1864.
правитьВЪ ЗЫРЯНСКОМЪ КРАѢ.
правитьЕще въ дѣтствѣ наслушавшись разсказовъ бывалыхъ людей, мечталъ я о громадныхъ лѣсахъ Сѣверной Россіи, о тѣхъ мѣстностяхъ, въ которыхъ на просторѣ водится рябчикъ и глухарь, плодится въ лѣсной чащѣ россомаха и невозмутимо спокойно живетъ медвѣдь. Пустынныя моховыя болота, непроходимыя дебри, изрѣзанныя тропами оленей, пространныя озера съ трясинами и пловучими островами, и цѣлая путаница рѣкъ, пристанище лебедей, гусей, и разнаго рода утокъ, много разъ изъ давняго времени занимали мое воображеніе. Горячо хотѣлось мнѣ извѣдать самому всѣ эти сказочныя мѣста дальняго сѣвера, полюбоваться на стрѣльбу Зырянъ, прославленныхъ стрѣлковъ изъ винтовокъ, и побродить вмѣстѣ съ ними по тамошнимъ темнымъ лѣснымъ пустынямъ. Желанія мои ощуществились: съ береговъ Шексны я перенесенъ былъ волею обстоятельствъ на берега рѣкъ Вычегды и Сысолы, въ самый центръ баснословныхъ зырянскихъ охотъ, въ среду промышленнаго населенія нашего отечества. Знакомый читателямъ Абрамъ былъ также со мною.
Вскорѣ по переселеніи моемъ въ Зырянскій край (это было въ 1858 году) Абрамъ успѣлъ ознакомиться со всѣми ближайшими промышленниками охотниками. Ходилъ съ ними лѣсовать, дѣлалъ попытки на преслѣдованіе оленей, и, вообще, пустясь во всѣ тяжкія по предмету охоты, узналъ довольно подробно окрестные лѣса.
Но не такъ занимала насъ зимняя охота, на лыжахъ, трудная и изнурительная для новичковъ, потому что приводилось преодолѣвать не свычныя препятствія, начиная съ огромныхъ пространствъ, до ночлеговъ въ дымныхъ зырянскихъ зимовкахъ, среди густыхъ лѣсовъ, часто во время сильныхъ снѣжныхъ урагановъ. Мы съ нетерпѣніемъ ожидали весны. Воображеніе наше, разогрѣтое мѣстными разсказами, рисовало цѣлый рядъ добычливыхъ полей въ вешнюю, лѣтнюю, и осеннюю пору и самую разнообразную охоту, на здѣшнихъ истинно прекрасныхъ мѣстахъ.
Какъ мы охотились въ Зырянскомъ краѣ, какъ оправдались наши ожиданія, въ чемъ именно состоятъ особенности въ жизни пернатыхъ и пушныхъ здѣшнихъ мѣстъ, какова охота и промыслы Зырянъ — увидятъ читатели изъ слѣдующихъ разсказовъ.
БѢЛЫЙ БОРЪ.
правитьI.
правитьАпрѣльскіе дни и ночи теплы и ясны. Рѣки Сысола и Вычегда очистились отъ льда и, отъ постоянной прибыли воды увеличиваясь и разширяясь, быстро катили свои воды. По нагорному, овражистому берегу Вычегды бурѣли только что обтаявшія пашни, а противоположная луговая сторона вся захлебнулась весеннимъ разливомъ.
По временамъ тянули вереницами гуси, лебеди, утки; изрѣдка съ грязныхъ полей слышенъ былъ свистъ кроншнепа и курлыканье журавлей. Чирки по зарямъ сновали туда и сюда, быстро разсѣкая воздухъ при своихъ перелетахъ; Фомка-разбойникъ пискомъ пищалъ, ловя маленькую рыбешку, и далеко разносились въ прозрачномъ воздухѣ, по тихой поверхности широкаго разлива, громкіе, однообразные крики чаекъ.
Не усидѣть дома въ такое время охотнику. Такъ и тащитъ его къ ружью, а отъ ружья къ созерцанію природы, обновленной жизнію прилетныхъ птицъ. Душа такъ и рвется на широкій просторъ, на гладкую, зеркальную поверхность воды, въ которую, опрокинувшись, смотрится обновляющаяся природа. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ я свободнаго времени отъ моихъ занятій, чтобы отправиться по разливу въ легкой лодочкѣ куда нибудь на островъ, въ ночевку.
— На охоту бы, Абрамъ, надо?
— Давно пора, батюшка, вся дичь прилетѣла.
— Куда же ѣхать-то? Мѣста здѣсь все незнакомыя.
— Да поѣдемте въ Озёла; мѣста тамъ привольныя, утки много; тетеревей — съ подъѣзду найдемъ.
— Ну, тебя съ утками! Мнѣ бы хотѣлось пострѣлять тетеревей на току, гдѣ-бы большой былъ слётъ, чтобы было надъ чѣмъ потѣшиться.
— Такъ зачѣмъ же дѣло стало? — Поѣдемте на Бѣлый Боръ.
— Хорошее мѣсто?
— Ужъ такое ли мѣсто, — что и во снѣ не приснится такого!
— А токъ великъ?
— По насту много тетеревей слеталось. Если Зыряне не передавили петлями — побухаемъ!
— Намъ бы кого нибудь взять для гребли въ распашныя весла.
— Алёшку возьмемъ, парень здоровый; къ тому же здѣшній охотникъ — всѣ мѣста знаетъ.
— Ну, такъ Алешку; сходи за нимъ. А лодка готова?
— Совсѣмъ готова: пробита и просмолена, и весла, и бесѣдки сдѣланы, — садись, да поѣзжай.
— Хорошо, непремѣнно ѣдемъ въ ночевку. Приготовь съ собою взять котелокъ, крупы для кашицы, молока, масла, самоваръ, погребецъ, постельники и все прочее, чтобъ было не холодно и удобно ночевать.
Когда было все изготовлено и уложено въ маленькую, легонькую лодочку, явился Алексѣй, плечистый, молодой Зырянинъ, готовый отъ искренняго сердца на всевозможныя послуги. Сѣли и поѣхали. Вскорѣ между Алексѣемъ и Абрамомъ завязался разговоръ.
— Много-ли надавилъ тетеревей-то? спросилъ Абрамъ.
— Нынче мало; почитай что ничего не поймалъ, отвѣчалъ Алексѣй.
— Ну, ужъ и заведенье ваше проклятое, нечего сказать — все петлями давятъ: утку въ петлю, куропатку въ петлю, тетерева въ петлю, глухаря въ петлю, рябчика въ петлю, зайца въ петлю; оленя и того въ петлю ловятъ. Хитрѣющій народецъ, истошники, даромъ что увальнями смотрятъ.
— Зырянину зарядъ дорогъ; а это и дешево и прибыльно.
— Прибыльно! что въ вашей прибыли-то: самому потѣхи нѣтъ, а дичи переводъ. Здѣсь тетеревиныхъ токовъ совсѣмъ не стало: на слуху-то одинъ, много — два. По зарѣ выйдешь, не услышишь голоса тетеревинаго. У насъ мѣста не противъ вашихъ: урема, болота, въ подметки не годятся къ вашимъ; а выйди-ко по зарѣ, такъ только стонова-стоитъ, во всѣхъ сторонахъ токуютъ; а все отъ того, что нѣтъ заведенья давить петлями.
— Да тетеревъ петель-то меньше боится, нежели ружья, возразилъ Алексѣй.
— Охъ ты, толстоголовый! Меньше боится!…. Какъ же не меньше. Вотъ, батюшка, разсудите вы наше дѣло, — обратился Абрамъ ко мнѣ, — наставятъ они на тетеревинномъ току петель не одну тысячу, все въ крючки, въ разныхъ мѣстахъ, такъ, что гдѣ ни сядь тетеревъ, и попалъ; а какъ попалъ, закричитъ, сердечный, какимъ-то особеннымъ голосомъ и начнетъ биться, да бьется съ часъ времени, такъ что все стадо съ току поднимется: какъ сумасшедшіе полетятъ. Хоть и дураки тетеревьё-то, да, вѣдь, слышатъ и видятъ, что недаровуха случилась съ товарищемъ.
— Тетереву-то все равно умирать-то, что отъ ружья, что отъ петли, снова возразилъ Алексѣй.
— Вотъ, поди, толкуй съ нимъ! Да вы, головы, то подумайте, кого вы давите на току-то? Токовиковъ вѣдь, да тетерь давите! Токовикъ на токъ летитъ всѣхъ раньше, садится безъ всякой опаски, прямо на землю, больше всѣхъ бѣгаетъ — первый и попалъ. А какъ на току-то поймаютъ штукъ десять токовиковъ, весь токъ и пошелъ въ разбродъ. Вѣдь токовики главители: безъ нихъ току не можетъ быть. Опять тетерьки-то, сердечныя, чѣмъ виноваты. Какъ прилетѣли на токъ, начали роститься, да бѣгать — и въ петлѣ, и въ петлѣ. Только тетерь, да токовиковъ и ловятъ. Знамо дѣло — переводъ дичи: безъ токовика току нѣтъ; тетерѣ, если и спасется какая отъ петли, не съ кѣмъ поняться. Наше же дѣло совсѣмъ не то: я сдѣлалъ на току шалашъ, выставилъ чучела, залегъ съ вечера и дожидаюсь утренней зари. Прилетитъ токовикъ, я его не бью. Еще иной, проказитель, на шалашъ усядется, да воркотню подыметъ; а мнѣ и горя мало, хоть въ шалашъ забейся, — не трону. Прилетитъ тетеря — не бью. А вотъ, пожалуетъ приватный, сядетъ на присядъ, — мой! Да я на хорошемъ-то току пятьдесятъ штукъ приватныхъ убью, а тока не порѣшу. У меня и токовщики цѣлы, и тетери цѣлы. И смерть-то отъ ружья минутная: выстрѣлилъ, свалился тетеревъ, встрепенулся раза три, и капутъ. Остальные даже и не слетятъ. А то, помнишь, при насъ попалъ токовикъ въ петлю; сердце вѣдь разрывалось глядя на его мученья: захлопоталъ, закеркалъ: и брюхомъ-то кверху повернется и крыльями-то бьетъ, перья летятъ, какъ изъ подушки, съ часъ времени, сердечный, мучился, потомъ захрипѣлъ страшно таково — и подохъ. А остальныя тетеревьё, какъ дождь, въ разныя стороны разлетѣлись. Такъ вотъ ваша навадка-то какова. Строгое бы запрещенье сдѣлать вамъ — не давить дичи петлями весной.
— Правда, Алексѣй; ловля петлями ужасный переводъ дичи; вы ее безсовѣстно губите, сказалъ я.
— О чемъ же я и толкую-то, заговорилъ Абрамъ, переводъ дичи такой, какого хуже и не выдумаешь.
— У насъ ужъ заведенье такое, цромолвилъ Алексѣй, всѣ ловятъ петлями отъ стараго до малаго.
— Вотъ, нашелъ чѣмъ хвастать. Это еще хуже, что всѣ ловятъ. У васъ, Зырянъ, гдѣ только можно, ужъ безпремѣнно петля виситъ. Недѣли двѣ тому одинъ охотникъ изъ вашихъ позвалъ меня на рѣчку въ Озёла стрѣлять утокъ. Съ прилету утки, говоритъ, всегда пристаютъ на этой рѣчкѣ. Со свѣтомъ пришли мы на мѣста. Рѣчка отъ льда очистилась; вижу, по всѣмъ примѣтамъ, что первыя утки тутъ должны становать. Но, повѣрите ли, батюшка, — обратился ко мнѣ Абрамъ, — по всей рѣчкѣ вплоть висятъ петли; нѣсколько тысячъ ихъ тутъ, какъ сѣла утка, такъ и попала; а, вѣдь, петля не разбираетъ селезень ли, утка ли — все ловитъ. Вотъ оно каково.
— И много налавливаютъ они по этой рѣчкѣ? спросилъ я.
— Ужь не знаю, много ли, — отвѣчалъ съ досадою Абрамъ; не вся давленная дичь у нихъ и въ прокъ-то идетъ.
— Какъ не вся идетъ въ прокъ? спросилъ Алексѣй.
— А такъ: петель-то, хоть бы на току, Зырянинъ наставитъ, тетеревей напопадаетъ; а онъ придетъ черезъ день, бываетъ — черезъ два, и найдетъ въ петляхъ одни кости, перья, да папоротки, — гарга ужь все успѣла расклевать. На любомъ току, посмотри, сколько костей валяется. Скажешь, этого не бываетъ?
— Бывать-то, бываетъ, да, вѣдь, и изъ ружей-то иной разъ ранишь, отлетитъ да умретъ; тоже въ пользу не достанется.
— Нѣтъ, Алешинька, дудки! Я на присадѣ-то хвачу тетерева — у меня какъ клубокъ свалится, перышкомъ не пошевелитъ, не то что улетѣть.
— Куда ты воротишь? спросилъ я Абрама, который вдругъ круто повернулъ лодку на-право, въ кустъ затопленнаго разливною водою ельника.
— А, вотъ, тетеревъ сидитъ на березѣ; видите, какъ насупился; близехонько подпуститъ.
— Вотъ, говорилъ, тетеревей-то нѣтъ? подхватилъ Алексѣй.
— Это шальной какой-то залетѣлъ, — возразилъ Абрамъ. Смотри, одинъ-одинёшенекъ; отъ зырянской, видно, петли, голубчикъ, спасся; и дружки подлѣ него нѣтъ. Тише греби. Убери весла. Вотъ такъ. Теперь я одинъ на кормовомъ поѣду. Изгошайтесь, ужъ не далеко.
Я взялъ на руки ружье и ждалъ, пока лодка подойдетъ къ тетереву на разстояніе выстрѣла. На высокой кужлевастой березѣ, почти въ половинѣ дерева, близко къ стволу, сидѣлъ, скорнувшись, чернышъ, не обращая никакого вниманія на наше приближеніе. Лодка ровно скользила по гладкой поверхности воды. Вотъ, наконецъ, разстояніе уменьшилось до пятидесяти шаговъ, я приложился и выстрѣлилъ, — тетеревъ повалился. Отъ выстрѣла, изъ кучи въ двадцати шагахъ плававшаго хвороста, съ крикомъ поднялась пара кряковыхъ утокъ. Въ одинъ мигъ Абрамъ бросилъ кормовое весло, схватилъ ружье и выстрѣлилъ по селезню; — птица пошла книзу.
— Падетъ, падетъ, падетъ! закричалъ Абрамъ; — все книзу, книзу — палъ! Каково Алёша? Это не по зырянски!
— Хорошо! какъ это ты успѣлъ? спросилъ Алексѣй.
— Ужъ успѣлъ. У насъ мигомъ сгорѣли и косачь, и кряковень, — хвастливо отвѣчалъ Абрамъ.
Мы подъѣхали къ добычѣ, взяли ее и снова направились къ Бѣлому-Бору.
— Вашей зырянской стрѣльбой тутъ бы ничего не сдѣлалъ, — началъ Абрамъ, — а вѣдь стрѣльба-то ваша хваленая — изъ винтовокъ.
— Наша стрѣльба не въ примѣръ лучше. У насъ изъ вашего заряда выйдетъ пять, не то шесть — въ винтовку, выгодно.
— Всё такъ; да зачѣмъ вы, Зыряне — по бѣлому свѣту слывете первыми-то стрѣлками? Вотъ это ты мнѣ скажи.
— За то; что изъ винтовокъ стрѣляемъ.
— Небось въ головку. Эхъ вы! Хороша стрѣльба въ головку, нечего сказать: задавятъ въ петлю рябка, ковырнутъ гвоздемъ, обпачкаютъ кровью, да и говорятъ — стрѣляная, въ головку бита….
— Не всѣ же это дѣлаютъ: настоящіе охотники лѣсовать ходятъ съ винтовками на цѣлые мѣсяцы, возразилъ Алексѣй.
— Да все же не въ головку стрѣляютъ; а бьютъ во что попадетъ, и промахи за частую дѣлаютъ. Стрѣлять же изъ вашей винтовки никакой нѣтъ мудрости. При мнѣ въ Бильгордѣ мастеръ, что дѣлаетъ винтовки, наставлялъ ихъ штукъ десять на цѣль; только слава, что въ пятно бьютъ. Я пулей изъ любаго ружья этакъ попаду. Сдѣлаетъ онъ пятно въ ладонь величины, отойдетъ сажень на пятнадцать, винтовку утвердитъ на подставку, да подъ правую мышку подпорку, чтобъ не качнуться ни въ которую сторону, такъ и бьетъ. Хитрое дѣло! Только слава, что въ пятно…
— Коли не хитрое дѣло, отъ чего же ты не стрѣляешь изъ винтовки? съ усмѣшкою спросилъ Алексѣй.
— Какъ, не стрѣляешь! Да я въ тѣ-поры же стрѣлялъ разъ пять и еще лучше угодилъ въ пятно. Потому-то я и говорю, что никакой нѣтъ мудрости стрѣлять изъ винтовки въ пятнадцать саженъ. Да еще мое дѣло непривычное. А, вѣдь, вы всю жизнь стрѣляете изъ винтовокъ, — наторѣли. Я бы на вашемъ мѣстѣ безъ всякихъ подставокъ попадалъ въ пятно.
— Не обиждай, Абрамъ! изъ нашихъ многіе съ руки изъ винтовки бьютъ, возразилъ Алексѣй. Отецъ у меня каждый разъ съ руки въ пятно садилъ.
— Ну, такъ что, что садилъ! Одинъ охотникъ не примѣръ. И изъ нашихъ есть егеря безъ промаха въ летъ разятъ, да еще какъ: вправо снялся бекасъ — валится; влѣво снялся бекасъ — валится. Это похитрѣе стрѣльбы изъ винтовки на пятьдесятъ шаговъ, да никто на это не дивуется. Да и дивоваться — по моему тутъ нечему: кто съ чѣмъ обращается, тому то и сручно!
Послѣднія слова Абрамъ произнесъ съ особенною выразительностію, послѣ чего, обернувъ голову въ правую сторону, молча сталъ смотрѣть въ густоту осинника, около котораго мы тогда плыли. Широкая масса воды быстро летѣла по пролого, унося по теченію съ величайшею силою нашъ легонькій челнокъ. Въ этомъ мѣстѣ перекатъ весенней воды, проносъ. Рѣчная вода, вышедшая въ весеннюю пору изъ береговъ, сокращаетъ себѣ путь, направляясь по прямой линіи чрезъ мысы, по природнымъ ложбинамъ. Когда убудетъ вода, обрѣжутся берега рѣкъ, сбѣжитъ заливная съ луговъ, то мѣста, гдѣ былъ перекатъ, обозначатся; и вы увидите глубокіе и длинные лога, иные съ берегами круто приподнятыми, другіе съ отлогими и кочковатыми. Почти въ каждомъ изъ этихъ логовъ держится вода все лѣто и всю осень. Обрастая высокою и густою травою по краямъ, они представляютъ отлично привольныя мѣста для утиныхъ выводковъ, для притона летней и для поприща охотника за утками. По берегамъ ихъ мѣстятся не въ большомъ числѣ бекасы. Такіе лога называются здѣсь курьями.
II.
правитьПоказался Бѣлый-Боръ. Береговой обрывъ Вычегды или, лучше сказать, отсыпь, въ этомъ мѣстѣ почти отвѣсная, какъ снѣгъ бѣлѣла издали. Это такого цвѣта песокъ. Лѣсъ, растущій по самой береговой окраинѣ, и отсюда распространяющійся далеко къ сѣверо-воотоку, получилъ названіе Бѣлаго-Бора, по цвѣту грунта, на которомъ растетъ, а можетъ быть и по отсыпи, по этому бѣлому, снѣговидному берегу Вычегды.
Скоро доплыли мы до Бѣлаго-Бора. Сосны, ровныя и прямыя, какъ свѣчи, высоко возносили свои вершины къ небу. Внизу чисто и гладко; нѣтъ ни валежнику, ни молодой подросли; только и видны на совершенно горизонтальной плоскости толстые стволы сосенъ, да по землѣ мягкій коверъ бѣлаго моха, смѣшаннаго съ мелкими вересками и брусничникомъ. Зрѣніе безпрепятственно разбѣгается здѣсь во всѣ четыре стороны, и далеко, далеко видѣнъ въ Бѣломъ-Бору всякій появляющійся предметъ. Весело ходить въ такомъ лѣсу осенью, съ простою русскою собакою за бѣлками. Рѣзко разносился бы здѣсь свистъ и вскрикиванія охотника, ободряющаго «катышка» или «шарика»; звонко бы раздавался голосъ собаки, подлаивающей бѣлку или глухаря-тетерева.
Причаливъ лодку и спрятавъ весла, мы навьючили на себя всѣ припасы и просѣкою пошли на мѣсто тока. Въ большомъ, хвойномъ, вѣчно-зеленѣющемъ лѣсу, люблю я смотрѣть вдоль по прямой, какъ будто пушечнымъ ядромъ прошибенной просѣкѣ. Вотъ тянется длинный, предлинный корридоръ въ глубину лѣса; зеленыя стѣны его вдали все темнѣе и темнѣе, все тѣснѣе сжимаются онѣ, и, наконецъ, упершись въ горизонтъ, теряются на немъ. А на верху стелется голубая лента неба, обрѣзанная зубчатыми вершинами деревъ также ровно и прямо, какъ и просѣка; только чѣмъ дальше, тѣмъ шире она разбѣгается въ обѣ стороны и потомъ сливается съ общимъ пространствомъ небесъ. Солнце, хотя и склонялось къ закату, однако же такъ и обливало насъ тепломъ и свѣтомъ. Смолистыя испаренія наполняли воздухъ. Повсюду тихо. Ни малѣйшаго шелеста не замѣтно было даже въ вершинахъ деревьевъ, неподвижно стоявшихъ съ опущенными вѣтвями. Пѣвчій дроздъ; усѣвшись на сухой сосновый сукъ, тянулъ со скрипомъ и трещаньемъ свою однообразную пѣсню. Гдѣ-то далеко взвизгивала сойка, ей вторилъ сорокопудъ, а сорокопуду подтягивалъ крестовикъ. По временамъ доносился стукъ дятла, усердно трудившагося надъ сухимъ деревомъ. Слышался гдѣ-то далеко голосъ кукушки, безпрестанно смолкающій, и двухколѣнное глухое бормотаніе дикаго голубя.
Вскорѣ мы дошли до большой, десятинъ въ сто, сѣнокосной нивы, расчищенной на низменномъ мѣстѣ. Вся она обросла по-подолу мелкимъ кустарникомъ кудреватаго ивняка, густо подернутаго крупнымъ, пуповчатымъ цвѣтомъ. Лѣсъ, окаймляющій эту росчисть, совершенно соотвѣтствовалъ низменности мѣста: съ лѣвой стороны тянулся приземистый, сосновый болотнякъ, съ правой косматыя, искривленныя березы мелькали въ опушкѣ бѣлизною своихъ стволовъ, а прямо уголъ нивы заглушался непроницаемой крепью ветлы и олешняка. Тощія, паршивыя ели, покрытыя мхомъ, клочками висѣвшимъ на опущенныхъ сучьяхъ, жигулистыя осинки съ кривыми, растопыренными сучьями, ольхи съ прошлогодними, разщедрившимися сучьями — все носило иной характеръ противъ высокихъ мѣстъ бора, съ роскошнымъ насажденіемъ громаднѣйшихъ сосенъ и говорило объ особомъ мірѣ здѣшнихъ обитателей. Самая площадь нивы давала знать охотнику, какое населеніе занимаетъ эти мѣста: то выдается ложбинка, наполненная снѣговою водою, то кочковатое болотце съ перегодовалою и почернѣвшею осокою, то сухменскъ[1], съ соломою лѣтошняго бѣлоуса; индѣ ржавая потная кружевинка, индѣ мягкая моховая солотинка, подернутая кукушкинымъ льномъ.
— Какое приволье-то! — вскричалъ Абрамъ, когда мы выбрались на ниву. Со всѣхъ сторонъ слетъ: и съ бору-то тянетъ, и съ березины сюда же летитъ тетеревъ. Какъ не быть сдѣсь току! Опять для выводковъ-то какое мѣсто.
— Мѣсто очень хорошо; но глухо. Не думаю, чтобъ много тетеревей слеталось.
— Да здѣсь, батюшка, всегда на этакихъ мѣстахъ бываютъ тока. Открытыхъ полей тетерева боятся; а этта, въ затишьи-то, то ли дѣло. Здѣсь бы ихъ видимо-невидимо было, еслибъ не зырянскія петли.
Изъ-подъ ногъ выскочилъ бекасъ, далъ реля вправо, потомъ влѣво, затѣмъ быстро поднялся на высоту, и, ныря въ воздухѣ, разсыпался барашкомъ.,
— Бекасишки водятся, сказалъ я.
— Какъ не быть здѣсь бекасишкамъ; здѣсь, по примѣтамъ, и дупель долженъ быть, и ваншлепъ, и гусь пролетный, и всякая всячина.
— Гдѣ же у васъ шалаши-то подѣланы?
— А вонъ, видите, — остожья…такъ около остожей-то…
— Да ихъ не видать тутъ?
— Хватились! Ужъ Зыряне давно все переломали. Вотъ, ужо, посмотрите-ка, что у нихъ тутъ понадѣлано.
Подъ большой, раскидистой сосной, избоченившейся на одну сторону, сложили мы свою кладь, прикрыли ее полстью и отправились на мѣсто тока. Въ самомъ дѣлѣ шалаши были изломаны до основанія; только и уцѣлѣла одна березовая присадина, привязанная ивовымъ прутомъ къ обломку стараго плетня. Нѣсколько птичьихъ скелетовъ, крыльевъ, и множество перьевъ, разсѣянныхъ вѣтромъ по всѣмъ направленіямъ, валялось на мѣстѣ тока. Тутъ же устроены были и зырянскія петли, виновники этихъ жалкихъ остатковъ отъ краснобровыхъ токовиковъ и тетерекъ. Устройство петель незатѣйливо: вершинки, срубленныя съ молодыхъ елей, раскладены были парами въ разныхъ направленіяхъ, въ формѣ ломанной линіи. Отрубы каждой пары соединены вмѣстѣ, а отъ одной вершинки къ другой натуго протянута въ двѣ толстыя разсученныя пряди бичевка, на которой висѣло отъ семи до десяти волосяныхъ петель. Верхніе края петель вложены въ бичевку между. прядями, а нижніе касаются земли. Сообразивъ такое устройство петель, не трудно догадаться, какъ попадаютъ въ нихъ тетерева: бродя по току, бѣгая за тетерьками, тетеревъ сунется въ петлю, потянетъ ее, захлеснетъ около шеи и задавится. На току разставлено было въ разныхъ направленіяхъ по крайней мѣрѣ до трехъ сотъ петель. Абрамъ былъ правъ: какъ ни присядетъ тетеревъ, такъ и попадетъ. Только счастливый спасется.
— Вотъ, извольте-ка посмотрѣть — сколько, пострѣлы, петель-то наставили, — сказалъ Абрамъ, сгребая ногами вершинникъ вмѣстѣ съ петлями въ одну груду. Нечего сказать, — документоватый народецъ, не многимъ поживишься послѣ нихъ.
Очистивъ мѣсто отъ вершинника и петель, мы сейчасъ же принялись за стройку шалашей. Въ привычныхъ охотничьихъ рукахъ это дѣло очень не трудное, кто рубитъ присады и подчучельники, кто бьетъ для нихъ дыры, кто основываетъ шалашъ и утыкаетъ его ельникомъ въ замокъ. Не больше, какъ въ полтора часа, работа двухъ шалашей была окончена и даже выставлены чучела, гоголевато красовавшіяся на подчучельникахъ.
Солнце садилось за лѣсъ и чуднымъ блескомъ золотило поверхность воды, натаявшей отъ снѣга и затопившей почти весь правый край нивы; золотило оно и верхушки лѣса, и небольшое кучевое облачко, повисшее надъ закатомъ; золотило и сумрачную даль, и шапки приземистыхъ сосенъ въ моховомъ болотѣ, растянувшемся на востокѣ. Жаръ свалилъ значительно, распространилась свѣжесть въ воздухѣ, еще сильнѣе повѣяло весною, еще вольнѣе стала дышать грудь, еще жаднѣе начала она принимать въ себя обаятельный воздухъ оживающей природы. Вотъ, пронеслась пара чирковъ, ловкимъ оборотомъ сдѣлала кругъ, спустилась къ водѣ и рѣзво, рѣзво помчалась надъ ея поверхностью. Вотъ, снова взвилась она кверху, снова сдѣлала кругъ, и со всего размаха шлепнулась въ лужу. А тамъ, съ южной стороны, показалось стадо свіязей, цѣпью, въ огромномъ количествѣ державшихъ путь на сѣверъ. Господи! какъ быстро летятъ они! Вдругъ близехонько гиваркнулъ кряковый селезень. Сердце такъ и обмерло, я кинулся къ ружью, но было уже поздно: пара тяжелыхъ кряковней протянули отъ насъ въ десяти шагахъ и отлетѣвъ сажень пятьдесятъ, спустились на воду.
— Скоро заря начнется; пойдемте утокъ сторожить на лужи; здѣсь ихъ будетъ. Видите, ужъ тянуть начинаютъ, — шепотомъ проговорилъ Абрамъ.
— Сейчасъ идемъ. А ты, Алексѣй, отправляйся туда, къ клади, устрой тамъ все хорошенько, разведи огонь и наставляй самоваръ. Какъ возвратимся, будемъ чай пить, а потомъ и кашицу готовить.
Подтянувъ патронтажи, поднявъ повыше голенища, направили мы стопы свои на лужи. Исправно, не зачерпнувъ сапогами, перебрели мы черезъ нихъ, выбрали мѣста и разсѣлись другъ отъ друга въ приличномъ разстояніи, соблюдая при этомъ извѣстное охотничье правило — садиться противъ зари, чтобы отблескъ отъ нея въ водѣ явственно изобличалъ спускающихся утокъ. Плавно и спокойно закатилось солнце за лѣсъ. Нѣсколько времени оно еще просвѣчивало сквозь рѣдочь деревъ, потомъ скрылось совершенно и вотъ огненнымъ потокомъ свободно разлилась по горизонту вечерняя заря. Какъ все заговорило въ природѣ! Какъ закипѣло все жизнію! Сколько различныхъ голосовъ, то скорыхъ и отрывистыхъ, то мелодическихъ и томныхъ, то звонко оглашающихъ, какъ оклики часовыхъ, раздалось по всѣмъ направленіямъ! Подъ самымъ зенитомъ, распластавъ широко крылья, описывая большіе круги, плавали четыре журавля, высматривая для своего притона безопасное мѣсто. Близехонько отъ меня, въ ивовыхъ кустарникахъ, трещали дупеля, въ воздухѣ пѣлъ жаворонокъ, блеялъ бекасъ, хоркалъ по временамъ вальдшнепъ. Пара маленькихъ песочниковъ, бѣгая по зеленой травѣ около воды, миловались, любезно между собою перепискиваясь. Черный, большой дятелъ, перелетывая по сухимъ деревьямъ, скрипѣлъ, какъ неподмазанное колесо. Гдѣ-то на лѣсу чувыкалъ и покеркивалъ тетеревъ, кокотала тетерька и глухо ворковалъ дикій голубь. А на поднебесной высотѣ то и дѣло тянули многочисленныя стада гусей и пролетныхъ утокъ.
Вотъ надъ самою водою, шепеляво свистя, летитъ нѣсколько штукъ шилохвостей; вотъ, противъ меня опускаютъ они крылья, хотятъ сѣсть; но, раздумавъ, полетѣли дальше, сдѣлали кругъ и сѣли противъ Абрама. Черезъ нѣсколько секундъ мелькнулъ огонекъ и грянулъ выстрѣлъ; перекатами разнесло его эхо во всѣ стороны и долго гудѣлъ отголосокъ по вечернѣй зарѣ, въ чистомъ весеннемъ воздухѣ.
Терпѣливо дожидался я на свою долю добычи. Много пролетѣло мимо меня чирковъ и плюстоносокъ, и шилохвостей, и кряковней; но ни одна пара не присѣла.
Много разъ стрѣлялъ Абрамъ, даже послышалось мнѣ, что выстрѣлилъ Алексѣй, а я все еще сидѣлъ съ одними тщетными надеждами, не выстрѣливъ ни разу. Терпѣніе мое мало-по-малу начало пропадать, ночной холодъ проникъ до тѣла сквозь легкую одежду, я хотѣлъ уже оставить свой постъ, какъ вдругъ спустился ко мнѣ кряковой селезень. Осмотрѣвшись во всѣ стороны, онъ гиваркнулъ раза три, и бойко поплылъ прочь. Я торопливо приложился и ударилъ его въ задъ. Дистанція была далека; но выстрѣлъ такъ ловко легъ, что селезень, но выраженію Абрама, не совстрепенулся.
Просидѣлъ я еще съ четверть часа. Вечерняя заря погасла, мракъ ночи увеличивался. Милліоны звѣздъ разсыпались по небу и плавно выступила на свой путь блѣдноликая луна. Многіе голоса, слышные въ началѣ зари, умолкли.
— Пойдемте къ пажку[2]. Ужъ поздно, ничего не видно! — раздался голосъ Абрама.
— Сейчасъ иду! отозвался я.
Мы сошлись. У Абрама въ обѣихъ рукахъ было по нѣскольку штукъ утокъ.
— Да ты лихо поохотился, Абрамъ, сказалъ я, показывая на его добычу. У меня такъ только одинъ кряковой селезенекъ.
— Семь штукъ убилъ: трехъ шилохвостей, лару чирковъ, и пару кряковней. Какой и летъ былъ — не успѣвалъ заряжать ружья.
— Видѣлъ я, что все къ тебѣ тянули. Еще Алексѣй, кажется, сдѣлалъ одинъ выстрѣлъ?
— Стрѣлялъ и онъ, не знаю только по чемъ.
— Счастье, братецъ, тебѣ: у меня только одинъ и присѣлъ.
— Сегодня я запановалъ; а все потому, что съ причетомъ поѣхалъ.
— Съ какимъ же причетомъ?
— Есть эдакая маленькая хитинка отъ призору.
— Какая же хитинка?
— А вотъ какая: какъ будешь садиться въ лодку, такъ надобно нашептывать: Спаси, Господи! сохрани и помилуй: отъ простоволоса — отъ простоволосицы, отъ кривоноса — отъ кривоносицы, отъ косоглаза — отъ косоглазицы, отъ всякаго лихого человѣка — и человѣчицы, и отъ всѣхъ злыхъ умысловъ, чтобы ни на встрѣчу не попали, ни дорогу не перешли, ни глазомъ не опризорили. Во вѣки вѣковъ аминь!
— Неужели ты вѣришь этому приговору?
— Вѣрить-то не вѣрю, а все какъ-то меньше думается, какъ проговоришь его.
У Алексѣя ужъ былъ разведенъ огонь. Искры фонтаномъ клубились кверху, столбомъ поднималось пламя и освѣщало половину большой сосны, съ раскидистыми вѣтвями; другая же ея половина тонула въ ночномъ мракѣ. Около огня виднѣлась фигура Алексѣя, хлопотавшаго за самоваромъ.
III.
править— Ну, парень, побухали же вы! отнесся къ намъ Алексѣй когда мы подошли къ огню, поставили ружья къ стволу сосны, и складывая дичь и патронтажи, готовились присѣсть около него для чаепитія и подкрѣпленія себя съѣстнымъ.
— Побухали! — отвѣчалъ Абрамъ. — Каковы сучки-то были? Зазвонисты?
— Ужась зазвонисты! Такъ, парень, грохотали, что издивленье. Крѣпки, видно, заряды были?
— Заряды какимъ слѣдовало быть, по ружьямъ.
— Есть-ли на работу-то что? Много-ли убили-то?
— Ужъ убили. Мы, братъ, такъ даромъ воздуху не грѣемъ: начинъ полю хорошій, — заносчиво отвѣчалъ Абрамъ, подбросивъ на огонь сушину вересняка, отчего ярко и съ трескомъ вспыхнуло пламя, бросивъ въ воздухъ большой клубокъ искръ.
У Алексѣя, вѣроятно, по предварительному наставленію Абрама, было все приготовлено въ порядкѣ; разостлана полость, въ изголовье положены подушки, прислоненныя къ толстому поваленному дереву, случившемуся здѣсь очень кстати, разставлены на крышкѣ погребца стаканы съ чайницею и сахарницею, а подлѣ весело бурлилъ самоваръ, фыркая густымъ паромъ. Я сейчасъ же заварилъ чай и началъ разуваться, чтобы обсушить ноги и обувь. Бродя очень долгое время по водѣ, я чувствовалъ, что промочилъ ихъ. Абрамъ тоже приступилъ къ обсушиванью: онъ надѣлъ на палочки около огня свои съ длинными голенищами сапоги и развѣсилъ на прутикахъ онучи.
Между прочимъ Алексѣй на разспросы Абрама успѣлъ объяснить намъ, что онъ стрѣлялъ два раза вовсе не по дичи, а что запамятовалъ спички, огонь нечѣмъ достать было, такъ для этой причины холостыми и бухалъ. — Ужъ было у меня тутъ возни, насилу взбудилъ огонь, — добавилъ онъ. Напившись чаю мы приступили къ приготовленію кашицы, для которой пожертвовали чиркомъ и шилохвостенемъ.
— Вотъ она утятинка-то и пошла въ дѣло: самая свѣженькая. Не летать бы тебѣ шельмецу, за утками, не садиться бы противъ меня, не попалъ бы ты и въ котелъ, приговаривалъ Абрамъ, потроша шилохвостоваго селезня.
Скоро закипѣла кашица въ котелкѣ, повѣшенномъ надъ огнемъ, по зырянски, на воткнутомъ наискомъ колышкѣ. Абрамъ, всегда бывавшій въ подобныхъ случаяхъ кашеваромъ, свернулъ ноги калачомъ и усѣлся поближе къ котелку съ ложкою въ рукахъ, безпрестанно помѣшивая ею варку и снимая накипавшую пѣну. Алексѣй закурилъ трубку-носогрѣйку; а я, нѣжась передъ огнемъ, любовался природою. Послѣднее сіянье вечерней зари, угасая постепенно, наконецъ угасло вовсе; осталась только чуть-чуть замѣтная бѣловатая полоса, блестѣвшая на горизонтѣ, какъ поверхность отдаленнаго озера. Все небо иллюминовалось звѣздами: яркими алмазными огнями горѣли онѣ по небесному куполу. Что это за прелесть весенняя ночь! Какъ невыразимо пріятны часы ея торжественнаго спокойствія! Природа какъ бы отдыхаетъ, а съ нею вмѣстѣ стихаютъ и всѣ тревожныя движенія души человѣческой. Въ былое время много такихъ ночей провелъ я на родинѣ, на широкихъ разливахъ рѣки Шексны, въ веселомъ товариществѣ охотниковъ, при неумолкаемомъ говорѣ пернатаго населенія. Любилъ я тамъ въ такія ночи прислушиваться къ этому говору, въ его поолѣдовательнамъ порядкѣ, всегда стройномъ и полномъ жизни. Вотъ на первыхъ порахъ вечерней зари начинаетъ свою закатистую пѣсню соловей: ударитъ два, три раза, просвиститъ два, три колѣна и смолкнетъ; черезъ минуту снова начнетъ и зальется трелями. Отъ него принимаетъ малиновка: покачиваясь на вѣткѣ, мелодически звенитъ она своимъ серебристымъ голосомъ; за малиновкою ведетъ пѣнка, щегленокъ и моховая синичка. За ними потянетъ вальдшнепъ, потомъ затокуетъ дупель, и, наконецъ раздастся однообразный крикъ куропатки и трещаніе козодоя, неумолкающее во всю ночь. Особенно любилъ я слушать перекличку куропатокъ, постоянно бывавшую въ концѣ вечерней зари: этотъ голосъ былъ для насъ сигналомъ, по которому мы отправлялись на сонъ грядущій. Соснуть приходилось немного, ибо тотъ же звонкій голосъ куропатки будилъ насъ, возвѣщая утреннюю зарю. Вслѣдъ за нимъ до чуткаго уха охотника доносилось чувыканье тетерева, поднявшагося на лѣсъ; потомъ черезъ полчаса прилеталъ къ шалашамъ токовикъ, скликалъ токъ и начиналась охота.
— Что твоя кашица, Абрамъ? спросилъ я нашего кашевара, начинавшаго дремать.
— Что! не скоро еще уварится, — отвѣчалъ онъ, зѣвая во весь ротъ. — Спать нешто хочется: около огня-то такъ и разгасило что-то.
— Разскажи что-нибудь — меньше дрематься будетъ.
— Что разсказывать-то? Развѣ зырянскую пришту разсказать; недавно выслушалъ — славная.
— Ну, пожалуй, разсказывай хоть зырянскую притчу.
— Ѣхалъ, изволите видѣть, Зырянинъ въ городъ; везъ онъ продавать бочку дегтя. Вотъ, хорошо; лошаденка у него устала, самъ онъ проголодался, надо было покормить. Дѣло вышло на пустоплесьѣ. Отпрегъ онъ лошаденку, привязалъ ее къ телегѣ, насыпалъ ей овсеца, а самъ захотѣлъ огонька развести. Прилучился тутъ такой большой пень съ дуплей; онъ возьми, да и зажги его. Невдомёкъ ему, что въ дуплѣ-то было дятлово гнѣздо съ дѣтками. Выпорхнулъ изъ гнѣзда бѣдняжка дятелъ, полеталъ, полеталъ кругомъ, поскрипѣлъ, поскрипѣлъ: больно жаль было ему дѣтокъ, но дѣлать нечего — сгорѣли всѣ до единаго. Вотъ и думаетъ дятелъ: постой же ты, сиволапый; за то, что сжегъ моихъ дѣтокъ, отплачу я тебѣ такъ, что вѣки-по-вѣки помнить будешь. Сѣлъ онъ на бочку съ дегтемъ и давай долбить, что есть мочи, обручи: снизу-то долбитъ, и сверху-то долбитъ, и съ боку-то долбитъ. Увидалъ это Зырянинъ, сильно осерчалъ и думаетъ: погоди же ты, носатая шельма, задамъ я тебѣ трезвону, забудешь ты у меня долбить бочку. Схватилъ топоръ, подкрался потихоньку къ дятлю, хлопъ его, что было силы. Дятля-то не убилъ — успѣлъ слетѣть; а обручи-то пересѣкъ, бочка распустилась, ушелъ весь деготь до капельки. Началъ горевать Зырянинъ, всхлопывать руками, да дятла ругать; а дятелъ, не будь глупъ, тѣмъ временемъ пересѣлъ на голову къ лошади, да такъ ее и долбитъ въ лобъ, такъ и долбитъ. Увидалъ это Зырянинъ, и думаетъ: эка ты носатая тварь, нашутилъ ты у меня съ бочкой, да и лошадь-то хочешь задолбить. Вотъ я же тебя. Схватилъ онъ топоръ, подкрался къ дятлю, да съ сердцовъ-то какъ свиснетъ во всю пору мочи обухомъ. Дятелъ-то увернулся и полетѣлъ, а лошадь-то повалилась, да тутъ же издохла; только прохрипѣла раза два, да ногами подрыгала. Сильно загоревалъ Зырянинъ, слезно заплакалъ и пошелъ обратно домой. Идетъ онъ путемъ дорогою, жалуется на злую судьбу да ругаетъ дятла; а дятелъ этимъ не удовольствовался: полетѣлъ онъ черезъ поля и лѣса, черезъ рѣки и ручьи, въ ту деревню, гдѣ живетъ мужикъ; время было тамъ обѣденное, пора жаркая, въ избѣ у Зырянина окна отворены. Вотъ дятелъ возьми, да и влети въ избу. Увидалъ онъ горшокъ съ кашей, сѣлъ на него, да такъ и долбитъ, такъ и долбитъ. Хозяйка Зырянина, баба глупая, ватруха-баба, увидала дятла и давай его ругать: вотъ окаянную силу куда занесло.. грешневой каши захотѣлъ; вотъ я тебя!.. шельмеца!.. да съ симъ словомъ какъ хватитъ дятла ощепкомъ лучины, только черепки отъ горшка полетѣли въ разныя стороны и каша разсыпалась по полу; а дятелъ цѣлехонекъ слетѣлъ и пересѣлъ на зыбку, на пеленичнаго ребенка и началъ его долбить: такъ и долбитъ, такъ и долбитъ. Увидала это баба, отъ злости изъ ума ее выкинуло, схватила она тотъ же ощепокъ и со всего маху какъ шарахнетъ по ребенку, такъ что и душенька ангельская у бѣдняжки вылетѣла вонъ, а дятелъ пырь въ окно и былъ таковъ. Плачетъ баба слезно, жалостливо причитаетъ, на горькую долю горе складываетъ, да дятла ругаетъ. На ту пору, и Зырянинъ, мужъ ея, приходитъ. — Что, матка, плачешь, что причитаешь, о комъ слезы льешь? — спрашиваетъ ее мужъ. Охъ, батька! Что у меня приключилось, какая большая бѣда подѣлалась! Вотъ такъ и такъ, то и то, и разсказываетъ она ему, что сдѣлалъ съ нею дятелъ. — Ну матка, и у меня такое же горе случилось, бѣда не маленькая приключилась, вотъ, такъ и такъ, то и то! — Онъ тоже разсказалъ, что съ нимъ тотъ же злодѣй, дятелъ, сдѣлалъ. Это, говоритъ, общительный нашъ съ тобою ворогъ былъ; когда нибудь и намъ попадется, еще раздѣлаемся. Вотъ, такая-то штука съ ними, батюшка, и стряслася. Всѣ Зыряне отъ мала до велика знаютъ эту пришту и теперь до зла горя имъ, если ихъ подразнишь, какъ Зырянинъ дятла билъ и смолу выпустилъ.
— Правда-ли это, Алексѣй? точно-ли Зырянинъ не любитъ этой присказки? — спросилъ я Алексѣя, задумчиво курившаго корешки.
— Пустое все, — отвѣчалъ онъ сквозь зубы. Про насъ, грѣшныхъ, русскіе и не вѣсть что разсказываютъ. Когда нибудь и я про нихъ разскажу вамъ еще не такую сказку.
— Разскажи теперь, — примолвилъ Абрамъ, чрезвычайно любившій всякаго рода розсказни.
— Теперь некогда. Смотри кашицу-то… вонъ, какъ ее того, изъ котла-то пучитъ.
Абрамъ снялъ съ колышка котелокъ, помѣшалъ кашицу ложкой, сбросилъ накипѣвшую пѣну, попробовалъ и рѣшилъ, что она уварилась. Скоро кончили мы ужинъ, и прилегли отдохнуть. Ночь миновала быстро. Я проснулся съ появленіемъ первыхъ проблесковъ зари.
IV.
править— Абрамъ, вставай, въ шалаши пора!
Абрамъ лѣниво поднялся, взъерошилъ волосы и вопросительно посмотрѣлъ на меня.
— Вставай скорѣй, идемъ; ужь куропатка прокричала, утренняя заря показалась.
Мигомъ вскочилъ мой ретивый охотникъ, куда и сонъ дѣвался. Торопливо началъ онъ обуваться, толсто навертывая на ноги онучи, и натягивая сапоги. Черезъ нѣсколько минутъ мы бѣгомъ пустились къ шалашамъ. На востокѣ растянулась алая полоска утренней зари, а съ лѣсу, издалека, донеслось до насъ чувыканье тетерева.
— Эхъ, кабы хорошій токъ былъ, — промолвилъ Абрамъ, въ притруску торопясь къ шалашамъ.
— Не худо бы. Слышишь, — токовикъ ужъ голосъ подаетъ. Сейчасъ вылетятъ.
Мой шалашъ былъ ближе Абрамова; я добѣжалъ скоро и залѣзъ въ него на мягкій соломенный постельникъ и кожу, положенные въ предохраненіе отъ сырости.
Многіе изъ охотниковъ не одобряютъ охоту на тетеревиномъ току, не находя удовольствія сидѣть неподвижно въ шалашѣ, долго дожидаться, пока не прилетитъ тетеревъ и не спустится въ двадцати пяти шагахъ на присадъ, гдѣ его и бьютъ безъ всякихъ особенныхъ ощущеній. Что, говорятъ, за охота стрѣлять сидячую птицу на такомъ разстояніи, на которомъ можно убить ее палкой: это не охота, а бойня. Такъ разсуждаютъ охотники — бекасники, исключительно любящіе болото и лягавую собаку, никогда не бывавшіе на хорошемъ тетеревинномъ току, охотники, для которыхъ сидѣть на одномъ мѣстѣ — наказаніе. Безспорно для такихъ эта охота дѣйствительно покажется скучна. Что же касается до меня, то я чрезвычайно любилъ ее, какъ любилъ вообще всѣ роды охотъ. Успѣхъ и удовольствіе на этой охотѣ зависятъ много отъ хорошаго устройства шалашей. Скажемъ нѣсколько словъ объ этомъ устройствѣ. Шалашъ подъ тетеревей дѣлается обыкновенно изъ ельника. Привыкнувшій къ зеленому цвѣту хвои, тетеревъ такого шалаша не боится. Въ основаніе, въ скелетъ шалаша, употребляется отъ двѣнадцати до восемнадцати колышковъ, средней толщины и аршинъ четырехъ длины. Верхушки ихъ связываются кольцомъ изъ вѣтвинъ, а комельки завастриваются. Потомъ всѣ двѣнадцать связанныхъ вверху колышковъ разнимаются и втыкаются крѣпкимъ нажимомъ въ землю. При этомъ колышки разносятся довольно широко, что бы шалашъ былъ просторенъ. Въ тѣсномъ шалашѣ ни лечь нельзя, ни повернуться, ни зарядить ружья. Установивъ колышки, слѣдуетъ изъ тоненькихъ вѣтвинъ сдѣлать переплетъ по всему основанію, сверху до низу, спирально обвивая и привязывая вѣтвинки мочалами. Безъ переплета неловко утыкать шалашъ ельникомъ: хвоя не держится. Нѣтъ надобности, чтобъ переплетъ былъ частый: четырехъ рядовъ по всей высотѣ шалаша за глаза достаточно. Для прикрытія шалаша ельникомъ необходимо выбирать небольшія, но разложистыя и густыя лапушки, которыя всегда можно найти на молодыхъ приземистыхъ и здоровыхъ еляхъ. Шалашъ покрывается сверху. Укрѣпить первыя лапушки довольно трудно; за то далѣе самое дѣло покажетъ, какъ должно укрѣплять ихъ. Запуская лапушки одна въ другую, въ замокъ, можно сдѣлать шалашъ до того плотный, что никакимъ дождемъ непромочитъ. Оконченный такимъ образомъ шалашъ представляетъ фигуру опрокинутаго конуса.
Исключительное вниманіе необходимо обратить на укрѣпленіе нижнихъ частей, потому что польники, токуя на землѣ, часто подбѣгаютъ до того близко къ шалашу, что въ случаяхъ, гдѣ онъ рѣдокъ, легко могутъ замѣтить охотника; а если токовикъ замѣтитъ близко человѣка, то весь токъ разлетится и пойдетъ въ разбродъ. Шалаша же и грому выстрѣловъ польники на току не боятся. Одинъ разъ передъ моимъ шалашомъ два старыхъ токовика вступили въ драку съ молодымъ, и до того гоняли его кругомъ шалаша, что бѣдный косачъ, въ чаяніи спасенія своей жизни, бросился въ шалашъ, принявъ его, вѣроятно, за кустъ ельника, и попалъ прямо ко мнѣ въ руки, оправдавъ пословицу: «изъ огня, да въ полымя». Въ другой разъ на бокъ моего шалаша прилѣпилась тетерька. Утро было сырое, моросилъ мелкій дождичекъ, тетерька схохлилась и просидѣла въ этомъ положеніи часа полтора, въ которые я сдѣлалъ нѣсколько выстрѣловъ, нисколько ее не безпокоившихъ. Сдѣлать шалашъ дѣло совершенное пустое, сравнительно съ постановкою присядовъ, за которыми всегда бываетъ очень много возни. На присяды обыкновенно выбираются кужелевастыя, приземистыя березки; но лучше ставить елочки, нѣсколько срѣзавъ у нихъ вершинки, чтобы удобнѣе было садиться тетереву. На елку польникъ садится какъ-то охотнѣе и смѣлѣе. Весною не нужны присяды высокіе, ихъ и укрѣпить очень трудно, когда земля еще не совершенно обтаяла. Присядъ снизу аршина на три слѣдуетъ подчистить, и, уставивъ его, сдѣлать съ трехъ сторонъ подпорки, чтобы не покривился: на кривой присядъ тетеревъ никогда не сядетъ. Если около шалаша поставить двѣ березки, да три елочки, то и достаточно присядовъ. Кромѣ присядовъ, около шалаша должны быть подчучельники, на которые ставятся чучела. Нѣкоторые охотники становятъ чучела на шестахъ; но это не удобно и внушаетъ подозрѣніе токовику. Для подчучельниковъ всего лучше выбирать тоненькія, длинныя березки, съ закомелистой вершинкой. Чучело садить на нихъ слѣдуетъ ровно, чтобы оно казалось какъ можно натуральнѣе, не задирало бы голову кверху и не было бы понуро, то есть не смотрѣло бы книзу. Головами чучела должны быть обращены къ шалашу. Чучело не мѣшаетъ привязывать къ подчучельнику бичевкой, для того, чтобъ не могъ его сорвать и унести большой ястребъ или орелъ. Такіе случаи нерѣдки: орелъ не одинъ разъ уносилъ у меня чучела, когда я ихъ втыкалъ просто безъ привязи. Съ Абрамомъ было однажды пресмѣшное приключеніе. Сидѣли мы съ нимъ на тетеревиномъ току, въ позднее весеннее время, около десятаго мая. Шалаши наши были неподалеку одинъ отъ другаго. У каждаго изъ насъ стояло по три холщевыхъ чучела (этого числа всегда достаточно) и одно перяное, которое Абрамъ за что-то особенно уважалъ и постоянно ставилъ къ своему шалашу. Вылетъ былъ въ это утро очень плохой: показалось нѣсколько тетеревковъ, потоковали таково неохотно, и слетѣли за Абрамовъ шалашъ на лѣсъ. Я началъ ихъ подчувыкивать. Сперва тетерева очень охотно перекликались со мной, потомъ вдругъ смолкли. Я взглянулъ по направленію къ Абрамову шалашу и вижу — несется подорликъ. Распустивъ когти, онъ съ шумомъ опустился на любимое Абрамово перяное чучело, вцѣпился, сорвалъ и улетѣлъ съ нимъ въ лѣсъ. Черезъ нѣсколько минутъ на подчучельникъ, съ котораго унесъ подорликъ чучело, усѣлся тетеревъ. Абрамъ, какъ послѣ оказалось, ничего этого не видалъ: теплое майское утро такъ его пригрѣло, что онъ спалъ въ шалашѣ крѣпкимъ сномъ. Проходитъ съ четверть часа, тетеревъ преспокойно сидитъ; я вышелъ изъ терпѣнія и закричалъ: стрѣляй! Прошло еще минутъ пять, выстрѣла не послѣдовало, я снова закричалъ: «стрѣляй!»
— Да по чемъ стрѣлять-то? ничего нѣтъ, отозвался Абрамъ, вылѣзая изъ шалаша.
Тетеревъ, испуганный появленіемъ человѣка, конечно, полетѣлъ; а Абрамъ, увидя это, пришелъ въ такое неописанное изумленіе, что какъ былъ на четверенькахъ при вылѣзаніи изъ шалаша, такъ и остался съ открытымъ ртомъ и неподвижно впереннымъ взоромъ, слѣдившимъ за полетомъ исчезавшаго въ утреннемъ туманѣ польника.
— Что же ты не стрѣлялъ тетерева-то?
Абрамъ не отвѣчалъ; онъ только перекрестился и проговорилъ въ полголоса, какъ бы самъ съ собою: съ нами крестная сила!.. что-за оказія, чучело полетѣло!..
— Какое чучело, — тетеревъ, закричалъ я ему, помирая со смѣху.
— Нѣтъ, батюшка, на тетеревъ, а чучело, мое любимое перяное чучело.
Тутъ я объяснилъ ему все дѣло и мы долго хохотали.
— Вѣдь я кричалъ тебѣ; что же ты зѣвалъ?
— Да я тотчасъ же и проснулся, какъ вы вскричали; смотрѣлъ, смотрѣлъ — нигдѣ ничего нѣтъ, кромѣ чучеловъ; думалъ что вы шутите и вылѣзъ.
Долго послѣ этого случая смѣялись надъ Абрамомъ, какъ онъ проспалъ на току и чучело и тетерева.
Такъ для того, чтобы чучело не улетѣло, надобно привязывать его веревочкой къ подчучельнику. Чучела же самыя хорошія дѣлаются изъ крашенины. Перяное чучело неудобно: въ вѣтряное утро перья задираются и безобразятъ его фигуру.
Если на току устраиваются два, три шалаша, то одинъ изъ нихъ дѣлается на самомъ мѣстѣ тока, а остальные въ такихъ мѣстахъ, на которыя тетерева перемѣщаются во время токованья. Никогда не бываетъ, чтобы съ ранняго утра, до окончанія токованья, токовики пробыли на одномъ мѣстѣ; раза три и четыре перелетаютъ они саженъ на пятьдесятъ, на сто, и потомъ слова возвращаются. Все это высмотрѣть не трудно заранѣе, до постройки шалашей; тогда само дѣло укажетъ, гдѣ ихъ сдѣлать. Первый прилетѣвшій на токъ тетеревъ бываетъ токовикъ, краснобровый старый косачъ, глава всего тока. Въ иное утро вылетаетъ онъ очень рано, часу въ первомъ, во второмъ пополуночи; поэтому и слѣдуетъ еще съ вечера забираться въ шалашъ и тамъ ночевать. Вылетѣвъ и осмотрѣвшись, токовикъ начинаетъ чувыкатъ; съ лѣсу ему отвѣчаютъ его товарищи. Чувыканѣе продолжается довольно долго, и чѣмъ долѣе, тѣмъ яровитѣе, горячѣе, съ припрыжкой и со взлетами. За тѣмъ токовикъ, распустивъ хвостъ, раздувъ шею, наклоняя къ самой землѣ голову, начинаетъ бормотать, сначала робко, глухо, прерывисто, какъ будто онъ чѣмъ нибудь давится. Но вотъ, мало по малу, голосъ его дѣлается рѣзче, горловые звуки выходятъ отчетливо и чисто, переливами: токовикъ растоковался; къ нему слетаются со всѣхъ сторонъ косачи и, дѣлая кругъ, съ шумомъ опускаются на землю. При каждомъ свистѣ крыльевъ вновь прилетающаго тетерева, токовикъ привскакиваетъ и припархиваетъ, привѣтствуя громкимъ чувыканьемъ своего товарища. Замѣчательно, что токовикъ никогда не садится на присядъ, но постоянно на землю. Миролюбиво между собою токовики не обходятся: между ними сейчасъ же начинается отчаянная драка. Въ охотѣ на току всего болѣе нужно щадить старшаго токовика: имъ токъ держится, на его голосъ слетаются всѣ въ одно мѣсто. Убьете токовика, у остальныхъ не будетъ опредѣленнаго мѣста для слета: вылетятъ гдѣ кому вздумается по одному и по парѣ, а всѣхъ въ сборѣ на прежнемъ мѣстѣ въ эту весну уже болѣе не увидишь. Обязанность свою токовикъ исполняетъ удивительно точно: однажды я нечаянно перешибъ токовику ногу, стрѣляя по простому косачу, съ которымъ онъ дрался; на другой же день токовикъ явился на мѣсто тока съ перешибенною ногою и раненый продолжалъ начальствовать во всю весну, по прежнему вылетая раньше всѣхъ и сзывая токъ. Рано стрѣлять на току не слѣдуетъ. Должно дать польникамъ хорошенько растоковаться и дожидаться прилета тетерекъ. Тетерьки прибываютъ на токъ не рано: сначала кокочутъ и ростятся онѣ на лѣсу, какъ будто поддразнивая и горяча этимъ молодцовъ токовиковъ, которые на перерывъ другъ передъ другомъ бормочутъ, чувыкаютъ и вспархиваютъ; потомъ за четверть часа, или за часъ до восхода солнечнаго, тетерки спускаются уже съ лѣсу къ своимъ супругамъ. Съ этого времени и начинается охота. Стрѣльба на присадахъ хоть и очень близкая и притомъ въ сидячихъ, а промахи случаются. Причина этому, конечно, торопливость: лапочка ельнику какъ-нибудь ляжетъ на стволъ, или дуло ружья далеко выставишь наружу, невѣрно возьмешь на прицѣлъ — и промахъ; а сдѣлать промахъ на присадѣ стыдъ и срамъ веліи…
Однако же, разсуждая объ охотѣ на тетеревиныхъ токахъ, я отдалился отъ разсказа. Возвращаюсь къ нему.
V.
правитьНе долго я дожидался въ шалашѣ, какъ прилетѣлъ токовикъ, но сѣлъ очень далеко отъ меня, ближе къ шалашу Абрама. Раза два или три онъ прочувыкнулъ, прокеркалъ и началъ что-то клевать, потомъ скорнулся и схохлился, какъ въ дурную погоду. Между тѣмъ разсвѣло на-бѣло. Ярко разлилась заря и повѣялъ маленькій вѣтерокъ, слегка раскачивая вершины моихъ присадовъ, показалось солнце изъ-за лѣсу, и потянулись отъ него длинные, предлинные лучи, а тетеревъ все еще сидѣлъ молча и безъ движенія. Очевидно было, что токъ распуганъ петлями, настоящіе токовики передавлены и что вылетѣвшій былъ какой-нибудь несчастный токовикъ-новичокъ, можетъ быть испытавшій уже зырянскія силья. На лѣсу прококотала тетерька, косачъ оживился, чувыкнулъ, привскочилъ и затоковалъ. Скоро прилетѣлъ другой, началась драка; но какъ-то вяло и трусливо. Слышу, Абрамъ сдѣлалъ выстрѣлъ; и въ то же время сѣлъ ко мнѣ на присадъ тетеревъ. Я его убилъ. Минутъ черезъ пять прилетѣлъ другой и тоже былъ убитъ. Съ послѣдняго выстрѣла два дравшіеся токовика слетѣли и болѣе уже не возвращались. Тѣмъ и токъ кончился. Мы вылѣзли изъ шалашей и начали снимать чучела.
— Плохой токъ, Абрамъ.
— Помилуйте, какой же это токъ, самое послѣднее дѣло; весь распуганъ петлями. Замѣтили вы, не только токовать и бѣгать-то, бѣдняги, боятся: все и осматриваются, и озираются. Нѣтъ, въ здѣшней сторонушкѣ отложи, видно, попеченіе потѣшиться на тетеревковъ.
— Все же три штуки убили.
— Что, три штуки! здѣсь такому-ли току-то надобно быть; посмотрите, слетъ со всѣхъ сторонъ… Проклятыя петли; кто васъ и выдумалъ-то, тотъ недобрый человѣкъ.
Скоро мы убрались съ Бѣлаго-Бору и отправились въ обратный путь.
Издалека показался высокій нагорный берегъ Вычегды и Нижнеконская часовня, бѣлѣвшая на немъ, какъ клочекъ снѣгу. Вотъ, блеснули сквозь лѣсъ соборная церковь въ Устьсысольскѣ, училищный домъ и присутственныя мѣста, единственныя каменныя строенія во всемъ городѣ. Вотъ, наконецъ, открылся и весь городъ, некрасивый, казавшійся издали разбросаннымъ, съ домами однообразной архитектуры, между которыми на берегу Сысолы выглядывало и мое жилище. Передъ самымъ городомъ оглушилъ меня пушечный выстрѣлъ. Съ грохотомъ понеслись звуки по широкому пространству разливной воды, далеко отозвались они во всѣхъ сторонахъ и не успѣли еще кончиться, какъ ихъ подхватилъ другой пушечный выстрѣлъ, потомъ застоналъ третій и разсыпался дробью.
— Что это за пальба, Алексѣй.
— Это съ барокъ… Съ Койгородской пристани барки плывутъ, такъ, вотъ, передъ городомъ-то и палятъ.
— Куда же плывутъ эти барки?
— Съ хлѣбомъ въ Архангельскъ.
— А много ихъ бываетъ тутъ?
— Иной годъ барокъ двадцать, иной тридцать и тридцать пять иногда бываетъ.
— И хлѣбъ все изъ здѣшняго уѣзда идетъ?
— Нѣтъ, изъ здѣшняго уѣзда самая малость, все изъ Вятки.
— А рабочіе?
— Рабочіе — здѣшніе Зыряне.