Беспутные дети (Иванов-Классик)/ДО

Беспутные дети
авторъ Алексей Федорович Иванов-Классик

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Очерки купеческого быта).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БЕЗПУТНЫЯ ДѢТИ.
(Очерки купеческаго быта).

Хорошій человѣкъ былъ Антонъ Иванычъ! Я какъ теперь гляжу на его длинное, исхудалое лицо съ краснымъ носомъ, съ сѣрыми плутовскими глазами и пушистой бородкой. Онъ ходилъ вѣчно въ своемъ длиннополомъ сюртукѣ, старовѣрскаго покроя, и въ побурѣлой шляпѣ. Мы знакомимся съ нимъ въ то время года, когда мелкій тающій снѣгъ покрываетъ улицы Петербурга, когда цѣлый день бываютъ сумерки, и влажный туманъ прохватываетъ до костей несчастное человѣчество, осужденное въ такую пору путешествовать въ подбитыхъ воздухомъ пальто и чуть не на босую ногу.

Торговыя мѣста освѣтились газомъ, и на каланчѣ Спаской Части подняли красный шаръ, служащій сигналомъ для зажиганія фонарей. Въ это время по одной изъ коломенскихъ улицъ шелъ, или, правильнѣе сказать, бѣжалъ нашъ новый знакомецъ. Подобравъ полы сюртука, онъ шлепалъ сапожищами по тротуару, обдавая прохожихъ брызгами грязи; надвинувъ на затылокъ шляпу, насквозь пропитанную дождемъ, онъ поминутно отиралъ платкомъ свою мокрую бороду. Поровнявшись съ часовнею приходской церкви, онъ снялъ шляпу, усердно помолился образу, что-то опустилъ въ кружку, висѣвшую для сбора, и скорѣе прежняго зашагалъ впередъ. Дойдя до угла улицы, онъ остановился у воротъ трехъ-этажнаго дома; вышедшій изъ калитки дворникъ почтительно поклонился ему, и сказалъ:

— Съ пріѣздомъ гостейки честь имѣю поздравить.

— Пріѣхала развѣ?

— Какъ же-съ! недавно прибыть изволили….

Антона Иваныча замѣтно покоробило, онъ недослушалъ дворника, и, круто повернувшись, юркнулъ въ калитку воротъ. Прежде чѣмъ онъ взберется по скользкой лѣстницѣ до своей квартиры, мы покороче познакомимся съ нимъ, и съ его благочестивымъ семействомъ.

Біографія Антона Иваныча какъ двѣ капли воды походитъ на біографіи тысячи тысячъ другихъ Иванычей. Отецъ его былъ крестьянинъ именитаго помѣщика Бутурлина, и числился старостою въ одномъ изъ его помѣстій. Единственный сынъ Антоша до двѣнадцатилѣтняго возраста жилъ вмѣстѣ съ отцемъ и обучался грамотѣ у деревенскаго дьячка. Отецъ не хотѣлъ, чтобъ сынъ оставался мужикомъ, отвезъ его въ Петербургъ и опредѣлилъ къ купцу обучаться торговлѣ. Хозяинъ Антоши былъ старикъ лѣтъ шестидесяти, торговалъ на толкучемъ рынкѣ лоскутнымъ товаромъ, подъ фирмою котораго производилась настоящая комерція — покупка краденыхъ вещей. Рано запиралъ онъ свою лавочку и отправлялся въ извѣстные трактиры, куда приносится краденый товаръ. Къ этому почтенному комерсанту и попалъ Антоша, прожилъ у него пять лѣтъ, проводя дни въ давкѣ, гдѣ скоро и постигъ мудрость торговой науки, а по вечерамъ читая старику душеспасительныя книги. Послѣ одного довольно выгоднаго дѣльца, благочестиваго старца засадили въ тюрьму. Антоша отправился въ деревню къ отцу, куда и привезъ небольшія деньжонки, накопленныя во время житья у хозяина. Отецъ нашелъ нужнымъ обзаконить парня, т. е. женить его на дочери зажиточнаго крестьянина. Послѣ свадьбы онъ опять уѣхалъ въ Петербургъ и вкупился въ биржевую артель. Но не прошло и года послѣ его поступленія, какъ онъ, за потерю ввѣренныхъ ему денегъ, былъ, по подозрѣнію, взятъ въ тюрьму и попалъ подъ слѣдствіе. Въ доброе старое время съ деньгами оправдаться было легче, чѣмъ теперь, и Антонъ Иванычъ былъ освобожденъ отъ суда и слѣдствія по недостатку доказательствъ. Съ этого времени начивается его торговая дѣятельность.

Открывъ суровскую лавочку въ Никольскомъ рынкѣ, онъ былъ вполнѣ доволенъ своей торговлею, и зажилъ по купечески. Послѣ смерти отца онъ купилъ домъ въ своемъ уѣздномъ городѣ, куда перевезъ все семейство, и самъ каждый годъ, на лѣтнія мѣсяцы, уѣзжалъ на родину, оставляя торговлю на отчетѣ прикащика. У него, уже было четверо дѣтей: двѣ дочери и два сына. Увеличивъ капиталецъ, онъ привезъ въ Петербургъ жену съ сыновьями и старшую дочь, младшую-же оставилъ на родинѣ, на рукахъ старыхъ тетокъ, съ строгимъ приказаніемъ воспитать ее въ страхѣ божіемъ.

Безсердечная, завистливая натура Антона Иваныча сложилась подъ тѣмъ вліяніемъ, которое въ дни молодости убиваетъ въ человѣкѣ всѣ чистыя, нравственныя чувства. Посвященный во всѣ тонкости безчестной наживы, окруженный людьми, у которыхъ каждое дѣло, каждое предпріятіе основано на грубомъ обманѣ, не имѣя ни малѣйшаго понятія о правдѣ и нравственномъ значеніи человѣка, онъ сдѣлался недовѣрчивъ даже къ самому себѣ. Съ того времени, какъ привезъ въ Петербургъ свое семейство, онъ сталъ еще суровѣе. Причина была та, что потребовались большіе необходимые расходы, они-то и бѣсили его. Всѣ неудачи, весь свой гнѣвъ онъ вымещалъ на семействѣ и въ послѣднее время смотрѣлъ на него, какъ на виновника, отравившаго покой его жизни. Жена его, Устинья Никитишна, добрая женщина, терпѣливо переносила всю дикость характера своего мужа. Сыновья ихъ, о которыхъ я скажу послѣ, замѣняли прикащиковъ, и имъ, какъ служащимъ, не приказано было, кромѣ большихъ праздниковъ, пить и ѣсть вмѣстѣ съ родителями, а отведено мѣсто на кухнѣ, гдѣ помѣщалась единственная прислуга семейства, — мальчикъ, взятый для обученія торговлѣ и исправляющій всѣ обязанности по лакейской и кухонной части.

Антонъ Иванычъ, получивъ извѣстіе съ родины, что одна изъ его тетокъ отошла къ праотцамъ и что пятнадцатилѣтняя дочь Анюта осталась, на рукахъ полуслѣпой старухи, приказалъ немедленно привезти дочку въ Петербургъ. Мы и начинаемъ разсказъ со дня пріѣзда его дочери.

Въ третьемъ этажѣ надворнаго флигеля помѣщалась его квартира; она состояла изъ трехъ комнатъ. Пройдя чистенькую кухню, мы остановимся въ небольшой квадратной гостиной, заставленной тяжелою допотопною мебелью. Зеленыя стѣны, комнаты украшались иконами суздальской живописи, въ несоразмѣрно большихъ кивотахъ, передъ ними висѣли, на металическихъ цѣпочкахъ, стеклянныя лампады, и горѣли свѣчи изъ жёлтаго воска. Въ переднемъ углу стоялъ налой съ открытой псалтырью. На окнахъ, задернутыхъ цвѣтными занавѣсками, красовались горшки съ розанами и еранью. Вторая комната была спальня, отличающаяся удушливымъ запахомъ деревяннаго масла. Темный коридоръ, идущій параллельно этимъ комнатамъ, занимала старшая дочь — Катя; изъ него была дверь въ третью комнату, въ которой почти безвыходно жила старуха-жилица. Эта старуха пользовалась особеннымъ почетомъ въ семействѣ, хотя никто не зналъ ея темнаго происхожденія. Къ ней изрѣдка пріѣзжали какіе-то господа. Подозрѣвали, что она тайно давала деньги подъ залоги драгоцѣнныхъ вещей. Входъ въ ея комнату былъ строжайше запрещенъ всѣмъ членамъ семейства, только иногда Антонъ Иванычъ съ озабоченнымъ видомъ ходилъ къ старухѣ; но зачѣмъ, это было никому неизвѣстно.

Въ гостиной, за круглымъ столомъ, заставленнымъ чайною посудой, сидѣла Устинья Никитишна съ Катей и Анютой. Рѣзкій контрастъ представляли собою двѣ сестры, несмотря на незначительную разницу въ годахъ. Катя, съ круглымъ глуповатымъ лицомъ, въ темномъ платьѣ, прикрытая чернымъ платкомъ, съ перваго взгляда оставляла невыгодное впечатлѣніе. Не такова была Анюта. Встрѣченная полузабытыми ласками матери, съ которой не видалась много лѣтъ, она съ дѣтскимъ любопытствомъ смотрѣла на обстановку квартиры, нисколько не стѣсняясь своимъ новымъ положеніемъ. Черная коса, огибавшая ея голову, придавала блѣдность смуглому лицу, дышавшему всей свѣжестью первой молодости. Устинья Никитишна казалась растроганною, она разсказывала Аннушкѣ о своемъ житьѣ-бытьѣ. Катя молча пила чай. Рѣзкій звукъ колокольчика задребезжалъ въ кухнѣ, послышались торопливые шаги и Антонъ Иванычъ, крестясь, вошелъ въ комнату.

— Здравствуй Аннушка! здравствуй родимая! раздался его голосъ. Аннушка бросилась къ нему на шею.

— Не ждалъ я тебя такъ скоро… утѣшила ты меня старика, продолжалъ Антонъ Иванычъ, цѣлуя, и усаживая ее на диванѣ…

II.

Долго не могла уснуть Анюта въ первую ночь, въ родномъ семействѣ, ей было какъ-то неловко… страшно… Думы, одна другой безобразнѣе, лѣзли ей въ голову. То чудилось ей, что она еще ѣдетъ на машинѣ, въ ушахъ ея шумъ и грохотъ сливаются въ долгій гулъ и убаюкиваютъ ее грустнымъ напѣвомъ знакомой пѣсни… то снится ей родина и прощанье съ подругами, и такъ тяжело становится на сердцѣ; то встревоженное воображеніе рисуетъ отца, съ сердитымъ видомъ; она вздрагивала и открывала только что сомкнувшіяся глаза. Наконецъ усталость взяла свое и она уснула крѣпкимъ сномъ. Утромъ она была разбужена сестрой, которая вставала рано и молилась по обыкновенію… Антонъ Иванычъ, совсѣмъ одѣтый, допивалъ шестой стаканъ чая и разговаривалъ вполголоса съ женой.

— Ты, Устинья, теперь пойми, говорилъ онъ, — дочь-невѣста пріѣхала; — лишній человѣкъ въ домѣ и расходу больше… Здѣсь не деревня, въ старыхъ платьяхъ водить дѣвку не резонъ, надо ее одѣвать прилично, да и замужъ поскорѣе выдать. О Катѣ-то я не забочусь, Катя божій человѣкъ, она въ монастырь задумала, и съ Богомъ! я этому не препятствую, пускай наши грѣхи отмаливаетъ; а Аннушка — дѣло другое! Эхъ, Устинья! дѣла хуже становятся, а расходу прибываетъ. Ваше дѣло что? Вы сыты и одѣты, вамъ и горя мало… Ну, что ты скажешь на это?

— Что сказать! Извѣстно, ты глава въ домѣ…

— То-то и есть, дура! А я вотъ что придумалъ: давно ко мнѣ пристаютъ рядовичи: — «что-молъ ты, Антонъ Иванычъ», никогда у себя вечеринки не устроишь? насъ-бы, говорятъ, позвалъ, да и своихъ ребятъ потѣшилъ… Вотъ я и задумалъ на дняхъ вечеринку устроить, пріятелей созвать, да и дочь показать, все знаешь лучше… Ну, а потомъ можно будетъ и сваху подыскать…

— Охъ, Антонъ Иванычъ, дай ты ей попривыкнуть здѣсь, дѣвка-то молода больно….

— Слушай, Устинья; ты мнѣ не перечь, я не терплю этого…

— Твоя воля, я только…

— Молчи! прервалъ Антонъ Иванычъ, стукнувъ кулакомъ по столу. — У насъ сегодня вторникъ?

— Овторникъ.

— Ну, такъ значитъ въ воскресенье вечеринка будетъ. Я ужо вечеромъ денегъ принесу, а ты распорядись пораньше, закупи что надо… Завтра мы объ этомъ дѣлѣ поговоримъ обстоятельнѣе…

Антонъ Иванычъ всталъ изъ-за стола, помолился, и взялъ съ окна шляпу.

— Прощай Аннушка! крикнулъ онъ, заглянувъ въ коридоръ. Анюта вышла въ платьѣ сестры, которое неловко обтягивало ея стройную талью.

— Экая ты у меня красавица писанная! прибавилъ онъ, любуясь дочкой, поцѣловалъ ее, и ушелъ въ лавку. Устинья Никитишну заперла за нимъ двери и вернулась въ дочери.

По лицевой линіи грязнаго Никольскаго рынка помѣщалась лавка подъ знаменитой вывѣской, гласившей: «Продажа суровскова и разнова, товару». Фамилія на вывѣскѣ не значилась, на томъ основаніи, что если въ случаѣ проданный товаръ не окажетъ сходства съ тѣмъ, который продавался, что случалось очень часто, и его принесутъ обратно, то легче было отговориться: «не у насъ покупали». У Антона Иваныча была своя логика: въ номерахъ можно и поспорить, а фамилія дѣло другого рода, иной-де заберетъ ее въ голову, такъ оттуда ее и пестомъ не вышибешь. Представителями, и приказчиками этой фирмы были сыновья Антона Иваныча: Дмитрій, двадцатипятилѣтній юноша, уже вполнѣ постигшій мудрую науку торговли, и двадцатилѣтній братъ его Миша, худенькій, робкій и застѣнчивый. У косяка двери этого магазина стояла жалкая фигура мальчика, въ истасканномъ и подпоясанномъ покромкою тулупчикѣ, и въ огромной шапкѣ, нахлобученной на уши.

Двѣнадцатый часъ. Саечникъ притащилъ лотокъ, нагруженный различными кушаньями; торговцы обступили его и живо начали истреблять съѣстное.

— Миша, саечникъ пришелъ! кричалъ вбѣгая въ лавку Антона Иваныча, сосѣдъ-галантерейщикъ, удалый и красивый малый, ухарски заломивши фуражку. — Идешь что-ли?

— Не хочется, что-то, Назаровъ, отвѣчалъ Миша, выходя изъ-за прилавка.

— Ну, какъ хочешь; а я вотъ поѣлъ немножко, такъ и веселѣй стало… Знаешь-ли что, продолжалъ онъ понижая голосъ, — сегодня на починѣ ко мнѣ опять эта штучка заходила, я было ее и того… и за ручку прихватилъ… а она ничего… клевое дѣло, думаю я, и спрашиваю: въ воскресенье гулять не пойдете ли? «Отчегожъ не идти», говоритъ она. Стало-быть на свиданье можно надѣяться? Она помолчала да и говоритъ: «приходите въ пассажъ къ семи часамъ вечера, я въ магазинъ работу понесу…» Каково дѣлишки-то обдѣлываемъ, а? спросилъ Назаровъ, и хлопнулъ по плечу сосѣда.

— Счастливецъ ты право, отвѣтилъ Миша, — куда захочешь туда и идешь.

— А ты все хмуришься; невелика бѣда, что отецъ лается… Пойдемъ въ пассажъ?

— Нельзя.

— Отчего нельзя?

— Самъ знаешь отчего. Какъ я уйду? И то вотъ помнишь о святой недѣлѣ гулялъ съ тобою, да послѣ девяти часовъ вечера домой пришелъ, такъ — такую гонку задалъ, хоть святыхъ вонъ вынеси… чуть не прибилъ…

— Эва бѣда! головы бы не снялъ съ плечъ, вмѣшался въ разговоръ Дмитрій, вытаскивая изъ-за пазухи сайку съ икрой. — Отъ этой жизни поневолѣ зло возьметъ! только и выходу, что въ лавку, изъ лавки домой, въ субботу въ баню, да къ заутренѣ… Я признаться сказать терплю, терплю да и прорвусь… Закачусь дня на два, нагуляюсь вдоволь и — шабашъ. Только чего мнѣ и стоитъ это — страсть! Такія бани задаетъ, что небу жарко. Разъ хотѣлъ меня въ рабочій домъ упрятать…

— И не говори, знаемъ мы вашего-то воеводу.

— Ей-богу! братъ — тотъ не можетъ, думаетъ лучше, а самому не меньше достается, только все изъ-за книгъ; у насъ дома, кромѣ божественнаго читать ничего нельзя, а Миша читаетъ… ну, навернется на грѣхъ, и — бѣда…

— Что это его нѣтъ долго… видно куда нибудь на торги зашелъ, замѣтилъ Назаровъ, барабаня пальцами по стеклу выставки.

— Я думаю — дома. Къ намъ вѣдь вчера сестра пріѣхала, отвѣтилъ Миша.

— Самъ идетъ! раздался въ дверяхъ голосъ мальчика. Назаровъ выскочилъ изъ лавки. Дмитрій, засунувъ обѣдъ за пазуху, старался проглотить неразжеванный кусокъ сайки. Миша поправлялъ товаръ на полкахъ.

Антонъ Иванычъ вошелъ въ лавку. Долго, размашисто крестясь, молился онъ передъ образомъ, потомъ смахнувши рукою съ лица потъ, осмотрѣлъ всю лавку и остановилъ глаза на Дмитріѣ.

— Только бы пилось да ѣлось, да дѣло на умъ не шло! заворчалъ Антонъ Иванычъ. — Что ротъ-то набилъ? Экая, прости Господи, хлѣбоѣшь! ну, чего глаза-то вытаращилъ, пошелъ на линію! вѣдь покупатели ходитъ, видишь — барыня знакомая прошла… или ужь совсѣмъ отъ дѣла отбились…

Дмитрій откашлянулся и вышелъ на линію.

— Это кто матерію рѣзалъ? обратился отецъ къ Мишѣ, — отрѣзать порядкомъ толку нѣтъ, ну, что губу надулъ, я тебя спрашиваю: кто — рѣзалъ?

— Я-съ.

— Какъ хвачу кускомъ, такъ будешь дѣло знать… Пошелъ на линію!

Миша вышелъ. Антонъ Иванычъ зашелъ за прилавокъ, выдвинулъ ящикъ выручки, посмотрѣлъ въ него и съ досадою задвинулъ. Потомъ походилъ по лавкѣ, и самъ вышелъ на линію.

— Что вы всѣ вылѣзли изъ лавки какъ угорѣлые, пошелъ хоть ты Дмитрій, прибери пуговицы, раскидаютъ да и забудутъ, лукавый васъ знаетъ, о чемъ думаете… А ты заходилъ въ портному? обратился онъ къ мальчику.

— Заходилъ-съ.

— Чтоже онъ сказалъ?

— Говоритъ — денегъ нѣтъ, къ празднику расчитаюсь…

— А ты бы сказалъ: хозяинъ таскаетъ, насъ за то, что отпустили… а ты поди-ко разинулъ ротъ, слова сказать не умѣешь. Выволочку бы вамъ всѣмъ дуракамъ задать надо. Ничего безъ меня не продавали?

— Ничего-съ.

Антонъ Иванычъ постоялъ у лавки, подалъ грошъ нищему, потомъ вытащилъ изъ кармана часы, имѣвшіе форму луковицы, посмотрѣлъ на нихъ и суетливо пошелъ по линіи, не успѣвая отвѣчать на привѣтствія, въ поясъ кланявшихся рядовичей.

III.

Старшій сынъ Антона Иваныча, Дмитрій, былъ красивый и ловкій парень. Грамотѣ выучилъ его самъ отецъ до букварю и псалтыри. Съ торговлѣ привыкъ онъ скоро и полюбилъ ее; съ сосѣдями сошелся съ перваго дня поступленія въ лавку. Отца онъ не боялся нисколько, равнодушно выслушивая брань и перенося всевозможныя затрещины. Покупатели этого рынка, большею частью отставные солдаты, пріѣзжіе мужики, горничныя и небогатыя модистки, любили его за обхожденье и за умѣнье продать. Антонъ Иванычъ замѣчалъ это, и убѣждаясь, что парень дѣло понялъ какъ нельзя лучше, довѣрялъ ему лавку на цѣлые дни. Онъ уже снисходительно начиналъ посматривать на его шалости и рыночные скандалы, подумывая женить его. Дмитрій завелъ дружбу съ сосѣдями, молодыми купчиками, пользовавшимися большею чѣмъ онъ свободою, и имѣвшими въ рукахъ деньги. Онъ какъ-то обратился къ отцу съ просьбою дать ему нѣсколько денегъ, и отпустить погулять. Антонъ Иванычъ не отпустилъ его, а прочелъ нотацію: ты сытъ, обутъ, одѣтъ — на что тебѣ деньги? ты у меня не смѣй и заикаться о нихъ… Дмитрій, послѣ этого аргумента не сталъ заикаться отцу о деньгахъ, а думать-то сталъ, и придумалъ извѣстный способъ доставать ихъ безъ спросу изъ ящика. Накопивши нѣсколько рублей, онъ въ одно воскресенье ушелъ, не сказавшись, изъ дома и пропадалъ цѣлыя сутки. Явясь прямо въ лавку въ разсвирѣпѣвшему родителю, онъ получилъ страшное отеческое наказаніе. На вопросы: гдѣ былъ? съ кѣмъ? онъ ничего не отвѣтилъ, и послѣ потасовки, встряхнувъ кудрями, какъ ни въ чемъ небывало, принялся за обычныя занятія еще съ большимъ усердіемъ. Въ послѣднее время такія штуки онъ началъ выкидывать довольно часто. Отецъ хорошо понималъ въ чемъ дѣло, но все-таки воли ему не давалъ, несмотря на то, что сыну было за двадцать пять лѣтъ.

Братъ его Миша, мальчикъ умный и робкій, отданъ былъ двѣнадцати лѣтъ въ школу, рекомендованную главнымъ кредиторомъ Антона Иваныча. Эту школу, имѣвшую большую популярность въ средѣ мелкаго купечества, секретно содержалъ учитель русскаго языка, выгнанный изъ приходскаго училища за жестокое истязаніе ученика розгами. Въ школѣ воспитывалось до тридцати мальчиковъ, преимущественно изъ торговаго званія. Благодаря методѣ воспитанія, дѣти, ввѣренныя попеченію этого педагога, вмѣсто умственнаго развитія доходили до окончательнаго отупѣнія. Привычка мудраго педагога къ сѣченію превратилась въ страсть, онъ цѣлые дни собственноручно занимался любимой операціей. Это прекрасное качество нравилось чадолюбивымъ отцамъ: лучше, не избалуется, думали они, отдавая сына въ науку. И вотъ приводятъ въ шкоду бойкаго новичка; новичекъ смѣло глядитъ въ глаза учителю и весело осматриваетъ классъ. Послѣ просьбъ и поклоновъ, родители оставляютъ сына. Педагогъ беретъ новаго ученика за руку, ведетъ къ своему столу.

— Нутко, братъ, спрашиваетъ педагогъ, — силенъ ли ты въ грамотѣ?

Мальчикъ молчитъ.,

— Гм… баситъ учитель, — а прочти-ко вотъ эти строки.

Мальчикъ читаетъ, какъ умѣетъ.

— А что такое за звѣрь грамматика?

Мальчикъ, отъ роду не слыхавшій такого слова, вопросительно смотритъ въ глаза педагогу.

— Дуракъ! продолжаетъ педагогъ; — грамматика есть наука, руководящая къ правильному употребленію языка, состоящая изъ этимологіи, синтаксиса и орфографіи. Повтори.

Мальчикъ съ первыхъ словъ сбивается.

— Эге, братъ, видно у тебя память дѣвушкина, къ спинѣ не пришита. Знаешь ли ты, что такое кузькина мать?

— Не знаю-съ, сквозь слезы отвѣчаетъ испытуемый.

— Не знаешь, такъ я тебѣ ее покажу, и кислую шерсть изъ тебя выбью.

Мудрый педагогъ беретъ изъ подъ стола пучекъ розовъ, тащитъ новичка въ скамьѣ, и задаетъ ему секуцію.

— Это, говоритъ онъ, — тебѣ на первый разъ, чтобы помнилъ, а ревѣть будешь, то и не такъ выпорю. Теперь молись Богу, и ступай домой, скажи отцу чтобъ къ завтрашнему дню купилъ арифметику Меморскаго, и пространную грамматику Греча.

Поучившись съ годъ, онъ былъ взятъ отцемъ въ лавку, но лавочная жизнь показалась ему хуже школьной. Въ школѣ онъ хоть что нибудь да узнавалъ, хоть жилъ товариществомъ. Онъ завелъ дружбу съ сыномъ какого-то мѣщанина; мальчикъ носилъ потихоньку въ классъ отцовскія книги и дѣлился ими съ Мишею. Мало по малу жажда въ чтенію усилилась, а читалъ онъ все, что подвертывалось подъ руку. Поступивъ дъ лавку онъ былъ лишенъ и этого развлеченія. Въ первый же вечеръ, придя домой, онъ взялъ было книгу, но Антонъ Иванычъ съ бранью вырвалъ ее изъ рукъ: « теперь тебѣ нечего голову пустяками набивать», говорилъ онъ сыну, «ты у меня дѣломъ занимайся, а не книгами; если дѣлать нечего, то возьми псалтырь и читай, а эту ересь изъ головы выбрось». Но несмотря на такое запрещеніе, Миша познакомился съ букинистомъ, и украдкою читалъ все безъ разбора, пока неожиданный случай не натолкнулъ его на настоящую дорогу.

Въ давку Антона Иваныча заходилъ иногда за мелкими покупками — студентъ. Однажды въ лѣтній день, Миша, пользуясь отсутствіямъ своего родителя, забрался въ уголъ лавки и такъ внимательно занялся чтеніемъ, что не слыхалъ вошедшаго покупателя. Студентъ подошелъ къ прилавку и громко сказалъ:

— Что это васъ такъ заинтересовало?

Миша вздрогнулъ, брошенная книга полетѣла подъ прилавокъ, онъ растерялся, покраснѣлъ и съ минуту не могъ опомниться.

— Чего вы такъ испугались? спрашивалъ удивленный покупатель.

— Извините… я думалъ, что тятенька…

— Развѣ онъ вамъ запрещаетъ читать?

— Да-съ, онъ не любитъ этого.

— Вотъ какъ! что же вы читали?

Миша поднялъ брошенную книгу и подалъ ему. Это былъ только что переведенный «трактатъ о политической экономіи».

Студентъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на Мишу.

— Я не думаю, чтобъ вы хорошо понимали содержаніе этой книги… Что вы читали прежде?

— Романы-съ, «Вѣчнаго жида», «Эпанчу», татарскаго наѣздника, сочиненія Булгарина, а теперь хочется прочесть что нибудь подѣльнѣе…

— Вы очень любите читать?

— Больше всего на свѣтѣ! отвѣчалъ ободренный Миша, — только одно несчастіе, читать-то негдѣ… дома не всегда можно, такъ я больше украдкою…

— Читать все безъ разбора нельзя… я вижу, что некому указать вамъ на выборъ книгъ. Когда вы будете свободны на часъ… на два?…

— Незнаю-съ, развѣ въ субботу, часовъ въ семь… я тогда могу отпроситься во всенощной.

— Такъ вотъ вамъ мой адресъ. Приходите ко мнѣ, я вамъ дажъ хорошія книги, вы извлечете изъ нихъ для себя несомнѣнную пользу. И студентъ ушелъ оставивъ удивленнаго Мишу.

Цѣлне дни, толкаясь около дверей лавки, раздѣляя бесѣды сидѣльцевъ, не слыша ни одного разумнаго слва, Миша начиналъ уже подходить подъ общій уровень нашихъ безграмотныхъ торгашей; но случайное знакомство съ хорошимъ человѣкомъ, принявшемъ въ его судьбѣ доброе участье, много помогло его нравственному развитію, несмотря на трудныя условія, его жизни. Бывало въ квартирѣ Антона Иваныча все спитъ уже мертвымъ сномъ, а Миша, вставъ съ постели, какъ, воръ крадется къ окну, освѣщенному мѣсяцемъ, и съ жадностью читаетъ запретную для него книгу. Малѣйшій шорохъ — и онъ въ постели; — стихнетъ — и онъ опять на окнѣ, читаетъ пока буквы не сольются въ одну черту и утомленные глаза не обезсилятся дремотой. А все-таки ему было скучно: не съ кѣмъ было подѣлиться тайной новаго знакомства, не съ кѣмъ поговорить… Не болѣе раза въ мѣсяцъ онъ могъ видѣться съ своимъ благодѣтелемъ, гдѣ встрѣчалъ и другихъ его университетскихъ товарищей, и цѣлые часы слушалъ полупонятныя еще для него рѣчи. Антонъ Иванычъ не замѣчалъ никакой перемѣны въ своемъ сынѣ, только Устинья Никитишна, озадаченная блѣдностью его лица, спрашивала иногда: «да здоровъ ли ты, Мишенька?»…

IV.

Торговые обороты Антона Иваныча были необширны, они не превышали двадцати тысячъ руб. въ годъ, дававшихъ ему пользы не болѣе десяти процентовъ. На эти двѣ тысячи онъ долженъ былъ жить и оплачивать права на торговлю.

Главнымъ, и почти единственнымъ кредиторомъ Антона Иваныча былъ шестидесятилѣтній капиталистъ Бубновъ, имѣющій кладовую. Антонъ Иванычъ раболѣпствовалъ передъ нимъ и всячески старался быть у него на хорошемъ счету. Это льстило самолюбію старика, онъ дружески относился къ Антону Иванычу, даже давалъ ему совѣты въ семейныхъ дѣлахъ и неразъ заѣзжалъ къ нему на квартиру. Бубновъ былъ вдовецъ, и имѣлъ изъ родныхъ одну племянницу Машу.

Антонъ Иванычъ, по случаю пріѣзда дочери своей, рѣшился устроить вечеринку. Въ назначенный день, въ квартирѣ его, съ ранняго утра происходила страшная хлопотня. Все приготовлялось къ чему-то необычайному: мылось, чистилось. Кухня была завалена съѣстными припасами. Самъ онъ возился около бутыли съ водкой, подкрашивая ее какимъ-то снадобьемъ. Устинья Никитишна съ дочерьми хлопотала въ кухнѣ. Мальчикъ метался изъ угла въ уголъ, поощряемый за нерасторопность подзатыльниками отъ хозяина. Невозмутимая тишина полумертвой квартиры нарушилась. Съ вечеру все было приготовлено, и все затихло. Во всѣхъ комнатахъ зажгли свѣчи, въ углу гостиной появился столъ уставленный бутылками и закусками. Анюта съ сестрой сидѣли у окна и ожидали гостей. Самъ Антонъ Иванычъ напомаженный и вычесанный, въ новомъ сюртукѣ, который вынимался со дна сундука только для особенныхъ случаевъ, ходилъ по комнатѣ съ озабоченнымъ видомъ. Сыновья, получившіе строгую инструкцію насчетъ поведенія, должны были принимать гостей.

Въ седьмомъ часу начали сходиться гости. Позже всѣхъ пріѣхалъ Егоръ Иванычъ Бубновъ, съ племянницею Машей. Его встрѣтили съ особенной почтительностью и радушіемъ, и усадили на первое мѣсто. Гости сидѣли чинно, изрѣдка перекидывась замѣчаніями насчетъ погоды, вопросами о «дѣлишкахъ».

— Гости дорогіе, прошу покорно съ дороги червячка заморить. Егоръ Ивановичъ, покажите вы первый примѣръ. Господа, пожалуйте!.. просилъ хозяинъ, и легко упиравшійся Бубновъ идетъ къ столу, за нимъ отдуваясь движется Сомовъ, приказчикъ богатаго фабриканта, остальные толпою окружаютъ столъ. Разговоръ на минуту умолкаетъ, рюмки опрокидываются въ горло, слышится стукъ ножей и вилокъ. Послѣ выпивки разговоръ дѣлается развязнѣе.

— Ныньче — что! говоритъ Сомовъ Бубнову, — фабричныя дѣла очень измѣнялись, капитала не наживешь. Фабриканты другъ противъ друга цѣну сбиваютъ; выпуститъ фабрикантъ новый товаръ, назначитъ цѣну въ обрѣзъ, а другой — на такой же товаръ еще нѣсколько процентовъ уступитъ, ну, первый и не выдержитъ. Гдѣ же маленькимъ тягаться съ большими, большіе задавятъ, потому у нихъ сила въ капиталѣ. Что имъ значитъ потерять десятки тысячъ? Тьфу! Уничтожатъ конкурента, такъ наживутъ сотни…

— Но и маленькіе тоже наживать могутъ, замѣчаетъ Бубновъ, закуривая сигару.

— Какъ же они наживать могутъ?

— А напримѣръ: выдумаетъ новый узоръ на матерью и назначитъ цѣну подороже…

— Полноте, Егоръ Иванычъ, только выпусти ходовой товаръ, другой тотчасъ наработаетъ такого рисунка и собьетъ цѣну. Вотъ если бы существовало что нибудь въ родѣ привилегіи, тогда — дѣло другого рода.

— А я думаю, что дѣла худы отъ неравенства капиталовъ; слиберальничалъ Назаровъ, молодой сосѣдъ Антона Иваныча, и оконфузился, встрѣтивъ презрительный взглядъ Бубнова.

— Слышали мы эти пѣсни-то, грубо отвѣтилъ Сомовъ, — хорошо поете, да гдѣ-то сядете? Удивительно, Егоръ Иванычъ, какъ ныньче молодежь разсуждаетъ… недаромъ изъ нея ничего и путнаго не выходитъ. Укажите, кто изъ молодыхъ могъ хорошее дѣло устроить? мало того, кто могъ увеличить капиталъ наслѣдственный?…

— Капиталы-то на гнилыхъ фундаментахъ построены, оттого и непрочны, отклинулся Назаровъ.

— На какихъ это на гнилыхъ?

— Да на такихъ… неправильно нажиты…

— Молчалъ бы ты лучше, а то своимъ враньемъ прославился, какъ берестяная табакерка.

Гости захохотали. Назаровъ озлился, въ смутномъ его воображеніи мелькнуло нѣсколько мыслей и доказательствъ, онъ вскочилъ со стула и проговорилъ дрожащимъ голосомъ:

— Извѣстно-съ, одни нажились контрабандой, другіе обдуманной несостоятельностью, третьи отъ подрядовъ, да отъ поставокъ гнилыхъ товаровъ въ казну, черезъ взятки, четвертые…

Назаровъ остановился, его дернулъ за рукавъ подвернувшійся Антонъ Иванычъ, и, хлопнувъ по плечу, сказалъ:

— Ты бы другъ любезный шелъ лучше къ бабамъ, онѣ любятъ языкъ-то чесать, а это по твоей части.

Гости опять захохотали. Назаровъ махнулъ рукой, и ушелъ въ дамское общество:

— Вотъ какіе у нихъ понятія, говоритъ Сомовъ, — и всѣ они таковы, или дураки набитые, или пьяницы, или ужъ такъ умны, что со своимъ разумомъ по міру ходятъ.

— Отъ образованія-съ! вмѣшался овощникъ Дуровъ; — у насъ по овощенной части не такъ: съ десяти лѣтъ въ лавку, бочки откупоривать, мѣшки ворочать до полу-смерти. Примѣровъ брать не съ кого, какъ умается день, да придетъ домой такъ не до разсужденія, а нѣтъ, такъ по отечески дерку задашь… оттого и къ дѣлу рачительны.

Въ дамскомъ обществѣ было очень скромно, шелъ общій разговоръ, говорили всѣ вмѣстѣ и потому трудно было разобрать чью либо рѣчь. Устинья Никитишна подчивала гостей мадерцей и разными сластями. Дѣвицы шептались между собою, хихикали въ платочекъ и угощались пряниками. Назаровъ съ какимъ-то завитымъ франтомъ ходилъ по комнатѣ, отпуская различныя замѣчанія насчетъ прекраснаго пола.

Маша, племянница Бубнова, подошла въ Анютѣ, которая съ дѣтскимъ любопытствомъ глядѣла на незнакомыя ей личности.

— Что же вы сидите такая скучная? сказала она ей, — давайте ходить. — И Маша, обнявъ стройную талью Анюты, начала ходить по комнатѣ. Машѣ самой было скучно въ этомъ обществѣ; она въ первый разъ изъ любопытства рѣшилась ѣхать къ Антону Иванычу. Всматриваясь въ доброе, симпатичное лицо Анюты, она полюбра ее съ перваго взгляда. Ей почему-то стало жаль ее.

— Вамъ скучно здѣсь? говорила она съ сердечнымъ участіемъ.

— Да, мнѣ какъ-то неловко, я еще не привыкла…

— Знаете ли что, Анюта! будемъ друзьями, станемъ ходить другъ къ другу, гулять вмѣстѣ, читать… вы читали что нибудь раньше?

— Какъ же! я была знакома съ однимъ семействомъ, гдѣ выписывались даже журналы.

— Вотъ какъ! такъ мы сойдемся съ вами, я васъ познакомлю.съ моими институтскими подругами… Когда же вы придете во мнѣ?

— Я не знаю… да едвали меня и отпустятъ къ вамъ…

— Это отчего? я попрошу дядюшку, онъ скажетъ вашему отцу, и сама, на дняхъ, занесу вамъ книгу, у васъ, какъ я вижу, никто ничего не читаетъ…

— Батюшка ничего не велитъ читать, кромѣ божественнаго, и Анюта, довѣрчиво разсказала новой подругѣ о своемъ положеніи. Маша почувствовала въ ней еще большую привязанность. Съ первой встрѣчи онѣ полюбили другъ друга.

Между тѣмъ хозяинъ безпрерывно угощалъ своихъ гостей и въ особенности Бубнова; онъ потащилъ его къ закускѣ; усѣвшись у стола они завели разговоръ по Антонъ Иванычъ радъ былъ случаю высказаться своему патрону о трудностяхъ жизни, о семейныхъ заботахъ и т. п. Хитрый Бубновъ посмѣивался надъ нимъ:

— Ты, братъ, смотри, говорилъ онъ шутя, — не обанкруться, злостнымъ сдѣлаю, въ Сибирь упеку…

Антонъ Иванычъ поминутно дополнялъ его рюмку. Бубновъ охмѣлѣлъ; его лицо, всегда желтое и морщинистое, какъ печеное яблоко, — побагровѣло, клочки сѣдыхъ волосъ прильнули въ потнымъ вискамъ.

— Завидую я тебѣ, Антонъ, говорилъ онъ, ероша свои щетитинистыя бакенбарды, — хоть ты и маленькій человѣкъ, но у тебя семейство есть, и все такое… а я сирота, десятый годъ безъ жены живу… одна племянница Маша, и та въ лѣсъ смотритъ… я знаю, она въ гувернантки хочетъ; за это я ее всего лишу… я надъ ней опекунъ, а она дура! вотъ что!

— Молода еще, своего счастья не понимаетъ, подтвердилъ Антонъ Иванычъ.

— Я, давича, Антовъ, долго любовался на твою дочку, Аннушку, скромная она такая, словно жена моя покойная… зачѣмъ ты ее прячешь отъ меня? познакомь, пожалуйста…

— Съ удовольствіемъ Егоръ Иванычъ, я ее сейчасъ кликну…

— Зачѣмъ? лучше сами подойдемъ къ ней.

Анюта еще ходила съ Машею, когда Бубновъ съ ея отцемъ вошли въ комнату. Бубновъ уставилъ свои оловяные глаза на вспыхнувшее лицо дѣвушки и взялъ ее за руку. Маша отошла въ сторону.

— Какая ты хорошенькая! сказалъ онъ, — ну поцѣлуй меня старика? Чтоже? или я противенъ тебѣ?

— Не упрямся Анюта? строго шепнулъ отецъ.

Бубновъ притянулъ къ губамъ пылающую головку Анюты и поцѣловалъ ее. — Славная у тебя, Антонъ, дочка… ей богу! говорилъ онъ, выходя въ гостиную; — приходи братъ завтра ко мнѣ на квартиру, кой о чемъ поговорить надо… прибавилъ онъ въ полголоса.

— Много чести, Егоръ Иванычъ, буду непремѣнно…

— А теперь прощай, домой пора!.. Маша! поѣдемъ!

Уходя онъ крѣпко пожалъ руку Антона Иваныча. Такое расположеніе удивило его, онъ не смѣлъ дать воли своей догадкѣ: что ежели Егоръ Иванычъ вздумаетъ посвататься, да нѣтъ! разсудилъ онъ махнувъ рукою, это только сегодня… а все-таки завтра надо побывать у него…

V.

Бубновъ имѣлъ свой домъ, недалеко отъ квартиры Антона Ивачыча. Имѣя большой капиталъ, онъ давно хотѣлъ бросить торговлю, но продолжалъ ее по привычкѣ. Дѣлами его управлялъ старый артельщикъ. Бубновъ отпиралъ свою кладовую часа на два, и посидѣвши на лавочкѣ, уѣзжалъ домой. Это былъ деспотъ, хитрый и самолюбивый до крайности, служилъ въ думѣ по выборамъ, старался заводить знакомства съ чиновными особами крупнаго чина; угощать ихъ, и приглашать каждое воскресенье на обѣды. Онъ считалъ себя очень умнымъ, имѣлъ библіотеку старинныхъ книгъ, собиралъ разныя рѣдкія вещи, монеты и пр. Лѣтъ двѣнадцать назадъ онъ овдовѣлъ, проживя съ женою два года, дѣтей у него не было, и въ громадной квартирѣ единственнымъ живымъ существомъ остался сѣрый котъ, любимый имъ болѣе всего на свѣтѣ, да Маша, которую онъ называлъ своею «племянницею».

Молодое существо, появившееся въ домѣ Бубнова, въ первое время нѣсколько оживило его мрачную квартиру, но вскорѣ мертвая обстановка навела апатію и на Машу; она стала скучать… Опекунъ хотѣлъ ее выдать за кого-то за мужъ, но встрѣтивъ съ ея стороны твердый отказъ, увидалъ, что съ нею ладить трудно. Придумывая благовидное средство избавиться отъ Маши, онъ далъ ей полную свободу во всемъ; она могла уходить безъ спроса, куда вздумаетъ, и принимать къ себѣ — кого угодно. «Воля заноситъ въ неволю» думалъ старикъ, но ошибался: Маша была не такова, она продолжала учиться, держала себя безупречно, и наконецъ рѣшилась искать мѣсто гувернантки.

На другой день послѣ пирушки, Бубновъ всталъ позже обыкновеннаго, сѣлъ въ кресло и взялъ газету. Въ кабинетъ вошелъ съ низкими поклонами Антонъ Иванычъ.

— За посѣщеніе благодарю-съ, несказанно вы меня этимъ одолжили, заговорилъ, онъ, почтительно раскланиваясь съ хозяиномъ.

— Ну полно, полно… перебилъ Бубновъ, — я тебя давно знаю и жалѣю, семейство у тебя большое, вижу что жить чудновато, дочери на возрастѣ, надо пристроить ихъ, старшая-то, какъ я замѣчаю въ монахини готовится, а объ Анютѣ подумать надо, денегъ ты за нею дать не можешь, а безъ денегъ этотъ товаръ скоро не выживешь… къ тому же она и выросла не здѣсь, трудновато будетъ съ рукъ сбыть… какъ ты объ этомъ подумываешь?

— На все воля Божія, Егоръ Иванычъ, счастья руками не складешь.

Бубновъ устремилъ на него свой хитрый, испытующій взглядъ.

— А что, если бы я… къ ней по-сва-тал-ся? сказалъ онъ съ разстановкою, послѣ минутнаго молчанія, не сводя глазъ съ растерявшагося Антона Иваныча.

— Осчастливили-бы… умеръ бы я спокойно; да нѣтъ! куда ей за васъ! вы шутите… И выхвативъ изъ кармана платокъ, онъ сталъ отирать будто-бы навернувшіяся на глазахъ слезы. Бубновъ разсмѣялся.

— Ты это держи у себя въ головѣ до поры до времени, никому объ этомъ и не заикайся, никому и вида не подавай, а мы съ тобой объ этомъ подумаемъ… мое слово вѣрно.

Спустя часъ послѣ этого разговора, Антонъ Иванычъ торопливо шелъ въ лавку; онъ почти вслухъ разсуждалъ самъ съ собою, размахивалъ руками, и лицо его сіяло масляною улыбкой. Онъ радъ былъ первому прохожему броситься на шею и высказать свою тайну; тайна душила его. Онъ забылъ все на свѣтѣ, и прибѣжавъ въ лавку, не обратилъ вниманія на Дмитрія, который только что явился съ измятой физіономіей, и съ мутными глазами.

Маша сдержала свое слово. Въ тотъ же день, захвативъ съ собою нѣсколько книгъ, поѣхала она къ Анютѣ. Устинья Никитишна, удивленная ея приходомъ, встревожилась и переконфузилась. Маша съ трудомъ уговорила ее успокоиться и не хлопотать, сказала, что если они будутъ стѣсняться ею, то она не будетъ къ нимъ ходить, что она подружилась съ Анютою. Устинья Никитишна успокоилась и пошла на кухню, Катя забилась въ уголъ другой комнаты и читала вполголоса на распѣвъ какую-то церковную книгу. Подруги остались однѣ въ гостиной. Природный умъ Анюты, ея отвѣты и впечатлительность занимали Машу, и она долго бесѣдовала съ нею.

Стало смеркаться. Разговоръ подругъ прервался: въ комнатѣ была совершенная тишина, только изъ спальни доносились слова Кати… «не рцы, яко самъ мя прельсти, не требуетъ бо мужа грѣшника. Всяку мерзость возненавиде Господь, и нѣсть любезна боящимся его…» Часы прошипѣли шесть разъ; кто-то подъѣхалъ къ воротамъ дома, Катя бросилась къ. окошку, лицо ея просіяло, и она кому-то послала воздушный поцѣлуй. Подруги замѣтили это и улыбнулись.

— Когда-же ко мнѣ? спросила Маша, надѣвая шляпу.

— Приду на этой недѣлѣ, если отпустятъ.

— Отпустятъ. Я попрошу дядюшку сказать объ этомъ твоему отцу.

Устинья Никитишна съ поклонами проводила Машу до самого низа лѣстницы. Вскорѣ пришелъ и Антонъ Иванычъ, онъ изумился услыхавъ, что у нихъ была племянница Бубнова, и принесла дочери книги. Онъ, не раздѣваясь, сѣлъ на диванъ и задумался. «Что-бы это значило, думалъ онъ, — книгъ прислалъ… вѣрно образовать ее хочетъ, да какія книги-то? прахъ ихъ знаетъ, не можетъ быть, что-бы безпутныя были, онъ ей теперь худого желать не можетъ». А славный случай вышелъ — ей-Богу! Не сказать-ли женѣ? или «нѣтъ, погожу лучше, проболтается баба — бѣда будетъ, все дѣло сгадитъ…» Антонъ Иванычъ улыбнулся, разгладилъ бороду, и весело взглянулъ на стоявшую передъ нимъ жену, со сложенными руками.

— Видишь дура, какіе теперь къ намъ хорошіе люди ходятъ?

Устинья Никитишна удивилась, она думала, что это посѣщеніе не по нраву придется мужу, и на слова его радостно улыбнулась.

— Аннушка, подойди сюда, умница, о чемъ это вы съ Марьей Алексѣевной бесѣдовали?

— Я ей о своей прежней жизни говорила, она мнѣ тоже о себѣ и о здѣшнемъ обществѣ разсказывала…

— Ну, а о Егорѣ Иванычѣ ничего не говорила?

— Нѣтъ, объ немъ и помину не было.

— Тонкую политику ведетъ, подумалъ Алтонъ Иванычъ.

— Она мнѣ книгъ принесла, и просила придти къ ней, продолжала Анюта. Въ другое время за эти слова онъ разбранилъ-бы дочь и книги-бы назадъ отослалъ, а теперь только одобрительно кивнулъ головою.

Устинья Никитишна, видя такую перемѣну въ характерѣ своего мужа, просто глазамъ не вѣрила, и разсудила, разведя руками, что видно на него сегодня такой стихъ нашелъ…

VI.

Пройдя грязный дворъ, Маша вышла на улицу и тихо пошла по тротуару.. На встрѣчу ей шелъ молодой человѣкъ, въ пальто, завернувшись въ плэдъ. Онъ былъ средняго роста, съ длинными русыми волосами, съ исхудалымъ продолговатымъ лицомъ и маленькой бородкой.

— Зравствуйте? сказалъ онъ, встрѣтясь съ нею.

— А! Порошинъ, весело сказала Маша, протягивая ему руку! — куда это вы?

— Пройтись вздумалъ; сегодня рано пришелъ изъ должности, сѣлъ работать, да что-то голова разболѣлась….

Разговаривая, они незамѣтно дошли до дома, и войдя въ освѣщенный подъѣздъ, поднялись во второй этажъ. Маша позвонила, горничная со свѣчею въ рукахъ отперла дверь, и они вошли въ гостиную. Яркій свѣтъ изъ растопленнаго камина ложился по узорчатымъ коврамъ, и съ трескомъ вспыхивающій уголь освѣщалъ темные стѣны. Глубокая тишина и теплота комнаты вѣяла какой-то нѣгой. Порошинъ съ наслажденіемъ растянулся въ мягкомъ креслѣ, придвинутомъ къ столу, Маша сѣла противъ него на диванѣ. Горничная зажгла лампу.

— Егоръ Иванычъ дома? спросила у нея Маша.

— Нѣтъ-съ, они еще не пріѣзжали.

— Такъ приготовьте намъ чаю.

Горничная вышла.

— А вы гдѣ были? спросилъ Порошинъ, закуривая папироску.

— Я завела новое знакомство, шутливымъ тономъ отвѣчала Маша, и довольно подробно разсказала о семействѣ Антона Иваныча и объ Анютѣ, Порошинъ съ улыбкою выслушалъ ея разсказъ.

— Вы неизлѣчимы, хоть брось, сказалъ онъ ей: ужь не думаете-ли вы «эмансипировать» эту деревенскую куклу?

— Къ чему эта избитая фраза? Я хочу ее нѣсколько образоватъ, она еще совсѣмъ ребенокъ, изъ ея натуры, мягкой, какъ воскъ, можно все сдѣлать.

— То есть, вскружить ей голову, сдѣлать изъ нея богъ знаетъ что, привить къ ней отвращеніе къ своему кругу, въ которомъ она выросла и была-бы совершенно счастлива, а тутъ, по милости вашего желанія «развить» ее, вы только извратите ея понятія, съ которыми и выдадутъ ее за какого нибудь лабазника.

— Не извратить понятія, у нея еще нѣтъ ихъ, а дать ей хорошія понятія, хоть-бы и о томъ кругѣ, въ которомъ она живетъ!.. Не думайте что она глупа…

— Такъ и оставьте ее, повѣрьте что она безъ всякаго развитія будетъ счастливѣе.

— Счастливѣе? съ кого-же она въ жизни примѣръ возметъ? Сестра ея — безнравственная ханжа, отецъ самодуръ, мать забитое существо, непростирающее своихъ воззрѣній далѣе кухни, старшій братъ совсѣмъ неучъ, младшій не то забитый, не то дикарь какой-то… подругъ нѣтъ, а если и будутъ, то изъ такихъ-же семействъ… Вы хотите сказать, что я преувеличиваю? нисколько, нѣтъ.

— Это вамъ такъ кажется, повторяю, что она счастливѣе насъ съ вами. У нихъ жизнь идетъ своимъ порядкомъ, имѣя свои удовольствія и свои хорошія стороны. Встанутъ они утромъ спокойно, безъ всякихъ особенныхъ заботъ, съ апетитомъ покушаютъ чаю, похлопочутъ о томъ, какое-бы кушанье приготовить къ обѣду, послѣ обѣда отдохнутъ, посплетничаютъ и, подкрѣпивъ свои силы сытнымъ ужиномъ, спятъ безпробуднымъ сномъ; съ 9 часовъ вечера до семи утра. Ничто душевно не волнуетъ ихъ, развѣ иногда глава семейства побезобразничаетъ; не знаютъ они нашихъ современныхъ вопросовъ, не мучатъ ихъ никакія идеи и убѣжденія. Предразсудки, суевѣрія — это ихъ духовный міръ, въ которомъ они увыросли и съ которымъ не растянутся до самой смерти. Ихъ заблужденія право стоятъ иныхъ нашихъ глупостей. И вы хотите вырвать существо изъ этого блаженнаго міра, затѣмъ, чтобъ оно отъ своихъ отстало, а въ другимъ не пристало. Очень весело!

— Итакъ, если-бы человѣкъ съ рожденія сидѣлъ во тьмѣ, то его не слѣдовало-бы выводить на свѣтъ, на томъ основаніи, что онъ привыкъ къ потемкамъ?

— Слишкомъ яркій свѣтъ, сразу, повредилъ-бы его зрѣнію. Я говорю объ отдѣльныхъ личностяхъ этого сословія. Для нихъ, въ настоящее время, изъ такого положенія исходъ одинъ — другая дорога въ жизни, т. е. совершенное отчужденіе отъ своей среды; въ противномъ случаѣ — вѣчная покорность ея обычаямъ. Вносить образованіе въ цѣлую среду — это прямая обязанность всѣхъ насъ и нашего общества, которое только твердитъ объ этомъ и ничего не дѣлаетъ. Какую-же пользу сдѣлаете вы, однѣ вы, для этой бѣдной дѣвушки?

— Я буду рада, если одно существо выйдетъ на настоящую дорогу, потомъ уже будетъ ея обязанностью показывать собою примѣръ и учить другихъ.

— Желаю вамъ успѣха! смѣясь отвѣтилъ Порошинъ. Они замолчали. Въ это время горничная подала чай. Маша стала разливать его.

— Ваши отношенія въ дядюшкѣ по старому?

— Какъ видите, онъ мнѣ далъ во всемъ полную свободу, о чемъ я прежде и думать не смѣла.

— И вы вѣрите въ искренность его чувствъ? Не купить бы вамъ этой свободы будущей неволей?

— Развѣ лишитъ наслѣдства? полунасмѣшливо, полусерьезно, сказала Маша. — Но вѣдь я никогда и не разсчитывала на него. Онъ все пожертвуетъ въ монастырь, а отъ меня отдѣлается дешевымъ родительскимъ благословеніемъ.

— Но чѣмъ же вы будете жить? Вы привыкли къ комфорту.

— Во-первыхъ у меня нѣтъ никакихъ привычекъ, а во-вторыхъ есть руки и желаніе трудиться.

Порошинъ задумался, потомъ всталъ и скоро ушелъ.

VII.

Въ квартирѣ Антона Иваныча была тревога. Старуха-жилица внезапно заболѣла, и заболѣла не на шутку. Перепугавшаяся Устинья Никитишна сама сбѣгала за ужемъ въ лавку. Пріѣхавшій Антонъ Иванычъ бросился въ комнату жилицы; старуха лежала на постели въ страшномъ бреду, стонала и мучилась. Устинья Никитишна заикнулась было о докторѣ, но мужъ такъ страшно взглянулъ на нее, что она прикусила языкъ и на цыпочкахъ вышла изъ комнаты.

Цѣлый день онъ дежурилъ у больной, къ вечеру ей стало какъ будто легче, она мутными глазами осмотрѣла комнату и остановились на Антонѣ Иванычѣ.

— Пошли за докторомъ… за племянниками… проговорила она довольно твердо.

— Самъ ѣздилъ матушка, самъ, увѣрялъ онъ, — не засталъ ихъ, уѣхали куда-то… сейчасъ опять поѣду…

— Охъ, смерть моя, тошно, пить дайте? стонала старуха..

— За священникомъ не послать-ли, а? я бы въ это время и за племянникомъ съѣздилъ? настаивалъ Антонъ Иванычъ.

— Не надо священника, пусть сначала они пріѣдутъ…

— Голубушка ты моя, пожалѣй ты насъ, мы всѣ подъ Богомъ ходимъ… ну если тебя смертный часъ застигнетъ, — намъ бѣда! Докторъ что-то не ѣдетъ долго, а священникъ сейчасъ бы пршелъ; прими ты его ради насъ грѣшныхъ… вѣдь это для тѣла исцѣленіе, и для души спасеніе…

Старуха махнула рукой и снова начала метаться на постели. Антонъ Иванычъ тихо вышелъ изъ комнаты, одѣлся и уѣхалъ. Черезъ полчаса онъ привезъ священника съ дарами.

— Вотъ батюшка, несчастіе какое! говорилъ онъ, ведя его въ больной, — что намъ дѣлать: человѣкъ чужой… вдругъ захватило, посмотрите…

Священникъ осмотрѣлъ тяжелодышавшую старуху, впавшую въ совершенное забытье.

— Докторъ былъ? спросилъ онъ.

— Къ пятерымъ ѣздилъ, всѣ быть хотѣли… завернуло-то больно скоро; сподобьте ее, не дайте умереть безъ покаянія.

— Я ей причастія дать не могу… глухую исповѣдь развѣ?..

— Глухую, батюшка, глухую, все для ея души легче будетъ.

Священникъ приступилъ къ обряду. Антонъ Иванычъ на колѣняхъ молился передъ образомъ; жена его стояла въ дверяхъ и плакала. Благословивъ умирающую, священникъ шепотомъ обратился въ Антону Иванычу:

— Она кажется совсѣмъ безнадежна… раньше она не жаловалась ни на какую болѣзнь?

— Одышкой страдала, батюшка, да болью у сердца, вотъ тутъ, подъ ложечкой… Богъ ее знаетъ! человѣкъ старый…

— Неужели у ней нѣтъ никого родныхъ?

— Какіе родные! есть правда дальніе родственники, люди богатые, никогда къ ней не ѣздили… извѣстно — богачи, а она совсѣмъ нищая.

Священникъ осмотрѣлъ комнату.

— А эти вещи развѣ не ея? указалъ онъ на горку заваленную серебромъ.

— Нѣтъ, батюшка, это мои; она и жила не въ этой комнатѣ, а въ кухнѣ, въ уголку, за занавѣсочкой, мы ее такъ изъ человѣколюбія держали, а какъ захватило ее, такъ жалѣючи сюда и перетащили.

— Доброе дѣло, доброе… повторялъ священникъ, — а все-таки вы во избѣжаніе хлопотъ не замедлите доктора привезти, да поскорѣе… она очень плоха.

— Ахъ ты Господи! вздыхалъ Антонъ Иванычъ, — эдакое наказаніе божеское…

Проводивши священника онъ легко вздохнулъ. «Слава Богу, долгъ исполненъ, шепталъ онъ заглядывая на искаженное лицо старухи; — теперь спать нечего, надо смотрѣть въ оба…» И сѣлъ у ея кровати,

— Ступай ты, сосни немного, а я посижу, предложила ему Устинья Никитишна.

— Я самъ останусь, а ты ложись спать, отвѣтилъ онъ повелительно, — разбужу, когда понадобишься.

Было уже далеко за полночь. Небольшая лампадка тускло освѣщала комнату, Антонъ Иванычъ не смыкая глазъ сидѣлъ у кровати. Онъ внимательно прислушивался къ дыханію старухи, оно становилось тише и преривистѣе, потомъ превратилось въ предсмертное хрипѣніе и, наконецъ, замолкло. Онъ заглянулъ въ лицо умершей, взялъ ее за руку, вздрогнулъ и перекрестился. Приподнявъ подушку, онъ вытащилъ изъ подъ нее связку ключей, подошелъ къ комоду и подобравъ ключъ, выдвинулъ верхній ящикъ. Роясь въ разныхъ тряпкахъ, онъ вытащилъ шкатулку, раскрылъ ее, и, при свѣтѣ лампады, началъ разбирать лежащія въ ней бумаги. Руки его дрожали, банковые и кредитные билеты валились на полъ, онъ наскоро подбиралъ ихъ и совалъ въ карманы. Изъ другого ящика онъ вытащилъ нѣсколько футляровъ и перемѣстилъ ихъ тоже въ свои карманы, въ третьемъ, должно быть, не нашлось ничего годнаго, и онъ наскоро привелъ разбросанныя вещи въ старый порядокъ. Положивъ ключи подъ подушку, онъ прошепталъ: «ну, теперь пора за докторомъ!» Съ блѣднаго лица его катился потъ, руки дрожали, однимъ прыжкомъ онъ выскочилъ въ гостиную и разбудилъ уснувшую на диванѣ жену.

— Вставай, Устинья! жилица что-то призамолкла… кажись — умерла, я ѣду за докторомъ, не забудь что нибудь изъ серебра попрятать, пропадетъ такъ…

Въ квартирѣ поднялась суматоха. Вскорѣ явился докторъ, и послѣ долгаго совѣщанія съ Антономъ Иванычемъ написалъ свидѣтельство. На другой день дали знать родственникамъ. Пріѣхали какіе-то господа, въ собственномъ экипажѣ, бросились искать имущества, перерыли всю комнату, и кромѣ тряпья не нашли ничего. Долго шумѣли они съ Антономъ Иванычемъ, грозили ему, зачѣмъ онъ ихъ не извѣстилъ во время. Но Антонъ Иванычъ, спокойно выслушавъ ихъ, сказалъ, что это воля не его, а Божья, показалъ свидѣтельство доктора, и даже очень претендовалъ, услыхавъ отказъ родственниковъ принять участіе въ похоронахъ старухи.

Въ тотъ же мѣсяцъ онъ переѣхалъ на другую квартиру, болѣе удобную. Торговыя дѣла стали замѣтно поправляться. Товару въ лавкѣ прибавилось чуть не на-половину. Самъ онъ тоже перемѣнился, и не такъ уже сурово относился къ семейству. Прежнее раболѣпство передъ богачами-кредиторами смѣнилось большей самоувѣренностью, во всей его фигурѣ проглянуло чувство собственнаго достоинства. Сосѣди удивлялись этой перемѣнѣ, но не могли открыть причины такого превращенія. Да въ чью же голову могла придти мысль о таинственной кончинѣ его бѣдной жилицы?!..

Благодаря всѣмъ этимъ обстоятельствамъ, нѣсколько уклонившимъ Антона Иваныча отъ домашняго надзора, Миша имѣлъ возможность чаще отлучаться изъ дома и больше заниматься книгами. Онъ въ послѣднее время сдѣлалъ огромные успѣхи въ самообразованіи. Хорошо изучивъ русскій языкъ и познакомившись съ литературою, онъ принялся за нѣмецкій. Вмѣстѣ съ тѣмъ, у него явилось желаніе заниматься химіей; узнавъ ея теорію, онъ долженъ былъ остановиться: домашняя обстановка не давала никакой возможности заниматься опытами. Онъ продолжалъ учиться тайно, урывками, крадучись. День это дня становясь серьезнѣе, сосредоточеннѣе, смѣлѣе, онъ попрежнему избѣгалъ знакомства съ сосѣдями, кромѣ одного Назарова, съ которымъ былъ друженъ, несмотря на рѣзкую противоположность характеровъ. Миша сошелся съ нимъ недавно, онъ понялъ его, какъ добраго и честнаго человѣка, и первому повѣдалъ тайну своихъ занятій. Довѣрять Назарову можно было все, нисколько не опасаясь за свою довѣрчивость.

Въ какой-то праздникъ Антонъ Иванычъ велѣлъ запирать лавку ранѣе обыкновеннаго, онъ только что вернулся отъ Бубнова, гдѣ обѣдалъ, и потому былъ очень веселъ. Дмитрій отдалъ ему ключи отъ лавки и отпросился гулять.

— Позвольте и мнѣ идти? спросилъ Миша.

— Ступай, только приходи въ ужину домой.

— Я приду часомъ позже…

Антонъ Иванычъ, нетерпящій возраженій, сурово взглянулъ на него и сказалъ:

— Ты, какъ я замѣчаю, съ разными прохвостами дружбу затѣялъ?

— Съ какими прохвостами? вспыхнувъ спросилъ Миша.

— Да съ шалопаями разными, студентами, я это давно замѣчаю, я, на дняхъ, тебя съ ними своими глазами видѣлъ.

— Я познакомился случайно… они люди хорошіе.

— Товарищи они тебѣ што ли? заводи дружбу съ торговцами, а съ этой голью якшаться тебѣ не слѣдуетъ, имъ только и надо чтобъ попить, да поѣсть на чужой счетъ, они такихъ дураковъ, какъ ты, ищутъ. Я вотъ сегодня у тебя и книги нашелъ: на какія деньги покупать- изволишь?

— Книги не мои…

— Небось даромъ дали? Эки благодѣтели!

Миша молчалъ. Замѣчаніе отца поразило его.

— Ты эту ересь изъ головы выкинь, продолжалъ родитель, — если еще разъ замѣчу, то не жди хорошаго, а теперь ступай, да приходи къ ужину домой…

Назаровъ запиралъ лавку. Растерянный Миша подошелъ къ товарищу.

— Ты куда? спросилъ онъ его.

— Пойдемъ чай пить.

— Пойдемъ, пожалуй, давно газетъ не читалъ.

Друзья отправились въ сосѣдній трактиръ, сѣли въ отдѣльную комнату и велѣли подать чаю.

Миша былъ опечаленъ; слова отца камнемъ легли на его сердце. Назаровъ замѣтилъ его задумчивость.

— Что ты сегодня какъ въ воду опущенный? съ похмѣлья что ли?

— Гадость такая вышла: отецъ книги нашелъ и узналъ все…

— И что же, ругался?

— Нѣтъ, не ругался; теперь мнѣ надо бросить всѣ занятія…

— Самъ виноватъ, зачѣмъ не остерегался…

— И что за положенье такое гадкое, вѣдь мнѣ двадцать лѣтъ, а за мной, точно за ребенкомъ смотрятъ, шагу не даютъ никуда сдѣлать…

— Не ты первый, не ты и послѣдній.

— Съ нѣкотораго времени тоска какая-то овладѣла мной, всѣ люди, какъ люди, приказчики, и тѣ хоть какое нибудь значенье имѣютъ, самосостоятельность… Я же тружусь не меньше людей, цѣлый день у лавки, какъ собака на привязи, исполняю все, что требуютъ, и одно вознагражденіе, что поятъ да кормятъ. Собственности я не имѣю никакой, платье, которое ношу, и то говорятъ не мое, а отцовское…

— Что-же ты хочешь?

— Думаю объясниться съ отцемъ; скажу, чтобъ жалованье мнѣ опредѣлилъ, да волю далъ. Если я израсходую рубль, то знаю, что онъ мой; а теперь… просто красть заставляютъ. Выслушаетъ меня отецъ — хорошо, нѣтъ — такъ я иначе и думать буду…

— Ничего ты этимъ, Миша, не сдѣлаешь, кромѣ одной непріятности, изругаетъ онъ тебя и стѣснитъ хуже прежняго. Живи, пока живется, и не заводи исторіи, потерпи, можетъ придетъ и лучшее время.

— Хоть вѣкъ терпи, все одно будетъ, лучше ужь разомъ покончить.

— Какъ-же ты покончишь-то, я не понимаю?

— А вотъ какъ: если не полажу съ отцемъ, то, уйду отъ него.

— Куда-же уйдешь?

— Найду гдѣ нибудь для себя мѣсто.

— Ужъ не приказчика-ли? опомнись, кто возметъ тебя?

— Нѣтъ, въ приказчики не возмутъ, да и жить не легче; я придумалъ для себя занятіе, хоть и трудно, да перенесу.

— Все братъ не дѣло! Отпуститъ-ли тебя отецъ, подумалъ-ли ты объ этомъ? Неужели онъ отдастъ тебѣ паспортъ, и скажетъ: ступай на всѣ четыре стороны; вотъ, молѣ, тебѣ мое родительское благословенье!

— Можетъ, и скажетъ, попытаю счастья! отвѣтилъ Миша, и сталъ разливать чай, но наливъ съ полстакана, онъ быстро отодвинулъ чайный приборъ и сказалъ:

— Знаешь что: мнѣ сегодня веселиться хочется, червякъ какой-то проклятый вотъ тутъ сосетъ (онъ показалъ на грудь), такъ я хочу раздавить его… Выпьемъ водки?

— Выпьемъ, пожалуй! отвѣтилъ удивленный Назаровъ: онъ зналъ, что Миша не пьетъ.

Подали графинъ водки. Миша налилъ себѣ рюмку и выпилъ залпомъ, вслѣдъ за ней другую, третью и четвертую…

— Что ты, съ ума сошелъ, что-ли? Вѣдь такъ не пьютъ, ты охмѣлѣешь! закричалъ Назаровъ, и отнялъ отъ него графинъ.

— Теперь легче стало! съ трудомъ переводя духъ отвѣтилъ Миша.

— Ну братъ, молодецъ, не ожидалъ!

— Первый шагъ во всемъ труденъ, а тамъ и пойдетъ дѣло, какъ по маслу…

Выпитая водка быстро подѣйствовала на Мишу. Блѣдныя его щеки разгорѣлись, лихорадочный блескъ мелькнулъ въ темныхъ глазахъ, онъ развеселился, дурачился, хохоталъ и разсказывалъ какое-то смѣшное происшествіе; но вдругъ, внезапный переходъ отъ припадка веселости къ гнетущей тоскѣ прервалъ его разсказъ, онъ замолчалъ, облокотился на столъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ, какъ ребенокъ.,

— Миша, голубчикъ, что съ тобой? Выпей воды, успокойся, ради Бога! хлопоталъ около него испугавшійся Назаровъ.

Миша опомнился, взглянулъ на товарища и твердо всталъ съ мѣста.

— Не бойся! я не опьянѣлъ… это припадокъ какой-то… теперь прошло, поѣдемъ куда нибудь отсюда? Видишь, какъ душно здѣсь. Свези меня — гдѣ повесѣлѣе, я сегодня гулять хочу!

Назаровъ согласился. Хоть Миша и былъ пьянъ, но ѣхать съ нимъ было можно. Заплативъ половому деньги, они вышли изъ трактира, сѣли на первую попавшуяся линейку и скрылись въ темнотѣ уличныхъ перекрестковъ.

Въ третьемъ часу ночи Назаровъ привезъ пріятеля въ воротамъ его дома. Дежурный дворникъ едва узналъ своего жильца. «Подгулялъ купчикъ!» говорилъ онъ, провожая его по лѣстницѣ и, подведя къ дверямъ квартиры, позвонилъ въ колокольчикъ.

VIII.

На другой день Миша встрѣтился съ отцемъ въ лавкѣ. Отецъ сурово посмотрѣлъ на него и не сказалъ ни слова. Миша чувствовалъ себя какъ-то смѣлѣе къ нему, независимѣе. Твердая рѣшимость высказаться, покончить все, замѣнила бывалый страхъ передъ родителемъ особенной смѣлостью. Но онъ видимо былъ взволнованъ, лихорадочная дрожь пробѣгала по его тѣлу, голова страшно болѣла со вчерашней выпивки. Долго тянулся для него этотъ роковой день. Вечеромъ, воротившись домой, онъ, не раздѣваясь, прямо вошелъ въ гостиную. Антонъ Иванычъ, въ халатѣ и очкахъ, сидѣлъ на диванѣ и читалъ своему семейству какую-то церковную книгу. Увидя сына, онъ поднялъ очки на лобъ и, сдвинувъ брови, устремилъ на него свой взглядъ.

Миша взялъ стулъ и сѣлъ противъ отца.

— Батюшка, сказалъ онъ, — я пришелъ просить васъ выслушать меня… я давно сбирался поговорить съ вами…

— О чемъ это? или вчерашняя дурь изъ башки не вышла? грозно прервалъ его родитель.

— За вчерашнее я прошу прощенья, а сегодня долженъ высказать все, на что рѣшился. Слушайте: мнѣ уже давно прошелъ срокъ законнаго совершеннолѣтія; лѣта даютъ мнѣ право располагать собою, а между тѣмъ вы держите меня, какъ десятилѣтняго ребенка, каждый мой шагъ, каждое мое желаніе зависитъ отъ вашей воли. Когда мнѣ нужны деньги — вы не даете ихъ. Я не хочу, даромъ ѣсть вашъ хлѣбъ, и не хочу также, хоть вы и отецъ, служить даромъ, въ то время, когда вы ни въ чемъ не нуждаетесь. Назначьте мнѣ жалованье, какое хотите, тогда я буду имѣть деньги и стану тратить ихъ какъ свою собственность; я буду жить у васъ и трудиться, какъ приказчикъ. Затѣмъ, позвольте мнѣ, какъ вздумается, располагать свободнымъ часомъ отъ торговли, чтобъ я могъ иногда ложиться послѣ васъ и не жечь въ то время ваши свѣчи, имѣя деньги покупать свои. Я иногда буду приходить позже обыкновеннаго, но на это я буду тратить свое время, когда я вамъ болѣе ненуженъ. Сдѣлайте для меня эту милость, и вы увидите, что я ничѣмъ, кромѣ хорошаго, не отплачу вамъ…

— Это что за новости? закричалъ онъ, подступая къ сыну: — что это за новости за такія? спрашиваю я тебя, кто я тебѣ: отецъ или нѣтъ?

— Я и отношусь къ вамъ, какъ къ отцу…

— Чтобъ я тебѣ, щенку, волю далъ! да я тебя за непочитаніе въ смирительный домъ упрячу, разбойникъ ты эдакій…

Антонъ Иванычъ, какъ дикій звѣрь, разсвирѣпѣлъ и схватилъ сына за волосы.

— Вы не деритесь, батюшка, закричалъ Миша, и вывернулся изъ отцовскихъ рукъ. Такое возраженіе окончательно взбѣсило отца.

— Такъ вотъ же тебѣ, окаянному! — И двѣ полновѣсныя пощечины опустились на блѣдныя щеки Миши.

Миша схватилъ фуражку.

— Когда такъ, то прощайте! сказалъ онъ, и задыхаясь выбѣжалъ изъ квартиры, сильно захлопнувъ за собою дверь.

— Только вернись! кричалъ ему вслѣдъ Антонъ Иванычъ; — покажу я тебѣ волю. И что это сдѣлалось съ нимъ? Вѣдь какой онъ былъ смирный, видно шалопаи эти испортили… Ай да сынки, вотъ и смотри на нихъ, да радуйся.

Мать и сестра плакали. Отецъ замолчалъ и разсерженно ходилъ по комнатѣ. Одинъ Димитрій, дремавшій до этого въ кухнѣ, заслышавъ шумъ, остановился въ дверяхъ, и глупо улыбался на картину семейнаго счастья.

Къ утру Миша не возвратился. Это страшно обезпокоило отца, хотя онъ и старался скрыть безпокойство передъ женою. Внутренно раскаяваясь въ своей горячности, онъ озабоченно вышелъ въ лавку и пробылъ въ ней до самаго вечера. Дома встрѣтила его жена съ вопросомъ о сынѣ, и ударилась въ слезы. Антонъ Иванычъ струсилъ, бросился къ куму за совѣтомъ и пришелъ отъ него еще разстроеннѣе. Цѣлую ночь онъ не могъ сомкнуть глазъ. Утромъ дворникъ подалъ ему письмо, пересланное по городской почтѣ. Письмо было слѣдующаго содержанія:

Любезный батюшка!

Не получивъ никакого согласія на мою просьбу, я долженъ былъ оставить вашъ домъ. Въ настоящее время я воротиться къ вамъ не могу, хоть мнѣ слишкомъ тягостно и больно за такой поступокъ. Предупреждаю васъ, не принимайте никакихъ мѣръ для розысканія меня; если какая нибудь законная сила и заставитъ меня возвратиться къ вамъ, то я клянусь, что покончу съ собою разомъ, и этотъ грѣхъ ляжетъ на вашу совѣсть. Въ концѣ письма вы увидите адресъ моего знакомаго, къ нему вы можете переслать мой паспортъ, но не старайтесь развѣдывать обо мнѣ, онъ вамъ ничего не скажетъ. Поцѣлуйте за меня матушку и сестеръ, и скажите имъ, что я ихъ никогда и ни въ чемъ не забуду…

Остаюсь, и проч..."

Антонъ Иванычъ два раза прочелъ письмо, пожалъ плечами, и сейчасъ же поѣхалъ къ Бубнову за совѣтомъ.

Два мѣсяца прошли послѣ побѣга Миши. Отецъ получалъ отъ него письма и отвѣчалъ два раза по адресу его пріятеля. Первое письмо было наполнено угрозами, отецъ стращалъ сына отдать въ солдаты, обѣщался проклясть его и т. п. Въ другомъ, наполненномъ разными изрѣченіями изъ текста св. писанія, обѣщалось прощеніе, если онъ добровольно возвратится въ домъ. Миша на это письмо отвѣчалъ отказомъ. Антонъ Иванычъ не подавалъ на него жалобу изъ боязни, чтобы онъ надъ собою чего нибудь не сдѣлалъ. Въ это время Бубновъ рѣшился объявить свое намѣреніе жениться на Анютѣ.

Пока это намѣреніе хранилось въ тайнѣ, Анюта пользовалась позволеніемъ ходить въ Машѣ, въ сопровожденіи матушки или сестры, которая провожали ее до квартиры и приходили за нею въ назначенный часъ.

Однажды, въ праздникъ, послѣ обѣда, Анюта пришла къ Машѣ, но не заставъ ее дома, осталась ждать. Она сѣла къ окну и перелистывала принесенную съ собою книгу. Вскорѣ въ прихожей раздался звонокъ. «Вѣрно Маша пріѣхала», подумала Анюта, но въ комнату вошелъ Порошинъ. Они встрѣчались рѣдко, и въ эти встрѣчи не приходилось обмѣняться имъ почти ни однимъ словомъ. Анюта много слышала о немъ отъ своей подруги и давно хотѣла познакомиться. При входѣ его, она замѣтно смѣшалась и встала съ мѣста.

— Садитесь, зачѣмъ вы встали? сказалъ Порошинъ, подходя въ ней и подавая руку. — Намъ вдвоемъ веселѣе будетъ ждать Марью Алексѣевну.

Онъ положилъ шляпу на столъ, и сѣлъ противъ Анюты въ кресло.

— Что вы читали? спросилъ онъ.

— «Отцы и дѣти» — Тургенева.

— Нравится вамъ этотъ романъ?

— Нѣтъ.

— Почему же?

— Не нравится, какъ насмѣшка надъ молодымъ поколѣніемъ, осмѣяннымъ въ лицѣ Базарова и выведеннымъ такъ карикатурно.

— Кто вамъ это сказалъ?

Вопросъ Порошина задѣлъ самолюбіе Анюты, она отвѣчала съ замѣтнымъ неудовольствіемъ:

— Какъ будто я не могу имѣть своего мнѣнія.

— Въ томъ-то и дѣло, что это мнѣніе не ваше. Вамъ передалъ его вашъ менторъ — Марья Алексѣевна, и вы отвѣтили мнѣ ея словами.

— Никто не мѣшаетъ мнѣ раздѣлять мнѣнія другихъ и убѣждаться въ нихъ.

— Напрасно! Вы находите насмѣшку надъ молодымъ поколѣніемъ, а я не нахожу ничего смѣшного въ людяхъ, посвятившихъ жизнь свою труду и наукѣ.

— Отчего же другіе смотрятъ такъ зло на учащуюся молодежь?

— Другимъ не нравится, что понятія этой молодежи идутъ въ разрѣзъ старымъ понятіямъ, съ которыми большинство сроднилось и не хочетъ отстать. Другимъ не по-сердцу, что передовые люди говорятъ открыто правду, и умѣютъ отстаивать прямой взглядъ на жизнь, что они не вѣрятъ въ идеальныя бредни былого времени. Люди съ этими отличительными чертами и вооружили противъ себя все старое, отживающее. Слѣдовательно никакая насмѣшка надъ ними, какъ-бы она ни была зла, не можетъ достигнуть своей цѣли.

— Да, это правда.

— Вотъ видите, а вы чуть было не разсердились на меня: это дурно, вы не любите откровенности.

— Я и не думала сердиться.

— Неправда, вы еще не научились скрывать своихъ ощущеній, но не унывайте, скоро научитесь.

— О, нѣтъ! если скрывать ихъ дурно, такъ зачѣмъ вы мнѣ это пророчите?

Анюта бросила на него недовольный взглядъ и задумалась. Порошинъ прошелся по комнатѣ и закурилъ папироску.

Потомъ улыбнулся и сказалъ:

— Разскажите лучше, что случилось съ вашимъ братомъ? сказалъ онъ.

Анюта разсказала подробно о побѣгѣ Миши.

— И никто изъ васъ не знаетъ, гдѣ онъ находится?

— Нѣтъ! вы не повѣрите, какъ я объ немъ плакала.

Разговоръ прервался пріѣздомъ Маши. Весело, какъ всегда, вбѣжала она въ комнату, дружески поздоровалась съ Порошинымъ, поцѣловала подругу и, сбросивъ шляпу, остановилась передъ ними съ полушутливымъ, полу-серьезнымъ видомъ.

— Поздравьте меня, сказала она, — я получила мѣсто гувернантки, и черезъ недѣлю переѣзжаю отсюда.

— Вотъ какъ! гдѣ-же, куда? спросилъ Порошинъ.

— Въ семействѣ крупной чиновной особы, занимающей должность чуть-ли не при самомъ губернаторѣ.

— Желаемъ вамъ успѣха подвизаться на этомъ поприщѣ, смѣясь говорилъ Порошинъ, пожимая ей руку.

— А ты что-же, Анюта, такъ запечалилась?

Анютѣ стало грустно отъ этой новости. Ей было больно и жаль разстаться съ подругой, принимавшей въ ней такое участіе, бросившей въ ея жизнь столько успокоительныхъ и сладкихъ надеждъ на далекое будущее. Она инстинктивно понимала всю важность этой дружбы, какъ поддержку ея нравственнаго существа. Она предчувствовала, что безъ Маши у ней не хватитъ силъ продолжать выходъ изъ настоящаго неопредѣлившагося положенія.

— Какой же ты ребенокъ! говорила Маша, увидя слезы на ея глазахъ, — мы не навсегда растаемся, да и кто-же намъ запретитъ видѣться?

Черезъ полчаса Анюта ушла отъ подруги. Печально шла она домой, грустное предчувствіе чего-то недобраго томило ее; ей еще никогда не бывало такъ тяжело. Въ головѣ ея носились смутныя мысли, встрѣча съ Порошинымъ и разлука съ Машей отозвались сердцу новыми чувствами. Наконецъ ея воображеніе остановилось на образѣ Порошина, она еще какъ-будто глядѣла въ его смѣлые умные глаза, на его высокій лобъ. Ей стало досадно и на себя — зачѣмъ она такъ рано ушла, такъ мало говорила съ нимъ, и на Машу, зачѣмъ она рано пріѣхала. Чувство непонятной ревности кольнуло ее. Незамѣтно дошла она до дома; мимо ея проѣхалъ Бубновъ; онъ какъ-то особенно взглянулъ на нее, раскланялся и улыбнулся. Эта улыбка показалась Анютѣ обидною: «какой онъ гадкій», подумала она, идя подъ ворота дома…

IX.

Когда Анюта вернулась домой, Антонъ Иванычъ сидѣлъ въ спальнѣ и разговаривалъ вполголоса съ женою. Озабоченный видъ отца, значительный взглядъ, брошенный при входѣ въ комнату, удивили ее, она прошла въ себѣ, но черезъ минуту ее позвали.

— Садись Аннушка, сказалъ Антонъ Иванычъ; — намъ надо потолковать съ тобою.

Она робко взглянула на отца.

— Вотъ что… началъ онъ послѣ продолжительнаго молчанья, поглаживая бороду, — тебѣ, Аннушка, пора замужъ…

Анюта вздрогнула.

— За молитвы наши Богъ тебѣ хорошаго жениха послалъ; Егоръ Иванычъ въ тебѣ сватается, и мы уже покончили съ нимъ… Ждала-ли ты едакого счастья?

Кровь бросилась въ голову дочери, въ глазахъ ея помутилось, и хлынувшія слезы были отвѣтомъ на слова отца.

— Радость моя, вѣдь ты намъ подъ старость утѣшеніемъ будешь, говорила Устинья Никитишна, — пристроимъ тебя и умремъ спокойно, глядя на твое счастье.

— Ну, полно плакать, не упрямься, этого не любитъ Егоръ Иванычъ; а чтобы долго не томить тебя, мы на этой же недѣлѣ благословимъ васъ…

— Батюшка! Бога ради, не отдавайте вы меня за него; за кого хотите, только не за Бубнова! вымолвила Анюта, бросившись къ отцу на шею.

— Этого нельзя, я слово далъ; а разсуждать ты не смѣешь, родители не глупѣе тебя, худого своему дѣтищу не пожелаютъ… пойми ты это!

— Полно глупенькая! утѣшала Устинья Никитишна: — вѣдь ты еще дитя, гдѣ тебѣ понимать все! онъ богатъ, степененъ, не вертопрахъ какой — прости Господи! будешь одѣта, какъ куколка, какъ сыръ въ маслѣ будешь кататься… А отецъ — глаза, его дѣло твою судьбу устраивать!

— Итакъ, значитъ дѣло кончено, теперь не плакать, а радоваться надо! заключилъ Антонъ Иванычъ, самодовольно потирая руки. Устинья Никитишна увела рыдающую дочь въ ея комнату.

Свадьба была назначена послѣ Рождества. Быстро проходилъ постъ; въ это время Анюта страшно перемѣнилась. Ни на какую борьбу не достало у нея силъ, молча, машинально исполняла она приказанія отца. Первое отчаяніе, охватившее ея робкую душу, перешло въ безвыходную грусть; она покорилась участи и будто замерла въ своемъ горѣ. Посѣщенія и свиданія съ Машей были прерваны. Бубновъ ѣздилъ къ невѣстѣ каждый день, на его слова и ласки она не отвѣчала ничѣмъ. Изрѣдка, на исхудалыхъ щекахъ ея вспыхивалъ яркій румянецъ гнѣва и стыда, и она, будто опомнившись, вздрагивала всѣмъ тѣломъ, и убѣгала въ свою комнату.

Прошло Рождество, прошли и святки, время особенно любимое нашимъ купечествомъ. Каждый день въ рѣдкомъ семействѣ не бывало праздника. Купцы считаютъ обязанностью побывать въ театрѣ, куда и ѣздятъ со всѣми чадами и домочадцами; устраиваютъ вечеринки, принимаютъ ряженыхъ, танцуютъ… гадаютъ. Весело проходятъ эти дни, особенно тамъ, гдѣ духъ времени не коснулся патріархальной простоты. Вскорѣ послѣ крещенскихъ вечеровъ праздновалась свадьба Анюты.

Къ подъѣзду, извѣстной «кухмистерской квартиры» поминутно подъѣзжали экипажи. Лѣстница, покрытая коврами и украшенная зеленью, вела въ яркоосвѣщенныя комнаты. Въ большемъ залѣ, около столовъ, заставленныхъ всевозможными винами и вазами съ разными фруктами, суетились офиціанты и толпились прибывающіе гости. Гости, группируясь, поздравляли другъ друга съ новобрачными, одни тихо разговаривая усаживались по стѣнкѣ въ ожиданіи молодыхъ, другіе уходили въ сосѣднюю комнату, гдѣ была поставлена закуска. Музыканты настроивали инструменты. Вскорѣ наплывъ гостей сдѣлался значительнѣе, на лѣстницѣ и въ дверяхъ происходила отъ тѣсноты давка. Оркестръ грянулъ персидскій маршъ, и молодые вошли въ залу. Стулья загремѣли, всѣ чинно усѣлись за столъ. Лакеи съ откупоренными бутылками шампанскаго побѣжали наливать бокалы. Офиціантъ хриплымъ басомъ провозгласилъ тостъ: «за здоровье новобрачныхъ!» Заиграли тушъ, застучали тарелки, и обѣдъ начался. Рядомъ съ «молодыми» сидѣлъ Антонъ Иванычъ съ семействомъ, далѣе — дамы. Гости со стороны Антона Иваныча были преимущественно купцы стараго закала; приглашенные Бубновымъ принадлежали къ такъ называемому цивилизованному купечеству, къ гостинодворцамъ, между которыми было нѣсколько особъ бюрократическаго міра и два офицера.

Гостиннодворцы считаютъ себя въ средѣ купечества за «передовыхъ»; между ними, дѣйствительно есть образованные люди и самобытно развившіяся натуры, но ихъ очень мало. Прочіе же опередили своихъ рыночныхъ собратій одной внѣшностью, перемѣни своеобразную одежду на модную. Они ѣздятъ съ семействами въ клубы, въ театры и даже въ маскарады, и отличаются полной независимостью. Гостиннодворская молодежь развивается болѣе за карточными столами и на шпицъ-баликахъ, толкуетъ обо всемъ, читаетъ все безъ разбора. Они смотрятъ на своего собрата рыночника, сознательно гордясь своей внѣшностью, и подсмѣиваются надъ порядками стариковъ, не давая настоящаго толчка своему умственному застою. Такъ иногда гордится свѣтская камелія передъ бѣдной дѣвушкой, идущей по ея слѣдамъ, хотя онѣ обѣ одинаково нравственны, одинаково образованны.

X.

Въ это время, за Малымъ проспектомъ Васильевскаго острова, въ замершемъ окнѣ деревянной лачуги свѣтился огонекъ. Густой туманъ январской морозной ночи опустился надъ городомъ. Въ этомъ захолустьѣ было темно и безлюдно, тишину спящихъ улицъ нарушали одни лающія собаки. Въ крошечной комнатѣ, освѣщенной однимъ сальнымъ огаркомъ, передъ столомъ, заваленнымъ книгами и бумагами сидѣлъ Миша съ другомъ своимъ Назаровымъ. Въ комнатѣ, кромѣ стола, находились еще три искалеченные стула и подобіе дивана съ торчащее во всѣхъ углахъ мочалой. На окнѣ лежалъ разсыпанный табакъ, куски чернаго хлѣба и чашка съ вышибленнымъ краемъ. За деревянной перегородкой кто-то ворчалъ и ругался пьянымъ голосомъ.

— Кто это у тебя тамъ возится? спросилъ Назаровъ.

— Квартирный хозяинъ; онъ на биржѣ работаетъ. Сегодня еще тихо, а когда придетъ совсѣмъ пьяный, да начнетъ жену бить, дѣти заревутъ, — хоть затыкай уши, да бѣги вонъ.

— И часто это бываетъ?

— Почти каждый день. Жена смирная, работящая, еслибъ не она, такъ имъ бы и ѣсть нечего было; а дѣтей охапка — человѣкъ пять будетъ.

— За что же онъ бьетъ ее?

— Денегъ проситъ… недавно послѣдній утюгъ ее въ кабакъ утащилъ.

— Когда же ты свой паспортъ получилъ? спросилъ Назаровъ, перемѣняя разговоръ.

— Вчера… Не понимаю, что съ отцемъ сдѣлалось… пишетъ мнѣ: пускай я живу, какъ хочу, что онъ прощаетъ меня для какой-то радости… ,

— Да развѣ онъ не написалъ тебѣ, что Анну Антоновну замужъ отдаетъ?

— Какъ замужъ? когда? за кого? съ изумленіемъ вскричалъ Миша.

— За Бубнова, Егора Иваныча.

— За этого подлеца, злодѣя! Господи, да что они съ ума что ли сошли!

— Тебѣ-то что?

— Какъ что! вѣдь она любимая сестра моя… О Катѣ, я не сказалъ бы ни слова, а это такое чистое, доброе созданіе. Да нѣтъ! у насъ не вѣнчаютъ насильно, я знаю она ненавидитъ его, у ней такой же характеръ, какъ у меня, и я, во что бы то ни стало, спасу ее… Теперь я могу смѣло явиться на свѣтъ божій… я разстрою эту свадьбу, я знаю всѣ подлости Бубнова и выведу ихъ на чистую воду.

— Полно братъ, думай лучше о себѣ, а о ней заботиться поздно: она уже обвѣнчана, и въ эти часы празднуютъ ея свадьбу.

— И ты раньше не предупредилъ меня? Неужели бы я для нее ничего не могъ сдѣлать? Богъ съ тобой! сказалъ Миша, съ горькимъ упрекомъ схвативъ себя за голову.

— Опомнись, что бы ты могъ сдѣлать, кромѣ скандала? ты и самъ только вчера паспортъ получилъ…

— Несчастная! вздохнулъ Миша, и задумался.

— Назаровъ, сказалъ онъ, — свези меня къ дому, гдѣ балъ, я хоть изъ дверей взгляну на нее и… уйду. Я знаю — это можно, на нашихъ свадьбахъ пускаютъ постороннихъ зрителей.

— Пожалуй, только теперь рано ѣхать, лучше подъ конецъ бала; я и самъ хочу взглянуть. Антонъ Иванычъ не пригласилъ меня, все дуется, что я съ тобой сношеніе имѣю. А пока, нельзя ли достать гдѣ нибудь чаю, я — совсѣмъ замерзъ у тебя.

— Ближе 15-й линіи и трактира нѣтъ.

— Такъ поѣдемъ лучше туда; у меня у воротъ извощикъ оставленъ.

Миша загасилъ огарокъ, заперъ дверь и вышелъ съ Назаровымъ. Черезъ полчаса сидѣли они въ трактирѣ.

— Давно я не пользовался такой роскошью, сказалъ Миша, кладя въ стаканъ сахаръ, — но скоро предвидится конецъ и моему горемычному житью.

— Ты говоришь, что уѣзжаешь отсюда?

— Не раньше лѣта. Меня рекомендовали на контору завода NoNo, я уже началъ заниматься тамъ, и съ управляющимъ уѣзжаю заграницу.

— Дай Богъ тебѣ всякаго счастья, говорилъ Назаровъ, слушая дальнѣйшія предположенія Миши.

Гости со свадьбы разъѣзжались. У подъѣзда, несмотря на позднее время, и поднявшуюся мятель, толпилась кучка любопытныхъ, запоздалыхъ зѣвакъ прохожихъ и дежурныхъ дворниковъ. Сзади нихъ стоялъ Миша, внимательно слѣдя за выходящими изъ подъѣзда. Барышни, измятыя, съ оборванными платьями, садились въ подъѣзжающія кареты, дверцы захлопывались, и экипажи скрывались въ темнотѣ ночи.

Наконецъ вышелъ Бубновъ, ведя подъ руку жену свою, закутанную въ бархатный салопъ. Миша проскользнулъ сквозь толпу и остановился передъ сестрою.

— Аннушка! проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, — будь счастлива… но Бубновъ не далъ кончить желанія брата и грубо оттолкнулъ его. Анюта истерически вскрикнула, упала на руки мужа, и онъ съ трудомъ втащилъ ее въ карету.

— Держите его разбойника! раздался голосъ Антона Иваныча, но Миши уже не было.

Скоро у освѣщеннаго подъѣзда погасъ послѣдній фонарь, и замеръ скрипъ колесъ послѣдней удаляющейся кареты.

Морозный вѣтеръ крутилъ въ воздухѣ, падающій снѣгъ наметалъ на тротуары непроходимые сугробы. Окна бель-этажа слились съ непроницаемой темнотой ночи.

XI.

Послѣ свадьбы Бубнова прошло пять мѣсяцевъ. За суровой зимой и первыми весенними ненастными днями наступила настоящая лѣтняя погода. Нева давно уже очистилась отъ льда, зазеленѣли сады, разцвѣла сирень, и отъ полуденныхъ лучей солнца становилось жарко. Петербургское населеніе ожило, имѣющіе возможность жить на дачахъ быстро занимали всѣ окрестности города.

Въ одинъ изъ іюньскихъ, свѣтлыхъ и теплыхъ вечеровъ, по запущеннымъ аллеямъ Строгановскаго сада, гуляло много черно-рѣченскихъ дачниковъ. Въ воздухѣ было тихо, съ большой Невки долеталъ шумъ и свистъ поминутно снующихъ пароходовъ. Сквозь свѣжую зелень деревьевъ пробивался послѣдній лучъ солнца. По большой аллеѣ, на встрѣчу молодой дамы, шелъ господинъ, тихо посвистывая и размахивая тростью. Сойдясь ближе, они пристально, но недовѣрчиво, взглянули другъ на друга, и остановились.

— Анна Антоновна!

— Порошинъ!

Воскликнули они въ одно мгновеніе, и какъ старые знакомые дружески протянули руки.

— Какъ вы перемѣнились, я едва узналъ васъ; здоровы ли вы?

— Несовсѣмъ, потупивъ глаза и съ принужденною улыбкою отвѣтила Бубнова.

— Давно ли вы переѣхали на дачу?

— Дня два… и то благодаря настоятельнымъ требованіямъ доктора.

— Что же мы стоимъ здѣсь? Сядемте на скамейку… поговоримъ.

— Здѣсь много гуляющихъ, пойдемте къ гроту, тамъ меньше.

Они молча пошли въ глухую часть сада и сѣли на первую попавшуюся скамейку. Порошинъ съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на впалые глаза Анюты, обведенные темными кругами, и на блѣдныя исхудалыя щеки, покрытыя пятнами яркаго румянца.

— Скажите откровенно: вы несчастливы? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Я сама лишила себя счастья… вы можете понимать, мое положеніе; помните, вы сами говорили, что мое счастье зависитъ отъ безусловной покорности… я и сама сознавала, что всякая борьба мнѣ не по силамъ… Вотъ я и покорилась необходимости.

— Что же Егоръ Иванычъ? развѣ онъ не любитъ васъ?

— И это спрашиваете вы! какая же любовь у старика въ семьдесятъ лѣтъ? Съ перваго дня мнѣ опротивѣли его ласки, онъ ими только мучилъ меня, оскорблялъ… требуя взаимности… Я не умѣла на этотъ цинизмъ отвѣчать ложью, не могла надѣть на себя никакой личины, и онъ возненавидѣлъ меня. Началъ ревновать, сама не знаю къ кому, сталъ подозрителенъ, гадокъ… Жаловался отцу, а батюшка изругалъ меня и просилъ его обращаться со мною по отечески. Послѣ этого, онъ билъ меня… я все время жила взаперти, никого не видя, ничего не слыша…

Анюта закрыла лицо руками и, переведя духъ, продолжала:

— Такая жизнь становилась не подъ силу, я не могла перенести и заболѣла… Онъ въ это время какъ будто сжалился надо мной, перемѣнилъ обращеніе, и вотъ, какъ видите, перевезъ меня на дачу… Теперь я почти совсѣмъ поправилась, и какъ рада, что встрѣтилась съ вами… Скажите, гдѣ Маша?

— Она въ томъ же семействѣ даетъ уроки.

— Вы часто видитесь съ нею?

Порошинъ улыбнулся и отвѣтилъ съ разстановкою:

— Каждый день…

Анюта замѣтила эту улыбку; въ головѣ ея мелькнула смутная мысль, но взглянувъ на него опять, она встрѣтила тотъ-же спокойный, добрый взглядъ, полный непритворнаго участія.

— Порошинъ, сказала она, — научите меня, что дѣлать? Я теперь совсѣмъ выздоровѣла, чувствую въ себѣ новыя силы… и даже… даже готова на борьбу… вы не смѣйтесь надо мной, я прошу дружескаго совѣта?

— Относитесь къ своему горю, какъ можно легче, не принимайте такъ горячо къ сердцу всѣ эти оскорбленія… хитрите насколько умѣете передъ вашимъ мужемъ, эта хитрость въ настоящемъ положеніи никогда не ляжетъ укоромъ на вашу совѣсть. Скажите, кому вы себя приносите въ жертву: произволу отца или самодурству мужа? И что значатъ такія жертвы, какъ вы? Гибнутъ онѣ безъ всякой пользы для себя и другихъ. Идти открыто, наперекоръ вамъ нельзя — вы больны, вы слабы… остается успокоить себя, поберечь свои силы для будущаго…

— То есть, прервала Анюта; — гдѣ можно — пользоваться первымъ удовольствіемъ, а гдѣ нельзя — покориться, будто такъ и быть должно…

— Но… пожалуй, что такъ!

Она оскорбительно взглянула на Порошина.

— Развѣ нѣтъ другого, честнаго исхода?

— Для васъ въ настоящее время — нѣтъ.

— Послушайте, сказала она взявъ его руку, — я вѣрю вамъ, и не буду болѣе навязываться ни на чье участье… Но вы знаете: если кто къ кому отнесся искренно… въ комъ давно хотѣлъ искать поддержки своей воли — чтобъ сдѣлать первый шагъ, тому трудно сбросить съ себя вліяніе такого человѣка…

— Чье-же это вліяніе? прервалъ Порошинъ, чувствуя какъ рука Анюты горѣла въ его рукѣ.

— Это вліяніе… ваше, потупившись отвѣчала она.

— Какъ вы довѣрчивы, какъ откровенны!… Что-же вы нашли утѣшительнаго, отраднаго, попавши подъ это вліяніе?

— Надежду встрѣтить отъ васъ такое-же уваженіе, такую-же любовь — какими пользуется Маша…

— Я уважаю васъ не меньше ея, но въ послѣднемъ… Порошинъ остановился.

Анюта вспыхнула, она чувствовала, что далеко зашла, что высказалась черезъ чуръ… но коснувшись своего больного чувства, сказала съ принужденной шутливой улыбкой:

— Что же въ послѣднемъ? Вы не можете любить меня, какъ ее? Что-же вы молчите, отвѣчайте мнѣ, почему?

— Потому… что она жена моя.

Анюта быстро отняла руку отъ Порошина, ей стало стыдно за самое-себя. Смущенная, не говоря ни слова, она не смѣла взглянуть на Порошина. Съ минуту они сидѣли молча, потомъ встали и пошли къ берегу Черной рѣчки.

— Что васъ удивило такъ? Я думалъ, что вы слышали объ этомъ отъ вашего мужа, онъ давно знаетъ…

— Простите меня, я сама не помнила, что говорила; попросите Машу что бъ она приходила въ садъ, я хочу съ нею видѣться.

— Теперь мы возобновимъ наши бесѣды, мы живемъ недалеко отсюда, на Каменномъ островѣ. Маша будетъ рада видѣть васъ…

Они незамѣтно дошли до парома.

— Мнѣ на ту сторону, сказала Бубнова.

— Прощайте; гуляйте больше, это хорошо для вашего здоровья, а главное — будьте спокойны, и не убивайте понапрасну себя… Невѣчно-же будетъ преслѣдовать насъ горе, придутъ и хорошіе дни.

— Дай Богъ! сказала Анюта, и стала спускаться къ парому.

— Дай Богъ! повторилъ про себя и Порошинъ, сомнительно покачавъ головой.

Однажды, раннимъ іюньскимъ утромъ, Антонъ Иванычъ бесѣдовалъ съ своей женою. Изъ сосѣдней комнаты доносился сдержанный плачъ Кати. Между супругами шелъ такой разговоръ.

— Хороша мать, за дѣвкой присмотрѣть не умѣла, вѣдь теперь одного сраму не оберешься… голову вы у меня сняли, вотъ-что!

— Въ душу-то къ нимъ не влѣзешь, прости Господи, если ужь лукавый опутаетъ — такъ ничего не подѣлаешь. И съ кѣмъ связалась? хоть-бы человѣкъ былъ, а то нѣмчура… часовой мастеришко.

— Вотъ тебѣ и монастырка! въ какой монастырь она уготовилась теперь!

— А вѣдь какая богомольная была! Да что говорить, для такихъ людей и искушенія больше.

— А вотъ я ей, да искусителю-то этому всѣ ребра переломаю… Что это у насъ за дѣтки уродилися!…

Катя вбѣжала въ комнату и упала въ ноги родителю, произошла семейная, чувствительная сцена. Въ это время въ кухнѣ брякнулъ колокольчикъ.

— Кого это несетъ спозаранку? сказалъ Антонъ Иванычъ. — Устинья! — отопри. А ты, безпутная, обратился онъ въ Катѣ, — ступай и на глаза мнѣ не смѣй показываться.

Катя, рыдая, ушла въ спальню.

Устинья Никитишна отперла дверь и ахнула: въ ея объятія упалъ Миша.

— Мишенька, голубчикъ, радость моя! ты-ли это? раздался ея голосъ.

Миша вбѣжалъ въ комнату и бросился въ отцу, Антонъ Иванычъ грубо оттолкнулъ его.

— Прочь, блудный сынъ, не лобзай меня, какъ Іуда, можешь-лы ты еще безстыжими глазами смотрѣть на меня?

Миша, озадаченный такимъ пріемомъ, отступилъ назадъ.

— Зачѣмъ пришелъ во мнѣ, или на хлѣбъ просить?

— Не на хлѣбъ просить, — я благодаря Бога сытъ; а пришелъ проститься съ вами… я, батюшка, уѣзжаю отсюда…

— Вотъ что! А куда смѣю спросить?

— Я поступилъ на заводъ графа N., и съ его управляющимъ уѣзжаю на этихъ дняхъ заграницу… Если вы не хотите проститься со мной, то позвольте съ матушкой?..

— Погоди, братъ, еще успѣешь! сказалъ отецъ. — Ванька, крикнулъ онъ мальчику, — позови-ка сюда дворника, а я запру дверь, чтобъ ты опять не улетѣлъ, соколъ ясный.

Миша поблѣднѣлъ.

— Мы еще не раздѣлались за твои продѣлки; ты знаешь по закону: за упорное неповиновеніе власти родителей, да за побѣгъ, я тебя на четыре мѣсяца въ рабочій домъ упрячу.

— Развѣ вы затѣмъ меня звали къ себѣ, давая слово — забыть все? батюшка вы убиваете мое счастье, такъ убейте и меня вмѣстѣ съ нимъ!…

— Зачѣмъ тебя убивать! какъ посидишь въ смирительномъ домѣ, да пеньку пощиплешь, такъ небось прежняя дурь изъ головы выйдетъ.

— Да поймите вы, я лишусь мѣста, мнѣ на этой недѣлѣ ѣхать надо! съ отчаяньемъ вскричалъ Миша, и рванулся къ дверямъ….

— Стой, куда? шалишь братъ! сказалъ Антонъ Иванычъ, схвативъ его за воротъ. Въ это время вошелъ въ кухню дворникъ.

XII.

Многіе думаютъ, что разсказы о житьѣ-бытьѣ нашего торговаго купечества слишкомъ утрированы. Это мнѣніе заключается только по внѣшнимъ отношеніямъ, къ жизни купцовъ, неимѣющей съ ними кромѣ профессіи, ничего общаго. Многіе не вѣрятъ, чтобъ вліяніе началъ новой жизни не коснулось ихъ сосредоточенной и замкнутой въ личныхъ интересахъ среды. Можетъ быть! Но внесли ли они сами въ свою среду что нибудь утѣшительное новое? Какое улучшеніе выработали они сами для себя, вѣчно находясь подъ ферулою вліятельныхъ сословій? Отвѣчать трудно. Мы знаемъ, что развитіе каждой личности вызываетъ на себя вражду людей, съ которыми неразрывно связано ея существованіе; и видимъ, съ какимъ запасомъ свѣденій пускаютъ въ свѣтъ своихъ дѣтей эти почтенные граждане…

Послѣ описанныхъ нами сценъ прошло четыре мѣсяца. Стояла глубокая осень во всей ея петербургской прелести. Надъ городомъ висѣли безконечныя тучи и сѣялся, какъ сквозь сито, мелкій дождь; сѣрые дни съ сыростью, грязью нагоняли на каждаго то апатичное, болѣзненное расположеніе духа, какое чувствуетъ петербуржецъ, переживая осень.

На Волковомъ кладбищѣ были похороны. Около церкви толпилось иного народа.

— Кого это хоронятъ, матушка? спрашивала проходящая женщина одну изъ извѣстныхъ кладбищенскихъ салопницъ.

— Богатую купчиху, родимая, Бубнову.

— А!.. А!.. И женщина, набожно крестясь, вздыхала.

Между толпящимися шелъ такой разговоръ:

— Кузмичъ! не сбѣгать-ли за рѣчку — выпить, а?

— Погоди, чортъ, скоро панахида начнется…

— Давно ли, подумаешь, на свадьбѣ пировали, а теперь похороны.

— Одно слово — жизнь! глубокомысленно замѣчаетъ кто-то басомъ.

— Такъ ужь видно ей на роду написано, подтверждаетъ женскій голосъ.

Вскорѣ растворились церковныя двери, народъ повалилъ изъ церкви; впереди несли гробъ, украшенный цвѣтами, за гробомъ шелъ Бубновъ, за Бубновымъ Антонъ Иванычъ съ женою. Дойдя до поворота во второй разрядъ, процессія остановилась. Священникъ совершилъ литію, дьяконъ провозгласилъ: «во блаженномъ успеніи — вѣчный покой», и хоръ пѣвчихъ, грянувшій «вѣчную память», нарушилъ тишину безмолвнаго кладбища. Гробъ опустили въ землю. Устинья Никитишна бросилась было въ могилѣ, но удержанная, заплакала на взрыдъ и повалилась на руки окружающихъ.

Могилу засыпали, и всѣ разошлись. Изъ-за сосѣдняго палисадника вышелъ человѣкъ, въ оборванномъ грязномъ платьѣ, снялъ шапку и остановился надъ свѣжею могилой. Въ человѣкѣ этомъ съ трудомъ можно было узнать прежняго Мишу. Долго смотрѣлъ онъ на глинистую насыпь, усилившійся дождь омывалъ его непокрытую голову, губы дрожали, и изъ помутившихся глазъ выкатилась едва замѣтная слезинка. Онъ машинально перекрестился, махнулъ рукой и надѣлъ, шапку.

Оставшійся могильщикъ посмотрѣлъ на него съ тупымъ любопытствомъ, досталъ изъ кармана тавлинку, понюхалъ табаку и замѣтилъ иронически:

— Не сродственница-ли?

— Да! глухо отвѣтилъ Миша, и пошелъ по сырымъ мосткамъ въ выходу кладбища. Пройдя нѣсколько домовъ по Разстанной улицѣ, онъ свернулъ въ двери подъ вывѣской: «распивочно и на выносъ».

Въ той же кухмистерской квартирѣ, гдѣ пировалась свадьба Анюты, за тѣмъ же столомъ, тѣже люди справляли по ней поминки. Антонъ Иванычъ блѣдный, разстроенный, плаксивымъ голосомъ говорилъ Бубнову:

— Вотъ батюшка, Егоръ Иванычъ, я ли не радѣлъ о счастьи дѣтей своихъ, я ли не старался, не хлопоталъ? А какія они вышли… Аннушку схоронили, точно свѣча истаяла… Въ Катькѣ думалъ молитвенницу по грѣхамъ найти…, и ту испортили… Мишка спился, кабашнымъ засѣдателемъ сдѣлался… одна надежда теперь на Дмитрія… да и тотъ… Антонъ Иванычъ отеръ глаза свои салфеткой, вздохнулъ и сказалъ:

— Видно Богъ за грѣхи наказалъ такими дѣтьми безпутными!..

Бубновъ мрачно взглянулъ на него и приказалъ для себя подать бутылку шампанскаго.

А. Ѳ. Ивановъ.

"Дѣло", № 8, 1868