Въ тысячу-трехсотыхъ годахъ, въ небольшомъ селеніи Аррагонской провинціи, жилъ славный дворянинъ, по имени донъ Діонисъ. Прослуживши королю долгое время въ войнахъ противъ невѣрныхъ, онъ удалился въ свой наслѣдственный замокъ и тамъ спокойно отдыхалъ отъ военныхъ трудовъ, предаваясь веселому развлеченію охоты.
Однажды, когда онъ охотился вмѣстѣ со своеіо дочерью, прозванною Лиліей за свою красоту и необыкновенную бѣлизну, — они такъ запоздали, преслѣдуя звѣря въ горахъ своихъ владѣній, что имъ пришлось расположиться на отдыхъ въ пустынномъ ущельи, по которому стремился горный ручей, надая съ утеса на утесъ съ тихимъ, нѣжнымъ журчаньемъ.
Донъ Діонисъ пробылъ уже около двухъ часовъ въ этомъ прелестномъ уголкѣ, расположившись на мягкой травѣ подъ тѣнью ольховой рощи и дружелюбно обсуждая со своими охотниками всѣ событія дня. Одинъ за другимъ, всѣ присутствовавшіе разсказывали болѣе или менѣе интересныя приключенія, случавшіяся съ каждымъ во время охотничьей жизни. Вдругъ, съ вершины одного изъ самыхъ возвышенныхъ горныхъ склоновъ, послышался отдаленный звонъ, похожій на звонки большого стада. Чередуясь съ лепетомъ вѣтра, колыхавшаго листья деревъ, онъ все приближался. И точно — это было стадо. Вслѣдъ за звонками изъ густыхъ кустарниковъ выскочило штукъ сто бѣлоснѣжныхъ ягнятъ, которые начали спускаться на противоположный берегъ ручья; за ними слѣдовалъ пастухъ въ своей низконадвинутой шапкѣ, защищавшей его отъ перпендикулярныхъ лучей солнца.
— Кстати о необыкновенныхъ приключеніяхъ, — воскликнулъ одинъ изъ охотниковъ, обращаясь къ своему господину: — вотъ вамъ пастухъ Эстебанъ, который съ нѣкотораго времени сталъ еще глупѣе, чѣмъ Господь создалъ его, хотя и то было не мало; онъ можетъ васъ потѣшить разсказомъ о причинахъ своихъ постоянныхъ страховъ.
— Что-жъ такое случилось съ этимъ бѣдньмъ малымъ? — спросилъ донъ Діонисъ съ любопытствомъ.
— Пустяки! — насмѣшливо отвѣчалъ охотникь. — Дѣло въ томъ, что хотя онъ и не въ великую пятницу родился, и перстомъ Божіимъ не отмѣченъ, и съ чортомъ въ сношеніяхъ не состоитъ, какъ видно по его христіанскимъ привычкамъ, но, все-же, Богъ его знаетъ какъ и почему, одаренъ самой чудесной способностью, которою когда-либо обладалъ человѣкъ, кромѣ развѣ Соломона, понимавшаго, какъ говорятъ, даже языкъ птицъ.
— Какаяже это чудесная способность?
— Да вотъ какая: онъ клянется и божится всѣмъ на свѣтѣ, что олени, разгуливающіе у насъ въ горахъ, сговорились не давать ему покоя, — и что всего лучше — что онъ не разъ заставалъ ихъ въ разговорахъ о немъ, слышалъ, какъ они совѣщались о томъ, какъ-бы его провести и одурачить, а когда это имъ удавалось, то слышалъ также, какъ они хохотали надъ нимъ во все горло.
Между тѣмъ Констанція — такъ называлась прекрасная дочь дона Діониса — подошла къ группѣ охотниковъ, и такъ какъ ей, повидимому, очень хотѣлось узнать необыкновенную исторію Эстебана, — одинъ изъ охотниковъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ пастухъ поилъ стадо, и привелъ его къ своему господину. Смущеніе и замѣшательство бѣднаго малаго были такъ очевидны, что донъ Діонисъ поспѣшилъ его ободрить и назвалъ на имени съ добродушной улыбкой.
Эстебанъ былъ парень лѣтъ девятнадцати или двадцати, коренастый, съ небольшой головой, ущемленной между плечами, съ маленькими голубыми глазками, съ неопредѣленнымъ и тупымъ взглядомъ, свойственнымъ альбиносамъ. Носъ у него былъ курносый, губы толстыя и ротъ всегда открытый, лобъ низкій, кожа бѣлая, но загорѣлая отъ солнца; волосы падали ему на глаза и торчали вокругъ лица жесткими прядями, похожими на гриву рыжей лошади.
Таковъ приблизительно былъ Эстебанъ въ физическомъ отношеніи, что касается до нравственнаго, то можно смѣло утверждать, не встрѣтивъ противорѣчія ни съ чьей стороны, ни даже съ его собственной, что онъ былъ совершенно глупъ, хотя немножко себѣ на умѣ и не безъ плутовства, какъ и подобаетъ настоящему мужику.
Когда пастухъ оправился отъ своего смущенія, донъ Діонисъ снова заговорилъ съ нимъ, и самымъ серьезнымъ тономъ, притворяясь, что онъ необыкновенно интересуется подробностями приключенія, разсказаннаго ему охотникомъ, обратился къ нему со множествомъ вопросовъ, на которые Эстебанъ отвѣчалъ уклончиво, какъ-бы желая избѣжать объясненій по поводу этого происшествія.
Наконецъ, уступая разспросамъ своего господина и просьбамъ Констанціи, которая, повидимому, желала больше всѣхъ услышать отъ пастуха разсказъ о его чудесныхъ приключеніяхъ, онъ рѣшился говорить, хотя не безъ нѣкотораго безпокойства.
Прежде всего онъ нѣсколько разъ подозрительно осмотрѣлся кругомъ, точно опасаясь, что его услышитъ кто-нибудь, кромѣ присутствовавшихъ, потомъ почесалъ затылокъ, вѣроятно, желая освѣжить свою память и собраться съ мыслями, и въ концѣ концовъ началъ такимъ образомъ:
— Дѣло въ томъ, сеньоръ, что я ходилъ недавно совѣтоваться съ однимъ тарасонскимъ попомъ, и онъ мнѣ сказалъ, что съ чортомъ шутки плохи и что въ такихъ дѣлахъ ничѣмъ не поможешь. Остается только зашить себѣ ротъ, да молиться хорошенько святому Варѳоломею, который ужъ знаетъ, чѣмъ доѣхать чорта, а затѣмъ махнуть рукой и положиться на волю Божію, потому что Господь милостивъ и позаботится обо всемъ.
Я это все хорошенько запомнилъ и рѣшилъ, что никому и ни за что не скажу больше ни слова про мое приключеніе; но сегодня такъ и быть разскажу, чтобы удовлетворить ваше любонытство. Ну, а если чортъ съ меня что стребуетъ за это и снова начнетъ меня дурачить въ наказаніе за мою болтовню — на то у меня Святое Евангеліе зашито въ рубашкѣ, и съ его святою помощью мнѣ еще въ прокъ пойдетъ испытаніе, какъ бывало и прежде.
— Однако, довольно! — воскликнулъ донъ Діонисъ, теряя терпѣніе отъ разглагольствованій пастуха, грозившихъ никогда не кончиться; — будетъ тебѣ ходить вокругъ да около, приступай прямо къ дѣлу.
— Я къ дѣлу и иду, — спокойно отвѣчалъ Эстебанъ. Онъ громко закричалъ на своихъ ягнятъ, которыхъ все время не терялъ изъ виду, свистнулъ, чтобы собрать ихъ, потому что они было уже разбрелись по горѣ, снова почесался и сталъ разсказывать: — Вы, со своими постоянными разъѣздами, и разные охотники-контрабандисты, со своими саыострѣлами и западнями, не оставили въ живыхъ ни одного звѣря на двадцать миль въ окружности, и, такимъ образомъ, съ нѣкоторыхъ поръ дичь до такой степени перевелась въ этихъ горахъ, что теперь ни единаго оленя ни за что не встрѣтить. Вотъ, сижу я разъ у насъ въ деревнѣ на церковной пааерти, гдѣ обыкновенно собираемся мы послѣ воскресной обѣдни, съ нѣсколькими мужиками, работающими на Вератонской землѣ, и разговариваю объ этомъ. Одинъ изъ нихъ мнѣ и говоритъ:
— Не понимаю, дружище, какъ случилосъ, что ты ихъ не встрѣчаешь. Могу тебя увѣрить, что всякій разъ, какъ мы ходимъ за дровами, непремѣнно нападаемъ на ихъ слѣды. Да вотъ, три или четыре дня тому назадъ, не далѣе того, цѣлое стадо — судя по слѣдамъ, штукъ двадцать слишкомъ — вытоптало хлѣбное поле, принадлежащее монастырю ромеральской Богоматери. — А куда направлялись эти слѣды? — спрашиваю я у рабочихъ, желая узнать, могъ-ли я встрѣтиться со стадомъ. — Да въ горное ущелье — отвѣчали они. — Я не пропустил мимо ушей этого свѣдѣнія и въ туже ночь пошелъ и спрятался въ ольшанникѣ. Цѣлую ночь я слышалъ, какъ ревѣли олени. То тамъ, то сямъ, то вдали, то вблизи звали они другъ друга; время отъ времени вѣтви шевелились за моей спиной, но, какъ я ни старался, не могъ увидать ни одного оленя.
Тѣмъ не менѣе, когда разсвѣло и я повелъ ягнятъ на водопой, я увидѣлъ на берегу рѣчки, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ того мѣста, гдѣ мы теперь находимся, и въ самой чащѣ ольшанника (куда даже въ полдень не проникаетъ ни одинъ солнечный лучъ), множество свѣжихъ оленьихъ слѣдовъ и поломанныхъ вѣтвей. Вода въ ручьѣ была немного мутна, но всего страннѣе то, что между слѣдами звѣрей я замѣтилъ легкіе отпечатки маленькихъ ножекъ — такъ, съ половину моей ладони величиной, безъ преувеличенія.
Тутъ пастухъ инстинктивно, какъ-бы пріискивая сравненіе, взглянулъ на ножку Констанціи, которая виднѣлась изъ подъ ея платья, обутая въ хорошенькій желтый сафьянный башмачокъ; вслѣдъ за Эстебаномъ посмотрѣли въ туже сторону и донъ Діонисъ, и нѣкоторые изъ окружавшихъ его охотниковъ. Тогда дѣвушка поспѣшила спрятать ножку, воскликнувъ самымъ естественнымъ тономъ:
— О, нѣтъ! къ несчастію, мои ноги не такъ малы. Такія ножки бываютъ только у волшебницъ, про которыхъ намъ разсказываютъ трубадуры.
— Но этимъ дѣло не кончилосъ, — продолжалъ пастухъ, когда Констанція замолчала. — Въ другой разъ, спрятавшись въ новую засаду, гдѣ непремѣнно должны были проходить олени на пути въ ущелье, сталъ я ихъ поджидать. Около полуночи одолѣлъ меня сонъ — однако, не настолько, чтобы я не смотъ открыть глаза въ ту минуту, какъ мнѣ почудилось, что вѣтки зашевелились кругомъ. Ну, вотъ, открылъ я глаза, поднялся какъ можно осторожнѣе, прислушался къ смутнымъ звукамъ, которые раздавались все ближе и ближе, и по вѣтру до меня явственно донеслись какія-то непонятныя восклицанія и пѣсни, взрывы смѣха и отдѣльные голоса, разговаривающіе между собою звонко и шумно, какъ болтаютъ деревенскія дѣвушки, когда возвращаются толпами отъ источника, съ кувшинами на головахъ, шутя и смѣясь по дорогѣ. Насколько я могъ заключить по близости этихъ голосовъ и треску вѣтвей, что ломались на пути, давая дорогу этимъ шалуньямъ, онѣ должны были спуститься изъ чащи въ низенькую ложбину, образуемую горой какъ разъ около того мѣста, гдѣ я спрятался. Вдругъ, прямо за мной, дожалуй, еще ближе, чѣмъ вы теперь отъ меня, раздался свѣжій и звонкій голосокъ и громко закричалъ… увѣряю васъ, сеньоры, это такъ-же справедливо, какъ-то, что я умру… такъ-таки и закричалъ:
Бѣгите прочь, подруги!
Здѣсь дурень Эстебанъ!
Тутъ присутствовавшіе не могли долѣе сдержать давно разбиравшаго ихъ смѣха и, давъ волю своему веселью, разразились отчаяннымъ хохотомъ. Донъ Діонисъ не могъ не принять участія въ общемъ весельи, несмотря на свою напускную серьезность; онъ и его дочь первые начали смѣяться и успокоились чуть-ли не послѣ всѣхъ, особенно Констанція: всякій разъ, какъ она смотрѣла на смущеннаго и неуклюжаго Эстебана, она приннмалась снова хохотать, какъ сумасшедшая, такъ что слезы навертывались ей на глаза.
Хотя пастухъ и не обратилъ особеннаго винманія на впечатлѣніе, произведенное его разсказомъ, но онъ почему-то казался взволнованнымъ и озабоченнымъ, и, пока господа вдоволь потѣшались надъ его глупостью, онъ озирался съ очевиднымъ страхомъ и точно старался разсмотрѣть что-то такое между частыми стволами деревьевъ.
— Что съ тобою, Эстебанъ? — спросилъ одинъ изъ охотниковъ, замѣтивъ возростающее безпокойство бѣднаго юноши, который то устремлялъ испуганный взоръ на прелестную дочь дона Діониса, то озирался кругомъ съ глупымъ, растеряннымъ видомъ.
— Что со мной? Да что-то очень странное! — воскликнулъ Эстебанъ. — Когда я услыхалъ тѣ слова, которыя только что повторилъ вамъ, я быстро обернулся, чтобы увидѣть того, кто произнесъ ихъ, и въ тоже мгновеніе изъ тѣхъ самыхъ кустарниковъ, гдѣ я спрятался, выскочила бѣлая, какъ снѣгъ, лань и, перепрыгивая огромными прыжками черезъ остролистники и мастиковые кусты, удалилась; за ней мчалось цѣлое стадо ланей обыкновеннаго цвѣта. Всѣ онѣ, не исключая и бѣлой, которая ими предводительствовала, не кричали, спасаясь бѣгствомъ, какъ простыя лани, а громко хохотали, и я готовъ присягнуть, что ихъ смѣхъ и до сихъ поръ звучитъ у меня въ ушахъ — по крайней мѣрѣ, я сейчасъ его слышалъ.
— Вотъ тебѣ и на! — воскликнулъ донъ Діонисъ съ шутовскимъ видомъ. — Послушай, Эстебанъ, слѣдуй совѣтамъ тарасонскаго попа: не разсказывай про свои встрѣчи съ оленями, любящими пошутить, не то въ самомъ дѣлѣ чортъ отниметъ у тебя и ту каплю разума, что у тебя есть, а такъ какъ ты уже запасся Евангеліемъ и знаешь молитвы святому Варѳоломею, то ступай къ своимъ ягнятамъ, которые уже разбрелись но ущелью. Если нечистая сила снова начнетъ приставать къ тебѣ, ты вѣдь знаешь, чѣмъ помочь: скорѣе «Отче нашъ» и эпитемью.
Пастухъ спряталъ въ свою сумку бѣлый хлѣбъ и кусокъ кабаньяго мяса, хватилъ добрый глотокъ вина, принесеннаго ему однимъ изъ конюховъ по приказанію господина, и распрощался съ дономъ Діонисомъ и съ его дочерью. Не успѣлъ онъ отойти четырехъ шаговъ, какъ уже началъ дѣйствовать пращой; собирая стадо.
Такъ какъ жаркіе часы уже успѣли пройти, и вечерній вѣтерокъ начиналъ шевелить ольховые листья и освѣжать воздухъ, донъ Діонисъ распорядился снова осѣдлать лошадей, которыя паслись въ сосѣдней рощѣ, и когда все было готово, приказалъ спустить своры и трубить въ рога. Охотники выѣхали густой толпой изъ ольховой рощи и продолжали прерванную охоту.
II.
правитьВъ числѣ охотниковъ дома Діониса былъ молодой человѣкъ, по имени Гарсесъ, сынъ стараго, преданнаго слуги, особенно любимый своими господами по случаю своего происхожденія.
Гарсесъ былъ почти однихъ лѣтъ съ Констанціей и съ ранняго дѣтства привыкъ предупреждать ея малѣйшія желанія, угадывать и исполнять ея легчайшіе капризы.
Онъ занимался на досугѣ изготовленіемъ острыхъ стрѣлъ для ея самострѣла изъ слоновой кости; онъ укрощалъ жеребцовъ, предназначенныхъ для молодой госпожи, и воспитывалъ для охоты ея любимыхъ гончихъ; онъ дрессировалъ ея соколовъ, которымъ покупалъ на кастильскихъ ярмаркахъ красныя шапочки, вышитыя золотомъ.
Изысканная услужливость Гарсеса и особенная благосклонность къ нему господъ доставили ему нѣкоторую непопулярность среди остальныхъ охотниковъ, пажей и низшихъ слугъ дона Діониса; по словамъ его завистниковъ, во всѣхъ его стараніяхъ предупреждать малѣйшія прихоти госпожи сказывался его льстивый и подобострастный характеръ. Были, конечно, и такіе, которые отличались большей наблюдательностью или лукавствомъ и усматривали въ безконечныхъ ухаживаньяхъ услужливаго юноши нѣкоторые признаки плохо скрываемой любви.
Если это и было справедливо, тайное пристрастіе Гарсеса оправдывалось съ избыткомъ несравненной красотой Констанціи. Только каменная грудь и ледяное сердце могли оставаться невозмутимыми близь этой женщины, съ ея поразительной прелестью и рѣдкой привлекательностью.
На двадцать миль въ окружности ее звали монкайской Лиліей, и она, дѣйствительно, заслуживала этого прозвища, потому что была такъ стройна, такъ бѣла и такъ золотокудра, какъ будто Господь создалъ ее, какъ и лилію, изъ снѣга и золота.
Между тѣмъ окрестныя сеньоры поговаривали втихомолку, что прекрасная хозяйка Вератонскаго замка не отличалась чистотой крови, равной своей красотѣ, и что, несмотря на свои золотыя косы и свою алебастровую кожу, она происходила отъ матери цыганки. Никто не могъ съ достовѣрностью утверждать, насколько справедливы были эти слухи, такъ какъ донъ Діонисъ, дѣйствительно, велъ въ молодости довольно безпокойную жизнь и, прослуживши долгое время подъ предводительствомъ аррагонскаго короля (отъ котораго, въ числѣ прочихъ милостей, получилъ и свои Монкайскія владѣнія), отправился въ Палестину, гдѣ странствовалъ нѣсколько лѣтъ, послѣ чего вернулся и поселился въ своемъ Вератонскомъ замкѣ съ маленькой дочкой, родившейся, безъ сомнѣнія, въ чужестранныхъ земляхъ. Единственный человѣкъ, который могъ разсказать что-нибудь о таинственномъ происхожденіи Констанціи, — такъ какъ сопровождалъ дона Діониса въ его отдаленныхъ походахъ, — былъ отецъ Гарсеса; но онъ умеръ уже довольно давно, не проронивъ ни одного слова на этотъ счетъ даже своему собственному сыну, который нѣсколько разъ спрашивалъ его объ этомъ съ величайшимъ любопытствомъ.
То сосредоточенный и печальный, то безпокойный и веселый нравъ Констанціи, странная экзальтація ея мыслей, ея нелѣпыя причуды, ея таинственныя привычки и образъ жизни, даже та особенность, что глаза и брови у нея были черны, какъ ночь, между тѣмъ какъ она сама была бѣла и бѣлокура, какъ золото, — все это давало пищу сплетнямъ сосѣдей. Даже самъ Гарсесъ, стоявшій такъ близко къ ней, убѣдился, наконецъ, что въ его госпожѣ было что-то необыкновенное, и что она не походила на другихъ женщинъ.
Присутствуя вмѣстѣ съ другими охотниками при разсказѣ Эстебана, Гарсесъ чуть-ли не одинъ изъ всѣхъ выслушалъ съ истиннымъ люборытствомъ подробности необычайнаго приключенія. Хотя онъ не могъ удержаться отъ смѣха, когда пастухъ повторилъ слова бѣлой лани, но, все-таки, едва онъ успѣлъ выѣхать изъ рощи, въ которой всѣ отдыхали, какъ уже началъ перебирать въ умѣ самыя нелѣпыя мысли.
— Конечно, вся эта исторія съ говорящими ланями — чистѣйшая выдумка Эстебана, и самъ онъ сущій идіотъ, — разсуждалъ про себя молодой охотникъ, слѣдуя шагъ за шагомъ за конемъ Констанціи, верхомъ на великолѣпномъ рыжемъ жеребцѣ. Она также казалась немного разсѣянной и молчаливой, и, отдѣлившись отъ толпы охотниковъ, не принимала почти никакого участія въ праздникѣ. — Однако, кто знаетъ, можетъ быть, въ разсказахъ этого глупца есть доля правды? — продолжалъ размышлять юноша. — Бываютъ на свѣтѣ вещи и постраннѣе этого; отчего-же не быть и бѣлой лани, тѣмъ болѣе, что, если вѣрить нашимъ деревенскимъ пѣснямъ, у самого святого Губерта, покровителя охотниковъ, была такая лань. О, если бы я могъ поймать живую бѣлую лань и подарить ее моей госпожѣ!
Гарсесъ провелъ весь вечеръ, разсуждая и размышляя такимъ образомъ, а когда солнце стало скрываться за сосѣдними холмами, и донъ Діонисъ приказалъ своимъ людямъ собираться, чтобы вернуться въ замокъ, онъ незамѣтно отдѣлился отъ общества и отправился на поиски за пастухомъ, углубляясь въ самую чащу и глушь горныхъ лѣсовъ.
Ночь почти настала, когда донъ Діонисъ достигъ воротъ своего замка. Наскоро приготовили скромный ужинъ, и онъ сѣлъ за столъ вмѣстѣ съ дочерью.
— А гдѣ-же Гарсесъ? — спросила Констанція, замѣтивъ, что ея вѣрный слуга не находился на своемъ мѣстѣ, чтобы служить ей, какъ обыкновенно.
— Мы не знаемъ, гдѣ онъ, — поспѣшили отвѣтить другіе слуги. — Онъ разстался съ нами около ущелья, и съ тѣхъ поръ мы его не видали.
Въ эту минуту вошелъ Гарсесъ, запыхавшійся и усталый, но съ такимъ довольнымъ и сіяющимъ лицомъ, какое только можно себѣ представить.
— Простите меня, сеньора! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Констанціи. — Простите, если я на минуту пренебрегъ своими обязанностями; но тамъ, откуда я пріѣхалъ во всю прыть моего коня, я также, какъ и здѣсь, старался только о томъ, чтобы услужить вамъ.
— Услужить мнѣ? — переспросила Констанція: — я не понимаю, что ты хочешь сказать…
— Да, сеньора, услужить вамъ, — повторилъ молодой человѣкъ, — потому что я убѣдился, что бѣлая лань, дѣыствительно, существуетъ. Кромѣ Эстебана, это утверждаютъ многіе другіе пастухи, которые клянутся, что видали ее не разъ. Съ помощью ихъ и уповая на Бога и на моего покровителя, святого Губерта, я надѣюсь доставить ее въ замокъ раньше трехъ дней живую или мертвую!
— Поди ты со своими глупостями! — воскликнула Констанція съ насмѣшкой, между тѣмъ какъ присутствовавшіе вторили ея словамъ болѣе или менѣе сдержаннымъ смѣхомъ. — Выкинь ты изъ головы ночныя похожденія за бѣлыми ланями: ясно, что чортъ забавляется, смущая дураковъ, а если ты будешь упорствовать и погонишься за нимъ по пятамъ, онъ насмѣется надъ тобой, какъ надъ бѣднымъ Эстебаномъ…
— Сеньора, — сказалъ Гарсесъ прерывающіімся голосомъ, дѣлая надъ собой усиліе, чтобы сдержать гнѣвъ, возбужденный въ немъ насмѣшками окружающихъ, — сеньора, я никогда не встрѣчался съ чортомъ и потому не знаю, какъ съ нимъ ладить. Но клянусь вамъ, что со мною насмѣшка удастся ему менѣе всего, потому что право пользоваться этой привилегіей я признаю только за вами!
Констанція отлично знала, какое впечатлѣніе произвела ея насмѣшка на влюбленнаго юношу; но, желая истощить его терпѣніе до послѣдней крайности, продолжала въ томъ же тонѣ:
— А что какъ ты прицѣлишься въ бѣлую лань, да она отвѣтитъ тебѣ насмѣшкой, вродѣ той, которой удостоился Эстебанъ, или расхохочется тебѣ въ носъ, и отъ звуковъ ея сверхъестественнаго смѣха самострѣлъ вывалится у тебя изъ рукъ, и, прежде чѣмъ ты успѣешь оправиться отъ своего испуга, она исчезнетъ быстрѣе молніи?
— О, — воскликнулъ Гарсесъ, — что касается до этого, то ужь будьте увѣрены, что если она мнѣ попадется на разстояніе выстрѣла, такъ можетъ гримасничать не хуже фигляра и болтать, сколько ей угодно, не только по-романски, но даже и по-латыни, какъ мунильскій аббатъ, а безъ стрѣлы ужь не уйдетъ.
Тутъ къ разговору присоединился донъ Діонисъ и съ убійственной серьезностью, сквозь которую прорывалась иронія его словъ, сталъ награждать выведеннаго изъ терпѣнія юношу самыми нелѣпыми совѣтами — на тотъ случай, когда ему придется встрѣтиться носомъ къ носу съ чортомъ, превратившимся въ бѣлую лань.
При каждой новой шуткѣ своего отца Констанція смотрѣла во всѣ глаза на осмѣяннаго Гарсеса и принималась хохотать, какъ сумасшедшая. Остальные поощряли насмѣшки, перемигиваясь съ нескрываемой радостью.
Эта сцена продолжалась втеченіе всего ужина. Легковѣріе молодого охотника послужило обязательной темой для всеобщаго зубоскальства, такъ что, когда убрали со стола, и донъ Діонисъ съ Констанціей удалились въ свои покои, и все населеніе замка предалось отдыху, Гарсесъ долго оставался въ нерѣшимости, не зная, что ему дѣлать, стоять ли твердо за исполненіе своего намѣренія, несмотря на насмѣшки господъ, или окончательно отъ него отказаться?
— Кой чортъ! — воскликнулъ онъ, выходя изъ своей нерѣшимости: — хуже того, что со мною было, ужь не можетъ быть, а если, напротивъ, то, что разсказывалъ Эстебанъ, справедливо… о, какъ я тогда буду наслаждаться своимъ торжествомъ!
Съ этими словами онъ снарядилъ свой самострѣлъ, положилъ на него крестное знаменіе, взялъ его на плечо и направился къ воротамъ замка, чтобы выйти на горную тропинку.
Какъ только Гарсесъ достигъ ущелья и настало то время, когда, по словамъ Эстебана, слѣдовало ожидать появленія ланей, луна начала медленно подниматься изъ за ближайшей горы.
По обычаю хорошихъ охотниковъ, опытныхъ въ этомъ дѣлѣ, прежде чѣмъ выбрать себѣ подходящую засаду, въ которой онъ могъ удобно поджидать звѣрей, Гарсесъ довольно долго ходилъ взадъ и впередъ, изучая поляны и сосѣднія тропинки, расположеніе деревьевъ, неровности почвы, извилины рѣки и глубину водъ. Наконецъ, окончивъ это подробное изслѣдованіе мѣстности, въ которой находился, онъ спрятался на склонѣ горы, подъ высокими и темными ольхами, у подножія которыхъ росли густые кустарники такой вышины, что могли свободно скрыть лежащаго на землѣ человѣка.
Рѣка, вытекавшая изъ мшистыхъ утесовъ, стремилась по излучинамъ Монкайской горы и спускалась въ ущелье чуднымъ водопадомъ; послѣ чего она катилась, омывая корни ивовыхъ деревьевъ, обрамлявшихъ ея берега, и протекала съ веселымъ журчаніемъ среди камней, оторванныхъ отъ горы, пока не впадала въ глубокій бассеинъ около того мѣста, гдѣ пріютился охотникъ.
Тополи съ серебристыми листьями, нѣжно трепетавшими отъ легкаго дуновенья, ивы, склонившіяся надъ прозрачной водой, въ которой онѣ мочили концы своихъ печальныхъ вѣтвей, и узловатые остролистники, по стволамъ которыхъ вились и ползли каприфоліи и голубые вьюнки, — составляли густую лиственную стѣну вокругъ спокойнаго рѣчного бассейна. Вѣтеръ колыхалъ эту непроницаемую зеленую бесѣдку, бросавшую вокругъ свои дрожащія тѣни, и по временамъ пропускалъ сквозь листву мимолетный лучъ свѣта, который сверкалъ на поверхности глубокихъ и неподвижныхъ водъ, подобно серебряной молніи.
Притаившись въ кустахъ, прислушиваясь къ малѣйшему шороху и не спуская глазъ съ того мѣста, откуда должны были появиться лани по его разсчету, Гарсесъ тщетно и долго ждалъ. Глубочайшая тишина царствовала кругомъ.
Оттого-ли, что ночь, перешедшая уже за половину, давала себя чувствовать, или оттого, что отдаленное журчанье воды и проникающій ароматъ лѣсныхъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ ласками вѣтра, привели его въ то сладкое оцѣпенѣніе, въ которое была погружена вся природа, — но только влюбленный юноша, перебиравшій въ умѣ самыя радужныя мечты, сталъ чувствовать, что его мысли мало-по-малу путаются, а мечты принимаютъ все болѣе и болѣе неуловимыя и неоиредѣленныя формы.
Съ минуту онъ виталъ въ туманномъ пространствѣ, отдѣляющемъ реальный міръ отъ области сновидѣнія, и, наконецъ, глаза его сомкнулись, самострѣлъ выпалъ у него изъ рукъ, и онъ заснулъ глубокимъ сномъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уже около двухъ или трехъ часовъ храпѣлъ молодой охотникъ, наслаждаясь чуть ли не самымъ спокойнымъ сномъ своей жизни, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ, открылъ глаза и сѣлъ, еще не совсѣмъ очнувшись, какъ бываетъ съ человѣкомъ, внезапно пробудившимся отъ глубокаго сна.
Ему показалось, что вмѣстѣ съ неуловимыми звуками ночи вѣтеръ доносилъ къ нему странный хоръ нѣжныхъ и таииственныхъ голосовъ, которые смѣялись и пѣли на разные лады, каждый посвоему, сливаясь въ шумный и пестрый гулъ, похожій на щебетанье птицъ, пробужденныхъ первымъ солнечнымъ лучомъ въ зелени деревьевъ.
Этотъ странный шумъ продолжался одно мгновеніе, и все опять стихло.
— Безъ сомнѣнія, мнѣ снились тѣ глупости, о которыхъ намъ разсказывалъ пастухъ, — рѣшилъ Гарсесъ, спокойно закрывая глаза, твердо убѣжденный, что то, что ему почудилось, было легкимъ отголоскомъ сновидѣнія, оставшагося въ его воображеніи послѣ пробужденія, какъ остается въ ушахъ воспоминаніе о мелодіи, когда уже замерли послѣдніе звуки пѣсни. И, уступая непреодолимой лѣни, сковавшей его члены, онъ уже собирался снова опуститься на мягкую траву, какъ вдругъ опять прозвучало отдаленное эхо таинственныхъ голосовъ, и онъ услышалъ, какъ они пѣли, подъ шелестъ вѣтра и листьевъ и подъ журчанье воды:
ХОРЪ.
На башнѣ высокой заснулъ часовой;
Къ стѣнѣ онъ усталой приникъ головой.
Охотникъ стремился оленя найти,
Но, сномъ побѣжденный, уснулъ на пути…
Разсвѣта пастухъ при звѣздахъ не дождется:
Онъ спитъ и теперь до зари не проснется…
Все спитъ безпробудно средь горъ и долинъ —
О, слѣдуй за нами, царица ундинъ!
Приди покачаться на гибкихъ вѣтвяхъ,
Съ луной отражаться въ зеркальныхъ водахъ!
Приди ароматомъ фіалокъ упиться
И ночью волшебной въ тиши насладиться!
Мы всѣ собрались у рѣчныхъ береговъ,
Придиже скорѣе: ночь — царство духовъ!
Пока въ воздухѣ звенѣли нѣжные звуки этой прелестной музыки, Гарсесъ не шевельнулся. Когда они замерли, онъ осторожно раздвинулъ вѣтви и, къ своему величайшему изумленію, увидѣлъ стадо ланей, перепрыгивающихъ черезъ кусты съ невѣроятной легкостью, причемъ нѣкоторыя останавливались, точно прислушиваясь къ чему-то, другія играли между собой, то скрываясь въ чащѣ, то снова появляясь на опушкѣ. Всѣ онѣ спускались къ спокойной рѣкѣ.
Впереди своихъ товарокъ бѣжала бѣлая лань, самая быстрая, легкая, подвижная и игривая изъ всѣхъ; она прыгала, рѣзвилась, останавливалась и снова пускалась бѣжать съ такой легкостью, точно ея рѣзныя ноги совсѣмъ не касались земли. Ея странная бѣлизна сіяла фантастическимъ свѣтомъ на фонѣ темныхъ деревьевъ. Хотя молодой человѣкъ и былъ расположенъ видѣть нѣчто чудесное и сверхъестественное во всемъ, что его окружало, но, собственно говоря, отрѣшившись отъ минутной галлюцинаціи, помутившей его чувства и представившей ему музыку, шорохъ и говоръ, ни видъ ланей, ни ихъ движенія, ни отрывочные крики, которыми онѣ, повидимому, звали другъ друга, не заключали въ себѣ ничего такого, чтобы не было знакомо охотнику, опытному въ такого рода ночныхъ похожденіяхъ. По мѣрѣ того, какъ разсѣевалось его первое впечатлѣніе, Гарсесъ сталъ сознавать это и, внутренно смѣясь надъ своей довѣрчивостью и своимъ глупымъ страхомъ, занялся исключительно соображеніями о томъ, гдѣ должны были находиться лани, судя по тому направленію, которое приняли. Сообразивши все, какъ слѣдуетъ, онъ взялъ самострѣлъ въ зубы и, пробравшись ползкомъ среди кустовъ, спрятался шагахъ въ сорока отъ того мѣста, гдѣ былъ прежде. Устроившись поудобнѣе въ своемъ новомъ убѣжищѣ, онъ сталъ ждать, когда лани войдутъ въ рѣку, чтобы стрѣлять навѣрняка. Какъ только дослышался тотъ особенный шумъ, который производитъ разступающаяся и сильно всплескиваемая вода, Гарсесъ началъ понемножку приподниматься, соблюдая величайшую осторожность, опираясь на землю сначала руками, а потомъ колѣномъ. Поднявшись на ноги и убѣдившись ощупью, что его оружіе было наготовѣ, онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, вытянулъ шею изъ-за кустовъ, чтобы обнять взоромъ весь бассейнъ воды и натянулъ тетиву; потомъ оглядѣлся, отыскивая взглядомъ цѣль, которую собирался намѣтить, и съ его устъ сорвался едва слышный, невольный крикъ изумленія.
Луна, медленно поднимавшаяся надъ широкимъ горизонтомъ, была теперь неподвижна и точно висѣла посреди неба. Ея нѣжный свѣтъ обливалъ рощу, сверкалъ на спокойной поверхности воды и окутывалъ всѣ предметы точно голубой дыыкой.
Лани исчезли.
Вмѣсто нихъ ошеломленный и даже испуганный Гарсесъ увидѣлъ толпу црелестнѣйшихъ женщинъ, изъ которыхъ однѣ рѣзво входили въ воду, а другія еще снимали легчайшіе покровы, скрывавшіе ихъ чудныя формы отъ жаднаго взора.
Никогда, даже въ легкихъ и несвязныхъ утреннихъ сновидѣніяхъ, столь богатыхъ плѣнительными и сладострастными образами, въ этихъ сновидѣніяхъ, которыя такъ же неуловимы и блестящи, какъ тотъ свѣтъ, что начинаетъ проникать сквозь бѣлый пологъ кровати, — даже двадцатилѣтнее воображеніе не рисовало фантастическими красками такой сцены, какая представилась въ этотъ мигъ взору изумленнаго Гарсеса.
Освободившись отъ своихъ одеждъ и разноцвѣтныхъ покрывалъ, которыя виднѣлись въ глубинѣ, повѣшенныя на вѣтвяхъ деревьевъ или небрежно брошенныя на траву, красавицы носились по рощѣ, образуя живописныя группы, входили и выходили изъ воды, разсыпая ее сіяющими брызгами на береговые цвѣты — точно дождь мелкой росы.
Вотъ одна, вся бѣлая, какъ бѣлоснѣжная шерсть ягненка, выставляетъ свою бѣлокурую головку среди пловучихъ листьевъ водяного растенія и сама кажется его полураскрытымъ цвѣткомъ, прикрѣпленнымъ къ гибкому стеблю, дрожащему въ глубинѣ, стеблю, который скорѣе можно угадать, чѣмъ разсмотрѣть среди безконечныхъ сверкающихъ водяныхъ круговъ.
Другая, распустивши волосы по плечамъ, качается на ивовой вѣткѣ, повиснувъ надъ рѣкой, и ея маленькія розовыя ножки проводятъ серебряную черту, касаясь гладкой водяной поверхности. Нѣкоторыя еще лежатъ на берегу и закрываютъ свои голубыя очи, съ наслажденіемъ вдыхая ароматъ цвѣтовъ и слегка содрогаясь отъ дуновенія прохладнаго ночного вѣтра. Остальныя кружатся въ стремительной пляскѣ, капризно сплетясь прекрасными руками, закинувъ назадъ головы съ томной граціей и мѣрно ударяя ножками въ землю.
Невозможно было услѣдить за ихъ быстрыми движеніяни и обнять однимъ взглядомъ безчисленныя подробности той картины, которую онѣ составляли. Однѣ бѣгали, рѣзвились и преслѣдовали другъ друга съ веселымъ смѣхомъ въ лѣсномъ лабиринтѣ; другія плыли по рѣкѣ, точно лебеди, разсѣкая воду высокой грудью; третьи ныряли въ глубину, исчезали на нѣкоторое время и возвращались на поверхность съ однимъ изъ тѣхъ чудныхъ цвѣтовъ, что распускаются на днѣ глубокихъ водъ.
Взоръ ошеломленнаго охотника блуждалъ тамъ и сямъ, не зная, на чемъ остановиться, какъ вдругъ ему показалось, что въ зеленой бесѣдкѣ, какъ-бы служившей ей балдахиномъ, окруженная толпой особенно красивыхъ дѣвушекъ, помогавшихъ ей освободиться отъ ея легкихъ одеждъ, — сидѣла дочь благороднаго дона Діониса, сама несравненная Констанція — предметъ его тайныхъ обожаній.
Переходя отъ изумленія къ изумленію, влюбленный юноша пока еще не осмѣливался вѣрить свидѣтельству своихъ чувствъ и продолжалъ думать, что находится подъ властью очаровательнаго и обманчиваго сновидѣнія. И, все-таки, онъ напрасно старался себя увѣрить, что все, что онъ видѣлъ, было плодомъ его разстроеннаго воображенія, потому что чѣмъ больше и чѣмъ внимательнѣе онъ разсматривалъ ее. тѣмъ сильнѣе убѣждался въ томъ, что это дѣйствительно была Констанція.
Сомнѣваться было невозможно; то были ея темныя очи, опушенныя длинными рѣсницами, едва достаточными для того, чтобы умѣрить блескъ ея глазъ; то были ея бѣлокурые, огромные волосы, вѣнчавшіе прелестный лобъ и ниспадавшіе золотымъ каскадомъ на бѣлоснѣжную грудь и округленныя плечи; наконецъ, то была ея стройная шея, поддерживавшая томную головку, склоненную подобно цвѣтку, изнемогающему подъ тяжестью росы; то были ея чудныя формы, снившіяся ему, можетъ быть, во снѣ, ея ручки, похожія на горсть жасминовъ, ея маленькія ножки, сравнимыя только со снѣгомъ, который не смогло растопить жадное солнце, такъ что на утро онъ продолжаетъ бѣлѣть среди зелени.
Когда Констанція вышла изъ рощицы безъ всякаго покрова, могущаго скрыть отъ глазъ ея возлюбленнаго сокровища ея прелестей, ея подруги снова запѣли чудную мелодическую пѣсню:
ХОРЪ.
Геніи воздуха, дивные жители
Свѣтлыхъ эѳирныхъ міровъ,
Изъ отдаленной, волшебной обители
Мчитесь съ грядой облаковъ!..
Вейтесь съ туманами
И надъ полянами .
Тихо спускайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Сильфа, оставьте вы лиліи спящія,
Чашечки зѣленыхъ цвѣтовъ;
Ждутъ васъ давно колесницы блестящія,
Рой золотыхъ мотыльковъ…
Мчитесь, крылатые,
Вихремъ объятые,
Въ рощу слетайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Вы, слизняки и улитки ползучіе,
Ложе оставьте изъ мховъ;
Сыпьте надъ нами каскады гремучіе
Изъ дорогихъ жемчуговъ.
Между листочками,
Пнями и кочками
Вы пробирайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Вы, свѣтляки, огоньки изумрудные
И золотые жуки,
Вы, темнокрылые, легкіе, чудные,
Дѣти весны — мотыльки!..
Въ лунномъ сіяніи,
Въ сладкомъ молчаніи
Тихо слетайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Духи ночные! ужь ночь благовонная
Звѣзды зажгла въ темнотѣ;
Чарамъ волшебнымъ звѣзда благосклонная
Блещетъ во всей красотѣ…
Вы, какъ свѣтящія
Пчелки жужжащія,
Въ рощу слетайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Часъ превращеній, любимый безплотными,
Вмѣстѣ мы всѣ проведемъ…
Мчитесь, толпами слетясь беззаботными:
Мы призываемъ и ждемъ,
Вами любимыя,
Страстью томимыя!..
Духи, слетайтесь,
Къ намъ собирайтесь!
Гарсесъ не шевелился; но когда прозвучали послѣднія слова этой таинственной пѣсни, ревность больно уколола его сердце, и повинуясь непреодолимому и невольному стремленію, онъ рѣшился разомъ разсѣять очарованіе, охватившее его чувства: дрожащей рукой раздвинулъ онъ скрывавшія его вѣтки и однимъ прыжкомъ очутился на берегу рѣки. Тотчасъ же все исчезло и испарилось, какъ дымъ, и, осмотрѣвшись кругомъ, онъ увидѣлъ и услышалъ только встревоженное стадо робкихъ ланей, застигнутыхъ среди своихъ ночныхъ игръ и разбѣгающихся въ разныя стороны — кто въ чащу, кто въ горы.
— Каково! не говорилъ ли я, что все это однѣ чертовскія фантасмагоріи! — воокликнулъ охотникъ. — Однако, къ счастью, на этотъ разъ чортъ немножко оплошалъ, такъ какъ оставилъ въ моихъ рукахъ лучшую добычу.
И точно: бѣлая лань, желая спастись бѣгствомъ черезъ рощу, бросилась въ древесный лабиринтъ и, запутавшись въ цѣлую сѣть каприфолій, тщетно старалась освободиться.
Гарсесъ прицѣлился въ нее изъ самострѣла, но только что онъ приготовился спустить стрѣлу, лань обернулась и остановила его, воскликнувъ звонкимъ чистымъ голосомъ:
— Гарсесъ, что ты дѣлаешь?
Молодой человѣкъ вздрогнулъ и на мигъ остановился въ нерѣшимости, но сейчасъ же уронилъ оружіе на землю, ужаснувшись при одной мысли, что могъ поразить свою возлюбленную.
Громкій, рѣзкій смѣхъ вывелъ его изъ оцѣненѣнія; бѣлая лань воспользовалась этими краткими мгновеніями и, высвободившись изъ цвѣточныхъ сѣтей, помчалась съ быстротою молніи, смѣясь надъ одураченрымъ охотникомъ.
— Постой же, проклятое сатанинское отродье! — проговорилъ онъ страшнымъ голосомъ, поднимая свой самострѣлъ съ невѣроятнымъ проворствомъ. — Раненько ты празднуешь свою побѣду и напрасно воображаешь, что я тебя не достану.
Съ этими словами онъ спустилъ стрѣлу. Она свистнула и исчезла въ глубинѣ темной рощи, гдѣ въ ту же минуту раздался крикъ и вслѣдъ затѣмъ глухіе стоны.
— Боже мой! — воскликулъ Гарсесъ, прислушиваясь къ этимъ жалобнымъ стенаніямъ. — Боже мой! а если это все правда?!
И, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что происходитъ, внѣ себя, онъ бросился бѣжать, какъ безумный, въ ту сторону, куда послалъ стрѣлу и гдѣ слышались стоны. Наконецъ, онъ подбѣжалъ… Волосы его встали дыбомъ отъ ужаса; слова застыли въ горлѣ; онъ долженъ былъ дрислониться къ дереву, чтобы не упасть. — Передъ нимъ умирала Констанція, сраженная его рукой, плавая въ собственной крови, среди колючаго горнаго терновника.