Без особенных прав (Мамин-Сибиряк)/ДО

Без особенных прав
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ТРЕТІЙ ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ

1915

БЕЗЪ ОСОБЕННЫХЪ ПРАВЪ. Повѣсть.

I.

Онъ проснулся съ тяжелой головой. Во всемъ тѣлѣ получалось такое ощущеніе, какъ будто это тѣло долго, много и сильно били. Сначала онъ не узналъ ни комнаты, ни мѣста, гдѣ находился, и брезгливо удивлялся ободраннымъ, захватаннымъ обоямъ, тусклому окну, давно небѣленому потолку и тѣмъ страннымъ іероглифамъ на стѣнѣ у самой кровати, какіе остались вещественнымъ доказательствомъ счастливыхъ побѣдъ надъ трактирными клопами его предшественниковъ.

— Гдѣ я? — невольно думалъ онъ, стараясь что-то припомнить.

Въ этотъ моментъ гдѣ-то въ углу что-то такое зашипѣло, потомъ захрипѣло, и наконецъ старинные часы прокуковали десять часовъ.

— Ага… — вслухъ проговорилъ онъ и даже улыбнулся. — Да, для начала недурно!..

Онъ почему-то съ перваго раза возненавидѣлъ эту проклятую кукушку, какъ предвѣстницу всякихъ золъ и несчастій. Кажется, она отнесена въ народномъ представленіи къ числу вѣщихъ птицъ. Впрочемъ, чортъ бы ее побралъ… Вообще, скверная птица.

— А, чортъ, не все ли равно!..

Онъ даже закрылъ глаза, точно стараясь представить во всей полнотѣ свое настоящее. Человѣкъ, который свалился откуда-нибудь съ высоты, вѣроятно, испытываетъ то же самое, когда начинаетъ приходить въ себя. Да, у него было даже физическое ощущеніе этого паденія: болѣло все тѣло… И какъ не болѣть этому грѣшному тѣлу, когда его тащили по желѣзнымъ дорогамъ, на пароходахъ и наконецъ по сквернѣйшему Сибирскому тракту. Ему припомнилась вчерашняя ночь. О, она была безконечна… Гдѣ-то перепрягали лошадей, гдѣ-то на грязномъ постояломъ онъ пилъ чай изъ грязной глиняной чашки, а потомъ точно утонулъ въ сырой осенней ночи. Кругомъ было темно, какъ въ трубѣ. Онъ зналъ, что это — послѣдняя станція, что далекая цѣль близка, — и оставался совершенно равнодушенъ. Развѣ у него могутъ теперь быть какія-нибудь «цѣли»? Смѣшное и глупое слово и больше ничего. Онъ даже сдѣлался равнодушнымъ къ толчкамъ проклятой дороги — э, все равно!.. Потомъ онъ дремалъ, и ему казалось, что время отъ времени кто-то колотитъ его по головѣ, — это онъ стукался головой о деревянную накладку почтовой телѣги. Потомъ гдѣ-то замелькали желтые огоньки, потомъ гдѣ-то лаяли собаки, потомъ ямщикъ возилъ его по какимъ-то улицамъ, тщетно разыскивая «фатеру», пока наконецъ не наткнулся совершенно случайно на вновь открытые «проѣзжающіе номера». Опять грязь и вонь, грязный лакей, грязный номеръ, грязный воздухъ. Онъ даже не посмотрѣлъ, который часъ.

— Что прикажете, господинъ? — спрашивалъ грязный лакей какимъ-то грязнымъ голосомъ.

Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на это живое олицетвореніе всяческой грязи и отвѣтилъ равнодушнымъ тономъ:

— Мнѣ ничего не нужно… Понимаешь: ничего!

— Какъ вамъ будетъ угодно-съ.

— Мнѣ ничего не угодно!

— Какъ знаете-съ…

— Я ничего не знаю и ничего не желаю знать!..

«Вотъ такъ мудреный баринъ, — подумалъ лакей. — Должно полагать, съ дороги его вышибло изъ разума»…

Лежа въ постели, онъ нѣсколько разъ закрывалъ глаза, точно старался отогнать какое-то назойливое видѣніе. Потомъ онъ проговорилъ вслухъ:

— Если бы эта несчастная Александра Ивановна не разболтала всего… о, какъ все это глупо, отчаянно-глупо, мертво-глупо!..

Онъ заломилъ въ отчаяніи руки и даже заскрипѣлъ зубами въ безсильной ярости. Проклятый языкъ Александры Ивановны довелъ его до ссылки въ Сибирь. О, проклятый женскій языкъ… А онъ-то хорошъ: довѣрился женщинѣ. Правда, что онъ проболтался ей въ такую минуту… Вѣдь она его такъ любила, такъ безумно цѣловала, и кто бы могъ подумать, что его погубитъ именно вотъ эта любящая женщина. Воображеніе, противъ воли, рисовало одну картину соблазнительнѣе другой. Она долго его мучила, прежде чѣмъ позволила себя любить. И какъ артистически мучила, какъ умѣютъ мучить только очень умныя женщины, инстинктивно выкупающія этой дорогой цѣной собственное рабство. А какъ она хорошо умѣла любить… Стихнетъ вся, глаза примутъ испуганное выраженіе… И потомъ это зловѣщее молчаніе, разрѣшавшееся такими бурными ласками и неистовымъ восторгомъ. Какъ она умѣла любить, эта странная красавица. Онъ еще чувствовалъ ея крѣпкое холодное тѣло, вздрагивавшее отъ каждаго поцѣлуя, точно отъ электрической искры. Какъ покорно она умѣла потомъ смотрѣть въ глаза, точно вѣчно была виновата въ чемъ-то. И онъ ласкалъ ее, свою погибель, вздрагивалъ, когда слышалъ эти легкіе рѣшительные шаги, и забывалъ все, когда бѣломраморныя руки обвивали его шею и это чистое, свѣтлое, ясное лицо припадало къ его лицу. Да, онъ пилъ изъ этого источника, и чѣмъ больше пилъ, тѣмъ сильнѣе хотѣлось еще пить.

Прочь, вы, недостойныя воспоминанія!.. Проклятіе всѣмъ женщинамъ…

Но не было силъ отогнать роковыя воспоминанія. Вотъ зала окружнаго суда… Вотъ приставъ вводитъ свидѣтельницу. Неужели это она, Александра Ивановна? Какая она жалкая и все-таки красивая. Ему бросилось въ глаза прежде всего то, что въ ея простомъ и разсчитанно-скромномъ костюмѣ замѣтна обдуманность. Да, она думала именно объ этомъ костюмѣ, когда шла въ судъ. Презрѣнная, жалкая, ничтожная женщина, у которой самая душа точно сшита изъ разноцвѣтныхъ тряпокъ. Вотъ она остановилась, сдѣлала разсчитанную паузу… Боже мой, какая это была пытка!.. Каждое ея слово топило его все глубже и глубже… Она его медленно убывала. Адвокатъ нѣсколько разъ порывался остановить ее, сбить нить разсказа, но она уже ничего не сознавала, охваченная жаждой публичной исповѣди. Какой позоръ, какая пытка… О, если бы эта женщина умѣла молчать, если бы этотъ прелестный ротъ, съ такой жадностью цѣловавшій его еще такъ недавно, никогда не раскрывался! И онъ еще никогда такъ не любилъ ея, какъ въ этотъ моментъ. Ему хотѣлось крикнуть: «Я ее люблю, вотъ эту женщину, которая меня сейчасъ погубила… Понимаете: люблю!» И присяжные, и судьи, и адвокаты — всѣ понимали, что она губитъ его, и всѣ невольно любовались этой ядовитой красотой.

Ахъ, если бы она умѣла молчать!?.. Несчастная потомъ такъ горько раскаивалась и въ отчаяніи рвала на себѣ волосы. Но что могло значить раскаяніе такихъ натуръ? Онъ не пожелалъ ее видѣть предъ отъѣздомъ и возвратилъ цѣлый рядъ писемъ нераспечатанными. Для нея это было самымъ ужаснымъ наказаніемъ, потому что лишало возможности еще разъ красиво раскаяться. Онъ боялся только одного, что она бросится за нимъ въ ссылку, но, къ счастью, она этого не сдѣлала, хотя онъ и желалъ бы теперь, чтобы она видѣла своими глазами его настоящее, до этой проклятой кукушки включительно. Пусть бы полюбовалась… О, женщины, женщины, ничтожество вамъ имя! — какъ сказалъ еще Шекспиръ, хотя онъ и не былъ лишенъ нѣкоторыхъ особенныхъ правъ и преимуществъ и не былъ сосланъ въ Сибирь изъ-за женщины.

Да, вообще очень глупо и еще разъ: глупо.

Онъ поднялся, потому что надоѣло валяться, и съ тоской посмотрѣлъ кругомъ. Ему нечего было дѣлать, некуда итти… Въ окно виднѣлась какая-то грязная базарная площадь, на которой вязли крестьянскія телѣги. Вчерашній дождь продолжалъ итти съ настойчивостью разсердившагося порядочнаго человѣка. Онъ стоялъ у окна и удивлялся, для чего существуетъ вотъ эта дурацкая площадь, куда тащатся эти нелѣпыя телѣги. Изъ этого раздумья его вывелъ осторожный стукъ въ дверь. Это былъ вчерашній коридорный.

— Баринъ, я насчетъ документу…

— Подождешь.

— У насъ строго-съ.

— Глупости.

— Никакъ невозможно.

— Хорошо, запиши на доскѣ: Владимиръ Сергѣичъ Маркловскій, а документъ потомъ.

— Слушаю-съ. А только хозяинъ сказалъ…

— Скажи твоему хозяину, что онъ глупъ.

— Самоварчикъ прикажете-съ?

— Прикажу…

Напившись чаю, мудреный баринъ отправился къ мѣстному полицеймейстеру, чтобы предъявить ему свою особу. Онъ даже былъ радъ этому случаю: все-таки развлеченіе. Извозчиковъ не было, тротуаровъ тоже, и пришлось итти по грязнымъ улицамъ. Городишко былъ скверный до послѣдней степени. Полицейское управленіе оказалось самымъ грязнымъ мѣстомъ во всемъ городѣ. Зато полицейместеръ оказался почти джентльменомъ. Это былъ очень элегантный господинъ, хотя и съ поношенной физіономіей. Пробѣжавъ глазами документы Маркловскаго, онъ вскинулъ на него глазами и любезно проговорилъ:

— Да, знаю… Читалъ въ газетахъ вашъ процессъ. Да… Что же, и въ Сибири люди живутъ. Привыкнете понемногу…

— Плохое утѣшеніе…

— Кто знаетъ, можетъ-быть, даже и понравится… Все случается… Вотъ я же привыкъ, и, право, вездѣ можно жить. Никто васъ безпокоить не будетъ: живите, какъ хотите.

Когда Маркловскій сдѣланъ движеніе уходить, полицеймейстеръ, въ видѣ утѣшенія, прибавилъ.

— Кстати, вы здѣсь встрѣтите нѣкоторое общество… да. Можетъ-быть, даже знакомые но Петербургу… Соломинъ, который судился по дѣлу о растратѣ, баронъ Шпрингъ, Голховскій… У насъ образовалась маленькая колонія изъ ссыльныхъ.

II.

Глухой степной городишко Чурбанскъ былъ замѣчателенъ тѣмъ, что въ немъ рѣшительно ничего замѣчательнаго не было, и его существованіе рѣшительно составляло загадку. Для чего онъ былъ построенъ, для чего влачилъ свое никому ненужное существованіе? У него не было ни прошедшаго, ни настоящаго, ни будущаго. Въ другихъ городахъ есть хоть женскій монастырь съ явленной иконой, какія-нибудь развалины, ярмарка, какое-нибудь мѣстное производство, въ родѣ выдѣлки пряниковъ, наконецъ просто зажился какой-нибудь древній старичокъ, помнящій, какъ французъ въ Москву приходилъ, а въ Чурбанскѣ ровно ничего. У этого города не было даже окрестностей, куда купцы могли бы ѣздить пить чай, — даже не было воды. Маленькая степная рѣчонка Чурбанка лѣтомъ совсѣмъ пересыхала, и жители пили колодезную жесткую воду. Всѣхъ обывателей полицеймейстеръ Скаловъ насчитывалъ у себя около трехъ тысячъ. Только въ послѣднее время Чурбанскъ нѣсколько оживился, благодаря тому, что его избрали мѣстомъ ссылки. Каждый новый человѣкъ въ Чурбанскѣ являлся рѣдкой находкой. Ссыльные появлялись, отбывали свой срокъ и исчезали, какъ своего рода криминальные метеоры.

Сейчасъ въ Чурбанскѣ проживали четверо. Благочестивый старичокъ Соломинъ, не пропускавшій ни одной церковной службы и водившій знакомство съ разнымъ духовнымъ чиномъ, попалъ въ ссылку за растрату банковскихъ денегъ. Онъ служилъ артельщикомъ и похитилъ больше ста тысячъ. Молва гласила, что всѣ деньги цѣлы и только припрятаны про черный день въ надежномъ мѣстѣ. Всѣ слѣдили за Соломинымъ, когда совершится съ нимъ это волшебное превращеніе и онъ оставитъ наконецъ свою благочестивую нищету. Вторымъ номеромъ являлся благородный остзейскій баронъ Шпрингъ, бѣлокурый, стриженый подъ гребенку и налитый кровью, какъ клопъ. Онъ попалъ въ Чурбанскъ за то, что въ порывѣ благороднаго гнѣва застрѣлилъ собственнаго кучера. Баронъ, вообще, былъ помѣшанъ на благородствѣ, а поэтому ни съ кѣмъ не знакомился, ѣлъ свои кровавые бифштексы, занимался шведской гимнастикой и рѣшительно всѣхъ презиралъ. Только разъ онъ измѣнилъ самому себѣ и сообщилъ ссыльному инженеру Голховскому подъ величайшимъ секретомъ, что онъ, баронъ Шпрингъ, послѣдній представитель самаго древняго рода меченосцевъ. Этотъ Голховскій, кажется, самъ не зналъ, за что онъ попалъ въ Сибирь, и сильно путался въ показаніяхъ. Онъ то увѣрялъ, что его судили за убійство любовницы, то разсказывалъ трогательный случай, что пострадалъ, не желая выдать друга, въ жену котораго былъ влюбленъ, то сообщалъ, что полалъ подъ какую-то внезапную ревизію, и на его долю выпало сдѣлаться козломъ отпущенія. Въ дѣйствительности онъ сосланъ былъ за двоеженство. Отличительной чертой этого субъекта было то, что онъ всѣмъ завидовалъ — Соломину, у котораго былъ припрятанъ капиталъ, барону Шпрингу, у котораго были предки меченосцы, даже акушеркѣ Ююкиной, сосланной за вытравленіе плода, потому что она даже въ ссылкѣ пользовалась нѣкоторыми преимуществами, какъ женщина. Голховскій считалъ себя обиженнымъ судьбой и постоянно перебиралъ всю свою жизнь, какъ, гдѣ и что должно было случиться и не случилось, потому что его преслѣдовалъ таинственный рокъ. Потомъ Голховскій былъ неисправимый мечтатель и вѣчно носился съ какими-нибудь проектами, начиная съ воздухоплаванія и кончая приготовленіемъ консервовъ изъ моркови для армій всѣхъ, странъ и народовъ. Такіе консервы должны были произвести величайшій переворотъ въ военномъ дѣлѣ. Акушерка Ююкина рѣшительно ни о чемъ не мечтала и страдала слабостью писать письма, — каждое полученное на ея имя письмо составляло для нея величайшій праздникъ, даже въ томъ случаѣ, если письмо было ругательное.

Появленіе новаго ссыльнаго, конечно, подняло на ноги всю колонію. Первымъ узналъ новость Голховскій, когда зашелъ въ полицейское управленіе, гдѣ сосредоточивались, вообще, всѣ новости.

— Маркловскій? — повторялъ онъ, напрасно стараясь припомнить дѣло, но которому этотъ гусь попалъ въ мѣста не столь отдаленныя..

— Что-то такое насчетъ духовнаго завѣщанія и векселей, — объяснялъ полицеймейстеръ. — Еще замѣшана одна дама…

— Та-та-та… Маркловскій… тэ-тэ-тэ!.. Помню, помню… Эта самая дама его и утопила.

Голховскій изъ полиціи отправился прямо къ Соломину, который выписывалъ «Сынъ Отечества». Тамъ долженъ былъ быть судебный отчетъ. Старикъ Соломинъ жилъ на квартирѣ у Ююкиной, чему Голховскій не могъ не завидовать — какое-то бѣшеное счастье скверному старичонкѣ. Ужъ, кажется, онъ, Голховскій, не ухаживалъ ли за Ююкиной, когда она только-что появилась въ Чурбанскѣ, и она, съ своей стороны, тоже оказывала нѣкоторые знаки вниманія, а вышло такъ, что воспользовался всѣмъ Соломинъ. Единственнымъ утѣшеніемъ для Голховскаго была только мысль, что тутъ дѣло не въ какихъ-нибудь его личныхъ дефектахъ, а просто въ прирожденной всякой женщинѣ прародительской хитрости, — говоря проще, она разсчитывала забрать въ руки благочестиваго старца, другими словами, припрятанныя имъ денежки. Дѣло, конечно, ясно, какъ день…

Итакъ, благочестивый старецъ сидѣлъ и медленно, съ чувствомъ пилъ свой утренній чай, къ которому отъ хозяйки полагались и домашніе крендельки, и сибирскія шаньги, и еще какая-то лакомая стряпня. Соломинъ имѣлъ привычку именно въ это врезія прочитывать газету и не любилъ, чтобы ему мѣшали, а поэтому встрѣтилъ гостя довольно сухо.

— Мнѣ бы газетку просмотрѣть… заискивающе проговорилъ Голховскій, здороваясь. — Я вамъ не помѣшаю…

— Для чего тебѣ газетку? — довольно грубо спросилъ Соломинъ, поправляя очки на носу. — Что такое загорѣлось?

— Да такъ… Видите ли, было дѣло Маркловскаго, которое разбиралось въ петербургскомъ судѣ съ годъ назадъ.

— Маркловскаго? Псы маркловскіе бываютъ, а дѣла такого что-то не помню.

— Нѣтъ, было.

— Ну, это спроси у Аграфены Степановны.

Зная аккуратный характеръ своего жильца, Ююкина тщательно берегла каждую бумашку, а «Сынъ Отечества» былъ подобранъ по годамъ, номеръ къ номеру, и хранился на чердакѣ. Кстати, Аграфена Степановна подслушала, разговоръ гостя и сама заинтересовалась.

— Да вамъ для чего это дѣло? — допытывалась она, появляясь въ утренней кофтѣ и съ завернутыми узломъ волосами.

— Да онъ пріѣхалъ вчера сюда самъ, этотъ Маркловскій… Интересно познакомиться, что за гусь такой.

Этого было достаточно, чтобы Ююкина съ легкостью молодой козочки полетѣла на чердакъ и вернулась оттуда съ пачкой газетъ. Соломинъ тоже встрепенулся.

— Постойте, я вамъ прочитаю, — предлагалъ Голховскій, сгорая отъ нетерпѣнія.

— Ну, читай…

Всѣ усѣлись у чайнаго стола. Голховскій подобралъ номера, поправился на стулѣ, откашлялся и началъ чтеніе:

— Гм… 1888 года, 15 ноября… да… въ составѣ суда… прокуроръ… защитникъ Замарай-Чистинскій… такъ… А, вотъ: въ февралѣ 86 года умеръ потомственный почетный гражданинъ Кольчугинъ… послѣ котораго осталось громадное состояніе… съ женой онъ разошелся уже лѣтъ двадцать… Ого!..

Слушатели затаили дыханіе, стараясь не проронить ни одного слова. Дѣло въ сущности было самое обыкновенное съ поддѣлкой духовнаго завѣщанія на имя содержанки Кольчугина, Александры Ивановны Передериной.

— И фамилія такая… — замѣтила глубокомысленно Ююкина, относившаяся къ женщинамъ съ жестокостью великаго инквизитора. — Навѣрно, мерзавка…

— Ну, и франтъ-то хорошъ, — спорилъ Соломинъ. — Это ужъ послѣднее дѣло: женскія деньги… Такихъ-то франтовъ не ссылать надо, а прямо топить въ рѣкѣ. Она хоша, эта самая Александра Ивановна, изъ забвенныхъ мѣщаночекъ, а все-таки вотъ какъ его отзолотила.

— И вышла дура! — спорила Ююкина. — Только человѣка напрасно загубила… Онъ-то еще молодъ, ну и сдѣлалъ глупость.

— А векселя поддѣльные тоже глупость?.. Нѣтъ, такихъ франтовъ надо, вотъ какъ надо учить.

Въ качествѣ благочестиваго человѣка, Соломинъ былъ строгъ къ чужимъ недостаткамъ и провинностямъ, особенно, когда въ дѣлѣ замѣшивался какой-нибудь франтъ.

— Да, ничего, хорошъ гусь… — резюмировалъ свое впечатлѣніе Голховскій, что-то соображая про себя.

Когда Голховскій ушелъ, Соломинъ презрительно замѣтилъ:

— Ужъ молчалъ бы лучше… Самъ-то еще похуже будетъ.

Ююкина быстро одѣлась, привела себя въ порядокъ и полетѣла къ барону Шпрингу. Онъ удостаивалъ ее нѣкотораго вниманія, потому что Аграфена Степановна постигла тайны моднаго массажа и растирала лѣвую баронскую ногу, начинавшую пошаливать.

Баронъ жилъ отшельникомъ въ единственномъ каменномъ домѣ Чурбанска. Вся улица почему-то ненавидѣла гордаго нѣмца, который, по мнѣнію свѣдущихъ людей, всю жизнь только тѣмъ и занимался, что стрѣлялъ кучеровъ. Это былъ уже достаточно пожившій мужчина, одѣвавшійся съ претензіями совсѣмъ юной Германіи — носилъ лакированные ботфорты съ кисточками, на головѣ кукольную шелковую шапочку и хлыстъ въ рукахъ. На улицу онъ всегда выходилъ въ сопровожденіи громаднаго датскаго дога. Каждое утро улица оглашалась отчаянными воплями этой несчастной твари, которую баронъ истязалъ съ наслажденіемъ заплечнаго мастера.

Когда, во время массажа, Аграфена Степановна передала во всѣхъ подробностяхъ біографію Маркловскаго, баронъ, не выпуская коротенькой трубочки изо рта, презрительно процѣдилъ:

— Для чего вы это все разсказываете мнѣ, мадамъ Ююкинъ?

— Во-первыхъ, я не мадамъ, а во-вторыхъ…

— Во-вторыхъ, всѣ русскіе — свиньи, что весьма извѣстно. Я хотѣлъ плевать… да..

Аграфена Степановна серьезно обидѣлась и мысленно обругала барона индѣйскимъ пѣтухомъ. Конечно, пѣтухъ… Послѣ нѣкоторой паузы произошла довольно бурная сцена, потому что въ Аграфенѣ Степановнѣ жила горячая патріотка. Баронъ покраснѣлъ до корня волосъ, вскочилъ и, сжавъ кулаки, проговорилъ:,

— Если бы вы, m-me Ююкинъ, не былъ дама, я бы сказалъ вамъ: дуракъ…

— А вы — несносный, гадкій, старый пѣтухъ!.. Да, да, да… Потомъ отъ васъ постоянно воняетъ бензиномъ, потому что вы сами потихоньку чистите свое платье бензиномъ, а я не выношу этого запаха… Да, да, да… Вы и баронъ-то изъ бензина… бензинный…

III.

Новенькій ссыльный просидѣлъ въ своихъ номерахъ цѣлую недѣлю и рѣшительно никуда не показывался. Онъ самъ сравнивалъ себя съ птицей, попавшейся въ западню, или съ волкомъ, котораго, посадили въ клѣтку. Вѣдь и они прячутся отъ всѣхъ… Больше всего онъ боялся встрѣчи со «своими», которые уже навѣрно все знаютъ и все-таки будутъ выпытывать всю подноготную и тянуть жилы. О, онъ впередъ уже перемучивался и переживалъ новый позоръ, хотя, кажется, уже было бы довольно и того позора, какой былъ пережитъ… Онъ, какъ волкъ, выходилъ изъ своего логовища и подолгу бродилъ по мертвымъ и сквернымъ улицамъ мертваго городишка, точно, созданнаго съ спеціальной цѣлью, чтобы среди этой мертвой тишины громче раздавался голосъ совѣсти.

Въ сущности, Маркловскій сейчасъ переживалъ какой-то критическій моментъ, который для самого его еще не былъ ясенъ. Вынужденное одиночество точно заставило отвалиться что-то такое, что раньше заслоняло собой все, давило и угнетало. Вѣдь онъ такъ давно не былъ одинъ-на-одинъ съ самимъ собой, даже въ тюрьмѣ. Сначала ему было какъ-то неловко остаться одному, а потомъ явилось что-то въ родѣ привычки. Каждый вечеръ, ложась въ постель, онъ точно переживалъ всю свою жизнь и не могъ не удивляться нѣкоторымъ пунктамъ. Неужели это былъ онъ, Маркловскій? Да, Маркловскій, который долженъ потерять цѣлыхъ три года въ этой дырѣ, молодой, полный силъ и мечтавшій совсѣмъ не объ этомъ. Да и всѣ другіе вѣдь то же самое — развѣ кто-нибудь добивался чести попасть въ Чурбанскъ? А за всѣми стоятъ еще родные, друзья, просто знакомые… Послѣднее было для Маркловскаго самымъ больнымъ пунктомъ, и онъ даже вздрагивалъ, когда на улицѣ встрѣчалъ почтальона. Хорошо еще, что о немъ, кажется, всѣ забыли. О, это цѣлое счастье, настоящее счастье. А время шло и шло. Маркловскій привыкъ и къ своему грязному номеру, и къ грязному «человѣку», и даже къ грязному самовару, который подавался ему утромъ и вечеромъ, хотя, съ другой стороны, оставаться «на трактирномъ положеніи» было своего рода безуміемъ. Необходимо было помаленьку отыскивать квартиру, чтобы устроиться по-семейному. Но послѣднее теперь ему казалось такимъ рѣшительнымъ шагомъ, что онъ откладывалъ день за днемъ, предоставивъ все времени. И дѣйствительно случилось такъ, что все устроилось какъ-то само собой. Онъ какъ-то завернулъ въ полицію навести какія-то справки. Полицеймейстеръ билъ любезенъ, какъ всегда, и, когда Маркловскій уходилъ, остановилъ его уже въ дверяхъ.

— Г. Маркловскій, вы, вѣроятно, охотникъ?

— Да, немножко…

— Вотъ и отлично… На-дняхъ мы отправляемся съ барономъ на тетеревиные выводки. Хотите ѣхать вмѣстѣ? Кстати, у меня и ружье свободное найдется…

— Что же, я съ удовольствіемъ…

Потомъ Маркловскій раскаялся, что такъ скоро принялъ это любезное приглашеніе, но было уже поздно. Онъ все еще не могъ освоиться съ логикой человѣка «не столь отдаленныхъ мѣстъ» и поступалъ, какъ прежде, когда былъ свободнымъ.

Когда онъ выходилъ изъ полиціи, его на лѣстницѣ догналъ какой-то лысый старичокъ, дѣлавшій таинственные знаки.

— Г. Маркловскій, г. Маркловскій… Извините, что я васъ задерживаю. Всего на одну минуточку… Видите ли, вы живете въ номерахъ, а у меня есть комнатка свободная. Да… Такъ вотъ вы не пожелаете ли взглянуть-съ?.. Очень миленькая комнатка-съ…

— Хорошо, я заверну какъ-нибудь…

— Вторая Болотная улица, домъ Ушибова-съ… Тамъ ужъ знаютъ-съ. Будете довольны..

Согласившись во второй разъ, Маркловскій еще разъ раскаялся. Онъ забывалъ свою неволю, которая должна была научить осторожности.

Поѣздка на охоту была устроена черезъ два дня. Здѣсь Маркловскій познакомился съ барономъ Шпрингомъ и почувствовалъ сразу, что баронъ его возненавидѣлъ. Секретъ этой ненависти заключался въ двухъ обстоятельствахъ. Маркловскій былъ въ самомъ цвѣтущемъ возрастѣ, а затѣмъ — его костюмъ отличался настоящей свѣжестью. Баронъ не могъ забыть, что долженъ былъ сохранять свои костюмы при помощи бензина.

Охота прошла очень непринужденно, благодаря захваченному полицеймейстеромъ дорожному сибирскому погребцу. Подъ конецъ полицеймейстеръ даже расчувствовался-и нѣсколько разъ повторялъ:

— Господа, за что же я-то сосланъ въ эту проклятую трущобу? Эхъ, если бы только не жена и не дѣти… Вы — холостые люди и не поймете, что это значитъ.

Надутый баронъ отъ выпитаго шнапса покраснѣлъ еще больше и только разглаживалъ свои рыжіе щетинистые усы.

— Ну, что ты молчишь? — приставалъ къ нему полицеймейстеръ. — Бывалъ я, братецъ, въ вашихъ краяхъ и знаю ваши порядки… У васъ еще въ полной силѣ jus primae noctis. Да… Признайся, милашка, вѣдь ты любишь этакое нетронутое, свѣженькое, пугливенькое? Хе-хе… Знаю твой вкусъ. Ахъ, есть тутъ одна штучка… да. Если бы у меня не жена и не дѣти… Однимъ словомъ, служитъ у меня при полиціи одна такая канцелярская крыса… Ушибовъ… Онъ еще деньги даетъ за тройные проценты. Скверный старичишка. Изъ сибирскихъ засѣдателей… Но третьему пункту уволенъ за взяточничество. Ну, такъ у него есть дочь… Прямо сказать: шманкухенъ. Только тутъ, братъ, взятки гладки… Старикъ сторожитъ ее, какъ коршунъ. Какъ это одна дѣвушка отвѣтила какому-то французскому маркизу: ходъ въ мою спальню черезъ алтарь…

Эта пьяная болтовня заинтересовала Маркловскаго, и онъ скрылъ, что Ушибовъ приглашалъ его къ себѣ на квартиру. Подвыпившій баронъ тоже разошелся и разсказалъ нѣсколько пикантныхъ анекдотовъ изъ своего прошлаго. Но и въ этомъ весельѣ было что-то злое и непріятное; такъ, вѣроятно, веселится хищная птица. Маркловскій сдерживался и больше наблюдалъ новыхъ друзей. Хороши гуси, нечего сказать…

По возвращеніи съ охоты, онъ на другой же день отправился на Вторую Болотную улицу, гдѣ и разыскалъ деревянный домикъ Ушибова. Это былъ совсѣмъ маленькій деревянный домикъ, съ мезониномъ и палисадникомъ, выходившій на улицу пятью окнами. Въ окна выглядывали какіе-то странные цвѣты, гдѣ-то трещала неистово канарейка. Маркловскій нарочно выбралъ такое время, когда старикъ долженъ былъ находиться въ полиціи. Ему отворила дверь средняго роста блондинка, розовая и цвѣтущая, съ дѣтской наивностью во взглядѣ. Она, судя по костюму, видимо была предупреждена папашей.

— У васъ есть свободная комната?

— Да, есть… Угловая.

— Папа на службѣ? Какъ толь… Впрочемъ, вы, можетъ-быть, сами можете показать вашу комнату?

— Отчего же… Пожалуйте.

Дѣвушкѣ было всего лѣтъ семнадцать, и она такъ мило дичилась. Маркловскому понравилась и комната, и садикъ во дворѣ, и кисейныя занавѣски на окнахъ, и дорожки на полу — все такъ мило, просто, а главное — уютно. Да и хозяйка такая миленькая… Она густо покраснѣла, когда онъ мимоходомъ бросилъ ей какой-то избитый комплиментъ. Красавица не была избалована.

— Я сегодня же переѣду къ вамъ, — заявилъ Маркловскій. — Въ цѣнѣ, надѣюсь, не разойдемся…

— Я не знаю… какъ папа…

— Предоставьте это уже мнѣ… Извините, не знаю, какъ васъ зовутъ?

— Зоей…

— А папу?

— Игнатій Васильевичъ…

— Такъ и запишемъ: Зоя Игнатьевна…

Дѣвушка улыбнулась и какъ-то недовѣрчиво посмотрѣла на бойкаго квартиранта. Ахъ, какой бойкій… И такой красивый. Одѣтъ отлично. Несмотря на свою застѣнчивость, дѣвушка отлично разсмотрѣла всѣ мелочи костюма новаго квартиранта и по-своему оцѣнила ихъ. Да, сейчасъ видно, что изъ столицы пріѣхалъ. Не то, что наши чурбанскіе кавалеры…

Маркловскій самъ удивился, когда вечеромъ очутился въ своей новой квартирѣ. Комната была небольшая, но такая уютная. Ему была приготовлена и кровать, и умывальникъ, и письменный столъ. Положимъ, что папа назначилъ за все почти столичную цѣну, но все это было пустяки. Главное, Маркловскій сразу почувствовалъ себя почти дома, уютно, тепло и добродушно.

Маркловскаго непріятно поразило только одно: какъ онъ переѣхалъ, такъ бѣлокурая хозяйка точно сквозь землю провалилась. Зато папаша надоѣдалъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ. Его лысая голова поминутно появлялась въ дверяхъ.

— Можетъ-быть, вы не любите герани?..

— Нѣтъ, мнѣ рѣшительно все равно…

— А канарейка вамъ не мѣшаетъ?

— Нисколько… Хоть ворону посадите.

Старикъ оказался большимъ хлопотуномъ. Онъ искренно старался угодить жильцу.

— Мы вѣдь по-провинціальному, ужинаемъ, — объяснялъ онъ, врываясь въ сотый разъ. — Завтраковъ у насъ нѣтъ… обѣдъ ранній… Можетъ-быть, вы хотите кушать у себя въ комнатѣ?

— Нѣтъ, зачѣмъ же… Мнѣ пріятнѣе было бы вмѣстѣ съ вами, если, конечно, это васъ не стѣснитъ.

— Совершенно наоборотъ…

Къ первому ужину Зоя не показалась. Зато старикъ лѣзъ изъ кожи, чтобы угодить. Онъ даже вытащилъ какую-то завѣтную наливку, отъ которой Маркловскій великодушно отказался. Жилецъ и не подозрѣвалъ, что это было испытаніе.

— Что это у васъ тамъ?.. — спрашивалъ онъ, заглядывая въ дверь сосѣдней комнаты. — Фортепіано?

— Да… такъ…

Хозяинъ немного нахмурился и посмотрѣлъ на жильца подозрительно. Вообще, какой-то старый чудакъ, какъ рѣшилъ про себя Маркловскій.

IV.

Зоя не показывалась цѣлыхъ три дня, что уже принимало демонстративный характеръ. Зато папаша приставалъ, какъ осенняя муха. Этотъ старый сибирскій волкъ доходилъ до ребячества. Въ комнатѣ жильца не осталось ни одной бездѣлушки, которая не была бы осмотрѣна самымъ тщательнымъ образомъ.

— А сколько стоитъ штучка? — заканчивалъ обыскъ старикъ неизмѣнной фразой, а потомъ считалъ долгомъ изумляться и долго качалъ головой, какъ фарфоровый китаецъ. — Да-съ, дороговенько… Видно, нѣтъ глазъ у петербургскихъ денежекъ. Позвольте Зоичкѣ показать-съ…

— Пожалуйста… Я даже могу предложить вамъ небольшой подарокъ, т.-е. не вамъ, а Зоѣ Игнатьевнѣ. Вотъ самые модные духи… Я себѣ выпишу другіе.

— Ахъ, нѣтъ… Что вы, Владимиръ Сергѣичъ. Вещь дорогая, а Зоичко ничего еще не понимаетъ. Знаете, я ее не балую…

Скрывавшаяся маленькая хозяйка заинтриговала жильца не въ шутку, потому что все это дѣлалось, вѣроятію, по приказанію родителя. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она невидимо наполняла собой рѣшительно весь домъ. Маркловскій съ утра слышалъ ея легкіе шаги, дѣловую суету, шелестъ юбокъ, переговоры съ кухаркой. Дѣвушка заботилась о немъ, и присутствіе ея маленькой женской руки чувствовалось на всемъ.

Такъ прошла недѣля, другая, а Маркловскій жилъ точно въ заколдованномъ царствѣ. Старикъ уже надоѣлъ ему, и онъ старался избѣгать всякихъ встрѣчъ съ этимъ идіотомъ. Дѣлалось скучно, особенно по вечерамъ, когда затихалъ дневной шумъ, и Вторая Болотная въ десять часовъ вечера засыпала отъ одного конца до другого.

Гости въ ушибовскомъ домикѣ почти не появлялись, за самыми рѣдкими исключеніями, когда завертывали какіе-то таинственные люди, съ которыми старикъ запирался у себя въ кабинетѣ. Какъ онъ догадывался, это были его кліенты, вѣроятно, приходившіе клянчить какую-нибудь отсрочку но векселю или вносить тройные проценты. Что же, дѣло извѣстное… Только разъ, незадолго до обѣда, Маркловскій услышалъ незнакомый женскій голосъ и даже женскій смѣхъ. Гостья что-то выспрашивала хозяйку, чѣмъ-то возмущалась, уговаривала и вполголоса давала какіе-то таинственные совѣты". Маркловскій нарочно вышелъ въ залу и встрѣтился съ самой Аграфеной Степановной.

— Имѣю честь рекомендоваться: Ююкина…

— Очень пріятно…

— Ну, это меня не касается, пріятно вамъ или непріятно, молодой человѣкъ, а вотъ не хорошо то, что вы избѣгаете всѣхъ и прячетесь, какъ кротъ въ своей норѣ… Да. Я женщина прямая… Ужъ извините, такая уродилась.

— Я?!.

— Да, вы, вы…

Зоя сдѣлала-было движеніе скрыться, но гостья ее удержала.

— Нѣтъ, крошка, я васъ не отпущу… Молодой человѣкъ, какъ вы думаете, кто долженъ первымъ начинать знакомство? Вѣдь вамъ, мужчинамъ, все позволено, а дѣвушкѣ неудобно первой знакомиться… Живете подъ одной крышей и не видите другъ друга въ глаза. Да я на мѣстѣ Зои давно глаза бы вамъ выцарапала… Я сама дѣвушка и отлично понимаю, что должна чувствовать каждая неиспорченная дѣвица, когда ею пренебрегаютъ. И Голховскій говоритъ то же самое…

Маркловскому ужасно хотѣлось оборвать эту нахальную особу и сказать ей какую-нибудь дерзость, но онъ взглянулъ на Зою и только пожалъ плечами. Дѣвушка смотрѣла на него такими умоляющими глазами. А гостья не желала ничего замѣчать и даже сдѣлала попытку ворваться въ комнату Маркловскаго.

— Мадамъ, куда вы прете? — оборвалъ ее Маркловскій и сейчасъ же поспѣшилъ поправиться: — т.-е. хочу извиниться, что моя комната не въ порядкѣ…

— Э, батенька, нашелъ чѣмъ удивить! — нимало не смутилась Аграфена Степановна. — Я у Голховскаго даже на кровати сплю… да. Для меня мужчины не существуютъ, хотя я и дѣвица. Да… Голховскій говоритъ…

— Послушайте, мнѣ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла до какого-то Голховскаго…

— Что-о?.. Извините, это не «какой-нибудь», а инженеръ Голховскій. Вотъ сами увидите… Я васъ какъ-нибудь познакомлю.

— А если я не желаю?

— А если мы пріѣдемъ съ визитомъ?..

— Визиты дѣлаютъ обыкновенно пріѣзжіе…

— А если пріѣзжіе бываютъ невѣжами? Нѣтъ, ужъ вы лучше, батенька, со мной не разговаривайте… Голховскій сначала тоже пробовалъ спорить и даже чортовой куклой называлъ меня, а теперь ручку у меня же цѣлуетъ. Зоичка, мужчины всѣ одинаковы… Имъ только позволь чуть-чуть…

Къ счастью, гостья не договорила, въ чемъ заключается чуть-чуть…

— Ахъ, заболталась я съ вами, а мнѣ вѣдь некогда… Дохнуть некогда. Во-первыхъ, заверну къ женѣ почтмейстера, потомъ къ протопопскому зятю, потомъ Голховскій просилъ… Кстати, я знаю, m-r Маркловскій, какъ вы ѣздили съ барономъ на охоту… Голховскій тоже очень любитъ охоту, но у него нѣтъ своего ружья.

Маркловскій возненавидѣлъ этого инженера Голховскаго, который не сходилъ съ языка Аграфены Степановны. Должно-быть, такой же нахалъ. Это предположеніе разсмѣшило Зою до слезъ.

— Онъ такой… — объяснила она. — Ну, совсѣмъ простой и даже на инженера совсѣмъ не походитъ. Бѣгаетъ на посылкахъ у Аграфены Степановны. Она вѣдь тоже добрая… Только болтаетъ очень много.

— Вообще, очень милая особа, но всѣмъ признакамъ.

— Нѣтъ, не говорите такъ. Вы вѣдь ея совсѣмъ не знаете… Аграфена Степановна о всѣхъ хлопочетъ и всѣмъ помогаетъ. Одинъ баронъ чего стоитъ… Она много терпитъ отъ него.

Зоя опять не показывалась нѣсколько дней, предоставивъ жильца въ жертву любопытному папашѣ.

Маркловскій даже пожалѣлъ, что оставилъ свой грязный трактирный номеръ. Вѣдь эта трактирная грязь такъ гармонировала съ его внутреннимъ настроеніемъ… А теперь извольте отражать всякими правдами и неправдами нападенія полицейскаго папаши. Вотъ проклятый старичишка навязался! Отъ любопытныхъ штучекъ и вещицъ, когда этотъ матеріалъ въ достаточной мѣрѣ исчерпался, Ушибовъ сосредоточилъ все вниманіе на ихъ владѣльцѣ и принялся постепенно производить настоящее слѣдствіе. Кто родители — помѣщики? Очень хорошо. Богатые бывали прежде помѣщики, хотя все и прожили. А гдѣ изволили получить образованіе? Въ лицеѣ? Очень пріятно… Такъ папаша померли? Какъ жаль… Да, нынче молодые люди мало уважаютъ родителей. А можетъ-быть, у васъ есть какая-нибудь богатая тетка старушка? Вдругъ умретъ и все вамъ оставитъ… Бываютъ такія добрыя женщины. И т. д., и т. д.

Оставаясь одинъ, Маркловскій считалъ себя счастливымъ, потому что могъ сколько угодно думать о странной дѣвушкѣ, которая положительно ему нравилась. Это была какая-то царевна-недотрога изъ дѣтской сказки… Знакомство, не считая случайныхъ встрѣчъ, положительно не вязалось. Въ качествѣ опытнаго человѣка, Маркловскій пускалъ въ ходъ самыя рѣшительныя средства. Во-первыхъ, онъ предлагалъ Зоѣ книги изъ своей походной библіотеки и могъ только пожалѣть, что она не можетъ читать по-французски; затѣмъ онъ прикидывался удрученнымъ, разочарованнымъ, больнымъ — все было напрасно. А вѣдь онъ могъ прекрасно воспитать эту дѣвочку, т.-е. дать ей именно тѣ знанія, какія только и дѣлаютъ женщину настоящей женщиной. О, у него былъ въ этомъ отношеніи вполнѣ достаточный опытъ… Только разъ онъ сумѣлъ заинтересовать странную дѣвушку, когда случайно помѣстился за разстроенное фортепіано, очевидно, принятое отъ кого-то въ закладъ, и сыгралъ нѣсколько вальсовъ. Онъ сдѣлалъ это машинально и очень удивился, когда, обернувшись, увидѣлъ стоявшую въ дверяхъ Зою.

— Вы любите музыку, Зоя Игнатьевна?

— Да…

— Хотите, я васъ буду учить?

Дѣвушка засмѣялась и убѣжала, а черезъ два дня фортепіано оказалось запертымъ на ключъ. Конечно, послѣднее было дѣло предусмотрительнаго полицейскаго папаши.

Прошелъ мѣсяцъ, прошелъ другой, а дѣла Маркловскаго находились въ томъ же положеніи, за исключеніемъ скуки, которая сдѣлалась ожесточеннѣе. Онъ такъ же гулялъ только по вечерамъ, когда стемнѣетъ, такъ же упорно не желалъ ни съ кѣмъ знакомиться и такъ же не могъ добиться той близости, на которую имѣетъ право всякій квартирантъ. Зоя упорно его избѣгала.

О своемъ прошломъ Маркловскій старался не думать, какъ проснувшійся человѣкъ старается забыть тяжелый сонъ. Нѣтъ прошлаго, какъ нѣтъ и настоящаго. Все дѣло въ томъ, чтобы потерять какъ-нибудь цѣлыхъ три года. Вотъ уже прошло цѣлыхъ четыре мѣсяца, слѣдовательно остается всего два года восемь мѣсяцевъ, т.-е. 139 недѣль, или 973 дня, или 23352 часа. Если выкинуть изъ нихъ третью часть на сонъ, то остается все-таки 93 недѣли, или 647 дней, или 15568 часовъ бодрствованія. Получалось все-таки много времени, которое приходилось убивать. Каждый часъ здѣсь являлся какимъ-то врагомъ. И въ то же время настоящее не существовало. Маркловскій любилъ по цѣлымъ днямъ лежать на диванѣ и мечтать о будущемъ… Вѣдь у каждаго человѣка есть будущее, по крайней мѣрѣ смутная мечта о немъ. Отчего бы, напримѣръ, ему не жениться на Зоичкѣ? Онъ уже видѣлъ ее настоящей женщиной, сформировавшейся, спокойной и немного брюзглой, потому что у нея уже есть дѣти, его дѣти… Мальчикъ, и дѣвочка, — нѣтъ лучше два мальчика и одна дѣвочка. И всѣ они походятъ на него, Маркловскаго. Потомъ дѣвочка совсѣмъ уже взрослая, а состарившаяся Зоичка ищетъ ей жениховъ. Ушибовъ давно умеръ, оставилъ имъ небольшое состояніе, а Маркловскій совсѣмъ забылъ свое прошлое.

А Александра Ивановна? Эта мысль, какъ брошенный въ воду камень, разбивала всякую иллюзію… Маркловскій видѣлъ это улыбавшееся лицо и слышалъ презрительный голосъ:

— Такъ вы вотъ какой, Владимиръ Сергѣевичъ?.. А что вы мнѣ говорили тогда, обманщикъ?..

V.

Прошелъ цѣлый годъ. А Маркловскій продолжалъ отсиживаться въ своей комнатѣ и упорно не желалъ знакомиться ни съ кѣмъ изъ ссыльныхъ. Примѣръ выходилъ самый возмутительный, какъ заявляла во всеуслышаніе Ююкина. Гдѣ же это видано? А потомъ какой примѣръ для другихъ, т.-е. для слѣдующихъ «не столь отдаленныхъ»?.. Наконецъ, въ переводѣ «на языкъ простыхъ копеекъ», поведеніе Маркловскаго имѣло уже демонстративный характеръ, и подъ нимъ скрывалось презрѣніе ко всѣмъ «не столь отдаленнымъ», въ полномъ составѣ. Въ теченіе года въ Чурбанскъ прибыли еще двое новыхъ лицъ — вдова коллежскаго секретаря Молодцова, присужденная въ ссылку за ростовщичество, и капитанъ Скаблинъ — за вытравленіе гдѣ-то какихъ-то «водяныхъ знаковъ». Новички сразу примкнули къ колоніи «не столь отдаленныхъ», какъ свои кровные, и не думали задирать носа и вообще фордыбачить.

Всѣхъ больше, конечно, негодовала и возмущалась Ююкина, потому что, несмотря на самыя отчаянныя средства, принятыя ею, Маркловскій не желалъ сдаваться на капитуляцію. Она была у Зои разъ десять, и онъ каждый разъ запирался въ своей комнатѣ; она нанесла ему визитъ вмѣстѣ съ Волховскимъ — онъ не отвѣтилъ на визитъ, и т. д. Что же это такое? За кого онъ считаетъ себя и за кого принимаетъ остальныхъ? Принцъ какой-то. Нужно замѣтить, что каждый «новичокъ» проходилъ приблизительно одинъ и тотъ же путь. Во-первыхъ, его принимали съ распростертыми объятіями и на первое время оказывали всякіе знаки вниманія; во-вторыхъ, призрѣтый «новичокъ» размякалъ и дѣлалъ кому-нибудь полное признаніе въ томъ, что его привело въ мѣста не столь отдаленныя, причемъ оказывалось самымъ несомнѣннымъ образомъ, что новичокъ пострадалъ самымъ невиннымъ образомъ, и что его погубилъ какой-нибудь ядовитый прокуроръ или оплошность зазѣвавшагося защитника, или «составъ» присяжныхъ, или закоснѣвшій въ злобѣ на все человѣчество слѣдователь, у котораго какъ разъ передъ этимъ именно дѣломъ сбѣжала жена. Новичокъ самъ вѣрилъ въ свою невинность, — какъ же могли не вѣрить другіе? Тѣмъ болѣе, что каждый тоже пострадалъ невинно, благодаря роковому стеченію обстоятельствъ. Ну, скажите на милость, развѣ Аграфена Степановна способна была устроить что-то въ родѣ фабрики ангеловъ? Конечно, вздоръ, хотя фабрики ангеловъ и существуютъ, она даже могла бы назвать имена, но вѣдь мало ли что дѣлаютъ другіе, именно тѣ другіе, которые остаются цѣлы и невредимы и выходятъ сухими изъ воды. Вторымъ періодомъ, послѣ того какъ невинность такого новичка санкціонировалась общественнымъ мнѣніемъ, было то, что онъ вдругъ оказывался совсѣмъ не тѣмъ, за что выдавалъ себя. Открывалось это обыкновенно совершенно случайно и всѣхъ смущало. Но открытія такого сорта касались обыкновенно самой сущности человѣческой души, особенно, когда новичокъ выкидывалъ какую-нибудь непредвидѣнную штуку — получалъ съ почты чужія деньги, кралъ какую-нибудь цѣнную вещь у товарища по несчастію, а чаще всего писалъ на всю колонію самый невозможный доносъ. За такую пакость новичокъ извергался изъ общества своихъ, нѣкоторое время мыкалъ самое грустное существованіе и кончалъ обыкновенно тѣмъ, что приносилъ повинную, подвергался испытанію и дѣлался уже настоящимъ «не столь отдаленнымъ». Ссыльные ссорились, враждовали между собой, дѣлились на партіи и все-таки не могли жить другъ безъ друга.

Исключеніе представлялъ собой одинъ Маркловскій.

Это было обидно. Аграфена Степановна раздумывала о немъ цѣлый годъ на всѣ лады и наконецъ пришла къ заключенію. Для нея вдругъ все сдѣлалось яснымъ, яснымъ, какъ бѣлый день. Она даже нарочно въ неурочное время побѣжала къ барону Шпрингу и, задыхаясь отъ волненія, заявила:

— Маркловскій-то, хорошъ…

— А что случилось? — невозмутимо процѣдилъ баронъ, точно вмѣсто зубовъ у него былъ устроенъ деревянный тынъ. — Укралъ что-нибудь?

— Хуже… О, несчастный!..

— Именно?

— Погибшій человѣкъ… Я бы его повѣсила своими руками. Представьте себѣ, чѣмъ онъ занимается… Онъ… онъ влюбился.

— О?! Въ тебя влюбился?..

— Тьфу!.. Тоже и скажетъ нѣмецкій пѣтухъ… Да я бы…. ну, однимъ словомъ, въ дѣвчонку влюбился, которая ему годится въ дочери. Онъ живетъ у этого полицейскаго крючка Ушибова…

— О, мой понимайтъ… фрейленъ Ушибъ… ха-ха!.. У него губа не дуракъ…

Вся ссыльная колонія волновалась въ полномъ составѣ, и всѣ почему-то считали нужнымъ негодовать на Маркловскаго, точно онъ сдѣлалъ какое-то преступленіе. Волховскій теперь каждый день нарочно проходилъ подъ окнами ушибовскаго дома, чтобы убѣдиться лично въ совершившемся фактѣ. Аграфена Степановна тоже приняла свои мѣры. Что ожидало впереди неопытную бѣдную Зоичку? Вѣдь она ребенокъ, совершенный ребенокъ… Вѣдь для всѣхъ ясно, что Маркловскій крутитъ дѣвчонкѣ голову съ единственной цѣлью, чтобы подобраться къ ушибовскимъ капиталамъ. Кто же этого не видитъ?.. И старикъ совсѣмъ выжилъ изъ ума — пустилъ козла въ огородъ. Аграфена Степановна сочла своимъ священнымъ долгомъ все-таки предупредить этого стараго дурака, но встрѣтила неожиданный отпоръ.

— А вамъ-то, мадамъ, какая печаль приключилась? — довольно грубо спросилъ Ушибовъ, прищуривая одинъ глазъ. — Ни съ котораго бока это самое васъ не касается…

Маркловскій, дѣйствительно, влюбился. Это случилось какъ-то такъ неожиданно, что онъ сначала удивился, а потомъ даже испугался. Онъ, пропитанный насквозь дешевенькимъ скептицизмомъ петербургскихъ шато-кабаковъ, считалъ себя вполнѣ застрахованнымъ отъ подобныхъ глупостей и смотрѣлъ на женщинъ съ легкой улыбкой самодовольнаго презрѣнія. Развѣ есть то, что называется порядочной женщиной? Хха… Есть глупыя женщины, которыя догадываются о смыслѣ жизни, когда уже молодость прошла, есть женщины-ригористки, которымъ этотъ смыслъ въ жизни вполнѣ замѣняютъ разныя высокія слова, есть наконецъ прямо сумасшедшія женщины, которыя хоронятъ и красоту и молодость въ одномъ чувствѣ къ одному мужчинѣ. А міръ такъ прекрасенъ, жизнь коротка, чувства измѣнчивы — никто не можетъ поручиться за завтрашній день. Нѣтъ ни любви ни добродѣтели, а есть только глупые люди, которые всему этому вѣрятъ. Кажется, коротко, просто и ясно… И вдругъ этотъ застрахованный отъ любви Маркловскій, извѣрившійся во всемъ, чего даже и не испыталъ, — вдругъ этотъ Маркловскій почувствовалъ что-то такое, что сразу захватило его всего, какъ пожаръ, отъ котораго горятъ старыя постройки еще лучше, чѣмъ новыя. Да, онъ влюбился, въ чемъ наконецъ вынужденъ былъ признаться самому себѣ. И вѣдь ничего особеннаго не было сказано, ничего особеннаго не было сдѣлало.

Перебирая всѣ обстоятельства, Маркловскій ничего не могъ припомнить такого, что служило бы опредѣленной гранью, поворотнымъ пунктомъ или рѣшительнымъ моментомъ. Все шло самымъ будничнымъ образомъ, очень скучно, какъ только можетъ итти время въ глухой провинціи. Зоя только черезъ полгода начала выходить къ чаю и обѣду, занимала свое мѣсто хозяйки и сейчасъ же скрывалась. Маркловскаго она точно не замѣчала, какъ не замѣчала окружающей ее мебели. Есть — хорошо, нѣтъ — тоже хорошо. Онъ пробовалъ не выходить по нѣскольку дней подъ рядъ, и изъ этого ничего не получилось. Зоя даже не спросила, что съ жильцомъ и гдѣ онъ пропадаетъ. Впрочемъ, разъ она поинтересовалась узнать, отъ кого онъ получаетъ такъ аккуратно письма.

— Вѣроятно, отъ вашей мамы? — сдѣлала она предположеніе, пытливо глядя ему прямо въ глаза.

— Вы угадали… У меня есть мать. Старушка, какъ всѣ матери, видѣла во мнѣ что-то особенное и теперь боится повѣрить, что я есть именно то, что я есть.

— Мнѣ ее очень жаль, Владимиръ Сергѣевичъ.

— И мнѣ тоже.

— Тѣмъ болѣе жаль, что въ сущности вы, вѣроятно, не дурной человѣкъ, а только крайне легкомысленный…

Дѣвушка говорила такимъ серьезнымъ тономъ и дѣлала такое милое строгое лицо, что Маркловскій даже расхохотался. Этотъ ребенокъ, кажется, собирается читать ему нотаціи… Она обидѣлась и ушла.

Потомъ Маркловскій передумалъ эту сцену и пожалѣлъ, что такъ глупо держалъ себя. Ему даже захотѣлось, чтобы она пожурила его, какъ старшая сестра. Въ сущности, она была права, хотя и не знала той жизни, которая привела его въ Чурбанскъ. О, какъ ему вдругъ захотѣлось разсказать ей все, исповѣдаться, выложить всю душу, чтобы она убѣдилась, что онъ, дѣйствительно, не безнадежно испорченный человѣкъ. Да, онъ легкомысленъ, не привыкъ къ серьезному труду, всегда думалъ только объ однихъ удовольствіяхъ, но онъ никогда не былъ злымъ и никому не желалъ вредить.

Если раньше Маркловскій искалъ случая поближе познакомиться съ интересной маленькой хозяйкой, причемъ у него являлись игривыя мысли, и онъ впередъ улыбался, предвкушая легкую побѣду, то теперь онъ просто искалъ ея общества, потому что оно было ему необходимо. Больше — день былъ потерянъ, если онъ не видалъ ея. Онъ такъ хорошо, просто и спокойно чувствовалъ себя въ ея присутствіи, точно это была его живая совѣсть, то зеркало, въ которомъ онъ видѣлъ лучшую часть самого себя. Какъ она хорошо смущалась, когда чувствовала на себѣ его пристальный взглядъ, какъ мило дѣлала строгое лицо… Теперь ужъ она для Маркловскаго не была ни красивой ни некрасивой, и онъ какъ-то не могъ отдѣлить самого себя отъ нея. Лицо было одно, именно, что онъ не могъ представить себѣ существованія безъ того, чтобы вотъ эта самая простенькая провинціалочка не освѣщала его день своимъ присутствіемъ…

И все такъ просто, хорошо и ясно! Это было какое-то воскресеніе, тихое и радостное, какъ занимавшаяся весенняя заря.

VI.

Формальнаго объясненія въ любви не было, да и не могло быть, потому что развѣ можно было выразить словомъ то, что сейчасъ чувствовалъ и переживалъ Маркловскій. Это походило бы на то, если бы человѣкъ всенародно вздумалъ снять съ себя все и явиться нагимъ… Именно хорошо и было то, что чувствовалось безъ словъ, даже боялось своего названія и было такъ полно само собой, что не нуждалось въ средствахъ внѣшняго выраженія. Величайшимъ моментомъ было то, когда Маркловскій почувствовалъ, что и сердце Зои бьется въ униссонъ съ его сердцемъ. Она приняла свою тайну съ такой чудной покорностью, впередъ готовая на все. Это было во взглядѣ, въ тонѣ голоса, въ каждомъ движеніи.

«О, милая…» — думалъ Маркловскій.

Ни онъ ни она не сказали ни одного слова и любили молча, какъ герои какого-то стариннаго сентиментальнаго романа. Ни онъ ни она не думали о будущемъ и удивились бы искренно, если бы ихъ спросили, что изъ этого выйдетъ. Все было въ настоящемъ, въ томъ днѣ, который занимался съ зарей.

Маркловскій чувствовалъ себя въ ушибовскомъ домѣ необыкновенно хорошо и дошелъ до того, что старался угодить старику. Онъ по цѣлымъ часамъ разговаривалъ съ нимъ о послѣднихъ городскихъ новостяхъ, о цѣнахъ на разные припасы — больное мѣсто стараго скряги — и даже занимался хозяйствомъ, т.-е. ѣздилъ закупать сѣно для коровы, кормъ курамъ и т. д. Корова и куры были слабостью Зои, и Маркловскій не могъ ихъ не любить. Онъ теперь могъ разсказать біографію каждаго цыпленка и даже гордился этими знаніями, потому что это было нужно, гораздо болѣе нужно, чѣмъ все остальное.

Прошелъ цѣлый годъ, прежде чѣмъ Зоя рѣшилась переступить порогъ комнаты Маркловскаго. Это было утромъ, когда приходилъ почтальонъ.

— Вамъ письмо… только не отъ матери, проговорила она, подавая большой конвертъ, въ которомъ по твердости и тяжести чувствовалась фотографія.

Маркловскому достаточно было взглянуть на адресъ, чтобы понять, отъ кого письмо. Онъ еще издали узналъ эти безграмотныя каракули, какъ узнала ихъ Зоя, хотя и видѣла ихъ первый разъ. Ей подсказало внутреннее чувство, какая рука выводила ихъ. По тому же инстинкту дѣвушка не уходила, пока Маркловскій разрывалъ конвертъ и быстро пробѣгалъ глазами исписанный листочекъ почтовой бумаги.

— Вотъ… — проговорилъ онъ наконецъ, подавая ей фотографію.

На фотографіи была снята хорошенькая дѣвочка, лѣтъ двухъ, пухленькая и улыбающаяся; ее портило только какое-то жесткое выраженіе лица, не свойственное возрасту.

— Она нѣмая… — объяснилъ Маркловскій.

На оборотѣ фотографіи стояла безграмотная надпись: «отъ Адочки паночьки».

— Это ваша дочь? — тихо спросила Зоя.

— Адочка? Не знаю… Впрочемъ, вотъ прочтите письмо.

Зоя отрицательно покачала головой.

— Мать пишетъ, т.-е. мать этой дѣвочки, что это моя дочь…

— И вы не имѣете нрава сомнѣваться… Бѣдная дѣвочка!.. Ахъ, какая она бѣдная…

Маркловскій сдѣлалъ нѣсколько шаговъ но комнатѣ и потомъ заявилъ рѣшительно:

— Нѣтъ, вы прочтите письмо… Это нужно.

Она безмолвно повиновалась, хотя маленькая рука и дрожала, когда, брала этотъ роковой лоскутокъ бумаги, точно въ немъ заключался смертный приговоръ.

— Вотъ отсюда, — указалъ Маркловскій мѣсто въ письмѣ, откуда слѣдовало читать.

Дѣвушка прочла: «Посылаю тебѣ, Володя, письмо со вложеніемъ портрета нашей Адочки. Меня удивляетъ, что въ теченіе цѣлаго года ты даже ни разу не поинтересовался ея судьбой. У меня не было адреса, и я едва раздобыла его отъ твоей сестры, которая наговорила мнѣ по этому случаю дерзостей. Въ другое время я не перенесла бы, а теперь мнѣ рѣшительно все равно… Дѣло вѣдь не во мнѣ, а въ Адочкѣ. Ты ее оставилъ еще годовымъ ребенкомъ, когда я выдавала ее за дочь старика Кольчугина, и меня тогда еще обижало, что ты первый этому вѣрилъ. Тогда мнѣ это было нужно для дѣла, а теперь все равно. Къ несчастію, дѣвочка, какъ рѣшили доктора, останется навсегда глухонѣмой. Сначала я плакала и убивалась, а теперь думаю, что это даже лучше. Дѣвочка, по крайней мѣрѣ, не услышитъ многаго, что ей было бы больно слышать о своихъ родителяхъ. Что она твоя дочь, а не Кольчугина — достаточно взглянуть на портретъ. Это лучшее доказательство… Бѣдненькая не можетъ сказать даже: папа и мама. Можетъ-быть, и это къ лучшему… Какой это отецъ, который въ теченіе цѣлаго года даже не вспомнилъ о дочери? Лучше ужъ оставаться нѣмушкой… А потомъ, когда вырастетъ большая, сама все пойметъ».

Перечитавъ еще разъ письмо, Зоя посмотрѣла фотографію Адочки, сравнила ее съ оригиналомъ «папы» и проговорила:

— Да, это ваша дочь, Владимиръ Сергѣичъ…

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Больше…

Дѣвушка хотѣла выйти, но Маркловскій ее удержалъ. Это было первое насиліе съ его стороны. Онъ усадилъ ее на диванъ и, шагая по комнатѣ, быстро заговорилъ, точно кого-то хотѣлъ догнать:

— Я вамъ разскажу все… Да, вы должны это знать.

Она сидѣла блѣдная и покорная, въ позѣ человѣка, приготовившагося слушать. Ахъ, какъ ему было жаль ее, эту чистую, невинную душу, которой еще не коснулась ни одна капля житейской грязи. И онъ первый долженъ былъ развернуть страницу за страницей всю свою жизнь, чтобы все связать, объяснить и точно оправдаться передъ ней. Да, это было нужно, хотя и тяжело… Маркловскій началъ свою исповѣдь съ самаго дѣтства: разсказывалъ объ отцѣ, старомъ николаевскомъ генералѣ, впавшемъ въ дѣтство, о матери, вышедшей замужъ изъ бѣдной семьи за богатаго старика, о своемъ воспитаніи, о той жизни, въ которую онъ окунулся съ головой сейчасъ по выходѣ изъ лицея. И вѣдь онъ подавалъ надежды, ему предсказывали будущность, мать души не чаяла въ своемъ любимцѣ. Его закружила мутная волна петербургской жизни, онъ лучшіе молодые годы погубилъ въ обществѣ прожигавшихъ жизнь такихъ же подававшихъ надежды молодыхъ людей, пока не встрѣтился съ Александрой Ивановной, о которой тогда говорилъ «весь Петербургъ», т.-е. та спеціальная публика, которая толчется въ оперѣ, на гуляньяхъ и въ шато-кабакахъ.

«Женскій вопросъ» сначала немного смутилъ Маркловскаго, и онъ замялся. Какъ передать, въ самомъ дѣлѣ, нѣкоторые пикантные моменты, свои успѣхи у женщинъ demi-monde’а. и т. д.

— Мнѣ приходится вычеркнуть кое-какіе эпизоды… — объяснилъ онъ, дѣлая паузу. — Но это все равно. Перехожу прямо къ своему «дѣлу», которое все основано на знакомствѣ вотъ съ этой Александрой Ивановной.

Онъ откровенно и подробно разсказалъ, какъ въ первый разъ познакомился съ ней, какъ съ перваго же раза увлекся ею — увлекся по-мальчишески, какъ сталъ бывать у нея своимъ человѣкомъ, и чѣмъ все это роковое знакомство разыгралось.

— Она дурная женщина? — тихо спросила Зоя.

— И да и нѣтъ, какъ всѣ русскіе люди… Главный недостатокъ — отсутствіе образованія, а затѣмъ жизнь сложилась какъ-то совсѣмъ дико. Прямо отъ бѣдности она перешла къ сумасшедшей роскоши… Старикъ Кольчугинъ баловалъ ее, какъ ребенка.

— Она очень красивая?

— Да… т.-е., вѣрнѣе сказать, была красивая.

Маркловскій въ этомъ простомъ вопросѣ почувствовалъ недосказанную ревность, первую ревность просыпавшейся женщины. О, какъ она была хороша, эта маленькая фея, тронутая первымъ дуновеніемъ неоформившейся еще страсти…

— Къ чему вы все это мнѣ разсказываете? — грустно замѣтила Зоя, поднимаясь съ дивана. — Лучше было бы ничего не знать…

— А дѣвочка?

— Ахъ, да… Въ самомъ дѣлѣ, что вы думаете теперь дѣлать?

— Не знаю…

Дѣвушка ушла къ себѣ совсѣмъ разбитая, уничтоженная и такая жалкая. Мысль о нѣмой дѣвочкѣ Адочкѣ пронеслась надъ ея головой первой черной тѣнью… Развѣ несчастный ребенокъ виноватъ въ чемъ-нибудь? И какая злая иронія судьбы: отецъ и мать никогда не будутъ названы этимъ дѣтскимъ языкомъ, точно связаннымъ самой судьбой. Плохой отецъ, плохая мать, но все-таки отецъ и мать… Потомъ дѣвочка будетъ расти, развиваться и все-таки пойметъ горькую истину своего позорнаго происхожденія.

— Ахъ, ужасно, ужасно! — повторила Зоя, ломая руки.

Маркловскій тоже волновался и не спалъ всю ночь, шагая по комнатѣ.

Вѣдь нужно же было всему такъ случиться… Хуже ничего не могло быть. И когда получилось роковое письмо? Впрочемъ, все складывается одно къ одному.

— Нѣтъ, это обманъ! — повторялъ онъ вслухъ, убѣждая самого себя. — Конечно, обманъ, ложь, интрига… Раньше Александра Ивановна обманывала этой дѣвочкой Кольчугина, а теперь принялась за меня.

Онъ десятки разъ подходилъ къ письменному столу и принимался разсматривать портретъ Адочки. То ему казалось, что у нея есть сходство съ нимъ въ очеркѣ лба, въ линіи носа, въ разрѣзѣ глазъ, то смотрѣло на него совсѣмъ чужое лицо. Это изученіе измучило его и привело въ какое-то отчаяніе… Онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, какъ въ немъ закипаетъ какая-то мучительная жалость вотъ къ этому неизвѣстному ребенку, — вѣдь съ нимъ родился цѣлый міръ, и онъ, сомнительный отецъ, вошелъ въ этотъ міръ безповоротно. Если бы теперь Александра Ивановна отказалась отъ своихъ словъ, онъ бы ей крикнулъ: «нѣтъ, ты лжешь, я — отецъ этого несчастнаго ребенка!».

VII.

Письмо Александры Ивановны произвело такое же дѣйствіе, какъ упавшая на раскаленную плиту капля холодной воды, которая разбивается на десятки бѣгающихъ шариковъ. Въ другое время оно, конечно, не произвело бы такого впечатлѣнія, но сейчасъ въ ушибовскомъ домикѣ стояла такая теплая и радостная температура. Маркловскій уже начиналъ чувствовать себя и лучше и чище, впереди расцвѣтала надежда въ самыхъ радужныхъ краскахъ, — онъ вѣдь нашелъ прежде всего здѣсь именно самого себя, того добраго, любящаго и хорошаго человѣка, который съ такимъ трудомъ выкарабкался изъ-подъ мусора и обломковъ столичнаго прошлаго. И вдругъ…

Зоя тоже думала постоянно о маленькой Адочкѣ и даже ревновала ее къ нехорошей Александрѣ Ивановнѣ.

— Если бы она умерла, эта Александра Ивановна, — сообщила она Маркловскому подъ секретомъ, — я сейчасъ же взяла бы къ себѣ эту бѣдненькую Адочку. Я бы выучилась, какъ говорятъ съ глухонѣмыми, и стала бы ее учить всему. Что дѣлать этому несчастному ребенку тамъ, въ столицѣ?

Маркловскій только ежился, слушая этотъ молодой бредъ. Во-первыхъ, такія женщины, какъ Александра Ивановна, положительно неспособны, умиреть, во-вторыхъ… во-вторыхъ, онъ самъ уже думалъ то же самое. Странно, что теперь часто его мысли совпадали съ мыслями Зои, точно они думали одной головой. Онъ иногда замѣчалъ по выраженію ея лица, что она тоже переживаетъ его сомнѣнія и подолгу изучаетъ портретъ Адочки. Вѣдь бываютъ такіе дни, когда она казалась чужой, непохожей на Маркловскаго, и это мучило Зою. Она видѣла дѣвочку во снѣ и просыпалась. Разъ ей приснилось, что Адочка тянется къ ней своими пухлыми ручонками и улыбается…

Всѣ эти мысли и чувства, сосредоточенныя въ одномъ пунктѣ, привели къ тому, что Маркловскій въ одно прекрасное утро почувствовалъ себя влюбленнымъ въ дочь. У него явилось жгучее желаніе увидѣть ее, обнять, расцѣловать, наговорить тысячи тѣхъ нѣжностей, которыми была переполнена сейчасъ его собственная душа. Онъ со слезами на глазахъ потихоньку отъ всѣхъ цѣловалъ теперь. мертвую фотографію, разговаривалъ съ ней и улыбался отъ счастья.

— Адочка, крошка… У тебя тоже есть папа… Да… Папа тебя любитъ, Адочка! А ты и не знала, что у тебя есть папа?

Если бы было возможно, онъ сейчасъ же полетѣлъ бы въ Петербургъ съ единственной цѣлью прижать къ сердцу этого ребенка, это маленькое сокровище, которое уже смотритъ его глазами, въ которомъ онъ самъ будетъ жить. Но приходилось ждать еще цѣлыхъ два года… Вѣдь это составитъ 730 дней и цѣлыхъ 17520 часовъ. Да прибавьте къ этому три тысячи верстъ, которыя отдѣляли Чурбанскъ отъ Петербурга. Боже мой, сколько непреодолимыхъ препятствій… Если бы онъ зналъ раньше, если бы раньше могъ чувствовать то, что сейчасъ чувствовалъ, если бы… Голова у Маркловскаго кружилась, и онъ начиналъ думать, что сходитъ съ ума.

Единственнымъ исходомъ изъ этого состоянія были письма къ Александрѣ Ивановнѣ. Маркловскій писалъ ихъ десятками и рвалъ одно за другимъ, потому что они не выражали и тысячной доли того, что онъ сейчасъ чувствовалъ. Даже было какъ-то обидно читать ихъ, потому что нѣтъ такихъ словъ, которыми можно было бы передать все, — и словъ нѣтъ, и даже буквъ въ алфавитѣ недостаетъ. Были письма гнѣвныя, любящія, умоляющія, оправдывающіяся, негодующія, полныя надежды или отчаянія, подозрительныя, серьезныя и ревнивыя…

Изъ этихъ писемъ образовалась скоро цѣлая коллекція, и Маркловскій все не рѣшался, какое изъ нихъ отправить Александрѣ Ивановнѣ. Вѣдь шагъ былъ рѣшительный, да и поступить слѣдовало рѣшительно. Выбившись изъ силъ, Маркловскій обратился къ помощи Зои и далъ ей прочитать всѣ письма. Она нетерпѣливо прочла ихъ, а потомъ увѣренно проговорила:

— Ни одно не годится, Владимиръ Сергѣичъ…

— Какъ не годится?…

— Да такъ… Вы пишете совсѣмъ не о томъ, что слѣдуетъ. Вы можете думать объ Адочкѣ, какъ о своей дочери, но писать этого этой женщинѣ не слѣдуетъ, потому что кто ее знаетъ, какъ она приметъ ваши изліянія. Во всякомъ случаѣ, такое письмо въ ея рукахъ является извѣстнымъ документомъ…

— Да, да… Но что же дѣлать?

— Очень просто… Напишите ей, что вы желаете видѣть дѣвочку.

— Что же изъ этого?

— Если эта женщина убѣждена, что Адочка ваша дочь, то, конечно, сама ее привезетъ сюда… Вѣдь она знаетъ, что вамъ самимъ нельзя пріѣхать въ Петербургъ. Кажется, ясно?..

— Да, да… Вотъ именно такъ!..

Маркловскій обрадовался такому простому рѣшенію мучившаго его вопроса, а потомъ замялся. Конечно, онъ страстно желалъ видѣть Адочку, но вѣдь съ ней вмѣстѣ пріѣдетъ сама Александра Ивановна. Трудно даже приблизительно предвидѣть всѣ результаты подобной комбинаціи.

Больше всего Маркловскаго поразила сообразительность Зои и ея рѣшимость встрѣтить опасность лицомъ къ лицу. Да, это была смѣлая дѣвушка, да и чего она могла боятьсн?

Когда письмо было наконецъ написано и отправлено, Маркловскій вспомнилъ, что вѣдь въ сущности онъ еще не объяснился съ Зоей, какъ слѣдуетъ. Раньше можно было понимать другъ друга между строкъ, а теперь слѣдовало устранить самую возможность будущихъ недоразумѣній, которыя неизбѣжно должны явиться вмѣстѣ съ Александрой Ивановной.

— Зоя Игнатьевна, я понимаю ваше великодушіе… да… — заговорилъ разъ Маркловскій, когда они остались вдвоемъ. — Вы, конечно, знаете мои чувства и то, какъ я смотрю на васъ…

— Ахъ, не нужно словъ!.. — взмолилась дѣвушка. — Я боюсь… останемся такими же, какими были до сихъ поръ, и только.

— Милая…

Онъ еще бъ первый разъ назвалъ ее такъ, и Зоя вся вспыхнула. Вѣдь она такъ просто и хорошо его любила, а каждое слово являлось чѣмъ-то постороннимъ, да и сколькимъ женщинамъ онъ повторялъ его.

— Не нужно… ахъ, не нужно! — просила она. — Подождите… Кто знаетъ, чѣмъ еще все кончится.

Дѣвушка уже приготовлялась къ пріѣзду Александры Ивановны и впередъ переживала нехорошее ревнивое чувство. Ахъ, будетъ, что будетъ… Зачѣмъ впередъ разбивать все то хорошее, чѣмъ она сейчасъ жила. Такъ не хочется просыпаться отъ хорошаго, счастливаго сна. Маркловскій немного растерялся и никакъ не могъ понять психологіи этой странной дѣвушки. Вѣдь она его любитъ — это несомнѣнно, значитъ… А вотъ ничего не значитъ, и только.

Самъ Ушибовъ точно не замѣчалъ ничего и держался совсѣмъ въ сторонѣ. Это была своего рода хорошая отцовская политика. Въ теченіе года онъ достаточно вызналъ жильца и былъ спокоенъ. Что же, молодой человѣкъ надѣлалъ глупостей въ Петербургѣ, запутался, но кто не былъ молодъ и не дѣлалъ глупостей, особенно, когда вмѣшивалась женщина. Старикъ даже угнетенно вздыхалъ, что-то припоминая изъ далекаго прошлаго. Охъ, всего было достаточно, когда служилъ засѣдателемъ. Чего лучше, увезъ цѣлую сибирскую попадью подъ пьяную руку… А потомъ-то что было! Одна купчиха-вдовушка какъ за имъ ухаживала и слова какія наговаривала… Тоже вотъ раскольничьи дѣвки на Алтаѣ хороши и за грѣхъ не считаютъ. Много грѣховъ, однимъ словомъ, вся душа проржавѣла отъ нихъ.

Прикинувъ въ умѣ все, Ушибовъ рѣшилъ, что Маркловскій — завидный женихъ. За три года остепенится здѣсь, а потомъ вернется въ Россію и какимъ-нибудь дѣломъ займется. У него связи и прочее. Такимъ-то все, какъ съ гуся вода. Жаль только, что не можетъ поступить на государственную службу, а то, пожалуй, какъ разъ до генерала бы дослужился.

— Что же, устрой, Господи… А умру, все имъ же достанется. Не велики деньги, а все-таки не щепки. Будутъ поминать старика…

Эти тайныя мысли и соображенія были омрачены только Аграфеной Степановной, которая, встрѣтивъ Ушибова на улицѣ, отрѣзала съ обычной откровенностью:

— Хорошо вы женишка подманиваете, Игнатій Васильевичъ. Только не по себѣ дерево гнете. Да… Вотъ ужо налетитъ ферлакурша-то изъ Питера, такъ все и пойдетъ прахомъ. Даромъ время теряете…

— Не понимаю даже, сударыня, о чемъ вы изволите говорить и на что изволите тонко намекать.

— Не притворяйтесь, пожалуйста… Знаемъ, что знаемъ.

«Не столь отдаленные» вообще усвоили себѣ манеру подшучивать надъ Ушибовымъ, дѣлая намеки на Маркловскаго, а Голховскій даже нарочно приходилъ въ полицію и съ самой благочестивой рожей говорилъ:

— Игнатій Васильичъ, скоро вы пригласите меня въ крестные отцы?

— Двоеженцамъ этого не полагается…

Даже баронъ Шпрингъ какъ-то пошутилъ:

— Ушибъ, нельзя капуста въ козла пускать, то-есть наоборотъ — не пускай огородъ въ капуста…

Всѣ эти шуточки ничего не значили. Старика задѣлъ за живое намекъ Ююкиной на какую-то ферлакуршу, которая пріѣдетъ и все разстроитъ. Разъ за ужиномъ онъ въ упоръ спросилъ Маркловскаго:

— Молодой человѣкъ, а что значитъ: фер-ла-кур-ша? Фамилія такая или занятіе?

— Гораздо проще: такого слова нѣтъ, а есть старинное слово — ферлакуръ. Сто лѣтъ назадъ ферлакурами называли щеголей, ухаживавшихъ за дамами… Это испорченное французское слово: faire la cour, т.-е. строить куры, ухаживать.

— А… — протянулъ старикъ и совершенно успокоился.

VII.

Зоя ждала отвѣта Александры Ивановны съ величайшимъ нетерпѣніемъ. По прошла недѣля, двѣ, мѣсяцъ, а отвѣта нѣтъ, какъ нѣтъ.

— Что это значитъ? — спрашивала дѣвушка Маркловскаго.

— Я ничего не знаю… Эта Александра Ивановна, вообще, женщина взбалмошная, и за нее нельзя поручиться.

— Можетъ-быть, она обидѣлась на ваше письмо?

— И это можетъ быть.

— Но вѣдь не трудно, кажется, отвѣтить двумя-тремя строчками? Впрочемъ, я это говорю такъ… Лѣто кончается, скоро осень, и съ ребенкомъ ѣхать въ распутицу трудно.

«Ферлакурша» явилась совершенно неожиданно, именно въ то время, когда ея уже никто не ждалъ. Стояла глубокая осень, когда не было проѣзда ни на колесахъ ни на полозѣ. А она пробралась и остановилась въ тѣхъ же грязныхъ «проѣзжающихъ номерахъ», въ которыхъ жилъ первое время Маркловскій. Это была еще молодая брюнетка, казавшаяся старше своихъ лѣтъ благодаря подозрительной синевѣ подъ глазами, какому-то дряблому цвѣту кожи и усталымъ движеніямъ.

— Это называется номерами для проѣзжающихъ? — брезгливо спрашивала она, подбирая шуршавшую шелковую юбку.

— Точно такъ-съ, проѣзжающій номеръ-съ, — невозмутимо отвѣчалъ грязный лакей, привыкшій къ справедливому негодованію проѣзжающей публики. — Пожалуйте, лучшіе проѣзжающіе господа останавливаются… полковники…

— Дурракъ!.. Ступай, сначала вымой руки, а потомъ уже приходи. О, грязное животное…

Вмѣстѣ съ ферлакуршей пріѣхала завернутая въ три пледа Адочка, состоявшая подъ наблюденіемъ бонны-англичанки.

— Боже мой, куда мы пріѣхали?! — приходила въ ужасъ бонна, оглядывая номеръ. — Эта комната для самоубійцы…

— Типунъ вамъ на языкъ, миссъ Номбъ!.. Тоже и скажете…

Одна Адочка оставалась безучастной ко всему, потому что послѣ отчаянной дорожной тряски страшно хотѣла спать, что и объяснила боннѣ очень выразительными знаками. Матери она, видимо, боялась и старалась не попадаться ей на глаза.

Александра Ивановна обругала «человѣка», хозяина проѣзжающихъ номеровъ, проклятый городъ, еще болѣе проклятый трактъ, грязный самоваръ, воздухъ, которымъ приходилось дышать, и въ заключеніе расплакалась.

— Господи, гдѣ я?.. Я чувствую, что здѣсь умру…

Ямщики въ это время тащили дорожные сундуки, чемоданы, чемоданчики, саквояжи, картонки, узлы и узелки, пока весь номеръ не превратился въ какой-то складъ. Несчастная Адочка присунулась на одинъ изъ дорожныхъ узловъ и тутъ же заснула счастливымъ дѣтскимъ сномъ. Англичанка-бонна принимала каждаго таракана и клопа за личное оскорбленіе и дѣлала такое лицо, точно ее черезъ пять минутъ должны были повѣсить.

Изъ-за самовара вышла цѣлая исторія. Александра Ивановна кричала, топала ногами, угрожала послать кому-то въ Петербургъ телеграмму и кончила тѣмъ, что принялась чистить самоваръ сама дорогимъ кружевнымъ платкомъ, а бонна-англичанка мазала зеленую мѣдь одеколономъ.

— Нѣтъ, я умру! — рѣшила въ отчаяніи Александра Ивановна и, чтобы досадить проклятому хозяину проѣзжающихъ номеровъ, уснула не раздѣваясь.

Утромъ Александра Ивановна опять разсердилась, потому что ее разбудилъ осторожный стукъ въ двери номера. Положимъ, было уже двѣнадцать часовъ, и Адочка, чтобы не мѣшала мамѣ спать, была уведена гулять, но какъ же не знаютъ эти идіоты, что Александра Ивановна привыкла вставать въ два часа.

— Какой тамъ чортъ? — сердито спрашивала Александра Ивановна.

— Это я-съ… — отвѣтилъ женскій голосъ. — Извините, мадамъ, но…

— Войдите, чортъ васъ возьми…

Въ дверяхъ показалась Ююкина. Она давно дата номерному человѣку полтинникъ, чтобы онъ предупредилъ ее, когда пріѣдетъ изъ Петербурга «дама съ дѣвочкой». Какими путями провѣдала Ююкина объ этомъ — Маркловскій отказывался понимать. Вѣроятнѣе всего, что она вызнала или черезъ прислугу Ушибовыхъ, или перехватила какое-нибудь письмо.

— Я — акушерка Ююкина…

— Благодарю васъ, но я, повидимому, не нуждаюсь въ вашей помощи.

— Но вамъ здѣсь неудобно, сударыня…

— Даже очень неудобно… Это какая-то проклятая дыра!..

— Да… А у меня есть свободная комната. Голховскій такъ и говоритъ: Аграфена Степановна, вотъ бы вамъ сюда помѣстить даму съ дѣвочкой… Собственно, не одна комната, а двѣ, потому что своего жильца я отправлю куда-нибудь на богомолье. Онъ достаточно нагрѣшилъ и теперь все молится… Да. Такъ вотъ, если вамъ будетъ угодно, сударыня…

— Вы папиросы умѣете набивать?..

— А барону кто набиваетъ папиросы?..

— Потомъ вы должны не дышать, пока я сплю… Вы понимаете? Только хорошій сонъ сохраняетъ женщину, а мнѣ приходится о послѣднемъ серьезно заботиться…

— Ужъ будьте покойны, Александра Ивановна… Я даже могу дѣлать вамъ легкій массажъ на ночь. Есть такой спеціальный массажъ для молодыхъ дамъ..:.Голховскій говоритъ…

— Ну, это лишнее. Чѣмъ болтать, вы распорядились бы лучше относительно самовара.

Переселеніе совершилось сейчасъ послѣ чаю. Ююкина торжествовала. «Вотъ, тебѣ, гордецъ!» — злорадствовала она, показывая кулакъ воображаемому Маркловскому. Адочка отнеслась къ этому переселенію съ безучастностью заброшеннаго ребенка, привыкшаго къ всевозможнымъ превращеніямъ. Сначала Ююкина пролила на нее свою долю любви, какъ дѣлаютъ дамы при видѣ незнакомаго ребенка, а потомъ поняла, что этого совсѣмъ не нужно, и больше не обращала на «ангелочка» никакого вниманія.

«Ферлакурша» отдыхала цѣлыхъ три дня, прежде чѣмъ рѣшилась что-нибудь предпринять. Она лежала въ постели совсѣмъ раздѣтая, слушая безконечную болтовню Ююкиной, передававшей ей ссыльную біографію Маркловскаго съ мельчайшими подробностями.

— А я этого подлеца еще любила когда-то… — задумчиво говорила Алоксандра Ивановна. — То-есть не то, чтобы совсѣмъ любила, ну, а въ этомъ родѣ. А онъ вонъ что устроилъ…. Да, хорошъ, милашка!.. Младенцевъ соблазняетъ… Ха-ха!..

Къ свою очередь, Александра Ивановна разсказала свою біографію, и Ююкина пришла въ восторгъ. О, она отлично знаетъ, что такое роскошь, общее поклоненіе женщинѣ, избранный кругъ мужчинъ, изысканныя удовольствія, красивыя глупости и сладкое безуміе. Сердце женщины всегда останется тайной. Не правда ли?

— Знаете, Александра Ивановна, я влюбилась въ васъ… — восторженно увѣряла она свою гостью. — Да, да… Отчего женщина не можетъ любить женщину? Мужчины всѣ такіе гадкіе, обманщики, эгоисты. Одно только мнѣ не нравится въ васъ: зачѣмъ вы пьете по три рюмки водки передъ обѣдомъ? Голховскій говоритъ…

— Такъ принято у англичанъ, милая… Теперь во всемъ англійская мода, и англичанки начинаютъ ужъ ѣздить верхомъ по-мужски. Да.

Когда Ююкина нашла, что Александра Ивановна достаточно подготовлена, она напомнила о Маркловскомъ

— Ахъ, я и забыла объ этомъ негодяѣ, — равнодушно замѣтила Александра Ивановна. — Какъ ни жаль, а придется нарушить его семейное счастье… Знаете, я сама отправлюсь къ нимъ. Это будетъ интересно. Не правда ли? Вдругъ, какъ снѣгъ на голову… Ха-ха!.. Воображаю, какія они морды сдѣлаютъ…

— Нѣтъ, что вы, это никакъ невозможно! — испугалась Ююкина. — Вопервыхъ, вы уроните свое достоинство, какъ женщина… Визиты дѣлаютъ только мужчины. Спросите хоть у Голховскаго…

— А если мнѣ хочется увидѣть свою соперницу? Какая-то несчастная кисейная барышня…

— Еще увидите, а главное — достоинство. Понимаете: женщина всегда и постоянно должна думать о своемъ достоинствѣ. Голховскій сказалъ…

Старика Соломина, дѣйствительно, Ююкина спровадила на какое-то богомолье, и Голховскій теперь пользовался въ ея квартирѣ правами полнаго гражданства. Зная его болѣзненное пристрастіе къ хорошенькимъ женщинамъ, Аграфена Степановна ни за что не хотѣла знакомить его съ жиличкой.

— О, я тебя знаю хорошо! — повторяла она угрожающе. — Была бы только юбка… Ты самый развратный мужчина.

Но знакомство все-таки произошло. Голховскій сидѣлъ въ комнатѣ хозяйки и раскладывалъ скромно пасьянсъ, когда ворвалась туда Александра Ивановна въ одной ночной кофтѣ и туфляхъ, надѣтыхъ на босую ногу.

— Богиня… — восторженно проговорилъ Голховскій.

— Да вы-то кто такой будете?

— Я?.. Я тотъ, которому внимала ты… Я тотъ, который будетъ прилетать и на шелковыя рѣсницы сны золотые навѣвать.

— Батюшки, да онъ сумасшедшій!!.

Александра Ивановна убѣжала и заперлась на ключъ. Можетъ-быть, это сибирскій разбойникъ?..

IX.

Дамы выбрали парламентеромъ Голховскаго, который съ жадностью хватался за всякія чужія дѣла. А тутъ цѣлый спектакль впереди. Какъ отнесется къ пріятной повости Маркловскій? Что будетъ дѣлать Зоя? Однимъ словомъ, цѣлый рядъ комбинацій.

— Вотъ вамъ письмо отъ одной особы… — заявилъ посолъ, явившись къ Маркловскому.

Послѣдній принялъ его довольно сухо и молча пробѣжалъ коротенькую записочку Александры Ивановны: «Милый Володя, я пріѣхадчи»… Только и всего. Отъ этого «пріѣхадчи» на Маркловскаго такъ и пахнуло Петербургомъ горничныхъ, швеекъ, загородныхъ садовъ и сомнительныхъ дамъ. Онъ посмотрѣлъ на письмо, на гонца и сказалъ всего одно слово:

— Хорошо…

— Такъ и сказать Александрѣ Ивановнѣ?

— Такъ и скажите.

Какъ ни былъ подготовленъ къ этой встрѣчѣ Маркловскій, но у него точно что оборвалось, когда пришлось итти на роковое свиданіе. Зоя видѣла Голховскаго и, кажется, догадалась, зачѣмъ прилетала эта птица, но не вышла. Онъ понялъ, что она не хотѣла его смущать и боялась выдать себя.

Сколько успѣлъ передумать «милый Володя», пока шагалъ отъ ушибовскаго дома до квартиры Ююкиной. Безграмотная записка ферлакурши вызвала въ немъ какое-то затаенное ожесточеніе, но это были пустяки — все заслоняла Адочка. Сомнительный отецъ какъ-то началъ трусить этой встрѣчи, точно его ждало что-то безповоротно-роковое, отъ чего уже не будетъ возврата.

Когда онъ брался за ручку дверей, у него вдругъ явилась мысль, что вѣдь все это одна сплошная комедія, а онъ по глупой довѣрчивости принималъ за чистую монету. Всѣ врутъ…

Александра Ивановна сидѣла одна въ маленькой гостиной, принявъ заученную позу дамы, приготовившейся къ дѣловому разговору. Это было первой фальшью. Маркловскій съ улыбкой подошелъ къ ней и сдѣлалъ небольшую паузу, прежде чѣмъ поцѣловать протянутую руку въ перстняхъ и браслетахъ. Даже, казалось, она привезла съ собой проклятую петербургскую атмосферу: онъ почувствовалъ запахъ крѣпкихъ англійскихъ духовъ, которыми постоянно душилась Александра Ивановна.

— Я очень радъ, что вы пріѣхали… — заговорилъ онъ, сдерживая волненіе. — Это съ вашей стороны большая любезность.

Она однимъ взглядомъ взвѣсила его и рѣшила про себя, что милашка сильно повыцвѣлъ, начиная съ костюма. Ее непріятно рѣзнуло по уху это обращеніе на «вы».

— Да, мы пріѣхадчи, — подчеркнула она. — И, кажется, немного опоздали.

По предварительному плану ферлакурша не должна была и виду подавать, что знаетъ что-нибудь, но съ первой же фразы выдала себя.

— Почему опоздали? — удивился Маркловскій.

— Очень просто. Намъ не стоило тащиться такую даль, чтобы узнать, что мы совсѣмъ не нужны здѣсь.

Маркловскій инстинктивно оглянулся, отыскивая что-то глазами.

— Мы объ этомъ еще успѣемъ переговорить потомъ, — предупредилъ онъ ее, сдерживая голосъ. — А гдѣ дѣвочка?

Никогда еще Маркловскій не испытывалъ такого страха, какъ теперь, когда Александра Ивановна повернулась и рѣзко крикнула:

— M-lle Кора, venez!..

Наступила короткая пауза, а затѣмъ послышались упиравшіеся дѣтскіе шажки, и въ дверяхъ показалась Адочка, разодѣтая по-праздничному на англійскій маперъ — вся въ бѣломъ и съ голыми икрами. Ребенокъ, очевидно, сообразилъ, что его хотятъ показывать, и протестовалъ сдержаннымъ мычаніемъ.

— Ахъ, глупая… Она приняла тебя за доктора, — объяснила Александра Ивановна, дѣлая упрямившейся дѣвочкѣ какіе-то знаки.

Маркловскаго поразило прежде всего это мычаніе: нѣмая на бумагѣ и нѣмая въ дѣйствительности оказывались несоизмѣримыми величинами. Онъ самъ подошелъ къ дѣвочкѣ, неловко взялъ ее на руки и еще болѣе неловко поцѣловалъ въ пухлую щечку, причемъ у Адочки появилось какое-то злобно-тупое выраженіе лица, какъ у нѣмыхъ, когда они не могутъ чего-нибудь понять. Глаза у Адочки были его и мягкіе, слегка вившіеся волосы — тоже. Александра Ивановна наблюдала эту короткую нѣмую сцену и улыбалась, щуря глаза.

— Ну что, узналъ? — грубо спросила она.

Этотъ вопросъ разбудилъ Маркловскаго. Онъ поставилъ дѣвочку на полъ и проговорилъ:

— Да…

— Слава Богу!..

— Я понялъ въ то же время, почему она не говоритъ…

— Именно?

— Богъ не позволилъ ей назвать такихъ родителей, какъ мы съ вами.

Александра Ивановна расхохоталась. — Скажите, пожалуйста, какая сентиментальность! — Маркловскому хотя до сихъ поръ и не приходилось имѣть дѣла съ маленькими дѣтьми, но онъ какимъ-то инстинктомъ понялъ, что дѣвочка растетъ почти безъ надзора, что показной праздничный нарядъ напрасно только ее стѣсняетъ, что матери она боится, что m-lle Кора не бонна, а дрянная dame de compagnie, что все, что здѣсь происходитъ, — жалкая комедія, и что главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является несчастная нѣмая дѣвочка. Ему захотѣлось наговорить Александрѣ Ивановнѣ дерзостей, взять дѣвочку на руки и навсегда унести ее изъ этого омута, гдѣ самый воздухъ дышалъ заразой, но приходилось сдерживать себя.

— Трогательная сцена, — язвила Александра Ивановна. — Можно даже картину написать: встрѣча любящаго папаши съ дочерью.

Маркловскій побѣлѣлъ отъ бѣшенства и съ трясущимися губами тихо отвѣтилъ, опуская глаза:

— Вы не понимаете даже такой простой вещи, что есть… да, есть такіе моменты, когда смѣхъ просто неприличенъ, чтобы не сказать больше.

— Ты недурно разговариваешь со мной для перваго раза. Интересно знать, у кого ты берешь уроки нравственности?..

— Вотъ что, Александра Ивановна: перестанемте ломать глупую комедію. Для этого мы слишкомъ хорошо знаемъ другъ друга… Да и дѣло совсѣмъ не въ насъ. Я говорю серьезно…

Этотъ тонъ подѣйствовалъ отрезвляющимъ образомъ. Александра Ивановна вдругъ стихла, сдѣлала плаксивое лицо и знакомъ велѣла увести дѣвочку.

Подслушивавшая изъ сосѣдней комнаты Ююкина пришла въ негодованіе, когда Александра Ивановна заговорила какимъ-то виноватымъ голосомъ. Развѣ такъ говорятъ съ мужчиной? Несчастная, должно-быть, ее прежде мужчины частенько били… Сейчасъ и испугалась. Начала отлично, а тутъ все дѣло сразу испортила. Дальше Аграфена Степановна услышала прямо возмутительныя вещи. Во-первыхъ, Маркловскій говорилъ, шагая по комнатѣ, и голосъ Александры Ивановны сейчасъ же сбавлялъ тонъ, когда онъ останавливался. Она его уже нѣсколько разъ называла просто Володей, а онъ упорно продолжалъ «выкать».

— Ахъ, мерзавецъ! — ругалась Ююкина. — Вотъ нахалъ… Кругомъ, кругомъ виноватъ и онъ же еще носъ задираетъ.

Впрочемъ, потомъ Ююкина успокоилась, когда рѣчь зашла о дѣвочкѣ.

— Вы ее держите въ черномъ тѣлѣ, — говорилъ Маркловскій, напрасно стараясь сдержать накипѣвшее раздраженіе. — Да, да… Скажу больше: дѣвочка боится васъ. И бонна ваша — дрянь…

— Еще не имѣете ли что-нибудь сказать? — спрашивала Александра Ивановна, сразу попадая въ тотъ насмѣшливый тонъ, съ котораго такъ удачно начала.

— Могу и еще сказать: отдайте мнѣ дѣвочку. Даю вамъ честное слово, что я ее воспитаю въ тысячу разъ лучше, чѣмъ сдѣлаете это вы.

Въ отвѣтъ послышался ироническій смѣхъ, а затѣмъ Александра Ивановна съ рѣшительностью, которой трудно было отъ нея ожидать, заявила:

— Этого никогда не будетъ!.. Ты меня считаешь за какую-то писаную дуру, но ошибаешься, милашка.

Дальше уже все пошло, какъ по-писаному. Онъ и она заговорили разомъ, перебивая и не слушая другъ друга. Посыпались взаимныя обвиненія, попреки и очень некрасивыя слова.

— Ты хочешь ее развратить, Адочку, какъ сейчасъ развращаешь какую-то несчастную дѣвчонку! — кричала Александра Ивановна. — Ты на все способенъ… О, какъ я тебя знаю!..

— Если бы вы поменьше знали, я не сидѣлъ бы здѣсь, — кольнулъ Маркловскій. — Будетъ много чести, если я скажу, что тогда вы на судѣ утопили меня своей дурацкой откровенностью…

— Я?.. Вонъ, мерзавецъ…

Какъ и слѣдовало ожидать, эта горячая сцена разрѣшилась слезами Александры Ивановны. Маркловскій напрасно старался ее утѣшить, цѣловалъ руки и говорилъ какія-то жалкія слова.

Уходя съ этого перваго свиданія, Маркловскій проклиналъ себя. О, онъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ продѣлалъ рѣшительно все, чтобы не достигнуть желаннаго результата. Не слѣдовало говорить прежде всего о томъ, что дѣвочку дурно воспитываютъ. Это было, но меньшей мѣрѣ, безтактно.

«Боже мой, что я надѣлалъ? — въ ужасѣ думалъ онъ, шагая но дерсвяннымъ тротуарамъ. — Набитый я дуракъ».

А тутъ еще, какъ живая, стояла предъ его глазами нѣмая дѣвочка съ испуганными глазками, не понимающая, жалкая, забитая и навсегда несчастная…

X.

Вопросъ объ Адочкѣ сдѣлался, благодаря благосклонному участію Ююкиной, общимъ достояніемъ. Волховскій просто выбивался изъ силъ, по нѣскольку разъ въ день обѣгая всѣхъ знакомыхъ. Въ этомъ дѣлѣ онъ являлся до извѣстной степени спеціалистомъ, потому что прижилъ съ двумя женами семь человѣкъ дѣтей и всѣхъ ихъ бросилъ.

— Помилуйте, это насиліе! Это наконецъ звѣрство, — выкрикивалъ Волховскій, размахивая руками. — Мое глубокое убѣжденіе, что дѣти должны принадлежать матери и только матери… Это ея вѣчное право!..

Въ доказательство этой неоспоримой истины, онъ приводилъ даже нѣкоторыя статистическія данныя. Напримѣръ, у самой здоровой и жизнеспособной женщины въ самомъ крайнемъ случаѣ можетъ быть не больше двадцати человѣкъ дѣтей, тогда какъ у одного турецкаго султана ихъ было ровно полторы тысячи. Отсюда прямой и наизаконнѣйшій выводъ: развѣ турецкій султанъ могъ въ такой степени любить каждаго изъ полуторыхъ тысячъ дѣтей, какъ можетъ любить мать одного изъ двадцати. Да-съ, цифры неопровержимы, краснорѣчивы и не требуютъ доказательствъ. Кажется, ясно?..

Вернувшійся съ богомолья старикъ Соломинъ, баронъ Шпрингъ, капитанъ Скоблинъ, ростовщица Молодцова — всѣ обсуждали этотъ вопросъ со всѣхъ сторонъ и всѣ приходили къ заключенію, что Маркловскій — негодяй и мерзавецъ, а Александра Ивановна — жертва ужаснаго мужского эгоизма. Она даже придумала себѣ подходящій костюмъ, который соотвѣтствовалъ этой роли жертвы — нѣчто въ родѣ костюма Маріи Стюартъ, когда ее на сценѣ ведутъ казнить.

Маркловскаго оскорбляло до глубины души это общее вниманіе, и онъ возненавидѣлъ Александру Ивановну, вытащившую на улицу такую интимную сторону ихъ отношеній. Но этимъ дѣло не ограничилось. Врагъ старался проникнуть въ ушибовскій домъ, чтобы кое-что развѣдать и пронюхать здѣсь. Маркловскій нѣсколько разъ видѣлъ Ююкину, которая уходила отъ Зои съ видомъ старой крысы, забравшейся въ ларь съ мукой. О, какъ онъ ненавидѣлъ эту негодную тварь и могъ только удивляться, что Зоя принимала ее. Самъ онъ не рѣшался заговорить съ дѣвушкой на эту тему, а Зоя молчала. Она имѣла такой печальный видъ и больше не заводила разговоровъ на тему объ Адочкѣ. Очевидно, врагъ не дремалъ и успѣлъ посѣять достаточное количество плевелъ въ эту чистую душу. Чувствуя себя правымъ. Маркловскій обиженно молчалъ и раздражался про себя.

«Проклятый языкъ! — думалъ онъ. — Самъ виноватъ, что такъ повелъ все дѣло. Нужно было устроить совсѣмъ иначе… да. Нужно было довести Александру Ивановну, чтобы она сама отдала ребенка. Вѣдь она будетъ рада отъ него избавиться…»

Да, все дѣло было испорчено, въ чемъ Маркловскій убѣждался каждый разъ, когда ходилъ навѣстить Адочку. Дѣвочка уже привыкла къ нему и встрѣчала такой милой застѣнчивой улыбкой, отъ которой у него сердце дѣлалось коробомъ. Благодаря общему вниманію, ребенокъ теперь пользовался хорошимъ уходомъ — всегда былъ вымытъ, накормленъ во-время и прилично одѣтъ. Кажется, это былъ единственный результатъ встрѣчи отца и матери. Маркловскому страстно хотѣлось унести дочь къ себѣ, ухаживать за ней, говорить ей тѣ слова, какія она пойметъ по выраженію его лица. И чтобы никто, никто не видалъ, какъ онъ будетъ ласкать эту крошку, цѣловать ее безъ конца и нашептывать наболѣвшія ласковыя слова. Ему точно хотѣлось оправдаться въ чемъ-то передъ этимъ ребенкомъ, что-то возстановить, такое хорошее и неиспытанное, сдѣлаться самому лучше подъ теплотой этой чистой дѣтской любви. Развѣ можно такъ любить женщину? Тамъ эгоизмъ, замаскированный человѣкъ-звѣрь, зоологическая правда, а здѣсь самое чистое чувство, радостное и свѣтлое, какъ весеннее утро.

Уходя домой, Маркловскій уносилъ съ собой чувство глубокаго раскаянія и еще болѣе глубокой неудовлетворенности. О, онъ вошелъ бы въ этотъ скрытый печатью молчанія дѣтскій міръ, слѣдилъ бы съ отцовской гордостью за каждымъ новымъ шагомъ дѣтской души и въ ребенкѣ любилъ бы лучшую часть самого себя. Александра Ивановна не мѣшала этимъ свиданіямъ, хотя и относилась къ нимъ скептически. Она теперь встрѣчала Маркловскаго съ дѣланной холодностью, какъ посторонняя человѣка, котораго не выгоняютъ изъ дому только изъ вѣжливости.

— Когда Адочка вырастетъ большая, она пойметъ меня, — говорила Александра Ивановна со вздохомъ.

— О, еще какъ пойметъ! — увѣряла Ююкина. — Самое святое слово — мать.

Ююкина умѣла говорить такъ чувствительно, что Александра Ивановна считала своимъ долгомъ прослезиться. Удивительно чувствительныя бываютъ слова…

Подходы въ ушибовскій домъ Ююкиной скоро объяснились. Разъ, когда Маркловскій сидѣлъ съ Адочкой, Александра Ивановна въ своемъ костюмѣ жертвы отправилась съ Ююкиной въ ушибовскій домъ. Она страстно желала познакомиться съ Зоей.

Зоя сама желала познакомиться съ этой таинственной Александрой Ивановной, о которой она такъ много думала и которая ей представлялась совсѣмъ другой. Первое впечатлѣніе было то, что Александра Ивановна была настоящей дамой, а не куртизанкой, какой она себѣ ее представляла, и потомъ Зоя почувствовала себя какой-то провинившейся дѣвчонкой, которой еще нужно играть въ куклы.

— Вы, вѣроятно, меня ненавидѣли, крошка? — откровенно заявляла Александра Ивановна. — Что же, это такъ и должно быть между соперницами… Вѣдь мы съ вами соперницы.

Зоѣ не понравилось, какъ смѣялась Александра Ивановна, а потомъ то чувство собственности, съ какимъ она осматривала комнату Маркловскаго.

— Привѣтъ тебѣ, пріютъ счастливый… — пародировала Александра Ивановна слова Фауста, перебирая вещи на письменномъ столѣ Маркловскаго. — Ничего, милашка устроился, какъ въ монастырской гостиницѣ. Вообще, я ему не завидую.

Она такъ смѣшно играла словами, что ІОюкина задыхалась отъ смѣха. Да, вотъ это настоящая женщина, а не какая-нибудь несчастная семерка, въ родѣ Зоички. Дѣвушка сознавала только одно, именно, что не должна была знакомиться съ этой нахальной особой. Она чувствовала, какъ гостья ее презираетъ…

— Послушайте, барышня, — уже совсѣмъ фамильярно заговорила Александра Ивановна, усаживаясь на кровать Маркловскаго: — если не ошибаюсь, вы выходите замужъ за этого господина?

— Нѣтъ…

— Какъ нѣтъ? Ахъ, да, вы стѣсняетесь… Что же, дѣло самое обыкновенное, и вы скоро привыкнете… Вѣдь всѣ женщины повторяютъ одна другую, а мужчины гонятся за разнообразіемъ… Навѣрно, онъ васъ развиваетъ? Ха-ха… Однимъ словомъ, профессоръ!..

Ююкина притворно защищала Маркловскаго, и эта ненужная фальшь еще сильнѣе коробила Зою. У нея на лицѣ выступили красныя пятна, на глазахъ показались слезы. Ююкина напрасно дергала потихоньку Александру Ивановну за рукавъ.

— Что же, это отлично, — продолжала та, не замѣчая. — Я сама одно время мечтала сдѣлаться m-me Маркловской… А теперь передумала. Да…

— Оставьте меня одну! — неожиданно заявила Зоя. — Да, одну… Я не желаю ничего слышать… Я ни за кого не выхожу замужъ, только оставьте меня, ради Бога.

Александра Ивановна съ удивленіемъ посмотрѣла на капризничавшую дѣвчонку, пожала плечами и проговорила:

— Какая она глупая… Я не желала бы быть на мѣстѣ Маркловскаго. Милашка привязываетъ себѣ камень на шею…

Когда Маркловскій вернулся домой, онъ но запаху знакомыхъ духовъ догадался, что Александра Ивановна была въ его комнатѣ, и разсердился на Зою. Но этотъ гнѣвъ быстро спалъ, когда кухарка сказала ему, что барышня лежитъ въ постели и плачетъ. Онъ въ первый разъ рѣшился войти въ ея комнату.

— Зоя, что вы надѣлали? Зачѣмъ вы позволили этимъ негоднымъ женщинамъ входить въ домъ?

— Я… я не думала, что такіе люди бываютъ… Она такъ обидно смотрѣла на меня и такія вещи говорила… Ахъ, зачѣмъ бываютъ такіе нехорошіе люди?..

Маркловскому стоило большого труда успокоить огорченную дѣвушку. Она жестоко раскаивалась въ своемъ желаніи познакомиться съ Александрой Ивановной и обѣщала не повторять этого опыта.

— Ничего, все къ лучшему, — успокаивалъ онъ. — Хорошо, что вы видѣли эту особу своими глазами… Къ сущности, вѣдь нѣтъ дурныхъ людей отъ рожденія, а такими они дѣлаются благодаря обстоятельствамъ. Съ этой точки зрѣнія и нужно смотрѣть на Александру Ивановну… Ее можно только жалѣть. Я самъ сначала на нее сердился, а потомъ…

Старикъ Ушибовъ вернулся изъ своего «присутствія» раньше и слышалъ конецъ этой сцены. Когда Маркловскій вышелъ изъ комнаты Зои, старикъ встрѣтилъ его довольно сурово.

— Милостивый государь, у васъ есть своя дочь… Что бы вы сказали тому молодому человѣку, котораго встрѣтили бы выходящимъ изъ комнаты вашей дочери?

— Я сказалъ бы ему, что если вы порядочный человѣкъ… Впрочемъ, я еще не знаю, что скажетъ на это Зоя.

— Ну, это пустяки… У нея есть отецъ, который можетъ отвѣтить за нее вполнѣ. Да, молодой человѣкъ…

Хозяинъ и жилецъ молча обнялись, причемъ старикъ даже прослезился;

— Все для нея… все для Зои… — шепталъ онъ.

У стараго сибирскаго засѣдателя, уволеннаго со службы съ волчьимъ паспортомъ «по третьему пункту», тоже было сердце….

XI.

Александра Ивановна прожила въ Чурбанскѣ цѣлыхъ три мѣсяца и даже хотѣла остаться на зиму, до слѣдующей навигаціи, но планы ея вдругъ измѣнились. Она собралась и уѣхала такъ же быстро, какъ и пріѣхала. Причиной этого бѣгства послужило довольно курьезное обстоятельство. Александра Ивановна начала замѣчать за собой, что быстро полнѣетъ, и приписала все это проклятому климату Чурбанска.

— Помилуйте, какой здѣсь можетъ быть климатъ? — возмущалась Ююкина, не желавшая разставаться съ дорогой гостьей. — Вотъ вы бы кушали меньше, да меньше спали, да больше ходили, голубушка… Главная причина, что у васъ натура совсѣмъ сырая.

— Не всѣмъ же быть такой треской, какъ вы!

— Я? Треска? Ну, на этотъ счетъ ужъ вы жестоко ошибаетесь… Спросите Волховскаго, онъ знаетъ толкъ въ женщинахъ и постоянно мнѣ говоритъ, что я прямо замѣчательная женщина, то-есть сложена замѣчательно. Однѣ ноги чего стоятъ…

— Да, ноги, какъ палки, и сами вы тоже на палку походите.

Пріятельницы разстались довольно враждебно. Ююкина еще разъ убѣдилась въ черной неблагодарности человѣческаго сердца. Впрочемъ, ей сейчасъ предстояло еще другое испытаніе. Неожиданно исчезъ Волховскій. Оказалось, что онъ добылъ какими-то путями уменьшеніе срока своей ссылки, скрывалъ это отъ всѣхъ и уѣхалъ вмѣстѣ съ Александрой Ивановной, которую встрѣтилъ на слѣдующей станціи. Получился цѣлый скандалъ, такъ что Ююкина цѣлыхъ три дня просидѣла у себя въ комнатѣ и даже дала себѣ, слово совсѣмъ бросить этотъ грѣшный и неисправимый міръ и кончить свои дни гдѣ-нибудь въ тихой обители.

Старикъ Соломинъ опять вернулся на свое пепелище и долженъ былъ принять участіе въ возстановленіи нарушеннаго душевнаго равновѣсія Аграфены Степановны.

— Что же тутъ убиваться? — разсуждалъ Соломинъ. — Сколько волка ни корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ… Ежели человѣкъ двоеженецъ, такъ ужъ у него, обнаковенно, свое на умѣ.

— Зачѣмъ же меня было обманывать?.. Ну, скажи прямо…

— Значитъ, совѣсть есть… Худенькая, а совѣсть. Другой бы еще что-нибудь укралъ на дорогу… И это бываетъ. Лови его потомъ…

— Онъ и безъ того долженъ мнѣ двадцать рублей… Передъ самымъ отъѣздомъ выпросилъ, и на мои кровныя денежки теперь катитъ съ Александрой Ивановной, а потомъ будетъ у нея занимать.

— Велика эта самая ваша женская слабость, Аграфена Степановна, потому что у васъ и на умѣ трень да брень. Который ежели человѣкъ правильный и обстоятельный, такъ вы его сейчасъ, напримѣръ, на богомолье спроваживаете… Малодушіе ваше женское.

— А ты у меня поговори, старый чортъ!!.

— Что же тутъ говорить… Я такъ, къ слову. Прахъ его побери, этого Волховскаго… Вотъ и весь разговоръ.

Собственно хитрый старикъ торжествовалъ про себя. Отлично инженеръ проучилъ Аграфену Степановну, въ лучшемъ видѣ… Такъ и слѣдуетъ. Ну, погорюетъ, поплачетъ и позабудетъ — женская-то вѣра одна. Да и передъ другими совѣстно какъ будто — тоже хорошо. Въ другой разъ и не повадно. А еще дѣвица называется… Ежели ты дѣвица, такъ и будь дѣвицей, чтобы все по формѣ, правильно. Двоеженцевъ-то на вашего брата сколько угодно найдется.

Другіе «не столь отдаленные» отнеслись къ бѣгству Волховскаго тоже съ чувствомъ самаго законнаго негодованія, потому что этотъ поступокъ ложился чернымъ пятномъ на всю колонію ссыльныхъ. Сегодня одинъ потихоньку убѣжитъ, завтра другой, — что же выйдетъ изъ этого? Вонъ барону Шпрингу истекаетъ срокъ ссылки, потомъ черезъ годъ Соломину, потомъ Ююкиной, и въ Чурбанскѣ останутся одни новички, если не подошлютъ кого-нибудь еще.

Случай съ Волховскимъ поднялъ въ средѣ ссыльныхъ нѣкоторые старые счеты и оживилъ подозрѣнія. Начали составляться новыя партіи, причемъ новички быстро освоились съ политикой и приняли дѣятельное участіе во взаимныхъ недоразумѣніяхъ. Кажется, и дѣлить нечего, а всѣ негодовали и ссорились. Соломинъ подозрѣвалъ сомнительнаго капитана Скоблина въ тайномъ намѣреніи занять въ квартирѣ Ююкиной мѣсто Волховскаго, Ююкина давала понять довольно прозрачно, что баронъ подъ предлогомъ массажа хотѣлъ воспользоваться ея дѣвичьей неопытностью, ростовщица Молодцова подозрѣвала, что Аграфена Степановна совсѣмъ даже не дѣвица, и т. д.

Маркловскій одинъ оставался совершенно въ сторонѣ отъ этихъ дрязгъ, пересудовъ и сплетенъ. Бѣгство Александры Ивановны огорчало его, потому что онъ не успѣлъ даже проститься съ Адочкой. Онъ привязался къ дѣвочкѣ и серьезно скучалъ по ней. Что ее ждетъ впереди, бѣдненькую? Будущее рисовалось въ такомъ неприглядномъ свѣтѣ, что онъ даже старался не думать о немъ. Скоро кончается срокъ ссылки, и тогда будетъ все видно, что нужно будетъ предпринять. Оставалось всего полтора года… И въ ссылкѣ время идетъ, хотя и не съ такой быстротой, какъ на волѣ. Да, всего полтора года!

Старикъ Ушибовъ замѣтилъ, что квартирантъ даже похудѣлъ, и началъ безпокоиться. Вѣдь теперь онъ былъ почти свой человѣкъ…

— Это вы насчетъ дѣвочки? — выпытывалъ онъ. — Конечно, оно жаль, ежели по человѣчеству разсуждать. Опять же и себя надо пожалѣть… Дастъ Богъ, все скоро кончится, тогда и увидитесь.

— Вѣдь цѣлыхъ полтора года, Игнатій Васильевичъ! Когда я думаю о себѣ, такъ это совсѣмъ немного кажется, а когда начинаю думать объ Адочкѣ, — точно сто лѣтъ.

— Что же, дитё при матери, Владимиръ Сергѣевичъ…

— Вотъ въ этомъ-то и вся бѣда. Если бы другая мать.

Маркловскій сдѣлалъ предложеніе Зоѣ, когда еще Александра Ивановна жила въ Чурбанскѣ, выговоривъ себѣ одно условіе, именно, что онъ женится только нпо истеченіи срока ссылки, когда будетъ вполнѣ свободнымъ человѣкомъ. Зоя охотно согласилась на это, а Ушибовъ долго ворчалъ. Невѣста не капуста, чтобы ее квасить цѣлыхъ полтора года… Въ этакихъ-то дѣлахъ и одинъ часъ дорогъ. Онъ, вообще, былъ недоволенъ какъ будущимъ зятемъ, такъ и согласившейся безъ его спроса дочерью. Очень ужъ по-модному хотятъ жить… Оно, какъ будто, даже и не къ лицу. Попроще — лучше. Впрочемъ, все равно, старику приходилось мириться. Зоя выглядѣла уже совсѣмъ взрослой, и какъ-то неудобно было «цыкать» на нее, какъ бывало прежде, когда она была еще подросткомъ.

— Ты, папа, пожалуйста, не безпокойся, — уговаривала она отца.

— А мнѣ-то какая печаль? Вѣдь не мнѣ жить съ мужемъ, а тебѣ, — ну, тебѣ и знать слѣдуетъ, что и какъ. Вотъ мать была бы жива, такъ она не то бы тебѣ сказала…

Въ послѣднее время старикъ все чаще и чаще вспоминалъ «мать», о которой раньше совсѣмъ не любилъ говорить. Молва гласила, что онъ въ семейной жизни проявлялъ деспотическія наклонности, и жена нѣсколько разъ убѣгала отъ него. Говорили, что онъ изъ ревности запиралъ ее на замокъ и держалъ, какъ преступницу, Впрочемъ, несчастная догадалась во-время умереть. Сейчасъ на Ушибова по вечерамъ нападало старческое слезливое настроеніе, и онъ начиналъ заговариваться.

Разъ, именно въ такой вечеръ, когда осенній дождь назойливо стучалъ въ стекла, а осенній вѣтеръ завывалъ въ трубѣ, въ передней послышался предупредительный кашель. Вся семья сидѣла за чайнымъ столомъ, и Маркловскій первый узналъ Ююкину. Да, это была она, Аграфена Степановна.

— Чѣмъ могу вамъ служить, сударыня? — довольно сухо встрѣтилъ ее Ушибовъ, не вставая со стула.

— Перестань ты, пожалуйста, морочить… — отозвалась гостья. — Точно прынцъ какой… «Чѣмъ могу служить»… тьфу!.. Просто сидѣла-сидѣла у себя дома, дождь это льетъ, вѣтеръ, и такая меня тощища схватила — ну, ложись да помирай. А тутъ еще Соломинъ у себя въ комнатѣ вслухъ Богу молится… Вотъ я и подумала: дай, схожу къ Ушибовымъ. Ей-Богу, такъ и подумала…

— А мы такъ вотъ даже совсѣмъ васъ не ждали, — ядовито отвѣтилъ: -а всѣхъ старикъ. — И чего бы, кажется, вамъ еще нужно здѣсь?

— Мнѣ-то?.. Говорю: скучно стало.

Маркловскій сначала хотѣлъ уйти въ свою комнату, но Зоя удержала его однимъ взглядомъ. Онъ старался не смотрѣть на гостью и только тревожно барабанилъ пальцами по столу. Зоя старалась быть вѣжливой, хотя все выходило какъ-то натянуто. Ей было стыдно за Ююкину, которая ворвалась къ нимъ въ домъ съ такимъ нахальствомъ. Не получая реплики, гостья неловко замолчала. Наступила одна изъ тѣхъ паузъ, которыя одинаково гнетутъ всѣхъ.

— Ну, еще чего не скажете ли, сударыня? — спрашивалъ Ушибовъ.

— Чего говорить-то: старое по-старому, а вновь ничего.

Вслѣдъ за этой фразой Ююкина неожиданно расплакалась. Маркловскій сердито двинулъ стуломъ и ушелъ къ себѣ въ комнату.

— Всѣ меня ненавидятъ… — шептала Ююкина, указывая глазами на хлопнувшую дверь въ комнату жильца. — И за что? И всѣ ругаютъ… Волховскій постоянно чортовой куклой называлъ, а я-то за нимъ ухаживала. Теперь вонъ капитанъ золотитъ на всѣ корки: и такая и сякая.

— А за языкъ, матушка, — корилъ Ушибовъ. — Ужъ очень люта до чужихъ дѣлъ… Вездѣ васъ спрашиваютъ.

— Папа, оставь насъ, — серьезно замѣтила Зоя: ей сдѣлалось жаль этой безпріютной женской души.

Когда старикъ вышелъ, она проговорила спокойно и просто:

— Ну, перестаньте, Аграфена Степановна… Мало ли что бываетъ. Никто на васъ не сердится, а я меньше всѣхъ. У васъ вѣдь характеръ добрый…

— Вотъ въ томъ-то и вся моя бѣда, въ характерѣ. Пріѣхала тогда эта ферлакурша, ну я и растаяла… Въ ниточку для нея вытягивалась. Отъ одного барона сколько терплю… И всѣ меня походя ругаютъ!..

XII.

Послѣдній годъ ссылки для Маркловскаго прошелъ особенно томительно. Онъ считалъ не только дни, но, кажется, часы и минуты. Одна мысль заполняла все: только бы вырваться изъ проклятаго Чурбанска, гдѣ все было чужое. Особенно дѣлалось обидно, когда другіе кончали свой срокъ и уѣзжали. Такъ уѣхалъ баронъ Шпрингъ, уѣхалъ такой же чопорный, надутый и весь пропитанный бензиномъ.

— Ужъ вы остерегайтесь, баронъ, — совѣтовала ему на прощанье Ююкина. — Вѣдь всѣхъ кучеровъ не перестрѣлять… Въ другой разъ и стерпѣть надо. Вонъ я ужъ, кажется, чего я ни натерпѣлась, а никого не стрѣляю.

Послѣдній отпрыскъ славнаго рода меченосцевъ только презрительно фыркнулъ и отвѣтилъ:

— Ты — бабъ и ничего не понимаешь, а я поступлю не по-бабскому, а по-мужчински…

Ююкиной тоже истекалъ срокъ, но ей и ѣхать было некуда. Въ Россіи у нея не было родныхъ. Она даже подумывала совсѣмъ остаться въ Чурбанскѣ, особенно, если ей разрѣшатъ практику. Теперь она бывала у Ушибовыхъ почти каждый день и сдѣлалась своимъ человѣкомъ. Даже Маркловскій примирился съ ней. Конечно, она взбалмошная бабенка, а въ сущности не злая. Безъ нея даже какъ будто чего-то недоставало, а потомъ съ ней вѣчно происходили какія-нибудь исторіи и забавныя приключенія. Разъ она прибѣжала встревоженная и блѣдная.

— Что случилось, Аграфена Степановна?

— Охъ, смертынька… Едва вырвалась. Мой-то старикъ, Соломинъ, совсѣмъ сбѣсился… Въ монастырь меня постригаться зоветъ… Половину, говоритъ, своего капитала за тебя внесу въ обитель, только постригись. И я, говоритъ, тоже постригусь. Охъ, какъ онъ меня напугалъ.

Маркловскій впередъ за годъ началъ приводить всѣ свои дѣла въ порядокъ и завелъ правильную переписку со всѣми родными. У него сохранился еще небольшой клочокъ земли гдѣ-то въ Смоленской губерніи, и онъ разсчитывалъ помѣститься съ молодой женой на первое время тамъ. А потомъ можно будетъ устроиться гдѣ-нибудь на частной службѣ, когда будетъ разрѣшенъ «въѣздъ въ столицы». Имъ, вообще, овладѣла какая-то манія порядка, такъ что онъ возстановилъ въ приблизительныхъ цифрахъ суммы прокученныхъ денеіъ и надѣланныхъ долговъ. Послѣдняя цифра являлась для него чернымъ облакомъ. Вѣдь стоитъ только показать въ Россію носъ, какъ сейчасъ же оцѣпятъ кредиторы… При самомъ экономномъ образѣ жизни и среднемъ заработкѣ придется уплачивать лѣтъ десять. Это было обидно, потому что эти проклятые долги будутъ отнимать средства у будущихъ дѣтей, о которыхъ Маркловскій любилъ теперь мечтать. Въ самомъ дѣлѣ, онъ теперь сдѣлался вѣдь, совершенно другимъ человѣкомъ и могъ только удивляться собственному молодому безумству, благодаря которому онъ попалъ въ ссылку. Положимъ, онъ именно въ Чурбанскѣ одумался и сдѣлался другимъ, но прошлаго все-таки не воротишь.

Каждое утро Маркловскій говорилъ, здороваясь съ Зоей:

— Еще однимъ днемъ меньше, Зоя… Скоро ужъ все кончится.

— А мнѣ начинаетъ казаться, что никогда не кончится это ожиданіе.

— Какъ только получу свободу, сейчасъ же обвѣнчаемся. Знаешь, въ Теребиловкѣ есть такая старенькая деревянная церковь, и священникъ въ ней тоже старичокъ. Вотъ тамъ и обвѣнчаемся, а на другой день уѣдемъ въ Россію.

О Россіи у Зои сложилось самое противорѣчивое представленіе. То ей казалось, что тамъ ужъ очень хорошо, что-то въ родѣ земного рая, то она начинала бояться этой чужой Россіи и впередъ жалѣла свою родную Сибирь.

Наступила весна. Даже Чурбанскъ подтянулся и расцвѣтился весенней зеленью. Вмѣстѣ съ открывшейся навигаціей прилетѣли новые «не столь отдаленные»: какая-то желчная дама, судившаяся за истязаніе собственнаго ребенка, какой-то военный писарекъ, потерпѣвшій за вымогательство, новый остзейскій баронъ, сосланный за то, что систематически травилъ своими собаками беременныхъ женщинъ, имѣвшихъ неосторожность проходить мимо замка его благородныхъ предковъ, два чиновника за какое-то хищеніе, крупный банковскій дѣлецъ за продажу въ разсрочку существовавшихъ въ его собственномъ воображеніи выигрышныхъ билетовъ и т. д. Однимъ словомъ, урожай былъ хорошій. Съ новенькими для Ююкиной хлопотъ былъ полонъ ротъ, и она на время оставила въ покоѣ ушибовскій домъ.

До конца срока оставалось всего два мѣсяца, и Маркловскій началъ волноваться. Онъ привелъ въ порядокъ свои чемоданы и разсортировалъ вещи. О, всего только два мѣсяца!.. По вечерамъ онъ гулялъ съ Зоей, и обыкновенно разговоръ какъ-то самъ собой сводился на будущее, на Россію, на Адочку.

— Я какъ-то даже не могу себѣ представить, — говорилъ онъ, волнуясь: — да, представить, что вдругъ опять буду свободенъ… Развѣ есть большее счастье, когда человѣкъ можетъ итти и ѣхать куда угодно? Я эти три года точно пролежалъ въ могилѣ… Вѣдь вашъ Чурбанскъ — живая могила, и очень скверная могила.

Мѣстъ для гулянья въ Чурбанскѣ совсѣмъ не полагалось. Даже не было ни одного бульвара, ни одного сквера. Публика уѣзжала куда-нибудь въ поле. Маркловскій и Зоя любили уходить на кладбище, гдѣ былъ тощій березовый лѣсокъ и густая зеленая трава. Здѣсь они сидѣли, мечтали и строили свои воздушные замки.

Зоя тоже потихоньку готовилась къ отъѣзду. Приданаго у нея не было, и всѣ вещи уходили въ одинъ чемоданъ. Она уже нѣсколько разъ складывала все въ этотъ чемоданъ, надѣвала дорожный костюмъ и смотрѣла на себя въ зеркало. Точно не она… Маркловскій теперь слѣдилъ за каждымъ ея шагомъ, училъ, какъ держать себя, а главное, преподавалъ великое искусство одѣваться…

— Я, собственно говоря, созданъ дамскимъ портнымъ, — шутилъ онъ надъ собой.

Наконецъ наступилъ такъ долго желанный канунъ свободы… Въ ушибовскомъ домѣ какъ-то все присмирѣло, а старикъ Игнатій Васильичъ даже ходилъ на цыпочкахъ. За обѣдомъ была Ююкина, принесшая послѣднія новости. Она была тронута до слезъ, когда получила приглашеніе провожать невѣсту. У Ушибова въ Чурбанскѣ никого родныхъ не было. Жениха провожали полицеймейстеръ, капитанъ и Соломинъ, что было уже устроено.

— Дай Богъ, дай Богъ… — повторяла Ююкина. — Ахъ, какъ я люблю свадьбы!.. Готова не ѣсть три дня, только бы посмотрѣть хотя однимъ глазкомъ. Ничего-то молодые не знаютъ, а только смотрятъ другъ на друга… Волховскій разсказывалъ… Тьфу! И къ чему только лѣзетъ на языкъ… Еще недавно ночью приснился, и вѣдь какъ приснился — будто самъ весь синій, а волосы зеленые. Порядочный мужчина и во снѣ не смѣетъ присниться въ такомъ безобразномъ видѣ…

Прощаясь вечеромъ съ Зоей, Маркловскій долго и крѣпко жалъ ей руку.

— Сегодня мы въ послѣдній разъ чужіе, — шепнулъ онъ, когда Ушибовъ вышелъ изъ комнаты.

Она такъ покорно смотрѣла ему въ глаза и была такая интересная, какъ никогда.

— Милая, милая…

Оставшись одинъ въ своей комнатѣ, Маркловскій оглядѣлся кругомъ. Господи, какъ все здѣсь знакомо, какое родное, свое… Вѣдь человѣкъ сживается съ тѣми вещами, которыя его окружаютъ. Вотъ эти занавѣски прикрѣпляла Зоя своими бѣленькими ручками… Вотъ письменный столъ, за которымъ было столько продумано. Да, свое, родное…

Маркловскій долго лежалъ съ открытыми глазами и никакъ не могъ заснуть. У него почему-то не выходила изъ головы нѣмая Адочка. Давеча Зоя сказала за чаемъ: «Интересно, узнаетъ ли васъ Адочка?» Эта простая фраза засѣла въ головѣ Маркловскаго клиномъ. Потомъ ему сдѣлалось жаль бѣдной дѣвочки… Такъ, по-хорошему жаль. Если бы у нея былъ другой отецъ… Вѣдь дѣвочка вырастетъ большая и рано или поздно все узнаетъ. И Зои сдѣлалось жаль… Она такая неопытная, довѣрчивая, а кто знаетъ, что ихъ ждетъ впереди. Могутъ быть дѣти, и ихъ жаль… Маркловскаго охватило тяжелое раздумье. А кругомъ стояла такая мертвая тишина — кажется, слышно, какъ идутъ собственныя мысли, и какъ тяжело кровь бьется въ вискахъ.

Старикъ Ушибовъ просыпался рано, ходилъ по двору, ворчалъ на кухарку и ждалъ, когда проснется Зоя и подадутъ самоваръ. Сегодня онъ проснулся особенно рано и ждалъ пробужденія дочери съ особеннымъ нетерпѣніемъ. Но вотъ и она проснулась, а не показывался одинъ Маркловскій.

— Что это онъ такъ разоспался сегодня? — удивлялся старикъ. — Ужо итти его разбудить…

Старикъ осторожно постучалъ въ дверь — отвѣта не послѣдовало, а незапертая дверь пріотворилась сама. Комната была пуста… У старика екнуло сердце отъ предчувствія какой-то бѣды, но онъ сдержалъ себя и довольно равнодушно замѣтилъ:

— Гулять, видно, куда-нибудь ушелъ…

Зоя встревожилась. Она вошла въ комнату и нашла на письменномъ столѣ конвертъ, на которомъ стояло одно слово: Зоѣ. Она разорвала конвертъ и прочла торопливо набросанное письмо: «Дорогая Зоя, прощай… Желаю тебѣ счастья, много-много счастья. Я цѣлую ночь провѣрялъ себя и нашелъ, что такіе люди не имѣютъ права жить, а тѣмъ больше давать жизнь другимъ. Это грустно, но вѣрно. Я схожу со сцены свободнымъ… Прощай, дорогая. Твой Владимиръ».

Авторъ этого письма лежалъ въ кладбищенскомъ лѣсу съ прострѣленной головой.

1895.