Беседа с чиновником (Дорошевич)/ДО
| Бесѣда съ чиновникомъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 114. |
— И вы рѣшитесь напечатать бесѣду со мной?
— Почему же? Развѣ вы думаете, что въ цензурномъ отношеніи…
— О, нѣтъ, нѣтъ! Чѣмъ чаще вы, гг. журналисты, будете излагать въ своихъ статьяхъ мысли чиновниковъ, тѣмъ желательнѣе. Но публика? Что скажетъ публика? «Бесѣда съ чиновникомъ»! Вы можете бесѣдовать съ каторжниками, съ убійцами, съ грабителями, — ничего! Но журналистъ, бесѣдующій съ чиновникомъ! Публика отъ него отворачивается: «ну-у»!
— Вы преувеличиваете!
— Не будемъ играть въ дурачки. Вы насъ ненавидите, — вы, вы, вся Россія! — вы насъ презираете, какъ ненавидятъ, быть-можетъ, только китайцы манджуровъ, — какъ ненавидитъ огромный народъ кучку побѣдителей, взявшихъ власть. Изъ самаго нашего имени вы сдѣлали ругательство. Когда вы хотите обругать какого-нибудь дѣятеля, —вы говорите: «это чиновникъ», когда хотите обругать отношеніе къ дѣлу, вы называете его «чиновничьимъ», когда хотите обругать порядки, царящіе въ какомъ-нибудь дѣлѣ, — говорите: «канцелярщина». Въ Россіи, кстати сказать, есть прехамское обыкновеніе, — это, вѣроятно, еще остатки глубоко въѣвшагося рабства, наслѣдіе крѣпостного права, — всѣ ругательства, это — названія честныхъ профессій. Мы ругаемся именами честныхъ, трудящихся людей. «Извозчикъ», «кухарка», «горничная», «прачка», «мужикъ». И какъ похвала, названіе тунеядца, который ничего не дѣлаетъ: «Это, знаете, баринъ!» Я думаю, что было бы гораздо обиднѣе ругать, напримѣръ, прачекъ «примадоннами», чѣмъ примадоннъ «прачками». Но это такъ, между прочимъ. Изо всѣхъ ругательствъ самыя обидныя и оскорбительныя, это — «чиновникъ» и «канцелярія». Такъ вы насъ ненавидите. И какъ далеко идетъ ваша ненависть! Предстоитъ юбилей Петербурга. Чиновничьяго города, потому что юбилей Петербурга, это — юбилей двухсотлѣтняго владычества чиновниковъ надъ Россіей. Только съ Петербургомъ родился чиновникъ.
— Ну, чиновники были и въ допетровской Руси.
— Конечно. И даже преусердные. Образцовые. Напримѣръ, Малюта Скуратовъ. Нѣтъ болѣе оболганнаго человѣка! Онъ былъ жестокъ? Никогда. Время было жестоко. Онъ былъ только усерденъ. Онъ стоялъ во главѣ тогдашняго правосудія и съ усердіемъ наблюдалъ за исполненіемъ законовъ. Онъ загонялъ гвозди подъ ногти, вырѣзывалъ ремни изъ спины, — да, но на точномъ основаніи существовавшихъ тогда законовъ. Онъ никогда не задумывался надъ вопросами человѣчности, — это потому, что онъ былъ всегда «усерднымъ исполнителемъ» и больше ничего. Въ его сердцѣ никогда не просыпалось состраданье, — никогда онъ не поддавался слабости, которая отвлекла бы его отъ усерднаго исполненія обязанностей. И за это онъ пользовался уваженіемъ. Считался примѣрнымъ, и его непрестанно поощряли. Люди, искавшіе «случая», — напримѣръ, Борисъ Годуновъ, — искали чести съ нимъ породниться. Это былъ усердный служака, очень цѣнимый при жизни, только что не преданный анаѳемѣ послѣ смерти положительно по недоразумѣнію. «Онъ таскалъ въ застѣнокъ всякаго, кто попадался». Но такъ онъ понималъ обязанность: онъ долженъ былъ обвинять и пытать. Конечно, не было бы такихъ ужасовъ и такихъ приговоровъ, если бы тогда существовала защита. Но защиты не было, было одно обвиненіе — и онъ высоко держалъ знамя обвиненія, очень усердно относясь къ своимъ обязанностямъ. Оболганная личность! Впрочемъ, оставимъ въ сторонѣ бѣдняжку Малюту Скуратова! Реабилитація его памяти отвлекаетъ насъ отъ нашей главной темы. Конечно, вы правы: чиновники были и въ московской Руси, и даже, какъ мы видимъ, очень усердные чиновники. Но все же это было не то. Они были ближе къ народу, они были ему свои: носили тѣ же бороды, охабни, высокія шапки. Бритье бородъ выдѣлило чиновниковъ въ особую касту. Въ то время, какъ Русь стояла за древнюю бороду, — эти господа обрились и тѣмъ показали, что они готовы жертвовать какими угодно симпатіями на пользу карьеры. Вотъ моментъ отдѣленія чиновничества отъ остальной Руси. Чиновникъ ушелъ за лѣса, за болота, сѣлъ тамъ и оттуда началъ править. 200 лѣтъ длится это, и вотъ значеніе юбилея Петербурга. Придетъ этотъ юбилей, отнесутся ли съ похвалой, съ заслуженнымъ восторгомъ къ этому городу-чуду? Вѣдь это мы создали все, — если «не Невы державное теченье», то «береговой ея гранитъ». Мы создали этотъ городъ, могущій итти въ сравненіе съ европейскими. Единственный городъ, въ которомъ все-таки можно жить въ Россіи. Городъ, интересующійся не только кулебяками и рыночными цѣнами. Городъ, интересующійся наукой, искусствомъ, литературой. Городъ, гдѣ вы можете говорить о наукѣ, литературѣ, искусствѣ въ увѣренности, что васъ выслушаютъ съ интересомъ. Городъ, который стягиваетъ къ себѣ все, что есть умнаго, развитого, талантливаго, передового въ странѣ. И мы создали это въ 200 лѣтъ. Нашу гордость, нашу славу — Петербургъ. И вы думаете, его юбилей будутъ привѣтствовать съ радостнымъ горячимъ чувствомъ? Нѣтъ. Будутъ говорить только объ его туманахъ, о болотахъ, отдаленности его отъ Россіи, о томъ, что это была ошибка, капризъ Петра. Будутъ говорить только о недостаткахъ нашего города, а не объ его достоинствахъ, подчеркивать только одни недостатки. Почему? Потому, что этотъ городъ чиновничій. Вотъ какъ глубока у васъ господа, ненависть къ намъ. Вы даже ненавидите наше жилище! Вотъ что видимъ мы отъ васъ.
— И вы?
— Сдачу даютъ такой же монетой, какой платятъ. Съ франковъ франками, съ марокъ — марками, съ гульденовъ — гульденами. У насъ есть нѣсколько способовъ относиться къ вамъ. Мы раздѣляемся на три категоріи.
— Первая?
— У англичанъ, живущихъ въ колоніяхъ, есть отличное выраженіе. Если вы спросите его: «Какъ поживаете?» — онъ улыбнется и отвѣтитъ вамъ: «I exist and don't live». — «Я существую, а не живу». Этимъ опредѣляется отношеніе къ колоніи. Первая наша категорія состоитъ изъ лицъ, относящихся къ Россіи именно такимъ образомъ. Здѣсь они существуютъ, — а жизнь… Жизнь — тамъ далеко! Проѣзжая тусклой, сѣрой, сумрачной невской «перспективой», эти люди видятъ передъ собой веселую, залитую солнцемъ, красавицу «Avenue des Champs Elysées[1]». И катаясь по нашимъ кислымъ островамъ, вздыхаютъ о Булонскомъ лѣсѣ. Эти люди могли бы сказать словами фонвизинскаго бригадирскаго сына: «Хотя тѣло мое родилось въ Россіи, но сердце мое принадлежитъ коронѣ французской!» Коронѣ европейской! Они существуютъ въ Россіи, но душа живетъ, витаетъ, мучится, томится по Европѣ. Тамъ все имъ мило, близко и хорошо. Все радуетъ ихъ, начиная со щетокъ, которыми по утрамъ моютъ улицы, и кончая кельнерами, которые, подавая кружку пива, не забываютъ прибавить: «Bitte sehr»[2]. Все имъ пріятно тамъ: и то, что прислугу надо просить, а не кричать на нее, и то, что извозчикъ сидитъ на козлахъ и читаетъ газету. Кругомъ все дышитъ тѣмъ же человѣческимъ достоинствомъ, которымъ полна и его душа, — и въ этой родственной атмосферѣ онъ чувствуетъ себя легко, свободно, хорошо. Онъ просыпается утромъ въ европейски-обставленной комнатѣ «пансіона», ему служитъ по-европейски европейская прислуга, онъ читаетъ европейскія газеты. Настоящія газеты, въ которыхъ пишутъ про то, что самое главное и самое важное, тогда какъ у насъ самое главное и самое важное то, о чемъ молчатъ. Словомъ, онъ «живетъ, какъ слѣдуетъ», «только и живетъ, что за границей». Въ остальное время онъ вспоминаетъ о ней, какъ вспоминаютъ о любимой женщинѣ, ежечасно и ежеминутно. Посмотрите обстановку, — всѣ комнаты этого влюбленнаго наполнены сувенирами о возлюбленной. На столахъ книжки съ видами заграничныхъ курортовъ, иллюстрированные каталоги художественныхъ выставокъ, бездѣлушки которыя продаются на память по заграничнымъ уголкамъ. Даже иллюстрированные «проспекты» желѣзныхъ дорогъ бережно хранятся въ ящикахъ письменнаго стола, и, случайно находя такой проспектъ среди дѣловыхъ бумагъ, самый «черствый чинуша» улыбается милой и радостной улыбкой и съ любовью смотритъ на него. Словно бантикъ въ «партѣ» у влюбленнаго гимназиста. Тряпочка? Для васъ это тряпочка, а для него поэма, голубая и радостная, какъ небо. Такіе люди не интересуются даже русскими радостями жизни: ни русскимъ искусствомъ ни русской литературой, — ихъ интересуетъ только иностранная литература, иностранное искусство; оно ближе, роднѣе, понятнѣе ихъ сердцу. И если бъ не было въ Петербургѣ французскаго театра, они обходились бы цѣлую зиму даже безъ театра. Они экономятъ на всемъ здѣсь, чтобъ имѣть возможность пожить тамъ. Они бываютъ даже забавны, мило забавны. Сходясь между собой, они говорятъ только о заграницѣ. Сидя въ Петербургѣ, вздыхаютъ о какомъ-нибудь захолустномъ нѣмецкомъ городишкѣ. Доходятъ до ребячества, хвастаются другъ передъ другомъ всякою дрянью: «За это я заплатилъ полторы марки. А у насъ?» И въ этомъ «а у насъ» слышенъ тяжкій вздохъ: «И здѣсь мы должны просуществовать девять мѣсяцевъ, чтобъ имѣть возможность прожить три!» Существованіе здѣсь — одинъ сплошной вздохъ о томъ, что было тамъ, и этотъ вздохъ облегчается только надеждой снова быть «тамъ». Что дѣлать! Неизбѣжное зло! Приходится «существовать» здѣсь, чтобъ имѣть возможность «пожить тамъ». Они смотрятъ на Россію, какъ на дойную корову. На свою службу — какъ на довольно грязное занятіе. Что дѣлать! Надо выдоить корову, чтобъ на свободѣ и въ удовольствіе выпить стаканъ молока по ту сторону границы. Но, конечно, это удѣлъ немногихъ избранныхъ. Такъ презирать Россію могутъ только тѣ изъ насъ, у кого есть длинные отпуски и, главное, средства для отпусковъ. Эта первая категорія немногочисленна, хоть очень сильна.
— Вторая категорія?
— «Жеманфишисты» во всемъ, что касается службы, т.-е. Россіи.
— «Жеманфишисты»?
— Отъ выраженія: «je m’en fiche[3]». Въ родѣ нашего «наплевать». Я бы назвалъ ихъ «наплевистами», но это грубо звучитъ. Увѣряю васъ, что изъ всевозможныхъ «истовъ» — «наплевисты» самая многочисленная партія въ Россіи. Наши чиновничьи «жеманфишисты», это — люди, ушедшіе въ интересы семьи. «Сынъ ходитъ въ гимназію, дочь должна имѣть гувернантку-англичанку, женѣ нужна шляпка.» Все остальное — наплевать! Служба — средства на гимназію, гувернантку, шляпку. Изъ нея выходитъ гимназія, гувернантка, шляпка, а что, кромѣ этого, выходитъ изъ службы, имъ рѣшительно «плевать». Отъ 11 до 4-хъ — и кончено. Какъ каторжный урокъ. Сбыть, и съ рукъ долой! И изъ головы вонъ. Человѣкъ весь въ своей семьѣ, ея интересахъ, ея заботахъ. Остального міра не существуетъ. Это люди, глубоко равнодушные къ «такъ называемой Россіи». Вторая категорія самая многочисленная.
— Третья?
— Скажите, что долженъ дѣлать человѣкъ, если ни отпуски ни окладъ не даютъ ему возможности создать себѣ «настоящаго отечества» изъ Европы? Что долженъ дѣлать такой человѣкъ, если, вмѣстѣ съ тѣмъ, его сердце и его умъ такъ широки, что ихъ не можетъ цѣликомъ заполнить семья съ ея нуждами, печалями и заботами? Если въ сердцѣ и въ умѣ остается свободное мѣсто и отъ Манечкиныхъ пеленочекъ, и отъ Ванечкиныхъ панталончиковъ, и отъ Кокиныхъ продранныхъ чулочковъ? Чѣмъ заполнить это пустое мѣсто? Мы, третья категорія мы заполняемъ его ненавистью къ этой вашей Россіи. Мы не можемъ ея презирать — отпуски коротки и оклады малы. Мы не можемъ быть къ ней равнодушными, — сердце велико, умъ широкъ. Мы не можемъ любить тѣхъ, кто изъ самаго имени нашего сдѣлалъ ругательство. Мы ее ненавидимъ. Какъ ненавидитъ кучка побѣдителей большой побѣжденный народъ. Она раздражаетъ насъ, эта ваша неуклюжая, непослушная страна. Она никакъ не можетъ влѣзть въ тѣ рамки, которыя мы для нея строимъ. Втиснешь, совсѣмъ кажется, — глядь, сбоку что-нибудь безобразное вылѣзло. Взыщешь недоимки, — голодовка. Ослабишь подпруги по случаю голодовки, — недоимки выросли. Словно какую-то вещь запихиваешь въ маленькій чемоданъ, а она не влѣзаетъ. Въ концѣ-концовъ, вы начинаете ненавидѣть эту вещь. Это естественно. Мы ненавидимъ васъ, потому что отъ васъ мы слышимъ только жалобы, да причитанья, да охи, — и въ каждомъ «охѣ» осужденіе намъ. Мы ненавидимъ все въ васъ. Вашу печать, потому что это выраженіе вашего мнѣнія, а ваше мнѣніе выражается только въ охахъ, вздохахъ и плачахъ! Ужъ что кажется невиннѣе россійскаго городского самоуправленія? Собираются люди, да и то не каждую недѣлю, и разговариваютъ о томъ, какую имъ мостовую сдѣлать. Казалось бы, ничего, можно! Пусть дѣлаютъ такую мостовую, какая. имъ нравится. Намъ же легче, меньше о нихъ заботиться. Но нѣтъ! Мы ненавидимъ и это куцое самоуправленіе, какъ бы куцо оно не было. Это все-таки же стремленіе справиться самимъ, безъ насъ, стремленіе насъ хоть въ чемъ-нибудь да упразднить. Мы ненавидимъ ваши земства, вашъ судъ, судъ присяжныхъ, судъ, какъ вы называете, вашей общественной совѣсти. Послушайте, да вы это должны знать лучше, чѣмъ кто бы то ни былъ, вы, журналистъ. Развѣ когда-нибудь могло «достаться» или досталось, когда кто-нибудь изъ вашихъ коллегъ смѣшивалъ съ грязью идею городского или земскаго самоуправленія, называлъ судъ присяжныхъ «площаднымъ судомъ», «Шемякинымъ», «судомъ Линча», «судомъ судей съ улицы», рекомендовалъ «заколотить этимъ присяжнымъ въ глотку грязную пробку».
— Вы, все-таки, преувеличиваете! Есть вѣдь и чиновники, сами участвующіе въ печати, — значитъ симпатизируютъ! Есть и чиновники, отстаивающіе судъ присяжныхъ.
— Симпатія къ прессѣ! «И лучшая изъ змѣй есть все-таки змѣя», — вотъ какая у насъ есть поговорка относительно печати. Мы ненавидимъ ее, потому что она голосъ вашего ненавистнаго для насъ мнѣнія. И совершенно естественно, что мы хотимъ взять ее въ свои руки. Вотъ почему, — кромѣ, конечно, гонорарныхъ соображеній, — мы пишемъ въ газетахъ, «инспирируемъ» журналистовъ, интервьюируемся съ ними!
— Ну, хорошо! А что вы скажете о чиновникахъ, защищающихъ судъ присяжныхъ?
— А почему бы его не защищать? Изъ всѣхъ проявленій вашей «самостоятельности» это самое невинное Въ случаѣ, если вы не такъ подумали, какъ намъ хочется, мы всегда можемъ «анулировать» приговоръ. Предложить: передумайте иначе! Развѣ судъ присяжныхъ, который мы теперь отстаиваемъ, — тотъ судъ присяжныхъ, который выноситъ рѣшительные, окончательные приговоры общественной совѣсти, — приговоры, передъ которыми дозволительно только склоняться. Вѣдь вы знаете, — его приговоры теперь не рѣшительны, не окончательны. То, что отстаиваемъ мы, — дѣло, лишенное души.
— Знаете, что? Вы мнѣ позвольте сказать откровенно… Вы бы того… не съ журналистомъ поговорили, а съ докторомъ… Ужъ очень вы мрачно смотрите… Это у васъ съ желудкомъ что-нибудь…
— Вотъ, вотъ, вотъ! Вы не можете даже представить себѣ, чтобъ у чиновника могли быть мысли, плоды долговременныхъ размышленій. — «Россіи надо дать то и то, поощрить это и это!» говоритъ чиновникъ, и вы сейчасъ думаете: «Должно-быть, ты у Кюба хорошо пообѣдалъ, и притомъ, навѣрное, не на свой счетъ». Чиновникъ кричитъ: «Упразднить! Сокрушить!» — и у васъ одна мысль: «Экъ тебя съ Доминиковскаго-то бифштекса какъ подводитъ!» Развѣ у насъ, по вашему мнѣнію, могутъ быть мысли, чувства, сердце, умъ, — въ насъ либо бифштексъ на маргаринѣ, либо фаршированная трюфелями пулярка говоритъ!
— Вы такъ раздражены сегодня, что я даже не возобновляю вопроса, съ которымъ обратился къ вамъ вначалѣ: скажите, теперь, когда вы послѣ отдыха съѣзжаетесь и начинаете свой канцелярскій годъ, чего намъ ждать отъ васъ?
— Послушайте, послѣ всего, что я вамъ сказалъ, вамъ нуженъ еще отвѣтъ?
— Благодарю васъ, не трудитесь.