Без названия (Мамин-Сибиряк)/Версия 2/ДО

Без названия
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ШЕСТОЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ БЕЗЪ НАЗВАНІЯ. Романъ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

— Вотъ она раскинулась, наша матушка Бѣлокаменная! — какъ-то слащаво проговорилъ небольшого роста господинъ, изъ-подъ руки присматривая раскинувшійся подъ ногами великолѣпный видъ на Москву. — Историческое сердце святой Руси…

— Да, сердце, — согласился его сосѣдъ по ресторанному столику, худенькій, болѣзненнаго вида брюнетъ. — Лучшаго мѣста нельзя было и придумать…

— Знаете, Василій Тимоѳеичъ, когда я пріѣзжаю въ Москву, такъ каждый разъ скажу: ну, слава Богу, дома… Вѣдь родился-то Богъ знаетъ гдѣ, тамъ, въ Сибири, а домъ въ Москвѣ. Да и всѣ такъ… Вы вѣдь москвичъ?

— Да, коренной москвичъ… И дѣды и прадѣды здѣсь жили.

Брюнетъ тяжело перевелъ духъ и раскашлялся. На лбу и на шеѣ у него напружились жилы. Мягкая пуховая шляпа сбилась на затылокъ. Онъ напрасно старался удержаться: кашель такъ и душилъ. Впрочемъ, онъ ждалъ этого пароксизма, потому что руки у него похолодѣли и сдѣлались влажными, когда они еще ѣхали на Воробьевы горы. Ему было обидно за собственную слабость, когда надъ годовой стоялъ такой прекрасный весенній день, внизу разстилалась панорама родной Москвы, и рядомъ сидѣлъ такой безсовѣстно здоровый собесѣдникъ. Отовсюду вѣяло силой, а онъ чувствовалъ себя такимъ немощнымъ и слабымъ, какъ цыпленокъ.

— Простудились? — съ невольнымъ сожалѣніемъ замѣтилъ купчикъ.

— Нѣтъ, это такъ… У меня сердце не въ порядкѣ, Маркъ Евсеичъ. Наслѣдственный порокъ…

— Нужно лѣчиться, Василій Тимоѳеичъ…

— Лѣкарствъ нѣтъ. Такъ пройдетъ… Зажился въ городѣ, вотъ и кашляю, какъ овца.

Василій Тимоѳеичъ улыбнулся какой-то больной улыбкой и принялся сосать леденецъ, вынутый изъ жилетнаго кармана. Онъ долго и внимательно смотрѣлъ на Москву, прищуривъ лѣвый глазъ. Ахъ, какой видъ — единственный, чудный, до боли родной! Вонъ какой величественный изгибъ дѣлаетъ рѣка Москва, а за ней зеленые шахматы полей и огородовъ въ Лужникахъ, какая-то деревянная церковь, притянувшаяся на этой зелени, дальше бѣлѣютъ стѣны Новодѣвичьяго монастыря, еще дальше — браной скатертью раскинулась сама Москва, замыкавшаяся въ глубинѣ золотымъ гребнемъ Кремля. Даль тонула въ какомъ-то радужномъ ликующемъ туманѣ, точно это было море, настоящее море изъ безконечныхъ улицъ, уличекъ и переулковъ. Правый гористый берегъ былъ задрапированъ старымъ Мамоновскимъ садомъ, — для коренного москвича это былъ именно Мамоновскій садъ, а не Нескучный — подъ нимъ прятались бѣлѣвшія зданія Андреевской богадѣльни, а тамъ, налѣво, тотъ же правый берегъ совершенно уходилъ изъ глазъ едва брезжившимъ Ходынскимъ полемъ. Но Москвѣ-рѣкѣ бойко разбѣгались два маленькихъ пароходика, — издали они казались дѣтскими игрушками.

— Да, хорошо, — какъ бы про себя замѣтилъ брюнетъ, снимая шляпу.

— Лучше не бываетъ, Василій Тимоѳеичъ… Вѣдь вы весь свѣтъ изъѣздили, такъ есть съ чѣмъ посравнить.

— Да…

Безъ шляпы лицо брюнета было совсѣмъ другое. Его измѣнялъ открытый лобъ съ развитыми выпуклостями. И свѣтло-каріе глаза казались строже, и ротъ складывался иначе. «Малъ звѣрь, да лапистъ…» — подумалъ Маркъ Евсеичъ, раскуривая папиросу. Въ выраженіи лица Василія Тимоѳеича было что-то жесткое, а такія лица хороши только тогда, когда улыбаются, — именно оно и свѣтлѣло отъ улыбки, получая дѣтское выраженіе. Только улыбался Василій Тимоѳеичъ рѣдко.

— Удивляюсь я вамъ, — заговорилъ Маркъ Евсеичъ послѣ длинной паузы: — и что вамъ за интересъ наши промыслы… И далеко, и дѣло рискованное. Самое невѣрное…

— Да вѣдъ я такъ, отъ скуки… Засидѣлся въ Москвѣ и хочу прогуляться куда-нибудь. На югѣ былъ, на Кавказѣ былъ, въ Средней Азіи былъ — остался Уралъ. Хочется побывать, присмотрѣться къ дѣлу… Я хорошо знаю золотое дѣло въ Калифорніи.

— Можетъ, и сами занимались?

— Нѣтъ, но знаю… Я нѣсколько лѣтъ прожилъ въ Америкѣ.

— Такъ-съ… Оно, конечно, любопытно, Василій Тимоѳеичъ. Самое слово любопытно: золото. А больше-то и нѣтъ ничего… Я ужъ давненько не бывалъ на своихъ промыслахъ, потому какъ утвердилась вся семья въ Москвѣ, а тамъ довѣренные да управляющіе руководствуютъ. Конечно, это не порядокъ, да ужъ какъ-то такъ далеко очень… Лѣтомъ, по навигаціи, недѣлю слишкомъ ѣхать, а зимой и съ двѣ другой разъ не доѣдешь. Однимъ словомъ, размякли мы въ Москвѣ…

— Вѣдь у васъ дѣло старинное, кондовое?

— Какъ же-съ, отъ дѣдовъ досталось… Еще дѣдушка орудовалъ, а потомъ родитель покойный. Ну, при родителѣ-то покойномъ намъ плохо пришлось… Совсѣмъ-было разорились. До того дѣло доходило, что краснаго билета въ дому нѣтъ… Особенное дѣло, однимъ словомъ. Когда ужъ братъ Яковъ вступилъ, ну, тогда все пошло какъ по маслу. Онъ Трехсвятительскую жилу открылъ…

— Васъ вѣдь много, братьевъ?

— Я-то самый меньшой, а постарше меня еще пятеро: Прокопій, Андрей, Гаврило, Семенъ и Яковъ. Двѣ сестры были, ну, тѣ замужъ выскочили и сейчасъ свое положеніе женское имѣютъ.

— А братъ Яковъ давно умеръ?.

Этотъ простой вопросъ заставилъ Марка Евсеича съежиться. Онъ посмотрѣлъ на Василія Тимоѳеича прищуренными глазами и отвѣтилъ уклончиво:

— Да ужъ не упомню хорошенько, а только не близко тому времени. Я еще совсѣмъ мальчикомъ былъ…

— А другіе братья всѣ живы? Впрочемъ, я это такъ спрашиваю… Мнѣ помнится, я кого-то встрѣчалъ изъ вашихъ братьевъ.

— Гаврилу, вѣроятно, встрѣчали. Онъ въ Москвѣ у насъ путался… Года ужъ съ три, какъ померъ.

Передъ ними на столикѣ по-московски стоялъ приборъ съ чаемъ и полбутылка коньяку. Маркъ Евсеичъ выпилъ уже двѣ рюмки и лѣниво жевалъ ломтикъ лимона. Онъ все присматривался къ своему собесѣднику и точно старался что-то припомнить.

— А вѣдь я васъ гдѣ-то встрѣчалъ! — проговорилъ онъ наконецъ. — Мнѣ ваша личность знакома…

— Вѣроятно, гдѣ-нибудь въ банкѣ или на биржѣ, — равнодушно отвѣтилъ Василій Тимоѳеичъ, прихлебывая холодный чай изъ стакана. — Я тамъ каждый день бываю…

— Знаемъ, слыхали. Можно сказать, кто васъ не знаетъ…

На террасѣ ресторана за отдѣльными столиками сидѣло еще нѣсколько группъ. Кучка долговязыхъ англичанъ, одѣтыхъ попугаями, разсматривала Москву въ морскіе бинокли, сквозь зубы выпуская свои удивительныя англійскія слова; у самаго барьера стояло нѣсколько дамъ, очевидно, пріѣхавшихъ изъ провинціи; въ уголкѣ пріютилась хмельная купеческая компанія. Въ послѣдней выдавались два брата — русоволосые, крупичатые, рослые, однимъ словомъ — кровь съ молокомъ. Такихъ молодцовъ выкармливаетъ только Москва. Василій Тимоѳеичъ нѣсколько разъ поглядывалъ въ ихъ сторону и вчужѣ любовался этими племенными выкормками. Типичный народъ, а къ московскому купечеству онъ питалъ «влеченье, родъ недуга». Другое дѣло, его собесѣдникъ — сейчасъ видно сибирскую жилу. Говоритъ, точно торгуется, да и вѣрить ни одному слову нельзя. Этакій народецъ проклятый… Да еще притворяется, что того не знаетъ, другого не помнитъ, а третье и совсѣмъ забылъ. Вонъ москвичи — тѣ всѣ на виду.

— А скоро вы думаете уѣзжать отсюда? — освѣдомился Маркъ Евсеичъ, какъ-то крадучись выпивая третью рюмку коньяку.

— Пока еще и самъ не знаю. У меня много постороннихъ дѣлъ…

— Слыхали…

— Для здоровья нужно встряхнуться. Много московской пыли насѣло…

— Ужъ это что говорить… Это вы правильно.

Подумавъ немного, Маркъ Евсеичъ прибавилъ съ улыбкой:

— Извините, а я такъ думаю, Василій Тимоѳеичъ, что не даромъ вы потащитесь такую даль?

— Я даромъ ничего не дѣлаю. Хочу попытать счастья…

— Не совѣтую-съ… И дѣло вамъ незнакомое-съ, да и рискъ при этомъ…

— Рискъ? А вы знаете, что никто больше не рискуетъ, какъ простой мужикъ, когда пашетъ и сѣетъ… Самое рискованное дѣло это хлѣбопашество. А наше дѣло другое: въ одномъ мѣстѣ проживемъ, въ другомъ наживемъ. Мнѣ нравится золотопромышленность… У васъ все по старинкѣ, а я новыми способами поставлю обработку. Американскія машины выпишу… Когда я былъ въ Австраліи, такъ кое-чему успѣлъ поучиться.

— Зачѣмъ же вы въ Австралію ѣздили?

— А такъ, изъ любопытства… Жалѣю, что не вернулся обратно черезъ Сибирь. Не позволила болѣзнь…

Эта бесѣда была прервана появленіемъ третьяго лица. На террасу вошелъ высокій и рослый господинъ съ рыжей окладистой бородой. Онъ былъ одѣтъ въ пеструю лѣтнюю пару. Шелковый цилиндръ сидѣлъ на большой головѣ немного бокомъ. Близорукіе большіе голубые глаза и великолѣпные бѣлые зубы придавали ему видъ англичанина. Вошедшій, видимо, никого не видалъ и какъ-то рухнулъ всѣмъ тѣломъ къ ближайшему столику. Цилиндръ покатился на полъ.

— Бутылку шампанскаго… — хрипло проговорилъ новый гость лакею, подававшему цилиндръ. — Да похолоднѣе сдѣлайте.

— Слушаю-съ…

Василій Тимоѳеичъ молча наблюдалъ страннаго гостя, который попрежнему ни на кого не обращалъ вниманія. Онъ снялъ свой цилиндръ, подперъ голову руками и смотрѣлъ безцѣльно куда-то вдаль.

— Баринъ-то того… — хихикнулъ Маркъ Евсеичъ, закрывая ротъ рукой. — Свѣту бѣлаго не видитъ. Чертитъ, должно полагать, вторую недѣлю… Я ихъ третьяго-дня за городомъ видѣлъ, въ Яру-съ.

Лакей подалъ бутылку шампанскаго въ серебряномъ ведрѣ. Рыжій господинъ залпомъ выпилъ два стакана, тряхнулъ головой и полѣзъ въ жилетный карманъ. Тамъ ничего не, оказалось, какъ и въ боковыхъ карманахъ и въ бумажникѣ. Это открытіе сразу его отрезвило, и онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ кругомъ своими близорукими глазами, точно спрашивалъ всѣхъ, какъ онъ сюда попалъ и чѣмъ онъ расплатится за шампанское. Василій Тимоѳеичъ подозвалъ къ себѣ лакея, показалъ на рыжаго господина глазами и расплатился.

— Ну, мы съ вами еще увидимся и поговоримъ подробнѣе, — замѣтилъ онъ, прощаясь съ Маркомъ Евсеичемъ.

— Съ наслажденіемъ, Василій Тимоѳеичъ… Гдѣ прикажете?

— Я вамъ напишу.

Василій Тимоѳеичъ поднялся, подошелъ къ рыжему господину и положилъ руку ему на плечо. Тотъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на него своими сѣрыми удивленными глазами и улыбнулся какой-то дѣтской улыбкой.

— Ахъ, Сережа, Сережа…

— Ты… ты какимъ образомъ попалъ сюда? — удивлялся Сережа, обнимая Василія Тимоѳеича. — Вотъ, братъ, не ожидалъ… да… Удивилъ ты меня, Вася. А я, братъ, того… Впрочемъ, чортъ знаетъ, что со мной дѣлается, и рѣшительно не знаю, какъ я сюда попалъ. Хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ… Кстати, со мной гнусная исторія случилась: спросилъ шампанскаго, а заплатить нечѣмъ.

— Я уже заплатилъ. Не безпокойся… А сейчасъ ѣдемъ домой.

— Домой? Позволь, что значитъ: домой?.. Ахъ, да, ты повезешь меня къ себѣ и предашь покаянію…

— Ну, тамъ увидимъ…

— Дай кончить бутылку, а тамъ весь къ твоимъ услугамъ. Вообще, я очень радъ тебя видѣть… Всегда радъ… да.

Василій Тимоѳеичъ присѣлъ къ столику и терпѣливо подождалъ, когда Сережа наконецъ кончитъ свое пойло.

— Эхъ, выпилъ бы и ты одинъ стаканчикъ? — предложилъ Сережа, когда въ бутылкѣ почти ничего не оставалось.

— Благодарю. Вѣдь ты знаешь, что я ничего не пью…

Василія Тимоѳеича больше всего возмущало теперь неистощимое добродушіе Сережи.

— Послушай, а какъ мы поѣдемъ, Вася? Я своего извозчика, кажется, отпустилъ… А итти отсюда въ Москву пѣшкомъ я не могу.

— Вздоръ. Я тебя заставлю прогуляться именно пѣшкомъ, чтобы ты хотя этимъ путемъ почувствовалъ собственное безобразіе.

— Я не пойду, — протестовалъ Сережа. — Наконецъ я просто спать хочу… Ты только представь себѣ, что я сряду три ночи не спалъ. Да я вотъ здѣсь у столика и засну…

II.

Когда они вышли изъ ресторана, къ подъѣзду подалъ съ московскимъ шикомъ лихачъ.

— Вотъ какъ ты… — укоризненно замѣтилъ Сережа, съ трудомъ усаживаясь въ пролетку. — Дда… Вавилонская роскошь, государь мой. Хе-хе… Мы другимъ людямъ мораль читаемъ, а сами на рысакахъ катаемся.

— Ты знаешь, что лошади — моя единственная слабость, — точно оправдывался Василій Тимоѳеичъ, любуясь воронымъ рысакомъ, осторожно спускавшимъ экипажъ съ горы. — Кучеръ, осторожнѣе…

Лошадь была заглядѣнье. Какъ она граціозно ступала своими могучими ногами, какъ выгибала атласную шею, какъ косила горячимъ глазомъ и грызла сдерживавшія ее удила. Это было само олицетвореніе живой силы. Сережа какъ сѣлъ, такъ сейчасъ и задремалъ, мѣрно покачиваясь изъ стороны въ сторону: Онъ даже попробовалъ захрапѣть, но Василій Тимоѳеичъ его разбудилъ.

— А… что? — мычалъ Сережа, просыпаясь. — Ахъ, да…

Онъ нѣсколько разъ тряхнулъ своей головой и проговорилъ съ добродушнѣйшей улыбкой:

— А я знаю, что ты сейчасъ думаешь, Вася. Давай пари на полдюжины шампанскаго? Какъ честный человѣкъ… Ты думаешь: какой свинья Сережка! Вѣрно?

— Ты угадалъ… И въ свое оправданіе можешь сказать только одно, именно, что люди, которые ѣдутъ рядомъ съ такой свиньёй, тоже немножко свиньи…

Сережа залился неудержимымъ хохотомъ, такъ что даже кучеръ оглянулся.

— Ахъ, уморилъ, Вася… Вотъ уморилъ-то!.. Немножко свинья — это вѣжливѣе называется ветчиной. Ха-ха…

Экипажъ уже летѣлъ стрѣлой по Замоскворѣчью, гдѣ разсажались плотно другъ къ другу купеческія хоромины. Проѣзжая здѣсь, Василій Тимоѳеичъ каждый разъ любовался этой купеческой тугой стройкой. Для себя строились люди, а не для квартирантовъ. Все было пригнано туго, крѣпко, на цѣлыхъ сто лѣтъ, и каждый домъ выглядѣлъ такъ сыто, какъ выспавшійся хорошо человѣкъ.

Замоскворѣчье мелькнуло быстро. На Каменномъ мосту пришлось сдерживать разгорячившуюся лошадь. Затѣмъ слѣдовала узкая московская уличка, поворотъ налѣво къ храму Спасителя и еще поворотъ направо, мимо Пречистенскаго бульвара. Послѣ свѣжаго воздуха на Воробьевыхъ горахъ, здѣсь пахнуло застоявшейся вонью московской улицы. Василій Тимоѳеичъ только морщился. Какъ онъ ни любилъ Москву, но никакъ но могъ помириться съ этой убійственной атмосферой.

Москва, Москва, родимая столица… —

мурлыкалъ Сережа, опять начиная дремать.

Съ Пречистенскаго бульвара пролетка съ эластическимъ трескомъ резиновыхъ шинъ повернула налѣво и стрѣлой понеслась по Сивцеву Вражку, а затѣмъ кучеръ разомъ осадилъ расходившагося рысака у подъѣзда маленькаго деревяннаго домика съ палисадникомъ и мезониномъ. Такіе дома встрѣчаются только по московскимъ окраинамъ, да кое-гдѣ въ глухихъ уличкахъ Пречистенской части.

— Готово! — крикнулъ Сережа, выскакивая изъ экипажа.

На звонокъ подъѣздъ отворила низенькая сѣденькая старушка въ очкахъ. Въ лѣвой рукѣ у нея болтался мѣшокъ съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ, какъ умѣютъ вязать только милыя московскія старушки.

— Какъ ты рано вернулся, Вася, — проговорила она, глядя на сына съ затаенной тревогой.

Увидѣвъ медленно входившаго Сережу, старушка сразу успокоилась: она поняла, почему Вася вернулся раньше назначеннаго срока. Когда Сережа входилъ въ этотъ маленькій подъѣздъ, онъ казался еще больше, чѣмъ на улицѣ.

— Мамаша, bonjour… — хрипло здоровался Сережа, напрасно стараясь поймать худенькую руку старушки.

— Какая я тебѣ мамаша, безстыдникъ? — ворчала старуха, пристально разсматривая припухшее лицо названнаго сынка. — Ну-ка, повернись къ свѣту… вотъ такъ… Ахъ, Сережа, Сережа! Гдѣ это ты пропадалъ?

— Мама, хорошенько проберите его, — говорилъ Василій Тимоѳеичъ, быстро проходя въ маленькую темную переднюю.

— Больше не буду, Марѳа Семеновна… — какъ-то по-дѣтски увѣритъ Сережа, нагибаясь въ дверяхъ передней. — Честное слово!..

— Ахъ, Сережа, Сережа… ахъ, безстыдникъ!..

Въ гостиной гостя ожидало новое испытаніе. Тамъ ходила, заложивъ руки за спину, бѣлокурая женщина лѣтъ тридцати. Простой черный костюмъ придавалъ ей видъ монахини, отпущенной въ гости къ роднымъ. Строгое, немного болѣзненное лицо было еще недавно красиво, а теперь подернулось тѣнью преждевременной старости. Увидѣвъ рыжаго гостя, она презрительно подняла плечи и брови, сдѣлала сердитое лицо и съ гордостью вышла въ сосѣднюю комнату и даже захлопнула за собой дверь.

— Что, видѣлъ, какъ отъ тебя княжна убѣжала? — корила старушка своего массивнаго гостя.

— А позвольте спросить, Марѳа Семеновна, что я этой самой княжнѣ сдѣлалъ дурного, кромѣ того, что люблю ее? Вотъ и васъ люблю и всѣхъ вообще…

Въ пріотворенную дверь показалось лицо княжны и послышался ея нервный голосъ:

— А я васъ уже ненавижу, ненавижу, ненавижу… Я съ удовольствіемъ бы уже застрѣлила васъ! Да, взяла бы револьверъ…

— Господа, это наконецъ несправедливо! — взмолился Сережа. — Что можетъ подѣлать одинъ скромный мужчина съ двумя разсвирѣпѣвшими женщинами?

Княжна быстро вошла въ гостиную, взяла ненавистнаго человѣка за руку, подвела къ зеркалу и проговорила такимъ тономъ, точно дѣлала увѣщаніе осужденному на казнь:

— Взгляните на себя, Сергѣй Ипполитычъ… Ваше лицо обвиняетъ васъ. Куда вы уже тратите свою молодость, здоровье, умъ?.. Несчастный, я даже презирать не могу васъ…

Маленькая женская рука сдѣлала такое движеніе, точно сталкивала Сережу въ бездонную пропасть, а въ голосѣ уже слышались слезы, тѣ искреннія женскія слезы, которыхъ такъ не выносятъ всегда и во всемъ правые мужчины.

— Вы — гадкій, отвратительный, несносный, — повторяла княжна, притоптывая ногой, точно кого-то желала раздавить. — Мнѣ наконецъ уже стыдно за васъ… да.

Сережа нѣсколько разъ тряхнулъ своей головой, а потомъ быстро опустился на одно колѣно, схватилъ руку княжны и началъ ее цѣловать.

— Милая, святая женщина, клянусь, что это въ послѣдній разъ.

— Я уже не люблю васъ… — съ грустью отвѣтила княжна.

— Что же мнѣ прикажете сдѣлать, Варвара Петровна? — взмолился Сережа, поднимаясь. — Повѣситься?..

Эта сцена была прервана появившимся въ дверяхъ Василіемъ Тимоѳеевичемъ. Онъ жестомъ пригласилъ княжну къ себѣ въ кабинетъ. Сережа облегченно вздохнулъ. Старушка Марѳа Семеновна сидѣла въ старинномъ кожаномъ креслѣ у окна и усердно вязала. Сережа прошелся по комнатѣ, заглянулъ въ кабинетъ, еще разъ прошелся и проговорилъ:

— Марѳа Семеновна, а вы не знаете, для чего меня Вася привезъ сюда?

— Нѣтъ, не знаю… Должно-быть, нужно, если привезъ.

Потухавшіе старческіе глаза посмотрѣли на гостя съ затаенной грустью.

Сережа почувствовалъ это какъ-то всѣмъ своимъ могучимъ тѣломъ. Хмель прошелъ, и его начиналъ сосать «червь раскаянія». Это случалось каждый разъ послѣ большихъ приключеній, и какъ-то выходило такъ, что именно такія покаянныя минуты непремѣнно связывались именно съ этими маленькими комнатами, съ этой сидѣвшей всегда у окна старушкой, съ тѣмъ особеннымъ воздухомъ, который утвердился здѣсь съ незапамятныхъ временъ. Сережа вздохнулъ нѣсколько разъ, взялъ маленькую скамеечку, поставилъ ее у самыхъ ногъ старушки и присѣлъ на нее.

— Вы меня презираете, Марѳа Семеновна… да… — заговорилъ онъ глухой нотой. — Я это знаю… да. Я и самъ презираю себя, больше всѣхъ презираю… Даже вотъ за то презираю, что сейчасъ испытываю жгучую надобность раскаяться вслухъ. Это наша національная особенность… Натворитъ человѣкъ не знаю что, а потомъ выйдетъ на высокое мѣсто лобное, раскланяется на всѣ четыре стороны… «Прости, народъ православный»… Эхъ, скверно! Этакое гнусное бореніе духа… Вы меня слушаете, Марѳа Семеновна?

— Слушаю, слушаю… Сколько времени кутилъ-то, Сережа?..

— А какое сегодня у насъ число?

— Сегодня вторникъ, ну, значитъ, третье іюня…

— Вторникъ… да… День былъ безъ числа. А когда я отъ васъ уѣхалъ?

— Да какъ тебѣ сказать… Вскорѣ это было послѣ николина дня.

— Ну, вотъ и считайте… — обрадовался Сережа. — Почти мѣсяцъ… да. Ахъ, что только было…

— Изъ трактира не выходилъ все время?

— Тогда-то я у васъ былъ съ деньгами, Марѳа Семеновна… Много было денегъ. А я скрылъ отъ васъ, чтобы вы не отняли у меня…

— Я ужъ послѣ-то догадалась да опоздала: тебя и слѣдъ простылъ. Ахъ, Сережа, Сережа!..

Старушка отложила свое вязанье въ сторону, поправила очки и заговорила:

— Ты и фамилію-то свою позабылъ, Сережа… А фамилія хорошая…

— Чего же тутъ хорошаго: Лапшинъ-Извольскій?.. Точно плохой актеръ. Вообще ничего особеннаго.

— Нѣтъ, фамилія хорошая… Лапшины-то старинный боярскій родъ, при Грозномъ воевали Литву, ну, Извольскіе пожиже, изъ выходцевъ, а вмѣстѣ-то старый родъ выходитъ. А тутъ пріѣхалъ ты въ трактиръ, тебя всякій холуй знаетъ: Лапшинъ-Извольскій. По какимъ мѣстамъ фамилію-то свою таскаешь?.. Себя не жаль, такъ хоть фамилію пожалѣй… Бояре-то Лапшины при Петрѣ пострадали, въ стрѣлецкомъ бунтѣ были замѣшаны, а Извольскіе при матушкѣ Екатеринѣ, вмѣстѣ съ нами, съ Окоемовыми. Мы вѣдь въ свойствѣ съ Извольскими… да. Ну, а теперь ты одинъ въ своемъ роду остался: помрешь грѣшнымъ дѣдомъ, и фамилія вся переведется.

— Позвольте, неужели я даже умереть не имѣю права?..

— Постой, дай кончить… Умереть-то всѣ мы умремъ, а вотъ ты сперва женись. Что на меня смотришь? Да, женись… И все тутъ.

Сережа захохоталъ, до того получилось неожиданное заключеніе. А старушка разсердилась.

— Плакать нужно, а не смѣяться! — ворчала она, опять принимаясь за свое вязанье. — Да, плакать… Ты только подумай, сколько хорошихъ дѣвушекъ пропадаетъ по дворянскимъ усадьбамъ. Сидитъ такая дѣвушка и ждетъ суженаго-ряженаго, а суженый-ряженый по трактирамъ ухлестываетъ, разнымъ цыганкамъ деньги швыряетъ, свѣту Божьяго не видитъ. Такъ дѣвушка-то и останется кукушкой, ни себѣ ни людямъ, да и суженому-ряженому не велика радость — проживетъ все и начнетъ добрыхъ людей обманывать, а потомъ его подъ судъ отдадутъ… Хорошо это?.. А тутъ жилъ бы, поживалъ съ молодой женой, нажилъ бы малыхъ дѣтушекъ — другое бы на умѣ все было. Главное, законъ исполнить всякій человѣкъ долженъ, Сережа… Вѣдь это только кажется, что хорошо холостому, какъ вѣтру въ полѣ, въ концѣ-то концовъ одно похмелье останется…

— Все это хорошо, Марѳа Семеновна, вы правы, но я готовъ заплатить деньги только за то, чтобы хоть издали посмотрѣть на ту милую особу, которая пошла бы замужъ за такого, какъ вашъ покорнѣйшій слуга. Ее нужно прямо въ сумасшедшій домъ отправить…

— Нѣтъ, ничего, пойдетъ, и хорошая дѣвушка пойдетъ… Первое дѣло, гдѣ васъ, жениховъ-то, взять нынче — по трактирамъ надо искать, а второе — ежели тебя къ рукамъ прибрать, такъ, можетъ, еще что-нибудь и выйдетъ. Конечно, не первый сортъ, съ большимъ изъяномъ, ну, да тутъ было бы изъ чего выбирать… Да недалеко ходить, хочешь, вотъ княжну посватаю?..

— Варвару Петровну? — изумился Сережа, поднимаясь со своей скамеечки. — Варвару Петровну?.. А вы слышали, что она сейчасъ говорила?

— Э, голубчикъ, мало ли что говорится подъ сердитую руку… Женщины любятъ прощать. Конечно, княжна не первой молодости, а зато она настоящей царской крови, хотя и татарской. Прямо отъ Батыя родъ-то идетъ… Если бы было Казанское царство, такъ она претендентка на престолъ. Тоже одна въ роду-то осталась…

— Нѣтъ, это дѣло нужно оставить, — уже серьезно заговорилъ Сережа. — Видите ли, я дѣлаю много дурного, но только для себя, а не для другихъ… Зачѣмъ же губить напрасно послѣднюю казанскую царевну? А со мной ничего хорошаго она не найдетъ… Понимаете?

— Ахъ, Сережа, Сережа… Напрасно. Потомъ самъ пожалѣешь. А главное, ты и самъ-то не знаешь, что ты такое… Не стала бы я съ тобой слова напрасно терять, если бы не твоя доброта. Съ добрымъ человѣкомъ все можно сдѣлать…

Старушка походила теперь на одну изъ тѣхъ старинпыхъ книгъ, къ которымъ относятся съ невольнымъ почтеніемъ. Это была живая лѣтопись вымиравшихъ дворянскихъ родовъ. Сейчасъ она своими слабыми старческими руками хотѣла связать двѣ нити — родъ Лапшиныхъ-Извольскихъ съ родомъ татарскихъ князьковъ Садыкъ-Ханъ-Салтановыхъ.

III.

Старый окоемовскій домикъ внизу дѣлился на пять маленькихъ комнатъ, изъ которыхъ самой большой была гостиная, выходившая на улицу тремя окнами. Рядомъ съ ней помѣщался кабинетъ, узкая и неудобная комната, всего съ однимъ окномъ. Изъ передней полутемный коридоръ велъ въ столовую и спальню, гдѣ сейчасъ спала старушка Марѳа Семеновна. Пятая комната съ окнами на дворъ никакого опредѣленнаго названія не имѣла и служила для Василія Тимоѳеича мастерской. Въ ней собранъ былъ всевозможный «хламъ», какъ говорила старушка: токарный станокъ, походная лабораторія, какіе-то мудреные приборы для разныхъ опытовъ, шкапъ съ ретортами, колбами и стеклянной лабораторной посудой, особаго устройства печь съ желѣзнымъ зонтомъ для отвода вредныхъ газовъ. Въ мезонинѣ, состоявшемъ изъ двухъ комнатъ, помѣщалась большая библіотека. Обстановка всѣхъ комнатъ была самая скромная. Вездѣ стояла старинная мебель краснаго дерева, очень неудобная и громоздкая. На стѣнахъ висѣли старинные портреты и гравюры какихъ-то неизвѣстныхъ никому городовъ. Самой неудобной комнатой въ домѣ былъ кабинетъ. Но Василій Тимоѳеичъ не промѣнялъ бы его ни на какія палаты. Въ кабинетѣ у окна стоялъ старинный письменный столъ, у внутренней стѣны низкій турецкій диванъ, напротивъ него старинное, очень вычурное и очень неудобное бюро, въ углу несгораемый шкапъ, въ другомъ этажерка съ книгами — и только. Комната самой Марѳы Семеновны представляла собой маленькій музей, гдѣ были собраны удивительныя вещи, начиная съ вышитыхъ бисеромъ и шелками картинъ и кончая громаднымъ палашомъ, которымъ дѣдушка Окоемовъ въ качествѣ партизана выгонялъ въ двѣнадцатомъ году француза изъ Россіи.

— Для чего вамъ сабля, Марѳа Семеновна? — нѣсколько разъ спрашивалъ знакомый о. дьяконъ, каждое воскресенье приходившій пить чай. — Подарите ее мнѣ…

— Ну, тебѣ-то она ужъ совсѣмъ не подходитъ, — говорила старушка. — Тебѣ даже грѣшно имѣть въ домѣ саблю… Можетъ-быть, ей сколько французовъ зарублено, а на тебѣ священный санъ. Пусть ужъ виситъ у меня.

Двѣ старинныхъ горки были наполнены величайшими рѣдкостями. Тутъ были и портреты на слоновой кости, и какіе-то мудреные сувениры, назначеніе которыхъ сейчасъ трудно было опредѣлить даже приблизительно, и дареныя табакерки, и дѣтскія игрушки, которыми игралъ маленькій Вася, и таинственные ящики, и старинный фарфоръ, и цѣлый рядъ всевозможныхъ бездѣлушекъ. Всѣ эти пустяки для Марѳы Семеновны служили наглядной иллюстраціей измѣнчивой фортуны всего окоемовскаго рода. Съ каждой бездѣлушкой было связано какое-нибудь воспоминаніе, фамильное преданіе, легенда. Передъ каждымъ праздникомъ старушка вынимала всѣ эти рѣдкости, обтирала пыль и любовалась, точно повторяя всю исторію своего рода. Въ уголкѣ стояла старинная кровать съ балдахиномъ, но Марѳа Семеновна никогда на ней не спала, предпочитая теплую изразцовую лежанку. Къ обстановкѣ этой комнаты нужно прибавить еще двѣ клѣтки съ канарейками и старинные цвѣты на окнахъ, какихъ вы сейчасъ не найдете ни въ одной оранжереѣ. Василій Тимоѳеичъ, когда бывалъ въ этой комнатѣ, испытывалъ странное ощущеніе, точно онъ переносился къ началу нынѣшняго столѣтія или концу прошлаго, — его кабинетъ отдѣлялся отъ комнаты матери цѣлымъ столѣтіемъ. И, странно, ему нравились всѣ эти никому ненужныя вещи, какъ нравились воскресные разговоры съ отцомъ дьякономъ, который, вмѣстѣ съ заздравной просфорой, приносилъ сюда какой-нибудь разсказъ о новомъ чудѣ, о проявившемся Божьемъ человѣкѣ, о видѣніяхъ и пророческихъ снахъ.

Сейчасъ дѣйствіе происходило въ кабинетѣ Василія Тимоѳеича. Самъ хозяинъ лежалъ на диванѣ, а передъ нимъ ходила княжна. Она была очень взволнована.

— Вы меня извините, что я лежу… — говорилъ хозяинъ, оглядываясь на дверь. — У меня опять припадокъ…

— Пожалуйста, не стѣсняйтесь… Да, такъ у меня большія непріятности, Василій Тимоѳеичъ. Помните этого молодого человѣка, о которомъ я васъ тогда просила? Ну, вы еще мѣсто ему въ банкѣ доставили… Такъ вотъ изъ-за него-то и непріятности. Онъ прослужилъ два мѣсяца, а потомъ захватилъ какія-то деньги, то-есть попросту растратилъ ихъ. Прихожу къ директору, а онъ мнѣ и наговорилъ непріятностей. Я-то къ нему пришла похлопотать о другомъ молодомъ человѣкѣ… Нѣтъ, я положительно разочаровываюсь въ людяхъ. Для нихъ же стараешься, а они чужія деньги растрачиваютъ…

— Это исключительный, случай, Варвара Петровна, и не можетъ итти за общее правило. Кстати, сколько вы человѣкъ пристроите по разнымъ мѣстамъ въ теченіе года?

— А я не считаю. Не одинаково. Вѣдь есть какіе несчастные, Василій Тимоѳеичъ… Ни квартиры, ни платья, ни обѣда. Вообще, ужасно

— И все больше письменныхъ занятій, конечно, ищутъ?

— Да… Что же имъ больше дѣлать, если они больше ничего не умѣютъ?

— Вотъ въ томъ-то и бѣда…

— Никакой бѣды нѣтъ, потому что всякій дѣлаетъ то, что умѣетъ. Вотъ у меня сейчасъ есть двое молодыхъ людей. Одинъ не кончилъ классическую гимназію, а другой не кончилъ реальное училище… Куда же имъ дѣться, спрашивается? Если бы имъ хоть какія-нибудь занятія, Василій Тимоѳеичъ… Что вамъ стоитъ порекомендовать ихъ куда-нибудь.

— Рублей на пятнадцать жалованья?

— И пятнадцать рублей деньги…

Василій Тимоѳеичъ сѣлъ на диванъ, перевелъ духъ и заговорилъ съ раздраженіемъ:

— Знаете, мнѣ каждый разъ, когда я слышу о подобныхъ молодыхъ людяхъ, просто обидно и за нихъ и за себя. Вы только представьте себѣ, что стоило государству ихъ воспитаніе, хотя они и не кончили курса нигдѣ… А теперь они безъ куска хлѣба. И это очень обидно… Возьмите крестьянина, мѣщанина, купца — тамъ молодой человѣкъ въ шестнадцать лѣтъ уже цѣлый капиталъ. Онъ работникъ, имъ дорожатъ, и онъ никогда не останется безъ мѣста, а наша интеллигенція совершенно безпомощна…

— Купцы всѣхъ обманываютъ, вотъ имъ уже и хорошо жить…

Послѣдняя фраза была сказана съ такой наивной увѣренностью, что Василій Тимоѳеичъ громко расхохотался.

— Конечно, обманываютъ, — продолжала княжна. — Я это отлично уже знаю… Оттого у нихъ и деньги. А интеллигентный человѣкъ не способенъ обманывать… Поэтому я и хлопочу за нихъ. Вы вотъ смѣетесь надо мной и называете меня «дѣвицей по чужимъ дѣламъ», а я все-таки буду хлопотать.

— А вы знаете, Варвара Петровна, что вотъ эти молодые интеллигентные люди безъ опредѣленныхъ занятій представляютъ собой громадный капиталъ, которымъ только нужно умѣть воспользоваться. Я давно думалъ объ этомъ и хочу воспользоваться такимъ капиталомъ…

— Какъ же это будетъ?

— А ужъ такъ… Пока это мой секретъ. Вы мнѣ будете помогать, Варвара Петровна…

— Съ удовольствіемъ.

— Только я буду купцомъ. Вы такъ и знайте. Иначе невозможно…

Онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но весь поблѣднѣлъ, схватился за сердце и глухо застоналъ. Княжна хотѣла броситься въ другую комнату, но онъ ее удержалъ.

— Не тревожьте маму… Все пройдетъ. Вонъ тамъ пузырекъ съ солью, дайте его мнѣ…

Онъ опустился въ большое кресло и долго нюхалъ изъ пузырька, закрывъ глаза. Княжна наблюдала его и не знала, что ей слѣдовало предпринять. Она знала, что у Василія Тимоѳеича наслѣдственный порокъ сердца, и что лѣкарства отъ него нѣтъ.

— Вотъ мнѣ и лучше… — слабо проговорилъ онъ, дѣлая надъ собой усиліе

Въ этотъ моментъ въ дверяхъ показался Сережа, т.-е. его рыжая голова.

— Послушай, Вася, а скоро мнѣ будетъ отпускъ?

— Подожди, ты мнѣ нуженъ и даже очень нуженъ, Сережа…

— Я?

— Да, ты… Тебя это удивляетъ? Помоги мнѣ перейти на диванъ. Вотъ такъ, поддержи съ этой стороны.

Перебраться съ кресла на диванъ во время припадка было уже цѣлымъ подвигомъ, и Сережѣ сдѣлалось совѣстно за собственное здоровье.

— Вотъ теперь хорошо… — шепталъ Василій Тимоѳеичъ, стараясь принять удобное положеніе. — Да… Сережа, ты мнѣ очень нуженъ, и вы, Варвара Петровна, тоже. Да, очень…

Княжна и Сережа старались не смотрѣть другъ на друга.

— Ну-съ, такъ въ чемъ дѣло? — спросилъ Сережа, дѣлая нетерпѣливое движете. — Я жду…

— Дѣлать тебѣ рѣшительно нечего, Сережа, денегъ у тебя нѣтъ, — однимъ словомъ, твое положеніе вполнѣ безвыходное. Остается ждать, когда умретъ какая-нибудь изъ твоихъ безчисленныхъ тетокъ… Получишь наслѣдство, прокутишь — и опять ничего не будетъ.

— Кажется, это къ дѣлу не относится… — замѣтилъ Сережа.

— Нѣтъ, именно относится, потому что я тебя хочу спасти отъ твоего безвыходнаго положенія. Хочешь поступить ко мнѣ на службу?.. Я тебѣ дамъ отличное мѣсто.

— Что же, я не прочь…

— Ты будешь главнымъ управляющимъ золотыхъ промысловъ…

— Я?

— Да, ты… Это совсѣмъ не трудно, а мѣсто почетное, во всякомъ случаѣ.

— Но вѣдь нужно ѣхать въ тайгу?

— Нѣтъ, мои промыслы ближе, на Уралѣ…

— Я вамъ не совѣтую, Василій Тимоѳеичъ, — вступилась княжна, не имѣя силъ больше терпѣть. — Я уже знаю Сергѣя Ипполитыча. Онъ совсѣмъ не годится быть управляющимъ. Человѣкъ, который не умѣетъ управлять самимъ собой…

— Ничего, понемножку какъ-нибудь устроимся, — успокаивалъ ее Василій Тимоѳеичъ. — И вашимъ молодымъ людямъ мѣсто найдемъ.

— А я все-таки не понимаю, что тебѣ за нелѣпая фантазія пришла, — удивлялся Сережа. — Вдругъ сдѣлаться золотопромышленникомъ…

— Что подѣлаешь, если ужъ такъ случилось. Во всякомъ случаѣ, страннаго въ этомъ ничего нѣтъ. Дѣло самое вѣрное… Я уже дѣлалъ смѣты и все подсчиталъ. Одно уже то хорошо, что можно будетъ дать работу тысячамъ людей…

— Я васъ понимаю, — проговорила княжна. — И если бы я не была женщиной, то сдѣлала бы то же самое…

— Ничего изъ этого не выйдетъ, — авторитетно замѣтилъ Сережа. — Да, ничего… Самое несбыточное дѣло, начиная съ того, что ты его совсѣмъ не знаешь. У тебя все Америка въ головѣ сидитъ… А что хорошо въ Америкѣ, то у насъ покуда не годится. Впрочемъ, дѣло твое, а мнѣ рѣшительно все равно. Въ Сибирь, такъ въ Сибирь…

— Какъ жаль, что я сейчасъ не могу говорить… — жалѣлъ хозяинъ, закрывая глаза отъ усталости. — Ну, какъ-нибудь потомъ поговоримъ, и я все объясню.

— Другими словами, намъ пора уходить? — догадался Сережа.

— Я не гоню, но только не могу говорить долго…

Сережа и княжна вышли изъ кабинета вмѣстѣ.

— Мнѣ ты нуженъ будешь сегодня вечеромъ, Сережа! — крикнулъ Василій Тимоѳеичъ.

— Хорошо.

Княжна вернулась и, схвативъ Василія Тимоѳеича за руку, проговорила восторженно:

— О, я васъ понимаю… Все понимаю.

А онъ лежалъ безсильный и слабый и могъ только смотрѣть на нее своими страдающими глазами.

IV.

Оставшись одинъ, Окоемовъ долго лежалъ съ закрытыми глазами. Сердце билось неровно, и онъ чувствовалъ, какъ медленно умираетъ. Да, это была смерть, потому что жизнь только въ работѣ сердца. Это ощущеніе умиранія онъ испытывалъ во время каждаго припадка. И какъ немного нужно, чтобы нить жизни порвалась, и какъ, слѣдовательно, нужно дорожить каждымъ днемъ. Вѣдь такихъ дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомысліе не хочетъ видѣть того, что всѣ мы идемъ по краю бездонной пропасти. Однѣ болѣзни заставляютъ насъ серьезно задумываться надъ смысломъ жизни, и въ нихъ есть своя философія.

Да, Окоемовъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, и, лежа съ закрытыми глазами, передумывалъ свою богатую приключеніями жизнь, точно подводилъ итогъ по длинному счету приходовъ и расходовъ. Вотъ онъ видитъ себя ребенкомъ въ разоренномъ помѣщичьемъ гнѣздѣ, гдѣ никто не умѣлъ работать и всѣ хотѣли жить на чей-то неизвѣстный счетъ. И въ немъ, ребенкѣ, сказалась та же черта, — онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе, выдѣляя изъ всѣхъ остальныхъ. Потомъ онъ видѣлъ себя кадетомъ одной изъ военныхъ гимназій, потомъ юнкеромъ, и вездѣ повторялось то же самое — онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе. Дальше онъ очутился прямо на улицѣ, безъ средствъ, безъ поддержки, безъ личной иниціативы, а главное, безъ того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасныхъ года въ поискахъ такого мѣста, гдѣ привилегированный человѣкъ могъ бы существовать, ничего не дѣлая, какъ жили тысячи другихъ привилегированныхъ людей. Но въ этомъ случаѣ конкуренція была слишкомъ велика, и молодой Окоемовъ получалъ только отказы и въ лучшемъ случаѣ «завтраки», — «приходите на-дняхъ», «навѣдайтесь», «можетъ-быть, что-нибудь найдется» и т. д. Нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ такая конкуренція людей, рѣшительно никому ненужныхъ, и Окоемовъ прошелъ тяжелую школу того внутренняго униженія, которое не высказывается словами. Да, онъ прошелъ черезъ эти униженія, обвиняя всѣхъ другихъ, кому жилось легко, въ несправедливости къ нему, которому тоже хотѣлось жить легко, пока онъ не пришелъ къ убѣжденію, что во всемъ виноватъ только онъ одинъ, какъ никому ненужный человѣкъ. Это былъ ужасный моментъ… Былъ такой день, когда Окоемовъ чуть-чуть не кончилъ самоубійствомъ. Вѣдь ненужные люди такъ часто этимъ кончаютъ. Но тутъ явилась спасительная мысль о томъ, что прежде, чѣмъ умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смѣлымъ шагомъ, но ничего не оставалось больше. Двадцати двухъ лѣтъ Окоемовъ поступилъ простымъ матросомъ на одно изъ судовъ, уходившихъ изъ Ревеля въ Америку.

Кипучая работа морской гавани, полная тревогъ жизнь купеческаго судна, наконецъ могучая водная стихія подѣйствовали на молодого мечтателя самымъ отрезвляющимъ образомъ. Предъ нимъ развертывалась другая жизнь, выступали другіе люди, а главное, на каждомъ шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему дѣлалось все больше и больше горько и совѣстно и за себя и за другихъ ненужныхъ русскихъ людей. Напримѣръ, онъ считалъ подвигомъ, чуть не геройствомъ, что поступилъ простымъ матросомъ, а между тѣмъ чѣмъ же онъ лучше вотъ этихъ тружениковъ моря? Ихъ милліоны, сильныхъ, энергичныхъ, счастливыхъ своимъ трудомъ, а онъ — жалкая и ничтожная единица въ этой средѣ. Это былъ, впрочемъ, хорошій и здоровый стыдъ, какъ стыдъ человѣка, который слишкомъ поздно проснулся…

Первое и самое главное, что охватило Окоемова въ новой обстановкѣ, было то, что здѣсь не существовало ненужныхъ людей. Объ этомъ не могло быть даже и рѣчи. Временно могли оставаться безъ работы, временно переносили невзгоды и лишенія, но никто не считалъ себя лишнимъ и ненужнымъ.

Первые шаги въ Америкѣ еще рельефнѣе подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берегъ Новаго Свѣта, Окоемовъ долго не могъ освободиться отъ смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытываетъ бѣдный человѣкъ, попавшій въ богатый домъ дальняго богатаго родственника. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, здѣсь некогда было предаваться отвлеченнымъ размышленіямъ: каждый день былъ полонъ своей работой. Правда, что сами американцы въ первое время произвели на Окоемова не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе, какъ величайшіе эгоисты, всѣ стремленія которыхъ сосредоточивались только на личномъ благосостояніи. Это придавало извѣстную холодность и жесткость всѣмъ отношеніямъ. Всякій хлопоталъ только объ одномъ себѣ и относился совершенно безучастно къ другимъ. Здѣсь уже не могло быть и рѣчи о какомъ-нибудь привилегированномъ положеніи, а слѣдовательно не могло быть и лишнихъ, ненужныхъ людей. Общій бодрый тонъ всего склада жизни захватывалъ невольно, и русскій ненужный человѣкъ Окоемовъ начиналъ себя чувствовать такимъ же человѣкомъ, какъ всѣ другіе люди.

Въ теченіе пяти лѣтъ Окоемовъ перепробовалъ всевозможныя профессіи: былъ посыльнымъ, кондукторомъ, пастухомъ, телеграфистомъ, служащимъ въ нѣсколькихъ конторахъ, фотографомъ, комиссіонеромъ, корреспондентомъ и т. д. Съ англійскимъ языкомъ онъ освоился очень быстро, потому что съ дѣтства хорошо зналъ французскій и нѣмецкій — это было единственное наслѣдство, которое онъ вынесъ изъ родного дворянскаго гнѣзда и которое здѣсь ему необыкновенно много помогло. Это былъ вѣрный кусокъ хлѣба. Вообще, этотъ боевой періодъ въ жизни Окоемова остался свѣтлой полосой. Онъ точно переродился и съ удивленіемъ смотрѣлъ на того ненужнаго человѣка, который остался тамъ, въ Россіи.

Благодаря разнообразнымъ профессіямъ, Окоемову пришлось побывать во всѣхъ концахъ Америки, пока онъ не очутился на дальнемъ западѣ, въ Калифорніи. Сюда онъ явился уже до извѣстной степени обезпеченнымъ человѣкомъ, почти своимъ. Теперь его спеціальностью сдѣлались разныя торговыя комиссіи. Дѣло было очень выгодное и безъ всякаго риска. Требовалось только полное довѣріе крупныхъ торговыхъ фирмъ. Но, когда Окоемовъ совсѣмъ устроился, его въ первый разъ охватила тоска по далекой родинѣ — это была дань прошлому, своей національности. И что ни дѣлалъ Окоемовъ, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на просторъ бѣдной русской равнины, подъ сѣренькое русское небо, къ своимъ ненужнымъ русскимъ людямъ. Мысль объ этихъ послѣднихъ не оставляла его все время скитальчества по чужой странѣ. Тоска имѣла до извѣстной степени подкладкой и ненормальное физическое состояніе: наслѣдственный порокъ сердца сказывался съ годами.

Такъ прошло еще три года, когда Окоемовъ окончательно устроилъ свои дѣла. Теперь онъ завелъ широкія сношенія съ русскими торговыми фирмами. У него уже былъ собственный капиталъ, который онъ пускалъ въ оборотъ, какъ компаньонъ, что дѣлало его положеніе вполнѣ солиднымъ и независимымъ. А тоска по родинѣ все сосала и сосала, какъ вода подмываетъ крутой берегъ. Въ одно прекрасное утро Окоемовъ навсегда распростился съ Америкой и отправился домой, какъ человѣкъ, кончившій курсъ въ очень строгомъ и отвѣтственномъ учебномъ заведеніи.

Быстрота возвращенія на родину объяснялась еще и тѣмъ, что Марѳа Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемовъ очень любилъ свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домикъ въ Сивцевомъ Вражкѣ оставался послѣднимъ воспоминаніемъ помѣщичьяго прошлаго. И онъ ушелъ бы за долги, если бы въ свое время Окоемовъ не выкупилъ его на американскіе доллары. А сейчасъ уже одна мысль объ этомъ домикѣ дѣлала его точно здоровѣе. Сказывалась кровная привязанность къ своему маленькому углу, который дороже чудныхъ раззолоченныхъ палатъ.

Вотъ и родной берегъ… Здѣсь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову въ глаза, это опять ненужные русскіе люди, которыхъ онъ встрѣтилъ на первой русской пристани, которые ѣхали вмѣстѣ съ нимъ по желѣзной дорогѣ, которые толклись неизвѣстно зачѣмъ на желѣзнодорожныхъ вокзалахъ. У него защемила знакомая тоска, точно онъ самъ опять могъ превратиться въ такого человѣка. Впрочемъ, родная Москва ему понравилась, и онъ теперь могъ оцѣнить ее съ другой точки зрѣнія. Да, здѣсь жизнь кишѣла ключомъ и шла громадная работа. Исключеніе представляли только насиженныя дворянскія улицы на Арбатѣ и Пречистенкѣ. Здѣсь доживали свой вѣкъ старое барство и вырождавшіяся дворянскія семьи.

Въ маленькомъ домикѣ на Сивцевомъ Вражкѣ Окоемову не пришлось заживаться долго. Онъ только-только успѣлъ отдохнуть, какъ уже нужно было ѣхать на югъ Россіи, потомъ на Кавказъ и въ Среднюю Азію. У него были большія полномочія отъ разныхъ американскихъ фирмъ, очень интересовавшихся русскимъ сырьемъ и русскими богатствами вообще. Это невольное путешествіе по Россіи для Окоемова было наглядной иллюстраціей того, какъ мы далеко отстали во всемъ отъ нашихъ европейскихъ сосѣдей, а тѣмъ больше отъ Америки. Впереди было такъ много работы, а русскій человѣкъ такъ плохо умѣетъ работать… Получалось фатально-безвыходное положеніе, — Окоемовъ смотрѣлъ на все со своей американской точки зрѣнія. Правда, работа уже начиналась, но вся взятая вмѣстѣ она представляла собой только пробную попытку, а о настоящей работѣ еще не было даже представленія. Страна была слишкомъ богата, и похороненныя въ ней сокровища слишкомъ мало эксплоатировались. И въ то же время на каждомъ шагу встрѣчались эти русскіе ненужные люди, которые для Окоемова сдѣлались какимъ-то кошмаромъ.

Вернувшись въ Москву, Окоемовъ занялся своимъ комиссіоннымъ дѣломъ и быстро вошелъ въ курсъ московскихъ торговыхъ операцій. Съ одной стороны, онъ являлся представителемъ американскихъ фирмъ, а съ другой — московскихъ для Америки, и въ теченіе двухъ-трехъ лѣтъ составилъ себѣ совершенно исключительное положеніе. Онъ являлся на этомъ рынкѣ уже солидной силой. Его имя пользовалось довѣріемъ, а въ торговомъ мірѣ это одно уже составляетъ капиталъ.

Но всѣ эти успѣхи не доставляли Окоемову настоящаго удовлетворенія, потому что онъ не могъ превратиться въ сытаго американскаго янки. Его тянуло въ другую сторону, а въ головѣ созрѣвалъ грандіозный планъ. Осуществленіе его ждало только подходящей минуты. И такая минута наступила… Окоемовъ слишкомъ много слышалъ о несмѣтныхъ сокровищахъ Урала — вѣдь на всемъ земномъ шарѣ нѣтъ другого такого мѣста, которое на сравнительно небольшомъ пространствѣ сосредоточивало бы такое неистощимое разнообразіе всевозможныхъ богатствъ. Здѣсь же являлось одно важное преимущество: всякое предпріятіе можно было начать съ сравнительно ограниченными средствами. Именно здѣсь, по расчетамъ Окоемова, съ наибольшей производительностью можно было примѣнить тотъ громадный капиталъ, который пропадалъ въ формѣ ненужныхъ людей, не знавшихъ, куда дѣваться. Задача была громадная, и о ней стоило подумать. Остановился Окоемовъ на золотопромышленности по одному спеціальному случаю, о которомъ скажемъ дальше.

Въ Москвѣ одного изъ первыхъ старыхъ знакомыхъ Окоемовъ встрѣтилъ Сережу Лапшина, товарища по военной гимназіи. Это былъ совершенно особенный человѣкъ, полная противоположность Окоемову. Жилъ Сережа отъ одного наслѣдства до другого, а остальное время дѣлалъ долги. И эта невозможная жизнь проходила на почвѣ самаго широкаго русскаго добродушія, какой-то дѣтской безобидности и наивности. Друзья дѣтства снова подружились, какъ дополняющія другъ друга натуры, и Окоемовъ начиналъ скучать, когда очень долго не видѣлъ своего легкомысленнаго Сережу. Мысль взять его съ собой на промыслы на Уралъ явилась у Окоемова въ моментъ встрѣчи на Воробьевыхъ горахъ. Все равно, въ Москвѣ Сережѣ теперь нечего было дѣлать, а тамъ, въ промысловой глуши, онъ явится незамѣнимымъ. Для Окоемова была еще одна очень важная сторона въ этой дружбѣ — Сережа служилъ живымъ показателемъ того, что не слѣдовало дѣлать. Поэтому иногда въ минуту нерѣшимости Окоемовъ считалъ долгомъ посовѣтоваться именно съ Сережей, чтобы поступить какъ разъ наоборотъ. Какъ милъ былъ Сережа въ такіе моменты и какой авторитетностью онъ проникался. Вѣдь онъ зналъ рѣшительно все на свѣтѣ и готовъ былъ подѣлиться своей мудростью съ каждымъ… Этотъ большой ребенокъ дѣйствовалъ на Окоемова уже однимъ своимъ присутствіемъ самымъ успокаивающимъ образомъ. Другой противоположностью Сережи являлась татарская княжна со своей неистощимой добротой, вѣчной заботой о другихъ и вѣчными непріятностями за свои хлопоты. Она одолѣвала всѣхъ знакомыхъ своими просьбами о другихъ, а сама перебиваласъ, какъ перелетная птица, занимая какую-то жалкую комнатку въ одно окно и питаясь по цѣлымъ недѣлямъ одной колбасой.

И рядомъ съ этими людьми уживалась Марѳа Семеновна, строго соблюдавшая свои кастовыя традиціи и не желавшая понять новыхъ людей. Меньше всѣхъ, какъ это ни странно, она понимала сына Василія, котораго страстно любила.

V.

Сережа явился вечеромъ къ назначенному часу. Онъ былъ противъ обыкновенія мраченъ, что къ нему совсѣмъ не шло, какъ къ другимъ нейдетъ веселое настроеніе.

— Ну, что ты, какъ себя чувствуешь? — мрачно спрашивалъ онъ Окоемова.

— Да ничего… кажется, лучше. У меня это быстро приходитъ и такъ же быстро проходитъ. Умираю и оживаю…

Марѳа Семеновна встревожилась, догадавшись по блѣдному лицу сына, что онъ опять нездоровъ.

— Ты куда это, Вася, собрался? Охъ, ужъ эти мнѣ твои дѣла… Здоровье только свое тратишь. Поѣхалъ бы куда-нибудь въ театръ или на гулянье, какъ другіе молодые люди дѣлаютъ. Нельзя же безъ развлеченія…

— Мы въ Яръ отправляемся, — пошутилъ Сережа.

Когда они вышли на подъѣздъ, спускались уже сумерки. Отдохнувшій рысакъ «подалъ» особенно красиво и остановился у подъѣзда картинкой.

— Къ Рогожскому… — отдалъ приказъ Окоемовъ.

Кучеръ только тряхнулъ головой, что въ переводѣ значило: давеча на Воробьевы горы ѣздили, а сейчасъ къ Рогожскому — это Москву-то крестъ-накрестъ взять.

— Вотъ тебѣ и Яръ… — ворчалъ Сережа, усаживаясь.

Когда они ѣхали мимо Кремля, Окоемовъ спросилъ:

— Вѣдь ты, кажется, играешь на бильярдѣ, Сережа?

— Да, и очень недурно играю…

— Видишь, въ чемъ дѣло: я тебя завезу въ одинъ дрянной трактирчикъ, и ты тамъ найдешь въ бильярдной одного очень подозрительнаго господина. Онъ пьетъ запоемъ… На видъ ему лѣтъ подъ тридцать. Особыя примѣты: одѣтъ прилично, коситъ на лѣвый глазъ, лицо попорчено оспой… Узнаешь? Хорошо. Ты заходишь въ бильярдную, присаживаешься къ столику, спрашиваешь бутылку пива и знакомишься съ этимъ субъектомъ. Всего лучше, если за бильярдомъ… Да. Его фамилія Барышниковъ, а зовутъ Григоріемъ Яковлевичемъ.

— Постой… Для чего вся эта комедія?

— А ты слушай… Познакомившись, ты заводишь душевный разговоръ, какой умѣютъ вести трактирные завсегдатаи, и, между прочимъ, говоришь: «А мнѣ ваша личность знакома… Гдѣ-то я васъ встрѣчалъ. Позвольте, ваша фамилія Барышниковъ, а зовутъ такъ-то». Можешь сослаться на Яръ, гдѣ онъ бывалъ въ свои лучшіе дни. Онъ, конечно, обрадуется старому знакомому, будетъ жаловаться на свою судьбу, можетъ-быть, попроситъ взаймы — ты можешь ему дать отъ трехъ до десяти рублей. Хорошо. А главное прибереги къ концу… Когда онъ размякнетъ, ты, между прочимъ, спроси его самымъ равнодушнымъ образомъ: «Позвольте, у васъ, кажется, была сестра, насколько я помню? Гдѣ она сейчасъ?» Нужно сдѣлать вопросъ быстро, чтобъ онъ далъ отвѣтъ по инерціи тоже быстро…

— Послушай, вѣдь это свинство, Вася. Говоря откровенно, ты дѣлаешь меня сыщикомъ…

— Хорошо, успокойся: дѣло идетъ о спасеніи вотъ этой самой дѣвушки. Понимаешь? А ты всегда былъ рыцаремъ… Ее куда-то спрятали, и мнѣ необходимо ее разыскать.

— Романъ?

— Почти…

— Съ этого слѣдовало начать, а не тянуть канитель. Мы сами всякаго научимъ… Кстати, отъ тебя-то я ужъ не ожидалъ ничего подобнаго. Любите только другихъ обличать, а сами дѣлаете то же самое. Впрочемъ, я человѣкъ скромный и не люблю совать своего носа въ чужія дѣла…

Искомый трактиръ «Голубокъ» находился гдѣ-то на Таганкѣ, въ одномъ изъ глухихъ переулковъ.

— Я за тобой заѣду черезъ часъ, — говорилъ Окоемовъ, высаживая Сережу на углу улицы. — А вотъ тебѣ на расходы…

Сережа молча исчезъ на поворотѣ, а пролетка полетѣла дальше, къ Рогожскому кладбищу. Не доѣзжая до него, она остановилась у какого-то деревяннаго забора. Въ глубинѣ пустыря виднѣлась почернѣвшая деревянная постройка, что-то въ родѣ сарая. Было уже совсѣмъ темно, и Окоемовъ на память пошелъ пустыремъ къ таинственному зданію. Гдѣ-то глухо взлаяла цѣпная собака. Потомъ послышался тягучій церковный напѣвъ. Въ сараѣ мелькнулъ желтый огонекъ. Окоемовъ осторожно постучалъ въ деревянную дверь ветхаго крылечка.

— Кто крещеный? — послышался за дверью сердитый старческій голосъ.

— Баринъ съ Пречистенки…

Дверь медленно растворилась, и Окоемовъ очутился въ полутемныхъ сѣняхъ. Онъ бывалъ здѣсь нѣсколько разъ и самъ отыскалъ въ темнотѣ слѣдующую дверь, которая вела въ старинную раскольничью моленную. Большая длинная комната была освѣщена очень слабо, такъ что иконостасъ съ образами терялся въ темнотѣ, изъ которой выдѣлялось только нѣсколько ликовъ. Молодой начетчикъ въ черномъ полукафтанѣ нараспѣвъ читалъ шестопсалміе.

Молящихся было немного, особенно на правой, мужской половинѣ — здѣсь еще сохранялось строгое дѣленіе на двѣ половины, мужскую и женскую. Какіе-то старички стояли около стѣны да молодой купчикъ посрединѣ, а на женской половинѣ цѣлый уголъ былъ занятъ старушками-богомолками, а между ними мелькали и молодыя женскія лица. Окоемовъ сталъ у задней стѣны, недалеко отъ старостинскаго прилавка со свѣчами. Онъ зналъ, что молиться вмѣстѣ съ другими ему нельзя, и стоялъ неподвижно. Изъ всѣхъ присутствуюпщхъ на него посмотрѣлъ одинъ староста и слегка поклонился, какъ знакомому человѣку. Окоемову всегда нравились маленькія московскія церковки, и въ нихъ онъ выстаивалъ самую длинную службу. Его охватывало здѣсь ни съ чѣмъ несравнимое чувство и то особенное спокойствіе, которое жило только Здѣсь, все наполняло и все охватывало. Необходимо время отъ времени остаться наединѣ съ собственной совѣстью, чтобы провѣрить самого себя вдали отъ шума и суеты обычнаго дня. Именно здѣсь Окоемовъ чувствовалъ себя живой частью того громаднаго цѣлаго, которое называется русскимъ народомъ.

Сегодня онъ однако не могъ настроить себя на молитвенный ладъ, потому что явился сюда съ другой цѣлью. Постоявъ неподвижно съ четверть часа, онъ посмотрѣлъ на лѣвую сторону, гдѣ у окна еще недавно стояла она въ простенькомъ синемъ косоклинномъ сарафанѣ и въ платкѣ, глубоко надвинутомъ на глаза. Она всегда стояла на одномъ мѣстѣ, а теперь это мѣсто было свободно. Да, она исчезла, какъ видѣніе, и Окоемовъ почувствовалъ гнетущую пустоту въ душѣ, какъ человѣкъ, потерявшій самое дорогое. Дождавшись окончанія службы, онъ подошелъ поздороваться со старостой.

— А вы насъ не забываете, сударь, — говорилъ староста. — Что же, доброе дѣло… Своихъ-то богомольцевъ немного осталось, такъ мы и чужимъ рады.

— У Бога всѣ равны, Савва Маркелычъ. Это мы дѣлимъ на своихъ и чужихъ.

Разговаривая съ почтеннымъ старикомъ, Окоемовъ еще разъ испыталъ совѣстливое чувство за тѣ мірскія мысли, съ какими явился сюда. Ему казалось, что старикъ догадывается и смотритъ на него съ укоризной.

Сережа уже поджидалъ на углу, когда подъѣхалъ Окоемовъ.

— Ну что? — коротко спросилъ Окоемовъ.

— Да ничего… Твоя дѣвица увезена изъ Москвы куда-то въ Сибирь, то-есть, вѣрнѣе, на Уралъ. Этотъ Барышниковъ всего не договариваетъ, хотя и пьянъ.

— Не проврался ли ты въ чемъ-нибудь?

— Я-то? Ну, это, братъ, дудки… Комаръ носу не подточитъ. Онъ больше о себѣ распространяется… Какой-то дядя его обобралъ, и что онъ будетъ съ нимъ судиться, а сестра его интересуетъ столько же, какъ прошлогодній снѣгъ. Для меня ясно одно, что они кого-то боятся и что-то скрываютъ…

— Такъ, такъ… Я тебѣ скажу, въ чемъ дѣло. Барышниковыхъ нѣсколько братьевъ, и у нихъ общее дѣло тамъ, въ Западной Сибири, то-есть было дѣло раньше, а теперь оно прекратилось. Основателемъ торговой фирмы былъ отецъ вотъ этого Барышникова, съ которымъ ты сейчасъ игралъ на бильярдѣ. Но онъ умеръ уже лѣтъ десять назадъ, а дѣти остались ни при чемъ. Все захватили дяди. Имущество осталось громадное, и поэтому они боятся всякаго посторонняго вмѣшательства. Молодого Барышникова систематически спаивали и довели его до настоящаго невмѣняемаго состоянія, а его сестру прятали по разнымъ укромнымъ угламъ, гдѣ выдавали ее за сироту, проживающую изъ милости. Она и сама этому вѣритъ до сихъ поръ.

— Положимъ, что все это такъ. Тебѣ-то какое до нихъ всѣхъ дѣло?

— Дай досказать… Я встрѣтилъ эту дѣвушку въ раскольничьей моленной, и она произвела на меня неотразимое впечатлѣніе. Конечно, я постарался узнать, кто она, гдѣ живетъ и т. д. Подъ какимъ-то предлогомъ пріѣзжаю я въ этотъ домъ, гдѣ она проживала подъ видомъ бѣдной родственницы, и вдругъ со мной дѣлается одинъ изъ самыхъ сильныхъ припадковъ, такъ что я даже потерялъ сознаніе. И представь себѣ, открываю глаза, и первое лицо, которое я увидѣлъ, была она. Ахъ, какое это удивительное лицо, Сережа!.. такое чистое, хорошее, какое-то ясное… Помню, что я лежалъ на диванѣ, а она стояла передо мной на колѣняхъ и мочила мою голову какимъ-то спиртомъ. Какое было выраженіе лица у нея въ этотъ моментъ…

— Однимъ словомъ, ты влюбленъ? Понимаю и одобряю… Я этимъ занимаюсь давно.

— А вотъ я такъ не понимаю, какъ можно шутить подобными вещами, не говоря уже о самой простой неделикатности… Ты знаешь, что я вообще слишкомъ серьезно смотрю на жизнь, и если позволяю себѣ говорить объ этой дѣвушкѣ, то только потому, что именно благодаря ей пережилъ неиспытанное еще чувство.

— Значитъ, вы объяснились?

— Нѣтъ… Она сейчасъ же ушла, какъ только я открылъ гласа. А затѣмъ я раза два издали видѣлъ ее въ моленной… Но развѣ нужно говорить? Да и гдѣ тѣ слова, которыми можно было бы высказать величайшее изъ чувствъ? Наконецъ я ничего и не могъ бы ей сказать, а просто смотрѣлъ бы на нее и молча любовался…

— Ну, батенька, это романтизмъ!

— Не смѣй говорить со мной этимъ тономъ… Людей, думающихъ, какъ ты, сколько угодно, и они позорятъ самое слово «любовь», какъ нечистыя животныя. Ты знаешь, что у меня нѣтъ и мысли о томъ, чтобы когда-нибудь жениться на ней… Мое несчастіе — моя болѣзнь, и я не хочу ее передавать моимъ дѣтямъ. Да… Но вѣдь я человѣкъ, живой человѣкъ, и мнѣ доставляетъ величайшее наслажденіе одна мысль о другомъ чужомъ человѣкѣ, который съ такой искренней простотой отнесся ко мнѣ въ такую горькую для меня минуту. Я считаю себя въ долгу передъ ней…

— Мнѣ не позволяется представить нѣсколько соображеній совершенно независимаго характера?

— Нѣтъ; будетъ лучше, если ты удержишься… А скажи вотъ что: почему я, проживши до тридцати лѣтъ, никогда не испытывалъ ничего подобнаго? Мало ли я видѣлъ дѣвушекъ въ своемъ дворянскомъ кругу, въ Америкѣ наконецъ, а тутъ какая-то раскольница въ платочкѣ…

— Романт…

— Нѣтъ, я съ тобой не могу разговаривать! — сердито перебилъ Окоемовъ, какъ-то весь съеживаясь. — Ты просто невозможенъ…

VI.

Татарская княжна была очень заинтересована дѣломъ, о которомъ съ ней говорилъ Окоемовъ. Съ одной стороны, ее мучило спеціально-женское любопытство, а съ другой — вскользь высказанное Окоемовымъ желаніе пристроить куда-то всѣхъ искавшихъ работы интеллигентныхъ людей. Про себя княжна такъ и говорила: всѣхъ… Она вѣрила слѣпо въ геній Окоемова и даже не старалась себѣ представить, какъ все это можетъ выйти.

— Уже онъ сказалъ, — повторяла она про себя, точно спорила съ какимъ-то недовѣрчивымъ человѣкомъ.

Жила она на Арбатѣ, занимала крошечную меблированную комнату. Въ имущественномъ отношеніи она являлась Божіей птицей, потому что не знала, что будетъ ѣсть завтра. Происходило это не отъ того, что княжна не умѣла работать или могла оставаться безъ работы — нѣтъ, она могла бы устроиться совсѣмъ хорошо, если бы думала только о себѣ. Но вѣдь столько конкурентовъ на переводы и уроки, и княжна великодушно уступала свой рабочій кусокъ хлѣба другимъ. А сколько было этихъ другихъ… И какъ, бѣдные, всѣ они нуждались, особенно люди семейные. И кого-кого тутъ не было: потерявшій мѣсто корректоръ, начинающій художникъ, неудачникъ актеръ, учительница музыки, массажистка, домашній секретарь, чтица, цѣлый рядъ молодыхъ людей, не кончившихъ гдѣ-нибудь курса, и т. д. У княжны сохранились кой-какія связи съ міромъ богатыхъ людей, къ которому она принадлежала по рожденію, и ея монашеское черное платье можно было встрѣтить въ самыхъ богатыхъ московскихъ палатахъ. Она являлась туда съ такой хорошей тревогой во взглядѣ и послѣ короткаго предисловія говорила стереотипную фразу:

— Уже представьте себѣ, какой случай со мной: сижу вчера, и приходитъ ко мнѣ одинъ молодой человѣкъ… Онъ женатый человѣкъ… Недавно родился первый ребенокъ… Жена у него служила раньше наборщицей, а сейчасъ потеряла мѣсто… Нельзя же ей бросить ребенка одного? Вы меня уже понимаете?

Дѣло заканчивалось стереотипной просьбой о мѣстѣ или маленькой подпискѣ. Въ этихъ случаяхъ княжна проявляла удивительную настойчивость и добивалась своего. Знакомые пожимали плечами, дѣлали безнадежно-удивленныя лица, даже иногда старались скрыться бѣгствомъ, но въ концѣ концовъ мѣсто все-таки находилось. Княжна знала, что надоѣдаетъ своими вѣчными просьбами, но что же дѣлать, если на свѣтѣ столько бѣдныхъ людей… Поперемѣнно она являлась то съ картинкой начинающаго художника, то съ тетрадкой стиховъ неудавшагося поэта, то съ абажуромъ изъ сухихъ цвѣтовъ, то съ бисернымъ кошелькомъ, и непремѣнно все это продавала. Ея кліенты сплошь и рядомъ платили ей самой черной неблагодарностью, и княжнѣ приходилось выслушивать нерѣдко очень непріятныя вещи отъ вліятельныхъ меценатовъ и меценатокъ.

— Какъ же вы рекомендуете, Варвара Петровна, совершенно неизвѣстныхъ вамъ людей? Нельзя же такъ…

— А если онъ (или она) уже бѣдный и уже ребенокъ родился? Вы лучше сердитесь на меня…

Каждая такая неудача ужасно волновала княжну и волновала не за себя лично, а за то, что бѣдные люди могутъ обманывать и поступать дурно. Княжна даже плакала и успокаивалась только тѣмъ, что не всѣ же такіе, тѣмъ болѣе, что у нея всегда былъ налицо большой выборъ новыхъ бѣдныхъ людей. Въ общемъ все время княжны было занято этими вѣчными хлопотами, такъ что собственно для себя оставалось всего нѣсколько часовъ. Княжну спасали ея скромныя потребности и трогательное умѣнье отказаться даже отъ самого необходимаго. Въ результатѣ получалось то, что она голодала иногда по нѣскольку дней, питаясь однимъ чаемъ.

И вдругъ всѣхъ этихъ бѣдныхъ людей Окоемовъ обѣщаетъ пристроить… Это было что-то до того необыкновенное, что княжна нѣсколько разъ сомнѣвалась, не ослышалась ли она.

Прошло цѣлыхъ три дня, прежде чѣмъ княжна могла отправиться къ Окоемову для окончательныхъ объясненій. Ахъ, какіе длинные и мучительные дни… Онъ все время пролежалъ больной въ постели и не могъ никого принимать, кромѣ Сережи. Итти безъ приглашенія княжна стѣснялась, и тѣмъ мучительнѣе было ожиданіе. Она знала, что Окоемовъ не забылъ своего разговора съ ней — онъ ничего не забывалъ — и, когда нужно, пошлетъ приглашеніе.

Наконецъ пришло и это желанное приглашеніе. У княжны усиленно забилось сердце, когда она распечатала городскую телеграмму. «Жду васъ сегодня вечеромъ. Окоемовъ». Если бы онъ зналъ, какъ трудно дожидаться такого вечера… Княжна даже измѣнила порядокъ своего трудового дня, потому что отъ волненія у нея разболѣлась голова.

Съ какой тревогой княжна отправилась въ семь часовъ вечера въ Сивцевъ Вражекъ. Она даже вынуждена была останавливаться нѣсколько разъ, чтобы перевести духъ. У княжны сердце тоже было не въ порядкѣ, хотя она и не любила лѣчиться. У окоемовскаго домика еще разъ пришлось остановиться и сдѣлать передышку. Сердце княжны билось неровно, какъ пойманная птица.

Ее встрѣтила сама Марѳа Семеновна. Княжна даже покраснѣла, какъ виноватая.

— Что Василій Тимоѳеичъ? — спросила она, стараясь не смотрѣть въ глаза хозяйкѣ.

— А ничего… Теперь лучше. Лежитъ у себя въ кабинетѣ.

— Можно къ вамъ пройти, Марѳа Семеновна?

Княжна чувствовала, что ей необходимо предварительно успокоиться.

— Отчего же, пойдемте, голубушка. У меня какъ разъ и самоваръ на столѣ…

Къ особенностямъ Марѳы Семеновны относилось, между прочимъ, и то, что у нея не сходилъ самоваръ со стола. Чай былъ ея слабостью… Княжна выпила двѣ чашки и все время держала себя самымъ страннымъ образовъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступленія воръ. Марѳа Семеновна нѣсколько разъ посматривала на нее прищуренными глазами, но ничего не сказала. Старуха любила княжну и теперь подумала, что у нея есть какая-нибудь новая непріятность съ ея голытьбой. Ужъ не спроста эта княжна постоянно въ лицѣ мѣняется…

Отдохнувъ у Марѳы Семеновны, княжна отправилась въ кабинетъ Окоемова. Хозяинъ лежалъ на своей оттоманкѣ и извинился, что не можетъ встать, благодаря компрессу.

— Ничего, ничего, лежите, Василій Тимоѳеичъ.

Онъ лежалъ съ раскрытой старинной книгой раскольничьяго письма,

— Что это у васъ, Василій Тимоѳеичъ?

— А вотъ просматриваю чинъ раскольничьей службы…

— Для чего это вамъ?

— Да просто интересуетъ, Варвара Петровна… Знаете, это очень, очень интересно, потому что въ обрядовой сторонѣ выливается народный духъ. Мою телеграмму вы получили?

— Да…

Окоемовъ бережно отложилъ старинную книгу въ кожаномъ переплетѣ, облокотился на подушку и заговорилъ:

— Мнѣ нужно серьезно переговорить съ вами, Варвара Петровна. Дѣло въ томъ, что я уѣзжаю изъ Москвы, туда, на востокъ. У меня затѣвается большое промышленное предпріятіе, нужны будутъ люди, особенно интеллигентные, и я хотѣлъ обратиться къ вамъ за помощью. Вѣдь у васъ цѣлый складъ разныхъ ищущихъ работы…

— Есть одинъ фельдшеръ, потомъ переписчикъ нотъ… дама, выжигающая по дереву… неокончившій реалистъ… граверъ…

— Ну, вотъ и отлично. Фельдшеръ мнѣ нуженъ… я его возьму. А сначала позволю себѣ объяснить, что и кто мнѣ нужны. Мнѣ немножко трудно говорить…

— Я уже слушаю…

— Дѣло въ томъ, что я беру золотые промыслы… да. Дѣло большое, и нужны люди. Руководить всѣмъ буду я, поэтому спеціалисты не требуются… Вы понимаете? Мнѣ хотѣлось бы поставить все сразу на большую ногу… поэтому мнѣ нужны двѣ конторщицы, экономка, хорошая кухарка… Есть у васъ такія?

Этотъ вопросъ поставилъ княжну въ затрудненіе, потому что переписчица нотъ, очевидно, не могла быть экономкой, а выжигательница по дереву — конторщицей, тѣмъ болѣе кухаркой. Окоемовъ понялъ паузу княжны и заговорилъ:

— Вотъ видите, Варвара Петровна, какъ трудно найти у насъ людей, дѣйствительно полезныхъ на что-нибудь… Но мои замыслы шире: кромѣ упомянутыхъ выше спеціалистокъ, мнѣ нужны еще женщины или дѣвушки — это все равно, которыя могли бы заняться приготовленіемъ консервовъ, варенья, пастилы, молочныхъ скоповъ. Есть у васъ кто-нибудь подходящій на примѣтѣ?..

— Уже сейчасъ никого нѣтъ… — уныло отвѣтила княжна.

— Да вѣдь это же все просто… Если кто и не умѣетъ, такъ можетъ научиться… Важно желаніе трудиться и отсутствіе предразсудка, что трудъ можетъ быть только по душѣ. Какъ могутъ судить о послѣднемъ люди, которые собственно и не видали настоящаго производительнаго труда, а занимаются выжиганіемъ по дереву и переписываютъ ноты. Я думаю, что намъ лучше всего обратиться къ газетнымъ объявленіямъ; и я попросилъ бы васъ на первый разъ сдѣлать по газетамъ за недѣлю выборку такихъ объявленій, затѣмъ написать всѣмъ письма и пригласить ихъ сюда для объясненій. Замѣтьте, я говорю преимущественно объ интеллигентныхъ женщинахъ, потому что простая баба, если она хорошая работница, но останется безъ дѣла…

— Это уже очень трудно, Василій Тимоѳеичъ, — откровенно созналась княжна. — У меня есть еще двѣ перчаточницы, одна кружевница, выводчица пятенъ…

Окоемовъ нахмурился и закрылъ глаза.

— Не буду уже, не буду… — спохватилась княжна. — А какъ же относительно мужчинъ?..

Больной съ трудомъ открылъ глаза, посмотрѣлъ на княжну и отвѣтилъ:

— Фельдшера пошлите, а остальные едва ли куда-нибудь годятся… Я говорю съ вами откровенно, княжна. Мнѣ нужны самые простые люди, но способные къ труду… Вѣдь перечисленныя мною спеціальности такъ просты, только не нужно бояться труда. Бы понимаете, что я хочу сказать?..

— Да, да… Какъ уже въ Америкѣ…

— Да, въ Америкѣ… Впрочемъ, все это мы увидимъ на практикѣ, кто чего стоитъ. Къ сожалѣнію, я не могу много говорить и поэтому попрошу вести переговоры васъ, Варвара Петровна… у меня же… здѣсь. А я отсюда буду все слушать. Это васъ не затруднитъ?

— О, нисколько… Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— По старинной русской терминологіи это называлось: «кликнуть кличъ». Посмотримъ, кто отзовется… Между прочимъ, Сережа будетъ вамъ помогать. Онъ мастеръ болтать…

На этотъ разъ уже поморщилась княжна. Такой помощникъ для нея портилъ все дѣло.

— Да вы не бойтесь, Варвара Петровна, — успокаивалъ се Окоемовъ. — Сережа отличный человѣкъ, только для другихъ, а не для себя. Положитесь въ этомъ случаѣ на мою опытность, тѣмъ болѣе, что это безусловно порядочный человѣкъ… Достаточно сказать, что я его назначаю главнымъ управляющимъ… Его личные недостатки насъ не касаются.

— Я уже съ вами не согласна, Василій Тимоѳеичъ, — протестовала княжна. — Я уже говорила вамъ раньше… Я уже скажу ему это въ глаза.

Когда княжна начинала волноваться, то въ каждую фразу вставляла свое «уже».

— Мы на этомъ кончимъ пока… — устало говорилъ Окоемовъ. — Вы напишете письма и назначите время пріема.

VII.

День испытаній наступилъ.

Окоемовъ попрежнему лежалъ у себя въ кабинетѣ. Болѣзнь, противъ ожиданія, затянулась, и онъ не могъ выйти въ гостиную, гдѣ Сережа принималъ посѣтителей. Лежа на диванѣ, Окоемовъ могъ только слушать, что происходило въ сосѣдней комнатѣ. Сейчасъ онъ чувствовалъ себя скверно главнымъ образомъ отъ безсонныхъ ночей. Даже живое начало дѣла не радовало его, а являлось, наоборотъ, какое-то смутное недовѣріе къ самому себѣ. Да не ошибается ли онъ? Вѣдь предпріятіе слишкомъ рискованно…

Сережа явился рано утромъ и вошелъ въ кабинетъ съ портфелемъ въ рукахъ.

— Это еще для чего? — спросилъ Окоемовъ, указывая глазами на портфель. — Ахъ, Сережа, Сережа, никакъ ты не можешь обойтись безъ декораціи…

— А какъ же иначе?.. Тамъ у меня еще нѣсколько книгъ есть.

— Какихъ книгъ?

— Нельзя же безъ книгъ, — обидчиво возражалъ Сережа: — необходимо установить самый строгій порядокъ…

Сережа своей собственной особой олицетворялъ этотъ будущій порядокъ — онъ имѣлъ сегодня необыкновенно строгій видъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Окоемовъ имѣлъ удовольствіе видѣть цѣлый десятокъ объемистыхъ конторскихъ гроссбуховъ, въ самыхъ изящныхъ переплетахъ и даже съ вытисненной золотомъ надписью: «Главная контора золотыхъ промысловъ В. Т. Окоемова».

— По-моему, сейчасъ совершенно достаточно одной записной книжки, — объяснилъ Окоемовъ, качая головой. — Ты у меня заводишь какой-то департаментъ…

— Я и вывѣску заказалъ.

— Это еще что такое?

— Да какъ же иначе? У всѣхъ должны быть вывѣски… По черному фону золотомъ: Главная контора Б. Т. Окоемова. Да…

— Послушай, это ужъ… это шутовство!.. Извини меня, но я, къ сожалѣнію, правъ. Мы ведемъ дѣловой разговоръ, и поэтому ты не имѣешь права обижаться.

Сережа все-таки обидѣлся.

— Я не подозрѣвалъ, что ты такой ужасный формалистъ, — ворчалъ онъ, собирая свои гроссбухи. — Да… ты просто придираешься ко мнѣ.

Это замѣчаніе разсмѣшило Окоемова до слезъ. Какъ былъ милъ этотъ Сережа, сразу превратившійся въ чиновника отъ золотопромышленности. Впрочемъ, вѣдь здѣсь не Америка, и невинныя «дѣловыя» декораціи, можетъ-быть, даже необходимы. А Сережа даже построилъ себѣ дѣловой костюмъ и, вмѣсто легкомысленной обычной визитки, облекся въ какой-то длиннополый сюртукъ, несмотря на стоявшій жаръ. Онъ игралъ въ англійскаго джентльмена.

— Сколько разослано приглашеній? — спрашивалъ Окоемовъ.

— Больше ста…

— Меня больше всего интересуетъ, кто явится первымъ. Вѣдь жизнь игра, и первый номеръ самый главный въ этой игрѣ. Я принялъ бы этого перваго изъ принципа, какъ счастливаго человѣка… Ты не смѣйся, пожалуйста. Это даже не предразсудокъ, а житейская мудрость.

Пріемъ былъ назначенъ отъ десяти часовъ утра до трехъ. Сережа ужасно волновался и постоянно смотрѣлъ на часы.

— Кто-то первый придетъ? — повторялъ онъ про себя, заглядывая въ окно.

Ровно въ десять раздался нерѣшительный звонокъ. Сережа бросился къ столу, на которомъ въ дѣловомъ безпорядкѣ были разложены гроссбухи, и принялъ озабоченно-меланхолическій видъ.

«Скверно то, что должна отворять двери горничная, — мелькнуло у него въ головѣ. — Необходимо было нанять какого-нибудь человѣка. Лучше всего артельщика… Сапоги бутылками, русская рубашка, серебряная цѣпочка и даже бѣлый фартукъ — ну, однимъ словомъ, настоящій артельщикъ. Ахъ, какую я глупость сдѣлалъ, что не подумалъ объ этомъ раньше. А Вася рѣшительно ничего не понимаетъ въ этихъ дѣлахъ…»

Позвонившій субъектъ что-то такое спрашивалъ у горничной, потомъ прокашлялся и наконецъ вошелъ въ пріемную. Это былъ средняго роста мужчина, немного сутулый, съ кривыми ногами и съ какимъ-то обиисешюхмурымъ лицомъ. Потертый пиджакъ, лоснившіеся штаны и не первой молодости крахмальная рубашка говорили сами за себя. Лицо было тоже потертое и точно заношенное, — русая бородка, сѣрые глаза, мягкій носъ, рѣдѣвшіе на макушкѣ волосы.

— Я къ вамъ отъ Варвары Петровны… — проговорилъ субъектъ, подавая письмо.

Это было полнымъ разочарованіемъ. Какъ его считать: первымъ или не первымъ? Но времени онъ былъ, дѣйствительно, первымъ, но первымъ не изъ тѣхъ, кого приглашалъ Сережа.

— Вы фельдшеръ Потаповъ? — холодно спрашивалъ Сережа, пробѣжавъ письмо княжны.

— Такъ точно-съ…

Этимъ отвѣтомъ выдавалъ себя военный человѣкъ, и Сережа еще разъ поморщился.

Окоемовъ, лежа на своемъ диванѣ, слышалъ такой діалогъ:

— Варвара Петровна не предупреждала васъ относительно того, какіе люди намъ нужны?

— Никакъ нѣтъ-съ, г. Окоемовъ.

— Гм… Я не Окоемовъ, а главный управляющій золотыми промыслами г. Окоемова. Но это все равно…

Дальше слѣдовало дѣловое объясненіе того, что потребуется отъ лицъ, изъявившихъ готовность поступить на службу къ г. Окоемову. Сережа говорилъ тономъ спеціалиста, точно настоящій главный управляющій, всю жизнь прожившій на пріискахъ. Окоемовъ невольно улыбнулся быстрымъ успѣхамъ своего друга. Когда Сережа дѣлалъ паузу, фельдшеръ какъ-то виновато-почтительно повторялъ: «Да, это точно-съ…». У него и голосъ былъ заношенный.

— Кстати, одинъ грустный, но необходимый вопросъ, г. Потаповъ: вы пьете, конечно?..

— Т.-е. какъ пью-съ?

— Ну, водку пьете?.. Я не говорю о томъ, что вы будете выпивать по рюмкѣ водки передъ обѣдомъ, нѣтъ, а о томъ, что не пьете ли вы запоемъ?..

— Помилуйте, какъ можно-съ…

— Почему же вы мѣста лишились?

— По болѣзни-съ…

«Охъ, пьетъ горькую, каналья!» — думалъ Сережа, глядя прищуренными глазами на своего кліента.

Въ гостиной набралось уже человѣкъ тридцать, причемъ большинство составляла интеллигентная столичная голытьба. Эта толпа рѣзко распадалась на два типа: съ одной стороны, коренные неисправимые москвичи, которые не могли даже подумать, что можно еще гдѣ-нибудь жить, кромѣ родной Москвы, съ другой — провинціалы, пріѣхавшіе въ столицу искать хлѣба. Было нѣсколько человѣкъ того склада, который характеризуется фразой: «перекати-поле». Они нигдѣ не уживутся долго и будутъ всю жизнь странствовать по Россіи изъ конца въ конецъ. Добродушный и наивный Сережа про себя намѣтилъ эти рубрики и по нимъ распредѣлилъ своихъ кліентовъ. Особой кучкой выдѣлялись подозрительные субъекты, которыми кишмя кишитъ добродушная матушка Москва. Они держали себя съ особенной развязностью и смотрѣли на другихъ свысока.

— Я не понимаю вашей цѣли, — говорилъ одинъ такой подозрительный субъектъ, особенно надоѣдавшій Сережѣ. — Предпріятіе рискованное, во всякомъ случаѣ…

— Это ужъ наше дѣло, — отвѣчалъ Сережа сухо.

— Наконецъ разстояніе… Завезете незнамо куда, оттуда потомъ и не выберешься.

— Самое лучшее, если вы не будете забираться въ такую даль…

— Конечно, если контрактомъ будетъ выговорена неустойка и двойные прогоны…

— Контрактовъ не будетъ и прогоновъ тоже…

— Въ такомъ случаѣ, до свиданія.

— Всего хорошаго…

Сережѣ хотѣлось сказать просто: «вонъ!», и онъ чувствовалъ, что начинаетъ краснѣть отъ сдержаннаго напряженія.

Сережа хотѣлъ предложить еще какой-то вопросъ, какъ въ передней раздался нерѣшительный звонокъ. Черезъ минуту въ комнату вошелъ блѣдный молодой человѣкъ въ очкахъ.

— Я печаталъ объявленіе въ газетахъ… Моя фамилія: Крестниковъ.

— Садитесь, пожалуйста. Если не ошибалось, вы бывшій студентъ?

— Да… изъ Петровско-Разумовской академіи.

— Да, да, понимаю. Не кончили курса? Да, понимаю… маленькая непріятная исторія… да, да.

Студентъ искоса взглянулъ на фельдшера и какъ-то весь съежился, почуявъ конкурента.

— Ищете уроковъ? Вообще мѣста?..

Окоемову понравился самый тонъ голоса, какимъ говорилъ студентъ. Такой хорошій молодой голосъ… Онъ уже впередъ его принималъ. Да и спеціальность подходящая: сельское хозяйство необходимо. И фельдшеръ тоже подходящій человѣкъ, хотя и замухрыжка. Что же, изъ такихъ замухрыжекъ выдаются хорошіе работники.

Дальше звонки послѣдовали одинъ за другимъ, такъ что скоро вся пріемная наполнилась народомъ. Сережа уже охрипъ, повторяя одни и тѣ же вопросы и давая одни и тѣ же объясненія. Скоро онъ показался въ кабинетѣ, красный, съ каплями пота на лбу и отчаяніемъ во взглядѣ.

— Что я съ ними буду дѣлать? — взмолился онъ, дѣлая театральный жестъ. — Дѣлая орда невѣрная… И кого-кого только тутъ нѣтъ! Жаль, что ты не можешь посмотрѣть на нихъ, Вася.

— Есть интеллигентные?

— Всякаго жита по лопатѣ… Собственно говоря, я не особенно довѣряю этимъ интеллигентамъ: не выдержатъ и сбѣгутъ.

Послѣднюю группу составляли люди, которыхъ рѣшительно нельзя было отнести ни къ одной изъ вышеприведенныхъ категорій. Всего вѣрнѣе было назвать ихъ поврежденными.

— Вы чѣмъ занимались до сихъ поръ?

— Я вообще… Видите ли, я изобрѣлъ подводную лодку…

Поврежденный субъектъ торопливо доставалъ изъ кармана объемистый свертокъ засаленныхъ бумагъ съ очевиднымъ намѣреніемъ посвятить Сережу въ свою тайну, но Сережа благоразумно уклонялся отъ подробностей, предпочитая вѣрить на слово.

Къ числѣ этихъ поврежденныхъ оказалось два воздухоплавателя, изобрѣтатель какихъ-то насосовъ, работавшихъ мятымъ паромъ, неизбѣжное perреtuum mobile, электротехникъ, мечтавшій упразднить всѣ паровыя машины, и т. д. Окоемовъ впередъ предупредилъ Сережу, чтобъ онъ оставилъ всю эту группу для личныхъ объясненій, --онъ питалъ большую слабость ко всякимъ изобрѣтателямъ, въ чемъ сказывалась американская жилка.

Познакомившись съ общимъ составомъ своихъ кліентовъ, Сережа выпроводилъ подъ разными предлогами сначала всѣхъ сомнительныхъ субъектовъ, а затѣмъ москвичей.

— Вѣдь вы не разстанетесь съ Москвой ни за какія коврижки? — откровенно говорилъ онъ.

Москвичи смотрѣли другъ на друга, заминались и въ концѣ концовъ должны были соглашаться, что, дѣйствительно, не могутъ. Нѣтъ, ужъ лучше голодать, да только у себя въ Москвѣ. «Перекати-поле» доставили Сережѣ много хлопотъ, потому что имъ особенно понравилась перспектива отправиться въ Сибирь.

— Да вѣдь вы не уживетесь на одномъ мѣстѣ, — увѣрялъ Сережа хриплымъ голосомъ. — А намъ нужны люди, которые ѣдутъ не на одинъ и не на два дня… Впрочемъ, зайдите денька черезъ три для окончательныхъ переговоровъ съ моимъ довѣрителемъ. Я здѣсь только представитель…

Оставались двѣ группы — провинціалы и поврежденные люди. Всѣхъ набралось для перваго раза человѣкъ двѣнадцать, и Сережа назначилъ каждому особый день и часъ для переговоровъ съ будущимъ хозяиномъ.

Пока происходила эта каша, Марѳа Семеновна сидѣла у себя въ комнатѣ и горько плакала. Что же это такое? Старое окоемовское дворянское гнѣздо превратилось въ какой-то трактиръ… Чего только ни придумаетъ Вася!

— Ты сейчасъ же вымой полъ, — приказывала старушка горничной. — Я не знаю, чего они тамъ ни натащили… А потомъ прокури хорошенько амброй. Я не выношу этого воздуха… Мнѣ уже дурно…

VIII.

Этотъ «рекрутскій наборъ», какъ назвала Марѳа Семеновна вербовку интеллигентной голи, повторился еще разъ подъ руководствомъ княжны. Окоемовъ уже могъ выходить. Онъ просто ужаснулся, когда увидѣлъ, что вся гостиная была занята желающими получить работу. Сколько было тутъ нужды, горя, молчаливаго отчаянія… Достаточно было взглянуть на эту грустную толпу, чтобы понять, какая пропасть бездонной столичной нужды раскрывалась. И о большинствѣ этихъ несчастныхъ женщинъ можно было впередъ сказать, что онѣ негодны, потому что были привязаны къ своимъ семьямъ и только искали побочнаго заработка. Свободныхъ женщинъ, которыя могли бы уѣхать изъ Москвы, было сравнительно очень немного.

— Варвара Петровна, вы, кажется, сдѣлали большую ошибку, — Замѣтилъ Окоемовъ. — Въ своихъ приглашеніяхъ вы не упомянули, что нужны женщины совершенно свободныя, т.-е. такія, которыя могутъ свободно уѣхать.

— А онѣ уже не пишутъ въ своихъ объявленіяхъ, что не могутъ уѣхать…

— Онѣ ищутъ работы въ Москвѣ, поэтому и не пишутъ. Мнѣ жаль, что онѣ потеряютъ даромъ день и одну лишнюю надежду… Впрочемъ, я самъ виноватъ, что не предупредилъ васъ. Не до того было…

Княжна очень смутилась этимъ замѣчаніемъ, такъ что Окоемову пришлось ее же успокаивать.

— Лучше всего будетъ, если я самъ переговорю съ ними, — предложилъ онъ, жалѣя свою помощницу. — Вы идите къ мамѣ, а я тутъ все устрою. А главное, не волнуйтесь…

Сконфуженная княжна ушла въ комнату Марѳы Семеновны и тамъ горько расплакалась, хотя и не встрѣтила особеннаго сочувствія со стороны хозяйки.

— По дѣломъ вору и мука, — ворчала Марѳа Семеновна. — Вмѣстѣ съ Васей выдумки выдумываете. Вотъ и вышла кругомъ виновата… Охъ, что только и будетъ! Согрѣшила я съ вами… Сережа вонъ тоже хорошъ: назвалъ всякую рвань.

— Вы добрая, Марѳа Семеновна, но уже ничего не понимаете… — оправдывалась княжна, вытирая слезы.

— Какъ же я не понимаю: вѣдь Вася-то мой сынъ, полагаю? Нѣтъ, милая, это только отъ гордости дѣтки хотятъ умнѣе родной матери быть… Да. А Господь-то и смиритъ за гордость.

— Совсѣмъ вы уже не то говорите, Марѳа Семеновна… Я васъ очень люблю, но вы все-таки не понимаете. Я вѣрю въ Василія Тимоѳеича… Онъ задумалъ большое дѣло, и ему нужно помогать.

— Зачѣмъ же тогда плачешь?..

— Сдѣлала ошибку…. обидно… По своей неосторожности заставила напрасно прійти человѣкъ сорокъ бѣдныхъ женщинъ.

— Ну, бѣднымъ-то нечего дѣлать… Все равно, даромъ бы дома сидѣли.

— Зачѣмъ вы уже такъ говорите? Вы это нарочно, чтобы позлить меня…. Вѣдь вы добрая и говорите это такъ, а надъ бѣдными нехорошо шутить.

— Хорошо, хорошо. Надоѣло… Опять весь домъ нужно мыть завтра да прокуривать, а то я не выношу этого воздуха… Голова у меня болитъ до смерти и безъ васъ.

Окоемовъ очень быстро покончилъ съ толпой ожидавшихъ рѣшенія своей участи женщинъ. Онъ въ короткихъ словахъ разъяснилъ недоразумѣніе и попросилъ остаться только тѣхъ, которыя могли свободно располагать собой. Такихъ оказалось очень немного, всего человѣкъ десять, да и тѣ довольно сомнительнаго характера въ смыслѣ пригодности. Это были или старыя дѣвы, или бездѣтныя вдовы. Изъ этихъ оставшихся едва набралось всего три женщины, которыя хотя сколько-нибудь подходили къ требованіямъ.

Аудіенція кончилась скоро, и Окоемовъ пришелъ къ матери такой усталый, разстроенный, разбитый.

— Напрасно ты себя убиваешь, Вася, — говорила Марѳа Семеновна. — Такъ нельзя… Мало ли бѣдныхъ людей на бѣломъ свѣтѣ: всѣхъ не обогрѣешь, не одѣнешь и не накормишь.

— Это такъ, мама, а все-таки обидно за этихъ несчастныхъ… Нужно было ихъ видѣть. Ахъ, сколько несправедливости на свѣтѣ, сколько несчастія, и мы можемъ жить спокойно. И главное, то обидно, что большинство неспособно къ настоящему, серьезному труду, вѣрнѣе сказать — не подготовлено. Такъ глупо воспитываютъ дѣвочекъ… А вѣдь не каждая выходитъ замужъ, да и замужемъ не всѣ бываютъ настолько обезпечены, чтобы не нуждаться въ заработкѣ на свою долю. Мужъ остался безъ мѣста, мужъ боленъ — мало ли что бываетъ, а тутъ еще дѣти. Какъ мнѣ тяжело было имъ отказывать, а тутъ еще сознаніе собственнаго безсилія. Ну что я могу сдѣлать для нихъ, если онѣ никуда негодны? Вотъ мы сидимъ съ тобой, мама, въ собственномъ домѣ, одѣты, сыты, а онѣ пошли домой такія же голодныя, какъ и пришли. А дома ихъ ждутъ голодные дѣтскіе рты, безпомощные и больные старики… Нѣтъ, ужасно, ужасно!..

Окоемовъ заходилъ по комнатѣ, ломая руки. Глаза у него свѣтились лихорадочнымъ блескомъ, лицо покрылось красными пятнами. Княжна потихоньку любовалась имъ, какъ выраженіемъ дѣятельной мужской силы. Ахъ, какой хорошій, добрый, чудный человѣкъ, и какъ много онъ могъ бы сдѣлать, если бы не болѣзнь. Вѣдь живутъ же на свѣтѣ тысячи негодяевъ, пьяницъ, вообще дурныхъ людей, а хорошій человѣкъ долженъ умереть, потому что слишкомъ много работалъ. Окоемовъ понялъ эту тайную мысль княжны, подошелъ къ ней, взялъ за руку и проговорилъ:

— Вы меня жалѣете, Варвара Петровна? Спасибо… Ничего, поправимся. Кстати, въ моемъ спискѣ вы стоите первымъ номеромъ.

— Въ какомъ спискѣ? — удивилась княжна.

— А какъ же, вѣдь вы тоже ѣдете со мной на Уралъ?

— Я?.. Вы шутите, Василій Тимоѳеичъ. Вѣдь я рѣшительно ничего не умѣю дѣлать: ни готовить кушанье, ни шить, не знаю вообще никакого хозяйства. Вотъ переводы или уроки…

— А если вы мнѣ нужны, дорогая?.. Повѣрьте мнѣ, что не пожалѣете… Бѣдныхъ мы вездѣ найдемъ и будемъ имъ помогать

— Я уже не знаю, Василій Тимоѳеичъ…

— Конечно, вамъ тяжело будетъ разстаться съ Москвой, но вѣдь мы уѣзжаемъ не навѣчно. Я вамъ буду давать каждый годъ небольшой отпускъ…

Марѳа Семеновна слушала сына и съ своей стороны вполнѣ съ нимъ соглашалась, хотя и съ другой точки зрѣнія: все же свой человѣкъ, въ случаѣ Вася захвораетъ, такъ она и не отойдетъ. Каждый думалъ по-своему и руководился собственными соображеніями. Сдѣлавъ свое предложеніе княжнѣ, Окоемовъ точно забылъ о присутствующихъ а началъ опять ходить но комнатѣ.

— Иногда мнѣ начинаетъ казаться, что я схожу съ ума, — заговорилъ Окоемовъ послѣ длинной паузы такимъ тономъ, точно думалъ вслухъ. — Да, да… Нападаетъ какое-то глухое отчаяніе, сомнѣніе, и я теряю вѣру въ самого себя. Вотъ именно было такъ давеча, когда эти женщины выходили изъ комнаты… Мнѣ казалось, что онѣ презираютъ меня, и что вмѣстѣ съ ними уходило что-то такое мучительно-хорошее, какъ течетъ кровь изъ открытой жилы. Да, да… Мнѣ хотѣлось крикнуть имъ: «вернитесь!», хотѣлось приласкать ихъ, утѣшить! Нѣтъ, я не умѣю этого выразить.

— Почему же вы не вѣрите въ себя, Василій Тимоѳеичъ? — тихо спросила княжна, точно боялась его разбудить своимъ вопросомъ.

— Почему? Ахъ, да… Да потому, что для меня мои планы такъ понятны, ясны и просты, и до сихъ поръ всѣ смотрятъ на нихъ, какъ на бредъ сумасшедшаго. Если даже всѣ мои планы рушатся, то останется, по крайней мѣрѣ, попытка хотя что-нибудь сдѣлать. Все зависитъ отъ того, что я вѣрю въ людей, вѣрю въ возможность дѣятельной борьбы со зломъ, а тутъ кругомъ полная апатія и круговое недовѣріе. Какъ же жить при такихъ условіяхъ?..

Этотъ монологъ былъ прервалъ появленіемъ горничной, заявившей, что «пришли Сергѣй Ипполитычъ».

— А, уже онъ пришелъ! — съ оживленіемъ заговорила княжна. — Какъ же вы приглашаете меня, Василій Тимоѳеичъ, ѣхать съ вами въ Сибирь, когда и онъ поѣдетъ тоже? Я уже не могу.

— Вотъ у насъ всегда такъ… — отвѣтилъ Окоемовъ съ больной улыбкой. — На первомъ планѣ свои личные маленькіе счеты, изъ-за которыхъ мы готовы пожертвовать рѣшительно всѣмъ. Впрочемъ, я это такъ…

Сережа шагалъ по гостиной съ озабоченнымъ видомъ, заложивъ руки за спину. Онъ былъ взволнованъ.

— Послушай, Вася, что же это такое? — безъ всякихъ предисловій накинулся онъ на Окоемова.

— Что такое случилось?

— Вчера съ однимъ знакомымъ я заѣхалъ въ «Яръ», т.-е., вѣрнѣе, онъ меня завезъ туда, — виновато поправился Сережа. — Ну, заняла столикъ, сидимъ… А за сосѣднимъ столикомъ сидитъ какая-то купеческая компанія. Ты знаешь, какъ я ненавижу это сословіе! У меня это въ родѣ какой-то болѣзни… Не выношу. А тутъ сидитъ въ компаніи какой-то купчикъ, и этотъ пренахально уставился на меня глазами. Чортъ знаетъ что такое… Смотритъ да еще улыбается. А потомъ подходитъ ко мнѣ и говоритъ: «Мнѣ ваша личность очень знакома…» — «Что вамъ угодно?» — «Да ничего-съ… А вотъ на бильярдѣ, это точно-съ, вы орудуете въ лучшемъ видѣ! Хорошая музыка… А промежду прочимъ, скажите Василію Тимоѳеичу, что, хотя они и весьма умственный человѣкъ, а только напрасно въ чужой лѣсъ зашли, да и дерево не по себѣ выбрали. Да-съ…» Я тутъ только сообразилъ, куда гнетъ этотъ нахалъ: это онъ насчетъ Таганки, гдѣ я игралъ на бильярдѣ съ Барышниковымъ. Онъ даже назвалъ себя, только я забылъ его имя.

— Маркъ Евсеичъ Барышниковъ, — увѣренно отвѣтилъ Окоемовъ.

— Вотъ, вотъ… Но все-таки согласись, что мое положеніе было не изъ красивыхъ?

— А зачѣмъ шатаешься въ «Яръ»? Впрочемъ, все это пустяки и касается только меня одного… Однимъ словомъ, не стоитъ волноваться, мой другъ.

Слова Окоемова всегда производили на Сережу самое успокаивающее дѣйствіе, какъ капли холодной воды. Онъ и сейчасъ сразу повеселѣлъ и даже весело подмигнулъ Окоемову.

— Знаешь, Вася, сначала я отнесся къ твоимъ планамъ довольно критически, — заговорилъ онъ, закуривая папиросу. — Да… Говоря откровенно, я и сейчасъ не вѣрю въ нихъ. Но это твое дѣло, а я въ чужія дѣла не вмѣшиваюсь. Да… И, вмѣстѣ съ тѣмъ, у меня явился свой планъ. Ты, пожалуйста, не смѣйся надо мной…

— Интересно познакомиться…

— Нѣтъ, я совершенно серьезно… Я тутъ познакомился съ однимъ часовыхъ дѣлъ мастеромъ, который пропилъ свой магазинъ. Ну что же, это его дѣло, а я въ семейныя дѣла не мѣшаюсь… Онъ тогда приходилъ вмѣстѣ съ другими наниматься и, между прочимъ, далъ мнѣ блестящую мысль, именно, открыть производство часовъ въ Россіи… Не правда ли, недурно? И всего лучше это устроить тамъ, на Уралѣ, гдѣ и мѣдь своя, и сталь, и серебро, и золото — однимъ словомъ, весь матеріалъ.

— Мысль недурная, но, къ сожалѣнію, совершенно неосуществимая. На выдержать конкуренціи съ заграничными часами, да и дѣло требуетъ сразу громаднаго капитала… Матеріалъ въ часовомъ производствѣ самое дешевое, а цѣнится только работа.

— Значитъ, мой проектъ не годится?

— Рѣшительно не годится никуда.

— А я сегодня цѣлую ночь не спалъ изъ-за него и даже планъ будущей фабрики составилъ, т.-е. дома квартиры основателя фирмы, т.-е. меня. Этакъ въ русскомъ стилѣ, а на крышѣ пѣтухъ держитъ въ клювѣ часы… Жаль, что неосуществимо. Да.

— Я тебѣ вотъ что скажу, Сережа, — заговорилъ Окоемовъ совершенно серьезно. — Я тебя очень люблю и цѣню, но долженъ тебя предупредить объ одной маленькой вещи… Ты вотъ сейчасъ заговорилъ о деньгахъ, а до сихъ поръ умѣлъ только ихъ тратить. У меня для всѣхъ служащихъ будетъ одно общее правило, не исключая и тебя: каждый, поступившій ко мнѣ на службу, обязывается въ теченіе года накопить сто рублей, вкладываетъ эти деньги въ дѣло и такимъ образомъ дѣлается пайщикомъ. Деньги ничтожныя, особенно при окладѣ главнаго управляющаго, но все-таки нужно умѣть ихъ накопить. Въ этомъ все… не выдержавшій этого экзамена долженъ будетъ уйти.

— Послушай, я не понимаю тебя, Вася… Я… я по счетамъ ресторановъ уплачивалъ больше. Неужели изъ-за такихъ пустяковъ ты можешь отказать даже мнѣ?..

— И даже тебѣ… Въ дѣлѣ всѣ равны, голубчикъ, а коммерческія предпріятія не могутъ выносить сентиментальности. Я буду поступать, какъ самый скверный купецъ… Исключеній ни для кого не будетъ. Если бы ты зналъ, какъ мнѣ, при нашей русской распущенности, было трудно скопить мои первые сто долларовъ! Но это необходимая школа… Только деньги даютъ самостоятельность.

IX.

Извѣстіе, принесенное Сережей, очень встревожило Окоемова, хотя онъ и не выдалъ себя ни однимъ движеніемъ. Необходимо было торопиться отъѣздомъ на Уралъ.

Дня черезъ два онъ былъ совершенно здоровъ и могъ принимать своихъ будущихъ помощниковъ для подробныхъ переговоровъ относительно будущаго.

Первымъ номеромъ здѣсь опять явился замухрыжка-фельдшеръ, который очень понравился Окоемову, какъ человѣкъ, вымуштрованный для упорнаго труда. Относительно ста рублей фельдшеръ охотно согласился.

— Что же-съ, это правильно-съ, Василій Тимоѳеичъ…

— Ну, и отлично. Готовьтесь къ отъѣзду…

Больше возни было со студентомъ Крестниковымъ, двумя не кончившими техниками и вообще интеллигентами. Они никакъ не могли понять, для чего нужно было скопить въ теченіе года непремѣнно сто рублей. Ихъ это условіе даже какъ будто конфузило, какъ что-то неприличное.

— Чтобы не было недоразумѣній, я впередъ долженъ предупредить васъ, господа, — говорилъ Окоемовъ: — именно, что вы будете имѣть дѣло съ купцомъ… Да, съ самымъ простымъ купцомъ-промышленникомъ, который будетъ разсчитывать каждую копейку, каждый грошъ. Васъ это немного шокируетъ, начиная съ самаго слова: купецъ. А между тѣмъ въ этой терминологіи ничего нѣтъ страшнаго… Купецъ — это человѣкъ, который ведетъ какое-нибудь торгово-промышленное дѣло, а подобныя дѣла требуютъ самой строгой точности. Здѣсь изъ грошей и копеекъ вырастаютъ милліоны рублей. Затѣмъ, у насъ, въ Россіи, никто такъ не работаетъ, какъ только купецъ, и никто такъ не знаетъ своего дѣла, какъ купецъ. Наконецъ у насъ никто такъ не рискуетъ, какъ купецъ… Интеллигентные люди обыкновенно видятъ только дурныя стороны въ жизни купечества, но вѣдь никто не мѣшаетъ обратить вниманіе на хорошее и воспользоваться именно этимъ хорошимъ. Вотъ именно съ этой послѣдней точки зрѣнія я и хочу быть купцомъ.

— Однимъ словомъ, вы хотите нажить капиталъ, — сумрачно спорилъ студентъ Крестниковъ. — Стоитъ ли объ этомъ такъ хлопотать?.. По-моему, это зависитъ отъ личнаго вкуса и совсѣмъ не нуждается въ хорошихъ словахъ… Вы возводите наживу въ какой-то подвигъ.

— Вотъ именно съ этой точки и начинается наша разница съ настоящимъ, такъ сказать, общепринятымъ купцомъ. Тотъ нажилъ капиталъ, и въ этомъ его цѣль, а для насъ капиталъ будетъ только средствомъ, какъ всякая другая сила. Общепринятый, купецъ будетъ жить въ свое удовольствіе, добиваться почетныхъ должностей и медалей, въ худшемъ случаѣ будетъ своими капиталами давить бѣдныхъ, или кончитъ какимъ-нибудь безобразіемъ. Но вѣдь все это не обязательно и въ большинствѣ случаевъ зависитъ только отъ недостатка образованія. Въ послѣднемъ случаѣ я могу привести примѣръ купца англійскаго, французскаго, американскаго… Но важно для насъ то, что капиталъ — сила и страшная сила, слѣдовательно весь вопросъ только въ томъ, куда направить эту силу, которая сама по себѣ ни дурна ни хороша, какъ всякая сила. Я, можетъ-быть, потеряю въ вашихъ глазахъ, господа, но говорю откровенно, что люблю деньги, какъ равнодѣйствующую всякихъ силъ. Вы только представьте себѣ, что у васъ, вмѣсто двухъ вашихъ собственныхъ рукъ — тысячи такихъ рукъ, слѣдовательно вы въ тысячи разъ сильнѣе, чѣмъ полагается самой природой.

— Позвольте, Василій Тимоѳеичъ, — вступился одинъ изъ техниковъ, очень мрачный молодой человѣкъ. — Что вы говорили о капиталѣ вообще, съ этимъ еще можно согласиться съ нѣкоторыми поправками, но вы смѣшиваете деньги и капиталъ, а это не совсѣмъ одно и то же…

— Да, вы правы, молодой человѣкъ… Вся разница въ томъ, что слово «капиталъ» гораздо шире, какъ понятіе. Но дѣло не въ томъ… Есть болѣе важный вопросъ, который у васъ на языкѣ. Вы будете моими компаньонами, у насъ будетъ общій капиталъ, но вы спросите: для чего? Не правда ли? Вы имѣете на это право… Здѣсь, господа, мое самое слабое мѣсто, и, не входя въ подробныя объясненія, на которыя я сейчасъ даже не могу претендовать, отвѣчу вамъ словами одного великаго поэта. Извините, если отвѣтъ будетъ немного длиненъ — хорошія вещи нужно повторять тысячи разъ.

Окоемовъ отправился къ своему книжному шкапу и досталъ маленькій компактный томикъ. Перелистовавъ его, онъ нашелъ необходимое мѣсто, перечиталъ его про себя и заговорилъ:

— Это «Фаустъ» Гёте… да. Величайшее произведеніе геніальнѣйшаго поэта… да. Вы, конечно, читали его и знаете содержаніе этой поэмы. Въ ней есть одно, можетъ-быть, самое неэффектное мѣсто, на которое вы, вѣроятно, не обратили вниманія… да… Но именно здѣсь «гвоздь» всего, какъ говорятъ французы. Вы помните уговоръ между Фаустомъ и Мефистофелемъ? Окончательно Фаустъ отдаетъ себя во власть Мефистофелю, когда наконецъ найдетъ полное удовлетвореніе и скажетъ: «мгновенье, остановись!». И Фаустъ это говоритъ. Но когда? Я позволю себѣ прочитать это мѣсто цѣликомъ, въ переводѣ Фета:

Болото тянется къ горамъ

И заражаетъ все, что мы добыли;

Спустить бы грязь гнилую только намъ —

Вотъ этимъ бы мы подвигъ завершили.

Мы бъ дали мѣсто многимъ милліонамъ

Зажить трудомъ, хоть плохо огражденнымъ!

Стадамъ и людямъ по зеленымъ нивамъ

На цѣлинѣ придется жить счастливымъ.

Сейчасъ пойдутъ селиться по холмамъ,

Что трудовой народъ насыплетъ самъ.

Среди страны здѣсь будетъ свѣтлый рай,

А тамъ волна бушуй хоть въ самый край,

И гдѣ буруны только входъ прогложутъ,

Тамъ сообща сейчасъ изъянъ заложатъ.

Да, этотъ смыслъ мной подлинно усвоенъ,

Вся мудрость въ томъ, чтобы познать,

Что тотъ свободы съ жизнью лишь достоинъ,

Кто ежедневно долженъ ихъ стяжать.

Такъ проживетъ здѣсь, побѣждая страхъ,

Ребенокъ, мужъ и старецъ вѣкъ въ трудахъ.

При видѣ этой суеты

Сбылись бы всѣ мои мечты.

Тогда бъ я могъ сказать мгновенью:

Остановись! Прекрасно ты!

И не исчезнутъ безъ значенья

Земные здѣсь мои слѣды.

Въ предчувствіи такого счастья и

Достигъ теперь вершины бытія…

Окоемовъ сложилъ книгу и поставилъ ее на прежнее мѣсто въ шкапу. Въ комнатѣ царило нѣсколько времени молчаніе. Окоемовъ нахмурился. Неужели нужно было цитировать Гёте, какъ авторитетъ, чтобы доказать такую простую и, кажется, для всякаго понятную мысль? Цѣль такъ ясна, и только нужна работа, чтобы она была достигнута. Благодарная хорошая работа, потому что она окрылена сознаніемъ общаго дѣла, сознаніемъ того, что тысячи, десятки тысячъ работниковъ идутъ дружно къ ней, а между тѣмъ они, можетъ-быть, никогда и не увидятъ другъ друга.

— Извините, господа, я усталъ… — проговорилъ Окоемовъ, дѣлая вдыханіе. — Только одно и послѣднее слово: среди васъ я такой же работникъ, какъ и вы. Можетъ-быть, я сдѣлалъ ошибку, что слишкомъ много говорюсь съ вами — это не совсѣмъ коммерческій пріемъ, такъ какъ время — деньги. Наконецъ просто выходитъ въ родѣ того, какъ будто я въ чемъ-то оправдываюсь.

Всѣ эти переговоры и объясненія волновали Окоемова, нагоняя какую-то смутную неувѣренность и въ себѣ и въ другихъ. Онъ инстинктивно искалъ чьей-то неизвѣстной поддержки, и каждый разъ такое настроеніе связывалось съ мыслью о ней, о той дѣвушкѣ, которая стояла живой предъ его глазами. Гдѣ-то она теперь? Вспомнила ли про него хоть разъ? Могла ли бы она понять все то, что его такъ волновало, заботило и дѣлало большимъ? Когда онъ задумывался на эту тему, ему начинало казаться, что онъ чувствуетъ на себѣ пристально-ласковый взглядъ большихъ дѣвичьихъ глазъ, невысказанную мольбу…

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно!.. — говорилъ Окоемовъ самому себѣ. — Нѣтъ, теперь не до этого… Будемъ думать о дѣлѣ.

Большое удовольствіе Окоемову доставилъ изъ всѣхъ новыхъ знакомыхъ, съ которыми приходилось вести переговоры, одинъ изобрѣтатель насосовъ. Кто бы могъ подумать, что въ такой прозаической спеціальности скрывалось геніальное открытіе. Да, именно геніальное… Когда Окоемовъ выслушалъ въ первый разъ объясненіе этого изобрѣтателя, то пришелъ въ такое изумленіе, что даже не вѣрилъ собственнымъ ушамъ. Самая наружность изобрѣтателя точно измѣнилась на его глазахъ. Это былъ уже пожилой господинъ съ неулыбающимся лицомъ и грустными глазами. Во всей фигурѣ, въ выраженіи лица и особенно въ глазахъ чувствовалась какая-то особенная натруженность. Звали его Иваномъ Гаврилычемъ Потемкинымъ. Одѣтъ онъ былъ прилично и, по всѣмъ признакамъ, видалъ лучшіе дни.

— Вы гдѣ-нибудь служили раньше, Иванъ Гавридычъ?

— Да, въ частномъ банкѣ. Тамъ въ провинціи… Былъ даже бухгалтеромъ, но все бросилъ. Не могъ перенести… измучила мысль о насосахъ, т.-е. собственно не о насосахъ, а общая идея примѣненія атмосфернаго давленія, какъ общаго двигателя.

— Вы не можете сказать, какъ эта идея пришла вамъ въ голову?

— Какъ пришла? Мнѣ кажется, что я родился вмѣстѣ съ ней… Еще въ дѣтствѣ-съ, когда запускалъ змѣя.

Когда заходила рѣчь объ «идеѣ», Потемкинъ сразу измѣнялся, точно весь свѣтлѣлъ.

— Вы только представьте себѣ, Василій Тимоѳеичъ, всю грандіозность моего проекта, — говорилъ онъ, нескладно размахивая длинными костлявыми руками. — Надъ каждой точкой земного шара давленіе атмосферы равняется тридцати двумъ дюймамъ ртутнаго столба или водопаду въ двадцать саженъ высоты. И вдругъ воспользоваться этой страшной силой, какъ двигателемъ! Конечно, не я одинъ думалъ объ этомъ, но мнѣ пришла маленькая счастливая мысль, которая на практикѣ можетъ доказать возможность пользованія этой силой. Да, можно покорить эту воздушную оболочку нашей земли и заставить ее работать… До сихъ поръ человѣчество пользовалось только вѣтромъ, т.-е. силой отъ движенія воздуха, а я хочу сдѣлать рабочей силой самое давленіе этой атмосферы. И какъ все просто, Василій Тимоѳеичъ… Когда мнѣ пришла мысль о насосахъ, я думалъ, что сойду съ ума. Вѣдь это будетъ грандіознѣйшимъ открытіемъ за все столѣтіе, нѣтъ, больше — за все существованіе человѣчества.

— Не сильно ли сказано, Иванъ Гаврилычъ? — съ улыбкой замѣчалъ Окоемовъ, любуясь загоравшимися фанатическимъ огонькомъ глазами великаго изобрѣтателя.

— Нѣтъ, это уже вѣрно-съ, — тихо спорилъ Потемкинъ. — Вы только представьте себѣ, что я даю человѣчеству страшную силу, передъ которой и паръ и электричество покажутся дѣтскими игрушками. И только благодаря этой силѣ пустыни будутъ орошены и превратятся въ цвѣтущія страны; страшныя болота, заражающія воздухъ, осушены; тамъ, гдѣ сейчасъ умираетъ съ голоду семья какого-нибудь номада, будутъ благоденствовать тысячи… Мало того, — мое открытіе устраняетъ само собой всѣ соціальныя недоразумѣнія, нищету, порокъ, самое рабство, потому что сдѣлаетъ каждаго человѣка сильнѣе въ десять разъ и тѣмъ самымъ возвыситъ его производительность. Особенно характерно это по отношенію къ рабству: рабъ — только двигающая сила, и больше ничего. Это зло устранили не моралисты, а изобрѣтатели новыхъ двигателей, и оно было бы немыслимо при моемъ двигателѣ, какъ будетъ невозможна даже война. Трудно даже приблизительно предвидѣть всѣ послѣдствія моего маленькаго открытія. Мнѣ даже дѣлается страшно, когда я начинаю думать на эту тему…

— У васъ были опыты съ вашими насосами?

— О, да… Въ теченіе десяти лѣтъ работаю.

— И удачно?

— Да… Конечно, была масса ошибокъ, просто неудачъ, какъ при всякомъ новомъ изобрѣтеніи, но вѣдь это неизбѣжно…

Окоемовъ слушалъ этого безумца и чувствовалъ, какъ самъ заражается его геніальнымъ бредомъ. А что, если все это осуществимо?

— Да, мы сдѣлаемъ опытъ съ вашимъ насосомъ тамъ, на промыслахъ, — говорилъ онъ, пожимая руку изобрѣтателя. — И увидимъ… Французская академія наукъ не признала дифференціальнаго исчисленія, Наполеонъ считалъ Фультона сумасшедшимъ, Тьеръ смѣялся надъ первой желѣзной дорогой, какъ надъ глупостью — да, бываетъ, Иванъ Гаврилычъ.

X.

Отъѣздъ Окоемова на Уралъ замедлился благодаря тому, что нужно было устроить до осени комиссіонныя дѣла съ Америкой. Осенью онъ надѣялся побывать въ Москвѣ, чтобы провѣрить заказы и порученія. Самымъ труднымъ являлось устроить передовѣрія — Окоемовъ плохо вѣрилъ въ русскую аккуратность.

Въ самый разгаръ этихъ хлопотъ онъ получилъ анонимное письмо, писанное на простой сѣрой бумагѣ измѣненнымъ почеркомъ.

«Милостивый государь! Вы поступаете довольно безсовѣстно, потому что суете свой носъ въ чужія дѣла. Но это даже безполезно, потому что найдутся люди поумнѣе васъ въ десять разъ. Во всякомъ случаѣ, будьте покойны, что и мы дремать тоже не будемъ. Лучше будетъ, если вы хорошенько позаботитесь о самомъ себѣ. И еще вамъ скажу, что своимъ поведеніемъ вы подвергаете себя большой опасности, потому что будете имѣть дѣло съ людьми очень сосредоточенными. Оставьте свои нелѣпыя затѣи и знайте свои дѣла. А впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно».

Письмо было безъ всякой подписи, съ городскимъ штемпелемъ. Окоемовъ далъ его прочитать княжнѣ.

— Я уже ничего не понимаю, — замѣтила та, перечитывая письмо.

Окоемовъ подробно объяснилъ ей, въ чемъ дѣло и кто авторъ письма.

— Страшнаго въ этихъ угрозахъ ничего нѣтъ, но все-таки осторожность не лишняя, — замѣтилъ онъ. — Эту дѣвушку спрятали гдѣ-то тамъ, въ Сибири, и мы должны ее разыскать во что бы то ни стало. Съ этой цѣлью я и пригласилъ васъ, Варвара Петровна, потому что только вы одна можете это устроить…

— Я?

— Да, вы… Подробности потомъ, но помните одно, именно, что дѣло идетъ о спасеніи беззащитной дѣвушки.

Княжна задумалась на одно мгновеніе, а потомъ съ рѣшительнымъ видомъ заявила:

— Что же, я уже согласна, Василій Тимоѳеичъ.

Сережа тоже дѣятельно готовился къ отъѣзду. Во-первыхъ, онъ купилъ непромокаемые охотничьи сапоги, потомъ цѣлую тысячу гаванскихъ сигаръ, лотомъ щегольской дорожный баулъ, наборъ всевозможныхъ консервовъ, англійскую шляпу съ двумя козырями и кисеей, два револьвера, походную библіотеку — кажется, все было предусмотрѣно вполнѣ основательно. Для пробы онъ одѣлъ свои сапоги, шляпу, повѣсилъ черезъ плечо пароходный бинокль, накинулъ на плечи кавказскую бурку и въ такомъ видѣ предсталъ предъ Марѳой Семеновной.

— Охъ, батюшка, напугалъ ты меня до-смерти! — всполошилась старушка. — Я сама въ книжкѣ читала, что былъ такой отчаянный разбойникъ Ринальдо Ринальдини… Я-то давно читала, а ты тутъ какъ снѣгъ на голову.

— Нельзя, Марѳа Семеновна: дѣло серьезное, — объяснялъ Сережа, любуясь своимъ фантастическимъ костюмомъ. — Я еще кинжалъ себѣ куплю…

— Ну ужъ, батюшка, съ кинжаломъ-то ко мнѣ ты, пожалуйста, и на глаза не показывайся… Мало ли что тебѣ въ башку взбредетъ, а я еще пожить хочу. Да сними ты котелъ-то свой — смотрѣть противно…

Марѳа Семеновна очень безпокоилась приготовленіями своего ненагляднаго Васи къ отъѣзду, долго думала о томъ, что его гонитъ изъ Москвы въ такую даль, волновалась и наконецъ пришла къ удивительному заключенію, къ какому только могло прійти любящее материнское сердце, именно, она во всемъ обвиняла Сережу… Конечно, это его дѣло! Шалберничалъ-шалберничалъ въ Москвѣ, прокутился до зла-горя, а потомъ и придумалъ. Ему-то все равно, гдѣ ни пропадать. Вонъ и ножъ собирается покупать… Какъ есть отчаянная голова! Вся надежда у старушки оставалась на княжну. Положимъ, она женщина не совсѣмъ правильная и иногда даже совсѣмъ заговаривается, а все-таки женщина и, въ случаѣ чего, отсовѣтуетъ, по крайней мѣрѣ. Именно съ этой точки зрѣнія старушка и смотрѣла теперь на Сережу, любовавшагося на себя въ зеркало. Наконецъ старушка не выдержала и проговорила:

— Не ожидала я отъ тебя, Сережа…

Голосъ у нея дрогнулъ, и на глазахъ показались слезы.

— Чего не ожидали, Марѳа Семеновна?

— А вотъ этого самаго… Кто всю смуту-то поднялъ? Жилъ бы себѣ Вася въ Москвѣ, у своего дѣла, кабы не твои выдумки… Ты думаешь, выжила старуха изъ ума, а я-то все вижу. И еще какъ вижу… Грѣшно тебѣ, Сережа.

— Да вы о чемъ, Марѳа Семеновна?..

— Не притворяйся, пожалуйста, по крайней мѣрѣ… Безъ этого тошно. Привелъ вонъ какъ-то Вася ко мнѣ какого-то неизвѣстнаго человѣка, назвалъ его Иваномъ Гаврилычемъ и говоритъ: «Мамаша, рекомендую — геніальный человѣкъ»… Такъ, приказный какой-то и, навѣрно, горькую пьетъ, а Вася-то простъ. Развѣ такіе геніальные-то люди бываютъ? Шекспиръ, Рашель, Наполеонъ, а это какой-то Иванъ Гаврилычъ… Ну, я укрѣпилась, сдѣлала видъ, что вѣрю, а потомъ этакъ къ слову и спрашиваю: «А позвольте узнать, чѣмъ вы занимаетесь?» Ну, тутъ ужъ ему и нельзя было скрыться. Понесъ такую ахинею, что святыхъ вонъ понеси… Какіе-то насосы приготовляетъ. Такъ вѣдь, это по пожарной части — я тоже могу понимать, что и къ чему относится. И подвелъ этого геніальнаго Ивана Гаврилыча опять-таки ты, Сережа… Ты, ты, ты! Лучше и не спорь, не обманывай въ глаза… Все я вижу и понимаю. Ты еще не подумалъ соврать, а я уже вижу.

Это признаніе заставило Сережу хохотать до слезъ, такъ что Марѳа Семеновна обидѣлась и кончила слезами.

— Смѣйся, безпутный, а Богъ тебя все-таки накажетъ…

— Ахъ, Марѳа Семеновна, Марѳа Семеновна… ха-ха! Вотъ уморили-то!.. Вы знаете, какъ я васъ люблю… Нѣтъ, это, наконецъ, невозможно! Ха-ха-ха… Милая Марѳа Семеновна… О, sancta simplicitas!..

Именно въ такомъ положеніи засталъ стороны Окоемовъ, когда зашелъ въ комнату къ матери. Сначала онъ рѣшительно ничего не могъ понять, а потомъ улыбнулся и проговорилъ:

— Да, это все онъ, мама… Ты угадала. И, навѣрно, Богъ его накажетъ…

— А что же я-то говорю, Вася? — обрадовалась старушка. — Посмотри на него, какимъ онъ разбойникомъ разодѣлся… Еще зарѣжетъ кого-нибудь подъ пьяную руку.

— Навѣрно, зарѣжетъ, мама… Я въ этомъ убѣжденъ. Кого бы ему зарѣзать, въ самомъ дѣлѣ? Ахъ, да — княжну…

Окоемовъ шутилъ, но у самого было тяжело на душѣ. Предстоящая разлука съ матерью очень безпокоила его. Онъ такъ любилъ свою милую старушку, съ ея дворянскими предразсудками, снами, предчувствіями, примѣтами и дѣтской наивностью. Въ его глазахъ она являлась старой Москвой, которая еще сохранялась на Арбатѣ и Пречистенкѣ. Милая старушка, милая старая Москва… Почему-то сейчасъ Окоемову было особенно тяжело разставаться съ роднымъ гнѣздомъ, — сказывались и возрастъ и надломленныя силы.

Изъ навербованныхъ интеллигентныхъ людей двое получили авансы и исчезли, двое другихъ наканунѣ отъѣзда раздумали и отказались — оставалось налицо всего пятеро: фельдшеръ Потаповъ, Иванъ Гаврилычъ, студентъ Крестниковъ и двое студентовъ-техниковъ.

«Много званыхъ, но мало избранныхъ, — съ невольной грустью подумалъ Окоемовъ. — Что же, пока будемъ довольствоваться и этимъ, а впослѣдствіи можно будетъ сдѣлать вторичный наборъ. Впрочемъ, и на мѣстѣ, навѣрно, найдется достаточное количество взыскующихъ града…»

Больше всего Окоемовъ былъ радъ тому, что познакомился съ Потемкинымъ. Это былъ настоящій кладъ… Съ каждымъ днемъ въ этомъ странномъ человѣкѣ онъ открывалъ новыя достоинства и чувствовалъ, что изобрѣтатель насосовъ дѣлается ему роднымъ, другомъ, товарищемъ, а главное — тѣмъ вѣрнымъ человѣкомъ, на котораго можно было положиться. Впрочемъ, ему нравился и фельдшеръ Потаповъ и всѣ студенты, особенно Крестниковъ. Такіе милые молодые люди, еще не остывшіе душой…

Намаявшись за день со своими дѣлами, Окоемовъ возвращался домой усталый и разбитый. Лучшимъ отдыхомъ для него было то, чтобы въ его кабинетѣ сидѣлъ Иванъ Гаврилычъ и разсказывалъ что-нибудь. Собственно, изобрѣтатель, кажется, совсѣмъ не умѣлъ сидѣть, а вѣчно бродилъ по комнатѣ, какъ тѣнь, курилъ какую-то необыкновенную глиняную трубочку и говорилъ на-ходу, точно гонялся за отдѣльными фразами. За два дня до отъѣзда Иванъ Гаврилычъ совершенно неожиданно заявилъ:

— А какъ же я буду съ дѣвочкой, Василій Тимоѳеичъ?

— Съ какой дѣвочкой? — могъ только удивиться Окоемовъ.

— А дочь..

— Ваша дочь?

— Да…

— Гдѣ же она? Сколько ей, наконецъ, лѣтъ?

— Позвольте… пять лѣтъ, нѣтъ — четыре. Да, именно четыре… Очень милая дѣвчурка… Мать умерла уже два года назадъ, а дѣвчурка живетъ со мной. Она у меня ведетъ все хозяйство.

— Гм… да… Какъ же быть? Не лучше ли оставить дѣвочку здѣсь, какъ вы думаете? Я могу поговорить съ мамой, наконецъ…

Иванъ Гаврилычъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, поправилъ галстукъ, который его почему-то началъ давить, развелъ руками и заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:

— Нѣтъ, Василій Тимоѳеичъ, я со своей дѣвочкой не разстанусь ни за что… да. Вѣдь я только для нея и живу.

Окоемовъ подумалъ, пожевалъ губами и рѣшилъ:

— Хорошо, мы возьмемъ дѣвочку съ собой…

Иванъ Гаврилычъ даже не поблагодарилъ за эту уступку, а только покраснѣлъ и отвернулся къ окну. Онъ цѣлыхъ двѣ недѣли все готовился переговорить съ Окоемовымъ о своей дѣвочкѣ, составлялъ цѣлыя рѣчи и никакъ не могъ рѣшиться.

Марѳа Семеновна уже за день до отъѣзда ходила съ опухшими отъ слезъ глазами и потребовала отъ сына только одной уступки, чтобы онъ вмѣстѣ съ ней съѣздилъ къ Иверской.

— Что же, я ничего противъ этого не имѣю, — охотно согласился Окоемовъ. — И даже съ большимъ удовольствіемъ, мама… Тебѣ извѣстно, что я человѣкъ религіозный.

Въ одинъ изъ послѣднихъ іюньскихъ дней на Нижегородскомъ вокзалѣ съѣхались всѣ дѣйствующія лица. Когда Окоемовъ пріѣхалъ съ матерью, всѣ уже были въ сборѣ. Студенты забрались раньше всѣхъ и держались отдѣльной кучкой, за ними пріѣхалъ Иванъ Гаврилычъ со своей маленькой дочуркой, блѣдной городской дѣвочкой съ такимъ умненькимъ личикомъ. Пріѣхали двѣ интеллигентныхъ женщины, — это были особы лѣтъ подъ тридцать, которымъ некого было оставлять въ Москвѣ. Онѣ, видимо, стѣснялись незнакомаго общества и держались въ сторонѣ. Княжна явилась въ сопровожденіи Сережи.

— Я уже не подозрѣвала, Сергѣй Ипполитычъ, что вы такой вѣжливый человѣкъ… — откровенно удивлялась она. — Вы поступили, какъ настоящій джентльменъ.

— Кажется, я всегда былъ джентльменомъ?

Несмотря на жару, Сережа ни за что не хотѣлъ разставаться со своей буркой и обращалъ на себя вниманіе всей публики. Между прочимъ, онъ поднялъ ужасную суету съ багажомъ и ужасно возмутился, когда дошелъ до багажа Ивана Гаврилыча, состоявшаго изъ какихъ-то чугунныхъ трубъ и деревянныхъ моделей.

— Это чортъ знаетъ что такое… — ворчалъ Сережа, подозрительно оглядывая изобрѣтательскій багажъ. — Точно странствующій циркъ ѣдетъ.

Когда поѣздъ тронулся, Марѳа Семеновна, не вытирая катившихся по лицу слезъ, долго благословляла быстро исчезавшіе изъ глазъ вагоны. Это было послѣднее напутствіе старой Москвы…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Путешествія сближаютъ людей. Такъ было и съ компаніей, ѣхавшей на Уралъ. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзалѣ въ Москвѣ студентъ Крестниковъ и фельдшеръ Потаповъ почувствовали взаимное расположеніе.

— Не желаете ли папироску-съ? — предлагалъ фельдшеръ, дѣлая первый шагъ къ знакомству.

— Съ удовольствіемъ:.. — согласился студентъ и, раскуривая папиросу, уже тономъ знакомаго человѣка прибавилъ: — Интересно, что выйдетъ изъ нашей экспедиціи.

— Да-съ, вообще… А между прочимъ, Василій Тимоѳеичъ весьма практикованный человѣкъ. Я стороной навелъ о нихъ справки… Весьма одобряютъ.

Когда поѣздъ тронулся, фельдшеръ снялъ свою шляпу-котелокъ, перекрестился и съ какой-то жадностью смотрѣлъ на быстро убѣгавшую Москву. Потомъ онъ тряхнулъ головой и, обращаясь къ Крестникову, резюмировалъ свои впечатлѣнія:

— Скучно-съ…

Окоемовъ и Сережа остались на площадкѣ и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выраженіе лица.

Окоемовъ тоже чувствовалъ себя немного не по себѣ. И жаль чего-то, и какъ будто щемитъ на душѣ, и какое-то раздумье нападаетъ.

— Ну, и отлично!.. — бормоталъ Сережа, принимая дѣловой видъ. — Мнѣ давно слѣдовало освѣжиться, а то я совсѣмъ закисъ въ этой Москвѣ. Да, необходимо встряхнуться…

— Для тебя, мой другъ, Москва являлась только большимъ трактиромъ, и ты смотришь на нее именно съ этой похмельной точки зрѣнія. А есть другая Москва, дѣловая, бойкая, работающая… Я не сказалъ бы, что Москва — сердце Россіи, это было бы немножко много, но ее вѣрнѣе назвать паровымъ котломъ, въ которомъ заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здѣсь вершится громадная работа, и сейчасъ трудно даже въ приблизительной формѣ предвидѣть ея результаты… Понимаешь: сила! А я поклонникъ силы… Москва далеко бьетъ, отъ одного океана до другого, и эта сила все растетъ, какъ комъ снѣгу.

— Кажется, это изъ области московскаго патріотизма, Вася?

— Это ужъ какъ тебѣ нравится, такъ и называй. Фактъ… Пріятно сознавать, что составляешь частичку этой силы.

Сидѣвшія въ вагонѣ дамы замѣтно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроенія. Княжна смотрѣла въ окно на пеструю ленту быстро летѣвшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ѣхать Богъ знаетъ куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачѣмъ ѣдетъ, какъ не знали и другія дамы. Онѣ отнеслись другъ къ другу съ большой строгостью, начиная съ костюмовъ. Про себя княжна опредѣлила одну симпатичной, а другую такъ себѣ. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка съ характернымъ, почти сердитымъ лицомъ. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще болѣе рѣшительный видъ. Княжнѣ не понравилось въ ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной Ѳедоровной. Другая, среднихъ лѣтъ блондинка съ неопредѣленнымъ лицомъ, имѣла какой-то пришибленный видъ. Видимо, она вся была въ прошломъ, тамъ, гдѣ прошла ея молодость. Когда Москва скрылась изъ виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набѣжавшую на глаза слезу.

— У васъ остались тамъ родные? — спросила княжна, дѣлая головой движеніе въ сторону Москвы.

— Да, т.-е. нѣтъ… У меня никого не осталось въ Москвѣ.

Княжнѣ понравился голосъ этой пришибленной блондинки, — она говорила съ такими мягкими нотами.

— А васъ какъ зовутъ? — полюбопытствовала княжна.

— Калерія Михайловна…

— У меня была сестра Калерія.

— Да? Это очень рѣдкое имя…

На этомъ разговоръ и кончился. Дамы потихоньку оглядывали другъ друга, и каждая про себя составляла особое мнѣніе про двухъ другихъ. Здѣсь каждое лыко шло въ строку, и наблюдательный женскій глазъ по мелочамъ составлялъ самую строгую характеристику. Блондинка рѣшила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего однимъ словомъ: неряха. Женщины заняли двѣ лавочки, а мужчины двѣ другихъ, напротивъ. Разговоръ какъ-то не вязался, потому что надъ всѣми тяготѣла разлука съ Москвой. Сближеніе послѣдовало благодаря дочери изобрѣтателя Потемкина. Дѣвочка сидѣла съ отцомъ и очень скучала. Ока успѣла разсмотрѣть всѣхъ мужчинъ и не нашла въ нихъ ничего интереснаго. Потомъ она сдѣлала попытку поиграть со студентомъ и потянула его за рукавъ. Но студентъ только улыбнулся, — онъ не умѣлъ отвѣтить на это краснорѣчивое предложеніе. Дѣвочкѣ сдѣлалось скучно до тошноты. Зѣвнувъ раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дамъ.

— Какая маленькая дѣвочка… — замѣтила Калерія Михайловна и поманила къ себѣ шалунью. — Ну, иди сюда, коза. Я тебѣ покажу одну очень интересную вещицу…

Дѣвочка не заставила себя просить и мигомъ очутилась въ дамскомъ обществѣ.

— А васъ какъ зовутъ? — спрашивала она поочередно всѣхъ. — А меня Татьяной Ивановной… да. Мы съ папой далеко-далеко ѣдемъ, туда, гдѣ золото… А вы куда?

— И мы туда же… Всѣ вмѣстѣ ѣдемъ.

— А гдѣ же вашъ папа?

— Нашъ папа дома остался…

— Значитъ, вы его не любите?.

Черезъ пять минутъ Татьяна Ивановна уже взобралась на колѣни къ Калеріи Михайловнѣ и припала своей головенкой къ ея груди. Этотъ дѣтскій лепетъ точно расплавилъ какую-то кору, покрывавшую всѣхъ, и всѣ сразу почувствовали себя легче. Ребенокъ явился живымъ связующимъ звеномъ. Отъ Калеріи Михайловны онъ перешелъ къ княжнѣ, которая «уже» полюбила его и приняла подъ свое крылышко. Оставалась въ сторонѣ одна Анна Ѳедоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотрѣть на ребенка.

— Развѣ вы уже не любите дѣтей? — полюбопытствовала кпяжна.

— А развѣ можно ихъ не любить? — вопросомъ отвѣтила суровая дама и посмотрѣла на Татьяну Ивановну такими грустными глазами. — Я боюсь ихъ любить… потому что… потому что…

— Ахъ, да, я понимаю: вы потеряли, вѣроятно, своего ребенка?

— Да… И я сейчасъ боюсь ласкать чужихъ дѣтей: вѣдь несчастье заразительно. Можетъ-быть, это нелѣпо, но есть такіе предразсудки, отъ которыхъ трудно отдѣлаться…

Таня смотрѣла на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжнѣ:

— Я боюсь этой… черной…

— Какія глупости, дурочка, — тоже шопотомъ отвѣтила князкна и прибавила: — Уже нужно всѣхъ любить… всѣхъ, всѣхъ!..

Дѣвочка расшалилась, какъ котенокъ, и тутъ же, какъ котенокъ, заснула, свернувшись клубочкомъ. Потемкинъ все время наблюдалъ благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовалъ себя какъ-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими… Онъ теперь думалъ о томъ, какая страшная сила заключается въ этой святой женской любви къ дѣтямъ, — нельзя даже представить гадательную мѣрку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго изъ всѣхъ остальпыхъ двигателей.

Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическимъ эпизодомъ, который заставилъ маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявилъ княжнѣ:

— Варвара Петровна, ваши документы у васъ?

— Какъ уже у меня?.. Я уже передала ихъ вамъ еще тамъ, когда вы заѣхали за мной на квартиру…

— Гм… Какъ же это такъ? — удивился Сережа и обвелъ всѣхъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, точно приглашалъ всѣхъ тоже удивиться. — Чортъ знаетъ что такое…

Онъ нѣсколько разъ произвелъ обыскъ своихъ кармановъ, дорожной сумки и саквояжа, но документовъ не оказалось. Княжна слѣдила за нимъ гнѣвными глазами.

— Уже нѣтъ документовъ? — спросила она.

— Должны же они быть гдѣ-нибудь, чортъ- возьми… Не съѣлъ же я ихъ, въ самомъ дѣлѣ!

— И какъ я уже могла вамъ повѣрить! — огорченно повторяла княжна. — Насъ теперь по этапу вышлютъ изъ Нижняго, какъ безпаспортныхъ…

— Непремѣнно вышлютъ, — подтвердилъ Окоемовъ, съ улыбкой слѣдившій за всей сценой. — Что же дѣлать, придется испытать маленькую превратность судьбы… Вообще, для начала недурно, Сережа.

— А, чортъ возьми!.. — ругался сконфуженный Сережа. — Теперь помню… Я заѣхалъ за Варварой Петровной, а она суетъ мнѣ свои документы…

— Почему уже: суетъ? — обидѣлась княжна. — Вы сами предложили положить ихъ вмѣстѣ со своими документами… У меня уже было предчувствіе, что этого не слѣдовало дѣлать, по я повѣрила, вамъ…

Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Онъ обѣщалъ телеграфировать изъ Нижняго своему повѣренному.

— Это уже невозможный человѣкъ! — жаловалась княжна на Сережу какъ-то совсѣмъ по-дѣтски — Я уже никогда ему не повѣрю… никогда! Посмотрите; какъ онъ одѣлся: развѣ такому человѣку можно вѣрить?

Оксемовъ смѣялся до слезъ. Онъ очутился теперь въ роли предводителя и долженъ былъ готовиться впередъ къ тому, чтобы разбирать всѣ недоразумѣнія своего маленькаго товарищества.

А поѣздъ летѣлъ и летѣлъ, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантскій сказочный змѣй, гремѣвшій желѣзными членами. Мимо него летѣла унылая русская равнина, только кое-гдѣ тронутая тощимъ лѣсомъ или перерѣзанная свѣтлыми нитями безыменныхъ рѣчекъ. Этотъ русскій ландшафтъ наводилъ тоску своимъ однообразіемъ. Попадавшіяся деревушки тожо не веселили глаза. Все было такъ бѣдно, убого и жалко. Оживляли картину только бѣлыя церкви, стоявшія среди этой равнины, какъ маяки, да нѣсколько фабрикъ. Поѣздъ мчался въ фабричной области, по московскому суглинку. И ѣхавшая въ вагонѣ публика была такая же сѣрая и убогая, какъ ландшафтъ — фабричные, кустари, разные «услужающіе». Тяжелая московская лапа чувствовалась здѣсь на каждомъ шагу.

— Удивительная эта наша матушка Русь, — говорилъ Окоемовъ, стараясь развлечь княжну. — Въ другихъ странахъ большіе центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, такъ что переходъ къ маленькимъ городамъ идетъ послѣдовательно, а у насъ точно ножемъ обрѣжетъ: сейчасъ каменная Москва, красивѣйшій городъ, можетъ-быть, въ цѣломъ свѣтѣ, а отъѣхали пять верстъ — настоящая деревянная убогая Россія. Никакихъ переходовъ и никакой послѣдовательности… Тощее поле, тощая лошаденка, тощій мужикъ — однимъ словомъ, та же Русь, какая существовала еще при московскихъ царяхъ, если исключить ситцы, самовары и акцизъ. И вмѣстѣ вы чувствуете страшную силу вотъ именно въ этомъ убожествѣ. Помните, какъ сказалъ Некрасовъ.

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Матушка Русь!..

На полустанкахъ и станціяхъ толпилась та же сѣрая публика, какъ и въ вагонахъ. Исключеніе составляли бойкіе фабричные пункты. Окоемовъ съ грустью смотрѣлъ на испитыя лица подмосковныхъ фабричныхъ, щеголявшихъ по-московски въ сибиркахъ, — это заготовлялся нашъ собственный русскій пролетаріатъ.

II.

Въ Нижнемъ экспедиція была задержана на нѣсколько дней. У Окоемова были здѣсь свои дѣла, а затѣмъ пришлось подождать присылки документовъ княжны и Сережи изъ Москвы. Самъ городъ имѣлъ довольно унылый видъ, какъ всегда, и нѣкоторое оживленіе чувствовалось только въ ярмарочной части, гдѣ уже шли приготовленія къ всероссійскому торжищу.

Всѣхъ внимательнѣе къ этому знаменитому торговому пункту отнесся Потемкинъ. Онъ исходилъ съ Таней всю «стрѣлку», которая образована Волгой и Окой. Результатомъ этихъ изслѣдованій явился самый блестящій планъ. Потемкинъ не спалъ цѣлыхъ двѣ ночи, вырабатывалъ подробности. На третій день онъ заявилъ Окоемову:

— Вы меня извините, Василій Тимоѳеичъ, но я долженъ остаться въ Нижнемъ…,ъ

— Въ чемъ дѣло? — спокойно спросилъ Окоемовъ.

— А видите ли, у меня явилась блестящая мысль… да. Волга мелѣетъ, Ока тоже. Мысъ, на которомъ стоятъ ярмарочныя зданія, слишкомъ низокъ, мѣста мало и постройки скучены. Прибавьте къ этому страшную опасность отъ пожара и дурныя гигіеническія условія, неизбѣжныя при такой скученности. А между тѣмъ все это можно устроить самымъ простымъ способомъ… Необходимо отвести фарватеръ Волги — только и всего. Добытую землечерпательными машинами землю я перенесу на мысъ и этимъ увеличу его площадь вдвое, затѣмъ всѣ суда будутъ имѣть возможность приставать къ самому берегу, а наконецъ въ центрѣ устрою внутренній бассейнъ для разгрузки судовъ. Конечно, работа громадная, но она окупится съ лихвой въ какія-нибудь десять лѣтъ. Я все высчиталъ самымъ подробнымъ образомъ и составилъ приблизительную смѣту, которую и представилъ ярмарочному комитету и городскому управленію.

— А насосы?

Изобрѣтатель немного смутился.

— Вотъ что я вамъ скажу, Иванъ Гаврилычъ, — заговорилъ Окоемовъ рѣшительнымъ тономъ. — Вашъ проектъ, безъ сомнѣнія, очень хорошъ и осуществимъ, но необходимо подождать, когда закончимъ дѣло съ насосами. Нельзя гнаться за двумя зайцами… Вѣдь землечерпательныя машины у васъ проектированы по вашей теоріи? да?..

— Именно въ этомъ и вся штука! — оживился изобрѣтатель. — Я опускаю желѣзную трубу прямо на дно рѣки, образую безвоздушное пространство и прямо выкачиваю на берегъ илъ и песокъ, какъ теперь выкачиваютъ воду. Девяносто три процента утилизаціи сравнительно съ нынѣшними землечерпательными-машинами, которыя добываютъ землю ковшами.

— Все это отлично, но я все-таки совѣтую обратиться къ насосамъ. Вы, кажется, совсѣмъ думаете остаться здѣсь?

— Да… Я и квартиру нанялъ, т.-е. двѣ комнатки — намъ вдвоемъ съ Таней совершенно достаточно.

Окоемовъ положилъ руку на плечо пылкаго изобрѣтателя и заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:

— Вы забыли только одно маленькое условіе, Иванъ Гаврилычъ, именно, что вы сейчасъ принадлежите мнѣ, т.-е. нашему общему дѣлу. Писанаго контракта у меня нѣтъ, но мы ведемъ дѣло на товарищескихъ началахъ, слѣдовательно отказа не можетъ быть.

— Послушайте, вѣдь это рабство…

— Гораздо хуже… Однимъ словомъ, въ шесть часовъ вы будете на пароходной пристани «Колчинъ и К^о». Извините, мнѣ сейчасъ некогда…

Окоемовъ повернулся, чтобы итти, по что-то сообразилъ и проговорилъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:

— Кстати, есть другой пунктъ, который болѣе Нижняго имѣетъ правъ на будущее и который въ самомъ непродолжительномъ времени будетъ настоящей столицей всего Поволжья. Вы бывали въ Казани? Нѣтъ? Это вторая Москва… Мы поговоримъ объ этомъ на пароходѣ подробно. Во всякомъ случаѣ, идея грандіозная… А Нижній — это только историческая ошибка. Казань — ключъ къ двумъ такимъ бассейнамъ, какъ Волга и Кама. Теперешнюю роль Нижняго можно сравнить съ тѣмъ, если бы вы захотѣли ѣздить на одной пристяжной…

Потемкинъ совершенно успокоился и въ назначенный срокъ былъ уже на пароходѣ. На него всего сильнѣе дѣйствовалъ увѣренный тонъ, какимъ говорилъ съ нимъ Окоемовъ. Да и будущая вторая Москва его заинтересовала… Необходимо серьезно разработать эту идею.

Окоемовъ явился на пароходъ послѣ второго свистка, усталый, больной. Княжна встревожилась.

— Уже вы больны? — спрашивала она. — Нужно доктора…

— У меня есть свое лѣкарство, милая Варвара Петровна, — отвѣтилъ Окоемовъ и, указывая на Волгу, прибавилъ: — вотъ оно… Ахъ, какая чудная рѣка! Я не могу смотрѣть на нее безъ восторга. Я уже сейчасъ начинаю чувствовать себя здоровымъ.

Громадный пароходъ отвалилъ отъ пристани съ какимъ-то радостнымъ гуломъ, точно онъ радовался, что освободился отъ сдерживавшихъ его причаловъ и могъ на свободѣ развернуть свою силу. За пароходомъ на длинномъ канатѣ потянулась баржа съ арестантами, походившая на громадную клѣтку. Публика перваго и второго класса высыпала на трапъ, чтобы отсюда полюбоваться на великолѣпную панораму Нижняго. Издали, какъ большинство приволжскихъ городовъ, Нижній былъ гораздо красивѣе, чѣмъ вблизи. Крутой берегъ Волги вѣнчался наверху старымъ кремлемъ и цѣлой линіей громадныхъ домовъ новѣйшаго типа. Подъ горой лѣпились торговыя постройки, склады, лавки, пристани. Даже ярмарочный мысъ казался красивымъ.

— А все-таки жаль… — задумчиво повторялъ Потемкинъ, пристально разглядывая ярмарочный молъ. — И всего-то нужно какихъ-нибудь двадцать милліоновъ — сумма ничтожная по результатамъ.

Трудно представить себѣ что-нибудь красивѣе Волги, которая безъ конца льется въ зеленыхъ берегахъ, точно проголосная русская пѣсня — эта пѣсня родилась именно здѣсь и такъ же разлилась по необъятной Руси изъ края въ край. Что-то могучее, бодрое и хорошее, казалось, висѣло въ самомъ воздухѣ. Являлось смутное ощущеніе нетронутой воли, шири, удали, точно и небо здѣсь раздавалось выше, и синѣвшая даль манила къ себѣ путника. Торжественный покой волжскихъ береговъ, золотистыя отмели, могучее движеніе массы воды — все это производило неотразимое впечатлѣніе. Еще можно и стоитъ жить на свѣтѣ, когда васъ охватываетъ такая сила и такая же сила несетъ васъ впередъ.

— А чортъ ее возьми, дѣйствительно, хорошая рѣка! — любовался Сережа, щуря свои близорукіе глаза. — Даже хочется сдѣлаться разбойникомъ…

— Зачѣмъ же уже чортъ и зачѣмъ уже разбойникомъ? — возмущалась княжна, въ первый разъ видѣвшая Волгу.

Она боялась воды, какъ курица, и относилась къ пароходу подозрительно. А вдругъ его взорветъ? а вдругъ подъ водой «уже» громадный камень? И потомъ какъ страшно гремитъ эта машина, — вотъ-вотъ все разлетится въ дребезги. Мало ли что можетъ случиться…

А машина дѣлала свое дѣло, громадныя колеса разгребали воду, точно лапы громаднаго чудовища, и мимо величаво плыла безъ конца развертывавшаяся панорама волжскихъ береговъ. Нехорошо было только одно, именно то, что берега были совершенно пустынны. Изрѣдка выглянетъ небольшая деревушка съ Яблоновыми садами, и опять безъ конца зеленый просторъ. Тысячелѣтняя русская исторія еще не осилила могучей рѣки, — Волга вся еще въ будущемъ, когда ея живописные берега покроются цѣлой лентой городовъ, заводовъ, фабрикъ и богатыхъ селъ. Эта мечта невольно навѣвается самой рѣкой, которая каждой волпой говоритъ о жизни, о движеніи, о работѣ. Можетъ-быть, уже недалеко то время, когда все это совершится, и нѣтъ основанія сомнѣваться въ осуществленіи такой мечты.

Настоящее Поволжье выражалось очень скромными формами, какъ старинные городки, поставленные съ военными цѣлями на боевыхъ пунктахъ поступательно развивавшейся линіи Московскаго государства. Всѣ эти Васильсурски и Козмодемьянски служили только историческими памятниками. Жизнь едва теплилась въ приволжскихъ селахъ и деревняхъ, которыя все-таки ушли отъ убожества подмосковной селитьбы. Здѣсь уже чувствовался захватывающій просторъ необъятной Руси, для которой пока Волга являлась только громадной живой дорогой, уводившей русскую исторію туда, на далекій Востокъ, гдѣ крылись несмѣтныя сокровища.

Въ девять часовъ было еще свѣтло, т.-е. свѣтло по-волжски, — стояли какія-то молочныя сумерки. Это чудный моментъ короткаго сѣвернаго лѣта, когда небо переливается какими-то шелковыми тонами, а на землѣ идетъ долгая борьба между свѣтомъ и тьмой. Въ сѣверныхъ ночахъ чудно-хорошъ именно этотъ переходный моментъ, когда природа точно не можетъ успокоиться послѣ трудового лѣтняго дня. Южная ночь падаетъ быстро, а здѣсь стоятъ долгія сумерки и такъ медленно загораются звѣзды, точно фонари невидимыхъ судовъ, плывущихъ въ воздухѣ. Именно въ такой моментъ Окоемовъ поднялся на трапъ, гдѣ нашелъ только одного Потемкина — остальная публика засѣла по каютамъ.

— Что вы тутъ дѣлаете, Иванъ Гаврилычъ?

— Мечтаю…

— И я тоже хочу мечтать…

Потомъ Окоемовъ протянулъ руку изобрѣтателю и проговорилъ:

— Оба мы съ вами мечтатели, Иванъ Гаврилычъ, а горбатаго только могила исправитъ. Иначе, впрочемъ, не стоитъ и жить… Не правда ли?..

— О, да… Знаете, у меня новый планъ. Вы не смѣйтесь… Нижній — это пустяки… Я съ вами совершенно согласенъ… А какъ вы полагаете относительно слѣдующаго: если бы углубить Волгу, т.-е. устранить десятка два перекатовъ?.. Вѣдь это…

— Проектъ недуренъ, Иванъ Гаврилычъ… — задумчиво отвѣтилъ Окоемовъ и, поднявъ палецъ, проговоритъ тихо: — вы слышите?..

— Что такое? Ахъ, да, это поютъ переселенцы… Я видѣлъ ихъ давеча на палубѣ. Масса мужиковъ, бабъ, дѣтей…

— И что же, васъ это не тронуло?.. Вы не подумали о томъ, что вотъ сейчасъ подъ нашей палубой совершается историческая драма? Развѣ легко оставлять насиженное отцами и дѣдами пепелище?.. Нѣтъ, вы только подумайте…

Потемкинъ сдѣлалъ нерѣшительное движеніе: онъ вѣчно былъ занятъ только неодушевленными силами. Болѣе противоположныхъ людей, какъ сидѣвшіе теперь на трапѣ, трудно было бы себѣ представить. Ихъ соединяло только одно, именно, что оба были мечтателями, хотя и въ разныхъ сферахъ. У Окоемова всегда на первомъ планѣ стоялъ живой человѣкъ.

— Давеча я ужасно усталъ, — объяснялъ онъ своему собесѣднику, придвигаясь къ нему ближе. — Очень усталъ… Даже чувствовалъ приближеніе обычнаго припадка. Но вхожу на пароходъ и натыкаюсь на цѣлую толпу переселенцевъ… И мнѣ вдругь сдѣлалось совѣстно и за свою болѣзнь и за свое болѣзненное настроеніе. Есть такіе моменты, когда человѣкъ дѣлается даже сильнѣе своей болѣзни. Вы только подумайте, какая страшная драма плыветъ вмѣстѣ съ нами на одномъ пароходѣ. Пахарь, вышибленный изъ своего гнѣзда… Значитъ, велика та нужда, которая гонитъ его куда-то на востокъ. И такихъ переселенцевъ пройдетъ каждый годъ десятки тысячъ… Я видѣлъ грустныя лица женщинъ, видѣлъ оборванныхъ, отощавшихъ дѣтей, а мнѣ сдѣлалось страшно и совѣстно, точно и я виноватъ, что они мучаются. Конечно, виноватъ, какъ виноваты и всѣ другіе. Я получилъ образованіе, я считаю себя умнымъ человѣкомъ, и моя прямая задача — дать знанія этой темной массѣ, научить ее, какъ зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба, указать новые пути… Да, это наша общая задача, нашъ долгъ народу. И какая страшная отвѣтственность… Я виноватъ даже въ томъ, что они не знаютъ сами, куда идутъ и что найдутъ въ какой-нибудь Томской губерніи, на Алтаѣ, на Амурѣ.

Сумерки уже смѣнились ночью, блѣдной сѣверной ночью съ лихорадочно горѣвшими серебряными звѣздами, молочной мглой и мягкими прозрачными тѣнями. Волга пестрѣла красными огоньками, — это горѣли сигнальные фонари на судовыхъ мачтахъ. Навстрѣчу медленно двигалось нѣсколько буксирныхъ пароходовъ, глядѣвшихъ разноцвѣтными глазами. Окоемовъ перевелъ духъ и проговорилъ совсѣмъ тихо:

— Иванъ Гаврилычъ, а вы подумали о тѣхъ несчастныхъ, которые томятся на арестантской баржѣ?.. Вѣдь это страшный минусъ нашей русской жизни и нѣмой укоръ опять-таки намъ, которые должны работать прежде всего на пользу ближняго, на пользу меньшаго брата, чтобы онъ не кралъ, ее грабилъ, не убивалъ, не терялъ совѣсти…

III.

Маленькая Таня помѣщалась въ общей дамской каютъ второго класса и чувствовала себя какъ дома, хотя ее и смущало вниманіе ѣхавшихъ съ ней женщинъ, — дѣвочка выросла съ отцомъ и не испытала женской ласки. Дамы даже немного ревновали другъ друга по отношенію къ ней.

— Мы ее уже избалуемъ, — говорила княжна, косвенно упрекая другихъ.

— Она еще мала… — спорила Калерія Михайловна.

Анна Ѳедоровна полрежнему держалась въ сторонѣ. Даже больше, она точно избѣгала дѣвочки и только вечеромъ, когда Таня укладывалась спать, садилась около нея и долго любовалась спавшимъ ребенкомъ. Ночью, чуть Таня повернется, Айна Ѳедоровна уже тутъ, — у нея былъ чуткій материнскій слухъ.

Прошлое этихъ двухъ женщинъ было несложное. Калерія Михайловна Ощепкова родилась гдѣ-то въ Рязанской губерніи и молоденькой дѣвушкой вышла замужъ за служащаго въ одномъ изъ московскихъ банковъ. Съ мужемъ она прожила лѣтъ пять, а потомъ стряслась бѣда — мужъ произвелъ растрату и потерялъ мѣсто. Дальше послѣдовали тяжелые дни. Мужъ уже не могъ найти работу, и ей пришлось самой заботиться о своемъ существованіи. Вмѣстѣ съ бѣдностью наступили семейные раздоры, несогласія и ссоры, и все это кончилось тѣмъ, что мужъ скрылся неизвѣстно куда. Анна Ѳедоровна Галушка, по рожденію хохлушка, попала въ Москву уже послѣ смерти мужа и единственнаго своего ребенка. Она хотѣла перемѣной мѣста и самостоятельной работой избыть свое горе. Обѣ женщины остались такимъ образомъ внѣ семьи, подвергаясь всѣмъ случайностямъ «своего хлѣба». Трудно добывать этотъ свой хлѣбъ, особенно, когда нѣтъ вліятельныхъ знакомствъ и протекцій. Княжна, конечно, сейчасъ же приняла подъ свое покровительство обѣихъ женщинъ и готова была сдѣлать для нихъ все, даже бѣгать за горячей водой для чая.

— Что мы будемъ дѣлать тамъ?-- спрашивали ее обѣ женщины.

— А я уже и сама не знаю… — откровенно признавалась княжна. — Василій Тимоѳеичъ сказалъ, что нужно ѣхать, и я уже поѣхала. Мнѣ, въ сущности, все равно, гдѣ ни жить…

— Ну, это совсѣмъ не все равно, — довольно мрачно замѣтила Анна Ѳедоровна, испытывавшая приступы глухой тоски по своей Малороссіи: съ каждымъ шагомъ впередъ, родина все дальше и дальше уходила отъ нея. — У насъ въ Малороссіи лучше…

Княжна наконецъ и сама заинтересовалась своей собственной судьбой. Въ самомъ дѣлѣ, пуда она ѣдетъ и зачѣмъ? Объясненія Окоемова ее не удовлетворяли. На второй день пароходнаго путешествія княжна, встрѣтивъ Окоемова на трапѣ, приступила къ нему съ явнымъ намѣреніемъ добиться окончательнаго выясненія цѣли поѣздки.

— Вы уже говорили о какой-то дѣвушкѣ, Василій Тимоѳеичъ, но я плохо поняла тогда…

— Какая дѣвушка? Ахъ, да… Видите ли, Варвара Петровна, это маленькій миѳъ, и я самъ хорошенько еще не знаю и плохо вѣрю въ то, что слышалъ изъ третьихъ рукъ. Вѣрно одно, что я ее полюбилъ и непремѣнно разыщу… Вообще какая-то темная исторія. Кажется, достаточно?

— А я-то при чемъ?'

— Вотъ увидите, когда пріѣдемъ на мѣсто. По крайней мѣрѣ, прокатитесь по Волгѣ — это очень полезно для васъ.

Пароходъ какъ-разъ подходилъ къ Казани. Съ Волги видъ на Казань замѣчательно хорошъ, и можно подумать, что это очень бойкій, промышленный и торговый городъ. Издали красиво пестрѣли церкви, дома, сады, а въ центрѣ поднимался татарскій кремль. Окоемовъ долго смотрѣлъ прищуренными глазами на бывшую татарскую столицу и задумчиво проговорилъ:

— Да, мѣсто было выбрано недурно, пожалуй, лучше, чѣмъ для Москвы… Ваши предки, Варвара Петровна, татарскіе ханы, были люди неглупые. Кстати, мы плывемъ сейчасъ въ предѣлахъ вашего царства, княжна Садыкъ-Ханъ-Салтыкова.

— Я не люблю, когда надо мной шутятъ… А впрочемъ, я это уже такъ.

Княжна не умѣла сердиться и сейчасъ же начинала улыбаться. Эта дѣтская незлобивость придавала ей особенную прелесть, и Окоемовъ каждый разъ любовался ею, какъ удивительно сердечнымъ и непосредственнымъ человѣкомъ.

— Вы на меня не сердитесь? — говорилъ онъ.

— Уже не могу… Я себя уже ненавижу за это, потому что нужно умѣть сердиться. Да… Такъ много дурныхъ людей, и уже имъ слѣдуетъ показать, что они дурные. Имъ будетъ стыдно, и они уже не будутъ дѣлать ничего дурного… А я уже не умѣю сердиться. Мнѣ уже жаль… Я недавно бранила Сережу, и мнѣ совѣстно. Онъ, вѣроятно, обидѣлся…

— Всего вѣрнѣе, что онъ забылъ, Варвара Петровна.

Окоемовъ опасался одного, какъ бы Потемкинъ не остался на берегу, потому что пароходъ стоялъ всего четыре часа. Въ виду такой возможности, маленькая Таня не была съ нимъ отпущена и осталась на пароходѣ заложницей.

— Да я-же вернусь, — увѣрялъ Потемкинъ. — Мнѣ только посмотрѣть…

— Смотрите, не опоздайте, Иванъ Гаврилычъ…

На повѣрку оказалось совсѣмъ другое. Пароходъ далъ первый свистокъ, а Потемкина не было. Окоемовъ съ трапа наблюдалъ пристань, кишѣвшую народомъ, и напрасно отыскивалъ въ толпѣ своего изобрѣтателя. Второй свистокъ… Потемкина нѣтъ. Въ этотъ критическій моментъ къ Окоемову подошелъ какой-то молодой священникъ въ полинялой ризѣ и, улыбаясь, спросилъ:

— Если не ошибаюсь, вы — господинъ Окоемовъ?

— Къ вашимъ услугамъ…

— Дѣло въ слѣдующемъ: я случайно познакомился съ господиномъ Потемкинымъ, и онъ просилъ меня передать вамъ, чтобы вы не безпокоились.,

— Гдѣ вы его видѣли?

— А тамъ, у дамбы… Онъ дѣлалъ какія-то измѣренія у насыпи. Увидѣлъ меня, остановилъ и попросилъ вамъ передать, что будетъ только къ третьему свистку.

— Я такъ и зналъ!.. — встревоженно проговорилъ Окоемовъ. — Сейчасъ третій свистокъ, а его нѣтъ…

— Дѣло въ слѣдующемъ, господинъ Окоемовъ: господинъ Потемкинъ сейчасъ будутъ…

Но Окоемовъ уже не слушалъ этого посла, а отправился къ капитану попросить маленькой отсрочки. Капитанъ пожалъ плечами и проговорилъ:

— Согласитесь, что если я буду ждать каждаго пассажира, то никогда не доѣду до Перми…

— Вы совершенно правы, капитанъ, но у этого пассажира остается здѣсь дѣвочка…

— Пять минутъ! — лаконически отвѣтилъ капитанъ.

Вся экспедиція взволновалась. Сережа разъ десять сбѣгалъ на пристань, разыскивая пропавшаго изобрѣтателя, и вернулся съ парой казанскихъ туфель и кускомъ казанскаго мыла.

— Это уже нелѣпо! — волновалась княжна.

Третій свистокъ, и пароходъ грузно отвалилъ отъ пристани.

— Ничего, онъ насъ догонитъ въ Перми, — успокаивалъ Окоемовъ волновавшихся членовъ экспедиціи. — Денегъ у него хватитъ…

— Дѣло въ слѣдующемъ, — прибавилъ, въ свою очередь, священникъ, раздѣлявшій общее вниманіе: — господинъ Потемкинъ измѣрялъ дамбу и могъ не слышать первыхъ двухъ свистковъ…

— А, чортъ… — ругался Сережа. — Это наконецъ просто невѣжливо. Такъ невозможно…

Всѣ боялись за Таню, какъ она отнесется къ отсутствію своего увлекающагося папаши.

— Онъ пріѣдетъ, — совершенно спокойно объяснила дѣвочка. — Въ Москвѣ онъ часто уходилъ… Уйдетъ, а потомъ опять придетъ. Я оставалась одна иногда дня два…

Дамы удвоили свое вниманіе къ маленькой компаньонкѣ, стараясь ее развлечь всѣми средствами. Въ этомъ принялъ участіе и священникъ, постоянно улыбавшійся. Окоемову сразу поправилось его необыкновенно типичное русское лицо — немного скуластое, съ мягкимъ носомъ, широкимъ ртомъ и какими-то дѣтскими голубыми глазами. Длинные волосы вылѣзали изъ-подъ разношенной широкополой шляпы некрасивыми прядями мочальнаго цвѣта, нижняя часть лица заросла густой бородой такого же цвѣта. Это некрасивое лицо, въ сущности, было очень красиво своимъ выраженіемъ. Въ глазахъ свѣтился природный умъ.

— Вы московскій будете? — довольпо фамильярно спросилъ онъ Окоемова.

— Да. А вы почему такъ думаете, батюшка?

— Дѣло въ слѣдующемъ: произношеніе московское.

— А вы изъ Сибири?

— Изъ Зауралья.

— Ага, это очень интересно. Мы тоже ѣдемъ на Уралъ, на промысла.

— Такъ-съ… Мимо поѣдете озера Челканъ, такъ спросите попа Аркадія — тамъ всѣ знаютъ.

— Спасибо.

— Дѣло въ слѣдующемъ: у насъ кругомъ золотые промысла. Мимо не проѣдете…

Зауральскій попъ интересовалъ Окоемова все больше и больше. Какъ-то у него все выходило необыкновенно просто, и говорилъ онъ такимъ тономъ, точно хорошій старый знакомый. Окоемовъ нѣсколько разъ внимательно вглядывался въ него, точно стараясь припомнить, гдѣ онъ раньше встрѣчалъ этого любопытнаго попика.

— Я-то въ третьемъ классѣ ѣду, — объяснялъ о. Аркадій. — Даже весьма удобно… И воздухъ постоянно свѣжій. Не хотите ли со мной чайку напиться? У меня есть баночка съ медомъ… Мягчитъ грудь. Свой медъ-то, оно и пріятно.

— Что же, я съ большимъ удовольствіемъ, отецъ Аркадій.

— И вобла есть: оно хорошо передъ чаемъ пожевать солененькаго…

Въ третьемъ классѣ было очень удобно. У о. Аркадія мѣсто было устроено на внутренней скамейкѣ. Бѣлый войлокъ, подушка и овчиная шуба составляли всѣ дорожныя вещи.. Провизія и покупки лежали подъ лавочкой въ двухъ узлахъ.

— Вѣдь всего два рубля отъ Казани до Перми плачу, — объяснилъ о. Аркадій. — Весьма удобно… И Притомъ тепло.

Пароходный «человѣкъ» подалъ бѣлый стаканъ и бѣлый чайникъ съ горячей водой.

— У насъ свой сибирскій чай, — объяснялъ о. Аркадій, дѣлая заварку. — И медокъ тоже свой… Особенный медъ, господинъ Окоемовъ.

— Скажите, пожалуйста, отецъ Аркадій, на восточномъ склонѣ Урала пчеловодства нѣтъ?

— Нѣтъ… Доказываютъ даже, что оно и не можетъ у насъ существовать благодаря климатическимъ условіямъ, а, между прочимъ, это медъ собственный, именно изъ Зауралья. Дѣло въ слѣдующемъ: живу я на озерѣ Челканъ, церковь у насъ старинная, каменная… хорошо. Только разъ приходитъ трапезникъ и говоритъ: «Батюшка, а у насъ въ церкви завелась Божья тваринка». — «Какая тваринка?» — «А вотъ эта самая пчела… Такъ и гудетъ въ кунполѣ. Значитъ, рой сѣлъ». И что бы вы думали, дѣйствительно, иду въ церковь, смотрю, а тамъ: у-у-у… Дѣйствительно, пчелка гудетъ. Ну, мы ее, конечно, не тронули: пусть себѣ летаетъ на здоровье. Даже очень любопытно выходитъ… Годъ живетъ наша пчелка, другой живетъ, прилѣпила къ карнизу сотъ — однимъ словомъ, все какъ слѣдуетъ. Все больше и больше сотъ, а мы и меду не умѣемъ взять, потому какъ дѣло необычное. Пришлось привезти пчельника изъ-за двѣсти верстъ. Поднялся онъ, осмотрѣлъ, подивился Божескому произволенію и снялъ намъ цѣлыхъ два пуда меду. Вотъ пожалуйте, попробуйте: тотъ самый…

— И сейчасъ пчела живетъ?

— И сейчасъ… Я такъ полагаю, что это насъ Богъ, дураковъ, учитъ. Мы-то думаемъ: нельзя, а Онъ намъ показываетъ: можно. Вся премудростію сотворилъ еси…

Окоемову очень понравился этотъ разсказъ о «богоданной пчелкѣ» и толкованіе о. Аркадія. Пчеловодство — исконный русскій промыселъ, упавшій за послѣднее время по неизвѣстнымъ причинамъ. Къ общей системѣ народнаго хозяйства онъ могъ бы служить большимъ подспорьемъ. Въ отвѣтъ на разсказъ о. Аркадія Окоемовъ сообщилъ нѣкоторыя данныя о положеніи пчеловодства въ Америкѣ.

— А вы были въ Америкѣ? — удивился о. Аркадій.

— Да… Я тамъ прожилъ довольно долго.

О. Аркадій недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, а потомъ улыбнулся своей добродушной улыбкой и, протягивая руку, проговорилъ:

— Очень радъ познакомиться съ господиномъ американцемъ… Даже весьма поучительно-съ.

IV.

Послѣ разговора съ Окоемовымъ о. Аркадій долго ходилъ по палубѣ, улыбался и покачивалъ головой. У него неотступно вертѣлось на языкѣ одно слово: американецъ.

— Да, американецъ… — повторялъ про себя батюшка, и его некрасивое лицо озарялось самой добродушной улыбкой. — Нѣтъ, нужно его допросить основательно, а такъ нельзя. Другого американца не скоро поймаешь…

Какъ на зло, Окоемовъ не выходилъ изъ своей каюты, и о. Аркадій терпѣливо шагалъ по палубѣ.

Они встрѣтились только подъ вечеръ, когда пароходъ подходилъ къ устью Камы. Вся публика высыпала на палубу. Громадное плесо, на которомъ сходятся двѣ могучихъ рѣки, походило на морской заливъ, а въ весеннее половодье здѣсь не видно береговъ. На разстояніи нѣсколькихъ верстъ желтая камская вода рѣзко отдѣляется отъ бѣлесоватой волжской, точно каждая хочетъ отстоять свою самостоятельность. Окоемовъ стоялъ у парапета и долго любовался этой стихійно-дикой, могучей картиной. Да, это былъ боевой пунктъ, на которомъ происходила неравная борьба двухъ богатырей. Кромѣ историческаго и экономическаго значенія, эти двѣ громадныя рѣки несли съ собой цѣлое народное міросозерцаніе, сложившееся на ихъ берегахъ — оно вылилось въ пѣснѣ, въ обрядовой сторонѣ, въ характерѣ и во всемъ укладѣ народной жизни. Въ народномъ представленія рѣка — живое существо и такимъ остается до нашихъ дней, несмотря на пароходы, телеграфы и желѣзныя дороги. На этихъ струяхъ развернулась во всю ширь народная удаль, у которой тоже берега уходили изъ глазъ. Да и вообще въ душѣ каждаго русскаго человѣка много общаго съ характеромъ этихъ рѣкъ: тѣ же весенніе разливы, тѣ же мели и перекаты и та же неисчерпаемая сила, которая, какъ сказочный богатырь, дремлетъ до поры до времени. И зимній крѣпкій сонъ, и весенній разгулъ, и бури, и лѣнивое затишье… Окоемову припомнились стихи поэта:

…Какъ слезу любви изъ ока,

Какъ холодный потъ съ чела,

Волгу-матушку глубоко

Въ море Каспій пролила…

— А вѣдь Волга-то неправильно Волгой названа, — проговорилъ за спиной Окоемова знакомый голосъ.

Это былъ о. Аркадій, тоже любовавшійся разливомъ.

— Какъ такъ неправильно? — удивился Окоемовъ.

— Да такъ… Посмотрите: Кама повернула Волгу при встрѣчѣ, а не Волга Каму — значитъ, дальше рѣка должна называться Камой.

— Это вы изъ патріотизма говорите, батюшка…

— Что же, и патріотизмъ дѣло не вредное. Да и рѣки разныя: Волга по-бѣдному течетъ, а Кама по-богатому — и воды больше и теченіе быстрѣе. И народъ другой… Тошно смотрѣть на вашу волжскую бѣдноту. Народъ какой-то пришибленный.

— У васъ лучше?

— И у насъ не одинаково, а все-таки сравнить нельзя, особенно у насъ, въ Зауральѣ. И земля не та и люди не тѣ…

— Вы коренной уралецъ?

— Кондовый сибирякъ: прапрадѣды еще пришли на Уралъ. Какъ-то даже странно дѣлается, когда пріѣдешь въ Расею, точно другое государство… Вошь переселенцы-то ѣдутъ: сердце болитъ смотрѣть на нихъ.

— По переселенцамъ еще нельзя судить о всей Расеѣ… Ѣдутъ тѣ, кому плохо жилось на родинѣ или совсѣмъ не у чего было жить. Расея велика.

— Все-таки не то, господинъ Окоемовъ. Совсѣмъ другая музыка, чѣмъ у насъ. Слава Богу, у насъ еще можно жить, и даже очень можно. Дѣло въ слѣдующемъ: много приволья.

Потомъ, понизивъ голосъ, о. Аркадій прибавилъ:

— А мнѣ весьма любопытно, господинъ Окоемовъ, знать относительно Америки…

— Именно, что знать?

— Да вообще…

— Идемте къ намъ въ каюту, тамъ поговоримъ…

О. Аркадій пошелъ за Окоемовымъ, но еще разъ остановился, чтобы полюбоваться красавицей Камой, по которой теперь выгребалъ пароходъ.

— Кормилица наша, господинъ Окоемовъ… Красота, силища, благодать льется на тысячи верстъ.

— Да, хорошая лошадка, которая какой угодно возъ свезетъ.

Экспедиція въ полномъ составѣ помѣщалась въ каютѣ второго класса.

Публики набралось много, и всѣ успѣли перезнакомиться между собой, за исключеніемъ одного Сережи, который питалъ органическую ненависть къ «купцу» и держался въ гордомъ одиночествѣ. Къ нему пробовали приставать: «куда изволите ѣхать?», «чѣмъ изволите заниматься?», но изъ этого получались очень курьезныя сцены.

Впрочемъ, презрѣніе Сережи къ купцу подвергалось большому искушенію. Ѣхавшіе купцы совсѣмъ не походили на московскихъ купцовъ, начиная съ костюмовъ, привычекъ и манеры себя держать. Это былъ новый типъ, неизвѣстный Сережѣ. Въ сущности, это были купцы-промышленники, напоминавшіе свой прототипъ — новгородскихъ гостей, ходившихъ за Камень промышлять пушнину. Даже сохранилось въ выговорѣ новгородское горластое «о», обошедшее всю Сибирь. Но все-таки Сережа смотрѣлъ на сибирскихъ «гостей» недовѣрчиво и думалъ про себя: «Нѣтъ, шалишь, купчишки, не надуете… Я васъ знаю, голубчиковъ!»

Появленіе въ каютѣ сибирскаго попа, котораго привелъ Окоемовъ, возмутило Сережу окончательно. Это ужъ чортъ знаетъ что такое… Да и попъ держитъ себя съ обиднымъ спокойствіемъ. Онъ спокойно осмотрѣлъ всѣхъ, сдѣлалъ общій поклонъ и даже улыбнулся. Эта улыбка взорвала Сережу, и онъ возненавидѣлъ попа всѣми силами души. Этого еще недоставало… А тутъ еще Окоемовъ рекомендуетъ.

— Очень радъ… — процѣдилъ сквозь зубы Сережа, сдерживая накипѣвшее бѣшенство.

О. Аркадій помѣстился къ общему столу, посмотритъ на Сережу улыбающимися глазами и проговорилъ:

— А позвольте узнать, куда изволите ѣхать?

— Въ Балаганскъ, получать наслѣдство послѣ глухонѣмого дяди, который недавно повѣсился…

— Такъ-съ…. А чѣмъ изволите заниматься?

— Кухаркинъ сынъ и служу учителемъ отъ заиканія въ обществѣ покровительства животнымъ, а также прививаю оспу и срѣзаю мозоли.

Однимъ словомъ, Сережа былъ великолѣпенъ, и Окоемовъ только покачалъ головой. Сибирскіе гости переглянулись между собой, а лежавшій на своемъ диванчикѣ фельдшеръ Потаповъ неожиданно фыркнулъ и, сконфузившись, спряталъ лицо въ подушкѣ. Сережа вскочилъ, нахлобучилъ на себя свой потертый шлемъ и выбѣжалъ изъ каюты.

— Это чортъ знаетъ что такое! — ругался онъ, гремя ногами по лѣсенкѣ, выводившей въ рубку.

— Какой сердитый господинъ… — замѣтилъ о. Аркадій, поглядывая вопросительно на дверь.

Сибирскіе «гости» тоже косились на попа, потому что наполовину были раскольники. Это отношеніе къ простому деревенскому пастырю возмутило Окоемова. Какъ смѣли эти грабители относиться такъ къ неизвѣстному имъ священнику? О. Аркадій нравился Окоемову своей непосредственностью и простотой.

— Вы хотѣли слышать объ Америкѣ? — заговорилъ онъ съ особенной любезностью. — Я тамъ прожилъ довольно долго и могу разсказать кое-что. Объ Америкѣ у насъ самое невѣрное представленіе, благодаря разнымъ путешественникамъ, видѣвшимъ громадную страну изъ пятаго въ десятое. Мы можемъ поучаться у американцевъ очень многому, не заимствуя ихъ недостатковъ. Люди, конечно, всѣ люди… То, что у насъ считается богатствомъ, тамъ кажется смѣшнымъ или приличной бѣдностью. А главное отличіе въ томъ, что мы не умѣемъ работать и не разсчитываемъ на трудъ. Наши промышленники и купцы ищутъ только легкой наживы, и отъ нихъ идетъ поговорка: не обманешь — не продашь. Расчетъ самый невѣрный, потому что сегодня обманулъ, а завтра и не продашь. Наши купцы себя обманываютъ, и поэтому нигдѣ нѣтъ столько банкротствъ и краховъ, какъ у насъ. Ведите свое дѣло честно, работайте, и все пойдетъ хорошо…

— Это, господинъ, хорошо такъ-то вотъ здѣсь въ каютѣ разсуждать, — обиженно вступился благообразный сѣдой купецъ. — Вы нашего дѣла не знаете, а говорите…

— А можетъ-быть, немножко знаю: вы, напримѣръ, кожевенный заводчикъ.

— Почему вы такъ полагаете?

— По рукамъ… Служили раньше приказчикомъ у хозяина и рѣзали кожи.

«Гости» переглянулись, удивляясь проницательности догадливаго барина.

Не велика птичка, а ноготокъ востеръ…

— Я вамъ скажу больше: вы не товаръ дѣлаете, а портите сырье… Сравните кожу варшавской выдѣлки или американской — мягкая, прочная, ноская, а ваша гнилая. Все зависитъ отъ того, что вы выдѣлываете по-старинному и не хотите знать новыхъ способовъ выдѣлки. Отъ того же сибирскіе мѣха не выдѣлываются въ Сибири, а идутъ въ Западный край или за границу и только оттуда возвращаются готовыми совсѣмъ. Вы не умѣете дѣлать хорошее мыло, везете желѣзо изъ Нижняго въ Иркутскъ, выписываете экипажи изъ Москвы, да и все остальное: сукна, ситцы, стекло, бумагу, сахаръ. А все это могли бы приготовлять у себя дома, если бы не гнались за легкой наживой на золотѣ, водкѣ и мелкомъ торгашествѣ. Вотъ что я знаю…

Окоемовъ взволновался и наговорилъ сибирскимъ «гостямъ» очень непріятныхъ вещей, хотя и въ третьемъ лицѣ.

— Ловко ихъ Василій Тимоѳеичъ раздѣлалъ, — шепталъ фельдшеръ Потаповъ студенту Крестникову. — Это по-нашему называется: носи, не потеряй. Скушали и ложку облизали… А сибирскій попикъ славный. Вонъ какъ умильно поглядываетъ.

Отца Аркадія больше всего интересовало то, какъ поставлено въ Америкѣ сельское хозяйство. Окоемовъ подробно разсказалъ о разныхъ способахъ интенсивной культуры, смотря по мѣстности, о фермерскомъ хозяйствѣ, объ американской предпріимчивости вообще. О. Аркадій слушалъ его съ восторгомъ и въ тактъ разсказа только качалъ головой. Да, хорошо работаютъ господа американцы…

— Я жилъ въ Калифорніи и видѣлъ настоящее чудо, — разсказывалъ Окоемовъ. — Калифорнія была пустыней, какъ наша Сибирь. Потомъ открылось золото, и сюда хлынула настоящая волна разныхъ предпринимателей. Золото, дѣйствительно, полилось рѣкой… Когда истощились запасы золотой руды, Калифорнія перешла къ земледѣльческому труду и сейчасъ покрыта пашнями, лугами, садами, огородами, пастбищами. Получилась цвѣтущая страна, текущая млекомъ и медомъ… Какіе тамъ города, школы, фермы, фабрики! А у насъ золотопромышленникъ оставляетъ послѣ себя пустыню, развращенное водкой населеніе, жажду легкой наживы и полную неспособность къ нормальному здоровому труду. Мы просто не привыкли къ деньгамъ и не умѣемъ ими пользоваться. Куда ушли добытые въ Сибири милліоны? Что они оставили въ странѣ и кому принесли пользу, кромѣ ничтожной кучки счастливцевъ?..

— Такъ, такъ… — повторялъ фельдшеръ, поглядывая на «гостей». — Ну-ка, вы, что вы скажете, ваше степенство?..

— Весьма поучительно, — соглашался о. Аркадій. — У насъ тоже начинаютъ кое-гдѣ заводить машины: вѣялки, молотилки, плуга. Конечно, темный народъ и поучиться негдѣ…

— Однѣ метеорологическія станціи чего стоятъ, — разсказывалъ Окоемовъ. — Американскій фермеръ за три дня знаетъ, какая будетъ погода, и не сгноитъ напрасно сѣна… Показалась дождевая туча, и объ ней даютъ знать по телеграфу во всѣ концы, и такъ ее проводятъ по всей Америкѣ метеорологическими бюллетенями. Нашъ русскій хлѣбъ мокнетъ, прорастаетъ и гніетъ въ дождливую осень въ снопахъ на полѣ, а американецъ сниметъ его и сейчасъ же высушитъ на зерносушилкѣ. И все такъ… А какой тамъ молочный скотъ: одна корова была продана за тридцать тысячъ рублей.

— Ну, ужъ это извините! — возмутился сѣдой купецъ. — Это даже неприлично-съ… Помилуйте, корова и вдругъ тридцать тысячъ рублей.

— А вы слыхали про лошадей, за которыхъ платятъ по полтораста тысячъ?

— Лошадь — это другое…

— А корова тоже другое. Она себя окупитъ племенемъ…

Когда Сережа вернулся, онъ въ изумленіи остановился въ дверяхъ: вся каюта страшно волновалась. Кипѣлъ самый ожесточенный споръ, и только оставался спокойнымъ одинъ о. Аркадій.

— Я такъ полагаю, — выкрикивалъ сѣдой купецъ, обращаясь къ Окоемову: — такъ полагаю, что вы прямо изъ жидовъ… Не иначе.

V.

Сережа успокоился, только познакомившись съ двумя нѣмцами и англичаниномъ, ѣхавшими въ первомъ классѣ. Одинъ нѣмецъ занимался поставкой какихъ-то машинъ въ Сибирь, другой имѣлъ пріиски, а англичанинъ оказался крупнымъ владѣльцемъ какихъ-то рыбныхъ промысловъ на Оби. Въ общемъ, это были вполнѣ люди порядочные и раздѣляли презрѣніе Сережи къ русскому купцу, прибавляя къ этому еще презрѣніе вообще ко всему русскому, кромѣ русскихъ денегъ. Они жили чужими въ Россіи, наживали капиталы и мечтали только объ одномъ, чтобы вернуться съ свое отечество богатыми людьми. Это были цивилизованные международные хищники.

— Господа, не сыграть ли намъ въ винтъ? Время-то незамѣтно пройдетъ…

Сережа былъ совершенно счастливъ и съ величайшей радостью углубился въ пріятное занятіе. Конечно, лучше было бы устроитъ штосъ въ каютѣ, но аккуратные нѣмцы предпочитали коммерческія игры. Къ сожалѣнію, Сережѣ упорно не везло. Дѣло не въ проигрышѣ, а въ томъ, что Сережа игралъ лучше нѣмцевъ и проигрывалъ. Онъ началъ горячиться, покраснѣлъ. Что за чортъ, въ самомъ дѣлѣ, — лучшія карты точно сговорились, чтобы итти къ нѣмцамъ, а не къ Сережѣ. Это, во всякомъ случаѣ, было возмутительно… Сережа нѣсколько разъ оглядывался кругомъ, точно стараясь отыскать гдѣ-то на сторонѣ истинную причину своей неудачи. Наконецъ онъ увидѣлъ — въ окнѣ рубки виднѣлось улыбавшееся лицо о. Аркадія. Ахъ, проклятый подъ… Тьфу!.. Мало того, попъ дѣлалъ какіе-то таинственные знаки Сережѣ.

— Что вамъ угодно, милостивый государь? — довольно сурово спрашивалъ Сережа, выскочивъ изъ рубки.

— Дѣло въ слѣдующемъ… да… — торопливо заговорилъ о. Аркадій. — Вы играете въ карты, значитъ, у васъ есть лишнія деньги… Вотъ я и рѣшился побезпокоить васъ… Тамъ на палубѣ лежитъ больная переселенка… у нея трое дѣтей… имъ нечего ѣсть. Да и всѣ переселенцы такіе бѣдные…

Гнѣвъ Сережи моментально упалъ. Онъ пошелъ съ о. Аркадіемъ въ третій классъ и убѣдился въ грустной истинѣ. Около больной стояла на колѣняхъ княжна и прикладывала компрессы. Тутъ же стоялъ понуро мужъ больной, а кругомъ него пугливо жались трое ребятишекъ.

— Вы уже въ карты играете… — съ укоризной проговорила княжна: — а вотъ дѣти, которыя не ѣли со вчерашняго дня. Будьте любезны, накормите ихъ — это будетъ уже лучше, чѣмъ бросать деньги на карты. Мы съ о. Аркадіемъ выбились-изъ силъ… Дежуримъ поперемѣнно.

Сережа хотѣлъ отправиться въ буфетъ, чтобы заказать обѣдъ дѣтямъ, но былъ остановленъ.

— Пришлите кстати сюда вашу бурку… Она совершенно безполезна для васъ, а дѣтямъ ночью холодно. Уже поскорѣе…

Княжна познакомилась съ о. Аркадіемъ у больной, за которой онъ ухаживалъ. Она, въ сущности, не особенно любила духовныхъ особъ, но тутъ была тронута его участіемъ. Княжнѣ даже сдѣлалось совѣстно, что она просидѣла цѣлыхъ два дня въ каютѣ и не обращала вниманія на переселенцевъ. Ее впервые охватила эта тяжелая народная нужда, предъ которой сразу блѣднѣетъ всякая интеллигентная нужда. До сихъ поръ она знала народъ только по книгамъ или въ лицѣ московскихъ дворниковъ, водовозовъ и кухонныхъ мужиковъ. А тутъ было совсѣмъ другое… Особенно тронули ее эти милыя деревенскія дѣти, которыя должны были выносить всѣ тягости и злоключенія далекаго путешествія. У большинства переселенцевъ средствъ едва хватало на то, чтобы доѣхать до Перми.

— А какъ же вы дальше поѣдете? — изумленно спрашивала княжна.

— А Богъ-то, барышня? — отвѣчали вопросомъ солидные мужики

— Ничего, помаленьку доѣдутъ, — успокаивалъ о. Аркадій. — Конечно; трудно, очень трудно, но свѣтъ не безъ добрыхъ людей.

Окоемовъ видѣлъ хлопотавшую около больной княжну, но не подходилъ къ ней, чтобы не мѣшать напрасно, а только прислалъ своего фельдшера. Маленькая экспедиція уже могла быть полезной, и это его радовало. Княжна посовѣтовалась съ фельдшеромъ и отпустила его, потому что оказались еще больные, главнымъ образомъ дѣти. Да и что могъ подѣлать фельдшеръ у больной женщины, которая слегла отъ непосильной работы, заботъ и плохого питанія. Ее нужно было кормить, а не лѣчить. Вѣрнѣе сказать — пріучать къ пищѣ…

А пароходъ все выгребалъ вверхъ по Камѣ. Не было уже бѣлыхъ волжскихъ отмелей, не было орѣшниковъ, которыми запушенъ нагорный берегъ Волги, а яблочные сады и дубовыя рощи смѣнились сосной и елью. Чѣмъ-то торжественно-суровымъ вѣяло отъ этихъ красныхъ глинистыхъ береговъ, едва тронутыхъ жильемъ. Даже небо почему-то казалось здѣсь ниже, и солнце не свѣтило съ такой радостью, какъ тамъ, на Волгѣ. Однимъ словомъ, начинался суровый сѣверъ. Это чувствовалось въ похолодѣвшемъ воздухѣ.

— Съ Камня напахнуло холодкомъ, — объяснилъ штурманъ, ходившій по палубѣ въ валенкахъ.

Народъ до сихъ поръ называетъ Уральскія горы просто Камнемъ, какъ это было въ глубокой древности. Еще древнѣе, у грековъ, Уралъ былъ извѣстенъ подъ именемъ Рифейскихъ горъ, причемъ сложился цѣлый рядъ легендъ объ его обитателяхъ, включительно до грифоновъ, стерегшихъ несмѣтныя сокровища. Эта молва перешла черезъ тысячелѣтія, и русскій человѣкъ въ теченіе всей своей исторіи неудержимо тянулся на востокъ, чтобы забрать сказочныя богатства. Первыми явились сюда смѣлые новгородскіе ушкуйники. Прямой путъ по Волгѣ и Камѣ былъ загороженъ сначала Булгарскимъ царствомъ, а впослѣдствіи Казанью, поэтому новгородцы избрали обходное движеніе, сѣверомъ, черезъ Великій Устюгъ. Главное богатство тогда составляли мѣха, и новгородцы вымѣнивали ихъ на свои товары въ верховьяхъ Камы. Полное завоеваніе Урала послѣдовало только при московскихъ царяхъ, когда пала Казань и благодаря этому открылся широкій путь на Уралъ и всю Сибирь. Исторія дохода Ермака извѣстна всѣмъ.

Именно объ этомъ и думалъ Окоемовъ, сидя на палубѣ и любуясь развертывавшейся граціозной панорамой сѣверной могучей руки. Сколько было затрачено неустанной энергіи русскимъ народомъ, чтобы свершить этотъ путь, сколько пролито крови, потеряно жизней — это было стихійное движеніе славянскаго племени на далекій востокъ, какъ стихійно движется вода въ громадныхъ сѣверныхъ рѣкахъ. И каждый періодъ этого движенія оставлялъ свой отпечатокъ. Новгородцы ограничились мѣновой торговлей, а промышленность выразилась только открытіемъ прикамскихъ соляныхъ промысловъ; Москва собирала ясакъ и не шла дальше этого. Уральскія сокровища остались нетронутыми и въ первый разъ показались на свѣтъ Божій только благодаря волѣ гиганта-работника, царя Петра. Онъ первый понялъ громадное значеніе этого громаднаго края и приступилъ къ разработкѣ его сокровищъ. Съ этого момента выдвинулся цѣлый рядъ энергичныхъ дѣятелей, выполнявшихъ планъ геніальнаго русскаго царя. На первомъ планѣ здѣсь выступила фамилія простого тульскаго кузнеца Демидова, а за нимъ рядъ другихъ предпринимателей, поработавшихъ въ свою долю.

Восемнадцатый вѣкъ является въ исторіи Урала боевымъ періодомъ, когда главнымъ образомъ происходила его колонизація и развертывалась промышленная дѣятельность съ невиданной еще быстротой. Затѣмъ волна этого движенія отхлынула въ далекую Сибирь, и девятнадцатый вѣкъ для Урала является періодомъ упадка, если сравнить его съ предшествовавшимъ вѣкомъ — новаго почти ничего не было сдѣлано, и промышленность двигалась по проторенной дорогѣ черепашьимъ шагомъ. По этой послѣдней причинѣ прикамскіе города имѣютъ такой унылый видъ, точно недоумѣваютъ, зачѣмъ они тутъ стоятъ. Чувствуется что-то недосказанное, не проявившее себя въ полной мѣрѣ… Чистополь, Елабуга, Сарапулъ — что они такое? Ни добывающей ни обрабатывающей промышленности, а только одна хлѣбная торговля, да и та съ грѣхомъ пополамъ.

Окоемовъ невольно сравнивалъ эти города съ американскими, и у него сжималось невольно сердце. Нѣтъ, рѣшительно мы не умѣемъ жить и будемъ умирать съ голода среди всевозможныхъ богатствъ. И обидно и больно сознавать все это, но тѣмъ не менѣе это такъ. Еще живя въ Америкѣ, Окоемовъ мечталъ объ Уралѣ, и вотъ теперь плыветъ по уральской водѣ, затаивъ какую-то неясную обиду. Дѣйствительность не оправдывала самыхъ скромныхъ надеждъ, и уральскія несмѣтныя сокровища рѣшительно не желали ничѣмъ проявить себя.

— По ту сторону Урала совсѣмъ другое будетъ, — говорилъ капитанъ парохода, глядя прищуренными глазами вверхъ по Камѣ. — Тамъ настоящее богатство, а здѣсь только и ремесла, что хлѣбъ, соль да лѣсъ… Вотъ переѣдете горы, такъ сами увидите.

— Все-таки грустно, — говорилъ Окоемовъ. — Я, признаться сказать, ожидалъ лучшаго…

Окоемову понравилась партія казанскихъ татаръ, ѣхавшихъ въ третьемъ классѣ. Это были мелкіе торгаши, пробиравшіеся куда-то въ Сибирь. Они выглядѣли необыкновенно бодро и весело о чемъ-то галдѣли между собой. Собственно, по типу эти татары мало напоминали установившееся исторически представленіе о «зломъ татаринѣ» — правильныя лица, большіе глаза и даже совсѣмъ прямые носы. Дѣло въ томъ, что казанскіе татары являются прямыми потомками древнихъ волжскихъ булгаръ, отъ которыхъ унаслѣдовали, вѣроятно, и страсть къ торговлѣ — казанскаго торгующаго татарина можно встрѣтить по всей Россіи, и нѣтъ такого глухого угла, куда бы онъ не пробрался со своимъ коробомъ.

Эти шустрые казанцы особенно развеселились, когда пароходъ привалилъ къ Оханску.

— Вотъ такъ городъ… Хуроша городъ: три курицы, одинъ пѣтухъ!

— Котъ плакалъ, а не городъ…

Оханскъ, дѣйствительно, немного опереточный городъ: въ немъ всего около пятисотъ жителей. Любая сибирская деревня больше, не говоря уже о семиверстныхъ сибирскихъ селахъ.

Путешествіе на пароходѣ продолжалось около четырехъ сутокъ, и всѣ начинали испытывать дорожное утомленіе. Особенно волновалась маленькая Таня, пристававшая ко всѣмъ съ разспросами, когда же они наконецъ пріѣдутъ «къ папѣ». Дѣвочка почему-то была увѣрена, что ѣдетъ именно къ папѣ, и ее не старались разувѣрять. Она держала себя все время солидно, какъ большая, и только вечеромъ, когда укладывались спать, превращалась въ ребенка. Это былъ трогательный моментъ дѣтскаго дня, и дамы наперерывъ старались воспользоваться имъ, отбивая другъ у друга очередь укладывать Таню.

Конечный пунктъ, путешествія — Пермь показалась только на пятыя сутки. Пароходъ запоздалъ. Всѣ были рады выйти на берегъ. Издали городъ казался очень красивымъ, благодаря своему расположенію на крутомъ лѣвомъ берегу. Собственно, была красива одна Кама, разливавшаяся здѣсь на десять верстъ однимъ широкимъ плесомъ. Городъ начинался мастерскими, на которыхъ строились пароходы, а дальше потянулись безконечные склады, амбары, пристани. Картина вообще получалась очень оживленная и замыкалась громаднымъ казеннымъ заводомъ Мотовилихой.

Самымъ бойкимъ мѣстомъ на берегу были пароходныя пристани, расположившіяся сейчасъ у желѣзнодорожнаго вокзала. Пароходъ далъ свистокъ. На одной изъ пристаней виднѣлась шевелившаяся масса публики.

— Насъ никто уже не ждетъ, — замѣтила княжна, стоявшая на трапѣ рядомъ съ Окоемовымъ. — Уже мнѣ грустно…

Вышло нѣчто неожиданное: экспедицію встрѣтилъ самымъ торжественнымъ образомъ изобрѣтатель Потемкинъ. Онъ отправился изъ Казани на легкомъ почтовомъ пароходѣ и пришелъ въ Пермь на цѣлыя полсутки раньше.

— Я говорила, что папа насъ ждетъ, — увѣренно проговорила Таня, здороваясь съ отцомъ. — А они мнѣ не вѣрили.

Этотъ маленькій сюрпризъ избавилъ изобрѣтателя отъ нѣкоторыхъ непріятныхъ объясненій. Всѣ были рады своему человѣку.

— Пожалуйста, не дѣлайте такъ въ слѣдующій разъ, — говорилъ Окоемовъ. — Это не совсѣмъ удобно…

— Да я-то при чемъ тутъ? — искренно удивлялся изобрѣтатель. — У капитана невѣрно ходятъ часы… Очень просто.

Публика такъ и хлынула съ парохода, точно каждый боялся куда-то опоздать. Сережей овладѣла эта общая суматоха, и онъ хлопоталъ, какъ на пожарѣ. Окоемовъ стоялъ съ о. Аркадіемъ и смотрѣлъ, какъ тянулись на берегъ переселенцы со своими мѣшками. Больная переселенка, которую лѣчила княжна, настолько поправилась, что ушла съ парохода на своихъ ногахъ.

— Сколько поденщинъ пропадаетъ напрасно, — замѣтилъ о. Аркадій, указывая глазами на эту толпу.

Это было вѣрное резюме происходившей на глазахъ живой картины…

— Да… — согласился Окоемовъ. — Къ этимъ поденщинамъ нужно прибавить еще тѣхъ, которыя пропадаютъ тамъ, на арестантской баржѣ.

— Считайте, что ежегодно пройдетъ по этому пути пятнадцать тысячъ арестантовъ, да переселенцевъ вдвое побольше… Вѣдь это цѣлая армія!.. Дѣло въ слѣдующемъ, г. Окоемовъ: поѣдете мимо озера Челканъ, не забудьте попа Аркадія…

— Хорошо, хорошо.

Въ этотъ моментъ на трапъ ворвался Сережа.

— А я тебя ищу, съ ногъ сбился! — накинулся онъ на Окоемова. — Я ужъ думалъ, что ты свалился въ воду…

— Напрасно безпокоился, Сережа.

Замѣтивъ о. Аркадія, Сережа сдѣлалъ офиціальный поклонъ и проговорилъ сквозь зубы:

— До свиданія, милостивый государь…

VI.

Пароходъ пришелъ утромъ, а поѣздъ Уральской желѣзной дороги отходилъ вечеромъ, такъ что въ распоряженіи экспедиціи оставался цѣлый день. Впрочемъ, интереснаго въ Перми рѣшительно ничего не было, какъ и въ большинствѣ русскихъ губернскихъ городовъ. Даже Потемкинъ не могъ найти темы для какого-нибудь новаго проекта. Результатомъ цѣлой дневки явился флаконъ одеколона, купленный Сережей.

— Ну, городъ… — повторялъ фельдшеръ Потаповъ, качая головой.

Экспедиція страшно скучала, сбившись на вокзалѣ одной кучкой. Всѣхъ довольнѣе была маленькая Таня, обрадовавшаяся твердой землѣ. Дѣвочка бѣгала по залѣ и съ любопытствомъ разсматривала публику.

— Вѣдь это ужъ Сибирь, папа? — приставала она къ отцу.

— Почти Сибирь… — объяснялъ Иванъ Гаврилычъ. — Вотъ поднимемся на горы, а за горами уже начнется настоящая Сибирь.

— А тамъ страшно, пана?

— Ничего страшнаго нѣтъ… Такіе же люди живутъ, какъ и въ Москвѣ.

— Ну, ужъ извините, Иванъ Гаврилычъ, — вступилась княжна, испытывавшая приступы глухой тоски по родинѣ. — Посмотрите на эти лица…

Относительно лицъ княжна была нрава. Дѣйствительно, начали попадаться типичныя сибирскія физіономіи — скуластыя, широконосыя, узкоглазыя. Окоемовъ про себя любовался этими квадратными лицами, окладистыми бородами, недовѣрчиво-упрямыми взглядами — все говорило о сибирскомъ упрямствѣ и промысловой хитрости. Это были отдаленные потомки новгородскихъ землепроходцевъ. Сказывалась страшная боевая закваска, унаслѣдованная, можетъ-быть, еще отъ разбойничьихъ шаекъ новгородской вольницы. Впрочемъ, Пермь являлась на великомъ восточномъ пути только передаточнымъ пунктомъ, и настоящіе сибиряки здѣсь являлись въ качествѣ проѣзжающихъ.

Всѣ вздохнули свободнѣе, какъ поѣздъ отошелъ. Сережа даже принялъ воинственный видъ, какъ человѣкъ, который приготовился къ рѣшительному шагу. Его поразило въ публикѣ, собравшейся на вокзалѣ, почти полное отсутствіе военныхъ и, въ частности, дворянства. Начиналось какое-то мужицкое царство.

— Да, тутъ нужно держать ухо востро, — цѣдилъ Сережа сквозь зубы. — Какія-то разбойничьи физіономіи…

Сережу еще съ Казани охватило какое-то недовѣрчивое чувство, и онъ подозрительно осматривалъ даже скамейку, на которой сидѣлъ. Вся экспедиція ѣхала въ третьемъ классѣ. Вагонъ былъ просторный, свѣтлый, и публики ѣхало сравнительно немного.

Послѣ мертвой Перми пріятное впечатлѣніе произвели на всѣхъ два бойкихъ пункта — казенный пушечный Мотовилихинскій заводъ и пристань Левшина. Послѣдняя красиво занимала уголъ, образованный рѣкой Чусовой при ея впаденіи въ Каму. Здѣсь чувствовалась жизнь, движеніе и бойкая работа.

Княжна имѣла самый жалкій видъ и молча сидѣла въ уголкѣ, какъ наказанный ребенокъ. Окоемову сдѣлалось ея жаль.

— Надѣюсь, вы здоровы, Варвара Петровна? — заговорилъ Окоемовъ, подсаживаясь къ ней. — У васъ такой несчастный видъ…

— Чему же радоваться?.. Уже завезли меня на край свѣта. Все чужое… Чужія лица… Мнѣ даже страшно дѣлается.

— Ничего, привыкнете помаленьку. Вы только посмотрите, какая здѣсь природа. Какъ легко дышится… Когда я уѣзжаю изъ Москвы, у меня является такое чувство, точно я снимаю съ себя какую-то тяжесть…

Окоемовъ дѣйствительно чувствовалъ себя прекрасно, какъ никогда. На его блѣдномъ лицѣ даже выступилъ блѣдный румянецъ. Онъ, чтобы развлечь пріунывшую княжну, разсказывалъ ей исторію колонизаціи Сибири, причемъ Уралъ являлся роковымъ порогомъ, задерживавшимъ исконную тягу русскаго племени на востокъ. Въ короткихъ словахъ Окоемовъ разсказалъ нѣсколько біографій знаменитыхъ сибирскихъ землепроходцевъ, проявившихъ изумительную энергію, хотя и направленную иногда не по надлежащему руслу. Вообще Сибирь стоила русскому племени страшной затраты силъ, а результаты еще въ будущемъ.

— Вся Сибирь въ будущемъ, — говорилъ Окоемовъ, воодушевляясь. — И даже страшно подумать объ этомъ будущемъ, настолько оно грандіозно, начиная съ неисчерпаемыхъ сибирскихъ сокровищъ. Гдѣ теперь живутъ 5—6 милліоновъ населенія съ грѣхомъ пополамъ, будутъ жить сотни милліоновъ. Повѣрьте, что я не преувеличиваю… И мы съ вами являемся въ своемъ родѣ піонерами, хотя и съ очень скромной задачей. Грандіозныя дѣла и не дѣлаются вдругъ… Посмотрите, какой особенный здѣсь народъ, сравнительно съ коренной Россіей. Вообще хорошо… По крайней мѣрѣ я себя такъ чувствую.

— А я уже не понимаю… — грустно отвѣтила княжна. — Напротивъ, мнѣ кажется, что я такая уже маленькая и никому ненужная.

— Ничего, скоро привыкнете…

Сережа вслушивался въ эту бесѣду и недовѣрчиво улыбался. Ему казалось, что и мелькавшія по сторонамъ дороги ели и пихты не настоящія, а что-то въ родѣ замаскированныхъ сибирскихъ разбойниковъ. Эхъ, что-то теперь дѣлается тамъ, въ Москвѣ?.. Сережа даже закрывалъ глаза, стараясь вызвать дорогія картины бойкой столичной жизни. У него являлось даже малодушное желаніе просто бѣжать… И зачѣмъ онъ ѣдетъ, въ самомъ дѣлѣ, и какой онъ главный управляющій золотыхъ промысловъ? Нѣтъ, положительно, было бы недурно улизнуть изъ этого прекраснаго далека… Окоемову хорошо: онъ привыкъ шататься по бѣлу свѣту.

Спускались быстрыя лѣтнія сумерки. Поѣздъ летѣлъ по слегка всхолмленной равнинѣ, ничего не говорившей о близости могучаго горнаго кряжа. Окоемовъ часто выходилъ на площадку вагона и любовался открывавшейся далью, хвойнымъ лѣсомъ, рѣдкими деревушками, — чѣмъ-то спокойно-строгимъ вѣяло отъ этой картины уральскаго предгорья. Чувствовалась какая-то сила, о которой можно было догадываться.

— Хорошо… — шепталъ Окоемовъ, вдыхая чудный воздухъ.

Собственно горы начались только со станціи Чусовой, гдѣ желѣзная дорога легкимъ мостомъ перекинулась черезъ рѣку того же названія. Это было уже ночью. Окоемовъ видѣлъ рѣку, подернутую туманомъ, правый гористый берегъ, какой-то заводъ, дымившій десятками трубъ сейчасъ за мостомъ, — вотъ начиналось то новое, о чемъ онъ мечталъ столько лѣтъ. Это былъ еще первый настоящій уральскій видъ, полный своеобразной дикой поэзіи.

Уральская желѣзная дорога дѣлала отъ Чусовой очень крутой подъемъ, взбираясь по гребню одного изъ отроговъ. Съ каждымъ шагомъ впередъ горная панорама дѣлалась все суровѣе. По сторонамъ высились каменныя громады, чередуясь съ глубокими падями. Дорога извивалась лентой по горнымъ откосамъ, врѣзывалась въ толщи камней и забиралась смѣло все выше и выше. Смѣшанный лѣсъ остался далеко позади, около Чусовой, а теперь неслись мимо стройные ряды елей. Высота подъема чувствовалась даже на деревьяхъ — густо-зеленая, мохнатая ель смѣнилась тонкой, вытянутой, обросшей бородатыми лишайниками. Растительную жизнь здѣсь точно глушила какая-то невидимая рука. Исключеніе представляли только сибирскіе кедры — это могучее дерево стояло такое зеленое, пышное, красивое неувядающей красотой. И какая чудная, нетронутая глушь… Поѣздъ несся по горной пустынѣ, оглашая вѣковой покой радостнымъ гуломъ, точно летѣлъ сказочный Змѣй Горыничъ. Окоемовъ стоялъ, смотрѣлъ и не могъ оторвать глазъ. Очень ужъ хорошо… Кажется, еще никогда онъ не чувствовалъ себя такъ хорошо. Его возмущало, что его спутники спали самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Развѣ можно спать въ такую ночь, среди такихъ картинъ вѣчно-юной природы…

Одиночество Окоемова было нарушено какимъ-то старикомъ въ полушубкѣ и зимней шапкѣ. Онъ сѣлъ гдѣ-то на промежуточной станціи и тоже вышелъ на площадку.

— Хороши Камешки, — проговорилъ старикъ съ мягкимъ уральскимъ акцентомъ. — Благодать…

— Почему ты въ шубѣ, дѣдка? Боленъ?

— Я-то? И то боленъ… На восьмой десятокъ давно перевалило, такъ своя-то кровь не грѣетъ.

Они разговорились. Старикъ оказался старымъ пріисковымъ волкомъ и сейчасъ возвращался «съ сѣвера», съ какихъ-то развѣдокъ на одномъ изъ притоковъ рѣки Вишеры.

— Лѣтъ съ пятьдесятъ около этого самаго дѣла околачиваюсь, — объяснялъ онъ, улыбаясь. — Еще при казнѣ заразился, да такъ и пошелъ…

— Что же, жить можно?

— Съ умомъ отчего не жить… Дѣло самое правильное.

— А Барышниковыхъ знаешь?

— Еще старика Барышникова помню… Какъ же!.. А послѣ него остались Яковъ Евсеичъ, онъ уже померъ, потомъ Прокопій Евсеичъ, Андрей Евсеичъ, Гаврила Евсеичъ — тоже померъ. Богатые люди были, т.-е. Яковъ-то Евсеичъ нажилъ, ну, а братья около него.

— А теперь какъ у нихъ дѣла?

— Кто ихъ знаетъ… Сказываютъ, на Москвѣ живутъ. У нихъ сейчасъ Маркъ Евсеичъ руководствуетъ всѣмъ… А денегъ не должно быть. Такъ, на прожитокъ развѣ что осталось.

— Говорятъ, у Якова дѣти остались?

— Какъ же, есть: парень Григорій да дѣвушка Настасья… Какъ же, помню. Такъ, семья распалась, капиталъ раздѣлился, и все на нѣтъ съѣхало.

— А здѣшніе промыслы какъ?

— Да въ ренду сдаютъ… Такъ, изъ-за хлѣба на квасъ. Хорошаго мало… Выработались промыслы-то еще при Яковѣ Евсеичѣ, а теперь крохи подбираютъ.

Какъ и подозрѣвалъ Окоемовъ, барышниковскіе капиталы оказывались легендой. Онъ даже былъ радъ этому и съ какой-то тоской подумалъ о чудной дѣвушкѣ-раскольницѣ, которая сейчасъ была для него вдвое дороже. Ему нравилось думать о ней среди этого дикаго горнаго приволья, гдѣ все дышало еще нетронутой силой.

— У насъ завсегда такъ, — продолжалъ старикъ, передвигая шапку на головѣ. — Рѣдко богатство удержится… Родители наживутъ, а дѣтки все спустятъ. Богатство, какъ вода, переливается съ рукъ на руки.

По своей золотопромышленной части старикъ оказался очень свѣдущимъ, и Окоемовъ долго его разспрашивалъ, удивляясь разумнымъ отвѣтамъ. Чувствовался промысловый сибирскій человѣкъ, далеко опередившій своего брата, разудалаго расейскаго мужика.

— Вотъ теперь, мы какъ перевалимъ черезъ Камень, все другое пойдетъ, баринъ, — объяснялъ старикъ. — Точно въ другое царство пріѣдемъ… Тамъ бѣднота останется, къ Пермѣ, а здѣсь богатство разсыпалось. Что заводовъ, что промысловъ, рудниковъ, всякаго угодья — не сосчитаешь, пожалуй. И все новое открывается… И народъ другой. Насмотрѣлся я по промысламъ всячины. А вы-то дальній будете?

— Почему ты такъ думаешь?

— А слова не наши, разговоръ другой. Нашибаетъ на московскаго купца…

— Около того.

— То-то я смотрю на васъ, что не здѣшній будете.

Окоемовъ простоялъ на площадкѣ до утренней зари, когда востокъ заалѣлся и горы покрылись предразсвѣтной молочной мглой.

Онъ заснулъ хорошимъ, молодымъ, здоровымъ сномъ, какъ уже давно не спалъ. Его разбудилъ какой-то шумъ.

— Станція Кушва! — кричалъ голосъ подъ окномъ. — Поѣздъ стоитъ семнадцать минутъ… Станція Кушва…

На платформѣ происходила настоящая давка. Не проснувшійся хорошенько Окоемовъ не вдругъ могъ сообразить, гдѣ онъ и что такое происходитъ.

— Здѣсь народъ какъ вода въ котлѣ кипитъ, — объяснилъ ему проходившій мимо съ мѣшкомъ вчерашній старикъ. — До свиданья, баринъ…

Въ Кушвѣ въ первый разъ пахнуло тѣмъ промысловымъ духомъ, который былъ такъ дорогъ Окоемову. Какое движеніе, какія оригинальныя лица! Дѣйствительно, начиналось другое царство. Знаменитая гора Благодать, заключающая въ себѣ нѣсколько милліардовъ пудовъ лучшей въ свѣтѣ желѣзной руды, виднѣлась только своей верхушкой. Сравнительно, это была даже не гора, а маленькая горка, но это не мѣшало ей быть рельефнымъ доказательствомъ несмѣтныхъ уральскихъ сокровищъ.

За Кушвой начались уже другія красоты. Суровый горный пейзажъ смѣнился болѣе мирными видами, — красивымъ бордюромъ выступалъ смѣшанный лѣсъ, зеленѣли покосы, попадались изрѣдка пашни. Природа здѣсь точно сразу отмякла.

— Да, недурно, — замѣтила княжна, любуясь горною цѣпью, продавленной линіей замыкавшею горизонтъ справа.

VII.

— Станція Тагилъ… Поѣздъ стоитъ тридцать минутъ!

Тагилъ, или Нижне-Тагильскій заводъ, съ вокзала кажется по крайней мѣрѣ вдвое больше Перми. Видимо, громадное селенье растянулось по теченію какой-то рѣки или заводскаго пруда. Это самый большой заводъ на Уралѣ и по количеству жителей самый населенный пунктъ. Вмѣстѣ съ Выйскимъ заводомъ въ немъ насчитывается до сорока тысячъ жителей. Красиво вытянулись широкія улицы, бѣлѣютъ каменные дома, а на самыхъ высокихъ пунктахъ красуются церкви. Вообще видъ совсѣмъ не заводскій, а городской.

— Гдѣ же Высокая гора? — спрашивалъ Окоемовъ жандарма. — Это вонъ та, съ башенкой?

— Никакъ нѣтъ-съ, это Лисья, а Высокая подальше… Вонъ желтѣютъ отвалы, а наверху лѣсъ.

Высокая гора еще знаменитѣе Благодати, потому что въ ней, по приблизительнымъ вычисленіямъ, содержится до 35 милліардовъ пудовъ прекраснаго магнитнаго желѣзняка. Окоемовъ такъ и впился глазами въ эту знаменитую гору, хотя издали она ничего особеннаго и не представляла и казалась совсѣмъ маленькой по сравненію съ тѣми горами, которыя за ней тѣснились такими грузными синими валами.

— Да, это заводъ… — согласился даже Сережа, не довѣрявшій уральской природѣ вообще. — Внушительный видъ.

На вокзалѣ самымъ интереснымъ была толпа рабочихъ. Это былъ совершенно особенный типъ заводскаго мастерового. Народъ все такой рослый и здоровый — настоящая рабочая гвардія. Рядомъ съ такими богатырями какой-нибудь московскій фабричный покажется несчастной мелюзгой. Окоемовъ все время любовался этой живой рабочей силой, сформировавшейся здѣсь цѣлымъ рядомъ поколѣній. Да и что могли дѣлать на тяжелой «огненной работѣ» слабосильные и малорослые?

— Молодцы! — вслухъ похвалилъ Окоемовъ, когда всѣ садились въ вагоны.

Слѣдующимъ интереснымъ пунктомъ былъ Невьянскъ, самый старѣйшій заводъ на Уралѣ и колыбель всего заводскаго дѣла. Здѣсь жили первые Демидовы, прославившіеся какой-то неукротимой энергіей. Ихъ работа являлась далекимъ эхомъ могучей царской работы. Сейчасъ Невьянскъ, какъ желѣзный заводъ, не имѣетъ никакого значенія, и главная его дѣятельность сосредоточивается на добываніи золота. Еще когда поѣздъ подходилъ къ станціи, по сторонамъ дороги начали попадаться пробныя ямы, заброшенные шурфы, канавы, свалки; тамъ и сямъ виднѣлись пестрыя кучки рабочихъ, копавшихъ землю, отвозившихъ ее на двухколесныхъ тачкахъ къ вашгердамъ, гдѣ шла промывка золотоносныхъ песковъ ручнымъ способомъ.

— Мы теперь ѣдемъ по золоту, — объявилъ Окоемовъ.

— Какъ по золоту? — изумился Сережа.

— А вотъ золото моютъ рабочіе…

— Такъ это и есть пріискъ?..

— Да, въ маленькихъ размѣрахъ. Собственно то, что вы видите, такъ называемые отрядные рабочіе, или кустари, если хотите. Имъ отводятся заводоуправленіемъ небольшія дѣлянки, они намываютъ золото и сдаютъ его за извѣстную плату.

— Гдѣ же золото? — спрашивала княжна.

— Золото? Пріискъ считается очень богатымъ, если на сто пудовъ песку очистится 50—60 долей золота…

— Только-то? Да это не стоитъ того, чтобы перерыть столько земли…

Сидѣвшій недалеко господинъ купеческой складки засмѣялся надъ этимъ наивнымъ восклицаніемъ ничего не понимавшей барыни и проговорилъ:

— Ежели бы, сударыня, Господь послалъ намъ съ нами такую нестоящую благодать, такъ мы не поѣхали бы въ третьемъ классѣ… да-съ. Совсѣмъ особенное-съ дѣло. Теперь мы по этому самому золоту вплоть до Екатеринбурга покатимъ, значитъ, цѣлыхъ сто верстъ. А здѣсь самый развалъ… Вездѣ золото. Въ Невьянскѣ въ огородахъ его добываютъ, улицы роютъ, со дна рѣчного ищутъ… Тутъ дальше будетъ заводъ Шурала, такъ тамъ даже заводскій прудъ спустили и какъ есть все дно перерыли. Большія тысячи народу тутъ бьются надъ золотомъ и всѣ сыты, а вы изволили сказать: нестоящее дѣло-съ. Не изъ здѣшнихъ мѣстовъ?

— Да, я изъ Москвы…

— Такъ-съ… Бывали, какъ же. Всѣмъ городамъ городъ… А вы, смѣю спросить, по какой части?

На выручку смутившейся княжнѣ подоспѣлъ Сережа. Онъ посмотрѣлъ на купца злыми глазами и заявилъ:

— Она отъ монастыря на послушаніе послана… Должна собирать деньги.

— Такъ-съ, — согласился купецъ. — Что же, дѣло невредное-съ…

Весь вагонъ теперь наполняло одно слово: золото. О немъ говорили и громко и тихо, и прямо шептались, передавая какіе-то секреты. Ѣхали все пріисковые люди, интересы которыхъ сосредоточивались на своемъ пріисковомъ дѣлѣ. Окоемовъ не предполагалъ, что золото захватываетъ такую массу людей, и прислушивался съ большимъ интересомъ къ общему разговору. Да, это было другое царство и другіе люди, сравнивая даже не съ коренной Россіей, а просто съ Пріуральемъ. Тамъ медленно катилась мирная жизнь, а здѣсь все кипѣло ключомъ. Его захватывала висѣвшая въ воздухѣ золотая лихорадка.

— Какое нынче золото, — громко жаловался здоровенный мужчина съ окладистой рыжей бородой. — И по губамъ не помажетъ!.. Такъ, одно названіе осталось… Хорошія-то мѣста захвачены всѣ, а новыя еще поищи съ огнемъ. Только и свѣту въ окнѣ, что казенныя дачи. Вотъ платина — это другое дѣло. Харчъ, ежели кто съ умомъ…

— Я помню, какъ платину-то по десяти копеекъ продавали золотникъ, — вмѣшался сѣденькій благообразный старецъ неопредѣленнаго типа. — Продавали, и никто не покупалъ…

— Это значитъ по четыреста рублей за пудъ? Х-ха… То-то дураки. Вы ужъ извините меня: прямо дураки. Помилуйте, сейчасъ платина стоитъ семь тысячъ рубликовъ пудъ… Вотъ вамъ бы тогда запасти пудиковъ десять на всякій случай, ну, а сейчасъ и получили бы за свои четыре тысячи всѣ семьдесятъ. Процентъ хорошій.

— А кто же его зналъ… — уныло отвѣтилъ старикъ и сокрушенно вздохнулъ.

— Что же, и сейчасъ можно покупать платину и выжидать цѣну, — вмѣшался въ разговоръ Окоемовъ. — Сейчасъ платина стоитъ, какъ вы говорите, семь тысячъ, золото — около двадцати, а будетъ такъ, что платина будетъ дороже золота, и тогда съ десяти пудовъ можно будетъ нажить около полуторыхъ сотъ тысячъ рублей.

Это заявленіе заставило всѣхъ оглянуться. Послышался недовѣрчивый шопотъ.

— А почему вы изволили такъ полагать, господинъ, извините, но знаю, какъ васъ назвать?

— По двумъ причинамъ: разъ, мѣсторожденіе платины во всемъ свѣтѣ только одно, именно на Уралѣ, а второе — спросъ на нее будетъ подниматься съ каждымъ годомъ, потому что она вездѣ нужна. Эдиссонъ, знаменитый американскій изобрѣтатель, уже обращался въ Россію съ запросомъ относительно мѣсторожденій платины…

— Да-съ, это точно… Оно умственно, — согласился рыжебородый купецъ. — Это вы правильно, господинъ, а все-таки, кто его знаетъ. А вдругъ господа ученые изобрѣтутъ другой металлъ — вотъ и сядешь со своей-то платиной.

Эти разговоры сблизили публику. Завязался оживленный разговоръ, причемъ Потемкинъ изложилъ новый планъ добыванія золота и платины.

— Вмѣсто того, чтобы пески промывать и терять мелкое золото, снесенное водой, — говорилъ онъ убѣжденно, — вмѣсто этого нужно сначала просушивать эти пески и вѣять, какъ зерно. Золото и платина отвѣются чище и лучше, чѣмъ при промывкѣ. Затраты самыя небольшія: башню, вышиной сажени въ три, можно деревянную, затѣмъ сверху будетъ падать струя песку, а ее будетъ разбивать струя воздуха. Все золото и падетъ у самой башни, а песокъ отнесется дальше…

— Не годится эта музыка, баринъ, — сказалъ какой-то пріисковый человѣкъ въ суконномъ картузѣ. — Крупное золото, это точно, можетъ упасть у башни, а мелкое дальше песку воздухомъ унесетъ, потому оно какъ пыль или въ родѣ листочковъ. Мелкое-то золото водяной пѣной иногда сноситъ… Нѣтъ, не годится. Да и сушить песокъ дорого обойдется, да еще его надо истолочь въ пыль…

Окоемовъ опять любовался уральскимъ бойкимъ людомъ. Какія все смышленыя лица, какая смѣтка и какой наконецъ свободный разговоръ, съ совершенно незнакомыми людьми. Только привольный богатый край могъ создать такое населеніе. Простой рабочій выглядѣлъ здѣсь завтрашнимъ богачомъ, и это придавало ему совершенно особенную складку. Затѣмъ, всѣ эти штейгера, нарядчики, десятники и вообще причастный къ пріисковому дѣлу людъ не походили ни на купца, ни на барина, ни на мужика, а представляли собой совсѣмъ особенный классъ людей, жившихъ дѣйствительно своими средствами. Именно эта сфера выдвигала изъ себя смѣлыхъ предпринимателей, наживавшихъ изъ ничего милліоны и предупредившихъ задолго калифориское золото. Съ такимъ народомъ можно будетъ работать. Вообще, чѣмъ дальше, тѣмъ больше нравился Окоемову этотъ благословенный уральскій край, и онъ чувствовалъ себя такъ легко и свободно, какъ въ дни далекой юности.

Остальные члены экспедиціи переживали какъ разъ обратное настроеніе, съ каждымъ шагомъ впередъ чувствуя себя все больше и больше чужими. Сережа совсѣмъ пріунылъ и безучастно смотрѣлъ по сторонамъ, гдѣ мелькали новыя работы, какая-то непонятная пріисковая городьба, горы промытаго песку и залитыя водой ямы. Что тутъ хорошаго находитъ Окоемомъ? Просто мерзость… Изроютъ землю — и только, а потомъ все бросятъ. Даже съ точки зрѣнія политической экономіи отъ такой работы государству одинъ убытокъ: казна получитъ за испорченную навсегда десятину земли всего одинъ рубль казенной пошлины. Хорошо, что земли много — вотъ и портятъ ее безъ зазрѣнія совѣсти. По этому поводу Сережа припомнилъ гдѣ-то прочитанную имъ газетную замѣтку, именно, что въ Китаѣ воспрещено закономъ извлекать руды изъ земныхъ нѣдръ, и мысленно согласился съ этимъ. Въ немъ смутно сказался бывшій помѣщикъ, главное богатство котораго составляла земля, какъ производительница хлѣба. Сережа все это высказалъ бы открыто, если бы не стѣснялся Окоемова, подавлявшаго его своимъ фанатизмомъ.

— А пусть попробуетъ… — ворчалъ онъ, хмуря брови.

Дамы испытывали страшную усталость послѣ цѣлой недѣли путешествія. Ихъ нетерпѣніе возрастало еще отъ ожиданія близившагося конца, — въ Екатеринбургѣ предполагалась другая стоянка. Столичные нервы давали себя чувствовать… Съ другой стороны, онѣ рѣшительно ничего не понимали въ происходившемъ около нихъ разговорѣ и начинали себя чувствовать совершенно чужими. Про себя, кажется, дамы начинали раскаиваться въ этой рискованной поѣздкѣ и только стѣснялись откровенно высказать тяготившія ихъ сомнѣнія.

— Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо! — восхищался Окоемовъ, любуясь все новыми и новыми работами, особенно обставленными на широкую ногу, гдѣ дымились паровыя машины и промывка шла въ чанахъ Комарницкаго.

Какой неистощимо-богатый край! Это была сказка, сонъ наяву… Поѣздъ продолжалъ мчаться по золотоносной почвѣ, и даже балластъ желѣзнодорожнаго полотна былъ устроенъ изъ золотоносныхъ песковъ. Вообще что-то невѣроятное, какъ сонъ. Это и не здѣсь только, а по всему восточному склону Урала, который въ буквальномъ смыслѣ насыщенъ золотомъ, этимъ величайшимъ изъ всѣхъ двигателей, какъ на него смотрѣлъ Окоемовъ со своей точки зрѣнія. И это на разстояніи цѣлой тысячи верстъ… Остается къ этому прибавить другія сокровища, какъ желѣзо, лѣса, двигательную силу въ формѣ горныхъ рѣкъ, благодатную башкирскую степь, рыбныя озера и т. д., и т. д. Да, именно здѣсь можно было лучше всего приложить свои силы и добиться извѣстныхъ результатовъ. Природа все давала съ безумной щедростью, и оставалось только пользоваться ея дарами. Наконецъ-то его завѣтные планы осуществятся и послужатъ живымъ примѣромъ для другихъ. Да, для этого стоило жить, работалъ, волноваться и еще разъ жить…

— Верхъ-Нейвинскъ… поѣздъ стоитъ десять минутъ!..

И тутъ промысла и работа и движеніе.

— Какая тутъ работа, — точно отвѣтилъ на его мысль рыжебородый купецъ. — Мы все время ѣдемъ по заводской землѣ: Демидовская, Яковлевская, Верхъ-Исетская. Заводчики лучшія розсыпи сами обрабатываютъ, а другимъ только отдаютъ крохи. А вы посмотрите на казенныя дачи — тамъ настоящая работа будетъ, а особенно въ степи, гдѣ казачьи земли. Что тамъ дѣлается…

Купецъ безнадежно только махнулъ рукой.

«Неужели и здѣсь есть лишніе люди? — думалъ Окоемовъ. — Вѣдь вотъ всѣ, которые ѣдутъ въ одномъ вагонѣ со мной — всѣ они на своихъ мѣстахъ, у всякаго какое-нибудь свое дѣло, и никто не чувствуетъ себя лишнимъ…»

Прибавьте къ этому еще то, что большинство этихъ предпріимчивыхъ и энергичныхъ людей полуграмотны и не могутъ воспользоваться въ интересахъ своего дѣла никакими указаніями, почерпнутыми въ спеціальныхъ книгахъ. Между прочимъ, рыжебородый купецъ сообщилъ Окоемову интересный фактъ:

— На что намъ образованныхъ, когда мы и безъ нихъ управимся. Конечно, есть горные инженеры, которые понимающіе, а все-таки никто изъ нихъ своего дѣла еще не завелъ. Легче вѣдь готовое жалованье получать двадцатаго числа, а наше дѣло черное… Инженеръ-то въ бѣлыхъ перчаткахъ пріѣдетъ на пріискъ, выкуритъ папиросу и сейчасъ домой чай пить. Вотъ и орудуемъ своимъ умомъ… Мы свое-то жалованье изъ своего же кармана получаемъ.

VIII.

Оставалось немного времени до послѣдней станціи. Вся экспедиція была нѣсколько взволнована. Что-то будетъ… Вотъ прогремѣлъ желѣзный мостъ черезъ рѣку Исеть. Лѣсъ порѣдѣлъ. Тамъ и сямъ показались полевыя дорожки. Все говорило о близости большого жилого центра. Вотъ и послѣдній сосновый боръ, и поѣздъ съ побѣднымъ грохотомъ вылетѣлъ на открытую равнину, — вдали забрезжился громадный городъ съ бѣлыми шахматами каменныхъ построекъ, съ расплывавшимися зелеными пятнами садовъ и десятками красивыхъ церквей.

— Вотъ это такъ городъ: Москвы уголокъ! — резюмировалъ общее впеіатлѣніе неизвѣстный голосъ. — Наша уральская столица…

— Да, городъ…

Даже зараженный скептицизмомъ Сережа утвердительно кивнулъ головой и пожевалъ губами, предвкушая нѣкоторыя удобства спеціально-городского существованія. Онъ чувствовалъ непреодолимое тяготѣніе къ большимъ центрамъ, и почему-то первая мысль Сережи была о бильярдѣ: есть или нѣтъ бильярдъ въ Екатеринбургѣ? Можетъ-быть, даже и сардинки найдутся и даже сигары…

— Станція Екатеринбургъ!..

Окоемовъ въ окно видѣлъ только то, что на платформѣ слишкомъ много народа для уѣзднаго города. Затѣмъ ему показалось, что въ этой толпѣ мелькнуло знакомое женское лицо… Онъ даже протеръ глаза, точно хотѣлъ проснуться отъ какого-то сна наяву.

— Уже пріѣхали? — спрашивала княжна, потерявшая всякую вѣру, что когда-нибудь и куда-нибудь они пріѣдутъ.

— Да, Варвара Петровна, пріѣхали…

У Сережи опять произошелъ взрывъ энергіи, когда дѣло коснулось полученія багажа. Онъ бѣгалъ, суетился, разспрашивалъ и вообще проявилъ большія боевыя качества. Когда ему объявили, что придется подождать, Сережа даже упалъ духомъ и трагически заявилъ Окоемову:

— Что же мы будемъ дѣлать, Вася?

— Что дѣлать? А будемъ чай питъ, голубчикъ… Торопиться некуда.

Этотъ простой отвѣтъ разсмѣшилъ Сережу, и онъ проговорилъ съ добродушнѣйшей улыбкой:

— А знаешь, Вася, я открылъ въ себѣ талантъ, настоящій талантъ… Изъ меня вышелъ бы прекрасный денщикъ.

Экспедиція размѣстилась за однимъ столомъ, куда былъ поданъ чай, сервированный по-московски. Пахнуло чѣмъ-то роднымъ… Дамы отнеслись къ этой подробности почти равнодушно и съ какой-то заботой смотрѣли на суетившуюся толпу, инстинктивно отыскивая знакомыя лица. Всѣхъ кто-нибудь ждалъ, всѣхъ кто-нибудь встрѣчалъ, и только до нихъ никому дѣла нѣтъ. А между тѣмъ въ этой толпѣ, можетъ-быть, уже есть и будущіе враги и будущіе друзья… И публика какая-то особенная: не то интеллигенты, не то купцы. Не было только военныхъ, чиновниковъ и дворянскихъ красныхъ околышей. Однимъ словомъ, своя публика, жившая своими интересами и имѣвшая такъ мало общаго съ далекой коренной Россіей. Изъ дамъ только одна Таня чувствовала себя прекрасно и съ аппетитомъ ѣла пирожное.

Окоемовъ пилъ чай, исподлобья поглядывая на быстро убывавшую толпу. Его вывелъ изъ этого настроенія Сережа, таинственно толкнувъ локтемъ.

— На два слова, Вася…

— Что такое случилось?..

Сережа питалъ нѣкоторую слабость къ таинственному, и поэтому Окосмовъ не обратилъ особеннаго вниманія на его «два слова».

— Видишь ли, въ чемъ дѣло… — вполголоса заговорилъ Сережа, отводя Окоемова въ сторону и оглядываясь на буфетъ. — Я сейчасъ подходилъ къ буфету выпить рюмку водки… Только взялъ рюмку, а около меня какой-то купецъ прицѣлился вилкой въ селедку… Смотрю, что-то знакомое, т.-е. этакое знакомое въ рожѣ. Ба! да я его гдѣ-то видалъ… Вглядываюсь, ба! да это тотъ самый купецъ, который съ тобой тогда сидѣлъ въ ресторанѣ на Воробьевыхъ горахъ.

— Не можетъ быть!..

— Да вонъ онъ у буфета стоитъ и жуетъ бутербродъ…

Окоемовъ отправился прямо къ буфету. Купецъ стоялъ спиной, продолжая жевать такъ, что шевелились уши. Это былъ онъ, Маркъ Евсеичъ Барышниковъ.

— Позвольте мнѣ рюмку финь-шампань, — проговорилъ Окоемовъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ купца.

Тотъ оглянулся, сузилъ глаза и слащаво проговорилъ:

— Кого я вижу!.. Василій Тимоѳеичъ, голубчикъ! Вотъ неожиданность… Не даромъ говорится, что только гора съ горой не сходится.

— Ахъ, это вы, Маркъ Евсеичъ…

Они пожали другъ другу руки, какъ старые пріятели.

— А я ужъ здѣсь недѣли полторы болтаюсь, — сообщалъ Барышниковъ. — Человѣкъ, рюмку англійской горькой. Да, полторы… Думаю на-дняхъ въ Москву удирать. Такъ, напрасно пріѣзжалъ… А вы своего намѣренія не оставили?

— Да, думаю сдѣлать попытку.

— Что же, дѣло невредное-съ… Все отъ счастья, Василій Тимоѳеичъ. А вы гдѣ думаете остановиться?..

— Право, не знаю… Да это рѣшительно все равно. Я не одинъ, а насъ цѣлая компанія пріѣхала.

— Такъ-съ… Знаете, я вамъ посовѣтую остановиться въ Американской гостиницѣ. Самая приличная… Я тамъ же остановился. Вѣдь я тоже не одинъ здѣсь… Кстати, вы, кажется, знакомы съ моей племянницей, Настасьей Яковлевной?

— Да…

— Она здѣсь…

— Гдѣ здѣсь?

— Да вонъ у столика сидитъ и чай пьетъ…

Барышниковъ пристально наблюдалъ, какое впечатлѣніе произведетъ на Окоемова эта неожиданная новость, и, кажется, разочаровался. Лицо Окоемова осталось такимъ же, и онъ даже не взглянулъ въ ту сторону, куда ему указывалъ Барышниковъ. Это было своего рода испытаніе.

— Да что мы тутъ стоимъ? — торопливо заговорилъ Барышниковъ, вытирая губы рукой. — Вѣроятно, ждете багажа? Пока что присядемте къ нашему столику, а то племянница уже соскучилась… Знакомыхъ нѣту, ну и сидитъ одна… Идемте…

Столикъ, за которымъ сидѣла Настасья Яковлевна, былъ по другую сторону залы, такъ что Окоемовъ не могъ его видѣть со своего мѣста. Дѣвушка, дѣйствительно, сидѣла одна. Передъ ней стыла чашка чая. Одѣта она была въ простенькую лѣтнюю накидку и въ самое простое шерстяное платье. Широкая лѣтняя соломенная шляпа покрывала тѣнью верхнюю часть лица. Да, это было то самое лицо, которое давеча мелькнуло на платформѣ. Дѣвушка оглянулась на шумъ шаговъ и остановила на Окоемовѣ испуганно-вопросительный взглядъ.

— Вотъ, Настенька, нашъ родной москвичъ, — рекомендовалъ Барышниковъ, выдвигая впередъ Окоемова и зорко наблюдая за племянницей. — Онъ у насъ бывалъ въ домѣ… Еще, помнишь, когда имъ сдѣлалось дурно.

— Да, да, помню… — отвѣтила дѣвушка и съ улыбкой протянула свою худенькую руку.

Окоемовъ только теперь понялъ, кто Барышниковъ дѣлаетъ имъ очную ставку, и что дѣвушка выдержала этотъ экзаменъ съ полнымъ хладнокровіемъ. Онъ чувствовалъ, какъ у него захолонуло на душѣ, какъ пошли передъ глазами красные круги, и присѣлъ на ближайшій стулъ, стараясь принять равнодушный видъ. Настасья Яковлевна спокойно смотрѣла на него своими темными большими глазами, слегка раскачивая лѣвой рукой зонтикъ.

— Да, такъ вотъ-съ, я совѣтую, Настенька, совѣтую Василію Тимоѳеичу остановиться въ «Американской». У насъ тамъ я видѣлъ и свободный номеръ… Гостипица чистенькая. Не правда ли, Настенька?

— Да, хорошая… — согласилась дѣвушка, опуская глаза.

— Мнѣ нужно, по крайней мѣрѣ, три номера или два большихъ, — проговорилъ Окоемовъ, собираясь съ силами.

— Большая семейка, значитъ… же-же! — засмѣялся Барышниковъ по неизвѣстной причинѣ. — Что же, найдется и три, ежели будетъ нужно. Но выпьемъ ли мы чего-нибудь для встрѣчи?

— Нѣтъ, благодарю васъ, я не могу пить… Усталъ съ дороги.

— Здѣсь поправитесь, Василій Тимоѳеичъ, — засмѣялся Барышниковъ. —: Главная причина — воздухъ здѣсь чистый и всякое прочее… Настенька, что же ты молчишь? Занимай гостя, потому какъ ты должна отвѣчать за даму.

— Нѣтъ, пожалуйста, не безпокойтесь, Настасья Яковлевна. Я сейчасъ ухожу. Меня ждутъ мои компаньоны…

Протянувъ руку, Окоемовъ прибавилъ:

— Надѣюсь, мы съ вами еще встрѣтимся, Настасья Яковлевна?

Дѣвушка что-то хотѣла отвѣтить, но Барышниковъ ее перебилъ:

— Какъ же не встрѣтитесь, конечно, встрѣтитесь. Можетъ-быть, на одномъ коридорѣ и жить придется… Заверните какъ-нибудь, Василій Тимоѳеичъ, чайку попить на сибирскій манеръ.

— Благодарю…

Дѣвушка проводила Окоемова своимъ спокойнымъ взглядомъ и принялась за остывшій чай.

— Я ихъ весьма уважаю, господина Окоемова, — бормоталъ Барышниковъ. — А что касается ихняго предпріятія, такъ это даже совсѣмъ пустое дѣло. Денегъ много, вотъ и тѣшатъ охотку…

Окоемовъ вернулся къ своимъ въ какомъ-то туманѣ. Княжна даже испугалась, увидѣвъ его поблѣднѣвшее лицо.

— Вамъ уже дурно?

— Нѣтъ, такъ… ничего…

Сережа уже не радъ былъ, что свелъ Окоемова съ москвичомъ: все было готово, багажъ полученъ, извозчики наняты, и онъ горѣлъ нетерпѣніемъ поскорѣе уѣхать съ вокзала, точно отъ этого зависѣло все. Окоемовъ, пошатываясь, вышелъ на подъѣздъ и молча помѣстился на одномъ извозчикѣ съ княжной.

— Нѣтъ, вы больны, Василій Тимоѳеичъ… — продолжала она тревожиться, заглядывая въ лицо Окоемову.

Когда экипажъ покатился, Окоемовъ точно проснулся, посмотрѣлъ назадъ и проговорилъ:

— Вы видѣли, Варвара Петровна, дѣвушку, съ которой я сейчасъ разговаривалъ, въ соломенной шляпѣ?..

— Да, издали видѣла… Какіе-то ваши знакомые?

— Это та самая дѣвушка, про которую я вамъ говорилъ въ Москвѣ… Какая странная встрѣча, т.-е. собственно ничего нѣтъ страннаго, потому что я зналъ, что она уѣхала на Уралъ.

— Неужели? — всполошилась княжна. — Вернемтесь… я уже хочу ее посмотрѣть.

— Вы ее увидите тамъ, въ гостиницѣ.

Предъ Окоемовымъ съ новой силой воскресало это чудное дѣвичье лицо, полное такой чарующей прелести. Да, онъ видѣлъ ее и еще чувствовалъ пожатіе маленькой тонкой руки. Какъ все въ ней просто и спокойно, какъ это бываетъ только у людей съ большимъ характеромъ. Что она думала? Была ли рада этой встрѣчѣ? Кстати, встрѣча, вѣроятно, была заранѣе подготовлена Барышниковымъ съ какой-нибудь цѣлью. Этотъ дурашливый купеческій выродокъ достаточно хитеръ, чтобы дѣлать что-нибудь даромъ.

— Послушайте, Василій Тимоѳеичъ, я уже боюсь… — жаловалась княжна, ухватившись одной рукой за поясъ извозчика. — Намъ попался какой-то совсѣмъ сумасшедшій извозчикъ… Тише ты, извозчикъ!

Княжна боялась лошадей и даже поблѣднѣла отъ волненія.

— Помилуйте, сударыня… — обидѣлся извозчикъ.

— Ничего, успокойтесь, — уговаривалъ Окоемовъ. — Посмотрите, вонъ и другіе такъ же скоро ѣдутъ.

Въ этотъ моментъ ихъ обогналъ Сережа. Онъ былъ счастливъ, что попался хорошій извозчикъ, и весело размахивалъ своимъ шлемомъ.

— Онъ уже разобьется! — искренно пожалѣла княжна и даже крикнула: — Сергѣй Ипполитычъ, у васъ тоже сумасшедшій извозчикъ…

— Здѣсь всѣ извозчики сумасшедшіе, — шутилъ Окоемовъ. — Вы не бойтесь: сейчасъ пріѣдемъ…

Быстрая сибирская ѣзда очень нравилась Окоемову, а въ настоящій моментъ какъ нельзя больше соотвѣтствовала его настроенію, — ему хотѣлось летѣть впередъ и впередъ.

Они проѣхали предмѣстье и начали подниматься въ гору, вершину которой занималъ настоящій дворецъ съ громаднымъ садомъ.

— Это что такое? — освѣдомился Окоемовъ

— Какъ что? Харитоновскій домъ… Золотопромышленники Харитоновы были, ну, значитъ, ихній домъ.

Это палаццо оставалось памятникомъ бурной эпохи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, когда въ Екатеринбургъ хлынула волна сибирскаго таёжнаго золота.

IX.

Видъ города на всѣхъ произвелъ самое благопріятное впечатлѣніе. Это былъ такой бойкій торгово-промышленный пунктъ уже сибирскаго склада. Широкія улицы, много хорошихъ домовъ, магазины, общій видъ довольства — все это бросалось въ глаза съ перваго раза. Сережу обрадовало больше всего то, что вездѣ было много извозчиковъ, а если есть извозчики, значитъ, есть и жизнь, — у него была на все своя мѣрка.

«Американская гостиница» уже по наружному виду внушала извѣстное довѣріе, которое вполнѣ оправдалось при болѣе близкомъ знакомствѣ. Чистые номера, вѣжливая прислуга, общій тонъ порядочности. Сережа понюхалъ воздухъ и тономъ знатока рѣшилъ:

— Ничего, можно жить… Даже есть бильярдъ.

Экспедиція размѣстилась въ трехъ номерахъ: одинъ номеръ занялъ Окоемовъ съ Сережей, другой — женщины, а въ третьемъ — остальные мужчины. На такое дѣленіе заявила протестъ одна Таня, непремѣнно желавшая остаться вмѣстѣ съ отцомъ.

— Я не хочу съ бабами… — капризно повторяла она.

— Потерпи, дѣточка, — уговаривалъ Потемкинъ. — Потомъ мы вмѣстѣ будемъ жить…

— А если мнѣ надоѣло съ ними?..

Дѣвочка привыкла къ извѣстной самостоятельности, и ее стѣсняла невольная опека трехъ женщинъ.

— Мы здѣсь останемся дней пять, а можетъ-быть, и цѣлую недѣлю, — объявилъ Окоемовъ. — Каждый можетъ дѣлать, что хочетъ. А тамъ я скажу, какъ и что будетъ…

У всѣхъ сразу появилось нѣсколько плановъ. Сережа въ тотъ же вечеръ попалъ на какое-то загородное гулянье и вернулся только къ утру, Калерія Михайловна отправилась въ женскій монастырь, студентъ Крестниковъ осматривалъ музей Уральскаго Общества любителей естествознанія, фельдшеръ Потаповъ занялся составленіемъ походной аптечки, Анна Ѳедоровна принялась за реставрированіе гардероба Тани, а Потемкинъ, по обыкновенію, исчезъ неизвѣстно куда. Безъ дѣла оставалась одна княжна и страшно скучала. Ее ничто не интересовало.

«Уже совсѣмъ напрасно я сюда пріѣхала…» — съ грустью думала княжна, наблюдая, какъ умѣло и быстро работаетъ хохлушка

Окоемовъ, какъ пріѣхалъ, такъ и пропалъ по своимъ дѣламъ, и княжна еще больше почувствовала свое одиночество. Она съ тоской прислушивалась къ отдаленному щелканью бильярдныхъ шаровъ, къ шуму шаговъ въ коридорѣ, смотрѣла въ окно на улицу и рѣшительно не знала, что ей дѣлать, за что приняться, куда себя пристроить, — она походила на рыбу, выброшенную на сухой берегъ. Кончилось тѣмъ, что княжна легла на кровать и расплакалась, какъ ребенокъ.

— Вы это о чемъ, Варвара Петровна? — удивилась хохлушка.

— А такъ… скучно… Однимъ словомъ, нервы. Уже не обращайте на меня вниманія… Это со мной бываетъ.

Хохлушка оставила свою работу и присѣла на кровать. Она взяла руку княжны и долго гладила ее своими большими руками, какъ дѣлаютъ съ больными дѣтьми. Это молчаливое участіе тронуло княжну. Какая добрая хохлушка и какая невозмутимая. Впрочемъ, при такомъ завидномъ здоровьѣ можно бытъ уравновѣшенной. А хохлушка сидѣла и говорила:

— Ничего, помаленьку устроимся… Если будетъ у насъ свой огородъ, свои коровы, куры, овечки, свиньи, лошади, — чего же больше? Вы любите свиное сало?..

Этотъ наивный вопросъ разсмѣшилъ княжну. Какое сало? Развѣ можно любить или ненавидѣть свиное сало?

— Ну, тогда, можетъ-быть, вы любите сухое варенье? — спокойно продолжала хохлушка. — Я умѣю его дѣлать… Очень вкусно. И сохраняется отлично. О чемъ же горевать? — не понимаю… Сытъ, одѣтъ, и слава Богу. Сколько есть людей голодныхъ… Ахъ, сколько! А я не могу видѣть голоднаго человѣка. Кажется, взяла бы да всѣхъ и накормила: всѣ ѣшьте и всѣ будьте сыты.

— Какая вы милая, Анна Ѳедоровна, — невольно вырвалось у княжны. — И какая я кислятина рядомъ съ вами. Я уже себя ненавижу…

— Зачѣмъ ненавидѣть, т.-е. вообще напрасно безпокоить себя…

Маленькая Таня тоже взобралась на кровать и, какъ котенокъ, прикурнула въ уголочкѣ. Княжна гладила ея шелковистые волосы и начинала чувствовать, что у нихъ образуется одна семья, и что она начинаетъ всѣхъ любить, и что все это очень хорошо. Ей сдѣлалось стыдно за свои слезы, и она улыбалась виноватой улыбкой, какъ напроказившій ребенокъ.

— Вотъ вы считаете себя лишней и ненужной, — продолжала хохлушка своимъ ровнымъ, мягкимъ голосомъ, производившимъ необыкновенно успокоительное дѣйствіе на княжну уже однѣми интонаціями: — а безъ бабы тоже нельзя… Какъ ни хитри, какъ ни выворачивайся, а безъ нашей сестры тоже не обойдешься. Конечно, мужчины умнѣе насъ, потому что они получаютъ лучшее образованіе, они энергичнѣе, потому что это зависитъ отъ природы, но, несмотря ни на свой умъ, ни на образованіе, ни на энергію — они находятся въ полной зависимости отъ насъ, женщинъ. Достаточно уже того, что они принадлежатъ такъ или иначе намъ же… Тутъ и дѣлить нечего, а только каждый дѣлалъ бы свое дѣло. Да, безъ бабы невозможно, и Василій Тимоѳеичъ это отлично понимаетъ…

— А если онъ ошибается, т.-е. можетъ быть неудачный выборъ — я говорю только о себѣ.

— Пустяки… Куда онъ безъ насъ дѣнется?.. Наконецъ просто у насъ вотъ есть эта дѣвчонка, которую нужно воспитывать.

Эта увѣренность хохлушки и ея философія окончательно успокоили княжну, такъ что, когда вечеромъ вернулся Окоемовъ, она встрѣтила его съ улыбавшимся лицомъ. Окоемовъ тоже былъ въ хорошемъ расположеніи духа.

— Вотъ это отлично, что вы улыбаетесь, — говорилъ онъ, крѣпко пожимая руку княжны. — Я читалъ какой-то англійскій дѣтскій разсказъ… Въ немъ дѣти рѣшаютъ вопросъ, что такое папа. Одинъ говоритъ, что папа это игрушка, другой — сласти, а одна дѣвочка сказала, что папа — это когда мама смѣется… Не правда ли, какъ это хорошо? Вообще хорошо, когда женщины улыбаются… Мои, т.-е. наши дѣла обстоятъ отлично. Сейчасъ только отъ своего агента… Онъ устроилъ все, что было нужно. Да… А время больше, чѣмъ деньги.

— Значитъ, мы скоро уѣдемъ отсюда? — спросила княжна.

— О, да… По возможности скорѣе. Нужно работать… Ахъ, какой край, Варвара Петровна, какой чудный край! Я его сейчасъ объѣздилъ… по картѣ, конечно. Нѣтъ, нужно быть безнадежно-безсовѣстнымъ человѣкомъ, чтобы при такихъ условіяхъ не сдѣлаться милліонеромъ.

— У васъ уже всегда милліоны на умѣ, а я это уже не люблю…

— Да вѣдь я люблю не деньги, а заключающуюся въ нихъ страшную силу. Зачѣмъ не называть вещи своими именами?.. Русскіе хорошіе люди оттого и безсильны, что не умѣютъ обращаться съ деньгами. Ну, да это вы увидите потомъ, что такое деньги… А гдѣ Сережа?..

Княжна только махнула рукой. Развѣ Сережа можетъ просидѣть дома хоть одинъ день?..

Окоемовъ былъ въ слишкомъ хорошемъ настроеніи, чтобы оставаться одному. А Сережа, какъ на грѣхъ, «закатился» неизвѣстно куда. Было уже часовъ девять вечера, и на улицахъ сдѣлалось темно. Что дѣлать? Окоемовъ зашелъ въ номеръ своихъ компаньоновъ. Фельдшеръ Потаповъ приводилъ въ порядокъ пріобрѣтенные медикаменты, студентъ Крестниковъ лежалъ на кровати съ книгой въ рукахъ.

— Ну, что новаго, господа? — спрашивалъ Окоемовъ, подсаживаясь къ студенту.

— А я былъ въ музеѣ… Очень интересно, — сообщилъ Крестниковъ. — Я никакъ не ожидалъ встрѣтить въ провинціи что-нибудь подобное.

— Вотъ то-то и есть.

— Много интереснаго, такъ что я для перваго раза сдѣлалъ только бѣглый обзоръ. Есть прекрасная библіотека… Вообще работаютъ.

— Вотъ и вы учитесь. Будетъ свободное время, тогда будемъ заниматься ботаникой, минералогіей, геологіей, зоологіей… Нужно будетъ пристроиться къ этому Обществу. Мнѣ оно очень нравится. Да, будемъ знакомиться, учиться, работать.

Поговоривъ со студентомъ, Окоемовъ вышелъ въ коридоръ и долго шагалъ изъ одного конца на другой. Въ передней онъ видѣлъ доску съ фамиліями проѣзжающихъ и замѣтилъ, что Барышниковъ занималъ пятый номеръ, который былъ въ томъ же коридорѣ, въ который выходили и ихъ номера. Значитъ, она была здѣсь, совсѣмъ близко… Эта мысль тревожила и волновала Окоемова. Навѣрно, она сейчасъ дома. Что-то она дѣлаетъ, о чемъ думаетъ?.. Окоемовъ опять почувствовалъ, что у него начинаетъ кружиться голова и давитъ грудь, такъ что нечѣмъ было дышать. Онъ спустился во второй этажъ, гдѣ помѣщалась общая зала, буфетъ и бильярдная. Вездѣ было пусто, и только въ залѣ ужиналъ какой-то заѣзжій инженеръ.

— Отчего это у васъ такъ пусто? — спросилъ Окоемовъ старика-маркера, дремавшаго въ бильярдной.

— А у насъ всегда такъ, баринъ… Не Петербургъ. Здѣшняя публика не уважаетъ, чтобы зайти, напримѣръ, въ трактиръ и попросту напиться чайку. Такъ, проѣзжающіе больше, да иногда пьяные или на бильярдѣ играютъ по праздникамъ.

— А вы давно здѣсь служите?

— Да ужъ лѣтъ съ десять…

— Всѣхъ, вѣроятно, знаете?.. Золотопромышленниковъ много останавливается?

— Бываютъ… Только какіе нынче золотопромышленники поѣдутъ въ гостиницу? Одно названіе, что золотопромышленники…

— А Барышниковъ?

— Маркъ-то Евсеичъ? Угорѣли немножко Барышниковы… Было да сплыло, а теперь только одна слава осталась. Маркъ-то Евсеичъ окончательно порѣшилъ свои промысла… Сказываютъ, за безцѣнокъ продалъ. Конечно, они ему не къ рукамъ: самъ проживаетъ въ Москвѣ, ну, какіе тамъ промысла.

Вернувшись въ номеръ, Окоемовъ чувствовалъ, что чего-то недостаетъ. Его тяготило собственное одиночество, и онъ мысленно обругалъ Сережу. Вотъ человѣкъ, который, кажется, ни о чемъ не въ состоянія позаботиться…

Укладываясь спать, Окоемовъ мысленно пожелалъ покойной ночи Настасьѣ Яковлевнѣ. Она тоже, вѣроятно, въ постели и, можетъ-быть, вспомнила о сегодняшней встрѣчѣ. Милая дѣвушка, спи покойно, и дай тебѣ Богъ всего хорошаго. Въ головѣ у Окоемова вертѣлись обрывки сценъ далекаго путешествія, сегодняшній разсказъ маркера и т. д. Онъ долго не могъ заснуть, и мысль упорно сосредоточивалась на ней. Нужно было воспользоваться случаемъ и окончательно выяснить дѣло. Все равно, какъ-нибудь да разрѣшить вопросъ. Вотъ если бы княжна догадалась сама познакомиться съ ней. Давеча у Окоемова вертѣлось на языкѣ предложить это княжнѣ, но онъ не рѣшался. Кто знаетъ, можетъ-быть, обстоятельства сложатся сами собой, какъ сегодняшняя встрѣча на вокзалѣ. Все можетъ быть. Счастье было такъ велико, что Окоемовъ въ этомъ случаѣ начиналъ думать о самомъ себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ. Онъ зналъ только одно, что другой такой дѣвушки еще никогда не было, нѣтъ и не будетъ.

Онъ такъ и уснулъ съ мыслью о ней, счастливый тѣмъ, что она тутъ, совсѣмъ близко. Его разбудилъ на разсвѣтѣ Сережа, вернувшійся замѣтно навеселѣ.

— Я, кажется, тебя разбудилъ?.. — шепелявилъ онъ прилипавшимъ языкомъ, дѣлая невѣрные шаги.

— Немножко…

Сережа остановился посрединѣ комнаты, улыбнулся блаженной улыбкой, а потомъ сѣлъ прямо на полъ.

— Вотъ поди жъ ты, а? — удивлялся онъ, продолжая улыбаться. — Штука, братъ… т.-е. совсѣмъ не штука, а съ какимъ я инженеромъ познакомился. Мы съ нимъ выпили на «ты». Только вотъ фамилію его я забылъ дорогой… Вообще, отличный человѣкъ. И все мнѣ разсказалъ. Потомъ двѣ какихъ-то барыни… одна ничего… гм… Потомъ докторъ… членъ окружнаго суда… Знаешь, Вася, положительно здѣсь можно жить.

— И бильярдъ есть и сардинки?

— Нѣтъ, не то… да, не то. А я дальше не поѣду, вотъ и все… Нѣтъ, какой инженеръ… полицеймейстеръ… А какъ зовутъ эту дамочку?

— Да гдѣ же ты былъ, безпутный человѣкъ?

— Гдѣ я былъ? Э, братъ, я былъ гдѣ-то за городомъ… Извозчикъ знаетъ. А инженеръ рубаха-парень… Если бы такихъ людей побольше… же-же!..

— Вотъ что, Сережа, самое лучшее, что ты сейчасъ можешь сдѣлать — это лечь спать.

— А я здѣсь останусь… да! — сказалъ Сережа, начиная раздѣваться, сидя на полу. — Отлично, чортъ возьми… А дамочка… Музыка играла, публика… Никакъ не ожидалъ!

Сережа раздѣлся, легъ и сейчасъ же заснулъ, какъ убитый, а Окоемовъ продолжалъ лежать съ открытыми глазами и чувствовалъ, что больше не уснетъ. Было раннее лѣтнее утро. Въ окно изъ-за шторы пробивался первый солнечный лучъ. Гдѣ-то тихо и протяжно ворковали голуби, задорно чиликали воробьи и слышался гулъ чьихъ-то шаговъ по каменному тротуару. Окоемовъ сѣлъ на постели и проговорилъ вслухъ:

— Что же это такое?.. Нужно дѣйствовать энергичнѣе… Нѣтъ, подождите, Маркъ Евсеичъ, мы еще посмотримъ, чья возьметъ!.. Ни одному вашему слову не вѣрю… Да, не вѣрю.

При дневномъ свѣтѣ для него все было такъ ясно и просто. Ему даже хотѣлось крикнуть:

— Я здѣсь… Милая, ничего не бойся!.. Я тебя люблю…

X.

Агентъ Окоемова на весеннихъ торгахъ, которые производятся ежегодно уральскимъ горнымъ правленіемъ, купилъ нѣсколько пріисковъ въ разныхъ дачахъ. Это одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ аукціоновъ въ Россіи. Золотопромышленники дѣлаютъ массу заявокъ, которыя остаются не у дѣлъ и поступаютъ обратно въ казну, а казна пускаетъ ихъ съ вольныхъ торговъ, какъ выморочное имущество. Окоемовъ очутился сразу владѣльцемъ шести пріисковъ, которые въ общей сложности стоили около двухъ тысячъ рублей. Нужно замѣтить, что всѣ эти пріиски находились только въ казенныхъ дачахъ, отведенныхъ для эксплоатаціи частныхъ золотопромышленниковъ, а владѣльческія дачи сюда не входили.

Агентъ Окоемова представлялъ собой типичнаго уральскаго промышленнаго человѣка, жившаго «своими средствами». Это былъ среднихъ лѣтъ господинъ, приличный, умный, энергичный, но зараженный до мозга костей разными проектами, неизмѣнно клонившимися къ его обогащенію. По его словамъ, онъ уже до десяти разъ былъ совсѣмъ близко у цѣли, но мѣшала какая-нибудь ничтожная подробность. Богатство было вотъ тутъ, совсѣмъ близко, и ускользало изъ рукъ, какъ шапка-невидимка. По своей сущности это былъ неизлѣчимо поврежденный человѣкъ, какъ изобрѣтатель Потемкинъ, хотя сфера дѣятельности была совсѣмъ другая. Окоемову нравилась въ немъ его энергія и вѣра въ свою звѣзду. И фамилія у него была чисто-сибирская: Утлыхъ, Илья Ѳедорычъ. Проживалъ онъ въ собственномъ маленькомъ домикѣ, имѣлъ семью и бился, какъ рыба о ледъ.

— Разъ у меня какой случай былъ, — разсказывалъ Утлыхъ, шагая по комнатѣ; онъ не могъ говорить сидя: — да, случай… Былъ пріискъ, и все я его собирался развѣдать… А тутъ подвернулись другія дѣла, я пропустилъ срокъ, и онъ ушелъ въ казну. Я уѣхалъ по дѣламъ, не посмѣлъ къ торгамъ, и пріискъ ушелъ за 120 рублей. И представьте себѣ: за одно лѣто на немъ было намыто три пуда золота. Это, по 20 тысячъ за пудъ, получается всѣ 60 тысячъ, т.-е. чистыхъ любая половина. Да… Въ другой разъ меня подвелъ компаньонъ. Въ третій… И все изъ-за пустяковъ, Василій Тимоѳеичъ. Конечно, я человѣкъ небогатый, и для меня сто рублей большія деньги. Вотъ изъ-за этого и погибаю.

Кромѣ золота, Утлыхъ занимался и другими «предметами»: имѣлъ желѣзный рудникъ, нѣсколько заявокъ на азбестъ, скупалъ драгоцѣнные камни, искалъ залежи киновари и оловянной руды и т. д. Каждый слѣдующій день могъ его обогатить навсегда, а только «сегодня» давило и не давало хода. Однимъ словомъ, это былъ въ своемъ родѣ фанатикъ легкой наживы по спеціально-сибирской логикѣ, и Окоемовъ находилъ въ немъ родственныя черты.

— Я уже нѣсколько лѣтъ разыскивалъ киноварь, — объяснялъ онъ: — вѣдь это почище золота… Она попадается въ розсыпяхъ отдѣльными зернами. Дѣлалъ развѣдки, ѣздилъ, и вдругъ на югѣ Россіи открываютъ громадное мѣсторожденіе, въ Екатеринославской губерніи. Ртути больше не нужно, и мои труды пропали. Теперь ищу олово… Мѣдь стоитъ около 8 рублей пудъ, а олово 22 рубля. Представьте себѣ, что найду коренное мѣсторожденіе: вѣдь это милліоны. Да… Азбестъ, литографскій камень, марганецъ — вездѣ богатство. Нѣтъ, съ марганцемъ мы опоздали: онъ открытъ уже на Кавказѣ. Наконецъ фосфориты — вѣдь это послѣднее слово агрономіи, а гдѣ же быть фосфоритамъ, какъ не на Уралѣ? У меня есть одна горка на примѣтѣ… Да что тутъ говорить, поживете — сами, увидите.

— И недостаетъ какихъ-нибудь пустяковъ, Илья Ѳедорычъ?

— Даже смѣшно сказать… Ефимовы отъ кого пошли жить? Вѣдь я же имъ купилъ Надежный пріискъ съ торговъ, какъ вотъ вамъ. А Глазковы? Ивановы? Всѣ они теперь богачи, а я вотъ для другихъ долженъ хлопотать…

— Но вѣдь это все временно?

— Конечно, только пока… Говоря между нами, у меня есть на примѣтѣ такихъ два мѣсторожденія каменнаго угля, что отцу родному не уступлю. Только вотъ не хватаетъ средствъ для начала дѣла. А каменный уголь сейчасъ все… Есть даже нефть, т.-е. знаки. Я еще самъ сильно сомнѣваюсь, хотя она и должна быть на Уралѣ.

— Почему вы такъ думаете?

— Помилуйте, да какъ же иначе? У насъ рѣшительно есть все, кромѣ киновари, олова и нефти… И я ихъ разыщу.

Въ спеціально-пріисковомъ дѣлѣ Утлыхъ, что называется, собаку съѣлъ и наперечетъ зналъ всѣхъ золотопромышленниковъ и всѣ пріиски, со всѣми мельчайшими подробностями.

— Вы за свои двѣ тысячи купили богатство, — объяснялъ онъ Окоемову, дѣлая увѣренный жестъ. — Помилуйте, за эти деньги вы пріобрѣли площадь земли въ три тысячи десятинъ… Имѣете право ее разрыть вдоль и поперекъ, уплачивая за каждую десятину всего по одному рублю казенной подати въ годъ. Я вамъ нарочно купилъ два пріиска на сѣверѣ, два въ среднемъ Уралѣ и два на югѣ — выбирайте изъ любыхъ. Вотъ съѣздимъ, посмотримъ и тогда рѣшимъ, съ чего начать.

— А по вашему мнѣнію, что лучше?

— По моему? Я взялъ бы разработку южпыхъ промысловъ. Дѣло самое вѣрное…

Изъ этихъ бесѣдъ Окоемовъ вывелъ заключеніе, что Утлыхъ страдалъ одной слабостью, которая присуща провинціальнымъ прожектерамъ — онъ искалъ богатства какъ можно дальше отъ своего Екатеринбурга, точно золоту не все равно было лежать, гдѣ угодно. Это напоминало больныхъ, которые ѣдутъ за здоровьемъ въ чужіе края. Въ общемъ этотъ уральскій американецъ очень нравился Окоемову, хотя онъ и смотрѣлъ на него, какъ на неисправимаго мечтателя. Они уговорились вмѣстѣ осмотрѣть цѣлый рядъ промысловъ и свои купленные пріиски.

Провинція вездѣ останется провинціей, и вѣсть объ Окоемовѣ, какъ новомъ золотопромышленникѣ, разошлась съ поразительной быстротой… Въ «Американскую гостиницу» начали являться разные подозрительные субъекты и даже деревенскіе мужики съ самыми заманчивыми предложеніями. У каждаго было на примѣтѣ по нѣскольку самыхъ надежныхъ и вѣрныхъ мѣстъ. Приносили даже пробы песку и кварца. Все это были люди того же типа, какъ и Утлыхъ, хотя въ меньшемъ масштабѣ.

— Васъ спрашиваетъ какой-то мужикъ… — докладывалъ каждое утро Окоемову коридорный.

— Какой мужикъ?..

— А онъ съ ранняго утра ждетъ… Еще вчера приходилъ.

— Позови…

Входилъ мужикъ, настоящій мужикъ. Крестился на образъ, кланялся, откашливался съ таинственнымъ видомъ и заводилъ стереотипный разговоръ:

— Наслышаны мы, что вы, значитъ, касаемы къ золоту, такъ оно тово… Есть вѣрные знаки. Ужъ такое мѣсто, такое мѣсто — вотъ какое спасибо послѣ скажете. Богачество…

Всѣ эти разговоры обыкновенно заканчивались просьбой относительно задатка. Сначала Окоемовъ имѣлъ неосторожность давать деньги, а потомъ бросилъ — это ни къ чему не вело. Окоемова интересовалъ самый типъ этого уральскаго промысловаго человѣка, зараженнаго несбыточными мечтами. Мысли о легкой наживѣ, казалось, витали въ самомъ воздухѣ.

Кромѣ «золотыхъ мужиковъ», одолѣвали еще продавцы каменныхъ издѣлій и драгоцѣнныхъ камней. Это были мелкіе скупщики, торговавшіе кустарными произведеніями. Екатеринбургъ давно служитъ центромъ производства и торговли драгоцѣнными камнями. Окоемовъ пріобрѣлъ нѣсколько типичныхъ образцовъ мѣстныхъ породъ и очень удивился, что найти порядочную- коллекцію уральскихъ камней въ Екатеринбургѣ такъ же трудно, какъ гдѣ-нибудь въ Сахарѣ кусокъ льда. Онъ нашелъ нѣсколько дрянныхъ коллекцій въ магазинахъ, но за нихъ запрашивали такія цѣны, что было даже неловко за продавцовъ.- Ознакомившись съ цѣнами на каменное сырье, Окоемовъ замѣтилъ студенту Крестникову:

— Вотъ вамъ нашъ интеллигентный грѣхъ… Въ центрѣ камней вы не найдете порядочной коллекціи, а между тѣмъ здѣсь, навѣрно, есть много молодыхъ интеллигентныхъ людей, которые за 15 рублей жалованья готовы корпѣть надъ перепиской съ утра до ночи. Это наконецъ возмутительно… Я подсчитывалъ и нахожу, что можно этимъ дѣломъ заняться серьезно и пустить въ оборотъ тысячи такихъ коллекцій по цѣнамъ въ сто разъ дешевле, чѣмъ снѣ сейчасъ продаются. Вы только сочтите, сколько у насъ среднихъ учебныхъ заведеній, сколько народныхъ школъ — спросъ громадный. И онъ будетъ все возрастать… Для народной школы, напримѣръ, можно приготовлять коллекціи изъ пятидесяти типичныхъ экземпляровъ рубля за два. Вотъ вамъ прекрасная и крайне полезная работа, которая для своего начала не требуетъ большого капитала, а только нѣкоторыхъ спеціальныхъ знаній… Съ другой стороны, это предпріятіе дастъ возможность парализовать всѣхъ этихъ скупщиковъ-кулаковъ, которые держатъ сотни кустарей въ ежовыхъ рукавицахъ. И все у насъ такъ: будемъ у хлѣба сидѣть голодомъ…

Съ первыхъ же шаговъ для Окоемова все рѣзче и рѣзче начала выступать эта роковая русская черта неумѣнья пользоваться окружающими богатствами. Кажется, все дано людямъ, чтобы жили и благоденствовали, а они упорно не желаютъ. Получались вопіющія несообразности, возмущавшія Окоемова на каждомъ шагу до глубины души. Разъ онъ, отправившись вечеромъ пройтись съ княжной, зашелъ въ магазинъ купить варенья.

— Нѣтъ ли у васъ какого-нибудь здѣшняго варенья? — спрашивалъ Окоемовъ разбитного приказчика.

— Здѣшняго-съ? Никакъ-нѣтъ-съ… У насъ есть лучшіе сорта: Абрикосова-съ. Шестьдесятъ копеекъ фунтъ…

— Изъ Москвы?

— Точно такъ-съ… У насъ все варенье изъ Москвы-съ. Лучшіе сорта.

Окоемовъ только пожалъ плечами.

— Это просто какое-то звѣрство! — ворчалъ онъ, возвращаясь съ покупкой домой. — Я иначе не умѣю назвать… Сѣверъ — страна всевозможныхъ ягодъ по преимуществу. И какихъ ягодъ… Мнѣ разсказывали, что въ Башкиріи продаютъ чудную степную клубнику прямо возами. Ведро стоитъ часто 10—15 копеекъ. Что же будетъ стоить варенье? Даже смѣшно сказать: пятнадцать копеекъ фунтъ, а мы заплатили шестьдесятъ. Мнѣ даже хочется просто побить кого-нибудь…

— Вы уже волнуетесь, Василій Тимоѳеичъ.

— Какъ же не волноваться, когда все такъ возмутительно… Ахъ, какъ все глупо!.. Вѣдь это же кусокъ хлѣба спеціально для женщинъ. На сто рублей можно заработать триста… Чего же вамъ больше?

— У васъ всѣ разговоры только на деньги сводятся…

— А какъ же иначе? Я уже говорилъ вамъ, что я купецъ, самый настоящій купецъ, и не могу видѣть, когда другіе не понимаютъ собственной пользы. Опять имѣю въ виду только интеллигентныхъ людей, въ частности — интеллигентныхъ женщинъ, которыхъ и здѣсь, навѣрно, непочатый уголъ. Ищутъ работы, голодаютъ, а вѣрный кусокъ хлѣба лежитъ подъ носомъ…

— Но вѣдь нужны сто рублей, вы же сами говорите? А гдѣ бѣдная интеллигентная женщина ихъ найдетъ?..

— Ага, вотъ въ этомъ и вся суть, т.-е. въ деньгахъ. Вы, напримѣръ, въ теченіе года службы у меня должны накопить вотъ эти самые сто рублей, и всѣ другіе служащіе тоже… Моя задача — заставить васъ это сдѣлать. А разъ будутъ сто рублей, у человѣка уже почва подъ ногами. Сколько требуется вездѣ рабочихъ рукъ, труда, а мы только смотримъ, какъ лѣнивые рабы. Вотъ я съ вами толкую о вареньи и теряю время. Да… Я это чувствую. Помилуйте, такое прозаическое занятіе… «Чѣмъ вы занимаетесь?» Вѣдь стыдно сказать: «я варю варенье». Ахъ, какъ все это глупо и нелѣпо…

— Отчего вы сами этимъ не займетесь, если это вамъ нравится?

— По очень простой причинѣ: не хочу отбивать женскій хлѣбъ. Показать, какъ это дѣлается — это могу, но заниматься самому не стоитъ. Знаете, нто бы я здѣсь сдѣлалъ: открылъ бы сахарный заводъ. Да… Земли здѣсь сколько угодно, топлива тоже, рабочихъ рукъ тоже, да еще въ выигрышѣ провозъ. Сахаръ — товаръ, который всегда въ модѣ и не имѣетъ обрѣзковъ. Да, если бы я хотѣлъ исключительно только наживать деньги, я такъ бы и сдѣлалъ.

Изъ-за варенья они чуть не поссорились. Княжна серьезно обидѣлась.

— Вы уже мнѣ не нравитесь, Василій Тимоѳеичъ… Только и слышишь: деньги, деньги!.. А если мнѣ уже ихъ не нужно, этихъ вашихъ денегъ? Вотъ не нужно, и все тутъ. И другимъ женщинамъ тоже… Всякій дѣлаетъ свое маленькое дѣло, и хорошо, что не думаетъ о деньгахъ. Это вы въ своей Америкѣ заразились деньгами…

— Вы меня считаете ненормальнымъ человѣкомъ?

— Да… У васъ есть пунктикъ, какъ говорятъ доктора.

— А мужики говорятъ про такихъ людей, что у нихъ заяцъ въ головѣ прыгаетъ? Что же, вы правы, Варвара Петровна… Есть заяцъ. Больше не буду говорить о деньгахъ…

Княжнѣ вдругъ сдѣлалось его жаль, и она посмотрѣла на него такими заискивающими глазами. Вѣдь она его такъ любила и такъ вѣрила въ него, если бы всего не отравляли эти проклятыя деньги…

— Ну, помиримтесь, милая Варвара Петровпа, — добродушно просилъ Окоемовъ.

— И я уже не буду васъ бранить…

XI.

Знакомство княжны съ Настасьей Яковлевной состоялось само собой, благодаря маленькому приключенію съ Таней. Дѣвочкѣ наскучило сидѣть въ номерѣ, и она получила позволеніе гулять въ коридорѣ.

Воспользовавшись этой относительной свободой, Таня пробралась сначала въ бильярдную и познакомилась со старикомъ-маркеромъ, потомъ ее нашли уже въ кухнѣ, гдѣ жила тоже маленькая дѣвочка. Однимъ словомъ, Таня оріентировалась въ гостиницѣ и чувствовала себя какъ дома, что очень огорчало княжну. Разъ дѣвочка засидѣлась въ кухнѣ дольше обыкновеннаго и, чувствуя за собой вину — ей было запрещено ходить туда — хотѣла наверстать время быстротой возвращенія и пустилась по коридору во всю прыть. Но тутъ и случилось происшествіе. Таня запнулась и полетѣла на полъ съ разбѣга. Когда княжна выскочила на крикъ въ коридоръ, она увидѣла, что Таню подымаетъ съ полу какая-то незнакомая дѣвушка.

— Ничего, мы немного разбились… — говорила незнакомка, вытирая окровавленное личико Тани носовымъ платкомъ.

Княжна поблагодарила незнакомку и хотѣла увести Таню къ себѣ въ номеръ, но дѣвочка закапризничала и, ухватившись ручонками за платье незнакомки, не желала съ ней разставаться.

— Вы меня будете бранить… — повторяла она. — А тетя добрая…

— Ты уже опять была въ кухнѣ, негодная дѣвчонка?

Таня упорно молчала, крѣпко ухватившись за платье своей защитницы. Незнакомка сдѣлала княжнѣ знакъ глазами и пригласила ее къ себѣ въ номеръ. Княжна только теперь вглядѣлась въ нее и узнала въ ней ту самую дѣвушку, о которой ей столько разъ говорилъ Окоемовъ. Это открытіе ее заинтересовало, и она молча пошла за ней.

— Посидите у меня, пока дѣвочка успокоится, — проговорила незнакомка, когда онѣ вошли въ большой номеръ. — Кстати, я совершенно одна…

— Если не ошибаюсь, я видѣла васъ на вокзалѣ, когда мы пріѣхали? Мнѣ говорилъ о васъ Василій Тимоѳеичъ…

— Г. Окоемовъ? Да, я его встрѣчала нѣсколько разъ въ Москвѣ… Я сейчасъ, только умою эту стрекозу.

Она увела дѣвочку къ умывальнику и помогла ей умыться, а затѣмъ сама вытерла мокрое дѣтское личико полотенцемъ.

— Какая милая дѣвочка… Это ваша дочь?

— Нѣтъ, я не замужемъ… У нея нѣтъ матери. А васъ какъ зовутъ?

— Настасья Яковлевна… Мы скоро уѣзжаемъ съ дядей въ Москву.

— Я вамъ могу только позавидовать.. Я тоже московская и очень скучаю по Москвѣ.

Онѣ разговорились. Княжнѣ очень понравилась эта оригинальная дѣвушка. У нея было совсѣмъ особенное лицо, одно изъ тѣхъ типичныхъ женскихъ русскихъ лицъ, которыя не забываются. Особенно шла къ ней гладкая прическа, открывавшая умный большой лобъ. Княжна чувствовала, что точно давно-давно знакома съ этой дѣвушкой.

— А я здѣсь пробуду до осени, --сообщила она. — Съ одной стороны, жалѣю, что пріѣхала сюда, а съ другой… Какъ жаль, что вы совсѣмъ не знаете Василія Тимоѳеича. Это совсѣмъ особенный человѣкъ…

Въ краткихъ словахъ княжна разсказала о цѣли своей экспедиціи и объ ея личномъ составѣ. Настасья Яковлевна внимательно ее выслушала и отвѣтила одной фразой:

— Да, я слышала… Мнѣ говорилъ дядя о г. Окоемовѣ.

Княжнѣ показалось, что дѣвушка говоритъ о г. Окоемовѣ слишкомъ равнодушно, и про себя немного обидѣлась. Развѣ есть другой г. Окоемовъ? Очевидно, дѣвушка ничего не знала или слышала что-нибудь не въ его пользу. Затѣмъ, какъ показалось княжнѣ, дѣвушка относилась къ ней съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.

— Вы опять въ Москву? — спрашивала княжна, поднимаясь.

— Да…

Съ этого началось случайное знакомство, о которомъ княжна почему-то не сказала Окоемову ни одного слова.

Въ слѣдующій разъ она встрѣтила Настасью Яковлевну въ коридорѣ и не узнала ея: дѣвушка шла въ шелковомъ сарафанѣ и въ шелковомъ платочкѣ на головѣ, что къ ней очень шло.

— Я уже не узнала васъ, Настасья Яковлевна. Какой странный костюмъ…

— Сегодня воскресенье, и я только-что вернулась изъ моленной. Мы вѣдь по старой вѣрѣ… старовѣры….

— А, вотъ что… Этотъ сарафанъ очень идетъ къ вамъ, какъ и всѣмъ женщинамъ вообще. Замѣчательно хорошій костюмъ, который идетъ ко всѣмъ возрастамъ и даже къ некрасивымъ женщинамъ. Наши платья ничего не стоятъ по сравненію… А вы просто красавица въ своемъ сарафанѣ.

Этотъ комплиментъ заставилъ Настасью Яковлевну раскраснѣться, а княжна стояла и любовалась красавицей. Да, у Окоемова недурной вкусъ… И какое чудное лицо, такое молодое и такое серьезное. Княжна кончила тѣмъ, что обняла и расцѣловала раскольницу.

— Я не знаю уже, за что я васъ полюбила… Какъ жаль, что вы скоро уѣзжаете!..

Настасья Яковлевна ничего не отвѣтила, а только тоже опустила глаза.

— Кстати, пойдемте къ намъ чай пить, — предложила княжна. — Въ нашемъ номерѣ однѣ женщины.

Дѣвушка на одно мгновеніе поколебалась, а потомъ молча пошла за княжной. Ея появленіе въ номерѣ произвело нѣкоторую сенсацію. Таня смотрѣла на нее съ раскрытымъ ртомъ, — это не была просто добрая тетя, а что-то особенное, высшее, чего она еще никогда не видала. Настасья Яковлевна сняла свой платокъ, и Таня пришла въ окончательный восторгъ отъ ея туго заплетенной косы.

— И мнѣ такое же платье… — проговорила она, ощупывая сарафанъ гостьи, сдѣланный изъ старинной тяжелой шелковой матеріи.

Хохлушка отнеслась къ этому праздничному наряду москалихи довольно презрительно, зато Калерія Михайловна ахнула отъ восторга.

— Вотъ это отлично: наше родное, русское… — повторяла она въ какомъ-то дѣтскомъ воодушевленіи. — Да, отлично…

— Еще бабушкинъ сарафанъ, — объяснила Настасья Яковлевна. — Видите, старинный позументъ съ висюльками… Такого уже нынче не дѣлаютъ. И пуговицы тоже старинныя…

Это торжество женскаго сѣвера задѣло хохлушку за живое, и она сдѣлала презрительную гримасу. То ли дѣло хохлацкія запаски и плахты, — что можетъ быть лучше? И чему обрадовались эти кацапки!.. Вотъ невидаль, что обшитъ сарафанъ разными цацами!.. То ли дѣло, когда дѣвушка надѣнетъ на голову живые цвѣты… Кончилось тѣмъ, что хохлушка придралась по какому-то поводу къ Калеріи Михайловнѣ, и чуть не вспыхнула первая ссора за все время ихъ путешествія. Но въ этотъ критическій моментъ въ дверяхъ показался Окоемовъ. Онъ на мгновеніе остановился въ дверяхъ, посмотрѣлъ на Настасью Яковлевну прищуренными глазами, какъ дѣлаютъ при неожиданно-яркомъ свѣтѣ, и только потомъ подошелъ поздороваться.

— Я васъ не узналъ, Настасья Яковлевна…

— А я васъ сразу узнала… — спокойно и просто проговорила дѣвушка. — Отчего вы къ намъ никогда не зайдете? Дядя васъ приглашалъ…

— Говоря откровенно, мнѣ очень хотѣлось быть у васъ, — въ томъ же тонѣ отвѣтилъ Окоемовъ, — но я просто не рѣшался… Нѣсколько разъ собирался и не могъ. Самъ не знаю, что меня удерживало. Боялся вамъ помѣшать, потомъ куча своихъ дѣлъ… Вы, кажется, скоро уѣзжаете?

— Да, на-дняхъ.

— Опять въ Москву?

— Да…

Дѣвушка наскоро выпила свою чашку и начала прощаться. Протягивая руку Окоемову, она проговорила:

— А вы все-таки заходите къ намъ…

— Благодарю. Постараюсь быть.

Она вышла. Въ номерѣ водворилось неловкое молчаніе. Всѣ три женщины инстинктивно ревновали эту Настасью Яковлевну къ своему патрону. На ихъ глазахъ промелькнуло молодое счастье, напомнивъ о быломъ.

— Да, я пришелъ объявить вамъ, господа, что уѣзжаю на нѣсколько дней, — спохватился Окоемовъ. — Всего на нѣсколько дней… Мы ѣдемъ вмѣстѣ съ Утлыхъ посмотрѣть промыселъ.

— А если вы не вернетесь? — спросила княжна.

— Вернусь, вернусь… — успокоилъ Окоемовъ. — Тащить всѣхъ за собой неудобно, а мнѣ необходимо объѣхать до десятка промысловъ и осмотрѣть свои, чтобы сдѣлать окончательный выборъ.

И это не понравилось всѣмъ женщинамъ, которыя начинали смотрѣть на Окоемова съ чувствомъ собственности.

— Съ вами останутся Потаповъ, Крестниковъ и Потемкинъ, — объяснялъ Окоемовъ.

Вечеромъ этого же дня Окоемовъ неожиданно встрѣтилъ Настасью Яковлевну на улицѣ. Она была въ своемъ обыкновенномъ шерстяномъ платьѣ и въ соломенной шляпѣ.

— Здравствуйте, Настасья Яковлевна.

— Здравствуйте… А я сейчасъ изъ магазина, — точно оправдывалась дѣвушка, показывая небольшой свертокъ. — Скоро уѣзжаемъ, такъ нужно было кое-что купить…

— Въ Москву? — проговорилъ Окоемовъ, идя рядомъ. — Знаете, Настасья Яковлевна, я вамъ не вѣрю…

Дѣвушка съ удивленіемъ посмотрѣла на него своими темными глазами.

— Да, не вѣрю… — продолжалъ Окоемовъ еще болѣе рѣшительно. — Вы говорите то, что вамъ велятъ. Я васъ не обвиняю и понимаю, почему вы такъ дѣлаете… Не правда ли, я угадалъ.

Она ничего не отвѣтила, а только прибавила шагу, точно хотѣла убѣжать отъ какой-то удручавшей ее мысли…

— Я много думалъ о васъ… — говорилъ Окоемовъ, стараясь итти въ ногу. — Да, думалъ… И вы тоже думали, такъ, немножко. И знаете, что васъ смущало: вы думали, что я васъ считаю за богатую наслѣдницу, тогда какъ у васъ ничего нѣтъ. Да, сначала я такъ думалъ, а потомъ узналъ, что ошибаюсь и поэтому… поэтому рѣшился предложить вамъ слѣдующее: гдѣ бы вы ни были и что бы съ вами ни было, вы помните одно, что у васъ есть вѣрный другъ, который для васъ готовъ все сдѣлать. Да, все на свѣтѣ… Я знаю, что вы останетесь здѣсь, на Уралѣ, и, вѣроятно, васъ запрячутъ куда-нибудь подальше, а поэтому, если я вамъ понадоблюсь, напишите мнѣ только свой адресъ, и я явлюсь. Мой адресъ: почтамтъ, до востребованія. А вотъ вамъ на всякій случай моя карточка…

Дѣвушка ничего не отвѣтила, а только молча пожала руку Окоемова, взяла его карточку и сдѣлала глазами знакъ, чтобы онъ больше не провожалъ.

Онъ остался на тротуарѣ, а она быстро шла къ «Американской гостиницѣ», до которой оставалось всего нѣсколько шаговъ. У него мелькнула совершенно дѣтская мысль: если она оглянется — да, не оглянется — нѣтъ… Настасья Яковлевна остановилась на подъѣздѣ, оглянулась и кивнула головой. О, милая, милая дѣвушка… Какъ онъ сейчасъ любилъ ее, именно любилъ, потому что даже не думалъ о самомъ себѣ и о своемъ счастьѣ, а только о ней. Милая дѣвушка, будь же счастлива, всегда, всегда счастлива… Да, съ ней уходилъ цѣлый міръ, все счастье, все будущее, а Окоемовъ стоялъ на тротуарѣ, какъ очарованный, и не смѣлъ шевельнуться. Его растерянный видъ обратилъ вниманіе какого-то прохожаго, который съ участіемъ проговорилъ:

— Не обронили ли вы чего, господинъ?

— Нѣтъ, я нашелъ… — весело отвѣтилъ Окоемовъ и засмѣялся. — Много нашелъ: цѣлое богатство.

Прохожій посмотрѣлъ на него и только пожалъ плечами, принявъ его за рехнувшагося человѣка. Долго ли повихнуться человѣку…

Окоемовъ нѣсколько времени не могъ прійти въ себя и машинально пошелъ совсѣмъ не въ ту сторону, куда было нужно. Потомъ онъ вспомнилъ, что обѣщалъ быть у Утлыхъ и даже опоздалъ на цѣлыхъ полчаса, чего съ нимъ никогда не случалось, потому что аккуратность въ дѣлахъ онъ ставилъ одной изъ величайшихъ добродѣтелей.

Утлыхъ былъ немало удивленъ, увидѣвъ Окоемова: онъ принялъ его за пьянаго. Окоемовъ старался быть внимательнымъ, слушалъ и отвѣчалъ совершенно невпопадъ.

— Да что съ вами случилось, Василій Тимоѳеичъ?

— Со мной? Рѣшительно ничего… А впрочемъ, все пустяки!

— Вы это про что? Какія пустяки?

— Развѣ я это сказалъ?.. Виноватъ, я говорю совсѣмъ не то…

Окоемовъ вдругъ засмѣялся и даже обнялъ Утлыхъ. Уральскій американецъ могъ только удивляться

— Вы, можетъ-быть, забыли, что завтра мы выѣзжаемъ? — заговорилъ онъ.

— Куда? Ахъ, да… Все это пустяки и вздоръ!

— Какой же вздоръ? Помилуйте, Василій Тимоѳеичъ… Наконецъ я васъ не понимаю. Такъ нельзя относиться къ дѣлу…

— Хорошо… ѣдемъ, Илья Ѳедорычъ. Я что-то хотѣлъ сказать вамъ… Ахъ, все равно. Однимъ словомъ, ѣдемъ…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Окоемовъ отправился сдѣлать предварительный обзоръ купленныхъ промысловъ вмѣстѣ съ Утлыхъ. Они отправились въ собственномъ сибирскомъ тарантасѣ, что Скоемову особенно нравилось, напоминая доброе, старое дожелѣзнодорожное время. Тарантасъ представлялъ собою походный домъ, и въ него, кромѣ пассажировъ, можно было помѣстить разнаго багажа пудовъ пятнадцать. На путешествіе Окоемовъ ассигновалъ двѣ недѣли времени.

— Успѣемъ все посмотрѣть, — говорилъ Утлыхъ.

— Какъ хорошо… — восхищался Окоемовъ. — Я такъ давно не ѣздилъ на лошадяхъ. Какой просторъ… Совершенно особенное ощущеніе, точно вырвался откуда-то на волю.

Утлыхъ могъ только удивляться этимъ восторгамъ бойкаго московскаго барина. Какъ же иначе ѣздить? Когда тарантасъ съ тракта свернулъ на проселокъ, Окоемовъ пришелъ еще въ большій восторгъ. Какія славныя деревни попадались на пути, не чета расейскимъ — избы стояли, какъ зуба. Лѣса было еще достаточно, и уральскій мужикъ жилъ крѣпко, какъ, вѣроятно, жили мужики при Аскольдѣ и Дирѣ. И земли много, и воды, и всякаго угодья. Вообще, никакого сравненія съ жалкими расейскими деревушками.

— Въ Сибири еще лучше пойдетъ, — увѣрялъ Утлыхъ. — Всѣмъ еще мѣста хватитъ, да и отъ насъ еще останется…

— Да, Сибирь еще вся въ будущемъ, — задумчиво отвѣчалъ Окоемовъ.

Они сначала отправились на югъ отъ Екатеринбурга, по челябинскому тракту. Дорогой Окоемовъ припомнилъ, что здѣсь гдѣ-то живетъ сибирскій попъ Аркадій. Посмотрѣвъ свою записную книжку, онъ спросилъ своего спутника:

— Озеро Челканъ вы знаете, Илья Ѳедорычъ?

— Даже весьма превосходно знаю… Это въ сторону отъ тракта верстъ двадцать.

— Можетъ-быть, вы и о. Аркадія знаете?

— Еще бы… Мы съ нимъ большіе дружки. Онъ изъ Казани недавно проѣзжалъ, такъ завертывалъ ко мнѣ. Ловкій попикъ, работящій… У меня-то желѣзный рудникъ недалеко отъ озера Челканъ былъ, такъ я всегда у попа Аркадія останавливался. Можетъ-быть, вы къ нему хотите? Намъ рукой подать… Пріискъ-то нашъ будетъ отъ Челкана верстахъ въ пятнадцати…

— Вотъ и отлично. Мнѣ интересно было бы побывать у него…

— Хорошо, что во-время сказали. Повернемъ со слѣдующей станціи на Челканъ. Привольныя тамъ мѣста…

Главный массивъ Уральскаго хребта точно уходилъ все больше и больше вправо, а впереди все ровнѣе и ровнѣе разстилалась начинавшаяся сибирская равнина. Собственно, это было уже начало благословенной Башкиріи. Окоемовъ удивился тучному чернозему, хорошимъ всходамъ, рослой травѣ, — земля еще не потеряла силы и удобрялась кое-какъ.

— Какое здѣсь удобреніе, — возмущался Утлыхъ. — Такъ, кое-какъ разбросаютъ навозъ. А больше и такъ земля остается… Я знаю двѣ деревни, которыя должны были переселяться отъ навоза: двѣсти лѣтъ валили навозъ около деревни, завалили рѣчонку, наконецъ самимъ тошно стало, и переѣхали на другое мѣсто. Оно и легче, чѣмъ свозить накопленный навозъ. Лучшее удобреніе даромъ пропадаетъ. Глупъ народъ, своей пользы не понимаетъ…

Озеро Челканъ разлеглось въ плоскихъ берегахъ, заросшихъ кругомъ камышами. Только въ одномъ мѣстѣ берегъ приподнимался, и на этой возвышенности раскинулось громадное село Челканъ. Издали еще забѣлѣлась каменная большая церковь.

— Дворовъ съ триста будетъ, — объяснилъ Утлыхъ. — У попа Аркадія богатый приходъ. Только все дѣло ему портятъ раскольники да башкиры… Умирать бы попу не надо было, кабы все православные. Башкиры одолѣваютъ — конокрадъ на конокрадѣ. Всѣхъ лошадей подъ замкомъ держатъ. Какъ-то попъ Аркадій лихого жеребца выкормилъ. Рублей двухсотъ стоилъ… Ну, башкиры все и подбирались къ нему, а попъ-то крѣпко живетъ. Что бы вы думали, украли-таки лошадь… Черезъ ворота не могли попасть, такъ черезъ крышу, собаки, спустились, замокъ сломали, лошадь связали да черезъ крышу ее и вытащили. То удивительно, что никто даже не проснулся въ домѣ. А собаки дворовыя прямо себя дурами оказали… Очень не любитъ попъ Аркадій, ежели ему про этого самаго жеребца помянуть. Хоть до кого доведись: обидно.

Тарантасъ съ трескомъ въѣхалъ въ село, такъ что поддужные колокольчики замерли, точно у нихъ духъ захватило отъ лихой ѣзды. Поповскій домъ стоялъ въ центрѣ села, на крутомъ берегу, прямо противъ церкви. Попъ Аркадій былъ дома, и самъ вышелъ навстрѣчу гостямъ. Онъ былъ въ татарскомъ азямѣ и мягкихъ татарскихъ сапогахъ безъ каблуковъ. Самъ и ворота отворилъ.

— Милости просимъ, дорогіе гости… — приглашалъ онъ.

Поповскій пятистѣнный домъ былъ недавно еще поставленъ, и его тесовая крыша еще желтѣла, какъ верхняя корка только-что испеченнаго пирога. Громадный дворъ обставленъ былъ кругомъ хозяйственными пристройками. Крѣпко и хозяйственно жилъ сибирскій попъ, такъ что Окоемовъ невольно залюбовался хозяйственнымъ угодьемъ.

Отецъ Аркадій очень былъ радъ гостямъ и даже расцѣловался съ Окоемовымъ по русскому обычаю.

— Ну, идите въ избу, гости будете, — говорилъ о. Аркадій, похлопывая Окоемова по плечу. — Ахъ, американецъ, американецъ… Спасибо, что не забыли деревенскаго попа. Можетъ-быть, и попъ въ нѣкоторое время пригодится.

— И даже весьма пригодитесь, о. Аркадій, — подтвердилъ Утлыхъ. — Мы тутъ недалеко дѣльце заводимъ…

— Охъ, слышалъ, отцы, и скорбѣлъ…

— Что, обидно показалось?

— Землю будете портить, вотъ почему и обидно. Изроете все, исковеркаете, а сами уйдете. Мы-то вотъ останемся и будемъ любоваться на вашу порчу.

— Ничего, земли на всѣхъ хватитъ, о. Аркадій.

Внутри поповскій домъ состоялъ изъ четырехъ комнатъ. Обстановка была самая скромная, хотя вездѣ и царила идеальная чистота. Видно, что попадья была хорошей хозяйкой. Самая большая комната носила громкое названіе гостиной, потому что въ ней стоялъ диванъ и «десертный» столъ. На полу отъ двери къ двери шли дорожки своей домашней работы, на окнахъ стояли старинные цвѣты — фуксіи, герани, гортензіи. Окоемовъ слышалъ, что гдѣ-то топчутся маленькія ноги, и заключилъ о существованіи большой семьи.

— Вотъ намъ и квартира, Василій Тимоѳеичъ, — говорилъ Утлыхъ, снимая съ себя дорожную сумку. — Отцу-то Аркадію скучно въ деревнѣ, ну, а съ нами веселѣе будетъ. Можетъ, и домашняя наливка у попадьи найдется…

— Все найдется, дорогіе гости…

— По-деревенски живете, съ запасомъ, — объяснилъ Утлыхъ. — А хорошо, Василій Тимоѳеичъ, по-деревенски-то: все свое, всего вдоволь, и все дешево. Пріѣдешь вотъ къ нимъ, такъ душой отдохнешь.

— Мы сейчасъ будемъ обѣдать, — говорилъ о. Аркадій. — По-деревенски, обѣдъ ранній у насъ, въ родѣ вашего городского завтрака. Я сейчасъ скажу женѣ…

Дѣйствительно, было всего еще только двѣнадцать часовъ. О. Аркадій отправился дѣлать распоряженія по хозяйству. Окоемовъ стѣснялся, что ихъ пріѣздъ доставитъ хозяйкѣ лишнія хлопоты, но въ деревнѣ ресторановъ и кухмистерскихъ не полагалось.

— Знаете что, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ Утлыхъ, — у насъ здѣсь будетъ главная квартира. Не правда ли? О. Аркадій будетъ радъ… Онъ даже можетъ войти въ вашу компанію.

Деревенскій обѣдъ отличался большой скромностью и состоялъ только изъ ухи и пшенной каши. Зато удивительно былъ вкусенъ пшеничный хлѣбъ, сдѣланный изъ своей муки. Отъ домашней наливки Окоемовъ отказался наотрѣзъ.

— Я тоже ничего не пью, — замѣтилъ вскользь о. Аркадіи. — Изъ принципа не пью, чтобы не имѣть лишнихъ привычекъ…

— Нѣтъ, съ остатку оно хорошо пропустить рюмочку, — сказалъ Утлыхъ. — И въ Писаніи сказано: невинно вино, а укоризненно піанство. Впрочемъ, какъ кому нравится…

Послѣ обѣда о. Аркадій показывалъ свое хозяйство, которое очень заинтересовало Окоемова. Хозяйство было небольшое, но серьезно поставленное, причемъ хозяинъ, видимо, не желалъ отступать отъ средней крестьянской нормы. Здѣсь были свои традиціи, выработанныя тысячелѣтнимъ опытомъ. Особенныхъ новшествъ не вводилось съ намѣреніемъ. Домашній скотъ былъ мѣстнаго типа, какъ башкирская лошадь и тонконогія высокія овцы.

— Я всего десять лѣтъ какъ занимаюсь хозяйствомъ, — объяснялъ о. Аркадій, — и придерживаюсь старинки… Напримѣръ, наша лошадь-башкирка некрасива, но она отличается громадной выносливостью и не требовательна относительно ухода. Вотъ бѣда, что у насъ нѣтъ хорошихъ коровъ, а холмогорская порода сильно выродилась…

— По нашему уходу настоящая племенная корова и жить не будетъ, — замѣтилъ Утлыхъ.

Весь хозяйственный инвентарь отличался самымъ примитивнымъ характеромъ, такъ что Окоемовъ могъ только удивляться, разсматривая допотопные сабаны, бороны и другія сельскохозяйственныя орудія. Дѣло велось такъ, какъ оно шло, можетъ-быть, триста лѣтъ назадъ. О. Аркадій даже смутился, поймавъ улыбающійся взглядъ Окоемова.

— Вамъ это, конечно, смѣшно, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ онъ, точно оправдываясь въ чемъ: — но вѣдь намъ негдѣ и поучиться… За каждой мелочью нужно ѣхать, по меньшей мѣрѣ, до Казани, а испортится какая-нибудь машина — починить ее никто не сумѣетъ. Такъ и ведемъ все дѣло, по старинкѣ…

Помѣщеніе для скота тоже было самаго допотопнаго характера и не отличалось удобствомъ.

— Въ Америкѣ не такъ? — уныло спрашивалъ о. Аркадій.

— Да, немного иначе… — съ улыбкой отвѣтилъ Окоемовъ. — Важно то, что ваше хозяйство и въ настоящей его формѣ даетъ вамъ извѣстный дивидендъ, а этимъ оно уже имѣетъ право на существованіе.

— Да, конечно, даетъ доходъ и очень порядочный, хотя бы можно было получать вдвое при раціональныхъ способахъ культуры. Негдѣ поучиться, вотъ главная причина… Даже обидно въ другой разъ. Только и свѣту въ окнѣ, что какую-нибудь книжку почитаешь, а вѣдь нельзя же все только по книжкѣ. Если бы у насъ были опытныя фермы, сельскохозяйственные музеи, а то все самому приходится дѣлать опыты и примѣненія. Это дорогое удовольствіе, да и времени на него не хватаетъ. Такъ и живемъ, какъ дѣды жили.

— Васъ спасаетъ, о. Аркадій, только многоземелье и этотъ чудный степной черноземъ. Я всю дорогу любовался имъ…

— А знаете, какая здѣсь арендная плата на землю? — вступился Утлыхъ. — У башкиръ рубль десятина, а въ казачьихъ земляхъ цѣна доходитъ до двадцати копеекъ. Честное слово…

— Но вѣдь это возмутительно! — негодовалъ Окоемовъ. — Конечно, при такихъ условіяхъ не до интенсивной культуры и разныхъ заморскихъ хитростей. Земля еще не имѣетъ цѣны…

Со двора они прошли въ огородъ, гдѣ тоже отъ всего такъ и вѣяло стариной чуть не московскихъ царей, исключая, можетъ-быть, картофеля. Тоже капуста, горохъ, рѣпа, морковь, лукъ, рѣдька, бобы и свекла, которыми питались наши отдаленные неприхотливые предки. Огородъ спускался къ самому озеру, которое разстилалось верстъ на десять.

— Отличное озеро, — любовался Окоемовъ. — И, вѣроятно, очень рыбное?

— Рыбное-то рыбное, только въ Челканѣ вы рыбы не найдете, — объяснялъ Утлыхъ: — у хлѣба безъ хлѣба сидятъ… Рыбу изъ города сюда везутъ.

— Какъ такъ?

— Да очень просто: общество сдаетъ озеро въ аренду одному рыбнику, а тотъ не позволяетъ даже удить. Одинъ грѣхъ у нихъ съ этимъ озеромъ…

— Для чего же они сдаютъ его?

— А ужъ такъ ведется изстари… Получатъ деньги и платятъ изъ нихъ недоимки, а рыбу увозятъ въ городъ. У башкиръ то же же самое… Лучшія озера принадлежатъ башкирамъ… И какой доходъ они даютъ, эти озера, купцамъ! Милліоны… Бывали тони въ десять тысячъ пудовъ, а плохонькая тоня даетъ тысячи двѣ. Рыбы здѣсь неисчерпаемое множество, потому что кормится она особымъ рачкомъ — называется мармышъ. Благодаря ему рыба въ зауральскихъ озерахъ растетъ въ пять разъ быстрѣе, чѣмъ въ Волгѣ. Однимъ словомъ, чудеса наяву.

— Учиться намъ нужно, Василій Тимоѳеичъ, — повторялъ о. Аркадій, точно увидѣвшій только сейчасъ недочеты своего примитивнаго хозяйства. — И еще какъ учиться…

— Была бы охота, о. Аркадій… Мы еще только начинаемъ жить, и въ наукѣ все наше спасеніе.

Въ заключеніе этого обзора о. Аркадій повелъ гостей въ церковь и показалъ гудѣвшій въ куполѣ улей.

— Сама пчелка прилетѣла въ домъ Божій, — говорилъ о. Аркадій. — Насъ учитъ… Въ прежнія-то времена башкирскіе меды славились, а нынче все позабыли. Надо начинать снова…

— Мнѣ вообще кажется, что русскіе съ дешевой землей прихватили здѣсь и башкирской лѣни, — замѣтилъ, улыбаясь. Окоемовъ. — Необходимо встряхнуться…

— Бить надо насъ, — отвѣтилъ Утлыхъ. — Кругомъ богатство, а мы еще ухитряемся голодать… Стыдно разсказывать.

II.

На пріискъ въ этотъ день не поѣхали, потому что Окоемовъ чувствовалъ себя усталымъ, и, кромѣ того, нужно было докончить обозрѣніе поповскаго хозяйства. Оно интересовало Окоемова, какъ типичный образчикъ именно этой полосы, сложившійся цѣлыми столѣтіями.

— Сдѣлаемъ у попа дневку, а утречкомъ завтра и закатимъ на пріискъ, — говорилъ Утлыхъ. — Каждое дѣло надо съ утра начинать, Василій Тимоѳеичъ.

— Почему съ утра?

— Да ужъ такъ изстари ведется… Не нами заведено, не нами и кончится.

Когда жаръ спалъ, отправились въ поле. Церковная земля находилась верстахъ въ пяти и занимала порядочную площадь, такъ что на долю о. Аркадія приходилось десятинъ семьдесятъ. Окоемовъ опять любовался чуднымъ сибирскимъ черноземомъ и удивлялся примитивнымъ способамъ обработки. Подъ пашней у о. Аркадія было десятинъ тридцать, обрабатывавшихся по старинкѣ въ три поля. Осмотрѣли отдыхавшую землю, яровыя, приготовленныя съ весны озими. На первомъ планѣ стояла здѣсь пшеница, затѣмъ овесъ, а рожь занимала послѣднее мѣсто.

— Мы вѣдь ѣдимъ только одну пшеницу, — объяснялъ о. Аркадій. — Даже мужики не ѣдятъ ржаного хлѣба…

— Не даромъ вашихъ мужиковъ называютъ пшеничниками, — замѣтилъ Утлыхъ. — Набаловался народъ… Мнѣ еще отецъ разсказывалъ, какъ въ пятидесятыхъ годахъ пшеница стоила семь копеекъ пудъ. Да и сейчасъ провертываются года, когда можно купить по полтинѣ пудъ. Какой случай вышелъ однажды, Василій Тимоѳеичъ… Есть тутъ недалеко отъ Тюмени заводъ Успенскій. Ну, тамъ до воли была каторга и казенный винокуренный каторжный заводъ. Хорошо. Только однажды по веснѣ и прорви плотину, значитъ, въ половодье. Что бы, вы думали, они сдѣлали, т.-е. начальство?.. Земля-то еще не успѣла оттаять, такъ что чинить прорывъ долго, а вода изъ заводскаго пруда уйдетъ. Подумало-подумало каторжное начальство, прикинуло въ умѣ и велѣло задѣлать провалъ пшеницею изъ своихъ складовъ. Фактъ…. Оно вышло дешевле и скорѣе, чѣмъ мерзлую землю добывать. Вотъ какое время бывало… разсказывать, такъ не повѣрятъ.

— Нынче-то здѣсь не то… — со вздохомъ замѣтилъ о. Аркадій, — Сильно бѣднѣетъ народъ.

— Отчего же бѣдность? — спросилъ Окоемовъ.

— Много причинъ, Василій Тимоѳеичъ… И кабакъ, и ситцы, и самовары, и прихоти всякія, и матушка-лѣнь — всего найдется, а главное — темнота насъ давитъ. Земли повыпахались, нужно удобрять, а мы не умѣемъ, да и лѣнь. Вонъ тамъ на пригоркѣ у меня покосъ… Мѣстечко на вѣтру, черноземъ вешней водой сноситъ, однимъ словомъ, хорошаго ничего нѣтъ. Случалось, что и косить нечего. Ну, я подумалъ-подумалъ, да разъ съ весны и началъ его удобрять. Челканскіе мои мужики только въ бороды себѣ смѣются… Дескать, уѣла попа грамота. Я, конечно, молчу, будто ничего не вижу и не слышу. А какъ осенью я взялъ съ покоса впятеро больше, чѣмъ въ самый лучшій урожай, тогда ужъ они въ затылкахъ начали чесать.

Окоемова больше всего интересовали спеціально сибирскіе сорта пшеницы. Зерно было меньше, чѣмъ у кубанки или бѣлотурки, по зато тяжелое и почти прозрачное. Конечно, эти сорта являлись переродомъ расейскихъ сортовъ, приспособившихся къ мѣстной почвѣ и мѣстному климату. Необходимо было ихъ освѣжать новыми разновидностями, хотя этого никто и не дѣлалъ.

По-деревенски спать легли рано, въ десятомъ часу вечера. Окоемовъ почувствовалъ еще въ первый разъ, что онъ усталъ, и былъ радъ хорошему деревенскому обычаю ложиться рано.

Тихо въ поповскомъ домикѣ. Гдѣ-то въ деревнѣ сонно лаютъ собаки. На деревенской улицѣ нѣтъ ни торопливаго топота запоздавшихъ пѣшеходовъ, ни раздражающаго дребезга столичной ѣзды. Тихо. Окоемовъ думалъ, что сейчасъ же заснетъ, какъ ляжетъ на жесткій диванчикъ въ гостиной, гдѣ ему была приготовлена постель. Но, какъ иногда случается послѣ сильной усталости, сонъ отлетѣлъ. Не спится — и кончено. Окоемовъ могъ только завидовать своему спутнику, который устроилъ себѣ походную постель на полу и сейчасъ же заснулъ мертвымъ сномъ, какъ зарѣзанный. Да, это спалъ здоровый сибирскій человѣкъ, не знавшій, что такое нервы.

Тихо. Окна закрыты ставнями. Кругомъ какая-то досадная темь. Слышно только, какъ храпитъ Утлыхъ. Да, онъ можетъ спать, потому что здоровъ, какъ рыба. Окоемовъ чувствовалъ, что теперь не заснетъ до утра, и его охватило обидное чувство, какое испытываютъ больные по ночамъ: всѣ спятъ, а они должны мучиться неизвѣстно для чего.

«Какая я дрянь… — съ тоской думалъ Окоемовъ, ворочаясь съ боку на бокъ. — Настоящая столичная дрянь… Такимъ людямъ и жить-то не слѣдуетъ, потому что они являются только излишнимъ балластомъ… Ну, куда такой дрянной человѣкъ будетъ годенъ завтра, когда вся деревня поднимется бодрая, отдохнувшая, способная къ работѣ, а ты будешь бродить, какъ отравленная муха».

Однимъ словомъ, на Окоемова напалъ одинъ изъ тѣхъ моментовъ, которые переживаются людьми съ разстроенными нервами. Это было какое-то глухое отчаяніе… И что всего обиднѣе, такъ это то, что онъ зналъ впередъ весь ходъ своего припадка: завтра онъ проснется съ тяжелой головой и промучится цѣлый день. Можетъ быть, будетъ и слѣдующая ночь такая же… А потомъ все пройдетъ… Да, онъ зналъ все это и все-таки переживалъ гнетущее состояніе человѣка, котораго придавила какая-то громадная тяжесть и который не въ состояніи освободиться отъ нея. Какъ жаль, что около него не было милой, добрѣйшей княжны, одно присутствіе которой уже успокаивало его. Она умѣла что-то такое говорить, постоянно двигалась и смотрѣла такими добрыми глазами. Доброта у нея была въ крови, а не головная, — она была добра, потому что не могла быть другой.

«Нужно было ее взять съ собой, — думалъ Окоемовъ. — Что ей теперь дѣлать въ чужомъ городѣ? Бѣдняжка скучаетъ и думаетъ о своей Москвѣ».

Отъ княжны былъ естественный переходъ къ остальнымъ членамъ экспедиціи. Окоемовъ теперь смотрѣлъ на нихъ уже съ новой точки зрѣнія, въ комбинаціи тѣхъ новыхъ условій, которыя были вотъ здѣсь сейчасъ, за этой стѣной поповскаго домика. Мысленно онъ видѣлъ этихъ столичныхъ людей въ степной глуши, въ новой обстановкѣ, и какъ-то усомнился и въ своемъ дѣлѣ и даже въ самомъ себѣ. Правда, что это было еще въ первый разъ, и притомъ было связано съ его теперешнимъ нервнымъ состояніемъ, но важно уже то, что такая сомнѣвающаяся мысль могла явиться. За послѣднее время Окоемовъ слишкомъ былъ поглощенъ дорожными впечатлѣніями и не имѣлъ просто времени, чтобы сдѣлать провѣрку самому себѣ, какъ это дѣлалъ постоянно. Просто голова была занята другимъ, тѣми внѣшними пустяками, съ которыми неразрывно связываются далекія путешествія. А что, если вотъ эти будущіе компаньоны окажутся совсѣмъ не тѣми, чѣмъ онъ ихъ себѣ представляетъ? Вѣдь въ концѣ концовъ никакая энергія, никакая личная предпріимчивость не избавляетъ отъ извѣстной зависимости и именно отъ окружающихъ близкихъ людей.

И съ каждымъ шагомъ впередъ его личная отвѣтственность будетъ расти все больше и больше. Всякая неудача будетъ ронять его авторитетъ, а это особенно важно вначалѣ. Вотъ и о. Аркадій присматривается къ нему, и Утлыхъ, и тѣ, кто остались въ Екатеринбургѣ. Всѣ будутъ смотрѣть не на дѣло, а на него. И обиднѣе всего то, что это дѣло можетъ кончиться вмѣстѣ съ нимъ, если онъ во-время не приготовитъ себѣ настоящихъ серьезныхъ сотрудниковъ и преемниковъ. Вотъ именно сейчасъ Окоемовъ и почувствовалъ свое одиночество, то полное русское одиночество, которое не испытывается тамъ, на далекомъ Западѣ, гдѣ больше и общихъ идей, и общихъ интересовъ, и общихъ стремленій. Лучшіе русскіе люди всегда работали какъ-то вразсыпную.

А тутъ ярко выступала новая жизнь, новые люди, новые интересы, не имѣвшіе ничего общаго даже съ тѣмъ, что оставалось тамъ, въ Москвѣ. Весь укладъ сибирской жизни былъ другой, и деревня другая, и мужикъ другой, и по-другому всѣ думали. Взять хоть тѣхъ же сибирскихъ людей, какъ о. Аркадій или Утлыхъ, — за ними стоялъ цѣлый историческій періодъ, придававшій свою окраску. И такихъ людей милліоны… Новый край съ его несмѣтными сокровищами просто пугалъ Окоемова, — слишкомъ ужъ много было самыхъ благопріятныхъ условій для дѣятельности. Просто глаза разбѣгались, за что взяться, съ чего начать, на что обратить вниманіе.

«Э, ничего, все понемногу устроится… — мысленно повторялъ про себя Окоемовъ, точно съ кѣмъ-то спорилъ. — Всѣ мои сомнѣнія — просто результатъ развинтившихся нервовъ. Нужно забрать самого себя въ руки, и только. Главное, идея… Разъ идея вѣрна въ своихъ основаніяхъ, все остальное устроится само собой».

Такъ цѣлую ночь Окоемовъ и промучился, вплоть до бѣлаго утра, когда по улицѣ съ глухимъ шумомъ пошло стадо. Окоемовъ одѣлся и вышелъ во дворъ. Было еще свѣжо, и въ воздухѣ точно налита дѣловая бодрость.

— А, вы уже встали! — окликнулъ гостя о. Аркадій.

— Да, что-то плохо спалось…

О. Аркадій былъ въ своемъ татарскомъ азямѣ и выглядѣлъ такимъ бодрымъ и свѣжимъ, какъ это лѣтнее утро. Онъ только-что задалъ корму лошадямъ и проводилъ остальную скотину въ поле. Окоемову хотѣлось просто обнять его и разсказать все, чѣмъ онъ такъ мучился. Вѣдь о. Аркадій пойметъ его, какъ никто другой…

— А мы вотъ чайку напьемся на бережку, — говорилъ о. Аркадій. — Тамъ у меня есть и скамеечки и столикъ… Отлично это лѣтомъ…

Озеро еще дымилось утреннимъ туманомъ, а трава была покрыта росой. Солнце поднималось изъ-за озера громаднымъ шаромъ, но не давало еще тепла. Скоро работница подала кипѣвшій самоваръ — это была именно «работница», а не городская горничная или кухарка. Сама хозяйка почему-то не показывалась, и вчера Окоемовъ видѣлъ ее только мелькомъ. Это его немного смущало, потому что онъ боялся стѣснить этихъ хорошихъ людей своимъ присутствіемъ. Деревенскій трудовой день нарушался въ самомъ основаніи. Подкупало только неистощимое добродушіе о. Аркадія, который такъ хорошо улыбался.

— А я думалъ о васъ, Василій Тимоѳеичъ, — говорилъ онъ, съ аппетитомъ допивая свой стаканъ. — Да, думалъ… Бываютъ такія особенныя встрѣчи: увидишь человѣка и точно вѣкъ его зналъ. Дѣло въ слѣдующемъ… гм… какъ это сказать? Однимъ словомъ, я какъ-то сразу полюбилъ васъ, какъ родного.

— Представьте себѣ, о. Аркадій, что я думалъ сейчасъ то же самое…

— Да, да, случается…

— А признайтесь, вы не понимаете меня?

— Да, не совсѣмъ… Вѣрнѣе сказать, смутно догадываюсь.

Окоемова охватила жажда разсказать о. Аркадію рѣшительно все, чѣмъ онъ такъ мучился цѣлую ночь. И онъ разсказалъ, не утаивъ ничего. Отецъ Аркадій такъ хорошо слушалъ, покачивая головой въ тактъ разсказа. Увлекшись, Окоемовъ закончилъ разсказъ фразой:

— А я знаю, что вы сейчасъ думаете, о. Аркадій.

— Можетъ-быть…

— Вы думаете, что все это, можетъ-быть, и хорошо, а чего-то какъ будто и недостаетъ. И вы знаете, чего недостаетъ, и я знаю… Одинокому человѣку скучно въ деревнѣ. Не правда ли?

— Да, безъ женщины оно того, Василій Тимоѳеичъ… Природа человѣческая такъ устроена, а въ деревнѣ женщина является и другомъ и помощіицей мужу въ полную мѣру. Собственно, она строитъ домъ… Да вы это сами увидите…

Вышло какъ-то само собой, что Окоемовъ разсказалъ о. Аркадію о своемъ знакомствѣ съ раскольничьей дѣвушкой и еще болѣе странной встрѣчѣ съ ней въ Екатеринбургѣ.

— Вамъ она нравится? — спросилъ о. Аркадій. — Вѣдь самое главное, чтобы смотрѣть на женщину чисто, любить въ ней ея женскую чистоту… Барышниковыхъ я знаю по слухамъ. Были богатые, а сейчасъ ничего не имѣютъ. Въ этомъ мірѣ случается, т.-е. у золотопромышленниковъ. А какъ эта дѣвица къ вамъ относится? Можетъ-быть, это нескромный вопросъ съ моей стороны…

— Мнѣ кажется, что она чему-то не довѣряетъ. А впрочемъ, чужая душа — потемки… Знаю только одно, что она хорошая дѣвушка. Именно чистая… Вѣдь мы съ ней слишкомъ различные люди, чтобы сойтись скоро. У нея свой міръ, у меня свой. Но мнѣ доставляетъ величайшее наслажденіе думать о ней.

— Вотъ, вотъ, именно… Что же вы думаете дѣлать, Василій Тимоѳеичъ?

— Говоря откровенно, не знаю… Буду ждать письма отъ нея.

— Гм… Такъ-то оно такъ, а какъ будто и не совсѣмъ такъ. Дѣвица, говорите, скромная, слѣдовательно какъ же она можетъ рѣшиться на такой шагъ?.. Дѣло въ слѣдующемъ: ежели бы какъ-нибудь удосужилась моя попадья, такъ она живой рукой обернула бы все. Бабы на такія дѣла мастерицы и между собой живо бы сговорились.

— Нѣтъ, это неудобно, о. Аркадій.

Этотъ интимный разговоръ былъ прекращенъ появленіемъ Утлыхъ. Онъ подошелъ съ дѣловито-сердитымъ видомъ и заговорилъ:

— Господа, что же вы прохлаждаетесь?.. Вонъ ужъ гдѣ солнышко-то… Намъ пора ѣхать, Василій Тимоѳеичъ.

— Да чаю-то напейтесь, Илья Ѳедорычъ, — уговаривалъ о. Аркадій. — Далеко ли вамъ ѣхать-то: до Краснаго-Куста рукой подать.

Утлыхъ принялся за чай съ какимъ-то ожесточеніемъ. Какъ сибирякъ, онъ очень любилъ побаловаться китайской травкой и выпивалъ стакановъ шесть, а на свѣжемъ воздухѣ это скромное занятіе было куда пріятнѣе.

III.

Отъ озера до Краснаго-Куста было верстъ пятнадцать. Успокоенный бесѣдой съ о. Аркадіемъ, Окоемовъ чувствовалъ себя покойно и хорошо, хотя его и клонило ко сну. Укачивала ѣзда въ коробкѣ, взятомъ у о. Аркадія. Проселочная дорога пыльной лентой вилась среди полей. Однообразная картина нарушалась рѣдкими гривками сохранившагося какимъ-то чудомъ березняка. Начиная отъ озера, мѣстность приняла холмистый характеръ, точно почва дѣлала складки. Утлыхъ молчалъ, сохраняя свой дѣловито-сердитый видъ. На облучкѣ сидѣлъ добродушный деревенскій парень, постоянно передергивавшій плечами. Пара поповскихъ лошадей неслась ровной рысью, благо еще воздухъ былъ свѣжъ и только еще начиналъ чувствоваться наливавшійся зной горячаго лѣтняго дня.

— Эхъ, вы, голуби сизокрылые, помѣшивай!.. Шевели бородой…

Красный-Кустъ, небольшая деревушка, залегла въ лощинѣ. Издали видны были только горбившіяся крыши. По лощинѣ медленно катилась степная рѣчонка Кулижка. Мѣстность въ общемъ не отличалась особенной живописностью, — ее портило больше всего полное отсутствіе лѣса. Кругомъ ни прутика.

— Заворачивай прямо къ старостѣ, — скомандовалъ Утлыхъ. — Мы тутъ чуть-чуть опнемся, Василій Тимоѳеичъ, пока народъ соберемъ… Сегодня же начнемъ шурфовку. А знаете, я ужасно боялся, какъ бы попъ-то не увязался за нами.

— Чѣмъ онъ вамъ помѣшалъ?

— А примѣта нехорошая… Можетъ-быть, это и глупо и смѣшно, да дѣло-то наше особенное. Потомъ милости просимъ, о. Аркадій, а сейчасъ это не модель.

Это суевѣріе разсмѣшило Окоемова.

— Какъ вамъ не стыдно, Илья Ѳедорычъ, вѣрить такимъ глупостямъ.

— Ну, ужъ вы тамъ какъ хотите, а я не согласенъ съ попа начинать. Не такое дѣло-съ…

Появленіе нежданныхъ гостей подняло на ноги всю деревню. Народъ былъ дома. У Ильи Ѳедорыча сразу нашлось нѣсколько знакомыхъ, — у него знакомые были вездѣ. Староста, кривой старикъ, узналъ его сразу.

— Дожидали мы тебя давненько, Илья Ѳедорычъ, когда ты орудовать будешь у насъ.

— Ждали долго, а увидѣлись скоро. Давай-ка, дѣдка, собери партію человѣкъ десять и отправь на нашу заявку… А мы проѣдемъ прямо туда. Кучеръ, трогай…

Они проѣхали всю деревенскую улицу, а за околицей взяли уже прямо по старымъ парамъ. Нужно было спуститься внизъ по теченію Кулижки верстъ пять. Дорогъ здѣсь не полагалось. Рѣчная долина то суживалась, то расширялась. Общій видъ мѣстности ничѣмъ не напоминалъ о близости золота. Наконецъ Утлыхъ велѣлъ остановиться.

— Вотъ мы и дома, — проговорилъ онъ, снимая шапку и крестясь. — Въ добрый часъ пріѣхать, Василій Тимоѳеичъ.

Правый берегъ рѣчной долины поднимался уваломъ, а сама Кулижка совершенно спряталась въ болотѣ.

— Вотъ о. Аркадій говорилъ, что мы мѣсто будемъ портить, — говорилъ Утлыхъ, указывая на болото: — а какое тутъ мѣсто: однѣ лягушки скачутъ. Кочки да кусты, — скотина сюда только отъ оводовъ приходитъ. А вотъ и заявочный столбъ…

Будущій пріискъ занималъ довольно большую площадь, длиной по теченію рѣки въ четыре версты и шириной до двухсотъ саженъ. Утлыхъ и Окоемовъ обошли его кругомъ и выбрали центральный пунктъ, на которомъ имѣла сосредоточиться будущая работа. Утлыхъ опытнымъ глазомъ сразу опредѣлилъ, гдѣ нужно будетъ поставить контору, гдѣ амбары, кузницу, казарму для рабочихъ, конюшни и т. д. Онъ точно боялся потерять хоть одну минуту напрасно.

— Что это рабочіе нейдутъ? — кипятился Утлыхъ. — Съ этимъ народомъ бѣда… Когда еще пошевелятся. Вотъ я задамъ старостѣ… Кривой чортъ!..

— Да вонъ они идутъ, — успокаивалъ его Окоемовъ.

Дѣйствительно, показалась партія мужиковъ, сопровождаемая толпой ребятишекъ. Они шли съ лопатами, койлами и ломами.

— Ну, эти хлѣбомъ не накормятъ, увальни, — впередъ ругался Утлыхъ. — Деревенскіе не любятъ шевелиться… То ли дѣло настоящая пріисковая косточка или какой-нибудь заводскій мастерко: такъ горошкомъ и катится. Ну, да мы выучимъ, сдѣлай милость.

Увлекшись собственной энергіей, Утлыхъ для перваго раза обругалъ старосту, такъ что Окоемовъ долженъ былъ его остановить.

— Сами будете хуже меня, Василій Тимоѳеичъ. Вѣдь мы ихъ тутъ ждемъ больше часу, лежебоковъ. Эй, вы, чиновники, шевелитесь… Да смотрите, чтобы у меня все было живо. Староста, вотъ ты вставай съ двумя рабочими вотъ сюда…

Утлыхъ самъ схватилъ лопату и отчертилъ на дернѣ удлиненный четырехугольникъ пробной ямы, такъ называемаго шурфа. Черезъ пятьдесятъ саженъ помѣченъ былъ второй шурфъ и т. д. Сначала нужно было произвести пробу праваго борта розсыпи.

— Середку-то не скоро возьмемъ, — объяснялъ Утлыхъ. — Надо будетъ водоотводныя канавы рыть… Ну, съ Богомъ, братцы!..

Работа началась въ четырехъ пунктахъ. До золотоноснаго пласта нужно было углубиться аршина три, что потребовало времени около двухъ часовъ. Непривычные къ землянымъ работамъ крестьяне возбуждали въ Утлыхъ справедливое негодованіе, и онъ нѣсколько разъ самъ брался за лопату и показывалъ, какъ нужно работать. Но его энергія, кажется, никого не заразила, и работа шла вяло попрежнему.

Окоемовъ внимательно слѣдилъ за работой и переходилъ отъ одного шурфа къ другому. Пока интереснаго еще ничего не было. А солнце уже начинало припекать. Откуда-то появились комары и съ жалобнымъ пискомъ, какъ нищіе, лѣзли прямо въ глаза. Кучеръ развелъ огонь и нагрѣвалъ воду въ походномъ мѣдномъ чайникѣ.

— Слава Богу, синяя глина пошла! — радостно объявилъ Утлыхъ, показывая Окоемову смятый кусокъ сырой темно-сѣрой глины. — Значитъ, и золото будетъ… Это ужъ вѣрная примѣта, Василій Тимоѳеичъ. Эй, молодчики, постарайтесь…

Первые пески показались въ третьемъ шурфѣ, и Утлыхъ съ особенной торжественностью принялся дѣлать пробу. На этотъ случай имъ былъ захваченъ изъ города такъ называемый азіатскій желѣзный ковшъ, въ который уходило чуть не пудъ песку. Набравъ пробу, Утлыхъ присѣлъ съ ковшомъ къ рѣчкѣ и началъ «доводить», т.-е. перемѣшивалъ пески съ водой, отбрасывалъ камешки, сливалъ мутную воду, пока на днѣ ковша не остался тонкій слой чернаго блестящаго песочка — такъ называемые «шлихи».

— Есть… — проговорилъ онъ, поднимаясь на ноги. — Вотъ смотрите, Василій Тимоѳеичъ: вонъ въ шлихахъ поблескиваютъ двѣ золотники.

— Да, вижу… Хорошая проба?

— Такъ себѣ… Только мы вѣдь взяли борта розсыпи, гдѣ богатаго содержанія не бываетъ. Все-таки ничего, работать можно.

Произведенная доводка въ другихъ шурфахъ дала тоже удовлетворительные результаты. Утлыхъ остался доволенъ и перевелъ работы на лѣвый бортъ, гдѣ не оказалось никакихъ «знаковъ». Это обстоятельство замѣтно его смутило, хотя онъ и не выдавалъ себя:

— Пожалуй, гнѣздовое золото пойдетъ, — замѣтилъ онъ. — Оно не того… гм… Лучше бы, ежели ровное. Ну, да все это пустяки… Если крупное золото, такъ оно и совсѣмъ въ ковшъ не попадетъ.

Эта маленькая неудача совсѣмъ разстроила Утлыхъ, такъ что Окоемову пришлось его утѣшать.

— Вѣдь сейчасъ еще ничего нельзя сказать, Илья Ѳедорычъ. Я лично убѣжденъ, что все пойдетъ прекрасно…

Окоемовъ видѣлъ только одно: что его довѣренный нервничаетъ, какъ женщина. У сибиряковъ оказались свои нервы… Впрочемъ, промысловая дѣятельность развиваетъ спеціальную промысловую нервность, и удивляться тутъ было нечему.

Конецъ дня былъ посвященъ распланировкѣ будущаго пріисковаго жилья. Это скромное занятіе отвлекло грустныя мысли Утлыхъ, и онъ замѣтно оживился. Окоемову показалось, что онъ чего-то не досказываетъ.

— А гдѣ мы будемъ ночевать? — спрашивалъ Утлыхъ, поглядывая на садившееся багровое солнце.

— Конечно, здѣсь, Илья Ѳедорычъ…. ѣхать къ о. Аркадію далеко, а въ деревнѣ неудобно. Отлично заночуемъ въ полѣ… Ночи теперь теплыя.

— Что же, отлично… Завтра вставать надо съ зарей.

Они провели прекрасный вечеръ около огонька. Утлыхъ съ опытностью коренного промысловаго человѣка приготовилъ великолѣпный ужинъ изъ курицы, купленной въ Красномъ-Кустѣ. Было уже темно. Надъ головой шатромъ раскинулось голубое небо, точно расшитое серебряными звѣздами. Гдѣ-то въ болотѣ скрипѣлъ неугомонный коростель. Окоемовъ чувствовалъ, какъ утихаютъ нервы и какъ онъ весь дѣлается нормальнымъ человѣкомъ. Страхи и волненія вчерашней ночи теперь казались ему ребячествомъ. Да, кругомъ такъ было хорошо, — о чемъ же безпокоиться? Они долго лежали на травѣ и говорили о будущемъ, которое должно было проявиться вотъ здѣсь, на берегу Кулижки.

— Да, отлично… — повторялъ Утлыхъ, и Окоемовъ чувствовалъ по тону его голоса, что онъ чего-то не договариваетъ.

Такъ они улеглись и спать около походнаго огонька. Окоемовъ слышалъ, какъ тяжело вздыхаетъ его компаньонъ, и улыбался про себя, — ему такъ было легко и хорошо.

— Вы чѣмъ-то недовольны? — спросилъ наконецъ Окоемовъ.

Утлыхъ сѣлъ и нѣсколько времени молчалъ.

— Нѣтъ, я доволенъ, Василій Тимоѳеичъ, только… Да, я думаю, что вы будете дѣлать со своими компаньонами? Вы меня извините, а только народъ набранъ съ бору да съ сосенки… И для чего вы ихъ везли сюда?.. Развѣ здѣсь не стало своего народа? Да сколько угодно, сдѣлайте милость… Я перезнакомился съ ними со всѣми и говорю откровенно. Можетъ-быть, всѣ они очень хорошіе люди, но вѣдь здѣсь нужно самыхъ простыхъ рабочихъ людей, которые не боялись бы никакой работы…

— Они и будутъ работать, Илья Ѳедорычъ. Вѣдь я для нихъ и дѣло затѣваю, но… не для своихъ компаньоновъ, а вообще для безпріютныхъ интеллигентныхъ человѣковъ. Нужно произвести опытъ, можетъ-быть, что-нибудь и выйдетъ. По крайней мѣрѣ, я нисколько не сомнѣваюсь въ успѣхѣ своего предпріятія, хотя и сознаю его рискованность.

— Такъ-то оно такъ, а все-таки…

Окоемовъ тоже сѣлъ и заговорилъ уже съ увѣренностью. Сомнѣнія сибирскаго промысловаго человѣка подняли въ немъ всегдашнюю увѣренность.

— Посмотрите на любого мужика, — вѣдь онъ богачъ сравнительно съ этими людьми, — говорилъ онъ убѣжденно. — У него есть земля, у него потребности сведены до минимума, онъ не знаетъ этого вѣчнаго гнетущаго страха за завтрашній день… И такихъ людей тысячи. Имъ нужно дать кусокъ хлѣба, и для этого стоитъ поработать.

— Да, мужикъ… Взять нашего сибиряка, конечно, опять можно. Знаете, сколько у него рабочихъ дней въ году? Я какъ-то подсчитывалъ, и вышло не больше шестидесяти… Какое же сравненіе съ заводскимъ мастеровымъ, съ пріисковымъ рабочимъ, съ городскимъ мѣщаниномъ — тѣ, дѣйствительно, работаютъ, да еще какъ работаютъ. Я вѣдь тоже изъ мѣщанъ и отлично понимаю все это дѣло… Вы только посмотрите на все крестьянское хозяйство, — все кое-какъ, все черезъ пень колоду. Не знаю, какъ тамъ у васъ, въ Расеѣ, а сибирскаго мужика я знаю. Онъ лошадь хорошенько не умѣетъ заложить… А какъ у него содержится телѣга, упряжь, помѣщеніе для скотины — смотрѣть тошно. А вѣдь какъ могли бы жить, ежели бы съ умомъ…

— Отчего же, вы думаете, все это происходитъ?

— А вотъ ужъ этого не знаю, Василій Тимоѳеичъ. Самъ на мѣдные гроши учился, черезъ пятое въ десятое.

— Отъ необразованія, голубчикъ. Негдѣ поучиться мужику… А будетъ время, когда все будетъ иначе. Прежде всего, важенъ примѣръ, а остальное само собой придетъ… Тутъ не лѣнь и не недостатки спеціально-русскаго мужика, а просто недостатокъ культуры. Въ свое время все будетъ… Какъ мужикъ на насъ съ вами смотритъ? Какъ на дармоѣдовъ… И онъ правъ по-своему, потому что видитъ въ насъ людей, съ большей или меньшей ловкостью пристроившихся къ легкому хлѣбу. Возьмите примѣръ, какъ живутъ раскольники…

— Ну, тѣ другое дѣло. Крѣпкій народъ и, главное, другъ за друга стоятъ.

— Мы требуемъ отъ мужика, а сами не умѣемъ жить. Посмотрите., куда уходятъ наши деньги, добытыя всѣми правдами и неправдами… Мы просто не умѣемъ распорядиться своими средствами, какъ мужикъ не умѣетъ распорядиться своимъ трудомъ и своимъ временемъ. Если посравнить, такъ выйдетъ заключеніе, пожалуй, не въ нашу пользу,

— Ужъ это что говорить, Василій Тимоѳеичъ…

Окоемовъ заснулъ съ мыслью о будущихъ предпріятіяхъ. Пріискъ былъ только началомъ, и его роль заключалась только въ томъ, чтобы дать средства. Да, онъ вѣрилъ въ свое дѣло и въ тѣхъ людей, которые придутъ къ нему.

IV.

Увлекшись своей работой на пріискахъ, Окоемовъ пробылъ въ Красномъ-Кусту лишнихъ два дня. Необходимо было закончить развѣдку, съ одной стороны, а съ другой — устроить заготовку разныхъ матеріаловъ для будущихъ построекъ. Терять времени не приходилось. По совѣту Утлыхъ, двѣ артели плотниковъ были наняты еще до отъѣзда изъ Екатеринбурга. Однимъ словомъ, работа кипѣла, и время неслось стрѣлой.

— Ужо надо какъ-нибудь къ о. Аркадію съѣздить, — говорилъ Утлыхъ. — Потерялъ онъ насъ совсѣмъ…

— Я сдѣлалъ громадную ошибку, что оставилъ своихъ компаньоновъ въ Екатеринбургѣ… Имъ здѣсь было бы веселѣе.

Утлыхъ отмалчивался. Онъ не вѣрилъ въ компаньоновъ Окоемова и былъ радъ, что они, по крайней мѣрѣ, не мѣшаютъ серьезному дѣлу. Про себя онъ считалъ ихъ величайшимъ тормозомъ для всего предпріятія.

Окоемовъ однимъ раннимъ лѣтнимъ утромъ только-что собрался отправиться въ Челкашъ, какъ неожиданно появился самъ о. Аркадій, пріѣхавшій спѣшно. По его лицу Окоемовъ догадался, что что-то случилось.

— А я за вами, Василій Тимоѳеичъ, — торопливо говорилъ о. Аркадій. — Дѣло въ слѣдующемъ… Пріѣхали изъ города двѣ дамы. Да…

— Какія дамы?

— Одна изъ вашей компаніи, Варвара Петровна, а другая неизвѣстная… Совсѣмъ еще юница.

Окоемову пришлось только пожать плечами: никакой юницы онъ не зналъ. Затѣмъ, только отчаянная рѣшимость могла заставить княжну предпринять такое опасное путешествіе, какъ поѣздка на лошадяхъ. Вообще, что-то такое случилось и, какъ онъ предчувствовалъ, случилось что-нибудь скверное. Онъ писалъ уже два письма княжнѣ и не получалъ отвѣта, а тутъ она вдругъ свалилась, какъ снѣгъ на голову.

— Значитъ, мы вмѣстѣ и отправимся, — говорилъ Окоомовъ. — А Илья Ѳедорычъ останется здѣсь…

У о. Аркадія было скромное желаніе посмотрѣть работы, но Утлыхъ воспротивился этому съ угрюмой рѣшительностью. Челканскій попъ все дѣло могъ испортить…

— Какой суевѣрный человѣкъ, — говорилъ про него о. Аркадій, когда они съ Окоемовымъ пошли на озеро. — А еще благопріятель считается… Чего же ждать отъ другихъ? Вотъ вамъ положеніе русскаго священника, которому приходится бороться съ самыми невѣроятными предразсудками.

— Да… Что дѣлать, о. Аркадій, — машинально отвѣчалъ Окоемовъ; онъ думалъ совсѣмъ о другомъ, хотя и не рѣшался откровенно спросить о. Аркадія, какая таинственная «юница» пріѣхала съ княжной.

Смутно Окоемовъ догадывался, кто это могъ быть, по это было такъ невѣроятно, что онъ не рѣшался разспрашивать о подробностяхъ. Очень могло быть, что княжна нашла какую-нибудь смѣлую компаньонку и явилась съ ней.

Когда поповскій коробокъ бойко подкатилъ къ поповскому домику, первое, что увидѣлъ Окоемовъ, была сама княжна. Она сидѣла на скамеечкѣ у воротъ, накрывшись какимъ-то темнымъ платочкомъ.

— Что случилось, Варвара Петровна?..

— Что случилось? Я уже пріѣхала къ вамъ проститься… Я уже больше не могу. Какъ вы хотите, Василій Тимоѳеичъ, а я уже не могу…

— Да въ чемъ дѣло-то?

— Въ чемъ уже дѣло? Вы знаете, какъ я васъ люблю, но всему есть границы… Сергѣй Ипполитычъ такъ ведетъ себя, что компрометируетъ всѣхъ. На насъ скоро будутъ указывать пальцами… Достаточно уже сказать одно то, что онъ совсѣмъ не выходитъ изъ клуба и выигралъ много денегъ, а вы знаете, что это за человѣкъ, когда у него много денегъ.

— Только въ этомъ и дѣло, милѣйшая Варвара Петровна?

— Кажется, уже достаточно? Я не могу уже видѣть этого ужаснаго человѣка…

— Хорошо, хорошо, мы все это устроимъ… Прежде всего, успокойтесь. А Сережу мы выучимъ…

Это спокойствіе возмутило княжну. Послѣдняя энергія ее оставила, и она расплакалась, какъ школьница, получившая дурной баллъ.

— Вы лучше разскажите мнѣ, какъ могли рѣшиться однѣ на такое путешествіе? — спрашивалъ Окоемовъ, чтобы отвлечь мысли княжны отъ ужаснаго человѣка.

— Что же мнѣ оставалось уже дѣлать? Наконецъ…

Она сдѣлала жестъ, указывая на окно поповскаго дома.

— Съ кѣмъ вы пріѣхали, Варвара Петровна?

— Вы уже знаете съ кѣмъ… Она въ ужасномъ положеніи и обратилась ко мнѣ. Это чудная дѣвушка… Она такъ одинока и такъ плакала…

— Настасья Яковлевна?

— Да, Настасья Яковлевна… Она сама лучше все вамъ разскажетъ. Сейчасъ только не тревожьте ее… Неудобно одно, что она убѣжала отъ своего дяди.

— Позвольте, вѣдь она, если я не ошибаюсь, совершеннолѣтняя и можетъ вполнѣ располагать собой? Просто ушла и отлично сдѣлала… Да что мы тутъ за воротами разговариваемъ — идемте въ комнаты.

Княжна повиновалась. Она какъ-то сразу успокоилась и даже посмотрѣла такими мило-виноватыми глазами, какъ напроказившій ребенокъ.

— Юница у моей попадьи прячется… — предупредилъ о. Аркадій. — Не тревожьте ее сразу.

Въ гостиной уже былъ готовъ самоваръ, и княжна заняла мѣсто хозяйки, что отвлекло ея мысли отъ главной темы. Она даже улыбнулась, замѣтивъ волненіе Окоемова. Бѣдняжка, какъ онъ мучился, и какъ мучится она…

Окоемовъ, дѣйствительно, вздрагивалъ отъ каждаго шороха и все оглядывался на затворенную дверь на половину попадьи. Съ другой стороны, ему не хотѣлось выдавать своего волненія.

— Ну, какъ тамъ у насъ?.. — говорилъ онъ, подбирая слова. — Я больше всего боюсь, какъ бы всѣ не перессорились.

— Нѣтъ, пока ничего. Представьте себѣ, Василій Тимоѳеичъ, въ Екатеринбургѣ я познакомилась со своими лишними людьми. Все равно, какъ у насъ въ Москвѣ… И какіе все славные. Они откуда-то уже узнали о нашей компаніи и приходили, чтобы переговорить съ вами. Два реалиста, некончившій студентъ, три учительницы, оставшіяся безъ мѣстъ… Да, такія хорошія лица, и я такъ жалѣла, что вы не ѣдете.

— Вѣроятно, вы имъ наобѣщали больше, чѣмъ я могу сдѣлать?

— Положительно я уже ничего не обѣщала, а такъ… вообще… Куда же имъ дѣваться, въ самомъ дѣлѣ?

— Хорошо, хорошо. Увидимъ… Мы здѣсь работали съ Утлыхъ за четверыхъ. Кажется, дѣло пойдетъ, т.-е. есть основаніе такъ думать, хотя поручиться впередъ и нельзя. Во всякомъ случаѣ, я васъ не отпущу больше въ городъ, Варвара Петровна, потому что вы мнѣ нужны здѣсь и очень нужны…

— А если я уже собралась уѣзжать въ Москву и даже всѣ свои вещи запаковала?

— Что касается запакованныхъ вещей, то это очень удобно для перевозки ихъ сюда. Вообще, вы это отлично сдѣлали… да. А съ Сережей я разсчитаюсь по-своему. Онъ, дѣйствительно, держалъ себя самымъ возмутительнымъ образомъ… да. Вы знаете, какой онъ безхарактерный человѣкъ…

— Пожалуйста, ничего мнѣ не говорите объ этомъ… этомъ монстрѣ. Нужно было все мое хладнокровіе, чтобы не сдѣлать ему исторію. Я уже дѣлала такой видъ, что ничего не вижу и не слышу…

Этотъ разговоръ былъ прерванъ легкимъ скрипомъ двери, — въ ней появилась голова попадьи, дѣлавшая таинственные знаки княжнѣ.

— Идите туда, на берегъ озера… — торопливо заговорила княжна Окоемову. — Она уже тамъ и желаетъ переговорить съ вами.

Дѣйствительно, Настасья Яковлевна сидѣла на берегу, на скамеечкѣ, и ждала Окоемова. Издали она показалась ему такой маленькой, почти дѣвочкой, — тоненькая, изящная, стройная, съ маленькимъ блѣднымъ личикомъ. Быстрые шаги Окоемова заставили ее оглянуться. Она сдѣлала такое движеніе, точно хотѣла убѣжать. Окоемовъ остановился, не рѣшаясь даже протянуть руку.

— Вы желали меня видѣть, Настасья Яковлевна…

— Да…

Она первая протянула ему свою маленькую руку и проговорила, глядя прямо въ глаза:

— Вы на меня не разсердились, Василій Тимоѳеичъ?

— Я? Что вы, Настасья Яковлевна… я такъ радъ видѣть васъ… всегда радъ…

— Какъ видите, я воспользовалась вашимъ предложеніемъ… Я писала вамъ письмо, котораго вы, очевидно, не получили. А тутъ случайно встрѣтила Варвару Петровну… Она такая добрая… да…

— Я думаю, Настасья Яковлевна, намъ лучше поговорить серьезно потомъ, когда вы немного успокоитесь…

— Развѣ вамъ говорила что-нибудь Варвара Петровна?

— Нѣтъ, но я позволяю себѣ догадываться…

— Вы ошибаетесь: я могу переговорить совершенно свободно… Можетъ быть, вамъ некогда, и я отнимаю у васъ время?

— Нѣтъ, нѣтъ, что вы… Вотъ сядемте здѣсь и переговоримте. Со мной вы можете быть вполнѣ откровенны, какъ сестра съ братомъ, т.-е. я не напрашиваюсь на откровенность, а если только вы хотите что-нибудь сказать…

Они сѣли на скамью рядомъ. Дѣвушка отодвинулась на самый край и молчала, собираясь съ силами. Окоемову сдѣлалось ея жаль, какъ родную сестру. Бѣдный ребенокъ такъ мучился, а онъ не имѣлъ права даже утѣшить ее, потому что былъ въ ея глазахъ все-таки чужимъ человѣкомъ.

— Я васъ отлично знаю теперь, Василій Тимоѳеичъ, — заговорила она, опуская глаза. — Да, знаю… Варвара Петровна мнѣ такъ много разсказывала о васъ.

— Виноватъ, я перебью васъ: Варвара Петровна очень хорошая, безконечно добрая и чудная женщина, но она часто ошибается въ людяхъ. Міръ для нея дѣлится на два разряда людей: съ одной стороны — безусловно хорошіе люди, съ другой — безусловно дурные… Я пока состою въ первомъ разрядѣ, и поэтому Варвара Петровна, вѣроятно, не поскупилась на похвалы, и мнѣ впередъ неловко, потому что вы можете очень заблуждаться.

— О, нѣтъ, нѣтъ!.. Знаете, есть такія вещи, въ которыхъ женщины не ошибаются, какъ и я въ данномъ случаѣ, хоть меня и васъ раздѣляетъ цѣлая пропасть…

Сдѣлавъ паузу, она проговорила съ милой улыбкой:

— Васъ, вѣроятно, удивляетъ самый языкъ, которымъ я говорю съ вами? Мнѣ это замѣтила Варвара Петровна… Вы ожидали встрѣтить совсѣмъ необразованную дѣвушку, выросшую въ глухой раскольничьей средѣ. Да? Нѣтъ, я кое-чему училась, хотя и не была въ гимназіи или институтѣ… У меня была одна тетка, кончившая гимназію. Я жила у ней, и она занималась со мной, читала и рекомендовала книги для самостоятельнаго чтенія. Теперь даже въ нашей раскольничьей средѣ вы встрѣтите немало женщинъ съ среднимъ образованіемъ, которыя вносятъ въ свои семьи и свѣтъ, и знанія, и другіе взгляды на жизнь.

— Я встрѣчалъ такихъ женщинъ, Настасья Яковлевна.

— Да, моя тетка была такимъ именно человѣкомъ, и съ ея смертью я потеряла все. Если бы она была жива, мы не сидѣли бы здѣсь и не разговаривали. Въ жизни вообще много роковыхъ случайностей. Помните, какъ мы съ вами встрѣтились въ первый разъ? Могла ли я предполагать, что мнѣ придется обратиться къ вамъ за помощью, вѣрнѣе, за совѣтомъ…

— Мнѣ остается только поблагодарить васъ за это довѣріе.

— Затѣмъ вы говорите такими книжными фразами? Я простая дѣвушка и отлично понимаю, какое разстояніе насъ раздѣляетъ. Притомъ я навязываюсь къ вамъ съ своей особой въ самое неудобное время… Но мнѣ хотѣлось одного, именно, чтобы вы знали, съ кѣмъ имѣете дѣло.

Она просто и сжато разсказала свою несложную біографію. Родилась она на степныхъ промыслахъ въ очень богатой семьѣ золотопромышленниковъ и помнитъ только отца, — отъ матери она осталась ребенкомъ. Потомъ отецъ умираетъ, и ее увозятъ въ Москву къ теткѣ, у которой она прожила до тринадцати лѣтъ. Это было самымъ счастливымъ временемъ въ ея жизни. Но тетка умираетъ, и она попадаетъ къ дядѣ, попадаетъ въ самый неудобный моментъ, когда промысловыя дѣла пришли въ полный упадокъ и разореніе пошло впередъ быстрыми шагами. Какъ въ большинствѣ раскольничьихъ семей, имущество было общее, братья не дѣлились между собой, и поэтому и разореніе сдѣлалось общимъ. Оставалось только громкое имя въ своей промышленной средѣ. Дядя Маркъ Евсеичъ человѣкъ не хуже, не лучше другихъ.

— Вы его считаете дурнымъ человѣкомъ… — предупредила дѣвушка нѣмой вопросъ Окоемова. —Онъ просто несчастный человѣкъ, подавленный мыслью, что это онъ разорилъ всѣхъ, а главнымъ образомъ разорилъ меня, какъ сироту. Вѣроятно, объ этомъ ходятъ слухи, и они доходятъ до дяди и отравляютъ ему жизнь. У него развилась подозрительность, недовѣріе, скрытность. Напримѣръ, наше случайное знакомство доставило ему массу непріятностей, хотя прямо онъ ничего и не говоритъ. Онъ заподозрѣлъ въ васъ одного изъ тѣхъ жениховъ, которые ловятъ богатыхъ невѣстъ и которому онъ долженъ будетъ дать полный отчетъ въ моей долѣ наслѣдства. Мои воображаемые женихи вообще доставляютъ массу непріятностей, и въ первое время я на васъ тоже сердилась именно за это…

Дѣвушка разсмѣялась, а потомъ заговорила съ печальной серьезностью.

— Зачѣмъ вы тогда въ Москвѣ такъ упорно желали встрѣтиться со мной, Василій Тимоѳеичъ?.. Потомъ, вы наводили справки, разузнавали, и я ненавидѣла васъ, потому что все это ухудшало мое положеніе въ чужой семьѣ. Я знаю, что васъ ввели въ заблужденіе нелѣпые слухи о моемъ невольномъ затворничествѣ, о похищенныхъ у меня несмѣтныхъ сокровищахъ, и мнѣ было обидно, что вы…

— Сейчасъ, Настасья Яковлевна, я не могу объяснить вамъ, почему я все это дѣлалъ… Мы еще слишкомъ мало знакомы. Могу только пожалѣть, что причинилъ вамъ столько непріятностей совсѣмъ невольно…

— Я скажу больше: благодаря вамъ, дядя потащилъ меня на Уралъ, чтобы здѣсь выдать поскорѣе замужъ за кого-нибудь изъ своихъ раскольниковъ. Съ моимъ замужествомъ у него свалилась бы гора съ плечъ. Однимъ словомъ, я должна была на время исчезнуть, чтобъ избавиться отъ этого удовольствія. Вы теперь знаете всѣ подробности, почему я рѣшилась пріѣхать сюда, Василій Тимоѳеичъ…

— Лучшаго вы ничего не могли и придумать, Настасья Яковлевна, тѣмъ болѣе, что я, дѣйствительно, начинаю чувствовать себя до извѣстной степени виноватымъ. Впрочемъ, знаете что: вы можете вступить въ число членовъ нашей компаніи, и тогда ваше пребываніе здѣсь не покажется никому страннымъ…

Дѣвушка посмотрѣла на него и проговорила одну фразу:

— Зачѣмъ обманывать?..

V.

Дальнѣйшія событія понеслись съ особенной быстротой, такъ что пребываніе Настасьи Яковлевны въ Челканѣ никому не бросалось въ глаза. Экспедиція распалась на два лагеря: женщины пока оставались въ Челканѣ, а мужчины поселились въ Красномъ-Кусту. У послѣднихъ сразу появилось необходимое дѣло, и никто не оставался безъ работы. Потемкинъ завѣдывалъ постройками въ качествѣ главнаго инженера, студентъ Крестниковъ служилъ штейгеромъ, наблюдавшимъ за пріисковой работой, Сережа открылъ «главную контору» и возился цѣлые дни со своими гроссбухами. Кстати, появленіе Сережи на пріискѣ было обставлено очень печальными обстоятельствами: онъ проигрался въ пухъ и прахъ, такъ что не на что было пріѣхать на пріискъ.

— Для начала недурно, — язвилъ его Окоемовъ.

— А я не виноватъ, что не хватило двадцати пяти рублей, — оправдывался Сережа совершенно серьезно. — Если бы были эти несчастныя деньги, я не только отыгрался бы, но и всѣхъ другихъ обыгралъ… Одинъ адвокатъ меня подвелъ.

— Очень жаль, что онъ этого не сдѣлалъ раньше… Сережа, когда же мы наконецъ исправимся? Кстати, какъ у тебя дѣла съ княжной?

Послѣдній вопросъ каждый разъ приводилъ Сережу въ смущеніе, и онъ дѣлалъ малодушный видъ, что ничего не слышитъ. Вообще же онъ скромно прятался отъ княжны или отсиживался у себя въ Красномъ-Кусту. Кромѣ княжны, въ Челканѣ Сережу возмущалъ самъ г. попъ, какъ онъ называлъ о. Аркадія. Однимъ словомъ, непріятностей было достаточно, и Сережа предпочиталъ отсиживаться со своими гроссбухами. Теперь онъ свелъ знакомство съ Потемкинымъ, и вдвоемъ они просиживали цѣлые вечера у себя въ конторѣ или гдѣ-нибудь у огонька на берегу Кулижки. Изобрѣтатель всецѣло былъ поглощенъ новымъ открытіемъ, которое должно было перевернуть въ основѣ всѣ понятія о цѣнности.

— Вы только представьте себѣ, Сергѣй Ипполитычъ, — говорилъ Потемкинъ, дѣлая неуклюжій жестъ: — вы представьте себѣ, что золото вздоръ, а съ нимъ вмѣстѣ и наши общепринятыя понятія о богатствѣ… Да. И это заблужденіе прошло черезъ тысячелѣтія… Одни алхимики чего стоили, отыскивая секретъ приготовленія золота искусственнымъ путемъ. Впрочемъ, они съ своей точки зрѣнія были правы, и новѣйшая наука неудержимо идетъ къ ихъ міровоззрѣнію… Вѣдь всѣ силы уже сведены къ одному движенію, и только вопросъ времени, когда такъ называемыя въ химіи простыя тѣла тоже сведутся къ одному общему знаменателю. Съ нѣкоторой гадательностью и сейчасъ можно представить себѣ это «прототѣло», т.-е. его химическіе признаки, физическія свойства и общую формулу. Я давно думалъ объ этомъ и пришелъ къ заключенію, что искусственное приготовленіе золота вполнѣ достижимо, но едва ли когда-нибудь будетъ выгоднымъ. Да… Такое искусственное золото будетъ дороже добытаго обыкновеннымъ способомъ въ готовомъ видѣ изъ земныхъ нѣдръ. А вотъ другое дѣло, если мы добьемся до того, когда будемъ добывать золото не изъ розсыпей и жилъ, а прямо изъ первоисточника, т.-е. изъ первозданныхъ породъ, какъ граниты, и, главнымъ образомъ, изъ воды.

— Изъ воды? — удивлялся Сережа, дѣлая большіе глаза. — Чортъ возьми, это интересно… Ну-съ, продолжайте.

— Въ природѣ мы встрѣчаемъ золото въ двухъ видахъ, именно: въ формѣ коренныхъ мѣсторожденій, когда оно залегаетъ въ кварцевыхъ пропласткахъ — это жилы, или во вторичной формѣ, происшедшей благодаря разрушенію первой — это золотоносныя розсыпи, какъ продуктъ разрушенія кварцевыхъ жилъ. Въ томъ и другомъ случаѣ, какъ теперь уже доказано, главнымъ дѣятелемъ является вода, которая выноситъ изъ земныхъ нѣдръ тончайшіе растворы золота и осаждаетъ ихъ въ формѣ жильнаго золота, и эта же вода потомъ разрушаетъ такія жилы въ песокъ. Весь вопросъ въ томъ, что мы принимаемъ этотъ процессъ образованія жилъ и розсыпей какъ завершившійся фактъ, а между тѣмъ это грубая ошибка — и сейчасъ вода производитъ ту же работу, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ. Мы имѣемъ дѣло съ омертвѣвшими формами, а нужно обратиться прямо въ лабораторію, гдѣ происходятъ эти образованія. Вѣдь вся видимая природа — это одна грандіозная лабораторія, которою только нужно умѣть воспользоваться. До сихъ поръ, напримѣръ, мы сумѣли отчасти только воспользоваться работой теплоты, а скоро будемъ пользоваться работой холода. Конечно, холодъ — понятіе расхожее, а въ существѣ дѣла есть только одна теплота, и въ ея минимальныхъ дозахъ мы еще не умѣемъ ею пользоваться. Все это связано съ неистощимой работой воды при разныхъ температурахъ, подъ разными давленіями и при разныхъ химическихъ комбинаціяхъ.

— По вашему мнѣнію, значить, запасы золота въ природѣ неистощимы?

— Да… Настолько неистощимы, что, если мнѣ удастся осуществить свои опыты, золото упадетъ въ цѣнѣ процентовъ на восемьдесятъ… Я уже подсчиталъ возможныя комбинаціи. И вы представьте себѣ положеніе торговли, промышленности и всего нашего экономическаго уклада, когда золото будетъ обезцѣнено и станетъ на ряду съ другими металлами. Трудно даже приблизительно подсчитать все, что можетъ произойти… Я иногда просыпаюсь даже по ночамъ и все думаю.

Эти сны наяву не нравились только Окоемову, потому что Потемкинъ не воспользовался своимъ пребываніемъ въ Екатеринбургѣ и очень мало сдѣлалъ для своихъ насосовъ. Пока онъ оставлялъ его въ покоѣ, выжидая, когда бредъ пройдетъ самъ собой. Жаль было, конечно, напрасно потеряннаго времени, но Потемкинъ успѣлъ занять совершенно особенное мѣсто и жилъ на своемъ особомъ основаніи «придворнымъ изобрѣтателемъ», какъ окрестилъ его Сережа

— Ну что, какъ наши насосы? — спрашивалъ иногда Окоемовъ.

— Ничего, все будетъ готово, Василій Тимоѳеичъ, — невозмутимо отвѣчалъ Потемкинъ: — вотъ только немножко провѣрить одну камеру, гдѣ должно образоваться безвоздушное пространство.

— Да, да, пожалуйста, не очень увлекайтесь своимъ золотомъ…

Работа на пріискѣ кипѣла по всѣмъ пунктамъ. Пріисковыя постройки росли по днямъ, и Окоемовъ часто любовался дружной работой двухъ вятскихъ артелей. Хорошо работали, хоть американцамъ впору, да еще съ пѣснями, какъ ужъ нигдѣ въ свѣтѣ не работаютъ. По вечерамъ пріискъ представлялъ самую оживленную картину, точно громадный цыганскій таборъ. Весело горѣли огни, слышался говоръ, пѣсни, пиликанье гармоники. Недавно пустынное мѣсто сдѣлалось неузнаваемымъ. Первой строилась пріисковая контора и склады для провіанта и разной пріисковой снасти. Вчернѣ эти зданія должны были быть готовы уже въ іюлѣ. Развѣдка на пріискѣ приходила тоже къ концу. Вся площадь была разбита на нѣсколько участковъ, которые по приблизительной смѣтѣ могли выработаться лѣтъ въ десять. Быстрой выработки всей розсыпи Окоемовъ не домогался, въ чемъ серьезно расходился съ Утлыхъ.

— Вотъ тоже ошибка, Василій Тимоѳеичъ, что вы такія зданія строите, — говорилъ сибирякъ; — не вѣкъ вѣковать на Кулижкѣ…

— Ничего, и зданія пригодятся, Илья Ѳедорычъ.

Окоемовъ самъ разработалъ подробный планъ выработки розсыпи, разсмотрѣвъ который, Утлыхъ только качалъ головой. Получалось совсѣмъ не то, что онъ привыкъ видѣть на уральскихъ промыслахъ.

— Видите ли, дѣло въ чемъ, — объяснялъ Окоемовъ: — нельзя изрыть землю да такъ ее и бросить… А мы сдѣлаемъ вотъ что: изъ турфовъ устроимъ громадную плотину, а когда розсыпь выработается — на ея мѣстѣ будетъ прекрасный прудъ. Здѣсь вообще воды недостаетъ.

— Для чего же намъ прудъ, Василій Тимоѳеичъ?

— А мельницу поставимъ… Если сами не воспользуемся, то краснокустскіе мужики скажутъ намъ спасибо.

Окоемовъ не договаривалъ главнаго, именно, что выработанный пріискъ обратитъ въ опытную сельскохозяйственную станцію, причемъ землю будетъ арендовать у башкиръ. Странно, что эти планы какимъ-то чутьемъ понималъ одинъ фельдшеръ Потаповъ. Онъ теперь былъ поглощенъ пчеловодствомъ и собралъ цѣлую коллекцію медоносныхъ степныхъ растеній.

— Будетъ пчелка вестись, Василій Тимоѳеичъ, — убѣжденно говорилъ фельдшеръ. — И какой медъ будемъ собирать, не чета нашему липовому расейскому. Степной цвѣточный медъ, душистый… Сказывали мнѣ, что въ горахъ у башкиръ еще лучше — тамъ съ горныхъ травъ еще пріятнѣе медъ. Дѣльце не маленькое, ежели его обмозговать…

Женщины оставались пока въ Челканѣ и помаленьку приспособлялись къ новымъ условіямъ. Хохлушка Анна Ѳедоровна училась у попадьи разной сибирской стряпнѣ и приходила въ восторгъ отъ деревенскаго пшеничнаго хлѣба, который выпекался изъ свѣже-смолотой на простой раструсочной мельницѣ пшеницы. Это было что-то необыкновенное. Хлѣбъ получался пышный, душистый, хотя и не имѣлъ бѣлизны настоящей крупчатки. Вообще, хозяйки-сибирячки хорошо умѣли готовить всевозможное «сибирское тѣсто». Потомъ хохлушка занялась пробной варкой варенья изъ поспѣвшей степной клубники и земляники. Ягодъ было много до безсовѣстности. На башкирскихъ пустовавшихъ земляхъ можно было собирать ихъ дѣйствительно прямо возами.

— Да тутъ можно открыть цѣлую фабрику варенья! — ахала хохлушка, когда осматривала степные ягодники. — И пастилы, и сухсе кіевское варенье, и консервы всякіе… Нѣтъ, это что-то невѣроятное, и все это пропадаетъ зря.

Калерія Михайловна занялась огородомъ и скотнымъ дворомъ. Она любила только свое домашнее хозяйство, какъ настоящая великорусская женщина. Какихъ телятъ можно было здѣсь выращивать, сколько домашней птицы развести, и все это подъ рукой, дешево и удобно. Сѣно, напримѣръ, стоило баснословно дешево, а также и всякій другой кормъ. Да, тутъ уже начиналось настоящее сибирское приволье, которому недоставало только рукъ. Въ урожайные года сѣно продавалось иногда по 80 копеекъ возъ, а овесъ по 20 копеекъ пудъ. Калерія Михайловна видала хозяйство въ помѣщичьихъ имѣньяхъ средней Россіи и могла оцѣнить но достоинству новую обстановку.

— Тамъ вы воза соломы у мужика не купите ни за какую цѣну, — разсказывала она о. Аркадію, — потому что соломой, главнымъ образомъ, кормятъ скотъ… Мужики покупаютъ сами эту солому у помѣщиковъ и богатыхъ арендаторовъ. Скотина пасется по межамъ… Сѣно является какой-то драгоцѣнностью. Ахъ, какъ можно здѣсь жить, о. Аркадій… Одно молочное хозяйство чего стоитъ.

Вообще въ Калеріи Михайловнѣ проснулась домовитая русская хозяйка, которая почувствовала подъ ногами твердую почву. Она теперь бодро смотрѣла на своо будущее и знала отлично, что заработаетъ свои хлѣбъ. Сколько будетъ на пріискѣ однихъ служащихъ, а вѣдь ихъ надо прокормить. Затѣмъ, можно устроить дешевую столовую для рабочихъ, имѣть запасы, даже устраивать заготовки для вольной продажи. Въ хозяйствѣ ничего не пропадаетъ и каждое лыко идетъ въ строку. А главное, такой хорошій, здоровый трудъ, который вполнѣ обезпечиваетъ и отгоняетъ прочь щемящую мысль о кускѣ хлѣба: будетъ день — будетъ хлѣбъ.

— У васъ здѣсь совсѣмъ неизвѣстно огородное хозяйство, — разсказывала она попадьѣ съ увлеченіемъ. — Вѣдь одного картофеля до четырехсотъ сортовъ, а капуста, огурцы — да мало ли что найдется. Главное, чтобы все было свое, не покупное… Иногда оно бываетъ даже дороже купленнаго и все-таки выгоднѣе, потому что затраты дѣлаются постепенно и незамѣтно. Наконецъ здѣсь совсѣмъ не умѣютъ дѣлать сыра домашнимъ способомъ, коптить рыбу, дѣлать колбасы, свиное сало.

Однимъ словомъ, всѣ быстро входили въ курсъ дѣла, осваиваясь съ новой обстановкой, и приготовлялись къ будущей дѣятельности. Каждый начиналъ чувствовать себя дома — это великое чувство, которое даетъ смыслъ жизни. Исключеніе представляла только одна княжна, которая не умѣла приспособляться ни къ чему: хозяйства она не любила, домашней работы не понимала, а главное — совсѣмъ не интересовалась будничнымъ вопросомъ ежедневнаго обихода. Не все ли равно, что ѣсть или какъ одѣться? Ея единственный интересъ всегда составляли люди съ ихъ горемъ, заботой и нуждой, а въ деревнѣ она рѣшительно терялась, какъ и куда пристроить свой капиталъ. Здѣсь всѣ жили слишкомъ по-своему, и эта жизнь меньше всего напоминала столичную или, вообще, городскую жизнь. Мужиковъ и бабъ въ первое время она просто боялась, какъ боялась лошадей, коровъ, свиней, пауковъ и мышей. Если что ее интересовало, такъ Настасья Яковлевна, которая съ такимъ вниманіемъ присматривалась къ новымъ для нея людямъ. Да, это былъ совершенно неизвѣстный міръ и такой далекій отъ той обстановки, среди которой она выросла. Просыпаясь утромъ, она каждый разъ протирала глаза и съ удивленіемъ осматривалась кругомъ, точно больной, очнувшійся отъ какого-то тяжелаго забытья. Княжнѣ нравился больше всего сдержанный и ровный характеръ этой милой раскольницы. Все у нея выходило какъ-то съ вѣсомъ и по-своему.

— Вамъ скучно здѣсь? — спрашивала княжна.

— Какъ это скучно? Я не умѣю скучать…

Княжна слѣдила за отношеніемъ къ ней Окоемова и ничего не могла замѣтить. Онъ часто пріѣзжалъ въ Челканъ и держалъ себя съ Настасьей Яковлевной, какъ и со всѣми другими. Между ними установились какія-то товарищескія отношенія.

«Нѣтъ, онъ ее не любитъ, — рѣшала княжна про себя. — И она тоже… А въ сущности, я уже ничего не понимаю. Если мужчина полюбитъ, онъ уже потеряетъ голову»…

Княжну искренно огорчало то, что исчезла всякая романическая обстановка въ отношеніяхъ Окоемова къ Настасьѣ Яковлевнѣ. А какая же любовь можетъ быть безъ этого? Нужны ожиданія, страхъ, слезы, страданія, препятствія и такъ далѣе, какъ это происходитъ, напримѣръ, въ операхъ или въ настоящихъ хорошихъ романахъ. Однимъ словомъ, никакой обѣщающей обстановки. Разъ княжна не вытерпѣла и въ упоръ спросила дѣвушку:

— Скажите откровенно, Настасья Яковлевна, вамъ нравится Окоемовъ?

Дѣвушка сначала не поняла вопроса: какъ нравится? Что онъ сдѣлалъ, чтобы не нравиться? А потомъ отвѣтила совершенно спокойно:

— Да…

Княжна теперь знала, что раскольница не любитъ, — любящія дѣвушки такъ спокойно не отвѣчаютъ.

VI.

Вчернѣ пріисковыя постройки были кончены къ началу августа, настолько кончены, что можно было переѣхать и жить по-походному. Какъ по сказочному велѣнью, выросъ цѣлый городокъ. На первомъ планѣ вытянулось длинное деревянное зданіе пріисковой конторы. Одна часть была отведена собственно подъ контору, а другая была разбита на отдѣльныя комнаты, соединенныя общимъ коридоромъ. У каждаго была своя комната и, кромѣ того, общая зала, столовая и запасная комната для пріѣзжихъ. Собственно, Окоемовъ предпочиталъ отдѣльные флигельки, что было удобнѣе во многихъ отношеніяхъ, начиная съ опасности отъ пожара, но пока пришлось ограничиться общей казармой, потому что время было дорого. Рядомъ шла кухня, помѣщеніе для прислуги, баня, амбары, конюшни, навѣсы, сѣновалы — однимъ словомъ, цѣлый деревянный городокъ. Казарма для рабочихъ заканчивала эти постройки. Недавняя полянка превратилась въ громадный дворъ. Переѣздъ на новоселье составлялъ настоящее торжество. Особенно рады были женщины, что наконецъ могли имѣть свой уголъ, чувствовать себя дома и никого не стѣснять. Изъ постороннихъ на этомъ торжествѣ присутствовалъ одинъ о. Аркадій. За своимъ собственнымъ первымъ обѣдомъ всѣ чувствовали себя необыкновенно хорошо, а Сережа сказалъ приличный случаю сказъ.

— Господа, мы собрались здѣсь своей маленькой семьей и празднуемъ начало новой жизни, а всякое начало велико уже само по себѣ. Пройдетъ много лѣтъ, мы будемъ постепенно умирать, уступая мѣсто новому поколѣнію, но послѣдній, оставшійся въ живыхъ, не забудетъ этого знаменательнаго дня и подниметъ бокалъ за всѣхъ насъ… Умираютъ отдѣльныя личности, а хорошее дѣло никогда.

— Сережа, не вдавайся въ большое краснорѣчіе… — шепнулъ оратору Окоемовъ. — Гусей по осени считаютъ.

О. Аркадій попросилъ слова и заявилъ съ своей стороны:

— Дѣло въ слѣдующемъ, господа… Есть евангельская притча о работникахъ, вышедшихъ на работу въ разные часы дня. Притча заканчивается поучительными словами, что рабочіе, вышедшіе и въ «девятомъ часу», получили ту же плату. Вы и пришли въ этомъ девятомъ часу, и я отъ души желаю, чтобы на вашемъ примѣрѣ еще лишній разъ оправдалось заключеніе евангельской притчи.

— Не дурно… — ворчалъ Сережа. — Именно, въ девятомъ…

Другіе стѣснялись говорить, и Окоемову пришлось объяснить то, что занимало всѣхъ.

— Господа, я уже достаточно подробно объяснилъ вамъ раньше весь планъ нашего предпріятія, такъ что считалъ излишнимъ его повторять. Я поклонникъ силы, личной энергіи, предпріимчивости, неустаннаго труда… Все это прекрасно, и безъ этого ничего не можетъ быть. Открывать новые пути промышленности, давать работу и хлѣбъ тысячамъ рабочихъ рукъ, наконецъ чувствовать себя не лишнимъ человѣкомъ — все это хорошо, но отецъ Аркадій указалъ на то, что вышедшіе на работу въ девятомъ часу вышли не за одной только заработной платой. Я раньше намѣренно ничего не говорилъ объ этомъ, потому что въ нашей средѣ слишкомъ легко циркулируютъ хорошія слова и, какъ мнѣ кажется, большинство совершенно удовлетворяется только этими хорошими словами… Я стою за живое дѣло, за работу, которая одухотворена опредѣленными идеями, а иначе не стоитъ жить. Впрочемъ, я плохой ораторъ, и каждое дѣло должно показать само, чего оно стоитъ…

Утлыхъ не умѣлъ говорить и только про себя ухмылялся. Онъ выпилъ пять рюмокъ водки и замѣтно размякъ. Изъ всей компаніи онъ уважалъ только одного Окоемова, а всѣхъ остальныхъ не ставилъ ни въ грошъ, особенно женщинъ. Бабье дѣло у себя дома, а тутъ наѣхали какія-то «фри» и только будутъ мѣшать. Хитрый сибирякъ только щурилъ глаза. Посмотримъ, дескать, что изо всей этой музыки выйдетъ…

Темнымъ пятномъ всего праздника было то, что пришлось «выставить» ведро водки рабочимъ, какъ ни сопротивлялся этому Окоемовъ. Онъ предлагалъ вмѣсто водки выдать деньги, но никто объ этомъ и слышать ничего не хотѣлъ.

— Ужъ такой порядокъ, Василій Тимоѳеичъ, — настаивалъ Утлыхъ, встряхивая головой. — Что имъ деньги…

— Да вѣдь это же безобразіе, Илья Ѳедорычъ, и меня огорчаетъ, что именно вы настаиваете на водкѣ…

— Какой же праздникъ безъ водки? — удивлялся Утлыхъ, въ свою очередь.

Скрѣпя сердце, Окоемову пришлось согласиться. Начало получалось грустное. Сейчасъ рабочіе дѣлились на три разряда: плотники и каменщики, потомъ спеціально промысловые рабочіе и наконецъ вспомогательные рабочіе, подвозившіе бревна, камень, песокъ, глину, известь. Вспомогательныя работы велись главнымъ образомъ краснокустскими мужиками, плотники и каменщики были изъ Вятской губерніи, а промысловый народъ набрался съ бору да съ сосенки. Этотъ послѣдній разрядъ былъ особенно интересенъ. Окоемову эти промысловые напомнили бурлаковъ. Все это былъ народъ, отбившійся отъ своего дома и погибавшій въ скитаніяхъ по промысламъ, — настоящій бродячій пролетаріатъ. Впрочемъ, это явленіе повторяется вездѣ — и въ Калифорніи, и въ Южной Африкѣ, и въ Австраліи. Уральскій промысловый рабочій былъ не хуже и не лучше другихъ. Вотъ свое дѣло они знали отлично, и Окоемовъ часто любовался ихъ умѣлой дружной работой. Къ этимъ разновидностямъ прибавилась еще четвертая группа, самая странная изъ всѣхъ — пріѣхали человѣкъ десять башкиръ и приняли въ праздникѣ самое дѣятельное участіе, точно они Богъ вѣсть какую работу сдѣлали.

— За что же мы ихъ будемъ угощать? — возразилъ Окоемовъ. — Вѣдь ни одного башкирца на работѣ не было…

— Ничего, пусть ихъ поѣдятъ, — успокаивалъ Утлыхъ. — Вонъ тотъ кривой башкиръ за пятьдесятъ верстъ пріѣхалъ, чтобы пообѣдать… Знаете русскую поговорку: брось хлѣбъ назадъ, а онъ впереди окажется. Придется и съ ними дѣло имѣть.

— Я не желаю прикармливать ихъ, чтобы потомъ обмануть чѣмъ-нибудь… Если что будетъ нужно, я заплачу деньги, какъ всѣмъ другимъ.

— Деньги деньгами, Василій Тимоѳеичъ, а честь честью… Вонъ у насъ десять лошадей, украдутъ живо, и къ нимъ же придется итти выкупать. Да мало ли что случиться можетъ. Эти башкирники тѣмъ и живутъ, что ждутъ, гдѣ бы поѣсть на даровщинку.

Окоемову ничего не оставалось, какъ только пожать плечами. Хорошо, что башкиры, по крайней мѣрѣ, водки не пили. Съ другой стороны, было скверно то, что они будутъ пріѣзжать потомъ и высматривать даровые куски. Всего удивительнѣе было то, что въ числѣ этихъ непрошенныхъ гостей оказался одинъ вліятельный башкирскій старшина, слывшій на сто верстъ кругомъ за перваго богача. Это дитя природы сначала угощалось съ рабочими, а потомъ заявилось въ контору.

— Здырастуй… — коротко рекомендовался онъ, протягивая руку Оісоемову. — Хорошо живешь?..

— Спасибо…

На Окоемова произвело непріятное впечатлѣніе это степное нахальство, и онъ не зналъ, что ему говорить. Выручилъ Утлыхъ, который могъ объясняться по-башкирски.

— Онъ предлагаетъ землю въ аренду, — объяснилъ Утлыхъ. — Только съ этими господами нужно быть очень осторожными… Они обыкновенно сдаютъ одну и ту же землю за-разъ нѣсколькимъ арендаторамъ.

Старикъ обидѣлся. Зачѣмъ онъ будетъ обманывать, когда у него все есть? Одной земли больше ста десятинъ, табунъ лошадей, три работника и т. д. Этотъ богачъ однако кончилъ тѣмъ, что при прощаньи отвелъ Окоемова въ сторону и проговорилъ шопотомъ:

— Прощай… Дай мнѣ чаю на заварку. Бульна у тебя чай хорошъ…

Эта наивность разсмѣшила Окоемова до слезъ. Старшина смотрѣлъ на него и тоже смѣялся какимъ-то дѣтскимъ смѣхомъ. Возмущена была одна Калерія Михайловна, которая уже вступила въ управленіе хозяйствомъ и высчитывала каждую копейку.

— Это какое-то вымогательство, Василій Тимоѳеичъ…

— Пожалуйста, дайте ему фунтъ…

— Ни за что!..

Калерія Михайловна завернула сама въ бумажку чай и молча подала вымогателю. Башкиръ только улыбнулся и спряталъ подачку въ глубинѣ своей пазухи.

На праздникѣ присутствовала Настасья Яковлевна и все время оставалась молчаливой наблюдательницей. Она не отходила отъ княжны и, кажется, заразилась отъ нея глухой ненавистью къ Сережѣ. По крайней мѣрѣ, Сережа это чувствовалъ и старался не встрѣчаться съ этими суровыми дѣвицами. Когда праздникъ закоичился, Окоемовъ подсѣлъ къ Настасьѣ Яковлевнѣ и заговорилъ:

— Мнѣ интересно знать, Настасья Яковлевна, какое впечатлѣніе вы вынесли изъ всего, что видѣли?

— Я не умѣю хорошенько объяснить вамъ всего, Василій Тимоѳеичъ, потому что многаго не понимаю… Мнѣ кажется, что все, что дѣлается кругомъ меня, какой-то сонъ.

— И мнѣ уже то же кажется, — отвѣтила княжна, присутствовавшая при этомъ разговорѣ. — Я тоже не понимаю…

— Вы просто соскучились о своей Москвѣ, Варвара Петровна…

Княжна вдругъ заплакала. Окоемовъ угадалъ… Она, дѣйствительно, ужасно скучала, и ей даже казалось, что она непремѣнно умретъ въ этой проклятой степи. Самый праздникъ говорилъ ей то, что она здѣсь лишняя и никому ненужная. У всѣхъ есть какое-нибудь дѣло, а она должна ѣсть чужой хлѣбъ даромъ, какъ вотъ этотъ башкиръ, который выпросилъ сейчасъ заварку чаю.

— Я уже ненавижу сама себя, — повторяла княжна, всхлипывая по-дѣтски.

— Пустяки, дорогая Варвара Петровна… Именно вы-то и нужны здѣсь, нужны, можетъ-быть, больше другихъ. Вонъ послушайте, что разсказываетъ отецъ Аркадій про башкиръ, какъ они вымираютъ цѣлыми деревнями. Дѣти до четырнадцати лѣтъ даже зимой ходятъ голыми, какъ дѣвочки, такъ и мальчики, мужчины уѣзжаютъ и уходятъ, куда глаза глядятъ, а дома остаются только дряхлые старики, старухи, женщины и дѣти. Вѣдь это ужасно, когда на глазахъ вымираетъ цѣлое племя… Наконецъ, по крови вы не чужая имъ, Варвара Петровна.

— Что же я могу сдѣлать для нихъ? — безпомощно спрашивала княжна.

— Сдѣлать можно многое, было бы только желаніе… Вотъ займитесь этимъ и, право, стоитъ похлопотать. Кстати, и Настасья Яковлевна вамъ можетъ помочь…

— А если я ихъ боюсь, вотъ этихъ башкиръ? — заявляла княжна. — Они такіе страшные. Потомъ… Потомъ мы собрались съ Настасьей Яковлевной ѣхать въ Москву.

— Вотъ тебѣ разъ! — изумился Окоемовъ. — Этого еще недоставало… Это какой-то бунтъ. Потомъ, какой вы примѣръ покажете другимъ?..

— Это я виновата, — объяснила Настасья Яковлевна. — Мнѣ, дѣйствительно, нужно уѣхать въ Москву… Дѣло въ томъ, что я теперь одумалась и нахожу неудобнымъ продолжать свое укрывательство. Я бѣжала отъ дяди сгоряча, въ минуту отчаянія… А нужно увидѣть родныхъ и объяснить все начистоту. Дурного я ничего не сдѣлала и могу располагать собой по усмотрѣнію…

— Васъ я, конечно, не могу удерживать, — согласился Окоемовъ. — И, по-моему, вы совершенно правы…

— А какъ же я отпущу ее одну? — вступилась княжна. — Богъ знаетъ, что можетъ быть съ ней… Она такъ неопытна, а всѣ родные просто ужасные люди. Нѣтъ, я не могу ее отпустить одну… Ее схватятъ и увезутъ куда-нибудь въ скиты. Я уже не согласна… Она такая славная.

Эта наивная похвала заставила Настасью Яковлевну даже покраснѣть, и она молча поцѣловала княжну.

— Когда же вы думаете ѣхать? — спрашивалъ Окоемовъ.

Этотъ вопросъ не былъ еще рѣшенъ, и дѣвушки вопросительно посмотрѣли другъ на друга.

— Дѣло вотъ въ чемъ… — заговорилъ Окоемовъ. — Раньше августа я вамъ не совѣтую уѣзжать, — я могу только совѣтовать. Устраивая все, я совершенно упустилъ изъ виду очень важную вещь… Догадайтесь, какую?

Княжна не знала, а Настасья Яковлевна отвѣтила за нее:

— Нѣтъ больницы…

— Вотъ именно!.. И какъ это случилось, самъ не понимаю, тѣмъ болѣе, что и по закону я обязанъ имѣть небольшую больничку, хотя этотъ законъ въ большинствѣ случаевъ и не исполняется… Такъ вотъ вы, Варвара Петровна, мнѣ и нужны для устройства больницы. Это будетъ входить въ кругъ вашихъ обязанностей, какъ главнаго инспектора по медицинской части. И потомъ, это совсѣмъ не страшное занятіе…

— А фельдшеръ?

— Фельдшеръ будетъ помогать вамъ. Вы должны съѣздить въ земскому доктору и посовѣтоваться предварительно съ нимъ. У нихъ есть спеціальные планы я смѣты такихъ больничекъ…

VII.

Окоемовъ переживалъ двойное чувство. Съ одной стороны, онъ относился къ Настасьѣ Яковлевнѣ, какъ къ сестрѣ, а съ другой — видѣлъ въ ней любимую дѣвушку. Послѣднее чувство какъ-то странно расхолаживалось именно ея близостью. Ежедневныя встрѣчи и разговоры производили обратное дѣйствіе, и та дѣвушка, о которой онъ такъ долго мечталъ, точно уходила вдаль, покрываясь туманомъ. На этой почвѣ вырастало новое чувство, которое вѣрнѣе всего было назвать дружбой. Окоемову все нравилось въ Настасьѣ Яковлевнѣ: голосъ, задумчивый взглядъ немного исподлобья, улыбка и даже походка, легкая, неторопливая, изящная. Вообще, въ ея присутствіи онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо и спокойно, точно тревожныя мысли бѣжали отъ этого чистаго дѣвичьяго образа. Предстоящій отъѣздъ Настасьи Яковлевны въ Москву поднялъ снова все то, что было пережито, улеглось и казалось позабытымъ. Онъ даже не могъ сказать, какъ она относится къ нему — хорошо, и только. Просыпаясь рано утромъ, чтобы итти на пріискъ, Окоемовъ теперь думалъ о томъ, какъ вернется къ чаю домой и увидитъ ее, свѣжую, милую, спокойную. Онъ любилъ, чтобы она наливала ему чай или просто сидѣла за столомъ вмѣстѣ съ другими. Мысль о томъ, что скоро ея не будетъ, впередъ образовала какую-то мучительную пустоту, и Окоемовъ старался объ этомъ не думать, какъ отгоняютъ мысль о смерти.

Работы на пріискѣ пока носили подготовительный характеръ. Устраивали плотину, машину для промывки песковъ, проводили канавы и т. д. Самая добыча золота ограничивалась случайными промывками, которыя въ общей сложности дали около полфунта. Сережа съ особенной торжественностью занесъ въ одинъ изъ своихъ гроссбуховъ этотъ первый «призъ».

— Эти полфунта стоятъ больше восьми тысячъ, — объяснилъ Окоемовъ.

— Что же, потомъ все окупится… — увѣренно отвѣчалъ Сережа, самъ начинавшій вѣрить въ свою миссію главнаго управляющаго.

— Только вотъ что, Сережа, пожалуйста, поменьше этой канцелярской работы. Ты уже сейчасъ всѣхъ одолѣлъ: и фельдшеръ, и студентъ, и Потемкинъ, и княжна — всѣ тебѣ помогаютъ. А что будетъ дальше? Просто страшно за человѣка дѣлается… Ты разведешь здѣсь настоящій департаментъ.

— Иначе я не могу… Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно. Я вообще люблю порядокъ въ дѣлахъ…

Въ Сережѣ, при видимой безпорядочности и легкомысліи, жилъ какой-то чиновникъ, щепетильный до придирчивости. Для него не было выше оскорбленія, какъ неразборчиво написанное письмо, вообще дурной почеркъ. Если ужъ дѣлать, такъ хорошо… Особенно доставалось отъ него студенту Крестникову, который имѣлъ невозможный почеркъ.

— Всякій порядочный человѣкъ долженъ писать красиво и разборчиво, — авторитетно говорилъ Сережа, съ ненавистью глядя на кривыя строки и невозможные іероглифы своего помощника. — Я убѣжденъ, что половина несчастій и непріятностей въ жизни происходитъ именно благодаря дурному почерку…

Студентъ былъ иного мнѣнія, и разъ дѣло дошло до крупной размолвки, потребовавшей вмѣшательства Окоемова.

— Я еще допускаю, что женщина имѣетъ нѣкоторое право писать скверно, — доказывалъ Сережа. — Ей и писать рѣдко приходится, и притомъ пишетъ она только въ возбужденномъ состояніи…

— Это ваша барская замашка вышучивать женщинъ, — сказалъ Крестниковъ. — Вы забываете только одно, что она такой же человѣкъ, какъ и мы съ вами. Виноватъ, гораздо лучше насъ съ вами…

Говоря о почеркѣ, Сережа косвенно мстилъ княжнѣ, которая тоже писала неразборчиво. Онъ доводилъ ее этими разговорами до слезъ.

— Я уже благословляю впередъ тотъ день, когда не буду видѣть васъ, — увѣряла княжна съ азартомъ. — Кромѣ всѣхъ своихъ пороковъ, вы еще ворчунъ и придира…

Эти маленькія размолвки оживляли существованіе маленькой колоніи, потому что заканчивались какимъ-нибудь комическимъ эпизодомъ. Глухая распря Сережи съ княжной всѣхъ забавляла. Даже маленькая Таня, и та принимала нѣкоторое участіе въ этихъ недоразумѣніяхъ и отлично понимала, что тетя Варя не любитъ дядю Сережу. Дѣвочка въ новой обстановкѣ, кажется, чувствовала себя лучше всѣхъ и въ теченіе какого-нибудь мѣсяца загорѣла, какъ галчонокъ. У нея достаточно было своихъ маленькихъ хлопотъ. Вѣдь нужно десять разъ сбѣгать на пріискъ, побывать у лошадей, заглянуть двадцать разъ въ кухню, ко всѣмъ приставать съ разспросами и всѣмъ мѣшать. Сережа буквально страдалъ отъ этого неугомоннаго человѣчка, интересовавшагося даже его гроссбухами. На дверяхъ его конторы даже появилось объявленіе: «Входъ въ контору дѣвицѣ Татьянѣ строго воспрещенъ». Этотъ драконовскій законъ былъ обойденъ тѣмъ, что Таня начала влѣзать въ контору черезъ окно и дразнила Сережу неистощимой пытливостью своего духа.

Калерія Михайловна рѣдко показывалась. Она вся была поглощена своей кухней, огородомъ и вообще хозяйствомъ. Верхомъ ея торжества была покупка первой коровы. Она ее даже мыла черезъ день, потѣшая деревенскихъ мужиковъ и бабъ.

— Не корова, а барыня, — галдѣли мужики. — Этакъ, пожалуй, шарфъ на корову надѣвать придется и калоши…

— Вы вотъ сами-то почаще мойтесь, — совѣтовала Калерія Михайловна.

Подъ ея руководствомъ былъ распланированъ громадный огородъ, строились тепличка и парники, маленькая овчарня, коровникъ, маленькій птичій дворъ — однимъ словомъ, полное хозяйство. Хохлушка Анна Ѳедоровна была занята другой стороной этого хозяйства — ея спеціальность были разные консервы. Сохранять молоко, приготовлять домашніе сыры, домашнія колбасы, консервировать мясо въ прокъ, покупать зимой рыбу и солить ее, устроить огненную сушку овощей, запасать грибы и ягоды во всевозможныхъ видахъ. Все это было нужно, потому что приходилось заботиться о прокормленіи трехсотъ человѣкъ. Окоемовъ опасался, чтобы не вышли какія-нибудь недоразумѣнія хозяйственнаго характера, но обѣ женщины совершенно были поглощены каждая своей собственной работой. Просматривая счета и смѣты, Окоемовъ убѣждался въ одномъ, что эта бабья работа дастъ чистой прибыли около шестидесяти процентовъ, сравнительно съ тѣмъ, если бы всѣ эти хозяйственные продукты покупать со стороны. Въ виду этого онъ назначалъ хозяйкамъ пять процентовъ награды изъ чистой прибыли.

— Вотъ только какъ быть со свиньями… — говорила хохлушка. — Калерія Михайловна противъ того, чтобы заводить свиней, а безъ свиней какое же хозяйство.

Калерія Михайловна боялась, что эти будущія свиньи будутъ портить ея огородъ, будутъ ѣсть цыплятъ и вообще безчинствовать, хотя въ принципѣ и признавала ихъ, какъ выгодную хозяйственную статью. Въ сущности, ей претила свинячья нечистоплотность и прожорливость, да и мѣстныя породы свиней были плохи, а выписывать далеко и дорого. Свиной вопросъ пока былъ отложенъ, хотя это и не помѣшало вскорѣ появиться цѣлымъ двумъ поросятамъ.

Окоемовъ былъ чрезвычайно доволенъ своими хозяйками, — это былъ первый успѣхъ, первая оправдавшаяся надежда. И, главное, надежда, оправданная женскимъ трудомъ, нашедшимъ свое приложеніе. Это было не выжиганіе по дереву и не расписываніе фарфоровыхъ тарелочекъ, а настоящій, полезный, здоровый и производительный трудъ. Въ результатѣ получались здоровая пища для рабочихъ, полная независимость отъ рынка и половинная стоимость содержанія. Конечно, съ перваго раза не могли быть осуществлены всѣ статьи этого хозяйства, но, при ближайшемъ знакомствѣ съ мѣстными условіями, въ ихъ осуществленіи не могло быть сомнѣнія. Да и примѣръ о. Аркадія былъ налицо, такъ что всегда было можно провѣрить всякое предположеніе на живомъ дѣлѣ.

У Окоемова рядомъ съ этимъ успѣхомъ получилось маленькое недоразумѣніе съ Утлыхъ. Этотъ сибирякъ сейчасъ уже являлся лишнимъ и не хотѣлъ этого замѣчать. Отказать ему прямо Окоемовъ стѣснялся и своей нерѣшительностью только затягивалъ дѣло. Вступить въ компанію равноправнымъ членомъ онъ не изъявлялъ желанія, а дѣлать ему на пріискѣ было нечего. Онъ попрежнему относился ко всѣмъ, кромѣ Окоемова, подозрительно и сомнѣвался даже въ самыхъ очевидныхъ вещахъ. Это была какая-то органическая сибирская подозрительность, воспитанная тяжелымъ опытомъ невольныхъ сношеній съ ссыльными, бродягами и вообще съ подозрительными людьми, которыхъ Европейская Россія такъ охотно отдаетъ Сибири въ теченіе нѣсколькихъ сотъ лѣтъ.

— Мы съѣздимте въ Башкирію, Илья Ѳедорычъ, — предлагалъ Окоемовъ, чтобы воспользоваться его опытностью. — Мнѣ необходимо осмотрѣть земли для аренды, потомъ озера…

— Что же, можно и съѣздить, — охотно согласился Утлыхъ. — Всего-то податься верстъ на пятьдесятъ — вотъ вамъ и Башкирія.

Онъ остался недоволенъ только тѣмъ, что вмѣстѣ съ ними отправился студентъ Крестниковъ. Окоемовъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, а студенту рѣшительно было все равно. Окоемову хотѣлось немного встряхнуться, да и погода стояла такая чудная. Просто было грѣшно сидѣть у себя дома. Поѣздки для Окоемова являлись лучшимъ отдыхомъ и въ то же время лѣкарствомъ.

Башкирія — цвѣтущая страна, которая свободно могла бы прокормить нѣсколько милліоновъ населенія, а сейчасъ въ ней быстро вымирали послѣдніе остатки когда-то громаднаго и сильнаго племени. Нѣтъ ничего печальнѣе вида башкирской деревни: избы безъ крышъ, окна безъ стеколъ, около избы въ рѣдкомъ случаѣ ворота. Поля пустовали, сѣнокосныя угодья оставались некошенными, и т. д. и т. д. Утлыхъ смотрѣлъ съ своей точки зрѣнія на башкиръ, какъ на существа низшія, и нисколько не сочувствовалъ этой башкирской нуждѣ.

— Что же ихъ жалѣть, когда они сами кругомъ виноваты, — повторялъ онъ. — Было бы кого жалѣть. Не хотятъ работать, и конецъ тому дѣлу.

Для Окоемова эти несчастные башкиры не являлись чужими. Въ нихъ только ярче, чѣмъ въ русскихъ, выразились полное невѣжество и заматорѣлая лѣнь. До извѣстной степени въ каждомъ русскомъ человѣкѣ сидитъ такой башкиръ, — то же неумѣнье взяться за какое-нибудь дѣло, отсутствіе энергіи, косность и какой-то безсмысленный фанатизмъ. Сколько такихъ людей пропадаетъ по городамъ, а особенно въ столицахъ. Обидно то, что всѣ они могли бы жить припѣваючи, если бы только стряхнули съ себя башкирскія качества.

Между прочимъ, они заѣхали къ тому старшинѣ, который выпросилъ заварку чая. Старикъ былъ дома и принялъ гостей очень радушно. Обстановка дома говорила о нѣкоторой зажиточности, а по-башкирски — о цѣломъ богатствѣ.

— Гостя Богъ посылаетъ… — повторялъ привѣтливо хозяинъ.

Большая деревянная изба внутри дѣлилась ситцевой занавѣской на двѣ половины. Въ первой около стѣнъ шли широкія деревянныя нары, прикрытыя дешевыми коврами и ситцевыми одѣялами. Хозяинъ ходилъ въ однихъ чулкахъ, оставляя туфли у порога. И всѣ другіе башкиры дѣлали то же, а поэтому въ избѣ было чисто. Гости напились чаю и за чаемъ вели дѣловые разговоры относительно аренды земли.

— Много земли, ой-ой, много! — закрывая глаза, говорилъ башкиръ. — Плати деньги, получай земля…

Арендная плата составляла смѣшную цифру, именно рубль за десятину. Окоемову сдѣлалось даже совѣстно за такую нищенскую сумму, а башкиръ хитро щурилъ глаза — онъ заломилъ неслыханную цѣну, потому что сосѣдніе крестьяне арендовали по полтиннику, и Утлыхъ хотѣлъ торговаться неистово. Окоемовъ только пожалъ плечами.

— Ты намъ покажи свою землю, — закончилъ Окоемовъ эти переговоры.

Лѣтомъ башкирскія деревни пустѣютъ, потому что всѣ разбродятся по окрестностямъ, а богатые живутъ въ кошахъ — родъ степной кибитки. Дома остаются только самые бѣдные, которымъ некуда уѣхать. Окоемовъ былъ радъ, когда они наконецъ выѣхали въ поле и когда предъ ними ровнемъ-гладнемъ развернулась степная равнина. Лучшія мѣста были захвачены сосѣдними крестьянами, но оставалось еще много «пустой» земли. Окоемовъ съ какой-то тоской посмотрѣлъ на эту благодатную землю, которая напрасно ждала рабочихъ рукъ. Вдали блестѣло озеро.

— Вотъ, Иванъ Николаичъ, грустный примѣръ, — говорилъ Окоемовъ Крестникову, — вдвойнѣ грустный… Башкиры исторически лѣнивы и не хотятъ работать, и земля не находитъ настоящихъ рукъ. Вѣдь это громадное богатство пропадаетъ совершенно даромъ… Развѣ такое явленіе мыслимо гдѣ-нибудь въ Америкѣ? Ахъ, какъ мы всѣ виноваты и кругомъ виноваты…

Они осмотрѣли площадь въ нѣсколько верстъ, и Окоемовъ выбралъ участокъ въ триста десятинъ. Ему было нѣсколько совѣстно, что за эти три квадратныхъ версты великолѣпнаго степного чернозема онъ будетъ платить всего какихъ-то триста рублей въ годъ. Все дѣло заключалось только въ томъ, чтобы заключить долгосрочную аренду, именно на двѣнадцать лѣтъ. Башкиръ былъ радъ этой сдѣлкѣ, какъ празднику. Главное, задатокъ можно получить подъ эту «пустую» землю…

Вечеромъ въ волости собрались башкиры, и дѣло было рѣшено, и опять Окоемову было совѣстно, точно онъ сознательно грабилъ ихъ. А между тѣмъ не могъ же онъ назначить имъ тройную цѣну, — вообще получалась нелѣпость.

— У насъ теперь будетъ свое сѣно, свой овесъ и свой хлѣбъ, — говорилъ Крестниковъ.

VIII.

Ночь они провели на берегу большого степного озера, разливавшагося въ низкихъ, округленныхъ берегахъ. Привалъ былъ выбранъ въ двухъ шагахъ отъ стараго башкирскаго кладбища, осѣненнаго столѣтними березами. Это была чудная лѣтняя ночь съ чутко дремавшимъ воздухомъ. Время отъ времени со стороны степи доносился какой-то неясный шопотъ и сейчасъ же затихалъ, точно кто-то хотѣлъ сказать какухо-то великую тайну, начиналъ и останавливался на полсловѣ. Озеро покрылось туманомъ; окаймлявшіе берега камыши походили на зеленую бархатную оправу, въ которой глухо замиралъ степной шопотъ, точно онъ прятался въ этой живой зеленой стѣнѣ. Какъ-то особенно привѣтливо горѣлъ разложенный на берегу костеръ, а черезъ озера краснымъ глазомъ смотрѣлъ другой огонекъ, — вѣроятно, стоянка какихъ-нибудь запоздавшихъ рыбаковъ. Хотѣлось безъ конца сидѣть около костра и мечтать съ открытыми глазами. Это была та мать-природа, которая баюкала съ ласковымъ шопотомъ.

— А все-таки скверно… — думалъ вслухъ Окоемовъ.

Утлыхъ понималъ, къ чему относится эта фраза, и только встряхивалъ головой.

— Что скверно-то, Василій Тимоѳеичъ? И безъ того лишнихъ сто рублей заплатили аренды… Вѣдь имъ сколько ни дай, все равно толку никакого не будетъ. Другіе-то вдвое меньше платятъ…

— Если другіе безсовѣстно эксплоатируютъ башкиръ, это еще не значитъ, что и мы должны дѣлать то же самое. Вообще нехорошо…

— Нехорошо не это, а вотъ то, что нельзя у нихъ снять въ аренду озера. Вотъ это настоящій харчъ, а не то, что какая-нибудь земля. Тони-то зимой вотъ на этомъ самомъ озерѣ бываютъ тысячи по три пудовъ. А какой за ней уходъ, за рыбой? Посадилъ трехъ сторожей, и все тутъ. Снасть, конечно, не дешева, такъ она не на одинъ годъ заводится… Ну, да еще озера отъ насъ не уйдутъ. А вѣдь тутъ дѣльце милліономъ пахнетъ.

Озерами больше всего интересовался студентъ Крестниковъ, но сейчасъ отмалчивался: ему не нравился самый тонъ, которымъ говорилъ Утлыхъ. Да, каждый трудъ долженъ оплачиваться, но до наживы еще далеко, а у сибиряка только и мыслей, что о наживѣ. Наконецъ это просто обидно, потому что ставило на одну доску съ кулаками, обиравшими башкиръ самымъ безсовѣстнымъ образомъ. А между тѣмъ какое прекрасное дѣло эти рыбныя ловли на озерахъ. Если купцы-арендаторы, умѣвшіе только стеречь озера, могутъ наживать милліоны, то писцикультура, устроенная на основаніи научныхъ данныхъ и уже установившейся практики, должна давать еще больше. Вообще, получалась какая-то невѣроятная картина всевозможныхъ богатствъ, и Крестниковъ невольно сравнивалъ этотъ благодатный край съ той бѣдной Россіей, которая оставалась тамъ, за горами. Да, нужны только руки, энергія и знаніе… Всѣ эти мысли отравлялись только проклятымъ словомъ: нажива. Неужели можно оставаться честнымъ только при условіи евангельской бѣдности, а деньги уже сами въ себѣ несутъ извѣстное рабство, желаніе закабалить и неистощимую жажду все новыхъ и новыхъ пріобрѣтеній? На Крестникова все чаще и чаще находили сомнѣнія, и онъ часто не понималъ, что за человѣкъ Окоемовъ: или ужъ очень хорошій человѣкъ, или рафинированный эксплоататоръ, который такъ ловко пользуется разными хорошими словами для своихъ цѣлей. Неужели и у него одна цѣль: нажива? Чуткая молодая совѣсть требовала отвѣта, а его приходилось ждать. Крестниковъ сидѣлъ у огня и въ тысячу первый разъ передумывалъ одно и то же.

— Вы о чемъ задумались, Иванъ Николаичъ? — спросилъ Окоемовъ, когда Утлыхъ ушелъ спать въ тарантасъ.

— Да о многомъ, Василій Тимоѳеичъ…

— Васъ коробитъ слово: нажива?

Крестниковъ только посмотрѣлъ на Окоемова широко раскрытыми глазами, точно онъ подслушалъ его мысли. Окоемовъ сидѣлъ у огня, скорчившись, и казался такимъ маленькимъ и худенькимъ. Его типичное худощавое лицо ярко освѣщалось всполохами пламени. Не дожидаясь отвѣта, Окоемевъ заговорилъ:

— Вы и ко мнѣ все время присматриваетесь… Оно такъ и должно быть. Мы еще слишкомъ мало знаемъ другъ друга… да. Взять хотя сегодняшній случай… Я купилъ за триста рублей аренду, которая мнѣ дастъ при правильномъ хозяйствѣ больше трехъ тысячъ. Это несправедливо… Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Я? Я назначилъ бы башкирамъ пятьдесятъ процентовъ изъ чистой прибыли…

— Но вѣдь это гадательная цифра, особенно если принять во вниманіе такія условія, какъ затраты на постановку дѣла, а затѣмъ возможность засухъ. Будутъ, несомнѣнно, года, когда башкиры получили бы за свою землю нуль…

— Посѣвы можно застраховать, а что касается обзаведенія, то его можно разверстать по числу лѣтъ аренды.

— Совершенно вѣрно, но вы забываете одно: я сейчасъ назначилъ башкирамъ двойную цѣну, и если прогорю, то имъ отъ этого не будетъ пользы. Слѣдовательно сначала необходимо поставить дѣло на твердую почву, а потомъ уже говорить о другомъ.

— Я знаю, Василій Тимоѳеичъ, ваше слабое мѣсто: вы боитесь благотворительности.

— Да, да, боюсь… Что даромъ получено, то даромъ и уйдетъ. Необходимо, чтобы человѣкъ заработалъ свое благосостояніе. Возьмите данный случай: я могъ сегодня дать башкирамъ, вмѣсто трехсотъ — три тысячи. Это меня не разорило бы… Но къ чему бы это повело? Во-первыхъ, я провелъ бы имъ мысль о легкой наживѣ, которая гарантировала бы ихъ отъ всякой необходимой работы; во-вторыхъ, въ своемъ лицѣ я создалъ бы опаснаго конкурента тѣмъ крестьянамъ, которые сейчасъ арендуютъ у башкиръ землю. Что для меня, при интенсивной культурѣ и обезпеченныхъ средствахъ, выгодно, то же самое ихъ разорить. Экономическія явленія слишкомъ неразрывно связаны между собой, и нельзя ихъ изолировать.

— Но вѣдь то же самое могутъ сказать и другіе, которые руководствуются одной наживой. Путь въ достаточной мѣрѣ скользкій… А главное, онъ создаетъ для каждаго свою собственную мораль, другими словами — полнѣйшій произволъ. Все будетъ зависѣть отъ того, какой человѣкъ…

— На совѣсть, какъ говорятъ мужики?

— А такъ какъ большинство людей обладаетъ очень маленькой совѣстью, то результатъ получится самый плачевный…

— Но вѣдь совѣсть поднимается, т.-е. уровень совѣсти. Живой примѣръ — ваши собственныя слова: вы уже не можете успокоиться на одной наживѣ, какъ Илья Ѳедорычъ. Вотъ я и вѣрю въ этотъ подъемъ общественной совѣсти, вѣрю въ то, что такихъ совѣстливыхъ людей сотни тысячъ и что ихъ будетъ все больше и больше. Золотой вѣкъ, конечно, мечта, но это не мѣшаетъ намъ итти къ нему…

Они проговорили до самой зари, хорошо и откровенно, какъ еще никогда не случалось. Окоемову очень нравился сдержанный и серьезный юноша, и онъ возлагалъ на него большія надежды.

— Представьте себѣ такой случай, — заговорилъ Окоемовъ послѣ длинной паузы: — и я и вы умираемъ… Наше дѣло пошло, оно поставлено, а мы возьмемъ да и умремъ. Если бы мы не надѣялись, что на наше мѣсто сейчасъ же явятся сотни и тысячи другихъ людей, которые поведутъ это дѣло, тогда не стоило бы ни о чемъ хлопотать.

Башкирская деревня, около которой была арендована земля, называлась Оалга. Отъ нея до Краснаго-Куста считали пятьдесятъ верстъ, а зимой разстояніе сокращалось почти на половину, потому что не нужно было дѣлать объѣздъ озеръ. Окоемовъ былъ очень доволенъ этой арендой и только думалъ о томъ, откуда и какъ брать рабочихъ для сельской работы.

— Да башкиры же и будутъ работать, — объяснялъ Утлыхъ. — Они всегда такъ дѣлаютъ: сдадутъ землю въ аренду, а потомъ сами же и нанимаются ее обрабатывать. Своя земля пустуетъ, а чужую обрабатываютъ. Самый несообразный народъ…

— Значитъ, они могутъ работать?

— Въ лучшемъ видѣ… Здоровый народъ на работу. Только вотъ на себя не хотятъ ничего дѣлать. Смѣшно на нихъ смотрѣть. Все лѣто лежитъ на боку, а разъ ѣду осенью, только-что первый снѣжокъ палъ, а они траву косятъ… Сушить, говорятъ, не нужно.

Крестниковъ остался въ Салгѣ. Страда уже наступала, и нужно было заготовлять сѣно, а потомъ распланировать будущія пашни. Знанія, вынесенныя изъ академіи, теперь находили свое приложеніе. Пріисковая работа Крестникову не нравилась, и онъ былъ совершенно счастливъ, что останется при настоящемъ дѣдѣ, для котораго стоитъ потрудиться. Затѣмъ молодого человѣка много интересовала выпадавшая на его долю отвѣтственная самостоятельность. Онъ начиналъ себя чувствовать вполнѣ большимъ человѣкомъ.

— Я вамъ оставлю деньги, и вы сами ужо распоряжайтесь сѣнокосомъ, — говорилъ Окоемовъ при отъѣздѣ. — Помните, что будете имѣть дѣло съ новыми людьми, которыхъ совсѣмъ не знаете…

Крестниковъ поселился у башкирскаго старосты, который заломилъ съ него цѣну, какъ въ дорогомъ ресторанѣ. Кое-какъ сговорились. Время стояло горячее, такъ что некогда было даже поставить полевую избушку. Но все это было пустяки по сравненію съ открывавшейся широкой дѣятельностью, о какой Крестниковъ не смѣлъ мечтать. Онъ чувствовалъ, что Окоемовъ вполнѣ довѣряетъ ему, и сознавалъ, что это возлагаетъ на него двойную отвѣтственность.

Башкиры и русскіе крестьяне отнеслись къ молодому хозяину съ большимъ недовѣріемъ, какъ къ барину-бѣлоручкѣ, ничего не смыслившему въ ихъ крестьянскихъ дѣлахъ. Это сказывалось во всемъ, а особенно при первыхъ наймахъ рабочихъ. Сибирскій мужикъ оказывался большимъ хитрецомъ и не желалъ продавать свой трудъ дешево. Башкиры готовы были работать за безцѣнокъ, но одолѣвали вымогательствомъ задатковъ. Они просили себѣ все, что только видѣли, и не огорчались отказомъ. Для разъѣзда по сѣнокосамъ Крестниковъ купилъ себѣ крѣпкую башкирскую лошадку и ѣздилъ на ней верхомъ. Можно себѣ представить его огорченіе, когда черезъ три дня эта лошадь была украдена.

— Ахъ, какой скверный народъ, какой скверный народъ, — жалѣлъ хитрый старшина. — Дрянной народъ…

Это былъ первый печальный опытъ, огорчившій Крестникова до глубины души. Онъ успокоился только тогда, когда изъ Краснаго-Куста пріѣхалъ фельдшеръ Потаповъ и разсказалъ, что на пріискѣ украли цѣлыхъ пять лошадей. Оказалось, что воровали лошадей башкиры, угощавшіеся на праздникѣ.

— Проклятая сторонка, — ворчалъ фельдшеръ. — Этакъ, пожалуй, не услышишь, какъ самому башку отвернутъ.

Потаповъ былъ командированъ на розыски пчеловодовъ изъ башкиръ. Когда-то башкирскіе меды были въ большой славѣ, но сейчасъ это дѣло совершенно упало, и только оставалось нѣсколько стариковъ, помнившихъ изъ пятаго въ десятое, какъ водить степную пчелу. Пчеловодство еще сохранилось только въ южномъ Уралѣ, и Потаповъ думалъ пробраться туда.

— Ну, какъ у насъ дѣла тамъ, въ Красномъ-Кусту? — спрашивалъ Крестниковъ.

— Ничего, все идетъ помаленьку… Василій Тимоѳеичъ какой-то скучный ходитъ. Нездоровится, должно-быть… Потемкинъ насосы свои ставитъ, да едва ли толкъ какой выйдетъ.

— А барышня что подѣлываетъ?

— Которая? Ахъ, да, Настасья Яковлевна… Не видать ея что-то. Все больше дома сидитъ… Мы съ княжной больничку строимъ. Теперь срубъ ставятъ, ну, я освободился малость и укатилъ… А барышня скоро уѣзжаетъ въ Москву.

— Знаю…

Потаповъ замѣтилъ, что Крестниковъ, разспрашивая про Настасью Яковлевну, какъ будто немного смутился… Что же, дѣло молодое — все можетъ быть.

— А какихъ я двухъ поповенъ видѣлъ, Иванъ Николаичъ, — заговорилъ онъ, свертывая крученую папиросу. — Не дѣвицы, а макъ на грядѣ… Рукой подать отъ вашей Салги. Онѣ меня и про васъ спрашивали… Андреевку знаете?

— Ѣздилъ какъ-то нанимать рабочихъ.

— Ну, тамъ, въ Андреевкѣ, живетъ Попъ отецъ Маркъ, а у него двѣ дочери Марковны. На лѣто пріѣхали гостить. Кончаютъ курсъ въ гимназіи. Отмѣнныя дѣвицы. Что вамъ тутъ одному-то сидѣть? Взяли какъ-нибудь праздничнымъ дѣломъ да къ попу и завернули. Онъ будетъ радъ. Потомъ у земскаго доктора видѣлъ своячиницу… Тоже вполнѣ правильная дѣвица и можетъ себя оправдать.

— Хочется вамъ говоритъ глупости…

— Не глупости, сударь, а настоящее дѣло говорю. Хе-хе… Кабы мои годы не ушли, такъ я бы и самъ того… гм… Только вотъ угорѣлъ немного, и сѣдой волосъ въ головѣ пробивается. А въ ваши-то года, Иванъ Николаичъ, ухъ! какой бѣдовый былъ… Ей-Богу!.. Была одна кастелянша, а у кастелянши была дочь… Ну, да что объ этомъ говорить. Было да сплыло и быіьемъ поросло…

Фельдшеръ только вздохнулъ и махнулъ рукой. Это вѣдь богатые люди могутъ влюбляться и прочее такое, а бѣдному человѣку не до того…

IX.

Лѣто въ работѣ промелькнуло незамѣтно. Въ началѣ августа былъ первый утренникъ, побившій лѣтніе цвѣты, разведенные Анной Ѳедоровной въ новомъ садикѣ. Это ничтожное обстоятельство всѣхъ огорчило, напомнивъ о суровомъ климатѣ. Короткое сѣверное лѣто уже кончалось.

— Это чортъ знаетъ, что такое, — ворчалъ Сережа. — Такъ жить нельзя, точно въ какомъ-нибудь погребѣ…

Но еще хуже было осенпее ненастье, которое наводило на всѣхъ озлобленную тоску. Хохлушка даже плакала втихомолку, припоминая свою благословенную Малороссію, гдѣ осень такъ хороша. Княжна и Настасья Яковлевна давно ужъ были готовы къ отъѣзду, но откладывали день за днемъ, — имъ точно было совѣстно покинуть товарищей.

Большое оживленіе внесло въ жизнь колоніи знакомство съ земскимъ врачомъ Поповымъ, который теперь часто завертывалъ въ Красный-Кустъ, Это былъ плотный, толстый, всегда улыбавшійся господинъ лѣтъ тридцати. Онъ всегда чувствовалъ себя прекрасно и любилъ побалагурить. Особенно были рады его пріѣзду пріисковыя дамы, потому что у каждой находилась къ этому времени какая-нибудь серьезная болѣзнь, требовавшая немедленной помощи.

— Дайте мнѣ самому-то умереть спокойно, — упрашивалъ докторъ съ комической серьезностью. — Я увѣренъ, что именно я развожу болѣзни… Безъ меня здоровы, а стоитъ мнѣ пріѣхать, и пошла писать губернія. Помилосердуйте, господа хорошіе, пожалѣйте живого человѣка.

Иногда съ докторомъ пріѣзжала его свояченица, молодая дѣвушка изъ «бестужевокъ». Сережа какъ-то сразу не взлюбилъ ученую дѣвицу, которая знала всѣ ученыя слова. По наружности это была типичная сибирячка съ приподнятыми скулами, мягкимъ татарскимъ носомъ и чуть замѣтно поставленными косо глазами. Дѣвица была рѣшительная, какъ всѣ сибирячки, и сама правила тройкой, какъ хорошій ямщикъ. Звали ее Прасковьей Антоновной. Къ числу ея достоинствъ, между прочимъ, принадлежало то, что она недурно пѣла малороссійскія пѣсни, чѣмъ сразу купила хохлушку Анну Ѳедоровпу, слушавшую ее со слезами на глазахъ. Докторъ занимался немножко археологіей, и эта страстишка служила источникомъ вышучиванія. Вообще, эти новые люди какъ-то сразу сдѣлались своими и чувствовали себя на пріискѣ дома.

— Егоръ Егорычъ, поступайте въ нашу компанію членомъ, — предлагалъ доктору Окоемовъ. — Не пожалѣете…

— А позвольте узнать, что я буду у васъ дѣлать?

— Лѣчить…

— Я это и такъ обязанъ дѣлать… А впрочемъ, отчего же и не быть членомъ. Я могу сдѣлать взносъ…

— У насъ взносы зарабатываются, и вы должны заработать свои сто рублей практикой на пріискѣ.

— Вотъ это мило… Что же, я нарочно долженъ создавать разныя болѣзни? А впрочемъ, какъ знаете..

Докторъ соглашался обыкновенно на все и даже спрашивалъ своихъ паціейтокъ, какое имъ лѣкарство прописать. Вотъ свояченица, та другое дѣло. На предложеніе Окоемова поступить въ члены компаніи она отрицательно покачала головой.

— Сначала нужно посмотрѣть, что у васъ выйдетъ, — объяснила она. — Адъ вымощенъ добрыми намѣреніями… Мнѣ кажется, что въ вашемъ предпріятіи больше поэзіи, чѣмъ дѣйствительности, а мы, сибиряки, страдаемъ недовѣрчивостью.

— А вы боитесь поэзіи? — иронически спрашивалъ Сережа.

— А вы изъ запоздалыхъ эстетиковъ?..

— Это не отвѣтъ… Впрочемъ, у всякаго барона своя фантазія.

Эти маленькія пикировки оживляли все общество, и всѣ были рады, когда на пріискѣ появлялась бойкая сибирячка.

Скоро завязалось и другое знакомство. Окоемовъ ѣздилъ въ Салгу провѣдать Крестникова и на дорогѣ познакомился съ о. Маркомъ и его дочерьми. Гимназистки, видимо, много наслышались о Красномъ-Кустѣ и засыпали вопросами.

— Если васъ интересуетъ, пріѣзжайте и посмотрите, — пригласилъ Окоемовъ.

Любопытныя молодыя особы были очень рады и пріѣхали черезъ нѣсколько дней въ сопровожденіи брата, сельскаго учителя. Еще раньше онѣ познакомились съ Крестниковымъ и разсказывали про него какія-то смѣшныя исторіи. Онъ теперь спалъ не иначе, какъ привязавъ къ ногѣ арканъ отъ своей лошади, потомъ башкиры украли у него шляпу и онъ долженъ былъ ходить съ непокрытой головой, и т. д. Одну поповну звали Капочкой, другую Лидочкой. Онѣ не блестѣли красотой, но были такія веселыя, свѣженькія, говорливыя.

— Пожалуйста, ты ихъ займи, — просилъ Окоемовъ, Сережу.

— Этого еще недоставало: filles de pope…

— Это предразсудокъ. Дѣвушки очень хорошенькія и умненькія…

Отъ скуки Сережа былъ радъ заняться и поповнами и ломался совершенно по необъяснимой причинѣ.

Потомъ явился еще знакомый, сельскій учитель изъ Челкана. Онъ пріѣхалъ съ о. Аркадіемъ по дѣлу. Именно, на пріискѣ устраивалась кузница, а хорошихъ кузнецовъ не было. О. Аркадій когда-то самъ работалъ въ кузницѣ, когда былъ сельскимъ учителемъ, а потомъ передалъ все своему преемнику. Нанятые на пріискъ кузнецы заковали сразу двухъ лошадей, и Окоемовъ обратился за совѣтомъ къ о. Аркадію, который и явился вмѣстѣ съ учителемъ. Онъ снялъ свою ряску, надѣлъ татарскій азямъ, спряталъ волосы за воротникъ и самъ принялся за работу. Хромавшія лошади были поставлены въ станокъ и раскованы.

— Эхъ, вы, кузнецы… — пенялъ о. Аркадій неумѣлымъ кузнецамъ. — Вамъ безногихъ щенковъ ковать, а не лошадей. Ну-ка, Ваня, поворачивайся…

Учитель «Ваня» именно не умѣлъ поворачиваться. Это былъ довольно мрачный субъектъ и совсѣмъ не охотникъ до разговоровъ. Вотъ кузнечная работа — другое дѣло. У Вани летѣли изъ-подъ молота искры дождемъ, и онъ точно разговаривалъ своимъ молотомъ. Лѣтомъ онъ обыкновенно работалъ въ кузницѣ и порядочно зналъ свое дѣло, а кузнецъ въ деревнѣ — лицо большое. «Ваня» давно интересовался, что дѣлается въ Красномъ-Кусту, но не рѣшался пріѣхать посмотрѣть. А тутъ все вышло какъ-то само собой, и знакомство завязалось. Серьезный и молчаливый «Ваня» какъ-то сразу приросъ, какъ вырастаетъ новый зубъ, и его всѣ полюбили. Казалось даже страннымъ, что Вани не было, точно онъ куда-то уѣзжалъ и только-что вернулся изъ поѣздки. Всѣ такъ и звали его Ваней, даже княжна, отличавшаяся нѣкоторой щепетильностью. А Ваня молчалъ и только улыбался.

Всѣ эти новые люди вносили съ собой что-то новое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, Окоемовъ не могъ не чувствовать, что всѣ они въ большей или меньшей мѣрѣ не довѣряютъ ему, т.-е. его предпріятіямъ. Можетъ-быть, сказывалась сибирская недовѣрчивость, а можетъ-быть, и присущая каждому русскому человѣку косность. Окоемова радовало одно уже то, что всѣ они интересовались его дѣломъ и внимательно къ нему присматривались. Во всякомъ случаѣ, завязывались живыя сношенія съ мѣстными людьми, что Окоемовъ особенно цѣнилъ. Вѣдь придется все-таки жить съ ними. Дѣло требовало все новыхъ и новыхъ людей.

Было еще одно обстоятельство, которое говорило за эти новыя знакомства. Раньше Окоемова очень смущалъ отъѣздъ княжны и Настасьи Яковлевны, тѣмъ болѣе, что впереди предстояла тяжелая сибирская осень, — онъ уже впередъ переживалъ томящее ощущеніе пустоты. Сейчалъ это чувство смѣнилось спокойнымъ сознаніемъ, что эта пустота замѣстится другими элементами. Да, эти другіе люди придутъ, они должны прійти.

Княжна замѣтно пріуныла и сама откладывала отъѣздъ день за днемъ. Положимъ, она ѣхала не навсегда, но все-таки ей уже впередъ дѣлалось жаль оставлять Красный-Кустъ. Настасья Яковлевна молчала, ничѣмъ не выдавая своего настроенія.

— Вы, конечно, сюда больше не вернетесь? — спрашивалъ ее Окоемовъ наканунѣ отъѣзда.

— Зачѣмъ?..

Она сдѣлала вопросъ такъ просто, что Окоемову сдѣлалось совѣстно за свою безтактность. Конечно, она не пріѣдетъ — смѣшно объ этомъ спрашивать.

— Мнѣ сейчасъ какъ-то даже странно возвращаться къ роднымъ въ Москву, — заговорила Настасья Яковлевна, прерывая паузу. — Я пріѣду туда почти чужой…

— Что же вамъ мѣшаетъ оставаться здѣсь, т.-е. вернуться? Всѣ мы будемъ этому рады.

— Я сказала не къ этому, Василій Тимоѳеичъ… И безъ того я считаю себя слишкомъ много обязанной вамъ… Я встрѣтила такой сердечный, братскій пріемъ.

— Объ этомъ даже не стоитъ говорить, Настасья Яковлевна. Развѣ вы сами могли бы поступить иначе?.. Всѣ къ вамъ такъ привыкли, полюбили…

Этимъ разговоръ и кончился. Окоемовъ волновался и старался всѣми силами не выдать себя. Что же тутъ можно было говорить? Оставалась одна надежда на княжну, которая въ Москвѣ будетъ видѣться съ Настасьей Яковлевной.

— Мнѣ уже не хочется уѣзжать, — говорила она ее слезами на глазахъ. — Я уже не знаю сама, что дѣлаю…

— Ничего, ничего, поѣзжайте, а по первому пути я самъ пріѣду за вами, — успокаивалъ ее Окоемовъ. — Мама такъ будетъ рада васъ видѣть, вы ей все разскажете… У меня тоже есть кой-какія дѣла въ Москвѣ.

Утромъ въ день отъѣзда Окоемовъ отправился на пріискъ посмотрѣть на работы. На дорогѣ онъ встрѣтилъ Настасью Яковлевну. Ему показалось, что она ждала его.

— Вамъ что-нибудь нужно сказать мнѣ, Настасья Яковлевна?

— Нѣтъ, ничего…

— У васъ такое блѣдное лицо… Вы плохо спали?

Она ничего не отвѣтила, а только опустила голову. Они пошли рядомъ,

— Вы получили какое-нибудь непріятное извѣстіе? — спрашивалъ Окоемовъ съ участіемъ.

— Нѣтъ…

Она остановилась и посмотрѣла на него умоляющими глазами. Окоемовъ почувствовалъ, что у него не стало воздуха въ груди и голова начинаетъ кружиться.

— Послушайте, Настасья Яковлевна…

Это было совсѣмъ не то, что онъ хотѣлъ сказать. Продолженіемъ этой фразы было то, что онъ взялъ ее за руку.

— Настасья Яковлевна, можетъ-быть, я ошибаюсь….

И это было не то, и вдобавокъ глупо. Она шла рядомъ съ нимъ, не поднимая головы, а Окоемовъ чувствовалъ, какъ бьется у него сердце въ груди.

— Вы вернетесь… вы должны вернуться, — заговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Ахъ, совсѣмъ не то… Я самъ пріѣду въ Москву… да… Скажите мнѣ одно: могу я васъ видѣть тамъ?

Отвѣтомъ былъ взглядъ, полный укора. Опять безтактно… Они сдѣлали нѣсколько шаговъ молча.

— Я не знаю, что со мной дѣлается… — прошептала она. — Но мнѣ такъ хорошо… хорошо и грустно… и хочется смѣяться и плакать… Я не знаю даже, зачѣмъ я ѣду въ Москву…

Онъ посмотрѣлъ ей въ лицо и прошепталъ:

— Милая, милая…

Она взяла свою руку и замедлила шаги, точно хотѣла что-то остановить, удержать. Онъ испугался собственной смѣлости и чувствовалъ только, какъ кровь стучитъ въ головѣ.

— Можетъ-быть, мнѣ показалось… — заговорилъ онъ, съ трудомъ набирая воздуху. — Я могу ошибаться…

Она сама взяла его руку и молча ее пожала.

Путешественницы уѣхали сейчасъ послѣ завтрака. Всѣ вышли «на улицу» провожать ихъ. Накрапывалъ назойливый мелкій дождь. Княжна нѣсколько разъ оборачивалась и махала бѣлымъ платкомъ. Окоемовъ стоялъ безъ шляпы и чувствовалъ непреодолимую потребность догнать быстро катившійся экипажъ, что-то сказать, пожать руку въ послѣдній разъ.

— О, милая, милая… — шептали его губы безъ звука.

X.

Стояла глубокая осень. Періодъ осеннихъ дождей смѣнился первыми заморозками, сковавшими землю. Первый снѣгъ выпалъ еще въ началѣ сентября. Въ теченіе двухъ осеннихъ мѣсяцевъ Окоемову пришлось на практикѣ познакомиться съ величайшимъ зломъ, которое преслѣдуетъ русскаго человѣка съ первыхъ дней его исторіи — это скверныя дороги. Въ осеннюю распутицу Красный-Кустъ буквально дѣлался недоступнымъ, и только Потемкинъ могъ ухитриться, чтобы именно къ этому времени подогнать доставку изъ Екатеринбурга тяжелой клади для его насосовъ. Эта кладь такъ и застряла на одной изъ станцій челябинскаго тракта въ ожиданіи перваго саннаго пути.

Окоемовъ какъ-то всегда любилъ эту русскую осень съ ея слезами и глухой печалью. Выцвѣтшія краски, солнечный свѣтъ безъ тепла, голодныя завыванья вѣтра, мокрая темь длинныхъ вечеровъ — все это гнало въ свой уголъ, къ своему огоньку и къ своимъ итогамъ. Именно осенью такъ хорошо и уютно работалось. Теперь Окоемовъ по цѣлымъ днямъ работалъ въ конторѣ, подводя итоги сдѣланному. Получались крупныя цифры расходовъ и маленькія до смѣшного цифры доходовъ. Главное оставалось еще въ будущемъ, т.-е. реализація сдѣланныхъ затратъ. Въ теченіе лѣта золота было добыто всего нѣсколько фунтовъ, что давало въ результатѣ сотни рублей. Сережа былъ недоволенъ. Онъ ожидалъ быстраго обогащенія, а тутъ приходилось ждать. Ему надоѣло даже собственное званіе главнаго управляющаго, потому что оно здѣсь, въ глуши, имѣло такое же значеніе, какъ званіе швейцарскаго адмирала.

— Этакъ мы можемъ и разориться, — ворчалъ Сережа, «заитоживъ» свои гроссбухи. — Мнѣ надоѣло записывать одни расходы…

— Тебѣ, кажется, не опасно разориться? — шутилъ Окоемовъ.

— Я говорю не о себѣ, а о дѣлахъ.

Сережа въ послѣднее время началъ проявлять признаки скупости, настоящей скупости, и оттягивалъ платежи, какъ опытный скряга. Когда вопросъ заходилъ о деньгахъ, предпочитали обращаться прямо къ Окоемову.

— Вы меня разоряете, — сердился Сережа, когда отъ него требовали денегъ. — Пусть Окоемовъ дѣлаетъ, что ему угодно, а я не согласенъ. Да, не согласенъ… У меня не монетный дворъ.

Въ видѣ развлеченія Сережа въ свободное время занимался подсчитываніемъ денегъ, какія онъ прокутилъ въ разное время. Получались такіе итоги, что онъ только вздыхалъ. Неужели онъ могъ быть такимъ дуракомъ? Можно себѣ представить удивленіе Окоемова, когда Сережа первымъ внесъ свой сторублевый пай. Онъ скопилъ изъ своего четырехмѣсячнаго жалованья.

— Ты меня пугаешь, Сережа, — замѣтилъ Окоемовъ. — А впрочемъ, превосходно… Прекрасный примѣръ всѣмъ остальнымъ.

Въ проектѣ было сто паевъ по сто рублей каждый. Сейчасъ было уже занято около пятнадцати. Новыми пайщиками вступили о. Аркадій, учитель «Ваня» изъ Андреевки, земскій докторъ — однимъ словомъ, дѣло понемногу двигалось впередъ. Изъ первоначальной смѣты предпріятіе давно вышло, но это не пугало Окоемова, потому что сейчасъ были только одни расходы. Всякое новое предпріятіе неизбѣжно связано при началѣ съ такими перерасходами, пока не установится и не войдетъ въ норму. Въ общемъ, особенныхъ финансовыхъ затрудненій пока не предвидѣлось.

Подготовительныя работы на пріискѣ были кончены наполовину, а другая половина была оставлена на зиму. По смѣтѣ вся розсыпь могла быть выработана въ теченіе пяти-шести лѣтъ и должна была дать, по приблизительнымъ расчетамъ, около шести пудовъ золота. Главный недостатокъ произведенныхъ работъ заключался въ ихъ несвоевременности, именно, что въ лѣтнюю дорогую рабочую пору было сдѣлано то, что слѣдовало сдѣлать зимнимъ дешевымъ трудомъ. Но ждать не приходилось, чтобы не оставить безъ дѣла компаньоновъ. Для зимы былъ поставленъ зимній корпусъ, въ которомъ предполагалось производить промывку. Конечно, зимнія работы не могли дать много.

Общій видъ пріиска получался довольно оживленный, — настоящій деревянный городокъ. Послѣднимъ зданіемъ была пріисковая больничка, въ которой сейчасъ поселился фельдшеръ Потаповъ. Больныхъ было мало, и онъ все свободное время отдавалъ пчеловодству, подготовляя къ веснѣ ульи разныхъ системъ. Вмѣстѣ съ партіей медикаментовъ, присланныхъ княжною изъ Москвы, получены были сѣмена разныхъ медоносныхъ растеній. Весной предполагался ихъ первый посѣвъ. Всѣми этими приготовленіями особенно интересовался о. Аркадій, хотѣвшій завести пчельникъ у себя въ Челканѣ. Онъ пріѣзжалъ на пріискъ несмотря ни на какую погоду и разъ пріѣхалъ даже верхомъ, какъ иногда ѣздилъ съ требой по своему приходу. На пріискѣ онъ всегда былъ желаннымъ гостемъ, а въ глухую осеннюю пору въ особенности. Даже Сережа, возненавидѣвшій его ни съ того ни съ сего, теперь примирился съ его присутствіемъ и въ знакъ свой дружбы посвятилъ въ тайны шахматной игры.

— Не подобаетъ моему сану игра, — отказывался о. Аркадій.

— Да вѣдь это не игра въ собственномъ смыслѣ слова, а только рѣшеніе извѣстной математической задачи… — увѣрялъ Сережа. — Вѣдь математика вамъ не возбранена?..

— Возбранено всякое суетное времяпрепровожденіе, Сергѣй Николаевичъ.

— Ну, всего одну партію…

Разъ о. Аркадій пріѣхалъ съ какимъ-то озабоченнымъ видомъ и заявилъ желаніе побесѣдовать съ Окоемовымъ келейно.

— Чѣмъ могу служить вамъ, о. Аркадій?

— Дѣло въ слѣдующемъ… Въ проектѣ вашей компаніи, Василій Тимоѳеичъ, не предусмотрѣнъ нѣкоторый особенный случай… да. Отъ господина студента не имѣете свѣдѣній?

— Онъ въ Салгѣ… Собственно, онъ долженъ вернуться сюда уже недѣли двѣ назадъ, но почему-то не ѣдетъ.

— Такъ-съ…

— Послѣднее письмо отъ него какое-то странное… Пишетъ, что не рѣшается оставить Салгу до перваго саннаго пути, когда отправитъ сюда заготовленное лѣтомъ сѣно.

— Правильно.

— Но вѣдь сѣно могли сторожить караульные — это не его дѣло. Потомъ пишетъ, что его задерживаетъ еще какое-то дѣло, и что ему необходимо объяснить мнѣ что-то очень серьезное.

— Весьма серьезное, должно-быть… Дѣло въ слѣдующемъ, Василій Тимоѳеичъ: господинъ студентъ женился… да. Женился на дѣвицѣ духовнаго званія… Кажется, она къ вамъ пріѣзжала лѣтомъ съ сестрой — о. Марка дочь, Капитолина Марковна. Образованная дѣвица, хотя и свѣтскаго образованія.

— Гм… да… это, дѣйствительно, нашимъ уставомъ не предусмотрѣно. А впрочемъ, что же, дѣло хорошее, о. Аркадій.

— Именно… Въ городѣ еще можно жить одному, а въ деревнѣ это весьма трудно. Господинъ студентъ поступилъ правильно, т.-е. по моему мнѣнію.

Женитьба Крестникова произвела сенсацію. Это событіе послужило безконечной темой для вечернихъ разговоровъ, причемъ дамы выступали въ качествѣ спеціалистовъ. Мужчины не одобряли торопливость Крестникова и нѣкоторое легкомысліе, потому что нужно было серьезно позаботиться о будущемъ будущей семьи.

— Это вѣчная отговорка, — азартно спорила хохлушка. — Всѣ мужчины такъ разсуждаютъ и женятся сорока лѣтъ, когда пройдутъ огонь и воду.

— Но вѣдь нужно чѣмъ-нибудь жить?

— И будутъ жить, не безпокойтесь… По-вашему, жениться могутъ только богатые люди, а вотъ они будутъ жить и безъ денегъ. Для чего деньги, когда оба могутъ работать? У него свое дѣло, у нея свое… И еще лучше проживутъ безъ денегъ-то.

— А дѣти пойдутъ?

— Много ли дѣтямъ нужно…

Первое появленіе «молодыхъ» на пріискѣ явилось цѣлымъ событіемъ. Имъ приготовили торжественную встрѣчу, что смутило Крестникова до послѣдней степени. Онъ вообще чувствовалъ себя виноватымъ по неизвѣстной причинѣ и только краснѣлъ. Молодая держала себя храбрѣе и сразу забрала надъ мужемъ ту власть, которую женщинамъ даетъ молодость и любовь.

Окоемовъ встрѣтилъ «молодыхъ» съ особенной нѣжностью, совсѣмъ по-родственному. Этотъ бракъ вносилъ съ собой что-то новое и такое хорошее, чему сейчасъ трудно было подобрать даже названіе. Молодая чета являлась вѣстникомъ того семейнаго начала, безъ котораго нѣтъ жизни. Калерія Михайловна и Анна Ѳедоровна ухаживали за молодыми съ трогательной материнской заботливостью, точно на нихъ пахнуло тепломъ домашняго очага и своего угла. Время сейчасъ было свободное, и само собой устроилось домашнее веселье, особенно когда пріѣхалъ случайно балагуръ-докторъ.

— Да, хозяйство заводите основательно, — шутилъ онъ по обыкновенію. — А впрочемъ, одобряю…

Былъ даже устроенъ настоящій фестиваль домашними средствами, благо пріисковыя хозяйки могли щегольнуть всѣмъ своимъ, начиная отъ домашнихъ наливокъ и кончая вареньемъ. Калерія Михайловна жалѣла только объ одномъ, что не могла представить индѣйки — эта статья еще отсутствовала. Меню было составлено подъ руководствомъ Сережи, который оказался великимъ знатокомъ по части гастрономіи. За ужиномъ онъ же сказалъ приличную случаю рѣчь, построилъ ее на положеніи, что самая экономная хозяйка — природа, и что вся жизнь заключается именно въ разумной экономіи своихъ способностей, средствъ и вообще силъ, а бракъ является величайшимъ выраженіемъ именно такой экономіи. За нимъ говорилъ докторъ въ своемъ обычно-шутливомъ тонѣ:

— Я могу пожалѣть только объ одномъ, что природа изъ экономіи не сдѣлала меня ораторомъ… Я покоряюсь своей судьбѣ и скажу молодымъ просто: здравствуйте!..

Окоемовъ все время молчалъ. Онъ тоже не былъ ораторомъ, а спеціально въ этомъ случаѣ въ особенности. Ему какъ-то вдругъ сдѣлалось тяжело и грустно, и онъ только изъ вѣжливости, не желая, нарушать общаго настроенія, не ушелъ въ свою комнату. Что-то такое обидное и несправедливое проснулось въ душѣ, и Окоемовъ еще никогда не чувствовалъ собственнаго одиночества такъ ярко, какъ въ данный моментъ. Да, скверная вещь одиночество…

Затихъ дневной шумъ, затихъ шумъ импровизированнаго праздника, и всѣ разошлись по своимъ комнатамъ. Окоемовъ впередъ зналъ, что не уснетъ цѣлую ночь, и приготовился къ этому. Онъ слышалъ, какъ окончательно заснулъ весь пріисковый городокъ, — даже собаки не лаяли. Только неустанно работалъ одинъ мозгъ, вызывая сцены, лица, предположенія. Отчего Настасья Яковлевна ничего не напишетъ изъ Москвы? Дѣвушка казалась ему теперь такой далекой-далекой, точно она и не жила никогда подъ этой кровлей. Да, жила, уѣхала, и ничего не осталось. Окоемовъ сомнѣвался даже въ реальности утренней сцены въ день отъѣзда. Неужели она пожала ему руку въ отвѣтъ на его нѣмой вопросъ? Вѣдь это было краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Мы опять въ окоемовскомъ домѣ въ Сивцевомъ-Вражкѣ. Въ пяти маленькихъ комнаткахъ оставалось все попрежнему, какъ было и десять лѣтъ назадъ. Та же старушка Марѳа Семеновна неслышными шагами переходила изъ комнаты въ комнату, точно тѣнь, оберегавшая свое родовое гнѣздо. Старушка осталась такой же, точно въ теченіе этого времени не успѣла ни разу снять даже очковъ, и такъ же повторяла свою безконечную старушечью работу. Гдѣ-то тамъ происходили міровыя событія, гдѣ-то люди волновались, дѣлали великія открытія, убивали другъ друга, а здѣсь жизнь катилась тихимъ ручейкомъ. По вечерамъ въ комнаткѣ старушки происходило одно и то же: приходилъ старый жирный котъ и укладывался на свою подушку, потомъ приходила сѣдая старуха-нянька и подсаживалась къ столу на низенькую скамейку. Эта няня была изъ крѣпостныхъ, и Марѳа Семеновна вотъ уже тридцать лѣтъ какъ собиралась ей отказать и отказывала не одинъ разъ.

— Куда же я пойду? — удивлялась няня, — Да и не вы меня нанимали, а покойный баринъ… да. И правовъ у васъ нѣтъ, чтобъ отказывать мнѣ. Да и какъ я васъ оставлю при вашихъ лѣтахъ?

— Пожалуйста, оставь мои лѣта. Тебя это не касается, Агаша… Сама не молоденькая…

— А мнѣ это даже все равно, вѣдь я не барыня…

— Молчи, пожалуйста…

— Барыни свои-то года считаютъ, а нашему брату, простому человѣку, это даже все равно…

Эти легкія пререканія смѣнялись сейчасъ же тихой бесѣдой на безконечную тему о невозвратномъ быломъ, точно обѣ старушки уходили въ свое прошлое и дѣлались опять молодыми. Маленькая комната наполнялась этими воспоминаніями. Выступали изъ мрака забвенія знакомыя лица и еще разъ оживали въ этихъ тихихъ старушечьихъ разговорахъ. Да, они давно лежали уже въ могилахъ, о нихъ давно уже всѣ забыли, молодыя поколѣнія были поглощены своими молодыми дѣлами, и только двѣ старушки поднимали эти старыя тѣни.

— Куда лучше было прежде-то, барыня, — увѣряла няня. — И народъ совсѣмъ другой былъ… Взять хоть нашего Василія Тимоѳеича, съ какими людьми онъ знакомство ведетъ: купцы, писаря, строкулисты… Покойникъ-тятенька въ переднюю бы не пустилъ ихъ, а Василіи Тимоѳеичъ еще разговоры разговариваетъ.

— Дѣла у него, няня…

— Съ благородными дѣла-то и велъ бы…

— Какое ужъ нынче благородство. Вася-то уродился особенный, не какъ другіе… Такъ и живетъ.

— Я такъ полагаю, барыня, что испортили его въ этой самой Америкѣ. Другимъ человѣкомъ оттуда пріѣхалъ… Разѣ онъ такой раньше-то былъ?

Разъ, въ глухой осенній ноябрьскій вечеръ, когда падалъ мягкій снѣжокъ, старушки были встревожены торопливымъ звонкомъ.

— Кому бы это быть? — удивились онѣ разомъ.

— Телеграмма…

— Навѣрно, телеграмма…

Кухарка отворила дверь и впустила двухъ женщинъ, одѣтыхъ по-дорожному. Няня подняла кверху свѣчу, чтобы разсмотрѣть получше нежданыхъ гостей, и радостно вскрикнула:

— Княжна, матушка ты наша…

— Я уже пріѣхала, няня, — объясняла княжна. — Марѳа Семеновна дома?

— Куда ей дѣваться?.. У себя въ комнатѣ пасьянсъ раскладываетъ.

Поцѣловавъ ручку у княжны, няня все свое вниманіе сосредоточила на другой гостьѣ, которая смотрѣла на нее такими спокойными темными глазами.

— Раздѣвайтесь, Настасья Яковлевна, — предлагала княжна. — Мы ужо дома… Няня, самоваръ поскорѣе.

— Живой рукой, княжна… Побѣгу барынѣ сказать. То-то обрадуется… Охъ, стара она стала, пожалуй, и не признаетъ сразу.

Настасья Яковлевна ни за что не хотѣла ѣхать въ незнакомый домъ, и княжна привезла ее насильно. Сейчасъ дѣвушка очень конфузилась и стояла въ нерѣшительности, раздѣваться ей или нѣтъ.

— Я поѣду домой, Варвара Петровна…

— Пустяки… Мы попьемъ сначала чаю, а тамъ увидимъ.

Нерѣшительный моментъ закончился появленіемъ самой Марѳы Семеновны, которая со слезами бросилась на шею княжнѣ и по пути расцѣловала Настасью Яковлевну.

— Вотъ радость-то… — повторяла она. — То-то мнѣ сегодня выпадали все двѣ дамы, бубновая и трефовая, а потомъ неожиданный интересъ… Да раздѣвайтесь вы скорѣе!

Послѣднее было не легко исполнить, потому что пришлось вынимать путешественницъ изъ дорожныхъ шубъ, снимать съ нихъ теплые платки, сибирскія валенки, какъ развертываютъ посылки, укупоренныя въ дальнюю дорогу.

— Позвольте вамъ представить мою хорошую знакомую, — догадалась княжна отрекомендовать Настасью Яковлевну. — Вы ее уже полюбите… Это уже удивительная дѣвушка. Она жила тамъ вмѣстѣ съ нами и пріѣхала сюда повидаться съ родными…

— Очень, очень рада… — говорила Марѳа Семеновна и еще разъ расцѣловала удивительную дѣвушку. — Ну, а что Вася?

— Онъ тоже скоро пріѣдетъ…

— Здоровъ?

— Отлично себя чувствуетъ… Припадковъ почти нѣтъ. Ему тамъ очень нравится… А я соскучилась о Москвѣ. Даже плакала не одинъ разъ.

— О чемъ же плакала, если тамъ хорошо?

— Да такъ… Вспомню про Москву и поплачу. Тамъ хорошо, а въ Москвѣ лучше… Какъ давеча поѣздъ подошелъ, такъ я уже и не знаю, что и дѣлать. Готова была расцѣловать каждаго посыльнаго… Вѣдь все свои, москвичи…

Настасьѣ Яковлевнѣ сразу понравились и эти маленькія комнаты, и скромная обстановка, и сама хозяйка, такая милая и добрая старушка, точно она дѣйствительно пріѣхала домой. Ей приходилось молчать въ теченіе цѣлаго часа, пока у Марѳы Семеновны и княжны шелъ перекрестный допросъ. Многаго она не понимала и боялась, что ея присутствіе мѣшаетъ. Марѳа Семеновна, дѣйствительно, забывала о незнакомой гостьѣ, потомъ спохватывалась и принималась ее цѣловать.

— Я васъ не знаю, хорошая, но такъ рада васъ видѣть, — говорила старушка со слезами на глазахъ. — Вы изъ Сибири?

— Нѣтъ, но родилась въ Сибири…

— Очень, очень рада… Я васъ не отпущу домой. Переночуйте… А завтра какъ знаете.

Княжна довольно сбивчиво передала исторію своего путешествія, очертила въ короткихъ словахъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ и постоянно возвращалась назадъ, перепутывая ходъ событій. Марѳа Семеновна слушала ее съ серьезнымъ, почти строгимъ лицомъ и интересовалась только тѣмъ, что касалось Васи, — остальное ея точно не касалось. Это былъ понятный эгоизмъ матери. Особенно много въ разсказѣ княжны удѣлено было сибирскому попу о. Аркадію, и она даже обидѣлась, что Марѳа Семеновна отнеслась къ этому необыкновенному человѣку почти равнодушно. Старушку немало затрудняли незнакомыя собственныя имена, техническія слова и тѣ подробности, когда княжна говорила о неизвѣстномъ ей, какъ объ извѣстномъ. Красный-Кустъ, озеро Челканъ, башкирская деревня Салта, докторъ Егоръ Егорычъ, учитель Ваня, поповны Марковны, сибирскій человѣкъ Утлыхъ — все это было такое чужое въ этой дворянской комнатѣ, точно откуда-то дунуло сквознякомъ. И эта незнакомая дѣвушка тоже немного смущала Марѳу Семеновну, — мало ли кого можетъ затащить эта княжна?..

— Она у насъ раскольница, — объясняла княжна, поймавъ нѣмой вопросъ старушки. — Но такая хорошая… Ее всѣ любятъ уже.

Марѳа Семеновна только строго сложила губы, — она недолюбливала раскольниковъ, какъ нѣчто вульгарное, что свойственно только простому народу. Настасья Яковлевна поняла эту невысказанную мысль и почувствовала себя чужой въ этой уютной комнаткѣ. Да, ихъ раздѣляла цѣлая пропасть… Зачѣмъ княжна завезла ее въ это дворянское гнѣздо?..

Бесѣда затянулась за полночь, пока княжна не охрипла.

Гостьи были помѣщены въ залѣ, гдѣ няня устроила постель по походному.

— Отчего вы такая грустная? — спрашивала княжна, забираясь подъ одѣяло.

— Не знаю… Мнѣ кажется, что я сдѣлала ошибку, послушавшись васъ.

— О, нѣтъ… Марѳа Семеновна отличная старушка.

— А вы замѣтили, какое непріятное впечатлѣніе произвела на пее ваша рекомендація?

— Это раскольницей-то? Пустяки… У старушки есть свои дворянскія причуды, но это такъ. Вы ее полюбите…

Настасья Яковлевна сидѣла на своей постели въ ночной кофточкѣ, съ распущенными волосами, и княжна невольно любовалась этой своеобразной дѣвичьей красотой. Ничего похожаго на другихъ дѣвушекъ… Про себя княжна думала о томъ недалекомъ времени, когда вотъ эта раскольница войдетъ сюда молодой хозяйкой, думала и улыбалась. Комбинація была, право, недурная, и старое дворянское дерево оживилось бы приливомъ здоровой народной крови. Настасья Яковлевна, въ свою очередь, тоже думала объ Окоемовѣ и, разсматривая окружавшую обстановку, въ тысячу первый разъ старалась угадать, что это за человѣкъ. Онъ здѣсь выросъ, здѣсь жилъ, здѣсь задумывалъ свои планы, — каждая мелочь говорила о его привычкахъ. А этихъ мелочей было такъ мало… Есть люди, которые нуждаются въ извѣстной обстановкѣ, которая ихъ характеризуетъ, и есть другіе люди, которые не нуждаются въ ней. Княжна долго смотрѣла на Настасью Яковлевну, угадала ея мысли, соскочила со своей постели и быстро поцѣловала ее.

— Вы не знаете, какъ хороша бываетъ дѣвушка, когда она думаетъ о любимомъ человѣкѣ… — шептала княжна, обнимая раскольницу. — О, я все понимаю!.. Вы думали о немъ? Да? А я думала о васъ обоихъ и впередъ радовалась за ваше будущее счастіе.

— Варвара Петровна… — умоляла вспыхнувшая раскольница.

— Развѣ это неправда?.. Милая, я васъ понимаю…

Раскольница отрицательно покачала головой. У каждаго своя судьба, а ее со дня рожденія преслѣдовали неудачи. Она припомнила сцену своего отъѣзда и успокоилась, хотя все это казалось такимъ далекимъ и несбыточнымъ. Потомъ ее сердила откровенность доброй княжны. Зачѣмъ говорить о томъ, что никогда не осуществится?

На другой день княжна поднялась рано, разбудила Настасью Яковлевну, даже помогла ей одѣться, какъ гувернантка, и дала нѣсколько хорошихъ совѣтовъ, какъ держать себя съ Марѳой Семеновной.

— Хотите, я сама съѣзжу къ вашему дядѣ? — предлагала она въ порывѣ великодушія. — Я уже все устрою и скажу ему, какая вы хорошая…

— Нѣтъ, нѣтъ, я сама… Вы ихъ совсѣмъ не знаете. Это свой особенный міръ, гдѣ и думаютъ, и говорятъ, и дѣлаютъ по-своему.

Марѳа Семеновна отпустила раскольницу изъ дому только подъ тѣмъ условіемъ, что она непремѣнно вернется. Настасья Яковлевна поняла, что княжна успѣла наговорить старушкѣ о ней чего-нибудь необыкновеннаго, но это почему-то ее больше не смущало.

Княжна отправилась на цѣлый день въ походъ, какъ выражалась няня, и вернулась только вечеромъ. Ея первый вопросъ былъ о Настасьѣ Яковлевнѣ, — раскольница исчезла. Княжна была въ дурномъ настроеніи, какъ замѣтила Марѳа Семеновна.

— Ужъ ты здорова ли? — заботливо спрашивала старушка.

— Ничего…

Потомъ княжна неожиданно расплакалась,

— Я несчастный человѣкъ… — говорила она сквозь слезы. — Рвалась въ Москву, мечтала объ этой поѣздкѣ, а пріѣхала сюда, побывала у знакомыхъ и почувствовала себя уже чужой… Мнѣ вдругъ уже сдѣлалось скучно.

— О чемъ скучать-то?

— А какъ же… Вѣдь всѣ наши тамъ остались. Я такъ привыкла къ нимъ… Нѣтъ, я не могу, я уже несчастная.

II.

— Барыня, Марѳа Семеновна, что я вамъ скажу… — говорила, таинственно оглядываясь во всѣ стороны, старая няня дня черезъ два послѣ пріѣзда сибирскихъ гостей.

— Говори…

— А вы не обидитесь, барыня?

— Да говори же, глупая. Что за глупая привычка жилы тянуть изъ человѣка… Что такое случилось?

Няня еще разъ оглянулась, прикрыла ротъ рукой и хихикнула. Это уже окончательно взбѣсило Марѳу Семеновну, и она даже топнула ногой. Непремѣнно нужно будетъ отказать этой нахалкѣ…

Няня еще разъ оглянулась и проговорила:

— А княжна не спроста… Ужъ я и такъ и этакъ думала — нѣтъ, не спроста.

— Да что не спроста-то?

— Да все не спроста… Зачѣмъ она привезла эту купчиху къ намъ? Дѣвушка она хорошая, нечего сказать, а только къ чему она намъ?.. Вотъ и выходитъ — не спроста. Думала я, думала, а сегодня утромъ проснулась и опять думаю. А потомъ меня точно освѣтило… Все сразу поняла… Да… Вѣдь она, княжна, въ невѣсты Василію Тимоѳеичу прочитъ вотъ эту самую купчиху.

Марѳа Семеновна даже вскочила, такъ было неожиданно это послѣднее заключеніе. Какъ въ невѣсты? Почему въ невѣсты? Вася на коренной дворянкѣ женится, на столбовой

— Да это ты съ чего взяла-то? — всполошилась старушка.

— Своимъ умомъ дошла… А потомъ въ карты раскинула, и то же самое выходитъ. Трефовая-то дама, помните, барыня, у васъ въ пасьянсахъ все на глаза лѣзла?.. Вотъ она и есть самая.

Встревоженная этой догадкой до глубины души, Марѳа Семеновна едва дождалась, когда вернется изъ своего похода княжна. Старушка даже поплакала раза два, потому что ужъ очень обидно… Развѣ не стало своихъ дворянскихъ невѣстъ? Любая съ радостью пойдетъ за Васю, а тутъ какая-то раскольница. Она еще потомъ отравитъ мужа…

Когда явилась княжна, усталая отъ ходьбы и разныхъ хлопотъ, Марѳа Семеновна встрѣтила ее въ передней.

— Иди-ка, иди, жаръ-птица… Ты это что придумала-то?

Княжна могла сдѣлать только большіе глаза и не понимала, въ чемъ дѣло.

Старушка провела ее къ себѣ въ комнату, притворила дверь и принялась исповѣдывать.

. — Ты не финти и не заметай слѣдовъ, — строго начала Марѳа Семеновна и даже погрозила пальцемъ. — Я вѣдь не посмотрю, что ты княжескаго рода… Да. И меня не проведешь…

— Марѳа Семеновна, что случилось? — взмолилась княжна.

— Что случилось? Посмотри-ка мнѣ прямо въ глаза… Нѣтъ, что это ты придумала? А я-то радуюсь… Поглупѣла на старости лѣтъ. Для чего ты привезла ко мнѣ вотъ эту самую раскольницу?

— А куда же ей дѣваться, Марѳа Семеновна? Она уже совсѣмъ круглая сирота… Боится домой и глаза показать.

— Значитъ, хороша птица, что дома своего боится… Настоящія-то хорошія дѣвушки такъ никогда не дѣлаютъ… Да, не дѣлаютъ, а ты въ невѣсты Васѣ прочишь. Ему самому-то не догадаться, такъ другіе за него позаботятся. Какъ это, по-твоему, хорошо, а? И не отпирайся и не отвиливай — все, все знаю!..

Натискъ былъ сдѣланъ слишкомъ быстро, такъ что княжна серьезно смѣшалась и не знала, что ей говорить. Она стояла, передъ Марѳой Семеновной, какъ виноватая школьница, и виновато улыбалась. Потомъ княжна совершенно неожиданно для самой себя проговорила:

— А что же тутъ худого, Марѳа Семеновна, если бы и такъ?

— Какъ ты сказала?

— Я говорю уже, что Настасья Яковлевна прекрасная дѣвушка, и Василій Тимоѳеичъ былъ бы съ ней счастливъ. А что касается нашего дворянства, то это уже предразсудокъ… Наконецъ она очень нравится Василію Тимоѳеичу. Да, нравится. И онъ сейчасъ бы женился на ней, если бы она изъявила свое согласіе. Это чудная дѣвушка вообще, и лучшаго выбора Василій Тимоѳеичъ не могъ сдѣлать…

Марѳа Семеновна только замахала руками и безсильно опустилась на стулъ. Княжнѣ сдѣлалось жаль старушки, и она опять растерялась.

— Гдѣ я? — шептала Марѳа Семеновна, съ удивленіемъ оглядывая собственную комнату. — Что я слышу? До чего дожила?

Княжна присѣла на скамеечку у ея ногъ, взяла ее за руку и принялась успокаивать.

— Вѣдь еще ничего нѣтъ, Марѳа Семеновна. Это уже мое предположеніе… Можетъ-быть, ничего и не будетъ. Я даже не имѣла права высказывать вамъ всего этого… Успокойтесь, ради Бога. Въ васъ говоритъ тотъ материнскій эгоизмъ, который выдѣляетъ своихъ дѣтей изъ всѣхъ остальныхъ. Какая мать найдетъ для своего сына вполнѣ достойную дѣвушку? Всѣ матери только мирятся съ этимъ, какъ съ печальной необходимостью. Эта материнская ревность, можетъ-быть, тяжелѣе всѣхъ остальныхъ ревностей… Необходимо взять себя въ руки.

— Да вѣдь другого Васи нѣтъ, что ты ни говори… Другіе пусть женятся, на комъ хотятъ, а Вася одинъ.

Конечно, вся эта сцена закончилась слезами, причемъ за компанію поплакала и княжна. Это послѣднее оказалось лучшимъ средствомъ успокоенія. Въ довершеніе всего пріѣхала какъ разъ сама Настасья Яковлевна.

— Я не могу ее видѣть… — заявляла Марѳа Семеновна.

— Такъ нельзя… Это уже нехорошо. Она такая хорошая и ничего не подозрѣваетъ. Наконецъ, вы ее сами полюбите, когда узнаете поближе.

— Ну, ужъ это оставь, матушка…

Дѣвушка исчезала на два дня и вернулась очень разстроенная, хотя и съ спокойнымъ лицомъ. Княжна это почувствовала инстинктомъ, какъ только взглянула на нее.

— Все кончено? — тихо спросила она, обнимая Настасью Яковлевну.

— Да…

— И отлично… Уже когда-нибудь нужно было кончать.

— Все-таки тяжело… ахъ, какъ тяжело! Что они говорили мнѣ!.. Вѣдь родятся же такія несчастныя, какъ я! У меня никого больше не осталось, Варвара Петровна… Сегодня же переѣзжаю въ меблированныя комнаты и буду искать работы.

— Съ работой еще успѣемъ, дорогая, а сначала необходимо успокоиться.

Княжну больше всего мучило то, что Марѳа Семеновна, кажется, рѣшилась не выходить изъ своей комнаты. Настасья Яковлевна, конечно, это замѣтитъ, и выйдетъ ужасно неловко. Бѣдная дѣвушка и безъ того убита, а тутъ еще новая непріятность. Для двухъ дней это слишкомъ много. Княжна боялась, что Настасья Яковлевна сама первая догадается относительно своего положенія въ этомъ домѣ.

Марѳа Семеновна сказалась больной, и Настасья Яковлевна поняла, что это значило. Она только взглянула на княжну и горько улыбнулась. Что же, одно къ одному… Бываютъ такія обидныя положенія въ жизни, изъ которыхъ нѣтъ выхода. Что же она могла сдѣлать? Итти оправдываться въ несуществовавшей винѣ — нѣтъ, это уже слишкомъ много. Княжна чувствовала себя тоже виноватой, потому что высказала больше того, на что имѣла право.

— Мы все устроимъ… — повторяла княжна растерянно. — Да, устроимъ… Только не нужно волноваться и падать духомъ.

Раскольница оставила окоемовскій домъ въ этотъ же день. Марѳа Семеновна приняла ее, лежа въ постели. Княжна была свидѣтельницей, какъ встрѣтились эти женщины двухъ разныхъ міровъ. Обѣ старались быть спокойными и обѣ добросовѣстно продѣлали послѣднюю комедію.

— Я не понимаю, почему вы бѣжите изъ моего дома? — удивлялась Марѳа Семеновна.

— Марѳа Семеновна, я очень вамъ благодарна, но мнѣ будетъ удобнѣе въ меблированныхъ комнатахъ. Привычка быть самостоятельной и никого не стѣснять…

Невѣста изъ меблированныхъ комнатъ — прекрасно. И какъ говоритъ спокойно, точно дѣлаетъ одолженіе. Прощаніе вышло вообще довольно сухо.

Настасья Яковлевна вздохнула свободно, когда очутилась на подъѣздѣ стараго дворянскаго гнѣзда. Да, дальше отсюда, туда, гдѣ нѣтъ никакихъ предразсудковъ. Спускался уже темный зимній вечеръ. Недавняя ростепель смѣнилась крѣпчавшимъ холодкомъ. Въ такую погоду невольно чувствуешь себя бодрымъ и свѣжимъ. Княжна отправилась провозкать Настасью Яковлевпу, — она чувствовала за собой обязанность не оставлять ее въ такую минуту одну. Онѣ молча сѣли въ сани и отправились на Никитскую, гдѣ Настасья Яковлевна уже наняла себѣ комнату. Княжна молчала всю дорогу, — она была недовольна собой. Настасья Яковлевна, напротивъ, почувствовала себя необыкновенно хорошо, какъ птица, вырвавшаяся изъ клѣтки. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно сердиться на старуху, которая уже не въ состояніи освободиться отъ своихъ предразсудковъ. Въ каждой средѣ свои предразсудки, и такъ трудно съ ними разставаться.

— Какъ хорошо… — прошептала Настасья Яковлена, набирая воздухъ полной грудью. — Варвара Петровна, вѣдь я еще никогда не жила независимой женщиной… Вѣчная зависимость отъ кого-нибудь, а теперь я свободна, свободна, свободна!

Эта наивная радость сразу ободрила княжну. Что же, въ самомъ дѣлѣ, унывать, когда онѣ ничего дурного не сдѣлали?..

Меблированныя комнаты помѣщались въ четвертомъ этажѣ стараго барскаго дома, выстроеннаго очень неудобно. Настасья Яковлевна заняла самую дешевую комнату, за которую должна была платить всего двѣнадцать рублей въ мѣсяцъ. Компата была крошечная и упиралась своимъ единственнымъ окномъ куда-то въ стѣну. Мебель состояла изъ желѣзной кровати, стола, двухъ стульевъ и комода. Но что значило это убожество по сравненію съ тѣмъ, что это была моя комната, и что никто на свѣтѣ не имѣлъ права вторгаться въ нее. Это было цѣлое царство, и Настасья Яковлевна чувствовала себя королевой. Боже мой, развѣ можетъ быть счастье больше, какъ имѣть свой уголъ?

— Вы уже рады, крошка? — спрашивала княжна, улыбаясь.

— О, еще бы… Эта комната — мое воскресеніе. Я сейчасъ всѣхъ прощаю и всѣхъ люблю…

Устройство въ новомъ помѣщеніи заняло всего какихъ-нибудь полчаса времени. Потомъ на сцену появился самоваръ — первый «самостоятельный» самоваръ, какъ охарактеризовала его Настасья Яковлевна про себя. Нужно признаться, что это былъ въ достаточной мѣрѣ скверный самоваръ, нуждавшійся въ самомъ серьезномъ вниманіи толченаго кирпича, но зато какъ онъ добродушно шипѣлъ и ворчалъ, точно старичокъ, которому обидна чужая молодая радость. За чаемъ Настасья Яковлевна подробно передала княжнѣ свои похожденія за два этихъ роковыхъ дня. Сколько ей нужно было выдержки, чтобы навсегда разорвать всѣ связи съ роднымъ гнѣздомъ. Съ одной стороны, родные, вѣроятно, были рады избавиться отъ нея, тѣмъ болѣе, что она подписала офиціальное отреченіе отъ всякихъ правъ на свое миѳическое наслѣдство, и старались удержать ее только изъ вѣжливости. Впрочемъ, дядя Маркъ Евсеичъ чувствовалъ себя смущеннымъ и обѣщалъ помогать. Но это все пустяки.

— Поздравьте меня, дорогая Варвара Петровна… Я такъ счастлива, какъ можетъ быть счастливъ только человѣкъ, выздоравливающій послѣ тяжелой и опасной болѣзни.

— Милая, одинъ нескромный вопросъ: у васъ ничего нѣтъ, т.-е. денегъ?

— О, напротивъ, даже очень много…

Дѣвушка достала свой портмонэ и съ торжествомъ показала двѣ двадцатипятирублевыхъ ассигнаціи. Это было цѣлое богатство, съ чѣмъ княжна не могла не согласиться, какъ практическій человѣкъ, знавшій цѣну деньгамъ.

— Ничего, устроимся, — говорила княжна. — Я помогу вамъ найти мѣсто…

Рѣшено было на этомъ первомъ совѣтѣ, что Настасья Яковлевна поступитъ куда-нибудь кассиршей или конторщицей. Конечно, придется подождать, но нельзя же все вдругъ, разомъ. Если бы обратиться къ Василію Тимоѳеичу, то ему стоило бы сказать только одно слово…

— Нѣтъ, нѣтъ, я этого не хочу, — рѣшительно заявила Настасья Яковлевна. — Самостоятельность, такъ самостоятельность. Я не хочу быть обязанной именно ему.

— Какъ знаете…

Наступила пауза. Княжна долго прислушивалась къ протяжнымъ нотамъ, которыя пускалъ холодѣвшій самоваръ, и со вздохомъ проговорила:

— А все-таки жаль…

— Васъ тянетъ туда, на Уралъ?

— Да… Мнѣ кажется, что и Москва другая, и самой чего-то недостаетъ. Что они тамъ дѣлаютъ сейчасъ? Я каждый день думаю о нихъ… Зимой, конечно, тамъ скучно, а наступитъ весна, и работа закипитъ.

Настасья Яковлевна ничего не отвѣтила и заговорила о чемъ-то постороннемъ.

III.

Канунъ Рождества. Ударила гнилая ростепель, испортившая впередъ праздникъ. На улицахъ снѣгъ превратился въ какое-то грязное мѣсиво, а лошадиныя копыта непріятно лязгали прямо по камню. Настасья Яковлевна поступила на мѣсто еще въ концѣ ноября, конечно, благодаря хлопотамъ княжны, устроившей ее кассиршей въ одинъ большой магазинъ. Мѣсяцъ былъ самый бойкій, и дѣвушка чувствовала себя утомленной, особенно въ послѣдніе дни, когда работа горѣла. Зато впереди цѣлыхъ три дня свободы, — это былъ еще первый заработанный праздникъ.

Домой вернулась Настасья Яковлевна только къ двѣнадцати часамъ ночи, усталая и разбитая. Она такъ ждала этого момента, впередъ ему радовалась, а теперь вдругъ ее охватило грустное и тяжелое чувство одиночества. Поднялись съ неожиданной силой дѣтскія воспоминанія и сознаніе своей полной оторванности отъ родной среды. Этотъ день она привыкла съ дѣтства встрѣчать въ своей раскольничьей молельнѣ, гдѣ шла такая длинная праздничная служба. А теперь она не могла уже туда прійти, чтобы не встрѣчаться съ родными. Вообще дѣвушкѣ сдѣлалось грустно, какъ еще не бывало за все это время — грустно до слезъ. Она, не раздѣваясь, бросилась въ кровать и лежала съ закрытыми глазами, прислушиваясь къ добродушному ворчанью кипѣвшаго самовара. Ей даже не хотѣлось чаю. Въ этотъ именно моментъ послышался осторожный стукъ въ двери.

— Войдите… — отвѣтила Настасья Яковлевна, продолжая лежать: она была увѣрена, что это была княжна.

Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Окоемовъ. Дѣвушка быстро вскочила и тихо вскрикнула отъ изумленія.

— Извините, что я ворвался къ вамъ въ такую пору, Настасья Яковлевна, — заговорилъ онъ, крѣпко пожимая ея руку. — Я только сегодня пріѣхалъ съ Урала, и мнѣ такъ хотѣлось васъ видѣть… Впрочемъ, я могу и уйти.

— О, нѣтъ, зачѣмъ же… Я такъ рада васъ видѣть.

Онъ подсѣлъ къ самовару, подперъ голову руками и внимательно слѣдилъ, какъ она торопливо готовила чай. Она сильно измѣнилась за эти нѣсколько мѣсяцевъ и измѣнилась къ лучшему. Во всемъ складѣ лица уже чувствовалась женщина, и прямое неопредѣленное выраженіе смѣнилось увѣреннымъ спокойствіемъ большого человѣка. Только костюмъ оставался все тотъ же, темный, безъ всякихъ прибавокъ въ родѣ отдѣлки, напоминая монашескую строгую простоту.

— Мнѣ остается объяснить вамъ, почему я именно сегодня пріѣхалъ къ вамъ и въ такой поздній часъ, — говорилъ Окоемовъ, принимая налитый стаканъ чая. — Я зналъ, что вамъ именно сегодня вечеромъ будетъ грустно… Не правда ли?.. Мнѣ тоже грустно…

— Вы надолго пріѣхали? — остановила его Настасья Яковлевна.

— Недѣли двѣ проживу… Собственно, я не разсчитывалъ ѣхать именно теперь, но меня экстренно вызвали по дѣламъ. Новостей у насъ въ Красномъ-Кусту никакихъ нѣтъ… Все занесено снѣгомъ, работы ведутся въ самыхъ маленькихъ размѣрахъ, однимъ словомъ, настоящая зима. По вечерамъ всѣ собираются въ общей комнатѣ и ссорятся — это Сережа придумалъ для развлеченія. Остроумнѣе всѣхъ по части такихъ ссоръ оказались Калерія Михайловна и маленькая Таня… Онѣ умѣютъ разозлить даже Сережу. Иногда заѣзжаетъ докторъ, иногда о. Аркадій… Въ общемъ все хорошо, и только недостаетъ для полноты репертуара княжны.

— Она очень скучаетъ здѣсь… Какая она милая, эта княжна, и чѣмъ больше ее узнаёшь, тѣмъ сильнѣе любишь.

Окоемовъ не сразу приступалъ къ разспросамъ относительно того, какъ Настасья Яковлевна устроилась сейчасъ, какая у нея служба и какъ, вообще, она чувствуетъ себя въ новомъ положеніи. По выраженію его глазъ дѣвушка замѣтила, что онъ ее одобряетъ, и это смутило ее больше всего, какъ смущаетъ первый экзаменъ неопытную ученицу. Затѣмъ ей сдѣлалось немного обидно, точно она все дѣлала только для того, чтобы заслужить его одобреніе.

— Послушайте, право, не стоитъ даже говорить о всемъ этомъ, т.-е. обо мнѣ, — замѣтила она съ милой строгостью. — Все это такія мелочи и пустяки…

— Изъ мелочей складывается жизнь…

— Лучше разскажите о своихъ дѣлахъ, Василій Тимоѳеичъ… У васъ, вѣроятно, есть новые планы?

— Сначала необходимо осуществить старое… Кстати, меня сильно смущаетъ мой изобрѣтатель Потемкинъ — мысль великолѣпная, а исполнитель, кажется, никуда не годится. Впрочемъ, всѣ великолѣпные изобрѣтатели должны быть немного легкомысленны, чтобы не итти избитыми дорогами и стряхнуть съ себя рутину.

— А что ваше золото?

— Золото идетъ… По-моему, это самый вѣрный промыселъ, если не зарываться. Гораздо вѣрнѣе, по крайней мѣрѣ, чѣмъ хлѣбопашество… Боюсь, что насъ постигнетъ крупная неудача въ Салгѣ: мы сдѣлали крупную запашку, а мѣсто степное, открытое, и весь снѣгъ сдуло. Земля весной недостаточно пропитается влагой, и мы можемъ потерпѣть неудачу. Собственно, убытки будутъ очень невелики и не стоитъ о нихъ говорить, но важно то, что мы можемъ сразу потерять всякій престижъ въ глазахъ окрестнаго населенія.

— Но вѣдь засуха будетъ не у васъ однихъ?

— Да, но въ этомъ случаѣ всѣ будутъ смотрѣть именно на насъ, какъ мы справимся съ ней.

Настасьѣ Яковлевнѣ всегда нравилось, когда Окоемовъ начиналъ говорить серьезно. У него лицо точно свѣтлѣло, глаза оживлялись, и весь онъ измѣнялся. А сейчасъ это лицо было такое завѣтрѣлое, потемнѣвшее и все-таки было красиво по-мужски. Дѣвушка наблюдала его мелькомъ и ловила сама себя, что это завѣтрѣлое лицо ей нравилось больше, тѣмъ раньше, а эти темные горячіе глаза говорили ей, что она не одна.

Окоемовъ посидѣлъ съ часъ, выпилъ два стакана чая и, уходя, поговорилъ:

— Да, кстати… Мнѣ, кажется, приходится объясняться съ вами, Настасья Яковлевна, за маму. Я не знаю, что у васъ вышло, но по нѣкоторымъ намекамъ мамы — женщины нетерпѣливы — я догадываюсь, что… что… Однимъ словомъ, старушка поняла васъ иначе, чѣмъ слѣдовало.

— Не стоить говорить объ этомъ, Василій Тимоѳеичъ… Или, лучше, поговоримте объ этомъ въ другой разъ. Когда я васъ увижу?

— Это будетъ зависѣть отъ васъ, т.-е. когда вы будете свободны.

— Хорошо. Я васъ извѣщу…

Онъ молча крѣпко пожалъ ея руку и вышелъ быстрыми шагами, точно уносилъ торопливо что-то недосказанное, что все время вертѣлось на языкѣ и осталось невысказаннымъ.

«Какой онъ хорошій, — думала Настасья Яковлевна, стоя въ раздумьѣ посреди комнаты. — Да, хорошій, хорошій…»

Гдѣ-то въ коридорѣ часы пробили часъ. Нужно было ложиться спать, и дѣвушка заснула съ улыбкой на лицѣ.

Первые дни праздника прошли довольно скучно. Окоемовъ заходилъ раза два, но Настасья Яковлевна не приняла его. Она не могла бы сама объяснить, почему такъ сдѣлала, тѣмъ болѣе, что сама желала его видѣть. Ее что-то удерживало, смутное сознаніе, что она именно такъ должна сдѣлать. Затѣмъ явилась парламентеромъ княжна.

— Вы уже сердитесь? — прямо приступила она къ дѣлу.

— Нѣтъ.

— Зачѣмъ же вы огорчаете человѣка, который все готовъ сдѣлать для васъ?

— Не знаю…

— Я васъ уже не понимаю… Можетъ-быть, вы сердитесь на Марѳу Семеновну? Такъ если хотите знать, тутъ я виновата… Да, я. Сердитесь уже лучше на меня, потому что я тогда растерялась и сказала лишнее. Мнѣ этого не слѣдовало дѣлать…

— Что же вы ей сказали?

— Видите ли, всю исторію подняла выжившая изъ ума нянька. Марѳа Семеновна ужасно встревожилась, ну, а тутъ я подвернулась. Она уже на меня, а я уже говорю прямо, что Василій Тимоѳеичъ васъ любитъ и будетъ счастливъ, если вы согласитесь выйти за него замужъ. Вотъ уже и все… Старушка не виновата.

— А я тутъ при чемъ?'

— И вы не виноваты… А если разобрать, то и я уже не виновата.

Наивность княжны разсмѣшила Настасью Яковлевну. Дѣйствительно, никто не виноватъ… Вообще нелѣпость. Потомъ Настасья Яковлевна безъ всякой видимой причины развеселилась, обняла княжну и, цѣлуя ее, проговорила:

— О, я прощаю васъ, дорогая, милая, хорошая… Это такъ легко сдѣлать, когда приходится прощать человѣка, который даже не можетъ сдѣлать зла.

Дорогой, когда княжна шла домой, она раздумалась о Настасьѣ Яковлевнѣ, и ей показалось, что она какая-то странная. Совсѣмъ не такая, какой была раньше. А впрочемъ, съ дѣвушками такія перемѣны иногда бываютъ.

Черезъ недѣлю княжна завернула къ Настасьѣ Яковлевнѣ и удивилась, встрѣтивъ тамъ Окоемова. Было уже часовъ десять вечера. На столѣ кипѣлъ самоваръ. Окоемовъ имѣлъ встревоженный видъ и по своей привычкѣ ходилъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину.

— Вы уже сердитесь? — спросила княжна.

— Какъ же не сердиться, Варвара Петровна! — заговорилъ Окоемовъ, ероша волосы. — Это невозможно… Стоило мнѣ отвернуться, какъ уже массу напутали безъ меня. Никому нельзя на грошъ повѣрить… И самое обидное, когда имѣешь дѣло съ русскимъ человѣкомъ, что это именно хорошій человѣкъ, смышленый и старательный, а въ результатѣ получается дрянь.

— Это съ вашимъ комиссіонерствомъ вышли недоразумѣнія?

— Да… Заказы не исполнены, сроки платежей пропущены, корреспонденція въ невозможномъ видѣ, а для меня малѣйшая неаккуратность хуже смерти. Самое скверное то, что всѣ правы и сваливаютъ вину другъ на друга…

— Большіе убытки?

— Убытки — это пустяки, а важно то, что моя фирма можетъ потерять довѣріе своихъ кліентовъ. Просто обидно… Вѣдь при мнѣ тѣ же самые люди работали аккуратно и хорошо, а безъ меня все пошло вверхъ дномъ. Возмутительно!..

— А вы уже успокойтесь, Василіи Тимоѳеичъ, — совѣтовала княжна съ наивной улыбкой. — Уже всѣ такіе.

Это наивное замѣчаніе развеселило всѣхъ, и Окоемовъ самъ удивился, на что онъ такъ негодовалъ. Всѣ такіе, и конецъ дѣлу. Значитъ, на людяхъ и смерть красна.

— Знаете что, княжна? — заговорилъ Окоемовъ. — Я съ вами согласенъ, совершенно согласенъ… Вѣдь это цѣлая философія: всѣ такіе же. Да… Кстати, я вчера получилъ письмо изъ Краснаго-Куста, и Сережа конфиденціально сообщаетъ, что наши дамы начинаютъ понемногу ссориться. Это, кажется, тоже въ порядкѣ вещей…

— А еще что пишетъ этотъ… господинъ? — съ усиліемъ проговорила княжна.

— Остальное все хорошо, особенно золото… Начинается богатая часть розсыпи, и это всѣхъ ободряетъ. Да, все хорошо, хотя золото составляетъ для насъ только переходную ступень. О. Аркадій помогъ намъ арендовать цѣлое горное озеро у башкиръ, и сейчасъ у насъ на главномъ планѣ писцикультура. Я уже выписалъ приборъ для искусственнаго разведенія рыбы… Затѣмъ мнѣ хотѣлось бы въ формѣ икры перевезти на Уралъ форелей и лососей, — я убѣжденъ, что онѣ тамъ культивировались бы прекрасно. Это самый цѣнный сортъ рыбы… Знаете, можно довести годовой доходъ почти въ тысячу пудовъ такой рыбы при самыхъ ничтожныхъ расходахъ, ничтожныхъ до смѣшного: нѣсколько сторожей, приборъ для искусственнаго вывода рыбы, садки для молоди, и только. Затѣмъ мы будемъ консервировать эту рыбу и отправлять во всѣ концы Россіи, а главное — за границу. Мы доведемъ стоимость консервовъ до 10—15 копеекъ фунтъ и создадимъ громадный рынокъ. Я не преувеличу, если скажу, что одно такое дѣло дастъ намъ милліоны, а главное, дастъ хорошій и здоровый заработокъ тысячамъ рабочихъ. Это моя главная цѣль…

— Онъ какіе-то соусы варитъ дома, — объяснила княжна, обращаясь къ Настасьѣ Яковлевнѣ. — Уже смѣшно смотрѣть…

— И нисколько не смѣшно… Я взялъ повара изъ Англійскаго клуба и учусь у него дѣлать разные соусы для рыбныхъ консервовъ. Необходимо самому пройти эту школу, чтобы быть потомъ въ курсѣ дѣла. Я уже умѣю дѣлать красный соусъ изъ томатовъ, испанскаго луку и капорцевъ. Очень вкусная вещь. Рыба отлично сохраняется… А потомъ у меня явилась громадная идеища, именно приготовлять рыбную колбасу, только это пока величайшій секретъ.

Когда они уходили и княжна отвернулась, надѣвая мѣховую шапочку, Окоемовъ быстро поцѣловалъ руку Настасьи Яковлевны. Это не ускользнуло отъ вниманія княжны, хотя она и сдѣлала видъ, что ничего нн замѣтила. Съ Настасьей Яковлевной она простилась какъ-то сухо и посмотрѣла на нее испытующимъ взглядомъ.

— Что вы такъ строго смотрите на меня, Варвара Петровна?

— Такъ… ничего….

Когда они вышли на подъѣздъ, княжна спросила Окоемова:

— Вы женитесь на ней?

— Не знаю… — весело отвѣтилъ Окоемовъ.

— По крайней мѣрѣ, сдѣлали предложеніе?

— Нѣтъ…

Княжна пожала плечами, нахмурилась и проговорила съ суровымъ видомъ:

— Я уже ничего не понимаю…

IV.

Окоемовъ, дѣйствительно, сидѣлъ въ своей лабораторіи и по цѣлымъ часамъ варилъ разные соусы для консервовъ, а затѣмъ отправлялся за совѣтомъ къ повару. Изъ всѣхъ дѣлъ, какія онъ велъ въ Москвѣ, это его интересовало больше всего, точно въ своихъ кастрюлькахъ онъ варилъ будущіе милліоны.

— Ты это, Вася, никакъ въ повара хочешь поступить? — шутила Марѳа Семеновна. — Только не дворянское это дѣло…

— Ничего, мама… Скоро будетъ считаться шикомъ, когда богатые люди будутъ сами себѣ готовить обѣдъ. Дворяне любили покушать, а свое всегда пріятнѣе ѣсть…

Вообще Окоемовъ чувствовалъ себя въ Москвѣ прекрасно, и Марѳа Семеновна даже начала опасаться за него, потому что ужъ очень онъ началъ что-то бодриться. Старушка озабоченно посматривала на него и напрасно старилась угадать, что у Васи на умѣ. Нѣсколько разъ она слышала, какъ онъ даже что-то мурлыкалъ себѣ подъ носъ, что ужъ совсѣмъ рѣдко случалось. Старушка только качала головой и вздыхала. Она обращалась за разъясненіемъ къ княжнѣ, но та тоже ничего не знала.

— Не вѣрю я тебѣ, вотъ что, — сердилась старушка. — Всѣ вы меня обманываете… Гдѣ та-то, раскольница твоя?

— Она на службѣ, Марѳа Семеновна…

— Ну, такъ и есть… Развѣ хорошая дѣвушка будетъ служить? Видно, дома-то угарно, вотъ и служитъ… Охъ, не ладно что-то Василька веселится!.. Какъ будто не къ чему…

Эти предчувствія не обманули старушку. Вскорѣ послѣ Крещенія Василій Тимоѳеичъ пришелъ къ ней и заявилъ, что завтра уѣзжаетъ на Уралъ.

— Какъ же это такъ, Вася, вдругъ? Ужъ лучше бы ты варилъ свои соусы…

— Я уже сварилъ все, что нужно, мама. А тамъ у меня Сережа бунтъ поднялъ — разссорился съ моимъ комиссіонеромъ-сибирякомъ. Необходимо ѣхать немедленно.

— Какъ знаешь, Вася. Твое дѣло.

Старушка сообразила, что это даже хорошо будетъ: Вася уѣдетъ на промысла, а раскольница здѣсь останется. Охъ, время много значитъ въ такихъ дѣлахъ: съ глазъ долой — изъ сердца вонъ.

— А княжна какъ?

— Она тоже поѣдетъ со мной, мама…

— И то поѣдетъ. Соскучилась, говоритъ, въ Москвѣ… Однимъ словомъ, птица перелетная.

Окоемовъ, дѣйствительно, заразъ получилъ два заказныхъ письма, помѣченныхъ многообѣщающей фразой: «очень нужное». Писалъ Сережа и писалъ Утлыхъ. Они взаимно обвиняли другъ друга, и Окоемовъ рѣшительно ничего не могъ понять, кромѣ того, что Сережа вызывалъ Утлыхъ на дуэль, а Утлыхъ хотѣлъ жаловаться на него въ духовную консисторію, потому что Сережа сгоряча пригласилъ въ секунданты о. Аркадія. Вообще получалась одна изъ тѣхъ житейскихъ путаницъ, которыхъ никто не разберетъ и съ которыми все-таки приходится считаться.

Сборы были несложные. Княжна была рада убраться изъ Москвы и торопилась до того, что даже забыла проститься съ Настасьей Яковлевной, о чемъ вспомнила только дорогой на Нижегородскій вокзалъ. Погода была холодная, и Марѳа Семеновна не поѣхала провожать.

— Какъ же я уже буду? — безпомощно спрашивала княжна Окоемова. — Я вернусь…

— Нельзя, опоздаемъ на поѣздъ…

Недоумѣніе княжны разрѣшилось тѣмъ, что на вокзалѣ ихъ встрѣтила Настасья Яковлевна. Сгоряча княжна даже не замѣтила, что дѣвушка одѣта по-дорожному, и только когда увидѣла дорожныя вещи Настасьи Яковлевны, догадалась, въ чемъ дѣло.

— Уже вы съ нами, крошка?

— Да, до Нижняго, а тамъ не знаю…

Княжна не рѣшилась спросить, куда ѣдетъ раскольница, и была рада, что она такая веселая и спокойная. Только въ Нижнемъ выяснилось окончательно, что раскольница ѣдетъ вмѣстѣ на Уралъ.

«Навѣрно, Окоемовъ сдѣлалъ ей предложеніе», — рѣшила про себя княжна и успокоилась.

Имъ пришлось сдѣлать зимой тотъ же путь, какой былъ сдѣланъ лѣтомъ, съ той разницей, что отъ Нижняго до Перми пришлось ѣхать цѣлую тысячу верстъ на лошадяхъ. Погода стояла холодная, и княжна рѣшила, что она замерзнетъ дорогой, и была очень удивлена, что пріѣхала въ Пермь цѣла и невредима. Настасья Яковлевна тоже чувствовала себя прекрасно, и княжна еще разъ рѣшила, что Окоемовъ сдѣлалъ ей предложеніе.

Въ Перми они сдѣлали «дневку» и отправились дальше. Въ Екатеринбургѣ пришлось прожить уже цѣлыхъ три дня, потому, что Окоемову пришлось вступить въ длинные переговоры съ Утлыхъ. Къ удивленію Окоемова вышло такъ, что Утлыхъ даже не особенно сердится на Сережу, а недоволенъ больше всего имъ, Окоемовымъ.

— Я-то при чемъ же тутъ? — удивлялся Окоемовъ.

— Вы-то? А вотъ при чемъ, Василій Тимоѳеичъ: дѣло вели мы по душамъ, поставили все, а теперь выходитъ такъ, что я у васъ ни къ шубѣ рукавъ, какъ говорятъ у насъ. Положимъ, капиталъ былъ вашъ, это вѣрно, а съ другой стороны, вѣдь я лѣзъ изъ кожи и не изъ-за своего только жалованья…

— Послушайте, Илья Ѳедорычъ, это дѣлаетъ только вамъ честь, что вы исполнили свои обязанности добросовѣстно. А больше того, что у насъ выговорено было въ условіи, я вамъ ничего не обѣщалъ… Какъ дѣловой человѣкъ, вы поймете, что иначе и быть не могло.

Эти претензіи Утлыхъ «по душамъ» показали Окоемову только то, какъ слѣдовало быть осторожнымъ съ мѣстными дѣловыми элементами. Очевидно, Утлыхъ желалъ, въ видѣ преміи, получить нѣсколько паевъ въ предпріятіи, и до этой исторіи Окоемовъ, можетъ-быть, и согласился бы на это, а сейчасъ не могъ итти на такую уступку, потому что она послужила бы источникомъ безконечныхъ недоразумѣній. Въ Утлыхъ билась жилка исконнаго сибирскаго сутяжничества, и онъ постоянно поднималъ бы разныя недоразумѣнія. Окоемову было жаль съ нимъ разставаться, но другого исхода не было. Затѣмъ, онъ предвидѣлъ, что Утлыхъ не помирится со своей отставкой и будетъ вредить по всѣмъ пунктамъ, какъ человѣкъ, болѣе знакомый съ мѣстными условіями. По внѣшнему виду онъ выдержалъ характеръ и распрощался съ Окоемовымъ почти дружески.

— Что же, у васъ своя дорога, Василій Тимоѳеичъ, а у меня своя, — говорилъ онъ. — Можетъ-быть, и вспомните Илью Ѳедорыча добрымъ словомъ… Помощники-то у васъ съ бору да съ сосенки набраны. А между прочимъ, что же, дай Богъ всякому…

Это была еще одна неудача въ общемъ репертуарѣ преслѣдовавшихъ Утлыхъ всю жизнь неудачъ. Одной бѣдой больше, одной меньше — расчетъ не великъ… Окоемовъ понималъ эту философію, и ему было жаль бойкаго сибирскаго человѣка и обидно на себя, что впередъ не выговорилъ всѣхъ подробностей.

Въ Красный-Кустъ пріѣхали зимней ночью, когда всѣ спали. Княжна испытывала чувство человѣка, который возвращается домой. Были уже свои пріисковыя собаки, которыя встрѣтили сибирскую фуру дружнымъ лаемъ. Вотъ мелькнулъ красный огонекъ въ одномъ окнѣ, перешелъ въ другое, стукнула дверь… Начиналось свое, родное, близкое, почти кровное. Былъ уже второй часъ ночи, но пріѣздъ далекихъ московскихъ гостей поднялъ всѣхъ на ноги. Посыпались перекрестные вопросы, восклицанія, смѣхъ — всѣ были рады, какъ одна семья. Даже маленькая Таня поднялась и сейчасъ же потребовала отъ княжны какой-то обѣщанной игрушки. Пришлось распаковывать нарочно чемоданъ, чтобы удовлетворить это всесокрушающее дѣтское любопытство. Къ счастію, княжна не забыла захватить съ собой игрушекъ, и Таня получила большую куклу, которая говорила «папа» и «мама». Дѣвочка забрала съ собой отвоеванную добычу и заснула, обнимая говорящую куклу.

— Какъ у васъ здѣсь хорошо! — восхищалась княжна. — Ахъ, какъ хорошо…

Калерія Михайловна и Анна Ѳедоровна все-таки смотрѣли на княжну съ завистью, какъ на счастливицу, которая могла прожить въ Москвѣ цѣлыхъ три мѣсяца. Ихъ порученія были исполнены. Мраченъ былъ одинъ Сережа, предчувствовавшій непріятное объясненіе. Въ неопредѣленной роли оставалась также Настасья Яковлевна, которая молча присѣла въ уголокъ и наблюдала другихъ. Она слишкомъ мало была знакома со всѣми, чтобы принять участіе въ общей радости.

— Вы устали? — спросилъ ее Окоемовъ и прибавилъ съ улыбкой: — Вотъ мы и дома… Не правда ли, какъ хорошо здѣсь?

— Да, хорошо…

Остальное договорили ея глаза.

"Нѣтъ, онъ, кажется, еще только хочетъ сдѣлать предложеніе… — думала княжна, наблюдая эту сцену.

Изъ всей компаніи не было только одного Крестникова, который жилъ въ Салгѣ.

Хозяйки быстро принялись за ужинъ изъ всего «своего» и были огорчены, что усталые гости отнеслись къ нему съ обиднымъ равнодушіемъ. Всѣмъ хотѣлось отдохнуть послѣ дороги. Комната Настасьи Яковлевны оказалась занятой, и на первую ночь Окоемовъ уступилъ ей свою, что всѣми женщинами было, конечно, замѣчено сейчасъ же. Фельдшеръ Потаповъ улучилъ минуту и отрапортовалъ Окоемову, по-военному, что все обстоитъ благополучно.

— Отлично, отлично… — отвѣтилъ Окоемовъ. — А кстати, что ваши пчелы?

— Весна скажетъ, Василій Тимоѳеичъ. Сто ульевъ стоятъ въ особомъ помѣщеніи.

Меньше всего было разговоровъ о золотѣ и пріискѣ, что радовало Окоемова, такъ какъ центръ тяжести былъ совсѣмъ не здѣсь. Когда всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, Окоемовъ остался съ глазу на глазъ съ Сережей и проговорилъ безъ всякихъ предисловій:

— Такъ дуэль, Сережа?

— Онъ — подлый трусъ! — отвѣтилъ Сережа съ азартомъ.

— Зачѣмъ трусъ? Гораздо проще: благоразумный человѣкъ. Представь себѣ картину, что ты убилъ бы его? Такъ нельзя, мой милый…

— А если онъ мерзавецъ?

— Ну, это дѣло конченное, и мы поговоримъ о немъ когда-нибудь потомъ. Достаточно тебѣ, что Утлыхъ больше не служитъ у меня.

Пріѣздъ москвичей составилъ событіе нѣсколькихъ дней. До извѣстной степени они явились героями дня. Первымъ пріѣхалъ о. Аркадій, потомъ докторъ Егоръ Егорычъ, потомъ Крестниковъ. Всѣ были рады. Но мужчины знали только внѣшнія отношенія, такъ сказать, оболочку событій, а пріисковыя дамы не ограничивались этимъ. Всѣхъ особенно интересовала Настасья Яковлевна, которая вернулась изъ Москвы неизвѣстно зачѣмъ. Княжна въ этомъ случаѣ тоже ничего не могла объяснить.

— Они, навѣрно, тамъ поженились… — сдѣлала первая предположеніе Калерія Михайловна

— Почему вы такъ думаете?

— Да по всему замѣтно… Неужели вы не замѣчаете?

— Какая же цѣль скрываться?

— Это ужъ ихъ дѣло.

Ясно было пока одно, именно, что Настасья Яковлевна была совершенно спокойна, весела и точно не замѣчала другихъ. Такое отношеніе нѣсколько обижало княжну, имѣвшую основаніе считать себя близкимъ человѣкомъ. Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ она пріѣхала? Этотъ послѣдній вопросъ выяснился только черезъ недѣлю, когда Окоемовъ составилъ планъ пріисковой школы. Всѣ догадались, что учительницей будетъ Настасья Яковлевна. Въ проектѣ школа имѣла въ виду не столько дѣтей, какъ взрослыхъ, именно воскресные классы. Это открытіе нѣсколько успокоило пріисковыхъ дамъ. Что же, дѣло хорошее безусловно, тѣмъ болѣе, что среди пріисковыхъ рабочихъ шестьдесятъ процентовъ были безграмотные, а праздники являлись чистымъ наказаніемъ. Въ Красномъ-Кусту не было своего кабака, но это не мѣшало доставать водку изъ Челкана, — охотники до выпивки ходили пѣшкомъ, чтобы принести какую-нибудь одну бутылку водки. Зло было страшное, и бороться съ нимъ можно было только отвлекающими средствами

Княжна тоже нашла себѣ дѣло, т.-е. даже не нашла, а оно само пришло къ ней. Лѣтомъ не такъ были замѣтны всѣ стороны крестьянскаго быта, и только зимой онѣ выступили съ надлежащей полнотой. Конечно, сибирскія деревни богаты сравнительно съ россійской бѣдностью, но и здѣсь достаточно было голодающихъ дѣтей, изработавшихся стариковъ, круглыхъ сиротъ и вообще нуждающихся въ помощи. Вѣдь только въ городахъ есть богадѣльни, пріюты, благотворительные комитеты и разныя другія благотворительныя учрежденія въ широкомъ смыслѣ этого слова, а деревня ничего подобнаго не имѣетъ, кромѣ самаго печальнаго нищенства, которое уже само по себѣ является развращающимъ началомъ. Все для города и ничего для деревни… Вопросъ сводился на самый простой кусокъ хлѣба, на маленькую поддержку, которая могла спасти сотни и тысячи. Великое дѣло просто накормить голоднаго человѣка… Когда княжна обошла бѣдныя избы и познакомилась съ настоящей деревенской голью, ей такъ сдѣлалось совѣстно за все, чѣмъ она раньше жила. Какіе это были все пустяки, начиная съ интеллигентной тоски и неопредѣленныхъ порывовъ къ какому-то неопредѣленному дѣлу, когда оно было тутъ, сейчасъ подъ руками.

— О, я уже знаю, что мнѣ дѣлать, — говорила княжна.

V.

Наступала весна. Это былъ знаменательный моментъ, наступленія котораго всѣ ожидали съ особеннымъ нетерпѣніемъ, какъ торжественнаго праздника. Но зауральская зима держалась крѣпко, и первые теплые дни смѣнялись «отзимьемъ», т.-е. новымъ снѣгомъ. Послѣднее приводило всѣхъ въ молчаливое отчаяніе, и Сережа увѣрялъ, что весна отложена до будущаго года. Но вся картина быстро измѣнилась, когда «тронулась» вешняя вода и сугробы сибирскаго снѣга растаяли съ поразительной быстротой.

Первая работа началась на пріискѣ, гдѣ за зиму были закончены всѣ подготовительныя работы, т.-е. золотоносный пластъ былъ вскрытъ на протяженіи полуверсты. Оставалось только промывать пески на бутерѣ. Появилась масса новыхъ рабочихъ, которые оживаютъ вмѣстѣ съ весной, точно мухи. Пріискъ сразу закипѣлъ какъ муравейникъ, окупая затраченныя на него деньги. Окоемовъ самъ смотрѣлъ за работами и по приблизительнымъ вычисленіямъ убѣдился, что дѣло вѣрное и дастъ хорошій дивидендъ, что было особенно важно въ виду большихъ затратъ на другія предпріятія. Золотая розсыпь должна была служить основнымъ фондомъ, изъ котораго покрывались бы другіе расходы. Эта мысль осуществлялась у всѣхъ на глазахъ.

Первое весеннее солнышко разбудило и первую пчелку, спавшую въ ульяхъ. Потаповъ съ замирающимъ сердцемъ прислушивался къ таинственному шуму, который разрастался въ глубинѣ этихъ ульевъ — это былъ отвѣтъ на призывные лучи весенняго солнца. Товарищемъ и помощникомъ фельдшера былъ о. Аркадій, который, несмотря ни на какую весеннюю распутицу, пріѣзжалъ на пріискъ верхомъ и цѣлые дни проводилъ на пчельникѣ, наблюдая каждый шагъ. Ульи съ пчелами были куплены еще съ осени по ту сторону Урала у башкиръ и съ величайшей осторожностью были перевезены въ Красный-Кустъ. Теперь предстоялъ капитальный вопросъ о томъ, насколько благополучно перезимовала пчелка. Изъ ста ульевъ только шесть не отвѣтили весеннему солнцу ни однимъ звукомъ; они были мертвы.

— Эхъ, если бы не захватили насъ майскіе морозы! — часто повторялъ о. Аркадій, покачивая головой. — У насъ вѣдь выпадаетъ иногда снѣгъ на Николинъ день, даже на Троицу…

Вездѣ показались проталинки, а на нихъ высыпала первая весенняя травка. Сережа уже два раза ѣздилъ на тягу верстъ за двадцать и привезъ нѣсколько вальдшнеповъ. Весенній перелетъ птицы начался довольно рано, какъ только показались на озерахъ первыя полыньи. Цѣлые караваны вольной птицы тянулись къ далекому милому сѣверу, но, такъ сказать, офиціально открылъ на мѣстѣ настоящую весну жаворонокъ, пѣсня котораго повисла въ воздухѣ радостной дрожью, точно звенѣла туго натянутая струна.

Вообще хорошо, чудно хорошо…

Пріисковыя хозяйки всецѣло были поглощены своимъ огородомъ. Въ ожиданіи, когда растаетъ земля, работа шла въ парникахъ и особыхъ разсадникахъ, гдѣ выводилась всевозможная разсада — капуста, огурцы, редиска. Выгонялся картофель-скороспѣлка, салатъ и даже сморчки, — хохлушка не признавала грибовъ, и этимъ послѣднимъ завѣдывала Калерія Михайловна. Первый свой салатъ являлся уже цѣлымъ торжествомъ, а тамъ послѣдовала первая редиска, первый огурецъ и т. д. Еще большимъ торжествомъ явилось то, когда явился первый выводокъ цыплятъ, нѣсколько ягпятъ и двѣ телочки. Хозяйственное колесо разомъ повернулось…

Окоемовъ видѣлъ только одно, что недостаетъ рабочихъ рукъ, а новыхъ людей не прибываетъ. На пріискѣ еще можно было обойтись наличнымъ составомъ, а всѣхъ тяжелѣе доставалось Крестникову, которому приходилось вездѣ поспѣвать одному. Правда, на подмогу къ нему были посланы два некончившихъ реалиста, съ которыми княжна познакомилась въ Екатеринбургѣ, но этихъ помощниковъ приходилось еще учить. Кромѣ этихъ неудобствъ, главное затрудненіе было въ томъ, что Крестниковъ занималъ самый отвѣтственный и самый рискованный постъ. Сравнительно даже пріисковое дѣло являлось вѣрнымъ въ смыслѣ неожиданныхъ сюрпризовъ. Окоемовъ нѣсколько разъ самъ ѣздилъ въ Салгу, чтобы помочь Крестникову. Студентъ оказался очень серьезнымъ и дѣловымъ человѣкомъ и дѣлалъ гораздо больше, чѣмъ можно было требовать отъ одного человѣка.

— Ничего, какъ-нибудь управлюсь, — успокаивалъ онъ Окоемова. — Вотъ въ страду другое дѣло… Тогда пошлете мнѣ Потапова.

Хорошей помощницей Крестникову являлась его «молодайка», которая выросла въ деревнѣ и знала практически сельское хозяйство. Вообще это была очень милая молодая чета, уже органически прираставшая къ мѣсту. Въ степи выросъ настоящій хуторокъ, и Крестниковъ мечталъ о скотоводствѣ въ большихъ размѣрахъ. Лошади были нужны и для хозяйства, и на пріискъ, и въ разгонъ, а затѣмъ нужны степные быки и степные бараны на мясо для пріисковыхъ рабочихъ. Все это можно постепенно завести на хуторѣ.

— Знаете, недавно здѣсь былъ Утлыхъ, — разсказывалъ Крестниковъ. — Онъ пріѣзжалъ спеціально въ Салгу и, какъ мнѣ кажется, разстраиваетъ башкиръ. Могутъ быть непріятности…

— Вы думаете?

— Я въ этомъ убѣжденъ…

Окоемовъ только улыбнулся и проговорилъ:

— Есть турецкая поговорка, которая говоритъ: одинъ врагъ сдѣлаетъ больше вреда, чѣмъ сто друзей пользы. Посмотримъ..

Между прочимъ, Крестниковъ сообщилъ Окоемову, что въ члены «сторублевой компаніи» желаютъ поступить его тесть о. Маркъ, два учителя и нѣсколько учительницъ. Приростъ членовъ шелъ медленно, но Окоемовъ не жалѣлъ объ этомъ, потому что приходилось поступать при выборѣ новыхъ членовъ съ большой осмотрительностью, какъ показывалъ случай съ Утлыхъ. Кстати, члены компаніи уже получили характерныя клички, сложившіяся сами собой: мужчинъ называли «сторублевиками». а женщинъ — «сторублевками». Послѣднее выходило даже остроумно.

Настасья Яковлевна еще въ Великій постъ открыла свои воскресные классы. Окоемовъ предлагалъ выстроить для нихъ особое помѣщеніе на пріискѣ, но она отказалась, потому что дѣло шло еще въ видѣ опытовъ и могло не оправдать затратъ. Въ Красномъ-Кусту была нанята простая деревенская изба, и занятія шли въ ней для перваго раза очень порядочно. Сибирскій мужикъ смышленый и не чурается грамоты, хотя и относится къ учителямъ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ. Впрочемъ, эта сибирская недовѣрчивость распространялась почти на все, такъ что частные случаи недовѣрія не имѣли особеннаго значенія. А Красний-Кустъ могъ бы вѣрить компаніи, потому что его благосостояніе поднялось въ теченіе какого-нибудь года — и работа была подъ бокомъ, и являлись тысячи путей для зашибанія копейки, какъ извозъ, содержаніе квартиръ, харчевое довольство, сбытъ своихъ сельскихъ продуктовъ и т. д.

Кромѣ классовъ, Настасьѣ Яковлевнѣ приходилось много помогать княжнѣ, дежурившей въ больницѣ и разъѣзжавшей по деревнямъ для помощи больнымъ. Докторъ прочиталъ имъ цѣлый курсъ о первоначальной помощи и лѣченіи домашними средствами. Однимъ словомъ, дѣла было достаточно, и Настасья Яковлевна не чувствовала себя лишней, — она тоже была «сторублевкой». Ея отношенія къ Окоемову безпокоили сейчасъ только одного Сережу. Съ наступленіемъ весны главный управляющій золотыми промыслами почувствовалъ приливы какой-то странной тоски и началъ хандрить. Между прочимъ, онъ оказывалъ Настасьѣ Яковлевнѣ знаки своего особеннаго вниманія, какъ послѣдняя ни старалась избѣжать ихъ. Встрѣчались они обыкновенно за чаемъ или обѣдомъ, рѣже вечеромъ, въ общей комнатѣ, и Сережа преслѣдовалъ дѣвушку своимъ упорнымъ взглядомъ. Она вставала, краснѣла и уходила къ себѣ въ комнату. Это больше всего возмущало княжну.

— Сергѣй Ипполитычъ, это уже невозможно… Бѣдная дѣвушка не знаетъ, куда дѣваться.

— Я тутъ ни при чемъ, Варвара Петровна. Мнѣ просто скучно…

— Если вамъ скучно, такъ смотрите на меня, — пошутила княжна, готовая всегда пожертвовать собой.

Сережа только прищурилъ глаза и въ сущности въ первый разъ посмотрѣлъ на княжну, какъ на женщину. Къ своему удивленію, онъ нашелъ, что она положительно недурна, а преждевременная вялость придавала ей даже нѣкоторую пикантность, потому что глаза смотрѣли совсѣмъ по-молодому и странно не гармонировали со строгимъ выраженіемъ рта. Сережа даже ночью думалъ о княжнѣ и тяжело ворочался на своемъ ложѣ. Проведенная въ работѣ зима измѣнила даже его внѣшній видъ. Сейчасъ это былъ совсѣмъ солидный мужчина, смахивавшій на англійскаго джентльмена. Привезенный изъ Москвы костюмъ, поражавшій всѣхъ своей необычностью, былъ отложенъ, и Сережа одѣвался, какъ всѣ другіе.

Разъ утромъ, когда Окоемовъ зашелъ въ контору, Сережа сидѣлъ за своими гроесбухами и мечтательно смотрѣлъ въ пространство.

— Что съ тобой? — удивился Окоемовъ.

— Со мной? Ахъ, да… — точно проснулся Сережа и, махнувъ рукой, прибавилъ: — голубчикъ, Вася, я влюбленъ.

— Можно узнать, въ кого?

— Дѣло, видишь ли, въ томъ, что пока это еще и для меня не ясно, то-есть я еще не рѣшилъ. Сначала мнѣ казалось, что я влюбленъ въ Настасью Яковлевну, а потомъ… Знаешь, мнѣ начинаетъ нравиться княжна.

— Да, положеніе затруднительное, особенно въ твоемъ возрастѣ и при твоей неопытности.

— Нѣтъ, ты не смѣйся надо мной. Я самъ не знаю, что со мной дѣлается. Ты когда-нибудь любилъ? Нѣтъ? О, несчастный… Это такое святое чувство… Женщина — все, женщина — это жизнь, женщина — это будущее, а реализація этого чувства — дѣло иногда простой случайности.

— Послушай, тебѣ нужно обратиться къ доктору, Сережа…

Сережа обиженно замолчалъ, какъ человѣкъ, котораго намѣренію не желаютъ попинать. Оставалась одна надежда, именно, что его пойметъ и оцѣнитъ только женщина, о немъ даже была сдѣлана замѣтка въ одномъ гроссбухѣ. Что-то говорилось о лунѣ, цвѣтахъ, соловьѣ и т. д.

Настроеніе Сережи обезпокоило Окоемова, потому что онъ былъ такой человѣкъ, за завтрашній день котораго нельзя было поручиться. Да и Настасья Яковлевна чувствовала себя точно виноватой, хотя съ своей стороны и не подавала никакого повода для нѣжныхъ чувствъ Сережи.

Вскорѣ послѣ Пасхи Окоемовъ предложилъ дѣвушкѣ съѣздить вмѣстѣ съ нимъ на заарендованное озеро, до котораго отъ пріиска было верстъ восемьдесятъ. Водополье спадало, и теперь можно было ѣхать. Настасья Яковлевна согласилась съ особенной охотой. Эта поѣздка опять подняла въ средѣ пріисковыхъ дамъ притихшія подозрѣнія, точно Окоемовъ являлся какой-то общей собственностью и всѣ имѣли право его ревновать. Въ послѣднее время дѣвушка чувствовала себя нездоровой и часто запиралась въ своей комнатѣ. Она была такъ рада этой поѣздкѣ.

Когда пара своихъ пріисковыхъ лошадей вынесла легкій дорожный коробокъ за околицу Краснаго-Куста, дѣвушка прилегла головой къ плечу Окоемова и прошептала:

— Милый, я больше не могу…

Окоемовъ тихо ее обнялъ и поцѣловалъ въ лобъ. Онъ догадывался, въ чемъ дѣло, и чувствовалъ, что еще никогда такъ не любилъ, какъ сейчасъ.

— Милая, я догадываюсь… — шопотомъ отвѣтилъ онъ.

Она спрятала свою головку у него на груди и заплакала счастливыми слезами. А коробокъ летѣлъ впередъ по мягкому проселку, унося счастливую чету, для которой начиналась новая жизнь и еще неиспытанныя радости.

VI.

Настасья Яковлевна ничего не имѣла относительно того, что Окоемовъ до сихъ поръ скрывалъ свою женитьбу, — онъ не хотѣлъ тревожить старуху-мать, которую огорчило бы извѣстіе о такомъ «неравномъ бракѣ». Но сейчасъ это инкогнито начинало ее тяготить, потому что создавало фальшивое положеніе у себя въ Красномъ-Кусту, а потомъ она готовилась быть матерью, и скрываться дальше дѣлалось невозможнымъ. Прямо она ничего не говорила мужу, но послѣдній уже самъ догадывался но ея настроенію, что она чѣмъ-то озабочена и недовольна. Поѣздка на озеро, какъ она догадывалась, была только шагомъ къ чему-то новому.

— Мы проѣдемъ съ озера прямо въ Екатеринбургъ, — говорилъ Окоемовъ дорогой. — Можетъ-быть, тамъ придется остаться.

Женѣ онъ говорилъ «вы» и даже съ глазу на глазъ называлъ полнымъ именемъ.

«Точно онъ меня и за жену сейчасъ не считаетъ», — думала Настасья Яковлевна.

У нея теперь являлись все чаще тяжелыя минуты и какія-то неопредѣленныя сомнѣнія. Да, она любила мужа, но отчего же онъ не хочетъ, чтобы всѣ знали, что онъ принадлежитъ ей и только одной ей?

Объясненіе, дѣйствительно, произошло, хотя и не въ той формѣ, какъ; предполагала Настасья Яковлевна. До озера было верстъ семьдесятъ, т.-е. цѣлыхъ три станціи. Окоемовъ находился въ особенно хорошемъ настроеніи и всю дорогу толковалъ о своей писцикультурѣ. Кстати, онъ захватилъ съ собой нѣсколько жестянокъ, чтобы сдѣлать опытъ консервированія чудной горной форели, которая по-мѣстному называлась «харюзомъ».

— Это до того нѣжная рыба, что ее невозможно перевезти какихъ-нибудь двадцать верста, — объяснялъ онъ съ одушевленіемъ. — Ее ѣдятъ прямо на мѣстѣ лова, и въ продажѣ она совсѣмъ неизвѣстна. Этотъ сортъ форели встрѣчается еще только въ Финляндіи, въ бойкихъ горныхъ рѣчкахъ. Вотъ мы и сдѣлаемъ первый опытъ.

Мѣстность быстро мѣнялась, и со второй станціи на горизонтѣ уже засинѣли недалекія горы. Здѣсь Уралъ былъ значительно выше, чѣмъ въ мѣстѣ пересѣченія его Уральской желѣзной дорогой.

— Не правда ли, какъ хорошо? — повторялъ Окоемовъ. — На восточномъ склонѣ Уралъ почти на всемъ протяженіи образуетъ крутой обрывъ, чѣмъ и объясняется его особенная рудоносность именно на этомъ склонѣ. Замѣчательно, что сейчасъ же отъ обрыва начинается равнина, страшная по величинѣ Сибирская равнина, которая тянется вплоть до Великаго океана. Уралъ служитъ точно порогомъ, отдѣляющимъ собственно Россію отъ Сибири.

Первое горное озеро привело Окоемова въ окончательный восторгъ: ничего лучшаго нельзя было придумать для его цѣлей. Настоящій живорыбный садокъ. Озеро было небольшое, но глубокое и постоянно питавшееся свѣжей водой, приносимой бойкими горными рѣчонками. Затѣмъ оно соединялось протоками съ цѣлой сѣтью другихъ горныхъ озеръ.

На свое собственное озеро они пріѣхали только къ вечеру, когда воздухъ сильно засвѣжѣлъ, — сказывалась горная область. Они остановились прямо «на саймѣ», какъ назывались здѣсь рыбачьи стоянки. Озеро имѣло неправильную форму, какъ всѣ горныя озера, и, въ общей сложности, занимало площадь около квадратной версты. Степныя озера, какъ Челканъ, имѣли овальную форму, а здѣсь тамъ и сямъ высились скалы, а хвойный дремучій лѣсъ подходилъ зеленой стѣной къ самой водѣ. На «саймѣ» ихъ встрѣтилъ старикъ-рыбакъ, служившій отъ компаніи сторожемъ.

— Ты и будешь баринъ? — спрашивалъ онъ Окоемова. — Заждались мы тебя… А это кто будетъ? — прибавилъ онъ, указывая на Настасью Яковлевну.

— А ты какъ думаешь? — спросилъ Окоемовъ.

Старикъ посмотрѣлъ на нихъ пристально и проговорилъ съ увѣренностью:

— Кому быть, извѣстно, барыня, значитъ, по-нашему жена…

Настасья Яковлевна даже покраснѣла отъ охватившаго ее волненія, — это еще въ первый разъ посторонній человѣкъ назвалъ ее «женой».

— Ну, пусть будетъ по-твоему, старина, — пошутилъ Окоемовъ, хлопая старика по плечу. — Вотъ ты намъ завари уху… Есть рыба?

— Какъ рыбѣ не быть, баринъ… Я вамъ карасиковъ добуду. У меня они въ садкѣ сидятъ на всякій случай… Дожидалъ васъ.

— А мы, пока ты варишь уху, прокатимся по озеру на лодкѣ.

— Покатайтесь, коли глянется… Вонъ тамъ за мысомъ хорошія мѣста пойдутъ. Камень — стѣна-стѣной…

Лодка была старая и тяжелая, но Настасья Яковлевна никогда еще не каталась съ такимъ удовольствіемъ. Кругомъ тихо, ни звука, и они одни на этомъ просторѣ. Она чувствовала себя такой маленькой-маленькой и такой безсовѣстно-счастливой. Остального міра больше не существовало, точно они остались вдвоемъ на всемъ земномъ шарѣ. И прошлаго не существовало, а было только настоящее — вотъ это закатывавшееся солнце, нѣмыя скалы, тихо шептавшійся лѣсъ на берегу, водяная гладь, въ которой такъ ласково отражалось вечернее небо.

— Звѣздочка… — тихо вскрикнула Настасья Яковлевна, глядя на воду.

Да, это была первая вечерняя звѣздочка, свѣтившая въ водѣ любопытнымъ глазомъ, точно она смотрѣла на счастливую парочку. Одна тайна отражала другую. Потомъ звѣздочка попала въ расходившіеся отъ веселъ круги, заколебалась и точно потонула.

— А вѣдь Сережа сдѣлалъ мнѣ предложеніе… — неожиданно заговорила Настасья Яковлевна, продолжая какую-то тайную мысль. — Я ничего вамъ не сказала… Это было недѣли двѣ назадъ. Я просто не знала, что говорить, и убѣжала къ себѣ въ комнату, какъ глупая маленькая дѣвчонка.

— Сережа человѣкъ серьезный и шутить не любитъ

— Да, вамъ смѣшно, а каково было мнѣ? Потомъ, всѣ меня ревнуютъ къ вамъ… ловятъ каждый взглядъ… Даже милѣйшая княжна, которую я люблю, какъ сестру, и та доводила меня не одинъ разъ до слезъ своими наводящими разспросами. Они всѣ считаютъ васъ своей собственностью.

Настасья Яковлевна засмѣялась и посмотрѣла на Окоемова счастливыми глазами, въ которыхъ свѣтилась одна мысль: «Ты — мой, и я никому, никому не отдамъ тебя»…

— Да, я принадлежу имъ, принадлежу дѣлу, — серьезно заговорилъ Окоемовъ, бросая весла. — И мнѣ было совѣстно нарушить эту иллюзію своей женитьбой… Вѣдь любовь — слишкомъ эгоистичное чувство, это роскошь, которую нужно заработать. Мнѣ казалось, что я чему-то измѣняю, отдаваясь слишкомъ личнымъ чувствамъ. Какъ хотите, а свое счастье отдѣляетъ отъ другихъ, и человѣкъ начинаетъ слишкомъ много думать только о самомъ себѣ. Мнѣ и сейчасъ совѣстно: я такъ счастливъ, милая….

Она не понимала его словъ и смотрѣла на звѣздочку, которая опять показалась въ водѣ. Вода успокоилась и стояла, какъ зеркало.

— Вы меня не понимаете? — замѣтилъ Окоемовъ.

— Нѣтъ, то-есть да… Я знаю только одно, что дальше такъ не можетъ быть, если вы не хотите оставлять меня въ фальшивомъ положеніи… Можетъ-быть, я несправедлива, можетъ-быть, я эгоистка, можетъ-быть, я сдѣлала не поправимую ошибку…

— Ни то, ни другое, ни третье, моя хорошая… А только я боюсь слишкомъ увлечься своимъ личнымъ чувствомъ.

— Какой хорошій старикъ этотъ рыбакъ… — вслухъ думала Настасья Яковлевна, теряя нить разговора: ей хотѣлось и плакать и смѣяться.

А хорошій старикъ развелъ на берегу цѣлый костеръ, подвѣсилъ надъ огнемъ котелокъ съ водой и ждалъ, когда вернутся господа. Что-то ужъ очень долго плаваютъ… Вонъ и солнышко сѣло, и холодкомъ потянуло отъ заснувшей воды, и молодой мѣсяцъ показался на небѣ. Гдѣ-то въ осокѣ скрипѣлъ неугомонный коростель, гдѣ-то вопросительно крякали утки, выплывавшія въ заводи кормиться, гдѣ-то пронеслось печальное журавлиное курлыканье. Распряженныя и стреноженныя лошади съ наслажденіемъ ѣли свѣжую, сочную траву, а пріисковый кучеръ Аѳонька сидѣлъ около огонька, курилъ трубочку и сердито сплевывалъ на огонь.

— Какъ-то тутъ наѣзжалъ Утлыхъ… — говорилъ старикъ-рыбакъ, встряхивая сѣдыми волосами.

— Ну?

— Ну, значитъ, ничего… Пожалуй, какъ бы промашки не вышло. Все онъ съ башкирами шепчется… Какъ-то наѣзжали Аблай съ Уракайкой. Незнамо зачѣмъ наѣзжали и съ тѣмъ же уѣхали…

Тихій всплескъ веселъ прекратилъ эту краснорѣчивую бесѣду. Изъ-за ближайшихъ камышей выплыла лодка, казавшаяся теперь больше, чѣмъ при дневномъ освѣщеніи. Щипавшія траву лошади насторожились и фыркнули, сердито тяфкнула лежавшая у огня маленькая собачонка.

— Ну, а какъ ты, Аѳонычъ, насчетъ господъ понимаешь? — спрашивалъ старикъ, поднимаясь съ кряхтѣньемъ.

— А кто ихъ разберетъ… У барина денегъ не въ проворотъ, вотъ и мудритъ. Работалъ бы на пріискѣ, какъ другіе, а то и землю рендуетъ, и озеро, и не вѣсть еще что.

— Много денегъ-то?

— Цѣлый банкъ, сказываютъ. А изъ себя глядѣть не на что… Такъ, заморышъ, то-есть супротивъ другихъ прочихъ золотопромышленниковъ.

— Та-акъ…

Лодка причалила къ берегу, и Аѳонька отошелъ къ экипажу, такъ какъ считалъ невѣжливымъ оставаться у огня.

Уха изъ живыхъ карасей была великолѣпна, а потомъ Аѳонька приготовилъ въ походномъ мѣдномъ чайникѣ чай. Дѣлалось холодно, и Настасья Яковлевна куталась въ теплую шаль. Она опять казалась Окоемову маленькой дѣвочкой, и онъ опять чувствовалъ себя счастливымъ, добрымъ и хорошимъ.

Настасья Яковлевна легла спать въ экипажѣ, — въ избушкѣ она боялась таракановъ. Окоемовъ улегся подъ открытымъ небомъ, у огонька, и долго не могъ заснуть. Ночь была чудная, и ему слышались какіе-то неясные звуки, точно кто-то шопотомъ предупреждалъ кого-то о неизвѣстной опасности.

Онъ проснулся рано, благодаря утреннему холоду. Озеро было закрыто туманомъ, а трава — сверкавшей росой. Солнце поднималось изъ-за горъ безъ лучей и казалось такимъ громаднымъ. Огонь потухъ. Окоемовъ сходилъ умыться чистой озерной водой и велѣлъ старику собираться.

— Нужно половить мармышей, дѣдка…

Старикъ захватилъ ведерко, сачокъ и съ кряхтѣньемъ взялся за шестикъ, — онъ правилъ лодкой, стоя на ногахъ. Отваливъ отъ берега, онъ нѣсколько разъ тряхнулъ головой и проговорилъ:

— Баринъ, а вѣдь дѣло-то неладно!

— Что такое случилось?

— А наѣзжалъ Утлыхъ… да… Онъ башкиръ сомущаетъ насчетъ озера. Говоритъ: неладно контрактъ заключенъ. Аблай да Уракайка ужъ наѣзжали… Извѣстно, они-то рады вторую ренду получить. Вотъ какое дѣло…

— Ничего, какъ-нибудь устроимся, дѣдка, а Утлыхъ напрасно хлопочетъ. У насъ правильный контрактъ…

— Да вѣдь народъ-то несообразный, баринъ. Однимъ словомъ, нехристь…

Настасья Яковлевна была разбужена Окоемовымъ. У него было какое-то встревоженное лицо.

— Настасья Яковлевна, смотрите…

Онъ развернулъ бумажку, въ которой лежали какіе-то блѣдно-желтые тараканы. Настасья Яковлевна даже вскрикнула.

— Вотъ наше богатство… Въ этомъ рачкѣ-мармышѣ скрыты милліоны, — объяснялъ Окоемовъ.

— А для чего они намъ?

— О, мѣсто имъ найдется…

VII.

На озерѣ Окоемовы прожили дня три. Старикъ-рыбакъ указалъ мѣсто, гдѣ ловятся харюзы, и наловить ихъ было дѣломъ нѣсколькихъ часовъ, но затрудненіе замѣчалось въ приготовленіи соусовъ. Ихъ нужно было приготовить раньше, но это, конечно, позабылось, и пришлось потратить на ихъ приготовленіе дня два. Нужно было видѣть терпѣніе, съ какимъ Окоемовъ выполнилъ эту скучную и хлопотливую операцію. Любая кухарка позавидовала бы ему. Настасья Яковлевна по пути училась у него и высказала нѣсколько случаевъ такой милой, чисто-женской находчивости, устранявшей, казалось, непреодолимыя препятствія. Дѣло въ томъ, что одна и та же операція на кухонной плитѣ шла иначе, чѣмъ на открытомъ воздухѣ. Наконецъ соусы были готовы, и по озеру отправилась въ горы настоящая экспедиція, состоявшая изъ Окоемовыхъ и стараго рыбака. Лодка причалила къ устью безыменной горной рѣчки, и дальше экспедиція отправилась уже пѣшкомъ, нагруженная всѣми приспособленіями для перваго опыта. Впрочемъ, итти пришлось не больше версты, пока старикъ не остановился у одного омута, въ которомъ бродило цѣлое руно харюзовъ. Прежде чѣмъ приступить къ ловлѣ, разведенъ былъ костеръ и все приготовлено. Ловили небольшимъ бреднемъ, причемъ шли не вверхъ по рѣкѣ, какъ это дѣлается обыкновенно, а внизъ. «Въ забродъ» пошли старикъ и Окоемовъ, и первый же выходъ далъ штукъ двадцать великолѣпныхъ харюзовъ, вѣсившихъ чуть не полпуда. Этого было слишкомъ достаточно. Пойманную рыбу сейчасъ же очистили, сварили, уложили въ коробки, залили разными соусами, прованскимъ масломъ, а потомъ Окоемовъ запаялъ жестянки съ искусствомъ настоящаго мастера.

— Для чего это вамъ, баринъ? — удивлялся старикъ, наблюдая всю операцію въ качествѣ благосклонной публики.

— А вотъ для чего: рыба не испортится цѣлый годъ, и вези ее, куда хочешь.

— Но-о? Вотъ такъ штука… Ловкимъ ты бариномъ себя оказываешь.

Въ заключеніе была сварена отличная уха, какой Окоемовъ еще никогда не ѣдалъ. Настасья Яковлевна была въ восторгѣ и начинала вѣрить въ затѣи увлекавшагося мужа.

— Ты только представь себѣ, что въ разныхъ частяхъ Урала можно добыть этой рыбы до пятисотъ пудовъ въ одно лѣто совершенно свободно, — объяснялъ онъ, довольный первымъ успѣхомъ. — А консервированную ее можно продать minimum по десяти рублей пудъ, считая по двадцати пяти копеекъ за фунтъ — дешевизна невѣроятная. Въ общемъ составится валовой доходъ въ пять тысячъ рублей. Накладные расходы и отправка въ столицу отнимутъ половину, останется чистаго дохода еще около двухъ съ половиной тысячъ. Право, стоитъ похлопотать, тѣмъ болѣе, что здѣсь больше чѣмъ на половину войдетъ дешевый женскій трудъ. Къ этому прибавь еще то, что можно арендовать сотни вотъ такихъ горныхъ рѣчонокъ и увеличить ихъ производительность въ десять разъ. Тебѣ скучно слушать мои расчеты, но вѣдь изъ нихъ получится хлѣбъ для сотенъ людей, если дѣло обставить какъ слѣдуетъ. Я часто жалѣю, что у меня только двѣ руки, а на сто, именно, чтобы показать своимъ примѣромъ, какъ нужно работать. У насъ всѣ боятся маленькаго дѣла и предпочитаютъ умирать съ голода въ ожиданіи какого-то миѳическаго большого дѣла, а оно само собой не приходитъ, какъ и все большое.

Производя свой опытъ, Окоемовъ все время обдумывалъ планъ своихъ дѣйствій по отношенію къ Утлыхъ. Своихъ опасеній онъ не выдалъ ни старому рыбаку ни женѣ, но про себя не сомнѣвался, что придется серьезно считаться съ этимъ сибирскимъ кляузникомъ. Его страшила главнымъ образомъ разная судебная волокита, которая отниметъ массу времени и средствъ. Выгоднѣе, пожалуй, было бы совсѣмъ попуститься этимъ озеромъ и арендовать другое, но онъ этого не могъ сдѣлать, чтобы не потерять извѣстнаго престижа въ глазахъ мѣстныхъ людей. Его злило то, что придется на время отложить опыты писцикультуры, которая его занимала въ данное время больше всего.

Съ этой непріятной заботой Окоемовъ уѣхалъ прямо въ Екатеринбургъ, чтобы тамъ на мѣстѣ окончательно разузнать настоящее положеніе дѣла. Тамъ онъ нанялъ маленькую квартирку въ три комнаты для Настасьи Яковлевны и обставилъ ее со всѣми удобствами, а самъ попрежнему оставался въ «Американской гостиницѣ». Настасья Яковлевна очень обрадовалась своему углу и ничего лучшаго не желала. Здѣсь не нужно было скрываться ни вредъ кѣмъ, не нужно было носить маску и вообще не быть самой собой.

Дѣло съ озеромъ выяснилось само собой, потому что въ Екатеринбургѣ башкиры уже ждали Окоемова. Оказалось, что условіе было сдѣлано съ одной только волостью, а озеро было спорное — на владѣніе имъ претендовали еще двѣ сосѣднихъ волости. Въ первую минуту Окоемовъ готовъ былъ обвинить о. Аркадія въ неосмотрительности, но, вникнувъ въ дѣло подробнѣе, убѣдился только въ томъ, что вообще башкирское владѣніе съ юридической точки зрѣнія вещь довольно сомнительная и въ будущемъ будетъ служить неизсякаемымъ источникомъ для всякихъ недоразумѣній. Послѣднее выходило уже совсѣмъ скверно, такъ какъ не могло быть увѣренности въ завтрашнемъ днѣ, если не подкупать башкиръ подачками и не «озадачивать» ихъ задатками, какъ это дѣлали другіе крупные рыбопромышленники.

Сами по себѣ башкиры представляли жалкій сбродъ, желавшій сорвать съ него отступного. Это была цѣлая система: только поддайся одинъ разъ, а за нимъ послѣдуетъ цѣлый рядъ другихъ. Приходилось поневолѣ выдерживать характеръ.

— Мы судъ тащимъ… — повторяли башкиры съ наивной хитростью. — Ты насъ обманулъ, мы тебя острогъ тащимъ.

Изъ этихъ переговоровъ ясно было одно, именно, что за башкирами стоялъ такой опытный человѣкъ, какъ Утлыхъ. А онъ, въ свою очередь, являлся представителемъ кучки рыбопромышленниковъ, видѣвшихъ въ Окоемовѣ опаснаго конкурента, чего въ дѣйствительности не могло быть ни въ какомъ случаѣ ни по цѣлямъ ни по средствамъ.

Случайно или намѣренно, но Утлыхъ встрѣтился съ Окоемовымъ въ общей залѣ гостиницы и первый подошелъ къ нему.

— Здравствуйте, Василій Тимоѳеичъ…

— Здравствуйте.

— А вы напрасно думаете про меня, Василій Тимоѳеичъ, что будто я получаю противъ васъ башкиръ. Даже совершенно напрасно… Извѣстно, какой народъ: не любитъ, гдѣ плохо лежитъ.

— Послушайте, намъ лучше не говорить объ этомъ.

— Какъ вамъ угодно-съ… Я только такъ, къ слову. Погода стоитъ отличная, Василій Тимоѳеичъ…

— Да, прекрасная.

Такъ они и разстались. На другой день башкиры подали прошеніе въ судъ, — писалъ его Утлыхъ.

Одна непріятность не приходитъ. Потемкинъ прислалъ подробный счетъ новыхъ расходовъ на его насосы. Окоемовъ просмотрѣлъ этотъ счетъ съ особеннымъ вниманіемъ и пришелъ къ печальному заключенію, что за этимъ «послѣднимъ» счетомъ послѣдуетъ цѣлый рядъ дополнительныхъ, и все-таки ничего изъ этого не выйдетъ. Насколько раньше Окоемовъ вѣрилъ въ своего изобрѣтателя, настолько сейчасъ не довѣрялъ ему, т.-е. не вѣрилъ въ осуществимость его теоріи при настоящихъ средствахъ. Въ общей сложности насосы уже стоили около трехъ тысячъ рублей, да по новой смѣтѣ приходилось уплатить около полуторыхъ. Это было «немножко много» для опыта, хотя Окоемовъ и тратилъ на это дѣло свои личныя средства. Приходилось на время отложить дорогую игрушку и утилизировать способности Потемкина въ другомъ направленіи, хотя и трудно было пристроить его къ какому-нибудь практическому и производительному дѣлу.

Отдыхалъ Окоемовъ только въ уютной квартирѣ Настасьи Яковлевны, гдѣ проводилъ все свое свободное время. Но и здѣсь было не безъ недоразумѣній. Настасья Яковлевна непремѣнно хотѣла знать всѣ дѣла мужа и обижалась, когда онъ что-нибудь скрывалъ отъ нея.

— Я не понимаю вашего недовѣрія, — говорила она. — Вы все еще считаете меня чужой…

— Ахъ, совсѣмъ не то, милая… Я слишкомъ привыкъ къ самостоятельности, а главное — не люблю повѣрять другимъ свои неудачи. Вѣдь это просто скучно, какъ безконечные разсказы о своихъ болѣзняхъ, которыя интересны только для одного разсказчика. Затѣмъ, вы такъ мало понимаете въ этихъ прозаическихъ дѣлахъ, да и понимать ихъ скучно…

Эти объясненія нисколько не убѣждали Настасью Яковлевну, и она оставалась при своемъ.

— Я не отдѣляю себя отъ васъ, — повторяла она съ непонятнымъ для него упрямствомъ. — А вы отдѣляете…

— Просто дурная привычка, Настасья Яковлевна… Вѣдь я жилъ такъ долго одинъ и такъ привыкъ поступать по личному своему усмотрѣнію, ни съ кѣмъ не совѣтуясь. У меня свой мірокъ, и, право, нѣтъ ничего обиднаго, если мнѣ хочется время отъ времени остаться одному. Вѣдь у каждаго есть такой мірокъ…

Какъ и что ни говорилъ Окоемовъ, но его мірокъ былъ разрушенъ. Одиночество было невозможно. Раньше, задумывая жениться, онъ какъ-то не подумалъ объ этомъ. Впрочемъ, эти маленькія недоразумѣнія выкупались цѣлой полосой счастья. Они вдвоемъ читали, вдвоемъ мечтали о будущемъ и жили какой-то удвоенной жизнью. Настасья Яковлевна, требуя полной откровенности отъ мужа, сама скрывала одно опасеніе, которое ее преслѣдовало все больше и больше. А что, если будущій ребенокъ унаслѣдуетъ отцовскій порокъ сердца? А если родится уродецъ?.. Она даже закрывала глаза отъ страха и употребляла всѣ силы, чтобы отогнать мрачпыя мысли. Разъ Окоемовъ поймалъ ея озабоченный взглядъ и замѣтилъ:

— Вы дѣлаете то же самое, въ чемъ упрекаете меня. Не слѣдуетъ, милая, впередъ себя запугивать. Я знаю, о чемъ вы сейчасъ думаете, и совѣтовался еще въ Москвѣ съ однимъ спеціалистомъ-докторомъ. Онъ нашелъ, что мои физическіе недостатки умрутъ вмѣстѣ со мной… Иначе я не рѣшился бы жениться. Могу дать честное слово, что это такъ…

Другое обстоятельство тоже безпокоило Настасью Яковлевну, именно — ей казалось, что мужъ живетъ сейчасъ въ Екатеринбургѣ только изъ-за нея, хотя онъ и ссылался на какія-то неотложныя дѣла, которыя удерживали его именно здѣсь. Эти сомнѣнія разрѣшились съ пріѣздомъ Сережи, который привезъ сдавать первое золото. Онъ успокоилъ, что въ Красномъ-Кусту и на Салгѣ все обстоитъ благополучно. У Сережи былъ такой озабоченно-дѣловой видъ. Онъ окончательно вошелъ въ свою роль главнаго управляющаго и даже надоѣдалъ разными дѣловыми разговорами. По своей мужской ненаблюдательности онъ не замѣтилъ особеннаго положенія Настасьи Яковлевны и былъ очень удивленъ, когда Окоемовъ пригласилъ его въ крестные отцы.

— Что это значитъ? — спрашивалъ Сережа, дѣлая большіе глаза.

— Очень просто: мы ожидаемъ потомства…

— А…

Сережа отнесся къ этой новости настолько безучастно, что Настасья Яковлевна даже обидѣлась. Главный управляющій былъ занятъ больше какими-то двадцатью фунтами золотого песку, курсомъ на золото, ассигновками на него въ банкѣ, а будущій человѣкъ его интересовалъ столько же, какъ прошлогодній снѣгъ. Точно такъ же равнодушно отнесся онъ и къ тайной женитьбѣ Окоемова. Настасья Яковлевна не понимала, что въ послѣднемъ случаѣ въ Сережѣ сказывалось не равнодушіе, а особенный видъ ревности — ревность холостого товарища. Ему даже казалось, что Настасья Яковлевна сейчасъ недостаточно интересна, и что Окоемовъ могъ бы сдѣлать болѣе удачную партію. Ну, женился бы на американкѣ, что ли. Окоемовъ понималъ его настроеніе и не придавалъ ему серьезнаго значенія.

Сдача перваго золота составляла торжество всей компаніи, и Сережа волновался все время. Только когда оно было превращено въ лабораторіи въ слитки, онъ успокоился, точно свалилъ съ себя какую-то тяжесть, а затѣмъ пропалъ на цѣлыхъ два дня. Вернулся онъ измятый, сонный, мрачный.

— Ахъ, Сережа, Сережа… — упрекнулъ его Окоемовъ.

— Пожалуйста, ничего не говори мнѣ. Презираю себя… Попалъ въ клубъ, встрѣтилъ знакомыхъ, ну и того… Моя бѣда, что я вездѣ встрѣчаю отличныхъ людей.

— Не забудь одно, что скоро наступитъ срокъ взноса твоего сторублеваго пая. Ты знаешь, что я прямолинеенъ въ такихъ дѣлахъ до идіотства… да. Вѣдь эти сто рублей должны быть заработаны. Понимаешь? Ты можешь гдѣ-нибудь занять, но я такого пая не приму.

— Пожалуйста, нельзя ли безъ правоученій?

— Я только предупреждаю впередъ.

VIII.

Красный-Кустъ сдѣлался неузнаваемъ. Годъ назадъ было болото, а сейчасъ выросъ цѣлый городокъ. На пріискѣ работало около ста человѣкъ да еще около «конторы» больше десятка. Всѣхъ нужно было накормить — одной такой заботы достаточно. Съ наступленіемъ весни работа закипѣла по всѣмъ пунктамъ, точно новый пріисковый городокъ наверстывалъ зимнюю спячку. Оживленнѣе всего, конечно, былъ пріискъ, гдѣ сейчасъ командовалъ Потемкинъ. Дѣло было поставлено, и требовались только аккуратность и добросовѣстность. Послѣднимъ качествомъ изобрѣтатель обладалъ вполнѣ, а первое частенько страдало. Впрочемъ, дѣло велось подъ зоркимъ глазомъ двухъ опытныхъ штейгеровъ, которые видѣли на два аршина подъ землей.

Вѣсть о дѣлѣ съ башкирами опередила Сережу. На пріискѣ рабочіе уже толковали, что у барина вышла «неустойка» и его посадятъ въ тюрьму, если уже не посадили. Долетѣла эта вѣсть и на озеро Челканъ, перетревоживъ о. Аркадія. Онъ сейчасъ же пріѣхалъ на пріискъ, чтобы навести справки, но и здѣсь никто и ничего не зналъ.

— Дѣло въ слѣдующемъ… — бормоталъ о. Аркадій. — Я увѣренъ, что всѣ эти слухи распускаетъ Утлыхъ. Да. Онъ оказываетъ себя вреднымъ человѣкомъ. А въ сущности, все это пустяки…

Пріисковыя дамы были рады появленію о. Аркадія и нѣсколько успокоились. Въ самомъ дѣлѣ, мало ли что можетъ быть, — вѣдь садятъ же другихъ людей въ тюрьму? О законахъ и разныхъ правахъ милыя дамы имѣли самыя фантастическія представленія, какъ о чемъ-то фатально-страшномъ.

Сережа пріѣхалъ при о. Аркадіи и сразу разрѣшилъ всѣ сомнѣнія.

— Все пустяки болтаютъ… Окоемовъ чувствуетъ себя молодцомъ. Конечно, непріятно, но пока еще ничего особеннаго нѣтъ. Въ крайнемъ случаѣ, мы понесемъ денежный убытокъ на арендѣ озера, и только.

Потомъ Сережа улучилъ минуту и наединѣ сообщилъ княжнѣ подъ величайшимъ секретомъ извѣстіе о женитьбѣ Окоемова. Княжна только сдѣлала большіе глаза.

— И уже женился? — спрашивала она.

— Да… гм… Онъ просилъ меня передать вамъ приглашеніе быть крестной.

— Позвольте, какъ же это такъ… Только женился — кого же крестить?

— Видите ли, женился-то онъ, оказывается, еще въ Москвѣ…

— Вотъ уже какъ… И все скрыть отъ меня? Нѣтъ, это несправедливо. Я уже догадывалась давно, что онъ сдѣлалъ предложеніе, но отъ меня-то скрывать зачѣмъ?.. Не понимаю!

— Онъ вообще поступилъ не по-товарищески.

— А какая уже скрытная Настасья Яковлевна… — огорчалась княжна. — Да… А я уже какъ ее любила…

Эта тайна скоро облетѣла весь Красный-Кустъ, благодаря кучеру Аѳонькѣ, который привезъ Сережу изъ города. Всѣ были почему-то недовольны и приняли извѣстіе, какъ обиду. За Окоемова былъ одинъ о. Аркадій.

— Что же, въ добрый часъ… — говорилъ онъ. — Нехорошо жить человѣку одному, такъ сказано въ Писаніи. Очень и весьма радъ… Весьма хорошо.

Сережа, между прочимъ, обратился къ о. Аркадію за разъясненіемъ одного каноническаго вопроса.

— Но нашимъ законамъ, о. Аркадій, кумъ не можетъ жениться на кумѣ?

— Нѣтъ… т.-е. вы подозрѣваете воспріемниковъ одного младенца?

— Именно… Очень жаль.

— Духовное родство, нельзя.

Даже Потемкинъ и фельдшеръ Потаповъ приняли живое участіе въ обсужденіи вопроса, имѣлъ ли право жениться Окоемовъ и, кстати, что онъ за человѣкъ вообще. Разговоръ происходилъ въ комнатѣ фельдшера, устроенной при больничкѣ.

— Я, признаться сказать, лучше о немъ думалъ, — задумчиво проговорилъ Потемкинъ, покуривая дешевую папиросу. — Помилуйте, тутъ дѣло огнемъ горитъ, а онъ жениться… Нужно и о другихъ подумать. Вотъ тебѣ и компанія… вдвоемъ.

— Да, вообще… — глубокомысленно соглашался фельдшеръ. — А впрочемъ дѣло ихнее и насъ не касается.

— Какъ не касается? Вотъ тебѣ фунтъ… Теперь конецъ и всей нашей компаніи. Я уже знаю: какъ заведется баба, и пиши пропало. Совсѣмъ другая музыка… А Настасья Яковлевна дѣвица съ ноготкомъ и свои порядки будетъ заводить. Ужъ началось… да.

— Началось, говоришь?

— Посылаю ему смѣту, а онъ мнѣ присылаетъ отказъ. Всего-то осталось сдѣлать расходъ въ какія-нибудь полторы тысячи. На самомъ концѣ все дѣло испортилъ. Со мной всегда такъ было, всю жизнь. Вѣдь кончилъ бы, если бы Окоемову не пришла блажь жениться.

— Да, вообще… Этакъ онъ и моихъ пчелъ похеритъ.

— Погоди, всего будетъ.

Всѣхъ больше, въ концѣ концовъ, былъ огорченъ Сережа, какъ самое близкое и заинтересованное лицо. Онъ возвращался изъ Екатеринбурга вообще въ дурномъ настроеніи и причины его перенесъ на Окоемова. Раздумавшись на эту тему, онъ пришелъ къ заключенію, что именно этого-то Окоемовъ и не долженъ былъ дѣлать. Эта мысль все разрасталась и достигла своего апогея послѣ разговора съ княжной.

— Да, такъ вы вотъ какъ, Василій Тимоѳеичъ?.. Хорошо. Да, очень хорошо.

Сережа долго не могъ заснуть. Пробовалъ читать только-что полученный новый французскій романъ, считалъ въ умѣ до тысячи — ничего не выходитъ. Наконецъ его осѣнилъ великолѣпный планъ. Серезка даже вскочилъ съ постели и погрозилъ кулакомъ въ пространство.

— Погоди, дружище, я тебѣ удружу… Ха-ха! Интересно будетъ посмотрѣть, какую ты рожу скорчишь. Х-ха… Вдругъ ты возвращаешься въ Красный-Кустъ съ молодой женой, а я тебѣ рекомендую: Варвара Петровна — моя жена. Каково? Ловко… Или лучше я женюсь на бойкой докторской своячиницѣ, наконецъ, чортъ меня возьми, на поповнѣ Марковнѣ. Погоди, дружище…

Эта блестящая мысль сразу успокоила Сережу, онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ и всю ночь видѣлъ, какъ онъ хочетъ жениться не на княжнѣ, не на поповнѣ и не на докторской своячиницѣ, а на фельдшерѣ Потаповѣ. Утромъ ему было даже совѣстно за это безобразіе.

Калерія Михайловна и Анна Ѳедоровна частенько враждовали между собой, вѣрнѣе сказать — ревновали другъ друга по части первенства. Самъ собой являлся вопросъ: кто же настоящая хозяйка? Иногда случалось, что какое-нибудь приказаніе Калеріи Михайловны вдругъ отмѣнялось Анной Ѳедоровной и наоборотъ, или — въ область Анны Ѳедоровны вдругъ вторгалась Калерія Михайловна и наоборотъ, т.-е. дамамъ это казалось. Говоря правду, устраивала такія вторженія по большей части упрямая хохлушка, а Калеріи Михайловнѣ оставалось дѣлать такой видъ, что она ничего не замѣчаетъ или что терпитъ по необходимости, чтобы не поднимать домашнихъ дрязгъ и ссоръ. Такъ вопросъ о томъ, кто главная хозяйка, и оставался до сихъ поръ открытымъ.

И вдругъ оказалось, что главной хозяйкой является раскольница. Она точно съ неба свалилась… Извѣстіе о женитьбѣ Окоемова навело на обѣихъ женщинъ страшное уныніе. У нихъ, какъ говорится, руки опустились. Калерія Михайловна даже всплакнула потихоньку. На другой день по пріѣздѣ Сережи обѣ встали недовольныя и молчаливыя. Дѣло не шло на умъ. Калерія Михайловна отправилась посмотрѣть свой огородъ, и ей сдѣлалось еще тошнѣе — огородъ показался сиротой. Къ чему теперь огородъ?

— Вы это что смотрите? — окликнула ее хохлушка.

— А такъ… Устраивала, хлопотала, старалась… Да, старалась…

— И я тоже старалась…

— Обѣ старались…

— А на готовое-то пріѣдетъ новая хозяйка и насъ по шеямъ. Вамъ это нравится?

— Даже очень…

Калеріи Михайловнѣ сдѣлалось жаль хохлушки, а хохлушка пожалѣла Калерію Михайловну. Каждая думала про себя: «А какая она славная… Право, жаль!». Кажется, ужъ онѣ ли не жили душа въ душу, а тутъ Богъ новую хозяйку послалъ, а новая хозяйка новые порядки будетъ заводитъ: и то не такъ, и это не такъ. Однимъ словомъ, раскольница… Откуда пріисковыя дамы взяли эту мысль о новыхъ порядкахъ новой хозяйки — трудно сказать, но онѣ были убѣждены въ ней и говорили, какъ о вещи извѣстной.

— Вотъ тебѣ и школа… — ядовито замѣтила хохлушка. — Да и тотъ хорошъ: вывезъ изъ Москвы хорошій консервъ.

— А я такъ думаю, что все это устроила наша княжна. Она вѣдь только прикидывается простой… Вмѣстѣ ѣздила съ раскольницей, ну и сговорились.

— То-то она помалчивала все время…

Общее несчастіе соединило обѣихъ женщинъ, чего не было съ первой встрѣчи. Онѣ даже присѣли на одно бревно, неизвѣстно зачѣмъ валявшееся въ огородѣ, и предались горькимъ размышленіямъ.

— Скоро вотъ ягоды поспѣютъ, — вслухъ думала хохлушка. — Да… Пусть теперь новая хозяйка и пастилы, и варенья, и маринады дѣлаетъ, какъ знаетъ. А я-то, глупая, радовалась: вотъ лѣто наступитъ, вотъ ягоды поспѣютъ… Десять пудовъ одного сахарнаго песку заготовила… банки…

Хохлушка махнула въ отчаяніи рукой.

— Все пошло прахомъ…

— Она еще покажетъ себя, — увѣряла Калерія Михайловна. — Вотъ попомните мое слово… Тихонькая да молчаливая такая, а это хуже всего: не узнаешь, что у нея на умѣ.

— Мы теперь въ родѣ кухарокъ… Нѣтъ, ужъ извините, Настасья Яковлевна, а этому не бывать. Если бы я знала, да ни за что бы не поѣхала сюда.

— И я тоже…

Со стороны эти мысли и разсужденія могли показаться смѣшными, но въ нихъ была извѣстная доля правды. Весь рабочій городокъ волновался, какъ пчелиный улей, въ который влетѣла чужая пчела-матка. Тутъ было о чемъ подумать, и каждый раздумывалъ по-своему.

Все это выяснилось съ особенной яркостью, когда неожиданно пріѣхалъ Окоемовъ, вырвавшійся изъ Екатеринбурга всего на нѣсколько дней. Ему было необходимо произвести маленькую ревизію и сдѣлать нѣкоторыя распоряженія. Съ перваго своего появленія въ Красномъ-Кусту онъ почувствовалъ себя чужимъ, точно прежняя рабочая семья распалась разомъ. Открыто ничего не было высказано, но тѣмъ сильнѣе это чувствовалось. Всѣ были какъ-то особенно молчаливы и торжественно-покорны, какъ незаслуженно обиженные люди, подчинявшіеся силѣ. Окоемовъ догадался, что въ Красномъ-Кусту все извѣстно и произошло именно то, чего онъ ожидалъ. Даже княжна, и та отворачивалась отъ него.

— Вы не одобряете мое поведеніе, Варвара Петровна? — спросилъ ее Окоемовъ, когда они остались въ столовой одни.

— Въ такихъ вещахъ никого уже не спрашиваютъ, Василій Тимоѳеичъ…

— Чѣмъ же вы недовольны?

— Я? Съ чего вы это уже взяли?..

— Да и всѣ, кажется, недовольны?

— Это вамъ такъ уже кажется. Живемъ, какъ и раньше жили. У насъ все уже по-старому.

Особенно возмутило Окоемова поведеніе Сережи, на которомъ точно чортъ поѣхалъ верхомъ. Огорченный Окоемовъ не сталъ даже разговаривать съ нимъ и уѣхалъ въ Челканъ къ о. Аркадію. Онъ отъ души любилъ этого деревенскаго попика, всегда такого ровнаго, спокойнаго и какого-то жизнерадостнаго. О. Аркадій сразу замѣтилъ настроеніе гостя и заговорилъ:

— Дѣло въ слѣдующемъ, Василій Тимоѳеичъ… Вы, конечно, правы, по поставьте себя на ихъ мѣсто.

— Да вѣдь я-то такой же остался, о. Аркадій.

— А въ Писаніи про это дѣло такъ сказано: «неженивыйся печется о Господѣ, а женивыйся о женѣ своей». Впрочемъ, все перемелется и мука будетъ… Не слѣдуетъ волноваться, вообще.

— А если мнѣ обидно?

— Ничего, укрѣпитесь духомъ… Люди все хорошіе, и все помаленьку пойдетъ. Мало ли что бываетъ… Вотъ съ озеромъ-то какъ вы?

— А ну его… Арендую два новыхъ. Свѣтъ не клиномъ сошелся…

Собственно, о. Аркадій не сказалъ ничего новаго и особеннаго, но Окосмовъ сразу почувствовалъ облегченіе, и все, что его волновало, показалось теперь ему такимъ мелкимъ и ничтожнымъ.

IX.

Передъ отъѣздомъ Окоемова обратно въ Екатеринбургъ у о. Аркадія былъ съ нимъ серьезный разговоръ на тему о новыхъ членахъ сторублевой компаніи.

— Маловато народу, Василій Тимоѳеичъ, а новыхъ что-то не прибываетъ, т.-е. такихъ членовъ, которые вошли бы въ дѣло живьемъ.

— Наберутся помаленьку, особенно, когда дѣло станетъ прочно на ноги. Даже лучше, если начнемъ съ маленькаго. Съ большимъ можно и запутаться — не съ дѣломъ, а съ людьми.

— Такъ-то оно такъ, а все-таки большая недохватка въ народѣ. Трудненько управляться.

— Будемъ нанимать, какъ другіе.

— Гм, оно конечно, а только все-таки… Мы съ Сережей ужъ безъ васъ тутъ дѣлали нѣсколько опытовъ, но все какъ-то неудачно. Попадался народъ или пьяница, или лѣнтяй… Едва потомъ развязались. Охъ, не любитъ работать русскій человѣкъ, вотъ какъ не любитъ. Даже обижается, когда увидитъ настоящую работу. Эти-то, которымъ мы отказали, разносятъ насъ на всѣ корки. Даже въ мѣстную газету попали.

— А изъ какихъ же?

— Да такъ, съ бору да съ сосенки: одинъ актеромъ оказался — это самый безпокойный, потомъ одинъ чиновничекъ маленькій, одинъ учитель изъ духовнаго училища… Мы ихъ принимали такъ, пока присмотрятся къ дѣлу. Ну, ничего и не вышло.

— А женщины?

— Женщины лучше, да пока дѣвать-то намъ ихъ некуда. Вотъ въ контору надо бы двухъ, да Сережа не хочетъ. У меня, говоритъ, иногда такое слово въ сердцахъ сорвется, что и жизни будешь не радъ. Они вообще не признаютъ женщинъ въ этакихъ дѣлахъ… Барская замашка.

— Это, значитъ, для его же пользы, если женщины будутъ въ конторѣ. Нужно же когда-нибудь учиться приличіямъ… Вотъ что, о. Аркадій, вы съѣздили бы въ Салгу провѣдать Крестникова. Мы его что-то совсѣмъ забыли. Серьезный онъ человѣкъ, да молодъ…

— Ужо съѣзжу. И то онъ какъ-то точно отпалъ отъ насъ.

О. Аркадій не разсказалъ Окоемову только одного, именно тѣхъ сужденій и разговоровъ, какіе ему приходилось слышать о компаніи отъ мѣстныхъ людей. Въ большинствѣ, какъ это ни странно, сужденія были не въ пользу компаніи, даже больше — почти враждебныя. Сказывалась какая-то мѣстная ревность: что, развѣ мы хуже ихъ? Дай-ка намъ денегъ, такъ мы устроили бы сотни такихъ компаній. А скептики смотрѣли въ корень вещей и говорили, что гусей считаютъ по осени. Разговоры шли, конечно, въ средѣ мѣстной интеллигенціи, относившейся ко всему чужому свысока. О. Аркадій не высказалъ этихъ мнѣній сейчасъ, чтобы не безпокоить Окоемова, — у него своихъ заботъ достаточно, а это успѣется. Для непріятностей всегда время найдется.

Исполняя порученіе Окоемова, о. Аркадій сейчасъ же отправился въ Салгу. Онъ тамъ давненько не бывалъ, и его интересовало, что тамъ и какъ. Всю дорогу о. Аркадій раздумывалъ о томъ, что жатва готова, а дѣлателей мало. Ему было обидно за самое дѣло. Вѣдь сколько народу ищетъ куска хлѣба, а предложи его — не желаютъ. Всѣ бѣлоручки какіе-то. Хорошо, что Окоемовъ не изъ такихъ, которые опускаютъ руки отъ первой неудачи, и пойдетъ напроломъ до конца. Однимъ словомъ, американецъ…

Въ Салгѣ поставленная на первый разъ изба разрослась разными хозяйственными пристройками и надстройками, хотя все это имѣло очень скромный видъ. Строились по-дешевому, на крестьянскую руку, выгадывая каждое дерево. А собственно хозяйственныя пристройки были огорожены плетемъ и крыты соломой. Первая изба была расширена пристройкой задней половины, отдѣлявшейся отъ передней большими сѣнями. Отдѣльно стоялъ небольшой флигелекъ для рабочихъ. О. Аркадій окинулъ всѣ постройки опытнымъ хозяйскимъ взглядомъ и мысленно одобрилъ Крестникова. Такъ-то лучше безъ затѣй.

Всѣ были дома — самъ Крестниковъ съ женой, гимназистка Марковна, пріѣхавшая погостить, и двое реалистовъ, сильно измѣнившихся и возмужавшихъ за годъ.

— Какими судьбами, о. Аркадій? — спрашивалъ Крестниковъ. — Мы поджидали Василія Тимоѳеича… Онъ что-то забылъ про насъ.

— Онъ меня просилъ съѣздить, а самому-то некогда. Въ городъ торопился очень. У него тамъ дѣла…

— Значитъ, вы къ намъ ревизоромъ?

— Какой я ревизоръ… Такъ, просто посмотрѣть пріѣхалъ. Можетъ-быть, на что-нибудь и пригожусь.

— Посмотрите, посмотрите…

Изба была небольшая, но для двоихъ мѣста было достаточно. Окоемовъ предлагалъ занять эту избу подъ людскую, а себѣ выстроить отдѣльный домикъ, но пока Крестиковъ отказался. Везъ того расходовъ было достаточно, а приходъ заключался только въ прошлогоднемъ сѣнѣ. Жена Крестникова за годъ пополнѣла и изъ гимназистки превратилась въ настоящую женщину.

Не откладывая дѣла въ дальній ящикъ, Крестниковъ сейчасъ же повелъ о. Аркадія по своему хозяйству. Осмотрѣлъ былъ скотный дворъ, птичникъ и разныя домашнія постройки. Особенное вниманіе Крестниковъ обратилъ на свинарню и овчарню.

— Это будетъ наша главная доходная статья, — объяснилъ онъ. — Относительно хлѣба я сильно сомнѣваюсь, чтобы было выгодно… Рабочихъ нѣтъ, да и концы съ концами, пожалуй, не сведешь, особенно въ урожаи.

— Да, оно пожалуй, что такъ…

— Потомъ на пшеницѣ у насъ появилась кобылка… Тоже не много веселаго. Не знаю, что скажетъ осень…

— Вотъ видите, г. студентъ, вы и разсуждаете неправильно, ибо нельзя высчитывать доходность хозяйства по годовому обороту. А раскиньте-ка лѣтъ на пять — другой разговоръ получится. Въ одномъ мѣстѣ ямка, а въ другомъ бугорокъ — все и сравняется.

Къ концѣ осмотра Крестниковъ не безъ гордости показалъ свое маленькое опытное поле, занимавшее всего одну десятину. Здѣсь обработка земли велась усовершенствованными плужками. Полдесятины пшеницы и полдесятины овса говорили о явномъ преимуществѣ этихъ плужковъ предъ исторической сохой и сибирскимъ сабаномъ.

— Подождите, я еще фосфоритовъ выпишу, — мечталъ Крестниковъ, счастливый молчаливымъ одобреніемъ о. Аркадія. — Конечно, не вдругъ все, а помаленьку.

— Не вдругъ, и Москва строилась.

— А безъ машины, ничего не выйдетъ, о. Аркадій. Наше счастье пока въ томъ, что рынокъ у насъ у себя дома. Значитъ, мы не теряемъ ни на доставкѣ своихъ продуктовъ, ни на разницѣ рыночныхъ цѣнъ. Потомъ есть своя выгода на разныхъ хозяйственныхъ отбросахъ, идущихъ въ кормъ скоту, начиная съ курицы и кончая свиньей.

Хлѣба уже наливались, и о. Аркадій еще разъ подумалъ: жатва готова, а дѣлателей нѣтъ.

Вечеромъ вся компанія отправилась пить чай на берегъ озера Салги, разлившагося въ своихъ круглыхъ берегахъ, точно на блюдѣ. Озеро считалось сейчасъ безрыбнымъ, потому что послѣдній арендаторъ истребилъ всю рыбу до тла. Здѣсь еще сохранился березовый лѣсъ на мѣстѣ заброшеннаго башкирскаго кладбища. Издали онъ казался зеленой шапкой. Обѣ Марковны выбивались изъ силъ, чтобы угостить о. Аркадія на славу. Реалисты развели костеръ. Однимъ словомъ, устроился почти пиръ. Но онъ былъ нарушенъ появившимся верховымъ, — это былъ старшій сынъ о. Марка, служившій гдѣ-то въ контрольной палатѣ и пріѣхавшій на лѣто погостить къ отцу.

— Ужъ я искалъ васъ, искалъ… — устало проговорилъ онъ, слѣзая съ лошади. — Сначала на хуторъ пріѣхалъ, а оттуда отправился не по той дорогѣ и попалъ въ башкирскую деревню.

Крестниковъ отрекомендовалъ гостя о. Аркадію, но тотъ едва удостоилъ простенькаго сельскаго попа взглядомъ.

— Кажется, что-то такое слыхалъ объ васъ отъ отца, — лѣниво протянулъ онъ, разваливаясь на травѣ. — Кстати, старикъ тоже собирался сюда, но его утащили куда-то съ требой.

Гость не понравился о. Аркадію манерой держать себя. Что-то такое самодовольное и высокомѣрное чувствовалось въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ звукѣ и въ каждомъ движеніи, точно этотъ контролеръ дѣлалъ постоянно всѣмъ громадное одолженіе уже тѣмъ, что дышалъ. О. Аркадій слышалъ раньше, что онъ кончилъ университетъ и хорошо идетъ по службѣ. Сейчасъ ему можно было дать подъ сорокъ.

— Ну, какъ вы здѣсь? — проговорилъ гость, не обращаясь ни къ кому въ частности. — Стремитесь облагодѣтельствовать человѣчество?

— Пока еще не виноваты въ этомъ, — отвѣтилъ Крестниковъ.

— А вы не сердитесь. Вѣдь я такъ, шутя… да. Хотя, если разобрать, такъ всѣ ваши предпріятія выѣденнаго яйца не стоятъ. Да…

— Позвольте узнать, почему? — вмѣшался о. Аркадій, задѣтый за живое самымъ тономъ, какимъ все говорилось.

— Почему? — переспросилъ гость и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на о. Аркадія. — А вы слыхали, что такое капитализмъ и капиталистическое производство?..

— Если не употреблять научной терминологіи, то это всякій пойметъ, — замѣтилъ Крестниковъ.

— Да, такъ вотъ я и говорю… — тянулъ гость: — говорю, что все это вздоръ. Не будь у г. Окоемова дикихъ денегъ, которыя онъ, конечно, воленъ бросать, какъ ему угодно, ничего бы и не было, включительно до настоящаго момента, когда мы вотъ сидимъ и пьемъ чай. Все основано на деньгахъ; слѣдовательно, уберите ихъ — и ничего не останется…

— Если бы каждый тратилъ свои средства на осуществленіе опредѣленной хорошей идеи, то въ этомъ ничего нѣтъ, кромѣ хорошаго, — отвѣтилъ Крестниковъ.

— Да-съ, деньги великая сила и, можно сказать, даже единственная, а ваши предпріятія, кромѣ того, что основаны на деньгахъ, въ конечномъ результатѣ имѣютъ тоже только деньги. Чтобы быть послѣдовательнымъ — мы заговорили объ идеяхъ — чтобы быть послѣдовательнымъ, нужно было начинать какъ разъ наоборотъ. Въ переводѣ на языкъ простыхъ копеекъ это значитъ вотъ что: существуетъ на свѣтѣ г. Окоемовъ — будутъ существовать и ваши предпріятія, а не стало его въ одно прекрасное утро — и все лопнетъ, какъ мыльный пузырь.

Сущность этой рѣчи о. Аркадій уловилъ и сильно заволновался. Какъ это у насъ легко, въ самомъ дѣлѣ, раскритиковать и опошлить все хорошее и оставаться въ то же время совершенно безучастнымъ ко всему дурному.

— Дѣло въ слѣдующемъ, г. контролеръ, — заговорилъ о. Аркадій, запахивая полы своего поповскаго подрясника. — Вотъ вы заговорили о г. Окоемовѣ. А мнѣ извѣстно, что его прямая цѣль поставить дѣло именно такъ, чтобы оно могло итти безъ него. Въ этомъ вся суть… И я убѣжденъ, что такъ и будетъ. Дѣйствительно, первый опытъ основанъ на деньгахъ, вы нравы, но какіе же опыты не требуютъ предварительныхъ затратъ, пока добьются до настоящаго? Наконецъ, по-вашему, конечная цѣль всѣхъ предпріятій — нажива въ той или другой формѣ… Со стороны оно и должно такъ казаться, но вы забыли одно, что здѣсь требуется прежде всего трудъ, упорный и послѣдовательный. Такой трудъ уже самъ по себѣ составляетъ извѣстное нравственное начало… да. Только трудящійся человѣкъ пойметъ настоящую бѣдность и настоящее чужое горе, къ которымъ богатые тунеядцы глухи и слѣпы. Да, да… И еще скажу: цѣль всѣхъ предпріятій г. Окоемова совсѣмъ не нажива, какъ вы ее понимаете, а именно дать трудовой честный хлѣбъ тѣмъ, кто его сейчасъ не имѣетъ. Наконецъ вы разсуждаете, г. контролеръ, какъ человѣкъ, который заручился извѣстной вывѣской, т.-е. дипломомъ, получаетъ двадцатаго числа опредѣленное жалованье и больше ничего знать не желаетъ. Пусть другіе живутъ, какъ хотятъ, мнѣ бы только было хорошо…

Г. контролеръ посмотрѣлъ на разгорячившагося попа прищуренными глазами, улыбнулся и сдѣлалъ такое движеніе головой, которое въ переводѣ означало: развѣ можно спорить съ сумасшедшими? Но о. Аркадій разгорячился окончательно и не могъ не закончить.

— Дѣло въ слѣдующемъ: вы, г. контролеръ, у воды безъ хлѣба не сиживали… да. А что касается ученыхъ разговоровъ и ученыхъ словъ, такъ это г. Окоемовъ знаетъ получше даже васъ. Да…

Бываютъ какіе-то тяжелые люди, одно присутствіе которыхъ уже портитъ общее настроеніе. Такимъ именно былъ «г. контролеръ», каждый визитъ котораго въ Салгу сопровождался какой-нибудь непріятностью, хотя онъ былъ неглупый человѣкъ и по натурѣ не злой. Такъ и сейчасъ: стоило ему появиться, какъ весь пикникъ разстроился. Послѣ взрыва негодованія о. Аркадій испытывалъ унылое чувство: онъ рѣдко горячился, въ два-три года разъ, и потомъ страдалъ, какъ было и сейчасъ, когда онъ поостылъ.

X.

Приближались роковые дни: первый годъ компаніи кончался. Въ Красномъ-Кусту назначенъ былъ общій съѣздъ «сторублевиковъ» и «сторублевокъ».

Всѣ начали готовиться къ этому съѣзду задолго, и у каждаго нашлось достаточно работы, чтобы «заитожить» цѣлый годъ. Каждый сводилъ свои счеты въ отдѣльности, а потомъ они поступили къ Сережѣ для общаго итога. Работы было по горло, такъ что Сережа принужденъ былъ смириться и взялъ помощницей гимназистку Марковну. Онъ, вообще, принялъ съ нѣкоторыхъ поръ торжественно-строгій видъ, и гимназистка Марковна даже боялась его, когда дѣлала какую-нибудь ошибку. Дѣло пошло еще быстрѣе, когда явилась на помощь бойкая докторская своячиница, сама напросившаяся въ контору.

— Предупреждаю, я строгъ, — увѣрялъ Cepeata.

— И я тоже строга, — отвѣчала своячиница. — Какъ женщина, вообще, не терплю безпорядка, мелочна, придирчива и неумолима, особенно въ пустякахъ. Потомъ не люблю, когда при мнѣ возвышаютъ голосъ и дѣлаютъ сердитое лицо — это не по-джентльменски. Да… Кажется, мы отлично понимаемъ другъ друга, и недоразумѣній не можетъ быть.

— Будемъ посмотрѣть… А я все-таки строгъ.

Съ особеннымъ нетерпѣніемъ ожидали пріѣзда Окоемова съ семьей. Дамы волновались впередъ, и каждая про себя составила отдѣльный планъ, какъ держаться съ новой хозяйкой. Вѣдь это будетъ не просто Настасья Яковлевна, на которую никто не обращалъ раньше особеннаго вниманія, а жена Окоемова. Теперь многое будетъ зависѣть прямо отъ нея.

Окоемовы пріѣхали ночью, такъ что ихъ встрѣтила одна княжна, которой не спалось. Она приготовила цѣлый репертуаръ обидныхъ словъ, которыми хотѣла встрѣтить коварную раскольницу, но одинъ видъ спавшаго ребенка разогналъ эту грозовую тучу.

— Мнѣ кажется, что онъ не совсѣмъ здоровъ, — шопотомъ проговорила княжна, заглядывая съ удивленіемъ и страхомъ на спавшаго трехмѣсячнаго ребенка. — Такая ужасная дорога…

— Нѣтъ, ничего… Онъ отлично перенесъ все, — шопотомъ же отвѣчала его счастливая мать.

Да, это была совсѣмъ другая женщина, и княжна со слезами принялась ее цѣловать. Она успѣла забыть все и все простила.

— Новый нашъ компаньонъ… — замѣтилъ Окоемовъ, указывая глазами ребенка. — Я уже внесъ пай.

Княжна была огорчена, что родился мальчикъ, а не дѣвочка, и даже пожурила молодую мать. Конечно, дѣвочка лучше, начиная съ того, что не будетъ такъ шалить, какъ мальчишка.

«Молодые» заняли двѣ комнаты, изъ которыхъ одна превратилась въ дѣтскую. Именно эта комната сдѣлалась сразу центромъ всего дома, и всѣ ходили мимо нея на цыпочкахъ, хотя ребенокъ большую часть времени спалъ и не слыхалъ никакою шума. Калерія Михайловна и Анна Ѳедоровна, какъ замужнія женщины, имѣвшія когда-то своихъ дѣтей, засыпали молодую мать разными совѣтами по части ухода за ребенкомъ. Даже маленькая Таня и та принимала самое живое участіе въ этихъ женскихъ хлопотахъ и лѣзла въ дѣтскую при всякомъ удобномъ случаѣ, такъ что старушка-няня даже возненавидѣла ее.

Съѣздъ состоялся самымъ торжественнымъ образомъ. Пріѣхалъ докторъ Поповъ, Крестниковъ съ женой, о. Аркадій и даже о. Маркъ, здоровенный мужчина съ семипушечнымъ басомъ. Всѣ размѣстились, кто гдѣ могъ. Собственно контора оказалась теперь за дамами, мужчины разбрелись по флигелямъ, а главную квартиру устроили въ больницѣ, благо больныхъ не было. Негодовалъ одинъ Сережа, потому что его пріисковая контора превратилась въ какую-то дамскую уборную. Валялись шпильки, пуговицы отъ ботинокъ, а разъ онъ нашелъ между гроссбухами даже корсетъ. У бѣднаго главнаго управляющаго просто опускались руки отъ этого непріятельскаго нашествія.

— Что же это такое будетъ? — взмолился онъ наконецъ, обращаясь къ Окоемову. — Ложись и умирай…

— Ничего, Сережа, какъ-нибудь потерпи.

— Да вѣдь это безпорядокъ, и всякому терпѣнію бываютъ границы.

Настасья Яковлевна сумѣла остаться незамѣтной, какой была раньше, и этимъ впередъ потушила всякую возможность чьего-нибудь протеста. Она почти все время проводила въ дѣтской и была совершенно счастлива. Изъ всѣхъ окружающихъ ее интересовало больше всего поведеніе Сережи, который по нѣскольку разъ въ день заглядывалъ на ребенка и только пожималъ плечами.

— Вы, кажется, чему-то удивляетесь, Сергѣй Ипполитычъ? — спросила его наконецъ Настасья Яковлевна.

— Неужели это будетъ человѣкъ?

— Со временемъ…

— Знаете, это скучно.

— Какъ кому. А знаете, изъ васъ выйдетъ, вѣроятно, прекрасный отецъ… Въ васъ есть что-то такое, что даже трудно назвать опредѣленнымъ словомъ, но что просто чувствуется.

— Покорно васъ благодарю, Настасья Яковлевна. Это въ нѣкоторомъ родѣ Америка, которой недостаетъ только своего Колумба — вѣрнѣе, Колумбы.

Собравшіеся члены компаніи проводили первую половину дня въ осмотрѣ пріиска и всего пріисковаго хозяйства и знакомились съ дѣломъ въ его настоящемъ видѣ. Большинство не было знакомо въ подробностяхъ даже съ добываніемъ золота, хотя оно и происходило у всѣхъ на глазахъ. Но пріиску водилъ всѣхъ Потемкинъ и заканчивалъ отдѣльнымъ сарайчикомъ, гдѣ лежали модели его насоса.

— Пустяковъ недостаетъ, — шопотомъ предупреждалъ онъ. — Василій Тимоѳеичъ не желаетъ… Что дѣлать!

Онъ, очевидно, разсчитывалъ на сочувствіе другихъ членовъ компаніи, но они рѣшительно ничего не понимали и только покачивали головами.

Фельдшеръ Потаповъ демонстрировалъ свою пасѣку и даже угощалъ свѣжимъ медомъ, что злило хозяекъ, у которыхъ овощи еще не поспѣли, и онѣ не могли щегольнуть трудомъ рукъ своихъ.

Наконецъ всѣ предварительныя занятія были кончены, и Окоемовъ назначилъ день общаго засѣданія. Сережа постарался придать всему офиціальный характеръ и устроилъ свою контору прилично такому важному случаю. Во-первыхъ, былъ поставленъ столъ для членовъ-учредителей, а потомъ мѣста для публики. Получалось что-то въ родѣ засѣданія ученаго общества. Но публика была недовольна, и первымъ забунтовалъ Окоемовъ, ни за что не хотѣвшій занять мѣста предсѣдателя.

— Ты устроилъ весь парадъ, ты и предсѣдательствуй, — говорилъ онъ.

— А у насъ колокольчика нѣтъ… — спохватился Сережа. — Все дѣло испортимъ безъ колокольчика. Послушай, Вася, вѣдь мнѣ придется читать годовой отчетъ, такъ какъ же я буду предсѣдательствовать?

— Попросимъ прочитать кого-нибудь другого. О. Аркадія, напримѣръ.

— Ну, нѣтъ, дудки… Я ужъ лучше самъ.

Составъ засѣданія былъ самый разношерстный: два попа, докторъ, фельдшеръ, неокончившій студентъ, изобрѣтатель, реалисты, два народныхъ учителя и т. д. Были тутъ люди испытанные, опредѣлившіеся вполнѣ, и новички, члены компаніи и просто компаньоны. Женщины сбились въ одну кучку. Калерія Михайловна зажала свои сто рублей въ кулакѣ и все боялась пропустить срокъ взноса.

— Милостивыя государыни и милостивые государи… — началъ Сережа, откашлявшись и принявъ осанку товарища министра. — Имѣю честь представить первому общему собранію нашей компаніи первый годовой отчетъ.

Дальше послѣдовалъ настоящій водопадъ цифръ, такъ что удамъ зарябило въ глазахъ, точно въ комнату налетѣли комары. Для перваго года расходы выходили страшные, въ общей сложности больше тридцати тысячъ, а приходъ не достигъ десяти процентовъ. Членскіе взносы занимали только очень скромное мѣсто, всего около пяти процентовъ. Но въ числѣ расходовъ былъ показанъ имущественный капиталъ — какъ постройки, машины, посѣвы, скотъ и разный хозяйственный инвентарь. Публика, очевидно, была мало знакома съ краснорѣчіемъ цифръ, и ira лицахъ появилось испуганное выраженіе. Если первый годъ обошелся во столько, то чего же будутъ стоить слѣдующіе года? Калерія Михайловна со страха даже закрыла глаза, какъ утопающій человѣкъ. Ей казалось, что все погибло.

— Господа, я кончилъ… — заявилъ, наконецъ, Сережа съ адвокатскимъ жестомъ. — Не имѣетъ ли кто заявить что-нибудь?

— Я имѣю… — откликнулся докторъ. — Благодарить главнаго управляющаго золотыми промыслами.

Наступила пауза. Всѣ молчали. Тогда поднялся Опоемовъ и заговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Господа, лично я врагъ всякой помпы и торжества, но сегодня считаю необходимымъ сказать нѣсколько словъ. Сегодняшній день для меня имѣетъ особенное значеніе, какъ трудовой праздникъ. Да, мы всѣ, собравшіеся здѣсь, трудились по мѣрѣ нашихъ силъ и средствъ и являемся участниками одного общаго дѣла. Изъ прочитаннаго отчета ярче всего выступаетъ цифра расходовъ, которая омрачаетъ нашъ праздникъ. Вотъ объ этомъ обстоятельствѣ я и считаю нужнымъ сказать нѣсколько словъ… Затѣвая дѣло, я зналъ изъ присутствующихъ только двухъ лицъ, а остальные жили въ разныхъ концахъ Россіи, не подозрѣвая даже о существованіи другъ друга. Упоминаю о послѣднемъ съ той цѣлью, чтобы доказать, что дѣло возникло по личной иниціативѣ. Это была моя завѣтная цѣль, для которой я попустился остальными своими дѣлами. Да, дѣло задумано однимъ мной, и, повидимому, въ этомъ его слабое мѣсто… Но это только такъ кажется, потому что оно задумано не для себя и не въ цѣляхъ личнаго обогащенія. Я вложилъ въ него около тридцати тысячъ, которыя въ свое время и получу, а дѣло, будетъ расти, развиваться и крѣпнуть своими силами и средствами — я въ этомъ убѣжденъ, какъ въ томъ, что вижу сейчасъ всѣхъ. Я знаю, что говорятъ: у Окоемова лишнія деньги, и онъ можетъ ихъ бросать. Лишнихъ денегъ, вообще, нѣтъ, по крайней мѣрѣ, я такихъ не видалъ… А бросать деньги на вѣтеръ тоже охотниковъ найдется немного… Я коммерческій человѣкъ, вѣрнѣе сказать — промышленный, и для меня деньги имѣютъ только значеніе силы, которую можно утилизировать на всѣ лады. Мнѣ нравится вотъ такая комбинація, и я не жалѣю, что сдѣлалъ первыя затраты. Скажу больше: я горжусь этимъ именно, что имѣлъ возможность сдѣлать первый шагъ. Конечно, могъ быть другой путь — начать съ маленькаго… Но пришлось бы дольше ждать результатовъ, а жизнь коротка, и никто не поручится за свое завтра. Мнѣ хотѣлось при своей жизни осуществить нѣкоторые планы и разрѣшить нѣкоторыя задачи.

Окоемовъ сдѣлалъ паузу. Его лицо поблѣднѣло, а руки сдѣлались влажными.

— До сихъ поръ я говорилъ, какъ купецъ, — продолжалъ онъ, улыбнувшись своей больной улыбкой. — Да… И, вѣроятно, нѣкоторые изъ васъ ставили мнѣ это въ вину. Но есть нравственная сторона, разрѣшить которую такъ или иначе уже ваше дѣло. Вотъ вы сейчасъ выслушали подробный отчетъ нашего управляющаго, въ которомъ фигурировали однѣ мертвыя цифры, но подъ ними, этими цифрами, бьется жизнь, кровные интересы, будущее тысячъ людей… Самымъ обиднымъ для меня лично было мнѣніе, что я хочу кого-нибудь облагодѣтельствовать: это уже область благотворительности, а не живого дѣла. Живое дѣло потуда имѣетъ значеніе, пока оно не нуждается въ посторонней помощи. Затраты на первоначальную постановку въ счетъ не могутъ итти… Еще одно маленькое замѣчаніе: всякая серьезная работа со стороны можетъ показаться скучной, да работа и скучна, если работникъ не одушевленъ высшими стремленіями. Поэтому очень ошибутся тѣ, кто у насъ будетъ искать развлеченія. Они найдутъ только ту скучную работу, которая на русскомъ языкѣ образовалась изъ слова «рабство». Я понимаю только работу, которая имѣетъ впереди какую-нибудь высшую цѣль… Въ этомъ вся суть.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Прошло пять лѣтъ.

Много воды утекло за это время, много явилось новыхъ людей, а Красный-Кустъ сдѣлался неузнаваемымъ. Отъ прежняго пріиска почти но осталось и слѣда, за исключеніемъ большого пруда на мѣстѣ выработанной розсыпи и большихъ свалокъ, тянувшихся внизъ по логу. Спеціально-пріисковыя постройки тоже были давно снесены, а частью передѣланы подъ новыя помѣщенія — амбары, рыбныя сушильни, кладовыя и мастерскія. Паровая машина дымила попрежнему, но теперь она вертѣла не бутару и не откачивала воду, а заставляла работать разные станки, валы и молота. Новенькій кирпичный корпусъ былъ занятъ громадной мастерской, гдѣ ковали, плющили, тянули и рѣзали горячее желѣзо, дѣлали гвозди, подковы и все необходимое для хозяйства. Особое отдѣленіе было отведено подъ постройку усовершенствованныхъ сельскохозяйственныхъ машинъ. Рабочихъ въ одной механической было до ста человѣкъ. Дѣло было вѣрное и давало хорошій дивидендъ. Рабочіе, кромѣ своей заработной платы, получали извѣстный процентъ съ чистаго дохода. Эти мастерскія представляли собой самый живой и бойкій пунктъ, работавшій почти круглый годъ, за исключеніемъ полуторыхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, когда больше половины рабочихъ расходилось по домамъ на страду. Работы было много, она разрасталась, и не хватало рабочихъ рукъ. Раньше каждый гвоздь приходилось везти изъ Нижняго, а теперь все готовилось у себя дома. Особенно хорошо пошли сельскохозяйственныя машины. Сначала, конечно, онѣ, какъ всякое новое дѣло, были встрѣчены глухимъ недовѣріемъ, какъ дурашливая барская затѣя, но сибирскій народъ смѣтливый, особенно, когда всѣ эти усовершенствованные плуги и плужки, сѣялки, вѣялки и молотилки стали оправдывать себя на дѣлѣ. Въ Красномъ-Кусту было отведено особое опытное поле, гдѣ, на глазахъ у покупателей, производились пробы всѣхъ машинъ. Покупателями явились: сельское духовенство, писаря, народные учителя, богатые мужики и цѣлыя артели. Возникъ даже цѣлый промыселъ: двое-трое устраивали складчину, покупали машины и ѣздили съ ними съ одного мѣста на другое, работая гдѣ исполу, гдѣ изъ трети. Не шли только сложныя жатвенныя машины, недоступныя по цѣнѣ и быстро портившіяся въ неумѣлыхъ рукахъ. Однимъ словомъ, работа въ мастерскихъ кипѣла, и чугунныя отливки приходилось заказывать на ближайшихъ заводахъ. Окоемовъ задумывалъ поставить собственную печь-вагранку, но не было топлива, а каменный уголь добывался еще только въ видѣ опыта и стоилъ дорого. Впрочемъ, это было дѣломъ недалекаго будущаго, въ чемъ никто не сомнѣвался, начиная съ Сережи и кончая послѣднимъ рабочимъ.

Впрочемъ, былъ и недовольный, именно самъ управляющій мастерскими, онъ же изобрѣтатель, Потемкинъ. Онъ относился съ презрѣніемъ къ этому маленькому дѣлу, когда одни его насосы могли безъ малаго перевернуть весь міръ. Окоемовъ взялъ съ него слово, что пока онъ забудетъ о своихъ насосахъ — великое это слово пока, родной братъ авосю.

— У васъ есть свободные мѣсяцы лѣтомъ, тогда и занимайтесь своими изобрѣтеніями, — совѣтовалъ Окоемовъ.

Потемкину ничего не оставалось, какъ только соглашаться. Онъ оставилъ за собой право ходить по мастерскимъ съ обиженнымъ видомъ непризнаннаго генія и смотрѣть на происходившую работу свысока, какъ большіе люди смотрятъ на игры дѣтей. Зато онъ отводилъ душу дѣтомъ, когда всѣ деньги, сколоченныя зимой, затрачивалъ на реализацію своихъ идей. Такъ, онъ два лѣта подъ-рядъ устраивалъ подводную лодку и даже производилъ съ ней опыты на пруду. Лодка, конечно, не пошла — недоставало какихъ-то пустяковъ, и Потемкинъ перешелъ къ самодвижущемуся экипажу, чѣмъ навсегда упразднялась живая движущая сила въ лицѣ лошадей, воловъ и ословъ. Въ концѣ концовъ послѣднее выходило даже гуманно. Когда на Потемкина находили минуты раздумья, онъ приходилъ къ печальному заключенію, что вся предшествующая работа была одной сплошной ошибкой, но что это-то именно и гарантировало его на будущее время отъ возможности новыхъ ошибокъ въ этомъ родѣ. Бѣдняга забывалъ, что новыхъ ошибокъ нѣтъ, а только повторяются старыя, уже кѣмъ-то продѣланныя раньше и хорошо позабытыя.

— Нѣтъ, теперь, братъ, меня не надуешь, — по секрету сообщалъ Потемкинъ о. Аркадію, съ которымъ сошелся очень близко. — Шалишь, братъ… Я началъ прямо съ большого, тогда какъ слѣдовало начинать какъ разъ наоборотъ, именно съ маленькаго.

— Конечно, съ маленькаго лучше, — соглашался о. Аркадій. — Только я одного не понимаю… Машина, конечно, дѣло хорошее и полезное, т.-е. выгодное. Только вѣдь каждое новое изобрѣтеніе пускаетъ по міру тысячи людей. Взять хоть эти сельскохозяйственныя машины — хорошо, нѣтъ слова. И рабочихъ при нихъ нужно втрое меньше. А куда пойдутъ вотъ эти двѣ трети? Возьмемъ хоть ту же жатвенную машину — если ее пустить, что же бабы будутъ дѣлать? Выйди и смотри, какъ она тебя упраздняетъ.

— Бабамъ другую работу можно найти…

— А для другой бабьей работы опять новая машина, и опять сиди да поглядывай. Я часто объ этомъ думаю и никакъ не могу въ толкъ взять… Очень ужъ много машинъ развелось, а простому рабочему человѣку все труднѣе да труднѣе жить. А ты тутъ еще лошадей хочешь устранить совсѣмъ… Ну, лошади-то куда дѣнутся? Онѣ чѣмъ провинились?

— Это называется борьбой за существованіе, — объяснялъ авторитетно Потемкинъ. — Ужъ тутъ, братъ, кто кого слопаетъ…

— Слыхалъ, слыхалъ… А тоже и другое сказано: блаженъ, иже и скоты милуетъ. Это какъ, по-твоему?

Потемкинъ только разводилъ руками. Куда, въ самомъ дѣлѣ, дѣнутся бѣдные скоты, когда онъ изобрѣтетъ свой самокатъ? Сдѣлаются лошадки и ослики достояніемъ музеевъ да зоологическихъ садовъ — вотъ и все. О. Аркадій про себя надѣялся только на одно: авось Потемкинъ не изобрѣтетъ своего проклятаго самоката и все останется попрежнему.

Маленькая Таня за эти пять лѣтъ выросла почти большая. Ее учила сама Настасья Яковлевна. Дѣвочка была способная и оказывала быстрые успѣхи. Потемкинъ смотрѣлъ на ея занятія равнодушно и серьезно предлагалъ Настасьѣ Яковлевнѣ бросить эти пустяки.

— Что же она будетъ дѣлать у васъ?

— Какъ что? А я ее слесарному дѣлу обучу… Отличный слесарь будетъ. Сами же вы толкуете про равноправность и прочее, ну, я и хочу ее слесаремъ сдѣлать. Привыкнетъ и будетъ работать въ механической вмѣстѣ съ другими…

Это было бы смѣшно, если бы Потемкинъ не дѣлалъ опытовъ надъ дочерью въ этомъ именно направленіи. Разъ, когда Настасья Яковлевна уѣхала по дѣламъ въ Екатеринбургъ на двѣ недѣли, онъ серьезно началъ учить Таню слесарному дѣлу и заставлялъ точить какіе-то болты для своего самоката. Только энергичное вмѣшательство хохлушки и Калеріи Михайловны, насильно утащившихъ Таню изъ мастерской, прекратило этотъ интересный опытъ. Дѣло ограничилось пока исцарапанными о желѣзо до крови руками и замазанной сажей физіономіей. Калерія Михайловна сама вымыла Таню, переодѣла въ новое платье и сказала:

— Твой отецъ сумасшедшій… Развѣ это женское дѣло, глупенькая?

По этому экстренному случаю даже былъ собранъ военный совѣтъ изъ княжны, Сережи и фельдшера Потапова. Совѣтъ обсудилъ вопросъ со всѣхъ сторонъ и пришелъ къ неожиданному для всѣхъ заключенію, что Потемкинъ тронувшійся человѣкъ, который не сегодня — завтра окончательно свихнется. За нимъ устроили негласный надзоръ и убѣдились, что въ этомъ заключеніи было много правды. У Потемкина въ послѣднее время, дѣйствительно, частенько проявлялись ненормальные поступки. Вернувшійся изъ Екатеринбурга Окоемовъ едва разубѣдилъ членовъ совѣта.

— Тронутый-то онъ тронутый, какъ и мы всѣ, — объяснялъ онъ, — только не настолько, чтобы нуждался въ опекѣ. Есть такъ называемые маніаки — вотъ и онъ изъ такихъ… Кромѣ своего пунктика, во всемъ остальномъ нормальные люди. Все дѣло въ томъ, до какой степени разовьется эта манія…

Съ этими доводами не согласился одинъ фельдшеръ Потаповъ и остался при особомъ мнѣніи. Какъ оказалось впослѣдствіи, онъ былъ правъ — у Потемкина начали быстро развиваться другіе «пунктики», такъ что на время его пришлось отставить отъ мастерскихъ.

— Что же, пусть его отдохнетъ… — рѣшилъ Окоемовъ. — Лучше всего, если мы его отправимъ въ Салгу къ Крестникову. Онъ тамъ придетъ въ себя…

Такъ и сдѣлали, отправивъ Потемкина въ Салгу съ какимъ-то чрезвычайнымъ порученіемъ. Бѣдняга ничего не подозрѣвалъ и отправился на новое мѣсто съ большой охотой. Онъ даже забылъ, что оставляетъ свою любимицу Таню въ Красномъ-Кусту.

Больше всѣхъ этимъ событіемъ былъ огорченъ фельдшеръ Потаповъ, жившій съ Потемкинымъ душа въ душу. Они почти всѣ вечера проводили вмѣстѣ въ оригинальныхъ разговорахъ: каждый говорилъ про свое и не слушалъ другого.

— Только бы мнѣ уловить разницу въ треніи заднихъ и переднихъ колесъ, — говорилъ Потемкинъ. — Вся сила именно въ переднихъ…

— А у меня появились воры-пчелы… Только бы мнѣ отучить ихъ, проклятыхъ, — отвѣчалъ фельдшеръ. — И ульи переставлялъ и подкуривалъ воровокъ…

— Къ прошлый разъ у меня совсѣмъ-было пошла самокатка, а тутъ какъ лопнетъ кривошипъ…

— У попа Аркадія хорошо перезимовали пчелы и роятся хорошо. А все отчего: рука у него на пчелу легкая… Потомъ, у него на пчельникъ бабы ни ногой. А у насъ развѣ убережешься…

— Видишь ли, если сдѣлать заднее колесо вдвое выше передняго и переднюю ось короче задней, по крайней мѣрѣ, на одну тридцать вторую, тогда…

— У меня, братъ, въ двухъ ульяхъ матки пропали… И съ чего бы, подумаешь?..

И т. д., и т. д., и т. д.

Пчельникъ фельдшера работалъ хорошо, и черезъ пять лѣтъ у него было уже больше трехсотъ ульевъ. Это было яркое опроверженіе установившагося мнѣнія, будто бы пчелы на западномъ склонѣ Урала не могутъ вестись. Фельдшеръ торжествовалъ, хотя дѣло и не обходилось безъ неудачъ. Зиму переносили пчелы прекрасно, но ихъ губила обманчивая зауральская весна, холода въ концѣ мая и въ началѣ іюня. Въ одинъ изъ такихъ холодовъ замерзло до ста ульевъ. Впрочемъ, эти неудачи не доказывали невозможности дѣла, — оно развивалось и приносило возраставшій доходъ. Пчелиный промыселъ былъ не просто промыселъ, какъ всякій другой, а дѣло Божье, къ которому нельзя было подходить съ нечистой совѣстью. Божья тварь пчелка не терпѣла нечистыхъ рукъ, какъ былъ увѣренъ фельдшеръ Потаповъ, и, ухаживая за своими пчелками, онъ принималъ торжественный видъ, точно служилъ обѣдню.

— Вѣдь это не рѣпа: посадилъ на гряду и выросла, — объяснялъ онъ съ гордостью. — Совсѣмъ особенная статья… Ну-ка, не вымой рукъ да подойди къ пчелѣ — она такъ и загудитъ. Только вотъ не скажетъ, что ты-де сбѣсился, милъ человѣкъ. Не знаешь порядку… Вотъ это какое дѣло.

Когда осенью «ломали медъ» — это было цѣлое торжество. Добыча теперь достигла уже почтенной цифры въ десять пудовъ. Для перваго опыта этого было достаточно.

II.

Когда лѣтнимъ утремъ Окоемовъ выходилъ на террасу (позднѣйшая придѣлка къ главному дому) и осматривалъ съ этой высоты владѣнія сторублевой компаніи, онъ испытывалъ особенное чувство, которое можно было назвать счастьемъ. Онъ любовался мастерскими, огородами, громаднымъ скотнымъ дворомъ, сыроварней, цѣлымъ рядомъ хозяйственныхъ пристроекъ — все это было живой иллюстраціей затраченнаго интеллигентнаго труда и тѣхъ знаній, которыхъ недоставало простому мужику, жившему съ запасомъ тѣхъ же хозяйственныхъ знаній, съ какими онъ жилъ, вѣроятно, еще въ XVII столѣтіи. Съ какимъ трудомъ въ этой области прививалась каждая новая мысль — Окоемовъ видѣлъ на собственномъ опытѣ. Сколько глухого недовѣрія и затаеннаго недоброжелательства пришлось вынести прежде, чѣмъ цѣль была достигнута. Именно это послѣднее давало сейчасъ тонъ всей жизни новой колоніи, увѣренность въ себѣ и ту полноту, которая не оставляла мѣста страху за завтрашній день.

Первый годъ былъ сравнительно легкимъ, потому что цѣликомъ ушелъ на первые шаги по постановкѣ разныхъ дѣлъ. А затѣмъ наступило точно раздумье. Хозяйственныя операціи требовали большихъ затратъ, а результаты получались черезъ годъ и больше. Приходилось ждать, и каждая малѣйшая неудача здѣсь отзывалась на общемъ настроеніи. Окоемовъ хорошо запомнилъ это время и теперь думалъ о немъ даже съ удовольствіемъ, какъ мы иногда думаемъ объ опасностяхъ, которыхъ избавились болѣе или менѣе счастливо. Такая неудача была, напримѣръ, съ постановкой сыроварни. Дѣло было новое и какъ-то сразу не ношло. Затраченныя на него деньги являлись въ общей смѣтѣ большимъ дефицитомъ. Цѣлыхъ два года тянулась эта исторія съ сыроварней, пока все наладилось. До сихъ поръ сыръ везли на Уралъ и въ Сибирь изъ Москвы, а теперь онъ былъ свои и составлялъ важную статью дохода. Между прочимъ, практика показала, что самый выгодный молочный скотъ — не дорогія заграничныя коровы, а свои тощія «крестьянки» — коровенки, обладавшія замѣчательной скромностью потребностей и еще болѣе замѣчательной выносливостью, дешевизной, въ общемъ давали на тридцать процентовъ барыша больше, чѣмъ какой-нибудь дорогой альгаускій скотъ. То же самое повторилось съ курицей: самая выгодная оказалась опять-таки курица-крестьянка, она же русская. Замѣчательно, что все самое скверное по наружному виду носило названіе: русскій. Но наружность обманчива, и Окоемовъ убѣдился на опытѣ, что и эта русская коровенка, и русская курчонка, и русская лошаденка — все это разрѣшало самую большую сельскохозяйственную задачу, именно при минимумѣ затраченныхъ средствъ давало максимумъ результатовъ, что и требовалось доказать. Окоемовъ даже полюбилъ это слово: русскій, которое служило гарантіей успѣха. Ошибки здѣсь могли происходить въ очень небольшихъ размѣрахъ. По вечерамъ, когда съ поля возвращалось стадо мелкихъ русскихъ коровъ, Окоемовъ невольно ими любовался, какъ любовался каждой хохлаткой-курчонкой, представлявшей собой вполнѣ опредѣленную экономическую величину.

У Окоемова часто происходили серьезныя препирательства и недоразумѣнія по этому поводу съ компанейскими хозяйками, непремѣнно желавшими развести дорогой племенной скотъ и выставочную дорогую птицу.

— Вѣдь это невыгодно, — доказывалъ Окоемовъ. — И вы сами отлично это понимаете. Дорогая корова требуетъ дорогого ухода, потомъ она будетъ хворать, потому что подвержена больше заболѣваніямъ, наконецъ, въ случаѣ эпидеміи, мы теряемъ въ ней цѣлый капиталъ.

Хозяйки не могли съ этимъ не согласиться и все-таки оставались при своемъ. Это было какое-то непобѣдимое упрямство, которое злило и раздражало Окоемова.

— Какъ же можно сравнить, Василій Тимоѳеичъ, — говорила Калерія Михайловна: — конечно, русская корова выгоднѣе… А все-таки, когда идетъ стадо, такъ любо посмотрѣть на настоящую-то большую корову. Она и идетъ иначе.

Это уже была область сельскохозяйственной эстетики, и Окоемозъ только разводилъ руками.

— Послушайте, Калерія Михайловна, вѣдь у насъ простой скотный дворъ, а не картинная галлерея…

Своихъ хозяекъ Окоемовъ очень любилъ, потому что онѣ прекрасно поставили свое дѣло. Всѣ компанейскіе питались сейчасъ своими овощами, своимъ молокомъ, масломъ, яйцами, цыплятами, бараниной, телятиной и т. д. Это было громаднымъ подспорьемъ. Кромѣ того, заготовлялась масса консервовъ въ формѣ всевозможныхъ соленій, маринадовъ, сушеній и заготовокъ «въ прокъ». Варенье приготовлялось десятками пудовъ и уже шло на продажу. Громадный успѣхъ имѣла «уральская ягодная пастила». Дальше слѣдовали домашнія наливки, настойки и ликеры, — по этой части великимъ спеціалистомъ оказался Сережа, изобрѣвшій новый уральскій ликеръ изъ зеленыхъ ягодъ черной смородины. Каждый новый человѣкъ, пріѣзжавшій въ Красный-Кустъ, подвергался настоящей инквизиторской пыткѣ. Сережа терпѣливо выжидалъ конца обѣда, а потомъ принималъ торжественный видъ великаго инквизитора, добывалъ изъ завѣтнаго шкапика бутылку своего ликера и, повертывая ее подъ носомъ гостя, торжественно говорилъ:

— Вы, можетъ-быть, думаете, батенька, что это бенедиктинъ или желтый шартрезъ? Хе-хе… Да вы посмотрите хорошенько къ свѣту, какъ онъ переливаетъ золотомъ.

Гость таращилъ глаза и изъ вѣжливости что-нибудь мычалъ. Дальше Сережа наливалъ драгоцѣнную жидкость въ рюмку и еще разъ заставлялъ просматривать ее къ свѣту, потомъ нюхать, еще разъ смотрѣть къ свѣту и потомъ уже пить. Угнетенный этими церемоніями гость выпивалъ наконецъ знаменитый ликеръ и въ благодарность долженъ былъ льстить самымъ безсовѣстнымъ образомъ, — Сережа смотрѣлъ на него такими глазами, что не льстить было невозможно.

— Мнѣ секретъ этого ликера сообщилъ попъ Аркадій, — сообщалъ Сережа въ заключеніе пытки, точно благодѣтельствовалъ гостя на всю остальную жизнь. — Стоитъ онъ буквально грошъ, т.-е. сколько стоитъ спиртъ и сахаръ. И никакой фальсификаціи, батенька…

— Да… дѣйствительно… — изумлялся гость. — Оно, вообще, конечно… да.

Благодаря этому ликеру Сережа окончательно примирился съ «господиномъ попомъ» и даже скучалъ, когда долго его не видѣлъ. За эти пять лѣтъ Сережа сильно пополнѣлъ и замѣтно началъ лысѣть. Онъ, вообще, остепенился окончательно и искренно удивлялся тому Сережѣ, который остался тамъ, въ Москвѣ. Въ теченіе шести лѣтъ онъ только одинъ разъ съѣздилъ въ Москву, выбравъ самое вредное время, именно зимой, когда былъ разгаръ столичнаго зимняго сезона. По пути ему приходилось получать какое-то наслѣдство — это было главнымъ предлогомъ для поѣздки. Окоемовъ сильно опасался за своего друга, но, противъ ожиданія, все сошло болѣе чѣмъ благополучно, и Сережа вернулся на Уралъ раньше назначеннаго срока. Онъ ѣздилъ вмѣстѣ съ княжной, и Окоемовъ приписалъ благочестіе Сережи ея вліянію.

— Нѣтъ, братъ Вася, время ушло… — объяснилъ Сережа съ грустью. — Вездѣ побывалъ, всѣ кабаки объѣздилъ. Пробовалъ даже напиваться со старыми благопріятелями — нѣтъ, ничего не выходитъ. Однимъ словомъ, скучно… Кончено!.. И сюда тянетъ. Дѣла по конторѣ запусти только разъ…

На память о Москвѣ Сережа вывезъ обезьяну «уистити», но она не перенесла зимней поѣздки и околѣла дорогой. И тутъ не повезло…

Княжна попрежнему считала себя лишней и работала за десятерыхъ. Она главнымъ образомъ занималась медициной и ѣздила по деревнямъ съ разными домашними средствами. Деревенскія бабы молились на «княжиху», которая пользовала ихъ безконечныя бабьи и дѣтскія болѣсти. А сколько было этой крестьянской бѣдности, сиротъ, престарѣлыхъ, просто несчастныхъ — о всѣхъ нужно было позаботиться, пригрѣть, иногда просто утѣшить. Кромѣ того, княжна помогала Настасьѣ Яковлевнѣ заниматься въ школѣ, а въ послѣдній годъ совершенно была поглощена маленькимъ Васей Окоемовымъ — это былъ второй ребенокъ у Окоемовыхъ, родившійся уже въ Красномъ-Кусту и принадлежавшій, такъ сказать, компаніи. Къ старшей дѣвочкѣ княжна относилась съ какой-то странной ревностью, точно этотъ первый ребенокъ что-то отнялъ у нея. Зато ко второму она привязалась съ перваго дня его появленія на свѣтъ всей душой и, въ качествѣ крестной матери, заявила на него свои права.

— У васъ уже есть дѣвочка, — объясняла она довольно строго Настасьѣ Яковлевнѣ. —Я уже ничего не говорю… Любуйтесь ею. А этотъ мой… да.

Она дошла до того, что даже не пустила разъ Настасью Яковлевну въ дѣтскую. Окоемову пришлось мирить родную мать и мать крестную.

— Она, кажется, съ ума сошла… — обижалась Настасья Яковлевна. — Вѣдь ребенокъ мой… Конечно, княжна безумно его любитъ, но все-таки…

— Выходъ одинъ: выдать княжну замужъ, — пошутилъ Окоемовъ. — Она родилась быть матерью… У нихъ, кажется, что-то такое есть съ Сережей. Впрочемъ, я это такъ…

— Вы говорите глупости, Василій Тимоѳеичъ… Ничего нѣтъ и ничего не можетъ быть. Княжна — дѣвушка серьезная…

— Да, по почему же серьезнымъ дѣвушкамъ не выходить замужъ? Ей сейчасъ за тридцать, Сережѣ за сорокъ — комбинація самая подходящая. Впрочемъ, я это такъ, къ слову.

Матримоніальный вопросъ, такъ сказать, висѣлъ въ воздухѣ. Поднимала его чаще другихъ сама княжна, конечно, не о себѣ, а относительно другихъ. Для нея было высшимъ наслажденіемъ устраивать крестьянскія свадьбы, и княжна радовалась, какъ ребенокъ, когда ее приглашали въ посажёныя матери. Эти свадьбы обходились ей дорого, но приходилось мириться съ этими расходами.

— Уже только у насъ никто не женится, — роптала иногда княжна.

— Какъ никто: Крестниковъ женился, Окоемовъ женился, — спорилъ Сережа. — Какихъ еще вамъ свадебъ нужно?

— Ничего вы не понимаете, Сергѣй Ипполитычъ…

— Ну, ужъ я-то не понимаю, Варвара Петровна? Въ чемъ другомъ, а въ этомъ — извините…

— А какъ по-вашему, если вы понимаете все, наши хозяйки совсѣмъ не у дѣла?

— Хохлушка и Калерія Михайловна?

Сережѣ какъ-то совсѣмъ не приходило даже въ голову, что онѣ тоже женщины — просто хохлушка и просто Калерія Михайловна. Очень хорошія женщины, и только.

— Чего онѣ горюшами живутъ… Женщины еще не старыя и могли бы имѣть семьи. Я часто о нихъ думаю. Вотъ, напримѣръ, нашъ фельдшеръ… Человѣкъ онъ совсѣмъ одинокій, степенный — какого же еще жениха нужно?

— Въ самомъ дѣлѣ, Варвара Петровна, это идея… Какую бы мы свадьбу справили!.. Конечно, женить фельдшера на хохлушкѣ…

— Ну, ужъ извините… Никогда! Ему самая подходящая пара — Калерія Михайловна.

Этотъ вопросъ вызвалъ даже ссору, пока княжна не объяснила, въ немъ дѣло.

— Фельдшеръ человѣкъ тихій, спокойный, и Калерія Михайловна тоже, ну, имъ и вѣкъ вѣковать. Какъ на заказъ выйдетъ парочка…

— Да, пожалуй… А какъ же тогда съ хохлушкой быть?

— А уже Потемкинъ есть… Ему такую и нужно жену, чтобы была строгая и держала его въ рукахъ. Хохлушки умѣютъ это дѣлать…

— Позвольте, да вѣдь Потемкинъ того… У него въ башкѣ заяцъ.

— Пустяки!.. Женится, вотъ вамъ и зайца никакого не будетъ. Оттого и заяцъ, что уже одинъ…

Сережа то соглашался на эту комбинацію, то начиналъ спорить, что нужно сдѣлать «совершенно наоборотъ». Княжна горячилась, спорила и сердилась въ свою очередь.

III.

Дѣятельность сторублевой компаніи шла бы тихо и мирно, развиваясь естественнымъ путемъ, и скоро достигла бы своей цѣли, если бы въ жизни приходилось имѣть дѣло только съ теоріями и цифрами, а не съ живыми людьми. Сравнительно первый «наборъ» компаньоновъ былъ произведенъ удачно и сохранялся въ своемъ первоначальномъ составѣ. Къ сожалѣнію, нельзя было сказать того же о членахъ, вступившихъ позже. Большею частью они явились изъ «мѣстныхъ элементовъ», какъ говорилъ о. Аркадій. Некончившіе гимназисты и реалисты, бывшіе студенты, учителя народныхъ училищъ и просто интеллигенты шли въ колонію со всѣхъ сторонъ. Они занимали извѣстныя мѣста, предварительно согласившись на всѣ условія, а потомъ уходили. Цѣлый рядъ такихъ фактовъ заставилъ Окоемова задуматься серьезно. Въ самомъ дѣлѣ, что ихъ заставляло бросать работу въ компаніи? Окоемовъ провѣрялъ себя и всю свою дѣятельность и рѣшительно не могъ найти никакого подходящаго объясненія, кромѣ того, что компанія, какъ всякое новое дѣло, еще не заручилась достаточнымъ довѣріемъ.

— Это бываетъ, Василій Тимоѳеичъ, — старался успокоить о. Аркадій. — Много званыхъ да мало избранныхъ:.. Тоже вотъ на рынкѣ случается: какую первую цѣну дали, по той и отдавай. Больше не дадутъ. Всѣ торговцы это знаютъ… Такъ и тутъ: первый наборъ удался, а другихъ надо подождать.

— Обидно то, отецъ Аркадій, что вѣдь я не о себѣ хлопочу. Мнѣ дорого самое дѣло, принципъ… Какъ этого не понять? Будутъ работать на кулака, а живому дѣлу не хотятъ служить.

— Ничего, перемелется — мука будетъ.

Всѣ эти утѣшенія ни на волосъ не объясняли дѣла. Оно такъ и оставалось загадочнымъ. Приходилось прибѣгать къ наемнымъ людямъ, что, въ сущности, было гораздо легче.

Только впослѣдствіи Окоемовъ узналъ, что лично противъ него существуетъ цѣлая партія. Чѣмъ были недовольны эти недовольные, онъ не зналъ, а только могъ смутно догадываться. Очевидно, дѣло сводилось на личности, что было менѣе всего желательно.

Потомъ выяснилось, что во главѣ недовольныхъ стоитъ студентъ Крестниковъ, а около него уже группируются остальные. Это открытіе еще сильнѣе озадачило Окоемова. Перебирая свои отношенія къ Крестникову, онъ не могъ найти рѣшительно ничего такого, что могло бы служить поводомъ къ недоразумѣнію. Напротивъ, онъ такъ цѣнилъ и уважалъ его, какъ полезнаго члена компаніи и серьезнаго труженика. Просто было обидно, что именно такой человѣкъ производитъ смуту и расколъ. Дальше сдѣлалось извѣстнымъ, что въ Салгѣ часто бываетъ Утлыхъ — это опять усложняло дѣло. Самъ Крестниковъ никому и ничего не говорилъ, бывая въ Краеномъ-Кусту. Правда, онъ каждый разъ пріѣзжалъ съ какими-нибудь отчетами и почти все время проводилъ въ конторѣ и, кончивъ работу, сейчасъ же уѣзжалъ домой. Нужно сказать, что Салга составляла больное мѣсто въ жизни компаніи. Хозяйство расширялось и крѣпло, но смыслъ его оставался до сихъ поръ неяснымъ, какъ экономической статьи. Два первыхъ года дали крупный убытокъ, потомъ былъ урожайный годъ, потомъ вышло ни то ни се. Въ урожай хлѣбъ былъ дешевъ и работа не окупалась, а въ недороды хлѣба было мало. Въ общемъ, всѣ начинали приходить къ тому заключенію, что это хозяйство лучше всего бросить, несмотря на сдѣланныя крупныя затраты. Для Крестникова послѣднее было всего обиднѣе.

Во всякомъ случаѣ, это дѣло нужно было разрѣшить такъ или иначе. Окоемовъ отправился въ Салгу самъ. Онъ раньше по какому-то инстинкту не ѣздилъ туда и сейчасъ былъ этимъ доволенъ. Могли подумать, что онъ не довѣряетъ Крестпикову и ревизуетъ его, а молодые люди въ такихъ случаяхъ почему-то обижаются. Вообще, Окоемовъ всѣми силами старался устранить самого себя, свое личное вліяніе, и старался выдвинуть на первый планъ дѣятельность совѣта компаніи. Онъ являлся только пайщикомъ, не больше, и, когда компанія покроетъ произведенныя затраты, онъ рѣшилъ про себя выйти изъ нея, т.-е. на годъ или на два уѣхать опять въ Москву. Его роль кончалась, и для себя лично онъ оставлялъ только излюбленное имъ рыбное дѣло.

Подъѣзжая къ Салгѣ, Окоемовъ узналъ на станціи, что Утлыхъ проѣхалъ туда же. Что же, тѣмъ лучше.

За пять лѣтъ хуторъ на Салгѣ мало измѣнилъ свою наружность, кромѣ прибавленныхъ двухъ-трехъ хозяйственныхъ пристроекъ да большой дачи. Чѣмъ-то недосказаннымъ вѣяло отъ всего, особенно по сравненію съ процвѣтавшимъ Краснымъ-Кустомъ. Отсюда, можетъ-быть, происходила затаенная ревность и глухое недовольство. Мало ли чего ни бываетъ на свѣтѣ…

Крестниковъ былъ дома. За пять лѣтъ онъ сдѣлался неузнаваемъ даже по наружности. Изъ зеленаго, жиденькаго молодого человѣка сформировался плотный и коренастый мужчина съ окладистой русой бородкой. Вообще, онъ выглядѣлъ настоящимъ русскимъ молодцомъ.

Онъ встрѣтилъ Окоемова довольно сдержанно и прибавилъ:

— Вамъ, можетъ-быть, непріятно будетъ встрѣтиться съ Утлыхъ? Онъ здѣсь…

— Отчего же… Даже наоборотъ, я радъ его видѣть. Вѣдь у насъ съ нимъ всѣ счеты кончены давно…

Однако Окоемовъ чувствовалъ себя все-таки непріятно, здороваясь со старой сибирской лисой. Жена Крестникова отнеслась къ гостю тоже сдержанно, очевидно, подражая мужу. На хуторѣ было нѣсколько новыхъ людей, которыхъ Окоемовъ видѣлъ въ первый разъ: какихъ-то двое молодыхъ людей, высокая дѣвушка съ сердитымъ лицомъ, бритый сѣдой старикъ. Они переглянулись, услышавъ фамилію Окоемова. Очевидно, о немъ шли здѣсь свои разговоры, и онъ являлся извѣстной величиной. Можетъ-быть, его даже ненавидѣли, не видавъ ни разу въ глаза. Всѣ эти мысли промелькнули въ головѣ Окоемова, оставивъ непріятный осадокъ. Тяжело быть въ домѣ, гдѣ на васъ почему-нибудь косятся, особенно, если косятся совершенно несправедливо.

— Мы посмотримъ сначала поля… — предложилъ Крестниковъ.

— Съ удовольствіемъ, — согласился Окоемовъ. — Только я въ данномъ случаѣ буду простымъ любопытнымъ, и даже не членомъ нашей компаніи.

— Почему такъ?

— Потому что я не имѣю на это полномочій, разъ, а второе — я пріѣхалъ по личному дѣлу…

Утлыхъ тоже отправился въ поле и нѣсколько разъ замѣчалъ точно про себя:

— Ну, какая тутъ земля… Такъ, одна видимость. А вотъ въ Барабинской степи, тамъ такъ дѣйствительно… Тамъ черноземъ-то, что перина, а пшеница — во… Сравненія никакого нѣтъ.

Это маленькое замѣчаніе для Окоемова сдѣлало яснымъ все. Наступилъ критическій моментъ, когда компанія должна была раздѣлиться. Это неизбѣжный процессъ. То же самое, что происходитъ въ зельяхъ, когда вылетаетъ новый рой. Вся разница заключалась только въ томъ, что старая компанія еще не устоялась вполнѣ, и желаніе отдѣлиться выросло и сформировалось подъ вліяніемъ Утлыхъ, дѣйствовавшаго изъ своихъ личныхъ расчетовъ. Все это было очень печально, потому что сложное, дорогое и неопредѣлившееся дѣло въ Салгѣ хотѣли бросить на полдорогѣ.

Вернувшись на хуторъ, Окоемовъ безъ предисловій приступилъ къ дѣлу.

— Мнѣ хочется серьезно объясниться съ вами, Крестниковъ, — заговорилъ онъ, прислушиваясь къ собственному голосу. — Я очень радъ, что при нашемъ объясненіи будутъ присутствовать люди совершенно посторонніе… (Послѣднее слово Окоемовъ подчеркнулъ). Дѣло въ томъ, что до меня уже давно доходили слухи о какихъ-то недовольныхъ людяхъ, и я не могъ добиться, чѣмъ они недовольны. Я не обращалъ на эти слухи никакого вниманія, пока мнѣ прямо не указали на васъ. Я не люблю никакой игры и поэтому рѣшился объясниться съ вами начистоту. Между нами не должно быть недоразумѣній… Еще одно слово: имѣете ли вы что-нибудь лично противъ меня или противъ самого дѣла?

— И противъ васъ и противъ дѣла… — откровенно заявилъ Крестниковъ. — Вы являетесь во главѣ компаніи, отъ васъ все зависитъ, какая же это компанія?

— Вы забываете только одно, именно, что компанія основана по моей личной иниціативѣ, и что у компаньоновъ рѣшительно не было никакихъ средствъ, когда дѣло начиналось. Очень естественно, что мнѣ пришлось стать во главѣ дѣла.. Думаю, что это ни для кого не обидно, тѣмъ болѣе, что я имѣлъ въ виду, когда компанія устоится, сдѣлаться простымъ ея членомъ, какъ всѣ другіе. Однимъ словомъ, все это не страшно, и я понимаю васъ…

— Что касается компаніи, то вся ея дѣятельность сводится пока на одну наживу, Василій Тимоѳеичъ… Для этого, право, не стоило огородъ городить. Это самое простое купеческое дѣло, только подъ вашей фирмой…

— Объ этомъ я предупреждалъ васъ при самомъ началѣ. Да, я смотрю на дѣло, какъ купецъ, вѣрнѣе — какъ промышленникъ. Вѣдь нельзя же выходить съ пустыми руками. Хорошихъ мыслей и чувствъ у насъ, русскихъ, достаточно, а настоящія дѣла дѣлаютъ какіе-то неизвѣстные, безъ всякихъ мыслей и чувствъ. Моя цѣль была очень скромная: создать такое дѣло, которое дало бы работу, здоровую и хорошую, интеллигентнымъ людямъ.

— А потомъ?

— Потомъ, когда будетъ работа и хлѣбъ, дѣло уже ваше, какъ вы распорядитесь со своимъ временемъ и средствами. Я не хотѣлъ впередъ намѣчать слишкомъ широкую программу, — вѣдь это такъ легко сдѣлать! — чтобы не вышло неустойки, какъ говорятъ мужики. Вы сами видите, какъ трудно выполнять даже маленькую, сравнительно, задачу, несмотря даже на самыя лучшія намѣренія.

— И потомъ, самое главное и самое дорогое… — заговорилъ Окоемовъ, прерывая паузу. — Вѣдь наша сторублевая компанія не разрѣшеніе какого соціальнаго вопроса въ широкомъ смыслѣ этого слова, а только маленькій опытъ кучки людей, пожелавшихъ устроиться не по общему шаблону. Для меня лично самымъ дорогимъ было бы то, если бы наша компанія послужила примѣромъ для образованія другихъ. Программа можетъ быть иная, болѣе цѣлесообразная — все зависитъ отъ людей, изъ какихъ сложатся эти компаніи. Я вѣрю въ нихъ… да. И мнѣ тѣмъ печальнѣе, что въ нашей собственной компаніи начинается расколъ. Я не скрываю ничего… И скажу больше: главный виновникъ этого раскола Илья Ѳедотычъ. Онъ вамъ сулитъ золотыя горы гдѣ-то тамъ, въ Барабинской степи, а дѣло сводится въ сущности только на то, чтобы разстроить наше дѣло въ самый критическій моментъ.

— Что же я-то? Мое дѣло сторона… — возражалъ Утлыхъ, дѣлая равнодушное лицо. — А всегда скажу только, что изъ вашего дѣла ровно ничего не выйдетъ… да-съ. Кто въ лѣсъ, кто по дрова…

— А въ Барабинской степи всѣ въ лѣсъ пойдутъ?

— Тамъ другое, тамъ особь статья…

— А я вамъ скажу, что все это пустяки… т.-е. оно можетъ быть когда-нибудь впослѣдствіи, но не сейчасъ. Удивительная эта черта русскаго человѣка: все разрушать и вездѣ заводить самыя безсмысленныя недоразумѣнія. Напримѣръ, что вамъ нужно, Илья Ѳедотычъ? Въ васъ говоритъ только одно личное раздраженіе и желаніе устроить мнѣ какую-нибудь пакость. Я очень радъ, что могу высказать все это вамъ прямо въ глаза.

— Что же я-то? Мое дѣло сторона…

Это объясненіе стоило Окоемову жестокаго сердечнаго припадка. Въ такой формѣ у него уже давно ничего не было. Дѣло дошло до обморока. Когда Окоемовъ очнулся, онъ нѣсколько времени не могъ сообразить, что съ нимъ и гдѣ онъ.

— Гдѣ Настасья Яковлевна? — тихо спросилъ онъ.

— Она дома… Не волнуйтесь.

Надъ больнымъ сидѣлъ Крестниковъ и смотрѣлъ на него такими добрыми, хорошими глазами, въ которыхъ точно свѣтилась дѣтская фраза: «я, Василій Тимоѳеичъ, больше не буду»… Окоемовъ невольно улыбнулся и молча пожалъ ему руку.

IV.

Изъ Салги Окоемовъ вернулся въ Красный-Кустъ совсѣмъ больной, такъ что Настасья Яковлевна сильно встревожилась. Съ нимъ давно уже по было ничего подобнаго. Обидно было то, что медицина не могла ничѣмъ помочь въ данномъ случаѣ. Нуженъ былъ покой, моціонъ и свѣжій воздухъ. Настасья Яковлевна, чтобы не тревожить напрасно мужа, даже не спросила его, что было въ Салгѣ. Это умѣнье понимать между строкъ Окоемовъ особенно цѣнилъ въ женѣ, — она никогда не была безтактна.

— Мы поѣдемъ на озеро, — рѣшила Настасья Яковлевна. — Вы тамъ отдохнете… Возьмемъ съ собой дѣвочку.

— Отлично… Я, кстати, тамъ давненько не бывалъ.

Мысль объ этой поѣздкѣ сразу оживила Окоемова. Онъ такъ любилъ ѣздить на лошадяхъ, а съ озеромъ были неразрывно связаны самыя интимныя воспоминанія. Эти поѣздки были послѣднимъ средствомъ, которое Настасья Яковлевна пускала въ ходъ, когда хотѣла развлечь мужа.

Дѣло со спорнымъ озеромъ тянулось года три, пока разрѣшилось въ пользу Окоемова. Эта исторія стоила большихъ расходовъ, а главное, отняла много времени. Писцикультура, такимъ образомъ, была отложена на неопредѣленное время, и Окоемовъ этимъ мучился. Зато сейчасъ онъ могъ отдаться любимому дѣлу вполнѣ, особенно выяснивъ свои отношенія къ Салгѣ..

Вотъ они опять на озерѣ. На берегу, гдѣ стояла заброшенная рыбачья избушка, теперь выросъ чистенькій бревенчатый домикъ въ двѣ комнаты; около него былъ дворикъ и разныя хозяйственныя пристройки. Пустынный берегъ сразу измѣнилъ свой характеръ, и Окоемовъ уже видѣлъ въ воображеніи, какъ онъ покроется цѣлымъ рядомъ такихъ домиковъ, съ рыбной фабрикой въ центрѣ. Сейчасъ шли только опыты по искусственному размноженію разныхъ породъ рыбъ.

На озерѣ сейчасъ всѣми дѣлами завѣдывалъ молодой человѣкъ, Иванъ Степановичъ. Онъ былъ изъ городскихъ мѣщанъ, образованіе получилъ въ уѣздномъ училищѣ, но поразилъ Окоемова сразу своей необыкновенной смѣтливостью и тѣмъ простымъ здравымъ смысломъ, какой не дается никакимъ образованіемъ. Иванѣ Степанычъ попалъ сначала въ Красный-Кустъ, на пріискъ, и Окоемовъ замѣтилъ его еще тамъ, а потомъ, когда спеціально-пріисковая работа кончилась, опредѣлилъ его къ рыбному дѣлу. Странно было только одно — Иванъ Степанычъ ни за что не хотѣлъ поступать въ члены компаніи. Онъ не вѣрилъ въ нее. Сказывался сибирскій индивидуалистъ, привыкшій всякое дѣло вести въ свою голову. Несмотря на это, Окоемовъ очень любилъ упрямаго мѣщанина и вполнѣ довѣрялъ ему.

— Ну, что новенькаго, Иванъ Степанычъ?

— А вотъ извольте взглянуть-съ, Василій Тимоѳеичъ… На аппаратѣ лососки начинаютъ выводиться.

— А форель?

— Форель тоже выходитъ — выйдетъ и подохнетъ-съ, у ней своя комплекція…

Иванъ Степанычъ, какъ всѣ самоучки, страдалъ маленькой слабостью къ мудренымъ заграничнымъ словамъ, которыя употреблялъ иногда не совсѣмъ къ мѣсту.

Настасья Яковлевна ничего не понимала во всѣхъ этихъ «аппаратахъ», занимавшихъ цѣлую комнату, и только изъ женской вѣжливости выслушивала подробныя объясненія мужа, какъ на деревянныхъ шлюзахъ, по которымъ сбѣгала постоянно вода, изъ икры выводились маленькія рыбки. Процессъ совершался на глазахъ, и можно было шагъ за шагомъ прослѣдить его послѣдовательныя стадіи — какъ чистыя и прозрачныя икринки мутнѣли, какъ въ нихъ появлялось зародышевое пятно, какъ оно превращалось въ крошечную рыбку, какъ эта рыбка наконецъ сбрасывала съ себя эту скорлупу.

Отдѣленіе консервовъ было немножко заброшено. Иванъ Степанычъ производилъ теперь опыты съ приготовленіемъ рыбной колбасы. Онъ даже ввелъ усовершенствованіе, именно, для оболочки такой колбасы взялъ такъ называемый рыбій пузырь, что выходило и прочнѣе и лучше бараньихъ кишекъ, употребляемыхъ на приготовленіе обыкновенной колбасы. Это нововведеніе очень интересовало Окоемова, и онъ былъ особенно радъ, что до него додумался именно Иванъ Степанычъ.

— Вотъ попробуйте прошлогоднюю выдержанную колбасу, — предлагалъ Иванъ Степанычъ. — Она немного подкопчена, и это даетъ ей привкусъ… Будемъ дѣлать на чистомъ рыбьемъ жирѣ — онъ консервируетъ лучше всякаго прованскаго масла. У меня есть рыбная колбаса и съ прованскимъ масломъ… Оно, конечно, хорошо, только дорого и невыгодно.

— Золото, а не человѣкъ, — хвалилъ женѣ Окоемовъ своего изобрѣтательнаго мѣщанина. — Только я какъ-то не вѣрю этимъ талантливымъ сибирякамъ: съ ними всегда нужно имѣть камень за пазухой.

Дѣвочка устала съ дороги и уснула на рукахъ у отца. Окоемовъ ужасно любилъ свою «первеницу» и такъ смѣшно-неумѣло, по-мужски, ухаживалъ за ней. Настасья Яковлевна никогда такъ не любила мужа, какъ именно въ эти моменты — онъ былъ и смѣшонъ, и неловокъ, и чудно-хорошъ. Сейчасъ дѣвочка спала въ лабораторіи, среди ретортъ и склянокъ, какъ маленькій препаратъ.

Иванъ Степанычъ велѣлъ сторожу разложить костеръ на берегу и приготовить тамъ уху. Онъ зналъ привычки Окоемова, хотя и не подлаживался къ нимъ. Спускался быстрый горный вечеръ, когда яркое пламя освѣтило берегъ. Иванъ Степанычъ понималъ, что онъ лишній въ данную минуту, и стушевался подъ какимъ-то благовиднымъ предлогомъ.

— Какой онъ умный… — еще разъ похвалилъ Окоемовъ, усаживаясь къ огоньку. — Знаете, Настасья Яковлевна, когда я вотъ такъ сижу на открытомъ воздухѣ у костра, мнѣ начинаетъ казаться, что я человѣкъ каменнаго вѣка, что я ничего не знаю, кромѣ рыбной ловли и охоты, что мои потребности ограничиваются ѣдой, грубой одеждой и какой-нибудь, пещерой. Я чувствую себя именно пещернымъ человѣкомъ…

— Я не согласна быть пещерной женщиной…

Окоемовъ тихо засмѣялся и любовно посмотрѣлъ на жену.

— А вѣдь та, пещерная женщина, такъ же ухаживала за больнымъ мужемъ, такъ же любила своихъ дѣтей, такъ же улыбалась, когда была счастлива, и такъ же плакала, когда ее обижали — вѣроятно, она чаще плакала, потому что мужчины отнимали ее другъ у друга, какъ вещь, заставляли насильно любить себя, заставляли черезъ силу работать, а потомъ, когда она старилась и не могла ни любить ни работать, выгоняли изъ пещеры, какъ негодную вещь, и она должна была опять плакать, умирая съ голоду. Какъ странно думать, что отъ этой работы, короткаго счастья и слишкомъ длиннаго горя осталось на память человѣчеству всего нѣсколько скребковъ, каменныхъ топоровъ и разной другой первобытной дряни. Еще страннѣе думать, что черезъ три-четыре тысячи лѣтъ мы сдѣлаемся тоже достояніемъ исторіи, и, можетъ-быть, насъ такъ же будутъ жалѣть, какъ мы сейчасъ жалѣемъ ветхаго пещернаго человѣка. Одни будутъ увѣрять, что мы жили въ золотомъ вѣкѣ, другіе — что мы были глубоко несчастны… Куда же дѣнутся и наша любовь, и нашъ трудъ, и работы, и горе? Отъ громадной литературы останутся жалкіе клочья, отъ нашихъ сооруженій, составляющихъ нашу гордость, нѣсколько тесаныхъ камней, многія изобрѣтенія и открытія будутъ позабыты, и человѣчество снова будетъ ихъ придумывать, и останется только человѣкъ, такой же человѣкъ, какъ мы съ тобой, какимъ былъ пещерный человѣкъ. Онъ будетъ такъ же работать, улыбаться, плакать, и смѣхъ и слезы хоронить въ пѣснѣ, и такъ же останется вѣчно неудовлетвореннымъ. Вѣдь счастье только процессъ достиженія какой-нибудь цѣли, а самаго счастья, какъ субстанціи, не существуетъ…

— Милый, у тебя сегодня разстроены нервы, и поэтому ты такъ мрачно настроенъ. Вѣдь въ этихъ будущихъ людяхъ мы же будемъ жить, какъ въ насъ живутъ наши пещерные предки… Жизнь неуничтожаема и уже поэтому хороша.

Она обняла его и тихо-тихо поцѣловала въ голову, которая такъ много и такъ хорошо думала. Въ послѣднее время на нее чаще и чаще нападали минуты какого-то тяжелаго раздумья и безотчетной тоски. Да, она была счастлива и боялась за свое счастье… Впрочемъ, она старалась не выдавать этого настроенія, чтобы не тревожить своего счастья. Окоемовъ, конечно, замѣчалъ эти темныя полосы и объяснялъ ихъ по-своему. Теперь, послѣ длинной паузы, онъ неожиданно проговорилъ:

— Милая, мнѣ кажется, что ты иногда скучаешь… да. Скучаешь о своихъ. У тебя родные въ Москвѣ, тебѣ хочется ихъ видѣть, поговорить, подѣлиться съ ними своимъ счастьемъ, показать дѣтей… Да?

— О, да… Очень хочется. Я на нихъ даже не могу сердиться за старыя непріятности, потому что все это дѣлалось такъ, по глупости, а не изъ желанія сдѣлать зло мнѣ.

— Потомъ тебѣ хочется видѣть мою мать и заставить ее полюбить тебя? Старушка будетъ такъ рада видѣть внучатъ и въ нихъ полюбитъ ихъ мать. Это вѣрно…

— Ахъ, какъ я желала бы, чтобы все вышло именно такъ… Именно этого недостаетъ намъ для полнаго счастья. Я часто объ этомъ думаю… Меня такъ и тянетъ туда, къ роднымъ.

— Я тоже думалъ объ этомъ, моя хорошая, но все какъ-то не было времени привести этотъ планъ въ исполненіе. Если ѣхать, такъ ѣхать на всю зиму, отъ одной навигаціи до другой. Дѣти не перенесутъ такого далекаго зимняго пути… Уѣхать на лѣто невозможно, потому что лѣтомъ здѣсь главная работа. Впрочемъ, мы еще поговоримъ объ этомъ.

— Да, милый… Вѣдь я не настаиваю особенно.

Уха была съѣдена, Иванъ Степанычъ ушелъ спать, костеръ на берегу догоралъ. Лѣтняя свѣтлая ночь обняла все — и горы, и лѣсъ, и озеро. Какъ хорошо было кругомъ… Тихо-тихо. Вода въ озерѣ блестѣла, какъ отполированный камень. Въ лѣсу безъ шума бродили тѣни. Мертвая тишина нанушалась только какимъ-то шорохомъ, точно кто-то шептался. Хорошо!.. Огоемову не хотѣлось уходить въ комнату, а такъ бы лежать у огонька на травѣ безъ конца, прислушиваясь къ тѣмъ неяснымъ мыслямъ, которыя проносятся въ головѣ, какъ туманныя облака.

— Пора спать… — нерѣшительно проговорила Настасья Яковлевна. — Становится сыро. Тебѣ вредно…

— Нѣтъ, подожди.

У Окоемова явилась страстная потребность разсказать женѣ все, что онъ пережилъ въ Салгѣ. Онъ такъ и сдѣлалъ. Настасья Яковлевна понимала только одно, что онъ опять волнуется, и что это ему вредно.

— Вѣдь теперь все устроилось, такъ зачѣмъ же волноваться? — уговаривала она, разглаживая волосы на его головѣ. — Нужно спокойно смотрѣть на вещи, милый…

— Какъ же не волноваться? Почему непремѣнно люди хотятъ видѣть что-то дурное, а хорошаго упорно не хотятъ замѣчать? Вѣдь есть такія мелочныя недоразумѣнія, черезъ которыя не перелѣзешь… Ты думаешь, мнѣ было легко оправдываться — именно оправдываться передъ Крестниковымъ, что я ничего дурного не сдѣлалъ? Я же для нихъ хлопочу, работаю, вылѣзаю изъ собственной кожи — и я же долженъ просить извиненія, что не эксплоатирую никого и всѣмъ желаю добра. Вѣдь до нелѣпости глупое положеніе, глупое и обидное… Самая проклятая черта русскаго характера заводить такія дрязги. Я понимаю имѣть дѣло съ чѣмъ-нибудь серьезнымъ, а тутъ буквально въ руки взять нечего. Скверно то, что рѣшительно ничѣмъ нельзя предотвратить въ будущемъ возможность подобныхъ глупостей и нужно всегда ихъ ждать. Меня это бѣситъ…

— Если ты знаешь, что это будетъ повторяться еще не разъ, зачѣмъ, же волноваться впередъ? Будемъ говорить о чемъ-нибудь другомъ…

— Хорошо… Возьмемъ хоть мою мать. Ты знаешь, какъ я ее люблю, а она не можетъ поступиться какими-то сословными бреднями. Вѣдь она тоже любитъ меня и все-таки отравляетъ жизнь и мнѣ и себѣ. Развѣ это необидно? Къ чему люди портятъ жизнь, когда можно было бы прожить такъ хорошо и просто? Нѣтъ, нужно что-то такое придумать… Черезъ дѣтей, конечно, я могъ бы примирить съ тобой мать, но вѣдь это будетъ взятка. Взять твоихъ родныхъ…

— Довольно, довольно. Спать!.. Къ числу добродѣтелей, которыхъ недостаетъ для полнаго счастья, принадлежитъ также и умѣнье слушаться…

Она сейчасъ обращалась съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, и онъ повиновался ей, какъ ребенокъ.

V.

Трудовое лѣто приходило къ концу.

Дѣла компаніи шли отлично, за исключеніемъ писцикультуры, до которой у Окоемова все какъ-то «руки не доходили». Впрочемъ, онъ выдѣлилъ эту статью изъ общаго хозяйства на свой личный счетъ и не особенно безпокоился неудачами и медленностью. Въ свое время все будетъ… Сейчасъ онъ, даже и при желаніи, не могъ бы отдаться этому дѣлу, потому что его здоровье за послѣднее время сильно пошатнулось. Онъ это чувствовалъ, хотя по наружному виду и трудно было что-нибудь замѣтить. Да, тамъ, гдѣ-то въ таинственныхъ глубинахъ организма, происходила разрушительная работа. Пошаливало сердце, а нервы находились въ тревожномъ состояніи, какъ туго натянутыя струны. Окоемовъ волновался отъ всякихъ пустяковъ, напрасно стараясь сдержаться, — выходило еще хуже. Ему начинало казаться, что всѣ относятся къ нему подозрительно, не довѣряютъ ему, видятъ въ немъ человѣка, который хочетъ загребать жаръ чужими руками, — и эти мысли неотступно преслѣдовали его. Аппетитъ былъ плохой, сонъ — тоже. А сколько передумывалъ онъ въ такія ночи… Кругомъ все тихо; всѣ спятъ, и только онъ одинъ думаетъ, думаетъ — думаетъ безъ конца. Что ждетъ компанію, когда его не будетъ на свѣтѣ?.. А вѣдь это возможно и неизбѣжно — все равно, вопросъ времени. Кто же замѣнитъ его и станетъ во главѣ дѣла, — безъ этого пока нельзя, потому что иначе всѣ разбредутся, куда глаза глядятъ. Основательнѣе всѣхъ Крестниковъ, но и на него надежда плохая въ виду послѣднихъ инцидентовъ. Потомъ, другіе не будутъ его слушать. Сережа не обладаетъ достаточной твердостью характера… Однимъ словомъ, какъ Окоемовъ ни думалъ — выходило одинаково скверно, — и его охватывала томящая тоска.

Окоемовъ понималъ, что необходимо бросить на время всякую работу и серьезно отдохнуть. Европейскій человѣкъ какъ-то умѣетъ экономить свои силы и до глубокой старости сохраняетъ трудоспособность, а русскій человѣкъ, особенно хорошій, непремѣнно зарабатывается до тла, а потомъ отправляется лѣчиться, когда уже и лѣчить нечего. Именно такимъ русскимъ человѣкомъ былъ самъ Окоемовъ, — онъ никогда не берегъ себя, и теперь наступалъ моментъ расплаты. Да, онъ чувствовалъ изнемогающее безсиліе и начиналъ презирать себя, какъ ни на что негоднаго человѣка. Всѣ эти безсонныя ночи, дурное настроеніе духа, вялость — все это только послѣдствія всего прошлаго.

— Я себя чувствую нехорошо, — говорилъ Окоемовъ женѣ. — Мы на зиму уѣдемъ въ Москву. Мнѣ необходимо отдохнуть серьезно… Можетъ-быть, доктора пошлютъ куда-нибудь за границу. Мнѣ впередъ больно объ этомъ думать, потому что какъ-то не время… Нужно бы еще поработать здѣсь и тогда уже уѣхать со спокойной совѣстью.

— Здѣшней работы не переработать, — заявляла Настасья Яковлевна, обрадованная мыслью о поѣздкѣ въ Москву. — Тебѣ серьезно нужно отдохнуть…

— А какъ здѣсь все останется?

— Ничего, какъ-нибудь проживутъ и безъ тебя… Вѣдь это въ тебѣ говоритъ извѣстное самолюбіе, что безъ тебя ужъ все рушится. Такъ каждый думаетъ о своемъ дѣлѣ, а не стало человѣка, смотришь, дѣло идетъ само собой…

— Ты отчасти права, хотя и обидно объ этомъ думать.

— Сергѣй Ипполитычъ тебя замѣнитъ на время… Онъ нынче совсѣмъ дѣловой человѣкъ…

— Гм… да, конечно…

Странно, что Настасья Яковлевна точно привыкла къ усилившемуся недомоганію мужа и не придавала ему особеннаго значенія. Что же, онъ и раньше иногда прихварывалъ. Ей только дѣлалось жутко, когда онъ смотрѣлъ на дѣтей такимъ долгимъ-долгимъ взглядомъ, точно хотѣлъ прочитать на этихъ дѣтскихъ личикахъ ихъ будущее. А онъ мучился именно мыслью о дѣтяхъ, которая затемняла даже заботы о дальнѣйшей судьбѣ компаніи. Какъ хотите, а человѣкъ всегда останется человѣкомъ и больше всего будетъ заботиться именно о своихъ дѣтяхъ, выплачивая этимъ путемъ тотъ долгъ любви, который былъ когда-то сдѣланъ на его собственное дѣтство. И Окоемовъ мучился, любуясь дѣтьми… Что ихъ ожидаетъ, когда его не будетъ? Какіе люди будутъ ихъ окружать? Что они будутъ видѣть и слышать? Какая рука будетъ направлять ихъ первые шаги? Господи, сколько хорошаго онъ хотѣлъ бы имъ оказать, но они сейчасъ еще не могли его понимать и платили за любовь только своими дѣтскими улыбками. Если бы они продолжали его дѣло, его работу, его мысли, тѣ лучшія мысли, для которыхъ стоитъ жить на свѣтѣ… Они вырастутъ большія, и онъ не увидитъ ихъ большими — развѣ это не обидно?.. У нихъ будутъ свои радости, и онъ не порадуется вмѣстѣ съ ними, у нихъ будетъ свое горе, и онъ не раздѣлитъ его. Никогда еще ему не хотѣлось такъ жить, какъ именно сейчасъ; и никогда его жизнь не была такъ нужна, какъ именно сейчасъ, — жизнь для дѣтей, въ которыхъ все будущее.

Въ Красномъ-Кусту и въ Салгѣ какъ-то разузнали объ отъѣздѣ Окоемова, хотя самъ онъ и не говорилъ объ этомъ никому. Это открытіе скрытыми путями волновало теперь всю сторублевую компанію, и всѣ имѣли такой озабоченный видъ, приготовляясь впередъ къ чему-то важному. Уже давно возникло какое-то нелѣпое соперничество между Краснымъ-Кустомъ и Салгой, и теперь оно выплыло наружу съ особенной рельефностью. Внѣ партій стояли одна княжна и, отчасти, Сережа. Раздували дѣло главнымъ образомъ краснокустскія хозяйки, давно косившіяся на Крестникова по совершенно неизвѣстнымъ причинамъ. Кто-то что-то и кому-то говорилъ, и т. д.

Передъ отъѣздомъ Окоемовъ устроилъ общее засѣданіе членовъ компаніи, чтобы провѣрить отчеты по разнымъ статьямъ хозяйства. Цѣль собранія была самая скромная, но оно получило самый бурный характеръ, благодаря разрѣшившимся страстямъ. Началось съ того, что Калерія Михайловна обидѣлась, когда Крестниковъ попросилъ ее объяснить какую-то цифру въ отчетѣ по ея скотному двору. Она вся вспыхнула и отвѣтила незаслуженной рѣзкостью:

— Вы давно уже подыскиваете удобный случай, чтобы придраться ко мнѣ…

— Помилуйте, никогда и ничего подобнаго не имѣлъ въ виду, — оправдывался Крестниковъ. — И даже готовъ извиниться за свой нескромный вопросъ…

— Почему нескромный? Вотъ видите, господа…

Окоемовъ попробовалъ-было потушить это недоразумѣніе въ самомъ началѣ, но только еще больше подлилъ масла въ огонь. Какъ-то заговорили всѣ разомъ, и никто не хотѣлъ слушать. Такого азарта еще не бывало на общихъ собраніяхъ.

— Мы не желаемъ, чтобы оставался Сергѣй Ипполитычъ! — слышались голоса салгунцевъ. — Не желаемъ…

— Господа, говорите кто-нибудь одинъ, — предлагалъ Окоемовъ, но его не слушали.

Бунтовали, конечно, главнымъ образомъ мужчины, а женщины угнетенно молчали, напуганныя всѣмъ случившимся.

Послѣ бурныхъ преній едва выяснилось, что кто-то пустилъ слухъ объ отъѣздѣ Окоемова навсегда, и что онъ бросаетъ компанію на произволъ судьбы, т.-е. съ Сережей во главѣ. Бывшій главный управляющій очень сконфузился такимъ оборотомъ дѣла и счелъ за лучшее оставить засѣданіе.

— Что вы имѣете сказать противъ Сергѣя Ипполитыча? — поставилъ вопросъ Окоемовъ.

— Да онъ ничего, Василій Тимоѳеичъ, когда вы тутъ, — отвѣтилъ Крестниковъ за всѣхъ. — Но положиться на него окончательно мы не можемъ…

— Дѣло ваше… Выбирайте, кого хотите. Каждый имѣетъ право голоса, какъ мужчины, такъ и женщины… Будемъ голосовать вопросъ.

На баллотировку были поставлены два кандидата — Сережа и Крестниковъ. Результатъ оказался совершенно неожиданный: большинство голосовъ получилъ Сережа, а въ меньшинствѣ оказался Крестниковъ. Въ переводѣ это означало, что перевѣсило общественное мнѣніе Краснаго-Куста, главнымъ образомъ за него были женщины.

— Полагаю, что дѣло теперь ясно, — резюмировалъ Окоемовъ. — Это не мой личный выборъ, а всей компаніи. Я могу только радоваться, что мое мнѣніе совпало съ желаніемъ большинства…

Обиженный всей этой исторіей Сережа началъ отказываться отъ выборнаго поста, ссылаясь на то, что и ему тоже необходимо ѣхать въ Москву. Онъ по-джентльменски указалъ собранію на Крестникова, какъ на самое подходящее лицо.

— Я ужо тоже не останусь, — заявила княжна. — Если Сергѣй Ипполитычъ уѣдетъ, и я тоже уже уѣду…

Поднялся снова шумъ и споры. Всѣ принялись уговаривать Сережу, но онъ твердо стоялъ на своемъ.

— Я лучше переѣду въ Салгу, — предложилъ онъ компромиссъ.

На этомъ и покончили.

Больше всѣхъ была возмущена княжна, которая никакъ не могла примириться съ допущенной несправедливостью. Окоемовъ не ожидалъ встрѣтить въ ней такую энергію и могъ только удивляться.

— Вѣдь вы же его не любите, Варвара Петровна? — говорилъ ей Окоемовъ.

— Это уже дѣло мое, а все-таки несправедливо.

Вступился даже самъ Сережа, чтобы успокоить княжну.

— Послушайте, Варвара Петровна, это даже хорошо, — доказывалъ онъ, размахивая руками. — Нельзя, чтобы въ компаніи завѣдывало дѣлами одно лицо… Я послужилъ довольно, теперь пусть другіе послужатъ.

— Можно было это же сдѣлать, только иначе… У васъ нѣтъ самолюбія, Сергѣй Ипполитычъ.

Наканунѣ самаго отъѣзда Окоемова, Сережа пришелъ къ нему въ кабинетъ и долго ходилъ изъ угла въ уголъ.

— Откровенно говоря, тебѣ не хочется переѣзжать съ Салгу? — спросилъ Окоемовъ, наблюдая друга.

— Нѣтъ, не то…

Сережа еще усиленнѣе зашагалъ, теребя свою рыжую бородку. Потомъ онъ неожиданно остановился передъ самымъ носомъ Окоемова и проговорилъ;

— Видишь ли, въ чемъ дѣло, Вася… ѣхать одному въ деревню, дѣйствительно, того… Однимъ словомъ, я хочу жениться.

— Въ добрый часъ. А невѣста не секретъ?

— Видишь ли въ чемъ дѣло… да… Поговори ты съ Настасьей Яковлевной, т.-е. попроси ее, чтобы она переговорила съ княжной.

— А ты самъ не умѣешь?

Сережа только пожалъ широкими плечами, улыбнулся и проговорилъ:

— А если она откажетъ? Мнѣ она нравится, и, можетъ-быть, я былъ бы недурнымъ мужемъ…

— Ахъ, ты, недоросль… — смѣялся Окоемовъ.

Настасья Яковлевна взялась за эту миссію съ особеннымъ удовольствіемъ и отправилась къ княжнѣ для переговоровъ въ тотъ же вечеръ. Княжна только-что хотѣла ложиться спать. Въ виду отъѣзда Окоемовыхъ, она чувствовала себя очень скверно. Ей не хотѣлось разставаться со своимъ любимцемъ Васей.

— Я къ вамъ по очень серьезному дѣлу, Варвара Петровна… — торжественно заявила Настасья Яковлевна.

Княжна почувствовала опасность и даже запахнула сбою ночную кофточку. Послѣ необходимаго приступа Настасья Яковлевна передала предложеніе Сережи. Княжна смотрѣла на нее большими глазами и отрицательно качала головой.

— Вы, вѣроятно, ошиблись… — проговорила она наконецъ. — Можетъ-быть, это уже шутка…

— Что вы, развѣ такими вещами шутятъ!.. Онъ дѣлаетъ вамъ серьезное предложеніе… Вѣдь вы его немножко любите. Я давно это замѣтила. Вотъ взять хоть въ послѣдній разъ — какъ вы его защищали…

Княжна закрыла лицо и заплакала.

— У него нѣтъ характера даже сдѣлать самому предложеніе… — шептала она, улыбаясь сквозь слезы.

— И все-таки онъ хорошій. Вы его окончательно исправите…

— Дайте мнѣ подумать, Настасья Яковлевна.

— Вы будете жить вмѣстѣ въ Салгѣ… Однимъ словомъ, все будетъ отлично.

— Я уже подумаю…

Когда на другой день Окоемовы уѣзжали, княжна горько плакала, провожая своего любимца, а потомъ нагнулась къ самому уху Настасьи Яковлевны и прошептала:

— Я уже согласна…

Окоемовъ уѣзжалъ изъ Краснаго-Куста въ самомъ хорошемъ настроенія, не предчувствуя, что уѣзжаетъ навсегда.

VI.

Въ Москвѣ все было по-старому: тотъ же Сивцевъ-Вражекъ, тотъ же окоемовскій домикъ, та же Марѳа Семеновна съ ея дворянскимъ музеемъ. Пріѣздъ Окоемова съ женой сразу оживилъ это старинное дворянское гнѣздо, и Марѳа Семеновна примирилась съ Настасьей Яковлевной, благодаря дѣтямъ. Особенно старушка полюбила старшую дѣвочку. Повторилась исторія съ княжной, ревновавшей Васю къ матери. Теперь бабушка захватила себѣ дѣвочку, которую устроила въ своей комнатѣ. Дѣвочка уже говорила и понимала, такъ что Марѳа Семеновна потихоньку посвящала ее въ свои дворянскія преданія.

— Это дѣдушка съ туркой воевалъ… — объясняла старушка, показывая на старинный громадный палашъ.

— А вѣдь туркѣ было больно, когда дѣдушка его воевалъ? — наивно спрашивала дѣвочка.

— Турка невѣрный…

Дѣвочка плохо понимала эти объясненія и пока вѣрила бабушкѣ на слово. Какой такой «невѣрный турка»? Почему дѣдушка долженъ былъ его воевать? Вообще, много было для нея непонятнаго, какъ и бабушка не понимала жизни въ Красномъ-Кусту.

— У насъ тамъ было хорошо… — разсказывала дѣвочка, припоминая далекій пріискъ. — Дядя Сережа смѣшно кричалъ поросенкомъ: сдѣлаетъ вотъ такъ губы и завизжитъ. Онъ смѣшной…

— У васъ тамъ всѣ были смѣшные, — ядовито замѣчала бабушка, ревнуя внучку къ ея прошлымъ привязанностямъ. — Вотъ ты какъ смѣшно говоришь, точно мужичка… «Говорю», «пошла».

— А ты, бабушка, тоже смѣшно говоришь: «писокъ», «помахываитъ», «хачу»…

— Въ Москвѣ всѣ такъ говорятъ, глупенькая… Лучше московскаго говора нѣтъ.

Старушку огорчало больше всего то, что дѣвочка не получила рѣшительно никакого воспитанія. Доходило до смѣшного — она не могла даже понять такой простой вещи, что баринъ и мужикъ совершенно два различныхъ существа. «Какой баринъ; — съ удивленіемъ спрашивала дѣвочка. — Почему баринъ? И мужикъ тоже баринъ?» Марѳа Семеновна объясняла по-своему, какая разница между бариномъ и мужикомъ, но дѣло подвигалось туго впередъ. Дѣвочка отрицательно качала головкой и говорила: «У насъ въ Сибири нѣтъ бариновъ, бабушка»… Слѣдующимъ поводомъ къ огорченію служила костюмы. Да, раскольница не умѣла одѣвать дѣтей, и Марѳа Семеновна жестоко раскритиковала всѣ дѣтскіе костюмчики, особенно костюмы дѣвочки. Она рѣдко выѣзжала изъ дому, но на этотъ разъ самолично отправилась на Кузнецкій-Мостъ и вернулась съ цѣлымъ дѣтскимъ приданымъ. Маленькая сибирячка была переодѣта на англійскій манеръ и сначала очень конфузилась слишкомъ коротенькихъ юбочекъ и голыхъ колѣнокъ.

— Ты — барышня, а не мужичка, — объясняла Марѳа Семеновна.

Этотъ маленькій маскарадъ сначала забавлялъ Окоемова, а потомъ привелъ къ серьезному столкновенію.

— Мама, вы дѣлаете изъ моей дочери какую-то французскую куму, — вамѣтилъ онъ не безъ раздраженія. — Кому это нужно?

— Ну, ужъ это не твое дѣло, батюшка, — горячо вступилась Марѳа Сененовна. — Вы тамъ сами живите, какъ знаете, а дѣвочку я вамъ не дамъ губить… да. Вотъ умру, тогда ужъ мудрите надъ ней. Моя внучка дворянка… А вы хотите изъ нея сдѣлать кухоннаго мужика. Я не позволю… Понимаешь: не поз-во-лю!.. Вотъ и весь разговоръ…

— Мама, ты забываешь, что у твоей внучки есть мать?

— Я забываю? Если бы я могла забыть… Ну, да что говорить объ этомъ. Вонъ Сережа-то, небойсь, не ошибся:, на княжнѣ женился… да.

— Что же, я радъ за него. Онъ хорошій человѣкъ… А потомъ, мама, если бы всѣ захотѣли жениться на княжнахъ, то не хватало бы и невѣстъ.

Раскольничье происхожденіе невѣстки часто безпокоило Марѳу Семеновну, какъ она ни старалась переломить свое предубѣжденіе. Часто, по вечерамъ, вглядываясь въ дѣтское личико внучки, старушка вся вздрагивала: ей казалось, что въ этомъ личикѣ не останется окоемовскаго, а вырастетъ маленькая раскольница. Было и обидно и больно за собственное чувство… Впрочемъ, эти сомнѣнія приходили все рѣже, покрываясь спеціально-бабушкиной любовью. Моя внучка, родная, милая — и все тутъ… Никому не отдамъ. Да.

Прямыхъ столкновеній у Настасьи Яковлевны со свекровью не было, хотя она и старалась держаться въ сторонѣ. Все зависѣло отъ времени, и нужно было ждать. Бывшая лабораторія превратилась въ дѣтскую, и Настасьи Яковлевна проводила большую часть дня въ этой комнатѣ съ маленькимъ Васей. Но эта изолированность не. спасала ее отъ встрѣчъ съ Марѳой Семеновной за обѣдами и чаями. Происходила маленькая пытка двухъ женщинъ, мучившихся каждая по-своему. Нерѣдко случалось такъ, что Марѳа Семеновна не выдерживала характера и ввертывала что-нибудь про «черную кость» вообще и про раскольниковъ въ частности. Разъ Окоемовъ не выдержалъ и замѣтилъ матери:

— Если ты хочешь знать, мама, такъ у насъ единственно кровная аристократія русскаго происхожденія — раскольники… Князья Хованскіе, Мышецкіе, Пронскіе — были раскольники. Древніе боярскіе роды, какъ Морозовы — тоже. Настоящая русская аристократія сложилась изъ нѣмецкихъ выходцевъ и прижившихся татарскихъ мурзъ.

— А по-твоему, Окоемовы откуда взялись?

— И Окоемовы не чистой русской крови… Нашъ родъ тоже идетъ отъ какихъ-то татарскихъ наѣздниковъ. Честь не особенно большая… За расколомъ трехсотлѣтняя давность, а это чего-нибудь стоитъ.

— Послушай, Вася, мама можетъ подумать, что я тебя обращаю въ расколъ, — замѣтила Настасья Яковлевна. — Я этого не желаю…

Марѳа Семеновна поднялась, гордо смѣрила невѣстку съ ногъ до головы и только улыбнулась. Она, эта раскольничья начетчица, можетъ обратить ея Васю въ расколъ?.. Нѣтъ, это уже слишкомъ! Окоемовы всегда останутся Окоемовыми.

Окоемовъ вернулся въ Москву въ хорошемъ настроеніи, — дорога на него всегда дѣйствовала ободряющимъ образомъ. Но это бодрое настроеніе продолжалось очень недолго. Не прошло недѣли, какъ появились признаки угрожающаго характера. Сердце работало тревожно и тяжело, съ глухими перебоями и остановками. Все это бывало и раньше, но сейчасъ выражалось рельефнѣе и настойчивѣе, какъ проявляютъ себя только неизлѣчимыя хроническія болѣзни. А главное, нехорошо было на душѣ. Каждое утро Окоемовъ просыпался съ такой тяжестью на душѣ. Не хотѣлось ни о чемъ думать, раздражали всякіе пустяки, а, тамъ, гдѣ-то въ неизвѣстной глубинѣ, разрасталась больная тяжесть. По обыкновенію всѣхъ больныхъ, Окоемовъ старательно скрывалъ свое душевное состояніе и былъ недоволенъ, когда его кто-нибудь спрашивалъ о здоровьѣ.

— О, я себя прекрасно чувствую, — отвѣчалъ онъ одинаково всѣмъ.

— А отчего у тебя такое лицо? — спрашивала Настасья Яковлевна.

— Какое лицо? Самое обыкновенное…

Когда ему дѣлалось особенно дурно, онъ уходилъ изъ дому, — недоставало воздуху въ комнатахъ, а на улицѣ дѣлалось легче. Любимымъ мѣстомъ для прогулокъ былъ Пречистенскій бульваръ, особенно утромъ, когда онъ оставался пустымъ. Теперь составляло большой трудъ дойти до бульвара. Окоемову приходилось часто останавливаться, чтобы перевести духъ. Онъ иногда чувствовалъ на себѣ сочувствующіе взгляды встрѣчавшихся пѣшеходовъ, — должно-быть, хорошъ, если чужіе люди начинаютъ жалѣть. Къ себѣ и къ своему положенію Окоемовъ относился почти индифферентно. Да, боленъ, серьезно боленъ, — что же изъ этого? Мало ли больныхъ людей на свѣтѣ. Поболѣютъ, а потомъ и помрутъ. Все въ порядкѣ вещей. Мысль о смерти больше не путала его. Что же, умирать, такъ умирать. Всѣ боятся смерти по малодушію, а въ сущности это все равно, т.-е. умереть десятью годами раньше или позже. Окоемовъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ на садовой скамейкѣ и передумывалъ по десяти разъ одно и то же. Его удивляло и раздражало, что другіе куда-то торопятся, чего-то домогаются и на что-то надѣются. Его раздражалъ трескъ экипажей, дѣловая суета, выраженіе озабоченныхъ лицъ. Къ чему все это?..

Разъ, когда Окоемовъ сидѣлъ на своей скамейкѣ, его окликнулъ знакомый голосъ. Онъ поднялъ голову. Передъ нимъ стоялъ Маркъ Евсеичъ Барышниковъ.

— Вотъ неожиданная встрѣча, Василій Тимоѳеичъ, — суетливо повторялъ Барышниковъ, испытующе глядя на Ояоемова. — Иду, смотрю на васъ и глазамъ не вѣрю…

— Что же тутъ особеннаго? Я нисколько не удивляюсь, что встрѣтилъ васъ…

— Оно, конечно, такъ-съ… Гора съ горой не сходится. Да-съ… А я къ тому, что вѣдь мы не чужіе, Василій. Тимоѳеичъ. Ежели вы не желаете знать родственниковъ, такъ Настя могла бы провѣдать…

— Это ея дѣло. Она, кажется, собиралась къ вамъ…

Барышниковъ присѣлъ на скамью рядомъ и суетливо полѣзъ въ боковой карманъ, откуда и вытащилъ туго набитый бумажникъ. Порывшись въ бумагахъ, онъ досталъ тщательно сложенный номеръ газеты и подалъ его Окоемову.

— Вотъ-съ, прочтите, Василій Тимочеичъ… Мы, хоть и учены на мѣдныя деньги, а газеты почитываемъ.

Газета была старая и заношеная. Очевидно, Барышниковъ носилъ ее въ бумажникѣ не одинъ мѣсяцъ. Окоемовъ развернулъ ее и отыскалъ отмѣченное краснымъ карандашомъ мѣсто, — это была корреспонденція съ Урала, въ которой говорилось о «консервированной компаніи». У Окоемова запрыгали строчки передъ глазами отъ охватившаго его волненія. Корреспондентъ вышучивалъ ихъ сторублевую компанію и особенно его, какъ основателя, причемъ дѣлались совсѣмъ не прозрачные намеки на его эксплоататорскія наклонности и капиталистическій характеръ всего дѣла. Барышниковъ слѣдилъ за выраженіемъ лица Окоемова и улыбался. Да-съ, Василій Тимоѳеичъ, получите вполнѣ… Не одинъ вы на свѣтѣ умный человѣкъ, найдутся и лругіе грамотеи. Вотъ какъ даже ловко отхватали васъ…

— Bu мнѣ подарите этотъ номеръ, — проговорилъ Окоемовъ спокойно.

— Съ большимъ удовольствіемъ…

— Кстати, я даже знаю, кто ее и писалъ: нашъ общій другъ Илья Ѳедорычъ Утлыхъ. Можетъ-быть, даже и вы руку приложили?

— Гдѣ намъ, дуракамъ, чай пить, Василій Тимоѳеичъ. А только написано, дѣйствительно, хлестко… Что подѣлаете: гласность нынче распространилась.

— Что же, я ничего не имѣю противъ… Я газетъ мало читаю и очень намъ благодаренъ за вниманіе.

— Такъ-съ, случайно на глаза попалась газетина… Удивляюсь я, какъ это начальство пропускаетъ тому подобныя статьи.

— Отчего же ихъ не пропускать? Дѣло открытое, и бояться нечего… Если хотите, я даже радъ, что дѣла нашей компаніи переданы на судъ публики, хотя и не могу согласиться съ корреспондентомъ во всемъ. Во всякомъ случаѣ, я радъ…

Барышниковъ былъ недоволенъ получившимся эффектомъ. Онъ ожидалъ встрѣтить другое.

— Свои здѣшнія дѣла вы совсѣмъ забросили, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ онъ, переводя разговоръ. — Совершенно напрасно-съ…

— Я не совсѣмъ здоровъ, Маркъ Евсеичъ… Нужно лѣчиться. Будетъ, поработалъ въ свою долю…

— Оно конечно, а все-таки жаль-съ… Большія дѣла изволили дѣлать-съ.

— Ну, это не совсѣмъ вѣрно. Большое-то дѣло осталось тамъ, на Уралѣ…

— Оно конечно… А промежду прочимъ, до свиданія, Василій Тимоѳеичъ. Тороплюсь…

— Завертывайте какъ-нибудь къ намъ. Настасья Яковлевна будетъ рада…

— Подумывалъ, Василій Тимоѳеичъ, да все какъ-то смѣлости не хватаетъ. Неученые мы люди, по образованному-то ступить не умѣемъ…

— Перестаньте, пожалуйста… Заходите просто. Вы знаете, что я тоже простой человѣкъ…

Милый родственникъ удалился, а Окоемовъ улыбался, провожая его глазами.

VII.

Когда Окоемовъ вернулся домой, Настасья Яковлевна сразу замѣтила, что что-то случилось. У него было такое странное лицо.

— Вася, ты здоровъ?

— Какъ всегда…

Потомъ онъ пошелъ къ себѣ въ кабинетъ и позвалъ жену.

— Вотъ что, Настенька, — началъ онъ, съ трудомъ выговаривая слова. — Сейчасъ я встрѣтилъ Марка Евсеича… да. Отчего ты не хочешь съѣздить къ роднымъ? Это неудобно… Выходитъ такъ, точно я этого не хочу.

— Я все собираюсь, но какъ-то некогда, — смутилась Настасья Яковлевна.

— А я знаю, что тебѣ очень хочется видѣть своихъ и ты только стѣсняешься. Да, стѣсняешься, что они захотятъ отплатить визитъ и пріѣдутъ сюда посмотрѣть, какъ ты живешь. Вѣдь это же ихъ родственное право…

— А мама?

— Что же дѣлать, ей придется себя преодолѣть, то-есть свою дворянскую гордость, даже не гордость, а чванство. И въ вашемъ кругу, Настенька, есть тоже свое чванство… Во всякомъ случаѣ, ты мнѣ сдѣлаешь большое удовольствіе, если возстановишь добрыя отношенія съ родственниками. Старые счеты можно и позабыть… Я самъ потому съѣзжу къ нимъ.

— Дядя ничего особеннаго не говорилъ тебѣ? — спросила Настасья Яковлевна, смутно догадываясь, что мужъ чего-то не договариваетъ.

— Нѣтъ, ничего… Впрочемъ, виноватъ: онъ преподнесъ мнѣ небольшой подарокъ отъ чистаго сердца.

Окоемовъ досталъ изъ кармана номеръ газеты и передалъ его женѣ.

— Вотъ тутъ цѣлая корреспонденція о насъ…

Пока жена читала, Окоемовъ наблюдалъ выраженіе ея лица. Какое это было чистое, хорошее женское лицо. Корреспонденція, конечно, не могла ей понравиться, но она выдержала характеръ и не выдала непріятнаго чувства ни однимъ движеніемъ.

— Меня всегда удивляетъ одно, Вася, — Замѣтила она, подавая газету обратно: — именно, что заставляетъ людей говорить и дѣлать несправедливое… Вѣдь тотъ, кто писалъ эту корреспонденцію, зналъ, что пишетъ неправду и что дѣлаетъ это только для того, чтобы устроить тебѣ непріятность.

— Садись сюда, на диванъ… Поговоримъ серьезно. Первое впечатлѣніе у меня было такое же, а потомъ я раздумался и пришелъ къ заключенію, что авторъ корреспонденціи былъ, по-своему, правъ, правъ безсознательно. И написано совсѣмъ не глупо. Исходныя точки двѣ: моя личность, какъ предполагаемый эксплоататоръ, и потомъ кажущаяся мелочность самого дѣла. По первому пункту я раздѣляю общую судьбу всѣхъ иниціаторовъ — это вполнѣ понятно. Дѣло настолько установилось, что я могу даже оставить его на время. Второй пунктъ гораздо сложнѣе… Психологически вѣрно одно, именно, что люди, которые неспособны сдѣлать ничего, всегда задаются громадными задачами и относятся презрительно къ тѣмъ маленькимъ дѣламъ, изъ какихъ складывается жизнь. Въ самомъ дѣлѣ, что такое сдѣлала наша компанія особенное? По этой логикѣ нереализовавшихъ себя великихъ людей ровно ничего… Даже смѣшно: какіе-то дурацкіе консервы, какое-то хозяйство — просто не стоило огородъ городитъ. Гораздо проще и вѣрнѣе: взять да разомъ и осчастливить все человѣчество… Вотъ это задача, а остальное пустяки. Такъ какъ осчастливить разомъ всѣхъ довольно трудно, то великіе люди остаются не у дѣлъ и критикуютъ маленькія дѣла другихъ. Эта черта особенно въѣлась въ нашъ русскій характеръ, — она наше несчастіе…

Онъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Да, я видѣлъ, какъ дѣлаютъ настоящія большія дѣла, и убѣдился только въ одномъ, что они подготовляются задолго мелкой и кропотливой работой, которая никого не дѣлаетъ героями. Въ свое время будутъ и герои, а пока нужно дѣлать свое маленькое дѣло. Я самъ былъ ненужнымъ русскимъ человѣкомъ и прошелъ тяжелую школу. Сколько разъ я былъ на краю гибели — кажется, ничего не оставалось, кромѣ самоубійства, что и дѣлаютъ ежегодно сотни ненужныхъ русскихъ людей. Счастливый случай въ минуту отчаянія толкнулъ меня въ Америку, и я увидѣлъ совсѣмъ другой міръ. Простой примѣръ: тамъ невозможна такая корреспонденція, потому что тамъ уважаютъ чужой трудъ и чужія убѣжденія. Да, маленькое дѣло, съ маленькими задачами, но изъ него вырастетъ громадное — я въ этомъ глубоко убѣжденъ. Интеллигентный пролетаріатъ у насъ растетъ не по днямъ, а по часамъ, и въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ дѣло сводится на простое неумѣнье добыть себѣ честный кусокъ хлѣба. Кажется, ясно и, кажется, убѣдительно… Авторъ корреспонденціи ставитъ мнѣ въ упрекъ капиталистическій характеръ нашей компаніи, забывая объ одномъ, что интеллигентные бродяги не имѣютъ земельнаго надѣла, и что общинный мужицкій строй создавался вѣками. Я убѣжденъ, что интеллигентныя компаніи моего типа пойдутъ рука объ руку вотъ съ этимъ общиннымъ хозяйствомъ, пополняя его и давая просторъ личной иниціативѣ. Одно другому ни въ какомъ случаѣ не должно и не можетъ мѣшать… Потомъ, внутренній строй будущихъ интеллигентныхъ компаній всецѣло зависитъ отъ практики, и первый опытъ не можетъ ставить какую-нибудь одну схему. Какъ мнѣ думается, у насъ въ Россіи каждая область выработаетъ свой особый типъ: на сѣверѣ будетъ преобладать артельное начало, на югѣ — индивидуализмъ. Отчего не сложиться компаніи на опредѣленный срокъ для выполненія какого-нибудь одного дѣла? Да, да, это будетъ…

Окоемовъ долго говорилъ на эту тему, волнуясь все больше. Настасья Яковлевна давно знала все, что онъ говорилъ, и тоже была убѣждена въ справедливости этихъ словъ, и молча волновалась только за настроеніе мужа. Обыкновенно блѣдное лицо покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно горѣли, дыханіе было порывистое — однимъ словомъ, ему слѣдовало успокоиться.

— Вася, ты напрасно такъ волнуешься, — замѣтила она наконецъ, обнимая его. — Нѣтъ такого хорошаго дѣла, которое не вызывало бы осужденія вкривь и вкось. Ты себѣ только напрасно нервы разстраиваешь.

— Ахъ, какая ты… Ну что я значу, какъ и всякій человѣкъ, взятый отдѣльно? Важно дѣло, важно общее, а не частности… Сегодня я живъ, завтра меня не будетъ, а дѣло останется. Еще одно маленькое замѣчаніе, и я успокоюсь: всякая положительная дѣятельность очень трудна и въ большинствѣ случаевъ не имѣетъ крикливыхъ, импонирующихъ фермъ. Въ тысячу разъ легче находятъ чужіе недостатки и вообще отрицательныя формы, какъ и самому проявлять ихъ. Вотъ въ этомъ вся наша бѣда… Только богатые люди знаютъ, какимъ упорнымъ трудомъ создаются тысячи, а люди бѣдные все приписываютъ одному счастью и считаютъ себя всю жизнь обиженными, что это дикое счастье обошло почему-то вотъ именно ихъ, бѣдныхъ людей.

При всемъ желанія Окоемовъ не могъ успокоиться. Онъ еще за вечернимъ чаемъ предчувствовалъ безсонную ночь. О, это была не первая такая ночь… Онъ спалъ у себя въ кабинетѣ, на старинномъ дѣдовскомъ диванѣ, и никто не подозрѣвалъ, какъ онъ иногда мучился въ своемъ одиночествѣ. Эти больныя ночи безконечны, а тревожить другихъ Окоемовъ не желалъ. Такъ было и теперь. Онъ отказался отъ ужина, — Марѳа Семеновна ужинала, какъ это велось въ старинныхъ барскихъ домахъ, — и ушелъ спать раньше обыкновеннаго. Ему даже показалось, что голова какъ будто свѣжѣе и сердце бьется спокойнѣе. До двѣнадцати часовъ онъ успѣлъ написать нѣсколько дѣловыхъ писемъ и съ книгой въ рукахъ улегся спать на свой диванъ, — онъ всегда читалъ передъ сномъ. Потомъ онъ погасилъ свѣчу, укутался въ одѣяло и закрылъ глаза. Кажется, что онъ спалъ. Во всякомъ случаѣ, прошло очень немного времени, какъ онъ открылъ глаза, чувствуя какую-то странную дрожь. Ему вдругъ сдѣлалось страшно, страшно безъ всякой причины… Онъ зажегъ свѣчу и быстро одѣлся. Сердце такъ и замерло, точно самыя стѣны готовы были рухнуть. Окоемовъ понималъ, что этотъ страхъ — только результатъ нервнаго состоянія и пройдетъ, но умъ говорилъ одно, а сердце говорило другое. Въ комнатѣ было тихо, и эта тишина теперь давила. Хоть бы одинъ звукъ…

— Неужели я умираю? — мелькнуло въ головѣ Окоемова, и онъ чувствовалъ, какъ у него стучатъ зубы. — Неужели все кончено… все, все?..

Онъ съ щемящей тоской осмотрѣлъ всю комнату: вотъ шкапъ съ любимыми книгами, вотъ письменный столъ… И все это уже больше никому не нужно, и самъ онъ является въ своей комнатѣ какой-то тѣнью.

Ему вдругъ захотѣлось куда-нибудь убѣжать, скрыться, туда, гдѣ есть живые люди, живой шумъ и говоръ. Да, уйти, уйти скорѣе, сейчасъ… Онъ чувствовалъ, какъ его ноги подкашиваются отъ страха, когда онъ около стѣнки выходилъ изъ кабинета, какъ лунатикъ. Въ гостиной было темно, и онъ остановился. Надо иттй направо, гдѣ дверь въ переднюю… Скорѣе, скорѣе. Онъ опомнился только тогда, когда въ передней появился свѣтъ, и его окликнулъ знакомый голосъ:

— Вася, ты куда?..

Это была Настасья Яковлевна, какимъ-то чутьемъ угадавшая, что дѣлается что-то неладное.

— Я… я… мнѣ страшно… — шенталъ Окоемовъ, прислоняясь къ стѣнѣ. — Ахъ, какъ страшно, Настенька…

Она сняла съ него шубу, взяла шапку и молча увела въ кабинетъ. Онъ повиновался, какъ ребенокъ, и только крѣпко сжималъ ея руку; на лбу у него выступилъ холодный нотъ.

— Я сейчасъ приготовлю на спиртовкѣ горячаго чаю, — говорила Настасья Яковлевна, щупая холодный лобъ мужа.

— Ради Бога, не уходи… страшно одному…

Онъ крѣпко ухватилъ ее за руку и притянулъ къ себѣ.

— Настенька, родная, я сейчасъ умиралъ… Какъ это страшно!..

— Это просто твои нервы расходились… Давеча взволновался съ этой дурацкой корреспонденціей. Я ужъ предчувствовала, что случится что-нибудь.

— Нѣтъ, не то… Я дѣйствительно умиралъ, Настенька. Это была первая повѣстка… такъ, вдругъ… Кругомъ темно, мертвая тишина, и я чувствовалъ, какъ жизнь уходила изъ меня.

На нее смотрѣли такіе испуганные глаза, полные нѣмого отчаянія. Потомъ онъ провелъ рукой по своему лицу, какъ человѣкъ, который не можетъ проснуться, и заговорилъ:

— Я тебѣ не кажусь сумасшедшимъ? Вѣдь это тоже смерть…

— Перестань, пожалуйста… Хочешь еще воды?

— Нѣтъ… Знаешь, ложась спать, я думалъ о томъ, что дѣлается тамъ, на Уралѣ. Отчего такъ давно нѣтъ писемъ отъ Сережи? И княжна тоже молчитъ… И мнѣ вдругъ представилось, что я ошибался… Да, что изъ нашей компаніи ничего не выйдетъ въ настоящемъ ея видѣ, что нужно еще много-много работать, а я уже обезсилѣлъ. Жалкій, ничтожный человѣкъ… Сегодня онъ полонъ смѣлыхъ замысловъ, полонъ сознанія своихъ силъ и съ дерзостью смотритъ впередъ, а завтра… Посмотри на меня: развѣ это я, Окоемовъ? И я, который долженъ былъ такъ заботиться о своемъ здоровьѣ, меньше всего думалъ именно объ этомъ… Какъ останутся дѣти-сироты?.. Боже, дай мнѣ силы, чтобы поднять ихъ на ноги, сдѣлать изъ нихъ сильныхъ, честныхъ людей.

— Ты только разстраиваешь себя, Вася, — заговорила Настасья Яковлевна спокойнымъ голосомъ. — Къ смерти нужно быть всегда готовымъ… И страшно умирать только тому, у кого нечистая совѣсть. Вѣдь рано или поздно всѣ мы умремъ — чего же бояться? Именно о смерти и не слѣдуетъ думать, потому что это малодушіе… Ты видалъ, какъ спокойно умираетъ простой народъ.

— Да, да, правда…

— Вотъ я выросла въ той средѣ, гдѣ не боятся смерти… Милый, нужно быть мужественнымъ.

Окоемовъ съ удивленіемъ слушалъ эти простыя слова, и ужасная тяжесть спадала у него съ души. Да, онъ — выродившійся представитель стараго дворянскаго рода, а съ нимъ говорила женщина простого и великаго въ своей простотѣ народа. Какъ она была хороша сейчасъ именно этой строгой простотой, какъ хороши всѣ русскія женщины, въ которыхъ и покой, и любовь, и вѣра, и великая твердость характера. Именно такой была Настасья Яковлевна, и Окоемовъ почувствовалъ, что ему легко именно потому, что она сидитъ рядомъ съ нимъ. Ему сдѣлалось даже совѣстно за собственное малодушіе…

— Настенька, я больше не буду, — какъ-то по-дѣтски оправдывался онъ, чувствуя себя виноватымъ. — Да, не буду… Ты должна меня презирать…

Вмѣсто отвѣта, она крѣпко его обняла и поцѣловала. Нѣжности быля не въ ея характерѣ, и въ этомъ движеніи было все. О, она одна знала, какъ онъ серьезно боленъ, и впередъ приготовлялась къ роковой мысли, что любимаго человѣка не станетъ — не станетъ для другихъ, а онъ всегда будетъ жить въ ея сердцѣ.

VII.

Окоемовъ, дѣйствительно, успокоился, хотя и чувствовалъ все увеличивавшуюся съ каждымъ днемъ слабость. Онъ покорился своей участи… Тѣ немногіе часы, когда онъ могъ работать, были посвящены приведенію своихъ дѣлъ въ порядокъ, — это было все, что оставалось для него въ будущемъ. Всѣ деньги почти цѣликомъ находились въ разныхъ предпріятіяхъ, а налицо оставался довольно небольшой капиталъ, которымъ все-таки можно было обезпечить семью скромнымъ образомъ. Ни для себя ни для дѣтей Окоемовъ и не желалъ роскоши или показного богатства. Все-таки бѣдность всегда остается лучшимъ учителемъ…

Такъ время подвигалось къ Рождеству. Въ сильные холода онъ не выходилъ уже изъ дому, и всѣ сношенія съ внѣшнимъ міромъ ограничивались визитомъ молодого доктора, которому Окоемовъ сказалъ:

— Я понимаю свое безнадежное положеніе, но вы все-таки навѣщайте меня — это успокаиваетъ маму…

Докторъ былъ такой милый человѣкъ, вѣровавшій въ свою науку съ трогательной довѣрчивостью. Окоемовъ любилъ слушать его торопливыя, горячія рѣчи, когда дѣло заходило о какомъ-нибудь интересномъ случаѣ медицинской практики.

— Мнѣ остается только извиниться передъ вашей медициной, — шутилъ Окоемовъ, — я даже для нея сейчасъ не представляю никакого интереса… Самый обыкновенный случай, когда сердце подаетъ въ отставку.

Москва уже была засыпана снѣгомъ. Стояли морозы. Слышно было, какъ на улицѣ визжали полозья и хрустѣлъ снѣгъ подъ ногами пѣшеходовъ. Короткіе дни смѣнялись такими длинными вечерами. Въ окоемовскомъ домѣ вся семья по вечерамъ собиралась въ гостиной. Марѳа Семеновна сидѣла съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ, Настасья Яковлевна занималась съ маленькимъ Васей, а Окоемовъ обыкновенно лежалъ на диванѣ, прикрывшись пледомъ. Было и тепло, и уютно, и хорошо, какъ въ тѣхъ семьяхъ, гдѣ всѣ собираются по вечерамъ вмѣстѣ. Разъ, незадолго до Рождества, именно въ такой вечеръ, раздался неожиданный звонокъ.

— Это, вѣроятно докторъ… — спокойно замѣтила Настасья Яковлевна, тревожно взглянувъ на мужа.

Въ передней послышался осторожный мужской голосъ, а затѣмъ въ гостиную вошелъ Сережа. Это было такъ неожиданно, что никто ничего не могъ сказать, и не смутилась только одна Настасья Яковлевна — она вызвала Сережу съ Урала телеграммой. Сережа молча расцѣловался со всѣми и сдѣлалъ видъ, что больной не произвелъ на него никакого впечатлѣнія.

— Какъ это ты, Сереженька, все вдругъ дѣлаешь, — журила обрадованная Марѳа Семеновна. — Точно съ печи упадешь…

— Да ужъ такъ вышло, бабушка… Я теперь человѣкъ семейный, а жена и потащила въ Москву.

— Гдѣ же она, княжна?

— А осталась у себя въ номерѣ… Съ дороги чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровой, и потомъ… гм… вообще…

Появленіе Сережи сразу оживило Окоемова. Да и Сережа привезъ такія радостныя вѣсти. Въ Красномъ-Кусту все шло отлично и въ Салгѣ тоже. По примѣру ихъ маленькой колоніи образовалась въ сосѣдней Тобольской губерніи другая, потомъ говорили о третьей въ Уфимской губерніи — однимъ словомъ, дѣло понемногу развивалось. Сережа разсказывалъ свои новости такимъ тономъ, точно все это были вещи самыя обыкновенныя.

— И ты не съѣздилъ туда? — удивлялся Окоемовъ.

— Мнѣ-то было некогда, а Крестниковъ ѣздилъ… Въ Тобольской колоніи разница съ нашей въ томъ, что тамъ нѣтъ наемныхъ рабочихъ, а всѣ члены работаютъ сами. Нѣтъ членовъ-пайщиковъ. Компанія арендовала землю у татаръ и работаетъ.

— Что же, отлично, — радовался Окоемовъ. — Такъ и должно быть…

— Потомъ я слышалъ, что такія же колоніи устраиваются въ Самарской губерніи и на Кавказѣ. Присылали къ намъ за годовымъ отчетомъ… Кстати, я написалъ коротенькую исторію нашей компаніи и думаю ее здѣсь, въ Москвѣ, напечатать. Кто поинтересуется, можетъ получить печатный оттискъ… Вообще, у насъ миръ и покой, а въ Салгѣ и совсѣмъ хорошо. Кстати, жена захватила съ собой Таню. Нужно дѣвочку учить, и она думаетъ устроить дѣвочку гдѣ-нибудь въ Москвѣ. Самъ Потемкинъ въ прежнемъ положеніи и временемъ дичитъ…

Марѳа Семеновна слушала разсказы Сережи, смотрѣла на него и только качала головой. Вѣдь вотъ совсѣмъ другой человѣкъ сдѣлался, а какое чудо-то было… Недаромъ старые люди сказали: женится — перемѣнится.

Таня была привезена въ Москву по желанію Настасьи Яковлевны, которая рѣшила, что все равно, воспитывать двоихъ дѣтей или троихъ. Сказалась раскольничья черта: по раскольничьимъ домамъ всегда воспитываются сироты. Да и Таня такая была умненькая. Еще въ Красномъ-Кусту Настасья Яковлевна привязалась къ ней и выучила ее бойко читать по-славянски. Таня будетъ хорошей подругой старшей дѣвочкѣ.

— Ты это что, Сереженька, глазами-то шмыгаешь? — спрашивала Марѳа Семеновна. — Не успѣлъ пріѣхать и торопишься…

— Да я ничего, бабушка…

— Не отпирайся: по глазамъ вижу. Небось, о женѣ соскучился?

— Нѣтъ, я ничего, а такъ… Осталась она одна и ждетъ меня. Просила поскорѣе возвращаться.

— Ничего, не помретъ…

Сережа-мужъ былъ, дѣйствительно, какъ-то угловато-милъ. Его не стали задерживать. Въ передней Настасья Яковлевна взглядомъ спросила его, какъ онъ нашелъ больного, и Сережа только покачалъ головой.

— Я ко всему приготовилась… — шепнула Настасья Яковлевна, глотая слезы: она такъ привыкла скрывать свое горе, а тугъ не выдержала. — До весны, можетъ-быть, дотянетъ…

— Богъ милостивъ, Настасья Яковлевна… Можетъ-быть, докторъ ошибается.

— Присылайте завтра княжну. Мы всѣ объ ней соскучились… Я понимаю, почему она сегодня не пріѣхала съ вами.

Сережа только молча поцѣловалъ у нея руку.

Пріѣзду гостей Окоемовъ ужасно былъ радъ, особенно, когда на другой день пріѣхала княжна съ Таней. Онъ давно не чувствовалъ себя такъ хорошо. И княжна была такая милая, — замужество ее помолодило, какъ всѣхъ счастливыхъ женщинъ. Даже въ движеніяхъ появилась какая-то особенная мягкость. Всего смѣшнѣе было то, что княжна находила своего здоровяка-мужа больнымъ и даже хотѣла везти къ какому-то знакомому доктору, чтобы посовѣтоваться. Окоемовъ хохоталъ надъ ней до слезъ, такъ что княжна даже обидѣлась.

— Вы уже считаете меня совсѣмъ глупой, Василій Тимоѳеичъ… — роптала она, не имѣя силъ удержать счастливую улыбку. — Сергѣй Ипполитычъ, дѣйствительно, боленъ…

— Милая княжна, вы сконфузите только вашего доктора, когда приведете къ нему такого здоровяка.

— Нѣтъ, я уже замѣтила, что онъ нездоровъ, особенно, если ляжетъ спать не во-время или не дѣлаетъ моціона… Этимъ уже шутить нельзя.

— Ты его запугаешь, мать, въ конецъ… — замѣтила Марѳа Семеновна съ авторитетомъ опытной женщины. — А оно, пожалуй, и лучше, когда построже.

У княжны были свои разсказы про колонію. Сережа передавалъ только внѣшнія дѣла, а княжна привезла цѣлый ворохъ новостей изъ міра внутреннихъ отношеній. Ея планы относительно женитьбы Потемкина рушились окончательно — онъ былъ сильно ненадеженъ, а вотъ фельдшеръ Потаповъ, пожалуй, женится на хохлушкѣ, если та пойдетъ. У нихъ разыгрывается сейчасъ свой маленькій романъ, и къ веснѣ, дастъ Богъ, все кончится къ общему благополучію.

Здоровые люди увлекались своими здоровыми дѣлами и на время забывали о больномъ. Окоемовъ слушалъ ихъ и чувствовалъ себя гостемъ, который вотъ-вотъ уйдетъ. Обидное и тяжелое чувство, но онъ былъ даже радъ, что хоть на короткое время не стѣсняетъ другихъ своимъ присутствіемъ. Вотъ и теперь говорятъ о людяхъ, которые готовятся жить, думаютъ о будущемъ и счастливы уже этой возможностью. Вообще, большіе хитрили съ нимъ, отчасти обманывали себя, и вполнѣ искренней была только одна маленькая Таня. Дѣвочка долго и внимательно смотрѣла на больного, а потомъ откровенно спросила:

— Дядя Вася? ты скоро умрешь?

Вопросъ былъ сдѣланъ открыто, при всѣхъ, и всѣ ужасно смутились. Не смутился одинъ Окоемовъ. Онъ подозвалъ дѣвочку къ себѣ, обнялъ и проговорилъ отчетливо и спокойно:

— Нѣтъ, милочка, я совсѣмъ не умру… Я буду всегда съ вами. Возьми книгу — развѣ человѣкъ, который написалъ ее, умеръ? Онъ говоритъ съ тобой, онъ заставляетъ тебя плакать и смѣяться — значитъ, онъ живъ… Я очень много работалъ и очень много любилъ, и тоже не умру. Любовь не умираетъ… Будетъ только перемѣна именъ: вмѣсто Василія Тимоѳеича Окоемова будетъ работать и любить Василій Васильичъ Окоемовъ. Онъ сейчасъ еще малъ и ничего не понимаетъ, а вырастетъ большой — и все пойметъ.

Маленькая Таня сдѣлалась какъ-то особенно близкой Окоемову, и онъ съ удовольствіемъ проводилъ съ ней цѣлые часы въ откровенныхъ дѣтскихъ разговорахъ. У нихъ теперь было много общаго, а главное — полная искренность. Окоемовъ внутренно подсчитывалъ себя и находилъ, что много совершенно лишней тяжести носилъ на себѣ, отъ которой такъ хорошо освободиться.

Разъ княжна засидѣлась въ кабинетѣ у Окоемова, — ей тяжело было его оставить, хотя назначенный мужу часъ возвращенія и былъ просроченъ. По выраженію глазъ больного она чувствовала, что онъ желаетъ, чтобы она оставалась съ нимъ. — Княжна, мнѣ хочется поговорить съ вами… — началъ онъ, съ трудомъ перемѣняя положеніе на подушкахъ. — Дѣло въ томъ, что я давно собираюсь поговорить съ женой откровенно и никакъ не могу. Она слишкомъ близка мнѣ… Будетъ больно и ей и мнѣ. Да… А мнѣ нужно сказать много, очень много.

Онъ съ трудомъ перевелъ духъ и посмотрѣлъ на княжну такими любящими глазами. Она умѣла слушать.

— Да, очень много, княжна… Зачѣмъ всѣ вы думаете о моей смерти? Я не умру, я буду жить съ вами въ тѣхъ стремленіяхъ и цѣляхъ, которыя соединяютъ людей въ одно цѣлое. Вотъ вы готовитесь быть матерью, а вашъ сынъ или дочь уже будутъ составлять частицу всѣхъ насъ, потому что прилѣпятся къ нашему общему дѣлу. Слушая дѣтскую болтовню Тани, я часто думаю о томъ, какъ она будетъ большой дѣвушкой, потомъ замужней женщиной, матерью и пойдетъ по нашей дорогѣ… Вотъ въ чемъ жизнь и смыслъ жизни, и вотъ почему отдѣльный человѣкъ не умираетъ, если онъ одушевленъ общей идеей и служитъ общей цѣли. Да и что значитъ каждый человѣкъ въ отдѣльности? Сегодня онъ есть, а завтра его не стало… Раньше я тосковалъ, что не увижу своихъ дѣтей большими и не буду имѣть возможности передать имъ то лучшее, для чего самъ жилъ. Да, обидно и грустно… Но сейчасъ думаю: передастъ имъ мать, передадите вы, передастъ маленькая Таня. Видите, я спокоенъ… Скажите и это моимъ дѣтямъ, когда они будутъ большими людьми.

Княжна не удержалась и расплакалась. Окоемовъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ лобъ.

— Милая вы, милая русская женщина… О, какъ я васъ всѣхъ люблю, и какое свѣтлое будущее вамъ предстоитъ… Не плачьте. Для слезъ будетъ свое время…

— Я уже не буду… — по-дѣтски всхлипывала княжна, напрасно стараясь улыбнуться сквозь слезы. — Я уже такъ васъ люблю…

— Если любите, то не плачьте… И когда меня не будетъ, тоже не плачьте… а вспоминайте съ веселымъ лицомъ. Да…

Потомъ Окоемовъ закрылъ глаза и проговорилъ:

— А теперь я усталъ, милая княжна…

Княжна убѣжала въ дѣтскую и долго рыдала, уткнувшись головой въ подушки.

— За что, за что? — шептала она. — Вѣдь уже другіе живутъ… пьяницы, негодяи, несправедливые люди… Зачѣмъ?

IX.

Свѣтлое настроеніе не оставляло Окоемова. Посѣщавшій его докторъ могъ только удивляться. Такъ прошелъ декабрь и январь. У родныхъ и знакомыхъ явилась даже слабая надежда, что больной проживетъ зиму, а потомъ его можно будетъ увезти куда-нибудь на благословенный югъ. Чего ни бываетъ на свѣтѣ… Даже Настасья Яковлевна начинала вѣрить возможности выздоровленія, какъ и другіе, страстно желавшіе выздоровленія Окоемова.

Сережа съ женой оставались въ Москвѣ, не рѣшаясь ѣхать на Уралъ. Имъ было больно оставить Окоемова въ его настоящемъ положеніи. Сережа часто оставался ночевать въ окоемовскомъ домѣ и возился съ больнымъ, какъ сидѣлка. Сколько въ немъ было терпѣнія и какой-то женской ласковости. Одно его присутствіе дѣйствовало на больного успокоительно, — вѣдь Сережа былъ такой здоровякъ и точно приносилъ вмѣстѣ съ собой струю здоровья. Потомъ въ немъ не было этой женской нервности, которая волновала Окоемова. Старые друзья говорили больше о серьезныхъ дѣлахъ, и Окоемовъ высказывалъ свои послѣдніе планы.

«Какой онъ хорошій…» — думалъ больной каждый разъ, когда Сережа уходилъ отъ него.

Когда Окоемову дѣлалось тяжело, онъ обыкновенно посылалъ за Таней и просилъ дѣвочку почитать Библію. Ему нравилось, какъ дѣтскій голосъ, чистый, какъ серебро, отчетливо и ясно читалъ великія слова, нравилось наблюдать серьезное выраженіе этого чистаго дѣтскаго личика, — величайшая книга переливала свою святую любовь, святыя страданія и святыя надежды въ эту маленькую дѣтскую головку и наполняла невинное дѣтское сердце святыми предчувствіями. Окоемовъ чувствовалъ, какъ онъ самъ дѣлается тоже маленькимъ и его больное сердце крѣпнетъ и наполняется «мірови миромъ». Да, нужно сдѣлаться ребенкомъ, чтобы подняться до высоты этой книги книгъ… И онъ шелъ по свѣтлой дорогѣ въ невѣдомую даль, оставляя земныя заботы, желанія и надежды.

— Таня, ты понимаешь, что читаешь? — спросилъ разъ Окоемовъ, любуясь своей маленькой чтицей.

— Все понимаю, дядя Вася…

По цѣлымъ часамъ Окоемовъ лежалъ съ закрытыми глазами, и всѣ ходили на цыпочкахъ, думая, что онъ спитъ.

Но онъ не спалъ, — вѣрнѣе сказать, не могъ даже сказать, спитъ онъ, или нѣтъ. Это были грёзы наяву… И въ этихъ грёзахъ онъ никогда не былъ больнымъ, а, напротивъ, такимъ цвѣтущимъ, молодымъ, сильнымъ. Онъ еще разъ путешествовалъ, только теперь путешествовалъ по своей родинѣ. Вѣдь онъ чувствовалъ холодъ сѣверной зимы, изнывалъ въ песчаныхъ пустыняхъ средней Азіи, карабкался на кручи Кавказа, плылъ по великой русской рѣкѣ Волгѣ, и опять работалъ, счастливый, сильный, любящій. Главное, любящій… Пробуждаясь отъ своего забытья, онъ долго не могъ очнуться и перейти къ грустному настоящему. Ему казалось даже страннымъ, что онъ боленъ, что съ трудомъ едва можетъ перейти съ дивана на кресло, и что ему даже тяжело думать о чемъ-нибудь, а тѣмъ больше разсказать кому-нибудь свои грёзы. Невидимая рука точно отдѣляла его отъ міра живыхъ людей, и онъ смотрѣлъ на себя, какъ на чужого. Да и пора отдохнуть… Покой — все. Только утихла бы ноющая, глухая боль въ сердцѣ и можно было бы дышать свободно. Довольно мукъ, довольно…

Мартовское утро. Въ комнату заглядываютъ съ какой-то дѣтской радостью лучи ласковаго весенняго солнышка. Съ крышъ каплетъ вода, образуя ледяные бордюры изъ сталактитовъ. Въ воздухѣ несется желаніе жить… И Окоемовъ почувствовалъ облегченіе и сообщилъ это женѣ. Никто не смѣлъ даже радоваться, хотя всѣ страстно мучились желаніемъ вѣрить.

— Мнѣ лучше… да… лучше… — повторялъ Окоемовъ, глядя на жену округлившимися отъ болѣзни глазами.

— Только, пожалуйста, не волнуйся… — уговаривала она. — Если бы ты теперь выспался хорошенько.

— О, я буду скоро здоровъ… Мы опять поѣдемъ туда, на милый сѣверъ… Сколько времени потеряно съ этой глупой болѣзнью.

— Да, да… ѣдемъ, только поправляйся.

Всѣ боялись вѣрить и вѣрили. Это была первая ночь, что всѣ заснули спокойно. Марѳа Семеновна, не допускавшая мысли, что ея Вася можетъ умереть, за послѣднее время замѣтно пріободрилась и даже заплакала отъ радости, что ея Васѣ наконецъ лучше.

Но Окоемовъ не заснулъ. Ему мѣшало какое-то странное головокруженіе и шумъ въ ушахъ. Онъ терпѣливо дождался утра, когда всѣ проснулись, и попросилъ сейчасъ же послать за Таней.

— Я соскучился… — серьезно объяснилъ онъ.

Настасья Яковлевна удивилась его спокойствію и послала за дѣвочкой. Таня сейчасъ же пріѣхала. Окоемовъ попросилъ посадить себя на диванѣ въ подушкахъ, усадилъ дѣвочку рядомъ и попросилъ ее читать.

— А что мы сегодня будемъ читать? — спросила дѣвочка.

— Разверни книгу и читай, что раскроется.

Таня развернула библію на той страницѣ, гдѣ разсказывалась исторія Самсона. Дѣтскій голосъ зазвенѣлъ… Окоемовъ слушалъ, закрывъ глаза.

— «…и пришелъ Самсонъ въ станъ филистимскій…»

— Таня, дай мнѣ свою руку…

Дѣвочка сама взяла исхудавшую руку Окоемова и продолжала читать исторію Самсона. Когда она кончила, Окоемовъ былъ уже мертвъ.

1894.