Белинский. Его жизнь и переписка (Пыпин)/ДО

Белинский. Его жизнь и переписка
авторъ Александр Николаевич Пыпин

Опубл.: 1876. Источникъ: az.lib.ru • Том второй.

БѢЛИНСКІЙ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПЕРЕПИСКА

СОЧИНЕНІЕ А. Н. ПЫПИНА

ТОМЪ ВТОРОЙ С.-ПЕТЕРБУРГЪ Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. О., 2. л., 7.

1876

СОДЕРЖАНІЕ ВТОРОГО ТОМА.

ГЛАВА VI. — Первые годы въ Петербургѣ. — Впечатлѣнія новой жизни. — Статьи о «Бородинской Годовщинѣ» и «Менцелѣ». — Новый кругъ. — Встрѣча съ московскими противниками. — Сомнѣнія и внутренняя борьба. — Кольцовъ. — Окончательный поворотъ въ мнѣніяхъ Бѣлинскаго. — 1839—1841

ГЛАВА VII. — «Западный» кружокъ. — Журнальная дѣятельность Бѣлинскаго. — Внутренняя жизнь. — Эстетическіе и общественные взгляды. — Вражда съ славянофильствомъ. — Отношенія въ Гоголю. — Послѣдніе годы и смерть Кольцова. — Новые философскіе интересы. — Личное настроеніе. — 1841—1842

ГЛАВА VIII. — Время полнаго развитія характера и дѣятельности Бѣлинскаго. — Сближеніе московскихъ друзей съ славянофильскимъ кружкомъ, и вражда къ нему Бѣлинскаго. — Журнальныя дѣла. — Поѣздка въ Москву, лѣтомъ 1843. — Женитьба. — Кружокъ Бѣлинскаго въ Петербургѣ: разсказы гг. Тургенева, Кавелина; воспоминанія Панаева, кн. Одоевскаго. — Мнѣніе Бѣлинскаго о «народныхъ» литературахъ. — 1842—1844

ГЛАВА IX. — Послѣдніе годы участія въ «Отеч. Запискахъ». — Новыя враждебныя столкновенія и полемика съ славянофильствомъ. — Разрывъ съ «Отеч. Записками». — Болѣзнь. — Путешествіе на югъ Россіи. — Основаніе «Современника». — Поѣздка за границу. — Переписка съ Гоголемъ. — Возвращеніе. — 1844—1847

ГЛАВА X. — Возвращеніе въ Петербургъ. — Журнальныя работы. — Письма къ друзьямъ. — Тяжелыя внѣшнія обстоятельства. — Послѣдняя болѣзнь и смерть Бѣлинскаго. — 1847—1848 (май)

ГЛАВА XI. — Заключеніе

ГЛАВА VI.
Первые годы въ Петербургѣ. — Впечатлѣнія новой жизни. — Статьи о «Бородинской Годовщинѣ» и «Менцелѣ». — Новый кругъ. — Встрѣча съ московскими противниками. — Сомнѣнія и внутренняя борьба. — Кольцовъ. — Окончательный поворотъ въ мнѣніяхъ Бѣлинскаго.
1838—1841.

«Въ мысли о Петербургѣ для меня есть что-то горькое, сжимающее грудь тоскою, но вмѣстѣ съ тѣмъ и что-то, дающее силу, возбуждающее дѣятельность и гордость духа», — писалъ Бѣлинскій еще въ ноябрѣ 1837 одному изъ друзей, когда занятъ былъ первыми планами переселенія въ Петербургъ. Тѣ же ощущенія владѣли имъ теперь, когда эти планы наконецъ исполнялись, Въ самомъ дѣлѣ, предчувствіе было вѣрно: переѣздъ въ Петербургъ былъ настоящимъ переломомъ въ жизни Бѣлинскаго. Онъ чувствовалъ, что долженъ вступить въ какую-то новую сферу, которая должна разрушить многое изъ того, чѣмъ онъ жилъ, что стало привычкой его существованія — его дружескій кругъ, его идеальныя мечтанія и самый взглядъ на вещи, вырабатываемый съ такими усиліями ума и души; это «сжимало его грудь тоскою». Но въ то же время упорное предчувствіе говорило ему (и онъ это не разъ высказывалъ), что только Петербургъ откроетъ его настоящую дорогу, что тамъ разовьется дѣятельность, составлявшая глубочайшую потребность его природы; что, испытавши тяжелый нравственный переломъ, онъ найдетъ себѣ внутреннее удовлетвореніе, и его трудъ исполнитъ его гордымъ сознаніемъ.

Петербургъ прежде всего отрывалъ Бѣлинскаго отъ тѣснаго кружка, въ которомъ до тѣхъ поръ сосредоточивалась его жизнь, и внѣшняя и внутренняя, и который такъ способствовалъ развитію и укрѣпленію его крайне-идеалистическаго настроенія. Эта жизнь въ кружкѣ уже исчерпывала себя къ концу пребыванія Бѣлинскаго въ Москвѣ; личные раздоры были признакомъ, что въ кружкѣ является что-то ненормальное, натянутое; нужно было освѣженіе отъ душнаго воздуха идеалистической экзальтаціи, выходъ въ простую дѣйствительную жизнь. Переселеніе въ Петербургъ было кризисомъ. Онъ былъ мучителенъ для Бѣлинскаго, потому что надо было отказаться отъ давней привычки, становившейся второю природою, отказаться отъ постоянныхъ личныхъ связей, гдѣ, кромѣ пищи идеализму, Бѣлинскій находилъ себѣ и искреннее сочувствіе, въ которомъ такъ нуждался. Въ Петербургѣ его окружили новые люди; онъ встрѣчалъ и отъ нихъ много искренняго расположенія, но для дружбы съ ними не было у него тѣхъ «историческихъ основаваній», которыя онъ считалъ необходимыми и которыя дѣйствительно для нея необходимы. Нужно было время, чтобы онъ освоился съ новой обстановкой.

Съ другой стороны, Петербургъ произвелъ на него свое впечатлѣніе. Вообще, онъ поразилъ Бѣлинскаго какъ новое явленіе русской жизни, невольно приковывавшее къ себѣ вниманіе^[1]. Та дѣйствительность, которой съ такой ревностью доискивался Бѣлинскій въ своихъ кабинетныхъ теоріяхъ, представала передъ нимъ во всей своей реальности и — была рѣшительно непохожа на теорію. Эта дѣйствительность сама бросалась въ глаза; отъ нея нельзя было укрыться, какъ въ Москвѣ, въ своемъ кружкѣ, гдѣ друзья жили какъ въ укромномъ захолустьѣ, не видя и не слыша той машины, которая управляла ихъ теоретической дѣйствительностью. Здѣсь машина была на лицо, и⁴ Бѣлинскій, какъ ни избѣгалъ встрѣчъ съ чужимъ ему міромъ, не могъ ея не видѣть и не чувствовать на себѣ ея толчковъ… Здѣсь въ первый разъ «общество» является ему* не какъ отвлеченное представленіе, а какъ живое собраніе извѣстныхъ сословій, разрядовъ людей, Типовъ, характеровъ; онъ долженъ былъ увидѣть и настоящія свойства и вліяніе этого «общества», тяготѣющее надъ нимъ самимъ и его дѣятельностью. Ему надо было только отложить на минуту въ сторону теоретическія отвлеченности, чтобы жизнь явилась передъ нимъ въ совершенно иномъ свѣтѣ… Передъ нимъ настоятельно тѣснятся вопросы, какихъ онъ не задавалъ себѣ прежде, и для его правдиваго чувства не могли не представляться рѣшенія, которыя никакъ не укладывались въ рамки прежняго идеализма.

Всѣ эти новыя впечатлѣнія и испытанія подѣйствовали на Бѣлинскаго тяжелымъ, подавляющимъ образомъ, и его нравственное состояніе было тѣмъ труднѣе, что онъ Чувствовалъ себя совершенно одинокимъ. Правда, въ первое же время, и послѣ, онъ встрѣтилъ въ Петербургѣ и нѣкоторыхъ московскихъ друзей; нашелъ преданныхъ друзей въ Панаевѣ и въ нѣкоторыхъ другихъ лицахъ этого кружка; былъ совершенно доволенъ редакціей «Отеч. Записокъ», о которой отзывался съ великими похвалами; онъ съ перваго раза сталъ много работать, — но прежняго кружка не было, онъ оставался одинокимъ, когда его мучила эта внутренняя борьба, эта «раздѣлка съ прошлымъ»… Потребность высказаться, подѣлиться своимъ страданіемъ и возникавшими новыми идеями обращаетъ его къ старой дружбѣ: съ пріѣзда въ Петербургъ Бѣлинскій начинаетъ дѣятельную переписку съ Боткинымъ, которая составляетъ одинъ изъ любопытнѣйшихъ и значительнѣйшихъ фактовъ нашей новѣйшей литературной исторіи. Разлука вновь завязала разстроенную дружбу; друзья, оба въ одно время, посылаютъ одинъ другому первыя посланія, которыя опять скрѣпили ихъ отношенія. Боткинъ былъ въ эти годы ближайшимъ изъ его друзей московскаго круга; теперь онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, которому онъ могъ вполнѣ высказывать волновавшія его чувства, тревоги и сомнѣнія: петербургскіе друзья, при всей ихъ привязанности къ нему, были еще ему чужды, — Бѣлинскій даже въ самыхъ серьёзныхъ между ними видѣлъ много «петербуржества». Боткинъ одинъ имѣлъ въ послѣдніе годы его полное сочувствіе и довѣріе; ему извѣстно было все прошлое, ему одному знакома была вполнѣ та «рефлексія», черезъ которую проходила у Бѣлинскаго всякая мысль, всякое ощущеніе, и которая теперь овладѣвала Бѣлинскимъ съ особенной силой. Нѣсколько позднѣе, въ іюнѣ 1840, Бѣлинскій говоритъ Боткину…. «Есть у меня на душѣ многое, чего я никому не скажу и никому не имѣю охоты сказать, кромѣ тебя. Не говоря уже о моихъ внутреннихъ скорбяхъ и терзаніяхъ, которыя, кромѣ, тебя, никому не понятны, у меня и объ искусствѣ какъ-то мало охоты говорить съ кѣмъ бы то ни было, кромѣ тебя»… И въ началѣ своей петербургской жизни, въ первомъ приступѣ внутренней борьбы Бѣлинскій въ особенности почувствовалъ эту тѣсную близость съ старымъ, другомъ. Это первое время отличается и наибольшей плодовитостью переписки: за первымъ, письмомъ слѣдуетъ рядъ длинныхъ посланій, гдѣ Бѣлинскій дѣлится съ Боткинымъ всѣми разнообразными впечатлѣніями" своей новой жизни, повѣряетъ ему свои самыя задушевныя мысли, всю борьбу прошлаго съ новымъ, встрѣтившимъ его теченіемъ идей. Въ письмахъ Бѣлинскаго остался цѣлый дневникъ его внутренней жизни, исполненный историческаго и психологическаго интереса.

Основная черта этой внутренней жизни заключается именно въ томъ, что для Бѣлинскаго все больше и больше разъясняется фантастическое преувеличеніе его прежней точки зрѣнія и раскрывается иной взглядъ на вещи, который наконецъ и-становится его господствующимъ воззрѣніемъ. Этотъ переворотъ обнимаетъ всѣ его взгляды, философскіе, эстетическіе, общественные. Первыя работы его въ Петербургѣ (статьи по поводу «Бородинской Годовщины», начатыя въ Москвѣ; «Менцель», задуманный также еще въ Москвѣ; статья о «Горѣ отъ ума») писаны еще согласно его московскимъ понятіямъ, и эти понятія высказаны даже съ рѣзкостью, возбужденной услышанными въ Москвѣ противорѣчіями; но мало по-малу Бѣлинскій противъ воли убѣждается, что гегеліянская философія не есть столь абсолютная истина, какъ онъ думалъ; что прежняя исключительно эстетическая точка зрѣнія не даетъ полной оцѣнки искусства и способна приводить къ крайнему заблужденію, и онъ мучится воспоминаніемъ о своихъ заблужденіяхъ, какъ угрызеніемъ совѣсти. Весь этотъ переломъ произошелъ въ теченіи перваго же года его пребыванія въ Петербургѣ, и произошелъ въ немъ самостоятельнымъ развитіемъ: постороннія вліянія, которыя, дѣйствовали до извѣстной степени, были только поводомъ, а главной причиной перелома было его собственное развитіе, встрѣча съ непосредственной дѣйствительностью, которой до того времени онъ не видѣлъ за философскими фантасмагоріями московскаго кружка. На него подѣйствовали не столько теоретическія возраженія, сколько сама жизнь, и, разъ ее увидѣвъ, разъ надъ нею задумавшись, онъ самъ передѣлалъ всю систему своихъ понятій… Въ одно прекрасное утро его новые петербургскіе друзья, и сама редакція «Отеч. Записокъ», повторяя вещи, слышанныя ими отъ самого Бѣлинскаго, увидѣли, къ своему изумленію, что Бѣлинскій говоритъ совсѣмъ иное; они не замѣтили совершавшейся перемѣны…

Въ письмѣ къ одному пріятелю, Бѣлинскій такъ разсказываетъ о началѣ своей переписки съ Боткинымъ изъ Петербурга^[2]. Бѣлинскій разстался съ Боткинымъ холодно, уѣзжая изъ Москвы: прежняя ссора еще тяготѣла надъ нимъ…

«Я уѣхалъ въ Питеръ, — разсказываетъ Бѣлинскій. — Внутреннія страданія мои обратились въ какое-то сухое ожесточеніе: для меня никто не существовалъ, ибо я и самъ для себя былъ мертвъ. Наконецъ, Б. (Боткинъ) снова воскресъ для меня. Полтора мѣсяца писалъ я къ нему, полтора мѣсяца душа моя рвалась къ нему и всякая сколько нибудь теплая минута неразрывно связывалась съ тоскливою думою о немъ. Я ощущалъ его въ себѣ: мнѣ казалось, что каждая капля крови моей полна имъ. И что-жъ? посылаю къ нему письмо; а дня черезъ два получаю отъ него: мы сошлись въ потребности говорить другъ съ другомъ, сошлись, не сговариваясь. Въ каждой строкѣ его, въ каждомъ словѣ я видѣлъ, чувствовалъ, что такое для меня этотъ человѣкъ и что я для него. Получаю отъ него отвѣтъ на письмо мое — начинаю читать — нѣтъ, у меня нѣтъ словъ, чтобы выразить это впечатлѣніе. Я былъ и взволнованъ, и восторженъ, и умиленъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ — пораженъ и изумленъ: я никогда не могъ предполагать въ человѣкѣ столько любви и такой любви».

Обращаемся къ самой перепискѣ Бѣлинскаго съ Боткинымъ. Эта переписка сохранилась, къ сожалѣнію, не вполнѣ; но сохранилась большая доля (которую мы, кажется, имѣли въ рукахъ въ полномъ ея составѣ), и это собраніе, все-таки очень обширное, составляетъ важнѣйшій матеріалъ для біографіи Бѣлинскаго въ первые годы его петербургской жизни. До сихъ поръ онъ оставался въ литературѣ неизвѣстенъ, и мы постараемся познакомить читателя съ этой любопытной перепиской рядомъ цитатъ, которыя лучше всякаго изложенія представятъ тогдашнее настроеніе Бѣлинскаго и всѣ волненія его внутренней жизни его собственными словами въ задушевной дружеской бесѣдѣ^[3]. Первое письмо изъ Петербурга, намъ извѣстное, помѣчено 22-мъ ноября 1839 г. Не знаемъ, было ли это именно то письмо, о которомъ упоминаетъ Бѣлинскій въ приведенномъ отрывкѣ; но вѣроятно Бѣлинскій разумѣлъ другое нѣсколько позднѣйшее письмо, очень длинное, писанное въ нѣсколько пріемовъ, отъ, 16 декабря 1839 до начала февраля слѣдующаго года, и которое, по своему задушевному тону, по глубокой потребности сочувствія, дѣйствительно могло бы считаться полнымъ возстановленіемъ ихъ дружбы.

"Виноватъ, другъ Василій, — пишетъ Бѣлинскій, отъ 22 ноября, — ты писалъ ко мнѣ, спрашивалъ, безпокоился — одно мое слово — и ты былъ бы спокоенъ… Что дѣлать! Я нахожусь въ какой-то апатіи, въ которой, впрочемъ, есть все, кромѣ участія ко всему тому, что не я. Я и чувствую, и мыслю, порою даже и страдаю; но ни до тебя и ни до кого изъ васъ мнѣ дѣла нѣтъ, какъ будто вы всѣ не существуете и никогда не существовали. Или, видно, настало время разсчета съ самимъ собою, или чортъ знаетъ что — но вотъ вамъ фактъ: понимайте и толкуйте его какъ хотите. Богъ да благословитъ васъ, а я не виноватъ.

«Питеръ — городъ знатный, Нева-рѣка пребольшущая, а петербургскіе литераторы — прекраснѣйшіе люди послѣ чиновниковъ и господъ-офицеровъ. Мнѣ очень, очень весело: о чекъ ни заговоришь — столько сочувствія. Однимъ словомъ: Петербургъ — молодой, молодой человѣкъ, но говоритъ совсѣмъ такъ, какъ старикъ»…^[4].

Въ Петербургѣ онъ встрѣтился съ М. Б., съ которымъ у него уже и до этого времени не было прежнихъ дружныхъ отношеній. И теперь Бѣлинскій то мирился, то снова враждовалъ съ нимъ. Къ прежнимъ причинамъ раздора присоединилась еще новая — вмѣшательство М. Б. въ извѣстныя отношенія, гдѣ былъ заинтересованнымъ лицомъ Боткинъ. Впослѣдствіи (въ 1840) это вмѣшательство окончательно перессорило Бѣлинскаго съ М. Б. Но теперь, въ концѣ 1889, эти обстоятельства еще не выяснились, Бѣлинскій вновь принималъ участіе въ своемъ бывшемъ другѣ, и думалъ объяснять его характеръ и поступки неустановившимся развитіемъ, трудными для него «процессами духа». Нѣчто подобное Бѣлинскій находилъ и въ своемъ тогдашнемъ состояніи: оно уже теперь представляется ему такимъ труднымъ процессомъ, — бываютъ минуты, когда человѣку бываетъ не до другихъ, а только до себя.

"Я теперь собственнымъ опытомъ узналъ возможность такого состоянія, — говоритъ Бѣлинскій, обращаясь къ разсказу о себѣ. — Мнѣ теперь ни до кого нѣтъ дѣла, я никого не люблю, ни въ комъ не принимаю участія, — потому что для меня настало такое время, когда я увидѣлъ ясно, что или мнѣ надо стать тѣмъ, чѣмъ я долженъ быть, или отказаться отъ претензіи на всякую жизнь, на всякое счастіе. Для меня одинъ выходъ — ты знаешь какой; для меня нѣтъ выхода въ Jenseits, въ «мистицизмѣ и во всемъ томъ, что составляетъ выходъ для полу-богатыхъ натуръ и полу-павшихъ душъ. Я теперь еще больше понимаю, отчего на святой Руси такъ много пьяницъ, и почему у насъ спиваются съ кругу все умные, по общественному мнѣнію, люди; во я не могу и спитѣся.. Мнѣ остается одно: или сдѣлаться дѣйствительнымъ, или, до тѣхъ [поръ пока жизнь не погаснетъ въ тѣлѣ, пѣть вотъ эту пѣсенку —

Я увялъ и увялъ

Навсегда, навсегда,

И блаженства не зналъ

Никогда, никогда!

Всѣмъ постылый, чужой,

Никого не любя,

Въ мірѣ странствую я

Какъ вампиръ гробовой» и проч. ¹).

¹) Бѣлинскій не разъ примѣнялъ къ себѣ эти стихи Полежаева, и въ прежнее время и послѣ.

Бѣлинскій замѣтилъ, нѣсколько неожиданно для себя, что, несмотря на вражду, которая ихъ раздѣляла еще съ Москвы, философскій другъ очень цѣнилъ Бѣлинскаго и пропагандировалъ его имя вездѣ, гдѣ могъ: «гдѣ бы онъ ни явился (замѣчаетъ Бѣлинскій въ письмѣ въ Боткину), съ кѣмъ бы ни познакомился, тамъ и тотъ уже знаетъ Бѣлинскаго». Бесѣды съ М. Б., когда не касались личныхъ вопросовъ, продолжали имѣть для Бѣлинскаго прежній интересъ. «Я немного побылъ съ нимъ въ Питерѣ, — разсказываетъ Бѣлинскій, — но много узналъ отъ него новаго, много уяснились мнѣ и собственныя мои идеи. Это одинъ человѣкъ, съ которымъ побыть вмѣстѣ значитъ для меня сдѣлать большой шагъ впередъ въ мысли — дьявольская способность передавать! Да, я вновь познакомился съ М….»

На первое время, вопросы, тревожившіе Бѣлинскаго, сколько видно, были тѣ же старые вопросы «абсолютной» жизни, теоретической «дѣйствительности». Онъ начиналъ видѣть, что извѣстная формула о «разумной дѣйствительности» невозможна въ томъ смыслѣ, какъ онъ до сихъ поръ ее разумѣлъ, но все еще старался оградить ее въ теоріи, признавая практическія исключенія. Первыя впечатлѣнія «общества» въ Петербургѣ были отталкивающія, но онъ не опредѣляетъ ближе своихъ впечатлѣній: его раздраженіе и иронія высказаны еще въ смыслѣ прежнихъ понятій — онъ видитъ въ обществѣ только profanum vulgus, лишенное «абсолютныхъ» интересовъ.

Въ письмѣ слѣдуютъ опять первыя впечатлѣнія петербургской жизни, въ которыхъ проглядываетъ иногда сожалѣніе о покинутомъ московскомъ кружкѣ, и среди желчныхъ замѣчаній сказывается оскорбленный идеализмъ московскихъ временъ. Въ первыхъ письмахъ еще только легкими чертами закрадывается сомнѣніе въ вѣрности старыхъ теорій…

«Несмотря на мое рѣшеніе избѣгать всякихъ знакомствъ, я завелъ ихъ бездну. Разумѣется, я прежде всего познакомился съ Б-скимъ. Чрезвычайно добрый, теплый и умный человѣкъ! Въ немъ есть даже и чувство изящнаго, но оно не развито… Плетневъ добрый и простой человѣкъ, но онъ теперь на покоѣ у жизни. Князь Одоевскій принялъ и обласкалъ меня, какъ нельзя лучше. Онъ очень добрый и простой человѣкъ, но повытерся свѣтомъ и жизнью, и потому безцвѣтенъ, какъ изношенный платокъ. Теперь его больше всего интересуетъ мистицизмъ и магнетизмъ. Очень также хорошо отзывался онъ и о моемъ „Пятидесятилѣтнемъ Дядюшкѣ“^[5]. У Панаева есть закадычный другъ Я-въ: — это, братъ, московскій человѣкъ, и я выключаю его изъ числа знакомыхъ… Да, и въ Питерѣ есть люди, но это все москвичи, хотя бы они и въ глаза не видали Бѣлокаменной. Собственно Питеру принадлежитъ все половинчатое, полуцвѣтное, сѣренькое, какъ его небо, обтершееся и гладкое, какъ его прекрасные тротуары. Въ Питерѣ только поймешь, что религія^[6] есть основа всего, и что безъ нея человѣкъ — ничто, ибо Питеръ имѣетъ необыкновенное свойство оскорбить въ человѣкѣ все святое и заставить въ немъ выдти наружу все сокровенное. Только въ Питерѣ человѣкъ можетъ узнать себя — человѣкъ онъ, полу-человѣкъ или скотина: если будетъ страдать въ немъ — человѣкъ; если Питеръ полюбится ему — будетъ или богатъ или дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ. Санъ городъ красивъ, но основанъ на плоскости, и потому Москва — красавица передъ нимъ. Въ театрѣ я былъ два раза (т.-е. въ Александринскомъ) и въ третій страхъ не хочется идти… Публика — господа офицеры и чиновники — позоръ и оскорбленіе человѣчества и общества…»

Бѣлинскій посылаетъ поклоны всѣмъ своимъ московскимъ друзьямъ, проситъ писать, жалѣетъ, что безъ Кудрявцева ему не съ кѣмъ читать ни «Иліады», ни Пушкина… Далѣе:

"Булгаринъ, встрѣтясь съ Панаевымъ на Невскомъ, на другой день послѣ выхода 11 No О. З., сказалъ — почтеннѣйшій, почтеннѣйшій — бульдога-то это вы привезли меня травить?

"Скажи Грановскому, что чѣмъ больше живу и думаю, тѣмъ больше, "ровнѣе люблю Русь, но начинаю сознавать, что это съ ея субстанціальной стороны, но ея опредѣленіе^[7], ея дѣйствительность настоящая, начинаютъ приводить меня въ отчаяніе — грязно, мерзко, возмутительно-нечеловѣчески, — я понимаю Фроловыхъ…

"Твой переводъ «Ряса Монаха» я читалъ и перечитывалъ, упивался самъ и упоевалъ другихъ — теперь онъ въ рукахъ у кн. Одоевскаго. Гоголя видѣлъ два раза, во второй обѣдалъ съ нимъ у Одоевскаго. Хандритъ, да есть отъ чего, и все съ ироническою улыбкою спрашиваетъ меня, какъ мнѣ понравился Петербургъ.- Невскій проспектъ чудо, такъ что перенесъ бы его, да Неву, да нѣсколько человѣкъ — въ Москву.

«Бога ради о моихъ отзывахъ о Питерѣ и его литераторахъ — никому нигугу, особенно объ Од. Каково я отдѣлалъ Загоскина? Статейки о Зотовѣ, Повѣсѣ, Иліадѣ — тоже мои — очень хорошія статейки»…^[8]

Вскорѣ послѣ того, Бѣлинскій снова пишетъ къ Боткину, отъ 30 ноября. «Мой милый, добрый и бѣдный Василій, — начинаетъ онъ, — письмо твое къ Панаеву поразило меня страннымъ впечатлѣніемъ. Какъ? неужели дѣло приняло такой дурной оборотъ? Я никакъ не ожидалъ этого»… Рѣчь идетъ объ упомянутой сердечной исторіи Боткина. Бѣлинскій упрекаетъ себя, что не писалъ ему раньше, но отвергаетъ, какъ нелѣпость, подозрѣніе его Боткинымъ въ «желаніи мстить за старое», — въ которомъ они оба «равно виноваты», — и опять ссылается на свое тяжелое внутреннее состояніе:

«Чортъ знаетъ, словно какой демонъ овладѣлъ мною: не могъ руки поднять, не могъ приневолить себя написать къ тебѣ хоть двѣ строки, хотя и чувствовалъ, что въ твоемъ положеніи мои двѣ строки для тебя безцѣнны, потому что могли бы избавить тебя отъ мучительныхъ безпокойствъ. Несмотря на всю мою неохоту говорить о себѣ и на твое несостояніе думать обо мнѣ, не могу не повторить, что нахожусь въ странномъ состояніи духа: и чувствую, и мыслю, и страдаю, даже тяжело страдаю, пишу много для журнала, и пишу съ жаромъ, интересомъ, но не могу ни писать къ друзьямъ, ни заниматься ими даже въ мысляхъ и принимать въ нихъ задушевное участіе. Это также относится и къ новымъ моимъ друзьямъ, какъ и къ старымъ. Думай объ этомъ что хочешь. Со стороны внѣшнихъ обстоятельствъ терплю крайнюю нужду — весь обносился, денегъ ни копѣйки даже на извощиковъ; къ довершенію всего, и у Панаева тоже»…

Въ концѣ письма, Бѣлинскій между прочимъ проситъ передать поклонъ Ог-вымъ.

Въ это время, въ послѣднихъ книжкахъ «Отеч. Записокъ» 1839 года и въ первой книгѣ 1840-го, печатались статьи Бѣлинскаго, которыя были крайнимъ выраженіемъ его московской точки зрѣнія, высшимъ пунктомъ примиренія съ «дѣйствительностью». Онъ не только еще признавалъ это «примиреніе» въ теоріи, но высказывалъ его съ необычной настоятельностью, которая должна была дать отпоръ противникамъ, а вмѣстѣ — заглушить свое собственное колебаніе.

Какая противоположность между увѣреннымъ тономъ этихъ статей, гдѣ шла послѣдняя открытая борьба за старое убѣжденіе, и письмами къ Боткину, гдѣ невольно высказывалось внутреннее страданіе отъ возникшихъ сомнѣній.

Слѣдуетъ длинное замѣчательное письмо, гдѣ раскрывается этотъ рядъ нравственныхъ страданій, которыя переживалъ Бѣлинскій въ то самое время. Внутренній разладъ доходитъ до послѣдней степени: убѣждая себя теоретически въ «разумной дѣйствительности», Бѣлинскій не находитъ въ себѣ и тѣни спокойнаго, удовлетвореннаго, нормальнаго отношенія къ жизни; онъ винитъ за это себя, свою испорченную «рефлексію», но теряетъ вѣру и въ философскія общности, противъ которыхъ начинаетъ возставать простое сознаніе и жизненное право человѣческой личности… То, въ чемъ недавно онъ былъ убѣжденъ, начинаетъ казаться ему горькимъ и безплоднымъ заблужденіемъ Длинное письмо, о которомъ мы говоримъ, писано въ нѣсколько пріемовъ, съ 16 декабря до первыхъ чиселъ февраля 1840 года^[9]. «Спасибо, другъ Василій, за письмо твое отъ 30-го ноября: оно доставило мнѣ много сладостныхъ ощущеній, и возбудило во мнѣ желаніе писать въ тебѣ, но по множеству работы не могъ я до сихъ поръ собраться»… Рѣчь начинается о московскихъ новостяхъ кружка, сообщенныхъ Боткинымъ, — о романическихъ похожденіяхъ одного изъ друзей, которыя Бѣлинскій осуждаетъ, изъ-за ихъ предмета, но и завидуетъ имъ, какъ способности увлечься хоть чѣмъ-нибудь безъ рефлексіи. Слѣдующія далѣе разсужденія посвящены преслѣдованію этой давнишней черты кружка, и самого Бѣлинскаго въ особенности.

"Отчего же я никогда не могъ предаться весь и вполнѣ никакому чувству… Я знаю, что, пораженный благородствомъ и нравственностію моего слога, М.^[10] выронитъ изъ длинныхъ рукъ трубку, разсыплетъ на полъ табакъ и, нелѣпо марая и загребая ими, зареветъ: «это оттого, что у Б. (Бѣлинскаго) глубокая натура, которая можетъ удовлетвориться только Истиннымъ чувствомъ и любить только разъ въ жизни»! Если онъ это сдѣлаетъ, Боткинъ, наплюй ему, пожалуйста, въ рожу и скажи, что онъ — дуракъ… Лѣтъ, это вздоръ: въ каждомъ моментѣ человѣка есть современныя этому моменту потребности и полное ихъ удовлетвореніе.

Блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ!

Блаженъ, кто во-время созрѣлъ!

«Я понимаю необходимость, разумность, а слѣд. и достоинство рефлексіи, какъ момента самаго разума, какъ движителя жизни, не дающаго человѣку убаюваться на какой-нибудь низенькой ступенькѣ жизни, но дѣло въ томъ, что есть двѣ рефлексіи — нормальная и болѣзненная»…

Одна есть условіе глубокой натуры; другая есть слѣдствіе натянутаго болѣзненнаго развитія, резонерство, сердечная гниль, отравляющая всякое полное наслажденіе жизнью. Эта рефлексія сдѣлала его собственную участь — печальнѣйшею и горестнѣйшею изъ всѣхъ участей… «Я недавно догадался, что есть два рода идеальности, — здоровая и резонерская, и теперь понимаю ожесточеніе противъ идеальности. Что дѣлать, кругомъ себя я видѣлъ все резонерскую идеальность и самъ пребывалъ въ ней… Чѣмъ особенно восхищался я въ Станкевичѣ? Тѣмъ, что онъ ненавидѣлъ въ себѣ»… Бѣлинскій прерываетъ свое разсужденіе эпизодомъ самыхъ матеріалистическихъ отношеній въ женщинѣ, разсказаннымъ съ намѣренной рѣзкостью выраженій, и продолжаетъ:

«Боткинъ, Боткинъ! не сердись и не презирай, но пойми… (Подъ этимъ) скрывается нѣчто похожее на судорожное сжатіе сердца, на глубоко-болѣзненное стѣсненіе груди, въ которыхъ простая, глубокая потребность любви и сочувствія. Нѣтъ, никогда не страдалъ я такъ глубоко — силъ недостаетъ. Внутри меня что-то глубоко оскорблено. Я уже не мучусь апатіею, но страдаю цѣлые дни какою-то тяжелою болѣзнію. Ну, да что объ этомъ говорить! Ты и безъ словъ поймешь меня»…

Онъ согласится съ тѣмъ, кто говоритъ, что надо стремиться къ «общему», трудиться и бороться, чтобы считать себя въ правѣ на личное блаженство; но онъ не станетъ слушать того* кто бы сталъ доказывать, что жить должно только въ общемъ, презирая личное и субъективное:

"Всякая односторонность уже не бѣситъ, а глубоко оскорбляетъ меня. Одинъ кричитъ о высокомъ, прекрасномъ и идеальномъ; другой, съ ироническою усмѣшкой человѣка, постигшаго мудрость мудрости, говоритъ о паровыхъ машинахъ и комфортѣ; одинъ уважаетъ общее и презираетъ личное, другой не вѣритъ общему и лакомится только частнымъ; все это ограниченности и односторонности. Міръ древній жилъ въ исторіи и искусствѣ и пускалъ въ трагедію только царей, героевъ и боговъ; а новый міръ начался словами: «пріидите во мнѣ всѣ страждущіе и обремененные», — и тотъ, кто сказалъ ихъ, возлежалъ съ мытарями и грѣшниками, Бога назвалъ отцомъ людей, а людей — братьями другъ другу. Отъ того въ новую трагедію вошли и плебеи, и шуты, ибо героемъ ея сталъ человѣкъ, какъ субъективная личность. Смѣшно и досадно; любовь Ромео и Юліи есть общее, а потребность любви или любовь читателя есть частное и призрачное. Жизнь въ книгахъ, а въ жизни — ничто…

"Всѣ эти аллегоріи и «придворные экивоки» клонятся къ тому, что права личнаго человѣка такъ же священны, какъ и мірового гражданина, и что кто на вопль и судорожное сжатіе личности смотритъ свысока, какъ на отпаденіе отъ общаго, тотъ или мальчикъ, или эгоистъ, или дуракъ, — а мнѣ тотъ, и другой, и третій равно несносны. Говорить о себѣ, да о себѣ, или все о моихъ, да своихъ страданіяхъ, забывши, что и другой также думаетъ о себѣ и также богатъ страданіями, — не хорошо и не умно; но тяжело и давить въ себѣ все и не имѣть никого, кто бы дружески откликнулся на наши стоны… Ахъ, мой добрый Василій, такъ тяжело, какъ еще никогда не бывало! Моя одинокость въ мірѣ терзаетъ меня: никогда такъ мучительно не жаждала душа груди, которая отвѣтила бы вздохомъ на ея вздохъ, которая съ любовью приняла бы на себя усталую отъ горя голову… Великое благо въ сей жизни дружба, и особенно великое для меня, потому что оно одно, которое я вполнѣ вкусилъ; но — знаешь ли что? мужская грудь и холодна, и жестка, а пожатіе грубой мужской руки, хотя бы и дружной, даетъ только жизнь, а не смерть, ту сладкую и блаженную смерть, о которой говоритъ Гёте въ своемъ божественномъ «Прометеѣ». А мнѣ хотѣлось бы хоть на мгновеніе умереть отъ избытка жизни, а послѣ этого, пожалуй, хоть и умереть въ буквальномъ смыслѣ. И что-же? Каждый новый день говоритъ мнѣ: это не для тебя — пиши статьи и толкуй о литературѣ, да еще о русской литературѣ… Это выше силъ — глубоко оскорбленная натура ожесточается --… и хочетъ оргій, оргій…

«Вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва!» {У Гофмана есть разсказъ объ удивительномъ и полу-фантастическомъ музыкантѣ Крейслерѣ — гдѣ Гофманъ, самъ замѣчательный музыкантъ и композиторъ, главнымъ образомъ высказалъ свою эстетику музыки (часть этого разсказа была переведена Боткинымъ въ «Наблюдателѣ»). Однажды этотъ капельмейстеръ Крейслеръ, въ кружкѣ своихъ друзей, вздумалъ фантазировать на испорченномъ фортепьяно, гдѣ остался цѣлъ только басъ, — онъ беретъ аккорды, и «подъ трепетъ звуковъ» декламируетъ слова, которыя должны были выразить смыслъ музыки. При одномъ изъ этихъ аккордовъ, Крейслеръ говоритъ о «дикомъ, бѣшеномъ безумствѣ», «судорожномъ упоеньи», «пляскѣ вкругъ зіяющихъ могилъ и разрытыхъ гробовъ»: — «Вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣтъ отзыва!» и проч. («М. Наблюд.» 1838, іюль, вы. 2, стр. 186).

Можетъ быть, на музыкальныхъ вечерахъ Боткина были воспроизведены эти фантазіи капельмейстера Крейслера; по крайней мѣрѣ Бѣлинскій не одинъ разъ повторялъ въ письмахъ приведенныя слова.}

"Грудь физически здорова — противъ обыкновенія — я даже не кашляю; но она вся истерзана — въ ней нѣтъ мѣста живого. Да, земля вспахана и обработана — каковы-то плоды будутъ?…

«Питеръ принялъ меня хорошо и ласково, но мнѣ отъ этого только грустнѣе… А, впрочемъ, душа моя Тряпичникъ, я жуирую… у князя Одоевскаго по субботамъ встрѣчаюсь съ посланниками…»^[11] и проч.

Эта мучительная жажда личнаго счастія, любви и дружбы охватывала его тѣмъ сильнѣе, что въ немъ именно нарушено было нравственное равновѣсіе. Его старыя идеи были видимо потрясены; онъ еще не хочетъ въ томъ сознаться, но рѣзче, нежели когда-нибудь прежде, нападаетъ на свою недавнюю «болѣзнь», рефлексію и идеальность, возстаетъ противъ «общаго» въ защиту личности, и, стараясь сохранить внѣшнюю связь съ своимъ недавнимъ образомъ мыслей, больше и больше отклоняется отъ него, — иногда уже вырываются отдѣльныя фразы совсѣмъ иного смысла. Пока онъ успѣлъ кончить это письмо къ своему старому другу, онъ уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ новомъ направленіи… Въ тяжкую минуту этого внутренняго процесса, онъ съ болью искалъ сочувствія, опоры въ трудной борьбѣ съ самимъ собою…

«30-го декабря.-- Вотъ другъ Василій, какой промежутокъ въ моемъ письмѣ — почти половина мѣсяца! А въ эту половину много во мнѣ измѣнилось, хотя и все то же осталось, что и было, — мучительное и безотрадное страданіе. Не хочу.и перечесть написаннаго — стыдно будетъ. Боже мой! скоро ли настанетъ время, когда я перестану стыдиться написаннаго или сказаннаго иною, перестану переходить, отъ одной дѣтскости къ другой… Скоро ли мое слово будетъ мыслію, а не фразою, скоро ли ощущенія, производимыя на меня объективнымъ міромъ, будутъ формироваться во мнѣ мыслями, а не случайными порывами»…

Въ Петербургѣ Бѣлинскій встрѣтился съ кѣмъ-то изъ того московскаго кружка, съ которымъ онъ, еще живя въ Москвѣ, сталъ во враждебное отношеніе, какъ выше разсказано. Но встрѣча была еще очень недружелюбна. Изъ писемъ Боткина онъ узналъ, что въ Москвѣ, съ кружкомъ этихъ теоретическихъ противниковъ сблизился одинъ изъ ихъ молодыхъ друзей. Бѣлинскій недоволенъ этимъ сближеніемъ. «Съ однимъ (изъ этихъ теоретическихъ противниковъ) я видѣлся въ Питерѣ, — пишетъ Бѣлинскій: — умный, добрый, прекрасный человѣкъ; но еслибъ Богъ привелъ болѣе не видѣться, хорошо бы», — и въ оправданіе своей непріязни дѣлаетъ оговорку о терпимости, которую еще недавно считалъ необходимой: «обыкновенная терпимость разумна только въ отношеніи къ низшей дѣйствительности, а не въ высшей призрачности». Повидимому, это была встрѣча съ главнымъ представителемъ московскихъ противниковъ — потому что дальше въ письмѣ упоминается его имя.

«Ты правду говоришь, что кружокъ (московскихъ противниковъ), къ которому… приклеился нашъ юноша, — не твой: и не мой, ей-Богу, не мой, братъ. Знакомые — нешто, разъ-другой въ мѣсяцъ сойтись съ ними (и то въ толпѣ) не мѣшаетъ — люди честные, благородные, во неразумные, и даже не разсудочные. Я уважаю людей съ сильнымъ разсудкомъ — это народъ дѣльный, полезный, безъ претензій, словомъ — дѣйствительный… Будь каждый изъ этихъ людей — математикъ, статистикъ, агрономъ-каждый изъ нихъ былъ бы лучше и меня и тебя. Но они глубоко оскорбляютъ духъ, о которомъ хлопочатъ и которому они не родня… Я теперь въ такомъ состояніи, что оскорбленіе духа грубымъ непониманіемъ при поползновеніи резонерствовать о немъ — приводитъ меня въ остервенѣніе. Г-нъ былъ восторженъ и упоенъ Каратыгинымъ въ роли Гамлета: эхъ, заняться бы статистикой-то — славная наука! Знаешь ли что: въ комъ сильный разсудокъ, тотъ не- можетъ быть призракомъ и попасть въ чуждую себѣ сферу. Право, мы оскорбляемъ разсудокъ, приписывая его резонерамъ»…

Восхищеніе Каратыгинымъ было, какъ видимъ, цѣлымъ преступленіемъ въ глазахъ Бѣлинскаго: это было «оскорбленіе духа». Правда, на первый разъ, Каратыгинъ произвелъ, въ нѣкоторыхъ роляхъ (Велизарій, Людовикъ XI), впечатлѣніе и на самого Бѣлинскаго, который съ удивленіемъ говоритъ о немъ въ первыхъ статьяхъ о театрѣ, писанныхъ въ Петербургѣ^[12]; но и въ этихъ статьяхъ (которыхъ все-таки онъ послѣ не одобрялъ) Каратыгинъ въ «Гамлетѣ», по давнишнему сравненію съ Мочаловымъ, кажется ему невозможнымъ и невыносимымъ: Каратыгина онъ вообще не любилъ и предоставлялъ ему только «внѣшнюю сторону» искусства^[13].

Бѣлинскій не хотѣлъ кончать этого письма, начало котораго ему уже не нравилось, и послалъ его съ другимъ, которое началъ съ 3 февраля 1840 и которое также разрослось въ длинное посланіе^[14]. Здѣсь онъ опять начинаетъ изображеніемъ своего тяжелаго нравственнаго состоянія:

«Не только давно сбираюсь и сбирался я писать къ тебѣ, мой милый и безцѣнный Боткинъ, но уже давно писалъ и пишу, какъ покажетъ это куча вздору, приложеннаго въ сему посланію, и выставленныя на ней числа. Причина моего молчанія — состояніе моего духа, страждущее, рефлектирующее, резонерствующее. Да, я не знаю свѣтлыхъ минутъ… Въ душѣ моей сухость, досада, злость, жолчь, апатія, бѣшенство и проч. и проч. Вѣра въ жизнь, въ Духа, въ дѣйствительность — отложена на неопредѣленный срокъ — до лучшаго времени, а пока въ ней — безвѣріе и отчаяніе. Не могу завидовать блаженству пошляковъ — ненавижу и презираю его всѣми силами моей дико-страстной натуры, но, право, часто жалѣю, зачѣмъ я не рожденъ -однимъ изъ этихъ господъ: по крайней мѣрѣ, зналъ бы хоть какое-нибудь довольство и удовлетвореніе. А теперь не знаю никакого… И между тѣмъ мое мученіе нисколько не однообразно: каждая минута даетъ мнѣ новое, и потому я не могу кончить въ тебѣ ни одного письма: начавъ вчера, ныньче вижу, что не то. Петербургъ былъ для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось мое прекраснодушіе. Это было необходимо, и лишь бы послѣ стало лучше, я буду благословлять судьбу, загнавшую меня на эти гнусныя финскія болота. Но пока это невыносимо, выше всякой мѣры терпѣнія… Насъ губилъ китаизмъ… Мы весь божій свѣтъ видѣли въ своемъ кружкѣ. Появилось стихотвореніе, повѣсть — восхитили тебя, меня, К-ва и прочихъ чудаковъ, а мы и говоримъ, что публика поняла это сочиненіе. Чтобъ узнать, что такое русская читающая публика, надо пожить въ П. Представь себѣ, что двое литераторовъ приняли мою ругательную, наглую статью о романѣ Кам-го за преувеличенную похвалу и наглую лесть Кам-му, и упрекали за то Краевскаго^[15]. Вотъ вамъ и публика! Что же сказать о моихъ дѣльныхъ статьяхъ? Для кого онѣ пишутся? Что же сказать о моемъ нелѣпѣйшемъ и натянутомъ вступленіи въ разборъ брошюрокъ о бород. битвѣ, которымъ всѣ восхитились^[16]? Дорого даль бы я, чтобы истребить его»…

Отнынѣ Бѣлинскій намѣревается писать не для себя и не для друзей, какъ бывало прежде, а для публики; онъ чувствуетъ, что совсѣмъ не авторъ для немногихъ". Отзывъ о «Бородинской годовщинѣ» (только незадолго передъ тѣмъ напечатанной) показываетъ, какъ сильно сталъ измѣняться его образъ мыслей — сомнѣніе выростало. По всей вѣроятности, не безъ вліянія была здѣсь упомянутая встрѣча, повторенія которой онъ такъ мало желалъ; онъ раздражался противорѣчіемъ, рѣзво нарушавшимъ идеи, въ которыя онъ заставлялъ себя вѣровать, и въ желчныхъ нападеніяхъ на противника хотѣлъ заглушить тяжелое сознаніе, что идеи его колеблются и падаютъ…

Обращаясь къ Боткину, Бѣлинскій вспоминаетъ, что простился съ нимъ «ледовито-холодно»; онъ не думалъ о немъ; ему казалось, что онъ и не помирился съ Боткинымъ; дружба сдѣлалась ему ненавистна. Но 15 декабря онъ обѣдалъ съ своими пріятелями; тогда только-что вышла 12-я книжка «Отеч. Записокъ» со статьей Боткина («Итальянская и германская музыка»). «Послѣ обѣда П. (Панаевъ) прочелъ вслухъ твою статью — и все во мнѣ воскресло, и я вновь принялъ тебя въ себя, и, какъ будто кора спала съ меня, мнѣ стало и легко и больно, какъ выздоравливающему. П. читалъ съ неистовымъ восторгомъ (дня въ два Послѣ онъ перечиталъ ее человѣкамъ десяти и знаетъ наизусть)… Въ самомъ дѣлѣ, какая глубокость смысла и какъ поэтически и опредѣленно выразилась она!» Чтеніе статьи воскресило въ немъ всю силу старой дружбы.

Слѣдуетъ рядъ поклоновъ въ Москву^[17], просьба къ друзьямъ работать въ «Отеч. Запискахъ»; характеристика новыхъ друзей въ Петербургѣ, которыхъ очень полюбилъ…; литературныя новости. «Статья моя о Менцелѣ искажена ценз., особенно мѣсто о различіи нравственности и морали — недостаетъ почти страницы, и смыслъ выпущенъ весь». Безденежье продолжается, но онъ надѣется заплатить свой долгъ: «вѣроятно, я скоро получу отъ, кр. мои 2,000 за прошлый годъ — тогда съ тобою съ первымъ расквитаюсь»… Далѣе…. «Мысли мои объ Unsterblichkeit снова перевернулись: П. (Петербургъ) имѣетъ необыкновенное свойство обращать къ христ--у. Миш… много тутъ участвовалъ. Нѣтъ, объективный міръ — страшенъ, и мы съ тобою скоренько порѣшили важный вопросъ». Объ этомъ Боткинъ долженъ былъ прочесть въ другомъ письмѣ, къ К-ву, которое Бѣлинскій собирался тогда же послать^[18].

Письмо продолжается 9 февраля:

"Вотъ тебѣ, Б., и интервалъ — съ 3 числа скачокъ за 9. Это очень вѣрно характеризуетъ мою жизнь и состояніе моего духа (впрочемъ, теперь во мнѣ духа нѣтъ ни на грошъ). По крайней мѣрѣ, ты и изъ этихъ скачковъ увидишь, что я не писалъ въ тебѣ не по равнодушію къ тебѣ, и бесѣдовалъ съ тобою чаще, нежели ты предполагалъ. Итакъ, о Лермонтовѣ. Каковъ его «Терекъ»? Чортъ знаетъ — страшно сказать, а мнѣ Скажется, что въ этомъ юношѣ готовится третій русскій поэтъ, и что Душкинъ умеръ не безъ наслѣдника. Во 2 No О. З. ты прочтешь его колыбельную пѣсню казачки — чудо! А это:

Въ минуту жизни трудную (и пр.; выписано все стихотвореніе).

"Какъ безумный твердилъ я дни и ночи эту чудную молитву, — но теперь я твержу, какъ безумный, другую молитву:

И скучно, и грустно!.. И некому руку подать

Въ минуту душевной невзгоды!.. (выписано стихотвореніе).

«Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выраженіе моего моментальнаго состоянія^[19]. Повѣришь ли, другъ Василій, — всѣ желанія уснули, ничто не манитъ, не интересуетъ, даже чувственность молчитъ и Ничего не проситъ. А дня черезъ два надо приниматься за статью о дѣтскихъ книжкахъ, гдѣ я буду говорить о любви, о благодати, о блаженствѣ жизни, давъ полнотѣ ея ощущенія, словомъ обо всемъ, чего и тѣни, и призрака нѣтъ теперь въ пустой душѣ моей, Полнота, полнота! чудное, великое слово! Блаженство не въ абсолютѣ, а въ полнотѣ, какъ отсутствіи рефлексіи при живомъ ощущеніи въ себѣ того участка абсолютной жизни, какой данъ тому или другому человѣку. Что моя абсолютность: я отдалъ бы ее, еще съ придачею послѣдняго сюртука, за полноту, съ какою иной офицеръ спѣшитъ на балъ, гдѣ много барышень и скачетъ штандартъ»…

Ему казалось, что онъ нашелъ примѣръ «полноты» въ одномъ изъ новыхъ петербургскихъ знакомцевъ, еще молодомъ человѣкѣ, упомянутомъ выше Н. Б., въ которомъ его восхищало соединеніе молодой благородной идеальности съ полной и спокойной естественностью. Этотъ новый знакомецъ сталъ для Бѣлинскаго идеаломъ здороваго, свѣжаго развитія. Свою собственную жизнь Бѣлинскій считалъ испорченной и погибшей.

"Я давно уже пересталъ ожидать перемѣны въ судьбѣ отъ чуда, а въ дѣйствительности вижу — гибель свою…

«Жизнь — ловушка, а мы — мыши, инымъ удается сорвать приманку и индіи изъ западни, но большая часть гибнетъ въ ней, а приманку развѣ понюхаетъ… Будемъ же пить и веселиться, если можемъ, нынѣшній день нашъ — вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣту отзыва! Живетъ одно общее, а ни — китайскія тѣни, волны океана — океанъ одинъ, а волнъ много было, иного есть и много будетъ, и кому дѣло до той или другой? Да, жизнь — игра въ банкъ, сорвалъ — твое, сорвали — бросайся въ рѣку, если боишься быть нищимъ».

Несмотря однако на то, что ему становились понятны нѣкоторый прежнія заблужденія, Бѣлинскій еще не можетъ объяснять себѣ своего состоянія, и еще разъ повторяетъ старое самообвиненіе въ удаленіи отъ дѣйствительности, отъ общества.

"Горе человѣку, если онъ ограничивается быть только человѣкомъ, не присовокупляя къ этому абстрактному и громкому званію званія ни купца, ни помѣщика, ни офицера, ни чиновника, ни артиста, ни учителя. Общество покараетъ его. Эту кару и уже чувствую на себѣ…

Это были минуты крайняго упадка духа и отчаянія въ себѣ. Онъ хочетъ безусловно подчиниться той «дѣйствительности», — которая уже начинаетъ возмущать его; онъ винить себя, что не можетъ угодить ей, — полагая, что именно въ полномъ согласіи съ ней найдетъ свое спокойствіе. Онъ забываетъ и то, что званіе, которое онъ носилъ, званіе писателя, также должно бы было составлять нѣчто въ «обществѣ», стоющемъ этого имени.

Онъ пишетъ Боткину о литературныхъ дѣлахъ, проситъ его позаботиться, чтобы доставлена была статья ихъ философскаго друга, которая ожидалась для «Отеч. Записокъ»^[20]; поручаетъ добыть отъ Кронеберга «Ричарда II» Шекспира; жалуется на цензуру: «Питерская цензура очень добра, но и глупа — изъ рукъ вонъ. Въ статьѣ о Менцелѣ мѣсто о нравственности и морали лишено смысла. Стихи Лермонтова и Красова не пропущены въ „О. З.“, а въ „Л. Г.“^[21], у которой другіе, цензора, пропущены. Во 2-мъ No „О. З.“ стихи Ключникова „Знаете-ль ее?“ напечатаны подъ названіемъ „Поэзія“, ибо безъ этого условія цензура ихъ не пропускала, а какъ они были уже набраны, то и нельзя было ихъ выкинуть»…

Онъ видѣлъ"Роберта", и музыка на этотъ разъ произвела на него впечатлѣніе. «Вообще, я немножко подвинулся въ музыкѣ: въ „Робертѣ“ не дремалъ, но отъ многаго былъ въ удовольствіи, самъ не зная почему… Бываютъ минуты, когда душа моя жаждетъ звуковъ. Дорого бы я далъ, чтобы послушать въ твоей комнатѣ Leiermann; мнѣ кажется, я зарыдалъ бы, еслибы, проходя по улицѣ, услышалъ подъ окномъ его чудные, граціозные звуки, которые глубоко запали въ мою душу: Когда Одоевскій при мнѣ заигралъ Лангерову: „Съ Богомъ, въ дальнюю дорогу“ — во мнѣ душа заболѣла тоскою и радостью, услышавъ знакомые и милые звуки. Пожми руку доброму Лангеру»… Это былъ извѣстный въ то врежя музыкантъ, участникъ вечеровъ и квартетовъ Боткина, и черезъ него другъ кружкѣ.. «Leiermann», одна изъ немногихъ любимыхъ пьесъ Бѣлинскаго, есть пѣсни изъ Winterreise" Шуберта, дѣйствительно граціозная, немного меланхолическая, и но музыкѣ крайне несложная и доступная…

Онъ видѣлъ Тальони: она лучше Санковской, но больше видѣть нѣтъ ни охоты, ни силъ".

Наконецъ, воспоминаніе о Москвѣ:

«Ахъ Б. Б.! съ какою бы радостію побылъ я хоть минутку въ милой Москвѣ, послушалъ бы царственнаго гула ея колоколовъ, взглянулъ бы на святой Кремль и на бодрыхъ московскихъ людей съ бородками. Въ Шуерѣ я простой народъ — не лучше чухонъ, офиц. и чиновн. Извощики идіоты… А еслибъ часокъ посидѣть въ твоей комнатѣ — святители! Но увы! мнѣ долго не видать Москвы, ради долговъ»…

Черезъ нѣсколько дней, 18 февраля, Бѣлинскій пишетъ новое длинное письмо. Боткинъ въ своемъ письмѣ 9—12 февраля затронулъ его больную и чувствительную струну, — потребность въ сочувствіи, — разсказомъ о дѣвушкѣ изъ нѣсколько имъ извѣстнаго семейства, но, впрочемъ, никогда Бѣлинскимъ не виданной, которая была его великой и горячей почитательницей. Это даетъ Бѣлинскому поводъ еще разъ высказать свои мечты о личномъ счастіи…

Онъ переходитъ потомъ, къ литературѣ, Боткинъ писалъ ему по поводу статьи объ очеркахъ Бородинскаго сраженія въ 12-й книжкѣ «От. Записокъ» 1839 г.^[22]… «Ужасно скучно — есть нѣсколько страницъ прекрасныхъ, — но въ цѣломъ чрезвычайно апатическое произведеніе»…

«Тебѣ не понравилась моя статья въ ХИ No „От. Зап.“. Я это зналъ. Въ самомъ дѣлѣ, не вытанцовалась^[23]. А странное дѣло, писалъ съ такимъ увлеченіемъ, съ такою полнотою, что и сказать нельзя — напишу страницу, да и прочту Панаеву и Я-ву. Въ разбить-то они больно восхищались, а какъ потомъ прочли въ цѣломъ, такъ не понравилась. Я самъ думалъ о ней, какъ о лучшей моей статьѣ, а какъ напечаталась, такъ не могъ и перечесть. Какъ нарочно это случилось тотчасъ послѣ прочтенія твоей статья. Признаюсь въ грѣхѣ — я было крѣпко пріунылъ. Хотѣлось мнѣ въ ней, главное, намекнуть пояснѣе на субстанціальное значеніе идеи общества, но какъ я писалъ къ сроку, и къ спѣху, сочиняя и пиша въ одно и то же время, и какъ хотѣлъ непремѣнно сказать и о томъ, и о другомъ, — то и не вытанцовалось. Теперь я ту же бы пѣсенку, да не такъ бы спѣлъ. Что она тебѣ не понравилась — это такъ и должно быть: ты понимаешь дѣло и смотришь на него не снизу вверхъ, но досадно, что и людъ-то божій ей недоволенъ».

Должно, впрочемъ, замѣтить, что статья не понравилась Боткину не столько сваямъ содержаніемъ, сколько наложеніемъ, — потому что другую статью той же тенденціи онъ очень хвалитъ. Въ томъ же письмѣ отъ 9—12 февраля Боткинъ говоритъ: «сейчасъ дочиталъ твою статью о Менцелѣ — одна изъ самыхъ живыхъ, одушевленныхъ статей, какія я когда-либо читалъ. Спасибо тебѣ, ты мнѣ ею доставилъ много пріятныхъ минутъ»…

«Очень радъ, что тебѣ понравилась статья о Менцелѣ — отвѣчаетъ Бѣлинскій. — Въ самомъ дѣлѣ, въ ней есть цѣлость, и еслибы о… Фрейгангъ не надѣлалъ въ ней выпусковъ и не лишилъ ее смысла на стр. 53 и 54 (замѣть это), — она была-бы очень и очень не дурна^[24]. Во многихъ мѣстахъ Фрейгангъ зачеркнулъ „всеобъемлющій Гёте“, говоря, что этотъ эпитетъ — божій, а не человѣческій. Вотъ тутъ, и ниши. Съ твоимъ мнѣніемъ о статьѣ о „Горѣ отъ ума“ я совершенно согласенъ: много хорошаго въ ней, но въ цѣломъ — уродъ… Что-жъ ты не сказалъ мнѣ ни слова о моей статейкѣ объ „Очеркахъ“ Полевого? Ею я больше всѣхъ доволенъ^[25]… Повѣришь ли, Боткинъ, что Полевой сдѣлался гнуснѣе Булгарина… Статья о Маріинскомъ тебѣ не понравится, но именно такія-то статьи я и буду отнынѣ писать, потому что только такія статьи и доступны и полезны для вашей публики^[26]. Но статья о дѣтскихъ книжкахъ — надѣюсь — будетъ такъ недурна что понравится и тебѣ, и ты смѣло можешь сказать, что ты виноватъ въ ней. Въ самомъ дѣлѣ, если она будетъ хороша то потому, что твое письмо воззвало меня отъ смерти къ жизни, и что, пиша статью, я перечитывалъ его, особенно одно мѣсто… Смѣйся, Б., оно въ самомъ дѣлѣ смѣшно»…^[27].

Бѣлинскій разумѣетъ то мѣсто въ письмѣ Боткина, гдѣ встрѣтилъ намекъ на разумное женское сочувствіе…

Отвѣчая на вопросы Боткина, Бѣлинскій возстаетъ на его мысль — издать переводъ Ричарда II", Кронеберга, не въ журналѣ, а отдѣльной книжкой, — потому что противъ журналовъ Боткинъ имѣлъ какое-то предубѣжденіе. Бѣлинскій былъ убѣжденъ, что отдѣльное изданіе не имѣло бы ни малѣйшаго успѣха въ публикѣ, что напечатать Ричарда можно только въ журналѣ; онъ дивится наивности своего друга, который этого не понималъ, и пишетъ цѣлую филиппику противъ русской публики того времени, отчасти справедливую, но отчасти и странную, по его тогдашнему образу мыслей.

«Вѣдь ты вѣрно для того желаешь видѣть „Ричарда“ въ печати, чтобы его читали и прочли? Знаешь ли ты, что „Макбета“, переведеннаго извѣстнымъ литераторомъ — Вронченко, разошлось ровно пять экземпляровъ?… Я того и гляжу, что премудрый синедріонъ, состоящій изъ московскихъ душъ, вздумаетъ перевести всего Шекспира и великолѣпно издать его для удовольствія россійской публики. Смотрите же, господа, печатайте больше — экземпляровъ 100,000: россійская публика просвѣтится, а вы настроите себѣ каменныхъ домовъ и накупите деревень. Въ Питеръ бы васъ, дураковъ — тамъ-бы вы поумнѣли, тамъ-бы вы узнали, что такое россійская дѣйствительность и россійская публика. Въ журналѣ она прочтетъ и Шекспира: за журналъ она платитъ деньги, и за свои деньги читаетъ все сплошь»…

Онъ дѣлаетъ тривіальное сравненіе, и замѣчаетъ потомъ, что, говоря объ этой публикѣ, нельзя не быть тривіальнымъ. Кого она (эта публика) поддерживаетъ, кого любитъ? Или людей по плечу себѣ, или плутовъ и мошенниковъ, которые ее надуваютъ". Увлекаясь обличеніями, Бѣлинскій опять впадаетъ въ прежнюю точку зрѣнія: винитъ публику и за ея страсть ко всему, запрещенному цензурой", приводитъ слова Пушкина, что «съ прекращеніемъ его запрещенныхъ стиховъ, превратилась и его слава». Бѣлинскій бранитъ и всѣхъ либераловъ: они не умѣютъ быть подданными, они холопы: за угломъ любятъ побранить правительство, а въ лицо подличаютъ не по нуждѣ, а по собственной охотѣ". Въ его разсужденіяхъ еще отзывается раздражительность Бородинской Годовщины" и вражда въ либерализму; затѣмъ онъ продолжаетъ:

«Чѣмъ взялъ Сенковскій? — спрашиваетъ онъ. — Основною мыслію своей дѣятельности, что учиться не надо, и что на все въ мірѣ надо смотрѣть шутя. Русскій человѣкъ любитъ жить на шеромыгу… Потомъ, кого любитъ наша публика? — Греча, Булгарина, — да, они, особенно первый, въ Питерѣ, даже при жизни Пушкина, били важнѣе его и доселѣ сохраняютъ свой авторитетъ. О публичныхъ лекціяхъ Греча и теперь говорятъ, какъ о чудѣ, съ восторгомъ и благоговѣніемъ. Богъ наша публика: давайте-жъ, о невинныя московскія души, скорѣе давайте ей Шекспира — она ждетъ его. Нѣтъ, переведите-ка лучше всего В. Гюго съ братіею, да всего Поль-де-Кока, да и издайте великолѣпно съ романами Булгарина и Греча, съ повѣстями Брамбеуса и драмами Полевого: тутъ успѣхъ несомнителенъ; а бѣднаго Шекспира печатайте въ журналахъ — только въ нихъ и прочтутъ его»…

Наконецъ, онъ споритъ противъ предубѣжденій Боткина относительно журнала: литература имѣетъ великое значеніе для воспитанія общества, и журналистика въ нате время есть одно изъ лучшихъ средствъ къ этому воспитанію…

Боткинъ, говоря въ своемъ письмѣ о внутреннемъ состояніи Бѣлинскаго, высказывалъ увѣренность, что Бѣлинскій найдетъ нѣкогда сочувствіе, котораго такъ жаждетъ, и счастіе, — «но думаю, — говорилъ онъ, — что это тогда можетъ совершиться, когда ты больше и глубже разовьешь въ себѣ таинственное Entsagung^[28], этотъ высокій актъ нравственнаго духа, о которомъ ты, къ сожалѣнію, ничего не упомянулъ и который, какъ красная тоненькая, часто совсѣмъ незамѣтная снаружи ниточка въ снастяхъ англійскаго королевскаго флота^[29], проходитъ сквозь всѣ почти большія произведенія Гёте, и котораго апотеоза такъ поразительно и могущественно представлена въ Wahlverwandtschaften». Это мнѣніе было совершенно въ тонѣ ихъ прежнихъ теоретико-поэтическихъ построеній жизни, — но въ Бѣлинскомъ опять заговорило чувство простой человѣческой истины, и онъ отвѣчалъ слѣдующими словами:

«Ты говоришь, что я мало развилъ въ себѣ Entsagung. Можетъ быть, его и совсѣмъ нѣтъ во мнѣ. Такъ какъ я понимаю его въ другихъ и высоко цѣню, то недостатокъ его въ себѣ я считаю ограниченностью, въ которой, однакожъ, не стыжусь признаться. Кажется, что для меня настаетъ время такихъ простыхъ признаній. По крайней мѣрѣ, теперь они для меня очень не трудны. Я этому радъ. Вообще я уже много посбавилъ себѣ цѣны въ собственномъ мнѣніи, и надѣюсь, что скоро сознаю себя тѣмъ, что я есть — безъ пошлаго смиренія и пошлой гордости. А можетъ быть, во мнѣ и кроется возможность этого таинственнаго Entsagung; но какъ это мнѣ узнать. Вообрази себѣ мужика, который всю жизнь свою не ѣдалъ ничего, кромѣ хлѣба, пополамъ съ пескомъ и мякиною, и, пришедъ въ большой городъ, увидѣлъ горы и калачей, и кандитерскихъ издѣлій, и плодовъ: можно сказать, что у него нѣтъ самообладанія и человѣческой воздержности, если онъ на эти вещи будетъ смотрѣть глазами тигра… а захвативши что-нибудь, начнетъ пожирать съ звѣрскою жадностію, а когда у него станутъ отнимать, онъ въ бѣшенствѣ разобьетъ себѣ черепъ? Какъ же отъ него требовать Entsagung? У всякаго есть своя исторія, мой добрый Василій»…

Письмо оканчивается 20 февраля разсужденіями о личныхъ отношеніяхъ Бѣлинскаго съ нѣкоторыми друзьями кружка, и о сердечной исторіи Боткина. Эта исторія, начавшаяся около 1839 года, происходила совершенно въ духѣ ихъ прежней романтической идеальности: чувство затуманивалось идеальными фантазіями и, съ одной стороны, ими, кажется, и ограничивалось. Особа была извѣстна Бѣлинскому, внушала восторгъ ему самому, и потому онъ вдвойнѣ былъ заинтересованъ этимъ дѣломъ. Но романтическая несостоятельность отношеній не могла наконецъ не обнаружиться. Исторія принимала неблагопріятный оборотъ, и, огорчая друзей, давала имъ по старой привычкѣ обильные поводы въ рефлексіи, но исходъ исторіи навелъ ихъ и на болѣе здравое пониманіе вещей.

Въ это же время Бѣлинскій пишетъ къ своему родственнику Иванову письмо, занятое его домашними денежными дѣлами въ Москвѣ. Онъ получилъ наконецъ возможность послать Иванову около 1500 р. асс., для расплаты съ московскими долгами. Главнымъ изъ кредиторовъ былъ Боткинъ, потомъ Нащокинъ (пріятель Пушкина), о которомъ Бѣлинскій говоритъ съ большой симпатіей, наконецъ еще одинъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, добрый человѣкъ (Вол--въ), который, по болѣе вѣрному объясненію московскихъ друзей, оказался просто ростовщикомъ. И въ этомъ письмѣ Бѣлинскій жалуется на «тяжелое состояніе духа»:

«О себѣ… ничего не скажу, кромѣ тою, что Питеръ мнѣ ненавистенъ и жить мнѣ въ венъ тяжело и мучительно. Впрочемъ, и кромѣ него много причинъ для моихъ страданій. Недостатокъ води, лѣнь, безпорядочный образъ жизни, разиня огорченія, и внутреннія, и внѣшнія — все это дѣлаетъ мнѣ жизнь не слишкомъ-то веселою. Люди въ Питерѣ не тѣ, что въ Москвѣ, образованность лавовая, внѣшняя, а внутренняго — одно: корысть, мелкодушіе и невѣжество. Впрочемъ, вездѣ не безъ добрыхъ людей, и въ Питерѣ есть хорошіе люди, которыхъ я называю московскими колонистами, хотя иные изъ нихъ и въ глаза не видали Москвы… Внѣшнія мои обстоятельства пока еще ни то, ни сё, и больше худы, чѣмъ хороши, но все во сто разъ лучше, чѣмъ вода жилъ въ Москвѣ Улучшеніе ихъ зависитъ отъ участи „О. З.“^[30]…

Февраля 24, Бѣлинскій начинаетъ новое длинное посланіе. Наканунѣ онъ получилъ отъ Боткина письмо, еще разъ, убѣдившее его въ ихъ тѣсной, неразрывной дружбѣ, и онъ прочиталъ письмо съ восхищеніемъ… Въ письмѣ опять много говорится о личныхъ отношеніяхъ ихъ обоихъ. Бѣлинскій въ это время окончательно расходится съ философскимъ другомъ: его до послѣдней степени раздражаетъ постоянная „рефлексія“ или, просто резонерство, которое кной разъ служитъ подкрѣпленіемъ фальшивыхъ положеній въ жизни. И онъ, и Боткинъ имѣли причины быть недовольными философскимъ другомъ, и Бѣлинскій въ февральскихъ письмахъ, между прочимъ здѣсь, даетъ полный просторъ своему враждебному настроенію. Очень вѣроятно, что это разстройство романтической дружбы и извѣданная на опытѣ Боткина несостоятельность романтической любви съ своей стороны способствовали тому, что Бѣлинскій все больше приближается къ давно желанной „простотѣ“, и даетъ больше мѣста внушеніямъ столь презираемой прежде „разсудочности“.

„Ты пишешь, — говоритъ онъ между прочимъ Боткину, — что онъ^[31] любитъ одно общее. О, пропадай это ненавистное общее, этотъ Молохъ, пожирающій жизнь, эта гремушка эгоизма!.. Лучше самая пошлая жизнь, чѣмъ такое общее, чтобъ чортъ его побралъ! Пусть лучше данъ будетъ моему разумѣнію маленькій уголокъ живой дѣйствительности, чѣмъ это пустое, лишенное всякаго содержанія, всякой дѣйствительности, сухое и эгоистическое (общее). Ты пишешь, что у меня такая же способность отвлеченія, какъ у М.: такъ да не такъ, я резонеръ и рефлектировщикъ, правда, — но за то, какъ скоро представали передъ меня дивныя явленія дѣйствительности, въ искусствѣ и жизни, я посылалъ къ чорту свою рефлексію, и никогда не мѣнялъ человѣка на книгу“…

Письмо продолжается 27 февраля, потомъ 1 марта. Эстетическіе, вопросы постоянно возвращаются въ ихъ перепискѣ» какъ прежде въ ихъ бесѣдахъ, и Бѣлинскій съ жаромъ опровергаетъ здѣсь мнѣніе Боткина объ отсутствіи рефлексіи въ поэзіи Пушкина. Далѣе мы еще встрѣтимся съ этой темой.

«…Каждое письмо твое, — пишетъ Бѣлинскій, — свѣтлый праздникъ для меня, день счастія и даже полноты, поколику она для меня возможна. А о Пушкинѣ ты врешь, хотя, по своему обыкновенію, и мило врешь. Шекспиръ не зналъ новѣйшей германской рефлексіи, но міросозерцаніе его оттого не пострадаю, не съузилось, равно какъ и обиліе нравственныхъ идей. У Пушкина то и другое безконечно, только труднѣе въ то и другое проникнуть, чѣмъ у нѣмцевъ. Вспомни, что ты самъ такъ глубоко и вѣрно подмѣтилъ въ „Онѣгинѣ“ — какое безконечное міросозерцаніе, какой великій нравственный урокъ — и въ чемъ же — въ нашей частной жизни, среди помѣщиковъ! А тамъ еще „Цыганы“, „Борисъ Годуновъ“, „Русалка“ (обрати на нее вниманіе), „Скупой Рыцарь“, „Каменный Гость“. Въ послѣднее время мнѣ открылся „Бахъ Фонтанъ“: Мнѣ кажется, я въ состояніи написать объ этой крошечной пьескѣ цѣлую книгу — великое міровое созданіе! Присовокупи ко всему этому, что Пушкинъ умеръ во цвѣтѣ лѣтъ, въ порѣ возмужалости своего генія, умеръ, когда великій мірообъемлющій Пушкинъ уже кончился, и начинался въ немъ великій, мірообъемлющій Шекспиръ. Да, міръ увидѣлъ бы въ немъ новаго Шекспира»…

Бѣлинскому удалось прочесть извѣстное стихотвореніе «Памятникъ», которое издатель «Утренней Зари», Владиславлевъ, выпросилъ тогда для своего альманаха у опеки, которой порученъ былъ разборъ и изданіе рукописей Пушкина. Бѣлинскій передаетъ содержаніе стихотворенія, и продолжаетъ:

«О, какъ дѣйствуютъ на меня подобныя самосознанія въ такихъ простыхъ цѣлостныхъ людяхъ, какъ Пушкинъ! Нѣтъ, Б., надо радоваться, что ядовитое дыханіе рефлексія (ядовитое для поэзія) не коснулось Пушкина, и тѣмъ не отняло у человѣчества великаго художника. Я понимаю цѣну, значеніе и необходимость рефлектированаой поэзіи — я самъ безъ ума отъ символическаго „Прометея“ Гёте; но, во-первыхъ, я настаиваю на то, что когда говорится объ истинной (непосредственной) поэзіи, — о рефлектированной можно и помолчать; а во-вторыхъ, — я вижу нравственную идею только въ нерукотворныхъ, явленнымъ образахъ, которые одни есть абсолютная дѣйствительность, а не тѣ, гдѣ хитрила человѣческая мудрость. Воля твоя, а послѣ Вертера и Вильгельма Мейстера — твое удивленіе къ Wahlverwandschaften мнѣ очень подозрительно. Я увѣренъ, что это тоже, что Вильг. Мейстеръ: вино пополамъ съ водою. Такія произведенія, много давая въ частяхъ, цѣлымъ своимъ только усиливаютъ болѣзненность духа и рефлексію, а не выводятъ изъ нихъ въ полноту созерцанія. А что Егоръ Ѳедорычъ^[32] восхищается рефлектированностію поэзіи Шиллера — брешетъ, собачій сынъ^[33]… Еще разъ — счастіе наше, что натура Пушкина не поддалась рефлексіи: отъ того онъ и великій поэтъ»…,

Онъ радуется, что у Лермонтова также мало рефлексіи: «есть надежда, что будетъ поэтъ!» Онъ восхищается его стихотвореніемъ: «1-е января» и «Казачьей колыбельной пѣсней»…

"Пиши мнѣ, лиши о каждомъ стихотвореніи Лермонтова — иначе я не хочу съ тобою знаться. Какъ, мой добрый и лысый Василій, — «На смерть Одоевскаго» тебѣ больше нравится, чѣмъ «Терекъ»? Сіе мнѣніе, о Боткинъ! — еслибы ты его напечаталъ, — я бы печатно отрекся даже отъ того, что когда-либо гдѣ встрѣчалъ тебя. Неужели на святой Руси только одному мнѣ суждено было добраться (съ грѣхомъ пополамъ) до тайны поэзіи, и носиться съ нею среди васъ, подобно Кассандрѣ съ ея зловѣщею тайною, осуждавшею ее на отчужденіе я одиночество среди ликующаго народа въ свѣтломъ Иліонѣ! Нѣтъ, — Кудрявцеву, вѣрно, «Терекъ» лучше нравится, чѣмъ, «На см. Од.» — вѣдь не даромъ же я такъ люблю его… Спроси его и тотчасъ же увѣдомь или заставь его при себѣ же написать нѣсколько словъ объ этомъ — буду ждать этого съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ будто и Богъ знаетъ чего…

«…Да, кстати: что съ тобою… дѣется? Ты безъ меня потерялъ всякое чутье къ поэзіи. Новогреческія пѣсни я замѣтилъ — онѣ превосходны и переводъ хорошъ^[34]. Но, ради Аллаха, съ чего ты взялъ, что переводы Аксакова положительно хороши, а не положительно дурни? Неужели это Гёте? — Чѣмъ же онъ выше Семена Егоровича Раича? А Вецелевскаго стихотворенія я не понимаю: должно быть, рефлектированное. Струговщикова переводъ тоже не изъ лучшихъ его переводовъ. И вообще стихотворная часть въ „Одесск. Альманахѣ“ — плоховата. Стихи Лермонтова недостойны его имени»…

Лучшимъ стихотвореніемъ въ альманахѣ онъ считаетъ «Сонъ», подписанный буквой М… Это стихотвореніе, говоритъ онъ, не было замѣчено никѣмъ, кромѣ его и Панаева, въ которомъ Бѣлинскій вообще видѣлъ большое чутье къ изящному…

Въ томъ же письмѣ находится отрывочная замѣтка, гдѣ Бѣлинскій возвращается къ вопросу о безсмертіи, который очень его тревожилъ. Онъ высказывается такъ:

«Что, другъ, ты ужъ говоришь, что лучше піэтизмъ, чѣмъ пантеистическія построенія о безсмертіи? Я самъ тоже думаю. Для меня Ев. абсолютная истина, а безсмертіе индив. духа есть основной его камень. Временемъ тепло вѣрится —

Съ души какъ бремя скатится,

Сомнѣнье далеко,

И вѣрится, и плачется,

И такъ легко, легко.

Да, надо читать чаще Евангеліе — только отъ него и можно ожидать полнаго утѣшенія. Но объ этомъ или все или ничего».

Около того же времени (вѣроятно нѣсколько ранѣе) Бѣлинскій писалъ другое длинное письмо Боткину, отъ котораго мы имѣемъ только отрывокъ. Московскіе друзья передавали ему, что Станкевичъ недоволенъ его нападеніями на Шиллера и сердится на нихъ. Бѣлинскій жалуется, что за нимъ не хотятъ оставить свободы его мнѣнія, — продолжаетъ защищать свой взглядъ на Шиллера, но теперь все-таки выражается мягче прежняго. «Дѣло ясно, — Говоритъ онъ: — кто-нибудь изъ насъ не понимаетъ дѣла; понять же его зависитъ отъ средствъ духовныхъ и времени, слѣд. сердиться смѣшно. Уважаю Шиллера за его духъ, но драмы его въ художественномъ отношеніи, для меня? — хоть бы ихъ и не было. Вру я, рѣжусь, не пониммю: положимъ такъ, но моя-ли то вина. Говорю, какъ вижу, а вижу, какъ говорю». Тамъ же онъ говоритъ о Гоголѣ: «Желалъ бы что-нибудь знать о Гоголѣ, да К. Аксаковъ не отвѣчаетъ на мои письма — видно сердится на меня — что-жъ дѣлать. Вполнѣ понимаю страданія Г. (Гоголя) и сочувствую имъ. Понимаю и его Sehnsucht къ Италіи. Родныя дѣйствительность ужасна»… Будь у него самого средства, онъ ушелъ бы отъ нея въ глушь, въ деревню, — но, впрочемъ, она и тамъ найдетъ. "Страшная и гадкая дѣйствительность! "

Въ письмѣ 14 марта Бѣлинскій, между прочимъ, останавливается въ печальномъ положеніи своихъ журнальныхъ дѣлъ, зависѣвшемъ отъ труднаго положенія самаго журнала. Въ первые годы положеніе «Отеч, Записокъ» было, въ самомъ дѣлѣ, очень неблагопріятное. Первоначально онѣ были основаны въ видѣ небольшаго общества на акціяхъ^[35], изъ нѣсколькихъ человѣкъ. Одни внесли свою долю, другіе не вносили вовсе; нѣкоторые изъ участниковъ вмѣшивались въ самое веденіе дѣла, ставили условія, крайне стѣснительныя для журнала, — такъ что изданіе, на первый годъ, конечно, не имѣвшее много подписчиковъ, стѣсненное этими домашними препятствіями и наконецъ встрѣченное враждебно компаніей «Библ. для Чтенія» и «Сѣверной Пчелы» (имѣвшими тогда большое вліяніе на публику) — могло удержаться только при большомъ упорствѣ редакція. Въ этомъ упорствѣ недостатка не было, и Бѣлинскій, самъ крайне непрактическій, не могъ довольно надивиться твердому характеру редакціи, ея самоотверженію (о которомъ послѣ сталъ "судить иначе). Общее состояніе журнала отражалось, конечно, и на дѣлахъ Бѣлинскаго.

Бѣлинскій разсказываетъ о трудныхъ обстоятельствахъ изданія. Для него сдѣлано было все: редакція трудятся безъ устали, все отлично устроено; порядочные люди пристали къ журналу, дали ему характеръ и единство (что есть, изъ другихъ журналовъ, только въ «Библіотекѣ»), мысль, жизнь, одушевленіе (которыхъ нѣтъ ни въ одномъ журналѣ), а между тѣмъ дѣло нейдетъ:

«И добро бы Сенковскій мѣшалъ? — Нѣтъ, Гречъ съ Булгаринымъ — хвала и честь расейской публикѣ. Живя въ Москвѣ, я даже стыдился много и говорить, о Гречѣ, считая его призракомъ; но въ Питерѣ онъ авторитетъ больше Сенковскаго. Лекціи свои онъ началъ читать, чтобы уронить „О. З.“ — онъ говоритъ это публично. Вотъ тебѣ и дѣйствительность!.. Но еслибы и не это, если бы у меня и были деньги, мнѣ все не легче: я теперь понимай саркастическую жолчность, съ какою Гофманъ нападалъ на идіотовъ и филистеровъ; я связанъ съ расейскою публикою страшными узами, какъ съ постылою женою… О, я теперь лучше бы сошелся съ Грановскимъ, лучше бы повялъ и оцѣнилъ эту чистую, благородную душу, эту здоровую и нормальную натуру, для которой слово и дѣло — одно и тоже»…

Замѣчаніе о Грановскомъ относится, безъ сомнѣнія, къ тѣмъ спорамъ о предметахъ общественнаго свойства, которые Бѣлинскому пришлось имѣть въ концѣ его московской жизни съ людьми другого кружка, иныхъ мнѣній. Грановскій въ этомъ случаѣ былъ на, сторонѣ противниковъ Бѣлинскаго и вовсе не былъ защитникомъ «дѣйствительности». Продолженіе письма указываетъ, что Бѣлинскому припомнились эти споры, и онъ начинаетъ замѣчать справедливость мнѣній, которыя до тѣхъ поръ такъ рѣшительно отвергалъ:

«Да, по прежнему брезгаю французами… но идея общества обхватила меня крѣпче, — и пока въ душѣ останется хоть искорка, а въ рукахъ держится перо, — я дѣйствую. Мочи нѣтъ, куда ни взглянешь — душа возмущается, чувства оскорбляются. Что мнѣ за дѣло до кружка — во всякой стѣнѣ, хотя бы и не китайской, плохое убѣжище. Вотъ уже нашъ кружокъ и разсыпался, и еще больше разсыплется, а куда приклонить голову, гдѣ сочувствіе, гдѣ пониманіе, гдѣ человѣчность? Нѣтъ, въ чорту всѣ высшія стремленія и цѣли! Мы живемъ въ страшное время, судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы вашимъ внукамъ было легче жить… Умру на журналѣ и въ гробъ велю положить подъ голову книжку „О. З.“ Я литераторъ — говорю это съ болѣзненнымъ и вмѣстѣ радостнымъ и гордымъ убѣжденіемъ. Литературѣ расейской моя жизнь и моя кровь. Теперь стараюсь поглупѣть, чтобы расейская публика лучше понимала меня: благодаря одуряющему вліянію финскихъ болотъ и гнусной плоскости, на которой основанъ Питеръ, надѣюсь вполнѣ успѣть въ этомъ»…

Онъ разсказываетъ далѣе, что редакторъ «Отеч. Записокъ» получилъ изъ Москвы предостереженіе о вредномъ вліяніи, какое Бѣлинскій можетъ возымѣть на журналъ. Предостережете исходило отъ Н. Ф. Павлова. Бѣлинскій бывалъ съ нимъ знакомъ въ Москвѣ, и Павлову случилось разъ или два «одолжить» Бѣлинскаго, который (какъ выше упоминалось) вскорѣ долженъ былъ очень этимъ отяготиться, — потому что Павлову казалось, и онъ говорилъ это, что «одолженіе» обязывало Бѣлинскаго ничего не говорить противъ его сочиненій. Эти слова дошли до Бѣлинскаго… Надобно сказать, что первыя повѣсти Павлова, вышедшія въ 1835 году^[36], произвели довольно большое впечатлѣніе. Въ 1839, явились «Новыя повѣсти»; въ «Отеч. Запискахъ» 1839, до вступленія Бѣлинскаго въ журналъ, помѣщенъ былъ восхвалительный отзывъ… Бѣлинскій и московскіе друзья думали иначе о повѣстяхъ Павлова: Бѣлинскій и прежде^[37] выражался очень сдержанно о степени таланта Павлова и достоинствѣ его первыхъ повѣстей. Теперь его мнѣніе еще больше опредѣлилось; Боткинъ прилагалъ къ повѣстямъ Павлова довольно язвительный эпитетъ, означавшій насильственное возбужденіе и аффектацію, которыхъ и въ самомъ дѣлѣ было довольно въ повѣстяхъ Павлова. Павловъ вѣроятно зналъ эти мнѣнія кружка, опасался, что они будутъ высказаны въ журналѣ, и пожелалъ остеречь «Отеч. Записки» отъ писателя, вреднаго для журнала. Редакторъ «Отеч. Записокъ», по словамъ Бѣлинскаго, въ письмѣ въ Павлову отказался понимать его намеки.

Въ письмѣ Бѣлинскаго не забыты и литературныя новости. «Въ 3 No „О. З.“ славная повѣсть Соллогуба: чудесный беллетрическій талантъ. Это поглубже всѣхъ Бальзаковъ и Гюговъ, хотя сущность его таланта и родственна съ ними». Далѣе, извѣстіе о дуэли Лермонтова съ Барантомъ: «Л. слегка раненъ, и въ восторгѣ отъ этого случая, какъ маленькаго движеніе въ однообразной жизни»; просьбы къ московскимъ друзьямъ и знакомымь о присылкѣ статей, къ Кетчеру о переводахъ изъ Гофмана, къ Грановскому, К-ву и пр. «Гоголь доволенъ моею статьею о „Ревизорѣ“ — говоритъ — многое подмѣчено вѣрно. Это меня обрадовало».

Опускаемъ коротенькое письмо отъ 19 марта, наполненное горячимъ выраженіемъ сочувствія въ сердечнымъ бѣдствіямъ друга, которыя все еще не разрѣшались.

Затѣмъ новое длинное посланіе отъ 16 апрѣля. Бѣлинскій опять жалуется на томительную апатію: — «Не повѣришь, что за апатія, что за лѣнь овладѣли мною — истинное замерзаніе души и тѣла. Да, и тѣла, ибо и оно ничего не проситъ, и если исправно ѣстъ, то больше для порядка, чѣмъ для удовольствія. А душа совсѣмъ расклеилась и похожа на разбитую скрипку — однѣ щепки, собери и склей — скрипка опять заиграетъ, и, можетъ быть, еще лучше, но пока — однѣ щепки. Большею частію лежу на кровати и думаю объ испанскихъ дѣлахъ… Только фантазія и жива, но это къ моему горю, ибо фантазія первый мой врагъ»… Въ этомъ апатическомъ настроеніи онъ сомнѣвается въ самомъ себѣ, отказывается отъ надеждъ на личное счастіе, считаетъ ничтожнымъ содержаніе своихъ работъ, — но въ литературѣ для него остается я возбуждаетъ его одна задача — борьба противъ той пошлости, которую усердно распространяла ненавистная ему клика и которою такъ наслаждалось отупѣлое большинство «расейской» публики…

«…Мнѣ остается одно: объективный интересъ моей литературной дѣятельности. Только тутъ я самъ уважаю себя… потому что вижу въ себѣ безконечную любовь и готовность на всѣ жертвы, только тутъ я и страдаю и радуюсь не о себѣ, я, не за себя, только тутъ моя дѣятельность торжествуетъ надъ лѣнью и апатіею. И потому я больше горжусь, больше счастливъ какою-нибудь удачною выходкою противъ Булг., Гр. и подобныхъ…… нежели дѣльною критическою статьей?… Видно и въ самомъ дѣлѣ я нуженъ судьбѣ, какъ орудіе (хоть такое, какъ помело, лопата или заступъ), а потому долженъ отказаться отъ всякаго счастія, потому что судьба жестока къ своимъ орудіямъ — велитъ имъ быть довольными и счастливыми тѣмъ, что они орудія, а больше ничѣмъ, и употребляетъ, пока не изломаются, а тамъ бросаетъ. Такъ и я: въ жизни… помучусь, поволочусь…. а тамъ… погружусь въ міровую субстанцію, и въ ней заживу на славу. Лестная перспектива впереди!»…

Онъ разсказываетъ Боткину о матеріальномъ положеніи «Отеч. Записокъ», которыя едва могутъ существовать, обремененныя долгомъ, и должны вести борьбу съ противниками, какъ Гречъ, Булгаринъ, Сенковскій и Полевой. «Что это за міръ! — восклицаетъ Бѣлинскій: — берутъ взятки открыто»… Гречъ, по словамъ Бѣлинскаго, «владычествуетъ» въ публикѣ. «Безъ „Пчелы“, „О. З.“ имѣли бы вѣрныхъ 3000 подписчиковъ», а за первый годъ имѣли только 1800… «Портретъ Панаева^[38] и всѣ выходки въ „Литер. Газетѣ“ противъ Греча производятъ сильный эффектъ — онъ рветъ волосы и неистовствуетъ. Но если-бъ ты зналъ, чего, какой борьбы, какихъ усилій стоятъ намъ эти выходки!.. При этомъ всегда бываетъ цѣлая исторія». Цензура еще пропускала на половину ихъ выходки, только благодаря связямъ князя Одоевскаго…

Эти представленія о «владычествѣ» Греча могутъ показаться теперь преувеличенными. По всей вѣроятности, Бѣлинскій въ этомъ случаѣ говоритъ отчасти Лдъ вліяніемъ того, что слышалъ отъ редакціи журнала, которая придавала большую важность Гречу и компаніи, между прочимъ опасаясь отъ нихъ вреда для подписки, и постоянно противъ нихъ ратовала. Но и не одна редакція «Отеч. Записокъ» имѣла такое мнѣніе о «владычествѣ» Греча. Напомнимъ статью кн. Одоевскаго о «польской» литературной партіи конца тридцатыхъ годовъ^[39], которую онъ изображаетъ какъ цѣлую злонамѣренную стачку, приписывая ей систематическіе замыслы и тонкую интригу. Въ сущности, дѣло было безъ сомнѣнія проще. Не было, конечно, недостатка въ интриганствѣ" какое изображаетъ кн. Одоевскій и которое иной разъ могло быть очень опасно; «Сѣверная Пчела» пользовалась особеннымъ довѣріемъ генерала Дуббельта…. но кн. Одоевскій тѣмъ не менѣе, вѣроятно, преувеличилъ силу «систематической» интриги: съ этой стороны опасность являлась уже нѣсколько позднѣе, и «польской» интриги было несравненно меньше, чѣмъ русской. Въ литературномъ смыслѣ, "писателямъ «Отеч. Записокъ» не было никакого труда бороться съ ихъ противниками; каждый успѣхъ публики въ литературномъ пониманіи былъ паденіемъ ихъ враговъ; но на первое время эти враі'и могли казаться серьёзными врагами именно потому, что имѣли великій авторитетъ въ массѣ полуобразованной публики, считавшей Греча великимъ знатокомъ русскаго языка, Булгарина — прекраснымъ романистомъ и нравоописателемъ, Сенковскаго — образцомъ остроумія и т. д. Вопросъ былъ, слѣдовательно, не столько въ борьбѣ съ этой партіей, сколько въ воспитаніи самой публики, неразвитость которой могла создать такое «владычество». Въ письмахъ того времени, Бѣлинскій не находитъ достаточно сильныхъ эпитетовъ для пошлости читающей публики и предметовъ ея почитанія…

Изъ разсказа Бѣлинскаго о дѣлахъ журнала видно, что, хотя, по его мнѣнію, и сдѣлано было нѣсколько ошибокъ, но журналъ"уже съ перваго года произвелъ хорошее впечатлѣніе на публику, а противники начинали терять въ ея мнѣніи. Бѣлинскій возлагаетъ большія надежды на твердый характеръ редакціи, хвалитъ редакцію и за то, что она нисколько не мѣшается въ его собственную дѣятельность и предоставляетъ ему полную свободу. Затѣмъ онъ продолжаетъ:

«…Мы еще не безъ надеждъ. Несмотря на промахи К-ва (ст. о снахъ), на мои (глупая статейка о брошюркахъ Жук. и Глин., надъ которою смѣялся весь Питеръ и публично тѣшился Гречъ), на Бр. (рецензія о повѣстяхъ Павлова, на которую ропталъ весь Питеръ), и пр., и пр.; несмотря на новое и непереваримое для нашей публики направленіе „О. З.“, нынѣшній годъ, вмѣсто того, чтобы убавиться стами тремя подписчиковъ, ихъ прибавилось сотни три… (На слѣдующій годъ онъ еще ожидаетъ прибавки)… Это тѣмъ вѣроятнѣе, что „конкретности“ и „рефлексіи“ исключаются рѣшительно, кромѣ ученыхъ статей… и вообще нынѣшній годъ популярнѣе и живѣе, а между тѣмъ публика уже и привыкаетъ къ новости… „Библ. для Чтенія“ падаетъ. См. (Смирдинъ) ее продаетъ съ публичнаго торгу… „Сынъ Отечества“^[40] во всеобщемъ презрѣніи и позорѣ»…

Но въ ту минуту матеріальное положеніе «Отеч. Записокъ» было плохо, и Бѣлинскій проситъ Боткина устроить для редакціи заемъ въ Москвѣ у одного изъ богатыхъ знакомыхъ… Кромѣ того, онъ опять проситъ о присылкѣ статей, — которыя, впрочемъ, по указанной причинѣ не могли быть тогда оплачены. Онъ проситъ Боткина прислать свой «Римъ», Кетчера о переводѣ «Цахеса» и «Мейстера Фло» изъ Гофмана, Грановскаго, Кудрявцева и проч. Онъ желаетъ, чтобы изъ Гофмана переведено было все, чего еще не было на русскомъ языкѣ, — ему пришла мысль, что нужно перевести «Вильгельма Мейстера», что интересны записки Гёте, переписка его съ Шиллеромъ..

«Все читалъ „Серапіоновыхъ Братьевъ“, Гофмана, — пишетъ онъ вслѣдъ затѣмъ. — Чудный и великій геній этотъ Гофманъ! Въ первый еще разъ понялъ я мыслію его фантастическое^[41]. Оно — поэтическое олицетвореніе таинственныхъ враждебныхъ силъ, скрывающихся въ нѣдрахъ нашего духа. Съ этой точки зрѣнія болѣзненность Гофмана у меня: исчезла — осталась одна поэзія. Много объяснилъ я себѣ и самого себя чрезъ это чтеніе. Вспомни повѣсть о трехъ друзьяхъ — это злая сатира, на меня, и именно въ лицѣ того, которому отецъ мнимо-возлюбленной его явился, въ колпакѣ, съ букетомъ, читая его письмо. Вообще, Серапіоновскій кругъ напомнилъ мнѣ нашъ московскій — и много сладкихъ и грустныхъ ощущеній прошло по моей душѣ. Что за чудесная вещь — „Синьоръ Формика“! Да, все хорошо, даже и любовь свеклы въ дочери астронома — прелесть. Это не художественная поэзія, какъ Шекспира, Вальт. Скотта, Купера, Пушкина, Гоголя, но и не совсѣмъ рефлектированная, а что-то среднее между ними… Скажи, какъ тебѣ кажется мое мнѣніе. Вообще, я страстно полюбилъ Гофмана, не разстался бы съ нимъ, а о драмахъ Шиллера — такъ и вспомнить тошно»…

Онъ вспоминаетъ при этомъ о старыхъ временахъ. «Смѣшно вспомнить, какіе мы были (и отчасти есть и теперь) дѣти, и какими словами мы злоупотребляли. Болѣе всего досталось отъ насъ художественному». Онъ вспоминаетъ, какъ К. Аксаковъ наговорилъ имъ о «божественныхъ» переводахъ K. К. Павловой, какъ самъ Бѣлинскій провозглашалъ это въ «Наблюдателѣ», К-въ и Аксаковъ въ «Отеч. Запискахъ». «Славный стихъ, славные переводы — только перечесть ихъ нѣтъ силы», замѣчаетъ Бѣлинскій.

«Молодецъ Кудрявцевъ! Какъ ни распѣвалъ я ему на разные голоса эти дивные переводы, онъ ничего въ нихъ не видѣлъ. Теперь я вполнѣ созналъ, что слово художественный — великое слово, и что съ нимъ надо обращаться осторожно и вѣжливо, даже въ приложеніи и къ Пушкину съ Гоголемъ^[42], и въ ихъ твореніяхъ отличать поэтическое отъ художественнаго и даже беллетрическаго. Напр. „Капитанская Дочка“ Пушкина, по-моему, есть не больше какъ беллетрическое произведеніе, въ которомъ много поэзіи и только мѣстами пробивается художественный элементъ. Прочія повѣсти его — рѣшительная беллетристика. Кстати; вышли повѣсти Лермонтова. Дьявольскій талантъ! Молодо-зелена, но художественный элементъ такъ и пробивается сквозь пѣну молодой поэзіи, сквозь ограниченность субъективно-салоннаго взгляда на жизнь».

Бѣлинскій разсказываетъ затѣмъ о свиданіи своемъ съ Лермонтовымъ, томъ самомъ, которое описано въ «Литер. Воспоминаніяхъ» Панаева^[43]. Бѣлинскаго въ высокой степени интересовала личность Лермонтова, но извѣстно, что ему не удавалось ни разу говорить съ нимъ серьёзно. Лермонтовъ никакъ не поддавался на сближеніе, старательно скрывалъ свою интимную мысль, отчасти по гордому самолюбію, лежавшему въ "то характерѣ, отчасти по дурной манерѣ свѣтскаго фата и по той причинѣ, вслѣдствіе которой Пушкинъ хотѣлъ быть стариннымъ дворяниномъ и свѣтскимъ человѣкомъ, и никакъ не литераторомъ. На этотъ разъ Бѣлинскому удалось услышать отъ Лермонтова нѣсколько словъ искреннихъ и серьёзныхъ; вотъ это впечатлѣнія:

«Недавно былъ я у Лермонтова въ заточеніи^[44] и въ первый разъ поразговорился съ нимъ отъ души. Глубокій и могучій духъ! Какъ онъ вѣрно смотритъ на искусство, какой глубокій и чисто-непосредственный вкусъ изящнаго! О, это будетъ русскій поэтъ съ Ивана Великаго! Чудная натура! Я былъ безъ памяти радъ, когда онъ сказалъ мнѣ, что Куперъ выше В. Скотта, что въ его романахъ больше глубины и больше художественной цѣлости. Я давно такъ думалъ и еще перваго человѣка встрѣтилъ, думающаго также. Передъ Пушкинымъ онъ благоговѣетъ, и больше всего любитъ „Онѣгина“. Женщинъ ругаетъ: однихъ за то ….., другихъ за то …….. Мужчинъ онъ также презираетъ, но любитъ однихъ женщинъ, и въ жизни только ихъ и видитъ. Взглядъ — чисто-онѣгинскій. Печоринъ — это онъ самъ какъ есть. Я съ нимъ спорилъ, и мнѣ отрадно было видѣть въ его разсудочномъ, охлажденномъ и озлобленномъ взглядѣ на жизнь и людей сѣмена глубокой вѣры въ достоинство того и другого. Я это сказалъ ему — онъ улыбнулся и сказалъ: дай Богъ! Боже мой, какъ онъ ниже меня по своимъ понятіямъ, и какъ я безконечно ниже его въ. моемъ передъ нимъ превосходствѣ. Каждое его слово — онъ самъ, вся его натура во всей глубинѣ и цѣлости своей. Я съ нимъ робокъ — меня давятъ такія цѣлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговѣю и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества. Понимаешь ли ты меня… о московская душа!»

Далѣе, Бѣлинскій опять говоритъ о Лермонтовѣ, по поводу одной повѣсти гр. Соллогуба^[45]:

«Въ повѣсти Соллогуба ты черезчуръ строгъ: прекрасная беллетрическая повѣсть — вотъ и все. Много вѣрнаго и истиннаго въ положеніи, прекрасный разсказъ, нѣтъ никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, еще больше блеску. Только Сафьевъ — ложное лицо. А, впрочемъ, славная вещь, Богъ съ нею! Лермонтовъ думаетъ также. Хоть и салонный человѣкъ, а его не надуешь — себѣ на умѣ».

По мнѣнію Бѣлинскаго, Лермонтовъ въ образованіи подальше Пушкина, и его не проведетъ не только Батенинъ (котораго Пушкинъ, какъ извѣстно, считалъ, не совсѣмъ основательно, великимъ критикомъ и по совѣту котораго выбросилъ 8-ю главу «Онѣгина»), но и «нашъ братъ». «Вотъ это-то и хорошо».

Слѣдуетъ сужденіе о московскихъ друзьяхъ, о К-въ, котораго Бѣлинскій въ то время очень высоко цѣнилъ. Бѣлинскій приходилъ въ восхищеніе отъ его статей въ «Отеч. Запискахъ»^[46]. Въ концѣ Бѣлинскій говоритъ о своемъ собственномъ состояніи, которое продолжало быть крайне тягостныхъ:

«…Плохо, братъ, плохо, такъ плохо, что не зачѣмъ бы и жить. Въ душѣ холодъ, апатія, лѣнь непобѣдимая… И не люблю, и не страдаю. Однакожъ внутри что-то дѣется само собою… И чѣмъ хуже вижу себя, тѣмъ лучше понимаю дѣйствительность, вижу вещи простѣе, а слѣд. и истиннѣе. Не подумай, чтобы опять бросился въ крайность самоуниженія. Нѣтъ, я вижу (себя)… обыкновеннымъ, каковъ я есть въ самомъ дѣлѣ, но какимъ я себѣ еще не представлялся. Лучшее, что есть во мнѣ — отъ природы наклонное въ добру сердце, которое не можетъ не биться для всего человѣческаго, но которое бьется для всего дѣйствительнаго не ровно, не постоянно, а вспышками. Я привязался къ литературѣ, отдалъ ей всего себя, т.-е. сдѣлалъ ее главнымъ интересомъ своей жизни, мучусь, страдаю, лишаюсь для нея, но… дѣлать изъ себя сильное и дѣйствительное орудіе для ея служенія… я объ этомъ пересталъ уже даже и мечтать. Однимъ словомъ, я вижу, что я — добрый малый, съ добрымъ, горячимъ (т.-е. способнымъ въ вспышкамъ) сердцемъ, съ неглупою головою, съ хорошими способностями, даже не безъ дарованія, но тутъ и все. Въ герои рѣшительно не гожусь, и необыкновеннаго во мнѣ нѣтъ ничего, а необыкновеннымъ я могъ казаться себѣ и даже другимъ потому только, что современная русская дѣйствительность ужъ черезчуръ отличается обыкновенностію. Дюжинная дѣйствительность!… Надежды на счастіе — нѣтъ… не для меня счастіе. Отъ него отказалась ужъ и услужливая моя фантазія»…

Вотъ еще черта характера, о которой намъ случалось упоминать, объясняемая самимъ Бѣлинскимъ:

«…Одно меня ужасно терзаетъ: робость моя и конфузливость не ослабѣваютъ, а возрастаютъ въ чудовищной прогрессіи. Нельзя въ люди показаться… истинное Божіе наказаніе! Это доводитъ меня до смертельнаго отчаянія. Что это за дикая странность? Вспомнилъ я разсказъ матери моей. Она была охотница рыскать по кумушкамъ…. я, грудной ребенокъ, оставался съ нянькою, нанятою дѣвкою: чтобъ я не безпокоилъ ее своимъ крикомъ, она меня душила и била. Можетъ быть — вотъ причина. Впрочемъ, я не былъ груднымъ: родился я больнымъ при смерти, груди не бралъ и не зналъ ея…. сосалъ я рожокъ, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свѣжаго не могъ брать. Потомъ: отецъ меня терпѣть не могъ, ругалъ, унижалъ, придирался, билъ нещадно и площадно — вѣчная ему память. Я въ семействѣ былъ чужой. Можетъ быть — въ этомъ разгадка дикаго явленія. Я просто боюсь людей; общество ужасаетъ меня»…

Далѣе, говоритъ онъ о перепискѣ съ однимъ изъ друзей московскаго кружка, которая снова подняла въ немъ воспоминаніе о равныхъ прежнихъ дрязгахъ и столкновеніяхъ… Наконецъ, онъ заключаетъ:

«Вотъ тебѣ и весь я въ настоящемъ моемъ положеніи. Одно надо еще прибавить: россійская дѣйствительность ужасно гнететъ меня. Я теперь понимаю раздражительность Гофмана при сужденіи глупцовъ объ искусствѣ, его готовность язвить ихъ сарказмами. Но язвить я не умѣю, а въ иныя минуты.» Съ другой стороны, становлюсь какъ-то терпимѣе въ слабости, ничтожеству и ограниченности людей. Нѣтъ силъ сердиться на человѣка, который, ради денегъ, ковыляетъ по проселочнымъ дорожкамъ жизни"…

Въ приведенной цитатѣ мы опустили нѣсколько фразъ, написанныхъ съ той полной искренностью, какая возможна только въ интимной дружеской бесѣдѣ. Смыслъ этихъ фразъ — крайнее ожесточеніе противъ «дѣйствительности», еще очень недавно признаваемой разумною и цѣлесообразною. Въ понятіяхъ Бѣлинскаго уже готовъ былъ тотъ поворотъ, съ котораго должно считать окончательное образованіе его характера, какъ писателя. Его раздраженіе все еще связано съ интересами искусства: онъ негодуетъ на непониманіе искусства; но негодованіе противъ «филистерства» и пошлой литературы, питающей это филистерство, обращается потомъ противъ болѣе общихъ явленій дѣйствительности, служащихъ источникомъ того и другого. Бѣлинскій издавна былъ исполненъ этой вражды въ отсутствію высшихъ духовныхъ интересовъ, олицетворявшихся въ искусствѣ; теперь, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ дѣятельности, посвященныхъ разъясненію искусства и мало удовлетворявшихъ его своими результатами, онъ ищетъ причинъ явленія, и находитъ его въ условіяхъ дѣйствительности. Живя прежде въ исключительномъ кружкѣ, не зная практической дѣйствительности, онъ не отдавалъ себѣ отчета въ общественномъ положеніи искусства. Теперь онъ былъ въ иныхъ условіяхъ: жизнь въ Петербургѣ всякими путями наталкивала его на опыты практическаго свойства; впечатлѣніе было тягостное, и когда Бѣлинскій задалъ себѣ опредѣленный вопросъ о дѣйствительности, онъ увидѣлъ, какъ ошибочны были его прежнія теоретическія разсужденія; онъ сталъ наблюдать, старался понять ее, и интересы искусства освѣтились для него болѣе широкими интересами жизни. Передъ нимъ явилась «идея общества». Такъ, самъ собою совершался поворотъ въ его мнѣніяхъ, — и внимательное изученіе біографіи убѣждаетъ, что этотъ поворотъ неизбѣжно совершился бы въ Бѣлинскомъ и безъ постороннихъ личныхъ вліяній, собственнымъ движеніемъ его взглядовъ, по свойствамъ самой его природы и условіямъ общественной жизни. Постороннія вліянія, которыми иные хотятъ объяснить этотъ поворотъ, были при этомъ только второстепеннымъ возбужденіемъ.

Черезъ нѣсколько дней, 24 апрѣля, Бѣлинскій снова пишетъ къ Боткину, напоминая ему о «главномъ пунктѣ» своего прежняго письма, т.-е. о просьбѣ добыть денегъ для «Отеч. Записокъ». Въ письмѣ Боткина, на которое Бѣлинскій здѣсь отвѣчаетъ^[47], — сообщались московскія новости: оказывалось, что въ московскомъ кружкѣ, съ которымъ сближались теперь Г-нъ и его друзья, были споры изъ-за Бѣлинскаго; глаза противниковъ, повидимому, возставалъ противъ него, защитникомъ Бѣлинскаго явился М. Б. — Бѣлинскій, въ которомъ еще не прошло раздраженіе прежнихъ споровъ съ этимъ кружкомъ, съ пренебреженіемъ отзывается на то, что «господинъ Г. его не жалуетъ», но вмѣстѣ съ этимъ очень враждебно говоритъ и о защитникѣ…^[48]. Повидимому, эти извѣстія снова его разстроивали:

"…Еще просьба, — пишетъ онъ къ Боткину: — если что тебя непріятно поразитъ въ моихъ письмахъ, не обращай никакого вниманія, помни, что я боленъ, тяжко боленъ, только самъ будь со мною поосторожнѣе — по той же причинѣ. Впрочемъ, я и физически очень плохъ — одышка доводитъ меня до отчаянія — не даетъ ничего дѣлать…

«Ты познакомился съ Гоголемъ — вотъ такъ поздравляю и даже завидую. Чертовски досадно, что онъ ѣдетъ не черезъ Питеръ, и что я его не увижу, — хоть бы изъ окна въ улицу посмотрѣть на него»…

Въ тотъ же день, 24 апрѣля, Бѣлинскій писалъ Кудрявцеву. Письмо его свидѣтельствуетъ о той мягкой, нѣжной привязанности, какую онъ питалъ къ Кудрявцеву, который, послѣ Боткина, оставался его ближайшимъ другомъ въ Москвѣ. Письмо Бѣлинскаго было отвѣтомъ на два длинныя письма Кудрявцева, отъ 7 января и 3 апрѣля. Кудрявцевъ въ то время только-что оканчивалъ курсъ въ университетѣ (ему былъ тогда 24-й годъ), но его имя уже пріобрѣтало извѣстность: въ университетѣ на него возлагали надежды; Грановскій относился къ нему съ самымъ дружескимъ сочувствіемъ, которымъ еще стѣснялся Кудрявцевъ-студентъ, скромно считая его незаслуженнымъ. Участіе Бѣлинскаго въ «Отеч. Запискахъ» привлекло въ этотъ журналъ и работы Кудрявцева: здѣсь стали печататься его повѣсти (подъ прежними буквами А. Н.), которыя продолжали нравиться Бѣлинскому, хотя вѣроятно и не въ прежней степени, и уже обращали на себя вниманіе своей мягкой, меланхолической Задушевностью; въ критическомъ отдѣлѣ журнала, помѣщались его рецензіи, отличавшіяся умомъ и тонкимъ эстетическимъ пониманіемъ, — ихъ нерѣдко смѣшивали съ рецензіями Бѣлинскаго^[49]. Въ письмахъ къ Бѣлинскому Кудрявцевъ разсказывалъ ему о своихъ университетскихъ занятіяхъ, говорилъ объ ихъ эстетическихъ дѣлахъ, разспрашивалъ Бѣлинскаго объ его петербургской жизни, обращаясь къ нему съ выраженіями самаго теплаго сочувствія.

«Стыдно было бы мнѣ, любезнѣйшій, П. Н., читать ваши извиненія передо мною въ молчаніи — пишетъ Бѣлинскій. — Вотъ уже второе письмо отъ васъ во мнѣ, а отъ меня къ вамъ — ни одного. Но оставимъ это. Мы любимъ другъ друга и знаемъ это безъ всякихъ доказательствъ. Что письма — письма вздоръ» — помнить и думать о миломъ человѣкѣ легче, чѣмъ писать къ нему — ей-Богу. А я стражду такою лѣностью, что иногда мнѣ лѣнь дойти до стола обѣденнаго, хоть ѣсть и хочется. За то, еслибы ни знали, съ какою дѣятельностію и жизнію читаю и перечитываю я ваши милыя письма, гдѣ вы такъ и стоите передо мною въ каждой строкѣ, въ каждомъ словѣ, въ вашемъ студенческомъ сюртукѣ, съ трубкою въ рукахъ и съ невозмущаемымъ спокойствіемъ въ липѣ. О, мой чернокудрявый и молчаливо созерцающій поэтъ, еслибы ваше обѣщаніе пріѣхать въ Питеръ^[50] сбылось и я бы обнялъ васъ въ своей комнатѣ и торжественно усадилъ на свои мягкія кресла, какъ бы нарочно для васъ купленныя! Какая бы это была для меня радость. Что вы не пишете, долго ли пробудете въ Питерѣ. Еслибы подольше — да нѣтъ! — во всякомъ случаѣ вы должны пріѣхать прямо во мнѣ на квартиру и жить со мною — и тогда да благословенъ вашъ^-путь, а въ противномъ случаи — чортъ съ вами. Впрочемъ, что за вздоры — вѣдь вамъ надо же будетъ имѣть квартиру, такъ почему же вамъ не жить со мною… Вотъ запируемъ-то вмѣстѣ съ вами и съ К-вымъ… Перечелъ вашу повѣсть, окрещенную въ «Недоумѣніе»^[51] — прекрасная повѣсть. Перечелъ «Катеньку Пылаеву» и «Флейту» — все хорошо и прекрасно, какъ и было. Привезите «Антонину» — у меня ея нѣтъ, а я хочу непремѣнно имѣть все ваше. Батюшка, что вы это творите съ вашимъ Сулье? Господь съ вами!^[52] «Влюбленный Левъ» — прекрасная беллетрическая повѣсть, а «Призракъ любви» — чортъ знаетъ что такое, насилу я дочелъ, и не радъ, что прочелъ. Право, вы заставите меня перечесть эту сказку. Ну, да объ этомъ мы съ вами потолкуемъ и поспоримъ въ Питерѣ. Васъ посылаютъ заграницу — доброе дѣло! Вижу, что университетъ моск. начинаетъ умнѣть, если выбираетъ такихъ людей. А вы отбросьте-ка пустую совѣстливость и недовѣрчивость въ себѣ. Посмотрите на себя не безусловно, а сравнительно съ окружающею васъ россійскою дѣйствительностію, и вы, при всей своей дѣвственной скромности, увидите, что, посылая васъ заграницу, вамъ отдаютъ только должное и дѣлаютъ пользу университету столько-же, какъ и вамъ. Вы рождены для кабинетной жизни — ваша тихая, дѣвственная натура только и годится, что для каѳедры; вы не для треволненій жизни, не для уроковъ и не для службы. О, мой милый будущій профессоръ, еслибъ Богъ привелъ меня послушать васъ и поучиться у васъ! Подвизайтесь, друзья мои, идите впередъ, всѣ къ одной возвышенной цѣли! А а, старый инвалидъ, которому судьба не даетъ сдѣлаться даже и филистеромъ, а буду смотрѣть на васъ, благословлять васъ, гордиться и радоваться, смотря на вашъ гордый полетъ, мои юные, благородные орлы! Судьба сдѣлала меня мокрою курицею — я принадлежу въ несчастному поколѣнію, на которомъ отяжелѣло проклятіе времени, дурного времени!… Да, меня радуетъ новое поколѣніе — въ немъ полнота жизни и отсутствіе гнилой рефлексіи. Вотъ я въ Питерѣ сошелся съ Н. Б. — то-то юноша-то.

«Бога ради, увѣдомьте меня обстоятельно — пріѣдете ли, когда, на долго ли, какъ и проч. Если вамъ лѣнь или некогда, скажите Боткину — онъ напишетъ ко мнѣ. Жду вашего пріѣзда, какъ праздника. Шутка ли — вы и К-въ, — да это Москва цѣлая. Еслибы судьба какъ-нибудь еще занесла лысаго Боткина, — но нѣтъ, съ тѣмъ мнѣ долго не видаться»…

Лѣтомъ 1840 года Бѣлинскій дѣйствительно увидѣлся съ Кудрявцевымъ, который по окончаніи курса пріѣзжалъ не на долго въ Петербургъ.

Слѣдующее письмо къ Боткину, 16 мая, опять свидѣтельствуетъ, что Бѣлинскій мало успокоивался. Одно письмо Боткина очень его утѣшило. «Простыя, но вылившіяся прямо изъ души слова утѣшенія пали на мое сердце, какъ теплый весенній дождь на засохшую землю». Бѣлинскаго тревожили опять личныя исторіи Боткина, отношенія съ М. Б., съ которыхъ онъ совершенно разошелся («онъ для меня рѣшеная загадка», писалъ Бѣлинскій)… Наконецъ, онъ обращается къ литературнымъ предметамъ, которые, по обыкновенію, принимаетъ къ сердцу, какъ личные вопросы. Онъ возобновляетъ съ Боткиныхъ споръ о непосредственной и «рефлектированной» поэзіи, который велъ съ нимъ раньше по поводу Пушкина.

«Не могу выразить тебѣ всей радости, какую возбудили во мнѣ строки твои по случаю „С. Р. Водъ“ В. С.^[53]. Что — не правъ ли я? Ты не хотѣлъ мнѣ и отвѣчать на мою филиппику противъ твоего парадокса о Пушкинѣ^[54]. О! вы все тѣ же, о, московскія души! Кто не согласенъ съ вами да съ нѣмецкими книжками, съ тѣмъ нечего и толковать — тотъ ничего не понимаетъ. Ты, Б., — тебѣ всѣхъ стыднѣе, — ты судилъ объ искусствѣ, не зная его, ибо, къ стыду и сраму твоему, „С. Р. Воды“ В. С. для тебя — новость. Ты видѣлъ искусство въ нѣмецкихъ рефлектировщикахъ, и только Шекспиръ еще производилъ въ тебѣ разумную рефлексію и не давалъ тебѣ твердо стать въ ложномъ убѣжденіи. Ты жалѣешь, что я не могу прочесть Wahlverwandschaften: а я такъ очень радъ этому, ибо и не читавши знаю, что это за мѣщечко такое, не только не художественное, но даже не поэтическое, а превосходное беллетрическое произведеніе съ поэтическими мѣстами и художественными замашками. И если когда я буду въ состояніи прочесть его, прочту, но не для себя, а для тебя, точно также, какъ пойду для пріятеля смотрѣть игру Каратыгина. Я убѣдился теперь, что Кар. дивный актеръ, а видѣть его все-таки не могу. Что В. С. въ обрисовкѣ характеровъ и еще въ чемъ-та Богъ знаетъ какъ выше Гёте, — не согласенъ: какъ между романистами, между ними ничего нѣтъ общаго, — одинъ — великій художникъ, другой беллетристъ. Можно сказать, что Гёте Богъ знаетъ какъ выше В. Гюго, потому что, несмотря на все ихъ неравенство, какъ романисты они принадлежатъ къ одному роду. Что не отъ Бога, то отъ рукъ человѣка: паровая машина есть торжество человѣческаго ума, но какъ же ее сравнивать или подводить подъ одинъ разрядъ съ растущимъ деревомъ? Не думай, чтобы я отрицалъ необходимость и достоинство рефлектированйой поэзіи: напротивъ, я теперь почитаю ее для нашей дикой публики необходимѣе произведеній истиннаго творчества. Она скорѣе ввела бы въ сознаніе нашего общества идею искусства, ибо реф. (рефлектированная поэзія) для толпы доступнѣе, чѣмъ истинное искусство, — и самъ Булгаринъ драмы Шиллера ставитъ выше шекспировскихъ»…

Онъ прочелъ еще новые романы Вальтеръ-Скотта «Пертскую Красавицу» и «Ниджели», и въ восторгѣ отъ нихъ:

«Дивный геній! А ты еще не знаешь Купера, который если не равенъ Вальтеръ-Скотту, то ужъ непремѣнно выше его, какъ художникъ. Досадный человѣкъ, такъ бы и прибилъ тебя. Совѣстно и говорить съ. тобою объ искусствѣ. Я было ужъ и махнулъ рукою и замолчалъ, да послѣднее письмо твое расшевелило. И это ты, съ которымъ съ однимъ изо всѣхъ мнѣ такъ отрадно было говорить о Шекспирѣ, и — помнишь — кажется, мы понимали другъ другъ. По крайней мѣрѣ, я причисляю эти разговоры въ блаженнѣйшимъ минутамъ моей жизни. А все нѣмцы сбили тебя съ толку. Хорошіе люди — говорятъ объ искусствѣ превосходно, но понимаютъ его плохо»…

Въ концѣ этой тирады, Бѣлинскій забавно вызываетъ Боткина на полемическую переписку по поводу искусства, «общаго», и проч.: « — Скучно, душа моя, хочешь валяться чѣмъ-нибудь высокимъ, а свѣтская чернь не понимаетъ. Если не согласишься со мною до послѣдней запятой, на колѣняхъ прошу тебя — сцѣпимся — право, мнѣ веселѣе будетъ жить, вѣдь безъ войны скучно, да и силы слабѣютъ». Бѣлинскій проситъ Боткина прочесть въ одной изъ его рецензій о «Бурѣ» Шекспира: — «въ ней есть ругачка на тебя и на всѣхъ васъ, нѣмецкихъ спиритуалистовъ-идеалистовъ»^[55]. Онъ восхищается статьей К-ва^[56]:" Статья К-ва — прелесть: глубоко, послѣдовательно, энергически, и вмѣстѣ спокойно, все такъ мужественно, ни одной дѣтской черты".

«Нѣтъ ли какихъ слуховъ о Кольцовѣ? Въ 5 No „О. З.“ стихи Лермонтова (онъ ужъ долженъ быть на Кавказѣ) — прелесть^[57], но у насъ есть на запасѣ еще лучше; пѣсня Кольцова^[58] — объядѣніе. Стихи Красова мнѣ рѣшительно не нравятся, особенно „Къ Дездемонѣ“ — чортъ знаетъ что такое. Огарева „Старый Домъ“ очень понравился и Сатина — водевильные куплеты на манеръ Requiem^[59]. Прочти повѣсть Панаева „Бѣлая горячка“ — славная вещь; обрати все свое вниманіе на лицо Рябинина — это живой во весь ростъ портретъ Кукольника [Вопросы о переводахъ „В. Мейстера“ и „Ричарда II“]. „Цахеса“ нельзя и подавать въ цензуру: еще съ годъ назадъ онъ былъ прихлопнутъ цѣлымъ комитетомъ. Премудрый синедріонъ рѣшилъ, что не прежде 10 лѣтъ можно его разрѣшить, ибо-де много насмѣшекъ надъ звѣздами и чиновниками^[60]… Нечего печатать по части переводныхъ повѣстей, а оригинальныхъ нѣтъ во всей расейской quasi-литературѣ»…

Письмо отъ 13 іюня опять чрезвычайно любопытно по признаніямъ, раскрывающимъ внутреннюю жизнь Бѣлинскаго. Ему начинаетъ выясняться его тягостное настроеніе; среди его тревожныхъ волненій, Бѣлинскому все больше открывается связь личной жизни съ жизнью общества, и его взгляды постепенно склоняются на другую дорогу. Онъ еще и теперь не вполнѣ сознаетъ это положеніе, но чувствуется, что онъ уже подходитъ къ этому сознанію…

«Письмо твое, отъ 21-го мая, любезный Б., и обрадовало и глубоко тронуло меня. Я хотѣлъ-было разразиться на него отвѣтомъ листовъ въ пятнадцать, даже уже началъ-было, но статья о Лермонтовѣ отвлекла меня. Не могу дѣлать вдругъ двухъ дѣлъ… Другъ, понимаю твое состояніе, и не виню тебя за то, что ты тяготишься людьми и требуешь уединенія и природы… Страданіе твое болѣзненно, въ немъ много слабости и безсилія, но не вини въ этомъ ни себя, ни свою натуру. Мы, въ этомъ отношеніи, всѣ какъ двѣ капли воды: по жизни ужасныя дряни, хотя по натурамъ и очень не пошлые люди… На насъ обрушилось безалаберное состояніе общества, въ насъ отразился одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ моментовъ общества, силою отторгнутаго отъ своей непосредственности и принужденнаго тернистымъ путемъ идти въ пріобрѣтенію разумной непосредственности, въ очеловѣченію. Положеніе истинно трагическое! Въ немъ заключается причина того, что наши души походятъ на дома, построенные изъ кокоръ — вездѣ щели. Мы не можемъ шагу сдѣлать безъ рефлексіи, беремся за кушанье съ нерѣшимостью, боясь, что оно вредно. Что дѣлать? Гибель частнаго въ пользу общаго — міровой законъ. Въ утѣшеніе наше (хоть это и плохое утѣшеніе) мы можемъ сказать, что хоть Гамлетъ (какъ характеръ) и ужасная дрянь, однакожъ онъ возбуждаетъ во всѣхъ еще больше участія къ себѣ, чѣмъ могущій Отелло и другіе герои шекспировскихъ драмъ. Онъ слабъ и самому себѣ кажется гадовъ, однако только пошляки могутъ называть его пошлякомъ и не видѣть проблесковъ великаго въ его ничтожности. Воспитаніе лишило насъ религіи, обстоятельства жизни (причина которыхъ въ состояніи общества) не дали намъ положительнаго образованія и лишили всякой возможности сродниться съ наукою; съ дѣйствительностію мы въ ссорѣ и по праву ненавидимъ и презираемъ ее, какъ и она по праву ненавидитъ и презираетъ насъ. Гдѣ-жъ убѣжище намъ? — На необитаемомъ островѣ, которымъ и былъ нашъ кружокъ. Но послѣднія наши ссоры показали намъ, что для призраковъ нѣтъ спасенія и на необит. островѣ. Я разстался съ тобою холодно (дѣло прошлое!), безъ ненависти и презрѣнія, но и безъ любви и уваженія, ибо потерялъ всякую вѣру въ самого себя. Въ Петербургѣ, съ необитаемаго острова я очутился въ столицѣ, журналъ поставилъ меня лицомъ въ лицу съ обществомъ, — и Богу извѣстно, какъ мною перенесъ я! Для тебя еще не совсѣмъ понятна моя вражда въ москводушію^[61], но ты смотришь на одну сторону медали, а я вижу обѣ. Меня убило это зрѣлище общества, въ которомъ властвуютъ и играютъ роли подлецы и дюжинныя посредственности, а все благородное и даровитое лежитъ въ позорномъ бездѣйствіи на необитаемомъ островѣ… Отчего же европеецъ въ страданіи бросается въ общественную дѣятельность и находитъ въ ней выходъ изъ самаго страданія?»…

Онъ приводитъ нѣсколько стиховъ изъ Лермонтовской «Дума» и продолжаетъ:

"А кстати: я несогласенъ съ твоимъ мнѣніемъ о натянутости и изысканности (мѣстами) Печорина: онѣ разумно-необходима. Герой нашего времени долженъ быть таковъ. Его характеръ — или рѣшительное бездѣйствіе, или пустая дѣятельность. Въ самой его силѣ и величіи должны проглядывать ходули, натянутость и изысканность. Лермонтовъ — великій поэтъ: онъ объектировалъ современное общество и его представителей^[62]…

«Да, наше поколѣніе — израильтяне, блуждающіе по степи, и которымъ никогда не суждено узрѣть обѣтованной земли. И всѣ наши вожди — Моисеи, а не Навины. Скоро ли явится сей вождь?»…

Эти слова очень характеристичны. Они ясно указываютъ, гдѣ, по признанію самого Бѣлинскаго, былъ главнѣйшій толчокъ, опредѣлившій его идеи: — онъ «сталъ лицомъ къ лицу съ обществомъ»; отсюда шло внутреннее страданіе, и цѣной его совершился въ Бѣлинскомъ тотъ переломъ, съ какого начинается его новая мысль. Далѣе, въ этихъ словахъ особенно можно видѣть, какъ въ личной исторіи Бѣлинскаго отражалось вмѣстѣ, внутреннее развитіе цѣлаго поколѣнія, и становится понятно, почему это поколѣніе съ такимъ увлеченіемъ приняло Лермонтова: въ томъ, что для нашего времени кажется нерѣдко натянутымъ или аффектированнымъ, люди того поколѣнія видѣли полное и глубокое выраженіе ихъ собственной мысли и страданія. Бѣлинскій иногда чувствовалъ эту аффектацію у Лермонтова, но ему всегда хотѣлось найти ей разумное истолкованіе. Мысль объ обществѣ начинаетъ такимъ образомъ становиться прочнымъ интересомъ Бѣлинскаго, отчасти уже освѣщаетъ ему и прошлое. Въ слѣдующихъ словахъ ему очевидно вспоминаются споры съ противниками, — Бѣлинскій начинаетъ отдавать имъ. справедливость:

«Живу я ни хорошо, ни слишкомъ худо. Въ Питеру притерпѣлся. Спасибо ему. Я уже не узнаю себя и вижу ясно, что надо въ себѣ бить: это его дѣло. Въ письмѣ нельзя высказать этого. Больше всего меня радуетъ, что я узналъ наконецъ, что чужія мысли, какъ бы ни противорѣчили нашимъ, должно выслушивать съ уваженіемъ и любопытствомъ, если только говорящій ихъ понимаетъ самъ себя. Недавно я поймалъ себя въ двухъ или трехъ случаяхъ, принявши за явную нелѣпость чужое мнѣніе (потому только, что оно противорѣчью моему), и потомъ увидѣлъ, что оно имѣло основаніе и заставляло меня отступиться отъ кровнаго убѣжденія, принявъ въ него новую сторону, новый элементъ. Всякая индивидуальность есть столько же и ложь, сколько и истина — человѣкъ ли то, народъ ли, и только ознакомляясь съ другими индивидуальностями, они выходятъ изъ своей индивидуальной ограниченности. Но объ этомъ послѣ. Съ французами я помирился совершенно^[63]: не люблю ихъ, но уважаю. Ихъ всемірно-историческое значеніе велико. Они не понимаютъ абсолютнаго и конкретнаго, но живутъ и дѣйствуютъ въ ихъ сферѣ. Любовь моя къ родному, въ русскому, стала грустнѣе: это уже не прекраснодушный энтузіазмъ, но страдальческое чувство. Все субстанціальное въ нашемъ народѣ велико, необъятно, но опредѣленіе гнусно, грязно, подло».

Онъ проситъ Боткина непремѣнно прочесть «Краснаго морского разбойника» Купера, которымъ тогда восхищался. Но и В. Скоттъ и Куперъ, какъ ни велики сами по себѣ, въ сравненіи съ Шекспиромъ они малы и обыкновенны. Бѣлинскій еще разъ прочиталъ «Ричарда II»… «Нѣтъ, братъ, что ни говори, а на счетъ Шиллера кто-нибудь изъ насъ грубо не понимаетъ одного. Все, что ты о немъ пишешь — правда, да только трагедій-то его читать нѣтъ мочи».

Къ Петербургу онъ «притерпѣлся»; онъ сдѣлалъ новыя знакомства, именно съ кружкомъ Комарова, гдѣ бываетъ по субботамъ: «разъ въ недѣлю мнѣ надо быть въ многолюдствѣ молодомъ и шумномъ». Но ему все еще памятенъ старый московскій кружокъ, и Бѣлинскій пришелъ-было въ восторгъ, когда Боткинъ написалъ ему о своемъ намѣреніи ѣхать въ Петербургъ, — намѣреніи однако не состоявшемся: «Ты сбирался въ Питеръ… Боже мой, да отъ одной мысли объ этомъ свиданіи выступаютъ у меня слезы на глазахъ. Недѣля, проведенная съ тобою, была бы вознагражденіемъ за восемь мѣсяцевъ тяжелаго страданія. Сколько бы надо было сказать другъ другу, какъ бы каждое слово было полно души и значенія, каждый разговоръ живъ, споръ интересенъ! Ахъ, Б., зачѣмъ ты написалъ мнѣ объ этомъ несбывшемся намѣреніи, лучше бы мнѣ было не знать о немъ»…

Это письмо отправлялось съ П. В. А-вымъ, съ которымъ Бѣлинскій незадолго передъ тѣмъ познакомился. Бѣлинскій говоритъ о немъ съ самымъ теплымъ сочувствіемъ, какъ о близкомъ человѣкѣ, посвященномъ въ его интимную жизнь, который можетъ разсказать Боткину и то, чего онъ не помѣщаетъ въ письма…

Затѣмъ въ нашемъ матеріалѣ перерывъ въ письмахъ на два мѣсяца, до середины августа.

Лѣтомъ была въ Петербургѣ «цѣлая Москва». Пріѣхалъ, какъ упомянуто, Кудрявцевъ; жилъ въ Петербургѣ прежній философскій другъ, собиравшійся ѣхать за границу, гдѣ его цѣлью былъ Берлинъ и его философія; наконецъ, пріѣхалъ К-въ. Боткинъ былъ по своимъ торговымъ дѣламъ на нижегородской ярмаркѣ.

---

Въ маѣ уѣзжалъ за границу одинъ изъ петербургскихъ пріятелей, П. Ѳ. З-въ. Бѣлинскій поручалъ ему отыскать въ Берлинѣ профессора Вердера, и узнать отъ него, что дѣлается съ Станкевичемъ. Вердеръ, наставникъ Станкевича въ гегелевской философіи, сталъ его близкимъ другомъ, и послѣ около него собиралась обыкновенно небольшая колонія русскихъ искателей философіи. Въ письмѣ изъ Берлина, отъ 13 іюня, З-въ сообщалъ Бѣлинскому неутѣшительныя извѣстія: Вердеръ говорилъ, что здоровье Станкевича (жившаго тогда въ Неаполѣ) очень плохо, и что онъ едвали поправится; то же подтвердилъ и Тургеневъ, постоянно видѣвшій Станкевича въ Неаполѣ и находившійся тогда въ Берлинѣ…

Только въ августѣ дошло до Бѣлинскаго извѣстіе о смерти Станкевича — человѣка, который по справедливости считался главой московскаго кружка, пользовался въ его средѣ неоспариваемымъ авторитетомъ и горячей привязанностью друзей. Извѣстіе пришло отъ А. П. Ефремова, одного изъ старыхъ московскихъ друзей, который былъ съ Станкевичемъ за-границей и былъ свидѣтелемъ его смерти^[64]. Степень привязанности Бѣлинскаго къ Станкевичу читатель увидитъ изъ слѣдующихъ здѣсь писемъ. Бѣлинскій, по его словамъ, принялъ равнодушно извѣстіе объ его смерти. Изъ письма видно, что это равнодушіе било тупое подчиненіе страшной судьбѣ, что горесть скрывалась за ожесточеніемъ.

"…Письмо мое доставитъ тебѣ не радость и утѣшеніе, а горесть и страданіе, — пишетъ Бѣлинскій. — Ни слова больше объ утѣшеніи и радости — это слова обманчивыя и безсмысленныя, понятія отрицательныя, а не положительныя! Я все думалъ, что горе и страданіе даны человѣку для того, чтобы онъ лучше зналъ радость и блаженство; но теперь, какъ опытъ заставилъ меня глубже заглянуть въ жизнь, я вижу, что радость и блаженство даны человѣку для того, чтобы онъ сильнѣе страдалъ, жесточае мучился, — и жалокъ тотъ, кто ищетъ въ жизни не минутѣ счастія, а прочнаго счастія, кто видитъ въ жизни не рядъ бивуаковъ, а постоянный домъ съ филистерскимъ халатомъ! Еще есть въ немъ смыслъ, если онъ чувствуетъ въ себѣ благородную рѣшимость и божественную способность сдѣлаться филистеромъ во всемъ значеніи этого слова, т.-е. скотиною вполнѣ… Но если онъ неспособенъ сойтись съ прозою жизни и довольствоваться прѣсною водою съ нѣсколькими каплями вина, — нѣтъ ему счастія на землѣ, хотя онъ и болѣе, чѣмъ кто другой, и желаетъ счастія, и стремится къ нему, и достоинъ его!

"Знаешь ли, Боткинъ, — ну да что за эффектная предисловія — въ чорту ихъ и прямѣе къ дѣлу. Боткинъ — Станкевичъ умеръ!

«Боже мой! Кто ждалъ этого? Не былъ ли бы, напротивъ, каждый изъ насъ убѣжденъ въ невозможности такой развязки столь богатой, столь чудной жизни? Да, каждому изъ насъ Казалось невозможнымъ, чтобъ смерть осмѣлилась подойти безвременно въ такой божественной личности и обратить ее въ ничтожество. Въ ничтожество, Боткинъ. Послѣ нея ничего не осталось, кромѣ костей и мяса, въ которыхъ теперь кишатъ черви. Онъ живетъ, скажешь ты, въ памяти друзей, въ сердцахъ, въ которыхъ онъ раздувалъ и поддерживалъ искры божественной любви. Такъ, но долго ли проживутъ эти друзья, долго ли пробьются эти сердца? Увы! ни вѣра, ни знаніе, ни жизнь, ни талантъ, ни геній не безсмертны! Безсмертна одна смерть: ея колоссальный, побѣдоносный образъ гордо возвышается на престолѣ изъ костей человѣческихъ и смѣется надъ надеждами, любовію, стремленіями!…

О, горе намъ, рожденнымъ въ свѣтъ!

— сказалъ старикъ Державинъ»…

Онъ приводитъ нѣсколько стиховъ изъ стихотворенія «На смерть кн. Мещерскаго», — и продолжаетъ:

"Видишь ли, какая разница между прошлымъ и настоящимъ вѣкомъ? Тогда еще употребляли слова тамъ и, обозначая ими какую-то terram incognitam, которой существованію сами не вѣрили; теперь и не вѣрятъ… и не употребляютъ даже въ шутку этихъ пустыхъ словъ…

"Общее — это палачъ человѣческой индивидуальности. Оно опутало ее страшными узами: проклиная его, служишь ему невольно.

"Смерть Ст. не произвела на меня никакого особеннаго впечатлѣнія. Я принялъ извѣстіе о ней довольно равнодушно. Думаю, что, причина этого отчасти и долговременная разлука: Ст. оставилъ меня совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ я сталъ теперь и былъ безъ него. Онъ поѣхалъ въ Европу, я въ Азію — на Кавказъ. Духовную жизнь мою я считаю съ возвращенія съ Кавказа, — и все это развитіе до сей минуты (лучшее, по крайней мѣрѣ примѣчательнѣйшее время моей жизни) совершалось безъ него. Разлука — ужасная вещь… Но это не главное. Главная причина — состояніе моего духа, апатическое, сухое, безотрадное, причины котораго и во внѣшнихъ обстоятельствахъ и внутри. Внѣшнія мои обстоятельства худы до нельзя, до послѣдней крайности. А внутри — не умѣю и сказать. Мысль о тщетѣ жизни убила во мнѣ даже самое страданіе. Я не понимаю, къ чему все это и зачѣмъ: вѣдь всѣ умремъ и сгніемъ — для чего-жъ любить, вѣрить, надѣяться, страдать, стремиться, страшиться? Умираютъ люди, умираютъ народы, — умретъ и планета наша, — Шекспиръ и Гоголь будутъ ничто. Извѣстіе о смерти Ст. только утвердило меня въ этомъ состояніи. Смерть Ст. показалась мнѣ тѣмъ болѣе естественна и необходима, чѣмъ святѣе, выше, геніальнѣе его личность:

Все великое земное

Разлетается какъ дымъ:

Нынѣ жребій выпалъ Троѣ,

Завтра выпадетъ другимъ.

"Все вздоръ — калейдоскопическая игра китайскихъ тѣней. О чемъ же жалѣть!…

«Ст. умеръ въ Нови, между Миланомъ и Генуею, въ ночь съ 24 на 25 іюня»…

Въ томъ же настроеніи пишетъ онъ (23 августа) къ Ефремову:

«…Станкевича нѣтъ, и я уже не увижу его никогда, и никто никогда не увидитъ его, — странная, дикая, неестественная идея! Мнѣ все не вѣрится, все кажется, что смерть не посмѣла бы разрушить такой божественной личности. Разлука много отняла у меня: ты знаешь, какъ мы всѣ были глупы, когда оставилъ онъ насъ. Онъ не былъ свидѣтелемъ самаго важнаго періода моего развитія, онъ давно уже существовалъ для меня въ прошедшемъ, какъ воспоминаніе, какъ живое представленіе лучшаго, прекраснѣйшаго, что зналъ я въ жизни. О, если бы ты зналъ, Ефремовъ, какъ я завидую тебѣ: ты жилъ съ нимъ цѣлый годъ, ты присутствовалъ при его послѣднихъ минутахъ, ты навсегда сохранишь живую память его просіявшаго по смерти лица»…

И здѣсь Бѣлинскій говоритъ опять съ недоумѣніемъ, что извѣстіе не произвело на него глубокаго впечатлѣнія.

"Странное дѣло! Какъ глубоко страдалъ я, и какъ религіозно было мое страданіе, когда умерла она^[65], которая была совершенно чужое мнѣ, хотя и прекрасное явленіе! Для меня было величавшимъ счастіемъ знать ее, видѣть и слышать, — и такъ хорошо зналъ ее, такъ мило видѣлъ и слышалъ ее; но большаго для меня и не могло быть; тогда какъ онъ называлъ меня своимъ другомъ, ему обязанъ я всѣмъ, что есть во мнѣ человѣческаго, — и его смерть произвела на меня такое не глубокое впечатлѣніе! Можетъ быть, тутъ много значитъ, что я хоть мигъ, но видѣлъ ее не задолго до смерти. Но я думаю, что главная причина — мое теперешнее состояніе, которое можно характеризовать такъ: вѣры нѣтъ, знанія и не бывало, а сомнѣнія превратились въ убѣжденія. Мысль о томъ, что все живемъ одно мгновеніе… эта мысль превратила для меня жизнь въ мертвую пустыню, въ безотрадное царство страданія и смерти. Смерть, смерть! вотъ истинный Богъ міра…. Зачѣмъ родился, зачѣмъ жилъ Станкевичъ? Что осталось отъ его жизни, что дала ему она? Нѣтъ, «му надо было умереть, потому что чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше».

«Бога ради, Ефремовъ, увѣдомь меня, какъ можно подробнѣе обо всемъ, до малѣйшей подробности, — и какъ онъ жилъ, и какъ умиралъ. Не полѣнись, душа моя, — помни, что то, что ты знаешь о немъ, есть общее наше достояніе. О, какъ жажду я видѣться съ тобою! Будетъ ли это когда-нибудь, или и ты скоро же умрешь? Собери всѣ мои письма въ Станкевичу для доставленія во мнѣ, если воротишься, или найдешь случай. Для меня священна собственная моя строка, которую читали его глаза»…

Сомнѣніе и скептицизмъ находитъ Бѣлинскій и въ своемъ новомъ чтеніи, между прочимъ вмѣстѣ съ К-вымъ, который былъ въ это время въ Петербургѣ. Въ Москвѣ К-въ читывалъ Бѣлинскому Гегеля; теперь чтеніе возобновлялось въ другомъ направленіи, — гдѣ для нихъ «исчезала всякая достовѣрность въ жизни и знаніи».

«К-въ читалъ мнѣ отрывки изъ Фрауенштета (пишетъ Бѣлинскій) — молодецъ Фрауенштетъ! Послѣ его брошюрки пропадетъ охота не только резонерствовать, или мыслить, но и что-нибудь утверждать. Очень радъ, что тебѣ понравилась 2-я ст. моя о Лермонтовѣ^[66]. Кроткій тонъ ея — результатъ моего состоянія духа; я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и по неволѣ стараюсь держаться середина. Впрочемъ, будущія мои статьи должны быть лучше прежнихъ: 2-я ст. о Лермонтовѣ есть начало ихъ. Отъ теорій объ искусствѣ я снова хочу обратиться къ жизни и говорить о жизни. Въ „Набл.“ и „От. Зап.“ я доселѣ колобродилъ, поэтоколобродство полезно: благодаря ему, въ моихъ статьяхъ будетъ какое-нибудь содержаніе, но такъ какъ въ Телескопскихъ»…

Бѣлинскій уже давно смотрѣлъ на свою дѣятельность въ «Наблюдателѣ» какъ на «дѣло прошлое», какъ на увлеченіе. Такъ онъ говоритъ объ этомъ журналѣ еще въ одной изъ статей апрѣльской книжки «Отеч. Записокъ»^[67].

Въ припискѣ къ этому письму, онъ припомнилъ, что читаетъ «Антонія и Клеопатру» Шекспира, и восклицаетъ: «Творецъ небесный, неужели и Шекспиръ сгнилъ — и только? Бога, ради, Боткинъ, скажи мнѣ, есть ли у Шекспрра хоть что-нибудь, не говорю — дрянное, а не великое, не божественное?» Онъ читаетъ «запоемъ» Вальтеръ-Скотта; прочелъ пять трагедій Софокла — новыя впечатлѣнія; — «новый міръ искусства открылся передо мною. Вижу, что одно сознаніе законовъ искусства безъ знанія произведеній его — суета суетъ». По словамъ, его, К-въ «много заставилъ его двинуться, самъ того не зная». Онъ опять рекомендуетъ Боткину читать романы Купера, «Послѣдній изъ Могиканъ», и другой, который готовился для «Отеч. Записокъ» — «Путеводитель въ Пустынѣ» (The Pathfinder) служащій продолженіемъ «Могиканъ». «Глубокое, дивное созданіе, — замѣчаетъ онъ о Патфайндерѣ: — К-въ говоритъ, чтомногія мѣста этого романа украсили бы драму Шекспира»…

Тѣмъ же 12-мъ августа помѣчено другое (вѣроятно ранѣе писанное) письмо Бѣлинскаго, посвященное разсказу совсѣмъ иногорода, именно подробному описанію той ссоры, происшедшей на его квартирѣ между двумя его пріятелями, — о которой говоритъ Панаевъ въ «Литер. Воспоминаніяхъ»^[68]. Ссора приняла столь сильные размѣры, что результатомъ ея былъ вызовъ на дуэль. Бѣлинскій перетревожился до послѣдней степени, и, описывая событіе нѣсколько времени спустя и успокоившись, съ добродушнымъ комизмомъ изображаетъ свою собственную роль въ этой исторіи. Для дуэли были необходимы секунданты — приходилось выбирать ихъ между пріятелями, и Бѣлинскій, при всей малой способности къ такимъ воинственнымъ вещамъ, рѣшился-было быть однимъ изъ секундантовъ. Но дѣло было отложено, затѣмъ, что противники рѣшили — для большаго удобства — произвести свою дуэль за границей, куда вскорѣ одинъ изъ нихъ уѣхалъ; другой выѣхалъ изъ Петербурга осенью 1840… Дуэль однако не состоялась и за границей.

Въ первыхъ числахъ сентября, Бѣлинскій писалъ къ одному новому заочному знакомцу, котораго рекомендовалъ ему Боткинъ и который послѣ присоединился въ петербургскому кружку пріятелей Бѣлинскаго. Боткинъ узналъ Кульчицкаго въ Харьковѣ, куда, по зимамъ, ѣздилъ по торговымъ дѣламъ своего отца; онъ встрѣтилъ Кульчицкаго въ семействѣ Кронеберговъ. Это былъ «харьковскій литераторъ», — какихъ описывалъ г. Де-Пуле въ біографіи Д. И. Каченовскаго, — еще молодой человѣкъ, съ легкимъ талантомъ, весело остроумный, но еще большой романтикъ. Онъ былъ великимъ поклонникомъ Бѣлинскаго, котораго очень цѣнили и въ семействѣ Кронеберговъ, гдѣ хранились литературныя традиціи отца, упомянутаго нами прежде профессора. Боткинъ (въ письмѣ 9—12 февр., писанномъ послѣ поѣздки въ Харьковъ) разсказывалъ Бѣлинскому объ его харьковскихъ друзьяхъ и почитателяхъ; и завлекъ любопытство и воображеніе Бѣлинскаго^[69]. Кульчицкій задумывалъ ѣхать въ Петербургъ, но ему нетерпѣливо хотѣлось познакомиться съ Бѣлинскимъ, и онъ еще въ началѣ года написалъ Бѣлинскому письмо, которое очень понравилось ему своимъ добродушнымъ юморомъ. Знакомство началось, но Бѣлинскій собрался отвѣчать ему только 6-го сентября. Кульчицкій присылалъ тогда небольшія статейки въ «Литер. Газету»; впослѣдствіи онъ участвовалъ и въ «Отеч. Запискахъ».

Въ письмѣ Бѣлинскаго есть біографическія черты, не лишенныя интереса.

"Я давно полюбилъ васъ искренно (пишетъ онъ, начавъ письмо извиненіями въ своемъ невѣжливомъ молчаніи), по разсказамъ Василія Петровича и вашимъ къ нему письмамъ (которыя, NB, читая, всегда хохоталъ до слезъ)…

«Напрасно думаете вы, что кромѣ Боткина въ Харьковѣ все чуждо мнѣ: нѣтъ, Харьковъ давно уже представляется мнѣ въ мистическомъ свѣтѣ. Кромѣ уже васъ, котораго я считаю однимъ изъ самыхъ короткихъ моихъ знакомыхъ, меня давно интересовало семейство Кронеберговъ. Вамъ должно быть извѣстно, что я лично знакомъ съ Андреемъ Ивановичемъ^[70], равно какъ и то, что покойный его родитель, не задолго до смерти своей, почтилъ меня перепискою со мною. Память этого незабвеннаго для всѣхъ человѣка священна мнѣ; храню съ умиленіемъ, какъ святыню, его письма ко мнѣ, и горжусь его вниманіемъ ко мнѣ, хотя оно и было снисхожденіемъ къ молодому человѣку за доброе направленіе его натуры (къ тому же слишкомъ расхваленной усерднымъ пріятелемъ), а не заслуженная дань его достоинствамъ. Мнѣ не нужно увѣрять васъ, что заочное знакомство съ отцомъ и личное съ сыномъ представили мнѣ все семейство въ какомъ-то идеальномъ таинственномъ свѣтѣ, и возбудили во мнѣ живѣйшее желаніе (Боткинъ сказалъ бы: Sehnsucht) узнать его, тѣмъ болѣе, что оный часто упоминаемый Боткинъ наговорилъ мнѣ о немъ такъ много поэтически-прекраснаго».

Въ письмѣ къ Боткину, отъ 5 сентября, развиваются темы, затронутыя прежде — тщета жизни, невѣріе въ дѣйствительность, недостовѣрность знанія. Боткинъ, въ письмѣ въ Бѣлинскому, жаловался съ своей стороны, что его благія стремленія не находятъ осуществленія, что отъ нихъ остается только «дымъ фантазій и мечтаній». Бѣлинскому также слишкомъ извѣстенъ этотъ дымъ.

«…Но я въ томъ разнюсь отъ тебя, — говоритъ онъ, — что дымъ и называю дымомъ, не стою за нашъ вѣкъ, за который ты ратуешь съ такимъ донъ-кихотскимъ задоромъ! Другъ, это все слова и фразы, это тотъ дымъ, которыхъ испарялась наша молодость. Ты переживаешь себя, заживо умираешь, а все по старой привычкѣ кричишь о разумности жизни. Если какой-нибудь гегеліанецъ (кажется, Фрауенштетъ), подкапываясь подъ основанія гегелизма, доходитъ до результата, что мысль (которую мы приняли за критеріумъ бытія) насъ надуваетъ, надѣвая на наши глаза очки, сквозь которыя мы видимъ все какъ ей угодно, а не какъ должно, — и восклицаетъ съ отчаяніемъ: „спасите меня, погибаю“, — такъ намъ ли, о, Боткинъ, не вопить, или, по крайней мѣрѣ, намъ ли защищать дѣйствительность, если она, столь безконечно могущественнѣйшая насъ, такъ плохо защищаетъ сама себя? Что до личнаго безсмертія, — какія бы ни были причины, удаляющія тебя отъ этого вопроса и дѣлающія тебя равнодушнымъ къ нему, — погоди, придетъ время, не то запоешь. Увидишь, что этотъ вопросъ — альфа и омега истины, и что въ его рѣшеніи — наше искупленіе. Я плюю на философію, которая потому только съ презрѣніемъ прошла мимо этого вопроса, что не въ силахъ была рѣшить его. Гегель не благоволилъ ко всему фантастическому, какъ прямо противоположному опредѣленно-дѣйствительному. К-въ говоритъ, что это — ограниченность. Я съ нимъ согласенъ»…

Онъ вспоминаетъ опять о смерти Станкевича: «что же стало съ нимъ? А развѣ это пустой вопросъ? Развѣ безъ его рѣшенія возможно примиреніе?.. Нѣтъ, я такъ не отстану отъ этого Молоха, котораго философія назвала Общимъ, и буду спрашивать у него: куда дѣлъ ты его и что съ нимъ стало?»

Между извѣстіями и вопросами о друзьяхъ, онъ упоминаетъ объ А. И. Кронебергѣ, который въ это время работалъ надъ Шекспиромъ, и жалѣетъ, что не очень поладилъ съ нимъ въ прежнее время (вѣроятно, еще въ Москвѣ). Бѣлинскому очень нравится его статья^[71]; въ ней онъ видитъ хорошее пониманіе Шекспира, — «а это много»; ему нравится и переводъ «Ричарда II», обнаруживающій глубоко-поэтическую натуру.

Письмо, отъ 4 октября, высказываетъ уже въ очень опредѣленной формѣ тотъ поворотъ въ мнѣніяхъ Бѣлинскаго, который совершался въ немъ съ его переселенія въ Петербургъ такимъ медленнымъ, мучительнымъ процессомъ сомнѣній, недовольства самимъ собой, борьбы, отчаянія и ожесточенія."Дѣйствительность" давно перестала быть для него тѣмъ, чѣмъ была прежде; онъ все чаще возвращается въ мысли объ обществѣ, и досадуетъ на прежнія идеалистическія заблужденія… Мы видѣли, какъ постоянно видоизмѣнялись въ новомъ направленіи его мысли о дѣйствительности, «общемъ», о «французахъ», о Шиллерѣ, объ Entsagung, о любви, — каждое видоизмѣненіе была шагомъ въ новой системѣ понятій… Теперь онъ споритъ противъ Боткина, считавшаго свою натуру непроизводительною въ литературномъ смыслѣ; и объясняетъ, что причина этой малой производительности заключается въ томъ, что самъ Боткинъ знаетъ, какъ мало можетъ онъ встрѣтить себѣ сочувствія въ обществѣ, которое скорѣе всего отвѣтитъ на его трудъ пренебреженіемъ или чѣмъ-нибудь хуже.

«Но чортъ съ нимъ (съ обществомъ), — наша участь — схимничество. Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дѣйствительностію! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Да здравствуетъ разумъ, да скроется тьма! какъ восклицалъ великій Пушкинъ Для меня теперь человѣческая личность выше исторіи, выше общества, выше человѣчества. Это, мысль и дума вѣка! Боже мой, страшно подумать, что со мною было — горячка или помѣшательство ума — я словно выздоравливающій. Да, Б., ты ничего путнаго не сдѣлаешь, хотя и доказалъ, что ты много-много прекраснаго могъ бы сдѣлать; но ни ты, ни твоя натура въ томъ не виноваты. Это общая наша участь, — и на этотъ счетъ я спою тебѣ славную пѣсенку —

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Надъ міромъ мы пройдемъ, безъ шума и слѣда (и проч.).

Ну, а пока будемъ что-нибудь дѣлать хоть для забавы, разсѣянія отъ скуки или отъ безполезныхъ думъ объ испанскихъ дѣлахъ»…

Дальше мы встрѣтимъ еще болѣе рѣшительныя выраженія новаго взгляда на вещи…

Боткинъ упрекалъ «Отеч. Записки» въ недостаткѣ живыхъ историческихъ статей и иностранной критики (самъ онъ приготовилъ переводъ изъ Рёппера, который назначался въ 1-ю книжку «Отеч. Зап.» 1841 года). Бѣлинскій отвѣчаетъ на это: «Да гдѣ же ихъ взять? Вѣдь „О. З“. издаются трудами трехъ только человѣкъ — Ер., К-ва и меня — не разорваться же намъ, а другіе всѣ, могущіе дѣлать, отговариваются тѣмъ, что у нихъ не производящія натуры».

Бѣлинскій получилъ наконецъ отъ своего друга отзывъ о Куперѣ. Они совершенно сошлись во мнѣніи объ этомъ писателѣ.

"Величайшій художникъ! — восклицаетъ Бѣлинскій: — я горжусь тѣмъ, что давно его зналъ, давно ожидалъ отъ него чудесъ, но это чудо («Патфайндеръ»), признаюсь, далеко превзошло всѣ усилія моей бѣдной фантазіи. «Сенъ-Ронанскія Воды» торжественно признаю лучшимъ романомъ В. Скотта, — но куда до «Патфайндера!»^[72].

Вопросъ о безсмертіи занималъ Боткина меньше и иначе. Бѣлинскій мирится съ этимъ разнорѣчіемъ Ихъ интересовъ, потому что идеи нельзя навязать другому; пусть Боткинъ думаетъ объ этомъ иначе, за то у него есть свои, поглощающія его идеи, и, дѣлясь своими идеями и своими страданіями, они будутъ дополнять другъ другу созерцаніе жизни, — тогда у нихъ не будетъ пустыхъ споровъ и возникнетъ живое пониманіе и симпатія. «Увидимся, потолкуемъ и поспоримъ»; но, замѣчаетъ онъ, «не могу пока умолчать объ одномъ, что меня теперь всего поглотила идея достоинства человѣческой личности и ея горькой участи — ужасное противорѣчіе!» Онъ дѣлится съ Боткинымъ и слѣдующимъ замѣчаніемъ: «М. Б.^[73] пишетъ, что Стана, вѣрилъ личному безсмертію, Штраусъ и Вердеръ вѣрятъ. Но мнѣ отъ этого не легче: все также хочется вѣрить и все также не вѣрится».

Бѣлинскій обрадованъ былъ новыми разсужденіями своего друга объ Entsagung, отъ котораго онъ такъ упорно, почти съ ненавистью отрекался^[74].

«Именно, оно (Entsagung) есть свободное, вслѣдствіе нравственнаго понятія, отреченіе отъ блага жизни и принятіе на себя страданія; а не невольное. Вотъ я и нравъ былъ, что это слово и бѣсило, и оскорбляло меня. У меня отнимали то, чего я не имѣлъ еще и случая выказать. Можетъ быть, во мнѣ этого и нѣтъ, а можетъ быть и есть — кто знаетъ? Я самъ не могу знать. Ты пишешь, что опять сошелся съ самимъ собою, что призракъ счастія разбить — признаюсь въ грѣхѣ — плохо вѣрю… Я вообще съ тобою вводномъ страшно я диво разошелся: читаю я не вѣрю главамъ своимъ, когда ты говоришь о жизни и счастіи, съ уваженіемъ и не шутя, съ какою-то вѣрою. Я не сойдусь, не помирюсь съ пошлою дѣйствительностію, но счастія жду отъ однихъ фантазій и только въ нихъ бываю счастливъ. Дѣйствительность — это палачъ»…

Въ концѣ письма Бѣлинскій замѣчаетъ:

«Недавно со мною (съ мѣсяцъ назадъ) случилась новая гисторія, которая до основанія потрясла всю мою натуру, возвратила мнѣ слезы и безконечное, томительное, страстное порываніе, и кончилась ничѣмъ, какъ к прежде. Долго ли это продолжится. Видно, такова уже моя натура, какъ говоритъ Патфайндеръ. Всякому своя доля, но право, сквернѣе моей ничего нельзя вообразить»…^[75].

Новое длинное письмо, отъ 25 октября, посвящено почти исключительно той интимной исторіи Боткина, которая вообще занимаетъ много страницъ въ письмахъ Бѣлинскаго за это время. Бѣлинскій принимаетъ самое горячее участіе въ этой исторіи, высказываетъ свои взгляды на нее, старается опредѣлить и характеризовать дѣйствующія лица, успокоить своего друга и отвести его отъ экзальтированнаго чувства въ болѣе простому, спокойному и разумному пониманію вещей, То, что происходило тогда съ его другомъ, было ему знакомо по собственному опыту; это были «сильныя, но ложныя тревоги», «рефлексія». Затрудняясь высказать свою настоящую мысль, Бѣлинскій хочетъ намеками указать сущность дѣла. Онъ проситъ своего друга оставить на время "все нѣмецкое* и особенно то, что ему всего больше нравится, и читать Купера, В. Скотта, Шекспира, или оторваться "на время* отъ идеальнаго міра и войти въ интересы міра положительнаго и практическаго.

Эстетическое лекарство Бѣлинскій очевидно считалъ очень дѣйствительнымъ, — такъ глубоко онъ, да и его другъ, воспринимали поэтическія изображенія жизни; и чтеніе высокихъ художниковъ, какими были въ его* глазахъ, кромѣ Шекспира, Вальтеръ-Скоттъ и Куперъ, — казалось Бѣлинскому столь же сильнымъ средствомъ противъ фальшиваго идеализма и романтики, какъ обращеніе къ интересамъ практической жизни. Въ подтвержденіе необходимости выдти изъ фантастическаго міра въ практическій, Бѣлинскій приводилъ собственный примѣръ:

«Я не умѣю тебѣ этого хорошо растолковать, но я хорошо это знаю но себѣ: нѣтъ въ мірѣ мѣста гнуснѣе Питера, нѣтъ поганѣе питерской дѣйствительности, но я отъ нея не потерялъ, а пріобрѣлъ — я глубже чувствую, больше понимаю, во мнѣ стало больше внутренняго и духовнаго. Если бы не журналъ, я бы съ ума сошелъ. Если бы гнусная дѣйствительность не высасывала изъ меня капля по каплѣ крови, — я бы помѣшался. Оторваться отъ общества и затвориться въ себѣ — плохое убѣжище»…

Убѣждая своего друга смотрѣть на происшедшее съ нимъ, какъ на опытъ, на воспитаніе, и сохранить воспоминаніе о лучшихъ минутахъ, Бѣлинскій снова нападаетъ на прежній идеализмъ, отъ котораго Боткинъ еще не излечился:

«Тебѣ стыдно и больно было признаться мнѣ, что чувство твое убито, умерло: о, Боткинъ, ты все еще живешь въ мірѣ героизма и тебѣ трудно увѣриться, что всѣ люди — не больше какъ люди. Для меня — такъ человѣческая природа есть оправданіе всего. Событіе — вздоръ, чортъ съ нимъ… Важна личность человѣка, надо дорожить ею выше всего»…

Онъ опять приводимъ, въ видѣ эстетическаго аргумента, стихотвореніе Пушкина — «Подъ небомъ голубымъ страны своей родной» и пр., и продолжаетъ:

«Неужели намъ и теперь быть дѣтьми, которыя такъ жарко вѣрили вѣчности человѣческихъ чувствъ и, утирая кулакомъ кровавыя слезы, повторяли, что жизнь — блаженство, и что намъ чудо какъ хорошо жить. Вчера любилъ, ныньче нѣтъ — моя ли вина. Худо и стыдно становиться на ходули, а за все остальное пусть отвѣчаетъ человѣческая натура»…

Въ концѣ октября, Бѣлинскій былъ обрадованъ пріѣздомъ Кольцова, какъ разскажемъ далѣе. К-въ около того же времени уѣхалъ за-границу. Въ октябрьской книгѣ «От. Записокъ» только-что была напечатана статья его о сочиненіяхъ Сары Толстой, надѣлавшая въ то время шуму въ петербургскомъ кружкѣ. Эта книга^[76], изданная въ началѣ 1639 г. и не бывшая въ продажѣ, возбудила тогда особенное вниманіе, какъ оригинальное литературное явленіе, и по личности ея автора. Графиня Сара Толстая была дочь извѣстнаго Ѳ. И. Толстого-Американца; хатъ ея была цыганка. Это была чрезвычайно талантливая дѣвушка, съ блестящихъ, конечно свѣтскихъ образованіемъ, но фантастическая, нервная до страшно-болѣзненныхъ экстазовъ и ясновидѣній; она умерла въ 1838 г., едва семнадцати лѣтъ отъ роду. Ея сочиненія казались поэтическихъ откровеніемъ женственной природы, въ самой ея сущности, природы, еще нетронутой страстью и опытами жизни. Бѣлинскій былъ также заинтересованъ этимъ явленіемъ. По первымъ впечатлѣніяхъ, Бѣлинскій былъ въ восторгѣ отъ статьи Б-за, и проситъ Боткина написать, какъ ему показалась эта статья и какъ о ней говорятъ въ Москвѣ. «По мнѣ — чудесная статья, но есть, особенно вначалѣ, какая-то тяжеловатость». Тутъ же онъ совѣтуетъ Боткину прочесть «Тарантасъ», гр. Соллогуба — «премиленькая вещица»; восхищается «Ночныхъ сторожемъ», Огарева^[77].

Въ слѣдующемъ письмѣ (помѣченномъ 31 ноября, вмѣсто октября), Бѣлинскій въ восторгѣ отъ извѣстій Боткина, который собирался дѣятельно работать для журнала и побуждать къ тому же другихъ московскихъ пріятелей. Онъ разъ уже спорилъ объ этомъ предметѣ съ своимъ другомъ, у котораго было предубѣжденіе противъ журналовъ — объяснявшееся вѣроятно тогдашнимъ характеромъ большинства ихъ, и теперь снова высказываетъ свое мнѣніе о значеніи журнала для нашей публики.

«Не повѣришь, Боткинъ, я съ ума схожу отъ радости — ты вдвое началъ существовать для меня теперь. Не думай, чтобы это выходило изъ моей журналоманіи — увѣряю тебя, что она давно уже прошла, уступивъ мѣсто разумному сознанію и глубокому убѣжденію, что для нашего общества журналъ — все, и что нигдѣ въ мірѣ не имѣетъ онъ такого важнаго и великаго значенія, какъ у насъ. Не болѣе пяти сочиненій разошлось у насъ, во сто лѣтъ, въ числѣ 5000 экз., — и между тѣмъ есть журналъ съ 5000 подписчиковъ! Это что-нибудь значитъ! Журналъ поглотилъ теперь у насъ всю литературу — публика не хочетъ книгъ — хочетъ журналовъ, -и въ журналахъ печатаютъ цѣликомъ драмы и романы, а книжки журналовъ — каждая въ пудъ вѣсомъ. Теперь у насъ великую пользу можетъ приносить, для настоящаго, и еще больше для будущаго, каѳедра, но журналъ большую, ибо для нашего общества, прежде науки, нужна человѣчность, гуманическое образованіе»…

Бѣлинскій радуется «'до сумасшествія», что Боткину понравился 10-й No «Отечести. Записокъ»; онъ проситъ московскихъ друзей работать для журнала, жалуется на Грановскаго, который до сихъ поръ не прислалъ ни строки въ «От. Записки», и не пишетъ ничего ему, — «а я (говоритъ Бѣлинскій) право такъ люблю его, такъ часто думаю о немъ, особенно въ послѣднее время, когда я въ нѣкоторыхъ пунктахъ нашихъ московскихъ съ нимъ споровъ такъ измѣнился, что, при свиданіи, ему нужно будетъ не подстрекать, а останавливать меня». Это — все тѣ московскіе споры, которые велъ Бѣлинскій въ концѣ 1839.

«Чуть было не забылъ, — говоритъ онъ въ концѣ письма: — разсказъ Кольцова о пріемѣ, сдѣланномъ московскою публикой Мочалову, измучилъ меня завистью къ вамъ, свидѣтелямъ его, — и въ Москвѣ не нашлось человѣка, который бы написалъ объ этомъ въ журналъ!»…

---

Мы говорили прежде о томъ, съ какимъ сердечно-дружескимъ, можно сказать, нѣжнымъ чувствомъ Бѣлинскій относился къ Кольцову. По переѣздѣ Бѣлинскаго въ Петербургъ, они продолжали мѣняться письмами. Кольцовъ по прежнему обращался къ Бѣлинскому какъ моральному авторитету, разсказывалъ ему о своей интимной жизни, которой ни передъ кѣмъ не открывалъ съ такимъ глубокимъ довѣріемъ, отдавалъ на его полный, окончательный судъ свои новыя работы, и съ скромною деликатностью ожидалъ его отзыва на свои симпатіи. Мы должны считать извѣстной біографію Кольцова, написанную Бѣлинскимъ; надо только прибавить, что упоминаемый тамъ «московскій другъ» Кольцова (жившій послѣ въ Петербургѣ) былъ именно Бѣлинскій. Письма Кольцова къ Бѣлинскому остаются еще неизданными, и по ихъ совершенно интимному характеру не могутъ быть изданы въ цѣлости. Нѣкоторые отрывки изъ нихъ включены въ біографію; мы прибавимъ еще нѣсколько выдержекъ, въ особенности такихъ, которыя опредѣляютъ свойство ихъ дружескихъ отношеній и горячую привязанность Кольцова къ Бѣлинскому — недосказанную послѣднимъ^[78].

Приводя письма Кольцова въ его біографіи, Бѣлинскій замѣчаетъ однажды: «такъ писалъ онъ всегда, и почти такъ говорилъ. Рѣчь его была всегда нѣсколько вычурна, языкъ не отличался опредѣленностью, но за то поражалъ какою-то наивностью и оригинальностью»^[79]. Этотъ недостатокъ опредѣленности происходилъ отъ непривычки Кольцова къ литературному языку, котораго онъ никогда не слыхалъ въ своемъ обыкновенномъ кругу; онъ самъ нерѣдко признавалъ, что ему трудно высказать свою мысль, когда требовалась нѣсколько отвлеченная форма выраженія; а въ той «наивности и оригинальности», которую затруднялся опредѣлить Бѣлинскій, участвовало между прочимъ удивительное мастерство въ настоящемъ народномъ языкѣ, которое даетъ такую силу выраженія поэзіи Кольцова, и нерѣдко чувствуется въ его перепискѣ. Эта черта его языка вѣроятно была еще не совсѣмъ привычна для тогдашняго литературнаго круга, когда въ самой литературѣ было еще немного образчиковъ настоящаго народнаго склада…

Извѣстіе о переѣздѣ Бѣлинскаго въ Петербургъ порадовало Кольцова, но онъ жалѣлъ, что не увидитъ его въ Москвѣ, куда собирался. Первое письмо въ Петербургъ Кольцовъ писалъ уже въ февралѣ 1840 г. «…Въ Питерѣ вы — часъ добрый! Жить поживать припѣваючи. Каковъ Петербургъ? — Сѣръ, и воздухъ мутенъ, и дни грустны; — на первый разъ онъ, кажется, для всѣхъ таковъ, а обживешься съ нимъ, и получшаетъ, и чѣмъ ужь дальше, тѣмъ лучше да лучше, а наконецъ и вовсе полюбится… Какъ бы мнѣ хотѣлось теперь хоть маленькую получить отъ васъ вѣсточку!.. Я терплю и думаю, что у васъ шли все такія обстоятельства, что вамъ было не до меня и, можетъ быть, порою часто не до себя, иначе я не могу и думать объ вашемъ долгомъ-долгомъ молчаньи. Если и теперь не до меня, — не пишите еще, справляйтесь съ своими внутренними и внѣшними требованіями; Богъ дастъ, придетъ время лучшее, тогда можно поговорить и со мною… Я знаю васъ, и это сознаніе всегда говоритъ мнѣ, также какъ и прежде»… Онъ посылаетъ Бѣлинскому нѣсколько стихотвореній, отдавая на его рѣшеніе: что получше — напечатать, что не хорошо — оставить. Кольцовъ вообще самъ не рѣшался судить о своихъ стихотвореніяхъ, и спрашивалъ обыкновенно мнѣнія Бѣлинскаго. Онъ проситъ дать что-нибудь изъ его пьесъ Плетневу для «Современника»: ему «стыдно» передъ Плетневымъ и редакторомъ «Отеч. Записокъ», которые посылаютъ ему свои книжки, и онъ думаетъ, что мало отплачиваетъ имъ за то своими стихами: «они, положимъ, люди добрые и хорошіе, а все-таки за бумагу и въ типографію, а иногда и (за) пьесы платятъ, я думаю, деньги» (!).

Въ другихъ письмахъ (отрывкахъ), начала 1840, онъ раз₄ сказываетъ Бѣлинскому о своей домашней и дѣловой жизни, которая начинала крайне тяготить его: ему становилась невыносима «матеріальность», торговыя дѣла, какъ они велись въ его кругу, и полное одиночество въ его нравственныхъ интересахъ. Онъ не жалуется, но разсказываетъ, и съ раздраженіемъ сознаетъ, что ему даже становится трудно писать въ Бѣлинскому, съ которымъ такъ хотѣлось бы бесѣдовать; онъ винитъ себя въ недостаткѣ воли, въ малодушіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ думаетъ, что не могъ бы ничего сдѣлать противъ окружающаго, еслибы и захотѣлъ.

«Вотъ и теперь — пишу, а о чемъ? Думать тошно, а силы нѣтъ горю пособить: мнѣ даны отъ Бога море желаній, и съ кузововъ души. Я очень знаю, что вы такое, да вамъ надобно того, что часто у меня не дома… Еще и то порою приходило въ мысль, чтобы васъ не безпокоить слишкомъ черезчуръ мелкою дрязгою…. хоть я и давно замѣчалъ въ васъ болѣе во сто разъ (расположенія), чѣмъ въ другихъ, но все-таки боялся: душа темна… Мнѣ возвыситься до вашей дружбы мудрено…. я вашъ давно, но вы мои еще недавно». Письмо, полученное отъ Бѣлинскаго, рѣшило въ немъ много сомнѣній и успокоило его; совѣты Бѣлинскаго угадывали то, что было ему нужно… «Вы въ своемъ кружкѣ переродили меня, — говоритъ онъ дальше. Въ послѣднюю поѣздку^[80] много добра захватилъ а у васъ; прежде только и зналъ, что людей проклиналъ, теперь благодарю Бога за жизнь свою. Одно измѣнило мнѣ. Жаль Серебрянскаго; вы одни замѣтили его. Какая прекрасная душа была! Какъ онъ васъ любилъ и уважалъ».

Въ слѣдующемъ письмѣ опять разсказъ о тягостной жизни, изъ которой Кольцовъ не зналъ выхода. Петербургскіе друзья думали вызвать Кольцова изъ Воронежа, думали, что онъ можетъ заняться книжной торговлей; редакторъ «Отеч. Записокъ» предлагалъ ему переѣхать въ Петербургъ и взять на себя управленіе конторой журнала^[81]. Въ другомъ письмѣ Кольцовъ объясняетъ; отчего ему невозможно было принять этихъ предложеній: всякая, и книжная торговля, безъ большихъ средствъ, по его мнѣнію, непремѣнно связана съ обманомъ, съ тѣми торговыми продѣлками, которыя были ему ненавистны; не, кромѣ того, ему нельзя было покинуть Воронежа, гдѣ отецъ связалъ его денежными обязательствами по своимъ дѣламъ.

Въ концѣ апрѣля 1840, онъ пишетъ Бѣлинскому длинное письмо. Онъ угадалъ причину молчанія Бѣлинскаго — и теперь горячо благодарить его за письмо. Онъ смущается тѣмъ, что посланныя имъ пьесы не понравились Бѣлинскому: «вы мною теперь такъ владѣете, что ваше слово — приговоръ». Осенью онъ думалъ быть въ Петербургѣ… Теперь онъ надѣялся отдохнуть недѣли на три: въ Воронежъ пріѣхалъ Мочаловъ, «и у насъ въ Воронежѣ большой праздникъ, у театра шумъ и давка, — онъ пробудилъ нашъ сонный городъ». Съ Мочаловымъ Кольцовъ былъ знакомъ еще по московскому кружкѣ, и они встрѣтились дружески. Кольцовъ восхищается «Отеч. Записками»: «журналъ — чудо! критика — небывалая; у насъ всѣ хватились читать его, и критику преимущественно»; самъ онъ находитъ, что критика въ журналѣ всего лучше. Онъ въ восторгѣ отъ разсказовъ и стихотвореній Лермонтова^[82]; находитъ, что Клюшниковъ (--ѳ--) «началъ поправляться, и шибко пошелъ впередъ»; «а Каткова, изъ Гейне — Ратклифъ — я не понимаю»^[83]. Онъ посылаетъ Бѣлинскому еще рядъ своихъ стихотвореній, съ замѣчаніями, иногда оригинально высказанными^[84]. Бѣлинскій думалъ тогда сдѣлать изданіе его стихотвореній; Кольцовъ пишетъ: «во только буду васъ просить при сборѣ книги выбирать однѣ добрыя (пьесы); а кой-какія слабыя, хотя бы онѣ и были ужъ напечатаны, въ книгѣ не печатать… Людямъ не много толку, что я мѣщанинъ, а надобно, чтобы, книга стояла сама за себя, безъ уменьшенія и увеличенія»… Изъ его литературныхъ мнѣній любопытенъ отзывъ о Далѣ. Ему пришла мысль передѣлать въ оперу, хоть для чтенія, пьесу Даля «Ночь на распутьи»: «она писана, хромѣ нѣкоторыхъ мѣстъ, языкомъ варварскимъ, а матеріалъ драмы — русскій, превосходный». Кольцовъ видимо не выносилъ искусственно-народнаго языка Даля, и думалъ, что въ передѣлкѣ пьесу Даля, «по крайней мѣрѣ можно было бы прочесть, а то ее теперь и прочесть нельзя».

Въ письмѣ 15 августа, опять очень длинномъ, Кольцовъ радуется на дѣятельность Бѣлинскаго. «Не шутя и не льстя говорю вамъ: давно я васъ люблю, давно читаю ваши мнѣнія, читаю и учусь, но теперь читаю ихъ больше… и понимаю лучше. Много ужъ они сдѣлали добра, но болѣе сдѣлаютъ… Ваша рѣчь — высокая, святая рѣчь убѣжденія»… О выѣздѣ изъ Воронежа теперь ему поздно думать; это нужно было сдѣлать, когда былъ помоложе, притонъ у него «нѣту голоса въ душѣ быть купцомъ»; его задушевное желаніе — учиться, прочитать многое, и поѣздить года два по Россіи; но желаніе это несбыточно. Онъ объясняетъ подробно, почему нельзя ему взяться и за книжную торговлю; по его словамъ, книжная торговля у насъ ведется обыкновенно на небольшія средства, всякимъ сначала" безъ опыта и образованія, и потому вести ее честно этимъ людямъ невозможно. Его отношенія съ отцомъ были, какъ извѣстно, очень тяжелыя, и занятія его литературой давали только лишній поводъ въ привязкамъ и попрекамъ^[85]. «Мнѣ отъ него и такъ достается довольно, — говоритъ Кольцовъ. — Чуть мало-мальски что не такъ, такъ ворчитъ и сердится. Вы — говоритъ — все по книжному, да по печатному, народъ грамотный, ума палата.». Вы боитесь за меня, — продолжаетъ далѣе Кольцовъ, — чтобы я скоро не потерялся^[86]; это правда, и такая правда, какою она лишь можетъ быть. Не только черезъ пять лѣтъ, даже скорѣе, живя такъ — и въ Воронежѣ. Но что-жъ дѣлать? буду жить, пока живется"… «А что въ 1838 году я въ Москвѣ написалъ такъ много и хорошо, — это потому, во-первыхъ, что я былъ съ вами и съ людьми, которые собою меня каждый день настраивали; во-вторыхъ, я почти не дѣлалъ ничего и былъ празденъ, тяготило до смерти одно дѣло, но одно дѣло, не больше… А живя въ Воронежѣ, кругомъ меня другой народъ, татаринъ на татаринѣ… а дѣлъ беремя… и я какъ еще пишу, и для чего пишу? Только для васъ для однихъ. А здѣсь я за писаніе терплю больше оскорбленій, чѣмъ снисхожденій; всякій подлецъ такъ на меня и лѣзетъ: дескать, писакѣ-то и крылья ошибить… А что я пишу не все хорошо, вы объ этомъ сказали правду тоже. Почему же у меня идутъ пьесы не всѣ хороши? Онѣ всегда шли такъ, но прежде былъ Серебрянскій: онъ дурныя рвалъ, а теперь онѣ всѣ идутъ къ вамъ». Кольцовъ находилъ, что ему въ особенности недостаетъ впечатлѣній искусства; ему хотѣлось бы послушать музыки, повидать живописи и скульптуры; Петербургъ и Москва (т.-е. единственные города, гдѣ можно найти умственную жизнь и общество), какъ ему казалось, «своимъ величествомъ способствуютъ силамъ человѣка»; наконецъ, театръ… Онъ съ нетерпѣніемъ ждетъ свиданія съ Бѣлинскимъ: «ахъ, дай-то Богъ, чтобъ оно скоро исполнилось; рвется моя душа видѣть васъ и слушать васъ»… «Въ Москвѣ не засижусь», — прибавляетъ онъ въ концѣ письма; тамъ онъ думалъ видѣть только Боткина, Мочалова и Щепкина: — «да еслибъ Богъ далъ увидѣть Гоголя: застану въ Москвѣ — и не знакомъ, а ужъ пойду къ нему»…

Къ этому письму приложена извѣстная прекрасная пѣсня: «Въ непогоду вѣтеръ воетъ, завываетъ». Припомнивъ ее, читатель можетъ увидѣть, какъ близко она передавала его собственное страданіе и тяжкую борьбу «съ горемычной долей».

Бѣлинскій также съ нетерпѣніемъ ждалъ своего поэта.

«Бѣдный Кольцовъ, какъ глубоко страдаетъ онъ, — пишетъ Бѣлинскій къ Боткину, отъ 5 сентября. — Его письмо потрясло мою душу. Все благородное страждетъ — одни скоты блаженствуютъ, но тѣ и другіе равно умрутъ: таковъ вѣчной законъ Разума. Ай да разумъ! Какъ пріѣдетъ въ Москву Кольцовъ, скажи, чтобы тотчасъ же увѣдомилъ меня; а если поѣдетъ въ Питеръ, чтобы прямо ко мнѣ и искалъ бы меня на Васильевскомъ острову (слѣдуетъ адресъ)… У меня теперь большая квартира, и намъ съ нимъ будетъ просторно»…

Въ началу октября Больцовъ, кажется, былъ уже въ Москвѣ. Бѣлинскій пишетъ къ Боткину, отъ 4 октября:

«Кольцова разцѣлуй и скажи ему, что жду не дождусь его пріѣзда, словно свѣтлаго праздника. К-въ умираетъ отъ желанія хоть два дни провести съ нимъ вмѣстѣ. Скажи, чтобъ пріѣзжалъ прямо во мнѣ, нигдѣ не останавливаясь ни на минуту, если не хочетъ меня разобидѣть». (Слѣдуетъ опять подробный адресъ).

Кольцовъ пріѣхалъ въ Петербургъ въ октябрѣ и пробылъ, кажется, до конца ноября: онъ прожилъ это время у Бѣлинскаго^[87]. Въ письмѣ къ Боткину, отъ 25 окт., Бѣлинскій замѣчаетъ: «Кольцовъ живетъ у меня — мои отношенія къ нему легки, я ожилъ немножко отъ его присутствія. Экая богатая и благородная натура!»

По возвращеніи въ Москву, на обратномъ пути домой, Больцовъ писалъ Бѣлинскому, отъ 15 декабря: — «Вамъ до послѣдней степени кажется невѣроятнымъ мое долгое молчанье. 18 дней я живу въ Москвѣ и къ вамъ еще ни слова. Да, мнѣ самому это ужъ показалось очень страннымъ. Но или такъ у меня въ натурѣ, или поѣхавши изъ Питера мнѣ было очень горько: разстаться съ вами прежде было дѣломъ обыкновеннымъ, теперь не такъ. Я какъ долго не могъ привыкнуть, что уѣхалъ, ѣду, въ Москвѣ — и васъ со мною нѣту». Петербургъ на этотъ разъ мало его занималъ, и ничего въ немъ не оставилъ; проигрышъ дѣла сильно отяготилъ его; но въ Москвѣ посѣтила «полная жизнь», онъ сталъ писать, и написанное посылалъ съ письмами… Онъ разсказываетъ Бѣлинскому московскія новости, о Боткинѣ, Брасовѣ, Аксаковыхъ, М. С. Щепкинѣ, родныхъ Бѣлинскаго. Въ Боткинѣ онъ замѣтилъ нѣкоторую перемѣну — онъ сталъ мягче и ближе къ Кольцову; послѣдній думалъ, что вѣроятно это происходило отъ писемъ Бѣлинскаго, и жалѣлъ, что Бѣлинскій это сдѣлалъ, т.-е. писалъ къ Боткину о немъ: онъ не хотѣлъ никакого натянутаго чувства. «И я сначала бывалъ у него не очень часто, несмотря на то, что онъ былъ ко мнѣ всегда хорошъ; но потомъ увидѣлъ, что… есть у него свое для меня мѣстечко особенное, тутъ мнѣ стало легче, и я бывать началъ чаще». Боткину очень понравилась статья Бѣлинскаго о театрѣ^[88]: «онъ ее прочелъ пожирая». «За критику о Ломоносовѣ въ Москвѣ люди стараго времени васъ бранятъ на чемъ свѣтъ стоитъ»^[89]… Наконецъ, Кольцовъ опять обращается въ Бѣлинскому, разспрашиваетъ объ его дѣлахъ. «У васъ теперь, я думаю, самая головоломная работа и много непріятностей, это я особенно представляю. И дай Богъ, чтобъ обманулся. Какъ ни вспомню я о васъ, все мнѣ что-то дѣлается грустно, и на что ни смотрю, все темно, кромѣ — если сладили съ Плетневымъ»… Повидимому, Бѣлинскій думалъ оставить «Отеч. Записки» и работать въ журналѣ Плетнева. «Мнѣ какъ-то теперь вы все сдѣлались ближе, и каждая ваша боль больна и мнѣ Когда же прояснится вашъ горизонтъ? Или онъ чистъ и теперь? Напишите, вы меня обрадуете. А мое долгое молчаніе простите… Ахъ, еслибъ къ вамъ скорѣе! Еслибъ знали, какъ де хочется мнѣ» ѣхать домой, — такъ холодомъ и обдаетъ при мысли ѣхать туда".

Другое письмо Кольцовъ писалъ Бѣлинскому, отъ 10 января 1841. Кольцовъ встрѣтилъ новый годъ у Боткина, въ кругу его московскихъ друзей, гдѣ былъ и Грановскій, Щепкинъ, К-ръ, Красовъ, Клюшниковъ, Лангеръ, Крюковъ, Сатинъ и др. Встрѣча была шумная и веселая. Но это не развлекло тоски Кольцова, и онъ снова обращается въ Бѣлинскому съ выраженіями своего сочувствія, которое все сосредоточилъ на немъ. «Да, милый В. Г., гдѣ вы, тамъ для меня жизнь всегда теплѣе, а гдѣ васъ нѣтъ — другое дѣло. Чѣмъ больше проходитъ время, тѣмъ больше эта истина доказывается опытомъ. Я теперь яснѣй началъ чувствовать, какъ цѣлый міръ иногда можетъ сосредоточиваться въ одномъ человѣкѣ. Кажется, скоро придетъ пора, что вы для меня замѣните всѣхъ и все. Моя душа часто начала говорить про это и никуда не просится жить, какъ къ вамъ. Когда-то придетъ это время, когда можно будетъ мнѣ это сдѣлать не словами, а дѣломъ! Боже сохрани, если Воронежъ почему-нибудь меня удержитъ у себя еще надолго — я тогда пропалъ». Нѣкоторыя изъ его новыхъ стихотвореній Бѣлинскому понравились, и онъ въ восторгѣ: «получилъ ваше письмо, прочелъ, и подо мной земля загорѣлась».

Еще одно длинное письмо изъ Москвы Кольцовъ писалъ 27 января. Въ его біографіи приведена выписка изъ этого письма, гдѣ Кольцовъ говоритъ о своемъ безвыходномъ положеніи и страшной необходимости ѣхать домой^[90]. Прибавимъ къ этому еще два-три отрывка. Письмо это любопытно, между прочимъ, одной чертой привязанности Кольцова къ Бѣлинскому. Проживъ у него въ Петербургѣ довольно долго, Кольцовъ видѣлъ всѣ подробности его образа жизни, его домашняго холостого быта. Теперь Бѣлинскій упомянулъ въ письмѣ, что ему въ послѣднее время нездоровилось. Кольцовъ принялъ извѣстіе съ большой заботой, и, гораздо болѣе Бѣлинскаго привычный въ практическимъ сторонамъ жизни, онъ большую долю письма посвящаетъ домашнимъ интересамъ Бѣлинскаго, даетъ ему практическіе совѣты о хозяйствѣ, о нужной ему гигіенѣ, собирался даже лечить его, и т. д., все это самымъ серьезнымъ образомъ, какъ заботливый дядька. Это — почти трогательно, и иногда немного забавно. Относительно своихъ дѣлъ, онъ по прежнему думалъ, что ему нельзя сдѣлаться книгопродавцемъ, какъ прелагали его петербургскіе друзья^[91].

Боткинъ въ это время уѣхалъ въ Харьковъ. Кольцовъ безъ него скучалъ еще больше. Въ письмѣ онъ высказываетъ слѣдующее сужденіе о Боткинѣ: — «Москва въ литературной жизни совсѣмъ устарѣла, выжилась. Можетъ, и есть кружки молодыхъ людей, но я ихъ не знаю. Въ ней остается одинъ Василій Петровичъ (Боткинъ). Забрось онъ, и послѣдніе обломки, — стараго, талантливаго, горячаго, вдохновеннаго кружка какъ не бывало. Все разсыпится врозь и едва-ли когда опять соберется. Кажется, никогда». Другими словами, Кольцовъ думалъ, что Боткинъ остался въ Москвѣ единственнымъ человѣкомъ, около котораго могъ собираться старый кружокъ и тѣмъ поддерживать нравственную солидарность и единство дѣятельности. Это было до извѣстной степени справедливо. Любопытны и другія его мнѣнія. «До смерти радъ, — пишетъ онъ, — что „От. Записки“ идутъ хорошо. Первый нумеръ хорошъ, и здѣсь его читаютъ, и даже кой-кто не говорятъ, что читаютъ: — мы еще не видали, а дальше, смотришь, и проговорятся, что это въ немъ ни на что не похоже… О вашей статьѣ^[92] ходятъ сужденія разныя. Одни, и весьма немногіе, говорятъ, что первая половина хороша, а вторая ужъ очень нахальна; другіе удивляются, какъ ее напечатали, и видятъ въ ней вещи небывалыя; ну, а все, — критику, библіографію и смѣсь читаютъ исключительно»… Въ Москвѣ былъ тогда слухъ, что Бѣлинскій отказывается отъ «Отеч. Записокъ»; многимъ этотъ слухъ былъ очень пріятенъ. Какъ видно, что-то подобное такому намѣренію дѣйствительно было, и Кольцовъ, узнавши источникъ слуха, жалѣетъ, что Бѣлинскій подалъ къ вену поводъ. «Напрасно вы Савельеву говорили, что вы отъ „От. Записокъ“ отказались; это вездѣ разнеслось; вы человѣкъ сдѣлались теперь такой, котораго втайнѣ всѣ любитъ и боится. Ваши мнѣніи всѣ читаютъ, и они стали приговоромъ; противъ нихъ скоро никто выйтить не захочетъ, да и не сможетъ. Ну, а въ случаѣ, если вы себѣ сломите шею, то многіе будутъ очень рады, и въ ихъ сожалѣніи будетъ выражаться душевная радость. На васъ глаза всѣхъ обращены, и ваше мѣсто торжественно и шатко. Одно мнѣ больше всего у васъ нравится, особенно теперь, — что вы можете безпощадно мстить людямъ за ихъ эгоизмъ. Особенно — гнили стараго вѣка. Они всѣ стоятъ на важныхъ ступеняхъ, а пользы отъ нихъ ни. на алтынъ. Они чужое право присвоили себѣ. Если человѣкъ завладѣлъ общимъ интересомъ, то и выполняй дѣло, какъ оно требуетъ, или откажись, или передай его другимъ, когда нѣтъ силъ дѣлать пользу»…

Затѣмъ новыя письма Кольцова были писаны уже изъ Воронежа. Съ Бѣлинскимъ онъ уже больше не видался.

---

Съ декабря 1840 до января 1841, идетъ рядъ длинныхъ писемъ, которыми завершается переломъ въ понятіяхъ Бѣлинскаго, и съ которыхъ можно считать новый періодъ его литературной жизни. Всѣ старые вопросы, занимавшіе его мысль, являются предъ нимъ совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ; онъ остается идеалистомъ, — потому что былъ имъ по природѣ, — но его идеализмъ перестаетъ быть отвлеченнымъ и, покидая область полуфантастическихъ мечтаній о полнотѣ «абсолютной жизни», находитъ болѣе серьёзныя задачи въ дѣйствительномъ мірѣ, въ обществѣ. Первые шаги въ этомъ направленіи были до послѣдней степени тяжелы для Бѣлинскаго. «Дѣйствительность», при ближайшемъ знакомствѣ, ужаснула его, и весь запасъ нравственныхъ стремленій къ высокому, пламенной любви къ правдѣ, направлявшійся прежде на идеализмъ личной жизни и на искусство, обратился теперь на скорбь объ этой дѣйствительности, на борьбу съ ея зломъ, на защиту достоинства человѣческой личности, безпощадно попираемаго этой дѣйствительностью. Новая задача, которую ему нужно было одолѣть, была нелегка: Бѣлинскому былъ неясенъ самый путь, какимъ слѣдовало идти въ ея опредѣленію, — отсюда рядъ колебаній, постоянной работы мысли, порывовъ чувства, увлеченій, ошибокъ, — но онъ не пугался трудностей, не устрашался никакими послѣдствіями мысли, и — увлекалъ за собой современное ему поколѣніе. Въ ряду дѣятелей того времени, собравшихся въ новомъ дружескомъ кружкѣ, были люди и болѣе высокаго таланта, — но руководящей силой сталъ именно Бѣлинскій. Его внутренняя исторія этого времени есть психологическая исторія цѣлаго поколѣнія. Страсть, съ которой онъ воспринималъ идею, и буквально болѣлъ" ею, дѣлала его самымъ энергическимъ ея представителемъ, и доставила ежу глубокое нравственное вліяніе.

Этотъ періодъ борьбы и перелома естественно былъ исполненъ особеннаго нравственнаго возбужденія, и потому опять особенно обиленъ письмами. Чѣмъ сильнѣе была внутренняя работа, тѣмъ больше была потребность высказаться; можно сказать, что этимъ Бѣлинскій уяснялъ самому себѣ процессы своей мысли: излагая мысль, онъ долженъ былъ давать ей опредѣленность и, завершивъ ее, шелъ далѣе, въ новымъ ея послѣдствіямъ; при постоянной работѣ надъ опредѣленіями, случалось, что доканчивая письмо, онъ уже не былъ доволенъ началомъ, — мысль его уже успѣвала измѣниться.

Приводимъ опять лишь существенныя мысли, по необходимости оставляя много частныхъ и личныхъ подробностей.

Въ письмѣ 10 декабря Бѣлинскій начинаетъ изъявленіемъ своей радости «скорому свиданію», о которомъ писалъ ему Боткинъ: «у меня всѣ жилки задрожали отъ этой мысля». Но онъ не знаетъ, говоритъ ли Боткинъ о Рождествѣ или о Пасхѣ, когда долженъ былъ онъ пріѣхать въ Петербургъ: «если ты разумѣешь Пасху, — то, Боткинъ, ради всѣхъ святыхъ, не напоминай мнѣ объ этомъ скоромъ свиданіи, до котораго мы успѣемъ съ тобою сто разъ умереть. Вѣдь это передъ окончаніемъ зимы въ Питерѣ — да это цѣлая вѣчность!»

Бѣлинскій поздравляетъ своего друга съ «воскресеніемъ». Боткинъ писалъ ему, что преодолѣлъ упадокъ духа, навлеченный неблагопріятнымъ концомъ своей сердечной исторіи, чувствуетъ въ себѣ свѣжесть; потребность дѣятельности; Бѣлинскій въ восторгѣ, что другъ ею вышелъ изъ царства фантазіи и призраковъ, и совѣтуетъ ему окончательно разорвать всѣ нити, связывающія его съ этимъ прошлымъ. Илъ нравственная связь дѣлала то, что личная жизнь каждаго была общимъ опытомъ, и исторія Боткина давала свой результатъ и Бѣлинскому:

«Твоя исторія довершила давно уже начавшіеся во мнѣ переворотъ. Я наконецъ сбросилъ съ себя всѣ идиллическія и буколическія пошлости… я уже потерялъ всякую охоту толковать (и даже мечтать) о любви и женщинѣ… Я понимаю теперь любовь очень просто. Ея основа — разность половъ, а причина выбора — гармонія натуръ и капризъ субъективности. Черезъ эхо я нисколько не исключаю ни мистики сердечной, ни лиризма чувства, ни сладкаго и таинственнаго волненія надеждъ, сомнѣній, предчувствій и т. п.»…

Но женщина — не есть только женщина, и мужчина — не только мужчина; каждый изъ нихъ при этомъ человѣкъ, существо духовное, и потому соединеніе ихъ есть «тайна, но тайна свѣтлая, какъ лучъ солнечный, здоровая и не расплывающаяся въ пустотѣ мистическихъ призраковъ и Аксаковскаго идеализма». Онъ уже не вѣритъ предопредѣленію въ любви…

«Некогда много толковать объ этомъ, да въ письмѣ не выскажешь и вполовину того, что хочешь, по только я понимаю это дѣло очень просто и вмѣстѣ съ тѣмъ очень человѣчески. Я уже не поклоняюсь женщинѣ, какъ рабъ деспоту, какъ дикарь божеству своему. Если я возьму отъ нея любовь ея, то не какъ милость божества недостойной его твари, а какъ слѣдующее мнѣ по праву, и за что я могу заплатить еще съ лихвою, дать гораздо больше. Мужчина, когда женится, теряетъ много — свою свободу, энергію своей борьбы съ дѣйствительностію, которой тогда принужденъ бываетъ уступать иногда, приростаетъ, какъ улитка, къ одному мѣсту… Женщина, выходя за-мужъ, ничего не теряетъ, но все выигрываетъ: изъ Семейства, гдѣ съ каждымъ годомъ становится болѣе и болѣе чужою… тягостнымъ бременемъ, переходитъ она въ свой домъ, госпожою, свободно и законно предается влеченію сердца и требованіямъ натуры… Далѣе: женщина — слабѣйшій организмъ, низшее существо, чѣмъ мужчина. Лучшая изъ женщинъ хуже лучшаго изъ мужчинъ. Въ женщинѣ какъ-то нѣтъ середины — или глубока, или совсѣмъ мелка и ничтожна. Въ самыхъ лучшихъ изъ нихъ много чего-то ничтожнаго»…

Онъ приводитъ въ примѣръ одну женщину — «чудное созданіе, брилльянть своего пола», — которая однако, не принявъ любви человѣка достойнаго, предпочла человѣка ничтожнаго, съ которымъ и была несчастна. Свой идеалъ Бѣлинскій указываетъ въ дѣвушкѣ, видѣнной имъ въ прежнія времена^[93].

"…Лучшей я не встрѣчалъ. Красота, грація, женственность, гуманизмъ, доступность изящному и всему человѣческому въ жизни и въ искусствѣ, стыдливость, готовность скорѣе умереть, чѣмъ перенести безчестіе, способность къ простой, дѣтской, но безконечной преданности къ избранному — вотъ стихіи, изъ которыхъ она была составлена и лучше этого ничего нельзя вообразить.

"…Да, я наконецъ созналъ, что быть мужчиною чего-нибудь да стоитъ. Баковъ бы я ни былъ, но я борюсь съ дѣйствительностію, вношу въ нее мой идеалъ жизни… Ей-Богу не лгу — меня теперь больше мучитъ одиночество, чѣмъ мечта о любви и женщинѣ. Борьба съ дѣйствительностію снова охватываетъ меня и поглощаетъ все существо мое.

«Чтобы дополнить тебѣ мой теперешній взглядъ на любовь и женщину, скажу тебѣ, что абсолютное осуществленіе того и другого вижу въ „Патфайндерѣ“. Мабель — вотъ истинная женщина, чуждая всякой мелочности, нормальная и простая въ глубокости своей. Колоссальное величіе Патфайндера и его глубокая любовь въ ней не заслонили отъ нея добраго, простого и возвышеннаго Джаспера; понявъ перваго, оцѣнивъ его чувство и отдавъ ему полную дань женскаго состраданія, она отдалась Джасперу безъ всякаго сценизма и эффектовъ. Въ ней нѣтъ мечтательности, магнетизма и мистицизма, — она почти ничего не говоритъ во всемъ романѣ, — но, Боже мой, что же это за созданіе! Оно такъ божественно, что не смѣю вѣрить, чтобы могло существовать и въ дѣйствительности, а не быть только мечтою великаго художника. Что передъ нею всѣ нѣмки и всѣ обожательницы Жанъ-Поля, Гофмана и Шиллера?»

Письмо продолжается на слѣдующій день въ шутливомъ тонѣ, въ которомъ Бѣлинскій очень часто говорилъ съ своимъ другомъ.

«Вотъ тебѣ, Б., цѣлая диссертація о любви и женщинѣ. Желаю, чтобы ты прочелъ ее съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ я писалъ ее. Повѣришь ли: вчера былъ прекрасный вечеръ для меня — я забылъ все, и видѣлъ только тебя, читающаго эти строки и помавающаго лысою главою во знаменіе того, какъ твой неистовый другъ перепрыгиваетъ изъ одной крайности въ другую. Но диссертація еще не кончилась, она должна быть длинна, потому что она послѣдняя объ этомъ предметѣ, — и крайность еще только начинается. Смѣйся надо мною, лукаво улыбайся и качай во всю ивановскую лысымъ вмѣстилищемъ своего разума, но вотъ-те Христосъ, а я чуть ли ужъ не презираю женщину. Скудельный сосудъ, исполненный лукавства — орудіе слабаго, мелкаго тщеславіи, кокетства. Онѣ не оцѣняютъ любви и презираютъ тѣхъ, кто искренно, беззавѣтно ихъ любитъ, преклоняется предъ ними, какъ предъ божествами. Онѣ любятъ, чтобы ихъ обманывали, льстя имъ и въ то же время тиранствуя надъ ними. „Чѣмъ меньше женщину мы любимъ, тѣмъ больше нравимся мы ей“, сказалъ Пушкинъ. Вотъ причина, почему съ лучшими изъ нихъ такъ часто удается наглецамъ и фатамъ. Часто, чтобы обратить на себя любовь женщины, надо, сдѣлать видъ, что любишь другую: оскорбленное мелкое самолюбіе, вѣрнѣе твоей любви, предастъ ее въ твою волю и полное распоряженіе… Мнѣ кажется, что греки лучше насъ понимали жизнь и женщину… Право, если чѣмъ можно упиться въ жизни, такъ это греческія отношенія въ любви. Римскія элегіи Гёте — самый лучшій катихизисъ любви, и за нихъ я люблю Гбте больше, чѣмъ за все остальное, написанное имъ»…

Онъ ждетъ, что Боткинъ разбранитъ его за все это, и впередъ обѣщаетъ, что нисколько не будетъ сердиться на то: онъ понимаетъ, что это только минутное настроеніе, которое не останется его окончательнымъ взглядомъ. Далѣе, послѣ перерыва сюжета, онъ продолжаетъ въ болѣе серьезномъ тонѣ размышленія о жизни и о своемъ прошедшемъ. Онъ рѣшается высказать свой окончательный разрывъ съ прошедшимъ и новое направленіе своей мысли:

«Однакожъ, чортъ возьми, я ужасно измѣняюсь; но это не страшитъ меня, ибо съ пошлою дѣйствительностію я все болѣе и болѣе расхожусь, въ душѣ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убѣжденія. Въ прошедшемъ меня мучатъ двѣ мысли: первая, что мнѣ представлялись случаи въ наслажденію, и я упускалъ ихъ, вслѣдствіе пошлой идеальности и робости своего характера; вторая: мое гнусное примиреніе съ гнусною дѣйствительностію. Боже мой, сколько отвратительныхъ мерзостей сказалъ я печатно, со всею искренностію, со всѣмъ фанатизмомъ дикаго убѣжденія! Болѣе всего печалитъ меня теперь выходка противъ Мицкевича, въ гадкой статьѣ о Менцелѣ^[94]: какъ! отнимать у великаго поэта священное право оплакивать паденіе того, что дороже ему всего въ мірѣ и въ вѣчности — его родины… И этого-то благороднаго и великаго поэта назвалъ я печатно крикуномъ, поэтомъ риѳмованныхъ памфлетовъ! Послѣ этого всего тяжелѣе мнѣ вспомнить о „Горѣ отъ ума“, которое я осудилъ съ художественной точки зрѣнія^[95] и о которомъ говорилъ свысока, съ пренебреженіемъ, не догадываясь, что это — благороднѣйшее, гуманическое произведеніе, энергическій (и при томъ еще первый) протестъ противъ гнусной расейской дѣйствительности, противъ чиновниковъ, взяточниковъ, баръ-развратниковъ, противъ… свѣтскаго общества, противъ невѣжества, добровольнаго холопства и пр. и пр. и пр.»

Онъ вспоминаетъ другія подобныя идеи, которымъ еще такъ недавно придавалъ абсолютное значеніе, и восклицаетъ: «неужели я говорилъ это?»

«Конечно, идея, которую я силился развить въ ст. по случаю книги Глинки „О Брд. Ср.“, вѣрна въ своихъ основаніяхъ, но должно было бы развить и идею отрицанія, какъ историческаго права, не менѣе перваго священнаго, и безъ котораго исторія человѣчества превратилась бы въ стоячее и вонючее болото, — а если этого нельзя было писать, то долгъ чести требовалъ, чтобы ужъ и ничего не писать. Тяжело и больно вспомнить! А дичь, которую изрыгалъ я въ неистовствѣ… противъ французовъ — этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнѣйшія права человѣчества…? Проснулся я — и страшно вспомнить мнѣ о моемъ снѣ… А это насильственное примиреніе съ гнусною расейскою дѣйствительностію»…

Опускаемъ еще страстную тираду, гдѣ обличеніе дѣйствительности высказано съ такимъ жаромъ, съ какимъ Бѣлинскій говорилъ объ этихъ предметахъ позднѣе, когда его мнѣнія уже вполнѣ установились. Теперь онъ совершенно иначе думаетъ о либерализмѣ, который считалъ прежде только крикливымъ легкомысліемъ…

«Идея либерализма въ высшей степени разумная и христіанская, ибо его задача — возвращеніе правъ личнаго человѣка, возстановленіе человѣческаго достоинства, и самъ Спаситель сходилъ на землю и страдалъ на крестѣ за личнаго человѣка. Конечно, французы не понимаютъ абс. (абсолютнаго) ни въ искусствѣ, ни въ религіи, ни въ знаніи, — да не это ихъ назначеніе; Германія — нація абсолютная, но государство позорное.. Конечно, во Франціи много крикуновъ и фразеровъ, но въ Германіи много гофратовъ, филистеровъ, колбасниковъ и другихъ гадовъ. Если французы уважаютъ нѣмцевъ за науку и учатся у нихъ, за то и нѣмцы догадались наконецъ, что такое французы, и у нихъ явилась эта благородная дружина энтузіастовъ свободы, извѣстная подъ именемъ „юной Германіи“, во главѣ которой стоитъ такая чудная, такая прекрасная личность, какъ Гейне, на котораго мы нѣкогда взирали съ презрѣніемъ, увлекаемые своими дѣтскими, односторонними убѣжденіями. Чортъ знаетъ, какъ подумаешь, какими зигзагами совершалось мое развитіе, цѣною какихъ ужасныхъ заблужденій купить я истину, и какую горькую истину, — что все на свѣтѣ гнусно, а особенно вокругъ насъ… Ты помнишь мои первыя письма изъ Питера — ты писалъ ко мнѣ, что онѣ производили на тебя тяжелое впечатлѣніе, ибо въ нихъ слышался скрежетъ зубовъ и вопли нестерпимаго страданія: отъ чего же я такъ ужасно страдалъ? — отъ дѣйствительности, которую, называлъ разумною и за которую ратовалъ… Странное противорѣчіе! Къ пріѣзду К-ва я былъ уже приготовленъ, — и, при первой стычкѣ съ нимъ, отдался ему въ плѣнъ безъ противорѣчія. Смѣшно было: хотѣлъ спорить, и вдругъ вижу, что ужъ нѣтъ ни силъ, ни жару, а черезъ ¼ часа, вмѣстѣ съ нимъ, началъ ратовать противъ всѣхъ, сбитыхъ съ толку мною же»…

Эти слова любопытны между прочимъ, какъ прямое свидѣтельство, что Бѣлинскій приходилъ къ своему новому образу мыслей совершенно самостоятельно, безъ постороннихъ вліяній. К-въ, если не ошибаемся, пріѣхалъ въ Петербургъ лѣтомъ 1840. Но въ чемъ именно Бѣлинскій былъ «приготовленъ» къ его пріѣзду, и какой былъ предметъ ихъ «стычки», не совсѣмъ ясно.

Конецъ письма занятъ литературными предметами, и здѣсь упоминается опять о Г-нѣ, встрѣчу съ которымъ мы упоминали выше^[96] (въ 1840 году онъ поселился въ Петербургѣ), и бесѣдахъ съ нимъ, такъ что повидимому между ними уже произошло объясненіе и примиреніе.

Бѣлинскій заинтересованъ былъ въ это время сочиненіемъ г-жи Джемсонъ, заключавшимъ характеристики и портреты Шекспировскихъ героинь, которое Боткинъ думалъ изложить для «Отеч. Записокъ»^[97]. Его интересуютъ также, хотя меньше, нежели Джемсонъ, статьи извѣстнаго въ свое время нѣмецкаго критика Рётшера о Шекспирѣ, и объ извѣстномъ романѣ Гёте, «Wahlverwandschaften», который былъ тогда у нашихъ друзей предметомъ большихъ толковъ. «Г. кричитъ противъ статьи Рётшера о „Wahlverwandschaften“ и — знаешь ли что? — мнѣ хочется съ нимъ согласиться». Бѣлинскому не нравится въ Рётшерѣ его уваженіе къ «субстанціальнымъ элементамъ жизни» — «можетъ быть потому, прибавляетъ онъ, что я теперь въ другой крайности». Въ одной статьѣ Рётшера о Шекспирѣ Бѣлинскаго даже оскорбилъ взглядъ Рётшера на Люцію, которая, не любя Флоуэрдаля, гоняется за нимъ въ качествѣ вѣрной жены^[98]. «Для меня, — говоритъ Бѣлинскій, — баядерка и гетера лучше вѣрной жены безъ любви», и взглядъ сенъ-симонистовъ на бракъ кажется ему лучше взгляда гегелевскаго, или того, который онъ принималъ за гегелевскій.

Онъ даже готовъ согласиться съ Г-немъ, что Рётшеръ не понялъ романа Гёте, что этотъ романъ — не апологія, а скорѣе протестъ противъ брака; и припоминаетъ возраженіе Баумана Рётшеру, что коллизія, здѣсь изображенная, произошла именно потому, что бракъ былъ не дѣйствителенъ въ смыслѣ разумности… Такъ завершался для Бѣлинскаго давнишній вопросъ о Рётшерѣ и романѣ Гёте.

Онъ пишетъ Боткину, чтобы тотъ убѣдилъ Кронеберга перевесть «Лира», который былъ «опозоренъ» у насъ переводомъ Якимова и передѣлкою Каратыгина. На извѣстіе Боткина, что онъ «погрузился въ греческій міръ», Бѣлинскій отвѣчаетъ, что онъ самъ блаженствовалъ цѣлый вечеръ за греческой поэзіей, и выписываетъ длинный отрывокъ изъ гимна Гезіода къ музамъ^[99], изъ разсужденія Платона о красотѣ, которые привели его въ восторгъ. Онъ завидуетъ «счастливцу Кудрявцеву», которому далась греческая грамота. Далѣе, снова любопытный отзывъ объ его прежнемъ противникѣ.

"Бога ради, Б., пиши скорѣе о Прометеѣ — это у васъ и ново, и полезно, а я просто съ ума сойду отъ твоей статьи — даю тебѣ впередъ честное слово… Не можешь представить, какъ я радъ, что ты согласился съ моими понятіями о журналѣ…^[100] На счетъ историческихъ статей взяты мѣры, — и Г-нъ уже переводитъ изъ кн. Тьерри о Меровингахъ, и будетъ обработывать другія вещи въ этомъ родѣ. Его живая, дѣятельная и практическая натура въ высшей степени способна за эта «Кстати: этотъ человѣкъ мнѣ все больше и больше нравится. Право, онъ лучше ихъ всѣхъ^[101]: какая воспріимчивая, движимая, полная интересовъ и благородная натура. Объ искусствѣ я съ нимъ говорю слегка, потому что оно и доступно ему только слегка, но о жизни не наговорюсь съ никъ. Онъ видимо измѣняется въ лучшему въ своихъ понятіяхъ. Мнѣ съ нимъ легко и свободно. Что онъ ругалъ меня въ Москвѣ за мои абсолютныя статьи — это новое право съ его стороны на мое уваженіе и расположеніе къ нему. Въ XII No „От. Зап.“ прочтешь за отрывокъ изъ его записокъ — какъ все живо, интересно, хотя и легко!»…^[102].

Къ ноябрю или декабрю 1840 года относится отрывокъ (быть можетъ, принадлежащій къ предыдущему письму), гдѣ есть также любопытныя подробности тогдашнихъ отношеній и и взглядовъ Бѣлинскаго. Въ началѣ отрывка идетъ рѣчь о петербургскихъ, его друзьяхъ. Они — прекрасные люди, онъ ихъ очень любитъ, но въ это первое время все еще къ нимъ не привыкъ: въ нихъ есть что-то чуждое, даже непріятное ему, что называетъ онъ ихъ «петербуржествомъ». Ихъ раздѣляла, прежде всего, разница въ ихъ развитіи. «Всѣ эти люди, — замѣчаетъ Бѣлинскій, — не истекали кровью при видѣ гнусной дѣйствительности, или созерцая свое ничтожество». Бѣлинскій былъ уже очень далекъ отъ идей своего стараго московскаго кружка, но кружокъ вспоминается ему, какъ свѣтлая черта его жизни, — по тому нравственному единству, по глубокой преданности идеѣ, какими онъ отличался и какихъ еще не образовалось въ средѣ его петербургскихъ друзей. Въ Бѣлинскомъ пробуждается, едвали не въ послѣдній разъ, мысль о московской старинѣ, но рядомъ съ этимъ, очевидно, уже завязанъ новый узелъ, который скрѣпитъ новыя отношенія въ не менѣе тѣсную связь…

«Да, Б., только въ Питерѣ… созналъ я, что я человѣкъ, я чего-нибудь да стою; только въ Питерѣ узналъ я цѣну нашему человѣческому святому кружку. Мнѣ милы теперь и самыя ссоры наши: онѣ выходили изъ того, что мы возмущались гадкими сторонами одинъ другого. Нѣтъ, я еще не встрѣчалъ людей, передъ которыми мы могли бы скромно сознаться въ своей незначительности. Многихъ людей, я отъ души люблю въ П., многіе люди и меня любятъ тамъ больше, чѣмъ я того стою; но, мой Б., я одинъ, одинъ, одинъ! Никого возлѣ меня! Я начинаю замѣчать, что общество Г. доставляетъ мнѣ больше наслажденія, чѣмъ ихъ: съ тѣми я или говорю о вздорѣ, или тщетно стараюсь завести общій интересный разговоръ, или проповѣдую, не встрѣчая противорѣчія, и умолкаю, не докончивши; а эта живая натура вызываетъ наружу всѣ мои убѣжденія, я съ нимъ спорю, и, даже когда онъ явно вретъ, вижу все-таки самостоятельный образъ мыслей»…

Отзывъ о Г-нѣ показываетъ, что, несмотря на примиреніе, въ Бѣлинскомъ еще оставался слѣдъ прежняго недовѣрія, и во всякомъ случаѣ отношеніе къ нему было независимое. Бѣлинскаго больше привлекала теперь живая натура, самостоятельность мысли, чѣмъ самый взглядъ на вещи. Затѣмъ, начнется и согласіе съ этимъ взглядомъ…То, что «вѣетъ Москвою», радуетъ Бѣлинскаго, напоминая ему прежнее. Но онъ мало встрѣчаетъ такихъ людей, и только нріѣ8дъ Кольцова доставилъ ему наслажденіе, какого онъ давно не испытывалъ.

"Когда пріѣхалъ Кольцовъ, я всѣхъ тѣхъ забылъ, какъ будто ихъ и не было за свѣтѣ. Я точно очутился въ обществѣ нѣсколькихъ чудеснѣйшихъ людей. Кудрявцевъ промелькнулъ тѣнью, ибо видѣлся со мною урывками…. съ К-вымъ мнѣ было какъ-то не свободно…. но и съ нимъ у меня были чудныя минуты. И вотъ опять никого со мною, опять я одинъ — и пуста та комната, гдѣ еще такъ недавно мой милый Алексѣй Васильевичъ съ утра до ночи упоевался чаемъ и меня поилъ!

Увы! нашъ кругъ часъ отъ часу рѣдѣетъ:

Кто въ гробѣ спитъ, кто дальній сиротѣетъ.

"Спѣши свиданіемъ, а то, можетъ быть, и увидимся, да не узнаемъ другъ друга…

«Да, если таковы у насъ лучшіе люди, объ остальныхъ нечего и говорить. Чтожъ дѣлать при видѣ этой ужасной дѣйствительности? Не любоваться же на нее, сложа руки, а дѣйствовать елико возможно, чтобы другіе потомъ лучше могли жить, если намъ никакъ нельзя было жить. Какъ же дѣйствовать? Только два средства: каѳедра и журналъ — все остальное вздоръ. О, еслибы у „О. З.“ нынѣшній годъ зашло тысячи за три (подписчиковъ): тогда было бы изъ чего забыть даже и Моросейку^[103], и женщину, и свою краткую безотрадную жизнь, и поратовать, и костьми лечь, если нужно будетъ. О, еслибы, при этомъ, можно было печатать хоть то, что печаталось назадъ тому десять лѣтъ въ Москвѣ!.. Кстати, о писанія. А бросаю абстрактныя общности, хочу говорить о жизни факту, о которомъ идетъ дѣло. Но это такъ трудно: мысль не находитъ слова, — и мнѣ часто представляется, что я… дюжинная посредственность. Особенно лѣтомъ преслѣдовала меня эта мысль. Эхъ, если бы мнѣ занять у К-ва его слогъ: я бы лучше его воспользовался имъ. Кстати: скажи откровенно: какъ тебѣ понравилась его ст. о Саррѣ Толстой?»…

Конецъ отрывка нанятъ отдѣльными литературными замѣчаніями, мыслями, вопросами. Боткинъ, вѣроятно въ отвѣтъ на убѣжденія Бѣлинскаго, писалъ ему, что можетъ взять на себя составленіе небольшихъ статей, извлеченій и т. п. Бѣлинскій, возразивши, что Боткинъ слишкомъ скромничаетъ, высказываетъ слѣдующую свою оцѣнку его работъ:

"Я такъ дорого цѣню твои статьи, и особенно вотъ за что: за отсутствіе амфаза, кротость тона, простоту, и еще за то, что ты въ нихъ высказываешь именно то, что хотѣлъ высказать, тогда какъ (я) или ничего не выскажу (хоть иногда и удается) или ударюсь въ общности… Напр., съ какимъ живымъ наслажденіемъ я прочелъ твою статейку о выставкѣ^[104]; все такъ просто, не натянуто, и все сказано, что слѣдовало сказать — трудъ читателя не потерянъ…

«Аксаковъ сказывалъ^[105], что Гоголь пишетъ къ нему, что онъ убѣдился, что у него чахотка, что онъ ничего не можетъ дѣлать. Но это, можетъ быть, и пройдетъ, какъ вздоръ. Важно вотъ что: его начинаетъ занимать Россія, ея участь, онъ груститъ о ней; ибо въ послѣдній разъ онъ увидѣлъ, что въ ней есть люди! А я торжествую: субстанція общества взяла свое — космополитъ-поэтъ кончился и уступаетъ свое мѣсто русскому поэту».

Бѣлинскій не ожидалъ, разумѣется, что интересъ къ Россіи и ея «участи» приметъ у Гоголя то морализирующее направленіе, противъ котораго Бѣлинскій вскорѣ самъ возсталъ, замѣтивъ его въ нѣкоторыхъ лирическихъ эпизодахъ «Мертвыхъ Душъ», и которое наконецъ подорвало самый талантъ: теперь Бѣлинскій радовался, ожидая отъ Гоголя сознательныхъ изображеній русской жизни…

Когда Бѣлинскій убѣдился наконецъ въ ложности своихъ представленій о «дѣйствительности», это отравилось тотчасъ и на его эстетическихъ понятіяхъ. Онъ увидѣлъ, что субъективное, личное отношеніе поэта къ дѣйствительности, его пониманіе общественной жизни и отрицаніе ея недостатковъ имѣютъ полное право участвовать, проявляться въ его дѣятельности художественной; что, вслѣдствіе того, элементъ «рефлексіи» не есть нѣчто, разрушающее поэзію, какъ онъ думалъ прежде; что поэзія вовсе не должна быть непремѣнно безстрастно объективна, и что напротивъ присутствіе общественной мысли придаетъ ей особую нравственную цѣну. Пробнымъ камнемъ эстетическихъ теорій Бѣлинскаго былъ въ особенности Шиллеръ. Въ предыдущихъ письмахъ уже встрѣчались замѣчанія, гдѣ отражалась возникавшая у Бѣлинскаго новая точка зрѣнія. Въ настоящемъ отрывкѣ есть и выводъ, къ которому онъ приходилъ теперь по этому вопросу.

«Я рѣшилъ для себя важный вопросъ — пишетъ Бѣлинскій. — Есть поэзія художественная (высшая — Гомеръ, Шекспиръ, В. С., К., Б., Ш., Гёт., П., Г.)^[106]; есть поэзія религіозная (Шиллеръ, Ж. П. Рихтеръ, Гофманъ, самъ Гёте)^[107]; есть поэзія философская („Фаустъ“, „Прометей“, отчасти „Манфредъ“ и пр.). Между ними нельзя положить опредѣленныхъ границъ, потому что онѣ не пребываютъ одна къ другой въ неподвижномъ равнодушіи, но, какъ элементъ, входятъ одна въ другую, взаимно модифицируя другъ друга. Слава Богу, наконецъ всѣмъ нашлось мѣсто. Вотъ отчего въ „Фаустѣ“ есть дивныя вещи (T.-е. даже во 2-ой части), какъ, напр., „Матери“ (въ выноскѣ къ пер. К. ст. Рётшера въ „Набл.“) — не могу безъ священнаго трепета читать этого мѣста^[108]. Даже есть поэзія общественная, житейская — французская, — и такой человѣкъ, какъ Гюго, несмотря на всѣ его дикости, есть большой талантъ, и заслуживаетъ великаго уваженія, даже и прочіе очень и очень примѣчательны, кромѣ Ламартина — сей рыбы, сей водяной, элегіи».

Такъ, въ этомъ новомъ состояніи мысли, Бѣлинскому приходилось передѣлывать свои понятія: отказываясь отъ старыхъ представленій, надо было выработать новыя. Въ этомъ трудѣ онъ оставался одинокимъ, потому что одни изъ его петербургскихъ друзей были вовсе не такого ума и характера, чтобы раздѣлить съ нимъ это неустанное броженіе мысли и сердца; другіе, приглядѣвшіеся къ жизни въ Петербургѣ, и вообще не питали никакихъ преувеличеній о разумной дѣйствительности; съ иными (и именно съ тѣми, кто могъ ему помочь) онъ не успѣлъ, или какъ-будто нѣсколько опасался сблизиться (какъ напр. довольно долго не сближался съ Г-немъ), боясь еще разъ болѣзненнаго толчка. Какъ въ началѣ петербургской жизни, такъ и теперь, онъ переселялся мыслью къ своему другу, и потребность, высказаться, провѣрить свои новыя мысли, производила массу посланій, на десяткахъ страницъ… Онъ кончаетъ письмо подъ впечатлѣніями московскихъ воспоминаній: ему захотѣлось музыки, — той музыки, которую онъ такъ мало понималъ:

«Посмѣйся надо мною, — говоритъ онъ въ самомъ концѣ письма: — иногда умираю отъ жажды слышать музыку — иногда слышу около себя запахъ такихъ NoNo изъ „Роберта“, на которые не обращалъ никакого вниманія. О Фрейіи. нечего и говорить — иной разъ хоть умереть, а услышать… Хочу зарядить ходить въ оперу. Одно воспоминаніе о Лейерманѣ исторгаетъ слезы. Услышу ли когда? О, меломанъ!»

Въ концу декабря 1840, идетъ новый рядъ писемъ. Вотъ отрывки изъ письма 26-го декабря, гдѣ продолжается тоже настроеніе:

«Боткинъ, да что-жъ ты ничего не пишешь ко мнѣ — мнѣ становится досадно и больно. Я писалъ въ тебѣ мое послѣднее большое письмо окостенѣлою отъ пера рукою — сто разъ бросалъ и сто разъ принимался вновь и съ большимъ жаромъ, воображая, какъ обрадуешься ты толстому письму и съ какой веселой улыбкой будешь его перечитывать. Получа твое письмо, я всегда бываю полонъ дня два, — а полнота для меня рѣдкій гость. Ахъ, Боткинъ, Боткинъ! какъ жить-то становится мнѣ все гаже и гаже!

И съ міра, и съ время

Покровы сняты,

Загадочной жизни

Прожиты мечты!

Осталось чортъ знаетъ что, и приходится вопить:

Давайте, веселья!

Давайте печаль!

Давно насъ не манитъ

Волшебница даль! *).

• ) Стихи Кольцова.

Жизнь страшно надула меня — безсовѣстно и предательски: назади фантазіи, въ настоящемъ медленная смерть, — впереди — гніеніе и смрадъ. Гадко! Затѣмъ не умеръ я хоть за полгода передъ этимъ, когда еще могъ мечтать — и о чемъ же? — о дѣйствительности!»

Боткинъ писалъ ему о переводахъ «Ромео и Юліи» и «Бури» Шекспира (Каткова и Сатина); первый, по его словамъ, не былъ вѣренъ; второй ему не нравился. Бѣлинскій возражаетъ, что къ переводчикамъ Шекспира можно быть и поснисходительнѣе — благо переводятъ. Онъ жалѣетъ, что Кудрявцевъ отказывается писать рецензіи для «Отеч. Записокъ»: онѣ вообще очень нравились Бѣлинскому, и здѣсь Бѣлинскій очень хвалитъ статьи Кудрявцева о «Лирическомъ Пантеонѣ» {

«От. Зап.» 1840, № 12, Библ. хрон., стр. 40—42. «Лирич. Пантеонъ» изданъ былъ подъ буквами А. Ф.}, — если не ошибаемся, первомъ изданіи, съ какимъ г. Фетъ вступилъ на литературное поприще. «А г. Ф. много обѣщаетъ».

"Ну, что у васъ дѣется въ Москвѣ? — спрашиваетъ Бѣлинскій. — А какова статья И-ра?^[109]. Вѣдь живой человѣкъ-то! Въ 1 No выкинула преинтересную статью о Пугачевѣ — не знаемъ, что и дѣлать съ цензурою — самая кнутобойная и калмыцкая.

"Каковы послѣднія-то стихотворенія Кольцова — а? Экой чортъ — коли размахнется — такъ посторонись — ушибетъ. А «Ночь?» Да это просто — и словъ нѣту^[110].

«Если Красовъ кончилъ своего „Ворона“, пришли не для печати, а прочесть мнѣ — жажду».

Послѣднее письмо 1840 года, на которомъ я остановимся въ настоящей главѣ, начато 30-го декабря и окончено уже въ донцѣ января 1841. Большая доля этого письма, опять очень длиннаго, занята разсказомъ и опредѣленіемъ личныхъ отношеній Бѣлинскаго съ различными его друзьями, самимъ Боткинымъ, К-ромъ, К-вымъ; послѣднему посвящено особенно много мѣста. Трудность изложенія подобныхъ вещей заставляетъ насъ ограничиться немногими извлеченіями, болѣе общаго литературнаго характера… Примиреніе съ Шиллеромъ — окончательное и восторженное:

"Спасибо тебѣ, друже, за письмо — я даже испугался, увидѣвъ такое толстое посланіе, которое совсѣмъ не въ духѣ твоей лѣности…

"Все, что написалъ ты о Гёте и Шиллерѣ — прекрасно, и много пояснило мнѣ насчетъ этихъ двухъ чудаковъ. Признаться ли тебѣ въ грѣхѣ…. о Шиллерѣ не могу и думать не задыхаясь, а въ Гёте начинаю чувствовать родъ ненависти, и, ей-Богу, у меня рука не подымется противъ Менделя, хотя сей мужъ и по прежнему остается въ глазахъ моихъ идіотомъ. Боже мой — какіе прыжки, какіе зигзаги въ развитіи! Страшно подумать!

"Да я созналъ наконецъ свое родство съ Шиллеромъ, я — кость отъ костей его, плоть отъ плоти его, — и если что должно и можетъ интересовать меня въ жизни и въ исторіи, такъ это — онъ, который созданъ, чтобъ быть моимъ богомъ, моимъ кумиромъ, — ибо онъ есть высшій и благороднѣйшій мой идеалъ человѣка. Но довольно объ этомъ. Отъ Шиллера перехожу къ Полевому…

«Нѣтъ, никогда не раскаюсь я въ моихъ нападкахъ на Полевого, никогда не признаю ихъ ни несправедливыми, ни преувеличенными»…

Его вражда къ Полевому дошла теперь до крайняго ожесточенія. Онъ не можетъ простить Полевому его новой литературной дѣятельности, союза съ Гречемъ, и проч.

Письмо продолжается 15 января. Бѣлинскій получилъ письмо отъ Кольцова, который, между прочимъ, описывалъ, какъ его московскіе друзья встрѣчали новый годъ, собравшись у Боткина, и Бѣлинскій завидуетъ имъ… Самъ онъ былъ подъ новый годъ у кн. Одоевскаго, ужиналъ и за то два дня его била лихорадка… Слѣдуетъ длинное разсужденіе объ одномъ изъ московскихъ друзей, о которомъ Боткинъ высказался гораздо болѣе хладнокровно, чѣмъ Бѣлинскій. «Признаюсь — огорошилъ ты меня! — замѣчаетъ Бѣлинскій: — я странная натура — никогда не смѣю высказать о человѣкѣ, что думаю, и часто натягиваюсь на любовь и дружбу къ нему, чтобы примирить свое чувство къ нему съ понятіемъ о немъ».

Статья о Сарѣ Толстой, которой сначала Бѣлинскій очень восхищался, теперь возбуждаетъ въ немъ недоумѣніе: «читаю — прекрасно, положу книгу — не помню ничего. Твое письмо довершило». Отдѣльныя мѣста онъ и теперь находитъ прекрасными; но въ дѣломъ статья ему не нравится… Далѣе, среди перебора разныхъ случаевъ въ ихъ кружкѣ, заходитъ рѣчь о бракѣ. Мы видѣли, что Бѣлинскій уже отказывался отъ своихъ прежнихъ (гегеліянскихъ) понятій объ этомъ предметѣ; на этотъ разъ онъ съ сочувствіемъ говоритъ о Жоржъ-Зандѣ, которой прежде такъ не любилъ, и дѣлаетъ замѣчаніе, въ которомъ уже намѣчено направленіе его дальнѣйшихъ мнѣній: «Вообще, всѣ общественныя основанія нашего времени требуютъ строжайшаго пересмотра и коренной перестройки, что и будетъ рано или поздно. Пора освободиться личности человѣческой, и безъ того несчастной, отъ гнусныхъ оковъ неразумной дѣйствительности — мнѣнія черни и преданія варварскихъ вѣковъ. Ахъ, Боткинъ, чувствую, что при свиданіи мы подеремся: письма мои не могутъ дать тебѣ и слабаго намека на то, какъ ужасно перемѣнился я». Это шутливое замѣчаніе указываетъ, что со стороны Боткина Бѣлинскій не ожидалъ согласія съ своими настоящими мнѣніями. Боткинъ, какъ сейчасъ увидимъ, поздравлялъ его съ «выходомъ на широкое поле дѣйствительности», — но вѣроятно еще не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ значеніи этого выхода.

На другой день, 16 января, Бѣлинскій продолжаетъ о томъ же новомъ фазисѣ своей внутренней жизни:

«Ты поздравляешь меня, что я „вышелъ на широкое поле дѣйствительности, на животрепещущую почву исторической жизни“ и что „и груди и душѣ моей будетъ легче“. Отчасти это справедливо: искусство задушило-было меня, но при этомъ направленіи я могъ жить въ себѣ и думалъ, что для человѣка только и возможно, что жизнь въ себѣ, а вышелъ изъ себя (гдѣ было тѣсненько, но за то и тепло), я вышелъ только въ новый міръ страданія, ибо для меня дѣйствительность и историческая жизнь не существуютъ только въ прошедшемъ — я хочу ихъ видѣть въ настоящемъ, а этого-то и нѣтъ и не можетъ быть… Я теперь совершенно созналъ себя, понялъ свою натуру: то и другое можетъ быть вполнѣ выражено словомъ That, которое есть моя стихія. А сознать это, значитъ сознать себя заживо зарытымъ въ гробу, да еще съ связанными назади руками. Я не рожденъ для науки, ни даже для того тихаго кабинетнаго занятія любимыми предметами, которое такъ сродно твоей натурѣ. Да, я уже сказалъ себѣ: умирай — для тебя ничего нѣтъ въ жизни, жизнь во всемъ отказала тебѣ. Что до женщины — это тоже грустная исторія»…

Онъ уже не вѣритъ прежнимъ мечтамъ, и той любви, «которая еще такъ недавно была первымъ догматомъ его катихизиса». Авторитеты Пушкина и другихъ подобныхъ натуръ утвердили въ немъ это невѣріе. «Твоя исторія, Боткинъ, — прибавляетъ онъ, — окончательно добила во мнѣ всякую вѣру въ чувство».

Къ сожалѣнію, въ нашемъ матеріалѣ не было письма Боткина къ Бѣлинскому — съ тѣми литературными разсужденіями, о которыхъ Бѣлинскій упоминаетъ въ слѣдующихъ словахъ своего письма:

"Сейчасъ прочелъ въ письмѣ твоемъ о Гёте и Шиллерѣ — умнѣе и истиннѣе этого ничего не читать — просто не могу начитаться. Какъ хочешь, а вклею въ статью, подъ видомъ выписки изъ нѣкоего частнаго письма.

"О «Запискахъ одного молодого человѣка» не хочу съ тобою спорить, ибо не вижу никакой возможности ни согласиться съ тобою, ни тебя согласить со мною. Та просто несправедливъ къ нему, какъ въ лицу и не любишь его, какъ личность. А для меня это — человѣкъ, одинъ изъ тѣхъ, какихъ у насъ, въ несчастію, мало…

«На счетъ Гейне тоже остаюсь при своемъ мнѣніи. То, что ты называешь въ немъ отсутствіемъ всякихъ убѣжденій, въ немъ есть только отсутствіе системы мнѣній, которой онъ, какъ поэтъ, создать не можетъ, и, не будучи въ состояніи примирить противорѣчій, не можетъ и не хочетъ, по нѣмецкому обычаю, натягиваться на систему. Кто оставилъ родину и живетъ въ чужой землѣ, по мысли, тою нельзя подозрѣвать въ отсутствіи убѣжденій. Гейне понимаетъ ничтожность французовъ въ мышленіи и искусствѣ, но онъ весь отдался идеѣ достоинства личности, и неудивительно, что видитъ во Франціи цвѣтъ человѣчества. Онъ ругаетъ и позоритъ Германію, но любитъ ее истиннѣе и сильнѣе всевозможныхъ гофратовъ и мыслителей, и ужъ, конечно, побольше защитниковъ и поборниковъ дѣйствительности, какъ она есть… Гейне — это нѣмецкій французъ — именно то, что для Германіи теперь всего нужнѣе».

Приводимъ еще нѣсколько литературныхъ подробностей, которыми занято окончаніе письма:

"О стихахъ Пушкина въ альманахѣ^[111] нельзя и говорить обыкновеннымъ человѣческимъ языкомъ, а другого у меня нѣтъ. Я понялъ ихъ насквозь. Такого глубокаго и граціозно-деликатнаго чувства нельзя выразить, какъ перечтя эти же самые стихи. Но каковы его «Три ключа» въ 1 No «О. З.»? Они убили меня, и я твержу безпрестанно: «Онъ слаще всѣхъ жаръ сердца утолитъ»…

Онъ восхищается стихотвореніемъ Лермонтова въ 1 No «Отеч. Записокъ» 1841 («Есть рѣчи»…) и съ видимымъ удовольствіемъ разсказываетъ Боткину, что 2-я книга будетъ еще лучше: тамъ будутъ помѣщены, въ отдѣлѣ наукъ, двѣ статьи, — одна о женскихъ лицахъ Шекспира, изъ книги г-жи Джейсонъ, и другая, изъ исторіи Меровинговъ, Тьерри^[112]: — "что глаза изъ историческаго романа Вальтера Скотта! " Повѣсть Одоевскаго «Саламандра»^[113] ему не нравится; онъ считаетъ ея фантастику слабой и натянутой.

Наконецъ онъ говоритъ о своихъ работахъ. Онъ писалъ тогда критическую статью о стихотвореніяхъ Лермонтова^[114]. Она казалась ему не дурной, «живой, одушевленной, если не хитрой»; но онъ убѣждается, что «нѣтъ никакой возможности писать хорошо для журнала», потому что срочность работы не даетъ обработать статью, какъ слѣдуетъ, въ ней являются повторенія, недостатокъ соотвѣтствія между частями, многое остается необдуманнымъ, слабо выраженнымъ и пр. «Дай мнѣ написать въ годъ три статьи, дай каждую обработать, передѣлать — ручаюсь, что будетъ стоить прочтенія… Хорошо какому-нибудь Рётшеру издать въ годъ брошюрку, много двѣ. А тутъ напишешь 5 полулистовъ, да и шлешь въ типографію»… Это, конечно, было справедливо; такова почти всегда срочная журнальная работа, и труды Бѣлинскаго также надо почти всегда разсматривать какъ импровизацію, быстро произведенную, — но эти импровизаціи тѣмъ не менѣе были несомнѣнно лучшимъ, что только представляла наша литературная критика въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ… Бѣлинскій начинаетъ даже сомнѣваться въ своей способности къ работѣ: «Я было недавно пришелъ въ отчаяніе отъ своей неспособности писать: вижу — есть кнель, глубоко понимаю, что хочу сказать, а сказать но могу — слова не повинуются, нужны образы, ихъ не нахожу»… Онъ думаетъ, что виновата срочная спѣшность работы; но онъ забылъ еще одно обстоятельство, отъ котораго слова и образы не повиновались. Онъ задумалъ теперь большую статью о Петрѣ Великомъ: «она лежитъ у меня на сердцѣ, давитъ его и просится вонъ»… Когда эта статья была написана и пошла въ печать, ему пришлось горько жаловаться на цензуру…

Бѣлинскому все больше разъясняется давнишній вопросъ о «рефлектированной» поэзіи:

«Чѣмъ больше читаю отрывки изъ „Фауста“ (Струговщ., Веневитинова и др.), тѣмъ болѣе увѣряюсь, что это — величайшее созданіе мірового генія. О 2-й ч. не говорю: явно, что она вышла изъ подгнившей рефлексіи, полна аллегоріями, но и въ ней должны быть дивныя частности. Понялъ я наконецъ, что такое рефлектированная поэзія — великое дѣло! Мы не греки: греческій міръ существуетъ для насъ, какъ прошедшій (хотя и величайшій) моментъ развитія человѣчества, но онъ не можетъ дать намъ полнаго удовлетворенія. Младенчество прекрасное время, время полноты, но кому 30 лѣтъ, наскучитъ быть съ одними дѣтьми, какъ бы ни любилъ ихъ».

Приводимъ еще замѣтку, Въ концѣ этого письма, объ отношеніяхъ съ К-вымъ:

«Чѣмъ больше думаю, тѣмъ яснѣе вижу, что пребываніе въ Питерѣ К-ва дало сильный толчокъ движенію моего сознанія. Личность его проскользнула но мнѣ, не оставивъ слѣда; но его взгляды на многое, — право, мнѣ кажется, что они мнѣ больше дали, чѣмъ ему самому».

Въ томъ же письмѣ, выше, Бѣлинскій говоритъ о К-вѣ: «онъ много разбудилъ во мнѣ, и изъ этого многаго большая часть воскресла и самодѣятельно переработалась во мнѣ уже послѣ его отъѣзда. Ясно, что немного прошло у него черезъ сердце, но живетъ только въ головѣ, и потому отъ него пристаетъ и понимается съ трудомъ». Въ примѣръ Бѣлинскій указывалъ, какъ мы видѣли, статью о Сарѣ Толстой, сначала его восхитившую, потомъ оставившую его совершенно равнодушнымъ… К-въ, при помощи котораго Бѣлинскій въ прежнее время знакомился съ подробностями гегелевской философіи, и теперь оказывалъ Бѣлинскому подобное содѣйствіе. Бѣлинскій, по всей вѣроятности, принялъ отъ него теперь болѣе точное пониманіе нѣкоторыхъ отвлеченныхъ, между прочимъ эстетическихъ вопросовъ; но, судя по выраженіямъ Бѣлинскаго, нельзя, кажется, думать, чтобы онъ приписывалъ К-ву вліяніе въ томъ измѣненія своихъ понятій о «дѣйствительности», какое мы теперь старались представить. Наконецъ, для должнаго пониманія этихъ отношеній слѣдуетъ имѣть въ виду замѣчаніе, сдѣланное Бѣлинскимъ въ томъ же письмѣ. «Не забудь, — говоритъ Бѣлинскій полушутя, — что мы съ В. соперники по ремеслу, а я по моей натурѣ способенъ всегда видѣть въ соперникѣ Богъ знаетъ что, а въ себѣ меньше чѣмъ ничего». Сказавъ, что взгляды К-ва дали тогда ему, Бѣлинскому, больше, чѣмъ самому К-ву, Бѣлинскій какъ будто предчувствовалъ, что впослѣдствіи, при новой встрѣчѣ, они разойдутся между прочимъ и изъ-за этихъ взглядовъ…

---

Такимъ образомъ, къ началу второго года петербургской жизни въ умѣ Бѣлинскаго совершился переворотъ, установившій его дальнѣйшее развитіе. Путемъ долгихъ колебаній, онъ приходилъ наконецъ въ точкѣ зрѣнія, которая мало давала ему утѣшенія — уничтоженіемъ любимыхъ мечтаній старой романтики и разрывомъ съ внѣшней дѣйствительностью, но мирила его съ самимъ собой — указывая для его идеализма болѣе серьёзное содержаніе, и для его дѣятельности цѣль, которой онъ могъ служить достойнымъ образомъ какъ писатель, и какъ членъ общества. Въ общихъ чертахъ эта цѣль была опредѣлена вѣрно имъ самимъ, въ одномъ изъ его писемъ — гуманическое образованіе общества; средствомъ было истолкованіе нравственнаго достоинства человѣческой личности, путемъ объясненія произведеній искусства въ связи съ ихъ общественныхъ смысломъ.

Въ приведенныхъ письмахъ наглядно отражается это постепенное измѣненіе взглядовъ Бѣлинскаго. Оно было его самостоятельнымъ дѣломъ. Встрѣча съ людьми противоположнаго образа мыслей (именно съ Г-немъ), въ которой многіе видятъ одну изъ главныхъ, почти единственную причину этого поворота, на первый разъ нисколько не подѣйствовала на Бѣлинскаго, и напротивъ, только усилила его тогдашніе взгляды: подъ впечатлѣніемъ этой встрѣчи написаны самыя рѣзкія статьи Бѣлинскаго въ идеально-консервативномъ направленіи. Правда, эта встрѣча дала лишній поводъ Бѣлинскому пересмотрѣть свои теоріи искусства и общества; но нѣтъ сомнѣнія, что и бонъ этого повода Бѣлинскій пришелъ бы къ тому же результату. Мнѣнія противниковъ вспоминались ему, но онъ призналъ ихъ справедливость только тогда, когда самъ пришелъ къ тому же взгляду: даже сблизившись потомъ съ Г-немъ, онъ въ первое время очень умѣрялъ свою солидарность съ его мнѣніями. Главнымъ источникомъ новаго направленія Бѣлинскаго была сама жизнь, «россійская дѣйствительность». Переселеніе въ Петербургъ имѣло при этомъ наиболѣе важное вліяніе. Во-первыхъ, разставшись съ московскимъ кружкомъ, онъ вышелъ изъ заколдованнаго круга искусственнаго идеализма. Во-вторыхъ, въ новой обстановкѣ, встрѣча съ практическою жизнью подѣйствовала прямо въ противоположномъ смыслѣ, охладила фантазію и поразила его рѣзкими наглядными опроверженіями теоріи «разумности». Этимъ было сдѣлано все: онъ былъ болѣзненно потрясенъ тягостными впечатлѣніями, которыя наконецъ произвели полный разрывъ съ проведшимъ. Этотъ процессъ былъ для него временемъ крайне тяжелымъ, потому именно, что эту борьбу съ самимъ собой, и съ прошедшимъ, ему приходилось вести собственными силами, въ нравственномъ одиночествѣ. Петербургскіе друзья не были въ состояніи раздѣлить его волненій, тогда мало еще имъ понятныхъ; Боткинъ поддерживалъ его теплымъ участіемъ, но очевидно оставался чуждъ самому содержанію процесса; съ Г-немъ Бѣлинскій сошелся только тогда, когда перемѣна въ немъ самомъ уже совершилась…

Понятно, что когда въ Бѣлинскомъ произошла эта перемѣна, его вражда къ Г-ну и его друзьямъ смѣнилась тѣсной солидарностью. О томъ, когда именно произошло сближеніе съ Г-немъ, есть опять различныя показанія^[115]. Дѣло было, кажется, такъ. Черезъ нѣсколько времени по переѣздѣ въ Петербургъ Бѣдинскаго, пріѣхалъ туда и Г-нъ. Какъ говорили намъ современники, Г-нъ всегда высоко цѣнилъ его и желалъ съ нимъ сблизиться, какъ и весь противный ему кружокъ; во тогдашній статьи Бѣлинскаго приводили Г-на въ негодованіе и сближеніе было не легко. Первая встрѣча оставила ихъ врагами. Наконецъ, Г-нъ увидѣлся съ нимъ еще разъ, по убѣжденіямъ одного изъ общихъ друзей, который Относился къ Бѣлинскому мягче, понимая, что его крайности — переходная болѣзнь. Когда слуга доложилъ Бѣлинскому о приходѣ Г-на^[116], онъ вспыхнулъ. — «Вотъ вы увидите наконецъ его, — говорилъ онъ Панаеву, — это человѣкъ замѣчательный и блестящій»… Встрѣча была холодна и натянута, разговоръ долго не вязался, но не могъ наконецъ не попасть на предметы, которые заставили высказаться обоихъ. Когда разговоръ попалъ на «Бородинскую Годовщину», Бѣлинскій былъ взволнованъ и разсказалъ извѣстный случай, какъ одинъ господинъ отказался отъ знакомства съ нимъ потому именно, что онъ авторъ этой статьи (это было на обѣдѣ или вечерѣ у одного знакомаго); Бѣлинскій слышалъ отказъ и горячо пожалъ руку этому господину… Словомъ, въ разговорѣ противники увидѣли, что между ними нѣтъ прежняго противорѣчія. «У меня какъ гора съ плечъ свалилась», говорилъ потомъ Бѣлинскій Панаеву^[117]: такъ ему хотѣлось отказаться наконецъ отъ этихъ тяготившихъ его статей. Это и была вѣроятно вторая встрѣча.

По словамъ Панаева, при (первомъ) свиданіи противниковъ, объясненіе между ними послѣдовало тотчасъ: по характеру обоихъ, иначе и быть не могло. Бѣлинскому было прямо высказано, что онъ идетъ по ложной и опасной дорогѣ, и Богъ знаетъ до чего можетъ по ней дойти. Было даже сказано — до чего… Бѣлинскій былъ глубоко уязвленъ, почувствовалъ, что въ словахъ противника было много правды, хотя все еще упорно отстаивалъ свой образъ мыслей, успокоивая себя тѣмъ, что взгляды его противника узки и проч.

По разсказу Панаева, первая встрѣча сильно подѣйствовала на Бѣлинскаго: онъ впадаетъ въ тоску и апатію — предвѣстницу внутренняго переворота, и только при второмъ свиданіи, онъ окончательно и тѣсно сблизился съ своимъ противникомъ. Это пріуроченіе не совсѣмъ точно: тоска и апатія въ Бѣлинскомъ начались ранѣе этой встрѣчи, — именно съ первыхъ дней петербургской жизни, и имѣли свои болѣе широкія причины; но и изъ приведенныхъ выше писемъ видно, что примиреніе послѣдовало не скоро. Во всякомъ случаѣ, только въ началу 1841 года между прежними противниками завязалась прочная дружеская связь…

О своихъ статьяхъ конца 1839 и начала 1840 года Бѣлинскій впослѣдствіи по могъ слышать равнодушно. Еще въ томъ же 1840 году онъ отрекается отъ нихъ въ письмахъ къ Боткину. Панаевъ разсказываетъ, что однажды Бѣлинскій пришелъ къ нему въ очень хорошемъ расположеніи духа, но, подойдя къ столу и увидѣвъ старую книжку «Отеч. Записокъ», случайно развернутую на статьѣ о Менделѣ, Бѣлинскій измѣнился въ лицѣ, схватилъ книжку и бросилъ ее на полъ.

— Что, вы это нарочно хотите поддразнивать меня, подсовывая мнѣ на глаза эту статью? — сказалъ онъ. — Вы знаете, что я не могу безъ негодованія вспоминать о моихъ статьяхъ этого времени. Сдѣлайте одолженіе, я прошу васъ не дѣлать со мною такихъ вещей…

Онъ задыхался и почти упалъ на диванъ. Панаеву стоило большого труда нѣсколько его успокоить.

Итакъ, къ концу 1840 или началу 1841 Бѣлинскій окончательно отрѣшился отъ идеалистическихъ воззрѣній стараго московскаго кружка. Философская отвлеченность уступила мѣсто живому взгляду на жизнь и искусство; вмѣстѣ съ тѣмъ, и дѣятельность его получаетъ общественное значеніе.

ГЛАВА VII.
«Западный» кружокъ. — Журнальная дѣятельность Бѣлинскаго. — Внутренняя жизнь. — Эстетическіе и общественные взгляды. — Вражда съ славянофильствомъ. — Отношенія къ Гоголю. — Послѣдніе годы и смерть Кольцова. — Новью философскіе интересы. — Личное настроеніе.
1841—1842.

Съ того перелома, о которомъ говорено въ предыдущей главѣ, открывается тотъ новый періодъ жизни Бѣлинскаго, въ которомъ окончательно опредѣлился его характеръ, какъ писателя, и общественное значеніе его дѣятельности. Онъ продолжаетъ волноваться, но для него уже выяснилась «дѣйствительность», выяснилась цѣль, къ которой должна стремиться литература, и наконецъ, положеніе ихъ дружескаго кружкѣ въ средѣ русскаго общества.

Для нынѣшнихъ читателей иногда странной, почти невразумительной кажется та тягостная внутренняя борьба, которую мы старались изобразить, и цѣною которой Бѣлинскій приходилъ къ своимъ послѣднимъ выводамъ. Дѣло было невидимому такъ просто, и Бѣлинскій, казалось, былъ очень наивенъ, когда увлекался такъ далеко въ сторону отъ идей, принятыхъ имъ впослѣдствіи. Но дѣло было просто — только повидимому. Бѣлинскій начиналъ съ того содержанія, какое представляла наша общественная образованность въ началу тридцатыхъ годовъ; въ то время были только слабые зародыши понятій, какія стали высказываться въ сороковыхъ годахъ, и путь, пройденный Бѣлинскимъ, является необходимымъ логическимъ путемъ литературнаго движенія.

Длинный (по разнообразію смѣнявшихся взглядовъ, но не длинный по времени) процессъ, которымъ переходили мнѣнія Бѣлинскаго, любопытенъ и важенъ исторически именно тѣмъ, что въ немъ выразилось развитіе мнѣній въ кругу лучшихъ людей тогдашняго общества. Бѣлинскій оттого и получилъ господствующее положеніе въ литературѣ и обширное нравственное вліяніе, что на самомъ себѣ вынесъ и выстрадалъ (о немъ съ полнымъ правомъ можно употребить такое слово) весь этотъ рядъ идей и всѣ столкновенія враждебныхъ одинъ другому принциповъ. Въ каждомъ «моментѣ» онъ вполнѣ проникался данной мыслью, вѣровалъ въ нее, покорялся ей, отыскивалъ ея примѣненія, распространялъ ее на свою личную жизнь, и дѣйствительно «переживалъ» ее; если потомъ ему приходилось убѣждаться въ ея односторонности и ошибочности, ему всегда стоило большой душевной боли отказаться отъ нея. Надо думать, что его тогдашніе и позднѣйшіе противники, упрекавшіе его за перемѣнчивость мнѣній, не испытывали ничего подобнаго. Бѣлинскій съ справедливой гордостью могъ отвѣтить на подобный упрекъ, сдѣланный ему однажды съ славянофильской стороны^[118]. Но, переработавши сомнѣнія, онъ каждый разъ чувствовалъ себя сильнѣе; страсть усиливала его убѣжденіе, и тогда не только никакіе противники не пугали его, но, напротивъ, онъ искалъ ихъ, вызывалъ ихъ на споръ, и въ борьбѣ чувствовалъ себя въ своей сферѣ. Въ слѣдующихъ ниже письмахъ намъ встрѣтятся яркія выраженія этой стороны его личности.

«Отечественныя Записки* поглощали теперь всю дѣятельность Бѣлинскаго. Съ самыхъ первыхъ годовъ этотъ журналъ успѣлъ занять видное мѣсто въ тогдашней литературѣ и вскорѣ пріобрѣлъ большое вліяніе въ литературной и читающей публикѣ. Что это вліяніе было прежде всего дѣломъ Бѣлинскаго, объ этомъ не можетъ быть и спора. „Отечественныя Записки“ были журналомъ того самаго типа, какъ „Московскій Наблюдатель“ Бѣлинскаго: литературная критика была тѣмъ существеннымъ отдѣломъ, гдѣ высказывался характеръ изданія, и въ „Отечественныхъ Запискахъ“ отдѣлъ критики и библіографіи держался на Бѣлинскомъ — наполнялся главнымъ образомъ его трудами, или если трудами другихъ, то подъ вліяніемъ его же критическаго духа и пріемовъ. „Отечественныя Записки“ имѣли большое преимущество надъ „Наблюдателемъ“ въ одномъ отношеніи, — гдѣ Бѣлинскій совсѣмъ не участвовалъ, — во внѣшнемъ порядкѣ изданія. Редакція еще до участія Бѣлинскаго доставила журналу и другую выгоду — нѣкоторыя (впрочемъ, должно сказать, весьма случайныя) литературныя связи, черезъ которыя въ Отечественныхъ Запискахъ* явились имена Лермонтова, кн. Одоевскаго, гр. Соллогуба и пр., печатались иногда стихотворенія, оставшіяся послѣ Пушкина. Но этимъ все и кончалось: журналъ при своемъ основаніи не имѣлъ никакого яснаго характера; отдѣлъ критики, до Бѣлинскаго, велся чисто случайнымъ образомъ; спеціальный критикъ, выбранный сначала самой редакціей, была такая посредственность, отъ которой нельзя было ждать никакого содержанія и ни малѣйшаго вліянія въ литературѣ; журналъ унаслѣдовалъ только, отъ Пушкинскаго круга, неясное уваженіе къ „искусству“ и вражду къ Булгарину и Гречу; въ „направленіи“ была нѣкоторая наклонность къ особаго рода славянофильству, какое представляли тогда Морошкинъ, Савельевъ-Ростиславичъ, Сахаровъ. Самостоятельное значеніе дано было журналу исключительно Бѣлинскимъ и его друзьями; нѣкоторые изъ нихъ начали свое участіе въ „Отеч. Запискахъ“ ранѣе Бѣлинскаго, но только съ его вступленіемъ этотъ журналъ вполнѣ сталъ органомъ московскаго кружка: Бѣлинскій представлялъ наиболѣе дѣятельную силу этого кружка, и вслѣдъ за нимъ и ради него стали усердными и часто „безкорыстными“ или даровыми сотрудниками „Отеч. Записокъ“ его друзья. Онъ придавалъ всему» этому кругу нравственную солидарность, которая отразилась на журналѣ рѣдкимъ единствомъ и цѣльностью характера. Редакція только молча приняла внесенный въ журналъ элементъ. Бѣлинскій отдаетъ ей справедливость, что она не вмѣшивалась въ содержаніе его статей. И послѣ, въ 1841, она точно также приняла новое направленіе Бѣлинскаго.

Со времени разсказаннаго выше примиренія Бѣлинскаго съ его противниками, прежній кружокъ, котораго родоначальникомъ былъ Станкевичъ, сложился въ гораздо болѣе обширный кругъ людей, который, въ противоположность тогда, же возникшему славянофильству, стали называть теперь «западнымъ». Въ своемъ новомъ составѣ, «западный» кружокъ представилъ рѣдкое для нашей литературы соединеніе замѣчательныхъ талантовъ и характеровъ, одушевленныхъ однимъ стремленіемъ — служить умственному развитію и нравственному облагороженію общества. Эти, такъ-называемые теперь «люди сороковыхъ годовъ* были наиболѣе передовыми выразителями общественной мысли, непосредственными начинателями того движенія, какое совершалось въ наше время.

Новые критики, — особенно не имѣвшіе никакихъ личныхъ воспоминаній, о періодѣ „сороковыхъ годовъ“ или не встрѣчавшіеся близко съ его уцѣлѣвшими представителя», — бывали наклонны относиться очень строго къ дѣятельности и характерамъ этого круга. Такія сужденія, внушаемыя обыкновенно нашими нынѣшними взглядами, не совсѣмъ справедливы. Прежде всего должно вспомнить общественную среду, въ которой «людямъ сороковыхъ годовъ» привелось выработывать свои принципы: одинъ трудъ борьбы съ этою средою требовалъ немало нравственной силы и стойкости, и усилія, потраченныя на преодолѣло внѣшнихъ препятствій, необходимо терялись для самаго дѣла. Притонъ, не точно было бы судить объ этой дѣятельности по тѣмъ однимъ слѣдамъ, какіе остались отъ нея въ литературѣ: слишкомъ извѣстно, что литература передавала ихъ мысли далеко не полно; невольныя умолчанія скрыли для насъ, конечно, наиболѣе пламенныя, сильныя выраженія ихъ мысли, и наиболѣе краснорѣчивыя страницы ихъ писаній. Есть "ого фактовъ, указывающихъ, что въ ихъ печатанныхъ тогда сочиненіяхъ мы нерѣдко имѣемъ дѣло только съ блѣднымъ остаткомъ ихъ дѣйствительнаго взгляда на вещи. Далѣе, понятно, что не всѣ люди этого круга владѣли серьезностью убѣжденія и характера; многіе не выдержали потомъ, отступили и даже измѣнили, — но было бы невѣрно по нимъ судить о достоинствѣ цѣлаго круга за то время. Къ сожалѣнію, «среда» слишкомъ могущественна, чтобы легко было выдерживать ея давленіе, но должно сказать, что эти многіе, отступившіе и измѣнившіе, не были лучшіе и сильнѣйшіе изъ людей сороковыхъ годовъ, — лучшіе остались себѣ вѣрны… «Людямъ сороковыхъ годовъ», дѣйствовавшимъ въ наше время, дѣлали не разъ упрекъ, что они слишкомъ легко мирились съ наличнымъ характеромъ жизни, удовлетворялись тѣмъ, очень умѣреннымъ «прогрессомъ» который мало удовлетворялъ новыя поколѣнія: имъ ставили въ упрекъ, что они забывали собственное прошедшее. Но это была обыкновенная историческая разница поколѣній: прежнее понесло свою долю труда, могло естественно утомиться имъ и потерять прежнюю воспріимчивость, но вмѣстѣ съ тѣмъ могло удовлетворяться настоящимъ и по той причинѣ, что видѣло въ немъ исполненіе того, что было искомымъ въ ихъ пору… Еще и въ наше время есть «люди сороковыхъ годовъ», которые, не отдѣляясь отъ новыхъ поколѣній, считаютъ ихъ работу продолженіемъ своей, и представляютъ собой возможно полную солидарность развитія… Были изъ ихъ среды и такіе люди, которые до послѣднихъ дней оставались впереди лучшихъ прогрессивныхъ стремленій общества.

Тѣсно сплотившійся кружокъ сороковыхъ годовъ представлялъ однако значительное разнообразіе; общая точка зрѣнія являлась въ немъ съ различными оттѣнками по различію умственныхъ и нравственныхъ характеровъ. Была своего рода школа, повторявшая слова учителя; но главные дѣятели, какъ Г-нъ, Грановскій, Боткинъ, какъ самъ Бѣлинскій, были вполнѣ самостоятельны и встрѣчи ихъ мнѣній служили только въ болѣе многостороннему развитію общаго содержанія. Въ слѣдующемъ изложеніи мы увидимъ, что и теперь, когда главный спорный пунктъ былъ рѣшенъ въ общему согласію, между Бѣлинскимъ и его московскими друзьями не одинъ разъ возникали споры, которые хотя и смягчались дружескими отношеніями, но тѣмъ не менѣе были довольно сильны… Интересы кpyжxа вообще были обращены къ предметамъ гуманической образованности и общественной жизни, и между друзьями была солидарность и взаимодѣйствіе, которыя обобщали ихъ мнѣнія въ цѣлый послѣдовательный взглядъ. Бѣлинскій уступать многимъ изъ друзей въ объемѣ и солидности свѣдѣній, и многое заимствовалъ у никъ въ этомъ Отношеніи; но, какъ у другихъ были свои спеціальности, у Грановскаго — исторія, у Г-на — общіе философскіе и общественные вопросы, у Боткина и Анненкова — эстетическія изученія и европейская литература, такъ его спеціальностью было критическое объясненіе русской литературы, и здѣсь его мнѣнія являлись съ своимъ признаннымъ авторитетомъ.

Въ теоретическомъ содержаніи новаго кружка соединились стремленія двухъ прежнихъ, изъ которыхъ онъ составился: одни были прежде гегеліянцы и эстетики, другіе издавна увлекались общественными идеями и соціальной литературой. Теперь, эти разныя изученія слились какъ двѣ стороны одного вопроса. Для Бѣлинскаго соціальная идея (не соціализмъ), достоинство и право личности становится краеугольнымъ камнемъ его взглядовъ на «дѣйствительность»; Г-нъ въ свою очередь съ ревностью изучаетъ Гегеля (въ первыхъ сороковыхъ годахъ), въ свою очередь увлекается его грандіозными построеніями, въ которыхъ часто находитъ геніальную, и не находитъ опроверженія своимъ соціальнымъ идеямъ, — какъ это думали прежде его противники. Прежніе взгляды двухъ сторонъ въ теоретическомъ отношеніи сошлись на сочувствіи къ лѣвой сторонѣ гегеліянства, съ которой Бѣлинскій знакомится теперь черезъ того же Боткина. Въ одномъ письмѣ Боткина (приводимомъ дальше) читатель найдетъ любопытный образчикъ его тогдашнихъ воззрѣній.

Согласные въ общихъ положеніяхъ, дѣятели новаго круга согласно воспринимали руководящія явленія тогдашней европейской литературы, — которыя имѣли немалое вліяніе на развитіе или укрѣпленіе взглядовъ Бѣлинскаго. Въ старыхъ предметамъ восторженнаго удивленія, какъ Шекспиръ, Гёте, Шиллеръ, — которые нѣкогда удерживали Бѣлинскаго на высотахъ поэтическаго гуманизма и которые сохраняли и теперь его восторженное удивленіе, — присоединяются новые писатели, увлекавшіе Бѣлинскаго съ иной стороны. Это была въ особенности Жоржъ-Зандъ, въ романахъ которой Бѣлинскій, безгранично восхищался не только поэзіей разсказа, но и общественнымъ смысломъ содержанія. Жоржъ-Зандъ была для всего кружка высокимъ авторитетомъ. Чѣмъ больше друзья посвящали вниманіе новой европейской литературѣ, тѣмъ сильнѣе утверждались въ Бѣлинскомъ тѣ взгляды на жизнь и литературу, первое развитіе которыхъ мы видѣли. Мало по жалу подъ вліяніемъ общихъ изученій, споровъ и бесѣдъ, съ новыми явленіями русской литературы, съ новымъ вниманіемъ къ русской дѣйствительности, у друзей кружкѣ образовался тотъ взглядъ на вещи, который остался его исторической заслугой въ развитіи общественныхъ понятій. Этотъ взглядъ далеко расходился съ преданіями и господствующими понятіями; основою его была мысль о необходимости преобразованія.

Съ тѣхъ же поръ, какъ образовался этотъ новый кругъ, онъ сталъ оказывать свое дѣйствіе и въ литературѣ, и личнымъ вліяніемъ его членовъ. Не входя въ подробности о литературномъ вліяніи, орудіемъ котораго были «Отечественныя Записки», довольно сказать, что съ 1841 года мнѣнія этого журнала становятся очевидно болѣе и болѣе господствующими; его эстетическія понятія, историческая оцѣнка литературы, отзывы о современныхъ писателяхъ начинаютъ повторяться и другими, и наконецъ пріобрѣтаютъ неоспоримое преобладаніе. Враждебныя партіи (Гречъ и Булгаринъ, Сенковскій, Полевой), вліянія которыхъ Бѣлинскій опасался еще такъ недавно, падаютъ сани собою, не столько отъ полемики, веденной противъ нихъ, сколько отъ самаго достоинства взглядовъ Бѣлинскаго, отъ того высокаго уровня, на который онъ поставилъ критику и при которомъ само собой обнаруживалось пустое ничтожество этихъ партій. Движеніе самой литературы блистательно оправдывало Бѣлинскаго. Посмертное изданіе Пушкина открывало новыя прекрасныя произведенія его зрѣлой эпохи; по смерти Лермонтова въ «Отечественныхъ Запискахъ» долю появлялись юношескія поэмы и новыя великолѣпныя стихотворенія; Гоголь завершалъ свою знаменательную дѣятельность изданіемъ «Мертвыхъ Душъ»; стихотворенія Кольцова открывали новый путь народно-литературной поэзіи… Лермонтовъ, Гоголь и Бельцовъ были живыми и могущественными фактами того новаго духа времени, новаго тона литературы, который былъ давно предчувствовавъ Бѣлинскимъ и котораго онъ являлся теперь восторженнымъ истолкователемъ. Все это еще болѣе возвышало его увѣренность и энергію. половинѣ 40-хъ годовъ, Старая литературная рутина была окончательно подорвана, и единственными противниками, съ которыми Бѣлинскому и друзьямъ его приходилось бороться, — оставались славянофилы. Въ этомъ спорѣ замѣшаны были уже гораздо болѣе крупные вопросы.

Дѣятельность кружка оказала сильное и благотворное дѣйствіе и въ другомъ отношеніи. Она вызывала новыя свѣжія силы, которыя начали группироваться около Бѣлинскаго. Все, что являлось истинно-талантливаго въ поэтической области, въ научныхъ, особенно историческихъ изученіяхъ, примыкало къ этому кругу; тонкое эстетическое чувство, свободное пониманіе науки, живое отношеніе къ общественности привлекали лучшія силы и дарованія новаго литературнаго поколѣнія. Нѣтъ сомнѣнія, что новая поэтическая литература, дѣятелями которой явились Тургеневъ, Некрасовъ, Григоровичъ, нѣсколько позднѣе Гончаровъ, Достоевскій и пр., унаслѣдовала не только отъ Гоголя, но также отъ Бакинскаго и его друзей; что вниманіе въ общественнымъ явленіямъ, правдивое изображеніе жизни, гуманное отношеніе къ страдающимъ классамъ, сказавшіяся здѣсь, — были воспитаны одинаково и впечатлѣніями отъ Гоголя, и неутомимой проповѣдью Бѣлинскаго… Новыя изученія русской исторической и экономической жизни, съ какими выступали тогда Соловьевъ, Кавелинъ, Аѳанасьевъ, Влад. Милютинъ и пр. и пр., и которыя въ то же самое время возникали изъ новаго знакомства съ содержаніемъ и пріемами европейской науки, и въ этомъ отношеніи явились независимо, — тѣмъ не менѣе опять связаны были съ этимъ кругомъ, гдѣ всего скорѣе, находили симпатію свободныя научныя стремленія. Весь этотъ новый рядъ дѣятелей, наиболѣе талантливый, наиболѣе замѣчательныхъ по научнымъ средствамъ, умножаетъ собой тотъ избранный кругъ, начало котораго полагали Бѣлинскій и его друзья.

Мы назвали здѣсь нѣкоторыя имена, которыя только позднѣе, во второй половинѣ сороковыхъ годовъ, появляются въ литературѣ, но въ описываемые годы кругъ Бѣлинскаго и его друзей уже начинаетъ пріобрѣтать то дѣйствіе на умы, о какомъ мы говоримъ. Въ Бѣлинскомъ уже теперь, и по праву, является сознаніе, что дѣятельность его была не безплодна, что она составляетъ «фактъ русской жизни».

---

Обращаемся къ фактамъ. Переписка съ Боткинымъ, которая и теперь послужитъ для насъ главнѣйшимъ источникомъ, становится менѣе богата; въ ней есть большіе перерывы, отчасти потому, что, въ теченіе 1841—1843 годовъ, друзья нѣсколько разъ видались въ Петербургѣ и Москвѣ, — отчасти вѣроятно и потому, что часть писемъ этого времени истреблена или потеряна, — отчасти, наконецъ, Бѣлинскій писалъ меньше прежняго: у него уже проходилъ періодъ «бурныхъ стремленій»; «дѣйствительность» разъяснялась; личная жизнь была и теперь исполнена тревогъ, но когда основная мысль установилась, начинаетъ теряться и прежняя нетерпѣливая потребность высказываться. Его взгляды продолжаютъ развиваться, но рѣзкихъ поворотовъ уже нѣтъ; онъ не повидаетъ добытой имъ"идеи общества" — и только больше выясняетъ ее для себя въ историческомъ, соціальномъ и философскомъ смыслѣ.

Первыя письма, съ марта 1841, еще длины по прежнему.

Боткинъ между прочимъ прислалъ ему (вѣроятно, въ своемъ переводѣ) отрывовъ изъ «Hallische (послѣ Deutsche) Jahrbücher», извѣстнаго журнала лѣвой стороны гегеліянства, который еще ранѣе привлекъ вниманіе друзей-философовъ. Этотъ журналъ, издававшійся (съ 1837) Эхтермейеромъ и Арнольдомъ Руге, не разъ поминается въ ихъ перепискѣ; — тѣ примѣненія гегелевской философіи, какія дѣлались либеральной стороной ея послѣдователей, теперь должны были вполнѣ совпадать съ новыми мнѣніями Бѣлинскаго."Галльскія лѣтописи" проповѣдывали «автономію духа», въ наукѣ — раціонализмъ, въ общественной и политической жизни — либерализмъ. Для Бѣлинскаго выдержки изъ нѣмецкаго журнала, сообщаемыя друзьями, были только новыми пріятными подтвержденіями его собственныхъ мыслей. Слѣдующее оригинальное письмо представляетъ начало его полной «раздѣлки» съ старымъ гегеліянствомъ.

«Отрывокъ изъ „Hallische Jahrbücher“, — пишетъ онъ Боткину (отъ 1-го марта 1841), — пеня очень порадовать и даже какъ будто воскресилъ и укрѣпилъ на минуту — спасибо тебѣ за него, сто разъ спасибо. Я давно уже подозрѣвалъ, что философія Гегеля только моментъ, хотя и великій, но что абсолютность ея результатовъ никуда не годится^[119], что лучше умереть, чѣмъ помириться съ ними. Это я сбирался писать въ тебѣ до полученія твоего этого письма. Глупцы врутъ, говоря, что Г. (Гегель) превратилъ жизнь въ мертвыя схемы; но это правда, что онъ изъ явленій жизни сдѣлалъ тѣни, сцѣпившіяся костяными руками и пляшущія на воздухѣ, надъ кладбищемъ. Субъектъ у него не самъ себѣ цѣль, но средство для мгновеннаго выраженія общаго, а это общее является у него въ отношеніи въ субъекту Молохомъ, ибо, пощеголявъ въ немъ (въ субъектѣ), бросаетъ его какъ старые штаны. Я имѣю особенно важныя причины злиться на Г. (Гегеля), ибо чувствую, что былъ вѣренъ ему (въ ощущеніи), мирясь съ расейскою дѣйствительностію, хваля Загоскина и подобныя гнусности, и ненавидя Шиллера. Въ отношеніи къ послѣднему, я былъ еще послѣдовательнѣе самого Г. (Гегеля), хотя и глупѣе Менцеля. Всѣ толки Г. (Гегеля) о нравственности — вздоръ сущій, ибо въ объективномъ царствѣ мысли нѣтъ нравственности, какъ и въ объективной религіи (какъ напр. въ индійскомъ пантеизмѣ, гдѣ Брама и Шива — равно боги, т.-е. гдѣ добро и зло имѣютъ равную автономію). Ты — я знаю — будешь надо мною смѣяться… но смѣйся какъ хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности, важнѣе судебъ всего міра и здравія китайскаго императора (т.-е. гегелевской Allgemeinheit). Мнѣ говорятъ: развивай всѣ сокровища своею духа для свободнаго самонаслажденія духомъ, плачь, дабы утѣшиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись къ совершенству, лѣзь на верхнюю ступень лѣстницы развитія, а споткнешься — падай — чортъ съ тобою — таковскій и былъ сукинъ сынъ… Благодарю покорно, Егоръ Ѳедорычъ (Гегель) — кланяюсь вашему философскому колпаку; но, со всѣмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имѣю донести вамъ, что если бы мнѣ и удалось влѣзть на верхнюю ступень лѣстницы развитія, — я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мнѣ отчетъ во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторія, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣрія, инквизиціи, Филиппа II и пр. и пр.; иначе я съ верхней ступени бросаюсь внизъ головою. Я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братій по крови… Говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи: можетъ быть, это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ, конечно, не для тѣлъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи. Впрочемъ, если писать объ этомъ все, и конца не будетъ. Выписка изъ Эхтермейера порадовала меня, какъ энергическая стукушка по философскому колпаку Г., какъ.фактъ, доказывающіе, что и нѣмцамъ предстоитъ возможность сдѣлаться людьми, человѣками, и перестать быть нѣмцами. Но собственно для меня тутъ не все утѣшительно. Я изъ числа людей, которые на всѣхъ вещахъ видятъ хвостъ дьявола, — и это, кажется, мое послѣднее міросозерцаніе, съ которымъ я и умру. Впрочемъ, я отъ этого страдаю, но не стыжусь этого. Человѣкъ самъ по себѣ ничего не знаетъ — все дѣло (зависитъ) отъ очковъ, которые надѣваетъ на него независящее отъ его воли расположеніе его духа, капризъ его натуры. Годъ назадъ я думалъ діаметрально-противоположно тому, какъ думаю теперь, — и право, я не знаю, счастіе или несчастіе для меня то, что для меня думать и чувствовать, понимать и страдать одно и тоже».

Эхтермейеръ, такъ порадовавшій Бѣлинскаго, нѣсколько разъ положительно высказывался и противъ самого Гегеля, и противъ его непосредственныхъ учениковъ (Alt-Hegelianer). Такъ, онъ указывалъ, какъ самъ Гегель иногда не признавалъ практическихъ выводовъ и требованій своего же идеализма, и Эхтермейеръ прямо называлъ это трусостью, измѣной собственному принципу и т. п.^[120].

Скептицизмъ, въ какой теперь видимо впадалъ Бѣлинскій, естественно могъ слѣдовать за потерей убѣжденія, въ которомъ онъ прежде чувствовалъ или хотѣлъ чувствовать себя защищеннымъ отъ сомнѣній и нерѣшимости. Скептицизмъ приводилъ его къ самому мрачному взгляду на вещи и на себя.

«Вотъ гдѣ должно бояться фанатизма, — продолжаетъ онъ. — Знаешь ли, что я теперешній болѣзненно ненавижу себя прошедшаго… Будешь видѣть на всемъ хвостъ дьявола, когда видишь себя живого въ саванѣ и въ гробѣ, съ связанными назади руками. Что мнѣ въ томъ, что я увѣренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велѣла мнѣ быть свидѣтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы? Что мнѣ въ томъ, что моимъ или твоимъ дѣтямъ будетъ хорошо, если, мнѣ скверно, и если не моя вина въ томъ, что мнѣ скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нѣтъ, лучше умереть, лучше быть живымъ трупомъ! Выздоровленіе! Да въ чемъ же оно? Слова! слова! слова!… филистеры, люди пошлой непосредственной дѣйствительности, смѣются надъ нами, торжествуютъ свою побѣду»…^[121].

По поводу ихъ прежнихъ философствованій, Бѣлинскій съ раздраженіемъ вспоминаетъ, какъ нѣкогда они видѣли (по Гегелю) въ Прусоіи совершеннѣйшее государство! теперь Бѣлинскій думалъ о ней совсѣмъ напротивъ: это — членъ тройственнаго священнаго союза, а союзъ — врагъ всякой свободы… «Вотъ тебѣ и Гегель!» восклицаетъ Бѣлинскій: — «въ этомъ отношеніи (т.-е. въ пониманіи политическаго положенія вещей) Менцель умнѣе Гегеля, а о Гейне нечего и говорить». Лучшее государство, по мнѣнію Бѣлинскаго, Сѣверо-Американскіе Штаты, а потомъ Англія и Франція.

Отвѣчая на письмо Боткина, Бѣлинскій говоритъ о Полевомъ, — противъ котораго онъ теперь вообще крайне враждовалъ: «что до Полевого, — согласенъ съ тобою; во откуда же были у него во время оно энергія характера, сила воли? Въ прошедшемъ я высоко цѣню этого человѣка. Онъ сдѣлалъ великое дѣло — онъ лицо историческое».

Бѣлинскій говоритъ дальше о журналѣ и, во-первыхъ, о своихъ собственныхъ работахъ" Боткинъ, кажется, находилъ недостатки въ его слогѣ; Бѣлинскій замѣчаетъ, что самъ не доволенъ своимъ слогомъ, которому недостаетъ опредѣленности и образности; у него нѣтъ и спокойствія, — котораго, впрочемъ, онъ и не желаетъ:

«Спокойствіе не для меня, — пишетъ онъ. — Мнѣ нужно то, въ чемъ видно состояніе духа человѣка, когда онъ захлебывается волнами трепетнаго восторга и заливаетъ ими читателя, не давая ему опомниться. Понимаешь! А этого-то и нѣтъ, — и вотъ почему у меня много реторики (что ты весьма справедливо замѣтилъ, и что я давно уже и самъ созналъ). Когда ты наткнешься въ моей статьѣ на рет. мѣста, то возьми карандашъ и подпиши: здѣсь бы долженъ быть паѳосъ, но но бѣдности въ ономъ автора, о, читатель! будь доволенъ и реторическою водою. Но отсутствіе единства и полноты въ моихъ статьяхъ единственно отъ того, что второй листъ ихъ пишется, когда перваго уже нравится корректура. Разсуди самъ, Боткинъ, какого чорта на это станетъ?..»

Бѣлинскій говоритъ потомъ о своей статьѣ, которая должна была появиться въ 3-й книгѣ «Отеч. Записокъ» («Раздѣленіе поэзіи на роды и виды»): онъ впередъ подчиняется строгому приговору Боткина, признавая, что для подобной работы нужна голова болѣе логическая и систематическая, — и говоритъ, что въ этой статьѣ воспользовался «тетрадками», оставленными ему К-вымъ, напримѣръ, особенно въ изложеніи лирической поэзіи. «Впрочемъ, — что же? Если я не дамъ теоріи поэзіи, то убью старыя, убью наповалъ наши реторики, піитики и эстетики, — а это развѣ шутка? И потому, охотно отдаю на поруганіе^[122] честное имя свое». При этомъ онъ жалуется на цензора, сдѣлавшаго исключенія въ статьѣ, и выписываетъ одно мѣсто, подвергшееся такому исключенію {Приводимъ эту выписку, относящуюся къ стр. 56-й «От. Зап.», 1841, № 3, и въ стр. 349 «Сочин.», т. XII, вслѣдъ за характеристикой «Ромео и Юліи»:

«Насъ возмущаетъ преступленіе Макбета и демонская натура его жены; но еслибы спросить перваго, какъ онъ совершилъ свой злодѣйскій поступокъ, онъ вѣрно отвѣтилъ бы: „и самъ не знаю“; а еслибы спросить вторую, зачѣмъ она такъ нечеловѣчески-ужасно создана, она вѣрно бы отвѣчала, что знаетъ объ этомъ столько же, сколько и вопрошающіе, и что если слѣдовала своей натурѣ, такъ это потому, что не имѣла другой… Вотъ вопросы, которые рѣшаются только за гробомъ, вотъ царство рока, вотъ сфера трагедіи!.. Ричардъ II возбуждаетъ въ насъ къ себѣ непріязненное чувство своими поступками, унизительными для короля. Но вотъ Болингброкъ похищаетъ у него корону — и недостойный король, пока царствовалъ, является великимъ королемъ, когда лишился царства. Онъ уходитъ въ сознаніе величія своего сана, святости своего помазанія, законности своихъ правъ, — и мудрыя рѣчи, полныя высокихъ мыслей, бурнымъ потокомъ льются изъ его устъ, а дѣйствія обнаруживаютъ великую душу, царственное достоинство. Вы уже не просто уважаете его — вы благоговѣете передъ нимъ» (далѣе какъ въ печатномъ).}. Другое, зачеркнутое въ статьѣ мѣсто, относилось къ «Горю отъ ума», о которомъ Бѣлинскій хотѣлъ сказать, что это произведеніе было обличеніемъ гнусной дѣйствительности.

Статья «Раздѣленіе поэзіи на роды и виды» служила первой попыткой исполненія плана, который съ этихъ поръ и почти до самой смерти занималъ Бѣлинскаго. Въ виду неясныхъ и путаныхъ понятій, господствовавшихъ даже въ литературныхъ кругахъ по вопросахъ эстетики, Бѣлинскій вадужалъ написать «Теоретическій и критическій курсъ русской литературы», который удовлетворилъ бы настоятельной потребности писателей и публики, и представилъ бы систематическое, изложеніе законовъ изящнаго, и затѣмъ основанное на немъ послѣдовательное изложеніе исторіи русской литературы. Въ этой работѣ Бѣлинскій думалъ сдѣлать сводъ того, что онъ говорилъ объ этомъ предметѣ въ своихъ критическихъ статьяхъ: ему казалось, и справедливо, что эти идеи «по крайней мѣрѣ оригинальны и совершенно отличны отъ всѣхъ, доселѣ обращавшихся въ нашей литературѣ». Бурсъ долженъ былъ заключать, послѣ общаго введенія, эстетику, теорію русскаго стихосложенія, теорію словесности, критическое разсмотрѣніе народной словесности и ея памятниковъ, историческое обозрѣніе памятниковъ письменности до Петра Великаго, исторію книжной литературы съ Кантемира и до новѣйшаго времени, наконецъ, «надежды въ будущемъ» и заключеніе. Въ исторіи литературы онъ хотѣлъ сдѣлать и критическій обзоръ русскихъ журналовъ, имѣвшихъ то или другое, хорошее или вредное, вліяніе на литературу. Въ «Отеч. Запискахъ» заявлено было даже, что книга должна была выдти въ началѣ 1842 года^[123].

Статья въ 3 No «Отеч. Зап.» была отрывкомъ изъ эстетики.

Въ № 9—12 того же года былъ помѣщенъ рядъ статей о русской народной поэзіи; наконецъ, въ XII-мъ томѣ «Сочиненій» помѣщено нѣсколько статей, не бывшихъ въ печати («Идея искусства»; «Общее значеніе слова: литература»; «Общій взглядъ на народную поэзію и ея значеніе») и очевидно принадлежавшихъ къ тому же плану, — но цѣлое сочиненіе осталось ненаписаннымъ.

Возвращаемся къ прежнему письму. Бѣлинскій въ величайшемъ восторгѣ отъ характеристикъ Шекспировскихъ женщинъ м-ссъ Джемсонъ, переведенныхъ тогда Боткинымъ. Въ особенности изображеніе Офеліи поразило его: «лучшаго по части критики я не читалъ ни во снѣ, ни на яву съ тѣхъ поръ, какъ родился». Рётшеръ ничто въ сравненіи съ этимъ очеркомъ Офеліи, писаннымъ женскою рукой, и вообще книга Джейсонъ, по мнѣнію Бѣлинскаго, была жестокій ударъ «критическимъ колпакамъ нѣмцевъ», даже самому Гёте, который есть самый живой изъ нѣмецкихъ критиковъ… Но переводъ онъ находитъ тяжеловатымъ и думаетъ, что виноваты въ этомъ нѣмцы, которыми Боткинъ слишкомъ много занимается… Бѣлинскій уже не вѣрилъ въ Рётшера, который былъ нѣкогда ихъ критическимъ образцомъ и авторитетомъ:

«И знаешь ли что, — пишетъ Бѣлинскій: — не такъ досадно было бы видѣть еще большіе и важнѣйшіе недостатки въ переводѣ отъ слабаго знанія обоихъ языковъ, неумѣнія или неспособности переводить, чѣмъ тотъ, о которомъ я говорю. Ты онѣметчилъ и орётшерилъ свой слогъ. Всего больше сбиваетъ тебя съ толку Рётшеръ. Ну, чортъ возьми, выскажу же, наконецъ, что давно кипитъ въ душѣ моей. Въ этомъ человѣкѣ много духа^[124] — не спорю; но въ немъ тоже много и филистерства. Онъ толкуетъ все одно и тоже»…

Бѣлинскій съ ожесточеніемъ возстаетъ противъ того, что онъ называетъ въ Рётшерѣ «уваженіемъ къ субстанціальнымъ элементамъ общества» (родство, бракъ и т. п.): по теперешнему взгляду Бѣлинскаго, эти элементы тогда только имѣютъ свое «субстанціальное» право, когда освящаются чувствомъ, а безъ того они — пустая форма, лицемѣріе или насиліе. Увлекаясь рядомъ мыслей, вызванныхъ этой темой, Бѣлинскій предаетъ осужденію всѣ преданія и пустыя формы, и провозглашаетъ разумъ и отрицаніе. Послѣ нѣсколькихъ энергическихъ словъ въ этомъ смыслѣ, онъ останавливается: «но объ этомъ послѣ — чувствую, что безъ драки не обойдется», т.-е. съ другомъ, отъ котораго онъ не предполагалъ одобренія своей рѣшительности… И вслѣдъ затѣмъ Бѣлинскій, по поводу м-ссъ Джемсонъ, опять вспоминаетъ Офелію — точно знакомое, дорогое ему лицо:

«О Офелія, о, блѣдная красота сѣвера, голубка, погибшая въ вихрѣ грозы!.. Мочи нѣтъ, слезы рвутся изъ глазъ. Стыдно — у меня теперь въ комнатѣ сидитъ чиновникъ, мой родственникъ, человѣкъ преданія и субстанціальныхъ стихій общества».

Бѣлинскій хочетъ шуткою сдержать свое чувство, но достаточно видно, въ какомъ восторженномъ состояніи писаны эти строки.

Письмо оканчивается отдѣльными замѣтками. Онъ съ нетерпѣніемъ ждетъ пріѣзда Боткина на пасху; спрашиваетъ его мнѣнія о новыхъ стихахъ Лермонтова («онъ рѣшительно идетъ въ гору и высоко взойдетъ, если пуля дикаго черкеса не остановитъ его пути»); возстаетъ еще разъ противъ Рётшера; сообщаетъ о письмахъ Анненкова изъ-за границы, напечатанныхъ въ томъ же No «Отеч. Записокъ», — они ему чрезвычайно понравились {«Въ смѣси 3-го No „Отеч. Зап.“ напечатана (почти цѣликомъ) письма А-ва изъ-за границы — прелесть! Я еще больше полюбилъ этого человѣка». Знакомство съ нимъ Бѣлинскаго начинается съ 1840 года (упоминанія въ письмахъ съ іюня этого года).

Рядъ «Писемъ изъ-за границы» И. В. Анненкова, съ марта 1841, печатался нѣсколько лѣтъ въ «Отеч. Запискахъ» (потомъ въ «Современникѣ» съ 1847). Они вообще возбуждали тогда большой интересъ. Главнымъ предметомъ ихъ служила общественная жизнь, интересы образованія и искусства, бытовая жизнь и нравы, и, наконецъ политическая жизнь, насколько можно было говорить о ней въ то время, когда политическіе вопросы, даже чужихъ странъ, были почти закрыты для литературы. Эти письма, написанныя легко и занимательно, прямо подъ свѣжими впечатлѣніями, съ живыми и мѣткими характеристиками нравовъ, были дѣйствительной новостью въ литературѣ.}.

Въ письмѣ 13 марта снова возвращается вопросъ о той интимной исторіи Боткина, которая вызывала въ друзьяхъ столько размышленій о любви и о женщинѣ. Исторія положительно приходила къ концу; Боткинъ былъ въ печальномъ настроеніи, и искалъ у друга утѣшенія или объясненія труднаго вопроса. Бѣлинскій даетъ это объясненіе, въ которомъ высказался его теперешній взглядъ на старую романтику ихъ кружка. Исторія Боткина началась еще въ разгарѣ ихъ романтическаго идеализма; она долго тянулась въ неопредѣленныхъ фантазіяхъ, которыя теперь кончались — ничѣмъ.

«По моему мнѣнію, — пишетъ Бѣлинскій, — вы оба не любите другъ друга; но въ васъ лежитъ (или лежала) сильная возможность полюбить другъ друга. Тебя сгубило тоже, что и ее — фантазмъ… Ты имѣлъ о любви самыя экстатическія и мистическія понятія. Это лежало въ самой твоей натурѣ… Марбахъ и Бенина (отъ которыхъ ты съ ума сходилъ) развили это направленіе до чудовищности. И ты не совсѣмъ былъ не правы такая любовь возможна и дѣйствительна… но возможна и дѣйствительна какъ моментъ, какъ вспышка, какъ утро, какъ весна жизни… Понимаешь ли ты теперь, что твоя любовь нисколько не риѳмовала съ бракомъ и вообще съ дѣйствительностію жизни, состоящею изъ поэзіи и прозы, изъ которыхъ каждая имѣетъ на насъ равно законныя требованія? Вотъ на чемъ срѣзался Станкевичъ, и вотъ на чемъ суждено было срѣзаться и тебѣ. Отсюда выходили твои экзажерованныя понятія о брачныхъ отношеніяхъ, гдѣ каждый поцѣлуй долженъ былъ выходить изъ полноты жизни, а не изъ рефлексіи и пр. Признаюсь, это мнѣ всегда казалось страшною дичью, и и потому казался тебѣ и М. страшною дичью. Но я былъ правъ. Я понималъ, что въ жизни не разъ придется спросить жену, принимала ли она слабительное и… Эта противоположность поэзіи и прозы жизни ужасала меня, но я не могъ закрыть на нее глаза, не могъ не видѣть, что она есть. Тебя это часто оскорбляло, и я внутренно презиралъ себя, видя, что ты, по крайней мѣрѣ, не уважаешь меня. Что дѣлать — тогда ни одинъ изъ насъ не хотѣлъ быть собою, ибо каждый хотѣлъ быть абсолютнымъ (т.-е. безцвѣтнымъ и абстрактнымъ) совершенствомъ. Теперь мы умны; но дорого достался намъ этотъ умъ»…

Но хотя Бѣлинскій и видѣлъ фантастичность прежняго, онъ все-таки считаетъ Боткина правымъ въ его идеальной любви, которая была его «лучшимъ сокровищемъ», «драгоцѣннымъ перломъ его жизни». Любовь все еще представляется ему въ поэтической окраскѣ, какъ что-то несоединимое съ прозой жизни, погибающее отъ ея прикосновенія; она чуть не противоположна браку.

«Я теперь понимаю основную мысль „Ромео и Юліи“, т.-е. необходимость трагической коллизіи катастрофы. Ихъ любовь была не для земли, не для брака, и не для годовъ, а для неба, для любви, для полнаго и дивнаго мгновенія… Я понимаю возможность, что они опротивѣли бы со временемъ другъ другу. Не знаю, что собственно разумѣлъ Гегель подъ „разумнымъ бравомъ“, но если я такъ понимаю его идею, — то онъ — мужикъ умный. Любовь для брака дѣло не только нелишнее, но даже необходимое; но она имѣетъ тутъ другой характеръ — тихій, спокойный: удалось — хорошо; не удалось — такъ и быть, не умираютъ, не дѣлаются несчастны… Разсудокъ тутъ играетъ роль не меньшую чувства, если еще не большую… Жена — не любовница, но другъ и спутникъ нашей жизни».

Разсужденія Бѣлинскаго очевидно сходятъ съ прежней точки зрѣнія. Въ его письмахъ и раньше говорилось о томъ впечатлѣніи, какое производили на него идеи о женщинѣ у нѣкоторыхъ французскихъ писателей. Его прежнее романтическое пониманіе любви переходитъ теперь въ другое идеалистическое представленіе — о полномъ правѣ и свободѣ чувства, въ смыслѣ Жоржа-Занда, и въ противоположность «субстанціальнымъ элементамъ», обычаю и преданію. Съ этой же точки зрѣнія онъ говоритъ опять объ Entsagung, какое нѣкогда рекомендовалъ ему Боткинъ:

«Нѣкогда ты писалъ мнѣ, что во мнѣ нѣтъ Entsagung, и я чуть было не пришелъ въ отчаяніе, что у меня нѣтъ этой прекрасной вещи — даже думалъ, гдѣ бы прикупить оной, или (къ чему я болѣе привыкъ) призанять. 7 меня и теперь нѣтъ ни Entsagung, ни Resignation, — и я не хочу ни того, ни другого, не видя въ нихъ нужды. То и другое есть отрицаніе себя для общаго, а я ненавижу общее, какъ надувателя и палача бѣдной человѣческой личности. Но я думаю, что человѣку надо быть себѣ на умѣ на счетъ жизни, и больше всего опасаться придавать ей много важности. Ты тонешь въ рѣкѣ: удалось выплыть — хорошо, можно позаняться тѣмъ или другимъ, хоть пообѣдать лишній разъ; тонешь — утѣшай себя мыслію, что все равно, что равно глупо остаться жить, какъ и умереть. Чтобы наслаждаться жизнію, надо имѣть въ запасѣ нѣсколько холодности и презрѣнія къ ней, и спѣшить на ея призывы и обольщенія, какъ ѣхать съ визитомъ въ человѣку, который очень нуженъ»…

Собственное настроеніе Бѣлинскаго высказывается еще слѣдующими словами, въ концѣ этого разсужденія:

«Чортъ возьми, твое положеніе, — мнѣ страшно и въ фантазіи увидѣть себя въ немъ, а между тѣмъ я немного и завидую тебѣ: мнѣ кажется, что все это лучше, чѣмъ моё протяжное и меланхолическое зѣваніе».

Въ заключеніе, онъ не можетъ обойтись безъ своихъ любимыхъ литературныхъ новостей:

«Лермонтовъ еще въ Питерѣ. Если будетъ напечатана его „Родина“ — то аллахъ-керимъ — что за вещь! — пушкинская, т.-е. одна изъ лучшихъ пушкинскихъ».

Письмо не застало Боткина въ Москвѣ; онъ отправился въ Петербургъ. Бѣлинскій наконецъ увидѣлся съ своимъ другомъ, впрочемъ ненадолго: Боткинъ пріѣхалъ въ Петербургъ на шестой недѣлѣ поста въ понедѣльникъ, по судебно-коммерческому дѣлу, и думалъ пробыть до половины апрѣля; но онъ получилъ неожиданное извѣстіе о смерти матери, и въ среду на страстной недѣлѣ уѣхалъ въ Москву. «Я какъ будто и не видѣлся съ нимъ» — пишетъ Бѣлинскій къ другому пріятелю.

31 марта, Боткинъ писалъ Бѣлинскому изъ Москвы е своей домашней потерѣ. Онъ прочелъ и письмо Бѣлинскаго отъ 13 марта: «какое умное, спасибо тебѣ», пишетъ онъ.

Свиданіе, какъ ни было коротко, на Бѣлинскаго подѣйствовало оживляющимъ образомъ. Онъ говоритъ объ этомъ въ слѣдующемъ письмѣ, отъ 9 апрѣля:

"Твой пріѣздъ былъ для меня такимъ толчкомъ, что и теперь не могу опомниться. Мнѣ легко стало смотрѣть на Питеръ — даже улицы начинаютъ нравиться. Странная натура: я до такой степени во власти моихъ религіозныхъ убѣжденій и заблужденій, что смотрю на вещи сквозь цвѣтъ ихъ стекла и, подъ ихъ вліяніемъ, зимній морозъ готовъ принять за лѣтній жаръ и наоборотъ…

"Лѣтомъ постараюсь побывать въ Москвѣ — употреблю всѣ силы…

«Хорошъ Шевыревъ: Лермонтовъ подражаетъ Бенедиктову^[125] и пр. Святители! Изъ моей несчастной статьи вырѣзанъ весь смыслъ, ибо выкинуто ровно половина».

Бѣлинскій разумѣетъ, конечно, свою статью о Петрѣ Великомъ^[126], которую онъ писалъ съ большимъ интересомъ и которой, какъ увидимъ, не суждено было быть оконченной…

Письмо Бѣлинскаго отъ 27 іюня опять любопытно, какъ рядъ размышленій, фактовъ внутренней жизни и воспоминаній о прошломъ. Боткинъ какъ-то разъ писалъ ему, что дружба ихъ даетъ имъ то, чего никогда бы не могло дать общество. Бѣлинскій рѣшительно возстаетъ противъ этого: «мысль глубоко несправедливая, ложь вопіющая!» — восклицаетъ онъ, и говоритъ затѣмъ о связи личности съ обществомъ, и въ частности, объ ихъ собственномъ положеніи среди русскаго общества, — положеніи, въ которомъ было столько страннаго вслѣдствіе ихъ исключительнаго развитія, и — вслѣдствіе дикаго состоянія самого общества:

«Увы, другъ мой, — говоритъ онъ, — безъ общества нѣтъ ни дружбы, ни любви, ни духовныхъ интересовъ, а есть только порыванія ко всему этому, порыванія неровныя, безсильныя, безъ достиженія, болѣзненныя, недѣйствительныя. Вся наша жизнь, наши отношенія служатъ лучшимъ доказательствомъ этой горькой истины. Общество живетъ извѣстною суммой извѣстныхъ принципій… [въ его средѣ развивается конкретная жизнь его членовъ]… Человѣчество есть абстрактная почва для развитія души индивидуума, а мы всѣ выросли изъ этой абстрактной почвы, мы — несчастные Анахарсисы новой Скиѳіи. Оттого мы зѣваемъ, толчемся, суетимся, всѣмъ интересуемся, ни къ чему не прилѣпляясь, все пожираемъ, ничѣмъ не насыщаясь… Мы любили другъ друга, любили горячо и глубоко… но какъ же проявлялась и проявляется наша дружба? Мы приходили другъ отъ друга въ восторгъ и экстазъ, — мы ненавидѣли другъ друга, мы удивлялись другъ другу, мы презирали другъ друга…; вовремя долгой разлуки, мы рыдали и молились при одной мысли о свиданіи, истаевали и исходили любовію другъ въ другу, а сходились и видѣлись холодно, тяжело чувствовали взаимное присутствіе и разставались безъ сожалѣнія. Какъ хочешь, а это такъ. Пора намъ перестать обманывать самихъ себя, пора смотрѣть на дѣйствительность прямо, въ оба глаза, не щурясь и не кривя душою… Теперь посмотри на нашу любовь: что это такое? Для всѣхъ это — радость, блаженство, пышный цвѣтъ жизни для насъ это — трудъ, работа; тяжкая скорбь. Вездѣ богатство и роскошь фантазіи, но во всемъ скудость и нищета дѣйствительности»….

Въ жизни общества, въ средѣ котораго они воспитались и должны были дѣйствовать, Бѣлинскій находитъ такія же странныя и фальшивыя явленія — отъ отсутствія правильныхъ условій общественности:

«Ученые профессоры наши — педанты, гниль общества; полуграмотный купецъ Полевой даетъ толчокъ обществу, дѣлаетъ эпоху въ его литературѣ и жизни, а потомъ вдругъ… отступаетъ^[127]… Не знаю, имѣю ли я право упомянуть тутъ, и о себѣ, но вѣдь и обо мнѣ говоритъ же, меня знаютъ многіе, кого я не знаю, я, какъ ты мнѣ самъ говорилъ въ послѣднее свиданіе, фактъ русской жизни. Но посмотри, что же это за уродливый… фактъ! Я понимаю Гёте и Шиллера лучше тѣхъ, которые знаютъ ихъ наизусть, а не знаю по-нѣмецки… Такъ повинить ли мнѣ себя? О, нѣтъ, тысячу разъ нѣмъ. Мнѣ кажется, я ай мнѣ свободу дѣйствовать для общества хоть на десять лѣтъ…. я я, можетъ быть, въ.три года возвратилъ бы мою потерянную молодость…. полюбилъ бы трудъ, нашелъ бы силу воли. Да, въ иныя минуты я глубоко чувствую, что это — свѣтлое сознаніе своей) призванія, а не голосъ мелкаго самолюбія, которое силится оправдать свою лѣность, апатію, слабость воли, безсиліе и ничтожность натуры. Обращусь въ тебѣ. Ты часто говорилъ, что не можешь, ибо не призванъ, писать. Но почему же ты пишешь и притомъ такъ, какъ не многіе пишутъ? Нѣтъ въ тебѣ есть все для этого, все, кромѣ силы и упорства, которыхъ нѣтъ потому, что нѣтъ того, для кого должно писать: ты не ощущаешь себя въ обществѣ, ибо его нѣтъ»…

Конечно, и самъ Бѣлинскій не ощущалъ себя въ обществѣ, и, предвидя вопросъ, — почешу же онъ однако пишетъ, — онъ объясняетъ это обстоятельствами: ему казалось, что для его самолюбія, котораго у него много, нуженъ балъ выходъ, а ко всякой другой дѣятельности, кромѣ литературной, онъ чувствовалъ себя совершенно неспособнымъ. Обстоятельства заставили его войти въ «вонючую тину расейской словесности», бѣдность принудила много писать… Понятно, что это объясненіе своей дѣятельности было только порывъ недовѣрія и вражды къ условіямъ жизни: оно противорѣчило и его только что сказаннымъ словамъ. Общее заключеніе таково:

«Все это я веду отъ одного къ одному — мы сироты, дурно воспитанные, мы — люди безъ отечества, и оттого мы хоть и хорошіе люди, а все-таки ни Богу свѣча, ни чорту кочерга, и оттого рѣдко пишемъ другъ къ другу. Да и о чемъ писать? О выборахъ? Но у насъ есть только дворянскіе выборы, а это предметъ (слѣдуетъ рѣзкій отзывъ)… О министерствѣ? но ни ему до насъ, ни намъ до него нѣтъ дѣла, притомъ же… О движеніи промышленности, администрація, общественности, о литературѣ, наукѣ? — но у насъ ихъ нѣтъ. О себѣ самихъ? Но мы выучили уже наизусть свои страданія, и страшно надоѣли ими другъ другу… Прощай пока».

Письмо продолжается на другой день, и нельзя безъ теплаго интереса слѣдить за волнованіемъ этой страстной души, которая такъ серьёзно ставила задачи жизни и стремилась выполнять ихъ. Скептицизмъ Бѣлинскаго не бывалъ продолжителенъ: онъ бывалъ только утомленіемъ отъ нравственной борьбы, минутнымъ невѣріемъ въ жизнь и въ свои силы, — но новое обращеніе къ искусству, къ исторіи, и идеалы возникали вновь, страстное чувство опять вырывалось наружу. Вотъ страницы, написанныя на другой день въ. томъ же самомъ письмѣ, послѣ чтенія Плутарха:

«По совѣту твоему, купилъ „Плутарха“ Дестуниса и прочелъ. Книга эта свела меня съ ума. Боже мой, сколько еще кроется во мнѣ жизни, которая должна пропасть даромъ! Изъ всѣхъ героевъ древности трое привлекли всю мою любовь, обожаніе) энтузіазмъ — Тимолеонъ я Гракхи. Біографія Батона (Утическаго, а не, скотины Старшаго) пахнула на меня мрачнымъ величіемъ трагедіи, — какая благороднѣйшая личность! Периклъ я Алкивіадъ взяли съ меня полную и обильную дань удивленія и восторговъ. А что же Цезарь, — спросишь ты! Увы, другъ мой, я теперь забился въ одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего. Ты знаешь, что мнѣ не суждено попадать въ центръ истины, „откуда въ равномъ разстояніи видны всѣ крайнія точки ея круга; нѣтъ, я какъ-то всегда очучусь на самомъ краю. Такъ и теперь: я весь въ идеѣ гражданской доблести, весь въ паѳосѣ правды и чести, и мимо ихъ мало замѣчаю какое бы то ни было величіе. Теперь ты поймешь, почему Тимолеонъ, Гракхи и Катонъ Утическій“.. Заслонили собою къ моихъ глазахъ и Цесаря и Македонскаго. Во мнѣ развилась какая-то, фанатическая любовь къ свободѣ и независимости человѣческой личности, которая возможна только при обществѣ, основанномъ на правдѣ и доблести. Принимаясь за „Плутарха“, я думалъ, что греки заслонятъ отъ меня римлянъ — вышло не такъ. Я бѣсновался отъ Перикла и Алкивіада, но Тимолеонъ и Фоміонъ (эти греко-римляне) закрыли для меня своей суровою колоссальностію прекрасные и граціозные образы представителей аѳинянъ. Но въ римскихъ біографіяхъ душа моя плавала въ океанѣ. Я понялъ черезъ „Плутарха“ многое, чего не понималъ. На почвѣ Греція и Рима выросло новѣйшее человѣчество. Безъ нихъ средніе вѣка ничего не сдѣлали бы. Я понялъ и французскую революцію, и ея римскую помпу, надъ которою прежде смѣялся. Обаятеленъ міръ древности. Въ его жизни зерно всего великаго благороднаго, доблестнаго, потому что основа его жизни — гордость личности, неприкосновенность личнаго достоинства. Да, греч. и лат. языки должны быть краеугольнымъ камнемъ всякаго образованія, фундаментомъ школы».

Воспоминанія древняго міра еще усилили въ Бѣлинскомъ то направленіе мыслей, вдвое внушали ему теперь наблюденія надъ дѣйствительностью. Сила испытанныхъ впечатлѣній убѣждала его, что апатія, его одолѣвавшая, — вовсе не упадокъ энергіи, не ослабленіе его задушевныхъ стремленій. Напротивъ:

«Я во всемъ разочаровался! ничему не вѣрю, ничего и никого не люблю, и однакожъ интересы прозаической жизни все менѣе и менѣе занимаютъ меня, я, все болѣе и болѣе — гражданинъ вселенной. Безумная жажда любви все болѣе и болѣе пожираетъ мою внутренность, тоска тяжелѣе и упорнѣе. Это мое, и только это мое. Но меня сильно занимаетъ и не мое. Личность человѣческая сдѣлалась пунктомъ, на которомъ боюсь сойти съ ума. Я начинаю любить человѣчество маратовски: чтобы сдѣлать счастливою малѣйшую часть его, я, кажется, огнемъ и мечемъ истребилъ бы остальную»…

Слѣдуетъ страстная тирада въ защиту достоинства человѣческой личности, обвиненіе противъ ея угнетателей, — гдѣ вспоминается Бѣлинскому его новый идеалъ, Шиллеръ, «Тиберій Гракхъ нашего вѣка», и старый авторитетъ, Гегель, который далеко не удовлетворяетъ его своими политическими теоріями. Бѣлинскій восхищается двумя великими народами древности, успѣвшими достигнуть столъ высокаго понятія о достоинствѣ личности, и мирится вполнѣ съ французами, которые «безъ нѣмецкой философіи поняли то, чего нѣмецкая философія еще и тонеръ не понимаетъ». Онъ думаетъ, что ему надобно познакомиться съ сенъ-симонистами. «Я на женщину смотрю ихъ глазами».

Изложеніе взгляда на женщину есть новая страстная филиппика. По мнѣнію Бѣлинскаго, «женщина есть жертва, раба новѣйшаго общества». Онъ съ крайнимъ и рѣзко выраженнымъ негодованіемъ возстаетъ противъ господствующаго взгляда на женщину, утвержденнаго обычаемъ и другими общественными санкціями, взгляда, унизительнаго для Женщины, грубаго, лицемѣрнаго и несправедливаго. За женищной, до словамъ Бѣлинскаго, не признаютъ равнаго человѣческаго права: мужчина считаетъ себя ея господиномъ, и она не имѣетъ выхода изъ подчиненія, какъ бы оно ни было несправедливо и жестоко; ея «честь» понимается самымъ «киргизъ-кайсацкимъ» образомъ: мужчина, нисколько не вредя своему достоинству, можетъ свободно отдаваться своимъ влеченіямъ, — женщина подвергается суровому осужденію, если уклонилась отъ формальной морали обычая, хотя бы для самаго: истиннаго чувства; для нея одной обязательна эта внѣшняя, формальная мораль; и она остается безупречна въ глазахъ- общества, если исполняетъ ее, хотя бы его исполненіе было вынужденное или лицемѣрное. Изображая обычныя отношенія брака, отношенія неровныя и стѣснительныя только Для женщины, Бѣлинскій спрашиваетъ: — «почему это? Превосходство мужчины? Но оно тогда законное право, когда признается сознаніемъ и любовію жены, выходитъ изъ для свободной довѣренности…. иначе право (мужа) надъ нею — кулачное право. Нѣтъ, брать, женщина въ Европѣ столько же раба, сколько въ Турціи и въ Персіи… И мы еще можемъ фантазировать, что человѣчество стоятъ на высокой степени совершенства»" Всѣхъ далѣе ушли въ этомъ отношеніи французы: у нихъ нравы уже предоставляютъ женщинѣ больше свободы, и у нихъ явилась «вдохновенная, пророчица, энергическій адвокатъ правъ женщины» — (нѣкогда ненавистная ему) Жоржъ-Зандъ. «Великій народъ», добавляетъ онъ^[128].

Мы не могли передать всей рѣзкой силы, съ какою говорилъ здѣсь Бѣлинскій. Довольно сказать, что онъ не щадитъ лицемѣрія существующихъ обычаевъ и несправедливости, наносимой ими женщинѣ. Взглядъ, выраженный здѣсь, остался его послѣднимъ мнѣніемъ о женщинѣ, бракѣ и пр. Не трудно видѣть, что этотъ взглядъ естественно вытекалъ изъ его общей точки зрѣнія того времени, изъ высокаго понятія о человѣческой личности и ея естественныхъ правахъ. Жоржъ-Зандъ, сама по себѣ, едва ли имѣла здѣсь большое вліяніе: Бѣлинскій зналъ ее и раньше, и относился къ ней равнодушно или враждебно^[129]; теперь его мнѣніе о ней перемѣнилось совершенно такъ же, какъ мнѣніе о Шиллерѣ, какъ вообще перемѣнилось мнѣніе о «нѣмцахъ» и «французахъ».

Отъ французовъ Бѣлинскій переходитъ въ письмѣ въ литературнымъ предметамъ:

«Кстати, какую гадость написать Лермонтовъ о французахъ и Наполеонѣ^[130] — то ли дѣло Пушкина Наполеонъ. И не стыдно ли било твоему любезному Рётшеру (написать) такую гадость о Шекспирѣ и (если это точно шекспировская драма) объективное изображеніе принять за субъективный взглядъ. Это значитъ изъ великаго Шекспира сдѣлать маленькаго Рётшера. Пигмеи всѣ эти гегелята!»

Бѣлинскій, съ свойственнымъ ему жаромъ, возстаетъ противъ «Генриха VI», или собственно противъ изображенія Анны д’Аркъ, которая сдѣлана здѣсь колдуньею и развратною женщиной. Онъ приписываетъ это вліянію англійскаго національнаго характера, и восклицаетъ съ негодованіемъ: «да будетъ прошита всякая народность, исключающая изъ себя человѣчность!» Впослѣдствіи Боткинъ повторилъ это осужденіе шекспировскаго воображенія Анны д’Аркъ^[131].

Печатаніе статьи о Петрѣ Великомъ шло неблагополучно. Выше упомянуто, что случилось съ первой статьей. Въ концѣ второй статьи^[132] въ журналѣ замѣчено было, что «предположеннаго продолженія статей о „Дѣяніяхъ Петра Великаго“, по независящихъ отъ редакціи причинамъ, не будетъ». Въ письмѣ Бѣлинскій говоритъ объ этомъ:

«Въ „О. З.“ напечатана моя вторая статья о Петрѣ Великомъ; въ рукописи это точно о Петрѣ Великомъ, и, не хвалясь, скажу, статейка умная, живая; но въ печати — это рѣчь о проницаемости природы и склонности человѣка къ чувствамъ забвенной меланхоліи. Ее исказилъ весь цензурный синедріонъ соборнѣ. Ея напечатана только треть и смыслъ весь выключенъ, какъ опасная и вредная для Россіи вещь. Вотъ до чего мы дожили: намъ нельзя хвалить Петра Великаго»…

Замѣтимъ, что въ двухъ напечатанныхъ статьяхъ рѣчь идетъ только о Россіи до Петра Великаго, такъ что къ самому предмету авторъ не могъ и приступить: уцѣлѣло только нѣсколько общихъ замѣчаній.

Въ концѣ письма Бѣлинскій проситъ Боткина прочесть «въ его воспоминаніе» пьесу Беранже: «Hаtons-nous». Теперь онъ очень высоко цѣнитъ Беранже, о которомъ онъ и его друзья отзывались съ пренебреженіемъ во времена «Наблюдателя»: — это «французскій Шиллеръ», бичъ преданія, защитникъ свободы гражданской и свободы мысли. Въ Петербургѣ появилось тогда новое изданіе его пѣсенъ, и Бѣлинскій рекомендуетъ своему другу прочесть стихотвореніе: «Adieu, chansons!» которое привело его самого въ восторгъ.

Наконецъ, онъ извѣщаетъ Боткина, что на-дняхъ долженъ уѣхать изъ Петербурга (въ Новгородъ) Г-нъ, о которомъ теперь онъ говоритъ съ величайшей привязанностью: «благородная личность — мало такихъ людей на землѣ»…

Въ тотъ же день (28 іюня) Бѣлинскій писалъ Кудрявцеву: часть письма состоитъ въ восторженныхъ похвалахъ повѣсти Кудрявцева «Звѣзда», незадолго передъ тѣмъ напечатанной^[133]. Бѣлинскій продолжалъ быть самаго высокаго мнѣнія о талантѣ Кудрявцева.

«Какая оригинальность, какой совершенно новый міръ, какой фантастическій флеръ наброшенъ на дѣйствіе, какіе характеры, что за дивное созданіе эта бѣдная, болѣзненная дѣвушка. Ваше фантастическое я ставлю выше гофмановскаго — оно взято изъ дѣйствительнаго міра. Вы открываете новую сторону русской жизни»….

Затѣмъ, повторенъ тотъ же отзывъ о «Послѣднемъ Новосельѣ» Лермонтова:

«Какую дрянь написалъ Лермонтовъ о Наполеонѣ и французахъ — жаль думать, что это Лермонтовъ, а не Хомяковъ. Но сколько роскоши въ „Спорѣ Казбека съ Эльбрусомъ“, хотя въ цѣломъ мнѣ и не нравится эта пьеса, и хотя въ ней есть стиха четыре плохихъ».

Письмо отъ 8 сентября, очень длинное, писано послѣ долгаго промежутка молчанія, какъ говорятъ самъ Бѣлинскій въ началѣ его, — такъ что здѣсь, повидимому, нѣтъ перерыва въ нашемъ матеріалѣ. Быть можетъ, вслѣдствіе этого долгаго молчанія или по какому-нибудь другому обстоятельству, но Боткинъ возымѣлъ мысль, что другъ его къ нему охладѣлъ; признакомъ охлажденія ему, еще раньше, показалось то, что Бѣлинскій (въ приведенномъ выше письмѣ) вспоминалъ объ ихъ старыхъ раздорахъ, о «темномъ времени» ихъ жизни. «Боткинъ, перекрестись, — что ты, Христосъ съ тобою», отвѣчаетъ на это Бѣлинскій: «ты боленъ… и тебѣ видятся дурные сны». Не писалъ онъ только потому, что былъ не въ духѣ, или некогда, или лѣнь; если заговорилъ о старыхъ временахъ, — то нимало не думалъ въ чемъ-нибудь упрекать Боткина, потому что столько же можно было бы упрекнуть и его самого; онъ хотѣлъ только указать на ихъ прежнее развитіе, какъ оно представляется ему теперь, и какъ оно отражается своими послѣдствіями на ихъ настоящемъ.

Онъ возвращается опять къ этимъ старымъ воспоминаніямъ, и мы имѣемъ въ его словахъ его собственное историческое сужденіе объ ихъ прежнемъ развитіи. Свое настоящее настроеніе онъ изображаетъ такъ:

«Ты знаешь мою натуру: она вѣчно въ крайностяхъ… Я съ трудомъ, и болью разстаюсь съ старою идеею, отрицаю ее до-нельзя, а въ новую перехожу со всѣхъ фанатизмомъ прозелита. Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея соціализма, которая стала для меня идеею идей… альфою и омегою вѣры и знанія… Она (для меня) поглотила и исторію, и религію, и философію. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всѣхъ, съ кѣмъ встрѣчался я на пути жизни»…

Въ прежнія времена, — говоритъ онъ, — они дружились и ссорились, жили, влюблялись — по теоріи, по книгѣ, непосредственно и сознательно. Въ этомъ была ложная сторона ихъ жизни и отношеній. Они и винили себя за это, но… лучше не было, да и не будетъ. «Любимая (и разумная) мечта наша постоянно была — возвести до дѣйствительности всю нашу жизнь и наши взаимныя отношенія, и что же? мечта была мечтой и останется ею». Но, по мнѣнію Бѣлинскаго, имъ все-таки не въ чемъ винить себя, и онъ объясняетъ ихъ настоящее отношеніе къ дѣйствительности и къ обществу — въ томъ же смыслѣ, какъ въ приведенномъ выше письмѣ 27 іюня:

«Дѣйствительность возникаетъ на почвѣ, а почва всякой дѣйствительности — общество. Общее безъ особеннаго и индивидуальнаго дѣйствительно только въ чистомъ мышленіи, а въ живой, видимой дѣйствительности оно — мертвая мечта. Человѣкъ — великое слово, великое дѣло, но тогда, когда онъ французъ, нѣмецъ, англичанинъ, русскій. А русскіе ли мы?… Нѣтъ, общество смотритъ на насъ какъ на болѣзненные наросты на своемъ тѣлѣ, а мы на общество смотримъ какъ на….^[134] Общество право, мы еще правѣе»"..

Общество живетъ извѣстною суммою общихъ убѣжденій и интересовъ, и обществъ европейскія, въ большей или меньшой степени, имѣютъ свои общественные интересы, въ которыхъ всѣ члены ихъ могутъ чувствовать свое родство, свое нравственное, разумное единство. Оглядываясь на отношеніе своего кружка къ русскому обществу, Бѣлинскій не видитъ этого родства и единства, и приходитъ къ печальному выводу:

«Безъ цѣли нѣтъ дѣятельности, безъ интересовъ нѣтъ цѣли, а безъ дѣятельности нѣтъ жизни. Источникъ интересовъ, цѣлей и дѣятельности — субстанція общественной жизни. Ясно ли, логически ли, вѣрно ли? Мы люди безъ отечества — нѣтъ, хуже, чѣмъ безъ отечества: мы люди, которыхъ отечество — призракъ, и диво ли, что сами мы — призраки, что наша дружба, наша любовь, наши стремленія, наша дѣятельность — призракъ?..

Это было тяжелое сознаніе, къ которому приводило его знакомство съ настоящей дѣйствительностью. Бѣлинскій открывалъ страшный разладъ между ихъ самыми дорогими стремленіями и средой, гдѣ имъ суждено было жить и дѣйствовать… Оттого не удавалась и ихъ личная жизнь, исполненная идеальныхъ порывовъ и горькихъ разочарованій… „Станкевичъ былъ выше, по натурѣ, обоихъ насъ, и та же исторія“, т.-е. и его жизнь была рядомъ несбывшихся мечтаній. „Есть люди, — разсуждаетъ Бѣлинскій, — которыхъ жизнь не можетъ проявиться ни въ какую форму, потому что лишена всякаго содержанія“, — у нихъ, напротивъ: для содержанія ихъ жизни нѣтъ готовыхъ формъ ни у общества, ни у времени. Но Бѣлинскій, ясно сознавая разрывъ, ихъ съ обществомъ, сознавалъ также, что это содержаніе есть ихъ сила, ихъ нравственное достоинство, что имъ создавалось, ихъ возникающее вліяніе въ литературѣ и обществѣ. Онъ съ нѣкоторой гордостью говоритъ (какъ позднѣе сказалъ то же самое, другой замѣчательный человѣкъ этого круга — даже въ болѣе сильныхъ выраженіяхъ), что еще не видалъ въ русской жизни, другихъ людей съ такими нравственно-общественными силами и требованіями:

„Я встрѣчалъ и днѣ, нашего кружка людей прекрасныхъ, которые дѣйствительнѣе насъ; но нигдѣ не встрѣчалъ людей съ такою ненасытимою жаждою, съ такими огромными требованіями на жизнь, съ такою способностію самоотреченія въ пользу“ идея, какъ мы. Вотъ отчего все къ намъ льнетъ, все подлѣ насъ измѣняется»…^[135].

Переводя опять на ихъ старый техническій языкъ свое положеніе въ русскомъ обществѣ и роль своихъ идей въ средѣ господствующихъ понятій, Бѣлинскій находитъ, что эта роль и положеніе есть — «призрачность»:

«Форма безъ содержанія — пошлость, часто довольно. благовидная; содержаніе безъ формы — уродливость, часто поражающая трагическимъ величіемъ, какъ миѳологія древне-германскаго міра. Но эта уродливость — какъ бы ни была она величественна, — она — содержаніе безъ форма, слѣд., не дѣйствительность, а призрачность».

Возвращаясь въ исторіи ихъ дружбы, Бѣлинскій напоминаетъ Боткину, какъ, бывало, надоѣдали они другъ другу толками о своихъ чувствахъ и влеченіяхъ (впрочемъ, въ ту минуту очень для нихъ серьезныхъ), и такъ дополняетъ свое объясненіе ихъ прежняго идеализма:

«Видишь ли, въ чемъ дѣло, душа моя: непосредственно поняли мы, что въ жизни для насъ нѣтъ жизни^[136], а такъ какъ, по своимъ натурамъ, безъ жизни мы не могли жить, то и ударила со всѣхъ ногъ въ книгу, и по книгѣ стали жить и любить, изъ жизни и любви сдѣлали для себя занятіе, работу, трудъ и заботу. Между тѣмъ, наши натура всегда были выше нашего сознанія, и потому намъ слушать другъ отъ друга одно я тоже становилось и скучно, и пошло, и мы другъ другу смертельно надоѣдали. Скука переходила въ досаду, досада во враждебность, враждебность въ раздоръ»…

Раздоръ всегда нѣсколько освѣжалъ ихъ, какъ будто они становились умнѣе, запасались новымъ содержаніемъ; но запасъ опять истощался, они возвращались къ личнымъ вопросамъ, и «какъ манны небесной, алкали объективныхъ интересовъ», но ихъ не было, и жизнь ихъ оставалась прекраснымъ содержаніемъ безъ всякаго опредѣленія, т.-е. чистой отвлеченностью. Бѣлинскій успокоиваетъ своего друга, что, объясняя это, онъ вовсе не хотѣлъ бросить тѣнь неудовольствія на ихъ старыя отношенія, а напротивъ, пролить на нихъ примирительный свѣтъ сознанія, — не обвинить его или себя, а оправдать.

«Ища исхода, — продолжаетъ Бѣлинскій, — мы съ жадностію бросились въ обаятельную сферу германской созерцательности и думали, мимо окружающей насъ дѣйствительности, создать себѣ очаровательный, полный тепла и свѣта, міръ внутренней жизни. Мы не понимали, что эта внутренняя, созерцательная субъективность составляетъ объективный интересъ германской національности, есть для нѣмцевъ тоже, что соціальность для французовъ. Дѣйствительность разбудила насъ, и открыла намъ глаза, но для чего… Лучше бы закрыла она намъ ихъ навсегда, чтобы тревожныя стремленія жаднаго жизни сердца утолить сномъ ничтожества…

Но третій ключъ — холодный ключъ забвенья —

Онъ слаще всѣхъ жарь сердца утолитъ»…

Во второй половинѣ этого длиннаго письма Бѣлинскій останавливается на той «соціальной идеѣ», которая стала для него «идеею идей». Для избѣжанія недоразумѣній надо замѣтить, что Бѣлинскій употребляетъ это слово не въ тонъ спеціальномъ смыслѣ, какъ оно часто употребляется, т.-е. не въ смыслѣ «соціализма», котораго настоящимъ приверженцемъ не бывалъ (какъ это нѣкоторые утверждали, особенно, желая тѣмъ сдѣлать ему лишній попрекъ) и, конечно, мало вникалъ въ его теоретическія построенія; а хочетъ только сказать, что вообще его господствующимъ интересомъ сталъ вопросъ объ обществѣ. Изъ тогдашняго соціализма производила на него впечатлѣніе именно та критическая точка зрѣнія, съ которой самъ Бѣлинскій начиналъ наблюдать общественную жизнь и устройство.

Слѣдующая цитата даетъ еще одинъ образчикъ того, какъ дѣйствовали на Бѣлинскаго явленія общественности:

«Соціальность… вотъ девизъ мой, — говоритъ онъ въ томъ же письмѣ. — Что мнѣ въ томъ, что живетъ общее, когда страдаетъ личность? Что мнѣ въ томъ, что геній на землѣ живетъ въ небѣ, когда толпа валяется въ грязи? Что мнѣ въ томъ, что я понимаю идею, что мнѣ открытъ міръ идеи въ искусствѣ, въ религіи, въ исторіи, когда я не могу этимъ дѣлиться со всѣми, кто долженъ быть моими братьями по человѣчеству, моими ближними по Христѣ, но кто — мнѣ чужіе и враги по своему невѣжеству? Что мнѣ въ томъ, что для избранныхъ есть блаженство, когда большая часть и не подозрѣваетъ его возможностей? Прочь же отъ меня блаженство, если оно — достояніе мнѣ одному изъ тысячъ! Не хочу я его, если оно у меня не общее съ меньшими братіями моими! Сердце мое обливается кровью и судорожно содрагается при взглядѣ на толпу и ея представителей. Горе, тяжелое горе овладѣваетъ мною при видѣ и босоногихъ мальчишекъ, играющихъ на улицѣ въ бабки, и оборванныхъ нищихъ, и пьянаго извощика, и идущаго съ развода солдата, и бѣгущаго съ портфелемъ подъ-мышкою чиновника, и довольнаго собою офицера, и гордаго вельможи. Подавши грошъ солдату, я чуть не плачу, подавши грошъ нищей, я бѣгу отъ нея, какъ будто сдѣлавши худое дѣло, и какъ будто не желая услышать шелеста собственныхъ шаговъ своихъ. И это жизнь: сидѣть на улицахъ въ лохмотьяхъ, съ идіотскимъ выраженіемъ на лицѣ, набирать днемъ нѣсколько грошей, а вечеромъ пропить ихъ въ кабакѣ — и люди это видятъ, и никому до этого нѣтъ дѣла!.. И это общество, на разумныхъ началахъ существующее, явленіе дѣйствительности!.. И послѣ этого имѣетъ ли право человѣкъ забываться въ искусствѣ, въ знаніи!^[137]. Я ожесточенъ противъ всѣхъ субстанціальныхъ началъ, связывающихъ, въ качествѣ вѣрованія, волю человѣка!»…

Это было общее впечатлѣніе, изъ котораго развивались его взгляды на общество. Выше, были указаны примѣры того, какъ измѣнялись и мнѣнія Бѣлинскаго объ искусствѣ подъ вліяніемъ той же мысли о правѣ личности. Вотъ еще примѣръ, относящійся въ его давнему любимцу, Кудрявцеву:

«Что за дивная повѣсть Кудрявцева^[138], — какое мастерство, какая художественность — и все-таки эта повѣсть не понравилась мнѣ. Начинаю бояться за себя — у меня рождается какая-то враждебность противъ объективныхъ созданій искусства. Въ другое время поговорю объ этомъ побольше… Поклонись милому Петру Николаевичу — вотъ еще человѣкъ, къ которому любовь моя похожа на страсть»…

Это — послѣднее письмо къ Боткину отъ 1841 г., какія есть въ нашемъ матеріалѣ {Въ «Вѣстникѣ Европы» (1876, февр., 618) мы сдѣлали предположеніе, что промежутокъ въ перепискѣ за это время можетъ объясняться тѣмъ, что Боткинъ повидимому сдѣлалъ въ это время поѣздку за-гранкцу. Это послѣднее мы думали потому, что въ «Отеч. Зап.» 1842, кн. 4, смѣсь, стр. 97—100, помѣщено «Письмо изъ Италіи», съ подписью В. Б-въ и съ помѣтой изъ Рима, 1841, 29 октября.

Но этой поѣздки не было и помѣта была поставлена произвольно. Объясненіе мы находимъ въ письмѣ Боткина въ редакцію «Отеч. Зап.» въ началѣ 1842. Письмо Боткина любопытно для его біографіи.

«Посылаю вамъ старые грѣхи мои. Римъ Гоголя (онъ явился тогда въ „Москвитянинѣ“) расшевелилъ меня и мнѣ хотѣлось бы, чтобы и моя дрянь била напечатана. Посмотрите, можетъ быть, она годится въ смѣсь. Когда я пріѣхалъ въ Римъ, мой образъ мыслей находился подъ вліяніемъ сенъ-симонизма; отсюда вамъ понятна будетъ и фатальность моего тогдашняго созерцанія. Искусства я тогда не поникалъ — а впервые лишь почувствовалъ его въ Италіи — особенно въ Римѣ. Не отъ этого ли я привязанъ къ нему всѣми силами души моей. То, что посылаю, писано въ 1836. Но я нарочно выставилъ прошлый годъ — а то неловко подчивать такими отсталыми импрессіями. Боюсь, цензура вычеркнетъ о христіанствѣ, — если ужъ сильно исказить, лучше бросить»…}.

---

Чтобы закончить исторію этого года, приводимъ еще нѣсколько цитатъ изъ переписки Бѣлинскаго съ другими лицами, гдѣ съ новыхъ сторонъ или съ новыми подробностями освѣщается его внутренняя жизнь.

Таково, напр., письмо отъ 3 августа, писанное къ одному изъ самыхъ давнихъ московскихъ друзей (стоявшему, впрочемъ, въ сторонѣ отъ идеалистическихъ мечтаній кружка, и въ московскія времена болѣе связанному съ другой фракціей, западнаго" Направленія), гдѣ Бѣлинскій, между прочимъ, съ желчными шутками разсказываетъ, петербургскія литературныя новости и слухи, и спрашиваетъ о московскихъ. Мы можемъ привести лишь нѣкоторые отрывки.

«Вотъ тебѣ нѣсколько новостей. Лермонтовъ убитъ наповалъ — на дуэли. Оно и хорошо; былъ человѣкъ безпокойный, и писалъ хоть хорошо, но безнравственно, — что явно доказано Шевыревимъ и Бурачкомъ. Въ замѣнъ этой потери Булгаринъ все молодѣетъ и здоровѣетъ… Ѳ. В. ругаетъ Пушкина печатно, доказываетъ, что Пушкинъ былъ подлецъ, а цензура, вѣрная волѣ У., мараетъ въ „О. З.“ все, что пишется въ нихъ противъ Булгарина и Греча. Литература наша процвѣтаетъ, ибо явно начинаетъ уклоняться отъ гибельнаго вліянія лукаваго Запада… NN^[139] торжествуетъ и, говорятъ, пишетъ проектъ, чтобы всю литературу и всѣ кабаки отдать на откупъ Ц--ну… Однимъ словомъ, будущность блеститъ всѣми семью цвѣтами радуги.» [Упомянувъ нѣсколько событій въ тогдашней европейской политикѣ, Б. продолжаетъ:] Жалко видѣть это глупое броженіе мірскихъ суетъ и отрадно читать статьи Погодина, Бурачка и Шенырева. Богъ явно за насъ — вѣдь онъ любитъ смиренныхъ и противится гордымъ. Національность малороссійская процвѣтаетъ и укрѣпляется.

"Прочтя «Ластовку» и «Снипъ»^[140] я понялъ все достоинство борща, сала и галушекъ. Жаль, что умеръ Шишковъ — многаго мы лишились Безъ него академія россійская осиротѣла, и съ горя спилась съ кругу^[141]…

"Статья Г-на — прелесть… Давно уже а не читалъ ничего, что бы такъ восхитило меня…^[142]. Пишу диссертацію, въ которой доказываю, что… національность выше образованія, просвѣщенія, истины и свободы…

«Цензура не пропустила въ моей статьѣ о Пушкинѣ (3 т.) заглавіе пушкинской статьи „О мизинцѣ г. Булгарина и о прочемъ…“^[143]. Боясь доносовъ… цензоръ не хочетъ пропускать ни слова противъ Москвитянина»…

Дальше мы будемъ имѣть случай говорить объ антипатіи Бѣлинскаго къ возникавшей тогда малорусской литературѣ, антипатіи, которая такъ рѣзко выразилась въ этомъ письмѣ…

Еще два любопытныя письма 1841 г. писаны Бѣлинскимъ къ тому молодому другу, Н. Б., съ которымъ онъ познакомился вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ. Молодой, другъ уѣхалъ потомъ изъ Петербурга, и Бѣлинскій только изрѣдка видался съ нимъ. Бѣлинскій возымѣлъ къ нему самую теплую привязанность, о которой свидѣтельствуетъ и небольшая извѣстная намъ переписка съ этимъ лицомъ. Молодой другъ стоялъ совершенно внѣ развитія кружка, слѣдовательно, и внѣ его фантастическихъ увлеченій; но, свободный отъ нихъ, молодой другъ имѣлъ свой идеализмъ, идеализмъ юности и характера, и вмѣстѣ съ тѣмъ извѣстную долю того простого чувства дѣйствительности, которое — въ началѣ петербургской жизни Бѣлинскаго — въ особенности казалось послѣднему великой заслугой; были наконецъ и еще отношенія, которыя сближали Бѣлинскаго съ Н. Б. Въ началѣ 1841, Бѣлинскій пишетъ къ нему и, разсказывая ему о себѣ, изображаетъ ту перемѣну, которая произошла внутри его, и, какъ человѣкъ, испытанный жизнью, хочетъ предупредить молодого друга отъ увлеченій и печальныхъ разочарованій. Оба письма его въ Н. Б., проникнутыя дружескимъ чувствомъ и иногда горькою шуткой, могутъ служить какъ заключительный выводъ этого критическаго періода жизни Бѣлинскаго.

«Увы! какъ много утекло воды съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались съ вами! — пишетъ онъ, отъ 6 апрѣля. — Вы не узнали бы меня, встрѣтившись со мною. Лицо мое все тоже: апатическое всего чаще, бѣшеное и страстное иногда, и одушевленное тихою грустію очень рѣдко; все также рѣзки его черты, и также некрасиво оно, но я, мой образъ мыслей, — нѣтъ, иной и въ сорокъ лѣтъ не можетъ измѣниться до такой степени! Какъ бы горячо прижалъ я къ сердцу благороднаго 3., какъ поняли бы мы теперь другъ друга! Я мучилъ его моими дикими убѣжденіями, занятыми по слухамъ у гегелизма, въ которомъ, и не перевранномъ, такъ много кастратскаго, т.-е. созерцательнаго или философскаго, противоположнаго и враждебнаго живой дѣйствительности… Да, теперь уже не Гегель, не философскіе колпаки — мои герои; самъ Гёте великъ какъ художникъ, но отвратителенъ какъ личность; теперь снова возникли передо мною во всемъ блескѣ лучезарнаго величія колоссальные образы Фихте и Шиллера, этихъ пророковъ человѣчности (гуманности)… этихъ жрецовъ вѣчной любви и вѣчной правды, не въ одномъ книжномъ сознаніи и браминской созерцательности, а въ живомъ и разумномъ That. Художественная точка зрѣнія довела-было меня до послѣдней крайности, нелѣпости, и я не шутя было убѣдился, что французская литература вздоръ, а о самихъ французахъ сталъ думать точь-въ-точь какъ думаютъ о нихъ наши богомольныя старухи. Но это только одна сторона моего измѣненія, и сторона хорошая; есть другая сторона — грустная. Я уже не та экстатическая прекрасная душа, которая, обливаясь кровавыми слезами, избичеванная внутренними и внѣшними бѣдами, оскорбленная въ самыхъ законныхъ и святыхъ стремленіяхъ и желаніяхъ, клялась и увѣряла всѣхъ и каждаго, а вмѣстѣ и себя, что жизнь — блаженство, и что лучше жизни нѣтъ ничего на свѣтѣ. Опытъ сорвалъ покровъ съ жизни — и я увидѣлъ румяна на очаровательныхъ щекахъ этого призрака, увидѣлъ, что объ руку съ нимъ идетъ смерть и тлѣніе, — противорѣчіе. Она хороша для тѣхъ, для кого хороша, и только на то время, когда хороша. Для меня она никогда не была добра, и я безкорыстно курилъ ей ѳиміамъ, какъ Донъ-Кихотъ своей Дульцинеѣ… Было время, когда я не могъ безъ бѣшенства слышать выраженія сомнѣнія о прочности и вѣчности любви на землѣ; мнѣ было досадно встрѣчать у Пушкина веселыя похвалы непостоянству или горькія жалобы на слабость человѣческаго сердца; а теперь эти стихи Лермонтова для меня тоже, что для набожнаго мусульманина стихи изъ алкорана:

Кто устоитъ противъ разлуки,

Соблазна новой красоты,

Противъ усталости и скуки,

И своенравія любви?

„…Было время, когда женщина была для меня божествомъ и мнѣ какъ-то странно было думать, что она можетъ снизойти до любви къ мужчинѣ, хотя бы онъ былъ геній; а теперь — это уже не божество, а просто женщина, ни больше, ни меньше, существо“ на которое я не могу не смотрѣть съ нѣкотораго рода сознаніемъ своего превосходства, которое основывается не на моей личности, а только на моемъ званія мужчина. Хороши и мы, но онѣ еще лучше… (Слѣдуетъ весьма враждебная характеристика женщинъ). Да, какъ попристальнѣе и поглубже всмотришься въ жизнь, то поймешь и монашество, и схиму, и желаніе смерти… Все ложь и обманъ, все — кромѣ наслажденія — и кто уменъ — будучи молодъ и крѣпокъ, тотъ возьметъ полную дань съ жизни, и въ лѣта разочарованія у него будетъ богатый запасъ воспоминаній… Вся тайна-смотрѣть на вещи какъ можно проще и легче… Надоѣло — ищите другихъ… Я говорю по опыту; малаго я не хотѣлъ, а лишился всего, и нечѣмъ помянуть юность. Назади и впереди — пустыня, въ душѣ — холодъ, въ сердцѣ — перегорѣлые уголья, которые и въ самоваръ не годятся… Я очерствѣлъ, огрубѣлъ, чувствую на себѣ ледяную вору… Внутри все оскорблено и ожесточено; въ воспоминаніи, одни промахи, глупости, униженіе, поруганное самолюбіе, безплодные порывы, безумныя желанія. Я никого, впрочемъ, не виню въ этомъ, кромѣ себя самого и еще судьбы. Такова участь всѣхъ людей съ напряженною фантазіею, которое не довольствуются землею и рвутся въ облава. Мой примѣръ долженъ быть для васъ поучителенъ. Спѣшите жить, пока живется»…

Другое письмо къ тому же лицу писано отъ 9 декабря. Мы видѣли, что къ этому времени взгляды Бѣлинскаго окончательно приняли новое направленіе; но въ его душѣ до сихъ поръ оставался болѣзненный слѣдъ разочарованій… Бѣлинскій говоритъ о нѣкоторыхъ прежнихъ привязанностяхъ, еще сохранявшихъ надъ нимъ свою силу, — и замѣчаетъ: «Видите ли, я все тотъ же, что и былъ, все та же прекрасная, безумная и любящая». Сердце его страдаетъ не отъ недостатка жизни внутренней, а отъ ея избытка, не находящаго себѣ пищи во внѣ. Въ этихъ словахъ онъ разумѣетъ не только свою личную жизнь, — отсутствіе личнаго счастія, — но всю свою дѣятельность:

«Обаятеленъ міръ внутренній, — продолжаетъ онъ, — но, безъ осуществленія во внѣ, онъ есть міръ пустоты, миражей, мечтаній. Я же не принадлежу въ числу чисто-внутреннихъ натуръ… Недостатокъ внѣшней дѣятельности для меня не можетъ вознаграждаться внутреннимъ міромъ, и по этой причинѣ внутренній міръ — для меня источникъ однихъ мученій, холода, апатіи, мрачная и душная тюрьма. Сердце мое еще не отказалось отъ вѣры въ жизнь, вы отъ мечтаній; но сознаніе мое покоряетъ сердце…; для моего же сознанія, жизнь равна смерти, смерть жизни, счастіе — несчастію, и несчастіе — счастію, потому что все это призраки, создаваемые субъективною настроенностію нашего духа въ ту или другую минуту, а сами мы — исчезающія волны рѣки, тѣни преходящія. Я не вѣрю моимъ убѣжденіямъ, и не способенъ измѣнить имъ; я смѣшнѣе Донъ-Кихота: тотъ, по крайней мѣрѣ, отъ души вѣрилъ, что юнъ рыцарь, что онъ сражается съ великанами, а не мельницами, и что ею безобразная и толстая Дульцинея — красавица; а я знаю, что я не рыцарь, а сумасшедшій, — и все-таки рыцарствую; что я сражаюсь съ мельницами — и все-таки сражаюсь; что Дульцинея моя (жизнь) безобразна и гнусна, а все-таки люблю ее, на зло здравому смыслу и очевидности. До вы не поймете этого… Вы живете въ мірѣ мечтательномъ — и вы счастливы. Но я не завидую вашему счастію, но жалѣю васъ въ немъ. Міръ мечтаній — міръ призраковъ и миражей; — и кто упорно остается въ немъ на всю жизнь, тотъ или дѣлается ограниченнымъ человѣкомъ, или погибаетъ страшно. Для меня нѣтъ ужаснѣе мысли, какъ остаться у жизни въ дуракахъ… пусть бьетъ она меня, но я буду знать, кто и что она, и на удары буду отвѣчать проклятіями: это лучше, чѣмъ позволить ей спеленать себя и убаюкивать какъ ребенка. Гёте сравнилъ мужа съ кораблемъ, презирающимъ ярость волнъ и бури — прекрасное сравненіе! Такъ вонъ же изъ мирной и тихой пристани, гдѣ только плѣсень, зеленая, тина мягкая, да квакающія лягушки, дальше отъ нихъ туда, гдѣ только волны да небо, предательскія волны, предательское небо! Конечно, разсудокъ говоритъ, что гдѣ бы ни утонуть, — все равно, но я лучше хотѣлъ бы утонуть въ морѣ, чѣмъ въ лужѣ. Море — это дѣйствительность; лужа — это мечты о дѣйствительности»…

---

Въ концѣ 1841 Бѣлинскій надѣялся побывать не надолго въ. Москвѣ, и но дорогѣ заѣхать въ деревню Б-хъ, гдѣ у него сохранились самыя дружескія привязанности. Дѣйствительно, въ серединѣ или концѣ зимы ему удалось быть въ Москвѣ и въ деревнѣ; кромѣ того, кажется, и Боткинъ былъ въ Петербургѣ. Для Бѣлинскаго эти поѣздки были очевидно великимъ удовольствіемъ; онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ ихъ, съ сожалѣніемъ разставался съ друзьями.

Первое письмо 1842 года, слѣдующее за вышеприведеннымъ, послано отъ 14 марта въ отвѣтъ на письмо Боткина, привезенное Кульчицкимъ. Бѣлинскій уже познакомился съ нимъ, когда Кульчицкій, въ 1841, пріѣхалъ въ первый разъ въ Петербургъ. Онъ пришелъ въ Бѣлинскому, какъ знакомый человѣкъ; многія понятія его показались Бѣлинскому провинціально-простодушными, но онъ полюбилъ его за умъ и характеръ. Кульчицкій, какъ увидимъ, вошелъ въ дружескій кругъ Бѣлинскаго; имя его появилось тогда въ «Отеч. Запискахъ» подъ нѣсколькими стихотвореніями. Теперь Кульчицкій былъ въ Москвѣ и привезъ разсказы о московскомъ кружкѣ: тамъ теперь очень веселились, — и Бѣлинскій начинаетъ свое письмо:

«Боткинъ — чудовище! старый развратникъ, козелъ грѣхоносецъ! Съ. ужасомъ прочелъ я нечестивое письмо твое, съ ужасомъ выслушалъ разсказы Іаульч. о вашемъ общемъ непотребствѣ, піанствѣ, плотоугодіи, чревонеистовствѣ и прочихъ седьми смертныхъ грѣхахъ! Покайтеся»…

Онъ было собирался ѣхать къ нимъ и веселиться съ ними, но вспоминаетъ, что «гнусный желудокъ» не позволитъ ему этого. «Трагическое распутство!» восклицаетъ онъ, и фантазируетъ опять разгульныя картины на гофмановскую тему: «вѣдь нигдѣ на нашъ вопль нѣтъ отзыва!» Разгульное веселье, очевидно, понималось обѣими сторонами еще нѣсколько. романтическимъ образомъ; Боткинъ писалъ, что хотѣлъ «лучше замереть въ развратѣ, чѣмъ въ пряничной любви». Бѣлинскому понравились эти слова.

Онъ давно уже сбирался писать къ Боткину, но замѣчаетъ" что «отвращеніе въ перу дѣлается въ немъ какой-то болѣзнію». Онъ бранитъ своего друга за то, что тотъ не узналъ Бѣлинскаго въ одной статьѣ, напечатанной тогда въ «Отеч. Зап.», подъ названіемъ «Педантъ, литературный типъ»^[144] и подъ псевдонимомъ «Петра Бульдогова». Объ этой небольшой статьѣ, которая вызвана была начавшеюся тогда полемикой съ «Москвитяниномъ» и явнымъ образомъ относилась въ Шевыреву, Бѣлинскій говоритъ съ шуточной гордостью, — конечно, не по беллетристическому искусству, а по мѣткости полемической. Статья дѣйствительно задѣла за живое противниковъ, для которыхъ имя Бѣлинскаго уже становилось предметомъ ненависти.

«Съ чего ты взялъ, — пишетъ Бѣлинскій отъ 14 марта, прибавляя шуточно-бранный эпитетъ, — смѣшивать мизерную особу И. П. Б-ва съ благородною особою Петра Бульдогова? И какъ ты въ величавомъ образѣ сего часто упоминаемаго Петра Бульдогова могъ не узнать друга твоего Виссаріона Бѣлинскаго, вѣчно-неистоваго, всегда съ пѣною у рта я поднятымъ вверхъ кулакомъ (для выраженія сильныхъ ощущеній, волнующихъ сего достойнаго человѣка)?… О Б.! Б.! ты обидѣлъ меня, ей-Богу, обидѣлъ!».. (Одъ не сердился бы, еслибы Боткинъ разбранилъ самую лучшую его статью, --) но типъ, сей первый и робкій опытъ юнаго таланта на совершенно новомъ для него поприщѣ… опытъ, столь удачный, столь блестящій — о В.! Б.! гдѣ-жъ дружба, гдѣ любовь? Мрачное мщеніе, выходи изъ утробы моей, выставляй змѣиныя жала свои^[145]. Нѣтъ, Б., не шутя, я способенъ во многимъ родамъ сочиненій, когда вдохновляетъ меня злоба. Идея Педанта мгновенно блеснула у меня въ головѣ еще въ Москвѣ, въ домѣ М. С. Щепкина, когда Б-ръ прочелъ тамъ вслухъ статью Ш. Еще не зная, какъ и что отвѣчу я, — я, по впечатлѣнію, произведенному на меня доносомъ Ш., тотчасъ же понялъ, что напишу что-то хорошее… Въ Питерѣ, эта штука прошла незамѣченной, «Москвитянина» у насъ никто не читаетъ, Ш. извѣстенъ какъ миѳъ… А статейка была не дурна, да цензурный комитетъ выкинулъ все объ Италіи и стихи Полевого — злую пародію на стихи Ш.

«Педантъ» открываетъ собой ту продолжительную и ожесточенную полемику, которую «западный» кружокъ, и Бѣлинскій въ особенности, вели тогда противъ славянофильства. Здѣсь не мѣсто излагать всю эту полемику, общій смыслъ которой довольно извѣстенъ^[146], и мы только будемъ указывать ея факты въ послѣдовательности біографіи.

Съ 1841 началось изданіе «Москвитянина». Главными руководителями его были Погодинъ и Шевыревъ. Бѣлинскій издавна не любилъ ихъ; говорятъ, онъ и лично имѣлъ причины относиться къ нимъ враждебно, — но главной причиной вражды былъ, конечно, ихъ литературный характеръ. Выше было упомянуто, что Бѣлинскій уже съ «Литературныхъ Мечтаній» (когда отзывался о Шевыревѣ еще весьма осторожно) возбудилъ противъ себя раздражительное негодованіе Шевырева. Дѣятельность послѣдняго въ «Моск. Наблюдателѣ» (первой редакціи), поэтическая и критическая, не внушила Бѣлинскому выгоднаго понятія ни о поэзіи, ни о критикѣ Шевырева. Бѣлинскій былъ въ тѣ времена совсѣмъ не тотъ, какимъ былъ теперь; его тогдашній консервативный идеализмъ могъ бы помириться съ образомъ мыслей будущихъ издателей «Москвитянина»; но здравый смыслъ и вкусъ Бѣлинскаго уже тогда не могли помириться съ странными стихами и не менѣе странными критическими рѣшеніями Шевырева, въ особенности, когда эти рѣшенія высказывались въ тонѣ крайне высокомѣрномъ и самодовольномъ.

Теперь, когда Бѣлинскій достигъ своего новаго образа мыслей, враждебное противорѣчіе возрасло до послѣдняго предѣла: «Москвитянинъ» явился представителемъ цѣлаго взгляда; смыслъ этого взгляда состоялъ въ превознесеніи той «дѣйствительности», которую съ такимъ негодованіемъ отвергалъ Бѣлинскій, въ возвеличеніи порядковъ, въ которыхъ онъ видѣлъ чистое зло, въ поклоненіи преданіямъ, за которыми Бѣлинскій оставлялъ только ихъ историческое мѣсто. Взглядъ «Москвитянина» былъ тогда сочтенъ и названъ славянофильскимъ, и журналъ Погодина и Шевырева считался органомъ славянофильства^[147]. Съ перваго раза «Москвитянинъ» заявилъ свою тенденцію самымъ рѣшительнымъ образомъ, провозгласивъ противоположность Востока и Запада: Востокъ надѣленъ былъ всѣмъ величіемъ исторіи и настоящаго, Западъ обреченъ гніенію^[148]. Невозможно было поставить вопроса русской жизни и образованности болѣе враждебно всему, что было убѣжденіемъ и упованіемъ Бѣлинскаго и его друзей.

Говорить подробно о тенденціяхъ «Москвитянина» было бы здѣсь излишнимъ; довольно сказать, что это былъ одинъ изъ самыхъ близкихъ выразителей того, что мы назвали въ другомъ мѣстѣ оффиціальной народностью. «Москвитянинъ» съ самаго начала выступилъ съ явной тенденціозностью въ этомъ смыслѣ, но общая тема украсилась собственными мыслями о «заразительномъ недугѣ» и «опасномъ дыханіи» Запада, съ которымъ мы дѣлимъ «трапезу», и т. п. къ этому присоединились и бросавшіеся въ глаза литературные недостатки: эстетическое безвкусіе, критическія странности Шевырева, наконецъ, нападки на направленіе «Отеч.. Записокъ», нападки, которыя высказывались иногда въ той неблагополучной формѣ, какую стали тогда обозначать названіемъ «юридическихъ бумагъ», и т. д.

Столкновенія съ «Москвитяниномъ» начались съ перваго же года^[149], и грубый вызовъ сдѣланъ былъ не «Отеч. Записками» и не Бѣлинскимъ. За первымъ озлобленнымъ нападеніемъ послѣдовали другія, отчасти косвенныя, отчасти прямо мѣтившія на Бѣлинскаго, какъ, напр., стихотвореніе «Безыменному Критику», знаменитое въ свое время стихами:

Нѣтъ! твой подвигъ не похваленъ!

Онъ Россіи не привѣтъ!

Карамзинъ тобой ужаленъ,

Ломоносовъ — не поэтъ…

и такъ далѣе, въ подобномъ родѣ ¹).

¹) Отвѣтъ на эти стихи см. въ «Отеч. Зап.» 1842, кн. 12, журн. замѣтки; Сочин. Бѣл., VI, стр. 608—612.

Бѣлинскій, въ это время особенно находившій жизнь и удовольствіе въ полемикѣ, не оставался въ долгу. Онъ нѣсколько разъ самъ обращался къ «Москвитянину» въ статьяхъ или спеціальныхъ замѣткахъ; друзья его, какъ Г-нъ, съ своей стороны приняли участіе въ полемикѣ. И можно сказать положительно, что Бѣлинскаго раздражала не только общая тенденція журнала, не самое содержаніе нападеній, иногда по истинѣ нелѣпое, но и уродливая форма, эстетическое безвкусіе, какъ въ названномъ стихотвореніи, въ критическихъ статьяхъ Шевырева и пр.

Когда Бѣлинскій былъ въ Москвѣ, зимой въ началѣ 1842 года, вышла 1-я книжка «Москвитянина», и въ ней, въ статьѣ Шевырева, выдѣленной, какъ программа или манифестъ редакціи, отъ книжки особою нумераціей, явилось между прочимъ и нападеніе на Бѣлинскаго^[150]. Шевыревъ, изображая «черную сторону» литературы, старался самыми темными красками нарисовать портреты тогдашнихъ петербургскихъ журналистовъ, и въ одномъ изъ нихъ — «рыцарѣ безъ имени», одѣтомъ въ «броню наглости», «литературномъ бобылѣ» и проч. — явно желалъ изобразить Бѣлинскаго. Изображеніе было путано, вяло, неумѣло, но цѣль автора и ненависть въ оригиналу были очевидны.

Въ письмѣ Бѣлинскаго указано, какъ онъ узналъ о статьѣ Шевырева и какъ рѣшился отвѣчать. Онъ отвѣчалъ въ томъ же тонѣ, съ тѣми же личными намеками, — но съ несравненно большимъ успѣхомъ. Его раздраженіе было совершенно справедливо: не говоря о томъ, что личныя нападенія "Москвитянина* на «безыменнаго критика» и «литературнаго бобыля», «недоучившагося студента» и т. п. были вообще мало приличны, Бѣлинскій уже теперь не пользовался благосклонностью цензуры, а его противники были обставлены оффиціальными связями, при которыхъ нападенія ихъ могли быть не безопасны — не въ литературномъ смыслѣ.

Бѣлинскій уже вскорѣ имѣлъ извѣстія объ эффектѣ «Педанта» въ противномъ лагерѣ. Впечатлѣніе было сильное; партія «Москвитянина» была раздражена до послѣдней степени. Объ этомъ писалъ изъ Москвы Боткинъ^[151].

Изъ разсказа Боткина о дѣйствіи «Педанта» можно видѣть, что вражда становилась непримирима, что она охватила и руководителей «Москвитянина» и весь славянофильскій кружокъ, бывшій да лицо.

Возвращаемся въ письмамъ Бѣлинскаго.

Вѣроятно, къ тому же письму, гдѣ говорится о «Педантѣ», принадлежатъ разрозненные листки, гдѣ рѣчь идетъ о литературныхъ новостяхъ того же времени:,

«Статьею о Майковѣ я самъ доволенъ^[152]? — пишетъ Бѣлинскій, — хоть она и никому здѣсь особенно не нравится, а доволенъ ею я потому, что въ ней сказано (и притонъ очень просто) все, что надо, и въ томъ именно тонѣ, въ какомъ надо было сказать. Статья о Мирошевѣ^[153] не подгуляла бы, еслибъ цензура не вырѣзала изъ нея смысла, и не оставила одной галиматьи. Послѣ статьи о Петрѣ Великомъ ни одна еще статья моя не была такъ позорно ошельмована, какъ статья о Мирошевѣ».

Бѣлинскому очень нравятся стихотворенія Огарева: «Характеръ», «Была пора» «Кабакъ» (послѣднее, кромѣ конца), и первая половина повѣсти г-жи Ганъ, писавшей подъ псевдонимомъ Зенаиды Р-вой, «Напрасный Даръ», которая брла тогда напечатана въ «Отеч. Запискахъ» (кн. 3), какъ посмертный трудъ этой писательницы; «убійственно-хороша», замѣчаетъ онъ, но нѣсколько позднѣе, когда впечатлѣнія выяснились, Бѣлинскій хвалилъ эту повѣсть уже съ большими оговорками. Затѣмъ надежды быть опять въ Москвѣ:

«Лѣтомъ я опять въ Москвѣ, во что ба то ни стало, и притомъ не меньше какъ отъ одного до двухъ мѣсяцевъ. Зимняя поѣздка меня переродила — я поздоровѣлъ и помолодѣлъ. Вообрази себѣ, что теперь я сплю по твоему: въ какое бы время ночи ни легъ — сію хе минуту какъ убитый. О моемъ духовномъ здравіи и состояніи писать въ тебѣ нечего: объ этомъ ты вѣдай по себѣ. Мучительный зензухтъ^[154] ощущаю къ жизни беззаботной, пустой, праздной, бродяжнической. Дома быть не могу ни минуты — страшно, мучительно, холодно, словно въ гробу».

Наконецъ, свѣдѣніе объ его финансовыхъ дѣлахъ. Въ теченіе первыхъ мѣсяцевъ этого года онъ забралъ въ редакціи журнала 3,500 руб. ассигнаціями:

«Увы! страшно подумать — 3,500 р.! Гдѣ-жъ они? — спросишь ты.

…Все исчезло безъ слѣдовъ

Какъ легкій паръ вечернихъ облаковъ:

Едва блеснутъ, ихъ вѣтеръ вновь уноситъ —

Куда они? зачѣмъ? откуда? — Кто ихъ спроситъ»…

Стихи любимаго поэта нашли примѣненіе и въ этомъ прискорбномъ обстоятельствѣ.

Черезъ нѣсколько дней, 17 марта, Бѣлинскій снова пишетъ къ своему другу. Уже въ прежнемъ письмѣ онъ замѣчаетъ въ себѣ отвращеніе въ перу вслѣдствіе нескончаемой работы, и отказывается писать длинныя письма. Дѣйствительно, письма становятся короче (хотя съ исключеніями). Но была и другая причина, почему онъ пишетъ теперь меньше: убѣжденія его установлялись окончательно, основные пункты ихъ не возбуждали сомнѣній и недоумѣній какъ прежде, не встрѣчали противорѣчій. Старый другъ, видимо, проходилъ ту же школу — подъ общимъ вліяніемъ и Бѣлинскаго и московскихъ друзей, Грановскаго и потомъ Г-на, по его переселеніи въ Москву изъ Новгорода (въ іюлѣ 1842), а также подъ вліяніемъ собственныхъ размышленій, чтенія и опыта. Боткинъ, хотя и «сенъ-симонистъ» въ 1835 году, не былъ такимъ рьянымъ прозелитомъ «идеи общества», какъ Бѣлинскій: его литературные интересы по прежнему обращены всего больше въ вопросамъ эстетики, — но разногласія между ними, относительно этой «идеи», теперь во всякомъ случаѣ не было, и Боткинъ, владѣвшій иностранными языками, гораздо болѣе начитанный, даже по ногамъ Бѣлинскому идти въ этомъ направленіи, сообщая ему фактическія указанія изъ исторіи и литературы.

Письмо 17 марта не похоже на длинные трактаты, какіе Бѣлинскій посылалъ прежде своему другу; это — сборъ отрывковъ о разныхъ предметахъ, о которыхъ ему хотѣлось помѣняться мнѣніями съ другомъ. Рѣчь заходитъ сначала о Лермонтовѣ.

«Стих. Лерм. „Договоръ“^[155] — чудо какъ хорошо, и ты правъ, говоря, это это — глубочайшее стихотвореніе, до пониманія котораго не всякій дойдетъ; но не такова ли же и большая часть стихотвореній Лермонтова? Лерм. далеко уступитъ Пушкину въ художественности и виртуозности, въ стихѣ музыкальномъ и упруго-гибкомъ; во всемъ этомъ онъ уступитъ даже Майкову (въ его антолог. стих.); но содержаніе, добытое со дна глубочайшей и могущественной натуры, исполинскій взмахъ, демонскій полетъ — съ небомъ гордая вражда — все это заставляетъ думать, что мы лишились въ Лерм. поэта, который, по содержанію, шагнулъ бы дальше Пушкина. Надо удивляться дѣтскимъ произведеніямъ Лермонтова — его драмѣ, „Боярину Оршѣ“, и т. п. (не говорю уже о „Демонѣ“): это не „Русланъ и Людмила“, тутъ нѣтъ ни легкокрылаго похмѣлья, ни сладкаго бездѣлья, ни лѣни золотой, ни вина и шалостей амура: нѣтъ, это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческія еще уста, это; „съ небомъ гордая вражда“, это — презрѣніе рока и предчувствіе его неизбѣжности. Все это дѣтски, но страшно-сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучій духъ! Знаешь ли, съ чего мнѣ вздумалось разглагольствовать о Лермонтовѣ? Я только вчера кончилъ переписывать его „Демона“, съ двухъ списковъ, съ большими разницами^[156] — и еще болѣе вникъ въ это дѣтское, незрѣлое и колоссальное созданіе. Трудно найти въ немъ и четыре стиха сряду, которыхъ нельзя было бы окритиковать за неточность въ словахъ и выраженіяхъ, за натянутость въ образахъ; съ этой стороны „Демонъ“ долженъ уступить даже „Эдѣ“ Баратынскаго; но — Боже мой! — что же передъ нимъ всѣ антологическія стихотворенія Майкова, или и самого Анакреона, да еще въ подлинникѣ? Да, Боткинъ, глупъ я былъ съ моею художественностію, изъ-за которой не понималъ, что такое содержаніе. Но объ этомъ никогда довольно не наговоришься» {«Договоръ» напечатанъ былъ въ «От. Зап.» въ томъ текстѣ, который повторенъ я послѣднимъ изданіемъ Лермонтова (т. I, стр. 128). Но Бѣлинскій дальше замѣчаетъ, что пьеса напечатана въ журналѣ не вполнѣ, и приводитъ ея «конецъ». Это — извѣстные стихи изъ посланія гр. Ростопчиной:

Такъ двѣ волны несутся дружно

Случайной, вольною четой, и пр.

Точно такъ, какъ въ Соч. Лерм., 1, стр. 118 (съ однимъ варіантомъ: вмѣсто — «ихъ разгонитъ гдѣ нибудь», у Бѣлинскаго вѣрнѣе: «разрознитъ»).

Бѣлинскій, конечно, былъ введенъ въ заблужденіе какимъ-нибудь спискомъ, вмѣшавшимъ эти два стихотворенія, — но въ концѣ однако замѣчаетъ: «сравненіе какъ будто натянутое (оно и дѣйствительно не совсѣмъ идетъ къ „Договору“); но въ немъ есть что-то лермонтовское».}…

Далѣе, замѣчанія объ его собственномъ настроеніи нравственномъ и физическомъ:

«Со мной сдѣлалась новая болѣзнь — не шутя. Поетъ, но такъ сладко, такъ сладострастно… Словно волны пламени то нахлынутъ на сердце, то отхлынутъ внутрь груди; но эти волны такъ влажны, такъ освѣжительны… Ощущеніе это давно мнѣ знакомо, но никогда оно не бывало у меня такъ глубоко, такъ чувственно, такъ похоже на болѣзнь. Особенно овладѣло оно мною, пока я писалъ „Демона“. Странный я человѣкъ: иное по мнѣ скользнетъ, а иное такъ зацѣпитъ, что я имъ только и живу: „Демонъ“ сдѣлался фактомъ моей жизни, я твержу его другимъ, твержу себѣ, въ немъ для меня міры истинъ, чувствъ, красотъ»…

Затѣмъ, въ первый разъ является новая тема, которая съ начала этого года больше и больше овладѣваетъ его мыслями:

"А знаешь-ли что? — пишетъ онъ. — Да что и говорить — знаешь… Отъ того-то я такъ и люблю говорить съ тобою, что не успѣешь сказать перваго слова, какъ ты ужъ выговариваешь второе…

«Знаешь-ли, когда пора человѣку жениться? — Когда онъ дѣлается неспособнымъ влюбляться, перестаетъ видѣть въ женщинѣ „ее“, а видитъ въ ней просто (имя рекъ)», и т. д.

Т.-е. когда кончается юношескій романтизмъ. Такая пора, по его словамъ, наступала и для него.

На послѣднія письма Бѣлинскаго Боткинъ отвѣчалъ длиннымъ посланіемъ отъ 20 и 23 марта, извлеченіе изъ котораго приводимъ ниже. Это — любопытнѣйшій образчикъ тогдашнихъ мнѣній Боткина и бесѣдъ его съ Бѣлинскимъ. Сквозь способъ выраженія, еще по старому полный философскими терминами, виденъ новый образъ мыслей, далеко не похожій на прежній консервативно-романтическій идеализмъ, и указывающій на знакомство съ молодымъ гегеліянствомъ. Боткинъ былъ усерднымъ питателемъ Deutsche Jahrbücher, составлявшихъ органъ этой гегеліянской партіи… Окончаніе той сердечной исторіи, которая такъ долго занимала обоихъ друзей и была порожденіемъ прежняго романтизма, имѣло свою долю участія въ этомъ измѣненіи взглядовъ Боткина. Намекая на прежнее, онъ говоритъ о своей теперешней жизни: « — она есть не что другое, какъ отрицаніе мистики и романтики, къ которымъ особенно была склонна моя натура, но въ которыхъ я совершенно потонулъ въ продолженіи отношеній моихъ къ N. N.^[157]. Все, на чемъ лежитъ печать мистики… и романтики, пробуждаетъ во мнѣ теперь враждебное чувство»… Затѣмъ начинается длинное разсужденіе, вызванное приведенными выше словами Бѣлинскаго о стихотвореніи Лермонтова «Договоръ». Боткинъ говоритъ о поэзіи Пушкина и Лермонтова, и по ихъ поводу о современномъ направленіи европейской литературы и цѣлаго европейскаго развитія:

…"Я зналъ, что тебѣ понравится «Договоръ», — пишетъ Боткинъ. — Въ меня онъ особенно вошелъ, потому что въ этомъ стихотвореніи жизнь разоблачена отъ патріархальности, мистики и авторитетовъ. Страшная глубина субъективнаго я, свергшаго съ себя всѣ субстанціальныя вериги. По моему мнѣнію, Лермонтовъ нигдѣ такъ не выражался весь, во всей своей духовной личности, какъ въ этомъ «Договорѣ». Какое хладнокровное, спокойное презрѣніе всяческой патріархальности, авторитетныхъ привычныхъ условій, обратившихся въ рутину. Титаническія силы были въ душѣ этого человѣка! Мнѣ сейчасъ представилось то, въ чемъ состоитъ его разительное отличіе отъ Пушкина. Попробую какъ-нибудь намекнуть объ этомъ различіи, хотя чувствую, что сознаніе его во мнѣ самомъ еще не ясно. Пушкинъ всегда пребывалъ въ субстанціальныхъ сферахъ. Паѳосъ его состоитъ, главное, въ разрѣшеніи (Auflösung) опирающейся на самой себѣ и на произволѣ своемъ субъективности — въ томъ, что мы прежде называли субстанціальными силами. Общій колоритъ его — внутренняя красота человѣка и лелѣющая душу гуманность. Герои его предстоятъ намъ сначала отвлеченными, напряженными — впослѣдствіи трагическая коллизія совершенно перерождаетъ ихъ, разоблачая ихъ отъ напряженности и отвлеченности, наполняя ихъ эгоистическій умъ, «кипѣвшій въ дѣйствіи пустомъ» — общечеловѣческимъ содержаніемъ, дѣлая изъ героевъ — просто людей, но людей, которые сосредоточиваютъ въ себѣ всѣ наши сердечныя симпатіи; такъ что внимательное чтеніе Пушкина можетъ быть превосходнымъ воспитаніемъ.въ себѣ человѣка, болѣе нежели чтеніе Гёте. Въ этомъ отношеніи Пушкинъ глубже Шиллера схватываетъ жизнь. Шиллеръ лишь въ идеальномъ отраженіи схватывалъ ее; отвлекалъ своихъ героевъ отъ ежедневности, сосредоточивая ихъ въ праздничныхъ ихъ минутахъ. Шиллеръ не любитъ жизни такъ, какъ она есть — съ ея грязью и солнцемъ… Пушкинъ для того, чтобы разрѣшить трагическія явленія жизни, не улетучиваетъ ихъ въ идеальный міръ, не отвлекаетъ отъ дѣйствительной жизни въ міръ духовности, не ласкаетъ сліяніемъ душъ въ небесныхъ сферахъ, у него страданіе не спекулируетъ на награду: онъ всегда здѣсь, всегда на почвѣ простой, общечеловѣческой ежедневности — всегда съ разительнымъ, глубочайшимъ чувствомъ дѣйствительности. Онѣгинъ — сначала отчасти неопредѣленный, туманный и напряженный образъ — постепенно воплощается въ личность человѣка… Одна лишь ограниченность и незнаніе могли называть Пушкина подражателемъ Байрона. Нѣтъ двухъ поэтовъ, болѣе противоположныхъ въ своемъ паѳосѣ. Но о семъ слѣдуетъ объясниться обстоятельно.

"Въ настоящее время начинается въ Европѣ новая эпоха. Міръ среднихъ вѣковъ, — міръ непосредственности, патріархальности, туманной мистики, авторитетовъ, вѣрованій, вступаетъ въ борьбу съ мыслію, анализомъ, правомъ, вытекающимъ изъ сущности предмета, идеи, а не привязаннымъ къ нимъ со внѣ или по преданію и предположенію, — и вступаетъ въ борьбу не въ одинокихъ, разбросанныхъ явленіяхъ, — что было и въ средніе вѣка, — а цѣлыми массами. Не даромъ кричатъ Шевыревъ и «Маякъ», что Европа находится въ гніеніи, что связи семейства, общества, государства въ ней потрясены. Это такъ дѣйствительно: старые институты семейственности и общественности со всѣхъ сторонъ получаютъ страшные удары. Конецъ среднихъ вѣковъ и начало новаго времени есть собственно 18-й вѣкъ. Во Франціи совершилось отрицаніе среднихъ вѣковъ въ сферѣ общественности; въ Байронѣ явилось оно въ поэзіи, — и теперь является въ сферѣ религіи, въ лицѣ Штрауса, Фейербаха и Бруно Бауэра. Человѣчество сбрасываетъ съ себя одежду, которую носило слишкомъ тысячу лѣтъ, — и облекается въ новую… Духъ новаго времени вступилъ въ рѣшительную борьбу съ догмами и организмомъ среди, вѣковъ. И внимательное созерцаніе современнаго положенія Европы дѣйствительно представляетъ гніеніе и распаденіе всего стараго порядка вещей. Новые люди съ новыми идеями о бракѣ, религіи, государствѣ, — фундаментальныхъ основахъ человѣческаго общества, — прибываютъ съ каждымъ днемъ: новый духъ, какъ кротъ, невидимо бѣгаетъ подъ землею — и копаетъ ее — чудный рудокопъ. Das alte stürzt, — es ändert sich die Zeit, — und neues Leben steigt aus den Ruinen.

"Байронъ (мнѣ бы слѣдовало говорить прежде о Руссо — но этакъ письму моему и конца не будетъ — главное дѣло въ томъ, что Байронъ насквозь пропитанъ сочиненіями Руссо), Байронъ первый явилъ поэтически отрицаніе общественнаго устройства, выработаннаго средними вѣхами (ты уже понимаешь, что разумѣю я подъ средн. вѣк.) — или, говоря не вполнѣ мою мысль выражающими словами — отрицаніе стараго времени. Весь существенный паѳосъ его состоитъ въ этомъ. Субъективное я, столь долгое время скованное веригами патріархальности, всяческихъ авторитетовъ и феодальной общественности — впервые вырвалось на свободу, упоенное ощущеніемъ ея, отбросило отъ себя свои вериги и возстало на давнихъ враговъ своихъ. Да, паѳосъ Байрона есть паѳосъ отрицанія и борьбы; основа его — историческая, общественная. Его не занимаетъ (какъ Гёте) поэтическое разрѣшеніе внутреннихъ мистерій души человѣческой; трагическое его состоитъ въ борьбѣ индивидуума съ обществомъ. Ни одинъ поэтъ въ мірѣ не исполненъ такъ движенія и соціальныхъ интересовъ, какъ Байронъ, — и потому ни одинъ поэтъ не напечатлѣлъ такъ своего генія на своемъ вѣкѣ, какъ Байронъ (и Руссо). Онъ есть поэтъ отрицанія и борьбы, — сказалъ я, — и отсюда его страшная, неотразимая иронія и міровой юморъ. Въ поэзіи Байрона міръ является сорвавшимся съ давней, привычной колеи своей. Паѳосъ Пушкина — чисто внутренній; онъ углубленъ въ представленіе явленій внутренняго міра. Сфера историческая, общественная — не его сфера… Онъ человѣкъ преданія и авторитета. Здѣсь, благо пришлось въ слову, не могу умолчать, что какъ я высоко ни ставлю Онѣгина, и какъ мнѣ истинною и глубокомысленно-дѣйствительною ни кажется развязка его, — все однакожъ не могу я примиряться съ положеніемъ Татьяны, добровольно осуждающей себя на проституцію съ своимъ старымъ генераломъ. Конечно, всякое художественное созданіе есть отдѣльный міръ, входя въ который мы обязуемся жить его законами, дышать его воздухомъ, но какъ тутъ быть, когда мы застигнуты другими понятіями и принципами, когда то, что прежде считалось нравственнымъ, высокою жертвою, доблестью — кажется теперь безнравственнымъ прекраснодушіемъ, слабостью. Поэтическія созданія, являющіяся на такихъ всемірно-историческихъ рубежахъ враждующихъ міросозерцаній, становятся сами въ трагическое положеніе.

"Лермонтовъ весь проникнутъ духомъ Байрона. Какъ геній Байрона воспитался подъ вліяніемъ Руссо, — такъ Лермонтовъ подъ вліяніемъ Байрона… Внутренній, существенный паѳосъ его есть отрицаніе всяческой патріархальности, авторитета, преданія, существующихъ общественныхъ условій и связей. Онъ самъ, можетъ, еще не сознавалъ этого — да и пора дѣйствительнаго творчества еще не наступала для него. Дѣло въ томъ, что главное орудіе всякаго анализа и отрицанія есть мысль, — и посмотри, какое у Лермонтова повсюдное присутствіе твердой, опредѣленной, рѣзкой мысли — во всемъ, что ни писалъ онъ; замѣть — мысли, а не чувствъ и созерцаній. Не отсюда-ли происходить то, что онъ далеко уступаетъ, какъ та замѣчаешь, Пушкину — «въ художественности, виртуозности, въ стихѣ музыкальномъ и упруго-мягкомъ». Въ каждомъ стихотвореніи Лермонтова замѣтно, что онъ не обращаетъ большого вниманія на то, чтобы мысль его была высказана изящно — его занимаетъ одна мысль — и отъ этого у него часто такая стальная, острая прозаичность выраженія. Да, паѳосъ его, какъ ты совершенно справедливо говоришь, есть «съ небомъ гордая вражда». Другими словами, отрицаніе духа и міросозерцанія, выработаннаго средними вѣками, или, еще другими словами — пребывающаго общественнаго устройства. Духъ анализа, сомнѣнія и отрицанія, составляющій теперь характеръ современнаго движенія — есть не что иное, какъ тотъ діаволъ, демонъ — образъ, въ которомъ религіозное чувство воплотило различныхъ враговъ своей непосредственности. Не правда-ли, что особенно важно, что фантазія Лермонтова съ любовію лелѣяла этотъ «могучій образъ»; для него —

Какъ царь нѣмой и гордый онъ сіялъ

Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно…

«Въ молодости онъ тоже на мгновеніе являлся Пушкину, но кроткая, нѣжная, святая душа Пушкина трепетала этого страшнаго духа, и онъ съ тоскою говорилъ о печальныхъ встрѣчахъ съ нимъ. Лермонтовъ смѣло взглянулъ ему прямо въ глаза, сдружился съ нимъ и сдѣлалъ его царемъ своей фантазіи, которая, какъ древній Понтійскій царь, питалась ядами; они не имѣли уже силы надъ ней — а служили ей пищею: она жила тѣмъ, что было бы смертію для многихъ (Байрона, Сонъ, VIII строфа, — который ты долженъ непремѣнно прочесть)».

Боткинъ продолжаетъ письмо 23 марта:

"Перечитавъ написанное, вижу, что я болѣе запуталъ, нежели уяснилъ то, что думалъ сказать, — такъ что хочется разорвать, впрочемъ, и по сбивчивымъ намекамъ, ты, можетъ быть, догадаешься о томъ, что думалъ я сказать: это же самое послужитъ тебѣ фактомъ моего настоящаго взгляда кой-на-что, О такихъ предметахъ невозможно говорить мало, — тотчасъ представляется множество сторонъ, такъ что безпрестанно теряешься. Для уясненія себѣ того, какъ я понимаю выраженіе Лермонтова: «съ небомъ гордая вражда», а равно для уясненія моего взгляда на средніе вѣка вообще — не лишнимъ считаю сказать слѣдующее — не поскучай прочесть:

«Всякая религія основывается на отчужденіи духа, отчужденіи, въ которомъ духъ знаетъ не самого себя, — но другое, ему противостоящее, внѣшнее; — знаетъ его какъ божественное, внѣшнее; какъ сущность и истину себя самого и всѣхъ вещей. Въ религіи человѣкъ чувствуетъ себя зависящимъ онъ внѣ самого себя, не свободенъ, подверженъ авторитету, преданъ власти, которая утвердительно полагаетъ себя — не какъ его собственная власть, но какъ сверхъестественная, сверхъчеловѣческая. Древнія религіи не могли эту противоположность божественнаго и человѣческаго довести до крайности: въ греческой религіи, напримѣръ, духъ ведетъ съ богами веселую игру — heiteres Spiel, по выраженію Гегеля. Онъ никогда почти не теряетъ того сознанія, что собственно самъ онъ — духъ — есть всѣ тѣ божества, что онъ власть ихъ, а не они его. Въ христіанствѣ совершилось отчужденіе и распаденіе духа съ самимъ собою и съ дѣйствительностью. Исторія христіанскихъ вѣковъ слишкомъ хорошо доказываетъ ложность того, будто бы, чрезъ идею христіанства, уничтожилось древнее распаденіе божества и человѣчества, неба и земли. Напротивъ, чрезъ него они были противоположены другъ другу: единство же ихъ положительно признано въ немъ одномъ — и нигдѣ кромѣ его. Чрезъ это самое — все царство дѣйствительности, — семейство, государство, искусство, наука — стало лишено божественности, сдѣлалось т.-е. безбожнымъ. А такъ какъ всякая религія имѣетъ основаніемъ своимъ противоположность божественнаго и человѣческаго, — то христіанская религія есть уже по тому самому абсолютная религія, что она довела эту противоположность до абсолютной крайности ея. Чрезъ христіанство, „котораго царство не отъ міра сего“, — дѣйствительность явилась чуждою самой себѣ, такою, которая свою сущность, истину свою, своего Бога — не въ себѣ имѣетъ, — но, внѣ себя. И потому

намъ предстоятъ два царства; сводной стороны дѣйствительный міръ, — здѣсь, какъ царство конечности, временнаго, грѣха; съ другой стороны, міръ представляемый, идеальный (въ смыслѣ противоположности дѣйствительному), т.-е. міръ вѣры, тамъ, — какъ царство безконечности, вѣчности, святого: оба — одинъ внѣ другого, — каждый противоположность другому. Посему ничто не существуетъ здѣсь само по себѣ и для себя, ничто не имѣетъ истины и значенія чрезъ себя самого и въ себѣ самомъ; ничто здѣсь не имѣетъ въ немъ самомъ пребывающаго и ему имманентнаго духа, — но существуетъ лишь внѣ себя, въ чуждомъ ему. Отсюда произошло то, что все было поставлено вверхъ ногами; ибо все имѣетъ истину внѣ себя, въ противоположномъ себѣ. Міръ явится извращеннымъ: дѣйствительное — имѣетъ значеніе, какъ несущественное и недѣйствительное, а недѣйствительное — какъ существенное и дѣйствительное, — и сей извращенный міръ есть именно средніе вѣка, которые только съ этой точки могутъ быть ясно поняты и объяснены. Поэтому, въ нихъ, наприм., является намъ: естественное — неестественнымъ, грѣхомъ, а опять грѣхъ же самый ничѣмъ инымъ, какъ наслѣдственнымъ, врожденнымъ состояніемъ человѣка; нравственное — безнравственнымъ, или на языкѣ среди, вѣк. нечистымъ, — „потому, говоритъ св. Августинъ, — лучше было бы, еслибъ браки и дѣторожденіе совсѣмъ превратились: тогда скоро бы настало царство небесное“. Красота есть безобразіе и твореніе діавола; умъ и мудрость есть предъ Богомъ заблужденіе и слѣпота; а слѣпота и простота есть истинная мудрость; жизнь есть смерть, и лишь со смертію начинается собственно жизнь; есть чуждое, смердящее, лишенное божества, и только тамъ есть истинное здѣсь, отчизна и домъ отчій. Да, духъ, такъ сказать, чрезъ отрицаніе самаго себя долженъ былъ познать себя. Если религія, съ другой стороны, есть погруженіе человѣка въ вѣчныя, невыразимыя тайны божества, то въ христіанской религіи духъ раскрылъ самому себѣ такія тайны свои, что замираетъ сердце отъ блаженства, когда думаешь о нихъ. Но какимъ страшнымъ путемъ распаденія долженъ онъ былъ достигнуть до проявленія и сознанія тайнъ сихъ, до примиренія съ самимъ собою, которое является въ новѣйшей философіи и новѣйшей критической теологіи. Въ этомъ-то значеніи Фейербахъ и называетъ теологію — антропологіею — пунктумъ!»^[158].

Выше было говорено о письмахъ, гдѣ Боткинъ сообщалъ извѣстія о впечатлѣніи, какое произвелъ въ Москвѣ «Педантъ»: въ письмѣ своемъ отъ 31 марта Бѣлинскій упоминаетъ объ этой исторіи.

«Вотъ и отъ тебя, любезный Боткинъ, уже другое письмо, — пишетъ онъ, — да еще какое толстое, жирное и сочное, — и теперь все смакую, граціозно и гармонически прищолкивая языкомъ, какъ ты во время своихъ потребительныхъ священнодѣйствій^[159]. Вотъ тебѣ сперва отвѣтъ на первое посланіе. Спасибо тебѣ за вѣсти объ эффектѣ „Педанта“: отъ нихъ мнѣ нѣкоторое время стало жить легче. Чувствую теперь вполнѣ и живо, что я рожденъ для печатныхъ битвъ, и что мое призваніе, жизнь, счастіе, воздухъ, пища — полемика…^[160]. Я не совсѣмъ впопадъ понялъ твой кутежъ, ибо хотѣлъ состояніе твоего духа объяснить своимъ собственнымъ… Настоящимъ своимъ кутежемъ ты мстишь мистикѣ и романтикѣ, за то, что эти госпожи… заставляли (тебя) становиться на ходули, и наслаждаешься желанною свободою. Сущность и поэтическая сторона того, что ты называешь своимъ развратомъ, есть наслажденіе свободою, праздникъ и торжество сверженія татарскаго ига мистическихъ и романтическихъ убѣжденій… Мнѣ во всемъ другой путь въ жизни, чѣмъ тебѣ и всякому другому».

Но Боткинъ, освободившись отъ романтики, сталъ сомнѣваться и въ жизни: за это время онъ «хладнокровно сознавалъ», что жизнь не дастъ ему того, что предчувствовала высшая сторона его натуры. Его слова привели Бѣлинскаго въ раздумье: — неужели же жизнь и въ самомъ дѣлѣ ловушка? Неужели она до того противорѣчитъ себѣ, что даетъ требованія, которыхъ выполнить не можетъ? Самъ онъ, однако, еще надѣялся: «право, я въ странномъ положеніи; несчастливъ въ настоящемъ, но съ надеждою на будущее, — съ надеждою, съ которою увидѣлся послѣ долгой разлуки». Затѣмъ онъ опята вспоминаетъ о прошломъ:

"…"Волны духовнаго міра" — вещь хорошая; безъ нихъ человѣкъ — животное. Но все-таки (согласенъ съ тобою) нельзя вспомнить безъ горькаго смѣха, какъ мы изъ грусти дѣлали какое-то занятіе, и вели протоколы нашимъ ощущеніямъ и ощущеньицамъ. Впрочемъ, намъ не потому опротивѣло надоѣдать ими другимъ, чтобы мы перестали жить ими и полагать въ нихъ высшую жизнь, а потому, что поняли ихъ, и они для насъ — не загадка дальше. Боже мой! сколько, бывало, толковъ о любви/ А почему? — эта вещь была загадкою; теперь она для насъ разгадана, — и я скорѣе буду спорить до слезъ объ онёрахъ и леве, чѣмъ о любви"…

Въ одномъ изъ писемъ, на которыя здѣсь отвѣчаетъ Бѣлинскій, — Боткинъ писалъ ему что-то о Гоголѣ; къ этимъ извѣстіямъ Боткина относятся слѣдующія строки письма Бѣлинскаго, любопытныя по взгляду на Гоголя.

«Неуваженіе къ Державину, — пишетъ Бѣлинскій, — возмутило мою душу чувствомъ болѣзненнаго отвращенія къ Г. (Гоголю): ты нравъ, — въ этомъ кружкѣ онъ какъ разъ сдѣлается органомъ „Москвитянина“. „Римъ“ — много хорошаго; но есть фразы, а взглядъ на Парижъ возмутительно гнусенъ».

Повидимому, Гоголь говорилъ о неуваженіи къ Державину со стороны Бѣлинскаго. Такой отзывъ ногъ тѣмъ больше не понравиться Бѣлинскому, что былъ бы въ такомъ случаѣ повтореніемъ того, что говорилъ о Бѣлинскомъ Шевыревъ. Бѣлинскій желалъ, конечно, отъ Гоголя большаго пониманія.

Дальше увидимъ, что личныя отношенія съ Гоголемъ начинаютъ производить непріятное впечатлѣніе на Бѣлинскаго, вслѣдствіе той натянутой роли, въ какую Гоголь становится съ этого времени особенно.

Бѣлинскому очень нравится рецензія «Исторіи древней философіи» пастора Зедергольма. Сначала, она было ему не понравилась, показалась даже глупой, но, дочитавши до конца, онъ увидѣлъ, что она очень умна. Оказалось, что она была писана Боткинымъ^[161]. Дѣло въ томъ, что предметъ статьи былъ, по тогдашнему, очень трудный для изложенія, и Боткинъ по необходимости не употреблялъ прямыхъ выраженій. Это было опять столкновеніе «западныхъ» мнѣній съ славянофильствомъ, какъ это объясняется изъ письма Боткина въ редакцію «Отеч. Записокъ». Отправляя статью (въ февралѣ 1842), Боткинъ писалъ: «Посылаю рецензію книги Зедергольма, которою я былъ очень стѣсненъ, потому что онъ безпрестанно говоритъ о человѣчествѣ какъ о родѣ падшемъ, — ну и подобныя… штуки. Можетъ быть, вы найдете, что рецензія написана слишкомъ философскимъ языкомъ. Что дѣлать, надо было какъ-нибудь изворачиваться; эти же самыя мысли, написанныя литературнымъ языкомъ, цензура не пропуститъ. Введеніе Зедергольма написано Кирѣевскимъ, Хомяковымъ и еще вѣми-то. Это говорилъ онъ самъ. Можно изъ этого видѣть, какъ далеки эти господа въ философіи и чего не принимаютъ они за философію».

На длинное письмо Боткина, приведенное нами выше, Бѣлинскій отвѣчаетъ въ письмѣ отъ 4 апрѣля:

"Письмо твое о Пушкинѣ и Лермонтовѣ усладило меня, — пишетъ Бѣлинскій. — Мало чего читывалъ я умнѣе. Высказано плохо, но я понялъ, что хотѣлъ ты сказать. Совершенно согласенъ съ тобою. Особенно поразили меня страхъ и боязнь Пушкина къ демону: «печальны были ваши встрѣчи»: именно отсюда и здѣсь его разница съ Лермонтовымъ. О Татьянѣ тоже согласенъ: съ тѣхъ поръ, какъ она хочетъ вѣкъ быть вѣрною своему генералу…-- ея прекрасный образъ затемняется. Глубоко вѣрно твое замѣчаніе: «поэтическія созданія, являющіяся на такихъ всемірно-историческихъ рубежахъ враждующихъ міросозерцаніе — становятся сами въ трагическое положеніе». Это очень идетъ къ Онѣгину.

"О Лермонтовѣ согласенъ съ тобою до послѣдней йоты, о Пушкинѣ еще надо потолковать. Мнѣ кажется, ты приписываешь натурѣ Пушкина многое, что должно приписывать его развитію. Онъ не былъ исключительно субъективенъ, какъ Гёте: доказательство — его рѣшительная наклонность и способность въ драмѣ, которая такъ не давалась Гбте, и въ которой не былъ расположенъ Байронъ (ибо лирическая драма — другое дѣло — «Фаустъ» и «Манфредъ»). Отторгло Пушкина отъ исторической почвы его развитіе. Наши геніи всему учились понемножку. Страшно подумать о Гоголѣ: вѣдь во всемъ, что онъ написалъ — одна натура — какъ въ животномъ. Невѣжество абсолютное. Что онъ напуталъ^[162] о Парижѣ-то!

«Но о Пушкинѣ послѣ, когда-нибудь»…

Короткое письмо отъ 8 апрѣля заключаетъ въ себѣ извѣщеніе о смерти А. Я. К-ой, женщины, которая внушала Бѣлинскому самое искреннее уваженіе; черезъ нѣсколько дней, отъ 18 апрѣля, онъ подробно пишетъ Боткину объ этомъ событіи. Эта смерть поразила Бѣлинскаго и опять пробудила безотрадныя мысли. Смерть Станкевича еще разъ вспомнилась ему. Нѣсколько выдержекъ дадутъ понятіе объ его настроеніи:

"…Боже мой! Неужели мнѣ суждена роль какого-то могильщика! Я окруженъ гробами^[163] — запахъ тлѣнія и ладона преслѣдуетъ меня и день и ночь! Я понимаю теперь и египетское обожествленіе идеи смерти, я стоицизмъ древнихъ, и асцетизмъ первыхъ вѣковъ христіанства. Жизнь не стоитъ труда жить — желанія, страсти, скорбь и радость — лучше бы, еслибъ ихъ не было. Великъ Брама^[164]… онъ порождаетъ, онъ и пожираетъ… Леденѣетъ отъ ужаса бѣдный человѣкъ при видѣ его! Лучшее, что есть въ жизни — это пиръ во время чумы и терроръ^[165], ибо въ нихъ есть упоеніе, и самое отчаяніе, сама скорбь похожа на оргію, гдѣ гробъ, и обезглавленный трупъ — не болѣе какъ орнаменты торжественной залы.

"Погибающая собака возбуждаетъ въ насъ жалость — мухи гибнутъ тысячами на нашихъ глазахъ — и мы не жалѣемъ ихъ, ибо привыкли думать, что случайно рождаются и случайно исчезаютъ. А развѣ рожденіе и гибель человѣка не случайность. Развѣ жизнь наша не на волоскѣ ежечасно и не зависитъ отъ пустяковъ? Зачѣмъ же о потерѣ милаго человѣка мы скорбимъ такъ, какъ будто міръ долженъ былъ перевернуться на оси своей, чтобъ лишить насъ его?.. (Развѣ судьба не безжалостна --) какъ эта мертвая и безсознательно разумная природа, которая матерински хранитъ роды и виды, по своимъ политико-экономическимъ разсчетамъ, а съ индивидуумами поступаетъ хуже, чѣмъ злая мачиха? Люди, въ глазахъ природы, тоже, что скотъ въ глазахъ сельскаго хозяина: хладнокровно рѣшаетъ она: этого на племя пустить, а. этого зарѣзать…

"И однакожъ, мисль, что ужъ нѣтъ, былъ человѣкъ — и нѣтъ его, и уже не будетъ, что бездна раздѣляетъ трупъ отъ живыхъ — ужасная, сокрушительная мысль. Время-дѣлитель сдѣлаетъ свое, волны жизни на болотѣ ежедневности изгладятъ изъ памяти милый образъ — человѣкъ, снова полюбитъ: это утѣшеніе, но утѣшеніе ужасное. Что же такое личность послѣ этого, если не сосудъ съ драгоцѣнною жидкостью: ароматъ, вылился — и сосудъ бросаютъ за окно!

«Я странный человѣкъ, Б.; смерть Станкевича поразила меня сухо, мертво, но если бы ты зналъ, какъ это сухое страданіе тяжело! Я какъ будто потерялъ въ немъ не друга, не близкаго въ себѣ человѣка; поскорѣе необыкновеннаго человѣка. Можетъ быть, это дѣло долговременной разлуки, а можетъ и потому, что Станкевича я не могъ считать своимъ другомъ, ибо неравенство не допустило возможности этого ни съ его, ни съ моей стороны: онъ слишкомъ сознавалъ свое превосходство, а я слишкомъ самолюбивъ, чтобъ исчезнуть въ человѣкѣ, при которомъ я хоть сколько-нибудь несвободенъ. Какъ бы то ни было — его смерть поразила меня особеннымъ образомъ и — повѣришь-ли? — точно также поразила меня смерть Пушкина и Лермонтова. Я считаю ихъ моими потерями, и внутри меня не умолкаетъ дисгармоническій, сухомучительный звукъ, по которому я не могу не знать, что это мои потери, послѣ которыхъ жизнь много утратила для меня. Мягче подѣйствовала на меня смерть Л. Б-ой, но подѣйствовала»…

Затѣмъ, къ апрѣлю относится письмо, отъ котораго намъ, извѣстно только окончаніе, дописанное 20 апрѣля. Это было очень длинное письмо: «Усталъ — едва пишу, а все хочется — кажется, исписалъ бы десть. Ну, да Богъ дастъ — увидимся, переговоримъ обо всемъ», говорится въ началѣ этого отрывка: написана была цѣлая «тетрадь». Изъ того, что уцѣлѣло, видно, что рѣчь шла о новыхъ историческихъ интересахъ, которыми Бѣлинскій былъ въ это время занятъ: это была французская исторія конца прошлаго вѣка. Бѣлинскій, съ обыкновеннымъ увлеченіемъ, читалъ какого-то историка этихъ событій, переселился въ нихъ и дѣлился съ Боткинымъ свѣжими впечатлѣніями.

Къ этому чтенію должно относиться одно изъ писемъ Грановскаго въ Бѣлинскому, находившееся въ нашемъ матеріалѣ. Прежде было упомянуто о дружескихъ, но все-таки нѣсколько далекихъ отношеніяхъ, въ которыхъ Грановскій стоялъ къ Бѣлинскому, вслѣдствіе разногласія ихъ мнѣній при первой встрѣчѣ въ Москвѣ. Теперь это разногласіе совершенно покрывалось поворотомъ, наступившимъ въ понятіяхъ Бѣлинскаго. Они стояли теперь на одной почвѣ, и небольшое письмо Грановскаго даетъ намъ еще одинъ образчикъ солидарности дружескаго кружкf. Грановскій читалъ письмо Бѣлинскаго къ Боткину: оно нравится ему своимъ задушевнымъ тономъ, но Грановскій оспариваетъ историческія мнѣнія Бѣлинскаго о разныхъ людяхъ временъ революціи. Повидимому, историческій споръ не ограничивался этими двумя письмами, или въ этихъ письмахъ продолжается личная бесѣда друзей, которая велась во время зимней поѣздки Бѣлинскаго въ Москву. У каждаго были свои симпатичныя историческія личности — по ихъ собственнымъ характерамъ, и здѣсь на исторіи велось такое же развитіе взглядовъ, какъ съ Боткинымъ это дѣлалось на вопросахъ литературныхъ. Любопытенъ и конецъ письма Грановскаго:

«Что ты, мой милый Виссаріонъ? Какъ живешь? что читаешь? Смотри, братъ, не поддайся берлинской философіи, которую собирается привезти къ вамъ Б-въ^[166]. Несмотря на наше разногласіе о Р., почти во всемъ прочемъ я съ тобой согласенъ. До смерти хочется, чтобы ты поболѣе читалъ: это бы освѣжило тебя. Читай франц. историковъ и достань себѣ Encyclopédie Nouvelle; она познакомитъ тебя съ Leroux. Одинъ изъ самыхъ умныхъ я благородныхъ людей въ Европѣ. Читай, Виссаріонъ, а не то черезъ годъ тебѣ трудно будетъ писать. Прощай, другъ, жму тебѣ крѣпко руку».

Пьеръ Леру становился въ это время большимъ авторитетомъ для всего кружка. Вскорѣ познакомился съ нимъ и Бѣлинскій.

Въ письмѣ 20 апрѣля остался любопытный намекъ на упомянутыя отношенія его съ Гоголемъ. Бѣлинскій никогда не измѣнилъ своего высокаго понятія о значеніи Гоголя для русской литературы и общественности, но личность Гоголя начинаетъ уже теперь возбуждать въ немъ недоумѣніе и даже непріязненное чувство. Онъ видитъ, что въ Гоголѣ «одна натура»; теоретическія мнѣнія Гоголя производятъ въ немъ настоящее негодованіе; онъ опасается, что изъ Гоголя легко можетъ выйти дѣятель во вкусѣ «Москвитянина». къ этому присоединилось неискреннее отношеніе къ нему самого Гоголя, что также было не лишено значенія. Какъ упоминалось прежде, Бѣлинскій въ высшей степени интересовался Гоголемъ; но послѣ перваго легкаго знакомства (вскорѣ по пріѣздѣ Бѣлинскаго въ Петербургъ), они снова встрѣтились, кажется, только около 1841—1842, у друга Гоголя, Прокоповича, во близкихъ между ними отношеній не завязалось. Гоголь уже проникался въ это время своимъ мистическимъ высокомѣріемъ и вмѣстѣ — большой опасливостью съ людьми не ближайшаго его круга, опасливостью, имѣвшей, кажется, въ виду сберечь отъ всякихъ шероховатыхъ прикосновеній его щекотливое самолюбіе, и съ другой стороны — удалить возможность отношеній, невыгодныхъ по его разсчетамъ… Повидимому, это самое побудило его отдаляться отъ Бѣлинскаго. Гоголь не могъ не цѣнить въ немъ критика, который — какъ ему, безъ сомнѣнія, было понятно — первый ясно указалъ его значеніе, всегда горячо защищалъ его (и вскорѣ долженъ былъ вновь явиться восторженнымъ партизаномъ «Мертвыхъ Душъ»), но въ тоже время, Гоголь опасался сближенія съ писателемъ, къ которому весьма недружелюбно относились его высокопоставленные друзья изъ пушкинскаго круга (кажется, кромѣ Плетнева, — на это время) или друзья изъ «Москвитянина» и изъ славянофильства. Какъ Пушкинъ имѣлъ нѣкоторое малодушіе скрывать отъ «Наблюдателей* свое вниманіе въ Бѣлинскому, такъ еще больше малодушія показалъ въ этомъ случаѣ Гоголь. Онъ желалъ видаться съ Бѣлинскимъ, но только подъ секретомъ».^[167] Эта неискренность подѣйствовала на Бѣлинскаго непріятнымъ, отталкивающимъ образомъ.

«Я къ Гоголю послалъ письмо, которое думалъ доставить черезъ тебя, но, полагая, что эта тетрадь не будетъ отослана^[168], послать сегодня по почтѣ. Прилагаю черновое: изъ него ты увидишь, что я повернулъ круто — оно и лучше: къ чорту ложныя отношенія — знай нашихъ — и люби, уважай; а не любишь, не уважаешь — не знай совсѣмъ. Постарайся черезъ Щ--а узнать объ эффектѣ письма»…

Бѣлинскій, очевидно, рѣзко указывалъ на «ложныя отношенія». Къ сожалѣнію, въ нашемъ матеріалѣ нѣтъ ни черновой, ни отвѣта Гоголя.

Далѣе Бѣлинскій сообщаетъ своему другу рядъ новостей. К-въ писалъ изъ Берлина: онъ явно принадлежитъ въ берлинской философской школѣ (т.-е. школѣ Шеллинга, начавшаго читать въ Берлинѣ съ конца 1841), которая, по словамъ его, глубже всего, что только есть на свѣтѣ, — «бѣдный Гегель» замѣчаетъ Бѣлинскій. Самому Бѣлинскому открывалась перспектива отправиться весной слѣдующаго года за границу, мѣсяца на четыре или на полгода (его приглашалъ съ собой, на свой счетъ, одинъ богатый человѣкъ); — но этотъ планъ вскорѣ разстроился, и Бѣлинскій самъ отказался отъ поѣздки, которая было очень его взманила. Подъ тайной онъ сообщаетъ Боткину, что одинъ изъ его знакомыхъ берется печатать его книгу (исторію русской литературы съ христоматіей), которая была давно имъ задумана: изданіе должно было доставить ему значительную сумму, какъ онъ думалъ, — но и это предпріятіе не состоялось… Затѣмъ упоминаетъ о пьесѣ гр. Соллогуба въ 5-й книгѣ «Отеч. Записокъ» («Ямщикъ, или шалость гусарскаго офицера, драматическая картина въ одномъ дѣйствіи»); пьеса очень не нравится Бѣлинскому: — «въ ней только одно лицо хорошо — ярыги-помѣщика, который — утверждаетъ (авторъ) — потому скотина, что сынъ разбогатѣвшаго взятками подьячаго, а не столбового дворянина»… Бѣлинскій интересуется, какъ напишетъ Фроловъ біографію Станкевича, о чемъ писалъ ему Боткинъ; по его мнѣнію, эту біографію «невозможно написать», — но онъ обѣщалъ собрать и прислать письма Станкевича…^[169]

Личное настроеніе его опять мрачно: «въ общемъ для меня есть еще надежды, и страсти, и жизнь; для себя — ничего. Скучно, холодно, пусто; на какое-либо личное счастіе — никакой надежды. Горе! горе! Жизнь разоблачена».

За апрѣльскими письмами слѣдуетъ перерывъ въ перепискѣ до ноября, который отчасти объясняется пріѣздомъ Боткина въ Петербургъ лѣтомъ 1842. На этотъ разъ Боткинъ, кажется, прожилъ здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ, и, еще прежде знакомый съ петербургскимъ кружкомъ Бѣлинскаго, теперь вошелъ въ него окончательно, какъ свой человѣкъ. Лѣтомъ Боткинъ жилъ въ Павловскѣ, гдѣ жили также и нѣкоторые изъ новыхъ пріятелей; Бѣлинскій оставался, кажется, въ городѣ {Отъ этого времени остались два отрывка писемъ, которыми Бѣлинскій мѣнялся съ своимъ пріятелемъ.

«Сейчасъ упился я „Оршею“, — пишетъ Бѣлинскій („Бояринъ Орша“ напечатанъ былъ тогда въ 7-й кн. „Отеч. Зап.“). Есть мѣста убійственно хорошія, а тонъ цѣлаго — страшное, дикое наслажденіе. Мочи нѣтъ, я пьянъ и неистовъ. Такіе стихи охмѣляютъ лучше всѣхъ винъ».

Ему очень нравятся стихотвореніе «Петръ Великій» въ той же книгѣ подписанное буквами Л. П.: — «читаю и перечитываю ихъ (стихи) съ наслажденіемъ — есть въ нихъ что-то энергическое, восторженное и гражданское, есть много смѣлаго, какъ, напр., 16 куплетъ»…

Смѣлый куплетъ былъ слѣдующій:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Таковъ былъ умъ его глубокій.

Но что чудеснѣй: умъ въ Петрѣ,

Иль гражданина духъ высокій

Въ самовластительномъ царѣ?

Далѣе, Бѣлинскому крайне не нравятся въ той же книгѣ стихотворенія: «Преданіе» изъ Гёте, и «гнусно кастратское» стихотвореніе «Нетерпѣніе». — Онъ потомъ опять возвращается къ «Петру Великому»: — "а вѣдь, несмотря на нѣсколько простодушное униженіе Наполеона передъ Петромъ и возвышеніе нашей борьбы съ первымъ, стихи-то «Петръ Великій» право хороши. Спросите Кр-го, гдѣ онъ ихъ взялъ? Уже это не (Тургеневъ-ли) г. ли Л.Т., что написалъ «Завѣщаніе» и «Разбойничью пѣсню»?

Имя Тургенева, поставленное вами въ скобкахъ, въ письмѣ написано и зачеркнуто. Г. Тургеневъ около того времени въ первый разъ явился въ «Отеч. Зап.» съ стихотвореніями, подъ буквами Т. Л.}.

Боткинъ пробылъ въ Петербургѣ (или пріѣзжалъ еще разъ) до ноября. Отъ 7 ноября Бѣлинскій пишетъ ему, досадуя, что ихъ разставанье произошло неудачно (Бѣлинскій пріѣхалъ въ контору дилижансовъ, когда дилижансъ уже отправился).

---

Письмо отъ 23 ноября начинается словами:

"На дняхъ Кр. получилъ изъ Воронежа чьи-то стихи «На смерть А. В. Кольцова»… Что это и какъ это, Богъ знаетъ.

«Чувствую, что послѣ этихъ строкъ тебѣ не захочется читать далѣе… Мое впечатлѣніе отъ стиховъ неполно — должно быть, нужно подтвержденіе, или должно быть что-нибудь другое — не знаю»…

Въ такой формѣ получено было ими первое извѣстіе о смерти Кольцова. Подтвержденіе вскорѣ явилось.

Въ біографіи, написанной Бѣлинскимъ, читатель найдетъ разсказъ о послѣднихъ годахъ жизни Кольцова, составленный на основаніи его писемъ^[170]. Двое друзей, которые упоминаются здѣсь я съ которыми Кольцовъ переписывался (стр. 115), были, разумѣется, Бѣлинскій и Боткинъ. Мы слишкомъ отвлеклись бы отъ предмета, если бы стали передавать всѣ разсказы Кольцова объ его жизни дома, по возвращеніи изъ послѣдней поѣздки въ Москву и Петербургъ. Но въ виду недоумѣній, какія возбуждало описаніе этихъ лѣтъ Бѣлинскимъ^[171], должно замѣтить, что разсказъ Бѣлинскаго, съ точностью заимствованный изъ писемъ Кольцова за это время^[172], далеко однако не истощаетъ всѣхъ подробностей безотраднаго существованія, какое довелось Кольцову вести въ своей семьѣ, и которое безъ всякаго сомнѣнія было главнѣйшей причиной его преждевременной смерти. Домашнее преслѣдованіе, мелкое и постоянное, встрѣтило Кольцова при первомъ появленіи домой въ началѣ 1841 года; его не смягчала даже отчаянная болѣзнь Кольцова; сцена, разсказанная Бѣлинскимъ по письмамъ Кольцова (стр. 115), даетъ образчикъ среды, въ которой онъ долженъ былъ жить, больной и безпомощный.

Друзья, въ особенности Бѣлинскій, настаивали, чтобъ Кольцовъ бросилъ Воронежъ и ѣхалъ въ Петербургъ; Бѣлинскій приглашалъ его жить въ себѣ. Кольцова глубоко трогало это заботливое участіе; въ письмахъ его опять повторяются выраженія безграничной привязанности къ Бѣлинскому, и также Боткину, который съ неменьшимъ сочувствіемъ готовъ былъ о немъ заботиться… Эти друзья оставались для Кольцова всегда свѣтлымъ воспоминаніемъ и нравственной опорой; но приглашенія Бѣлинскаго не привели ни къ чему — тяжкая болѣзнь нѣсколько разъ возвращалась въ Кольцову; нѣсколько разъ онъ былъ на краю гроба; по всей вѣроятности, такимъ же образомъ шелъ у него и 1842 годъ, послѣ того, какъ онъ написалъ Бѣлинскому свое послѣднее письмо отъ 27 февраля.

Бѣлинскій также нѣсколько разъ писалъ къ нему — и письма его всегда бывали для Кольцова великимъ удовольствіемъ. Въ началѣ 1842 года, когда отъ Кольцова долго не было извѣстій, редакторъ «Отечественныхъ Записокъ» дѣлалъ справки въ Воронежѣ черезъ одного изъ своихъ знакомыхъ^[173]. Въ письмѣ 27 февраля Кольцовъ писалъ, что начинаетъ чувствовать себя лучше. Бѣлинскій еще разъ зоветъ его въ Петербургъ.

«О Кольцовѣ нечего и толковать, — пишетъ Бѣлинскій къ Боткину отъ 81 марта 1842 г. — Я писалъ къ нему, чтобы онъ все бросалъ и, спасая душу, ѣхалъ въ Питеръ. Я бы не сталъ его приглашать въ себѣ изъ вѣжливости или такъ — такими вещами а теперь не шучу. Богаты не будемъ, сыты будемъ. За счастіе почту дѣлиться съ нимъ всѣмъ… Пиши къ нему, и заклинай ѣхать, ѣхать и ѣхать»…

Но эти приглашенія остались безъ отвѣта. 19 октября 1842 Кольцовъ умеръ; Бѣлинскій узналъ объ этомъ только въ концѣ ноября изъ стихотворенія «На смерть Кольцова», присланнаго какимъ-то мѣстнымъ стихотворцемъ.

Первое впечатлѣніе было то же, какое уже испытывалъ Бѣлинскій, теряя самыхъ дорогихъ людей, — сухое чувство горя, которое въ первое время не находитъ себѣ выраженія и ложится на душу камнемъ. Въ первомъ письмѣ онъ не сказалъ Боткину больше того, что было выше приведено. Во второй разъ онъ пишетъ о Кольцовѣ отъ 9 декабря, отвѣчая своему другу; Боткина событіе привело очевидно, кромѣ горя, и въ крайнее негодованіе противъ семьи, роль которой въ судьбѣ Кольцова была ему извѣстна. Бѣлинскій пишетъ:

«Смерть Кольцова тебя поразила. Что дѣлать? На меня такія вещи иначе дѣйствуютъ: я похожъ на солдата въ разгарѣ битвы — палъ другъ и братъ — ничего — съ Богомъ — дѣло обыкновенное. Оттого-то, вѣрно, потеря сильнѣе дѣйствуетъ на меня тогда, какъ я привыкну въ ней, нежели въ первую минуту. Объ отцѣ Кольцова думать нечего: такой случай могъ бы вооружить перо энергическимъ, громоноснымъ негодованіемъ гдѣ-нибудь, а не у насъ. Да и чѣмъ виноватъ этотъ отецъ, что онъ — мужикъ? И что онъ сдѣлалъ особеннаго? Воля твоя, а я не могу питать враждебности противъ волка, медвѣдя, или бѣшеной собаки, хотя бы кто изъ нихъ растерзалъ чудо генія или чудо красоты, такъ же, какъ не могу питать враждебности въ паровозу, раздавившему на пути своемъ человѣка. Поэтому-то Христосъ, видно, и молился за палачей своихъ, говоря: не вѣдятъ бо, что творятъ. Я не могу молиться ни за волковъ, ни за медвѣдей, ни за бѣшеныхъ собакъ, ни за русскихъ купцовъ и мужиковъ, ни за русскихъ судей и квартальныхъ; но и не могу питать къ тому или другому изъ нихъ личной ненависти. И что напишешь объ отцѣ Кольцова и какъ напишешь? Вo-1-хъ, и написать нельзя, во-2-хъ, и напиши — онъ вѣдь не прочтетъ, а если и прочтетъ — не пойметъ, а если и пойметъ — не убѣдится. Издать сочиненія Кольцова — другое дѣло; но какъ издать, на что издать, и проч. и проч. Совокупность всѣхъ такихъ вопросовъ парализуетъ мой духъ и производитъ во мнѣ апатію. Эта апатія, я начинаю догадываться, есть особенный родъ отчаянія».

Не знаемъ, нужно ли разъяснять сопоставленіе, сдѣланное въ приведенныхъ строкахъ: у насъ много щепетильныхъ народолюбцевъ, которымъ выраженія Бѣлинскаго могутъ показаться грубымъ неуваженіемъ къ «народу» и т. п. Смыслъ его словъ ясенъ, по ихъ примѣненію; но должно отмѣтить, какъ черту времени, что слово и понятіе «народъ» еще не имѣли тогда своего нынѣшняго употребленія, въ какомъ они становятся выраженіемъ цѣлаго направленія (и за которымъ часто желаетъ прятаться даже обскурантное лицемѣріе). Въ кругу Бѣлинскаго и его друзей (за нѣкоторыми исключеніями, о которыхъ упомянемъ) еще не выработалось этого отвлеченнаго представленія (хотя уже являлась его сущность), и напротивъ еще памятно было, изъ недавняго образа мыслей, представленіе о народѣ, какъ неразвитой массѣ, чуждой образованія и враждебной ему. Съ ихъ старой точки зрѣнія, которая еще не во всѣхъ частностяхъ была смѣнена «соціальной идеей», и гдѣ на первомъ планѣ стояли интересы отвлеченной образованности, народъ легко, могъ являться громадной, мало проницаемой, — а въ крѣпостныхъ формахъ и совсѣмъ непроницаемой массой, неподвижность которой ставитъ трудно одолимое препятствіе для развитія общественности и образованія. Когда мысль о «народѣ» была выставлена въ извѣстномъ смыслѣ славянофилами, Бѣлинскій отвергъ ее — насколько она отожествляла съ «народомъ» и «преданіе», и принялъ ее — насколько она представляла общественное начало. Только въ этомъ послѣднемъ значеніи онъ отдавалъ, впослѣдствіи, справедливость народолюбивому стремленію славянофильства — въ той степени, въ какой было въ немъ это значеніе; народность какъ «преданіе», какъ инерція, была ему антипатична, и теперь и послѣ, и говоря о Кольцовѣ, онъ высказалъ это своимъ рѣзкимъ способомъ выраженія…

Далѣе, онъ опять говоритъ о Кольцовѣ:

«Кр. получилъ еще стихи на смерть К., но увѣдомленія никакого — когда, какъ и пр. Все еще какъ-то ждется чуда, не воскреснетъ-ли, не ошибка-ли? Страдалецъ былъ этотъ человѣкъ — я теперь только понялъ его. Мнѣ смѣшно, горько смѣшно вспомнить, какъ перезывалъ я его въ Питеръ, какъ спорилъ противъ его возраженій. К. зналъ дѣйствительность. Торговля въ его глазахъ была, синонимъ мошенничества и подлости. Онъ говорилъ, что хорошо быть такимъ купцомъ какъ ты, но не такимъ, какъ (другіе)… Одна мысль о начатіи новаго поприща униженія, пролазничества, плутней, приводила его въ ужасъ, — она-то и усахарила его… Чичиковъ дѣйствительно Ахиллъ русской Иліады… Діогенъ, увидя мальчика, пьющаго воду изъ рѣки рукою, бросилъ свой стаканъ, какъ ненужную вещь:, намъ нельзя этого дѣлать, намъ законъ: или хрустальный граненый стаканъ, или смерть, или подлость… Что ни говори, а оно такъ».

---

Около этого времени Бѣлинскій получилъ извѣстія о старинномъ философскомъ другѣ, жившемъ за-границей. Выше было сказано, что еще задолго до отъѣзда они такъ разошлись, что ихъ отношенія были не только холодны, но враждебны. Полулученныя теперь извѣстія были однако такого рода, что Бѣлинскій, который было закаялся имѣть Съ нимъ сношенія, возобновилъ ихъ въ самомъ дружескомъ смыслѣ. Дѣло объясняется перемѣной, которая произошла въ мнѣніяхъ философскаго друга.

Онъ жилъ эти годы въ Берлинѣ. Берлинъ и послѣ Гегеля продолжалъ оставаться столицей нѣмецкой философіи. Между прочимъ Берлинъ давно привлекалъ своей ученой славой, особенно своимъ философскимъ талисманомъ, и русскую молодежь. Тамъ учились многіе, посланные отъ правительства; туда отправлялись молодые дилеттанты; въ Берлинѣ не переводилась русская колонія молодыхъ ученыхъ и философовъ. Съ конца тридцатыхъ годовъ здѣсь перебывали и подолгу жили многіе изъ ближайшаго круга друзей и знакомыхъ Бѣлинскаго: Станкевичъ, Невѣровъ, Грановскій, Фроловъ, М. Б., К-въ, Сатинъ, г. Тургеневъ и пр.

По смерти Гегедя, многочисленная школа его сохраняла преданія учителя, но уже вскорѣ движеніе раздвоилось: ученіе Гегеля развивалось и истолковывалось съ тѣми необходимыми варіантами, къ которымъ давали основаніе его крайняя отвлеченность съ одной стороны, и съ другой — явныя противорѣчія, которыя обнаруживались нерѣдко между общими основаніями гегелевой системы и ея практическими выводами. къ концу тридцатыхъ годовъ это разнообразіе истолкованій свелось къ двумъ главнымъ направленіямъ, и школа раздѣлилась на два противоположные и вскорѣ очень враждебные лагеря, — это было старое и молодое гегеліянство (Alt- и Jang-Hegelianer). Оба высоко ставили Гегеля; но одни видѣли въ его системѣ чуть не конецъ и завершеніе человѣческаго знанія; другіе — только общія основанія и методъ, истинное приложеніе которыхъ еще впереди. Первые думали, что въ точности сохраняютъ истинный смыслъ гегеліянства, держась умѣренныхъ, неопредѣленныхъ и вообще примирительныхъ практическихъ выводовъ учителя. Другіе, извлекая изъ гегеліянства основанія для болѣе смѣлой и рѣшительной критики философскаго и общественнаго содержанія, думали напротивъ, что только подобная критика и можетъ достойнымъ образомъ представлять истинныя идеи Гегеля. Мы называли Hallische (Deutsche) Jahrbücher, которыя стали брганомъ этихъ молодыхъ гегеліянцевъ; это изданіе было знакомо и нашимъ друзьямъ въ Москвѣ и Петербургѣ, которые съ своей новой точки зрѣнія должны были находить въ немъ, и въ самомъ дѣлѣ находили, много сочувственнаго; они угадали въ новомъ философскомъ ученіи начало новаго періода науки и общественности.

Между тѣмъ въ концѣ 1841 года, въ Берлинѣ, гдѣ до тѣхъ поръ оффиціально господствовало старое гегеліянство, произошло цѣлое событіе въ области философіи и ожидалась новая эпоха со вступленіемъ въ университетъ Шеллинга, нѣкогда друга и товарища, потомъ врага Гегеля и крайняго противника его системы. Приглашеніе Шеллинга (изъ Мюнхена) послѣдовало не безъ особенныхъ соображеній. Шеллингъ былъ вызванъ прусскимъ министерствомъ непросто какъ знаменитый философъ, который достойно могъ бы смѣнить знаменитаго философа, но именно какъ противникъ Гегеля. Дѣло въ томъ, что министерство начинало иначе смотрѣть на философію Гегеля, которая, благодаря стараніямъ Гегеля въ послѣднее время оставаться въ мирѣ и оправдывать das Bestehende, была нѣкогда настоящей государственной, оффиціальной философіей Пруссіи, считалась наилучшей школой и системой мнѣній для благонамѣреннаго гражданина и для чиновника, но теперь внушала большое недовѣріе вслѣдствіе того либеральнаго поворота, какой получала она въ толкованіяхъ лѣвой или молодой стороны гегеліянства. Вызывая Шеллинга на каѳедру, въ Берлинѣ надѣялись, что онъ будетъ противодѣйствовать или даже остановитъ распространеніе гегеліянскаго радикализма и будетъ основателемъ христіанской философіи. Знаменитость философа обѣщала ему успѣхъ. Шеллингъ, который никогда не могъ дать законченнаго изложенія своихъ ученій, явился на этотъ разъ съ новой, «второй» философіей (уже читанной имъ въ Мюнхенѣ, но не изданной): это была «философія откровенія». Шеллингъ не отдавалъ въ печать своей системы, но слушатели разнесли и даже напечатали содержаніе его лекцій; молодые гегеліянцы встрѣтили его философію враждебно, какъ отступленіе назадъ и реакцію. Это не помѣшало Шеллингу имѣть ревностныхъ послѣдователей съ другой стороны; его изложеніе, нерѣдко темное, но имѣвшее извѣстную фантастическую поэзію, производило впечатлѣніе. Выше упомянуто, что восторженнымъ его поклонникомъ сталъ Б-въ.

Философское событіе, совершившееся въ Берлинѣ, было оповѣщено въ «Отеч. Запискахъ», въ которыхъ была напечатана первая лекція Шеллинга, и затѣмъ упомянуто было объ окончаніи его лекцій, причемъ редакція обѣщала читателямъ обстоятельное изложеніе чтеній Шеллинга о философіи откровенія; это изложеніе ожидалось отъ одного ихъ корреспондента, посѣщавшаго лекціи въ теченіе всего семестра^[174]. Въ другихъ журналахъ также заговорили о Шеллингѣ. Но Боткинъ и Бѣлинскій (вѣроятно по свѣдѣніямъ Боткина и Грановскаго) уже вскорѣ увидѣли, что новая философія Шеллинга вовсе не такова, чтобы они могли ей сочувствовать, и увлеченіе ею Б-за не казалось имъ хорошимъ признакомъ. Нѣсколько позднѣе, Боткинъ высказался о тогдашнемъ положеніи нѣмецкой философіи и о роли, принятой Шеллингомъ, съ явнымъ сочувствіемъ къ лѣвому или молодому гегеліянству^[175].

Но когда одинъ изъ ихъ берлинскихъ пріятелей увлекался «философіей откровенія», другой бывшій пріятель ихъ, нѣкогда философскій авторитетъ московскаго кружка, — напротивъ, сошелся тѣсно съ молодыми гегеліянцами.

Бѣлинскій получилъ извѣстіе объ этомъ въ концѣ 1842, и пишетъ (отъ 7 ноября) къ одному изъ молодыхъ пріятелей:

"…До меня дошли хорошіе слухи о М., и я — написалъ къ нему письмо!! Не удивляйтесь — отъ меня все можетъ статься^[176]… Дѣло очень просто: съ нѣкотораго времени во мнѣ произошелъ сильный переворотъ: я давно уже отрѣшился отъ романтизма, мистицизма и всѣхъ «измовъ»; но это было только отрицаніе, и ничто новое не замѣняло разрушеннаго стараго, а я не могу жить безъ вѣрованій, жаркихъ и фанатическихъ, какъ рыба не можетъ жить безъ воды, дерево рости безъ дождя. Вотъ причина, почему вы видѣли меня прошлаго года такимъ неопредѣленнымъ… Теперь я опять иной. И странно: мы, я и М., искали Бога по разнымъ путямъ — и сошлись въ одномъ храмѣ. Я знаю, что онъ разошелся съ Вердеромъ, знаю, что онъ принадлежитъ къ лѣвой сторонѣ гегеліанизма, знакомъ съ R.^[177], и понимаетъ жалкаго, заживо умершаго романтика Шеллинга. М. во многомъ виноватъ и грѣшенъ; но въ немъ есть нѣчто, что перевѣшиваетъ всѣ его недостатки — это вѣчно движущееся начало, лежащее во глубинѣ его духа. Притомъ же, дорога, на которую онъ вышелъ теперь, должна привести его во всяческому возрожденію… Для меня, теперь, человѣкъ — ничто; убѣжденіе человѣка — все. Убѣжденіе одно можетъ теперь и раздѣлять и соединять меня съ людьми.

«Мнѣ стало легче жить… Если я страдаю, мое страданіе стало возвышеннѣе и благороднѣе, ибо причины его уже внѣ меня, а не во мнѣ. Въ душѣ моей есть то, безъ чего я не могу жить, есть вѣра, дающая мнѣ отвѣты на всѣ вопросы. Но это уже не вѣра, и не знаніе, а религіозное знаніе и сознательная религія. Но объ этомъ послѣ, когда увидимся»…

«Хорошіе слухи», дошедшіе до Бѣлинскаго, относились въ сближенію философскаго друга съ лѣвой стороной гегеліянства и объ успѣхѣ, какой онъ имѣлъ въ этомъ кругу. Дѣло въ томъ, что въ «Deutsche Jahrbücher» была напечатана статья философскаго друга, подъ французскимъ псевдонимомъ, и съ самымъ сочувственныхъ отзывомъ редакціи^[178], отдававшей всю справедливость теоретической силѣ и смѣлой послѣдовательности автора, и обращавшей на статью особенное вниманіе читателей… Этотъ поворотъ соотвѣтствовалъ собственной исторіи Бѣлинскаго, и потому вызвалъ въ немъ опять симпатію къ старому другу.

Въ новомъ, отвѣтномъ письмѣ къ тому же лицу, отъ 28 ноября, Бѣлинскій возвращается къ предметамъ, о которыхъ говорилъ прежде. Упоминая опять о примиреніи съ философскимъ другомъ, онъ объясняетъ, какъ можно любить человѣка за понятія, и какую роль могутъ играть понятія:

«…Любить человѣка за понятія и можно, и не можно. Надо условиться въ значеніи слова „понятіе“. Если по вашему понятію яблоко вкуснѣе грушъ, и городъ Торжокъ богаче города Ельца, — я за это не могу ни любить, ни ненавидѣть васъ. Вы поймете меня. Есть понятія религіозныя, отсутствіе ихъ въ человѣкѣ можетъ сдѣлать человѣка и презрѣннымъ, и ненавистнымъ. Есть понятія, для которыхъ — и жизнь, и счастіе жизни — возможныя жертвы! Есть понятія, которыя смущаютъ покой ночной, отравляютъ пищу, которыя по волѣ и кипятятъ, и прохлаждаютъ кровь. Читали ли вы когда Ветхій Завѣтъ?.. Знаете ли вы, что такое ревность по Господѣ, снѣдающая человѣка? Что человѣкъ безъ Бога? — Трупъ холодный. Его жизнь въ Богѣ, въ немъ онъ и умираетъ, и воскресаетъ, и страдаетъ, и блаженствуетъ» А что такое Богъ, если не понятіе человѣка о Богѣ?.. М. одержалъ надо мною побѣду, которой можетъ порадоваться… Я нисколько не раскаяваюсь и не жалѣю о моихъ размолвкахъ съ М.: все это было необходимо и быть иначе не могло. Гадки и пошлы ссоры личныя, но борьба за «понятія» — дѣло святое, и горе тому, кто не боролся!«

Возвращаемся въ перепискѣ съ Боткинымъ. Въ томъ письмѣ 23 ноября, гдѣ Бѣлинскій въ первый разъ извѣщавъ его о смерти Кольцова, онъ сообщаетъ ему потомъ свои личныя и литературныя новости. Онъ въ отчаяніи, что дѣла связываютъ его и вѣроятно не позволятъ ему отправиться въ деревню къ стариннымъ друзьямъ Б-мъ, которые его звали. А какъ ѣхать? — работы бездна, времени мало, лѣнь и отвращеніе къ занятію непобѣдимы, денегъ нѣтъ, долговъ пропасть».

«Ты поторопился уѣхать въ пятницу утромъ, вмѣсто субботы вечеромъ, чтобъ не мѣшать мнѣ работать, — и ошибся въ разсчетѣ: я вообразилъ, что ты не уѣхалъ, и ничего не дѣлалъ ни въ пятницу, ни въ субботу, а потомъ съ недѣлю посвятилъ на грусть по разлукѣ съ тобою: у меня сердце нѣжное и къ дружбѣ склонное… Но Кр. не таковъ — ….. говоритъ, дружба — вздоръ и лѣнь, а надо работать, и я сказалъ себѣ, какъ Кинъ въ глупой трагедіи Дюма: ступай, бѣдная, водовозная лошадь!»

Онъ сообщаетъ, что Гоголь во-время прислалъ «Сцену послѣ представленія комедіи», отъ которой Бѣлинскій въ восхищеніи: «удивительная вещь — умнѣе я ничего не читывалъ по-русски». Во-время конечно потому, что тогда была въ полномъ разгарѣ полемика между защитниками и противниками Гоголя, вновь поднятая появленіемъ Мертвыхъ Душъ". Бѣлинскій въ крайнемъ негодованіи на Полевого, который въ 6 и 7 книгахъ Русскаго Вѣстника" разбранилъ на чемъ свѣтъ стоитъ Мертвыя Души", и изъ статьи вышелъ доносъ почище Сенковскаго"^[179].

Появленіе «Мертвыхъ Душъ» (въ 1842 г.) было, какъ и можно ожидать, великимъ событіемъ въ глазахъ Бѣлинскаго. Это было новое и наибольшее торжество писателя, первое разъясненіе котораго, наперекоръ почти всеобщему непониманію критики, онъ по праву считалъ своей заслугой. Достоинства новаго произведенія были такъ велики, что Бѣлинскій мало останавливался на ихъ прямомъ, спокойномъ разъясненіи. Успѣхъ Гоголя въ его глазахъ былъ явный и несокрушимый; но его до послѣдней степени возмущали тѣ злобныя нападенія, какими встрѣтили новое произведеніе Гоголя старыя партіи — Гоголя винили въ грубости его картинъ, и въ незнаніи русскаго языка, и даже въ неблагонамѣренности, въ желаніи злословить и позорить русскую жизнь. Наконецъ, приходилось защищать Гоголя и отъ его друзей, Шевырева и К. Аксакова. Бѣлинскій написалъ въ это время по поводу «Мертвыхъ Душъ» нѣсколько статей, крупныхъ и мелкихъ^[180].

Въ этому времени относится окончательный разрывъ Бѣлинскаго съ Б. Аксаковымъ. Нѣкогда въ Москвѣ они были очень близки, Бѣлинскій и теперь отдавалъ справедливость благородному личному характеру Аксакова; но тотъ «китайскій элементъ», который очень вѣрно замѣтилъ онъ въ Аксаковѣ еще въ пору своего консервативнаго идеализма, необходимо долженъ былъ раздѣлить ихъ. Аксаковъ еще сохранялъ въ теоріи гегеліянскія преданія, но симпатіи его ушли въ чистое славянофильство, упорное и, нетерпимое; еще прежде, чѣмъ юно успѣло высказаться вполнѣ, Бѣлинскій не могъ остаться хладнокровнымъ къ его союзу съ кругомъ «Москвитянина».

По переѣздѣ Бѣлинскаго въ Петербургъ разногласіе стало обнаруживаться, они помѣнялись письмами, которыя и были окончательнымъ разрывомъ^[181]. Лѣтомъ 1841, Бѣлинскій послалъ Аксакову письмо черезъ Боткина, который и самъ переставалъ сочувствовать взглядамъ Аксакова^[182]. Въ слѣдующемъ году явилось и столкновеніе въ печати. Б. Аксаковъ напечаталъ по поводу «Мертвыхъ Душъ» извѣстный восторженный панегирика, гдѣ приравнивалъ Гоголя къ Гомеру и Шекспиру, и самымъ серьёзнымъ образомъ представлялъ «Мертвыя Души» какъ возрожденіе и продолженіе греческаго эпоса. Разборъ брошюры Аксакова, написанный Бѣлинскимъ^[183], не могъ не указать ея странностей; со стороны Аксакова явилось раздражительное «объясненіе» въ «Москвитянинѣ» (кн. 9), на которое Бѣлинскій отвѣчалъ не менѣе раздражительно^[184].

Боткинъ писалъ Бѣлинскому во время этой полемики (отъ 17-го сентября 1842)…. «Аксакова рецензія твоя взбѣсила, и онъ пишетъ отвѣть, который напечатается въ Москвитянинѣ». Боткинъ не ожидалъ, чтобы отвѣтъ былъ умный (потому, конечно, что изготовляемый въ раздраженіи, онъ хотѣлъ и защищать странныя преувеличенія), и съ своей стороны думалъ, что слѣдуетъ дать урокъ (онъ употребляетъ болѣе сильное выраженіе) «московскимъ философамъ, въ которыхъ выразилась вся темная, асцетическая, душная, сидячая, абстрактная сторона нѣмецкаго философствованія», и которые схватили одно только внѣшнее движеніе категорій Гегеля, а не уловили его духа.

Но если Бѣлинскій изъ-за «понятій» непріязненно разстался съ Б. Аксаковымъ, прежде близкимъ другомъ, то другіе члены тогдашняго славянофильства, представляемаго «Москвитяниномъ», внушали ему рѣшительную вражду, которая едвали даже увеличивалась тѣмъ, что нѣкоторые изъ нихъ ненавидѣли его какъ личнаго врага. Въ письмѣ отъ 9-го декабря онъ отвѣчаетъ Боткину, сообщавшему новости о кружкѣ «Москвитянина»:

«Спасибо тебѣ за вѣсти о славянофилахъ и за стихи на Дмитріева^[185] — не могу сказать, какъ то и другое порадовало женя. Если не ошибаюсь въ себѣ и въ своемъ чувствѣ, — ненависть этихъ господъ радуетъ меня — я смакую ее, какъ боги амброзію, какъ Боткинъ (мой другъ) всякую сладкую дрянь; я былъ бы радъ ихъ мщенію… Я буду постоянно бѣсить ихъ, выводить изъ терпѣнія, дразнить. Бой мелочной, но все хе бой, война съ лягушками, но все хе не миръ съ баранами»…

Выше упомянуто было, что съ новымъ направленіемъ понятій у Бѣлинскаго измѣнился взглядъ на французскую литературу; въ частности измѣнилось совершенно его мнѣніе о Жоржъ-Зандѣ. Теперь онъ не можетъ говорить безъ восторга объ этой писательницѣ, и романы ея одинъ за другимъ стали появляться въ «От. Зап.» Жоржъ-Зандъ, «это рѣшительно Іоанна д’Аркъ нашего времени, — говоритъ онъ съ его обыкновеннымъ увлеченіемъ въ одномъ письмѣ конца 1842 г., — звѣзда спасенія и пророчица великаго будущаго».

Въ какой энтузіазмъ приводили его тогда произведенія Жоржъ-Занда, можетъ дать понятіе письмо къ Панаеву, написанное по прочтеніи «Мельхіора».

"Ну, Панаевъ, — пишетъ Бѣлинскій (5 дек. 1842), — вижу, что у васъ есть чутье кое-на-что — сейчасъ я прочелъ Мельхіора… Да, любовь есть таинство, — благо тому, кто постигъ его; и, не найдя его осуществленія для себя, онъ все-таки владѣетъ таинствомъ. Для меня свѣтлою минутою жизни будетъ та минута, когда я вполнѣ удостовѣрюсь, что вы наконецъ уже владѣете въ своемъ духѣ этимъ таинствомъ, а не предчувствуете его только. Мы… счастливцы — очи наши узрѣли спасеніе наше и мы отпущены съ миромъ владыкою — мы дождались пророковъ нашихъ — и узнали ихъ, мы дождались знаменій — и поняли, и уразумѣли ихъ. Вамъ странны покажутся эти строки — ни съ того, ни съ сего присланныя къ вамъ; во я въ экстазѣ, въ сумасшествіи, а Жоржъ-Зандъ называетъ сумасшествіемъ именно тѣ минуты благоразумія, когда человѣкъ никого не поразитъ и не оскорбитъ странностью — это она говоритъ о Мельхіорѣ. Какъ часто мы бываемъ благоразумными Мельхіорами, и благо намъ въ рѣдкія минуты нашего безумія. О многомъ хотѣлось бы мнѣ сказать вамъ, но языкъ коснѣетъ. Я люблю васъ, Панаевъ, люблю горячо, — я знаю это по минутамъ неукротимой ненависти къ вамъ. Кто далъ мнѣ право на это — не знаю; не знаю даже, дано ли это право. Мнѣ кажется, вы ошибаетесь, думая, что все придетъ само собою, даромъ, безъ борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы изъ души своей, вырывая ихъ съ кровью. Это еще не заслуга — встать въ одно прекрасное утро человѣкомъ истиннымъ и увидѣть, что безъ натяжекъ и фразерства можно быть такимъ. Даровое не прочно, да и невозможно, оно обманчиво. Надо положить на себя эпитимью и постъ, и вериги, надо говорить себѣ: этого мнѣ хочется, но это не хорошо, такъ не быть же этому. Пусть васъ тянетъ къ этому, а вы все-таки не идите къ нему; пусть будете вы въ апатіи и тоскѣ — все лучше, чѣмъ въ удовлетвореніи своей суетности и пустоты.

«Но, я чувствую, что я не шутя безумствую. Можетъ быть, приду къ вамъ обѣдать, а не говорить: говорить надо, когда заговорится само собою, а не назначать часы для этого. Спѣшу къ вамъ послать это маранье, пока охолодѣвшее чувство не заставитъ его изорвать»…

Такъ овладѣвали имъ впечатлѣнія поэзіи, и тотчасъ вызывали въ немъ отвѣтъ, нравственное примѣненіе, возбуждали его чувство. Черезъ нѣсколько дней (9 декабря) онъ пишетъ другую восторженную тираду:

«Мельхіоръ^[186] — божественное произведеніе. Ж. З. постигла таинство любви получше всѣхъ нѣмцевъ… Ея любовь — не чувственная, хотя я изящная любовь италіанца, не восторженная, безконечная въ чувствѣ и пустая въ содержаніи, романтическая любовь нѣмца, не безсознательно-непосредственная, хотя и глубокая любовь англичанина; ея любовь-дѣйствительность и полнота всякой любви. Мельхіоръ потрясъ меня какъ откровеніе, какъ блескъ молніи, озарившей безконечное пространство — и я пролилъ слезы божественнаго восторга, священнаго безумія… Кстати: ты срѣзался на Consuelo — это великое божественное произведеніе. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ прочесть страницу отъ строки: Tout-а-conp il sembla a Consnelo que le violon d’Albert parlait et qu’il disait par la bouche de Satan, и пр.»^[187].

Далѣе, онъ восхищается драмой «Густавъ Адольфъ» (въ 12-й кн. «Библ. для чтенія» 1842) и замѣчаетъ: «ты поймешь, что мнѣ понравилось». О своей статьѣ по поводу Баратынскаго^[188] онъ говоритъ, что она «скомкана, свалена, а кажется, чуть ли не изъ лучшихъ моихъ мараній». Его огорчаетъ паденіе на сценѣ «Женитьбы» Гоголя, вслѣдствіе плохого исполненія: «теперь враги Гоголя пируютъ». Объ его «Игрокахъ» пишетъ, что они запрещены театральной цензурой, — «запрещены произвольно, безъ всякаго основанія». Упоминая о хлопотахъ редакціи «Москвитянина», чтобы оживить этотъ журналъ, Бѣлинскій замѣчаетъ, что объ этомъ «можно сказать одно: хватился монахъ, какъ ужъ смерть въ головахъ»…

Свое личное расположеніе духа онъ изображаетъ въ самомъ мрачномъ видѣ:

«Жить становится все тяжелѣе и тяжелѣе — не скажу, чтобы я боялся умереть съ тоски, а не шутя боюсь или сойти съ ума, или шататься, ничего не дѣлая, подобно тѣни, по знакомымъ. Стѣны моей квартиры мнѣ ненавистны; возвращаясь въ нихъ, иду съ отчаяніемъ и отвращеніемъ въ душѣ, словно узникъ въ тюрьму, изъ которой ему позволено было выйди догулять. Это ты отъ меня уже слышалъ, но сколько бы я ни повторялъ тебѣ этого, никогда не буду въ силахъ выразить всей дѣйствительности этого страшнаго могильнаго ощущенія. Былъ грѣшокъ — любилъ я въ старину преувеличить иное ради поэзіи содержанія и выраженія; но теперь Богъ съ нею, со всякою поэзіею — немножко спокойствія, немножко веселости я предпочелъ бы чести сильно страдать. Теперь настала нора, когда не до поэзіи, когда страшно увѣряться въ прозаической дѣйствительности собственнаго страданія, а увѣряешься противъ воли»…

Онъ вспоминаетъ, какъ спокойно и весело жилось ему въ то время, когда у него гостилъ Боткинъ, когда, бывало, возвращаясь домой одинъ, онъ видѣлъ со двора привѣтный огонекъ въ своихъ окнахъ и находилъ Боткина священнодѣйствующимъ" за чаемъ или за другимъ смакованьемъ. «Ты счастливѣе меня — съ тобою Г-нъ», замѣчаетъ онъ.

Зимой этого года Бѣлинскому очень хотѣлось съѣздить въ деревню, къ Б-мъ; онъ ждалъ этой поѣздки съ величайшимъ нетерпѣніемъ, надѣясь найти у друзей отдыхъ и освѣженіе; но поѣздка не удалась, и это приводило его въ отчаяніе. Онъ по прежнему работалъ, но работа, которая и раньше начала утомлять его, теперь совершенно опостылѣла ему… Новыя письма къ Боткину, которыя находятся въ нашемъ матеріалѣ, начинаются съ февраля 1843 года. Они писаны все въ томъ же мрачномъ настроеніи.

Это настроеніе было понятно. «Дѣйствительность» раскрывалась для Бѣлинскаго, во всякомъ случаѣ настолько, что иллюзіи или теоретическія примиренія были уже невозможны: то отчужденіе отъ общества, которое давно жило въ немъ, какъ инстинктъ, теперь оправдывалось какъ принципъ, — идеалы его складывались совсѣмъ въ иномъ направленіи, чѣмъ каково было направленіе данной дѣйствительности. Нравственная жизнь опять, оказывалось, была возможна только въ тѣснѣйшемъ дружескомъ кругѣ. Въ литературѣ онъ высказаться не могъ — потому что для самой литературы были закрыты предметы, о которыхъ онъ хотѣлъ бы высказываться, и въ ней не могло быть мѣста его энтузіазму; всѣ попытки его — даже въ самой стѣсненной формѣ затронуть новые предметы, высказать одушевлявшія его чувства, терпѣли цензурныя крушенія. Журнальная работа, особенно въ этихъ условіяхъ, стала тяготить его и, наконецъ, опротивѣла до послѣдней степени — тѣнь болѣе еще, что и матеріально вознаграждалась, какъ вообще говорятъ, гораздо менѣе, чѣмъ было можно и должно… Очень естественно было, что среди этихъ нравственныхъ страданій онъ сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь, испытываетъ мучительное чувство съ одной стороны — невозможности дѣйствовать, съ другой — своего личнаго одиночества.

ГЛАВА VIII.
Время полнаго развитія характера и дѣятельности Бѣлинскаго. — Сближеніе московскихъ друзей съ славянофильскимъ кружкомъ и вражда къ нему Бѣлинскаго. — Журнальныя дѣла. — Поѣздка въ Москву, лѣтомъ 1843. — Женитьба. — Кружокъ Бѣлинскаго въ Петербургѣ: разсказы гг. Тургенева, Кавелина; воспоминанія Панаева, кн. Одоевскаго. — Мнѣніе Бѣлинскаго о «народныхъ» литературахъ.
1842—1844.

Внутреннее развитіе человѣка трудно дѣлится на опредѣленные періоды; трудно указывать ихъ и въ настоящей біографіи, — потоку что хотя она и представляетъ, въ сравнительно короткое время, чрезвычайно непохожія настроенія, но они смѣняются одно другимъ съ постепенностью, съ колебаніями, минутными возвратами прежняго, и можно указывать только болѣе рѣзкіе пункты, какихъ достигало то или другое настроеніе. Въ этомъ общемъ смыслѣ полное развитіе личнаго характера и дѣятельности Бѣлинскаго можно полагать съ той поры (конецъ 1842 и начало 1848 г.), когда онъ окончательно освободился отъ идеалистическаго романтизма, и въ его взглядахъ начинаетъ господствовать критическое отношеніе въ дѣйствительности, историческая и общественная точка зрѣнія. Это была пора мужества, — слишкомъ кратковременная, но богатая результатами.

Съ этого времени начинается и наибольшая сила его вліянія. Имя Бѣлинскаго, почти не упоминавшееся въ журналѣ, было извѣстно далеко за предѣлами литературнаго міра; масса читателей не нуждалась въ подписи имени, чтобы угадывать автора. Есть анекдоты, которые весьма характеристично указываютъ эту извѣстность Бѣлинскаго^[189]. Его дѣятельность была образовательной силой, дѣйствіе которой несомнѣнно отразилось на умственномъ содержаніи его сверстниковъ и возроставшаго поколѣнія.

Мы не станемъ преувеличивать размѣровъ этого вліянія, и, напротивъ, напомнимъ, что, во-первыхъ, — въ значительной степени заслугу его раздѣляютъ другіе люди этого круга, отчасти поддерживавшіе самого Бѣлинскаго или своими знаніями, или своимъ не менѣе горячимъ энтузіазмомъ къ дѣлу общественнаго развитія; во-вторыхъ, что, внѣ круга Бѣлинскаго, и параллельно съ его дѣятельностью, въ литературѣ и обществѣ возникали съ разныхъ сторонъ новыя нравственныя требованія, такъ что дѣятельность Бѣлинскаго уже находила иногда въ нихъ или подготовленную почву, или поддержку. Такъ возникали идеи объ обращеніи къ народу, вниманіе къ его быту — возникали, внѣ этого круга, и въ литературномъ мірѣ, какъ, напр., у славянофиловъ, и даже (конечно въ очень немногихъ примѣрахъ) въ образованнѣйшей части бюрократіи; такъ, внѣ этого круга оказывались сходныя вліянія европейской литературы и т. п. Но все это не изглаживаетъ той особенной яркой полосы, какую провела въ развитіи нашего общества дѣятельность Бѣлинскаго. Обширная популярность его имени въ тѣ годы, ожесточенная ненависть однихъ и горячее уваженіе другихъ, успѣхъ журнала, въ которомъ онъ работалъ и который сталъ при немъ лучшимъ и наиболѣе распространеннымъ изъ тогдашнихъ изданій, — всѣ эти внѣшніе факты достаточно указываютъ на сильное впечатлѣніе, произведенное дѣятельностью Бѣлинскаго. Мы найдемъ подтвержденіе этого и въ фактахъ внутреннихъ: въ прогрессивныхъ взглядахъ людей «сороковыхъ годовъ», нетрудно узнать слѣды вліянія Бѣлинскаго — въ томъ критическомъ отношеніи къ существовавшей дѣйствительности, въ томъ особенномъ вкусѣ въ гуманнымъ вліяніямъ поэтической литературы, въ томъ недовѣріи къ славянофильской идеализаціи народности, — которыя отличали литературную проповѣдь Бѣлинскаго. Историческое пониманіе литературы, господствовавшее до недавняго времени, было установлено Бѣлинскимъ. Писатели, какъ Пушкинъ, Гоголь, Лермонтовъ, Кольцовъ, — которыхъ всѣхъ ему приходилось защищать и объяснять, — пріобрѣли въ литературномъ пониманіи общества то самое значеніе, какое онъ указывалъ. Литературная школа, явившаяся послѣ Гоголя и обыкновенно изображаемая какъ его результатъ, несомнѣнно была въ тоже время и результатомъ внушеній и толкованій Бѣлинскаго. Мы не сомнѣваемся, что Тургеневъ, Григоровичъ, Некрасовъ, Гончаровъ, Достоевскій — живые свидѣтели этого — признаютъ, что содержаніе Бѣлинскаго, тѣмъ или другимъ образомъ, прошло черезъ ихъ поэтическое развитіе и было однимъ изъ вдохновеній ихъ литературной дѣятельности, вѣроятно еще не совсѣмъ заслоненнымъ позднѣйшими событіями ихъ личной и общественной исторіи.

Тотъ обильный матеріалъ писемъ, гдѣ до сихъ поръ мы находили главнѣйшій біографическій источникъ въ собственныхъ разсказахъ и признаніяхъ Бѣлинскаго, прерывается на половинѣ 1843 года. За конецъ 1843 и потомъ за два слѣдующіе года мы имѣемъ всего нѣсколько писемъ къ друзьямъ. Новый, очень изобильный рядъ писемъ начинается опять уже съ 1846.

---

Первыя письма 1843 года проникнуты тѣмъ же мрачнымъ расположеніемъ духа, о которомъ говорено въ концѣ предыдущей главы. Бѣлинскій было надѣялся отдохнуть отъ своей работы и отъ своей скуки въ деревнѣ у старинныхъ друзей, куда его очень радушно приглашали, но надежда, долго питаемая, не осуществилась. Свои печальныя размышленія онъ повѣряетъ Боткину въ письмѣ отъ 6 февраля:

«Я много-много виноватъ передъ тобой^[190], милый мой Боткинъ. Причина этому — страшное, сухое отчаяніе, парафировавшее во мнѣ всякую дѣятельность, кромѣ журнальной, всякое чувство, кромѣ чувства невыносимой пытки. Причинъ этой причины много; но главная — невозможность ѣхать^[191]… Мысль объ этой невозможности», а всячески отгонялъ, словно преступникъ о своемъ преступленіи, и она, въ самомъ дѣлѣ, не преслѣдовала меня безпрестанно, но, когда я забывался, вдругъ прожигала меня насквозь, какъ струя молніи, какъ мученіе совѣсти. Подобнымъ же образомъ, хотя къ стыду моему и не такъ сильно, терзало и терзаетъ еще меня внезапное воспоминаніе о смерти Кольцова. Вѣсть о ней я принялъ сначала сухо и холодно, но потомъ она обошлась мнѣ таки очень не дешево. Работа журнальная мнѣ опостылѣла до болѣзненности, и я со страхомъ и ужасомъ начинаю сознавать, что меня не надолго хватитъ"…

Изъ слѣдующихъ строкъ объясняется, почему опостылѣла Бѣлинскому журнальная работа:

«Писать ничего и ни о чемъ со дня на день становится невозможнѣе и невозможнѣе. Объ искусствѣ ври что хочешь, а о дѣлѣ, т.-е. о нравахъ и нравственности — хоть и не трать труда и времени. Изъ статьи моей въ 1 No „О. З“. вырѣзанъ цѣлый листъ печатный^[192] — все лучшее, а я этою статьею очень дорожилъ, ибо она проста и по идеѣ и по изложенію. Изъ статьи о Державинѣ (№ 2) не вычеркнуто ни одного слова, а я совсѣмъ не дорожилъ ею. Теперь долженъ приниматься за 2-ю ст. о Д. (Державинѣ), подъ вліяніемъ вдохновительной и поощрительной мысли, что ее всю изрѣжутъ и исковеркаютъ. Все это и другія причины огадили мнѣ русскую литературу и вранье о ней сдѣлали пыткою».

А между тѣмъ онъ долженъ былъ говорить и говорить о ней — «ради хлѣбы насущнаго». Работа идетъ странно: часто или обыкновенно онъ пропуститъ время, потому что мысли полны другимъ, наконецъ, редакція начинаетъ требовать статьи: — «глядь, ужь и 15-е число на дворѣ, — Кр. рычитъ, у меня въ головѣ ни полъ-мысли, не знаю, какъ начну, что скажу; беру перо» — и статья будетъ готова — «какъ, я самъ не знаю, но будетъ готова». «Это — привычка и необходимость — два великіе рычага дѣятельности человѣческой», — такъ онъ самъ хочетъ объяснить процессъ и быстроту своей работы. Но должно прибавить и другое объясненіе. По свойству самыхъ работъ, которыя въ это время нисколько не уступали прежнимъ по одушевленію и превышали ихъ серьёзностью, въ которыхъ не видно никакого слѣда чего-нибудь тяжелаго или вынужденнаго, — ясно, что не одна привычка и необходимость внушали ихъ, необходимость давала только поводъ, внѣшнее начало, но, какъ скоро эта работа начиналась, Бѣлинскій весь уходилъ въ нее и работалъ быстро, съ увлеченіемъ, забывая все окружающее. Это былъ импровизаторъ, преображавшійся въ минуту вдохновенія, — хотя бы оно вызывалось привычкой и необходимостью.

"Надобно было взглянуть на Бѣлинскаго въ тѣ минуты, когда онъ писалъ что-нибудь, въ чемъ принималъ живое, горячее участіе, — разсказываетъ Панаевъ…-- Лицо и- глаза его горѣли, перо съ необыкновенною быстротою бѣгало по бумагѣ, онъ тяжело дышалъ и безпрестанно отбрасывалъ въ сторону исписанный полулистъ. Онъ обыкновенно писалъ только на одной сторонѣ полулиста, чтобы не останавливаться въ ожиданіи, покуда просохнутъ чернила…

"Сколько разъ заставалъ я его въ такія минуты и смотрѣлъ на него незамѣчаемый имъ; если же онъ оборачивался и взглядывалъ на меня, прежде нежели я уходилъ, онъ безъ церемоніи говорилъ мнѣ:

" — Извините меня, Панаевъ… Видите, я занятъ.

«Онъ откладывалъ на минуту перо и прикладывалъ руку въ головѣ. Я какъ теперь вижу его въ этомъ положеніи»…

Панаевъ разсказываетъ, какъ утомляли физически Бѣлинскаго эти работы и какъ тяготила его, наконецъ, необходимость писать о пустякахъ и невозможность говорить о томъ, что дѣлалось его настоящимъ, глубокимъ интересомъ, — о чемъ мы сейчасъ читали слова самого Бѣлинскаго.

"Одинъ разъ, — говоритъ Панаевъ, — я засталъ Бѣлинскаго ходящимъ по комнатѣ въ волненіи и съ усиліемъ махающимъ правою рукою.

" — Что это съ вами? — спросилъ я его.

" — Рука отекла отъ писанья… Я часовъ восемь сряду писалъ, не вставая. Говорятъ, я самъ виноватъ, потому что откладываю писанье свое до послѣднихъ дней мѣсяца. Можетъ быть, это отчасти и правда, но взгляните, Бога ради, сколько книгъ мнѣ присылаютъ… и какія еще книги — посмотрите: азбуки, грамматики, сонники, гадальныя книжонки! И я долженъ непремѣнно хоть по нѣскольку словъ написать объ каждой изъ этихъ книжонокъ!…

"Онъ остановился на минуту, тяжело вздохнулъ и продолжалъ:

« — Да, и еслибы знали вы, какое вообще мученіе повторять зады, твердить одно и то же — все о Лермонтовѣ, Гоголѣ и Пушкинѣ, не смѣть выходить изъ опредѣленныхъ рамъ — все искусство да искусство! Ну, какой я литературный критикъ! — Я рожденъ памфлетистомъ, — и не смѣть пикнуть о томъ, что накипѣло въ душѣ, отчего сердце болитъ!»^[193]

Въ это время Бѣлинскій пристрастился къ картамъ — конечно, не ради картъ: игралъ онъ плохо, всего чаще проигрывался, но карты доставляли ему средство забывать на время обо всемъ, что его угнетало. Онъ продолжаетъ разсказъ о своей работѣ и своемъ отдыхѣ:

«…Отработался, я два-три дня у меня болитъ рука-гвидъ бумаги и пера наводитъ на меня тоску и апатію, дую себѣ въ преферансъ (подлый и филистерскій вистъ я уже презираю — это прогрессъ), ставлю ремизы страшные, ибо и игру знаю плохо и горячусь, какъ сумасшедшій — на мѣлокъ я долженъ рублей около 300, а переплатилъ мѣсяца въ два (какъ началъ играть въ преф.) рублей 150—благородная, братецъ, игра преферансъ! Я готовъ играть утромъ, вечеромъ, ночью, днемъ, не ѣсть и играть, не спать и играть. Страсть моя въ преф. ужасаетъ всѣхъ; но страсти нѣтъ: ты поймешь, что есть»…

И онъ опять говоритъ о своихъ душевныхъ тревогахъ, и серьёзно, и съ горькою шуткой. Мысль о деревенскихъ друзьяхъ, къ которымъ ему такъ хотѣлось тогда отправиться, давала ему отраду на мгновеніе, но потомъ снова овладѣла имъ тоска:

«…Надеждъ на жизнь никакихъ, ибо фантазія уже не тѣшитъ, а дѣйствительность глубоко понята. Какъ тутъ — будь безпристрастенъ — прочесть что-нибудь для себя? А, Боже мой, сколько бы надо прочесть-то! Но полно тѣшить себя завтраками — я ничего не прочту. Я — Прометей въ каррикатурѣ: „О. З.“ — моя скала, Кр. — мой коршунъ. Мозгъ мой сохнетъ, способности тупѣютъ, и только —

Печаль минувшихъ дней

Въ моей душѣ чѣмъ старѣй, тѣмъ сильнѣй.

Мнѣ стыдно вспомнить, что нѣкогда я думалъ видѣть на головѣ моей терновый вѣнокъ страданія, тогда какъ на ней былъ просто шутовской колпакъ съ бубенчиками. Какое страданіе, если стишонки Красова и — ѳ — были фактомъ жизни и занимали меня какъ вопросы о жизни и смерти? Теперь иное: я не читаю стиховъ (и только перечитываю Лерм., все болѣе и болѣе погружаясь въ бездонный океанъ его поэзіи), иногда случится пробѣжать ст. Фета или Огарева, я говорю: „оно хорошо, но какъ же не стыдно тратить времени и чернилъ на такіе вздоры?“

„Къ довершенію всѣхъ этихъ пріятностей, у меня лежитъ на столѣ прекрасное стихотвореніе г. Оже, котораго послѣдняя риѳма есть 830 рублей ассигн.; да другихъ долговъ и должишекъ, не терпящихъ отсрочки, есть сотъ до семи… Это просто оргія отчаянія, и я иногда смѣюсь надъ своимъ положеніемъ“…

Подписка на журналъ шла лучше, чѣмъ въ 1842, но все-таки подписчиковъ было меньше, чѣмъ у „Библ. для Чтенія“. „Пиши для россійской публики! Гоголя сочиненія идутъ тихо: честь и слава бараньему стаду, для котораго и Булгаринъ съ братіею все еще высокіе геніи!“ — „Многое бы хотѣлось сказать тебѣ, — говоритъ дальше Бѣлинскій, — да что — ты и такъ знаешь все“.

Кончивъ съ личными вопросами, Бѣлинскій говоритъ въ своемъ длинномъ письмѣ о литературныхъ и другихъ новостяхъ ихъ круга. Онъ получилъ новыя извѣстія или слухи о философскомъ другѣ: „говорятъ“ онъ былъ изъ Д.^[194] переѣхать въ Базель — это глубоко меня огорчило». Послѣдняя переписка между ними оживила въ Бѣлинскомъ прежнюю дружбу и онъ снова очень цѣнитъ философскаго друга^[195].

Обращаясь въ литературнымъ новостямъ, Бѣлинскій восхищается статьей «Дилеттантизмъ въ наукѣ»^[196], но вмѣстѣ съ тѣмъ вооружается противъ ея автора. Для объясненія слѣдующей цитаты, надо припомнить, что этотъ авторъ окончилъ тогда свои переѣзды по Россіи, поселился въ іюлѣ 1842 въ Москвѣ, и тамъ, между прочимъ, встрѣтился съ славянофилами. Г-нъ вовсе не былъ наклоненъ къ славянофильству съ его тогдашними аттрибутами, особенно мистическими, но онъ (а сначала также и Грановскій) сблизился съ нѣкоторыми изъ славянофиловъ потому, что видѣлъ въ нихъ (т.-е. не въ «Москвитянинѣ», а въ собственныхъ славянофилахъ) оригинальное умственное явленіе, которымъ и заинтересовался какъ новымъ фактомъ общественной жизни. Въ славянофильствѣ встрѣтилъ онъ крайнее противорѣчіе своему собственному взгляду, но противорѣчіе было защищаемо съ умомъ и ловкостью, съ упорствомъ, доходившимъ до настоящаго фанатизма, которые возбуждали его самого, давали пищу его собственной мысли и остроумію. Онъ любилъ встрѣчаться и спорить съ братьями Кирѣевскими, съ Хомяковымъ, Самаринымъ, К. Аксаковымъ о тѣхъ существенныхъ вопросахъ, гдѣ славянофилы радикально расходились съ «западнымъ» кружкомъ. Все это были, какъ говорили они, nos ennemis les amis, или наоборотъ. Дружескія встрѣчи всегда были вмѣстѣ съ тѣмъ постояннымъ диспутомъ и препирательствомъ, особенно между Г-немъ съ одной стороны и Хомяковымъ, Кирѣевскими и г. Самаринымъ — съ другой. Мы напомнимъ извѣстные разсказы объ этихъ отношеніяхъ «западнаго» кружка съ славянофилами, — особенно разсказы, оставленные самимъ участникомъ этихъ отношеній^[197], — о томъ, какъ мирно сначала встрѣчались эти партіи. Завязавшіяся между ними отношенія были весьма естественны: обѣ стороны видѣли другъ въ другѣ мыслящихъ людей, а это была такая рѣдкость въ тогдашнемъ обществѣ, что они возымѣли весьма понятное любопытство другъ въ другу; на первое время не представлялось еще такихъ столкновеній, которыя дѣлали бы невозможными личныя отношенія, хотя имя Бѣлинскаго уже было для славянофиловъ предметомъ ненависти; личный характеръ почти всѣхъ противниковъ, напр. Кирѣевскихъ, К. Аксакова и др., былъ внѣ всякаго возраженія и внушалъ уваженіе. Славянофилы, съ своей стороны, нова не увлеклись черезъ мѣру самонадѣянной исключительностью, находили также интересъ въ этомъ личномъ сближеніи.

Но Бѣлинскій не понималъ его. Онъ не былъ такъ податливъ, какъ его другъ, на жирныя отношенія съ людьми, которые были отъявленными врагами его взгляда. Мнѣнія его противниковъ были ему такъ враждебны, что онъ не считалъ возможнымъ никакое примиреніе: онъ искалъ прямой сущности дѣла, и у него не было бы терпѣнія на остроумную философскую казуистику, какой въ особенности занимались Г-нъ и Хомяковъ; онъ не находилъ удовольствія въ спорѣ для спора… Разсказываютъ, что Хомяковъ, обладавшій и въ самомъ дѣлѣ обширной начитанностью, иногда злоупотреблялъ ею въ спорѣ, дѣлалъ цитаты, которыхъ въ данную минуту невозможно было провѣрить и которыя оказывались фантастическими, — его противникъ не бывалъ на то въ претензіи, принималъ это добродушно, какъ полемическую изворотливость, смѣлость или шутку, — но на другихъ, и на Бѣлинскаго, эти пріемы оказывали совсѣмъ иное впечатлѣніе… Наконецъ, Г-нъ повидимому находилъ въ славянофильствѣ и долю вѣрнаго, чего тогда недоставало взгляду «западному», и что нѣсколько позднѣе вошло въ его собственный образъ мыслей въ видѣ немного соціалистически окрашеннаго представленія объ общинѣ. И во всякомъ случаѣ, славянофильство было интересно Г-ну уже какъ фактъ: ему любопытно было объяснить себѣ его происхожденіе и развитіе; онъ наблюдалъ его какъ психологическое явленіе. Бѣлинскій не имѣлъ всѣхъ этихъ соображеній, и сближеніе Г-на съ славянофилами показалось ему если не шагомъ назадъ, то фальшивымъ шагомъ, — одно время онъ чуть не считалъ своего друга готовымъ перейти въ славянофильство. Должно прибавить еще, что Бѣлинскій, который очень мало способенъ былъ удержаться на отвлеченныхъ діалектическихъ преніяхъ, свелъ бы ихъ тотчасъ на прямые и рѣзкіе факты, гдѣ споръ былъ бы безполезенъ и почти невозможенъ по крайности противорѣчія. Притомъ, Бѣлинскій не думалъ тогда раздѣлять славянофильства отъ «Москвитянина», съ которымъ въ это самое время враждовалъ, и, наконецъ, онъ просто не вѣрилъ въ примиреніе столь противорѣчащихъ мнѣній — и послѣдствія показали, что онъ былъ правъ.

Бѣлинскій уже скоро обратилъ вниманіе на этотъ предметъ, и еще въ ноябрѣ 1842 писалъ Г-ну письмо (намъ неизвѣстное), вѣроятно касавшееся отношеній съ московскими врагами. Г-нъ, на котораго оно произвело впечатлѣніе крайности и фанатизма, отвѣчалъ письмомъ (также намъ неизвѣстнымъ), которое упоминаетъ Бѣлинскій въ томъ же письмѣ къ Боткину отъ 6 февраля, — и упоминаетъ съ досадой: очевидно, что Г-нъ говорилъ о славянофилахъ, и въ примирительномъ смыслѣ.

Должно впрочемъ сказать, что и въ пору наибольшаго сближенія съ славянофильствомъ московскіе друзья Бѣлинскаго не думали о возможности искренняго примиренія. Еще въ концѣ 1842, они замѣчали, что славянофильство принимаетъ видъ мрачнаго, нетерпимаго фанатизма. Впослѣдствіи они увидѣли наглядные его примѣры.

Возвращаемся въ письму Бѣлинскаго. Слѣдующая цитата не лишена крайне энергическихъ выраженій, которыхъ не считаемъ удобнымъ приводить; но читатель увидитъ однако, какъ далеко шла антипатія Бѣлинскаго.

«Скажи Г., — пишетъ Бѣлинскій въ томъ же письмѣ 6 февраля, — что его „Дил. въ н.“ — статья до нельзя прекрасная — я ею упивался и безпрестанно повторялъ: вотъ какъ надо писать для журнала. Это но порывъ и не преувеличеніе — я уже не увлекаюсь и умѣю давать вѣсъ моимъ хвалебнымъ словамъ. Повторяю, статья его чертовски хороша; но письмо его ко мнѣ меня опечалило^[198] — отъ него попахиваетъ умѣренностію и благоразуміемъ житейскимъ, т.-е. началомъ паденія и гніенія (я требую отъ тебя, чтобы ты далъ ему въ руки это мое письмо). Онъ толкуетъ, что г. X. — удивительный человѣкъ, что онъ, правда, лежитъ по уши въ грязи, но — видишь ты — и страдаетъ отъ этого. А. въ чемъ выражается это страданіе? въ болтовнѣ, въ семинарскихъ диспутахъ pro и contra. Я знаю, что X. — человѣкъ неглупый, много читалъ и вообще образованъ, но онъ не надулъ бы меня своею діалектикою, а заставилъ бы вспомнить эти стихи В. (Barbier), взятые Лери, эпиграфомъ къ своему стихотв. „Не вѣрь себѣ“:

Que nous font aprиs tout les vulgaires abois

De tous ces charlatans, qui donnent de la voix,

Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase,

Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?

X. — это изящный, образованный, умный И. А. Хлестаковъ, человѣкъ безъ убѣжденія — человѣкъ безъ царя въ головѣ»…

Бѣлинскому чрезвычайно понравилась упомянутая нами прежде статья Боткина о нѣмецкой литературѣ въ 1-й кн. «Отеч. Записокъ» 1843, гдѣ Боткинъ изображалъ положеніе философскихъ партій въ Германіи и высказалъ сочувствіе къ молодому гегеліянству. Бѣлинскому нравилась и статья Боткина о томъ же предметѣ во 2-ой книгѣ «Отеч. Записокъ», гдѣ между прочимъ изложено было по новымъ изслѣдованіямъ развитіе миѳа о Прометеѣ, который очень интересовалъ Бѣлинскаго. Но онъ совѣтуетъ Боткину «бросить Рётшера», о которомъ также говорится въ этой статьѣ, по поводу выходившихъ тогда «Abhandlungen zur Philosophie der Kunst». Бѣлинскій окончательно разочаровался въ Рётшерѣ. «Это, братъ, пѣшка, — говоритъ онъ: — его умъ — пріобрѣтенный изъ книгъ. Вагнеровская натуришка такъ и пробивается сквозь его натянутую ученость. На Руси онъ былъ бы Шевыревымъ». Боткинъ писалъ ему, что въ немъ развивается антипатія къ нѣмцамъ: Бѣлинскій этимъ до крайности доволенъ — «не могу говорить объ этомъ, ибо это отвращеніе во мнѣ дошло до болѣзненности».

Такъ переставились теперь прежнія сочувствія и вражда. Какъ прежде высокое понятіе о «нѣмцахъ» утверждалось на томъ, что нѣмцы считались націей «абсолютной» и основанная ими философія была абсолютная философія и пр., такъ теперь отвращеніе къ нѣмцами было отвращеніемъ въ философскому резонёрству, не знавшему жизни, но заявлявшему высокомѣрное притязаніе рѣшать ея вопросы {Эта вѣра въ «абсолютность» нѣмецкой философіи не была наивностью однихъ русскихъ гегеліянцевк это была вѣра самой нѣмецкой школа Гегеля. Авторъ статей о «Дилеттантизмѣ» говоритъ о формалистахъ науки, которыхъ такъ много было въ гегелевской школѣ, именно въ ея правой сторонѣ: "Неизлечимо-отчаянное положеніе ихъ состоитъ въ ихъ чрезвычайномъ довольствѣ (тѣмъ, что уже есть въ гегеліянской книгѣ); они со всѣмъ примирились; ихъ взглядъ выражаетъ спокойствіе, немного стеклянное, но невозмущаемое изнутри; имъ осталось почивать и наслаждаться, прочее все сдѣлано или сдѣлается само собою. Имъ удивительно, о чемъ люди хлопочутъ, когда все объ яснено, сознано и человѣчество достигло абсолютной формы бытія — что доказано ясно тѣмъ, что современная философія есть абсолютная философія, «наука всегда является тождественною эпохѣ — но какъ ея результатъ, т.-е. по совершеніи въ бытіи. Для нихъ такое доказательство неопровержимо, фактами ихъ не смутишь — они пренебрегаютъ ими» (какъ «случайностью»). Авторъ прибавляетъ: "Это не выдумка, а сказано въ Байергоферовой «Исторіи философіи (Die Idee und Geschichte der Philosophie, von Bayerhoffer. Leipzig 1838, послѣдняя глава)», см. «Отеч. Зап.» J848, кн. 12, стран. 68—69.

Бѣлинскій, читая это, долженъ былъ ясно вспоминать свою собственную философію 1839—40 года.}. Рядомъ съ этимъ выросло увлеченіе ненавистными прежде французами, въ которыхъ было столько стремленія къ освобожденію жизни отъ устарѣлыхъ. формъ, въ отрицанію этихъ формъ не только теоретическому, но и практическому…

Незадолго передъ тѣмъ вернулся изъ Берлина Б-въ, ставшій тамъ ревностнымъ партизаномъ новаго шеллингизма; Бѣлинскій, съ своей тогдашней точки зрѣнія, не могъ этому сочувствовать… Мы видѣли, съ какой страстностью и нетерпимостью Бѣлинскій высказывалъ и защищалъ свои новые взгляды, и понятно, что прежніе друзья не только не могли теперь сойтись, но что встрѣча ихъ могла быть только непріязненная. Такова, она дѣйствительно и была: разногласіе мнѣній, столкновеніе характеровъ обнаружилось съ перваго свиданія. Въ письмѣ къ Боткину Бѣлинскій говоритъ о прежнемъ другѣ крайне враждебно…

Опускаемъ еще нѣсколько подробностей того мрачнаго настроенія, какое выражено и въ началѣ этого письма. Въ концѣ письма Бѣлинскій посылаетъ поклоны московскимъ друзьямъ (ихъ было не мало: Грановскій, Кетчеръ, М. О. Щепкинъ, Дмитрій Щепкинъ, Галаховъ, Брасовъ, Лангеръ, Кольчугинъ и пр.), и прибавляетъ, между прочимъ: «крѣпко пожми руку Г. и скажи ему, что я хоть и побранился съ нимъ, но люблю его тѣмъ не менѣе».

Въ нашемъ матеріалѣ было два письма (отъ 23 февраля и 8 марта), писанныхъ Бѣлинскимъ къ деревенскимъ друзьямъ, къ которымъ онъ такъ стремился. Оба письма, полушутливыя, полусерьёзныя, исполнены самой теплой привязанности къ ихъ семейному кругу, гдѣ онъ не разъ видѣлъ къ себѣ много сочувствія. Въ первомъ изъ этихъ писемъ онъ разсказываетъ о своихъ дѣлахъ и своемъ настроеніи съ тѣми подробностями, которыя знакомы намъ изъ предыдущаго письма къ Боткину. Изъ второго письма приводимъ нѣсколько цитатъ. Въ началѣ Бѣлинскій говоритъ о томъ, какъ тяжела была ему невозможность увидѣться съ деревенскими друзьями:

«…Невозможность увидѣться съ вами отбила мнѣ сильной нравственной горячки. Васъ не должно это ни удивлять, ни казаться вамъ загадкою… Страстность составляетъ преобладающій элементъ моей прекрасной души. Эта страстность — источникъ мукъ и радостей моихъ; а такъ какъ, притомъ, судьба отказала мнѣ слишкомъ во многомъ, то я и не умѣю отдаваться въ половину тому немногому, въ чемъ не отказала она мнѣ. Для меня и дружба къ мужчинѣ есть страсть, и я бывалъ ревнивъ въ этой страсти… Я самъ недавно только созналъ въ себѣ эту сторону и въ ней увидѣлъ причину многихъ моихъ глупостей, дорого стоявшихъ мнѣ. Нѣтъ несчастнѣе людей, подобныхъ мнѣ, пока они не найдутъ, въ религіозныхъ убѣжденіяхъ, прочной точки опоры для своей жизни… Такіе люди — вѣчные мучители самихъ себя и всегда въ тягость особенно тѣмъ, кого они больше другихъ любятъ, и кто бы больше другихъ былъ расположенъ принимать въ нихъ участіе. Во мнѣ всегда была глубокая жажда, мучительный голодъ умственной дѣятельности, и есть способность къ ней, но не было для нея ни пищи, ни почвы, ни сферы. Страстныя души, въ такомъ положеніи, дѣлаются добычею собственной фантазіи и силятся создать для себя дѣйствительность внѣ дѣйствительности. Чувство дѣлается альфою и омегою жизни»….

Онъ вспоминаетъ о Донъ-Кихотѣ. Это — личность благородная, но которой дѣятельность растетъ на почвѣ фантазіи, а не дѣйствительности. Даже священная потребность любви къ женщинѣ имѣетъ пошлое осуществленіе, если корень ея не вросъ глубоко въ почву дѣйствительности:

"Въ нашей общественности особенно часты примѣры разочарованнаго, охладѣвшаго чувства, которое, перегорѣвъ въ самомъ себѣ, вдругъ потухаетъ безъ причины: этому причастны даже высокія и глубокія натуры — ссылаюсь на Пушкина. Гдѣ, въ чемъ причина этого явленія? — въ общественности, въ которой все человѣческое является безъ всякой связи съ дѣйствительностію, которая дика, грязна, безсмысленна, но на сторонѣ которой еще долго будетъ право силы, Обращаюсь въ себѣ, какъ"представителю страстныхъ душъ. Дайте такому человѣку сферу свойственной его способностямъ дѣятельности, — и онъ переродится…; но эта сфера… да, вы понимаете, что ея негдѣ взять. Этой сферы и теперь для меня нѣтъ и никогда, никогда не будетъ ея для меня; но уже и то было великимъ шагомъ для меня, что я созналъ и понялъ это… Сердце человѣка, особенно пожираемаго огненною жаждою разумной дѣятельности безъ удовлетворенія, даже безъ надежды на удовлетвореніе этой мучительной жажды, — сердце такого человѣка всегда болѣе или менѣе подвержено произволу случайности — ибо пустота, вольная или невольная, можетъ родить другую пустоту, — и я меньше, чѣмъ кто другой, могу ручаться въ будущемъ за свою изрѣдка довольно сильную, но чаще расплывающуюся натуру; но я за одно уже смѣло могу ручаться — это за то, что еслибы Богъ снова излилъ на меня чашу гнѣва своего и, какъ египетскою язвою, вновь поразилъ меня этою тоскою безъ выхода, этимъ стремленіемъ безъ цѣли, этимъ горемъ безъ причины, этимъ страданіемъ, презрительнымъ и унизительнымъ даже въ собственныхъ глазахъ, — я уже не могъ бы выставлять наружу гной душевныхъ ранъ и нашелъ бы силу навсегда бѣжать отъ тѣхъ, кто могъ бы оскорбить или встревожить мой позоръ. Я и прежде не былъ чуждъ гордости, но она была парализирована многими причинами, въ особенности же романтизмомъ и религіознымъ уваженіемъ въ такъ-называемой «внутренней жизни» — этимъ исчадіемъ нѣмецкаго эгоизма и филистерства"…

Быть можетъ, это воспоминаніе навело Бѣлинскаго на тему эгоизма — въ концѣ того же письма. Въ слѣдующемъ разсужденіи любопытно мнѣніе о Гёте, въ которомъ Бѣлинскій восхищался нѣкогда объективнымъ творчествомъ, но который уже съ 1841 казался ему «отвратителенъ какъ личность».

«Я теперь много думаю объ эгоизмѣ. Это интересный предметъ для изслѣдованія. Духъ тьмы и злобы есть никто иной, какъ эгоизмъ. Когда эгоизмъ является въ собственномъ своемъ видѣ — онъ просто гадокъ, или просто страшенъ, какъ враждебная для другихъ сила; но онъ не обольстителенъ, и никого не соблазнитъ, а всѣхъ отвратитъ отъ себя. Опаснѣе бываетъ эгоизмъ, когда онъ добродушно самъ считаетъ себя самоотверженіемъ, внутреннею жизнію. Гёте, по моему мнѣнію, былъ воплощеніемъ такого эгоизма. Вникните въ характеръ Эгмонта, и вы увидите, что это лицо играетъ святыми чувствами, какъ предметомъ возвышеннаго духовнаго наслажденія; но они, эти святыя чувства, внѣ его и не присущны его натурѣ. „Какъ сладостна привычка къ жизни“, восклицаетъ онъ, и на это восклицаніе хочется мнѣ воскликнуть ему: „какой же ты пошлякъ, о голландскій герой!“ Гофманъ саркастически заставляетъ Бота Мурра цитовать это восклицаніе… Для Эгмонта патріотизмъ не болѣе, какъ вкусное блюдо на пиру жизни, а не религіозное чувство. Святая натура и великая душа Шиллера, заваленная въ огнѣ древней гражданственности, никогда не могла бы породить такого гнилаго идеала… На созерцаніе эгоистической натуры Гёте особенно навела меня статья во. 2 No „Отеч. Зап.“ — „Гёте и графиня Штольбергъ“. Гёте любитъ дѣвушку, любимъ ею — и что же? онъ играетъ этою любовью. Для него важны ощущенія, возбужденныя въ немъ предметомъ любви — онъ ихъ анализируетъ, воспѣваетъ въ стихахъ, носится съ ними, какъ курица съ яйцомъ; но личность предмета любви для него — ничто, и онъ борется съ своимъ чувствомъ и побѣждаетъ его изъ угожденія мерзкой сестрѣ своей и „дражайшимъ“ родителямъ. Дѣвушка потомъ умираетъ, — и ни одинъ стихъ Гёте, ни одно слово его во всю остальную жизнь его не напомнило о милой, поэтичной Лили, которая такъ любила этого великаго эгоиста. Вотъ онъ — идеализированный, опоэтизированный, холодный эгоизмъ внутренней жизни, который дорожитъ только собою, своими ощущеніями, не думая о тѣхъ, кто возбудилъ ихъ въ немъ… Итакъ, самый опасный эгоизмъ есть тотъ, который принимаетъ на себя личину любви и добродушно убѣжденъ, что онъ — самая возвышенная, самая эѳирная любовь. Кто любятъ все, тотъ ничего не любитъ, ибо все граничитъ съ ничто. Такъ Гёте любилъ все, отъ ангела въ небѣ до младенца на землѣ и червя въ морѣ, и потому не любилъ ничего.

И въ мірѣ все постигнулъ онъ,

И ничему не покорился!

сказалъ о немъ Жук., не думая, чтобы въ этой похвалѣ заключалось осужденіе Гёте. Переписка его съ „милою Августою“ Шт. смѣшна до крайности. Какая сантиментальность — точно сладкій нѣмецкій супъ! „Разинь, душенька, ротикъ — я положу тебѣ конфетку“ — такъ и твердитъ онъ Августѣ, а та, на старости лѣтъ сошедши съ ума, вздумала обращать его къ піетизму. Можетъ быть, я ошибаюсь на этотъ счетъ, но Богъ съ нимъ, съ этимъ Гёте: онъ великій человѣкъ, я благоговѣю передъ его геніемъ, но тѣмъ не менѣе я терпѣть его не могу. Недавно прочелъ я его „Германа и Доротею“ — какая отвратительная пошлость!»…

Въ концѣ письма онъ говоритъ, что у него въ сущности и не было еще настоящаго сильнаго чувства; а теперь оно и страшно, хотя онъ и не сказалъ бы, что не желаетъ его. «Что бы я съ нимъ сталъ дѣлать, съ моею дряблою душою, съ моимъ дряннымъ здоровьемъ, моею бѣдностью и моею совершенною расторженностію съ обществомъ?»… Затѣмъ онъ продолжаетъ:

«Натура моя не чужда акта отрицанія, и я перешелъ черезъ нѣсколько моментовъ его; но отказаться отъ желанія счастья, котораго невозможность такъ математически ясна для меня, — еще нѣтъ силъ, и, сохрани Богъ, если не станетъ ихъ на совершеніе этого послѣдняго и великаго акта. Вы читали Horace? Помните Ларавиньера? — вотъ человѣкъ и мужчина. Но какъ трудно сдѣлаться такимъ человѣкомъ, право труднѣе, чѣмъ уподобиться Гёте. Право, простыя добродѣтели человѣка выше и труднѣе блестящихъ достоинствъ генія».

На другой день (9 марта) Бѣлинскій писалъ въ Боткину. Еще прежде онъ настоятельно звалъ Боткина пріѣхать въ Петербургъ, и теперь все ожидалъ его пріѣзда. «И вотъ я жду тебя съ часу на часъ, — пишетъ онъ; — возвращаясь поздно домой, по обыкновенію продувшись въ преферансъ, подымаю голову вверхъ и съ біеніемъ сердца ожидаю, что окна мои освѣщены, и каждый разъ ничего не вижу въ нихъ, кромѣ тьмы кромѣшной. Входя въ комнаты, быстро озираю столы — нѣтъ ли письма, и кромѣ ненавистной литературщины ничего не вижу на нихъ»… Предыдущее письмо показываетъ, почему нуженъ былъ ему его другъ: Бѣлинскій былъ въ томъ возбужденномъ и тревожномъ состояніи, въ которомъ присутствіе друга было ему необходимо, какъ средство успокоиться. Но Боткину теперь нельзя было пріѣхать, — между прочимъ, кажется, и потому, что въ это время заняла его новая «исторія», которая въ томъ же году окончилась для Боткина очень страннымъ и надолго тягостнымъ образомъ… Само собою разумѣется, что Бѣлинскій тотчасъ былъ поставленъ въ извѣстность о новыхъ интересахъ своего друга, которые потомъ нѣсколько разъ и подробно обсуждаются въ ихъ перепискѣ.

Бѣлинскій очень тревожился, получилъ ли Боткинъ большое письмо его, къ которому приложено было письмо заграничнаго друга. «Еслибы ты получилъ его, ты могъ бы, и не видѣвшись со мною, вложить персты свои въ раны мои, впрочемъ и безъ того извѣстныя тебѣ хорошо. Главное скверно то, что письмо это написалось отъ души и притомъ для тебя много интереснаго было бы, въ письмѣ Б., и оно теперь погибло для обоихъ насъ»… Впослѣдствіи объяснилось, что письмо это не пропало и было получено Боткинымъ^[199].

Наконецъ, замѣтимъ отзывъ объ одной статьѣ «Отеч. Записокъ». «Статья „Романтики“ неудовлетворительна въ цѣломъ — чувствуется, что не все сказано; но выраженіе, языкъ, слогъ — просто… до отчаянія доводитъ — зависть возбуждаетъ и писать охоту отбиваетъ». Бѣлинскій разумѣетъ здѣсь вторую статью о «Дилеттантизмѣ въ наукѣ», имѣвшую частное заглавіе «Дилеттанты-романтики»^[200].

Длинное письмо, начатое 31 марта, наполнено бесѣдой о литературныхъ предметахъ, и новостями изъ дружескаго круга.

«То, что ты забылъ увѣдомить меня о полученіи письма моего, съ приложеннымъ къ нему письмомъ Б., можно простить только сумасшедшему или влюбленному; но какъ ты, слава Аллаху, и то и другое вмѣстѣ — то я и не сержусь на тебя»…

Упомянутая новая «исторія» его друга шла несовсѣмъ удовлетворительно, и Бѣлинскій предвидитъ, что если она будетъ и продолжаться также, то не обѣщаетъ хорошаго конца; но все-тёки онъ завидуетъ Боткину, или его чувству, — «ибо питать какое бы то ни было чувство, какой бы то ни былъ интересъ все же лучше, чѣмъ въ тоскѣ, апатіи, съ холоднымъ отчаяніемъ убивать время на преферансъ, ставить ремизы, проигрывать послѣднія деньжонки, бѣситься, дойти до мальчишескаго малодушія, сдѣлаться притчею во языцѣхъ».

Къ его тяжелому расположенію духа присоединялось теперь еще то, что въ послѣднее время ему начинаетъ больше и больше измѣнять здоровье. Оно и всегда было плохо, но теперь все чаще повторяются жалобы на здоровье; онъ началъ лечиться — «страхъ физическихъ мученій заставляетъ искать средствъ помощи, и я лечусь гидропатіею — прѣю въ паровой ваннѣ, а потомъ леденѣю въ холодной, а тамъ костенѣю подъ дождемъ и д^шею». Дальше онъ замѣчаетъ, что его гидропатъ находилъ у него біеніе сердца — предоставляемъ спеціалистамъ судить, насколько при біеніи сердца полезно было «леденѣть и костенѣть».

Журнальныя дѣла также шли плохо; онъ опять жалуется на цензуру:

«Статья моя о Держ. страшно искажена^[201], но объ этомъ когда-нибудь послѣ. Чортъ возьми всѣ наши статьи, да и всѣхъ насъ съ ними»…

Въ такое отчаяніе приводили Бѣлинскаго цензурныя крушенія его статей.

Ему очень нравится новая статья Боткина о нѣмецкой литературѣ. «Славная статья, она понравилась мнѣ больше всѣхъ прежнихъ твоихъ статей, можетъ быть потому, что ея содержаніе ближе въ сердцу моему». Это была статья въ 4-й книгѣ «Отеч. Зап.», посвященная разбору «Парижскихъ писемъ» Гуцкова. Въ книгѣ этой Гуцковъ хотѣлъ дать изображеніе политической жизни, общественности, нравовъ Парижа, очерки французской литературы. Статья Боткина, написанная дѣйствительно хорошо и съ знаніемъ дѣла, относилась очень строго къ мелочной точкѣ зрѣнія Гуцкова и въ его непониманію французской жизни. Бѣлинскій очень доволенъ разборомъ, высказывавшимъ точку зрѣнія на французскія отношенія, какая вообще принималась теперь кружкомъ; ему хотѣлось, чтобы такимъ же образомъ досталось и ненавистному для него Рётшеру.

«Не было человѣка пишущаго, — говоритъ онъ — который бы такъ глубоко оскорбилъ меня своею пошлостію, какъ этотъ нѣмецкій Шевыревъ… Рётшеръ въ отношеніи въ Гегелю есть тотъ человѣкъ въ „Разъѣздѣ“ Гоголя, который, подцѣпивъ у другого словечко „общественныя раны“, повторяетъ его, не понимая его значенія. Хорошъ былъ Гуцковъ у G. S. (Гуцковъ между прочимъ описывалъ свое свиданіе съ Ж. Зандъ) — вотъ семинаристъ-то!»…

Онъ потомъ еще разъ возвращается въ статьѣ Боткина:

«Все перечитываю статью твою — прелесть! Будь литература на Руси выраженіемъ общества, а слѣд. и потребностію его, будь хоть сколько-нибудь человѣческая цензура, ты… выучился бы писать скоро и бѣгло, и, написалъ бы горы. Безъ этого — голодъ, одинъ голодъ научитъ писать скоро и много. Ты довольно обезпеченъ, чтобъ не бояться голода, и потому считаешь себя неспособнымъ въ скоро- и много-писанію. Въ несчастію, судьба слишкомъ развила во мнѣ эту несчастную способность»…

Французская литература все больше и больше интересуетъ Бѣлинскаго: здѣсь онъ находитъ всего больше сочувственнаго по тѣмъ вопросамъ, которые;получили для него господствующее значеніе, — по вопросамъ общественной жизни и нравственности. Мы упоминали объ его энтузіазмѣ въ Занду; почти равный восторгъ возбуждали въ немъ нѣкоторые писатели соціальной школы.

«Сейчасъ кончилъ 1-ю часть исторіи Louis Blanc^[202], — пишетъ онъ въ томъ же письмѣ. — Превосходное твореніе! Для меня оно было откровеніемъ… Личность Луи-Блана возбудила во мнѣ благоговѣйную любовь. Какое безпристрастіе, благородство, достоинство, сколько поэзіи въ мысляхъ, какой языкъ!..»

Впослѣдствіи, Луи-Бланъ гораздо меньше понравился, даже во многомъ очень не понравился Бѣлинскому, когда онъ прочелъ нѣкоторыя мнѣнія Луи-Блана въ его исторіи революціи.

Бѣлинскій посылалъ Боткину появившуюся тогда пародію «Братьевъ разбойниковъ» Пушкина; ему хотѣлось, чтобы эта пародія распространилась въ Москвѣ, по полемическимъ соображеніямъ… Вражда къ «Москвитянину» была неизмѣнна, и на Бѣлинскаго произвелъ непріятное впечатлѣніе слухъ, что Грановскій согласился дать свою статью въ этотъ журналъ.

"Слышалъ я, что Грановскій далъ… (въ «Москвитянинъ») статью: можетъ быть, онъ (Гр.) и хорошо сдѣлалъ, только я этого не понимаю; впрочемъ, у всякаго свой образъ мыслей, и у насъ въ Петербургѣ многіе литераторы не гнушаются печататься въ «Пчелѣ» и «Маякѣ»: — почему же московскимъ гнушаться печататься въ «Москвитянинѣ»: вѣдь «Моск.» немногимъ чѣмъ хуже^[203] «Пчелы» и «Маяка»…

Грановскій дѣйствительно далъ въ «Москвитянинъ» свою статью^[204], которой добивался отъ него Погодинъ; окруженный натянутыми отношеніями въ университетѣ, Грановскій не хотѣлъ своимъ отказомъ давать липшихъ поводовъ въ дрязгамъ. Но Бѣлинскій судилъ иначе: Грановскому слѣдовало «гнушаться» участія въ этомъ журналѣ. Бѣлинскій долго не забылъ этого случая, который казался ему непростительной неразборчивостью, холодностью къ дѣлу своей стороны.

Въ концѣ 1842 или началѣ 1843, Бѣлинскій познакомился съ г. Тургеневымъ, и вскорѣ очень къ нему привязался: въ кругу его друзей прибавлялось новое лицо, вносившее новыя оригинальныя черты въ его интересы и содержаніе. Приводимъ изъ переписки отзывы Бѣлинскаго объ этомъ первомъ знакомствѣ его съ г. Тургеневымъ.

Въ нашемъ матеріалѣ въ первый разъ упоминается о «недавнемъ» знакомствѣ съ г. Тургеневымъ въ февралѣ 1843. Ихъ познакомилъ нѣкто Зин-въ, котораго Бѣлинскій зналъ раньше и очень цѣнилъ. Вскорѣ это было уже короткое знакомство, и въ письмѣ къ Боткину, отъ 31 марта, Бѣлинскій нѣсколько разъ возвращается къ этому знакомству, очевидно, его заинтересовавшему:

«Т-въ очень хорошій человѣкъ, и я легко сближаюсь съ нимъ. Въ немъ есть злость, и жолчь, и юморъ, онъ глубоко понимаетъ Москву и такъ воспроизводитъ ее, что я пьянѣю отъ удовольствія… Т. немного нѣмецъ, въ томъ смыслѣ, какъ и Б… Что за натура — З.! Мы всѣ — дрянь передъ нимъ»…

"Воспроизведеніе Москвы* должно относиться къ нѣкоторымъ московскимъ литературнымъ кружкомъ, которые г. Тургеневъ уже тогда зналъ. «Нѣмцемъ» онъ былъ вѣроятно потому, что еще не такъ давно вернулся изъ Берлина, гдѣ также былъ адептомъ нѣмецкой философіи. Бѣлинскому пріятно было встрѣтить въ Тургеневѣ самостоятельный взглядъ на вещи и людей, который въ основныхъ предметахъ былъ сходенъ съ его мнѣніями, но иногда и очень противорѣчилъ имъ въ подробностяхъ и особенно въ сужденіяхъ о людяхъ. Бѣлинскій тѣмъ больше интересовался его мнѣніями.

«Я нѣсколько сблизился съ Т-вымъ, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ того же письма. — Это человѣкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человѣкъ. Бесѣда и споры съ нимъ отводили мнѣ душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всемъ соглашаются съ тобою, или если противорѣчатъ, то не доказательствами, а чувствами и инстинктомъ, — и отрадно встрѣтить человѣка, самобытное и характерное мнѣніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Т. много юмору. Я, кажется, уже писалъ тебѣ, что разъ, въ спорѣ противъ меня за нѣмцевъ, онъ сказалъ мнѣ: да что вашъ русскій человѣкъ, который не только шапку, да и мозгъ-то свой носитъ на бекрень! Вообще, Русь онъ понимаетъ. Во всѣхъ его сужденіяхъ видѣнъ характеръ и дѣйствительность. Онъ врагъ всего неопредѣленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредѣленности натуры и дурного развитія, довольно падокъ»…

Между прочимъ, Бѣлинскій съ удовольствіемъ услышалъ, что Тургеневъ одинаково съ нимъ думаетъ о Рётшерѣ, котораго онъ теперь такъ возненавидѣлъ. Ему казались очень вѣрными и]замѣчанія Тургенева о характерахъ нѣкоторыхъ близкихъ ему людей, — замѣчанія, которыя не приходили въ голову ему самому. Вѣроятно, подъ нѣкоторымъ впечатлѣніемъ этихъ бесѣдъ было то, что Бѣлинскій разсказываетъ о себѣ:

«Вообще я теперь больше всего думаю о характерахъ и значеніи близкихъ и знакомыхъ мнѣ людей. Эта наука мнѣ де далась: у меня, воли кто, бывало, прослезится отъ пакостныхъ стишонковъ К-ва, тотъ уже и глубокая натура. Теперь я потерялъ даже смыслъ слова „глубокая натура“ — такъ затаскалъ я его. Смѣшно вспомнить, какъ, пріѣхавъ въ Пб., я думалъ въ одномъ NN найти все, что оставилъ въ Москвѣ, и дивился глубокости его натуры. Это просто добрая благородная натура, совершенно невинная въ какой бы то ни было силѣ и глубокости».

Впрочемъ, Бѣлинскій самъ приходилъ къ этимъ болѣе правильнымъ заключеніямъ. Вообще наклонность преувеличивать достоинства друзей была, какъ онъ самъ однажды говоритъ, всегдашней чертой его характера; здѣсь было не одно простодушіе человѣка, не знающаго людей, но и слѣдъ его обычнаго идеализма, желаніе видѣть лучшія стороны человѣческой природы; нерѣдко оно бывало наивно, но свидѣтельствовало объ искренности его собственнаго характера. Въ письмахъ его, особенно съ 1842 года, встрѣчаются замѣчанія о близкихъ ему людяхъ, уже свободныя отъ идеалистическихъ преувеличеній, большею частію очень мѣткія, и въ минуту раздраженія очень злыя; но это не закрывало отъ него лучшія стороны характеровъ и не мѣшало ему продолжать любить бывшія «глубокія натуры».

Письмо отъ 17 апрѣля было отвѣтомъ Боткину, который говорилъ Бѣлинскому о своей «исторіи» и обращался къ нему съ самыми теплыми словами. Бѣлинскаго тронуло это обращеніе.

«Спасибо тебѣ, добрый мой Б., — пишетъ онъ, — за письмо твое. Оно доставило мнѣ какое-то грустное упоеніе счастія. Оно было такъ неожиданно, и притомъ — быть понятымъ въ своемъ глубочайшемъ страданіи, о которомъ смѣшно было бы и толковать тѣмъ, которые сами не видятъ его, — это лучшее и священнѣйшее, что только можетъ дать дружба. Только ты нѣсколько преувеличилъ дѣло, а потому немного и устыдилъ меня. Къ стыду моему я долженъ сознаться, что чужое счастіе глубоко и страдательно потрясаетъ меня; но это только при первомъ извѣстіи о немъ. Потомъ я уже смотрю на него, какъ на что-то такое, что въ порядкѣ вещей, интересуюсь имъ, люблю его. Теперь мнѣ малѣйшая подробность твоей исторіи интересна, и займетъ меня живо и пріятно. И потому — пиши, пиши и пиши»…

Затѣмъ довольно длинное разсужденіе посвящается «исторіи», въ которой были для Бѣлинскаго, да кажется и для самого Боткина, неясные пункты… Бѣлинскій хочетъ помочь ему разрѣшить ихъ, говоритъ о любви романтической и любви дѣйствительной, ихъ коренномъ различіи, о различіи любви и склонности, и совѣтуетъ своему другу вглядѣться въ свое чувство, и если оно серьёзно, то понять, что «счастье такъ возможно, такъ близко».

О себѣ самомъ онъ опять сообщаетъ невеселыя извѣстія:

"Журналъ губятъ меня. Здоровье мое съ каждымъ днемъ ремизится, и въ душу вкрадывается грустное предчувствіе, что я скоро останусь безъ шести въ сюрахъ, т.-е. отправлюсь туда, куда страхъ какъ не хочется идти. Жизнь, ничего мнѣ не дала, но люблю жизнь… Вода сначала только помогла мнѣ немного, а потомъ сдѣлалось мнѣ хуже. Лучше всѣхъ лекарствъ и водъ на меня подѣйствовалъ бы отдыхъ и удовольствіе. Вотъ почему мнѣ нужно пріѣхать въ Москву, къ тебѣ, мѣсяца на два съ половиною или больше. Я смотрю на эту поѣздку какъ на мѣру спасенія отъ вѣрной смерти, или неизбѣжной жестокой болѣзни, отъ которой надо будетъ медленно исчахнуть. Если зимняя поѣздка въ Москву, продолжавшаяся съ проѣздомъ взадъ и впередъ какихъ-нибудь три недѣли, оживила меня и физически и нравственно, то какъ же долженъ а поправиться, проведя лѣто вдали отъ чухонскихъ болотъ, безъ труда и заботы, съ тобою вмѣстѣ? О, да я воскресъ бы!..

«…Боже мой, неужели и о такомъ счастіи я не долженъ смѣть мечтать».

Еще раньше писалъ онъ, что безденежье навело его на мысль — «подняться на аферы», именно издать одну популярную книжку. Ему долженъ былъ помочь Н-въ: «онъ на это золотой человѣкъ». Теперь Бѣлинскій опять надѣялся (хотя плохо), что съ помощью Н-ва достанетъ себѣ денегъ или отъ книгопродавцевъ, на подрядъ работы, или взаймы. Но изъ слѣдующаго письма, отъ 30 апрѣля, оказывалось, что планъ этотъ не удался, денегъ не было.

Оставалась одна надежда — на московскихъ друзей. Они сами это поняли, и въ маѣ шло дѣло о присылкѣ денегъ. Отъ 10—11 мая, Бѣлинскій опять пишетъ длинное письмо, посвященное «исторіи» и предполагаемой поѣздкѣ въ Москву. Боткинъ относительно «исторіи» былъ въ большой нерѣшимости, такъ что и Бѣлинскій боялся высказывать съ своей стороны чего-нибудь положительнаго: .."ты самъ поймешь, какъ мудрено и страшно рѣшиться мнѣ моимъ мнѣніемъ склонить вѣсы твоего рѣшенія на ту или другую сторону". О себѣ самомъ онъ говоритъ: «Я болѣнъ и крѣпко болѣнъ; душа моя угнетена трудомъ, заботою и тоскою — мнѣ нуженъ отдыхъ, свобода, бездѣйствіе (котораго я не помню съ послѣдней поѣздки моей въ Москву)». На другой день онъ пишетъ о томъ же: «Мысль, что я ѣду въ Москву (на пути онъ хотѣлъ заѣхать и къ деревенскимъ друзьямъ), носятся въ моей головѣ какъ пріятный сонъ. А только тогда увѣрюсь въ ея дѣйствительности, когда петербургская застава исчезнетъ изъ виду, и, какъ узникъ, почуявшій свободу, глубоко, вольно и радостно дохну я свѣжимъ воздухомъ полей».

Письмо отъ 24 мая адресовано къ обоимъ друзьямъ, которые помогли Бѣлинскому осуществить желанную поѣздку.

«Спасибо вамъ, добрые друзья моя, Б. и Г.! Вы сдѣлали во истинѣ доброе дѣло, одолживъ меня. Никогда пріятельская услуга не была такъ кстати.. Я нашелъ доктора, который далъ мнѣ большое облегченіе — это извѣстный тебѣ, Б., Завадскій. Онъ посадилъ меня на великую діету — и я теперь дышу свободно, я теперь почти здоровъ, въ сравненіи съ обыкновеннымъ моимъ состояніемъ. Но всего этого недостаточно. Преферансъ, нужда въ деньгахъ, скука и журнальная поденьщина обратили бы въ ничто благодѣтельныя слѣдствія діеты и леченія. Мнѣ нужно воздуха, свободы, отдыха, far niente, — и я буду все это имѣть. Я теперь почти счастливъ. Душа плаваетъ въ эмпиреяхъ^[205]. Иду по улицѣ — и каждому встрѣчному, знакомому и незнакомому, такъ и хочется сказать: а я ѣду въ Москву!»…

Но ему нужно было еще устроить разныя дѣла въ Петербургѣ, взять мѣсто въ дилижансѣ, и онъ могъ выѣхать только 2 іюня.

Съ этимъ письмомъ прерывается тотъ біографическій матеріалъ, какой мы имѣли до сихъ поръ въ перепискѣ Бѣлинскаго съ друзьями, особенно съ Боткинымъ. Переписка его года на три почти прервалась. Съ этого времени до начала 1846 года намъ извѣстно всего нѣсколько писемъ къ друзьямъ: только въ сентябрѣ и октябрѣ 1843 велась особая оживленная переписка, предшествовавшая женитьбѣ Бѣлинскаго, и которая не войдетъ въ наше изложеніе.

Выѣхавши въ началѣ іюня изъ Петербурга, Бѣлинскій посѣтилъ на дорогѣ своихъ старинныхъ друзей, и затѣмъ до конца августа прожилъ въ Москвѣ. Здѣсь былъ цѣлый кругъ друзей, свиданіе съ которыми должно было доставить ему много отрадныхъ и веселыхъ минутъ. Онъ поселился у Боткина, на извѣстной Моросейкѣ; ѣздилъ въ Покровское, къ Г-ну, и мало работалъ. Здѣсь окончательно укрѣпились дружескія отношенія съ Г-немъ, который видѣлъ его рѣзкія односторонности, но высоко цѣнилъ силу его убѣжденій; онъ понималъ самую нетерпимость Бѣлинскаго, которая исходила изъ страстной преданности своимъ идеямъ и которой вовсе не было въ такой степени у него самого. Такое же взаимное пониманіе утвердилось и съ Грановскимъ.

Около 1 сентября Бѣлинскій былъ опять въ Петербургѣ. Нѣсколькими днями раньше пріѣхалъ туда Боткинъ: его послѣдняя «исторія* пришла къ концу — онъ женился, и вслѣдъ затѣмъ, въ началѣ сентября, уѣхалъ на нѣсколько лѣтъ за границу. Съ этихъ поръ сношенія его съ Бѣлинскимъ почти прекратились: Боткинъ на долго былъ связанъ тяжелыми обстоятельствами своей личной жизни (вскорѣ послѣ женитьбы онъ разошелся съ своей женой), потомъ занятъ и развлеченъ путешествіемъ, главнымъ литературнымъ плодомъ котораго были извѣстныя „Письма объ Испаніи“. Въ теченіе двухъ-трехъ лѣтъ друзья помѣнялись едва нѣсколькими письмами. Съ другой стороны въ жизни самого Бѣлинскаго произошла существенная перемѣна.

Живя лѣтомъ въ Москвѣ, Бѣлинскій сблизился съ особой, которая вскорѣ стала его женой. Важность этого событія для Бѣлинскаго должна быть ясна читателю изъ того, что мы знаемъ о нравственномъ настроеніи Бѣлинскаго за эти годы. Онъ внесъ въ эти отношенія все увлеченіе, какое отличало его характеръ: онъ былъ исполненъ ожиданій — должно было кончиться одиночество, подавлявшее его среди трудной внѣшней дѣятельности; онъ ждалъ цѣлаго переворота въ своей жизни… Сентябрь и октябрь заняты усиленной перепиской съ Москвою; наконецъ, въ началѣ ноября, Бѣлинскій сталъ семьянинокъ.

У домашняго очага началась для него новая жизнь, съ ея особыми интересами и тревогами, которыя могли быть только его личной заботой… Бѣлинскій продолжалъ много работать, и даже работалъ больше прежняго.

---

Прежде чѣмъ перейти въ дальнѣйшему разсказу, мы соберемъ нѣсколько воспоминаній его друзей, которыя могутъ освѣтить какъ личный характеръ Бѣлинскаго въ эту пору его жизни, такъ и обстановку его, моральную и внѣшнюю. Воспоминанія идутъ изъ того ближайшаго круга, который сталъ собираться около Бѣлинскаго съ первой поры его жизни въ Петербургѣ, и если не всегда замѣнялъ для него отсутствующихъ друзей, то все-таки здѣсь Бѣлинскій чувствовалъ себя дома, въ любящей его средѣ. Петербургскій кружокъ Бѣлинскаго не былъ многочисленъ. Мы уже называли нѣкоторыхъ изъ его пріятелей, какъ Панаевъ, Я-въ, Кульчицкій, П. В. Анненковъ, впрочемъ на долго уѣзжавшій за границу; въ этомъ кружкѣ бывали прежде М. Б. и К-въ; бывалъ одно время Г-нъ; нѣсколько позднѣе, Бѣлинскій сблизился съ г. Тургеневыхъ, Некрасовымъ, — возобновилось старое знакомство съ г. Кавелинымъ. Еще позднѣе къ дружескому кругу Бѣлинскаго присоединились г. Достоевскій, Гончаровъ, Григоровичъ. Въ этомъ кружкѣ завязали дружескія, отношенія Боткинъ, въ свои нерѣдкіе пріѣзды въ Петербургъ, и одинъ изъ старѣйшихъ московскихъ друзей, К-ръ, прожившій тогда года два въ Петербургѣ (1843—1845), и наконецъ остальные московскіе друзья, когда имъ случалось заѣзжать въ Петербургъ.

Мы имѣли уже случай замѣтить, что при всѣхъ дружескихъ отношеніяхъ къ Бѣлинскому, почти безъ исключенія глубоко-искреннихъ и очень теплыхъ, не всѣ люди этого круга могли дѣлить тѣ запросы, какіе волновали Бѣлинскаго, особенно въ первую пору; мы видѣли, какъ Бѣлинскій тяготился иногда тѣнь, что въ ближайшемъ кружкѣ не встрѣчалъ самостоятельныхъ мнѣній, равносильнаго отвѣта или отпора; какъ онъ разочаровывался въ людяхъ, которыхъ, впрочемъ, самъ же производилъ въ глубокія натуры и которыя оказывались только добрыми малыми; какъ тянуло его тогда къ Боткину, хотѣлось говорить съ Г-немъ или Грановскимъ.

Около 1843 года и позднѣе кружокъ умножился, и между прочимъ людьми, которые представили Бѣлинскому и этотъ, искомый интересъ. Такъ онъ съ удовольствіемъ встрѣтилъ г. Тургенева, который пріятно поразилъ его оригинальностью и независимостью своихъ взглядовъ; такъ самостоятельный складъ мысли и таланта нашелъ онъ у гг. Некрасова, Гончарова, Кавелина и др.

Въ письмахъ Бѣлинскаго мы видѣли непосредственныя выраженія его личности; проводимыя ниже воспоминанія дополнятъ ихъ впечатлѣніями его друзей, ближайшихъ свидѣтелей его дѣятельности, и познакомятъ съ характеромъ самаго кружкѣ къ тому, что было извѣстно въ печати, мы могли прибавить воспоминанія, написанныя г. Кавелинымъ, и воспользоваться нѣкоторыми фактами изъ воспоминаній H. Н. Т-ва; тѣ и другія были написаны для нашего труда. Остановимся, во-первыхъ, на воспоминаніяхъ г. Тургенева^[206].

Г. Тургеневъ узналъ имя Бѣлинскаго еще во времена «Телескопа»; самъ онъ былъ тогда большой романтикъ, и на первый разъ Бѣлинскій произвелъ на него крайне непріятное впечатлѣніе извѣстнымъ разборомъ стихотвореній Бенедиктова (которыхъ Бѣлинскій никогда не могъ выносить) — г. Тургеневъ былъ возмущенъ этимъ разборомъ, потому что восхищался Бенедиктовымъ; но прошло нѣсколько времени, и онъ уже пересталъ читать Бенедиктова. Съ тѣхъ поръ Бѣлинскій заинтересовалъ его; онъ много слышалъ о Бѣлинскомъ (между прочимъ еще отъ Станкевича, котораго зналъ за-границей въ послѣдній годъ его жизни), и очень желалъ съ нимъ познакомиться, хотя его и приводили въ недоумѣніе нѣкоторыя статьи, писанныя Бѣлинскимъ около 1840 года, т.-е. извѣстныя статьи консервативно-идеалистическаго направленія. Знакомство произошло, какъ мы видѣли, въ зиму 1842—1848.

«Я увидѣлъ, — разсказываетъ г. Тургеневъ, — человѣка небольшого роста, сутуловато, съ неправильнымъ, но замѣчательнымъ и оригинальнымъ лицомъ, съ нависшими на лобъ бѣлокурыми волосами и съ тѣхъ суровымъ и безпокойнымъ выраженіемъ, которое такъ часто встрѣчается у застѣнчивыхъ И одинокихъ людей; онъ заговорилъ и закашлялъ въ одно и тоже время, попросилъ насъ сѣсть и самъ торопливо сѣлъ на диванѣ, бѣгая глазами по волу и перебирая табакерку въ маленькихъ и красивыхъ ручкахъ. Одѣтъ онъ былъ въ старый, но опрятный байковый сюртукъ, и въ комнатѣ его замѣчались слѣды любви къ чистотѣ и порядку».

Разговоръ начался. Бѣлинскій говорилъ много, но безучастно и о вещахъ индифферентныхъ, но мало по малу онъ оживился, поднялъ глаза и все лицо его преобразилось. «Прежнее суровое, почти болѣзненное выраженіе замѣнилось другимъ: открытымъ, оживленнымъ и свѣтлымъ; привлекательная улыбка заиграла на его губахъ и засвѣтилась золотыми искорками въ его голубыхъ глазахъ; красоту которыхъ я только тогда и замѣтилъ». Бѣлинскій самъ навелъ разговоръ на упомянутыя выше статьи своего прежняго направленія и съ безжалостной, — г. Тургеневу казалось, даже преувеличенной, — рѣзкостью осудилъ ихъ, черта, — съ которой мы уже встрѣчались. Бѣлинскій тяготился воспоминаніемъ объ этихъ статьяхъ; онъ считалъ ихъ не только заблужденіемъ, но вреднымъ заблужденіемъ, и спѣшилъ устранить память о нихъ при встрѣчѣ съ новыми людьми, которые могли не знать всей перемѣны, происшедшей съ тѣхъ поръ въ его взглядахъ. По поводу этого «безжалостнаго» осужденія прежней ошибки, г. Тургеневъ указываетъ, по личнымъ впечатлѣніямъ, то свойство Бѣлинскаго, которое мы постоянно видѣли во всей его біографіи. «Бѣлинскій не вѣдалъ той ложной и мелкой щепетильности эгоистическихъ натуръ, которыя не въ силахъ сознаться въ томъ, что онѣ ошиблись, потому что имъ собственная непогрѣшимость и строгая послѣдовательность поступковъ, часто основанныя на отсутствіи или бѣдности убѣжденій, дороже самой истины. Бѣлинскій былъ самолюбивъ, но себялюбія, но эгоизма въ немъ и слѣда не было; собственно себя онъ ставилъ ни во что: онъ, можно сказать, простодушно забывалъ о себѣ передъ тѣмъ, что признавалъ за истину; онъ былъ живой человѣкъ, — шелъ, падалъ, поднимался и опять шелъ впередъ какъ живой человѣкъ. Спѣшу прибавить, что падалъ онъ только на пути умственнаго развитія: другихъ паденій онъ не испытывалъ и испытать не могъ, потому что нравственная чистота этого — какъ выражались его противники (гдѣ они теперь!) — „циника“ была по истинѣ изумительна и трогательна; знали о ней только близкіе его друзья, которымъ была доступна внутренность храма».

По разсказу г. Тургенева, въ рѣчахъ Бѣлинскаго не было блеска; онъ охотно повторялъ однѣ и тѣ же шутки (что бываетъ и въ его письмахъ), смѣялся мало-мальски острому слову, своему и чужому; въ его словахъ не бывало никакихъ цвѣтовъ и искусственныхъ эффектовъ; — но когда онъ былъ въ ударѣ и умѣлъ сдерживать свои нервы… не было возможно представить человѣка болѣе краснорѣчиваго, въ лучшемъ, въ русскомъ смыслѣ этого слова… Это было неудержимое изліяніе нетерпѣливаго и порывистаго, но свѣтлаго и здраваго ума, согрѣтаго всѣмъ жаромъ чистаго и страстнаго сердца и руководимаго тѣмъ тонкимъ и вѣрнымъ чутьемъ правды и красоты, котораго почти ничѣмъ не замѣнишь".

Въ теченіе зимы, разсказываетъ г. Тургеневъ, онъ видѣлся съ Бѣлинскимъ нѣсколько разъ; на Святой онъ уѣхалъ въ деревню и по возвращеніи опять встрѣтился съ Бѣлинскимъ уже лѣтомъ, на дачѣ въ Лѣсномъ^[207]. Тутъ они сошлись окончательно и видались почти каждый день. «Въ то время», разсказываетъ г. Тургеневъ, «(публика объ этомъ давно забыла — я по крайней мѣрѣ льщу себя этой надеждой), я напечаталъ небольшой разсказъ въ стихахъ, который, въ силу нѣкоторыхъ, едва замѣтныхъ, крупицъ чего-то похожаго на дарованіе, заслужилъ одобреніе Бѣлинскаго, всегда готоваго протянуть руку начинающему и привѣтствовать все, что хотя немного обѣщало быть полезнымъ приращеніемъ тому, что Бѣлинскій любилъ самой страстной любовью — русской словесности. Онъ даже напечаталъ статью объ этомъ разсказѣ въ „Отеч. Запискахъ“, — статью, которую я не могу вспомнить не краснѣя; за то въ весьма непродолжительномъ времени надежды Бѣлинскаго на мою литературную будущность значительно охладѣли, и онъ сталъ считать меня способныхъ на одну лишь критическую и этнографическую дѣятельность». Разсказъ, о которомъ здѣсь говорится, назывался «Параша» и изданъ былъ весной 1843 года отдѣльной книжкой. Бѣлинскій упоминаетъ о немъ въ письмѣ къ Боткину отъ 10—11 мая такими словами: «читалъ ли ты „Парашу“? — Это превосходное поэтическое созданіе. Ты вѣрно угадалъ автора?» Удовольствіе Бѣлинскаго отъ «поэтическаго созданія» выразилось большой библіографической статьей въ майской книжкѣ «Отеч. Записокъ» 1843^[208].

Мы видѣли, что уже въ первое время Бѣлинскій очень за* интересовался г. Тургеневымъ; между ними велись продолжи* тельныя бесѣды, — «въ теченіе которыхъ мы съ Бѣлинскимъ касались всѣхъ возможныхъ предметовъ, преимущественно однако философскихъ и литературныхъ».

Бѣлинскій занималъ тогда одну изъ тѣхъ извѣстныхъ «дачъ», сколоченныхъ изъ барочныхъ досокъ и оклеенныхъ грубыми обоями, съ жалкимъ «общимъ» садикомъ, не дававшимъ никакой тѣни, дачъ, какихъ и теперь много въ окрестностяхъ Петербурга. Удобствъ не было никакихъ. «Но лѣто стояло чудесное», разсказываетъ г. Тургеневъ, «и мы съ Бѣлинскимъ много гуляли по сосновымъ рощицахъ, окружающимъ Лѣсной Институтъ; запахъ ихъ былъ полезенъ его уже тогда разстроенной груди. Мы садились на сухой и мягкій, усѣянный тонкими иглами мохъ, и тутъ-то происходили между нами долгіе разговоры»… «Со мной, — разсказываетъ г. Тургеневъ, — онъ говорилъ особенно охотно потому, что я недавно вернулся изъ Берлина, гдѣ въ теченіе двухъ семестровъ занимался гегелевской философіей и былъ въ состояніи передать ему самые свѣжіе, послѣдніе выводы. Мы еще вѣрили тогда въ дѣйствительность и важность философическихъ и метафизическихъ выводовъ, хотя ни онъ, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто, на нѣмецкій манеръ… Впрочемъ, мы тогда въ философіи искали всего на свѣтѣ, кромѣ чистаго мышленія»…

«Бѣлинскій разспрашивалъ меня, — говоритъ г. Тургеневъ, — слушалъ, возражалъ, развивалъ свои мысли — и все это онъ дѣлалъ съ какой-то алчной жадностью, съ какимъ-то стремительнымъ домогательствомъ истины. Трудно было иногда слѣдить за нимъ; человѣку хотѣлось — по человѣчеству — отдохнуть, но онъ не зналъ отдыха, — и ты по неволѣ отвѣчалъ и спорилъ — и нельзя было пенять на это нетерпѣніе: оно вытекало изъ самыхъ нѣдръ взволнованной души. Страстная по преимуществу натура Бѣлинскаго высказывалась въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи, въ самомъ его молчаніи; умъ его постоянно и неутомимо работалъ; — но теперь, когда я вспоминаю о нашихъ разговорахъ, меня болѣе всего поражаетъ тотъ глубокій здравый смыслъ, то, ему самому не совсѣмъ ясное, но тѣмъ болѣе сильное сознаніе своего призванія, сознаніе, которое, при всѣхъ его безоглядочныхъ порывахъ, не позволяло ему отклоняться отъ единственно полезной^[209] въ то время дѣятельности: литературно-критической, въ обширнѣйшемъ смыслѣ слова»…

Изъ содержанія своихъ тогдашнихъ бесѣдъ съ Бѣлинскимъ, г. Тургеневъ приводитъ одинъ примѣръ, очень характеристичный. «Вскорѣ послѣ моего знакомства съ нимъ его снова начали тревожить тѣ вопросы, которые, не получивъ разрѣшенія или получивъ разрѣшеніе одностороннее, не даютъ покоя человѣку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ Божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души и т. п…. Его мучили сомнѣнія…. именно мучили, лишали его сна, пищи, неотступно грызли, жгли его; онъ не позволялъ себѣ забыться и не зналъ усталости; онъ денно и нощно бился надъ разрѣшеніемъ вопросовъ, которые задавалъ себѣ… Искренность его дѣйствовала на меня; его огонь сообщался и мнѣ, важность предмета меня увлекала; но, поговоривъ часа два-три, я ослабѣвалъ, легкомысліе молодости брало свое… я думалъ о прогулкѣ, объ обѣдѣ, сама жена Бѣлинскаго умоляла, и мужа и меня, хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти пренія, напоминала ему предписаніе врача… на съ Бѣлинскимъ сладить было нелегко. — „Мы не рѣшили еще вопроса о существованіи Бога, — сказалъ онъ мнѣ однажды съ горькимъ упрекомъ, — а вы могите ѣсть!“… Сознаюсь, что написавъ эти слова, я чуть не вычеркнулъ ихъ при мысли, что они могутъ возбудить улыбку за лицахъ иныхъ, изъ моихъ читателей… Но не пришло бы въ голову смѣяться тому, кто самъ бы слышалъ, какъ Бѣлинскій произнесъ эти слова, и если, при воспоминаніи объ этой правдивости, объ этой небоязни смѣшного, улыбка можетъ придти на уста, то развѣ улыбка умиленія и удивленія».

Мы имѣемъ здѣсь наглядный образчикъ того увлеченія, съ какимъ Бѣлинскій отдавался волновавшимъ его вопросамъ. Читатель видѣлъ эту самую черту въ страстныхъ тирадахъ, какими исполнены письма Бѣлинскаго. Припомнимъ, что въ нихъ являлся и вопросъ о безсмертіи души…

Приводимъ изъ тѣхъ же воспоминаній еще одну черту мнѣній Бѣлинскаго въ этомъ періодѣ, когда отвлеченное искусство потеряло исключительное господство въ его литературной теоріи, и передъ нимъ вставали требованія жизни, стремленіе въ общественному благу, какъ основная, достойная цѣль для мыслящаго человѣка и — писателя. Слѣдующій эпизодъ, кажется, вѣрно передаетъ и самую манеру рѣчи Бѣлинскаго.

"Бѣлинскій, какъ извѣстно, не былъ^[210] поклонникомъ принципа: искусство для искусства; — да оно и не могло быть иначе по всему складу его образа мыслей. Помню я, съ какой комической яростью онъ однажды при мнѣ напалъ на — отсутствующаго, разумѣется — Пушкина, за его два стиха въ «Поэтъ и Чернь»:

Печной горшокъ тебѣ дороже:

Ты пищу въ немъ себѣ варишь!

— «И конечно, — твердилъ Бѣлинскій, сверкая глазами и бѣгая изъ угла въ уголъ: — конечно дороже. — Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бѣдняка въ немъ пищу варю — и прежде чѣмъ любоваться красотой истукана, — будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ, — мое право, моя обязанность накормить своихъ — и себя, на зло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплётамъ!»

Г. Тургеневъ дѣлаетъ потомъ оговорку, что Бѣлинскій былъ слишкомъ уменъ, слишкомъ одаренъ вдравымъ смысломъ, чтобы не цѣнить высоко искусство, — но приведенныя слова передавали однако существенный элементъ его взгляда на искусство, и комическая внѣшность этихъ словъ, если она была, нимало не уменьшаетъ ихъ серьёзнаго смысла.

Около 1842—1843 г. возобновилъ съ Бѣлинскимъ свое старое знакомство г. Кавелинъ. Переѣхавъ, въ это время въ Петербургъ изъ Москвы, онъ поселился на одной квартирѣ съ Кульчицкимъ и Н. Т-мъ. Бѣлинскій, въ то время особенно тяготившійся своимъ одиночествомъ, любилъ бывать въ этомъ молодомъ кружкѣ, куда собирались и другіе его пріятели. Здѣсь онъ, между прочимъ, предавался и игрѣ въ карты, страсть въ которой, по словамъ самого Бѣлинскаго, приводила въ ужасъ его друзей и объяснялась его тревожнымъ внутреннимъ состояніемъ, заставлявшимъ искать внѣшняго развлеченія.

Читатель безъ сомнѣнія съ любопытствомъ прочтетъ отрывки изъ разсказа г. Кавелина: это — свидѣтельство очевидца и изображеніе такихъ сторонъ личности и моральнаго вліянія Бѣлинскаго, которыхъ не могли представить намъ съ такою живостью другіе источники настоящей біографіи.

Время (около года), проведенное въ Петербургѣ въ этой средѣ, авторъ разсказа причисляетъ въ лучшимъ, счастливѣйшимъ воспоминаніямъ своей жизни, — и этимъ считаетъ себя обязаннымъ кружку, и особенно главѣ его — Бѣлинскому.

"Онъ имѣлъ на меня и на всѣхъ насъ чарующее дѣйствіе. Это было нѣчто гораздо больше оцѣнки ума, обаянія таланта, — нѣтъ, это было дѣйствіе человѣка, который не только шелъ далеко впереди насъ яснымъ пониманіемъ стремленій и потребностей того мыслящаго меньшинства, къ которому мы принадлежали, не только освѣщалъ и указывалъ вамъ путь, но всѣмъ своимъ существомъ жилъ для тѣхъ идей и стремленій, которыя жили во всѣхъ насъ, отдавался имъ страстно, наполнялъ ими все свое бытіе. Прибавьте къ этому гражданскую, политическую и всяческую безупречность, безпощадность къ самому себѣ, при большомъ самолюбіи, и ни поймете, почему этотъ человѣкъ господствовалъ въ кружкѣ неограниченно. Мы понимали, что онъ въ своихъ сужденіяхъ часто бывалъ не правъ, увлекался страстью далеко за предѣлы истины; мы ввали, что свѣдѣнія его (кромѣ русской литературы и ея исторіи) бывали недостаточны; мы видѣли, что Бѣлинскій часто поступалъ какъ ребенокъ, какъ ребенокъ капризничалъ, малодушествовалъ и увлекался… Но все это исчезало передъ подавляющимъ авторитетомъ великаго таланта, страстной, благороднѣйшей гражданской мысли и чистой личности, безъ пятна, личности, которой нельзя было подкупить ничѣмъ, — даже ловкой игрой на струнѣ самолюбія.

«Бѣлинскаго въ нашемъ кружкѣ не только нѣжно любили и уважали, но и побаивались. Каждый пряталъ гниль, которую носилъ въ своей душѣ, какъ можно подальше. Бѣда, если она попадала на глаза Бѣлинскому: онъ ее выворачивалъ тотчасъ же напоказъ всѣмъ и неумолимо, язвительно преслѣдовалъ несчастнаго дни и недѣли, не келейно, а соборнѣ, предъ всѣмъ кружкомъ… Извѣстно, что к себя онъ тоже не щадилъ. Панаеву немало доставалось за его суетность, мнѣ за „прекраснодушіе“ и за славянофильскія наклонности, которыя въ то время были очень сильны. Вліяніе Бѣлинскаго на мое нравственное и умственное воспитаніе за этотъ періодъ моей жизни было неизмѣримо я оно никогда не изгладится изъ моей памяти».

Называя, въ числѣ членовъ кружка, г. Тургенева, авторъ воспоминаній замѣчаетъ, что Бѣлинскій благоволилъ къ нему между прочимъ и за нѣсколько стиховъ въ «Парашѣ» — отрицательнаго и демоническаго свойства. Онъ припоминаетъ, что Бѣлинскій особенно восторгался стихомъ, гдѣ говорится о «хохотѣ сатаны», и привелъ этотъ стихъ въ критической статьѣ^[211].

"Какъ мы проводили время и что происходило въ вашемъ капельномъ кружкѣ, это легко представитъ себѣ всякій, кто знакомъ, хоть по наслышкѣ, съ молодыми литературными кружками 30-хъ и 40-хъ годовъ. Аристократическимъ изяществомъ людей съ достаткомъ всѣ мы, кромѣ Панаева и Тургенева, не отличались. Аристократическіе салоны и литературные тузы были намъ извѣстны только по имени. Но весело намъ было очень, насколько можно было веселиться при тогдашней обстановкѣ… Каждый литературный кружокъ, въ томъ числѣ и нашъ, былъ тогда похожъ на секту, въ которую новые члены принимались трудно, по испытаніи и рекомендаціи. Мы мечтали о лучшемъ будущемъ, не формулируя положительно, какимъ оно должно быть, жадно собирали всѣ анекдоты, слухи и разсказы, изъ которыхъ прямо или косвенно слѣдовало… приближеніе иного времени…. также жадно и зорко слѣдили за всякимъ проявленіемъ въ словѣ или печати мыслей и стремленій, которыми были преисполнены. Каждый мѣсяцъ приносилъ намъ новинку — статью, а иногда и больше, Бѣлинскаго, которую читали и перечитывали. Жоржъ-Зандъ и французская литература… пользовались великимъ авторитетомъ. За событіями политическими въ Европѣ мы слѣдили внимательно, но нельзя сказать, чтобъ съ настоящимъ пониманіемъ.

"Взаимныя отношенія членовъ кружка были самыя дружескія, тѣсныя, интимныя. Камертонъ имъ давалъ Бѣлинскій. Шуткамъ и остроуміямъ, часто и неостроумнымъ, не было конца. Запѣвалой былъ почти всегда Бѣлинскій… Споры и серьёзные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смѣшивались съ остротами и шутками.

"Все это очень извѣстно и обыкновенно въ нашихъ русскихъ дружескихъ кружкахъ и по складу нашего ума не можетъ быть иначе. Отмѣчу нѣкоторыя особенности нашего тогдашняго кружка, обословленныя родомъ жизни и вкусами Бѣлинскаго. Онъ работалъ какъ истинно русскій человѣкъ — запоемъ, и когда могъ отдыхать, т.-е. когда необходимость не заставляла его работать, охотно лѣнился, болталъ и игралъ въ карты, ради препровожденія времени. Игрокомъ онъ никогда не былъ. Съ половины мѣсяца, или такъ между 15 и 20 числами, Бѣлинскій исчезалъ для друзей — запирался и писалъ для журнала. Ходить къ нему въ это время было неделикатно. Бѣлинскій болталъ охотно, но проведенное въ разговорѣ время приходилось, ему наверстывать ночью, потому что работа была срочная… Съ выходокъ книжки Бѣлинскій становился свободнымъ и приходилъ почти каждый день къ намъ, иногда къ обѣду, но всего чаще, тотчасъ послѣ обѣда — играть въ карты… Такъ какъ друзья Бѣлинскаго знали, что онъ почти каждый вечеръ проводитъ у насъ, то приходили къ намъ, и такимъ образомъ квартира наша мало-по-малу обратилась въ клубъ. Каждый вечеръ кто-нибудь изъ друзей забѣгалъ хоть на минуту повидаться съ Бѣлинскимъ, сообщить новость, переговорить о дѣлѣ. Какъ только приходилъ Бѣлинскій послѣ обѣда — тотчасъ же начиналась игра въ карты, копѣечная, но которая занимала и волновала его до смѣшного. Заигрывались мы вчистую до бѣла дня. Т-въ игралъ спокойно и съ перемѣннымъ счастіемъ; я вѣчно проигрывалъ; Кульчицкому счастье всегда валило удивительное и онъ игралъ отлично. Бѣлинскій игралъ плохо, горячился, ремизился страшно, и рѣдко оканчивалъ вечеръ безъ проигрыша. На этихъ-то картежныхъ вечерахъ, увѣковѣченныхъ для кружка брошюркой Кульчицкаго: «Нѣкоторыя великія и полезныя истины объ игрѣ въ преферансъ», изданной подъ псевдонимомъ кандидата Ремизова, происходили тѣ сцены высокаго комизма, которыя приводили часто въ негодованіе Т-ва, забавляли друзей, а пеня приводили въ глубокое умиленіе и еще больше привязывали къ Бѣлинскому {Книжка кандидата Ремизова, которую рѣдко гдѣ можно теперь встрѣтить, стоить упоминанія, такъ какъ даетъ понятіе о невинныхъ развлеченіяхъ кружкѣ. Нечего упоминать, что она была написана (не безъ участія и другихъ пріятелей) именно для Бѣлинскаго.

Книжка носила слѣдующее заглавіе: «Нѣкоторыя великія и полезныя истина объ игрѣ въ преферансъ, заимствованныя у разныхъ древнихъ и новѣйшихъ писателей и приведенныя въ систему кандидатомъ философіи П. Ремизовымъ». Спб., въ тип. Жернакова. 1848. Въ 16-ю д. л., 81 стр. Ей посвящена рецензія въ 4-й кн. «Отеч. Зап.» за этотъ годъ — гдѣ отдана справедливость серьёзному взгляду автора на предметъ. «Игра въ преферансъ», — говоритъ рецензія, — «для насъ теперь тоже самое, чѣмъ было искусство для грековъ, гражданская жизнь для римлянъ, что теперь наука для нѣмцевъ, театръ, балы и маскарады для французовъ, парламентъ и биржа для англичанъ. Маленькія дѣти теперь уже знаютъ у насъ, что такое „прикупка“ и „игра прямо“ и обѣщаютъ въ своемъ лицѣ богатое надеждами поколѣніе». Нѣсколько отрывковъ дадутъ понятіе о тонѣ книжки.

Авторъ желалъ изложить дѣло обстоятельно, и говорить по рубрикамъ объ исторіи преферанса, объ его пользѣ, объ его философіи, о нужныхъ для него спеціальныхъ познаніяхъ и т. д.

"§ 1. Преферансъ (говорится въ отдѣлѣ исторіи) есть самая древнѣйшая игра въ мірѣ, что уже достаточно доказывается однимъ наименованіемъ ея, ибо слово преферансъ происходитъ отъ глагола fero, tuli, latum, ferre, что значатъ несу, отношу или сношу.

"§ 2. По паденіи Западной Римской Имперіи, игра сія перешла къ народамъ Галльскаго племени. Съ успѣхами наукъ и просвѣщенія, она болѣе и болѣе совершенствовалась и наконецъ, у французовъ, достигла высшаго своего развитія. Оттуда распространилась она по всѣмъ частямъ земного шара, достигнувъ такимъ образомъ и нашего любезнаго отечества, и получивъ то великое значеніе, въ каковъ мы оную теперь видимъ.

«§ 4. Отъ игры безъ переговоровъ человѣчество, въ постоянномъ стремленіи своемъ въ совершенствованію, перешло наконецъ къ игрѣ съ переговоромъ и стало играть семь, восемь и т. д. безъ прикупки. Честь такого открытія принадлежитъ исключительно изобрѣтательному XIX вѣку. Впрочемъ, должно упомянуть, что и въ наше время нѣкоторые дикіе и невѣжественные народы играютъ еще въ преферансъ безъ переговоровъ, такъ, напр., Кафры, жители Огненной Земли и проч.»

«Въ преферансѣ, — говорить кандидатъ философіи Ремизовъ, — съ незапамятныхъ временъ, всегда существовало 10 взятокъ. Греки, любившіе все обожествлять и персонифьировать, полную преферансовую игру олицетворили въ Аполлонѣ съ 9-ю музами. Очевидно, что это было де что иное, какъ 10 въ червяхъ: Аполлонъ — тузъ, Мельпомена — король и т. д. Оттуда и преданіе, что музы услаждаютъ жизнь человѣческую. Римляне, все переносившіе въ право, тоще самое понятіе выразили въ законахъ, изобразивъ ихъ на доскахъ или таблицахъ, коихъ было первоначально 10; а двѣ прибавлены въ послѣдствіи для обозначенія прикупки»…

Для игры въ преферансъ требуется великое присутствіе духа, чувство собственнаго достоинства и предпріимчивость: и въ доказательство этой теоретической истины приводится въ книжкѣ историческій эпизодъ о войнѣ Аннибала съ Фабіемъ.

"Садясь въ преферансъ, кромѣ, спеціальныхъ познаній, должно имѣть непоколебимое присутствіе духа, единство цѣли и сосредоточенность мысли. Великая игра сія требуетъ соединенія въ одномъ лицѣ предпріимчивости полководца, настойчивости дипломата и глубокомыслія ученаго. Древніе приступали къ ней, очистивъ себя напередъ жертвой, и, какъ говорили — manibus paris. Мы, новѣйшіе, садясь въ преферансъ, должны сохранять какъ въ лицѣ своемъ, такъ и въ движеніяхъ отпечатокъ достоинства… Закройте ваши помыслы непроницаемой для противниковъ завѣсой. Пусть лицо ваше ничего не выражаетъ, кромѣ чувства собственнаго достоинства, не оскорбляющаго, впрочемъ, достоинства другихъ. Тогда всѣ скажутъ: «какой прекрасный человѣкъ», и будутъ играть съ вами спустя рукава.

"На счетъ присутствія духа и предпріимчивости многіе имѣютъ весьма ложныя понятія. Я видѣлъ людей, которые безумно расточаютъ врожденную имъ храбрость и врываются въ отчаянныя игры почти безъ оружія (т.-е. безъ взятки). Правда, дѣла ихъ увѣнчиваются иногда блистательнымъ успѣхомъ, но увы, слишкомъ кратковременнымъ: грозный разсчетъ чаще всего падаетъ позоромъ на главу ихъ, опустошеніемъ на карманъ! Не таково присутствіе духа мужа испытаннаго!.. Потому, садясь въ преферансъ, не только не должно хвастаться передъ другими, говоря: «я, ныньче, господа, обрѣжу васъ», но даже и подумать о томъ предъ самимъ собой. Приведемъ разительный тому примѣръ изъ древняго міра. Когда Аннибалъ запугалъ римлянъ своими побѣдами, они выслали къ нему Фабія, старика чрезвычайно тонкаго и замысловатаго. Прибывъ къ войску, онъ тотчасъ понялъ, что тутъ силой ничего не возьмешь. Тогда онъ прибѣгнулъ къ хитрости и отправился въ станъ къ Аннибаху, будто бы для переговоровъ. Аннибалъ его принялъ очень вѣжливо и приказалъ поставить самоваръ. Такъ какъ дѣло шло ужъ къ вечеру, то хозяинъ спросилъ у Фабія: «а что, не хотите ли въ преферансикъ?» — Нѣтъ, — отвѣчалъ Фабій, — я плохо играю. — «Ничего; мы сядемъ но маленькой». Сѣли и записали по XXX. (Тогда записывали римскими цифрами).

— Развѣ, — сказалъ Фабій, — для занимательности игры, не поставить ли намъ въ пульку судьбу Рима и Карѳагена? Отъ этого и казна больше выиграетъ, и намъ будетъ…

— Почтеннѣйшій, — перебилъ его Аннибалъ: — оно такъ, казна дѣйствительно больше выиграетъ, да вѣдь я васъ обдую —

— Это еще неизвѣстно.

— Обдую непремѣнно. Въ Карѳагенѣ я обдувалъ весь свѣтъ.

«Ну, это еще неизвѣстно.

„Слово за слово; поспорили, И въ то время, какъ Аннибалъ, ставя Фабію ремизъ за ремизомъ, хвасталъ и смѣялся, старый римлянинъ тихо взывалъ къ богамъ: безсмертные!“ Между тѣмъ, счастіе къ Аннибалу валило чертовское. „А что, а что!“ кричалъ онъ въ восторгѣ: „вотъ вамъ еще ремизъ!“ — Ничего, отвѣчалъ Фабій: finis coronat opus. — „Какой тутъ finis — смотрите — я въ малинѣ“. — Finis coronat opus, — повторялъ упрямый старикъ. И дѣйствительно: подъ конецъ Аннибалъ какъ-то зацѣпился и поставилъ 3 ремиза. Это его взбѣсило. „Играю — говоритъ — въ червяхъ“. И, несмотря на карты, онъ объявилъ игру и поставилъ еще 5; потомъ дальше, дальше. Кончилось тѣмъ, что Аннибалъ проигралъ Фабію всѣ деньги, вещи, дорожную свор шкатулку, войсковой багажъ и пр., и со стыдомъ бѣжалъ зимовать въ Капуу (Титъ Ливій, книга III, стр. 281).

О Кульчицкомъ, авторѣ этой шутки, мы говорили прежде. Въ эти годы онъ выступилъ въ литературѣ съ легкими юмористическими разсказами, довольно забавными въ самомъ дѣлѣ, — подъ псевдонимомъ Говорилица. См. напр. „Омнибусъ“ въ „Физіологіи Петербурга“, изд. Некрасовымъ, 1844—1845; „Необыкновенный Поединокъ, романтическая повѣсть“, въ „Отеч. Зап.“ 1845, кн. 3. — Кульчицкій вскорѣ умеръ (въ 1845 или 1846).}»…

"Повѣритъ ли читатель, что въ нашу игру, невиннѣйшую изъ невинныхъ, которая въ худшемъ случаѣ оканчивалась рублемъ, двумя, Бѣлинскій вносилъ всѣ перипетіи страсти, отчаянія и радости, точно участвовалъ въ великихъ историческихъ событіяхъ? Садился онъ играть съ большимъ увлеченіемъ, и если ему везло, былъ доволенъ и веселъ… Поставя нѣсколько ремизовъ, Бѣлинскій становился мрачнымъ, жаловался на судьбу, которая его во всемъ преслѣдуетъ и наконецъ съ отчаяніемъ бросалъ карты и уходилъ въ темную комнату. Мы продолжали игру какъ будто ни въ чемъ не бывало. Кульчицкій (игравшій обыкновенно счастливо) нарочно ремизился отчаянно и мы шумно выражали свою радость, что наконецъ-то и онъ попался. Послѣ двухъ-трехъ такихъ умышленныхъ ремизовъ и криковъ, сосѣдняя дверь тихонько пріотворялась и Бѣлинскій выглядывалъ оттуда на игру съ сіяющимъ лицомъ. Еще два-три ремиза — и онъ выходилъ изъ темной комнаты, съ азартомъ садился за игру и она продолжалась вчетверомъ по прежнему. Такая наивность и ребячество меня всегда глубоко поражали въ замѣчательныхъ людяхъ и еще сильнѣе къ нимъ привязывали^[212]. Та же черта была и въ Г-нѣ, съ которымъ Бѣлинскій имѣлъ всего болѣе родства по натурѣ. Они во многомъ напоминали другъ друга. Д дорожу этой чертой какъ очень характеристической въ Бѣлинскомъ и потому такъ подробно описываю случаи, повидимому совершенно ничтожные^[213].

"Въ эпоху, которую описываю (1848), талантъ, нравственная физіономія и образъ мыслей Бѣлинскаго сложились окончательно и достигли своего апогея. Никакихъ колебаній и шатаній изъ стороны въ сторону не было. Его симпатіи клонились въ сторонѣ Франціи, а не Германіи или Англіи. Его идеалы были нравственно-соціальные болѣе, чѣмъ политическіе. Политической программы ни у кого въ тогдашнихъ кружкахъ не было. Въ тогдашнему нашему status quo Бѣлинскій относился отрицательно на всѣхъ путяхъ, и ненавидѣлъ панславизмъ во всѣхъ его направленіяхъ и со всѣми его идеалами, чутко схватывая, что эти идеалы — пережитое прошедшее, которое и привело въ печальному настоящему. Ненависть и любовь его одинаково выражались страстно, подъ-часъ ребячески, съ чудовищными преувеличеніями, но въ которыхъ всегда лежала вѣрная, свѣтлая и глубокая мысль, которую мы понимали. Разъ какъ-то въ спорѣ Бѣлинскій съ яростью объявилъ, что черногорцевъ надо вырѣзать всѣхъ до послѣдняго. Другой разъ, по поводу какой-то книги, романа или стиховъ, гдѣ поминались русскіе шлемы, латы, доспѣхи, онъ напечаталъ коротенькую рецензію, въ которой говорилъ, что ничего этого никто не видалъ, а всѣ знаютъ лапти, мочалы, рогожи и палки. Враги Бѣлинскаго пользовались этими страстными выходками и отчасти умышленно, отчасти по тупости не хотѣли или не умѣли понять того, что онъ говорилъ или хотѣлъ сказать. Послѣ, положительная сторона его ненавистей и отрицаній выступила яснѣе. Говорятъ, что за-границей онъ страшно тосковалъ и стремился назадъ. Нѣсколько лѣтъ спустя, въ Москвѣ, въ одномъ разговорѣ съ Грановскимъ, при которомъ я присутствовалъ, у Бѣлинскій даже выражалъ славянофильскую мысль, что Россія лучше съумѣетъ, пожалуй, разрѣшить "соціальный вопросъ и покончить съ враждой капитала а собственности съ трудомъ, чѣмъ Европа. Но Бѣлинскій ясно понималъ, что тогдашнее положеніе наше, съ ногъ до головы, ненормальное… Здѣсь будетъ кстати сказать, что Бѣлинскій не любилъ поляковъ и съ необыкновеннымъ своимъ чутьемъ, далеко опережавшимъ время, прозрѣвалъ въ нихъ узкихъ провинціаловъ. Ему особенно не нравилось въ полякахъ то, что они считаютъ Бароншу наравнѣ съ Парижемъ, Мицкевича наравнѣ съ Гёте, что послушать ихъ — ихъ политики, поэты, художники, философы за поясъ заткнутъ европейскія свѣтила. Эта черта, т.-е. провинціальность, недавно подмѣченная и разоблаченная Драгомановымъ у галичанъ и равныхъ западныхъ славянъ, не ускользнула отъ зоркаго взгляда Бѣлинскаго въ полякахъ. Бѣлинскій вмѣнялъ русскимъ въ особенное достоинство, что они трезвы умомъ, не таращатся, относятся въ себѣ отрицательно и что имъ нечего охранять. Петра Великаго онъ боготворилъ. «Пишите скорѣй его исторію», говаривалъ Бѣлинскій: «пройдетъ сто лѣтъ и никто не повѣритъ, что Петръ не миѳъ, а историческая дѣйствительность».

«Изъ этого періода времени сохранилась въ моей памяти еще одна черта Бѣлинскаго, которой не ногу пройти мимо. къ концу моего пребыванія въ Петербургѣ, до московской профессуры, сюда пріѣхалъ Рубини, съ котораго началась здѣшняя итальянская опера. Нашъ кружокъ бросился съ жадностью на эту новинку. Разъ какъ-то давалась „Лучія ди-Ламмермуръ“. Мы были въ ложѣ: Панаевы, Т-въ, Бѣлинскій и я (другихъ не помню). Въ извѣстной патетической сценѣ горькаго упрека героя оперы своей возлюбленной, Бѣлинскій былъ глубоко потрясенъ, на силу сдержалъ слезы и назвалъ Рубини великимъ актеромъ. Объективной цѣны этотъ отзывъ не имѣетъ никакой, но онъ характеризуетъ и Бѣлинскаго и время. Наше полное музыкальное невѣжество объясняетъ, какимъ образомъ ничтожная пьеса могла такъ глубоко подѣйствовать на Бѣлинскаго и вызвать то горькое чувство, которое лежало въ душѣ каждаго въ то время. Это чувство объясняетъ и огромный успѣхъ Лермонтова и Некрасова — гораздо больше, чѣмъ ихъ дѣйствительныя поэтическія достоинства»…

Но дѣло тутъ шло-не столько о музыкѣ, сколько о драматическомъ исполненіи, которое съ полнымъ правомъ могло привести Бѣлинскаго въ восторгъ и затронуть «горькое чувство»^[214]. Въ перепискѣ сохранилось [воспоминаніе самого Бѣлинскаго о томъ впечатлѣніи, какое произвелъ на него Рубини.

"Слушалъ я третьяго дня Рубини (въ «Лучіи Ламмермуръ»), — пишетъ Бѣлинскій Боткину (30 апрѣля 1843, — страшный художникъ — и въ третьемъ актѣ я плакалъ слезами, которыми давно уже не плавалъ. Сегодня опять буду слушать ту же оперу. Сцена, гдѣ онъ срываетъ кольцо съ Лучіи и призываетъ небо въ свидѣтели ея вѣроломства — страшна, ужасна, — я вспомнилъ Мочалова и понялъ, что всѣ искусства имѣютъ одни законы. Боже мой, что это за рыдающій голосъ — столько чувства, такая огненная лава чувства — да отъ этого можно съ ума «сойти»…

Въ этомъ кружкѣ (для полнаго перечисленія котораго надо было бы еще назвать только два-три имени) проходила въ Петербургѣ жизнь Бѣлинскаго: здѣсь онъ чувствовалъ себя между друзьями, свободно высказывался и былъ самимъ собой. Въ другомъ, мало знакомомъ обществѣ онъ былъ стѣсненъ, связанъ, имъ овладѣвала та боязнь людей, на которую онъ самъ жаловался какъ на свое бѣдствіе, на болѣзнь. Попытки друзей, особенно Панаева, ввести его въ другіе круги, напр. на литературные вечера кн. Одоевскаго, оставались неудачны и отяготительны для Бѣлинскаго.

Прибавимъ двѣ-три черты изъ воспоминаній Панаева, которыя мы уже не разъ цитировали. Хотя его и любятъ упрекать въ недостаткѣ серьезности, его разсказы обыкновенно весьма точны.

"Кружокъ, въ которомъ жилъ Бѣлинскій (разсказываетъ онъ) былъ тѣсно сплоченъ и сохранялся во всей чистотѣ до самой "то смерти. Онъ поддерживался силою его духа и убѣжденій. — Послѣ его смерти всѣ какъ-то разбрелись и спутались, но память объ этомъ кружкѣ, вѣрно, до сихъ поръ дорога каждому изъ тѣхъ, которые принадлежали къ нему…

Бѣлинскій рѣдко выходилъ изъ этого кружка и показывался въ литературный свѣтъ.

"Этотъ свѣтъ изрѣдка открывался для него только въ одномъ домѣ, куда стекались разъ въ недѣлю всевозможныя извѣстности — ученыя, военныя, литературныя, духовныя, и вѣликосвѣтскія. Большой гармоніи и одушевленія въ этомъ обществѣ не могло существовать; усиліе хозяина дома сближать литературу съ великосвѣтскимъ обществомъ неудавалось. Для великосвѣтскаго общества, никогда не принимавшаго живого участія въ отечественной литературѣ, вся тогдашняя литература заключалась только въ пяти или шести литературныхъ авторитетахъ, посѣщавшихъ салоны. На остальныхъ литераторовъ и ученыхъ — людей, по большей части не свѣтскихъ, застѣнчивыхъ, это общество посматривало съ нѣсколько оскорбительнымъ любопытствомъ сквозь стеклышки и лорнеты, какъ на звѣрей; спрашивая съ удивленіемъ хозяина дома: «откуда это? что это?» Литературные авторитеты не желали сближаться съ этими остальными и удостоивали ихъ только изрѣдка своего благосклоннаго вниманія или одобренія…

"Это былъ домъ кн. В. Ѳ. Одоевскаго^[215].

"Положеніе записныхъ ученыхъ и литераторовъ было очень не ловко въ этомъ великосвѣтскомъ литературномъ салонѣ. Они обыкновенно съ робостію, съ замирающимъ дыханіемъ пробирались черезъ салонъ, преслѣдуемые дамскими лорнетами и мужскими стеклышками, въ кабинетъ радушнаго хозяина и тамъ уже, забравшись куда-нибудь въ уголокъ, вздыхали полной грудью.

"Нужно ли было сближать литературу съ великосвѣтскостью — это вопросъ, въ разсмотрѣніе котораго я входить здѣсь не буду…

"Но упоминая объ этихъ собраніяхъ, я долженъ сказать, что всѣхъ человѣчнѣе, всѣхъ лучше являлся на нихъ самъ хозяинъ дома, принимавшій съ одинаковымъ радушіемъ, теплотою и искренностію, безъ различія, каждаго своего гостя — какого-нибудь важнаго, значительнаго господина съ украшеніями на фракѣ и бѣднаго, робкаго, еще никому неизвѣстнаго литератора. Это черта, особенно для того времени заслуживающая вниманія.

"Бѣлинскій долго не рѣшался появиться въ этомъ салонѣ, несмотря на то, что чувствовалъ большое расположеніе въ его хозяину, доказательствомъ чего было то, что онъ высказывался предъ нимъ вполнѣ, иногда даже съ такою энергіею, которая приводила хозяина салона въ большое смущеніе…

" — Отчего вы не хотите бывать у меня? Я сердитъ на васъ, говорилъ онъ Бѣлинскому.

" — Сказать, вамъ правду — отчего? отвѣчалъ улыбаясь Бѣлинскій: — я человѣкъ простой, неловкій, робкій, отъ роду не бывавшій ни въ какихъ салонахъ… У васъ же тамъ бываютъ дамы, аристократки, а а и въ обыкновекнонь-то дамскомъ обществѣ вести себя не умѣю… Нѣтъ, ужъ избавьте меня отъ этого! ІВѢдь вамъ же будетъ нехорошо, если я сдѣлаю какую-нибудь неловкость или неприличіе по вашему.

«Но, несмотря на это, хозяинъ салона непремѣнно хотѣлъ, чтобъ Бѣлинскій былъ въ числѣ его гостей».

Извѣстенъ анекдотъ о томъ, какой переполохъ произвелъ Бѣлинскій на этомъ вечерѣ своей неловкостью, когда, облокотившись по разсѣянности на столикъ съ одной ножкой, уставленный бутылками, опрокинулъ его — вино полилось въ ногамъ знаменитостей, Бѣлинскій смѣшался до послѣдней степени, и «близкій къ кончинѣ» поспѣшилъ домой…

"Вообще, — продолжаетъ Панаевъ, — Бѣлинскій не терпѣлъ разнороднаго, мало знакомаго и большого общества. Онъ даже, бывало, при появленіи въ нашемъ обычномъ кружку какого-нибудь незнакомаго лица, измѣнялся мгновенно, впадалъ въ дурное расположеніе духа и переставалъ говорить.

"Онъ искренно былъ привязанъ ко всѣмъ безъ исключенія, составлявшимъ этотъ тѣсный кружокъ, но иногда вдругъ почему-то особенно увлекался на время кѣмъ-нибудь и обнаруживалъ къ нему необыкновенную нѣжность. Онъ впрочемъ, всегда прямо и откровенно сознавалъ потомъ свои заблужденія и самъ добродушно смѣялся вмѣстѣ съ нами надъ своими крайностями и увлеченіями…

"Вообще малѣйшая, самая ничтожная вещь могла приводить его иногда въ бѣшенство — это было уже отчасти слѣдствіемъ роковой болѣзни, развивавшейся въ немъ сильнѣе и сильнѣе.

"Во время отдыховъ, иногда по вечерамъ онъ любилъ играть въ преферансъ съ пріятелями по самой маленькой цѣнѣ и игралъ всегда съ увлеченіемъ и очень дурно.

"Разъ (это было у меня, наканунѣ свѣтлаго праздника) онъ часа три сряду не выпускалъ изъ рукъ картъ и наставилъ страшное количество ремизовъ. Утомленный, во время сдачи онъ вышелъ въ другую комнату, чтобы пройтиться немного. Въ: это время Тургеневъ (котораго онъ очень любилъ) нарочно подобралъ ему такую игру на восемь въ червяхъ, что онъ долженъ балъ остаться, непремѣнно безъ четырехъ… Бѣлинскій возвратился, схватилъ карты, взглянулъ и весь просіялъ… Онъ объявилъ восемь въ червяхъ и остался, какъ и слѣдовало, безъ четырехъ. Онъ съ бѣшенствомъ бросилъ карты и вскрикнулъ, задыхаясь: — Такія вещи могутъ случаться только со мною.

"Тургеневу стало жаль его — и онъ признался ему, что хотѣлъ подшутить надъ нимъ.

"Бѣлинскій сначала не повѣрилъ, но когда всѣ подтвердили ему тоже, — онъ съ невыразимымъ упрекомъ посмотрѣлъ на Тургенева и произнесъ, поблѣднѣвъ какъ полотно:

" — Лучше бы ужъ вы мнѣ этого не говорили. Прошу васъ впередъ не позволять себѣ такихъ шутокъ!

"Когда болѣзненные припадки затихали или не слишкомъ безпокоили его, онъ становился какъ-то особенно ясенъ и свѣтелъ; его кроткая, прямая, деликатная натура такъ и отражалась въ его глазахъ. Въ эти минуты онъ любилъ подшучивать надъ слабостями нѣкоторыхъ своихъ друзей, напримѣръ, надъ падкостью въ аристократіи, маленькимъ хвастовствомъ, тщеславіемъ и т. п.

"Но для того, чтобы имѣть о Бѣлинскомъ полное понятіе, видѣть его во всемъ блескѣ, надобно было навести разговоръ на тѣ общественные предметы и вопросы, которые живо еге затрогивали, и раздражить его противорѣчіемъ; затронутый, онъ вдругъ выросталъ, слова его лились потокомъ, вся фигура дышала внутренней энергіей и силой, голосъ по временамъ задыхался, всѣ мускулы лица приходили въ напряженіе… Онъ нападалъ на своего противника съ силой человѣка, власть, имѣющаго, мимоходомъ игралъ имъ какъ соломенной, издѣвался, ставилъ его въ комическое положеніе и между тѣмъ продолжалъ развивать свою мысль съ энергіей поразительной. Въ такія минуты этотъ обыкновенно застѣнчивый, робкій и неловкій человѣкъ былъ неузнаваемъ…

"Бѣлинскій ходилъ къ немногимъ искреннимъ пріятелямъ, чтобы отдыхать отъ работы и отводить душу въ спорахъ и толкахъ о томъ, что его сильно тревожило; но онъ больше любилъ домашній уголъ и устроивалъ его всегда, по мѣрѣ средствъ своихъ, съ нѣкоторымъ комфортомъ. Чистота и порядокъ въ его кабинетѣ были всегда удивительные: полы какъ зеркало, на письменномъ столѣ всѣ вещи разложены въ порядкѣ, на окнахъ занавѣсы, на подоконникахъ цвѣты, на стѣнахъ портреты различныхъ знаменитостей я друзей, и, между прочимъ, портретъ Станкевича и нѣсколько старинныхъ гравюръ, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ. Онъ самъ отыскивалъ ихъ на толкучемъ рынкѣ и хвасталъ мнѣ своими находками, и библіотеку свою, состоявшую большею частью изъ русскихъ книгъ, онъ умножалъ съ каждымъ годомъ, и въ послѣднее время, когда уже свободно читалъ по-французски, началъ пріобрѣтать и французскія книги…

«Въ нему часто сходились по вечерамъ его пріятели и онъ всегда встрѣчалъ ихъ радушно и съ шутками, если былъ въ хорошемъ расположеніи духа, т.-е. свободенъ отъ работы и не страдалъ своими обычными припадками^[216]. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно зажигалъ нѣсколько свѣчей въ своемъ кабинетѣ. Свѣтъ и тепло поддерживали всегда еще болѣе хорошее расположеніе его духа»….

Панаевъ разсказываетъ, съ какимъ энтузіазмомъ Бѣлинскій встрѣчалъ всякій новый талантъ, всякій литературный успѣхъ. Такъ онъ встрѣтилъ первыя произведенія г. Достоевскаго, Гончарова; такъ прежде онъ восхитился «Двумя Судьбами» г. Майкова, даже «Парашей» г. Тургенева…

«Страсть Бѣлинскаго, не имѣя другого выхода, вся сосредоточилась на литературѣ. Онъ съ какою-то жадностью бросался на каждую вновь выходящую книжку журнала и дрожащей рукой разрѣзывалъ свои статьи, чтобы пробѣжать ихъ и посмотрѣть, до какой степени сохранился смыслъ ихъ въ печати^[217]. Въ эти минуты лицо его то вспыхивало, то блѣднѣло: онъ отбрасывалъ отъ себя книжку въ отчаяніи, или успокоивался и приходилъ въ хорошее расположеніе духа, если не встрѣчалъ значительныхъ перемѣнъ и искаженій».

Кн. Одоевскій, о которомъ сейчасъ упоминалось, былъ чрезвычайно высокаго мнѣнія о талантѣ Бѣлинскаго, и въ особенности видѣлъ въ немъ большую силу именно философской мысли.

«Бѣлинскій, — говоритъ онъ^[218], — былъ одною изъ высшихъ философскихъ организацій, какія я когда-либо встрѣчалъ въ жизни. Въ немъ было сопряженіе Канта, Шеллинга и Гегеля, сопряженіе вполнѣ органическое, ибо онъ никого изъ нихъ не читалъ; онъ не зналъ по-нѣмецки, весьма плохо понималъ по-французски, а въ его эпоху ничто изъ этихъ философовъ не было переведено по-французски. Нѣкоторыя ихъ положенія перешли къ нему по наслышкѣ, частію отъ учениковъ Павлова, гнавшаго впрочемъ лишь Шеллинга и Окена, частію отъ меня. Всякій разъ, когда мы встрѣчались съ Бѣлинскимъ (это было рѣдко), мы съ нимъ спорили жестоко; но я не могъ не удивляться, какимъ образомъ онъ изъ поверхностнаго знанія принциповъ натуральной философіи (Naturphilosophie) развивалъ цѣлый органическій философическій міръ — sui generis».

Кн. Одоевскій не зналъ въ точности, какъ развивались философскіе интересы и понятія Бѣлинскаго; онъ думалъ напримѣръ, что Бѣлинскій совсѣмъ не зналъ или не слышалъ о Гегелевскихъ ученіяхъ; но его слова тѣмъ не менѣе любопытны. Кн. Одоевскій былъ одинъ изъ образованнѣйшихъ людей у насъ въ то время, и во всякомъ случаѣ могъ быть хорошимъ судьей въ оцѣнкѣ умственнаго содержанія.

«Бѣда Бѣлинскаго, — продолжаетъ онъ, — въ томъ, что обстоятельства жизни не позволяли ему развиться правильнымъ образомъ. — У насъ Бѣлинскому учиться было негдѣ; рутинизмъ нашихъ университетовъ не могъ удовлетворить его логическаго въ высшей степени ума; пошлость большей части нашихъ профессоровъ порождала въ немъ лишь презрѣніе; нелѣпыя преслѣдованія неизвѣстно за что развили въ немъ желчь, которая примѣшалась въ его своебытное философское развитіе и доводила его безстрашную силлогистику до самыхъ крайнихъ предѣловъ»…

Напомнимъ наконецъ разсказы еще одного изъ современниковъ и ближайшихъ друзей Бѣлинскаго, — разсказы, которыми, къ сожалѣнію, намъ трудно было воспользоваться, и гдѣ изображеніе Бѣлинскаго, сдѣланное съ любовью и пониманіемъ, является особенно рельефнымъ.

Возвратимся къ приведеннымъ выше подробностямъ.

Боязнь общества у Бѣлинскаго была черта довольно сложная. Прежде всего, это были слѣды того стараго болѣзненнаго чувства, которое онъ объяснялъ однажды въ письмѣ къ Боткину тяжелыми воспоминаніями своего дѣтства и отрочества; съ теченіемъ времени, и особенно теперь, это чувство опредѣлилось и получило новыя основанія. Въ самомъ дѣлѣ, съ первыхъ поръ своей сознательной жизни Бѣлинскій долженъ былъ чувствовать свой разрывъ съ обществомъ, которому не было ни малѣйшаго дѣла до пламенныхъ стремленій небольшой горсти идеалистовъ, какими были Бѣлинскій и его друзья, которое скорѣе готово будетъ смотрѣть на нихъ съ пренебреженіемъ и даже ненавистью. Мы читали, въ письмахъ къ Боткину, горькія жалобы Бѣлинскаго и печальное сознаніе, что. они не нужны этому обществу, что они — люди безъ отечества. Таково и дѣйствительно было положеніе этого кружка, какъ вообще бываетъ положеніе людей, которые въ невѣжественной средѣ или въ эпохи реакцій, тяготясь настоящимъ, глубоко страдая отъ противорѣчій его съ ихъ лучшими стремленіями, только въ неясномъ будущемъ видятъ достиженіе своихъ, даже скромныхъ идеаловъ. Отвлеченное разсужденіе давало Бѣлинскому эту надежду на будущее; — но въ данную минуту онъ долженъ былъ тѣмъ сильнѣе чувствовать свое отчужденіе отъ настоящаго. Понятно, что Бѣлинскаго отталкивало отъ «общества», въ которомъ онъ видѣлъ олицетвореніе застоя, внѣшній блескъ, покрывавшій бѣдность мысли и грубые инстинкты. Бѣлинскому не только нечего было дѣлать съ людьми этого общества, ему было съ ними положительно тяжело. Даже съ лучшими представителями «общества», имѣвшими свое мѣсто и въ литературѣ, какъ кн. Одоевскій, самъ составлявшій исключеніе въ своемъ кругѣ, — для Бѣлинскаго сближеніе было довольно трудно. Кн. Одоевскій, который былъ очень способенъ оцѣнить серьезность его таланта и дѣятельности, и въ самомъ дѣлѣ высоко цѣнилъ Бѣлинскаго, остался ему чуждъ: не говоря о мистическихъ и алхимическихъ пристрастіяхъ этого аристократическаго полигистора, не сочувственныхъ Бѣлинскому, онъ не могъ сойтись съ кн. Одоевскимъ въ самой сущности своего взгляда на вещи. Кн. Одоевскій удивлялся логической энергіи Бѣлинскаго, силѣ и смѣлости его выводовъ, понималъ ихъ въ теоріи, но никакъ бы не рѣшился послѣдовать за нимъ въ этой логикѣ. Бѣлинскій съ своей стороны не могъ понять его двойственности, хотѣвшей примирить вещи непримиримыя. Бѣлинскій по всей своей природѣ былъ пламенный энтузіастъ: у него не было ни легкости характера, способной довольствоваться порядкомъ вещей, ни скептическаго невѣрія, приводящаго къ равнодушной терпимости; ни той сдержанности, которая тяжелыми опытами научается таить для себя и ближайшихъ друзей свои интимныя мысли. Бѣлинскій понималъ, конечно, необходимость этой сдержанности, но иногда не въ силахъ былъ одолѣвать свою страстную впечатлительность, и если бы затронуты были его задушевныя мысли, онъ, несмотря на свою робость въ обществѣ, свойственную кабинетнымъ людямъ, — въ какой бы ни былъ обстановкѣ, — способенъ былъ самымъ рѣшительнымъ образомъ отвѣтить на вызовъ и высказать эти мысли. Такъ это случалось съ нимъ нѣсколько разъ. Такъ было съ нимъ однажды въ тридцатыхъ годахъ, во время увлеченія его «фихтіянствомъ». Два-три такихъ же примѣра повторились и теперь, — между прочимъ въ большомъ обществѣ у князя Одоевскаго, гдѣ Бѣлинскій, нетерпѣливо слушавшій фантазіи одного изъ собесѣдниковъ о чемъ-то въ родѣ реставраціи стариннаго боярства, наконецъ взволнованный и раздраженный, заявилъ свое противорѣчіе словами, которыя поразили присутствующихъ своей суровой рѣзвостью… Само собою разумѣется, что такіе порывы могли представлять и самую серьёзную опасность, и Бѣлинскому приводилось испытывать непріятную тревогу послѣ подобныхъ случаевъ…

Г. Кавелинъ замѣчаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что въ тогдашнихъ кружкахъ вообще не было опредѣленнаго политическаго взгляда, и это было очень естественно: политическія программы были еще слишкомъ безполезны и невозможны; слишкомъ ясна была крайняя неразвитость общества, олицетворявшаяся въ той жалкой литературѣ, которую Бѣлинскій называлъ «расейской» и къ которой питалъ настоящую ненависть. Опредѣленнаго взгляда этого рода одинаково не было въ обоихъ главныхъ кружкахъ тогдашней литературы — и западномъ, и славянофильскомъ; въ обоихъ одинаково понимали необходимость разъяснить самые общіе вопросы историческаго развитія, которые и стали насущнымъ интересомъ литературы: оттого Бѣлинскій относился къ нимъ съ такой страстью, и оттого крайняя вражда его въ славянофильству.

Его борьба съ славянофильствомъ началась тотчасъ, какъ славянофильство нашло себѣ первый органъ въ «Москвитянинѣ». Къ половинѣ сороковыхъ годовъ эта борьба была для Бѣлинскаго едва ли не главнымъ практическимъ вопросомъ литературы. Сюда сводились и общіе философскіе принципы, и историческія соображенія, и мнѣнія о настоящемъ.

Бѣлинскаго нерѣдко обвиняли въ непониманіи и даже въ нежеланіи понять то, что было въ славянофильствѣ хорошаго и справедливаго. Но чтобы вѣрно представить себѣ отношенія Бѣлинскаго къ славянофильству, надо помнить время и лица. Первыя впечатлѣнія славянофильства далъ Бѣлинскому «Москвитянинъ». Теперь уже забыли, что это было. Но етбитъ взглянуть на первые годы этого журнала, чтобы понять вражду Бѣлинскаго: невозможно было иначе отнестись въ нелѣпой, юродивой формѣ, въ которой даны были здѣсь первыя заявленія новой школы. Правда, извѣстно было, что въ этомъ лагерѣ есть противники болѣе серьёзной умственной силы и таланта, чѣмъ Шевыревъ и другіе дѣятели «Москвитянина», что есть противники съ болѣе серьёзными убѣжденіями, — но, по мнѣнію Бѣлинскаго, это было еще хуже: онъ видѣлъ, что эти члены славянофильскаго лагеря (впослѣдствіи и составившіе* настоящій славянофильскій кружокъ) ни мало не отвергали «Москвитянина», и Бѣлинскій могъ справедливо предполагать ихъ солидарность. Онъ долженъ былъ думать, что и «Москвитянинъ» собственно, и этотъ кружокъ проповѣдуютъ одну и ту же ненависть къ Западу и его образованности, дѣлятъ одни и тѣже археологическія влеченія, поддерживаютъ, въ настоящемъ, одни и тѣже принципы, для Бѣлинскаго ненавистные. Мы увидимъ дальше, что и друзья Бѣлинскаго, какъ Грановскій и другіе, гораздо менѣе исключительные, чѣмъ онъ, гораздо болѣе способные перенестись въ чужую точку зрѣнія, даже эти люди, иногда сами упрекавшіе Бѣлинскаго въ нетерпимости, соглашались потомъ, что онъ былъ правъ въ своей враждѣ.

Впослѣдствіи, когда славянофильство больше опредѣлилось и очистилось, значительно измѣнились и отзывы Бѣлинскаго.

Вмѣстѣ съ домашнимъ славянофильствомъ, которое вообще казалось Бѣлинскому очень близкимъ повтореніемъ оффиціальной народности, Бѣлинскій очень недружелюбно относился и къ начинавшимся проявленіямъ панславизма, который былъ опять возвращеніемъ къ прошлому. Еще во времена гегеліянскихъ увлеченій, Бѣлинскій не сочувствовалъ панславистскимъ жалобамъ на угнетеніе славянскихъ народностей нѣмцами и турками — на томъ основаніи, что «сила есть право», что турецкое господство надъ южными, и нѣмецкое надъ западными славянами есть право «историческое», и слѣд. тѣмъ самымъ доказанное и оправданное. Впослѣдствіи, онъ безъ сомнѣнія покинулъ эту точку зрѣнія, но сохранилось нерасположеніе къ панславизму и, въ связи съ нимъ, въ мелкимъ народнымъ литературамъ, въ томъ числѣ и въ малорусской. Здѣсь опять Бѣлинскаго упрекаютъ за непониманіе естественнаго права народности на существованіе и проявленіе своей особенности іь національнаго быта, за непониманіе тѣхъ жизненныхъ элементовъ, какіе представляютъ мѣстныя народныя литературы, и т. п.^[219] Дѣйствительно, Бѣлинскій и въ этомъ отношеніи, какъ во многихъ другихъ, не обошелся безъ крайностей, — между прочимъ потому, что былъ искрененъ и не боялся высказывать свою мысль вполнѣ; но (какъ справедливо замѣтилъ г. Кавелинъ) въ основѣ его преувеличеній и крайностей была или вся истина или часть истины. Прежде всего, для вѣрной оцѣнки мнѣній Бѣлинскаго и здѣсь слѣдуетъ припомнить тогдашнее положеніе вопроса и въ обществѣ и въ литературѣ. Начать съ того, что «сила» есть, конечно, плохое юридическое право, но она во всякомъ случаѣ есть историческій фактъ, который нужно объяснить изъ исторіи и характера народности, но котораго нельзя вычеркнуть и устранить жалобами и обвиненіями. Запальчивыя слова, вырывавшіяся у Бѣлинскаго противъ панславизма, были крайностью, если взять ихъ буквально и безотносительно; но ихъ смыслъ былъ тотъ, что и вопросъ ученый и вопросъ національнаго возрожденія долженъ былъ рѣшаться не одними лирическими изліяніями и патріотической похвальбой, которыхъ слишкомъ много расточали и западный панславизмъ и наши его сторонники. Въ самомъ дѣлѣ, наша литература итого предмета, въ концѣ 80-хъ и началѣ 40-хъ годовъ, очень мало объясняла положеніе вещей, но за то не щадила высокопарныхъ словъ о дѣлѣ, почти неизвѣстномъ, и важность котораго для русскаго общества была еще сомнительна. И здѣсь, какъ въ домашнемъ славянофильствѣ, не было недостатка въ нелѣпостяхъ, вызывавшихъ только насмѣшку; вспомнимъ, напр., полемику по поводу Коперника^[220]. Болѣе серьёзная, научная постановка предмета сдѣлана была только позднѣе. Еще съ большимъ правомъ Бѣлинскій и его друзья могли быть неразположены къ панславизму съ другой стороны. Для русскаго общества, панславянскій переворотъ, въ которомъ Россіи пророчилась великая, но нѣсколько темная роль, — этотъ переворотъ не только въ тѣ времена, но и теперь былъ нѣчто въ родѣ журавля въ небѣ, когда въ рукахъ и синица была довольно плохая. Время ли было (и есть) мечтать о панславянскомъ царствѣ, когда собственная, ближайшая жизнь ставила еще самыя элементарныя задачи? Не было ли бы грубымъ самохвальствомъ — «освобождать» другіе народы, когда милліоны собственнаго народа были тогда крѣпостными рабами, и этому еще не предвидѣлось конца? Имѣли ли какой-нибудь смыслъ угрозы западному просвѣщенію, когда собственное стояло еще на азбукѣ и подъ ферулой? Могъ ли панславизмъ помочь всѣмъ этимъ домашнимъ невзгодамъ, и напротивъ, не усилилъ ли бы онъ илъ, отвлекая вниманіе и силы къ полу-фантастической цѣли?.. И наконецъ, возможно ли было какое-нибудь дѣйствительное, не воображаемое, участіе нашего общества въ подобномъ дѣлѣ — гдѣ могъ бы помочь только настоящій и свободный енту8Ц8мъ, — когда это общество не имѣло простора и для своихъ домашнихъ скромныхъ желаній? Между тѣмъ наши партизаны панславизма не только не видѣли всего этого, но, напротивъ, въ домашнихъ вопросахъ еще являлись защитниками такихъ общественныхъ элементовъ, въ которыхъ Бѣлинскій и его друзья не безъ основанія видѣли наше бѣдствіе, причины нашего застоя. Съ патріотизмомъ панславянскимъ у насъ почти всегда соединялся домашній квасной патріотизмъ, и этого соединенія было довольно, чтобы возстановить Бѣлинскаго противъ панславизма, какъ противъ вреднаго и пустого фантазёрства.

Наконецъ, народныя литературы, или собственно малорусская. Бѣлинскій вообще не любилъ ея, отчасти по тѣмъ же общимъ причинамъ: онъ считалъ малорусскую литературу дѣломъ прихоти, ненужнымъ провинціализмомъ и думалъ, что люди, посвящавшіе свои силы на созданіе особой малорусской литературы, съ большей пользой могли бы употребить ихъ для литературы русской, господствующей и въ образованныхъ классахъ самой Малороссіи. Во-вторыхъ, Бѣлинскій возставалъ противъ самаго содержанія малорусской литературы. Чистѣйшій великоруссъ, Бѣлинскій мало зналъ и не любилъ малорусскаго языка^[221] и, слѣдовательно, не могъ цѣнить внѣшней, формальной стороны этой литературы; а содержаніе ея различнымъ образомъ не удовлетворяло его. За немногими исключеніями, въ тогдашней малорусской литературѣ не представлялось ничего особенно талантливаго. Бѣлинскій видѣлъ довольно большое число малорусскихъ писателей, но въ ихъ произведеніяхъ находилъ или повтореніе на малорусскомъ языкѣ устарѣлыхъ романтическихъ и сантиментальныхъ темъ, надоѣвшихъ и въ русской литературѣ, или повтореніе темъ народной поэзіи, изложенныхъ хуже, чѣмъ въ подлинникѣ, или шутку и пародію, которыя не показались ему достаточно остроумными, или, наконецъ, проявленія мѣстнаго патріотизма, котораго вѣроятно не считалъ серьёзнымъ. Въ мѣстной поэзіи, какъ она создавалась въ то время, Бѣлинскій не находилъ ни достаточнаго обще-человѣческаго поэтическаго интереса, ни настоящаго удовлетворенія потребностямъ мѣстнаго народа: народно-поэтическіе элементы, вводимые въ литературу, должны были, по его мнѣнію, быть просвѣтлены этимъ высшимъ интересомъ, какъ въ поэзіи Кольцова; мѣстныя потребности могли быть достаточно удовлетворены книгами элементарными, которыя служили бы переходомъ къ образованности обще-русской. Вспомнимъ, что тогда не было и мысли о такой постановкѣ народнаго образованія, въ какой стремятся теперь просвѣщенные друзья народа и педагоги, — не было ни для малорусскаго, ни для великорусскаго народа. Первое и главное, о чемъ мечтали тогда для народа, было освобожденіе отъ крѣпостнаго состоянія, — школа для крѣпостнаго населенія была не мыслима, да о ней и не думали; слѣдовательно, трудно было думать и о воспитательномъ и учебномъ значеніи мѣстныхъ литературъ… Въ этихъ условіяхъ знаменательнымъ явленіемъ былъ для Бѣлинскаго и малоруссъ Гоголь, который могъ стать великимъ писателемъ только въ обще-русской литературѣ. «Какая глубокая мысль въ этомъ фактѣ, что Гоголь, страстно любя Малороссію, все-таки сталъ писать по русски, а не по малороссійски!» говоритъ Бѣлинскій еще въ 1841 году^[222].

Вотъ, напр., нѣсколько словъ его изъ рецензіи вышедшей тогда поэмы Шевчейка «Гайдамаки»^[223]. Сославшись на прежде высказанныя мнѣнія свои 6 "такъ-называемой " малороссійской литературѣ, Бѣлинскій продолжаетъ:

"…Новый опытъ спиваній г. Шевченка, привилегированнаго, кажется, малороссійскаго поэта, убѣждаетъ насъ еще болѣе, что подобнаго рода произведенія издаются только для услажденія и назиданія самихъ авторовъ: другой публики у нихъ, кажется, нѣтъ. Если же эти господа кобзари думаютъ своими поэмами принести пользу низшему классу своихъ соотчичей, то въ этомъ очень ошибаются: ихъ поэмы, несмотря на обиліе самыхъ вульгарныхъ и площадныхъ словъ и выраженій, лишены простоты вымысла и разсказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всѣмъ плохимъ піитамъ, — часто нисколько не народны, хотя и подкрѣпляются ссылками, на исторію, пѣсни и преданія, — и слѣдовательно, по всѣмъ этимъ причинамъ — онѣ непонятны простому народу и не имѣютъ въ себѣ ничего съ нимъ симпатизирующаго. Для такой цѣли^[224] было бы лучше, отбросивъ всякое притязаніе на титло поэта, разсказывать народу простымъ, понятнымъ ему языкомъ о разныхъ полезныхъ предметахъ, гражданскаго и семейнаго быта, какъ это прекрасно началъ (и жаль, что не продолжалъ) г. Основьяненко въ брошюрѣ своей «Листы до любезныхъ землякивъ»…

«Что касается до самой поэмы г-на Шевченка — „Гайдамаки“, здѣсь есть все, что подобаетъ каждой малороссійской поэмѣ: здѣсь ляхи, жиды, казаки; здѣсь хорошо ругаются, пьютъ, бьютъ, жгутъ, рѣжутъ, ну, разумѣется, въ антрактахъ кобзарь (ибо безъ кобзаря какая ужъ малороссійская поэма!) поетъ свои вдохновенныя пѣсни, безъ особеннаго смысла, а дивчина плачетъ, а буря гомонитъ»…

Онъ приводитъ далѣе отрывки, въ которыхъ дѣйствительно «хорошо ругаются, бьютъ», и проч. Но во всякомъ случаѣ рѣчь идетъ о формахъ литературнаго развитія; къ самому народу Бѣлинскій питаетъ большое сочувствіе. «Малороссія — страна поэтическая и оригинальная въ высшей степени. Малороссіяне одарены неподражаемымъ юморомъ; въ жизни ихъ простого народа такъ много человѣческаго, благороднаго. Тутъ имѣютъ мѣсто всѣ чувства, которыми высока натура человѣческая» и проч., — говоритъ онъ въ той же статьѣ, гдѣ говоритъ о ненужности тогдашней малороссійской литературы.

И здѣсь Бѣлинскій опять враждебно встрѣчается съ славянофилами. Эти послѣдніе относились (нова) сочувственно къ малорусской литературѣ, какъ «народной», и безъ сомнѣнія ставили ее параллельно съ другими народными славянскими литературами, которыя въ то время возрождались. Для Бѣлинскаго эта солидарность малорусской литературы съ славянофильскими и панславистическими тенденціями должна была внушать только новое недовѣріе — какъ ненавистное ему противоположеніе національности и общечеловѣческой цивилизаціи, какъ воскрешеніе старины противъ новаго времени…

Въ подобномъ смыслѣ Бѣлинскій «не любилъ поляковъ». Его антипатія къ тому, что г. Кавелинъ называетъ провинціализмомъ" (котораго Бѣлинскій не прощалъ и славянофиламъ), усложнялась еще другими мотивами: онъ особенно враждебно смотрѣлъ на польскій шляхетскій гоноръ, подложенный презрѣніемъ къ народу, и на католическій узкій фанатизмъ, — двѣ, также наслѣдованныя отъ прошедшаго, особенности, которыя вообще никогда не были сочувственны лучшимъ людямъ русскаго общества и которыя безъ сомнѣнія составляютъ одно изъ главнѣйшихъ препятствій успѣшному развитію польской жизни. При всемъ томъ, въ его перепискѣ (съ 1841 года) мы находили ясныя свидѣтельства, что нелюбовь" вовсе не простиралась на ихъ политическія отношенія; на эти отношенія, напротивъ, онъ смотрѣлъ теперь такъ, какъ можно было бы ожидать отъ его новаго образа мыслей. Выше мы указывали, какъ онъ осуждалъ себя за недружелюбный отзывъ о Мицкевичѣ, сказанный въ эпоху статей о «Бород. Годовщинѣ» и Менцелѣ".

Таковы были источники мнѣній Бѣлинскаго о славянствѣ и о движеніи народностей. Приписываемая ему вообще вражда къ славянскому движенію относилась въ сущности вовсе не къ самому дѣлу, а къ тогдашней постановкѣ его въ нашей литературѣ, Бѣлинскій не имѣлъ ничего противъ славянскаго и народнаго движенія, даже сочувствовалъ ему, — какъ другъ человѣчества", когда дѣло шло не о славянахъ, но о людяхъ"^[225]; но онъ съ жаромъ возставалъ противъ тѣхъ толкованій этого движенія, какія дѣлались тогдашнимъ славянофильствомъ, противъ той узкой и несомнѣнно фальшивой и вредной точки зрѣнія, которая противопоставляла это движеніе западному просвѣщенію, отождествляла такимъ образомъ это движеніе съ обскурантизмомъ, строила свои идеалы на возвращеніи (невозможномъ) старыхъ преданій, высокомѣрно проронила господство новаго славянства и гибель Запада и придавала вообще вопросу какой-то странный реакціонный смыслъ. Противъ этихъ-то извращеній дѣла, съ которыми Бѣлинскій постоянно встрѣчался въ «Москвитянинѣ», онъ и ратовалъ со всей своей страстностью, которая иногда дѣйствительно заставляла его высказываться съ чрезмѣрной рѣзвостью. Но, конечно, не эти рѣзкости, вырывавшіяся въ разгарѣ спора, составляли его настоящую мысль, — и на дѣлѣ, разбирая мнѣнія Бѣлинскаго объ этомъ предметѣ, слѣдуетъ поставить ему въ заслугу, что своимъ противодѣйствіемъ первому славянофильству онъ много способствовавъ новому, болѣе разумному пониманію вопроса, которое явилось потомъ въ самомъ видоизмѣнившемся славянофильствѣ. Болѣе благоразумные изъ нынѣшнихъ славянофиловъ сами не рѣшатся повторить тогдашнихъ мнѣній о славянскомъ вопросѣ, и устраненіе этихъ крайностей и преувеличеній есть въ большой степени дѣло Бѣлинскаго.

ГЛАВА IX.
Послѣдніе годы участія въ «Отеч. Запискахъ». — Новыя враждебныя столкновенія и полемика съ славянофильствомъ. — Разрывъ съ «Отеч. Записками». — Болѣзнь. — Путешествіе на югъ Россіи. — Основаніе «Современника». — Поѣздка за границу. — Переписка съ Гоголемъ. — Возвращеніе.
1844—1847.

Послѣдніе годы, которые работалъ Бѣлинскій въ «Отеч. Запискахъ», были и лучшими годами этого журнала. Шесть лѣтъ трудовъ Бѣлинскаго и его друзей доставили журналу господство въ литературѣ, а также и прекрасное матеріальное положеніе. «Направленіе» журнала выяснилось, и становилось извѣстнымъ руководствомъ; его содержаніе, можно сказать безъ преувеличенія, представляло высшій уровень русской образованности, насколько она могла тогда проявляться въ литературѣ. Журналъ сложился въ одно цѣлое, связанное замѣчательнымъ моральнымъ и умственнымъ единствомъ, какъ главные участники его составляли одинъ кругъ людей, богатыхъ талантами, исполненныхъ лучшими стремленіями. Содержаніе это, хотя въ печати крайне стѣсненное цензурою, затрогивало и серьёзные вопросы отвлеченнаго знанія, и насущные вопросы нашей общественной жизни. Время отвлеченностей, индифферентныхъ въ общественномъ смыслѣ, проходило; наука начала являться въ болѣе широкомъ, жизненномъ значеніи. Правда, въ объясненіяхъ ея не было и не могло быть системы, и были скорѣе только эпизодическія указанія и вызовы къ самостоятельной работѣ; но философская точка зрѣнія вообще уходила далеко впередъ отъ обычной школьной рутины. Статьи о «Дилеттантизмъ въ наукѣ» сохраняютъ (для нашей литературы) свою цѣну и теперь, какъ защита самобытности науки противъ школьныхъ ограниченій, лицемѣрныхъ или боязливыхъ извращеній, вообще нерѣдкихъ въ наукѣ, и которыя у насъ особенно оставляли ее въ ребяческомъ состояніи. Эта защита науки нападала на самое больное мѣсто всей русской образованности. Въ «Письмахъ объ изученіи природы», задачи философіи и естествознанія были поставлены такъ, какъ лучшіе умы ставятъ ихъ и въ настоящую минуту.

Бѣлинскій, въ полномъ согласіи съ этой точкой зрѣнія, велъ свою критическую дѣятельность. Русская литература представляется ему теперь уже не только какъ предметъ художественной критики, но и какъ выраженіе общества, какъ предметъ критики общественной. Въ 1843 былъ имъ начатъ извѣстный рядъ статей о Пушкинѣ. Разсмотрѣніе поэзіи Пушкина онъ начинаетъ съ ея антецедентовъ въ прежней литературѣ, такъ что этотъ рядъ статей составлялъ почти полный обзоръ новѣйшей литературы до Гоголя. Бѣлинскій и теперь восхищался художественными достоинствами формы, но за эстетической оцѣнкой является оцѣнка мысли, оцѣнка отношенія поэта къ изображаемой жизни, а наконецъ и оцѣнка самой жизни. Чѣмъ дальше подвигались статьи, тѣмъ все больше его критика изъ эстетической становится общественной, публицистической. Онъ уже не вѣруетъ въ абсолютную поэзію, въ творчество безстрастное, какъ творчество природы; поэтъ не есть для него, какъ нѣкогда, Пиѳія, передающая невѣдомыя ей самой изреченія божества, но — живой человѣкъ, членъ своего общества и его дѣятель; какъ членъ общества — живущій его интересами и обязанный его долгомъ…

Труды Бѣлинскаго за эти годы наполняютъ VIII, IX и X томы его «Сочиненій»; главное мѣсто принадлежитъ здѣсь статьямъ о Пушкинѣ, начатымъ еще ранѣе, въ концѣ 1843 года, и оконченнымъ въ началѣ 1846^[226]. Обзоръ его критическихъ мнѣній и ихъ значенія для тогдашней литературы читатель найдетъ въ прежнихъ трудахъ, къ которымъ мы и обращаемъ его^[227].

Въ свою поѣздку въ Москву лѣтомъ 1843 Бѣлинскій окончательно закрѣпилъ тѣсную связь съ московскими друзьями, Грановскимъ и Г-немъ. Объ отношеніяхъ Бѣлинскаго съ Грановскимъ мы уже не разъ упоминали. Въ московскія времена Грановскій уважалъ въ Бѣлинскомъ его побужденія и порывы, по не раздѣлялъ никакъ его мнѣній, мало вступалъ съ нимъ въ споры, чтобъ избѣжать безплоднаго раздраженія и вѣроятно предвидя, что Бѣлинскій не останется съ этими мнѣніями. Бѣлинскій также съ перваго времени полюбилъ Грановскаго, который пріѣхалъ въ Москву другомъ Станкевича и съ вѣстями о немъ, и самъ по себѣ привлекъ Бѣлинскаго качествами характера и богатствомъ своихъ знаній. Но первое разногласіе и разница характеровъ и путей развитія все еще не давали возникнуть между ними тѣсному единству и тогда, когда Бѣлинскій дошелъ до своего новаго взгляда. Бѣлинскій теперь особенно искалъ сближенія. Въ письмахъ къ Боткину, имя Грановскаго является каждый разъ при воспоминаніи о московскихъ друзьяхъ. Какъ желалъ Бѣлинскій этого сближенія и какъ огорчала и досадна ему была предполагаемая имъ холодность Грановскаго, можно видѣть изъ его словъ въ письмѣ въ Боткину (не приведенныхъ нами прежде), отъ 1 марта 1841:

«Что Грановскій? — спрашиваетъ онъ, не получая отвѣтовъ на свои постоянные запросы о немъ. — Кстати: увѣдомь меня, что онъ — сердится да меня за что, или просто не любитъ? Я о немъ и разспрашиваю, и нишу, и поклоны посылаю; а отъ него себѣ не вижу ни отвѣта, ни привѣта. Скажи всю правду — я въ обморокъ не упаду…. хотя — говорю искренно — люблю и уважаю этого человѣка, и дорожу его о себѣ мнѣніемъ»…

Здѣсь проглядываетъ уже досада, что Грановскій о немъ забываетъ. Но досада прошла. Грановскій пишетъ ему дружескія письма, и Бѣлинскій опять его вспоминаетъ. Въ письмѣ къ Боткину, отъ 6 февраля 1843, онъ опять говоритъ о Грановскомъ: «онъ человѣкъ хорошій…. но одно въ немъ худо — модерація».

Несмотря на все различіе характеровъ, между ними была однако глубокая нравственная солидарность, основаніе которой лежало въ одинаковомъ ихъ положеніи среди тогдашняго общества: ихъ тяготила одна и та же «дѣйствительность», и одушевляло одно глубокое стремленіе работать для лучшаго будущаго. Къ тому, что сказано, прибавимъ еще слова изъ воспоминаній г. Кавелина.

«Между Бѣлинскимъ и Грановскимъ была великая дружба; но я думаю, что непосредственной симпатіи между ними не было, да и не могло быть. Это были двѣ натуры совершенно противоположныя. Грановскій былъ натура, въ высшей степени художественная, гармоническая, нѣжная, сосредоточенная. Мысль всегда представлялась ему въ художественномъ образѣ, и въ немъ онъ передавалъ свои мысли и взгляды. Это не была маска, за которой онъ прятался, а свойство его природы. Всякая рѣзкость была ему непріятна, всякая односторонность его шокировала. Многіе считали его за это дипломатомъ, чуть-чуть не двоедушнымъ и хитрымъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, слабымъ, безхарактернымъ. Но такія сужденія не шли въ глубь этой натуры, удивительно изящной и рѣзво отличавшей его отъ диковатой русской и въ особенности московской среды. Представьте же себѣ рядомъ съ Грановскимъ — Бѣлинскаго, страстнаго, нервнаго, вѣчно переходившаго изъ одной крайности въ другую, необузданнаго и гораздо менѣе образованнаго. Онъ не могъ не смущать иногда Грановскаго своими выходками, точно также какъ и самъ вѣроятно бѣсился и выходилъ изъ себя отъ сосредоточенной умѣренности и идеальности Грановскаго. Грановскій къ тому же былъ плохой философъ, плохой діалектикъ, и часто былъ побиваемъ въ отвлеченныхъ спорахъ, даже когда былъ правъ. О Бѣлинскомъ Грановскій говорилъ всегда съ большимъ уваженіемъ, съ большою любовью, но прибавлялъ, что онъ страшно увлекается и впадаетъ въ крайности. Еслибы эти натуры не сплочали въ тѣснѣйшій союзъ внѣшнія обстоятельства, благородство общихъ стремленій, личная безукоризненность, а также гнетъ мысли, науки, литературы, — Бѣлинскій и Грановскій навѣрно бы разошлись, какъ Грановскій впослѣдствіи разошелся съ Г-немъ».

Гораздо ближе и проще была дружба Бѣлинскаго съ Г-немъ.

Послѣ перваго враждебнаго столкновенія въ 1839—40, между ними установилась тѣсная связь взаимнаго пониманія и сходства самыхъ натуръ. Эти отношенія уцѣлѣли между ними до конца. «Г-нъ высоко цѣнилъ умъ Бѣлинскаго, — замѣчаетъ г. Кавелинъ въ тѣхъ же воспоминаніяхъ, — говоря, что у него совершенно русская, свѣтлая голова, удивительно послѣдовательная, бьющая, до конца. Въ примѣръ онъ приводилъ, что Бѣлинскій, не зная по нѣмецки и только изъ отрывочныхъ разговоровъ друзей познакомившись съ системой Гегеля, тотчасъ же сообразилъ въ чемъ дѣло и суть его, и самъ, безъ чьей-либо помощи, вывелъ всѣ послѣдствіи изъ Гегелевской философіи, которыя выведены изъ нея позднѣе либеральной и радикальной фракціей Гегелевыхъ послѣдователей». До сихъ поръ они встрѣчались не часто, но, несмотря на то, они понимали другъ друга больше, чѣмъ кто-нибудь изъ всего дружескаго кружка. Г-нъ былъ вообще мягче, терпимѣе; его образованіе было несравненно серьёзнѣе и разностороннѣе, взгляды шире, — онъ видѣлъ крайности Бѣлинскаго, сердился на нихъ, но въ концѣ-концовъ горячо къ нему привязался.

Но былъ между Бѣлинскимъ и московскими друзьями пунктъ, гдѣ онъ никакъ съ ними не примирялся. Это было, какъ мы и раньше видѣли, сближеніе московскихъ его друзей съ славянофилами. Къ концу 1843, представился случай, гдѣ они снова поспорили объ этомъ пунктѣ. Открылись новыя отношенія «западнаго» кружкѣ съ славянофильствомъ* окончившіяся новой литературной войной.

Въ концѣ ноября 1843, Грановскій открылъ публичный курсъ объ исторіи среднихъ вѣковъ (окончившійся въ апрѣлѣ слѣдующаго года). Лекціи имѣли необычайный успѣхъ. Чаадаевъ назвалъ эти лекціи «событіемъ», и справедливо, потому что это было первымъ подобнаго рода испытаніемъ умственныхъ интересовъ публики: находили, что въ Москвѣ никогда ничего подобнаго не было. Успѣхъ былъ таковъ, что сами славянофилы его признали, — какъ ни мало сочувствовали характеру и содержанію лекцій. Г-нъ написалъ о первой лекціи восторженную статью, которая появилась въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», и желалъ, чтобы подобный отзывъ сдѣланъ былъ въ «Отеч. Запискахъ». Въ его большому недоумѣнію и неудовольствію, этого отзыва сдѣлано не было; дальше увидимъ, что Бѣлинскій впослѣдствіи объяснялъ это неполной свободой журнала говорить о подобныхъ предметахъ — онъ затруднялся хвалить, зная, что не имѣетъ свободы порицать; другой причиной, помѣшавшей журналу раздѣлить восторги Г-на, было вѣроятно опасеніе къ «дарамъ данайцевъ» или въ тогдашнимъ сочувствіямъ славянофиловъ {Чтобы представить и съ «другой стороны» тогдашнія отношенія кружковъ, приводимъ отрывки изъ неизданной переписки Хомякова, сообщеніемъ которой мы обязаны М. А. Веневитинову. Въ этомъ отрывкѣ есть любопытныя черты тогдашняго настроенія славянофиловъ и ихъ, тогда мирнаго, отношенія къ противникамъ.

Въ письмѣ къ одному изъ петербургскихъ друзей (отъ начала 1844 года), Хомяковъ говоритъ, какъ въ ихъ кругу «отвлеченности всякаго рода», космополитизмъ, національность, «замѣняютъ мѣсто положительныхъ интересовъ», замѣчаетъ, что конечно въ этомъ толку немного, но думаетъ, что можно чего-нибудь ожидать отъ столкновенія мнѣній и дѣятельности, — хотя по правдѣ и дѣятельности все-таки нѣтъ.

«Даже „Москвитянинъ“, послѣдній, и по правдѣ довольно жалкій признакъ жизни умственной, клонится къ упадку. Говорятъ, что нынѣшній годъ будетъ предѣломъ его существованія. Пожалѣй объ насъ. Не останется даже журнала. Никто въ немъ не пишетъ и не хлопочетъ объ его поддержкѣ, а когда онъ скончается, вѣрно всѣ будутъ также разстроены, какъ Иванъ Никифоровичъ, если бы у него украли ружье, изъ котораго онъ отъ роду не стрѣливалъ. Вѣдь покуда было ружье, можно бы было стрѣлять, если захотѣлось. Лучшимъ проявленіемъ жизни московской были лекціи Грановскаго. Такихъ лекцій, конечно, у насъ не было со временъ самого Калиты, основателя первопрестольнаго града, и безспорно мало во всей Европѣ. Впрочемъ, я его хвалю съ тѣмъ большимъ безпристрастіемъ, что онъ принадлежитъ къ мнѣнію, которое во многомъ, если не во всемъ, противоположно моему. Мурмолка (вѣроятно ты знаешь, что это такое,) не мѣшала намъ, мурмолконосцамъ, хлопать съ величайшимъ усердіемъ краснорѣчію и простотѣ рѣчи Грановскаго. Даже П. В. Кирѣевскій, прославившійся, какъ онъ самъ говоритъ, не-изданіемъ русскихъ пѣсенъ и прозвищемъ великаго печальника земли Русской, даже и онъ хлопалъ не менѣе другихъ. Ты видишь, что крайности мысли не мѣшаютъ какому-то добродушному русскому единству. Все это безстрастно. Не то, что у васъ въ Питерѣ, гдѣ мысль, если когда проявится, гнѣвлива какъ практическій интересъ. Къ вамъ нельзя писать, чтобы не включить прошенія или порученія. Я думаю, это тебѣ кажется иногда страннымъ, но это очевидное слѣдствіе сосредоточія всей положительной жизни. Какую напр., дать коммиссію въ Москву? Развѣ отслужить гдѣ-нибудь молебенъ? Другого и не придумаешь»…

Въ другомъ письмѣ того же времени (по возвращеніи изъ-за границы Дмитрія Валуева) Хомяковъ говоритъ: —

«Наше московское житье-бытье идетъ по старому, въ сладкой и ненарушимой праздности, въ отвлеченностяхъ, въ бесѣдахъ довольно живыхъ, вертящихся все около однихъ какихъ-нибудь предметовъ, которые идутъ на мѣсяцы и годы… Записка ежедневныхъ (бесѣдъ) можетъ быть легко заключена въ слѣдующей формѣ: „тѣ же, о томъ же“. Ежедневное повтореніе однѣхъ и тѣхъ же бесѣдъ очень похоже за оперу въ Италіи. Одна идетъ на цѣлый годъ, а слушателямъ не скучно. Это не похоже на Питеръ. Мы называемъ такія бесѣда движеніемъ мысли; но Языковъ увѣряетъ, что это не движеніе, а просто моціонъ. Одно только явленіе истинно оживило нынѣшнюю московскую зиму — лекціи Грановскаго объ ₍исторіи среднихъ вѣковъ. Профессоръ и чтеніе достойны лучшаго европейскаго университета и, къ крайнему моему удивленію, публика оказалась достойною профессора. Я не ожидалъ ни такого успѣха, ни такого глубокаго сочувствія къ наукѣ о развитіи человѣческихъ судебъ и человѣческаго ума. Ты видишь, что я не пристрастенъ къ Москвѣ»…}. Такъ или иначе, во произошло разногласіе, которое непріятно подѣйствовало на московскихъ друзей.

Должно стать, что полемика съ славянофильствомъ не превращалась и еще въ 11-й книгѣ «Отеч. Записокъ» помѣщены были двѣ небольшія остроумныя статейки, посвященныя «Москвитянину» и имѣвшія въ Москвѣ большой успѣхъ^[228]. Друзья извѣщали изъ Москвы, что редакція «Москвитянина» собиралась и выдумывала остроты на «Отеч. Записки»: — «вы ихъ увидите въ 12 No „Москвитянина“; они работали цѣлый вечеръ — должно быть, если не аттическая соль, то четверговая».

Между тѣмъ продолженіе лекцій Грановскаго, имѣвшее въ публикѣ прежній успѣхъ, ничало производить въ противномъ лагерѣ совсѣмъ иное дѣйствіе, которое наконецъ могло стать неблагополучнымъ. «Славяне», какъ называли тогда «Москвитянинъ» и славянофиловъ, быть можетъ раздраженные и новыми нападеніями изъ западнаго лагеря, подняли говоръ о лекціяхъ Грановскаго, — негодовали, что (читая о среднихъ вѣкахъ въ Европѣ) онъ не говоритъ о Руси, о православіи, слѣдуетъ западной наукѣ, мало говоритъ о христіанствѣ. Возраженія и обвиненія были нелѣпы, но имѣли свое дѣйствіе. Второй отчетъ Г-на о лекціяхъ уже не былъ разрѣшенъ; университетское начальство стало думать о мѣрахъ противъ распространенія нѣмецкой философіи; митрополитъ московскій поручалъ обличеніе Гегеля извѣстному профессору московской академіи Голубинскому…

Встрѣчи съ славянофилами однако продолжались. Московскіе друзья извѣщали Бѣлинскаго о томъ, что дѣлается въ Москвѣ, и предвидя, что ему не понравятся эти сношенія съ враждебнымъ лагеремъ, указывали ему его собственную односторонность, объясняли, что нельзя же смѣшивать этого кружка съ самими издателями «Москвитянина» и т. д. Московскіе друзья полагали даже, что еслибы «Москвитянинъ» перешелъ въ руки этого кружка, то можно было бы даже имъ въ немъ писать, не обращаясь къ редакціи «Отеч. Зап.», которою лично они были недовольны. Въ концѣ 1843, Г-нъ познакомился съ Ю. Ѳ. Самаринымъ, и съ обычной искренностью отдался пріятному впечатлѣнію, и рекомендовалъ петербургскимъ друзьямъ сблизиться съ нимъ, когда онъ отправлялся въ Петербургъ. Лекціи Грановскаго по прежнему производили въ публикѣ чрезвычайное впечатлѣніе, такъ что даже злѣйшіе враги изъ «славянъ» должны были сдерживаться и смолкли. Въ апрѣлѣ 1844 Грановскій окончилъ свой курсъ, и обѣ партіи соединились, чтобы отпраздновать заключеніе курса банкетомъ въ честь Грановскаго; банкетъ былъ очень шумный, и между двумя лагерями заключенъ былъ миръ — впрочемъ недолгій^[229].

Бѣлинскій получалъ всѣ эти московскія новости, и конечно раздражался. Онъ помѣнялся съ Г-немъ нѣсколькими письмами (ихъ, къ сожалѣнію, нѣтъ въ нашемъ матеріалѣ), въ которыхъ повидимому не скрывалъ своего раздраженія, на мирныя извѣстія отвѣчалъ невѣріемъ, опасался даже, что самъ Г-нъ впадетъ, если уже не впалъ, въ славянофильство. Въ маѣ онъ написалъ въ Москву цѣлое длинное посланіе. «Я жидъ по натурѣ, — говорилось тамъ между прочимъ, — и съ филистимлянами за однимъ столомъ ѣсть не могу… Грановскій хочетъ знать, читалъ ли я его статью въ „Москвитянинѣ“?^[230] Нѣтъ, и не буду читать; скажи ему, что я не люблю ни видѣться съ друзьями въ неприличныхъ мѣстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданія». Московскіе друзья отвѣчали оправданіями, но въ душѣ соглашались, что Бѣлинскій не совсѣмъ неправъ. Въ августѣ 1844 было написано Бѣлинскимъ еще одно желчное письмо на ту же тему^[231].

Предположенія Бѣлинскаго о непрочности мира съ славянофилами оправдались у нее вскорѣ. Въ осени 1844 отношенія московскихъ его друзей къ славянофильскому кружку, который они такъ защищали отъ Бѣлинскаго, стали портиться; друзья приходили въ заключенію, что не можетъ быть мира съ людьми, которые такъ расходятся съ нимъ въ понятіяхъ; открылась наконецъ явная война. Грановскій, въ то время наиболѣе видное лицо «западной» партіи въ Москвѣ, — сдѣлался предметомъ самыхъ непріязненныхъ нападеній съ «славянской» стороны въ университетѣ, въ печати и за угломъ, въ стихотвореніяхъ, ходившихъ по рукамъ. Въ ноябрѣ 1844, въ университетѣ хотѣли не принять представленной имъ магистерской диссертаціи («Волинъ, Іомсбургъ и Винета», напечат. потомъ въ Валуевскомъ сборникѣ, 1845), и съ позоромъ возвратить ему ее какъ неудовлетворительную^[232]; это не удалось врагамъ Грановскаго, но раздражить его они, конечно, успѣли. Грановскій теперь самъ отказался отъ участія въ «Москвитянинѣ». Славянофильскій кружокъ обнаруживалъ тотъ мрачный фанатизмъ, который друзья имѣли и прежде случаи видѣть. Хомяковъ (нѣсколько позднѣе) напалъ на Грановскаго въ печати. Языковъ, извѣстный поэтъ, «славянофилъ по родству», истощивши свою музу на мнимо разгульной поэзіи, напалъ на «западную» партію въ стихотвореніяхъ, которыя можно было бы назвать памфлетами, еслибъ современники не считали ихъ за «юридическія бумаги», какъ тогда говорилось. Онъ началъ (это было въ декабрѣ 1844), кажется, стихотвореніемъ Къ не-нашимъ^[233], направленнымъ противъ Грановскаго, Г-на и Чаадаева, которыхъ онъ обвинялъ не меньше какъ въ измѣнѣ отечеству; затѣмъ послѣдовали еще два такихъ же: изъ нихъ одно было посвящено спеціально обличенію Чаадаева^[234], другое было посланіе къ К. Аксакову, гдѣ за изъявленіями дружбы и славянофильскаго союза слѣдовали упреки Аксакову за то, что онъ подаетъ руку людямъ, которые «нашу Русь ненавидятъ всей душой и передались лукавой нѣметчинѣ», и наконецъ поощреніе на борьбу съ этими врагами отечества^[235].

Въ этихъ стихотвореніяхъ было столько тупой злобы, что даже въ славянофильскомъ кругу не всѣ приняли ихъ съ сочувствіемъ. Аксаковъ, отличавшійся отъ многихъ неизмѣнной прямотой и искренностью, не отвѣчалъ на приглашенія Языкова и съ своей стороны написалъ стихотвореніе «Въ союзникамъ»; Б. Б. Павлова обратилась къ Языкову въ стихотвореніи, гдѣ укоряла его за то, что «гласъ пѣвца — вливаетъ ненависть въ сердца»^[236]. Мы упоминали, какъ смотрѣли другіе на эти произведенія Языкова; объясненія Грановскаго съ однимъ изъ членовъ славянофильскаго кружка, П. Кирѣевскимъ, едва не привели къ дуэли. Г-нъ послалъ въ «Отеч. Записки» статью противъ «Москвитянина», который тогда (съ января 1845) перешелъ въ завѣдываніе Ивана Бирѣевскаго и его друзей — впрочемъ не надолго. Какъ ни былъ Г-нъ еще недавно расположенъ въ миру съ этимъ кружкомъ, послѣднія дѣянія «славянъ» раздражили наконецъ и его. Въ его статьѣ о 1-й книгѣ «Москвитянина» не забыто неблаговидное нападеніе Языкова на «западный» кружокъ {Въ статьѣ говорится по поводу напечатаннаго въ «Москвитянинѣ» новаго стихотворенія Языкова:

«Разсказъ г. Языкова о капитанѣ Сурминѣ — трогателенъ и наставителенъ; кажется, успокоившаяся отъ суетъ муза г. Языкова рѣшительно посвящаетъ нѣкогда забубенное перо свое поэзіи исправительной и обличительной. Это истинная цѣль искусства; пора поэзіи сдѣлаться трибуналомъ de la poésie correctionélie. Мы имѣли случай читать еще поэтическія произведенія того же исправительнаго направленія, ждемъ ихъ въ печати; это громъ и молнія; озлобленный поэтъ не остается въ абстракціяхъ; онъ указуетъ негодующимъ перстомъ лица — при полномъ изданіи можно приложить адресы!.. Исправлять нравы! Что можетъ быть выше этой цѣли? развѣ не ее имѣлъ въ виду самоотверженный Коцебу и авторъ „Выжигиныхъ“ и другихъ нравственно-сатирическихъ романовъ?» — «От. Зап.» 1846, кн. 3: «Москвитянинъ и Вселенная», Ярополка Бодянскаго (смѣсь, стр. 48—51).

Еще раньше, въ началѣ 1844, Г-нъ написалъ «Два литературныхъ брака» (Гречъ и Булгаринъ, Погодинъ и Шевыревъ), но бросилъ ихъ. Потомъ, вѣроятно тоже самое написалъ онъ вновь, подъ заглавіемъ «Умъ хорошо, а два лучше» — и посвятилъ эту блестящую остроуміемъ статейку Бѣлинскому. Напечатана она была только впослѣдствіи, — между прочимъ въ «Р. Старинѣ» 1871, т. IV, стр. 528—532 (съ опечатками).}.

Между тѣнь раздоръ продолжался. 21 февраля 1845 Грановскій защищалъ свою диссертацію: факультетъ, въ которомъ были непримиримые враги его изъ «славянъ», наконецъ долженъ былъ принять ее. Диспутъ снова раздражилъ партіи: Грановскому сдѣлана была овація, его противникамъ шикали^[237]. Въ новомъ «Москвитянинѣ» дѣло не ладилось между самими «славянами». Бѣлинскій смѣялся или сердился на воображаемыя примиренія, на торжественные обѣды и лобызанія съ своими противниками, и теперь московскимъ друзьямъ пришлось согласиться съ нимъ. Московскіе друзья разошлись наконецъ и съ тѣми людьми «славянскаго» кружка, которые внушали имъ наиболѣе сочувствія по характеру и таланту. Г-нъ разстался съ К. Аксаковымъ и Самаринымъ. Имъ пришлось нѣсколько разочароваться и въ публикѣ, которая повидимому съ такимъ сознательнымъ сочувствіемъ принимала Грановскаго на его лекціяхъ. Успѣхъ Грановскаго кололъ глаза его противникамъ, и въ началѣ 1845 года объявленъ былъ публичный курсъ Шевырева о древней русской словесности. Оказалось, что лекціи Шевырева — изложенныя въ извѣстномъ духѣ и напечатанныя потомъ въ его книгѣ — имѣли въ своемъ кругѣ успѣхъ и опять сопровождались оваціями…

Но московскіе друзья, въ особенности Г-нъ, съ своей стороны дѣйствовали на мнѣнія Бѣлинскаго. Г-нъ объяснялъ ему лучшія стороны мнѣній своихъ славянофильскихъ друзей, упрекалъ Бѣлинскаго въ исключительности, и между прочимъ настаивалъ на большемъ вниманіи къ «народу», указывая Бѣлинскому на неловкости его приговоровъ о «невѣжественной толпѣ», о «народности лаптей и зипуна». Впослѣдствіи, въ «Московскихъ Сборникахъ» славянофилы не упустили напасть на подобныя выраженія, и хотѣли приписать вообще всей «западной» партіи пренебреженіе къ народу; — но, во-первыхъ, это въ самомъ дѣлѣ были только излишнія, неосторожныя выраженія; во-вторыхъ, эта ошибка (какъ мы нашли тому доказательства въ тогдашней перепискѣ) гораздо раньше была замѣчена въ самой западной партіи… Подобныя выраженія имѣли чисто полемическій источникъ и направлялись собственно противъ мнимопатріотическаго нелѣпаго хвастовства «Маяка», «Москвитянина», «С. Пчелы» и т. п., — въ родѣ того, что намъ не чему учиться и заимствоваться отъ Европы, что Западъ сгибнетъ въ одно прекрасное утро, что европейская цивилизація ничто передъ нашей «народностью», что русскій «мужичокъ» лучше всякаго нѣмца сдѣлаетъ то-то и то-то, и т. д. Когда славянофилы, т.-е. собственно К. Аксаковъ, надѣлъ тотъ русскій костюмъ, въ которомъ настоящіе мужики, говорятъ, принимали его за персіянина^[238]. Бѣлинскій въ этой символикѣ увидѣлъ новое упрямое подтвержденіе этого хвастовства, и съ раздраженіемъ напалъ на «терлики» и «мурмолки»… Ему ненавистны были эти легкомысленныя нападки на западную образованность, которой мы сами имѣли только крохи, на западную общественность, которой не умѣли даже понимать, и ненавистна была эта похвальба, которая грозила отупленіемъ и послѣднихъ умственныхъ инстинктовъ. Прибавимъ, для объясненія послѣдующихъ отношеній между двумя партіями, что у славянофиловъ начaлo теперь складываться мнѣніе, что «западная» партія вообще враждебна «народу» — почему московскіе друзья Бѣлинскаго и сочли нужнымъ его предостеречь. Дѣло въ слѣдующемъ. Старые «славяне», т.-е. издатели «Москвитянина», считали дѣятельность «западнаго» круга такъ сказать огуломъ вредной, идущей противъ всѣхъ основныхъ началъ русской народности. Новые славянофилы, хотя во многомъ буквально сходились съ «Москвитяниномъ», ставили вопросъ нѣсколько тоньше. Въ то время, какъ издатели "Москвитянина* являлись партизанами оффиціальной народности, новые славянофилы подраздѣлили русскую исторію на два различныхъ явленія — древнюю, настоящую (на дѣлѣ собственно московскую) Русь и такъ-названный ими «петербургскій періодъ». Первая имѣла всѣ ихъ пламенныя сочувствія, второй — всю ненависть. Представителями первой они считали себя; своихъ «западныхъ» противниковъ они стали отождествлять съ «петербургскимъ періодомъ», и прошлымъ и новѣйшимъ. Ссылаясь на то, что ихъ партія (новое славянофильство) возбуждало противъ себя нѣкоторое неудовольствіе въ высшихъ сферахъ, они приписывали себѣ извѣстную оппозиціонную роль, а своихъ противниковъ (одни — наивно, другіе не безъ лукавства) выдавали за союзниковъ status quo, враговъ (своей) свободной мысли и народныхъ началъ.

Можно себѣ представить, сколько было смысла въ этомъ послѣднемъ. Настоящее положеніе партій было очевидно уже изъ союза новыхъ славянофиловъ съ «Москвитяниномъ», цвѣтъ котораго былъ совершенно ясенъ, и изъ той роли, какую заняли «славяне» въ описанномъ столкновеніи съ «западной» партіей во -время лекцій Грановскаго. Поэтъ «славянъ», Языковъ, еще разъ самымъ несомнительнымъ образомъ указывалъ точку зрѣнія и вожделѣнія своей партіи.

Несмотря на то однако, "славяне* употребляли противъ западной партіи указанный аргументъ о мнимомъ тождествѣ ея съ «петербургскимъ періодомъ», какъ полемическую уловку, и могли подкрѣплять ее цитатами изъ статей Бѣлинскаго, гдѣ бывали и теперь остатки старой гегеліянской точки зрѣнія и неосторожныя выраженія, въ родѣ вышеприведенныхъ^[239]. Доходило до того, что Бѣлинскаго считали возможнымъ обвинять въ сервильности^[240]. Московскіе друзья, предостерегая Бѣлинскаго, хотѣли отнять у своихъ противниковъ возможность этой полемической уловки.

Бѣлинскій безъ сомнѣнія не спорилъ, когда московскіе друзья замѣтили ему, что не слѣдуетъ нападать на лапти или зипунъ, которые мужикъ носитъ не по любви къ нимъ, а по невозможности имѣть сапоги или хорошую шубу. Рѣчь шла лишь о томъ, чтобъ измѣнить способъ выраженія, дававшій поводъ къ перетолкованіямъ. Но мимо этого, Бѣлинскій по всему вѣроятію заимствовалъ у Г-на долю тѣхъ воззрѣній на «народный» вопросъ, какія отчасти сближали самого Г-на съ славянофильскимъ взглядомъ.

---

Факты, здѣсь указанные, отчасти взяты нами изъ переписки друзей Бѣлинскаго. Его собственная переписка, какъ было замѣчено, на это время очень скудна. Приводимъ изъ нея немногія цитаты.

Бѣлинскій былъ крайне утомленъ отъ журнальной работы; нездоровье, которое уже давно его одолѣвало, теперь почти не покидаетъ его и періодически усиливается все въ болѣе тяжкихъ формахъ {Въ декабрѣ 1844 онъ пишетъ небольшое письмо къ своимъ деревенскимъ друзьямъ, и начинаетъ съ извиненія за свою невѣжливость — что отвѣчаетъ уже только на третье письмо, отъ нихъ полученное.

«Что дѣлать? Русскій человѣкъ — и мнѣ приличнѣе обращаться съ лошадьми, нежели съ дамами. То боленъ (а я дѣйствительно съ самаго лѣта такъ боленъ, какъ еще никогда не бывалъ), то дѣла по горло, то не въ духѣ, а главное — проклятая журнальная работа — этотъ источникъ моего нездоровья и физическаго, и нравственнаго, — то наконецъ и самъ не знаю почему, но только не могъ приняться за перо. Съ нѣкотораго времени я со всѣми таковъ въ отношеніи къ письмамъ. Но вы такъ добры и, вѣрно, простили меня, не дожидаясь извиненіи»…}.

Въ письмѣ отъ января 1845 г., къ одному изъ московскихъ друзей, мы имѣемъ между прочимъ указанія на московскія отношенія кружка. Въ началѣ письма разсказывается, какъ было обрадовался Бѣлинскій, когда однажды кухарка, она же и камердинеръ, «доложила» ему, что его спрашиваетъ господинъ съ именемъ, похожимъ на имя Г-на. На минуту Бѣлинскій изумился. «У меня вздрогнуло сердце: какъ Г-нъ? быть не можетъ — субъектъ запрещенный…. — при томъ же онъ оборвалъ бы звонокъ, залился бы хохотомъ и, снимая шубу, отпустилъ бы кухаркѣ съ полсотню остротъ, — нѣтъ, это не онъ»! Это дѣйствительно не былъ онъ. Бѣлинскій упоминаетъ при этомъ о своей перепискѣ съ Г-немъ, письма котораго всегда доставляли ему большое удовольствіе: «въ нихъ всегда такъ много какого-то добродушнаго юмору, который хоть на минуту выведетъ изъ апатіи и возбудитъ добродушный смѣхъ»… Новый знакомецъ, явившійся къ Бѣлинскому, былъ пріѣзжій изъ Москвы, и привезъ Бѣлинскому письма отъ московскихъ друзей, и московскія новости.

«Вѣсти… о лекціяхъ III., о фурорѣ, который онѣ произвели въ зернистой московской публикѣ, о рукоплесканіяхъ, которыми прерывается каждое слово сего московскаго скверноуста — все это меня не удивило нисколько: я увидѣлъ въ этомъ повтореніе исторіи съ лекціями Грановскаго. Наша публика — мѣщанинъ во дворянствѣ: ее лишь бы пригласили въ парадно-освѣщенную залу, а ужъ она, изъ благодарности, что ее, холопа, пустили въ барскія хоромы, непремѣнно останется всѣмъ довольною. Для нея хорошъ и Грановскій, да не дуренъ и Шевыревъ; интересенъ Вильменъ, да любопытенъ и Гречъ. Лучшимъ она всегда считаетъ того, кто читалъ послѣдній. Иначе и быть не можетъ, и винить ее за это нельзя. Французская публика умна, но вѣдь къ ея услугамъ и тысячи журналовъ, которые имѣютъ право не только хвалить, но и ругать; сама она имѣетъ право не только хлопать, но и свистать. Сдѣлай такъ, чтобы во Франціи публичность замѣнилась авторитетомъ полиціи, и публика, въ театрѣ, и на публичныхъ чтеніяхъ, имѣла бы право только хлопать, не имѣла бы права шикать и свистать: она скоро сдѣлалась бы такъ же глупа, какъ и русская публика. Если бы Г-нъ имѣлъ право, между первою и второю лекціею Ш., тиснуть статейку, — вторая лекція, навѣрное, была ба принята съ меньшимъ восторгомъ. По моему мнѣнію, стыдно хвалить то, чего не имѣешь права ругать: вотъ отъ чего мнѣ не понравились статьи (Г-на) о лекціяхъ Грановскаго^[241]. Но довольно объ этомъ. Москва сдѣлала наконецъ рѣшительное пронунціаменто^[242]; хорошій городъ! Питеръ тоже не дуренъ. Да и все хорошо. Спасибо тебѣ за стихи Яз. Жаль, что ты не вполнѣ ихъ прислать»."

Въ Петербургѣ нѣкто написалъ пародію на злостныя стихотворенія Языкова (упомянутыя выше). Бѣлинскій посылаетъ ее московскимъ друзьямъ, совѣтуетъ распространить ее, и послать для напечатанія въ «Москвитянинъ». Онъ продолжаетъ:

«А что ты пишешь…. будто моя статья не произвела на ханжей впечатлѣнія и что они гордятся ею — вздоръ; если ты этому повѣрилъ, значитъ, ты плохо знаешь сердце человѣческое и совсѣмъ не знаешь сердца литературнаго — ты никогда не былъ печатно обруганъ. Штуки, судырь ты мой, изъ которыхъ я вижу ясно, что ударъ былъ страшенъ. Теперь я этихъ людей^[243] не оставлю въ покоѣ»…

Рѣчь идетъ безъ сомнѣнія о статьѣ Бѣлинскаго "Русская литература въ 1844 году, " — гдѣ между прочимъ былъ мѣткій и суровый разборъ вышедшихъ тогда стихотвореній Языкова и Хомякова^[244]. И тѣ и другія Бѣлинскому очень мало нравились звонкая поверхностность, вычурность, натянутость одного автора, славянофильскій притязательный мистицизмъ другого только подтверждали антипатіи Бѣлинскаго; разбирая Языкова, Бѣлинскій еще не зналъ новѣйшихъ его произведеній (стихотворныхъ ругательствъ на "западный* кружокъ) — но этотъ разборъ вышелъ точно отвѣтомъ на это недостойное злоупотребленіе Языковымъ своей «диры».

Далѣе, въ томъ же письмѣ упоминается о другомъ предметѣ тогдашнихъ интересовъ Бѣлинскаго:

«N.^[245] писалъ тебѣ о парижск. Ярбюхерѣ, и что будто я отъ него воскресъ и переродился. Вздоръ! Я не такой человѣкъ, котораго тетрадка можетъ удовлетворить. Два дня я отъ нея былъ бодръ и веселъ, — и все тутъ. Истину и взять себѣ… (рѣзкія отраженія противъ „тьмы, мрака, цѣпей“ и пр.)… Все это такъ,, но вѣдь я, по прежнему, не могу понятно сказать все, что я думаю и какъ я думаю. А чортъ-ли въ истинѣ, если ея нельзя популяризировать и обнародывать? — мертвый капиталъ!..»

Парижское изданіе, о которомъ здѣсь упоминается, былъ новый журналъ Арнольда Руте. Когда «Deutsche Jahrbücher» были запрещены саксонскимъ правительствомъ, Руге рѣшился продолжать свое дѣло во Франціи; въ новыхъ «Jahrbücher» должны были соединиться лѣвая сторона гегеліанства съ французскимъ соціализмомъ. Кружокъ Бѣлинскаго еще раньше былъ знакомъ (больше или меньше) съ тѣмъ и другимъ, сочувствовалъ обоимъ, и понятно, что ихъ соединеніе могло произвести на Бѣлинскаго впечатлѣніе, указанное въ послѣдней цитатѣ. Въ воспоминаніяхъ г. Тургенева разсказывается, какъ, напримѣръ, Бѣлинскій и его друзья увлекались тогда (впрочемъ, не особенно долго) Пьеромъ Леру, о которомъ таинственно переписывались, давая ему наименованіе «Петра Рыжаго», и т. п.^[246]

Между тѣмъ, здоровье все больше измѣняло Бѣлинскому. Осенью 1845 года онъ выдержалъ сильную болѣзнь, которая грозила опасностью самой жизни. Журнальная работа становилась ему невыносима. Наконецъ, стали разстроиваться отношенія съ редакціей «Отечести. Записокъ». Дѣло кончилось тѣмъ, что въ началѣ 1846 года Бѣлинскій оставилъ совсѣмъ этотъ журналъ.

Мы не будемъ входить въ разборъ этихъ несогласій, тѣмъ больше, что подробности ихъ все еще не вполнѣ извѣстны. Мы укажемъ только на извѣстные отзывы объ этихъ отношеніяхъ въ воспоминаніяхъ современниковъ, друзей Бѣлинскаго (какъ Панаевъ, Тургеневъ, Г-нъ), и прибавимъ, что слышали отъ другихъ современниковъ, непричастныхъ этимъ отношеніямъ, отзывы гораздо болѣе умѣренные и нѣсколько измѣняющіе дѣло, — хотя должно сказать, что другая сторону до сихъ поръ не представила достаточнаго разъясненія дѣла^[247]. Какъ бы то ни было, Бѣлинскій къ началу 1846 уже рѣшилъ покинуть «Отеч. Записки». Его сильно заняли планы о томъ, какъ могъ бы онъ устроить себѣ иное литературное положеніе, которое лучше бы его обезпечило и дало возможность болѣе спокойной, свободной работы и отдыха.

---

Въ самомъ началѣ 1846 года, 2 январи онъ пишетъ объ этомъ къ своимъ ближайшимъ московскимъ друзьямъ, подъ величайшей тайной^[248].

«Я теперь рѣшился оставить „Отечественныя Записки“, — говоритъ онъ въ этомъ письмѣ. — Это желаніе давно уже было моею idée fixe; но я все надѣялся выполнить его чудеснымъ способомъ, благодаря моей фантазіи, которая у меня услужлива не менѣе фантазіи г. Манилова, и надеждамъ на богатыхъ земли. Теперь я увидѣлъ ясно, что это все вздоръ, и что надо прибѣгнуть къ средствамъ, болѣе обыкновенными болѣе труднымъ, но за то и болѣе дѣйствительнымъ. Но прежде о причинахъ, а потомъ уже о средствахъ… Журнальная срочная работа высасываетъ изъ меня жизненныя силы, какъ вампиръ кровь. Обыкновенно, я недѣли двѣ въ мѣсяцъ работаю съ страшнымъ лихорадочнымъ напряженіемъ, до того, что пальцы, деревенѣютъ и отказываются держать перо; другія двѣ недѣли я, словно съ похмѣлья послѣ двухнедѣльной оргіи, праздношатаюсь и считаю за трудъ прочесть даже романъ. Способности мои тупѣютъ, особенно память, страшно заваленная грязью и соромъ россійской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но трудъ мнѣ не опротивѣлъ. Я больной писалъ большую статью о жизни и сочиненіяхъ Кольцова^[249], и работалъ съ наслажденіемъ; въ другое время, я въ три недѣли чуть не изготовилъ въ печати цѣлой книги, и эта работа была мнѣ сладка, сдѣлала меня веселымъ, довольнымъ и бодрымъ духомъ. Стало быть, мнѣ невыносима и вредна только срочная журнальная работа; она тупитъ мою голову, разрушаетъ здоровье, искажаетъ характеръ, и безъ того брюзгливый и мелочно-раздражительный, но трудъ не ex officio былъ бы мнѣ отраденъ и полезенъ. Вотъ первая и полная причина»…

Къ пасхѣ этого года Бѣлинскій намѣренъ былъ издать «толстый, огромный альманахъ», который долженъ былъ на первое время, по оставленіи журнала, дать ему помѣщеніе для работы я вмѣстѣ нѣкоторыя средства.

Подобные альманахи были тогда въ ходу. Передъ тѣмъ, въ такомъ же родѣ, былъ задуманъ и изданъ, въ началѣ 1846 года, Некрасовымъ «Петербургскій Сборникѣ», въ которомъ участвовалъ и Бѣлинскій^[250]; въ Москвѣ, въ 1846 и въ слѣдующемъ году, явились два «Московскіе Сборника». За трудностью получить разрѣшеніе на изданіе новаго журнала (эта трудность и тогда была велика) альманахъ оставался единственной формой, въ которой возможенъ былъ сборный трудъ. Понятно, что въ сборникахъ московскихъ и петербургскихъ выразилось и дѣленіе литературныхъ партій — такъ это и понималось: московскіе сборники были заявленіемъ новой славянофильской программы; петербургскія изданія представляли бы мнѣнія «западной» партіи.

Было еще обстоятельство, которое ободряло Бѣлинскаго въ его предпріятіи. Эти годы (1845, особенно 1846, потомъ 1847) были особенно изобильны литературными явленіями, въ которыхъ несомнѣнно сказывалось новое движеніе, новый шагъ развитія послѣ Гоголя. Съ 1845, г. Тургеневъ покидаетъ стихи и поэмы, и обращается къ повѣсти; въ томъ же году явилась первая половина романа «Кто виноватъ?»; въ томъ же году, въ кружкѣ Бѣлинскаго появился г. Достоевскій съ повѣстью "Бѣдные люди* (вошедшей въ «Петербургскій Сборникъ»). Въ 1846 году Бѣлинскій съ восхищеніемъ встрѣтилъ "Обыкновенную Исторію* г. Гончарова, и въ концѣ того же года явилась первая замѣчательная повѣсть г. Григоровича, «Деревня». Бѣлинскій, всегда съ восторгомъ встрѣчавшій новые таланты, теперь не зналъ мѣры своимъ увлеченіямъ, быть можетъ потому (какъ замѣчаетъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ), что наступавшее ослабленіе организма увеличивало его нервную воспріимчивость, а вѣроятнѣе потому, что быстрое появленіе, одно за другимъ, явленій дѣйствительно замѣчательныхъ, само но себѣ производило сильное впечатлѣніе.

Такой, до крайности доходившій, восторгъ произвела въ немъ прежде всего первая повѣсть Достоевскаго «Бѣдные люди»; Бѣлинскій узналъ о ней отъ издателя «Петербургскаго Сборника», въ который она предназначалась. Бѣлинскому сообщили ее какъ замѣчательное произведеніе.

"Бѣлинскій принялъ ее не совсѣмъ довѣрчиво, — разсказываетъ Панаевъ^[251]. — Нѣсколько дней онъ, кажется, не принимался за нее.

"Онъ въ первый разъ взялся за нее, ложась спать, думая прочесть немного, но съ первой же страницы рукопись заинтересовала его… Онъ увлекался ею болѣе и болѣе, не спалъ всю ночь и прочелъ ее разомъ, не отрываясь.

"Утромъ Некрасовъ засталъ Бѣлинскаго уже въ восторженномъ, лихорадочномъ состояніи.

"Въ такомъ положеніи онъ, обыкновенно, ходилъ по комнатѣ въ безпокойствѣ, въ нетерпѣніи, весь взволнованный. Въ эти минуты ему непремѣнно нуженъ былъ близкій человѣкъ, которому бы онъ могъ передать переполнявшія его впечатлѣнія… Нечего говорить, какъ Бѣлинскій обрадовался Некрасову.

" — Давайте мнѣ Достоевскаго! — были первыя слова его.

"Потомъ онъ, задыхаясь, передалъ ему свои впечатлѣнія; говорилъ, что «Бѣдные люди» обнаруживаютъ громадный, великій талантъ, что авторъ ихъ пойдетъ далѣе Гоголя, и прочее. «Бѣдные люди», конечно, замѣчательное произведеніе и заслуживало вполнѣ того успѣха, которымъ оно пользовалось, но все-таки увлеченіе Бѣлинскаго, относительно его, доходило до крайности.

«Когда къ нему привезли Достоевскаго, онъ встрѣтилъ его съ нѣжною, почти отцовскор любовью, и тотчасъ же высказался передъ нимъ весь, передавъ ему вполнѣ свой энтузіазмъ»…

Но энтузіазмъ Бѣлинскаго не былъ однако слѣпымъ и неисправимымъ увлеченіемъ. Во-первыхъ, появленіе «Бѣдныхъ людей» въ тогдашнемъ положеніи литературы было дѣйствительно событіемъ; а во-вторыхъ, Бѣлинскій уже вскорѣ сильно измѣнилъ свое мнѣніе о самомъ талантѣ, при появленіи другихъ повѣстей Достоевскаго, слѣдовавшихъ за «Бѣдными людьми»: ихъ болѣзненная натянутая фантастика подѣйствовала на него непріятно и очень умѣрила его представленіе о талантѣ Достоевскаго. Впослѣдствіи Бѣлинскій называлъ эту фантастику «нервической чепухой»^[252]…

Около того же времени, или немного позднѣе, произвелъ на Бѣлинскаго столь же сильное, но гораздо болѣе прочное впечатлѣніе первый трудъ г. Гончарова. Авторъ самъ, въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ, читалъ Бѣлинскому свою «Обыкновенную исторію»… Бѣлинскій былъ въ восторгѣ отъ новаго таланта, выступавшаго такъ блистательно, — говоритъ Панаевъ: — «Бѣлинскій, все съ болѣе и болѣе возроставшимъ участіемъ и любопытствомъ, слушалъ чтеніе Гончарова и по временамъ привскакивалъ на своемъ стулѣ, съ сверкающими глазами, въ тѣхъ мѣстахъ, которыя ему особенно нравились»…^[253]. Мнѣнія своего о талантѣ г. Гончарова онъ не измѣнилъ и впослѣдствіи.

Возвращаемся къ письму 2 января:

«Въ пасхѣ я издаю толстый огромный альманахъ. Достоевскій даетъ повѣсть, Тургеневъ повѣсть и поэму, Н… юмористическую статью въ стихахъ (Семейство, онъ на эти вещи собаку съѣлъ), П… повѣсть; вотъ уже пять статей есть; шестую напишу самъ; надѣюсь у Майкова выпросить поэму»…

Онъ ждалъ содѣйствія и отъ московскихъ друзей: отъ Грановскаго онъ желалъ исторической статьи: отъ Г-на — вторую часть романа «Кто виноватъ»? и вообще чего-нибудь живого и легкаго о русской жизни, литературѣ и проч. Упомянувъ о Грановскомъ, Бѣлинскій продолжаетъ:

«На всякій случай, скажи юному профессору Б-ну, нельзя-ли отъ него поживиться чѣмъ-нибудь въ этомъ^[254] родѣ. Его лекціи, которыхъ начало онъ прислалъ мнѣ (за что благодаренъ ему до-нельзя), чудо какъ хороши; основная мысль ихъ о племенномъ и родовомъ характерѣ русской исторіи въ противоположность личному характеру западной исторія — геніальная мысль) а онъ развиваетъ ее превосходно. Если бы онъ далъ мнѣ статью, въ которой бы развилъ эту мысль, сдѣлавъ сокращеніе изъ своихъ лекцій, я бы не зналъ, какъ благодарить его»…

Это и было сдѣлано въ очень извѣстной статьѣ «Юридическій бытъ древней Россіи», напечатанной въ 1-й книгѣ возникшаго потомъ «Современника».

Самъ Бѣлинскій думалъ написать о современномъ значеніи поэзіи. Онъ ожидалъ, кромѣ того, получить повѣсть отъ Кудрявцева, жившаго тогда въ Берлинѣ, -что-нибудь въ родѣ путевыхъ замѣтокъ отъ Анненкова, который уѣзжалъ тогда за границу. Бѣлинскій надѣялся, что со всѣмъ этимъ матеріаломъ, повѣстями, стихотвореніями, статьями серьезными и юмористическими, «альманахъ вышелъ бы на славу».

Въ ту минуту онъ дѣлалъ изданіе Кольцова съ книгопродавцемъ Ольхинымъ; къ пасхѣ же надѣялся кончить первую часть своей исторіи русской литературы. Вообще онъ былъ исполненъ надеждами:

«Лишь бы извернуться на первыхъ-то порахъ, а тамъ, я знаю, все пойдетъ лучше, чѣмъ было; я буду получать не меньше, если еще не больше, за работу, которая будетъ легче и пріятнѣе»…

Отвѣтъ московскихъ друзей не замедлилъ и очень обрадовалъ Бѣлинскаго. Ему писали, что Г-нъ хочетъ дать ему другую повѣсть (это была «Сорока-воровка», напечатанная потомъ въ «Современникѣ»), и предложили «Письма объ Испаніи» Боткина. Бѣлинскій, въ письмѣ отъ 14 января; опасается только, что остается мало времени. «Пора уже собирать и въ цензуру представлять. Цензоровъ у насъ мало, а работы у нихъ гибель, оттого они страшно задерживаютъ рукописи»… Затѣмъ слѣдуютъ строки, въ которыхъ высказались мрачныя мысли, уже овладѣвавшія имъ теперь:

"Ахъ, братцы, плохо мое здоровье — бѣда! Иногда, знаете, лѣзетъ въ голову всякая дрянь, напр., какъ страшно оставить жену и дочь безъ куска хлѣба и пр. До моей болѣзни прошлою осенью, я былъ богатырь въ сравненіи съ тѣмъ, что я теперь. Не могу, поворотиться на стулѣ, чтобъ не задохнуться отъ истощенія.

«Полгода, даже четыре мѣсяца за-границею, и можетъ быть, я лѣтъ на пятокъ или болѣе, опять пошелъ бы какъ ни въ чемъ не бывало. Бѣдность не порокъ, а хуже порока. Бѣднякъ подлецъ, который долженъ самъ себя презирать, какъ парія, не имѣющаго права даже на солнечный свѣтъ. Журнальная работа и петербургскій климатъ доканали меня».

Слѣдующее письмо въ московскимъ друзьямъ писано отъ 6 февраля. Бѣлинскій «радъ несказанно», что можетъ быть увѣренъ въ полученіи « Сороки-воровки», которая уже кончена.

«А все-таки грустно и больно, что „Кто виноватъ“^[255], ушла у меня изъ рукъ. Такія повѣсти (если 2 и 3 часть не уступаютъ первой) являются рѣдко, и въ моемъ альманахѣ она была бы капитальною статьею, раздѣляя восторгъ публики съ повѣстью Достоевскаго „Сбритые бакенбарды“^[256], а это было бы больше, нежели сколько можно желать издателю альманаха даже и во снѣ, не только на яву. Словно бѣсъ какой дразнятъ меня этою повѣстью, и, разставшись съ нею, я все не перестаю строить на ея счетъ предположительные планы…

„Что статья К-на будетъ хороша — въ этомъ я Увѣренъ, какъ нельзя больше. Ея идея (а отчасти и манера К-на развивать эту идею) мнѣ извѣстна, а этого довольно, чтобы смотрѣть на эту статью какъ на что-то весьма необыкновенное“…

Въ концѣ письма» Бѣлинскій говоритъ съ величайшимъ сочувствіемъ о талантѣ автора «Кто виноватъ?» Онъ еще не имѣлъ въ рукахъ «Сороки-воровки», но былъ убѣжденъ, что это — «граціозно-остроумная и, по его обыкновенію, дьявольски умная вещь» и т. д. Далѣе онъ высказываетъ желаніе имѣть что-либо отъ Грановскаго. «Статьѣ Соловьева я радъ несказанно и прошу тебя поблагодарить его отъ меня за нее»^[257].

Московскіе друзья не знали, радоваться или нѣтъ, что Бѣлинскій оставилъ журналъ. У нихъ было естественное опасеніе, что Бѣлинскій можетъ остаться безъ средствъ, не имѣя правильнаго помѣщенія для своей работы. Онъ отвѣчаетъ на это въ новомъ письмѣ, отъ 19 февраля, гдѣ опять говоритъ объ альманахѣ:

«…Отвѣчаю утвердительно: радоваться; дѣло идетъ не только о здоровья, о жизни, но и умѣ моемъ. Вѣдь я тупѣю со дня на день. Памяти нѣтъ, въ головѣ хаосъ отъ русскихъ книгъ, а въ рукѣ всегда готовая общія мѣста и казенная манера писать обо всемъ. „Въ дорогѣ“ Н-ва^[258] превосходно; онъ написалъ и еще нѣсколько такихъ же, и напишетъ ихъ еще больше; но онъ говоритъ, это отъ того, что онъ не работаетъ въ журналѣ. Я понимаю это. Отдыхъ и свобода не научатъ меня стихи писать, но дадутъ мнѣ возможность такъ хорошо писать, какъ мнѣ дано. Ты не знаешь этого положенія. А что я могу прожить и безъ „Отечественныхъ Записокъ“, можетъ быть, еще лучше, это кажется ясно. Въ головѣ у меня много дѣльныхъ предпріятій и затѣй, которыя при прочихъ занятіяхъ никогда бы не выполнились, и у меня есть теперь имя, а это много».

Бѣлинскій говорилъ далѣе о присланныхъ статьяхъ. «Сорока-воровка», по его словамъ, отзывалась анекдотомъ, но разсказана мастерски и производитъ глубокое впечатлѣніе. Онъ боялся одного: «всю запретятъ»^[259]. Ему понравилась и мысль — «Записокъ медика» (это были — явившіяся потомъ «Записки доктора Крупова»); понравилась и историческая монографія «Даніилъ Галицкій». «О статьѣ Кавелина нечего и говорить, это — чудо». Далѣе онъ опять возвращается къ своему альманаху, — отвѣчая на мнѣніе московскихъ друзей,

"Итакъ, вы, лѣнивые и бездѣятельные москвичи, оказались исправнѣе нашихъ петербургскихъ скорописцевъ. Спасибо вамъ!

"А что мой альманахъ долженъ быть слономъ или левіаѳаномъ, это такъ. Пьеса какъ «Въ дорогѣ» нисколько не виновата въ успѣхѣ альманаха^[260]. «Бѣдные люди» — другое дѣло, и то потому, что о нихъ заранѣе прошли слухи. Сперва покупаютъ книгу, а потомъ читаютъ; люди, поступающіе наоборотъ, у насъ рѣдки, да и тѣ покупаютъ не альманахи. Повѣрь мнѣ, между покупателями «Петербургскаго Сборника» много есть людей, когортъ только и понравится, что статья «О парижскихъ увеселеніяхъ»^[261]. Мнѣ рисковать нельзя, мнѣ нуженъ успѣхъ вѣрный и быстрый… Одинъ альманахъ разошелся, глядь, за нимъ является другой, покупатели ужъ смотрятъ на него недовѣрчиво. Имъ давай новаго, повтореній не любятъ, у меня тѣ же имена, кромѣ Г. и М. С.^[262]. Когда альманахъ порядкомъ разойдется, тогда статья К-ва поможетъ его окончательному ходу, а сперва она только испугаетъ всѣхъ своимъ названіемъ; скажутъ: ученость, сушь, скука! Итакъ, мнѣ остается разсчитывать на множество повѣстей, да на толщину баснословную…

«Я знаю только одну книгу, которая не нуждается даже въ объявленіи для столицъ: это вторая часть „Мертвыхъ Душъ“. Но вѣдь такая книга только одна и была на Руси».

Повидимому, московскіе друзья придумывали, что бы сдѣлать и для поправленія здоровья Бѣлинскаго. Въ одномъ изъ предыдущихъ писемъ онъ говорилъ о томъ, что нѣсколько мѣсяцевъ за границей на нѣсколько лѣтъ поправили бы его здоровье; друзья повидимому находили труднымъ для него сдѣлать эту. поѣздку, а съ своей стороны предложили ему отправиться на нѣсколько мѣсяцевъ на югъ Россіи вмѣстѣ съ М. С. Щепкинымъ, который также хотѣлъ отдохнуть въ южномъ климатѣ и вмѣстѣ сдѣлать небольшое артистическое путешествіе. Эта мысль Бѣлинскому понравилась; Щепкинъ былъ его старинный и близкій другъ, добродушный человѣкъ, неистощимо веселый собесѣдникъ. Бѣлинскій его искренно любилъ и уважалъ, и въ началѣ лѣта эта поѣздка устроилась.

Въ письмѣ онъ говоритъ объ этихъ планахъ:

"Коли мнѣ не ѣхать за-границу, такъ и не ѣхать. У меня давно уже нѣтъ жгучихъ желаній, и потому мнѣ легко отказываться отъ всего, что не удается. Съ М. С. въ Крымъ и Одессу очень бы хотѣлось; во семейство въ Петербургѣ оставятъ на лѣто не хочется, а.переѣхать ему въ Гапсаль двойные расходы.

«Впрочемъ посмотрю»…

Далѣе, Бѣлинскій пишетъ къ московскимъ друзьямъ отъ 20 марта, онъ получилъ конецъ статьи Кавелина, «Записки доктора Крупова», отрывокъ изъ записокъ М. С. Щепкина, статью Мельгунова^[263]. Всѣ эти вещи ему чрезвычайно нравятся.

"Статья Кавелина — эпоха въ исторіи русской исторіи, съ нея начнется философическое изученіе нашей исторіи. Я былъ въ восторгѣ отъ его взгляда на Грознаго. Я по какому-то инстинкту всегда думалъ о Грозномъ хорошо, но у меня не было знанія для оправданія моего взгляда. «Записки доктора Крупова» — превосходная вещь, больше пока ничего не сваху… Отрывовъ М. С. прелесть: читая его, я будто слушалъ автора, столько хе милаго, сколько и галантнаго. Статья М-ва мнѣ очень понравилась, я очень благодаренъ ему за нее. Особенно мнѣ нравится первая половина и тотъ старый румянцовскій генералъ, который Суворова, Наполеона, Веллингтона и Бутузова называетъ мальчишками. Вообще, въ этой статьѣ много мемуарнаго интереса; читая ее, переносишься въ доброе старое время я впадаешь въ какое-то тихое раздумье… Имя моему альманаху «Левіаѳанъ». Выйдетъ онъ осенью, но въ цензуру дойдетъ на дняхъ и немедленно будетъ печататься.

"На счетъ путешествія съ М. С., кажется, что поѣду. Мнѣ обѣщаютъ денегъ, и какъ получу, сейчасъ хе пишу, что ѣду. Семейство отправляю въ Гапсаль: это и дача въ порядочномъ климатѣ, и курсъ теченія для жены, что будетъ ей очень полезно. "Тарантасъ, стоящій на дворѣ М. С., видится мнѣ и днемъ и ночью, это не Соллогубовскому тарантасу чета. Святители! Сдѣлать верстъ тысяча четыре, на югъ, дорогою спать, ѣсть, пить, глазѣть по сторонамъ, ни о чемъ не заботиться, не писать, даже не читать русскихъ книгъ для библіографіи, да это для меня лучше Магометова рая, и гурій не надо, чортъ съ ними!

«Мнѣ непремѣнно нужно знать, когда именно думаетъ ѣхалъ М. С., я такъ и буду готовиться. Альманаха яри маѣ напечатается листовъ до 15, остальные безъ меня (я поручаю надежному человѣку), а къ пріѣзду моему онъ будетъ готовъ, а въ октябрѣ выпущу».

Въ слѣдующемъ письмѣ, отъ 6 апрѣля, Бѣлинскій опять говоритъ о своей поѣздкѣ со Щепкинымъ:

«…Я ѣду не только за здоровьемъ, но и за жизнію. Дорога, воздухъ, климатъ, лѣнь, законная праздность, беззаботность, новые предметы, и все это съ такимъ спутникомъ какъ М. С., да я отъ одной мысли объ этомъ чувствую себя здоровѣе. Мой докторъ (очень хорошій докторъ, хотя и не Круповъ) сказалъ мнѣ, что по роду моей болѣзни такая поѣздка лучше всякихъ лекарствъ и леченій. Итакъ, М. С. ѣдетъ рѣшительно, и я знаю теперь, когда я могу готовиться. Развѣ только что-нибудь непредвидѣнное и необыкновенное заставитъ меня отказаться; но во всякомъ случаѣ я на дняхъ беру мѣсто въ маль-постъ… На лѣто мнѣ и семейству денегъ станетъ; можетъ быть, станетъ ихъ на мѣсяцъ и по пріѣздѣ въ Питеръ, а тамъ, что будетъ, то и будетъ, vogue la galère! Нашему брату „подлецу“, т. е. нищему (а не то чтобы мошеннику), даже полезно иногда довѣряться случаю и положиться на авось. Дѣлать-то больше нечего, а притомъ, если такая поведенція можетъ сгубить, то она же иногда можетъ и спасти»…

Московскіе друзья, какъ видимъ, приняли самое горячее дружеское участіе въ дѣлахъ Бѣлинскаго, — и въ его альманахѣ, которымъ онъ надѣялся пріобрѣсти средства существованія, и въ поѣздкѣ, отъ которой ждалъ исцѣленія. Они отдавали въ его распоряженіе свои труды, и, — сколько мы знаемъ, ближайшіе друзья отказывались отъ всякаго гонорара, — эти труды были большею частью капитальныя работы, литературныя и ученыя. Предполагая, что, несмотря на надежды Бѣлинскаго получить деньги, его средства все-таки очень невѣрны и невелики, московскіе друзья написали ему объ «обрѣтеніи явленныхъ 500 р. с.», которые назначались на его путешествіе. Это была уже прямая помощь; Бѣлинскій не усумнился принять ее, зная привязанность къ нему его друзей. Это окончательно обезпечивало его поѣздку.

Остальная часть письма 6 апрѣля занята любопытной характеристикой таланта Г-на, который теперь высказывался съ новыхъ сторонъ. Послѣ недавнихъ работъ серьёзнаго философскаго содержанія, онъ написалъ теперь цѣлый рядъ разсказовъ, упомянутыхъ сейчасъ въ перепискѣ, и хотя Бѣлинскій уже зналъ первую половину романа «Кто виноватъ?» онъ тѣмъ не менѣе былъ изумленъ новыми разсказами, живостью и разнообразіемъ ума и фантазіи.

Бѣлинскій между прочимъ получилъ интермедію къ «Кто виноватъ?»^[264]; она опять доставила ему большое удовольствіе, и онъ пишетъ слѣдующее:

«Я изъ нея окончательно убѣдился, что Г-нъ — большой человѣкъ въ нашей литературѣ, а не дилеттантъ, не партизанъ, не наѣздникъ отъ нечего дѣлать. Онъ не поэтъ: объ этомъ смѣшно и толковать: но вѣдь и Вольтеръ не былъ поэтъ не только въ „Генріадѣ“, но и въ „Кандидѣ“; — однако его „Кандидъ“ потягается въ долговѣчности со многими великими художественными созданіями, а многія невеликія уже пережилъ и еще больше переживетъ ихъ. У художественныхъ натуръ умъ уходитъ въ талантъ, въ творческую фантазію, — и потому въ своихъ твореніяхъ, какъ поэты, они страшно, огромно умны; а какъ люди — ограничены и чуть не глупы (Пушкинъ, Гоголь). У Г-на, какъ у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной, наоборотъ — талантъ и фантазія ушли въ умъ, оживленный и согрѣтый, осердеченный гуманистическимъ направленіемъ, не привитымъ и не вычитаннымъ, а присущимъ его натурѣ. У него страшно много ума, такъ много, что я и не знаю, зачѣмъ его столько одному человѣку; у него много и таланта и фантазіи, но не того чистаго и самостоятельнаго та