Беседа с Л. Н. Толстым о Вергилии (Вормс)

Беседа с Л. Н. Толстым о Вергилии
автор Альфонс Эрнестович Вормс

Опубл.: 2003. Источник: Вормс, А. Э. Беседа с Л. Н. Толстым о Вергилии / публикация и биогр. справка И. В. Егорова и Н. И. Шлёнской — Тула: Изд. дом «Ясная Поляна», 2003. — С. 228—235. — (Яснополянский сборник — 2002). • Текст подготовил И. В. Егоров по авторским черновикам, хранящимся в семейном архиве наследников А. Э. Вормса. Орфография и пунктуация оригинала в основном сохранены.

При одной из встреч с Л. Н. Толстым в Москве в 1897 или 1898 году у профессора Владимира Эдуардовича и Натальи Николаевны Ден, мне пришлось обменяться с Львом Николаевичем мнениями о Вергилии. В свое время я, к сожалению, не записал точно слов Л. Н., но все же и теперь, по истечении тридцати пяти лет, я хорошо помню их смысл и в общем их текст.

В разговоре Л. Н. остановился на часто высказывавшейся им мысли о том, что близость к природе и, в особенности, работа в деревне — главное условие ценного художественного творчества. В числе других, как пример и доказательство своей мысли, Л. Н. привел Вергилия. Занимаясь тогда историей Рима и его права, я был знаком с сельской поэзией Вергилия, о котором в одном из основных источников римского права (в Институциях Юстиниана 1.2.2.) говориться: «Когда мы (римляне) упоминаем о поэте, не называя его имени, мы имеем в виду Вергилия». Но, находясь под влиянием историка Рима Моммзена и немецких филологов, я разделял их взгляд на Вергилия как на поэта малооригинального, находившегося под сильнейшим влиянием: в «Буколиках» — Феокрита, а в «Энеиде» — Гомера.

Несколько заостряя свои замечания под создавшимся у меня впечатлением (быть может ошибочным), что Л. Н. не очень охотно соглашается со своими собеседниками, я возразил, что Вергилия вдохновляла не столько непосредственная близость к сельскому быту, сколько господствовавшие литературные течения. Вергилий сравнительно рано был оторван от жизни в деревне: он лишился своего хутора близ Мантуи, отобранного у него при наделении землей ветеранов из армии триумвиров, когда ему было всего около двадцати пяти лет; после этого он вошел в городскую, отчасти даже в придворную среду; «Георгики» написаны им, по-видимому, по заказу Мецената, одного из близких сотрудников Августа. На «Сельских поэмах» Вергилия сказались книжные влияния, в особенности буколический жанр эпохи эллинизма. Эти поэмы коренятся в романтической фикции деревенской идиллии; они отражают настроение горожанина, бегущего на лоно природы в тоске по опрощению, в поисках отдыха от напряжения и суеты культурных центров. Пастухи Вергилия — непосредственный прообраз «милого пастушка» XVIII столетия, сначала игривого, а потом сантиментального.

Л. Н. был явно не согласен с моими замечаниями. Как бы пронизывающий собеседника взгляд, памятный всем лично знавшим Л. Н., казался почти суровым, когда он мне сказал: «Вы не правы. Отношение Вергилия к сельскому быту было серьезное; его сельские поэмы глубоко художественные и, как таковые (или: а потому), — самостоятельные произведения».

Пиетет к Л. Н. не позволил мне дальше настаивать на своем мнении, и разговор перешел на другие темы, мне более не памятные. Однако слова Л. Н. настолько заинтересовали меня, что я тут же постарался проверить свои замечания. Но просмотр русской литературы о Вергилии — тогда еще очень скудной — подтвердил, скорее, мою точку зрения. Было очевидно, что Л. Н. выразил вполне самостоятельное мнение, непосредственно подсказанное ему личным художественным чутьем.

Отражением господствовавшей тогда оценки Вергилия могут служить замечания о нем одного из наиболее образованных русских писателей, Валерия Брюсова, напечатанные, впрочем, значительно позднее (в Энц. словаре Брокгауза и Эфрона). Брюсов тоже отмечает у Вергилия, прежде всего, подражание грекам. В «Георгиках», в частности, Брюсов ценит преимущественно отдельные описания и эпизоды и объясняет общую неудачу концепции этой дидактической поэмы тем, что «слишком далека была простая жизнь селянина от римлянина времен Августа». Появившиеся позднее работы о Вергилии наиболее видных русских филологов М. М. Покровского и Ф. Ф. Зелинского были, впрочем, посвящены «Энеиде» (роману Дидоны и Энея, эволюции учения о загробном мире) и мало касались «Сельских поэм».

Даже последняя по времени оценка в русской литературе «Сельских поэм» их переводчиком С. Шервинским (Вергилий, «Сельские поэмы», изд. «Академия», 1933 г.), в сущности, близко примыкает к прежней традиции. И тут автор предисловия, давший несомненно хороший, созвучный оригиналу перевод поэм, признающий, что «вергилиевы поселяне перестали казаться переодетыми горожанами», все же продолжает думать, что только «горожане, утомленные всем урбаническим, охотно погружались в чтение „Георгик“». Таким образом, ничего не давало мне повода вернуться к моей беседе с Л. Н. о Вергилии, и она временно почти изгладилась из моей памяти.

В самое последнее время, однако, замечания Л. Н. о Вергилии снова воскресли передо мною. 15 октября 1930 г. исполнилось 2000 лет со дня рождения Вергилия. Эта годовщина была торжественно отпразднована всюду на Западе и получила широкий отклик в литературе, которая, к сожалению, по условиям времени дошла до меня со значительным опозданием. Современной Италии память о Вергилии дорога, прежде всего, как символ вновь оживающей преемственной связи ее не только с культурой, но и с политическими идеалами древнего Рима. В отношении же литературной оценки Вергилия, во все эпохи близкого и особо чтимого ею как учителя еще со средних веков и времени Данте и Тассо, в Италии, по-видимому, мало что изменилось. В остальных латинских странах, которыми Вергилий всегда признавался одним из главных истоков западной культуры, где, как во Франции, Монтень считал «Георгики» Вергилия лучшей поэмой всех времен, или где, как в Португалии, Камуанш (Camões) создал национальный эпос в прямое подражание «Энеиде», — там в оценке Вергилия также не произошло значительных сдвигов; его продолжали восхвалять, но, прежде всего, как мастера стиха, как виртуоза слова. Иначе дело обстояло в Германии. Начиная с эпохи германского ренессанса, как в эпоху немецкого классицизма, так и позднее, Вергилий всегда отодвигался на второй план поклонением греческим поэтам. Но именно в Германии празднование двухтысячной годовщины Вергилия послужило поводом к серьезному пересмотру традиционной оценки его поэзии и к признанию за ним особой, специфически римской самостоятельности и в постановке тем, и в художественной их обработке.

При первом же ознакомлении с работами германских филологов о Вергилии, вызванных празднованием годовщины его рождения, меня поразило, насколько выдвигаемые ими точки зрения соответствуют сделанному Л. Н. около тридцати пяти лет назад замечанию (Я имею в виду следующие работы: Ed. Fraenkel Gedanken zu einer Deutschen Vergilfeier, 1930. — A. Trendelenburg Virgil und Homer, 1930. — W. Wili Vergil, 1930. — Th. Haecker Virgil — Vater des Abendlandes, 1931. — W. Schadewaldt Sinn und Werden der vergilischen Dichtung. — H. Heiss Virgilio Fortleben in den romanischen Literaturen (обе последние работы в Aus Roms Zeitwende — Das Erbe der Alten. 2 Reihe XX, 1931). — Das Problems des Klassischen u. die Antike, Her. v. W. Jaeger, 1931.). Более точный сравнительный анализ произведений Вергилия и его предшественников показывает теперь, что заимствования у последних имеют в поэзии Вергилия меньшее значение, чем полагали раньше. Конечно, как все древние авторы Вергилий использует традиционный материал поэзии, мифотворчества и фольклора, но он стилизует все это по-новому, вносит в него иную, неведомую ранее гармонию. В особенности свои сельские поэмы он одухотворяет ранее ни у кого почти не звучавшими нравственными идеалами, чуждыми, во всяком случае, греческой буколической поэзии. Это — отмеченное уже Л. Н., — глубоко серьезное, подчас благоговейное отношение к сельскому труду, к земледелию, всюду сквозящее сознание его большой общенародной и общечеловеческой значимости. На всей концепции «Георгик» и на множестве детальных черт «Сельских поэм» вообще лежит печать глубокого патриотического подъема, сознание всей ответственности выступления поэта как поборника возрождения трудового земледелия. Вергилий не был только тонко чувствующим мастером слова и стиха, а глашатаем и жрецом идеи.

Поэтому не правы все, включая и последнего переводчика «Сельских поэм» (см. Шервинский, Предисловие к русскому переводу «Сельских поэм», 1933 г.), кто полагает, что Вергилий обращался к «горожанам, утомленным всем урбаническим», и ценился именно ими. Нет, Вергилий не призывал к отдыху на лоне природы, он не сулил развлечений в быту земледельца, не создавал миража сельской идиллии. Для Вергилия труд земледельца — неустанная забота и работа; этот труд — тяжелый, даже как бы чрезмерный (labor improbus); этот труд — моральный подвиг, совершаемый в силу высших нравственных велений. В «Георгиках» чувствуется превознесение воли к труду, звучит мощный призыв к непрестанной сельской работе, не отступающей ни перед какими трудностями и превратностями — засухой, непогодой, мором животных и т. п. Но зато труд земледельца озаряется у него истинно художественной красотою окружающей природы и богато вознаграждается обилием плодов «всегда справедливой земли» (justissima tellus).

В тесной внутренней связи с этим стоит новое для античного автора провозглашение достоинства труда, освящение и возвышение его до степени патриотического подвига, притом труда не легкого и приятного, служащего как бы отдыхом от умственных усилий (как то звучит местами, например, у Цицерона), а именно тяжкого крестьянского труда, подчас даже чрезмерного — «labor omnia vicit improbus» («Георгики», 1, 145). Хотя в этом чувствуется отклик на философские размышления Лукреция и слышится отзвук мотивов Гесиода, но все признаки говорят за то, что у Вергилия «апофеоз» сельского труда вырос из недр его личного сознания римского селянина. Во всяком случае, у Вергилия, у него одного в античном мире, этот мотив о достоинстве и благородстве труда, о его творческом значении прозвучал так сознательно, с такой художественной силой, что через его «Сельские поэмы» он навсегда вошел как неотъемлемое, вечное сокровище в мировую поэзию.

Вместе с тем, природа, окружающая и как бы впитывающая в себя труженика-селянина, никогда не становится у Вергилия отвлеченным объектом описания, объектом чисто живописным. Природа-ландшафт никогда не служит у Вергилия сценою, на которой, или кулисами, перед которыми происходит событие. Как уже давно заметил Сент-Бев (Sainte-Beuve, Etude sur Virgilie, p. 93), у Вергилия, этого поэта сельского быта и природы, пейзаж не выделяется как особый мотив, а изображается лишь поскольку он является непосредственным элементом действия (il ne prend paysage que l’essential, ce qui se rapporte a l’action).

Во всех отмеченных выше, ныне снова или даже впервые выдвигаемых в литературе о Вергилии характерных особенностях его поэзии, нельзя не усмотреть черт сходства с художественными приемами Л. Н. Толстого, которые роднят этих двух великих писателей и объясняют, почему Л. Н. интуитивно так верно понял Вергилия и правильнее оценил его, чем современная ему научная литература. В отношении характеристики сельского быта и оценки крестьянского труда совпадения между Вергилием и Л. Н. Толстым настолько очевидны, что на них даже нет нужды останавливаться. Но в отношении описания окружающей природы, обрисовки той сцены, на которой совершаются события, столь сходная с вергилиевой манера Л. Н. Толстого еще недостаточно, как мне кажется, оценена и освещена в литературе. Мы иногда встречаемся даже с явно неправильной характеристикой ее, с указанием, например, что описание природы у Л. Н. бедно, недостаточно полно. Если бы подвергнуть отдельные описания природы в произведениях Л. Н. такому же тщательному анализу, как это сделано в отношении Вергилия, то несомненно можно было бы выявить насколько у Л. Н. природа всегда созвучна настроению действующих в ней людей, как она сочувствует, содействует с ними, а не является мертвым, хотя бы и пышным аксессуаром. Это и есть доказательство, что для Л. Н. природа не является объектом для отдельного описания, а является ценным и даже необходимым посредником, помогающим вскрывать перед читателем глубины душевного настроения действующих лиц.

Однако настоящая попытка наметить внутреннее родство творчества Л. Н. и Вергилия, вызванная сделанным Л. Н. более тридцати пяти лет назад замечанием о Вергилии, подтвержденным теперь новейшими исследованиями, была бы явно недостаточна, если она не будет дополнена указанием, что Л. Н. еще последовательнее, чем Вергилий основывал свои описания природы, в особенности свои изумительные изображения из мира животных, на непосредственных, личных, проникновенных наблюдениях сельского хозяина и охотника. Мы не помним у Л. Н. ни одного ошибочного или сбивчивого наблюдения, ни одной черты, носящей отпечаток книжной справки «из вторых рук». У Вергилия же такие есть. Укажем, например, на явно ошибочное описание прививки некоторых видов плодовых деревьев к дичкам лесных деревьев («Георгики», 2, 32 и др.) и на знаменитое изображение мора скота в Норикуме, описание симптомов которого не соответствует никакой определенной эпизоотии, а нагромождает признаки разных болезней («Георгики», 3, 478 сл.).