Без циркуляра (Дорошевич)/ДО
| Безъ циркуляра |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 142. |
Скончался А. Г Кашкадамовъ.
Это имя вызываетъ у меня далекое-далекое воспоминаніе. И не разсказать его было бы неблагодарностью къ покойному.
Это было очень давно.
А. Г. Кашкадамовъ былъ тогда инспекторомъ 4-й московской гимназіи, а вашъ покорнѣйшій слуга — вихрястымъ семилѣтнимъ мальчуганомъ, который только что «блестяще» сдалъ экзаменъ въ приготовительный классъ.
Я «отлично» рѣшилъ задачу «на яблоки»:
— У одного мальчика было 5 яблокъ, два онъ съѣлъ. Спрашивается, сколько у него осталось?
Наставилъ въ диктантѣ въ мѣру буквы «ять» и не смѣшалъ Каина съ Авелемъ.
И вотъ мы стояли съ матушкой въ актовомъ залѣ, передъ безконечнымъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, и ждали рѣшенія нашей участи.
За страшнымъ совѣтскимъ столомъ сидѣли двое.
Г. директоръ, бритый господинъ въ золотыхъ очкахъ, съ лицомъ не министра, — предсѣдателя комитета министровъ.
И полный, съ сѣдоватыми баками-котлетами инспекторъ Кашкадамовъ.
Директоръ презрительно трясъ въ рукѣ мое метрическое свидѣтельство, смотрѣлъ на мою матушку негодующе поверхъ очковъ и выговаривалъ гнѣвно и раздѣльно:
— Вы позволяете себѣ, сударыня, понапрасну утруждать преподавателей и начальство. Вы приводите экзаменовать вашего сына…
Онъ даже глазомъ не повелъ на меня, словно меня не было.
— … Когда ему отъ роду всего семь лѣтъ.
— Черезъ пять мѣсяцевъ будетъ восемь, г. директоръ! Мальчикъ готовъ.
Матушка плакала.
Я выросъ въ средней русской семьѣ, которыя какъ огня боятся начальства, и объясненія съ начальствомъ считаютъ однимъ изъ самыхъ большихъ несчастія, какія только могутъ выпасть на долю человѣка.
А потому, видя передъ собой начальство, я горько рыдалъ самымъ безутѣшнымъ образомъ.
Директоръ посмотрѣлъ на мою матушку съ величайшимъ презрѣніемъ:
— Здѣсь, сударыня, не базаръ и не торгуются. Здѣсь казенное учрежденіе, и существуютъ правила. На какомъ основаніи вы позволили себѣ безпокоить преподавателей и начальство, когда въ правилахъ ясно сказано: «въ приготовительный классъ принимаются дѣти не моложе 8 лѣтъ отроду»?!
Добрая матушка! Она знала правила, но все-таки повела на экзаменъ. А можетъ-быть, примутъ въ видѣ исключенія, увидавъ необыкновенныя способности ея сына?
Всѣ дѣти необыкновенны въ 7 лѣтъ, въ особенности для матерей.
— Г. директоръ! Годъ пропадетъ. Мальчикъ готовъ. Все знаетъ.
Я заревѣлъ еще безутѣшнѣе,
Директоръ презрительно пожалъ плечами:
— Слезами, сударыня, не поможете! Я вамъ человѣческимъ языкомъ говорю: правила.
А инспекторъ Кашкадамовъ погрозилъ мнѣ толстымъ пальцемъ и сказалъ:
— Такой ученый, а плачешь!
Онъ улыбнулся и кивнулъ мнѣ головой.
— Пойди, молъ, сюда.
Я, рыдающій, обошелъ вокругъ стола. Кашкадамовъ погладилъ меня по головѣ:
— Малъ, братъ, еще въ гимназію ходить. Поиграй еще въ казаки-разбойники, въ лошадки, въ бабки.
Годъ я мечталъ о гимназіи, и теперь это желаніе, полное отчаянія, душило меня.
— Господинъ инспекторъ Кашкадамовъ, — завопилъ я, — я не хочу играть…
Я зарыдалъ еще горше.
— Я хочу учиться!
Кашкадамовъ засмѣялся и кивнулъ на меня головой директору:
— А?
Директоръ пожалъ плечами?
— Родился въ январѣ, а теперь августъ. Какой же можетъ быть разговоръ!
Но я чувствовалъ въ Кашкадамовѣ спасенье. И зарыдалъ отчаяннѣе:
— Господинъ инспекторъ Кашкадамовъ, ей Богу, честное слово, я буду хорошо учиться. Примите только меня въ гимназію!
Онъ гладилъ меня по головѣ, улыбался и качалъ головой. .
— Господинъ инспекторъ Кашкадамовъ, — говорилъ я, рыдая, самымъ убѣдительнымъ тономъ, — экзаменуйте меня сколько хотите, только примите меня въ гимназію!
Должно-быть, я считалъ экзаменъ чѣмъ-то въ родѣ пытки.
— Я и ари… ари… ариѳметику… Я и гра… гра… матику… Я законъ Божій знаю! Хотите, я вамъ что-нибудь ска… ска… жу… жу…
Я окончательно захлебнулся слезами.
Кашкадамовъ обнялъ меня за талію.
Я видѣлъ, какъ онъ, улыбаясь и вопросительно, смотритъ на директора.
— А если сдѣлать исключеніе? Ужъ очень мальчишкѣ учиться хочется.
— Годъ потеряетъ! — плакала матушка,
— Законъ Божій знаю! — рыдалъ я.
Директоръ уже съ отвращеніемъ пожалъ плечами:
— Удивляюсь вамъ, Алексѣй Гордеевичъ! Тутъ казенное учрежденіе, и существуютъ правила! Надо, наконецъ, внушить имъ…
Онъ кивнулъ на мою матушку такъ, какъ на неодушевленный предметъ.
«… Уваженіе къ казеннымъ учрежденіямъ и къ правиламъ…»
А я мочилъ слезами вицмундиръ Алексѣя Гордеевича.
И инспекторъ, улыбаясь немножко виновато, говорилъ:
— Изо всего вѣдь пятерки!
Директоръ ужъ безнадежно пожалъ плечами:
— Если вы остаетесь при особомъ мнѣніи, Алексѣй Гордеевичъ, я передамъ вопросъ на разрѣшеніе педагогическаго совѣта.
И строго сказалъ моей матушкѣ:
— Можете итти съ вашимъ сыномъ. Вопросъ о принятіи или непринятіи будетъ разрѣшенъ педагогическимъ совѣтомъ.
— Г. директоръ…
— Я вамъ говорю, можете итти, сударыня…
Такой презрительный тонъ только и можно услышать, что въ школѣ по отношенію къ родителямъ.
— Г. инспекторъ скажетъ вамъ, когда зайти за рѣшеніемъ. Ступайте!
Матушка поклонилась, плача взяла меня, горько рыдающаго, за руку, и мы пошли, какъ двое виноватыхъ и ждущихъ наказанія.
А инспекторъ Кашкадамовъ проводилъ насъ до дверей и потихоньку сказалъ моей матери:
— Не безпокойтесь. Я похлопочу!
Я радостно взглянулъ на «господина инспектора Кашкадамова».
На меня, улыбаясь, смотрѣло полное, добродушное, насмѣшливое лицо.
Онъ взялъ меня толстыми пальцами за щеку:
— Будешь, братъ, такъ въ гимназіи ревѣть, — въ карцеръ посажу!
«Въ гимназіи», это звучало для меня, какъ музыка,
— Господинъ инспекторъ Кашкадамовъ, я плакать не буду! — увѣрялъ я, заливаясь слезами.
— Годъ пропадетъ! — жаловалась матушка.
— Да вѣдь правила, сударыня! Ну, да я похлопочу! Вы не безпокойтесь, вы не безпокойтесь.
Черезъ три дня матушка вернулась изъ гимназіи съ ликующимъ лицомъ:
— Инспекторъ Кашкадамовъ велѣлъ только, чтобъ ты хорошо учился. Пойди сюда, я тебя поцѣлую, гимназистъ ты мой.
Я началъ ходить на головѣ. Матушка плакала отъ радости.
Простите за эту «дѣтскую» исторію, гдѣ все такъ мелко и такъ ничтожно, но я не умѣю лучше прославить память стараго учителя, который почилъ теперь отъ долгаго и добраго труда.
Мнѣ врѣзалась въ память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую «карьеру» я помню не болѣе трехъ случаевъ, когда ко мнѣ отнеслись по-человѣчески. Трудно было бы забыть.
Фигуры этихъ двухъ педагоговъ, — директора и инспектора Кашкадамова, — вставали въ моей памяти всякій разъ, когда недавно такъ много говорилось о нашей средней школѣ.
И я видѣлъ ихъ обоихъ ясно, совершенно ясно, хотя все это и случилось давно.
Очень давно.
Когда еще относиться съ любовью къ ученикамъ не было предписано циркулярами.