При обзорѣ иностранной беллетристики за текущій годъ сами собою выдвигаются на первый планъ ея произведенія, доступныя большинству русскихъ читателей, т.-е. переведенныя на русскій, языкъ. Въ виду замѣтнаго оскудѣнія у насъ оригинальной беллетристики, переводная получаетъ особенное значеніе, — такое, какого она не имѣла въ то время, когда въ русскихъ журналахъ печатались произведенія Диккенса, Теккерея, Жоржъ-Зандъ, Виктора Гюго или Флобера и Эберса, давшихъ въ увлекательной и общедоступной формѣ вѣрныя картины давно минувшихъ эпохъ, цѣлыя историческія монографіи, или прежнія романы Э. Зола («la Curee», «le Venire de Paris», «Sonex. Eugène Rougon») и Шпильгагена, изображавшихъ яркими чертами злобы дня Франціи и Германіи, ихъ политическіе и общественные недуги и взаимно дѣйствіе тѣхъ и другихъ. И именно въ настоящее-то время мы не видимъ въ выборѣ иностранныхъ романовъ для перевода той разборчивости, какой въ правѣ желать и требовать читатели. За прошедшій и нынѣшній годъ мы не видимъ въ переводѣ ни одного выдающагося романа; нѣтъ ни историческихъ монографій вродѣ «Саламбо», «Иродіады», «Уарды» и имъ под., нѣтъ романовъ-памфлетовъ, приближающихся къ сатирѣ[1]. На мѣстѣ такихъ прекрасныхъ вещей за текущій годъ передъ нами лежатъ Радость жить (La joie de vivre) Зола, Шери — Гонкура и Сафо — Доде. Ихъ печатали сразу нѣсколько журналовъ, и чего ради? Только изъ-за именъ авторовъ, а никакъ не ради содержанія самихъ произведеній, такъ какъ переводы ихъ были начаты ранѣе, чѣмъ они были окончены. печатаніемъ въ подлинникѣ. Сафо переводился даже съ рукописи. Печатая переводы, ни переводчики, ни редакціи не знали содержанія подлинниковъ и перевирали заглавія не по одному только плохому знанію французскаго языка. Такимъ перевираніямъ подверглись названія романовъ Зола «Lа joie de vivre» и «Pot-bouille», переведенный по-русски У пылающаго очага. Въ особенности же забавный казусъ вышелъ года два тому назадъ съ романомъ Доде — «Evangeliste»; переводчикъ озаглавилъ его, а потомъ оказалось, что дѣло идетъ о проповѣдницѣ дамѣ. Понятно, что при такомъ хватаніи на лету романовъ, помѣщаемыхъ въ подлинникѣ въ газетныхъ фельетонахъ, для оцѣнки переводимаго произведенія быть не можетъ другаго критерія, кромѣ имени автора. А этого далеко не достаточно, какъ это не разъ и доказывалось самимъ дѣломъ.
Мы не станемъ передавать здѣсь содержанія новаго романа г. Зола «La joie de vivre»; переводы его, болѣе или менѣе плохіе, печатались въ пяти или шести русскихъ журналахъ (вотъ какъ обрадовались!) и онъ, по всей вѣроятности, знакомъ большинству русской публики. Самъ по себѣ это одинъ изъ самыхъ слабыхъ романовъ Э. Зола; успѣхомъ же онъ обязанъ, кромѣ имени автора, небывалою еще натуралистичностью нѣкоторыхъ описаній, которымъ мѣсто совсѣмъ не въ изящной литературѣ, а въ клиническихъ бесѣдахъ акушерскаго отдѣленія. На русскомъ языкѣ многое сглажено, совсѣмъ выкинуто или замѣнено точками; только, на нашъ взглядъ, мало выкинуто и, во всякомъ случаѣ, отъ большихъ сокращеній романъ могъ бы выиграть. Здѣсь неумѣстно возобновлять старый споръ о достоинствѣ «натуралистическихъ» пріемовъ, человѣческихъ документовъ вообще и протоколовъ о происхожденіи на свѣтъ младенцевъ въ частности. Самое сокращеніе такихъ протоколовъ въ переводахъ уже достаточно уясняетъ взглядъ на нихъ редакцій русскихъ журналовъ.
Законы всегда одни для всѣхъ произведеній искусства, литературы, живописи, ваянія, музыки и архитектуры. Они настолько общи, что мы даже въ понятіяхъ смѣшиваемъ разныя отрасли искусства и нерѣдко говоримъ: «романистъ изобразилъ картину или рядъ картинъ, живописецъ далъ на своемъ полотнѣ драму, такое-то архитектурное произведеніе есть цѣлая поэма». Что художественно въ одной отрасли, то художественно и въ другой, и наоборотъ — недопустимое въ одной, не можетъ быть допущено ни въ какой другой. Нашъ русскій художникъ, по достоинству оцѣненный французами и, смѣемъ думать, всею Европою, — графъ Л. Н. Толстой въ романѣ Анна Каренина описалъ роды такъ, какъ подобаетъ истинному художнику. Провѣрить и доказать это легко, стоитъ только примѣрить къ живописи; изображенное гр. Толстымъ можетъ быть представлено на картинѣ и выставлено на любой выставкѣ. А если бы какой-нибудь живописецъ «натуралистической» шкоды рискнулъ перенести на полотно сцены, описанныя Зола, то его картина попала бы не на выставку, а въ секретное отдѣленіе странствующаго музея на ряду съ восковыми фигурами и всякими монстрами. Рембрантовская Лекція анатоміи указываетъ грань, за которую не должно переступать искусство. За этою гранью начинается другая область — науки и, притомъ, спеціальной науки; тамъ искусство является уже не самостоятельнымъ, а становится въ служебное положеніе изготовителя учебныхъ пособій. Также точно и документальная, протокольная литература имѣетъ свою строго-ограниченную область въ ученыхъ рефератахъ, диссертаціяхъ и лекціяхъ.
Все вышесказанное примѣнимо и къ роману Эдм. Гонкура Шери, переведенному въ Наблюдателѣ, но еще съ нѣкоторымъ дополненіемъ. Это романъ по настоящему документально-протокольный въ прямомъ смыслѣ этого слова. Года два тому назадъ Эдм. Гонкуръ задумалъ написать монографію великосвѣтской дѣвушки. Не полагаясь на свои единичныя силы и находя, недостаточнымъ имѣвшійся у него запасъ человѣческихъ или, вѣрнѣе, женскихъ документовъ, онъ обратился съ воззваніемъ ко всѣмъ женщинамъ, прося ихъ снабдить еуо таковыми документами съ той самой минуты, какъ каждая изъ нихъ начала себя помнить, безъ опущенія какихъ бы то ни было, самыхъ интимныхъ подробностей ихъ дѣтства, отрочества, перехода къ зрѣлости и т. д. «На книгѣ я выставлю свое имя, — говорилъ онъ своимъ будущимъ сотрудницамъ, — но настоящимъ ея авторомъ будете вы». Призывъ не остался безъ отвѣта, женскіе документы посыпались со всѣхъ сторонъ и изъ этого-то благонадежнаго матеріала Гонкуръ соорудилъ… свое слѣдственное дѣло о пустопорожней жизни одной больной дѣвицы. Вышло настоящее чудище! Если бы книга не носила имени Эдм. Гонкура, ея не то переводить, читать бы никто не сталъ, а кто бы и началъ, то, навѣрное, не дочиталъ бы и до половины. Скучна она протокольно, скучнѣе любаго слѣдственнаго дѣла. Въ томъ, по крайней мѣрѣ, всегда есть извѣстная нить, развитіе которой можетъ интересовать читателя. А въ этомъ повѣствованіи такой нити нѣтъ. Въ немъ, вмѣсто фабулы, отрывочныя сценки, иногда мастерски написанныя, но неимѣющія между собою никакой необходимой связи; изъ нихъ любая можетъ быть выкинута безъ малѣйшаго ущерба для цѣлаго, а нѣкоторыя даже съ пользою; вмѣсто развитія характера, сообщенія о физіологическихъ особенностяхъ развитія женскаго организма съ такими же натуралистическими подробностями, какъ у Э. Зола въ его «La joie de vivre», а затѣмъ слѣдуютъ патологическія подробности развитія невроза и истеріи у свѣтской барышни, не успѣвшей словить мужа. На двадцатомъ году Шери умираетъ — и прекрасно дѣлаетъ. Очень жаль, что нѣкоторыя изъ подругъ мадемуазель Шери вышли замужъ и могутъ народить никуда негодныхъ дѣтей. Къ счастью для человѣчества и для Франціи, дѣвицы, описанныя Эдм. Гонкуромъ, составляютъ очень рѣдкія исключенія. Корреспонденція дамъ-сотрудницъ, помогавшихъ автору своими откровенностями, сослужили ему плохую службу, попросту говоря, сбили талантливаго писателя съ толку. Онъ излишне довѣрился женскимъ документахъ, упустивши изъ вида цѣлый рядъ соображеній, доказывающихъ ихъ недостовѣрность. Онъ забылъ прирожденный женщинамъ недостатокъ объективности, въ особенности когда дѣло касается ихъ собственныхъ особъ, ихъ воспоминаній о прожитой юности и молодости. У женщинъ свѣтскихъ, много выѣзжавшихъ, избалованныхъ успѣхами или просто ухаживаніями, этотъ недостатокъ доходитъ до полной потери сознанія дѣйствительности, до способности извращать факты и наврать на себя небылицы совершенно добросовѣстно, безъ малѣйшаго желанія сказать неправду. Вызванныя извѣстнымъ писателемъ на откровенное сообщеніе своихъ воспоминаній барышни безсознательно преувеличили и свои неврозы, и прихоти вкуса, я пережитыя ими физіологическія кризисы, совершающіеся у громаднѣйшаго большинства дѣвушекъ много проще и спокойнѣе, чѣмъ это кажется гг. Зола и Гонкуру. При томъ же, эти кризисы наступаютъ у различныхъ субъектовъ такъ разновременно и такъ разнообразно, что строить на этомъ какіе-либо общіе выводы и положенія невозможно.
Эдм. Гонкуръ хотѣлъ написать «монографію» великосвѣтской дѣвушки, а, вмѣсто того, у него вышла «исторія болѣзни» одной знатной барышни. Нашъ высокоталантливый соотечественникъ Ѳ. М. Достоевскій изображалъ, почти исключительно, больныхъ людей, мужчинъ и женщинъ. Но какая же громадная разница между, психически больными Достоевскаго и истерическими барышнями Гонкура! При чтеніи произведеній перваго, страшно становится за себя и за людей, становится больно; въ себѣ самомъ и во всѣхъ окружающихъ видятся и чувствуются признаки тѣхъ же разстройствъ, подобно тому, какъ при чтеніи Мертвыхъ душъ подмѣчаются въ себѣ и въ людяхъ отдѣльныя черты представленныхъ типовъ. У Гоголя собирательные типы здоровыхъ, у Достоевскаго такіе же типы больныхъ русскихъ людей. Тутъ правду видишь, этой правдѣ вѣришь; она неотразима никакими документами. Неправда и канцелярская дѣланность протоколовъ Гонкура бросаются въ глаза и возбуждаютъ не отвращеніе даже, а просто чувство гадливости, похожее на то, какое испытываетъ трезвый человѣкъ въ присутствіи безобразно и грязно пьянаго субъекта. Въ подлинникѣ многое сглаживается и выкупается прелестью слога, такъ сказать, внѣшнею красотою произведенія. Въ переводѣ это теряется; нѣжные, иногда неуловимые оттѣнки пропадаютъ, тонкіе штрихи или остаются незамѣтными, или выходятъ непріятно-грубыми. Такіе протоколы, какъ Шери, могли бы безъ малѣйшаго ущерба для русской публики оставаться непереведенными.
Совсѣмъ иныя рѣчи приходится намъ вести о романѣ Альфонса Доде Сафо, и о немъ побесѣдовать стоитъ, такъ какъ это романъ, во всякимъ случаѣ, выдающійся. Переведенъ онъ въ Русскомъ Вѣстникѣ (мартъ и апрѣль 84 г.) съ рукописи, какъ значится въ примѣчаніи. Газета Русскія Вѣдомости сообщала, что одновременно съ редакціей Русск. Вѣстника рукопись Сафо была куплена у автора для перевода однимъ американскимъ журналомъ. Получивши оригиналъ, редакторъ американецъ деньги по уговору заплатилъ, а романа переводить не сталъ, находя его безнравственнымъ и вреднымъ. Наши соотечественники не такъ разборчивы: романъ они перевели и напечатали и даже не въ одномъ Русск. Вѣстникѣ, а также въ Наблюдателѣ, въ Изящной Литературѣ и еще гдѣ-то. До американскихъ деликатностей мы еще не дожили, да, къ тому же, на нашемъ базарѣ и не то еще сходитъ. Впрочемъ, объ этихъ переводахъ мы поговоримъ особо, а теперь возвратимся къ самому роману. Озаглавленъ онъ такъ: Сафо. — Парижскіе нравы. — Моимъ сыновьямъ, когда они достигнутъ двадцатилѣтняго возраста. Альфонсъ Доде, какъ видно изъ этой надписи на книгѣ, знаетъ, что давать читать своимъ дѣтямъ и въ какомъ возрастѣ. Но онъ можетъ. ошибиться относительно пригодности того же самаго для чужихъ дѣтей; въ особенности же ни онъ, ни мы не можемъ имѣть никакого ручательства въ томъ, что его произведеніе не будетъ прочитано 19, 18-тилѣтними и еще болѣе юными молодыми людьми, разъ книга выпущена въ свѣтъ и переведена въ нѣсколькихъ журналахъ. Предохранить юношей отъ чтенія въ подлинникѣ романа Доде довольно трудно, а отъ чтенія въ Русскомъ Вѣстникѣ и въ Наблюдателѣ совсѣмъ нельзя (не запирать же ихъ на ключъ!). Но допустимъ даже, что, въ силу предупрежденія автора, родители соблюдутъ своихъ сыновъ до указаннаго возраста отъ чтенія Сафо, — гдѣ же тогда ручательство за доброе, а не пагубное вліяніе разсказанной въ этой книгѣ исторіи на молодыхъ людей, перешедшихъ указанный возрастъ? Исторія же такая: молодой человѣкъ 21 года. Жанъ Госсенъ, только что пріѣхавшій въ Парижъ кончать свое образованіе, встрѣчаетъ на артистическомъ костюмированномъ вечерѣ у инженера Дюшелетъ нѣкую Фанни Легранъ, одѣтую египтянкой. Послѣ непродолжительной бесѣды съ молодымъ человѣкомъ египтянка куда-то скрылась. На дворѣ уже бѣлѣла заря. Хотѣлъ уйти и Жанъ, но его остановилъ пріятель и позвалъ ужинать въ веселой компаніи какой-то актрисы изъ «Буффъ». Египтянка оказалась поблизости. «Не ходи къ нимъ!» — прошептала она, и Жанъ повиновался, послѣдовавъ за незнакомкой, не зная, кто она, молода ли. хороша ли она; онъ ее даже не разсмотрѣлъ. Онъ пошелъ за нею, подчинись превосходству ея воли и тому далеко не нравственному чувству, которое влечетъ молодыхъ людей слѣдовать за первою встрѣчною женщиною по полутемнымъ улицамъ и бульварамъ. Это подчиненіе дурной женщинѣ и постоянно возбуждаемымъ ею дурнымъ инстинктамъ натуры, нѣжной до слабости и мягкой до безхарактерности, и составляетъ всю основу романа; въ послѣдовательномъ и постепенномъ, совершенно неуловимомъ развитіи пагубнаго вліянія въ корень развращенной, немолодой женщины, доводящей искренно любимаго ею юношу до конечной нравственной гибели, и заключается вся несложная, не новая, но захватывающая душу фабула романа.
Фанни Легранъ, вмѣстѣ съ Жаномъ, пришла въ его квартиру, пробыла у него два дня и, прощаясь, оставила свой адресъ. Но молодой человѣкъ занялся приготовленіями къ консульскому экзамену и почти забылъ о случайной связи. Недѣли черезъ двѣ Фанни явилась сама, потомъ стала бывать но нѣсколько разъ въ недѣлю. Этимъ, все-таки, не устанавляется между ними никакой интимности. Жанъ не чувствуетъ ровно ничего къ этой женщинѣ, ему незнакомо даже чувство ожиданія, несмотря на то, что она, но тонкому разсчету, является всегда въ одинъ и тотъ же часъ; онъ не интересуется ни ея прошлымъ, ни настоящимъ, какъ и чѣмъ она живетъ. Послѣ одной загородной прогулки Жанъ Госсенъ ночевалъ у Фанни и ушелъ отъ ней съ твердою рѣшимостью навсегда разорвать всякія отношенія къ ней. Только это оказалось не такъ просто, какъ онъ думалъ. Она продолжала являться къ Жану, а когда тотъ чуть не гналъ ее вонъ, покорно уходила, повторяя: «Ну, что же… въ другой разъ». Жанъ готовъ уже былъ бѣжать отъ нея на родину: такъ чувствовалъ онъ всю опасность такой любовницы, но тотчасъ же послѣ экзаменовъ опасно занемогъ. Когда молодой человѣкъ опомнился отъ бреда, у его постели сидѣла Фанни, ухаживавшая за нимъ вовсе продолженіе болѣзни. Жанъ, все-таки, хотѣлъ удалить ее; удалить было некуда, — у Фанни все распродано, выгнать ее можно только на улицу… Началась жизнь вмѣстѣ — maritalement. «Тутъ-то и врылась ловушка», — говоритъ авторъ. — Жану хорошо было, точно его баюкали. Былъ онъ влюбленъ? Нѣтъ, онъ былъ благодаренъ за любовь, за вѣчно ровную нѣжность". Всѣ опасенія исчезли; молодому человѣку все казалось совершенно нормальнымъ, а, между тѣмъ, онъ нечувствительно, незамѣтно опошливался этимъ сожительствомъ.
Разъ Жанъ случайно встрѣтился съ скульпторомъ Каудалемъ, которому Фанни служила когда-то натурщицею для его знаменитой статуи Сафо. Ваудаль сидѣлъ съ Дюшелетомъ за столикомъ передъ рестораномъ. Оба они обрадовались молодому человѣку, усадили съ собою, заговорили о его связи съ Фанни. «О, давно все покончено!» — отвѣтилъ Жанъ, самъ не сознавая хорошенько, для чего говорилъ неправду. Тогда Каудаль и Дюшелетъ, уже нисколько не стѣсняясь, заговорили о Сафо, какъ о такой дурной женщинѣ, ради которой нечего стѣсняться въ выраженіяхъ. Передъ молодымъ человѣкомъ раскрылась вся мерзость позорнаго прошлаго его любовницы, этой сорока лѣтней Сафо, переходившей изъ рукъ артистовъ и поэтовъ въ руки рабочихъ и острожниковъ, сидѣвшей въ тюрьмѣ, прошедшей всѣ ступени паденія. Жанъ уходитъ ошеломленный, удрученный стыдомъ, съ твердой рѣшимостью сейчасъ же выгнать ее. Потомъ онъ начинаетъ резонировать: за что выгнать? Развѣ неизвѣстно ему было ея прошлое? Развѣ ея вина увеличивается тѣмъ", что она была любовницей людей извѣстныхъ, знаменитостей? «А, между тѣмъ, въ затаенномъ уголкѣ его сознанія поднималось дрянное чувство, въ которомъ нельзя признаться, — гордость тѣмъ, что досталась она ему наравнѣ съ великими артистами, что и они находили ее красавицей». Въ сердцѣ молодаго человѣка смѣшиваются ревность въ прошлому и болѣзненная гордость за это прошлое; эти два одинаково мерзкихъ чувства, разжигаемыя чтеніемъ старыхъ любовныхъ писемъ, которыя получала когда-то Сафо, переходятъ у Жана Госсена въ какую-то унизительную и постыдную страсть. Онъ жжетъ эти письма, но, прежде чѣмъ бросить ихъ въ огонь, упивается ихъ чтеніемъ. «Нѣтъ, постой… дай сюда, я хочу прочесть и это!» — повторяетъ онъ. Это одна изъ самыхъ мастерскихъ сценъ въ романѣ.
Сафо угадала и вѣрно оцѣнила то, что происходило въ душѣ ея возлюбленнаго; она поняла, что теперь нѣтъ надобности ни скрывать отъ него что-либо, ни притворяться, — и она сбрасываетъ всякую личину порядочности и приличія, является во всей наготѣ своей пошлости и цинизма. Ей нечего бояться, онъ уже не вырвется, крѣпко привязанъ онъ силою своей собственной деградаціи. Блеснулъ было передъ Жаномъ лучъ животворнаго свѣта въ образѣ прекрасной, чистой дѣвушки; явилась надежда на спасеніе въ любви къ ней, въ ея любви и честномъ бракѣ, и разрывъ съ Сафо совершился ради этого хорошаго будущаго… Но чтобы окончательно покончить съ прошлымъ, Жану Госсену надо взять свои письма у Фанни. Онъ идетъ за ними и у ея дверей встрѣчаетъ гравера, ея бывшаго любовника, поплатившагося тюремнымъ заключеніемъ за любовь къ этой женщинѣ. Въ Жанѣ вспыхиваетъ-опять и съ новою силою ревность… Но эта сцена сообщенія Госсеномъ Фанни извѣстія о его женитьбѣ и сцена у нея послѣ встрѣчи гравера рѣшительно непередаваемы; ихъ надо читать въ подлинникѣ и тогда только можно понять, испытать всю силу удручающаго впечатлѣнія, производимаго ими. За послѣднею сценою слѣдуетъ окончательное и безповоротное паденіе молодаго человѣка. Его бракъ съ честною дѣвушкою становится невозможнымъ. Ни искры чистой, ни пятнышка незагрязненнаго не остается въ его загубленной душѣ. Онъ выходитъ изъ объятій Сафо не фактическимъ негодяемъ, какъ граверъ, а хуже, ниже, гаже… негоднымъ человѣкомъ. Дальше… дальше разсказывать нечего. Онъ ѣдетъ консуломъ въ Америку, зоветъ съ. собою Фанни, а она бросаетъ его и возвращается къ своему граверу.
Въ противуположность натуралистической растрепанности послѣдняго романа Гонкура, его уснащенности ненужностями и вводными эпизодами, въ Сафо нѣтъ ни одного слова лишняго, все въ мѣру, все на своемъ мѣстѣ, ничего нельзя выкинуть. Интересъ читателя поглощенъ двумя главными дѣйствующими лицами, Жаномъ Госсеномъ и Сафо; вниманіе не отвлекается въ сторону; второстепенныя лица занимаютъ лишь столько мѣста, сколько это строго необходимо для уясненія дѣйствій и взаимныхъ отношеній героя и героини. По формѣ, по языку, романъ образцово безукоризненъ. Но опять-таки встаетъ тотъ же неотвязный вопросъ, возбужденный самимъ авторомъ, — гдѣ ручательство въ томъ, что его полезно читать молодымъ людямъ, перешедшимъ двадцатилѣтній возрастъ? По нашему мнѣнію, ни двадцати двухъ, ни двадцатичетырехлѣтняго молодаго человѣка нельзя предостеречь такою книжкою отъ связи съ старою, опытною развратницею, а натолкнуть на подобную связь можно и, чѣмъ человѣкъ моложе, тѣмъ легче, возбудивши въ немъ весьма щекотливое въ юношахъ любопытство. Нужно ли такое предупрежденіе?.. Вопросъ очень серьезный. На него едва ли можно дать категорическій отвѣтъ, пригодный при всякой комбинаціи; все зависитъ отъ личнаго характера и качествъ молодаго человѣка и женщины, съ которою онъ такъ или иначе сошелся. Не вдаваясь въ глубь вопроса, что завело бы насъ за предѣлы библіографическаго отчета, мы скажемъ только, что въ данномъ случаѣ Альфонсомъ Доде взятъ герой, по природѣ своей, столь плохой, нравственно неустойчивый, хилый, что о та, комъ и говорить не стоило; а въ дѣйствительной жизни для такихъ никакія предупрежденія не въ пользу. Какъ вы ихъ ни предостерегайте, у нихъ характера и силы воли не хватитъ воспользоваться добрымъ предупрежденіемъ. Цы бы поставили на романѣ Доде иную надпись, а именно: стоимъ сыновьямъ и дочерямъ (въ особенности дочерямъ), когда они сдѣлаются отцами и матерями". Это романъ для родителей, а не для сыновей. Поздно предупреждать двадцатилѣтнихъ ребятъ, когда съ малолѣтства вы не съумѣли выработать въ нихъ прочной нравственной устойчивости и силы; объ этомъ надо думать въ то время, когда сынишку можно по головкѣ гладить и по штанишкамъ отшлепать, а не тогда, когда его рукою не достанешь. Самыя краснорѣчивыя и талантливыя нравоученія не замѣнятъ собою ни нравственнаго чувства, ни энергіи, если таковыя не выработаны умнымъ воспитаніемъ и честнымъ примѣромъ. По прописямъ хорошо учить только каллиграфіи. Какъ пропись, романъ Доде неудовлетворителенъ и потому еще, что сама Сафо, т.-е. Фанни Легранъ, несмотря на свою порочность, все-таки, симпатичнѣе этой дрянной тряпки, Жана Госсена. Она любитъ по своему, но любитъ дѣйствительно; она способна на самоотверженіе и доказываетъ это, ухаживая за больнымъ юношею и забывая собственные интересы; она все готова сдѣлать и все способна сдѣлать для любимаго человѣка. Вы сознаете, что не ея вина, если ея возлюблюбленный оказался, дрянью, неспособною ни поднять ее нравственно, — возможность чего невольно чувствуется, — ни разстаться съ нею накрѣпко, и cam только тогда лишь могъ бы стать путнымъ человѣкомъ, когда бы его всю жизнь на чужихъ плечахъ таскали. Урокъ молодежи, — разъ уже авторъ имѣлъ въ виду преподать урокъ, — вышелъ бы дѣйствительнѣе, если бы Доде поступилъ грубѣе, опошлилъ бы своего героя такъ, что уподобиться ему было бы не только позорно, но и стыдно въ юношескомъ значеніи этого понятія, или если бы онъ отнялъ у героини ея симпатичныя черты; но это можно было сдѣлать только въ ущербъ художественности. А Альфонсъ Доде въ этомъ романѣ явился настоящимъ художникомъ и, увы, плохимъ наставникомъ.
Все сказанное нами о Сафо относится къ подлиннику, а отнюдь не къ переводамъ, совершенно исказившимъ этотъ въ литературномъ отношеніи прекрасный романъ. Тѣ господа, которые его перевели на русскій языкъ, живаго мѣста, живаго слова въ немъ не оставили. Предоставляемъ судить читателямъ: вотъ образцы перевода, помѣщеннаго въ Русскомъ Вѣстникѣ:
"Достигнувъ третьяго этажа, онъ уже отдувался подобно носильщику фортепьяно; у него захватывало дыханія (sic), я она, внѣ себя отъ восторга, съ удлиненными отъ волненія рѣсницами, шептала: «О, милый…»
«Онъ былъ до крайности блѣденъ и придерживалъ обѣими руками грудь, которую ему страшно ломило».
"Она пробыла у него два дня и затѣмъ ушла, оставивъ его подъ впечатлѣніемъ нѣжной кожи и тонкаго бѣлья. Она не оставила ему никакихъ свѣдѣній о себѣ, кромѣ своего имени и нѣсколькихъ словъ: «Когда вы меня пожелаете, позовите меня… я всегда буду къ вашимъ услугамъ».
Это пожеланіе и къ вашимъ услугамъ восхитительно!
«Воспоминаніе о женщинѣ, сохранявшееся въ продолженіи нѣсколькихъ дней у камина среди легкаго и сладостнаго аромата, улетучивалось вмѣстѣ съ этимъ ароматомъ и, наконецъ, исчезло…» (Русскій Вѣстн., мартъ, стр. 367).
Сцена ревности къ прежнимъ любовникамъ:
"Скоро онъ сталъ обвинять ее въ томъ, что она сохраняетъ снисходительность къ этому негодяю, и она вынуждена была объясниться тихо, но съ нѣкоторою твердостью: «Ты знаешь, Жанъ, что я его болѣе не люблю, ибо люблю тебя…» (Ib., стр. 403).
«И говоря это, она съ ненавистью во взорѣ металась по кровати, блѣдная, съ чертами лица, словно удлиненными отъ гнѣва» (апрѣль, стр. 690).
Таковъ весь переводъ. Можно себѣ представить, съ какимъ «удлиненнымъ отъ прискорбія носомъ» ходилъ бы Доде, если бы зналъ, какъ изуродовано его дѣтище, и какими удлиненными отъ стыда ушами должны хлопать переводами поставляющіе журналамъ эти продукты незнанія французскаго и русскаго языковъ. Ничего подобнаго не найти ни въ одномъ иностранномъ журналѣ, ни въ какой литературѣ; а у насъ рѣшительно не знаешь, гдѣ кончается область дѣятельности литературщиковъ и гдѣ начинаются владѣнія литераторовъ. Въ данномъ случаѣ, впрочемъ, какъ всегда, нѣтъ худа безъ добра. Романъ Доде обезображенъ до неузнаваемости, и рѣчи быть не можетъ о вредѣ или пользѣ отъ его чтенія въ такихъ переводахъ; кромѣ смѣха, онъ ничего не возбуждаетъ и для юношей можетъ служить учебнымъ пособіемъ, въ видѣ образца того, какъ переводить не слѣдуетъ.
Передъ нами третій романъ, озаглавленный женскимъ именемъ: Белинда Роды Браутонъ (Rhoda Broughton. — Belinda. Tauchnitz edition. Переводъ въ Вѣстникѣ Европы, мартъ — августъ 1884 г.). Г-жа Рода Браутонъ пользуется весьма почетною литературною извѣстностью, пріобрѣтенною въ особенности романомъ: Redas а Rose is She. Не припомнимъ, былъ ли онъ переведенъ на русскій языкъ. Белинда во всякомъ случаѣ, значительно слабѣе итого произведенія талантливой писательницы. Переводъ г-жи А. Э. вполнѣ удовлетворителенъ: надо отдать справедливость г-жѣ А. Э.; она одна изъ лучшихъ и добросовѣстнѣйшихъ нашихъ переводчицъ. Сущность романа заключается въ слѣдующемъ. Молодыя дѣвушки-сестры, Белинда и Сара, живутъ въ Дрезденѣ съ бабушкою, мистриссъ Чёрчиль, доброю старушкою, эгоисткою, предоставляющей внучкамъ безграничную свободу подъ однимъ условіемъ, чтобы онѣ ее за собою не таскали и вообще не безпокоили. Сестры милы и прелестны, какъ и подобаетъ быть чистокровнымъ англійскимъ миссъ. Белинда — красавица съ правильными чертами лица, холоднымъ и неприступнымъ видомъ, за которымъ скрывается нѣжное и доброе сердце. Несмотря на ея красоту, мужчины сторонятся отъ нея, какъ бы побаиваются. Сара совершенная противуположность сестры: это хорошенькая, беззаботно кокетливая, живая дѣвушка, незнающая отбоя отъ ухаживателей и жениховъ. Она подхватываетъ ихъ самымъ легкомысленнымъ образомъ, безъ малѣйшаго намѣренія выходить замужъ, и потомъ сама не знаетъ, какъ отдѣлаться отъ нихъ, бѣжитъ къ сестрѣ, умоляетъ выручить, и Белинда выручаетъ. Она выпроводила уже шестерыхъ жениховъ и рѣшительно отказывается отъ дальнѣйшаго вмѣшательства въ дѣла Сары, когда та упрашиваетъ избавить ее отъ седьмаго — угрюмаго, болѣзненнаго ученаго, профессора Форта, изловленнаго ею ради пустой шалости. Между тѣмъ, въ толпѣ молодежи, вертящейся вокругъ дѣвушекъ, есть одинъ, Давидъ Гайверсъ, серьезно влюбленный въ Белинду, но не рѣшающійся объясниться. Она тоже его любитъ, дѣлаетъ все возможное, чтобы ободрить молодаго человѣка. и только обезкураживаетъ его. Наконецъ, имъ удается объясниться, но въ рѣшительную минуту tête-a-tête прерванъ чьимъ-то приходомъ. На слѣдующій день Белинда идетъ въ городской садъ, гдѣ она условилась встрѣтиться съ Давидомъ. Онъ не является на свиданіе. Дѣвушка, въ отчаяньи, считаетъ себя покинутою, брошенною, неспособною внушить любовь кому бы то ни было… Ее не успокоиваетъ и безсвязная записка Райверса, въ которой онъ сообщаетъ, что страшная катастрофа вынуждаетъ его спѣшно уѣхать въ Англію. Потомъ оказывается, что отъѣздъ молодаго человѣка вызванъ извѣстіемъ о смерти его отца, покончившаго самоубійствомъ вслѣдствіе денежныхъ затрудненій. Белинда думала было писать ему, но не рѣшилась.
Проходитъ годъ. Вся семья Чёрчилей въ Англіи; о Райверсѣ нѣтъ ни слуха, ни духа. Между бабушкою и Белиндою установились самыя натянутыя, почти враждебныя отношенія. Отъ тоски и семейныхъ непріятностей дѣвушка ищетъ спасеніи въ книгахъ, въ занятіи наукой и выбираетъ въ руководители профессора Форта, бывшаго жениха Сары. Въ это время одна знакомая Чёрчилей, большая сплетница, приноситъ вѣсти, что видѣла Райверса въ Лондонѣ, въ театрѣ съ красивой и нарядной дамой, едва ли родственницей. На вопросъ этой дамы, будетъ ли онъ у Чёрчилей, Давидъ отвѣтилъ отрицательно и перемѣнилъ разговоръ. Белинда въ отчаяніи; къ тому же, она видитъ, что въ тягость бабушкѣ и сестрѣ. Въ ея головѣ складывается рѣшеніе выдти замужъ за стараго Форта, засушившаго мозгъ и сердце надъ книгами. Напрасно старается Сара отклонить сестру отъ этого брака, напрасно говоритъ ей, что Райверсъ можетъ еще вернуться, Белинда спѣшитъ свадьбою. Не прошло мѣсяца со дня ея замужества, какъ дѣйствительно получается письмо отъ Райверса, въ которомъ онъ говоритъ, что не переставалъ любить Белинду, все время работалъ, чтобы содержать семью, а теперь, благодаря нежданному наслѣдству, выбился изъ нужды и умоляетъ Белинду сдѣлаться его женою. Въ отвѣтъ молодая женщина посылаетъ ему объявленіе о своей свадьбѣ, потомъ идетъ читать вслухъ мужу какую-то ученую книгу, но, не окончивши главы, падаетъ въ обморокъ.
Белинда съ мужемъ въ Оксфордѣ (въ подлинникѣ Oxbridge). Ея жизнь невыносима: это физическая и нравственная каторга. Въ ея профессорѣ нѣтъ ни проблеска человѣческаго. Онъ цѣлыми днями заставляетъ жену читать вслухъ, писать, работать за себя и для себя. Несчастье Белинды превышаетъ всякую мѣру. Давидъ Райверсъ пріѣзжаетъ въ Оксфордъ.
Профессоръ собирается ѣхать въ Швейцарію. Молодая женщина, сознавая опасность оставаться въ одномъ городѣ съ нѣжно-любимымъ человѣкомъ, упрашиваетъ мужа взять ее съ собою. Онъ отказываетъ. Белинда настаиваетъ, чуть не умоляетъ. Профессоръ ни за что не соглашается изъ скупости, изъ нежеланія увеличить расходы на поѣздку. За время отсутствія мистера Форта молодые люди переживаютъ чистую идиллію первой любви. Но профессоръ возвращается и увозитъ жену въ какой-то приморскій городокъ. Райверсъ слѣдуетъ за ними и убѣждаетъ, наконецъ, Белинду разстаться съ своимъ ученымъ мучителемъ и уѣхать съ нимъ. Послѣ нѣкотораго колебанія молодая женщина соглашается. Тутъ слѣдуютъ однѣ изъ лучшихъ страницъ романа; душевная борьба, вызванная столкновеніемъ гордости, любви и чувства долга, изображена мастерски. Всю ночь Белинда не спала, писала мужу. Раннимъ утромъ она уѣзжаетъ, но сознаніе долга беретъ верхъ, и она возвращается съ полдороги. терзаясь мыслью, что ея письмо уже въ рукахъ мужа. Нѣтъ, письмо на своемъ мѣстѣ, въ ея комнату никто не входилъ. Она идетъ къ м-ру Форту, хочетъ лично все сказать ему… Белинда отворяетъ дверь и входитъ. Профессоръ сидитъ неподвижно у стола и не оборачивается на звукъ ея голоса. Она подходитъ ближе, хочетъ взять его руку, заглядываетъ въ лицо. Мистеръ Фортъ умеръ.
Романъ, какъ видитъ читатель, очень чистый, даже нравственный; въ противуположность вышеразобраннымъ, его можно дать читать кому угодно. Только едва ли онъ займетъ кого бы то ни было. Несмотря на превосходныя сцены въ частности, въ общемъ онъ скученъ, слишкомъ растянутъ; въ немъ мало жизни и нѣтъ жизненности, захватывающей душу читателя даже тамъ, гдѣ дѣло идетъ о любви, о страданіяхъ несчастной женщины. Чувствуется постоянно какъ бы нѣкоторая натяжка, дѣланность… Но, во всякомъ случаѣ, лучше уже переводить такіе романы, чѣмъ La joe de vivre и Chérie.
Съ польскаго переводится романъ Ежа, тоже озаглавленный женскимъ именемъ: Гандзя Загорницкая. Переводъ (въ журн. Русское Богатство) еще не конченъ, въ подлинникѣ же мы его не читали, почему отчетъ о немъ вынуждены отложить до окончанія перевода.
Упомянувши о романѣ Шпильгагена Филинъ или Гансъ-Филинъ, переведенномъ въ Наблюдателѣ и въ нашемъ журналѣ, мы исчерпаемъ всю серію иностранныхъ романовъ, помѣщенныхъ въ русскихъ крупныхъ журналахъ. Передавать содержаніе этого романа мы не станемъ, такъ какъ онъ извѣстенъ нашимъ читателямъ.
Нигдѣ не появляется въ свѣтъ такого множества романовъ, какъ во Франціи; нигдѣ такъ быстро они не раскупаются, какъ тамъ. Встрѣтить романъ, вышедшій десятымъ, пятнадцатымъ изданіемъ, совсѣмъ не рѣдкость; иные выдерживаютъ нѣсколько десятковъ изданій и заходятъ даже за сотню. Авторъ романа и передѣланной изъ него драмы «Le père de Martial» получилъ въ одинъ годъ за эти два произведенія болѣе 200 тысячъ франковъ — цѣлое состояніе. Въ Парижѣ успѣхъ одного романа создаетъ уже положеніе автору и ассюрируетъ его будущность. Немудрено поэтому, что первая цѣль писателя тамъ есть)погоня за успѣхомъ по какому бы то ни было грязному пути. Весь вопросъ въ томъ, чтобы заставить заговорить о себѣ, читать свое произведеніе. На дорожкѣ, проторенной гг. Зола и Гонкуромъ, становится тѣсно, дальше по ней идти не куда, не рискуя очутиться, вмѣстѣ съ своимъ романомъ, передъ судомъ исправительной полиціи, а потомъ въ кутузкѣ, какъ то случилось недавно съ одною актрисою, пустившеюся въ писательство. За то ея романъ-пасквиль, — комъ литературной грязи, — имѣлъ успѣхъ колоссальный. Вообще къ Парижѣ, какъ видно, люди очень падки до романовъ, въ которыхъ выведены живыя, болѣе или менѣе извѣстныя лица. Только этимъ мы можемъ объяснить нѣкоторый успѣхъ Andrée, романа Жоржа Дюрюи. «Весь Парижъ» узналъ представленные въ немъ портреты, называлъ подлинники, и о романѣ заговорили совсѣмъ не по достоинству его. Фабула не отличается ни новостью, ни замысловатостью, и мы лично, кромѣ порядочной скуки, ничего изъ этого романа не вынесли. Андре, единственная дочь богатаго сахарозаводчика Нассехара и баловница папаши, съ дѣтства сблизилась съ Жакомъ Генріо, воспитанникомъ ея отца, талантливымъ художникомъ-живописцемъ. У нея самой тоже артистическія склонности, она поетъ и рисуетъ, въ особенности же кокетничаетъ, не зная Никакой мѣры и даже безъ опредѣленной цѣли. Генріо очень основательно влюбленъ въ нее, а она лишь забавляется, поддерживаетъ въ немъ надежду на взаимность, хорошо сознавая всю неосуществимость этой надежды. Молодой человѣкъ уѣзжаетъ въ Римъ въ погонѣ за искусствомъ и славой. На прощанье Андре дѣлаетъ жестъ рукою, похожій на воздушный поцѣлуй, и говоритъ: «Другъ, Іаковъ семь лѣтъ работалъ ради того, чтобы получить Рахиль!» Но не успѣлъ влюбленный юноша доѣхать до Рима, какъ его Рахиль начала уже кокетничать съ его же другомъ, Марёлемъ, молодымъ адвокатомъ, попеченіямъ котораго Генріо поручилъ свою возлюбленную и свои сердечные интересы, помѣстивши его домашнимъ секретаремъ къ Пассемару. Марёль, честный и умный малый, отлично видитъ всѣ недостатки дѣвушки, сознаетъ, что всѣ ея возвышенныя идеи, все стремленіе къ прекрасному не болѣе, какъ притворство и обманъ, орудія утонченнаго кокетства, но, несмотря на это, онъ не въ силахъ противустоять очарованію. Въ письмахъ къ другу въ Римъ Марёль безпощадно разбираетъ характеръ Андре и ея чувства жъ Генріо. На эту тему онъ исписываетъ много, слишкомъ много страницъ и, разумѣется, безполезно: друга отъ его увлеченія не спасаетъ, а на себѣ лично испытываетъ очень старую истину, что «совѣты легче подавать, чѣмъ самому по онымъ поступать». Подъ вліяніемъ раскаянія въ измѣнѣ дружбѣ Марёль уѣзжаетъ въ Римъ и говоритъ влюбленному художнику, что Андре его не любитъ. никогда не будетъ его женою, что она любитъ другаго. Генріо сначала не понимаетъ, потомъ ему вдругъ становится яснымъ, что измѣна совершилась. Молодые люди дерутся на дуэли: Марёль опасно раненъ. Въ отчаяніи отъ жысли, что онъ убилъ друга, Генріо ухаживаетъ за раненымъ съ страстнымъ самоотверженіемъ. Больной выздоравливаетъ. Друзья снова даютъ обѣщанія поддерживать другъ друга и забыть бездушную кокетку. На бѣду, Марёль занемогаетъ римскою лихорадкою и обезсиленный потерею крови, умираетъ въ бреду о своей любви.
Тѣмъ временемъ Андре, понимая, что для нея одинаково потеряны и Генріо и Марёль, выходитъ замужъ за нѣкоего де-Моренкура, самонадѣяннаго хвастуна, воображающаго себя художникомъ и писателемъ. Молодая женщина скоро убѣждается въ безнадежной ничтожности мужа, потерпѣвшаго самыя смѣшныя неудачи на своемъ литературномъ и артистическомъ поприщѣ, тогда какъ картина Генріо сразу дала ему громкую извѣстность. Тутъ только Андре понимаетъ, чего она лишилась, благодари своему кокетству, вспыхиваетъ неудержимою страстью къ товарищу дѣтства, хочетъ добиться его любви, наконецъ, просто отдаться ему. Но передо молодымъ художникомъ встаетъ воспоминаніе о погибшемъ другѣ и онъ отвергаетъ любовь красавицы. Андре де-Моренкуръ кончаетъ тѣмъ, что мирится съ своею жизнью и съ ничтожествомъ мужа, толстѣетъ, окружаетъ себя толпою льстящихъ ей неудачниковъ и получаетъ прозвище: «la Muse des ratés».
Мы не знаемъ, насколько вѣренъ говоръ, что Дюрюи въ лицѣ Андре изобразилъ извѣстную дѣвушку высшая парижскаго общества, а ея обожателя списалъ съ недавно умершаго талантливаго художника. Это не можетъ интересовать русскую публику, такъ какъ ей неизвѣстны подлинники, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, не можетъ интересовать ее и самый романъ. Между тѣмъ, о немъ говорятъ. полагаясь на шумъ, надѣланный имъ въ Парижѣ и вызванный никакъ не его литературными достоинствами.
La belle Madame le Vassart. Alain-Bauquenne. Опять женское имя на заглавіи романа, опять описаніе парижскихъ нравовъ и опять исторія, не блещущая ни новостью сюжета, ни типичностью дѣйствующихъ-лицъ. Это перепѣвъ на тему Федры, и. пожалуй. Сентиментальнаго воспитанія. Двѣнадцатилѣтній мальчишка уже съ особеннымъ чувствомъ цѣлуетъ свою учительницу музыки, очень красивую дѣвицу сомнительнаго происхожденія, воспитанницу какихъ-то темныхъ личностей. Юноша уѣзжаетъ кончать свое музыкальное образованіе въ Римъ (опять въ Римъ!); въ его отсутствіе учительница выходитъ замужъ за его папашу и становится madame ле-Вассаръ. До молодого человѣка, музицирующаго въ Вѣчномъ городѣ, доходятъ прескверные слухи о легкомысленномъ поведеніи красавицы-мачихи. Даніель ле-Вассаръ-fils, стараясь увѣрить самого себя, что его обязанность спасать честь отца, въ сущности же мучимый ревностью, — онъ влюбленъ въ бывшую учительницу, — перестаетъ музицировать и мчится въ Парижъ. Дошедшіе до него слухи оправдываются и даже слишкомъ. Ревновать ему приходится, весьма не безосновательно, къ венгерскому офицеру, къ, странствующему принцу и къ министру, ухаживать за которымъ рекомендовалъ женѣ самъ старикъ ле-Вассаръ изъ своихъ честолюбивыхъ видовъ. Между тѣмъ, новая Федра не оставляетъ въ покоѣ и пасынка, остающагося, впрочемъ, столь же чистымъ, какъ Іосифъ Прекрасный Но обстоятельства слагаются такъ несчастливо. что старикъ ле-Вассаръ заподозриваетъ сына въ томъ, въ чемъ не считалъ нужнымъ заподозривать гонведа, принца и министра, и умираетъ отъ аневризма. Красавица-вдова воображаетъ, что ея амуры съ Даніелемъ пойдутъ какъ по маслу. Не тугъ то было: молодой человѣкъ для вящей безопасности совсѣмъ уѣзжаетъ. Мачиха знаетъ, какъ ревнивъ ея неподатливый пасынокъ, хочетъ взять его именно съ этой стороны и начинаетъ продѣлывать самый скандалезныя вещи. Въ цѣль попадаетъ только послѣдняя выходка: Даніелю подаютъ афишу, анонсирующую, что мадамъ ле-Вассаръ принимаетъ участіе въ представленіи укротителя звѣрей, ея любовника. Молодой человѣкъ скачетъ къ мачихѣ, умоляетъ не срамиться по ярмарочнымъ балаганамъ, а когда она стоитъ на своемъ, тогда онъ убиваетъ ее кинжаломъ въ самое сердце, самъ же садится въ вагонъ и уѣзжаетъ на дачу — топиться…
Чего хочешь, того просишь, — все есть. Нѣкоторыя мѣста романа слѣдуетъ читать съ аккомпанементомъ тремоло въ оркестрѣ, какъ въ старыхъ мелодрамахъ. Но за то есть и прекрасныя мѣста но живости и вѣрности описаній подробностей парижской жизни, какъ, напримѣръ, картина бала, описаніе салона издательницы «Revue Loiraine». г-жи Герве, — читай между строкъ: г-жи Эдмондъ Аданъ, издательницы Nouvelle Revue или домашней обстановки министра. Очень хороши фигуры принца кипрскаго и молодаго журналиста. Если дѣйствительно парижскіе правы похожи на описанные авторомъ, то, надо признаться. они болѣе, чѣмъ отвратительны. Романъ прочитывается съ интересомъ.
Le Prince Zilah. Claretie, Jules. 1884. E. Dentu. По поводу этого poмана тоже говорили, будто многія дѣйствующія лица списаны авторомъ съ натуры. Это весьма похоже на правду; за то самый романъ очень мало похожъ на дѣйствительную жизнь. Герои мыслятъ, чувствуютъ и дѣйствуютъ совсѣмъ не по-человѣчески. Это, положимъ, до нѣкоторой степени входитъ въ кругъ ихъ геройскихъ обязанностей, только уже никакъ не въ той мѣрѣ, въ какой допустилъ это авторъ. Хотя всѣ они мадьяры да цыганки, однако же, люди нашего времени, образованные и живутъ не въ какой-то «бѣлой арапіи», а въ городѣ Парижѣ, и потому отъ нихъ всякій въ правѣ ожидать поведенія, соотвѣтствующаго времени и мѣсту, а не происхожденію ихъ отъ спутниковъ Атиллы и изгнанныхъ изъ Индіи баядерокъ. Очевидно, что Клареси не посмѣлъ навязать всѣхъ измышленныхъ имъ несодѣянностей французамъ и итальянцамъ и взвалилъ ихъ на венгровъ, цыганъ и русскихъ, точно на мертвыхъ. Князь Зилахъ, венгерскій магнатъ, въ лѣтахъ довольно солидныхъ, влюбился "ъ молоденькую дѣвушку, Марсу, незаконную дочь русскаго генерала и плѣнной цыганки. Марса образована блистательно, богата, какъ дочь Креза, и влюблена въ мадьярскаго князя со всѣмъ пыломъ своей полуцыганской крови. Князь дѣлаетъ ей предложеніе, но тутъ-то и выходитъ «заковыка», какъ говорятъ хохлы. Другой венгерскій баринъ, другъ князя Зилахъ, Михаилъ Менко, еще дѣвчонкой обольстилъ ее и соблазнилъ, а потомъ жениться не могъ, такъ какъ уже состоялъ въ законномъ бракѣ. Подумала, подумала Марса, поколебалась малую толику, да и рѣшила: была не была, выйду замужъ за князя, скрою какъ-нибудь отъ него согрѣшеніе, учиненное по молодости лѣтъ и неопытности, наслажусь любовью и потомъ покончу съ собою; но… барышня предполагаетъ, а авторъ располагаетъ. Передъ самой свадьбой точно изъ земли выскочилъ овдовѣвшій Менко и требуетъ, чтобы она выходила замужъ за него, въ противномъ случаѣ грозитъ местью. Марса, какъ и подобаетъ, выгнала его вонъ и чуть не затравила собаками. Угрозу свою Менко исполнилъ; при выходѣ изъ церкви онъ отдалъ какой-то пакетъ князю. Тотъ вспомнилъ о немъ лишь оставшись наединѣ съ молодою супругою, т.-е. тогда именно, когда всякій другой на его мѣстѣ, навѣрное, забылъ бы о всѣхъ пакетахъ и конвертахъ. А тутъ на бѣду еще и молодая растерялась, струсила, начала приставать къ мужу просьбой не распечатывать конверта… Ну, и катастрофа: въ пакетѣ оказалась коллекція писемъ Марсы къ Менко. Улики на лицо. Молодая женщина ползаетъ на колѣняхъ, во всемъ признается; мужъ находитъ, что это нѣсколько несвоевременно, и говоритъ, чтобы она убиралась къ своему любовнику, котораго, впрочемъ, обѣщается убить. Но Менко, — какъ тогда, на помолвкѣ, изъ земли выскочилъ, такъ теперь сквозь землю провалился, — найти его нѣтъ никакой возможности. За нимъ пускается въ погоню Янски Варкели, тоже другъ князя. Между тѣмъ, Марса сошла съ ума, только не совсѣмъ. Почудивши въ домѣ умалишенныхъ столько времени, сколько угодно было Клареси, она выздоравливаетъ; вмѣстѣ съ разсудкомъ авторъ возвращаетъ ей любовь мужа, а Янски Варкели добирается, наконецъ, до виновника всѣхъ бѣдъ Менко и убиваетъ его на дуэли. Но отъ всего этого никому легче не становится и, измученная всѣми вынесеными передрягами, бѣдная цыганка умираетъ въ объятіяхъ неутѣшнаго супруга, мадьярскаго князя Зилаха. Съ начала до конца все ходульно, нелѣпо и даже незанимательно.
La police secrète Prussienne. Tissan, Victor. Викторъ Тиссо не въ первый разъ принимается за нѣмцевъ и не въ первый разъ имъ отъ него изрядно достается. Въ точности и правдивости сообщаемыхъ имъ свѣдѣній можно весьма усумниться, особливо по прочтеніи его книги «La Russie el les Russes», написанной имъ съ годъ тому назадъ послѣ трехъ или четырехмѣсячнаго путешествія по Россіи. Путевыя замѣтки по нашему отечеству изданы прекрасно, но наполнены самымъ отчаяннымъ враньемъ. Книга о тайной прусской полиціи, очевидно, документъ не совсѣмъ достовѣрный. Германскій посолъ въ Парижѣ, принцъ Гоэнлое, въ свое время напечаталъ опроверженіе сообщаемыхъ Тиссо фактовъ, признавая литературныя достоинства произведенія. Въ отрицаніи фактовъ мы считаемъ себя въ правѣ быть много сдержаннѣе германскаго посла, въ оцѣнкѣ же Книги вполнѣ раздѣляемъ его мнѣніе. Написана книга превосходно, читается съ увлеченіемъ и въ этотъ отношеніи стоитъ неизмѣримо выше извѣстныхъ русской публикѣ произведеній Грегора Самарова, съ которыми по характеру имѣетъ не мало общаго. Переводъ такой книги на русскій языкъ былъ бы во всякомъ случаѣ лучшею услугою нашей читающей публикѣ, чѣмъ переводы грязныхъ французскихъ романовъ.
Ietta. Taylor, Georg. Leipzig, Hirzel, 1884. Гейдельбергскій профессоръ Адольфъ Гаусратъ, пишущій подъ псевдонимомъ Георгъ Тейлоръ, пріобрѣлъ громкую извѣстность, какъ романистъ, въ особенности своимъ Антиноемъ (Аntioгs), появившимся года четыре тому назадъ. Новое произведеніе нѣмецкаго ученаго. Іетта — романъ тоже историческій и тоже изъ римской жизни, только изъ другой, болѣе поздней жизни. Какъ беллетрическое произведеніе, послѣдній романъ много ниже своего предшественника. Дѣйствіе происходитъ въ самый разгаръ великаго переселенія народовъ; античный міръ готовъ погибнуть подъ напоромъ варваровъ. Христіанство одержало окончательную побѣду и уже успѣло распасться само на два непримиримыя ученія. Религіозные споры изъ теоретическихъ, какими они были при императорѣ Адріанѣ, превратились въ совершенно практическую борьбу за власть между послѣдователями Никейскаго собора и аріанами. На историческую сцену выступаетъ новый факторъ — германцы; на отпоръ варварамъ направлены всѣ физическія и нравственныя силы имперіи, вслѣдствіе чего центръ политической жизни находится уже не въ Вѣчномъ городѣ, а на берегахъ Рейна и Некара, въ живописной странѣ Гейдельберга, гдѣ императоръ Валентиніанъ стоитъ укрѣпленнымъ лагеремъ, чтобы отражать наступленія алемановъ. Но собственно войны и политика занимаютъ въ романѣ очень невидное мѣсто; цѣль автора была изобразить глубокое различіе между одряхлѣвшимъ уже романизмомъ и полнымъ юной мощи германизмомъ. Эти двѣ противуположности онъ олицетворяетъ въ своихъ герояхъ — въ германцѣ Ротхари и въ красавицѣ-римлянкѣ Іеттѣ и ихъ несчастнымъ бракомъ, такъ сказать, демонстрируетъ абсолютную несовмѣстимость и непримиримость двухъ культуръ, отжившей и вновь возникающей.
Въ лицѣ героини передъ нами является послѣдняя римлянка, гордая своимъ происхожденіемъ, десятивѣковою культурою своего народа, страстная поклонница его великаго прошлаго, мечтающая о возможности воскресить во всей его чистотѣ античный духъ, которому римляне обязаны всемірнымъ господствомъ. Она воспиталась на античной поэзіи и философіи, въ особенности на мистической философіи Пифагора. Іетта гордо вѣритъ въ себя и въ свои идеалы и, благодаря этой вѣрѣ, пользуется неотразимымъ вліяніемъ на всѣхъ окружающихъ. Но въ ней уже нѣтъ цѣльности убѣжденія, сама-то она уже не то, чѣмъ были римлянки великой эпохи; ея мистическій умъ колеблется между новыми вѣрованіями. А по ясно и твердо выраженному мнѣнію профессора Ад. Гаусрата, несокрушимость силы народа обусловливается его непоколебимою вѣрою въ традицію. Причина несчастій героини заключается въ ея бракѣ съ алеманомъ Ротхари, перешедшимъ на сторону римлянъ изъ-за распри съ своими соотечественниками. Вначалѣ молодой варваръ увлекается красотою и грандіознымъ развитіемъ римской жизни, вѣритъ даже, что подъ властью Рима народы были бы счастливѣе, чѣмъ подъ владычествомъ германцевъ. По природа беретъ въ свое время верхъ надъ этими разсудочными увлеченіями, и въ Ротхари просыпается германецъ въ то самое время, когда онъ воображалъ, что уже вполнѣ усвоилъ себѣ римскую культуру. Его семейная жизнь чище и болѣе замкнута, и обстановка у него иная, онъ иначе одѣвается и ѣстъ, и пьетъ, иначе вѣритъ, ему не нравится толпа и форумъ съ его шумомъ, онъ ищетъ другихъ развлеченій и удовольствій. Однимъ словомъ, эта жизнь не по немъ, и тутъ то со всею силою проявляется нравственная рознь между нимъ и его женою-римлянкою. Она мечтала сдѣлать изъ него настоящаго римлянина, а, вмѣсто того, сама вынуждена слѣдовать за нимъ въ страну варваровъ. Съ этой минуты ихъ семейное счастье безвозвратно потеряно. Изъ вышеизложеннаго сущность романа и сто основная идея достаточно ясны, поэтому мы не станемъ слѣдить за его дальнѣйшими перипетіями и ограничимся лишь передачею его окончанія. Ротхари, заподозрѣнный въ честолюбивыхъ замыслахъ, погибаетъ вмѣстѣ съ малолѣтнимъ сыномъ подъ ударами убійцъ, посланныхъ императоромъ. Іетта. видѣвшая смерть мужа и своего, ребенка, мститъ тѣмъ, что возбуждаетъ але чановъ противъ римлянъ. Послѣ долгихъ скитаній и совершеннаго одиночества, она умираетъ, растерзанная волками въ моментъ послѣдней попытки отомстить императору.
Замѣчательное но глубинѣ знанія автора, послѣднее произведеніе Георга Тейлора страдаетъ именно избыткомъ вложенной въ него эрудиціи. Превосходный и увлекательный самъ по себѣ романъ тонетъ въ, такой массѣ научнаго матеріала, что чтеніе его становится непосильнымъ огромному большинству читателей. Подробныя описанія римскихъ и германскихъ домовъ, ихъ обстановки, крѣпостей, цѣлые трактаты о богахъ римлянъ и о германскомъ культѣ Митры и т. под., — все это интересно, пожалуй, но доведено до такой мелочности, занимаетъ такъ много мѣста, отдѣлано съ такою добросовѣстностью нѣмецкаго ученаго, что перебраться терпѣливо черезъ эту сушь можетъ только ученый, а не заурядный читатель, требующій отъ романиста беллетристическаго произведенія. а не диссертаціи съ романической начинкой.
Prussias. Eckstein, Ernest. 3 Bände. Leipzig. Въ числѣ писателей, пріобрѣтшихъ въ Германіи извѣстность историческими романами. Э. Экштейнъ стоитъ на ряду съ Эберсомъ и Тейлоромъ, хотя я уступаетъ имъ первенство. Его послѣдній романъ, заглавіе котораго приведено выше, передаетъ очень пространно, — кажется, даже слишкомъ пространно. — исторію возмущенія римскихъ рабовъ подъ предводительствомъ Спартака. Взявши въ руки романъ Тейлора (особливо Антиноя), читатель всецѣло переносится въ эпоху и среду, изображаемыя знаменитымъ ученымъ. Въ романахъ Эберсъ читатель какъ бы проходитъ только по мастерски реставрированнымъ городамъ, дворцамъ и храмамъ античнаго міра; дѣйствующія же въ нихъ лица только переряжены въ костюмы, соотвѣтственные времени, а мыслятъ они. чувствуютъ, говорятъ и поступаютъ совсѣмъ по новому, не такъ, какъ бы. казалось, это должно быть много столѣтій назадъ. У Экштейна, въ, его самая обстановка остается не болѣе, какъ декораціей. Авторъ настолько сглаживаетъ всякое различіе между своими римлянами и современными нѣмцами что читатель норою забываетъ, гдѣ онъ и съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Такой пріемъ едва ли можетъ послужить на пользу историческаго романа, и мы не обинуясь становимся на сторону гейдельбергскаго профессора, несмотря на всю трудночитаемость его послѣдняго романа.
Grosse Menschen. Sch aching. Levin 3 Bände. Это послѣднее произведеніе Шюкинга принадлежитъ къ лучшимъ историческимъ романамъ, хотя и оно не совсѣмъ свободно отъ погрѣшностей, общихъ всѣмъ нѣмецкимъ повѣствованіямъ этого рода. Самою крупною изъ нихъ мы считаемъ недостатокъ объективности у авторовъ, сильно портящій впечатлѣніе, производимое на читателя великими людьми прошлыхъ вѣковъ, разсуждающими о политикѣ, философскихъ и религіозныхъ вопросахъ, какъ современные намъ нѣмецкіе ученые. У Экштейна. Дана и въ особенности у Эберса историческія личности теряютъ всякую характерность своего времени. Положимъ, люди всегда были одни и тѣ же. ихъ волновали тѣ же страсти, мечты и страданія; всегда были пессимисты и оптимисты, отрицатели и увлекающіеся и т. д., но читателю интересно найти въ историческомъ романѣ изображеніе того, какъ и по поводу чего могли проявляться всѣ эти чувства въ давно бывшія времена. Нѣмецкіе же романисты даютъ только картины внѣшняго быта описываемыхъ ими эпохъ и воспроизводятъ внутреннюю, нравственную жизнь но новѣйшимъ нормамъ, по субъективной мѣркѣ. Тотъ же недостатокъ мы считаемъ себя въ правѣ отмѣтить въ послѣднемъ романѣ Л. Шюкнига, изданномъ уже послѣ смерти автора. Конечно, для избѣжанія такого недостатка автору необходима изъ ряда выходящая способность переноситься умомъ и сердцемъ въ описываемую имъ эпоху, необходимо совлечь съ себя «новаго человѣка» и нравственно отождествиться съ «древнимъ человѣкомъ». Въ наше время эта мудреная задача была самымъ блестящимъ образомъ разрѣшена только Густавомъ Флоберомъ и лишь до нѣкоторой степени А. Гаусрагомъ.
Романъ Великіе люди захватываетъ полную глубокаго интереса эпоху папства Льва X, время Возрожденія (Renaissance). Всѣ передовые, «великіе» люди того времени едва поддерживаютъ лишь внѣшнюю связь съ христіанствомъ; въ душѣ они настоящіе языческіе философы, страстные поклонники языческой литературы и искусства; а во главѣ ихъ папа Левъ X изъ дома Медичисовъ увлекается общечеловѣческими идеалами, не имѣвшими въ то время ничего общаго съ христіанствомъ, котораго онъ стоитъ верховнымъ повелителемъ. Противъ него ведется глухая интрига старыми кардиналами, превращающаяся, наконецъ, въ грозный заговоръ. И вотъ этотъ человѣкъ, мечтавшій осчастливить человѣчество, стать его благодѣтелемъ, этотъ мягкій философъ и утонченный знатокъ въ искусствѣ видитъ себя вынужденнымъ прибѣгнуть къ грубой и жестокой силѣ ради личной безопасности; онъ приходитъ къ сознанію, что нѣтъ для него другаго средства спасти себя и управлять подвластными, какъ только сломивши сопротивленіе и заставивши молчать недовольство совсѣмъ не философскими средствами. Этотъ въ высшей степени драматическій моментъ къ жизни «великаго человѣка» авторъ обходитъ ссылкою на историческіе документы и цитатами. Равнымъ образомъ авторъ оставляетъ читателя въ неизвѣстности, какъ отнеслись къ этому противники папы, что пережили и перечувствовали враждебные ему кардиналы, осужденные на смерть. А, между тѣмъ, дли читателя все это было бы неизмѣримо интереснѣе и завлекательнѣе, чѣмъ философскіе разговоры и взгляды дѣйствующихъ лицъ на совершающіяся событія, на ихъ культурное значеніе и послѣдствія. Историческая вѣрность такого пониманія дѣйствительности даже «великими людьми» въ моментъ самыхъ событій, по меньшей мѣрѣ, сомнительна; въ романѣ же она производитъ крайне неблагопріятное впечатлѣніе личныхъ мнѣній автора, пришитыхъ бѣлыми нитками къ историческимъ дѣятелямъ, которые выходятъ отъ того блѣдноватыми, заслоненными личностью романиста. Сдѣлавши эти оговорки, мы должны сказать, что во всемъ остальномъ послѣднее произведеніе Л. Шюкинга обладаетъ всѣми достоинствами, которыхъ читатель въ правѣ требовать отъ историческаго романа. Фабула, т.-е. завязка, развитіе и развязка собственно романа, занимаетъ въ немъ не только не первенствующее, но даже и не особенно видное мѣсто.
Hohe Grönner. Wiehert, Ernest. Leipzig. "Въ ряду послѣднихъ нѣмецкихъ романовъ Покровители кажется намъ однимъ изъ лучшихъ. Фабула его несложная и неважная: двое молодыхъ людей, художникъ и актриса, оба талантливые, нѣжно любятъ другъ друга, но такъ загнаны немилосердною судьбою, что готовы покончить самоубійствомъ подъ гнетомъ нужды и отчаянія. Высокіе покровители принимаютъ въ нихъ доброе участіе, выводятъ на широкій путь. Художникъ Роландъ и артистка Анжелика пожинаютъ обильные лавры, а потомъ соединяются на вѣки и рвутъ не менѣе обильныя розы любви безъ шиповъ. Романъ написанъ занимательно, читается легко и весело, скрашивается значительною дозою вложеннаго въ него здороваго юмора. Очень хорошо очерчены фигура Маротти, одного изъ покровителей, котораго знакомые титулуютъ «графомъ», поблажая его слабости къ почестямъ и знатности, и личность журналиста Шихеля, далеко не могущаго почитаться украшеніемъ нѣмецкой прессы.
Schwarze Schatten. Rosenthal. Stuttgard. Авторъ переноситъ читателя въ Америку, въ высшія сферы нью-іоркской аристократіи, незнающей счета своимъ милліонамъ, ни границы своей роскоши. Въ этомъ кружкѣ однимъ изъ первыхъ можетъ считаться банкиръ Ванъ Вельхутъ, типъ дѣловаго и практическаго янки. За то его красавица-дочка не уступаетъ въ романичности ни одной барышнѣ Новаго и Стараго свѣта и влюбляется по уши въ молодаго нѣмецкаго музыканта, вынужденнаго бѣдностью занять мѣсто швейцара въ домѣ ея родителя. При достаткахъ банкира, при его любви къ самому цѣнному изъ его сокровищъ, Эвелинѣ, при американскихъ взглядахъ на разницы общественныхъ положеній, ничто бы, кажется, не препятствовало молодымъ людямъ сейчасъ же и пожениться. Но тогда никакого романа не было бы; такъ вотъ, чтобы не лишить насъ удовольствія прочесть хорошую книжку, авторъ счелъ нужнымъ уволить талантливаго Вредова отъ должности швейцара и отправить его доканчивать свое артистическое развитіе при помощи субсидіи, выдаваемой банкиромъ. Этимъ случаемъ пользуется нѣкій искатель приключеній, руки и милліоновъ Эвелины, выдающій себя за испанскаго графа, въ сущности же какой-то бандитъ. Но доносу этого «гишпанца», юный нѣмецкій виртуозъ попадаетъ въ тюрьму и на скамью подсудимыхъ, что не особенно рекомендуетъ слѣдственную часть заатлантической республики. Но присяжные дѣлаютъ свое дѣло, молодой человѣкъ выходитъ изъ суда не только оправданнымъ, но и настоящимъ тріумфаторомъ. Данный имъ потомъ концертъ превращаетъ тріумфъ въ полный апоѳеозъ. Но и этого мало: работникъ и служанка, обокравшіе въ Германіи мать артиста, — отчего онъ и впалъ въ нищету, — переѣхали тоже въ Америку и возвращаютъ ему присвоенное состояніе, нѣсколько сотъ тысячъ марокъ… Послѣ этого уже ничего болѣе не оставалось, какъ взять подъ ручку прелестную Эвелину и отправиться съ нею къ вѣнцу. Такъ и поступилъ счастливчикъ Бредовъ.
Написанъ романъ бойко и увлекательно; сцены американской жизни переданы хорошо. Книжка читается легко и съ удовольствіемъ.
Nicht für Kinder. Hempel, Oscar. Berlin. Это сборникъ нѣсколькихъ разсказовъ, довольно бойко написанныхъ, но, во всякомъ случаѣ, ни чѣмъ особенно не выдающихся. Мы прошли бы ихъ молчаніемъ, если бы вниманіе наше не остановилось на странной особенности предисловія. Въ немъ авторъ грозитъ судебнымъ преслѣдованіемъ содержателямъ библіотекъ, которые позволятъ себѣ безъ его, автора, разрѣшенія давать своимъ абонентамъ на прочтеніе эту книжку. При этомъ Гемпель ссылается на какую-то статью прусскаго закона. Такого рода процессъ, если онъ только возникнетъ, будетъ, навѣрное, интереснѣе самаго произведенія, могущаго послужить для него поводомъ.
- ↑ Такой романъ: Баккалавръ Жюля Балдеса былъ напечатанъ въ 1882 г. въ Наблюдателѣ; романы-памфлеты: Сбитый съ толку и Жіанъ и Гансъ помѣщены въ прошломъ году въ Русск. Мысли, а въ нынѣшнемъ настоящая сатира: Семейство Кардиналъ Галеви.