Береника
curas meas aliquantulum fore levatas.
Несчастіе — многообразно. Злополучіе земли — многоформенно. Простираясь надъ гигантскимъ горинонтомъ, какъ радуга, оттѣнки его такъ же разнородны, какъ оттѣнки этой разноцвѣтной арки, и такъ-же отличительны, и такъ-же нераздѣльно слиты воедино, простираясь надъ гигантскимъ горизонтомъ, какъ радуга! Какимъ образомъ изъ области красоты я заимствовалъ образъ чего-то отталкивающаго? символъ умиротворенья превратилъ въ уподобленіе печали? Но какъ въ мірѣ нравственныхъ понятій зло является послѣдствіемъ добра, такъ въ дѣйствительности изъ радости рождаются печали. Или воспоминаніе о благословенномъ прошломъ наполняеть пыткой настоящее, или муки, терзающія теперь, коренятся въ безумныхъ восторгахъ, которые могли быть.
При крещеніи мнѣ дано было имя Эгей, своего фамильнаго имени я не буду упоминатъ. Но во всей странѣ нѣтъ замка болѣе стариннаго, чѣмъ мой суровые сѣдые родовые чертоги. Нашъ родъ былъ названъ расой духовидцевъ; и такое мнѣніе, болѣе чѣмъ явственно, подтверждалось многими поразительными особенностями — характеромъ родового замка, фресками главной залы, обивкой спальныхъ покоевъ, рѣзьбой, украшавшей нѣкоторыя колонны въ фехтовальной залѣ, но въ особенности картинной галлерееи, состоявшей изъ произведеній старинныхъ мастеровъ, внѣшнимъ видомъ библіотеки, и, наконецъ, совершенно своеобразнымъ подборомъ книгъ.
Воспоминанія самыхъ раннихъ лѣтъ связаны въ моемъ умѣ съ этой комнатой и съ ея томами, о которыхъ я не хочу говорить подробнѣе. Здѣсь умерла моя мать. Здѣсь я родился. Но было бы напрасно говорить, что я не жилъ раньше, что душа моя не имѣла первичнаго существованія. Вы отрицаете это? не будемъ спорить. Будучи убѣжденъ самъ, я не стараюсь убѣждать другихъ. Есть, впрочемъ, одно воспоминаніе, которое нe можетъ быть устранено, воспоминаніе о какихъ-то воздушныхъ формахъ, о безтѣлесныхъ глазахъ, исполненныхъ значительности, о звукахъ горестныхъ, но музыкальныхъ; воспоминаніе, подобное тѣни, смутное, измѣнчивое, неустойчивое, неопредѣленное; но подобное тѣни еще и въ томъ смыслѣ, что мнѣ невозможно уйти отъ него, пока будетъ свѣтить мой разумъ, распространяя вокругъ меня свой яркій солнечный свѣтъ.
Въ этой комнатѣ я родился. Пробудившись такимъ образомъ отъ долгаго сна, выйдя съ открытыми глазами изъ предѣловъ ночи, которая казалась небытіемъ, но не была имъ, я сразу вступилъ въ область сказочной страны, въ чертоги фантазіи, въ необычайный пріютъ отшельнической мысли и уединеннаго знанія. Удивительно ли, что я глядѣлъ вокругъ себя жадно ищущими, изумленными глазами, и провель свое дѣтство среди книгъ, и растратилъ свою юность въ мечтаніяхъ; но удивительно одно, — когда годы уходили за годами, когда подкрался знойный полдень моей возмужалости и засталъ меня все еще сидящимъ въ старинномъ обиталищѣ моихъ предковъ, — удивительно, какъ сразу въ кипучихъ ключахъ моей жизни вода превратилась въ стоячую, и въ характерѣ моихъ мыслей, даже самыхъ обыкновенныхъ, настала полная и внезапная перемѣна. Явленія дѣйствительной жизни казались мнѣ снами, только снами, а зачарованныя мысли, навѣянныя царствомъ видѣній, сдѣлались, наоборотъ, существеннымъ содержаніемъ моей повседневной жизни, больше того, въ нихъ, и только въ нихъ, была вся моя жизнь, съ ними слилась она въ одно цѣлое.
Береника была моей двоюродной сестрой, и мы выросли вмѣстѣ въ моемъ отцовскомъ замкѣ. Но какъ различно мы выростали — я, болѣзненный и погруженный въ меланхолію, она, легкая, веселая, и вся озаренная жизнерадостнымъ блескомъ; она вѣчно бродила по холмамъ, я сидѣлъ надъ книгами въ своей кельѣ; живя жизнью своего собственнаго сердца, я душой и тѣломъ отдавался самымъ труднымъ и напряженнымъ размышленіямъ, а она безпечально шла по жизненной дорогѣ, и не думала, что ей на пути можетъ встрѣтиться тѣнь, не заботилась о томъ, что часы безмолвно улетали на своихъ вороновыхъ крыльяхъ. Береника! я произношу ея имя, Береника! и въ памяти моей, на сѣдыхъ руинахъ, возникаютъ тысячи безпокойныхъ мыслей, какъ цвѣты, оживленные силою этого звука! О, какъ ярки очертанія ея образа передо мной, точно въ ранніе дни ея воздушной легкой радости! Красота роскошная и фантастическая! Сильфида среди кустарниковъ Арнгейма! Наяда среди ея источниковъ! И потомъ, потомъ все превращается въ тайну, все смѣняется ужасомъ, становится сказкой, которая бы не должна была быть разсказанной. Болѣзнь, роковая болѣзнь, какъ самумъ, обрушилась на ея существо; и даже пока я смотрѣлъ на мое, духъ перемѣны овладѣвалъ ею, застилалъ ея душу, измѣнялъ ея привычки, и нравъ, и самымъ незамѣтнымъ и страшнымъ образомъ нарушалъ даже цѣльность ея личности! Увы! бичъ пришель и ушелъ! а жертва — что съ ней сталось? Я больше не узнавалъ ея, не узнавалъ ея больше какъ Беренику!
Среди цѣлаго ряда болѣзней, причиненныхъ первичнымъ роковымъ недугомъ. который произвелъ такую страшную насильственную перемѣну во внутреннемъ и внѣшнемъ состояніи Береники, нужно прежде всего упомянуть о самой страшной и упорной. Я разумѣю эпилептическіе припадки, нерѣдко кончавшіеся летаргіей — летаргіей необыкновенно походившей на полную смерть, причемъ въ большинствѣ случаевъ послѣ такого обмиранія она приходила въ себя рѣзко и внезапно. Въ то же время моя собственная болѣзнь — употребляю это наименованіе, потому что мнѣ было сказано, что иного названія не можетъ быть при опредѣленіи моего состоянія — моя собственная болѣзнь быстро разросталась, и въ концѣ-концовъ приняла форму мономаніи, совершенно новую и необычайную — съ каждымъ часомъ и съ каждой минутой она пріобрѣтала новую силу и, наконецъ, овладѣла мной съ непостижимой властностью. Эта мономанія, какъ я долженъ такъ называть ее, состояла въ болѣзненной раздражительности тѣхъ способностей духа, которыя на языкѣ философскомъ называются вниманіемъ. Болѣе, чѣмъ вѣроятно, что меня не поймутъ; но я боюсь, что мнѣ, пожалуй, будетъ совершенно невозможно возбудить въ умѣ обыкновеннаго читателя вѣрное и точное представленіе о той нервной напряженности интереса, съ которой, въ моемъ случаѣ, силы размышленія (чтобы избѣжать языка техническаго) были поглощены созерцаніемъ даже самыхъ обыкновенныхъ предметовъ.
По цѣлымъ часамъ я размышлялъ, неутомимо устремивши внимательный взглядъ на какое нибудь ничтожное изреченіе, помѣщенное на поляхъ книги, или на символическіе іероглифы на обложкѣ; въ продолженіи большей части долгаго лѣтняго дня я бывалъ всецѣло погруженъ въ созерцаніе косой тѣни, падавшей причудливымъ узоромъ на полъ и на стѣны; цѣлыя ночи я наблюдалъ за колеблющимся пламенемъ свѣтильника, или за углями, догоравшими въ камелькѣ: цѣлые дни напролетъ я грезилъ о запахѣ какого-нибудь цвѣтка; монотоннымъ голосомъ я повторялъ какое-нибудь обыкновенное слово до-тѣхъ поръ, пока звукъ отъ частаго повторенія не переставалъ наконецъ давать уму какое бы то ни было представленіе; я утрачивалъ всякое чувство движенія, или физическаго существованія, посредствомъ полнаго тѣлеснаго покоя, котораго я достигалъ долгимъ упорствомъ: таковы были немногія изъ самыхъ обыкновенныхъ и наименѣе вредныхъ уклоненій моихъ мыслительныхъ способностей, уклоненій, которыя, правда, не являются вполнѣ безпримѣрными, но которыя отвергаютъ всякій анализъ или объясненіе.
Однако, да не буду я ложно понятъ. Неестественное, напряженное, болѣзненное вниманіе, возбуждаемое такимъ образомъ предметами по своей сущности ничтожными, не должно быть смѣшиваемо съ задумчивостью, общею всѣмъ людямъ, въ особенности тѣмъ, кто одаренъ живымъ воображеніемъ. Это вниманіе не только не являлось, какъ можно предположить съ перваго раза, крайнимъ развитіемъ или преувеличеніемъ такой способности, но существенно отъ нея отличалось и имѣло свое первичное самостоятельное существованіе. Въ одномъ случаѣ мечтатель, или человѣкъ восторженный, будучи заинтересованъ предметомъ обыкновенно не ничтожнымъ, незамѣтно теряетъ изъ виду этотъ предметъ и погружается въ безбрежность выводовъ, намековъ и внушеній, изъ него проистекающихъ, такъ что въ концѣ подобнаго сна наяву, нерѣдко переполненнаго чувственнымъ наслажденіемъ, возбудитель, первичная причина, обусловившая мечтательность, исчезаетъ и забывается окончательно. Въ моемъ случаѣ, первичный предметть постоянно былъ ничтожнымъ, хотя, черезъ посредство моего неестественно возбужденнаго зрительнаго воображенія, онъ пріобрѣталъ отраженную и нереальную важность. Выводовъ было немного, если только были какіе-нибудь выводы; и они упорно возвращались въ первоначальному предмету, какъ бы къ центру. Размышленія никогда не были радостными; и, послѣ того какъ мечты кончались, первопричина не только не терллась изъ виду, но возбуждала тотъ сверхъестественный преувеличенный интеросъ, который являлся господствуюшимъ признакомъ моей болѣзни. Словомъ, силы ума, совершенно своеобразно возбуждавшіяся во мнѣ, были, какъ я сказалъ, способностью вниманія, а не способностью созерцательнаго размышленія, какъ у обыкновеннаго мечтателя.
Книги, въ эту пору моей жизни, если и не являлись одной изъ дѣйствительнѣйшихъ причинъ, обусловливавшихъ мое нездоровье, принимали во всякомъ случаѣ, какъ это легко понять, большое участіе въ проявленіи отличительныхъ признаковъ моей болѣзни, будучи исполнены фантазій и нелогичностей. Я хорошо помню, среди другихъ, трактатъ благороднаго итальянца, Целія Секунда Куріона, «De Атрlitudine Beati Regni Dei»; великое произведеніе блаженнаго Августина «Градъ Божій», и сочиненіе Тертуліана «De Carne Christi», гдѣ одна парадоксальная мысль: «Mortuus est Dei filius; credibile est, quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile est»[2], стоила мнѣ цѣлыхъ недѣль трудолюбиваго и безплоднаго изслѣдованія.
Такимъ образомъ, мой разумъ, терявшій свое равновѣсіе только отъ соприкосновенія съ предметами незначительными, какъ бы имѣлъ сходство съ той океанической скалой, о которой говоритъ Птоломей Гефестіонъ, и которая, оставаясь незыблемой и нечувствительной къ людскому неистовству, и къ еще болѣе бѣшеной ярости волнъ и вѣтровъ, содрогалась только отъ прикосновенія цвѣтка, называемаго Златоокомъ. И для наблюдателя невнимательнаго можеть показаться несомнѣннымъ, что обусловленная злополучной болѣзнью, перемѣна во внутреннемъ состояніи Береники должна была доставлять мнѣ много предлоговъ для проявленія того напряженнаго и неестественнаго вниманія, природу котораго я объяснилъ съ нѣкоторымъ затрудненіемъ; однако, это совсѣмъ не такъ. Въ промежутки просвѣтленія, ея несчастіе, дѣйствительно, огорчало меня, и я, принимая глубоко къ сердцу это полное разрушеніе ея нѣжнаго прекраснаго существа, не могъ не размышлять горестно и неоднократно о тѣхъ удивительныхъ средствахъ, съ помощью которыхъ такъ внезаино произошла такая странная насильственная перемѣна. Но эти размышленія отнюдь не соприкасались съ основнымъ свойствомъ моего недуга, и отличались такимъ же характеромъ, какимъ они отличались бы при подобныхъ обстоятельствахъ у всякаго другого. Вѣрный своему собственному характеру, мой недутъ упивался менѣе важными, но болѣе поразительными измѣненіями, совершавшимися въ физическомъ существѣ Береники — особеннымъ и самымъ ужасающимъ искаженіемъ ея личнаго тождества.
Въ золотые дни ея несравненной красоты я никогда не любилъ ея, никогда. Въ странной аномаліи моего существованія, чувства никогда не проистекали у меня изъ сердца, страсти всегда возникали въ моемъ умѣ. Въ бѣлесоватыхъ сумеркахъ ранняго утра — среди переплетенныхъ тѣней полуденнаго лѣса и въ ночномъ безмолвіи моей библіотеки — она мелькала предъ моими глазами, и я видѣлъ ее — не какъ Беренику, которая живетъ и дышетъ, но какъ Беренику сновидѣнія; не какъ существо земли, существо земное, но какъ отвлеченіе такого существа, не какъ предметъ преклоненія, но какъ предметъ изслѣдованія; не какъ источникъ любви, но какъ тему для самыхъ отвлеченныхъ, хотя и безсвязныхъ умозрѣній. А теперь — теперь я содрогался въ ея присутствіи, я блѣднѣлъ при ея приближеніи; но, горько сожалѣя о ея полуразрушенномъ безутѣшномъ состояніи, я припомнилъ, что она долго любила меня, и, въ злую минуту, заговорилъ съ ней о бракѣ.
И, наконецъ, приблизился срокъ нашей свадьбы, когда, однажды, въ послѣобѣденный зимній часъ — въ одинъ изъ тѣхъ безвременно теплыхъ, тихихъ, и туманныхъ дней, которые ласково няньчатъ прекрасную Гальціону[3], — я сидѣлъ (и, какъ мнѣ казалось, сидѣлъ одинъ) въ углубленіи библіотеки. Но, поднявъ глаза, я увидалъ, что предо мною стояла Береника.
Было ли это дѣйствіемъ моего возбужденнаго воображенія — или вліяніемъ туманной атмосферы — или это было обусловлено невѣрнымъ мерцаніемъ сумерекъ — или это обусловливалось волнистыми складками сѣрыхъ занавѣсей, упадавшихъ вкругъ ея фигуры, — я не могу сказать, но ея очертанія колебались и были неопредѣленными. Она не говорила ни слова; и я — ни за что въ мірѣ не могъ бы я произнести ни слова. Леденящій холодъ пробѣжалъ по моему тѣлу; чувство нестерпимаго безпокойства оковало меня; жадное любопытство овладѣло моей душой; и, откинувшись въ креслѣ, не дыша и не двигаясь, я смотрѣлъ на нее пристальнымъ взглядомъ. Увы! она страшно исхудала, и ни слѣда ея прежняго существа нельзя было уловить во всѣхъ ея очертаніяхъ. Мои пылающіе взгляды упали, наконецъ, на ея лицо.
Высокій лобъ былъ очень блѣденъ и озаренъ чѣмъ-то необыкновенно мирнымъ; и волосы, когда-то черные, какъ смоль, падали отдѣльными прядями, и затѣняли безчисленными завитками впалые виски, и блистали теперь яркимъ золотомъ, рѣзко дисгармонируя съ господствующей печальностью всего выраженія. Глаза были безжизненны, и тусклы, и казались лишенными зрачковъ. Я невольно содрогнулся и перевелъ свой взглядъ отъ ихъ стеклянной неподвижности къ тонкимъ искривленнымъ губамъ. Они раздвинулись; на нихъ отразилась улыбка, исполненная какой-то странной выразительности, и медленно передо мною открылись зубы этой измѣненной Береники. О, если бы Богу угодно было, чтобы я никогда ихъ не видалъ, или, увидѣвъ, тотчасъ умеръ!
Звукъ затворяемой двери смутилъ меня, и, поднявъ глаза, я увидѣлъ, что Береника ушла изъ колнаты. Но изъ предѣловъ моего разстроеннаго мозга не вышелъ — увы! — и не могъ быть удаленъ бѣлый и чудовищный призракъ зубовъ. Ни одной точки на ихъ поверхности — ни одной тѣни на ихъ эмали — ни одного отломка на ихъ краяхъ — ничего не упустила моя память, все замѣтилъ я въ этотъ краткій мигъ ея улыбки. Я видѣлъ ихъ теперь даже болѣе отчетливо, чѣмъ тогда. Зубы! — зубы! — они были здѣсь, и тамъ, и вездѣ, я ихъ видѣлъ передъ собой, я ихъ осязалъ; длинные, узкіе, и необыкновенно бѣлые, съ искривленными вкругъ нихъ блѣдными губами, какъ въ тотъ первый мигъ, когда они такъ страшно открылись. И вотъ неудержимое бѣшенство моей мономаніи пришло ко мнѣ, и я напрасно боролся противъ ея загадочнаго и неотвратимаго вліянія. Среди многочисленныхъ предметовъ внѣшняго міра я не находилъ ничего, что бы отвлекло меня отъ моей мысли о зубахъ. Я томился, я жаждалъ ихъ необузданно. Всѣ другіе предметы, всѣ разнородные интересы погасли въ этомъ единственномъ созерцаніи. Они — только они представлялись моимъ умственнымъ взорамъ, и въ своей единственной индивидуальности, они сдѣлались сущностью моей духовной жизни. Я смотрѣлъ на нихъ подъ разными углами. Я придавалъ имъ самое разнородное положеніе. Я наблюдалъ ихъ отличительныя черты. Я останавливался взоромъ на ихъ особенностяхъ. Я подолгу размышлялъ объ ихъ формѣ. Я думалъ объ измѣненіи въ ихъ природѣ. Я содрогался, когда приписывалъ имъ. въ воображеніи, способность чувствовать и ощущать, способность выражать душевное состояніе даже независимо отъ губъ. О m-mе Салль прекрасно было сказано, что «tous ses pas étaient des sentiments»; относительно Береники я еще болѣе серьезно былъ убѣждемъ. что toutes ses dents étaient des idées. Des idées! — а, вотъ она, идіотская мысль, погубившая меня! Des idées! а, такъ поэтому-то я жаждалъ ихъ такъ безумно! Я чувствовалъ, что только ихъ власть можетъ возвратить мнѣ миръ, вернувъ мнѣ разсудокъ.
И вечеръ надвинулся на меня — и потомъ пришла тьма, и помедлила, и ушла — и новый день забрезжилъ — и туманы второй ночи собрались вокругъ — и я все еще сидѣлъ недвижно въ этой уединенной комнатѣ — я все еще былъ погруженъ въ размышленія — и все еще призракъ зубовъ страшнымъ образомъ висѣлъ надо мной и тяготѣлъ, и съ отвратительной отчетливостью онъ какъ бы виталъ вездѣ кругомъ по комнатѣ среди измѣнчивой игры свѣта и тѣней. Наконецъ, въ мой сонъ ворвался вопль, какъ-бы крикъ испуга и ужаса, и потомъ, послѣ порерыва, послѣдовалъ гулъ смѣшанныхъ голосовъ, прерываемый глухими стонами печали или тревоги. Я поднялся съ своего мѣста и, распахнувъ одну изъ дверей библіотеки, увидалъ въ прихожей служанку, всю въ слезахъ, которая сказала мнѣ, что Береники больше нѣтъ! Раннимъ утромъ она была застигнута эпилепсіей, и теперь, съ наступленіемъ ночи, могила ждала свою гостью, и всѣ приготовленія для похоронъ были уже окончены.
Я увидалъ себя сидящимъ въ библіотекѣ, и я опять сидѣлъ здѣсь одинъ. Я какъ-будто только что проснулся отъ смутнаго тревожнаго сна. Я зналъ, что была полночь, и я отлично зналъ, что послѣ захода солнца Береника была погребена. Но откосительно этого мрачнаго промежуточнаго періода у меня не было никакого положительнаго, или по крайней мѣрѣ никакого опредѣленнаго представленія, и однако же воопоминаніе о немъ было переполнено ужасомъ — ужасомъ тѣмъ болѣе ужаснымъ, что онъ былъ смутнымъ, и страхомъ еще болѣе страшнымъ въ силу своего уклончиваго смысла. Въ лѣтописи моего существованія была чудовищная страница, вся исписанная туманными, и гнусными, и непонятными воспоминаніями. Я старался распутать ихъ, напрасно; и время отъ времени, какъ-будто духъ отлетѣвшаго звука, въ моихъ ушахъ, казалось мнѣ, содрогался звенящій пронзительный крикъ рѣзкаго женскаго голоса. Я что-то сдѣлаль — но что? Я спрашивалъ себя, громко повторяя этотъ вопросъ, и шепчущее эхо комнаты отвѣчало мнѣ — «Что»?
На столѣ около меня горѣла лампа; близь нея стоялъ маленькій ящикъ. Онъ ничѣмъ не былъ замѣчателенъ, и я часто видалъ его раньше, онъ пртнадлежалъ нашему домашнему врачу; но какъ онъ попалъ сюда, на мой столъ, и почему я содрогался, разглядывая его? Это было необъяснимо, и взоръ мой, наконецъ, случайно упалъ на страницу открытой книги, и на фразу, подчеркнутую въ ней. То были необыкновенныя и простыя слова поэта Ибнъ Зайата: — «Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levates». Почему же, когда я прочелъ ихъ, волосы стали дыбомъ у меня на головѣ, и кровь оледенѣла въ моихъ жилахъ?
Послышался легкій стукъ въ дверь библіотеки — и блѣдный, какъ выходецъ изъ могилъ, въ комнату на цыпочкахъ вошелъ слуга. Его глаза были дикими отъ ужаса, и, обращаясь ко мнѣ, онъ заговорилъ дрожащимъ, хриплымъ, и необыкновенно тихимъ голосомъ. Что говорилъ онъ? — я разслышалъ отдѣльные обрывки. Онъ говорилъ, что безумный крикъ возмутилъ безмолвіе ночи — что всѣ слуги собрались — что въ направленіи этого звука стали искать; и тутъ его голосъ сдѣлался ужасающе-отчетливымъ, когда онъ началъ шептать мнѣ объ оскверненіи могилы — объ изуродованіи тѣла, закутаннаго въ саванъ, но еще дышущаго — еще трепещущаго — еще живого!
Онъ указалъ на мое платье; оно было обрызгано грязью и запачкано густой запекшейся кровью. Я не говорилъ ни слова, и онъ тихонько взялъ меня за руку; на ней были вдавленные слѣды человѣческихъ ногтей. Онъ обратилъ мое вниманіе на какой-то предметъ, прислоненный къ стѣнѣ. Я смотрѣлъ на него нѣсколько минутъ: это былъ заступъ. Съ крикомъ я бросился къ столу, и схватилъ ящикъ стоявшій на немъ. Но я не могъ его открыть; и, охваченный дрожью, я выпустилъ его изъ рукъ, онъ тяжело упалъ, и разбился на куски; и изъ него, съ металлическимъ звукомъ, покатились различные зубоврачебные инструменты, а среди нихъ тамъ и сямъ разсыпались по полу тридцать два небольшіе бѣлые кусочка, цвѣта слоновой кости.
- ↑ Говорили мнѣ сотоварищи, что, если бы я посѣтилъ могилу подруги, я нѣсколько облегчилъ бы свои печали.
- ↑ Умеръ Сынъ Божій; достойно вѣры есть, ибо непріемлемо; и, погребенный, воскресъ; достовѣрно есть, ибо невозможно.
- ↑ Такъ какъ Юпитеръ въ продолженіи зимняго времени посылаетъ дважды по семи дней тепла, люди дали этой кроткой тихой порѣ названіе няни прекрасной Гальціоны. Simonides.