Изданіе А. А. Карцева. править
1897. править
Берлинскій трактатъ. — Добровольный флотъ. — Экскурсія въ провинцію. править
I. править
Дипломаты оставили, наконецъ, гостепріимный Берлинъ съ его парадными завтраками, обѣдами и дипломатическимъ parties de plaisir и возвратились въ свои отечества за полученіемъ лавровыхъ вѣнковъ отъ тѣхъ изъ своихъ соотечественниковъ, которымъ не возбраняется подносить вѣнки, особенно лавровые, своимъ министрамъ.
Необыкновенно торжественна, какъ сообщаютъ газеты, была встрѣча лорда Биконсфильда. Его встрѣчали и чествовали, словно коронованную особу. Улицы Лондона были запружены народомъ, желавшимъ поглазѣть на премьера, привезшаго съ собой берлинскій трактатъ вмѣсто санъ-стефанскаго, съ островомъ Кипромъ и англо-турецкой конвенціей въ придачу. Въ палатѣ лордовъ, гдѣ первый министръ давалъ отчетъ о своихъ берлинскихъ похожденіяхъ и гдѣ, между прочимъ, не безъ ехидной скромности объяснилъ, что Россіи и Англіи довольно мѣста въ Азіи, чтобы не ссориться («тѣмъ болѣе, что Кипръ подъ бокомъ»), каждая его фраза покрывалась апплодисментами, эхо которыхъ донеслось и до насъ.
Берлинскій трактатъ принесъ намъ миръ. Но отчего-же «вѣрный россъ» культурнаго общества имѣетъ видъ человѣка, проглотившаго аршинъ, или получившаго непріятность? Отчего черезъ передовыя статьи различныхъ органовъ ежедневной печати проходитъ минорная нота и многія изъ нихъ представляютъ только варіаціи, болѣе или менѣе чувствительныя, старинной пѣсенки: «Чѣмъ тебя я огорчила»?
Или снова для близорукаго соотечественника приключился «неожиданный репримандъ»?..
Приходится вспоминать недавнюю исторію.
Когда была объявлена воина, одинъ изъ добродушнѣйшихъ «вѣрныхъ россовъ», пріятель мой, Макаръ Ивановичъ (котораго я уже имѣлъ честь представить читателю въ одномъ изъ моихъ разсказовъ), первымъ дѣломъ крикнулъ «ура», пропилъ по этому случаю пять рублей съ полтиной у Палкина, пожертвовавъ послѣ обѣда рубль серебромъ въ пользу Краснаго Креста. Предлагая тосты, онъ говорилъ, что если мы и собрались на войну вдругъ, то потому, что нашему національному характеру претятъ долгіе сборы. «Пусть нѣмецъ готовится цѣлыя десятилѣтія, а мы… разъ, два, три — и обработано дѣло!» Затѣмъ сталъ ждать взятія Константинополя, въ ожиданіи написалъ преподробнѣйшій проектъ объ управленіи Болгаріей, которую до того времени онъ зналъ такъ-же хорошо, какъ мы съ вами, читатель, знаемъ земли кафровъ. Съ апломбомъ и легкомысліемъ, во-истину изумительными — особенно если принять въ соображеніе сорока-лѣтній возрастъ, двадцати-лѣтнюю административную службу, большую лысину и Станислава на шеѣ — онъ раздѣлилъ Болгарію на губерніи и уѣзды, причемъ границы проводилъ болѣе по вдохновенію (это онъ называлъ «дѣйствовать по-русски») и въ своемь проектѣ руководствовался, разумѣется, штатами нашего управленія, съ нѣкоторыми увеличеніями суточныхъ, порціонныхъ, прогонныхъ и подъемныхъ, въ той увѣренности, что эти увеличенія не отяготятъ бюджета братьевъ-славянъ, которые за избавленіе отъ турецкаго ига рады будутъ всякимъ штатамъ и бюджетамъ…
— Предлагаемое мною управленіе, говорилъ въ ту пору Макаръ Ивановичъ, самое пригодное для славянъ. Оно, съ одной стороны, отеческое, а съ другой — представитъ лучшую гарантію Европѣ въ будущемъ спокойствіи славянъ, такъ какъ подъ руководствомъ избранныхъ и либеральныхъ исправниковъ за спокойствіе поручиться можно.
Сколько мнѣ извѣстно, Макаръ Ивановичъ носился съ этимъ проектомъ, но какова его судьба — я не знаю. Знаю только, что Макаръ Ивановичъ усиленно хлопоталъ, чтобы будущимъ городовымъ въ Болгаріи дали точно такую-же форму, какъ и у нашихъ.
— Эта мѣра, говорилъ онъ, — будетъ самымъ лучшимъ средствомъ сліянія. Увидитъ братушка въ прекрасной Болгаріи подчастка въ русской формѣ и сейчасъ-же вспомнитъ о Россіи. И тамъ, молъ, такіе же. При этомъ онъ воскликнетъ «слава!» и зальется слезами, вспомнивъ, кому обязанъ онъ свободой, кому онъ обязанъ исправниками и подчастками.
Послѣ сочиненія этого проекта Макаръ Ивановичъ вдругъ запрыгалъ и возликовалъ, словно разыгравшаяся корова, до того это ликованіе было не подъ стать моему сорокалѣтнему пріятелю. Ни съ того, ни съ сего онъ вдругъ «возмнилъ» и сталъ къ Европѣ относиться съ такимъ sans-faèon, что департаментскіе сторожа только дивились.
— Ты, братъ, думаешь, что мы Европы боимся. Она у насъ будетъ вотъ гдѣ!
Это «гдѣ» обыкновенно заключалось или въ кулакѣ, или въ брючномъ карманѣ.
— А всѣ эти Биконсфильды и Андраши… Да знаешь-ли что, братецъ, стоитъ только кликнуть кличъ: ребятушки! нуко-съ… Такъ-ли я говорю?
Глядя на воодушевленное лицо Макара Ивановича, воодушевлялся и сторожъ и отвѣчалъ:
— Точно такъ-съ!
— Нужно — всѣ пойдемъ. Сперва ты, потомъ я.
— Точно такъ-съ!
— Такъ-то, братецъ…
И Макаръ Ивановичъ отходилъ, напѣвая: «Англіи не страшусь, Австріи не боюсь, лягу за святую Русь!»
Впрочемъ, онъ очень хорошо зналъ, что «ложиться» придется не ему, а «доброму солдатику», но когда пѣлъ, то думалъ, что и онъ не прочь «лечь», особенно, если за это дано будетъ приличное содержаніе его вдовѣ и дѣтямъ.
Мало-по малу — скоро сказка сказывается, а не скоро дѣло дѣлается — сталъ Макаръ Ивановичъ входить въ азартъ. Со словъ однихъ публицистовъ, онъ говорилъ, что безъ внутреннихъ вопросовъ можно жить, а безъ проливовъ и Константинополя никакъ нельзя, что война — дѣло священное и что кто смѣетъ усомниться въ возможности достиженія великихъ результатовъ, тотъ либо дуракъ, либо измѣнникъ; со словъ другихъ, онъ размазывалъ о томъ, что мы первый народъ по скромности и смиренію и что наша миссія такая миссія, объяснить которую общепонятно мудрено, но которую надо понять сердцемъ и вѣрить, «вѣрить и смириться!», а со словъ третьихъ, что деньги у насъ найдутся, надо только кликнуть кличъ и произвести нѣкоторыя реформы. Такимъ образомъ, на лицо оказывалось все, что нужно: и «миссія», и «первый народъ», и «доблесть», и «деньги». Остальное, что потребуется, должно было, по мнѣнію Макара Ивановича, явиться подъ вліяніемъ, чудодѣйственнаго патріотическаго обновленія, благодаря которому русская бумажка превратится въ золотую курицу («Только кликните кличъ. У русскаго народа денежки найдутся, а денегъ не будетъ — имущество отдастъ!»), Грегеръ, Горвицъ и Коганъ превратятся въ Кузьму и Даміяна безсребренниковъ, банкиръ Варшавскій — въ многострадальнаго патріотическаго Лазаря, интендантскій Іуда — въ кающагося самаритянина, концессіонерный Картушъ — въ «сына отечества», всѣ кассиры и директора — въ Мининыхъ, а военные люди — въ Пожарскихъ.
Картинка рисовалась чувствительная. Оставалось кричать «ура» и плакать отъ умиленія, глядя, какъ шли солдаты по направленію къ Дунаю. И Макаръ Ивановичъ только и дѣлалъ, что кричалъ «ура» и плакалъ (особенно если у Палкина выпивалъ по случаю военнаго времени болѣе, чѣмъ слѣдовало, пива), плакалъ и кричалъ ура, поторапливая нашихъ къ Царьграду.
Тѣмъ временемъ г. Варшавскій уже заключилъ свой извѣстный контрактъ, адвокатъ Серебрянный получилъ извѣстный гонораръ, товарищество продовольствія уже начало ставить такіе доброкачественные продукты, что нѣкоторые наши генералы, какъ ходила молва, во избѣжаніе переписки и въ виду военнаго времени, прописывали собственное неудовольствіе на спинахъ злополучныхъ агентовъ; одесскій городской голова Новосельскій устраивалъ маркитантскую часть въ помощь г. Львову, оставившему изданіе иностранныхъ романовъ въ пользу продажи сардинъ и бутербродовъ, а интендантскіе чиновники то-и-дѣло высылали женамъ и родичамъ толстенькіе мѣшечки съ червонцами и писали письма слѣдующаго, примѣрно, содержанія:
Дѣла, по милости Божіей, идутъ весьма хорошо. Богь сподобилъ получить транспортъ. Если такъ будетъ впередъ, то можешь быть увѣрена, что дѣти наши будутъ милосердіемъ Господнимъ взысканы. Время теперь, сама понимаешь, горячее, а потому особенно распространяться не стану. Скажу только, что наши солдатики оправдали ожиданія истинно-русскихъ людей: они храбры какъ львы, а скромны, какъ младенцы. Недавно, по непредвидѣнному случаю (на войнѣ вѣдь возможны всякія случайности!), пришлось дать имъ не вполнѣ, доброкачественные сухари, попорченные частью гнильцой, а частью и съ червячками (это Василія Николаевича продѣлка; онъ, Машенька, совсѣмъ заворовался и въ усъ не дуетъ, даже удивительно, до чего онъ отваженъ!), такъ что бы ты думала? Солдатики съѣли все до-чиста и съ червяками да еще говорятъ: и за то спасибо, все-жь сухарикъ, а молоденькіе рекрута даже похваливали, приговаривая, что дома имъ приходилось и не такое дерьмо ѣсть. Да, родная моя, съ нашимъ солдатомъ можно хоть въ огонь и въ воду, все вынесетъ и всѣмъ будетъ доволенъ».
Макаръ Ивановичъ негодовалъ, что «смѣютъ обижать русскаго солдатика», и такъ сталъ ругать «жидовъ», что за «жида» становилось страшно. По его мнѣнію, все дѣло въ «жидахъ». Жиды, молъ, внесли нравственную заразу среди интендантскихъ чиновниковъ, являясь зміями-искусителями. Онъ даже, по обыкновенію, собирался подать, куда слѣдуетъ, прошеніе объ изгнаніи всѣхъ евреевъ изъ предѣловъ Болгаріи и написалъ по этому случаю проектъ, но когда онъ отвозилъ его на предварительный просмотръ къ одному вліятельному «человѣчку», то въ кабинетѣ у него нашелъ столько евреевъ, что понялъ о тщетѣ своего проекта. Впрочемъ, и русскіе охулки на руку не клали, и въ этомъ онъ удостовѣрился отъ одного изъ уполномоченныхъ г. Варшавскаго.
— У насъ служатъ, — говорилъ уполномоченный, — все русскіе и все хорошіе русскіе. Есть два генерала, статскіе, конечно, есть три статскихъ совѣтника, а желающихъ надворныхъ столько, что мы даже отказываемъ и ниже статскаго совѣтника на службу не принимаемъ!
Тогда онъ сталъ говорить, что пора земству заявить освоемъ существованіи и прійти на помощь правительству. Пока трактовался вопросъ о томъ: прилично, или неприлично земству заниматься подрядными дѣлами (я говорю, конечно, о трактованіи въ газетахъ; трактовался-ли этотъ вопросъ въ иныхъ мѣстахъ — про то я не знаю) и столько-ли будутъ поворовывать, сколько при настоящей системѣ, изъ обѣихъ столицъ и изъ всѣхъ городовъ россійской имперіи на помощь правительству поспѣшили добровольцы по продовольственной части. Бухарестъ въ то время кишѣлъ этими «добровольцами», среди которыхъ можно было видѣть всѣхъ представителей культурнаго общества, начиная съ адвоката и кончая отставнымъ полицейскимъ чиновникомъ, которые наперебой другъ передъ другомъ, заручившись рекомендательными письмами, сертификатами (а болѣе дальновидные даже и хорошенькими кузинами), предлагали кто телѣги, кто сардинки, кто овесъ, кто сухари, кто сѣно, кто фуфайки.
Въ Бухарестѣ собрался въ то время цвѣтъ культургеровъ-патріотовъ. Всякій желалъ принять носильное участіе въ войнѣ за освобожденіе братьевъ-славянъ и поставить что-нибудь по цѣнѣ самой патріотической; были даже и профессора университета, не говоря уже о профессорахъ бѣлой и черной магіи, были свободные художники, артисты, отставные военные, графы, князья, члены муниципалитета, чистокровные русскіе, русскіе нѣмцы, евреи, греки, армяне.
На улицахъ то-и-дѣло раздавались восклицанія:
— А вы какими судьбами?
— Хочу вамъ, храброму воинству, помочь! — отвѣчаетъ пріѣзжій «доброволецъ». — А то васъ жиды обижаютъ!
— Ахъ, ужъ и не говорите! — восклицаетъ адъютантъ. — Они насъ совсѣмъ зарѣзали.
— То-то! А мы, русскіе, свой братъ и Христа, кажется, не продавали! — весело смѣется пріѣзжій, приглашая адъютанта распить бутылочку.
Однимъ словомъ, патріотическое возбужденіе было въ полномъ ходу. Каждый, знавшій, гдѣ зимуютъ раки, спѣшилъ воспользоваться минутой «всеобщаго пробужденія», и на хвостѣ кильки унести изъ государственнаго казначейства приличный кушъ.
Встрѣчаю я въ тѣ времена одного скромненькаго чиновника. Всегда онъ глядѣлъ такимъ пришибленнымъ, точно у него за шиворотомъ сидѣлъ городовой, былъ постоянно задумчивъ и скорбенъ видомъ, страдая, какъ онъ выражался, отъ «невниманія начальства», — и вдругъ вижу я того-же самаго маленькаго чинодрала въ состояніи именинника: голова приподнята, глаза сверкаютъ, словно у копчика, видъ игривый, поступь рѣшительная.
— Двѣсти тысячъ, что-ли, выиграли? — воскликнулъ я.
— Куда намъ! Для насъ такихъ билетовъ не заготовлено!
— Но отчего вы вдругъ такъ игривы стали?
— Очень просто: бросилъ департаментъ и ѣду въ Болгарію.
— Вы? Въ Болгарію?.. Это зачѣмъ?
— Дѣлишки поправить. Братъ писалъ, что тамъ за бутылку пива по три франка платятъ, и совѣтовалъ мнѣ ѣхать туда и поступить въ маркитанты. Вотъ я и ѣду. Вы поймите: по три франка бутылка пива!..
Когда онъ говорилъ: «по три франка», то, казалось, всѣ внутренности у маленькаго чинодрала прыгали отъ волненія.
— Скатертью дорога! — говорю я и дивлюсь чудесамъ «обновленія».
Наступилъ іюль, объявилась Плевна и съ тѣхъ поръ эта самая Плевна повисла въ воздухѣ и стояла надъ головами, словно грозовая тяжелая туча. Объявилась она, какъ извѣстно, неожиданно. По случаю отправленія гвардіи и гренадеръ на театръ войны, число «добровольцевъ» еще болѣе увеличилось. Все, что имѣло возможность ринуться, ринулось туда, гдѣ требовалось много провіанта и гдѣ лилось много крови. То-и-дѣло на улицахъ можно было слышать діалоги:
— И вы туда?
— Туда!
Объясненій не требовалось. Всякій хорошо понималъ, «куда» и «зачѣмъ».
И только лѣнивый или очень ужъ заинтересованный обработкой «кассы» или ближняго своего въ предѣлахъ отечества не чувствовалъ охватившаго въ то время зуда «drang nach Osten».
Въ то самое время, какъ телеграммы извѣщали насъ о ходѣ военныхъ дѣйствій на театрѣ войны, дома дѣла шли обычнымъ порядкомъ и военныя дѣйствія противъ кассъ не прекращались ни на минуту, какъ-бы свидѣтельствуя, что Россія и внѣ сферы военныхъ дѣйствій представляетъ собою поле непрерывной войны противъ государственнаго казначейства и противъ кассъ всевозможныхъ общественныхъ учрежденій. То во взаимномъ кредитѣ растрата въ милліонъ, то въ управѣ, то въ окружномъ судѣ, то въ такомъ-то банкѣ, то въ другомъ. Это по части растратъ. Что-же касается прочихъ явленій нашей общественной жизни, то и они текли своимъ чередомъ и въ стереотипной рубрикѣ Намъ пишутъ можно было прочесть очень хорошо извѣстныя свѣдѣнія о томъ, что, съ одной стороны, граждане такого-то города проникнуты самымъ патріотическимъ одушевленіемъ, съ другой — что безработица, пожары и другія бѣды заставляютъ опасаться за исправное поступленіе платежей, съ третьей — что вслѣдствіе похвальнаго усердія «просвѣщеннаго начальства» сборы въ пользу Краснаго Креста не оставляютъ желать ничего лучшаго.
Плевна смутила Макара Ивановича. Онъ пришелъ ко мнѣ и, какъ теперь помню, былъ въ такомъ состояніи, точно его выкупали въ холодной ваннѣ. Онъ, что называется, раскисъ и сталъ говорить, что въ насъ смиренія мало и что мы мало боимся начальства. Очевидно, бѣдняга совсѣмъ осовѣлъ и не зналъ, какъ объяснить себѣ нашу прискорбную неудачу. Въ тѣ поры онъ о Константинополѣ ни полслова, а, напротивъ, напиралъ на безкорыстіе и удивлялся, отчего московскія дамы не шлютъ такъ долго обѣщаннаго ими ковра князю Бисмарку. Тоже сталъ онъ поругивать «братушекъ» и «братьевъ-сербовъ», однимъ словомъ, поджалъ хвостъ и пожаловалъ бывшему «Мухтаркѣ» титулъ «Мухтара Ивановича».
— Ахъ, Макаръ, Макаръ!.. И тебѣ не стыдно такъ хвостъ поджимать? Вѣдь ты-же хвасталъ, что если-бы тебѣ дали сто тысячъ солдатъ, то ты давно-бы былъ у воротъ Константинополя.
Макаръ на-время исчезъ.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и снова Макаръ появился. Снова заходилъ гоголемъ, какъ будто-бы только-что сдавшаяся Плевна не оставила никакихъ поучительныхъ воспоминаній, помимо воспоминаній о немногихъ десяткахъ тысячъ солдатъ, сложившихъ тамъ свои кости. Опять онъ вспомнилъ о Царьградѣ, снова фыркалъ на Европу и снова сталъ выражаться, особенно въ первое время послѣ сдачи Плевны, междометіями или отрывочными фразами:
— Заря на Востокѣ… Крестъ вмѣсто луны… Городовой вмѣсто каваса… Градоначальникъ вмѣсто паши… Обновленіе… Желѣзныя дороги… Европа, выходи!..
Такое состояніе продолжалось непрерывно по мѣрѣ побѣдоноснаго шествія нашихъ войскъ. Макаръ то дѣлилъ Турцію, то выселялъ султана въ Азію, трунилъ надъ Биконсфильдомъ, трунилъ надъ Андраши, хвасталъ, что повѣсятъ все товарищество продовольствія, а Варшавскаго отдадутъ подъ судъ, хвалился, что теперь настанетъ новая «эра», что «славный россъ» покажетъ свою мочь, и, ворвавшись, наконецъ, ко мнѣ въ кабинетъ, воскликнулъ:
— Поздравляю съ миромъ. Жаль, Константинополя не прихватили, но онъ отъ насъ не уйдетъ!.. Вотъ, братъ, что значитъ ясная программа и твердая рѣшимость!
Съ тѣхъ поръ прошло не мало мѣсяцевъ, а мира настоящаго не было. Наконецъ, берлинскій трактатъ принесъ его.
Но отчего-же Макаръ опять разводитъ руками, имѣетъ видъ совсѣмъ сконфуженный и втихомолку говоритъ, что,.все это ужасно"?
— Макаръ, Макаръ! Чего ты осовѣлъ?
— Коварная Англія… Двуличная Австрія… Всѣ противъ насъ.
— А развѣ ты этого прежде не зналъ?.. Вѣдь тебѣ говорили?
Но Макаръ молчалъ.
— Ахъ, Макаръ, Макаръ!.. Скоро-ли для тебя не будутъ сюрпризами вещи, которыя не должны-бы быть сюрпризами? Когда ты оглянешься у себя подъ носомъ, вмѣсто того, чтобы писать проекты объ исправникахъ въ Болгаріи?.. Когда, наконецъ, поймешь ты, что у тебя, когда ты мололъ разный вздоръ, не было ни ясной программы, ни сознательной цѣли, ни средствъ?.. И за то какъ-же тебя, дурака, объегорило твое собственное невѣжество, твое собственное самомнѣніе! И стоишь ты теперь, Макаръ, разинувъ ротъ, словно-бы дуракъ какой, на глазахъ у Европы и жалуешься теперь на нее, вмѣсто того, чтобы смекнуть, виновата-ли только одна Европа. А главное, все для тебя, легкомысленнаго Макара, реприманды! Ты словно-бы и живешь въ промежуткахъ отъ одного реприманда до другого. Ты хотѣлъ освобождать другихъ, забывая, что себя самого ты не можешь освободить… и отъ холопства и отъ повальнаго воровства. Ты хвасталъ — помнишь-ли? — что безъ внутреннихъ вопросовъ жить можно, а безъ Константинополя нельзя, ты вмѣстѣ съ другими кричалъ, что вопросы эти придутъ сами собой послѣ. И вотъ этотъ самый «внутренній вопросъ», надъ которымъ ты, Макаръ, глумился по легкомыслію, а другіе сознательно, въ свою очередь, злобно надсмѣялся надъ тобою. То подъ видомъ товарищества продовольствія, то подъ видомъ одиссеи погонцевъ, то подъ видомъ эксплуатаціи самой наглой, то въ образѣ Юханцева, то подъ покровомъ общественныхъ растрата, то въ видѣ неурожаевъ, пожаровъ и наводненій, онъ словно-бы говоритъ тебѣ, что и побѣды не бываютъ побѣдами, если ты оставляешь этотъ самый «вопросъ» безъ призора…
— Полно вздоръ говорить. Тутъ не безъ Бисмарка!.. — проговорилъ въ какой-то меланхоліи Макаръ.
Оставалось и мнѣ, въ свою очередь, развести руками и распроститься съ неисправимымъ Макаромъ.
Казалось-бы, что послѣ всего этого, если не мой пріятель Макаръ, то, по крайней мѣрѣ, наши Макары печати, сконфуженные, Макары печати оплеванные, должны были-бы хоть на время поджать хвосты и хотя изъ приличія помалчивать и смекать, отчего они оказались оплеванными, и виновата-ли въ томъ Европа или наша собственная безпомощность, обусловленная многими причинами, въ числѣ которыхъ, между прочимъ, играетъ не малую роль и подхалюзничество нѣкоторой части ежедневной прессы. Вспоминая, напримѣръ, какъ. «Московскія Вѣдомости», требуя одной «правды» для Европы и другой — для Россіи, рекомендуя одну мѣрку суда для богатыхъ и знатныхъ и другую — для «сволочи» (припомните статьи этой газеты по поводу процесса Гартунга), въ то-же время поощряли ту-же «сволочь», выдавая ее за истинный гласъ общественнаго мнѣнія, — нельзя не прійти къ печальному выводу о томъ, что подобные «руководители общественнаго мнѣнія» играли въ пережитую нами годину весьма гнусную роль и должны были-бы, казалось, хоть теперь понять, что двухъ правдъ на свѣтѣ быть не можетъ и что одна «правда» находится въ полной зависимости отъ другой. Я не стану касаться другихъ органовъ нашей прессы: о нихъ столько говорилось, что всѣмъ надоѣло. Будущій историкъ русскаго общественнаго самосознанія не забудетъ и покажетъ, какую роль они играли во время войны и насколько они заслуживаютъ признательности потомства!
И что-же? Послѣ всего этого не успѣла замолкнуть въ ихъ передовыхъ статьяхъ минорная нота, какъ рядомъ съ этимъ они уже рекомендуютъ «пути въ Индію». Изыскивать «пути» въ то самое время, когда подъ носомъ нѣтъ удобныхъ путей для класса болѣе всего нуждающагося въ такихъ путяхъ, въ то время, когда неурожаи въ казанской губерніи и ожидающіеся неурожаи на югѣ должны, казалось-бы, наконецъ, обратить на себя вниманіе.
И послѣ этого они еще разводятъ руками и говорятъ, что Биконсфильдъ, Андраши и Бисмаркъ всему виною!
Довольно, однако, о нихъ. Я поневолѣ долженъ былъ вспомнить недавно пережитую нами исторію по поводу того минорнаго тона, которымъ щеголяютъ нѣкоторые Макары нашей печати въ послѣднее время. Вмѣсто того, чтобы оглянуться подъ носомъ, они опять принимаются за пути въ Индію, точно забывая, что и въ Индіи надо продовольствовать и что тѣ-же Грегеры, Горвицы, Варшавскіе и Поляковы, тѣ-же интендантскіе чиновники и тѣ-же условія будутъ сопровождать нашего солдата въ Индію, какъ сопровождали и къ Константинополю.
II. править
Когда я читаю въ газетахъ о различныхъ добровольныхъ пожертвованіяхъ, мнѣ всегда почему-то рисуется такая картинка.
Начальникъ, озабоченный, чтобы и его районъ не отсталъ отъ прочихъ, собираетъ своихъ подчиненныхъ и, объясняя патріотическое значеніе пожертвованій, предлагаетъ имъ съ своей стороны принять посильное участіе и предложить желающимъ.
— Но, пожалуйста, чтобы это было добровольно… Безъ понужденій!..
— Слушаемъ, ваше пр-во!..
Подчиненные раскланиваются и, очевидно, каждый изъ нихъ разсчитываетъ отличиться и доказать, что уѣздъ, ввѣренный попеченію каждаго изъ нихъ, не ударитъ лицомъ въ грязь. Исправники, въ свою очередь, даютъ предписаніе становымъ и хотя упоминаютъ о «добровольномъ» пожертвованіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаютъ въ своихъ предписаніяхъ слѣдующую приписку: «Къ этому считаю не лишнимъ присовокупить, что его пр-во вполнѣ убѣжденъ, что ваше благородіе употребите всѣ усилія къ тому, чтобы дѣло это получило надлежащую огласку по волостямъ, и разсчитываетъ, что, благодаря вашему просвѣщенному разъясненію на мѣстѣ, наши крестьяне охотно примутъ участіе въ столь важномъ и патріотическомъ дѣлѣ»[1].
Получивъ такую бумажку, становой, усердіе котораго внѣ всякихъ сомнѣній, обуреваемый стремленіемъ не отстать, въ свою очередь, отъ другихъ, отправляется дѣлать надлежащую огласку и разъясненія.
Старшина и волостной писарь получаютъ соотвѣтствующія наставленія и черезъ нѣсколько времени сборщики обходятъ избы съ листами, собирая «добровольную подать».
— Я только-что послѣднія деньги внесъ!.. — говоритъ селянинъ, видя передъ собой какой-то листъ и не спрашивая даже, на какой предметъ съ него требуютъ деньги.
— Да ты спроси, на какое дѣло-то…
— Очень ужъ… того… Сами знаете…
— Да ты, Степанъ, турка что-ли?.. Понимаешь, флотъ добровольный… Тепереча корабли противъ турка… И сколько твоей совѣсти будетъ, чтобы какъ слѣдоваетъ… Ну, гривну-то отдай…
— Не больно у насъ гривны-то водятся…
Въ концѣ-концовъ Степанъ вынимаетъ пятичникъ, на листѣ ставятъ крестъ и ему объясняютъ, что это добровольное приношеніе, по случаю военнаго времени.
Степанъ только крякаетъ.
Затѣмъ составляется приговоръ и въ «Губернскихъ Вѣдомостяхъ» въ свое время появляется этотъ приговоръ съ припиской отъ редакціи «объ одушевленіи и готовности, съ которыми…» и т. д.
Изъ одного уѣзда полтавской губерніи мнѣ пишутъ, что не въ мѣру ретивый становой собралъ съ одного шинкаря три раза добровольную подать въ такомъ родѣ: первый разъ на добровольный флотъ, второй — на добровольную пѣхоту, а въ третій — на добровольную кавалерію.
Сталъ шинкарь бояться станового пуще огня небеснаго. И когда становой хотѣлъ въ четвертый разъ получить пожертвованіе, чуть-ли не на добровольную артилерію, то шинкарь на отрѣзъ отказалъ и пошелъ жаловаться къ исправнику.
Исправникъ выслушалъ внимательно жалобу, обѣщалъ свое содѣйствіе и такъ обласкалъ шинкаря, что онъ въ четвертый разъ пожертвовалъ — на этотъ разъ въ пользу «Краснаго Креста».
Земства наши, какъ извѣстно, дѣлаютъ значительныя пожертвованія изъ земскихъ суммъ, хотя по смыслу закона они на это не имѣютъ никакого права, и если находятся земцы, указывающіе, что у земства есть свои нужды, болѣе существенныя, то въ такихъ прямо выпаливаютъ обвиненіями въ недостаткѣ патріотизма. Такъ, напримѣръ, гласный кромского уѣзднаго собранія г. Головатый потратилъ не мало ораторскаго таланта на доказательства, что стыдно и не патріотично скупиться на такое дѣло, какъ добровольный флотъ…
И бѣда въ провинціи не пожертвовать! Если промолчитъ какой-нибудь гласный вродѣ г. Головатаго, то найдутся корреспонденты, которые сообщатъ, что вотъ, молъ, всѣ жертвуютъ, а такой-то, человѣкъ состоятельный, не жертвуетъ. И найдутся, въ свою очередь, газеты, которыя не только пропечатаютъ такую корреспонденцію, но еще въ передовой статьѣ сдѣлаютъ соотвѣтствующее назиданіе.
На-дняхъ ѣду я въ конкѣ въ Лѣсной институтъ. Разговорился съ кондукторомъ.
— Сколько вы получаете жалованья?
— Двадцать рублей. Уже давно слѣдовало-бы прибавить и прибавили-бы, да помѣшалъ добровольный флотъ.
— Какъ такъ?
— Очень просто. Правленіе, говорятъ, пожертвовало десять тысячъ. Теперь и выгадываютъ экономію на нашемъ братѣ… А вѣдь мы сами жертвовали!..
Передавая эту бесѣду, я, разумѣется, не удостовѣряю, что правленіе конно-желѣзныхъ дорогъ именно такъ и поступило, какъ говоритъ кондукторъ, но изъ этой бесѣды тѣмъ не менѣе характерно рисуется взглядъ кондуктора на манеру пожертвованій, — взглядъ, едва-ли не правильный въ общемъ.
По большей части всѣ эти взносы, которыми щеголяютъ разныя правленія, конечно, лягутъ на какого-нибудь «брата», и, конечно, меньшаго, а не старшаго… Чтобы собрать десяти членамъ правленія какихъ-нибудь десять тысячъ, имъ все-таки надо дать по тысячѣ, что для нашихъ Мининыхъ не желательно, но можно и капиталъ пріобрѣсти, и сохранить невинность патріотовъ инымъ путемъ, очень не труднымъ: стоитъ только не прибавлять жалованья какому-нибудь «брату», получающему гроши, и дѣло въ шляпѣ. «Братъ» молчитъ, а кся честь лежитъ на «братьяхъ директорахъ».
III. править
Совокупность взаимныхъ отношеній, являющаяся какъ результатъ даннаго строя, и вытекающія изъ него, такъ-называемыя, «мелкія явленія» общественной жизни, которыми полны корреспонденціи, печатныя и непечатныя, о которыхъ слышишь и которыя видишь на каждомъ шагу, несмотря на свою «мелочь», тѣмъ не менѣе преслѣдуютъ и давятъ васъ, и это давленіе, конечно, еще болѣе ощутительно въ провинціи, чѣмъ въ столицѣ, такъ какъ тамъ оно проявляется въ формѣ несравненно болѣе откровенной. Если въ столицѣ городовой деликатно шепнетъ вамъ: «господинъ, уйдите», то гдѣ-нибудь въ Ельцѣ онъ непремѣнно скажетъ: «проваливай къ чертямъ». Если вы придете въ столичное присутственное мѣсто и будете ждать пришествія Христова до полученія справки, то вы все-таки услышите болѣе или менѣе вѣжливое «потрудитесь подождать», но въ маленькомъ городкѣ, если вы попадете къ чиновнику въ дурную минуту, то вы рискуете получить такой комплиментъ, который долго останется въ вашей памяти. И такъ, конечно, во всемъ.
Я убѣжденъ, напримѣръ, что каждый нашъ столичный приставъ, если-бъ даже и не зналъ, кто такой былъ Франклинъ, то, во всякомъ случаѣ, получивъ предписаніе объ его розысканіи, первымъ дѣломъ произвелъ-бы надлежащія справки, въ какомъ онъ чинѣ, для уясненія себѣ вопроса, слѣдуетъли его по отысканіи «пригласить» или просто-на-просто «взять». Но добродушный нарымскій засѣдатель, очевидно, не настолько понимаетъ тонкости, чтобы входить во всѣ такія подробности. Да и, наконецъ, у кого собирать справки въ Нарымѣ? Получилъ онъ предписаніе о розысканіи и ему, конечно, нѣтъ дѣла, Франклина-ли розыскиваютъ или Петра Егорова. «Если розыскиваютъ, то, значитъ, дурной человѣкъ этотъ Франклинъ, потому что зачѣмъ же будутъ хорошаго человѣка розыскивать: хорошій человѣкъ самъ явится къ начальству, еслибы и согрѣшилъ».
Такъ, вѣроятно, думалъ г. нарымскій засѣдатель, когда прочитывалъ полученное предписаніе томскаго исправника, вызванное въ свое время сообщеніемъ англійскаго министерства иностранныхъ дѣлъ, озабоченнаго открытіемъ слѣдовъ франклиновой экспедиціи. И вотъ усердный исполнитель пишетъ слѣдующее «самостражайшее» разумѣется предписаніе нарымской инородческой управѣ: «Вслѣдствіе полученнаго предписанія отъ г. томскаго окружнаго исправника объ учиненіи самого тщательнаго розыска безъ вѣсти пропавшаго капитана англійской службы Франклина, самострожайше предписываю нарымской инородческой управѣ о учиненіи надлежащаго розысканія, а буде таковой капитанъ Франклинъ окажется въ предѣлахъ, принадлежащихъ вѣденію оной управы, то, немедленно взявъ его, доставить подъ строжайшимъ карауломъ въ мою квартиру для дальнѣйшаго отправленія по принадлежности».
Слава еще Богу, что ученые иностранные путешественники рѣдко заглядываютъ въ наши глухія мѣста, а если и заглядываютъ, то не иначе, какъ запасшись открытыми предписаніями и удостовѣреніями высшихъ властей, а то сколько-бы могло возникнуть дипломатическихъ затрудненій (и безъ того ихъ довольно!) единственно изъ-за усердія младшихъ агентовъ, полагающихъ, что при учиненіи надлежащаго розысканія безъ «строжайшаго караула» никакъ невозможно.
Я, разумѣется, и не думаю лично винить почтеннаго нарымскаго засѣдателя, хотя бы онъ предписалъ учинять розыски и доставлять подъ строжайшимъ карауломъ для отправленія «по принадлежности» не только Франклиновъ, но даже Дарвиновъ. Избави меня Богъ! Я очень хорошо понимаю, какъ велико было бы изумленіе того же нарымскаго засѣдателя, если бы вмѣсто благодарности за «строжайшій караулъ», приставленный къ иностранному ученому, онъ вдругъ получилъ бы строжайшій выговоръ и самъ, въ свою очередь, пожалуй, былъ бы по принадлежности доставленъ подъ строжайшимъ карауломъ…
— За что же? — воскликнулъ бы онъ. — Кажется, я старался!..
И онъ былъ бы тысячу разъ правъ.
За неимѣніемъ настоящихъ Франклиновъ въ нашихъ провинціальныхъ захолустьяхъ, роль Франклиновъ поневолѣ приходится иногда разыгрывать мѣстнымъ обывателямъ, ну, а изъ-за нихъ, какъ извѣстно, дипломатической переписки затѣвать не приходится.
Не безполезно бываетъ иногда прокатиться по нашимъ провинціальнымъ палестинамъ и воочію убѣдиться, что на провинціалахъ близкое сосѣдство съ какимъ-нибудь двойникомъ добродушнаго нарымскаго засѣдателя отзывается несравненно ощутительнѣе. Да и вообще всякое мѣропріятіе, исходящее изъ столицъ и попадающее въ какой-нибудь глухой уголокъ, совершаетъ на своемъ пути такія метаморфозы и является, наконецъ, въ «деревню» въ такой формѣ, что остается развести руками.
Я очень хорошо помню, какъ во время сербской войны собирали пожертвованія и въ какой категорической формѣ являлись эти сборы въ одномъ уѣздномъ захолустьѣ юга. Обыватели платили въ полной увѣренности, что на это есть манифестъ, а какъ извѣстно, никакого такого манифеста не было.
— По манифесту платимъ! — говорилъ мнѣ въ тѣ поры одинъ мѣщанинъ. — Вышелъ манифестъ, значитъ и нечего разсуждать!
И за то же боится простой человѣкъ захолустья всякихъ мѣропріятій, хотя бы направленныхъ, казалось бы, къ его же пользѣ. Когда объявили жителямъ одного городка о необходимости «санитарныхъ мѣръ» — они взвыли.
— Знаемъ мы эти санитарныя мѣры… Это, значитъ, опять плати!
— Что вы, глупые. Для вашей же пользы. Взгляните, что у васъ за грязь кругомъ!..
— Это точно, что грязно.
— Ну, чистота — это и есть санитарныя мѣры… Понимаете? — объяснялъ въ думѣ городской голова.
— Ладно… Заговаривай зубы… Мы знаемъ, во что вгоните вы «санитарную»…
Однако, благодаря «просвѣщенной энергіи» городского головы и мѣстной власти, стали требовать «санитарныхъ мѣръ» и въ концѣ-концовъ обыватели оказались-таки правы. Изъ-за расчистки грязи, въ которой по горло сидятъ наши городки, изъ-за вывоза изъ дворовъ навоза было столько прижимки, что обыватели рѣшили просить ихъ избавить отъ этого, обѣщаясь взамѣнъ того блюстителямъ платить своего рода «добровольную подать». Такъ санитарная реформа въ городскомъ провинціальномъ захолустьѣ и осталась лишь на бумагѣ да въ карманахъ членовъ городской управы, наблюдавшихъ за санитарными порядками.
И отъ кого только нѣтъ этой прижимки! Стоитъ проѣхаться по нашимъ желѣзнымъ дорогамъ, чтобы собрать цѣлые томы воя и жалобъ на желѣзнодорожное начальство. Желѣзнодорожные агенты являются въ этихъ разсказахъ какой-то правильно организованной шайкой, наглѣйшимъ образомъ нарушающей интересы отправителей, получателей и пассажировъ. Въ газетахъ появляется лишь одна сотая доля этихъ беззаконій, которыя своими боками терпятъ мѣстные жители, и не даромъ, особенно на югѣ, обыватели, упоминая о желѣзной дорогѣ, неизмѣнно прибавляютъ эпитетъ: либо — разбойники, либо — мошенники. Желѣзнодорожные порядки — одно изъ наболѣвшихъ мѣстъ въ провинціи и отъ нихъ приходится солоно рѣшительно всѣмъ.
Особенно отличаются въ этомъ отношеніи дороги г. Полякова; впрочемъ, и другія не лучше. Безъ взятокъ нельзя ни отправить, ни получить товара, а не хочешь платить — жди, пока сгніетъ товаръ. И, разумѣется, остается платить.
— Но отчего же не жалуются? — спросилъ я словоохотливаго разсказчика, мѣстнаго старожила, ѣхавшаго со мною въ вагонѣ по курско-харьковско-азовскои дорогѣ.
— Кому?
— Въ управленіе или инспектору!
— Да этими жалобами завалены и управленіе, и инспекторъ, но управленіе чаще всего покрываетъ своихъ же, такъ какъ по большей части у него и у самаго пушокъ на рыльцѣ есть, или же караетъ мелкихъ воришекъ для удовольствія большихъ. Что же касается инспектора, то, предположивъ даже въ немъ самаго безкорыстнаго человѣка, неполучающаго никакого добавочнаго содерліанія отъ желѣзнодоролснаго общества въ видѣ приплаты къ содержанію, получаемому имъ отъ правительства, вы должны сообразить и припомнить, что правленія, засѣдающія въ Петербургѣ, всегда пользуются связями и могутъ спровадить неугомоннаго инспектора на другую дорогу…
— У нихъ, батюшка, на желѣзныхъ дорогахъ и хозяйство ведется хищническое. Какъ хищнически строили ее, точно такъ хищнически и эксплуатируютъ ее. Вороство повальное. Воруютъ, т. е. не воруютъ (это слово давно выведено изъ диксіонера), а наживаютъ насчетъ того же самаго хозяина, у котораго служатъ, занимаясь, напримѣръ, подрядами. Здѣсь большая часть начальниковъ дистанцій занимаются у себя на участкахъ подрядами.
— Казалось бы, что начальнику дистанціи, обязанному контролировать свой участокъ, и неприлично быть въ одно и то же время и контролеромъ, и подрядчикомъ, — замѣтилъ я въ видѣ реплики.
Но на мою реплику въ вагонѣ раздался веселый хохотъ.
— У насъ они народъ современный, говорятъ напрямки: стану я, молъ, въ зубы ему смотрѣть. Онъ (т. е. хозяинъ) загребъ, такъ дай и мнѣ случай! Эта «тенденція» проходитъ черезъ весь многочисленный сонмъ желѣзнодорожныхъ агентовъ, начиная отъ старшихъ и кончая младшими. Всякій смотритъ на эту самую «желѣзную дорогу», какъ на какую-то мерзавку, которую во что бы то ни стало надо обчистить и, конечно, обчищаютъ, причемъ болѣе всѣхъ достается публикѣ, такъ какъ не всѣ желѣзнодорожныя службы имѣютъ непосредственное отношеніе къ ремонту, къ дровамъ, углю, смазочному матеріалу, къ заготовкѣ матеріаловъ и т. п., а цѣлая служба движенія, т. е. начальники станцій, кассиры, ихъ помощники, кондукторы, имѣютъ дѣло съ живымъ матеріаломъ — съ публикой, съ которой они, по примѣру товарищей обращаются съ не большею деликатностью, чѣмъ съ дровами.
— Но какъ же, однако, чего же смотритъ самъ хозяинъ… Вѣдь и ему невыгодно…
— Да гдѣ вы людей найдете? У насъ все служатъ болѣе ташкентцы. Ѣхалъ въ Ташкентъ — не доѣхалъ, и пошелъ на желѣзную дорогу, а то прокутившіеся маменькины сынки, у которыхъ связи есть; впрочемъ, эти больше при управленіяхъ служатъ, слоны слоняютъ; видитъ ташкентецъ вокругъ себя какую-то безпардонную отвагу — тотъ пользуется, другой не зѣваетъ, третій охулки на руку не кладетъ — и самъ туда же, зачѣмъ выскочкой быть… Иной, пожалуй, и крѣпится, а тамъ и маршъ за всѣми… Таковы агенты по большей части, я знаю ихъ не мало, не на одной только здѣшней дорогѣ…
— А что же смотритъ управленіе?
— Управленіе?.. Да вы прежде спросите, какое это управленіе!.. Нерѣдко во главѣ управленія выгодно имѣть не энергичнаго, настоящаго дѣятеля, а просто какого-нибудь ловкаго человѣка, съ приличными манерами, умѣющаго ловко заговаривать зубы почетному пассажиру или занять его именно въ такой моментъ, когда поѣздъ идетъ по скверному пути или по неисправному мосту, однимъ словомъ, ему нуженъ, что называется, ловкій парень, умѣющій день деньской встрѣчать, сопровождать и провожать почетнаго пассажира — мало ли его тутъ проѣзжаетъ! — и продать, какъ у васъ въ Гостинномъ дворѣ разносчики, гнилой апельсинъ за свѣжій… Почетный посѣтитель, натурально, обольщенъ… видитъ около вѣчно-заботливаго вьюна, ну, и хозяину репутація… Вотъ какой управляющій нуженъ такому хозяину… И, разумѣется, для хозяйственной части у него отдѣльный начальникъ, — до хозяйственной части управляющій и не касается, главное его дѣло — принять и проводить, — отъ котораго, натурально, и качества требуются другія. Юркости этой не надо, а, напротивъ, на такія мѣста опытные хозяева выбираютъ плутовъ, чтобы не шибко давали другимъ плутовать. А насчетъ хозяйской выгоды, слышали вы отвѣтъ одного милліонера, когда его спросили, сколько онъ получаетъ чистаго дохода?
— Нѣтъ, не слыхалъ!
— Когда его спросили, онъ ничего не отвѣтилъ, а только далъ отвѣдать окружавшимъ его лицамъ блюдечко съ мороженымъ, которое онъ держалъ въ рукахъ, и когда блюдечко обошло всѣхъ и возвратилось къ милліонеру (въ немъ оставалась еще порядочная доля мороженаго, такъ-какъ зазорно было отвѣдывать помногу!), то онъ, указывая на остатокъ, сказалъ: вотъ мой чистый доходъ!.. Понимаете мораль?.. Такъ и желѣзнодорожный хозяинъ могъ бы отвѣтить… Да и сами разсудите: при общей обманной системѣ развѣ можно разсчитывать, что служащіе будутъ добродѣтельные агнцы, точно они сами не знаютъ продѣлокъ хозяина… Недаромъ есть поговорка: каковъ попъ, таковъ и приходъ… Попадаются, конечно, и честные люди, какъ не быть, но, я думаю, самъ хозяинъ смотритъ на нихъ либо какъ на отчаянныхъ болвановъ, либо какъ на отчаянныхъ мошенниковъ, нежелающихъ мараться по мелочи… У такого хозяина и управляющему самостоятельному быть-то нельзя…
— Какъ такъ?
— Очень просто. Казалось бы, задача хорошаго управляющаго состоитъ въ томъ, чтобы грузы не застаивались, чтобы отправитель не былъ обиженъ, чтобы паровозы были въ исправности, чтобы вагоновъ было достаточно, чтобы заносы были расчищены и т. д. Положимъ, онъ хочетъ всего этого и бомбардируетъ правленіе письмами и депешами: дайте, молъ, исправные паровозы, дайте вагоновъ, вышлите денегъ на расчистку, и самъ съ наличными средствами лѣзетъ изъ кожи вонъ, чтобы дѣло шло, по возможности, хорошо; такъ вѣдь такому человѣку сперва намекнутъ, чтобы не горячился, а не уймется — дадутъ тысячъ пять въ зубы и попросятъ уйти… «Болванъ! — скажетъ правленіе, — не понялъ, что намъ же на руку, если будутъ жаловаться, что грузы стоятъ, что паровозовъ мало…»
— Это почему?
— А тутъ своя музыка желѣзнодорожная, такъ какъ въ то самое время желѣзнодорожникъ занятъ какой-либо новой комбинаціей и ему нужны деньги, а гдѣ ему поживиться, какъ не около государственнаго казначейства, и онъ хлопочетъ о субсидіи у правительства на обновленіе подвижного состава и, слѣдовательно, жалобы ему еще на руку… Денежки получены, а подвижной составъ все тотъ же… Нѣтъ, батюшка, что и продолжать… Это такая помойная яма, что начни о ней говорить, недѣлю будешь говорить — не кончишь… Разбойники! — энергично закончилъ свою рѣчь степнякъ-помѣщикъ. — Право, разбойники… А мы-то, дураки, надѣялись, думали: радость… Одно распутство въ край внесли.
— Гдѣ кончить! — ввернулъ одинъ изъ пассажировъ, сидѣвшій все время молча. — Вы, можно сказать, еще одну присказку сдѣлали, а мнѣ всѣ ихъ беззаконія довольно извѣстны, потому своимъ собственнымъ «партуфоломъ» отвѣчаемъ! — проговорилъ онъ и хлопнулъ по боковому карману своего потертаго пальто. — Мы-съ, торговцы, товару много по этой дорогѣ отправляемъ и, можно сказать, такого дневного разбоя въ вятскихъ лѣсахъ не запомнимъ, не то что на чугункѣ-съ. Эти мошенники вагона не дадутъ безъ пяти рублей; у нихъ ужъ на многихъ станціяхъ и такца такая: пять рублевъ и ни копейки меньше, и то еще приди поклонись начальнику, да и помощника не обезсудь, и артельщика помажь по карману. И то бы ничего, нашъ братъ къ смазкѣ привыкъ, на нее не сердимся — отчего жъ бѣдному человѣку не дать за труды! — а то бѣда, что взять-то онъ возьметъ, а за товаромъ надлежаще не досмотритъ, и тебѣ одинъ убытокъ… Я вотъ за сгноенную на десять тысячъ рублей рыбу о сю пору никакого разсчета получить не могу, а тому годъ прошелъ… Опять ѣду въ ихнее управленіе попытаться… да такъ, по спопутности… Надежды мало на этихъ христопродавцевъ…
— И плутъ же, батюшка, этотъ самый комерсантъ! — шепчетъ мнѣ тихонько мой сосѣдъ-степнякъ. — Вы спросите, какъ и онъ, въ свою очередь, желѣзную дорогу надуваетъ вмѣстѣ со станціонными начальниками: отправитъ грузъ, положимъ, въ тысячу пудовъ, а заплатитъ за пятьсотъ…
— А кассиры у нихъ тоже недурны! --вступается въ бесѣду третій пассажиръ, какой-то чиновникъ изъ Курска. — Удивительно забывчивый народъ… Недавно ѣхалъ я изъ Харькова въ Курскъ, такъ кассиръ ихній человѣкамъ пяти ошибался сдачи дать… все не додаетъ… Совсѣмъ разсѣянные люди…
— Да у нихъ и по дешевой платѣ можно проѣхать, по уменьшенному тарифу-съ…-- говоритъ четвертый, юркій персонажъ, очевидно, еврейскаго происхожденія. — Они, эти служащіе, удивительно какъ ловко обставили это дѣло… У нихъ эта билетная часть очень, можно сказать, правильно организована… Нуженъ вамъ, положимъ, билетъ и вы, какъ человѣкъ экономный, хотите проѣхать подешевле…
Кто-то смѣется. Разсказчикъ нѣсколько заминается.
— Продолжайте… Не стѣсняйтесь! — ободряетъ его степнякъ-помѣщикъ. — Мы поучимся, какъ ѣздить экономнѣе…
— Я, конечно, такъ къ примѣру… Конечно, люди богатые на это не пойдутъ, а вѣдь пассажиръ всякій бываетъ… Вотъ про такого пассажира я и говорю… Онъ беретъ билетъ и платитъ за него половину; билетъ этотъ штемпелемъ не пробиваютъ, и ужъ оберъ-кондукторъ щипцами его не трогаетъ, потому что и онъ членъ этой организаціи… Такъ съ такимъ билетомъ вы и проѣзжаете до мѣста, а билетъ снова возвращается на полку къ кассиру…
— А контролеръ?..
— Какой контролеръ?.. Если придирчивый, ну, нечего дѣлать, оберъ-кондукторъ прорѣжетъ билетъ, и билетъ пропадетъ… Нельзя же, во всякой операціи убытокъ случается! — улыбаясь, заканчиваетъ разсказчикъ.
— Такъ вотъ какъ можно экономически проѣхать!? Ха-ха-ха, — закатывается степнякъ.
— Удивительно, — хихикаетъ чиновникъ, прибавляя: — и не открыли?
— Говорятъ, не разъ открывали, но опять новая компанія на акціяхъ образовывалась…
— А безпорядокъ-то какой! — опять говоритъ чиновникъ изъ Курска. — Хоть бы нашъ вагонъ: двери не запираются, сторы вотъ на окнѣ нѣтъ, кондуктора ночью не дозовешься — всѣ спятъ, какъ убитые, свѣчи всю ночь не горятъ, замѣтишь — на дерзость наткнешься…
— Но вѣдь ѣздятъ же начальники?
— Да вѣдь они въ своихъ вагонахъ. У нихъ все, конечно, въ исправности. Они и не заглянутъ въ эти вагоны. Для нихъ пассажиры — тьфу!.. А когда начальство ѣдетъ, то особые поѣзда — ѣдешь словно по пуховой перинѣ…
Однимъ словомъ, какъ только въ вагонѣ начиналась бесѣда о желѣзной дорогѣ, то повторилась сцена изъ «Лукреціи Борджіа». Всякій начиналъ ругать желѣзнодорожные порядки и всякій находилъ поводъ выпалить какое-нибудь обвиненіе.
До Харькова оставалась одна станція. Отъ Дергачей поѣздъ, запоздавшій по какому-то случаю, пошелъ скорѣй. Нѣсколько пассажировъ-офицеровъ, отправляющихся въ армію, сильно безпокоились, какъ-бы имъ не опоздать въ Харьковѣ на поѣздъ. Поѣздъ пошелъ тише.
— Это что значитъ? — недоумѣвая, спрашиваютъ торопившіеся офицеры. — Тутъ, кажется, станціи нѣтъ!
— Станціи нѣтъ, это правда, но тутъ устроена платформа для генерала Хлѣбникова.
— Для какого генерала Хлѣбникова?
— А есть у насъ такой желѣзнодорожный генералъ. Онъ служитъ здѣсь-же на дорогѣ! — объяснялъ всезнающій степнякъ-помѣщикъ. — И такъ-какъ у генерала подъ Харьковомъ своя дача, то для него и платформа устроена, чтобы генералу было удобно… земство не разъ хлопотало о полустанкахъ, указывало мѣста, гдѣ необходимо поставить платформы, такъ на ихъ ходатайства плюютъ, а когда генералу Хлѣбникову нужна платформа… сдѣлайте одолженіе, съ большимъ удовольствіемъ — не унимался степнякъ.
Поѣздъ остановился. Прошла минута, другая, третья, прошло пять минутъ.
— Кого-жь мы ждемъ? — спрашиваютъ нетерпѣливо офицеры у кондуктора.
— Генерала Хлѣбникова!
— Вотъ видите-ли! — злобно продолжаетъ степнякъ. — Обыкновенно семеро одного не ждутъ, а тутъ цѣлый поѣздъ дожидается одного генерала Хлѣбникова.
Офицеры нетерпѣливо поглядываютъ въ окна, не идетъ-ли генералъ Хлѣбниковъ. Пассажиры начинаютъ роптать.
— Это чертъ знаетъ что такое!
— Это, наконецъ, безобразіе!!.
— Э, господа… Да вы, какъ я посмотрю, новички, а мы, провинціалы, народъ на этотъ счетъ обтерпѣвшійся. Мы иногда не только изъ-за генерала Хлѣбникова, но изъ-за статскихъ желѣзно-дорожныхъ совѣтницъ ждемъ по получасу, и то ничего… Еще благодаримъ, если только полчаса.
— Надо составить протоколъ!
— Составьте, составьте, господа! — подсмѣивается степнякъ. — Видно вамъ время есть, а если есть, то, конечно, все-же будетъ развлеченіе. Только едва-ли будетъ толкъ. Хотите, сдѣлаемъ опытъ и спросимъ оберъ-кондуктора, — онъ человѣкъ опытный и желѣзнодорожную музыку знаетъ, — почему стоитъ поѣздъ? — Г. оберъ-кондукторъ — крикнулъ степнякъ стоявшему невдалекѣ оберъ-кондуктору. — Позвольте васъ побезпокоить на минуточку.
Красивый, завитой, молодой оберъ-кондукторъ съ массивной золотой цѣпочкой, съ кольцами на рукѣ, франтоватый, съ наглымъ взглядомъ большихъ голубыхъ глазъ, подошелъ нехотя къ окну.
— Не соблаговолите-ли отвѣтить: почему такая продолжительная остановка?
— Поврежденіе въ паровозѣ! --отвѣчалъ оберъ-кондукторъ.
— Премного вамъ благодаренъ. По всей вѣроятности, неважное?
— Да. Скоро все будетъ готово!
— Вотъ видите! — обратился къ намъ съ торжествующимъ лицомъ степнякъ. — Я вамъ говорилъ, что причина законная, и поврежденіе паровоза продолжится какъ разъ до того времени, какъ явится генералъ Хлѣбниковъ. Угодно-ли вамъ, господа, будетъ теперь составлять протоколъ!?. Мы, мѣстные жители, ужъ пробовали и ожглись на этихъ протоколахъ!
Наконецъ, появился и самъ генералъ Хлѣбниковъ, плотный, средняго роста, гладкій, выхоленный инженеръ. Онъ шелъ, поторапливаясь, со свитой своихъ знакомыхъ, сѣлъ въ прицѣпленный для него вагонъ, и поѣздъ тотчасъ-же двинулся въ Харьковъ.
Когда пассажиры выходили изъ вагоновъ, то слышны были проклятія желѣзной дорогѣ. Желѣзнодорожное начальство тутъ-же прогуливалось по платформѣ и не обращало ни малѣйшаго вниманія на эти проклятія,
Мы съ степнякомъ усѣлись обѣдать. Онъ ѣхалъ на Полтаву, а я дальше, на Лозовую. Къ ближайшему поѣзду мы опоздали, пришлось дожидаться слѣдующаго.
— А обратили вы вниманіе, какіе на харьковской дорогѣ изящные оберъ-кондукторы?
— Какже.
— Вы-бы посмотрѣли, какъ они въ дорогѣ за дамами ухаживаютъ. Придетъ иной, сядетъ въ вагонъ да и начнетъ… Бывали случаи, эти господа просто вели себя какъ башибузуки, и дамы избѣгаютъ ѣздить въ вагонахъ, гдѣ мало народа… Того и гляди, что нарвешься на оскорбленіе!
IV. править
Въ тотъ-же вечеръ я отправился далѣе. Вагонъ, въ который меня втолкнула судьба, былъ порядочно-таки набитъ пассажирами. Пришлось занимать мѣсто чуть-ли не съ бою.
— Вы, господинъ, не безпокойтесь! Это все недальній пассажиръ! — успокоивалъ меня артельщикъ.
Я осмотрѣлся. Публика была самая разнокалиберная. Были старинные типы, напоминающіе неуклюжаго Собакевича, разухабистаго Ноздрева, пугливую Коробочку и даму пріятную во всѣхъ отношеніяхъ, но преимущественно преобладалъ современный типъ молодого, франтоватаго землевладѣльца-земца, заложившаго свое имѣніе въ одномъ изъ земельныхъ банковъ и путешествовавшаго по Европѣ, адвоката, дѣльца, чиновника и типъ прощалыги.
Первое время, конечно, пассажиры размѣщались по своимъ мѣстамъ, примащивали подушки, крякали, сердились вполголоса на тѣсноту и искоса поглядывали на счастливцевъ, занявшихъ лучшія мѣста. Барыни ахали, охали, испуганно озирались, сосчитывая, всѣ-ли коробки, кулечки и саквояжи на своихъ мѣстахъ, и неизвѣстно для чего выпаливали довольно громко французскими фразами самой подозрительной грамотности. Наконецъ, все примостилось, успокоилось, и скоро въ вагонѣ начались оживленные разговоры, оказались неожиданныя встрѣчи между знакомыми, завязались новыя знакомства, объявлялись близкія сосѣдства и т. п.
Замѣчу кстати о слѣдующемъ характерномъ обстоятельствѣ.
Какъ только-что вы оставили николаевскую желѣзную дорогу и пересѣли въ вагонъ одной изъ замосковныхъ желѣзныхъ дорогъ, васъ непремѣнно поразитъ, во-первыхъ, другой видъ публики, а во-вторыхъ, ея сообщительность. На николаевской дорогѣ (я говорю про публику перваго и второго классовъ) пассажиры больше молчатъ, другъ съ другомъ не заговариваютъ, какъ-то топорщатся и только искоса и недовольно поглядываютъ другъ на друга, словно каждый изъ нихъ боится, что сосѣдъ либо попроситъ взаймы, либо обвинитъ въ неблагонадежности и доложитъ объ этомъ щеголеватому жандарму, хорошо вычищенная, блестящая каска котораго сіяетъ, словно спасительный маякъ для путешественниковъ, на каждой станціи. Если вы обратитесь къ сосѣду съ какимъ-нибудь вопросомъ, онъ отвѣтитъ вамъ нехотя, вѣжливо-сухо, такъ что у васъ пропадетъ охота заговаривать, поправитъ свои воротнички, упрется въ нихъ своей гладковыбритой щекой или бородой и уставитъ глаза въ сторону, точно ему, пассажиру, не до такихъ пустяковъ, какъ вагонная бесѣда. И костюмы пассажировъ николаевской дороги другіе, все свѣжіе, цвѣтной матеріи пиджаки, особыя какія-то шляпы и шапочки, а багажъ самый крошечный: чемоданчикъ, пледъ съ маленькой подушкой; мягкихъ, объемистыхъ подушекъ не видать, о кулечкахъ съ закусками нѣтъ и помину. Если встрѣтятся знакомые, они заговорятъ тихо, съ той петербургской манерой бесѣдовать «о выѣденномъ яйцѣ» съ особымъ апломбомъ, которую вы можете ежедневно наблюдать въ общественныхъ мѣстахъ.
За Москвой — другое дѣло. И публика тамъ разнообразнѣе (нѣтъ шаблоннаго, пріѣвшагося петербургскаго типа), и костюмы самые разнокалиберные, и подушки непомѣрныя, и кулечки съ икрой и балыкомъ, и громкія бесѣды, и назойливое приставанье, и разспросы: кто вы такой, куда, зачѣмъ и надолго-ли ѣдете, и есть-ли у васъ жена, и сколько дѣтей, и какъ ихъ зовутъ. Знакомства, очевидно, дѣлаются тутъ быстрѣе и сейчасъ-же происходитъ сближеніе на темѣ брани желѣзной дорогѣ, по которой вы ѣдете.
Въ нашемъ вагонѣ какой-то Собакевичъ уже успѣлъ раза два кого-то придавить и извиниться, барыни уже успѣли выспросить другъ у друга, зачѣмъ онѣ были въ Харьковѣ, а два помѣщика и Коробочка, сидѣвшіе противъ меня, передавали другу другу свои жалобы на ожиданіе неурожая, на суслика, на жучка. Особенно обижалъ, по ихъ словамъ, жучекъ, впрочемъ, и сусликъ спуску не давалъ.
— А вы что-же съ жучкомъ дѣлаете? — спрашивалъ Коробочку сосѣдъ-помѣщикъ.
— А что дѣлаемъ? Сгоняемъ мальчишекъ да и ловимъ его шельмеца. Потомъ собираемъ въ бочки да и шлемъ въ управу.
— Это зачѣмъ-же въ управу? — спрашиваетъ другой.
— Управа просила. Обѣщала ученую комиссію снарядить, въ походъ на жучка.
— Да, донимаетъ онъ насъ… И ничего съ нимъ не подѣлаешь… Хоть-бы нѣмецъ какую-нибудь штуку противъ жучка выдумалъ! А мы сами не справимся… Шутка-ли, жучка мальчикамъ ловить… Чего это стоитъ, да и сколько на это нужно времени…
Разговоръ все вертѣлся на жучкѣ, на сусликѣ, на неурожаѣ, на плохихъ доходахъ да на разныхъ банкахъ, въ которыхъ были заложены имѣнія разговаривающихъ помѣщиковъ… Въ этихъ бесѣдахъ звучала нотка такой безпомощности, такого невѣжества, что, слушая эти разговоры, невольно думалось:
"Бѣдный помѣщикъ! Обижаетъ тебя не только хищникъ-кулакъ, но и сусликъ, и жучокъ, и банки, и бездорожье и, безденежье… И ты, точно ребенокъ, только и дѣла дѣлаешь, что ноешь да плачешься и возлагаешь надежды, что нѣмецъ выдумаетъ какую-нибудь каверзу противъ жучка… И поѣдаетъ тебя жучокъ, а бочки все стоятъ въ управѣ, и скоро-ли пріѣдетъ ученая комиссія противъ жучка, — про то извѣстно одному Богу!.. Мудрено-ли послѣ этого, что тебя, какъ ты теперь говоришь, со словъ московской газеты, обидѣлъ лордъ Биконсфильдъ.
— А вы далеко ѣдете? — вдругъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ мой сосѣдъ по скамейкѣ, молодой человѣкъ, читавшій до того газету.
— Въ Крымъ.
— Я собственно спросилъ васъ, чтобы узнать, какъ насчетъ скамейки, можно ли ночью спать или нельзя…
Слово за слово — мы разговорились. Сосѣдъ мой оказался архитекторомъ одного изъ южныхъ городовъ, веселый, разговорчивый, остроумный собесѣдникъ, близко знавшій, какъ оказалось, желѣзнодорожные порядки и, такъ-сказать, желѣзнодорожныя продѣлки de la haute école. Онъ былъ архитекторомъ при постройкѣ нѣсколькихъ дорогъ и сообщилъ мнѣ не мало интересныхъ подробностей.
— Вы спрашивали, — между прочимъ, разсказывалъ мой сосѣдъ, — какъ принимаются дороги… Я былъ на одной такой пріемкѣ и могу вамъ набросать легкій эскизъ… Дорога, какъ и большая часть, строилась на фу-фу… Вы понимаете: по шестидесяти тысячъ съ версты, исключите разныя промессы и комиссіи и тому подобное, примите въ соображеніе понятное желаніе положить себѣ болѣе въ карманъ и скорѣе сфабриковать дорогу, и вы поймете то чувство, которое волновало строителя, когда пріѣхала комиссія, назначенная для пріема. Низкіе поклоны, блестящій ужинъ и ночлегъ въ приготовленномъ поѣздѣ… Инженеры пріѣхали ночью и хотѣли приступить къ осмотру рано утромъ. Это все были люди солидные, пожившіе на своемъ вѣку, знавшіе себѣ цѣну, инженеры стараго типа… Вы, вѣроятно, замѣтили разницу между старымъ и новымъ типомъ? Первый больше чинилъ шоссе или строилъ мосты и шелъ къ увѣнчанію зданія постепенно, а новый типъ, съ развитіемъ желѣзныхъ дорогъ, норовитъ увѣнчать зданіе смаху урываніемъ большихъ кушей съ концессіонеровъ… Многіе скоро наживались, но за то скоро и прогорали, а старые все себѣ по-маленьку увѣнчиваютъ зданіе… Впрочемъ, это къ дѣлу не относится… Когда инженеры пошли спать, строитель долго не спалъ и все ходилъ на открытомъ воздухѣ… Я сказалъ бы, что онъ пѣлъ романсъ: «Душно, душно на постели, сонъ бѣжитъ отъ глазъ моихъ»… Дальше, кажется; «видѣнья одолѣли» и прочее въ этомъ родѣ, если бы можно разобрать то мурлыканье подъ носъ, которое время отъ времени доносилось съ платформы. Впрочемъ, вѣрнѣе, что онъ повторялъ цифры, а быть можетъ и романсъ пѣлъ, — чертъ, наконецъ, его знаетъ…
"Гдѣ онъ былъ въ эту первую ночь — я не знаю. Какой-то шутникъ разсказывалъ, что его видѣли летающимъ на помелѣ, но нынче вѣдь этому никто не повѣритъ… Раннимъ утромъ поѣхали (и я былъ тамъ). Нечего и говорить, что подушки въ такъ называемомъ министерскомъ вагонѣ были прекрасныя, не то что вотъ эти, а рессоры такія, что толчки отдавались лишь легкимъ и даже пріятнымъ щекотаніемъ въ желудкѣ. Утро было прелестное… Солнце… благоуханіе… Впрочемъ, все это описано было въ петербургскихъ газетахъ гораздо лучше, чѣмъ могъ бы разсказать вашъ покорнѣйшій слуга, такъ какъ съ нами ѣхалъ одинъ фельетонистъ, правда, неизвѣстный публикѣ, но очень извѣстный строителю. Чай, кофе, шеколадъ, что угодно… По этой части строитель былъ большой знатокъ человѣческаго сердца, и потому шефъ-французъ, артистъ своего дѣла, ѣхалъ съ превосходнѣйшимъ буфетомъ вмѣстѣ съ нами принимать дорогу… Угощеніе, говорятъ, считая приписки въ счетѣ французскаго шефа, стоило болѣе двухъ тысячъ рублей. Инженеры выпили кто чего хотѣлъ, закурили гаванны… («Сотня пятьдесятъ рублей!» — объяснилъ бывшій вмѣстѣ съ нами alter ego строителя, инженеръ) и, стоя на задней платформѣ, задумчиво смотрѣли на полотно. «Остановить поѣздъ!» Остановили. Инженеры солидно спустились, солидно прикинули ватерпасомъ, кто-то взялъ на руку песокъ и зачѣмъ-то понюхалъ, — я думаю, для того, чтобы строитель понялъ, чѣмъ дѣло пахнетъ! — и такъ же солидно вошли на платформу. Старшій махнулъ рукой, другіе махнули руками, начальникъ движенія ринулся всѣмъ существомъ, и поѣздъ пошелъ. Они молчатъ. На дорогѣ первый мостъ. «Остановить поѣздъ!» Остановили. Опять экскурсія къ мосту, подробный осмотръ, легкое совѣщаніе, какая-то кислая гримаса на лицѣ у старѣйшаго инженера, и обратное шествіе. Строитель заглядываетъ въ лица (онъ ли не изучилъ человѣческихъ лицъ!), но лица инженеровъ вдругъ каменѣютъ, и даже легкая закуска, которою шефъ-французъ хотѣлъ только приготовить желудки къ дальнѣйшимъ чудесамъ, не сдѣлала обозрѣвателей дороги болѣе сообщительными.
"Строитель начиналъ самъ хмуриться. Онъ, какъ послѣ самъ говорилъ, не любитъ молчаливыхъ людей. «Чертъ знаетъ, что у молчаливаго на умѣ! — объяснялъ онъ свою боязнь. — И молчаливые всегда безпощадны во всемъ, такъ что если мѣрить на деньги, — а строитель нашъ даже собственныхъ дѣтей мѣрялъ на деньги, — молчаливаго человѣка съ разговорчивымъ, то если послѣдній стоитъ десять тысячъ, то первый непремѣнно тридцать»…
«Такъ ѣхали мы до пяти часовъ съ остановками. Такъ же молча осматривали ревизоры инженеры станціи, будки, подозрительно взглядывали на нѣкоторые мосты и приказывали по нимъ ѣхать какъ можно тише. Я не описываю вамъ обѣда, скажу только, что обѣдъ тронулъ даже молчаливыхъ инженеровъ… На немъ подавалось все, что можетъ придумать фантазія француза и тороватость концессіонера… Не доставало дамъ, — явились къ обѣду и дамы, и прехорошенькія, и преостроумныя дамы. Мужья этихъ дамъ, петербургскіе знакомые строителя, одолжили своихъ жонъ на время обѣда (какъ велика была „комиссія“ — я до сихъ поръ не знаю!). Ну, разумѣется, появленіе ихъ было внезапное… Онѣ ѣхали изъ имѣнія въ городъ, встрѣтили вдругъ („такой сюрпризъ“!) строителя… Строитель проситъ инженеровъ позволить довезти ихъ до города, и милыя созданія украшаютъ обѣденную трапезу… Послѣ я узналъ, что дамы были спрятаны на станціи и, конечно, не изъ какого имѣнія не ѣхали, но тогда сюрпризъ былъ очень правдоподобный».
"Послѣ обѣда инженеры пошли отдохнуть, и мы поѣхали шибче, такъ что толчки еще пріятнѣе щекотали подъ ложечкой… Тѣмъ временемъ мы промахнули мимо двухъ неготовыхъ станцій, видѣли, какъ передъ нашимъ проходомъ только что окончили укладку рельсовъ и подсыпку баласта, и, наконецъ, пріѣхали на большую станцію города X. Оставалось еще осматривать двѣ трети дороги.
"Инженеры проснулись. «Ужъ пріѣхали!» — замѣтилъ, весело улыбаясь, младшій изъ обозрѣвателей. — «Когда будетъ угодно дальше?» — спрашиваетъ строитель. — «Ахъ, я не знаю… Нашъ старикъ заболѣлъ». — «Что вы?.. Можно его видѣть?» — «Ахъ, нѣтъ, не безпокойте его»… Строитель нахмурился, словно грозовая туча…
"Черезъ нѣсколько времени инженеры послали за коляской. Старикъ сѣлъ и уѣхалъ въ гостиницу. Еще за обѣдомъ онъ такъ хорошо кушалъ и вдругъ… «Что съ нимъ?» спрашиваютъ всѣ, и всѣ вдругъ нахмурились…
"Заболѣлъ и кончено, а что съ нимъ — про это никто не знаетъ! Если вы припомните, что каждый день открытаго движенія дороги даетъ хорошій доходъ, то поймете, что болѣзнь должна была очень опечалить концессіонера. Вѣдь болѣзнь могла продолжиться день, два, наконецъ, недѣлю… Онъ поѣхалъ узнать самъ… Не принимаютъ… Заснули…
"Такъ прошла вторая ночь. Я не видалъ въ эту ночь строителя. Опять обращаюсь къ легендѣ: легенда говоритъ, что онъ молился и цѣлую ночь раскладывалъ новенькія облигаціи на пачки.
"Утро снова наступило прелестное, но на лицѣ строителя оно не отразилось радостной улыбкой. Онъ что-то долго совѣщался съ своимъ alter ego и снова поѣхалъ. Прошелъ часъ, другой. На всякій случай поѣздъ былъ на готовѣ и — о, радость! — строитель и заболѣвшій «старикъ» пріѣхали вмѣстѣ. Старикъ поправился и даже былъ привѣтливъ, но за то строитель имѣлъ видъ общипанной курицы.
"Съ этого момента мы живо промахали дорогу до конца, ѣли, пили, смѣялись, осматривали все и весело улыбались, и когда достигли конца дороги, то отсюда полетѣла телеграмма, что все слава Богу, дорога прекрасная и открыть движеніе можно.
"Возвращеніе было сплошнымъ тріумфомъ. Старики весело смѣялись, вспоминали графа Клейнмихеля, вспоминали разныя прорвы и промоины по шоссе и добродушно говорили, что теперь мѣсто молодымъ.
«Такъ открывали мы дорогу!» заключилъ разсказчикъ.
— Однако и спать пора! — замѣтилъ онъ. — Слышите, о жучкахъ уже кончили и захрапѣли.
Мы улеглись и скоро заснули. До моихъ ушей доносился храпъ и чьи-то бесѣды о какой-то Сонечкѣ въ Лебедяни, которая можетъ предсказать «все, рѣшительно все», настойчиво увѣрялъ чей-то женскій голосъ.
1878 г.
- ↑ Выписываю буквально изъ копіи присланнаго ко мнѣ предписанія одного исправника о сборѣ пожертвованій на добровольный флотъ.