Безпутный. править
1. править
На окраинѣ губернскаго города К., въ Семиструнномъ переулкѣ, что однимъ концомъ упирается въ Рябинихинъ Оврагъ, а другимъ въ кирпичные сараи, за нѣсколько дней до начала войны вышелъ большой пьяный скандалъ.
Часу во второмъ дня со стороны кирпичныхъ сараевъ показался рыженькій человѣчекъ въ суконномъ картузѣ, въ туфляхъ-сандаліяхъ на босу ногу, въ заплатанномъ на локтяхъ сѣромъ пиджачишкѣ.
То бѣгомъ устремляясь впередъ, будто подталкивала его въ шею привычная невидимая рука, то совсѣмъ останавливаясь, незнакомецъ улыбался, махалъ руками, кому-то подмигивалъ и самъ съ собою вслухъ велъ какіе-то переговоры.
Къ появленію его весь переулокъ отнесся съ полнымъ равнодушіемъ, только гусакъ подозрительно зашипѣлъ, вытянувъ по землѣ шею. Впрочемъ, и тому было лѣнь покидать уютную прохладу подъ тѣнистой ветлой.
Въ серединѣ переулка вниманіе незнакомца привлекла синяя вывѣска, вверху которой стояло: «Добрый вечеръ», а пониже, между головой сахару и связкой разсыпанныхъ баранокъ, прописью тянулось: «Бакалейная торговля Казьмы Даміановича Кормщикова».
Сдѣлавъ въ сторону вывѣски театральный жестъ, словно приглашая себя пожаловать въ открытую дверь лавочки, незнакомецъ утвердился на непослушныхъ ногахъ и рѣшительно взбѣжалъ на деревянное, въ три ступени, крылечко.
Въ ту же минуту изъ лавки послышался шумъ. Пьяненькій настойчиво гудѣлъ, дѣдушка Кормщиковъ отвѣчалъ крикливо, съ визгомъ; вскорѣ примѣшался голосъ и бабушки Кормщиковой.
Тѣмъ временемъ дѣдушка Кормщиковъ — заднимъ ходомъ да на дворъ — перебѣжалъ дворъ — шмыгъ во флигелекъ къ Торочкову, къ своему квартиранту, вахмистру жандармскому; потомъ оба съ жандармомъ, взволнованные, пробѣжали обратно въ лавку — Торочковъ на ходу руку въ рукавъ мундира просовывалъ.
И снова въ лавкѣ зашумѣли. Кричала бабушка Кормщикова. кричалъ Торочковъ, выкрикивалъ бранныя слова незнакомецъ, а всѣхъ громче и визгливѣе, до надсады, кричалъ самъ Кузьма Демьянычъ.
Кричали-кричали, вдругъ все стихло, — и въ тотъ же Мигъ незнакомецъ кубаремъ вылетѣлъ на дорогу. Чья-то рука сейчасъ же закрыла за нимъ стеклянную дверку.
Торочковъ тѣмъ же путемъ, черезъ дворъ, ушелъ къ себѣ во флигель, а незнакомецъ поднялъ фуражку, усердно выхлопалъ пыль и опять пошелъ къ лавочкѣ. Тутъ онъ изо всей силы принялся дергать за звонокъ — подергаетъ и стоитъ, смотритъ, прислушивается. Потерявъ терпѣнье, онъ оборвалъ проволоку звонка и съ бранью сталъ колотить въ дверь кулакомъ. Стекло зазвенѣло и посыпалось.
Тогда незнакомецъ, точь въ точь, какъ мальчишка какой озорной, соскочилъ съ крылечка и побѣжалъ прочь. Дѣдушка Кормщиковъ, съ Торочковымъ, опять выскочившимъ на шумъ, бросились за нимъ вдогонку.
Въ это время по Семиструнному шли плотники съ обѣда. Они было развели руки, чтобы поймать бѣжавшаго, но не успѣли: тотъ упалъ на песокъ. Упалъ и сейчасъ же мертвецки уснулъ.
Жандармъ Торочковъ натиралъ пьяному уши, восклицая: «врешь, разбудимъ. У меня, брать, это скоро!»
А дѣдушка Кормщиковъ, задыхаясь, плачущимъ голосомъ объяснялъ толпѣ любопытныхъ.
«Ни-че-го не понимаетъ. Ей-бо!.. Присталъ и присталъ: давай ему вина!»
Прибѣжали женщины и мальчишки, сбѣжались со всего Семиструннаго переулка. На ходу спрашивали, что за человѣкъ такой, что укралъ и кого зарѣзалъ.
— «Я говорю: не торгуемъ. А онъ: давай, да давай!»
2. править
Вышло это такъ. Послалъ хозяинъ Гришу за товаромъ на Саратовскую, велѣлъ купить сафьяну: получилъ заказъ — Чехова, приложеніе къ «Нивѣ», въ сафьянъ переплесть, а сафьяну ни лоскуточка.
Идетъ Гриша по Саратовской, а навстрѣчу — знакомые наборщики изъ «Вѣстника», Оханщиковъ, Сергѣевъ да Буркинъ.
— Айда, Гриша, съ нами на Анюткинъ Курганъ. На травкѣ полежимъ. Вольнаго духу глотнемъ. Водки по рюмочкѣ выпьемъ, выкупаемся. Айда, съ нами!
Веселые всѣ, въ рукахъ кульки, чайникъ. И еще четвертый съ ними, неизвѣстный.
— Мы, Гриша, работу бросили, пропадай она пропадомъ!
Пошли. Какъ не пойдешь — очень ужъ соблазнительно расписали.
Анюткинъ Курганъ — за кирпичными сараями, версты полторы. Хорошее мѣсто, и рѣка близко.
Разложили костеръ, распаковали кульки, повѣсили кипятить чайникъ, а водку поставили простудить въ холодный родничекъ.
А дальше пошло какъ по маслу. И четвертый, неизвѣстный, оказался душа-человѣкъ, Александръ Иванычъ, редакторъ, только не настоящій, отвѣтственный. Выпить тоже не дуракъ. Сидѣлъ человѣкъ три штрафа по пятьсотъ рублей, ровно девять мѣсяцевъ. Смотритель на честное слово выпускалъ, разъ подъ Новый годъ — Новый годъ встрѣчать въ типографіи съ наборщиками, другой разъ — на Николинъ день, 9 мая — на именины къ издателю. Отсидѣлъ срокъ и радъ, какъ теленокъ въ Егорьевъ день: бѣгаетъ по травѣ, черезъ голову кувыркается, бороться схватился съ Буркинымъ: боролись-боролись, да въ родничекъ оба и скатились.
Помнитъ еще Гриша, что Оханщиковъ издателя и пайщиковъ ругалъ живоглотами, а Буркинъ поклялся, что завтра же уйдетъ изъ «Вѣстника» въ «Электро-печатню»: давно туда зовутъ.
Еще помнитъ — кто-то жалѣлъ, что Евдокіи Львовны нѣтъ, корректорши: она да Александръ Иванычъ, редакторъ — только и порядочныхъ людей въ «Вѣстникѣ».
А дальше ужъ и не помнитъ. Про Семиструнный переулокъ на другой день, утромъ, въ участкѣ узналъ изъ протокола.
3. править
Сидитъ Гриша во флигелькѣ у Торочкова, треть рукою лобъ и куритъ. Самъ Торочковъ въ разстегнутомъ мундирѣ сюитъ у окна и тоже куритъ. И видъ у него обиженный, недовольный.
«Кулаки-то ничего, мое почтенье!», думаетъ Гриша про Торочкова.
За окномъ на огородѣ бабушка Кормщикова пугаетъ куръ:
— Пошли вы-ы… Кышъ-кышъ-кышь! Мало имъ дня-то.
А сама наводитъ тугое ухо на раскрытое окошко, не долетитъ ли что изъ флигеля. Съ линіи желѣзной дороги доносятся унылые паровозные гудки.
У Гриши нестерпимо ломить голову, болитъ отъ ссадинъ лобъ, трясутся руки — обѣ стекломъ порѣзаны; уши — толстыя, вспухшія и горячія, какъ только что вынутая изъ печи ржаная лепешка; и языкъ чумной, одеревенѣлый, точно разговариваетъ съ жандармомъ не Гриша, а какой-то другой, Гришинъ другъ и пріятель. А уйти Гришѣ нельзя: надо уговорить Торочкова.
— Ну, такъ какъ же, Феоктисть Никифоровичъ? — обращается Гриша къ жандарму — даже имя отчество узналъ, по имени отчеству.
— Да ужъ, стало быть, такъ, господинъ Подлѣсниковъ, — съ язвительной вѣжливостью отвѣчаетъ Торочковъ.
— Не дадите?
— Не дамъ, господинъ Подлѣсниковъ.
Гриша съ видомъ отчаянія дергаетъ плечомъ, дергаетъ щекой и начинаетъ дрожащими руками раскуривать новую папиросу.
— Не могу, господинъ Подлѣсниковъ, — повторяетъ жандармъ, и глаза у него становятся недружелюбными, холодными, какъ пуговицы на мундирѣ: — Сами можете понимать, не маленькій. Вы тутъ насодомили на весь переулокъ… всѣхъ, можно сказать, матерными словами. А меня, если изволите помнить, пытались и дѣйствіемъ. Конечно, про себя не говорю. Мало ли кто насъ не оскорбляетъ. Отъ вашихъ же товарищей, отъ господина Оханщикова и Буркина — не разъ терпѣлъ обиды. Вы думаете, я не знаю, кто вы такой? Очень хорошо даже знаю, что соціалъ-демократъ. Ну, а только какъ вы набезобразничали съ выбитіемъ стеколъ, и дверь пытались выломить; и помимо того, старичка со старушкой облаяли — то извольте вникнуть, какой вы есть человѣкъ. Хуже свиньи, свинья того не нагадитъ. Ту шугнулъ, она и уйдетъ, а васъ, чтобы въ участокъ отправить, почтенный человѣкъ и, можно сказать, церковный староста, долженъ былъ запрягать свою лошадку и время терять…
4. править
Сидѣть бы Гришѣ безъ суда три мѣсяца за хулиганство. Приставъ и разговаривать бы съ Гришей не сталъ. А тутъ вдругъ такой небывалый случай; привезъ его пьянаго въ участокъ на своей лошади лавочникъ изъ слободы, сѣдой старичекъ: извозчиковъ, объясняетъ не было! Смѣшно въ самомъ дѣлѣ!
И городовые утромъ смѣются, и самъ приставъ улыбается въ усы, ничуть не разсердился.
Посмѣялся и говоритъ:
Ну, вотъ что. Иди заплати тамъ за стекла, да извинись. Да попроси расписочку. Если жандармъ и старикъ простятъ тебя и дадутъ въ томъ расписку — чортъ съ тобой, протоколъ уничтожу.
Половину Гриша сдѣлалъ — у Кормщиковыхъ побывалъ. Бабушка Кормщикова очень оказалась доброй старушкой и смаху, съ перваго слова, простила Гришѣ всѣ грѣхи.
— Ужъ ла-адно, Богъ съ тобой, — пѣла она: — какой съ тебя спросъ, съ такого…
А дѣдушка Кормщикова, не то, чтобы упрямѣе былъ — и онъ тоже по-божески взглянулъ на дѣло — только не рѣшался безъ Торочкова за стекла получить и расписку писать.
— Ужъ какъ онъ скажетъ — такъ тому и быть.
Мудреную задачу задалъ Гришѣ дѣдушка Кормщиковъ: легкое ли дѣло уговорить упрямаго вахмистра, легче стѣну лбомъ прошибить.
За свою жизнь Гриша не мало сиживалъ по пьяному дѣлу. Какъ чуть напился — такъ и протоколъ, такой человѣкъ непутевый. А противъ протокола что подѣлаешь? Ничего не подѣлаешь: такого-то числа пожалуйте къ мировому, а такого-то пожалуйте отсиживать.
И на этотъ разъ отсидѣлъ бы, не поморщился, даромъ что дѣло не пустяковое, не мировой, и не трое сутокъ, коли бы не приставъ: приставъ обнадежилъ.
А какъ увидалъ Гриша, что все зависитъ отъ жандарма, что весь онъ въ кулакѣ одного упрямаго человѣка — такъ и загорѣлся весь, и затрепеталъ: до-смерти неохота стало три мѣсяца сидѣть, и рѣшилъ про себя: «не уйду отъ него безъ расписки!»
Сидитъ Гриша, куритъ третью папиросу, потираетъ лобъ, а дѣло на ладъ не идетъ.
Не сдается жандармъ: «Не могу. Не дамъ.» Да мало того, не сдается — издѣваться началъ.
— Вѣдь это же что такое? — въ изумленіи, съ ужасомъ на лицѣ, спрашиваетъ онъ себя: — Эдакъ вы залѣзете, скажемъ, ко мнѣ во флигирь. переколотите стекла въ клетѣ, надъ образами накощунствуете, нагадите, а потомъ: извините, молъ, господинъ Торочковъ, выпивши былъ, ничего не помню. Вѣдь эдакъ и Авдѣйка Голопятый — извѣстный воръ — не воръ: храмъ Божій ограбитъ и вотъ такъ же: пьянъ былъ, не помню…
«На колѣнки надо, — думаетъ Гриша: — такъ его не проймешь. Бухнуться или не стоитъ? Шутъ съ нимъ, бухнусь».
«Пади, пади, обязательно дастъ!» — выскочила откуда-то дрянная мыслишка.
«Ну, ладно, — соглашается Гриша и стукается колѣнями о полъ: — все равно».
— Ѳеоктистъ Никифоровичъ! — голосъ у Гриши дрожитъ: — Ѳеоктистъ Никифоровичъ, простите…
«Господи, такая мука. — думаетъ Гриша: — ужъ скорѣе бы все проходило. Забыть бы про все!»
— Уваженія у васъ къ себѣ, господинъ Подлѣсниковъ, нѣтъ ни на копѣйку, вотъ что, — говорить жандармъ: — Да. На грошъ расколотый, и того меньше!
Потомъ идетъ къ столу, берегъ лоскутокъ бумаги и сурово приказываетъ;
— Иди, плати тамъ… соціалъ-демократъ!
5. править
Три дня отсиживался Гриша въ мастерской. Какъ вспомнитъ Семиструнный переулокъ, участокъ съ приставомъ и, особенно, Торочкова, какъ сидѣлъ, прощенія вымаливалъ на колѣняхъ — такъ и накатить на душу мутнымъ валомъ, такъ и подступить къ самому горлу. Тѣмъ только и спасался, что повертитъ головой направо-налѣво, прогонитъ похмѣльныя мысли. Прогонитъ, а онѣ опять лѣзутъ.
Хорошо еще, что хозяинъ не расчиталъ. Расчиталъ бы обязательно, коли бы не срочные заказы. Куда бы Гриша пошелъ съ такимъ лицомъ, безъ копѣйки? Лобъ въ ссадинахъ, руки порѣзаны, а уши, послѣ торочковскихъ лапъ, покрылись коркой — не уши, а сухари.
Послѣ разныхъ протоколовъ и отсиживаній Гриша, обыкновенно, давалъ себѣ зароки. Дастъ зарокъ — оно и полегче. А то еще въ послѣднее время записывался на срокъ у о. Ивана, у Скорбященской — тоже хорошо помогало.
А теперь и этой поблажки себѣ не давалъ, чтобы ухватиться за испытанное да на мигъ подумать: «запишусь еще разъ».
«Врешь, теперь не повѣрю, — думалъ про себя Гриша: — ты вотъ, мнѣ безъ о. Ивана утерпи»!
И сидѣлъ, терпѣлъ. Нарочно переворачивалъ въ памяти всѣ обидныя торочковскія слова и злорадно думалъ: «такъ тебѣ и надо»!
Три дня мучился Гриша похмѣльной тоской. А на четвертый прибѣгаетъ мальчишка изъ булочной — въ булочную бѣгалъ за ситнымъ, мастера еще глазъ не успѣли продрать — бросилъ ковригу на столъ и кричитъ:
— Вставайте скорѣе, васъ всѣхъ на войну погонятъ!
Всѣ сейчасъ повскакали, даже хозяинъ выбѣжалъ изъ-за перегородки, и всѣ съ разспросами, что да какъ: а ему и любо:
Булочникъ говоритъ — война идетъ, всѣ воевать будутъ!
Изъ всѣхъ мастеровъ одинъ Степанъ — солдатъ. Иванъ Парфенычъ, хозяинъ — зачисленъ ратникомъ, когда возьмутъ! Подмастерья — тѣ еще и не призывались: Коля, положимъ, лобовой, въ октябрѣ надо на призывъ, а Тимофееву Васькѣ — всего девятнадцатый, а Иванъ Иванычъ съ Гришей и совсѣмъ забракованы, никудышные, царская негодь.
Степанъ и Васька побѣжали сами узнавать — вѣрно: война. Противъ насъ нѣмецъ, мы за сербовъ, а за насъ Франція и Англія.
Въ этотъ день не работали. Сначала провожали Степана на родину, въ Мещовскъ, тамъ числился на учетѣ, туда и явиться, а потомъ разошлись, кто куда.
Пошелъ и Гриша къ Буркину. Стало ему полегче — тоска похмѣльная начала помаленьку утихать. Кому теперь дѣло до Семиструннаго его приключенія — никому теперь нѣтъ дѣла, до такихъ нестоющихъ пустяковъ. Даже и на лицо никто не смотритъ, точно и не Гриша идетъ по улицѣ со своей тоской, съ мѣченымъ своимъ ликомъ, а обыкновенный всякій человѣкъ съ обыкновеннымъ лицомъ и съ обыкновенной душой. Повстрѣчай его Торочковъ на улицѣ — и онъ взглянетъ безъ злобы и безъ презрѣнія.
Очень хорошо это Гриша почувствовалъ, проходя по улицѣ, и къ Буркину пришелъ безъ всякаго стѣсненія. А у Буркина полно народу, все наборщики, и Александръ Иванычъ, редакторъ, да ужъ не редакторъ, а прапорщикъ изъ запаса, офицеръ.
Пришелъ Гриша про войну разузнать, а тутъ какъ разъ про войну и говорятъ. И спрашивать ничего не надо: все само собой изъ разговора открывается и что врагъ силенъ и хитеръ, и къ войнѣ давно готовился; что война будетъ тяжелая, и кровопролитная, столько сразу подымается большихъ державъ: и что надо русскому народу положить всѣ силы, одолѣть, не пробахвалиться, а то житья не будетъ — про все узналъ.
На другой день опять къ Буркину, нарочно выбралъ время застать одного.
Хоть и называлъ Торочковъ Гришу соціалъ-демократомъ, а Гриша очень хорошо зналъ про себя, что не соціалъ-демократъ и характеръ не такой, и въ Бога ночью боялся не вѣрить. Книги у Гриши всегда подъ рукой и ужъ, кажется, можно бы читать, а онъ и читалъ мало. Читалъ Кольцова, Некрасова, очень любилъ читать Гоголя Майскую ночь и Портретъ — разъ десять перечитывалъ; велѣли прочитать Толстого и Достоевскаго, да такъ и не начиналъ — очень много томовъ.
А Буркинъ — тотъ, дѣйствительно, соціалъ-демократъ, человѣкъ настоящій, начитанный, о чемъ угодно спроси. Тотъ ужъ не пойдетъ къ о. Ивану четыре раза записываться отъ слабости.
Вотъ Гриша и спрашиваетъ Буркина, ночь не спалъ, думалъ:
— Душу человѣчью можно купить за деньги?
Буркинъ посмѣивается.,
— Зачѣмъ тебѣ? Али свою продаешь за ненадобностью?
— Ты, Сашка, не смѣйся. Отвѣчай прямо: выше денегъ человѣчья душа?
Буркинъ молчитъ, съ усмѣшкою смотритъ на Гришу, что тотъ еще скажетъ.
— Когда человѣкъ, такъ будемъ говорить… Нѣтъ, ты, погоди, — заволновался Гриша: — Ты не можешь смѣяться, что я не умѣю выражать. Когда человѣкъ отдаетъ душу — дороже это денегъ?
— Какая душа, — пряча улыбку, съ напускной серьезностью заявляетъ Буркинъ: — Иная дороже, а иная ничего не стоитъ. Твоей напримѣръ, цѣна… Ну, ну… Вѣдь я же шучу, чудакъ. Конечно, дороже. Ну, полно, не сердись.
Гриша нѣкоторое время обиженно молчитъ, куритъ, потомъ останавливается противъ Буркина и съ упрекомъ говоритъ.
— Шелъ я къ тебѣ по-хорошему, поговорить, а ты зубы скалишь.
— Ну, не сердись, Гриша, ей-богу больше не буду.
— Ну, ладно, вотъ что, — продолжаетъ Гриша; бываетъ такъ, что простой неученый человѣкъ большую пользу можетъ оказать?
— Отчего же, если человѣкъ съ головой?
— Вотъ именно, — обрадовался Гриша: — ежели который со смекалкой…
— Да ты говори прямо, для чего это тебѣ понадобилось? Въ добровольцы хочешь идти?
Гриша замялся, покраснѣлъ, ужасно переконфузился.
— Такъ, вообще, — сказалъ онъ, отвернувшись.
Съ тѣмъ отъ Буркина и ушелъ.
6. править
Темной лентой тянется черезъ поля широкая дорога — старый трактъ на Москву.
Телеграфные столбы, все укорачиваясь и учащаясь, уходятъ на край неба и тамъ темнѣютъ, точно игрушечные. На телеграфныхъ струнахъ вѣтеръ играетъ тоскливо-однообразныя пѣсни.
По краю дороги пѣшеходной тропой, съ котомкой за плечами идетъ, помахиваетъ посошкомъ, прохожій человѣкъ — Гриша Подлѣсниковъ. Навстрѣчу Гришѣ попадаются проѣзжіе мужики въ одиночку — проѣдетъ, напылитъ, и опять иди цѣлый часъ до новой встрѣчи.
Кругомъ просторно, тепло, обдуваетъ вѣтерокъ, шагать легко и пріятно, а Гришѣ жутко отъ этого простора, отъ этихъ широкихъ полей съ рѣдкими деревушками.
И просторъ, и безлюдье, и ощущеніе самого себя, своего тѣла, трезваго, окрѣпшаго, несмотря на усталость, и особенно, мысли о матери — все это такъ необычно, такъ давно не испытано, что вмѣсто радостнаго спокойствія и ясности, душу томитъ тревожная тоска.
И даже вѣтерокъ, временами щекочущій виски и шею, заставляетъ вздрагивать и оглядываться.
Четыре года назадъ Гриша приходилъ на побывку домой, продалъ у брата шлею и возжи, а деньги пропилъ. Братъ Герасимъ, мужикъ работящій и молчаливый, вывелъ его за ворота, какъ бродягу и вора, и велѣлъ идти на всѣ четыре стороны.
Тогда Гриша чувствовалъ себя смертельно и несправедливо обиженнымъ, потому что у чужихъ никогда не кралъ, а пропитую братнину шлею и рожь, которую потаскивалъ тайкомъ въ шинокъ, за кражу не считалъ. Въ городѣ онъ вспоминалъ объ этомъ рѣдко, а когда вспоминалъ, то ему казалось, что братъ поступилъ жестоко и несправедливо, что, въ сущности, слѣдовало, бы съ нимъ за это расчитаться, и что другой, на мѣстѣ Гриши, не простилъ бы такой обиды.
Теперь и эта полузабытая кража, что казалась пустякомъ, ребячьей шалостью, не болѣе — и она вспомнилась по-иному, всколыхнула душу испугомъ и разлилась по всему тѣлу, съ головы до ногъ.
Господи, Господи! Воръ, пьяница, бродяга. Ему бы, по его мастерству, какъ можно было жить — чисто, опрятно, какъ тотъ же Буркинъ или Оханщиковъ, или другой какой интеллигентъ — рабочій. А онъ никогда по-настоящему и сытъ не бывалъ — то пьянъ, то съ похмѣлья, оборванъ, растрепанъ, избитъ; вся жизнь — отъ скандала до скандала, отъ одной мерзости до другой. Неужели такъ ему все и пройдетъ?
— Нѣтъ, братъ! Ни въ какомъ разѣ! — увѣренно, вслухъ, говоритъ Гриша.
И ясно видитъ мать-старушку, избу, рундучекъ у амбара, облѣзлаго стараго пса подъ рундучкомъ, братниныхъ ребятъ, видитъ, какъ бѣгутъ слезы по морщинистому лицу матери, — и ему становится жалко и ее, и себя.
Идетъ Гриша тропочкой, шмурыгаетъ носомъ, глаза закраснѣлись — идетъ и вслухъ самъ съ собой разговариваетъ:
— Приду и скажу: «Характеръ у меня подлый, маманя. Надо мнѣ пострадать. Благослови на войну!»
— Характеръ у меня подлый, маманя, — повторяетъ онъ; — Ты посуди, кто я такой есть? Хуже свиньи, свинья того не нагадитъ. Только ты, маманя, не плачь. Коли не вернусь — воля Божья, а вернусь — жизнь сызнова начну и, можетъ, человѣкомъ буду.
Упругій клубокъ подкатывается къ горлу, и Гриша долго не можетъ произнести ни слова — идетъ и не вытираетъ заплаканныхъ глазъ.
— Маманя, былъ я тебѣ безпутнымъ сыномъ, — продолжалъ онъ со слезами: — кромѣ горя ты что отъ меня видѣла? Ничего.. А Россія мнѣ кто? И она мать, родина, а я ей — безпутный сынъ, бродяга и воръ. А душа-то есть у меня? Душу-то я пропилъ? Вотъ то-то и есть, — съ удовольствіемъ подчеркиваетъ онъ и съ силой добавляетъ: — Всю отдамъ, до капельки!
Гриша еще не представляетъ ясно, какъ онъ это сражается и куда пригодится, но душа жаждетъ подвига, трепещетъ въ страстномъ порывѣ, а въ головѣ, какъ туманъ утромъ, бродятъ смутные образы какихъ-то героевъ, великихъ въ своей простотѣ.
Вотъ только бы мать — старушка не отвернулась, благословила.
Гриша хорошо знаетъ, что этого не случится: приползи онъ на колѣняхъ, паршивый, грязный и пьяный — и тогда не отвернется.
Но желаніе еще больнѣе ущемить душу, усилить боль, такъ велико, что онъ старается увѣрить себя и въ этомъ, невозможномъ, и съ тоскою вслухъ умоляетъ:
— Маманя, благослови!
Солнце клонится къ закату. Гдѣ-то тамъ, куда оно клонится, въ эту минуту можетъ быть уже льется кровь, и не вѣтеръ играетъ на телеграфныхъ струнахъ — бѣгутъ по проволокамъ печальныя вѣсти.
Низко надъ полями, съ карканьемъ летитъ противъ вѣтра на закатъ воронье.
Почуяли, проклятые!