I.
правитьПо глухимъ, немощенымъ уличкамъ, навивающимся по самой окрайнѣ губернскаго города, быстро катился маленькій, щегольской кабріолетъ. Бойкая шведка мчала легкій экипажъ по мягкой дорогѣ мимо низенькихъ домишекъ, съ покривившимися досчатыми заборами, мимо воровъ и свиней, безпрепятственно грѣвшихся на вечернемъ іюльскомъ солнцѣ, мимо бѣлоголовыхъ ребятишекъ, игравшихъ въ бабки.
Молодая дама, сидѣвшая въ кабріолетѣ, видимо избѣгала оживленныхъ большихъ улицъ города.
Изъ оконъ, густо заставленныхъ цвѣточными горшками, высовывалась голова молоденькой мѣщаночки или мелкой чиновницы и провожала ее любопытными глазами; баба, съ коромысломъ черезъ плечо, останавливалась середи дороги; ребятишки прерывали игру…
— Ишь ты, — ровно на пожаръ!
— Чтой-то, Господи!.. недолго и народъ передавить…
— Никакъ это Якова Ивановича хозяйка? Лукичъ, а Луки-ичъ!!..
Но Лукичъ не успѣвалъ во время выбраться за калитку — молодая женщина натягивала сильнѣе возжи и рыжая лошадка еще стремительнѣе вскидывала своими тонкими ножками.
— Ѳеничка, Ѳеничка!.. безпримѣнно это она къ дружку своему катитъ! — лукаво подталкиваютъ другъ дружку молоденькія швейки, скуки ради примостившіяся съ работой на лавочкѣ у воротъ.
— Спортитъ лошадь ни за что, — ишь, вѣдь, крутитъ безъ ума! — Сплечитъ на поворотѣ-то! — мотаетъ укоризненно головою отставной служивый, ѣздившій когда-то въ кучерахъ у самого генерала.
— Словно, какъ и непристойно такъ-то одной раскатывать… Не женское вовсе дѣло конемъ править! — поджимаетъ сухія губы желчная, сорокалѣтняя поповна, готовая загромоздить весь вольный божій міръ неумолимѣйшими сентенціями и замысловатѣйшими приличіями.
— Молодость-то наша — все въ утѣху!.. ох-хо-хо… грѣхи, Господи, грѣ-хи-и! — креститъ беззубый ротъ сухенькая, вростающая въ землю старушенка и поворачиваетъ вслѣдъ мимолетному явленію свой мутный, слезящійся взоръ…
Но, наконецъ, рыжая лошадка вынесла-таки кабріолетъ на одну изъ главныхъ улицъ города. Молодая женщина быстрымъ движеніемъ поправила на головѣ шляпку, смахнула пыль съ платья и оглянула озабоченно два, три встрѣчныхъ экипажа.
По тротуару двигалась пестрая группа гуляющихъ, направляясь къ городскому саду. Высокій статскій приподнялъ шляпу надъ головой; барышня въ лиловомъ платьѣ замахала зонтикомъ.
— D’ou venez-vous, chère Евгенія Васильевна?!.
— Où allez vous?! — звонко неслось но воздуху.
Евгенія Васильевна, словно не дослышавъ, натянула возжи и, перемахнувъ улицу наискось, скрылась въ переулкѣ, весело зеленѣвшемъ густыми садами.
— Vous comprenez? — переглянулись барышни въ палевомъ и въ лиловомъ.
— Дружба, mesdames, святая вещь!.. — замѣтилъ многозначительно кавалеръ.
— Oh, par exemple!.. ужъ не мы конечно противъ дружбы!.. но это довольно удивительно, что вы находите позволительнымъ помогать подобному… подобному… такимъ ужаснымъ вещамъ, enfin!..
— Есть охотницы раздувать чужіе романы, какъ и любительницы устраивать чужія свадьбы! — замѣтила ѣдко барышня постарше.
— Да, и это значитъ тѣшиться на чужой счетъ, — поддержала съ апломбомъ другая, помоложе, — а когда дѣло дойдетъ до… до…
— До чего, до чего?.. Что же вы остановились?.. — подхватилъ игриво кавалеръ.
— Ah!.. vous devenez dégoûtant!..
Злополучному кабріолету, не смотря на всѣ старанія, не суждено было проскользнутъ незамѣченнымъ къ цѣли своихъ странствій; въ самую послѣднюю минуту, уже въ виду завѣтной крыши, краснѣвшей изъ-за деревьевъ, наткнулся-таки онъ еще на одно приключеніе, очевидно, изъ наименѣе желательныхъ: щеки молодой женщины, раскраснѣвшіяся отъ быстрой ѣзды, внезапно поблѣднѣли, злобное выраженіе пробѣжало по ея открытому, подвижному лицу…
Пробираясь по тропиночкѣ въ тѣни заборовъ, на встрѣчу ей шелъ господинъ въ бѣлоснѣжной пикейной парѣ и въ элегантной панамѣ, сидѣвшей красиво на волнистой шевелюрѣ; рука, въ свѣжей свѣтлой перчаткѣ, держала большой парусинный зонтикъ, на черномъ снурочкѣ покачивалось pince-nez, сверкая стеклами. Господинъ былъ чрезвычайно красивъ и лѣтній нарядъ человѣка, привыкшаго заниматься своей наружностью, выдѣлялъ еще больше эту красоту, но въ то же время онъ дѣлалъ ее какъ будто еще ненавистнѣе для молоденькой женщины, разглядывавшей его блестящими, враждебными глазами.
Разумѣется, онъ давно видѣлъ кабріолетъ, но, поровнявшись съ нимъ, прикоснулся къ шляпѣ съ легкимъ восклицаніемъ человѣка, только-что замѣтившаго что-нибудь.
Евгенія Васильевна даже не наклонила головы; только маленькія руки, твердо державшія возжи, безсознательно опустились, отчего послушная шведка сейчасъ же перешла съ рыси на шагъ. Господинъ съ зонтикомъ принялъ это за желаніе заговорить и въ свою очередь пріостановился; его красивые черные глаза не менѣе враждебно смотрѣли на даму въ кабріолетѣ; яркія губы раздвинулись въ саркастическую усмѣшку и открыли блестящіе, ровные зубы.
— Всегда желанная гостья! — процѣдилъ онъ иронически. — Только ваши дружескія посѣщенія поддерживаютъ еще сколько-нибудь нашу страдалицу!..
Молодая женщина быстро повернулась къ нему всѣмъ корпусомъ:
— Очень счастлива, что мое посѣщеніе совпадаетъ на этотъ разъ съ вашимъ уходомъ! — выговорила она презрительно.
— О! за то я безутѣшенъ! — раскланялся насмѣшливо красивый господинъ.
Внезапная перестрѣлка заняла всего нѣсколько секундъ, послѣ чего оба продолжали свою дорогу, словно для нихъ было бы немыслимо пропустить удобный случай, не обмѣнявшись колкостями, первыми, какія пришли на умъ.
Молодая женщина оставила лошадь у воротъ и вошла въ калитку. Домъ боковымъ фасадомъ примыкалъ въ небольшому, но очень тѣнистому саду; она сняла шляпу и пошла по дорожкѣ вдоль забора.
— Лиза!.. Лиза!.. — произносила она вполголоса.
Дорожка въ дальнемъ концѣ сада упиралась въ ажурную зеленую бесѣдку, сквозившую кое-гдѣ изъ-за густо-разросшихся старыхъ акацій. Евгенія Васильевна шла прямо на нее, вполнѣ увѣренная, что именно тамъ она и найдетъ Лизу… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Можетъ быть, она вовсе не слышала, что ее зовутъ… Можетъ быть, зовъ этотъ сливался въ одно съ другимъ, давно истерзавшимъ все ея существо, съ тѣмъ неумолкаемымъ зовомъ, который будилъ ее середи ночи, заставляя больное сердце колотиться въ груди рѣдкими, глухими ударами… «Лиза!.. Лиза!..» — слышалось ей то съ мольбой и страданіемъ, то съ гнѣвомъ и упрекомъ. Сколько разъ ей казалось, что она сошла съ ума, что этотъ голосъ будетъ раздаваться въ ея ушахъ вѣчно, до могилы будетъ сопровождать ее!
— Лиза!.. — послышалось около самой бесѣдки, а, вѣдь, голосъ Евгеніи Васильевны до мучительной иллюзіи напоминалъ другой, родной голосъ.
Лиза вскочила блѣдная, какъ привидѣніе, и остановившимися глазами смотрѣла на входившую молодую женщину.
— Что это?… Я такъ испугала тебя?..
— Ты!.. ты!.. — перевела духъ Лиза.
— Конечно я!.. а ты думала, что кто-нибудь другой? — отвѣтила она съ нервной гримаской. — Кто еще будетъ такъ малодушенъ, чтобы десятки разъ измѣнять собственному рѣшенію!..
Она бросила шляпу на круглый досчатый столъ и сѣла на скамейку.
Лиза стояла не шевелясь, съ повисшими безжизненно руками, съ безстрастнымъ, мутнымъ лицомъ, въ которое гостья никакъ не могла заставить себя вглядѣться — ея живые голубые глаза все скользили мимо, быстро и испуганно; къ нимъ каждый разъ приливало что-то жгучее, съ чѣмъ она боролась изо всѣхъ силъ.
— Я исколесила цѣлый городъ, чтобы пробраться въ тебѣ по другой дорогѣ, — заговорила она черезчуръ громко и поспѣшно. — Совершенно достаточно намозолила глаза всей Рѣчной улицѣ! Пари держу, что у нихъ проведены таинственные значки изъ дома въ домъ и всюду поднимается набатъ, какъ только мой кабріолетъ выѣдетъ изъ воротъ, ха, ха, ха! На здоровье!.. я, ты знаешь, въ грошъ не ставлю всѣхъ этихъ идіотокъ — но все-таки пріятно натянуть имъ носъ и улизнуть отъ ихъ дружескаго вниманія… Жаль, не вполнѣ удалось на этотъ разъ, встрѣтила Ивиныхъ и этого мерзавца Кокочку…
Она вдругъ оборвала, подняла голову и заставила-таки себя взглянуть прямо въ лицо Лизѣ.
— Да ты слышишь ли хоть, что я говорю-то?..
Блѣдныя губы Лизы медленно, некрасиво растянулись — она хотѣла улыбнуться.
— Нѣтъ!.. это свыше силъ моихъ… свыше моихъ силъ!.. — крикнула сорвавшимся голосомъ Евгенія Васильевна и, зарыдавъ, кинулась прямо грудью на досчатый столъ.
Темныя брови Лизы сурово сдвинулись; какъ-то особенно, черезчуръ широко раскрытые глаза, казалось, безъ всякаго участія смотрѣли на это страстное заявленіе состраданія.
— Ахъ, не молчи такъ… пожалуйста, не молчи!. — умоляла Евгенія Васильевна и принялась нервно раскачивать ее рукой, съ совсѣмъ холодными концами пальцевъ. Лиза слегка попятилась и отняла руку. Тогда она вскочила и остановилась прямо передъ нею, вся трепещущая отъ душившаго ее волненія.
— Не уѣхалъ… ты понимаешь?.. Лиза!.. было бы тебѣ извѣстно, что онъ и сегодня не уѣхалъ!!.
По мертвенному лицу Лизы скользнула, какъ будто тѣнь — трудно было бы назвать это какимъ-нибудь выраженіемъ…
— Да… не уѣхалъ! и заставилъ меня взять письмо… Это помраченіе разсудка и не что другое! Куда ни шло!.. — Я цѣлый годъ уже разыгрываю отчаяннѣйшую дуру по вашей милости… Но я возмущаюсь, какъ можно еще надѣяться? ждать чего-нибудь отъ истукана?! Да, да! — топнула она ногою, — ты больше не живой человѣкъ! ты истуканъ, или… или… или ты просто помѣшанная!!..
— Помѣшанная… —повторила тихонько Лиза, какъ будто только одно это слово затронуло въ ней что-то.
Евгенія Васильевна испуганно примолкла и, путаясь въ складкахъ платья, розыскала наконецъ въ карманѣ письмо.
— Вотъ оно. Это смѣшно, глупо, унизительно!! на его мѣстѣ я умерла бы, но не сказала бы больше тебѣ ни единаго слова… Да, клянусь! и я бы не привезла тебѣ этого несчастнаго письма, — ни за что не привезла бы! — еслибы… еслибъ онъ не напугалъ меня сегодня… Онъ говорилъ такія странныя вещи… Лиза, Лиза!.. неужели же тебѣ не страшно?!!..
Она договорила съ ужасомъ, совсѣмъ шопотомъ.
Лиза вдругъ рванулась впередъ съ короткимъ глухимъ стономъ.
— Подожди!.. куда ты?!. — удерживала Евгенія Васильевна, пока она пришла въ себя и покорно опустилась на скамейку.
— Письмо возьми…
Лиза машинально потянулась за нимъ. Сколько такихъ конвертовъ перебывало въ ея рукахъ! сколько разъ надъ ними она задыхалась отъ волненія, рыдала отъ восторга… погибала отъ тоски!.. какъ часто ей казалось, что съ жизнью разставаться легче, чѣмъ собственными руками отталкивать такое счастіе, и она страстно призывала смерть въ помощь своимъ изнемогающимъ силамъ… Что знали объ этомъ другіе? что понимали въ этой борьбѣ тѣ, кому выпала на долю увлекательная роль искусителей?!.
Евгенія Васильевна нетерпѣливо посматривала на письмо и наконецъ не выдержала.
— Надѣюсь, ты прочтешь его?
— Хоть и не читать… — тихо повела она головой. — Все давно сказано… Кончено… Вся жизнь изжита.
— Жизнь изжита только, когда она за плечами, — перебила нетерпѣливо Евгенія Васильевна, — но можно погубить не одну свою, а и чужую — жизнь погубить, въ буквальномъ смыслѣ, Лиза! слышишь ты? хоть изъ простой предосторожности распечатай же наконецъ!
Она повиновалась тотчасъ, но все также безстрастно, съ той высоты душевной муки, на которой уже не существуетъ никакихъ колебаній.
Въ письмѣ было всего нѣсколько строчекъ, набросанныхъ крупными буквами карандашомъ:
«Жду еще до вечерняго поѣзда. Придите въ послѣднюю минуту, въ третьему звонку — не будетъ поздно… Если нѣтъ — не обвиняйте меня!.. Пусть Богъ благословитъ васъ»…
Послѣднія слова стояли на отдѣльной страницѣ, вдоль листа, какъ будто были приписаны послѣ.
Евгенія Васильевна черезъ плечо Лизы пробѣжала глазами письмо.
— Боже мой… и она все еще не понимаетъ! — всплеснула она руками въ невыразимомъ волненіи. — Онъ не вынесетъ — онъ что-нибудь сдѣлаетъ надъ собой, я это видѣла сегодня… видѣла!.. Слушай!.. ты не смѣешь… а тебѣ не позволю убить его!.. Я знаю: ты не въ состояніи теперь разсуждать, знаю… О, только послушайся меня! Сейчасъ, сію минуту сядемъ въ мой кабріолетъ… Не ходи вовсе домой — не надо! На, вотъ моя шляпа, пальто… все вздоръ!.. Я домчу тебя въ вокзалъ и вернусь вотъ такъ, какъ есть, черезъ весь городъ. Всѣмъ и каждому скажу въ глаза, что это я отвезла тебя… Я, замужняя женщина, любящая своего мужа, считаю своей обязанностью насильно увезти тебя!.. Я… Лиза, Лиза!.. О, я умоляю тебя, я тебя умоляю!!.. вѣдь поздно будетъ поздно!!!..
Въ изступленіи, она, дрожащими руками, пыталась надѣть на нее свою шляпу и пальто.
— Оставь меня… Оставь меня… — единственныя слова, которыя Лиза произносила, отстраняя ея руки глухимъ, суровымъ голосомъ.
— А… а… когда такъ… забудь же, что я живу на свѣтѣ!!.. Ты никого не можешь любить… никогда не любила… малодушная эгоистка!.. Что онъ нашелъ въ тебѣ?!.. Холодная, бездушная лицемѣрка!!. О, Господи!.. Ваня мой… Ваня!!..
Не взглянувъ больше на Лизу, она бросилась бѣжать къ калиткѣ, одѣваясь на ходу, холодѣя отъ одной мысли, что можетъ опоздать на поѣздъ.
Лиза смотрѣла ей вслѣдъ изъ густой тѣни бесѣдки, тяжело прислонившись всѣмъ тѣломъ въ старому досчатому столу. Она испытывала физическое успокоеніе отъ тишины, внезапно наступившей вокругъ нея. Даже и страдать можно лишь въ предѣлахъ отпущенныхъ силъ… Онѣ всѣ безъ остатка, безъ разсчета, безъ пощады потрачены на эту животрепещущую побѣду… На той высотѣ, гдѣ она очутилась, было изумительно какъ пусто… Всѣ муки и терзанія, всѣ порывы и колебанія — все это осталось далеко позади… Всѣ, кого она любила, безъ кого жизнь казалась немыслима — всѣ отступились отъ нея… Она удивлялась, какъ можно бояться смерти? Правда, вѣдь всѣ вокругъ живые люди, она одна живой мертвецъ и можетъ мечтать только о могилѣ, гдѣ бы ей слѣдовало лежать…
Конечно, Евгенія Васильевна не была въ состояніи понять, какъ напрасно пытаться испугать призракомъ смерти того, кому собственная могила представляется желаннымъ избавленіемъ.
Погоняемая все возрастающимъ страхомъ, она неслась въ своемъ кабріолетѣ въ вокзалу желѣзной дороги, уже ни на что не обращая вниманія, отсчитывая секунды ударами своего сердца, замиравшаго въ предчувствіи неминуемой бѣды…
II.
правитьМужъ Лизы, Анатолій Петровичъ Кубанскій, одинъ изъ первыхъ узналъ страшную новость. По обыкновенію, онъ проводилъ вечеръ въ лѣтнемъ клубѣ и, случайно, однимъ изъ его партнеровъ за карточнымъ столомъ былъ городской врачъ, котораго потребовали на мѣсто происшествія.
Сейчасъ по отходѣ вечерняго поѣзда, въ плохенькую «Желѣзно-дорожную» гостинницу явился, никогда раньше не бывавшій тамъ, молодой человѣкъ, взялъ номеръ, спросилъ стаканъ чая и, прежде чѣмъ его успѣли подать ему, застрѣлился изъ револьвера, оставивъ на столѣ стереотипную открытую записку:
"Прошу не искать виновныхъ.
Изъ обыкновеннаго, печальнаго романа замужней женщины, эта несчастная исторія давно успѣла вырости въ одну изъ тѣхъ драмъ, до которыхъ не часто доростаеть человѣческое чувство и гдѣ нѣтъ уже пути назадъ… можно только погибнуть или сломить чужое существованіе. Вся грязь публичнаго скандала, вся оскорбительная возня въ чужой душѣ, весь сбивчивый акомпаниментъ вздорныхъ клеветъ и досужихъ вымысловъ — все это носилось сорной пѣной надъ чистой глубиной истиннаго чувства, не запятнаннаго ни единой предосудительной слабостью, какъ то было доподлинно всѣмъ извѣстно.
Всѣ перипетіи этой любви давно сдѣлались общимъ достояніемъ и каждый изъ дѣйствующихъ лицъ, съ своей стороны, помогъ этому; всего болѣе самъ герой, сошедшій со сцены такъ трагически.
Сгоряча, въ пылу сострадательнаго негодованія къ недостойной судьбѣ любимой женщины, въ сознаніи всей чистоты собственныхъ побужденій, Иванъ Балычевъ повелъ дѣло совершенно открыто и во что бы то ни стало добивался развода. Онъ аппеллировалъ къ суду общественной совѣсти, онъ не отступалъ передъ самыми мучительными и трудными объясненіями, писалъ письма, которыя не составляли бы меньшаго секрета, еслибъ они были напечатаны въ губернскихъ вѣдомостяхъ. Его сестра, Евгенія Васильевна Неврова, открыто держала его сторону и нѣсколько разъ объяснялась съ Кубанскимъ въ присутствіи третьяго лица. Наконецъ, самъ Анатолій Петровичъ былъ въ сильнѣйшемъ возбужденіи, все возраставшемъ по мѣрѣ того, какъ приближалась развязка. Онъ даже измѣнилъ своимъ привычкамъ, бросилъ компанію отъявленныхъ кутилъ и сомнительныхъ картежниковъ и, казалось, сосредоточилъ всѣ силы на борьбѣ съ благороднымъ противникомъ, предлагавшимъ ему открыто и честно отказаться отъ того, что давно уже не могло носить даже и личины семейнаго счастія. Быть можетъ, мелочную душу задѣла именно рѣшительность и безповоротность этихъ пріемовъ… Во всякомъ случаѣ, Кубанскій занялъ свою благодарную оборонительную позицію и ходилъ не иначе, какъ съ карманами, набитыми какими-то записочками, которыя онъ по секрету прочитывалъ всѣмъ желающимъ, и ему нельзя было сдѣлать большаго удовольствія, какъ предложивъ какой угодно щекотливый вопросъ.
Это былъ человѣкъ по преимуществу вздорный; страстный любитель всевозможныхъ «исторій» и «происшествій» — онъ чувствовалъ себя какъ рыба въ водѣ и, повидимому, даже не безъ нѣкотораго наслажденія фигурировалъ въ интересной роли оскорбленнаго мужа, на которомъ сосредоточены взоры общества.
Вокругъ Кубанскаго сейчасъ же образовалась цѣлая партія, принимавшая необыкновенно горячо къ сердцу потрясаемыя семейныя начала. Если разобрать строже, то большинство этой партіи весь свой вѣкъ только и занималось, что потрясеніемъ этихъ самыхъ началъ, но вѣдь разбирать строго никому не было нужды, а мы миримся рѣшительно со всѣмъ, что разъ вступило въ завѣтную область совершившихся фактовъ! Ничѣмъ не лучше другихъ и N-ское общество также равнодушно взирало, какъ партія Кубанскаго шумно отстаивала принципъ семейной нравственности, а Евгенія Васильевна и Иванъ Иванычъ Невровы, прозванные «голубками» за ихъ необыкновенно дружную жизнь, люди всѣмъ извѣстные своей нравственной чистотой — всячески выбивались изъ силъ, стараясь довести Лизу Кубанскую до открытаго разрыва съ мужемъ… Не знаемъ, наводила ли хоть кого-нибудь на серьезное размышленіе такая странная перетасовка понятій — люди солидные, по странной привычкѣ всѣхъ порядочныхъ русскихъ людей, строго держались въ сторонѣ, изъ брезгливой боязни «попасть въ исторію», «впутаться въ чужія дѣла».
Подобно сотнямъ другихъ порядочныхъ людей, они находили почему-то, что допустить совершиться на своихъ глазахъ какой угодно нелѣпости болѣе достойно, нежели во время высказать вѣское мнѣніе, поддержать открыто то, за что стоимъ въ глубинѣ души, указать настоящее мѣсто всему, что шумитъ и кричитъ единственно въ силу безнаказанности… Все это порядочные люди умѣютъ сдѣлать и дѣлаютъ, но только тогда, когда по несчастію ихъ собственная хата не окажется съ краю…
Тѣмъ временемъ, пока одни неумѣстно молчали, а другіе безтолково шумѣли, интимная драма двухъ сердецъ, продолжала развиваться по непреложнымъ законамъ всѣхъ человѣческихъ страстей. Истощивъ всѣ средства, Балычевъ пробовалъ добиться скандала и всячески задѣвалъ Кубанскаго, чтобы довести его до дуэли; но дуэли не допустили, а добились того, что отдаленное начальство, во избѣжаніе соблазна, перевело молодого человѣка въ другое мѣсто служенія.
Общество, по этому случаю, давало прощальные вечера и обѣды, на которыхъ говорились спичи обо всемъ на свѣтѣ, что ни мало не шло въ дѣлу; записные сплетники повѣсили носы; люди солидные надѣялись на благополучную развязку. Лиза Кубанская, по странному настоянію мужа, появилась на прощальномъ вечерѣ въ клубѣ; Евгенія Васильевнѣ сдѣлалось дурно въ минуту отхода поѣзда…
Балычевъ уѣхалъ.
Весь городъ зналъ, что завязалась горячая переписка. Всѣ осуждали Неврову, пересылавшую письма, и многія изъ нихъ по неизвѣстнымъ причинамъ вовсе не доходили по назначенію. Но въ одинъ прекрасный день молодой человѣкъ вернулся и поселился въ домѣ своей сестры; онъ больше не служилъ и говорилъ, что пріѣхалъ проститься, такъ какъ уѣзжалъ за границу на неопредѣленное время… Но онъ оставался въ городѣ черезъ-чуръ долго для прощанья…
Всѣ знали, что они видятся. Всѣ чувствовали, что дѣло не можетъ кончиться такъ просто… какъ будто вѣяніе чего-то рѣшительнаго носилось въ воздухѣ… Но что же именно это будетъ?..
Появленіе трактирнаго слуги разрѣшило, наконецъ, вопросъ.
Когда роковое слово «застрѣлился!» облетѣло клубныя залы и подняло всѣхъ изъ-за карточныхъ столовъ, щегольская фигура человѣка въ бѣлоснѣжной пикейной парѣ какъ-то особенно отчетливо металась каждому въ глаза: какъ будто теперь только стало очевидно, какъ давно судьба и жизнь двухъ существъ зависѣли единственно отъ упорства этого третьяго!..
Одинъ старый генералъ, изъ числа бездѣйствовавшихъ порядочныхъ людей, немедленно уѣхалъ домой, обмолвившись въ минуту перваго волненія: «Дождались, что такой прекрасный молодой человѣкъ пропалъ ни за что!»
Сбившись въ кучки, всѣ вообще кого-то горячо обвиняли — Невровыхъ… Лизу… другъ друга… прокурора, который «долженъ бы былъ слѣдить, не спуская глазъ»… начальство, которое могло бы принять мѣры, ибо «не надо быть психологомъ, чтобы понять» и пр. и пр.
Всѣ инстинктивно сторонились Кубанскаго, который буквально не зналъ, какъ ему быть, чего держаться, и не испыталъ ни малѣйшаго удовлетворенія отъ сознанія, что его несчастный соперникъ навсегда сошелъ со сцены. Даже закадычные пріятели какъ будто спѣшили заявить, что существуетъ граница для ихъ солидарности и есть вещи, которыя они, съ своей стороны, могутъ обсуждать безъ малѣйшей неловкости и смущенія.
Выѣхавъ на площадь, Неврова услыхала свистокъ и увидала удаляющіеся клубы чернаго дыма, разстилавшіеся траурнымъ покрываломъ въ неподвижномъ воздухѣ… Она тѣмъ не менѣе доѣхала до вокзала.
Нашлись люди, которые видѣли, какъ Балычевъ въ послѣднюю минуту вышелъ изъ вагона; сначала онъ хотѣлъ взять извощика, но внезапно раздумалъ и пошелъ пѣшкомъ. Никому не было нужды слѣдить за тѣмъ, куда онъ отправился; увѣряли, что она легко догонитъ его, такъ какъ сейчасъ только онъ былъ тутъ, у всѣхъ на глазахъ. И дѣйствительно, отъѣхавъ немного, она обогнала сторожа, который несъ два сакъ-вояжа: «ихъ высокоблагородіе приказали доставить».
Видъ знакомыхъ вещей нѣсколько успокоилъ Евгенію Васильевну. «Слава Богу — не уѣхалъ!..» Всего больше она боялась отпустить его отъ себя одного. Но когда она подъѣзжала къ своему дому, на ея глазахъ отъ подъѣзда отъѣхалъ извощикъ; незнакомый ей человѣкъ что было мочи торопилъ кучера… Она оглянулась на него съ новымъ испугомъ.
Парадная дверь стояла открытая. Невровъ, хворавшій и нѣсколько дней уже не выѣзжавшій изъ дому, въ прихожей доканчивалъ свой туалетъ, дрожа отъ волненія, отвѣчая безсвязными восклицаніями…
Евгенія Васильевна, наконецъ, не выдержала, съ нею сдѣлался жестокій нервный припадокъ.
III.
правитьВъ первую минуту никто не сказалъ Лизѣ, что Иванъ Балычевъ погибъ изъ-за нея, хотя въ домѣ узнали прежде, чѣмъ Анатолій Петровичъ вернулся изъ клуба. Няня маленькой Нади, давно жившая въ домѣ, степенная женщина, плакала втихомолку, но всѣмъ своимъ авторитетомъ не допускала, чтобы остальная прислуга проболталась барынѣ.
Мораль простыхъ людей всегда ясна и неуклонна. Палагеюшка не могла видѣть равнодушно своей «страдалицы», какъ она звала Лизу, но самыя эти страданія она считала въ порядкѣ вещей, тѣмъ крестомъ, который каждый обязанъ нести, коли такая ужъ вышла ему доля. Въ широтѣ своихъ воззрѣній эта простая женщина доходила до того, что самый крестъ любви въ постороннему человѣку пересталъ ей казаться зазорнымъ. Она близко видѣла интимную жизнь семьи… Всякій зналъ, что ея барыня выдерживала борьбу геройски, а грѣхъ да бѣда на кого не живутъ!.. Балычева она жалѣла. Обвиняла Палагеюшка ожесточенно и неумолимо только Невровыхъ, искренно считала, что кабы не «пособники», такъ и страсть эта не разгорѣлась бы, можетъ быть, такимъ гибельнымъ пожаромъ.
«Съ нами крестная сила», крестилась она въ ужасѣ. Вольная смерть изъ любви въ чужой женѣ въ ея глазахъ была грѣхомъ сугубымъ.
Кубанскій вернулся изъ клуба и, не проронивъ ни одного слова, заперся у себя въ кабинетѣ.
Было уже поздно, когда Палагеюшка, переждавъ, чтобы всѣ улеглись, заперевъ на ночь всѣ окна и двери, вошла тихонько въ спальню Лизы.
Огня не было. Молодая женщина стояла у окна, близко присматриваясь въ какой-то бумажкѣ, которую съ трудомъ только можно было читать.
Это было первое письмо Балычева — единственное, котораго у нея не хватало духу уничтожить… Длинное, восторженное письмо, полное вѣры въ будущее, которое онъ брался завоевать для нея… Тутъ еще не было борьбы… было только торжество страсти, затопившей душу… было только счастье любить, только радость знать, что другая жизнь — моя, каждымъ біеніемъ сердца, каждымъ вздохомъ груди, въ которой странно, физически ощущается присутствіе другого существа!.. моя — каждымъ порывомъ умиленной, высоко приподнятой души…
Съ этимъ письмомъ Лиза не могла разстаться. Она его перечитывала и каждый разъ какъ-будто и сама поднималась на ту же высоту, гдѣ счастье не было преступленіемъ, гдѣ можно было не душить своего сердца, не стыдиться своихъ страданій, не прятать своихъ слезъ.. Она хваталась за эту бумажку, когда ее одолѣвалъ ужасъ передъ открытой могилой, въ какую обращалось ея существованіе; когда ей дѣлалось страшно собственнаго безчувствія къ страданіямъ любимаго человѣка, своего неестественнаго хладнокровія передъ каждой мыслью, страшно въ особенности все возраставшаго равнодушія къ маленькой Надѣ, олицетворявшей въ себѣ ту семью, которой приносилась эта жертва.
«Тебѣ… тебѣ!..» твердила мать мысленно, слѣдя серьезными, холодными глазами за прелестнымъ черноглазымъ созданіемъ, цѣликомъ въ красавца отца…
«Тебѣ!..» повторяла она, покрывая ее поцѣлуями, отъ которыхъ не билось сильнѣе измученное сердце, холодъ которыхъ она какъ будто чувствовала на своихъ блѣдныхъ губахъ…
«Одной тебѣ!» — произнесла она въ этотъ вечеръ совсѣмъ громко надъ ея кроваткой и долго прислушивалась къ жесткому звуку собственнаго голоса, изъ котораго постепенно исчезали всѣ нѣжныя ноты…
Лиза любила, когда въ ней заходила Палагеюшка. Она не терзала ее, какъ ея другъ Неврова, и была настоящей поддержкой въ тѣ минуты, когда несчастной женщинѣ неудержимо казалось, что только вѣчные законы природы непогрѣшимы; что не можетъ быть настоящей, божьей правды тамъ, гдѣ живое сердце исходитъ кровью, гдѣ лучшія чувства вымираютъ въ неестественной борьбѣ во имя права!.. Все ея существо сопротивлялось передъ сознаніемъ, что въ цѣломъ мірѣ нѣтъ человѣка, который былъ бы ей болѣе чуждъ и ненавистенъ и однако же именно съ нимъ она пойдетъ рядомъ до гробовой доски.
Доводы Палагеюшки бывали всегда самые настоящіе: не то чтобъ они придавали ей силъ, — есть подвиги, которые совершаются не силой. Они будили ослабѣвающее смиреніе — смиреніе передъ долгомъ, передъ чужимъ судомъ, передъ собственной долей… передъ прошедшимъ, которое обязываетъ… передъ будущимъ, которое страшитъ. Ей начинало казаться, вмѣстѣ съ этимъ суровымъ философомъ въ ситцевомъ платочкѣ, что вся мудрость — жить такъ, чтобы «не стыдно было вѣкъ доживать»…
Она какъ будто осязала мимолетность собственной молодости, за которой ждетъ еще такая долгая жизнь… Она начинала понимать, что люди живутъ вовсе не для счастья, а чтобы честно и непостыдно дѣлать свое дѣло на томъ именно мѣстѣ, куда броситъ судьба.
Въ умѣ Палагеюшки безотрадный фатализмъ смягчался религіей — той религіей, которая міръ покорила, потому именно, что она есть культъ страданія, а для несчастнаго человѣчества въ его жалкой долѣ не можетъ быть идеала болѣе вѣчнаго, какъ идеалъ Бога-мученика.
«Я бы понялъ васъ, еслибъ вы были религіозны», написалъ Балычевъ въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ писемъ къ Ливѣ.
Она не была религіозна — и въ этомъ было ея несчастіе, потому что религія спасаетъ сердца…
— Поздно. Спать надо, — замѣтила Кубанская безучастно и занесла руку, чтобы вынуть шпильки изъ косы.
— Да вы, полно, спите ли когда?
— Засыпаю поздно…
«И вовсе не заснешь!» подумала Палагеюшка, наблюдая, какъ она слегка отклоняла голову то въ одну, то въ другую сторону, и на безцвѣтномъ фонѣ ночного неба рисовались заострившіяся линіи ея исхудавшаго профиля.
— Говорится — утро вечера мудренѣе… Когда дѣло какое удумать нужно, а кому съ самимъ собой перевѣдаться, такъ нѣтъ лучше ночки безотвѣтной! Никого не выдастъ… Всякаго собой покроетъ…
Палагеюшка оправляла постель на ночь; ея руки дрожали, слезы катились по щекамъ. Она отвернулась отъ своей барыни, но та давно уже привыкла къ печальному тону ея рѣчей. Палагеюшкѣ живо представилось, какъ на-завтра роковая вѣсть ворвется сюда со всей смутой и шумомъ дня… Полно, не опоздала ли ужъ она?!.. Станетъ ли времени опомниться?..
— Лизавета Игнатьевна, барыня!.. — рѣшилась она внезапно: — не спроста вѣдь я пришла… вечеръ весь хожу сама не своя — не брякнули бы вамъ какъ-нибудь, зря…
Лиза опустила руки.
— Что случилось? Надя?! Я ее видѣла вечеромъ…
— Спитъ Надюшка, Христосъ съ ней…
Лиза шагнула ближе.
— Не захотѣлъ покориться вышней волѣ… Васъ не пожалѣлъ… Господь всякаго разсудитъ по своему милосердію…
— Ну?!..
— Крестница Дашина прибѣгала, рядомъ живутъ они съ гостинницей этой… Не признали, говорятъ, сначала-то, мало кто и видалъ его въ платьѣ неформенномъ… Говорятъ… спросилъ комнату… чаю стаканъ… охъ!.. оглянуться не успѣли… выстрѣлъ услышали…
Палагеюшка нерѣшительно прибавляла по нѣсколько словъ, все ожидая чего-то страшнаго.
Сквозь слезы, туманившія глаза, ей показалось, что Лиза сдѣлала нѣсколько быстрыхъ движеній рукаци, какъ будто ища за что ухватиться. Потомъ внезапно, беззвучно она очутилась около нея на коврѣ у кровати.
«Молится»… подумалось Палагеюшкѣ и она благоговѣйно отступила въ глубину комнаты.
Лиза обѣими руками охватила голову и все ниже, ниже склонилась, безсознательно ища умалиться… уничтожиться… повергнуться въ прахъ… Она что-то шептала глухо, монотонно.
Палагеюшка осторожно придвинулась.
— Зачѣмъ мнѣ нельзя?! зачѣмъ мнѣ нельзя?… нельзя!.. нельзя!..
— Кому нельзя, у того, стало быть, осталось еще что-нибудь… Одинъ коли на свѣтѣ — ну, тому дорога вольная! коли грѣха не страшно…
— Грѣха… грѣха!.. Грѣхъ уйти отъ муки?.. О, какъ я тебѣ завидую!.. Хорошо тебѣ… Хорошо!..
Ничего другого Палагеюшка такъ и не слыхала отъ Лизы, къ своему крайнему изумленію. Точно она не жалѣла его, молодого, здороваго, свободнаго!.. какъ будто вовсе не удивилась, что онъ предпочелъ умереть лучше, чѣмъ отказаться отъ ея любви — въ такой мѣрѣ саму ее ужасала обязанность выносить жизнь.
Палагеюшка протестовала: отчаяніе — первый смертный грѣхъ, а ему и всего-то двадцать восьмой годъ пошелъ! Всякое горе перетерпится, само въ себѣ перекипитъ — забылось бы и судьбу бы свою нашелъ.
Неужели Лиза не желала ему этой «судьбы»? Она первая такъ часто твердила ему о ней!.. Давно ужъ это было…
Ей ни на минуту не показалось, что его смерть — дѣло рукъ ея. Возможность счастья для нея умерла еще тогда, когда стало очевидно, что Кубанскій ни въ какомъ случаѣ не согласится на разводъ. Что-то въ самой ея натурѣ противилось беззаконному пути, на который онъ звалъ ее, не уставая, звалъ, не теряя надежды до послѣдней минуты, звалъ, вѣря, что такая любовь должна все побѣдить, все осилить. Чувство долга не вытекало изъ убѣжденій — оно было органической частью всего ея существа; его мѣста нечѣмъ было бы заполнить, еслибъ она поддалась искушенію въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда собственныя понятія изглаживаются изъ ума. Кажется, что въ цѣломъ мірѣ существуетъ — онъ да она!..
Евгенія Васильевна въ жару споровъ повторяла, что понятія Лизы о долгѣ узки до бездушія. Можетъ быть, это и была правда, но едва ли у кого-нибудь хватило бы духу утверждать, что Лиза не любила Балычева, послѣ того, какъ въ годъ этой любви она стала неузнаваема.
Не было смѣлости начать жизнь съизнова, прожить ее не такъ, какъ и другіе и она сама ждала отъ себя — а былъ героизмъ отречься добровольно отъ счастья!.. Не хватило мужества признать открыто ту правду, которая потрясла двѣ жизни, свѣтъ клиномъ свела, ужасъ смерти изгладила — и уцѣлѣла инстинктивная готовность доживать постылый вѣкъ подъ охраной давно несуществующихъ, но зато всѣми признаваемыхъ правъ!.. Да и что бы стало съ человѣческимъ обществомъ, еслибъ въ малодушной людской природѣ на каждомъ шагу не уживались такія противорѣчія? Гдѣ тѣ подвижники, чьи правыя дѣла вытекаютъ изъ всегда чистыхъ побужденій?.. Кто тѣ праведники, чья добродѣтель не была никогда причастна страху и малодушію?
Короткая, лѣтняя ночь переходила въ утро. Безотрадный, мутный свѣтъ съ каждой минутой все отчетливѣе выдѣлялъ предметы; пѣтухи перекликались на дворѣ.
День. Первый день — котораго онъ не увидитъ…
— Умеръ!.. умеръ!.. — вырвалось отчаяннымъ воплемъ изъ груди Лизы. Она вскочила съ колѣнъ; ее вдругъ схватило за сердце жгучей, живой болью. Съ лихорадочной поспѣшностью она начала скручивать свою распущенную косу.
— Палагея — платокъ мой!.. какой-нибудь… Скорѣе… Скорѣе! Пойдемъ… Видѣть хочу!.. вмѣстѣ пойдемъ… Видѣть!.. Скорѣе же! Пойдемъ же!..
— Опомнитесь — ночь вѣдь теперь!.. Утромъ сходимъ… Покойнику поклониться никому незаказано — на панихиду всякій придти можетъ… А то, на что похоже? Тишкомъ… крадучись… Въ этомъ — сами знаете — вы у всѣхъ на виду… Изъ своего горя нечего празднымъ людямъ соблазнъ дѣлать…
— Что мнѣ до этого?!. Я одна. Скажи только, гдѣ? гдѣ эта гостинница? Я одна… Гдѣ?..
— Къ Евгеніи Васильевнѣ сразу же увезли — неужто въ гостинницѣ оставятъ? Вы, Лизавета Игнатьевна, одумайтесь, ради Господа!.. Все равно, не пустятъ же васъ никуда ночью…
Не пустятъ… Правда — вѣдь ее можно не пустить къ нему. Пусть онъ жить безъ нея не захотѣлъ — тамъ теперь мѣсто только своимъ, а она добровольно отреклась отъ него.
Лиза не сдѣлала больше ни одной попытки, не произнесла ни одного слова. Палагеюшка раздѣла ее, какъ ребенка, и уложила въ постель.
Только въ ту минуту, когда она спустила на подушку голову — ей представилось съ поразительною ясностью, что съ этой ночи — она одна на всю жизнь. Нигдѣ въ цѣломъ мірѣ нѣтъ болѣе сердца, которое бы сжалось болѣзненно при воспоминаніи объ ней… Не будетъ горячихъ, тревожныхъ думъ, которыя неслись въ ней за сотни, тысячи верстъ… Ни чьи уста не произнесутъ любовно ея имени… Ни чья рука не напишетъ нѣжныхъ, преданныхъ словъ…
Бороться больше не нужно. Ея требованіе исполнили — она предоставлена собственной участи. И въ умѣ двадцати-четырехлѣтней женщины нашлась одна только мысль, на которой она могла перевести духъ;
Вѣдь и она не безсмертна же!..
IV.
правитьГородъ N. давно никого не хоронилъ съ такимъ единодушнымъ увлеченіемъ. Нарядный гробъ молодого самоубійцы исчезъ подъ массами цвѣтовъ; цвѣты покрывали, наконецъ, уже весь полъ до ступенекъ крыльца, не закрывавшагося отъ утра и до ночи.
Невровы пытались запереть свою дверь передъ докучной толпой — но ее полновластно открылъ настежь тотъ обычай, по которому покойникъ принадлежитъ всѣмъ и никому нельзя запретить придти поклониться самой страшной изъ всѣхъ загадокъ.
Есть въ этомъ обычаѣ власть, смиряющая страстную печаль осиротѣвшихъ… пригнетающая самонадѣянную человѣческую личность, заставляющая ее ощутить живо до осязаемости, какъ ничто въ этой жизни, — ничто до самыхъ глубочайшихъ изгибовъ личныхъ печалей и радостей — ничто не принадлежитъ ей одной! Ничего она не испытаетъ — чего бы не испытывали милліоны вмѣстѣ съ нею. Ничего она не скроетъ, не спрячетъ, никуда не помѣшаетъ ворваться этой отдѣльной отъ ея собственной — общей жизни, которая руководитъ и направляетъ ея существованіе, какъ бы упорно она ни отрицала этого, какую бы ни объявляла непримиримую войну ея законамъ и требованіямъ.
Евгенія Васильевна вынуждена была уступить и выстаивала панихиды за полупритворенной дверью, на порогѣ сосѣдней комнаты; но это присутствіе чужихъ людей, которые не званные, а по какому-то несомнѣнному праву пришли раздѣлить ея горе — многіе искренно плакали — сдержанное, безшумное движете, шопотъ подавленный, видохи… все смутное ощущеніе толпы, именно тамъ, гдѣ, кажется, есть мѣсто только одному ея отчаянію, — все это охватывало потрясенную душу молодой женщины никогда неиспытаннымъ чувствомъ покорности и безсилія, тяжелымъ чувствомъ, но оно разомъ сковало первые бурные порывы ея отчаянія. Нервные припадки не повторялись больше; она не металась точно въ горячкѣ, какъ безумная не обращалась къ трупу съ длинными, страстными рѣчами, надрывавшими сердца слушавшихъ и все больше волновавшими ее саму; она не проклинала, не угрожала, не богохульствовала. Все это кончилось сейчасъ же, какъ только вошла въ домъ чужая толпа, предъявить свои права на того, чья жизнь разбилась объ одинъ изъ ея незыблемыхъ устоевъ…
Теперь Евгенія Васильевна тихо плакала и молилась, какъ молятся люди, давно отвыкшіе молиться для себя лично: изъ страха сдѣлать кого-нибудь еще причастнымъ своему собственному безвѣрію. Такъ молятся матери надъ умирающими дѣтьми… Такъ молятся взрослыя дѣти, когда хоронятъ матерей и отцовъ. Такъ молятся всѣ невѣрующіе, когда ихъ «Богъ посѣтитъ».
Неврова скорѣе чувствовала присутствіе толпы, чѣмъ ее видѣла, такъ какъ она ни на мигъ не отрывалась отъ гроба. Она не видѣла, какъ на первую же панихиду, вмѣстѣ съ другими, вошли Лиза и Палагеюшка. Не смотря на торжественность минуты — по комнатѣ пронеслось смутное движеніе; каждый безсознательно подвинулся, чтобы пропустить Лизу впередъ или чтобы заглянуть ближе въ ея лицо. На всѣхъ физіономіяхъ отразилось любопытство или опасеніе, какъ будетъ держать себя эта женщина, которую всякій — самъ себѣ или передъ другими — хоть одинъ разъ, да обвинилъ въ этой смерти.
Только Лиза не обвиняла себя въ ней, потому что она собственное сердце хоронила въ этой могилѣ. Она могла бы удостовѣрить, каково послѣ этого продолжать, какъ ни въ чемъ не бывало, занимательную жизненную повѣсть!..
Къ вящшему раздраженію всеобщаго любопытства — Кубанская отстояла всю панихиду тихо и неподвижно. Она не плакала. Прямо, близко передъ своимъ застывшимъ лицомъ держала свѣчу, какъ особенный символъ чего-то — и, такъ какъ ей сейчасъ же дали пройти въ самый передъ, она имѣла возможность насмотрѣться на молодое, безмятежное лицо, которое не принадлежало никому больше, какъ не принадлежало и ей… Мѣру ея муки давно ужъ нельзя было больше читать на лицѣ, которое перешло черезъ всѣ фазы скорбныхъ выраженій — но впечатлительность зрителей притупляется изумительно быстро! Только когда человѣкъ умретъ, какъ умеръ Балычевъ, къ нему нельзя уже больше обращать любопытные взоры съ безсознательной жадностью: «а ну-ка, что-то будетъ теперь?»… Люди таковы вездѣ и во всѣ времена.
Въ толпѣ перешептывались, что Кубанская подурнѣла, постарѣла… Называли ее въ перемежку безчувственной и истерзанной, убійцей и героиней, жалѣли и отказывались жалѣть передъ этимъ гробомъ.
Она слушала не этотъ шопотъ, а службу, и молилась совершенно такъ же, какъ на порогѣ сосѣдней комнаты молилась, не вставая съ колѣнъ, рыдающая Неврова: она также боялась въ эту таинственную минуту набросить на дорогую душу тѣнь собственнаго безвѣрія.
Совсѣмъ иначе, чѣмъ онѣ, мололась рядомъ съ Лизой Палагеюшка, повторяя вполголоса, съ глубокимъ проникновеніемъ, по-истинѣ трогательныя слова православной панихиды. Трогательныя и для тѣхъ, чей духъ безсиленъ подняться до высоты, гдѣ твердятъ о вѣчномъ мирѣ, просвѣтлѣніи и всепрощеніи… о жалкомъ ничтожествѣ всего, что нашему бѣдному уму представляется такимъ безмѣрнымъ! Твердятъ о вѣчной жизни, за которую сердца, потрясенныя утратой, цѣпляются какъ за проблескъ надежды снова найти потерянное — продолжать гдѣ-то, въ загадочномъ, непостижимомъ для насъ видѣ, но въ сущности все туже, единственную для васъ понятную жизнь!..
Лиза положила одинъ глубокій земной поклонъ и вышла вмѣстѣ со всѣми. Больше она не приходила на панихиды, не была и на похоронахъ.
Пользуясь прекраснымъ лѣтнимъ днемъ, всѣ, кому нечего было дѣлать, толпились за наряднымъ молодымъ гробомъ, повторяя праздными устами на тысячу ладовъ варіируемую повѣсть чужой скорби и каждый разъ безсознательно вливая въ нее частичку своего собственнаго я — своего злорадства или доброты, своей чистоты или испорченности, своего ума или ограниченности. Несчастное имя — одно, что остается отъ цѣлаго земного существованія — было на всѣхъ устахъ, для того, чтобы въ слѣдующій же мигъ начать погружаться стремительно и неудержимо въ холодную бездну людского забвенія. Почти каждый несъ въ рукахъ вѣнокъ или букетъ изъ пестрыхъ лѣтнихъ цвѣтовъ, которымъ все равно отцвѣтать же на куртинахъ.
Анатолій Петровичъ Кубанскій послѣ долгихъ колебаній счелъ приличнымъ пріѣхать въ церковь и удалился, какъ только кончилось отпѣваніе.
Лиза изъ своего сада прислушивалась къ унылому похоронному звону — съ той скамеечки, гдѣ они тамъ часто сиживали рядомъ, подъ той роскошной лапой, которая такъ покровительственно осѣняла своими вѣтвями ихъ молодыя головы. Она бы все отдала за право остаться хотя за минуту совсѣмъ одной у его гроба — но она боялась пережить еще разъ то мучительное чувство отчужденія, которое испытала на панихидѣ, затерявшись какъ равная въ чужой ему толпѣ. Развѣ они не были ближе другъ къ другу изъ уютнаго уголка, который онъ такъ любилъ?..
Провожая на похороны Палагеюшку, Лиза молча подала ей нѣсколько бѣлыхъ розановъ, единственные, которые распустились въ это утро на ея кустикѣ; и Палагеюшка бережно несла эти цвѣта — все, что ея молодая барыня могла теперь дать Ивану Балычеву! Палагеюшка имѣла твердое намѣреніе положить эти розы въ самый гробь — но ей не удалось и близко пробраться къ нему сквозь толпу «господъ»; не удалось бросить и въ открытую могилу, въ которой потянулось столько торопливыхъ рукъ, куда полетѣло такое множество чужихъ цвѣтовъ. Она не захотѣла оставить ихъ на песчялной насыпи, находя, что не пристало ей дожидаться, пока всѣ разойдутся, Палагеюшкѣ только и осталось, что принести Лизѣ назадъ ея бѣлыя розы, поблекшія и потемнѣвшія.
Не странно ли, что Кубанская горько, глубоко огорчилась такимъ вздоромъ! По одному изъ тѣхъ поэтическихъ ребячествъ, которыя цѣлую жизнь уживаются въ женскихъ сердцахъ — эти вернувшіяся розы рѣзнули ее по сердцу, какъ отверженныя… Въ массѣ цвѣтовъ, которые легли на гробъ Ивана Балычева — не было только ея цвѣтка…
V.
правитьПрошло около двухъ недѣль. Посторонніе люди оставили наконецъ въ покоѣ Ивана Балычева. Близкіе знакомые вспоминали объ немъ, чтобы сказать другъ другу: «не забыть бы, когда будетъ сороковой день!»
Изумительно, какъ безслѣдно человѣкъ исчезаетъ съ своего мѣста, на которомъ царить такъ полновластно! Точно однообразные ряды солдатъ немедля смыкаются надъ выбывшимъ изъ строя…
Яковъ Иванычъ Невровъ опять ходилъ за службу — только казался еще болѣзненнѣе и еще молчаливѣе, чѣмъ обыкновенно; онъ былъ очень друженъ съ братомъ своей жены. Сама Евгенія Васильевна, снисходя къ просьбамъ мужа, нашла возможнымъ «принять» наконецъ кое-кого изъ знакомыхъ, изъ тѣхъ, чье самолюбіе приходилось щадить. Нужно было, волей неволей, наверстывать ту недлинную паузу, какую каждая смерть производитъ въ ряду ежеминутныхъ житейскихъ обязанностей.
Печальная, похудѣвшая, непривычно степенная въ своемъ мрачномъ траурномъ платьѣ — Неврова сидѣла у себя въ комнатѣ. Она была измучена не только послѣдней катастрофой, но и всей тяжелой драмой, въ которой цѣлый годъ она принимала самое дѣятельное участіе, мечтая соединить на вѣки двѣ самыя горячія свои привязанности. Евгенія Васильевна думала о братѣ, когда ее заставилъ вздрогнуть тихій звонокъ, раздавшійся въ прихожей. Этотъ звонокъ она отличила бы отъ сотни другихъ: такъ всегда звонила Лиза Кубанская, когда ее такъ пламенно поджидали въ этомъ уютномъ маленькомъ домикѣ… Какъ ни старалась Евгенія Васильевна, она не могла представить себѣ своего милаго Ваню иначе, какъ разцвѣтающимъ отъ одного ея появленія, или суровымъ и блѣднымъ передъ все выяснявшейся невозможностью побѣдить ее — но всегда, всецѣло поглощеннымъ этой вчера еще чужой ему женщиной… Чтобы избавиться отъ горечи этихъ воспоминаній, Неврова обращалась къ далекому дѣтству, къ первой безмятежной юности, гдѣ никто еще не отнималъ у нея ея вѣрнаго товарища. Она рѣдко думала о Лизѣ — такъ нестерпимо, такъ дико было закипавшее на сердцѣ чувства вражды, зла, котораго невозможно простить…
Лиза вошла, не снимая пальто — какъ человѣкъ, который, не знаетъ, долго ли ему придется пробыть. Изъ-подъ опущенныхъ полей шляпки ея глаза робко скользили по знакомымъ предметамъ; въ углу рта судорожно трепетало усиліе же расплакаться, при видѣ обступившихъ со всѣхъ сторонъ призраковъ прошлаго. Потомъ она перевела умоляющій взоръ на Неврову.
Та поднялась съ своего мѣста и, стоя, крѣпко прижимала руки къ груди, какъ бы предупреждая заранѣе, что она не протянетъ ихъ ей.
Лиза съ испугомъ внимательнѣе присмотрѣлась къ новому выраженію въ чертахъ, который ей стали во сто разъ милѣе, отъ того, что такъ живо напоминали черты брата. Она не опустила глазъ передъ непріязненнымъ взглядомъ, но по ея жалкому лицу пробѣжало такое горькое выраженіе еще новой скорби, что ея другу пришлось сдѣланъ страшное усиліе, чтобы не дать всколыхнуться той ледяной корѣ, подъ которую она упрятала всѣ свои нѣжныя чувства, всѣ горячія симпатіи къ «маленькой Лизѣ», какъ она любила нѣжно ласкать ее въ недавнія милыя времена. Какое искушеніе поддаться нѣжному вѣянію! кинуться на шею этой несчасгной и въ общихъ слезахъ выплакать душу!..
Евгенія Васильевна на мигъ представила себѣ его гробъ въ срединѣ этой самой комнаты и ея отуманенный взоръ заблестѣлъ съ новой силой.
— Кажется, я напрасно пришла сюда? --проговорила Кубинская: — тебѣ тяжело видѣть меня?
— Зачѣмъ? — произнесла Неврова горько.
— И можно такъ легко вычеркнуть изъ жизни столько лѣтъ?..
— Почему же? вы вычеркнули изъ вашей жизни нѣчто побольше, чѣмъ мою дружбу!..
— Тѣмъ болѣе я нуждаюсь въ ней…. — возражала Лиза, все такъ же кротко.
У Невровой вырвался отрицательный жестъ, выражавшій, что это не въ ея власти. Кубанская настойчиво смотрѣла на все, отказываясь вѣрить.
— Женя!! — сорвалось у нея съ тоской… но она видѣла, какъ та поблѣднѣла, точно отъ обиды, отъ этого нѣжнаго имени, котораго не давала ей болѣе права произноситъ.
— Простите… Я ухожу, — проговорила Лиза поспѣшно: — я… я совсѣмъ не понимаю ненависти. Это… это, конечно, моя вина…
— Да! — подхватила Евгенія Васильевна злорадно, — я давно знаю, что мы не понимаете ненависти. Я плохая христіанка, придерживаюсь простого повѣрья — что кто умѣетъ горячо любить, тотъ умѣетъ и ненавидѣть.
Лиза не обратила вниманія на новую обиду.
— Знаете?.. вѣдь это все-таки можетъ быть иногда утѣшеніемъ! — выговорила она съ ироніей внезапно мелькнувшую мысль.
— Ненависть — утѣшеніемъ? — переспросила сурово Неврова.
— Вамъ доставляетъ удовольствіе ударять по больному мѣсту, удостовѣриться, что не вы одна страдаете… Жаль, ни чьи обвиненія не могутъ прибавить мнѣ ни мига забвенія… ни часа спокойствія!.. А заставить меня страдать еще больше — право мудрено ужъ!..
Она сказала это совсѣмъ просто человѣку, который не хуже ея зналъ, что это правда.
Въ глазахъ Невровой — живыхъ, выразительныхъ глазахъ чистокровнаго сангвиника — все сильнѣе разгорался злорадный огонекъ; нервная судорога подергивала губы; сердце часто и глухо молотилось въ одномъ изъ тѣхъ припадковъ, когда мягкій, снисходительный человѣкъ всецѣло отдается порывамъ гнѣва и совершенно теряетъ власть надъ собой.
— О! за то ваши страданія должны выкупаться! — подхватила она голосомъ, дрожавшихъ отъ закипавшихъ, еще не пролившихся слезъ. — Развѣ это не геройство своего рода: дойти до жертвоприношенія чужой жизнью такому величественному идолу, какъ супружеская добродѣтель?!.. Вы въ правѣ гордиться.
— Вы сами не вѣрите тому, что говорите!..
— Напрасно вы такъ думаете!.. Да, да — вы гордитесь. Иначе у васъ и силъ не хватило бы пережить такой ужасъ!.. Ужъ не ради ли Нади вашей долженъ былъ умереть такой человѣкъ, какъ мой братъ?.. Богъ мой!!.. да ктожъ поручился вамъ, что этотъ ребенокъ доживетъ до того, когда можно будетъ судить, стояла ли она этой жертвы?!. А что если она умретъ?.. Что если она выростеть ничтожной дѣвчонкой — вторымъ изданіемъ милѣйшаго Анатолія Петровича?.. Да, да!.. это непремѣнно такъ и будетъ, я вамъ это предсказываю — она недаромъ вылитый портретъ его!.. Да, по совѣсти, вамъ нельзя позавидовать!..
Лиза съ ужасомъ смотрѣла ей въ лицо, искаженное, на себя не похожее…
— Все равно — какая бы она ни была, вы будете обожать ее. Чтожъ вы удивляетесь, что я не могу простить вамъ его смерти!.. Какой онъ былъ — не мнѣ вамъ говорить… а какъ онъ безумно любилъ васъ… я бы хотѣла… я Богъ знаетъ что дала бы за то, чтобы вы вовсе не знали… Никогда не узнали бы этого!!.
Слезы хлынули наконецъ изъ ея глазъ — тяжелыя, жгучія слезы вражды, въ которыхъ нѣтъ облегченія… Глаза Лизы тоже блеснули. Все ея несчастное лицо точно озарилось внутреннимъ свѣтомъ.
— Этого никто не можетъ сдѣлать. Онъ любилъ меня!
Неврова дальше отступила отъ нея, дрожа, какъ отъ смертельной обиды.
— Кричите объ этомъ на весь міръ!.. Хвастайтесь передъ цѣлымъ свѣтомъ!.. но вы не смѣете — слышите ли? — вы не смѣете произносятъ этихъ словъ въ моемъ присутствіи въ этомъ домѣ.
Тутъ съ нею повторился во второй разъ тяжелый нервный припадокъ. Она упала на диванъ, около котораго стояла, и, запрокинувъ голову, мучительно усиливалась поймать воздухъ порывистыми движеніями судорожно сжатой груди.
— Женя!.. Женя!. — раздался въ дверяхъ испуганный голосъ мужа.
Невровъ зналъ о приходѣ Лизы, но пережидалъ у себя, не обойдется ли безъ него тяжелое объясненіе. Съ неудовольствіемъ мужчины — къ тому же по натурѣ до крайности сдержаннаго — передъ такой необузданностью женскихъ чувствъ, онъ почтительно поклонился Кубанской и опустился на колѣни у дивана, чтобы разстегнуть платье больной.
Лизѣ оставалось только уйти. Какъ ни нужна была здѣсь въ эту минуту ея помощь — она не смѣла предложить ее такому непримиренному врагу, хоть ея собственное сердце рвалось къ нему всей уцѣлѣвшей въ немъ нѣжностью. Бываютъ странныя состоянія, когда человѣка совсѣмъ нельзя ни разсердить, ни оскорбить… Никто бы не представилъ себѣ, въ какой мѣрѣ этой женщинѣ дико было уходить такимъ образомъ изъ дома, гдѣ жила ея любовь, гдѣ изъ каждаго угла, отъ каждой вещи вѣяло обаятельной поэзіей первыхъ радостныхъ сближеній, мимолетнымъ, но ни съ чѣмъ несравнимымъ счастіемъ полуугаданныхъ, полувысказаннихъ признаній… За этой дверью была его комната. Кажется, сію минуту она отворится, чтобы пропустить молодую, гибкую фигуру, которая не могла быть на вѣки зарыта въ землѣ!..
Несчастная женщина чувствовала, что ей совсѣмъ не уйти отсюда, если она промедлитъ еще хоть немного. Она взглянула на Неврова. Когда-то онъ искренно любилъ ее, но неизмѣримо больше любилъ того, который умеръ… Онъ былъ занятъ женой — все не могъ улучить одинъ мигъ, чтобы бросить ей хоть безмолвный, дружескій взглядъ… еслибъ хотѣлъ!..
— Прощайте! — проговорила она; и столько было безсознательной жалобы въ протяжномъ звукѣ ея голоса, что Невровь въ тотъ до мигъ выпустилъ судорожно подергивавшіяся руки больной и стремительно поднялся съ колѣнъ.
Въ великодушномъ порывѣ мужчины передъ страдающей женщиной, онъ поспѣшно протянулъ ей обѣ руки и безсвязно, съ неловкостью молчаливаго человѣка, пробормоталъ что-то о томъ времени, когда первая горечь уляжется и всѣ они будутъ въ состояніи отнестись хладнокровнѣе въ общему горю. Онъ путался, не находя сразу нужныхъ словъ, и не имѣлъ мужества дать ей взглянуть прямо въ свои глаза, гдѣ она не прочла бы ничего кромѣ этого великодушія сильнаго къ слабому.
Лиза ушла — медленно, все оглядываясь на затворенную дверь.
Сосѣдняя столовая была пуста. Она воспользовалась этимъ и медлила, осматриваясь, прощаясь… Еще нѣсколько шаговъ — и никогда больше она не войдетъ сюда.
Ею овладѣло безумное желаніе, во что бы то ни стало, имѣть для себя какую-нибудь вещь изъ этого дома; что нибудь, что напоминало бы однимъ своимъ видомъ, прежде чѣмъ мысль успѣетъ сложиться въ усталомъ мозгу.
Въ увлеченіи этихъ внезапныхъ желаній, которыя моментально порабощаютъ волю и сосредоточиваютъ въ себѣ всѣ силы, Лиза быстро охватила комнату однимъ проницательнымъ взглядомъ…
Она увидѣла на каминѣ крошечную фарфоровую вазочку, съ нѣсколькими стебельками давно засохшихъ ландышей, и кинулась на нее, закусивъ губу, чтобы удержать торжествующій возгласъ.
Балычевъ при ней купилъ эту вещицу, когда они какъ-то случайно встрѣтились въ магазинѣ. Онъ долго, съ страннымъ упорствомъ упрашивалъ ее взять вазочку на память… въ залогъ — не все ли равно! Одинъ изъ тѣхъ туманныхъ, романическихъ вздоровъ, по понятіямъ всѣхъ здравомыслящихъ людей, для которыхъ до скончанія вѣковъ будетъ мѣсто въ сердцахъ всѣхъ любящихъ. Кубанская не взяла вазочки, по той, нѣсколько утрированной строгости, которой она отъ начала и до конца придерживалась въ ихъ отношеніяхъ. Ей такъ памятна была его досада — больше чѣмъ досада передъ этимъ отказомъ, котораго онъ не хотѣлъ осмыслить въ своемъ логичномъ мужскомъ умѣ… На ея глазахъ онъ подарилъ вазочку сестрѣ.
Лиза схватила ее съ твердымъ намѣреніемъ, во что бы то ни стало, унести съ собой. Могла ли она разсчитывать на таіюе счастіе! Вещь, которую онъ покупалъ для нея, связывая съ нею особенный нѣжный смыслъ!..
Не странно ли — это было настоящее, нешуточное счастье для двадцати-четырехлѣтней женщины, вся жизнь которой была непоправимо разбита!.. Право, кажется иногда, что иные люди и жить не могли бы, еслибы въ нихъ не сохранялась до конца безсознательная наивность сердца, ребяческая способность, на зло здравому смыслу, освѣщать произвольнымъ фантастическимъ свѣтомъ свою безотрадную и монотонную дорогу… Отъ исключительныхъ натуръ, которымъ удается вполнѣ освободиться изъ-подъ власти безотчетныхъ ощущеній, полумистическихъ впечатлѣній, безплодныхъ воспоминаній и безцѣльныхъ мечтаній — отъ этихъ самодовольныхъ трезвыхъ философовъ всегда немножко вѣетъ холодомъ, чѣмъ-то безотраднымъ и жесткимъ, какъ иронія надъ сокровеннымъ внутреннимъ міромъ себѣ подобныхъ…
Лиза держала въ рукахъ драгоцѣнную вазочку и, не отдавая себѣ отчета, боязливо прислушивалась къ отдаленнымъ смутнымъ звукамъ. Холодъ пробѣгалъ по спинѣ — руки дрожали все сильнѣе — точно у настоящаго вора, которому непобѣдимо кажется, что вотъ сію минуту войдутъ и захватятъ его на мѣстѣ преступленія… Какой ужасъ! — приходилось разстегивать длинный радъ пуговицъ на пальто, чтобы добраться до кармана въ платьѣ.
Наконецъ — вазочка была спрятана. Кубанская вышла отъ Невровыхъ, съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не переступить ихъ порога — но вышла какъ будто менѣе одинокая: — точно уносила съ собою частицу своего погибшаго счастья.
VI.
правитьПрошло еще нѣсколько недѣль.
Въ городѣ свирѣпствовала жестокая скарлатина; рѣдкій день не уносилъ какую-нибудь юную жертву, не подкашивалъ въ корнѣ чьи-нибудь взлелѣянныя надежды. Въ концѣ августа заболѣла Надя Кубанская — и въ N. не было сострадательнаго сердца, не было доброй души, которая бы не содрогнулась передъ угрожающимъ призракомъ новаго удара для злополучной семьи: «Недостаетъ, чтобы теперь этотъ ребенокъ умеръ!» — было на всѣхъ устахъ.
Лизу давно никто не видѣлъ, — никто не зналъ, какъ ей живется; ее встрѣчали иногда на улицѣ, но трудно было заключить что-нибудь по ея молчаливому поклону, по ничего не выражающему, безучастному взгляду.
За то Анатолія Петровича по обыкновенію встрѣчали всюду, гдѣ только предполагалось какое нибудь веселье: — на всѣхъ имянинахъ, крестинахъ, пикникахъ и вечеринкахъ. Онъ былъ красивъ и щеголеватъ, какъ всегда, такъ же веселъ и безпеченъ, такъ же предпріимчивъ и подвиженъ. Можно подумать, что никогда внезапно грянувшій громъ не вынуждалъ его отрѣшаться на мигъ отъ обычнаго легкомыслія; словно никогда мрачная тѣнь чужой трагической гибели не падала на его веселенькую дорожку.
Кубанскій вѣчно покупалъ, объѣзжалъ и вымѣнивалъ какихъ-то лошадей, выкапывалъ откуда-то небывалыхъ рысаковъ, якшался съ цыганами и барышниками всѣхъ сортовъ, по трактирамъ пилъ съ ними «магарычи» и пропивалъ «литки», бился объ закладъ съ азартомъ врожденнаго игрока. Онъ много игралъ и проигрывалъ въ карты; считалось, что онъ служитъ гдѣ-то, въ какомъ-то загадочномъ частномъ предпріятіи, «ворочающемъ милліонами», но въ сущности — какъ никто не сомнѣвался — онъ просто жуировалъ на доходы съ прекраснаго имѣнія жены въ одной изъ черноземныхъ губерній. Всѣ знали, что у него есть долги, хоть никто не звалъ, сколько именно.
Городъ N. могъ бы насчитать нѣсколько темныхъ исторій, болѣе или менѣе сомнительнаго свойства, гдѣ этотъ красавецъ съ манерами чистокровнго денди игралъ дѣятельную роль и за которыя другіе расплачивались карманами, душевнымъ спокойствіемъ и даже честью — но… русское общество по преимуществу добродушно и невлодамятно. Слухамъ, доносившимся изъ временъ юности Кубанскаго, просто не довѣряли, безъ дальнихъ церемоній; а то, что совершалось у себя на глазахъ, благосклонно дозволяли искупятъ самымъ дешевымъ способомъ. Кому не извѣстно, что въ нашемъ обществѣ, апатичномъ и неподвижномъ, въ то же время падкомъ на всякую забаву, эпитетъ «душа общества» подкупаетъ всѣ симпатіи, заставляетъ извинять — просто даже принимать какъ будто не въ сурьезъ — всѣ другіе погрѣшности и недочеты? Будьте увѣрены, что скучному серьезному человѣку не простятъ и сотой доли того, что сходитъ съ рукъ «душѣ общества», много-много, если навлечетъ на него полуласкательный эпитетъ «шельмеца» и «бестія».
Было давно извѣстно, что разсказамъ Кубанскаго нельзя вѣрить; но такъ какъ онъ былъ недурной разсказчикъ, находчивъ, остроуменъ и всегда неподдѣльно веселъ, то его вранье все-таки слушалось не безъ удовольствія, его анекдоты повторялись со смѣхомъ и онъ былъ всюду желаннымъ гостемъ: онъ никому не мѣшалъ, каждому могъ пригодиться въ минуту скуки и однимъ уже присутствіемъ своимъ оживлялъ лѣнь и неподвижность другихъ.
Анатолій Петровичъ неутомимо ухаживалъ за барышнями и молодыми барынями — ухаживалъ галантно: подносилъ букеты, конфекты и романсы, приводилъ въ исполненіе маленькія желанія — изъ тѣхъ, что удобнѣе осуществляются черезъ другихъ — и дѣлалъ это положительно не безъ таланта. Его ухаживанье, правда, поднимали на смѣхъ, но тѣмъ не менѣе не особенно охотно уступали его другъ другу. Ходили безчисленные анекдоты о гораздо менѣе невинныхъ похожденіяхъ красавца Кубанскаго въ таинственномъ мірѣ провинціальнаго полусвѣта и, какъ во всемъ, что его касалось, въ нихъ невозможно было отличить правды отъ хвастовства. Тѣмъ не менѣе, по секрету, дамы передавали другъ другу эти анекдоты, потому что и самыя благовоспитанныя строгія дамы не прочь иногда отъ любопытныхъ экскурсій въ невѣдомый и веселый міръ мужскихъ развлеченій.
Когда заболѣла маленькая Надя, Анатолій Петровичъ созвалъ поголовно всѣхъ врачей города N. Красавица-крошка била единственною серьезною привязанностью этого пустого, легкомысленнаго человѣка. Паціенты осаждали докторовъ разспросами; знакомые присылали узнавать о здоровьѣ ребенка — эта дѣвочка болѣла не такъ, какъ многія другія, пораженныя той же эпидеміей; все общество снова принимало участье въ судьбѣ маленькой семьи, цѣлый годъ занимавшей собою его вниманіе. Кубанскій въ первый разъ въ своей жизни забывалъ о себѣ и сидѣлъ безвыходно дома. Палкгеюшка заказывала молебны по окрестнымъ монастырямъ, курила ладовомъ и потихоньку заставляла больную глотать кусочки заздравныхъ просфоръ.
Но въ тѣ тяжелыя ночи, когда жизнь Нади висѣла на волоскѣ, оттирать спиртомъ и отливать водою приходилось не мать, а безпечнаго красавца, въ которомъ никто не предположилъ бы столь серьезнаго чувства. Анатолій Петровичъ истерически рыдалъ, какъ женщина, бурно и шумно выражая всѣ переходы отъ надежды къ отчаянію. Мужскія слезы обыкновенно тяжело видѣть; но почему-то это искреннее отчаяніе не трогало, а досадно раздражало почтеннаго врача, который лечилъ дѣвочку.
Лиза — вѣрнѣе, тѣнь Лизы, съ большими глазами, покраснѣвшими отъ безсонницы, съ пересохшими губами — день и ночь оставалась на своемъ мѣстѣ и дѣлала дѣло молча, не отвлекая ничьего вниманія, не требуя для себя ничьихъ услугъ. Когда ее убѣдили, что опасность миновала — она въ первый разъ ушла отдохнуть въ свою комнату.
Здѣсь, съ напряженнымъ, сосредоточеннымъ лицомъ, Лиза вынула изъ комода единственное уцѣлѣвшее письмо Балычева, зажгла свѣчу и, не перечитывая, поднесла его въ огню. Выцвѣтшій листокъ вспыхнулъ веселымъ огонькомъ и въ мигъ добрался до тонкихъ пальцевъ. Крошечный уголокъ бумажки упалъ на полъ и истлѣлъ у ея ногъ, а воздушная, черная пленка игриво запорхала по комнатѣ, подхваченная легкимъ вѣтеркомъ, тянувшимъ изъ открытаго окна.
Послѣ этого, Лиза, не раздѣваясь, бросилась на кровать и сейчасъ же заснула — съ суевѣрнымъ облегченіемъ человѣка, исполнившаго тяжелый обѣтъ, который онъ далъ ради другого и тѣмъ отнялъ у себя самое право разсуждать и колебаться.
VII.
правитьАнатолій Петровичъ собирался выйти изъ дому, послѣ нѣсколькихъ дней добровольнаго дежурства. Въ общемъ — миновавшая гроза произвела на него благотворное дѣйствіе; онъ отдохнулъ отъ безцѣльной суеты, въ какой всегда проходило его существованіе, а пережитая тревога перебрала тѣ струны души, которымъ было слишкомъ мало работы. Безпечнымъ эгоистамъ иногда положительно полезно потакать! Прекрасно выспавшись, вытрезвившись, съ пріятнымъ ощущеніемъ разслабленныхъ нервовъ и благополучно миновавшей бѣды — Кубанскій стоялъ среди своего кабинета совсѣмъ одѣтый и слегка насвистывалъ граціозный французскій мотивчикъ, когда въ сосѣдней комнатѣ раздались легкіе шаги и въ дверь постучались.
Это могла быть только Лиза. Онъ поморщился — задержатъ! Приглашая войти, онъ вынулъ часы и посматривалъ на нихъ съ озабоченнымъ видомъ дѣлового человѣка, дорожащаго временемъ.
Лиза не была въ кабинетѣ съ тѣхъ поръ, какъ много дней къ ряду въ немъ возобновлялись объясненія — такія безпощадныя, такія откровенныя, послѣ которыхъ, казалось бы, только и остается, что навсегда разойтись въ разныя стороны; объясненія, не оставляющія камня на камнѣ въ обманчивомъ зданіи общей жизни, которое берется совсѣмъ готовымъ, для того, чтобы потомъ, медленно и мучительно, день за день, удостовѣряться, есть ли какая-нибудь возможность прожить въ немъ сносно цѣлую жизнь.
Изъ двухъ людей, сошедшихся снова въ кабинетѣ, только одинъ помнилъ каждое произнесенное слово. Анатолій Петровичъ вообще мало интересовался тѣмъ, чгб разъ прошло, терпѣть не могъ углубляться во всевозможныя «психологическія топкости» и не былъ ни злопамятенъ, ни ревнивъ, такъ какъ и для того, и для другого требуется извѣстная глубина натуры.
Онъ былъ когда-то искренно влюбленъ въ Лизу. Разумѣется, женясь на хорошенькой дѣвушкѣ, только-что съ институтской скамьи, съ приданымъ и со связями, онъ дѣлалъ прекрасную партію и не сомнѣвался въ своемъ супружескомъ счастіи. Но, что-то очень ужъ скоро Кубанскій прозвалъ свою жену «маленькой женщиной съ большими претензіями» и любилъ потомъ повторять это, какъ вообще имѣлъ слабость щеголять словечками, которыя считалъ удачными. Анатолій Петровичъ никогда и не давалъ эарока переродиться изъ безпутнаго жуира въ добродѣтельнаго семьянина; онъ собирался жить «какъ всѣ», твердо зная, что на этомъ пути находится въ многочисленной и даже очень изысканной компаніи. Только маленькая институтка, такъ легкомысленно допустившая выдать себя замужъ въ восемнадцать лѣтъ, подъ впечатлѣніемъ перваго, полуребяческаго увлеченія — оказалась неожиданно большой идеалисткой. Постепенно, она предъявила такой неудобный реестръ требованій, что половину ихъ мужъ отказывался даже и осмыслить. Ему не удавалось ни третировать ее какъ ребенка, потому что она была умнѣе его, ни привести въ какому-нибудь благоразумному соглашенію, потому что въ девятнадцать лѣтъ люди не бываютъ благоразумны и питаютъ благородное презрѣніе ко всякимъ соглашеніямъ.
Нѣсколько лѣтъ супружеской жизни прошли смутно и тяжело. Кубанскій вышелъ изъ нихъ — хуже, чѣмъ былъ. Онъ былъ въ такой мѣрѣ разоблаченъ безпощадными руками юнаго существа, спѣшившаго заглянуть въ самую глубину своего несчастій, измѣрить его до дна — что для него рисоваться не осталось больше ни цѣли, ни возможности. Къ нравственному ничтожеству прибавился цинизмъ человѣка, у котораго отнята возможность носить маску порядочности.
Лиза окончательно сложилась и созрѣла; она сама себя познала — только въ этихъ усиліяхъ выяснить другому свои идеалы. И когда судьба поставила на ея пути благородную фигуру Ивана Балычева — она сгорѣла со стыда за то, что могла кинуться въ жизнь съ завязанными глазами!.. Изъ этого стыда выросла большая, страстная, восторженная любовь, но изъ него же выросло горячее чувство долга. Если она непростительно испортила собственную жизнь, то на ея рукахъ оставалась забота еще о другой жизни. И когда ей вспоминалось собственное ясное, береженное дѣтство въ дружной семьѣ — она клялась, что не отниметъ его у своей Нади.
Примирить все это можно было бы только въ одномъ случаѣ: еслибы Кубанскій согласился на разводъ и отказался отъ дочери. Онъ воспротивился этому съ тѣмъ упорствомъ, какое проявляютъ иногда безличные люди, и которое тѣмъ непобѣдимѣе, чѣмъ менѣе уязвлена ихъ душа. Въ этомъ сопротивленія была также и доля мстительнаго торжества, послѣ долгаго и несноснаго ига чужого превосходства; было задѣтое чувство собственности, переживающее въ мужьяхъ всѣ другіе оттѣнки чувства.
Очень вѣроятно, что, давно охладѣвъ къ Лизѣ, Кубанскій смотрѣлъ бы на этотъ романъ снисходительно, какъ бы далеко онъ ни зашелъ — еслибъ только отъ него не потребовали развода. Подозрѣвать за своей женой кое-какіе маленькіе грѣшки, какъ хорошо знать ихъ ея самимъ собой — положеніе вещей черезъ-чуръ распространенное, чтобы считать его уродливымъ… И даже иные люди какъ-то лучше уживаются, когда у каждаго есть противъ другого равносильное оружіе: точь-въ-точь двѣ арміи, одинаково хорошо вооруженныя, которыя расходятся безъ боя! Кто не знаетъ супруговъ, дружно и мирно доживающихъ свой вѣкъ, послѣ многихъ обоюдныхъ увлеченій, на половину благополучно скрытыхъ, наполовину угаданныхъ? Не смѣшно ли, въ самомъ дѣлѣ, пытаться передѣлать человѣческую природу, насильно привязывая къ ней какія-то фантастическія крылья! Это, по крайней мѣрѣ, создаетъ живую жизнь, естественную смѣну счастья и горя — вмѣсто мертвеннаго застоя добродѣтели по принципу и вѣрности безъ любви! Анатолій Петровичъ не рѣшался, конечно, высказывать вслухъ столь рискованнаго либерализма своихъ супружескихъ воззрѣній — ну, а если угадать этого не съумѣли, то тѣмъ хуже для нихъ!
Но вопросъ оборвался разомъ: Балычевъ умеръ.
Кубанскій чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко ровно до той минуты, пока его благополучно похоронили, хотя самая побѣда не доставила ему большой радости. Въ сущности, ему нечего было дѣлать съ этой женщиной, которая понимала его насквозь, до полной невозможности удачно разыграть передъ нею какую бы то ни было роль…
Не удивительно ли, какъ часто люди ожесточенно борются совсѣмъ не за свои настоящіе интересы, отстаиваютъ до послѣдняго издыханія вовсе не дѣйствительное благополучіе! Единственно привычныя формы существованія, съ которыми сжились, за которыми есть одно несомнѣнное, драгоцѣнное преимущество: всеобщаго одобренія… Удобство торнаго пути, не нами проложеннаго, гдѣ впереди и назади движется много попутчиковъ…
— Вы уходите? — спросила Лиза.
— Да, собрался, какъ видите… Что-нибудь нужно?
Она медлила съ тѣмъ же сосредоточеннымъ лицомъ, съ какимъ наканунѣ сжигала письмо Балычева.
— Надя поправится, — заговорила она, наконецъ, не глядя на него, стоя, придерживаясь за деревянное кресло передъ его письменнымъ столомъ. — Я много думала во время ея болѣзни… Невозможно! Надо жить иначе…
Предвидя какую-нибудь «канитель», Кубанскій присѣлъ на кончинъ дивана.
— Она должна рости къ семьѣ, въ настоящей семьѣ! — продолжала Лиза и ея голосъ звучалъ взволнованнѣе съ каждымъ словомъ. — Этому принесена слишкомъ страшная жертва. Она не можетъ пропасть даромъ!.. Грѣхъ падетъ на наши головы… На ея голову…
Онъ ровно ничего не понималъ въ подобной экзальтаціи, кромѣ того, что это скучно. Ея напряженное лицо, угрожающая интонація, которою она старалась заразить и его тѣмъ страхомъ, какой сама испытала надъ умиравшимъ ребенкомъ — вся эта мука человѣка, переживающаго нравственную пытку и ломающаго собственныя чувства — что говорило все это безмятежному сердцу Анатолія Петровича?! Онъ облокотился подбородкомъ на золотой набалдашникъ своей щегольской тросточки и вѣжливо слушалъ, блуждая глазами по ея измятому платью.
— Я все сдѣлаю. Я хочу… пусть жизнь будетъ сносная!.. Не уходить въ себя… не замыкаться отъ людей…
Наконецъ-то! это, по крайней мѣрѣ, онъ могъ понять…
— Дружно… вѣдь, не правда ли? всегда можно прожить дружно?… Что было — умерло. Анатолій Петровичъ!.. для васъ забывать не составляетъ большой трудности… Помогите же и вы создать какую-нибудь жизнь, гдѣ бы всѣмъ дышалось легче!..
Лиза подняла голову, такъ что свѣтъ падать прямо на ея лицо; на немъ свѣтилась мучительная мольба, чтобы хоть чѣмъ-нибудь поддержали ея геройскую рѣшимость… Ей, первой сдѣлать шагъ къ сближенію съ этимъ человѣкомъ! Просить его забыть, искать его дружбы!.. заискивать его нѣжность!.. Что еще остается сдѣлать женщинѣ, спасающей святыню семьи для своего ребенка?..
Кубанскій въ тотъ же мигъ, пріосанился. Кажется, онъ никогда не нарушалъ добровольно ихъ дружескихъ отношеній? Надѣюсь, она не можетъ пожаловаться, чтобы онъ былъ черезъ-чуръ требовательнымъ и взыскательнымъ мужемъ? чтобы онъ преслѣдовалъ ее упреками, стѣснялъ ея дѣйствія?.. Боже мой! онъ ничего не требовалъ, кромѣ мира, какого-нибудь подобія тому, какъ живутъ всѣ добрые люди!
Къ Анатолію Петровичу разомъ вернулся даръ слова, вся его развязность съ посторонними. Онъ давно утратилъ ее только съ этой женщиной; только съ нею осторожно придерживалъ полетъ своей фантазіи, чувствуя себя на каждомъ шагу школьникомъ, котораго выводятъ на чистую воду. Теперь онъ вдругъ осмѣлѣлъ, понимая инстинктивно, что такъ или иначе, а насталъ праздникъ на его улицѣ. Какая-то сила, вполнѣ ему чуждая, едва ли даже понятная — все равно, какая-то сила да сломила, наконецъ, эту душу, такъ всецѣло ускользнувшую изъ его власти!.. Не смирявшуюся даже въ дни непосильной борьбы…
Уже полгода они совсѣмъ не разговаривали; цѣлыми недѣлями обмѣнивались едва нѣсколькими неизбѣжными фразами. Они сходились и расходились, какъ чужіе.
Они жили подъ одной крышей. Это было несносно даже и для Кубанскаго, мало бывавшаго дома. Входить въ себѣ точно въ необитаемый домъ — хуже: въ домъ, гдѣ поселилось отчаяніе; уходить безъ того, чтобы кто-нибудь поинтересовался знать, когда вы вернетесь; возвращаться, зная, что никто васъ не ждетъ, никто не спроситъ, гдѣ вы были — съ этимъ мирится человѣкъ одинокій, но въ семьѣ, это мелкіе, ежеминутные удары, настигающіе людей самыхъ легкомысленныхъ, самыхъ равнодушныхъ, самыхъ разсѣянныхъ.
Лиза отказывалась отъ такого существованія. Она призывала его въ себѣ, она просила забыть прошлое… Могъ ли Анатолій Петровичъ воздержаться отъ искушенія щегольнуть великодушіемъ, слегка касаться ея вины, только для того, чтобы повторять, что онъ ее прощаетъ!
Во всякое другое время, она бы съ двухъ словъ остановила этотъ потокъ плавнаго краснорѣчія человѣка, привыкшаго болтать — теперь она слушала, чуть-чуть сощуривъ глаза и плотно стиснувъ зубы. Въ чемъ же состоитъ ея рѣшеніе, если съ перваго шага она не дастъ ему даже говорить все, что ему хочется?
Ея молчаніе поощряло. Въ его тонѣ зазвучали снисходительныя нотки, самодовольныя интонаціи. Раза два онъ засмѣялся маленькимъ, игривымъ смѣшкомъ веселаго человѣка, давно твердившаго, что «въ сущности все на свѣтѣ пустяки»!
Лиза повторяла себѣ, что привести въ исполненіе ея рѣшеніе — именно и значитъ брать его такимъ, каковъ онъ есть, твердо помня, что измѣнить что-либо нѣтъ никакой надежды.
…Кажется, онъ вообразилъ уже, что ей что-нибудь, можетъ быть, нужно отъ него? Онъ недалекъ отъ того, чтобы заговорить объ ея раскаяніи! Возмутиться — поставить его на свое мѣсто — мигъ одинъ. Но тогда… для чего же тогда было начинать это примиреніе?..
Нѣсколько времени она стояла такъ, совершенно ошеломленная этимъ первымъ вступленіемъ на новый путь. Непосредственныя впечатлѣнія отъ его словъ и доводы, которыми она мысленно поспѣшно старалась сдерживать самое себя — все это, быстро смѣняясь, сыпалось на нее точно градъ ударовъ.
Однако, если она все будетъ слушать молча, это едва ли подвинетъ ихъ впередъ. Кубанскій ходилъ теперь по комнатѣ весело, охваченный подмывающимъ настроеніемъ невоздержнаго человѣка, неожиданно почувствовавшаго, что ему развязали руки. Теперь онъ сыпалъ желчными сарказмами противъ Невровой, столько разъ открыто, публично оскорблявшей его гордость. При всемъ добродушіи въ немъ накопилось не мало мстительнаго чувства.
— Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что печальный конецъ всей этой каши, которую она заварила, охладить на будущее время вашу пылкую дружбу?
Такъ вотъ ужъ куда зашло? «Вся эта каша», которую заварили другіе… «А! вотъ она, наклонная плоскость униженія, по которой въ одинъ мигъ, не давая опомниться, васъ прокатятъ сверху до низу». Вотъ, что значитъ поступиться собой, своимъ достоинствомъ, отдать свой завѣтный міръ во всякія руки!..
— Анатолій Петровичъ! — вскрикнула Лиза съ негодующимъ жестомъ: — вы плохо начинаете нашъ миръ! Все, что было — умерло… Помните это: умерло. Неужели вы не понимаете, что я не могу перебирать этого съ вами?..
Кубанскій смутился и пробормоталъ что-то о томъ, какъ мало интересно для него возвращаться къ такимъ непріятнымъ вещамъ.
Несчастная Лиза! Мужъ посматривалъ въ окно, видимо соображая, когда, наконецъ, ему удастся вырваться, а жена тревожно обдумывала, какъ бы снова приручить его, какъ изгладить впечатлѣніе отчужденія, которое производило на него ея каждое горячее слово…
Есть ли человѣческая возможность выносить подобныя сцены напрасно? Она слишкомъ страдала. Ей мерещилось, что что-то уже покупалось этимъ — видимое и осязаемое, что каждая выслушанная пошлость, каждое подавленное негодованіе, — все это придвигаетъ ее къ цѣли. Она не могла возвращаться назадъ, чтобы завтра начинать сначала.
— Анатолій Петровичъ, — позвала она мягко.
Онъ отошелъ отъ окна удивленный.
— Если вы со мной согласны… если вы хотите. — Она улыбалась жалкой улыбкой человѣка, которому хочется плакать, но который знаетъ, что взятъ можно только улыбкой. — Если вы хотите попытаться жить иначе, исполните одну мою просьбу.
Заискивающее выраженіе на лицѣ Лизы! Какъ человѣкъ совсѣмъ не злой, Кубанскій находилъ только, что оно идетъ къ женскому лицу гораздо больше, чѣмъ ея мрачная тоска
— Развѣ я когда-нибудь отказывалъ въ вашихъ просьбахъ?
Это правда. Только она никогда не обращалась къ нему съ просьбами — не его вина.
— Уѣдемъ отсюда… Развѣ возможно тутъ жить еще? Я не могу!
Кубанскій обезпокоился: онъ обжился — привыкъ, какъ привыкаютъ всѣ безсодержательные люди; привыкъ не къ однимъ добрымъ знакомымъ — привыкъ къ клубу, привыкъ къ ресторану, куда заходилъ позавтракать и поиграть на биліардѣ и гдѣ знакомый половой встрѣчаетъ улыбкой до ушей; привыкъ въ портному, который шьетъ платье по разъ навсегда снятой мѣркѣ, привыкъ въ домамъ, улицамъ, въ магазинамъ, къ миловидной огородницѣ Фронѣ, еще не успѣвшей наскучить… Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которые, переѣзжая на новое мѣсто, должны точно начинать жить съизнова; имъ нечего увезти съ собою, потому что все, чѣмъ они живутъ — чужое, все случайное.
Лиза съ жаромъ принялась защищать свою мысль. Новая жизнь на новомъ мѣстѣ. Никто не будетъ знать — ничто не будетъ напоминать ей… Ей такъ казалось легче. Мало-по-малу ей довольно легко удалось разжечь въ немъ любопытство и врожденную подвижность натуры.
И въ самомъ дѣлѣ переѣхать было бы недурно: N. чертовски надоѣлъ! Но у Анатолія Петровича имѣлся доводъ несомнѣнно вѣскій: уѣзжая, приходилось расплачиваться съ долгами. Онъ едва успѣлъ намекнуть, какъ Лиза угадала съ полуслова, подхватила какъ будто даже съ радостью. Она продастъ пустошь и все заплатитъ. Она была въ восторгѣ, что есть чѣмъ расплатиться — за услугу.
Вопросъ былъ рѣшенъ. Кубанскій окончательно увлекся новымъ планомъ, развеселился — но за то положительно уже былъ не въ силахъ оставаться дольше дома.
— Ce qoe femme vent — Dien le Tent! — проговорилъ онъ галантно и внезапно, обнявъ жену за талію, крѣпко и нѣжно поцѣловалъ ее въ самыя губы.
Вслѣдъ за этикъ онъ выскользнулъ изъ комнаты.
VIII.
правитьЛиза не опомнилась отъ этого поцѣлуя. Хотѣлось вскрикнуть, хотѣлось зарыдать — но она только дошла до дивана и сѣла.
Полгода не говорили. Въ этой самой комнатѣ, какъ на ладони, выкладывала она все свое отчужденіе, всю глубину своего презрѣнія. Годъ боролась изо всѣхъ силъ за свое освобожденіе — терзалась, погибала… только-что не умирала на его глазахъ! Высохла… Состарѣлась…
Пришла первая мириться — развѣ не довольно этого?! Для одного дня было ужъ слишкомъ много: Лиза рыдала, ломая руки, задыхаясь отъ стыда… Такъ вотъ что значитъ остаться жить поневолѣ; вотъ что значитъ существовать — для кого-то другого! дѣлать изъ себя самой все то, что потребуется для чужого благополучія!..
Ей еще долго учиться. Сожгла письмо… Пришла протянуть руку примиренія… Полчаса поговорили — полчаса, а впереди цѣлая жизнь!
Казалось какъ-то легче… Складывалось въ воображеніи иначе, по своему… Сохранялась какая-то тѣнь достоинства… Нѣтъ! эти люди, для которыхъ «все совсѣмъ просто» повернутъ всегда по своему. За ними невозможно угоняться, ихъ нельзя удержать, они закидаютъ пустыми словами, звонкими фразами, кѣмъ-то когда-то пущенными въ оборотъ!.. Заставятъ захлебнуться потокомъ пошлости, недомыслія, потеряться въ безпросвѣтной тьмѣ ихъ неумѣнія, ихъ непривычки и нежеланія мыслить!.. Вы почувствуете, какъ вами швыряютъ по своей прихоти — можетъ быть, приласкаютъ, а можетъ быть, и ударятъ… Скажутъ все, что вздумается, сдѣлаютъ все, что взбредетъ на умъ! Безтолковый водоворотъ, въ которомъ васъ закрутить, какъ ничтожную щепку…
У Лизы дѣйствительно физически кружилась голова, когда она сидѣла на диванѣ въ пустомъ кабинетѣ, стараясь осмыслить свое положеніе и пріучить себя къ мысли — что такая будетъ ея жизнь до конца дней ея . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ N. сейчасъ же заговорили объ отъѣздѣ Кубанскихъ. Всѣ одобряли такое рѣшеніе — возмутило оно одну только Неврову съ ея разстроенными нервами и ревнивой привязанностью къ брату. Евгенія Васильевна какъ будто и въ этомъ видѣла новую измѣну дорогой памяти, новое доказательство равнодушія. Она бы предпочла, чтобы несчастная Лиза весь вѣкъ терзалась около его могилы и конечно она возмутилась бы еще больше, еслибы только подозрѣвала, что самая идея этого переѣзда принадлежала Лизѣ.
Но знать этого она не могла. Анатолій Петровичъ въ публикѣ сразу принялъ тонъ благоразумнаго супруга, дорожащаго превыше всего репутаціей своей молодой жены и готоваго всѣмъ пожертвовать скорѣе, чѣмъ оставаться въ N. послѣ пережитаго скандала. Онъ распространялся о женской впечатлительности, о вредѣ извѣстной обстановки, о благотворномъ вліяніи перемѣнъ и пр. и пр., все, что прилично роли заботливаго супруга, обладающаго рѣдкимъ тактомъ руководительства увлекающейся женой.
Это было, что-называется — курамъ на смѣхъ, но кому же била нужда возражать? Лиза терпѣла своего мужа. Лиза отказалась отъ своей любви. Лиза перенесла смерть Балычева. Лиза позволяла себя увезти — за Лизой насчитывалось столько пассивныхъ уступокъ, что какъ будто самая личность ея стушевывалась подъ ними. Въ болтовнѣ провинціальнаго общества, перебирающаго на досугѣ чужія дѣла, все чаще и чаще проскальзывало мнѣніе, что жена Кубанскаго не Богъ знаетъ какъ умна. Молодые мужчины говорили, что вся эта пресловутая любовь — не болѣе какъ головное увлеченіе, что несносное резонерство не позволяетъ ей любить кого бы то ни было всѣмъ сердцемъ и что умереть за подобную женщину въ двадцать семь лѣтъ — по меньшей мѣрѣ нелѣпо! Молодыя женщины обвиняли Лизу въ трусости и безсердечіи; барышни не прощали ей отсутствія чувства собственнаго достоинства. Старички и пожилыя дамы считали, что она тѣмъ не менѣе зашла черезъ-чуръ далеко: замужняя женщина, доигравшаяся въ опасную игру до того, что посторонній мужчина изъ-за нея пустилъ себѣ пулю въ лобъ — эта женщина можетъ забыть разъ навсегда свои притязанія на безупречную добродѣтель.
Рѣшительно никому Лиза не угодила. Она оставляла въ N. свою молодость, свое разбитое сердце, свою возмущенную совѣсть, свое доброе имя, свою репутацію умной и возвышенной женщины. Она какъ-то стала гораздо болѣе подъ пару Анатолію Петровичу, который, по мнѣнію всѣхъ, увозилъ ее изъ N., заботливо усаживалъ въ вагонѣ и покровительственно жалѣлъ со своими пріятелями за прощальнымъ бокаломъ. По тону его рѣчей каждому легко было понять, что онъ не теряетъ надежды постепенно изгладить слѣды чужихъ ошибокъ… Всѣ единогласно признавали, что мужъ, при всемъ своемъ ничтожествѣ и безалаберности — человѣкъ рѣдкой доброты.
Лиза увозила изъ N. только маленькую Надю. Съ прелестнаго дѣтскаго личика, не совсѣмъ еще оправившагося послѣ тяжелой болѣзни, на нее смотрѣли все тѣ же веселые и смѣлые, красивые черные глаза Анатолія Петровича.
Въ N. скоро забыли Кубанскихъ. Анатолій Петровичъ былъ изъ тѣхъ людей, что всѣмъ лѣзутъ въ глаза; ихъ знаетъ рѣшительно каждый, но, исчезая, они ни въ чьей жизни и даже ни въ чьемъ сердцѣ не оставляютъ пустого мѣста.
Люди несчастные и подавно никогда не бываютъ никому интересны. Имя Лизы произносилось все рѣже и рѣже — развѣ, надъ могилой Ивана Балычева, когда эта романическая могила случайно попадала кому-нибудь на глаза.
Но былъ человѣкъ, была семья, былъ домъ, гдѣ память несчастной женщины поселилась на вѣки, хотя имя ея никогда никѣмъ не произносилось въ. тѣхъ стѣнахъ.
Когда черезъ нѣсколько лѣтъ, одинъ изъ прежнихъ N — скихъ жителей пріѣхалъ изъ города С. навѣстить своихъ родныхъ и при этомъ оказалось, что онъ знакомъ тамъ съ Кубанскими — та дама, которой первой посчастливилось выслушать его разсказъ, ни мало не колеблясь полетѣла съ нимъ прямо къ Невровымъ.
На новомъ мѣстѣ Кубанскіе зажили на гораздо болѣе широкую ногу; Анатолій Петровичъ перезнакомился съ цѣлымъ городомъ и щеголялъ самымъ изысканнымъ гостепріимствомъ. Онъ опять гдѣ-то слегка служилъ, успѣлъ уже и въ С. кое съ кѣмъ перессориться и завести путанную и грязненькую исторію, которой не предвидѣлось конца. Лизавета Игнатьевна выѣзжаетъ и принимаетъ у себя, насколько позволяетъ слабое здоровье. Она пользуется всеобщимъ уваженіемъ, хотя ни съ кѣмъ не сходится близко; это уваженіе въ женѣ переходитъ отчасти и на мужа — ему при случаѣ многое извиняется ради нея.
— Представьте, дорогая Евгенія Васильевна! — закончила дама, приберегая къ концу соль разсказа, — этотъ чудакъ Петръ Петровичъ утверждаетъ, будто у нихъ трое дѣтей… Какъ я ни убѣждала, что это невѣроятно, что, должно быть, онъ что-нибудь да перепуталъ, онъ упорно стоитъ на своемъ… Трое дѣтей! Двѣ дочери и сынъ. Послѣ послѣдней дѣвочки Лизавета Игнатьевна едва не умерла…
Евгенія Васильевна много смѣялась — горькимъ, безжалостнымъ смѣхомъ врага, который когда-то былъ другомъ… О! — она всегда ждала, что это такъ кончится: полнымъ супружескимъ благополучіемъ… Эта Лиза, со всѣмъ ея неземнымъ видомъ, въ сущности изъ породы тѣхъ женщинъ, которыя позволяютъ себя бить — отчего же ей и не имѣть кучи дѣтей отъ ненавистнаго человѣка, разъ это законный мужъ!
Тутъ обѣ дамы нѣсколько времени ожесточенно спорили на весьма обширную и теоретически мало разработанную тему. При этомъ воззрѣнія Евгеніи Васильевны поражали своей категоричностью. Правда, въ ея краснорѣчивыхъ и горячихъ словахъ слышался человѣкъ, вовсе незнакомый съ трудностями примѣненія подобныхъ воззрѣній на дѣлѣ — но… то ужъ была выгода ея положенія, тѣмъ болѣе позволявшая ей щеголять самой безупречной логикой.
Разумѣется, не всѣ были такъ строги, какъ сестра Ивана Балычева. Большинство находило, что такова жизнь, и всѣ были согласны, что въ семейной жизни, больше чѣмъ гдѣ-нибудь — худой миръ лучше доброй ссоры.
I.
правитьГостиная по всѣмъ правиламъ послѣдней моды. Модные фасоны миніатюрной, легкой мебели, блѣдныя, грязноватыя краски и изящные узоры нарядной и непрочной обивки. Матерія на дверяхъ и окнахъ не виситъ солидными прямыми складками добраго стараго времени, а топорщится и морщится затѣйливыми фестонами, составляющими цвѣтъ обойнаго мастерства и гласящими громогласно о собственной мимолетности. На стѣнахъ — сомнительныя олеографіи въ блестящихъ рамахъ; у оконъ — чахлые цвѣты въ красивыхъ майоликахъ. Стереотипная гостиная столичныхъ квартиръ средней руки, гдѣ все до послѣдней пары подсвѣчниковъ ново, но въ то же время не внушаетъ ни малѣйшаго довѣрія къ своей солидности. Все недавно съ фабрики, только-что изъ мастерской и магазина — ни у чего нѣтъ прошлаго. Нѣтъ исторіи поколѣній, возсѣдавшихъ на однихъ и тѣхъ же подушкахъ, созерцавшихъ въ горѣ и въ радости все ту же рѣзьбу потемнѣвшаго дерева, все тѣ же узоры неизносимыхъ тканей, осѣнявшихъ покровительственно преходящія людскія головы — узоры, гдѣ какое-нибудь пятно имѣло свою исторію, разомъ воскрешало въ памяти цѣлый эпизодъ далекаго дѣтства; вызывало внезапно полузабытые образы; озаряло ласковой старческой улыбкой или оглушало повелительнымъ голосомъ, отъ котораго когда-то подобострастно трепетало сердце.
Модная квартира безъ традицій, безъ всякой личной физіономіи, безъ прошлаго и безъ будущаго, равнодушная къ своимъ случайнымъ обитателямъ и гдѣ царитъ побѣдоносно принципъ промышленнаго вѣка: принципъ возможно частаго оборота производствъ. Что за бѣда, если все это ломается, лопается и разсыхается, прежде чѣмъ успѣетъ обдержаться; тѣмъ лучше, если блестящія матеріи выгораютъ и расползаются, не успѣвъ износиться, если все это трещитъ, коробится, линяетъ и съ изумительной быстротою превращается въ хламъ. Машины и фабрики изготовляютъ несмѣтныя массы продуктовъ, требующихъ сбыта, и работа людей все больше и больше приближается къ спѣшной и шаблонной работѣ машинъ.
Но такъ какъ человѣкъ, тѣмъ болѣе семья, не живетъ безъ того, чтобы не сообщить окружающей обстановкѣ хотя слабаго отпечатка собственнаго характера, то опытный наблюдатель, попавшій случайно въ эту петербургскую квартиру, все же могъ бы вывести кое-какія заключенія. Во-первыхъ, онъ сразу понялъ бы, что при всемъ видимомъ шикѣ эта обстановка цѣликомъ съ рынка; что, устроиваясъ, заботились гораздо больше о наружномъ блескѣ, нежели о солидности и удобствахъ. Во-вторыхъ, онъ легко уловилъ бы отпечатокъ безпорядочности — не неряшества, потому что квартира убиралась съ обычнымъ искусствомъ столичной прислуги, — но равнодушія и безучастности, оставлявшей растенія медленно умирать въ темныхъ углахъ, не догадывавшейся оживить какъ-нибудь шаблонную разстановку вещей, наполнить уныло пустующіе углы, перевѣсить картину, испорченную неправильнымъ освѣщеніемъ… При всей нарядности, это была скучная комната, говорящая о скучной жизни, о разсѣянныхъ и равнодушныхъ людяхъ.
Она была скупо освѣщена одной лампой и та свѣтила довольно тускло сквозь красивый матовый тюльпанъ. Но среди всѣхъ этихъ красивыхъ вещей раздавались въ эту минуту свѣжіе молодые голоса, чередуясь въ горячемъ спорѣ. Гармоническій дѣвичій голосокъ звучалъ увѣренно и задорно, съ полнымъ сознаніемъ своей власти. Голосъ мальчика, неустановившійся, мѣстами крикливый, то разомъ срывался, то забирался неожиданно въ высь, выдавая свою крайнюю юность.
— Шахъ королю.
— Какъ бы не такъ! этотъ ходъ я преспокойно отставляю.
— Не имѣешь права, не имѣешь права! Надя, это не по правиламъ!
— О, ты еще не знаешь — для женщинъ законъ не писанъ!..
— Въ игрѣ не бываетъ женщинъ! Эдакъ лучше не играть вовсе.
Мальчикъ отодвинулъ свой стулъ, дѣлая видъ, что бросаетъ игру, тогда какъ глаза его жадно пожирали доску. Она посмѣивалась, примостившись, точно птичка, на ручкѣ кресла и болтая въ воздухѣ узкими ножками.
Она была очаровательна, Надя Кубанская, въ свои двадцать лѣтъ. Она сдержала все, что обѣщалъ красавецъ-ребенокъ, но съ тѣмъ поэтическимъ очарованіемъ юности, котораго никогда нельзя ни угадать, ни предсказать напередъ, потому что никто не скажетъ, въ чемъ именно оно заключается. Это были всѣ черты Анатолія Петровича, смягченныя и утонченныя въ женскомъ лицѣ; даже страстные, немного наглые глаза красавца сохранили тотъ же характеръ, дѣлая его поражающимъ и неотразимымъ въ невинномъ взорѣ дѣвушки. Всякій понималъ, что такіе глаза созданы не для слезъ. Блестящіе черные волосы слегка вились, какъ у отца, и раскиданные небрежно по плечамъ, придавали этой блестящей красотѣ капризный характеръ, который удивительно шелъ къ ней. Она смѣялась, открывая зубы длинные и узкіе, какъ миндалины, голубовато-бѣлые точно перламутръ, и это было единственное, что Надя взяла у матери. Перетянутая въ корсетѣ, въ блестящей золотистой матеріи, опутывавшей тонкую фигурку пышными буфами и причудливыми складками, съ обнаженными по локоть нѣжными ручками, съ пышнымъ кружевнымъ рюшемъ вокругъ полуоткрытой шейки, она смотрѣла восхитительной модной картинкой.
Слегка перегибаясь, чтобы сохранить равновѣсіе на ручкѣ кресла, дѣвушка быстро и увѣренно двигала фигурами, не обращая никакого вниманія на негодованіе своего партнера.
— Вотъ этого коня мы возьмемъ-съ. Изволили прозѣвать, Александръ Анатоліевичъ…
— Хорошо, хорошо! я вѣдь не дѣвочка, пощады просить не стану. Я еще не отставилъ ни одного хода.
— Тѣмъ лучше. Это не измѣнитъ дѣла, когда ты проиграешь.
— Нѣтъ-съ, измѣнитъ! Впрочемъ, дѣвчонки всегда берутъ хитростью, а потомъ сами же важничаютъ.
— Какая же хитрость, коли ты самъ презираешь отставки? Вѣдь я тебѣ не мѣшаю? — поддразнивала Надя. — Оно и видно, мой другъ, что въ вашемъ классѣ еще не изучаютъ логики.
— А дѣвочекъ вовсе нельзя выучить логикѣ!
— Это ты гдѣ подслушалъ? Шахъ королевѣ!
— Прекрасно, прекрасно! Туру, значитъ, мы можемъ взять.
— А-а!.. Ни за что! я не замѣтила, Саша!!
Произошла короткая, но серьезная борьба. Надя не давала фигуры, но Саша вырвалъ ее изъ-подъ ея пальцевъ, съ грубостью мальчика, не останавливающагося передъ тѣмъ, что онъ кому-нибудь сдѣлаетъ больно. Тогда дѣвушка спрыгнула на полъ, быстрымъ движеніемъ смѣшала на доскѣ всѣ шахматы и принялась молча, но выразительно дуть на свои пальцы.
Саша, весь красный, съ злымъ и упрямымъ выраженіемъ на своей красивой рожицѣ яркаго брюнетика, сердито швырялъ шахматы въ ящикъ. На немъ былъ разстегнутый гимназическій мундирчикъ: на видъ онъ казался значительно старше своихъ шестнадцати лѣтъ.
— Ты оттого и смѣшала, что эту партію ты все равно проиграла, — не утерпѣлъ онъ, шумно задвигая ящикъ стола.
— Сдѣлай одолженіе, считай хоть десять партій, если тебя это утѣшаетъ! только, пожалуйста, никогда ужъ больше не проси меня играть съ тобою.
— И не нужно! Пріятно играть по настоящему, а тебѣ только и можно играть съ твоимъ Ханойскимъ, ты ему дѣлаешь глазки и подставляешь ручки, а онъ нарочно поддаетъ тебѣ фигуры… Это называется играть въ шахматы!
— Саша?! — выпрямилась Надя: — ты рѣшительно забываешьснь
— А-а, не нравится? Ты думаешь, что никто не замѣчаетъ?
— Ступай учить свои уроки, или я пожалуюсь мамашѣ.
— Сдѣлай милость, жалуйся! Я ужъ кстати разскажу ей, какъ вы съ нимъ шепчетесь въ то время, какъ папа ходятъ по комнатѣ и громко разговариваетъ совсѣмъ одинъ… Ха, ха, ха, его никто и не слушаетъ, а мамаша воображаетъ…
Конецъ фразы пропалъ подъ столомъ, куда мальчикъ проворно спрятался, спасая свои уши отъ взбѣшенной сестры.
— Ну… за это ты будешь наказанъ!.. будешь наказанъ! — твердила Надя, не желая, однако же, мять своего наряда и продолжать борьбу подъ столомъ.
Голова Саши высунулась съ другой стороны изъ-подъ тяжелой рипсовой салфетки, съ злорадной гримасой испорченнаго ребенка, которому извѣстны слабыя стороны взрослыхъ и который при случаѣ съ истиннымъ наслажденіемъ бросаетъ ихъ прямо въ лицо. Онъ лукаво наблюдалъ, какъ сестра передъ зеркаломъ приводила въ порядокъ прическу, вся красная отъ негодованія.
— А ту большую книгу въ зеленомъ переплетѣ три раза носили взадъ и впередъ, потому что ты прятала въ нее своя записочки! — раздалось за ея спиной.
Въ глубинѣ зеркала блестѣла на самомъ полу пара черныхъ глазъ, точно яркіе зрачки злого звѣрька. Надя обернулась, какъ ужаленная, и быстро взглянула на затворенную дверь въ сосѣднюю комнату.
— Ты лжешь! Еслибъ я это даже и дѣлала, то ужъ, конечно, не на глазахъ такого отвратительнаго мальчишки!
— А я подсмотрѣлъ!
Дѣвушка подошла ближе къ столу.
— Ну!.. я даю тебѣ честное слово, — ты это понимаешь? ma parole d’honneur — что тебя еще нынче весною отдадутъ въ лицей.
Она выговорила это медленно и выразительно, какъ угрозу, смыслъ которой ему долженъ быть вполнѣ понятенъ.
— О-о?… это мы еще посмотримъ! Погоди пока распоряжаться моей судьбой… Ты лучше свои-то дѣлишки благополучно распутай сначала. Небось трусишь! Не на того напала, да жаль, увидала-то это слишкомъ поздно…
— Сашка!.. Замолчишь ли ты, наконецъ, сегодня? Какъ ты смѣешь мѣшаться въ дѣла взрослыхъ? У тебя есть твоя комната и твои уроки; кажется, въ шестнадцать лѣтъ можно ужъ, наконецъ, рѣшиться учить ихъ.
Этой фразой закончилась перебранка. Саша не счелъ нужнымъ прибавить еще что-нибудь. Онъ поднялся съ ковра и побрелъ изъ гостиной, лѣниво волоча по ковру свои несоразмѣрно большія ноги подростка.
II.
правитьЧтобы выпроводить Сашу изъ какой-нибудь комнаты, было совершенно достаточно упомянуть раза два объ его урокахъ. Онъ самъ не думалъ, но одно сознаніе, что всѣ другіе каждую минуту могутъ напомнить ему объ нихъ, неизмѣнно приводило его въ раздраженное состояніе духа съ той самой минуты, какъ вставали изъ-за обѣденнаго стола. Онъ упрямился, надоѣдалъ, дразнилъ и грубилъ, дѣлался положительно несноснымъ мальчишкой, тогда какъ бывалъ несравненно милѣе до обѣда. Изъ цѣлаго дня Саша любилъ только коротенькій промежутокъ между классами и обѣдамъ, когда никто не могъ призвать его къ его обязанностямъ; мало-по-малу въ его дѣтской жизни эти два часа времени принимали совсѣмъ фантастическіе размѣры. Все свое любимое и завѣтное Саша откладывалъ до своего милаго «передъ обѣдомъ», и надо бы удивляться, сколько онъ успѣвалъ! Онъ бывалъ проворенъ, веселъ и дѣятеленъ и всегда насвистывалъ себѣ что-нибудь подъ носъ, пачкаясь въ краскахъ, въ клеѣ, стругая, пиля и мастеря на всѣ лады или же обучая разнымъ замысловатымъ штучкамъ дрянную маленькую собачонку, приставшую къ нему случайно на улицѣ и которую ему удалось упросить мать оставить у себя. Послѣ обѣда Саша хмурился и волочилъ ноги, слоняясь изъ комнаты въ комнату, чтобы улизнуть отъ ненавистныхъ напоминаній и дотянуть какъ-нибудь до той минуты, когда раздавался звонокъ и приходилъ его репетиторъ.
Это была одна изъ тѣхъ особенностей дѣтской жизни, которыя такъ легко ускользаютъ отъ вниманія старшихъ. Только маленькая сестра Жени простымъ опытомъ познала все значеніе «передъ обѣдомъ» и инстинктивно приноравливала къ этому времени всѣ свои маленькія просьбы.
Когда Саша сгоряча показывалъ Надѣ, матери или отцу какую-нибудь замысловатую штучку своего издѣлья — его разсѣянно хвалили, но тутъ же непремѣнно попрекали, что онъ тратитъ время ка глупости; если онъ получалъ дурную отмѣтку — ему грозили выбросить собачонку, съ которой онъ возился вмѣсто того, чтобы сидѣть надъ латынью. Быть можетъ, мальчикъ легче одолѣвалъ бы свою науку, еслибы окружающіе не дѣлали изъ нея вѣчной горькой приправы во всему его существованію. Завѣтные два часа самобытной жизни спасались единственно тѣмъ, что всѣмъ другимъ они казались слишкомъ ничтожнымъ промежуткомъ времени; а между тѣмъ, изъ этихъ ничтожныхъ промежутковъ слагалась цѣлая жизнь, полная смысла и значенія, гдѣ мальчикъ чувствовалъ себя удовлетвореннымъ и когда онъ, благодаря случайнымъ встрѣчамъ и сближеніямъ, осмыслилъ мало-по-малу собственные вкусы и наклонности… Но это была пока Сашина тайна; для всѣхъ онъ былъ только неисправимый отпѣтый лѣнтяй, судьба котораго всѣхъ заботила и тревожила.
До шестнадцатаго года Сашѣ пришлось перемѣнить нѣсколько учебныхъ заведеній не столько потому, что онъ скверно учился и не могъ осилить благополучно ни одного экзамена, сколько оттого, что школьное начальство съ первыхъ шаговъ принималось систематически выживать отъ себя «вредный элементъ». Его называли «дикимъ» ребенкомъ и съ навыкомъ педагоговъ, пропустившихъ черезъ руки послѣдовательные ряды юныхъ поколѣній, сразу угадывали въ угрюмомъ и строптивомъ мальчикѣ тотъ «вредный духъ», который не поддается никакой дисциплинѣ и быстро пріобрѣтаетъ опасное вліяніе надъ дѣтской средой. По особымъ обстоятельствомъ семьи, Саша былъ посаженъ слишкомъ поздно за систематическую науку и значительно отсталъ въ ученьѣ, въ то время какъ въ развитіи онъ далеко обогналъ своихъ одноклассниковъ; понятно, что для переросшаго подростка, пользовавшагося въ дѣтствѣ большой свободой и привыкшаго къ разнообразію впечатлѣній, благодаря тому, что семья Кубанскихъ вынуждена была нѣсколько лѣтъ къ ряду прожить за границей, понятно, что для него школьная лямка младшихъ классовъ гимназій показалась нестерпимой. Онъ шелъ туда не учиться, а забавляться мелкими, но тѣмъ не менѣе захватывающими перипетіями неравной борьбы между «послѣднимъ ученикомъ» и школой. Онъ изощрялъ на этомъ свою изобрѣтательность и остроуміе, пока какой-нибудь скандалъ не вынуждалъ Кубанскихъ убрать его скорѣе изъ заведенія.
Никто не могъ бы сказать, когда именно мальчикъ получилъ свое непобѣдимое отвращеніе къ ученью; онъ не былъ неспособнымъ ребенкомъ и былъ даже чрезвычайно наблюдателенъ и любознателенъ, но только за предѣлами книжной мудрости, которая представлялась ему какой-то бездонной пучиной трудностей, сухихъ, безцѣльныхъ и которымъ не предвидится конца. Первые педагогическіе опыты надъ нимъ, едва пятилѣтнимъ ребенкомъ, производила сама Лизавета Игнатьевна, возъимѣвшая-было надежду этими занятіями отвлечься сколько-нибудь отъ своей всегдашней гнетущей тоски. Но она оказалась совсѣмъ плохимъ педагогомъ; промучивъ года два себя и дѣтей, она вынуждена была признать, что у нея не хватаетъ самаго необходимаго качества: терпѣнія. Съ этимъ открытіемъ Кубанская долго не могла помириться; она готова была отказать себѣ во всѣхъ достоинствахъ, но именно на терпѣніе свое полагалась всегда, какъ на каменную гору. Развѣ она не доказывала его каждымъ новымъ днемъ, который встрѣчала тяжелымъ вздохомъ и провожала съ облегченіемъ? Разумѣется, она одна могла быть судьей въ этомъ вопросѣ, но несомнѣнно и то, что большой или малый — весь запасъ ея терпѣнія уходилъ на эту обязанность выносить жизнь… Для живого, житейскаго дѣла хозяйки и матери семьи его оставалось все меньше и меньше…
Докторъ, лечившій Кубанскую въ С… во время ея второй беременности, первый сказалъ ей, что она больна, что у нея потрясена вся нервная система и начало сердечнаго страданія, которое можетъ привести къ очень серьезнымъ послѣдствіяхъ. Опытный и образованный медикъ потратилъ много доводовъ, чтобы предостеречь во время молодую паціентку и заставить ее благоразумно исполнять его совѣты… Когда нѣсколько лѣтъ позднѣе тотъ же докторъ присутствовалъ при появленіи на свѣтъ Жени, онъ нѣсколько времени серьезно отчаивался въ выздоровленіи матери, а въ своемъ кругу неосторожно высказалъ надежду, что хилый и жалкій ребенокъ не останется бременить землю. Но это гуманное желаніе не исполнилось: Женя уцѣлѣла, благодаря систематическому леченію и неусыпнымъ, страстнымъ заботамъ матери. На долгое время вся жизнь Лизаветы Игнатьевны сосредоточилась на одномъ усиліи отстоять у смерти крошечное существо, которое такъ медленно, такъ нехотя, съ такимъ упорнымъ сопротивленіемъ входило въ жизнь…
Это созданіе, обреченное и вѣчно страдающее, надрывало душу мучительной жалостью, а для человѣка, въ такой мѣрѣ подавленнаго несчастіемъ, что всѣ его ощущенія какъ бы застывали въ холодѣ безотраднаго отчаянія, — для такого человѣка жалость оказалась единственнымъ видомъ чувства, который еще могъ пересиливать этотъ подавляющій гнетъ… Знакомые Лизаветы Игнатьевны удивлялись и осуждали ее за такое безразсудное обожаніе больной, некрасивой и неспособной дѣвочки въ ущербъ двумъ здоровымъ красавцамъ, способнымъ удовлетворить самое взыскательное родительское тщеславіе.
Уѣхавъ изъ N… и устроиваясь на новомъ мѣстѣ, Лиза была всецѣло поглощена осуществленіемъ одного безповоротнаго рѣшенія: создать, во что бы то ни стало, семью одной силой собственнаго мужества, заставить восторжествовать въ концѣ концовъ свой чистый идеалъ женскаго существованія… Для этого нашелся одинъ только путь — путь постоянныхъ уступокъ, безпощадная ломка своего нравственнаго я въ усиліи поддержать искусственную гармонію, держаться насильно въ уровнѣ запросовъ и вкусовъ гораздо болѣе низкаго разбора, чѣмъ ея собственные. Рознь была слишкомъ велика: одному изъ двухъ приходилось стушеваться, чтобы не погубить шаткаго мира въ хаосѣ столкновенія двухъ натуръ, въ такой степени противуположныхъ, міросозерцаній въ такой мѣрѣ различныхъ! Стушевался тотъ, въ комъ было самоотверженіе развитого существа, кѣмъ руководила идея, замѣстившая всякій другой интересъ къ жизни.
Нельзя, конечно, сказать, чтобы и Анатолій Петровичъ былъ очень счастливъ… но, во всякомъ случаѣ, онъ благоденствовалъ. Все устраивалось такъ, какъ онъ желалъ и любилъ. Открытый образъ жизни Кубанскихъ превышалъ ихъ средства и былъ совершенно не по вкусу и не по силамъ женѣ; но мужъ не понималъ другой жизни и, чтобы удерживать его на стезѣ порядочности, приходилось удовлетворять его требованіямъ. Послѣ первыхъ тяжелыхъ лѣтъ, ожесточеннаго разлада и страстной борьбы, это было все-таки благополучіе, на которое трудно ужъ было и разсчитывать. Анатолій Петровичъ только наслаждался результатами; вся трудность созиданія этого семейнаго мира, во что бы ни стало, падала всецѣло на Лизу.
Миръ — коротенькое, односложное слово… Слагался онъ изъ грубыхъ насилій надъ собой, изъ ежечасной измѣны себѣ… Изъ оскорбленій, выносимыхъ молча, потому что заявлять объ нихъ было бы оскорбленіемъ еще большимъ… Изъ глухого стыда униженій добровольныхъ и сознательныхъ…
Анатолій Петровичъ, со своей стороны, вносилъ въ этотъ миръ только одно: добродушіе своего характера и нетребовательность собственной безалаберности. Послѣ мучительныхъ столкновеній, которыя затрогивали самыя сокровенныя струны души; послѣ послѣднихъ уступокъ, оскорблявшихъ святыню ея недавней любви, клонившихъ стыдомъ молодую голову, Лиза видѣла своего мужа все такимъ же неуязвимымъ, беззаботныхъ и искренно недоумѣвающихъ передъ ея неумѣніемъ жить на бѣломъ свѣтѣ… Выплакивая глаза въ первыхъ взрывахъ возмущенія своей женской природы, она могла быть увѣрена, что онъ не утратилъ ни на іоту аппетита передъ безмолвной картиной чужого отчаянія.
Появленіе на свѣтъ сына застало Лизу измученною и изломанною этой первой и самой тяжелой фазой ихъ примиреннаго существованія. Мать ожидала его съ ужасомъ, какъ усталый странникъ новую ношу на свои плечи, какъ заключенный новую цѣпь, приковывающую его въ тюрьмѣ… Когда благочестивая Палагеюшка, испуганная бурнымъ отчаяніемъ своей барыни, пыталась пристыдитъ ее или растрогать тѣми словами и образами, которыми такъ легко добраться до женскаго сердца, Лиза выслушивала ее совершенно холодно и думала, что настоящій стыдъ въ томъ, что этотъ ребенокъ является на свѣтъ.
И онъ такъ и явился живымъ залогомъ стыда женщины, почувствовавшей себя восточной невольницей въ христіанскомъ бракѣ. Въ этомъ стыдѣ былъ первый зародышъ ненависти, которой до сихъ поръ она все-таки еще не чувствовала къ своему мужу, какъ ни было велико отчужденіе. Странно, что всѣ сильныя чувства этой женщины, все, что переворачивало такъ или иначе ей существованіе, всегда рождалось изъ стыда… Этого ощущенія она не переживала даромъ.
Надѣ шелъ въ это время пятый годъ. Всѣ считали, что Кубанская боготворить свою красавицу-дочку. Она сама была въ этомъ долго увѣрена. Четыре года жизни ребенка для матери промелькнули въ страстной борьбѣ. Жизнь изжита — пѣсенка спѣта. Когда, въ какой моментъ сверхъестественнаго напряженія всѣхъ силъ остыла и эта нѣжность?.. Погибло такъ многое, что было бы, пожалуй, гораздо болѣе удивительно, еслибъ, хоть одно чувство вышло свѣжимъ и непонятымъ изъ такой ломки. Лизавета Игнатьевна долго не сознавала этого. Во время скарлатины, испугавшись возможности потерять дочь, она дала всѣ свои обѣты. Она начертала весь длань дальнѣйшей жизни, съ горячностью идеалиста, ужаснувшагося призрака существованія безъ цѣли, со всей отвагой молодости, которая только живя познаетъ жизнь. Ни передъ чѣмъ она не отступила.
Есть положенія, совсѣмъ готовыя и которыя каждымъ принимаются на вѣру, по крайней рѣдкости уклоненій. Ужъ конечно материнская любовь по праву занимаетъ между ними первое мѣсто. Въ дѣйствительности, такъ ли исключительны эти уклоненія, какъ кажется?.. Какъ бы то ни было, ни одна женщина не сомнѣвается въ томъ, что она обожаетъ своихъ дѣтей и ей не представляется ни малѣйшаго труда увѣрить въ этомъ цѣлый свѣтъ.
О, разумѣется, Лизавета Игнатьевна жила для Нади. Только эта привязанность не была для нея источникомъ счастья, неизсякаемыхъ радостей, своеобразнаго наслажденія жить въ другомъ существѣ, не была новымъ, очаровательнымъ видоизмѣненіемъ любви, какимъ она бываетъ для всѣхъ счастливыхъ матерей. Ребенокъ, останавливавшій на себѣ всеобщее вниманіе своей рѣдкой прелестью, черезъ-чуръ ужъ дорого обошелся своей матери и онъ слишкомъ живо напоминалъ собою отца. Сходство проглядывало даже въ манерахъ маленькаго созданія, въ томъ, какъ она нетерпѣливо морщила свой атласный лобикъ или лукаво подмигивала уголками глазъ. Надя наполняла цѣлый долгъ своимъ серебристымъ смѣхомъ, своими мимолетными желаніями, своей тираніей балованнаго кумира, твердо увѣреннаго, что самъ Богъ соображается съ ея расположеніемъ духа, посылаетъ солнце ради ея имянинъ или дождь въ наказаніе за ея капризы. Вида свою мать печальною, въ словахъ, дѣвочка въ тотъ же мигъ поворачивала спину и беззаботно летѣла къ отцу.
Для Анатолія Петровича баловать Надю, наряжать ее, щеголять ею передъ цѣлымъ городомъ, заставить ее продѣлывать свои граціозныя, штучки маленькой дѣвочки, красотой которой громко восхищаются, для него все это было самой свѣтлой стороной тяжелой семейной жизни. Играть ею какъ мячикомъ, мять, тормошить, и подкидывать гибкую фигурку, было здоровой гимнастикой, наполнявшей движеніемъ, визгомъ и смѣхомъ печальный домъ. Для отца Надя была именно источникомъ наслажденія и несомнѣнно, что это была любовь неподдѣльная, въ которой никакой роли не играли ни принципы, ни чувство долга. Было одно эгоистическое торжество счастливой натуры, наслажденіе очаровательной дикой игрушкой… Не забавно ли, когда гдѣ-то едва надъ землей намъ улыбается пара вашихъ собственныхъ глазъ, всѣ ваши черты до самыхъ мелкихъ недостатковъ! По мѣрѣ того, какъ дѣвочка росла и выяснялось сходство не только физическое, росла также слѣпая привязанность отца, не пережившаго въ своей жизни ни одной минуты недовольства собственной особой. Анатолію Петровичу случалось думать: «и ее-то хотѣли отнять у меня!..» Ему дѣлалось даже смѣшно, какъ человѣку, котораго стали бы увѣрятъ, что его можно раздѣлить надвое.
Лизавета Игнатьевна заболѣла и не могла сама выкормить Сашу. Отданный на руки кормилицѣ, мальчикъ росъ здоровый и красивый, лицомъ похожій на сестру, но нравомъ гораздо болѣе упорный и горячій. Отецъ не умѣлъ съ нимъ ладитъ и прозвалъ «дутикомъ» за его обидчивость и чувствительность. Мать тщетно уживалась изгладить изъ своего сердца опустошительные слѣды той бури, какою встрѣтила она необходимость имѣть второго ребенка… Если материнская любовь есть инстинктъ, то не менѣе непобѣдимый инстинктъ и тѣ различные оттѣнки чувства, изъ которыхъ слагаются интимныя отношенія семей. Жизнь — дитя любви, и когда искусственныя и сходныя условія человѣческаго существованія деспотически извращаютъ простой и прекрасный планъ міровой гармоніи, ея попранные законы всегда мстятъ за себя не тѣмъ, такъ инымъ путемъ…
Мальчикъ росъ среди равнодушія и придирокъ отца, котораго онъ раздражалъ вмѣсто того, чтобы забавлять; среди своенравной тираніи другого ребенка и внимательныхъ, но холодныхъ попеченій матери, хотѣвшей, во что бы то ни стало, быть справедливой. Правда, Анатолій Петровичъ былъ человѣкъ мягкій и совершенно неспособньй къ жестокости; онъ имѣлъ только маленькую страстишку дразнитъ и издѣваться, — страстишку, вполнѣ понятную въ этомъ веселомъ и остроумномъ человѣкѣ, но одну изъ самыхъ тяжелыхъ для чуткаго дѣтскаго чувства… Несомнѣнно, что на деспотизмъ Надя управа была всегда подъ рукою въ авторитетѣ Лизаветы Игнатьевны, не допускавшей несправедливостей… Поэтому никому и не приходило въ голову видѣть въ этомъ мальчикѣ жертву семейной драмы. Онъ самъ выносилъ безотчетно условія своей жизни, но быстро превращался въ упрямаго, придирчиваго и докучливаго ребенка, вѣчно носившагося съ жалобами и претензіями, которыя подъ конецъ всѣмъ надоѣдало разбирать. Даже добрѣйшая Палагеюшка, обожавшая Сашу груднымъ ребенкомъ, все чаще и чаще отдавала предпочтеніе капризницѣ Надѣ, всегда веселой и незлопамятной.
Прошло еще нѣсколько лѣтъ. Лизавета Игнатьевна ожидала третьяго ребенка и ожидала на этотъ разъ совсѣмъ иначе. Несомнѣнно, что она была теперь еще болѣзненнѣе, нервознѣе и раздражительнѣе, но года брали свое! Являлась покорность усталости… Равнодушіе болѣе хладнокровнаго возраста, неспособнаго уже такъ сумасбродно и такъ страстно расточать душу въ ежеминутномъ отстаиваніи своего достоинства. Являлся самый вѣрный и надежный помощникъ людей, привычка… Теперь это была не прежняя мучительная ломка, а простая уступчивость человѣка, махнувшаго на себя рукой.
Лизавета Игнатьевна назвала дѣвочку когда-то дорогимъ именемъ своего друга и съ первой минуты, отъ одного взгляда на жалкій организмъ, въ которомъ жизнь едва теплилась, ея сердце, казалось, такъ безвозвратно остывшее, загорѣлось жалостью, никогда прежде не испытанной… Вся нѣжность, искусственно подавленная въ этой женской душѣ, вся потребность забыться на чемъ-нибудь, такая понятная, но такъ трудно достижимая для людей, отданныхъ на жертву самому тяжелому и безотрадному эгоизму: эгоизму несчастья, — все это слилось въ одно страстное желаніе выходить и взлелѣять жалкое ничтожество, за которымъ никто, кромѣ нея, не хотѣлъ признавать правъ на жизнь.
Близкіе знакомые, соболѣзнуя матери, позволяли себѣ говорить, въ видѣ утѣшенія, что для дѣтей, въ такой мѣрѣ болѣзненныхъ, самое большое счастье покончить, какъ можно раньше, съ безотраднымъ существованіемъ. Доктора лечили нехотя. Жалость родного отца невольно принимала брезгливый оттѣнокъ; со всѣмъ чистосердечіемъ натуры, чуждой всякихъ утонченностей, Анатолій Петровичъ соглашался съ посторонними людьми и только плечами пожималъ на безчисленныхъ, разорительныхъ консиліумахъ, которые созывала его жена. Сама благочестивая Палагеюшка желала, чтобы ужъ лучше «Богъ прибралъ», и постоянно твердила объ этомъ матери, приготовляя ее къ потерѣ, казавшейся неизбѣжной.
Среди этого единодушнаго гуманнаго заговора, одна мать сопротивлялась съ ожесточеннымъ упорствомъ, съ неизсякаемой вѣрой, съ подозрительномъ недовѣріемъ къ окружающимъ; ея терпѣніе только изощрялось и совершенствовалось, по мѣрѣ того, какъ обязанности сидѣлки растягивались на цѣлые годы. Въ этомъ было что-то животное… Загадочный фокусъ природы, слѣпая мощь инстинкта, надѣвающаяся надъ свѣтлымъ человѣческимъ разумомъ…
Вся семья почувствовала на себѣ новый переломъ въ жизни Лизаветы Игнатьевны. Для Анатолія Петровича это былъ рѣзкій переходъ отъ придирчиваго контроля женщины, не умѣвшей примириться со своей долей, къ равнодушію человѣка, совершенно поглощеннаго чѣмъ-нибудь однимъ, и потому предоставляющаго другимъ полную свободу. Двумъ старшимъ дѣтямъ оставалась только та доля заботливости, которая не поглощалась безчисленными и ежеминутными требованіями больного ребенка. Цѣлому дому здоровыхъ людей приходилось примѣняться къ потребностямъ искалѣченнаго существованія, тянувшагося искусственно, на зло здравой логикѣ вещей, на зло наукѣ, авторитетно назначавшей различные сроки смерти дѣвочки. Маленькая Женя продолжала жить, обезображенная рахитомъ, страдающая тяжелыми нервными припадками, грозившими одно время разрѣшиться полнымъ идіотизмомъ.
Нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ Кубанскіе странствовали по всевозможнымъ цѣлебнымъ водамъ, грязямъ и купаньямъ русскимъ и заграничнымъ. Жизнь проходила въ утомительной суматохѣ переѣздовъ въ погоню за вѣчнымъ лѣтомъ; среди никогда вполнѣ не распаковывавшихся сундуковъ и чемодановъ, въ неудобствахъ бивуака, въ неувѣренности за завтрашній день, когда новое колебаніе въ сложномъ страданіи или требованіе новаго свѣтила медицины переворачивало неожиданно вверхъ дномъ всѣ планы и разсчеты.
Дѣти никогда не тяготятся цыганскимъ образомъ жизни, но подобная жизнь неизбѣжно прививаетъ имъ свои привычки неряшества и лѣни, пресыщаетъ быстро смѣняющимися впечатлѣніями, создаетъ вредную атмосферу случайностей и приключеній. Въ эгоистической и поверхностной натурѣ Нади все это оставляло яркій слѣдъ, нѣчто въ родѣ безпечной увѣренности, что отъ всякой бѣды, отъ всякой докуки въ жизни можно спастись, уложивъ свои чемоданы…
Наконецъ и Лизавета Игнатьевна, при всей разсѣянности человѣка, вѣчно озабоченнаго, начала поражаться отвагой Надиныхъ сужденій и поступковъ. Съ изумительной быстротой и ловкостью дѣвочка умѣла создавать себѣ какую-то самостоятельную жизнь, пріобрѣтать всюду друзей и знакомыхъ, прежде чѣмъ ея мать успѣвала оглядѣться. Для Кубанской новизна среды, красоты природы, прелести климата, всѣ заманчивыя стороны путешествій, пропадали почти всецѣло, оставляя одинъ смутный слѣдъ усталости и сложныхъ заботъ, падающихъ цѣликомъ на одного человѣка. Анатолій Петровичъ былъ плохимъ и опаснымъ помощникомъ съ его широкими привычками барства, со способностью въ мгновенномъ увлеченіи какимъ-нибудь зрѣлищемъ позабыть совершенно, что цѣлая семья осталась въ вокзалѣ ждать его распоряженій. Испытавъ это разъ, другой, да поплатившись слишкомъ чувствительно карманомъ, жена предпочитала оставитъ за нимъ только роль беззаботнаго фланера и любознательнаго путешественника съ утонченными вкусами. Къ тому же дѣла Кубанскихъ запутывались все больше съ каждымъ годомъ. Она была всегда поглощена пріискиваніемъ недорогихъ пансіоновъ или отелей, консультаціями съ докторами, ваннами, прогулками и кормленіями по часамъ, всѣмъ отупляющимъ напряженіемъ существованія, прикованнаго къ часовой стрѣлкѣ. Естественно, что отбывъ съ горемъ пополамъ свои занятія съ случайными учителями или въ вѣчно смѣнявшихся пансіонахъ, дѣти направляли всю свою ловкость на то, чтобы улизнуть изъ тяжелой атмосферы. Очаровательная дѣвочка, выступавшая на прогулкахъ рядомъ съ красавцемъ отцомъ, вездѣ приковывала къ себѣ взоры; съ лукавой скромностью она потупляла свои огненные глазки передъ восторженными восклицаніями, летѣвшими ей вслѣдъ на всѣхъ нарѣчіяхъ, а при случаѣ игриво раскланивалась и пересмѣивалась черезъ заборы или съ высоты балконовъ со своими случайными знакомцами. Въ четырнадцать лѣтъ Надя бѣжала въ школу, высматривая поклонниковъ, которые поджидали ее на пути, предлагая свои услуги донести ея книжки, забавляясь кокетствомъ полу-дѣвушки, полу-ребенка.
Въ одинъ прекрасный день мать застала ее на балконѣ хохочущую до истерики; неестественные переливы этого смѣха вызвали, наконецъ, Лизавету Игнатьевну изъ спальни, Надя сидѣла на чугунномъ диванчикѣ подъ колеблющейся сѣткой вьющихся розъ и, разложивъ на колѣняхъ листокъ розовой почтовой бумаги, заливалась неудержимымъ восторженномъ смѣхомъ. Красавецъ итальянецъ формально объяснился ей въ любви!.. Давно ужъ онъ всюду упорно преслѣдовалъ юную русскую красавицу и кончилъ тѣмъ, что съ горячностью своего южнаго темперамента счелъ достаточно взрослою эту школьницу въ ея полудлинномъ платьѣ, съ едва обозначавшимися формами тоненькой фигурки — но съ цѣлой пучиной кокетливаго задора въ лукавыхъ взглядахъ. Торжеству Нади не было предѣловъ. Она захлебывалась отъ восторга. Весь ужасъ Лизаветы Игнатьевны, вся буря ея гнѣва же могли ослабить ни на іоту побѣдоноснаго впечатлѣнія этого приключенія.
Анатолій Петровичъ, по настоянію жены, отправился прочесть мораль безумцу — но въ сущности ему гораздо больше хотѣлось смѣяться и торжествовать вмѣстѣ съ дочерью надъ такимъ блистательнымъ пораженіемъ красавца-атлета, съ пластической граціей античныхъ гладіаторовъ подъ безцвѣтной одеждой современнаго франта.
Черезъ недѣлю послѣ этого происшествія Кубанскіе внезапно вернулись въ Россію. Это было одно изъ радикальныхъ рѣшеній, какія Лизавета Игнатьевна принимала во всѣхъ важныхъ случаяхъ жизни.
Такова правдивая исторія этой женской жизни, рѣзко разграниченной надвое кровавой драмой, которая разыгралась въ городѣ N***. Такъ были сложны и такъ неожиданны невольные результаты благороднаго рѣшенія женщины не сворачивать съ пути добродѣтели и остаться вѣрной, наперекоръ всему, самымъ строгимъ идеаламъ семейнаго долга.
Вѣроятно, сама Евгенія Васильевна Неврова — еслибъ она могла заглянуть въ тайники чужого существованія, какъ мы, прочесть эти страницы — при всей страстной ревности къ памяти брата, вѣроятно, даже и она не имѣла бы духа встрѣтить злораднымъ смѣхомъ случайно долетѣвшую до нея вѣсть объ этой «кучѣ дѣтей отъ ненавистнаго человѣка»…
III.
правитьНадя взглянула на каминные часы и поспѣшно вышла въ ту же дверь, куда исчезъ Саша.
Она вела въ узкую проходную комнату, одну изъ тѣхъ, какія имѣются для счета во всѣхъ петербургскихъ квартирахъ и для которыхъ невозможно придумать сколько-нибудь осмысленнаго назначенія. Въ глубинѣ помѣщалась кушетка — наискось, за невозможностью установить ее вдоль стѣны — и на ней лежалъ, растянувшись на животѣ, гимназистъ; онъ пощелкиваль въ воздухѣ каблуками и уткнулся лицомъ въ шитую шерстями подушку.
У стѣны, на небольшомъ дамскомъ столикѣ горѣла лампа, подъ темнымъ абажуромъ; вся высокая узкая комната оставалась, въ уныломъ полумракѣ — яркій свѣтъ сосредоточивался на разложенныхъ по столу ученическихъ тетрадкахъ и на согнувшейся надъ ними миніатюрной фигуркѣ Жени. Маленькая ручка, костлявая и желтая, точно изъ воска, медленно и старательно выводили одну строку за другой. Прозрачное, худощавое лицо то же участвовало въ работѣ всѣми своими старообразными чертами: дѣвочка, наклоняла голову то направо, то налѣво, морщила брови, закусывала губу или высовывала кончикъ языка и водила имъ вслѣдъ за перомъ. Очевидно, это быть трудъ тяжелый для ея уродливой фигуры съ укороченной шеей, державшей голову откинутою назадъ, съ грудной костью, выдававшейся острымъ угломъ и мѣшавшей свободно наклоняться. Длинная фланелевая блуза скрывала кривизну ногъ; на правой рукѣ около кисти краснѣла «симпатія» — намотанная три раза пунсовая шерстинка. Въ комнатѣ пахло какой-то спиртуозной мазью.
Надя вошла изъ гостиной и прослѣдовала дальше, не останавливаясь; только мелькомъ смѣряла съ головы до ногъ валявшагося гимназиста. Онъ не шевелясь покосился на нее однимъ глазомъ.
Женя положила перо, вздохнула и выпрямилась на стулѣ.
— Онѣ поѣдутъ въ театръ? — спросила она тихо. — Саша, мама съ Надей въ театръ ѣдутъ? — повторила громче, не дождавшись отвѣта.
— Сама знаешь, такъ чего спрашиваешь? — пробурчалъ онъ въ подушку.
— На дворѣ вьюга… Няня говоритъ, такъ глаза и залѣпляетъ!
Саша молчалъ.
— Мама опять простудится…
— Тебѣ вѣчно кажется, что всѣ должны простужаться и болѣть, оттого что сама не можешь носа высунуть, чтобы не раскиснуть!
Мальчикъ засмѣялся, впрочемъ, довольно добродушно. Женя не обратила на это никакого вниманія.
— Я ужъ цѣлую недѣлю не выходила! — проговорила она задумчиво и повернула къ окну глаза, большіе и выразительные, подъ длинными темными бровями — все, что было красиваго въ ея лицѣ. Но и въ этихъ прекрасныхъ глазахъ было что-то тяжелое; по крайней мѣрѣ, никто не любилъ встрѣчаться съ ихъ серьезнымъ взглядомъ… Они были какъ будто черезъ-чуръ выразительны для ребенка или въ нихъ сквозилъ безмолвный укоръ всему и всѣмъ?..
— Саша! очень весело въ театрѣ?.. — спросила дѣвочка, помолчавъ, и какая-то робкая нотка дрогнула въ ея голосѣ.
Гимназистъ поднялъ встрепанную голову и нахмурился.
— Ты былъ много разъ… разскажи мнѣ!
Онъ спустилъ ноги на полъ, сѣлъ и нѣсколько секундъ молча смотрѣлъ на маленькую горбунью.
— Зачѣмъ тебѣ?.. — спросилъ онъ серьезно. — Ты все равно въ театръ ѣздить не будешь, когда и выростешь. Тебя такъ парятъ и нѣжатъ, что ты умрешь отъ перваго сквозняка.
Онъ всталъ, потянулся и зѣвнулъ протяжно на всю комнату, съ кислой и нерѣшительной миной человѣка, который не предвидитъ для себя впереди ничего пріятнаго.
— Я окрѣпну, когда выросту, — произнесла Женя медленно и внушительно фразу, которая съ тѣхъ поръ, какъ она себя помнитъ, всегда говорилась ей въ утѣшеніе.
— Ну, вотъ ты и жди!
Саша побрелъ къ себѣ въ маленькую комнатку около прихожей, которую въ дурномъ расположеніи духа онъ всегда величалъ «чуланомъ».
Женя тоже слѣзла со стула не безъ труда, потому что ея короткія ноги не доставали до полу; она вышла въ гостиную, осторожно оглядываясь, точно не довѣряя, дѣйствительно ли она одна. Неуклюжей переваливающейся походкой дѣвочка добралась до зеркала, передъ которымъ только-что безпечно вертѣлась красавица Надя, и, опустивъ руки, замерла въ безмолвномъ, угрюмомъ созерцаніи.
Саша, между тѣмъ, зажегъ у себя лампу, не торопясь разложилъ на столѣ книги и тетради и продолжительно, въ нѣсколько пріемовъ, усаживался къ столу передъ раскрытымъ задачникомъ. Когда въ прихожей раздался звонокъ — мальчикъ разомъ успокоился и принялся за дѣло, какъ человѣкъ, поставленный въ безвыходное положеніе.
За стѣной шаркали галошами, стряхивали снѣгъ, сморкались.
— А! вотъ это кто! Нѣтъ, пожалуйста, не подходите я нанесъ холоду. Простудитесь…
Саша не разслышалъ отвѣта, а вошедшій разсмѣялся хорошо знакомымъ ему, ласковымъ и снисходительнымъ, смѣхомъ, какой всегда имѣлся у него для Жени — только для одной Жени.
Лѣнивый гимназистъ былъ очень наблюдателенъ. Онъ давно зналъ, что въ лицѣ его репетитора, вовсе некрасивомъ лицѣ, имѣется нѣсколько отдѣльныхъ физіономій, съ соотвѣтствующими интонаціями и съ различными осанками. Саша очень любилъ подмѣчать это.
— Да?.. Очень радъ, очень радъ, Женичка! умные люди давно сказали, что во всемъ на свѣтѣ «лиха бѣда — начало!» — съ одушевленіемъ ободрялъ свою собесѣдницу Давидъ Семенычъ Штаркъ.
Саша не могъ долѣе усидѣть надъ задачникомъ; онъ пріотворилъ дверь и, не выходя изъ комнаты, старался разсмотрѣть, что дѣлалось въ залѣ.
Учитель оставался на порогѣ. Онъ прислонился къ косяку и заложилъ за спину покраснѣвшія отъ холода руки, въ которыхъ бѣлѣлъ хорошо знакомый и крайне антипатичный для Саши свертокъ. Его профиль съ горбатымъ носомъ, широкимъ массивнымъ лбомъ и густой темнорыжей бородой — рисовался рѣзкими линіями на фонѣ освѣщенной залы. Женя пряталась за трельяжемъ, съ давно облетѣвшимъ плющенъ, на которомъ кое-гдѣ болтались чахлые, больные листья. Одно лицо ея смутно бѣлѣло въ тѣни. Она что-то говорила, но ея слабый голосъ не долеталъ до Саши, къ его немалой досадѣ.
— А-а… нѣтъ! вотъ это ужъ мнѣ не нравится! — потрясъ отрицательно головой учитель. — Я врагъ всякихъ тайнъ, тѣмъ болѣе съ такой матерью, какъ ваша — не могу, Женичка, лучше и не просите! Я рѣшительно противъ этого.
— Я васъ прошу!.. Я васъ прошу!.. — вырвалось отчетливѣе умоляющее восклицаніе дѣвочки.
Саша налегъ на дверь, сгорая отъ любопытства уловить смыслъ такого страннаго разговора — но петли предательски скрипнули и Штаркъ поспѣшно оглянулся.
— А-а, это вы? дверь-то слѣдовало подмазать сальцемъ.
Гимназистъ покраснѣлъ и грубо распахнулъ ее во всю ширину.
— Восьмой часъ!.. Будемъ, что ли, заниматься?
— Само собой. Вотъ-съ, полюбопытствуйте просмотрѣть предварительно.
Штаркъ, не торопясь, развернулъ свой свертокъ и отдалъ ему пару тетрадей.
— Мы съ вами въ другой разъ обсудимъ все это хорошенечко, Женичка, — прибавилъ онъ громко и авторитетно въ сторону трельяжа.
Но дѣвочка совсѣмъ спряталась въ глубь комнаты и не отзывалась. Давидъ Семенычъ напрасно подождалъ нѣсколько секундъ и отвернулся уже, чтобы уйти — но въ тотъ самый моментъ дверь въ корридоръ стремительно распахнулась, ударила его въ плечо и заставала прижаться къ самой стѣнѣ.
Въ прихожую влетѣла Надя, за нею горничная со свѣчею и съ цѣлой грудой платковъ и накидовъ. Въ одну минуту тѣсная комнатка наполнилась мягкимъ шелестомъ юбокъ, запахомъ духовъ, повелительными восклицаніями, всей одушевленной суетой спѣшныхъ и веселыхъ сборовъ. Стройная дѣвушка въ золотистомъ платьѣ затолкла ее всю блескомъ своей лучезарной красоты, въ ея черныхъ локонахъ краснѣли теперь двѣ яркія розы, на полуобнаженныхъ рукахъ звенѣли браслеты, когда она вскидывала ихъ вверху, поправляя прическу, или внезапно вся пригибалась въ землѣ, помогая горничной подобрать ее платье отъ снѣга.
Вдругъ Надя вскрикнула и выронила изъ рукъ вѣеръ. Въ двухъ шагахъ отъ нея словно изъ земли выросла сумрачная, темная фигура.
— Имѣю честь кланяться — давненько не видались, Надежда Анатоліевна…
— Вы?! откуда?.. Вы спряталось?..
— Я въ плѣну, видите, мнѣ невозможно выбраться, если вы не пожелаете освободить меня!
Въ его словахъ звучала задорная, многознаменательная иронія и вмѣстѣ глухая, затаенная горечь.
Дѣвушка сдвинула брови, взмахнула великолѣпными рѣсницами и надменно выдержала его взглядъ — подозрительный и мрачный.
— О, вы не можете нуждаться ни въ чьей помощи, всего менѣе въ моей!
— Вы въ этомъ увѣрены? Я чрезвычайно радъ этому.
Теперь Штаркъ могъ-бы выбраться изъ своей засады, никого не потревоживъ, но, повидимому, онъ вовсе не думалъ объ этомъ. Въ выраженіи его лица, въ его голосѣ не было ничего похожаго на радость. Онъ былъ блѣденъ; темные глаза напряженно горѣли подъ густыми, характерными бровями.
Надя поспѣшно закутала голову въ шелковый платокъ и завернулась въ мѣховую ротонду. Горничная пошла узнать, скоро ли выйдетъ Лизавета Игнатьевна. Они остались одни въ прихожей. За стѣной была комната Саши.
— Вы прочли мое письмо? — спросилъ Штаркъ такъ тихо, что она не могла бы разслышать, еслибъ не ждала этого вопроса.
Она медленно кивнула головой.
— Вы не имѣли времени или не хотѣли отвѣтить мнѣ?..
— Я не хотѣла, — отвѣтила Надя.
Онъ порывисто метнулся въ своемъ углу, но сейчасъ же ударился рукою о дверь и принялъ прежнюю позу. Точь-въ-точь — звѣрь въ клѣткѣ.
— Хорошо. Я подожду… Вы мнѣ отвѣтите! — прибавилъ онъ не вопросомъ, а угрозой.
Она молчала.
Въ корридорѣ раздались быстрые шаги, вошла Кубанская. По наружности нелегко было бы угадать лѣта этой женщины. Волосы, наполовину сѣдые, были еще пышны и волнисты и придавали что-то граціозное и моложавое очертаніямъ головы. Безцвѣтныя, поблекшія губы пріобрѣли ту особую высокомѣрную складку, которая является у людей, привыкшихъ одерживать побѣды надъ собою, — но за ними блестѣли свѣжіе, бѣлые зубы. Глубокія морщины бороздили лобъ; темные глаза глубоко запали и утратили чистоту и свѣжесть красокъ, но въ нихъ свѣтилась напряженная дума, вспыхивала безпокойная энергія нервнаго существа. Закутанная по-старушечьи во все темное и безформенное, сухая тонкая фигура легко сгибалась и выпрямлялась, двигалась быстро и плавно. Ей можно было дать тридцать лѣтъ или пятьдесятъ — смотря по минутѣ и по обстоятельствамъ. Въ дѣйствительности, минуло сорокъ; случалось, что Лизавета Игнатьевна сама съ трудомъ вѣрила этому.
— Вотъ тутъ кто! Здравствуйте, здравствуйте, измѣнникъ.
— Охъ… какое слово нехорошее!
— Чего ужъ хуже, Давидъ Семенычъ?.. и произноситъ вѣдь его не сладко.
Быстрый, проницательный взглядъ скользнулъ по его лицу и горькая складочка, рѣзче обозначилась около ея губъ.
— Повинную голову — мечъ не сѣчетъ. Вы вѣдь все-таки позволите прійти къ вамъ?
Она только пожала плечами и укоризненно покачала головой. Надя стояла у самой выходной двери.
— Я хотѣлъ… — началъ-было Штаркъ, но его глаза нечаянно встрѣтились съ глазами дѣвушки и онъ только махнулъ рукой съ блѣдной усмѣшкой.
— Прощайте! — заторопилась Лизавета Игнатьевна.
— До свиданья, — произнесла съ своего мѣста Надя.
Штаркъ поклонился ей издали. Онъ заперъ за ними дверь, вернулся до середины комнаты — и вдругъ порывисто занесъ обѣ руки надъ головою и запустилъ ихъ глубоко въ свои густые волосы. Было что-то надломленное и вмѣстѣ злобное и протестующее въ этомъ отчаянномъ жестѣ. Вся его невысокая фигура подалась впередъ, точно готова была рухнуть на землю.
За перегородкой, въ комнатѣ Саши, что-то стукнуло и прогремѣлъ двинутый стулъ.
Давидъ Семенычъ опустилъ руки, встряхнулся и вошелъ къ своему ученику.
А въ пустой гостиной, слабо освѣщенной одной стѣнной лампой, въ самомъ дальнемъ углу, долго слышались чьи-то заглушенныя, жалобныя рыданія…
IV.
правитьНе напрасно маленькая Женя была озабочена вьюгой. Столбы снѣжной пыли, крутясь, несутся но воздуху, точно погоняемые ударами невидимыхъ кнутовъ, свистящихъ во всѣхъ направленіяхъ. Нельзя понятъ, поднимаются ли съ земли, сыпятся ли съ неба ледяные хлопья, мгновенно залѣпляющіе глаза, забивающіеся въ ротъ, въ уши, во всѣ щели, складки и углубленія. Все смѣшалось и спуталось въ смятенномъ воздухѣ, потрясаемомъ новыми и новыми взрывами вѣтра, наполняемомъ снова и снова несмѣтными бѣлыми полчищами, появляющимися беззвучно и неуловимо инь непрогляднаго ненастнаго неба… Пламя газовыхъ рожковъ то-и-дѣло содрогается и меркнетъ въ своихъ стеклянныхъ темницахъ. На санкахъ, жалкія фигуры сѣдоковъ корчатся закутанныя и засыпанныя снѣгомъ. На тротуарахъ, рѣдкіе прохожіе спѣшатъ, скользятъ, выбиваются изъ силъ въ борьбѣ съ расходившимся врагомъ, то сорвавшимъ шапку съ головы, то вцѣпившимся въ полу шубы, въ складки платья, чтобы принудить неожиданно повернуть въ противоположную сторону, или заставить почтеннаго человѣка игриво пробѣжать въ припрыжку нѣсколько шаговъ по скользкимъ плитамъ.
Ни одно живое существо не остается ненастигнутымъ и безучастнымъ — ни одно, кромѣ всевыносящихъ извощичьихъ клячъ. Уныло понуривъ голову, онѣ такъ же безстрастно, какъ всегда, выстаиваютъ часами на одномъ мѣстѣ, занесенныя снѣгомъ, пока несчастный возница отогрѣвается въ трактирѣ; онѣ такъ же покорно сѣменятъ съ одного на другой конецъ столицы, обливаясь потомъ подъ леденящими ударами вьюги.
Лизавета Игнатьевна попробовала выйти на подъѣздъ и съ ужасомъ попятилась назадъ. Она велѣла швейцару нанять извощика въ большой театръ, но онъ объявилъ, что съ часъ тому назадъ прислана карета господина Ханайскаго.
Подъ платкомъ, надвинутымъ до самыхъ глазъ, не было видно, какъ Надя покраснѣла. Кубанская нахмурилась и накинулась на швейцара, зачѣмъ онъ сейчасъ-же не доложилъ объ этомъ. Она достала изъ портмоне двѣ рублевыя бумажки и вышла на улицу.
У подъѣзда стояла щегольская двухъ-мѣстная карета. Прекрасная вороная пара подъ мохнатыми попонами то пятилась, то дергала впередъ, нетерпѣливо мотая породистыми головами. Видный толстякъ-кучеръ похаживалъ вокругъ лошадей, поглаживая и уговаривая, не рѣшаясь ни на минуту отойти подъ прикрытіе подъѣзда. Завидѣвъ дамъ, онъ сталъ снимать попоны; но прежде чѣмъ Надя успѣла понять, въ чемъ дѣло — Лизавета Игнатьевна отдала ему деньги и велѣла ѣхать домой. Не слушая его протестовъ, Кубанская поспѣшно дошла до угла и усѣлась въ первыя попавшіяся извощичьи сани.
Лошадь засѣменила мелкими шажками; сани задергало со скоростью хорошаго пѣшехода. Слезы выступили на глазахъ Нади. Ей было жарко отъ душившей ее досады.
Мать и дочь молчали.
Толстякъ-кучеръ спряталъ попоны, на бѣгу постучалъ кнутомъ въ стекло подъѣзда и взобрался на ковли.
Швейцаръ вышелъ на подъѣздъ.
— А что, Алеша, самъ баринъ-то ихній дома или нѣтъ?
— Нѣту.
— Такъ-съ. Думалъ, коли дома, такъ за-одно ужъ подвезу куда ни на есть. Ишь — на рысакѣ помчали!.. Амбиція!.. Не впервой катать раскрасавицу-то вашу. Сама-то видно характерная?
— Есть таки… И чего подумаешь, отъ эдакой благодати — да на ванькѣ!
— Видно, какую ни то да свою линію гнетъ, — замѣтилъ кучеръ глубокомысленно. — Экъ вѣдь промерзъ зря! Ну, прощенья просимъ, Алексѣй Иванычъ, за безпокойство!
Карета уѣхала. Швейцаръ скрылся въ подъѣздѣ.
У ближайшей биржи Кубанская отпустила извощика и наняла карету. Извощикъ еле тащился — кучеръ возился, снимая торбы, заправляя фонари.
— Интересно знать, въ которомъ часу мы, наконецъ, пріѣдемъ! Навѣрное пропустимъ весь первый актъ! — не выдержала, наконецъ, Надя.
— Въ такую погоду разумныхъ людей неволя развѣ выгонитъ изъ дому.,
— Сами же вы не хотѣли… И не опоздали бы и погоды бы не замѣтили.
Лизавета Игнатьевна быстро повернулась къ ней всѣмъ лицомъ.
— Въ чужой каретѣ?..
— Ахъ, Боже мой — вотъ важность! Эрастъ Степанычъ такъ былъ благодаренъ, что вы согласились поѣхать въ театръ… Естественно, не моженъ же мы мерзнуть въ такую погоду! Вотъ теперь опоздаемъ — лучше вышло!,
Она чуть не плакала. Мать все смотрѣла на нее и молча слушала.
— Такая даль!.. ну, вотъ, кажется, одна лошадь хромаетъ… только этого еще не доставало!
Дѣвушка съ отчаяніемъ откинулась въ глубь кареты.
— Теперь бы ужъ скоро тамъ были!.. — не могла она уняться.
— Ты знала, что Ханайскій пришлетъ карету? — спросила неожиданно Кубанская. — Онъ сказалъ тебѣ объ этомъ утромъ?
Надя сдѣлала видъ, что не разслышала, но мать настойчивѣе повторила вопросъ.
— Не помню, право… Можетъ быть, — должно быть, говорилъ…
— И тебѣ это показалось въ такой мѣрѣ естественнымъ? ты, вонъ, забыла даже!.. Да, скажи на милость — чего добраго ты когда-нибудь ужъ и ѣздила въ его каретѣ съ отцомъ?
Ну, да! она вовсе не намѣрена лгать. Разъ изъ театра вернулись… Раза два въ большихъ саняхъ по островамъ катались… вѣрно это преступленіе? вѣдь не одна-жъ она, съ отцомъ!
Лизавета Игнатьевна всплеснула руками. Ну, да: она мать — но вѣдь всему не научишь! думать, поступать, чувствовать. Если все, все въ этомъ существѣ слагалось иначе, отражалось не такъ, какъ на ней. Ею овладѣло бурное негодованіе, одинъ изъ тѣхъ порывовъ, которыми она не умѣла управлять. Она готова простить, она хочетъ извинять — но только не тамъ, не въ тѣхъ мелочахъ, гдѣ сказывается невольно сама натура — матеріальная, мелко-эгоистическая, безпринципная… Съ тѣмъ упрощеннымъ взглядомъ на жизнь и человѣческія отношенія, который всю жизнь, тяготѣлъ надъ существованіемъ матери.
— Рысаки!.. кареты!.. какое блаженство и въ самомъ дѣлѣ!.. вонъ, вонъ ихъ сколько катитъ по улицамъ — смотри, завидуй!!. Доставь этому мѣшку съ золотомъ, этому безсмысленному фату, этому развратнику — доставь ему возможность осчастливить тебя, бѣдненькую, на своихъ рысакахъ покатать… а потомъ передъ пріятелями похвастать, что вотъ-де какая красавица съ нимъ катается!.. Чужіе не знаютъ, подумаютъ, твое все это, позавидуютъ, пожалуй. Ну, а знакомые встрѣтятся?.. Они что скажутъ — подумала ты объ этомъ?
— Они скажутъ, — перебила Надя внѣ себя, — что я ѣду съ отцомъ и, стало быть, тотъ человѣкъ, который съ нами, другъ нашъ, а не развратникъ, не мѣшокъ съ золотомъ! — порядочный человѣкъ, котораго нельзя оскорблять, пока онъ не заслужилъ этого! Вотъ что скажутъ чужіе, безпристрастные. Но вы всегда противъ всего, что намъ пріятно, что меня радуетъ!.. вы готовы оскорбить за всякую мелочь… вы ненавидите всѣхъ, кто насъ любитъ…
— О, да, я ненавижу всѣмъ сердцемъ то, что мизерно, пусто, ничтожно, всѣхъ надутыхъ и чванныхъ, въ комъ искры нѣтъ истиннаго человѣческаго достоинства. Ни ума, ни сердца, ни правилъ — ничего, что бы не было куплено на деньги! Я ненавижу — да ты-то, Надя?.. ты?..
— О комъ вы это говорите? объ Эрастѣ Степанычѣ?.. Это, наконецъ, грѣшно такъ оскорблять ни за что!
Настала длинная пауза.
Надя отвернулась въ окну. Лизавета Игнатьевна спрашивала себя, какъ показать другому то, что можно только понять и почувствовать самому? Какъ вселить отвращеніе къ тому, что нравится? Пусто… мизерно… ничтожно… но если это забавно и весело! Человѣческое достоинство? Но когда его съ успѣхомъ замѣняютъ приличныя манеры и французскій языкъ! Сердце? — кто увѣритъ молоденькую дѣвушку, что его нѣтъ у человѣка, который влюбленъ въ нее?..
Ей сдѣлалось страшно. Въ первый разъ передъ нею всталъ призракъ того, чѣмъ можетъ кончиться ухаживаніе богача Ханайскаго за ея дочерью. Въ первый разъ, — а кто ей скажетъ, какъ далеко зашло дѣло?!
Лизавета Игнатьевна стояла въ сторонѣ, тѣмъ болѣе, что съ самаго начала знакомства она не считала нужнымъ скрывать своего пренебреженія къ пріятелю и собутыльнику своего мужа, къ пошлому молодящемуся сорокапятилѣтнему франту, убѣжденному, что его богатство открываетъ ему всѣ двери. И правъ! пришелъ и водворился на пріятельской ногѣ, игнорируя холодность хозяйки и избѣгая ея по возможности; онъ настойчиво и навязчиво ухаживалъ за дочерью и на всѣ лады ублажалъ, веселилъ и угощалъ отца. Анатолій Петровичъ въ немъ души не чаялъ; они давно были на «ты».
Надя весело болтала съ нимъ, гордилась его ухаживаніемъ, принимала его роскошные букеты при всякомъ позволительномъ случаѣ, всѣ его галантныя услуги — мелкія и ничтожныя и противъ которыхъ такъ трудно возставать, не становясь мелочной педанткой! но тѣмъ не менѣе эти услуги создаютъ права — неуловимыя, пока ихъ не хотятъ выдвигать на сцену; образуютъ связь — не чувствительную, пока ее не пытаются порвать…
Все это сдѣлалось быстро и неудержимо. Неудовольствіе и протесты матери только сблизили еще больше Надю съ отцомъ и увеличили отчужденіе между ними. Анатолій Петровичъ сопровождалъ дочь на прогулкахъ, выѣзжалъ съ нею въ театръ, къ знакомымъ. Во всемъ ихъ вкусы сходились. Это было естественно, законно — какъ могла она помѣшать этому? Кто могъ стать между отцомъ и дочерью, которые любятъ другъ друга?
Лизавета Игнатьевна все-таки боролась — безъ всякихъ правъ на такую борьбу, безъ возможности сказать отцу, что онъ не заслуживаетъ быть руководителемъ родной дочери, безъ рѣшимости явно отрицать его авторитетъ въ ея глазахъ. Она всегда проигрывала въ этой борьбѣ и всегда начинала ее уже безъ надежды на успѣхъ — отъ простой невозможности отступиться и умыть руки, отъ невозможности оставаться совсѣмъ пассивной, видя, какъ дочери прививаются ненавистныя ей понятія, укореняются дурныя привычки, вздорные вкусы…
Только теперь Кубанская поняла, что напрасно она слишкомъ презирала Ханайскаго, что она не измѣрила всей глубины опасности. Да и когда же, какой идеалистъ знаетъ настоящую цѣну ничтожества, рутины и пошлости! Когда ему не кажется, что все это разсыплется прахомъ передъ истиннымъ достоинствомъ? когда онъ не думаетъ, что состязаться — унизительно, что бороться равнымъ оружіемъ — значитъ поступаться своимъ достоинствомъ, что подозрѣвать — недостойно, бояться — оскорбительно! Когда, какой идеалистъ не витаетъ безбоязненно въ своей чистой атмосферѣ надъ смрадомъ и чадомъ, надъ запутанными махинаціями, невидимыми подкопами, наглыми пріемами — надо всѣмъ, что въ концѣ концовъ съ торжествомъ повергнетъ его въ прахъ!
Лизавета Игнатьевна никогда не считала Ханайскаго опаснымъ. Она просто возмущалась подобнымъ знакомствомъ, сознавала вредъ неподходящаго общества, грубой лести и пошлаго ухаживанія для такой легкомысленной и тщеславной дѣвушки, какъ Надя. Ничто другое никогда даже и на умъ ей не приходило.
Защитительная фраза, такъ горячо, съ такой обидой вырвавшаяся изъ устъ дѣвушки, ударила ее по сердцу. Она силилась припомнить какія-нибудь мелочи, все, что невольно бросается въ глаза. Ея дочь никогда, ни съ чѣмъ интимнымъ не приходила къ ней. Она заявляла свои желанія, просила содѣйствія или разрѣшенія, если нельзя было обойтись безъ нихъ, спрашивала совѣта — въ вещахъ практическихъ. Съ отцомъ они часто шептались о чемъ-то, расхаживая, обнявшись, по комнатѣ или объяснялись намеками въ ея присутствіи. Лизавета Игнатьевна давно привыкла къ этому и стала равнодушна. Какъ человѣкъ сосредоточенный въ себѣ, она не была ни любопытна, ни наблюдательна. Какія средства были у нея теперь, чтобы узнать истинныя чувства и мысли Нади?
Никогда неиспытанное, жгучее раскаяніе охватило душу матери…
Въ ея жизни бывали минуты, когда она говорила себѣ, что она не любитъ своей дочери. Это были отдѣльныя, короткія мгновенія, когда она страстно и мучительно отстаивала нравственные интересы семьи — и видѣла съ ужасомъ, съ отвращеніемъ, какъ та добровольно переходитъ на сторону ея противника… Это случалось и въ минуты особеннаго торжества красавицы-дѣвушки, когда все и вся преклонялось передъ ея очарованіемъ, а въ глаза матери, какъ нарочно, особенно отчетливо кидались черта несокрушимаго эгоизма и самодовольной пустоты… Лизаветѣ Игнатьевнѣ казалось, что она давно свела этотъ счетъ съ собственной совѣстью.
Что, если Ханайскій осмѣлится сдѣлать предложеніе дочери своего пріятеля? Что, если Надя пожелаетъ выйти за него замужъ?
Эта мысль внезапно наполнила душу — не негодованіемъ, не возмущеніемъ — негодовать и возмущаться можетъ всякій изъ толаго принципа — нѣтъ, она наполнила ее живой болью, какой не испытываютъ за чужого; трепетнымъ страхомъ, который охватываетъ только передъ опасностью, угрожающею тому, что составляетъ часть насъ самихъ.
Что рѣшаетъ эта прелестная, своенравная головка, такъ враждебно отвернувшаяся отъ родной матери? Какія надежды лелѣетъ неопытное, тщеславное сердечко? Что думаетъ Надя въ эту минуту, прижавшись къ намерзшему стеклу?…
Если когда-нибудь еще Лизавета Игнатьевна чувствовала такую же горячую, растроганную нѣжность, такой же мучительный испугъ — то это было очень, очень давно!.. Это было, когда дѣвочка умирала въ скарлатинѣ и мать, не задумавшись, отреклась отъ себя самой. Раньше, она принесла въ жертву свою любовь. Тогда, она отдала послѣднее, что у нея оставалось: свое достоинство. Она добровольно сошлась съ человѣкомъ, котораго презирала и ненавидѣла, которому поклялась — что они на вѣкъ чужіе.
И теперь, двадцатилѣтняя дѣвушка матери опять представилась ребенкомъ… безпомощнымъ, безсознательнымъ, заведеннымъ на скользкую дорогу роднымъ отцомъ.
И она допустила это! Она не выгнала изъ своего дома презрѣнное существо, когда оно осмѣлилось приблизиться къ ея ребенку! Она подчинялась рутинѣ, приличіямъ, избѣгала скандала… Она шла на компромиссы — о! цѣлую жизнь, цѣлую жизнь одни компромиссы, одно мучительное и безсмысленное усиліе примирять непримиримое, служить разомъ двумъ богамъ!
Довольно. Теперь она ничего не побоится, ни передъ чѣмъ не остановится, никого не пощадитъ. Она не допуститъ погубить Надю на ея глазахъ.
Карета остановилась у театра. Мать и дочь вышли изъ нея, не проронивъ ни слова.
V.
правитьХанайскій безпокойно прохаживался по пустымъ театральнымъ сѣнямъ и поглядывалъ на входныя двери, теряясь въ догадкахъ. Онъ прозябъ въ тонкомъ фракѣ съ открытой грудью и былъ взбѣшенъ такимъ неудачнымъ началомъ столь знаменательнаго вечера: это былъ день его рожденія и онъ рѣшилъ покончить сегодня съ непріятной задачей сватовства.
Такъ какъ человѣкъ неодаренный умомъ всегда и во всѣхъ случаяхъ можетъ быть только самимъ собою, то Эрастъ Степанычъ не придумалъ ничего лучше, какъ уговорить Кубанскихъ поѣхать всей семьей въ оперу, объясниться во время антрактовъ съ Надей, а потомъ, подъ предлогомъ рожденія, поѣхать ужинать въ Борелю и тамъ общими силами атаковать Лизавету Игнатьевну. Анатолій Петровичъ нашелъ этотъ планъ превосходнымъ, только сомнѣвался нѣсколько насчетъ Бореля; впрочемъ, онъ не хотѣлъ обезкураживать своего будущаго сынка и ужинъ былъ заказанъ. Оба они смутно разсчитывали на вліяніе музыки, парадной обстановки, толпы… Въ публикѣ не такъ-то удобно сопротивляться и устоять одной противъ трехъ; въ театрѣ при всемъ желаніи не сдѣлаешь сцены, а ужъ тамъ… Эрастъ Степанычъ былъ глубоко убѣжденъ, что на свѣтѣ нѣтъ того сердца, которое бы не смягчилось хотя сколько-нибудь подъ вліяніемъ тонкаго ужина и дорогихъ винъ.
Но до сихъ поръ все складывалось неудачно. Съ трехъ часовъ поднялась вьюга и стоило неимовѣрныхъ усилій сладить съ нежеланіемъ Кубанской тащиться въ такую погоду въ театръ по его просьбѣ. Хорошо еще, что въ этотъ день шла въ первый разъ новая опера съ знаменитой пѣвицей и она принуждена была уступить неотступнымъ просьбамъ Нади. Что могло задержать ихъ?
Первый актъ кончался. Въ сѣняхъ и въ коррадорахъ не было ни души, кромѣ капельдинеровъ. Чего добраго, Кубанская опять передумала или заболѣла мигренью, какъ это съ ней часто случалось? Но въ такомъ случаѣ кучеръ долженъ бы извѣстить его.
— Наконецъ-то! — кинулся Эрастъ Степанычъ на встрѣчу дамамъ. — Что случилось, скажите ради Бога? Сію минуту кончится первый актъ — какая жалость!.. Увертюра безподобна.
— Простить себѣ не могу, что не вернулась съ подъѣзда!.. Помилуйте, да это разумъ потерять надо, чтобы тащиться такую даль въ эту вьюгу!
Не столько самыя слова, сколько тонъ Лизаветы Игнатьевны подѣйствовалъ на него угнетающе.
— Ну, Лизавета Игнатьевна… въ кои-то вѣки разъ! Надежда Анатольевна, вы какъ будто озябли?.. Надѣюсь, Филиппъ ѣхалъ хорошо и не опоздалъ?.. Я приказалъ въ шести часамъ.
Они стояли передъ своей ложей.
— Да-а! — подхватила Кубанская, — позвольте васъ спросить, Эрастъ Степанычъ, по какому странному недоразумѣнію ваша карета очутилась у нашего подъѣзда?
Онъ смѣшался.
— Утромъ я не могъ… Я такъ недолго имѣлъ удовольствіе видѣть васъ — я не успѣлъ просить вашего позволенія! Въ эту погоду, извощики такъ нестерпимо тащатся…
— Не знаю, какихъ дамъ вы привыкли каталъ въ своихъ экипажахъ, но, увѣряю васъ, что со мною никогда еще не случалось ничего подобнаго. Я считаю непростительнымъ, что вашъ кучеръ могъ, хотя бы и напрасно, получить подобное приказаніе — позвольте вамъ сказать, что вы достаточно уже пожили на свѣтѣ, чтобы понимать подобныя вещи!
Голосъ Лизаветы Игнатьевны громко раздался по корридору; въ немъ звучало все негодованіе, накипѣвшее у нея на сердцѣ. Въ сосѣдней ложѣ пріотворили дверь.
— Сударыня, позвольте васъ попросить говорить потише! вы мѣшаете публикѣ слушать.
Ханайскій кусалъ губы.
— Прошу извинить мою необдуманность… я считалъ себя настолько близкимъ знакомымъ… моя преданность всему вашему семейству…
— Между преданностью и вашей каретой нѣтъ рѣшительно никакой связи! — проговорила она презрительно и вошла въ ложу, чтобы воздержаться отъ искушеніи продолжатъ.
Въ этомъ глупомъ положеніи распушеннаго школьника, Эрастъ Степанычъ не рѣшился даже шепнуть Надѣ своего привѣтствія подъ шумъ разразившихся апплодисментовъ. Онъ молча пропустилъ ее мимо себя.
Анатолій Петровичъ у барьера лорнировалъ ложи.
— Ну, матушка!.. судили, рядили, рѣшались, а пріѣхать все-таки не могли по-человѣчески? люди, какъ счастія, добивались получить сегодня билетъ, а вы цѣлый актъ пропустили! Право, людей совѣстно…
Онъ брезгливо поднялся съ мѣста и побрелъ въ фойэ.
— Разскажите мнѣ, пожалуйста, содержаніе перваго акта, — обратилась Надя къ Ханайскому и пошла съ нимъ по корридору.
Кубанская осталась въ ложѣ одна.
— Мнѣ очень досадно, что этотъ глупый случай съ каретой разсердилъ такъ сильно вашу матушку. Вообще, она такъ… такъ неснисходитеньно смотритъ на вещи!..
— Вы, пожалуйста, не обижайтесь, Эрастъ Степанычъ — вѣдь вы знаете, что мама на все смотритъ по своему.
Надя улыбнулась, давая понять, что эти взгляды ни для кого не обязательны.
— Qelle idée!.. стану ли я обижаться!.. Только сегодня это какъ нельзя болѣе некстати.
Дѣвушка покосилась на него уголками глазъ и сейчасъ же отвернулась въ противуположную сторону.
Ханайскій полюбовался красными розами въ блестящихъ черныхъ локонахъ и рѣшилъ, что его женой она будетъ носить только живые цвѣты.
— Васъ не интересуетъ узнать, почему это некстати именно сегодня?.. спросилъ онъ съ кокетствомъ стараго волокиты передъ молоденькой дѣвушкой.
— Я увѣрена, что это во всякое время одинаково непріятно! — вышла Надя изъ затруднительнаго положенія.
— О, нѣтъ! Сегодня, Надежда Антоновна, день моего рожденія. Я выбралъ этотъ день…
— Извините, я васъ перебью… Всѣ уходятъ, должно быть, начался уже второй актъ…
Надя скользнула въ ложу.
Одинъ Анатолій Петровичъ съ чувствомъ и съ толкомъ слушалъ въ эточъ вечеръ новую оперу. При всемъ пристрастіи Нади къ удовольствіямъ и въ особенности къ итальянской оперѣ, къ модной пѣвицѣ, къ новинкѣ, при всей поверхностности и легкомысліи, она не могла отрѣшиться такъ легко отъ впечатлѣнія непріятнаго разговора въ каретѣ. Намеки Ханайскаго еще больше смутили ее. Неужели онъ именно сегодня собирается сдѣлать ей предложеніе?
Она ждала этого со дня на день. Съ отцомъ они давно обсудили всѣ преимущества этой партіи: богатство, мужъ, который будетъ обожать ее и носить на рукахъ, человѣкъ, умѣющій чудесно пожить, съ пріятнымъ, легкимъ характеромъ. Послѣ жизни дома, полной разлада и стѣсненій, это будущее рисовалось ей одной непрерывной цѣпью баловства и успѣховъ. Чего только нельзя ожидать, когда такая красавица, какъ она, появится въ свѣтѣ, разряженная въ пухъ и прахъ!
Рисуя дочери это будущее яркими красками, Анатолій Петровичъ каждый разъ говорилъ о ихъ собственномъ разореніи, о необходимости измѣнить совершенно образъ жизни, переселиться въ провинцію, быть можетъ, даже въ деревню — ему на старости лѣтъ искать службы, работы… Надя любитъ отца и будетъ рада помочь ему — Эрастъ Степанычъ такъ добръ!..
Надя знала, какимъ ударомъ будетъ такое замужество для Лизаветы Игнатьевны; знала, что придется поступить прямо противъ ея воли, что предстоитъ цѣлая бездна семейныхъ непріятностей… Что-жъ дѣлать? Не можетъ же она, въ самомъ дѣлѣ, въ угоду матери выйти замужъ за Штарка — за еврея, за суроваго, рѣзкаго грубіяна, который, желая объясниться въ любви, пишетъ оскорбительныя письма и предъявляетъ на нее какія-то права, потому что въ восемнадцать лѣтъ она вообразила себѣ, что влюблена въ него! и… и одинъ разъ позволила ему поцѣловать себя въ темной комнатѣ… Только такіе невоспитанные чудаки могутъ придавать значеніе подобнымъ ребячествамъ, и ужъ коли на то пошло, развѣ во всемъ этомъ онъ не виноватъ гораздо больше, чѣмъ она?
Ни въ чемъ этомъ Надя не сомнѣвалась и злополучный поцѣлуй совсѣмъ не тяготѣлъ на ея совѣсти.
Сопротивленіе матери тоже казалось зломъ неизбѣжнымъ, потому что никогда, разумѣется, ея женихъ не будетъ во вкусѣ Лизаветы Игнатьевны. Анатолій Петровичъ такъ увѣрилъ ее въ этомъ, что для Нади это былъ вопросъ рѣшенный разъ навсегда. И тѣмъ не менѣе… дѣвушка разсѣянно смотрѣла на сцену, слушала изъ пятаго въ десятое прелестную диву и какъ-то странно щурила глазки каждый разъ, когда на сценѣ появлялся молодой красивый теноръ. Одинъ разъ Надя порывисто оглянулась и посмотрѣла на Ханайскаго. Онъ въ ту минуту наводилъ бинокль на ложу ярусомъ выше, почти надъ ними и неловко изогнулся на стулѣ своей порядочно уже отяжелѣвшей фигурой. Старательно расчесанные остатки волосъ плохо скрывали значительную лысину; мелкія, безцвѣтныя черты — плоскія и банальныя; сѣрые глаза, окруженные мелкими морщинками и всегда какъ будто улыбавшіеся, небольшіе закрученные темные усы — подкрашенные, по увѣренію Саши, ничто, рѣшительно ничто въ этой внѣшности не могло тронуть двадцатилѣтнее сердце, внести хоть искру поэзіи въ предстоявшее объясненіе!.. Даже въ сумрачной фигурѣ Штарка съ его горбатымъ носомъ и рыжей головой была своеобразная красота — сила, молодость. Его темные глаза горѣли какъ уголья на матовомъ лицѣ… Одно воспоминаніе о томъ «ребячествѣ» туманило прелестное личико Нади, шевелило что-то и поднимало въ ея холодномъ сердцѣ…
Она предпочла бы, чтобы у нея не было этихъ воспоминаній, чтобы она не могла дѣлать никакихъ сравненій.
Во второй антрактъ Лизавета Игнатьевна все время гуляла по корридору вмѣстѣ съ дочерью и Ханайскій занималъ ихъ описаніемъ рысистыхъ бѣговъ на семеновскомъ плацу и уговаривалъ съ неподдѣльнымъ жаромъ испробовать этого, еще не испытаннаго, удовольствія.
Третій актъ оперы былъ такъ хорошъ, что вся зала прослушала его, затаивъ дыханіе и позабывъ о собственной судьбѣ.
Въ новый антрактъ Кубанскій искуснымъ маневромъ задержалъ жену на нѣсколько минутъ въ ложѣ и далъ своему пріятелю возможность увести Надю въ фойэ; потомъ, чтобы успокоитъ Лизавету Игнатьевну, онъ обязательно взялся помочь ей отыскать ихъ и увелъ ее въ противуположную сторону.
Съ неожиданнымъ для нея самой малодушіемъ, Надя всячески уклонялась отъ приближавшейся рѣшительной минуты. Она проявляла то никогда небывалую наивную непонятливость, то крайне неумѣстную игривость. Ей хотѣлось, чтобы это не было сегодня. Ей ужъ казалось, что это удается, и она мысленно рѣшала ни подъ какимъ предлогомъ не выходить больше изъ ложи — когда къ нимъ подошелъ Анатолій Петровичъ и испортилъ все дѣло.
Кубанскій явился прямо изъ буфета, съ сильнымъ букетомъ fine-champagne’а и съ великолѣпной грушей, которую онъ поднесъ дочери. Поймавъ на лету нѣсколько многозначительныхъ словъ изъ туманнаго разговора, которому Надя упорно придавала видъ отвлеченныхъ умствованій, обрадованный папенька вообразилъ, что все уже кончено.
— Вижу, вижу, моя милочка, что этотъ злодѣй успѣлъ какъ нельзя лучше воспользоваться тѣмъ, что мы съ мамой немножко поспорили не во-время… Отъ судьбы не уйдешь!.. Ну, я радъ, мой милѣйшій Эрастъ Степанычъ, что ваши трансы наконецъ кончатся — вѣдь ужъ вы просто на себя стали непохожи!.. Ты знаешь, моя радость, какъ я боготворю тебя — но, увы! — наши дочери созданы для того, чтобы рано ли, поздно ли, своими собственными руками отдать ихъ другому… Чужому!.. Вы поймете, мой милѣйшій, чувство отца! — вы видите, я въ эту минуту не могу даже говорить вамъ по-прежнему «ты». Вы у меня отнимаете такое сокровище!
Отъ fine’ли champagne’а, отъ радости ли, или отъ искренняго чувства — но Анатолій Петровичъ смахнулъ неподдѣльную слезу съ своихъ красивыхъ глазъ. Они стояли въ отдаленномъ углу залы и своими фигурами защищали дѣвушку отъ любопытныхъ взглядовъ. Тѣмъ не менѣе, эта группа начинала привлекать вниманіе; одни и тѣ-же личности прохаживались мимо, прислушиваясь и стараясь разглядѣть красавицу съ красными розами.
— Папа! Что съ вами?! Папа, да перестаньте же, я васъ прошу!
— Надежда Анатольевна! — подхватилъ торжественно Ханайскій, — я, конечно, имѣлъ желаніе высказать вамъ самъ… но разъ что Анатолій Петровичъ пришелъ уже мнѣ на помощь, я васъ прошу не мѣшать болѣе этому объясненію. Мои чувства вамъ давно извѣстны. Прежде чѣмъ говорить съ вами, я счелъ своей обязанностью просить руки вашей у вашего отца.
Свершилось. Стереотипная фраза прозвучала въ ушахъ Нади — въ фойэ театра, среди публики, гдѣ приходилось торопиться и нельзя было обнаруживать неумѣстнаго волненія.
Анатолій Петровичъ очень правдоподобно смутился и пробормоталъ свои извиненія, что нѣсколько поторопился.
— Я надѣюсь, душа моя, что ты избавишь насъ отъ этой рутины и не станешь откладывать своего отвѣта?.. Эрастъ Степанычъ совершенно правъ: тебѣ давно извѣстны его чувства, ты имѣла время обдумать этотъ вопросъ и если дѣло дошло до настоящаго объясненія — то стало быть… стало быть, нашъ другъ имѣетъ полное основаніе разсчитывать, я хотѣлъ сказать, надѣяться на твое согласіе.
Кубанскій слегка обнялъ дочь и поцѣловалъ ее въ лобъ, повидимому, позабывъ о публикѣ. Впрочемъ, она спѣшила уже на свои мѣста и только три, четыре фигуры медлили, заинтригованныя необыкновенной сценой.
Даже и согласіе Надй не было высказано ея собственными устами — но, повидимому, никто не замѣтилъ этого, кромѣ нея самой. Анатолій Петровичъ выразительно стиснулъ руку своему желанному зятю и скромно отступилъ назадъ, считая, что теперь можно уже безопасно уступить первенствующую роль героямъ событія. Все это было нелѣпо въ опустѣвшей залѣ, подъ любопытное перешептываніе упорствовавшихъ зѣвакъ, подъ шумъ какого-то спора — чуть не перебранки — завязывавшагося у буфета.
Въ душѣ Нади поднималось странное ощущеніе: — безвыходности… неизбѣжности всего, что совершалось. И когда Ханайскій попросилъ поцѣловать ея ручку, въ знакъ того, что все дѣйствительно кончено и онъ въ правѣ считать себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ — дѣвушка поспѣшно протянула ее ему, чтобы положить конецъ зрѣлищу.
Не произнеся ни одного слова, Надя вернулась въ ложу невѣстой. Четвертый актъ давно начался. Сосѣди недовольно оглядывались на запоздалый шумъ. Лизавета Игнатьевна сидѣла взволнованная и взволновалась еще больше, когда дочь усѣлась около нея съ такимъ серьезнымъ и сосредоточеннымъ, поблѣднѣвшимъ лицомъ, какого она никогда еще не видала у нея. За ея спиной раздавался оживленный шопотъ кавалеровъ, что-то горячо обсуждавшихъ, стоя въ глубинѣ; но, наконецъ, въ сосѣдней ложѣ недовольно шикнули и тогда они вышли въ корридоръ.
Всего два часа тому назадъ, подъѣзжая въ театру, Лизавета Игнатьевна догадалась впервые, въ чемъ могло быть дѣло. Неужели же ее намѣренно заманили сюда, чтобы присутствовать при развязкѣ? Она инстинктивно чувствовала вокругъ себя заговоръ, видѣла, что что-то совершалось, что она играетъ безсознательно свою роль по чужому росписанію… Зачѣмъ она спорила съ Анатоліемъ Петровичемъ о томъ, что дама въ третьемъ ярусѣ не Евгенія Васильевна Неврова и даже ничуть непохожа на нее! Какое ей дѣло до этого, до Анатолія Петровича, до чего бы то ни было на свѣтѣ; какъ могла она позволить Надѣ скрыться изъ глазъ и потомъ съ глупой, близорукой довѣрчивостью искать ее тамъ, куда онъ повелъ ее!.. Она поняла это теперь, когда они вернулись всѣ втроемъ, пропустивъ полъ-акта и сами на себя непохожіе…
— Скажи на милость, гдѣ ты была? какія объясненія у тебя сегодня съ Ханайскимъ? для чего ты пріѣхала въ театръ?!.
Надя упорно смотрѣла въ бинокль. Они были въ фойэ и все ждали, что и Лизавета Игнатьевна придетъ туда же.!. Они не слыхали звонка и не знали, что уже началось. Она хотѣла бы, чтобы теперь ей не мѣшали слушать… «Для чего предлагать такіе вопросы?.. Зачѣмъ вынуждать лгать!» — съ горечью упрекнула себя мать.
Ужинъ у Бореля не состоялся и Кубанскіе не дослушали оперы, которая привела въ восторгъ всю залу, за исключеніемъ одной безпокойной ложи, поглощенной собственными дѣлами.
Въ началѣ антракта, кавалеры вернулись къ дамамъ и осторожно приступили къ опасному вопросу. Упомянувъ очень ловко о днѣ рожденія «ихъ добраго друга», Анатолій Петровичъ внезапно возъимѣлъ счастливую мысль отъужинать гдѣ-нибудь съ нимъ вмѣстѣ.
— Это-же такая рѣдкость, Лиза, чтобы мы такъ вотъ, всѣ вмѣстѣ, собрались въ театръ! Я увѣренъ, ты не захочешь испортить намъ удовольствія, тѣмъ болѣе, что навѣрное и сама проголодалась такъ же, какъ и всѣ мы, — просилъ онъ необыкновенно вкрадчиво и дружелюбно.
Лизавета Игнатьевна нисколько не проголодалась. Никто не мѣшалъ Анатолію Петровичу праздновать гдѣ угодно рожденіе его друга. Она, онъ знаетъ это, терпѣть не можетъ ѣздить по трактирамъ и находитъ это вполнѣ неумѣстнымъ для молоденькой дѣвушки.
Анатолій Петровичъ по прежнему добродушно находилъ, что когда-нибудь не грѣхъ сдѣлать и исключеніе. Онъ увѣренъ, что самой Надѣ очень хочется поѣсть устрицъ и выпить бокалъ вина за здоровье своего преданнаго поклонника въ его праздникъ.
Лизавета Игнатьевна охотно предоставила дочери высказаться самой на эту тэму и Надя поняла все значеніе ея молчанія. Она поздравляла уже Эраста Степаныча и надѣется, что онъ не сомнѣвается въ томъ, что она отъ души желаетъ ему всего хорошаго; но она должна сознаться, что не имѣетъ ничего противъ вкуснаго ужина!.. Тѣмъ болѣе, что сегодня эта несносная вьюга отняла у нея аппетитъ за обѣдомъ: такъ она боялась, что не попадетъ въ оперу!
— Которую ты, однако же, совсѣмъ не слушаешь, — вставила язвительно Кубанская.
Надя вспыхнула. Она была своенравна и упорна, а въ этотъ вечеръ необыкновенно дурно настроена. Въ сущности, она предпочла бы поскорѣе уединиться въ свою комнату, чтобы обдумать на свободѣ все, что случилось и что угрожало ей впереди, но возраженія матери раздражали ее. Она быстро сообразила, что отецъ равъ: чтобы ни предстояло дальше, первый ударъ лучше нанести теперь же и общими силами встрѣтить отпоръ. Чѣмъ сумрачнѣе становилось лицо матери, чѣмъ замѣтнѣе проступала ея тревога, тѣмъ болѣе дочь теряла охоту вѣдаться со всѣмъ этимъ глазъ-на-глазъ, въ тяжелой домашней сценѣ, гдѣ не будетъ никакихъ преградъ взаимной запальчивости.
— Это правда! — отвѣтила она смѣло. — Я очень дурно слушала сегодня музыку… Я непремѣнно еще разъ поѣду въ эту оперу. Мнѣ очень жаль; но для этого существуютъ очень важныя причины.
Не одна Кубанская, всѣ вздрогнули отъ неожиданности. Лизавета Игнатьевна медленно поднялась съ своего мѣста.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Въ такомъ случаѣ самое лучшее, что мы можемъ сдѣлать, это разъѣхаться теперь же по домамъ. Хотя нашимъ сосѣдямъ дать возможность дослушать спокойно послѣдній актъ!..
Это тоже было неожиданно и всѣ невольно поднялись и дали ей дорогу.
— А вы увѣрены, мама, что у насъ въ буфетѣ найдется что-нибудь для меня?..
Лизавета Игнатьевна остановилась. Какъ могла Надя такъ издѣваться надъ нею, надъ ея тревогой, надъ ея негодованіемъ! Какъ хватало у нея духу смотрѣть ей въ лицо этими блестящими, недружелюбными глазами?.. Откуда эта дѣвочка брала дерзость улыбаться и высоко держать голову, зная все, что раздирало сердце ея матери?..
Лигавета Игнатьевна ошибалась. То, что раздирало ей сердце, на языкѣ Нади называлось предубѣжденіемъ, несправедливостью, деспотизмомъ… желаніемъ втиснуть молодую жизнь дочери въ узкія и мрачныя рамки собственныхъ аскетическихъ привычекъ, своихъ безотрадныхъ и суровыхъ взглядовъ… Надя была увѣрена, что, сопротивляясь, она защищаетъ свои законныя права на веселье, на радость, на счастье… Все, что она отстаивала, получало удесятеренную цѣну отъ этой борьбы. Она переглянулась съ Ханайскимъ и бросила ему мимолетную ободряющую улыбку, первую въ этотъ вечеръ…
Таково роковое свойство всякаго разлада, всякой борьбы! И это тѣмъ неизбѣжнѣе, чѣмъ разладъ этотъ неестественнѣе, чѣмъ права несомнѣннѣе, чѣмъ авторитетъ законнѣе, чѣмъ связь тѣснѣе!..
Анатолій Петровичъ поспѣшилъ ослабить черезъ-чуръ натянутыя струны.
— Послушай, Лизавета Игнатьевна, — заговорилъ онъ со своей неподражаемой способностью игнорировать что угодно и не придавать значенія ничему на свѣтѣ: — насъ здѣсь четверо; во всѣхъ спорахъ, гдѣ замѣшаны общіе интересы, меньшинство всегда подчиняется рѣшенію большинства; не правда ли, Эрастъ Степанычъ? Это только справедливо! Мнѣ право интересно, вамъ ты станешь отрицать это!..
Анатолій Петровичъ сіялъ и улыбался, дѣлая видъ, что рѣшительно ничего не случилось. Эрастъ Степанычъ все больше и больше проникался антипатіей къ этой непріятной женщинѣ и соображалъ, что до свадьбы, которая, наконецъ, развяжетъ ему руки, въ его положеніи влюбленнаго жениха и почтительнаго зятя будетъ много сторонъ непріятныхъ до послѣдней степени. И, въ сущности, онъ самъ виноватъ: совсѣмъ не стоило столько церемониться, разъ онъ принялъ главное рѣшеніе… «Почтенная семья», какъ приглядѣться, вся врозь. До красавицы Нади преспокойно можно было добраться гораздо скорѣе и гораздо проще, благодаря столь покладливому папенькѣ, а для дѣвочки можно было бы изобрѣсти какой-нибудь романическій эффектецъ въ ихнемъ вкусѣ… Ему не приходится вѣдь ни гордиться женитьбой на m-lle Кубанской, ни тѣмъ менѣе дѣлать изъ этого черезъ-чуръ замѣтное событіе… Кабы съ самаго начала повести дѣло иначе, можно было бы въ одинъ прекрасный день умчать барышню за городъ и обвѣнчаться въ любой деревушкѣ; это, что называется, заднимъ умомъ крѣпокъ! Не понялъ и счелъ неизбѣжнымъ весь допотопный ритуалъ этихъ бабьихъ выдумокъ и китайскихъ церемоній, которыя называются сватовствомъ… Теперь ужъ назвался груздемъ, такъ полѣзай въ кузовъ!.. Ханайскій былъ до послѣдней степени золъ на самого себя за все: и за свою, какъ ему казалось, оплошность и за глупое, школьническое объясненіе при помощи папеньки, и за напрасныя ухаживанія за «сварливой бабой», за всю скуку вотъ этого препирательства, которое очевидно ни къ чему не приведетъ, и за всю вообще «тоску и канитель», которая начнется послѣ формальнаго объявленія его женихомъ! Онъ мысленно рѣшилъ, грубо и безцеремонно, что благо онъ свое дѣло сдѣлалъ, а ужъ теперь, какъ имъ самимъ угодно! пусть уламываютъ, какъ знаютъ, свою фурію, онъ готовъ, пожалуй, и совсѣмъ никогда ее въ глаза не видѣть!..
— Я ничего не стану отрицать, — раздался, наконецъ, беззвучный голосъ Лизаветы Игнатьевны. — Если я не могу вамъ помѣшать, то и вы не можете меня заставить. Я уѣзжаю. Коли ты, Надя, такъ необыкновенно голодна сегодня, можешь остаться съ отцомъ или поѣзжай со мною, какъ тебѣ угодно.
— Ну, что-жъ дѣлать, и на томъ спасибо! — воскликнулъ съ облегченіемъ Анатолій Петровичъ.
Ханайскій, молча, холодно поклонился.
Первымъ дававшемъ Нади было послѣдовать за матерью. Ей какъ-будто стыдно стало, когда она одна пошла изъ ложи… Да и зачѣмъ теперь оставаться? этимъ ничего не выигрывалось…
— Ты съ ума сошла!.. для чего ты поѣдешь?.. — остановилъ ее отецъ.
— Не дослушавъ даже оперы?.. да, ужъ этого я не ожидалъ!..
Въ тонѣ жениха было столько обиды и неудовольствія, такъ краснорѣчиво на его лицѣ отпечатались всѣ досадныя мысли, что на минуту Надя смутилась. Но она сейчасъ же вспомнила, что каковы бы ни были ея сокровенныя чувства, въ глазахъ всѣхъ она будетъ права.
— Извините, Эрастъ Степанычъ, мнѣ очень жаль васъ огорчить, но безъ мамы я ни въ какомъ случаѣ остаться не могу!
Лизавета Игнатьевна была увѣрена, что Надя осталась. Она одѣвалась медленно, съ трудомъ, ошеломленная всѣмъ, что произошло, такъ неожиданно и такъ быстро… И когда ея дѣвочка подошла запыхавшись и тоже начала, молча, поспѣшно одѣваться, на глазахъ матери выступили слезы…
— Гдѣ глаза у тебя?.. чѣмъ тебя ослѣпили?! что съ тобой сдѣлали?!!
Надя сумрачно отбивала ногою тактъ по паркету и кусала кончикъ длиннаго локона. Наскоро зажженныя свѣчи двоились въ зеркалѣ. Лизавета Игнатьевна, какъ была, въ нарядномъ платьѣ, съ теплымъ платкомъ, соскользнувшимъ съ головы на плечи, опустилась на первый попавшійся стулъ въ ея комнаткѣ.
— Надя!.. этотъ, послѣ Штарка?
— Я боюсь вашего Штарка! — вырвалось у Нади съ внезапной искренностью. — Онъ такой… суровый, неснисходительный… Право, онъ видитъ во мнѣ одни только недостатки! за что ему любить меня послѣ этого?!
— За что, это его дѣло. Ты спроси саму себя, свое сердце…
Надя нетерпѣливо перемѣнила нову.
— Онъ потребуетъ всего, на что я неспособна… Я… я не могу отъ всего, отказаться!.. довольствоваться… Мама! вѣдь это была бы бѣдность, вѣчная нужда!.. гдѣ же счастье?.. Это мнѣ не по силамъ… я… я знаю, что это стыдно!.. — прибавила она, покраснѣвъ до слезъ подъ пристальнымъ взглядомъ матери…
— Ну, можетъ быть, и не такая ужъ бѣдность, что называть нуждой! Тебѣ вбили въ голову, что нельзя быть счастливой безъ роскоши. Тебя учатъ пробавляться забавами да развлеченіями, видѣть въ жизни какой-то нескончаемый праздникъ… Надя!.. праздникъ проходитъ быстро, надоѣдаетъ скоро. Жизнь, трудъ, обязанность, однимъ легкая, другимъ едва посильная… Счастье въ томъ, чтобы облегчить ее себѣ, сдѣлать милой!
На Надю находила тоска, какъ всегда, отъ безотрадныхъ и суровыхъ поученій матери.
— Экипажи… брилліанты… бархаты, приглядятся тебѣ! Вѣчные балы и забавы наскучатъ! Все имѣть, это почти всегда ничего не желать… На землѣ только одно счастіе, и нѣтъ другого несчастія, равнаго тому, что ты избираешь добровольно: быть женой человѣка, не любя!..
Лизавета Игнатьевна была блѣдна, какъ скатерть. Грудь тяжело и рѣдко колыхалась, глаза горѣли.
— Онъ очень добрый, веселый… съ нимъ такъ легко!.. Онъ будетъ обожать меня, не какъ вашъ Штаркъ!.. — проговорила дѣвушка, отворачиваясь.
— Мой?!. Оставимъ Штарка, — сдержалась мать. — Я тебѣ не навязываю его. Какая тебѣ крайность непремѣнно выйти за-мужъ ныньче?.. тебѣ всего двадцать лѣтъ!
— Чего же ждать? пока мы должны будемъ уѣхать изъ Петербурга, поселиться въ деревнѣ?.. выйти тамъ за-мужъ за помѣщика?.. вѣкъ свой жить въ глуши?.. Неужели это лучше?!.
Лизавета Игнатьевна узнавала, чьи это угрозы, какъ будто слышала голосъ мужа. Она мрачно качала головой въ тактъ нетерпѣливымъ и строптивымъ вопросамъ дѣвушки.
— Вѣдь, говоря правду, гдѣ же эти женихи?.. — продолжала Надя оживленно, довольная, что разговоръ перешелъ на болѣе легкую почву. — Надо имѣть изъ чего выбирать, а для этого нужно имѣть не наши средства и жить не такъ, какъ мы живемъ… И я думаю… я думаю, что вообще сильная любовь большая рѣдкость… И вѣдь въ ней часто обманываются такъ же, какъ во всемъ остальномъ!
— Любовь, рѣдкость… Это тебѣ кажется въ двадцать лѣтъ! — Мать провела рукой по лбу, какъ бы стараясь уяснить себѣ, и смотрѣла на дѣвочку, съ такой увѣренностью повторяющую чужія слова…
«Чужія… да! но они не возмущаютъ этой дѣвочки». Краска вдругъ ударила въ лицо Лизаветѣ Игнатьевнѣ…
— Обманываются? о, да! Женщины выходятъ за-мужъ, когда онѣ еще не понимаютъ Ни жизни, нй людей. Можно извинить ошибку, если онѣ не заставляютъ расплачиваться за нее другихъ, если онѣ несутъ долгъ свой до конца, какой бы онъ ни былъ… Но ты идешь съ открытыми глазами. При всемъ желаніи, ты не можешь сказать мнѣ, что ты любишь Ханайскаго… И ты не ребенокъ, ты увлекалась Штаркомъ, ты, разумѣется, предпочла бы его, еслибъ онъ былъ не бѣдный еврей, а богатый баринъ.
Это возвращеніе черезъ каждую фразу къ Штарку производило совсѣмъ неожиданное впечатлѣніе на дѣвушку: оно какъ будто пришпоривало ея упорство, желаніе настоять на своемъ и отречься поскорѣе отъ этого прошлаго, которое она никогда еще не ощущала въ себѣ такъ живо, какъ именно въ этотъ вечеръ; когда порвала съ нимъ навсегда…
— О, нѣтъ, нѣтъ! — вскрикнула она, краснѣя: — я не гожусь!.. Я не претендую на тѣ совершенства, какія нужны Штарку!.. Я хочу, чтобы меня любили, а не муштровали, чтобы не читали мнѣ нотацій на каждомъ шагу… Я могла бы показать вамъ письмо; можетъ быть, и есть дѣвушки, которымъ нравится подобный тонъ, я… я хочу, чтобы меня больше любили!..
«Любили… Надя думаетъ, что Ханайскій любить ее, а Штаркъ нѣтъ. О, что же сдѣлать, когда дѣти глупы? когда неопытныя сердца отзываются лишь на знакомые звуки? когда лесть и ласка плѣняютъ, а суровая правда отталкиваетъ!.. Что дѣлать, когда искусный суфлеръ подсказываетъ готовые афоризмы и играетъ, какъ на инструментѣ, на юномъ тщеславіи?!. Но неужели же у нея нѣтъ силъ противъ этого? нѣтъ словъ, въ которыхъ бы вылился ея горестный жизненный опытъ?!»
— Нельзя впередъ угадать жизни, — начала Кубанская, какъ будто въ раздумьи. — Ханайскій богатъ, а Штаркъ бѣденъ… Ханайскій старъ и ничтоженъ, а тотъ силенъ и молодъ… Нельзя разсчитать, какія бѣды грозятъ человѣку, какія удачи ждутъ его впереди… Всему на свѣтѣ можно пойти на встрѣчу, закрывши глаза, если рядомъ вѣрный другъ и надежный товарищъ!.. Отъ всего легко отказаться, когда дома ежеминутное счастіе, миръ и ладъ… Любовь, рѣдкость… О, да проститъ Богъ тому, кто осквернилъ твой умъ такой клеветою!..
Лизавета Игнатьевна шагнула ближе къ Надѣ, я ея глаза заблистали молодой силой.
— Жить нельзя безъ любви, слышишь ты? — Я говорю тебѣ это, твоя мать, старая, разбитая женщина, которая прожила свою жизнь безъ этой любви!.. Она придетъ рано или поздно… И когда ты найдешь ее, связанная, не своя, когда тебѣ придется отталкивать ее собственными руками… о, какъ ты проклянешь то, что теперь дѣлаешь!.. какъ ты возненавидишь себя, какъ тебѣ постыла будетъ твоя жизнь!
О комъ говорить она, о себѣ или объ этой черноглазой красавицѣ, вглядывавшейся въ нее съ изумленіемъ? Отталкивать любовь… Проклинать свою жизнь… Неужели, доживъ до сѣдыхъ волосъ, она все еще думаетъ, что всѣ борятся, какъ боролась она, что всѣ сердца разбиваются… Что всѣ несутъ черезъ жизнь свои понятія, какъ священный сосудъ, не замѣчая, когда, въ концѣ концовъ никому отъ этого ни легче, ни лучше, ни краше…
— Долгъ, тяжелая ноша… Кто живетъ имъ свой вѣкъ, тотъ прожилъ не одну, а десять жизней, и ты, ты легкомысленная, тщеславная, избалованная, ты, какъ на грѣхъ, такая красавица, ты хочешь начинать съ него! О, мой Создатель!.. да о чемъ же ты думаешь? на что ты надѣешься?.. гдѣ возьмешь ты силы отстоять себя?..
Надя чувствовала одно: что ее оплакиваютъ, причитаютъ и убиваются, когда ей самой впереди мерещилось что-то ослѣпительно блестящее и увлекательное…
— О чемъ вы говорите?.. я не понимаю, — отвѣтила она съ отчаяніемъ. — Всѣ живутъ, а не мучаются… Право, вы сами дѣлаете изъ всего несчастіе!
Лизавета Игнатьевна долго смотрѣла на нее молча, и презрительная усмѣшка медленно проступала на губахъ.
— О, да!.. Ты проживешь легко, какъ твой отецъ.
Дочь думала, что въ этомъ вся задача. Кому нужны чужія терзанія?.. Она знаетъ, легко ли приходилось отъ нихъ семьѣ ея матери.
— Вы хотѣли бы лучше, чтобы и я когда-нибудь проклинала свою жизнь, какъ вы?..
— Да!
— А-а-а!.. О-о-о!.. — разсмѣялась Надя сквозь слезы.
— Да! да! да!.. — твердила Лизавета Игнатьевна внѣ себя… — Пусть лучше ты проклянешь ее, если сдѣлаешь теперь этотъ безумный шагъ… Пусть ты поймешь хоть когда-нибудь, какой позоръ продать себя, какъ низко отречься добровольно отъ всего высокаго и чистаго, чему должна поклоняться честная юность!.. Какой стыдъ размѣнять свою душу на гроши, на пестрые лоскуты, на глупыя потѣхи!!. Пусть ты когда-нибудь образумишься и искупишь это, всякой цѣной! Да, я желаю тебѣ несчастья лучше, чѣмъ позора. Я хочу лучше оплакивать тебя, чѣмъ презирать!
Надя стояла вся блѣдная, слезы струились по ея лицу. Ей было страшно. Все ея существо возмущалось противъ такой жестокости.
Мать схватила въ обѣ руки свою голову и долго, долго всѣми силами боролась съ тяжелымъ волненіемъ. Нѣтъ! ничего этого не будетъ. Ея зловѣщія желанія не исполнятся: ничего эта красавица искупать не будетъ, ни отъ чего не станетъ отстаивать себя… Вся будущая жизнь Нади промелькнула въ ея разгоряченной фантазіи, и даже она съ высоты своего застарѣлаго идеализма, своего незнанія жизни, которая такъ много интересовала ее, даже она видѣла ее всѣмъ поступившеюся, все предавшею, все принесшею въ жертву жаждѣ счастія и наслажденій… Нѣтъ! она будетъ счастлива, обманывая, измѣняя, никого не щадя… О, неужели же для этого ей надо было прожить ея ужасную жизнь? Неужели для этого раскрылась добровольная могила передъ лучшимъ изъ людей? Что они сдѣлали?!. что такое жизнь?..
Надя съ ужасомъ услышала, что Лизавета Игнатьевна смѣется страшнымъ истерическимъ смѣхомъ, отъ котораго все сильнѣе и сильнѣе сотрясалось ея худощавое тѣло…
VI.
правитьДавидъ Семенычъ Штаркъ получилъ отъ Кубанской записку, въ которой она просила его прійти къ ней, какъ можетъ скорѣе. Это было такъ странно и такъ неожиданно, что онъ не пошелъ вовсе въ тотъ день на уроки, а сейчасъ же отправился къ ней.
Онъ засталъ ее въ ея комнатѣ, гдѣ были спущены шторы, потому что она второй день уже страдала своей мучительной мигренью и не могла выносить свѣта.
— Ахъ, Боже мой… Зачѣмъ же вы утромъ?.. дѣла всѣ бросили?.. Простите, другъ мой!.. позвала я васъ… Никому больше дѣла до этого нѣтъ, — а вы…
Лизавета Игнатьевна напрасно старалась совладать со своимъ голосомъ. Штаркъ ждалъ. Съ каждой минутой молчанія въ уныломъ полумракѣ, какъ будто сгущалось и напрягалось то, что сейчасъ должно обрушиться на его молодую голову… Онъ долго ждалъ. Она плакала, прижавшись лбомъ въ спинкѣ кресла, не вытирая слезъ, хлынувшихъ потоками изъ глазъ.
Сколько ужасныхъ сценъ разыгралось у Кубанскихъ съ той первой ночи, когда мать и дочь вернулось изъ театру. Сколько бурныхъ объясненій, криковъ и споровъ, укоровъ и напоминаній… Сколько отчаянныхъ усилій и быстрыхъ переходовъ отъ просьбъ къ угрозамъ, отъ нѣжности къ враждѣ, отъ сожалѣній къ оскорбленіямъ…
Лизавета, Игнатьевна сидѣла въ креслѣ больная, еле живая и, обезсиленная… Но плакала она теперь въ первый разъ — передъ этимъ чужимъ человѣкомъ, котораго часто, долго она считала тѣмъ спасителемъ, который совершитъ чудо: зажжетъ святую искру въ пустомъ сердцѣ, разбудитъ спящую душу, къ которой не нашла пути родная мать…
Она рыдала передъ этимъ юношей, котораго она всячески поддерживала въ его ослѣпленіи, въ его благородной жаждѣ пересоздать то, что не создается человѣческими руками, исправить, что другіе ежеминутно и всячески портили… Передъ своимъ «юнымъ другомъ», котораго она не уговаривала и не удерживала, какъ стала бы навѣрное и отговаривать, и удерживать своего собственнаго сына!.. Она не говорила ему, что его благородное сердце, что его горячее чувство стоятъ лучшаго, что онъ безумно уклоняется съ прямого пути, стремясь навязать тяжелые путы на свои плечи честнаго труженика. Нѣтъ, она не гнала его отъ обольстительнаго искушенія. Не учила съ опытностью человѣка, доживающаго жизнь, что легче во сто вратъ перенести минуту самаго горькаго отчаянія, чѣмъ стать на ложный путь… Что нѣтъ горя, которое не забылось бы, если ты сберегъ самого себя, свою душу, остался вѣренъ своимъ богамъ. Она ли всего этого не знала?..
Когда же лгала она? когда поддерживала въ немъ безумную надежду на любовь Нади и принимала — или притворялась, что принимаетъ — за истинное чувство мимолетную и безсознательную игру просыпающихся страстей? Или тогда, когда воображала, что этотъ сильный и честный не найдетъ въ жизни цѣли достойнѣе, счастья надежнѣе!
О, хуже — гораздо хуже! Ничему этому, въ сущности, она и не вѣрила… Ничего подобнаго даже и не воображала! Она просто приносила чужое въ жертву своему, рисковала чужимъ к, судьбой — кто скажетъ, чѣмъ еще и въ какой мѣрѣ? — ради безполезной и безнадежной попытки спасти свое. Она — его другъ! Она, преисполненная къ нему самой горячей симпатіей, проникнутая тѣмъ, что есть самаго цѣннаго въ жизни и чего ей никогда не далъ и никогда не дастъ никто изъ ея близкихъ, — преисполненная вѣрой него.
Рыданія Лизаветы Игнатьевны все усиливались, дѣлались мучительнѣе и судорожнѣе. Она металась и билась головой о спинку стула, не пытаясь больше совладать съ ними.
Страданія знакомыя. Не жертва, вырывающая сердце изъ груди, гасящая всякій свѣтъ въ жизни, убивающая самую возможность надежды, безъ которой не умѣетъ, не хочетъ жить бѣдное дитя земли!.. Не потеря, оставляющая, на развалинахъ всего, что воздвигалось долго и медленно, съ чѣмъ сраслись всѣми фибрами живого существа; потеря, внезапно сбрасывающая съ вершины счастія въ безотрадную, леденящую пустыню одиночества.
Жертвы забываются — рано ли, поздно ли. Потери замѣщаются — худо ли, хорошо ли. Но никогда и никѣмъ не забывается та, ни съ чѣмъ несравнимая мука, которая заставляетъ метаться по землѣ подъ ударами возставшей совѣсти. Нѣтъ силы, которая могла бы спасти отъ власти собственнаго сознанія, кинувшаго мгновенный, неумолимый свѣтъ на совокупность всего сокровеннаго, неназваннаго, полусознаннаго… На все, отъ чего отворачиваются, на что закрываютъ глаза, отъ чего спасаются милліонами средствъ и путей, имѣющихся у жизни!
Кто способенъ почувствовать это, тотъ навѣрное не можетъ забыть.
Два раза въ жизни Лизаветѣ Игнатьевнѣ пришлось испытать стыдъ передъ самой собою, передъ свѣтомъ божіимъ, который одинъ только можетъ уличить; и каждый разъ она становилась другимъ человѣкомъ. Въ первый разъ — она полюбила, отдала свою душу безповоротно и безвозвратно тому, кто открылъ ей глаза. Во второй — она возненавидѣла человѣка, заставившаго ее пережить это. Теперь пострадавшимъ лицомъ не была она сама, какъ тогда, — ей предстояло взглянуть со стыдомъ и раскаяніемъ въ чужіе глаза…
Штаркъ не могъ понять, что съ ней дѣлается. Онъ ждалъ сначала терпѣливо, ломая голову, что могло огорчить ее до такой степени? Потомъ встревожился и пытался помочь ей; принесъ воды, розыскалъ на туалетѣ успокоительныя капли, уксусъ, намочилъ ей голову.
Но когда, наконецъ, Кубанская заговорила — онъ долго еще не могъ понять, въ чемъ дѣло: такъ страстно, такъ необычайно и съ такой мукой она говорила о себѣ и о немъ, о ихъ дружбѣ, которой сама она добивалась… о своихъ годахъ, о своей опытности, которая обязываетъ, объ обязанностяхъ и чести человѣческой, которыя должны быть выше родительскихъ…
И еслибъ еще ею руководила смѣлая любовь, то затмѣніе разума, которое заставляетъ находить черное бѣлымъ — разъ это мое… Это было бы недостойно, но, по крайней мѣрѣ, постижимо — люди преступленія совершаютъ изъ неразумнаго обожанія и ихъ оправдываютъ!.. Нѣтъ. Она никогда не была слѣпа. Никогда дурное ей не было мило — она давно не называетъ даже любовью того, что уцѣлѣло въ ея сердцѣ… Но назовите же тогда, что это такое?! изъ-за чего пошла она на предательство, на несправедливость, эгоизмъ, которые всегда считала и, пока жива, будетъ считать постыдными? Зачѣмъ она бьется, спасая отъ гибели, которой добиваются и считаютъ счастіемъ? Отчего она не можетъ отступиться, когда только этого и хотятъ, и просятъ? — Какая безсознательная, роковая сила приковываетъ ее къ этому чуждому всѣмъ ея понятіямъ, ея уму, ея совѣсти?.. Отчего малѣйшій ударъ отзывается въ ея собственномъ сердцѣ, когда, Богъ свидѣтель, въ немъ нѣтъ ничего кромѣ осужденія!.. И почему же именно это достойно и свято, только это добродѣтель, передъ которой преклонился міръ!.. О! не вѣрьте никогда; не вѣрьте никому, что эти жертвы всегда чисты и благородны… не вѣрьте никому, что мать всегда права!
Штаркъ не въ силахъ былъ выносить этого дольше:
— Лизавета Игнатьевна!.. Пожалѣйте же меня, наконецъ! скажите прямо, что случилось? Я ничего не понимаю. Причемъ тутъ я?.. Отчего вы говорите такъ мною обо мнѣ и о нашей дружбѣ?..
Но Лизавета Игнатьевна не слушала. Она все задавала свои вопросы одинъ другого мучительнѣе и ужаснѣе. Слова лились неудержимо, бурно и краснорѣчиво въ этой раздирающей борьбѣ человѣка, возставшаго противъ самого себя, въ смятеніи, въ ужасѣ, на половину безсознательно выговаривающаго то, что немногіе не всегда рѣшаются подумать, заглянувшаго въ тѣ глубины, которымъ суждено оставаться нетронутыми и недосягаемыми.
А онъ — ея другъ, молодой и горячій, способный все понять, готовый всѣмъ проникнуться — онъ чувствовалъ странную холодность передъ этими мученіями, сильнѣе и искреннѣе которыхъ онъ навѣрное никогда не видѣлъ. Его юному мужскому сердцу они ничего не говорили. Онъ не могъ услѣдить за быстрыми переходами, отмѣчавшими отдѣльныя ступени, роковыя грани, давно пройденныя, давно отжитыя этой сѣдой женщиной, этой матерью…
Есть страданія, для которыхъ нѣтъ и не должно быть свидѣтелей.
Что съ ней дѣлается?.. Экзальтація или изступленіе, бредъ или безуміе?.. Все равно — онъ не хотѣлъ больше ждать и оставлять себя на жертву смутному, безотчетному волненію, которое овладѣвало имъ все сильнѣе.
Штаркъ схватилъ Лизавету Игнатьевну за руки, грубо, повелительно, и прокричалъ ей въ упоръ свой вопросъ, который уже два раза онъ предлагалъ напрасно:
— Что случилось?.. что случилось?.. скажите ли вы мнѣ когда-нибудь, что случилось?!.
И то, что случилось, ему же показалось ничтожнымъ передъ этимъ безмѣрнымъ отчаяніемъ. Больше онъ ужъ не называлъ его ни экзальтаціей, ни безуміемъ, какъ только произнесено было завѣтное имя, какъ только ударъ попалъ въ его собственное сердце…
Вотъ онъ — вѣчный и единственный масштабъ всѣхъ человѣческихъ сужденій, секретъ всѣхъ приговоровъ, произносимыхъ такъ безаппеляціонно надъ чужими радостями или слезами!..
Ханайскій, Эрастъ Степанычъ, тотъ самый?.. да, да, онъ знаетъ, конечно! Пріятель мужа, въ отцы годится… ха, ха, ха!.. Вытертая салонная кукла! гаденькій селадонъ, потрепанный въ кутежахъ и дебошахъ!.. а! еще былъ богачъ… Землевладѣлецъ!.. Домъ собственный. Шансы слишкомъ неравны; кто же можетъ это оспаривать! Но вѣдь не въ одну же минуту дѣлаются такія вещи — когда это свернули?.. когда? Зачѣмъ она скрывала отъ него?.. Не съ неба же свалился этотъ богачъ — можно вывести на свѣжую воду такого франта… Показать его въ настоящемъ свѣтѣ, если ужъ собственное чувство ничего не подсказываетъ, не отталкиваетъ! Онъ знаетъ даже, у кого можно узнать про него всю подноготную, кабы на умъ то могло прійти раньше! Помнится, даже разсказывали при немъ что-то, да мимо ушей пропустилъ, не интересовался такой дрянью и вотъ… а!.. какъ могла она, какъ могла она скрывать отъ него?!.
О, нѣтъ, не въ этомъ она повинна передъ нимъ. Она не скрывала, сама едва могла повѣрить. Оба проглядѣли, какъ проглядѣлъ бы всякій другой на ихъ мѣстѣ. Ея вина не въ этомъ: въ томъ, что она хотѣла видѣть Надю его женой. Мечтала, что истинное чувство преобразитъ и очиститъ тщеславную душу. Считала, что онъ именно тотъ человѣкъ, который съумѣетъ взять верхъ и удержать свой авторитетъ, тотъ надежный руководитель, безъ котораго нѣтъ спасенія такимъ натурамъ. Она виновата, когда надѣялась, что дочь Анатолія Петровича оооообна полюбить! Такъ нельзя ошибаться. Она знаетъ слишкомъ хорошо — какъ же могла она надѣяться? какъ смѣла вѣрить въ такія химеры?!. Нѣтъ, она просто тѣшила себя и ради этого толкала его и поощряла, какъ могла…
— Безъ надежды… понимаете вы это? даже безъ надежды! — твердила Кубанская, задыхаясь и сжимая его руку въ своихъ обѣихъ рукахъ.
Но Штарвъ отнесся къ этому холодно. Ему было не до того, чтобы призывать кого бы то ни было къ отвѣту. Онъ не справлялся съ ея желаніями и не ждалъ ея поощреній, чтобы полюбить всей душой прелестную ученицу, которую послала ему злая судьба. И теперь онъ думалъ не о своемъ горѣ, не о возмутительности такого брака, даже не о винѣ Нади — онъ думалъ о томъ, что она еще не обвѣнчана и, слѣдовательно, этому надо помѣшать, этого нельзя позволить.
— Помѣшать!! — повторила Кубанская съ горечью. — Повѣрьте, если я скажу вамъ, что не осталось больше словъ, которыя бы не были произнесены мной, которыя не могли не испугать, не могли не пристыдить, не перевернуть сердца, у кого есть оно!.. Кто можетъ не позволить двадцатилѣтней дѣвушкѣ, которой покровительствуетъ родной отецъ?.. Мое рѣшеніе… мое благословеніе… кажется, ужъ и романовъ-то такихъ не осталось, гдѣ бы это благословеніе «созидало домы чадамъ!»..
Штаркъ остановился передъ нею и вскинулъ плечами съ невыразимой досадой.
— Развѣ объ этомъ я говорю?.. О родительскомъ благословеніи, о позволеніяхъ, запрещеніяхъ или просьбахъ?.. Лизавета Игнатьевна, слова не дѣйствуютъ на ослѣпленныхъ и люди не исполняютъ ничьихъ просьбъ, когда дѣло идетъ о ихъ собственной участи.
— Какъ же по вашему помѣшать этому? Бѣжать, увезти ее — куда? Кто помѣшаетъ ему розыскать ее гдѣ угодно?.. Какъ спасти человѣка, который самъ рѣшился погубить себя!..
— Спасаютъ, — произнесъ онъ сквозь зубы. — Самоубійца тоже самъ рѣшаетъ, но вы его схватите за шиворотъ, коли нельзя иначе.
Она только безнадежно вздохнула. И тѣмъ не менѣе его твердость уже начинала дѣйствовать на нее. Она внимательно слѣдила за тѣмъ, какъ онъ молча метался по комнатѣ. Открылъ дверь въ корридоръ и постоялъ на порогѣ, точно ему дуншо было въ большой, свѣжей комнатѣ. Потомъ прошелъ на кухню выпилъ изъ-подъ крана ковшъ воды. Его густыя брови были такъ близко сдвинуты, что издали казались сросшимися надъ крупнымъ, горбатымъ носомъ; это очень старило его и придавало суровое выраженіе и безъ того рѣзкому лицу.
Кубанская любила это лицо, привыкла къ нему. Она предпочитала его красивымъ и изящнымъ безмятежнымъ лицамъ, которыхъ было такъ много вокругъ нея. Она находила въ немъ своеобразную, благородную красоту.
— Вы сказали: все кончено. Но вѣдь не такъ же быстро это совершается?.. Свадьба-то не назначена еще?
Онъ спросилъ это съ самаго дальняго конца комнаты, словно давясь собственными словами.
Лизавета Игнатьевна ничего не знала. Какъ рѣшатъ, какъ захотятъ; мудрено вліять на то, въ чемъ не хочешь участвовать.
Штаркъ сосредоченно обдумывалъ что-то. Она, по-женски, думала иначе. Было время, когда Надя была влюблена въ него. Пусть эта случайная искра потухла — не она возьметъ на душу грѣхъ называть любовью то, отъ чего можно въ двадцать лѣтъ добровольно отречься! Но какъ знать, совсѣмъ ли утрачена его власть надъ нею?.. Гдѣ безсильны всѣ доводы и убѣжденія, тамъ можетъ побѣдить одно страстное слово, одно нѣжное воспоминаніе… одинъ взглядъ, власть имѣющій. Какихъ грѣховъ не искупаетъ молодость? какіе контрасты не уживаются въ женскомъ сердцѣ?
И передъ мелькнувшимъ проблескомъ надежды мать вдругъ забыла все, что раздирало ей душу сейчасъ, только-что! Пусть онъ еще разъ бросить къ ея ногамъ свою любовь, чтобы помѣшать ей перешагнутъ въ бездну. Пусть отвергнутый и обманутый спасаетъ, когда имѣетъ право судить. Пусть попытается плѣнить ту, которую нельзя образумить, пусть обнажитъ передъ нею свое уязвленное сердце, чтобы она захотѣла взять его. Пусть отуманитъ страстью, заставить молчать всѣ другіе голоса передъ единственной властью, которая существуетъ надъ безнравственнымъ сердцемъ. Кто же другой сдѣлаетъ это, если ему дана эта власть!
И женщина, которая только-что каялась въ эгоизмѣ и предательствѣ, она тутъ же, не задумываясь, дѣлала новый шагъ на своемъ роковомъ пути!.. Лизавета Игнатьевна встала и подошла къ тому мѣсту, гдѣ онъ стоялъ, прислонясь въ стѣнѣ въ своей любимой позѣ, закинувъ руки за спину.
— Не знаю, что вы рѣшаете, какъ считаете вы возможнымъ помѣшать… Я ничего больше не могу. Но еслибъ вы попробовали?.. Неужели вы вовсе не захотите повидать Нади, поговорить съ нею?..
Штаркъ продолжалъ смотрѣть куда-то внизъ, пристально изъ-подъ сдвинутыхъ бровей.
— Да… вѣроятно, я поговорю съ нею.
— Доводы безсильны… Упреки только раздражаютъ… О, Боже мой! да и много ли найдется такихъ, которые способны смиренно выслушивать горькія истины? Кто, скажите, не хочетъ быть правымъ во что бы то ни стало?!. Но въ какой же мѣрѣ надо быть черствой, бездушной, чтобы ничего не почувствовать передъ тѣмъ, кого сама любила — ну, хоть мимолено, хоть когда-нибудь? Сила любви!.. Нѣтъ другой такой силы въ мірѣ!
Штаркъ подняль голову и стать внимательно смотрѣть ей въ лицо. Она не глядѣла на него.
— Я въ такихъ случаяхъ не умѣю — сколько ужъ разъ сознавала это!.. Не могу совладать со своимъ возмущеніемъ, теряю голову отъ негодованія и чѣмъ ближе мнѣ человѣкъ, тѣмъ меньше я способна щадить его. Это преступленіе въ матери — въ человѣкѣ, обязанномъ руководить и вліять. Не блюсти чистоту собственныхъ принциповъ, не добиваться торжества отвлеченныхъ истинъ, а добиваться результатовъ, все равно какъ! хоть обманомъ… хоть хитростью… хоть насиліемъ — да только вывести на правый путь! Вы видите, даже собственное пониманіе ни къ чему не служитъ мнѣ… Не улыбайтесь такъ, мой другъ, до этого доходятъ не сразу и путемъ не сладкимъ, повѣрьте мнѣ!..
Онъ улыбнулся совсѣмъ не этому. Ему вспомнились ея слезы, вся раздирательная сцена, все, что она выплакивала такъ мучительно полчаса тому назадъ.
«Женщины!» — подумалъ Штаркъ.
— Вы желаете, чтобы я поговорилъ съ нею? Чтобы при этомъ я не выказывалъ негодованія и старался не раздражать ее?.. Я васъ такъ понялъ?
Онъ отошелъ отъ стѣны съ порывистымъ, рѣзкимъ жестомъ.
— Что-жъ!.. я не пропаду отъ этого, могу васъ завѣритъ! Пусть лишній разъ потопчутъ мнѣ сердце, тѣмъ скорѣе оно излечится отъ своего безумія. На все, съ чѣмъ борешься, всегда выгодно взглянуть какъ можно ближе, тогда будетъ хоть какой-нибудь конецъ. Разстояніе слишкомъ многое мѣняетъ и скрадываетъ и ужъ тѣмъ болѣе, когда имѣешь дѣло съ существомъ другой породы! Да-съ, Лизавета Игнатьевна, я не себя берегу!
— Я этого не говорила, — отвѣтила она съ недоумѣніемъ.
— Я не избѣгалъ объясненія съ Надеждой Анатольевной, — продолжалъ онъ глухо. — Я написалъ eй письмо съ недѣлю тому назадъ. Она мнѣ не отвѣтила. Теперь это ужъ и лишнее, ея помолвка — отвѣтъ краснорѣчивый и лаконическій!
— Разговоръ не письмо, — вставила Кубанская осторожно.
— Да, разумѣется, разговоръ много тягостнѣе, — повернулъ Ширмъ по своему.
Онъ прошелся разъ-другой по комнатѣ; потомъ нашелъ свою шапку и опять подошелъ къ ней.
— Я думаю такъ же, какъ и вы, Лизавета Игнатьевна, въ такія минусы, какъ эта, надо добиваться результатовъ всякими путями, но такъ какъ время дорого, то выбирать пути гадательные черезъ-чуръ опасно. «Сила любви» — союзникъ черезъ-чуръ таинственный! Женское сердце, извините, опора слишкомъ шаткая! Съ такой опорой самъ Архимедъ отказался бы приподнять земной шаръ своимъ рычагомъ!..
— Я не удивляюсь, что вы говорите это… Если вы надѣетесь найти другую!.. — отвѣтила она печально. — Да и кто въ правѣ будетъ удивляться, если вы и вовсе отступитесь?
— Кто? всякій! вы первая! Сейчасъ мнѣ еще нечего сказать вамъ, я самъ не знаю, что я сдѣлаю… Но отступиться мы всегда успѣемъ и позоръ тому, кто съ этого начинаетъ!..
Онъ ушелъ съ этимъ энергичнымъ восклицаніемъ. Быть можетъ, только для того, чтобы утѣшить ее или поддержать собственную бодрость? — подумала уныло Кубанская.
Она по-прежнему считала, что существуетъ только одна попытка стоющая, только одна слабая надежда, — та, которую онъ отвергъ такъ презрительно. Остановился передъ тѣмъ, надъ чѣмъ никогда не задумывается ни одна любящая женщина и черезъ что всегда одинаково трудно заставить перешагнуть мужчину: передъ собственной уязвленной гордостью.
Для нея это было слишкомъ ясно.
VII.
правитьСаша Кубанскій окончательно бросилъ учиться. Дома этого никто не замѣтилъ, да и едва ли кто-нибудь въ это время помнилъ объ его существованіи. Оба враждебные лагеря подозрительно выслѣживали другъ друга и отнеслись равно безучастно ко всему, что не имѣло прямой связи съ событіями.
Послѣ разговора съ Лизаветой Игнатьевной, Штаркъ прислалъ письмо, которымъ извѣщалъ своего ученика о непредвидѣнной, необходимой отлучкѣ изъ Петербурга и выражалъ увѣренность, что шестнадцатилѣтній юноша окажется на высотѣ положенія и справится одними собственными силами.
Обыкновенно Давидъ Семенычъ достигалъ подобными пріемами самыхъ лучшихъ результатовъ. Онъ вступилъ въ свои обязанности репетитора послѣ цѣлаго ряда педагоговъ, приходившихъ въ отчаяніе и въ благородное негодованіе отъ феноменальной лѣни мальчика и, наконецъ, отказывавшихся отъ него съ шумомъ и скандаломъ, перепробовавъ безъ пользы всѣ виды просьбъ и уговоровъ, жалобъ и наказаній — несносныхъ классныхъ сценъ съ выступающимъ на сцену родительскимъ авторитетомъ и съ самыми, баснословными устрашительными перспективами; послѣ того, какъ всѣ crescendo были нерасчетливо пущены въ ходъ, всѣ заряды выпущены на воздухъ и злополучный гимназистъ давно обреченъ безбоязненнымъ краснорѣчіемъ своего отца на самые ужасные виды человѣческой погибели…
Штаркъ сразу выбилъ Сашу изъ колеи тѣмъ, что онъ вполнѣ игнорировалъ его бурное прошлое. Онъ дѣлалъ это съ такой выдержкой, что мальчику случалось самымъ искреннимъ образомъ спрашивать самого себя: да, полно, знаетъ ли ужь онъ все? можетъ ли быть, чтобы и этого не предупредили, не «зарядили» его, какъ выражался гимназистъ?
Въ такомъ случаѣ, учитель совершенно пропустилъ мимо ушей всѣ скорбные листы неналечимой хронической лѣни. Онъ не обнаружилъ ни тѣни подозрительности и приступилъ къ дѣлу съ спокойной вѣрой въ Сашино прилежаніе, а главное, съ полнымъ довѣріемъ къ его правдивости. Онъ обращался съ нимъ, какъ со взрослымъ человѣкомъ, разсказывая при случаѣ, какъ самъ онъ съ четырнадцати лѣтъ жилъ самостоятельно и своими уроками содержалъ больного отца; онъ очень многое предоставлялъ на собственное усмотрѣніе мальчика и за два года ни разу не пожаловался на него родителямъ.
Саша началъ учиться. Въ началѣ не безъ искренняго рвенія, съ невольнымъ побужденіемъ оправдать ничѣмъ незаслуженное довѣріе, но потомъ… потомъ онъ привыкъ весьма скоро къ пріятнымъ сторонамъ своего положенія; благодарность, какъ вещество быстро испаряющееся, уступила мѣсто равнодушію и прежнее неодолимое отвращеніе мало-по-малу вступало въ свои права…. Правда, Саша не пускался на прежнія выходки — считалъ, напримѣръ, неприличнымъ въ свои годы лгать, — но онъ тянулъ гимназическую лямку, какъ слабосильная лошадь тянетъ грузный обозъ, и обязанности Штарка становились тяжелѣе и непріятнѣе съ каждымъ днемъ.
Въ крайнихъ случаяхъ Давидъ Семенычъ задавалъ ученику только одинъ вопросъ: «быть можетъ, Александръ Анатоліевичъ (онъ всегда звалъ его не иначе, какъ полныхъ именемъ, и трудно передать, въ какой мѣрѣ это импонировало мальчику) — быть можетъ, Александръ Анаталіевичь любитъ разнообразіе и перемѣна репетитора оживила бы его?» Новая личность всегда представляетъ долю интереса, хотя на нѣкоторое время! Въ этомъ саркастическомъ вопросѣ мальчику всегда слышалась такая глубина презрѣнія, что онъ боялся и ненавидѣлъ его всѣмъ сердцемъ.
Но на этотъ разъ воззваніе къ собственному достоинству ученика не возъимѣло желаннаго дѣйствія: Саша разсѣянно отложилъ въ сторону письмо Штарка. Онъ былъ погруженъ всецѣло въ высшей степени важныя и серьезныя соображенія, по поводу предстоящаго замужества Нади; объ этомъ событіи ему объявилъ съ торжествомъ и, сіяя гордостью, отецъ. О немъ плакала, не осушая глазъ, Лизавета Игнатьевна.
Обыкновенно Сашу приводилъ въ восторгъ малѣйшій намекъ на какую бы то ни было перемѣну въ жизни семьи. Даже если отецъ и мать препирались по поводу неблагоразумныхъ расходовъ и рѣчь заходила объ ихъ разстроенныхъ дѣлахъ, объ обезцѣненномъ имѣніи, о долгахъ, о необходимости положить этому конецъ — уѣхать въ провинцію или даже на время поселиться въ деревнѣ, даже и тогда сынъ не испытывалъ ничего кромѣ радостнаго оживленія и смутной надежды, что «наконецъ-то у нихъ все пойдетъ иначе!»…
Блистательная партія, которую дѣлала Надя, мѣняла положеніе совсѣмъ въ другую сторону. Разумѣется, теперь Кубанскіе не уѣдутъ изъ Петербурга и Сашѣ не предстоитъ ничего больше, какъ дотягивать еще четыре класса гимназіи — если только ему не предстояло нѣчто гораздо худшее…
Дѣло въ томъ, что помолвка Нади была торжествомъ личнаго врага ея, брата. Съ самаго начала знакомства, Саша и Ханайскій — гимназистъ младшихъ классовъ и однокашникъ его отца — какимъ-то образомъ очутилась сразу во враждебныхъ отношеніяхъ; къ тѣхъ нелѣпыхъ отношеніяхъ, прослѣдить развитіе которыхъ крайне трудно, потому что въ нихъ все зиждется на злорадной наблюдательности, на мѣткомъ вышучиваніи, на смѣлыхъ дерзостяхъ съ одной стороны — и на уязвленномъ высокомѣріи и близорукой безтактности — съ другой. Эрастъ Степанычъ не умѣлъ ни поставить авторитетно мальчишку на его мѣсто, ни стать самому выше серьезнаго состязанія съ нимъ. Гимназистъ сразу почувствовалъ, что съ нимъ должны считаться. Въ немъ заговорилъ весь задоръ строптивой и ожесточенной натуры — натуры, которую съ самаго появленія на свѣтъ всѣ условія, всѣ вліянія развивали и складывали именно въ этомъ направленіи…
Эрастъ Степанычъ въ годы Саши былъ настоящимъ маленькимъ petit maitre’омъ — носилъ прическу à l’anglasie, на домашнихъ вечерахъ танцевалъ со взрослыми барышнями, критиковалъ тономъ знатока всѣхъ танцовщицъ и зналъ по именамъ всѣхъ наѣздницъ; понятно, что онъ не переваривалъ дерзкаго, угрюмаго гимназиста, который изподлобья выслѣживалъ въ каждомъ слабыя стороны и ловилъ съ злорадствомъ малѣйшій поводъ вывести ихъ на свѣтъ божій.
Ханайскій сталъ отплачивать тѣмъ, то въ его присутствіи принимался доказывать Анатолію Петровичу, насколько важно въ нашемъ обществѣ свѣтское образованіе, и приводилъ разительные примѣры, сколь блестящія карьеры создавались единственно благодаря прекраснымъ манерамъ и хорошему французскому выговору. На мѣстѣ своего пріятеля, Эрастъ Степанычъ воспользовался бы тѣмъ, что сынъ провелъ почти все дѣтство за границей и зналъ иностранные языки; онъ отдалъ бы его въ лицей или въ школу правовѣдѣнія, а потомъ пустилъ бы его по дипломатической дорогѣ.
Саша — дипломатъ! Нечаянно ли, или съ злобнымъ инстинктомъ, какимъ обладаютъ иногда неумные люди, но Ханайскій не могъ попасть удачнѣе, найти струну болѣе отзывчивую для преслѣдованія своего маленькаго противника. Изъ безцѣльныхъ уколовъ и случайной пикировки развивалась мало-по-малу цѣлая угроза, совсѣмъ уже нешуточная…
Анатолій Петровичъ всей душей сочувствовалъ убѣжденіямъ своего друга. Свѣтскій молодой человѣкъ — благовоспитанный, веселый, любезный и покладливый, всегда былъ для него идеаломъ человѣка, безразлично, на какомъ гражданскомъ поприщѣ. Если по прискорбному положенію вещей этотъ молодой человѣкъ лишенъ возможности довольствоваться безобиднымъ поприщемъ бальныхъ залъ и гостиныхъ, а вынужденъ нѣкоторымъ образомъ снискивать себѣ пропитаніе — то, безъ сомнѣніи, чѣмъ будетъ это поприще благообразнѣе и благороднѣе, тѣмъ пріятнѣе для отцовскаго самолюбія. Анатолій Петровичъ всегда не долюбливалъ сына. Онъ, впрочемъ, относился довольно индифферентно, пока тотъ бѣгалъ маленькимъ мальчуганомъ, дикимъ и непокладливымъ, но нечасто и попадавшимъ на глаза отцу. Теперь, когда гимназистъ поднялся чуть не съ него ростомъ, Кубанскій понялъ, что, помимо любви или равнодушія, существуетъ еще родительское самолюбіе и что его сынъ какъ бы нарочно созданъ для того, чтобы всячески терзать самолюбіе такого отца, какъ онъ.
Дипломатическая карьера! Это, конечно, легко сказать и объ этомъ сладостно помечтать, но онъ сильно сомнѣвался, чтобы изъ его лѣнтяя и грубіяна, при всемъ его знаніи французскаго языка, какая-нибудь сила могла создать такой fine fleur культуры, какъ attaché посольства. Подъ вліяніемъ этихъ мечтаній, Анатолію Петровичу начинало казаться, что это было всегда его собственнымъ призваніемъ, sa vocation manquée, и что онъ навѣрное пошелъ бы далеко при своемъ остроуміи и обходительности. Правда, что въ дипломатіи требуется подчасъ также молчаливость, сдержанность, серьезность — гмъ, пожалуй, даже, что и нѣкоторая доза угрюмости не помѣшаетъ, для большей внушительности? — но вѣдь все въ мѣру и при условія пониманія собственной пользы, при готовности когда-нибудь образумиться!
Саша не обнаруживалъ ни тѣни чего-нибудь подобнаго. Одно слово «дипломатъ» производило на него впечатлѣніе удара бича на упрямую лошадь. Онъ не зналъ ни удержу, ни мѣры въ своихъ усиліяхъ доказать отцу и этому «безмозглому хлыщу», что не бывать этому никогда! его нельзя заставить! онъ не маленькій мальчишка, котораго можно запугать, онъ надѣлаетъ такихъ скандаловъ при первой попыткѣ, на первомъ же экзаменѣ, что они и сами рады не будутъ!
Если такія стычки происходили въ присутствіи Лизаветы Игнатьевны, то она не допускала до крайностей; она спокойно брала сторону сына и блистательно — по крайней мѣрѣ въ глазахъ Саши — побивала союзниковъ. Но если мальчикъ бывалъ одинъ противъ двухъ и даже трехъ взрослыхъ (Надя, конечно, была на ихъ сторонѣ), тогда онъ походилъ въ концѣ-концовъ на затравленнаго злого звѣрька, который съ бѣшенствомъ кидается на что попало. Ему и въ голову не приходило справиться по-точнѣе, насколько подобный планъ осуществимъ практически. Эрастъ Степанычъ обѣщалъ свою протекцію, обнадеживалъ своими связями, называлъ фамиліи. Саша переживалъ всѣ оттѣнки злобы и отчаянія слабаго существа передъ хладнокровнымъ рѣшеніемъ посторонней силы по-своему распорядиться его судьбой. Онъ видѣлъ, что имъ стоитъ только серьезно захотѣть… Его увѣрили, что на сопротивленіе его «тамъ» не посмотрятъ, послѣ того какъ Эрастъ Степанычъ предупредитъ и попроситъ кого слѣдуетъ. Очевидно, что всякое начальство возьметъ сторону отца.
Саша жилъ подъ этимъ страхомъ. Онъ возлагалъ смутныя надежды на заступничество матери, на то, что Ханайскій только дразнитъ его, а въ сущности, не захочетъ путаться въ чужія дѣла — ужъ онъ брался сдѣлать такую задачу и не легкой и не заманчивой! — но, на всякій случай, мальчикъ старался держать по возможности въ порядкѣ свои гимназическія дѣла и лишній разъ заглядывалъ въ учебникъ, «чтобы не подавать повода». Онъ пошелъ еще дальше и сталъ избѣгать сильнаго противника; пересталъ задирать его, угрюмо отмалчивался на его вызовы. Эрастъ Степанычъ съ удовольствіемъ видѣлъ, какъ онъ краснѣлъ и безмолвно кусалъ себѣ губы, какъ злобный огонекъ возникалъ въ его черныхъ глазахъ.
Ханайскій — женихъ Нади.
Когда Саша узналъ объ этомъ, когда онъ увидѣлъ безмѣрное отчаяніе Лизаветы Игнатьевны, онъ понялъ къ первый разъ, какъ велико безсиліе его матери направить жизнь семьи по своему желанію. Теперь она не можетъ запретить дочери выйти замужъ за ненавистнаго ей человѣка: что, если потомъ она такъ же не сможетъ помѣшать Анатолію Петровичу распорядиться судьбой сына? Очевидно, что теперь Ханайскій уже съ полнымъ правомъ вмѣшается въ дѣла семьи, что Надя добьется этого, чтобы преобразить своего братца въ «приличнаго молодого человѣка».
Ему надѣяться не на кого. Но такъ какъ, слава Богу, онъ не баба, то и защититъ себя самъ. Онъ попытается теперь же жить на свой страхъ.
Саша не спалъ цѣлую ночь — первую въ его жизни. Мысли необыкновенно ясно и смѣло складывались въ его мозгу, сердце то билось полными, сильными ударами, то замирало новымъ, незнакомымъ страхомъ. Жизнь ломилась на-двое. Цѣлая половина ея уходила въ прошлое со своей дѣтской безпечностью, съ вѣрой въ другихъ, въ то, что невѣдомая благодѣтельная сила бережетъ и охраняетъ. Мальчикъ не понялъ, но почувствовалъ, какъ въ концѣ концовъ каждый одинокъ. Вдругъ онъ больше ни въ кого кругомъ себя не вѣрилъ. Онъ пожалѣлъ мать — пожалѣлъ сознательно въ первый разъ, но жалость была въ эту минуту лишнимъ бременемъ и онъ не останавливался на ней, отыскивая ту силу, за которую можно ухватиться. Онъ зналъ, что она есть, только не въ его семьѣ.
Надо искать ее въ другомъ мѣстѣ, тамъ гдѣ живутъ другіе — живутъ лучше, довольные собою. Штаркъ — сила, но не о немъ думалъ Саша. Въ немъ было что-то высокомѣрное, враждебное, несмотря на всю безукоризненность отношенія его къ своему дѣлу. Чувствовался въ этомъ отношеніи холодный принципъ и понималось инстинктивно, что тутъ нѣтъ мѣста для него лично — для Саши Кубанскаго, для злополучнаго маленькаго лѣнтяя, котораго никто не любилъ въ его собственной семьѣ, который, самъ не зная какъ, самъ не понимая почему, стоялъ совсѣмъ одинъ, имѣлъ задорный, непріятный нравъ, выносилъ, какъ пытку, монотонную школьную жизнь, состязался, какъ съ личнымъ врагомъ, съ безжизненной школьной наукой.
На другой день Саша поднялся бодрый и совсѣмъ неутомленный, хотя только подъ-утро забылся тяжелымъ сномъ. Онъ старательно пересчиталъ два раза все, что заключалось въ его старенькомъ портмоне — около рубля серебромъ и мѣдью — и долго, упрямо разыскивалъ мѣдный пятакъ, который, онъ помнилъ, что засунулъ наканунѣ въ карманы брюкъ.
Въ столовой Саша проглотилъ наскоро стаканъ чаю и побранился со старушкой Палагеюшкой, отбояриваясь отъ завтрака, который она, по обыкновенію, приготовила для него. Онъ нацѣпилъ на плечи пустой ранецъ и вышелъ изъ дому, напутствуемый увѣреніями старухи, что онъ опоздалъ и будетъ сегодня непремѣнно оставленъ. Мальчикъ подумалъ не безъ лукавства, что это какъ нельзя болѣе кстати и не сталъ разувѣрять ее. Въ швейцарской онъ снялъ ранецъ и поручилъ спрятать его до тѣхъ поръ, дока онъ не спроситъ. Потомъ спѣшной и озабоченной походкой Саша дошелъ до конки и поѣхалъ въ противуположную сторону отъ той улицы, гдѣ находилась его гимназія.
VIII.
правитьВъ конкѣ Саша доѣхалъ до конца; потомъ пересѣлъ въ другую, бросилъ ее на половинѣ пути и прошелъ еще порядочный конецъ пѣшкомъ, прежде чѣмъ остановился передъ громаднымъ пятиэтажнымъ домомъ, занявшимъ полъ квартала; передъ одною изъ тѣхъ каменныхъ твердынь со множествомъ подъѣздовъ, съ нѣсколькими воротами, дворами и сквозными выходами на другія улицы, которыя вмѣщаютъ въ себѣ населеніе маленькаго городка и могутъ представить образчики всѣхъ возможныхъ видовъ ремесла и торговли.
Надъ одними воротами красовалась большая, чистенькая вывѣска: Столярная, мастерская И. Зандера. Tischler Johann Sander.
Бѣлая стрѣлка на черномъ подѣ упиралась въ самый подъѣздъ, тутъ же подъ воротами.
Въ глубинѣ двора, виднѣлся микроскопическій круглый сквэрикъ и надъ нимъ намалеванный прямо на стѣнѣ черный сапогъ такихъ почтенныхъ размѣровъ, что онъ бросался въ глаза съ противуположнаго тротуара. Двѣ дѣвицы въ желтомъ и въ красномъ платьяхъ гладили бѣлье на доскахъ, изображенныхъ почти вертикально, и безъ лишнихъ словъ, одними своими улыбками; приглашали населеніе столицы къ опрятности. Ярко-красныя кастрюли таинственно прятались одна въ другую, а разбросанные вокругъ нихъ огненные самовары, сковороды, крюки и щипцы — напоминали скорѣе загадочныя орудія пытки, нежели аттрибуты мирнаго кулинарнаго мастерства. Дама въ зеленой амазонкѣ и невѣста въ бѣломъ тюлѣ дрогли на морозѣ бокъ-о-бокъ съ туркомъ въ красныхъ шараварахъ и синей чалмѣ, потягивавшимъ безпечно свой кальянъ. Настоящіе миніатюрные китайцы держали въ рукахъ настоящіе вѣсы съ настоящимъ чаемъ и не обращали никакого вниманія на разъяреннаго быка, готоваго разнести въ дребезги цѣльныя зеркальныя стекла. Дѣвица съ голыми локтями доила корову и, отвернувшись, дѣлала глазки публикѣ, не замѣчая, что ея Машка направляетъ свои стопы прямехонько въ элегантный будуаръ, драпированный розовыми гардинами, съ самомоднѣйшими пуфами «капитоне». Глазированныя свиныя головы и толстыя фаршированныя пулярки лежали совсѣмъ готовыя на тарелкахъ среди разнороднѣйшихъ колбасъ и жирныхъ окороковъ, разжигая немилосердно аппетитъ и возбуждая жажду, которую, впрочемъ, стоило только пожелать утолить изъ безчисленныхъ разноцвѣтныхъ бутылокъ, сгруппированныхъ затѣйливыми, душу веселящими, пирамидами. Однакожъ, людей, черезъ-чуръ невоздержныхъ, гуманно предостерегалъ отъ увлеченія, призывая въ благоразумію, великолѣпный лиловый бархатный гробъ съ золотыми позументами и блестящими пышными кистями.
Разнороднѣйшія человѣческія потребности наглядно смѣняли одна другую и опоясывали прихотливымъ пестрымъ кольцомъ домъ купца второй гильдіи, который и самъ пріютился тутъ же, въ угловомъ трактирѣ, олицетворенномъ двумя краснощекими мужиками, передъ столомъ, накрытымъ бѣлоснѣжной скатертью, съ чайными блюдцами на двухъ пальцахъ, надъ которыми паръ поднимался сплошными бѣлыми клубами.
Второй этажъ проявлялъ больше солидности и полагался единственно на грамотность и просвѣщеніе столичныхъ жителей. Буквы золотыя, буквы бѣлыя, буквы черныя, буквы большія и маленькія, буквы русскія и иностранныя рябили въ глазахъ и сами собою, навязчиво слагались въ слова и фразы заманчивыя, соблазнительныя и успокоительныя — обнадеживая существо, затерявшееся среди чужой, милліонной толпы, что всѣ его нужды, желанія и прихоти будутъ удовлетворены немедленно, всѣ немощи излечены, всѣ затрудненія устранены, само собой разумѣется, съ тѣмъ небольшимъ условіемъ, что онъ не настолько наивенъ, чтобы явиться сюда съ пустыми карманами!..
Саша Кубанскій завернулъ въ ворота, поднялся за двѣ ступеньки и открылъ дверь, на которую указывала бѣлая стрѣлка. Она открывалась съ пронзительнымъ звономъ прямо въ столярную мастерскую.
Небольшое пространство у самой двери, отгороженное дубовымъ прилавкомъ для публики — смотрѣло тѣсной коробкой въ огромной комнатѣ, казавшейся еще больше отъ того, что вся верхняя часть ея была отдѣлена грубо сколоченными антресолями и завалена брусьями, досками, планками и прочимъ матеріаломъ всѣхъ возможныхъ сортовъ дерева. Оставшееся пространство, какъ разъ въ высоту человѣка средняго роста, казалось поэтому непропорціонально длиннымъ, вытянувшись на протяженіи четырехъ оконъ. Середину потолка подпирала пара грубыхъ кирпичныхъ колоннъ, вокругъ которыхъ устроены были лари для храненія инструментовъ. Кирпичный-же полъ краснѣлся подъ легкимъ слоемъ опилокъ и стружекъ.
Въ воздухѣ стоялъ терпкій запахъ свѣжаго дерева, лаковъ и клея; въ сосѣдней комнатѣ пронзительно свистѣла пила, лязгалъ рубанокъ — гдѣ-то еще дальше стучали въ перебой два молотка.
Саша снялъ фуражку и безсознательно улыбался, прислушиваясь къ этимъ бодрящимъ звукамъ, втягивая въ себя знакомый запахъ, который онъ предпочиталъ всѣмъ духамъ на свѣтѣ.
Изъ-подъ одного изъ станковъ, размѣщенныхъ вдоль оконъ, вырвалась маленькая собаченка и съ пронзительнымъ лаемъ кинулась къ прилавку.
— Цыцъ!.. Топорикъ!.. Топорочка!.. Топочка!.. цыцъ, милый!.. Здравствуй, здравствуй, шельмецъ ты эдакій!..
Гимназистъ и кудлатая дворняшка, любимый питомецъ мастерской, прозванный Топоромъ и всхоленный всей рабочей семьей на мягкихъ душистыхъ опилкахъ — обнимались за прилавкомъ съ самой чистосердечной радостью. Топоръ упирался передними лапами въ плечи Саши, оставляя бѣлые слѣды на его сѣромъ пальто и самымъ нѣжнымъ образомъ лизалъ его прямо въ губы.
— Ну?! что это еще означаетъ? отчего вы здѣсь? — послышался изъ глубины комнаты добродушно сердитый вопросъ.
У станка выпрямилась, не поднимаясь на ноги, массивная фигура въ темной блузѣ. Красивое лицо, красное и вспотѣвшее, съ тонкой деревинной нитью въ мягкой бородѣ, завивавшейся шелковистыми колечками, начиная отъ самыхъ висковъ — оглянулось на гимназиста съ быстрымъ и проницательнымъ взглядомъ изъ-подъ пушистыхъ бровей.
— Здравствуйте, Herr Sander! — расшаркался мальчикъ не особенно таки развязно.
Herr Sander переложилъ коротенькую трубочку изъ одного угла рта въ другой, прищурилъ лѣвый глазъ и заглянулъ въ окно на тѣнь, которую отбрасывалъ черезъ дворъ боковой флигель.
Эта тѣнь исполняла у него роль солнечныхъ часовъ, если ему не хотѣлось отрываться отъ работы и лѣзть въ карманъ.
— Павлуша ушелъ въ гимназію два часа назадъ. Вы опоздали, — замѣтилъ онъ флегматически и уже приготовился снова пустить въ ходъ станокъ, когда его остановилъ отвѣтъ Саши:
— Я не пойду сегодня въ гимназію, Herr Sander… Я пришелъ собственно къ вамъ… по дѣлу.
Нѣмецъ отложилъ въ сторону небольшую точеную колонку, которую собирался доканчивать и съ неудовольствіемъ двинулъ своимъ кожанымъ табуретомъ.
— Ну, ну!.. не знаю, какія такія дѣла у васъ до меня въ рабочее время!..
— Да, въ самомъ дѣлѣ!.. я не зналъ… то-есть, вздоръ — я знаю, разумѣется, что вы теперь заняты… но вы, пожалуйста, Herr Sander… Я не буду вамъ мѣшать!.. вы только позвольте мнѣ изложить вамъ…
Саша покраснѣлъ, какъ ракъ, и смѣшалсія, какъ институтка. Онъ прошмыгнулъ изъ-за прилавка хорошо знакомой ему узенькой подъемной дверкой около самой стѣны, поспѣшно стащилъ съ себя пальто и уложилъ въ уголку, примостивъ сверху фуражку, стараясь, чтобы все это какъ можно меньше бросалось въ глаза, помня твердо, что хозяинъ любитъ аккуратность. Въ одномъ поношенномъ мундирчикѣ, высокій и худенькій, съ лицомъ, поблѣднѣвшимъ отъ внутренняго волненія, съ маленькой рѣшительной морщинкой, трепетавшей между бровей — онъ смотрѣлъ совсѣмъ другимъ, на себя непохожимъ, среди этой большой благоустроенной мастерской, гдѣ на всемъ лежала печать солидности, порядка и прилежнаго, неустаннаго труда. Какъ будто и слѣда не осталось отъ всегдашней безцѣльной строптивости, отъ угрюмой вялости лѣниваго, скучающаго Саши… Онъ зорко посматривалъ вокругъ себя и съ заискивающей робостью косился на стараго столяра.
— Ого, Herr Sander, вашъ знаменитый шкафикъ подходитъ, кажется, къ концу? да когда-жъ это вы успѣли?.. Чудо!.. вотъ великолѣпіе-то!.. ausgezeichnet, Herr Sander!
Саша распахнулъ всѣ дверцы и въ каждую по-очереди засунулъ голову, ощупывая и разглядывая, даже нюхая съ азартомъ если не знатока, то самаго рьянаго любителя.
— Непостижимо!.. вѣдь для цѣлаго бока рѣзьба и начата даже не была въ послѣдній разъ. И сколько еще всякихъ другихъ заказовъ!.. Когда вы поспѣли?.. Ахъ, вотъ чудесно-то! это вторая колонка туда, внизъ, не правда ли?.. Вы это послѣ придумали? На чертежѣ не было колонокъ, я отлично помню.
Онъ вертѣлся теперь около станка, стараясь разглядѣть колонку и быстро оглядываясь, чтобы сличить ее съ той, которая стояла на полу, прислоненная въ шкафику.
— Это Максъ мнѣ далъ совѣтъ. У него очень хорошій вкусъ въ нашемъ дѣлѣ, — проговорилъ съ спокойной важностью столяръ.
— Развѣ… развѣ Максимъ вернулся? — переспросилъ Саша измѣнившимся голосомъ, и краска вспыхнула на его щекахъ.
— О, да! онъ пришелъ три дня назадъ. Но слушайте, какое же ваше дѣло? Я не могу столько болтать, вы знаете.
Herr Sander протяжно свиснулъ. Изъ сосѣдней комнаты тотчасъ же ворвался, какъ бомба, одинъ изъ младшихъ учениковъ — маленькій, коренастый мальчуганъ въ длинномъ, немилосердно выпачканомъ парусинномъ фартукѣ и съ руками до того черными и лоснящимися отъ насохшаго на нихъ лака, что можно было держать пари, что на нихъ надѣты лайковыя перчатки. Онъ весело переглянулся съ Сашей и остановился передъ хозяиномъ на вытяжкѣ, безстрастно вздернувъ вверху плутоватую рожицу съ круглымъ носомъ и бѣлыми зубами.
Старый нѣмецъ поморщился.
— Не тебя нужно. Сколько разъ я сказалъ, чтобы такимъ поросенкамъ не показываться на мои глаза? Маршъ за работу! Пришли ко мнѣ Ивана.
Мальчуганъ пятился эадомъ въ двери и подмигивалъ гимназисту, выдѣлывая за спиной хозяина какіе-то кабалистическіе знаки своими черными пальцами. Но, къ его удивленію, тотъ отвернулся отъ него съ неудовольствіемъ.
Вмѣсто него явился юноша лѣтъ двадцати, благообразный и степенный, съ ремешкомъ на лбу, придерживавшимъ пышные русые волосы и съ едва обозначавшеюся растительностью на продолговатомъ серьезномъ лицѣ. Его опрятная блуза и кожаный фартукъ ловко сидѣли на сухощавой фигурѣ, а въ тихомъ голосѣ было что-то важное, совсѣмъ неожиданное въ рабочемъ. Онъ издали покровительственно кивнулъ головой гимназисту и, подойдя ближе, первый протянулъ ему руку.
— Меня спрашивали? — освѣдомился онъ, не спѣша, у хозяина.
Herr Sander поднялся съ мѣста и отвелъ его къ противоположной стѣнѣ; тамъ они принялись вдвоемъ обсуждать что-то надъ старой, покрытой великолѣпною рѣзьбой дубовой дверцей, распростертой на двухъ низенькихъ козлахъ.
Саша, на свободѣ, съ жадностью накидывался и переворачивалъ все, что ему казалось новымъ и еще невиданнымъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ не былъ въ мастеровой. Съ какимъ восторгомъ проводилъ бы онъ здѣсь все свободное время, еслибъ не опасался слишкомъ явнаго неудовольствія хозяевъ!
Не одно то, что посторонній человѣкъ болтается зря среди людей, занятыхъ каждый своимъ дѣломъ, заставляло стараго нѣмца строго хмурить пушистыя, сѣдыя брови каждый расъ, когда тщедушная фигурка гимназиста неувѣренно и несмѣло заглядывала въ дверь… Онъ смотрѣлъ на это гораздо глубокомысленнѣе: — онъ считалъ, что не должно необдуманно отвлекать мальчика — ein Sohn des edlen Haases — отъ его среды и отъ того общества, въ которомъ ему придется жить. Такія мысли невольно приходили въ его разсудительную голову, при видѣ все возраставшаго энтузіазма, какой проявлялъ къ его мастерству этотъ балованный барченокъ, между тѣмъ, какъ его собственный Павлуша пропадалъ надъ книгами и съ увлеченіемъ скрипѣлъ перомъ за своей досчатой перегородкой долго, долго послѣ того, какъ всѣ обитатели мастерской оглашали воздухъ здоровымъ рабочимъ храпомъ.
Первый ученикъ гимназіи — бѣлый, розовый, упитанный и благодушный — Павлуша говорилъ съ утра до ночи объ учителяхъ и школьныхъ порядкахъ, объ отмѣткахъ и экзаменахъ, бредилъ университетомъ и презрительно швырялъ ногами «негодный хламъ», будь то самый драгоцѣнный осколокъ работъ старыхъ итальянскихъ мастеровъ, самый несомнѣнный шедевръ стили Renaissance или Henri Quatre. Онъ получалъ высшій балъ за головки мадоннъ и сельскіе пейзажи съ коровами, отпечатанные на желтоватомъ картонѣ, но не могъ сдѣлать правильно ни одного чертежа, который поручалъ ему отецъ. Павлуша зналъ и признавалъ только то, чему учили въ гимназіи, и притомъ непремѣнно такъ именно и въ тѣхъ самыхъ выраженіяхъ, какія употреблялъ тотъ учитель, который ставилъ пятерки благонравному первому ученику.
Сближеніе стараго столяра съ товарищемъ сына съ того и началось, что случайный гость съ увлеченіемъ предложилъ докончить чертежъ, надъ которымъ старый нѣмецъ слѣпилъ глаза, желая представить наглядно безтолковому заказчику все то, что носилось въ его творческой фантазіи. Herr Sander былъ художникъ гораздо болѣе, чѣмъ подозрѣвалъ онъ самъ или кто-нибудь изъ окружающихъ. Мастерская работала на нѣсколько извѣстныхъ фирмъ и старому нѣмцу поручали всѣ тѣ заказы, гдѣ требовалось реставрировать со всевозможной осторожностью драгоцѣнную старинку или придѣлать какую-нибудь новую мебель, примѣняясь въ стилю и вкусу стараго мастера.
Равнодушіе и невѣжество сына очень огорчали старика и огорчали бы еще несравненно сильнѣе, еслибъ ему не мерещилась въ отдаленномъ будущемъ блестящая и почетная карьера человѣка просвѣщеннаго.
Съ наивностью людей темныхъ, по неодолимому инстинкту, толкающему человѣка карабкаться выше и выше, залетать въ своихъ мечтаніяхъ непремѣнно дальше своей сферы, старый Зандеръ и его почтенная супруга умилялись до глубины души надъ успѣхами младшаго сына.
Они помирились разъ навсегда съ мыслію, что и его также они никогда не увидятъ надъ дѣдовскимъ станкомъ въ скромной блузѣ темнаго, но честнаго и свободнаго работника. Такимъ образомъ, волей-неволей продолженіе фамильныхъ традицій возлагалось уже на третьяго члена семьи — на маленькую Батю или Бетхенъ, какъ звалъ ее отецъ. Съ самаго опредѣленія въ гимназію второго сына, честный нѣмецъ, не понимавшій жизни на авось, безъ строго-опредѣленной программы, порѣшилъ отдать дочь въ жены лучшему изъ своихъ учениковъ, и подмастерье Нишъ постепенно, но систематически, выдвигался на первый планъ. Вся мастерская привыкла видѣть въ немъ будущаго члена семьи и самъ юноша проникался сознаніемъ, что будущность заведенія зависитъ отъ его успѣховъ въ дѣлѣ и отъ того, насколько оправдаетъ онъ возлагаемыя на него упованія.
Надъ будущностью же Павлуши носился таинственный и лучезарный туманъ, на который не должно посягать преждевременно близорукими человѣческими разсчетами. Благочестивые супруги даже другъ отъ друга скрывали тщательно все, что рисовалось подчасъ въ ихъ фантазіи, благодаря великолѣпнымъ балламъ, похвальнымъ листамъ и наградамъ, сыпавшимся на счастливаго мальчика. Онъ самъ наивно и добродушно вѣрилъ въ то, что его дѣтскіе тріумфы — лишь первыя ступени блестящей лѣстницы, которая вознесетъ его, быть можетъ, на вершины человѣческихъ успѣховъ и подниматься по которой будетъ всегда одинаково легко и пріятно для того, кто незнакомъ съ лѣнью, любитъ родителей и почитаетъ своихъ наставниковъ и начальниковъ.
Какимъ образомъ этотъ первый ученикъ, этотъ прилежный, благонравный мальчикъ, безмятежный и нѣсколько туповатый, могъ подружиться съ Сашей Кубанскимъ, съ вѣчно щетинившимся и воевавшимъ съ цѣлымъ сонмомъ школьныхъ властей? Это было одно изъ случайныхъ и мимолетныхъ школьныхъ сближеній, изъ котораго, разумѣется, ничего и не вышло бы, еслибы оно не завело Сашу въ мастерскую.
Саша не зналъ, можно ли имѣть призваніе къ столярному мастерству — но онъ зналъ твердо, что ненавидитъ все сильнѣе и сильнѣе ту жизнь, которою жила его семья и которую роковымъ образомъ она навязывала и ему, жизнь, гдѣ не было ни интереса, ни счастья, ни единодушія, ни даже простого довѣрія; не было ни преданныхъ вѣрныхъ друзей, ни опредѣленнаго общественнаго круга — ничего, что не зависѣло бы отъ взбалмошныхъ и случайныхъ фантазій Анатолія Петровича, что не вызывало бы безплодныхъ протестовъ и глухой борьбы матери.
Столярная мастерская нѣмца Зандера была единственнымъ новымъ міромъ случайно доступнымъ ему — и мальчикъ прильнулъ къ этому новому міру всей душой. Онъ полюбилъ въ немъ все — и людей, до послѣдняго замазаннаго мальчугана, не успѣвшаго подвинуться дальше растиранія красокъ и разогрѣванія клея, и каждую вещь, создававшуюся на его глазахъ или гласящую понятно и увлекательно объ отжитыхъ вѣкахъ, объ отжившихъ свою череду людяхъ, наложившихъ на нее печать своихъ вкусовъ и требованій, — гласящую о томъ самомъ, о чемъ такъ скучно и сухо трактовалось въ ненавистныхъ ему учебникахъ! Къ старику Зандеру Саша питалъ сыновнюю нѣжность, почиталъ, уважалъ и считалъ его чуть что не геніемъ. Добродушная Марья Лукьяновна, богомольная и трудолюбивая дочка купца третьей гильдіи, проникнутая раболѣпнымъ благоговѣніемъ къ своему мужу, представлялась ему идеаломъ доброты, хотя ей и случалось не разъ на его глазахъ пребольно отодрать за уши провинившагося ученика. Маленькая Кетхенъ, тупая и пугливая, но довольно миловидная, не шла ни въ какое сравненіе съ красавицей Надей, а подмастерье Иванъ былъ тотъ человѣкъ, которому Саша завидовалъ одному въ цѣломъ мірѣ. Не задумавшись, онъ помѣнялся бы съ нимъ судьбою — даже еслибъ для этого самому ему приходилось начинать съ клея и красокъ, съ подметанья половъ и предоставленія тихъ ушей въ распоряженіе хозяйки.
Но, однако, кто же въ душѣ не знаетъ себѣ цѣны? Саша слишкомъ часто проявлялъ свои способности, свою понятливость, находчивость, свою страстную любовь въ дѣлу — его безъ, сомнѣнія, не заставили бы долго толочь охру, когда ему необходима только самая маленькая практика для того, чтобы не ударить въ грязь лицомъ не хуже другихъ.
Когда у мальчика начинали совсѣмъ уже нестерпимо зудѣть руки, онъ отправлялся въ заднюю мастерскую, гдѣ совершалась вся предварительная, черная работа и выхватывалъ рубанокъ у какого-нибудь мальчугана, незамѣтно сунувъ ему въ руку пару папиросъ. Счастливецъ спасался заднимъ ходомъ, а сынъ изящнаго Анатолія Петровича, кандидатъ на дипломатическую карьеру, принимался съ наслажденіемъ стругать доску, косясь по сторонамъ и прислушиваясь къ звукамъ другихъ рубанковъ.
Наконецъ, старикъ Зандеръ вернулся къ своему станку.
Подмастерье Иванъ принесъ инструменты и опустился на колѣни передъ драгоцѣнной дверкой. Саша только-что собирался взглянуть поближе на его работу, когда старикъ неожиданно удержалъ его за плечо.
— Nun, mein Kind… когда же вы будете разсказать мнѣ ваше дѣло? Для чего вы опять пропустили такъ много классовъ? Вотъ увидимъ, что вамъ будетъ говорить за это мой Павлуша!
Саша ни въ грошъ не ставилъ мнѣнія своего пріятеля, но старый нѣмецъ питалъ инстинктивное благоговѣніе темнаго человѣка и врожденное уваженіе своей націи ко всему, что такъ или иначе соприкасалось съ наукой.
Неожиданный вопросъ смутилъ мальчика. Онъ развлекся и въ эту минуту вовсе не думалъ о той заботѣ, которая привела его сюда въ неурочный часъ. Приходилось внезапно, безъ всякихъ приготовленій, приступить въ объясненію, о которомъ даже и подумать нельзя было безъ трепета.
Онъ хорошо сознавалъ всю невѣроятность успѣха, понималъ всю необычайность, всю несообразность своихъ желаній съ точки зрѣнія другихъ — этого почтеннаго отца семейства, добивавшагося для собственныхъ сыновей какъ разъ того самаго, отъ чего онъ опасался… Не безуміе ли надѣяться хотя одну минуту, чтобы онъ согласился содѣйствовать подобному сумасбродству, захотѣлъ бы взялъ сторону сына противъ отца и матери!.. Все это въ такой мѣрѣ показалось Сашѣ невѣроятнымъ, онъ такъ испугался возможности быть выпровоженнымъ безъ дальнихъ разсужденій на двери обожаемой мастерской, съ запрещеніемъ переступать завѣтный порогъ, что у него буквально языкъ прилипъ къ гортани и слова стали поперекъ горла.
«Am Ende, sollt’er noch lügen?» — пришло невольно въ голову нѣмцу, и его открытое лицо затуманилось.
Онъ слегка отодвигалъ отъ себя мальчика, стараясь прочесть на его лицѣ причину такого сильнаго смущенія.
Вдругъ Саша протяжно вздохнулъ и едва не вскрикнулъ отъ облегченія: счастливая мысль блеснула у него въ головѣ никакъ это случается иногда въ затруднительныя минуты — онъ въ тотъ же мигъ сообразилъ всѣ многостороннія выгоды своей находки.
— Ахъ, вѣдь я совсѣмъ и позабылъ, Herr Sander! — заговорилъ онъ ужъ съ жаромъ. — У меня къ вамъ просьба, т.-е., я хочу попросить васъ сдѣлать… т.-е. заказать вамъ одну вещь! Моя сестра выходитъ замужъ и я хочу сдѣлать ей подарокъ.
Саша полѣзъ въ карманъ, а столяръ съ интересомъ слѣдилъ за его руками. Ни одно знаменательное событіе, ни одна памятная годовщина въ истинно нѣмецкой семьѣ не можетъ обойтись безъ вещественныхъ доказательствъ симпатіи и вниманія близкихъ, а потому каждый нѣмецъ всегда готовъ сочувствовать человѣку, собирающемуся сдѣлать подарокъ.
Саша вытащилъ изъ кармана сложенный вчетверо и изрядно помятый листъ бумаги; Зандеръ помогъ разгладить его на собственномъ колѣнѣ съ благодушной усмѣшкой человѣка, любопытство котораго будетъ сейчасъ удовлетворено. На листѣ оказался небольшой чертежъ, внизу котораго былъ помѣщенъ миніатюрный масштабъ.
— Ну! — что у васъ тутъ? Ящикъ?
— Шкатулка, Herr Sander. Знаете, эдакая дамская шкатулочка, въ которой очень много ящиковъ. Здѣсь — зеркало… вотъ, видите — оно поднимается. Подушечки для булавокъ, бархатныя. А съ этой стороны, Herr Sander (Саша стремительно перевернулъ листъ другимъ концомъ) вотъ тутъ — секретный ящикъ съ пружинкой. Только она должна быть изъ отличнаго, изъ самаго лучшаго дерева! какое самое лучшее, Herr Sander, розовое? На крышкѣ — выпуклыя буквы и ключиковъ два; вотъ видите, тутъ еще одинъ замочекъ — очень маленькіе, крохотные и какой-нибудь особенной формы…
Шкатулка произвела эффектъ. Старикъ долго вертѣлъ въ рукахъ чертежъ, поворачивая его въ разныя стороны и заглядывая въ пояснительныя выноски, которыя Саша крупными буквами вывелъ съ одного боку. Онъ улыбался и покачивалъ головой.
— Все самъ выдумалъ! — произнесъ онъ съ убѣжденіемъ, пощелкивая пальцемъ по бумагѣ съ такимъ довольнымъ видомъ, какъ если-бъ это было первое изобрѣтеніе его собственнаго сына.
— Только вотъ секретный ящикъ… никакъ не могу сладить! — отозвался скромно Саша. — Вы ужъ сами, пожалуйста — только чтобы совсѣмъ, совсѣмъ не было замѣтно!.. Здѣсь только мѣсто показано.
— Гм… очень маленькій, — замѣтилъ серьезно Зандеръ, внимательно обводя ногтемъ уголокъ, отведенный Сашей для дамскихъ секретовъ.
— Ничего. Это вѣдь такъ! спрятать что-нибудь. Письма.
— Хорошо для денегъ, только надо по-больше.
— Нѣтъ, не для денегъ — для писемъ! — съ жаромъ стоялъ на своемъ мальчикъ. — Деньги унесутъ и со шкатулкой.
— Хорошо, хорошо; пусть сестрица ваша сама ужъ разсудятъ! Ну, вомъ я что вамъ теперь скажу: шкатулка хорошая, не стыдно подарить невѣстѣ, но только работы очень много… А вы молодецъ мальчикъ и надо, чтобы мой Павлуша посмотрѣлъ на это!
— А--а! такъ вотъ онъ какой, вотъ Саша Кубанскій? Очень, очень радъ, что вижу васъ, наконецъ! А какая же это сестрица ваша выходить за-мужъ! не та ли красавица, въ которую влюбленъ Давидъ Штаркъ? Это ея секретамъ вы собираетесь покровительствовать, мой невинный птенецъ!
Человѣкъ, проговорившій все это громко и весело, давно уже стоялъ на порогѣ сосѣдней комнаты, прислушиваясь и разглядывая съ любопытствомъ маленькаго гостя. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати шести — чрезвычайно красивый, какъ бываютъ иногда красивы молодые нѣмцы. Въ его лицѣ была неуловимая поэзія… въ мечтательномъ взглядѣ голубыхъ глазъ, въ разсѣянной улыбкѣ совершенно розовыхъ губъ, въ живописномъ безпорядкѣ каштановыхъ длинныхъ волосъ. Женственно-нѣжное лицо оттѣнила очень короткая курчавая бородка, ни одна морщинка не бороздила высокаго, бѣлоснѣжнаго лба.
— А--а! Максъ! — ну вотъ и отлично. Поди, поди сюда поближе. Посмотри, на-милость, какой чертежъ составилъ этотъ ребенокъ безъ всякой помощи? Вотъ и скажи, правъ ли я, когда повторяю, что у него очень большія способности!
Старикъ Зандеръ поднялся съ своего мѣста на встрѣчу сыну и торжественно растянулъ передъ нимъ измятый Сашинъ чертежъ.
Самъ «ребенокъ» взялъ въ сторону и, закусивъ губу, наморщивъ брови, удивленно и подозрительно разглядывалъ женоподобнаго красавца въ щегольской темной блузѣ, съ узенькимъ бѣлоснѣжнымъ воротничкомъ и съ тончайшей, золотой цѣпочкой отъ часовъ, надѣтой по-женски черезъ голову…
И это — Максимъ?
IX.
править— Да, да, безъ сомнѣнія, очень хорошо… отлично! только для чего же собственно предназначается эта дребедень?
— Ну, ну! это совсѣмъ не… дребедень… будетъ очень миленькая вещица, если я имѣю время заняться ею. Вѣдь не правда ли, mein Kind — это еще не такъ очень скоро нужно? А впрочемъ… halt nun! — у меня сейчасъ одна мысль въ головѣ.
Старикъ оставилъ чертежъ въ рукахъ сына я неспѣшно взобрался на антресоли по крутой, узенькой лѣсенкѣ въ дальнемъ углу мастерской. Онъ забылъ о недоконченной витой колонкѣ, валяющейся на станкѣ, забылъ обо всѣхъ текущихъ дѣлахъ, въ приливѣ того увлекательнаго интереса, который знакомъ всѣмъ истиннымъ мастерамъ своего дѣла. Стараго работника до глубины души трогала эта первая самостоятельная дѣтская выдумка, въ которой сказалось такъ много соображенія, вкуса и всего пуще страстной охоты къ дѣлу. Это безсознательная работа способностей, инстинктивно ищущихъ для себя выхода. Онъ былъ весь сосредоточенъ въ эту минуту на желаніи помочь, сдѣлать что-нибудь дѣйствительно недурное изъ свадебнаго подарка Саши.
Максъ и гимназистъ остались одни. Молодой человѣкъ бросалъ небрежные, быстрые взгляды на рисунокъ и останавливалъ ихъ по долгу, внимательно, на мальчикѣ.
Эти взгляды, что дальше, то больше раздражали Сашу. Изъ нихъ сквозила какъ будто насмѣшка, и улыбались они, и точно подмигивали: знаю, молъ, про тебя все, что нужно!..
Какое право имѣлъ онъ смотрѣть такимъ образомъ на чужого человѣка, хотя бы этому человѣку и было не болѣе шестнадцати лѣтъ? Если онъ и зналъ что-нибудь о Сашѣ и объ его неблагополучной гимназической карьерѣ, то что-же слѣдуетъ изъ этого?.. Саша и самъ зналъ о немъ достаточно! Онъ зналъ, что этотъ сынъ столяра перебывалъ и въ русскихъ университетахъ и въ заграничныхъ политехническихъ школахъ, перевелъ, не мало отцовскихъ заработковъ на покупку книгъ, инструментовъ, на устройство аппаратовъ и тому подобныя ученыя затѣи — и, однакоже, вотъ и до сихъ поръ онъ болтается по свѣту безъ дѣла и безъ ученаго диплома въ карманѣ!..
Собственно Саша рѣшительно ничего не имѣлъ противъ этого послѣдняго обстоятельства и всегда съ новымъ удовольствіемъ убѣждался, что оно никому не мѣшало считать молодого Зандера человѣкомъ недюжинныхъ способностей: и солиднаго образованія. Отъ того, что можно быть образованнымъ безъ дипломовъ — Саша приходилъ даже въ рѣшительное восхищеніе, и слышать такіе отзывы не отъ кого другого, какъ, отъ самого ученаго и строгаго Штарка — было дли него истиннымъ наслажденіемъ…
По этому самому, никогда еще не видѣвши Максима, гимназистъ уже питалъ къ нему самую нѣжную симпатію. Всѣ говорили объ его умѣ, остроуміи, великодушіи, веселости. Онъ слышалъ о какихъ-то сочиненіяхъ, о философскихъ статьяхъ, которыя печатались гдѣ-то въ нѣмецкихъ журналахъ… Но въ то же время всѣ жалѣли его почему-то, всѣ какъ будто оплакивали что-то въ его судьбѣ… Тихая грусть разливалась по лицу старика Зандера, когда рѣчь заходила объ его старшемъ сынѣ, хотя онъ и гордился имъ. нисколько не меньше, чѣмъ благополучнымъ Павлушей… Марья Лукьяновна смутно проговаривалась о несбывшихся надеждахъ, о безсонныхъ ночахъ, о страхахъ и опасеніяхъ, которые они должны скрывать…
Вся эта таинственность до послѣдней степени интриговала мальчика. Саша съ жадностью ловилъ каждое слово, но не могъ связать во что-нибудь цѣльное случайныхъ и отрывочныхъ намековъ. Павлуша зналъ не больше его, но и не допытывался — потому что это до него не касалось. «Выросту — и узнаю, зачѣмъ теперь я буду напрасно ломать себѣ голову?» — отвѣтилъ онъ разъ на приставанье товарища и привелъ того въ настоящее бѣшенство этимъ отвѣтомъ. Онъ не могъ объяснять ему, куда исчезалъ его братъ — всегда на-легкѣ, безъ всякаго багажа, откуда онъ появлялся внезапно и для всѣхъ неожиданно.
И вотъ, Саша увидалъ, наконецъ, таинственнаго героя своей фантазіи — этого всѣми любимаго, всегда желаннаго Макса, который жилъ «какъ самъ хотѣлъ», безъ всякой опредѣленной карьеры, который не былъ ни чѣмъ, ни столяромъ, ни чиновникомъ, ни офицеромъ, ни ученымъ, а только Максимомъ Зандеромъ, и его тѣмъ не менѣе никто не презиралъ за это. Саша всегда былъ увѣренъ, это это самое необходимое и самое полезное знакомство, какое только онъ могъ сдѣлать.
Но теперь, онъ едва вѣрилъ своимъ глазамъ. Женоподобный юноша съ мечтательнымъ голубымъ взоромъ, съ розовыми устами и каштановыми кудрями былъ какой-то насмѣшкой надъ всѣми его ожидиніяии и представленіями… Его щегольская блуза, рядомъ въ настоящей, пропитанной рабочимъ потомъ, блузой стараго столяра, смотрѣла такой же претензіей, какъ пастушескій нарядъ свѣтской красавицѣ, задумавшей экцентрическимъ маскарадомъ разнообразить свою красоту…
Максъ бросилъ чертежъ на станокъ.
— Ну-съ, юной изобрѣтатель! Очень вы гордитесь, что вамъ удалось столь блистательно доказать… свои столярныя способности?
— Я ничего не доказывалъ! Я просто пришелъ заказать вещь, которая мнѣ нужна, — отвѣтилъ мальчикъ, весь вспыхнувъ.
— За кого выходить замужъ ваша сестра? — освѣдомился Максъ неожиданно.
Саша отвѣтилъ не сразу.
— Вы вѣдь ее не знаете? — проговорилъ онъ сухо, вмѣсто того: «что вамъ за дѣло?» которое вертѣлось у него на языкѣ и которое онъ сказалъ бы непремѣнно, если-бъ собесѣдникъ его не былъ Максимъ.
— Ну, нѣтъ, вы ошибаетесь, я имѣю о ней нѣкоторое представленіе! Да, кстати, скажите мнѣ, куда скрылся Штаркъ?
— Онъ уѣхалъ на нѣсколько дней. Я не знаю, куда именно.
— Что за жалость! Я только отъ васъ и разсчитывалъ узнать это… Эхъ, право же! ну и что бы вамъ спросить у него? — прибавилъ онъ съ чисто дѣтской досадой.
— Я не видалъ его передъ отъѣздомъ, — совершенно невольно оправдывался Саша.
— Вотъ какъ, онъ уѣхалъ внезапно? Ваша сестра давно невѣста?
— Не больше недѣли.
— Гм… Это вы сообщили Штарку сію интересную новость?
— Нѣтъ, не я… Вы очень странно меня допрашиваете! — возмутился гимназистъ.
— Я?.. Нисколько! — удивился Максъ.
У него была странная манера задумываться между фразами; собесѣднику всегда казалось, что онъ не слушаетъ отвѣтовъ и занять собственными мыслями.
— Ваша сестра дѣлаетъ блестящую партію, не правда ли?
— Откуда вы его знаете?
— Я не знаю, но угадываю. Я очень радъ… за Штарка, само собой разумѣется!.. — прибавилъ онъ, усмѣхнувшись тому, что его можно понять иначе.
Сашѣ даже и въ голову никогда не приходило, чтобы Надя могла выйти замужъ за Штарка, за «рыжаго жида», какъ называлъ презрительно, не переносившій его, Анатолій Петровичъ. Ему былъ извѣстенъ романъ сестры и покровительство, какое всячески оказывала ему мать, но для него это было то, что въ семьѣ Кубанскихъ называлось «идеями Лизаветы Игнатьевны», нѣчто, жившее только въ ея мечтахъ и желаніяхъ, безсильное воплотиться въ дѣйствительности…
Теперь его задѣло, что посторонній человѣкъ здѣсь, въ столярной мастерской, безцеремонно дѣлаетъ такое сближеніе и ставить рядомъ ихъ имена… Въ шестнадцать лѣтъ Саша чрезвычайно часто употреблялъ слово «предразсудокъ», но примѣнялъ его по преимуществу къ тому, что ему самому не нравилось. Онъ ненавидѣлъ Ханайскаго всѣмъ сердцемъ и понималъ, что сестра польстилась единственно на его богатство, но даже и это удивляло его несравненно меньше, чѣмъ то, что молодой Зандеръ привѣтствовалъ помолвку Нади, какъ избавленіе отъ опасности, угрожавшей его пріятелю!..
Максъ растянулся на ларѣ у кирпичной колонны и глубоко задумался, уронивъ голову на руку… Когда же онъ снова поднялъ голову, мальчикъ пораженъ былъ перемѣной въ выраженіи его лица: бѣлоснѣжный лобъ весь собрался мелкими складками, нервная судорога подергивала сжатыя губы…
— А за сколько именно продаетъ себя ваша прелестная сестрица? — произнесъ онъ медленно, презрительно сощуривъ глаза, въ которыхъ свѣтились двѣ яркія точки.
Саша остолбенѣлъ.
— Не пугайтесь! вѣдь всѣ люди продаютъ себя за что-нибудь. Стоитъ привыкнуть къ этой простой истинѣ и разъ навсегда рѣшить самому въ себѣ, кто болѣе достоинъ презрѣнія? Тотъ ли, кто запрашиваетъ за свою особу брилліантовыя копи, или же тотъ, кто безъ разбора швыряетъ самого себя ни за грошъ!..
— Ну, ну! ты ужъ началъ свою философію и не думаешь, что она совсѣмъ не нужна такому мальчику? — раздался недовольный голосъ стараго Зандера.
Онъ разыскалъ-таки на антресоляхъ нужную ему старинную шкатулочку.
Саша разсѣянно слушалъ то, что онъ принялся объяснять ему. Во-первыхъ, цѣлый день пропалъ даромъ и его дѣла не подвинулись ни на шагъ… Во-вторыхъ, и это несравненно важнѣе, имъ все больше овладѣвало уныніе внезапнаго разочарованія… Максъ, котораго онъ надѣлилъ всѣми совершенствами своего идеала; чьимъ совѣтамъ и примѣрамъ онъ готовился свято слѣдовать, съ непреодолимой потребностью юнаго сердца повѣрить, наконецъ, въ кого-нибудь слѣпо и жарко, съ потребностью удесятеренной горячаго ребенка, выросшаго безъ любви, ожесточеннаго въ силу несчастныхъ обстоятельствъ, а не врожденной сухости сердца, этотъ Максъ въ дѣйствительности ничѣмъ не напоминалъ отважнаго героя, котораго создало наивное воображеніе воинствующаго гимназиста. Саша не чувствовалъ рѣшительно никакой симпатіи къ нѣжному красавцу съ дамскими цѣпочками, къ этому небрежному, разсѣянному, насмѣшливому умнику…
И вмѣстѣ съ этимъ померкли такъ же внезапно всѣ его мечты и планы. Сама возлюбленная мастерская смотрѣла теперь скучно и уныло; свистъ пилы рѣзалъ уши, назойливые молотки какъ будто вбили въ голову его собственныя безотрадныя мысли… Завѣтная мечта жить здѣсь когда-нибудь вдругъ показалась не недосягаемой, а не стоющей!.. Мальчикъ содрогнулся отъ нервнаго озноба, пробѣжавшаго по тѣлу, и подумалъ вяло и равнодушно, что ему пора идти домой.
Но въ ту самую минуту, когда онъ направился въ прилавку за своимъ пальто, дверь со звономъ распахнулась и появилась маленькая, сіяющая фигурка Павлуши.
Пышныя щеки горѣли, какъ крымскія яблоки; глаза блестѣли, яркія губы улыбались. Гимназическая форма, та же, что и на Сашѣ, сидѣла такъ красиво и щеголевато, какъ она сидитъ только на тѣхъ мальчикахъ, которые носятъ ее съ гордостью и любовью.
Разумѣется, Павлуша не швырнулъ своего пальто комомъ, какъ его пріятель, а бережно стряхнулъ и повѣсилъ на гвоздикъ; положилъ ранецъ на прилавокъ и мимоходомъ любовно пригладилъ рукою, чтобы не дать ему обсохнуть взъерошенному. Въ то же время онъ шумно выражалъ свое изумленіе и негодованіе, по поводу такой неожиданной встрѣчи.
Онъ рѣшительно не понимаетъ, какъ можетъ явиться фантазія слоняться гдѣ-нибудь въ классное время? Что касается до него, то онъ просыпаетъ половину всѣхъ праздничныхъ дней и не знаетъ, куда дѣвать себя отъ скуки въ концу всѣхъ длинныхъ каникулъ! Знаменитой чертежъ шкатулочки съ секретомъ не произвелъ никакого эффекта на хладнокровнаго перваго ученика: не во сто ли разъ умнѣе было бы вмѣсто этого перечертить на чисто тетрадь съ географическими картами, за которую Кубанскому давно уже угрожаютъ единицею?
Максимъ нетерпѣливо сбросилъ ноги съ ларя, весь подался впередъ и внимательно разглядывалъ брата, пока тотъ презрительно размахивалъ бумажкой, доказывая безразсудство товарища; онь авторитетно подчеркивалъ слова и завершалъ фразы энергичными жестами.
Саша угрюмо молчалъ.
— И я не понимаю! какъ это всегда они забываютъ, что въ такихъ случаяхъ обыкновенно никому не везетъ, это фактъ! Какъ нарочно вызовутъ, иди на дежурство назначатъ, или попечитель пріѣдетъ, или новое правило объясняютъ. Вотъ и сегодня; Волкъ тебя вызвалъ и поставилъ въ своей книжечкѣ нотабене, а Михаилъ Иванычъ объяснялъ новыя теоремы! Разумѣется, тебѣ-то все равно, я покажу, но только очень трудныя! Не знаю, ужъ какъ справятся всѣ наши голубчики, которые, когда учитель объясняетъ, считаютъ «неприличнымъ» слушать и точно по обязанности занимаются всякими глупостями, ей Богу!
— Да другіе-то на что? ты вонъ, примѣрный, ты вѣдь за десятерыхъ слушаешь? вотъ ты и просвѣти ихъ во время!..
— Что-жъ намъ, слѣдить за цѣлымъ классомъ? Прикажете няньчить этихъ дитенекъ, кто изъ нихъ сколько проморгаетъ? то сочиненье выправь, то задачу рѣши, то урокъ разскажи въ перемѣну, потому что ему, видите ли, неугодно учебника раскрыть дома!.. Нѣтъ-съ, благодарю покорно, у насъ и про себя работы достаточно… Мнѣ ужъ это надоѣло… Другое дѣло, Кубанскій, я съ нимъ друженъ.
— Удивляюсь! ты бы ужъ и подружился съ такимъ же, примѣрнымъ. Сѣли бы рядкомъ, да и зубрили взапуски!
— Учиться всего лучше одному. Я, когда выучилъ, не отказываюсь, пожалуй, объяснить, коли время есть, но ужъ этихъ чтеній вслухъ, благодарю покорно, терпѣть не могу!.. По моему, учиться, такъ учиться!..
— Въ засосъ! ты все еще уши зажимаешь и раскачиваешься, точно жидъ на молитвѣ?
— Lase ihn ruhig, Max!.. — замѣтилъ примирительно старый Зандеръ.
— Нѣтъ, вѣдь это-жъ возмутительно! въ пятнадцать лѣтъ все такой же зубрила, какимъ былъ девятилѣтнимъ карапузомъ!
— Кромѣ господина Макса, меня еще никто никогда не называлъ зубрилой! Вотъ-съ, рекомендую! — махнулъ онъ рукой въ сторону Саши: — отъ роду, я думаю, половины странички наизусть не выучилъ!
— Позвольте пожать вамъ руку въ знакъ моего уваженія! — расшаркался передъ Сашей Максимъ.
Кубанскій очнулся и снова потянулся къ своему пальто.
— Постой же, смѣшной ты человѣкъ, — схватилъ его за рукавъ пріятель. — Завтрашніе-то уроки спиши, по крайней мѣрѣ.
— Оставь! не нужно…
— Что не нужно-то?
— Не пойду завтра.
— Какъ… въ гимназію? и завтра тоже?..
Павлуша крѣпче уцѣпился за рукавъ. Саша сильно жахнулъ его локтемъ въ грудь; вся кровь ударила ему въ голову.
— Да, да, не пойду! отвяжись ты наконецъ, благодѣтель!!.
— Вотъ тебѣ и на!.. ну а дальше-то какъ же?..
— Дальше и вовсе прощайте! Кончилъ гимназію твою возлюбленную!.. плевать хочу на всѣхъ васъ!..
Оттого ли, что онъ съ утра не ѣлъ ничего, кромѣ стакана постнаго чая, оттого ли, что не спалъ до разсвѣта, или отъ той тяжести, которой давили ему сердце его рухнувшія надежды, но только Саша не могъ владѣть собой дольше: онъ не слышалъ больше ни молотковъ, ни пилы, видѣлъ смутно колеблющіеся предметы и не сознавалъ, что именно говорилъ онъ, размахивая руками, крича и задыхаясь…
— Ну, конечно, конечно, исключатъ! только этого ему и надо!.. Онъ такое письмецо накатаетъ, или, еще лучше, этому подлецу инспектору при цѣлой гимназіи, на молитвѣ, такую правду матку отмочитъ, что его не только-что исключатъ, а со скандаломъ во всѣ учебныя заведенія по всей Россіи знать дадутъ! Вотъ пусть-ка тогда господинъ Ханайскій свою протекцію окажетъ, опредѣлить его въ лицей!!. Онъ имъ покажетъ какимъ онъ будетъ превосходнымъ дипломатомъ!.. Понялъ, злая скотина, чѣмъ доѣхать можно… о, погодя, еще они сосчитаются когда-нибудь! Пусть не воображаетъ, что это пройдетъ ему даромъ… Не всегда же онъ будетъ мальчишкой, а, пока живъ, не забудетъ, сколько онъ вытерпѣлъ изъ-за него!…
Никто не понималъ смысла этихъ проклятій. Павлуша оторопѣлъ и растерянно моргалъ круглыми глазами; онъ въ первый разъ слышалъ объ опасности, которая цѣлый годъ уже висѣла надъ душой его пріятеля. Старикъ Зандеръ сидѣлъ на своемъ кожаномъ табуретѣ, уронивъ руки въ колѣни, понуривъ голову и слушалъ съ такимъ прискорбнымъ видомъ, какъ будто это не было для него неожиданностью, точно онъ давно ждалъ какой-нибудь подобной выходки отъ страннаго мальчика, котораго онъ мысленно никогда не звалъ иначе, какъ «anttes Kind»…
Максъ выждалъ, когда Саша перевелъ духъ, и спокойно взялъ его за обѣ руки.
— Ну, само собой разумѣется, и не пойдете больше въ гимназію! Въ школы не водятъ на арканѣ и для этого никакого скандала поднимать не стоитъ. Не выходите такъ изъ себя… Пойдемте отсюда, смотрите, кто-то пришелъ къ отцу… Мы здѣсь мѣшаемъ.
Саша далъ увести себя въ комнату Марьи Лукьяновны и здѣсь тихо, почти равнодушно, отвѣтилъ на всѣ вопросы молодого человѣка, Кажется, на него дѣйствовало всего успокоительнѣе то безстрастіе, съ какимъ Максимъ предлагалъ ихъ, ничему не удивляясь и ничѣмъ не возмущаясь, какъ будто ничего не могло быть обыкновеннѣе желанія бросить ученье, уйти изъ родного дома и поступить ученикомъ въ столярную мастерскую. Мальчикъ все стоялъ на своемъ: учинить такой скандалъ, чтобы послѣ этого нельзя ужъ было отдать его ни въ какое учебное заведеніе.
— Экъ вѣдь заладилъ одно! — вспылилъ, наконецъ, Зандеръ: — ну не въ заведеніе, такъ въ солдаты отдадутъ, въ вольноопредѣляющіеся! а не то въ чиновники, писцомъ куда-нибудь, по протекціи того же Ханайскаго!
— Что же, стало быть?.. по вашему-то?!. — вдругъ весь поблѣднѣлъ Саша и приподнялся съ своего мѣста. — Отчего же сами-то вы не остались дома, когда всѣ объ этомъ упрашивали? вы взяли да въ ученость пустились, о которой никогда и не слыхивали въ вашей мастерской! Отчего же вы ничего не боялись и никого не жалѣли? О, я вѣдь отлично знаю все это! Вы съ факультета на факультетъ переходили… изъ-за границы въ Россію перекатывали, а тамъ взяли, да и вовсе все бросили!.. Вашъ отецъ на все соглашался… за все своими трудовыми деньгами платилъ… Они души въ васъ не чаютъ, ничего что изъ карьеры вашей не вышло того, чего они ожидали! Вамъ легко, такъ вы думаете, что и всѣмъ такъ? Вы думаете, можетъ быть, что всѣ отцы похожи на вашего?.. За что васъ прославляютъ, я не знаю. И что я-то былъ за дуракъ, когда ждалъ васъ какъ спасителя!.. думалъ: этотъ поможетъ… этотъ научитъ, коли самъ все могъ… все смѣлъ. Нѣтъ-съ, вамъ просто давалось даромъ, вотъ всѣ и подвиги! а какъ до совѣта другому дошло, такъ и вы одно только знаете: «добиваться согласія», «просить позволенія»!..
Яркая краска разлилась по красивому лицу Максина. Онъ не обидѣлся, не разсердился, но странно и нежданно почувствовалъ, что съ каждаго можно спросить не только его собственные поступки, а и тѣ опасные примѣры, тѣ несбыточныя надежды, тѣ незаслуженныя упованія, которыя можетъ возлагать на него кто-нибудь се стороны, безъ его вѣдома и желанія… Да, ему было легко. Теперь онъ испытывалъ невольное смущеніе счастливца передъ чужимъ, грубымъ, возмущеннымъ мальчикомъ, который на порогѣ своей жизни озлобленно рвался на волю и, словно по праву, требовалъ совѣта и поддержки отъ тѣхъ, кто боролся раньше, кто вышелъ побѣдителемъ…
— Я надѣюсь все-таки, что меня никто не «прославлялъ» вамъ и не говорилъ о моихъ «подвигахъ», — отвѣтилъ онъ очень сдержанно. — Если вы ждали отъ меня совѣта, то, во всякомъ случаѣ, вы усумнились во мнѣ раньше даже, тѣмъ спросили его у меня.
— Вы совѣтуете, о чемъ не можете судить! — отвѣтилъ Саша запальчиво.
— У васъ прекрасная мать, я это знаю. Просили вы ея поддержки?
Нѣтъ, онъ не просилъ и теперь въ первый разъ, передъ чужимъ человѣкомъ, ему пришлось отвѣтить, почему это такъ.
— Что-жъ, по вашему? сказать матери: не хочу больше учиться, въ столяры пустите!.. Что, вы думаете, она отвѣтитъ?
— Для перваго раза, конечно, скажетъ, что вы съ ума сошли. Ну, а потомъ разсудить, можетъ быть, что лучше не насиловать, коли такая ужъ у васъ ненависть въ просвѣщенію.
— У меня нѣтъ ненависти къ просвѣщенію, ошибаетесь! Учили только не тому, къ чему я годенъ… развѣ это моя вина?..
— Вотъ вы бы и сказали это самое вашей матери? Она умна, ее Штаркь всегда «возвышенной женщиной» называетъ.
— Это можетъ бытъ; только, какъ мать, она скажетъ: учись какъ другіе учатся… У тебя нѣтъ состоянія, стало быть, надо о карьерѣ подумать, ничего другого никто не скажетъ!
— Да вѣдь вы не пробовали? Вонъ вы, въ шестнадцать лѣтъ, лѣнитесь! Неужели же никогда ваша мать не пробовала допросить васъ, какъ большого ужъ мальчика, отчего это происходитъ? Зачѣмъ вы вредите себѣ и огорчаете ее?..
Его просили, его стыдили, ему угрожали, его наказывали, но въ его душу неисправимаго лѣнтяя никто не заглядывалъ и онъ никогда не высказывалъ дома того, что говорилъ теперь человѣку, котораго видѣлъ въ первый разъ.
— Ничего такого не бываетъ, — отвѣтилъ онъ мрачно; — это у васъ только какія-то сантиментальности, все по-нѣмецки выходитъ! Дѣлаешь свое дѣло, всѣ рады и оставляютъ въ покоѣ… Получить единицу, читаютъ нотаціи или бранятся… А вы какіе-то разговоры по душѣ придумали! Вонъ Надя съ отцомъ, тѣ шепчутся, куда бы поѣхать, да какъ бы матъ провести!
Максъ глядѣлъ на него съ сожалѣніемъ.
— Не по-нѣмецки у насъ, а по-человѣчески. Мы всѣ другъ друга любимъ, вотъ въ чемъ весь секретъ. Хотя для нашей матери каждая книжонка Павлуши — пучина премудрости, а отецъ знаетъ только четыре правила ариѳметики, вы видите, мы живемъ душа въ душу и вѣримъ другъ другу на слово.
Всѣ черты мальчика нервно подергивались, черные глаза блестѣли иронически.
— И у насъ любятъ, отецъ въ Надѣ души не чаетъ, они точно братъ съ сестрой, и на отца-то даже не похоже… А мать за Женю каждаго на куски разорвать готова. Ну, вотъ видите, то же, да не то! Всѣ врозь… А для Жени хоть свѣтъ вверхъ дномъ переверни, ее все равно счастливой не сдѣлаешь, потому что она уродъ и больная.
«Ну, а тебя-то эта возвышенная мать вовсе не любитъ, чтоли?» — думалъ Максимъ, не рѣшаясь выговорить.
— Тѣмъ лучше, если мать такъ привязана въ маленькой сестрѣ, ей не будетъ черезъ-чуръ тяжело отпустить васъ, — замѣтилъ онъ дипломатически.
На лицѣ Саши блуждала горькая усмѣшка. Ему вспомнилось, какъ разъ Лизавета Игнатьевна страстно обнимала и цѣловала его, когда онъ защитилъ Женю отъ сорвавшейся съ цѣпи собаки и своими искусанными руками дотащилъ сестрёнку въ обморокѣ до дому… Эта сцена оставила неизгладимый слѣдъ въ душѣ сына… Съ тѣхъ поръ прошло шесть лѣтъ, а ему и теперь жутко было вспомнить тѣ горячія, страстныя ласки… Но онъ вовсе не собирался вдаваться въ чувствительность съ чужимъ человѣкомъ.
— Не въ томъ дѣло, что тяжело, а не по правиламъ, вотъ!.. сынъ — столяръ… Разумѣется, всякому страшно и стыдно, главное, стыдно; во всемъ всѣ прежде всего другихъ боятся, точно я этого не понимаю? А по моему мастеровой никогда съ голоду не умретъ, а баринъ такъ даже и очень, коли не повезетъ… Развѣ не правда?..
— Правда, сущая правда! Вы храбрый человѣкъ, Саша! (ему не хотѣлось назвать его мальчикомъ) съ умѣлыми руками никто не пропадетъ, а на свѣтѣ нѣтъ ничего чище и честнѣе труда….
Мальчикъ подозрительно косился на него: «самъ-то ты, братецъ, что же?»
— Только, вѣдь, скоро сказка сказывается, — продолжалъ Зандеръ дружески. — Мастерство изучить не легко, а нѣжныя, барскія руки пріучить къ работѣ и того труднѣе! Отъ старыхъ привычекъ отвыкать, не доѣсть, не доспать, всего доведется. Вы увлекаетесь по юности, а что, коли потомъ тяжело покажется… пожалѣете?
— Вотъ это самое они говорить будутъ, для чего же вы-то еще за нихъ стараетесь?.. — отвѣтилъ Саша грубо. — Можетъ, и пожалѣю, такъ вѣдь не отъ вашихъ же словъ я почувствую это! Не попробовавши, не узнаешь.
«Да и не все ли равно о чемъ жалѣть?..» --мысленно философствовалъ Максимъ. — «Мнѣ ли о томъ, что я взлетѣлъ снизу вверхъ и заплатилъ безхитростной безмятежностью духа за тѣ эфемерныя преимущества, которыя манили меня, или этому озлобленному храбрецу пожалѣть когда-нибудь, что кинулся въ причину отупляющаго, безсмысленнаго физическаго труда?.. Всѣ счастливы только, пока добиваются. Онъ найдетъ долю счастія, какъ находилъ ее я, а жалѣть будетъ, конечно, меньше, хотя бы за недосугомъ!..»
— Это вы правы, конечно, — усмѣхнулся Максимъ меланхолически: узнаешь — только попробовавши, поймешь только — когда нельзя уже поправить!.. C’est la vie — говорятъ французы. Ну, я васъ обезкураживать не стану. Отца я упрошу и урезоню; онъ васъ очень любитъ. Коли хотите, такъ, пожалуй, и къ матери вашей отправлюсь парламентеромъ.
— Нѣтъ… Въ матери лучше Штарка подошлите… вы… я… я бы не хотѣлъ просить его, — проговорилъ Саша, слегка покраснѣвъ, недоумѣвая самъ, почему ему гораздо легче и свободнѣе съ Максимомъ, нежели со Штаркомъ, который положилъ на него столько труда. — Но вѣдь, неправда-ли — отпустить меня безъ согласія отца она ни въ какомъ случаѣ не можетъ?
— Не можетъ. Отецъ всегда имѣетъ право потребовать васъ, если захочетъ. Да неужели же мать не имѣетъ на отца никакого вліянія?
Саша безнадежно махнулъ рукой.
— Они обо всемъ всегда думаютъ по разному — только теперь мать все больше молчитъ; я замѣтилъ, она гораздо рѣже споритъ. А бывало прежде, вотъ изъ себя выходила! Ну, онъ всегда одинаковый — веселый и безпечный.
— Такъ не будетъ ли ему, Богъ дастъ, все равно и до васъ?
— Что съ вами?.. а скандалъ-то какъ же? Нѣгь-съ, ужъ это дудки!.. Его сынъ — мастеровой! Да это имъ съ Надей сквозь землю провалиться отъ стыда; особенно какъ ужъ они разлакомились: Ханайскій наобѣщалъ имъ, что онъ чуть-что не въ посланники выведетъ меня со временемъ. Если я умру сегодня, отцу будетъ совершенно все равно, я ни минуты не сомнѣваюсь въ этомъ — ну, а жить я долженъ такъ, чтобы ему было пріятно…
Саша разсмѣялся короткимъ жесткимъ смѣшкомъ и его бѣлые зубы злобно блеснули въ стемнѣвшей комнатѣ.
— Въ иныхъ вещахъ всегда лучше сомнѣваться, — замѣтилъ Зандеръ съ неудовольствіемъ, но гимназистъ не обратилъ на это вниманія.
— Уходить пора… — проговорилъ онъ устало и поднялся съ мѣста въ смутномъ состояніи человѣка, который долго поглощенъ былъ чѣмъ-нибудь однимъ, важнымъ и рѣшительнымъ… Точно прошло, Богъ знаетъ, сколько времени и это время унесло, Богъ знаетъ, какъ далеко отъ всего, что было раньше…
X.
правитьУ Палагеюшки былъ отдѣльный уголокъ въ корридорѣ около кухни — крохотная узкая комнатка въ одно окно, да и то всегда заставленное банками съ вареньемъ, жестянками отъ икры и сардинокъ, свертками сыра и колбасъ и прочими атрибутами столичнаго хозяйства.
У этого окна, загроможденнаго и упирающагося въ стѣну, свернувшись съ ногами на сундукѣ, покрытомъ старымъ ковромъ, примостилась маленькая Женя. Вся обложенная книгами и согнувшись въ три погибели, дѣвочка разыскивала рѣки и горы азіатскаго материка въ большомъ географическомъ атласѣ. Она заглядывала въ книгу, развернутую на уголкѣ подоконника, громко прочитывала параграфъ и погружалась въ розыски, приподнявъ тяжелую тетрадь на согнутыхъ колѣняхъ къ самому носу.
— Гоонъ-Конгъ или Желтая рѣка, Янцикіангъ или Голубая — Гоонъ-Конгъ или Желтая… — выкрикивала дѣвочка съ увлеченіемъ.
По корридору шлепали мягкія туфли старой няньки, шмыгали сапоги проворнаго козачка-подростка, замѣнившаго у Кубанскихъ прежнихъ лакеевъ, за стѣной гремѣли кастрюлями, рубили котлеты, на дворѣ кричали разносчики. Разнообразные кухонные ароматы по-очередно проникали въ щели, соблазнительно раздражая обоняніе или заставляя чихать отъ терпкаго чада, заволакивали голубоватой дымкой душную комнату, разъѣдали глаза, покраснѣвшіе отъ напряженія въ тускломъ освѣщеніи.
Въ этотъ уголокъ никто не могъ забрести, кромѣ самой обитательницы, являвшейся за чѣмъ-нибудь въ импровизированную кладовую или пристраивавшуюся на столѣ съ утюгами разгладить собственноручно какой-нибудь старомодный воротничекъ, котораго она не довѣряла «безбожницамъ» прачкамъ, и во вниманіе не бравшимъ, что это не какая-нибудь «машинная», а настоящая ручная вышивка. Мало-по-малу, Женя перетаскала сюда множество Сашиныхъ учебниковъ, пользуясь тѣмъ, что владѣлецъ не скоро замѣчалъ ихъ исчезновеніе.
Доктора строго запрещали учить нервную дѣвочку. Съ нею занимались понемножку, ограничиваясь чтеніемъ и запоминаніемъ со словъ; Женѣ не позволяли напрягать памяти, не разрѣшали никакихъ письменныхъ занятій. Никто не подозрѣвалъ, что въ уголкѣ около кухни, въ плохомъ освѣщеніи, въ дурномъ воздухѣ, въ неудобной позѣ, дѣвочка выбивалась изъ силъ надъ руководствами мужской классической гимназіи, заучивая все, что попадалось, напряженно и мучительно доходя до пониманія одними собственными усиліями, безъ помощи и указаній, трепеща и скрывая свою тайну.
Старая нянька, величавшая огуломъ всякую гигіену «лекарскими выдумками», всячески покровительствовала Женѣ. Коли «убогенькой» далась наука, такъ надо Бога благодарить, а не препятствовать. Замужъ никто не возьметъ; состоянія батюшка родной не то чтобы пропасти, а, гляди, послѣдки за свой вѣкъ проведетъ — надежды, стало быть, возлагать не на кого… Такъ разсуждала Палагеюшка и всячески поощряла маленькую «умницу» и помогала отводить глаза Лизаветѣ Игнатьевнѣ.
Замысловатыя, дорого стоющія игры и забавы, которыя мать выискивала и накупала, не жалѣя денегъ, давно перестали занимать больную; рисованіе, которому съ большимъ трудомъ разрѣшили ее учить, не давалось, у нея не было ни малѣйшаго дарованія… Маленькая горбунья обожала музыку, но доктора находили, что это для нея ядъ. Совсѣмъ маленькой дѣвочкой Женя пряталась за шкафы и комоды въ той комнатѣ, гдѣ занималась Надя, и гораздо раньше ея запоминала всѣ уроки, которые та учила въ ея присутствіи. Съ годами у нея развивалась настоящая страсть къ ученью — что пользы?.. Въ ея несчастной жизни царитъ только одинъ неумолимый законъ: послѣднихъ выводовъ медицины. Правда, медицина спасла ее для этой жизни, но только для того, чтобы весь вѣкъ дрожать надъ этимъ драгоцѣннымъ достояніемъ, чтобы не знать ничего, кромѣ большей или меньшей степени недомоганій, чтобы пережить всѣ виды отреченія и лишеній.
Жизнь пестрая, разнообразная, шумная и радостная несется заманчивымъ потокомъ совсѣмъ близко, но подрастающая женщина присматривается къ ней не съ гордой увѣренностью, что настанетъ скоро и ея чередъ, не съ жуткимъ и благоговѣйнымъ предчувствіемъ грядущаго счастья, не съ естественнымъ, постепеннымъ подъемомъ накопившихся силъ: окрѣпшаго сознанія, сложившагося характера, опредѣлившихся вкусовъ — Женя давно выросла настолько, чтобы понять все значеніе слова «калѣка» въ человѣческой жизни, въ женской жизни. Она сама знаетъ, какъ знаютъ и всѣ другіе, что все, что зовется на землѣ счастьемъ — не для нея. У нея никогда не будетъ того, что «придетъ» въ жизни каждой женщины и отведетъ ей ея мѣсто въ мірѣ на радость или на горе… У нея не будетъ также и ничего другого, что могло бы замѣнить счастье, поставить цѣль, придать смыслъ длинному ряду дней, мѣсяцевъ, годовъ… Ей предстоитъ одна только нескончаемая и неизмѣнная задача: лелѣять свой жалкій организмъ, остерегаться зорко всего, что можетъ поколебать шаткое равновѣсіе, не знать ни радостей, ни печалей, ни волненій, ни тревогъ, которыми живо человѣческое сердце: вѣдь этого не осилить нервамъ, которымъ сама природа не дала силъ для жизни! Ей не знать удовлетворенія и наслажденій развитого ума, если этотъ умъ не въ силахъ вынести собственнаго роста!.. Не знать труда, облагораживающаго каждое существованіе, примиряющаго со всякой долей….
— Какъ же буду я жить, няня, если я ничему не выучусь? — спрашивала Женя, наивно уповая, что книжки готовятъ людей для жизни.
— И правда, умница моя, правда! — поддакивала старуха — нечего на нихъ смотрѣть… Имъ абы лекарства прописывать, да денежки загребать… А того не подумаютъ, что всякому человѣку себя къ чему-нибудь да пристроить надобно… Противъ Бога не пойдешь — попустить, такъ ужъ ихней стряпней не спасешься… А коли Онъ разумѣніе даетъ, надо принимать съ благодарностью, а не малодушествовать… Отъ Бога, родная, все на пользу… все на спасеніе…
Женя справлялась одна, съ грѣхомъ пополамъ, съ тѣмъ, что усвоивается памятью, то-есть, она заучивала все, безъ разбора, терзая безъ всякой пощады свою несчастную голову; но ариѳметическія задачи не оставляли ей другого выхода, какъ прибѣгнуть къ помощи брата. Саша объяснялъ неохотно, посмѣиваясь, и приговаривая: «Да гдѣ ужъ тебѣ! Ну, и на что это тебѣ?»
Однажды Штаркъ засталъ дѣвочку съ тетрадками въ комнатѣ своего ученика. Онъ сейчасъ же предложилъ свою помощь, но Штаркъ не согласился сдѣлаться участникомъ подобной тайны, отъ матери.
Больныя дѣти могутъ не быть умны, но они всегда наблюдательнѣе и развитѣе здоровыхъ; сосредоточенныя на одномъ, своемъ внутреннемъ мірѣ, они какъ бы забѣгаютъ впередъ, отживаютъ раньше срока то немногое, что имъ доступно… Недаромъ Саша изъ другой комнаты, по одному голосу своего репетитора узнавалъ, когда онъ говоритъ съ Женей. Изъ всѣхъ, кто жалѣлъ бѣдную дѣвочку — а кто же могъ не жалѣть ея? — изъ всѣхъ, не исключая людей самыхъ близкихъ, одинъ Штаркъ сочувствовалъ именно той сторонѣ ея положенія, которая угрожала ей впереди самымъ гнетущимъ недовольствомъ: безсмыслію и безцѣльности этого существованія безъ будущаго — этой жизни для жизни, безъ надежды съиграть въ ней какую-нибудь самомалѣйшую роль… Въ тринадцать лѣтъ Женя тяготилась этимъ хоть и не вполнѣ сознательно, но она со слезами умоляла матъ отдать ее въ школу.
Лизавета Игнатьевна объѣздила всѣхъ спеціалистовъ и вернулась съ цѣлымъ запасомъ ученыхъ терминовъ, обрывковъ научныхъ понятій, статистическихъ цифръ и разнорѣчивѣйшихъ наблюденій. Знаменитости трактовали о кубическомъ содержаніи воздуха въ классныхъ помѣщеніяхъ; о колебаніяхъ утренней температуры въ петербургскомъ климатѣ; о вредѣ частыхъ подъемовъ на лѣстницы: о равно угнетающемъ вліяніи и презрительнаго и сострадательнаго отношенія къ горбуньѣ ея маленькихъ товарокъ… Знаменитости все предвидѣли и отъ всего старались оградить, исходя изъ отправного пункта своей науки: что жизнь сама по себѣ есть неоцѣненное благо, которое должно охранять всѣми средствами; благо, которое стоитъ купить всякой цѣной — даже и въ томъ случаѣ, если требованія гигіены отнимутъ ея послѣднюю радость, если выводы науки погасятъ всякую надежду, распишутъ напередъ по часамъ и минутамъ монотонную смѣну дней и ночей, которую дѣлаютъ достойной прекраснаго имени жизни только муки и радости, только побѣды и паденія, только подвиги и жертвы крохотнаго, но великаго человѣческаго сердца!..
Мать тоже считала эту жизнь благомъ. Женя жила — послѣ того, какъ она столько разъ видѣла ее умирающею! Это была ея цѣль — и она была достигнута; она готова была дать, позволить, достать для нея все возможное, кромѣ того, что могло быть вредно для ея здоровья. Женя была кротка и послушна, за нею не водилось ни шалостей, ни капризовъ; Лизаветѣ Игнатьевнѣ и въ голову не приходило, чтобы дѣвочка стала добиваться того, въ чемъ ей отказывали изъ одной любви къ ней — добиваться собственными силами, украдкой, урывками; въ условіяхъ, неблагопріятныхъ до послѣдней степени; съ удесятеренной затратой труда; съ безчисленными волненіями и вѣчнымъ страхомъ тайны, которая каждую минуту могла быть обнаружена.
Женя худѣла, блѣднѣла, ходила съ покраснѣвшими глазами и съ головной болью отъ слезъ, которыя она проливала по вечерамъ въ постелѣ. Ей казалось, что она никогда не выбьется изъ того хаоса, въ которомъ бредетъ одна, на-удачу, безъ надежды на чью-нибудь помощь… Она то считала себя глупой и безтолковой, послѣ безплодныхъ усилій усвоить какую-нибудь премудрость, то сознавала, что отвратительно зла и неблагодарна, если на сердцѣ противъ воли закипали укоры и упреки той самой самоотверженной матери, которая одна грудью отстояла ее у смерти…
«Ничего нельзя сдѣлать… ничего!.. Пусть бы лучше я умерла тогда, маленькая… Зачѣмъ меня лечили, возили… денегъ сколько истратили! Чтобы я была такая несчастная?.. Уродъ… глупая, необразованная… Боже мой!.. Господи! Господи!.. прости меня, грѣшницу… Помилуй меня! Да будетъ во всемъ Твоя воля, Господи!..»
Несчастная дѣвочка засыпала съ мокрымъ лицомъ, съ растерзаннымъ сердцемъ и на утро поднималась съ головой, какъ будто налитой свинцомъ.
— Женя, ты больна! дѣвочка моя, что съ тобой? — спрашивала тревожно мать.
Женя безпрекословно глотала порошки и пилюли; она привыкла къ физическимъ страданіямъ и терпѣть не могла, когда ее жалѣли по этому поводу.
— Вамъ должно быть ужасно скучно, Женичка? — спросилъ ее когда-то Штаркъ и завоевалъ ея сердце одной этой фразой.
Женя всегда вертѣлась около прихожей въ тѣ часы, когда приходилъ Сашинъ репетиторъ. Если Штаркъ оставался пить чай или являлся, къ Кубанскимъ обѣдать по праздникамъ, дѣвочка не отходила отъ взрослыхъ; она ловила его каждое слово, преслѣдовала его своими большими выразительными глазами. Не будь она такъ проста и неиспорчена, какъ дѣвочка, выросшая подъ неотступнымъ надзоромъ матери, будь тѣмъ, чѣмъ была въ ея годы красотка Надя, она непремѣнно увѣрила бы себя, что она влюблена въ Штарка. Теперь она во всеуслышаніе сознавалась безъ тѣни смущенія, что она любитъ его больше всѣхъ людей, послѣ матери, потому что онъ всѣхъ умнѣе и всѣхъ справедливѣе.
Но все это было прежде. Правда, Штаркъ былъ все такъ же добръ и ласковъ съ Женей, но онъ давно уже не смѣялся искренно и увлекательно, разсказывая ей фантастическія восточныя сказки или поэтическія сѣверныя легенды. Онъ все рѣже и рѣже оставался у Кубанскихъ провести вечеръ и никогда больше не приходилъ обѣдать. Мимоходомъ, не присаживаясь, со шляпой въ рукахъ, онъ обмѣнивался съ Надей сухими и желчными фразами, провожалъ ее долгими, мрачными взглядами… Онъ постарѣлъ и сталъ еще некрасивѣе, «сталъ страшенъ», какъ выразился Анатолій Петровичъ, не встрѣчавшійся съ нимъ долгое время.
Ничто не ускользало отъ Жени; правда, что ничто болѣе и не было доступно наблюденіямъ зрителей. Дѣвочка инстинктомъугадывала все, что скрываюсь подъ этой перемѣной. Ея маленькое сердечко изнывало отъ ревниваго негодованія, отъ жалости, отъ чего-то еще болѣе тяжелаго и мучительнаго — отъ того, что было бы завистью, еслибъ бѣдная тринадцатилѣтняя горбунья, могла завидовать великолѣпной взрослой красавицѣ…
И всѣ свои разнородныя волненія Женя переживала одна, глухо и скрытно… Лизаветѣ Игнатьевнѣ было не до нея.
XI.
правитьХанайскій прислалъ Лизаветѣ Игнатьевнѣ письмо, въ которомъ почтительно, но весьма лаконически, просилъ у нея руки, Надежды Анатоліевны, уже обѣщанной ему отцомъ и самой дѣвушкой.
Кубанская отвѣтила: въ виду того, что достаточно совершенно желанія одной невѣсты, достигшей двадцатилѣтняго возраста, господинъ Ханайскій могъ избавить и себя, и ее отъ безполезной комедіи просить ея согласія. Она не пойдетъ противъ собственной совѣсти и не приложитъ руки своей къ тому, что по чести считаетъ гибельной, роковой ошибкой, зная хорошо натуру дочери и принимая во вниманіе его возрастъ, его правила и направленіе.
Такого скандала не ожидалъ ни Ханайскій, ни Анатолій Петровичъ. Не рѣдкость, конечно, что выборъ дочери не нравится родителямъ, но обыкновенно у здравомыслящихъ людей хватаетъ такта признавать совершившіеся факты, если нѣтъ власти измѣнить ихъ!.. Ханайскій оскорбился. Анатолій Петровичъ принялся всячески ублажать его и урезонивать не обращать вниманія на странности жены, которая всегда была болѣзненна и эксцентрична. Это было, конечно, плохимъ утѣшеніемъ для самодовольнаго богача. Какая-то г-жа Кубанская, разорившаяся помѣщица средней руки, осмѣливалась браковать, заикаться о его годахъ и о какомъ-то предосудительномъ «направленіи»!..
— Allez, mon cher!.. я повторяю вамъ, что это неслыхано, колоссально!.. Одно изъ двухъ: не угодно ли супругѣ вашей различать людей или, если ужъ она не въ здравомъ умѣ, такъ и мѣсто ея въ заведеніи для душевно-больныхъ, а не во главѣ семьи, гдѣ есть взрослыя дѣти!
Это въ свою очередь задѣло Анатолія Петровича.
— Ну!.. не черезъ-чуръ ли ужъ опасно будетъ, если каждый начнетъ объявлять сумасшедшимъ всякаго, кто ему не симпатизируетъ?.. Вы нѣсколько увлеклись и… но, во всякомъ случаѣ, повѣрьте, я въ совершенномъ отчаяніи отъ всего этого!
Послѣ столь непріятнаго объясненія, пріятели въ первый разъ разстались холодно. Ханайскій надулся и рѣшилъ, что «теперь его попросятъ», а Кубанскій взбѣшенный полетѣлъ домой.
Однако, черезъ нѣсколько дней все благополучно уладилось. Невѣста написала любезную записочку, въ которой изъявила согласіе прокатиться вдвоемъ въ оранжереи ботаническаго сада, гдѣ цвѣли камеліи. Женихъ такъ давно ужъ мечталъ объ этой прогулкѣ вдвоемъ, что, разумѣется, въ ту же минуту забылъ о самомъ существованіи Лизаветы Игнатьевны. Мать узнала объ этомъ только когда Надя вернулась, разгорѣвшаяся отъ быстрой ѣзды, съ роскошнымъ букетомъ, стоившимъ бѣшеныхъ денегъ.
— Ты не знаешь, что это неприлично, что невѣсты не разъѣзжаютъ, Богъ знаетъ куда, вдвоемъ съ женихомъ?
— Я знаю. Но обыкновенно невѣсты могутъ принимать жениховъ у себя дома!
— Не угодно ли и тебѣ поступать такъ именно. Я въ жизни своей не лгала и не начну теперь, въ угоду тебѣ; но надѣюсь, что г-нъ Ханайскій не потребуетъ, чтобъ я выѣхала изъ собственной квартиры для того, чтобы избавить его отъ непріятности встрѣчаться со иною.
Это замѣчаніе было передано Ханайскому, какъ приглашеніе Лизаветы Игнатьевны, и онъ на другой же день явился съ визитомъ. Кубанская отвѣтила на его поклонъ — вотъ все, что можно сказать объ ея пріемѣ; но такъ какъ она сейчасъ же ушла въ свою комнату, то Эрастъ Степанычъ рѣшилъ за благо не обращать на нее вниманія и не портить себѣ настроенія по ея милости.
Впрочемъ, онъ немного времени проводилъ у Кубанскихъ — они больше разъѣзжали вмѣстѣ по театрамъ, по концертамъ, по клубамъ, катались или гуляли пѣшкомъ. Лизавета Игнатьевна видѣла Надю всегда неестественно возбужденною и оживленною какими-нибудь сборами, приготовленіями; слышала отъ нея только восторженные разсказы о томъ, какъ она веселилась; ея смѣхъ, звонкій и напряженный, цѣлый день раздавался по дому; она вѣчно суетилась, торопилась, что-нибудь придумывала, чего-нибудь добивалась. Она казалась легкомысленнѣе и пустѣе, чѣмъ когда-нибудь, теперь, когда рѣшался роковой вопросъ ея жизни.
Разумѣется, подобный образъ жизни скоро далъ себя знать; дѣвушка похудѣла и поблѣднѣла, отчего ея великолѣпные глаза еще эффектнѣе горѣли, какъ два черныхъ брилліанта, на матовомъ лицѣ. Должно быть, у нея растроились также и нервы: однажды въ сумерки Анатолій Петровичъ засталъ ее за роялемъ въ слезахъ. Надя необыкновенно много смѣялась сама надъ собой по этому поводу. Отецъ тоже смѣялся и мягко пожурилъ за то, что она не бережетъ себя, и не соглашается отдохнуть отъ постоянныхъ выѣздовъ.
— Я не совѣтую тебѣ попасться такимъ образомъ на глаза матери, она непремѣнно раздуетъ изъ этого какую-нибудь трагическую исторію! — замѣтилъ Кубанскій вскользь.
Нѣтъ, Надя не попадалась матери съ тѣмъ недоумѣвающимъ и утомленнымъ выраженіемъ, которое ложилось на прелестныя черты, когда она оставалась одна въ своей комнатѣ и бросалась на кушетку въ короткій промежутокъ передъ какимъ-нибудь переодѣваніемъ, или полураздѣтая послѣ вечера, гдѣ кружилась безъ устали съ цѣлой толпой кавалеровъ, ожидавшихъ очереди, или высиживала у барьера ложи одинъ за другимъ длинные, душные, утомительные вечера, подъ перекрестнымъ огнемъ наведенныхъ на нее биноклей. Надя дѣйствительно устала и нуждалась въ отдыхѣ, но этотъ отдыхъ представлялся ей въ единственномъ неизбѣжномъ видѣ: въ видѣ сантиментальныхъ вечеровъ глазъ на глазъ съ Эрастомъ Степанычемъ. Она боялась длинныхъ, интимныхъ разговоровъ съ женихомъ, и чѣмъ больше Ханайскій входилъ въ свои права будущаго мужа, тѣмъ непріятнѣе было ей разрѣшать ему что бы то ни было. Онъ и раньше цѣловалъ ея ручки украдкой, когда былъ влюбленнымъ претендентомъ, и тогда ее забавляло дразнить его; теперь, когда онъ цѣловалъ ихъ по праву и старался подольше удержать въ своихъ рукахъ, теперь Надя сопротивлялась строптиво и капризно, вздрагивая отъ каждаго прикосновенія. Его влюбленные взгляды, не такіе, какъ прежде, а настойчивые и властные, тотъ особенный шопотъ, какимъ онъ напѣвалъ свои нѣжности — все это производило на невѣсту впечатлѣніе, совершенно для нея неожиданное: точно ее обступала со всѣхъ сторонъ какая-то враждебная сила, настигающая медленно, но неизбѣжно… Ее охватывало инстинктивное, необузданное желаніе бороться и сопротивляться. Показать этому чужому, этому не молодому, этому невзрачному господину, что она еще не его пока!.. Весь интересъ, который человѣкъ этотъ представлялъ изъ себя, какъ влюбленный обожатель, какъ блистательный женихъ — все разомъ пропало, кончилось, какъ торжество уже отошедшее, какъ побѣда уже одержанная, и только изумительно отчетливо выдѣлялся онъ самъ, его фигура, безѣ всякаго скрашивающаго ореола…
Почему она могла прежде безъ скуки слушать его разсказы, безцвѣтные и безсодержательные?.. смѣяться снисходительно сомнительнымъ остротамъ, улыбаться поощрительно избитымъ комплиментамъ?.. Отчего прежде ей не надоѣдало играть партію за партіей въ шахматы, чтобы ловить съ любопытствомъ тѣ намеки и словечки, которые ему удавалось вплетать въ разговоръ? Почему же теперь она нисколько не стремилась дослушать до конца все, что онъ могъ высказать ей уже вполнѣ безпрепятственно?
Увы! никакіе вопросы не помогали Надѣ пересилить мучительнаго разочарованія, жуткаго страха, находившаго на нее отъ одной догадки, что выйти замужъ за человѣка, къ которому не чувствуешь никакой симпатіи — задача совсѣмъ не такая простая, какъ ей казалось… Отецъ шагъ за шагомъ укрѣплялъ ее въ этой философіи, проповѣдуя краснорѣчиво, что самая страстная любовь все равно неизбѣжно проходитъ, что залогъ семейнаго счастія — въ прочномъ матеріальномъ благосостояніи, безъ котораго въ жизни не можетъ быть ни радостей, ни наслажденій.
Надя соглашалась съ этимъ. Она всегда мечтала о томъ, чтобы блистать и одерживать побѣды, а вовсе не о томъ, чтобы быть безвѣстно любимой кѣмъ-нибудь однимъ. Она была такъ увѣрена въ своемъ могуществѣ, рѣдкая красота такъ безпокоила ее, такъ неотступно металась самой ей въ глаза, что казалось немыслимымъ отдать ее одному смертному, казалось дикимъ и несправедливымъ затеряться въ темной долѣ небогатой женщины, живущей для счастія мужа, для блага дѣтей… Рѣдкимъ красавицамъ обыкновенно кажется недостаточнымъ прожить только одну жизнь, удовольствоваться обычной женской долей, съ очаровательнымъ, но короткимъ мигомъ владычества. Суровая школа подчиненія и самоотреченія — не для нихъ! не для тѣхъ, чей путь неизбѣжно усѣянъ соблазнами и искушеніями…
Культъ семейнаго долга, въ которомъ выросла Лизавета Игнатьевна, не прививался вовсе къ дочери. Да и что могли сдѣлать самыя возвышенныя слова, когда рядомъ жизнь давала гораздо болѣе внушительные уроки?.. Что значили принципы, если живые примѣры тутъ же опровергали ихъ?.. Та жизнь, которою жила ея семья, никого бы не соблазнила; кромѣ разлада, вражды и неудовлетворенія она ничего не дала этимъ людямъ, когда-то сошедшимся по любви. Не было ли слишкомъ трудно проникнуться безкорыстной любовью къ долгу, имѣя съ колыбели передъ глазами такой печальный и отталкивающій образчикъ судьбы добродѣтельной женщины?.. На устахъ Лизаветы Игнатьевны всегда была какая-нибудь мораль возвышенная и безупречная, но мораль гораздо больше услаждаетъ того, кто ее проповѣдуетъ, выстраданную и выношенную въ собственномъ сердцѣ, нежели обращаетъ на путь истинный другихъ, для кого предназначается… Любить никогда не научить тотъ, въ чьемъ сердцѣ нѣтъ нѣжности, какъ не внушитъ святой вѣры скептикъ, искушенный сомнѣніями.
Въ Надѣ говорило до сихъ поръ одно тщеславіе, только наивное и радостное поклоненіе собственнымъ совершенствамъ, одно лихорадочное любопытство ринуться скорѣе на встрѣчу жизни. Женщина еще не просыпалась въ ней до этого перваго, рокового толчка. Надя рѣшила, что ей необходимо сдѣлать блестящую партію и, не задумываясь ни надъ чѣмъ, приводила въ исполненіе свои планы. Она не предвидѣла, что на первыхъ же шагахъ ей придется столкнуться съ самой собою! Что помимо взглядовъ, желаній и вкусовъ — въ душѣ зазвучитъ еще какой-то неподкупный голосъ, что ея собственная дѣвственная натура окажется чище и честнѣе обольщенной совѣсти. Дѣвушка не могла понять заранѣе, что значитъ для женщины отдать себя не сердцемъ, а только одной волею.
Надя не сдавалась. Она твердила себѣ, что все это «глупости», что она привыкнетъ очень скоро. Чтобы не дать разыграться неожиданному разладу и, главное, не дать жениху случая подмѣтить ея внутренней борьбы, она закружилась въ вихрѣ удовольствій и выѣздовъ, не давая отдыха ни себѣ, ни другимъ. Эрастъ Степанычъ не разъ принужденъ бывалъ сознаться въ глубинѣ души, что онъ недостаточно уже молодъ для того, чтобы съ должной готовностью и одушевленіемъ исполнять всѣ фантазіи своей очаровательной невѣсты; но ни за какія блага онъ не сознался, бы въ чемъ-нибудь подобномъ передъ нею. Анатолій Петровичъ терялъ голову, гдѣ набраться денегъ, которыя такъ безразсудно тратила его любимица, и, однакожъ, не рѣшался отказывать ей… Быть можетъ, одинъ изъ всѣхъ, отецъ смутно угадывалъ, что подъ этой безумной веселостью скрывается ежеминутная опасность для его завѣтныхъ плановъ и надеждъ. Онъ озабоченно соображалъ ближайшіе сроки, когда могла быть сыграна свадьба, и готовъ былъ сократить ихъ до послѣдней возможности, но къ несчастію у Ханайскаго были на этотъ счетъ собственныя соображенія; онъ просилъ назначить свадьбу весною, и Кубанскому изъ простого приличія не приходилось торопить его.
«Неужели же въ самомъ дѣлѣ онъ вѣритъ, что я люблю его?!» — спрашивала себя безпрестанно Надя, глядя въ самодовольное лицо своего жениха. Мало-по-малу она отдѣлалась отъ перваго низкаго страха выдать себя, быть постыдно уличенной въ обманѣ; ей казалось, что Ханайскій увѣренъ въ ея любви, о которой онъ говорилъ совершенно свободно; во всякомъ случаѣ, онъ былъ доволенъ и, повидимому, его не посѣщали никакія сомнѣнія и колебанія.
Надя просто не понимала ни жизни, ни людей. Она не могла знать, что любовь господъ Ханайскихъ, что называется, и около не лежала того, что зовется любовью на языкѣ каждой молоденькой дѣвушки, прочитавшей нѣсколько порядочныхъ романовъ. Но зато Эрастъ Степанычъ зналъ слишкомъ твердо, что въ его годы и съ его данными нельзя внушить страсти и что въ юности женщины по большей части не знаютъ ея, а только позволяютъ взять себя, экзальтированныя романическими порывами. Онъ самъ — испорченный и развращенный съ дѣтскихъ лѣтъ — зналъ объ этихъ порывахъ только по наслышкѣ и для него романическая любовь къ которой-нибудь изъ женщинъ, переходившихъ черезъ его руки, могла быть только лишней обузой, съ которой онъ не зналъ бы, что ему дѣлать… помимо этого у Эраста Степаныча были еще другія важныя и озабочивающія соображенія, которыя заставляли его мириться со всѣмъ и не предъявлять неисполнимыхъ требованій. Очаровательная дѣвушка въ двадцать лѣтъ соглашалась сдѣлаться его женой — онъ не только зналъ, что ни на что другое ему претендовать невозможно, но просто не умѣлъ даже желать этого другого. Онъ находилъ восхитительнымъ кокетство Нади и вполнѣ естественнымъ и не менѣе восхитительнымъ то оборонительное положеніе, которое она заняла сейчасъ же, какъ только сдѣлалась его невѣстой. Не вѣдая въ жизни ни смысла, ни цѣлей, кромѣ наслажденій, болѣе грубыхъ или болѣе утонченныхъ, но всегда чисто матеріальныхъ, не зная мысли, которая бы не была въ концѣ концовъ циничной, обуреваемый весь вѣкъ разнузданными инстинктами, женихъ Нади такъ же понималъ ея побужденіе, какъ волкъ навѣрное понимаетъ сопротивленіе растерзаннаго ягненка.
Все это слагалось цѣликомъ внѣ наблюденій Лизаветы Игнатьевны. Она видѣла дочь всегда веселою, оживленною и разряженною, засыпанною конфетами и букетами, валявшимися на всѣхъ столахъ. Эрастъ Степанычъ являлся въ ея присутствіи подобравшимся и чопорнымъ, съ внушительнымъ отпечаткомъ несправедливо уязвленнаго достоинства, передъ этой непріятной, рѣзкой особой…
Надѣясь задобрить сколько-нибудь свою будущую тещу, Ханайскій сталъ оказывать особенное вниманіе ея любимицѣ Женѣ; каждый разъ онъ привозилъ ей конфекты, фрукты или игрушки, не обращая вниманія на ея сопротивленіе. Напрасно дѣвочка чуть не со слезами увѣряла, что не играетъ больше въ игрушки и оставляла на первомъ попавшемся столѣ его приношенія.
— А-а!.. здравствуйте, здравствуйте, моя миленькая! — неизмѣнно привѣтствовалъ онъ ее самымъ медовымъ голосомъ, нагибаясь, чтобы пожать маленькую костлявую ручку.
Женя ненавидѣла эту фразу и придумывала все возможное, чтобы какъ можно рѣже попадаться ему на глаза. Въ новый годъ Ханайскій привезъ ей великолѣпную куклу въ половину ея собственнаго роста; маленькая больная наконецъ не выдержала и расплакалась передъ такимъ громоздкимъ подаркомъ.
— Я не хочу!.. Я не играю въ куклы… Я не маленькая… сколько разъ я просила васъ!..
— Боже мой, миленькая, развѣ-жъ кто-нибудь плачетъ изъ-за этого?.. право я хотѣлъ порадовать васъ, а не огорчать! Теперь ужъ дѣлать нечего, вы должны войти въ мое положеніе — не самому же мнѣ играть въ куклу? Ну, будьте же умница, перестаньте плакать, моя миленькая!..
— Не называйте меня такъ! Я горбатая; вы вовсе не думаете, что я миленькая — я не хочу чтобы меня такъ называли!
Женя убѣжала внѣ себя, захлебываясь отъ слезъ.
— Да! этого кто же могъ ожидать?.. Я полагалъ, что дѣти — вездѣ дѣти… Это Богъ знаетъ что такое!.. — развелъ руками взбѣшенный Ханайскій и едва удержался, чтобы не швырнуть ей вслѣдъ великолѣпную куклу, за которую только-что заплатилъ тридцать рублей во французскомъ магазинѣ.
— Вотъ-съ и неугодно ли съ подобными характерцами цѣлый-то вѣкъ! Лизавета Игнатьевна желаетъ, должно быть, сдѣлать изъ нея второй экземпляръ свой… Тринадцатилѣтняя дѣвчонка смѣетъ такъ принимать подобное вниманіе!.. Нѣтъ, ужъ это выходитъ, наконецъ, изъ всякихъ границъ, изъ всякихъ границъ!..
Анатолій Петровичъ готовъ былъ сейчасъ же пойти къ женѣ и добиться, во что бы то ни стало, строжайшаго наказанія Жени за ея неслыханную дерзость, такъ что Ханайскій, чтобы остановить его, вынужденъ былъ сознаться, что въ его разсчеты отнюдь не входитъ возстановлять еще болѣе противъ себя Лизавету Игнатьевну.
Такимъ образомъ изъ всей семьи Кубанскихъ счастливѣе другихъ былъ все-таки Анатолій Петровичъ, хоть его и озабочивала подчасъ странная нервозность Нади и ея холодность съ женихомъ. Онъ все-таки разсчитывалъ на ея благоразуміе и надѣялся довести дѣло до благополучнаго конца, главнымъ образомъ благодаря тому, что женихъ не былъ сантиментальный и превыспренній юноша, и повидимому не особенно интересовался тѣмъ, что творятся въ глубинѣ души его нареченой подруги жизни. Отецъ взялъ на себя мудрую роль регулятора, объясняя Ханайскому ея выходки въ возможно выгодномъ свѣтѣ и серьезно выговаривая дочери за ея легкомысліе.
— Ахъ, сдѣлай одолженіе, папа, не увѣряй, будто онъ такъ ужъ безумно влюбленъ въ меня! — остановила его однажды очень нетерпѣливо Надя.
— Вотъ это безподобно! Онъ не влюбленъ въ тебя?!
— Ну да, вѣроятно, если хочетъ жениться на мнѣ! Только право же эта любовь довольно таки странная!..
— Что ты хочешь этимъ сказать?
— Ничего. Только то, что онъ вовсе не нуждается въ твоей протекціи и ты гораздо больше подмѣчаешь всѣ мои «интонаціи» и «мины», какъ ты выражаешься…
— Тебѣ желательно дождаться, чтобы и Эрастъ Степанычъ началъ замѣчать ихъ?
— О! у него было ужъ для этого достаточно времени! — отвѣтила она безпечно.
Въ первый разъ Анатолій Петровичъ серьезно разсердился на свою любимицу.
— Не совѣтую тебѣ бравировать такимъ образомъ — воскликнулъ онъ гнѣвно: — какъ бы ты ни была хороша, но вѣдь и Ханайскій не какой-нибудь мальчишка!
По губамъ дѣвушки пробѣжала многозначительная улыбочка.
— Я начинаю приходить къ убѣжденію, что съ мужчинами немолодыми имѣть дѣло гораздо легче, нежели съ «мальчишками»!.. — отвѣтила она, раскачивай одной ножкой и не отрывая глазъ отъ расшитаго носочка своей туфельки.
— Excusez du peu! вотъ ужъ какъ мы стали опытны нынче!
Анатолій Петровичъ покраснѣлъ, задѣтый за живое какъ человѣкъ, отнюдь еще не собиравшійся и самъ оставаться за штатомъ. Было чрезвычайно курьезно выслушать приговоръ мужчинамъ изъ устъ собственной дѣвочки.
— Да, безъ сомнѣнія, это прибавляетъ опытности, когда собираешься выходить замужъ, — нимало не смущалась его ученица.
— Надѣюсь все же, что не настолько еще, чтобы пренебрегать совѣтами отца, г-жа опытная женщина?
— Надѣюсь, что я и не пренебрегаю ими. Очень жаль, право, что до весны еще такъ далеко! Я бы желала, чтобы все это было ужъ кончено…
Надя встала съ наморщенными бровями, съ сжатыми губками, и Анатолій Петровичъ въ первый разъ еще увидѣлъ такъ ясно, что блестящая партія, льстившая его тщеславію и обѣщавшая поправить нѣсколько его личныя дѣлишки, не вовсе ужъ даромъ давалась его двадцатилѣтней дочери.
I.
правитьПоѣздъ варшавской желѣзной дороги пришелъ рано утромъ. Изъ вагона третьяго класса вышелъ Штаркъ и пошелъ по дебаркадеру, шлепая тяжелыми калошами и волоча одной рукой маленькій парусинный чемоданчикъ.
Навѣрное онъ плохо провелъ свою ночь на жесткихъ скамейкахъ тѣснаго и душнаго вагона: это отпечаталось ясно на его помятомъ лицѣ съ зеленоватыми тѣнями и рѣзкими складками. Онъ шелъ усталой походкой, слегка сдвинувъ на затылокъ шапку — по неискоренимой привычкѣ, внезапно обнаруживающей еврея въ самомъ утонченномъ франтѣ; а такъ какъ никто менѣе Штарка не способенъ быть франтомъ, то онъ и не позаботился нисколько о томъ, чтобы привести въ порядокъ свою рыжую бороду или смягчить презрительное и угрюмое выраженіе лица. На улицѣ онъ долго торговался съ извощиками, пока, наконецъ, усѣлся въ сани, запихавъ подъ ноги чемоданъ; онъ терпѣливо тащился на другой конецъ города, ни разу даже не подогнавъ возницу — что впрочемъ и было бы совершенно безполезно. Сгорбившись въ усталой позѣ, Давидъ Семенычъ погрузился въ мысли, очевидно, самыя невеселыя…
Улицы города еще не успѣли принять своего обычнаго оживленнаго вида; чернорабочіе давно разошлись по своимъ работамъ, а населеніе зажиточное еще покоится мирнымъ сномъ. На тротуарахъ попадаются заспанныя дѣти съ ранцами за плечами или съ сумками въ рукахъ, кухарки, за которыми мальчуганы въ бѣлыхъ фартукахъ несутъ на головахъ купленную провизію, экономныя хозяйки, не брезгающія и собственноручно дотащить съ Сѣнной тяжеловѣсные кульки. Купцы, мастеровые и мелкіе чиновники весело или сумрачно спѣшатъ къ своимъ обязанностямъ; но улицы кажутся необыкновенно просторными и пустыми, потому что обычная ѣзда еще не начиналась. Только по направленію къ вокзаламъ или отъ вокзаловъ желѣзныхъ дорогъ спѣшатъ нагруженные чемоданами путешественники, да безконечными вереницами, съ громомъ и стукомъ, тянутся тяжеловѣсные ломовики. Жалкая лохматая кляча ночного извощика шагомъ тащитъ домой спящаго возницу, уткнувшагося головой въ козлы, но извощики денные только еще начинаютъ съѣзжать съ дворовъ. Магазины одинъ за другимъ, гремя болтами, распахиваютъ свои двери; дворники поспѣшно дометаютъ улицы; полицейскіе одиноко торчатъ на своихъ постахъ. Хмурый зимній день, словно нехотя, кладетъ конецъ всеобщему отдыху, какъ будто и самому ему до смерти надоѣла его вѣчная роль безстрастнаго зрителя…
Штаркъ нанималъ двѣ маленькія комнаты съ мебелью въ одномъ нѣмецкомъ семействѣ и жилъ въ нихъ чрезвычайно хозяйственно для интеллигентнаго пролетарія, проводящаго большую часть дня внѣ дома. Вездѣ у него царила самая педантическая аккуратность и чистота; на столахъ, накрытыхъ клеенками — ни пылинки, на окнахъ — цвѣты въ блестящемъ видѣ, безъ единаго желтаго листочка. Книги, красиво уставленныя на полкахъ, точно красовались для вида, а не были въ ежеминутномъ употребленіи. Нигдѣ нѣтъ гвоздей съ нацѣпленными на нихъ принадлежностями туалета, никогда нельзя застать на столахъ неубранную посуду, увидѣть въ подсвѣчникахъ неряшливые огарки или на полу папиросные окурки. За однимъ изъ оконъ имѣется даже деревянный ящикъ для провизіи, какіе устраиваются въ кухняхъ; Штаркъ ужиналъ дома и у него всегда найдется чѣмъ угостить завернувшаго пріятеля.
Добравшись до дому, Давидъ Семенычъ попросилъ впустившую его чухонку сварить ему поскорѣе кофе; прежде чѣмъ приступить къ переодѣванію, онъ заглянулъ въ маленькій стѣнной шкафикъ, изящной столярной работы, который висѣлъ надъ его письменныхъ столомъ, куда обыкновенно складывались всѣ письма, получаемыя въ его отсутствіе.
Прежде всего ему попалась подъ руку лаконическая записка на клочкѣ бумаги:
«Извѣсти немедленно, когда вернешься. Максъ».
Кромѣ нея было два письма: одно отъ Лизаветы Игнатьевны, другое… Штаркъ равнодушно перевернулъ конвертъ и весь вздрогнулъ, при видѣ почерка, которого не ожидалъ ни въ какомъ случаѣ… Онъ поднялъ конвертъ близко въ глазамъ и прочиталъ отъ начала до конца весь собственный адресъ, вплоть до штемпеля городской почты. Потомъ рука съ письмомъ опустилась на столъ и онъ глубоко задумался, позабывъ, что стоитъ въ шапкѣ на головѣ, съ шарфомъ на шеѣ и съ чемоданомъ у ногъ.
Онъ опомнился только, когда за дверью кухарка начала стучать ручкой замка, въ третій разъ уже освѣдомляясь, можетъ ли она войти; тогда Штаркъ положилъ оба письма рядомъ на столѣ и ушелъ въ спальню.
Четверть часа позднѣе, усѣвшись передъ стаканомъ кофе за обѣденнымъ столомъ, надъ которымъ спускалась висячая лампа, Штаркъ распечаталъ, сначала, письмо Кубанской. Она сообщала въ короткихъ словахъ, что свадьба назначена весною, что невѣста необыкновенно весела и просила его собраться къ ней, какъ можно скорѣе.
Штаркъ спряталъ письмо обратно въ конвертъ, въ раздумьѣ отпилъ полъ-стакана кофе медленными, маленькими глотками — и тогда только, не спѣша, разорвалъ второй конвертъ и вытащилъ листовъ, исписанный со всѣхъ сторонъ мелкимъ и неровнымъ женскимъ почеркомъ. Онъ дѣлалъ все это медленно, съ паузами; его грудь такъ рѣдко и тяжело вздымалась, какъ будто, онъ сознавалъ напередъ, что предстоящее чтеніе неминуемо подниметъ цѣлую бурю въ его душѣ — точно заранѣе собирался съ силами.
"Я знаю, вы не нуждаетесь больше въ этомъ запоздаломъ отвѣтѣ на ваше письмо. Я была такъ обижена имъ, что сама не ждала, что когда-нибудь буду писать вамъ, — а мое замужество въ такой мѣрѣ возмутитъ васъ, что, пожалуй, это черезчуръ большая самонадѣянность, съ моей стороны, думать, что между нами возможно какое-нибудь объясненіе? Я все-таки пишу. Я не хочу думать, чтобы мой другъ и учитель не пожелалъ выслушать моего чистосердечнаго покаянія передъ новой судьбой, которую я безвозвратно избрала для себя… Васъ я не могу, да и не хочу обмануть, а потому не буду скрывать, что я нисколько не люблю моего жениха. Ну, да! я тщеславна и избалована. Я страшусь бѣдности, я не могу жить безъ блеска. Я хочу насладиться властью — единственной доступной мнѣ — властью красивой женщины! Всѣ мужчины тоже честолюбивы и всячески добиваются власти — съ тою разницей, что ихъ тщеславіе прощается и ихъ власть ведетъ къ почету и славѣ. Женщинѣ доступна только одна власть — если ее вручила ей сама природа — и неужели вы не понимаете, сколько въ этомъ очарованія и соблазна?! Чтобы отречься добровольно — надо имѣть безгрѣшное сердце, недоступное искушенію; но кто же вложитъ его въ себя собственными руками?! Быть можетъ, я вовсе не сознавала бы, въ какой мѣрѣ я виновна, не расплачивалась бы такъ дорого за свою рѣшимость — еслибы раньше я не знала васъ. Вы запрещаете мнѣ называть любовью то чувство, которое я испытывала; но однакожъ одно воспоминаніе о немъ отравляетъ мнѣ жизнь, когда все складывается точно такъ, какъ я хочу… Если то не любовь — значитъ, я вовсе неспособна любить, и этому я очень, очень рада! Я слишкомъ еще мало жила на свѣтѣ, чтобы дѣлать собственные выводы — но все, что до сихъ поръ я видѣла и что переживаю сама, убѣждаетъ меня въ одномъ: однихъ мужчинъ любить глупо, потому что они этого не заслуживаютъ, а другихъ полюбить опасно, если не хочешь отказаться навѣки отъ собственной воли. Остается третье: позволять любить себя и выбрать беззаботную, роскошную, веселую жизнь богатыхъ людей. Вы меня презираете — слѣдовательно, вы не страдаете. Повѣрьте, когда-нибудь вы будете благодарить свою судьбу! Но еслибы вы захотѣли вернуться къ тому, съ чего мы начали — къ роли моего учителя и друга, вы увидѣли бы, что ваша маленькая ученица сдѣлала большіе успѣхи и лучше теперь знаетъ цѣну людямъ. И подумайте — не больше ли теперь, чѣмъ когда-нибудь, она нуждается въ дружбѣ?.. Но нѣтъ. Вы прощать не умѣете. Будьте счастливы.
Штаркъ читалъ. Крупныя капли пота выступали на его блѣдномъ лбу, тонкій листокъ трепеталъ между пальцами. Едва пробѣжавъ глазами заключительныя слова, онъ съ ожесточеніемъ изорвалъ его на самые крохотные кусочки и отшвырнулъ отъ себя широкимъ протестующимъ взмахомъ. Рукавъ задѣлъ по чайной ложечкѣ въ недопитомъ кофе и стаканъ со звономъ полетѣлъ на полъ, вслѣдъ за бѣлыми хлопьями, разлетѣвшимися по комнатѣ.
О! это ужъ черезчуръ! только женщина, только безнравственная и порочная, по самой натурѣ своей, женщина могла набраться такой отваги, чтобы заикнуться о дружбѣ, чтобы призывать его къ себѣ — одной строкою ниже всѣхъ тѣхъ возмутительныхъ признаній, которыя сама же излагаетъ съ этимъ неподражаемымъ апломбомъ наивнаго безстыдства! Прежде даже, чѣмъ успѣла окончательно перешагнуть черезъ него на свой путь узаконеннаго позора!.. О, да! конечно, онъ благословляетъ судьбу и страдаетъ только отъ своего безмѣрнаго гнѣва, отъ скорби видѣть двадцатилѣтнее, прелестное созданіе павшимъ такъ низко… Нѣтъ. Кому лгать? нѣтъ — онъ страдаетъ еще за свои поруганныя мечты, за всѣ муки и радости, за каждое чистое волненіе своего мужественнаго сердца. Оно не знало никогда «игры въ любовь» — оно не дѣлало легкомысленной и соблазнительной забавы изъ горячей потребности взять другое, слабое существо подъ охрану своей силы и твердости…
Бѣжать опасныхъ увлеченій, жить стоикомъ, аскетомъ только для того, чтобы въ двадцать-семь лѣтъ разыграть наивнаго мальчика, повѣрить по первому слову и отдать всю свою душу, все свое нетронутое сердце за удачную роль, которую — едва изъ пеленокъ — уже умѣетъ разыгрывать каждая дѣвочка!.. за эту забаву, пробу собственныхъ силъ надъ нимъ, чтобы потомъ лучше владѣть ими, легче обманывать и вѣрнѣе добиваться всего, что только вздумается пожелать!..
Да. Такъ бываетъ и такъ должно быть съ тѣмъ, кто измѣняетъ собственнымъ идеаламъ, кто не ищетъ терпѣливо и заботливо чистую, скромную подругу — а, ослѣпленный красотой, плѣненный чарами, начинаетъ подстраивать смутныя теоріи о перевоспитаніи и исправленіи!.. Кто малодушно рядится въ руководителя и учителя — чтобы скрыть постыдное безсиліе раба; кто вѣритъ въ свои химеры, потому только, что не имѣетъ мужества отказаться отъ нихъ!..
Да! Вотъ, вотъ оно — вѣчное, постыдное рабство мужчины! Вотъ оно проклятіе неба, надъ которымъ онъ всегда, съ такой увѣренностью, произносилъ свой судъ!.. Тѣ, кого онъ презиралъ и осуждалъ, были не хуже его. Они тоже не хотѣли упасть въ эту бездну. Они не хотѣли бороться, соперничать, ненавидѣть, подозрѣвать, ревновать… Они не разсчитывали отвѣтить неблагодарностью на истинную любовь, измѣнять… Они бы дорого дали, чтобы не платить предательствомъ за дружбу, не обманывать, не соблазнять… Они не ждали, что притворяясь и хитря, скрываясь и труся, они будутъ брать тайкомъ, будутъ красть то, что Богомъ дано на радость людямъ… Они тоже искали очаровательнаго рая, а попадали въ мучительный плѣнъ!..
Ему бы погодить осуждать ихъ такъ строго! Ему бы пожалѣть снисходительнѣе, когда его другъ, Максимъ Зандеръ — всѣми любимый, подававшій такія блестящія надежды, произведшій такое лестное впечатлѣніе своими первыми юношескими работами — когда вдругъ онъ все бросилъ, исковеркалъ свою судьбу, послалъ къ чорту свою ученую карьеру, чтобы слоняться по свѣту въ двусмысленной роли повѣреннаго по дѣламъ какой-то богатой польской графини изъ прусской Польши; полагалъ всѣ свои недюжинныя способности на политическія интрига, завязывавшіяся или распутывавшіяся въ роскошномъ свѣтскомъ салонѣ, и доигрался въ опасную игру до того, что теперь ему воспрещенъ въѣздъ въ Россію и только тайкомъ, съ громаднымъ рискомъ, онъ можетъ, отъ времени до времени, навѣщать семью и друзей… Ему бы не писать тогда обидныхъ, негодующихъ писемъ, не читать мораль, которая каждому извѣстна не хуже чѣмъ ему!.. Вѣдь польская графиня — свѣтская красавица, утонченно образованная, талантливая, умная, ловкая и вкрадчивая — не чета маленькой Надѣ Кубанской, едва ступающей свои первые, шаткіе шаги!..
Давно ли граціозная и очаровательная, черноглазая дѣвочка сидѣла передъ нимъ за своими учебниками въ смиренной позѣ школьницы, а онъ дружески строго выговаривалъ ей за небрежность ея работъ, за неискоренимую погоню за всѣмъ, что забавно и эффектно, что легко дается и выгодно пускается въ оборотъ… Давно ли въ откровенныхъ, дружескихъ спорахъ съ Лизаветой Игнатьевной, онъ, со вниманіемъ врача и съ интересомъ философа, разлагалъ на составные элементы ея натуру, анализировалъ ея поступки, угадывалъ побужденія — и такъ пламенно вѣрилъ въ силу добра и правды, такъ постепенно, такъ незамѣтно для самого себя захотѣлъ — о! всѣми силами своей души захотѣлъ! — начертать собственные идеалы на чистыхъ страницахъ юнаго сердца… Онъ не сомнѣвался, что это возможно и что именно онъ съумѣетъ выполнить это.
Штаркъ то садился въ письменному столу и задумчиво игралъ большимъ костянымъ ножемъ, то стоялъ у окна и безсознательно ломалъ на маленькіе кусочки большой, блестящій листъ латаніи, имъ же старательно всхоленный; потомъ онъ бросался на диванъ и, закинувъ обѣ руки за голову, запрокидывалъ ее на высокую спинку и надолго оставался недвижимъ, не видя собственной комнаты, не замѣчая уходящаго времени.
Онъ переживалъ ее всю снова, отъ начала и до конца, долгую, но блѣдную повѣсть своей любви. Онъ такъ всецѣло создалъ ее самъ своимъ горячимъ воображеніемъ, своими пламенными надеждами, своими чистыми мечтами — его героиня играла въ ней такую пассивную роль, — что не было мелочи, не было самой ничтожной подробности, которая бы не уцѣлѣла въ его памяти, не выплывала бы теперь, какъ улика его довѣрчивости и самонадѣянности. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ большой залѣ не зажигаютъ еще огня и только свѣтъ отъ лампы въ прихожей, черезъ открытую дверь, слабо озаряетъ переднюю часть комнаты, рисуетъ смутно контуры мебели, бросаетъ длинныя, расплывающіяся тѣни по лоснящемуся паркету. Въ темныхъ углахъ причудливо выступаютъ большіе, перистые листья пальмъ, безъ стеблей, какъ будто повисшіе въ воздухѣ. Въ полумракѣ таинственно мерцаетъ на стѣнахъ позолота рамъ…
Его молоденькая ученица, давно уже покончившая съ уроками и задачами, передаетъ ему, для просмотра, свое сочиненіе на тэму изъ русской литературы. Она увлекла его въ темный залъ и странно, непонятно волнуется, то отдавая, то снова отнимая у него свою тетрадку. «Вы меня не осудите?.. вы не будете смѣяться?»., повторяетъ она такимъ умоляющимъ и прерывистымъ шопотомъ, что это волненіе сообщается и ему. Въ его умѣ разомъ воскресаютъ взгляды и улыбки, то вызывающіе и лукавые, то нѣжные и робкіе — странная неровность ея обращенія, мечтательное и тоскливое выраженіе, сковывающее минутами живыя черты… Съ священнымъ трепетомъ онъ принимаетъ тетрадку, гдѣ, между страницъ, вложенъ листокъ съ наивнымъ признаніемъ, и несется домой, уже разгадавъ тайну, несется, потрясенный до глубины души, гордый и упоенный…
Здѣсь, передъ этимъ самымъ столомъ, онъ плачетъ отъ благодарности и умиленія, что эта юная дѣвочка, эта избалованная русская барышня, эта красавица, полюбила его, бѣднаго еврея, что не страшить ее темная доля подруги труженика, безправнаго и отверженнаго члена человѣческой семьи, что она не боится осужденія и насмѣшекъ общества, не страшится гнѣва и сопротивленія отца! За этимъ столомъ онъ рѣшаетъ принести ей свою великую жертву: принять клеймо отщепенца и измѣнника, чтобы честно и открыто стать подъ сѣнь однихъ вѣрованій и понятій съ новой семьей, со своей страной. Онъ вѣрить въ ея звѣзду, онъ ее любитъ, онъ честно, искренно сливается съ нею, но его поступокъ будетъ или осужденъ, или осмѣянъ, ему равно не простятъ ни тѣ, отъ кого онъ уходитъ, ни тѣ, кому протягиваетъ братскую руку…
Онъ переживаетъ это долго, тяжело — преисполненный всецѣло торжественностью и важностью такого переворота, удручаемый горькими, мучительными ощущеніями, которымъ онъ не знаетъ сравненія… Онъ готовится честно и строго къ новому долгу, который привыкъ чтить свято и вѣрно.
Ему бы погодить залетать за облака; ему бы поостеречься думать и чувствовать за другого, прислушаться бы внимательнѣе къ. плѣнительнымъ рѣчамъ!..
Мало-по-малу, съ трудомъ, но онъ замѣчаетъ, наконецъ, что они смотрятъ на дѣло не совсѣмъ одинаково. Правда, Надя призналась, что любитъ его, сама, безъ его вызова, но она недаромъ хорошенькая дѣвушка, начитавшаяся всевозможныхъ романовъ, иныя вещи она умѣетъ угадывать несравненно лучше, чѣмъ онъ. Она любитъ, но кто же сказалъ ему, что она готова раздѣлить его жалкую судьбу?.. Въ его понятіяхъ это всегда сливалось въ одно, но зачѣмъ же онъ не требуетъ, чтобы она сама подтвердила это?..
Штаркъ переживалъ, въ своемъ воспоминаніи, смутное, мучительное время. Послѣ внезапнаго, быстраго сближенія — такое же быстрое отчужденіе. Онъ оттолкнулъ ее торжественностью своего настроенія, нагонялъ на нее и страхъ и скуку своими требовательными, строгими сужденіями. Но все же онъ властвовалъ надъ нею могуществомъ невольной, таинственной симпатіи, заставлялъ, противъ воли, любоваться энергіей и увѣренностью своихъ рѣчей, трепетать отъ скупыхъ и рѣдкихъ признаній, намековъ, мгновенныхъ и отрывочныхъ, на ту бездну сдержанной страсти, ни на кого и ни на что не растраченной, которая таилась подъ его суровой внѣшностью… Надя то избѣгала его, не зная, какъ выпутаться изъ своего положенія, то втихомолку оплакивала, что онъ бѣднякъ и еврей… Она прислушивалась, въ уныломъ раздумьѣ, къ горячимъ рѣчамъ Лизаветы Игнатьевны, когда та старалась разъяснить ей его достоинства.
Онъ видѣлъ, что она колеблется. Уязвленному въ самое больное мѣсто, никогда больше ему не пришлось испытать той умиленной благодарности, съ какою прочелъ онъ ея незамысловатое признаніе. Но отчего же, по мѣрѣ того, какъ она умалялась и спускалась, въ его сердцѣ крѣпла новая, покровительственная нѣжность?.. Отчего жалкая, безсильная и малодушная, она становилась точно еще дороже, еще милѣе?..
Штаркъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые долго переживаютъ что-нибудь безсознательно. Онъ скоро понялъ, что ищетъ въ любви не опоры и не поддержки, а ту цѣль, ту заботу, на которую можно избыть богатство собственныхъ силъ. Врядъ ли даже онъ былъ бы способенъ полюбить женщину сильную, самобытную и самостоятельную, которая отнесется къ нему, какъ раѣная, и подвергнетъ его своей критикѣ. Онъ былъ черезчуръ еврей, чтобы не смотрѣть на женщину сверху внизъ, чтобы не царить безапелляціонно въ святилищѣ семейнаго очага, котораго никто не чтить такъ свято, никто не оскверняетъ такъ исключительно рѣдко, какъ еврей?..
Жена кроткая, покорная и нѣжная, что могло быть проще такого идеала? Какъ же могъ онъ дойти до такого обольщенія, до такого затмѣнія, чтобы полюбить полную противоположность этому идеалу, и потомъ долго, мучительно, унизительно отстаивать свое безуміе!.. Есть люди, почти недоступные разочарованію въ своихъ привязанностяхъ, отъ избытка, быть можетъ, самодовольной увѣренности въ себѣ, отъ привычки всегда полагаться на собственную непогрѣшимость. Въ своей любви люди эти любятъ опять-таки себя — собственную утѣху, собственную радость, или свое страданіе, свою заботу. Одинъ фальшивый шагъ ставитъ ихъ въ заколдованный кругъ, изъ котораго имъ нѣтъ выхода. Умный и проницательный Штаркъ непостижимо долго не могъ взять въ толкъ той простой истины, что Надя вовсе не любитъ его настолько, чтобы стать его женой. Онъ никогда не расточалъ необдуманно знаменательныхъ словъ, онъ всегда пряталъ самолюбиво свою любовь и въ этомъ первомъ единственномъ романѣ своей жизни онъ принималъ легкомысленно бросаемыя слова во всемъ глубокомъ смыслѣ, который онъ самъ вкладывалъ въ нихъ. Подъ мимолетно-нѣжными взглядами дѣвочки онъ подразумѣвалъ всю ту бурю, которая таилась въ его собственной груди. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которыхъ женщинѣ ничего не стоить провести и которые довольствуются, въ сущности, очень малымъ, дополняя остальное собственной увѣренностью въ себѣ.
Изъ всѣхъ героевъ, это родъ наименѣе интересный. Для женщинъ, глубоко и утонченно чувствующихъ, они представляютъ арену черезчуръ тѣсную; тутъ не къ чему примѣнить своей виртуозности въ области ощущеній, некуда дѣть своей чуткости и отзывчивости, не на что излить всѣ разнообразныя сокровища души — онѣ какъ даровитыя актрисы, которымъ не даютъ хорошихъ ролей. Для легкомысленныхъ кокетокъ эти люди опять-таки черезчуръ тяжеловѣсны и непонятливы. Ихъ, быть можетъ, легко завоевать, но, Боже мой, какъ трудно отъ нихъ отдѣлаться!.. Какъ охотно и какъ прочно водворяются они на своей излюбленной позиціи обожаемаго властителя, какъ слѣпы, упрямы и недогадливы тамъ, гдѣ человѣкъ, менѣе самоувѣренный, давно терзался бы всѣми муками ревности и подозрѣній… Они опасны взрывами благороднаго возмущенія, своего неумолимаго негодованія — ихъ боятся, и потому-то имъ суждено доходить до истины долгимъ и унизительнымъ путемъ обмановъ и увертокъ, доигрывать до послѣдняго конца роль одураченныхъ любовниковъ и обманутыхъ мужей… Но это также тѣ люди, которые никогда не прощаютъ. Чуждые сомнѣній, они никогда не предвидятъ опасности и ударъ всегда обрушивается на нихъ со всей оглушающей силой внезапности.
Штаркъ прочелъ все письмо, трепеща отъ негодованія; но послѣднихъ строкъ, гдѣ Надя имѣла легкомысленную дерзость заикнуться о прощеніи, этихъ строкъ онъ не имѣлъ силъ даже дочитать, какъ слѣдуетъ.
И въ самомъ дѣлѣ!.. не прельститься ли ему соблазнительной ролью «друга» молоденькой женщины, настолько предусмотрительной, что еще до свадьбы она прекрасно соображаетъ всю скуку имѣть нелюбимаго, немолодого мужа и вовсе не прочь сохранить за собою романическую любовь бѣдняка учителя!.. Одно дѣло выйти замужъ за еврея, терпѣть нужду, занимать сомнительное положеніе въ обществѣ, и совсѣмъ другое — приберечь его, какъ забаву, какъ утѣшеніе, пока не найдется кто-нибудь получше! Онъ не годился въ мужья, но вѣдь въ любовники годится всякій, кто имѣлъ честь приглянуться причудливой красавицѣ!.. Вотъ къ чему привели его уроки. Вотъ изумительные результаты назидательныхъ примѣровъ самой безупречной и добродѣтельной матери!
Точно какая-то дерзкая рука потрясла до самаго основанія всѣ его понятія и чувства. Онъ метался по комнатѣ, ошеломленный, задыхаясь отъ гнѣва, и поспѣшно, сбивчиво, наскоро придумывалъ планы мщенія, одинъ другого сумасброднѣе. До этой минуты онъ только хотѣлъ спасти Надю, помѣшать совершиться этому самоубійству, насильно вырвать ее изъ соблазнительнаго омута. Теперь онъ готовъ пристыдить, осмѣять, опозорить ее безпощадно и безжалостно, какъ смѣялась она надъ его достоинствомъ, надъ его глубокимъ, цѣломудреннымъ чувствомъ!.. Показать ей, показать, во что бы то ни стало, что онъ, ничтожный крещеный жидъ, — врагъ черезчуръ опасный для того, чтобы легкомысленно бросать ему подобные вызовы, чтобы осмѣлиться звать его раздѣлить съ нею чашу ея добровольнаго позора!.. Его, Давида Штарка. А!.. Что же поняла въ немъ его черноглазая красавица, кромѣ того, что его «полюбить опасно, если не хочешь на-вѣки отказаться отъ собственной воли?..»
Въ этомъ ужасномъ состояніи, Штарка засталъ Максимъ Зандеръ, который среди дня завернулъ, на всякій случай, чтобы узнать, не вернулся ли его пріятель.
II.
править— Ба!.. часовъ шесть уже, какъ вернулся и до сихъ поръ не могъ увѣдомить меня?.. Я думалъ, по крайней мѣрѣ, что найду тебя спящимъ!.. но вотъ ты бодрствуешь, какъ ни въ чемъ небывало, и, повидимому, не испытываешь ни малѣйшаго угрызенія отъ того, что уличенъ постыдно на мѣстѣ преступленія!..
— Я намѣревался сходить въ тебѣ попозднѣе, — отвѣтилъ Штаркъ первое, что пришло ему въ голову.
— Гм… Попозднѣе? — повторилъ Максимъ, подозрительно поглядывая въ лицо, утомленное отъ безсонной ночи, истерзанное всей бурей, которая только-что прошла по душѣ. — Съ какихъ это поръ ты пускаешься въ таинственныя и загадочныя путешествія, ты, который разсчитываешь каждый гривенникъ на извощика!
Зандеръ похаживалъ вокругъ стола, задѣвая ногами осколки стекла и обрывки письма, которые приходили въ движеніе отъ колебанія воздуха; когда открывали входную дверь, они вспархивали вверху, точно стая бѣлыхъ мушекъ.
— Что же собственно ты находишь въ моей поѣздкѣ таинственнаго? — спросилъ сухо хозяинъ. Онъ пріотворилъ дверь въ корридоръ и приказалъ убрать безпорядокъ.
Повидимому, маленькая подробность очень занимала гостя; онъ съ сожалѣніемъ смотрѣлъ, какъ проворная чухонка подметала полъ, точно надѣялся разгадать что-то, совершившееся только-что въ этой комнатѣ.
— Это ты разбилъ стаканъ? — спросилъ онъ, наконецъ, небрежно бросаясь на диванъ.
— Я.
— Куда же ты ѣздилъ? Не секретъ?
Штаркъ молчалъ. Кухарка кончила мести и затворила за собою дверь.
— Ты когда пріѣхалъ? — спросилъ хозяинъ вмѣсто отвѣта.
— Четвертый день. Я непремѣнно отложилъ бы свою поѣздку, еслибъ могъ предвидѣть, что не застану тебя. Ты бы не дурно сдѣлалъ, еслибъ предупредилъ меня во время.
— Я не могъ этого сдѣлать, потому что уѣхалъ неожиданно, — пояснилъ тотъ холодно.
— А!!.
Максимъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза. Что-то новое, непроницаемое лежало въ чертахъ его друга. Онъ угадывалъ, пожалуй, что это могло быть, но онъ еще не умѣлъ связать этого съ его внезапной поѣздкой. Неожиданно какая-то мысль промелькнула въ умѣ и заставила его усмѣхнуться.
— Я, чего добраго, начинаю понимать!.. Ужъ не далась ли, наконецъ, «друзьямъ» ихъ давнишняя цѣль?.. Въ виду прискорбнаго оборота, который приняли въ послѣднее время извѣстныя обстоятельства, не обуяло ли твоей разсудительной душой мятежное желаніе, такъ сказать, взять на чемъ-нибудь revanche? Не соблаговолишь ли ты, наконецъ, принять такъ давно предлагаемое тебѣ «генеральство»? Право же, ничѣмъ другимъ я не умѣю объяснить себѣ этого таинственнаго исчезновенія изъ Питера!..
Вѣроятно, Штаркъ давно привыкъ къ его шутливому тону, но онъ поморщился и отвѣтилъ съ неудовольствіемъ:
— Оставь въ покоѣ «друзей», Максимъ. Ты знаешь, я не выношу, когда ты шутишь на эту тэму.
— Ты не шутишь никогда и ни на какія тэмы, но я, какъ тебѣ извѣстно, прошутилъ всю мою жизнь. Не вижу, по какому праву «друзья» будутъ для меня исключеніемъ!..
— По праву серьезныхъ и печальныхъ вещей.
— Ахъ, скажи пожалуйста, что же въ жизни не серьезно и не печально, или обратно — совершенно въ зависимости отъ точки зрѣнія, съ которой угодно будетъ взглянуть!..
— Стоило, подумаешь, изучать философію, чтобы цѣлый вѣкъ играть въ софизмы, какъ дѣти играютъ въ мячъ!.. пожалъ плечами Штаркъ.
— Не все ли равно въ концѣ-концовъ, во что ни играть — въ философію, въ политику или въ любовь? Мудрые народы древности даже посвящали играмъ значительную часть своей жизни, находя, что это облагораживаетъ душу и тѣло… Во всякомъ случаѣ, я считаю, что это болѣе, чѣмъ что-нибудь другое, обезпечиваетъ ту долю добродушія, безъ которой человѣкъ такъ легко превращается въ несноснѣйшее изъ животныхъ.
Штаркъ слушалъ устало, безъ охоты возражать, безъ силъ слѣдить съ обычнымъ интересомъ за игривой и причудливой бесѣдой своего друга. Его взволнованный умъ продолжалъ работать въ прежнемъ направленіи и, на-ряду съ разговоромъ, тянулся рядъ мыслей, горькихъ и мучительныхъ… Не дождавшись никакого возраженія, Зандеръ внимательно посмотрѣлъ на него.
— Ты, кажется, очень усталъ… Вѣроятно, твоя поѣздка была неблизкая?
— Я не привыкъ ѣздить… Совсѣмъ не умѣю спать въ этихъ проклятыхъ вагонахъ…
— А я, напротивъ: нигдѣ не сплю слаще и никогда не мечтаю реальнѣе, какъ подъ стукъ колесъ, да подъ свистъ паровъ! Мнѣ тогда кажется, что я нигдѣ и вездѣ… Что я воплощаю въ себѣ все, о чемъ когда-нибудь мечталось, что я обладаю всѣмъ, чего только можно пожелать… Я богатъ, могущественъ, знаменитъ, счастливъ, любимъ… Voilà!..
— Тебѣ слѣдовало сдѣлаться романистомъ, а не философомъ, — замѣтилъ насмѣшливо Штаркъ. — Ты имѣлъ бы гораздо больше успѣха и твоя карьера не оборвалась бы въ самомъ началѣ… не смотря ни на что — или, еще вѣрнѣе — по этому самому!..
— Очень можетъ быть, — отвѣтилъ съ важностью молодой Зандеръ. — Но такъ какъ съ романистовъ еще пока не требуется, слава Богу, ни дипломовъ, ни диспутовъ, ни диссертацій, а лишь одно: чтобы игра ихъ фантазіи плѣняла умы, — то можно надѣяться, что и для меня еще не все потеряно. Я избираю тебя однимъ изъ первыхъ моихъ героевъ и — трепещи передъ десницей друга-обличителя!..
Онъ вскочилъ на ноги и грозно протянулъ въ воздухѣ правую руку.
— Ты не будешь имѣть успѣха съ такимъ скучнымъ героемъ, — возразилъ вяло Штаркъ.
— Ну, нѣтъ-съ, скучные-то люди и выходятъ всего занимательнѣе на страницахъ романовъ, гдѣ такъ обязательно выворачиваютъ на изнанку сокровеннѣйшіе изгибы души! Оно и понятно: что дѣлать психологу съ тѣми героями, которые и безъ него весь вѣкъ только и дѣлаютъ, что выбалтываютъ самихъ себя? — какъ я напримѣръ! То ли дѣло хитрые, скрытные, зловѣщіе субъекты, что цѣлую жизнь таятся даже отъ дружескаго взора и копятъ — какъ скупецъ богатство — всѣ свои надежды и разочарованія, подвиги и преступленія!.. Ихъ-то, голубчиковъ, и подавайте намъ… Какой же разсудительный разбойникъ станетъ, изъ самомъ дѣлѣ, грабить безшабашнаго кутилу, у котораго давно послѣдній грошъ пущенъ въ оборотъ?.. Ты замѣчаешь, какъ недурно для начала: разбойники и романисты — смѣлая и новая параллель. Одни грабятъ карманы, другіе — человѣческую душу, и какъ одни, такъ и другіе одинаково не спрашиваютъ разрѣшенія у своихъ жертвъ… Да, рѣшительно у меня есть несомнѣнные задатки! Но во всякомъ случаѣ, начинаю я съ тебя. Во-первыхъ, у меня тутъ много совсѣмъ уже готоваго матеріала. Во-вторыхъ… во-вторыхъ… я убиваю разомъ двухъ зайцевъ: когда я, начну объяснять другимъ, то по неволѣ ужъ и самъ пойму какъ-нибудь одну изумительную загадку… Какимъ образомъ человѣкъ несокрушимой твердости, заваленной воли и въ лучшемъ видѣ отшлифованнаго ума — какимъ образомъ, говорю я, сей безподобный рыцарь, закованный съ головы до ногъ въ надежнѣйшіе доспѣхи, ухитрился получить злокачественную и опасную рану отъ игрушечной стрѣлы, пущенной изъ картоннаго лука ряженнаго амура?!.. Воля твоя, а эта загадка стоитъ того, чтобы сдѣлаться романистомъ для ея разрѣшенія!..
— Ты еще не усталъ сыпать блестками своего хитроумія? — вставилъ-было презрительно Штаркъ, но Зандеръ удовольствовался только широкимъ жестомъ, какъ будто сметалъ имъ съ своего пути всѣ возраженія.
— Я сейчасъ докажу тебѣ, что разрѣшить эту загадку можетъ только романистъ, — продолжалъ онъ горячо, съ блестящими глазами, съ внезапно проступившимъ румянцемъ на лицѣ. — Обыкновенный смертный естественно начнетъ резонерствовать, вооружившись двумя простѣйшими науками: грамматикой и логикой. Онъ добросовѣстно возьметъ двѣ посылки, вѣрныя, какъ сама истина; построитъ старательно силлогизмъ, непогрѣшимый, какъ математика; получитъ драгоцѣнное заключеніе и при помощи логики, въ двѣ минуты, рѣшитъ мою таинственную загадку! У него неизбѣжно выйдетъ одно изъ двухъ: либо доспѣхи рыцаря были ржавые, никуда негодные; либо стрѣла была не игрушечная, лукъ не картонный, и амуръ не ряженый, а истинный сынъ боговъ. Онъ будетъ стоять на своемъ упрямо, какъ оселъ, до скончанія вѣковъ, станетъ твердить одно и то же: «либо-такъ, либо-эдакъ»… «одно изъ двухъ»… «не то, такъ другое»… и тому подобныя фразы, круглыя и пустыя, какъ мячъ!.. Да-съ. Вотъ какъ поступятъ съ моей загадкой люди, надѣленные самымъ свѣтлымъ здравымъ смысломъ и самой трогательной любовью къ истинѣ! Только одинъ романистъ способенъ пуститься на поиски, оставивъ въ сторонѣ всѣ школьныя науки, позабывъ завѣты прадѣдушекъ и прабабушекъ, наплевавъ на весь милліонъ параграфовъ лицемѣрной житейской логики!..
Штаркъ слушалъ съ горькой иронической усмѣшкой.
— Тебѣ и книги въ руки! — произнесъ онъ негромко.
Зандеръ вздрогнулъ и краска замѣтнѣе выступила на лицѣ, но онъ продолжалъ въ томъ же тонѣ, какъ будто вовсе не слыхалъ замѣчанія.
— …Отточить онъ булатный ножъ, возьметъ матушку-дубинушку и двинется на свой промыселъ, полагаясь всего пуще на то, что на шеѣ у него надѣта ладонка и что знаетъ онъ могучее заговорное слово… И только у него одного можетъ выйти ясно, какъ день, что и доспѣхи рыцарскіе были, что называется, первый сортъ, и стрѣла была поистинѣ картонная, пущенная самозванной рукой, а рана тѣмъ не менѣе получилась глубокая, во вѣки не залечимая… — Онъ замолкъ и мечтательно поникъ головой, словно пораженный собственной внезапной импровизаціей. Краска быстро сбѣжала съ его лица. Молчалъ и Штаркъ, упорно уставившись взглядомъ на крохотный обрывокъ письма, съ которымъ не совладала щетка, онъ такъ и остался, прилипнувъ къ полу. Густыя брови совсѣмъ сошлись въ одну суровую, поперечную линію; самъ не замѣчая, онъ съ такимъ ожесточеніемъ все сильнѣе и сильнѣе сжималъ челюсти, что почувствовалъ, наконецъ, рѣзвую боль, точно ее причинилъ не онъ самъ, а кто-то другой. Штаркъ встряхнулъ волосами и провелъ рукою по-лбу.
— Мнѣ очень жаль, если ты собираешься сдѣлаться романистомъ съ такими вредными тенденціями, — произнесъ онъ холодно: — совсѣмъ не для чего вбивать людямъ въ головы, будто существуютъ незалечимыя раны, да еще отъ картонныхъ стрѣлъ. Твоя таинственная загадка — вовсе не загадка, а романическій вздоръ, который, давнымъ давно, пора сдать въ архивъ.
Максимъ зорко смотрѣлъ ему прямо въ лицо.
— Чудесно!.. Мы разрѣшимъ эту загадку каждый по своему: я на страницахъ моего будущаго романа, который я увѣренъ «сдѣлаетъ мнѣ имя», какъ мечтаютъ господа литераторы, а ты рѣши ее въ жизни, да только поскорѣе, въ назиданіе другимъ и во спасеніе себѣ.
Штаркъ молча поднялся съ мѣста, подошелъ къ письменному столу, разыскалъ въ одномъ изъ ящиковъ пачку съ папиросами и закурилъ, что случалось нѣсколько разъ въ годъ, въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ. Онъ пускалъ густые клубы дыма неловко, какъ некурящій, и задумчиво слѣдилъ, пока они расплывались по комнатѣ…
Такъ исчезаютъ безразсудныя человѣческія мечты передъ неумолимой дѣйствительностью… Такъ внезапно пропадаетъ весь смыслъ прошлаго — точно распадается мгновенно и безслѣдно замысловатый бисерный узоръ, выведенный одной ниткой, которую нежданно выдернетъ смѣлая рука… Да! стрѣла не настоящая, а картонная, и амуръ — не жестокій божекъ, баловень боговъ, а легкомысленная проказница, затѣявшая, потѣхи ради, опасный маскарадъ!.. Въ его романѣ недоставало одной маленькой подробности: истинной любви, безъ которой не существуетъ романовъ для бѣдняковъ… Для тѣхъ, кому нечѣмъ соблазнить, кому не на что купить свою долю счастья, кому не изъ чего создать обманчивыя, но обольстительныя декораціи, среди которыхъ такъ легко, съ такимъ успѣхомъ разыгрываются готовыя, всѣмъ извѣстныя роли!..
Нѣтъ, надо крѣпко вѣрить, чтобы смѣло и гордо подать руку ничтожному еврею, откровенно или скрытно, но всегда хоть немного да презираемому, всегда и вездѣ чужому!.. Нѣтъ, надо пылко и нѣжно любить, чтобы войти радостно и благоговѣйно въ эти жалкія конурки, гдѣ все разсчитано на вершокъ пространства и на грошъ цѣны!.. Надо подняться высоко надъ тщеславной женской природой, чтобы добровольно похоронить здѣсь свою царственную красоту, требующую обстановки и поклонниковъ, какъ драгоцѣнный алмазъ требуетъ шлифовки и оправы!.. Одна возвышенная и великодушная истинная любовь могла ввести сюда его безпечную, черноглазую красавицу — и онъ, въ двадцать семь лѣтъ, могъ повѣрить въ эту химеру!.. На эту фантастическую нитку онъ нанизывалъ всѣ прекрасные и ясные узоры своей мечты… Нитку выдернули. Маскарадъ конченъ. Теперь его дружески приглашаютъ попировать вмѣстѣ, послѣ занимательнаго спектакля…
Штаркъ бросилъ на полъ недокуренную папиросу, какъ она была, съ огнемъ, и порывисто сорвался съ своего мѣста.
— Послушай Максъ… долго еще ты пробудешь здѣсь? — спросилъ онъ поспѣшно, чтобы прервать какъ-нибудь нить своихъ мыслей, чтобы вырваться, хотя на мгновеніе, изъ своего ада.
Зандеръ тоже какъ будто очнулся и понялъ не сразу внезапный вопросъ.
— А-а-а! — да! Видишь ли, я собственно не располагалъ оставаться долго, но тутъ случилось одно обстоятельство, которое, чего добраго, можетъ задержать меня… Хорошо, что ты напомнилъ мнѣ, потому что это и тебя касается и я за этимъ, главнымъ образомъ, и пришелъ къ тебѣ.
Онъ разсказалъ ему со всѣми подробностями происшествіе съ Сашей Кубанскимъ, который съ того самаго дня бросилъ ходить въ гимназію и всѣ классные часы проводилъ въ мастерской, отложивъ объясненіе съ родителями до возвращенія Штарка.
Давидъ Семенычъ хмурился и нетерпѣливо грызъ ноготь на большомъ пальцѣ, пока Зандеръ горячо передавалъ ему эту исторію.
— Странный мальчикъ! И признаться, я удивленъ, Давидъ, что ты не обратилъ на него болѣе серьезнаго вниманія, — прибавилъ онъ съ оттѣнкомъ упрека.
— Въ какомъ это отношеніи? Могу тебя завѣрить, что зарабатывать надъ нимъ свои двадцать-пять рублей въ мѣсяцъ — трудъ столь же пріятный, какъ тянуть возъ непрерывно въ гору! Я выбивался изъ силъ, долженъ сказать это по совѣсти. И это тѣмъ возмутительнѣе, что на каждомъ шагу чувствуются и способности, и умъ, и совѣсть, и воля — все есть, что требуется — но все это ускользаетъ какимъ-то чудомъ, какъ только пытаешься обратить это на дѣло… Удивительно!.. Только между русскими могутъ попадаться подобные экземпляры натуръ, не поддающихся никакой дисциплинѣ, неспособныхъ ни на какую выдержку. Какой-то безформенный сумбуръ человѣческихъ свойствъ безъ возможности водворить въ нихъ сколько-нибудь разумный порядокъ.
Штаркъ разгорячился и въ его тонѣ слышалось все его отвращеніе къ этому типу, діаметрально противоположному его собственному.
— Вотъ это безподобно! — воскликнулъ насмѣшливо Максъ: — есть и умъ, и способности, и совѣсть, и воля — и со всѣмъ этимъ дѣлать нечего? О, великій педагогъ! о, мудрый жрецъ порядка и рутины!..
— Ну, подобными восклицаніями мы не далеко еще подвинемъ вопросъ, — замѣтилъ Штаркъ сухо. — Сознаюсь, что я не умѣю уяснить себѣ, такъ сказать, достаточно философски, что такое лѣнь!.. если это не есть въ концѣ концовъ простая физическая слабость, проявленіе какой-нибудь скрытой болѣзни…
— Лѣни не существуетъ вовсе, — подхватилъ съ полной увѣренностью Зандеръ. — Это не болѣе какъ ходячій терминъ, кличка, которую каждый примѣняетъ по своему усмотрѣнію къ самымъ разнороднымъ вещамъ. Въ человѣческомъ существованіи, какъ и въ существованіи всѣхъ вообще живыхъ организмовъ, нѣтъ и не можетъ быть ничего иного, кромѣ поочередной смѣны дѣятельности, въ смыслѣ примѣненія данныхъ органовъ и присущихъ имъ свойствъ, — и отдыха. Изъ этой смѣны слагаются въ концѣ концовъ всѣ людскія чувства и страсти, всѣ поступки и дѣянія, всѣ заслуги и таланты. Въ распредѣленіи этихъ двухъ моментовъ — движенія и покоя — въ распредѣленіи правильномъ, всестороннемъ и цѣлесообразномъ, заключается вся земная мудрость; это единственный заколдованный ключъ къ непрерывному золотому вѣку и идеальному нравственному совершенству. Лѣнь есть только проявленіе инстинкта самосохраненія, не болѣе какъ протестъ противъ сплошного извращенія и все разростающагося насилія надъ этимъ простымъ основнымъ закономъ; насилія, поставившаго своей задачей шаблонную нивеллировку культурныхъ людскихъ обществъ — какъ культура земледѣльческая нивелируетъ почву!..
— Ну, я вижу, что у тебя и на это имѣется уже цѣлая готовая утопія… Ты, можетъ бытъ, и правъ; но вѣдь надо быть философомъ для того, чтобы подниматься, или вѣрнѣе, отвлекаться на каждомъ шагу до подобныхъ обобщеній. Къ чему бы ни сводились «въ концѣ концовъ» основные законы человѣческаго существованія, — намъ никогда не приходится имѣть дѣла съ этими законами, а всегда только съ ихъ извращенными и изнасилованными примѣненіями… И бороться съ ними практически, во всякомъ случаѣ полезнѣе, чѣмъ умѣть со всевозможной тонкостью классифицировать ихъ въ своей собственной головѣ!
— Безъ сомнѣнія, — отвѣтилъ Максъ. — Но, видишь ли, это тонкій ядъ, проникающій весь организмъ и отравляющій его безвозвратно… Никто не въ состояніи работать съ любовью и усердіемъ надъ деталями и частностями плана, который построенъ по завѣдомо невѣрному масштабу! Никто, понявъ разъ безнадежность цѣлаго, не можетъ больше возлагать своихъ упованій на подробности!..
— И, слѣдовательно, — перебилъ его энергично Штаркъ, — пусть ужъ лучше люди, такъ сказать, не будутъ видѣть лѣса за деревьями, нежели станутъ вѣчно оплакивать, что выросъ онъ не на тѣхъ холмахъ, которые имъ удалось провидѣть съ птичьяго полета!.. Пусть они исправляютъ, какъ умѣютъ, свое зданіе, построенное по невѣрному масштабу, нежели проклинаютъ или оплакиваютъ, сложа руки, ошибку невѣдомаго отсутствующаго архитектора!..
Друзья смолкли, не отдавая себѣ отчета въ эту минуту, что въ двухъ этихъ выводахъ выразилась вся основная рознь ихъ натуръ. Весь контрастъ между дѣятельнымъ, практическимъ, подчасъ узкимъ, подчасъ крайнимъ, но энергичнымъ и стойкимъ евреемъ и между мягкимъ, мечтательнымъ, всеобъемлющимъ и расплывающимся полу-нѣмцемъ, полу-славяниномъ…
Штаркъ ходилъ взадъ и впередъ, встревоженный новой заботой.
— Ну-съ! спустимся тѣмъ не менѣе отъ законовъ природы къ подвигамъ моего ученика, — проговорилъ онъ не безъ ироніи. — Я скажу, что мнѣ удалось пріобрѣсти нѣкоторый авторитетъ, но не думаю все-таки, чтобы я могъ имѣть на него серьезное вліяніе.
— То-есть, вернуть его въ лоно классическаго образованія, хочешь ты сказать? Видишь ли, Давидъ Семенычъ… философія, быть можетъ, роскошь, быть можетъ, подчасъ даже вредная — во всякомъ случаѣ вещь, такъ сказать, недостаточно портативная и удобная, чтобы примѣнять ее на право, на лѣво. Но несомнѣнно и то, что есть случаи, гдѣ, для иныхъ людей въ особенности, она положительно обязательна, чтобы опредѣлить повѣрнѣе и безпристрастнѣе свою исходную точку… Чтобы отрѣшиться хоть въ чужомъ-то дѣлѣ отъ собственной непогрѣшимости и безапелляціонности!
Штаркъ остановился и смотрѣлъ на него вопросительно, пораженный негодованіемъ, кипѣвшимъ въ этихъ словахъ.
— Сашу Кубанскаго нельзя вернуть въ гимназію, какъ нельзя было удержать меня за верстакомъ, — постарайся, пожалуйста, понять это. Безъ сомнѣнія, это противъ правилъ, которыя ты чтишь такъ свято, и для этого потребуется дисциплина совсѣмъ въ другомъ родѣ, чѣмъ ты мечтаешь, хоть, полагать надо, въ гораздо большемъ количествѣ!
— Гм… Итакъ, ты рѣшительно принимаешь его подъ свое покровительство?
— Принимаю.
— Ты находишь — съ философской точки зрѣнія, безъ сомнѣнія! — что стремиться шагнуть изъ рабочаго сословія въ интеллигентное или изъ интеллигентнаго спуститься въ рабочее — одно и то же?
— Одно и то же.
— Безподобно! Разрѣшить же это съ точки зрѣнія житейской предоставляется, конечно, будущему. Но ты берешь, однакоже, на себя поощрять его своимъ собственнымъ примѣромъ? — допрашивалъ все строже и строже Штаркъ.
— Чужіе примѣры поощряютъ помимо воли и безъ того, чтобы на это испрашивалось позволеніе! — отвѣтилъ нетерпѣливо Максъ, припоминая невольно свой разговоръ съ Сашей. — Вѣроятно, не этотъ мальчикъ виноватъ, что къ шестнадцати годамъ у него сложилось вполнѣ опредѣленно только одно стремленіе: жить иначе, не быть ничѣмъ похожимъ на тѣхъ, кто его окружаетъ. Если его натура представляетъ «безформенный сумбуръ человѣческихъ свойствъ», какъ ты изволилъ выразиться, то вѣдь и твоя умная и возвышенная г-жа Кубанская не съумѣла или не захотѣла разобраться въ этомъ сумбурѣ? Теперь, во всякомъ случаѣ, поздно. Остается предоставить собственнымъ силамъ перебродить въ ту или другую сторону. Чѣмъ хочешь ты удержать его, если въ родной семьѣ не нашлось ни одной связи, которую было бы больно порвать? Тебѣ ближе знать, какимъ образомъ могло случиться, что единственный сынъ такой прекрасной женщины вполнѣ одинокъ и сознаетъ это въ свои шестнадцать лѣтъ!
— Мнѣ всегда казалось, что она не любитъ сына, но я… я не знаю, почему это такъ! — отвѣтилъ Штаркъ нерѣшительно, послѣ долгаго, мрачнаго раздумья. — Да вѣдь надо сознаться, что къ такому, каковъ онъ теперь, довольно таки мудрено питать особенную симпатію.
— Не знаю. Только мнѣ невыразимо жаль его, отвѣтилъ холодно Зандеръ, — а вѣдь матери любятъ и самыхъ отъявленныхъ негодяевъ.
— Нельзя ждать, чтобы какіе-нибудь родители, если даже въ нихъ и нѣтъ большой нѣжности, согласились смотрѣть хладнокровно на подобное сумасбродство.
— Хочешь знать, какъ выразился объ этомъ Саша? — спросилъ рѣзко Максъ: — «Если я умру сегодня, — сказалъ онъ, — отцу моему будетъ рѣшительно все равно, но жить я долженъ такъ, чтобы ему это было пріятно».
Настала новая, длинная пауза. Зандеръ желчно философствовалъ на тэму семейнаго долга, а Штаркъ думалъ о Лизаветѣ Игнатьевнѣ и о новомъ ударѣ, который обрушивался на ея голову. Онъ живо представлялъ себѣ это новое смятеніе въ семьѣ, ея отчаяніе, бѣшенство отца, мелкую самолюбивую досаду Нади.
Что дѣлалъ онъ среди этихъ людей? Какая злая судьба кинула его въ эту несчастную, безнравственную семью, гдѣ даже сердце матери разучилось любить! Его, еврея Штарка, который боготворилъ память своей матери и съ дѣтскихъ лѣтъ работалъ для больного отца… Какъ смѣлъ онъ выбирать здѣсь свою жену — ту женщину, которая должна передать его дѣтямъ незапятнанными чистые нравы его отцовъ?..
— Сходи, какъ можно скорѣе къ Кубанскимъ, — сказалъ на прощанье Максъ, — и постарайся вразумить ихъ, что своимъ сопротивленіемъ они только въ конецъ озлобятъ и погубятъ сына.
— Сожалѣю очень, что не владѣю для этого всей твоей философіей! — отвѣтилъ язвительно Штаркъ. — Я сильно сомнѣваюсь, чтобы, для подобной задачи, достаточно было обыкновеннаго человѣческаго краснорѣчія!..
III.
правитьВъ шестомъ часу утра Палагеюшка вышла изъ ворота дома Кубанскихъ и, поеживаясь отъ мороза, долго глядѣла то въ одинъ, то въ другой конецъ улицы, въ надеждѣ отыскать гдѣ-нибудь извощичьи сани.
Все было пусто и безмолвно въ этотъ короткій промежутокъ между днемъ и ночью, когда падаетъ совершенно ночное движеніе города, рѣдко, рѣдко можно встрѣтить послѣднихъ извощиковъ, плетущихся съ запоздалыми пьяными или сонными сѣдоками, когда кончены всѣ ночныя работы, водворяющія порядокъ и чистоту на грядущій день и даже сами блюстители мира и тишины дремлютъ, примостившись кое-гдѣ на каменныхъ выступахъ, или прислонившись спиной къ фонарному столбу и уронивъ на грудь голову. Сонная тишина, не нарушаемая ни человѣческимъ голосомъ, ни лаемъ собакъ, ни стукомъ телѣгь, торжественно царитъ надъ громадной столицей, смежившей на мигъ свои безпокойные очи. Одни фонари также безстрастно разливаютъ свѣтъ, дожидаясь поздняго зимняго разсвѣта и далеко, далеко издали бросается въ глаза каждая человѣческая фигура, появляющаяся внезапно изъ-за угла, Богъ вѣсть откуда, Богъ нѣсть куда…
Уныло и тоскливо очутиться въ этотъ часъ на пустынныхъ петербургскихъ улицахъ, когда крѣпчаетъ утренній морозъ и прозрачная завѣса подергиваетъ молочной дымкой съуживающіяся перспективы широкихъ улицъ, окутываетъ туманомъ куполы церквей, сливаясь съ тяжелымъ небомъ, нависшимъ такъ низко, какъ будто оно начинается тутъ же, надъ самыми крышами… Еще четверть, много полчаса и донесутся гулко и торжественно первые, рѣдкіе удары колокола, возвѣщая новый мигъ, безслѣдный и ничтожный, но въ мятежной жизни людей достаточно долгій, чтобы озарить яркимъ, лучезарнымъ счастьемъ вчера еще темное и безвѣстное будущее, чтобы разметать прахомъ всѣ завѣтныя надежды, обрушиться неотвратимымъ и непоправимымъ ударомъ на беззащитное человѣческое сердце…
Ночью заболѣла маленькая Женя. Давно ужъ бѣдная горбунья перемогалась, обманывая бдительность Лизаветы Игнатьевны, пересиливая себя и медленно, тяжело разнемогалась въ мучительномъ нравственномъ напряженіи, охватившемъ все ея существо.
«Только бы не заболѣть!.. Господи, прошу тебя!» — каждый день трепетала несчастная дѣвочка, надрываясь непосильнымъ умственнымъ трудомъ, терзаясь сомнѣніями и горько оплакивая внезапное исчезновеніе Штарка.
Горе Лизаветы Игнатьевны словно подернуло траурнымъ флёромъ интимный міръ семьи, тотъ тѣсный горячій уголокъ, гдѣ сердце матери отогрѣвалось ласками, гдѣ маленькая больная забывала свое убожество и бывала счастлива, какъ счастливы только дѣти, страстно обожаемыя, чувствующія ежеминутно, что ихъ бережно несутъ черезъ жизнь сильныя и нѣжныя руки. Теперь эти руки опускались въ безсильномъ отчаяніи. Лизавета Игнатьевна забывала свою зѣницу ока, свою бѣдную Женю, и не замѣчала того, что не ускользнуло бы отъ ея вниманія въ другое, спокойное время.
Ночью у дѣвочки внезапно открылся сальный жаръ и бредъ. Кубанская разбудила Палагеюшку и долго мать и старуха нянька, перепуганныя и неподвижныя, стояли близко, плечо съ плечомъ, прислушиваясь къ безсвязнымъ жалобамъ, въ мучительнымъ стонамъ, вылетавшимъ изъ устъ больной…
— Боже мой!.. Что съ ней? Отчего это? — ломала голову мать. — О чемъ это она? — прислушивалась съ изумленіемъ, когда больная внезапно выговаривала быстрымъ отчетливымъ шопотомъ:
«Тогда царь Леонидъ съ отрядомъ, состоявшимъ изъ трехъ сотъ отборныхъ юношей, занялъ узкій проходъ, называемый Ѳермопильскимъ ущельемъ, и здѣсь храбрые спартанцы долго отражали несмѣтныя полчища персовъ»… «Ахъ, не могу я… не могу! Я никогда не пойму этой задачи», металась въ слезахъ Женя. «Онъ не хочетъ помочь мнѣ. Онъ не придетъ больше!.. Не говорите Надѣ!.. Я знаю, что онъ никогда не придетъ»…
— Вотъ эти книги! а еще говорятъ — учить надо… въ гимназію! — шептала съ негодованіемъ мать. — Откуда все это? какія аадачи? кто позволяетъ ей дѣлать задачи?..
Палагеюшка отмалчивалась, но въ душѣ испытывала невольное смущеніе. Она знала, что никого нельзя будетъ увѣрять, чты это «божеское попущеніе», а не оправдавшіяся предсказанія ненавистныхъ ей лекарей. Она вызвалась отправиться сейчасъ же за докторомъ; но Палагеюшка напрасно высматривала извощика; дѣлать нечего, она принуждена была поплестись пѣшкомъ во пустыннымъ улицамъ. Докторъ Жени жилъ далеко, да и врядъ ли поѣдетъ онъ раньше утра, — но старуха предпочитала совершитъ лучше ночную прогулку, нежели слушать, глазъ на глазъ съ барыней, предательскій бредъ больной дѣвочки.
На столѣ горѣла лампа, заставленная большой книгой. Лизавета Игнатьевна переложила Женю на свою кровать, а сама, то садилась радомъ, стараясь удержать на ея головѣ ледяные компрессы, то бросалась къ окнамъ, взглянуть, не начинаетъ ли свѣтать, то выходила прослушаться въ корридорѣ, не возвращается ли нянька. Ей показалось, что прошло Богъ знаетъ сколько времени. Она ломала голову, припоминая прежнія болѣзни, всѣ твердо заученныя предписанія докторовъ. Женя часто, тяжело хворала, но никогда еще съ нею не случалось такого сильнаго мозгового возбужденія, никогда она такъ не мучилась нравственно.
Дѣвочка не чувствовала ни поцѣлуевъ, ни объятій матери, которая старалась удержать ее въ постелѣ, когда она внезапно вскакивала и отчаянно рвалась куда-то.
— Это неправда… я знаю!.. Пустите!.. я это отлично знаю… сейчасъ, покажу на картѣ… Пустите!.. рѣки… притоки… горные кряжи… Да не держите же меня!.. Позовите Штарка… Позовите же, какіе вы безжалостные!.. Я не хочу быть дурой… Не презирайте меня… Я не больна… я не больна!..
Лизавета Игнатьевна не замѣчала, что ея собственные стоны сливались со стонами дочери.. Такъ вотъ какая мука таилась въ душѣ ея Жени, для которой она съ радостью готова была отдать каждую каплю крови, послѣдній вздохъ жизни!..
«Не коснитъ Господь обѣтованія, якоже нѣцыи коснѣніе мнятъ… Пріидетъ же день Господень, яко тать въ нощи… яко тать… Господь обѣтованія… яко же, не могу!.. путаю… опять путаю!» всхлипывала дѣвочка жалобно. «Не говорите мамѣ!.. не говорите ей! же говорите!».. кричала она въ изступленіи, дрожа всѣмъ тѣломъ, отмахиваясь изо всей силы своими худенькими ручками.
Лизавета Игнатьевна съ трудомъ справлялась съ тринадцатилѣтней дѣвочкой — у нея явилась небывалая физическая сила.. Вся въ поту, мать въ изнеможеніи опускалась на колѣни, когда больная, выбившись изъ силъ, внезапно затихала и въ комнатѣ раздавалось одно ея тяжелое, хриплое дыханіе. Но это продолжалось едва нѣсколько минутъ.
«Мама! мама! мама!..» кричала Женя и съ негодованіемъ отталкивала отъ себя Кубанскую. — «Вы не мама!… Уходите!.. уходите!.. Надя, пошла прочь!.. пошла прочь, гадкая!.. Маму мнѣ позовите… Мама! мама!..»
Лизавета Игнатьевна не знала, какъ дожила она до утра, до пріѣзда доктора.
Началось цѣлое слѣдствіе. Запутанное, безтолковое разбирательство, гдѣ каждый, выгораживая себя, непремѣнно да утаитъ хотя частицу истины. Но, очевидно, теперь нельзя уже было скрывать дольше, что Женя давно усиленно учится потихоньку, прячась по угламъ и спасаясь въ комнатѣ няньки, когда мать воображала, что она читаетъ невинныя дѣтскія исторійки или занята тѣми замысловатыми полу-играми, полу-работами, которыя кажутся столь занимательными ихъ изобрѣтателямъ, но всегда равно скучны дѣтямъ. Саша тоже принужденъ былъ сознаться, что помогалъ иногда сестрѣ.
— Что-жъ мнѣ было — фискалить, что-ли? — отрѣзалъ гимназистъ коротко и ясно на всѣ упреки матери.
— Нѣтъ, ты-то, ты-то, старая!.. тебѣ это не грѣхъ? а еще Бога боишься!..
— Боюсь, сударыня, этимъ вы меня напрасно корите. Я Бога на всякій часъ боюсь. А хоть кому угодно доведись на моемъ мѣстѣ, такъ то же бы самое сдѣлали. Какъ ее отъ себя погонишь, горемычную, коли и безъ того она Богомъ убитая? «Какъ, молъ, я, няня, на свѣтѣ жить стану неумѣлая, да неученая? Всякій надо мной смѣяться, скучать со мной будетъ», — и пойдетъ прибирать, ровно взрослая. Вы вотъ послушали бы, сударыня, да тогда и говорили бы.
— Да куда ей, ну объясни мнѣ, куда ей наука эта? Что-жъ и въ самомъ дѣлѣ она дура будетъ безъ нея, что ли? — выходила изъ себя Кубанская.
— А туда же, куда и всякому, коли званіе ея такое, — стояла на своемъ съ полнымъ апломбомъ старуха. — Вѣдь и вы, матушка, не два же вѣка жить будете, — вонъ здоровье-то ваше какое! Съ кѣмъ ни доведись вѣкъ коротать, такъ надо умѣть съ благородными людьми компанію водить. Убогій человѣкъ въ каждомъ нужду имѣетъ. Чужіе люди — не мать родная, ей ты всячески мила, какая ты ни есть. Чужіе по стольку и сдѣлаютъ, по скольку ты пріятенъ имъ, да дружбу они въ тебѣ имѣютъ. Да вѣдь и судьбы своей, матушка, никто впередъ не угадаетъ… Богъ знаетъ, много ли еще отъ имѣньица-то вашего останется? Ея дѣло дѣвичье, со своей части не проживешь какъ у Христа за пазухой… Больному человѣку не мало и надо…
Точно ножемъ по сердцу рѣзали скорбныя рѣчи Палагеюшки. Прямая, ни передъ чѣмъ не смущающаяся логика простого человѣка, выговаривающая безстрашно все до послѣдняго слова, и знакомая вовсе съ той помѣсью малодушія и ложнаго стыда, которая такъ часто заставляетъ цивилизованнаго человѣка закрывать глаза на свое и на чужое положеніе.
Лизавета Игнатьевна молча плакала.
— Это мы, сударыня, какими на свѣтъ родилась, такими и въ могилу сойдемъ… Господамъ всякая наука на пользу. Ну, было бы еще у васъ семейство большое, надѣяться на кого-нибудь послѣ васъ… Надежда Анатолевна важная барыня будетъ, гдѣ за ней убогая угоняется? И смотрѣть будетъ, какъ-ни-какъ, все-таки изъ чужихъ рукъ.. Кабы еще человѣкъ онъ былъ душевный, въ семейству приверженный, а то, сами знаете!.. Такъ одинъ-то Сашенька? Вонъ онъ, горемычный, самъ съ собой никкъ поладить не можетъ, такъ ужъ эдакому сестру хворую не прикинешь…
— О, Боже мой!.. Палагея, да кончишь ли ты когда-нибудь?.. Чего ты хоронишь заживо…
— Никого я не хороню, сударыня, а вразумить только хочу, что, хошь и дитя еще она, а все-таки сама свою пользу чуетъ.
— Хорошо, хорошо!.. ты погоди пока вразумлять меня. Авось и безъ тебя знаю, что можно и что нужно.
— Какъ угодно. Я такъ, своимъ глупымъ разумомъ разсуждаю: гдѣ ни доведись, всегда ученому человѣку почету больше… Можетъ, Женишка сироткой останется, и вовсе отъ міра удалиться пожелаетъ въ тихое пристанище… Вонъ она какая богомольная, да покорная!.. Въ любомъ монастырѣ на келью только одинъ вкладъ и живи безъ печали, сколько Господь вѣку положитъ… Чего ужъ покойнѣе больному-то человѣку? Вонъ игуменья въ нашей Богородицкой обителѣ — барышня званія высокаго, ученая…
— А-а!.. такъ вотъ что ты ей въ голову вбиваешь?! — перебила внѣ себя Кубанская, — монастырь!.. вотъ какъ ты мое довѣріе оправдываешь?.. вотъ откуда…
— Не грѣшите, сударыня, понапрасну… не грѣшите!.. — энергично затрясла головою старуха. — Ничего я ребенку несмысленному въ голову вбивать не стану, а сама въ себѣ разсуждаю, по своей совѣсти. Ваша воля. Пожалуй, отберите хоть всѣ книжки, такъ она съ тоски одной насохнетъ. Въ куклы играть все равно не заставите ужъ… Охъ-хо-хо!.. маленькія дѣтки — маленькія бѣдки!.. Какъ хотите, ваша воля!..
Старуха съ достоинствомъ повернулась и не торопясь вышла изъ комнаты, покачивая неодобрительно головой, повязанной неизмѣннымъ темнымъ платочкомъ.
Палагеюшка и теперь смотрѣла развѣ малость самую постарше, чѣмъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ N., когда она играла такую выдающуюся роль въ скорбномъ романѣ своей молодой барыни. Она была изъ типа тѣхъ степенныхъ и разсудительныхъ, богомольныхъ русскихъ женщинъ, которыя всегда кажутся одного средняго возраста: онѣ какъ будто не молоды въ молодости и не выглядятъ дряхлыми старухами въ глубокой старости. Отъ рожденья онѣ точно не умѣютъ ни громко смѣяться, ни отчаиваться, ни негодовать. Богъ вѣсть, какъ и когда, безъ борьбы и безъ усилій, проникаются разъ навсегда ясной и простой мудростью, дающейся такъ легко, какъ будто передъ ними раскрывается, сама собою, загадочная книга жизни, книга, надъ которой льются безостановочно потоки слезъ, пота и крови, такъ выбиваются изъ силъ, такъ превозносятся и такъ падаютъ несмѣтныя людскія толпы!.. Нѣтъ положенія, которое бы застало врасплохъ этихъ врожденныхъ безстрастныхъ философовъ. Нѣтъ удара, который пошатнулъ бы ихъ словно изъ камня высѣченныя фигуры, но нѣтъ и счастья, которое могло бы отбросить хотя мимолетный лучезарный отблескъ на эти глубокой меланхоліей окутанныя лица…
Невысокая, сухощавая фигура только слегка, да и то едва замѣтно, погнулась впередъ; въ гладкихъ волосахъ, какъ будто разъ навсегда приклеенныхъ къ головѣ, не видно ни одного сѣдого волоса, ни рѣзкой морщины на худомъ лицѣ, которое рѣшительно всегда было такое же безцвѣтно-темное. Съ годами Палагеюшка стала только еще усерднѣе поститься и ходить въ церковь, да говорила еще строже и тише. Всю Европу объѣздила она съ безпокойной семьей своихъ господъ, но все богатство неожиданныхъ впечатлѣній, все разнообразіе новыхъ ощущеній, не прибавили ни единой лишней черты къ этому цѣльному, въ одну сплошную форму отлитому образу. Палагеюшка ни надъ чѣмъ не ахала, не становилась въ тупикъ и не восхищалась; она не расточала направо-налѣво щедрыхъ и злорадныхъ осужденій коснаго темнаго человѣка — чужому, заморскому, никого не величала нехристями и еретиками. Она вездѣ и въ каждомъ видѣла всегда одно и то же знакомое и понятное лицо.
— Что они за нехристи, коли у нихъ вонъ какіе храмы боголѣпные настроены, каждый мальчонко по своему молитвы-то вишь какъ проворно лопочетъ!.. У насъ иной мужикъ, докуда на погостъ его стащатъ, «отче» затвердить не соберется, — отвѣчала она съ неудовольствіемъ на неумѣстныя шутки Анатолія Петровича, любившаго подтрунить надъ ея святостью.
Однѣ только красоты природы производили на Палагеюшку глубокое и благоговѣйное впечатлѣніе и вызывали слезы умиленія на ея строгіе глаза. Въ глубинѣ души она цѣнила высоко, что Господь привелъ ее увидѣть всю роскошь своего творенья и это сильно подняло ее въ ея собственномъ мнѣніи надъ темной, сѣрой толпой… Но, разумѣется, только вернувшись въ Россію, она почувствовала себя опять на своемъ мѣстѣ.
«Ваша воля!» — мысленно повторила ей вслѣдъ Лизавета Игнатьевна и горькой насмѣшкой звучали эти слова.. Когда же и въ чемъ въ дѣйствительности была ея воля въ этой жизни поневолѣ, которую она отважно взяла на свои плечи, всю горечь которой ей суждено познавать медленно, до послѣдняго своего дня, испить ее до послѣдней капли, безсильно подставляя голову подъ всѣ удары, направленные въ концѣ концовъ ея же собственной рукой!..
Бурное возбужденіе маленькой больной, которое такъ пугало мать, не пугало вовсе ея доктора.
— О, этого вы не бойтесь… Съ этимъ-то мы справимся очень скоро…. — говорилъ онъ нехотя и какъ-то загадочно. Онъ такъ долго, внимательно осматривалъ дѣвочку, такъ странно, задумчиво молчалъ надъ нею, какъ будто не все договаривалъ и что-то, самое главное, оставлялъ при себѣ.
Кубанская совѣтовалась съ нимъ, относительно ученья; очевидно, въ немъ невозможно будетъ вовсе отказать Женѣ.
— Нѣтъ, ужъ вы не огорчайте ее этимъ, пусть дѣлаетъ, что хочетъ… Волноваться для нея всего вреднѣе, — проговорилъ докторъ своимъ страннымъ тономъ.
— Помилуйте, докторъ! вѣдь она хочетъ непремѣнно въ гимназію… гдѣ же ей?.. Посудите сами!..
— Ну!.. вѣдь это еще не такъ скоро… Видно будетъ.
— Вы сами увидите, что это будетъ ея первое слово, какъ только она очнется!
— Обѣщайте ей все, — было его послѣднее слово.
Кубанская съ досадой закрыла за нимъ дверь. Вотъ и въ самомъ дѣлѣ совѣтовалась съ нимъ, какъ съ путнымъ, а онъ отдѣлывается пустыми фразами, только бы съ рукъ сбыть!
Докторъ обѣщалъ, что Женя скоро успокоится. Пока она все бредила историческими именами, географическими названіями и церковными текстами. Она терзалась своимъ безсиліемъ и боялась выдать тайну совершенно такъ же, какъ терзалась и боялась сознательно, пока была здорова. День и ночь несчастное маленькое сердце лихорадочно трепетало въ груди и мучительно сжималось отъ ужаса…
Этотъ бредъ преслѣдовалъ мать, какъ душу раздирающій упрекъ. Тутъ же, у постели больной, она поснѣшно пересматривала программы всѣхъ женскихъ школъ, гимназій и пансіоновъ, окончательно сдавшаяся, на все согласная! Но потомъ ей пришло въ голову взять хорошую, дорогую гувернантку и дома приготовить дѣвочку въ старшіе классы. Она составила подробное объявленіе для газетъ и какъ только Женя стала поправляться, мать молча положила передъ ней на одѣяло это объявленіе.
Несчастное личико маленькой горбуньи покрылось слабой краской, печальные глазки засіяли восторгомъ.
— Это для меня?.. не можетъ быть!.. да?.. да?.. мамочка, мамочка!.. — лепетала она съ раскаяніемъ, прильнувъ къ ея рукамъ.
Лизавета Игнатьевна улыбалась сквозь слезы.
IV.
правитьКогда Штаркъ позвонилъ у Кубанскихъ, ему открылъ дверь Саша, только-что вернувшійся изъ мастерской въ то же самое время, какъ обыкновенно онъ возвращался изъ гимназіи. Мальчикъ покраснѣлъ и попятился передъ учителемъ, который внимательно окинулъ его своими серьезными глазами.
Штаркъ поднялся къ Кубанскимъ, удостовѣрившись предварительно у швейцара, что Надежда Анатоліевна съ отцомъ уѣхала кататься.
— Вы желали, чтобы я пришелъ по вашему дѣлу?.. — замѣтилъ онъ сухо, разоблачаясь въ прихожей, куда, сидя въ вагонѣ, давалъ себѣ слово не входить никогда больше.
Саша пропустилъ его впередъ въ свою комнату. Штаркъ сѣлъ къ столу, за которымъ они обыкновенно занимались, и нѣсколько минутъ въ раздумья блуждалъ глазами по полкамъ съ книгами, по глобусамъ, готовальнямъ и географическимъ картамъ, придающимъ свою исключительную окраску тѣсной комнаткѣ ученика… Потомъ онъ живо обернулся и съ любопытствомъ посмотрѣлъ въ упоръ въ лицо гимназисту.
— Неужели же, въ самомъ дѣлѣ, вы хотите бросить все это?! Лишить себя добровольно такого высокаго блага!..
Саша слушалъ, не поднимая главѣ.
— Я больше не вашъ репетиторъ, --продолжалъ Штаркъ съ неподдѣльнымъ жаромъ. — Я друженъ съ вашей матерью и жалѣю ее, это правда, но я говорю не по этому. Я пришелъ съ тѣмъ, чтобы быть посредникомъ между вами, если ужъ не останется ничего другого… Но моя совѣсть не позволяетъ мнѣ молчать, не сказать, хотя бы и напрасно, что вы поступаете какъ безумецъ, и когда-нибудь жестоко раскаетесь въ этомъ!..
Саша молчалъ.
— Дѣло не въ школахъ, не въ дипломахъ… Но вѣдь не все же на свѣтѣ людскія выдумки! Жажда знанія такъ же непобѣдимо заложена въ природу человѣка, какъ непобѣдимо растеніе стремится къ свѣту… Милліоны живутъ и умираютъ, какъ новорожденныя дѣти, но вѣдь и тотъ, кто родится слѣпымъ, не страдаетъ! Вы хотите ослѣпнуть добровольно…
Онъ вскочилъ въ порывѣ невольнаго состраданія къ антипатичному мальчику, котораго онъ вовсе не любилъ.
— Этого нельзя сдѣлать!.. Кто имѣлъ несчастіе ослѣпнуть, тотъ никогда, какъ бы долго онъ ни прожилъ, слышите вы? никогда не забудетъ свѣта, никогда не перестанетъ его оплакивать!..
Саша все молчалъ и думалъ: отчего Максъ не говорилъ ничего подобнаго, не произносилъ краснорѣчивыхъ фразъ о благѣ и свѣтѣ по поводу его ненависти въ гимназіи, гдѣ зубрятъ такія скучныя, безъинтересныя вещи и даже въ отдаленномъ будущемъ, даже далекой проводной звѣздой не мерцалъ ему тотъ поэтическій «свѣтъ», о которомъ взрослые расточаютъ столько громкихъ словъ въ своихъ книжкахъ. Отчего Максъ сразу точно побывалъ въ глубинѣ его души, безъ труда взялъ его сторону? Саша предпочиталъ его тонкіе сарказмы и вышучиванія «высокому тону», который взялъ сразу его наставникъ…
Первое разочарованіе мальчика давно прошло: сердце не обмануло его, онъ дѣйствительно нашелъ человѣка, способнаго разсуждать не только такъ, какъ вообще полагается разсуждать всѣмъ благоразумнымъ людямъ, — человѣка, который бралъ на себя то, чего не бралъ никто больше. Нужды нѣтъ, что ребяческая фантазія надѣлила его небывалымъ ореоломъ; котораго не оправдала дѣйствительность, Саша охотно примирился въ концѣ концовъ и съ дамскими цѣпочками и съ каштановыми кудрями. Онъ чувствовалъ себя съ молодымъ Зандеромъ легко, какъ съ товарищемъ, хотя и былъ увѣренъ, что его взгляды, то разсѣянные, то насмѣшливые, читаютъ въ его душѣ вѣрнѣе и неумолимѣе, чѣмъ даже проницательные глаза строгаго Штарка.
Давидъ Семенычъ замолчалъ и съ досаднымъ изумленіемъ смотрѣлъ въ лицо мальчика, все съ тѣмъ же непроницаемымъ и упрямымъ выраженіемъ… Каковъ! не находитъ даже нужнымъ отвѣтить что-нибудь!.. И сразу онъ потерялъ всякую охоту дальше расточатъ по-пусту свои убѣжденныя и прочувствованныя слова, на которыя былъ скупъ по природѣ, какъ человѣкъ, не привыкшій забавляться по всякому поводу игрой собственнаго краснорѣчія; онъ всегда искренно переживалъ тѣ идеи, который овладѣвали его умомъ. Кабы не Максъ съ его несносной настойчивостью, да не близость съ Лизаветой Игнатьевной, никогда Штаркъ не приложилъ бы добровольно своей руки въ чужому безразсудству.
— Ну-съ… Что же вы желаете, чтобы я сказалъ вашей матери? — перемѣнилъ онъ тонъ на прежнія сухія ноты, разъ навсегда оттолкнувшія отъ него его ученика.
— Что вы сами найдете возможнымъ, — отвѣтилъ послѣ короткой паузы Саша.
Онъ поднялъ голову и въ первый разъ взглянулъ ему прямо въ глаза. Вотъ человѣкъ, котораго онъ трепеталъ, какъ никого другого. Что это онъ доказывалъ ему такъ горячо? Кажется, онъ пытался удержать его здѣсь, въ этой самой комнатѣ, гдѣ такъ денно онъ томился своей смутной тоской, но гдѣ, недѣли двѣ уже, какъ присутствуетъ автоматически только одинъ обликъ бывшаго гимназиста!.. Его душа давно вырвалась на волю… Всѣмъ своимъ существомъ онъ живетъ уже той новой жизнью, которая смутно носилась передъ нимъ, какъ недосягаемая мечта… Есть ли какое-нибудь соотвѣтствіе между этими мечтами и ничѣмъ неприкрашенной дѣйствительностью, это Саша оцѣнитъ много позднѣе… Теперь всѣ фибры его сердца, всѣ силы его ума напряжены, наготовѣ для послѣдней рѣшительной борьбы, которая или порветъ всѣ путы, или… Вотъ этого «или» мальчикъ совсѣмъ не умѣлъ формулировать; оно оставалось грозной, загадочной тѣнью, заволакивавшей жизнь, заставлявшей его собирать всѣ силы, все мужество и заглядывать въ самую глубину собственной души, боязливо соразмѣряя свои рессурсы…
Умно сдѣлалъ Штаркъ, что оборвалъ въ самомъ началѣ яркую, правдивую и убѣдительную картину, которую онъ и могъ, и хотѣлъ развернуть передъ ослѣпленнымъ мальчикомъ; все равно, Саша былъ глухъ и слѣпъ. Онъ мысленно считалъ минуты, уходившія на эти разговоры; онъ не сомнѣвался, что «знаетъ наизусть», какъ онъ выражался, все, что могутъ сказать ему взрослые. Это было то тяжелое положеніе, когда вполнѣ безсильны наиболѣе возвышенныя чувства, ничего не значатъ самыя поразительныя слова, когда непогрѣшимая мудрость всего человѣчества безсильна сломить волю одного ничтожнаго человѣческаго существа, твердо рѣшившаго идти своимъ путемъ, ничтожнаго существа, которое въ концѣ концовъ въ самомъ себѣ носитъ свой міръ, и не существуетъ надъ нимъ нравственной власти, кромѣ той, которую оно само признаетъ надъ собой…
Нѣсколько минутъ ученикъ и учитель стояли молча другъ противъ друга въ тѣсной классной. Въ душѣ Штарка поднималось досадное ощущеніе собственнаго безсилія и высокомѣрное негодованіе передъ самонадѣянностью, передъ дерзкой отвагой этого мальчишки, бывшаго такъ долго въ его глазахъ только несноснымъ лѣнтяемъ.
— Вы не знаете, должно быть, вѣдь у насъ больна Женя! — проговорилъ наконецъ Саша, взявшись за ручку двери… — Я лучше пойду спрошу сначала.
Дѣйствительно, Штаркъ не зналъ этого. Послѣ письма Нади, онъ предпочелъ не ходить вовсе въ Кубанскимъ; Лизаветѣ Игнатьевнѣ онъ написалъ письмо, надъ которымъ долго ломалъ голову. Штаркъ внезапно перемѣнилъ свои намѣренія, и того, что онъ могъ бы и собирался сообщить ей по поводу своей отлучки изъ Петербурга, этого онъ совсѣмъ больше не хотѣлъ повѣрять ей.
Когда прошло еще такъ не много времени, а новое происшествіе въ злополучной семьѣ вынуждало отложить всѣ личныя соображенія и переступить снова порогъ этого дома, теперь въ немъ еще ходуномъ ходило все, что было оскорблено и уязвлено въ самой сокровенной глубинѣ души… Еще не улеглась буря негодованія и возмущенія, разметавшая, повидимому, безслѣдно всю малую нѣжность, все снисхожденіе, пристрастіе и ослѣпленіе, все, чѣмъ онъ жилъ такъ давно… Одно достойное возмездіе, могло, казалось, утишить эту бурю!.. Только торжество справедливости прольется бальзамомъ на горящія раны!.. Штаркъ не сознавался себѣ, что, говоря по-просту, это значитъ жаждать мести, стремиться возстановить свою разбитую гордость на чужомъ униженія… Да и кто же въ пылу страсти пришпиливаетъ обличительные ярлыки къ собственнымъ побужденіямъ?.. Лексиконъ человѣческой казуистики не даромъ богатъ и удивительно какъ тонко разработанъ!..
Онъ кипѣлъ местью, но Штаркъ былъ честный человѣкъ. На его бѣду орудіе этой мести лежало совсѣмъ готовое въ его рукахъ. Онъ лишенъ былъ облегченія израсходовать свой первый пылъ на придумываніе и ухищренія, не могъ отвести душу надъ разработкой собственнаго плана, заранѣе уже насладиться имъ настолько, чтобы потомъ легче было отказаться отъ него, когда разсѣется знойный угаръ, заволакивающій разумъ, и изъ-за слетѣвшей маски Немезиды глянетъ прямо въ глаза собственное, искаженное лицо мстителя… Орудіе мести готовое лежало въ рукахъ, словно подсунутое услужливой судьбой, но Штаркъ послѣдними проблесками хладнокровія сознавалъ еще, какъ безразсудно въ такія минута принимать безповоротныя рѣшенія, дѣлать непоправимые шаги…
Кубанская ничего не поняла изъ его письма, кромѣ того, что оскорбленная гордость говоритъ въ немъ громче, чѣмъ въ первую минуту, и что едва ли станетъ онъ приводить въ исполненіе свою великодушную клятву спасти Надю во что бы то ни стало, если онъ не можетъ спасти ее для самого себя!..
Саша привелъ учителя въ маленькую комнату за гостиной, куда вышла Кубанская, чтобы не тревожить маленькую больную. Штаркъ по обыкновенію поцѣловалъ у ней руку и съ глубокимъ состраданіемъ заглянулъ въ глаза, слабые и мутные отъ безсонныхъ ночей… Его прискорбная миссія тяжелымъ гнетомъ лежала у него на сердцѣ…
Какъ будто только теперь въ первый разъ онъ понялъ, какъ беззащитно и какъ уязвимо сердце матери, какъ это сердце, усталое и неломанное жизнью, во всякую минуту открыто для всѣхъ ударовъ… Разражается ли ударъ этотъ надъ кѣмъ-нибудь изъ семьи, или милыя руки оборвутъ безжалостно живыя нити, сходящіяся, какъ въ фокусѣ, въ одной груди… Онъ увидалъ странное и поучительное зрѣлище, какъ эта грудь исходитъ кровью даже и тогда, когда въ ней не нашлось мѣста для нѣжности…
Лизавета Игнатьевна не вполнѣ еще отдышалась послѣ ужасной болѣзни Жени, хоть она и объявила своему пріятелю съ полной увѣренностью, что дѣвочка, слава Богу, поправляется; она была такъ всецѣло поглощена судьбой Нади, что, само собой разумѣется, ей не могло прійти въ голову, что онъ явился къ ней уже по новому важному поводу, что сложное колесо ея жизни дѣлало новый оборотъ, не справляясь, успѣла ли она собраться съ силами…
Сначала и Саша тоже оставался въ комнатѣ. Онъ нервно перебиралъ у окна листы брошенной кѣмъ-то книги и замѣчалъ съ неудовольствіемъ, какъ его похолодѣвшіе пальцы дрожатъ съ каждой минутой все сильнѣе.
Нѣсколько разъ мать взглянула на него съ мыслью, что онъ помѣшаетъ ихъ разговору, и пріискивала предлогъ, чтобы услать его. Но гимназистъ внезапно поднялся и самъ вышелъ изъ комнаты, обмѣнявшись выразительнымъ взглядомъ съ учителемъ и такъ осторожно ступая на носкахъ, какъ будто въ комнатѣ лежалъ трудно больной.
Тогда Штаркъ приступилъ осторожно къ своей тягостной задачѣ. Съ свойственной ему систематичностью, онъ началъ съ вступленія, желая сколько-нибудь подготовить почву. Кубанская была такъ далека отъ догадки, что нѣсколько времени она спокойно слушала его, какъ слушаютъ съ удовольствіемъ умныя рѣчи на самую неожиданную тому. Только постепенно эти умныя рѣчи оказались какимъ-то образомъ въ связи съ той стороной ея жизни, которой она удѣляла всего меньше вниманія, поглощенная всецѣло другимъ…
Штаркъ добросовѣстно нанизывалъ все, что только могъ прибрать, не въ извиненіе, но въ разъясненіе факта, которому суждено было до конца оставаться доступнымъ для него лишь внѣшней стороной своей… Но сама Лизавета Игнатьевна сейчасъ же облегчила его положеніе; нѣсколькими рѣшительными вопросами она добыла всю суть, угадывая быстро и неожиданно, съ подозрительностью человѣка, хорошо знакомаго съ ударами судьбы, переворачивающаго покорно очередную страницу!..
— Оставьте это, Давидъ Семенычъ… Я понимаю. Не тратьте такъ много словъ… Онъ хочетъ уйти изъ дому, вотъ въ чемъ вся суть…
И долго, долго она сидѣла безмолвная передъ этой сутью… Въ одинъ мигъ она выдѣлила ее изъ всего остального, почувствовала, гдѣ таилась та живая нить, которую нельзя порвать, не поразивъ ея сердца… Штаркъ видѣлъ, какъ слабая краска и смертельная блѣдность смѣнялись на поблекшихъ щекахъ сѣдой женщины передъ картинами, проносившимися вихремъ въ ея умѣ… Она сидѣла, не измѣняя позы, уйдя всей фигурой въ уголъ мягкаго кресла, сгорбившись, и своими большими расширенными глазами смотрѣла въ одну точку… На глаза набѣгали слезы, и, не пролившись, высыхали на рѣсницахъ… Губы дрожали, точно хотѣли протестовать или оправдываться, но слова замирали на нихъ, словно подавленныя какимъ-то неумолимымъ сознаніемъ…
Это было очень тяжелое молчаніе, но Штаркъ не отваживался нарушить его.
Онъ удивлялся. Онъ воображалъ себя на ея мѣстѣ, отцомъ, и пораженъ былъ, что не видитъ гнѣва, справедливаго негодованія, закипавшаго въ груди его — посторонняго зрителя, не видитъ страха, который онъ нашелъ бы вполнѣ естественнымъ въ матери….
Наконецъ Лизавета Игнатьевна замѣтила, что чужой человѣкъ давно ужъ сидитъ тутъ безъ всякой нужды, не рѣшаясь ни заговорить съ нею, ни уйти къ своему дѣлу. Она медленно провела рукой по глазамъ, какъ бы разгоняя обступившіе ее призраки, и стала разспрашивать обо всемъ, что ему было извѣстно со словъ Зандера.
Но то, что было ему извѣстно — можно передать въ двухъ словахъ. Мать не пойметъ изъ этого, какимъ путемъ и когда именно умомъ ея сына овладѣла странная идея, съ которой онъ не пришелъ въ ней ни за разрѣшеніемъ, ни за тѣмъ, чтобы подѣлиться своими сомнѣніями и опасеніями. Чужой человѣкъ сидѣлъ передъ ней и излагалъ его желанія, какъ адвокатъ излагаетъ дѣло своего кліента. Только какъ ни слѣдилъ за собою Штаркъ, въ его словахъ на каждомъ шагу невольно прорывалось негодованіе человѣка, привыкшаго свято чтить долгъ во всѣхъ его видахъ, — человѣка, которому гораздо понятнѣе идея повиновенія и авторитета, нежели безпредѣльная отвага и свободомысліе.
— Нѣтъ, нѣтъ!.. — остановила его Кубанская: — это дѣйствительно такъ и было… Этимъ лицеемъ его безбожно травятъ уже цѣлые полгода. И, воли хотите знать, — я и сама не знаю, что выйдетъ изъ этого! Если Анатолій Петровичъ серьезно заберетъ себѣ въ голову, то какая же сила помѣшаетъ ему? Мое заступничество развѣ испортитъ дѣло; г-ну Ханайскому чрезвычайно пріятно будетъ отплатить мнѣ за все… Да, да! Я думаю, что это непремѣнно такъ и будетъ!.. Онъ всего достигнетъ разомъ: и со мной сочтется, и Сашу уничтожитъ, и тестю угодитъ, и Надю порадуетъ… О!.. онъ только уменъ, этотъ несчастный мальчикъ! Онъ угадываетъ людей! — вѣроятно потому, что никогда не видалъ отъ нихъ ничего хорошаго…
Голосъ Лизаветы Игнатьевны какъ будто потерялся въ слезахъ.
— Вы находите, что онъ уменъ?!. — едва повѣрилъ своимъ ушамъ ея собесѣдникъ.
— Да, и онъ мужественъ! Онъ не сознаетъ, конечно, всего, что теряетъ, чѣмъ рискуетъ; но все-таки онъ совершенно сознательно беретъ все на себя одного и конечно… конечно ужъ знаетъ, что возврата ему не будетъ!..
— Ну… а вы?.. — все медленнѣе выговаривалъ слова Штаркъ отъ своего великаго изумленія. — Чтоже онъ думаетъ о своихъ обязанностяхъ къ вамъ?..
— Онъ думаетъ только, что моя обязанность защитить его! — выговорила съ силой Кубанская. — Я этого не могу сдѣлать!.. — прибавила она черезъ секунду и слезы вдругъ хлынули изъ ея глазъ.
Штаркъ мрачно смотрѣлъ на свои ноги. Странная женщина! Все, что обрушивалось на нее, падало какъ будто не той стороной, которая другихъ заставитъ почувствовать ударъ… Кто же увѣрилъ бѣдную женщину, что ея сердце холодно и безчувственно? Кто повѣритъ ей, что она не любитъ собственныхъ дѣтей?!.
Тотъ, кто повѣритъ — очень неопытенъ! Онъ не понимаетъ, что человѣческая любовь состоитъ вовсе не изъ одной нѣжности… Нѣжность — это только прелестный махровый цвѣтокъ, очаровывающій взоры, прихотливый какъ тепличное растеніе… Это та благоухающая капля меда, которая влита въ пучину нашихъ обязанностей, достаточно могучая, чтобы ради нея одной люди называли ихъ счастіемъ… А тѣ, на чью долю выпадетъ принять ихъ изъ рукъ судьбы съ опавшимъ цвѣтомъ и безъ вѣчно свѣжаго, волшебнаго аромата — тѣ не узнаютъ даже лица ея!.. Проклятіе тяготѣетъ надъ ними… Ихъ жертвы напрасны… Ихъ усилія безплодны… Ихъ очи слѣпы… Ихъ ошибки непоправимы… Они несутъ всѣ трудности — и не знаютъ радостей. Они не живутъ, а отбываютъ обязанность и, выбиваясь изъ силъ, они исполняютъ всегда все дурно, что каждому вокругъ нихъ дается само собой… Другіе ихъ обвиняютъ, они сами не прощаютъ себѣ. Но не одни они, несчастны всѣ вокругъ нихъ…
— Мнѣ кажется, Лизавета Игнатьевна, что Саша совершенно напрасно прибѣгалъ къ моему посредничеству, — замѣтилъ Штаркъ съ быстро мелькнувшей странной усмѣшкой… — Вы гораздо менѣе поражены всѣмъ этимъ — чѣмъ… чѣмъ я боялся! — и если не ошибаюсь, вы совершенно готовы даже взять его сторону?
Кубанская отвѣтила не сразу.
— Да, безъ сомнѣнія я возьму его сторону. Но какъ же вы не понимаете, что это въ сущности одинъ пустой звукъ? Если бы въ распоряженіи моемъ была хоть какая-нибудь угроза, которой на Анатолія Петровича можно подѣйствовать, я не задумалась бы ни минуты! Но теперь, когда у него будетъ богатая дочка, а мое состояніе разстроено въ конецъ, чѣмъ могу я вліять на него?! Прежде онъ былъ безнравственъ и безалаберенъ, во по крайней мѣрѣ не золъ; съ годами въ немъ все опредѣленнѣе выступаетъ безсердечный эгоистъ, который рѣшительно все гнетъ къ своему удобству… У кого еще хватило бы духу отдать такую очаровательную дѣвочку этому старому развратнику? — Лизавета Игнатьевна спохватилась, когда увидѣла, какъ Штаркъ поблѣднѣлъ. — О, простите, простите!.. Я сама не помню, что говорю!..
— Очаровательная дѣвочка отлично знаетъ, что она дѣлаетъ, — процѣдилъ онъ сквозь зубы.
— Узнаетъ… слишкомъ поздно, — прошептала уныло мать.
Молодой человѣкъ поднялся съ своего мѣста, испуганный опаснымъ оборотомъ, который случайно принялъ разговоръ.
— Я позволю себѣ сказать вамъ, Лизавета Игнатьевна, что я не понимаю васъ. Развѣ вы и пробовать не будете удержать Сашу? Я согласенъ съ вами, что доказать ему теперь его безразсудство почти невозможно — но, Богъ мой! Мало ли что мать можетъ сказать своему сыну?!. Развѣ все, что ему говорили посторонніе, можетъ идти въ какое-нибудь сравненіе съ тѣмъ, что должны сказать ему вы?!.
Онъ строго смотрѣлъ на нее. Лизавета Игнатьевна опять молчала. Можно просить… Можно растрогать… Неужели она скажетъ Штарку, что ей просить сына ради себя самой — невозможно, какъ не станешь просить объ услугѣ того, кому много разъ отказывалъ въ ней? Она ничего не сказала.
— Я понимаю, что васъ огорчаетъ всего сильнѣе его желаніе уйти изъ дома; но вѣдь есть еще цѣлая сторона, практическая, которая не можетъ же наконецъ не пугать васъ?
Штаркъ пожималъ плечами и почти съ досадой смотрѣлъ на нее.
— Я бы хотѣлъ знать, какъ вы рисуете себѣ его будущее? Онъ или сопьется съ круга или сдѣлается негодяемъ! Первое вѣроятнѣе.
Штаркъ вовсе не хотѣлъ быть жестокимъ; ему казалось только, что ей надо получше открыть глаза. Онъ не зналъ, что людей, дѣйствительно несчастныхъ, чрезвычайно какъ мудрено напугать.
— Я увѣрена, что онъ будетъ честнымъ человѣкомъ! — возразила съ жаромъ Кубанская. — Объ чемъ собственно вы хлопочете? Еслибъ я могла помѣшать, я бы сдѣлала это… Но вовсе даже не потому, чтобы я убѣждена была, что спасеніе тутъ, а тамъ гибель. Не потому, что я считаю, что простой работникъ не можетъ быть во сто разъ счастливѣе злополучнаго барина, — нѣтъ, нѣтъ, не потому!.. Просто оттого, что я не знаю этого навѣрное, что это значитъ рисковать чужой судьбой… Но вы все забываете, что я только мать! Что же я значу въ рѣшающихъ вопросахъ? Анатолій Петровичъ ни за что не отпуститъ его изъ фанаберіи — и чѣмъ это можетъ кончиться… я не знаю!.. Но вы видите, я не могу ни удержать Сашу, ни заставить мужа отпустить его, ни наконецъ защитить его отъ того, что они придумаютъ для его спасенія… Я ничего не могу! Я могу только одно: — мучиться!
«Я могу только одно — мучиться!» звучало похороннымъ звономъ въ ушахъ Штарка, когда онъ пѣшкомъ, понуря голову, возвращался домой отъ Кубанскихъ.
V.
правитьВъ то время, когда Штаркъ переходилъ Невскій проспектъ, мимо него промчалась вороная пара подъ темно-красной сѣткой. Въ большихъ саняхъ сидѣла Надя рядомъ съ отцомъ, а напротивъ нея Ханайскій разсказывалъ что-то, помахивая рукой въ модной яркой перчаткѣ. Профиль дѣвушки промелькнулъ подрумяненный морозомъ, и долго потомъ видны были одни блестящіе парные локоны, разсыпавшіеся по бархату, мѣховая шапочка, граціозно положенная на маленькой головкѣ.
Кругомъ шныряли экипажи, кричали кучера… его дергали на рукавъ полицейскіе. Штаркъ машинально пятился или бралъ въ сторону, описывая зигзаги, точно пьяный. Онъ не хотѣлъ выпустить изъ глазъ красную сѣтку, когда давно уже нельзя было больше различать черныхъ локоновъ. На тротуарѣ онъ снялъ шапку и стоялъ нѣсколько секундъ, не зная, нужно ему повернуть направо или налѣво.
Рѣшеніе! его рѣшеніе!!, до которыхъ поръ еще онъ будетъ откладывать его?!. Проститъ ли онъ Надѣ все зло, которое она ему сдѣлала; спасетъ ли онъ ее, чтобы никогда не встрѣчаться съ нею и не слышать ея благодарности, спасетъ только за то, что любилъ ее?.. Или онъ дастъ свершиться всему, что она избрала добровольно, и быть можетъ, увидитъ ея отчаяніе, ея стыдъ, которому нельзя будетъ ничѣмъ помочь?..
А вѣдь люди нуждаются въ урокахъ! вѣдь и у тѣхъ, у кого нѣтъ сердца, оно какъ разъ окажется, когда судьба обрушитъ на него свой тяжелый молотъ!.. Человѣчество всегда спасалось только страданіями. Откуда бишь это выраженіе: «горнило слезъ»?.. да, горнило!.. Она умѣетъ только смѣяться — такъ, что у людей голова кружится! должно быть, и слезы пойдутъ нехуже къ такой красавицѣ!..
Штаркъ попробовалъ даже вообразить себѣ Надю въ слезахъ; но вдругъ ему стыдно стало душившей его злобы. Кровь стучала въ вискахъ, въ ушахъ гудѣло. Изъ-за этого гула онъ не слыхалъ уличнаго шума и машинально все шелъ своей дорогой. Да?.. нѣтъ?.. да… нѣтъ… смѣнялось правильной очередью въ его мозгу;
Если «да», то стоитъ только зайти въ первую попавшуюся телеграфную контору и послать депешу въ десять словъ. Депеша давно уже готова въ умѣ. Все будетъ разомъ кончено… дѣло передало въ чужія руки — это самое надежное! Ни колебаній, мы искушеній. Наконецъ онъ вырвется изъ плѣна, избавится отъ пытки, въ которой живетъ съ той минуты, какъ изорвалъ въ клочки ненавистное письмо! Съ той минуты, точно онъ не одинъ больше… какъ будто еще кто-то другой живетъ съ нимъ бокъ-о-бокъ, дышетъ однимъ воздухомъ… засыпаетъ и просыпается съ нимъ вмѣстѣ. Говорятъ, галлюцинаціи такія бываютъ — двойники. Эти двойники всегда зловѣщіе, кровожадные, толкающіе на злодѣянія, на преступленія, на месть… ха, ха, ха!.. Недостаетъ, чтобы онъ, Давидъ Штаркъ, пустился въ чертовщину и повѣрилъ въ духовъ искусителей!.. Вѣдь онъ христіанинъ теперь! вѣдь его религія велитъ прощать врагамъ. А!.. быть можетъ, это своего рода утонченная месть — подавить своимъ превосходствомъ, уничтожить своимъ милосердіемъ. Смиреніе!.. это пожалуй только оборотная сторона гордости?..
Вотъ точно Максъ Зандеръ ухитряется такъ выворачивать понятія, что у него одно и то же — черное и бѣлое… великое и ничтожное… добро и зло!.. Его только попросить, онъ въ пять минутъ докажетъ, что прощеніе есть преступленіе, а месть — высшая добродѣтель. Чтожъ!.. и всего-то какіе-нибудь два десятка вѣковъ назадъ и это дѣйствительно была добродѣтель — патентованная, которой держались міры. О, несчастный родъ людской, не знающій, чего ему желать сегодня, что онъ станетъ благословлять и что проклянетъ завтра!.. Жалкіе трусы, покорно влачащіе существованіе, какъ песъ волочить цѣпь, пока не издохнетъ на ней!.. Что держитъ васъ въ этомъ смоляномъ котлѣ, когда вамъ объявитъ гоненіе жестокая мачиха-судьба? — васъ, кому выпадетъ на долю вся горечь, вся тяжесть, вся мука, а то, что зовется счастьемъ, утѣхой и радостью, то носится передъ глазами какъ соблазнительный миражъ, котораго не схватишь руками!.. Что дѣлаешь ты на чужомъ пиру, несчастный бѣднякъ? къ чему ты разжигаешь свой голодъ роскошными картинами чужого довольства?.. Обрати лучше жадные взоры къ звѣздному небу, къ этой вѣчной эмблемѣ равенства, недосягаемаго какъ оно!.. Утѣшься тѣмъ, что оно одно не знаетъ ни великихъ, ни малыхъ, ни правыхъ, ни виноватыхъ — склоняется надо всѣмъ, равно безотвѣтное и равнодушное!..
Штаркъ дѣйствительно безотчетно поднялъ кверху свои горящіе глаза съ покраснѣвшими бѣлками — и встрѣтилъ не звѣздное, а хмурое петербургское небо, съ котораго только-только начинали падать, плавно и медленно, первыя рѣдкія снѣжинки.
— Господинъ, позвольте-съ! — придержалъ его за плечо какой-то прохожій, которому онъ мѣшалъ войти въ магазинъ.
«Фу! Что же оо мной наконецъ?» очнулся Штаркъ. Онъ поспѣшно прошелъ до конца улицу, пристыженный «сумбуромъ», который съ нѣкоторыхъ поръ такъ легко водворяется въ его головѣ. Такъ всегда бываетъ, когда люди безъ конца нянчаются съ чѣмъ-нибудь однимъ… Когда они малодушно балансируютъ ни назадъ, ни впередъ, сами не знаютъ навѣрное, чего они хотятъ — точно и въ самомъ дѣлѣ существуютъ двѣ истины!..
Онъ круто остановился и оглянулъ улицу. Гдѣ-то тутъ на углу должна быть контора, въ которой онъ отправлялъ какую-то депешу нынче осенью? Штаркъ осмотрѣлъ оба угла и сталъ переходить на противоположную сторону, хоть онъ могъ бы видѣть какъ нельзя лучше и издали, что конторы нѣтъ и тамъ. Онъ озабоченно искалъ ея и наконецъ позвонилъ дворника, битыхъ пять минутъ дожидался терпѣливо, пока онъ не вышелъ — гдѣ-то, въ самой глубинѣ души вполнѣ успокоенный, что конторы нѣтъ нигдѣ по близости. Переѣхала — или онъ что-нибудь перепуталъ. Что теперь дѣлать?.. Искать въ другомъ мѣстѣ?..
Онъ взглянулъ на часы, — поздно. Не проще ли отправить депешу вечеромъ? Но только навѣрное! Чтобы до ночи все было кончено. Какая бы ни была дальнѣйшая судьба женщины, которую онъ любилъ такъ безразсудно, ему одному, ничтожному бѣдняку, отвергнутому еврею — ему и никому другому она будетъ обязана тѣмъ, что не соединитъ своей судьбы съ безчестнымъ негодяемъ, съ развратникомъ, которому недоступны и помышленія чистыя, съ этимъ… Штаркъ чувствовалъ, что у него снова начинаетъ гудѣть въ ушахъ и насильно оторвалъ свои мысли отъ ненавистнаго образа.
Нѣтъ! вотъ какъ будетъ еще лучше: онъ возьметъ извощика, поѣдетъ домой, а по дорогѣ остановится у первой попавшейся конторы… Не для чего — да, да! — не для чего откладывать до вечера, разъ что теперь онъ уже на улицѣ!..
Штаркъ усѣлся на извощика, но черезъ пять минутъ забылъ о депешѣ. Онъ думалъ о Надѣ. Ему внезапно мелькнуло въ глаза сходство съ нею въ хорошенькой брюнеточкѣ, которая близко мимо него переходила черезъ улицу, съ маленькимъ мальчикомъ. Пока могъ, онъ все слѣдилъ за ней, какъ она шла по тротуару, держа ребенка за руку, и болтала съ нимъ, улыбаясь… Сестра или гувернантка? Очень просто, почти бѣдно одѣта… весела… безпечна. Ее не тяготить возня съ ребенкомъ. Ее не гложетъ зависть къ богатымъ. Она не мечтаетъ о томъ, чтобы «властвовать» надъ толпою поклонниковъ, попирать ногами живыя сердца. Да! вотъ какія бываютъ другія дѣвушки въ двадцать лѣтъ!..
И онъ хочетъ спасти ее?!. Для чего же, если она не нарадуется своему выбору? Зачѣмъ же, если она такъ побѣдоносно улыбается, такъ гордо мчится на его рысакахъ?! Если она неспособна испытывать стыда передъ чужимъ судомъ и могла… посмѣла заговорить съ нимъ о прощеніи и примиреніи. Онъ спасетъ ее… не для того ли, чтобы она приписала это ревности, непобѣдимой страсти, всѣмъ тѣмъ вздоромъ, которымъ всегда набиты головы красавицъ?.. Онъ спасетъ ее… до перваго подходящаго случая?
Когда Штаркъ остановился у воротъ дома, отъ его перваго рѣшенія не оставалось ни слѣда- И точь-въ-точь одно и то же повторялось изо дня въ день. Если онъ думалъ о Надѣ, переживалъ свою любовь, воскрешалъ свои радости и испытывалъ всегда одинаково живо всѣ свои муки, въ особенности же, если онъ припоминалъ хотя одну фразу изъ ея письма — онъ клялся, что не шевельнетъ пальцемъ; что спасать напрасно того, кто родился для зла; что прощать преступно тому, кто грѣшить не въ ослѣпленіи и не въ невѣденіи.
Но стоило Штарку подумать нѣсколько минутъ о Ханайскомъ, и картина мѣнялась: онъ вырывалъ ее изъ бездны. Онъ спасалъ ее — все равно, хотя бы и только до перваго случая, хотя бы на одну минуту. Все равно для какой иной судьбы, но лишь бы не для этой, лишь бы не этому!
У себя дома Штаркъ засталъ Максима Зандера, который пришелъ узнать о результатахъ объясненія съ Кубанской и давненько уже ждалъ его, растянувшись на диванѣ съ книгой.
Въ первую минуту Штаркъ едва не убѣжалъ отъ собственныхъ дверей. Онъ былъ слишкомъ взволнованъ, черезчуръ поглощенъ своей послѣдней борьбой, чтобы вести въ эту минуту какія-нибудь бесѣды или хотя бы только укрыться сколько-нибудь прилично отъ зоркихъ глазъ Макса. Но онъ вспомнилъ во-время, что тотъ уже слышалъ его звонокъ.
Недостаетъ, чтобы онъ сталъ прятаться отъ кого-нибудь, да еще такъ неискусно, во всеобщее свѣденіе!.. Онъ бормоталъ проклятія, срывая съ ногъ галоши, которыя зацѣпили, стаскивая шубу, какъ будто нарочно прилипавшую въ платью… Даже дверь его комнаты и та не открылась сразу…
Ничто не повиновалось его нервнымъ, порывистымъ движеніямъ, и онъ каждую минуту выходилъ изъ себя, чувствовалъ, какъ отъ малѣйшаго вздора кровь видается въ голову, сдавливаетъ горло… Ему случалось ловить себя, какъ онъ выискивалъ, на чемъ бы сорвать сердце — будь то просто неодушевленная вещь, которая стремительно летѣла на полъ, не ложилась, а съ шумомъ хлопаласъ на столъ, трещала, щелкала и скрипѣла подъ судорожно-сжимавшимися пальцами. Онъ и ходилъ не такъ, какъ прежде, а громко, тяжело отбивалъ каждый шагъ…
Хозяева за стѣной давно ужъ обсуждали между собою, что такое приключилось съ ихъ жильцомъ?.. Жилъ тихо больше года, да вдругъ принялся шумѣть одинъ одинешенекъ!.. Не проситъ, какъ прежде, а приказываетъ повелительно и отрывисто. Всегда былъ суровъ, а теперь и вовсе ужъ волкомъ смотритъ. Проворная чухонка признавалась, что боится его до смерти и что ей чистое наказаніе входить въ его комнаты. Хозяинъ безпокоился, отдастъ ли онъ въ срокъ деньги за квартиру и чрезвычайно озабоченно протягивалъ свое глубокомысленное: «wir werden das sehen!»… Хозяйка предполагала, что жилецъ боленъ печенью, потому что сталъ очень желтъ съ лица и иной день вовсе не ходитъ обѣдать — знай, чай пустой тянетъ по шести разъ въ день. Она жалѣла его, но все-таки грозилась потребовать полтинникъ прибавки за лишніе уголья. Кухарка надъ каждымъ самоваромъ громко ворчала по четверти часа, что у нея только двѣ, а не десять рукъ, но какъ только переступала съ этимъ самоваромъ порогъ его комнаты — скуластое, рябое лицо помимо воли распускалось въ подобострастную улыбку…
Жилецъ не подозрѣвалъ, конечно, что служитъ предметомъ семейныхъ бесѣдъ; что его энергично двинутый стулъ или брошенная дверь поздно вечеромъ, когда въ домѣ затихаетъ дневная суета, вызывали на хозяйской половинѣ многозначительное замѣчаніе: «Oho! dem geht’s nicht besser heute!»
VI.
правитьМаксимъ поднялся ему на встрѣчу и съ большой осторожностью скользнулъ по немъ взглядомъ. Онъ видѣлъ уже издали сведенныя въ одну сплошную линію брови и зеленыя тѣни на худомъ лицѣ.
— Здравствуй…. — процѣдилъ Штаркъ сквозь зубы и прошелъ прямо въ спальню, гдѣ и оставался довольно долго, неизвѣстно по какой причинѣ.
Гость сидѣлъ на диванѣ и задумчиво раскачивалъ одной ногой, дожидаясь терпѣливо, когда онъ соблаговолить выйти. Штаркъ усѣлся спиной въ свѣту и сейчасъ же принялся передавать разговоръ съ Кубанской.
— Вотъ какъ?.. вотъ какъ?.. — приговаривалъ Зандеръ. — Нѣтъ, должно быть, она какая-то совсѣмъ особенная женщина!.. безъ этого неизбѣжнаго бабьяго трепета передъ всѣмъ, что имѣетъ какую-нибудь физіономію, а нешаблонно и вытерто какъ мѣдный пятакъ… Другая бы — караулъ на весь міръ! а эта еще любуется и плачетъ только о томъ, о чемъ именно ей и надлежитъ поплакать. Умна, а все оттого, что очень несчастна! Удивительно право, какъ это превосходно шлифуетъ человѣческіе мозги. Точно шелуха какая-то отлетаютъ всѣ мизерныя чувствица, всѣ грошевыя соображеньица, вся тина и плѣсень, что, какъ въ стоячей водѣ, заводится отъ безмятежнаго покоя да великаго благополучія. Для меня, ну право же, не можетъ быть ничего ненавистнѣе филистерскаго благодушія, котораго пушками не прошибешь, пока не догадался зайти со стороны узкаго личнаго эгоизма, тутъ ужъ пойдетъ такой звонъ и трепетъ, что подумаешь, шаръ земной колеблется. Ей Богу, видѣть равнодушно не могу. Не знаю, чего бы не сдѣлалъ. Знаешь, какъ мальчишки: схватитъ камень и пуститъ ни съ того, ни съ сего въ драгоцѣнное зеркальное стекло. На вотъ! пусть себѣ!..
Штаркъ барабанилъ пальцами по столу и иронически смотрѣлъ на него.
— Тебя не шокируетъ твоя собственная параллель съ разнузданнымъ мальчишкой?
— Съ какой стати? что ты находишь постыднаго въ такой параллели? Это вовсе не простая разнузданность — всадить камень въ окно, вѣдь его же за это по самой меньшей мѣрѣ прежестоко за вихры оттаскаютъ? а можетъ быть, и палки объ бока обломаютъ, или ремнемъ шкуру съ него спустятъ… Онъ — не клевещи, сдѣлай милость! — онъ не разсчитываетъ ни одной минуты на безнаказанность, слишкомъ знаетъ, что не увернется отъ рукъ тѣхъ или другихъ властей… А вотъ все-таки — возьметъ и сдѣлаетъ. Ощущаетъ въ себѣ эту непобѣдимую жажду вызвать на бой со своей замѣчательной персоной что-нибудь самое неожиданное и невѣроятное. Мало ли какъ онъ бы могъ иначе проявлять необузданность свою вполнѣ безнаказанно? Тиранствовать надъ слабыми, звѣрей мучить, старухъ что ли дразнить. Мало ли какихъ мерзостей они и не продѣлываютъ? нѣтъ-съ! мальчишка съ камнемъ жгучихъ ощущеній жаждетъ, а не разнузданность! въ немъ что-то протестуетъ противъ безбрежнаго моря убожества и грязи, которое…
— Довольно… довольно!.. довольно!.. — замахалъ руками Штаркъ. — Вотъ вѣдь занесся въ одну минуту превыше облака ходячаго!.. Я давно знаю, мой милый, что тебѣ во всякое время ничего не стоять доказать, что дважды два не четыре, а стеариновая свѣчка, да и не просто какъ-нибудь доказать, а непремѣнно съ никогда еще невиданнымъ діалектическимъ фейерверкомъ!.. Я еще сегодня, недавно вотъ только думалъ объ этомъ.
— Да? обо мнѣ думалъ?.. — насторожился Максъ. — Не знаю — не пробовалъ — передъ математикой я благоговѣю.
Онъ спокойно занялъ свое прежнее мѣсто на диванѣ.
— Я тебѣ скажу: ты самъ, по натурѣ, былъ бы надежнѣйшимъ въ мірѣ кандидатомъ въ благополучные филистеры, еслибы судьба тебя не ерошила всегда противъ шерсти. Теперь же ты только озлишься на все безразличію: — и на тѣхъ носителей не въ конецъ еще опошленнаго, не вовсе вымѣряннаго на аршины, разсчитаннаго на гроши свободнаго человѣческаго духа, которые, — когда имъ броситься некуда, — принимаются хоть стекла бить, лишь бы чѣмъ-нибудь взбудоражить стоячее болото! — и на тѣхъ счастливцевъ, что за этими зеркальными стеклами заплываютъ жиромъ и заростаютъ мохомъ… Да! ты будешь всѣхъ ровно презирать или ненавидѣть — всѣхъ!.. Это твой гороскопъ.
— Недуренъ.
— Ты согласенъ съ нимъ? — спросилъ Зандеръ, впиваясь ему въ лицо странно загорѣвшимися глазами.
— Передъ гороскопами склоняются и трепещутъ; когда ты слыхалъ, чтобы кто-нибудь дерзалъ ихъ оспаривать?
— А передъ такимъ кривляньемъ, какъ это, люди берутъ шапку и уходятъ! — вдругъ сорвался съ мѣста весь пунсовый Зандеръ и для чего-то принялся поспѣшно застегивать на всѣ пуговицы сюртукъ, который былъ на немъ этотъ разъ вмѣсто блузы.
Черты Штарка разомъ смягчились; жгучіе глаза какъ будто улыбнулись ему изъ-за суровыхъ бровей.
— Ну, ну! не кипятись, пожалуйста, попусту, — проговорилъ онъ недовольно.
— Попусту?!.. что ты называешь — попусту?! — наступалъ тотъ внѣ себя, сцѣпивъ покрѣпче пальцы рукъ, чтобы воздержаться отъ бурныхъ жестовъ. — Мы не видались слишкомъ полтора года. Оставилъ тебя бравымъ молодцомъ, какимъ тебѣ и быть приличествуетъ, а застаю, какимъ-то… какимъ-то… чортъ знаетъ! — сорвавшимся съ цѣни арестантомъ!.. Да, да!.. ты другихъ, кого тебѣ только угодно спроси, какъ ты безподобно выглядишь?.. Я пробуду здѣсь всего нѣсколько дней еще, да и самъ знаешь, какъ!.. а смотря по тому, во что еще эта каша съ гимназистомъ заварится, можетъ, и вовсе нельзя будетъ носа сюда показать… И каждый-то разъ, что мы видимся — самъ, натурально самъ являюсь! ты у меня, неправда ли, съ визитомъ былъ третьяго дна? — каждый разъ ты меня угощаешь своими неизмѣнными сарказмами надъ моей несчастной діалектикой, точно мы вчера познакомились, да этимъ напускнымъ безстрастіемъ какого-то олимпійца… Какъ будто я не вижу совершенно ясно, какъ ты все это время только и думаешь: когда, наконецъ, его унесетъ нелегкая!..
— Максъ!
— Ну, видишь ли, съ меня довольно! Я никому не навязываю своей дружбы. Мы слишкомъ долго были настоящими, честными товарищами, чтобы я сталъ продолжать подличать, какъ подличалъ все это время: выслѣживать тебя въ полглаза, да зондировать почву — могу или не могу дерзнуть закинуть какую-нибудь загадку, подъ соусомъ всевозможныхъ аллегорій… Будетъ, Штаркъ. Коли тебѣ сказать мнѣ нечего, такъ и я отнюдь не желаю стѣснять тебя своимъ присутствіемъ.
Штаркъ тяжело поднялся съ мѣста, какъ старикъ, всѣмъ своимъ корпусомъ опираясь на стиснутый кулакъ.
— Зандеръ… По чести это совсѣмъ ужъ сверхкомплектная тоска, если еще и ты начнешь донимать меня попреками!..
— Мы не женщины, чтобы тѣшиться попреками, — отвѣтилъ Максъ холодно. — Старые друзья могутъ разойтись окончательно, но не должны, если сколько-нибудь уважаютъ другъ друга, вести какую-то вздорную политику недомолвокъ, деликатничаній и рисовокъ. Ты никогда не былъ малодушнымъ человѣкомъ и я предпочитаю не видѣть, какъ ты будешь практиковаться въ этомъ со мною.
— Я не понимаю. Чего ты хочешь отъ меня?!
— А! ты не понимаешь!.. — разсмѣялся горько Зандеръ. — Это значитъ, безъ сомнѣнія, что я хочу того, на что вовсе не имѣю права.
И онъ быстро пошелъ въ двери.
— Останься на четверть часа, прошу тебя, — остановилъ его Штаркъ.
Максъ вернулся и подошелъ близко къ его стулу.
— Зачѣмъ?..
О, не затѣмъ, разумѣется, чтобы выслушивать изліянія; чтобы оплакать съ нимъ вмѣстѣ разбитыя мечты, отъ которыхъ, — потому что онѣ безумны, — оторваться не легче, если онѣ успѣли прирости къ нашему существованію. Не для того, чтобы заглянуть въ тайники души и судить — какъ ужасно искушеніе, какъ трудно даже высоко развитому, благородному, принудить себя поднять руку на спасеніе того, кто только-что причинилъ все зло… Какъ тяжела и разрушительна борьба — не съ духомъ искусителемъ, а съ тѣмъ зломъ и мракомъ, какой таится въ каждой человѣческой душѣ…
Не за тѣмъ Штаркъ удержалъ своего друга, чтобы апеллировать къ нему противъ самого себя; чтобы съ его помощью попытаться водворить порядокъ въ возмущенной душѣ, обуздать темную силу гнѣва и припомнить, хоть съ его словъ, простую истину, которая такъ твердо была извѣстна ему когда-то: что всего больше мы должны страшиться того, о чемъ сами пожалѣемъ когда-нибудь…
Только женская дружба несетъ эту обязанность безъ ложнаго стыда и гордости. Однѣ женщины знаютъ, что можно — если не «выплакать горе въ словахъ на родной груди», то навѣрное омыть ими помраченную душу… Въ минуты страстной борьбы и роковыхъ колебаній — нѣтъ у человѣка болѣе опаснаго совѣтчика, чѣмъ онъ самъ!..
Мужчины страдаютъ тяжело. Сильные міра презираютъ состраданіе и стыдятся собственныхъ мукъ. Они не предложатъ раздѣлить горе самому близкому другу, которому, не задумавшись, по первому слову, готовы оказать всякую, самую трудную и самую рискованную услугу. Ихъ parti pris — никогда не заподозрить въ другомъ его выносливость и силу воли… И, какъ знать, бытъ можетъ, они и правы въ концѣ концовъ! Быть можетъ, они въ большинствѣ потому и сильнѣе, что большаго требуютъ и ждутъ сами отъ себя.
Штаркъ ничего не отвѣтилъ на вопросъ, а Максъ не повторилъ во второй разъ своего «зачѣмъ»? Друзья молчали, но смотрѣли другъ на друга совсѣмъ иначе теперь, чѣмъ четверть часа тому назадъ.
Въ чертахъ того, который страдалъ, пропала иронія — это послѣднее прибѣжище нашей слабости! изъ нихъ точно вынули что-то, что сдерживало, маскировало, наводило туманъ, черезъ который лишь отчасти сквозило все, совершавшееся въ его душѣ. Разомъ, не чинясь и не прячась, въ нихъ отразилось теперь все смятеніе отчаянной борьбы, смертельная тоска оскорбленнаго и поверженнаго въ прахъ, который можетъ возвратить ударъ — да не въ силахъ забыть ни на минуту, что этимъ ударомъ онъ разобьетъ также и свое собственное достоинство!..
Зандеръ съ ужасомъ смотрѣлъ въ потемнѣвшее лицо, осунувшееся и обостренное, съ черными тѣнями вокругъ запавшихъ и воспаленныхъ глазъ. Онъ видѣлъ ясно, что не одна любовь, безжалостно убитая, не простое сожалѣніе о потерянномъ глядятъ изъ этихъ мрачныхъ главъ… Онъ пугался злораднаго огонька, затаеннаго въ самой глубинѣ и бросавшаго зловѣщій отблескъ на суровыя черты… Максъ терялся и думалъ — о чемъ никогда бы не ждалъ вспомнить по поводу Давида Штарка — о потрясенныхъ нервахъ, о разстроеномъ воображеніи, о надорванныхъ силахъ…
А Штаркъ молчалъ и не говорилъ о томъ одномъ, о чемъ онъ еще не сказалъ ни слова ни одному человѣку, но что разомъ открыло бы глаза его другу.
Максъ вздохнулъ коротенькимъ, задержаннымъ вздохомъ, отбросилъ на диванъ свою шляпу и медленно блуждалъ по комнатѣ, расправляя нервно то одной рукой, то другой свои длинные волосы. Онъ въ раздумьѣ поглядывалъ на своего друга, который сидѣлъ неподвижно, тяжело, почти лежалъ обоими локтями на столѣ, — предоставляя безпрепятственно читать въ своихъ чертахъ все, что тотъ съумѣетъ.
И это была совсѣмъ немалая дань дружбѣ, и Зандеръ былъ удовлетворенъ ею настолько, что онъ и не подумалъ пытаться разъяснять дальше свои сомнѣнія. Онъ нашелъ даже возможнымъ приступить къ новому разговору, какъ будто онъ не усумнился только-что въ его дружбѣ, точно не предъявлялъ съ такой горячностью своихъ правъ. Мужчины удивительно какъ хорошо понимаютъ другъ друга молча.
— Видишь ли! Каждый разъ я прихожу съ намѣреніемъ переговорить съ тобою, да вотъ… не вышло какъ-то!
На минуту онъ остановился прямо передъ его лицомъ.
— Уѣдемъ со мною, Давидъ.
— Куда?
— Для начала, разумѣется, ко мнѣ, ну а потомъ… — куда и какъ ты самъ посудишь.
— Зачѣмъ? Что я буду тамъ дѣлать?
— Къ чему намъ играть словами, Штаркъ? Что дѣлать и куда я зову тебя, ты отлично знаешь.
По лицу Штарка пробѣжала меланхолическая усмѣшка.
— Да, я дѣйствительно знаю, что «друзья» дѣлаютъ мнѣ честь своего избранія. Уже два года они, такъ сказать, раскрываютъ мнѣ свои объятія… Я ли самъ такъ плѣнилъ ихъ въ мое короткое пребываніе въ Силезіи, ты ли по дружбѣ изображаешь меня столь полезнымъ для нихъ членомъ — это твоя тайна.
— И что же? — подхватилъ нетерпѣливо Максъ. — Раскрытыя объятія ты ни во что не ставишь? Просторная, широкая арена дѣятельности тебя не прельщаетъ? По вѣдь ты же самый настоящій человѣкъ для такой арены! Ты не только все дѣлаешь съ убѣжденіемъ, — ты надо всѣмъ священнодѣйствуешь… Не знаю, чего бы я не отдалъ за это свойство! Ты не зараженъ вовсе тѣмъ, что ты величаешь моей «философіей», не попорченъ проклятой нѣмецкой рефлексіей… Ты здоровый, бодрый человѣкъ, Штаркъ, и жалость смотрѣть, какъ здѣсь ты глохнешь даромъ.
Штаркъ молчалъ въ глубокомъ раздумьѣ.
— Я понимаю… понимаю, что до сихъ поръ… что прежде тебя что-нибудь удерживало. — Ты не могъ порвать связей… какія бы онѣ ни были; не люди сами властны въ нихъ, каждый беретъ то, что ему выпадаетъ на долю… Я молчалъ, я думалъ, что это иначе кончится и простился ужъ было съ моими мечтами. Но теперь, о, теперь другое дѣло, дружище! Теперь я снова предъявляю на тебя мои права. Не такимъ, какъ ты, Давидъ, вѣшать голову отъ женской измѣны! Теперь самый настоящій моментъ отрясти прахъ съ ногъ твоихъ и начинать сначала. Тому, кто, какъ ты, по совѣсти можетъ считать себя гражданиномъ цѣлаго міра, тому не заказаны всѣ стороны свѣта вольнаго!..
Штаркъ больше не лежалъ распростертымъ на столѣ и слѣдилъ внимательно за тѣмъ, что онъ говорилъ. На послѣднихъ словахъ онъ потрясъ отрицательно головой.
— Мы, Зандеръ, не юноши, чтобы начинать сначала. Я совсѣмъ не понимаю, что значитъ быть гражданиномъ цѣлаго міра.
— Не понимаешь?!
— Да, не понимаю. Положеніе свое я понимаю, конечно, лучше, нежели ты. Нѣтъ сомнѣнія, что Россія во всякую данную минуту вышвырнетъ за бортъ меня и тысячи такихъ, какъ я — безъ тѣни сожалѣнія, а даже съ радостью. Насъ не болѣе какъ терпятъ со всѣми нашими знаніями, способностями, привычкой въ труду, выносливостью. У насъ, кричать: людей мало! Но людьми всегда и вездѣ бываютъ только свои. Мы нейдемъ въ счетъ, мы… — Штаркъ запнулся и потеръ рукою лобъ. — Оставимъ это; я хотѣлъ только сказать, что не могу быть нигдѣ роднымъ сыномъ, а мѣнять свою пріемную семью на другую не имѣю никакой охоты.
— Даже и на семью, гдѣ ты не будешь чужимъ?!. — воскликнулъ съ жаромъ Зандеръ: — гдѣ именно ты будешь роднымъ сыномъ, потому что она вся состоитъ только изъ такихъ же безправныхъ и обдѣленныхъ, потому что она не знаетъ ни расъ, ни національностей, ни религій, а только одно человѣчество! Не имѣетъ своихъ личныхъ цѣлей, а примыкаетъ въ каждому правому дѣлу, идетъ всюду, гдѣ нужна помощь!.. Ты и такого гражданства міра не понимаешь, Штаркъ?..
— Человѣкъ всегда остается человѣкомъ, какая бы кровь ни текла въ его жидахъ, — проговорилъ задумчиво еврей. — Никто не можетъ не знать своей родины и никому не замѣнятъ ее такія пышныя слова, какъ «гражданство міра», «вольный свѣтъ» и пр. и пр… Для меня она олицетворяется въ бѣдномъ литовскомъ городишкѣ съ фруктовыми садами, съ древними костелами, тополевыми аллеями, со старой синагогой… Меня беретъ за сердце одно воспоминаніе о крутомъ, живописномъ Нѣманѣ, куда мы, ребятишками, бѣгали ловить раковъ и гдѣ насъ разъ чуть не затравила собаками цѣлая толпа какихъ-то юнкеровъ, наѣхавшихъ на праздникъ къ богачу-пану… Вотъ моя родина и мои воспоминанія дѣтства — но ради нихъ я не только считаю себя, но я есть дѣйствительно русскій и умру имъ! Твоя сборная семья. Зандеръ, — не семья, потому что у нея нѣтъ общаго прошлаго, потому что цѣли ея случайны, что члены ея сошлись съ четырехъ концовъ. Для того, чтобы примкнуть въ ней, мнѣ не зачѣмъ было бросать мою настоящую, кровную, многострадальную семью. Пополнивъ ваши ряды, я буду служить не дѣлу примиренія, объединенія и братскаго сліянія людей, а только просвѣщенному и гуманному космополитизму!.. Если ему и принадлежитъ будущее, то въ такой мѣрѣ отдаленное, что не ему должны мы служить, пока на рукахъ столько другихъ, ближайшихъ задачъ. Нашъ современный космополитизмъ не объединяетъ людей, а только отрываетъ ихъ отъ почвы, поднимаетъ ихъ на тѣ философскія высоты, гдѣ въ концѣ концовъ неизбѣжно становишься равнодушнымъ и безстрастнымъ, гдѣ полный просторъ личному эгоизму… Человѣчество еще не доросло до своего объединенія. Патріотизмъ, узкій съ вашей точки зрѣнія, надолго еще останется самымъ могучимъ рычагомъ, поднимающимъ на жертвы, на подвиги самоотверженія и отдѣльныя личности, и цѣлые народы. Родиной ни для кого не былъ весь роскошный земной шаръ, а всегда будутъ и знойныя степи, и убійственныя болота, и голыя скалы, и мерзлыя тундры! Человѣкъ — животное и онъ долженъ знать свою нору. Это говорю тебѣ я, еврей, ничѣмъ не связанный, свободный сію минуту идти по свѣту искать «гдѣ лучше».
Зандеръ съ волненіемъ слушалъ его. Не лучше ли, чѣмъ кто-нибудь, онъ могъ судить — вѣренъ или нѣтъ этотъ строгій приговоръ космополитизму? Полу-нѣмецъ и полу-русскій по рожденію и по воспитанію, примкнувшій случайно къ чужому дѣлу, поставленный въ ряды политической партіи, съ которой у него не было никакой живой связи, кромѣ гуманныхъ симпатій и свободныхъ убѣжденій; онъ, сдѣлавшій дѣло своей жизни изъ дѣла женщины, которую полюбилъ, принявшій ея родину, ея страданія, ея надежды, — не потому ли примкнулъ онъ въ «друзьямъ», что начиналъ уже задыхаться въ узкой средѣ, ничего не говорившей его сердцу и только волновавшей пылкую молодую голову, въ средѣ, которая не могла передать ему собственныхъ сожалѣній, ненависти и пристрастій… Человѣкъ такъ ужъ созданъ, что любитъ онъ только свое. Чужое должно быть непремѣнно грандіозно и велико, для того, чтобы поддерживать его всегда на одинаковой высотѣ увлеченія, чтобы онъ не считалъ своихъ жертвъ, не отмѣчалъ разочарованій и не чувствовалъ душевной пустоты, которую наполняетъ только свое, интимное, только то, чего люди не критикуютъ и не подвергаютъ оцѣнкѣ, а принимаютъ готовымъ изъ рукъ судьбы…
Зандеръ вздохнулъ и взглянулъ на своего задумавшагося друга.
— Итакъ, ты хочешь быть русскимъ! Ты остаешься здѣсь, гдѣ у тебя не можетъ быть ни широкой дороги, ни другого будущаго кромѣ поденнаго труда изъ-за куска хлѣба? гдѣ рушилось даже и то интимное счастіе, на которое ты надѣялся!..
— Не забывай, что мы — сыны востока…. — заговорилъ снова послѣ долгой паузы Штаркъ: — я все больше проникаюсь сознаніемъ, что никто не можетъ сдѣлать самъ своей судьбы… Никто не долженъ сбиваться со своей тропы, гдѣ всѣ мы бредемъ, какъ заблудившіяся дѣти блуждаютъ въ лѣсу, хоть намъ и кажется, что мы создаемъ что-то своими собственными руками… Не находишь ли ты, что я получилъ только-что достаточно внушительный урокъ?!.. Развѣ тотъ переворотъ, на который я отважился, — не радикальнѣйшій изъ всѣхъ, доступныхъ отдѣльному человѣку? Назови мнѣ, для чего еще потребовалось бы столько же нравственной рѣшимости, мужества, какъ для того, чтобы оторваться отъ почвы, на которой выросъ, вырваться изъ власти традицій, которыя старѣе всего, что только взоръ нашъ можетъ обнять; не измѣнить имъ, какъ измѣняетъ низкій эгоистъ, торгующій совѣстью и благоразумно наставляющій паруса по вѣтру — а только разумно признать торжество жизни надъ смертью, будущаго надъ прошедшимъ… Почувствовать въ глубинѣ своей совѣсти, что добромъ и благомъ на землѣ будетъ только то, что ведетъ къ братскому сліянію людей, что уничтожаетъ преградѣ и вырываетъ зародыши вражды, что расчищаетъ просторъ для свѣта и разгоняетъ мрачныя тѣни могилъ… Неужели тотъ, кто произвелъ надъ самимъ собой тяжелую и кровавую операцію, кто всѣ свои упованія, свои надежды вложилъ въ это будущее, кто нашелъ тамъ свою любовь, какъ соединяющее звѣно, кто… А! скажи, пожалуйста, имѣлъ ли право этотъ человѣкъ вообразить, что онъ и въ самомъ дѣлѣ воздвигаетъ свое зданіе собственными руками?!.. не долженъ ли имъ овладѣть мистическій ужасъ фаталиста, когда вдругъ онъ увидитъ, что рвался куда-то — стоя на мѣстѣ! что залетая за облака — онъ никуда не ушелъ!.. что не существуетъ соединяющаго звѣна и нѣтъ для него выхода на большую дорогу… потерялъ послѣднюю заглохшую тропинку… совсѣмъ одинокъ!..
Штаркъ стоялъ теперь по серединѣ комнаты. Суровое лицо озарено было всѣмъ горькимъ смысломъ его словъ.
Въ прекрасныхъ глазахъ Макса мелькали слезы. Онъ молчалъ, не рѣшаясь довѣриться звуку собственнаго голоса.
Штаркъ провелъ рукой по лбу и взглянулъ на него.
— Такъ-то, дружище!.. Будетъ съ меня за глаза, и никакихъ новыхъ путей по вольному свѣту я искать не намѣренъ.
— Странно… Ты какъ будто раскаиваешься въ томъ, что ты сдѣлалъ?.. Если ты поступалъ по совѣсти, то, стало быть, ты сдѣлалъ это не ради одной любви? — проговорилъ Зандеръ и съ затуманеннымъ лицомъ ждалъ отвѣта.
— Нѣтъ, нѣтъ, я сдѣлалъ это не ради одной любви, говорю это по чести. Но я сдѣлалъ бы это, можетъ быть, не такъ скоро… Я бы рѣшился не такъ легко… Это слилось въ одно съ моимъ счастіемъ. Я не раскаиваюсь, какъ могъ ты подумать это? Но мечталъ же я найти семью, любовь — все найти, а не остаться совсѣмъ одинокимъ!!. А! скажи на милость, Максъ, зачѣмъ ты завелъ этотъ разговоръ? Къ чему тебѣ понадобилось вытягивать изъ меня все это?!
Штаркъ стремительно повернулся и почти выбѣжалъ изъ комнаты, такъ энергично бросивъ за собою дверь, что вся комната какъ будто содрогнулась отъ удара.
Зандеръ глубоко вздохнулъ всей грудью, постоялъ нѣсколько минутъ въ печальномъ раздумьѣ, потомъ взялъ съ дивана свою шляпу и тихонько вышелъ въ прихожую.
VII.
правитьКогда Штаркъ ушелъ отъ Кубанской, она долго еще оставалась одна въ проходной комнатѣ, гдѣ обыкновенно не имѣла привычки сидѣть, да Женя совсѣмъ завладѣла ея комнатой. Впрочемъ, теперь и сюда некому было войти: Надя съ отцомъ еще не возвращались, Саша заперся у себя и, конечно, не покажется, пока его не позовутъ.
Мальчикъ сидѣлъ передъ учебнымъ столомъ и, скрестивъ на немъ руки, уткнулся въ нихъ головою, такъ что можно было подумать, что онъ плачетъ или что заснулъ.
Саша думалъ, какъ думаютъ въ минуты, когда рѣшается судьба: отдѣльными, отрывочными мыслями, но поразительно ясными и трезвыми. Человѣческое легковѣріе, вербующее полки надеждъ; увлеченіе, поднимающее высоко надъ дѣйствительностью; пристрастіе, подтасовывающее, клевещущее, извращающее; самонадѣянность, привязывающая свои гигантскія крылья… гдѣ же вы всѣ, опасные совѣтчики, коварные помощники?!. Зачѣмъ покидаете вы свою жертву въ роковую минуту, когда ей нужны всѣ силы?.. Какимъ образомъ, когда случается, что онъ вдругъ остается одинъ на одинъ съ неумолимой дѣйствительностью?
Холодный потъ проступалъ на вискахъ у Саши, сердце запало куда-то въ самую глубь и тамъ еле-еле трепетало, ныло, какъ больной зубъ. Онъ такъ напряженно прислушивался въ каждому шороху, что вся кровь звенѣла у него въ ушахъ, а ноги застыли.
Штаркъ ушелъ. «Вотъ сейчасъ позовутъ», — думалъ Саша, задерживая дыханіе, но его не звали и тишина, царившая въ домѣ, охватывала его неизъяснимой тоской. Въ ней какъ будто что-то зловѣщее…
На другомъ концѣ дома терзалась Кубанская. Она была рада теперь посредничеству Штарка; оно дало ей эти первыя минуты на свободѣ, избавило отъ необходимости, объясняясь прямо съ сыномъ, давать ему готовые отвѣты. Она могла отдаться вволю своимъ воспоминаніямъ, освоиться со всѣми неожиданными ощущеніями, съ новыми чувствами, нахлынувшими разомъ на сердце.
Единственный сынъ уходитъ изъ дому; очертя голову кидается за встрѣчу темному и страшному будущему… Уходить не только изъ-подъ ея крова — уходитъ изъ самой среды, гдѣ она живетъ, отъ всего, что только могла она дать ему. Уходитъ въ чужой, суровый міръ, куда она не послѣдуетъ за нимъ со своей запоздалой нѣжностью, гдѣ онъ больше, чѣмъ умретъ для нея: будетъ жить жизнью невѣдомой и непонятной, будетъ по своему судить ее!.. Она никогда не была несправедлива въ нелюбимому сыну, никогда не бывала къ нему пристрастна и подозрительна, какъ къ Надѣ, которую обожала когда-то, которой принесла всѣ свои жертвы… Она равнодушно дѣлала для него все, что сдѣлалъ бы добросовѣстный, посторонній человѣкъ, и только теперь, теряя его внезапно, она поняла, какъ ничего въ жизни нельзя наверстать!
Лизавета Игнатьевна давно отжила свою женскую жизнь, покончила всѣ счеты съ личной долей. Она относилась теперь къ своимъ выросшимъ дѣтямъ совсѣмъ иначе, нежели относилась когда-то къ ихъ появленію на свѣтъ. Сломленная, побѣжденная и принесенная въ жертву, тогда она не могла найти въ своей душѣ горячей нѣжности, въ которой предназначено распускаться человѣческому существованію. Она боролась тяжело и мучительно съ живучестью своей натуры, съ разбитой гордостью, съ горькой тоской по любимомъ человѣкѣ, погибшемъ изъ-за нея. Она была глубоко несчастна и могла жить только своими страданіями. Ихъ первое, нѣжное дѣтство ушло цѣликомъ на эту глухую борьбу. Потомъ она слѣпо, болѣзненно привязалась къ Женѣ и послѣднія вспышки еще неизжитаго чувства, всѣ проблески своихъ личныхъ запросовъ, всю жгучесть своихъ воспоминаній, она потопила въ этой любви, въ этой непрестанной, мучительной заботѣ.
Только мало-по-малу, уже вернувшись въ Россію, она какъ будто отрезвилась отъ этого новаго увлеченія; но ея дѣти явились передъ нею уже готовыми, уже сложившимися подъ роковымъ вліяніемъ судьбы ихъ матери — судьбы, которая бросаетъ свой свѣтъ или свою тѣнь не только на жизнь одной женщины, но и на всѣхъ тѣхъ, кого ей суждено ввести въ жить.
Ни одной минуты Лизавета Игнатьевна не осудила Сашу. Кто знаетъ, по какимъ сокровеннымъ законамъ развитія, иныя натуры непобѣдимо сопротивляются школьной дрессировкѣ, тому отвлеченному, мертвенному способу познаванія и развиванія, въ которомъ человѣчество, все болѣе и болѣе, такъ ужасно удаляется и отъ естественныхъ привычекъ, и отъ самыхъ законныхъ потребностей дѣтскаго возраста? Мать знала, какихъ мученій стоили Сашѣ его жалкіе школьные успѣхи; черезъ какую гамму волненій, страховъ, обидъ, ожесточаемаго самолюбія и притупляемаго стыда дошелъ шестнадцати-лѣтній юноша до своей незыблемой репутаціи отпѣтаго лѣнтяя и отчаяннаго грубіяна. Мудрено ли, что онъ захотѣлъ лучшаго, что онъ воспрянулъ нравственно, когда нашелъ случайно тотъ новый міръ, гдѣ онъ могъ начатъ жить сначала, повѣрить снова въ свои силы, найти иныя надежды, гдѣ онъ не быль ни «отпѣтымъ», ни «пропащимъ», могъ вернуть свою погубленную гордость.
За два часа мучительныхъ, пламенныхъ размышленій Кубанская поняла вполнѣ своего сына. Она осмыслила невѣроятную и дикую фантазію, на которую натолкнулъ слѣпой случай, но за которую онъ долженъ былъ ухватиться съ силой и страетью самосохраненія. Она не узнавала лѣниваго, вялаго, угрюмаго гимназиста въ этомъ несчастномъ смѣльчакѣ, рѣшившемъ, въ одиночку, всю свою судьбу. Онъ уже жилъ собственной жизнью, имѣлъ свои дѣла, своихъ друзей и враговъ, когда родная мать даже и не подозрѣвала этого. Не Лизавета Игнатьевна могла поставить ему это въ вину. И такой, какимъ онъ неожиданно являлся передъ нею — Саша становился съ каждой минутой все симпатичнѣе и дороже. Горячая жалость, страхъ и горькое раскаяніе поочередно разрывали ей сердце… Вся ея горькая жизнь отрывочными, яркими картинами проносилась въ памяти.
О, почему же всѣ ея жертвы напрасны, всѣ ея муки безплодны?.. Зачѣмъ она не могла дать дѣтямъ всей своей любви тогда, когда они нуждались въ ней, и къ чему эта любовь терзаетъ ей сердце теперь, когда всѣ уходятъ отъ нея, оставляютъ ее одну? когда эта семья, для которой только она выносила свою жизнь, неудержимо распадается вокругъ нея. Надя безразсудно губитъ себя. Саша бѣжитъ. Женя… неужели Женя умираетъ?!
Она вдругъ поняла. Сознала совершенно ясно, что это такъ — поняла разомъ всѣ осторожные намеки доктора, прочитала загадочное выраженіе его взглядовъ. Она догадалась, наконецъ, какая странная болѣзнь приковывала дѣвочку въ постели и не поддавалась вовсе леченію.
Все кончено. Все напрасно. Ея самоотреченіе только прибавило ея любимицѣ нѣсколько лишнихъ лѣтъ мученій, только научило ее понимать, что значить смерть. Ея горе не образумитъ Надю, ея тоска не удержитъ около нея сына. Судьба произносить надъ нею свой неумолимый судъ — надъ матерью, которая не благодарила небо за рожденіе своихъ дѣтей; надъ человѣкомъ, поднявшимъ на плечи непосильную ношу, не взвѣсивъ, какъ должно, можетъ ли сердце его вмѣстить эту жертву. О, еслибъ прожить ту же жизнь сначала! — вотъ съ этимъ опустошеннымъ сердцемъ, съ погасшими мечтами, съ заморенными желаніями… Какъ легка жизнь для другихъ тому, кто уже покончилъ съ собоою, какъ просто быть справедливымъ и безпристрастнымъ, когда прошла пора таинственныхъ, непобѣдимыхъ антипатій, когда оскорбленная природа не поднимаетъ больше своего мстительнаго голоса! Только разумъ, умудренный и смиренный опытомъ, просто и мудро рѣшаетъ всѣ задачи. Но у нея не осталось больше задачъ, онѣ всѣ рѣшаются помимо нея и не такъ, какъ бы она хотѣла!
Нѣсколько разъ Лизавета Игнатьевна порывалась позвать Сашу, но каждый разъ останавливалась въ тяжеломъ смущеніи. Что бы ни пережила она въ эти два часа времени — передъ нимъ надо беречь свое достоинство; надо явиться съ готовымъ рѣшеніемъ и взвѣсить напередъ каждое слово, что скажетъ она этому сыну, которому не дала счастливаго дѣтства. Черезчуръ опасно теперь выказывать небывалую нѣжность въ ту минуту, когда хочешь удержать его отъ его намѣреній. Нѣтъ, ни за что она не рискнетъ своими будущими отношеніями къ этому новому Сашѣ! быть можетъ, сама милосердая судьба посылаетъ ей его взамѣнъ грозящей, ужасной потери… Онъ уйдетъ… Но, Богъ мой, вѣдь онъ же будетъ жить гдѣ-нибудь! вѣдь только одна смерть непоправима и неумолима! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кубанская кое-какъ совладала съ своимъ волненіемъ и вернулась въ Женѣ. Дѣвочка, лежа, разсматривала атласъ естественной исторіи, который передъ нею держала Палагеюшка.
— Мама, какъ ты долго!.. Поди сюда… Названія напечатаны очень мелко, мнѣ очень трудно разбирать. Пожалуйста, прочитай ихъ мнѣ!..
Женя повернула въ матери свое желтое личико, съ пересохшими губами и блестящими глазами.
— Это очень хорошій атласъ, тутъ всѣ животныя раздѣлены, по классамъ и по семействамъ. Я могу шутя запомнить все это, пока приходится лежать, — проговорила она озабоченно и своими дрожащими ручками силилась перевернуть тяжелую книгу.
До сихъ поръ Кубанская изо всѣхъ силъ боролась съ лихорадочной жаждой учиться, которая все росла въ маленькой горбуньѣ, по мѣрѣ того, какъ ея силы падали. Мать упорно видѣла въ этомъ главную причину болѣзни и не уступала убѣжденіямъ доктора не раздражать больную постоянными противорѣчіями. Сердце обливалось кровью, когда Женя своимъ слабымъ, взволнованнымъ голоскомъ принималась пересказывать то, что ей читали вслухъ, и огорчалась до слезъ, когда память не повиновалась ей.
— Неправда, это совсѣмъ не такъ было!.. ты всегда мнѣ поддакиваешь, зачѣмъ ты хвалишь меня, если я путаю?.. Я знаю, что значитъ учиться!..
Лизавета Игнатьевна торговалась за каждую четверть часа и въ первый разъ въ жизни ссорилась съ своей любимицей.
Имъ не придется больше ссориться. Пусть она быстро догораетъ въ этомъ лихорадочномъ огнѣ. Пусть терзаетъ свой изнемогающій умъ въ вѣчномъ страхѣ, что она не будетъ умна, какъ другія, не будетъ достаточно образована для того, чтобы ученый другъ ея матери могъ находить удовольствіе въ ея обществѣ.
— Я знаю, онъ опять будетъ приходить къ намъ, какъ прежде, когда Надя выйдетъ замужъ… Я знаю! — твердила Женя. въ полузабытьѣ, не сознавая, что выдаетъ свою сокровенную тайну.
Теперь Женѣ все можно. Настаетъ послѣдній, зловѣщій праздникъ безнадежно больныхъ, когда разомъ устраняется все, чѣмъ до сихъ поръ ихъ мучили и донимали. Снимаются всѣ запреты и преграды, надо всѣмъ царитъ одна ихъ капризная фантазія и они видятъ вокругъ себя только улыбки, поцѣлуи и угожденія… Взрослый больной угадываетъ роковой смыслъ этого внезапнаго праздника — дѣти наивно радуются ему!..
Лизавета Игнатьевна взяла атласъ изъ рукъ Палагеюшки и покорно принялась прочитывать по нѣскольку разъ всевозможныя зоологическія названія. Дѣвочка повторяла за нею вполголоса и дрожащимъ пальчикомъ обводила соотвѣтствующую картинку.
— Спасибо, мамочка… я только чуть-чуть… только отдохну минутку, мы повторимъ это еще разъ, чтобы скорѣе запомнить, — шептала несчастная, когда рука больше не повиновалась ей и потъ выступалъ на лбу.
Лизавета Игнатьевна не постигала, какъ могла она не понять давно! Жизнь Жени такъ часто висѣла на волоскѣ, несчастная дѣвочка столько разъ умирала, приговоренная всѣми авторитетами, что бѣдная мать не узнала зловѣщую гостью! Все надѣялась по привычкѣ, все ждала, что улучшеніе начнется внезапно и безпричинно, какъ это столько разъ бывало прежде.
За обѣдомъ Кубанская старалась ободрить Сашу своими долгими, ласковыми взглядами и съ радостью видѣла, какъ на лицѣ мальчика снова появилась краска, какъ къ нему вдругъ вернулась способность ѣсть. Сама она едва сознавала, что дѣлается вокругъ нея.
Въ домѣ царило всеобщее уныніе. Надя ходила хмурая. Анатолій Петровичъ дулся, желая дать почувствовать дочери, что онъ крайне недоволенъ ея поведеніемъ. Если мужчина добровольно женится на деньгахъ, то, по крайней мѣрѣ, до свадьбы онъ даетъ себѣ трудъ ухаживать за невѣстой — однѣ хорошенькія дѣвушки берутъ себѣ привилегію открыто выражать свою досаду и не скрывать вовсе своего пренебреженія! Анатолій Петровичъ только-что истратилъ все свое краснорѣчіе, стараясь доказать дѣвушкѣ несправедливость подобнаго отношенія.
— Ахъ, Боже мой, ты видишь, онъ совершенно доволенъ! — пожала презрительно плечами невѣста.
— Чѣмъ же это онъ могъ бы быть доволенъ, скажи на милость?! Онъ добръ и снисходителенъ, ты могла бы цѣнить это сколько-нибудь.
Надя такъ многозначительно гримасничала и такъ презрительно щурилась, что родной отецъ съ трудомъ вѣрилъ подчасъ, что это та самая дѣвочка, которая недавно еще тамъ легко склонялась на его убѣжденія, такъ плохо умѣла формулировать свои собственные безсознательные протесты… Онъ недоумѣвалъ, по какой причинѣ; когда она успѣла созрѣть такъ быстро? Его поражала увѣренность ея тона, пренебрежительность отзывовъ, смѣлость обращенія. Отецъ вѣчно трепеталъ, чтобы дѣло не кончилось скандаломъ; въ каждой колкости Нади ему мерещилась ссора, повергающая въ прахъ всѣ его надежды. Ему казалось, что дочь, очертя голову, идетъ впередъ по опасному пути и давно уже пройдена та граница, гдѣ, по мнѣнію его, Анатолія Кубанскаго, кончается владычество страсти и самый безумно-влюбленный долженъ оцѣнить собственное положеніе.
Надя могла бы отвѣтить отцу, что, въ короткій срокъ своей помолвки, она, въ нѣкоторомъ отношеніи, стала опытнѣе его, она поняла то, на счетъ чего у него, въ его пятьдесятъ лѣтъ, уцѣлѣли еще какія-то традиціонныя иллюзіи; она знала, что ее не любятъ, потому что нѣтъ той любви, которая бы не была способна почувствовать оскорбленія. Съ ея презрѣніемъ мирятся и только хотятъ получить ее на всякихъ условіяхъ… Она понимала всю унизительность такого поклоненія, какъ невозможно понять ее со стороны, она ощущала ее физически, всѣми своими нервами.
Надѣ не только не казалось, что она должна быть признательна Ханайскому за его снисходительность — о, нѣтъ! она находила, напротивъ, что онъ долженъ дорого заплатить ей за это оскорбленіе. Она ощущала странное, горькое наслажденіе испытывать его терпѣніе, измѣрять всю степень своей безнаказанности.
«… Можетъ быть ты и это стерпишь?» — задавалась она мысленно, придумывая новые способы задѣть то, что онъ называлъ своимъ чувствомъ.
— Надя!.. но ты, наконецъ, уже говоришь дерзости! — попробовалъ пошутить во время катанья Кубанскій, не зная, наконецъ, какое положеніе занять ему въ этихъ стычкахъ.
— Разумѣется, мы и сами прекрасно знаемъ, что это дерзость, — отвѣтила дѣвушка невозмутимо.
— О! женскія дерзости очаровательны! — засмѣялся ненавистнымъ ей смѣшкомъ женихъ, — вѣдь за удары красавицъ споконъ вѣка отплачиваютъ поцѣлуями!
Надя нѣсколько секундъ угрожающе смотрѣла ему прямо въ глаза.
— Да? я вамъ не рекомендую пробовать это когда-нибудь.
— О?!. Но вы, я надѣюсь, не собираетесь меня бить?!
Она отвернулась, стиснувъ зубы и испытывая безумное желаніе пустить ему въ лицо своей муфтой.
— Au revoir, моя очаровательная мегера! — расшаркался на подъѣздѣ женихъ.
— Не ошибитесь. Мегера не можетъ быть очаровательна, — отняла она у него свои руки.
— Скажи, ради Бога, чего ты добиваешься?! — накинулся на нее отецъ, пока они поднимались по лѣстницѣ.
— Ничего.
— Ты желаешь, можетъ быть, чтобы онъ прямо спросилъ тебя, дѣйствительно ли ты его терпѣть же можешь?
— Не бойтесь, онъ этого никогда не спросить.
— Смотри, не ошибись! Ты устроишь себѣ незавидное положеніе.
Надя быстро обернулась къ нему.
— Не воображаете ли вы, что я стала бы лгать? Къ сожалѣнію онъ не настолько еще глупъ, чтобы спрашивать о томъ, что и такъ очевидно…
— Къ сожалѣнію?.. Ну, признаюсь, признаюсь, Надя, что ты такъ удивляешь меня, какъ я и не ожидалъ!.. Это, наконецъ, просто… просто цинизмъ какой-то въ двадцать лѣтъ!
Вся краска сбѣжала съ лица Нади.
— Цинизмъ?!. а на что другое вы надѣялись, скажите мнѣ наконецъ, когда вы устраивали эту… эту… сдѣлку! — договорила она съ отчаяннымъ жестомъ.
— Я пятьдесятъ лѣтъ живу на свѣтѣ и еще никогда не слыхалъ, чтобы какая-нибудь дѣвушка рѣшилась… чтобы у нея хватило духу называть такимъ именемъ свое собственное замужество… Никогда!
Старикъ весь дрожалъ отъ неподдѣльнаго негодованія.
— Да! это — страшное слово… и я… я не знала! вы… вы заставили меня понять его смыслъ!
Надя остановилась на площадкѣ и изо всѣхъ силъ боролась съ подступавшими слезами.
— Ты съ ума сошла! что съ тобой? когда я принуждалъ тебя? Недостаетъ только, чтобы теперь ты…
— Не бойтесь, — остановила она его рѣшительнымъ жестомъ, — я пойду до конца, потому что… что же… что же друroe мнѣ остается? Но поймите, считала же я, по крайней вѣрила, что хоть меня-то дѣйствительно любятъ?!.
— Ну?? вѣдь это же, наконецъ, сумасшествіе какое-то забрать себѣ въ голову, что этотъ еще недостаточно тебя любить!
— Оставьте, папа… Я ужъ не прежняя дѣвочка и научилась отличать сантиментальности, которыя пришпиливаютъ для приличія, отъ настоящей правды. Я знаю, какъ любятъ! — прибавила она съ горечью.
— Ну, такъ я же тебѣ скажу, безразсудная дѣвчонка, что ты не понимаешь своего собственнаго положенія! — выговорилъ Кубанскій пониженнымъ, дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ. — Еслибъ онъ любилъ тебя такъ, какъ ты хочешь, то онъ дня — слышишь ты это? — дня одного не могъ бы вынести твоего обращенія!
— А я уважала бы его за это!
— Прекрасно! только ты никогда не была бы его женой! — разсмѣялся саркастически отецъ. — Одно изъ двухъ, моя милая: или желать богатаго мужа, или разыгрывать романическія идилліи…
Надя расхохоталась мучительнымъ смѣхомъ.
— Да, да! ты правъ, папа, правъ!.. Одно изъ двухъ… одно изъ двухъ!..
И она какъ безумная побѣжала вверхъ по лѣстницѣ.
VIII.
правитьВосемь часовъ утра. Въ столовую, гдѣ Саша пилъ чай, готовясь по обыкновенію выйти изъ дому, вошла Лизавета Игнатьевна. На ней была та же блуза, въ какой просидѣла она цѣлую ночь у постели Жени.
Палагеюшка сейчасъ же накинулась на нее, съ безцеремонностью прислуги, состарѣвшейся въ домѣ: за какой надобностью она бродитъ но цѣлому дому, вмѣсто того, чтобы воспользоваться тѣмъ, что больная крѣпче заснула подъ утро, да и самой свести глаза хоть на часокъ? На что она надѣется, коли и сама наконецъ съ ногъ свалится? Не знаетъ развѣ, что никто, кромѣ нея, не угодитъ Женюшкѣ, что тутъ слезъ да капризовъ не оберешься?
Кубанская не слушала и съ печальной лаской разсматривала Сашу. Онъ давился своимъ чаемъ подъ ея взглядомъ, наконецъ, мальчикъ отпихнулъ недопитый стаканъ, всталъ и застегнулъ на всѣ пуговицы свой мундирчикъ. Рѣшительная морщинка вздрагивала надъ бровями, блѣдное лицо казалось возмужавшимъ и суровымъ… Она всматривалась въ него съ новыхъ, смѣшаннымъ чувствомъ нѣжности и отчужденія…
Мать прошла за нихъ въ его комнату и здѣсь, прежде чѣмъ она успѣла заговорить, Саша схватилъ ея руку и началъ горячо цѣловать ее въ ладонь. Она обняла другой рукой его волнистую черную голову и горячія слезы закапали ему на лобъ.
Лизавета Игнатьевна не собиралась плакать. Всю ночь она обдумывала старательно предстоящее объясненіе съ сыномъ, но простая дѣтская ласка въ одинъ мигъ взяла верхъ надъ всѣми ея разсчетами. Она плакала, но въ этихъ слезахъ какъ будто таяла неуловимая преграда, цѣлую жизнь раздѣлявшая ихъ сердца. Никогда не испытанная, сладкая боль охватывала душу… Оно боязливо прислушивалась въ ней взволнованная и смущенная, какъ всегда смущенъ человѣкъ, надъ которымъ свершается что-то, что лежитъ внѣ его воли.
Наконецъ она превозмогла себя, осушила глаза и нѣсколько разъ кашлянула, испытывая твердость своего голоса. Сынъ тоже выпрямился и, не подымая глазъ, ждалъ ея перваго слова.
— Ты увѣренъ, что они… что это дѣйствительно добрые, хорошіе люди?
Никакимъ образомъ она не собиралась начинать съ этого вопроса. Саша разсыпался въ восторженныхъ похвалахъ всему семейству столяра Зандера.
— Можетъ быть… пока они были твоими друзьями! Ты будешь работникъ, ученикъ и думаешь, что они не измѣнятся къ тебѣ?
— Я въ этомъ увѣренъ! — воскликнулъ онъ со своей прекрасной дѣтской вѣрой.
Мать горько вздохнула. Она представила себѣ рабочую блузу на стройной юношеской фигурѣ, грубыя, мозолистыя руки… Господи! изъ-за чего все это?!.. Она привлекла мальчика къ себѣ, взяла его обѣ руки въ свои и начала уговаривать: онъ ненавидитъ гимназію, боится, что его отдадутъ въ лицей… — нѣтъ, нѣтъ! ничего подобнаго не будетъ! Есть разныя училища, самыя разнообразныя дороги, кромѣ грубаго физическаго труда, на который онъ обрекаетъ себя въ своемъ ослѣпленіи…
Лизавета Игнатьевна не доказывала спокойно и логично, какъ она собиралась доказывать ночью — нѣтъ, она молила, если не словами, то звуками своего голоса… Она смотрѣла ему неотступно въ лицо тревожными глазами, изъ которыхъ выкатывались крупныя слезы, она улыбалась невольной, мимолетной улыбкой, которая вырывается въ самыя горькія минуты и есть самая трогательная, самая интимная ласка… Это было все не то, что она придумала ночью, но это не тревожило ее больше. Она чувствовала, что матери никогда не поздно полюбить своего сына… Ея нѣжность нельзя заподозрить въ разсчетѣ и коварствѣ…
И развѣ этотъ красивый, черноволосый юноша, что слушаетъ ее, поникнувъ смущеннымъ лицомъ, развѣ онъ можетъ быть глухъ въ ея просьбамъ? развѣ онъ не испытываетъ той же нежданной нѣжности, какая волнуетъ ея растерзанное сердце?
— Повѣрь мнѣ, Саша, — не какъ твоей матери, а только какъ честной и правдивой женщинѣ: тебя больше не будутъ насиловать… не заставятъ учиться, если ужъ это свыше силъ твоихъ! Но и ты сдѣлай уступку — дай обдумать, устроить твою судьбу сколько-нибудь сообразно и разумно… Вѣдь да? ты понимаешь меня?..
Это былъ тотъ доводъ, на который Кубанская возлагала всѣ свои надежды и она съ замираніемъ сердца ждала его отвѣта.
Мальчикъ поднялъ голову и по лицу его разлилось такъ знакомое ей упорное и холодное выраженіе.
— Я ужъ все обдумалъ давно. Я не хочу ничего другого… для меня ничего не можетъ быть лучше этого. Я не могу ждать, потому что иначе Максъ уѣдетъ.
Мать выпустила его рули.
— Въ этомъ нѣтъ ни позора, ни погибели, — продолжалъ мальчикъ тѣмъ тономъ, какимъ даютъ готовые отвѣты на заранѣе предвидѣнныя возраженія. — Я знаю, какъ они живутъ… Вы, конечно, думаете, что я сдѣлаюсь грубымъ пьяницей… грязнымъ мастеровымъ?.. Это неправда! Я буду честнымъ мастеромъ, какъ Зандеръ! Максъ — сынъ этого самаго столяра…
Настала длинная пауза. Слышно было только, какъ въ столовой звенѣли посудой.
— Я не могу отпустить тебя; ты это знаешь? — спросила тихо Кубанская.
Саша мрачно молчалъ.
— Я согласна просить… только это не поможетъ, ты самъ понимаешь… Я хочу… поди сюда, Саша!.. Я хочу, мой мальчикъ, чтобы ты считалъ меня своимъ другомъ и искалъ у меня всякой помощи, какую только я въ силахъ оказать тебѣ… Это и моя обязанность, и будетъ моей радостью, хоть ты и бросаешь меня… Мы будемъ видѣться часто, ты никогда — помни это! — никогда не станешь мнѣ чужимъ…
На лицѣ сына совершенно отчетливо отражалось изумленіе.
— Еслибы я… слушай меня внимательно, Саша! — еслибъ я прожила иначе мою жизнь… была бы хоть немного счастливѣе… испытала бы меньше горя… о, тогда все было бы иначе, всѣмъ было бы лучше можетъ быть, тебѣ не такъ легко было бы рѣшиться бросить свою семью… Потому-то, что я сознаю это — я и не говорю тебѣ ни о своихъ правахъ, ни о твоихъ обязанностяхъ. Я совсѣмъ не говорю ни о себѣ, ни объ отцѣ, о нашемъ огорченіи… Я только прошу тебя еще разъ подумать серьезно: того, на что ты рѣшаешься, никто не дѣлаетъ. Всѣ стремятся въ жизни подняться выше, уйти впередъ, никто не отказывается добровольно отъ всѣхъ преимуществъ своего рожденія. Ты видишь, дѣти того же столяра — образованные люди! А ты надѣешься довольствоваться всю жизнь тѣмъ, что теперь занимаетъ тебя, какъ мальчика!
— Я не знаю! Развѣ я могу сказать, какъ проживу я всю мою жизнь? — заговорилъ Саша съ волненіемъ. — Но теперь я не въ состояніи — о, повѣрьте мнѣ, я не въ состояніи отказаться отъ этого… Эрастъ Степанычъ примется устраивать мою карьеру; они съ отцомъ заранѣе ужъ расписали все это! У него всякія знакомства. Я не могу… даже еслибъ я и хотѣлъ, я не могу превратиться въ такого фертика, какъ имъ надо!..
— Я даю тебѣ слово, что этого не будетъ, — подхватила горячо Лизавета Игнатьевна.
Сынъ холодно смотрѣлъ на нее.
— Какъ же вы этому помѣшаете?
— Сейчасъ не знаю, но я ручаюсь тебѣ эа это…
На его лицѣ отразилось все его недовѣріе.
— Нѣтъ, вы ничего не подѣлаете. Я лучше самъ помогу себѣ, какъ могу. Я нашелъ добраго человѣка, который соглашается поддержать меня — я не найду другого!… Я не пропаду… О, не бойтесь, я не пропаду!..
Саша провелъ рукою по волосамъ и блестящимъ взглядомъ окинулъ комнату, гдѣ такъ долго онъ влачилъ свое плачевное существованіе послѣдняго ученика…
Остаться здѣсь?!..
— Вы не знаете… я въ самомъ дѣлѣ не могу остаться!.. — заговорилъ онъ, волнуясь и точно дивясь собственнымъ словамъ. — Я ужъ давно все равно что и не живу здѣсь… Я прихожу… двигаюсь… дѣлаю что-нибудь… точно автоматъ какой-то!.. Всѣ мысли мои — тамъ…
Онъ случайно взглянулъ ей въ лицо и прибавилъ поспѣшно: — Простите меня!.. Это дурно… Я неблагодарный, недобрый сынъ… Но что же я сдѣлаю съ этимъ?!..
Лизавета Игнатьевна плакала.
— Я чувствую — тамъ я стану другимъ… я буду доволенъ… Еслибъ только вы знали, какъ они чудесно живутъ тамъ!.. У меня сердце лежитъ только ко всему простому… Мнѣ не нужно вовсе этого шику да блеску, на которомъ помѣшана Надя, и развѣ это не гораздо лучше? развѣ всѣ люди должны быть одинаковы?..
Мальчикъ опустился на колѣни около стула, взялъ ея руки и ласково перецѣловалъ на нихъ каждый палецъ.
— Все будетъ отлично, повѣрьте мнѣ! — говорилъ онъ уже радостно: — какъ знать, можетъ быть, вы еще будете гордиться мною когда-нибудь!..
Мать думала, что хорошо только то, что даетъ человѣку душевный миръ, что можно погибнуть на самой блестящей дорогѣ и быть истинно счастливымъ и достойнымъ въ самой скромной долѣ… Она почти уже не чувствовала того страха, который выказывала ему, и невольно любовалась его красивой, энергичной головой… Когда же совершилась эта удивительная перемѣна? Она какъ-будто теперь только нашла его… Точно они свидѣлись послѣ долгой разлуки… Этотъ юноша, такъ гордо уповающій на свои силы, такой отважный, такой своеобразный, этотъ красавчикъ съ прекрасными, выразительными чертами — ея сынъ! вчерашній угрюмый лѣнтяй!.. развѣ это не счастье? не цѣлое будущее?..
Она нашла его; но для того, чтобы найти, она должна потерять его… Въ этомъ новомъ счастіи для нея таился самый мучительный ядъ позднихъ сожалѣній. Она старалась не думать о нихъ въ эту минуту и только чувствовала, какъ эта боль змѣей притаилась у ней на сердцѣ… Онъ уйдетъ… Но что же значатъ въ сущности человѣческія рѣшенія? Что помѣшаетъ ему вернуться, если онъ сознаетъ потомъ свою ошибку?.. Не отталкивать его чуть себя строгостью, не озлоблять, не доводить до крайностей… Развѣ не это послѣдняя мудрость родителей, если они не съумѣли связать добровольными узами любви?..
— Гордиться тобою?.. — повторила мать съ нѣжной улыбкой и провела рукой по его густымъ волосамъ. — О, да, какое это будетъ счастье!.. Послушай: я все для тебя сдѣлаю. Я буду тебя поддерживать… я найду средства… но ты обѣщай мнѣ одно…
Она положила обѣ руки ему на плечи и пристально смотрѣла въ самую глубину его глазъ.
— Обѣщай мнѣ, какъ взрослый, потому что ты не считаешь себя мальчикомъ, если рѣшаешь самъ свою судьбу? — обѣщай, что ты вернешься, какъ только почувствуешь, что ошибся… когда пожалѣешь обо всемъ, отъ чего отказался… если та жизнь будетъ слишкомъ тяжела и нерадостна… Этого, можетъ быть, никогда не случится; стало быть, ты будешь счастливъ и я буду довольна… Но если ты раскаешься, поклянись мнѣ, что ты не поддашься малодушію, упрямству, ложной гордости — всему, что губитъ такъ много людей, коверкаетъ столько жизней!.. Ты ребенокъ!.. Пусть же тебѣ никогда не будетъ стыдно сознаться въ своей ошибкѣ, въ своемъ юношескомъ увлеченіи передъ матерью, которой всю ея старость придется только оплакивать собственныя ошибки… которая не должна судить другихъ!..
— О, да, да! Я вамъ клянусь!!. Я обѣщаю это! — воскликнулъ сынъ, и слезы, первыя слезы, хлынули изъ его глазъ.
Нѣсколько минутъ въ тѣсной комнаткѣ не слышно было ничего, кромѣ ихъ поцѣлуевъ, кромѣ жаркихъ объятій.
Наконецъ Саша поднялся съ земли, стряхнулъ пыль съ колѣнь и улыбнулся застѣнчиво, глядя на нее еще совсѣмъ влажными глазами.
«Анатолій Петровичъ!» — пронеслось внезапно въ умѣ Кубанской. Что пойметъ во всемъ этомъ ея драгоцѣнный супругъ? какъ отнесется въ столь неожиданному перерожденію полноправный властелинъ ея сына?.. Ну! какъ же мать защититъ его? въ чемъ будетъ заключаться ея такъ торжественно обѣщанная поддержка?
Весь свѣтъ потухъ на лицѣ Лизаветы Игнатьевны. Горечь и злоба старыми, давно готовыми бороздами легли на поблекшія черты. Саша угадалъ ея мысли и мрачно задумался.
— Какъ вы думаете. Что со мной сдѣлаютъ? — спросилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, и какъ ужасно, какъ постыдно было задавать этотъ вопросъ, послѣ всѣхъ гордыхъ упованій, послѣ никогда не испытанныхъ горячихъ ласкъ!..
Что могла она отвѣтить ему?..
Мальчикъ придвинулся ближе, подозрительно прислушался къ тому, что дѣлалось за стѣной и проговорилъ быстрымъ шопотомъ:
— Максъ упросилъ своего отца подержать меня нѣсколько времени безъ вида, но съ тѣмъ, чтобы вы потомъ переслали черезъ Штарка. Вѣдь неправда ли, отецъ дастъ мнѣ билетъ, когда увидитъ, что я не вернусь?..
Она не говорила ни да, ни нѣтъ.
— Вѣдь нельзя же такъ выгнать меня изъ дому? если никому не позволено проживать безъ вида? — задавалъ онъ въ смятеніи свои наивные вопросы.
— Увидимъ, — выговорила мать уныло и пошла изъ комнаты, бросивъ на него послѣдній печальный взглядъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ихъ разговоръ такъ затянулся, что тѣмъ временемъ весь домъ успѣлъ подняться.
Анатолій Петровичъ съ удивленіемъ проводилъ жену глазами, когда она прошла черезъ столовую въ своемъ безпорядочномъ ночномъ костюмѣ.
По какому случаю она выходитъ утромъ изъ комнаты сына? Отчего онъ не въ гимназіи? ужъ не опять ли этотъ шестнадцатилѣтній балбесъ украсилъ свой дневникъ какой-нибудь единицей? — Кубанскій собрался было лично навести справку, да раздумалъ. Что за неволя и въ самомъ дѣлѣ тревожить себя — кровь себѣ портить напрасно. Эта кара божія, видно, будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока онъ не возьмется за дѣло поэнергичнѣе. Есть у него отличный примѣрецъ, что значитъ не въ мѣру баловать дѣтей на свою шею!..
Онъ бросалъ мрачные взгляды на Надю, которая какъ ни въ чемъ не бывало пила свой кофе и не обращала никакого вниманія на постигшую ее немилость.
Анатолій Петровичъ не могъ забытъ такъ скоро разговора на лѣстницѣ, но въ сущности онъ терпѣть не могъ ссориться съ Надей. Во-первыхъ, это крайне скучно; во-вторыхъ, ему было особенно тягостно долго молчать. Онъ пріобрѣлъ привычку вѣчно фантазировать вслухъ, забавляться своими собственными разнообразнѣйшими планами и предположеніями; могъ, напримѣръ, по цѣлымъ часамъ толковать съ самымъ неподдѣльнымъ одушевленіемъ о томъ, какъ повернулъ бы онъ свою жизнь, выиграй онъ только двѣсти тысячъ. Но самой обыкновенной темой этой болтовни служило блестящее будущее Нади; съ тѣхъ же поръ какъ будущее это опредѣлилось, Анатолію Петровичу казалось, что онъ дѣлаетъ уже настоящее дѣло, расписывая впередъ до мельчайшихъ подробностей жизнь дочери и давая ей свои мудрые совѣты, включительно до меню ея будущихъ званыхъ обѣдовъ.
Надя давно усвоила себѣ способность слушать изъ пятаго въ десятое всѣ нескончаемыя воспоминанія и поучительные примѣры изъ собственнаго прошлаго Анатолія Петровича, вставляя отъ времени до времени какое-нибудь одобреніе или возраженіе, чтобы не выдать себя. Нади давно перестала находить какое-либо удовольствіе въ этихъ исторіяхъ, къ которымъ онъ безпрестанно возвращался, въ наивныхъ фантазіяхъ о ея собственной удивительной будущности, которыя очень нравились ей когда-то. На молодомъ личикѣ все чаще и чаще отражалось снисходительное изумленіе передъ такимъ ребячествомъ, передъ поразительной безсодержательностью этой старости.
Надя только недавно невѣста. Только недавно она получила право считать себя обладательницей богатства, о которомъ до сѣдыхъ волосъ только и мечтаетъ ея отецъ. Но ей уже кажется минутами, что въ этому благу чрезвычайно какъ легко привыкнуть, что далеко не всѣ могутъ до гробовой доски поклоняться этому кумиру и сохранить завидную свѣжесть впечатлѣній. На нее все чаще и чаще находитъ безпричинная хандра и скука, среди всѣхъ удовольствій, которыхъ она деспотически требуетъ для себя, не соображаясь вовсе со средствами отца: вѣдь это жъ то, за что она отдаетъ себя, ради чего она отказалась отъ чистой поэзіи юности, ради чего она измѣнила, оскорбила… забыла человѣка, который любилъ ее!.. Она должна знать, что она купила? Она хочетъ испытать скорѣе… забыть получше!
Время получало совсѣмъ обратное значеніе въ ея внутренней жизни; чѣмъ оно больше подвигается впередъ, тѣмъ изумительнѣе оживаютъ ея воспоминанія; тѣмъ неудержимѣе ея прошлое встаетъ передъ нею въ новомъ освѣщеніи ея печальнаго опыта — тѣхъ тонкихъ и отрывочныхъ впечатлѣній, изъ которыхъ слагается преждевременная зрѣлость женщины, поставленной лицомъ къ лицу съ испорченностью, распущенностью, съ глубокимъ разочарованіемъ мужчины, давно оборвавшаго въ своей душѣ всѣ струны, способныя издавать чистую музыку чувства. И это жизнь?.. Это все. что имѣется у судьбы на долю удивительной красавицы, которая каждый день снова наивно влюбляется въ собственное изображеніе?
О, конечно, нѣтъ! впереди и любовь, и счастье, и наслажденія. О, какъ ошибается отецъ, если воображаетъ, что она можетъ считать счастьемъ — богатство; что она способна довольствоваться нарядами, экипажами, роскошнымъ дворцомъ, что отдѣлывается для нея на англійской набережной. Надя привыкла ужъ ко всему этому, прежде даже, чѣмъ успѣла вступить въ обладаніе. Молодая мечта рвалась впередъ, отбрасывая какъ пустую форму эту унизительную цѣну ея юности, ея душевной чистоты, помятой и поблекшей. Она задыхалась отъ оскорбленія, когда Ханайскій только любовался ея гнѣвомъ въ тѣ минуты, когда ей казалось, что она уничтожаетъ его, какъ женщина. Она понимала тогда, что истинная любовь, уваженіе, счастіе, жизнь — въ суровыхъ упрекахъ Штарка, въ его неумолимыхъ требованіяхъ, въ его повелительныхъ просьбахъ, въ его угрожающихъ ласкахъ. Нѣтъ, конечно, она не могла сдѣлаться его женой и погибать въ нищетѣ; но она когда-нибудь скажетъ ему, скажетъ непремѣнно прямо въ глаза, что она все-таки любитъ его одного! Она поняла это только теперь, когда узнала, что значитъ отвращеніе… познакомилась съ тѣмъ другимъ, что тоже зовется любовью.
Часто Надя горько плакала по ночамъ и какъ будто находила въ этой тоскѣ свое оправданіе. Лизавету Игнатьевну поражала подчасъ горечь ея тона, иронія ея замѣчаній. Случалось, что она внимательнѣе всматривалась въ прелестное лицо и спрашивала себя: не сослужитъ ли службы самый опытъ? Не перейдутъ ли опасной границы неосторожный женихъ и легкомысленный батюшка, забывающіе слишкомъ часто, что ихъ жертва — двадцатилѣтнее, еще не обтерпѣвшееся существо?
— Тебѣ очень весело? — спрашивала мать иногда Надю, когда подмѣчала ея задумчивый взглядъ, принужденную улыбку.
— Нѣтъ! — отвѣтила въ послѣдній разъ отрывисто дѣвушка. — Мнѣ надоѣла зима… надоѣлъ Петербургъ… надоѣли театры и концерты!.. Я хочу весны… лѣта!.. Я хочу въ горы… въ Италію!.. Я хочу на море!
— Если это все, что ты хочешь — надо надѣяться, что у тебя будетъ это.
— Да, у меня все будетъ!
— О, нѣтъ! — у тебя будетъ не все, а самая ничтожная, жалкая частица. Но если когда-нибудь ты встрѣтишь настоящее счастіе — ты не простишь себѣ того, что ты теперь дѣлаешь!
Лизавета Игнатьевна порывисто встала и ушла, какъ она всегда уходила отъ подобныхъ разговоровъ.
«Не простишь себѣ». Надѣ казалось гораздо естественнѣе, что она не проститъ этого другимъ. Ей все хотѣлось винить кого-нибудь въ томъ; что совершалось и въ чемъ не было ни ея увлеченія, ни какъ будто даже ея серьезнаго желанія. Она думала о приготовленіяхъ къ свадьбѣ, которыми занятъ Ханайскій, о новомъ домѣ, о какомъ-то баснословномъ будуарѣ, на который она капризно отказывалась взглянуть. Думала о запутанныхъ дѣлахъ и безчисленныхъ экстренныхъ издержкахъ, въ какія она на каждомъ шагу вводитъ отца. Въ своихъ мысляхъ, какъ и во всемъ, человѣкъ незамѣтно, но неизбѣжно каждый день подвигается впередъ. Надѣ случалось уже прямо задавать себѣ вопросъ: что могла бы она сдѣлать теперь? Ничего — рѣшительно ничего. Развѣ только заболѣть — внезапно… опасно… смертельно.
IX.
правитьВъ этотъ день Анатолій Петровичъ былъ въ самомъ скверномъ расположеніи духа. Не трудно, разумѣется, простить Надю и получить обратно даръ слова — но на этотъ разъ онъ даже не чувствовалъ охоты болтать, потому что былъ серьезно разсерженъ и еще серьезнѣе озабоченъ. Послушная ученица совсѣмъ отбилась отъ рукъ; съ каждымъ днемъ она все больше походитъ на женщину, съ ея непослѣдовательностью и неустрашимостью, которая уживается, правда, бокъ-о-бокъ съ самымъ очевиднымъ малодушіемъ — но всегда можетъ въ горячую минуту натворить такихъ бѣдъ, что ихъ потомъ не расхлебать и десяти разумнымъ мужчинамъ.
Недостаетъ, чтобы эта дѣвочка вообразила теперь, что она несчастна! Если Кубанскій любилъ кого-нибудь въ своей жизни — то, разумѣется, Надю. Ему было невыносимо видѣть ея слезы, но вѣдь онъ же зналъ отлично, что это одна неопытность и дѣвическая сантиментальность! Ни одно разумное существо не можетъ быть дѣйствительно несчастнымъ въ томъ дворцѣ на англійской набережной, гдѣ кипѣла такая одушевленная работа, особенно, если существо это — двадцатилѣтняя писанная красавица!
Да, но вѣдь это знаетъ онъ! Внушить это молоденькой дѣвушкѣ не всегда легко и не совсѣмъ удобно. При всемъ своемъ увлеченіи, Кубанскій принужденъ былъ сознаться, что его нареченный зять лишенъ всякой романической привлекательности. Къ сожалѣнію, требуется прожить сначала добрую половину своей жизни, чтобы научиться отдѣлять иныя вещи! Не родному жъ отцу давать дѣвушкѣ подобные уроки. Онъ очень жалѣлъ Надю, какъ жалѣютъ дѣтей, которыя рыдаютъ напрасно и навѣрное утѣшатся; но онъ серьезно боялся, чтобы подъ конецъ она не «разнервничалась» и не надѣлала какихъ-нибудь непоправимыхъ сумасбродствъ.
Анатолій Петровичъ привыкъ къ этой блестящей партіи, на осуществленіе которой онъ потратилъ все свое искусство и всѣ свои рессурсы; его собственное безсодержательное существованіе такъ удивительно удобно примазывалось въ этой развеселой жизни втроемъ съ любимицей дочкой и съ пріятелемъ-зятемъ, что при всей несомнѣнной привязанности въ Надѣ ему и въ голову не приходило задуматься посерьезнѣе надъ знаменательной бесѣдой на парадной лѣстницѣ. Подвергать сомнѣнію самый вопросъ этого замужества — значило свести къ нулю напряженныя усилія цѣлаго года и очутиться въ окончательно испорченномъ, запутанномъ, невыносимомъ положеніи, съ цѣлой кучей тайныхъ и явныхъ долговъ на шеѣ, съ перспективой безчисленныхъ непріятностей и окончательнаго крушенія семейныхъ дѣлъ. Можно любить безъ памяти прелестную дочку, но это еще не придастъ силы взглянуть отважно въ лицо подобному положенію.
Анатолій Петровичъ сердито шагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ и рѣшалъ важный вопросъ: какъ цѣлесообразнѣе держать себя въ подобныхъ обстоятельствахъ? Оставаться ли до конца другомъ и товарищемъ дѣвушки, продолжая по прежнему дѣйствовать на юное тщеславіе, или же пришла пора выдвинуть на сцену родительскій авторитетъ и дать ей понять, въ чемъ заключаются ея обязанности относительно семьи, общества и… и также ея отца.
Должно быть, Анатолій Петровичъ совсѣмъ ужъ потерялся и сильно струхнулъ, коли онъ могъ серьезно задаваться подобными дилеммами, и не сознавалъ, какъ открыты для Нади всѣ его карты и какъ мало вѣроятія ему подѣйствовать на нее громкими словами. Цѣлый арсеналъ такихъ словъ всегда имѣлся для экстренныхъ случаевъ въ его памяти и онъ любилъ прибѣгать къ нимъ, въ силу своего ораторскаго таланта. За его пятидесятилѣтнее существованіе, исключительно въ угоду и во ублаженіе собственной персоны, отъ этихъ словъ уцѣлѣла одна прекрасная, неувядающая форма, неоцѣненная какъ реторическое украшеніе; ихъ глубокій, сильно дѣйствующій смыслъ, съ которымъ иные чудаки весь свой вѣкъ не рѣшаются разстаться, этотъ смыслъ вывѣтрился такъ всецѣло, что Анатолій Петровичъ и самъ не могъ бы припомнить, существовалъ ли онъ для него хотя во дни его юности.
Кубанскій давно расхаживалъ по кабинету, импровизируя вполголоса различные варіанты той патетической рѣчи, съ какой онъ обратится въ дочери въ ту минуту, когда она будетъ просить у него прощенія. Это было опять-таки чисто ребяческое самообольщеніе, потому что Надя обыкновенно не просила прощенія, и отецъ всегда первый выражалъ готовность мириться. Но тѣмъ не менѣе это было необходимо, какъ готовая традиціонная позиція, дающая первый толчекъ его фантазіи. Онъ увлекся и прибиралъ фразы, одна другой образнѣе и эффектнѣе, на тэму родительскаго самоотреченія, жертвъ невидимыхъ и невѣсомыхъ, волненій и огорченій неисчерпаемыхъ. Надина скарлатина; Женины нескончаемыя болѣзни и ея уродство; лѣность Саши и его неисправимые пороки; Надина красота, образованіе и предстоящая ей блестящая будущность, — все это искусно выглядывало изъ-за цвѣтовъ краснорѣчія и по какому-то, ему одному извѣстному фокусу принимало видъ его собственныхъ заслугъ, страданій и жертвъ.
Анатолій Петровичъ былъ возбужденъ, озабоченъ, преисполненъ своимъ достоинствомъ и поглощенъ важнымъ дѣломъ, а потому его жена не могла выбрать минуты менѣе удачной для предстоявшаго труднаго объясненія, когда она, ничего не подозрѣвая, явилась нь кабинетъ, собравъ все свое мужество.
У него достало злорадной выдержки помолчать съ четверть часа, чтобы дать ей выложить до конца весь запасъ этихъ поразительныхъ сообщеній и произнести свою невѣроятную просьбу, не удерживать сына силой. Молчаливое вниманіе становилось зловѣщѣе съ каждымъ словомъ: губы Анатолія Петровича тряслись, лицо багровѣло, жилы на лбу надувались. Онъ засунулъ руки въ карманы и мѣрно раскачивался на одномъ мѣстѣ, какъ будто буря, бушевавшая внутри, мѣшала ему сохранять равновѣсіе.
— А, а, а!.. О, о, о!!. — вырывалось отъ времени до времени не то восклицаніемъ, не то вздохомъ изъ его устъ.
— Я вамъ обѣщаю, я даю мое слово, что я употреблю все мое вліяніе на то.
— Ха, ха, ха, ха! вы даете слово! Какого же еще вліянія ждать отъ васъ?! Да, скажите, ради Христа, вразумите вы меня, стараго дурака — въ своемъ ли вы умѣ или эта ваша «черная меланхолія» погубила послѣднія искры здраваго смысла?! Что я — въ сумасшедшемъ домѣ или въ моей собственной семьѣ? Она же, видите ли, парламентеромъ является! заступницей! Не распорядились небось веревокъ припасти покрѣпче, чтобы связать этого полоумнаго, да въ исправительный домъ отправить!
Онъ наступалъ съ пѣной у рта, съ багровымъ лицомъ. Она знала его бездушнымъ, вздорнымъ, вспыльчивымъ, но никогда не видала еще, до какого изступленія можетъ быть доведенъ безпомощный эгоистъ, угрожаемый разомъ въ его покоѣ, удобствахъ и надеждахъ.
— Столярное искусство! ха, ха, ха! Не мастеровой — вонъ что въ полосатыхъ халатахъ по улицамъ шмыгаютъ съ пьяными рожами! а «свободный работникъ»!.. Артистъ, можетъ быть?? Постыдились бы вы, сударыня! до сѣдыхъ волосъ дожили, а азбуки еще не знаете. Дочери Господь великолѣпную партію посылаетъ, такъ вы словно по покойникѣ воете, благородному, именитому человѣку скандалы дѣлаете, а сына единственнаго погубить готовы! Это называется — возвышенная добродѣтель и недосягаемые идеалы! Вотъ-съ она мнѣ гдѣ сидитъ, эта ваша добродѣтель! — кричалъ онъ съ ожесточеніемъ, пиля себя пальцемъ по горлу.
Лизавета Игнатьевна сидѣла неподвижная, блѣдная какъ полотно. Съ нимъ нельзя даже говорить. Ей не придется даже и пробовать всѣхъ тѣхъ доводовъ и резоновъ, которые она подбирала такъ тщательно, примѣняясь къ его понятіямъ и вкусамъ.
— Какъ вы смѣли подумать хоть одну минуту, что я позволю позорить мое дворянское имя? — гремѣлъ Анатолій Петровичъ. — Что вы, вчера на свѣтъ родились, что не понимаете, какая музыка кроется подъ всѣмъ этимъ?! Откуда это выискался сантиментальный столяръ съ учеными сыновьями, которому понадобилось сбивать съ пути чужого шестнадцатилѣтняго балбеса? Знаете ли вы, чѣмъ кончаются эти демократическія идилліи и на какую работу вербуютъ такихъ безмозглыхъ болвановъ? Что вамъ, на висѣлицу послать его желательно?
Лизавета Игнатьевна только молча отмахнулась рукой.
— Чѣмъ бы ротъ ему зажать какъ слѣдуетъ на первомъ же словѣ, вы, поди, рѣки слезъ надъ нимъ пролили и нивѣстъ что ему вбили въ голову своимъ потворствомъ! Да… ну, ужъ это могу сказать — сюрпризецъ! Изволите ли видѣть, мальчишка бумаги свои изъ гимназіи взялъ! Ожесточили. Что, скажите на. милость, били вы его, что ли, втихомолку? Нѣтъ, это съ ума сведутъ… ей Богу, съ ума сведутъ!
Онъ захлебывался и каждую минуту пальцами оттягивалъ воротникъ своей рубашки.
— Воды выпейте, вы заболѣете, — выговорила Лизавета Игнатьевна.
— Пошлетъ вамъ Богъ эту радость… погодите немного… вгоните вы меня въ гробъ… вгоните!
Онъ въ изнеможеніи опустился на стулъ и поводилъ покомнатѣ налитыми кровью глазами.
— Отпустите его только на время, ну хоть на одинъ мѣсяцъ! — вскрикнула она съ отчаяніемъ, пользуясь минутной паузой.
— Что-съ? что-о? — снова сорвался онъ со стула. — Я вамъ покажу, какъ я его отпущу! Сегодня же… сію минуту поѣду къ Мишѣ Зобову… товарищъ по корпусу, въ драгунахъ вмѣстѣ служили. Просьбу на Высочайшее имя. Я былъ самъ военный, хоть и не долго. Чинъ имѣю. Мнѣ батюшка Царь не откажетъ, въ корпусъ его запрятать — тамъ обломаютъ разбойника! Старъ, я… Силъ у меня больше не хватаетъ справляться съ вами!.. А!.. учиться не можетъ… вотъ ужо ему объяснятъ тамъ, чего онъ не можетъ!
Анатолій Петровичъ подбѣжалъ въ письменному столу и ожесточенно заколотилъ въ рукѣ бронзовымъ колокольчикомъ.
Въ дверяхъ сейчасъ же появился весь блѣдный казачокъ. Въ коридорѣ мелькнуло испуганное лицо Нади.
— Одѣваться!.. фракъ!.. рубашку чистую! — командовалъ онъ по военному. — Живо. мерзавецъ!.. вотъ я ему покажу… а!.. да нѣтъ, къ чорту!.. ничего не надо, такъ поѣду.
Онъ обдернулъ сюртукъ, схватилъ со стола шляпу и вылетѣлъ изъ кабинета.
Лизавета Игнатьевна схватилась руками за голову и замерла, прислушиваясь.
Анатолій Петровичъ отправился въ комнату сына…
Саша сидѣлъ на кровати, весь съежившись, прижавшись спиною въ стѣнѣ, съ вытянутыми ногами, которыя не доставали до полу.
Онъ сейчасъ же вскочилъ и схватился рукой за желѣзную спинку, когда отецъ рванулъ дверь его комнаты.
— А!.. здѣсь?!. Поди, поди сюда… Признавайся… въ нигилисты?.. въ соціалисты?!. въ разбойники?!. Отечество губить? Сознавайся, щенокъ, или я тебя своими руками…
— Вы съума сошли!.. какіе нигилисты?!. кто губитъ?!. — вскрикивалъ Саша, глядя съ ужасомъ въ искаженное лицо старика.
— А!.. нѣтъ? Развратничать?.. безобразничать?!. пьянствовать? Имя мое позорить? Семью благородную срамить? Ну, да я… я съ тобой разговаривать не стану! Сейчасъ ѣду… а ты, пріятель, собирайся… готовься въ корпусъ, коли тебѣ домъ родительскій неугоденъ! Тамъ выучатъ! въ солдаты! Пусть сначала молоко на губахъ пообсохнетъ, тогда ужъ судьбой своей будешь распоряжаться. Я за тебя Богу отвѣтъ дамъ. Просьбу на Высочайшее имя…
Саша поблѣднѣлъ какъ смерть.
— Въ корпусъ? Постойте. Подождите… не хлопочите напрасно. Я не пойду въ корпусъ.
— Что-о? Ты не пойдешь? Тебя веревками свяжутъ!.. своими руками… дворники стащутъ!.. — выговаривалъ неясно, запинаясь, Кубанскій.
Саша въ кровь закусалъ нижнюю губу и вдругъ заговорилъ звонко и скоро, съ перекосившимся лицомъ.
— Ни въ корпусъ и никуда не пойду! Отпустите меня добромъ. Вамъ же лучше — ни за помощью, ни за поддержкой къ вамъ никогда не приду. Гроша одного вамъ больше стоить не буду — чего еще? Вѣдь вы же меня никогда терпѣть не могли! издѣвались какъ только могли мальчишкой! Вы не пожалѣли бы, небось.
При каждой фразѣ Кубанскій дѣлалъ шагъ впередъ — медленно, вытянувъ шею, скрипя зубами и не дыша. Потокъ внезапно поднялъ руку и размахнулся ею изо всей силы.
Саша отскочилъ. Схватилъ первое, что попалось — книгу — и поднялъ ее въ воздухѣ, но въ послѣднюю секунду повернулся и пустилъ ее въ противоположную сторону.
Книга перелетѣла черезъ всю комнату и ударилась въ перегородку.
— Эй!.. люди!!, веревокъ! Вяжите этого разбойника по рукамъ и по ногамъ. Я приказываю!
Старикъ, шатаясь, вышелъ въ прихожую, выпилъ машинально стаканъ воды, который ему сунула Палагея, постоялъ нѣсколько секундъ неподвижно, потомъ растолкалъ всѣхъ, кто его удерживалъ, накинулъ шубу и вышелъ
Саша стоялъ неподвижно на прежнемъ мѣстѣ.
Дверь отворилась, и на порогѣ показалась Лизавета Игнатьевна, блѣдная какъ смерть. Она начала-было говорить что-то слабымъ, прерывающимся голосомъ, но остановилась на полусловѣ и стала прислушиваться. Изъ глубины квартиры доносился какой-то смутный шумъ.
— Барыня!.. барыня!.. скорѣе!.. съ Женюшкой дурно. Напугалась… скорѣе!
Лизавета Игнатьевна бѣгомъ бросилась по коридору — всѣ за нею.
«Теперь скорѣе… скорѣе».
Первое, что подумалъ отчетливо Саша. Онъ застегнулся съ трудомъ, окоченѣвшими пальцами — потомъ поспѣшно выдвинулъ комодный ящикъ, другой… посмотрѣлъ съ недоумѣніемъ на бѣлье и бросилъ ихъ. Открылъ столъ, вынулъ и запихалъ въ карманъ дрянную записную книжечку, перочинный ножикъ. Потомъ надѣлъ фуражку на голову и пошелъ изъ комнаты. Отъ двери онъ еще разъ вернулся — отыскалъ въ комодѣ нѣсколько носовыхъ платковъ и замшевыя перчатки, сунулъ все это въ тотъ же карманъ.
Онъ очень осторожно открылъ парадную дверь.
«Сказать? Проститься? Нѣтъ, нѣтъ! — удержатъ. Не пустятъ».
Онъ быстро проскользнулъ за дверь я опрометью сбѣжалъ съ лѣстницы.
X.
правитьЖеню долго не могли привести въ чувство. Бѣшеные крики Анатолія Петровича, бѣготня, хлопанье дверей, испуганные переговоры домашнихъ — все это сейчасъ же подѣйствовало на больную фантазію. Палагеюшка, оставленная около нея Лизаветой Игнатьевной, крѣпилась до послѣдней минуты на своемъ посту, но старуха всѣмъ существомъ своимъ прислушивалась къ ужасной сценѣ въ кабинетѣ; она не слушала испуганныхъ разспросовъ дѣвочки, отвѣчала нетерпѣливо, что попало:
— Да, да… лежи ты смирно, ради Создателя! Ну, тебѣ-то какое дѣло до этого? — Мало ли о чемъ отецъ шумитъ… Вотъ, на, смотри картинки свои, — старалась она отдѣлаться, какъ отъ крошечнаго ребенка.
Женя начала плакать.
— Что съ Сашей?.. Я хочу знать, что случилось съ Сашей! ай, ай!.. что это?.. Надя!.. Надя!!..
Надя вбѣжала въ слезахъ.
— Разскажи ты мнѣ, сдѣлай такую милость, куда уходить-то онъ хочетъ?.. Куда-а? — не выдержала и бросилась ей на встрѣчу старая нянька.
Дѣвушка объясняла, какъ могла; изъ корридора донесся новый взрывъ криковъ, хлопнула дверь, другая… На кухню пробѣжалъ казачекъ и на бѣгу крикнулъ въ открытую дверь во весь голосъ.
— Ау!.. бѣда!.. къ барченку пошелъ!..
Всѣ забыли Женю и бросились изъ комнаты.
Больная поднялась, спустила на полъ босыя ножки и судорожно обматывала вокругъ себя простыни и одѣяло… Въ ужасѣ она спѣшила спастись отъ чего-то, бѣжать куда-то… Богъ вѣсть какой хаосъ былъ въ эту минуту въ ея головѣ… Ей казалось, что кто-то врывается въ квартиру, что всѣ отчаянно сопротивляются… что ее сейчасъ найдутъ… схватятъ…
Шатаясь, цѣпляясь за мебель, она пробиралась въ двери, сознавая смутно, что въ той сторонѣ есть черный ходъ — она убѣжитъ по немъ… На порогѣ она услыхала глухой ударъ… «Веревокъ!.. разбойника!..» прогремѣлъ осипшій голосъ Кубанскаго… Кто-то слабо вскрикнулъ въ корридорѣ…
Женя упала на полъ въ конвульсіяхъ
Весь домъ столпился въ ея комнатѣ. Полетѣли за докторами. Лизавета Игнатьевна, на колѣняхъ у постели, старалась своими объятіями согрѣть дѣвочку, клала голову рядомъ на подушку, чтобы она каждую минуту чувствовала что не одна, что мать съ нею…
Надя, въ слезахъ, не знала, какъ подступиться и чѣмъ помочь… — О!.. какой ужасъ… Что за проклятая жизнь!!..
Старая нянька ходила за нею по пятамъ, ахая и допрашивая. Она оставалась почти нечувствительной къ ужасному припадку несчастнаго ребенка — такъ возмущало и сбивало ее съ толку главное происшествіе… Барскій ребенокъ — въ ученики, въ мастеровщину… и въ самомъ дѣлѣ отца уморитъ! Наконецъ, Надя просто убѣжала отъ нея, видя, что она все равно не нужна здѣсь.
«Чтожъ это я… къ нему пойду… самъ пусть разскажетъ!..»
Надя ждала, что Саша заперся на ключъ и не сразу впуститъ ее; но когда она нашла дверь настежь, выдвинутые комодные ящики, сдвинутые стулья и пустую комнату — она замерла на мѣстѣ въ безотчетномъ ужасѣ..
Мало-по-малу дѣвушка опомнилась: чего же она такъ испугалась? Ушелъ. Понятно, что послѣ такой сцены онъ бросился въ своимъ друзьямъ… Какъ странно! у него, у Саши, есть какіе-то никому неизвѣстные друзья… Только бы вернулся пораньше, прежде чѣмъ пріѣдетъ домой отецъ, чтобы не вышло новой бѣды!..
Надя привела въ порядокъ комнату: задвинула ящики, разставила мебель, подняла съ полу книгу, которая лежала раскрытая, со сбитыми листами и разорваннымъ надвое корешкомъ… Такъ вотъ, что означалъ тотъ глухой ударъ? Она старалась разгадать, чья рука швырнула эту книгу, и сидѣла тяжело задумавшись среди маленькой комнатки, гдѣ Саша жилъ, окруженный такъ тѣсно своими неодушевленными врагами.
Сестра сама не знала еще, какъ отнестись къ тому, что совершилось такъ внезапно. Конечно, она понимала бѣшенство отца и одобряла вполнѣ счастливую мысль помѣстить Сашу въ корпусъ; но она была потрясена грубой сценой и жалѣла безумца, не зная хорошенько, почему… Они жили такъ недружно! Она рѣдко жалѣла его раньше и всегда была за одно со взрослыми противъ него… Она такъ систематически давала ему чувствовать свою власть балованной любимицы и его безпомощность, никому не милаго ребенка… Ни о чемъ подобномъ Надя не задумывалась прежде… Но съ тѣхъ поръ, какъ она хандритъ — у нея образовалась несносная привычка думать — не о томъ, что предпринять въ слѣдующую минуту и какъ вѣрнѣе добиться исполненія своей прихоти — нѣтъ, думать о собственныхъ ощущеніяхъ, о своихъ поступкахъ… Какимъ образомъ проникла въ нее эта зараза? Она страдала отъ нея, какъ отъ физическаго недуга, и все ждала, когда же это кончится…
Надѣ стало наконецъ невыносимо въ этой скучной комнатѣ; она ушла въ гостиную. Въ переполохѣ никто не вспоминалъ, что пора зажигать лампы. Кончались унылые зимніе сумерки; за окнами блестѣли огни на улицахъ; большая, высокая комната быстро погружалась въ мракъ.
Надя принялась блуждать взадъ и впередъ, чувствуя, что ничѣмъ не въ силахъ заняться, и каждую минуту тревожно прислушиваясь — не звонятъ ли, не возвращается ли Саша. Неужели долго такъ будетъ?.. развѣ кто-нибудь въ состояніи такъ жить?.. Надя ни на минуту не забывала, что въ чаю долженъ пріѣхать Эрастъ Степанычъ. Развѣ что отецъ заѣдетъ къ нему; въ такомъ случаѣ онъ, конечно, не пожелаетъ выносить ихъ смертельной тоски… О, да она просто скажется больной и вовсе не выйдетъ къ нему сегодня! Отецъ долженъ помириться съ этимъ, послѣ того какъ объ разыгралъ свои громъ и молніи, нисколько не заботясь о томъ, что пугаетъ цѣлый домъ… что у него дочь больная!..
Каждую минуту у Нади набѣгали на глаза слезы. Она, не останавливаясь, беззвучно скользила по паркету разслабленной и неровной походкой потрясеннаго человѣка. Она все ждала, что позвонятъ; но когда дѣйствительно раздался этотъ звонокъ — короткій и рѣзкій — дѣвушка вскрикнула и заметалась по комнатѣ.
Было уже совсѣмъ темно. Только три окна отбрасывали на паркетъ неяркіе свѣтлые квадраты, переплетенные прихотливыми тѣнями отъ цвѣтовъ.
«Ахъ, Боже мой… огня вѣдь надо!.. гдѣ они всѣ?.. о чемъ они думаютъ?..»
Она нашла спички и впопыхахъ зажгла двѣ свѣчи передъ зеркаломъ. Въ прихожей съ трудомъ можно было различать предметы. Когда Надя взялась за дверь и та въ тотъ же мигъ распахнулась сама собою — дѣвушка опять испуганно ахнула и попятилась назадъ…
«А-о… да!.. вѣдь такъ и должно быть, никто же и не запиралъ за нимъ… Какъ это раньше въ голову не пришло…» сообразила она сейчасъ же, успокоиваясь.
Дверь стояла настежь, но Саша не входилъ. Она не понимала, чего онъ медлитъ, и старалась разглядѣть его въ темнотѣ. Вдругъ она поняла, что это вовсе не Саша; на фонѣ освѣщенной лѣстницы она хорошо различала теперь мужскую фигуру въ шубѣ… «Отецъ!» — Она вспомнила его лицо, когда онъ вышелъ шатаясь изъ комнаты сына — и вдругъ страшно испугалась этого страннаго молчанія… «Что же онъ не входитъ?» — мелькнуло въ головѣ, когда она бросилась отъ двери, не зная сама, куда она пойдетъ, что ей дѣлать… «И Саша не вернулся!.. О, Боже мой… что сейчасъ начнется?..»
Какъ только Надя отскочила отъ двери — онъ сейчасъ же вошелъ въ прихожую.
— Я, кажется, испугалъ васъ? Мнѣ необходимо, по очень важному дѣлу, видѣть Лизавету Игнатьевну, — произнесъ голосъ Штарка.
Надя приросла къ полу. Она чувствовала, какъ холодъ бѣжитъ у нея по плечамъ, смутный шумъ поднимается въ ушахъ, точно отъ угара…
Штаркъ повернулъ ключъ, но не двигался дальше и не раздѣвался. Его поразило, что одинъ видъ его привелъ ее въ такое смятеніе, но въ то же время именно это помогло ему овладѣть собою. Разумѣется, идя въ Кубанскимъ, онъ сознавалъ, что рискуетъ встрѣтиться съ Надей; но онъ не ждалъ, что съ этого начнется, что вся прислуга разослана, некому слушать звонки и зажигать лампы…
— Лизавета Игнатьевна дома? Мнѣ такъ сказали…
Надя проскользнула въ гостиную, чтобы не стоять дольше въ темной комнатѣ.
— Развѣ вы не войдете?.. Я скажу мамѣ…
Ея страхъ прошелъ. Только сердце колотилось, точно схваченная птица, и мысли кружились въ головѣ… «Пришелъ!.. Она можетъ говорить съ нимъ… Сказать все что хочетъ!.. Узнать, какъ онъ?.. Что онъ чувствуетъ?.. Какъ-то станетъ онъ выражать свое негодованіе?.. О, оно страшно-неумолимо!.. Онъ не захотѣлъ даже ни разу видѣть ее… не написалъ ей двухъ словъ… на письмо не отвѣтилъ»… Надѣ разомъ припомнилось ея письмо, набросанное легкомысленно въ одинъ изъ первыхъ приступовъ безотчетной и нежданной тоски. Оно показалось ей теперь совсѣмъ, совсѣмъ другимъ, отъ одного безмолвнаго присутствія суровой фигуры въ прихожей, не желавшей сдѣлать ни шага отъ двери…
«Нѣтъ! она не пойдетъ сейчасъ за матерью… нѣтъ!.. вѣдь тогда все сейчасъ кончится… Онъ уйдетъ… Она столько ждала — нѣтъ, не ждала вовсе! — ну, все равно… она не пойдетъ»…
— Вамъ придется снять шубу и подождать немного — мама у Жени и никакимъ образомъ не можетъ отойти отъ нея, съ нею только-что случился очень сильный нервный припадокъ..
Онъ былъ доволенъ, что она говорить теперь такимъ спокойнымъ, вѣжливымъ тономъ малознакомой барышни. Послѣ нѣкотораго колебанія, онъ рѣшился разоблачиться и перейти въ гостиную.
Двѣ свѣчи у зеркала уныло освѣщали ее. Штаркъ не садился. Въ дальнемъ углу онъ медленно дѣлалъ нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ поперекъ комнаты, какъ посѣтитель, явившійся по дѣлу и не имѣющій ничего общаго съ обитателями, помимо того лица, котораго ему пришлось дожидаться.
«…Неужели онъ такъ и не заговоритъ со мной?.. вотъ удивительно — молчать такимъ образомъ! какъ онъ смѣетъ быть грубымъ здѣсь… у меня дома?!»
Штаркъ не зналъ, поступаетъ ли онъ грубо. Онъ молчалъ, потому что не съумѣлъ бы вести съ нею равнодушнаго, банальнаго разговора… «О, для чего-жъ это?.. Какая дурацкая вѣжливость возможна между людьми, которыхъ раздѣляетъ смертельное оскорбленіе?!.. Говорить другое?..» Онъ еще не зналъ, хочетъ ли, будетъ ли онъ… долженъ ли… но онъ замѣчалъ уже cъ удивленіемъ, что какъ будто онъ давно поджидалъ такой минуты… Онъ испытывалъ то, что обыкновенно чувствуетъ человѣкъ, когда случается что-то, чего онъ напряженно ждалъ — не сознавая, не размышляя, а только про себя зная навѣрное, что это будетъ… будетъ!
Надѣ казалось, что онъ вполнѣ игнорируетъ ея присутствіе; она не знала, что онъ видитъ ее во второмъ зеркалѣ каждый разъ, когда поворачивается въ окнамъ. Онъ успѣлъ замѣтить на ней совсѣмъ простое черное платье — то, что особенно любили и онъ и Лизавета Игнатьевна потому именно, что оно придавало нѣкоторый оттѣнокъ скромности и серьезности этой черезъ-чуръ ужъ блестящей внѣшности. Какая-то перемѣна произошла въ ней съ тѣхъ поръ, какъ онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ… въ прихожей, среди сборовъ въ оперу, гдѣ рѣшилась ея судьба… Отчего ея лицо печально, блѣдно?.. чудные глаза смотрятъ серьезно и грустно… Никогда — нѣтъ, никогда еще онъ не видалъ въ этомъ лицѣ подобнаго выраженія!..
И вдругъ Штаркъ замѣтилъ, что мучительная, нестерпимая тревога уже владѣетъ всѣмъ его существомъ… Что онъ выбираетъ только съ чего начать, въ какой формѣ предложить свой первый вопросъ… Онъ почувствовалъ острую злую досаду и порывисто — точно упалъ — сѣлъ на стулъ около стѣны, такъ, что не могъ больше видѣть темнаго зеркала и въ немъ освѣщенную двумя свѣчами, тонкую, стройную фигуру, прислонившуюся однимъ плечомъ къ рѣшеткѣ трельяжа…
— Не можете ли вы передать мнѣ, въ чемъ состоитъ ваше дѣло?.. вамъ, кажется, надоѣло ждать, — замѣтила Надя, наслаждаясь сознаніемъ, что онъ ждетъ по ея прихоти и она продлитъ это — сколько ей вздумается .
— Нѣтъ, я не могу.
— Почему?
— Потому что это чужая тайна.
— Чужая? — повторила дѣвушка въ раздумьѣ и вдругъ внезапная догадка промелькнула въ умѣ: — А-а!.. неужели?!.. неужели это про Сашу?.. да? да?.. вы его видѣли?..
Она забылась и сдѣлала къ нему нѣсколько шаговъ, дрожа отъ волненія. Она вспомнила, что Саша все еще не возвращался.
Штаркъ посмотрѣлъ на нее и въ тотъ же мигъ сказалъ себѣ, что теперь онъ все понялъ: она огорчена семейнымъ скандаломъ и… и только.
— Нѣтъ, я не видалъ Саши, — выговорилъ онъ сухо.
— Значитъ, это не то? — спросила Надя недовѣрчиво.
Онъ промолчалъ. Прошло нѣсколько медленныхъ, холодныхъ секундъ. Она чувствовала, угадывала скорѣе смутную обиду…
— Почему вы не хотите мнѣ сказать? — спросила она опять, привязываясь къ этой тайнѣ съ упорствомъ женщины, которая во что бы то ни стало хочетъ знать, въ чемъ дѣло…
— Я уже сказалъ, — отвѣтилъ онъ совсѣмъ холодно, удивленный: — мнѣ нужно только передать нѣсколько словъ Лизаветѣ Игнатьевнѣ. Вѣроятно вы могли бы замѣнить ее у больной на нѣсколько минутъ?..
Надя засмѣялась — такъ слабо, что Штаркъ не былъ увѣренъ, хорошо ли онъ разслышалъ. Нѣтъ, должно быть ему просто послышалось!.. Она не трогалась съ мѣста и стояла въ своей прежней красивой позѣ.
— Вы, кажется, боитесь довѣрить мнѣ вашу тайну? — выговорила дѣвушка очень раздѣльно, дѣлая ударенія на словахъ.
Онъ отвѣтилъ не сразу, и отъ негодованія на это вся кровь кинулась ей въ лицо.
— Удивляюсь, что вы высказываете подобное предположеніе…
— Нѣтъ, въ этомъ нѣтъ рѣшительно ничего удивительнаго! Вы сами даете мнѣ это почувствовать… Это про Сашу, я знаю — что же другое? — и вы считаете, что эту-то тайну нельзя довѣрить мнѣ!..
Ея волненіе было такъ бурно и такъ неожиданно, что Штаркъ почувствовалъ, какъ будто электрическая искра пробѣжала по немъ и подняла его со стула.
— На вашемъ мѣстѣ, Надежда Анатольевна, я ни за что бы не обратился къ моему довѣрію! — воскликнулъ онъ, прежде чѣмъ успѣлъ взвѣсить смыслъ своихъ словъ.
Надя поблѣднѣла.
— А-а!.. но вѣдь… въ этомъ нѣтъ, мнѣ кажется, ничего общаго?..
Они замолчали. Кончено. Зарокъ нарушенъ, роковое мѣсто тронуто. Они оба знали уже теперь, что будутъ говорить. Молчать невозможно.
— Нѣтъ общаго? — повторилъ Штаркъ ледянымъ тономъ, торжествуя, что все-таки прямой намекъ сдѣланъ ею. Я этого не знаю. Люди съ такими… съ такими положительными требованіями отъ жизни, какъ ваши, прежде всего бываютъ послѣдовательны.
— Вы хотите оскорбить меня, — проговорила Надя, горя какъ зарево, — это можетъ быть… это, безъ сомнѣнія, заслужено — но непереходите же въ крайность, Давидъ Семенычъ!.. Я малодушная… тщеславная… это правда! Но, надѣюсь, изъ этого не слѣдуетъ еще, чтобы я способна была употребить во вредъ родному брату то, что вы можете сообщить о немъ!.. Вы оскорблены… но и быть жестокимъ недостойно!
На рѣсницахъ блеснули слезы, но она надменно вскидывала свою чудную головку, чтобы помѣшать имъ пролиться… заставить ихъ исчезнуть, высохнуть отъ блеска ея взгляда.
«…Вы оскорблены… А, ты поняла это наконецъ, прекрасная кукла!.. Чтожъ ты не думала объ этомъ, когда писала свое возмутительное письмо?.. Или ты не знала, что заслужить чье-нибудь презрѣніе — не шутка? Что не сладко съ этого начинать свою жизнь — даже… даже и такимъ, какъ ты!..»
Удивительно, какъ у него хватило еще самообладанія не выговорить этого вслухъ. Онъ убѣжалъ опять въ свой дальній уголъ, чтобы уйти отъ искушенія бросить ей въ лицо все свое презрѣніе, сдѣлать ей больно, заставить ее мучиться… Это было его единственное желаніе, деспотически поглотившее его всего, и если Штаркъ все-таки молчалъ, то не отъ великодушія, не отъ послѣдняго протеста своего сердца, не отъ благородства — о, нѣтъ! онъ искусалъ себѣ губы и стискивалъ зубы до острой боли, борясь со своей необузданностью, — только оттого, единственно потому, что заговорить значило обнажить передъ нею свою душу, значило дать ей понять, какъ жестоки его мученья, какъ велика была его любовь…
— Я сію минуту пришлю къ вамъ мать, — выговорила Надя порывисто, отходя отъ трельяжа.
Отвратительный холодъ, какого она никогда еще не испытывала, упалъ ей на сердце… Скорѣе, скорѣе прочь! кончить мучительную сцену, отъ которой ей нечего ждать, кромѣ все возрастающей жестокости этого человѣка, увѣрявшаго, что онъ любитъ ее… И ее упрекаютъ, что она не умѣетъ любить!.. но вотъ она, ихъ пресловутая любовь! вотъ ихъ обожаніе — до тѣхъ поръ, пока имъ отвѣчаютъ на него! Онъ любитъ ее — но въ его сердцѣ не находится ничего, кромѣ жестокости, кромѣ готовности мучить. Такъ это-то любовь? такъ вотъ ради чего ей предстояло отказаться отъ всѣхъ остальныхъ, несомнѣнныхъ радостей жизни?.. въ обмѣнъ за это они требуютъ отъ женщины всего ея сердца, всѣхъ ея помысловъ, всей жизни?..
Надя внезапно остановилась и обернулась къ Штарку, за секунду еще не сознавая, что она сдѣлаетъ это.
— Я вамъ очень признательна, — странно и твердо зазвенѣлъ ея голосъ, — вы положили конецъ моей неопытности! Я хорошо узнала теперь, что называютъ любовью самые лучшіе изъ мужчинъ!
Въ одинъ прыжокъ, Штаркъ очутился около нея и схватилъ ея руки такъ, что она почувствовала боль и съ нею вмѣстѣ какое-то дикое наслажденіе.
— Вы говорите о любви?.. вы!.. вы!.. Да какъ же вы смѣете это?!.. Малодушна… тщеславна… о, это все вздоръ!.. все можно простить… поправить… нѣтъ, у тебя пустое сердце!.. мелкая душа!.. тебя… тебя смѣшно даже ненавидѣть!..
Онъ безжалостно ломалъ ей руки и видѣлъ блѣдное, чудное лицо такъ близко отъ своего, что стоило опустить чуть-чуть голову, чтобы прильнуть безумнымъ поцѣлуемъ къ поблѣднѣвшимъ и разомкнувшимся устамъ.
— О-о!.. я васъ прощаю! — вдругъ оттолкнулъ онъ ее отъ себя, — я больше не чувствую ни зла… ни сожалѣній… все… все забуду!..
Онъ выбѣжалъ въ прихожую, сорвалъ съ вѣшалки свою шубу, но сейчасъ же бросилъ ее на полъ и снова вернулся въ ней.
— Я васъ спасу! — заговорилъ онъ, совсѣмъ тихо и глухо: — я не даромъ уѣзжалъ изъ Петербурга… Я — человѣкъ, который не умѣетъ любить! — я выискалъ… выкопалъ средство, единственное средство помѣшать этому безумію… не допустить васъ такъ постыдно испортить свою жизнь. Вы такъ еще молоды… имѣйте же хоть терпѣніе! Поторгуйтесь же хорошенько, выговорите у судьбы побольше за вашу удивительную красоту — повѣрьте мнѣ, она стоитъ большаго! Не бросайте ее первому, кто явился — этому глупому, гадкому, старому развратнику!..
Надя схватилась за стулъ и дрожащей рукой сдѣлала знавъ, чтобы онъ остановился. Слова не повиновались ей.
— Двѣ недѣли борюсь, какъ въ аду… день и ночь! Я могу помѣшать этому — я одинъ — понимаете-ли вы это? Помимо васъ — хотите вы или нѣтъ — и я… ну, да, узнайте и это! — я чувствую страстное искушеніе не шевельнуть пальцемъ… дать вамъ упасть въ этотъ омутъ, который такъ плѣняетъ васъ… поплатиться… это гадко… гадко! Я и этимъ обязанъ вамъ… но я сказалъ уже — я васъ спасу!
Что слышалось Надѣ въ звукахъ его голоса, въ выраженіи его лица, что она не чувствовала ни гнѣва, ни оскорбленія, а робко протягивала къ нему руку, смотрѣла умоляющими глазами, изъ которыхъ слезы огненной змѣйкой скользили по атласной кожѣ? Она думала, что произноситъ его имя, но она ошибалась: губы нервно дрожали безъ звука.
Штаркъ взялъ протянутую руку и крѣпко, крѣпко сжалъ ее.
— Прощайте! — проговорилъ онъ медленно и смотрѣлъ точно запоминалъ ея черты и не замѣчалъ вовсе ихъ краснорѣчиваго выраженія: — вы меня никогда больше не увидите. Я не узнаю, какъ вы будете жить, что вы сдѣлаете съ свободой, которую я верну вамъ. Мнѣ — мнѣ все равно! Мы больше не встрѣтимся — прощайте…
— Да! я забылъ, — остановился онъ на порогѣ, уже не оборачиваясь къ ней больше. — Передайте матери, что тотъ человѣкъ, о которомъ я говорилъ ей, только-что приходилъ ко мнѣ, чтобы увѣдомить ее: Саша у нихъ и останется тамъ. Она пойметъ…
Надя чувствовала, что звать его напрасно, что удержать его нельзя… Онъ уходилъ.
Она забыла о важномъ порученіи, которое слѣдовало исполнить, машинально сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ, не зная, куда ей теперь дѣвать себя — и вдругъ порывисто задула обѣ свѣчи, точно ей нестерпимъ былъ свѣтъ, какъ будто она хотѣла спрятать отъ кого-то жгучую тоску, что змѣей вползала ей въ душу. «А!.. вотъ оно, наказаніе божіе… такъ полюбить его теперь!»
Она кинулась въ кресло въ темной комнатѣ и всѣ волненія, всѣ потрясенія этого дня разразились потоками слезъ, жгучихъ, ядовитыхъ, какія никогда еще не орошали этого безмятежнаго лица.
Штаркъ ушелъ не зная, что оставляетъ за собою ту любовь, которую онъ такъ страстно оплакивалъ. Не сознавая, что въ эти послѣднія минуты, что провелъ онъ съ Надей, все было въ его власти: онъ могъ однимъ словомъ вернуть ее себѣ, заставить отречься безъ тѣни сожалѣнія отъ всего того, что онъ не могъ дать ей, но что уже обошлось ей дорого, прежде чѣмъ она успѣла прикоснуться къ этому…
Но еслибъ онъ зналъ, что не обида и не сознаніе своей вины — послѣдняя дань юности, казалось Штарку, — заставляли ее плакать и покрывали непритворной мукой поблѣднѣвшія черты, еслибъ узналъ онъ, что то былъ проблескъ искренняго чувства — что сдѣлалъ бы тогда суровый, неумолимый Штаркъ?..
Есть мужчины, и это по большей части люди съ горячей страстью, съ вѣрнымъ сердцемъ, которые способны цѣлую жизнь любить женщину, нисколько ее не уважая. Они прощаютъ ей все, если она искупаетъ свою вину и вознаграждаетъ ихъ за муки… Бываетъ, что цѣлая жизнь такихъ людей есть одна смѣна ссоръ и примиреній, отчаянныхъ разрывовъ и восторженныхъ возвратовъ, проклятій и прощеній, оскорбленій, самыхъ уничтожающихъ, и ласкъ, самыхъ безумныхъ… Всю свою жизнь они бьются, точно прикованные невидимою цѣпью, къ недостойнымъ, дурнымъ и ничтожнымъ, но непремѣнно прекраснымъ женщинамъ. Онѣ-то заставляютъ ихъ быть своими добровольными рабами и мириться со всѣмъ, что они презираютъ, что осуждаютъ; то доводятъ до взрывовъ самаго грубаго бѣшенства, до площадной брани, до позорной драки, до преступленія — смотря единственно по силѣ и степени цивилизованныхъ привычекъ… Эти люди любятъ въ самомъ узкомъ смыслѣ слова: они не примѣшиваютъ сюда никакихъ другихъ оттѣнковъ чувства, помѣщаютъ иначе свое уваженіе, свою дружбу, интересъ, всѣ увлеченія высшаго порядка… Но любятъ они пламенно, вѣрно, до гробовой доски… Точно все, что они выносятъ, все, чѣмъ поступаются, что прощаютъ — ихъ же опутываетъ все новыми и новыми узами, все больше и неизбѣжнѣе губить всякую возможность возврата, возрожденія.
Прискорбная и возмутительная картина — подобная судьба. Давидъ Штаркъ былъ именно изъ числа такихъ людей. Счастье его, что онъ не видалъ проблесковъ Надиной любви, а еслибъ и видѣлъ, то не повѣрилъ бы имъ такъ легко. Ему надо было только повѣрить для того, чтобы непоправимо испортить себѣ всю жизнь… Онъ схватилъ бы черноокую красавицу, какъ свое достояніе, не задумываясь надъ тѣмъ, какъ способна любить подобная женщина, что невозможна для нея его суровая доля и немыслима гармонія ихъ двухъ натуръ… Онъ бы ни надъ чѣмъ не задумался, ничего бы не побоялся, онъ бы кинулся съ восторгомъ на встрѣчу всѣмъ неизбѣжнымъ разочарованіямъ, сожалѣніямъ, утратамъ и несчастьямъ подобныхъ существованій, которыя такъ часто бываютъ только на волосъ отъ того, чтобы превратиться въ мрачную и кровавую трагедію… Такіе люди убиваютъ виновныхъ женъ и потомъ сходятъ съ ума надъ ихъ трупами…
Штаркъ доѣхалъ до вокзала ближайшей желѣзной дороги и отправилъ депешу, которой онъ безкорыстно спасалъ Надю отъ ея роковой ошибки…
XI.
правитьБѣшенство Кубанскаго было безпредѣльно, когда онъ узналъ на другой день объ исчезновеніи Саши. Не вѣря вовсе увѣреніямъ Лизареты Игнатьевны, что ей неизвѣстенъ адресъ мастерской, онъ далъ три дня срока для возвращенія сына съ повинной и немедленнаго опредѣленія въ корпусъ: въ противномъ случай онъ прибѣгаетъ къ помощи полиціи и въ нѣсколько дней негодяй отыскивается, а его пособники и укрыватели несутъ законную кару.
Для того, чтобы не усумниться въ способности Анатолія Петровича сдержать слово до конца, Лизаветѣ Игнатьевнѣ стоило только припомнить скорбную исторію ея собственнаго несостоявшагося развода — когда этотъ взбалмошный человѣкъ выказалъ несокрушимую твердость и не остановился ни передъ ея несчастіемъ, ни передъ чужой жизнью, чтобы только отстоять свои права, которыя даже и не считалъ вовсе счастіемъ… Конечно, теперь его права еще несомнѣннѣе, негодованіе безусловнѣе и не передъ отчаяніемъ же несчастнаго, виноватаго мальчика остановится — торжество закона!..
Лизавета Игнатьевна выдерживала цѣлый радъ самыхъ ожесточенныхъ сценъ, когда она пыталась внушить отцу, что это не есть только вопросъ его правоты или Сашиной виновности, а вопросъ цѣлой будущей жизни; безпощадная ломка натуры, насиліе надъ однимъ изъ тѣхъ внезапныхъ и загадочныхъ переломовъ въ характерѣ формирующагося юноши, все благотворное значеніе которыхъ дознается только въ томъ случаѣ, когда мы достаточно осторожны, чтобы смирить собственную мудрость передъ темнымъ и всегда пугающимъ насъ голосомъ природы… Если мы достаточно рѣшительны, чтобы дать просторъ собственнымъ силамъ другого существа, а не спѣшимъ ломать и будоражить ихъ своею властью, своими шаблонными, слѣпо затверженными задачами…
Весь умъ этой женщины, очищенный привычнымъ, глубокимъ размышленіемъ; вся честность, лежавшая главной основой ея натуры и доводившая ее до самаго чистаго великодушія, до самаго безкорыстнаго пониманія чужихъ положеній; всѣ отчаянныя усилія матери, жаждавшей спасти своего сына тѣмъ пламеннѣе, что на ея собственной совѣсти лежалъ тяжелый укоръ; вся мука этихъ разговоровъ, которыми она преслѣдовала его противъ его воли, заставляя насильно выслушивать себя до конца — весь этотъ адъ привелъ только къ тому, что Анатолій Петровичъ, въ свою очередь, доходилъ уже до полнаго изступленія…
Съ первыхъ минутъ внезапнаго, семейнаго скандала, Кубанскій нашелъ въ женихѣ своей дочери самую ревностную и неизмѣнную поддержку. Эрастъ Степанычъ лично себя почувствовалъ задѣтымъ скандальной перспективой получить въ шурины пропащаго юношу, недоучившагося гимназиста, грозящаго вѣчно сидѣть у другихъ на шеѣ, рискующаго запутаться во всевозможныхъ ловушкахъ и навлекать на семью безконечные скандалы и даже серьезныя непріятности… Онъ давалъ почувствовать будущему тестю, съ которымъ равенство лѣтъ ставило его въ исключительно независимыя отношенія, что положеніе его въ обществѣ, его богатство и связи рѣшительно не позволяютъ ему подвергать себя подобному риску; если Анатолій Петровичъ не съумѣетъ заставить восторжествовать въ полной мѣрѣ свой родительскій авторитетъ, то онъ, Эрастъ Степанычъ, вынужденъ будетъ избѣгать чрезмѣрной близости съ семьей своей жены, коль скоро близость эта можетъ бросать тѣнь на его репутацію…
Всѣ разглагольствованія Ханайскаго на эту тэму были такъ близки сердцу Анатолія Петровича, какъ если бы онъ самъ произносилъ ихъ; поэтому, съ первой минуты отецъ Саши уже почувствовалъ себя скомпрометированнымъ поступкомъ сына, пошатнутымъ въ своей позиціи въ такомъ вопросѣ, который, въ эту минуту, былъ всего важнѣе для него… Неужели нужно еще было доказывать ему, что родство со столяромъ ничуть нелестно для владѣльца великолѣпнаго дворца на набережной! И могло ли что-нибудь быть досаднѣе и несвоевременнѣе той невольной, тревожной неувѣренности, которую отецъ невѣсты долженъ былъ испытывать передъ женихомъ, до тѣхъ поръ, пока не расхлебается эта каша? Нечего сказать — хорошій противовѣсъ Надиному безразсудству, непростительной самонадѣянности этой балованной дѣвг чонки!..
У Анатолія Петровича голова разламывалась отъ заботъ; понятно, что тѣ «возвышенныя матеріи», которыя только и могла противопоставить всему этому Лизавета Игнатьевна, ея отвлеченныя точки зрѣнія, отдаленныя надежды и неосязаемыя угрозы — понятно, что все это дѣйствовало на него, какъ какое-то полоумное разглагольствованіе и окончательное «захожденіе женскаго ума за разумъ»… Онъ просто готовъ бывалъ зажать себѣ уши и кричать, чтобы его пощадили, избавили бы, Христа ради, отъ такого посмѣшища въ то время, когда ему нужно сообразить повѣрнѣе собственное положеніе и принять во время рѣшительныя мѣры. Относительно этихъ мѣръ Эрастъ Степанычъ обѣщалъ ему всяческую помощь и очень не одобрялъ трехдневнаго срока, даннаго Кубанскимъ въ смутной надеждѣ, что вся исторія еще могла кончиться ничѣмъ.
Лизавета Игнатьевна послала за Штаркомъ; но онъ отвѣтилъ просьбой пріѣхать къ нему или изложить дѣло въ письмѣ. Она не могла бросить Женю, которая послѣ своего испуга окончательно не отпускала ее отъ себя, и написала Штарку, что дѣло безнадежно; что ожесточеніе Анатолія Петровича превзошло все, что она могла себѣ представить, и просила немедленно передать Сашѣ ультиматумъ отца… Но едва Штаркъ успѣлъ исполнить порученіе, какъ получилъ уже отъ Кубанской новое посланіе, въ которое вложено было длинное письмо къ самому Сашѣ.
…Если всѣ соединенные доводы ума и сердца могутъ имѣть достаточно власти, чтобы побороть самонадѣянную юность, когда она уже осязаетъ въ своихъ рукахъ завѣтную цѣль — тогда, быть можетъ, Саша Кубанскій броситъ друзей, которые великодушно согласились отстаивать его независимость, и вернется добровольно; когда въ прибавку во всему, что заставило бѣжать изъ дому, его ждала новая, уже военная дисциплина… Лизавета Игнатьева написала свое письмо только потому, что это было послѣднее, что ей оставалось сдѣлать. Съ тѣмъ вмѣстѣ, она послала ему всѣ деньги, какими могла располагать въ эту минуту.
Что выйдетъ изъ всего этого? Какія мѣры приметъ таинственный Максъ Зандеръ, о которомъ всѣ свѣденія матери были такъ скудны и загадочны? Разсчитывалъ ли онъ на вѣроятность такого исхода или же легкомысленно вѣрилъ, заодно съ мальчикомъ, что отецъ отступится отъ него, какъ только убѣдится, что это не ребяческая выходка, а дѣйствительно нѣтъ надежды вернуть его на торный путь… Что, если онъ на это не разсчитывалъ?.. если бѣглеца сейчасъ же розыщутъ и водворятъ подъ родительскимъ кровомъ — что будетъ тогда?!. Какимъ вернется этотъ сынъ, уже видѣвшій надъ собою занесенную руку, пройдя черезъ столько потрясающихъ впечатлѣній; этотъ сынъ, порвавшій съ ненавистнымъ прошлымъ, у котораго вырвутъ его единственную надежду начать другую жизнь, найти новое будущее, въ другой, чужой средѣ излечиться отъ всѣхъ тѣхъ увѣчій и недуговъ, которыми успѣло надѣлить его неудачное дѣтство?… Какъ оправляются, да и оправляются ли люди отъ подобныхъ ударовъ?
Задача Лизаветы Игнатьевны кончена. Ей нечего больше пробовать, чтобы заставить отца испугаться этой перспективы, задуматься хотя на минуту надъ собственной готовностью взять на одну свою отвѣтственность подобную судьбу. Совсѣмъ напротивъ! Онъ ей же твердилъ о долгѣ, о родительскихъ обязанностяхъ, которыя она понимаетъ такъ извращенно, какъ не понимаетъ ихъ навѣрное ни одна другая мать въ здравомъ умѣ. Анатолій Петровичъ только-что не говорилъ женѣ въ глаза, что ее остается запереть въ сумасшедшій домъ. Однажды, въ разговорѣ съ Ханайскимъ, пріятели совершенно логически пришли къ заключенію, что въ сущности это было бы благополучіемъ для цѣлой семьи… Боже мой! какъ будто только тотъ помѣшанный, кто говорить прямыя несообразности или жуетъ сѣнную труху!.. Развѣ не безуміе изнывать цѣлую жизнь, не ставить ни въ грошъ самыя несомнѣнныя земныя блага, оплакивать то, чему всѣ радуются, и не бояться ничего, что приводитъ другихъ въ отчаяніе?..
Послѣ двадцатидвухлѣтняго брака, эти двое людей теперь меньше, чѣмъ когда-нибудь способны были понимать другъ друга. Прежде была еще гибкость молодости, ея способность нечувствительно воспринимать чужое и поступаться своимъ, цѣла была свѣжесть чувствъ и равновѣсіе всѣхъ сторонъ характера. Теперь, въ каждомъ, его преобладающія черты успѣли развиться до неестественныхъ размѣровъ на счетъ всего другого, что погибло, умерло въ зародышѣ или отжило свой вѣкъ… Теперь идеализмъ жены переходилъ подчасъ въ экзальтацію, а ея душевная чистота на каждомъ шагу граничила уже съ суровымъ аскетизмомъ, который не можетъ быть нормальной атмосферой для юной, едва поднимающейся жизни… Теперь несомнѣнное, реальное несчастіе этого существованія было очень близко отъ болѣзненной, мрачной меланхоліи, уже не оставляющей возврата къ свѣту, убивающей самую способность забыть невозвратное, помириться съ непоправимымъ и вздохнуть вольно въ измѣнившихся, лучшихъ условіяхъ…
На взглядъ Анатолія Петровича это имѣло все меньше и меньше общаго съ обыкновеннымъ здравымъ смысломъ. Съ своей стороны и характеръ мужа утрачивалъ съ годами то, что было въ немъ привлекательнаго — остроумную веселость и незлобивое добродушіе беззаботной натуры… Въ сѣдѣющемъ старикѣ, въ отцѣ взрослыхъ дѣтей это становилось только вздорнымъ легкомысліемъ; изъ-за облетѣвшихъ блестокъ выглядывалъ весь безусловный эгоизмъ мелкой натуры человѣка, не принесшаго за цѣлую жизнь ни одной жертвы, не видавшаго въ ней ничего, кромѣ погони за личными радостями и наслажденіями. Отъ того, что условія жизни слагались тяжело и не въ его вкусѣ, Анатолій Петровичъ тоже познакомился, волей-неволей, съ недовольствомъ, въ немъ развивалась ворчливость и брюзгливость, чуть только обстоятельства слагались не такъ, какъ онъ желалъ… Беззаботность молодого красавца, которому все улыбалось, смѣнилась вполнѣ яснымъ сознаніемъ безотраднаго будущаго и самымъ непреклоннымъ стремленіемъ направлять всѣ фазы семейной жизни сообразно собственнымъ интересамъ. Состояніе жены прожито. Разсчитывать можно только на замужество дочери, да на служебную карьеру сына… Для него это было такъ же неизбѣжно, какъ необходимость жить, пока Богъ не пошлетъ смерти!.. Для людей, весь вѣкъ только лелѣющихъ свою особу, увильнувшихъ благополучно отъ всего, на что расходуются безъ разсчета человѣческія силы, для счастливцевъ, до сѣдыхъ волосъ спящихъ безъ просыпа и при всякихъ обстоятельствахъ кушающихъ съ одинаковымъ аппетитомъ, — для нихъ старость не угрожаетъ быстрымъ и внезапнымъ упадкомъ силъ, когда рухнетъ могучій рычагъ вѣчно напряженныхъ нервовъ, придающій обманчивую и недолговѣчную силу другимъ, противуположнымъ натурамъ… Ихъ мирная старость похожа на долгій, ясный закатъ. У Анатолія Петровича впереди еще много интересовъ, желаній и потребностей, которыя поглотятъ не мало матеріальныхъ средствъ, и не станетъ же онъ и въ самомъ дѣлѣ добывать ихъ самъ на склонѣ дней своихъ, если благополучно прожилъ безъ этого лучшую половину своей жизни?..
Была ли какая-нибудь возможность поладить этимъ двумъ людямъ, изъ которыхъ одинъ все больше отрывался отъ жизни, а другой цѣплялся за нее всѣми своими силами?.. Но теперь это больше уже не ихъ личная жизнь — уступки за свой счетъ, рискъ на свой страхъ. Теперь ареной ихъ столкновеній становились чужія существованія… Нести всѣ послѣдствія придется другимъ и эхо этихъ столкновеній, быть можетъ, отзовется далеко впереди въ совсѣмъ другой уже жизни, когда ихъ кости будутъ мирно тлѣть въ землѣ… А! какая сложная, страшная и безотрадная задача — человѣческая жизнь!..
У Кубанскихъ эти дни была не жизнь, а каторга. Часы медленно ползли подъ смутнымъ и ужаснымъ гнетомъ критическихъ положеній, когда сумятица чувствъ и мыслей не оставляетъ возможности сознавать ясно, что дѣлается кругомъ… Привычная форма жизни слагается сама собой, безъ того, чтобы люди могли потомъ припомнить, что именно они дѣлали, что говорили, съ кѣмъ видѣлись…
Всѣмъ случайнымъ посѣтителямъ отказывали, подъ предлогомъ Жениной болѣзни; пріѣзжалъ только докторъ и, не странно ли? оттого только, что форма жизни соблюдалась: совершались обычныя работы, столы накрывались и убирались въ урочные часы, люди причесывались, одѣвались, двигались, что-то дѣлали — отъ одного этого внѣшняго благообразія, даже и человѣкъ, привыкшій наблюдать, не замѣчалъ ничего чрезвычайнаго въ своихъ давнишнихъ кліентамъ. Онъ считалъ, что они опечалены болѣзнью бѣдненькой горбуньи; и нарочно старался развлекать Надю дружескими шуточками и подкрѣплять Лизавету Игнатьевну разсказами о чужихъ болѣзняхъ и потеряхъ, что, онъ зналъ по опыту, необыкновенно какъ примиряетъ огорченныхъ людей съ ихъ собственной долей…
Ханайскій въ это время безпрестанно видѣлся со своимъ будущимъ тестемъ; онъ заѣзжалъ за новостями или ждалъ его къ себѣ, заинтересованный, живѣйшимъ образомъ, исходомъ дѣла, и считая, что Кубанскаго необходимо поддерживать и какъ можно меньше оставлять одного, подъ давленіемъ безумныхъ фантазій жены и вкрадчивыхъ просьбъ Нади. Къ удивленію отца и жениха, дѣвушка не становилась на этотъ разъ на ихъ сторону, а также преслѣдовала отца просьбами отступиться на время отъ Саши. Надя была совершенно искренно увѣрена, что онъ и самъ очень скоро опомнится и тогда не будетъ никакого труда вернуть его. Ей очень хотѣлось избавить брата отъ всего, что могло угрожать ему въ эти первыя горячія минуты — но на этотъ разъ и просьбы Нади были такъ же напрасны, а только раздражали еще больше Кубанскаго.
Изъ всей семьи одна больная Женя ничего не знала и продолжала жить, поглощенная всецѣло собственными трогательными заботами, преслѣдуя упрямо свои далекія цѣли въ тѣ минуты, когда догорали ея послѣднія силы… Такъ уходили послѣднія мгновенія, которыя могли бы еще принести ей какую-нибудь мимолетную радость… Не было никакого способа обрадовать чѣмъ-нибудь, позабавить, развлечь какъ-нибудь несчастнаго ребенка — ее только сердили всѣ подарки, не предназначавшіеся для пользы ея образованія; однѣ книги она схватывала съ жадностью и любила даже просто смотрѣть на нихъ въ минуты отдыха, перебирать листы тонкими, безкровными пальчиками, любоваться красивыми пестрыми переплетами… Больную нельзя было побаловать любимымъ лакомствомъ, нѣжными фруктами, какимъ-нибудь кушаньемъ, которое она прежде любила и страдала оттого, что оно было запрещено ей — у Жени не было аппетита, она бы и не вспомнила, что надо ѣсть, если бы ее не кормили насильно… Когда ей приносили цвѣты, напоминавшіе о просторѣ и свободѣ, Женя смотрѣла на нихъ равнодушно: она такъ мало была знакома съ просторомъ и свободой, вѣчно связанная больничнымъ режимомъ и собственнымъ безсиліемъ!..
На всѣ вопросы матери: чего бы ей хотѣлось? что было бы ей пріятно? — Женя отвѣчала всегда одно и тоже: «Начни же скорѣй заниматься со мною!» «Почитай мнѣ вслухъ!» — и это не прежнимъ робкимъ и заискивающимъ тономъ существа, сознающаго все неблагоразуміе своихъ желаній, а съ настойчивымъ и капризнымъ нетерпѣніемъ опасно больныхъ…
Лизавета Игнатьевна и Надя поочередно смѣнялись у ея постели и, глотая слезы, прочитывали сухія учебныя руководства… Несчастная не могла прислушиваться къ нимъ слегка, въ полузабытьи, какъ къ занимательнымъ сказкамъ, она сосредоточивала все свое вниманіе, держала себя въ постоянномъ утомительномъ напряженіи и все-таки чувствовала себя неудовлетворенной, была вѣчно недовольна… Никто и ничто другое не интересовало Женю. Она не справлялась больше о здоровьѣ матери, которое всегда, бывало заботило ее, какъ больного человѣка, не замѣчала ея убитаго лица… Она не интересовалась свободой, забыла, что недавно произошло что-то съ Сашей, не замѣчала что вовсе не видитъ его… Она больше не спрашивала даже о Штаркѣ, котораго такъ желала видѣть въ началѣ болѣзни… Никто и ничто живое не существовало для Жени. Она мысленно витала по цѣлому земному шару, жила въ минувшихъ вѣкахъ… Она изучала нравы кровожадныхъ звѣрей и красоты тропической флоры… Она пугалась ужасовъ междоусобныхъ войнъ и жестокости религіозныхъ гоненій и своими дѣтскими устами произносила суровыя, строгія истины религіозныхъ поученій…
Женя угасала, обложенная книгами, тетрадями, атласами, глобусами. Ей принуждены были даритъ перочинные ножички, красивыя чернильницы, серебряные карандаши, всевозможные учебные приборы, вызывавшіе румянецъ удовольствія на ея тающія черты, улыбку благодарности на прилежныя, вѣчно занятыя губки. Женя умирала, окруженная все такими прочными, долговѣчными вещами!..
Это было зрѣлище, раздирающее душу… Несчастная Лизавета Игнатьевна переживала свою горькую потерю въ самой необыкновенной, самой мучительной формѣ, какую только могла принять смерть тринадцатилѣтней дѣвочки…
…Вечеромъ третьяго дня послѣ исчезновенія Саши, Анатолій Петровичъ присѣлъ къ своему письменному столу и набросалъ коротенькую докладную записку; послѣ этого онъ одѣлся и поѣхалъ въ высшую полицейскую инстанцію.
XII.
правитьВъ столярной мастерской Іоганна Зандера, бодрая трудовая жизнь шла своимъ обычнымъ порядкомъ. Только дорогой гость хозяйской семьи зажился на этотъ разъ дольше обыкновеннаго, да поступилъ новый ученикъ, появленіе котораго никому, впрочемъ, не бросилось въ глаза за предѣлами самаго заведенія, потому что онъ никуда не выходилъ; онъ не показывался даже на дворѣ, куда отъ времени до времени юная команда вырывалась съ визгомъ и криками, чтобы размять ноги и покататься по снѣгу въ веселой потасовкѣ.
Когда, черезъ нѣсколько дней, старшій дворникъ заглянулъ въ мастерскую и, замѣтивъ новое лицо, выразилъ свое недоумѣніе — старый нѣмецъ самымъ хладнокровнымъ образомъ переложилъ свою трубочку изъ одного угла рта въ другой и досталъ изъ стола его видъ для прописки. Ученикъ съ польскимъ именемъ оказался сиротой, уроженцемъ польскихъ губерній.
Въ дѣлѣ онъ выказывалъ необычайно быстрые успѣхи и предавался своимъ обязанностямъ съ такимъ безмѣрнымъ усердіемъ, что самъ хозяинъ бывалъ вынужденъ останавливать его. Всѣ первыя ночи, не смотря на жестокую усталость, онъ былъ не въ состояніи сомкнуть глазъ, такъ у него ныла спина и болѣли руки… Одинъ день пришлось даже цѣликомъ проваляться на нарахъ, потому что не было физической возможности держаться на ногахъ отъ злѣйшей головной боли.
Вся артель была когда-то дружна съ пріятелемъ хозяйскаго сынка, который оживлялъ и развлекалъ ее своими посѣщеніями; — принявъ въ свою среду новаго товарища, она была живѣйшимъ образомъ заинтересована столъ безпримѣрнымъ случаемъ и выказывала самую искреннюю готовность содѣйствовать благополучному проведенію дѣла черезъ всѣ угрожавшія ему опасности. Въ первый же день Максъ Зандеръ подробно изложилъ компаніи, какъ стоитъ дѣло, и заключилъ свою рѣчь гордымъ воззваніемъ къ ея благородству и товарищескому духу. Съ того самаго дня въ настроеніи мастерской проглядывало что-то несовсѣмъ обычное: смѣсь серьезной озабоченности и затаеннаго одушевленія. То смѣхъ и остроты однимъ взрывомъ охватывали цѣлую комнату, то вдругъ падали безъ всякой причины, смѣняясь раздумьемъ. Ссоры и пререканія кончались тотчасъ же, быстрымъ и рѣшительнымъ вмѣшательствомъ собственной власти:
— Ну, да, — ори громче!.. ишь, глотку дерутъ, анаѳемы!.. дворника захотѣлось? — поднимался чей-нибудь негодующій голосъ, и маленькіе драчуны безпрекословно умолкали или же продолжали перебраниваться вполголоса и надѣлять другъ-друга молчаливыми тумаками…
Каждый разъ, когда звенѣлъ входной колокольчикъ, кто-нибудь подскакивалъ въ двери, чтобы справиться, кто пришелъ.
— Заказчикъ, — докладывалъ онъ лаконически и поднятая головы снова опускались надъ работой…
Новаго ученика, Стасю, учили всѣ наперерывъ, чего онъ, впрочемъ, всячески норовилъ избѣгнуть; онъ все порывался съ первыхъ шаговъ усвоить себѣ спокойную солидность опытнаго работника, котбрая окончательно сдѣлалась его идеаломъ во образѣ красиваго подмастерья Ивана.
Ученикъ Стася не имѣлъ, казалось, ничего общаго съ хозяйскимъ сыномъ Павлушей — самое большее, если они издали кивали другъ другу головами. Примѣрный ученикъ былъ задѣтъ живѣйшимъ образомъ во всѣхъ своихъ патентованныхъ понятіяхъ. Въ немъ закипало высокомѣрное негодованіе маленькаго существа, своими симпатіями заранѣе уже пріурочивающаго себя къ тѣмъ, на чьей сторонѣ сила и право — тянущаго ко всему, передъ чѣмъ разстилается гладкая дорога, а потому неспособнаго совершенно сочувствовать другимъ, которымъ очевидно никто не мѣшалъ, еслибъ они захотѣли, такъ же вѣрно, хотя, быть можетъ, и медленно, придвигаться въ столь же жирнымъ приманкамъ и опредѣленнымъ цѣлямъ. Кого винить, коли существуютъ глупцы, не понимающіе собственной пользы и увлекающіеся всѣмъ тѣмъ, что Павлуша, при недостаточной гибкости своего ума, охарактеризовалъ разъ навсегда однимъ общимъ именемъ «выходовъ». Въ томъ ненавистномъ выраженіи, съ какимъ этотъ мальчикъ произносилъ свое слово, уже проглядывала непримиримая вражда уравновѣшенныхъ и ограниченныхъ натуръ ко всему, что бьетъ черезъ край и не хочетъ признавать размежеванныхъ границъ, что способно, быть можетъ, взлетѣть въ свѣтлую высь, но рискуетъ и шлепнуться въ темную глубь — не можетъ только мѣрно и неуклонно придвигаться каждый день на одну минимальную величину болѣе въ цѣли, которая съ перваго шага уже видна вся, какъ на ладони. Эти счастливцы, избравшіе благое и которымъ успѣхъ всегда обезпеченъ, обыкновенно такъ пристрастны и неумолимы къ своимъ противникамъ, такъ ревниво слѣдятъ за ихъ успѣхами и за ихъ паденіями — какъ оно было бы гораздо понятнѣе въ томъ случаѣ, если бы они могли питать въ глубинѣ души безотчетную и невольную зависть въ перипетіямъ этихъ существованій, столь отличныхъ отъ ихъ собственнаго. Во всякомъ случаѣ, чего-то они да не могутъ простить имъ!
Бывшіе товарищи вовсе не вступали ни въ какія объясненія. На другой день послѣ водворенія въ мастерской Стаси, въ хозяйской горницѣ, обнесенной невидимой, но заповѣдной границей для всего подначальнаго населенія — между старшимъ братомъ и гимназистомъ произошелъ очень горячій и продолжительный разговоръ, смыслъ котораго остался для всѣхъ тайной; только отдѣльныя, жаркія восклицанія этого спора долетали до слуха новичка, который все время продолжалъ свою работу вмѣстѣ съ другими. Павлуша вышелъ изъ этого объясненія красный, какъ ракъ, съ насупленными бровями и раздувающимися ноздрями; онъ прошелъ прямо за свою перегородку, гдѣ вся книжная премудрость такъ прочно и правильно укладывалась въ его голову подъ свистъ пилъ и стукъ топоровъ. Максъ ушелъ изъ дому.
Самъ Іоганнъ Зандеръ былъ крайне сосредоточенъ и, странно, необыкновенно какъ снисходителенъ въ ошибкамъ и провинностямъ, которымъ никогда не оказывалъ потворства, а всегда напротивъ, требовалъ отъ всѣхъ самой педантической исправности. Старый мастеръ какъ будто потерялъ на время способность принимать близко въ сердцу текущія дѣла; въ своемъ упорномъ молчаніи онъ точно раздумывалъ надъ тѣмъ, что онъ сдѣлалъ… ждалъ исхода…
Среди всеобщаго молчаливаго соглашенія не касаться въ разговорахъ «дѣла», одна только Марья Лукьяновна, по женской слабости, не выдерживала характера и отваживалась на какое-нибудь замѣчаніе, выдававшее все ея неодобреніе и страхъ. Но и ее сейчасъ же останавливало рѣзкое замѣчаніе мужа или выразительный взглядъ сына.
Недѣля подходила въ концу. Однажды поутру въ мастерскую зашелъ, съ портфелемъ подъ мышкой, самъ надзиратель полицейскаго участка и потребовалъ провѣрки всѣхъ живущихъ и работающихъ въ заведеніи. Надзиратель давно зналъ почтеннаго нѣмца и самымъ дружескимъ образомъ сообщилъ ему о циркулярномъ предписаніи, касающемся всѣхъ столичныхъ мастерскихъ, и разсказалъ необыкновенный случай, вызвавшій такое распоряженіе. Ближайшая власть пофилософствовала самымъ разумнымъ образомъ на тэму современныхъ безобразій и, въ знакъ своего довѣрія къ благонадежности столь солиднаго и просвѣщеннаго мастера, соблаговолила проглотить стаканъ кофе съ прекрасными густыми сливками.
По окончаніи этого визита въ затихшей мастерской вспыхнуло единодушное, одушевленное веселье, точно яркое солнце брызнуло разомъ жаркими лучами изъ-за разлетѣвшихся тучъ. Марья Лукьяновна снова начала улыбаться, а маленькая Бетхенъ отважилась даже попрыгать черезъ свою веревочку по большой комнатѣ, чего она очень давно ужъ не дѣлала.
Павлуша, вернувшись изъ гимназіи, сейчасъ же замѣтилъ прояснившуюся атмосферу и позвалъ въ себѣ за перегородку своего очередного докладчика. Въ послѣдовавшемъ затѣмъ несложномъ разсказѣ блистало самое злорадное торжество и такъ живо изображено было въ лицахъ, гдѣ сидѣлъ, какъ смотрѣлъ и какъ принялъ стаканъ съ кофе важный посѣтитель, весь разсказъ былъ такъ подробенъ и такъ образенъ, что Павлуша все равно какъ бы и самъ присутствовалъ при этой знаменательной сценѣ. Но, къ удивленію оратора, все это мало подѣйствовало на его ученаго слушателя.
— Увидимъ еще, — резонировалъ осторожный гимназистъ такимъ недовѣрчивымъ тономъ, что юный демократъ проникся живѣйшимъ негодованіемъ.
— Чего увидимъ? съѣли кукишь съ масломъ и все!..
Стася въ этотъ день измѣнилъ своему всегдашнему прилежанію и часто останавливался надъ работой, погруженный въ внезанную глубокую задумчивость.
— Wart nun: wenn die Noth am höchsten — dann ist Gott am nächsten, — услыхалъ онъ въ одну изъ подобныхъ минутъ за своей спиной ласковый голосъ стараго хозяина.
Стася энергично встряхнулъ головой и теплый лучъ промелькнулъ въ его мрачныхъ глазахъ.
…Прошла половина и второй недѣли самымъ мирнымъ образомъ. Общее напряженіе стало замѣтно ослабѣвать — оптимизмъ, столь свойственный всему живущему, мало-по-малу вступалъ въ свои права. Уже разъ-другой, въ отсутствіе хозяина, разыгрывалась настоящая лихая схватка, такъ что самъ старшій дворникъ счелъ нужнымъ явиться унять по-своему сорванцовъ. Хозяинъ опять началъ покрикивать и угрожать штрафами. Максъ ходилъ съ поднятой головой и шутилъ свои веселыя шутки.
И среди такого-то прекраснаго настроенія послѣ обѣда, когда въ комнатахъ еще царилъ мирный запахъ щей и лука, колокольчикъ входной двери зазвенѣлъ энергичнѣе обыкновеннаго и во второй разъ появился знакомый надзиратель, но на этотъ разъ не одинъ, а въ сопровожденіи еще одного, никому неизвѣстнаго чина полиціи. Сзади него выступалъ помощникъ, взиравшій такъ строго, точно онъ въ первый разъ въ жизни переступалъ порогъ, а не справлялъ въ этой мастерской всѣхъ домашнихъ подѣлокъ, неизбѣжныхъ въ каждомъ семейномъ обиходѣ. Это было, какъ говорится, снѣгъ на голову. Короткое, но очень явное смущеніе перебрало по-очереди всѣхъ присутствующихъ…
Послѣдовавшая за этимъ сцена была несравненно продолжительнѣе и гораздо торжественнѣе первой, но и она также близилась уже къ желанному концу; на лицахъ посѣтителей проступало досадное недоумѣніе людей, путающихся въ потьмахъ, какъ вдругъ неизвѣстный и, очевидно, самый важный изъ нихъ, возымѣлъ внезапное желаніе осмотрѣть всю квартиру, предварительно освѣдомившись у Зандера, дорого ли платить онъ за нее въ годъ.
Въ комнатѣ Марьи Лукьяновны онъ столкнулся съ Максимомъ, который, не будучи въ мастерской, лишенъ былъ возможности сойти за знакомаго кліента, завернувшаго осмотрѣть свой заказъ.
Изящный молодой человѣкъ оказался родственникомъ г-на Зандера, только-что пріѣхавшимъ изъ-за границы; онъ смотрѣлъ настоящимъ бариномъ и его заграничный паспортъ, оказавшійся въ карманѣ, былъ въ совершенномъ порядкѣ; онъ отвѣчалъ на всѣ вопросы очень охотно и любезно. Тѣмъ не менѣе, присутствіе его въ задней комнатѣ мастерской смущало опытный глазъ и начинало раздражать то особаго рода чутье, которое обыкновенно вовсе несвойственно человѣку, но имѣетъ способность развиваться въ немъ отъ извѣстнаго рода профессій, направленныхъ спеціально на выслѣживаніе себѣ подобныхъ, какія бы разнообразныя формы ни принимали эти профессіи — отъ наиболѣе возвышенныхъ, до самыхъ постыдныхъ, будетъ ли то низкая и презрѣнная роль продажнаго шпіона, или высокая и нелицепріятная обязанность стража общественной совѣсти, или даже трудная и самоотверженная миссія врача страждущаго человѣческаго духа, уклоняющагося подчасъ такъ искусно и ловко отъ всѣхъ наблюденій собственныхъ спасителей.
Чѣмъ дольше длилось объясненіе, тѣмъ больше посѣтитель поражался превосходнымъ русскимъ языкомъ загадочнаго иностранца; но когда онъ пожелалъ разслѣдовать такую странность — молодой человѣкъ внезапно потерялъ терпѣніе и спросилъ, по какому праву его, случайнаго гостя, подвергаютъ подобному допросу?
— По праву лица, исполняющаго свои служебныя обязанности, — былъ сухой отвѣтъ. — Впрочемъ, мы теперь не станемъ больше безпокоить васъ разспросами, но попросимъ завтра утромъ явиться въ канцелярію.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, — раскланялся не безъ ироніи Максъ.
Они вмѣстѣ вернулись въ мастерскую. Непрошенные гости удалялись… какъ вдругъ подозрительный собесѣдникъ молодого Зандера, заинтересованный до послѣдней степени, возымѣлъ одну изъ тѣхъ внезапныхъ творческихъ мыслей, какія имѣютъ свойство осѣнять иногда людей съ сильно развившимся добавочнымъ чувствомъ; онъ схватилъ за плечо перваго попавшагося маленькаго ученика, повернулъ его лицомъ въ молодому человѣку, на порогѣ выжидавшему ихъ удаленія, и проговорилъ повелительно:
— Скажи мнѣ сію минуту, кто этотъ господинъ и какъ его зовутъ?
Въ комнатѣ воцарилось гробовое молчаніе. Мальчикъ побѣлѣлъ какъ листъ и трясся точно въ лихорадкѣ.
— Ну???
— Это… это… — лепеталъ несчастный, — да вѣдь это господинъ Максъ, сынъ нашего хозяина!..
Тогда молодой человѣкъ вышелъ на середину комнаты и проговорилъ спокойно:
— Прошу васъ отпустить этого бѣднягу. Онъ сказалъ правду: я дѣйствительно не родственникъ, а сынъ Іоганна Зандера — Максимъ Зандеръ, прусскій подданный. Нѣкоторыя, чисто личныя, причины вынуждаютъ меня невсегда охотно называть свое имя. Я буду имѣть честь явиться завтра въ девять часовъ утра въ канцелярію, чтобы изложить ихъ совершенно чистосердечно.
Посѣтители мастерской были въ большомъ затрудненіи. Неожиданный загадочный случай очевидно не имѣлъ ничего общаго съ ихъ настоящимъ порученіемъ, а въ тонѣ и наружности красиваго молодого человѣка было столько достоинства и искренности… Къ тому же имя Максима Зандера ничего не напомнило имъ, а прусскій подданный не могъ претендовать на ихъ исключительное вниманіе въ то время, когда у нихъ на шеѣ собственное спѣшное дѣло, и безъ того уже начинавшее награждать ихъ начальническими понуканіями и выговорами. Представители власти вполголоса обмѣнялись своими мнѣніями.
— Милостивый государь! мы вынуждены обязать васъ подпискою во всякомъ случаѣ явиться завтра къ девяти часамъ утра, для разъясненія столь темнаго дѣла.
— Господа, я сказалъ уже, что явлюсь.
…Колокольчикъ прозвенѣлъ… Шаги удалялись… извощичьи сани отъѣхали отъ воротъ… Испуганная мастерская не понимала еще, можно ли ей перевести духъ или приходится вернуться къ самымъ мрачнымъ опасеніямъ.
— Чего зѣваете?.. За дѣло!.. ну?!.. Мало еще времени пропадаетъ въ чорту съ этими проклятыми исторіями?!.. Живо у меня!.. — загремѣлъ грозный голосъ старика Зандера.
Въ кухнѣ громко рыдала Марья Лукьяновна. Стася стоялъ, прислонившись спиною въ стѣнѣ и уронивъ голову на грудь. Максимъ взялъ его за руку и ввелъ въ комнату матери.
— Выслушай меня, Саша, — заговорилъ онъ, положивъ обѣ руки ему на плечи и глядя пристально въ взволнованное юное лицо: — я долженъ уѣхать съ первымъ поѣздомъ, который отходитъ изъ Петербурга. Хотя мнѣ и не угрожаетъ никакая серьезная опасность, но и ждать, кромѣ непріятностей, нечего. Хочешь ты ѣхать со мною?
Мальчикъ отшатнулся и впился въ него пораженными глазами.
— Подумай хорошенько. Я не могу сказать, когда тебѣ можно будетъ вернуться, во всякомъ случаѣ не скоро. Но теперь тебя непремѣнно разыщутъ и, я думаю, что сейчасъ-же. Я почти даже увѣренъ, что возьмутъ сегодня ночью. Остается одно — увезти тебя съ собою. Мы успѣемъ, да и поѣдемъ не прямо, а опишемъ добрый крюкъ по южнымъ дорогамъ. Вѣдь бѣглецъ всего безопаснѣе въ вагонѣ, да на лихомъ конѣ! — закончилъ онъ ободряющей шуткой.
Грубая синяя блуза неровно и сильно колыхалась на груди Стаси. Онъ бросалъ быстрые, блестящіе, испытующіе взгляды.
— Ты не рѣшаешься… боишься? — спросилъ Зандеръ, ласково понижая голосъ.
— Я?.. не рѣшаюсь?.. боюсь?! О-о!.. — воскликнулъ Стася. — Вотъ что… — уцѣпился онъ судорожно за рукавъ его платья: — я не долженъ такъ пользоваться вашимъ великодушіемъ… Это очень дорого станетъ везти съ собой еще другого… Я не знаю, когда мать отдастъ вамъ эти деньги…
— А! а! это недурно, что ты такъ практиченъ! — ловко скрылъ Максъ свое впечатлѣніе подъ беззаботнымъ смѣхомъ. — Не безпокойся объ этомъ: денегъ у меня хватитъ и я не привыкъ думать объ нихъ, когда дѣло идетъ о чьей-нибудь безопасности.
— Ну, а что же… что же будете вы дѣлать со мною тамъ? вѣдь я ужасно стѣсню… свяжу васъ? — допрашивалъ по прежнему Стася и его тонкія ноздри раздувались во всю ширь и брови приподнимались мучительно, какъ у человѣка, которому его каждое слово стоитъ неимовѣрныхъ усилій.
— Что буду я дѣлать? — пожалъ плечами Максъ, — но, Боже мой, ничего ровно! Я вовсе не думаю, что беру на себя обузу. Я только довезу тебя до мѣста и опредѣлю такимъ же ученикомъ въ самую лучшую столярную мастерскую, какая отыщется. Вѣдь ты, надѣюсь, не совсѣмъ еще забылъ нѣмецкій языкъ?
Тутъ случилось то, чего Максъ не могъ предвидѣть никакимъ образомъ.
Стася схватилъ его руку и страстно прижалъ ее къ своимъ губамъ.
XIII.
правитьВъ десять часовъ утра, кучеръ Ханайскаго привезъ Анатолію Петровичу слѣдующую лаконическую записочку:
«…Любезный другъ! Пріѣзжайте ко мнѣ непремѣнно прямо отъ вашего кофе… — Э. X.»
Кубанскій сейчасъ же рѣшилъ, что Эрастъ Степанычъ, по всей вѣроятности, имѣетъ сообщить ему что-нибудь интересное по поводу исчезновенія Саши и Максима Зандера. Внезапное обнаруженіе пропавшаго гимназиста во образѣ ученика Стаси, но для того только, чтобы тутъ же сознать его надежнѣйшимъ образомъ ускользнувшимъ изъ рукъ, это событіе произвело одинаково сильное, хотя и противоположное, впечатлѣніе на отца и мать. Анатолій Петровичъ не зналъ, что придумать и куда броситься въ своей безсильной ярости, Лизавета Игнатьевна съ облегченіемъ перевела духъ послѣ двухнедѣльной пытки… Знать Сашу хотя и далеко, но въ надежныхъ дружескихъ рукахъ, обрѣтшимъ, наконецъ, то нравственное спокойствіе, котораго слишкомъ давно уже не знала его дѣтская душа, не было ли это истиннымъ счастіемъ въ такія минуты, какія предстояло еще переживать его матери?..
Въ ожиданіи если не утѣшительныхъ, то всячески интересныхъ извѣстій, Кубанскій поспѣшилъ отправиться на зовъ своего пріятеля. Эраста Степаныча онъ нашелъ въ его небольшомъ, но очень комфортабельномъ кабинетѣ, въ той маленькой холостой квартиркѣ, которую онъ занялъ внизу, пока въ бель-этажѣ заканчивались приготовленія къ пріему молодой хозяйки. Онъ прохаживался взадъ и впередъ по толстому мягкому ковру, застилавшему всю комнату, въ утреннемъ пиджакѣ, на нѣжнѣйшихъ бѣлыхъ мерлушкахъ, въ какія онъ, надо думать, не имѣлъ нужды кутаться лѣтъ десятокъ тону назадъ… Онъ показался Кубанскому какъ-то особенно желтымъ и помятымъ.
— Что это?.. нездоровы, кажется?..
— Н-да… есть тотъ грѣхъ, — процѣдилъ хозяинъ сквозь зубы.
Съ предупредительностью, не совсѣмъ обычной въ это послѣднее время ихъ почти уже родственной близости, Эрастъ Степанычъ усаживалъ гостя на прекрасномъ турецкомъ диванѣ, пододвинулъ подушку и велѣлъ принести стаканъ кофе съ fine champagne, какъ любилъ Анатолій Петровичъ.
— Я только сію минуту;отъ кофе… Что это вы столько хлопочете! — приговаривалъ гость, пріятно удивленный, но въ то же время нѣсколько озабоченный вовсе не веселымъ и не любезнымъ выраженіемъ его лица.
Когда все было исполнено и душистый дымокъ превосходной сигары довершилъ любимый кейфъ нареченнаго тестя, Эрастъ Степанычъ присѣлъ въ письменному столу и повертывая въ рукахъ какой-то надорванный конвертикъ, объявилъ, что онъ желалъ видѣть Анатолія Петровича по одному дѣлу, въ которомъ вполнѣ разсчитываетъ на его расположеніе и помощь…
Кубанскому показалось, что всѣ эти приготовленія обѣщаютъ, мало хорошаго, и онъ съ безпокойствомъ ждалъ дальнѣйшихъ поясненій.
— Дѣло вотъ въ чемъ, mon très cher… Я получилъ вчера одно письмо, — Эрастъ Степанычъ похлопалъ имъ себя по рукѣ, — непріятное письмо, въ подробности котораго входить теперь нѣтъ надобности, но… оно вынудитъ, быть можетъ… то есть, я хочу сказать, оно неизбѣжно принудитъ меня уѣхать на нѣкоторое время изъ Петербурга…
Эрастъ Степанычъ остановился, а Кубанскій — весь слухъ — усиленно затягивался своей сигарой; хозяинъ взглянулъ въ его вытянутое лицо и послалъ ему черезъ столъ самый дружескій и ободряющій кивокъ:
— О, вы можете быть увѣрены, что это въ концѣ концовъ совершенные пустяки! — заговорилъ онъ оживленнѣе: — но я долженъ сознаться, что мнѣ крайне тяжело… что я даже просто думать не могу хладнокровно объ этой поѣздкѣ и о столь неожиданной разлукѣ, vous m’en passerez par amitié le ridicule, mon cher! — заторопился онъ окончательно: — но я право же имѣю самое страстное желаніе увезти съ собою вашу несравненную красавицу!..
Анатолій Петровичъ запрокинулъ голову на подушку и залился долгимъ, жиденькимъ, негромкимъ смѣхомъ, въ которомъ потонуло все напряженное безпокойство этихъ нѣсколькихъ минутъ. Это было никакъ ужъ не то, чего онъ боялся и было такъ… такъ… такъ отрадно!..
— Allez donc! vraiment vous me faites rire avec cet air fatal d’un amoureux de vingt ans!.. — шутилъ онъ самымъ очаровательнымъ образомъ.
— Но вы однако-жъ, не забывайте, мой другъ, что это вовсе не такъ просто! — воскликнулъ Ханайскій, разомъ мѣняя свой «влюбленный» видъ на самый озабоченный и неспокойный. — Я совершенно не располагаю временемъ, совершенно! и я… вы видите, я, какъ нельзя лучше, сознаю всю странность подобнаго требованія, но я желалъ бы, чтобы свадьба состоялась послѣ завтра…
Ханайскій съ шумомъ выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ стола, кинулъ въ него письмо и громко щелкнулъ ключомъ. Потомъ онъ вышелъ на середину комнаты и, запрятавъ руки въ карманы, въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ, твердо выдерживалъ испытующій взглядъ Анатолія Петровича.
Отецъ Нади прекрасно понималъ, что подъ столь внезапной и необычайной просьбой скрывается какая-то опасность… Разумѣется, ужъ не мальчишеское желаніе избѣжать разлуки вынуждало солиднаго человѣка повернуть дѣло до такой степени круто… Онъ быстро перебиралъ въ умѣ всѣ предположенія, какія прежде всего приходили въ голову, и понятно, что раньше всего онъ подумалъ о томъ, что было для него всего страшнѣе: разстройство дѣлъ?.. но, нѣтъ! такой бѣдѣ не поможешь спѣхомъ, да и всѣ пышныя, дорого стоющія приготовленія, которыя дѣлались совершенно открыто, вполнѣ опровергали это. Эрастъ Степанычъ какъ будто угадалъ его мысли.
— И это тѣмъ досаднѣе, — проговорилъ онъ, — что у меня еще далеко не все готово! Я вчера только собирался написать опять моему управляющему въ Кіевъ, по поводу передѣлокъ въ большомъ домѣ и въ оранжереяхъ, которыя составляютъ гордость этого имѣнія… Я надѣялся, что все будетъ готово… что я успѣю покончить со всѣми заботами… Mais enfin, cher ami, on fait ce que l’on peut et l’on choisit son mieux… Мы лучше ужъ вмѣстѣ похлопочемъ съ Nadine, но я не рѣшусь оставить ее… Вы сами знаете въ какомъ она мрачномъ настроеніи духа, все послѣднее время, и въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго — dans les conditions toutes déplorables où vous vous trouvez! Я нахожу даже, что она чрезвычайно какъ похудѣла…
…"Въ чемъ тутъ штука?.." — ломалъ голову Кубанскій, пропуская мимо ушей всѣ эти нѣжныя заботы. «Нѣтъ, конечно, здѣсь играли роль не деньги, которыхъ очевидно у жениха по прежнему полны карманы…»
— Voyons, mon brave, soyons francs!.. — проговорилъ Анатолій Петровичъ, поднимаясь съ дивана, не спѣша и въ сущности даже смакуя то привилегированное положеніе, въ которомъ онъ очутился такъ неожиданно. — По всей видимости это одно изъ тѣхъ деликатныхъ положеній, которыя… гм… которыя должны быть, какъ нельзя лучше понятны, à nous autres!.. Я не желаю быть нескромнымъ, je vous ménage toute question, я хочу только сказать, что съ своей стороны я не предполагаю, разумѣется, чтобы ваши сорокъ пять лѣтъ могли быть подобны… подобны безгрѣшной бѣлой страницѣ!..
Онъ разсмѣялся, очень довольный игривостью собственнаго остроумія, но Ханайскій слушалъ его все такъ же озабоченно и слегка покусывая подстриженные усы, цвѣтъ которыхъ былъ когда-то такъ зло заподозрѣнъ Сашей. Игривые намеки будущаго тестя, казалось, вовсе не были ему пріятны и нимало не щекотали его самолюбія.
— А!.. Богъ же мой, Анатолій Петровичъ!.. у насъ, какъ вы сами видите, совершенно нѣтъ времени, mais а la lettre pas on petit bout de minute à perdre! а вы еще можете шутить!.. Вы даже не сказали до сихъ поръ, обѣщаете ли вы исполнить мою просьбу?..
Анатолій Петровичъ почувствовалъ еще разъ, что дѣло нешуточное. Эрастъ Степанычъ очевидно не намѣренъ входить рѣшительно ни въ какія подробности.
— Это вещь крайне… крайне трудная!.. — отвѣтилъ онъ тоже совершенно уже серьезно, не прочь дать получше почувствовать собственное значеніе.
Но и на этотъ разъ онъ ошибся въ разсчетѣ: въ лицѣ и въ тонѣ Ханайскаго не было ничего заискивающаго, когда онъ отвѣтилъ нетерпѣливо.
— Меня право, удивляетъ, наконецъ, Анатолій Петровичъ, какъ вы не хотите понять, что это надо сдѣлать!
Это значило, безъ сомнѣнія, вести дѣло совсѣмъ уже на чистоту, но не было ничуть во вкусѣ Кубанскаго.
— Ну, теперь, я удивленъ въ свою очередь!.. — проговорилъ онъ холодно, приподнимая вверху брови. — Вы забываете, милѣйшій, что вамъ одному извѣстны важныя причины, заставляющія васъ такъ странно спѣшить, послѣ того, какъ вы сами назначили срокъ свадьбы… Вѣдь, согласитесь сами, потому только, что вамъ грустно разставаться съ Надей, я не могу еще заставить дочь позволить окрутить себя въ двадцать четыре часа!.. Вы или плохо обдумали этотъ вопросъ, или… или дѣйствительно очень ужъ встревожены вчерашнимъ письмомъ…
Анатолій Петровичъ договорилъ это съ полнымъ сознаніемъ всѣхъ преимуществъ своего положенія. Эрастъ Степанычъ слегка покраснѣлъ и дружески пожалъ ему локоть.
— Pas de dépit, mon brave… я васъ прошу! Дѣйствительно, я нѣсколько разстроенъ и, разумѣется, вы узнаете всѣ подробности, когда мы будемъ сколько-нибудь располагать нашимъ временемъ… Je vous le dois enfin! въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.
Анатолій Петровичъ почувствовалъ себя до извѣстной степени удовлетвореннымъ. Онъ, какъ отецъ, обязанъ былъ соблюсти приличіе, но въ сущности мысль, что одинъ лишь день отдѣляетъ его отъ этой свадьбы, уже стоившей ему столькихъ волненій и страховъ… эта мысль заключала въ себѣ слишкомъ много искушенія… Сложныя обстоятельства, въ которыхъ неожиданно очутился женихъ, касаются, безъ сомнѣнія, его одного и это не мальчикъ, нуждающійся въ опекѣ…
Пріятели принялись обсуждать вдвоемъ всѣ трудности свернуть такое большое дѣло въ столь короткій срокъ, но Ханайскій боялся только категорическаго отказа Нади: все остальное онъ брался выполнить вполнѣ прилично, конечно, подъ неизбѣжнымъ условіемъ — не считая сыпать деньгами во всѣ стороны.
— Вы мнѣ только уговорите ее!.. только уговорите! — повторялъ онъ Кубанскому. — Я, comme èa se dit, по гробъ жизни не забуду этой услуги… Это проклятое дѣло въ сущности отниметъ не Богъ знаетъ какъ много времени, я улажу его и мы съ Nadine отправимся прямехонько въ Парижъ… Она давно твердить, что желала бы уѣхать куда-нибудь, ну, а потомъ въ Италію, въ Римъ… Черезъ нѣкоторое время и вы также могли бы присоединиться къ намъ… Пари держу, что вы не прочь немного поразмяться и стряхнуть съ себя всѣ эти тяжелыя впечатлѣнія?..
«Тяжелыя впечатлѣнія» сейчасъ же напомнили увлекшимся собесѣдникамъ то, что еще не было за плечами и въ чемъ заключалось самое щекотливое затрудненіе для ихъ плана. Какъ уговорить Надю покинуть семью въ такую минуту, когда не сегодня, завтра должны прекратиться страданія несчастной умирающей Жени?.. Анатолій Петровичъ тутъ же смекнулъ, что достичь этого возможно не иначе, какъ повернувъ дѣло такимъ образомъ, чтобы самое затрудненіе это и разыграло роль понудительной причины…
Анатолій Петровичъ думалъ о Надѣ и столько же о Лизаветѣ Игнатьевнѣ… Цѣлая мрачная туча заботы съ каждой минутой все сильнѣе заволакивала его лицо; ему было ужъ не до игривыхъ намековъ и романическихъ подозрѣній… Пріятели разговаривали подъ конецъ лаконически и сухо, какъ люди хорошо понимавшіе и имѣвшіе всѣ основанія щадить другъ друга…
…Все это время Надя почти не видалась со своимъ женихомъ. Она никуда не выѣзжала съ самаго исчезновенія Саши; правда, что Ханайскій заѣзжалъ каждый день на нѣсколько минутъ взглянуть на нее, но, понятно, что и онъ не чувствовалъ большой охоты оставаться долго въ столь мрачной атмосферѣ… Изъ уваженія къ ихъ двойному семейному горю, Эрастъ Степанычъ отказывалъ себѣ въ удовольствіи проводить интимные вечера съ невѣстой, за что и былъ сейчасъ же вознагражденъ гораздо болѣе любезнымъ обращеніемъ Нади.
Большую часть своего времени дѣвушка проводила въ комнатѣ больной, помогая матери ухаживать за нею съ такимъ терпѣніемъ, какого никто не могъ ожидать отъ нея. Палагеюшка называла ее «умницей», отношенія съ матерью были такъ ровны и мирны, какъ никогда раньше… Но, разумѣется, у нея оставалось еще слишкомъ достаточно времени, чтобы предаваться собственнымъ унылымъ размышленіямъ.
…"Я васъ спасу…" — звучали въ ушахъ слова Штарка, такія горячія и убѣжденныя!.. Какая странная фантазія заставила его произнести ихъ? О какомъ «единственномъ найденномъ способѣ» говорилъ онъ, не справляясь даже о ея согласіи, точно и мысли не допуская, чтобы она могла воспротивиться?.. — Очевидно, Надя не могла разрѣшить этой загадки. Она вспоминала ихъ съ горечью, удивляясь, что мужчина, серьезный человѣкъ, могъ бросить на обумъ такую знаменательную фразу, подъ вліяніемъ собственнаго взволнованнаго настроенія, какой-то дикой и мимолетной игры фантазіи… Это было бы простительно развѣ женской слабости, развѣ женскому увлеченію!.. Для Нади это была «дикая фантазія» и если она вспоминала о ней, то только потому, что каждый день переживала снова въ своей памяти мучительную сцену разставанія… Это было одно единственное, первый и послѣдній проблескъ слабости, который она могла поставить ему ни счетъ…
…"Такъ вотъ что такое любовь!" — сказала себѣ Надя въ тотъ вечеръ, когда, вся разбитая, она поднялась, наконецъ, со своего кресла, выплакавъ на немъ всѣ свои слезы…
…"Мы никогда больше не встрѣтимся", — сказалъ Штаркъ и она повторяла это не какъ его слова, а какъ свое желаніе. — О, нѣтъ, нѣтъ! не надо любви, если она стоитъ слезъ! Она отлично знаетъ, знаетъ навѣрное, гдѣ наслажденія и въ чемъ радости… Ее судятъ такъ строго, такъ безжалостно, должна же она за это быть по крайней мѣрѣ довольной и веселой?! Если у нея «пустое сердце» и это-нибудь смѣетъ сказать ей это въ лицо, пусть же не болитъ оно никогда, не знаетъ вовсе мукъ этихъ другихъ… ея судей!..
Надя встряхивала своими блестящими локонами и вскидывала вызывающе заплаканное лицо, негодуя, сопротивляясь и не понимая: что-то совершилось въ ея судьбѣ и никакими усиліями воли она не принудитъ себя быть прежней, беззаботной и незлобивой Надей, съ пустымъ сердцемъ… Что-то прошло по немъ непрошенное и нежеланное… Увы! назадъ никто не воротится ни на одинъ шагъ!.. Люди живутъ: теряютъ свои иллюзіи, хоронятъ свои привязанности, страдаютъ… становятся жестче и суше, смѣлѣе и безцеремоннѣе, становятся хуже. Рѣдко, въ исключительныхъ, драгоцѣнныхъ натурахъ, горе не сушить сердца и удары судьбы возвышаютъ и облагораживаютъ душу, какъ удары тяжелаго молота очищаютъ и возвышаютъ металлъ… Это рѣдко въ людяхъ, какъ золото рѣдко въ природѣ. Всѣ на пути теряютъ свои богатства, изживаютъ свои запасы, съ которыми такъ безпечно рвутся въ дорогу, увѣренные, что и конца ей не видать, что стелется она все шире, все краше… Никто не знаетъ заранѣе, что сборы долги и радостны, но путь коротокъ и скученъ! Что послѣдняя, для всѣхъ одинаковая и неизбѣжная цѣль уже встаетъ передъ глазами, когда отважному путнику все еще кажется, что онъ дѣлаетъ свои первые шаги, когда онъ еще столъваго ждетъ для себя и не слышитъ, какъ сзади уже настигаютъ другіе, торопятъ его дать имъ мѣсто, сложить скорѣе въ лоно одной общей матери всѣ свои разочарованія, благо она великодушно, изъ вѣка въ вѣкъ, вмѣщаетъ ихъ всѣхъ, не считая!..
Надя больше не плакала столько, какъ въ первый вечеръ; но она ходила сумрачная, съ стѣсненнымъ сердцемъ, точно ни что не ждало ея впереди, точно вся жизнь пройдетъ въ этомъ уныломъ, осиротѣвшемъ домѣ, гдѣ на одномъ концѣ быстро угасала несчастная горбунья, а на другомъ стояла пустая комната Саши…
Когда Анатолій Петровичъ, вернувшись отъ Ханайскаго, приступилъ къ своей щекотливой задачѣ, онъ ждалъ всего худшаго. Ему удалось, правда, довольно удачно, придумать свои первые, вступительные шаги, но не могъ же онъ не сознавать, тѣмъ не менѣе, что никакая невѣста не останется довольна подобной свадьбой на почтовыхъ?..
Отецъ началъ съ вопроса о здоровьѣ Жени; Надя отвѣтила, что больная лежитъ съ закрытыми глазами и слушаетъ исторію крестовыхъ походовъ, теряя каждую минуту нить разсказа, но всякій разъ непремѣнно заставляя возвращаться назадъ.
— Несчастное созданье!.. — процѣдилъ онъ сквозь зубы, — даже умереть не можетъ покойно!.. Это по истинѣ раздирательная картина…. я… я совершенно не въ состояніи видѣть этого!..
Анатолій Петровичъ прошелся по комнатѣ, и круто остановился передъ Надей.
— И надо же было, чтобы все это, какъ нарочно, совпало съ твоимъ замужествомъ! Немудрено, что и сама ты начинаешь смотрѣть мрачно на вещи, а бѣднаго Эраста Степаныча мнѣ, наконецъ, ужъ жаль отъ всего моего сердца!..
Надя ничего не возразила.
— Я сейчасъ ѣздилъ къ нему, по его просьбѣ. Я взялъ на себя быть его ходатаемъ передъ тобою, моя милочка…
Отецъ придвинулъ круглую табуретку къ креслу, на которомъ она сидѣла, съ брошенной на колѣни книгой.
— …Ему необходимо уѣхать не надолго изъ Петербурга по какому-то важному дѣлу и, повѣришь ли, онъ просто никакъ не можетъ рѣшиться!..
Надя вопросительно подняла на него глаза.
— А!.. Ты очень несправедлива къ нему, мой другъ, очень! Ты послѣ узнаешь, какъ этотъ человѣкъ любитъ тебя!..
По лицу дѣвушки скользнула слабая усмѣшка; но она какъ будто зарокъ дала молчать и не помогать ему ни однимъ замѣчаніемъ.
— Онъ говоритъ, и нельзя не согласиться, что онъ совершенно правъ, что послѣ того, какъ здѣсь все будетъ кончено… Господь положитъ конецъ страданіямъ несчастнаго ребенка и этой мученицы матери, послѣ этого его положеніе будетъ еще гораздо труднѣе: ему неловко будетъ даже заикаться о свадьбѣ, когда семья невѣсты въ траурѣ! Съ другой стороны, онъ долженъ ѣхать… Не можешь же ты требовать, мой другъ, чтобы онъ… чтобы онъ пренебрегъ всѣми своими дѣлами и даже не зная срока? потому что, ты сама понимаешь, это можетъ кончиться каждую минуту, или тянуться такимъ образомъ еще нѣсколько недѣль… Въ этого рода болѣзняхъ никто ничего не знаетъ навѣрное…
Надя вспыхнула и перебросила на окно книгу съ своихъ колѣнъ.
— Эрасту Степановичу остается только предоставить это волѣ Божьей и поменьше интересоваться срокомъ чужой смерти! — отвѣтила она запальчиво.
— Tout èa est bel et bon, mon ange, — возразилъ отецъ холодно, — но никакое горе не избавляетъ еще насъ отъ обязанности входить также и въ чужое положеніе! Этому несчастію нельзя помочь, оно неизбѣжно и всѣ мы къ нему давно готовы… Если ты выйдешь замужъ раньше, то будешь чувствовать его отъ этого не менѣе живо, но ты избавишь Ханайскаго отъ щекотливаго положенія и дашь ему возможность заняться, какъ слѣдуетъ, его собственными дѣлами…
Надя подозрительно смотрѣла ему прямо въ лицо.
— То есть, какъ это… раньше? Что ты хочешь этимъ сказать?
Анатолій Петровичъ запнулся на секунду и потомъ проговорилъ очень рѣшительно:
— Эрастъ Степанычъ желаетъ, чтобы свадьба состоялась теперь же, не откладывая… главнымъ образомъ въ виду нашихъ печальныхъ обстоятельствъ… и такъ какъ онъ хочетъ уѣхать съ спокойной душой…
На лицѣ дѣвушки выражалась теперь живѣйшая тревога.
— Съ какой стати онъ вдругъ выдумалъ это?! Женя давно больна и онъ зналъ, что надежды нѣтъ…
— Ну, я ужъ этого не знаю! Онъ говорилъ о какомъ-то письмѣ, которое вынуждаетъ его ѣхать, право, не умѣю тебѣ сказать!.. Но онъ выразилъ свое желаніе такимъ настойчивымъ образомъ, что я полагалъ бы, душа моя, что ты по всей справедливости должна его исполнить…
— О, пожалуйста! Я ничего ровно не должна! Я обѣщала выйти замужъ въ началѣ мая, и ничего больше.
— Ты не считаешь, что должна если не исполнять желанія, то по крайней мѣрѣ сообразоваться съ обстоятельствами твоего будущаго мужа? — спросилъ Кубанскій строго.
Надя нетерпѣливымъ движеніемъ откинула за уши свои локоны.
— Совершенно достаточно, если я буду дѣлать это, когда онъ дѣйствительно станетъ моимъ мужемъ. Мнѣ теперь не до того и онъ могъ бы понимать это.
Анатолій Петровичъ прошелся по комнатѣ.
— Надя!.. Ты столько разъ сама говорила мнѣ, что ты желала бы, чтобы все было скорѣе кончено… Мнѣ казалось, наконецъ, я вижу вѣдь, что это неопредѣленное положеніе все больше тяготитъ тебя… Чего же ждать, дитя мое, и для чего?..
…"Чего ждать?.. для чего?".. — мысленно повторяла уныло невѣста Ханааскаго. Прежняя, недавняя Надя, конечно, не дала бы себѣ труда разсуждать, и просто отстаивала бы упрямо и своенравно свое нежеланіе; но ея новая, несносная и досадная серьезность ставила совсѣмъ непривычные вопросы, и нельзя же не отвѣчать на нихъ самой себѣ…
Ждать ей положительно нечего… Ея теперешнее состояніе невыносимо… Не лучше ли и въ самомъ дѣлѣ пожалѣть себя и положить всему этому какой-нибудь конецъ? Если она и не пылаетъ желаніемъ сдѣлаться скорѣе супругой Эраста Степаныча, то вѣдь за новой жизнью остаются всѣ ея другія преимущества… Что выгадаетъ она, оттянувъ у судьбы эти нѣсколько недѣль свободы, съ которой ей нечего дѣлать? Она не можетъ нарушить своего обязательства… Будущее должно сторицею вознаградить ее за все!.. «Выторгуйте же у судьбы побольше за вашу удивительную красоту, она стоитъ большаго!..» вспомнились ей язвительныя слова Штарка… О, да, конечно, она стоитъ не однихъ же денегъ, но и все другое: наслажденія… побѣды… любовь… жизнь, все это можно найти, только сдѣлавъ свой роковой шагъ! не здѣсь, не въ этомъ мертвомъ домѣ…
…"Мы никогда не встрѣтимся… Мнѣ все равно… Я васъ спасу!" — проносилось обрывками въ памяти, пока Надя сидѣла, зажавъ глаза рукою, вся напряженная, вся сосредоточенная въ тяжелой, глухой борьбѣ тѣхъ послѣднихъ рѣшеній, гдѣ больше уже не думаютъ, не разсуждаютъ, а только укрощаютъ свое сердце, только прислушиваются боязливо въ смутнымъ внутреннимъ голосамъ… Давно ли, давно ли шла она такъ безпечно и весело къ этой самой цѣли? Неужели это та самая дѣвушка?.. Когда же научилась она страдать, думать, бояться?..
Жизнь идетъ скачками. Надолго, на цѣлые годы, она какъ будто останавливается, движется впередъ лѣнивымъ неуловимымъ теченіемъ, едва замѣтнымъ для глаза… Не эти вялые промежутки двигаютъ впередъ, они только изнашиваютъ человѣка, увы! такъ же прозаически, такъ же механически, какъ изнашиваются вещи… Въ каждомъ существованіи найдется нѣсколько отдѣльныхъ, рѣшающихъ моментовъ, гдѣ внезапно юность перейдетъ въ зрѣлость, зрѣлость въ старость, моментовъ, которые значатъ все, когда часы имѣютъ больше значенія, нежели цѣлые годы… Жизнь хлынула стремительнымъ потокомъ: кто съ нимъ справится и устоитъ, тотъ будетъ силенъ; кто дастъ закружить и снести себя, только много позже опомнится и узнаетъ, куда именно онъ завлекъ его, непоправимо, безвозвратно… Это тѣ минуты, когда восторжествуетъ добро или зло и, сообразно этому, повернется въ ту или другую сторону все будущее, со всѣмъ, что съ нимъ сказало и для себя и для другихъ… Это минуты, когда человѣка нужно беречь, нужно быть къ нему снисходительнымъ, милосерднымъ, и когда въ тысячѣ случаевъ рѣшаетъ дѣло даже не его собственная сила или слабость, а слѣпой случай, удачное или несчастное совпаденіе, чужое самолюбіе, интересы и разсчеты, гдѣ опоздавшій поѣздъ, пропавшее письмо, ложный слухъ, все погубятъ или все спасутъ…
«…Я васъ спасу!..» Что-жъ онъ медлить? вѣдь онъ такъ увѣренно произносилъ эти слова, такъ торжественно прощалъ ее! Штаркъ ушелъ. Лизавета Игнатьевна отступилась, признавъ свое пораженіе, она мучилась уже другимъ, прикованная въ заботамъ и опасностямъ каждой новой минуты… Анатолій Петровичъ тревожно посматривалъ на дочь и съ волненіемъ ждалъ ея рѣшенія…
Когда Надя отняла руку отъ глазъ, вздохнула и обвела комнату тоскливымъ взглядомъ, словно ища, за что ей ухватиться, отецъ нѣжно взялъ ее за обѣ; руки и проговорилъ вкрадчиво:
— Ну… что же, милочка? Что ты надумала хорошаго?..
Надя посмотрѣла на него: на его сѣдѣющую голову, озабоченное лицо, постарѣвшее, осунувшееся въ треволненіяхъ и заботахъ этой зимы… Она встрѣтилась съ его заискивающимъ взглядомъ…
— Я это сдѣлаю для тебя, папа, только для тебя!.. — проговорила она горячо, поднимаясь съ своего кресла: — Эрастъ Степанычъ не имѣетъ права требовать этого и… это очень неделикатно съ его стороны, да, да!.. Ну, ужъ пусть… пусть ты, наконецъ, успокоишься!.. Мнѣ все равно, когда…
Тогда отецъ обнялъ и сталъ цѣловать ее, называя умницей и доброй. Въ сущности ей только выгодно обязать такимъ образомъ своего мужа, заручиться правомъ и отъ него при случаѣ потребовать какой-нибудь уступки… Супружество есть ничто иное, какъ рядъ взаимныхъ уступокъ и навѣрное отъ нея ихъ потребуется не много и она будетъ хорошо вознаграждена за нихъ!..
Анатолій Петровичъ, желая поскорѣе утѣшить Надю, упомянулъ о Парижѣ, о Римѣ; по обыкновенію, онъ съ первыхъ же словъ увлекся пріятными перспективами и тутъ же забылъ назидательную картину тяжелой и безмолвной Надиной борьбы. Мимо, мимо все тяжелое! всю свою жизнь этотъ человѣкъ норовилъ проскользнуть черезъ него какъ можно проворнѣе и еще никогда ему не случалось добровольно возвращаться къ чему-нибудь подобному.
— Въ самомъ дѣлѣ? въ Парижъ? — переспросила Надя оживлясь, и подъ вліяніемъ минутнаго удовольствія выслушала гораздо снисходительнѣе неожиданную вѣсть, что «скоро» означало не больше не меньше какъ послѣ завтра.
— Но онъ съ ума сошелъ, папа, да вѣдь ничего же не готово?!. Нѣтъ, это ужъ просто смѣшно!..
Она дѣйствительно усмѣхнулась, и Анатолій Петровичъ почувствовалъ, что все выиграно, что ему не будетъ слишкомъ трудно разсѣять ея колебанія.
И дѣйствительно, Надя если и не увлеклась, то почувствовала пріятное возбужденіе надвигающихся событій, перемѣнъ, важныхъ и знаменательныхъ жизненныхъ церемоній, гдѣ она будетъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Ей ударилъ въ голову тотъ «дурманъ жизни», съ которымъ ничто не сравнится для еще нежившей юности, который толкаетъ ее на самые безумные, самые раскованные шаги съ ускореннымъ пульсомъ, со взоромъ, засвѣтившимся любопытствомъ.
— Удивительно! какъ же онъ все успѣетъ? — приговаривала она, посмѣиваясь.
— Не безпокойся, не безпокойся! все будетъ! все необходимое. Ну, а остальное ты ужъ сама, какъ захочешь… Зачѣмъ же дѣлать здѣсь приданое, когда за границей все и лучше, и дешевле. Вотъ тебѣ и занятіе для Парижа!
Овецъ расхаживалъ по комнатѣ, помолодѣвшій и пріосанившійся подъ напоромъ той жизненной силы, которая въ его пятьдесятъ лѣтъ была въ немъ свѣжѣе, чѣмъ въ иномъ въ тридцать, которая всегда толкала и вела за собою его молоденькую ученицу. Онъ соображалъ съ удовольствіемъ, что этотъ внезапный оборотъ дѣла для него чрезвычайно какъ выгоденъ, избавляя отъ многихъ совсѣмъ нешуточныхъ расходовъ
«Послѣ завтра!..» — повторяла Надя, отуманенная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XIV.
правитьВъ комнатѣ Лизаветы Игнатьевны горитъ лампа подъ темнымъ абажуромъ; за ширмами, на большой кровати, выдвинутой почти на середину комнаты, на высоко поднятомъ изголовьѣ, полусидя, дремлетъ Женя своимъ безпокойнымъ сномъ, прерываемымъ безпрестанно тяжелыми приступами кашля, стонами, жалобами. Маленькая головка съ обрѣзанными волосами мечется по подушкамъ; исхудалыя ручки дѣлаютъ слабый, тоскливый взмахъ въ воздухѣ и безжизненно падаютъ на одѣяло.
— Который часъ? скоро ли утро? Боже мой, скоро ли утро?!. — спрашиваетъ она каждый разъ, когда около кровати беззвучно выростаетъ темная фигура съ ложкой успокоительнаго лекарства или съ гуттаперчевой подушкой, наполненной кислородомъ.
У стѣны на кушеткѣ приготовлена постель для Лизаветы Игнатьевны, но она не ложится, хотя часы въ столовой недавно пробили два. Больная не слышитъ слабыхъ, заглушенныхъ ударовъ и не удивляется, что на ея тоскливый вопросъ мать отвѣчаетъ всегда одно и то же:
— Скоро, дѣточка моя, теперь ужъ скоро, — съ ранняго вечера и до поздней ночи.
Лизавета Игнатьевна вернулась на свое кресло. Около него на коврѣ свернулась Надя, опершись локтемъ въ кушетку и уронивъ голову на руку. Ея глаза заплаканы, она нервно комкаетъ въ рукѣ носовой платокъ и отъ времени до времени нетерпѣливо смахиваетъ имъ съ рѣсницъ. Она не хочетъ лечь спать. Она не можетъ отдѣлаться отъ мысли, что это ея послѣдняя ночь дома. Завтра въ семь часовъ свадьба.
Лизавета Игнатьевна не плачетъ. Она неохотно говоритъ, смотритъ задумчиво, въ чертахъ ея лица какое-то новое выраженіе недоумѣнія.
Надя безпрестанно тревожно смотритъ ей въ лицо, беретъ ея руку, цѣлуетъ, старается заглянуть въ самые глаза… Она ждала совсѣмъ другого!
Когда дочь и Анатолій Петровичъ отважились, наконецъ, приступить къ матери съ внезапнымъ требованіемъ Ханайскаго, они готовились къ отчаянному сопротивленію, къ всегдашнимъ бурнымъ сценамъ. Надя ждала всего, что обыкновенно разжигало въ ней сопротивленіе, одушевляло ее тѣмъ особеннымъ ощущеніемъ «чья возьметъ», которое такъ свойственно человѣку и во многихъ случаяхъ составляетъ едва ли не главный элементъ его энергіи. Надя готова была отстаивать свое рѣшеніе, доказывать безцѣльность отсрочекъ, ожидала выслушать еще разъ отъ начала до конца всѣ упреки, всѣ обвиненія, которыя сейчасъ же дѣлали ее холодной и упрямой. Она боялась слезъ и просьбъ, особенно теперь, когда такъ горячо жалѣла свою несчастную мать.
Ничего подобнаго не случилось. Лизавета Игнатьевна вовсе даже не удивилась. Она выдержала столько ударовъ одинъ за другихъ, она стольнаго лишилась, что никакія подробности не могли уже имѣть для нея значенія. Когда Надя, смущенная такимъ неожиданнымъ пріемомъ, принялась излагать резоны Ханайскаго и свои побужденія — мать остановила ее ироническимъ замѣчаніемъ:
— О чемъ ты хлопочешь? Ты рѣшилась отдать ему всю свою жизнь и теперь дѣлаешь важность изъ нѣсколькихъ недѣль! Если онъ требуетъ, ты должна уступить, вѣдь это мужъ твой.
Надя растерялась.
— Ну вотъ и слава Богу! вотъ все и обошлось какъ нельзя лучше! — повторялъ съ восторгомъ Кубанскій, пораженный столь неожиданнымъ благоразуміемъ и уступчивостью обѣихъ женщинъ. Теперь уже онъ убѣдился окончательно, что никогда нельзя знать напередъ, чего ждать отъ нихъ.
Надя вовсе не радовалась. «Слава Богу», — повторяла она вслѣдъ за отцомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ее охватывала тоска, поднималось никогда неиспытанное чувство беззащитности, заброшенности. Она хотѣла поступать по своему, но ее должны удерживать, умолять. За нее должны трепетать и страдать!.. Она испытывала горькую обиду отъ неожиданно пассивнаго отношенія матери въ вопросу всей ея жизни.
Не тогда, когда она дѣлала первый шагъ, самонадѣянная и неопытная, не тогда нужно было уговаривать ее, можно было образумить. Не тогда можно было пристыдить ее, напугать, заставить вернуться назадъ. Теперь, когда чужія, навязанныя ей иллюзіи пошатнуты, когда у нея болитъ сердце, когда голова впервые учится работать самостоятельно, теперь можно спасти Надю! Но кто же это сдѣлаетъ?.. Лизавета Игнатьевна считаетъ, что она испробовала безъ всякой пользы все, что могла; начинать сначала значило бы напрасно мучить ее и себя… Штаркъ ушелъ, оскорбляя и страдая. Надъ Надей, въ ея двадцать лѣтъ, поставленъ крестъ. Теперь она пассивно уступаетъ посторонней силѣ, которая влечетъ ее впередъ роковой логикой жизни, гдѣ первый шагъ уже обязываетъ въ послѣднему. Какъ рѣдко, какъ мало кто достаточно мужественъ для того, чтобы прервать это теченіе и поставить истинные, насущные интересы человѣка выше видимаго благообразія!.. Никто не сдѣлаетъ этого для Нади. Она плачетъ сама надъ собой отъ жалости, отъ смутнаго страха. Но и то, что она оставляетъ позади себя — ужасно! Тутъ тоже нельзя жить, нечѣмъ.
— О чемъ же ты плачешь, Надя? — спросила Лизавета Игнатьевна, когда дѣвушка внезапно закрыла лицо платкомъ.
Дѣвушка поспѣшно вытерла глаза.
— Не знаю… Страшно какъ-то… и васъ жалъ всѣхъ.
— Страшно? — повторила съ горечью мать. — Почему же страшно только теперь, въ послѣднюю минуту?..
Она не отвѣтила, а Кубанская задумалась и ничего не прибавила. Надя удивилась; она мучительно ждала слѣдующаго слова. Она такъ хотѣла, чтобы мать сказала что-нибудь. На колѣняхъ дѣвушка придвинулась ближе въ креслу и взяла ея руку.
— Мама!.. я… я васъ часто огорчала… мучила… простите меня! — выговорила она съ трогательнымъ выраженіемъ въ своемъ прелестномъ лицѣ.
— О, да!.. Ты меня мучила! — отвѣтила Лизавета Игнатьевна задумчиво и безстрастно. Она не взглянула на нее, а продолжала смотрѣть куда-то въ глубь комнаты.
У Нади больнѣе сжалось сердце:
— Я многое поняла теперь… поздно!.. Простите меня, — говорила она сквозь рыданія въ платокъ, пряча свою голову въ ея колѣни.
Мать молча гладила рукой ея локоны, и странная, разсѣянная улыбка блуждала по ея лицу… Неужели же она не понимала, что такія слова нельзя оставлять безъ отвѣта?!
«…Что-жъ это?.. Господи, что-жъ это?!» — думала дѣвушка и слезы сильнѣе лились изъ глазъ, холодъ падалъ на сердце…
— Пить!.. а-а-а!.. Господи, когда же утро?!. — послышался стонущій голосъ больной.
Лизавета Игнатьевна вскочила и отстранила Надю.
Дѣвушка поднялась съ пола. Уйти. Спать лечь скорѣе!.. Она пришла сюда подѣлиться своей тоской. Ее привела внезапная нѣжность къ семьѣ, къ дому, къ беззаботному дѣтству, которое остается въ этихъ стѣнахъ, всѣ лучшія, самыя чистыя чувства, которыя поднимаютъ свой голосъ въ душѣ женщины, готовящейся перейти въ чужой домъ, подъ чужую власть и отвѣтственность. Въ сердцѣ Нади не было любви, которая одна сглаживаетъ и скрашиваетъ этотъ переходъ, хоть увы! служитъ не слишкомъ надежной порукой тому, что еще не придется ощутить его въ будущемъ, съ удесятеренной силой обманутыхъ недеждъ и печальныхъ разочарованій.
Надя не ждала, нѣтъ, конечно, она не ждала, что порывъ этотъ останется безъ отвѣта. Она съ печальнымъ недоумѣніемъ смотрѣла на мать, пока та возилась съ Женей. Да, она виновата. Она поступаетъ дурно, за что ее жалѣть? Это такъ, но странная холодность и равнодушіе матери все-таки падали на нее тяжело, какъ обида. Чувство одиночества, заброшенности все расло, все тѣснѣе охватывало ее точно ледянымъ кольцомъ.
Надя стояла въ полутемной, печальной комнатѣ, опустивъ безсильно руки, поникнувъ уныло кудрявой головкой. Ей мучительно хотѣлось, чтобы ее приласкали, пожалѣли, чтобы надъ ней поплакали.
— Пора спать, Надя, тебѣ нужно хорошенько отдохнуть, — проговорила Кубанская, отходя отъ кровати Жени.
— Я не могу спать, — отвѣтила дѣвушка дрожащимъ голосомъ.
— Тебѣ это такъ кажется, уснешь, когда ляжешь, — выговорила, безстрастно мать, такая странная, такая чужая въ эту ночь, когда ея дочери нужна была вся ея любовь, вся нѣжность.
Надя порывисто повернулась въ двери.
— Покойной ночи, — проговорила она быстро, спѣша уйти, чтобы не расплакаться.
Какъ только закрылась за нею дверь, Кубанская сейчасъ же подошла въ лампѣ и вынула изъ кармана листовъ почтовой бумаги, сильно помятый, очевидно, много разъ побывавшій въ рукахъ. Это была коротенькая записка Саши, которую переслалъ ей Штаркъ. Онъ на мѣстѣ, у добрыхъ людей. Здоровъ, доволенъ своимъ положеніемъ. Проситъ не оставить его безъ помощи, чтобы не обременять собою Зандера.
Лизавета Игнатьевна положила письмо передъ собою, оперлась локтями на столъ и въ глубокомъ раздумьѣ опустила на руки свою сѣдую голову. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ комнатѣ Нади на столѣ горѣла лампа, освѣщая веселенькую, нарядную обстановку, подаренную отцомъ, когда ей минуло восемнадцать лѣтъ. Здѣсь жилось ей такъ весело и безпечно. Но Надя не хотѣла предаваться одинокимъ воспоминаніямъ — людей ей надо, живыхъ людей! Она присѣла къ маленькому письменному столу и начала писать. Ея лицо пылало, глаза горѣли.
«…Что же вы не спасли меня?! Когда вы прочитаете это — я буду уже замужемъ. Такъ пришлось — да и не все ли равно? въ ваше спасеніе я не вѣрила ни минуты!.. Еслибъ даже это не была смѣшная, романическая фраза, неужели вы стали бы заботиться обо мнѣ? вѣдь меня „смѣшно даже ненавидѣть“… да и для чего, если любовь мою можно оттолкнуть безъ тѣни сожалѣнія!.. Да, любовь; это — мое горе, несчастіе, это нестерпимо и оскорбительно, но я все-таки люблю васъ. Я переживу это какъ-нибудь. Я не стану любить человѣка, который меня презираетъ и мучитъ и теперь я говорю вамъ это только для того, чтобы и вы тоже поплатились за свою жестокость: я васъ люблю. Вамъ стоило сказать слово, и я отказала бы X., не смотря ни на что, я не пожалѣла бы отца, Богъ знаетъ чего бы еще я не сдѣлала. Скажи вы слово! Нѣтъ, вы не сдѣлали ни единой попытки, не искали вовсе объясненій… Вы только издѣвались надо мной. Я замужемъ. Если, дѣйствительно, вы могли помѣшать я не сдѣлали этого, знайте же тогда, что вы погубили женщину, которая васъ любила».
Надя запрятала письмо въ конвертъ, испытывая дикое, горькое удовлетвореніе. Штаркъ прочтетъ… Что онъ почувствуетъ?.. Она не хочетъ мучиться одна. О, какъ онъ будетъ терзаться и проклинать себя!.. какъ онъ будетъ жалѣть ее!.. Она видѣла передъ собою его лицо, когда онъ прощался, ломая ей руку. Пусть!.. Ее такъ низко цѣнятъ, что она ужъ не можетъ уронить себя этимъ признаніемъ. Развѣ-жъ онъ не могъ, развѣ не долженъ былъ прочесть его на лицѣ ея, еслибъ хотѣлъ! Ей, красавицѣ, какой онъ не увидитъ подобной, смѣть сказать, что ее «смѣшно даже ненавидѣть». Другіе будутъ ее обожать, боготворить, будутъ погибать изъ-за нея… будутъ, будутъ!!. Но этотъ первый, кого она полюбила, пусть же и онъ горько оплакиваетъ ее! Онъ думалъ, что она измѣнила, обманула, онъ только презиралъ и негодовалъ, пусть узнаетъ теперь, что она любитъ и все-таки потеряна на вѣки.,
«…Пусть, пусть!» — твердила Надя озлобленно, замыкая въ столъ конвертъ, который она отправить завтра утромъ. Штаркъ будетъ читать, можетъ быть, въ ту именно минуту, когда она будетъ стоять подъ вѣнцомъ. Ей стало легче. Она почувствовала себя какъ будто менѣе одинокой отъ сознанія, что еще другое сердце можетъ мучиться за нее. Есть у нея еще что-то, кромѣ этого смутнаго, надвигающагося будущаго… Мы никогда не встрѣтимся. А! кто это знаетъ?!.
Надя бросилась на постель измученная. На столѣ благоухалъ прелестный букетъ, привезенный Ханайскимъ, когда онъ пріѣзжалъ поблагодарить Надю за ея согласіе. Женихъ показался ей озабоченнымъ и совсѣмъ не такимъ счастливымъ, какъ она ожидала.
На другой день Надя встала поздно; отецъ принялъ всѣ мѣры, чтобы ее какъ-нибудь не потревожили. Когда она вышла изъ своей комнаты, ее уже ждали нѣсколько человѣкъ: двѣ француженки — пригнать лифы нѣсколькихъ платьевъ; приказчики изъ мѣхового магазина, отъ парикмахера, отъ флеристки. На роялѣ, на столахъ стояли картонки, лежали свертки. Ханайскій прислалъ освѣдомиться, хорошо ли Надя спала и все ли въ семьѣ благополучно? Наканунѣ самъ Эрастъ Степанычъ привезъ нѣсколько футляровъ съ драгоцѣннымъ жемчужнымъ ожерельемъ, съ брилліантовыми серьгами, браслетами, съ какими-то удивительными звѣздами, предназначавшимися, чтобы придерживать тончайшее кружево вуаля. Звенѣли звонки, мелькали посыльные, приказчики съ визитными карточками, надписанными въ торопяхъ рукою жениха.
Пестрый, блестящій водоворотъ закружился вокругъ Нади. Все, чѣмъ она соблазнялась въ своемъ ребяческомъ тщеславіи, сыпалось на нее точно изъ какого-то рога изобилія. Эта внезапная свадьба безъ обычныхъ долгихъ семейныхъ приготовленій, гдѣ все, что обыкновенно выбирается и готовится любящими руками, являлось готовое, съ клеймами дорогихъ аристократическихъ магазиновъ, долгая и сладостная суета, сконцентрированная на протяженіи нѣсколькихъ часовъ — все это было такъ необыкновенно, такъ сказочно!.. Каждую минуту отъ невѣсты требовали какихъ-нибудь рѣшеній, одобреній, назначеній. Не было времени ни обдумывать, ни отдавать себѣ отчетъ въ собственныхъ ощущеніяхъ: часы летѣли быстро, точно во снѣ, оставалось только покоряться и ожидать съ любопытствомъ, что принесетъ слѣдующая минута.
Тоскливое и серьезное настроеніе послѣдняго времени, мука позднихъ сомнѣній, страхъ и слезы предъидущей ночи, все разомъ отодвинулось назадъ, оставивъ на душѣ смутный горькій слѣдъ. Цѣлый день Надя почти не отходила отъ зеркала, примѣряя, прилаживая и любуясь.
Съ четырехъ часовъ начались уже настоящія приготовленія. Французъ парикмахеръ развязно похаживалъ по залѣ, требуя, чтобы сейчасъ же всѣ гардины были спущены, всѣ лампы и канделябры зажжены, для того, чтобы онъ могъ судить объ эффектѣ освѣщенія. Двѣ миловидныя мастерицы поспѣшно доканчивали что-то въ распростертомъ на креслахъ, традиціонномъ бѣломъ уборѣ.
За дверями залы еще день. Порою унылый голубоватый свѣтъ врывается черезъ отворившуюся дверь въ залитую огнями большую комнату, съ мебелью, сдвинутой по угламъ, съ хозяйничающими въ ней чужими лицами, съ раздражающей и волнующей атмосферой чего-то выходящаго изъ ряда вонъ, необычнаго, что только одинъ разъ бываетъ въ человѣческой жизни.
Анатолій Петровичъ пріѣзжаетъ и уѣзжаетъ, пишетъ и получаетъ записки… Онъ озабоченъ и огорченъ, что кортежъ невѣсты будетъ недостаточно многочисленъ, такъ какъ половина знакомыхъ дѣвицъ отказались приготовиться въ два дня къ такой пышной свадьбѣ. Надя къ этому равнодушна, ее гораздо больше интересуетъ блестящая толпа друзей и знакомыхъ жениха, которыхъ она поразитъ, ослѣпитъ своей красотой.
Если невѣста въ день свадьбы больше не плакала и напоминала прежнюю Надю, самонадѣянную и увлекающуюся, то перемѣна, произошедшая въ одну ночь въ Лизаветѣ Игнатьевнѣ, была еще рѣзче и замѣтнѣе: холодная, разсѣянная и апатичная всего нѣсколько часовъ тому назадъ, она металась теперь, не находила себѣ мѣста въ мучительной тоскѣ… Каждую минуту она шла разыскивать Надю взволнованная, спѣша, съ напряженнымъ испуганнымъ лицомъ, какъ будто хотѣла сообщить ей что-то нужное, важное. Но Надя была всегда съ кѣмъ-нибудь, занятая и развлеченная. Лизавета Игнатьевна кивала на чужія лица, бросала дочери выразительные взгляды: «Послѣ», — шептала она таинственно. Нѣсколько разъ она принималась горько, отчаянно рыдать, укладывая въ сундукъ то немногое изъ вещей Нади, что она пожелала взять съ собой изъ родительскаго дома.
Мать не ѣхала въ церковь; она должна встрѣтить молодыхъ въ квартирѣ Ханайскаго и сейчасъ же вернуться къ Женѣ. Лизавета Игнатьевна необыкновенно легко соглашалась со всѣми мнѣніями Анатолія Петровича по этому поводу.
Невѣста приступила къ одѣванію. Проходя по корридору, полураздѣтая, она столкнулась съ матерью:
— Слава Богу, наконецъ, ты одна! — схватила она ее за руку. — Постой здѣсь, постой одну минуту!..
Надя съ недоумѣніемъ ждала. Кубанская скрылась въ свою комнату, но сейчасъ же вернулась и сунула ей въ руку какую-то бумажку, оглядываясь, точно крадучись.
— Послѣ прочтешь, послѣ!.. Спрячь куда-нибудь, скорѣе спрячь! — шептала она въ смятеніи.
Это, оказалось, была записка Саши, переписанная на клочкѣ бумаги ея рукою. Надя съ недоумѣніемъ перечитала нѣсколько разъ и спрятала, чтобы на досугѣ спросить объясненія.
Половина седьмого. Невѣста, совсѣмъ готовая, стоитъ передъ трюмо и все смотритъ — точно ли она это? Эта стройная, величавая женщина въ роскошномъ серебристомъ платьѣ, разстилающемся по паркету длиннѣйшимъ трэномъ… въ дорогихъ кружевахъ, въ жемчугахъ, въ сверкающихъ брилліантахъ, въ поэтическихъ померанцевыхъ вѣткахъ… блестящая красавица съ маленькой очаровательной головкой, гордо посаженной на стройныя плечи, которой могла бы позавидовать юная королева, осчастливливающая одной своей улыбкой, уничтожающая взглядомъ!
Надя такъ поражена, такъ очарована своей собственной особой, она такъ увѣрена, что всѣ вокругъ нея должны быть тоже поражены и очарованы — что до самаго конца это остается преобладающимъ впечатлѣніемъ… Всякій, входя въ комнату, невольно выражаетъ громко свое удивленіе; Надя, не смущаясь, взглядываетъ большими глазами, которые стали точно еще больше и чернѣе отъ сверкающаго бѣлоснѣжнаго шелка, отъ воздушнаго бѣлаго кружева, отъ бѣлыхъ цвѣтовъ, бѣлыхъ камней, отъ блѣднаго лица утомленной и взволнованной красавицы… «Да, я такая»… точно говоритъ этотъ серьезный, важный взглядъ…
Но въ послѣднюю минуту тяжелое, болѣзненное впечатлѣніе нарушило торжественное настроеніе. Въ семь часовъ раздался звонокъ — пріѣхалъ шаферъ. Волненіе пробѣжало по залѣ; кое-что перебросили поспѣшно въ слѣдующую комнату, задули свѣчи у зеркала, постлали коверъ передъ столомъ, накрытымъ бѣлой скатертью, на которомъ приготовленъ хлѣбъ и образъ. Нарядная, изящная группа подругъ невѣсты придвинулась ближе, оправляя платья, обмѣниваясь вполголоса короткими замѣчаніями. Анатолій Петровичъ во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, все еще красивый осанистой и внушительной красотой своего пятаго десятка, — бросалъ по сторонамъ испытующіе, критическіе взгляды и спѣшилъ встрѣтить представителя жениха.
Одна Надя стояла по серединѣ комнаты, неподвижная, какъ изваяніе, въ своей царственной осанкѣ. Въ дверяхъ показалась статная фигура молодого флигель-адъютанта съ огромнымъ бѣлымъ букетомъ въ рукахъ.
Между тѣмъ, Лизавета Игнатьевна у себя доканчивала свой туалетъ при помощи Палагеюшки. Она при этомъ такъ ужасно волновалась, такъ металась, такъ совершенно не умѣла совладать со своей незамысловатой задачей, что старая нянька не на шутку встревожилась.
— Да чтой-то и въ самомъ дѣлѣ, сударыня! успокойтесь вы, въ себя придите, ради Господа… Не время теперь убиваться, ждутъ вѣдь васъ!.. — твердила она то-и-дѣло, не зная, что думать и какъ успокоить ее.
Кубанская громко, протяжно стонала, какъ отъ физической боли, то вдругъ принималась говорить что-то сбивчиво и несвязно о Сашѣ, о Женѣ, о Надѣ…
— Шаферъ пріѣхалъ, шаферъ пріѣхалъ! Скорѣе, ради Бога… Лизавета Игнатьевна! за вами дѣло… скорѣе, скорѣе!..
Кубанская бросилась въ залу. — Куда мнѣ! Что мнѣ надо дѣлать?!. — спрашивала она испуганнымъ голосомъ у каждаго, кто ей попадался.
Никто не обращалъ вниманія на ея необычайное волненіе — всѣ смотрѣли на невѣсту. Только Анатолій Петровичъ нахмурился, быстро подошелъ, взялъ жену за руку и поставилъ на ея мѣсто…
Надя медленно приближалась совсѣмъ не своей, плавной и величавой походкой, которую дѣлалъ нарядъ… Образъ колыхался въ рукахъ Кубанской — не было ничего необычайнаго въ томъ, что мать плакала въ такую минуту. Но едва Надя дошла до ковра и опустилась на колѣни — какъ по залѣ пронесся короткій, мучительный крикъ: образъ выскользнулъ изъ рукъ и, падая, ударилъ невѣсту въ плечо, а Лизавета Игнатьевна, какъ подкошенная, упала на руки подскочившаго адъютанта.
Невѣста расплакалась. Всѣ кругомъ суетились и утѣшали ее, доказывая, что это вполнѣ естественно при слабомъ здоровьѣ и утомительныхъ безсонныхъ ночахъ, которыя мать проводитъ съ больной. Анатолій Петровичъ одинъ благословилъ дочь и торопилъ, глядя безпрестанно на часы. Онъ строго приказалъ Палагеюшкѣ уложить больную въ постель и не пускать ни подъ какимъ видомъ, если бы она пожелала ѣхать.
Надя поцѣловала безчувственныя руки, у которыхъ не достало силы благословить ее на новую жизнь. Ее увели…
Въ церкви ждало блестящее общество, сгоравшее любопытствомъ увидѣть невѣсту, о красотѣ которой столько говорилось. Было жарко отъ массы огней. Пѣли торжественно и стройно великолѣпные пѣвчіе прелестный концертъ: «Гряди, голубица».
Надя шла подъ руку съ отцомъ, сознавая, что она лучше всѣхъ этихъ людей, собравшихся судить ее. Она мѣрно и плавно вскидывала великолѣпными рѣсницами, посылая свои торжественные взгляды существа, вполнѣ удовлетвореннаго собой. Ее провожалъ восторженный ропотъ.
Анатолій Петровичъ сіялъ.
XV.
правитьВъ десять часовъ утра у подъѣзда Кубанскихъ остановилась извощичья карета. Въ открытое окно высунулась дама въ черной шляпкѣ подъ вуалью и свѣрила нумеръ дома съ бумажкой, которую держала въ рукахъ; потомъ она вышла изъ кареты и освѣдомилась у швейцара, по этой ли лѣстницѣ квартира Кубанскихъ.
Въ третій этажъ дама поднималась очень медленно; она останавливалась на каждой площадкѣ, а передъ дверью выждала добрыхъ минуты три, прежде, чѣмъ дернула звонокъ. Быть можетъ, она страдала біеніемъ сердца — такъ неровно колыхалась ея грудь, такъ лицо ея было блѣдно подъ вуалью…
Казачокъ открылъ дверь и съ недоумѣніемъ уставился въ незнакомое лицо.
— Надежда Анатольевна встала? — спросила незнакомка, съувѣренностью человѣка, угадывающаго заранѣе отвѣтъ.
— Кто-съ?.. — переспросилъ мальчикъ, сдерживая улыбку.
— Барышня, Надежда Анатольевна?.. — выговорила она, уже съ сомнѣніемъ особы, допускающей, что она могла перепутать что-нибудь въ незнакомомъ имени.
Лицо мальчугана окончательно распустилось въ улыбку.
— Онѣ у себя-съ.
— Ну, да! — я спрашиваю, спитъ она или встала ужъ? — повторила дама нетерпѣливо.
— Не могу знать-съ… Ихъ нѣтъ здѣсь. Послѣ свадьбы, съ третьяго дня, онѣ живутъ у себя, на набережной.
Незнакомка отшатнулась, какъ человѣкъ, пораженный величайшей неожиданностью.
— Какъ?!.. свадьба?.. третьяго дня?!.
Мальчикъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на нее.
— Собственный домъ на англійской набережной… Господинъ Ханайскій супругъ ихъ, Эрастъ Степанычъ.
Дама порывисто откинула вуаль, достала изъ кармана платокъ и долго не отнимала его отъ губъ. Она, видимо, не могла собраться съ мыслями… То она поднимала глаза и недовѣрчива вглядывалась въ плутовское лицо казачка, — словно допуская нелѣпую возможность ошибки или мистификаціи, — то безсознательно блуждала ими вокругъ себя, какъ человѣкъ, окончательно и внезапно потерявшійся.
Мальчуганъ переступилъ съ ноги на ногу; молчаливая сцена длилась черезъ-чуръ долго.
— Комнаты настынутъ-съ, — не угодно ли вамъ лучше войти? Я доложу барину.
Незнакомка машинально переступила въ прихожую и опустилась на ближайшій стулъ. Она развязала ленты шляпы и разстегнула у горла крючекъ шубы, очевидно не сознавая, можетъ ли, должна ли она входить такимъ образомъ въ чужой домъ, гдѣ не оказалось той особы, которую она желала видѣть… Повидимому, странная посѣтительница совсѣмъ не объ этомъ думала и даже не замѣтила исчезновенія впустившаго ее мальчика; по крайней мѣрѣ, въ ту минуту, когда въ прихожую вошелъ Кубанскій, она вскочила со стула въ сильнѣйшемъ смущеніи.
Анатолій Петровичъ, въ свою очередь, также сильно переполошился, когда ему доложили, что незнакомая дама спрашивала Надежду Анатольевну и, услышавъ, что третьяго дня была свадьба, «очень даже удивительно этого перепугалась»…
Какъ человѣкъ, видавшій виды, Кубанскій мигомъ связалъ это обстоятельство съ тѣмъ загадочнымъ переполохомъ, въ какой повергло Ханайскаго таинственное письмо. Впрочемъ, онъ и раньше не сомнѣвался ни минуты, что надо всѣмъ этимъ скрывается какая-нибудь особа прекраснаго пола… «Молодецъ! успѣлъ таки… слава тебѣ Господи!» — первое, что онъ подумалъ. Но тѣмъ не менѣе появленіе этой особы въ поискахъ за Надей не предвѣщало ничего хорошаго.
Озабоченный, съ надменнымъ и строгимъ лицомъ, тесть господина Ханайскаго предсталъ передъ взволнованной посѣтительницей.
— Чѣмъ могу служить вамъ, сударыня? — освѣдомился онъ ледянымъ тономъ, долженствовавшимъ показать всю неумѣстность ея поведенія. Но въ тоже время онъ пожиралъ ее жадными, любопытными взглядами!
…Женщина лѣтъ подъ сорокъ… Недурна… брюнетка съ неправильнымъ, продолговатымъ лицомъ… Ничего особеннаго, должно полагать, давненько уже сдана въ архивъ… Изъ какихъ?.. Смотритъ барыней… весьма прилична.
Незнакомка поспѣшно завязала свою шляпу и сейчасъ же вся подобралась подъ безцеремонными взглядами. Отъ недавняго волненія осталась только сильная блѣдность.
— Мнѣ приходится извиняться. Я почувствовала себя дурно и принуждена была присѣсть на минуту. Теперь я могу идти… Очень вамъ признательна.
Она наклонила голову съ большимъ достоинствомъ, опустила вуаль и повернулась въ двери.
— Позвольте, сударыня! — всполошился Кубанскій. — Мнѣ сказали, что вы желали видѣть мою дочь?
— Мнѣ уже извѣстно, что дочери вашей я не найду здѣсь, — и новый шагъ къ двери.
— Да, но я бы желалъ… Я имѣю, наконецъ, право знать, что заставляетъ васъ искать свиданія съ нею?
Она пріостановилась и оглянулась иронически на возрастающее волненіе хозяина.
— Не думаю, милостивый государь. У меня есть дѣло до вашей дочери, но лично вамъ я рѣшительно ничего не имѣю сообщить въ настоящую минуту.
— Въ настоящую минуту?.. но, можетъ быть, позднѣе?.. — ухватился Анатолій Петровичъ. — Сударыня, позвольте васъ просить, будьте великодушны, удѣлить мнѣ полчаса вашего времени!..
Вся его тревога вылилась въ этой умоляющей интонаціи. Незнакомка задумалась… Волненіе, искусно подавленное, снова промелькнуло въ ея чертахъ. Она колебалась. Съ минуту эти люди, встрѣтившіеся въ первый разъ, смотрѣли испытующе въ глаза другъ другу, понимая, что чиниться лишнее, что каждый изъ нихъ можетъ сообщить другому все, что ему нужно знать.
— Позвольте попросить васъ снять шубку, вотъ сюда; намъ никто не помѣшаетъ! — увивался Анатолій Петровичъ и, самъ того не подозрѣвая, именно этой несдержанностью испортилъ все дѣло.
Незнакомка подозрительно всмотрѣлась въ лицо сѣдовласаго красавца, пытавшагося обворожить ее плохо удававшимися любезными улыбками, сквозь которыя проглядывало жадное любопытство и тревожная забота…
— Нѣтъ, извините… я никакъ не могу!.. Я очень спѣшу, — отвѣтила она холодно и выскользнула въ дверь, прежде чѣмъ онъ понялъ ея намѣреніе..
— Сударыня!.. сударыня!!. — крикнулъ онъ еще ей въ слѣдъ, уже совершенно безсознательно.
…Что теперь дѣлать? Очевидно, эта особа явилась предъявить какія-то права и, вѣроятно, не станетъ церемониться!.. Какъ помѣшать свиданію ея съ Надей?!..
Голова шла кругомъ. Но мало-по-малу Анатолій Петровичъ одумался. Если незнакомка, не подозрѣвая, что свадьба уже состоялась, хотѣла повидаться съ невѣстой Ханайскаго — то, очевидно, теперь ей прямой разсчетъ обратиться къ самому Эрасту Степанычу и вытянуть отъ него все, что ей угодно — одной угрозой повидаться съ его женой. Чѣмъ больше онъ раздумывалъ, тѣмъ для него становилось очевиднѣе, что это прямой и неизбѣжный путь… Въ тому же она смотрѣла приличной женщиной, не способной на безцѣльные скандалы.
Анатолій Петровичъ справился съ часами: всего одиннадцатый — поѣхать къ нимъ такъ рано, будетъ черезчуръ подозрительно. Ему пришлось провести дома еще цѣлый мучительный часъ и тогда только онъ рѣшился отправиться на набережную.
Молодыхъ отецъ засталъ въ большой роскошной столовой съ монументальнымъ каминомъ изъ чернаго дуба, съ настоящей старинной мебелью.
Надя, въ какомъ-то непередаваемомъ смѣшеніи желтоватаго кружева и блѣдно-розовыхъ лентъ, хозяйничала за серебрянымъ самоваромъ. Эрастъ Степанычъ, въ утреннемъ костюмѣ изъ темнаго плюша, съ отложными воротничками, съ большимъ батистовымъ бантомъ у подбородка — былъ не совсѣмъ удаченъ; обыкновенное платье не такъ рѣзко выказывало его года и всю безнадежную банальность его внѣшности. Впрочемъ, онъ, повидимому, былъ совершенно доволенъ собой.
— Папа… такъ рано! — вскрикнула Надя и выронила изъ рукъ чайную ложечку.
— А-а!.. вотъ сюрпризъ! — подхватилъ зять, но не успѣлъ придать соотвѣтствующаго выраженія своему восклицанію — такъ и поднялся съ кислой улыбкой человѣка, которому безжалостно прервали интереснѣйшій tête-à-tête.
— Да, да! самъ-вижу, что не во время… раненько! — шутилъ игриво гость. — Былъ тутъ рядомъ по дѣлу, хочу только взглянуть, хорошо ли отдохнула моя пташка…
Онъ нагнулся и долго цѣловалъ дочь въ душистую головку.
— Что у насъ?.. мама?.. Женя?.. — спрашивала она вполголоса.
— Все то же, душа моя, все то же! — вздохнулъ отецъ.
Украдкой онъ бросалъ тревожные, испытующіе взгляды.
— Вотъ-съ, папаша, кстати ужъ вы пожурите насъ немножко, — обратился къ нему Ханайскій съ натянутой шутливостью: — мы такъ мрачны сегодня, что, право, не знаешь, что и думать!.. Сонъ дурной привидѣлся… а? каково?.. Снамъ вѣрить!..
— Да, снамъ! — повторила Надя протяжно и на секунду остановила на немъ пристальный взглядъ.
Анатолія Петровича покоробило.
— Это, я полагаю, остатки прежняго — слѣды старыхъ тяжелыхъ впечатлѣній? да? — спрашивалъ онъ мягко.
Надя не отвѣчала. Она задумчиво отбивала маленькой золотой ложечкой тактъ по колѣну и смотрѣла внизъ.
— А вы, муженекъ, велите-ка заложить саночки, да покатайте подольше по свѣжему воздуху… сны-то изъ головы всѣ и вывѣтрятся! Воздухъ — самое лучшее лекарство…
Надя быстро подняла голову. — Да, да, я и сама хотѣла сказать то же самое. Я съѣзжу домой.
— Доброе дѣло, радость моя! матери врядъ ли удастся вырваться хоть на часокъ… Сама ужъ покажись ей…
— Отлично. Поѣдемъ, значитъ, всѣ вмѣстѣ. Я прикажу заложить большія сани, — поднялся хозяинъ.
— Нѣтъ! — сорвалось съ губъ Нади и слабая краска разлилась по ея лицу: — Нѣтъ, я одна… Вамъ будетъ скучно… вѣдь мы все время будемъ сидѣть съ больной и… и насъ только стѣснить обязанность занимать васъ! Можетъ быть, у васъ найдется какое-нибудь дѣло? или, еще лучше, папочка посидитъ съ вами, пока я не вернусь…
Она остановилась въ полуоборотъ къ двери, которая вела въ ея комнату и ждала отвѣта, не глядя на мужа.
— Вотъ какъ!.. вы отъ меня отдѣлываетесь, Nadine?.. — произнесъ онъ обиженно.
— Папа, развѣ я не права? Какое можетъ быть въ этомъ удовольствіе?..
— Да, да, mon cher… на этотъ разъ я вполнѣ на ея сторонѣ! Вы можете совершенно спокойно избавить себя отъ этой тяжелой обязанности. Но только, душа моя, я не пущу тебя одну — нѣтъ, объ этомъ и говорить нечего! я отвезу и привезу тебя обратно, въ цѣлости и сохранности.
— Я не пропаду! — вскричала Надя, краснѣя сильнѣе отъ досады. — Кажется, теперь ужъ можно предоставить мнѣ столько-то самостоятельности!
— Ну, ваша самостоятельность еще не минуетъ васъ, madame! не все вдругъ! — засмѣялся нѣжно отецъ.
— Да, да, я тоже прошу васъ непремѣнно проводить ее, если ужъ я исключаюсь такъ рѣшительно.
— Рѣшительно, рѣшительно! — подхватилъ съ тѣмъ же оживленіемъ тесть. Вы можете уступить ее часочка на два и намъ старикамъ, съ васъ останется еще довольно!..
Надя, ничего не прибавивъ, выскользнула изъ комнаты, словно опасаясь новыхъ возраженій. Ханайскій смотрѣлъ ей вслѣдъ влюбленнымъ и отуманеннымъ взоромъ.
— Пойдемте-ка, милѣйшій, въ вашъ кабинетъ, я хочу хорошенечко разсмотрѣть его днемъ! — проговорилъ Кубанскій той особенной громкой и четкой интонаціей, которая предназначается для ближайшихъ дверей и тонкихъ перегородокъ.
Эрастъ Степанычъ нехотя послѣдовалъ за нимъ.
— Вы такъ обязательно распорядились нашимъ временемъ, что я, право, въ себя еще не пришелъ… — говорилъ онъ на ходу, брюзгливо.
Но Кубанскій, дойдя до середины кабинета, внезапно повернулся и строго смѣрилъ его глазами:
— Скажите, пожалуйста: у васъ никто еще не былъ сегодня? — произнесъ онъ протяжно.
Тонъ этого вопроса былъ такъ многозначителенъ, маска безпечной веселости такъ внезапно слетѣла съ его лица, что Ханайскій вздрогнулъ и безсознательно поднялъ правую руку, какъ бы ограждая себя отъ чего-то.
— Сегодня?.. — повторилъ онъ машинально, понимая разомъ, что что-то случилось, что въ искусныхъ маневрахъ Кубанскаго скрывалась какая-то опредѣленная цѣль.
Нѣсколько секундъ эти люди, которые могли бы быть братьями, смотрѣли прямо въ глаза другъ другу; по лицу зятя разливалась тусклая блѣдность.
— Вы не пожелали удостоить меня вашей откровенности, и, быть можетъ, только поэтому я лишенъ былъ возможности поступить болѣе или менѣе цѣлесообразно, — проговорилъ съ апломбомъ, язвительно тесть, опускаясь съ достоинствомъ на роскошную отоманку въ глубинѣ комнаты.
— Что же случилось?!. Voyons… не томите меня, добрѣйшій Анатолій Петровичъ.
— По всей вѣроятности ничего такого, чего бы вы не могли предвидѣть! Благодарите Бога, что я увожу Надю и что все слагается пока довольно удачно. Я увѣренъ, что вамъ не долго придется ждать.
На этотъ разъ на лицѣ Анатолія Петровича выражалось оскорбленное достоинство человѣка, имѣющаго всѣ основанія быть недовольнымъ поведеніемъ мужа своей дочери.
«…Неужели же пріѣхала сама… Неужели? — волновался мысленно Ханайскій. — А! чьи это штуки, желалъ бы я знать! узнаю ли я это когда-нибудь?!»…
Онъ прошелся по ковру, сжимая кулаки и кусая губы, но по прежнему не спѣшилъ разъяснить недоумѣнія своего тестя.
— Позволю себѣ дать вамъ маленькій совѣтъ, — проговорилъ Кубанскій совсѣмъ уже ледянымъ тономъ: — слѣдовало бы, мнѣ кажется, распорядиться сейчасъ же, чтобы вамъ докладывали обо всѣхъ, кто будетъ спрашивать Надежду Анатоліевну? Объ этомъ поздно будетъ думать въ ту минуту, когда раздастся звонокъ.
«…Ну, ты любезнѣйшій, какъ видно, ко всему еще и порядочная тряпка!» — добавилъ онъ съ негодованіемъ мысленно.
Ханайскій позвонилъ.
— Никого не принимать, понимаете? — объявилъ онъ появившемуся лакею, — обо всѣхъ немедленно докладывать мнѣ. Я дома, но занятъ.
— Точно такъ-съ.
— Барыня уѣзжаетъ. Если пріѣдетъ кто-нибудь къ ней, вы также доложите мнѣ.
Лакей исчезъ. Ханайскій рѣшился узнать, что именно ему угрожаетъ и опустился на отоманку рядомъ съ гостемъ.
— Немножко терпѣнія, добрѣйшій Анатолій Петровичъ, и вы услышите изъ моихъ устъ всѣ подробности этой прискорбной исторіи, — проговорилъ онъ нѣсколько глухимъ голосомъ и, не поднимая глазъ, дружески положилъ руку на его колѣно.
— Не находите ли, Эрастъ Степанычъ, что вы нѣсколько запоздали съ такими признаніями, которыя… которыя, повидимому, могутъ угрожать серьезными непріятностями?.. Я былъ черезчуръ довѣрчивъ… Я, быть можетъ, недостаточно зорко охранялъ покой моей дочери…
— О, ради Бога! Надя не должна ничего знать!..
— Это легко сказать, но не легко будетъ помѣшать увидѣться съ Надей той рѣшительной особѣ, которая уже являлась для этого къ намъ сегодня утромъ.
— Да?.. къ Надѣ?! — произнесъ Ханайскій, блѣднѣя: — а!.. это возмутительно, что женщины не признаютъ никакихъ обязательствъ!.. никакихъ!!.
Онъ вскочилъ, отошелъ къ столу и очень долго не могъ раскурить сигары. Когда онъ вернулся къ гостю, чтобы предложить и ему такую же — Кубанскій небрежно отвелъ его руку, желая дать понять, что теперь не время отвлекаться отъ дѣла и задобривать его любезностями.
— Что намѣрены вы предпринять? — спросилъ онъ настойчивымъ тономъ человѣка, имѣющаго право на свой вопросъ.
— Папа! гдѣ вы? — послышался въ ту же минуту за дверью голосъ Нади.
Ханайскій съ облегченіемъ перевелъ духъ.
— До свиданья, — поднялся поспѣшно Кубанскій, — сидите дома и ждите… Явятся, вѣроятно, сегодня же. А Надю мы задержимъ какъ можно дольше.
Надя вошла въ старомъ шерстяномъ черномъ платьѣ и въ своей дѣвичьей шляпочкѣ, какъ будто она только-что входила въ этотъ домъ случайной гостьей.
— Ah!.. nous voilà toute jeune fille!.. — воскликнулъ влюбленный супругъ, забывая на мигъ всю свою тревогу. Но почему же вы не хотите произвести дома на вашу бѣдняжечку Женю болѣе веселаго впечатлѣнія? Вы не правы, мое сокровище — къ больнымъ не нужно ѣздить въ чёрномъ, а новобрачной и вовсе не слѣдуетъ имѣть въ своемъ гардеробѣ такихъ мрачныхъ платьевъ… А еще вы суевѣрны, снамъ вѣрите!
— У насъ дома такъ печально, что стыдно войти туда разряженой, — отвѣтила Надя серьезно.
— Тѣмъ болѣе вы должны стараться развлечь ихъ!
— Папа, мы ѣдемъ? — отвернулась она нетерпѣливо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кубанскій былъ очень непріятно пораженъ, когда они не нашли у подъѣзда готоваго экипажа. Онъ только, было, обернулся, чтобы сдѣлать приличное внушеніе швейцару, но дочь остановила его.
— Папа, я не велѣла закладывать, мы поѣдемъ на извощикѣ.
— Что-о?.. Это по какому же случаю?!
— Безъ всякаго. Не стоитъ запрягать лошадей для одного конца.
Анатолій Петровичъ разсмѣялся съ нескрываемой досадой.
— Ну! ты могла бы погодить предаваться такимъ мѣщанскимъ соображеніямъ, моя милая! Съ перваго дня можно бы еще и не считать заранѣе концовъ!..
Надя, не обращая вниманія, пошла по тротуару, выбирая лошадь получше.
— Садись, папа. Не сердись, пожалуйста. Мы успѣемъ еще съ тобой накататься во всевозможныхъ экипажахъ!
Она сказала это раздражительнымъ тономъ человѣка, которому почему-либо особенно тягостно выслушивать вздорныя замѣчанія. Сосредоточенное, затаенное волненіе все замѣтнѣе проступало въ ея чертахъ. Она упорно смотрѣла въ сторону, отвернувшись отъ своего сосѣда.
Анатолій Петровичъ горячо и пространно совѣтовалъ дочери воздерживаться на будущее время отъ подобныхъ выходокъ. Принимая извѣстное положеніе, прежде всего слѣдуетъ держать себя соотвѣтствующимъ образомъ. Онъ всегда былъ одного мнѣнія: или не дѣлать вовсе, или ужъ дѣлать какъ слѣдуетъ и отъ души, съ тѣмъ, что, быть можетъ… быть можетъ, ей и не совсѣмъ по сердцу въ ея новой жизни, не трудно, надѣюсь, примириться, ради всего остального? Но если кто-нибудь можетъ испортить ея жизнь — то только она сама! Она не ребенокъ и должна понять, что для счастливой семейной жизни всего важнѣе — то-есть рѣшительно важнѣе всего! — милый и снисходительный характеръ жены…
— Ты имѣешь, душа моя, очень близкій и поучительный примѣръ, до чего можетъ довести женщину излишняя взыскательность и несчастная страсть видѣть все въ черномъ цвѣтѣ… Это рѣшительно никому не можетъ дать счастья и отравитъ каждое существованіе… Я говорю это только потому, что мы всѣ должны… мм… должны учиться чужими уроками!.. И повѣрь отцу, который готовъ всѣмъ пожертвовать для твоего счастья: во всемъ, прежде всего, важно начало… Твой мужъ тебя обожаетъ — пользуйся этимъ и не забывай, что если ты съ своей стороны не отвѣчаешь ему тѣмъ же — то это твоя вина, а не его! Твоя обязанность — сглаживать это сколько возможно, не давать ему чувствовать этого. Повѣрь, радость моя, я говорю все это для твоего блага и только потому, что мнѣ очень не понравилась сегодня какая-то твоя «мрачность»… а? въ этомъ нѣтъ, надѣюсь, ничего серьезнаго?..
Неизвѣстно, слышала ли Надя хотя одно слово изъ длинной, поучительной тирады. Отецъ, повидимому, расположенъ былъ продолжать еще долго въ томъ же родѣ, пользуясь ея молчаливостью и невозможностью уклониться. Но неожиданно Надя дотронулась до плеча извощика и велѣла ему остановиться у тротуара.
Кубанскій смотрѣлъ по сторонамъ, отыскивая кондитерскую или цвѣточный магазинъ, гдѣ она вздумала, вѣроятно, захватить что-нибудь для Жени. Ничего подобнаго не было видно по близости.
— Папа! поѣзжай, прошу тебя, дальше и предупреди маму, что я буду черезъ часъ, не позже… Мнѣ нужно съѣздить по одному дѣлу, — объявила дочь, уже стоя на тротуарѣ.
Не говоря ни слова, Кубанскій тоже сталъ поспѣшно вылѣзать изъ саней.
— Нѣтъ, нѣтъ! — вспыхнула Надя, — это совсѣмъ напрасно! Я поѣду одна, куда мнѣ надо. Прошу тебя, не затѣвай безполезной сцены на улицѣ!
Она пристально взглянула ему въ разстроенное лицо:
— Папа… ты не можешь все-равно помочь этому… Все равно — никто другой не будетъ, вѣдь, жить за меня!.. Не бойся…
Неужели это она, его легкомысленная маленькая дочка, произносила эти слова такимъ вѣскимъ и горькимъ тономъ?!
— Это невозможно!.. это безуміе! куда ты?.. что ты затѣяла?!. Надя… я… я не могу допустить этого!.. — лепеталъ краснорѣчивый ораторъ, топчась на одномъ мѣстѣ въ самомъ жалкомъ переполохѣ.
Его молоденькая спутница вскочила въ первыя попавшіяся сани и скрылась за угломъ…
XVI.
правитьНикогда еще Надѣ не приходилось заѣзжать такъ далеко отъ центра города и притомъ одной. Ей казалось, что она никогда не доберется до неслыханнаго раньше переулка, не розыщетъ дома и квартиры, не гостинницы и не меблированной комнаты, а какой-то частной квартиры, въ которую она позвонила, не зная даже, какъ назвать ту особу, которая вызвала ее своимъ страннымъ, необычайнымъ письмомъ. Но ее ждали:
— Госпожа Ханайская? — спросила отворившая дверь пожилая женщина, прежде чѣмъ она переступила порогъ.
Въ первый разъ еще ее называли ея новымъ именемъ. Пожилая дама, не ожидая съ ея стороны никакого вопроса, помогла снять шубу и отворила дверь въ сосѣднюю комнату.
— Войдите, пожалуйста, — проговорила она пріятнымъ, мягкимъ голосомъ, но сама осталась въ прихожей.
Надя машинально сдѣлала два шага и вздрогнула, когда на встрѣчу ей, изъ кресла около окна молча поднялась высокая женская фигура въ черномъ. Сердце сжималось отъ ужаса, точно она вступала во враждебный станъ одинокая, безпомощная и беззащитная.
«О! какое безуміе!.. Зачѣмъ она поѣхала?.. какъ можно изъ любопытства кидаться очертя голову въ какія-то приключенія?!..» Она готова была бѣжать. Она убѣжала бы непремѣнно, еслибъ для этого достаточно было только отворить дверь, оставшуюся въ двухъ шагахъ. Она больше не хотѣла знать ничего изъ того, что ей скажетъ эта чужая женщина и что разрушитъ ея покой. Хорошо было сгорать отъ любопытства у себя дома, но не въ этой чужой, мрачной комнатѣ…
Она судорожно сжимала въ карманѣ лаконическую записку въ три строки, гдѣ неизвѣстная особа предлагала сдѣлать въ высшей степени важныя для нея открытія, если она пожелаетъ посѣтить ее до пяти часовъ этого дня. Она была такъ блѣдна и, видимо, съ такимъ трудомъ держалась на ногахъ отъ волненія, что высокая дама взяла ее за обѣ руки и выразительно, ласково пожимая ихъ, усадила ее въ кресло около стола.
«Господи… неужели это не сонъ?!..»
Высокая женщина стояла передъ кресломъ и разсматривала Надю умными сѣрыми глазами, въ которыхъ мелькала мучительная тревога. Ея лицо — когда-то навѣрное очень интересное, но теперь болѣзненное и нервное — покрылось красными пятнами. Она тяжело, прерывисто дышала и немилосердно кусала себѣ губы. На вискахъ замѣтнѣе проступила цѣлая сѣтка синихъ жилъ подъ тонкой, блѣдной кожей. Пальцы безпокойно скользили вверхъ и внизъ по часовой цѣпочкѣ, подвернувшейся случайно подъ руку…
Она видимо колебалась, переживала тяжелую внутреннюю борьбу. Взглядъ, полный какой-то напряженной думы, снова и снова скользилъ по изящной фигуркѣ прелестнаго юнаго созданья — съ безцеремонностью человѣка, производящаго рѣшающую оцѣнку, взвѣшивающаго отвѣтственный шагъ.
Какъ Надя ни была сама взволнована, ей бросилась, наконецъ, въ глаза эта странная тревога; и въ ту же минуту она уже меньше боялась этой загадочной незнакомки и всего, что грозило обрушиться на ея голову. Ея недоумѣвающій взглядъ вывелъ, наконецъ, ту изъ странной нерѣшительности.
— Васъ удивляетъ, что я молчу? — заговорила она взволнованнымъ до крайности голосомъ: — Это все случилось быстро… Мнѣ пришлось рѣшиться такъ скоро — я должна взвѣсить еще разъ! или лучше вы рѣшите сами.
Надя смотрѣла ей неотступно въ лицо своими великолѣпными глазами и ей начинало казаться, что все это загадочное происшествіе касается совсѣмъ не ея, а самой этой женщины, видимо несчастной и такъ ужасно волнующейся!.. Она ждала, довольная, что ея ребяческій страхъ проходитъ, что она отдаетъ себѣ такой ясный отчетъ во всемъ, что съ ней дѣлается.
— Выбирайте, что для васъ лучше: вы можете уйти отсюда какъ вошли — я не буду навязывать вамъ ничего… Если вы можете жить спокойно — я не помѣшаю вамъ!..
— Такъ для чего же вы меня вызвали?!.. — вспыхнула Надя.
— Я могу оказать вамъ серьезную услугу. Я рѣшила это въ полчаса… Я теперь не знаю, я не увѣрена больше, должна ли я была поступить такъ! Я мучусь… Вы такъ молоды и такъ прелестны, — прибавила она невольно.
У Нади опять заныло сердце. Она не ожидала никакъ видѣть передъ собою нерѣшительную, колеблющуюся женщину, вмѣсто того неумолимаго и полновластнаго существа, которое смутно мерещилось ей весь этотъ день… Опять, въ концѣ концовъ, она должна рѣшать сама, должна дѣлать, наоборотъ, какой-то роковой шагъ?..
— А! такъ не дѣлаютъ!.. — вскричала она со слезами, отъ негодованія выступившими на глазахъ: — Взвѣшиваютъ раньше… Нельзя запугать человѣка какой-то тайной и ждать, что онъ добровольно отъ нея откажется!.. Я пришла сюда не даромъ…
— Вы должны сначала понять… выслушайте меня!
— Да, я буду слушать, — проговорила Надя рѣшительно и сбросила шляпу, которая давила ей разбаливавшуюся голову.
— Ваша свадьба была назначена весною… скажите, Бога ради, отчего, для чего вы скрутили ее въ нѣсколько дней?!..
— Меня просили объ этомъ… Уговорили…
— А! и никто не вступился за васъ?.. У васъ отецъ — я видѣла! Какъ же онъ не побоялся? Какъ ему не показался подозрительнымъ такой переполохъ?.. Сѣдой человѣкъ!.. отецъ!..
По лицу Нади пробѣжала только горькая усмѣшка.
— Я опоздала, вы видите, не по своей винѣ! Я едва на ногахъ устояла, когда мнѣ сказали, что свадьба состоялась третьяго дня.
— Какъ вы узнали обо мнѣ? — спросила Надя и затаивъ дыханіе, ждала отвѣта.
Ея собесѣдница задумчиво смотрѣла ей въ лицо.
— Я поступала безкорыстно — по простому чувству человѣчности считала своей обязанностью помѣшать возмутительному дѣлу. Но, вѣдь, я ничего не знала, я, можетъ быть, не узнала бы никогда… Васъ хотѣлъ спасти вашъ истинный другъ — надежный другъ!..
Надя иронически качнула головкой. «Другъ!.. Но, стало быть, онъ же сдѣлалъ все-таки то, что хотѣлъ?.. Два дня!.. Она сама согласилась… О, развѣ же это не злая судьба?!»
— Мы съ нимъ условились… впрочемъ, это все равно для васъ. Я обязалась и пріѣхала по первой депешѣ. Поздно!.. но я подумала: только день одинъ связываетъ васъ съ этимъ человѣкомъ и нельзя знать, какъ вы поступите. Я не посмѣла рѣшать этого за васъ… но… вы совсѣмъ ребенокъ: — прибавила она съ сожалѣніемъ: — О, это черезчуръ суровые уроки! горько и больно наносить такіе удары… Но, дитя мое — еще хуже, еще страшнѣе, опаснѣе жить съ завязанными глазами!..
Она схватила ея руку и, вся пригнувшись, съ такимъ сожалѣніемъ заглядывала ей въ лицо, что у Нади вдругъ дрогнули губки, какъ у дѣтей, когда ихъ жалѣютъ.
— Вы… любите его… Онъ долженъ былъ жениться на васъ?.. неправда ли?.. — проговорила она слабымъ голосомъ, съ краской въ лицѣ.
Та тяжело вздохнула и выпустила ея руку.
— Да, вы не ошиблись, — продолжала Надя съ неожиданной твердостью (когда на помощь являются готовыя истины!): — Еслибъ я узнала во время, я никогда не согласилась бы купить свое благополучіе цѣной чужого безчестія.
Къ ея удивленію, на лицѣ ея собесѣдницы, вмѣсто одобренія, появилась ироническая усмѣшка; нѣсколько секундъ она молча смотрѣла на нее.
— Это хорошо, что вы настолько чистосердечны, чтобы прямо называть это «благополучіемъ»… Конечно, ужъ не счастія же искали вы въ замужествѣ съ Эрастомъ Степанычемъ! Я напередъ знала это. Я знаю, что ударъ попадетъ не въ сердце, потому-то я и рѣшилась такъ легко… Но вы совсѣмъ, совсѣмъ дитя! — прибавила она опять, съ сожалѣніемъ, своимъ низкимъ голосомъ, такимъ тревожнымъ, волнующимъ, что нельзя было слышать его равнодушно. — Вы поступили нехорошо, не такъ, какъ надо въ ваши годы, но, вѣдь, это потому только, что вы не сознавали, что дѣлаете — да, вѣдь? да? я вижу это… Васъ увлекли… сбили съ толку… васъ некому было остановить, образумить да? скажите мнѣ?..
— Нѣтъ. Я пришла сюда не за этимъ! Что я сдѣлала — я знаю… Что вы хотите отъ меня?!
Пораженная, она старалась прочитать смыслъ этого отвѣта на пасмурномъ лицѣ Нади…
— Я?.. отъ васъ?.. — выговорила она, наконецъ, медленно и вдругъ съ быстрымъ, порывистымъ жестомъ отошла на другой конецъ комнаты и нѣсколько времени оставалась тамъ, лицомъ къ окнамъ.
«Уйти скорѣе! Вѣдь эдакъ до безконечности ей придется выслушивать то намеки на что-то, то упреки себѣ — только этого недоставало!.. Какая странная женщина… Конечно, у нея какое-то огромное несчастіе. Онъ сдѣлалъ что-то гадкое, безчестное… Но поступила ли бы такъ она, Надя? Вмѣшалась ли бы она такъ дико и безцѣльно въ чужую жизнь?.. Кто можетъ отвѣчать за чужіе грѣхи?.. Какая… какая.. какая романтичная женщина!..»
Надя поднялась съ кресла съ намѣреніемъ положить конецъ этому посѣщенію, которое ей казалось исчерпаннымъ. «Она не сдѣлаетъ нескромности выспрашивать, входить въ подробности чужого паденія… Эта несчастная поступила сгоряча, не подумавъ»… Но вдругъ ей сдѣлалось стыдно — себя самой, того, въ какой мѣрѣ она остается равнодушной передъ открытіемъ, что ея мужъ — дурной человѣкъ. На мигъ она мрачно задумалась, стараясь разыскать въ собственной душѣ какое-нибудь ощущеніе… ну, хоть навязать его себѣ! Нѣтъ. Онъ не занималъ тамъ буквально никакого мѣста. Онъ переставалъ существовать для нея въ тотъ самый моментъ, какъ она переставала видѣть его. «Вотъ какъ можетъ быть въ жизни! Откуда же могла она знать это заранѣе!..»
Шорохъ платья заставилъ Надю очнуться. Ея собесѣдница опять подходила къ ней, но съ какимъ-то новымъ, совсѣмъ уже другимъ лицомъ. Оно было теперь холодно, немного даже презрительно… Глаза щурились — не отъ желанія принять высокомѣрный видъ, а какъ будто для того, чтобы поменьше выразить… поменьше видѣть, быть можетъ?.. Она не клонила печально головы, а держала ее высоко и заговорила сдержаннымъ, точно заглушеннымъ голосомъ:
— Я все-таки должна досказать до конца, такъ какъ это ваше желаніе. И — я понимаю теперь — это вовсе не будетъ для васъ такимъ ударомъ, какъ я воображала.
Надя вопросительно и тоже холодно смотрѣла на нее. Ей казалось, что садиться не стоитъ и она продолжала стоять, машинально перебирая въ рукахъ перчатки.
— Вы чрезвычайно неопытны, къ сожалѣнію! — продолжала та уже не прежнимъ, почти материнскимъ тономъ: — Вы предположили, что я «любила его», и такъ далѣе… Еслибъ это было только такъ, еслибъ онъ былъ только отцомъ моихъ двоихъ дѣтей — о, конечно, я бы не пріѣхала мѣшать его женитьбѣ и вашему благополучію!..
Надя обмерла на своемъ мѣстѣ, перчатки выскользнули изъ ея пальцевъ.
— Пятнадцать лѣтъ тому назадъ, — продолжалъ странный, повѣствовательный голосъ, — за-границей, въ церкви русскаго посольства въ Берлинѣ, мы были обвѣнчаны съ соблюденіемъ всѣхъ законныхъ формъ.
Надя стояла, придерживаясь рукою за кончикъ стола, и смотрѣла огромными глазами — безсмысленно, какъ смотрятъ на руку, наносящую удары, отъ которыхъ некуда уйти и которымъ не знаешь Конца.
«Женатъ… женатъ… женатъ…», закружилось вихремъ въ ея головѣ. Вдругъ она опустилась въ кресло, беззвучно, легко, точно соскользнула, и закрыла глаза.
Въ тотъ же мигъ высокая женщина нагнулась къ ней и схватила ея похолодѣвшія руки.
— О, нѣтъ, нѣтъ… нѣтъ!!.. Не бойтесь! — вскричалъ прежній, мучительный, словно откуда-то вырвавшійся голосъ. — Я этого не сдѣлаю! Я не хочу никакихъ правъ!.. мнѣ ничего не надо… Вы его жена законная, никто не можетъ оспаривать этого, кромѣ меня… никто!..
Плакала она, а не Надя. Она открыла глаза, сказала, что у нея вдругъ закружилась голова, и вынула свои руки изъ горячихъ рукъ, которыя старались согрѣть ихъ. Голова все еще кружилась, но гораздо слабѣе. Она какъ будто не совсѣмъ ясно слышала и ей было очень холодно — и только.
«Странно… Я совсѣмъ не страдаю…», подумала она, когда увидѣла, что та, другая, плачетъ, прижимая къ губамъ платокъ. Что-то обрушилось… Какая-то тяжелая, непроницаемая стѣна разомъ отдѣлила ее отъ всего, что было рантше. Какъ она выросла, эта стѣна, отъ нѣсколькихъ словъ?.. У нея было вполнѣ ясное, опредѣленное ощущеніе, что ей не прорваться назадъ за эту стѣну: что-то неумолимо толкаетъ ее впередъ — и скорѣе, скорѣе!.. Вчера ее сдѣлали чьей-то женой — сегодня… что же она такое?.. Призракъ какого-то смутнаго позора… чего-то, чего надо бояться, противъ чего нужно защищаться, мелькалъ передъ ней въ темномъ хаосѣ… Что должна она сдѣлать?.."
Надя откинула за уши свои разметавшіеся локоны и съ недоумѣніемъ посмотрѣла въ лицо жестокой женщины, которая сдѣлала съ ней это.
Она продолжала плакать и видно было, что она дѣлаетъ страшныя усилія, чтобы совладѣть съ собой и быть спокойной.
«Вотъ, а я не страдаю, — опять подумала Надя. — Страданіе — слезы». Ей подумалось еще, что пріятно было бы заплакать. А когда она замѣтила сострадательный, полный жалости взглядъ, который какъ будто оторваться не могъ отъ ея лица — Надя вдругъ вспыхнула вся какъ зарево: она поняла, что теперь всѣ, каждый будетъ смотрѣть на нее не иначе, какъ съ состраданіемъ… Жалкая!.. Она?!.. Или съ насмѣшкой — да, конечно. Штаркъ!.. Польстилась на богатство — по дѣламъ вору мука! Это всегда смѣшно, когда низкіе разсчеты летятъ кувыркомъ. Низкіе… Отчего она не думала этого раньше? Ей казалось, что она поступаетъ какъ многіе другіе — благоразумно… Отчего она такъ удивительно ясно, съ такой гадливостью чувствуетъ теперь, что это низко, а такъ оскорблялась, такъ выходила изъ себя, когда мать говорила ой это?!.. Это, что ли, «опытъ», которымъ вѣчно колятъ глаза старшіе?.. На что онъ ей теперь — такой цѣной!.."
Надя все молчала. Ей хотѣлось думать. Она минутами забивала, что сидитъ въ чужой комнатѣ, что ее ждутъ дома…
— Я не все сказала, — раздался снова около нея тихій голосъ: — Черезъ пять лѣтъ — десять лѣтъ тому назадъ — мы разошлись навсегда. Чтобы откупиться отъ чести быть супругой г-на Ханайскаго, я похоронила себя въ деревнѣ, зарылась въ глуши. Я обязалась никогда не мѣшаться въ его жизнь, ничего не требовать ни для себя, ни для дѣтей. Онъ ни за что не хотѣлъ хлопотать о разводѣ, да ему и не трудно было просто скрыть свою женитьбу. Мы все время прожили за-границей. Тѣмъ немногимъ, которые въ Россіи знали о нашей свадьбѣ, сказали, что я умерла. Я приняла мое прежнее имя…
Ей казалось, что Надя слушаетъ ее равнодушно, быть можетъ, даже не все слышитъ.
— Съ него я взяла только одно обязательство, взамѣнъ свободы, которую ему возвратила: я заставила его дать честное слово дворянина, что онъ не женится. Я поклялась ему, что не допущу до этого. Вы дитя, вы не поймете теперь, почему я сдѣлала это, считала себя въ правѣ требовать этого… почему для каждой чистой женщины оскорбительно быть женой подобнаго человѣка… Прошло десять лѣтъ, — прибавила она помолчавъ, — быть можетъ… быть можетъ, теперь онъ сталъ другимъ — дай Богъ!
Надя все молчала.
— Скажите что-нибудь! — прибавила она дрогнувшимъ голосомъ. — Я не хотѣла вамъ сдѣлать зла — вы это должны же понять? Я хотѣла спасти васъ… И когда я узнала, что онъ нарушилъ свое слово, что онъ все-таки женился, не зная же въ концѣ концовъ, на что я рѣшусь, не вспомнивъ ни разу о дѣтяхъ, — что онъ посмѣлъ такъ рисковать вами, вашей судьбой — и это послѣ моего письма — о, я… я не могу сказать, что я почувствовала! Какъ я хочу, чтобы кто-нибудь отмстилъ ему за все!.. Есть же мѣра всему… должны быть хоть послѣднія крупицы совѣсти… ну хоть страхъ, наконецъ!..
— Нѣтъ, а я вамъ скажу иначе! — заговорила, наконецъ, и Надя: — вы должны были ждать этого… Вы разошлись навсегда, почему же у него не могло явиться желаніе жениться? Вы обязались исчезнуть на вѣки, вы не вмѣшивались и вы надѣялись, что онъ цѣлую жизнь будетъ помнить, будетъ слушаться васъ, вашего запрета?.. А! я ребенокъ — но это наивно!
Она опять слушала пораженная.
— Нѣтъ-съ, вамъ надо было добиться развода! вы не могли вѣрить такому человѣку на слово! — говорила съ негодованіемъ Надя: — или, наконецъ, вы должны были слѣдить за нимъ!
— Да… вы правы. Вы очень… чрезвычайно какъ трезво смотрите на вещи. Вы совсѣмъ не такой ребенокъ, какъ мнѣ все кажется, глядя на васъ.
— Ахъ, вы хотите, чтобы я оставалась ребенкомъ и послѣ всего этого? Вѣроятно, не всѣмъ приходится такъ узнавать жизнь.
— Пусть такъ. Ну и я буду говорить съ вами не какъ съ ребенкомъ, а какъ съ женщиной — съ женщиной, передъ которой жизнь обнажила свои темныя стороны слишкомъ внезапно, жестоко и, конечно, незаслуженно! Вы были тщеславны, легкомысленны… вы были, — какъ я угадываю немножко безсердечны? — ео кто-нибудь да искушалъ васъ этимъ проклятымъ богатствомъ, красота вскружила голову!.. кто-нибудь научилъ же васъ поклоняться этому ужасному кумиру, полонившему міръ? Люди всегда бывали и жадны, и продажны, и безнравственны — всегда! — Но никогда раньше этотъ кумиръ не водворялся такъ всецѣло на мѣстѣ человѣческаго сердца, ума, человѣческой совѣсти! — не губилъ столькихъ — не сбивалъ съ пути младенцевъ… не толкалъ на зло цѣлыя толпы!.. — А я — поконченный человѣкъ. Моя пѣсня спѣта. Я отреклась отъ жизни и объ этомъ не жалѣю: лучше жить въ лѣсу, въ снѣжныхъ сугробахъ. Лучше слышать одни только птичьи голоса… не имѣть другихъ собесѣдниковъ, кромѣ мертвой книги, лучше не жить вовсе, чѣмъ доживать свой вѣкъ такъ, здѣсь, гдѣ всѣмъ вамъ живется такъ легко!
Прошло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ она успокоилась. Надя сидѣла глубоко задумавшись. Ея растерянное лицо принимало постепенно все болѣе и болѣе опредѣленное выраженіе. Оно казалось вдругъ постарѣвшимъ. Что-то мягкое, поэтическое и расплывчатое исчезло изъ ея тонкихъ чертъ, что-то рѣзкое и холодное прибавилось: кто скажетъ въ чемъ?.. гдѣ?.. Она подняла съ пола свои перчатки и задумчиво разглаживала ихъ у себя на колѣнѣ; глаза мрачно, напряженно смотрѣли въ одну точку.
Ея взволнованная собесѣдница выпила стаканъ воды и другой поставила передъ нею на столѣ; но Надя не нуждалась въ немъ — она еще не проронила ни одной слезы. Та опустилась на стулъ, по другую сторону стала и снова заговорила, въ раздумьѣ, не спуская глазъ съ ея лица.
— Да, вы не ребенокъ больше. И какъ женщина, послѣ такого жестокаго урока — неужели вы не одумаетесь? — вы могли бы понять теперь, что, въ концѣ-концовъ, въ жизни очень мало что важно! Не много такого, что дѣйствительно можетъ сдѣлать счастливымъ иди несчастнымъ, для чего стоитъ бороться, что надо беречь, что стоитъ выкупить всякой цѣной!
Надя только подняла на нее холодный, неопредѣленный взглядъ.
— Вы не могли сразу взвѣсить вполнѣ своего положенія — вы не успѣли еще подумать о томъ, что этотъ человѣкъ всецѣло въ нашихъ рукахъ и что его можно заставить все сдѣлать. Вотъ моя цѣль. Вотъ ради чего я рѣшилась разрушить вашъ покой, такъ рѣзко и безпощадно — вотъ для чего я вызвала васъ. Не ради личной мести, не для того, чтобы отплатить ему за собственную испорченную жизнь — онъ не существуетъ для меня. Я смотрю на жизнь слишкомъ серьезно. Я жалѣю человѣка, всегда отношусь бережно и снисходительно въ неопытной юности, всегда готова извинить и простить ея промахи. Повѣрьте — я бы съумѣла поберечь васъ!
Нѣтъ, эта женщина, очевидно, не умѣла быть хладнокровной. Каждый холодный и непроницаемый взглядъ Нади, каждый рѣзкій и неожиданный для нея отвѣтъ, заставляли ее сдерживаться и перемѣнять тонъ на горько ироническій, — но этого хватало всего на нѣсколько минуть: снова прорывались хватающія за сердце, мучительныя интонаціи, снова находились глубоко прочувствованныя жаркія слова. Съ невыразимой тревогой она смотрѣла въ лицо Нади.
Та не совсѣмъ понимала еще смыслъ послѣднихъ словъ и смотрѣла на нее выжидательно и подозрительно.
— Мнѣ ничего не надо. Ни мстить, ни вымогать что-либо, ни торговать своими поступками я не буду. Но я могу еще и теперь спасти васъ.
Прелестное лицо блѣднѣло. Надя ловила слова, затаивъ дыханіе.
— Вы меня все-таки не понимаете? Я могу пощадить его ради васъ — но скажите мнѣ, чего ради и хотите ли вы щадить его?..
— Вы считаете, что я могу выбрать добровольно позоръ и униженіе?..
— О, нѣтъ! это не по вашимъ силамъ. Вы еще слишкомъ юны — еще слишкомъ любите жизнь — вамъ не понять еще, что такое истинный позоръ. Нѣтъ, нѣтъ, не то!.. Можно избѣжать скандала и остаться для свѣта законной женой, но все-таки вернуть себѣ свободу. Хотите вы этого?
— Это невозможно.
— Я васъ научу. Мнѣ не нуженъ разводъ, да онъ и не будетъ имѣть никакого значенія — онъ не можетъ узаконить вашего брака. Но вамъ разводъ вернетъ все — или почти все.
Она видѣла, какъ Надя вздрогнула и мимолетная краска показалась на ея лицѣ. «Разводъ! Вчера это слово не имѣло для нея смысла — попадалось изрѣдка въ романахъ, какъ интересное приключеніе. Что такое разведенная женщина? Какъ стала бы она жить? — съ кѣмъ? Вернуться домой»?..
Надя провела рукой по лбу. «Кончится ли все это когда нибудь?»
— Если вы потребуете развода — онъ достанетъ его! Онъ довольно богатъ, чтобы добиться невозможнаго, а уголовное преступленіе — достаточно внушительный ультиматумъ!
Она вся дрожала отъ волненія — точно хотѣла вдохнуть свою энергію, свою безбоязненность въ это очаровательное, хрупкое созданіе, заверченное такъ внезапно неумолимымъ колесомъ. Она забывала, что едва кончались вторыя сутки, что изъ красивыхъ черныхъ кудрей Нади не успѣли даже испариться тѣ духи, которыми былъ пропитанъ ея драгоцѣнный вѣнчальный вуаль! Нѣтъ, жизнь не сказка. На каждомъ шагу люди становятся въ тупикъ, отступаютъ въ ужасѣ передъ тѣмъ самымъ, за что ухватились бы съ радостью черезъ годы… черезъ мѣсяцы.
— Скажите, что вы рѣшитесь на это, и я не уѣду сегодня. Я повидаюсь съ нимъ, я облегчу вамъ всѣ объясненія — я буду около васъ всюду, гдѣ вамъ можетъ измѣнить присутствіе духа. Это тяжело — я понимаю. Но вы такъ юны; вѣдь у васъ цѣлая жизнь впереди, настоящее, истинное счастье, которое вы научитесь отличать отъ жалкой мишуры. Чего же вамъ бояться? Мало ли людей разводится, — вы не будете ни смѣшны, ни жалки, повѣрьте мнѣ!
Въ умѣ Нади былъ страшный хаосъ. Но въ этомъ хаосѣ она очень ясно отличала одно: согласиться — значило вернуться назадъ… и что же ждало ее тамъ? Отчужденіе матери, отчаяніе отца… новые унизительные поиски богатой партіи? Назадъ! — кто въ двадцать лѣтъ не боится этого пуще всѣхъ бѣдъ, кто не готовъ ринуться очертя голову — лишь бы впередъ? Лишь бы дальше по заманчивой, по предательской дорогѣ! Кто слушаетъ отставшихъ? кого остановили жалобныя воззванія инвалидовъ, готовыхъ, пожалуй, ради убѣдительности обнажить свои собственныя раны?
Домой — гдѣ умираетъ Женя, куда не вернется Саша. Гдѣ разореніе и всѣ бѣдствія… гдѣ убитая, обезумѣвшая отъ горя Лизавета Игнатьевна. Надя помнила не тѣ всѣ муки, какихъ она стоила своей матери — она помнила только послѣднюю ночь дома, ея странное равнодушіе и холодность, холодность въ ту именно минуту, когда она впервые сознательно, горько и искренно взывала къ ея любви. Чего же искать ей дома?
Нѣтъ… впередъ, впередъ! На встрѣчу всему, что бы ни принесла эта бурная жизнь, начинавшаяся такъ необычайно. Говорятъ, онъ въ ея рукахъ — тѣмъ лучше! Она съумѣетъ воспользоваться этимъ, когда понадобится. Надя вдругъ почувствовала себя сильной, прекрасно вооруженной и безстрашной. Прибавлюсь новое чувство: презрѣніе — въ себѣ, въ другомъ, въ жизни. Но это презрѣніе удивительно какъ облегчало. Страхъ прошелъ; она не боялась больше ни непроницаемой стѣны, отдѣлившей ее отъ прошлаго, ни будущаго, въ которомъ было столько случайностей, риска. Нѣтъ, она не будетъ жалкой страдалицей! Тѣмъ лучше, если ей есть что взять съ этого человѣка — по праву, если она не можетъ даже быть виноватой передъ нимъ. Ей какъ будто развязали руки на что-то, чего еще не было даже въ ея мысляхъ, что она смутно угадывала и предчувствовала у себя впереди.
За Надей зорко слѣдили. Выраженіе лица… измѣнившаяся осанка… холодное самообладаніе, видимо заступавшее мѣсто прежней растерянности, все это говорило безъ словъ. На измѣнчивомъ лицѣ ея собесѣдницы быстро погасало недавнее одушевленіе. Лобъ собрался мелкими морщинками, — глаза опять щурились, какъ будто отказываясь смотрѣть дальше.
— Вашъ выборъ сдѣланъ, не правда-ли? — спросила она рѣзко, внезапно поднявшисъ съ мѣста.
Надя покраснѣла отъ неожиданнаго тона.
— Вы хотите, чтобы я рѣшилась на такой шагъ, не выходя изъ этой комнаты?
— О, да! вы бы рѣшились — только не выходя изъ этой комнаты, въ ту же минуту! Вы свободны. Я исчезну сегодня же съ вашей дороги, и надѣюсь, что вы больше обо мнѣ не услышите.
Въ тотъ же мигъ въ головѣ Нади промелькнула мысль, отъ которой у нея упало сердце и она вся похолодѣла отъ испуга:
— Вы великодушны… — выговорила она невѣрнымъ голосомъ: — но… ваши дѣти?
Пожилая женщина усмѣхнулась и съ изумленіемъ посмотрѣла ей прямо въ лицо, какъ будто все еще недостаточно разглядѣла ее.
— Я понимаю вашъ вопросъ. Успокойтесь: — мои дѣти умерли.
Она сдѣлала рукой широкій жестъ, словно расчищая себѣ дорогу, и быстро вышла изъ комнаты, не интересуясь, какъ выберется отъ нея эта чужая красавица
XVII.
правитьНочи стали замѣтно короче. Около шести часовъ утра, въ одно изъ оконъ, на которомъ не была спущена темная штора, въ комнату проникалъ почти уже полный дневной свѣтъ; онъ непріятно сталкивался съ яркимъ свѣтомъ лампы, горѣвшей на столѣ, съ которой снятъ былъ зеленый колпакъ и лежалъ тутъ же рядомъ.
Фальшивый, двойной свѣтъ придавалъ странный и необычайный видъ всей комнатѣ: здѣсь такъ давно уже укоренился унылый полусвѣтъ, такъ долго царила печальная тишина. Голоса звучали грустно; движенія были осторожны и беззвучны. Изсякшая струйка жизни сочилась слабо, медленно замирая. Тутъ не было мѣста яркому свѣту, полнымъ звукамъ, свободнымъ движеніямъ.
У стола передъ лампой сидитъ Лизавета Игнатьевна и что-то пишетъ. На ней платье, въ которомъ она обыкновенно выходитъ изъ дому, голова аккуратно причесана. Тутъ же домашній, темный капотъ, брошенный на кресло, изогнулся по спинкѣ и повелъ въ воздухѣ рукавами, точно распростертая человѣческая фигура. Передъ нею лежитъ уже одинъ готовый листъ, мелко исписанный со всѣхъ сторонъ, но рука продолжаетъ быстро и плавно скользить по бумагѣ. Слышится только скрипъ пера, да шумъ стула, нетерпѣливо подвигаемаго то въ одну, то въ другую сторону, она безпрестанно мѣняетъ положеніе, какъ будто не можетъ никакъ усѣсться удобно. Иногда она кладетъ перо и задумывается, уставившись глазами въ самое пламя лампы… но черезъ мгновеніе снова принимается поспѣшно строчить; при этомъ она все время почти беззвучно шевелитъ губами, какъ бы повторяя самой себѣ фразы письма. На столѣ, среди письменныхъ принадлежностей и лекарственныхъ склянокъ, стоить полураскрытый небольшой дамскій сакъ-вояжъ.
Лизавета Игнатьевна двигается порывисто, очень свободно и совсѣмъ не оглядывается на кровать. Она не обращаетъ вниманія на то, что день насталъ, а ширмы сдвинуты въ одной сторонѣ и кровать вся въ свѣту, съ вытянувшимися по сторонамъ восковыми ручками, съ жалкимъ, миніатюрнымъ абрисомъ высохшей до скелета дѣтской фигурки. Уцѣлѣвшая узкая полоска тѣни захватываетъ только изголовье. Голова скатилась къ лѣвому плечу.
Въ шесть часовъ въ комнату вошла по обыкновенію Палагеюшка. Всегда въ это время она является смѣнить мать и дать ей отдохнуть немного въ комнатѣ Нади. Старая няня несетъ въ рукахъ подносъ съ чайнымъ приборомъ, потому что больная всегда открываетъ глаза съ требованіемъ горячаго чаю. На этотъ разъ Палагеюшка такъ поражена непривычнымъ видомъ комнаты, что чашки звенятъ на подносѣ, пока она спѣшитъ, сколько можетъ, скорѣе поставить ихъ на столъ.
— Чтой-то, сударыня, иллюминація какая у васъ сегодня? Покойно ли почивать тутъ, хоть бы и здоровому? — проговорила она съ негодованіемъ. — Шторку-то спустили бы по крайности, коли ужъ дѣло такое спѣшное нашлось.
Она направилась-было въ окну — но вдругъ ей бросился въ глаза туалетъ ея барыни, совсѣмъ одѣтой въ шесть часовъ утра. Она съ недоумѣніемъ разсматривала ее и сакъ-вояжъ на столѣ.
— Лизавета Игнатьевна!.. — позвала старуха боязливо.
— А? — подняла та голову. — Она спитъ, ничего!
Это было сказано такъ громко и небрежно, что Палагеюшка испуганно оглянулась на кровать — она тутъ же громко ахнула и бросилась въ ней уже со всѣхъ ногъ.
Кончено! Старуха схватила въ обѣ руки застывшую маленькую головку и напрасно пыталась придать ей прямое положеніе. Коченѣетъ… времени, стало быть, сколько прошло!.. Въ полуоткрытыхъ вѣкахъ синѣли мутные зрачки, изъ-за потемнѣвшихъ губъ бѣлѣли зубы.
— Господи… батюшка! И глазъ-то не закрылъ никто — руки крестомъ не сложили! — Палагеюшка вся тряслась отъ слезъ и осторожно, постепенно старалась выпрямить голову покойницы.
— Это ничего, она не проснется, — послышалось снова у стола: — А потомъ пріѣдетъ Женя, Женя Васильевна, ты помнишь? видишь, я написала ей… пора забыть старые счеты! Другъ вѣдь… одинъ только другъ за всю жизнь.
Она задумалась, уставившись глазами въ огонь.
— Палагея!.. няня!.. да ты оглохла, что-ли? Подойди сюда!.. да сюда же, по-русски тебѣ говорятъ! Не могу же я будить ее.
Она кричала во весь голосъ. Палагея бросилась къ ней.
— Видишь? Готово… пусть ѣдетъ помочь, за Женичкой походить, я не могу, необходимо мнѣ. Сегодня… сейчасъ.
Она вскочила со стула и начала запихивать письмо въ конвертъ, сложивъ его не по формату, кое-какъ.
— Матушка!.. барыня!.. Лизавета Игнатьевна!.. — взывала въ ужасѣ старуха.
Она молча подошла въ шкафу и вынула шляпку.
— Да куда это вы, скажите, ради Господа? — уцѣпилась та за нее.
— Тише!.. ты все дѣло испортишь, глупая! Понимаешь? — (она пригнулась къ самому ея уху) — я должна скорѣе увезти Сашу въ деревню… спрятать его. Они пронюхали — слѣдятъ! Вотъ видишь? — (она показывала пальцемъ на окно). Домъ оцѣпили… караулятъ! Я всю ночь наблюдала… я сама слышала: стучались въ подъѣздъ… должно быть, швейцаръ не пустилъ — спасибо ему!
Палагея умоляла отдохнуть прежде, лечь, раздѣться. Она разсердилась.
— Ну да! вамъ только бы о себѣ! какъ же, сохрани Богъ не выспаться? Тутъ человѣкъ пропадаетъ, а вы спать! Я знаю, гдѣ онъ; а они днемъ не смѣютъ, а? — вѣдь не дурно придумано, правда? — Она хитро улыбалась.
— Матушка, да вы сюда-то взгляните: кончился ангелъ нашъ многострадальный. Призвалъ Господь душу херувимскую!.. Женюшка наша умерла.
Старуха тащила ее къ кровати въ смутной надеждѣ призвать ее въ дѣйствительности.
— Какъ ты смѣешь такъ пугать меня?! — закричала несчастная, мгновенно вся побагровѣвъ отъ гнѣва. — Какъ ты смѣешь лгать? Развѣ можетъ она умереть, когда моя жизнь перешла въ нее? Понимаешь ты — моя въ нее!.. Развѣ жизнь можетъ умереть? Какой вздоръ!
Она взглянула и въ тотъ же мигъ снова отвела глаза:
— Она пріѣдетъ — ее Надя привезетъ въ своей каретѣ, и онъ тоже пріѣдетъ. Я хочу помириться съ нимъ, съ Иваномъ… Слава Богу — состарились! пора бросить думать объ ихъ приличіяхъ дурацкихъ. Я только не помню гдѣ… куда я запрятала его письма?
Она взялась за лобъ, безсознательно опустилась на стулъ и такъ и осталась. Послѣ короткой паузы она опять начала говорить обо всѣхъ вмѣстѣ: О Сашѣ, о Женѣ, о Невровой и о Балычевѣ и какъ-то совсѣмъ ужъ несообразно все путала его съ Сашей.
Въ комнатѣ, гдѣ лежалъ неубранный, коченѣющій трупъ — этотъ неумолкаемый, громкій, быстрый говоръ производилъ потрясающее впечатлѣніе. И голосъ звучалъ совсѣмъ иначе: пропала прежняя глубина — звукъ сталъ точно мельче, выше и звонче. Незнакомому человѣку въ первую минуту онъ могъ бы показаться веселымъ. Наконецъ, послѣ цѣлаго часа мученій, Палагеюшкѣ удалось хитростью заманить ее въ комнату Нади.
— Барыня! да вы спрячьтесь скорѣе — слышите? идутъ вѣдь сюда! — вскричала старуха въ отчаяніи, не въ силахъ дольше выносить этого.
Она дико вскрикнула и вскочила, вся дрожа отъ ужаса.
— Ничего, ничего, не бойтесь! Не найдутъ васъ… я васъ спрячу. Сюда идите… сюда!.. — твердила смѣлѣе нянька, обрадованная удачей.
Въ комнатѣ Нади она сейчасъ же перестала бояться и развеселилась отъ мысли, что «всѣхъ проведетъ».
— Ступай, ступай! — нечего тебѣ меня караулить. Встрѣчай ихъ, да выпроводи поскорѣе — а я вотъ въ подушки зароюсь… пусть ищутъ. Колпаки — право, колпаки!
Она, какъ ребенокъ, старалась спрятаться въ постелѣ и хитро подмигивала изъ-подъ уголка подушки.
— Смирно лежите. Главное, слуху не подавайте… лежите… — повторяла старуха, на цыпочкахъ выбираясь изъ комнаты.
Она повернула за собою ключъ и бросилась будить Анатоліи Петровича
На слѣдующее утро, часу въ девятомъ швейцаръ, въ утреннемъ, весьма непрезентабельномъ видѣ, стоя на табуретѣ, чистилъ газовый рожокъ на одной изъ площадокъ, когда мимо него прошла Кубанская.
На головѣ у нея былъ накинутъ платокъ вмѣсто шляпы, въ рукахъ сакъ-вояжъ. Швейцаръ рѣшилъ, что жиличка собралась въ баню и остался на своемъ табуретѣ; она спускалась такъ быстро, что онъ и не успѣлъ бы обогнать ее. Но едва принялся онъ снова усердно натирать суконкой, какъ внизу раздалось восклицаніе громко и повелительно на всю лѣстницу:
— Швейцаръ! откройте мнѣ сію минуту эту дверь!
— Дверь не заперта! — крикнулъ онъ съ своего мѣста.
— Идите же сюда, когда васъ зовутъ! Ваше мѣсто быть у дверей, а не карабкаться по стѣнамъ!
Въ недоумѣніи онъ спрыгнулъ съ табурета и сбѣжалъ внизъ, громко выражая свое неудовольствіе:
— Чтой-то, сударыня, кричать изволите — я не глухой. Дверь не заперта вовсе.
— Сію минуту сорвите эти печати. Какое право вы имѣли запечатать дверь? Кто это сдѣлалъ?
Онъ, оторопѣвъ, смотрѣлъ въ ея красное отъ гнѣва лицо. Она повелительно показывала пальцемъ на тѣ мѣста, гдѣ видѣла печати.
— Вотъ… вотъ… вотъ… гдѣ это видано? Вы за одно съ ними! Но теперь день и вы не смѣете. Откройте или я разобью сію минуту стекло и стану кричать!
Испуганный швейцаръ схватился за дверь, готовый распахнуть ее, чтобы образумить — но въ ту же минуту на верху раздался отчаяный вопль:
— Не выпускайте!.. швейцаръ!.. ради Бога не выпускайте! Замкните скорѣе дверь!
Палагеюшка стремглавъ летѣла внизъ по лѣстницѣ. Кубанская обѣими руками схватилась за голову:
— А-а!.. всѣ за одно… всѣ… изверги! Это ловушка!.. западня! Саша!.. Саша!.. пощадите!
Она, рыдая, бросилась на колѣни . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окна третьяго этажа пестрятъ билетиками. По лѣстницѣ только-что кончили таскать мебель и всякій домашній скарбъ, разобранный въ уплату неоплаченныхъ счетовъ по ближайшимъ лавочкамъ. Приличный и щепетильный швейцаръ не знаетъ какому святому молиться, что покончилъ наконецъ съ безпокойными жильцами.
Нѣсколько дней тому назадъ, послѣ многихъ хлопотъ, Кубанскому удалось наконецъ помѣстить жену въ одну изъ пригородныхъ больницъ для душевно-больныхъ. Послѣ этого онъ сейчасъ же собрался въ деревню, приводить въ ясность дѣла. Ханайскіе, уѣхавшіе за границу на другой день послѣ похоронъ Жени, получили затруднительное порученіе попытаться разыскать гдѣ-то въ Германіи главнаго наслѣдника уцѣлѣвшаго имущества Лизаветы Игнатьевны.
Эрастъ Степанычъ вызвался заплатить по всѣмъ обязательствамъ и долгамъ по имѣнію, чтобы дать своему тестю возможность жить прилично и лечить больную жену. Эрастъ Степанычъ сдѣлалъ это безъ всякаго вызова съ чьей либо стороны и ожидалъ, конечно, соотвѣтствующей оцѣнки такого великодушія.
— Вы помогли отцу? Благодарю васъ, — проговорила его супруга такимъ тономъ, который гораздо больше подходилъ бы къ чему-нибудь въ родѣ: «Вы воображаете, кажется, что облагодѣтельствовали меня? Напрасно!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Однажды послѣ обѣда, зѣвая отъ нечего дѣлать въ дверяхъ на проходящихъ, солидный швейцаръ увидѣлъ подходившаго Штарка.
Онъ отвѣтилъ довольно небрежно на его поклонъ, а на вопросъ, нельзя ли взглянуть на квартиру въ третьемъ этажѣ, объявилъ, что она совсѣмъ сдана уже одному превосходительному семейству, да только билетиковъ еще не успѣли сорвать съ оконъ.
— Все равно, я только обойду ее, — настаивалъ учитель Саши.
Швейцаръ никакъ не могъ взять въ толкъ подобнаго желанія, пока пара двугривенныхъ не разъяснила ему его несравненно удобопонятнѣе.
Штаркъ медленно, въ глубокомъ раздумьѣ обошелъ одну за другой всѣ комнаты. Полы были подметены, нигдѣ не оставалось больше ничего: — ни случайнаго клочка какого-нибудь письма, обрывка знакомаго платья… брошенной фотографической карточки… ничего, что напоминало бы о погибшихъ и благоденствующихъ — о сложной семейной жизни, о цѣломъ рядѣ рѣшительныхъ кризисовъ, которые одинъ за другимъ разыгрывались въ этихъ стѣнахъ. Только стѣны и были тѣ же — узоры на обояхъ смотрѣли старыми знакомыми.
Штаркъ вспомнилъ, что обѣдалъ здѣсь въ этотъ самый праздникъ годъ тому назадъ. Годъ! Кто знаетъ, что ждетъ его, когда поздравляетъ себя и другихъ съ его первымъ наступающимъ часомъ?
Спускаясь обратно по лѣстницѣ, Штаркъ освѣдомился у швейцара, въ какую именно больницу помѣстили Лизавету Игнатьевну? Швейцаръ не могъ удовлетворить его — онъ не любопытствовалъ.
— Не знаю, у кого бы и справиться. Развѣ что у Ханайскихъ на квартирѣ не знаетъ ли кто-нибудь? — прибавилъ онъ обязательно.
— А нянька куда же дѣвалась, не знаете ли? Старуха такая строгая… высокая?
— А — а!.. да, да… Палагея Ефимовна, стало быть? Какъ же, какъ же! На богомолье собралась. Совсѣмъ какъ надо быть странницей обрядилась.
— Вотъ какъ? — произнесъ Штаркъ задумчиво — и медленно, будто нехотя пошелъ отъ крыльца.
Въ карманѣ у него лежало только-что полученное письмо Макса Зандера, гдѣ послѣ нѣсколькихъ вступительныхъ фразъ стояло слѣдующее:
"Сходи пожалуйста къ Кубанскимъ, постарайся повидаться съ Лизаветой Игнатьевной. Дѣло въ томъ, что Саша получилъ отъ нея очень странное письмо — въ такой мѣрѣ запутанное и мѣстами вовсе несообразное, что мнѣ приходятъ въ голову по этому поводу очень скверныя мысли. И деньги должна была выслать давно уже, но до сихъ поръ ни слуху, ни духу.
«О твоемъ бывшемъ ученикѣ могу сказать тебѣ много хорошаго: славный юноша — честный, стойкій и упорный. Но это человѣкъ, котораго увлеченія опасны — онъ всегда будетъ доходить въ нихъ до конца. А кто знаетъ, куда и во что кинетъ его судьба, если начнется реакція противъ того насильственнаго переворота, который онъ совершилъ надъ собой? Вотъ когда выступитъ на сцену моя отвѣтственность… кажется, мнѣ слѣдовало бы теперь не поддерживать связей, отступиться хотя на время, чтобы дать процессу ассимиляціи мирно совершиться въ возможныхъ предѣлахъ, не поддерживать самому разлада и противорѣчія. Думать-то это я думаю частенько, но, признаюсь, просто-таки духа не хватаетъ. Да! быть вполнѣ логичнымъ не на словахъ, а въ собственныхъ поступкахъ — это, я тебѣ скажу, едва ли не самая трудная изъ философскихъ задачъ.»
"Ладимъ мы отлично. По внѣшности мы съ нимъ становимся истыми нѣмцами: выражаемся на чистопробнѣйшемъ Hochdeutsch и пріучаемся безнаказанно вливать въ себя произвольное количество пивныхъ кружекъ. Но только лишь сойдемся вмѣстѣ, какъ сейчасъ же и начинаемъ изъясняться на варварскомъ скиѳскомъ нарѣчіи и мысли наши неудержимо летятъ «къ востоку, все къ востоку». Чудное дѣло! — ужъ кажется не особенно сладко живется на Руси-матушкѣ, но тотъ, кто родился въ ней, нигдѣ ужъ не будетъ жить безъ того, чтобы у него не болѣло сердце. Отчего бы это? Стоитъ, право, потрудиться надъ разрѣшеніемъ этого вопроса намъ съ тобой, двумъ ея самозваннымъ пасынкамъ.
«У насъ здѣсь, если хочешь, нашлось бы новостей съ три короба — да что-то мнѣ нѣтъ охоты вспоминать объ нихъ. Пиши лучше, что у васъ». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .