, гдѣ онъ очутился, были обтянуты краснымъ сукномъ. По полу валялись подушки. Зеркало надъ каминомъ было обито фольгою. Дрожащій свѣтъ лампады, изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, лился съ потолка, и легкій дымъ курильницы, стоявшей у завѣшенной двери въ другую комнату, стлался по полу. Явтухъ не могъ надивиться на все это и, поднявъ голову, оглядывался по комнатѣ.
— Какой хорошенькій! — сказала одна изъ красавицъ по-своему.
— Какой страшный, да усатый! — прибавила говорившая по-русски.
— Давайте, сестрицы, свяжемъ ему руки, да одѣнемъ его въ наши наряды! Вѣдь одѣли же его гдѣ-то казачки въ юбку…
— Ахъ, да какой онъ смѣшной! — закричали остальныя, хлопая въ ладоши и еще тѣснѣе окружая гостя.
Явтухъ вѣжливо и молча стоялъ передъ ними. Одна изъ женъ обратилась къ нему съ просьбой:
— Повесели насъ твоими разсказами; какою силой занесло тебя сюда?
Просьбу эту ему перевели. Явтухъ почесалъ за ухомъ.
— Да что же такое я вамъ, пани-матки, разскажу? Я, право, и не знаю; языкъ какъ-то… того… не ворочается!
— А вотъ, мы его подмажемъ! — сказали болѣе догадливыя.
И съ этими словами его усадили на мягкія подушки, поставили передъ нимъ низенькій столикъ, а на столикъ большое блюдо съ яблоками, персиками, виноградомъ и татарскими пряниками, и принесли ему ханскій кальянъ.
— Начать съ того… — заговорилъ Явтухъ.
И всю ночь разсказывалъ онъ красавицамъ свои похожденія, которыя тутъ же переводились. Когда на подносѣ не осталось ужъ ничего, Явтухъ всталъ и, покачиваясь, сказалъ:
— Теперь ужъ все! теперь ужъ я пойду отсюда…
— Какъ пойдешь? — спросили съ удивленіемъ красавицы.
— Да, мнѣ пора ужъ домой.
Въ комнату проникалъ блѣдный разсвѣтъ зари.
— Ахъ, какой ты чудной! Вѣдь самъ же говоришь, что отъ твоей родины до насъ чуть не тысяча верстъ.
— И то правда! — вздохнулъ Явтухъ, почесывая за ухомъ: — а впрочемъ, нѣтъ, ужъ лучше я пойду!
— Да вѣдь вокругъ дворца течетъ рѣчка, и часовые стоятъ у поднятыхъ мостовъ! Если тебя увидятъ да поймаютъ, то приведутъ поутру къ хану, на дворцовомъ мосту отсѣкутъ тебѣ голову, положатъ тебя въ мѣшокъ, да такъ, безъ головы, и бросятъ въ воду.
— Э, нѣтъ, я ужъ лучше пойду! — твердилъ Явтухъ, пробираясь сквозь толпу красавицъ къ двери.
— Такъ хоть, по крайней мѣрѣ, погоди ты, бѣшеная голова! Мы тебя вынесемъ опять въ ящикѣ въ садъ, и ты опять влѣзешь на крышу; оттуда спустишься на улицу; авось, найдешь въ городѣ какого-нибудь жида: онъ тебя и вывезетъ на таратайкѣ, подъ мѣшками.
И, уложивъ его снова въ ящикъ съ нарядами, красавицы вынесли его въ садъ. Явтухъ толкнулъ крышку и оглянулся вокругъ себя.
Мѣсяцъ опустился за гору, и румяная полоса на другомъ концѣ города показывалась изъ-за плоскихъ крышъ. Въ воздухѣ свѣжѣло. Роса сверкала на листьяхъ цвѣтовъ. Отблескъ зари прокрадывался по островерхимъ минаретамъ, плоскимъ крышамъ саклей и по трубамъ позолоченныхъ кровель ханскихъ дворцовъ.
Явтухъ протеръ глаза: что это такое? Передъ самымъ его носомъ торчитъ опять вчерашняя рыжая старушонка.
— Не унывай, казаче! — говоритъ она: — прости меня и забудь прошлое; дай только мнѣ найти да порядкомъ проучить того косолапаго, что тебя вчера обидѣлъ, такъ я мигомъ тебя донесу домой.
— Кого найти, какого косолапаго? — спросилъ съ изумленіемъ Явтухъ.
— Чорта! — отвѣтила вѣдьма: — моего губителя, изверга! Онъ теперь заперся на мельницѣ съ твоею невѣстою и сидитъ тамъ всю ночь, окаянный.
— Съ моею Найдою? — закричалъ во все горло Явтухъ и такъ ухватился за тоненькую лапу вѣдьмы, что та не взвидѣла свѣта: — неси меня, распропащая твоя душа! неси, а не то, вотъ клянусь тебѣ, измелю тебя въ табакъ!
И, вскочивъ на спину вѣдьмы, Явтухъ стиснулъ ее колѣнями, засучилъ рукава и поднялъ здоровенные кулаки. Вѣдьма сперва пошатнулась, заскреблась лапками, какъ мышь; но потомъ понемногу выпрямилась, подпрыгнула и стала подниматься съ парнемъ на воздухъ.
Она полетѣла сперва къ крышѣ терема, потомъ черезъ дворъ къ мечети, а наконецъ, стала косвенно подниматься кверху. Ханская стража замѣтила ихъ. Во дворѣ, въ саду и на улицѣ поднялся сильный переполохъ. Махали саблями, раздавались крики, даже послышался ружейный выстрѣлъ. Но трудно было догнать улетѣвшихъ: поминай какъ звали…
Сидя на плечахъ вѣдьмы, Явтухъ недоумѣвалъ, какъ это она, не двигая ни руками, ни ногами, летитъ быстрѣе облака, гонимаго вѣтромъ. Въ это время онъ поднялся такъ высоко, что кое-гдѣ на землѣ еще были сумерки, а онъ уже увидѣлъ вдалекѣ красный шаръ солнца, которое будто купалось въ волнахъ большаго озера, готовясь выкатиться въ ясное небо.
— А какое это озеро, тётка? — спросилъ Явтухъ у вѣдьмы.
— Это — Черное море! тамъ много хорошей тарани, да и всякой другой рыбы.
— Э! — подумалъ Явтухъ и отшатнулся.
Прямо въ глаза ему налетѣла легкая прозрачная тучка, и онъ исчезъ въ ней, точно въ волнахъ серебристой кисеи. Когда онъ вылетѣлъ снова на свѣтъ, въ его волосахъ и на рубашкѣ блестѣли капли росы, а тучка далеко-далеко внизу виднѣлась лиловою точкою.
Въ иныхъ мѣстахъ, когда ужъ нѣсколько разсвѣло, онъ увидѣлъ въ воздухѣ раннихъ жаворонковъ, у которыхъ глаза еще спали, а они ужъ поднялись въ небо и славили своими пѣснями восходящее солнце.
Изъ трубы какого-то села вылетѣлъ, въ серебряной одеждѣ, свѣтлый духъ, держа въ рукахъ что-то.
— Это что такое? — спросилъ Явтухъ.
— Это ангелъ Божій уноситъ въ небо только-что умершую дѣвушку!
«Ужъ не моя-ли Найда?» вздохнулъ Явтухъ.
Въ другомъ мѣстѣ онъ совершенно наткнулся на распластаннаго подъ облаками коршуна, который сторожко глядѣлъ внизъ, въ траву, и выбиралъ себѣ утреннюю поживу. Явтухъ хотѣлъ ему дать по дорогѣ порядочнаго тумака, но одумался, чтобъ не сорваться съ вѣдьмы, и полетѣлъ далѣе.
— А это какія голубыя облака? — спросилъ онъ вѣдьму.
— Это — Черкесскія горы, покрытыя снѣгомъ, и снѣгъ этотъ никогда на нихъ не таетъ.
— Какъ никогда не таетъ?
— Такъ же, никогда!
— Стало быть, и въ косовицу не таетъ?
— И въ косовицу не таетъ.
— Чудеса, да и только! — подумалъ Явтухъ и сталъ снова всматриваться въ безконечныя пространства земли, выходившей подъ нимъ изъ ночныхъ сумерекъ.
— Ну, а то что такое? — спросилъ онъ, указывая налѣво, черезъ плечо: — точно жаръ горитъ; должно быть, чумаки чужіе лѣса подожгли?
— Это — городъ Кіевъ, и въ немъ такъ золотыя главы церквей горятъ!
«Э!» — подумалъ про себя Явтухъ: — «какой же важный городъ Кіевъ! да никакъ въ немъ уже и къ заутрени благовѣстятъ?» И онъ еще пристальнѣе началъ вглядываться внизъ. — Послушай… какъ тебя звать? Мавра Онуфріевна, что-ли?.. это ужъ и на базаръ выходятъ? Ишь ты, какъ народъ повалилъ на улицы; должно быть ярмарка!
— Въ Кіевѣ каждый день ярмарка; ужъ такой, хлопче, городъ удался!.. — замѣтила вѣдьма и понеслась еще быстрѣе.
— Да куда тебя несетъ такъ? погоди, скажи-ка, тётка, гдѣ Москва?
— Москва, казаче, такъ далеко, что нужно еще въ десять разъ подняться выше, и тогда увидишь не всю Москву, а одного Ивана Великаго, да Царь-пушку.
— Ну, а вонъ то что такое танцуетъ? — спросилъ, помолчавъ, Явтухъ.
— То плясовицы, бабы некрещеныя, выходятъ всякое утро, рано на зарѣ, съ распущенными косами, на вершинахъ кургановъ солнце встрѣчать… Пора, пора! — проговорила неровнымъ голосомъ вѣдьма! — надо пѣтуховъ обогнать…
И она помчалась стрѣлой.
— Какъ пѣтуховъ обогнать?
— Подъ нами, какъ пролетали Катериновку, давно ужъ въ первый разъ прокричали… Скоро прокричатъ въ другой разъ, а до третьихъ пѣтуховъ надо все покончить.
— Эхъ ты, мышиная кума, гдѣ была! — замѣтилъ весело Явтухъ, покачивая головою.
— Что ты сказалъ, хлопче? — спросила вѣдьма, оглядываясь на него.
— Я спрашиваю, что это такое выяснилось тамъ внизу, точно коровы идутъ по зеленой травкѣ?
— Это — вправо Даниловка, налѣво Гусаровка, далѣо Пришибъ, Петровское, а еще далѣе Харьковъ.
— Ну, а это какія серебряныя ленты протянулись, точно змѣи по лугамъ?
— Это, казаче, рѣки Донецъ, Берека да Торецъ, со своими озерами…
Не успѣлъ оглянуться Явтухъ, какъ земля, горы, лѣса и весь Изюмъ понеслись къ нему на встрѣчу.
— Тише, тише! — закричалъ Явтухъ, камнемъ падая на кривую березу, что росла у самой мельниковой хаты.
— Ничего, хлопче! сиди только смирно! — отвѣтила вѣдьма и тихо опустилась на землю, подъ березой у порога хаты: — теперь слѣзай съ меня и отворяй двери; твоя невѣста ихъ перекрестила и мнѣ туда не войти.
Явтухъ сталъ на ноги, хотѣлъ войти въ дверь.
— Нѣтъ, погоди! чортъ теперь съ-пьяну спитъ, такъ ты его не буди, а прежде ступай въ кладовую и выводи оттуда свою красавицу. Съ косолапымъ же я сама справлюсь!..
Съ трепетомъ подошелъ Явтухъ къ кладовой, въ которой спала Найда. Чуть переводя духъ, онъ взялся за дверь; еще въ первый разъ въ жизни онъ переступалъ порогъ, за которымъ спала его суженая. Онъ повернулъ скобку двери и остановился. «Нѣтъ», — подумалъ онъ, махнувъ рукой: «не войду!» и прибавилъ шопотомъ, наставивъ губы къ замочной скважинѣ:
— Найда, вставай, одѣвайся, выходи…
— Кто тамъ? — спросилъ тихій, чуть слышный голосъ.
— Это я, Явтухъ… твой Явтухъ, моя кралечка!
— А если ты Явтухъ, а не тотъ, что лежалъ на столѣ, такъ перекрестись! я буду въ щелку смотрѣть.
Явтухъ перекрестился; дверь отомкнулась; Явтухъ и Найда бросились другъ къ другу.
— Какой же ты странный, Явтухъ, въ этомъ нарядѣ!
— Ничего, моя зорочка, пойдемъ отсюда; послѣ я тебѣ все разскажу.
Онъ тихо увлекъ ее изъ хаты и тутъ только, проходя мимо двери, замѣтилъ, какая образина лежала на столѣ, свѣсивъ на полъ ноги и отекшую пьяную голову. Они вышли на крыльцо, а вѣдьма съ порога прыгнула въ хату, и скоро тамъ послышались крики, брань, визгъ, шумъ и въ растворенную дверь запыхавшаяся вѣдьма злобно вытащила за чубъ мнимаго казака.
— Вотъ я тебя, вотъ! — кричала она, трепля бѣса за волосы, какъ бабы треплютъ мочки льва: — вотъ я тебя! теперь не скажешь, что не бражничаешь, да не гоняешься за дѣвками.
— Да что вы! да помилуйте! — стоналъ жалобнымъ голосомъ чортъ, успѣвшій принять свой бѣсовскій образъ.
— Вотъ я тебя!.. а?.. за дѣвками? — и градъ кулаковъ сыпался на сатану. Съ его счастію, прокричали пѣтухи.
Вѣдьма опять ухватила худаго бѣса одною рукою за хвостъ, а другою за загривокъ, повернула его вверхъ ногами и поднялась съ нимъ на воздухъ.
— Вотъ тебѣ и на! — усмѣхнулся Явтухъ, прижимая ко сердцу Найду: — поплатился-таки вражій сынъ! Ишь ты, какъ удираютъ! точно москаль съ краденымъ индюкомъ на ярмаркѣ… Ну, ужъ ночка! — прибавилъ онъ, нѣжно глядя на Найду и ласкаясь къ ней.
— Да! — сказала, вздохнувъ, Найда: — а ты гдѣ былъ все это время?
— Въ Крыму, — отвѣтилъ Явтухъ.
— Какъ въ Крыму? въ крымскомъ царствѣ?
— Въ крымскомъ царствѣ…
— Любитъ прибавить, брехунъ, да нехотя повѣришь, что былъ онъ согодня въ Крыму! — проговорилъ у Явтуха за плечами басистый голосъ: — нехотя повѣришь послѣ всего, что сейчасъ видѣлъ.
Явтухъ и Найда оглянулись. За ними, на подъѣхавшей телѣжкѣ сидѣлъ старый мельникъ, и закинувъ кверху голову, смотрѣлъ въ небо,
— Все разскажу вамъ, Семенъ Потаповичъ! — сказалъ Явтухъ, кланяясь въ поясъ мельнику: — ничего не утаю, только отдайте за меня Найду.
И онъ замеръ въ ожиданіи отвѣта. Найда стояла въ сторонѣ, закрывъ лицо рукавомъ.
Мельникъ сбросилъ съ телѣги кучу пустыхъ мѣшковъ, слѣзъ на земь, перекинулъ на спину лошади возжи и, взявшись руками въ бока, задумался.
— Развѣ ужъ потому, — сказалъ онъ, наконецъ, поглядывая поверхъ хаты: — что счастливо продалъ муку въ Чугуевѣ? Такъ и быть, дочка; такъ и быть, Явтухъ! Только ужъ ты, братъ, не отвертишься, разскажешь все, какъ было!