1905.
правитьБЕЗЪ СВЯТЫНИ.
правитьІ.
правитьСтоялъ тихій, знойный вечеръ.
По ступенямъ надворнаго крыльца большой барской дачи-усадьбы, съ затѣйливыми узорами въ русскомъ вкусѣ, поднимались двое юношей изъ учащейся молодежи: бѣлокурый, помоложе, изъ «привилегированныхъ», и брюнетъ, постарше, изъ технологовъ. Ихъ одежда была запылена съ ногъ до головы; изъ-подъ сдвинутыхъ на затылки фуражекъ выступали на лбы крупныя капли пота. Блондинъ, съ выхоленнымъ, нѣжнымъ, какъ у шестнадцатилѣтней барышни, лицомъ, капризно ворчалъ:
— И чортъ маня дернулъ не приказать выслать лошадей, и понадѣяться на то, что на станціи найдется какой-нибудь возница. Вотъ и нашелся: почти пять верстъ отшагать пришлось въ такую жарищу! Недостаетъ только, чтобы натерлись мозоли отъ этой проклятой дороги.
Технологъ, смуглый, широкій въ кости, мѣшковатый въ движеніяхъ, добродушно посмѣивался, показывая рядъ бѣлыхъ зубовъ:
— У меня мозоли съ семи лѣтъ: однимъ больше, однимъ меньше — не все ли равно?
— И куда это всѣ люди подѣвались? Ни на дворѣ, ни въ прихожей — ни души. Точно цѣлый домъ вымеръ! — продолжалъ привередничать молодой барчукъ, оглядывая просторную переднюю, въ которую они вошли. — Эй, кто-нибудь! — крикнулъ онъ громко.
Послышались торопливые, немного шаркающіе и волочащіеся шаги старика-лакея. Увидѣвъ передъ собой молодого барина, сѣдой, какъ лунь, слуга по-стариковски заохалъ:
— Баринъ, Владиміръ Сергѣевичъ! какими судьбами? Вотъ-то не ждали сегодня и лошадокъ не выслали…
— Оно и видно, что не ждали: ни на дворѣ, ни въ прихожей ни души; всѣ разбѣжались, — опять заворчалъ Владиміръ Сергѣевичъ.
— Мамаша изволили-съ захворать… Всѣ хлопочутъ, всѣ мечутся, — пояснилъ старикъ. — За докторомъ снаряжали нарочнаго… посылали въ аптеку тоже.
— Что съ ней? — спросилъ барчукъ.
— Такъ-съ… ровно припадокъ истерики… Сами изволите знать, сколь нервы у нихъ слабы…
Технологъ, качая головой, замѣтилъ:
— Ну, братъ, недаромъ, видно, я не хотѣлъ заѣзжать къ тебѣ… Не въ пору гость хуже татарина.
— Вотъ глупости! Не все ли равно матери, кто у меня тутъ, — сказалъ хозяинъ, пожимая плечами.
Въ сопровожденіи стараго слуги и товарища, онъ направился по широкому, длинному коридору въ крайнюю комнату нижняго этажа. Комната была просторна и выходила окнами въ глухую часть сада. Когда старый слуга открылъ окна, — потянуло запахомъ цвѣтущихъ сиреней и розъ.
— Можешь расположиться здѣсь. Мой кабинетъ вотъ тутъ рядомъ, — сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ, указавъ на сосѣднюю комнату, и прошелъ въ нее.
— Теперь, прежде всего, надо отряхнуться отъ этой проклятой пыли… Ну, Карпъ, живѣе, позови Илюшку, пусть подастъ мыться… бѣлье мнѣ свѣжее подать. Кстати, надо будетъ послать на станцію; тамъ багажъ, шинель… Что это: воздушный звонокъ опять, кажется, не дѣйствуетъ? Не могли до моего пріѣзда осмотрѣть.
Пока онъ ворчалъ, приказывалъ, плескался въ водѣ и переодѣвался, сбросивъ съ себя щегольской форменный сюртукъ и бѣлье, его пріятель Ардальонъ Ардальоновичъ Тереховъ, усѣвшись на подоконникъ открытаго окна, совсѣмъ забылся въ какихъ-то сладкихъ думахъ, вдыхая полной грудью чистый ароматный воздухъ. Хорошо, должно-быть, теперь и у него на родинѣ, въ глухомъ провинціальномъ городишкѣ. Домишка-то ихъ, по мѣстоположенію, пожалуй, за поясъ заткнетъ здѣшній: стоитъ онъ на высокомъ пригоркѣ на краю города, внизу подъ садомъ рѣка, а за ней даль-то какая — не наглядишься досыта! Самъ протоіерей завидуетъ: «Видъ-то изъ оконъ у тебя, отецъ-дьяконъ, очень даже прекрасенъ», — говоритъ. И любитъ же онъ, Ардальонъ Ардальоновичъ, свой родной домъ, болѣзненно любитъ! Кабы деньги — махнулъ бы сейчасъ туда, къ отцу, къ матери. Обрадовалась бы, старая…
— А ты еще и не начиналъ мыться? — окликнулъ его Владиміръ Сергѣевичъ, заглянувъ изъ сосѣдней комнаты уже въ свѣжемъ бѣльѣ и въ бѣдой тужуркѣ, освѣженный душистымъ одеколономъ.
Тереховъ вздрогнулъ отъ неожиданности.
— А, ли, мыться… сейчасъ освѣжусь… — заговорилъ онъ отрывисто и, очнувшись окончательно отъ сладкихъ грезъ, пошутилъ: — Скоро, вотъ, совсѣмъ въ пыли да въ грязи очутишься…
— Вольно же идти въ кочегары, — сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ. — Оставался бы здѣсь…
— Когда-нибудь надо же пройти и эту службу; такъ лучше раньше, чѣмъ позже.
Тереховъ разсмѣялся:
— Лучше начать кочегаромъ и кончить министромъ, чѣмъ…
— Я сейчасъ зайду къ матери, а потомъ примемся за чай, — не слушая его, проговорилъ Владиміръ Сергѣевичъ.
— А ты развѣ еще не заходилъ къ матери? — спросилъ съ удивленіемъ Тереховъ.
Владиміръ Сергѣевичъ уже не слыхалъ вопроса, скрывшись изъ комнаты, а, можетъ-быть, просто пропустилъ его мимо ушей, какъ дѣлалъ это нерѣдко… Тереховъ сталъ освѣжать водою лицо и руки.
— Барыня-то очень больна? — спросилъ онъ подававшаго ему волу, быстроглазаго и остриженнаго подъ гребенку, Илюшку.
— Истерики-съ; у нихъ чуть что, сейчасъ: «ахъ-ахъ!» и забьются! — бойко отвѣтилъ тотъ, лукаво ухмыляясь, и убѣжденнымъ тономъ рѣшилъ: — Пройдетъ-съ!
— Докторъ тоже нашелся: знаетъ, что пройдетъ, что не пройдетъ! — проворчалъ Тереховъ, недружелюбно взглянувъ на наглое лицо шустраго мальчишки.
Онъ сталъ вытирать мохнатымъ полотенцемъ лицо и руки, ходя по комнатѣ. Въ головѣ опять зароились думы. У его матери истерикъ не бываетъ. Некогда ей давать волю нервамъ. Нужда, горькая нужда пріучила переносить все молча и безропотно. Добрая она, чуткая. Самой не сладко живется, а еще отъ чужого горя волнуется. И сколько этого горя видѣть приходится — страсть! Всѣ идутъ къ ней, къ матери-дьяконицѣ, благо у нея душа отзывчивая да и умомъ все раскинуть умѣетъ — какъ и чѣмъ помочь. А того не спросятъ: каково ей самой? Народъ, что дѣти: — великій эгоистъ, особенно въ бѣдѣ. Отецъ хоть на попа поворчитъ, что тотъ обсчитываетъ да притѣсняетъ, — ему и легче. А она — ни жалобы, ни ропота! И гдѣ научилась этому? Едва читать и писать умѣетъ…
Въ комнату вернулся Владиміръ Сергѣевичъ и приказалъ подавать чай къ себѣ въ комнату.
— Ну, что мать? — освѣдомился участливо Тереховъ.
— Ничего серьезнаго! Нервы расходились, — небрежно замѣтилъ Владиміръ Сергѣевичъ и съ ироніей прибавилъ: — У насъ въ домѣ въ нѣкоторомъ родѣ революція: Вадимъ Петровичъ Запольевъ, послѣ двѣнадцати лѣтняго пребыванія въ домѣ, сегодня сбѣжалъ… Ты его помнишь?.. Черненькій такой съ наполеоновскими усиками стрѣлкой…
— Это твой бывшій гувернеръ? — спросилъ Тереховъ, припоминая.
Онъ года четыре не бывалъ въ домѣ пріятеля, съ тѣхъ поръ какъ тотъ изъ гимназіи перешелъ въ привилегированное учебное заведеніе; впрочемъ, и прежде онъ рѣдко видалъ его домашнихъ.
— Да… гу-вер-неръ! — съ разстановкой процѣдилъ сквозь зубы Владиміръ Сергѣевичъ.
Онъ прошелся по комнатѣ, усмѣхаясь едва замѣтной насмѣшливой улыбкой, слегка кривившей его красивый ротъ.
— Гу-вер-неръ! — еще разъ насмѣшливо протянулъ онъ и затѣмъ, пожимая плечами, прибавилъ: — Но женщины, женщины… Вотъ кого я не понимаю… онѣ, право, иногда и смѣшны, и жалки, когда… — онъ поискалъ подходящаго выраженія: — ну, когда кончится лѣто, а имъ все еще coûte que coûte хочется ходить по малину…
— Ты что же это, — о матери? — грубовато спросилъ Тереховъ, насупивъ брови.
— Да и объ ней, и объ женщинахъ вообще, — съ гримасой отвѣтилъ Владиміръ Сергѣевичъ. — Не умѣютъ онѣ во-время сказать себѣ: баста! finita la comedia! Все хотятъ быть моложе своихъ лѣтъ.
Въ комнату вошли Илюшка и Карпъ, принесшіе чайные приборы и закуску. Илюшка быстро засуетился, раздвигая складной столикъ, покрывая столешницу скатертью, разставляя на ней принесенныя Карпомъ на серебряномъ подносѣ тарелки, ножи, вилки, стаканы; потомъ былъ внесенъ серебряный самоварчикъ со спиртовой лампочкой подъ нимъ, наполненный кипящей водой.
— Ступайте, мы разольемъ сами, — приказалъ Владиміръ Сергѣевичъ.
Слуги вышли. Владиміръ Сергѣевичъ Новиковъ и Ардальонъ Ардальоновичъ Тереховъ, послѣ прерваннаго приходомъ прислуги разговора, усѣлись за чайный столъ и на нѣсколько минутъ какъ-то невольно замолкли. Первый прервалъ молчаніе Новиковъ, наливъ вина и чаю себѣ и гостю. Онъ заговорилъ, какъ бы продолжая думать вслухъ:
— Мать я, конечно, не обвиняю. Законовъ природы не передѣлаешь! Они немного позначительнѣе насъ. Ея генералъ былъ всегда такой жалкой руиной.
— Какой это генералъ? — спросилъ хмуро Тереховъ, перебивая его.
— Мой фатеръ, — пояснилъ Новиковъ.
— А-а! — протянулъ Тереховъ.
На минуту наступило снова молчаніе. Прервалъ его опять Новиковъ.
— Вся ея ошибка въ томъ, что она, какъ настоящая женщина, не могла вовремя сознать, что всему бываетъ конецъ, что года берутъ свое, и довела дѣло до этой катастрофы. Слишкомъ туго натянутыя струны лопаются…
Онъ вдругъ что-то вспомнилъ, сообразилъ и замѣтилъ:
— Да вѣдь я тебѣ не сказалъ еще главнаго, — не сказалъ, что Вадимъ Петровичъ уѣхалъ не одинъ. Уѣхала съ нимъ и сестра Зина. Завтра, если maman выйдетъ къ завтраку или къ обѣду, ты не вздумай спросить ее о Зинѣ… о здоровьѣ послѣдней. Начнутся опять истерики.
Онъ вздохнулъ.
— Досадно, что все это сдѣлалось такъ гласно, на народѣ… однимъ словомъ, такъ, что даже мнѣ приходится публично перемывать то грязное бѣлье, которое должна мыться en famille, — брезгливо проговорилъ онъ. — И Вадимъ Петровичъ, и Зина могли бы все обдумать вполнѣ спокойно, обойтись безъ всякихъ бѣгствъ, безъ всякихъ огласокъ, а то теперь какой-нибудь подлецъ Илюшка, и тотъ, вѣроятно, прыскаетъ со смѣху, разсказывая о томъ, какъ у старой барыни молодая «полюбовника отбила».
Тереховъ вдругъ взволновался и заходилъ быстро по комнатѣ.
— Право, лучше мнѣ сейчасъ же уѣхать, — заговорилъ онъ. — Совсѣмъ я некстати здѣсь. Точно соглядатай пріѣхалъ высматривать. Тутъ нужно быть однимъ въ своей семьѣ, умомъ раскинуть, какъ быть…
Владиміръ Сергѣевичъ пожалъ плечами.
— Глупости выдумываешь! Это могло случиться и вчера, и сегодня, и годъ тому назадъ. Исторія началась не вчера, и мы ее не знали прежде только потому, что были глупыми мальчишками. Зина все знала и прежде — ей вѣдь двадцать девять лѣтъ — и въ послѣдніе три года была на ножахъ съ матерью. Вадимъ Петровичъ тоже ужъ давно тяготился своимъ положеніемъ беззаконнаго Альфонса при старухѣ и жаждалъ сдѣлаться Альфонсомъ при молодой, на законномъ основаніи. Мать, предчувствуя грозу, дѣлала самые нелѣпые шаги, самыя сумасбродныя вещи, задаривала его, вела открытую войну съ сестрой… Теперь случилась только развязка.
Тереховъ раздражился:
— Ты точно объ отвлеченныхъ предметахъ философствуешь, когда тутъ все нутро должно бы перевернуться!..
Владиміръ Сергѣевичъ улыбнулся и немного театрально произнесъ:
— Ахъ, мой другъ! кто видѣлъ, какъ медленно умиралъ и какъ мучительно умеръ человѣкъ, тотъ спокойно смотритъ на церемонію его похоронъ.
Гдѣ-то послышался отчетливый, звонкій и торопливый бой столовыхъ часовъ: пробило двѣнадцать.
— Однако, мы заболтались… пора и спать, — сказалъ Новиковъ, потягиваясь, и позвалъ: — Илюшка!
Вздремнувшій въ коридорѣ, у дверей господской комнаты, Илюшка опрометью, вихремъ, влетѣлъ въ кабинетъ барина и, не сразу придя въ себя, какъ слѣпой, спросонья засовался по комнатѣ изъ угла въ уголъ, видимо не зная, что нужно дѣлать, и хватаясь за вещи наобумъ. Но это было дѣломъ одной минуты. Вошедшій слѣдомъ за нимъ, Карпъ привелъ его сразу въ себя, степенно и внушительно замѣтивъ:
— Не мечись; прежде всего убери подносъ!
Прошло еще минутъ десять, и перешедшій въ отведенную ему комнату Ардальонъ Ардальоновичъ слышалъ, какъ Илюшка раздѣваетъ барина, стаскиваетъ съ него сапоги и торопливо полушопотомъ отвѣчаетъ на какіе-то вопросы:
— Вышла-съ замужъ еще по зимѣ за скотника Ванюшку… Новая-то? Ничего, тоже молодая-съ; чай, моложе еще Машутки… Изъ себя-то? такъ себѣ-съ; извѣстно, деревенская дѣвка… какая же у нихъ красота!..
Совсѣмъ уже раздѣтый и едва преодолѣвая сонъ, Тереховъ всталъ босыми ногами посрединѣ комнаты лицомъ къ переднему углу, привычнымъ движеніемъ нѣсколько разъ осѣнился широкимъ крестнымъ знаменіемъ, раза три-четыре мотнулъ своею черною кудрявою головой, дѣлая поясные поклоны, наскоро прочиталъ молитву, слегка шевеля крупными губами, и, наконецъ, улегся на постель, закинувъ подъ голову руки. Еще нѣсколько минуть тому назадъ, въ его головѣ бродили вопросы: до какой путаницы отношеній дошла эта свѣтская семья, какъ здѣсь исковеркана семейная жизнь. Но теперь на душѣ у него было тихо, спокойно. Что ему за дѣло до нихъ? Что у него общаго съ ними? Чисто случайно попалъ онъ сюда: встрѣтилъ пріятеля дѣтскихъ лѣтъ послѣ четырехлѣтней разлуки, разговорились, расчувствовались и согласился онъ заѣхать сюда по дорогѣ на два дня: Теперь видитъ, что можно бы и не заѣзжать: чужими они стали за эти четыре года, ничего общаго въ душѣ. Еще бы! Такая семейная обстановка, такіе примѣры… Въ его семьѣ никогда, — какъ во дни ранняго его дѣтства, такъ и во дни первой юности, — отецъ и мать не пробудили въ немъ ни единымъ словомъ, ни единымъ поступкомъ ни одной сальной мысли, ни одной попытки спросить себя о томъ, о чемъ, какъ видно, не мало думалъ Новиковъ, знавшій и то, что его «генералъ» не годился для его матери, и что его мать давно надоѣла гувернеру, и что въ ихъ домѣ мать и дочь давно были на ножахъ изъ-за общаго любовника…
II.
правитьТолько въ двѣнадцать часовъ дня, не безъ нѣкоторой неловкости въ душѣ, вспомнилъ Ардальонъ Ардадьоновичъ, что ему сейчасъ придется встрѣтиться съ хозяйкой дома, и не зналъ, какъ держать себя съ ней, о чемъ говорить: никогда еще онъ не встрѣчалъ только-что брошенныхъ любовниками женщинъ. Участливымъ надо съ нею быть, или нужно развязно дѣлать видъ, что ничего знать не знаешь, вѣдать не вѣдаешь? Кто ихъ разберетъ?
До этой минуты онъ чувствовалъ себя сравнительно хорошо, такъ какъ ни по лицу Владиміра Сергѣевича, ни по лицамъ его братьевъ, двухъ одиннадцатилѣтнихъ близнецовъ, Миши и Володи, нельзя было и подумать, что въ домѣ произошла наканунѣ какая-то тяжелая драма. Радуясь чудесному лѣтнему дню, молодежь весело и беззаботно пила утромъ на балконѣ чай и молоко, вмѣстѣ гуляла, вмѣстѣ купалась; звонкій смѣхъ разносился далеко, не стѣсняемый никѣмъ, такъ какъ гувернера, Вадима Петровича, при мальчишкахъ не было, а гувернантка, Евгенія Васильевна Зыкова, вмѣстѣ съ жившей у Новиковыхъ семнадцатилѣтней хорошенькой «кузиной Катишъ», оставалась все утро при двухъ дѣвочкахъ: девятилѣтней Лелѣ и десятилѣтней Машѣ.
«А что этотъ самый Запольевъ — отецъ этимъ малышамъ или нѣтъ? И знаютъ они это?» — назойливо мелькало въ головѣ Терехова при видѣ рѣзвящихся мальчугановъ, радующихся уходу «гувернера».
Всѣ были уже въ сборѣ въ столовой, когда въ нее быстро, слегка покачиваясь на ходу, вошла хозяйка дома, Ольга Всеволодовна Новикова. Это была женщина лѣтъ пятидесяти пяти, замѣтно молодившаяся и искусственно поддерживавшая свѣжесть уже блекнувшаго и дряблѣвшаго лица, съ задатками рыхлости и тяжеловѣсности, свойственныхъ еще здоровымъ, но склоннымъ къ полнотѣ женщинамъ этихъ лѣтъ.
— Это мило съ вашей стороны, что вы не забыли насъ, — проговорила она любезно, протягивая руку Терехову. — Совсѣмъ мужчиной за послѣдніе четыре года стали… Переросли Володю… А я немного прихворнула и потому не могла васъ видѣть вчера.
Она говорила развязно, характерной скороговоркой бойкой свѣтской дамы, почти не давая возможности подмѣтить уже начинавшуюся у нея одышку.
— Журить его надо! — сказалъ Владиміръ Сергѣевичъ, видя, что мѣшковатый пріятель сильно конфузится. — Собрался всего на два дня къ намъ. Очень ужъ хочется скорѣе кочегаромъ сдѣлаться.
— Кочегаромъ? — щурясь, переспросила Ольга Всеволодовна, усѣвшись за столъ и приглашая остальныхъ, движеніемъ руки, занять мѣста.
— Да, чѣмъ-то въ родѣ того на желѣзной дорогѣ, — пояснилъ сынъ.
— Опроститься вздумали? — чуть-чуть иронически и презрительно спросила хозяйка.
— Нѣтъ, у насъ всѣ техники ѣздятъ лѣтомъ служить или на желѣзныя дороги, или на заводы для практическихъ занятій, — пояснилъ Тереховъ.
— А — а! а я ужъ думала, что это вы по принципу чернорабочимъ хотите сдѣлаться и въ душѣ пожалѣла вашихъ родителей, — замѣтила хозяйка и со вздохомъ прибавила: — Ахъ, всѣ эти идеи нигилистовъ, толстовцевъ, народниковъ, опростѣлыхъ, вегетаріанцевъ положительно сбиваютъ съ толку и губятъ современную молодежь, производя у нея какой-то сумбуръ въ головѣ и дѣлая ее еще болѣе нервною.
По лицу Новикова пробѣжала неуловимая улыбка, и онъ тайкомъ отъ всѣхъ выпятилъ губы, точно посылая кому-то воздушный поцѣлуй. Его семнадцатилѣтняя кузина Катишь, съ личикомъ невиннаго ребенка, зардѣлась до корней волосъ и потупила смиренно большіе, голубые, довѣрчиво смотрящіе, глаза.
Длинная и желтая, какъ лимонъ, Евгенія Васильевна Зыкова выказывала усердіе гувернантки, вполголоса ворча на дѣвочекъ:
— Какъ вы сидите? Опять локти на столѣ. Выпрямитесь!
Тереховъ, отвѣчая Новиковой, высказалъ свое мнѣніе:
— Мнѣ кажется, молодежь болѣе всего губитъ безыдейность: какими-нибудь идеями увлекается теперь только очень незначительная горсть молодежи.
— О, еслибы это было такъ въ дѣйствительности! — со вздохомъ произнесла Новикова. — Тогда матери могли бы спокойно спать, не боясь, что ихъ юные сыновья вмѣсто наукъ станутъ заниматься политикой и вмѣсто интересовъ дѣйствительной жизни будутъ гоняться за призраками… Но нѣтъ, у насъ молодежь не умѣетъ быть молодою, не умѣетъ беззавѣтно отдаваться радостямъ юной жизни…
Владиміръ Сергѣевичъ и Катишъ опять незамѣтно обмѣнялись многозначительными взглядами: онъ съ торжествующимъ видомъ побѣдителя, она — съ блаженнымъ выраженіемъ счастливой рабыни.
Зыкова снова усердствовала:
— Не болтайте же ногами! Вы не уличныя дѣти.
Новикова продолжала:
— Кстати, Володя, ты не слыхалъ про сына несчастной madame Звѣздичъ?
— Нѣтъ, а что случилось? — спросилъ Новиковъ довольно безучастно.
— Поступаетъ въ монастырь! — театрально воскликнула мать.
Владиміръ Сергѣевичъ пожалъ презрительно плечами, небрежно рѣшивъ:
— Я всегда считалъ его поврежденнымъ!
— Я съ нимъ довольно близко знакомъ еще съ гимназіи, — вступился Тереховъ за Звѣздича. — У него это настоящее призваніе, сложившееся въ душѣ среди неурядицъ домашней жизни.
— Ахъ, что вы говорите. Какія неурядицы? Какое призваніе? — воскликнула Новикова немного строптиво. — Это все молодыя сумасбродныя фантазіи: одинъ идетъ въ народъ, другой все отрицаетъ, третій стрѣляется, четвертый поступаетъ въ монастырь. Молодость не умѣетъ, не хочетъ быть молодою и жизнь мститъ ей за это… Наконецъ, скажите, что было бы на свѣтѣ, если бы всѣ пошли въ монахи?
Тереховъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Ну, этого я ужъ никакъ не могу сказать, что было бы послѣ такого неожиданнаго казуса, — отвѣтилъ онъ съ грубоватой насмѣшливостью. — Я только могу повторить про Звѣздича, что онъ человѣкъ глубоко несчастный и страстно вѣрующій.
— Вѣрующій… вѣрующій! Да кто же изъ насъ не вѣруетъ? За кого вы насъ считаете? Но нельзя же всѣмъ весь вѣкъ только и дѣлать, что молиться, бить лбомъ гдѣ-нибудь въ монастыряхъ, — уже нѣсколько раздражаясь и теряя самообладаніе, возразила Новикова. — А что вы говорите о какихъ-то невѣдомыхъ несчастіяхъ этого сумасброда, такъ я, право, не знаю, въ чемъ они заключаются: ихъ домъ — чаша полная, птичьяго молока развѣ только недостаетъ; ему, этому идіоту, давалась полная воля во всемъ еще мальчишкой…
— Какъ, вы находите, что онъ не несчастливъ? Да вѣдь его отецъ за взятки и казнокрадство былъ удаленъ со службы, опозорилъ фамилію! Я. встрѣчаю одного очень почтеннаго и уважаемаго старика-- генерала, который такъ и рекомендуется всѣмъ: «Я Звѣздичъ, но не тотъ»… А его мать, которую вы сейчасъ называли несчастной… — началъ горячиться Тереховъ, повышая голосъ все сильнѣе и сильнѣе.
Ольга Всеволодовна поморщилась, какъ бы отъ физической боли, безцеремонно не дослушала гостя и обратилась къ старой, совершенно высохшей, гувернанткѣ:
— Вы, Евгенія Васильевна, еще не гуляли съ дѣвочками? Если нѣтъ, можете проѣхаться съ ними и съ мальчиками. Я сегодня никуда не намѣрена выѣзжать. Ахъ, эти нервы, нервы! — вздохнула она, обращаясь лицомъ къ Терехову и какъ бы объясняя ему этимъ заранѣе, что она опять начинаетъ расхварываться.
Всѣ поднялись изъ-за стола. Новиковъ и его кузина обмѣнялись опять краснорѣчивыми взглядами и какъ-то совсѣмъ беззвучно, когда онъ проходилъ мимо нея, съ его губъ сорвался вопросъ:
— Да?
Молодая дѣвушка утвердительно кивнула головой.
Какъ только Владиміръ Сергѣевичъ остался наединѣ съ Тереховымъ въ своей комнатѣ, онъ засмѣялся.
— Милый мой медвѣдь, въ домѣ повѣшеннаго не говорятъ о веревкѣ: это — первое условіе благовоспитанности, — проговорилъ онъ, фамильярно трепля по плечу Ардальона Ардальоновича съ насмѣшливой улыбкой. — Выдумалъ тоже пересчитывать семейныя несчастія Звѣздича… и при комъ? при моей генеральшѣ! Да еще когда? сегодня, послѣ семейной драмы!
И, принявъ серьезное выраженіе лица, онъ добавилъ:
— Притомъ же я совершенно раздѣляю мнѣніе матери о томъ, что Звѣздичъ — идіотъ. Дрянцо были у него батюшка и матушка, и вотъ почему онъ рѣшился въ монастырь идти… Логика тоже! Они въ грязи выпачкались, а онъ отмываться хочетъ.
— Глупости говоришь! — оборвалъ его, вспыливъ, Тереховъ. — Не грѣхи отмаливать за нихъ или за себя пошелъ онъ, а просто пакостная жизнь привела его въ мысли о бѣгствѣ изъ грязнаго міра, какъ могла бы она довести и до мысли о самоубійствѣ… Или ты думаешь, что опростѣлыми буддистами отъ радости и счастья люди дѣлаются?.. Иной, конечно, беззаботно плюетъ, смотря на всякую мерзость жизни, и самъ понемногу прохвостится, другой же бѣжитъ искать гдѣ бы то ни было и въ чемъ бы то ни было путей спасенья для себя или для другихъ; а третій — руки накладываетъ на себя…
Владиміръ Сергѣевичъ, покачиваясь на качалкѣ около открытаго окна, заботливо и пристально чистилъ перочиннымъ ножичкомъ свои ногти, дуя на нихъ время отъ времени, и, разсѣянно качая головой, слушалъ Терехова.
— И какъ вы это будете жить съ такой привычкой вѣчно взвинчиваться? — съ усмѣшкой замѣтилъ онъ, наконецъ, сквозь зубы.
Въ эту минуту, мимо сада проѣхала какая-то деревенская, дребезжащая всѣми гайками, телѣжка, поднимая широкими колесами столбы бѣлой пыли по дорогѣ.
— Кто это? Къ намъ, кажется? Со станціи, должно-быть, — сказалъ Новиковъ, всматриваясь прищуренными глазами изъ окна сквозь деревья на дорогу, и, сложивъ и спрятавъ перочинный ножичекъ, лѣнивой походкой пошелъ справиться о томъ, кто пріѣхалъ.
Тереховъ остался одинъ. Онъ прошелся въ раздумьѣ по комнатѣ, недовольный самимъ собою. Въ головѣ мелькали мысли о томъ, зачѣмъ онъ согласился по дорогѣ заѣхать къ Новиковымъ. Четыре года не видалъ онъ ихъ. Семнадцати лѣтъ онъ былъ, когда въ послѣдній разъ видѣлся съ Владиміромъ; а тому и шестнадцати тогда не было. Чуть не дѣти были они въ ту пору, дружили между собой, и не думалъ онъ, что этотъ домъ, который онъ посѣщалъ нерѣдко прежде и который на видъ казался такимъ приличнымъ, — на самомъ дѣлѣ такой же притонъ грязи, какъ и многіе другіе, приличные на видъ, дома. Завтра же надо уѣхать отсюда; дѣлать тутъ нечего. И самъ Владиміръ пошлякомъ сталъ. При отъѣздѣ, на станціи, какая-то барышня съ подкрашенными глазами провожала его и поцѣловались на глазахъ всѣхъ при отъѣздѣ поѣзда. А тутъ онъ перемигивался, во время завтрака, при всѣхъ съ этой дѣвушкой-ребенкомъ, поцѣлуи ей воздушные губами посылалъ. Чортъ знаетъ, что такое! Въ эту минуту вернулся Новиковъ.
— Вообрази, новый сюрпризъ! — проговорилъ онъ, и на этотъ разъ въ тонѣ его голоса послышались озабоченность и раздраженіе. — Сестра и Запольевъ изволили прислать къ матери, для переговоровъ, адвоката… Ловко сообразили: у Зины своя часть въ наслѣдствѣ, бабкой еще оставленная, притомъ очень значительная, и господинъ Запольевъ считаетъ, что любовь любовью, а деньги деньгами… Небось, за Катишь не пріударилъ, даромъ, что она смазливѣе Зины и чуть не на двѣнадцать лѣтъ моложе… Это чортъ знаетъ какъ можетъ запутать наши дѣла… тѣмъ болѣе, что, благодаря господину Запольеву, наша семья состоитъ не изъ Зины и меня только, а изъ цѣлой полдюжины наслѣдниковъ…
Онъ заходилъ по комнатѣ, покусывая въ злой досадѣ вынутое изъ кармана тужурки перышко-зубочистку.
III.
правитьПотолковавъ съ Тереховымъ, Владиміръ Сергѣевичъ спросилъ товарища, пойдетъ ли тотъ гулять до обѣда, и, какъ бы желая намекнуть, что было бы желательно, чтобъ онъ не шелъ никуда, поторопился тотчасъ же объявить, что жарѣ, стоитъ страшная. Тереховъ, понявъ, что хозяинъ дома хочетъ уйти, вѣроятно, къ матери, у которой сидитъ адвокатъ, и только стѣсняется оставить его одного, — сказалъ, что до обѣда онъ проваляется съ книгой. Жара, дѣйствительно, стояла томящая и не располагала къ ходьбѣ.
— А я улетучусь не надолго, — объявилъ Новиковъ.
— Пожалуйста, не стѣсняйся изъ-за меня, — проговорилъ Тереховъ.
Минутъ черезъ пять, со двора усадьбы выѣхала, плавно покачиваясь на мягкихъ рессорахъ, просторная коляска, увозя всѣхъ четверыхъ дѣтей и гувернантку, торчавшую между ними, какъ неподвижное пугало среди суетливыхъ и стрекочущихъ птенцовъ. Какъ только экипажъ скрылся за воротами, Новиковъ тотчасъ же ушелъ со своей половины. Въ домѣ водворилась полнѣйшая чуткая тишина знойнаго лѣтняго дня, когда въ сладкой дремѣ стихаетъ все въ природѣ. Но именно въ этой-то тишинѣ и можно было легко уловить начавшія долетать въ открытыя окна комнаты, занятой Тереховымъ, то какъ будто истерическія рыданія, то какія-то гнѣвныя восклицанія. Все это было слышно смутно, но все-таки слышно настолько, что можно было дать себѣ ясный отчетъ, что гдѣ-то кто-то то истерически плакалъ, то сердился. Тереховъ прислушался: гдѣ это происходитъ буря? Ужъ не генеральша ли дала опять волю своимъ нервамъ, не стѣсняясь даже присутствіемъ чужого человѣка? Звуки доносились изъ комнатъ верхняго этажа. Вдругъ Тереховъ совершенно отчетливо уловилъ выкрикиваемыя слова:
— Такъ и скажите, что ни за что, ни за что! она не дочь, а извергъ!
Это произносилось какъ разъ надъ его годовою. Тереховъ сейчасъ же узналъ голосъ Ольги Всеволодовны.
Онъ не удержался и выглянулъ въ окно; окно надъ его комнатой было тоже открыто. Вѣроятно, именно тутъ и закончился разговоръ хозяйки дома съ адвокатомъ, такъ какъ послѣ этого все смолкло на нѣсколько минутъ, и потомъ раздались уже въ коридорѣ, рядомъ съ комнатой Терехова, мужскіе шаги и степенный, ровный голосъ старика Карпа, говорившаго кому-то:
— Молодой баринъ, Владиміръ Сергѣевичъ, вѣрно, гулять изволятъ; можете, сударь, здѣсь ихъ обождать. Кабинетъ ихъ тутъ. Долго они не могутъ пробыть, къ обѣду будутъ, а до отхода вечерняго поѣзда вамъ ехце много времени осталось. Не извольте безпокоиться — не опоздаете!
Было слышно, какъ Карпъ впустилъ гостя въ кабинетъ Новикова и удалился своай характерной стариковской походкой съ легкимъ пришаркиваніемъ. Затѣмъ въ комнатѣ Владиміра Сергѣевича кто-то началъ ходить изъ угла въ уголъ, очевидно, нетерпѣливо поджидая возвращенія хозяина. Ждать пришлось довольно долго. Новиковъ вернулся только часа черезъ полтора послѣ своего ухода изъ дому. Начался вѣжливый, сухой разговоръ между хозяиномъ и гостемъ:
— Я васъ заставилъ ждать… Простите…
— Помилуйте, за что же! Мнѣ надо переговорить съ вами.
— Къ вашимъ услугамъ. Вы курите?
— Если позволите… Дѣло вотъ въ чемъ. Вы помогите мнѣ урезонить вашу матушку, а то выйдетъ непріятный для всѣхъ скандалъ.
Тереховъ закашлялся, желая предупредить сосѣдей, что у нихъ есть непрошенный слушатель. Послышался тихій вопросъ:
— Тамъ рядомъ кто-то есть посторонній?
Новиковъ отвѣтилъ громко:
— Не стѣсняйтесь. Это мой пріятель, — онъ знаетъ все. Впрочемъ, теперь эта исторія вообще — un secret de polichinelle. Ее знаете даже вы, вовсе не знающій насъ самихъ.
Адвокатъ заговорилъ опять отчетливо и громко:
— Господинъ Запольевъ и ваша сестра не остановятся ни передъ чѣмъ и гласно поведутъ процессъ съ вашей матушкой; значитъ, лучше кончить дѣло миромъ, домашнимъ путемъ.
— Я не понимаю хорошо, о чемъ именно вы хлопочете… Возьмите другую папиросу: эта все гаснетъ.
— Благодарю… У Зинаиды Сергѣевны, видите ли, нѣтъ документовъ, нужныхъ для вѣнчанія. Я и пріѣхалъ именно за тѣмъ, чтобы получить ихъ отъ вашей матушки.
— А — а! значитъ она на положеніи безпаспортной?.. Ее еще не схватили, какъ бродяжку? Это было бы забавно.
— Конечно, нынче такія строгости насчетъ паспортовъ… Но это пустяки. Выдать документы принудятъ полицейскими мѣрами, узнавъ подробно, въ чемъ дѣло, если только дѣло не уладится къ обоюдному удовольствію. Этого именно и желаютъ мои довѣрители.
— У нихъ замѣчательно много снисходительности и деликатности. Вы, вѣроятно, уже выяснили эти трогательныя чувства вашихъ довѣрителей моей maman?.. Чего же вы теперь желаете отъ меня?
— Выяснить все это отъ себя вашей матушкѣ, такъ какъ я тутъ безсиленъ… совершенно безсиленъ… Я, признаюсь откровенно, потерялъ всякое терпѣніе, говоря съ ней: истерики, проклятія, угрозы и ни капли логики.
— Сколько я знаю, ей не преподавали этого предмета…
— Вы шутите. Но это можетъ довести до бѣлаго каленія свѣжаго человѣка.
— Да, я вижу это: вы не остыли еще и теперь.
— Нѣтъ, будемъ говорить серьезно. Она же человѣкъ благовоспитанный, образованный, а не какая-нибудь Коробочка. Ей странно не понять своего положенія.
— Что-жъ, это нисколько не удивительно. Ее нагло обманули, вышутили. А въ ея положеніи выступать въ роли водевильной старухи особенно чувствительно и непріятно, ну, она и играетъ трагедію.
— Меня радуетъ, что вы смотрите на это дѣло съ юмористической точки зрѣнія.
— Не могу же я не отличить комедіи, отъ драмы.
— Это служитъ мнѣ ручательствомъ, что вы поможете мнѣ.
— Постараюсь, хотя я самъ сердитъ на Зинаиду Сергѣевну. Я считалъ ее благовоспитаннѣе и даже умнѣе. Этотъ скандалъ былъ вовсе не нуженъ. О господинѣ Запольевѣ я не говорю: онъ былъ неизмѣнно прекрасенъ во всѣхъ роляхъ — и прежде, и теперь… Вы ѣдете вечеромъ? Значитъ, надо идти адвокатствовать за адвоката теперь же, до обѣда. Кстати, я васъ познакомлю съ моимъ другомъ, чтобы не оставлять васъ тутъ одного.
Новиковъ окликнулъ Ардальона Ардальоновича, спросивъ, не спитъ ли онъ и можно ли къ нему войти, и черезъ минуту, получивъ утвердительный отвѣтъ, ввелъ къ нему въ комнату довольно молодого, черненькаго, маленькаго ростомъ и худого, какъ щепка, господина съ семитическимъ типомъ лица, въ золотыхъ очкахъ на горбатомъ носу, сквозь стекла которыхъ смотрѣли рѣзкіе, проницательные, черные глазки съ воспаленными красными вѣками. Назвавъ гостей по именамъ, отчествамъ и фамиліямъ: «Ардальонъ Ардальоновичъ Тереховъ, Маркъ Абрамовичъ Щеголевъ», — Владиміръ Сергѣевичъ вышелъ изъ комнаты.
— Вы слышали, что тутъ происходитъ? — спросилъ Щеголевъ, давъ волю своему волненію, и, не дожидаясь отвѣта, заволновался еще болѣе: — Вотъ взбалмошная-то женщина. Хуже Коробочки. И Владиміръ Сергѣевичъ еще шутить можетъ! Впрочемъ, съ такими бабами или нужно смѣяться надо всѣмъ, или можно сойти съ ума. Понять не можетъ, что ничего она не подѣлаетъ ни съ дочерью, ни съ Вадимомъ Петровичемъ: той, слава Богу, двадцать девять лѣтъ, можетъ располагать собою, а Вадимъ Петровичъ вполнѣ свободный человѣкъ. Старая дура грозитъ, бранится, проклинаетъ, а еще гордится тѣмъ, что принадлежитъ къ хорошему кругу общества.
— Ну, и они хороши! — сорвалось съ языка у Терехова.
— Что-жъ, они люди молодые, любятъ другъ друга, нельзя же для старухи своимъ счастіемъ жертвовать.
— Я не понимаю, какъ можно было жить столько лѣтъ на содержаніи у этой старухи, какъ можно было дѣвушкѣ безъ извращенной нравственности полюбить человѣка, жившаго на содержаніи, — вотъ что отвратительно и непонятно. А что старая развратница, потерявъ съ горя голову, рветъ и мечетъ на обманувшихъ ее негодяевъ, тутъ нѣтъ ничего страннаго.
Щеголевъ вдругъ надулся и, немного сопя отъ гнѣва, наставительно, тономъ оскорбленнаго человѣка, проговорилъ:
— Я очень близокъ съ Вадимомъ Петровичемъ; это достойный всякаго уваженія человѣкъ.
Тереховъ только молча усмѣхнулся безцеремонной улыбкой, взглянулъ прямо въ лицо своему собесѣднику. Разговаривать съ этимъ «близкимъ человѣкомъ» продажнаго мужчины — у Терехова не было никакой охоты. Умѣньемъ же переламывать себя, маскировать свои чувства и дѣлать любезныя улыбки претящимъ людямъ онъ никогда не обладалъ, не успѣвъ еще достаточно отшлифоваться въ «порядочномъ» обществѣ. Щеголевъ, смѣшно нахохлившись, сталъ ходить по комнатѣ, останавливаясь порою у окна и раздражительно барабаня по подоконнику своими длинными пальцами, костлявыми, какъ пальцы птичьей ноги.
IV.
правитьВо второмъ этажѣ барскаго дома шла въ это время буря, и Владиміръ Сергѣевичъ, во время объясненій съ матерью, не разъ вспоминалъ слова Щеголева о томъ, что Ольга Всеволодовна можетъ довести человѣка до бѣлаго каленія.
Разъяснивъ кое-какъ матери, что она волей-неволей должна будетъ выдать нужныя бумаги дочери, что ей неудобно поднимать публичный скандалъ по поводу этого брака, который такъ или иначе состоится и безъ ея согласія, что всѣ ея угрозы дойти съ жалобой даже до митрополита просто нелѣпы, Владиміръ Сергѣевичъ вернулся въ свою комнату, красный, какъ вареный ракъ, совсѣмъ не въ духѣ, не имѣя даже силъ скрывать это непривычное для него настроеніе. Онъ всегда дорожилъ болѣе всего своимъ душевнымъ спокойствіемъ, своимъ «физическимъ и духовнымъ здоровьемъ», — какъ онъ выражался, — однимъ словомъ, всѣмъ тѣмъ, что давало возможность и жить, и держать себя, какъ слѣдуетъ порядочному человѣку. Объясненіе же съ матерью разстроило его нервы и вывело изъ себя. Ему, дѣйствительно, пришлось не только сильно поволноваться, но даже грубо и рѣзко высказать бранившей Вадима Петровича Ольгѣ Всеволодовнѣ, что она напрасно ругаетъ при немъ этого господина, что, конечно, ужъ если кто имѣетъ право ненавидѣть этого господина, такъ это именно онъ, Владиміръ Сергѣевичъ, отецъ котораго, умершій пять лѣтъ тому назадъ, къ несчастію, безъ духовнаго завѣщанія, оставилъ вовсе не такое большое состояніе, чтобы ему, настоящему наслѣднику своего отца, было пріятно дѣлиться съ кѣмъ бы то ни было этимъ состояніемъ. Съ Ольгой Всеволодовной опять сдѣлался истерическій припадокъ отъ этой грубой выходки, и опять она повторила, что нынче не дѣти, а изверги, изверги растутъ, что отъ него, отъ Владиміра, она не ожидала такой безсердечности, такой непорядочности; что еще вчера она называла несчастной madame Звѣздичъ, но что та въ сравненіи съ нею счастливица, такъ какъ ея сынъ не огорчилъ ее ни словомъ, уйдя въ монастырь.
Настроеніе хозяина не могло пріятно подѣйствовать и на Марка Абрамовича, который безъ того чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо въ присутствіи грубаго и неотесаннаго Терехова. Нисколько не стѣсняясь «близостью» Щеголева съ Запольевымъ, Владиміръ Сергѣевичъ отзывался, въ свою очередь, о послѣднемъ такъ, что за него, даже при большой дозѣ храбрости и безцеремонности, нельзя было вступиться. При такихъ условіяхъ, предобѣденное время и время обѣда, къ которому Ольга Всеволодовна, разумѣется, не вышла, протянулись мучительно долго, и за обѣденнымъ столомъ даже ясные и большіе голубые глаза Катишъ, смотрѣвшіе теперь нѣсколько томно, тщетно поднимались съ выраженіемъ какой-то мольбы, какъ глаза въ чемъ-то провинившагося ребенка, стараясь вызвать или уловить на лицѣ Владиміра Сергѣевича ласковую улыбку. Всѣ упорно молчали, и только дѣти шалили, какъ никогда, радуясь, что съ ними сегодня нѣтъ ни матери, ни гувернера. Евгенію Васильевну они ни въ грошъ не ставили, зная, что само по себѣ это пугало вовсе не опасно. Впрочемъ, въ отстутствіи хозяйки дома, и она не давала себѣ труда выказывать, что ея наставническое усердіе вполнѣ соотвѣтствуетъ получаемому ею жалованью. Только въ семь часовъ, когда Маркъ Абрамовичъ Щеголевъ, цѣлымъ часомъ раньше чѣмъ слѣдовало, уѣхалъ на станцію къ поѣзду желѣзной дороги, Владиміръ Сергѣевичъ, бросившись въ качалку въ своей комнатѣ и разстегивая китель, громко передохнулъ.
— Уфъ! Вотъ денекъ-то выдался! Просто тошно стало!
Онъ закурилъ дорогую сигару и, прихлебывая изъ стакана, принесенное Илюшкой, красное вино, съ усмѣшкой проговорилъ:
— Сегодня я, кажется, даже вечерняго концерта соловьевъ съ Катишь не въ состояніи буду слушать! Хорошо еще хоть днемъ урвали часовъ свиданія…
Тереховъ не удержался и спросилъ отрывисто:
— Что ты влюбленъ въ нее?
— Да, играемъ въ любовь, — недаромъ же молоды, — отвѣтилъ Владиміръ Сергѣевичъ. — Пикантная она дѣвочка. Глаза просто говорятъ. Одалиска въ ней таится въ зародышѣ.
— Женишься, когда кончишь курсъ? — спросилъ Тереховъ.
— Фью! — какъ-то неопредѣленно свистнулъ Новиковъ.
И, вздохнувъ, заговорилъ наставительнымъ тономъ:
— Для женитьбы, братъ, прежде всего нужны деньги, потомъ опять тѣ же деньги, а затѣмъ еще деньги и деньги. Плодить нищихъ или прибѣгать къ какимъ-нибудь мѣрамъ противъ этого распложенія голодныхъ ртовъ и гнусно, и подло. У Катишь же, по части капиталовъ, одна прелесть, и больше ничего. Недаромъ же она и живетъ у насъ, какъ родственница, хотя трудно сказать, въ какомъ колѣнѣ мы. родня. У меня же лично останется теперь ровно столько, чтобы жить, не нуждаясь, одному. Отказывать себѣ я ни въ чемъ не привыкъ и привыкать не стану. Глупо присуждать себя добровольно на вѣчную каторгу въ наказаніе только за то, что тебя кто-то, безъ спросу о твоемъ желаніи, произвелъ на свѣтъ божій. Я и не сдѣлаю никогда этой глупости. Будутъ средства жить, не нуждаясь, — буду жить; не станегь ихъ, — себя прикончить легко.
— Ты говоришь о себѣ, точно о бѣшеной собакѣ, — хмуро вставилъ Тереховъ.
Новиковъ засмѣялся.
— Къ выраженію придираешься! Ну, если хочешь, можно избрать слогъ возвышеннѣе: «умереть — уснуть такъ легко», или…
Тереховъ совсѣмъ обозлился и оборвалъ его:
— Чортъ васъ знаетъ, сластоѣжекъ, какъ вы живете! Ничего близкаго, ничего дорогого: ни людей, ни занятій, ни идей. Можете ѣсть сладкій кусокъ — значитъ и жить можно; нѣтъ сладкаго куска — смертью бѣшеной собаки кончаете жизнь. Хоть бы какая-нибудь святыня была въ душѣ. Богъ, отечество, народъ, родная семья, плодотворный трудъ… Ну, да вотъ хоть бы эта дѣвушка съ дѣтски-ясными голубыми глазами, хоть бы ея юная душа, можетъ-быть, уже жаждущая отвѣта другой родственной души…
— Что-жъ, я и отвѣчаю ей, — засмѣялся Новиковъ, прихлебывая вино.
— Развращаешь ты ее — вотъ что ты дѣлаешь съ ней! — рѣзво произнесъ Ардальонъ Ардальоновичъ.
— Какія жестокія слова у васъ, у людей, пускающихъ мыльные пузыри и фейерверочныя шутихи всякихъ святынь… Тутъ flirt — и больше ничего… не объ ученыхъ же предметахъ разсуждать молодому человѣку съ молодой дѣвушкой, когда тутъ стоитъ весна, поютъ соловьи… Для разврата, — какъ ты называешь всякія неизбѣжныя сближенія съ женщинами, — есть разныя Матильды и Альфонсины… Ты вотъ видѣлъ на петербургской станціи мою евреечку, что меня провожала, ну, вотъ съ той соловьевъ я не стану слушать… А тутъ поэзія платонической любви, flirt…
— Я въ Америкѣ не бывалъ, не знаю, чѣмъ тамъ выражается этотъ flirt, — сухо и грубо началъ Тереховъ и, постепенно одушевляясь, продолжалъ все горячѣе и горячѣе: — А вашу братью, всѣхъ этихъ пошляковъ, начиная съ какихъ-нибудь излѣнившихся бородатыхъ гимназистовъ и кончая какими-нибудь гарнизонными бѣдняками, всѣхъ двуногихъ самцовъ, играющихъ съ глупенькими барышнями въ любовь, я еще въ провинціи видѣлъ и хорошо знаю. До поступленія въ вашу школу, эти глупенькія гимназисточки и институточки готовы обожать даже школьнаго старика-швейцара, а, по выходѣ изъ нея, это — Семеновы… это тѣ несчастныя психопатки, которыя стрѣляются сами и, какъ собакъ, убиваютъ вашу братью, попадая на скамью подсудимыхъ; это тѣ невмѣняемыя созданія, которыя развратны психически, развращены воображеніемъ до мозга костей, еще задолго до того времени, когда онѣ развратятся и физически…
Владиміръ Сергѣевичъ смотрѣлъ на него съ едва замѣтной иронической усмѣшкой, не прерывая его горячей рѣчи.
— И опять я повторю, — началъ онъ медленно, когда Тереховъ кончилъ: — какъ это ты жить будешь, постоянно взвинчивая себя такимъ образомъ?
— Среди васъ… съ вами? Да, такъ невозможно будетъ жить! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Тереховъ и тутъ же прибавилъ: — Но есть же другіе люди, другія отношенія!
Онъ разомъ почувствовалъ, что у него уже нѣтъ рѣшительно ничего общаго съ этими людьми, съ этимъ человѣкомъ. Онъ почувствовалъ, что они не просто чужды другъ другу, но что этотъ человѣкъ противенъ, ненавистенъ ему. Если они встрѣтятся на житейскомъ поприщѣ, онъ со злобой, съ ненавистью столкнетъ его съ дороги. Когда у него подрастутъ сестры, когда будутъ дочери, онъ прежде всего предостережетъ ихъ противъ этихъ людей, отстранитъ отъ этихъ пакостниковъ… И вдругъ въ его головѣ промелькнула мысль: что же ждетъ тѣхъ, которыя не только не столкнутъ съ своей дороги этого человѣка, а волей-неволей возьмутъ его въ свои руководители, разовьются подъ его вліяніемъ? Что ждетъ его младшихъ сестеръ, братьевъ, Катишь? О, если бы нашелся человѣкъ, который открылъ бы ей глаза на разверстую передъ нею пропасть и спасъ ее! Была минута, когда въ его головѣ мелькнула мысль: не остаться ли здѣсь еще на день, на два, не раскрыть ли глаза этой дѣвушкѣ, не разсказать ли ей все? Да, какъ же! такъ вотъ и повѣритъ она. Назоветъ клеветникомъ, доносчикомъ…
Онъ внезапно очнулся отъ довольно шумнаго движенія качалки. Это всталъ Владиміръ Сергѣевичъ и потянулся, выпячивая грудь и расправляя руки.
— А ночь-то, ночь-то какая! — проговорилъ онъ. — И темна, и прозрачна, и милліонами глазъ смотритъ… Воздухъ точно замеръ, листъ не шелохнется… Хорошо!..
Онъ взялся за фуражку.
— Ты уходишь? — спросилъ глухо Тереховъ.
— Слышишь: соловей! — отвѣтилъ Владиміръ Сергѣевичъ, улыбаясь своей иронической улыбкой.
У Терехова едва не сорвалось съ языка слово: «подлецъ». Но онъ удержался и совсѣмъ сухо сказалъ:
— Прощай.. Больше не увидимся. Я съ первымъ поѣздомъ уѣзжаю….
Онъ быстро повернулся и ушелъ въ отведенную ему комнату, даже не пожавъ руки хозяину…
А соловей такъ и заливался въ саду, въ невозмутимой тишинѣ прозрачной теплой ночи.