Без вины виноватые (Апрелева)/ДО

Без вины виноватые
авторъ Елена Ивановна Апрелева

Опубл.: 1877. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», №№ 7-8, 1877.

БЕЗЪ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ
РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

На одной изъ главныхъ улицъ губернскаго города П., между желтыми и бѣлыми домами, выдѣлялся довольно большой домъ съ мезониномъ и колоннами, окрашенный въ блѣдно-розовую краску. Небольшой палисадникъ, засаженный густыми акаціями, отдѣлялъ его отъ улицы. Лѣтомъ палисадникъ этотъ придавалъ уютный видъ розовому дому, и привѣтливо свѣтились чистыя, прозрачныя окна сквозь кружевную зелень. Нерѣдко въ теплые, лѣтніе вечера раскрывались они, и веселый говоръ, смѣхъ и пѣніе доносились тогда до прохожихъ. Но въ настоящую минуту глубокая грязь покрывала плохо-мощеную улицу, и двойныя рамы не пропускали веселый шумъ. Тѣмъ не менѣе розовый домъ не казался поэтому мрачнымъ или уединеннымъ. У крыльца стояло двое пролётокъ, а въ уютной гостиной по обыкновенію раздавались фортепьянные звуки и слышался тихій, задушевный разговоръ, прерываемый порой задушевнымъ смѣхомъ.

Хозяйка дома, Любовь Гавриловна Берновичъ, полулежала на кушеткѣ, обтянутой голубымъ репсомъ. Свѣтло-сѣрый пеньюаръ съ голубой отдѣлкой облекалъ пышныя формы; мягкими складками красиво спускался онъ на коверъ, не скрывая маленькую полненькую ножку, обутую въ наиизящнѣйшій башмачокъ.

Любовь Гавриловна, несмотря на полновѣсныя сорокъ лѣтъ, была еще весьма и весьма хорошенькая женщина. Мужчины за тридцать, хотя и отдавали полную справедливость ея красотѣ и при случаѣ не прочь были пріударить за ней, — между собой считали ее плодомъ нѣсколько переспѣлымъ. Юношамъ же этотъ плодъ казался тѣмъ болѣе сочнымъ и привлекательнымъ.

И дѣйствительно, Любовь Гавриловна была очень привлекательна. Шелковистые, пепельнаго цвѣта волосы пушистыми бандо обрамляли бѣлый, гладкій лобъ и, казалось, не утратили еще ни густоты, ни мягкаго лоска юности; томно-задумчиво смотрѣли синіе глаза изъ-подъ темныхъ бровей, а алыя, сочныя губы подчасъ еще напрашивались на сравненіе съ кораллами, вишнями и роговыми лепестками. Правда, все это не обходилось безъ нѣкоторыхъ прикрасъ. Притиранія, пудры, косметическіе карандаши играли немаловажную роль въ сглаживаніи неизбѣжной желтизны и морщинокъ, но всѣ эти невинныя средства только увеличивали обаяніе природной красоты.

Кромѣ красоты, щедрая природа одарила ее еще другой чертой, приковывавшей въ ней беззавѣтно всѣ юныя мужскія сердца. Любовь Гавриловна была мягка, необычайно мягка, безгранично мягка. Она не любила ничего рѣзкаго, порывистаго, угловатаго; терпѣть не могла никакихъ горячихъ споровъ, на которые мы, русскіе, такъ способны. Если какъ-нибудь невзначай легкая, шутливая болтовня коснется вдругъ предмета, за-живо затронувшаго кого-нибудь изъ присутствующихъ и повлечетъ за собой легкое преніе, Любовь Гавриловна, подобно дрессированному коню, заслышавшему музыку, навостритъ хорошенькія ушки и какъ-разъ во-время явится примирительницей между спорящими. Шутливымъ, остроумнымъ словомъ смягчала она рѣзкое выраженіе одного, ласковымъ взглядомъ останавливала порывъ негодованія другого, — и спорящіе, сами того не замѣчая, переходили въ мягкое, объективное настроеніе, а въ маленькой, голубой гостиной воцарялось прежнее прекраснодушіе.

Мягкости Любовь Гавриловны подчинялись, правда, почти исключительно одни мужчины. Женщины какъ-то недолюбливали ее. Онѣ увѣряли, что она лицемѣрка и кокетка первой руки — и мужчины потому только льнутъ къ ней, что она умѣетъ завлекать, ловко польстивъ самолюбію каждаго. Любовь Гавриловна не очень-то обращала вниманіе на мнѣніе дамъ. По ея мнѣнію, съ барынями можно говорить только о тряпкахъ да о любовныхъ интригахъ. Сплетенъ же она не любила, говоря, что ее нисколько не интересуютъ городскія событія и скандалы.

Но, несмотря на это полное равнодушіе, ей всегда было первой извѣстно все, что происходило въ городѣ и особенно среди ея знакомыхъ. Надо полагать, что объ этихъ новостяхъ она узнавала по необходимости и помимо собственнаго желанія. Интересуясь душевнымъ настроеніемъ юныхъ и неюныхъ друзей, она, какъ заботливый докторъ, любила уяснять себѣ все, что могло произвести на нихъ впечатлѣніе и нарушить ихъ душевное спокойствіе. Никто не умѣлъ такъ нѣжно проникать въ душу, никто не умѣлъ такъ мѣтко схватывать основныя черты человѣческаго характера! Юноша, вновь представленный Любови Гавриловнѣ, какъ-бы въ первый разъ въ жизни раскрывалъ глаза на свои достоинства. Ему становилось ясно, что въ немъ живутъ необыкновенныя силы, доселѣ еще не сознанныя и никѣмъ не оцѣненныя. Любовь Гавриловна первая поняла, узнала, оцѣнила его — и какъ же послѣ этого не относиться къ ней съ безусловной откровенностью!

Въ городѣ носились темные слухи о Любовь Гавриловнѣ, но эти слухи были такіе темные, неопредѣленные, что никто не могъ вывести никакихъ заключеній, а познакомившись съ Любовью Гавриловной, никто и не желалъ выводить никакихъ заключеній.

Семнадцати лѣтъ она была выдана за человѣка крутого, упрямаго нрава. Двадцати-трехъ-лѣтняя семейная жизнь, со всѣми шипами и непогодами, дорого досталась бы другой женщинѣ, но на долю Любови Гавриловны выпало умѣнье переплывать житейскій океанъ, оберегая нѣжное тѣло отъ прикосновенія, всего жесткаго, довѣрчиво отдаваясь волнѣ, которая бережно несла ее мимо круговоротовъ. Стоны, крики ея близкихъ и знакомыхъ неслись изъ круговоротовъ, а Любовь Гавриловна съ спокойной, кроткой улыбкой плыла мимо людской трагедіи и, съ тихимъ пожатіемъ бѣлыхъ, мраморныхъ плечъ, думала: «зачѣмъ же они, какъ безумные, бросаются въ круговоротъ, не разсчитавъ, что онъ затянетъ ихъ въ пучину! Зачѣмъ это нетерпѣніе идти на-проломъ! И кто же виноватъ, что они не умѣютъ обходить скалы и подводные камни, не умѣютъ заговаривать вѣтры и бури!..»

Близко около кушетки, безцеремонно развалившись на креслѣ, сидѣлъ — или, скорѣе, лежалъ — Петръ Семеновичъ Лысухинъ, молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-восьми. Блѣдное лицо съ выдающимися скулами носило слѣды разгульной жизни. Небольшіе сѣрые глаза безпокойно бѣгали изъ угла въ уголъ, ни на чемъ не останавливаясь. Любовь Гавриловна, подперевъ рукой голову и прикусивъ нижнюю губу, внимательно смотрѣла на него. По временамъ они перекидывались тихими словами.

На другомъ концѣ комната, у небольшого пьянино, сидѣлъ другой молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-трехъ, рослый, широкоплечій. Круглое, широкое лицо, обрамленное окладистой, русой бородкой, дышало здоровьемъ. Склонивъ голову на бокъ и раздвинувъ крупныя губы въ широкую довольную улыбку, онъ сантиментально напѣвалъ какой-то сладкій романсъ.

Любовь Гавриловна не стѣсняла своихъ гостей. Въ голубой гостиной предоставлялась каждому полная свобода дѣйствій. Кому хотѣлось музыки — могъ вволю пѣть и играть; кто хотѣлъ читать, играть въ карты, въ шахматы — для того на столѣ лежали новые журналы, карты, шахматы. Такъ и въ настоящую минуту. Ревковъ, мечтающій поступить на оперную сцену, засѣлъ за фортепьяно, и Любовь Гавриловна, по обыкновенію, не препятствовала. Только изрѣдка, когда аккордъ брался черезчуръ громко, или Ревковъ, въ упоеніи, забывъ все и всѣхъ, затягивалъ высокую ноту, Любовь Гавриловна слегка морщилась и, полу оборачивая съ, замѣчала:

— Ахъ, Serge, не такъ громко! Вы знаете, какъ я люблю вашъ милый голосъ, но сегодня голова болитъ… Пожалѣйте!

Ревковъ разсѣянно кивалъ головой и снова затягивалъ полумурлыканье.

— Сколько же вы проиграли? — заботливо спрашивала Любовь Гавриловна.

— Къ чему вамъ это знать? Вы помочь не можете! — отвѣчалъ рѣзко Лысухинъ.

— И вамъ не стыдно такъ говоритъ? — съ нѣжнымъ упрекомъ замѣтила Любовь Гавриловна. — Развѣ мнѣ не дорого все, что васъ касается!

Лысухинъ промолчалъ.

— Я нечего не скрываю, — началъ онъ, нетерпѣливо передернувъ плечами. — Проиграно триста рублей. Обѣщалъ завтра заплатить, а денегъ — ни гроша.

— Ахъ, Pierre, какъ же можно быть такимъ неосторожнымъ.

— Самъ знаю, что неосторожно! да не въ томъ дѣло! Чѣмъ заплатить, — вотъ что?

Онъ мелькомъ, но пытливо взглянулъ на Любовь Гавриловну. Она печально опустила голову и машинально играла кисточкой диванной подушки. Повидимому, она не замѣтила его взгляда.

— Ну, съ какой стати вѣчно заставлять меня все разсказывать! Къ чему это ведетъ, скажите, пожалуйста?

Онъ поднялся-било съ кресла, но она удержала его.

— Вы сегодня раздражены, мой другъ, и особенно раздражены противъ меня, а я право не знаю, въ чемъ я провинилась.

Эти слова были произнесены такъ мягко, такъ нѣжно, что Лысухинъ остался на мѣстѣ и, взявъ бѣленькую ручку, лежавшую у него на рукавѣ, поднесъ ее къ губамъ.

— Простите меня, chère maman — (Любовь Гавриловна требовала, чтобы молодые друзья называли ее «maman», когда они собирались въ голубой гостиной «en petit comité») — простите меня, я дѣйствительно раздраженъ, но и есть же тому причина. Утромъ получилъ письмо отъ отца. Пишетъ, что не намѣренъ болѣе высылать мнѣ денегъ. А ужъ разъ старикъ сказалъ: «не хочу», такъ хоть у него колъ на головѣ теши, онъ на своемъ поставитъ! На что ему деньги? Чортъ его знаетъ! Мнѣ же достанутся — не сегодня, такъ завтра!

— Pierre! Какъ можно такъ говорить!

Лысухинъ нетерпѣливо пожалъ плечами и забарабанилъ пальцами по ручкѣ кресла. Послѣдовало молчаніе.

— Не правда-ли, чудесный романсъ! — удивительный! — и совершенно мнѣ по голосу! — сказалъ и обернулся вдругъ Ревковъ, переставая пѣть. — Вѣдь по голосу, Любовь Гавриловна? — Надо-бы спѣть его въ концертѣ любителей!… Эффектно будетъ, да?

— Да, да, будетъ эффектно! — разсѣянно замѣтила Любовь Гавриловна. — Продолжайте, Serge, я такъ люблю васъ слушать! Только не слишкомъ громко, знаете!…

Ревковъ съ довольной улыбкой снова запѣлъ.

— Дуракъ! — презрительно процѣдилъ Лысухинъ.

Любовь Гавриловна улыбнулась. Словно ласкающаяся кошечка, нагнула она головку и заглянула ему въ глаза.

— Мы совсѣмъ не въ духѣ сегодня? — начала она заискивающимъ голосомъ. — Дайте мнѣ вашу руку. Ну, полно капризничать; — дайте! Вотъ такъ. Не извольте хмуриться! Взгляните на меня немного поласковѣе!…

Бѣлая, пухленькая ручка обхватила большую, костлявую руку Лысухина, и нѣжные пальчики тихо гладили ее. При каждомъ прикосновеніи этихъ пальчиковъ раздраженіе сходило съ нахмуреннаго лица Лысухина, довольная улыбка порывалась на сжатыя губы; наконецъ, онъ не выдержалъ, обернулся и крѣпко прижалъ теплую ручку къ губамъ. Любовь Гавриловна зажмурила глаза отъ удовольствія. Она очень любила, когда ей цѣловали руки.

— Право, chère maman, вы способны камни превратить въ мягкое тѣсто и сдѣлать изъ него все, что вамъ угодно!

— Будто! Не всегда однако удается мнѣ расправить морщинки вотъ на этомъ прекрасномъ лбу, хотя владѣльцу его извѣстно, насколько кому-то больно, когда онъ не въ духѣ!

Она лукаво погрозила ему пальчикомъ. Лысухинъ окончательно растаялъ. Онъ сдѣлалъ-было движеніе, чтобы опуститься на колѣни передъ голубой кушеткой, но быстрый взглядъ прекрасныхъ синихъ глазъ въ сторону поющаго Ревкова остановилъ его. Онъ неопредѣленно кашлянулъ и придвинулъ кресло поближе къ Любови Гавриловнѣ. Она тоже придвинулась къ нему, оперлась на ручку кушетки и, пожимая ему руку, тихо заговорила:

— Видите-ли, Pierre, обиднѣе всего то, что я не могу помочь вамъ. У меня лично никогда не бываетъ столько денегъ. Николай Петровичъ выдаетъ мнѣ деньги на расходы и въ каждой копѣйкѣ требуетъ отчета. Подъ какимъ предлогомъ спрошу я у него такую большую сумму? Вы сами знаете, какъ онъ подозрителенъ и какъ трудно съ нимъ ладить!

Любовь Гавриловна немного покривила здѣсь душой. Хотя Николай Петровичъ дѣйствительно былъ тугъ на деньги, однако супруга какъ-то всегда умѣла получать отъ него то, что ей хотѣлось, и въ каждой копѣйкѣ онъ не требовалъ отчета. Но Любовь Гавриловна знала цѣну деньгамъ и, какъ она ни была предана своимъ друзьямъ, денежною помощью она не спѣшила и выдавала взаймы осторожно, обдуманно.

Лысухинъ нахмурилъ брови и собирался-было отодвинуть кресло отъ кушетки, но Любовь Гавриловна снова удержала его руку.

— Нельзя-ли написать вашему отцу какъ-нибудь помягче? Хотите, я помогу составить письмо?

Лысухинъ пожалъ плечами.

— Къ чему же это поведетъ? — Оставимъ лучше этотъ разговоръ. Дѣло это я ужъ какъ-нибудь улажу… не впервые!… Тутъ еще другое…

Онъ не договорилъ. Любовь Гавриловна притянула его за руку къ себѣ.

— Что-же такое другое, Pierre? — спросила она, заглядывая ему въ глаза.

— Отецъ пишетъ относительно Надежды Николаевны?

— А! — произнесла Любовь Гавриловна, слегка освобождая свою руку изъ его руки. — Что же онъ пишетъ?

— Онъ пишетъ, что я имѣлъ время узнать Надежду Николаевну и снискать ея расположеніе, и теперь собирается писать о всемъ этомъ дѣлѣ Николаю Петровичу и вамъ… Вы совѣтовали подождать, chère maman, а ждалъ… Но пора рѣшиться, иначе я испорчу отношенія мои съ отцомъ, а, признаюсь, въ настоящую минуту я не желалъ бы портить ихъ…

Любовь Гавриловна молчала.

— Надежда Николаевна такъ суха со мной, что, право, и не знаю какъ заговорить съ ней… Я думалъ, не поговорите-ли вы съ ней сегодня?..

Лысухинъ искоса взглянулъ на Любовь Гавриловну.

— Вы, значитъ, любите Надю? — спросила она, внимательно разсматривая свои розовые, вылощенные ногти.

Лысухинъ слегка покраснѣлъ и снова поднесъ къ губамъ пухленькую ручку, которую онъ удержалъ въ своей рукѣ, несмотря на ея поползновеніе освободиться изъ его пальцевъ. Любовь Гавриловна мелькомъ взглянула на него. Легкая краска на лицѣ его не ускользнула отъ ея проницательнаго взора. Она слегка прищурила глаза.

— Вы знаете, я могу почти ручаться, что Надя откажетъ вамъ?

Лысухинъ нахмурилъ брови.

— Конечно, я не умру и не пущу себѣ пули въ лобъ послѣ ея отказа, возразилъ онъ раздражительно. — Но я хочу попытаться. Надежда Николаевна такъ холодна и сдержанна со всѣми, что не знаешь, что у нея происходитъ на душѣ.

— Да, у нея холодная натура, — согласилась съ легкимъ вздохомъ Любовь Гавриловна. — Я сегодня-же поговорю съ ней, — продолжала она, освобождая свою руку и слегка отворачиваясь отъ него. Но Лысухинъ снова взялъ ее за руку.

— Видите-ли, какой вы скрытный, Pierre! Отчего вы скрыли отъ меня, что любите Надю? Это нехорошо! Это меня такъ огорчаетъ!…

Голосъ Любови Гавриловны задрожалъ.

Лысухинъ нервно повернулся въ креслѣ.

— Я думала, что послѣ всей нашей дружбы вы будете откровенны со мной…

Досада выразилась на лицѣ его, по въ голосѣ Любови Гавриловны слышался такой нѣжный упрекъ, что Лысухинъ былъ тронутъ.

— Если бы Надежда Николаевна была похожа на васъ, неужели я ждалъ бы такъ долго, чтобы сдѣлать ей предложеніе? — прошепталъ онъ, цѣлуя ей руку.

Любовь Гавриловна кокетливо покачала головой.

— Вотъ увидимъ, что вы заговорите, когда Надя откажетъ вамъ. Вы и дорогу ко мнѣ въ домъ забудете!

Лысухинъ снова нахмурился.

— Вы очень хорошо знаете, что бываю я здѣсь не только ради Надежды Николаевны, какъ то думаетъ мой отецъ, — рѣзко возразилъ онъ.

Любовь Гавриловна внимательно слѣдила за нимъ.

«Тутъ только самолюбіе задѣто», — подумала она. — Будьте покойны, мой другъ, — весело произнесла она: — я сегодня же поговорю съ Надей. Вы знаете, что я съ своей стороны ничего не имѣю противъ этого!

Она протянула ему руку. Лысухинъ разсѣянно поцѣловалъ ее, всталъ и подошелъ къ пьянино.

Ревковъ доканчивалъ итальянскую арію. Въ концѣ, забывъ, что его просили пѣть негромко, онъ всею грудью затянулъ высокую нотку, попытался-было сдѣлать замысловатую руладу, но голосъ оборвался и въ-попыхахъ онъ сфальшивилъ немилосерднѣйшимъ образомъ. Однако это его не смутило. Перескочивъ опасное мѣсто, онъ допѣлъ арію, закатывая глаза вверху и медленно раскачиваясь всѣмъ тѣломъ.

— Вы, батюшка, себѣ такъ голосъ надорвете, — насмѣшливо замѣтилъ Лысухинъ.

— Нѣтъ, какъ можно! — добродушно замѣтилъ Ревковъ. — Голосъ нельзя надорвать, когда умѣешь пѣть.

— Да, когда умѣешь, — промычалъ сквозь зубы Лысухинъ.

Ревковъ не разслышалъ. Онъ подошелъ къ Любовь Гавриловнѣ и бросился въ кресло такъ, что оно затрещало.

— Ну, что вы скажете? Сдѣлалъ я успѣхъ?

— Да, да, разумѣется, — съ улыбкой возразила Любовь Гавриловна. — Только знаете что? Вы немного форсируете голосъ. У васъ прелестный timbre тенора di grazia, а вы все поете бравурныя аріи. Это можетъ испортить голосъ.

— Что вы, что вы, голубушка! — вскричалъ Ревковъ, разражаясь громкимъ, неудержимымъ смѣхомъ. — Теноръ di grazia! Ха! ха, ха! Вотъ что значитъ не быть спеціалистомъ! Стефанини говорить, что мнѣ только поучиться, я я Тамберлика за поясъ заткну! Голосъ мой только для «grandes opéras», какъ онъ говоритъ. А, вы знаете, Стефанини на этомъ собаку съѣлъ и ужъ, я вамъ скажу, такого учителя со свѣчей поискать! Эхъ! — продолжалъ онъ, снисходительно качая головой и придвигая кресло къ кушеткѣ: — Вѣдь вотъ ужъ какая умная женщина наша Любовь Гавриловна, а въ пѣніи тоже вѣдь ничего не смыслить!

Онъ снова расхохотался и, схвативъ руку Любови Гавриловны, крѣпко, что называется въ засосъ, началъ цѣловать ее.

— Оставьте, Serge! — полудовольно, полусердито кричала Любовь Гавриловна, отдергивая руку отъ губъ Ревкова. — Этакій медвѣжонокъ! А еще въ артисты хочетъ записаться. Поучитесь прежде какъ вести себя въ гостиной!

— Олицетворенная естественность! — обратилась она по-французски къ Лысухину.

Онъ стоялъ у пьянино и барабанилъ по немъ пальцами. На замѣчаніе Любовь Гавриловны онъ только презрительно пожалъ плечами.

— Что? что вы сказали? — приставалъ Ревковъ, почти ни слова не понимавшій по-французски!

— Сказала, что вы несносный мальчишка и васъ нельзя пускать въ хорошее общество!

Ревковъ захохоталъ и попитался-было снова схватить руку Любови Гавриловны, когда въ сосѣдней комнатѣ вдругъ раздался громкій скрипъ сапоговъ.

— Сидите смирно, Serge! — замѣтила уже серьезно Любовь Гавриловна, отталкивая Ревкова и оправляя платье. — Это, вѣрно, Николай Петровичъ. Вы знаете, онъ шалостей не любитъ.

Ревковъ поспѣшно пересѣлъ на стулъ.

Портьера раздвинулась, и на порогѣ появился хозяинъ дома.

Нельзя сказать, чтобы Николай Петровичъ былъ баловнемъ природы въ томъ, что касается внѣшнихъ прелестей. Невѣроятно длинное туловище оканчивалось черезъ-чуръ короткими и кривыми ногами; большая голова имѣла форму длинной дыни; надъ узкимъ покатымъ лбомъ торчали жесткіе, сѣдые волосы, и пушистыя съ просѣдью брови повисли надъ небольшими, косыми глазами; маленькіе, щетинистые усы, словно общипанныя зубныя щетки, торчали подъ крупнымъ носомъ, который представлялъ видъ переспѣлой груши.

Оттого ли, что въ молодости Николаю Петровичу немало пришлось испытать насмѣшекъ надъ его нескладной фигурой, или оттого, что ему, чуть-ли не солдатскому сыну, пришлось съ немалымъ трудомъ дослужиться до чина полковника, но самолюбіе развилось въ немъ до невѣроятныхъ размѣровъ. Въ каждомъ противорѣчіи онъ видѣлъ явную обиду себѣ, въ каждомъ сослуживцѣ тайнаго врага. При малѣйшемъ возраженіи подчиненныхъ онъ хорохорился, кричалъ, выходилъ изъ себя. На службѣ его или ненавидѣли, или же подсмѣивались надъ нимъ. Болѣе же ловкіе примѣнились къ нему и водили его за носъ.

Дома онъ держалъ себя такъ же, какъ въ канцеляріи: кричалъ на слугъ, на жену, на дочь. Сначала Любовь Гавриловна замирала отъ страха, когда супругъ кричалъ и топалъ ногами, но скоро раскусила его и спокойно выносила семейную бурю, во-время разглаживая грозныя морщины. Повидимому, уступая ему во всемъ, она всегда ставила на своемъ. Впрочемъ, самъ Николай Петровичъ, несмотря на ослѣпленіе относительно своего всемогущества, втайнѣ сознавалъ, что дома не онъ глава, и что хотя ему будто и уступаютъ, однако требованія его исполняютъ совсѣмъ не такъ, какъ онъ желаетъ. Это сознаніе было, разумѣется, нѣсколько оскорбительно для его самолюбія, и нерѣдко пытался онъ энергически возстать противъ неуваженія къ его требованіямъ, но — увы! — Николай Петровичъ былъ слабъ! Не могъ онъ горячиться и приказывать, когда нѣжная, мягкая ручка гладила его по жесткой, небритой щекѣ, а бархатный голосокъ шепталъ ему на ухо:

— Дружинька все сердится на свою бѣдную, маленькую женку! Зачѣмъ онъ все сердится? Она такъ его любитъ!

Николай Петровичъ пытался-было фыркнуть и отвернуться, но головка еще крѣпче прижималась въ его плечу, и надо было имѣть каменное сердце, чтобы не взглянуть на хорошенькое личико! Николай же Петровичъ далеко не былъ камнемъ. Онъ поворачивался и — побѣда оставалась не за нимъ.

Зная, что его всегда ожидаетъ пораженіе, Николай Петровичъ успокоивалъ себя мыслю, что никто не могъ бы устоять противъ Любови Гавриловны. Онъ гордился женой. Ему лестно было, что Любовь Гавриловна славилась, какъ любезная хозяйка, и что, такъ-сказать, цвѣтъ общества бывалъ у него въ домѣ. Правда, иногда посылалъ онъ этотъ цвѣтъ ко всѣмъ чертямъ. Двадцатью годами старше своей супруги, онъ ревновалъ ее во всѣмъ и въ продолженіи двадцати-трехлѣтней супружеской жизни, скрѣпя сердце, переносилъ, что вокругъ нея увивалось все блестящее мужское общество. Но Любови Гавриловнѣ удалось увѣрить его, что это необходимо для его службы. Николай Петровичъ волей-неволей долженъ былъ соглашаться съ ея доводами. Ему, дѣйствительно, везло по службѣ такъ, какъ никому, и онъ не могъ не сознавать, что везетъ ему, благодаря любезности Любови Гавриловны.

Николай Петровичъ былъ не въ духѣ. Громко скрипя сапогами, вошелъ онъ въ гостиную, подалъ два пальца Лысухину, небрежно кивнулъ головой Ревкову — онъ не любилъ артистовъ — и грузно опустился на кресло около голубой кушетки, исподобья поглядывая вокругъ.

— Гдѣ Надя? — отрывисто спросилъ онъ.

— Въ своей комнатѣ, — возразила Любовь Гавриловна.

— Въ своей! — пробурчалъ онъ. — Что она, въ затворницы, что-ли, записалась?

Любовь Гавриловна молчала.

— Говорилъ я, чтобы она при тебѣ находилась! Сидѣла бы съ рукодѣльемъ, гостей бы занимала. Такъ нѣтъ же! Никогда такъ не сдѣлаетъ, какъ ей приказываетъ отецъ! Мой приказъ для нея будто объ стѣну горохъ! Я эту дурь ей изъ головы-то выбью!

Николай Петровичъ все болѣе и болѣе возвышалъ голосъ, и послѣдній переходилъ уже въ крикъ, пока легкій толчокъ маленькой ножки по рукаву его и едва замѣтное движеніе глазъ въ сторону гостей заставили его остановиться. Николай Петровичъ крякнулъ, насупилъ брови и замолчалъ.

— Ты сегодня не въ духѣ? — мягко замѣтила Любовь Гавриловна.

— Не въ духѣ! — сердито повторилъ Николай Петровичъ. — Будешь тутъ же въ духѣ, когда хлопотъ полонъ ротъ, а награды никакой!

Онъ всталъ и проскрипѣлъ по комнатѣ.

— Знаете ли вы Долбина? — обратился онъ вдругъ въ Лысухину, останавливаясь передъ нимъ.

— Какъ не знать, знаю. Онъ на-дняхь вернулся изъ командировки.

— Какого вы о немъ мнѣнія?

— Я его недостаточно близко знаю, Николай Петровичъ. Ничего въ немъ, кажется, особеннаго нѣтъ… а впрочемъ, говорятъ, человѣкъ хорошій.

Николай Петровичъ фыркнулъ и зашагалъ по комнатѣ.

— Хорошій! — повторилъ онъ, останавливаясь снова передъ Лысухинымъ. — А а вамъ скажу, сударь мой, что ничего въ немъ хорошаго нѣтъ! Знаемъ мы его! Однокашники были! Бездѣльничалъ только, все другіе за него дѣлали! Чужими руками жаръ загребалъ — и хорошо дѣлалъ! Вотъ теперь въ генералы произвели, и въ Петербургъ перевели! Другіе изъ кожи лѣзутъ, работаютъ, трудятся, а ничего имъ, кромѣ непріятностей, нѣтъ! И по-дѣломъ! Дураки они, что думаютъ честной службой добиться награды!

Сапоги Николая Петровича все болѣе и болѣе сердито скрипѣли по ковру. Ему никто не возражалъ. Лысухинъ перелистывалъ альбомы. Ревковъ, съ добродушной улыбкой раскачиваясь на стулѣ, вертѣлъ въ рукахъ рѣзальный костяной ножикъ. По временамъ, забавно приподнявъ брови, онъ взглядывалъ на Любовь Гавриловну, Она съ печальнымъ выраженіемъ на лицѣ слѣдила за мужемъ, не упуская изъ вида Лысухина. Раза два она тихо кашлянула, какъ-бы желая обратить его вниманіе, но онъ углубился въ разсматриваніе альбомовъ и не оборачивался. Общее молчаніе раздражительно дѣйствовало на Николая Петровича. Онъ остановился и подозрительно взглянулъ на жену и Лысухина. Взглядъ его злобно устремился на улыбающагося Ревкова. Тотъ пересталъ раскачиваться и, полуоткрывъ ротъ, вопросительно смотрѣлъ на него.

— Вы все поете? — грозно спросилъ его Николай Петровичъ.

— Пою-съ, — отвѣчалъ смущенно Ревковъ.

— Полезное занятіе! — нечего сказать! — А много-ли за него денегъ получаете?

— Да я еще учусь, — добродушно замѣтилъ Ревковъ.

— Учитесь? Стары, батюшка, для ученья! Служить пора-бы, вотъ что! Щебетанья-то эти бабамъ оставили-бы! Это по ихъ части!

При словѣ «баба», Любовь Гавриловна поморщилась. Она не любила простонародныхъ выраженій.

Николай Петровичъ хотѣлъ-было снова обратиться къ Ревкову, но въ это время за портьерой послышался шорохъ, и въ комнату вошла высокая, стройная дѣвушка. Николай Петровичъ обернулся къ ней.

— А, вотъ и ты наконецъ! Гдѣ ты была?

— Надичка, пойди сюда! — прощебетала Любовь Гавриловна.

При видѣ дѣвушки, чрезвычайная нѣжность разлилась по лицу ея. Надя будто не слыхала словъ матери. Она спокойно глядѣла усталыми глазами на отца и также спокойно проговорила:

— Я была въ своей комнатѣ.

Николай Петровичъ сдѣлалъ движеніе, но легкій кашель Любови Гавриловны остановилъ его. Надя подождала, что онъ скажетъ, затѣмъ медленно, лѣнивой походкой прошла мимо него къ кушеткѣ и, отвѣтивъ простымъ наклоненіемъ головы на церемонный поклонъ Лысухина, сѣла на стулъ возлѣ матери.

— Къ вамъ изъ канцеляріи пришелъ писарь, папенька; онъ ждетъ въ кабинетѣ, — проговорила она, мелькомъ взглядывая на него.

Николай Петровичъ проворчалъ что-то сквозь зубы и вышелъ изъ комнаты.

— Ты такая блѣдненькая сегодня, моя дѣвочка, — заговорила Любовь Гавриловна, беря дочь за подбородокъ и взглядывая ей въ глаза, какъ малому, ребенку. — Здоровы-ли вы, сударыня?

— Я здорова, maman, — отвѣчала Надя, тихо отводя руку матери.

— Вотъ ея постоянный отвѣтъ! — жалобно обратилась Любовь Гавриловна къ Лысухину. — «Здорова, maman», а сама блѣдненькая какъ подснѣжникъ. Цвѣточекъ ты мой нѣжненькій, слабенькій, хиленькій, что мнѣ съ тобой дѣлать! И дѣтко же она у меня! Непослушная, неблагоразумная, капризница!… У, нехорошая, злая дѣвочка!

Любовь Гавриловна снова взяла дочь за подбородокъ и, приблизивъ лицо свое къ лицу Нади, кокетливо покачала головой. Слабый румянецъ показался на блѣдныхъ щекахъ дѣвушки и маленькая складочка легла между темными тонкими бровями. Она нетерпѣливо пожала плечами и обернулась въ Ревкову.

— Я кажется не поздоровалась съ вами, — проговорила она, протягивая ему руку.

— Нѣтъ, Надежда Николаевна, даже и взглянуть не удостоили, — заторопился обрадованный Ревковъ, поспѣшно схвативъ маленькую узкую руку и крѣпко сжимая ее толстыми неуклюжими пальцами.

— Я слышала, какъ вы пѣли. Какъ идутъ ваши уроки?

— Прекрасно! безподобно! Вы не можете себѣ представить въ какомъ восторгѣ Стефанини! Хотите, я спою вамъ арію изъ Эрнани?

Не дожидаясь отвѣта, Ревковъ бросился-было къ пьянино, но Лысухинъ остановилъ его.

— Пора и честь знать, Ревковъ! — сказалъ онъ рѣзко. — У Любовь Гавриловны голова болитъ, и вотъ ужъ битыхъ три часа, какъ мы ее утомляемъ болтовней и музыкой.

— Вы позволите пріѣхать вечеромъ, — продолжалъ онъ, подходя къ Любовь Гавриловнѣ и почтительно пожимая ей руку.

— Разумѣется! что за вопросъ? Vous êtes toujours le bienvenu! И вы тоже, молодой пѣвецъ.

Ревковъ осклабился.

— И пѣть можно будетъ? — спросилъ онъ нерѣшительно.

— Можно, можно!

— Вы будете аккомпанировать, Надежда Николаевна?

— Буду, — ласково возразила Надя.

Ревковъ изо всей силы сжалъ ей руку, такъ что она поморщилась отъ боли. Лысухинъ, отвѣсивъ ей сухой поклонъ, направился къ двери, но на порогѣ онъ вдругъ обернулся и снова подошелъ къ кушеткѣ.

— Вѣдь я совсѣмъ забылъ сказать вамъ новость, Любовь Гавриловна.

— Какую новость?

— У васъ сегодня вечеромъ новый гость будетъ.

— Новый гость? Кто же это?

— Отгадайте!

Любовь Гавриловна граціозно пожала плечами въ знакъ своего недоумѣнія.

— Алексѣй Васильевичъ Вильдъ.

— Что вы говорите! Вильдъ? Онъ здѣсь? давно-ли?

— Онъ пріѣхалъ вчера.

— И надолго?

— Кажется, на всю зиму. Остановился онъ въ гостинницѣ «Парижъ», тамъ же, гдѣ и я живу…

— На всю зиму, перебила его Любовь Гавриловна. — Ахъ, какъ я рада! Онъ оживитъ вашъ маленькій кружокъ. Онъ такъ иного читалъ, думалъ, видѣлъ и такъ много пережилъ… Il а tant souffert, le pauvre homme!

Любовь Гавриловна вздохнула, слегка закатывая глаза кверху.

Лысухинъ насмѣшливо пожалъ плечами.

— Странное дѣло, — процѣдилъ онъ сквозь зубы.

— Что, что такое?

— Да не понимаю я, отчего всѣ барыни жалѣютъ его? Какое-такое несчастье онъ испыталъ?

— Вотъ мужчины, всѣ они такъ разсуждаютъ! Какъ же вы этого не понимаете? Эта внезапная смерть жены! Подумайте, какъ онъ ее любилъ! Просто удивительно! — Скажите, онъ все еще тоскуетъ по своей Соничкѣ?

— Не знаю, Любовь Гавриловна; мы съ нимъ объ этомъ не говорили. Да пора и утѣшиться. Четыре года слишкомъ прошло съ ея смерти.

— Неужели ужъ четыре года? — произнесла она задумчиво. — Она не стоила его любви. Это было пустенькое, капризное созданіе, и не умѣла она отвѣчать на его преданную любовь.

— Удивительный талантъ у этого человѣка — возбуждать сочувствіе дамъ, — началъ Лысухинъ послѣ минутнаго молчанія. — Кромѣ шутокъ, Любовь Гавриловна, это такъ. Я не спорю — онъ человѣкъ образованный… Мы съ нимъ большіе пріятели, и я ничего не имѣю противъ него; но досадно же, право, почему дамы такъ сочувствуютъ ему? — Да вотъ, къ примѣру, — обернулся онъ вдругъ къ Надѣ, — я увѣренъ, что онъ понравится даже Надеждѣ Николаевнѣ.

Надя покраснѣла.

— Отчего вы это думаете? — спросила она.

— Онъ серьёзный человѣкъ, — развязно возразилъ онъ, — а вы серьёзныхъ подай любите. Сколько книгъ онъ перечиталъ, все о книжкахъ говоритъ, не то что нашъ брать.

Надя молчала.

— Что онъ такое говорить, моя птичка? — живо заговорила Любовь Гавриловна, притягивая Надю за руку въ себѣ. — Какъ онъ смѣетъ называть тебя педанткой!

— Любовь Гавриловна, помилуйте, развѣ я такъ назвалъ Надежду Николаевну?

— Ужъ знаемъ, знаемъ, поздно теперь увертываться! Не смѣйте обижать мою дѣвочку, слышите! а не то я васъ!

И Любовь Гавриловна, нѣжно обнявъ Надю, какъ-бы охраняя ее отъ всякой обиды, кокетливо погрозила ему пальчикомъ.

— Надежда Николаевна, будьте судьей.

Надѣ удалось наконецъ освободиться изъ объятій Любовь Гавриловны. Горячій румянецъ вспыхнулъ на минуту на ея щекахъ и темные глаза загорѣлись.

— Я не понимаю, — произнесла она сдержанно, — почему maman вздумалось защищать меня. Въ вашихъ словакъ я не замѣтила посторонней мысли.

— Повѣрьте, Надежда Николаевна, ея и не было…

Надя равнодушно пожала плечами.

— Вотъ вамъ и наказаніе! полнѣйшее равнодушіе! — вскрикнула съ восторгомъ Любось Гавриловна. — Такъ, именно такъ поступаютъ женщины съ тактомъ. Ай да моя дѣвочка!

Никто не отвѣчалъ ей. Лысухинъ нервно кусалъ губы. Онъ алился на себя, на Любовь Гавриловну, на всѣхъ.

— Ну, что-жъ это такое? — заговорилъ соскучившійся Ревковъ. — Бому теперь надо сказать: пора и честь знать! Пойдемте, Лысухинъ! Пора! Вечеромъ еще успѣете наговориться.

Лысухинъ съ недовольнымъ видомъ распростился съ Любовью Гавриловной, отвѣсилъ Надѣ еще болѣе сухой, короткій поклонъ, и вышелъ вмѣстѣ съ Ревковымъ.

— До вечера! — крикнула имъ вслѣдъ Любовь Гавриловна.

— Да, да, — отвѣчалъ радостно Ревковъ, — я аріи привезу.

Лысухинъ ничего не отвѣчалъ.

Мать и дочь осталась однѣ. Любовь Гавриловна пристально смотрѣла на Надю. Влюбленное выраженіе исчезло, лишь только портьера опустилась вслѣдъ за гостями, и съ трудомъ сдерживаемая досада выражалась въ недобро-сжатыхъ губахъ.

— У насъ, кажется, никого не будетъ къ обѣду, — начала Надя, поднявъ голову и прямо взглядывая на мать. — Позволишь ли ты мнѣ пойти обѣдать къ тётѣ?

— Вотъ новости! съ какихъ это поръ спрашиваешь ты позволенія? — насмѣшливо спросила Любовь Гавриловна.

— Я стараюсь взбѣгать сценъ, — спокойно возразила Надя.

— Сценъ? Это еще что за выраженіе! Кажется, ты не можешь упрекнуть меня въ сценахъ. Ты знаешь, что въ домѣ не я дѣлаю сцены…

— Я не говорю, что ты дѣлаешь сцены. Я спросила позволенія у тебя, чтобы избѣгнуть лишней сцены съ папа.

— Такъ спрашивай позволенія у него, а не у меня! Ты знаешь, въ ваши отношенія я не вмѣшиваюсь.

Надя встала.

— Постой; мнѣ надо поговорить съ тобой.

Голосъ Любови Гавриловны звучалъ все холоднѣе и холоднѣе.

Надя вопросительно взглянула на мать.

— Какъ тебѣ нравится Лысухинъ?

— Къ чему этотъ вопросъ, maman?

— Онъ просилъ меня поговорить съ тобой.

— То-есть, онъ черезъ тебя дѣлаетъ мнѣ предложеніе?

Любовь Гавриловна утвердительно кивнула головой.

— Что-жъ ты ему отвѣчала?

— Я обѣщала поговорить егь тобой; онъ настаивалъ на этомъ. Но вѣдь я знаю, мои слова не будутъ имѣлъ вѣса, такъ какъ, несмотря на мою ласку, ты отдаляешься отъ меня, какъ чертъ отъ ладона.

Въ минуту крайняго раздраженія Любовь Гавриловна позволяла себѣ иногда выражаться рѣзко, — разумѣется, только въ присутствіе домашнихъ.

— Ты знаешь, — продолжала она сдержаннѣе, съ разстановкой, — что отецъ твой желаетъ этого брака. У Лысухина прекрасныя связи; онъ единственный сынъ богатаго отца; передъ нимъ блестящая карьера; однимъ словомъ, это очень приличная партія. Наконецъ, онъ умница, способный такой; каждая дѣвушка была бы счастлива быть его женой.

Любовь Гавриловна заранѣе знала отвѣтъ, и потому не задумывалась расхваливать Лысухина.

— Ну-съ, — прибавила она игриво, — какой же будетъ вашъ отвѣть, mademoiselle?

— Вѣдь ты и Лысухинъ знали его заранѣе, къ чему же тогда это попытка? Лысухину я, кажется, ясно показываю, что онъ мнѣ положительно не нравится; или это ему все равно, и онъ все-таки надѣется добиться своего? Плохо же онъ знаетъ меня!… Но, maman, вѣдь я ужъ сказала, что предоставляю тебѣ полное право отказывать всѣмъ претендентамъ на мою руку, всѣмъ безъ исключенія!

Блѣдное личико Нади слабо вспыхнуло во время этой рѣчи и усталые глаза оживились и заблестѣли. Любовь Гавриловна съ забавнымъ изумленіемъ смотрѣла на дочь.

— Всѣмъ безъ исключенія! Ты съ ума сошла? Или ты въ старыя дѣвки записалась.

Она весело разсмѣялась. Надя сдвинула брови.

— Очень можетъ быть, что я не выйду замужъ. Во всякомъ случаѣ, не выйду ни за кого изъ тѣхъ, кто теперь бываетъ у насъ.

— Скажите, пожалуйста, какія претензіи! Ты находишь, что люди, окружающіе и уважающіе твою мать, недостойны тебя! Ты ждешь героя, который съ луны спустится, чтобы овладѣть тобой!

— Я никого и ничего ни жду, къ чему всѣ эти насмѣшки, maman?

— Что-жъ ты намѣрена дѣлать, если ты замужъ выходить не хочешь?

— Это мое дѣло и касается только одной меня.

— Будто только одной тебя? Не забудь, что у тебя лично нѣтъ ни гроша! Жить на свои средства, слѣдовательно, ты не можешь!

— Я это знаю, и на средства папа не разсчитываю.

— Значить, ты думаешь прожить работой?

Любовь Гавриловна снова разсмѣялась.

— Я и не подозрѣвала, что въ двадцать лѣтъ ты еще такой ребенокъ!… Послушай, Надя, сегодня я рѣшилась говоритъ съ тобой. Предупреждаю тебя разъ навсегда, что если тебѣ до сихъ поръ было трудно ладить съ отцомъ, то когда онъ окончательно убѣдится, что ты отказываешься отъ замужства, ладить съ нимъ будетъ еще труднѣе; и я должна сказать, что вполнѣ пойму его, такъ какъ имѣть въ домѣ старую дѣву не представляетъ никакой пріятности!

Любовь Гавриловна на минуту остановилась.

— Я принуждена говорить рѣзко, — продолжала она, и снова легкая улыбка озарила ея лицо. — Не пеняй на меня, а лучше подумай хорошенько о томъ, что я тебѣ сказала. Вѣдь ты одна у меня дочка, и счастье твое дороже мнѣ своего. Неблагодарная ты у меня дѣвочка, не понимаешь ты, какъ я люблю тебя! Впрочемъ, тебя я не упрекаю; ты не виновата, что такая холодная и флегматичная. Право, я понять не могу, въ кого ты уродилась, Надя?

Надя молчала. Она стояла, опустивъ голову и опираясь рукой на столъ; горькая усмѣшка мелькнула у нея на губахъ при послѣднихъ словахъ матери. Любовь Гавриловна не замѣтила усмѣшки; она увлеклась предметомъ.

— Нѣтъ, это положительно непонятно — въ кого ты уродилась, повторила она задумчиво, откидывая голову на спинку кушетки. — У Николая Петровича тяжелый характеръ, но онъ привязчивый. Про себя не стану говорить! Ты меня не понимаешь и никогда не поймешь! Мы — натуры слишкомъ различныя. Въ тебѣ нѣтъ ни малѣйшей мягкости, нѣжности… За тебя я, впрочемъ, рада… Такая холодная, какъ ты, не будетъ разочаровываться ни въ комъ, и….

— Maman, я пойду теперь къ тетѣ, — перебила ее Надя, и, не дожидаясь отвѣта, направилась къ двери.

Любовь Гавриловна съ трудомъ сдержала рѣзкое словечко, готовое сорваться съ языка. Недобрымъ взглядомъ проводила она дочь.

— Странная дѣвочка! — прошептала она, когда Надя исчезла за портьерой: — порой мнѣ кажется, что она просто глупа.

II.

Невеселыми, медленными шагами направлялась Надя къ маленькому домику тётки своей Ирины Петровны, а Ирина Петровна уже глаза проглядѣла, высматривая изъ окна, въ ожиданіи, что вотъ появится, наконецъ, стройная фигура ея баловницы, солнышка ея, «куколки», какъ она называла Надю. Давно уже сидѣла она на своемъ любимомъ креслѣ у окна, и крошечныя, худенькія руки неутомимо двигали большими деревянными спицами, спѣша окончитъ заказную работу. По временамъ, воткнувъ спицу въ огромный клубокъ шерсти, она въ сотый разъ раздвигала листы гераніевъ и фуксій и съ нетерпѣніемъ оглядывала улицу.

— «Что же это она не идетъ?» тревожно думала она, снова принимаясь за работу.

Все быстрѣе и быстрѣе двигались деревянныя спицы, а еще быстрѣе мелькали мысли въ маленькой, сѣдой головѣ Ирины Петровны, и то, видно, были невеселыя мысли. Болѣзненно подергивались блѣдныя губы, а на припухшихъ отъ горя и заботы глазахъ навертывались привычныя слезы.

Ирина Петровна была нѣсколькими годами моложе Николая Петровича. Чуть-ли не четырнадцати лѣтъ выдали ее замужъ за человѣка втрое ея старше. Мужъ ея, армейскій офицеръ, Хинчинъ, прокутилъ все ея небольшое состояніе, и послѣ двадцатилѣтнихъ оскорбленій, униженій, терзаній, наконецъ умеръ въ припадкѣ бѣлой горячки. Забитая, взмученная женщина вздохнула свободно въ первый разъ послѣ двадцатилѣтней каторжной жизни. Выхлопотавъ себѣ крошечную пенсію, зажила она затворницей въ маленькомъ домишкѣ, доставшемся ей въ наслѣдство отъ какой-то дальней родственницы. Къ счастью для Ирины Петровны, Хинчинъ умеръ за годъ до полученія этого наслѣдства.

Микроскопическая пенсія едва-едва хватала на жизнь, и Ирина Петровна принялась усердно обшивать и обвязывать всѣхъ сосѣдей и сосѣдокъ. Застѣнчивая, робкая, она боялась общества и избѣгала лишнихъ знакомыхъ. Цѣлые дни просиживала она за заказной работой, а вечеромъ, когда все вокругъ нея стихало, когда сосѣдей давно уже осѣняли сладкіе сны, тогда для Ирины Петровны наступало блаженное время. Она садилась къ столу, развертывала взятый изъ городской библіотеки романъ, и до глубокой ночи просиживала за нимъ, радуясь, страдая, изнывая съ героями и героинями, переживая ихъ любовь и горе, супружескія и материнскія радости, заблужденія и разочарованія. При жизни мужа, Ирина Петровна только тайкомъ могла удовлетворять своей страсти въ чтенію; Хинчинъ не могъ видѣть книги въ рукахъ жены. По смерти же его она кое-какъ сколотила небольшую сумму и абонировалась въ городской библіотекѣ. Романы и книги религіознаго содержанія жадно проглатывались Ириной Петровной, и мало-по-малу образовали въ душѣ ея совсѣмъ особый романически-мистическій мірокъ, который, впрочемъ, никогда не прорывался наружу.

Трудно понять, какимъ образомъ среди всѣхъ дрязгъ будничной жизни, среди всей грязи семейныхъ отношеній, Ирина Петровна могла сохранить столько свѣжести и юности. Неприхотливая въ своихъ желаніяхъ, кроткая, массивная, она покорно подчинялась обстоятельствамъ; безпрекословно переносила она всѣ оскорбленія и униженія, всю жизнь руководствуясь однимъ принципомъ: «Пусть дѣлаютъ съ тѣломъ моимъ все, что хотятъ; оно принадлежитъ имъ. До души моей никто не коснется; она моя и Божья».

Для души своей она и устроила тотъ тайный мірокъ, въ который уходила, лишь только дѣйствительность грубо и безцеремонно давала знать о себѣ.

Общественное мнѣніе объ Иринѣ Петровнѣ было различное. Иные называли ее полоумной, другіе, въ томъ числѣ и Любовь Гавриловна, — добрѣйшимъ, но ничтожнѣйшимъ существомъ въ мірѣ; наконецъ, сосѣди не могли простигь ей затворничества и называли ее гордячкой. Трудно было выдумать болѣе неподходящую кличку. Крошечная, щедущная фигурка Ирины Петровны, нервная походка, робкое съёживаніе при встрѣчѣ съ новымъ лицемъ, казалось, ничего не имѣли общаго съ понятіемъ о гордости. Но вѣдь у провинціальныхъ кумушекъ своеобразныя понятія о нравственныхъ свойствахъ ихъ знакомыхъ.

Николай Петровичъ почти не зналъ сестры. Переведенный по службѣ въ П., онъ былъ непріятно пораженъ непредставительной фигурой Ирины Петровны и ея скуднымъ помѣщеніемъ.

Живя далеко отъ нея, ему и въ голову не приходило освѣдомляться объ ея житьѣ-бытьѣ. Болѣе тридцати лѣтъ они не видались и переписки не вели. Но въ П. отношенія измѣнились. Полковнику Берновичу, важному лицу въ городѣ, не лестно было видѣть, что родная сестра его живетъ, какъ мелкая мѣщанка, и вяжетъ шарфы и платки для дворничихъ и лавочницъ. Скрѣпя сердце, предложилъ онъ выдавать ей приличную пенсію, съ условіемъ однако, что она откажется отъ подобной работы. Къ великому изумленію его, Ирина Петровна отказалась не отъ работы, а отъ пенсіи.

— Нѣть, братецъ, нѣтъ! — говорила она, вся съёжившись и нервно потирая руки. — Благодарю васъ; мнѣ ничего не надо.

Берновичъ фыркнулъ.

— Не надо! — повторилъ онъ. — Разъ даютъ — такъ бери!

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо!

— Затѣяла одно: «не надо, да не надо!» — подумаешь, на золотѣ лежитъ!

Берновичъ презрительно оглядѣлъ простую, ветхую мебель, обитую черной волосяной матеріей.

— Что скажутъ люди, что моя родная сестра живетъ, какъ лавочница?

— Я всегда такъ жила, братецъ, — робко замѣтила Ирина Петровна: — люди къ этому привыкли.

Николай Петровичъ вспѣтушился.

— Какъ ты тамъ прежде жила, — мнѣ до этого дѣла нѣтъ, а теперь надо жить иначе: я не хочу, чтобы люди про меня чортъ знаетъ что говорили! Знаемъ мы васъ, провинціальныхъ кумушекъ! вы всегда рады зубы поточить!

Ирина Петровна молчала.

— Я буду выдавать тебѣ опредѣленную сумму въ мѣсяцъ, — началъ снова Берновичь, — сколько — еще не знаю. Поправь свой туалетъ; въ твои годы не много нужно… Не будешь же ты носить хвосты да модные курдюки! Ну, а затѣмъ, Любонька пришлетъ какую-нибудь мебель; мы взяли кое-что лишнее.

Николай Петровичъ оглядѣлъ стѣны.

— Г-мъ! внутри — ничего, чисто. Ну, а снаружи надо будетъ подкрасить. Затѣмъ, прощай, — продолжалъ онъ, вставая и протягивая ей два пальца. — Любонька занята уборкой квартиры: не можетъ къ тебѣ зайти… Да, г-мъ! она хочетъ тебя видѣть…

Берновичь искоса оглядѣлъ Ирину Петровну.

— Лучше всего приходи къ намъ утромъ, такъ — до двѣнадцати, а то потомъ у насъ цѣлый день гости.

Не дожидаясь отвѣта, онъ направился въ двери.

— Братецъ! — позвала его вдругъ Ирина Петровна.

— Что тебѣ еще? — троено спросилъ Берновичь, круто поворачиваясь на каблукахъ и становясь лицомъ къ лицу съ сестрой.

Ирина Петровна крѣпко-на-крѣпко сжала крошечныя ручки и, собравшись съ духомъ, съ усиліемъ произнесла:

— Я денегъ не возьму.

Николай Петровичъ удивился.

«Она вправду полоумная!» подумалъ онъ.

— Да я, кажется, русскимъ языкомъ говорилъ, чортъ тебя бери! — закричалъ онъ вдругъ, покраснѣвъ какъ ракъ, — что не для тебя я это дѣлаю, понимаешь? Мнѣ, полковнику Берновичу, не приходится слышать разныя сплетни и нареканія, — понимаешь? У меня открытый домъ, матушка моя! Любовь Гавриловна устраиваетъ все на столичный ладъ, — а что скажутъ люди, когда увидятъ мою квартиру, мебель и все такое — и сравнять съ твоей конурой! Какъ нарочно еще и домъ-то мой недалеко отъ твоего! Что-жъ, ты хочешь, чтобы на меня пальцами тыкали? Нѣтъ-съ, слуга покорный, изъ-за тебя я не намѣренъ терять репутацію! Да еще еслибъ ей какую обиду нанесли, — а то, скажите пожалуйста, денегъ предлагаютъ, а она артачится! Не прикажете-ли въ ножки поклониться: примите-де, Христа-ради, денежки!.. Э! да что съ тобой разговаривать! — чисто полоумная!

Берновичъ повернулся на каблукахъ и, гремя шпорами, вышелъ изъ комнаты.

На другой день явились маляры и окрасили ветхій, потемнѣвшій домикъ въ ярко-желтую краску. Затѣмъ, изъ дома полковника Берновича носильщики перенесли турецкій диванъ, обтянутый полинялой, но шерстяной матеріей, два кресла, столъ, покрытый скатертью изъ такой же матеріи, какъ и диванъ, — и огромную, неуклюжую лампу. Лампа эта дѣйствительно была вполнѣ лишняя въ домѣ Берновича, такъ какъ, вслѣдствіе порчи механизма, зажигать ее не было никакой возможности.

Ирина Петровна молча смотрѣла на окраску дома, и молча приняла мебель и лампу. Но когда вечеромъ принесли запечатанный пакетъ, вмѣстѣ, съ лаконической запиской: «Посылаю при семъ сорокъ рублей, на покупку приличнаго платья», — тогда она собралась духомъ, запечатала деньги въ конвертъ и отослала ихъ обратно, съ слѣдующимъ письмомъ:

"Любезный братецъ, Николай Петровичъ!

"Крайне горько мнѣ снова прогнѣвать васъ, но отъ словъ своихъ я не отступлюсь и денегъ не приму. Обдумавъ ваше предложеніе, я рѣшилась согласиться на окраску дома моего и принять вашу мебель, ибо дѣйствительно бѣдность моя можетъ повредить вамъ, но денегъ я не возьму. Будьте покойны, братецъ, я скажу всѣмъ, кто меня будетъ спрашивать, что вы предлагали мнѣ пенсію, но я отъ нея отказалась. Меня одну за это осудятъ.

«Для посѣщенія Любовь Гавриловны у меня есть приличное платье и, надѣюсь, оно никого не осрамить.

"Примите и проч..."

Николай Петровичъ удивился, получивъ обратно деньги. Подобной смѣлости онъ не ожидалъ.

— Чортъ съ ней! — проворчалъ онъ, бросая письмо на столъ и кладя деньги въ туго-набитый бумажникъ. — Такой дуры я еще не видывалъ.

Любовь Гавриловна небрежно взяла письмо со стола и быстро пробѣжала его. Хорошенькія бровки ея съ удивленіемъ приподнялись кверху.

— Ты говорилъ, дружинька, что она какая-то забитая?

Николай Петровичъ фыркнулъ.

— Я тебѣ говорилъ, что она полоумная! Станетъ ли человѣкъ бѣдный, да въ своемъ умѣ, отказываться отъ денегъ? Посуди сама!

— Я думаю, — проговорила она, вполголоса, — что твоя сестра не имѣетъ ни малѣйшаго образованія.

— Разумѣется, не имѣетъ! Откуда было взять ей образованіе? Да мнѣ наплевать на неё, — вскричалъ Берновичъ, вскакивая со стула и раздражительно зашагавъ по мягкому ковру.

— Эта дура, вѣдь, ничего не пишетъ, — проворчалъ онъ, останавливаясь передъ женой, — будетъ ли она вязать на дворничихъ и лавочницъ?

— Будетъ, — спокойно отвѣтила Любовь Гавриловна.

Николай Петровичъ побагровѣлъ.

— Оставь все это, пожалуйста, продолжала она, жестомъ усмиряя мужа. — Я постараюсь уговорить Ирину Петровну. Во всякомъ случаѣ, тебѣ, она не повредитъ.

Берновйчъ послалъ еще лишній разъ сестру къ чорту, однако согласился не обращать вниманія на ея упрямство и предоставилъ женѣ уломать Ирину Петровну, зная по опыту, что она искуснѣе его умѣетъ ладить съ нужными ему людьми.

Дня черезъ два послѣ этого разговора, Ирина Петровна получила изящную, раздушоную записку, въ которой Любовь Гавриловна вѣжливо извинялась, что хлопоты по хозяйству мѣшали ей посѣтить милую невѣстку. Она надѣется, что Ирина Петровна не откажется навѣстить ее за-просто; она всегда дома до двѣнадцати часовъ.

Ирина Петровна ожидала этого приглашенія, и на всякій случай уже вытащила изъ сундука свое единственное шелковое платье и шаль, тоже доставшуюся ей по наслѣдству. Черное платье и шаль, выглаженныя и вычищенныя, дѣйствительно, оказались еще вполнѣ приличными, но шляпа приводила въ крайнее смущеніе Ирину Петровну. Какъ она ни вертѣла ее, и такъ, и сякъ, какъ ни приплюскивала, какъ ни приподымала, шляпа со всѣхъ сторонъ, и. спереди и сзади, представляла такую форму, которую и опредѣлить даже трудно. Шуточное ли дѣло! Десять лѣтъ было этой шляпѣ! и куплена-то она была не изъ магазина, а по случаю, изъ вторыхъ рукъ! Помощью стараго чернаго кружева и новыхъ ледтъ Иринѣ Петровнѣ удалось, однако, придать ей приблизительно форму трехугольнаго вдовьяго чепца.

Во время всей операціи надъ злополучной шляпой Ирина Петровна съ тоской думала:

„На что это я имъ понадобилась! Вотъ, на старости лѣтъ о нарядахъ пришлось думать“».

Но ей и въ голову не приходило отказаться отъ приглашенія. Николай Петровичъ напугалъ ее словами, что она, такъ-сказать, портитъ ему репутацію, и, бѣдная Ирина Петровна рѣшилась пошить все, что только потребуютъ свѣтскія приличія.

Насталъ, наконецъ, день перваго визита. Нарядилась Ирина Петровна въ парадное платье и запрятала крошечное, кругленькое личико подъ вдовій чепецъ. При приближеніи къ дому брата, ноги у нея подкашивались; однако, войдя въ переднюю, она еще съ нѣкоторымъ достоинствомъ спросила: дома-ли Любовь Гавриловна. Лакей, къ которому она обратилась съ этимъ вопросомъ, нахально осмотрѣлъ ее съ ногъ до головы — и, промычавъ: «пожалуйте!» лѣнивой, развалистой походкой довелъ ее до голубой гостиной.

— Барыня сюда выйдутъ, — процѣдилъ онъ, раздвигая портьеру и оставляя ее одну.

Робко вступила Ирина Петровна на коверъ. У нея рябило въ глазахъ; дыханіе сперлось. Непривычный, удушливый запахъ духовъ и громкое пѣніе двухъ канареекъ кружили ей голову. Ока зажмурила глаза и нѣсколько времени простояла неподвижно на одномъ мѣстѣ. Вдругъ легкій шорохъ послышался въ дверяхъ; она испуганно открыла глаза. Около нея стояла худенькая, двѣнадцати-лѣтняя дѣвочка; темные, серьёзные глаза съ любопытствомъ ее оглядывали.

— Отчего вы не сядете? — произнесла она, тихо беря ее за руку и подводя къ креслу.

Ирина Петровна съ удивленіемъ смотрѣла на блѣдное личико дѣвочки. Робость ея проходила.

«Это, вѣрно, ихъ дочка», подумала она.

— Садитесь, — продолжала дѣвочка, усаживая Ирину Петровну въ кресло. — Я Надя, — прибавила она тотчасъ же, все съ тѣмъ же серьёзнымъ, внимательнымъ взглядомъ.

Ирина Петровна окончательно оправилась;: она притянула къ себѣ дѣвочку и поцѣловала ее. Надя охотно отвѣчала на ея ласку.

— Ты знаешь меня? — спросила Ирина Петронва.

— Знаю. Вы — моя тётя; я васъ ждала сегодня.

Ирина Петровна улыбнулась.

— Ждала? — повторила она.

— Да. Папа при мнѣ разсказывалъ про васъ, а мама сказала, что вы сегодня придете.

Ирина Петровна покраснѣла, и снова неловкое чувство овладѣло ею. Дѣвочка не замѣтила ея смущенія.

— Вы будете часто приходить къ намъ? да, тётя?

И Надя ласково прижалась къ ней.

Чистой дѣтскій голосокъ и простодушное выраженіе блѣднаго личика снова успокоили Ирину Петровну. Она обняла дѣвочку и горячо поцѣловала ее.

— Я не могу часто бывать, Надюша; у меня дома работа. Но не можешь ли ты приходить во мнѣ? Только у меня не такъ хорошо, какъ здѣсь.

Надя помолчала, какъ-бы что-то обдумывая.

— Я буду приходить, если мнѣ дозволятъ, — произнесла она, наконецъ.

Ирина Петровна нервно оправила шаль.

— Да, разумѣется, — торопливо согласилась она. — Ты развѣ совсѣмъ одна, Надя? У тебя нѣтъ ни брата, ни сестры?

— Никого нѣтъ, — возразила Надя, усаживаясь, возлѣ Ирина Петровны и осторожно оправляя платье. Ирина Петровна только теперь замѣтила, что Надя разряжена, какъ кукла, и съ испугомъ вспомнила, что, цѣлуя, могла измять ее.

— Я всегда одна. Мама все занята; у насъ цѣлый день гости. Въ Петербургѣ у меня была гувернантка, но ее не хотѣли взять сюда. Папа говоритъ, что я уже большая и не нужно мнѣ гувернантки. Да я и рада, что ее не взяли. Она не позволяла мнѣ читать, а я такъ люблю читать.

Встрѣтивъ въ тёткѣ внимательнаго слушателя, Надя собиралась подробно разсказать ей про свое житье-бытье, когда портьера распахнулась и вошла Любовь Гавриловна, свѣжая, красивая, блестящая, одѣтая въ наиизящнѣйшее визитное платье. Тонкій запахъ ex-bouquet разнесся по всей комнатѣ.

— Вотъ какъ! тетка и племянница уже познакомились! — весело проговорила она, любезно обнимая Ирину Петровну. — Значитъ, приходится только себя представить. Прошу любить и жаловать.

Ирина Петровна не ожидала такой любезности и окончательно растерялась. Она собиралась встать, но снова безпомощно опустилась на кресло.

Любовь Гавриловна граціозно усѣлась на кушетку и, слегка прищуривая глаза, безцеремонно оглядѣла невѣстку съ ногъ до головы. Трехугольный чепецъ вызвалъ едва замѣтную улыбку на алыя губки.

— Знаете-ли…

Любовь Гавриловна остановилась; она затруднялась, какъ назвать невѣстку.

— Знаете-ли, Ирина Петровна, — произнесла она рѣшительно (родственной фамильярности она не желала), что вы меня поразили. Я полагала встрѣтить въ сестрѣ Николая Петровича женщину, какъ всѣ провинціальныя женщины, то-есть безъ всякаго образованія и, признаюсь, совершенно ошиблась въ своемъ предположеніи.

Ирина Петровна покраснѣла.

— Я, дѣйствительно, не получила образованія, — произнесла она съ усиліемъ.

— Ну, нѣтъ, — съ любовной улыбкой замѣтила Любовь Гавриловна, — ваше письмо въ Николаю Петровичу доказываетъ иное… Я вамъ говорю, что я была удивлена, крайне удивлена…

Ирина Петровна внутренно терзала себя за робость; ей было совѣстно передъ дѣвочкой, внимательно взглядывающей то на мать, то на тетку. Любовь Гавриловна продолжала осматривать невѣстку, забавляясь ея смущеніемъ.

— Ирина Петровна, — начала она снова, — меня особенно поразило въ вашемъ письмѣ чувство… какъ вамъ сказать… ну, да… достоинство, de la dignité! Я не ожидала… Видите-ли, я буду откровенна съ вами — и Любовь Гавриловна положила бѣлую ручку на руку Ирины Петровны. — Я совершенно понимаю вашу гордость, совершенно понимаю… Но вы идете черезъ-чуръ далеко. Что вамъ за охота всю жизнь заниматься такой скучной работой, какъ вязаніе и штопаніе.

Присутствіе Нади помогло Иринѣ Петровнѣ нѣсколько справиться съ собой.

— Мнѣ эта работа не кажется скучной, — тихо возразила она. — За друіую я не съумѣю взяться… Вязаніе обезпечиваетъ меня…

— Но какая вы странная, Ирина Петровна; вѣдь Николай Петровичъ предлагалъ вамъ обезпечить васъ.

— Я очень благодарна брату, но мнѣ ничего не надо…

— Все это прекрасно, Ирина Петровна; но теперь обстоятельства измѣнились. Прежде вы были здѣсь однѣ; теперь у васъ родственники. Кругъ вашихъ знакомыхъ можетъ расшириться; у васъ явятся новыя потребности, и…

— Для меня ничего не измѣнилось, Любовь Гавриловна; мои знакомые ко мнѣ привыкли. Новыхъ знакомыхъ заводить я не умѣю, да и зачѣмъ?..

Любовь Гавриловна нетерпѣливо пожала плечами.

— Николай Петровичъ, кажется, объяснилъ вамъ, въ виду какихъ соображеній онъ настаиваетъ, чтобы вы приняли его предложеніе.

Она мелькомъ взглянула на Надю: дѣвочка все съ тѣмъ же серьезнымъ вниманіемъ слѣдила за разговоромъ. Ирина Петровна поняла этотъ взгляды

— Николай Петровичъ напрасно опасается. Я уже писала: осудятъ одну меня. Сколько лѣтъ я здѣсь работаю; никого не удивитъ, что я продолжаю работать.

Съ трудомъ сдерживаемое раздраженіе выразилось на свѣжемъ лицѣ Любовь Гавриловны, но оно скоро исчезло.

— «Пожалуй и лучше, что она отказываетъ», подумала она. «Она, дѣйствительно, изъ такихъ, что въ разговоръ не пускаются. Въ сущности это только и требовалось. Окраска дома и мебель зажмутъ ротъ сплетницамъ».

— Ну что же дѣлать, Ирина Петровна, не хотите — такъ какъ хотите, — промолвила Любовь Гавриловна, не скрывая зѣвка: разговоръ утомилъ. ее. — Вы, я вижу, таки-упрямая.

Ирина Петровна вздохнула свободнѣе.

Сдѣлавъ еще два-три незначительные вопроса, Любовь Гавриловна откинулась на спинку, кушетки и замолчала. Ирина Петровна поняла намёкъ и заторопилась уйти.

— Не забывайте же насъ, — промолвила Любовь Гавриловна, любезно провожая ее до двери. Надя проскользнула въ дверь вслѣдъ за тёткой.

— Тётя, — шепнула она, останавливая Ирину Петровну: — вы придете еще къ намъ?

— Не… знаю… да… можетъ….

Она не договорила. Дѣвочка вдругъ обѣими руками обхватила ее за шею и горячо поцѣловала ее.

— Да, тётя, да! — нервно шептала она. — Вы не знаете… Я прочла письмо… Это нехорошо, да? Вотъ почему, я ждала васъ… Я хотѣла видѣть. Приходите, тётя… ко мнѣ… Я люблю васъ…

— Надя! — раздался изъ гостиной звонкій голосъ Любовь Гавриловны — и не успѣла Ирина Петровна опомниться, какъ дѣвочка исчезла.

Не будь Нади, знакомство Ирины Петровны съ невѣсткой ограничилось бы родственными визитами, но послѣ первой встрѣчи съ дѣвочкой Ирина Петровна не могла уже сторониться родственниковъ, и черезъ дня три снова отправилась къ нимъ, не ожидая приглашенія. Мало-по-малу, одинокая, бездѣтная Ирина Петровна горячо привязалась въ Надѣ и не могла дня проводить безъ своей племянницы. Любовь Гавриловна сначала немилостиво смотрѣла на эти посѣщенія, но, видя, что Ирина Петровна ничуть не пытается втереться въ ней въ домъ на правахъ родственницы, а при каждомъ появленіи прямо направляется въ дѣтскую, она успокоилась и даже позволила ей уводить Надю на нѣсколько часовъ къ себѣ. Въ сущности, ей было очень пріятно избавиться такимъ образомъ отъ обязанности имѣть дѣвочку постоянно при себѣ. Николай Петровичъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на сестру. Окраской дома и турецкимъ диваномъ онъ достигъ одобренія презираемыхъ имъ кумушекъ. Его хвалили за родственныя отношенія къ бѣдной сестрѣ. Болѣе ему ничего не нужно, было. Съ кѣмъ проводила Нади дни и часы, до этого ему дѣла не было. Такимъ образомъ, обстоятельства сложились такъ, что тетка и. племянница были совершенно, предоставлены другъ другу.

Подобно всѣмъ дѣтямъ, Надя сначала горячо любила мать. Красота Любовь Гавриловны, ея мягкое обращеніе и щедрыя ласки, расточаемыя малюткѣ-дочери, обаятельно дѣйствовали на дѣвочку. Когда Надя стала постарше, она смутно почувствовала, что ея порывистыя, страстныя ласки нетерпѣливо переносятся матерью, а еще нетерпѣливѣе выноситъ она ея рѣзвость и живую болтовню. Большею частью ее удаляли изъ гостиной съ замѣчаніемъ, что у мамы голова болитъ. Дѣвочка стала сдержаннѣе. Черезъ нѣкоторое время бна замѣтила, что мать осыпаетъ ее ласками при другихъ и почти не обращаетъ на нее вниманія, когда онѣ остаются однѣ. Надя отдалилась съ недовѣріемъ, и мало-по-малу, незамѣтно для самой себя, стала чуждаться матери. Отца она всегда боялась и никогда не любила.

Горячая, порывистая отъ природы дѣвочка все болѣе и болѣе уходила въ себя. Всегда одинокая, безъ подруги и сверстницъ, она не могла отдаваться ни играмъ, ни забавамъ, какъ другія дѣти. Куклы надоѣдали ей; бѣгать, шумѣть, возиться было не съ кѣмъ; вольная жизнь въ деревнѣ, въ саду была ей незнакома. Росла она въ городѣ, въ четырехъ стѣнахъ, и единственной забавой, единственнымъ развлеченіемъ ея сдѣлались книги. Съ малыхъ лѣтъ набросилась она на нихъ и жадно проглатывала все, что ни попадалось подъ руку. Любовь Гавриловна не только не препятствовала этой развивающейся страсти, но, напротивъ, даже поощряла ее, накупая ей всевозможныя дѣтскія книги. Живой, шаловливый ребенокъ дѣлался все тише, спокойнѣе и не раздражалъ болѣе ея нервы шалостями.

По цѣлымъ днямъ просиживала Надя за книжкой; но не всѣ книги одинаково приковывали ея вниманіе. Любимымъ чтеніемъ ея сдѣлались сказки; въ нихъ находила она обширное поле для пылкой фантазіи своей Воображеніе сильно рисовало ей тотъ волшебный міръ, полный невѣроятныхъ чудесъ, въ которомъ человѣчество переживаетъ свои дѣтскіе годы. Цѣликомъ переносилась она въ роскошные, цвѣтущіе сады, въ мраморные дворцы, полные свѣта, блеска и небывалой роскоши.

Бывало, сидитъ она въ дѣтской въ обычномъ уголку, на скамеечкѣ, и по цѣлымъ часамъ не пошевельнется. Развернутая книжка лежитъ у нея на колѣняхъ; она перестала читать — и томные, большіе глаза пристально, неподвижно вперились въ какой-нибудь предметъ; но она не видитъ его; она вся унеслась въ другой, любимый ею міръ…

Вотъ, она вступаетъ въ тѣнистыя, ароматныя аллеи. Чудные, небывалые фрукты сверкаютъ на изумрудныхъ вѣтвяхъ; сладкое пѣніе раздается повсюду и заставляетъ замирать сердце ея радостью и ожиданіемъ. Разноцвѣтныя бабочки кружатся надъ яркими, пахучими цвѣтами, которые тихо наклоняютъ къ ней головки и шопотомъ привѣтствуютъ ее, свою сестричку. Очарованная, радостная, счастливая идетъ она дальше; деревья становятся все рѣже и рѣже, и вотъ, передъ ней сверкаетъ бѣлый мраморный дворецъ; легкія воздушныя колонны увиты розами; зеленая полянка, усыпанная цвѣтами, разстилается передъ дворцомъ; фонтаны омываютъ мраморныя ступени бассейновъ; все сіяетъ, сверкаетъ, блещетъ на солнцѣ. Она нерѣшительно переходитъ полянку, залитую свѣтомъ и радужными цвѣтами, подходитъ въ дворцу. Вдругъ двери его растворяются, появляется толпа дѣтей въ свѣтлыхъ платьяхъ. Съ веселымъ крикомъ и смѣхомъ сбѣгаютъ они со ступеней и окружаютъ Надю. Ласково берутъ они ее за руки и увлекаютъ за собой. Волшебныя, небывалыя рѣчи слышитъ она вокругъ; свѣтлые, счастливые взгляды встрѣчаютъ ее вездѣ. Это все ея друзья! она ихъ знаетъ; они такъ ее любятъ! А она? О, она никогда не хотѣла бы разстаться съ ними!..

— Барышня! — раздается вдругъ голосъ горничной: — барыня приказала одѣть васъ; онѣ ѣдутъ кататься.

Надю наряжаютъ и везутъ кататься.

— Вотъ примѣрный ребенокъ! — говорятъ знакомые Любови Гавриловны. — Она всегда у васъ такая тихая?

— Всегда! — подтверждаетъ Любовь Гавриловна, нѣжно цѣлуя дочку. — Съ ней не много хлопотъ, она у меня флегма!

А Надя все тише, апатичнѣе становилась по внѣшнему, но все живѣе разгоралась въ ней фантазія — и все болѣе входила она въ свой призрачный міръ. Стали къ ней ходить учительницы съ обычнымъ скарбомъ знанія для дѣвицъ. Надя понимала и училась легко, но безъ особеннаго интереса. Приготовивъ на-скоро заданные уроки, она спѣшила вернуться къ сказкамъ и волшебнимъ грёзамъ. Учительницы, хотя и довольны были ея прилеганіемъ, однако нерѣдко жаловались на ея апатичность. Но еслибъ имъ хоть разъ удалось видѣть Надю въ дѣтской, въ ея обычномъ уголку, съ развернутой книжкой на колѣняхъ, и затѣмъ ночью въ кроваткѣ, гдѣ половину ночи проводила она съ открытыми глазами; еслибъ онѣ увидали пылающія щеки, блестящіе глаза и оживленное лицо дѣвочки, не узнали бы онѣ тогда свою примѣрную, но сонную, вялую ученицу.

Длинное путешествіе на почтовыхъ въ П. оторвало нѣсколько Надю отъ безпрерывныхъ грёзъ и мечтаній. Остановки на станціяхъ, села, деревушки, лѣса и поля, которые имъ приходилось проѣзжать, вся эта жизнь, ничуть не похожая на ея затворническую жизнь въ четырехъ стѣнахъ, производила свое дѣйствіе, и въ этотъ шестидневный переѣздъ Надя больше пережила, перечувствовала, передумала, чѣмъ въ двѣнадцать лѣтъ своей жизни. Въ П. новая обстановка, новыя лица, въ свою очередь, отрезвляющимъ образомъ подѣйствовали на ея мечтательную головку.

Въ первый разъ стала она присматриваться къ окружающимъ и вслушиваться въ разговоры большихъ. Отецъ и мать, не стѣсняясь ея присутствіемъ, безъ прикрасъ высказывали свое мнѣніе о знакомыхъ и незнакомыхъ. Такимъ образомъ, Надя слышала и разсказъ Николая Петровича о сестрѣ, и всѣ насмѣшки надъ ея глупостью. Почему ей такъ понравилось, что тётка отказалась отъ денегъ, она не знала, но ею овладѣло непреодолимое желаніе увидѣться. Первый взглядъ на маленькую, тщедушную фигурку Ирины Петровны возбудилъ въ ней глубокую жалость, желаніе защитить ее. Дѣвочка съ-разу почувствовала, что Ирина Петровна совсѣмъ иная, чѣмъ другіе; она инстинктивно поняла, какое это доброе, невинное существо — и горячо привязалась въ ней.

Для Ирины Петровны въ первый разъ въ жизни наступили счастливые дни въ маленькомъ желтомъ домикѣ. Дѣтскій элементъ расшевелилъ, растормошилъ засыпающую мысль, застывшее чувство. Встрѣтивъ, наконецъ, терпѣливаго слушателя, Надя снѣшила развернуть передъ нимъ весь свой маленькій запасъ впечатлѣній, соображеній и думъ. Ирина Петровна съ трудомъ подчасъ слѣдила за пестрой фантазіей дѣвочки, и надивиться не могла пылкости ея воображенія. Воспитавъ себя на романахъ и мистическихъ книгахъ, найдя въ нихъ массу наслажденій и ту крошечную дозу силы бороться съ будничной жизнью, она и Надю постепенно ввела въ свой завѣтный мірокъ, и дѣвочка головой ринулась въ него. Сказочные герои и мученики, гордыя, нѣжныя, страстныя героини и Христовы невѣсты, жертвы, подвиги, самоистязанія — все это смѣшаюсь и кружилось въ ея фантазіи въ видѣ тысячи ббраювъ, видѣній, представленій. Одни призраки замѣнились другими, и надолго окунулась она въ этотъ новый для нея міръ.

Но годы шли за годами. Какъ Ирина Петровна ни оберегала Надю отъ всякаго горя, какъ Любовь Гавриловна ни отстраняла ее изъ личныхъ видовъ отъ своей жизни и жизни взрослыхъ людей, Надя росла, просыпалась отъ грёзъ и незамѣтно для себя вступала въ эту жизнь.

Сомнѣнія овладѣли ею. Многое, что прежде безслѣдно скользило мимо, поражало, пугало ее теперь. Отецъ и мать первые подверглись ея анализу, и чѣмъ больше всматривалась она въ нихъ, тѣмъ сильнѣе овладѣвало ею недовѣріе. Болѣзненно слѣдила она за каждымъ словомъ, дѣйствіемъ окружающихъ ее людей, и каждое новое открытіе наполняло душу ея страхомъ и тоской. Не понимала она разлада излюбленныхъ ею книгъ съ окружающей жизнью. Почему въ книгахъ люди все добрые, исполненные любовью къ ближнему, стремленій къ добру, къ самопожертвованію, а вокругъ столько неправды, столько мелкаго эгоизма, столько вообще дурного? Неужели книги лгутъ? — думала она, — или это только у насъ въ домѣ такъ? И тысячами вопросовъ осыпала она тётку. «Книги одно, а жизнь — другое!» съ досадой возражала Ирина Петровна. Вопросы эти повергали ее въ крайнее смущеніе, и не любила она отвѣчать на нихъ, Книги были ея жизнь, но никогда не смѣшивала Она романы съ дѣйствительностью. «Надо свой крестъ нести!» пассивно говорила она, и довольствовалась тѣмъ, что книги хоть на время позволяли ей забыть гнетущія дрязги и заботы. Съ горькимъ недоумѣніемъ видѣла она, что книги возбудили въ Надѣ такія требованія, которыя, по ея мнѣнію, не могли дать ни счастья, ни спокойствія.

— Молись, Надюша, — совѣтовала она, — чтобы Господь смирилъ твою гордость.

Надя молилась; но одно сомнѣніе влечетъ за собой другое. Теплая, дѣтская вѣра тоже охладѣвала, и не приносила молитва желаемаго успокоенія. Мало-по-малу она перестала повѣрять свои сомнѣнія тёткѣ, но тѣмъ ревностнѣе продолжала наблюдать, сравнивать.

Перемѣну въ Надѣ менѣе всего видѣла Любовь Гавриловна. Она не замѣчала, какъ худенькій блѣдный ребенокъ, постоянно грезящій на яву, уступалъ мѣсто нервной, порывистой дѣвушкѣ, темные глаза которой все болѣе и болѣе утрачивали мечтательное выраженіе и все пытливѣе, зорче всматривались въ окружающее.

Она не замѣчала также, что застѣнчивость и робость Нади замѣнились холодною сдержанностью и явною отчужденностью въ отношеніи къ ней. Время незамѣтно пролетало для нея, почти не касаясь ея красоты и свѣжести, и она старалась увѣрить себя, что и для Нади годы проходятъ незамѣтно. Убѣжденіе въ неразвитости дочери сильно укоренилось въ ней.

«Чѣмъ дольше — думала она — будетъ Надя считаться подросткомъ, тѣмъ для нея лучше».

Поэтому она оттягивала, какъ, только могла, время, такъ-сказать, выхода дочки въ свѣтъ. На всѣ вопросы знакомыхъ, почему Надя не показывается до сихъ поръ на вечерахъ, она отвѣчала, что боится утомлять ее. Она у нея такая слабенькая, хиленькая, и къ тому же еще такъ молода, что успѣетъ вдоволь наплясаться.

Доводы эти однако не долго казались удовлетворительными, и до Николая Петровича какими-то судьбами донеслись однажды слухи, что въ городѣ говорятъ, будто Любовь Гавриловна съ намѣреніемъ молодитъ дочь; она-молъ боится, что Надя отобьетъ у нея поклонниковъ. Николай Петровичъ тотчасъ же бросился къ супругѣ сгъ упрекомъ, что упрямствомъ своимъ, она подымаетъ ихъ на смѣхъ, портитъ ему репутацію.

— И что это за служи о поклонникахъ? — кричалъ онъ, всегда готовый воспылать ревностью. — Еслибъ вы не давали повода, сплетни эти не дошли бы до меня!

Темное облако досады отуманило всегда безмятежное лицо Любови Гавриловны.

— Вы кончили? — спросила она его презрительно.

Николай Петровичъ фыркнулъ, но промолчалъ; онъ нѣсколько струсилъ послѣ своей гнѣвной тирады.

— Кончили? слава Богу! — продолжала все также презрительно Любовь Гавриловна. — Ну, такъ прежде всего я должна вамъ сказать, что такой старой дѣвки, какъ вы, Николай Петровичъ, я никогда не видала, да думаю и встрѣтить трудно!

Николай Петровичъ обидѣлся.

— Какъ вамъ не стыдно слушать всѣ сплетни! Еще въ началѣ нашего переѣзда сюда я раздѣляла отчасти ваши опасенія; но теперь, когда ваше положеніе установилось — и, не забудьте, установилось благодаря мнѣ, я не понимаю, съ какой стати вы обращаете вниманіе на все, что говорятъ! Ваша ревнивая вспышка такъ нелѣпа, что я и отвѣчать на нее не хочу.

Любовь Гавриловна отвернулась и, надувъ губки, сѣла на диванъ.

Николай Петровичъ не могъ видѣть неудовольствія жены. При малѣйшемъ словѣ ея, недовѣріе его разлеталось въ пухъ и прахъ, а когда она обращалась къ нему съ «вы, Николай Петровичъ» — пѣтушиный гнѣвъ его исчезалъ, какъ дымъ. Долго откашливался онъ, шагая по комнатѣ. Любовь Гавриловна не обращала на него ни малѣйшаго вниманія. Она прислонилась головой къ спинкѣ дивана и съ утомленіемъ закрыла глаза.

— Любонька! — началъ заискивающимъ тономъ Николай Петровичъ.

Молчаніе.

— Любонька!.. да… г-мъ!… ты сердишься?…

Любовь Гавриловна грустно пожала плечами.

— Разумѣется, обидно, что послѣ девятнадцатилѣтней жизни со мной ты готовъ повѣрить первому встрѣчному болѣе, чѣмъ мнѣ.

— Да нѣтъ же, Любонька, это совсѣмъ не то! — говорилъ совсѣмъ растаявшій Николай Петровичъ, усаживаясь около жены и беря ее за руку. — Какая же ты, право!

— Что, какая! — передразнила его Любовь Гавриловна. — Ну, для чего ты пришелъ кричать, скажи пожалуйста? Ты знаешь, вѣдь, что я терпѣть не могу, когда ты, какъ индѣйскій пѣтухъ, влетаешь ко мнѣ! Другой разъ я разсержусь, слышишь, дружинька?

Николай Петровичъ былъ радъ-радёшенекъ, что буря пролетѣла благополучно. Любовь Гавриловна не всегда ласкалась. Иногда она предпочитала дуться и дулась такъ исправно, что Николай Петровичъ ходилъ самъ не свой. Темныя тучи носились тогда по дому, а въ канцеляріи писаря изъ кожи лѣзли, чтобы не наскочить на распеканцію.

— Я все хочу о Надѣ съ тобой поговорить, Любонька, — началъ нерѣшительно Николай Петровичъ. — Пора, пора ее вывозить. Ей ужъ девятнадцатый годъ пошелъ, а она все еще сидитъ за указкой. Пора все это бросить, чортъ возьми! Немного оплошали мы съ Надей, Любонька. Что она за дѣвица? Ни рукодѣлія не знаетъ, ни къ хозяйству не пріучена!

— Все это пустяки! Выйдетъ замужъ и безъ этого! Всѣ знаютъ, что она не бѣдная невѣста!

— Разумѣется, она не безприданница! Но все-таки пора ее вымуштровать. Эти книжки вотъ гдѣ у меня сидятъ!

Николай Петровичъ указалъ на затылокъ.

— Я тебѣ говорилъ, какія книжки у нея нашелъ въ комнатѣ? Чортъ знаетъ, откуда она ихъ беретъ! Исторіи разныя, да философіи! На кой-чортъ онѣ ей? Не хочетъ ли она синій чулокъ изъ себя корчитъ!

Николай Петровичъ съ азартомъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ.

— Пусть будетъ по-твоему, дружинька, — мягко намѣтила Любовь Гавриловна послѣ нѣкотораго размышленія. — Я начну эту же зиму вывозить Надю.

Николай Петровичъ былъ тронуть; онъ не ожидалъ такого скораго согласія. Дѣло въ томъ, что Любовь Гавриловну весьма непріятно поразила сплетня, будто она не вывозитъ взрослую дочь изъ боязни встрѣтить въ ней соперницу, и она рѣшилась разсѣять невыгодные для нея слухи.

Съ зтогб дня Надѣ запретили удаляться въ свою комнату. Цѣлые вечера должна она была просиживать въ гостиной, а утромъ выѣзжать съ матерью съ визитами. При малѣйшемъ сопроявленіи съ ея стороны — начинались сцены. Николай Петровичъ топалъ ногами, кричалъ, что онъ ей дурь изъ головы-то выбьетъ.

При первомъ появленіи Нади въ свѣтѣ, Любовь Гавриловна успокоилась. Несмотря на молодость и всѣми замѣчаемую красоту, дочка ни въ какомъ случаѣ не могла поспорить съ блестящей матушкой. Поддерживать живой, шутливый разговоръ она не умѣла, на комплименты не отвѣчала кокетливымъ словомъ или лукавой улыбкой, была рѣзка, угловата въ манерахъ. Въ обществѣ она не понравилась. Молодые люди отдалялись отъ нея; одни находили ее странной, другіе приписывали ея молчалвость неразвитости. Дамъ она шокировала рѣзкостью.

Несмотря, однако, на видимое фіаско, красота, молодость Нади, а главное — ея приданое произвели впечатлѣніе на нѣкоторыя сердца, и вотъ, появились предложенія. Надя упорно всѣмъ отшивала, возбуждая при каждомъ, отказѣ сцены съ отцомъ.

Послѣ первыхъ выѣздовъ, Николай Петровичъ счелъ обязанностью учредить строгій надворъ за дочерью, и въ этомъ надзорѣ не ослабѣвалъ ни на іоту. Прежде всего онъ возсталъ противъ посѣщенія Ирины Петровны, а такъ какъ, несмотря на запрещеніе, Надя продолжала навѣщать тетку, то сценамъ и бурямъ не было конца. Видя, наконецъ, что бури начинаютъ обрушиваться на бѣдную Ирину Петровну, Надя принуждена была уступить, и только урывками, часто тайкомъ, удавалось ей забѣгать въ желтый домикъ.

Николай Петровичъ, полагая, что настойчивость дочери черпается изъ книгъ, именнымъ указомъ запретилъ ей читать и превратился въ наистрожайшаго цензора. Въ каждое время дня, какъ ураганъ, являлся онъ въ комнату Нади и обшаривалъ ея шкафы и столы. Любовь Гавриловна; не вмѣшивалась въ отношенія Нади съ отцомъ и втайнѣ была очень недовольна дочерью. Въ Надѣ она чуяла молчаливаго, но строгаго судью.

Вкоренившееся чувство почитанія родителей долго налагало узду на горячую, порывистую натуру дѣвушки, но чувство это не могло потушить все увеличивающагося осужденія. Любовь Гавриловна постоянно чувствовала его, и съ скрытымъ раздраженіемъ переносила присутствіе дочери около себя.

Два года прошли въ подобныхъ стычкахъ и столкновеніяхъ. Различіе характеровъ, понятій, интересовъ между тремя лицами, тѣсно связанными родствомъ, живущими подъ одной, крышей, превращали семейную жизнь въ каторгу, Положеніе Нади дома становилось невыносимо, и внутренній разладъ съ родными съ каждымъ днемъ все увеличивался и увеличивался.

Вотъ объ этомъ-то разладѣ и надумалась тяжело Ирина Петровна, сидя на креслѣ у окна и спѣша окончить заказную работу.

---

«Не случилось ли опять чего!» думала она. «Надя сколько ужъ дней не приходила ко мнѣ. Доведутъ они ее до отчаяннаго шага! И чего они мучаютъ ее! Надюша совсѣмъ не такая, какъ другія… Съ ней надо осторожно, а братъ обращается по-солдатски! Охъ, давно вижу я, что нѣтъ счастья для Нади на землѣ. Очень ужъ многаго она хочетъ!»….

— А видно, барышня-то не придетъ? — протяжно проговорила толстая Маланья, пролѣзая на половину въ дверь.

— Что ты, что ты! придетъ, непремѣнно обѣщала придти, торопливо произнесла Ирина Петровна, снова тревожно выглядывая въ окно.

— У меня обѣдъ готовъ. Жаркое пригоритъ, пожалуй.

— Боже тебя упаси! Какъ можно, чтобы оно пригорѣло! Отставь его.

Маланья помолчала.

— Хорошо, отставлю, — медленно согласилась она, почесывая високъ.

На кухнѣ раздалось громкое шипѣніе.

— Ну, ну, зашипѣлъ уже! — сердито проворчала она. — Шипи, шипи себѣ!

И, громко зѣвнувъ, вылѣзла изъ двери.

— Четвертый часъ, а ея нѣтъ! — тревожно шептала Ирина Петровна. Не имѣя болѣе силъ оставаться на мѣстѣ, она вскочила и торопливо стала свертывать работу.

— Случилось, непремѣнно что-нибудь случилось! — громко проговорила она. Если черезъ полчаса не будетъ, пойду туда, узнаю…

— Вотъ и барышня идетъ, — протянула снова Маланья, локтемъ открывая дверь и протискиваясь съ огромнымъ подносомъ, уставленнымъ посудой.

Ирина Петровна бросилась къ окну.

— Идетъ, идетъ! Скорѣй, Маланья! Что-жь это ты? У тебя и столъ еще не накрытъ?

— Не убѣжитъ! — хладнокровно возразила Маланья. — Чего спѣшить? Столъ накрыть не долго.

Медленной, развалистой походкой ходила она вокругъ стола и обдергивала скатерть.

— Вѣдь вотъ, проклятая! — ворчала она. — Какъ ты ее ни дергай, все одинъ конецъ свѣшивается!

— Да оставь ты это! — нетерпѣливо крикнула Ирина Петровна. — Давай скорѣй тарелки!

Маланья никогда ни одного слова не оставляла безъ отвѣта, и теперь тоже собиралась возражать, когда въ передней раздался звонокъ.

— Скорѣй накрывай; я пойду, отопру.

Ирина Петровна торопливо засѣменила ножками по направленію къ передней. Черезъ нѣсколько секундъ она вернулась съ Надей. Маланья ставила вторую тарелку на столъ.

— Ты еще не готова! — крикнула Ирина Петровна, съ отчаяніемъ всплескивая руками. — Просто наказаніе съ ней! Еле двигается, словно не человѣкъ, а черепаха какая-то!

Маланья обидѣлась.

— Грѣшно, барыня, такъ ругаться! Богъ вѣсть какія слова выдумываютъ! — укоризненно произнесла она.

Надя весело разсмѣялась и, схвативъ тарелки, принялась живо разставлять ихъ на столѣ. Маланья, подперевъ щеку рукой, невозмутимо слѣдила за быстрыми движеніями дѣвушки.

— Ну, готово! — вскрикнула Надя. — Теперь можно подавать! Иди, иди, Маланьюшка!

Взявъ ее за плечи, она, смѣясь, выпихнула ее за дверь, прежде чѣмъ та успѣла ротъ открыть.

— Не сердись, тётя, — продолжала Надя, ласково обнимая тётку, — вѣдь ее ужъ не передѣлаешь!

Ирина Петровна пытливо смотрѣла на дѣвушку.

— Отчего ты такъ поздно пришла, Надюша?

— Задержали, — торопливо отвѣчала Надя. — Не смотри, тётя, оставь! не разспрашивай! Послѣ обѣда успѣемъ наговориться! Не хочу я, чтобы ты такъ грустно смотрѣла, слышишь, не хочу! Иль ты не рада, что я пришла?

Надя притворно надула губки. Ирина Петровна притянула ее за обѣ руки.

— Ты похудѣла, Надюша, за эти дни…

Надя нетерпѣливо выдернула руки.

— Ахъ, тётя, что тебѣ за охота портить мой приходъ! Сказала я, что послѣ обѣда успѣемъ еще нахныкаться… а теперь не смѣйте тревожиться, слышите? Извольте вынуть варенье, пирожное, а я побѣгу посмотрѣть, не заснула ли Маланья надъ супомъ.

Надя выбѣжала изъ комнаты. Черезъ нѣсколько минуть она уже сидѣла за столомъ, весело болтала и похваливала поваренное искусство Маланьи.

— Ну, тётя, — начала она, когда Маланья унесла послѣднюю тарелку и шлёпанье ея башмаковъ окончательно удалилось по направленію въ кухнѣ. — Теперь мы можемъ говорить.

— Опять что-нибудь дурное случилось! Ужъ не скроешь ты отъ. меня!

Надя не отвѣчала. Заботливо придвинула она къ столу кресло, усадила въ него тётку и сама усѣлась на скамеечкѣ у ея ногъ.

— Вотъ такъ. Мнѣ кажется, будто я все еще та маленькая Надя, которая вотъ здѣсь на скамеечкѣ зачитывалась сказками. Помнишь, какія безконечныя сказки я выдумывала для тебя?

— Хорошее тогда было время, — со здохомъ замѣтила Ирина Петровна. — Мы были счастливы, и ты была у меня другая, — прибавила она, нѣжно гладя темную головку Нади.

— Развѣ я измѣнилась къ тебѣ, тётя? — спросила Надя, положивъ руки ей на колѣни и взглядывая съ ласковымъ упрекомъ на добродушное, сморщенное личико, обрамленное безукоризненнымъ чепцомъ.

— Ко мнѣ? Нѣтъ, дѣточка, нѣтъ! Ты все такая же добрая, ласковая съ твоей старой тёткой, а все-таки ты уже не та! Вотъ ты вспомнила маленькую Надю… Маленькая Надя была счастива здѣсь у меня; ничего другого не желала она, со мной не скучала…

— Развѣ я скучаю, тётя?

— А развѣ нѣтъ? Да и не въ упрекъ тебѣ говорю я это! Давно все это свершилось! Давно прошло то время, когда у тебя били мои мысли!.. Теперь у тебя свои, чужія мнѣ, и не повѣряешь ты мнѣ ихъ… Я вѣдь всегда знала, что ты умнѣе меня…

Надя сдѣлала движеніе.

— Не перебивай, Надюша, ужъ я знаю, что говорю. Ты молоденькая, головка у тебя свѣжая, не напичкано въ ней всякой дряни, а моя голова давно уже заржавѣла… Ты умнѣе, а все-таки вижу я, что идешь ты по такому пути, гдѣ встрѣтишь только горе одно…

Надя молчала.

— Знаю я, — продолжала робко Ирина Петровна, — что дома тебѣ нехорошо, но ты ужъ очень горда…

— Оставимъ это, тетя, — нетерпѣливо перебила ее Надя. — Меня ты не передѣлаешь! Не говори только, что я перемѣнилась къ тебѣ: это несправедливо! Я все та же маленькая Надя твоя. Иначе думаю я чѣмъ прежде… Такъ какъ же ты хочешь! вѣдь я ужъ больше не ребенокъ. Подчасъ и я бы хотѣла вернуть старое, то-есть прежнюю вѣру; да что ужъ прошло, то прошло, и его не вернешь! Можетъ быть, — продолжала она задумчиво, — еслибъ прежде я не вѣрила такъ горячо, мнѣ бы легче все давалось!

Ирина Петровна съ недоумѣніемъ покачала головой.

— Тётя, — начала Надя съ улыбкой послѣ минутнаго молчанія, — поздравь меня: за меня опять сватаются!

Ирина Петровна съ безпокойствомъ взглянула на нее.

— Кто это еще? — отрывисто спросила она.

— Отгадай.

— Охъ, Надюша, не мастерица я отгадывать.

— Какъ! Тебѣ не бросилась въ глаза пламенная страсть? До тебѣ не доходили слухи?…

— Не мучь меня, дѣточка! скажи кто?

— Какая же ты недогадливая! Лысухинъ.

— Лысухинъ? Этотъ кутила, картежникъ.

— Шшъ! осторожнѣе, тётя! это мой женихъ.

Ирина Петровна подскочила на креслѣ.

— Женихъ?!

— Конечно. Онъ сватается за меня. Сегодня мама передала мнѣ его предложеніе.

Ирана Петровна съ напряженнымъ вниманіемъ слушала ее.

— Что же ты отвѣтила?

Надя весело разсмѣялась.

— Ты еще спрашиваешь? Развѣ ты не знаешь мой постоянный отвѣтъ?

Ирина Петровна перевела дыханіе. Она сильно колебалась еще относительно замужства Нади. Хотя, по ея мнѣнію, дѣвушка должна выходить замужъ, но собственный горькій опытъ заставлялъ ее сомнѣваться, найдетъ ли Надя счастье въ бракѣ; да и не встрѣчала она еще никого, кто бы достоинъ былъ её сокровища. Тѣмъ не менѣе, она считала священною обязанностью пожурить Надю за постоянные отказы.

— Какъ же это, Надюша, ты такъ и рѣшила не выходить замужъ?

— Можетъ быть, и рѣшила. Что-жъ изъ этого?

Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.

— Ты шутишь? Какъ же это возможно не выходить замужъ? Ты не знаешь, что за горькая участь незамужней женщины.

— Господи! — прошептала Надя, вставая со скамейки. — И тутъ то же самое!

— Не сердись, Надюша, — умоляющимъ голосомъ заговорила Ирина Петровна. — Знаю я, что надоѣдаю тебѣ, да вѣдь для твоего же добра…

Голосъ старушки задрожалъ. Горькое слово готово было сорваться съ языка Нади, но она задержала его.

— Я не сержусь на тебя; горько только слышать и здѣсь, что и дома! Сколько разъ сама ты мнѣ говорила, что бракъ — тяжелая обязанность, что много терпѣнія, много воли, много вѣры надо, чтобы переносить всѣ мученія! Ты всегда рисовала мнѣ бракъ въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, а теперь сама требуешь, чтобы я добровольно избрала этотъ путь. Зачѣмъ же ты хочешь моего несчастья?

Ирина Петровна смутилась.

— Ты меня не поняла, — робко произнесла она. — Я не выражалась такъ о бракѣ вообще… Мнѣ не посчастливилось въ замужствѣ, но вѣдь это не всегда такъ бываетъ… Другія живутъ счастливо… у другихъ дѣти, а съ дѣтьми жизнь иная, полная, хорошая…

— Но у меня тоже могутъ не быть дѣти, и тогда я тоже должна быть несчастной?…

— Это рѣдкость, что нѣтъ дѣтей, — начала-было Ирина Петровна, но Надя перебила ее.

— Ты хочешь, — значитъ, что бы я во что бы то ни стало вышла замужъ?

— За человѣка хорошаго…

— Положимъ, хорошаго, но въ крайности — даже не любя его…

— Любовь не все, главное — уваженіе…

— Какъ же можно быть женой нелюбимаго человѣка и… имѣть дѣтей?

Ирина Петровна покраснѣла и съ недоумѣніемъ посмотрѣла на племянницу. Онѣ не понимали другъ друга.

— Ты какая-то странная, Надюша, Христосъ съ тобою!… Такое все говоришь непонятное для меня.

Невыразимая тоска отуманила блѣдное лицо Нади.

«Ни она, ни другіе не понимаютъ меня, — думалось ей; — неужели я, дѣйствительно, уродъ, и только потому, что я уродъ, мнѣ и кажутся уродливыми всѣ понятія о людскихъ отношеніяхъ?»

— Какъ же относительно Лысухина, ты совсѣмъ ему отказала? — начала снова Ирина Петровна послѣ довольно продолжительнаго молчанія.

Надя утвердительно кивнула головой.

— Что же отецъ сказалъ?

— Не знаю; я не видала его послѣ разговора съ maman.

— А Любовь Гавриловна?

— Maman говоритъ то же, что и ты. Она смѣется надъ моимъ желаніемъ не выходить замужъ за перваго встрѣчнаго-поперечнаго.

— Кто же говоритъ о первомъ встрѣчномъ-поперечномъ, — обиженно замѣтила Ирина Петровна. — Грѣхъ тебѣ, Надя, выдумывать на меня.

— Въ разныхъ выраженіяхъ обѣ вы говорите одно и то же. Обѣ вы приходите въ ужасъ, что я отказываю женихамъ. Она смѣется надъ моими мнѣніями, тебя они пугаютъ, а въ результатѣ выходитъ одно и тоже, то-есть, и она, и ты желаете, скорѣй избавиться отъ меня…

— Надя! Надя! — начала-было съ негодованіемъ Ирина Петровна, но слезы брызнули изъ глазъ и, закрывъ лицо руками, ова горько заплакала.

— Тётя, прости меня! Я злая, нехорошая! говорила Надя, лаская тётку. — Сгоряча обидѣла я тебя, бѣдная ты моя. Вѣдь знаю, что ты любишь меня!

— Господи! вѣдь ты у меня одна, всхлипывала Ирина Петровна.

— Знаю, знаю, — спѣшила успокоить ее Надя. — Знаю, кто ты одна только и любишь меня, тѣмъ больнѣе и отъ тебя слышать то же, что и отъ другихъ!

— Да вѣдь я любя тебя говорю, дѣточка, радость ты моя! — все еще со слезами говорила Ирина Петровна, обнимая Надю. — Вѣдь невыносимо подумать мнѣ, какъ ты одинокая будешь вѣкъ свой коротать, и что люди старой дѣвкой величать тебя будутъ!…

Надя невольно разсмѣялась.

— Вотъ въ чемъ главная забота, бѣдная моя тётя! Какое тебѣ дѣло, что какая-нибудь Анна Степановна или Василій Максимычъ будутъ посмѣиваться, на меня глядя, и скорбѣть о моемъ дѣвичествѣ! Ахъ, тётя, какъ будто еще мало тяжелыхъ думъ и тревогъ, чтобы еще мучиться о мнѣніи чужихъ людей!

— Да вѣдь не въ лѣсу мы живемъ, а съ людьми, какъ же не обращать вниманія на ихъ мнѣніе?

— Я живу съ тобой. — Ты мнѣ самая дорогая, и огорчить тебя мнѣ страшно больно, но до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Я тоже одна у тебя. Зачѣмъ же ты мучаешь меня и не хочешь позволить мнѣ жить такъ, какъ хочется? Тебѣ самой будетъ тяжело, если я выйду за мужъ, не за себя только! Тебѣ страшно будетъ за меня. — Я вѣдь это знаю; сколько разъ ужъ ты проговаривалась… Но оставимъ все это пока. Мнѣ пора домой; у насъ гости.

Надя встала.

— Погоди еще минутку, — умоляла Ирина Петровна. — Надюша, что сказала тебѣ сегодня Любовь Гавриловна?

— Зачѣмъ это, тётя?

— Видишь-ли, Надюша, когда ты со мной такъ заговорила давича… я сейчасъ же почуяла, что тебя огорчили.

Надя не сейчасъ отвѣчала.

— Лучше раньше сказать то, что я задумала, — произнесла она наконецъ, снова садясь на скамеечку. — Maman въ отвѣть на мой отказъ Лысухину объявила, что отецъ положительно желаетъ моего скораго замужства, и что имъ далеко не лестно будетъ имѣть въ домѣ старую дѣвку.

Ирина Петровна вспыхнула; губы ея злобно сжались. Она притянула къ себѣ Надю и нѣсколько разъ горячо поцѣловала ее.

— Я очень рада, что она такъ ясно высказалась, — продолжала Надя, освобождаясь изъ объятій тётки: — это поможетъ мнѣ дѣйствовать такъ, какъ я хочу.

Ирина Петровна съ испугомъ взглянула на нее.

— Во-первыхъ, ты не тревожься, тётя, слышишь! Помни одно, что то, что я задумала, свершится не ранѣе, какъ черезъ годъ… Я давно вижу, что такъ продолжаться не можетъ… Еслибъ не ты, меня давно не было бы въ П.

Ирина Петровна приподнялась на креслѣ и судорожно сжала руку Нади.

— Что, что такое? — почти крикнула она.

— Если ты будешь такъ тревожиться, я ничего не скажу. Садись! вотъ такъ! — говорила Надя, цѣлуя дрожащія руки тётки.

— Развѣ тебѣ не приходило въ голову, тётя, что такъ продолжаться не можетъ? — начала она снова тихимъ, мягкимъ голосомъ.

— Я тебѣ многаго не говорю, но вѣдь ты сама догадываешься. Вотъ ужъ два года продолжаются исторіи, ежедневныя сцены и буря. Порой мнѣ кажется, что я точно арестантъ въ тюрьмѣ, ни одна минута не принадлежитъ мнѣ. Въ своей комнатѣ не могу я заперегься на ключъ, остаться полчаса одна!. Если бы maman хотѣла, эти сцены на половину уменьшились бы, но она съ умысломъ не вмѣшивается! Отношенія мои къ ней въ тысячу разъ тяжелѣе, чѣмъ съ отцомъ. Папа грубъ, но онъ грубъ со всѣми… Maman при гостяхъ осыпаетъ меня ласками, а наединѣ она сдержанно-насмѣшлива со мной. Зачѣмъ она не всегда одинакова со мной? Я понять этого не могу, и это меня возмущаетъ! Ахъ, да не это одно. Ежедневно, ежечасно вижу я многое такое, что меня всю переворачиваетъ — и я молчу! — молчу потому, что сама боюсь сознаться въ своихъ мысляхъ!.. Нѣтъ, тётя, я тебѣ многаго не могу сказать и никогда не скажу, но порой я хотѣла-бы бѣжать изъ дому, бѣжать безъ оглядки!

Надя перевела дыханіе; щеки ея разгорѣлись, глаза блестѣли.

— Вотъ видишь ли, — продолжала она сдержаннѣе, — я многое передумала въ эти два года… Не рѣшалась я уѣхать изъ П. ради тебя. Не могла я оставить тебя здѣсь одну, да и теперь не знаю, какъ бы я на это рѣшилась, если бы мнѣ не запретили видѣть тебя такъ часто, какъ прежде, и если бы и на тебя не стали обрушиваться бури. Тётя, голубка моя, надо помириться съ этой разлукой. Пойми, согласись, что такая жизнь невозможна. Я не умѣю съ ней справиться…

Но внезапное рѣшеніе до такой степени озадачило Ирину Петровну, что она рѣшительно ничего не могла понять.

— Что-жъ это такое! какъ же это? — твердила она. — Отца и мать оставить! Да вѣдь это никогда еще не было! Опомнись, что ты говоришь, Надя? — Ты сгоряча только задумала это! ты испугать меня хотѣла!…

— Полно, тётя, за кого ты меня принимаешь? Неужели и стану нарочно пугать тебя! Ты видишь, что я принуждена принять это рѣшеніе; ты слышала, что мнѣ сегодня сказали? Я не могу оставаться дома. Старую дѣвку не будутъ тамъ терпѣть!

Ирина Петровна была внѣ себя. Оттолкнувъ Надю, она вскочила съ кресла и забѣгала по комнатѣ.

— Какъ же это возможно! — отрывисто говорила она, судорожно сжимая крошечныя ручки. — Этого никакъ нельзя допустить! Вѣдь это стадъ и срамъ. Куда ты пойдешь, а? Скажи мнѣ на милость? — спросила она, останавливаясь передъ Надей.

— Пойду въ гувернантки, — спокойно возразила дѣвушка.

— Господи, она чисто безумная! — вскрикнула Ирина Петровна, съ отчаяніемъ разводя руками. — Въ гувернантки! Да знаешь-ли ты, что за жизнь гувернантки?

— Какая бы она ни была, не можетъ она быть хуже моей жизни дома.,

— Да вѣдь отецъ со дна моря тебя вытащить! житья тебѣ не будетъ! Подумала ли та объ этомъ?

— Черезъ годъ я буду совершеннолѣтняя; нельзя меня будетъ принуждать.

Ирина Петровна была въ отчаяніи. Она бѣгала по всей комнатѣ и не хотѣла слушать увѣщаній Нади. До синяковъ нажимала она руки; круглое личико раскраснѣлось, какъ пюнъ, а безукоризненный чепецъ сползъ на бокъ.

— Барышня! — протянула вдругъ Маланья, просовывая голову въ дверь. — За вами пришли. Маменька приказала сказать, что у нихъ гости.

Надя подошла къ тёткѣ.

— Тётя, помни же одно, что я остаюсь съ тобой еще цѣлый годъ, а за годъ многое еще можетъ измѣниться. Не мучь себя, подумай хорошенько обо всемъ, что я сказала… Я знаю, въ концѣ-концовъ ты поймешь меня, — говорила она, лаская тётку.

Ирина Петровна только качала головой. Съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ закутывала она дѣвушку и спѣшила ее выпроводить.

III.

Въ голубой гостиной неумолкаемо раздавались говоръ и смѣхъ. Любовь Гавриловна, по обыкновенію, полулежала на кушеткѣ и съ большимъ оживленіемъ бесѣдовала съ длиннымъ, худымъ господиномъ, который, заложивъ нога на ногу, сидѣлъ около нее на стулѣ. Мѣрно раскачивая ногой и глядя куда-то въ сторону, онъ съ неопредѣленной улыбкой слушалъ ее.

— А, вотъ наконецъ и Надя! — вскричала Любовь Гавриловна, — когда портьера раздвинулась и Надя появилась въ дверяхъ. — Пойди сюда, моя птичка! Вотъ, представляю вамъ мою маленькую баловницу, — заговорила она, беря дочь за руку. — Надочекъ, это Алексѣй Васильевичъ Вильдъ. Я много разсказывала тебѣ о немъ.

Надя утромъ въ первый разъ услышала это имя. Она съ серьезнымъ вниманіемъ посмотрѣла на него. Блѣдное, длинное исхудалое лицо, изрытое преждевременными морщинами, высокій, узкій лобъ, и сѣрые, впалые глаза, какъ-то странно глядѣвшіе исподлобья, поразили ее.

— Неужели это Надежда Николаевна? — съ радостнымъ изумленіемь произнесъ онъ, вставая и мигомъ оглядывая ее. — Я васъ видалъ еще ребенкомъ. Помнится, не разъ даже привозилъ вамъ конфектъ, но никакъ не могъ тогда заслужить вашего вниманія. Надѣюсь, что теперь вы будете благосклоннѣе и не вспомните вашей антипатіи.

Эта шутливо-развязная рѣчь не понравилась Надѣ, а пристальный взглядъ, не скрывавшій лестнаго дня нея изумленія, смущалъ ее.

— Я васъ не помню, — отвѣчала она, краснѣя.

— Забвеніе обиднѣе антипатіи, — съ неестественнымъ смѣхомъ возразилъ Вильдъ. — Во всякомъ случаѣ надѣюсь, что пока не успѣлъ еще ничѣмъ возбудить вашего нерасположенія, и вы не откажетесь подать мнѣ руку, какъ старинному пріятелю вашихъ родителей.

Надя неохотно подала ему руку и поспѣшила высвободить ее изъ влажныхъ, костлявыхъ пальцевъ.

— Въ нѣкоторомъ отношеніи, Надежда Николаевна не измѣнилась, — замѣтилъ съ улыбкой Вильдъ, обращаясь къ Любови Гавриловнѣ.

— Она была, есть и будетъ неисправимой дикаркой! — шутливо заигрывая, заговорила Любовь Гавриловна, стараясь притянуть къ себѣ Надю за руку.

— Пусти меня, maman, — замѣтила дѣвушка, тихо уклоняясь отъ ея ласки, — я еще ни съ кѣмъ не поздоровалась.

Она спокойно направилась къ карточному столу, за которымъ предсѣдательствовала маленькая, толстенькая барынька.

Барынька эта по прозванію Варвара Михайловна Вавилова, была извѣстна въ городѣ подъ названіемъ «кубышки». Любовь Гавриловна вообще не расточала свою благосклонность, но ее приглашала охотно. Пустенькая, добренькая Вавилова могла служить пріятнымъ аксессуаромъ для ея гостиной. Мужчинъ забавляла ея неумолкаемая болтовня; они подсмѣивались надъ «кубышкой», но подъ-часъ не прочь были слегка пріударить за ней; она же, съ своей стороны, не прочь была пококетничать и при случаѣ посплетничать не со зла, а такъ — отъ нечего дѣлать.

— А, пожалуйте, пожалуйте сюда, — весело закричала Вавилова, громко цѣлуя Надю. — Садитесь здѣсь, возлѣ меня; поближе, поближе! вотъ такъ! — продолжала она, придвигая къ себѣ стулъ Нади. Наконецъ-то вы появились! Ужъ я собиралась идти постучаться къ вамъ и вытащить васъ изъ кельи. Монашенка вы этакая, право, монашенка! А мы вотъ въ невинную игру играемъ: въ дурачки! и эти господа надуваютъ меня такъ, что срамъ!

— Это все клевета, Варвара Михайловна, нельзя честнѣе играть! — возразилъ, сдавая карты, маленькій, черненькій штатскій съ козьей бородкой. — Прикажете, Надежда Николаевна? — обратился онъ съ вѣжливой улыбкой въ дѣвушкѣ. Надя отрицательно покачала головой.

— Вотъ вы, — продолжалъ онъ, — немножко того — плутуете.

— Скажите, пожалуйста, я плутую! Прекрасно! вотъ они — всегда такъ! — обратилась она въ Надѣ. — А что, душка, поѣдете вы на балъ въ собраніе? Любовь Гавриловна, повезете вы ее на балъ?

Любовь Гавриловна нѣжно взглянула на дочь.

— Если она хочетъ… Когда же будетъ этотъ балъ?

— На Рождество. Поѣзжайте, душка, прелесть какъ будетъ весело; вотъ увидите! Любовь Гавриловна, непремѣнно надо, чтобы она ѣхала, не такъ ли?… А это что такое? — закричала она, хватая Ревкова за руку. — Кто это короля валетомъ кроетъ?

— Это козырный валетъ, — загоготалъ Ревковъ, поспѣшно смѣшивая карты.

— Покажите, покажите!

— Что съ возу упало, то пропало! — замѣтилъ черненькій господинъ.

— Ну, такъ я съ вами совсѣмъ не хочу играть! — вскричала Варвара Михайловна, надувъ губки и бросая карты. — Это ни на что не похоже! Неправда-ли, это несносно? обратилась она снова къ Надѣ.

Надя отвѣчала разсѣянной улыбкой. Она машинально слѣдила за играющими, не обращая вниманія на ихъ болтовню. Всѣ мысли ея вращались вокругъ послѣдняго разговора, и сердце ея болѣзненно сжималось, когда она вспоминала Ирину Петровну.

«Бѣдная тётя!» думала она: «и я должна была уйти, не успѣвъ хоть нѣсколько утѣшить, успокоить ее».

— Надежда Николаевна, позвольте прервать ваши мысли на одно мгновеніе, — произнесъ вдругъ Лысухинъ.

Онъ до сихъ поръ сидѣлъ одиноко за разсматриваніемъ альбомовъ, не принимая участія ни въ игрѣ въ карты, ни въ разговорѣ Любови Гавриловны сь Вильдомъ, хотя Любовь Гавриловна и взглядомъ, и словами не разъ приглашала его подойти въ ней.

Надя вздрогнула и оглянулась вокругъ себя. Вавилова и ея товарищи, послѣ довольно продолжительнаго спора, снова приняясь за карты. Любовь Гавриловна продолжала живо разспрашивать Вильда; онъ полусерьёзно, полушутливо отвѣчалъ ей, съ снисходительной улыбкой взглядывая по временамъ на играющихъ.

— Надежда Николаевна, вы такъ углубились въ себя, что невозможно привлечь ваше вниманіе, — раздражительно замѣтилъ Лисухинъ.

— Развѣ вамъ теперь только бросается въ глаза разсѣянность Нади? — добродушно спросила Вавилова, — Она всегда такая съ нами: она просто скучаетъ!

Надя покраснѣла.

— Извините, я не разслышала, что вы сказали, — обратилась она къ Лысухину.

— Я ничего особеннаго не говорилъ. Я только хотѣлъ, чтобы ни хоть на одну минуту вышли изъ заоблачнаго міра и взглянули на насъ, грѣшныхъ,

— Что, что такое? кто это въ заоблачномъ мірѣ? — спросила Любовь Гавриловна.

— Это мы говоримъ про Надю, — весело вскричала Вавилова. — Я утверждаю, что она скучаетъ съ нами. Вѣдь согласитесь, душка, мы для васъ скучный народъ?

Съ этими словами «кубышка» быстро обняла и звонко поцѣловала Надю.

— Не соглашайтесь, Надежда Николаевна, — задребезжалъ черненькій господинъ, — это для насъ ужъ слишкомъ обидно.

— Ну, вы! — презрительно замѣтила Варвара Михайловна, полуоборачиваясь къ нему. — Ахъ, да! — продолжала она, по обыкновенію быстро мѣняя тэму разговора. — Слышала я, какъ вы вчера вели себя въ собраніи.

— Какъ? Скажите! — вызывающимъ тономъ спросилъ черненькій господинъ.

— Вы сами знаете какъ! Любовь Гавриловна, смотрите, онъ боится, что я вамъ разскажу!

Любовь Гавриловна улыбнулась.

— Въ чемъ же это вы провинились?

— Да ни въ чемъ, Любовь Гавриловна. Вчера, какъ вы знаете, въ собраніи былъ семейный вечеръ, затѣмъ нѣкоторые члены остались ужимать… Ну, и покутили, какъ водится.

— Да, именно какъ водится! подхватила Вавилова: — то-есть, нѣкоторыхъ знакомыхъ нашихъ вывели подъ-ручки изъ залы.

— Это ужъ нѣсколько преувеличено. Никого не выводили изъ залы.

— Какъ! Вы сами могли дотащиться до пролетокъ?

— То-есть, я принялъ помощь товарищей, — возразилъ черненькій господинъ, раскачиваясь на стулѣ.

Любовь Гавриловна разсмѣялась и погрозила ему пальчикомъ.

— А товарищи ваши на кого опирались? — продолжала приставать Вавилова.

— Другъ на друга. Это въ порядкѣ вещей, такъ сказать, фундаментъ товарищескихъ отношеній. Жаль, Варвара Михайловна, что вы не были въ собраніи! Право, вчера было очень весело, не такъ ли, Лысухинъ?

Лысухинь нетерпѣливо пожалъ плечами: разговоръ этотъ раздражалъ его.

— Очень вамъ благодарна! — вскричала Варвара Михайловна: — куда какъ весело быть въ пьяной компаніи!

— Какъ же можно такъ выражаться, Варвара Михайловна, — смѣясь, возразилъ черненькій господинъ. — Компанія была самая комильфотная. Всѣ были только чуть-чуть на веселѣ, вотъ и все!

— И дамы ваши тоже были на веселѣ? Извольте говорить правду! я вѣдь ужъ все знаю.

— Помилуйте, Варвара Михайловна, смѣю ли я утаивать истину передъ вами? — съ паѳосомъ возразилъ черненькій господинъ. — Наши дамы были очень веселы и любезны!

— Постойте, я сейчасъ, догадаюсь, кто былъ съ вами?.. Одна изъ дамъ навѣрное была Климская?

— Какъ вы проницательны, Варвара Михайловна!

— Не трудно быть проницательной! Всѣ знаютъ, какое общество нравится Климской!

— Бѣдная женщина! — съ соболѣзнованіемъ замѣтила Любовь Гавриловна.

— Отчего бѣдная? — вскричалъ черненькій господинъ. — Она ведетъ веселую жизнь, я навѣрное многія изъ нашихъ строгихъ дамъ завидуютъ ей.

— Кто эта Климская? — спросилъ вдругъ Вельдъ. — Мнѣ кажется, а видалъ одну Климскую въ Петербургѣ… Очень хорошенькая женщина…

— Должно быть, это та же самая. Здѣсь всѣ эти господа по ней съ ума сходятъ.

— Ну, Любовь Гавриловна, кто же съ ума сходитъ? — протестовалъ черненькій господинъ.

— Да первый вы. — Она жена инженернаго полковника. Мужъ ея страшный мямля и рѣшительно не обращаетъ вниманія на жену. Она еще молода, немного взбалмошна, немного кокетка… Мужчины кружатъ ей голову и потому часто она держитъ себя не такъ, какъ слѣдуетъ… Трудно ее осуждать, — съ легкимъ вздохомъ прибавила Любовь Гавриловна, — еслибъ она попала въ хорошія руки, изъ нея вышло бы что-нибудь хорошее. ,

— Она бываетъ у васъ? — спросилъ Вильдъ.

— Н-н-нѣтъ, — протяжно отвѣчала Любовь Гавриловна, и, бросивъ быстрый взглядъ на Надю, прибавила вполголоса: — У меня взрослая дочь, понимаете?

Вильдъ кивнулъ утвердительно головой, всталъ и подошелъ къ столу съ альбомами.

— Любовь Гавриловна правду говоритъ, — вскричалъ вдругъ Ревковъ, понявъ по-своему ея слова. До сихъ поръ онъ молчалъ, пытаясь съ напряженнымъ вниманіемъ строить карточные домики. — Климская хорошая, а вотъ напрасно за ней ухаживаютъ.

— Да это превесело! — задребезжалъ мелкимъ смѣхомъ черненькій господинъ.

— Продолжайте, продолжайте Ревковъ. Климская и не подозрѣваеть, что вы ея рыцарь.

— Нѣтъ, что-жъ, господа, вы, пожалуй, смѣйтесь! Только право же, не хорошо такъ обращаться съ Климской. Что-жъ, я не скрываю, я тоже былъ пьянъ вчера, но ужъ и тогда думалъ, что не хорошо, какъ вы, да вотъ Лысухинъ, да еще тамъ другіе, ухаживали за Климской! Вчера вы же ей все подливали шампанское, а сегодня про нее снова Богъ знаетъ что по городу говорятъ.

— Болванъ! — промычалъ Лысухинъ. — Знаете-ли что, Ревковъ, — насмѣшливо произнесъ онъ, — вы бы лучше спѣли намъ что-нибудь вмѣсто того, чтобы проповѣди читать. Пѣвцамъ это не приходится!

Ревковъ обидѣлся.

— Каждый можетъ высказывать свое мнѣніе! — задорно возразилъ онъ.

— Поэтому-то я и высказываю вамъ свое мнѣніе, — рѣзко замѣтилъ Лысухинъ.

— Дѣйствительно; спойте намъ что-нибудь, — подхватила Вавилова, вскакивая со стула. — Я буду вамъ аккомпанировать.

Ревковъ никогда не отказывался отъ пѣнія. Онъ вопросительно взглянулъ на Надю.

— Какъ же, Надежда Николаевна, вѣдь вы хотѣли аккомпанировать? — нерѣшительно спросилъ онъ.,

— Очень любезно, нечего сказать! — закричала Вавилова. — Я ему предлагаю аккомпанировать, а онъ обращается къ другой! Ахъ, вы, кавалеръ! Ну, идемте, что тутъ разговаривать!

Вавилова, переваливаясь, какъ уточка, направилась къ пьянино. Ревковъ и черненькій господинъ послѣдовали за ней. Лысухинъ придвинулъ-было стулъ свой въ Надѣ.

— Петръ Семеновичъ! — позвала его громко Любовь Гавриловна.

— Что прикажете? — спросилъ онъ, полуоборачиваясь съ любезной улыбкой.

— Подите сюда. Мнѣ надо съ вами поговорить.

Это было сказано такимъ настойчивымъ голосомъ, что Лысухинъ, хотя и не совсѣмъ охотно, повиновался и направился къ голубой кушеткѣ. — Надя встала и подошла въ двери.

— Куда же ты, моя птичка? — спросила Любовь Гавриловна.

— Здѣсь душно… Я останусь въ залѣ.

— Такъ раздвинь портьеру, чтобы мы тебя видѣли, моя душка, а то мы подумаемъ, что ты снова, какъ мышенокъ, спряталась въ норку свою.

— Тише, господа, тише! — крикнула Вавилова: — мы начинаемъ.

Раздался громкій аккордъ. Ревковъ откашлялся, провелъ пальцемъ по горлу. — Кажется, охрипъ немножко, — замѣтилъ онъ, выпятилъ грудь впередъ и гаркнулъ арію изъ «Эрнани».

— Вы, вѣроятно, совсѣмъ не помните Петербурга, Надежда Николаевна? — замѣтилъ Вильдъ, подходя къ дѣвушкѣ съ альбомомъ видовъ въ рукахъ.

— Нѣтъ, напротивъ, помню, — возразила Надя просто, спокойно взглядывая на него. — Я была уже довольно большая, когда пріѣхала сюда.

— Во всякомъ случаѣ, вы были еще ребенкомъ и не могли вполнѣ оцѣнить всю разницу между столичной и провинціальной жизнью.

— Петербургскую жизнь я вообще совсѣмъ не знала.

— Ребенку ничего не стоить переходить изъ одной обстановки въ другую; онъ ко всему примѣняется, — продолжалъ Вильдъ, садясь около Нади. — Взрослому же человѣку нелегко мѣнять живую, горячую жизнь на будничную, сѣренькую.

Надя съ любопытствомъ взглянула на него.

— Вы всегда жили въ Петербургѣ? — спросила она.

— Нѣтъ, не всегда, и потому по собственному опыту могу оцѣнить все превосходство столичной жизни надъ провинціальной. Здѣсь болѣе праздныхъ людей; а потому болѣе злыхъ языковъ.

Онъ на минуту остановился.

— Первый почти вечеръ провожу я въ провинціальномъ обществѣ, и уже видѣлъ маленькій образчикъ его человѣколюбія. Вы были возмущены, Надежда Николаевна, — продолжалъ онъ тише, — тѣмъ, какъ относились къ Климской. Вы ее знаете?

Надя вспыхнула.

— Очень мало. Мы встрѣчаемся только въ собраніи. Я нахожу возмутительнымъ такое отношеніе къ ней, — проговорила она порывисто, — тѣмъ болѣе возмутительнымъ; что такъ къ ней относятся за глаза, а въ глаза ей льстятъ.

Вильдъ одобрительно кивнулъ головой.

— Совершенно справедливо. Видите, я не ошибся, когда сказалъ, что вы были возмущены. Этотъ легкій, шутливый разговоръ покоробилъ меня; я невольно взглянулъ на васъ, и съ удовольствіемъ замѣтилъ, что не меня одного онъ коробитъ. Вы были бы еще болѣе возмущены, если бы знали прошлое Климской.

Надя вопросительно взглянула на него.

— Вы, кажется, сказали, что знали ее въ Петербургѣ?

— Да, я познакомился съ ней случайно. Давно ужъ это было. Она тогда была почти ребенкомъ еще… Бѣдная дѣвочка! — прибавилъ онъ — и задумался.

Надя внимательно смотрѣла на него.

— Нелегко, Надежда Николаевна, — съ горечью заговорилъ онъ, быстро взглядывая на нее, — нелегко въ нашемъ обществѣ молоденькой женщинѣ идти прямымъ путемъ, особенно, если природа, къ несчастью, одарила ее красотой и въ придачу дала ей корыстолюбивую маменьку! Вотъ эти господа, — Вильдъ презрительно указалъ на дверь гостиной, — напомнили мнѣ первую встрѣчу съ Климской. И тогда ее тоже окружала подкутившая компанія, и не стыдились они подливать шампанское ребенку, шестнадцатилѣтней дѣвочкѣ! Не знаете вы, Надежда Николаевна, какая шваль — passez moi l’expression — находится часто между нашей братьею, — мужчинами!

Голосъ его задрожалъ отъ негодованія; онъ на минуту остановился.

— И эти же господа, — продолжалъ онъ сдержаннѣе, — первые потираютъ руки отъ удовольствія, когда про дѣвушку, которую они сани же портили, какъ только могли, когда про нее идутъ разные двусмысленные слухи! первые подсмѣиваются они и самодовольно подмигиваютъ другъ другу, когда разговоръ коснется ея!… А у нея была цѣнная натура! — прибавилъ онъ, задумчиво глядя себѣ подъ ноги. Казалось, онъ совсѣмъ забилъ присутствіе дѣвушки и весь перенесся въ воспоминаніе.

Надя съ живѣйшимъ вниманіемъ слушала его. Его отрывистая рѣчь, глухой, взволнованный голосъ захватывали и волновали ее.

— Да, это была цѣнная натура! — повторилъ Вильдь, подымая вдругъ голову и серьезно взглядывая на нее. — Но мудрено уцѣлѣть въ такой обстановкѣ! Вы не можете себѣ представить, Надежда Николаевна, какое общество ее окружало!

— Но вы были знакомы съ нею, — произнесла Надя, краснѣя и запинаясь, — отчего же вы не попытались освободить ее изъ обстановки… Она была еще такъ молода… Вамъ, вѣрно, удалось бы…

Видьдъ съ горькой улыбкой выслушалъ ее.

— Ахъ, Надежда Николаевна, не знаете вы еще что такое сила обстоятельствъ! не знаете, не можете вы измѣрить безграничнаго вліянія обстановки на молодое, несложившееся существо!… Я подошелъ къ ней съ теплымъ, дружескимъ участьемъ… Мнѣ казалось, она жаждетъ выхода… Я попытался помочь ей найти его… Но обстановка уже произвела свое дѣйствіе… Я не моралистъ, Надежда Николаевна! Боже меня сохрани читать проповѣди юнымъ созданіямъ! Мнѣ самому слишкомъ много приходится бороться съ нравственными недугами, чтобы быть строгимъ относительно другихъ. Я требую только одного: сердечное желаніе бороться съ недостатками своими, разъ они сознаны… Вотъ, съ этимъ-то дружескимъ требованіемъ я и подошелъ къ ней, предлагая посредствомъ честной работы выдти изъ ея двусмысленнаго положенія… Она была впечатлительна и горячо ухватилась за эту мысль… Цѣлый годъ употреблялъ я всѣ усилія, чтобы поддержать ее въ этомъ благомъ намѣреніи, но, какъ и слѣдовало ожидать, обстановка была сильнѣе меня… Не только стала она охладѣвать въ труду, но и мои дружескія увѣщанія, моя невольная требовательность начинали надоѣдать ей… Я принужденъ былъ отойти…

— И вы совсѣмъ оставили ее? совсѣмъ предоставили ее себѣ самой? — спросила Надя порывисто.

Вильдъ серьёзно-задумчиво посмотрѣлъ на нее.

— Я принужденъ былъ это сдѣлать, Надежда Николаевна, но, повѣрьте, не легко рѣшился на это… Нѣкоторые факты трудно передать… тутъ было многое такое… Главное, она привыкла къ лести, и моя серьёзная дружба казалась ей черезъ-чуръ строгой… Я не умѣлъ. льстить… Она сама отошла отъ меня, и отошла даже враждебно!… Меня не удивитъ, если она и теперь встрѣтитъ меня враждебно…

Наступило продолжительное молчаніе. Надя не прерывала его; она съ горячимъ любопытствомъ разсматривала его блѣдное, взволнованное лицо.

— Есть люди, которые рождаются неудачными педагогами! — началъ онъ снова съ насильственнымъ смѣхомъ. — Сколько разъ приходилось мнѣ горько убѣждаться въ неудачѣ моихъ педагогическихъ попытокъ, и при первомъ удобномъ случаѣ я снова являюсь съ горячимъ желаніемъ помочь, спасти, вытащить изъ обстановки и т. д. Горбатаго, видно, могила исправитъ! Жизнь не особенно бережно обходилась со мной. На каждомъ шагу судьба, какъ-бы зло подсмѣиваясь, пыталась расшатать мою вѣру; на каждомъ шагу ожидало меня горькое разочарованіе… Несмотря на все, во мнѣ сохранилась глубокая, можно сказать, слѣпая вѣра въ мое чутье… Вотъ, напримѣръ: я вѣдь вижу васъ въ первый разъ, но инстинктивно, съ перваго рава я почуялъ, что вы изъ тѣхъ, которымъ понятно чужое страданіе, которые по одному намеку постигаютъ его… И я убѣжденъ, что не ошибаюсь…

Надя покраснѣла и на минуту замялась. Она еще сильнѣе покраснѣла, когда, поднявъ голову, встрѣтила пристальный взглядъ матери. Любовь Гавриловна стояла въ дверяхъ гостиной съ Лысухмнымъ и, продолжая разговаривать съ нимъ, пытливо взглядывала на дочь и Вильда.

— Что это, Алексѣй Васильевичъ, — замѣтила она, граціозно подходя къ Надѣ и кладя ей руку на плечо, — вы, кажется, сказки разсказываете моей дочкѣ?

— Я вѣдь старый болтунъ, Любовь Гавриловна, — отвѣчалъ Вильдъ, вставая: — попадись мнѣ благосклонный слушатель, я всегда готовъ злоупотребитъ его вниманіемъ. Сегодня нашелъ на меня стихъ болтовни, и бѣдная Надежда Николаевна принуждена была выслушать ее до конца.

— Очень жаль, что этотъ стихъ не нашелъ на васъ, когда вы были со мной, — кокетливо улыбаясь, говорила Любовь Гавриловна. — Что же вы такое разсказывали моей дочкѣ? или это секретъ?

— Я не успѣлъ еще заслужить довѣрія Надежды Николаевны настолько, чтобы могло быть что-либо похожее на секреть между мной и ею.

— Предупреждаю заранѣе, что вы это довѣріе никогда не заслужите, — смѣясь возразила Любовь Гавриловна, усаживаясь и жестомъ приглашая Вильда сѣсть. — Вотъ эта барышня, — она живо указала пальчикомъ на Надю, — самый отчетливый образъ мимозы. Лишь только кто осмѣлится прикоснуться къ ней, она сейчасъ же свертываетъ листочки и — цвѣтокъ исчезъ. Какъ подумаешь, какое сходство иногда бываетъ между натурами! Я помню, до замужства я была такая же, какъ моя дочка. А вѣдь у насъ совершенно различные характеры: я — безпокойная, меня все тревожитъ, волнуетъ… Надя, напротивъ, разсудительная, во всему относится она равнодушно…

И Любовь Гавриловна, по обыкновенію, увлеклась самымъ интереснымъ для нея предметомъ, а именно самой собой. — Надя встала и направилась въ гостиную. Приходъ матери, какъ всегда, окатилъ ее холодной водой. Въ гостиной все еще продолжались музыкальныя упражненія. Вавилова пыталась пѣть дуэтъ съ Ревковымъ; черненькій господинъ аккомпанировалъ имъ.

— Надежда Николаевна, — проговорилъ Лысухинъ, останавливая ее въ дверяхъ, — я давно ждалъ случая поговорить съ вами наединѣ… Не подарите-ли вы мнѣ пять минутъ?

Надя вспыхнула.

— Намъ, кажется, нечего переговаривать наединѣ, — произнесла она нетвердымъ голосомъ.

— Есть вещи, которыя нельзя говорить при другихъ, — раздражительно замѣтилъ Лысухинъ.

— Я однако ясно показывала, m-r Лысухинъ, что не желаю никакихъ разговоровъ, — отвѣчала Надя, прямо взглядывая на него.

— Вы очень рѣзки, Надежда Николаевна, — произнесъ онъ по возможности сдержанно; — но я принужденъ снести вашу рѣзкость, принужденъ настоять на этомъ разговорѣ… Когда дѣло идетъ о всей жизни, настойчивость необходима!… Любовь Гавриловна обѣщала мнѣ поговорить съ вами, Надежда Николаевна…

— Развѣ maman не передала вамъ мой отвѣтъ? — съ смущеніемъ спросила дѣвушка.

— Я надѣюсь, что этотъ отвѣтъ не окончательный… Когда вы болѣе узнаете меня и поймете мое къ вамъ чувство…

— Къ чему все это, m-r Лысухинъ? Меня вы не любите и знаете, что я также не люблю васъ…

— Я неподозрѣвалъ, дорогая Надежда Николаевна, — перебилъ ее Лысухинъ, — что вы такъ романтичны… Я глубоко уважаю васъ и не требую отъ жены какой-то необыкновенной любви. Тихая, нѣжная дружба — вотъ въ чемъ супружеское счастье…

— Ни любви, ни дружбы не можетъ быть между нами…

Лысухинъ собирался возражать

— Прошу васъ не настаивать! — взволнованно продолжала Надя: — мой отвѣтъ окончательный. Онъ ни въ какомъ случаѣ не будетъ измѣненъ.

Съ этими словами она быстро повернулась и вышла изъ залы.

---

Черезъ часъ послѣ этой сцены, Вильдъ и Лысухинъ ужинали въ одномъ изъ нумеровъ гостинницы «Парижъ».

— Ну-съ, — началъ Лысухинъ, послѣ продолжительнаго молчанія, отталкивая отъ себя тарелку съ остатками холоднаго цыпленка и ниливая себѣ стаканъ вина: — какъ же ты нашелъ Любовь Гавриловну? Давненько вы не видались.

— Да, давненько, — задумчиво повторилъ Вильдъ. — Много воды утекло съ тѣхъ поръ. Вотъ и дочка у нея уже невѣста, а она все такая же, какъ и была…

— Удивительная женщина! — замѣтилъ Лысухинъ, отпивая вино: — такъ сохранилась, какъ рѣдко кто! Право, подчасъ забываешь, что ей уже не двадцать, и…

— А что — между матерью и дочерью будто того… не ладно? — перебилъ его Вильдъ.

— Ты ужъ замѣтилъ? Не мудрено, впрочемъ. Дочка-то, братецъ ты мой, — характерецъ, нечего сказать! Повѣришь ли, если бы не Любовь Гавриловна, никто бы у нихъ ногой не бывалъ! Смѣшно, право: въ другихъ домахъ дочка притягиваетъ нашу братью, молодежь, а здѣсь изъ-за маменьки ѣздятъ…

— Странно! по-моему, дѣвушка не уступаетъ въ красотѣ матери…

— Ну, нѣтъ! я съ этимъ не согласенъ! Куда ей до матери! Сравни только миловидное, оживленное лицо Любови Гавриловны съ ея каменными, неподвижными чертами; сравни грацію той съ ея угловатостью, — и тебѣ въ голову не придетъ сказать, что онѣ не уступаютъ другъ другу въ красотѣ!

— Лысухинъ, да ты, кажись, влюбленъ въ маменьку? — со смѣхомъ вскрикнулъ Вильдъ, — Ай да, Любовь Гавриловна! молодецъ, нечего сказать! Скажите пожалуйста, — до сихъ поръ еще побѣждаетъ сердца!

— Пустяки! я не влюбленъ въ нее! Она дѣйствительно очень мила со мной, и я люблю ее какъ…

— Нѣжный сынъ любить мать свою? Разумѣется! Любовь Гавриловна платитъ тебѣ тоже материнскою любовью? Я ужъ имѣлъ случай видѣть, какъ она трогательно заботится о тебѣ.

— Пожалуйста, безъ намековъ! Въ нашихъ отношеніяхъ ничего нѣтъ предосудительнаго!

— Ну, конечно! — все съ тѣмъ же смѣхомъ возразилъ Вильдъ, слегка раскачиваясь на стулѣ. — Что можетъ быть предосудительнаго со стороны почтенной Любови Гавриловны! Ты напрасно оправдываешься… къ тому же — qui s’excuse…

— Съ чего ты взялъ, что я оправдываюсь? — съ сдержанной улыбкой отвѣчалъ Лысухинъ, закуривая папироску и растягиваясь на диванѣ.

— Дѣло въ томъ, что тебѣ страшно хочется, чтобы я поставилъ les points sur les!… но, дудки, братецъ; допытываться я не намѣренъ… изъ уваженія въ Любови Гавриловнѣ! Она вѣдь конфиденцій не долюбливаетъ… Въ сущности, меня гораздо болѣе интересуетъ дочка.

Лысухинъ съ неопредѣленной гримасой стряхнулъ ногтемъ мизинца пепелъ съ папироски. Вильдъ пытливо взглянулъ на него.

— Она не имѣетъ чести тебѣ нравиться? Однако, ты весь вечеръ искалъ случая говорить съ ней наединѣ, и разговоръ en tête à tête повергъ тебя въ крайне дурное расположеніе духа.

— Какъ ты проницателенъ! Съ чего это тебѣ вздумалось наблюдать за мной? Въ Петербургѣ этой замашки за тобой не водилось.

Вильдъ расхохотался.

— Ну, Лысухинъ, провинція окончательно вскружила тебѣ голову. Видно, барыни такъ упорно наблюдаютъ за тобой, что ты вообразилъ, что и товарищи изберутъ тебя предметомъ наблюденій! Нѣтъ, дружище, мнѣ до тебя никакого дѣла нѣтъ, и наблюдалъ я не за тобой!

— Вотъ какъ! Что-жъ, завтра же можно будетъ поздравить Надежду Николаевну съ неожиданной побѣдой.

— Пожалуй, поздравляй. Я нисколько не скрываю, что дѣвочка эта меня интересуетъ.

Лысухинъ насмѣшливо усмѣхнулся.

— Тебя, видно, подмываетъ и тутъ пустить въ ходъ твою психологію по части женщинъ? Очень мнѣ любопытно знать, что ты вынесешь изъ наблюденій надъ этимъ семинаристомъ въ юбкѣ?.. Это Дубковъ — знаешь, тотъ штатскій, съ козьей бородой — прозвалъ ее такъ. Онъ пустой, кутила-мученикъ, но въ обществѣ — ничего, остроумный; многимъ надавалъ ужъ онъ кличекъ. Надежда Николаевна такъ теперь и прозывается у насъ «семинаристомъ». Любовь Гавриловна горюетъ, что она все книжки читаетъ и такая дикая. Она въ ней души не чаетъ, а дочка съ нею холоднѣе воды! На насъ, грѣшныхъ, смотритъ она съ высоты величія, въ разговоры не пускается! Вѣдь ей все нужно о высокихъ матеріяхъ трактовать!

Лысухинъ коротко разсмѣялся.

— Ни малѣйшей женственности въ ней нѣтъ, ни на. грошъ кокетства! При этомъ, вѣчно блѣдная, апатичная, — больная она, что ли? Держали, держали ее въ дѣтской, чуть ли не до 19-ти лѣтъ, и выпустили на свѣтъ, не давъ ей никакого развитія, ни малѣйшаго умѣнья держать себя…

Онъ замолчалъ.

— Эту зиму, впрочемъ, — началъ онъ снова, — я видалъ ее разъ оживленной, на балу въ собраніи. Она вообще танцуетъ неохотно, къ великому отчаянью Любови Гавриловны, но здѣсь — не знаю, что съ ней сдѣлалось! Она танцовала до упаду и съ такимъ оживленіемъ, что всѣ обратили на нее вниманіе. Вотъ, тогда она была дѣйствительно хороша!

— Что же сказала при этомъ Любовь Гавриловна?

— Надя была одна съ одной старой барыней.

— Г-мъ! — промычалъ Вильдъ.

— Да, вотъ тебѣ загадка! Я неохотникъ разгадывать такія натуры. Для меня эта дѣвочка лишній элементъ въ гостиной Любови Гавриловны, гдѣ всѣмъ тепло и уютно, и гдѣ она на всѣхъ наводитъ скуку.

— И вся остальная молодежь относится къ ней такъ же, какъ и ты?

— О, нѣтъ! — притворно зѣвая, возразилъ Лысухинъ. — Есть дураки, которые въ нее влюблены. Впрочемъ, что-жъ тутъ мудренаго: за ней даютъ около 50,000 приданаго.

— Вотъ какъ! Она богатая невѣста!

Теперь Лысухинъ пытливо взглянулъ на Вильда.

— Посватайся! — произнесъ онъ насмѣшливо. — Только предупреждаю: она всѣмъ отказываетъ и намѣрена остаться старой дѣвой. Впрочемъ, попытайся. Можетъ, ты будешь счастливымъ избранникомъ!

— Позволь тебя спросить, ты по личному опыту знаешь, что она всѣмъ отказываетъ?

— Я за нее не сватался! — и хоть бы за нею давали сто тысячъ — не посватался бы!

«Вретъ!» подумалъ Вильдъ.

— Я уже сказалъ, — раздражительно продолжалъ Лысухинъ, — что эта барышня не въ моемъ вкусѣ.

Вильдъ не возражалъ. Онъ досталъ изъ. кармана изящную серебряную сигарочницу, вынулъ сигару и закурилъ ее.

— Ну, а что же у васъ тутъ подѣлываетъ m-me Климская? — спросилъ онъ съ видимымъ наслажденіемъ затягиваясь дымомъ. — Хочешь?

Вильдъ указалъ на сигары. Лысухинъ просіялъ.

— М-me Климская? — переспросилъ онъ, откусывая кончикъ сигары. — Да то же, что и въ Петербургѣ! Чертовски хорошѣетъ, и съ ума сводитъ нашу братью.

— Вотѣ какъ! Значитъ то же, что и прежде? А мужъ?

— Мужъ? Колпакъ, тюлень! Онъ, кромѣ своихъ фортификацій, ничего не знаетъ! Женѣ онъ въ глаза смотритъ, а она его за носъ водитѣ. Если хочешь съ ней видѣться — теперь самая удобная минута. Мужъ посланъ въ командировку.

— Я не намѣренъ избѣгать ея мужа и даже не знаю, увижусь ли съ ней. Не люблю я возобновлять старыя знакомства.

— Ну, этого ты не избѣгнешь. Въ провинціальномъ городѣ и друзья и недруги волей-неволей постоянно встрѣчаются. И почему не хочешь ты видѣться съ ней? Не потому ли, что въ былое время она была влюблена въ тебя?

— Кто тебѣ сказалъ, что она была влюблена? — спросилъ Вильдъ, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдя за струйками дыма.

— Да ты самъ мнѣ сказалъ.

— Ну, этого не можетъ быть.

— Не можетъ быть? Повѣрь, что это очень можетъ быть! Я какъ теперь помню нашъ разговоръ. Хочешь, я даже припомню тебѣ, гдѣ онъ происходилъ? Во французскомъ театрѣ. Я впервые увидалъ тогда Климскую. Она сидѣла въ бёль-этажѣ съ какой-то барыней. Помню я, какъ ты смутился, когда я указалъ тебѣ на нее. Въ антрактѣ ты отправился въ оркестру, и, по-моему, довольно-таки нахально началъ лорнировать ложу. Климская замѣтила тебя; я видѣлъ, что она вся вспыхнула, повернулась къ своей подругѣ и черезъ нѣсколько минутъ онѣ вышли изъ ложи. Ты схватилъ меня тогда подъ руку, потащилъ въ фойе и тамъ-то разсказалъ мнѣ кое-что о Климовой, объ ея любви жъ тебѣ… Я тогда еще удивлялся твоему донъ-кихотству. Не понималъ я, съ какой стати ты ее мучаешь, твердя, что не можешь любить и т. д… Ну, что-жъ, по-твоему, все это я выдумалъ?

Вильдъ всталъ и задумчиво прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Да, да! теперь я помню! — произнесъ онъ, останавливаясь передъ Лисухинымъ и проводя рукой по узкому, высокому лбу, — Я тогда былъ самъ не свой!.. У меня сорвалось это признаніе… Всѣ эти отношенія были тогда такъ запутаны…

Онъ замолчаль и принялся ходить по комнатѣ. Лысухинъ недружелюбно посмотрѣлъ ему вслѣдъ.

— Ты, положительно, баловень судьбы! — съ завистью замѣтилъ онъ.

Горькая усмѣшка промелькнула на губахъ Вильда.

— Хорошъ баловень, нечего сказать!

— Да, разумѣется, баловень! Съ самыхъ малыхъ лѣтъ тебя на рукахъ носили! Помнишь, въ правовѣдѣніи? Дѣло прошлое, признаюсь теперь, это общее поклоненіе бѣсило меня! А все-таки я не осмѣливался открыто возставать противъ него и, волей-неволей, тоже подчинялся общему настроенію. Чортъ тебя вѣдаетъ, что въ тебѣ такое было! Я, вѣдь, никогда не находился въ числѣ влюбленныхъ въ тебя и разбиралъ твою личность по-товарищески… Никакихъ особенныхъ добродѣтелей въ тебѣ не находилъ… Такой же ты человѣкъ, какъ и мы грѣшные! Эгоизмомъ природа щедро одаряла тебя, а общее поклоненіе еще усугубило его… Къ женщинамъ ты, въ сущности, не лучше всѣхъ насъ относился и относишься, хотя и рыцарствуешь на словахъ… И, несмотря на это отсутствіе добродѣтелей, ты имъ кружишь голову! Чортъ знаетъ, что такое! Сколько уже разъ ломалъ я голову надъ этой загадкой!

Вильдъ продолжалъ ходить. При послѣднихъ словахъ Лысухина онъ съ неопредѣленной усмѣшкой пожалъ плечами.

— Меня, въ самомъ дѣлѣ, злитъ! — вскричалъ Лысухинъ, быстро спуская ноги на полъ и облокачиваясь обоими локтями на столъ. — Отчего тебѣ все удается, когда ты ничуть не лучше меня. Нахальства, что-ли, въ тебѣ больше? или лицемѣрія? Или то и другое вмѣстѣ, съ приправой краснорѣчія!

Вильдъ не возражалъ и, казалось, не слушалъ. Заложивъ руки на спину, онъ задумчиво продолжалъ шагать.

«Ну, что онъ теперь думаетъ?» подумалъ Лысухинъ, съ любопытствомъ взглядывая на него.

Ему вдругъ вспомнилась покойная Аграфена Семеновна, мать Вильда.

«Не знаю», говорила она часто, «выразительнѣе лица моего Алеши! Вѣдь, я не слѣпая мать; вижу я, что онъ далеко не красавецъ! Но посмотрите, что за мыслящее лицо!»

И она на цыпочкахъ проходила мимо сына, боясь прервать его думы. Лысухинъ раздражительно пожалъ плечами.

«И всегда такъ!» думалъ онъ. "Мы такъ же, какъ его маменька, ожидали какихъ-то необыкновенныхъ изліяній съ его стороны. А въ чемъ онъ излился? Чортъ знаетъ, что за ерунда! Я все еще, по старой привычкѣ, ожидаю отъ него чего-то!.. Чего-то? Что это такое?.. Даже опредѣлить не умѣю!..

— Ты думаешь, она счастлива? — спросилъ вдругъ Вильдъ.

— Кто она?

— Климская.

Лысухинъ пожалъ плечами.

— Богъ ее вѣдаетъ! Вѣроятно, счастлива! Отчего ей быть несчастной? Кружитъ всѣмъ головы, чего-жъ ей еще?

— Нѣтъ, ты ея не знаешь… Это не такая женщина!.. Она скрываетъ… — замѣтилъ Вильдъ, озабоченно хмуря брови.

— Ну, я во всѣ эти тонкости не вхожу, а полагаю, что ты снова донъ-кихотствуешь. Климская просто-на-просто наслаждается жизнью и красотой своей! И прекрасно дѣлаетъ! — съ увлеченіемъ вскричалъ Лысухинъ, вскакивая съ дивана и садясь верхомъ на стулъ. — Вотъ она, дѣйствительно, первый сортъ барыня! Если бы побольше такихъ, весело жилось бы на свѣтѣ! Она не чета разнымъ семинаристамъ въ юбкѣ и…

— Если бы Климская была не замужемъ, женился бы ты на ней? — перебилъ его Вильдъ, останавливаясь передъ нимъ.

— Ну, это другое дѣло…

— То-то и есть! — съ усмѣшкой произнесъ Вильдъ, снова принимаясь шагать. — Нечего, значитъ, и сравнивать ее съ Надеждой Николаевной или съ другими подобными женщинами. Она — особая статья!

— Позволь! позволь! — загорячился Лысухинъ.

— Да что — позволь! Ты съ-разу своимъ: «это другое дѣло!» — охарактеризовалъ Климскую. На Климскихъ женятся только колпаки, какъ ея мужъ… Мы же будемъ влюбляться, но и все тутъ!.. Однако, спать пора! — прибавилъ онъ, зѣвая. — Я усталъ, какъ собака!

Лысухинъ пытался еще продолжать начатый разговоръ, но Вильдъ не слушалъ, и, пожавъ ему руку, отправился въ свой нумеръ.

Далеко за полночь горѣла свѣча въ его комнатѣ. Сбросивъ безукоризненно сшитый сюртукъ и лакированные сапоги, онъ облачился въ изящный халатъ, надѣлъ туфли и, закуривъ папироску, съ наслажденіемъ растянулся на диванѣ. Возлѣ него, на столѣ, лежалъ неразрѣзанный французскій романъ, но онъ не принимался за него. Внимательно слѣдилъ онъ за струйками дыма, машинально стараясь выпускать ихъ изо рта правильными колечками. Легкая дремота мало-по-малу овладѣвала имъ; отрывочныя фразы, слова мелькали въ головѣ, сливаясь въ какой-то хаосъ неясной, сладкой истомы.

— Чистая дѣвушка, — прошепталъ онъ, вспоминая Надю. — Что за свѣтлая улыбка!.. Какъ она слушаетъ! Какой глубокій, ясный взглядъ!.. Не въ обиду будь вамъ сказано, Любовь Гавриловна, далеко вамъ до вашей дочки! Одни только пошляки не распознаютъ всю истинную красоту этой дѣвочки! Какая прелесть въ этой порывистости, нервности!.. Непочатая натура!.. Можетъ быть… тебѣ первому суждено разбудить эту спящую царевну… Она еще не жила… Можетъ быть…

И ему представилось, что Надя тихо склоняется къ нему и шепчетъ страстныя рѣчи… Онъ притягиваетъ ее въ свои объятія… Непочатая, непочатая натура!.. мелькаетъ у него въ головѣ.

«Климская влюблена въ тебя!» припоминались ему слова Лысухина. Вильдъ улыбнулся. Передъ нимъ промелькнуло блѣдное, красивое личико, съ жгучими, черными глазами, и унесло его вдругъ въ далекое прошедшее.

Вотъ, они снова въ загроможденной разнокалиберной мебелью гостиной, съ претензіями на роскошь. Они сидятъ вдвоемъ на диванѣ. Она прижалась въ уголокъ и пытливо смотритъ на него. Ему неловко отъ этого взгляда; онъ пытается нѣжно взять ее за руку. Она тихо освобождаетъ ее.

— Послушайте, — слышится ему тихій, дрожащій голосъ. — Я сумасшедшая, но не можетъ быть, чтобы вы насмѣялись надо мной!.. Не правда ли, это невозможно?.. Вы не такъ меня любите, какъ вотъ всѣ эти, что сюда приходятъ?.. Вѣдь вызнаете, что я никого никогда не любила; я одного васъ люблю… Вѣдь, я честная, несмотря на все… Не сердитесь на меня за мое недовѣріе… Вѣдь, вы любите меня не какъ… Вы любите меня, какъ невѣсту… вы женитесь?..

Крупными слезами наполнились прелестные глаза и боязливо впились они въ его лицо. Онъ почувствовалъ, что его вдругъ облили холодной водой.

— Екатерина Дмитріевна, — началъ онъ мягко, чрезвычайно мягко, — я никогда не хотѣлъ обманывать васъ… Мы, вѣрно, не поняли другъ друга…

Что онъ сказалъ далѣе, онъ не помнилъ. Громкій, рѣзкій хохотъ раздался надъ его ухомъ, и слово «комедіантъ!» какъ огнемъ обожгло его. Онъ и теперь встрепенулся — и недобрая улыбка мелькнула у него на губахъ.

— Всякая чепуха лѣзетъ въ голову! — прошепталъ онъ, удобнѣе растягиваясь на диванѣ и принимаясь за разрѣзаніе книги. Но напрасно пытался онъ читать; чтеніе не шло ему на умъ.

Онъ машинально перелистывалъ листы, а мысли упорно уносили его въ прошедшее…

И снова мелькаетъ передъ нимъ красивое, блѣдное личико, съ жгучими глазами, но не тамъ, въ загроможденной, гостиной, видитъ онъ, а въ саду у Излера, на минеральныхъ водахъ. Слышатся ему крики и смѣхъ подкутившей компаніи, слышится ему тупой хохотъ вдовы-генеральши, ея матери. Она тоже сначала все смѣялась. Жемчужные зубки такъ и сверкали, такъ и искрились темные, большіе глаза; алымъ заревомъ горѣли щеки отъ шампанскаго и восторженнаго поклоненія окружавшей ея молодежи. Онъ сидѣлъ въ сторонѣ и не могъ глазъ отъ нея оторвать. Но вдругъ, мало-по-малу, румянецъ отхлынулъ отъ ея щекъ, весельемъ сверкающее лицо приняло дѣтски-безпомощное выраженіе, тревожно озирались вокругъ расширенные глаза, какъ-бы моля о помощи. Компанія пьянѣла все болѣе и болѣе. Восторженные тосты и похвалы красотѣ дѣвушки оказывались неудовлетворительными; чувствовалась потребность перейти въ дѣйствіе. Маленькія ручки красавицы хватались на-лету и покрывались пылкими поцѣлуями, не взирая на ея сопротивленіе. Толстая генеральша хохотала, покачиваясь на стулѣ, и называла дочь трусливой дурочкой!.. Кто-то потребовалъ поцѣлуя; громкіе апплодисменты привѣтствовали это требованіе. Требовали, чтобы поцѣлуи раздавались поочередно. Испуганно жалась бѣдная дѣвочка на стулѣ; пьяныя рожи со смѣхомъ склонялись къ ней, разгорѣвшіяся отъ вина и ея близости глаза жадно впивались въ нее. Съ усиліемъ приподнялась она на стулѣ и со слезами озиралась вокругъ. Умоляющій взглядъ ея инстинктивно осгановися на Вильдѣ. Онъ повиновался этому нѣмому призыву, и сдѣлалъ два шага впередъ. Быстрымъ движеніемъ оттолкнула она лѣзшаго къ ней пьянаго офицера и мгновенно очутилась около Вильда.

— Уведите меня! уведите! — шептала она, хватая это за руку.

Все, чтовъ немъ было, рыцарскаго, пробудилось при этой мольбѣ. Онъ не побоялся скандала, твердо, выдержалъ пьяную брань и крики, и среди гама и шума вывелъ её изъ сада!.. А далѣе?.. Далѣе онъ почти ежедневно сталъ видаться съ ней. Непреодолимо притягивала его странность обстановки: смѣсь полусвѣта съ мѣщанствомъ въ дворянствѣ, притягивала его красота дѣвушки, а еще болѣе притягивала его ея безумная страсть къ нему. На высокій пьедесталъ вознесла его эта страсть! Онъ сталъ богомъ, идеаломъ всѣхъ совершенствъ, а она на колѣняхъ молилась ему, устремляя на него прелестные, полные безграничной вѣры глаза. Легко дышалось ему на этомъ пьедесталѣ; восторженныя мысли наполняли его! Онъ, дѣйствительно, мечталъ вырвать ее изъ того омута, въ которомъ она находилась, и повести ее за собой, — ее, покорную, любящую… Куда? — онъ себя не спрашивалъ, или, скорѣе, отклонялъ отъ себя этотъ вопросъ…

Но положеніе на высотѣ влечетъ за собой такія обязательства, съ которыми не легко справиться, когда кровь кипитъ въ жилахъ, а близость красивой, влюбленной дѣвушки туманитъ голову. Какъ ни старался онъ парить въ той сферѣ идеальныхъ стремленій и чувствъ, куда увлекла его ея восторженная любовь и его собственная мечта стать спасителемъ прелестнаго созданія, но роль эта понемногу становилась ему не подъ силу. Онъ стремился къ развязкѣ, а развязка не наступала. Какъ вихрь налетѣвшая любовь пробудила въ дѣвушкѣ сознаніе всего, что ее окружало, открыла ей глаза на то, что скрывалось подъ всѣмъ этимъ гамомъ и весельемъ, которымъ ее оглушали. Она поняла, что среди всѣхъ этилъ пылкихъ поклонниковъ, подчующихъ ихъ ужинами и пикниками, мать зорко высматриваетъ выгоднаго покупщика. Глубокое отвращеніе проникло впервые въ ея душу, горькое чувство стыда передъ любимымъ человѣкомъ овладѣло ею. Съ болѣзненною пытливостью старалась она проникнуть въ его душу, и холодѣла отъ ужаса при мысли объ его презрѣніи. Изъ страха къ этому-то презрѣнію она такъ ревниво и оберегала себя, и какъ рыбка ускользала отъ него при каждой попыткѣ сломать ея сопротивленіе. Она жаждала обновленія, и обновленіе могла дать только его любовь къ ней, какъ къ женѣ, какъ равной себѣ… Они, какъ водится, не понимали другъ друга, и это непониманіе привело къ тому разговору, воспоминаніе о которомъ такъ непріятно задѣло Вильда. Цѣлой вереницей потянулись передъ нимъ картины прошлаго и неотступно носилось въ его воображеніи красивое, блѣдное личико.

— Баловень судьбы! эгоистъ! — вспомнились ему опять слова Лысухина.

— Эгоистъ! эгоистъ! — злобно повторилъ другой женскій голосъ — и передъ нимъ мелькнуло болѣзненное, исхудалое лицо покойной жены.

— Этого еще недоставало! — проворчалъ Вильдь, нетерпѣливо встряхивая головой. — Что со мной сдѣлалось сегодня!

Онъ всталъ и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.

— Хорошо расходились нервы! — прошепталъ онъ, внимательно разсматривая себя въэеркало. — Галлюцинаціи уже начинаютъ преслѣдовать! — Баловень судьбы! — мысленно повторилъ онъ, ложась въ постель и снова берясь за романъ. — Какъ эти господа любятъ давать клички! — Онъ презрительно усмѣхнулся. — И какъ подумаешь, что главную роль тутъ играетъ просто-на-просто мелкая зависть! Стараго воробья на мякинѣ не обманешь! Знаемъ васъ, г-нъ Лысухинъ, вы боитесь, что я встану вамъ поперекъ дороги!

Граціозный образъ Нади снова промелькнулъ вередъ нимъ, но на этотъ разъ не удалось ему разгладить морщинки на узкомъ, высокомъ лбѣ. Воспоминаніе о Климской, мысль о предстоящей встрѣчѣ раздражала его. Онъ бросилъ книгу и, подперевъ рукой голову, крѣпко задумался. Въ постелѣ, въ этой непринужденной позѣ, онъ казался гораздо старше своихъ 33 лѣтъ. Въ нижней части лица было что-то дряблое, капризное, раздраженіе придало холодно-оловянный оттѣнокъ сѣрымъ главамъ, и все худое, блѣдное лицо выражало истощеніе и пресыщеніе.

«Посидѣли бы подобные господа нѣкоторое время въ моей шкурѣ», думалъ онъ, вспоминая Лысухина, "не то бы они заговорили! Баловень! хорошъ баловень! Для нихъ всякія подобныя отношенія имѣютъ только значеніе интрижное, и болѣе ничего! а я и нѣсколько лѣтъ спустя не могу равнодушно вспомнить прошлое, и нѣсколько лѣтъ спустя снова испытываю то чувство горечи и разочарованія, которое я испыталъ послѣ разрыва съ Климской!.. Виноватъ ли я, что она не поняла меня?.. Въ сущности, я никогда даже не намекалъ на женитьбу… Не могъ же я такъ жестоко оскорбить мать свою! а безъ сомнѣнія, женитьба на дѣвушкѣ, о которой шли — и не безъ основанія — такіе двусмысленные слухи, была бы для нея просто ударомъ!.. Все это было мнѣ ясно и тогда… Но не могъ же я отойти отъ нея внезапно, когда она такъ безумно любила меня, и этимъ силой втолкнуть ее въ омутъ!.. къ чему повело все это? къ чему повело, что я не поступилъ съ ней такъ же, какъ вся окружавшая ее шваль?!. Дурацкій идеализмъ!..

Вильдъ нервно повернулся въ постелѣ — и, придвинувъ къ себѣ папиросницу, вынулъ изъ нея папироску.

— Вспомни мои слова, Алёша, — припомнилъ онъ нѣжный голосъ Аграфены Семеновны, — твои идеальныя стремленія приведутъ тебя только къ разочарованію. Тебя не поймутъ. Одна мать твоя понимаетъ и умѣетъ цѣнить тебя!

«Это правда! она одна умѣла понять меня!» съ грустной усмѣшкой подумалъ Вильдъ, закуривая папироску. Двѣ-три другія женскія головки мелькнули, въ свою очередь, въ табачномъ дымѣ и вызвали легкую полуулыбку на озабоченномъ лицѣ.

…Да, если онъ баловень судьбы въ томъ отношеніи, что его можно назвать «l’homme à bonne fortune», то пожалуй!.. Но развѣ даже и эти мелкія интрижки такъ даромъ проходили для него, какъ для господъ Лысухиныхъ et С°?.. Всегда и во всѣхъ подобныхъ случаяхъ онъ слишкомъ глубоко относился въ женщинѣ и вездѣ оставлялъ частичку своего внутренняго я... «Эгоистъ!» съ горечью повторилъ онъ мысленно, вспоминая покойную жену… Могъ ли онъ предположить, что въ этомъ маленькомъ, хиломъ существѣ, загнанномъ богатой тёткой, встрѣтитъ такое злое упрямство, послѣ того какъ онъ изъ жалости женился на ней, думая найти въ ней, по крайней мѣрѣ, преданную, самоотверженную жену! И чего онъ достигъ?.. Правда, женитьба эта высоко поставила его во мнѣніи друзей, но дома въ продолженіе цѣлаго года онъ принужденъ былъ выносить адскую жизнь!

— Неисправимый идеалистъ! — прошепталъ онъ, бросая папироску и закидывая руки за голову. — И вправду: горбатаго, видно, могила исправитъ!

Онъ снова задумался, и брови его сумрачно сдвинулись. Образъ Климской неотвязчиво преслѣдовалъ его.

— Пустяки! — почти громко проговорилъ онъ, сильно встряхивая головой. — Климская замужемъ… Врядъ ли ей вздумается напомнить о прошломъ… Да и что мнѣ до этого! Всего нѣсколько недѣль пробуду я здѣсь!.. А къ Берновичамъ буду часто ходать! ужъ это непремѣнно!.. Кто знаетъ?… Можетъ быть, судьба…

Вильдъ былъ фаталистъ въ душѣ. Мало-по малу мысли и образы стали путаться и какъ-бы въ туманѣ носился передъ немъ. Сладкая дремота снова овладѣла имъ, и на этотъ разъ перешла въ дѣйствительный сонъ. Онъ въ полуснѣ загасилъ свѣчу, завернулся крѣпче въ одѣяло и заснулъ сномъ праведника.

---

Въ домѣ Берновича тоже долго не погасали свѣчи. Любовь Гавриловна, въ юбкѣ и бѣлоснѣжной ночной кофточкѣ, сидѣла передъ туалетомъ и тщательно завивала локончики на лбу. Безмятежное спокойствіе выражало ея бѣлое гладкое лицо. Заспанная горничная, съ кружевнымъ чепцомъ въ рукахъ, стояла около нея и, молча, подавала ей шпильки и папильотки. Николай Петровичъ въ халатѣ и туфляхъ расхаживалъ по комнатѣ, заложивъ руки на спину. Супруги молчали. Изрѣдка перекидывалась Любовь Гавриловна съ горничной двумя-тремя словами относительно кое-какихъ туалетныхъ подробностей. По временамъ она наклонялась въ зеркалу и озабоченно разглядывала крошечныя морщинки на лбу. Николай Петровичъ нѣсколько разъ нетерпѣливо взглядывалъ на супругу.

— Скоро-ли ты кончишь, Люба? — говорилъ! онъ, останавливаясь передъ туалетомъ.

Любовь Гавриловна въ отвѣтъ только пожимала плечами. Наконецъ, всѣ завитушки и локончики были тщательно запрятаны подъ чепецъ, бѣлое, нѣжное лицо густо осыпано пудрой; и горничная отпущена.

— Я принуждена вамъ сказать непріятную новость, дружинька, — улыбаясь себѣ самой въ зеркало, замѣтила Любовь Гавриловна, — Обѣщайте мнѣ только, не пѣтушиться!

— Что тамъ еще такое? — сердито спросилъ Николай Петровичъ. Собираясь вовлечь на супружеское ложе, онъ снялъ уже халатъ.

— Обѣщайте, что не разсердитесь! — кокетничала съ собой Любовь Гавриловна, приглаживая щеточкой тонкія бровки.

— Пожалуйста, матушка, безъ предисловій! что тамъ такое?

— Надя отказала Лысухину, — спокойно возразила она.

Николай Петровичъ побагровѣлъ.

— Что? что такое? отказала! Да что-жъ ты смотришь, матушка моя? Что это, дѣвчонка думаетъ вѣкъ на моей шеѣ сидѣть, а?… Да сказала-ли ты ей, что я одобряю этотъ бракъ, что я нахожу его приличнымъ!… Слишкомъ много воли дали мы ей! Забрала она себѣ въ голову, что можетъ вертѣть мной, какъ пѣшкой! Дудки, Надежда Николаевна! Мы эту дурь изъ готовы вамъ выбьемъ!… Не позволю собой вертѣть, и теперь кончено: или пусть она подчинится и живетъ по-людски, или…

Николай Петровичъ, въ порывѣ гнѣва, забывъ, что онъ въ одномъ бѣльѣ, направился къ двери съ намѣреніемъ бѣжать къ Надѣ и разразиться надъ ней бурей. Любовь Гавриловна продолжала разсматривать себя въ зеркало. При послѣднихъ словахъ супруга она обернулась и окинула его взглядомъ..

— Вы простудитесь! — замѣтила она равнодушно.

Николай Петровичъ не отвѣчалъ и взялся за ручку двери.

Любовь Гавриловна пожала плечами.

— Вы въ этомъ костюмѣ намѣрены отправиться къ Надѣ.

Николай Петровичъ фыркнулъ.

— Эхъ, матушка, не до вашихъ тутъ церемоній! — крикнулъ онъ, натягивая однако халатъ.

— Къ чему это вы хотите идти браниться съ Надей къ эту пору и будить весь домъ?

— Къ чему? Да ты рехнулась, матушка моя! Что-жъ, по-твоему, позволить ей на головѣ ходить?

Любовь Гавриловна поморщилась.

— Я просила бы васъ нѣсколько выбирать ваши выраженія!… Мужицкое воспитаніе! --прошептала она.

— Ну, ужъ не до того мнѣ теперь, матушка! — съ досадой крикнулъ Берновичъ, разслышавъ презрительное замѣчаніе супруги, и онъ рѣшительно направился въ двери. Но уже первая вспышка простыла. Взявшись за ручку двери, онъ нерѣшительно обернулся.

— По-твоему, я долженъ ей позволить на головѣ ходить?

— Дѣлайте, что хотите! — равнодушно замѣтила, Любовь Гавриловна, плавно подходя къ высокой постели и оправляя подушки.

Николай Петровичъ снова вспыхнулъ,

— И безъ тебя знаю, что могу дѣлать, что хочу! Я спрашиваю, что по-твоему? — крикнулъ онъ.

— По-моему, вы должны говорить со мной потише, слышите?

Любовь Гавриловна нахмурила темныя брови и съ неудовольствіемъ взглянула на мужа.

Николай Петровичъ фыркнулъ и быстро зашагалъ по комнатѣ, не глядя на. супругу.

Послѣдовало продолжительное молчаніе. Николай Петровичъ шагалъ, подавая какія-то неопредѣленныя восклицанія, сопѣлъ, сморкался. Любовь Гавриловна не обращала на него ни малѣйшаго вниманія. Она медленно укладывалась на мягкую, пружинную постель, тщательно расправляя каждую складочку на простыняхъ и бѣлоснѣжныхъ подушкахъ.

— Такъ какъ-же, Любонька? — спросилъ наконецъ, по воеможности кротко, Николай Петровичъ, останавливаясь передъ постелью.

— Ложись спать! вотъ тебѣ мое мнѣніе! ничего ты съ Надей крикомъ не подѣлаешь!

Николай Петровичъ снова приготовился вспылить.

— Да успокойся, ради Христа! — нетерпѣливо замѣтила Любовь Гавриловна. — Что-жъ ты думаешь, что Надя такъ сейчасъ и выйдетъ замужъ, какъ только ты пойдешь кричать на нее? Точно эти крики для нея новость! Слава Богу, дня не проходить безъ сценъ между вами! И какъ ты до сихъ поръ ея не знаешь? Въ упрямствѣ она еще съ тобой поспорить, и ужъ разъ сказала — нѣтъ…

— Да какъ она смѣетъ! — закричалъ, снова побагровѣвъ, Николай Петровичъ. — Дѣвчонка! Дрянь! Еще молоко на губахъ не обсохло!… да я ее въ бараній рогъ согну!…

Любовь Гаврилова съ утомленіемъ опустила голову на подушку.

— Ничуть ты ее не согнешь! Все это пустяки! Прошло время, когда дочерей насильно замужъ отдавали! Что-жъ ты хочешь съ ней сдѣлать? На хлѣбъ-на-воду посадить? Все это нелѣпо и ни къ чему не ведетъ!…

Любовь Гавриловна зѣвнула.

— По-моему, нечего такъ пѣтушиться… Лысухинъ совсѣмъ ужъ не такая блестящая партія! да онъ и не съумѣлъ бы справиться съ ней!… Есть лучше!…

Николай Петровичъ слушалъ глубокомысленно, разставивъ ноги и прикусивъ нижнюю губу.

— Лучше? Кто это лучше?

— Вильдъ.

Николай Петровичъ крякнулъ и сдвинулъ ноги.

— Да онъ только что пріѣхалъ!… И почемъ ты знаешь, что онъ хочетъ жениться?…

— Ну, это предоставь мнѣ. Ужъ если я говорю, значить есть основаніе!

— Да! — началъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Конечно, Вильдъ ничего… богатый… ну, и положеніе…

— То-то и есть. Только ужъ теперь предоставь все дѣло мнѣ, — слышишь, Николай Петровичъ? Иначе ты все испортишь. Оставь Надю въ покоѣ. Главное — не заговаривай съ ней о Вильдѣ — и о Лысухинѣ тоже молчи. Обѣщай, что ты будешь молчать?

Николай Петровичъ хоть и неохотно, но согласился молчать. Мысль о Вильдѣ утѣшила его.

— А мнѣ вѣдь это и въ голову не пришло! — говорилъ онъ, раздѣваясь и ложась въ постель. — Экая вѣдь ты у меня умница, Любонька!

Любовь Гавриловна не отвѣчала.

— Ты сердишься? Любонька, а Любонька! дай ручку! — заговорилъ уже совсѣмъ нѣжно Берновичъ.

Отвѣта не послѣдовало.

Николай Петровичъ вздохнулъ я замолчалъ. Онъ зналъ по опыту, что хотя Любовь Гавриловна и спокойно заговорила съ нимъ послѣ его гнѣва, но въ душѣ не простила его. Нѣсколько дней придется ему теперь вертѣться около нея, какъ коту около мышёнка, угадывать по глазамъ всѣ желанія, пока, наконецъ, она улыбнется и назоветъ его «дружинькой»! Зналъ онъ, прекрасно зналъ, что послѣ каждой подобной сцены его акціи падаютъ, и въ своемъ собственномъ домѣ онъ, хозяинъ, глава, словно оплеванный мальчишка! А что-жъ прикажете дѣлать? Родился онъ пѣтухомъ, и ничего не могъ подѣлать съ пѣтушиными вспышками своими!

Долго онъ кряхтѣлъ и вздыхалъ, съ тревогой думая о гнѣвѣ супруги, а Любовь Гавриловна не обращала вниманія на его безпокойствіе; она и не думала о немъ. Въ ея хорошенькой изобрѣтательной головкѣ роились цѣлые планы относительно замужства Нади, и планы эти вызывали довольную улыбку на алыя губки. Наконецъ-то она надѣялась пристроить Надю! Обуза эта, положительно, приходилась ей не подъ силу… Она и не сомнѣвалась въ возможности этого брака! Тонкое чутье никогда ее не обманывало.

«Надя ужасная романистка!» — думала она, засыпая, — «а въ Вильдѣ есть что-то такое, что должно дѣйствовать на воображеніе!»…

Долго еще ворочался Николай Петровичъ, а супруга его давно уже спала сладкимъ сномъ, и ночникъ, слабо вспыхивая, озарялъ ея мягкое личико и полуоткрытыя кроткой улыбкой свѣжія губки.

IV.

Балъ въ собраніи былъ въ полномъ разгарѣ, когда семейство Берновичъ вошло въ ярко освѣщенную залу.

Любовь Гавриловна любила пріѣзжать новые другихъ, зная напередъ, что все общество съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ ея пріѣзда. Толпа молодежи немедленно окружила обѣихъ дамъ и на расхватъ приглашала и мать и дочь на разные танцы. Николай Петровичъ, кивая головой направо и налѣво и подавая кому два пальца, кому три, кому всю руку, смотря по чину и званію, немедленно направился въ угольную, гдѣ за ломбернымъ столомъ солидные члены общества пріятно проводили время вплоть до ужина.

Оркестръ гремѣлъ. Кавалеры отличались неутомимостью и не давали вздохнутъ дамамъ. Одинъ танецъ смѣнялся другимъ; за вальсомъ слѣдовала полька; едва кончалась полька, начиналась ритурнель кадрили. Топанье ногъ, бряцанье шпоръ, шелестъ дамскихъ платьевъ, музыка, говоръ и смѣхъ — все это сливалось въ смутный, непрерывный гулъ.:

Прислонившись спиной къ одной изъ колоннъ, стоялъ Вильдъ и съ тревожнымъ вниманіемъ озирался вокругъ. Онъ искалъ Климскую. По счастливому стеченію обстоятельствъ, ему еще не приходилось встрѣчаться съ ней. Она уѣзжала на время изъ П., затѣмъ легкая простуда не позволяла ей выѣзжать. Только наканунѣ до него дошелъ слухъ, что она поправилась и, разумѣется, появится на балу въ собраніи.

— Ея еще нѣтъ! — насмѣшливо прошепталъ Лысухинъ, проходя мимо него подъ руку съ какой-то дамой.

Вильдъ равнодушно пожалъ плечами и, не отвѣчая на замѣчаніе Лысухина, снова окинулъ взглядомъ всю валу. На этотъ разъ взглядъ его; пристально остановился на Надѣ. Противъ обыкновенія, она, видимо, веселилась. Блѣдныя щеки разгорѣлись, глаза оживились, и все лицо ея приняло дѣтски-безпечное выраженіе. Съ веселой улыбкой слушала она Ревкова и Вавилову, которые, перебивая другъ друга, живо что-то разсказывали ей. Оживленіе Нади, казалось, раздражало Вильда; съ явнымъ неудовольствіемъ слѣдилъ онъ за каждымъ ея движеніемъ, досадуя, что, несмотря на пристальный взглядъ его, она не оборачивается въ его сторону. Вдругъ онъ весь вздрогнулъ и быстро обернулся. Мимо него пронеслась гибкая, женская фигура. Свѣтло-палевое, атласное платье съ легкимъ свистомъ коснулось его руки; жгучіе глаза на минуту пристально остановились на немъ, и внезапно веселый, неотразимый смѣхъ озарилъ блѣдно-матовое лицо.

— Скорѣй, Дубковъ, скорѣй! — прозвучалъ звонкій голосъ. — Мы еле подвигаемся!

Вильдъ, какъ вкопанный, оставался на мѣстѣ, слѣдя за мельканіемъ палеваго платья. Два раза, три раза пронеслась молодая женщина мимо него; онъ не двигался и продолжалъ слѣдить за ней. Толпа вальсирующихъ на минуту скрыла ее отъ него, но вотъ она снова появилась. Она не вальсировала и, съ трудомъ лавируя между танцующими, вмѣстѣ съ кавалеромъ своимъ направлялась къ колоннѣ, у которой онъ стоялъ. Вильдъ сдѣлалъ-было быстрое движеніе, чтобы стушеваться за колонной, но, озираясь съ тревогой вокругъ, онъ встрѣтилъ серьёзный, внимательный взглядъ Нади. Она стояла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него съ своимъ кавалеромъ, и ему показалось, что она замѣтила его намѣреніе стушеваться. Онъ остался на мѣстѣ.

— Принесите мнѣ мороженаго! — повелительно говорила между тѣмъ дама ѣъ палевомъ платьѣ, въ изнеможеніи падая на стулъ, стоявшій близъ колонны.

Дубковъ со всѣхъ ногъ бросился въ буфетъ. Вильдъ слегка отодвинулся отъ колонны. При первомъ движеніи его, дама повернула къ нему красивую головку и насмѣшливый взглядъ остаются на поблѣднѣвшемъ, смущенномъ лицѣ его.

— Неожиданная встрѣча, m-r Вильдъ, не правда ли? — проговорила она звонкимъ, серебристымъ голосомъ.

— Для меня не неожиданная, Екатерина Дмитріевна… Я зналъ, что встрѣчу васъ здѣсь… — съ трудомъ пересиливая волненіе возразилъ Вильдъ.

— Въ такомъ случаѣ, я поправлю нѣсколько свое выраженіе… Непріятная встрѣча, m-r Вильдъ, не такъ ли?

Вильдъ молчалъ. Онъ все еще не могъ справиться съ своимъ вмѣшательствомъ. Климская все съ той же насмѣшкой смотрѣла на него; его смущеніе, казалось, забавляло ее.

— Я слышалъ, что вы замужемъ, Екатерина Дмитріевна, — началъ наконецъ Вильдъ. — Позвольте васъ поздравить.

— Очень вамъ благодарна. А я слышала, что вы пріѣхали сюда съ намѣреніемъ жениться. Мнѣ сказали даже, что вы намѣтили рыбку, которую намѣрены поймать на удочку вашего прекраснодушія.

Вильдъ невольно оглянулся. Надя только-что приняла приглашеніе одного рьянаго танцора и встала въ ряды вальсирующихъ.

— Я не предполагалъ, что царица баловъ, прелестная, блестящая Екатерина Дмитріевна, снисходитъ до сплетенъ кумушекъ! — отвѣчалъ онъ уже развязно. — Провинціальный воздухъ, видно, заразителенъ! Впрочемъ, — продолжалъ онъ съ легкимъ, насмѣшливымъ поклономъ, — я счастливъ, что хоть сплетни напоминаютъ вамъ о моемъ существованіи!

Климская смотрѣла на него, слегка прищуривъ большіе черные глаза. Легкая, презрительная усмѣшка скользнула по красивымъ, нѣсколько блѣднымъ устамъ. Усмѣшка эта покоробила Вильда. Нахмуривъ брови, онъ съ вызывающимъ видомъ встрѣтилъ холодный взглядъ ея красивыхъ глазъ.

«Какъ она похорошѣла!» подумалъ онъ, мгновенно оглядывая ее съ ногъ до головы. Злобное выраженіе исчезло. Не спуская глазъ съ прекраснаго блѣдно-матоваго лица, онъ наклонился къ ней и тихо прошепталъ:

— Да, я радъ, что сплетни напомнили вамъ о моемъ существованіи, хотя, знаю, напоминаніе это не можетъ быть лестно для меня, но, можетъ быть, вы помните, еще?.. Я полонъ противорѣчій и предпочитаю, чтобы тѣ, которыми я разъ дорожилъ, лучше лихомъ вспоминали обо мнѣ, чѣмъ навсегда даже имя мое предали забвенію…

— Относительно забвенія, — замѣтила все также насмѣшливо Климская, — я могу васъ успокоить… Есть вещи, которыя никогда не забываются…

— Совершенно справедливо! — перебилъ ее Вильдъ. — Есть люди, событія, чувства, которые никогда не забываются. Ни время, ни другія привязанности не сглаживаютъ прошлое. И вотъ, теперь, когда вы во всей вашей дивной красотѣ снова явились мнѣ, я опять вспоминаю пережитыя терзанія, тѣ упреки, что я, какъ безумный, не съумѣлъ оцѣнить то цѣнное созданіе, которое съ такимъ довѣріемъ подошло ко мнѣ.

Вильдъ говорилъ тихо, страстнымъ, прерывистымъ голосомъ. Красота Климской, видимо, начинала кружить ему голову. Климская перемѣнилась въ лицѣ; легкая складка легла между бровями, тонкія ноздри вздрогнули.

— Я полагала, — начала она дрожащимъ голосомъ, — что вы, какъ умный человѣкъ, не станете повторять тѣ фразы, которыя такъ красиво звучали лѣтъ шесть тому назадъ! Для опытнаго актера положительно промахъ повторять старую, избитую роль передъ той, которой не безъизвѣстны всѣ закулисныя замашки. Я не думала, что вы будете настолько наивны, чтобы принять со мной прежній тонъ. Актерство, видно, сдѣлалось второй натурой.

— Это жестоко! — произнесъ Вильдъ глухимъ голосомъ. — Но я заслужилъ такое отношеніе. Я знаю, факты говорятъ противъ меня… Скажу болѣе, я знаю, что былъ виноватъ передъ вами, но, повѣрьте, Екатерина Дмитріевна, я дорого искупилъ свою вину. Съ самаго того дня, когда… Нѣтъ! я и теперь не могу вспомнить того дня!… И теперь меня дрожь пробираетъ, когда я вспоминаю тотъ вашъ взглядъ!… Съ самаго того дня образъ вашъ преслѣдовалъ меня… Воспоминаніе о васъ отравляло всѣ свѣтлыя минуты моей жизни… Когда я узналъ, что вы счастливы, я порадовался, искренно порадовался…

Звонкій, серебристый смѣхъ Климской прервалъ его. Вільдь остановился; сѣрые глаза приняли холодно-жесткое выраженіе. Съ сдержанной элобой окинулъ онъ взглядомъ гибкую, красивую фигуру.

— Извините, m-r Вильдъ! — проговорила, наконецъ, Екатерина Дмитріевна, — съ моей стороны очень невѣжливо прерывать такимъ образомъ ваше краснорѣчіе… Вы порадовались моему счастью? какъ вы добры!… Скажите, пожалуйста, кого вы здѣсь морочите, меня или себя самого?

Вильда снова передернуло.

— Вы весьма невеликодушны, Екатерина Дмитріевна, — замѣтилъ онъ сдержанно. — Сознаніе моей вины налагаетъ на меня узду, и вы знаете, что я снесу все, что вамъ будетъ угодно сказать мнѣ.

— Какое удивительное прекраснодушіе! — съ легкимъ смѣхомъ возразила Климская. — Вы положительно сдѣлали успѣхи на этомъ поприщѣ!

— Я съ горькимъ чувствомъ замѣчаю, Екатерина Дмитріевна, что вы сдѣлали успѣхи на другомъ поприщѣ. Прежде я не замѣчалъ въ вашей гармонической натурѣ злой ироніи… Но…

— Что «но»?

— Но меня эта перемѣна не удивляетъ… Жизнь часто ломала самыя лучшія натуры…

Климская нетерпѣливо передернула плечами.

— Пощадите, m-r Вильдъ. Я понимаю: когда фраза вошла въ привычку, трудно отъ нея отдѣлаться; но, повторяю еще разъ, — кого вы здѣсь морочите?

— Екатерина Дмитріевна! — уже съ нескрываемымъ раздраженіемъ возразилъ Вильдъ. — Всему есть мѣра! Я позволю вамъ замѣтить, что не я искалъ встрѣчи съ вами.

Климская снова съ насмѣшливой усмѣшкой взглянула на него.

— Странный отвѣтъ на мой вопросъ, — спокойно возразила она. — Вы хотите, вѣроятно, этимъ сказать, что встрѣчи этой искала я?

Вильдъ молчалъ; онъ нервно стучалъ носкомъ сапога по полу.

— Я хочу этимъ сказать, — произнесъ онъ, наконецъ, пересиливая раздраженіе, — что я не дерзнулъ бы первый искать встрѣчи съ вами, и потому…

— Если бы! — спокойно перебила его Климская. — Но ваше ненасытное самолюбіе напрасно ищетъ новую пищу для себя. Я этой встрѣчи тоже не искала.

Нахальная, недовѣрчивая усмѣшка скользнула на губахъ Вильда. Климская, наклонивъ голову слегка на бокъ, равнодушно смотрѣла на него.

— Да, я этой встрѣчи не искала, но и не избѣгала. Откровенно признаюсь, мнѣ отчасти хотѣлось знать, какую перемѣну время произвело въ васъ, и я съ удовольствіемъ вижу, что перемѣны нѣтъ никакой: то же прекраснодушіе, то же самолюбіе, только съ примѣсью еще большаго нахальства. Поздравляю заранѣе, m-r Вильдъ! Вы можете быть вполнѣ увѣрены, что бѣдная рыбка попадетъ на вашу удочку!

Оркестръ въ это время замолкъ. Запыхавшіяся, раскраснѣвшіяся дамы попарно расхаживали по залѣ, усердно обмахиваясь вѣерами. Ряды зрителей рѣдѣли; толпа направлялась въ буфетную.

— Алексѣй Васильевичъ, — раздался бархатный голосъ Любови Гавриловны, — наконецъ-то я васъ нашла! Я не могла понять, гдѣ вы, и… Ахъ, pardon! — обратилась она съ любезной улыбкой въ Климской, подавая ей руку. — Я не знала, что Алексѣй Васильевичъ въ такомъ пріятномъ обществѣ, и теперь не удивляюсь, что онъ забылъ насъ!…

Любовь Гавриловна давно замѣтила, гдѣ стоялъ Вильдъ. Она видѣла, какъ Климская сѣла около него, видѣла, что Вильдъ наклоняется къ ней, съ жаромъ говоритъ ей что-то, и рѣшила прервать этотъ опасный, по ея мнѣнію, tête-à-tête. Небрежно опираясь на руку кругленькаго артиллерійскаго офицера, она воспользовалась минутой отдыха, чтобы легкой, скользящей походкой перейти залъ и незамѣтно подойти къ колоннѣ. Климская будто не видала поданную ей руку. Веселымъ наклоненіемъ головы отвѣчала она на поклонъ кругленькаго офицера и, оборачиваясь въ Любови Гавриловнѣ съ спокойной улыбкой, замѣтила:

— М-me Берновичъ, я могу васъ увѣрить, что m-r Вильдъ не раздѣляетъ вашего мнѣнія относительно пріятности моего общества. Мой кавалеръ оставилъ меня и отравился, вѣроятно, въ Сибирь за мороженыхъ… Г-нъ Вильдъ изъ вѣжливости долженъ былъ «me tenir compagnie»… Но я освобождаю его отъ этой обязанности!… Признаюсь, въ нѣкоторыхъ вещахъ, я профанъ… М-г Вильдъ обладаетъ удивительнымъ даромъ слова… Я убѣждена, m-me Берновичъ, что вашъ тонкій вкусъ давно оцѣнилъ эту способность, и вы умѣете дать толчокъ импровизаторскому таланту… Я же, каюсь, своею неловкостью постоянно прерываю это краснорѣчіе… Поэтому, увѣряю васъ, онъ нисколько не жаждетъ моего общества. — Не такъ ли, m-r Вильдъ? — обратясь она съ насмѣшливой улыбкой къ нему.

Жёсткій, злобный взглядъ былъ ей отвѣтомъ и на мгновеніе придалъ почти звѣрское выраженіе сѣро-оловяннымъ глазамъ. Климская слегка перемѣнилась въ лицѣ, но спокойно выдержала этотъ взглядъ.

«И я его любила!» подумала она. «И я ѣхала сюда съ такимъ страхомъ, что любовь эта все еще жива, что мнѣ придется еще бороться съ ней! Вотъ эти глаза, которые тогда сдѣлали невозможной мою любовь! Наконецъ-то я довела его до этого взгляда!»

Съ легкимъ вздохомъ, будто что-то тяжелое скатилось съ плечъ ея, медленно отвела она глаза отъ лица Вильда, и полунасмѣшливая улыбка снова озарила подвижное, красивое лицо.

Любовь Гавриловна пристально; смотрѣла на Вильда. Отъ проницательнаго взгляда ея не ускользнуло злобно-ненавистное выраженіе его глазъ, хотя выраженіе это промелькнуло всего на одно мгновеніе.

«Лысухинъ ошибается!» подумала она: «что бы тамъ между ними ни было, онъ болѣе не влюбленъ въ нее. Напротивъ, онъ ненавидитъ ее теперь!»

— Екатерина Дмитріевна! — проговорилъ вдругъ кругленькій офицеръ, все время пожиравшій глазами Климскую. — Вы сказали, что послали вашего кавалера за мороженымъ… Прикажете, я принесу!…

— Да вотъ и онъ! — вскрикнула Климская.

Раскраснѣвшійся, взъерошенный Дубковъ, быстро сѣменя ногами, направлялся къ ней.

— Что вы обо мнѣ думали, Екатерина Дмитріевна! — задребезжалъ онъ, подавая ей блюдечко съ мороженымъ.

— Думала, что вы, вѣрно, изъ преданности ко мнѣ отправились на луну за мороженымъ!

— Повѣрьте, Екатерина Дмитріевна, съ бою я его досталъ!… Собственными боками поплатился!… Что за давка у буфера, за не можете себѣ представить! Я было уже схватилъ блюдечко съ мороженымъ и направился къ вамъ, какъ вдругъ въ дверяхъ наткнулся на какого-то толстаго помѣщика съ неменѣе толстой барыней. Желая посторониться, онъ локтемъ вышибъ у меня блюдечко изъ рукъ; оно грохнулось на полъ, мороженое упало на платье барыни, барыня взвизгнула, двѣ барышни взвизгнули, началась суетня, появились платки, салфетки, упреки, извиненія. Я кое-какъ выскользнулъ, и вторично…

— Алексѣй Васильевичъ, не хотите ли пройтись со мной немножко? Здѣсь такъ жарко! обратилась Любовь Гавриловна въ Вильду.

Вильдъ поспѣшно подалъ ей руку.

— Любовь Гавриловна! — проговорилъ Дубковъ, подбѣгая къ ней: вы обѣщали мнѣ пятую кадриль, не забыли?

— Нѣтъ, не забыла, — возразила Любовь Гавриловна, лукаво прищуривая глаза. — Ахъ, вы, бабочка! — прошептала она, наклоняясь къ нему. — Съ цвѣточка на цвѣточекъ!…

— Клянусь вамъ, — началъ-было, со смѣхомъ Дубковъ.

— Хорошо, хорошо! Въ пятой кадрили услышу исповѣдь…

Она отвернулась отъ него и снова обернулась къ Вильду.

— Уфъ! — продолжалъ Дубковъ, подходя, къ Климовой и обмахивая себя платкомъ. — Со всѣмъ этимъ я пропустилъ вальсъ, польку, не танцовалъ съ вами…

Климская не отвѣчала; она задумчиво смотрѣла вслѣдъ за удаляющейся парой.

— Екатерина Дмитріевна, вы сегодня совсѣмъ не такъ веселы, какъ обыкновенно, — замѣтилъ заискивающимъ голосомъ таявшій офицеръ.

— Я не весела! — вскричала Климская, встряхивая черной головкой, какъ-бы желая отогнать неотвязчивыя мысли. — Пустяки! Напротивъ, сегодня я намѣрена веселиться елико возможно! Съ кѣмъ это я танцую слѣдующую кадриль, я не помню?

— Со мной! со мной! — крикнули наперерывъ Дубковъ и кругленькій офицеръ.

— На узелки! — предложилъ Дубковъ.

Веселый, серебристый смѣхъ Климской разнесся по всей залѣ.

Любовь Гавриловна обернулась, и съ худо-скрытой завистью оглядѣла группу молодежи, которая окружила Климскую, лишь только раздался ея веселый смѣхъ.

— Что за загадочное существо! — мягко прошептала она. — Какого вы о ней мнѣнія, Алексѣй Васильевичъ?

— Мое правило, Любовь Гавриловна, никогда не высказывать свое мнѣніе о женщинѣ, если оно не можетъ быть безусловно въ ея пользу, — сдержанно отвѣтилъ Вильдъ.

— О, еслибъ всѣ мужчины такъ поступали! — восторженно прошептала Любовь Гавриловна, съ трогательнымъ довѣріемъ опираясь на его руку.

Вильдъ не отвѣчалъ; осторожно лавируя между толпой, онъ протискивался съ своей дамой въ столовую. Выходя, изъ двери, онъ обернулся и окинулъ взглядомъ всю валу. Онъ искалъ Нади. Оркестръ уже началъ ритурнель кадрили, и всѣ пары спѣшили разсѣсться по мѣстамъ. Надя танцовала съ какимъ-то длиннымъ господиномъ, который съ приторной улыбкой наклонился къ ней. Она казалась утомленной. Вильдъ прояснился. Ему пріятно было видѣть, что она скучала.

Лишь только кончилась кадриль, онъ поспѣшилъ вернуться въ залу и собирался уже подойти къ Надѣ, но въ это время къ ней подбѣжала Вавилова и увела ее въ дамскую уборную.

— Знаете-ли, душка, — щебетала сдобнымъ голосомъ Варвара Михайловна, усаживая Надю на диванъ и садясь около нея, — я вамъ удивляюсь, право! Вы такая строгая, неприступная, а мужчины по васъ съ ума сходятъ! Влюбленнаго вѣдь ужъ ничѣмъ не скроешь, и всему городу извѣстно, что вы отказываете женихамъ!.. Какая вы странная! Развѣ вы не хотите замужъ выходить?

«Кубышка», забавно приподнявъ брови, съ недоумѣніемъ взглянула на Надю. Дѣвушка невольно улыбнулась, глядя на круглое, добродушное лицо Вавиловой.

— Постойте, душка, я вамъ поправлю волосы! — продолжала Варвара Михайловна, звонко цѣлуя Надю. — Прелесть какая вы хорошенькая! Я васъ ужасно люблю! Нѣтъ, право! а все-таки… Вѣдь я все говорю, что на умъ взбредетъ… Мужчины, знаете, любятъ, чтобы съ ними кокетничали! Ну, а какая-же вы кокетка? Монашенка вы у насъ!.. Вотъ и странно мнѣ, что они по васъ съ ума сходятъ… Даже и Вильдъ — и тотъ влюбился!..

Надя сдѣлала движеніе.

— А то нѣтъ? Да это и слѣпому видно! По правдѣ сказать, не нравится мнѣ вашъ Вильдъ. Является вѣчно мрачный, словно герой изъ романа. Смотритъ на всѣхъ съ такой улыбкой, будто хочетъ стать: «Эхъ! вы, мелкота! куда вамъ до меня!» Ненавижу эту улыбку! И что онъ о себѣ воображаетъ? Пока одной особы нѣтъ въ комнатѣ, онъ точно воды въ ротъ наберетъ! Ни съ кѣмъ ны слова не проговоритъ! а лишь только кто-то войдетъ въ гостиную, онъ совсѣмъ другой! Ниже трава, тише вода! И ужъ радъ-радёшенекъ, бѣдный!.. Вамъ знакомъ этотъ «кто-то»? — приставала «кубышка», громко цѣлуя раскраснѣвшуюся дѣвушку. — Неужели онъ вамъ нравится? — спрашивала она, съ жаднымъ любопытствомъ впиваясь въ нее.

Надя безпрерывно краснѣла, слушая болтовню Вавиловой. Она ласково уклонилась отъ ея щедро-расточаемыхъ поцѣлуевъ и встала съ дивана.

— Что мы тутъ сидимъ? — проговорила она, не отвѣчая на предложенный ей вопросъ и направляясь въ двери. — Пойдемте въ залу. Слышите, начинаютъ танцовать.

Варвара Михайловна покачала головой.

— Вѣдь этакая скрытная! Ну, Богъ съ вами! не хотите говорить, такъ какъ хотите! А все-таки я васъ ужасно люблю! Гордая вы, это правда, но и добрая! Никогда ни про кого дурного слова не скажете, вотъ за это люблю!..

Поцѣловавъ еще разъ Надю, она взяла ее подъ руку, и обѣ онѣ вышли въ залу. Въ дверяхъ къ Вавиловой подлетѣлъ Дубковъ и увлекъ ее въ вихрь вальса. Въ залѣ все снова кружилось. Мимо Нади пронеслась Любовь Гавриловна, граціозно опираясь рукой на плечо Лысухина и томно склонивъ головку. Полузакрывъ глаза, она будто замерла въ его объятіяхъ. Объявивъ неутомимымъ танцорамъ, что она устала, Надя поспѣшила забиться въ самый уединенный уголокъ залы около двухъ дремлющихъ старушекъ, чтобы хоть нѣсколько минутъ остаться одной.

Слова Вавиловой звучали у нея въ ушахъ. Машинально слѣдя за танцующими, она мысленно унеслась въ голубую гостиную, куда вотъ уже мѣсяцъ почти каждый вечеръ являлся Вильдъ. Вавилова права. Онъ, дѣйствительно, ни съ кѣмъ не заговаривалъ; онъ садился только около нея, говорилъ только съ ней. Въ первый разъ посторонній человѣкъ обратилъ ее вниманіе на это простое обстоятельство. До сихъ поръ она обращалась съ нимъ просто, спокойно. Убѣжденіе, что онъ все еще не оправился отъ удара, нанесеннаго ему смертью жены, не допускало въ ней и мысли, что онъ можетъ отнестись въ ней иначе, какъ съ простымъ, дружескимъ чувствомъ. Она охотно разговаривала съ нимъ, или, скорѣе, охотно слушала его, такъ какъ въ бесѣдахъ ихъ онъ являлся большею частью разсказчикомъ, а она внимательнымъ, горячимъ слушателемъ. На основаніи всѣхъ его разсказовъ объ его дѣтствѣ, воспитаніи, планахъ, разочарованіяхъ, онъ представлялся ей человѣкомъ пылкимъ, даровитымъ, энергичнымъ, но глубоко страдающимъ и ведущимъ неутомимую борьбу съ самимъ собой и обстоятельствами. Эти страданія и борьба возбуждали въ ней глубокое сочувствіе къ нему, но до сихъ поръ ей и въ голову не приходило задумываться объ его отношеніяхъ къ ней. Никто не намекалъ ей на эти отношенія.

Послѣ ея отказа Лысухину, въ домѣ, къ ея недоумѣнію, послѣдовала какая-то перемѣна. Отецъ не только не разразился криками и упреками, но вотъ уже болѣе мѣсяца оставлялъ ее совершенно въ покоѣ. Ей предоставлялась большая свобода, даже на посѣщенія Ирины Петровны отецъ, повидимому, не обращалъ вниманія. Надя была еще слишкомъ молода, чтобы съ недовѣріемъ отнестись къ этому щатишью. Беззаботность юности брала свое. Она свободно вздохнула послѣ двухлѣтнихъ, ежедневныхъ сценъ, терзаній и борьбы, и больные, утомленные нервы начали успокоиваться, отдыхать. На Вильда родители, повидимому, не смотрѣли, какъ на жениха; никто, казалось, не обращалъ вниманія на ея длинныя бесѣды съ нимъ, поэтому-то весьма прямое намеки «кубышки» и встревожили ее теперь.

Невольно разбирала она теперь каждое слово, каждый взглядъ Вильда. Отрывочныя фразы припоминались ей; она прислушивалась къ вкрадчивому, тихому звуку его голоса, который только съ ней одной принималъ эту мягкость. — «Неужели онъ любитъ меня?» подумала она. Внутренній голосъ отвѣчалъ ей утвердительно. Щеки ея покрылись горячимъ румянцемъ, и легкая, мимолетная улыбка польщеннаго женскаго самолюбія озарила-было ея лицо, но она тотчасъ же исчезла. — А я? — думала она съ тревогой. Она не умѣла отвѣчать на этотъ вопросъ. Странное, тревожное чувство овладѣло ею. Вильдъ привлекалъ, интересовалъ ее. Въ немъ, казалось, было столько жизни, горячности, такая жажда дѣятельности, труда, но… отчего же сердце ея такъ болѣзненно сжалось? Отчего ей страшно? Отчего она вспомнила теперь, именно теперь то, что ей несимпатично въ немъ: его смѣхъ, подчасъ его пристальный взглядъ исподлобья? Отчего воспоминаніе это коробитъ ее теперь? — «Я вѣчно разбираю! — съ горечью подумала Надя. — Maman права; должно быть, я, дѣйствительно, сухая!»

— Наконецъ-то, Надежда Николаевна, удалось мнѣ пробраться къ вамъ, — проговорилъ вдругъ Вильдъ около нея. — Вы, положительно, неприступны сегодня.

Надя вздрогнула. Лицо ея снова вспыхнуло, и въ первый разъ послѣ знакомства съ Вкладомъ присутствіе его смутило ее.

— Я испугалъ васъ, — замѣтилъ Вильдъ, садясь около нея и любуясь ея смущеніемъ. — Можетъ, я явился не впопадъ…

— Вы меня не испугали… Я только не ожидала васъ видѣть… Мнѣ казалось, что васъ не было въ залѣ…

— Я всё время былъ въ залѣ, — значительно отвѣчалъ Вильдъ, — и издалека наблюдалъ, какъ вы веселились. Невольно позавидовалъ я вамъ! Сколько свѣжести, эластичности дано вамъ природой! Подчасъ невольно дѣлаю я себѣ упреки, что отнимаю у васъ золотое время на старческія, нерадостныя бесѣды со мной, и словно злая туча скрываю на минуту ясное небо, которое еще такъ сине, такъ безоблачно для васъ!

Надя медлила отвѣтомъ. Она никакъ не могла побороть овладѣвшее ею смущеніе. вильдъ пристально смотрѣлъ на нее.

— Да, — повторилъ онъ, — подчасъ я дѣлаю себѣ упреки…

— Вы это не серьёзно говорите, — промолвила наконецъ Надя, просто взглядывая на него. — Вы знаете, что бесѣды ваши не кажутся мнѣ старческими.

— Я знаю, что вы добры, какъ никто, Надежда Николаевна, — прошепталъ Вильдъ, наклоняясь къ ней.

Надя снова вспыхнула и замялась, Досада на себя и какое-то неловкое, чувство овладѣли ею. Ей хотѣлось, уйти, уйти отъ него, чтобы не слышать того слова, которое страшило ее, и не видѣть того взгляда, который смущалъ, тяготилъ ее.

Вильдъ съ-разу замѣтилъ, что въ Надѣ произошла какая-то перемѣна. Ея смущеніе, ея тревога были очевидны. Но онъ былъ слишкомъ опытенъ въ отношеніяхъ съ женщинами, чтобы воспользоваться минутнымъ замѣшательствомъ дѣвушки и усилить ея смущеніе пристальными взглядами или неосторожными словами. Онъ чувствовалъ, что въ данномъ случаѣ торопливость ни къ чему не поведетъ; напротивъ, только оттолкнетъ Надю отъ него, возбудитъ въ ней недовѣріе, и онъ рѣшился успокоить ее.

— Надежда Николаевна, — началъ онъ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ, слегка отодвигаясь отъ нея, — у меня къ вамъ просьба… большая просьба!…

— Просьба? — повторила Надя.

— Да. Вы не разъ говорили мнѣ объ Иринѣ Петровнѣ, но до сихъ поръ мнѣ удавалось видѣть ее только мелькомъ… Будетъ ли это навязчиво съ моей стороны, если я явлюсь къ ней съ визитомъ? Вы понимаете, конечно, что такая натура не можетъ не возбуждать въ себѣ моей симпатіи?

Надя перевела дыханіе. Ничего не было сказано такого, что могло встревожить ее.

«Можетъ, это это пустыя сплетни», подумала она. «Онъ, какъ всегда, просто дружески относится ко мнѣ». — Вы желаете познакомиться съ тётей? — заговорила она, окончательно оправляясь отъ смущенія и съ свѣтлой улыбкой взглядывая на него. — О, я такъ этому рада! Только знаете, съ ней нелегко разговориться! Она такая дикая, совсѣмъ не умѣетъ разговаривать съ незнакомыми ей людьми… Но вы увидите, что это за симпатичная женщина!..

Томительное чувство, овладѣвшее-было Надей, исчезло, и она съ увлеченіемъ принялась разсказывать ему про Ирину Петровну. Вильдь снова наклонился къ ней и, казалось, внимательно слушала ее, но, по правдѣ сказать, все сказанное дѣвушкой проскользнуло мимо ушей его. Онъ смотрѣлъ на нее и любовался ея разгорѣвшимся, оживленнымъ лицомъ, ея темными глазами, крошечной ямочкой на правой щекѣ.

Вдругъ онъ вздрогнулъ и быстро обернулся. До него снова донесся знакомый, звонкій голосъ и серебристый смѣхъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стояла Климская и весело болтала съ Лысухинымъ и двумя-тремя молодыми людьми. Она не оборачивалась и, повидимому, не видала или не хотѣла видѣть Вильда; но одно появленіе ея вызвало всю ту ненависть, которую за полчаса передъ тѣмъ онъ почувствовалъ къ этой женщинѣ. Все обаяніе красоты ея не существовало болѣе для него. Она насмѣялась надъ нимъ! Она вторично въ глаза назвала его актеромъ, и въ этотъ разъ не на основаніи оскорбленнаго чувства. Если бы она любила еще, онъ снисходительно простилъ бы ей всѣ грубыя выходки, вполнѣ убѣжденный, что этими выходками руководитъ любовь…

Вильдъ съ злобой взглянулъ на сверкающую смѣхомъ и красотой Климскую.

…Она унизила его, ему необходимо теперь, чтобы не чувствовать этого униженія, подняться, высоко подняться въ глазахъ другой женщины!. Ему необходимо возбудить горячее сочувствіе, чтобы стряхнуть тягостное чувство, наложенное этимъ ненавистнымъ смѣхомъ…

Климская снова умчалась съ однимъ изъ поклонниковъ своихъ. Вильдъ перевелъ дыханіе. Недобрымъ взглядомъ проводилъ онъ ее и съ напряженіемъ слѣдилъ нѣкоторое время за мельканіемъ гибкой фигуры, облитой блестящими складками. Затѣмъ онъ медленно обернулся къ Надѣ. Дѣвушка съ изумленіемъ смотрѣла на него; ее поразило злобное выраженіе его лица.

— Я произвелъ на васъ непріятное впечатлѣніе, Надежда Николаевна? — произнесъ Вильдъ глухимъ голосомъ. — Да, да! Я вижу осужденіе, недовѣріе въ вашихъ свѣтлыхъ глазахъ!… Не могу, не желаю я скрывать отъ васъ все то горькое, изломанное, перековерканное въ моей натурѣ… Не желаю обманывать васъ!.. Боже меня упаси отъ подобнаго намѣренія… Я, кажется, уже сказалъ вамъ разъ, что Климская несправедливо враждебно относится во мнѣ… Не имѣю право касаться нѣкоторыхъ фактовъ… Скажу только въ объясненіе одно: я не могу выносить враждебнаго отношенія всякой личности, которая нѣкогда была дорога мнѣ… Подобное отношеніе приводитъ меня въ такое нервное состояніе, что вся та огромная доза горечи, злобы, накипѣвшей боли всплываетъ наружу… Надежда Николаевна, повѣрьте, много надо толчковъ, ударовъ, потрясеній, чтобы мужчину, со всѣми задатками силы, мужества, энергіи — довести до такой малодушной женской впечатлительности!

Вильдъ замолчалъ и, нервно играя цѣпочкой часовъ, разсѣянно слѣдилъ за танцующими.

— Я знаю, — начала Надя, тихимъ голосомъ, — что вы страшно страдали, и страданія, можетъ быть, многое сломали въ васъ; но въ васъ еще столько силы, горячности…

— Силы! горячности! — перебилъ ее съ горечью Вильдъ, быстро оборачиваясь и наклоняясь въ ней. — Да! эта сила была! въ горячности тоже не было недостатка; но… безмысленная, безумная жизнь развѣяла эту силу, эту горячность, размѣняла ее на мелкую монету!.. Вы, чистая, непорочная дѣвушка, не знаете, что окружаетъ насъ, мужчинъ, съ самой той минуты, какъ мы покидаемъ семейный очагъ и поступаемъ въ школу, а затѣмъ по выходѣ изъ школы! Вы не знаете, съ какою грязью, распущенностью встрѣчается юноша на каждомъ шагу, какъ все, рѣшительно все затягиваетъ его въ эту безобразную жизнь! какъ изнѣживается, разбрасывается онъ и дѣлается неспособнымъ во всякому здоровому труду!.. Если въ немъ среди всей грязи остается хоть искра нравственнаго чувства, тупое отчаяніе овладѣваетъ имъ, и чтобы заглушить его, онъ снова бросается въ эту жизнь, и все больше и больше падаетъ въ своихъ глазахъ! Вы не знаете, Надежда Николаевна, что значитъ падать въ своихъ глазахъ!…

Вильдъ остановился и пристально взглянулъ на Надю. Дѣвушка съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣла на него; темные глаза ея еще болѣе потемнѣли и съ тревогой впились въ его блѣдное, изнуренное лицо. Бальная зала исчезла для нея; она не слыхала ни музыки, ли непрерывнаго гула, не видала мельхающихъ и кружащихся паръ. Она смотрѣла на это страдальческое лицо, и сердце ея болѣзненно сжималось.

— Вы не знаете, что значитъ падать въ своихъ глазахъ, Надежда Николаевна! — повторилъ Вильдъ глухимъ шопотомъ, еще ближе наклоняясь къ ней. — Вы не знаете, какое страстное, безграничное желаніе овладѣваетъ человѣкомъ, не утратившимъ еще надежду подняться изъ этой грязи; какое страстное желаніе встрѣтить чистую, преданную женщину, которая съумѣетъ прочувствовать въ немъ человѣка, и чистою, святою любовью своей возвратить ему вѣру въ самого себя… Недостаточно всей жизни, чтобы вознаградить ее. за ея любовь…

Голосъ Вильда зазвенѣлъ; онъ на минуту остановился.

— Жажда спасенья такъ сильна, — продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — что часто хватаешься за привравъ, думая въ немъ найти свой идеалъ. Горькое разочарованіе слѣдуетъ за этой ошибкой! Снова возвращается одиночество, изгнанное на минуту этой погоней за призракомъ! Годы, лучшіе годы проходятъ безъ всякаго результата для себя и для другихъ. Тупая апатія замѣняетъ порывистость юности, а жажда счастья, жажда того чистаго, обновляющаго элемента не ослабѣваетъ, только въ ней примѣшивается ноющее чувство, что съ каждымъ годомъ это счастье все менѣе и менѣе возможно, что каждый годъ прибавляетъ новый, нравственный недугъ ко всѣмъ предъидущимъ!… Къ ней примѣшивается еще гнетущая мысль, что кто же полюбитъ его и протянетъ руку ему, больному, измученному, неломанному! Гдѣ та женщина, которая съумѣетъ прочувствовать, что въ немъ еще не все умерло, что онъ, изстрадавшійся, измученный, умѣетъ любить сильнѣе, чище, преданнѣе, чѣмъ всѣ тѣ, которымъ жизнь улыбалась!…

Вильдъ самъ увлекся своими словами. Блѣдное лицо его еще болѣе поблѣднѣло; голосъ дрожалъ, и нервные, порывистые жесты сопровождали его слова.

Сложивъ руки на колѣняхъ и крѣпко сжимая похолодѣвшіе пальцы, Надя сидѣла неподвижно. Глубокая, жгучая жалость овладѣла ею. Она не видала изумленные взгляды, которые безпрерывно обращались въ ея сторону; не видала, что Любовь Гавриловна два раза подъ руку съ Лысухинымъ прошла мимо нея; не обратила вниманія на то, что выразительные глаза ея матери съ нетерпѣливымъ ожиданіемъ слѣдили за ней и довольная улыбка оваряла ея уста, между тѣмъ какъ Лысухинъ съ ѣдкой насмѣшкой посматривалъ на Вильда. Вильдъ, впрочемъ, самъ въ порывѣ увлеченія забылъ, что волненіе его и нервные жесты привлекаютъ вниманіе постороннихъ лицъ.

— Извините меня, Надежда Николаевна, — проговорилъ онъ, наконецъ, прерывистымъ голосомъ. — Я вамъ тутъ наговорилъ Богъ знаетъ что. Не знаю самъ, какъ это случилось и что вдругъ разбередило старыя раны…

Надя молчала. Ей было невыносимо больно за него, но она не знала, не умѣла, что и какъ сказать, чтобы доказать ему, что она понимаетъ его. Вильдъ пристально смотрѣлъ на нее. Онъ былъ доволенъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ его рѣчью. Все жёсткое, холодное давно исчезло съ лица его и замѣнилось мягкимъ, кроткимъ выраженіемъ. Снова донесся до него звонкій, серебристый смѣхъ, снова въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него остановилась Климская, но онъ не вздрогнулъ, какъ за минуту передъ тѣмъ, не обернулся въ ней съ ненавистью. Онъ мелькомъ, съ спокойной усмѣшкой, взглянулъ на нее и снова обратился къ Надѣ. Ему удалось стряхнуть съ себя невыносимое впечатлѣніе, произведенное той ѣдкой насмѣшкой, удалось возбудить сочувствіе нравящейся ему женщины, и эта снова могъ онъ спокойно, снисходительно выносить выходки той, любовь которой онъ отвергъ…

— Удивительно, право! — началъ онъ снова послѣ нѣкотораго молчанія, продолжая смотрѣть на взволнованное личико дѣвушки. — Вы еще такъ молоды, такъ сказать, еще стоите на порогѣ жизни, и вамъ уже все понятно!.. Мнѣ кажется, я не задумался бы раскрыть передъ вами самыя сокровенныя раны свои, въ полной увѣренности, что вы не отвернетесь отъ нихъ съ отвращеніемъ, что ваша нѣжная, мягкая рука никогда не прикоснется къ нимъ жёстко, грубо…

— Надежда Николаевна, вотъ вы гдѣ! — запыхавшимся голосомъ проговорилъ Ревковъ. — Я васъ искалъ, искалъ!.. Пятая кадриль начинается!..

Надя разсѣянно взглянула на него.

— Развѣ я съ вами танцую?.

— А то съ кѣмъ же? — переспросилъ Ревковъ, съ удивленіемъ приподнимая брови. — Разумѣется, со мной. Мнѣ надо вамъ столько разсказать, Надежда Николаевна! Вообразите, послѣ завтра я долженъ пѣть у Стефанинй вечеръ… Я валъ скажу, это такъ будетъ эффектно!.. Пойдемте скорѣй; я вамъ все разскажу, до малѣйшихъ подробностей разскажу!..

И съ широкой, добродушной улыбкой, подставивъ ей руку калачомъ, онъ потащилъ ее въ ряды танцующихъ…

— Дружинька, — говорила въ это время Любовь Гавриловна, граціозно опираясь на спинку стула Николая Петровича и черезъ плечо заглядывая ему въ карты, — тебѣ, кажется, везеть сегодня?

Николай Петровичъ глубокомысленно выпятилъ верхнюю губу и процѣдилъ:

— Да!.. г-мъ!.. ничего!.. везетъ!..

Любовь Гавриловна еще ниже наклонилась къ нему и прошептала:

— Тебѣ сегодня во всемъ везеть. Дѣло съ Вильдомъ слаживается!

Николай Петровичъ обернулся на стулѣ. Любовь Гавриловна быстро поднесла пальчикъ въ губкамъ, налагая на него такимъ образомъ узду молчанія. Онъ крякнулъ и съ нѣкоторымъ азартомъ стукнулъ картой по столу.

— Что ты дѣлаешь, Николай Петровичъ? — гнѣвно забасилъ партнёръ его, жандармскій полковникъ: — въ чужую масть валяешь!

— Эге! и вправду въ чужую! Какъ же это я такъ! — бормоталъ Николай Петровичъ, сконфуженно почесывая затылокъ.

— Такъ играть нельзя! — ворчалъ жандармскій полковникъ. — Всю игру потеряли, чортъ возьми! Одно изъ двухъ — или играть, какъ порядочные люди играютъ, — или болтать съ барынями!

Полковникъ искоса бросилъ гнѣвный взглядъ за спину Николая Петровича. Но Любови Гавриловны уже не было въ комнатѣ.

Въ другое время подобной промахъ привелъ бы въ крайнее раздраженіе Николая Петровича, но въ настоящую минуту необычайное благодушіе снизошло на него. Съ непонятнымъ равнодушіемъ, почти съ игривой улыбочкой смотрѣлъ онъ, какъ, вслѣдствіе его непростительной разсѣянности, противная партія забирала взятку за взяткой — и, еще съ менѣе понятной кротостью, выносилъ онъ язвительные упреки жандармскаго полковника.

---

Въ самой отдаленной части большого каменнаго дома, отведеннаго для собранія, находилась небольшая комната, предназначенная для чтенія газетъ и періодическихъ изданій. Въ этой комнатѣ никто никогда не сидѣлъ и никто ничего не читалъ, тѣмъ не менѣе во время блестящихъ баловъ и семейныхъ вечеровъ, даваемыхъ собраніемъ, одинокая лампа тускло освѣщала на всякій случай и читальную комнату. Сюда-то направилась украдкой Надя, лишь только окончилась пятая кадриль. Она чувствовала потребность удалиться на время отъ всего шума и гула, и хоть на минуту остаться совершенно одной, чтобы справиться съ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на нее словами Вильда.

Но не суждено было ей оставаться одной въ этотъ вечеръ. Не успѣла она въ изнеможеніи опуститься на диванъ, какъ въ сосѣднемъ корридорѣ послышались легкіе торопливые шаги, и въ дверяхъ появилась гибкая, блестящая фигура Климской. Надя съ изумленіемъ взглянула на нее.

— Надежда Николаевна, вы изумлены меня видѣть? — проговорила Климская, быстро подходя къ ней; — но вы еще болѣе удивитесь, когда узнаете, что я пришла сюда потому, что видѣла, какъ вы направились въ читальную комнату! — Еще болѣе удивитесь, когда узнаете, что я весь вечеръ искала случая говорить съ вами наединѣ!

— Говорить со мной наединѣ? — повторила Надя съ удивленіемъ.

— Да, да, съ вами! Здѣсь намъ никто не помѣшаетъ. Вы хорошо сдѣлали, что пришли сюда! — продолжала Климская, усаживаясь на диванъ, спиной въ лампѣ, и пристально взглядывая на дѣвушку.

Одинокая лампа тускло освѣтила утомленное лицо Нади и алую розу въ черныхъ, блестящихъ волосахъ Климской. Надя не двигалась и продолжала вопросительно смотрѣть на нее.

— Да! — повторила снова Климская: — здѣсь намъ никто не помѣшаетъ.

Она не спускала жгучихъ, пристальныхъ глазъ съ лица Нади и, казалось, не знала съ чего начать разговоръ.

— Надежда Николаевна, — проговорила она наконецъ, рѣшительно встряхивая черной головкою, — у насъ немного времени… Я безъ предисловій иду прямо въ цѣли: нравится вамъ Вильдъ?

Надя вспыхнула и быстро отодвинулась отъ Климской. Вторично въ этотъ вечеръ посторонніе ей люди обращаются въ ней съ однимъ и тѣмъ же вопросомъ! вторично пытаются ворваться въ ея душу! Кто далъ имъ право являться съ своими непрошенными намёками и вопросами, кто далъ имъ право такъ безцеремонно допытываться до ея сокровенныхъ мыслей!..

Темные глаза дѣвушки заблестѣли и губы крѣпко сжались, но она молчала и, съ трудомъ сдерживая негодованіе, продолжала глядѣть на Климскую, какъ-бы выжидая дальнѣйшихъ разспросовъ.

Климская съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за дѣвушкой.

«Такъ я и думала!» прошептала она, понимая по-своему молчаніе и горячій румянецъ дѣвушки. «Онъ ей нравится!»

— Надежда Николаевна! — начала она взволнованнымъ голосомъ, придвигаясь въ дѣвушкѣ и ласково беря ее за руку, — я поступаю противъ всѣхъ правилъ деликатности, начиная съ вами этотъ разговоръ, но… я должна говорить… Мы мало знакомы, но я знаю — вы не чета здѣшнимъ барышнямъ, и мнѣ невыносимо больно подумать, что вы горько ошибетесь въ вашемъ первомъ выборѣ…

Надя сдѣлала движеніе.

— Не перебивайте меня! — рѣзво замѣтила Климская. — Я знаю напередъ, что вы мнѣ скажете… Я не имѣю права допытываться до вашей тайны, врываться въ вашу душу… Все это я знаю! Тѣмъ не менѣе я должна говорить… я буду говорить, несмотря на все, несмотря на ваше негодованіе!..

Она на минуту остановилась и стиснула руку Нади, какъ-бы удерживая ее на мѣстѣ. Надя не двигалась. Волненіе и тревога Климской начинали смягчать ея минутное раздраженіе.

— Я должна говорить! — настойчиво повторила Климская, — хотя, можетъ, это ни къ чему не поведетъ!… Вотъ ужъ болѣе мѣсяца, какъ вы почти ежедневно бесѣдуете съ Вильдомъ, не правда-ли?

Глубокая складка снова легла между тонкими бровями Нади.

— Все равно! — поспѣшила прибавить Климская, — не отвѣчайте!… Мнѣ ненуженъ отвѣтъ!… Вы болѣе мѣсяца знакомы, и сказать вамъ, какое мнѣніе вы вывели о немъ? По-вашему, это человѣкъ глубоко страдающій, котораго до сихъ поръ никто не умѣлъ понять, etc., etc… О, мнѣ не нуженъ вашъ отвѣтъ! я заранѣе знаю, что это такъ… А что вы отвѣтите, если я вамъ скажу, что этотъ человѣкъ — комедіантъ! Комедіантъ съ ногъ до головы! что онъ никогда никого не любилъ и, вѣчно гоняясь за какой-то небесной любовью, измучивалъ всѣхъ тѣхъ, кого жизнь случайно сталкивала съ нимъ! Что вы скажете на то, что вся эта прославленная преданность къ его Сонечкѣ была только рисовка! что эта Сонечка, несчастное, нервное существо, боялась и ненавидѣла его, и имѣла полное право его ненавидѣть! Что вы скажете…

— Но на какомъ же основаніи вы называете его комедіантомъ, Екатерина Дмитріевна? — перебила ее Надя.

«Она его любитъ!» — прошептала Климская. — «Поздно! Ничему она теперь не повѣритъ!»

— Я сдѣлала бы вамъ этотъ вопросъ по поводу перваго встрѣчнаго-поперечнаго! — возразила Надя, вся вспыхнувъ и освобождая свою руку изъ ея руки. — Вильда здѣсь нѣтъ… Онъ не можетъ самъ опровергнуть ваши обвиненія, поэтому я и спрашиваю, на какомъ основаніи вы называете его комедіантомъ?

Климская съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣла на нее.

— На какомъ основаніи? — переспросила она, и горьки усмѣшка мелькнула на красивыхъ, блѣдныхъ устахъ. — На томъ основаніи, что я его знаю, знаю какъ немногія, а знаю и его потому, что нѣкогда, въ былое время любила его.

Надя не шевельнулась. Темные глаза ея впились въ поблѣднѣвшее, взволнованное лицо Климской.

— Васъ удивляетъ, что я вамъ такъ прямо это говорю? — съ легкой, насмѣшливой усмѣшкой продолжала Екатерина Дмитріевна. — Да, я любила его долго, безгранично! Никогда никого я такъ не любила!… А онъ!… Онъ говорилъ вамъ про меня? — внезапно перебила она себя, пытливо взглядывая на дѣвушку. Надя покраснѣла.

— О, не безпокойтесь! — насмѣшливо замѣтила Климская. — Я знаю, что онъ говорилъ вамъ про меня; знаю даже, какъ онъ говорилъ! но не въ этомъ дѣло!… Повторяю, я любила его, но, повѣрьте, не оскорбленное самолюбіе заставляетъ меня говорить рѣзко про него, не мелкая месть побуждаетъ меня предохранить васъ…

Она снова на минуту остановилась, какъ будто вспомнивъ что-то.

— Мои слова, можетъ быть, не будутъ имѣть вѣса для васъ… Въ вашемъ семействѣ ко мнѣ относятся не особенно благосклонно, и я знаю, что въ городѣ обо мнѣ говорятъ… Ахъ, Боже мой! Люди отчасти правы, я не пуританка! Балы, шумъ, блескъ, — нее это необходимо для меня!… Но не вѣрьте, когда вамъ будутъ говорить, что я сухая кокетка. Это неправда! Я никого не обманывала, никого не завлекала! Я ненавижу ложь, въ какомъ-бы образѣ она ни встрѣчалась! Я ненавижу рисовку, ненавижу комедію, и я утверждаю, что Вильдъ — комедіантъ! Онъ рисуется передъ вами, какъ рисовался передъ мной, передъ женой своей, передъ всѣми женщинами, которыя попадались ему на пути…

— Зачѣмъ же ему рисоваться передо мной? — нерѣшительно спросила Надя.

— Зачѣмъ? — Потому что онъ влюбленъ въ васъ, какъ былъ влюбленъ въ меня, въ покойную жену…

Надя вздрогнула и пытливо взглянула на Климскую. Ей припомнились слова Вильда. «Жажда спасенья такъ сильна, что хватаешься за призракъ, думая въ немъ найти свой идеалъ. Горькое равочарованіе слѣдуетъ за этой ошибкой»… — Не была-ли Климская однимъ изъ тѣхъ призраковъ, за которые онъ хватался?… Развѣ онъ не кается въ своей ошибкѣ? развѣ онъ не страдаетъ?… Но къ чему все это говорится ей? Развѣ она любитъ его? развѣ онъ любитъ ее?… Сегодня будто всѣ сговорились намекать ей на Вильда? Досада снова начала-было овладѣвать ею, но къ ней примѣшалось еще неясное, тревожное чувство!.. Тутъ какое-то недоразумѣніе! Климская не сказала-бы ей про любовь свою, еслибъ она не была увѣрена, что она тоже любитъ Вильда.

— Екатерина Дмитріевна, — начала она, краснѣя, — мы, кажется, не вполнѣ понимаемъ другъ друга… Вы предполагаете, что я отношусь къ Вильду иначе, чѣмъ какъ къ простому знакомому… Вы ошибаетесь… Вильдъ тоже…

Надя запнулась и еще сильнѣе покраснѣла. Она не знала, могла-ли она, положа руку на сердце, утверждать, что онъ относится въ ней равнодушно.

— Тѣмъ лучше, если еще есть время, если вы еще не увлеклись имъ! — порывисто заговорила Климская, близко наклоняясь къ ней. — Мои слова могутъ еще имѣть тогда хоть какое-нибудь дѣйствіе! Послушайте, Надежда Николаевна, — горячо продолжала она, подвигаясь ближе къ дѣвушкѣ и беря ее за руку, — насъ могутъ прервать… Еслибъ я могла вамъ разсказать!… но — нѣтъ!.. Здѣсь невозможно… Я не могу распространяться… Но повторяю: берегитесь его. Онъ рисуется всегда, во всякое время, при всѣхъ обстоятельствахъ! Берегитесь его прекраснодушія! За нимъ воздвигается такой грандіозный эгоизмъ, отъ котораго упаси васъ Боже!

Эгоизмъ!… Надѣ представилось блѣдное, изнуренное лицо Вильда. Развѣ эгоистъ можетъ имѣть такое лицо, можетъ испытывать такое страданіе?

— Я не могу равнодушно подумать, — продолжала прерывистымъ голосомъ Климская, — что вы пройдете черезъ то же разочарованіе, черезъ которое я прошла!… Повѣрьте, оно нелегко дается!… Вы только еще начинаете жить, вы сохранили еще цѣликомъ вашу свѣжесть, молодость, горячность, и невыносимо мнѣ подумать, что вы ихъ отдадите этому…

Климская вдругъ остановилась и повернулась въ двери. Въ корридорѣ раздавались торопливые шаги и шелестъ женскаго платья.

— Насъ ищутъ, поспѣшно произнесла она, — оборачиваясь въ Надѣ. — Я могла бы привести факты въ подтвержденіе коихъ словъ, но теперь нѣтъ времени… Помните одно, помните, что я долго, безумно любила его! долго принимала за чистую монету его рисовку, долго не вѣрила его эгоизму!… Только неопровержимые факты, тяжелый, собственный опытъ убѣдили меня, что въ немъ все ложь, ложь и ложь!… Вспомните при случаѣ то, что я вамъ сказала, и пусть это послужитъ вамъ предостереженіемъ!…

— Надёчекх, птичка моя! — проговорила въ это время Любовь Гавриловна, входя въ читальную комнату въ сопровожденіи Лысухина. — Вотъ ты гдѣ? А я тебя искала, искала!… Екатерина Дмитріевна! какъ? и вы здѣсь? — обратилась она съ притворнымъ удивленіемъ къ Климовой.

Климская, не двигаясь съ дивана, съ насмѣшливой улыбкой смотрѣла на нее.

— Вы не знали, что я тоже гдѣсь, m-me Берновичъ? — произнесла она протяжно. — Очень странно! — Петръ Семеновичъ, обратилась она въ Лысухину, — а вамъ кто-нибудь сказалъ, что Надежда Николаевна и я въ читальной комнатѣ?

— Да; Вильдъ. Я его спросилъ, не видалъ-ли онъ васъ; въ это время Любовь Гавриловна искала Надежду Николаевну, я и сказалъ, гдѣ вы обѣ находитесь. Очень жалѣю однако, если этимъ помѣшалъ вашей бесѣдѣ! — прибавилъ Лысухинъ раздражительно.

Присутствіе Нади повергало его съ нѣкоторыхъ поръ въ дурное расположеніе духа.

При имени Вильда Климская быстро взглянула на Надю. Едва замѣтная презрительная усмѣшка мелькнула въ ея жгучихъ главахъ.

— Надёчекъ, отчего ты такая блѣдненькая, — нѣжно прощебетала Любовь Гавриловна, обнимая Надю и пытливо заглядывая ей въ глаза. Надя встала и, не отвѣчая на вопросъ матери, обратилась къ Климовой.

— Я думаю, намъ лучше пойти въ залу, — произнесла она, и, взявъ ее подъ руку, вышла съ ней изъ комнаты.

Любовь Гавриловна и Лысухинъ послѣдовали за ними въ нѣкоторомъ разстояніи.

— Вильдъ зналъ, гдѣ мы, — прошептала Климская, когда онѣ подошли въ двери залы. — Онъ знаетъ, что я говорила вамъ про него, и потому не послѣдовалъ за вашей maman.

Надя молчала; но при входѣ въ валу она вдругъ обернулась къ Климской и, съ жаромъ сжимая ей руку, произнесла:

— Правы вы или неправы — не знаю; но во всякомъ случаѣ благодарю васъ!… Я, дѣйствительно, неопытна… Я не знаю жизни, но я чувствую, что надо обладать горячей душой, чтобы для предостереженія другой женщины отъ ошибки сдѣлать ей то признаніе, которое вы сдѣлали мнѣ!… Повѣрьте, это я во всякомъ случаѣ не забуду!

Свѣтлая улыбка, словно лучъ солнца, освѣтила лицо Климской.

— Не забудьте, главное, другое! — прошептала она, и, пожавъ еще разъ руку Надѣ, вошла въ залу.

Толпа молодежи тотчасъ окружила ее. Какъ змѣйка извивалась ея гибкая фигура между рядами танцующихъ; глаза ея сверкали, и алая роза въ черныхъ волосахъ, казалось, рдѣла еще ярче, чѣмъ въ началѣ бала. Надя внимательно слѣдила за ней.

Вотъ она снова сіяетъ смѣхомъ и весельемъ, снова, повидимому, ни о чемъ другомъ не думаетъ, какъ о наслажденіи минутой!… Неужели это та же женщина, которая за минуту передъ тѣмъ сдѣлала ей такое горячее признаніе?…

Слѣдя за Климской, она встрѣтила вдругъ пристальный, тревожный взглядъ Вильда. Надя вспыхнула, и сердце ея лихорадочно забилось.

Ложь! комедія! — промелькнуло у нея въ головѣ. — И это измученное лицо, дрожащій голосъ, всѣ тѣ слова, которыя наполнили ея сердце жгучею жалостью — тоже ложь! тоже комедія!… Не можетъ быть!… Она не можетъ… не можетъ этому вѣрить!… Тутъ должно быть какое-то недоразумѣніе!…

---

Нѣсколько мѣсяцевъ прошло послѣ описаннаго бала. Снѣгъ и трязь уступили мѣсто густой пыли; деревья зазеленѣли, и ярко запестрѣли бальзамины и гераніи въ маленькомъ палисадникѣ Ирины Петровны.

Теплый вечерній воздухъ вольно входить въ раскрытыя окна и наполняетъ благоуханіемъ маленькую пріемную. На кругломъ столѣ передъ турецкимъ диваномъ громко шипитъ ярко вычищенный самоваръ; разныя печенья, варенья, сласти, разставленныя на узорчатой скатерти, показываютъ, что Ирина Петровна ожидаетъ гостей. Ирина же Петровна не сидитъ, но обыкновенію, за своемъ любимомъ креслѣ у окна, не спѣшить окончить важную работу, но, крѣпко сжимая крошечныя ручки, безпокойно ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Она будто постарѣла въ эти послѣдніе мѣсяцы, волосы ея посѣдѣли, маленькое личико осунулось. По временамъ она подходила къ столу и съ озабоченнымъ видомъ переставляла блюдечки и тарелочки съ одного мѣста на другое, но, повидимому, она дѣлала это безсознательно, машинально. Мысли ея, казалось, были далеко; сухіе воспаленные глаза выражали тревогу. Переставивъ блюдечки, она снова принималась ходить, и снова судорожно сжимала руки.

Легкіе, торопливые шаги послышались на улицѣ; калитка щелкнула, и черезъ нѣсколько секундъ въ комнату вбѣжала Надя.

— Вотъ и я! — вскричала она запыхавшимся голосомъ, поспѣшно обнимая тетку. — Ты меня ждала? Я никакъ не могла уйти раньше!

Надя быстро сбросила шляпу и стащила перчатки.

— Вотъ какъ! — У тебя уже чай готовь и всякія прелести заготовлены! Балуешь ты меня, тетя! Пожалуй, ты меня такъ избаловала, что я сдѣлаюсь несносной капризницей у себя въ домѣ… Ну, что-жъ ты не садишься, тетя?…

Надя проговорила все это торопливо, отрывисто и, не дожидаясь отвѣта тетки, тотчасъ же принялась наливать чай. Въ ней тоже произошла перемѣна въ эти нѣсколько мѣсяцевъ. Она похудѣла и казалась старше на видъ. Спокойныя, тихія движенія ея сдѣлались нервными, лихорадочными; щеки горѣли неестественнымъ румянцемъ, а голосъ звучалъ какъ-то рѣзче прежняго.

Ирина Петровна тихо опустилась около нея на диванъ.

— А гдѣ же Алексѣй Васильевичъ? — спросила она нерѣшительно.

— Онъ немного позже придетъ за мной… Да зачѣмъ же ты сѣла на диванъ? Тебѣ тутъ неловко!

Надя вскочила и подкатила кресло къ столу.

— Садись здѣсь!

Ирина Петровна, молча, повиновалась. Поставивъ передъ ней чашку чая, Надя подошла къ окну.

— Какой воздухъ сегодня! — проговорила она. — Какъ цвѣты твои хорошо пахнутъ! Вотъ, въ Петербургѣ у меня не будетъ такого садика!

— Значитъ, это уже рѣшено, что вы уѣдете завтра тотчасъ же послѣ вѣнца? — спросила глухимъ голосомъ Ирина Петровна.

— Да, тетя. Мы сегодня вечеромъ окончательно рѣшили… Оно и лучше такъ! Что-жъ медлить? Разлука отъ этого легче не будетъ!

Послѣдовало молчаніе. Надя продолжала стоять у окна к задумчиво слѣдила за круженіемъ мошекъ въ воздухѣ.

— Надя! — позвала ее Ирина Петровна.

Дѣвушка встрепенулась, поспѣшно подошла въ тёткѣ и опустилась передъ ней на колѣни.

— Что, тётя? — спросила она, нѣжно обнимая старушку.

— Еще есть время! — дрожащимъ голосомъ произнесла старушка.

— Чему есть время, тётя?

Ирина Петровна, казалось, собиралась съ духомъ.

— Отказать ему… — прошептала она съ усиліемъ.

Надя вздрогнула.

— Отказать! что съ тобой, тётя?

Ирина Петровна притянула ее къ себѣ и со страхомъ взглянула на нее.

— Ты не будешь съ нимъ счастлива! — прошептала она, и крупныя слезы покатились но сморщеннымъ щекамъ.

Надя тихо освободила свои руки изъ рукъ тётки, придвинула и креслу скамеечку и сѣла у ногъ Ирины Петровны.

— Онъ тебѣ такъ не нравится, тётя?

Ирина Петровна замялась.

— Нѣтъ… я не могу этого сказать… Онъ, кажется, человѣкъ хорошій… говоритъ такъ хорошо! а все страшно!… Ты такая другая, чѣмъ иныя дѣвушки!…

Надя улыбнулась.

— Вотъ, тётя, разбери тебя! Помнишь, въ началѣ зимы я сказала разъ тебѣ, что не хочу замужъ и уйду отъ родныхъ?… ты въ ужасъ пришла; чуть не заболѣла отъ этой мысли!… Теперь я исполняю твое желаніе, выхожу замужъ, а ты снова недовольна!…

Ирина Петровна молчала.

— Полно, тётя, напрасно тревожиться, — продолжала Надя, тихо лаская ее, какъ ребенка. — Алексѣй Васильевичъ искренно полюбилъ тебя. Онъ надѣется, что со временемъ ты будешь жить съ нами… Слѣдовательно, и разлука наша будетъ временная…

Нади встала и снова подошла къ окну. Ей было душно; тягостное, тревожное чувство овладѣло ею и сперло ей дыханіе.

Еще есть время! — прошепталъ ей тайный голосъ. Надя тряхнула головой. — Какіе пустяки! что за малодушіе! Развѣ я не добровольно иду на это?… Наконецъ, развѣ я не коротко узнала его?…

Крошечная рука Ирины Петровны коснулась въ это время ея плеча. Надя обернулась.

— Ты его не любишь, Надя!

— Что ты говоришь, тётя? я его не люблю? Зачѣмъ же тогда выходила-бы я замужъ?

Ирина Петровна крѣпко стиснула руку Нади и впилась тревожными глазами къ ея лицо.

— Ты его не любишь, говорю я тебѣ… Твоя тревога, нервность — все это дурной знакъ!… Разумѣется, незадолго передъ свадьбой всѣ дѣвушки тревожатся, но у нихъ бываютъ хоть минуты радости!… а въ тебѣ?… Еще есть время, подумай хорошенько!…

— Пустяки, тётя! Вѣдь я не со вчерашняго дня дала ему слово, значитъ, имѣла время передумать!… Я не люблю его, говоришь ты? Я не могу не любить его ужъ просто изъ благодарности за его нѣжную заботливость обо мнѣ!

Надя замолчала и снова обернулась къ окну. Сердце ея болѣзненно сжалось, голова горѣла.

— Какъ душно сегодня, неправда-ли, тбтя? — Я поставлю твое кресло къ окну; здѣсь все-таки свѣжѣе.

Она снова подкатила кресло къ окну и сѣла у ногъ тбтки.

— Не зажечь-ли свѣчи? — замѣтила Ирина Петровна. — Совсѣмъ уже темно.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! такъ лучше! Ты знаешь, я люблю сумерки.

Обѣ онѣ замолчали. Сѣрыя сумерки едва-едва освѣщали комнату; громкое шипѣніе самовара перешло въ слабое, заунывное жужжаніе; въ домѣ и на улицѣ было тихо, только издалека доносился веселый смѣхъ и крикъ уличныхъ ребятишекъ:

Надя положила темную головку на колѣни Ирины Петровны и задумчиво смотрѣла на потемнѣвшее небо.

— Ты, тётя, такъ начиталась романовъ, — начала она тихо, подымая головку и продолжая смотрѣть въ окно, — что думаешь, въ жизни все должно происходить такъ, какъ въ книжкахъ. Я тоже ею думала… и долго думала… Я все думала, что однажды то же испытаю, что они называютъ любовью; но, видно, есть натуры, которыя неспособны на нее… Я сказала ему, что не люблю его еще такъ, какъ хотѣла бы, такъ, какъ онъ этого стоитъ… Я предлагала ждать, но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ! Онъ говоритъ, что только тогда и будетъ покоенъ, когда мы уѣдемъ въ Петербургъ… Я его отчасти понимаю, тётя… Онъ такъ ужасно страдалъ всю жизнь, такъ постоянно боролся съ самимъ собой, что теперь онъ хватается за меня, какъ за якорь спасенья. «Никто», говоритъ онъ, «такъ не помогалъ ему, какъ я!..» И ею правда, тётя!.. Я сама вижу, какъ ужъ многое смягчилось въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался моимъ женихомъ!.. Ты не можешь себѣ представить, какъ онъ честно относится къ себѣ! Какъ честно онъ разоблачаетъ передо мной всѣ сокровенные недостатки свои, всѣ дурные факты своей жизни… Вотъ, за ну честность я глубоко уважаю его! Я знаю, въ немъ много дурного, многое не нравится мнѣ, но я увѣрена въ моемъ вліяніи на него… Я буду его другомъ, товарищемъ… Я буду такъ счастлива, если мнѣ удастся возвратить ему вѣру въ себя, въ жизнь, если мнѣ удастся помочь ему въ трудѣ…

Надя встала и прошлась по комнатѣ.

— Видишь ли, когда я объ этомъ думаю, тревога моя исчезаетъ, я дѣлаюсь спокойна… Онъ такъ радуется, что во мнѣ такая жажда учиться… Онъ поможетъ мнѣ въ занятіяхъ моихъ!.. Въ Петербургѣ я найду все, что необходимо мнѣ… И подумай, тётя, какая полная, дѣятельная жизнь можетъ быть для насъ обояхъ!..

Ирина Петровна, молча, подошла къ столу и зажгла свѣчи. Ярко освѣтилось ея осунувшееся, встревоженное лицо, сухіе, воспаленные глаза. Щеки Нади горѣли, глаза блестѣли. Она быстро подошла къ теткѣ и крѣпко обняла ее.

— Ты все еще встревожена? Го ты неисправима! И явись какой-нибудь сказочный герой, ты и его найдешь недостойнымъ меня…

Ирина Петровна, молча, покачала сѣдой головой и судорожно сжала руки.

— Видишь ли, Надюша, — начала она съ усиліемъ, — мнѣ все одно какъ-то непонятно въ твоихъ рѣчахъ… Ты все говорятъ объ Алексѣѣ Васильевичѣ, какъ будто онъ братъ твой или всегда останется женихомъ… Завтра вы будете мужемъ и женой… Мужъ иное, чѣмъ братъ или женихъ… Требованія его иныя, права другія… Подумала ли ты объ этомъ?

Надя съ удивленіемъ посмотрѣла на тётку. Лицо ея вдругъ все вспыхнуло.

— Тётя, — начала она тихо, — ты судишь на основаніи собственнаго опыта… Тебя выдали за человѣка грубаго… Отношенія ваши были иныя… Мы обвѣнчаемся завтра, но… отношенія не измѣнятся пока…

— Она совсѣмъ ребенокъ! — прошептала Ирина Петровна, хватая Надю за руку. — Откуда у тебя эти мысли?.. Онъ мужчина, Надюша, онъ думаетъ иначе!.. Развѣ ты не видишь, что онъ относится къ тебѣ не такъ, какъ ты къ нему?

Надя поблѣднѣла.

«Это правда!» подумала она, «и я многое бы дала, чтобы онъ только дружески относился ко мнѣ! Его глаза подчасъ мучительно преслѣдуютъ меня!..»

— Все это пустяки! — проговорила она громко. — Оставимъ это, тётя!.. Мы не поймемъ другъ друга! Въ прежнія времена отношенія были другія… Теперь это невозможно… Онъ другой, чѣмъ иные… Я должна, я могу довѣриться ему… Успокойся и ты! не тревожься, ради-Христа! Какъ будто мнѣ ужъ недостаточно мучительно разставаться съ тобой…

Голосъ ея задрожалъ; крупныя слезы потекли по щекамъ. Она бистро подошла къ окну и оперлась головой о косякъ. Оплакивала ли она только разлуку съ теткой? или внезапный, непонятный страхъ, что она, какъ безумная, бросается на неизвѣстный ей путь, вызвалъ эти невольныя, горячія слезы?.. Ирина Петровна тихо всхлипывала.

На улицѣ раздались громкіе шаги. Надя быстро подняла голову и отерла слезы.

— Алексѣй Васильевичъ идетъ, — произнесла она, подходя къ Иринѣ Петровнѣ и отирая платкомъ заплаканное лицо старушки.

— Не плачь, тетя; ему будетъ тяжело видѣть насъ грустными… Смотри, чайникъ совсѣмъ простылъ; завари ему новый чай, да?

Старушка, крѣпко закусивъ губы, чтобы удержать всхлипываніе, засуетилась у самовара.

— Надежда Николаевна! — раздался голосъ Вильда въ палисадникѣ. — Можно войти?

— Дверь не заперта, войдите! — крикнула ему Надя.

Черезъ минуту онъ вошелъ въ комнату. Онъ, какалось, помолодѣлъ на десять дѣть. Глаза его блестѣли и довольная улыбка озаряла его лицо. Безукоризненный сюртукъ казался безукоризненнѣе обыкновеннаго, и все, начиная съ изящнаго галстука до лакированныхъ сапогъ, все носило на себѣ печать довольства. Входя въ комнату, онъ однимъ взглядомъ оглядѣлъ обѣихъ женщинъ; легкая складочка досады легла на узкомъ лбѣ при видѣ заплаканнаго лица Ирины Петровны, но она тотчасъ же исчезла.

— Я явился слишкомъ рано? — произнесъ онъ, почтительно цѣлуя руку Иркии Петровны, — но я посланъ гонцомъ… Любовь Гавриловна находитъ непростительнымъ, — обратился онъ съ дружеской улыбкой къ Надѣ, — что вы проводите послѣдній вечеръ не дома… Она хотѣла-было сама идти за вами, но я вызвался привести васъ обратно… Надѣюсь, меня за это похвалятъ? — прибавилъ онъ, нѣжно беря дѣвушку за руку.

Надя тихо освободила руку и снова подошла къ тёткѣ. Разговоръ не клеился, какъ это обыкновенно бываетъ передъ разлукой близкихъ людей. Ирина Петровна украдкой отирала слёзы, Надя молчала, и Вильдъ, несмотря на старанія свои, не могъ оживить бесѣду.

Черезъ часъ онъ и Надя вышли на улицу, сопровождаемые Ириной Петровной.

— Смотри, тётя, завтра чуть свѣтъ будь у меня! — крикнула Надя, оборачиваясь.

Ирина Петровна не отвѣчала. Долго смотрѣла она за удаляющейся стройной фигурой дѣвушки, а когда платье ея исчезло за угломъ, она медленно поплелась въ комнату.

Все стихло вокругъ. Во всѣхъ домахъ погасли свѣчи; только въ спальнѣ Ирины Петровны до утра горѣла лампада передъ образомъ, и далеко за полночь раздавались глухія, сдерживаемыя рыданія старушки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

У подъѣзда большого пятиэтажнаго дома на Владимірской улицѣ остановились извощичьи сани. Высокій господинъ въ мѣховой шапкѣ, крѣпко закутанный въ большую енотовую шубу, медленно вылѣзъ изъ нихъ и, расплатившись съ извощикомъ, вошелъ въ ярко-освѣщенный подъѣздъ. Громко стуча калошами, поднялся онъ по лѣстницѣ до третьяго этажа и нервно дернулъ за ручку звонка. Дверь немедленно отворилась. Господинъ вошелъ въ освѣщенную газомъ переднюю, сбросилъ шубу на руки молоденькой горничной, отворившей ему дверь, подошелъ къ зеркалу и снялъ шапку. Газовый рожокъ освѣтилъ блѣдное, изнуренное лицо, принадлежавшее не кому иному, какъ нашему старому знакомому Алексѣю Васильевичу Вильду. Его высокая, костлявая фигура будто сгорбилась, брови нахмурились надъ впалыми глазами, темные волосы порѣдѣли и кое-гдѣ посѣдѣли, а въ отвислой нижней губѣ засѣло капризное, брезгливое выраженіе.

— Барыня дома? — обратился онъ отрывисто къ горничной.

— Дома-съ. Прикажете лампу зажечь въ кабинетѣ?

— Не надо. Гдѣ Степанъ?

— Барыня услали его за покупками къ ужину.

— Развѣ не могли послать его утромъ?

Горничная молчала.

— Вѣчно все навыворотъ! — проворчалъ Вильдъ. — Подавай обѣдъ.

Съ этими словами онъ вошелъ въ небольшую, устланную мягкимъ ковромъ комнату, среди которой стоялъ столъ, накрытый на два прибора. Висячая лампа весело освѣщала бѣлоснѣжную скатерть, блестящее серебро и хрусталь. Въ каминѣ ярко пылалъ огонь. Алексѣй Васильевичъ слегка поскрипывая сапогами и поёживаясь, подошелъ къ камину, искоса брезгливо осмотрѣвъ столъ. Ему подъ ноги попалась дѣтская игрушка; онъ съ нетерпѣніемъ шарахнулъ ее въ сторону. Наклонясь къ камину, грѣлъ онъ въ продолженіи нѣсколькихъ минуть худыя, костлявыя руки. Вокругъ все было тихо, будто въ квартирѣ никого не было; только угли въ каминѣ по временамъ трещали, да свистѣлъ пущенный слишкомъ сильно газъ въ рожкѣ.

Вильдъ выпрямился, нетерпѣливо передернулъ плечами и прошелся раза два по ковру. Изъ отдаленной комнаты донесся дѣтскій крикъ и смѣхъ, мягкій женскій голосъ отвѣчалъ на него. Голосъ этотъ, казалось, произвелъ раздражительное дѣйствіе на Вильда. Онъ вдругъ круто повернулся на каблукахъ, подошелъ къ передней и сердито крикнулъ:

— Что-жъ, — обѣдать!

— Сейчасъ подаю-съ, — отвѣчала робко горничная, появляясь съ графиномъ воды въ рукахъ.

— Я, кажется, не разъ, не два приказывалъ, чтобы обѣдъ былъ на столѣ ровно въ четыре часа!

Горничная съ испугомъ, искоса, посмотрѣла на барина, поспѣшно поставила графинь на столъ и удалилась, но черезъ нѣсколько секундъ она снова вернулась, неся на подносѣ супъ, пирожки, закуску. Вильдъ все время продолжалъ ходить по комнатѣ.

— Надежда Николаевна знаютъ, что я дома?

— Знаютъ-съ. Онѣ сейчасъ выйдутъ.

— Что, у нихъ гости, что ли?

— Нѣтъ-съ, никого нѣтъ!

— Такъ пойди, доложи имъ, что супъ давно на столѣ! Чортъ знаетъ что такое! Работаешь какъ волъ, съ утра до ночи, устанешь какъ собака и не можешь добиться, чтобъ хоть обѣдъ во-время подавали!

Горничная бросилась-было къ двери исполнять приказаніе барина, но на порогѣ чуть не столкнулась съ барыней.

Надя медленно, не глядя на мужа, подошла къ столу, сняла крышку съ миски и подала ее горничной; послѣдняя вышла. Три года тоже не безслѣдно прошли для Нади. Она выросла, сильно похудѣла; движенія ея были медленны, будто усталыя; лицо вытянулось, между тонкими бровями легла рѣзкая складка, а въ углахъ губъ замерло что-то жесткое, горькое. Она, молча, поставила тарелку съ супомъ передъ мужемъ и сѣла.

Алексѣй Васильевичъ медленно, методично развернувъ салфетку, разложилъ ее на колѣняхъ. Внимательно отобралъ онъ на близъ-стоявшей тарелкѣ кильку побольше и потолще, тщательно очистилъ ее, налилъ водки въ рюмку, опрокинулъ водку въ ротъ, закусилъ килькой съ чернымъ хлѣбомъ и затѣмъ уже принялся за супъ. Согнувшись надъ тарелкой, нахмуривъ брови, онъ громко отхлебывалъ его. Надя, повертѣвъ ложкой въ тарелкѣ, отодвинула ее и, машинально играя вилкой, смотрѣла передъ собой.

— Скажете, пожалуйста, — началъ Вильдъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія, не гляди на жену, — вѣроятно это весьма трудно, даже, кажется, невозможно, добиться, чтобы у меня въ домѣ былъ порядокъ?

— Къ чему вы это говорите? — спросила Надя, холодно взглядывая на него.

— Къ тому-съ, — возразилъ Вильдъ, съ сердцемъ отодвигая тарелку и откидываясь на спинку стула, — къ тому-съ, что я говорилъ не десять, а сто разъ, что желаю имѣть въ домѣ порядокъ. Я желаю обѣдать въ четыре часа, и не разъ уже имѣлъ честь васказывать вамъ свое желаніе… И вотъ, пріѣзжаю голодный, усталый, безъ десяти минутъ четыре, и меня заставляютъ здѣсь ждать одного почти часъ…

— Ты ждалъ не болѣе четверти часа… Впрочемъ, сдѣлай снова выговоръ кухаркѣ и не удивляйся, если и она, какъ другія, потребуетъ разсчета…

— Я не намѣренъ потакать безпорядкамъ, вы это очень хорошо знаете… И я добьюсь порядка! — произнесъ онъ, возвышая голосъ… — Я ждалъ болѣе получаса! — продолжалъ онъ, отчеканивая каждое слово. — Разумѣется, въ это время супруга моя была занята какимъ-нибудь научнымъ вопросомъ и не могла снизойти съ высоты своего величія, чтобы подумать объ усталомъ мужѣ…

— Вася нездоровъ. Я была все время съ нимъ…

— О, вы всегда заботливая мать, никто въ этомъ не сомнѣвается! Не мѣшало бы только бытъ болѣе заботливой супругой…

Надя не отвѣчала; углы губъ ея приподнялись въ презрительную усмѣшку, а лицо выразило крайнее утомленіе.

Усмѣшка эта не ускользнула отъ Вильда; онъ рѣзко подвинулся на стулѣ. Въ это время горничная внесла на блюдѣ жаркое, обложенное картофелемъ, и поставила передъ бариномъ. Убравъ лишнюю посуду, она снова вышла. Вильдъ, опустивъ нижнюю губу и продолжая хмурить брови, началъ точить ножъ о вилку. Наточивъ его, онъ придвинулъ блюдо, осмотрѣлъ ростбифъ со всѣхъ сторонъ и принялся рѣзать.

— Такъ и есть! опять недожарено! Вѣдь это изъ рукъ вонъ!

— Даша!

Въ дверяхъ появилась горничная.

— Позови сюда кухарку!

Даша исчезла.

— Что-жъ вы смотрите, скажите, пожалуйста! — обратился Вильдъ къ женѣ. — Каждый день обѣдъ испорченъ… Вотъ, утремъ я видѣлъ у васъ на столѣ «Политическую Экономію» Милля… Вмѣсто того, чтобы пичкать голову недоступными вамъ вещами, лучше было бы заняться нѣсколько повнимательнѣе домашнимъ хозяйствомъ.

Надя не успѣла отвѣчать. Вошла кухарка и стала у дверей, запрятывая голые локти подъ драдедамовый, неопредѣленнаго цвѣта платокъ.

— Марья, пойди сюда! — призвалъ ее Вильдъ.

Марья двинулась отъ двери и стала у стола, во всѣ глаза глядя на барина.

— Что это такое? — процѣдилъ Вильдъ, указывая на недожаренный ростбифъ.

Марья перевела глаза на блюдо, затѣмъ снова уставилась на барина.

— Маненько недожарено, — произнесла она глухимъ голосомъ.

— А отчего онъ недожаренъ?

Молчаніе.

— Отчего онъ недожаренъ? — повторилъ Вильдъ.

— Замѣшкалась… Часы не досмотрѣла.

— Не досмотрѣла! А отчего не я осмотрѣла, а? кофеи распивала, да гостей занимала? Сказано, чтобы гостей до обѣда не принимать!.. Я требую, чтобы мнѣ служили хорошо, добросовѣстно, — понимаешь? Жалованье я плачу не маленькое, обращеніе здѣсь хорошее… Пожаловаться, кажется, не можешь!… Дѣла тоже немного; исполнять его, кажется, не трудно… Не разъ, не два говорилъ я, что требую, чтобы обѣдъ былъ готовъ вовремя… Слышала ты это, или нѣтъ?

Вильдъ продолжалъ въ этомъ духѣ нѣсколько минутъ, тыкая наставительно вилкой въ недожаренный ростбифъ.

— Теперь ступай, да чтобъ впредь этого не было! — закончилъ онъ наконецъ.

Марья не заставила дважды повторить это приказаніе. Выходя въ переднюю, она съ сердцемъ плюнула.

— Вѣдь этакой язвительный! — проворчала она. — Ужъ лучше бы выругалъ какими ни на есть скверными словами, а то язвитъ, язвитъ, душу вытянетъ! Кабы не жалованье, дня не осталась бы!..

Надя во все время сцены съ кухаркой сидѣла неподвижно. Крайнее утомленіе выражало ея лицо, ея полузакрытые глаза. Лишь только Марья вышла, она тоже встала и направилась къ противоположной двери.

— Куда же вы? Обѣдать развѣ не хотите?

— Нѣтъ.

— Милая семейная жизнь, нечего сказать! Это изъ рукъ вонъ, наконецъ! — вскрикнулъ онъ, вскакивая со стула. — Когда ни пріѣдешь, вѣчно супруга дуется! Когда же этому конецъ!

Надя повернулась.

— Я васъ тоже спрашиваю, когда же этому конецъ? — замѣтила она медленно; глаза ея жестко остановились на мужѣ. — Вы знаете, что никто болѣе меня не желаетъ конца.

— Знаю-съ, прекрасно знаю-съ! Нечего вамъ напоминать!

— Если знаешь, то отчего же ты не соглашаешься съ моимъ предложеніемъ?

— Съ твоимъ предложеніемъ! Вы забыли, Надежда Николаевна, что я не колпакъ, какъ вашъ папенька, и не намѣренъ плясать по дудочкѣ моей супруги. Я требую отъ васъ законнаго, только уступокъ, на которыя я, какъ мужъ, имѣю право разсчитывать… А вы? — что вы требуете? Вы требуете, чтобы мы…

— Я требую, чтобы мы разошлись хоть навремя, и не понимаю, какъ ты самъ этого не желаешь! Не понимаю, какъ тебѣ не надоѣли трехлѣтнія, ежедневныя сцены!…

— Надоѣли, матушка моя, надоѣли! по-горло надоѣли! А кто же въ нихъ виноватъ? Вы, разумѣется, съ обычной вамъ справедливостью, скажете, что я!…

— Я ничего не скажу. Кто виноватъ: ты или я — не знаю. Вѣрнѣе всего, что никто изъ насъ, или оба вмѣстѣ. Я знаю только, что тебѣ не такую жену надо было, а мнѣ…

Надя запнулась и встряхнула головой, какъ бы отгоняя неотвязчивыя мысли.

— Ахъ, къ чему все это? — продолжала она съ тоской. — Сколько разъ ужъ переговаривали! Будто дѣло не ясно, какъ божій день!

— Прикажете убирать? — произнесла Даша, появляясь въ дверяхъ.

— Убирай! — грубо крикнулъ Вильдъ. Надя вышла изъ комнаты.

Вильдъ, закуривъ сигару, опустился въ кресло около камина; черезъ минуту онъ вскочилъ и подошелъ къ окну. На дворѣ былъ сильный морозъ; стекла покрылись густыми, замысловатыми узорами, сквозь которые съ трудомъ можно было различитъ мельканіе уличныхъ и экипажныхъ фонарей. Вильдъ простоялъ сколько минутъ у окна, машинально прислушиваясь въ отдаленнымъ унылымъ звукамъ шарманки. Даша едва слышно убирала со стола. Замѣнивъ бѣлую скатерть цвѣтною, бархатною, она осторожно вышла въ переднюю, тихо притворивъ за собою дверь. Вильдъ обернулся, подошелъ къ камину и снова бросился въ кресло. Лицо его, за минуту злобное, раздраженное, приняло теперь грустное, почти жалобное выраженіе.

— «И отчего она меня не любитъ? отчего? думалъ онъ, кусая кончикъ сигары. — Я ли не былъ готовъ на рукахъ ее носить, беречь, холить? И за всю мою ласку, кромѣ холодности, кромѣ тупой ненависти, я ничего не встрѣчалъ!»

Онъ пристально смотрѣлъ въ каминъ, разсѣянно слѣдя за длинными синими язычками, ползающими то тамъ, то самъ по угольямъ. Отдаленные звуки шарманки приближались все ближе и ближе и болѣзненно бередили его нервы. Наконецъ она остановилась передъ самымъ домомъ и раздались столь извѣстные, избитые, весь міръ облетѣвшіе мотивы изъ «Травіаты». Вильдъ будто замеръ въ креслѣ. Ему вдругъ вспомнился первый день его свадьбы. Этотъ нумеръ гостинницы, гдѣ они остановились; эта огромная комната съ неуклюжею, потертою мёбелью, со всѣми претензіями на роскошь, съ золотыми багетками на окнахъ, но съ отсутствіемъ шторъ и занавѣсъ; эти лубочныя картины на стѣнахъ…. Какъ живо представляется ему вся эта комната. Двѣ свѣчи горятъ на столѣ; свѣтъ ихъ едва достигаетъ до большой двуспальной кровати, оставляя въ тѣни занимаемый ею уголъ. Надя сидитъ, съёжившись, на диванѣ; она не сняла ни бурнуса, ни шляпки и пугливо, крѣпко прижимается въ уголокъ; глаза ея широко раскрылись, какъ у испуганнаго ребенка; со страхомъ озирается она вокругъ. Все тихо въ верридорѣ; только въ отдаленномъ нумерѣ кто-то на скрипкѣ наигрываетъ мотивы изъ «Травіаты». Какъ хороша она была въ этой позѣ пугливой невинности! Какой страстный трепетъ пробѣгалъ во всему тѣлу его, когда онъ взглядывалъ на ея граціозную, какъ слабый цвѣтокъ трепещущую фигурку. И теперь при воспоминаніи объ этомъ сладкій трепетъ пробѣжалъ по немъ и глаза его заблестѣли. Но это оживленіе было мгновенное. Вильдъ нервно разгребъ уголья, и лицо его снова приняло жёсткое выраженіе.

…Да, она была обольстительно хороша! Ея дѣвичій страхъ, стыдъ возбудили въ немъ бѣшеную, неудержимую страсть! Ни одна женщина не была любима съ такой страстью, какъ она! У ногъ ни одной женщими не было положено столько любви, мольбы, слёзъ, клятвъ, раскаяній! А она? Она только рыдала въ его объятьяхъ и съ крикомъ ужаса, ненависти отталкивала его! Воя страсть его не могла возбудитъ искру любви въ этой холодной, бездушной Галатеѣ!… Онъ привезъ съ собой испуганное, нервное существо; онъ окружилъ ее комфортомъ, лелѣялъ, холилъ ее; онъ на колѣняхъ молилъ ея любви; онъ рыдалъ какъ безумный у ея ногъ… и на все, на все отвѣчала она горькими слезами и холодною ненавистью!… Онъ потратилъ свою страсть на дѣвочку, на слабое существо, не умѣвшее оцѣнить все значеніе его любви, не умѣвшее понятъ, что его любовь была искупленіемъ за все прошедшее, что онъ могъ выдти просвѣтленнымъ, преобразованнымъ изъ нея!… Она не могла понять, что онъ, ни передъ кѣмъ не склонявшійся, отдавался ей въ руки съ довѣріемъ ребенка, не боялся раскрытъ передъ ней недостатки свои, а она — ребенокъ, неопытный, безсердечный — съ отвращеніемъ отвернулась отъ него, не съумѣла оцѣнить все значеніе этого довѣрія! Она осмѣлилась осуждать, она, которая не знаетъ, что такое страданіе, что такое борьба!..

Вильдъ съ сердцемъ разгребъ уголья, такъ что искры полетѣли во всѣ стороны.

…Деспотомъ, эгоистомъ, величаютъ его всѣ!.. Да, онъ деспотъ для другихъ, онъ былъ деспотомъ съ бѣдной Соней, но въ рукахъ этого бездушнаго созданія — лицо Вильда приняло снова враждебное выраженіе — онъ могъ сдѣлаться мягкимъ, какъ воскъ, если бы она сдѣлала хоть малѣйшую уступку его законнымъ требованіямъ, если бы онъ видѣлъ хоть искру любви съ ея стороны… Но это вѣчное противорѣчіе, это вѣчное сопротивленіе могло и святого довести до бѣшенства, а тѣмъ болѣе его, страстнаго, необузданнаго…

Шарманка замолкла. Жалобно, фальшиво протянулся оборванный на полъ-нотѣ звукъ — и все стихло. Вильдъ нервно повернулся въ креслѣ, всталъ, закурилъ сигару и снова опустился въ кресло. Изъ отдаленной комнаты доносился дѣтскій лепетъ и смѣхъ. Голоса Нади не было слышно. Вильдъ, захвативъ чугунной лопаточкой нѣсколько кусковъ угля изъ близъ-стоявшаго угольнаго ящика, бросилъ въ каминъ. Уголья весело затрещали; красные языки еще поспѣшвѣе взвились кверху,

…Она требуетъ разрыва! Хочетъ уѣхать съ сыномъ хоть года на два!.. Да, разумѣется, такъ легче!.. Разрубить Гордіевъ узелъ — да и все тутъ! Голова ея наполнена всякою модною дребеденью!.. И не подумаетъ она, что разрушаетъ святое семейное начало!.. Развѣ она имѣетъ какое-нибудь понятіе объ этомъ началѣ!.. Ей надо только поставить на своемъ, только яснѣе показать свою ненависть!..

Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по ковру. Дойдя до половины комнаты, онъ вдругъ остановился. Онъ припомнилъ, какъ вчера, когда онъ выходилъ съ женой изъ театра, до него случайно донеслись слова одного его пріятеля:

— Бѣдный Вильдъ! — говорилъ этотъ пріятель, не замѣчая Алексѣя Васильевича, видимо, продолжая начатый разговоръ. — Бѣдный! ему положительно не везетъ! Во вторую жену онъ, кажется, еще болѣе влюбленъ, чѣмъ въ первую, а она платить ему тою же холодностью!

Эти слова, какъ ножомъ, кольнули Вильда. Онъ быстро взглянулъ на жену и уловилъ на ея блѣдномъ, усталомъ лицѣ едва замѣтную, горькую усмѣшку. Она слыхала замѣчаніе пріятеля.

…О, какую ненависть чувствуетъ онъ къ ней! Что мѣшаетъ ему уничтожить, стереть ее съ земли! Сколько разъ въ минуту бѣшеной сцены онъ подымалъ руку на нее… Что же останавливало его? Ея презрительный, спокойный взглядъ, или холодный разсудокъ, что онъ необдуманнымъ поступкомъ введетъ постороннихъ лицъ въ свою семейную драму!.. Нѣтъ, онъ не позволитъ ей давать смѣяться надъ собой! Онъ не позволить ей сдѣлать изъ него посмѣшище для другихъ!.. Она его жена!.. Она принадлежитъ ему!.. Она должна подчиниться, должна!.. Полнаго разрыва требуетъ она!.. Это еще увидимъ…

Вильдъ коротко разсмѣялся. Слова пріятеля окончательно разнуздали его нервы. Онъ все болѣе и болѣе настроивалъ себя.

Въ это время снова раздали дѣтскій крикъ. Вильдъ поспѣшно подошелъ къ двери.

— Авдотья! — крикнулъ онъ рѣзкимъ голосомъ.

Послышались торопливые шаги. Рослая, полная, уже немолодая женщина, въ опрятномъ ситцевомъ платьѣ появилась въ дверяхъ. Широкое, полное лицо ея обрамлялось гладко- припомаженными, рѣденькими, русыми волосами, закрученными въ крошечную косичку на затылкѣ.

— Отчего ты не принесла мнѣ Васю сегодня?

— Они маленько простудились, такъ барыня не приказала выносить ихъ изъ дѣтской.

— Пустяки! Принеси его!

— Слушаю-съ.

Авдотья вышла. Вельдъ зашагалъ по комнатѣ.

— «Дикая фантазія!» — думалъ онъ: — «кутать ребенка, какъ старую бабу! Все это притворство! Главное, надо же какъ-нибудь досадить мнѣ»…

Приходъ Нади прервалъ его разсужденія. Она вошла, неся на рукахъ пухленькаго, двухлѣтняго мальчика; одутловатыя щёчки его горѣли неестественнымъ румянцемъ. Ребенокъ, обхвативъ ручейками шею матери, прижался щекой къ ея щекѣ. Не глядя на мужа, подошла она къ камину и сѣла въ кресло. Вася, указывая пальчикомъ на огонь, залепеталъ ему одному, да матери понятымъ говоромъ. Надя улыбкой отвѣчала ему. Это была уже не та свѣтлая улыбка, вызывавшая ямочки на юныя, дѣвичьи щекя и такъ плѣнившая нѣкогда Вильда. Горькая скорбь засѣла въ теперешней улыбкѣ. Губы улыбались, а глаза сохраняли прежнее горькое выраженіе. Но и это подобіе улыбки развеселило Васю; онъ еще громче залепеталъ, указывая то на тотъ, то на другой предметъ.

Вильдъ, молча, съ другого конца комнаты смотрѣлъ, какъ Надя усаживалась съ ребенкомъ. Когда она сѣла, онъ подошелъ и наклонился надъ сыномъ. Глаза его же смягчились, глядя на мальчика. Смотря на сына, онъ, въ сущности, видѣлъ только мать, а по отношенію къ ней послѣ всего, что она съ нимъ сдѣлала, онъ не чувствовалъ ни малѣйшей мягкости. Вася захныкалъ.

— Развѣ ты не любишь папу? — проговорилъ Вильдъ, какъ можно болѣе мягкимъ голосомъ, наклоняясь еще ближе къ ребенку. — Дай ручку.

Но Вася не только не далъ ручки, а совсѣмъ отвернулся и готовъ былъ разразиться крикомъ. Вильдъ съ сердцемъ выпрямился и отошелъ.

— Прекрасное воспитаніе, нечего сказать! — проворчалъ онъ сквозь зубы. — Съ этихъ уже поръ пріучать сына ненавидѣть отца!

Надя не отвѣчала; она пыталась успокоить Васю, обращая его вниманіе на различные предметы; но Вася продолжалъ хныкать.

Вильдъ раздражительно шагалъ по комнатѣ. Ребенокъ будто понималъ раздраженіе отца. Онъ, хныкая, прижимался въ матери а, наконецъ, разразился громкимъ плачемъ. Вильдъ нетерпѣливо топнулъ ногой.

— До чего вы его избаловали! — рѣзко обратился онъ въ женѣ.

— Вамъ сказали, что его нельзя выносить изъ дѣтской; онъ нездоровъ, — холодно возразила Надя, вставая и направляясь въ двери.

— Погодите. Надѣюсь, вы не забыли, что у насъ сегодня гости?

— Нѣтъ, не забыла. Къ чаю и ужину все готово.

— Я желаю съ вами говорить до прихода нашихъ гостей…

Крикъ Васи помѣшалъ ей отвѣчать. Она вышла, рѣзко притворивъ за собой дверь.

Вильдъ остался снова одинъ. Онъ подошелъ къ окну и нетерпѣливо забарабанилъ по стеклу. Плачъ ребенка истерзалъ ему нервы, плачъ этотъ раздавался и теперь, и заставлялъ его морщиться, какъ отъ физической боли. Долго, долго раздавались эти крики; наконецъ, ребенокъ замолкъ; тихое пѣніе матери замѣнило его плачъ. Вильдъ вспомнилъ, какъ три года тому назадъ, за нѣсколько дней передъ свадьбой, онъ случайно услыхалъ этотъ нѣжный, симпатичный голосовъ. Надя, оставаясь едва, любила иногда напѣвать какую-нибудь пѣсню про себя. Вспомнилъ онъ какая сладость наполнила его душу при звукахъ этого голоса; слезы подступали къ глазамъ; онъ чувствовалъ себя необычайно мягкимъ, способнымъ на всякое измѣненіе…

….И она не съумѣла оцѣпить это душевное настроеніе! Сколько женщинъ, которыхъ онъ нѣкогда любилъ, напрасно добивались этой мягкости, этого умиленія! А ей оно прямо въ руки давалось, безъ всякаго усилія съ ея стороны!.. И она отвернулась отъ него!.. Онъ никогда не проститъ ей эту рану, нанесенную его самолюбію! никогда!.. Какъ ненавидѣла бы покойная мать его свою невѣстку! Вспомнились ему всѣ мечты ея о будущей женѣ его! Какой заботой, любовью, самозабвенной преданностью окружала она въ своемъ воображеніи домашній очагъ его!.. Да, хороша любовь! хороша преданность! Вторая ошибка въ жизни, и вторая горьче первой!.. Онъ зналъ, что Соня не пара ему… Онъ женился изъ жалости, изъ великодушія, и ничего не могъ сдѣлать изъ нея!.. Она была запугана, не переставала бояться его… — а онъ не страха желалъ, но любви… Онъ, деспотъ, эгоистъ, жаждалъ этой любви и думалъ найти во второй женѣ — и тутъ…

Вильдъ быстро отвернулся отъ окна; въ комнату вошла Надя.

— Что Вася? — отрывисто спросилъ онъ.

— Заснулъ, — тихо отвѣчала она, подходя къ камину.

Крѣпко закутываясь въ сѣрую, пуховую косынку, она сѣла въ кресло, протянувъ узенькія ноги на каминную рѣшетку. Легкая дрожь пробирала ее; она крѣпче стянула косынку на плечахъ и еще ближе придвинула кресло къ камину. Лицо ея было холодно, спокойно; глаза безучастно смотрѣли въ огонь.

— Ты хотѣлъ говорить со мной, — начала она беззвучнымъ, голосомъ, послѣ минутнаго молчанія.

Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ стоялъ, опираясь рукой на столъ, и машинально смотрѣлъ на лежавшую передъ нимъ газету. При появленіи Нади, раздраженіе, злоба неудержимымъ потокомъ приступили къ нему. Надя слегка повернула голову и посмотрѣла на него. Глаза ея сохраняли прежнее безучастное, усталое выраженіе; она медленно отвернулась и снова принялась смотрѣть, въ огонь. Тихо тлѣли уголья, изрѣдка издавая легкій трескъ. Ни малѣйшаго звука не доносилось съ улицы, только порой громкіе шаги раздавались на лѣстницѣ, затѣмъ снова все стихало.

— Да-съ, я хотѣлъ говорить съ вами, — произнесъ, наконецъ, Вильдъ, отодвигаясь отъ стола. Онъ подошелъ къ камину и облокотился о выступъ одной рукой, заложивъ другую въ карманъ жилета.

Надя смѣрила его взглядомъ съ ногъ до головы.

— Все о томъ же? — спросила она холодно.

— Все о томъ же-съ, — иронически возразилъ Вильдъ.

Надя пожала плечами и съ утомленіемъ откинулась на спинку кресла. Вильдъ злобно смотрѣлъ на нее.

— Я считаю своимъ долгомъ предупредить васъ, — началъ онъ, — что и не намѣренъ долѣе выносить такое положеніе вещей.

— Очень рада, что вы болѣе не намѣрены выносить его, — произнесла Надя, стягивая еще крѣпче косынку на плечахъ.

— Прошу васъ не перебивать меня. Доселѣ я старался лаской, увѣщаніемъ дѣйствовать на вата безумныя сопротивленія, но теперь кончено! И у святого не хватитъ терпѣнія вести ежедневную борьбу съ закоренѣлымъ озлобленіемъ, съ женскимъ упрямствомъ… Вы знаете, что право на моей сторонѣ, что я могу требовать то, чего добивался горячей любовью…

— Вы уже не разъ намекали на это право, и я не разъ говорила, что этого права я за вами не признаю…

Вильдъ отодвинулся отъ камина. Глаза его приняли свинцово-оловянное выраженіе.

— Я тебя заставлю признать это право. Повторяю: мое терпѣніе лопнуло!

Надя слегка приподнялась на креслѣ; глаза ея засверкали.

— Вы спросите — осталась ли у меня хоть капля терпѣнія!.. Вы знаете, что меня держитъ у васъ въ домѣ?.. — Только Вася! Если бы его не было — думаете ли вы, что я осталась бы одинъ день съ вами? Развѣ я вамъ не сказала этого послѣ рожденія Васи? развѣ я не сказала, что, ради него, буду выносить все; что я постараюсь сдѣлать сносными наши отношенія — и развѣ я не держала свое обѣщаніе болѣе года?.. А вы? что вы дѣлали? Одержали ли вы хоть на іоту ваше самодурство! Подумали ли вы хоть разъ о матери вашего сына, которую вы такъ-сказать на рукахъ носите! Подумали ли вы о ней, когда настаивали на отношеніяхъ, которыя, вы знаете, ненавистны мнѣ и которыя я, ради Васи, рѣшилась выносить!.. Я не могу и не хочу долѣе выносить ихъ, — слышите! Не доводите меня до крайности… У меня тоже терпѣніе лопнуло!..

Надя вскочила. Горячій румянецъ яокрылъ ея щеки, глаза сверкали, губы вздрагивали. Она проговорила все это такъ быстро, да такою страстью, что на минуту ошеломила мужа. Онъ неподвижно стоялъ, вперивъ въ нее глаза. Лишь только она вскочила, онъ схватилъ ее за руку и, крѣпко стаскивая ее, злобнымъ шопотомъ произнесъ:

— Надя, берегись! Не доводи меня до крайности! Ты моя жена и останешься моей, если не волей, то силой!

Нади не пыталась высвободить руку и не поморщилась отъ боли.

— Какъ-будто это въ первый разъ! — произнесла она презрительно. — Съ тѣхъ поръ, какъ вы сочли нужнымъ сбросить ваше джентльменски-рыцарское обращеніе, сила не разъ была пущена въ ходъ.

— Надя! — крикнулъ Вильдъ, весь позеленѣвъ. Бѣшенство мѣшало ему говорить. Оба они на минуту замолчали и съ глубокой ненавистью смотрѣли другъ на друга. Вильдъ боролся съ желаніемъ поднять надъ ней руку. Надя поняла его борьбу.

— Напрасно! — проговорила она съ какимъ-то тупимъ ожесточеніемъ. — Вы знаете, что въ сосѣднихъ комнатахъ люди; вы ничего не сдѣлаете при свидѣтеляхъ. Ушлите ихъ — по обыкновенію!

Вильдъ въ бѣшенствѣ схватилъ другую ея руку и близко, съ звѣрскимъ выраженіемъ, наклонился. Громкій звонокъ раздался въ это время въ передней. Вильдъ отбросилъ руки и, тяжело дыша, отошелъ отъ нея.

Надя не двигалась. Румянецъ мало-по-малу отхлынулъ отъ ея щекъ; глаза потухли, и снова безучастное утомленіе замѣнило гнѣвное выраженіе ея лица.

— Гдѣ они? въ столовой? — спрашивалъ мужской полосъ въ передней.

При звукѣ этого голоса, неудовольствіе распространилось на лицѣ Нади. Она повернулась и направилась въ двери, ведущей въ дѣтскую; но не успѣла она дойти до порога, какъ противоположная дверь растворилась и въ комнату вошелъ рослый, широкоплечій, уже немолодой мужчина.

Большая голова, съ рѣдкими, сѣдыми волосами, сидѣла на слишкомъ короткой, толстой шеѣ. Широкій черный галстукъ, изъ котораго выступали туго накрахмаленные воротнички, крѣпко стягивалъ шею и напрасно старался скрыть довольно значительный зобъ. Съ трудомъ поворачивалась голова въ этомъ галстухѣ, а широкій двухэтажный подбородокъ совсѣмъ уходилъ въ воротнички. Длинный, нѣсколько старомодный сюртукъ удлинялъ еще болѣе и безъ того уже длинное туловище. На атласномъ, черномъ жилетѣ съ разводами широко разстилалась толстая золотая цѣпочка съ брелоками.

Эта довольно представительная фигура принадлежала старинному пріятелю и сослуживцу Вильда — Прокофію Даниловичу Мицко.

Прокофій Даниловичъ, войдя въ комнату, тотчасъ же замѣтилъ, что между супругами произошла непріятность, но счелъ долгомъ не подать и вида, что замѣтилъ.

— Такъ-съ, — началъ, онъ сиплымъ голосомъ, — вдвоемъ-съ, какъ и подобаетъ нѣжнымъ голубкамъ! А я немного раненько пришелъ. Что, думаю, сидѣть дома! Можетъ, успѣемъ еще въ пикетецъ поиграть, — говорилъ онъ, подходя въ Вильду и Надѣ и пожимая имъ руки.

«Ого!» подумалъ онъ. «Тучи грозныя и руки у обоихъ какъ ледъ. Была стычка».

— А что птенчикъ? — спросилъ онъ громко.

— Вася нездоровъ… Я шла къ нему… Вы меня извините, — отвѣчала Надя, и, въ дожидаясь отвѣта, вышла изъ комнаты.

— Что, братъ? — обратился Прокофій Даниловичъ къ Вильду, хлопнувъ его по плечу.

Вильдъ вздрогнулъ. — Что? ничего! — отрывисто возразилъ онъ, сильно встряхивая головой.

— Ничего! будто? — намѣтилъ Прокофій Даниловичъ, подмигивая глазами. — Маленькая… того… супружеская сценка, а?

Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ отошелъ отъ камина и зашагалъ по ковру. Прокофій Даниловичъ съ улыбочкой посмотрѣлъ ему вслѣдъ, затѣмъ спокойно сталъ накладывать уголь въ каминъ. Онъ, видимо, былъ свой человѣкъ здѣсь. Яркое пламя взвилось кверху. Прокофій Даниловичъ на корточкахъ грѣлъ большія жилистыя руки.

— Скверная погода, да? — замѣтилъ Вильдъ, разсѣянно взглядывая на пріятеля.

— Нѣтъ, ничего… Морозецъ славный, — возразилъ Прокофій Даниловичъ, вставая и разваливаясь въ креслѣ.

— Что-жь Эмилія Ивановна не пришла?

— А на что ей? Пусть себѣ дома сидитъ съ ребятишками. Кого-то изъ нихъ сейчасъ купать собиралась.

Послѣдовало молчаніе. Весело трещали уголья, распространяя пріятную теплоту по всей комнатѣ. Прокофій Даниловичъ съ наслажденіемъ ощущалъ эту теплоту. Щуря глазки, смотрѣлъ онъ на пламя съ видомъ довольнаго кота, у котораго пощекотали за ухомъ. Вильдъ продолжалъ шагать, закуривая одну папироску за другой.

— Да что ты не сядешь? — лѣниво спросилъ Прокофій Даниловичъ, не оборачиваясь. — Ходишь словно маятникъ изъ угла въ уголъ. Иль душевное волненіе тебя такъ одолѣло?

Отвѣта не послѣдовало.

— Эхъ, ужъ эти женщины! — прибавилъ немного погодя Прокофій Даниловичъ съ добродушной улыбочкой.

Теплота располагала его къ благодушію.

— Какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ? — спросилъ вдругъ Вильдъ, подходя къ камину.

— То-есть — какъ на твоемъ мѣстѣ?

— Ну, да. Ты самъ видишь, въ какомъ положеніи дѣло! Не разъ, вѣдь, приходилось тебѣ наталкиваться на супружескія сценки, какъ да выражаешься.

Прокофій Даниловичъ слегка повернулся къ нему такимъ образомъ, чтобы всѣ части его рослаго чѣла были одинаково подозрѣваетъ, и, продолжая щурить глазки, процѣдилъ, глубокомысленна покачивая головой

— Вижу-то, вижу! Какъ не видѣть… Положеніе, дѣйствительно, того…

Вильдъ придвинулъ другое кресло и сѣлъ около камина. Облокотившись на одно колѣно и подпирая рукой голову, онъ нѣкоторое время хранилъ молчаніе.

— Да, какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ? проговорилъ онъ, отваливаясь на спинку кресла. — Я долженъ говорить съ тобой. Я все только такъ мелькомъ разсказывалъ, но теперь…. наступила минута рѣшительная… Мнѣ необходимъ добрый совѣтъ.

Онъ замолчалъ. Прокофій Даниловичъ медленно вытащилъ огромные часы изъ кармана.

— Девятой часъ… Намъ помѣшаютъ…

— Да, да, правда, — озабоченно произнесъ Вильдъ и снова задумался.

— Послѣ ужина, если хочешь…. — началъ Прокофій Даниловичъ.

Вильдь утвердительно кивнулъ головой и всталъ. Въ комнату входили Степанъ и Даша съ разной чайной посудой. Они торопливо принялись накрывать на столъ. Вильдъ упорно слѣдилъ за ними, направляя движенія ихъ короткими приказаніями.

— Гдѣ это вы купили пирожное? — спросилъ онъ отрывисто.

— Въ булочной-съ, — отрапортовалъ Степанъ.

— Что, тебѣ трудно было сдѣлать нѣсколько шаговъ до кондитерской?

— Барыня приказала… Въ такой морозъ, говорятъ, далече итти.

«Сердобольная какая!» — вырвалось-было у Вильда, но онъ удержался и только пожалъ плечами. Отдавъ еще два-три приказанія и отворивъ дверь въ другія, уже освѣщенные, комнаты, онъ вышелъ.

Прокофій Даниловичъ продолжалъ благодушествовать у камина. Довольная улыбочка свѣтилась въ прищуренныхъ глазкахъ. Предстоящій разговоръ, повидимому, доставлялъ ему большое удовольствіе.

Прокофій Даниловичъ, какъ мы уже сказали, былъ старинный пріятель и сослуживецъ Вильда. Оба они служили въ сенатѣ и шли, такъ-сказать, рука-объ-руку въ томъ, что касается коронной службы. Прокофій Даниловичъ чрезвычайно цѣнилъ Алексѣя Васильевича, считалъ его человѣкомъ замѣчательнымъ, но исковерканнымъ излишнею чувствительностью и идеализмомъ. Вильдъ, въ свою очередь, весьма уважалъ Прокофья Даниловича за его бюрократическія способности и принципы.

Прокофій Даниловичъ былъ еще стараго закала человѣкъ, не зараженный разными новыми идеями, занесенными на святую Русь съ Запада. Онъ былъ консерваторъ съ головы до ногъ, и какъ въ государственномъ, такъ и въ семейномъ строѣ строго придерживался допетровскихъ началъ. Въ семьѣ, по его мнѣнію, бразды правленія, безъ сомнѣнія, должны принадлежать мужу; главная же и прямая обязанность жены — пещись о сохраненіи рода человѣческаго; другими словами: ея обязанность производить какъ можно болѣе здоровыхъ дѣтей, кормить, обшивать ихъ. Всѣ стремленія современныхъ женщинъ онъ презрительно называлъ модною дребеденью, которая только и могла родиться въ головѣ захилѣвшаго женскаго поколѣнія, позабывшаго прямую цѣль своего существованія. Однако, Прокофій Даниловичъ не выражался такъ прямо въ дамскомъ обществѣ. Онъ съ добродушной улыбочкой, подмигивая, выслушивалъ дамскіе разговоры о женскомъ трудѣ, равноправіи половъ и т. п., и заканчивалъ обыкновенно каждый подобный разговоръ слѣдующими словами:

— Эхъ, сударыня, вы все толкуете не о томъ-съ, право — не о томъ-съ! Не туда мѣтите!

Если ратующая за новыя начала была дѣвица, онъ, снисходительно качая головой, прищуривая глазки, говорилъ:

— Вотъ, познаете узы брачныя, узы сладкія, то и увидите, куда мѣтить надо, а это все около, да подлѣ, право-съ!

Къ замужней женщинѣ онъ относился строже.

— Ученаго учить только портить! — говорилъ онъ, и, указывая на кого-нибудь изъ дѣтей: — вотъ побольше такихъ творите… Это прямая-съ польза обществу!

На раздражительное или презрительное пожатіе плечъ, слѣдовавшее обыкновенно за подобнымъ замѣчаніемъ, онъ отвѣчалъ короткимъ смѣхомъ, выставляя при этомъ черные, испорченные зубы.

— Да ужъ это такъ-съ! — прибавлялъ онъ, — какъ тамъ ни вертите… А все остальное пустяки, бредни!

Къ Вильдамъ онъ приходилъ аккуратно два раза въ недѣлю поговорить съ Алексѣемъ Васильевичемъ о высшихъ матеріяхъ, какъ онъ выражался, и поиграть въ пикетецъ для развлеченія. Надя не взлюбила его съ перваго же взгляда. Вся его рослая, крѣпко сшитая фигура, его сиплый голосъ, его маленькіе, вѣчно подмигивающіе глазки отталкивающимъ образомъ дѣйствовали на нее. Прокофій Даниловичъ прекрасно видѣлъ ея явную антипатію и въ душѣ рѣшилъ мстить ей за это. Онъ не могъ выносить отвращенія къ себѣ хорошенькой женщины, а Надя весьма приглянулась ему, и хотя онъ былъ строгихъ правилъ и въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ Вильдомъ, но пріударить за женой не считалъ грѣхомъ. Надя съ перваго же раза обрѣзала его ловеласовскія попытки, и съ тѣхъ поръ между ними установилась тайная вражда, — не тайная, впрочемъ, со стороны Нади. Никакія свѣтскія приличія не могли заставить ее скрыть свое нерасположеніе, но Прокофій Даниловичъ скрывалъ уязвленное самолюбіе подъ видомъ безпечнаго добродушія и снисходительности къ прихотямъ хорошенькой женщины.

«Слишкомъ туго натянули струну, прелестнѣйшая Надежда Николаевна!» думалъ онъ въ настоящую минуту, щурясь на уголья. «Того и гляди, что лопнетъ! Поусмирится тогда ваше строптивое сердечко, да-съ! Рѣшительная минута, несомнѣнно… И Прокофій Даниловичъ пригодился бы… Но, нѣтъ-съ, слуга покорный»…

Здѣсь, неожиданно для самого себя, Прокофій Даниловичъ чихнулъ, да такъ громко, что Даша, поливавшая около него туалетнымъ уксусомъ раскаленную плитку, вскрикнула и чуть было не уронила плитку ему на колѣни.

Прокофій Даниловичъ вскочилъ какъ ошпаренный.

— Что ты, что ты, безумная! — вскрикнулъ онъ съ негодованіемъ. — Насквозь меня прожжешь! И кто тебѣ велѣлъ подъ носомъ курить такую мертость!

Новое чиханіе прервало его.

— Что тамъ такое? — спросила Надя, появляясь въ дверяхъ.

Свѣтлое, шелковое платье, красиво убранное черными кружевами, замѣнило ея простенькій, домашній костюмъ и еще рѣзче оттѣняло усталое, безучастное выраженіе блѣднаго, исхудалаго лица.

— Да, вотъ, это они-съ… — возразила Даша, фыркая, — чихнули… Я испугалась… чуть плитку…

Она разразилась смѣхомъ. Надя слабо улыбнулась.

— Дура, право дура! — ворчалъ, между тѣмъ, Прокофій Даниловичъ, громко сморкаясь. — И надумалось же обкуривать честныхъ людей, словно очумленныхъ!

Въ передней прозвенѣлъ колокольчикъ. Надя, своей медленной, усталой походной прошла черезъ всю комнату въ гостиную мимо Прокофія Даниловича, не глядя на него и слегка касаясь его своимъ длиннымъ, блестящимъ шлейфомъ. Прокофій Даниловичъ отодвинулся и сумрачно посмотрѣлъ ей вслѣдъ.

«Поусмиритесь, Надежда Николаевна, поусмиритесь!» прошепталъ онъ, сквозь зубы. «И Прокофій Даниловичъ понадобятся, да-съ!».

II.

Черезъ часъ въ освѣщенныхъ комнатахъ раздавался говоръ, сдержанный смѣхъ и шуршаніе дамскихъ платьевъ.

Довольно многочисленный кругъ знакомыхъ Вильда принадлежалъ въ среднему разряду столичныхъ чиновниковъ. Это были люди сытые, чинные, степенные, вносившіе съ собой всюду степенное же оживленіе. Легкій, канцелярскій оттѣнокъ лежалъ на нихъ, на ихъ рѣчи, походкѣ, даже на одеждѣ. Казалось, будто и фраки, и модные жилеты невольно принимали на ихъ плечахъ форменный видъ вицъ-мундира. Дамы, въ свою очередь, не уступали имъ въ степенности и отличались положительностью и практичностью своихъ взглядовъ и стремленій. Большая часть изъ нихъ получила домашнее воспитаніе подъ руководствомъ добропорядочныхъ швейцарокъ и чопорныхъ англичанокъ, которыя привили имъ умѣнье держать себя. Одѣвались онѣ прекрасно, не оригинально, но по послѣдней модѣ. Приличіе и сдержанность во всемъ, всегда, во всякое время — было ихъ кодексомъ. Всякое рѣзкое движеніе, громкій смѣхъ, горячее слово считалось не то что «mauvais genre», а смѣшнымъ. А quoi bon ce — телячій восторгъ! — говорилось обыкновенно.

Общество раздѣлилось на группы. Въ кабинетѣ, за карточными столами, возсѣдали самые степенные члены общества. Игра шла по пятачку. Никто не волновался; выигрывали и проигрывали чинно, разнообразя эти два обстоятельства передачей другъ другу разныхъ оффиціальныхъ новостей, правительственныхъ распоряженій, биржевыхъ извѣстій и т. п.

Молодыя дѣвицы сидѣли за столами съ альбомами. Двое, трое молодыхъ людей — драгоцѣнная рѣдкость гостиной — занимали ихъ. Степанъ разносилъ чай и печенье. Дѣвицы, покусывая бисквитики и деликатно отпивая чай изъ изящныхъ фарфоровыхъ чашекъ, перебрасывались словами съ молодыми людьми о Патти, Нильсонъ, о туалетѣ княгини А., о прекрасной игрѣ Рубинштейна, о томъ, какъ скучно у Наваринскихъ, гдѣ весь вечеръ надо просидѣть въ темной комнатѣ, вертѣть столы и слушать разсказы о спиритическихъ явленіяхъ. Хорошенькія улыбки, сдержанный смѣхъ доказывали, что, повидимому, дѣвицамъ было весело.

За чайнымъ столомъ тоже шла оживленная бесѣда объ итальянской оперѣ, о французской труппѣ, о Naptal въ роли «La Dame aux Camélias», о столоверченіи.

Вильдъ весело расхаживалъ между гостями, болтая и любезничая съ дамами. Чрезвычайною мягкостью, тонкою, едва уловимою лестью звучало каждое слово его въ дамскомъ обществѣ. За то всѣ дамы были безъ ума отъ него и при его появленіи лицо каждой озарялось удовольствіемъ.

Надя предсѣдательствовала за чайнымъ столомъ и довольно разсѣянно слушала разсказы одной дамы о свадьбѣ ихъ общей знакомой.

Дама эта, Александра Леонтьевна Рыкова, высокая, полная, съ крупными чертами лица, съ мелкими завитушками рыжеватыхъ волосъ на лбу и густымъ мужскимъ голосомъ, приходилась троюродной кузиной Вильду. Темные слухи ходили объ ея страстной любви къ нему, о прежнихъ не вполнѣ братскихъ отношеніяхъ ихъ; но эти слухи касались только прошедшаго, о нихъ почти забыли и въ настоящемъ видѣли только крайне дружеское отношеніе съ обѣихъ сторонъ. Александра Леонтьевна занимала въ своемъ кругу независимое положеніе богатой, бездѣтной вдовы. Ея немного побаивались, и дѣйствительно, за словомъ въ карманъ она не ходила и на ноту себѣ ступить не позволяла. Барыня она была, что называется, «съ душкомъ». Свои сужденія высказывала рѣзко, категорически, не допуская и мысли о противорѣчіи или опроверженіи.

— Ахъ, да, Nadine, — прервала она вдругъ свой разсказъ о свадьбѣ. — Знаете новость?

— Какую новость, кузина? — Спросила Надя, размѣщая чашки на поданномъ Степаномъ подносѣ.

— Ваша хваленая Marie Ренъ какую штуку выкинула?

— Какую штуку?

— Сбѣжала!.. да, да сбѣжала!.. Pour tout de bon!.. Съ этомъ… какъ его? Ну, да съ этимь знаменитымъ барономъ, — вѣдь вы знаете его?..

Надя вспыхнула и замялась. Разговоръ за столомъ умолкъ. Всѣ обратились въ слухъ.

— Какъ! — подхватилъ Прокофій Даниловичъ, придвигая свой стулъ къ столу: — Ренъ обѣжала? Вотъ-те на!

Онъ засмѣялся своимъ сиплымъ смѣхомъ.

— Нечему тутъ смѣяться! — рѣзво замѣтила Александра Леонтьевна: — она принадлежала къ нашему обществу. Это скандалъ!

— Я всегда думалъ, что она кончитъ такимъ образомъ, — глубокомысленно замѣтилъ высокій господинъ во фракѣ и съ англійскимъ проборомъ на затылкѣ.

— Да когда же это случилось? — спросилъ только-что начинающій молодой прокуроръ, съ пухленькимъ розовымъ личикомъ и бородкой вѣеромъ. — Я еще на прошлой недѣлѣ имѣлъ честь танцовать съ ней. Она, по обыкновенію, была весела…

— Да о чемъ ей грустить? — перебила его презрительно Александра Леонтьевна. — Бросила себѣ мужа и дѣтей, да и была такова!

— Слышишь, Ольга, что говорить Александра Леонтьевна? — обратился господинъ, съ проборомъ на затылкѣ, къ своей супругѣ, бѣлокурой, длиннолицей дамѣ, съ двумя длинными локонами по обѣ стороны головы. Она только-что подошла къ столу.

— Слышала, — возразила съ холоднымъ пренебреженіемъ бѣлокурая дама, поправляя кружево на рукавѣ. — Я ничего другого не ожидала отъ Marie Ренъ.

Въ этомъ пренебрежительномъ голосѣ заключался цѣлый приговоръ.

— И давно они сговорились съ этимъ барономъ? — полюбопытствовалъ Прокофій Даниловичъ.

— Кто же ихъ знаетъ! — съ сердцемъ возразила Александра Леонтьевна. — Я давно говорила, что она просто неприлично держитъ себя… А вы ее еще все защищали! — обратилась она язвительно въ Надѣ.

— Я и теперь…. — начала-было Надя порывисто, но Александра Леонтьевна прервала ее нетерпѣливымъ пожатіемъ плечъ.

— Послѣ этого можно все допускать… все защищать!.. Отвергать всѣ принципы… Вы, вѣрно, не знаете, что она назначала ему свиданіе въ ресторанахъ… какъ кокотка!..

Ропотъ негодованія пронесся по всему столу.

— А что же мужъ? — спросилъ вдругъ Вильдъ.

Надя вздрогнула и мелькомъ взглянула на него; глаза ихъ на мгновеніе встрѣтились.

— Что-жъ прикажешь ему дѣлать? — вскрикнула Александра Леонтьевна: — посуди самъ, какое глупое положеніе!

Злорадное выраженіе промелькнуло на лицахъ мужчинъ, но приличіе тотчасъ замѣнило его сочувственнымъ пожатіемъ плечъ.

— Вѣроятно, онъ не оставитъ это дѣло такъ, — замѣтилъ медленно Вильдъ.

— Ты знаешь Рена, Alexis, — возразила Александра Леонтьевна. — Онъ тотчасъ теряется… Ему теперь совѣстно въ люди показаться!..

— Ему совѣстно? — протянулъ Вильдъ. — Это почему? Не онъ себя обрызгалъ грязью, а супруга… Я только не понимаю, какъ онъ допустилъ, какъ онъ раньше не отнялъ у этой госпожи всякую возможность поставить его въ такое глупое положеніе…

— Вообразите, онъ, говорятъ, былъ влюбленъ въ нее, — пренебрежительно замѣтила Ольга Михайловна.

— Влюбленъ! — съ горечью подхватилъ Вильдъ. — Да, онъ былъ влюбленъ въ нее — и въ этомъ вся разгадка!.. Я бы запретилъ всѣ браки по любви!..

Всѣ засмѣялись.

— Что бы сказали наши барышни, мечтающія о вѣчной, пламенной любви! — со смѣхомъ вскричалъ розовенькій прокуроръ.

— Онѣ бы искали любовь внѣ брака и до, и по, и во, — подмигивая возразилъ Прокофій Даниловичъ.

— Въ томъ-то и дѣло! — продолжалъ Вильдъ, пропуская замѣчаніе Прокофія Даниловича, — что при нашемъ глупомъ женскомъ воспитаніи онѣ только мечтаютъ о какой-то возвышенной любви, а дѣйствительной, реальной любви не понимаютъ… По-моему, при нашемъ положеніи общества, бракъ по любви нарушаетъ семейное начало…

Между дамами пронесся гулъ негодованія. Мужчины подсмѣивались.

— Да, mesdames, — произнесъ, какъ-бы съ сожалѣніемъ, Вильдъ, — я долженъ окончательно васъ шокировать. Бракъ — святое таинство, съ этимъ, вѣдь, никто не споритъ… На немъ зиждется вся нравственная основа общества, любовь же — страсть — потрясаетъ эти основы. Какъ же вы хотите? — продолжалъ онъ, возвышая голосъ и прерывая нѣкоторыя попытки заговорить: — Какъ же вы хотите, чтобы семейное начало сохранилось, когда глава семьи отуманенъ, ослѣпленъ страстью и не видитъ, что у него подъ носомъ дѣлается, не въ силахъ удержать за собой авторитетъ…

Дамы протестовали.

— Алексѣй Васильевичъ, вы ли иго? васъ ли я слышу? я васъ не узнаю! Noos revenons aux tempe barbares! — посыпалось на него со всѣхъ сторонъ.

— Ну, братъ, акціи твои падаютъ! — произнесъ Прокофій Даниловичъ.

— Ахъ, пожалуйста, Прокофій Даниловичъ, — полусердіто вскрикнула Александра Леонтьевна, — не начинайте… Вы матеріалистъ и болѣе ничего!

Прокофій Даниловичъ, прищуривъ одинъ глазъ и выставивъ черные зубы, собирался возражать, но его перебилъ розовый прокуроръ.

— Слышите, Алексѣй Васильевичъ, — вскрикнулъ онъ. — Ольга Михайловна (онъ головой указалъ на бѣлокурую даму въ кружевахъ) полагаетъ, что дѣло такъ не кончится: Ренъ потребуетъ развода.

— Вотъ вамъ занятіе, — обратился къ нему господинъ съ проборомъ.

Прокуроръ улыбнулся и продолжалъ вопросительно глядѣть на Вильда.

— Не понимаю Рена, какъ онъ допустилъ до такого скандала! — возразилъ Вильдъ, пожимая плечами.

— Но что же будетъ съ дѣтьми! подумайте!.. — вскрикнула востроносенькая брюнетка, извѣстная въ кругу своихъ близкихъ знакомыхъ подъ именемъ Barbe. Она давно уже горѣла желаніемъ вставить и свое словечко. — Поступокъ Marie Ренъ ужасенъ!.. ужасенъ, ужасенъ! — повторила она, возвышая голосъ и энергически потрясая крошечной головой, на которой возвышался цѣлый монументъ изъ громаднаго шиньона, локоновъ, косъ и бантовъ. Все это зданіе тоже пришло въ движеніе, и, казалось, тоже повторяло: ужасенъ, ужасенъ!..

— Но можно… à la rigueur найти нѣкоторыя… ну… оправданія, что-ли? la passion… говорятъ… знаете… Но бросить дѣтей, это непростительно… Elle n’а pas de coeur!..

— Да, да, непростительно! Ужасно! C’est barbare! — заговорили дамы.

— А говорятъ еще, что она такъ любитъ дѣтей, — съ усмѣшкой проговорила Ольга Михайловна.

— Но какая же это любовь! — вскрикнула востроносенькая Barbe.

— Кажется, послѣ развода дѣти останутся у него? — замѣтилъ кто-то изъ присутствующихъ.

— Да, ужъ разумѣется, — возразилъ съ ѣдкой улыбкой Вильдъ. — Какъ же вы хотите иначе? Развѣ подобная мать можетъ удостоиться счастья видѣть около себя дѣтей своихъ. Она сама себя наказала, если только это наказаніе для нея!..

— Чѣмъ же дѣти виноваты? — рѣзко спросила Надя.

Всѣ съ удивленіемъ взглянули на нее.

— Меня твой вопросъ удивляетъ, Надя! — мягкимъ шопотомъ замѣтилъ Вильдъ.

— Ну-да, — продолжала Надя, не глядя на мужа; легкій трепетъ пробѣжалъ по ней. — Съ какого права отнимаютъ у матери дѣтей?

— Какъ съ какого права? да она сама лишилась его, поступивъ такимъ образомъ!.. — вѣжливо замѣтилъ господинъ съ проборомъ…

— Наконецъ, законъ… — ввернулъ съ улыбкой прокуроръ.

— Законъ! — подхватила, вся вспыхнувъ, Надя. — Развѣ можетъ законъ, написанный неизвѣстно когда и кѣмъ, рѣшатъ нравственное право человѣка?

— Vous êtes impayable, Nadine! — вскрикнула Barbe, — Всегда оригинальны. Но вы забыли — она сама бросила дѣтей!

— Нѣтъ, вы забыли еще другое, Надежда Николаевна, — замѣтила бѣлокурая Ольга Михайловна, — что она пожертвовала своими дѣтьми для… для… son amant!..

Ольгѣ Михайловнѣ почему-то показалось, что французское выраженіе смягчаетъ суть дѣла.

— Какое же имѣетъ отношеніе къ дѣтямъ любовь матери не къ отцу ея дѣтей, а къ постороннему человѣка! Развѣ она послѣ этого перестаетъ бытъ матерью?!

— Надя, позволь тебѣ сказать, — снова мягко замѣтилъ Вильдъ, — что ты, кажется, превратно понимаешь этотъ вопросъ, этотъ жизненный вопросъ, если мнѣ позволятъ такъ выразиться. Ни одинъ уважающій себя человѣкъ не дозволитъ, чтобы возлѣ его дѣтей находилась женщина, заклеймившая позоромъ его имя, понимаешь — не дозволитъ!

— C’ert évident! — подхватилъ господинъ съ проборомъ. — Это очевидно! — перевелъ онъ, обращаясь къ своей супругѣ. Та только пожала плечами.

— Не дозволитъ! — повторила съ горечью Надя; глаза ея заблестѣли. — Да съ какого права онъ не дозволитъ? Кто далъ ему право — изъ чувства мести, оттого только, что она перестала любитъ его, — лишать ее дѣтей, которыя принадлежатъ настолько же ей, какъ и ему?.. Неужели и здѣсь сошлются на законы!

Вильдъ слегка нахмурилъ брови и съ худо-скрытой досадой глядѣлъ на жену.

— Меня вообще удивляетъ, Надя, — началъ онъ сдержанно, — что ты волнуешься такъ изъ-за вопроса, который никого здѣсь лично не касается… Разговоръ принялъ слишкомъ серьёзный оборотъ, и для продолженія его необходимо знать нѣкоторыя основныя положенія, о которыхъ, къ сожалѣнію, ты не имѣешь никакихъ понятій…

Горячій румянецъ разлился по щекамъ и шеѣ Нади; сердце ея сильно забилось, виски застучали. Она всѣми силами старалась побороть внезапный гнѣвъ, овладѣвшій ею. Неловкое минутное молчаніе воцарилось за чайнымъ столомъ.

Въ гостиной раздался въ это время шумъ, легкія вскрикиванія и смѣхъ.

— Надъ чѣмъ это наша молодежь смѣется? — съ насильственной улыбкой замѣтилъ Вильдъ, направляясь къ гостиной.

— Алексѣй Васильичъ! M-r Вильдъ, ахъ, venez id! сюда, пожалуйста! — залепетала дѣвичьи уста. — Помогите намъ уговорить м-г Зыряно спѣть что-нибудь.

М-г Зыряно, бѣлобрысый, небольшого роста человѣчекъ, былъ вездѣ, какъ называется, душой общества. У него въ карманѣ всегда находился запасъ анекдотовъ, сантиментальныхъ и комическихъ романсовъ, загадокъ, каламбуровъ и тому жалобныхъ «talents de société», какъ выражаются французы. Онъ даже самъ написалъ два-три романса, имѣвшіе большой успѣхъ въ кругу его знакомыхъ.

— И неужели вы можете отказываться, когда столь прекрасныя уста васъ молятъ, просять! --замѣтилъ Вильдъ, усаживаясь въ кругу дѣвицъ. Послѣ нѣкоторыхъ колебаній и препирательствъ, м-г Зыряно направился, наконецъ, къ роялю. Всѣ его окружили. Почти всѣ бесѣдовавшіе за самоваромъ тоже перешли въ гостиную.

За чайнымъ столомъ оставалась только Надя, двѣ-три дамы и Прокофій Даниловичъ. Но Надя не замедлила встать и, ссылаясь на необходимость провѣдать Васю, собиралась выдти, когда въ передней громко прозвенѣлъ колокольчикъ.

— Кто это такъ поздно? — проговорилъ Прокофій Даниловичъ.

Вошелъ Степанъ и подалъ Надѣ визитную карточку. Взглянувъ на нее, она вдругъ оживилась и быстро, почти бѣгомъ, направилась въ переднюю, крѣпко затворивъ за собой дверь.

— Какая странная женщина! — замѣтила вполголоса одна изъ дамъ, обращаясь съ кроткой улыбкой къ Прокофью Даниловичу.

Прокофій Даниловичъ не возражалъ; его заинтересовала визитная карточка.

— Но какъ ее любитъ Алексѣй Васильевичъ, — продолжала та же дама, — это даже удивительно! Какой привлекательный человѣкъ!

— Что мы тутъ сидимъ? — произнесъ, наконецъ, Прокофій Даниловичъ. — Послушаемъ-ка того пѣвуна.

Дамы зашуршали платьями. Онъ тоже всталъ, однако не послѣдовалъ за ними въ гостиную, а направился въ переднюю.

Тихо, осторожно пріотворилъ онъ дверь. Степанъ и нѣсколько лакеевъ полулежали на ларѣ и стульяхъ. Степанъ вскочилъ.

— Кто это звонилъ? — спросилъ Прокофій Даниловичъ.

— Барыня какая-то…

— Барыня? гдѣ-жъ она? уѣхала?

— Никакъ нѣтъ-съ… У барыни въ спальнѣ.

Прокофій Даниловичъ вопросительно взглянулъ на Степана.

— А, хорошо! — процѣдилъ онъ и, затворивъ за собой дверь, снова вошелъ въ столовую.

«Барыня! что за барыня?», подумалъ онъ.

А Надя въ это время ввела свою гостью въ спальню и спѣшила зажечь свѣчу.

— Ну, скажите, пожалуйста, — живо проговорила она, подходя со свѣчой въ гостьѣ и освѣщая красивое лицо Климской. — Какими судьбами вы здѣсь?

— Какими судьбами! — весело повторила Климская. — Я пріѣхала вчера, а завтра уже ѣду за границу.

— За границу? зачѣмъ?

— Доктора посылаютъ… Я къ вамъ на минутку… У васъ гости… Мнѣ страшно хотѣлось васъ видѣть…

Надя молчала. Ея тяжело поразила худоба Климской и неестественный румянецъ на впалыхъ щекахъ.

— Садитесь, — проговорила она, наконецъ, подводя ее въ дивану.

— А вашъ caro sposo что скажетъ? Вѣдь вы знаете, мы не друзья, — замѣтила съ улыбкой Климская, усаживаясь однако на диванъ.

Надя не отвѣчала.

— Вы прямо изъ П.?

— Да, прямо оттуда.

— Разскажите мнѣ, что тамъ дѣлается, — такъ сказала она, беря Климскую за руку.

— Нѣтъ, прежде чѣмъ разсказывать, дайте мнѣ на васъ посмотрѣть! — проговорила Климская, впиваясь жгучими глазами въ лицо Нади.

— Нежели это вы? — продолжала она серьёзнымъ голосомъ. — Тамъ, въ передней, мнѣ показалось, что вы совсѣмъ не измѣнились, а теперь…

Климская покачала головой.

— Зачѣмъ вы не отвѣчали на мои письма?

Надя покраснѣла.

— Я вамъ отвѣчала, — уклончиво произнесла она.

— Отвѣчали! — написали только слова два послѣ второго или третьяго моего посланія, да и то только для того, чтобы просить меня болѣе не писать…

Надя встала и подошла къ сосѣдней комнатѣ.

— Кто тамъ такое? — спитъ кто-нибудь? — отрывисто спросила Климская.

— Да, Вася… Онъ нездоровъ.

— Ахъ да, я и забыла, что вы мать семейства. Счастье для васъ!…

— Это вѣдь счастье для всѣхъ женщинъ, — съ улыбкой замѣтила Надя, возвращаясь въ дивану.

— Ну, нѣтъ, я съ этимъ не согласна! Что бы я, напримѣръ, стала дѣлать съ дѣтьми? Еще, впрочемъ, мальчики туда-сюда, а дѣвочки!… Съ какой стати производить на свѣтъ Божій вѣчноноющія созданія!…

— Разскажите же мнѣ про себя, — перебила ее Надя. — Отчего васъ посылаютъ за границу?

— А вотъ для чего? — живо возразила Климская, съ веселой улыбкой указывая на впалыя щеки. — Да, вѣдь, это пустяки! Они думаютъ, что излечатъ… Давно ужъ я знаю, что неизлечима! Ѣду я только потому, что мнѣ хочется перемѣны. П. надоѣлъ мнѣ и, кажется, отъ скуки мнѣ стало хуже… Вотъ они и торопятъ…

Климская закашлялась и поспѣшно поднесла платокъ къ губамъ; легкая струйка крови показалась на платкѣ. У Нади защемило сердце.

— Вы не удивились, что я написала вамъ? — снова заговорила Климская, оправившись отъ кашля.

— Нѣтъ, — возразила Надя, тихо пожимая ей руку.

— Мнѣ отъ васъ лично хотѣлось знать, какъ вамъ живется. Я доспрашивала о васъ, кого могла. Разъ даже пересилила себя и подошла къ Любовь Гавриловнѣ… Она, между прочимъ, молодѣетъ и молодѣетъ; ни одного бала не пропускаетъ въ собраніи… Итакъ, я подошла къ ней, чтобы спросить о васъ, счастливы-ли вы? «Надя!» вскрикнула она съ изумленіемъ: «да какъ же ей не быть счастливой? Мужъ на рукахъ ее носитъ!… Онъ влюбленъ, до безумія влюбленъ въ нее!»… говорила она съ удареніемъ на каждомъ словѣ… Съ намѣреніемъ — понимаете? Она думала, что извѣстье это возбудитъ мою ревность! C’est nu mari rare, chère m-me Klimsky! прибавила она, принимая приглашеніе какого-то кавалера… Вотъ все, что я отъ нея узнала!

Легкая горькая усмѣшка промелькнула въ глазахъ Нади.

— Не могла я утерпѣть, чтобы не заѣхать къ вамъ теперь, — продолжала Камская. — Мнѣ казалось, что послѣ того разговора тамъ, въ читальной комнатѣ, мы болѣе не чужія… Помните вы тотъ разговоръ?

Климская наклонилась къ Надѣ и пытливо взглянула на нее, но Надя не успѣла отвѣчать. Дверь распахнулась и въ комнату поспѣшно вошелъ Вильдъ. Одна свѣча такъ тускло освѣщала комнату, что только за два шага отъ дивана онъ узналъ Климскую. Онъ вдругъ остановился.

— Мы все какъ-то внезапно встрѣчаемся, Алексѣй Васильевичъ, — развязно произнесла Климская. — Прошу извинить меня, что я явилась незванной гостьей!

— Помилуйте, Екатерина Дмитріевна, я весьма радъ, — съ свѣтской любезностью возразилъ Вильдъ, подходя къ ней и пожимая ей руку. Но зачѣмъ же вы не желаете удостоить насъ чести пожаловать въ тѣ комнаты? Надя, какъ же ты не догадалась, душа моя, ввести Екатерину Дмитріевну въ гостиную и не дала мнѣ знать объ ея пріѣздѣ… Ты знаешь, я всегда радъ старымъ знакомымъ.

— Вы изумительно любезны! — съ легкой насмѣшкой замѣтила Климская. — Но какъ же я появлюсь между вашими гостями? Вы видите, я въ домашнемъ платьѣ.

Климская указала на черное шелковое платье, ловко обхватывающее ея стройный, но сильно похудѣвшій станъ. Вильдъ любезно улыбнулся.

— Вашъ туалетъ, какъ всегда, безукоризненъ. Къ тому же, какъ мнѣ ни жаль нарушить вашу бесѣду, обязанность хозяина принуждаетъ меня напомнить Надѣ, что наши гости удивлены ея отсутствіемъ.

Климская встала.

— Пойдемте, Надежда Николаевна. Какъ видите, противъ насъ заговоръ. Вашъ мужъ боится насъ оставить en tête-à-tête, — прибавила она, съ насмѣшливой улыбкой взглядывая на Вильда. — Онъ боится, что я васъ совращу съ пути истиннаго!…

Вильдъ нахмурилъ брови.

— Я привыкъ къ вашимъ насмѣшкамъ, Екатерина Дмитріевна, и не позволю себѣ забыть, что вы моя гостья.

— Ого! какой величественный тонъ! — со смѣхомъ возразила Климская. — Но вы ошибаетесь, я гостья Надежды Николаевны!… Однако пойдемте, пойдемте! — живо продолжала она, беря Надю подъ руку, — а то, чего добраго… On ma me mettre à la porte, а я на васъ еще не насмотрѣлась!

Вильдъ попытался улыбнуться, но губы его искривились въ кислую гримасу, а глаза враждебно глядѣли на все еще прелестное, несмотря на худобу, лицо Климовой.

Нѣсколько минутъ спустя они втроемъ появились среди чинно-веселаго общества, слегка озадаченнаго отсутствіемъ хозяевъ. Появленіе Климовой озадачило его еще болѣе. Всѣ почти замолкли; даже Зыряно, съ выразительными жестами разсказывавшій въ кругу дѣвицъ какое-то необычайное происшествіе, случившееся съ его пріятелемъ въ Италіи, даже и онъ вдругъ остановился на самомъ эффектномъ мѣстѣ и съ изумленіемъ смотрѣлъ на красивую, черную даму.

Климскую никто не зналъ въ этомъ обществѣ, кромѣ Александры Леонтьевны и Прокофья Даниловича. Оба они въ былое время были повѣренными любви Вильда и съ живѣйшимъ интересомъ слѣдили за всѣми перипетіями этой драмы. Прокофій Даниловичъ благодушно покровительствовалъ влюбленнымъ и отечески принималъ Екатерину Дмитріевну, гдѣ дурковатая супруга его, Эмилія Ивановна, всегда готова была служить ширмой чему угодно. Когда любовь Вильда слегка испарилась и онъ, испуганный энергіей Екатерины Дмитріевны, поспѣшилъ спрятаться за свои принципы, Прокофій Даниловичъ, давно предвидѣвшій эту развязку, полагалъ, что теперь настала его очередь. Но онъ какъ-то не въ-время приступилъ въ дѣлу и наскочилъ на такую сцену, выслушалъ такіе эпитеты, что еще долго спустя онъ вспоминалъ ихъ безъ малѣйшаго удовольствія.

Александра Леонтьевна играла въ этой обыкновенной исторіи роль ангела-хранителя. Она съ трогательной заботливостью предохраняла Вильда отъ коварства Екатерины Дмитріевны и всѣми силами старалась удержать его отъ брака, въ который, по ея мнѣнію, онъ твердо рѣшилъ вступить.

— Какая дерзость! — прошептала она теперь такъ громко, что сидѣвшая около нея Ольга Михайловна съ удивленіемъ взглянула на нее и затѣмъ, прищуривъ глаза, оглядѣла съ ногъ до головы Климскую. Сверкающая красота Екатерины Дмитріевны, ея простой, но изящный туалетъ, роскошные, искусно зачесанные волосы — все это тотчасъ же бросилось въ глаза Ольгѣ Михайловнѣ, и она еще съ большимъ пренебреженіемъ оглядѣла молодую женщину.

— Quelle est cette apparition? — обратилась она къ Александрѣ Леонтьевнѣ.

— Я вамъ разскажу это послѣ, chère amie…. Теперь нельзя… Она сейчасъ подойдетъ ко мнѣ.

Но Александра Леонтьевна ошиблась. Климская и не думала подходить къ ней и даже будто не замѣчала ее.

— «Эге! вотъ кто эта барыня!» подумалъ между тѣмъ Прокофій Даниловичъ, тяжелой, развалистой походкой направляясь къ Климовой.

— Екатерина Дмитріевна, васъ ли я вижу? — проговорилъ онъ, нерѣшительно протягивая ей жилистую, красную руку.

— Меня, почтеннѣйшій Прокофій Даниловичъ, меня! — съ легкимъ смѣхомъ возразила Климская. — Я думаю, еслибы вамъ явился призракъ, вы не были бы болѣе удивлены.

— Отчего же-съ? Оіень пріятно васъ видѣть и, къ тому же, все такой же веселой-съ! — проговорилъ Прокофій Даниловичъ съ добродушной улыбочкой, сквозь которую проглядывало однако нѣкоторое замѣшательство.

— Что же подѣлываетъ Эмилія Ивановна?

— Ничего-съ. Здравствуетъ.

— Каждый годъ, сообразно вашимъ принципамъ, даритъ вамъ наслѣдниковъ. Я думаю, у васъ уже цѣлый полкъ?

— Пожалуй, что за немногимъ дѣло стало, — съ сиплымъ смѣхомъ возразилъ Прокофій Даниловичъ.

— Ну, а Gardinenpredigten продолжаются?

— Какія Gardinenpredigten?

— Будто вы не знаете? Полноте притворяться. Когда, бывало, Эмилія Ивановна провинится въ чемъ-нибудь, — обратилась со смѣхомъ Климская къ Надѣ, — Прокофій Даниловичъ никогда тутъ же не сдѣлаетъ ей замѣчанія, а съ глазу на глазъ и начнетъ ей выговаривать, да такъ исправно, что Эмилія Ивановна потомъ плачетъ, плачетъ, — не можетъ наплакаться.

— Богъ знаетъ, что вы на меня клеплете, Екатерина Дмитріевна! — смѣясь, говорилъ Прокофій Даниловичъ, но недобрый взглядъ кинули на нее его прищуренные глазки. Онъ любилъ слыть за добродушнаго семьянина, поэтому не совсѣмь-то пріятно задѣло его его громогласное раскрытіе его семейныхъ тайнъ.

— Какая безтактность! — прошептала Александра Леонтьевна настолько громко, чтобы находившійся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея предметъ ея злобы могъ разслышать ея замѣчаніе. Но Климская даже не оглянулась. Вильдъ въ это время представлялъ ей съ оффиціальной вѣжливостью розовенькаго прокурора.

Дамамъ она положительно не понравилась; за то мужчины съ ея появленіемъ оживились и не спускали глазъ съ нея. Зыряно давно покинулъ кругъ дѣвицъ и сѣменилъ ножками около нея, съ нетерпѣніемъ взглядывая на Вильда въ ожиданіи, что онъ и его, наконецъ, представитъ ей.

Появленіе Степана съ мороженымъ, фруктами, конфектами оживило нѣсколько дамское общество. Надя, воспользовавшись этимъ случаемъ, взяла Климскую подъ руку и увела ее въ заставленный зеленью уголокъ гостиной, гдѣ на время онѣ остались однѣ.

Къ Вильду подошелъ старичокъ съ орденомъ на шеѣ, плѣшивый, сморщенный, какъ сморчокъ. Онъ конфиденціально взялъ подъ руку хозяина дома, называя его «mon cher» и увелъ въ кабинетъ для сообщенія какого-то весьма важнаго дѣла. Прокофій Даниловичъ не рискнулъ тотчасъ же попасть на язычокъ Климовой. Запасшись предварительно мороженымъ, онъ сѣлъ около Александры Леонтьевны, и съ улыбочкой слушалъ ея таинственныя поясненія Ольгѣ Михайловнѣ нѣкоторыхъ біографическихъ подробностей о Климовой. Ольга Михайловна была возмущена; она не понимала, какъ такую госпожу Вильды принимаютъ.

— Что же дѣлать, chère amie? — съ соболѣзнованіемъ говорила Александра Леонтьевна. — Alexis такъ мягокъ, деликатенъ!.. Это все Nadine… Но я ему скажу, что это просто неприлично… Я непремѣнно ему скажу…

— И часто у васъ собраніе звѣрей? — говорила между тѣмъ Климская, усаживаясь около Нади.

— Разъ въ мѣсяцъ, — съ улыбкой возразила Надя. — Но разскажите же мнѣ, наконецъ, про П.

Климская придвинулась къ ней и, не отвѣчая на ея просьбу, проговорила вполголоса.

— Вы мнѣ не нравитесь, Надежда Николаевна.

Надя слегка покраснѣла.

— Что такъ? — спросила она съ насильственной улыбкой.

— Вы слишкомъ серьёpно смотрите на жизнь…

— Не будемъ философствовать… Раpскажите мнѣ лучше про себя, про вашихъ общихъ знакомыхъ…

— Нѣтъ, будемъ говорить о васъ, пока насъ не прервали! — настойчиво проговорила Климская. — Знаете… вы до такой степени измѣнились, что я бы васъ не узнала… Мени тревожить выраженіе вашего лица.

Нѣжная нотка зазвучала въ серебристомъ голосѣ, а глаза ея приняли мягкое, бархатное выраженіе. Надя и не предполагала, чтобы эти жгучіе глаза могли засвѣтиться такой мягкостью. Мягкость эта сообщилась и ей. У нея вдругъ пропала охота уклоняться отъ этого разговора.

— Отчего же оно васъ тревожитъ? — тихо спросила она.

— Оттого, что съ такимъ выраженіемъ люди добромъ не кончаютъ.

Надя слегка вздрогнула и вопросительно взглянула на Климскую.

— Да, не кончаютъ, — повторила еще тише Екатерина Дмитріевна. — Вы знаете, исповѣди мнѣ вашей не надо; я и безъ словъ знаю, что въ эти три года произошло. Въ васъ вѣра исчезла, ваши мечты разбились… Я предвидѣла это, и думала, что тогда остановлю васъ… Какъ будто можетъ чужой опытъ остановить кого бы то ни было отъ ошибокъ!

Чарующимъ образомъ дѣйствовалъ ея бархатный, вкрадчивый голосъ на Надю. Ей казалось, что одинъ за другимъ спадаютъ тѣ желѣзные обручи, что до боли сжимали ей сердце и не давали ему вольно биться въ продолженіи трехъ лѣтъ; ей казалось, что эти бархатные, милые глаза проникаютъ въ самую глубь ея наболѣвшей души и съ жгучею болью видятъ, понимаютъ все, что въ ней накипѣло. Дыханіе ея сперлось; кинуться къ ней на шею хотѣлось ей и выплакать въ горючихъ слезахъ все то тяжелое, отъ чужихъ глазъ укрываемое, что годами на сердцѣ накопилось. Но вокругъ нихъ сидѣли чужіе люди, раздавался говоръ, сдержанный смѣхъ, и обѣ онѣ оставались неподвижно на своихъ мѣстахъ, смутно сознавая, что между ними исчезли тѣ свѣтскія преграды, которыя стоятъ между малознакомыми людьми.

Надя подняла голову и встрѣтилась глазами съ Климской; обѣ онѣ улыбнулись.

— Вы говорите, я слишкомъ cерьёзно смотрю на жизнь, — проговорила Надя съ легкою усмѣшкой. — А вы? къ чему ведетъ ваше отношеніе къ жизни? къ этому?

Она указала на впалыя, худыя щеки Климовой.

— Ахъ, это другое дѣло! — живо заговорила Екатерина Дмитріевна, встряхивая головой. — Что я? мои дни сочтены!.. Я живу, не жалѣя себя, изо дня въ день, такъ чтобы день прошелъ скорѣе, да веселѣе! Собой мнѣ дорожить нечего! Но вы-то, вы-то зачѣмъ себя губите?

— Чѣмъ же я себя гублю?

— Тѣмъ, что пассивно отдаетесь обстоятельствамъ… Вамъ скверно… Отчего же вы тянете канитель?

— У меня сынъ, — тихо произнесла Надя.

— Сынъ! — злобно повторила Климская, и глаза ея сверкнули. — Отчего же вы не возьмете его и не уйдете отсюда?

— Онъ принадлежитъ не мнѣ одной..

— Не вамъ? А кто его больше любитъ? Вы, или онъ?

— Я не имѣю права… Онъ также и его сынъ, — съ усиліемъ произнесла Надя.

— А онъ имѣетъ право васъ мучить? Скажите, на что вы похожи? Какой вы можете быть матерью послѣ этого?

Горячій румянецъ прихлынулъ въ щекамъ Нади и снова исчезъ. Съ мольбой взглянула она на Климскую.

— Ахъ, оставимъ это! къ чему? Вѣдь здѣсь нельзя говорить! Кто знаетъ? Можетъ, я сама во многомъ виновата!.. Я не съумѣла справиться… Вѣдь другія же женщины живутъ и довольны, а онѣ, можетъ, тоже ожидали встрѣтить въ бракѣ не то, что встрѣтили…

Климская собиралась возражать, но Надя быстро остановила ее.

— Нѣтъ, нѣтъ! Не надо! не здѣсь! ради Бога!

— Когда же? — Нетерпѣливо замѣтила Климская. — Вѣдь другого такого случая не будетъ! Вы знаете, что я всѣмъ существомъ готова помогать вамъ… Я не уѣду… Скажите только… Рѣшитесь… Не тяните только канитель!.. Это ни къ чему не поведетъ! поймите вы это!

— Надя, ты и не предложила Екатеринѣ Дмитріевнѣ мороженаго, — произнесъ въ это время Вильдъ, подходя къ нимъ и подозрительно всматриваясь въ обѣихъ.

— Благодарю васъ, я не хочу, — возразила Климская, мелькомъ взглядывая на него и снова обращаясь въ Надѣ.

Вильду показалось, что въ этомъ косвенномъ взглядѣ было какое-то пренебреженіе. Лицо его передернулось, онъ взялъ стулъ и съ вызывающимъ видомъ сѣлъ около Нади.

— Не скажете-ли вы мнѣ, Екатерина Дмитріевна, что дѣлаетъ Лысухинъ? — произнесъ онъ сдержаннымъ голосомъ, но въ которомъ звучало оскорбленное самолюбіе.

— Да то же, что и прежде. Состоитъ при Любовь Гавриловнѣ, играетъ въ карты и продолжаетъ искать богатыхъ невѣсть. Но ему неудача! Вотъ вы отбили у него Надежду Николаевну…

— А что Ревковъ? — поспѣшила спросить Нади, видя, что насмѣшливое раздраженіе увеличиваетъ раздраженіе Вальда.

— Вы развѣ не слыхали, что онъ потерпѣлъ фіаско въ Москвѣ? Да, да, — полное фіаско! — несмотря на гарантіи знаменитаго Стефани. Съ горя бѣдный юноша закутилъ, тутъ подвернулась ему какая-то госпожа… Менѣе чѣмъ въ годъ облупила она его, какъ липку, и скитается онъ теперь по Руси съ какой-то кочующей труппой.

— Бѣдный Ревковъ! — грустно произнесла Надя.

— Позвольте вамъ представить, Екатерина Дмитріевна, — проговорилъ Прокофій Даниловичъ, — молодого композитора, подающаго большія надежды, m-r Зыряно.

M-r Зыряно съ скромной улыбкой шаркнулъ ножкой, быстро наклонилъ и также быстро поднялъ голову, будто сзади его кто дернулъ за пружину и, захлебываясь, заговорилъ, что онъ весьма радъ, давно жаждалъ имѣть честь…

Разговоръ сдѣлался общимъ. Прокофій Даниловичъ, Зыряно, розовенькій прокуроръ болѣе не отходили отъ Климовой. Дамы сторонились. Вильдъ ни на іоту не отступалъ отъ законовъ вѣжливости относительно своей непрошенной гостьи, но, видя, что ее окружили и не даютъ говорить съ Надей, избѣгалъ подходить къ ней, и, какъ въ началѣ вечера, переходилъ отъ одной группы въ другой. Но вечеръ не клеился. Хозяева, видимо, были не въ своей тарелкѣ, а появленіе Климовой внесло чужой элементъ въ это чинное общество. Дѣвицы, оставшись безъ кавалеровъ, скучали; дамъ шокировала развязность и красота Климской. Къ тому же, біографическіе очерки Александры Леонтьевны успѣли облетѣть гостиную и усилить чопорность всего общества. Многія дамы стали довольно явно посматривать на часы и торопить въ отъѣзду заигравшихся въ карты мужей.

Одно обстоятельство еще болѣе ускорило отъѣздъ скучающихъ гостей. Въ то время, какъ въ столовой уже шли приготовленія въ ужину, въ гостиную вошла Даша и, поспѣшно подойдя къ Надѣ, шепнула ей что-то на ухо. Надя перемѣнилась въ лицѣ, встала и немедленно вышла. Вильдъ послѣдовалъ за ней. Черезъ минуту онъ вернулся съ извѣстіемъ, что ребенку его хуже; жена проситъ гостей извинитъ ее: она не можетъ отойти отъ Васи. Извѣстіе это обдало холодомъ и безъ того уже охладѣвшее общество. Всѣ заторопились ѣхать. Вильдъ не удерживалъ и съ грустнымъ, озабоченнымъ лицомъ выслушивалъ всѣ соболѣзнованія.

Климская, при первыхъ словахъ Вильда, поспѣшно направилась въ дѣтскую. Надя стояла надъ кроваткой и съ невыразимой тоской смотрѣла на ребенка. Вася горѣлъ въ жару, метался, тихо стоналъ. Климская неслышно подошла въ Надѣ и обняла ее. Надя не двигалась; она не спускала глазъ съ мальчика.

— Что у него такое? — прошептала Климская.

— Не знаю… Въ городѣ, говорятъ, скарлатина, — глухимъ голосомъ произнесла она.

— Я не могу помочь вамъ?

Надя отрицательно покачала головой.

— За нимъ уходъ будетъ… Это обыкновенная дѣтская болѣзнь… Многіе же переживаютъ ее…

Голосъ ея дрогнулъ. Она быстро нагнулась надъ мальчикомъ и прижалась губами въ его горячей головкѣ. Климская задумчиво стояла около нея. Многое надо было сказать ей, но теперь все было бы некстати. Для Нади никто и ничто не существовало въ этотъ моментъ. А завтра надо ѣхать!.. Надя останется одна… Не остаться ли? Но Вильдъ не дозволитъ быть съ ней…

Климская взглянула на Надю. Она, повидимому, забыла объ ея присутствіи и, склонившись надъ ребенкомъ, съ тревогой прислушивалась въ его прерывистому дыханію.

---

— Вы думаете, что опасности нѣтъ? — спрашивалъ Вильдъ, наливая дрожащей рукой вина доктору.

— Ничего еще не могу сказать, Алексѣй Васильевичъ, — возразилъ чуть-чуть съ нѣмецкимъ акцентомъ докторъ, плотный мужчина лѣтъ сорока-пяти, слегка плѣшивый, съ изумительно бѣлымъ, пухлымъ, будто прозрачнымъ лицомъ. — Завтра, не позже, болѣзнь выяснится.

— Не могу понять, гдѣ онъ простудился? — съ озабоченнымъ видомъ говорилъ Вильдъ. — Его такъ кутаютъ…

— Да, это не слѣдуетъ, — возразилъ докторъ, съ разстановкой отпивая вино. — Но вы, почтеннѣйшій Алексѣй Васильевичъ, не волнуйтесь. Дастъ Богъ, все кончится благополучно.

— Ну, вотъ, и я ему говорю, что не слѣдуетъ волноваться, — замѣтилъ Прокофій Даниловичъ, на минуту отрываясь отъ заливного изъ дичи и наливая себѣ вина.

— Не слѣдуетъ, не слѣдуетъ, — повторилъ докторъ, опоражнивая стаканъ и вставая. — Дайте ему микстуры, — обратился онъ съ дѣловымъ видомъ къ Вильду, — черезъ часъ по чайной ложкѣ… Впрочемъ, супруга ваша уже знаетъ… Завтра утромъ заѣду… Прощайте-съ!..

Вильдъ и Прокофій Даниловичъ остались одни. Глубокое молчаніе воцарилось въ столовой. Вильдъ, подперевъ рукой голову, сумрачно глядѣлъ себѣ въ тарелку. Прокофій Даниловичъ не любилъ говорить за ѣдой. Онъ, молча, съ видимымъ удовольствіемъ, уписывалъ лакомые кусочки и обильно запивалъ все проглатываемое виномъ. Основательно отвѣдавъ отъ всѣхъ яствъ, приготовленныхъ для многочисленнаго общества, онъ съ легкимъ вздохомъ удовлетворенія отодвинулъ, наконецъ, отъ себя тарелку, обтеръ губы салфеткой и, наливъ себѣ еще портвейна, закурилъ сигару.

— Напрасно, братецъ, ты ничего не ѣшь, — началъ онъ, прищелкивая губами, чтобъ высвободить крошки, попавшія между зубами. — Ужинъ сдѣланъ на славу! Вѣрно, не дома?

— Конечно, нѣтъ. Въ англійскомъ клубѣ заказанъ.

— Манификъ! — продолжалъ Прокофій Даниловичъ, густыми струями выпуская дымъ. — Ну-съ, теперь я готовъ слушать.

— Что слушать? — нетерпѣливо спросилъ Вильдъ, поднимая голову.

— Да, вотъ, ты давеча хотѣлъ говорить со мной…

— Ахъ, да! — произнесъ Вильдъ, вставая и принимаясь шагать.

— Не лучше ли намъ вотъ у огонька посидѣть? — и спокойно, и пріятно… Прикажи Степану угольевъ принести и отпусти его. Что ему въ передней торчать, да носомъ клевать! Ты и самъ можешь за мной дверь запереть.

Прокофій Даниловичъ, захвативъ бутылку портвейна и стаканъ, направился въ камину. Вильдъ, между тѣмъ, отрывисто отдавъ приказаніе Степану, продолжалъ шагать. Снова ярко запылали уголья, алымъ заревомъ освѣщая благодушествующаго Прокофія Даниловича. Степанъ, погасивъ лишнія свѣчи, на цыпочкахъ вышелъ изъ передней, осторожно притворивъ за собой дверь.

Вильдъ подкатилъ другое кресло къ камину и съ видомъ изнеможенія бросился въ него. Прокофій Даниловичъ, слегка повернувъ къ нему часть своего тѣла, оставался въ выжидательномъ положеніи.

— Ты знаешь меня, — началъ Вильдъ, нервно проводя рукой по лбу, — ты знаешь, до чего я мягкій человѣкъ… Ты знаешь, что во мнѣ почти женская потребность ласки и любви, и много надо, чтобы довести меня до ожесточенія, до жесткости…

— Такъ, такъ, — согласился Прокофій Даниловичъ, одобрительно потрясая головой.

— Много, много надо, — продолжалъ Вильдъ прерывистымъ голосомъ, — чтобы довести меня до ожесточенія! И вотъ, три года меня систематически доводятъ до этого… Съ самаго перваго дня свадьбы сдѣлалась она моимъ врагомъ… Я тебѣ тогда не говорилъ… Самъ знаешь, между мужемъ и женой не всегда возможно вводить третье лицо.

Глазки Прокофья Даниловича еще крѣпче зажмурились. Онъ окончательно повернулся въ сторону Вильда и снова, въ знакъ участія, потрясъ головой.

— Да, съ самаго перваго дня свадьбы сдѣлалась она моимъ врагомъ, — раздражительно повторилъ Вильдъ. — Ея голову напичкали чортъ знаетъ какою нелѣпостью относительно брака… Ну, да нечего на этомъ останавливаться. Дѣло въ томъ, что сперва все это меня тѣшило… нѣтъ, не тѣшило! Скажу болѣе: эта дѣвическая чистота приводила меня въ такое умиленіе, что я былъ способенъ на все для нея, ради нея! Она изъ меня могла дѣлать все, что угодно, а я на колѣняхъ стоялъ бы и молился на нее…

— Неисправимый идеалистъ! — прошепталъ Прокофій Даниловичъ.

— Неисправимый, разумѣется, — съ горькой усмѣшкой возразилъ Вильдъ. — Тебѣ хорошо говоритъ! Ты, съ твоимъ матеріалистическимъ взглядомъ на женщинъ, никогда не сталкивался съ разочарованіемъ.

— Съ своими матеріалистическими взглядами я устроилъ свою жизнь спокойнѣе и проще, чѣмъ ты съ своими идеальными требованіями и стремленіями. Впрочемъ, объ этомъ послѣ. Дальше, дальше… я слушаю.

Прокофій Даниловичъ еще покойнѣе растянулся на креслѣ, приготовляясь слушать еще внимательнѣе.

— Ты понимаешь, что, относясь къ ней, какъ я въ ней относился, я едва могъ дождаться нашей свадьбы… И съ какимъ трепетомъ ожидалъ я этого дня, съ какимъ благоговѣйнымъ трепетомъ!.. Какою нѣжностію, любовью я давалъ себѣ слово окружить ее…

Лицо Вильда приняло мягкое выраженіе, глаза сдѣлались влажными, голосъ зазвенѣлъ. Прокофій Даниловичъ съ участіемъ придвинулъ кресло ближе въ пріятелю.

— Но съ перваго же дня я встрѣтилъ въ ней такую ненависть, такое ожесточеніе, какого не могъ предположить въ этой мечтательной дѣвушкѣ. Видишь ли, она почувствовала себя оскорбленной, — оскорбленной моей глубокой, неудержимой страстью!..

Вильдъ злобно разсмѣялся; Прокофій Даниловичъ отвѣчалъ ему легкой усмѣшкой.

— Неужели, — началъ-было онъ, — Любовь Гавриловна съ намѣреніемъ воспитывала свою дочку въ такомъ…

— Нѣтъ, куда! — перебилъ его Вильдъ. — Ее воспитывала старая, полоумная тетка… Она-то и напичкала ей голову разными бреднями.

Вильдъ раздражительно вскочилъ и зашагалъ по ковру.

— Вотъ, изъ-за этой тётки, — проговорилъ онъ, останавливаясь передъ Прокофьемъ Даниловичемъ, — тоже выходили у насъ сцены. Надя настаивала, чтобы она жила съ нами… Но — слуга покорный! Я не желаю, чтобы третье лицо становилось между нами.

Прокофій Даниловичъ не возражалъ. Нагнувшись надъ каминомъ, онъ тщательно разгребалъ уголья.

— Да, такъ что-жъ я хотѣлъ сказать? — началъ Вильдъ, снова бросаясь на кресло и проводя рукой по волосамъ. — Да! я сказалъ, что съ самаго дня нашей свадьбы она почувствовала ко мнѣ ненависть, и съ тѣхъ поръ ненависть эта только росла и росла. Всѣ мои просьбы, увѣщанія, требованія ни къ чему не вели! Послѣ рожденія Васи она, будто, немного смягчилась, смирилась, но это только наружно. Внутри я чувствовалъ постоянный отпоръ, постоянный нѣмой упрекъ!… Терпѣніе мое, наконецъ, лопнуло! Это вѣчныя сцены, дутье, слезы — невыносимы мнѣ… Она предлагаетъ разойтись — а? какъ тебѣ это нравится! Разойтись! Для того, чтобы на меня пальцами показывали, смѣялись надо мной, жалѣли…

Вильдъ на минуту остановился; лицо его поблѣднѣло, губы дрожали.

— А нѣтъ-ли тутъ — началъ съ разстановкой Прокофій Даниловичъ, — какъ тебѣ сказать? — чего-нибудь сердечнаго, такъ, на сторонѣ?

— То-есть не влюблена-ли она въ кого-нибудь?

Прокофій Даниловичъ утвердительно кивнулъ головой.

— Нѣтъ! я допытывался… Она терпѣть не можетъ, — конечно на зло мнѣ, — почти всѣхъ, кто бываетъ у насъ!

— Знаю, по опыту знаю! — насмѣшливо замѣтахъ Прокофій Даниловичъ. — Не по нраву пришлись…

— Ну да… Своихъ знакомыхъ она не имѣетъ. Я бы не допустилъ… Нѣтъ, это не то… Модная дребедень, видишь-ли, засѣла ей въ голову! Хочется ей завести французскій ménage. Monsieur — на одной половинѣ, madame — на другой… Она грозитъ, что ни передъ чѣмъ не остановится, и я знаю — она теперь способна на все…

Вильдъ снова вскочилъ и въ волненіи ватагахъ по комнатѣ. Прокофій Даниловичъ тоже покинулъ кресло и сталъ спиной въ камину, раздвинувъ обѣими руками полы сюртука.

— Да. Какъ-бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ? — проговорилъ Вильдъ, останавливаясь передъ пріятелемъ.

— На твоемъ мѣстѣ? гмъ! Я даже и представить себя не могу на твоемъ мѣстѣ!

Странное выраженіе промелькнуло въ крошечныхъ глазкахъ Прокофія Даниловича. Онъ, будто, удерживался отъ смѣха. Вильдъ продолжалъ стоять передъ нимъ, сумрачно глядя себѣ подъ ноги.

— Ну, какъ же мнѣ послѣ этого не бранить тебя за идеализмъ! Ну, виданное-ли дѣло, чтобы до формальнаго развода, жена…

Прокофій Даниловичъ вдругъ разразился хохотомъ. Вильдъ нетерпѣливо топнулъ ногой.

— Перестань! — раздражительно крикнулъ онъ, тряся пріятеля за руку. — Я у тебя совѣта спрашиваю, а ты хохочешь! Самъ знаю, мое положеніе глупое! и не хочу я, — слышишь, не хочу — оставаться въ дуракахъ!

— Да кто-жъ тебѣ велитъ! — продолжалъ Прокофій Даниловичъ, съ трудомъ пересиливая смѣхъ и закашливаясь.

— Что-жъ ты хочешь? — чтобы я силу употребилъ!

— Н-н-нѣтъ! Это, пожалуй, неудобно! Распустилъ бразды, поздно прибѣгать теперь въ силѣ!… Надежда Николаевна далеко не овечка!… Есть другія средства!…

— Какія?

— Мало-ли ихъ! Будто самъ не знаешь? Вотъ, къ примѣру: слабая струнка Надежды Николаевны — Вася. Ну, и пригрози, что удалишь его отъ нея.

Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ пристально смотрѣлъ на своего собесѣдника и, казалось, взвѣшивалъ все значеніе этого совѣта.

— Если болѣзнь Васи не опасна, не затянется, то теперь, можетъ, самая удобная минута, — проговорилъ онъ задумчиво.

— Разумѣется!… Эхъ, братъ! — продолжалъ Прокофій Даниловичъ, хлопая его по плечу. — Вѣдь, кажется, у тебя царь къ головѣ, какъ же ты съ женщинами справиться не можешь?

Онъ снова сипло засмѣялся. Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ сѣлъ въ кресло и задумчиво глядѣлъ въ каминъ.

— Да вотъ еще! — продолжалъ Прокофій Даниловичъ, наливая себѣ вина. — Ты не очень-то допускай Екатерину Дмитріевну до жены… Мнѣ сдается, что она настраиваетъ ее противъ тебя. Не даромъ онѣ тамъ, въ гостиной, такъ долго шептались.

— Принесла же ее нелегкая! — проворчалъ Вильдъ, стискивая зубы. — Чего ей отъ меня нужно?

Прокофій Даниловичъ не тотчасъ же отвѣтилъ. Онъ медленно, съ чувствомъ, отпивалъ вино, какъ-бы желая продолжить удовольствіе — бутылка была уже порожняя. — Дойдя до дна стакана, онъ разомъ опрокинулъ остатокъ вина въ ротъ, чмокнулъ, поставилъ стаканъ на каминъ и тогда уже обратился въ Вильду.

— Очень ужъ она тебя не любитъ! Ну, да вѣдь и есть на то причины! Самъ знаешь. Такъ лучше подальше. Отъ нея вѣдь можно всякую штуку ожидать… Демонъ это, а не женщина!… А какъ еще чертовски хороша она?…

Прокофій Даниловичъ подмигнулъ глазомъ.

— Чортъ съ ней! — крикнулъ Вильдъ, съ сердцемъ передергивая плечами.

Прокофій Даниловичъ усмѣхнулся, но не возражалъ. Нѣкоторое время длилось молчаніе.

— Да, — проговорилъ наконецъ Вильдъ, встряхивая головой, — это лучшій способъ. Раньше было неудобно. Вася былъ слишкомъ малъ, но теперь…

— Разумѣется, теперь самое время, — согласился Прокофій Даниловичъ.

Пріятели потолковали еще нѣкоторое время, какъ приступить въ дѣйствію, и часы давно пробили два, когда Прокофій Даниловичъ, потянувшись и зѣвнувъ, объявилъ наконецъ, что ему пора домой.

III.

Пока шелъ этотъ разговоръ въ столовой, Надя сидѣла въ дѣтской около кроватки больного сына. Она велѣла подвинуть кушетку близко къ кроваткѣ, постлать себѣ постель на ней и, замѣнивъ нарядное платье теплой, шерстяной блузой, намѣревалась провести всю ночь около Васи. Придвинувъ къ себѣ небольшой столикъ и поставивъ на него лампу съ зеленымъ абажуромъ, Надя машинально перелистывала какую-то книгу. По временамъ она вставала и подходила въ спящему ребенку. Онъ сильно разбросался на постели, руки и щеки его горѣли. Надя озабоченно наклонялась надъ нимъ и прислушивалась въ его дыханію. Глубокую скорбь выражало ея поблѣднѣвшее лицо, когда она снова возвращалась на мѣсто. Мрачныя, тяжелыя мысли тѣснились у нея въ головѣ, и не могла она оттолкнуть ихъ, не могла сбросить съ себя неотвязчивыя думы.

«А что, если онъ умретъ!»

Грудь ея крѣпко стягивала жгучая боль, она снова вскакивала и подходила къ кроваткѣ. Ребенокъ спалъ и дышалъ по прежнему тяжело, прерывисто.

— Посмотри, не принесли ли лекарство, — проговорила Надя, оборачиваясь въ Авдотьѣ.

Нянька сидѣла на противоположномъ концу комнаты и дремала надъ чулкомъ. При словахъ Нади она встрепенулась.

— Развѣ Васенькѣ хуже? — спросила она, вставая и направляясь-было въ кроваткѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь! — нетерпѣливо возразила Надя. — Поди, узнай!

Авдотья повиновалась. Черезъ минуту она вернулась, неся въ рукахъ склянку съ микстурой.

— Сейчасъ только принесли, — проговорила она, зѣвая.

Вася застоналъ. Надя взяла его на руки и, лаская, голубя, приговаривая, старалась влить ему лекарство въ ротъ. Ребенокъ горько заплакалъ. Горячо прижимая его въ себѣ и покрывая поцѣлуями его горячія щеки и руки, она пыталась успокоить его. Долго стоналъ онъ, наконецъ ласки, тихій голосъ матери произвели свое дѣйствіе; онъ сталъ засыпать.

— Иди теперь спать, — тихо прошептала Надя. — Я останусь при немъ.

— Какъ же такъ? Вы умаетесь, — начала-было нерѣшительно Авдотья, съ трудомъ раскрывая слипавшіеся отъ сна глаза.

Надя сдѣлала нетерпѣливый жестъ. Авдотья повиновалась. Кряхтя, вздыхая, зѣвая и при каждомъ зѣвкѣ перекрещивая ротъ, она медленно раздѣвалась и укладывалась въ постель. Мало-помалу, однако, она улеглась и скоро раздалось ея ровное дыханіе, прерываемое по временамъ легкимъ храпомъ.

Вася спалъ. Надя положила его обратно въ кроватку и осталась одна съ своими думами и опасеніями. Она пыталась читать, но чтеніе не шло ей на умъ. Пристально смотрѣла она на развернутую страницу и не видѣла ни единаго слова. Картины, одна другой мрачнѣе, проносились въ ея разгоряченномъ воображеніи. Вотъ кажется ей, что снова, вторично, докторъ входитъ въ комнату. Онъ наклоняется надъ ребенкомъ, долго, безконечно долго прислушивается къ его дыханію, щупаетъ ему пульсъ, наконецъ поднимаетъ голову, и она явственно читаетъ на его бѣломъ, безстрастномъ лицѣ: «Все кончено!»… А вонъ тамъ! Что это такое бѣлѣетъ въ томъ темномъ углу? Ахъ, да! Это глазетовая крышка съ того ящика, въ который положатъ ея мальчика… Слышится ей заунывное, раздирающее пѣніе, а затѣмъ все смолкло. Ничего нѣтъ. Она одна, совершенно одна, и въ комнатѣ все прибрано, и въ кроваткѣ никого нѣтъ!…

Надя съ трудомъ удержала легкій стонъ; она порывисто встала и подошла въ Васѣ. Онъ тихо лежалъ; щеки его будто поблѣднѣли. Надя со страхомъ нагнулась къ нему; онъ слабо, но ровно дышалъ. Она перевела дыханіе. Нѣсколько минутъ простояла она неподвижно, судорожно прижимая похолодѣвшія руки въ сильно бьющемуся сердцу.

«Нѣтъ, нѣтъ! — прошептала она, отходя отъ постельки. — Это невозможно! Онъ не такъ боленъ!»

И чтобы отогнать эти неотвязчивыя, гнетущія мысли, она взяла лежавшую въ столѣ толстую тетрадь и принялась машинально перелистывать ее. Это былъ ея дневникъ. Какъ давно она ничего туда не вписывала! Почти годъ, а чего-чего въ этотъ годъ не произошло! Отвлеченная на минуту видомъ этой тетради отъ упорной, гнетущей мысли, она вдругъ вспомнила весь предшествующій вечеръ. Климская, ея живое, горячее слово, ея нѣжные, въ душу проникающіе глаза… «Зачѣмъ вы себя губите?» слышится ей мягкій, ласкающій голосъ. Легкая, грустная усмѣшка промелькнула на озабоченномъ лицѣ Нади, но тонкія брови снова сдвинулись. Припомнилась ей вдругъ сцена, которая произошла между ею и мужемъ за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ. Страхъ за Васю вытѣснилъ на время все остальное изъ ея головы, но теперь снова зазвучали всѣ рѣзкія, враждебныя слова, и снова губы ея приняли горькое, жёсткое выраженіе. Съ досадой встряхнула она головой, какъ-бы желая стряхнуть съ себя всѣ эти непріятныя воспоминанія, и, поправивъ лампу, принялась перелистывать дневникъ въ первый разъ послѣ долгаго времени. Прошедшее широкимъ, мутнымъ потокомъ нахлынуло на нее и заставило на время забыть все окружающее. Съ глубокою скорбью пробѣгала она первыя страницы, окапанныя слезами, исписанныя лихорадочнымъ, едва разборчивымъ почеркомъ.

"… Сентябрь… Я едва держу перо; мнѣ не велѣли вставать съ постели, но я должна писать… Я должна хоть на бумагѣ излить все, что меня давитъ, душитъ… Недѣля прошла со дня моей свадьбы, недѣля! Мнѣ кажется, что годы и годы прошли съ тѣхъ поръ!… Его нѣтъ! Въ первый разъ послѣ отъѣзда изъ дома я одна… Онъ принужденъ былъ уйти, и я осталась одна, совершенно одна!… Какъ страстно ждала я этой минуты, и вотъ она настала… Отчего же какой-то страхъ нападаетъ на меня? Я жаждала одиночества, и мнѣ страшно быть одной… Мнѣ все кажется, что вокругъ меня кто-то ходитъ, что кто-то шепчетъ странныя, непонятныя мнѣ рѣчи… Этотъ день, этотъ ужасный день! никогда я не забуду его!… Еще тамъ, въ вагонѣ, на меня вдругъ напалъ страхъ… Я не узнавала его, я не могла понять его улыбки, его пристальныхъ взглядовъ, я не могла понять его внезапной перемѣны. Я вдругъ почувствовала, что изъ робкаго, сдержаннаго, покорнаго онъ сдѣлался самоувѣреннымъ, почти нахальнымъ… У меня шумѣло въ ушахъ, рябило въ глазахъ Однако, достало еще духу сказать, что мнѣ не нравится его обращеніе. Онъ разсмѣялся. Боже! какъ меня передернуло отъ этого смѣха! Испуганной птичкой назвалъ онъ меня, и прибавилъ, что теперь я поймана, посадитъ онъ меня въ клѣтку, въ золотую, окружитъ всевозможнымъ комфортомъ, но клѣтку отпирать не будетъ… Какъ прошелъ этотъ день — не знаю. Желѣзный обручъ стягивалъ мнѣ голову, невыразимая боль сжимала мнѣ сердце, я готова была вскрикнуть отъ боли — и я молчала, прижавшись въ уголокъ вагона и крѣпко стягивая вокругъ себя бурнусъ; мнѣ казалось, что я, будто, ставлю преграду между мной и имъ…

"Мы пріѣхали въ X. поздно вечеромъ… Что было? какъ это случилось? Я не могу, не могу вспомнить… Я видѣла только, что передо мной не тотъ человѣкъ, котораго я знала, что джентльменъ, рыцарь исчезъ, лишь только онъ облекся въ халатъ и овладѣлъ онъ мной, какъ вещью, купленной, ему принадлежащей на вѣки… О, какую ненависть — безумную, безграничную — почувствовала я къ человѣку, который такъ безжалостно сломалъ мою жизнь, мои мечты!… И это они называютъ любовью! Овладѣть женщиной внезапно, насильно, только потому, что въ церкви священникъ благословилъ ихъ, — это они называютъ законнымъ, это они называютъ священнымъ таинствомъ!… къ чему не называть факты своимъ именемъ! къ чему украшать розами скелетъ! Вѣдь знаютъ же, что розы завянутъ… При первомъ движеніи скелета онѣ отпадутъ и мертвая голова еще ужаснѣе выставится наружу!…

"Мы недѣлю живемъ въ этой гостинницѣ… Зачѣмъ? почему? — Не знаю. Я знаю, что я плачу день и ночь, не переставая. О, какое страстное желаніе овладѣвало мной по минутамъ убиться, покончить съ собой! Но онъ слѣдилъ за мной, онъ ни на шагъ не покидалъ меня, инстинктивно понимая, кажется, что во мнѣ таится что-то недоброе!… Вчера мнѣ удалось, однако, незамѣтно выскользнуть изъ гостинницы… Я быстро направилась къ вокзалу желѣзной дороги… У меня было смутное желаніе броситься подъ вагоны… Я уже стояла у рельсовъ и съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ ожидала приближенія поѣзда… Какъ вдругъ меня кто-то схватилъ за руку. Я обернулась; это былъ онъ… На немъ лица не было. «Надя! — прошепталъ онъ, — что ты дѣлаешь!» Я, молча, въ тупомъ отчаяніи послѣдовала за нимъ. Онъ также молчалъ; его лицо было искажено неподдѣльнымъ ужасомъ… Мнѣ стало жаль его… Въ первый разъ что-то мягкое проникло въ мою душу… Еслибъ онъ пересталъ меня мучить!… Можетъ быть!… Нѣтъ! нѣтъ! я не могла бы любить его! но во мнѣ не было бы той жёсткости къ нему!…

«Когда мы вернулись въ гостинницу, я легла на диванъ и долго лежала неподвижно, ни о чемъ не думая, ничего не чувствуя… Невыразимая усталость овладѣла мной… Онъ, молча, ходилъ по комнатѣ, и шумъ его шаговъ слился мало-по-малу въ какой-то неясный гулъ. Я не спала, и вдругъ, не знаю какимъ образомъ, представилось мнѣ видѣніе, которое я не разъ вызывала въ дѣтствѣ. Чудный, тѣнистый садъ, съ сверкающими фонтанами, пѣніе, ароматъ, свѣтъ и теплота вокругъ… Меня окружаетъ толпа людей молодыхъ, прекрасныхъ, и нашёптываютъ они мнѣ чудныя, волшебныя рѣчи про любовь и счастье! Сердце мое, какъ бывало прежде, забилось отъ сладкаго ожиданія; на мгновеніе я забыла, гдѣ я и что я, я забыла, что между мной и этимъ видѣніемъ лежатъ уже годы и годы… Паденіе чего-то твердаго на полъ заставило меня вздрогнуть и придти въ себя. Видѣніе исчезло; а я, — я находилась въ той комнатѣ, гдѣ были разбиты всѣ мои мечты о любви и счастьи, я находилась одна съ нимъ, съ этимъ чужимъ мнѣ человѣкомъ, съ которымъ безумное слово тогда въ церкви связало меня на всю жизнь!.. Дрожь пробирала меня!.. Зачѣмъ это видѣніе теперь здѣсь, въ этой комнатѣ? Ужъ много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я его не вызывала! Или уже въ немъ, въ этомъ дѣтскомъ бредѣ лежали основы моихъ безумныхъ, призрачныхъ мечтаній о любви и счастьи!…

„Вы снова плачете?“ рѣзко спросилъ онъ. Я не замѣчала, что обильныя слезы текли у меня по щекамъ. Я быстро отерла ихъ и отвернулась отъ него. Я не могла видѣть его и эти глаза, эти ненавистные глаза, которые ежеминутно разгорались и пугали меня своимъ выраженіемъ… Онъ говорилъ мнѣ, — что? не помню. Голосъ его звучалъ сначала холодно, жёстко, и мнѣ пріятна была эта жёсткость. Такъ, именно такъ долженъ онъ говорить!.. Но онъ смягчился, всталъ на колѣни, и снова начались ласки и поцѣлуи!.. Я не сопротивлялась; къ чему? Вѣдь ужъ все кончено, все умерло! Пусть дѣлаетъ, что хочетъ! А онъ, онъ думалъ, что я, наконецъ, смирилась! Онъ не понялъ, что ласкаетъ бездушный трупъ, и былъ на верху блаженства. Велѣлъ подать ужинъ, заказалъ шампанское, заставлялъ меня пить, пѣлъ, смѣялся… Онъ не замѣчалъ, что я застываю отъ отвращенія, смотря на его безумную радость… Онъ разсказывалъ мнѣ до мельчайшихъ подробностей свои отношенія къ другимъ женщинамъ, ихъ любовь и страданія, и послѣ каждаго такого разсказа покрывалъ поцѣлуями мои руки, приговаривая, что я одна, гордая, чистая, дала ему испытать настоящую, святую страсть, и не замѣчалъ, что я холодѣю при всѣхъ его разсказахъ… Святая! чистая!.. Господи, неужели есть столь противоположныя понятія для этихъ словъ!.. У меня виски стучали, сердце сжималось, такъ что я вздохнуть не могла… Мнѣ было душно, тяжко… Я просила окно открыть… Онъ повиновался и хотѣлъ самъ поднять меня и поднести къ окну, но я отклонилась и подошла одна. Такъ тихо, тёмно было вокругъ, но какія странныя тѣни ползли тамъ по забору! Онѣ все росли, росли, принимали опредѣленную форму… Это все мужчины и женщины. Какія безобразныя лица! Какъ страшно смѣются они, протягивая другъ другу объятья!.. О, Боже! куда я ни взгляну, — вездѣ то же самое! Вездѣ этотъ смѣхъ, эти рѣчи, поцѣлуи!.. Мнѣ казалось, что я съ ума схожу! Голова горѣла; все вертѣлось вокругъ… Я ухватилась за косякъ… Онъ подхватилъ меня на руки и отнесъ на диванъ… Я очнулась только черезъ нѣсколько часовъ въ постелѣ… Всю ночь у меня былъ бредъ… Докторъ говоритъ, что я слишкомъ взволнована, что я не могу ѣхать… Зачѣмъ они держатъ меня здѣсь? Развѣ они не видятъ, что я съ ума схожу здѣсь, въ этой комнатѣ!.. Утромъ, проснувшись, я взглянула на себя въ зеркало… Неужели эта блѣдная женщина, съ испуганными глазами, прежняя Надя!..»

Надя закрыла лицо руками. Легкій трепетъ пробѣжалъ на всему тѣлу ея и старыя раны заныли. Три года прошло съ того дня, какъ она въ лихорадочномъ бреду написала эти строки, и ни разу съ тѣхъ поръ не хватало у нея духу перечитать ихъ. Но какъ живо чувствуетъ она теперь все пережитое! какъ живо видитъ передъ собой этотъ нумеръ! Да, тамъ, въ этой гостинницѣ, было положено начало разрыва между ею и имъ, тамъ была разрушена возможность въ сближенію; но не только эта возможность была разрушена, — все, во что она вѣрила, все, чѣмъ она жила прежде, было развѣяно въ прахъ. Казалось ей, что она упала съ огромной высоты на твердую каменистую почву; она не разбилась; руки и ноги остались цѣлы, но она не могла болѣе оправиться отъ внезапнаго паденія, и съ того дня захилѣла нравственно, какъ хилѣютъ физически дѣти, которыхъ роняютъ неумѣлыя няньки.

Подобно сотнямъ своихъ предшественницъ, она вступила въ бракъ, руководимая жалостью къ страданіямъ влюбленнаго въ нее человѣка и честолюбивыми надеждами — исправить его исковерканную жизнь. Ей и въ голову не приходило, что нельзя исправлять чью бы то ни было жизнь, когда не имѣешь понятія о тѣхъ условіяхъ, при которыхъ складывалась эта жизнь. Ей и въ голову не приходило, что нельзя стать спасительницей человѣка, когда, вмѣсто любви, приносишь ему только простое дружеское чувство, возвышенное въ квадратъ — жалостью. На слова тётки, сказанныя ей наканунѣ свадьбы: «…завтра вы будете мужемъ и женой… Мужъ иное, чѣмъ братъ или женихъ… Требованія его иныя, права другія… Подумала ли ты объ этомъ?» — Надя отвѣчаетъ: «мы обвѣнчаемся завтра, но… отношенія наши не измѣнятся пока!..»

Многимъ покажется смѣшнымъ, — пожалуй, даже исключительнымъ этотъ дѣтски-наивный отвѣтъ, смѣемъ однако утверждать, что, къ сожалѣнію, Надя далеко не исключеніе изъ общаго правила! Двѣ-трети дѣвушекъ изъ такъ-называемаго образованнаго круга намѣренно воспитываются въ такой наивности. По странному, закоренѣлому предразсудку, отъ нихъ тщательно скрывается жизнь, та уличная, заурядная жизнь, которая для нихъ однѣхъ остается закулисной тайной. Всѣ наперерывъ водружаютъ передъ взорами дѣвушки охранительные щиты, которые заслоняютъ малѣйшія струйки свѣта, могущія проскользнуть изъ того невѣдомаго ей міра. И никто не видитъ, что за этими щитами она создаетъ свой собственный міръ, не имѣющій никакого отношенія къ дѣйствительности! Никто не видитъ, что за этими щитами въ ней развивается болѣзненный идеализмъ, наполняющій ея голову несбыточными мечтами. Никому и въ голову не приходитъ, что вся она, вся ея духовная жизнь складывается подъ вліяніемъ призраковъ, что въ самые впечатлительные годы она выработываегь себѣ убѣжденія и трббованія, которыя придется не пошатнуть, а прямо сломать. Всѣ окружающіе наивно любуются ея невѣдѣніемъ и ревниво берегутъ для того счастливца, который первый возьметъ ее за руку и мгновенно, отстранивъ всѣ щиты, перенесетъ ее изъ ея призрачнаго міра въ свой дѣйствительный и покажетъ ей свѣтъ, какъ онъ есть. До поры до времени, и онъ тоже умалчиваетъ о всемъ томъ, что могло бы разсѣять ея ребяческое невѣдѣніе. Ея чистота чаруетъ его, и не понимаетъ онъ, что это умиляющее его невѣдѣніе ставитъ ему такія требованія, которыя съ перваго же дня брака онъ отказывается исполнятъ. Онъ не понимаетъ, что любимая имъ чистая дѣвушка полюбитъ въ немъ тотъ образъ, который онъ принялъ, когда явился искателемъ ея любви. Она не видитъ, что подъ той красивой, изящной одеждой, въ которую онъ облекся, чтобы понравиться ей, надѣтъ старый, неряшливый халатъ. Она не можетъ себѣ представитъ его въ этомъ халатѣ, неряшливымъ, распущеннымъ; а онъ, едва имѣя терпѣніе дождаться конца вѣнчальнаго обряда, сбрасываетъ всю красивую одежду, какъ взятую на случай, на прокатъ вещь, является въ халатѣ, нравственно на распашку, и разомъ разсѣиваетъ одинъ призракъ за другимъ, разомъ разоблачаетъ передъ ней всю закулисную жизнь, доселѣ отъ нея скрываемую, и она съ ужасомъ видитъ, что все, что она предполагала о жизни, — все это пустяки, ненужное украшеніе, которое должно быть сброшено и далеко запрятано, какъ и вѣнецъ изъ померанцевыхъ цвѣтовъ; что и человѣкъ, котораго она полюбила, совсѣмъ не такой, какимъ она себѣ его воображала, — и любитъ онъ ее не первую, и велъ доселѣ далеко не чистую, безпорочную жизнь, какъ она, да и чистота-то вообще — понятіе относительное, и болѣе неизбѣжная въ теоріи, чѣмъ на практикѣ! Съ діаметрально-противоположными понятіями на взаимныя отношенія, требованія и права вступаютъ они въ бракъ, — что-жъ удивительнаго, что, при первомъ же столкновеніи, разсѣиваются радужныя мечтанія о безконечномъ счастьѣ, и что ей, подобно тысячамъ другихъ жертвъ безумія и уродливаго воспитанія, приходится съ горечью хоронить въ бракѣ всѣ свои вѣрованія и желанія!.. Гордость, боязнь насмѣшки заставятъ ее глубоко въ душѣ затаить прежнія надежды, и она постарается помириться съ своими утратами, вполнѣ увѣренная, что иначе быть не можетъ… Но когда заботы, дрязги наложатъ свою давящую руку на ихъ супружескую жизнь, когда ежедневныя пренія превратятся въ открытый разладъ, никому и въ голову не приходитъ, что разладъ этотъ давно уже существовалъ, что онъ начался уже съ самаго перваго дня брака, когда и онъ и она впервые почувствовали, что не знаютъ и не понимаютъ другъ друга…

Вильдъ и Надя не избѣгли участи своихъ многочисленныхъ предшественниковъ. Она, чистая, искренняя, непочатая, какъ нѣкогда называлъ ее Вильдъ, стала тѣсно рядомъ съ человѣкомъ, котораго жизнь поистерла, поистрепала. Ея жизнь, какъ водится, складывалась въ тѣсной рамкѣ семейной обстановки, и врожденная мечтательность еще возвысила обычную дѣвическую восторженность. Онъ же шелъ по обычной дорожкѣ холостяковъ, и подошелъ къ ней, когда надоѣла ему холостая, одинокая жизнь, когда многое уже было позади его и за многое приходилось краснѣть. Ихъ внутренній міръ былъ чуждъ, неизвѣстенъ другъ другу. Онъ все въ ней называлъ дѣтскими бреднями, нелѣпымъ идеализмомъ, фанаберіями, вычитанными изъ книгъ. Она — все клеймила въ немъ какъ цинизмъ, самодурство, грубый деспотизмъ. И стали они другъ противъ друга, какъ враги, которыхъ заковали въ одну и ту же цѣпь, и нѣтъ у нихъ власти оторваться другъ отъ друга!..

Картины прошлыхъ, никому не переданныхъ терзаній и мученій постепенно развертывали свои сѣрые, непривлекательные пейзажи передъ Надей въ то время, какъ она перелистывала свой дневникъ. Она не останавливалась на страницахъ, поспѣшно, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ переворачивала ихъ и, не дойдя до половины, захлопнула тетрадь и бросила ее на кушетку. Каждая строка вызывала въ душѣ ея тяжелое, болѣзненное нытье. Хотя она бросила читать и теперь съ утомленіемъ откинулась на спинку кушетки и закрыла глаза, но нерадостная повѣсть ея жизни упорно развертывала передъ ней свои страницы и день за днемъ вставалъ въ ея памяти, напоминая ей всю ту же безплодную борьбу съ самой собой и съ нимъ, все то же безплодное желаніе приладить свой внутренній, завѣтный міръ къ роковой дѣйствительности. Съ каждымъ днемъ дѣйствительность безжалостно обрывала цвѣтовъ за цвѣткомъ съ того радужнаго вѣнка, который сплели для нея дѣтскія бредни и мечты. Съ восторженностью юности мечтала она, будучи невѣстой, посвятить свою жизнь ему, тому страдальцу, изнуренный образъ котораго такъ болѣзненно заставлялъ сжиматься ея сердце.

Но гдѣ же это страданіе? Съ каждымъ днемъ убѣждалась она, что самолюбіе, болѣзненное, громадное, развитое былымъ, всеобщимъ поклоненіемъ — причина всѣхъ страданій; съ каждымъ днемъ ей дѣлалось ясно, что борьба заключалась въ самообличеніяхъ и самоуничиженіяхъ, послѣ которыхъ самообожаніе и эгоистическая требовательность еще удвоивались. Она ожидала встрѣтить силу, хотя и подкошенную, но все-таки силу, которой ей удастся дать толчокъ, и встрѣтилась съ слабымъ человѣкомъ, опутаннымъ съ ногъ до головы себялюбіемъ и чувственностью. Иллюзіи разрушались одна за другой, какъ карточные домики, и потянулись дни, недѣли, мѣсяцы, наполненные безобразными супружескими сценами и домашними дрязгами. Рожденіе Васи внесло какъ-бы лучъ солнца въ эту темную семейную жизнь, и на короткое время наступило какое-то затишье. Но не даромъ достиглось это временное затишье! Вспомнила теперь Надя, какъ, ради Васи, она рѣшилась прилаживаться къ требованіямъ и характеру мужа, и къ какимъ средствамъ прибѣгала она! Какъ лицемѣрила и на ласку отвѣчала лаской! Надя встрепенулась. Лицо и шея ея покрылись горячимъ румянцемъ стыда. Она нетерпѣливо тряхнула головой, какъ-бы отгоняя воспоминанія о тѣхъ унизительныхъ сценахъ, которыя отрывками тѣснились въ ея воображеніи и наполняли душу ея отвращеніемъ. Чего достигла она всѣми этими уступками, униженіями? Пропасть между имъ и ею все увеличивалась, и во всѣмъ прежнимъ терзаніямъ прибавился еще стыдъ за свое лицемѣріе!..

Слабый стонъ Васи оторвалъ ее отъ гнетущихъ думъ. Она бросилась въ постелькѣ и со страхомъ нагнулась надъ мальчикомъ. Ребенокъ спалъ; легкая испарина покрывала его лобикъ. Надя опустилась на колѣни и прижалась головой въ краю кроватки.

…Здѣсь, въ этомъ маленькомъ пространствѣ, вся ея жизнь, весь ея міръ! За предѣлами его для нея ничего нѣтъ! Все въ ней умерло, все разбито!.. Вася даетъ ей силу жить; для Васи готова она вести борьбу — только не здѣсь, не рядомъ съ этимъ человѣкомъ!.. Борьба съ нимъ болѣе ей не подъ силу…

— Зачѣмъ вы тянете канитель? — слышался ей голосъ Климовой: — отчего вы не возьмете его и не уйдете съ нимъ?

Надя вздрогнула и еще крѣпче прижалась головой въ кроваткѣ.

…Взять его, своего мальчика и уйти далеко, далеко отсюда, такъ далеко, чтобы онъ никогда не могъ найти ее, — это было бы такое блаженство, что одна мысль о немъ заставляетъ радостно замирать ея сердце… И неужели она не имѣетъ на это права? Развѣ онъ не принадлежитъ ей болѣе, чѣмъ ему? Она въ страданіяхъ, съ опасностью своей собственной жизни, дала ему жизнь; она слѣдила за каждымъ его движеніемъ; безконечной, безграничной любовью оберегала она это отъ всякой болѣзни… И онъ принадлежитъ не ей! Кто это сказалъ? Кто опуталъ ее софизмами? Онъ ея ребенокъ, и никому не уступить она его! «Какая вы мать для него!» слышится снова голосъ Климской… Да, какая она мать! Развѣ она можетъ дать ему жизнь здѣсь, гдѣ она задыхается, гдѣ она чувствуетъ, что съ каждымъ днемъ заживо умираетъ!.. А если онъ вдругъ самъ для того, чтобы заставить ее исполнять его требованія, отниметъ у нея ребенка!..

Надя чувствовала, что у нея волосы становятся дыбомъ и холодный потъ выступилъ на вискахъ. Она выпрямилась, глаза ея расширились.

…Онъ на это способенъ теперь!.. Можетъ, эта мысль уже пришла ему… Можетъ быть, тамъ, въ столовой, они говорятъ объ этомъ!.. Прокофій Даниловичъ!.. Онъ такъ значительно смотрѣлъ на нее давеча!..

Надя судорожно стиснула край кровати, съ трудомъ удерживая стонъ, готовый вырваться изъ ея стѣсненной груди. Она порывисто встала и нагнулась надъ ребенкомъ. Съ лихорадочнымъ страхомъ притрогивалась она въ его рукамъ…

Нѣтъ, жара болѣе нѣтъ!.. Онъ не такъ боленъ… Она возьметъ его, лишь только онъ поправится, и уйдетъ съ нимъ… Только надо потихоньку!.. Надо скрыть!..

Щеки и руки ея покрылись горячимъ румянцемъ, глаза блестѣли, грудь готова была разорваться отъ тяжелаго дыханія. Она не могла оставаться на мѣстѣ; вся взволнованная, направилась она къ окну и прижалась пылающей головой къ замерзшему стеклу. Безпорядочныя, отрывистыя мысли какъ туманъ колыхались въ ея головѣ.

Какъ уйти, чтобы онъ не зналъ, чтобы онъ не тотчасъ же хватился, гдѣ она… Потомъ она начнетъ процессъ… Онъ боится скандала… Дѣло, можетъ быть, уладится… Отецъ! мать! Всѣ будутъ противъ нея… Но не изверги же они!.. Они увидятъ сами въ концѣ-концовъ, что лбомъ стѣну не прошибешь!.. Пока она поселится съ тёткой… Вѣдь не вернуть же ее силой, по этапамъ!!.. Онъ не посмѣетъ; онъ знаетъ, что тогда она готова на все!..

И вотъ, то, что за часъ передъ тѣмъ казалось ей несбыточнымъ, невозможнымъ, то сложилось теперь въ головѣ ея, какъ неоспоримый, непреложный фактъ, и она не думала уже о томъ, имѣетъ-ли она право, а только о томъ, какъ привести въ исполненіе свое намѣреніе.

---

Въ три часа по-полудни, на усыпанныхъ краснымъ пескомъ мосткахъ Лѣтняго сада толклась толпа гуляющихъ. День былъ ясный, солнечный, — одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ февральскихъ дней, которые какъ-бы служатъ предвѣстниками весны. Солнце ярко свѣтило, усыпая блестками Неву и золотя обнаженныя верхушки деревьевъ. Безпрерывно къ чугунной рѣшеткѣ подъѣзжали щегольскія сани и кареты, выпуская нарядныхъ дамъ съ боннами и дѣтьми, съ левретками, покрытыми суконными попонами, штатскихъ въ цилиндрахъ и мѣховыхъ пальто, военныхъ, бряцающихъ саблями. Выходя изъ экипажей, одни направлялись влѣво, другіе вправо отъ воротъ, многіе же образовали группы и оставались въ нетерпѣливомъ ожиданіи нѣкоторое время у чугунной рѣшетки.

— Пріѣхалъ государь? — спрашивала одна дама.

— Нѣтъ, еще не пріѣхалъ. Но, должно быть, скоро будетъ! — отвѣчали ей.

— Какъ не пріѣхалъ! Пріѣхалъ; уже съ четверть часа, какъ онъ гуляетъ.

— Да нѣтъ же…

— Ну, какъ нѣтъ! Я его встрѣтила.

— Да вамъ показалось…

— Вотъ прекрасно: показалось! Какъ же мнѣ можетъ показаться!

— Пропустили! А все ты, Зизи! — обратилась толстая барыня гнѣвно въ тщедушной, блѣдной барышнѣ.

— Я тебѣ говорила, что пропустимъ! Очень нужно было останавливаться и болтать! Изволь по твоей милости бѣгать теперь во всѣ стороны!

— Ахъ, ma tante! — не безъ досады проговорила барышня, надувая губки: — ну, пойдемте направо, навѣрное тогда встрѣтимъ.

— Навѣрное, навѣрное! — передразнила ее тётка. — Vous êtes toujours sûre de tout!

По одной изъ аллей шла Ольга Михайловна подъ руку съ своимъ супругомъ. Они чинно подвигались впередъ. При встрѣчѣ съ знакомыми Ольга Михайловна наклоняла голову; супругъ приподнималъ слегка цилиндръ. Оба молчали.

— Ольга Михайловна! Погодите! Ольга Михайловна! — раздался сзади нихъ тоненькій женскій голосокъ.

Ольга Михайловна обернулась; супругъ послѣдовалъ ея движенію. Ихъ настигала востроносенькая Barbe. Высокая шляпа съ длиннымъ болтающимся перомъ гордо возсѣдала на верхушкѣ пирамидальной головки. Barbe, тащила за собою восьмилѣтняго мальчика, одѣтаго въ полушотландскій костюмъ. Голыя икры его посинѣли отъ холода.

— Наконецъ-то! проговорила она запыхавшимся голосомъ, подбѣгая къ чинно-ожидавшей ее четѣ. — Я уже давно вижу васъ и никакъ не могу подойти! Quelle foule!..

Ольга Михайловна съ полуулыбкой протянула ей длинную, узкую руку, обтянутую въ свѣтлую лайковую перчатку; супругъ ея вѣжливо приподнялъ цилиндръ.

— Bonjour, Platon! — обратился онъ къ мальчику, покровительственно подавая ему руку.

Мальчикъ неохотно отвѣчалъ на привѣтствіе.

— Какъ вы его легко одѣваете! — замѣтила Ольга Михайловна.

— Ахъ, вы знаете, у меня свои принципы на счетъ воспитанія! Я хочу сдѣлать изъ него спартанца… Онъ долженъ во всему привыкнуть!.. Platon, soyez sage! — обратилась она къ сыну.

Platon весьма нелюбезно дергалъ мать за платье.

— Ты обѣщала купить пирожное! — промычалъ будущій спартанецъ.

— Ахъ, nonsense, Platon! — вскрикнула мать. — Развѣ нельзя подождать?

Мальчикъ съ сердцемъ выдернулъ руку изъ руки матери и пошелъ сзади, лѣниво волоча ноги. Мать пожала плечами.

— Il est si nerveux! — обратилась она къ Ольгѣ Михайловнѣ.

— Скажите, пожалуйста, — начала она снова, пройдя съ ними нѣсколько шаговъ, — слыхали вы о Вильдахъ?

Длинное лицо Ольги Михайловны приняло строгое выраженіе.

— Слыхала. C’est inouï!

— Inouï! — повторила Barbe. — Кто бы это могъ подумать? Они такъ хорошо, кажется, жили… Онъ ее на рукахъ носилъ…

— Вильдъ прекраснѣйшій человѣкъ! — ввернулъ съ достоинствомъ супругъ Ольги Михайловны.

— Чудесный! — подхватила Barbe, — я не понимала… я не хотѣла вѣрить… я говорила, что это не можетъ быть!..

— Вы, значить, ненаблюдательны, Barbe! — замѣтила съ легкимъ пренебреженіемъ Ольга Михайловна. — Поступокъ этотъ не противорѣчитъ манерамъ Надежды Николаевны…

— Вы находите? Да, да, elle était bizarre… Но скажите, правда-ли, — Barbe понизила голосъ, — правда-ли, что у нея давно уже были… des relations?..

Она съ жаднымъ любопытствомъ смотрѣла на непроницаемую Ольгу Михайловну.

— Вы знаете, ma chère, мнѣ вся эта исторія извѣстна, — произнесла Ольга Михайловна, медленно, будто выкидывая каждое слово и этимъ еще болѣе разжигая любопытство Barbe. — Александра Леонтьевна, конечно, все мнѣ разсказала, mais sons le sceau d’un secret! Онъ не желаетъ, чтобы про его жену говорили дурно. Хоть теперь… c’est un secret de Polichinelle!

— Онъ не желаетъ! — повторила съ восторгомъ Barbe. — Quel homme généreux!… Я всегда говорила, что. Алексѣй Васильевичъ — рыцарь! C’est un chevalier sans peur et sans reproche!… Ho скажите, кто же былъ ея…

— Дѣло въ томъ, — перебила ее Ольга Михайловна, — что никого не было.

— Какъ? — не было любов….

Barbe не договорила. Она опустила муфту, висѣвшую у нея на шеѣ, и съ удивленіемъ сложила крошечныя руки.

— Platon, laissez moi tranquille! — обратилась она нетерпѣливо къ сыну. — Allez courir!

Мальчикъ не заставилъ дважды повторить это позволеніе, и исчезъ въ толпѣ. Ей было не до него.

— Не было! — повторила Barbe. — Mais alors зачѣмъ же, зачѣмъ?

Ольга Михайловна не отвѣчала. Прищуривъ свѣтлые, прозрачные глаза, она пристально смотрѣла въ конецъ аллеи.

— Woldemar! — обратилась она къ супругу. — Это не Александра Леонтьевна?

Woldemar медленно вынулъ изъ верхняго бокового кармашка pince-nez, приладилъ его на крупномъ носѣ съ горбинкой и нѣкоторое время всматривался въ толпу.

— Она! — произнесъ онъ наконецъ, движеніемъ носа ловко сбрасывая pince-nez. — Кажется идетъ сюда.

Дѣйствительно, Александра Леонтьевна шла имъ на встрѣчу. Торопливо пробиралась она сквозь толпу гуляющихъ, искусно оберегая полное тѣло отъ толчковъ. Лицо ея раскраснѣлось; она озабоченно оглядывалась.

— Александра Леонтьевна! — позвала ее Ольга Михайловна.

— Ахъ, chère amie, я васъ и не вижу, — проговорила Александра Леонтьевна, подходя къ нимъ. — Здравствуйте, Barbe! Владиміръ Ѳедоровичъ, bonjour!

Держа одной рукой Ольгу Михайловну, она подала фугую поочередно Barbe и Владиміру Ѳедоровичу.

— Вы не видали Alexis? — тревожно спросила она.

— Алексѣя Васильевича? — съ непривычной живостью переспросила Ольга Михайловна. — Развѣ онъ здѣсь?

— Да, да! По крайней мѣрѣ онъ хотѣлъ придти съ Мицко. Я уговорила его… Надо же разсѣяваться… Я ему сказала, что онъ долженъ это хоть для друзей сдѣлать…

— Что онъ? — спросилъ съ чувствомъ Владиміръ Ѳедоровичъ.

— Что! убитъ! это мертвый человѣкъ! — съ горечью возразила Александра Леонтьевна. — Ахъ, друзья мои, повѣрите-ли, у меня просто голова кругомъ идетъ!… Такъ страшно за него!… Но я должна идти! Онъ будетъ искать меня!

— Мы пойдемъ съ вами! — заговорили всѣ: — можно?

— Разумѣется. Пусть онъ видитъ, какъ всѣ его любятъ!

— Ахъ, Боже мой! гдѣ Platon? — вскрикнула Barbe.

— Не безпокойтесь! — замѣтила Александра Леонтьевна. — Я его только-что видѣла. Онъ съ Сержинькой Ольги Михайловны. Miss Hetty съ ними.

— Скажите, пожалуйста, — лихорадочно заговорила Barbe. — Я только-что спрашивала Ольгу Михайловну… какая же причина?

Александра Леонтьевна поджала губы.

— Какая причина! — повторила она. — Alexis самъ не знаетъ, какая причина! Онъ говоритъ, что не можетъ понять… Они такъ хорошо жили, и вдругъ она покидаетъ его, покидаетъ тайкомъ, лишаетъ всего… увозить сына, котораго онъ такъ страстно любятъ…

— Mon Dieu! — вскрикнула Barbe. — Какъ она могла! Comment avait elle le coenr!…

— Да, она меня всегда отталкивала, — замѣтила Ольга Михайловна. — Сухая такая!

— Ужасно сухая! — подхватила Barbe. — Но скажите, — продолжала она съ запинкой, — неужели она покинула мужа такъ… sans raison… говорятъ elle avait des rela…

— Эта женщина такъ скрытна, что никто ничего не знаетъ, — запальчиво перебила ее Александра Леонтьевна. — Она всегда умѣла скрытъ концы въ воду. Alexis говоритъ, что ничего такого нѣтъ. Почемъ онъ знаетъ? Онъ такъ вѣрилъ…

— Помните, — начала медленно, съ разстановкой, Ольга Михайловна, — помните, какъ она тогда у себя на вечерѣ защищала Marie Ренъ?

— Ахъ, да! — вскрикнула Barbe, — помните?

— Я тогда подумала, — продолжала Ольга Михайловна, — что это не спроста.

Александра Леонтьевна не тотчасъ же отвѣчала. Она тревожно оглядывалась вокругъ.

— Станемъ здѣсь, — проговорила она, — отсюда будетъ видно во всѣ стороны.

Она сошла съ мостковъ и стала на расчищенное мѣсто около длинной, полукруглой скамейки. Всѣ послѣдовали за ней. Владиміръ Ѳедоровичъ потрогалъ рукой скамейку.

— Нѣтъ, сыро, — замѣтила Александра Леонтьевна, — лучше постоять.

Она снова пытливо оглянулась вокругъ. Толпа гуляющихъ рѣдѣла.

— Онъ нейдетъ! — прошептала она съ тоской.

— Но какъ же онъ намѣренъ поступать теперь? — спросилъ Владиміръ Ѳедоровичъ.

— Онъ думаетъ снова ѣхать въ П.

— Онъ ужъ разъ ѣздилъ? — вскрикнула Barbe.

— Лишь только узналъ, гдѣ она. Поѣхалъ, думалъ убѣдить эту госпожу… Бѣдный! такъ онъ наивенъ!… Вернулся, конечно, ни съ чѣмъ, убитый, измученный… Повѣрите-ли, chère amie, этотъ сильный человѣкъ при мнѣ рыдалъ какъ ребенокъ.

Александра Леонтьевна замолкла вся въ волненіи. У дамъ навернулись слезы. Barbe вынула крошечный платочекъ изъ муфты и безшумно высморкалась. Владиміръ Ѳедоровичъ, заложивъ руку между пуговицами пальто, хранилъ серьёзное молчаніе.

— Вотъ вы гдѣ! — проговорилъ въ это время въ двухъ шагахъ отъ нихъ Прокофій Даниловичъ. — Я васъ вездѣ ищу.

— А Alexis? гдѣ же онъ? — говорила тревожно Александра Леонтьевна. — Мнѣ такъ страшно, когда онъ остается одинъ.

— Ну, что съ нимъ сдѣлается? — началъ-было Прокофій Даниловичъ.

— Ничего вы не понимаете! — напустилась на него Александра Леонтьевна. — Онъ въ такомъ состояніи, что можетъ все случиться… Представьте себѣ, — обратилась она въ Ольгѣ Михайловнѣ, — онъ по цѣлымъ часамъ просиживаетъ въ ея комнатѣ. На-дняхъ я не утерпѣла, вошла туда, и представьте себѣ — онъ сидитъ у постели и цѣлуетъ ея подушку! Чистое безуміе!…

— Quel homme! — вскрикнула съ восторгомъ Barbe. — Кто бы могъ думать, что такого человѣка…. — обратилась она къ Прокофію Даниловичу. — Нѣтъ! я ее никогда не любила, но этого я отъ нея все-таки не ожидала!

— Въ тихомъ омутѣ… — проворчалъ сквозь зубы Прокофій Даниловичъ. Онъ, видимо, былъ не въ духѣ.

— Эко народу сколько! — продолжалъ онъ, прислоняясь спиной къ дереву и недружелюбно оглядывая гуляющихъ.

— Но я все-таки не поникаю, Александра Леонтьевна, — замѣтила Ольга Михайловна. — Положимъ, Алексѣй Васильевичъ деликатный человѣкъ, но неужели онъ все это такъ оставитъ?

— Кто же говоритъ, что онъ оставитъ! — раздражительно вмѣшался Прокофій Даниловичъ, полуоборачиваясь. — Ничего онъ не оставитъ!

— Онъ вернетъ ее силой? — вскрикнула Barbe, полуоткрывъ узенькій ротикъ отъ жаднаго ожиданія.

— Силой! — повторилъ Прокофій Даниловичъ, преврительно взглядывая на ея черную стрекозиную фигурку. — Кто будетъ употреблять силу! Будто нѣтъ…

Одъ хотѣлъ сказать: будто нѣтъ средствъ заставлять возвращаться добровольно, — но только прибавилъ:

— Прошло время возвращать силой убѣжавшихъ женъ!

— Да и кто же изъ порядочныхъ людей рѣшится на это! — гнѣвно вскрикнула Александра Леонтьевна. — Еслибъ я была на мѣстѣ Alexis, я не смотрѣла бы такъ трагически на это. Она такъ уронила себя въ глазахъ всѣхъ порядочныхъ людей, что лучшее наказаніе для нея: забвеніе и презрѣніе!…

— Да, конечно, но сынъ? — робко, съ недоумѣніемъ ввернула Barbe.

— А какъ вы думаете, у кого онъ долженъ быть? — съ усмѣшкой спросилъ Прокофій Даниловичъ, искоса взглядывая на нее.

Barbe на минуту растерялась, но, собравшись съ духомъ, вдругъ вскрикнула тоненькимъ голоскомъ.

— Разумѣется, онъ долженъ взять его… Она не имѣетъ права… она…

Barbe не договорила. Ей почему-то вспомнился Platon. Она съ испугомъ взглянула на подсмѣивающагося Прокофія Даниловича.

— По-моему, вопросъ такъ ясенъ, что не требуетъ обсужденія, — спокойно произнесла Ольга Михайловна, медленно оправляя развязавшіеся концы своего длиннаго боа.

— Alexis! — вскрикнула въ это время Александра Леонтьевна, и рванулась впередъ.

Всѣ встрепенулись. Среди пестрой рѣдѣющей толпы рѣзво выдѣлялась высокая, сухощавая фигура Вильда. Онъ медленнымъ, усталымъ шагомъ подвигался впередъ. Голова его въ высокомъ цилиндрѣ опускалась на грудь; плечи подались впередъ, будто изнемогая подъ тяжкимъ бременемъ. Одну руку онъ заложилъ за пальто, другая безпомощно висѣла. Онъ сумрачно глядѣлъ себѣ подъ ноги.

— На него ужасно смотрѣть! — проговорила Barbe, вынимая изъ муфты маленькій платочекъ.

— C’est l’image de la doulenrî — замѣтила тихо Ольга Михайловна съ легкимъ волненіемъ. — Да вы подождите здѣсь, chère amie, — обратилась она къ Александрѣ Леонтьевнѣ, которая рвалась впередъ; но, какъ нарочно, на мосткахъ около полукруглой скамейки столпилось нѣсколько дѣтей съ своими няньками, и невозможно было пройти, не спихнувъ кого-нибудь изъ нихъ.

— Что за несносная мелюзга! — раздражительно вскрикнула она. — Господи! На что онъ похожъ!

Александра Леонтьевна приподнялась на цыпочки и, не спуская глазъ съ Вильда, жестами старалась обратить его вниманіе.

— Alexis! Alexis! — нѣжно, вполголоса звала она его.

Но, несмотря на нѣсколько паръ глазъ, съ жаднымъ любопытствомъ устремленныхъ на него, Вильдъ не поднималъ головы. Онъ продолжалъ медленно, будто въ забытьи, подвигаться впередъ, не забывая, однако, законы вѣжливости и уступая мѣсто проходившимъ дамамъ.

— Alexis! — позвала его громче Александра Леонтьевна, когда онъ уже находился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ.

Вильдъ остановился и разсѣянно оглянулся вокругъ.

— Я здѣсь, Alexis, я здѣсь! — говорила Александра Леонтьевна.

Вильдъ посмотрѣлъ на нее, какъ-бы не узнавая ее, выпрямился и медленно направился въ группѣ, съ нетерпѣніемъ ожидавшей его. Дамы окружили его.

— Алексѣй Васильевичъ, какъ давно мы не видали васъ! — проговорила Ольга Михайловна, съ любезной улыбкой протягивая ему руку.

— Вы насъ совсѣмъ забыли, Алексѣй Васильевичъ, — произнесъ Владиміръ Ѳедоровичъ, съ чувствомъ пожимая ему руку.

— А мы съ мужемъ такъ много, такъ часто говорили про васъ, — продолжала Ольга Михайловна. — Мы были постоянно мысленно съ вами, но, конечно, не хотѣли навязываться съ своимъ сочувствіемъ… Друзья умѣютъ ждать!

— Да, мы ждали, — повторилъ Владиміръ Ѳедоровичъ, — пока вы вспомните о насъ.

Вильдъ въ волненіи пожалъ имъ руки.

Barbe не знала, что сказать. Она нервно переступала съ ноги на ногу, безпрерывно мигая и пуская въ ходъ носовой платокъ.

Прокофій Даниловичъ молчалъ. Эти изліянія, казалось, раздражали его, и онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда всѣ успокоятся. Прислонившись въ дереву, онъ продолжалъ сердито провожать глазами гуляющихъ, не упуская ни единаго слова изъ того, что говорилось вокругъ. Поступокъ Нади озадачилъ его. Онъ не ожидалъ отъ нея такой прыти, главное, — рѣшимость ея совпала какъ разъ съ тѣмъ временемъ, когда онъ предложилъ Вильду свой стратегическій планъ дѣйствій. Планъ этотъ рухнулъ. Надя распорядилась собой безъ всякой его помощи. Положимъ, она поплатится за свою чисто-женскую выходку, т.-е. необдуманную. Васю у нея возьмутъ… Да что въ томъ толку? Вышла настоящая трагедія, — тамъ, гдѣ онъ только предполагалъ легкую траги-комедію! Онъ хотѣлъ только постращать, такъ — семейнымъ образомъ, а тутъ — скандалъ, огласка!.. Дѣло затянулось, скрыть ничего нельзя… Переписки, уговоры, ни къ чему не ведутъ. Надя упрямится…

— «Чортъ знаетъ какая гиль!» — думалъ онъ: — «и что за страсть у этихъ женщинъ вѣчно напрашиваться на мелодрамы! Ну, къ чему это? Хоть бы себя-то пожалѣла! Вѣдь заставятъ же смириться»…

Прокофій Даниловичъ вынулъ толстое письмо изъ кармана и осмотрѣлъ его со всѣхъ сторонъ.

— «Голодъ не свой братъ!» — подумалъ онъ какъ-бы съ сожалѣніемъ. — «Безумная, право безумная!»

Онъ укоризненно покачалъ головой.

— Ахъ, bonjour mesdames! — затараторила въ это время толстая барыня въ лиловомъ платьѣ, подбѣгая съ своей тщедушной племянницей въ группѣ дамъ, окружавшихъ Вильда. — И вы здѣсь! Сколько знакомыхъ! Весь городъ собрался! Ахъ, m-r Вильдъ, — обратилась она съ замѣшательствомъ въ Вильду. — Pardon! я васъ не узнала!.. Боже мой, какъ вы измѣнились… Здоровы ли вы?

— Comment же porte madame? — обратилась къ нему съ любезной улыбкой Зизи.

Всѣ съ испугомъ на нее посмотрѣли; одни закашлялись, другіе смущенно высморкались. Тётка сердито дернула ее за платье. Дѣвушка покраснѣла и растерянно посмотрѣла вокругъ себя. Вильдъ хранилъ молчаніе.

— Но, pardon, mesdames, мы уже собирались идти, — заговорила Александра Леонтьевна. Пойдемте, Ольга Михайловна.

Вся группа двинулась на мостки. Тёща и племянница сконфуженно повернули въ другую сторону.

— Vous êtes une sotte! — донесся издалека голосъ тётки.

— Мнѣ надо тебѣ сообщить кое-что, — обратился Прокофій Даниловичъ въ Вильду.

— Ахъ, Боже мой, Прокофій Даниловичъ, вы его совсѣмъ измучите! — замѣтила съ неудовольствіемъ Александра Леонтьевна.

— Нельзя-съ, неотложное дѣло-съ! — произнесъ съ усмѣшкой Прокофій Даниловичъ, опережая вмѣстѣ съ Вильдомъ дамъ.

— Что тамъ еще такое? — спросилъ Вильдъ, нервно вздрагивая.

— Вотъ письмо отъ Любовь Гавриловны. Я нашелъ его у тебя на столѣ, когда заѣхалъ… Распечаталъ…

— Ну?

— На, прочти.

Прокофій Даниловичъ подалъ письмо. Вильдъ вынулъ изъ конверта три листа почтовой бумаги большого формата, мелко исписанные красивымъ четкимъ почеркомъ.

— Длинное какое! — произнесъ онъ брезгливо.

— Да, таки-многословно, но красиво! Такъ расписано, что хоть въ фельетонъ тискай! И французскій діалектъ, и все, какъ слѣдуетъ… Впрочемъ, самая суть въ концѣ. Ее-то и прочти теперь.

Вильдъ неохотно развернулъ письмо.

— Да вотъ еще! — началъ Прокофій Даниловичъ, понижая голосъ. — Климская…

Вильдъ быстро поднялъ голову и посмотрѣлъ на пріятеля.

— Уѣхала, — продолжалъ съ усмѣшкой Прокофій Даниловичъ.

— За границу?

— Увезли… Положеніе отчаянное…

Сумрачное лицо Вильда просвѣтлѣло.

— Скатертью дорога! — процѣдилъ онъ.

— Значитъ, некому болѣе потворствовать Надеждѣ Николаевнѣ. Прочти, что пишетъ Любовь Гавриловна… Ее лишаютъ всякой поддержки, и тогда дѣло въ шляпѣ… Да что? Все-таки чепуха! Предлагалъ я дѣло дѣлать быстро, нахрапомъ, а ты разнюнился… распустился… Ну, скандалъ, огласка… терпѣть не могу…

Говоря это, Прокофій Даниловичъ взялъ изъ рукъ Вильда первые два листа письма, перевернулъ третій и, указывая пальцемъ на вторую страницу, произнесъ:

— Читай отсюда.

"…Если мнѣ удалось, мой дорогой другъ, — писала Любовь Гавриловна, — уяснить вамъ, какъ я страдала за васъ, то вы поймете, что не могу я относиться снисходительно къ Надѣ, какъ вы того просите, не могу. Я оскорблена во всѣхъ моихъ чувствахъ, и я и Николай Петровичъ оскорблены… Николай Петровичъ не можетъ такъ тонко чувствовать… Vous savez, il n’а pas cette délicatesse de sentiment… но онъ возмущенъ…

«Знаете-ли, mon cher et infortuné ami, что я до сихъ поръ не могу понять, въ кого она уродилась! Знаете ли что, бывали минуты, когда я плакала, je versais des larmes de sang, думая объ ея безсердечности! Я думала: съ вами, qui êtes tout sentiment, она смягчится, но значитъ, я не знала свою дочь!.. Мы такія различныя натуры. Простите мать, что она не сказала вамъ всю истину! Простите, что она не предупредила васъ заранѣе относительно всѣхъ разочарованій, которыя васъ ожидаютъ! Простите! C'était plus fort que moi! я желала счастья моей дочери! я виновата передъ вами, и горько оплакиваю свою вину… Но теперь ne nous faites pas l’injure думать, что мы когда-либо станемъ на сторону этой недостойной женщины! Да, да, я, мать, имѣю храбрость назвать мою дочь недостойной женщиной!… Мы даже не видимся, какъ вы уже знаете. Послѣ нашего отъѣзда я всего разъ зашла къ ней. Ея не было дома. У нея теперь манія — ходить къ одному петербургскому адвокату, къ какой-то тамъ вашей знаменитости. Мнѣ право смѣшно! Ну, что она можетъ сдѣлать? Прихожу. Ирина Петровна сидитъ, какъ Церберъ, около Васи. Она всегда была похожа на сумасшедшую, а теперь Богъ знаетъ что такое, снуетъ всюду, бѣгаетъ, смотритъ на всѣхъ, какъ будто боится, что ее обокрадутъ; я, конечно, не обратила, на нее вниманія: подхожу къ Васѣ, хочу взять его на руки. Какъ она бросится къ нему, схватила его и кричитъ: „Не дамъ, не дамъ! уходите! Вы Надю убить хотите, убить! Вы ее извели, измучили съ вашимъ зятемъ, теперь ребенка хотите отнять! Не отдамъ его, пока жива буду — не отдамъ!“ Сама красная, глаза блестятъ какъ у помѣшанной… Vous savez comme j’ai horreur des scènes!.. Я хотѣла-было образумить ее: говорю, что она не можетъ не дать мнѣ ребенка! я не унесу его; на что онъ мнѣ? но что отецъ возьметъ его, — въ этомъ, конечно, нѣтъ сомнѣнія!.. А она отъ меня пятится, прижимая въ себѣ Васю, и все только шепчетъ: „уйдите! уйдите!“ Ну, что мнѣ съ ней было дѣлать? Я только сказала: „Вы дура, моя милая!“ и ушла. Эта полоумная женщина вывела меня изъ себя, она довела меня до того, что я сказала ей un gros mot! Вы понимаете, что съ тѣхъ поръ я не была тамъ, и съ нетерпѣніемъ жду, когда вы пріѣдете! J’en ai par dessus la tète! Понимаете, у насъ все верхъ дномъ идетъ! Николай Петровичъ выходитъ изъ себя; вѣчно кричитъ, что онъ ее въ монастырь засадитъ!.. Затѣмъ — всѣ эти вопросы, намеки! Всѣ меня спрашиваютъ, дѣлаютъ предположенія… „Elle a nu amant!“ думаютъ одни. „Онъ ее билъ!“ думаютъ другіе.. Ну, конечно, кто же можетъ предположить, что женщина, qui se respecte, рѣшится на такой скандалъ безъ всякой причины. Вы знаете, mon cher Alexis, я не старыхъ понятій, я иду съ вѣкомъ. Je suis partisanne de l’amour libre… Но такъ, ни съ того, ни съ сего все бросить, все разорвать, c’est plus qu’absurde! Пріѣзжайте, пріѣзжайте! Въ нѣкоторыхъ обстоятельствахъ la bonté est un crime! Vous vous devez à votre fils! Мы будемъ вамъ содѣйствовать во всемъ. Николай Петровичъ просить передать вамъ, что она не будетъ имѣть ни гроша отъ насъ. Проценты съ капитала будутъ высылаться вамъ, какъ и прежде, по сдѣланному уговору. Если она хочетъ ими пользоваться… elle n’а qn'à retourner sons votre toit, ce qu’elle finira par faire, cela est certain! Merci, mon ami, что вы прислали ей видъ. По крайней мѣрѣ хоть отъ скандала съ полиціей избавились мы! и въ этомъ деликатномъ поступкѣ я снова узнаю васъ! Но довольно, довольно! я не могу больше… Я измучена, истерзана… у меня нѣтъ силы выносить такіе ужасы… Я совсѣмъ больна, разстроена… Мои друзья встрѣчаютъ меня, не узнаютъ. Милая Любовь Гавриловна, говорятъ они, вы неузнаваемы!»

Вильдъ бѣгло пробѣжалъ четвертую страницу, не останавливаясь на изліяніяхъ.

— Кончилъ? — спросилъ Прокофій Даниловичъ, подходя къ нему.

Онъ на минуту отошелъ къ дамамъ и старался шуточками удержать Александру Леонтьевну, чтобы она не прерывала чтеніе письма.

— Завтра ѣду, — произнесъ Вильдъ.

Прокофій Даниловичъ все съ тѣмъ же сердитымъ лицомъ, молча, взялъ у него изъ рукъ прочитанный листокъ, вложилъ его снова въ конвертъ и подалъ все письмо Вильду.

— Ну, что-жъ, дѣло! — промолвилъ онъ, наконецъ.

Вильдъ помолчалъ.

— Возьму отпускъ, поѣду съ Васей за границу.

— Ну, а дальше что?

Вильдъ неопредѣленно усмѣхнулся.

— Ты знаешь, мнѣ предлагаютъ мѣсто въ N?

— Знаю. Мѣсто выгодное.

— Да. Переѣду туда съ семьей.

— Съ семьей?

Оба они посмотрѣли другъ на друга и усмѣхнулись.

«Поусмиритесь, Надежда Николаевна, поусмиритесь!» — подумалъ Прокофій Даниловичъ.

— А все-таки, говорю я, напрасно было дѣлать такой скандалъ! — произнесъ онъ громко.

— Ну, нѣтъ, я больше его вамъ не дамъ! Вы его совсѣмъ измучите! — вскрикнула Александра Леонтьевна, беря Вильда подъ руку и энергически отстраняя свободной рукой Прокофья Даниловича. — Alexis, у насъ противъ тебя заговоръ. Мы хотимъ, чтобы ты весь вечеръ провелъ съ друзьями! Ты долженъ обѣдать у меня! Насъ всего будетъ шестеро!…

Она шутливо принялась считать по пальцамъ.

— Ольга Михайловна — разъ! Владиміръ Ѳедоровичъ — два! Barbe — три! Прокофій Даниловичъ…

Прокофій Даниловичъ собирался-было возражать, но Александра Леонтьевна поспѣшно перебила его.

— И слышать ничего не хочу! У меня для васъ приманка: новый поваръ! Готовитъ такъ, что вы пальчики себѣ оближете!.. Ну-съ, значить, Прокофій Даниловичъ — четыре! и насъ двое — шесть! Alexis, я не принимаю никакихъ возраженій!… Je ne veux pas que tu broies du noir dans ta maison abandonnée! — прибавила она шопотомъ.

— Мы просто его не отпустимъ, — съ любезной улыбкой замѣтила Ольга Михайлова.

— Не отпустимъ, не отпустимъ! — пискнула Barbe.

Вильдъ снисходительно улыбнулся.

— Будьте покойны, Александра Леонтьевна, — замѣтилъ, подсмѣиваясь, Прокофій Даниловичъ, — онъ сердцемъ мягокъ, не откажетъ. Да, помилуйте, развѣ есть возможность отказать?… Вы такъ энергически ведете атаку! На что ужъ я человѣкъ твердый, а новый поваръ сразилъ меня, окончательно сразилъ-съ. Только и остается сложить оружіе и волей-неволей признать себя побѣжденнымъ!

Всѣ, смѣясь, направились въ воротамъ сада.

IV.

Прошла весна; за ней быстро пролетѣло короткое, петербургское лѣто, тамъ потянулась осень, сѣрая, неприглядная сѣверная осень, и снова наступила зима, наступилъ декабрь съ его непрерывными туманами, снѣгомъ и непогодой.

На платформѣ вокзала варшавской желѣзной дороги столпилась толпа народа и съ напряженіемъ слѣдила за приближающимся поѣздомъ. Онъ медленно, пыхтя, стуча колесами, подходилъ къ платформѣ, обильно обдавая ее густыми бѣлесоватыми клубами пара, сквозь которые, словно два налитые кровью глаза, едва мерцали красные фонари. Поѣздъ остановился. Все засуетилось; толпа съ шумомъ двинулась впередъ; носильщики бросились въ вагонамъ. Появились пассажиры съ саками и подушками. Немилосердно тиская другъ друга, поспѣшно спускались они съ площадокъ и растерянно оглядывались вокругъ, стараясь разглядѣть сквозь туманъ и тусклый свѣтъ фонарей знакомыя, близкія лица.

Прислонясь въ периламъ у выходной двери, стоялъ Прокофій Даниловичъ и равнодушно посматривалъ на спѣшащій мимо него людъ. Но временамъ онъ подавался впередъ и заглядывалъ подъ шляпки протискивающихся мимо него дамъ. Большею частью результатъ этихъ мимолетныхъ наблюденій оказывался неудовлетворительнымъ; онъ выпрямлялся и снова лѣниво оглядывалъ платформу. Толпа начала уже значительно рѣдѣть, когда въ нѣсколькихъ шагахъ отъ перилъ показался Вильдъ. За нимъ шелъ носильщикъ съ мѣшкомъ, пледомъ и тому подобными дорожными принадлежностями. Прокофій Даниловичъ отодвинулся отъ перилъ.

— Ну, вотъ и ты! — произнесъ онъ, подходя къ Вильду и пожимая ему руку. — Благополучно доѣхалъ?

— Благополучно, — возразилъ коротко Вильдъ. — Что, у тебя карета?

— Нѣтъ, зачѣмъ же? Омнибусъ изъ гостинницы есть.

Вильдъ отрывисто отдалъ носильщику приказаніе отнести вещи въ омнибусъ гостинницы Клея и вмѣстѣ съ Прокофьемъ Даниловичемъ направился въ выходу. Холодный, пронизывающій вѣтеръ чуть не сорвалъ съ нихъ шапки и мигомъ облѣпилъ ихъ большими хлопьями мокраго снѣга.

— Анаѳемская погода! — проговорилъ Вильдъ, влѣзая въ омнибусъ. — Лишь только пріѣдешь сюда, такъ тебя и обдастъ всякою петербургскою мерзостью!

Прокофій Даниловичъ только усмѣхнулся и, съ трудомъ протискивая грузное тѣло сквозь дверцы кареты, въ свою очередь влѣзъ въ омнибусъ. Отряхнувшись отъ снѣга и громко высморкавшись, онъ оглядѣлся вокругъ себя. Кромѣ нихъ, въ омнибусѣ сидѣло еще трое или четверо пассажировъ. Всѣ ёжились, пожимались и казались сумрачными, надутыми, сердитыми, какъ сама погода. Прокофій Даниловичъ попытался-было заглянуть подъ шляпку своей сосѣдкѣ, сухощавой, длинной дамѣ, закутанной въ густой синій вуаль, но она сердито отвернулась отъ него, и его взору представился шиньонъ изъ желтоватыхъ фальшивыхъ волосъ.

«Уродъ должно быть!» — рѣшилъ мысленно Прокофій Даниловичъ. Онъ обернулся тогда къ Вильду и, не видавъ его почти полгода, хотѣлъ-было приступить съ кое-какими незначительными вопросами, но Вильдъ отвѣчалъ неохотно. Надвинувъ мѣховую шапку низко на лобъ, онъ прижался въ уголъ кареты и угрюмо глядѣлъ себѣ подъ ноги.

Омнибусъ, несмотря на топкій, липкій снѣгъ, катилъ довольно быстро. Очевидно, кучеръ не прочь былъ укрыться отъ вѣтра, слипавшаго ему снѣгомъ глаза, поэтому не прошло и сорока минутъ, какъ къ великой радости утомленныхъ, продрогшихъ путниковъ тяжелый экипажъ съ грохотомъ подкатилъ къ освѣщенному подъѣзду гостинницы. Вильда немедленно провели въ большую комнату, заранѣе заказанную Прокофьемъ Даниловичемъ. Лакей внесъ багажъ и зажегъ свѣчи. Пріятели сбросили шубы.

— Чего тебѣ хочется: чаю или чего-нибудь тамъ въ родѣ какой-нибудь закуски? — спросилъ Прокофій Даниловичъ, громко снимая калоши и подходя къ жарко-натопленной печи.

— И того, и другого, — возразилъ Вильдъ. — Закажи тамъ, какъ знаешь. Только поскорѣй.

Онъ медленно снялъ дорожный сюртукъ и съ утомленіемъ бросился въ кресло. Прокофій Даниловичъ, отдавъ подробныя приказанія на счетъ закуски, вернулся къ печкѣ и оттуда, молча, смотрѣлъ на пріятеля.

«Поддался-таки!» — думалъ онъ, качая головой. — «Постарѣлъ! опустился! Вонъ, какъ сѣдина то пробилась! а ужъ глаза какіе нехорошіе… Подвернись ему теперь жена, вѣдь онъ задушилъ бы ее, право, задушилъ!»

Прокофій Даниловичъ пытливо взглянулъ на Вильда, какъ-бы желая убѣдиться, задушилъ ли бы онъ жену или нѣтъ.

«Вѣдь какъ распускается человѣкъ!» — продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собой. — «Ну, конечно, положеніе неказистое!… Главное, вотъ этого точила-то, червяка, самолюбьишко это какъ тутъ заморишь! Гложетъ оно, гложетъ… Добро бы ради кого-нибудь бросила, а то такъ себѣ, здорово живешь! На вотъ тебѣ!.. Ну, да теперь баста! Всему конецъ приходитъ! Въ нашихъ рукахъ она теперь… не увернется! Поукротимъ дикую козочку, поукротимъ!»…

Прокофій Даниловичъ съ довольной улыбочкой отошелъ отъ печки. Лакей входилъ въ комнату съ различной посудой въ рукахъ и принялся поспѣшно накрывать на столъ. Вильдъ слегка повернулся въ креслѣ, потянулся и громко зѣвнулъ. Столбнякъ, напавшій-было на него отъ физическаго и нравственнаго раздраженія, начиналъ проходить подъ вліяніемъ пріятной теплоты комнаты и дружелюбнаго шипѣнія пузатаго самовара.

— А что Васютка? — спросилъ Прокофій Даниловичъ, замѣтивъ, что Вильдъ отошелъ и снова получаетъ способность отвѣчать на вопросы.

— Ничего, здоровъ. При немъ бонна-швейцарка теперь!… Александра Леонтьевна рекомендовала.

— Александра Леонтьевна все еще у тебя гоститъ?

— Нѣтъ, она въ Москвѣ, но скоро снова пріѣдетъ… Впрочемъ, для избѣжанія сплетенъ поселится не у меня.

Вильдъ на минуту остановился.

— Ужъ правда, — продолжалъ онъ съ волненіемъ, — что истинныхъ друзей познаешь только въ горѣ! Эта женщина выказала необыкновенную, безкорыстную преданность и самопожертвованіе… Я положительно не умѣлъ цѣнить ее прежде!

Едва уловимая усмѣшка скользнула въ прищуренныхъ глазкахъ Прокофья Даниловича, однако онъ ничего не возразилъ и, перемѣнивъ тэму разговора, обратился къ Вильду съ вопросомъ касательно его новаго назначенія.

Пріятели мало-по-малу разговорились, но оба будто тайно согласились не затрогивать за ѣдой того предмета, который ихъ свелъ вмѣстѣ въ настоящій вечеръ, и довольствовались передачей фактовъ о своей служебной дѣятельности, столкновеніяхъ, предположеніяхъ и т. п. Вильдъ все болѣе и болѣе оживлялся. Онъ безпрерывно наливалъ себѣ вина въ стаканъ. Прокофій Даниловичъ нѣсколько разъ искоса взглянулъ на него.

— Вотъ ты какъ ныньче! — замѣтилъ онъ наконецъ, когда Вильдъ, отливъ значительную часть чаю изъ своего стакана, дополнилъ его ромомъ.

— А что? — спросилъ, отрывисто смѣясь, Вильдъ.

— Да то, что ты ужъ больно много что-то подливаешь себѣ!

— Нервы слишкомъ разслабли; искусственнаго возбужденія требуютъ… Впрочемъ, что-жъ? не больше тебя пью!…

Прокофій Даниловичъ только неопредѣленно промычалъ въ отвѣтъ. На минуту оживившійся разговоръ снова затихъ. Вильдъ послѣ сдѣланнаго ему замѣчанія оттолкнулъ отъ себя тарелку съ холоднымъ ростбифомъ и, откинувшись на спинку кресла, угрюмо сдвинулъ брови. Прокофій Даниловичъ тоже отодвинулъ тарелку, налилъ себѣ стаканъ чаю и закурилъ папироску. Это былъ вѣрный знакъ, что ѣсть онъ болѣе ее будетъ и готовъ приступить къ серьезному разговору. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Прокофій Даниловичъ не прерывалъ его. Съ серьёзнымъ, даже нѣсколько торжественнымъ выраженіемъ лица выпускалъ онъ шю рта густыя струи дыма. Всякое подобіе усмѣшечки или подмигиванія исчезло.

— Ну, вотъ видишь, я сейчасъ пріѣхалъ, — началъ Вильдъ, нервно встряхивая головой и пристально взглядывая на пріятеля. — Она здѣсь?

Прокофій Даниловичъ утвердительно кивнулъ головой.

— Давно?

— Съ мѣсяцъ, полагаю…

— Какъ же это раньше мы не узнали?

— Отъ кого же было узнать? Берновичъ за границей. Вѣрный ихъ вѣстовщикъ — Лысухинъ — въ командировкѣ… Кому же было справляться?

— Съ какой стати Любовь Гавриловна написала тебѣ, а не мнѣ?

— Пишетъ, что не хочетъ напрасно разстраивать тебя. Слухи объ отъѣздѣ Надежды Николаевны дошли до нея не изъ вполнѣ вѣрныхъ источниковъ… Надо было, чтобы я первоначально навелъ справки… Да вотъ письмо, прочти.

Прокофій Даниловичъ подалъ-было толстый пакетъ Вильду, но тотъ нетерпѣливо отклонилъ его.

— Не надо. Разскажи просто вкратцѣ въ чемъ дѣло. Ты такую телеграмму послалъ, что я, разумѣется, тотчасъ же взялъ отпускъ. Самъ знаешь, это нелегко было сдѣлать… Два мѣсяца всего на новомъ мѣстѣ и уже отпускъ! Будемъ надѣяться, что не даромъ заварилась каша, — прибавилъ онъ, хмуря брови.

— Не даромъ, не безпокойся! — промолвилъ Прокофій Даниловичъ, отхлебнувъ глотка два простывшаго чая. Онъ, казалось, взвѣшивалъ, съ чего бы ему лучше начать.

— Такъ разсказать тебѣ, что пишетъ Любовь Гавриловна? — спросилъ онъ, слегка поглаживая рукой свой широкій, мясистый подбородокъ.

Вильдъ утвердительно кивнулъ головой.

— Только покороче! — прибавилъ онъ раздражительно.

— Я самъ многословій не люблю. Значитъ, не буду останавливаться на разстроенномъ здоровьѣ твоей нареченной маменьки и на предписаніи докторовъ во что бы то ни стало разсѣиваться и провести нѣсколько мѣсяцевъ въ Парижѣ… Все это въ сторону. Самъ прочтешь когда-нибудь, если захочешь. Перехожу къ дѣлу. Она пишетъ, что, не желая растравлять твои раны, какъ она выражается, она избѣгала упоминать въ письмахъ къ тебѣ о положеніи дѣлъ въ П. Мнѣ же она пишетъ подробнѣе. По ея словамъ, еще до отъѣзда ихъ за границу у Надежды Николаевны сильно изсякъ денежный источникъ. Петербургскій адвокатъ вытянулъ послѣдній грошъ у нея и до Берновичей дошли слухи, что Ирина Петровна тайкомъ отъ племянницы ищетъ какъ-бы заложить свой домишко. Любовь Гавриловна пишетъ, что Надежда Николаевна обращалась во многіе дома за работой, но, разумѣется, вездѣ получала отказъ. Тетка же ея просто изъ кожи лѣзетъ, набирая вязанья болѣе чѣмъ вдвое прежняго… Да ты, можетъ, все это, уже знаешь? — спросилъ Прокофій Даниловичъ, останавливаясь.

Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ неподвижно сидѣлъ на мѣстѣ, подперевъ рукой голову и пристально глядя себѣ подъ ноги. При упоминаніи имени жены его слегка передернуло.

— Съ той минуты, какъ ты увезъ Васю, Надежду Николаевну никто не видалъ. Любовь Гавриловна пишетъ, что до нея дошли слухи, что будто мѣсяца три или четыре тому назадъ она была серьезно больна…

Прокофій Даниловичъ снова остановился и вопросительно взглянулъ на Вильда, стараясь узнать, извѣстно-ли ему это обстоятельство или нѣтъ. Вильдъ не пошевельнулся.

— Мудрено было узнать нѣчто положительное, — продолжалъ Прокофій Даниловичъ, не дождавшись отвѣта. — Дѣло было лѣтомъ. Знакомыхъ въ П. — никого, къ тому же, Ирина Петровна обратилась не къ знакомому, городскому доктору, а въ какому-то пріѣзжему, уѣздному врачу, который, впрочемъ, поставилъ больную на ноги. До болѣзни, какъ и по выздоровленіи, Надежда Николаевна продолжала вести затворническую жизнь. Мѣсяцъ тому назадь ее кто-то встрѣтилъ на желѣзной дорогѣ. Она ѣхала въ Петербургъ, и ѣхала одна, въ третьемъ классѣ. Это извѣстье было вторично подтверждено еще кѣмъ-то Любовь Гавриловнѣ.

— Ну? — произнесъ Вильдъ, когда Прокофій Даниловичъ замолчалъ.

— Ну, она, дѣйствительно, здѣсь.

— Ты ее видѣлъ? — поспѣшно спросилъ Вильдъ.

— Нѣтъ. Два раза былъ и оба раза не засталъ ее дома. Вторично былъ сегодня… Думалъ, можетъ, не дурно будетъ подготовить какъ-нибудь къ твоему пріѣзду…

— Гдѣ она остановилась? — перебилъ его Вильдъ.

— Ну, не очень-то тебѣ пріятно будетъ узнать, гдѣ жена твоя остановилась! Да ужъ теперь махни рукой! Это вѣдь послѣдняя дистанція — несомнѣнно! Остановилась она въ 15-ой линіи, въ меблированныхъ комнатахъ, весьма сомнительнаго свойства. Кто ей ихъ рекомендовалъ — уму непостижимо!… Вѣрно, кто-нибудь изъ спутниковъ третьяго класса. Дворникъ разсказывалъ мнѣ, что хозяйка этихъ нумеровъ имѣетъ благородную привычку не брать впередъ денегъ за первый мѣсяцъ. Это, должно быть, и побудило Надежду Николаевну остановиться тамъ.

— Зачѣмъ она пріѣхала сюда? — жестко спросилъ Вильдъ.

— Вотъ въ этомъ-то весь вопросъ! Зачѣмъ? Прежде всего оттого, что нечѣмъ жить стало. Думаетъ, еще здѣсь кое-какъ пробиться… Не хочется вѣдь послѣ такой катавасіи такъ скоро сдаться на капитуляцію…

— Можетъ, она еще надѣется выиграть процессъ? — иронически замѣтилъ Вильдъ.

— Не знаю. Думаю, не затѣмъ пріѣхала она сюда безъ гроша денегъ… Кто знаетъ, не желаегь-ли она ужъ сама сдѣлать маленькую уступочку? Отсюда вѣдь ближе въ N., чѣмъ изъ П.

Вильдъ молчалъ.

— Рѣшительная минута настала, Алексѣй Васильевичъ! — съ непривычнымъ оживленіемъ произнесъ вдругъ Прокофій Даниловичъ, придвигаясь къ столу. — Твое дѣло — не плошать… Хочешь получить жену обратно безъ огласки, безъ скандала — отправляйся завтра же туда. Нищета — не свой братъ! Задолжала она своей хозяйкѣ за цѣлый мѣсяцъ… Работы ни-ни — и помина нѣтъ! Ужъ все развѣдалъ. Словно зайчикъ загнана она въ кусты — ни туда, ни сюда!… Одно средство — сдаться. Все дѣло въ твоихъ рукахъ… Съумѣй только воспользоваться случаемъ, а тамъ — ужъ припомни мое слово, — послѣ такой школы шелковая будетъ.

Вильдъ не тотчасъ возражалъ. Сѣро-оловянные глаза его сохраняли во все время одушевленной рѣчи Прокофья Даниловича холодное, жесткое выраженіе.

— А ты думаешь, я могу простить ее? — спросилъ онъ.

Прокофій Даниловичъ неопредѣленно шевельнулъ бровями.

— Ты думаешь, я могу забыть? Ты думаешь, я могу забыть весь этотъ годъ мученій, униженій, терзаній? Ты думаешь, что все это не врѣзалось каленымъ желѣзомъ въ меня? Ты думаешь, что во мнѣ осталась хоть капля любви въ ней? Нѣтъ! Она убила, съ корнемъ вырвала послѣдній зародышъ любви!… Рѣшительная минута настала, говоришь ты, разумѣется, рѣшительная! Не безпокойся, медлить я не стану! Я ѣхалъ сюда, чтобы положить всему конецъ… Я не хочу, чтобы, ради своего безумія, она таскала имя мое по всякимъ меблированнымъ комнатамъ сомнительнаго свойства! Не хочу я, чтобы на нее указывали пальцами, какъ на жену мою!… Еще подъ охраной этой полоумной, но все-таки уважаемой всѣми тетки, я могъ терпѣть, чтобы она продолжала жить по-своему… Но здѣсь!… Почему я знаю, до чего ее доведетъ упрямство и страхъ подчиниться своему долгу?

Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ.

— Ты можешь быть спокоенъ, — продолжалъ онъ черезъ минуту, останавливаясь передъ Прокофьемъ Даниловичемъ, — къ огласкѣ я не прибѣгну. Не мало ужъ вся эта комедія испортила мнѣ мою карьеру! Я исполню свой долгъ относительно ея; я приму ее въ домъ свой… Я не забуду, что она мать моего сына, не забуду, что она носитъ мое имя! Ни криковъ, ни угрозъ она не услышитъ! Нѣтъ! я съумѣю сдержать себя… Но она узнаетъ по опыту, что это была за жизнь, которую она отвергла; она узнаетъ, что значитъ топтать ногами любовь человѣка, который всецѣло отдавался ей! она узнаетъ…

Онъ остановился. Волненіе мѣшало ему говорить. Мысль о томъ, что онъ наконецъ достигъ минуты, когда будетъ имѣть возможность отмстить ей за всѣ муки, за всѣ раны, нанесенныя его чувству, его самолюбію, — мысль эта захватывала ему дыханіе и заставляла сердце его неистово колотиться въ груди. Тяжело дыша, отошелъ онъ отъ стола и зашагалъ по комнатѣ.

Прокофій Даниловичъ съ живѣйшимъ интересомъ слѣдилъ за нимъ. Онъ прекрасно видѣлъ и понималъ все, что происходило въ немъ — и вполнѣ сочувствовалъ ему. Онъ мысленно рисовалъ себѣ тотъ моментъ, когда Надя вернется въ домъ мужа — робкая, униженная. Онъ ясно представлялъ себѣ тактику Вильда. Не грубость встрѣтитъ она, не угрозы, а вѣжливое, холодное пренебреженіе, постоянное нѣмое недовѣріе. Ее поразитъ, что къ ней относятся какъ будто великодушно, не попрекаютъ, не угрожаютъ, а она еще тѣмъ сильнѣе будетъ страдать и убиваться за свою прошлую вину… Всѣ вѣдь женщины скроены на одинъ сокрой! Увѣщанія, угрозы, крики поднимаютъ ихъ на дыбы, а лишь только отнестись въ нихъ съ пренебреженіемъ, онѣ готовы на колѣняхъ стоять и молить о прощеніи!.. Настанетъ минута, когда и къ Прокофію Даниловичу обратятся…

Прокофій Даниловичъ подмигнулъ глазкомъ и невольно громко разсмѣялся.

— Чему ты? — спросилъ его Вильдъ съ изумленіемъ.

— Да такъ! конецъ всей этой траги-комедіи приходитъ! — весело проговорилъ Прокофій Даниловичъ. — По правдѣ сказать, вотъ гдѣ она у меня сидитъ!

Прокофій Даниловичъ указалъ на затылокъ.

— Что-жъ, если рѣшаться, то скорѣй! Я сейчасъ поѣду, — отрывисто замѣтилъ Вильдъ.

Онъ не могъ дождаться минуты, когда она снова будетъ въ его рукахъ.

— Сейчасъ! Что ты! одиннадцатый часъ! Куда ты поѣдешь такую далъ?.. Нѣтъ, ужъ лучше завтра. Какіе могутъ быть переговоры въ ночное время!.. Не бойся, не ускользнетъ теперь.

«Куда ей уйти!» — думалъ Прокофій Даниловичъ. — «Рада радёшенька будетъ, что ей какъ-нибудь удастся выдти изъ петли, избавиться отъ своей хозяйки, которой она задолжала! Да ужъ и укатали, вѣрно, сивку крутыя горки!»

— Лучше отдохни, выспись хорошенько, — проговорилъ онъ громко. — Завтра, такъ-сказать, генеральное сраженіе; надо быть, слѣдовательно, въ полномъ вооруженіи!

Прокофій Даниловичъ разсмѣялся. Вильдъ даже не усмѣхнулся. Предстоящая развязка слишкомъ захватывала его. Блѣдный, взволнованный, съ судорожно сжатыми за спиной руками — ходилъ онъ по комнатѣ. Вся кровь приливала ему въ голову, виски стучали, во рту пересохло. Онъ подошелъ къ столу, налилъ себѣ полный стаканъ воды и залпомъ выпилъ его.

«Прокофій Даниловичъ правъ! Лучше подождать до завтра… Онъ слишкомъ взволнованъ… Пожалуй, злоба, ненависть къ этой женщинѣ вырвется наружу и вырвется не такъ, какъ онъ этого хочетъ! Нѣтъ, надо больше спокойствія, больше самообладанія! Да, да, надо!» — повторялъ онъ мысленно, опираясь дрожащей рукой на столъ.

Жалобный, протяжный стонъ раздался вдругъ, въ это время у окна. Вильдъ нервно вздрогнулъ.

— Экъ вѣтеръ воетъ, — замѣтилъ Прокофій Даниловичъ, вставая и потягиваясь.

«Завтра! Какъ еще долго завтра?» — подумалъ Вильдъ, съ какимъ-то непонятнымъ страхомъ подходя къ окну.

Декабрьская непогода не на шутку разгулялась. Вѣтеръ такъ и вылъ въ форточку, такъ и рвалъ все, что ему ни попадалось на пути; мокрый снѣгъ непрерывно хлесталъ по стекламъ.

Вильдъ неподвижно стоялъ у окна, борясь съ самимъ собой. Непонятный страхъ разростался все болѣе и болѣе… Онъ столько мѣсяцевъ ожидалъ этой минуты! Неужели она ускользнетъ отъ него!

— Ну, что ты наводишь на себя меланхолію сей безотрадной картиной! — весело произнесъ Прокофій Даниловичъ, хлопая его по плечу. — Пойдемъ лучше спать. Пріободритесь, Алексѣй Васильевичъ, пріободритесь! Наступаетъ и на вашей улицѣ праздничекъ!

Вильдъ, молча, отошелъ отъ окна.

— А я, братецъ ты мой, — продолжалъ все въ томъ же тонѣ Прокофій Даниловичъ, — не намѣренъ отправляться домой въ такую вьюгу. Я вотъ здѣсь на диванчикѣ сосну.

«Лишь бы только поскорѣй!» — думалъ Вильдъ, не слушая развеселившагося пріятеля, но собираясь, однако, послѣдовать его совѣту, то-есть по возможности терпѣливо ожидать наступленія утра въ постели, гдѣ волненіе, онъ зналъ ужъ это заранѣе, не дастъ ему всю ночь глаза сомкнуть.

---

А вѣтеръ такъ и гулялъ по улицамъ, разгоняя всѣхъ, кому не было крайней необходимости, по домамъ. Снѣгъ валилъ хлопьями, рѣдкіе фонари разливали тусклый, дрожащій свѣтъ на мокрые тротуары. По колѣно вязли извощичьи одры въ густой, слизистой массѣ, образовавшейся изъ снѣга и грязи, и съ трудомъ тащили за собой сани. Извощики по возможности облегчали имъ трудный, непосильный трудъ. На самыхъ изъѣзженныхъ мѣстахъ они сходили съ козелъ и шлепали по грязи около саней. Но напрасно ободряли они кнутомъ своихъ несчастныхъ россинантъ; сани оттого не подвигались скорѣе впередъ и сѣдоки, закутанные по уши въ шубы, принуждены были стоически выносить скрипъ полозьевъ по обнаженнымъ каменьямъ и терпѣливо выжидать, пока извощику удастся своротить куда-нибудь въ сторону и провезти ихъ сносно нѣсколько шаговъ.

На Большой-Мѣщанской скрипъ полозьевъ, понуканіе извощиковъ, плескъ воды подъ ногами лошадей раздавались болѣе чѣмъ гдѣ бы то ни было. Порой, кареты съ грохотомъ пролетали мимо Ванекъ, обдавая грязью сѣдоковъ; громкія проклятія раздавались имъ вслѣдъ; затѣмъ снова слышался скрипъ, хлестъ кнута и шлепаніе по лужамъ валенокъ извощиковъ.

Пусто было на тротуарахъ, пусто передъ освѣщенными магазинами. Обыденные ротозѣи и праздношатающіеся попрятались по угламъ, и рѣдкіе прохожіе шли не оглядываясь и не останавливаясь, очевидно, выгнанные только неотложной необходимостью на улицу. Между этимъ бѣгущимъ и спѣшащимъ за дѣломъ народомъ выдѣлялась фигура женщины. Она медленно подвигалась впередъ. Драповое, короткое пальто, черный башлыкъ, накинутый на маленькую шапочку, отороченную барашкомъ, плохо оберегали ее отъ мокраго снѣга и вѣтра, во она, казалось, не чувствовала ни холода, ни сырости. Тихо шла она, опустивъ голову на грудь и пристально смотрѣла себѣ подъ ноги, ничего, повидимому, не видя, такъ какъ не избѣгала ни лужъ, ни толчковъ прохожихъ. Яркій свѣтъ колбасной обратилъ ея вниманіе. Она подняла голову и машинально взглянула на освѣщенныя окна, затѣмъ также машинально подошла и остановилась передъ магазиномъ. Газовые рожки полнымъ свѣтомъ озарили теперь худое, болѣзненное лицо, и нелегко было узнать въ этой блѣдной, изнуренной женщинѣ прежнюю Надю Берновичъ. Только годъ прошелъ съ той ночи, когда въ ней зародилась рѣшимость распорядиться собой самовольно, но уже замѣтные слѣды оставилъ этотъ годъ на ея впалыхъ, исхудалыхъ щекахъ. Она, казалось, постарѣла на десять лѣтъ. Преждевременныя морщины появились въ углахъ крѣпко сжатаго рта и вокругъ тонкихъ ноздрей. Темные глаза ввалились и безучастно смотрѣли передъ собой; все лицо ея поражало полнымъ отсутствіемъ жизни. Нѣкоторое время простояла она у окна колбасной, машинально разсматривая жирные окорока, сыры, колбасы, разставленные въ симметрическомъ порядкѣ на окнѣ, но мало-по-малу безжизненные глаза оживились, губы разжались, тонкія ноздри расширились, какъ-бы вдыхая запахъ съѣстного; она невольно придвинулась къ окну. Видъ всѣхъ этихъ яствъ пробудилъ въ ней, наконецъ, нѣкоторое сознаніе-сознаніе голода. Со вчерашняго дня она ничего не ѣла.

— Хорошенькая какая! — произнесъ вдругъ около нея мужской голосъ.

Надя обернулась. Рядомъ съ ней стоялъ рослый мужчина, закутанный въ большую енотовую шубу, покрытую чернымъ сукномъ; изъ-подъ большой бобровой шапки смотрѣли масляные, сѣрые глаза на выкатѣ; жирныя, розовыя щеки дышали здоровьемъ; красная, влажныя губы, украшенныя небольшими темными усиками, раскрылись въ приторную улыбку, выставляя на показъ рядъ большихъ безукоризненныхъ зубовъ. Судя по выговору, господинъ этотъ былъ изъ купеческаго званія. Надя, бѣгло осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, отвернулась и снова стала смотрѣть въ окно. Но на минуту оживившійся взглядъ ея потухъ и лицо приняло прежнее безучастное выраженіе.

— Поѣдемъ ко мнѣ, — вкрадчиво прошепталъ мужчина, придвигаясь въ ней.

Слабый румянецъ вспыхнулъ на впалыхъ щекахъ Нади. Она быстро отошла отъ колбасной и, не оглядываясь, зашагала впередъ.

— Какія же вы спѣсивыя! — говорилъ мужчина, нагоняя ее. — Иль ты боишься? Не бойся, не съѣмъ тебя! Такой хорошенькой нечего бояться!.. Ну, полно, полно жеманиться… Дай ручку, а не то…

Онъ наклонился къ ней и хотѣлъ-было обнять ее, но Надя отшатнулась и перебѣжала на другую сторону улицы. Онъ послѣдовалъ за ней.

— Дудки, барышня! — Отъ меня не убѣжишь! Вишь, какая вострая, не угонишься за ней!

Надя со страхомъ оглянулась вокругъ. Какъ нарочно, улица была совершенно пуста; только вдалекѣ мелькали двѣ-три фигуры.

— И къ чему жеманиться! Смотри, какая хорошенькая, а на плечикахъ пальтишко уксусомъ подбитое! Видно ужъ въ карманѣ вѣтеръ ходитъ, а у меня деньги куры не клюютъ! Поѣдемъ только со мной, моя кралечка! Такихъ тебѣ нарядовъ надарю, какихъ ты и въ жисть не видала, такими сластями угощу, что глазки разбѣгутся во всѣ стороны!

Онъ говорилъ это скороговоркой, быстро шагая около Нади. Она, не оглядываясь, бѣжала впередъ. Видя, что попытки перебѣгать съ одной стороны улицы на другую ни къ чему не ведутъ и онъ все слѣдуетъ за ней, она остановилась.

— Оставьте меня, какъ вамъ не стыдно? — рѣзко произнесла она.

— Стыдно! чего стыдиться? Любоваться такой хорошенькой ни-чуть не стыдно! — возразилъ онъ съ приторной улыбкой, стараясь обнять ее.

Она попыталась вырваться; но онъ крѣпко держалъ ее за руки.

— Пустите меня; я закричу!

— А вотъ мы сперва кликнемъ извощика и посадимъ нашу королевну!

Онъ, дѣйствительно, кликнулъ ѣхавшаго невдалекѣ извощика. Въ это время изъ-подъ воротъ сосѣдняго дома вышли два мужика и направились къ Невскому. Надя быстрымъ движеніемъ освободилась изъ объятій мужчины и мгновенно очутилась около мужиковъ.

— Ради Бога, — умоляла она, — позвольте мнѣ идти съ вами.

Мужики съ удивленіемъ посмотрѣли на нее.

— Иди, барышня, кто-жъ тебѣ не велитъ!

Краснощекій мужчина, увидавъ ее подъ защитой, а главное замѣтивъ вдали городового, ворча, перешелъ на другую сторону улицы.

— Ради Бога, не оставляйте меня, — съ испугомъ прошептала Надя.

— Не оставимъ. Энтотъ баринъ, что-ль, тебя обидѣлъ?

Надя утвердительно кивнула головой и, молча, пошла рядомъ съ ними.

— Ты не бойся; теперь не тронетъ. Тебѣ на Невскій, что-ль?

— На Васильевскій, — прошептала Надя.

— Ну, до Адмиралтейства проводимъ. Намъ по дорогѣ.

Краснощекій шелъ параллельно съ Надей и ея защитниками по другой сторонѣ Мѣщанской. Онъ дошелъ съ ними до Невскаго, но видя, что Надя повернула и мужики послѣдовали за ней, остановился, посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и круто повернулъ направо.

— Ну, ушелъ баринъ, не бойся, барышня, — успокоивающимъ голосомъ проговорилъ одинъ изъ мужиковъ.

Она не отвѣчала. Молча дошли они до Адмиралтейскаго бульвара; здѣсь она минуту остановилась и проговоривъ: «спасибо вамъ!» опередила мужиковъ и, не оглядываясь, пошла по бульвару. Мужики посмотрѣли ей вслѣдъ.

— Болѣзная, должно быть! — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, почесывая голову.

Надя бѣгомъ прошла Адмиралтейскій бульваръ и Николаевскій мостъ. Войдя на набережную Васильевскаго Острова, она остановилась и перевела дыханіе.

Снѣгъ шелъ все сильнѣе и сильнѣе; точно саваномъ покрылъ онъ ее сверху до-низу. Прислонясь къ мокрымъ, гранитнымъ периламъ, неподвижно простояла она нѣсколько минутъ. Сердце ея сильно билось отъ скорой ходьбы; судорожно прижимала она руку въ стѣсненной груди, не чувствуя, что худенькіе пальцы покрываются снѣгомъ и коченѣютъ отъ холода. Нева, словно бѣлая, безконечная скатерть — разстилалась у ея ногъ. Матовая, однообразная бѣлизна ея свѣтилась въ темнотѣ, прерываемая мѣстами черными, расползающимися пятнами большихъ полыней. Вѣтеръ стихъ. Глубокая тишина царствовала на набережной; нерѣдка тащились санки ночного извощика, или проѣзжала одинокая карета, затѣмъ все снова стихало. На тротуарахъ было пусто; только на противоположной сторонѣ набережной стоялъ городовой около своей будки и лѣниво посматривалъ вокругъ себя. Надя тихо сдвинулась съ мѣста и ступила шага два впередъ. Тусклый свѣтъ фонаря освѣтилъ гранитныя ступени, ведущія въ рѣкѣ. Большая, темная прорубь тянулась у подножія этихъ ступеней. Надя остановилась.

— Двѣ минуты страданья — и все было бы кончено! — прошептала она и невольно подалась впередъ.

Зіяющая, черная пропасть неотразимо притягивала ее въ себѣ. Она перегнулась черезъ перила и не въ силахъ была отъ нея глазъ оторвать. Отдаленный скрипъ саней заставилъ ее вздрогнуть и отодвинуться.

«А если вдругъ во-время вытащатъ!» промелькнуло у нея въ головѣ. — И тогда снова жить! Нѣтъ, нѣтъ! то лучше, скорѣе… И потомъ надо написать…

«Надо написать!» прошептала она машинально нѣсколько разъ сряду, и снова принялась глядѣть въ прорубь. Ей казалось, что прорубь эта принимаетъ громадные размѣры; она растягивается, растягивается безъ конца, и все ближе, ближе тянется въ ней. Вотъ ужъ она у самыхъ ногъ ея… Стоитъ сдѣлать шагъ одинъ — и черная холодная влага охватитъ ее со всѣхъ сторонъ. Судорожная дрожь пробѣжала по всему тѣлу ея.

«Нѣтъ, нѣтъ!» прошептала она, отшатываясь отъ перилъ.

Громкій кашель нарушилъ вдругъ мертвую тишину. Надя съ испугомъ оглянулась. Городовой все еще стоялъ у будки, но ей показалось, что онъ всматривается въ нее, отходитъ отъ будки и идетъ въ ней. Крѣпко запрятывая окоченѣлыя руки въ рукава пальто, она порывисто отошла отъ перилъ и быстро пошла вдоль набережной. Не оглядываясь, прошла она значительное пространство, все болѣе и болѣе ускоряя шаги. Повернувъ въ 15-ю линію, она вдругъ остановилась и оглянулась вокругъ, какъ-бы желая убѣдиться, что она не сбилась съ дороги. Затѣмъ снова почти бѣгомъ пустилась она шагать и остановилась только на самомъ концѣ линіи, передъ большимъ каменнымъ домомъ. Ворота были заперты. Она постучала.

— Кто тамъ? — отозвался заспанный голосъ дворника.

— Жиличка, изъ нумера шестого.

— О, чтобъ васъ! Шляются по ночамъ!.. Только и дѣла, что отпирай имъ! — ворчалъ дворникъ, ощупью ища задвижку.

Калитка скрипнула. Надя молча проскользнула мимо ворчащаго дворника. Торопливо перешла она первый дворъ, вошла во второй и поднялась по темной, грязной лѣстницѣ. Ощупью поднималась она по ней до четвертаго этажа; здѣсь она остановилась и, найдя ручку звонка, позвонила. Глухо задребезжалъ звонокъ. Дверь не раскрывалась. Надя снова дернула звонокъ, снова задребезжалъ онъ и снова все смолкло. Схватившись за ручку звонка, она нетерпѣливо дернула ее нѣсколько разъ сряду.

«Нарочно не отпираетъ!» злобно подумала она.

— Иду, иду! — раздался, наконецъ, за дверью сдобный женскій голосъ. — Экъ трезвонитъ! Всѣхъ жильцовъ перепугаетъ! Кто тамъ?

— Отоприте же, наконецъ, Авдотья Алексѣевна!

Дверь отворилась, и на порогѣ появилась высокая, толстая, сорока-пяти-лѣтняя женщина съ лампой въ рукѣ. Кое-какъ наброшенный чепецъ сомнительной чистоты, обрамлялъ толстое, набѣленное лицо, носившее еще слѣды красоты. Накинутый просто на рубашку красный платокъ не скрывалъ жирныхъ плечъ и пышной груди. Этотъ — довольно-легкій костюмъ сверху, оканчивался снизу затасканной зеленой шелковой юбкой, съ бархатной отдѣлкой. Черные волосы были заплетены на лбу въ мелкія косички и запрятаны въ чепецъ.

— Это вы, Надежда Николаевна? — проговорила Авдотья Алексѣевна, остановись въ дверяхъ и зорко осматривая Надю съ ногъ до головы. — Что это вы такъ поздно? Я думала, ужъ ночевать не придете.

Надя, молча, прошла мимо нея и вошла прямо изъ передней въ крошечную, темную комнатку. Притворивъ за собой дверь, она пошарила въ одномъ углу и, найдя спички, зажгла маленькую лампочку.

— До утра хватить, — прошептала она, внимательно осмотрѣвъ резервуаръ съ керосиномъ.

Тусклый свѣтъ лампы освѣтилъ бѣдную обстановку конурки. Порванный, обитый волосяной матеріей диванъ, служившій вмѣстѣ съ тѣмъ и постелью, небольшой о трехъ ножкахъ комодъ краснаго дерева, два-три деревянные стула; на одномъ изъ нихъ глиняная чашка и рукомойникъ съ отбитой ручкой; небольшой письменный столикъ, покрытый черной, драной клеёнкой, — составляли все убранство комнаты. Надя сняла башлыкъ и шапочку, сбросила промокшее пальто и, нагнувшись надъ диваномъ, вытащила изъ-подъ него пару суконныхъ туфель. Въ это время дверь отворилась и въ комнату безцеремонно вошла Авдотья Алексѣевна. Надя обернулась и съ неудовольствіемъ взглянула на нее, но Авдотья Алексѣевна не обратила вниманія на этотъ взглядъ, сняла со стула мокрое пальто, положила его на окно и сѣла, облокотись жирнымъ локтемъ на столъ.

— Что вамъ угодно? — раздражительно спросила Надя.

— Угодно мнѣ, душечка, — возразила Авдотья Алексѣевна, насмѣшливо взглядывая на нее, — сами знаете что! Угодно мнѣ знать, когда же это мнѣ заплатятъ за квартиру! Даровые-то жильцы мнѣ не по карману.

— Я ужъ вамъ сказала, что завтра заплачу.

— Завтра? завтраками сытъ не будешь! Не разъ ужъ это слышала!

— Что-жъ вы хотите? теперь у меня денегъ нѣтъ!

— Знаю, что нѣтъ, моя душа, — со смѣхомъ возразила Авдотья Алексѣевна, — не только денегъ, — и вещей-то нѣтъ! Сегодня весь комодъ перешарила, и окромя какихъ-то тетрадокъ, да бѣлья ничего нѣтъ… Все, значитъ, спустили!

Надя вспыхнула.

— Вы шарили въ моихъ вещахъ! да какъ вы смѣли! — крикнула она дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.

— Потише, моя красавица! Какъ я смѣла? Да, вотъ, такъ и посмѣла! Ужъ извините меня, неразумную: не спросясь вашей милости, осмотрѣла ваши богатства! Не бойтесь, матушка, ничего не утащила! Таскать-то нечего! Вишь ты, фря какая! За душой ни гроша, а туда же носъ задираетъ!

Авдотья Алексѣевна съ каждымъ словомъ возвышала голосъ и послѣднія слова почти прокричала. Надя молчала. Темные глаза мрачно смотрѣли на хозяйку, тонкія ноздри вздрагивали и губы крѣпко сжались. Ея пристальный взглядъ особенно раздражалъ Авдотью Алексѣевну. Выкрикивая послѣднія слова, она приподнялась съ мѣста, подбоченилась и съ вызывающимъ видомъ сдѣлала шагъ впередъ.

— Что же вы хотите? — глухо произнесла Надя, продолжая смотрѣть на неё.

Вопросъ удивилъ Авдотью Алексѣевну; она всплеснула руками.

— Отцы мои! Никакъ она рехнулась! Чего я хочу? Денегъ моихъ хочу, вотъ что! Мѣсяцъ на исходѣ, а за квартиру и столъ ничего не заплачено!

— Откуда же мнѣ взять? Нѣтъ у меня денегъ! Завтра будутъ, говорю вамъ, — съ отчаяніемъ произнесла Надя.

— Денегъ нѣтъ! а когда нанимали, видно, были деньги, или такъ, на даровщинку хотѣлось пожить?

Надя снова вспыхнула; слезы готовы были брызнуть изъ глазъ. Она быстро повернулась и сѣла на диванъ. Авдотья Алексѣевна слѣдила за каждымъ ея движеніемъ, какъ кошка за мышью.

— Нѣтъ денегъ! — повторила она какъ-бы про себя. — Будто ужъ такъ трудно достать деньги такой красавицѣ!

Она посмотрѣла на свою жиличку. Надя неподвижно сидѣла на диванѣ; глаза ея пристально смотрѣли на полъ; брови сдвинулись и вздулись, какъ отъ физической боли. Казалось, она не слыхала замѣчанія хозяйки.

Авдотья Алексѣевна, послѣ минутнаго колебанія, придвинула свой стулъ ближе къ Надѣ и попыталась взять ее за руку. Надя отклонила эту попытку и съ нескрываемымъ отвращеніемъ отодвинулась отъ нея. Авдотья Алексѣевна не обидѣлась. Подвинувъ свой стулъ еще ближе къ дивану, она нагнулась къ Надѣ и, стараясь придать особенно нѣжное выраженіе лицу своему, заговорила таинственнымъ голосомъ:

— Давно ужъ хотѣлось мнѣ поговорить съ вами по душѣ, моя милочка, и дать вамъ добрый совѣтъ. Вы не смотрите, что я такая моложавая… Всѣ думаютъ, что мнѣ всего тридцать лѣтъ. — Авдотья Алексѣевна при этомъ самодовольно улыбнулась. — Пусть думаютъ! Это мнѣ не въ убытокъ! Но, между нами будь сказано, я ужъ не молода и, пожалуй, годилась бы вамъ въ матери!

Надя съ изумленіемъ посмотрѣла на толстое, самодовольное лицо Авдотьи Алексѣевны, которой ни въ какомъ случаѣ нельзя было дать менѣе сорока-пяти лѣтъ.

— Что мнѣ за дѣло до вашихъ лѣтъ, — съ сердцемъ проговорила она, приподнимаясь съ дивана. — Прошу васъ оставить меня… Я спать хочу. Деньги…

Авдотья Алексѣевна удержала ее за платье.

— Одну минуточку! Какія же вы, право, строптивыя! Ужъ я вѣдь не робкаго десятка, а вотъ сколько времени смотрю на васъ и все не рѣшаюсь поговорить по душѣ! А отчего же не поговоритъ? Вашего же добра желаю! Я горячая; иной разъ и наговорю ни вѣсть что, только не со зла, а такъ, знаете, языкъ безъ костей!.. Ну, и сердце у меня отходчивое, мягкое, и къ вамъ, ужъ не знаю съ чего — особенно клонитъ меня… Такое у меня къ вамъ сочувствіе, такое сочувствіе, что я вамъ и сказать не могу!

Надя нервно повернулась на диванѣ.

— Господи! неужели ужъ я у себя въ комнатѣ не госпожа! съ тоской прошептала она.

Но Авдотья Алексѣевна вошла въ паѳосъ и пропустила мимо ушей это замѣчаніе.

— Смотрю я на васъ и жалко мнѣ, какъ вы губите молодость свою и красоту!.. Я, вѣдь, тертый калачъ; съ-разу увидала, что вы не нашего поля ягодка!.. Не въ такой конурѣ жили вы прежде… Вонъ бѣлье-то у васъ все тонкое, барское, да и сами-то ужъ больно брезгливы Привыкли, значитъ, къ другой жизни… Что-жъ, будто ужъ невозможно снова зажить припѣваючи?..

Авдотья Алексѣевна откашлялась.

— Бѣгаете вы цѣлое утро; видно, все уроки иль другую работу какую ищете… А что эти уроки дадутъ вамъ? Дурнушкѣ, уроду какому-нибудь на роду написано безъ денегъ сидѣть и рыскать по городу за грошовой работой, а красавица въ сорочкѣ на свѣтъ рождается, и только съумѣй подставлять карманы, деньги сами посыплются!.. И я была молода и хороша была, и еще какъ хороша-то! Ну, ужъ и цѣну себѣ знала! Пожуировала-таки въ молодости! Въ тѣсной коморкѣ не сидѣла, а деньги такъ и сыпались, такъ и сыпались!..

Авдотья Алексѣевна перевела духъ, и пытливо, искоса, посмотрѣла на свою жиличку. Надя не шевелилась; блѣдное лицо ея точно окаменѣло, рука судорожно стиснула уголъ подушки и будто замерла въ этомъ движеніи. Принявъ эту неподвижность за напряженное вниманіе, Авдотья Алексѣевна пересѣла на диванъ и фамильярно положила руку на платье Нади. Придерживая другой рукой платокъ на груди, она понизила голосъ и продолжала еще болѣе таинственно:

— Мужъ хозяйки нашего дома, знаете, генералъ. Живутъ они въ бель-этажѣ, что выходитъ на улицу. Ну-съ, вотъ видите, генералъ этотъ мнѣ знакомъ! Богатый онъ; за женой кучу денегъ взялъ. Такъ вотъ намеднись призываетъ онъ меня и говоритъ: «Авдотья Алексѣевна, у васъ новая жиличка?» — «Да, говорю, ваше превосходительство». — «Очень, кажется, хорошенькая?» — «Ничего, говорю, недурна». — «Какое, говоритъ, недурна, — красавица! Я ее уже раза три видѣлъ и, какъ честный человѣкъ говорю вамъ, Авдотья Алексѣевна, такой красоточки давно не видалъ! Вы знаете меня, Авдотья Алексѣевна, я не скряга, и еслибъ она согласилась на знакомство, я озолочу ее съ ногъ до головы и буду вамъ…

Авдотья Алексѣевна внезапно остановилась и отдернула руку съ колѣнъ своей слушательницы. Темные глаза впились ей въ лицо; синія губы дрожали, напрасно силясь заговорить. Надя вдругъ встала, подошла въ двери и настежь растворила ее.

— Извольте выдти отсюда! — проговорила она глухимъ голосомъ.

— Что-съ! — вскрикнула Авдотья Алексѣевна, вскакивая съ дивана. — Чтобъ я вышла отсюда? Скажите, пожалуйста? Да та рехнулась, что-ли! Заплати мнѣ прежде, да потомъ и гони меня изъ моей квартиры. Ужъ если кого гнать, такъ тебя, голубушку, выгнать слѣдуетъ, вотъ что! Что ты выпучила глаза-то, — думаешь, испугаюсь! — кричала Авдотья Алексѣевна, дѣйствительно испуганная страннымъ взглядомъ Нади.

— Вы говорите, вашъ генералъ женатъ на хозяйкѣ этого дома. Я знаю эту хозяйку — и если за тотчасъ не выйдете изъ моей комнаты, я завтра же пойду и разскажу ей о предложеніи ея мужа и разскажу, какія дѣла за для него устраиваете. Вы можете быть увѣрены, что она повѣритъ мнѣ.

Авдотья Алексѣевна смутилась.

„Съ нея станетъ, — подумала она, — а генеральша не овечка!“

— А что мнѣ за дѣло! — произнесла она громко, вызывающимъ голосомъ. — Экъ, чѣмъ испугала! Пойди, разскажи! да такую потаскушку и въ переднюю не пустятъ!

Она двинулась къ двери. Надя, молча, все также пристально глядя на разъяренную бабу, отошла нѣсколько отъ порога.

— Если ты завтра же не заплатишь, тебя въ шею выгонятъ, слышишь? — крикнула Авдотья Алексѣевна, съ сердцемъ натягивая красный платокъ, сползшій въ пылу негодованія съ толстыхъ, голыхъ плечъ.

Въ передней и въ сосѣднемъ корридорѣ слышался скрипъ дверей и робкій шопотъ. Жильцы высыпали изъ своихъ комнатъ, привлеченные крикомъ хозяйки.

— Урокъ же мнѣ, отдавать комнаты всякой дряни! — кричала Авдотья Алексѣевна, выходя въ переднюю.

Надя поспѣшно подошла въ двери и заперла ее на ключъ.

— Завтра, слышишь? а не то къ мировому! — прокричала Авдотья Алексѣевна за дверью.

Надя не отвѣчала. Неподвижно простояла она нѣсколько минутъ среди комната. Мертвенная блѣдность покрывала ея лицо; темные глаза казались еще болѣе впалыми и горѣли неестественнымъ блескомъ. Наклонивъ впередъ голову, крѣпко сжимая грудь обѣими руками, она прислушивалась къ пронзительному крику хозяйки и говору жильцовъ. Звонкій голосъ Авдотьи Алексѣевны еще долго раздавался по всей квартирѣ. Она съ яростью хлопала дверью и швыряла что-то по комнатѣ. Наконецъ она угомонилась. Жильцы снова разошлись по своимъ комнатамъ, и мало-по-малу все стихло.

Надя медленно, будто машинально, подошла къ столу и опустилась на стулъ. Подперевъ обѣими руками голову, она пристально стала смотрѣть на лампу. Неизвѣстно, думала-ли она о чемъ-нибудь. Блѣдное лицо и пристальный взглядъ выражали только полное изнеможеніе. Она, можетъ быть, долго просидѣла бы неподвижно, еслибъ въ дверяхъ не послышался легкій стукъ. Надя подняла голову.

— Надежда Николаевна! — послышалось за дверью.

Надя встала, подошла въ двери и повернула ключъ въ замкѣ. Растрепанная голова высунулась въ дверь, за годовой появилась на половину ея владѣтельница, рябая, подслѣповатая женщина, въ грязномъ, изодранномъ ситцевомъ платьѣ.

— Надежда Николаевна, — шопотомъ проговорила она, — я къ вамъ за письмецомъ.

Надя разсѣянно взглянула на нее, какъ-бы не понимая, что она отъ нея хочетъ.

— За письмомъ? — озабоченно повторила она, потирая рукой лобъ. — Да, да, помню… я его еще не написала… Ты подожди, Марѳуша… иль нѣтъ, я лучше сама тебѣ принесу его…

Марѳуша совсѣмъ пролѣзла въ комнату.

— Я еще за однимъ дѣломъ, — проговорила она, тревожно поглядывая на дверь.

Надя заперла ее. Марѳуша переминалась съ ноги на ногу; косые глаза ея тупо смотрѣли на Надю.

— Давеча былъ тутъ господинъ одинъ, — прошептала она таинственно.

— Гдѣ тутъ?

— Тутъ, у васъ. Позвонилъ, а ея дома не было. (Марѳуша мотнула головой по направленію двери). — Дома, говоритъ? — Нѣтъ дома, говорю. — Когда же онѣ будутъ? — А я не знала… Вы не сказали, я и не знала. — Гдѣ-жъ, говоритъ, ихъ комната? Мнѣ бы очень любопытно посмотрѣть. Я, говоритъ, имъ сродственникъ. А сами мнѣ цѣлковый въ руку… Что-жъ, думаю, баринъ, кажется, добрый… отчего не показать комнату?.. Грѣха въ этомъ нѣтъ… Ну, я и провела ихъ сюда…

Надя съ напряженіемъ слушала Марѳушу.

— Какой баринъ? — спросила она лихорадочно. — Высокій? худой?

— Нѣтъ, не худой! Высокій, точно-что высокій, но толстый такой, плотный… Голова большущая и говоритъ точно сипитъ.

— Прокофій Даниловичъ! — чуть не вскрикнула Надя. Холодный трепетъ пробѣжалъ по всему ея тѣлу; она судорожно прижала руки въ груди.

— Что онъ сказалъ? — съ усиліемъ произнесла она.

— Что-жъ, говоритъ, ихъ никогда дома нѣтъ. Я ужъ второй разъ прихожу… Постояли, посмотрѣли и пошли себѣ. Какъ, говорю, доложить о васъ? Не надо, говбритъ, я опосля зайду. Сегодня, говорю, зайдете? — Нѣтъ, говоритъ, завтра.

Марѳуша остановилась.

— Когда-жъ онъ былъ? — пробормотала она. — Я, кажись, его впервые вижу… Видно, кто изъ жильцовъ отпиралъ ему!..

— Завтра! — Надя перевела дыханіе. — Завтра ничего! Только бы не сегодня, только не сегодня!..

Она растерянно глядѣла на Марѳушу. Та неподвижно стояла, прислонясь къ двери и не спуская тупыхъ глазъ съ Нади. Она напрасно силилась сообразить, кто бы это изъ жильцовъ могъ отпереть дверь барину. Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе.

— Я бы письмецо взяла, — начала-было Марѳуша.

— Да, да, — проговорила Надя, приходя въ себя. — Ты пойди, Марѳуша. — Я принесу… Вотъ что, ты не жди. Ложись спать. Я тебѣ въ карманъ положу… Не забудешь въ ящикъ положить?..

Марѳуша отрицательно покачала головой.

— Вотъ, — продолжала Надя, поспѣшно вынимая изъ кармана тощій porte-monnate. — На, возьми… вмѣсто денегъ… Можешь продать… Дадутъ навѣрное рубля четыре, а можетъ и пять…

Она вынула изъ пустого porte-monnate маленькое аметистовое колечко и подала его. Косые глаза Марѳуши загорѣлись. Она вцѣпилась въ колечко, захвативъ при этомъ пальцы Нади, и судорожно стиснула свою руку.

— Ну, теперь ступай! — нетерпѣливо замѣтила Надя, освобождая свои пальцы изъ грязныхъ рукъ Марѳуши. — Смотри, не забудь… Чуть свѣтъ, брось въ ящикъ!…

Восторгъ помѣшалъ Марѳушѣ отвѣчать. Она двинулась въ порогу.

— Она-то ужъ не узнаетъ! — съ усиліемъ проговорила она, протискиваясь въ дверь и пытаясь лукаво подмигнуть косыми глазами.

Надя, молча, заперла за ней дверь.

„Положитъ! не забудетъ!“ — прошептала она, опускаясь на стулъ передъ столомъ. — „Зачѣмъ онъ приходилъ?“ — думала она съ тоской». — «Что имъ нужно отъ меня? что имъ нужно?»

Она судорожно стиснула похолодѣвшими руками голову.

«Не пойду я туда! не пойду!… Не могу я туда идти! Какъ это они не понимаютъ?… Завтра! — прошептала она, пристально глядя передъ собой. — Что-жъ я испугалась!… Завтра все ужъ будетъ кончено… Все, все будетъ кончено! И страданіе, и муки… Все, все кончено!»…

Она медленно разжала руки и, подперевъ ими голову, снова принялась смотрѣть на лампу.

Все было тихо вокругъ. Противъ обыкновенія, жильцы Авдотьи Алексѣевны улеглись рано спать. Ни единаго звука не доносилось изъ сосѣднихъ комнатъ; только по временамъ лай дворовой собаки, да стукъ выходной двери нарушали глубокую тишину. Въ передней забили часы. Ихъ громкое, медленное шипѣніе зловѣщимъ образомъ раздалось по всей квартирѣ. Надя подняла голову.

«Двѣнадцать!» — прошептала она при послѣднемъ ударѣ. Опустивъ руку въ карманъ, она вынула небольшой револьверъ.

«Этотъ способъ лучше, вѣрнѣе!» — подумала она, внимательно осматривая курокъ. Минутное вниманіе снова смѣнилось полнымъ отсутствіемъ мысли и лицо ея приняло равнодушное выраженіе. Она положила револьверъ около себя и, казалось, совершенно забыла о немъ, такъ же какъ забыла и о Прокофьѣ Даниловичѣ, и обо всемъ, что ее такъ встревожило за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Въ передней снова зашипѣли часы. Надя вздрогнула и встала. Тихо подошла она къ комоду и вынула небольшую тетрадь почтовой бумаги изъ верхняго ящика. Не закрывая его, она вернулась къ столу; но въ то время, какъ она хотѣла положить бумагу на столъ, изъ тетради выскользнула фотографическая карточка и упала на полъ. Надя нагнулась и машинально подняла карточку съ пола. Лицо ея вдругъ оживилось; она опустилась на стулъ и поднесла портретъ къ губамъ.

«Вася!» — прошептала она. — «Дитя мое! ангелъ мой!»

Горячіе поцѣлуи сыпались на карточку. Отдаливъ ее отъ себя, она съ любовью осматривала пухленькое, дѣтское личико.

«Прелесть моя!» — шептала она. — «Вася! радость моя, дитя мое, не осуди меня!»

Горячія слезы закапали на столъ. Уронивъ голову на руки, она горько зарыдала. Долго раздавались судорожныя, отчаянныя всхлипыванія; худенькое тѣло вздрагивало и трепетало отъ рыданій, и ручьями струились жгучія слезы по тонкимъ, прозрачнымъ пальцамъ. А вокругъ все было по прежнему тихо; только изъ передней доносился медленный, равномѣрный стукъ маятника, да въ углу подъ диваномъ шуршали мыши бумагой. Громкій, внезапный трескъ разсохшейся половицы заставилъ ее вздрогнуть и поднять голову. Взглядъ ея упалъ на револьверъ.

«Боже мой, что же я дѣлаю! — почти громко проговорила она. — Время летитъ, а я еще не написала!»

Торопливо отеревъ слёзы, она отодвинула карточку и револьверъ и положила передъ собой листовъ бумаги. Обмакнувъ перо въ чернила, она задумалась.

«Тётя моя» — начала она медленно, будто машинально, выводить перомъ буквы. Брови ея судорожно сдвинулись; перо выпало изъ рукъ. Съ глухимъ стономъ уронила она снова бѣдную, больную голову свою на руки. Ей вдругъ представился тотъ моментъ, когда Ирина Петровна получитъ это роковое письмо. Блѣдное, искаженное ужасомъ лицо промелькнуло мимо нея и заставило ее содрогнуться и еще крѣпче прижаться головой къ столу, какъ-бы желая этимъ физическимъ дѣйствіемъ оттолкнуть отъ себя терзающій ее образъ. Но неотступно преслѣдовалъ онъ ее, и съ болѣзненною прозорливостью слѣдила она за всѣми проявленіями недоумѣнія, страданія, отчаянія на этомъ дорогомъ ей лицѣ.

«Это убьетъ ее! — думала она. — Что-жъ съ Васей тогда? Господи, я такъ была уже покойна, такъ все ужъ рѣшила! И вотъ, снова страданія, снова сомнѣнія!… Когда же конецъ всѣмъ этимъ мукамъ!»…

Ломая руки, прошлась она по комнатѣ. Но движеніе, казалось, еще болѣе волновало ее. Она бросилась на диванъ и запрятала лицо въ подушки. Несвязными, отрывистыми клочками носились мысли въ пылающей головѣ ея. Воображеніе уносило ее въ маленькій желтый домикъ, и какъ вихрь проносились передъ ней давно забытыя, свѣтлыя картины ея дѣтства и юности. Напрасно пыталась она отогнать ихъ, онѣ будто на зло выплывали передъ ней и неотступно мелькало доброе, сморщенное лицо Ирины Петровны, а рядомъ съ нимъ образъ прежней Нади.

…Зачѣмъ, зачѣмъ всѣ эти терзанія въ эту послѣднюю ночь? Будто она уже недостаточно измучена, истерзана! Зачѣмъ эта послѣдняя капля во всей той чаши горечи, которую она уже до дна испила! Мысль объ отчаяніи дорогого, любимаго существа ежечасно, ежеминутно преслѣдовала ее и заставляла откладывать рѣшеніе свое со дня на день, и вотъ, теперь, когда ужъ ей казалось, что все кончено, мысль эта снова врывается и разрываетъ ей душу на части.

Съ тяжкимъ стономъ подняла Надя голову и судорожно сжала руками сильно бьющіеся виски.

«Развѣ она можетъ жить? Господи! еслибъ она только заглянула ей въ душу, она сама поняла бы, что жизни нѣтъ и не можетъ быть!… нѣтъ и не можетъ быть!» — повторила она нѣсколько разъ, продолжая сжимать голову руками.

Неподвижно просидѣла она нѣсколько минутъ; глаза ея пристально вперились въ противоположную стѣну. Тихій дѣтскій плачъ раздался въ это время. Какъ безумная вскочила она съ дивана.

«Что это? Вася?» — мелькнуло у нея въ головѣ. Вся кровь прилила ей къ сердцу; глаза расширились.

«Ахъ, нѣтъ!» — прошептала она, съ усиліемъ переводя дыханіе и проводя дрожащей рукой по лицу. — «Тамъ, въ концѣ корридора, женщина одна… У нея ребенокъ! Онъ у нея… Его не отняли…»

Надя медленно, будто въ забытьи, подошла къ столу.

«Вы своимх безумнымъ поступкомъ, — слышится ей голосъ Вильда, — довели меня до того, что я принужденъ употребить силу… Вася останется у меня… Отъ васъ зависитъ быть при немъ. Возвратитесь въ мой домъ. Я постараюсь простить, загладить сдѣланный вами скандалъ»…

И онъ унесъ его, унесъ съ собой все, что составляло ея жизнь! Какъ долго раздавался плачъ ея мальчика! И какъ тихо вдругъ, какъ пусто стало внутри, когда послѣдній звукъ этого плача замеръ вдали. Будто что-то оборвалось тамъ, оборвалось на-вѣки! Бѣдная тетя! Какъ безумно рыдала она всю ночь! какъ молила ее не отчаяваться! Она надѣялась, что все еще уладится, главное — надѣялась, что она вернется къ нему! Сколько мѣсяцевъ ради нея пыталась она сдержать, заглушить безъисходное отчаяніе, которое овладѣло ею съ той минуты, когда у нея отняли ребенка! Откуда у нея силъ хватило на это! Откуда у нея силъ хватило пытаться просуществовать, когда ей явно было доказано, что ждать ей нечего, что онъ не возвратитъ ей ребенка, и что она не имѣетъ права на него.

«Неужели ей оставаться жить?» Холодная дрожь пробѣжала по всему тѣлу ея. — "Нѣтъ, нѣтъ! это невозможно! Невозможно жить, когда все уже умерло! Жить — значитъ вернуться къ нему!

Надя встряхнула головой и порывисто взяла перо.

«Она не знаетъ, что требуетъ!» — съ отчаяніемъ подумала она, снова садясь къ столу. — «Не понимаетъ она, что такъ еще хуже!»

Вся кровь прилила къ ея блѣднымъ, ввалымъ щекамъ. Рука быстро, лихорадочно задвигалась и горячимъ, неудержимымъ потокомъ полились слова на бумагу. Долго писала она, не останавливаясь; глаза ея блестѣли, губы судорожно шевелились, будто она про себя повторяла все, что писала. Мало-по-малу, однако, румянецъ отхлынулъ отъ щекъ, глаза потухли, взволнованное, встревоженное лицо приняло серьезное, сосредоточенное выраженіе, рука двигалась медленнѣе и почеркъ становился все тверже и тверже. Тяжело перевела она дыханіе, когда послѣднее слово было, наконецъ, написано и перо положено настоль. Тщательно свернула она письмо, твердымъ почеркомъ написала адресъ Ирины Петровны на конвертѣ и, наклеивъ марку, встала. Ни минуты не медля, взяла она маленькую лампочку и рѣшительно направилась къ двери.

Мертвая тишина царствовала въ передней. Надя неслышно ступала, задерживая дыханіе и напряженно прислушиваясь. Все спало. Одни только часы своимъ однообразнымъ стукомъ нарушали всеобщій сонъ. Надя мелькомъ взглянула на нихъ и судорожно стиснула лампу. «Половина четвертаго! Какъ поздно!» Она ускорила шаги, растворила одну изъ дверей передней и вошла въ темную кухню. Съ безпокойствомъ озиралась она вокругъ.

«Марѳуши нѣтъ! Гдѣ же она?»

Надя тревожно подняла лампу надъ головой и, напрягая зрѣніе, увидѣла, наконецъ, за плитой что-то свернутое въ комокъ. Она подошла ближе. На полу, на грязномъ, изодранномъ кускѣ войлока покоилась Марѳуша, заснувшая, какъ была, въ платьѣ. Положивъ голову на какой-то узелъ, исполнявшій должность подушки, она громко храпѣла. Надя поставила лампу на плиту, нагнулась въ Марѳушѣ и осторожно стала искать ея карманъ. Съ немалымъ трудомъ удалось ей найти его, но лишь только хотѣла она опустить въ него письмо, какъ Марѳуша вскочила какъ встрепанная, сѣла, поджавъ ноги, на свой войлокъ и громко что-то забормотала.

— Тише, Марѳуша, тише! это я! — шептала испуганная Надя, зажимая ей ротъ рукой. — Я письмо въ карманъ положила.

Марѳуша тупо взглянула на нее.

— Письмо?… перстенёкъ!… Да, да, чуть свѣтъ! — забормотала она, и, пожевавъ тубами, снова повалилась на свою импровизованную подушку.

Надя тщательно вложила письмо въ ея карманъ и, взявъ лампу, внимательно осмотрѣла Марѳушу, но та уже спала и снова громкій храпъ замѣнилъ ея бормотаніе.

Тихими, неслышными шагами вышла Надя изъ кухни, крѣпко притворивъ за собою дверь. Поспѣшно, не оглядываясь, прошла она переднюю и подошла къ своей комнатѣ. Взявшись за ручку двери, она на минуту остановилась, какъ-бы въ нерѣшимости. Легкая судорога пробѣжала по лицу ея; оно вытянулось, глаза расширились и пристально уставились въ дверь, какъ-бы вглядываясь во что-то страшное, непонятное. Колебаніе длилось одно мгновеніе. Дверь раскрылась и тотчасъ же закрылась за Надей. Глухо щелкнулъ заржавленный замокъ — и все стихло.

---

Сѣрое, туманное утро смѣнило вечернюю непогоду. Несмотря на не ранній уже часъ, казалось, будто еще не совсѣмъ разсвѣло. Свинцовыя облака обложили небо, и не то снѣгъ, не то дождь сыпался на землю. Былъ уже одиннадцатый часъ утра, когда Вильдь и Прокофій Даниловичъ въѣхали въ каретѣ въ пятнадцатую линію и остановились у высокаго, каменнаго дома. Въ воротахъ его и на тротуарѣ столпилось нѣсколько человѣкъ. Двѣ женщины наперерывъ что-то разсказывали окружавшимъ ихъ слушателямъ; громкіе голоса ихъ и жесты выражали волненіе. Слушатели охали, пожимали плечами, качали головой и, видимо, принимали живѣйшее участіе въ ихъ разсказѣ.

— Я вотъ тутъ въ трактирчикѣ подожду, — проговорилъ Прокофій Даниловичъ, вылѣзая вслѣдъ за Вильдомъ изъ кареты и мелькомъ взглядывая на оживленную группу у воротъ. Онъ указалъ при этомъ на противоположную сторону улицы, гдѣ на подъѣздѣ довольно представительнаго дома бросалась въ глаза ярко-синяя вывѣска съ надписью «Малороссія».

— Тамъ изъ окна будетъ видно, одинъ-ли ты поѣдешь, или нѣтъ? — Онъ весело подмигнулъ глазомъ. — А можетъ, что и нужно будетъ!… Ты запомнилъ, какъ идти? На второмъ дворѣ, первая дверь направо, а тамъ въ четвертомъ этажѣ — налѣво.

Вильдь, молча, кивнулъ головой и, не оглядываясь, вошелъ въ ворота. Прокофій Даниловичъ, слегка поёживаясь отъ прохватывающей его сырости, перешелъ улицу и вошелъ въ трактиръ. Посѣтителей было немного. Только у одного окна сидѣли двѣ-три личности въ длиннополыхъ сюртукахъ, не то купцы, не то мѣщане и, усердно опоражнивая огромный самоваръ, перебрасывались отъ времени до времени односложными словами. За прилавкомъ сидѣлъ хозяинъ, весь поглощенный въ какіе-то счеты; толстые, красные пальцы съ усиліемъ выводили перомъ цифры на грязномъ клочкѣ бумаги. Два половыхъ безъ дѣла сновали изъ угла въ уголъ.

Прокофій Даниловичъ бѣгло осмотрѣлъ всѣхъ присутствующихъ, заказалъ себѣ стаканъ чаю и усѣлся у окна за столъ, покрытый грязною скатертью. Вынувъ изъ кармана газету, онъ принялся-было читать, но чтеніе не ладилось. Онъ безпрерывно, съ любопытствомъ, поглядывалъ на противоположную сторону и охотно бы посмотрѣлъ, что дѣлается тамъ, на второмъ дворѣ, въ четвертомъ этажѣ, тамъ, въ маленькой конуркѣ, гдѣ вчера въ немъ укрѣпилась полная увѣренность, что насталъ конецъ всей комедіи, настала пора явиться примирителемъ двухъ враждующихъ сторонъ. Веселая усмѣшечка свѣтилась въ его прищуренныхъ глазкахъ, и безмятежно посматривалъ онъ на улицу.

«Не ранѣе, какъ черезъ часъ кончится ихъ мирная бесѣда», подумалъ онъ, подсмѣиваясь и вытаскивая часы изъ кармана. «Иль ужъ нужда такъ ее стѣснила, что она тотчасъ же пойдетъ за мужемъ! Нѣтъ, тотчасъ же не пойдетъ! Не похоже что-то! Ну, ужъ характерецъ!» прибавилъ онъ мысленно. «Ну, да теперь шелковая будетъ, и на Прокофья Даниловича авось милостивѣе взглянетъ».

Онъ невольно разсмѣялся, но, увидѣвъ изумленный взглядъ проходившаго мимо полового, заслонилъ лицо газетой, какъ-бы весь поглощенный въ чтеніе. Черезъ минуту, однако, онъ снова смотрѣлъ на улицу.

Въ воротахъ каменнаго дома происходило теперь замѣтное движеніе. Группа, столпившаяся на тротуарѣ, все увеличивалась и увеличивалась. Въ ней присоединялись то прохожіе, то мастеровые, дворники, кухарки изъ сосѣднихъ домовъ. Одни поспѣшно входили въ ворота, но въ свою очередь смѣнялись другими, выходящими изъ воротъ. Любопытство, волненіе все болѣе и болѣе охватывало толпу.

— «Что тамъ такое случилось»? подумалъ Прокофій Даниловичъ. — «Кража, вѣрно? Ну да, вѣрно, кража! Вотъ и полиція появилась… Что-жъ только одинъ городовой? Можетъ, частный приставъ уже тамъ… Послалъ его только за чѣмъ-нибудь!» соображалъ Прокофій Даниловичъ, слѣдя за выходившимъ изъ-подъ воротъ каменнаго дома городовымъ.

— A y насъ тамъ, дяденька, неладно! — проговорилъ въ это время за спиной Прокофья Даниловича мальчишка-мастеровой, посланный размѣнять рубль на мелкую монету.

Прокофій Даниловичъ обернулся.

— Да что тамъ у васъ такое? — спросилъ лѣниво хозяинъ, отсчитывая пятаки.

— Тамъ, на второмъ двору, женщина одна порѣшила съ собой.

Прокофій Даниловичъ замеръ на мѣстѣ. Черныя пятна замелькали у него передъ глазами, въ ушахъ загудѣло такъ, что онъ съ трудомъ могъ разслышать то, что говорилось въ двухъ шагахъ отъ него.

— Повѣсилась? — равнодушно спросилъ хозяинъ, вкладывая въ руку мальчишки пятаки.

— Нѣтъ, застрѣли… — отвѣчалъ-было мальчишка, но голосъ его оборвался; онъ съ испугомъ повернулъ голову. Прокофій Даниловичъ держалъ его за воротъ и изо всей силы трясъ его.

— Женщина? какая женщина? — хрипѣлъ онъ. — Да говори же, чортъ, говори!

— Тамъ въ нумер… — началъ-было перепуганный мальчикъ, выпуская изъ рукъ пятаки; но Прокофій Даниловичъ не слушалъ уже. Съ силой оттолкнувъ его, онъ машинально схватилъ со стула шляпу и выскочилъ на улицу. Сырой, холодный воздухъ обхватилъ его пылающую голову, но не освѣжилъ ее. Держа шляпу въ рукахъ, перебѣжалъ онъ улицу, растолкалъ толпу галдѣющаго народа у воротъ и, самъ не помня какъ, очутился на лѣстницѣ, ведущей въ нумера. На всей лѣстницѣ и на площадкахъ квартиръ собрались жильцы, и всѣ они говорили, толковали о томъ происшествіи, которому онъ не хотѣлъ, не могъ вѣрить. Несвязныя слова долетали до него, онъ ничего не понималъ, ничего не слыхалъ. Не переводя дыханія, спихивая все и всѣхъ, кто попадался ему на пути, не обращая вниманія на ругательства и проклятія, онъ летѣлъ по лѣстницѣ. Передняя извѣстныхъ ему нумеровъ была биткомъ набита жильцами и посторонними.

— Да, вотъ, пускай всѣхъ! — раздавался сдобный голосъ Авдотьи Алексѣевны. — Огласка теперь пойдетъ на всѣ нумера! Какой чортъ ея комнату найметъ!… Да вы куда прёте? — крикнула она гнѣвно на Прокофья Даниловича, который пробирался къ знакомой ему комнатѣ, мощной рукой раздвигая всѣхъ на своемъ пути.

— Нельзя туда! — проговорила она, хватая его за руку. — Видите, заперто! не велѣно пускать!

— Прочь! — прохрипѣлъ Прокофій Даниловичъ, оттолкнувъ ее такъ, что она отлетѣла шага на два. Схватившись за ручку двери, онъ ворвался въ комнату.

— О, Господи! — прошепталъ онъ, прислоняясь въ стѣнѣ.

На диванѣ лежала Надя. Голова ея была откинута на подушки, платье разстегнуто на груди. На рубашкѣ и на простынѣ около лѣвой руки запеклись небольшіе потёки крови. Все вытянутое тѣло ея сохраняло еще судорожное движеніе, и какое-то горькое недоумѣніе выражало блѣдное, молодое, безжизненное лицо.

Въ двухъ шагахъ отъ нея сидѣлъ Вильдъ. Его, должно быть, посадили на стулъ. Голова его опускалась на грудь, руки безпомощно висѣли между колѣнъ. Онъ, казалось, вдругъ постарѣлъ на двадцать лѣтъ. Неподвижно сидѣлъ онъ, вперивъ глаза въ полъ. По временамъ холодная дрожь пробѣгала по немъ; онъ хватался за голову и тихо шепталъ:

— Надя! зачѣмъ же это? зачѣмъ?

У стола сидѣлъ частный приставъ и письмоводитель, и составляли протоколъ. Частный приставъ съ любопытствомъ осматривалъ револьверъ.

— Плохенькій, — говорилъ онъ. — Вотъ что значить случайность!… Изъ десяти случаевъ одинъ выдастся, что такъ мѣтко попадетъ, прямо-таки въ сердце…

— Вѣдь я никого не велѣлъ пускать! — началъ-было онъ грозно, но, взглянувъ на багровое, искаженное лицо Прокофія Даниловича, остановился и переглянулся съ тутъ же сидѣвшимъ докторомъ. Оба они перевели глаза на Вильда и затѣмъ снова взглянули на Прокофья Даниловича.

— Можетъ, тоже изъ близкихъ, — прошепталъ приставъ, обращаясь къ доктору. — Все это очень странно! — прибавилъ онъ, качая головой.

Прокофій Даниловичъ не двигался. Инстинктивно сдернулъ онъ душившій его галстукъ и не спускалъ глазъ съ блѣднаго лица Нади.

Въ дверяхъ полурастворенной двери столпились между тѣмъ зрители. Они тихо перешептывались, поглядывая на Надю.

— Молодая еще какая! — говорила одна женщина. — И какъ это ее Господь Богъ допустилъ!

— Жизнь-то, видно, не сладка была… Долго-ль до грѣха! Что-жъ что молода! Въ иной часъ и молодой смерть краше жизни!

— Замужняя, говорятъ, была!… Можетъ, дѣточекъ оставила…

— Гдѣ-жъ мужъ?… Вѣрно бросилъ ее…

— А вонъ, можетъ, и онъ сидитъ… Что-то ужъ очень убивается…

Нѣсколько головъ вытянулись въ дверь.

— Дверь закройте! — крикнулъ приставъ.

Приказаніе его было немедленно исполнено.

— Здѣсь письмо, — замѣтилъ докторъ, подходя къ Прокофью Даниловичу. — Можетъ, вы родственникъ?… захотите взглянуть…

Прокофій Даниловичъ отвелъ глаза отъ Нади и машинально взялся за письмо. На конвертѣ былъ твердой рукой написанъ адресъ и имя Вильда. Конвертъ былъ не запечатанъ. Онъ медленно вынулъ вдвое сложенную записку; въ ней заключались слѣдующія слова:

"Исполни мою послѣднюю просьбу: позволь Иринѣ Петровнѣ быть при Васѣ. Прости меня.

Надя".

Прокофій Даниловичъ дрожащей рукой сложилъ снова письмо.

— Это мужу, — съ усиліемъ проговорилъ онъ, указывая головой на Вильда. — Можетъ еще что-нибудь есть? — прибавилъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

— Нѣтъ, — возразилъ докторъ, — только вотъ еще два слова, что никто въ смерти не виновенъ.

Частный приставъ, собравъ всѣ бумаги, всталъ и тоже подошелъ къ Прокофію Даниловичу.

— Тутъ хозяйка нумеровъ заявляетъ претензіи. Затѣмъ, надо было бы нѣкоторыя формальности исполнить… Если вы родственникъ самоубійцы, то…

— Дѣлайте какъ знаете, — перебилъ его Прокофій Даниловичъ, нетерпѣливо махая рукой. — Исполняйте всѣ формальности… За все будетъ заплачено!.. Скажите тамъ хозяйкѣ, что все будетъ выплачено, все, все… Только чтобъ она не смѣла сюда лѣзть!…

Частный приставъ пожалъ плечами и хотѣлъ-было возражать, но докторъ дернулъ его за рукавъ.

— Послѣ, — прошепталъ онъ, съ состраданіемъ указывая на Вильда.

Частный приставъ и письмоводитель вышли. Докторъ послѣдовалъ за ними.

Глубокая тишина воцарилась въ комнатѣ.

«Не смирилась!» думалъ Прокофій Даниловичъ, не спуская пристальныхъ глазъ съ лица Нади. — «Вотъ до чего мы ее довели! Голодъ не свой братъ!» повторилъ онъ машинально, какъ-бы заученную фразу.

Глухой стонъ, раздавшійся въ эту минуту, вывелъ его изъ тяжелаго забытья. Онъ взглянулъ на сгорбленную фигуру Вильда. Молча подошелъ онъ къ нему и положилъ ему руку на плечо. Вильдъ вздрогнулъ и быстро поднялъ голову.

— Вотъ, — проговорилъ онъ прерывистымъ, сдавленнымъ голосомъ. — Говорилъ — завтра!.. Видишь, что она сдѣлала! видишь!..

Съ глубокимъ стономъ повалился онъ на колѣни на полъ и съ громкимъ, судорожнымъ рыданіемъ прижался головой въ ногамъ Нади.

Слабый, зимній лучъ солнца пробился въ это время сквозь свинцовыя облака и, поигравъ на стеклѣ, скользнулъ на подушку и на лицо Нади. Будто какой-то трепетъ пробѣжалъ вдругъ по немъ. Легкая судорога сжала блѣдныя губы, болѣзненно сдвинулись брови, и все молодое, измученное лицо, казалось, спрашивало:

— Къ чему все это? Зачѣмъ столько страданій? Зачѣмъ, зачѣмъ?

Лучъ солнца исчезъ и снова спокойно, недвижима лежала она, навсегда избавленная отъ всѣхъ мукъ и страданій, а у ногъ ея отчаянно рыдалъ Вильдъ, оплакивая свою такъ жестоко сломанную, разбитую жизнь.

Ардовъ.

"Вѣстникъ Европы", №№ 7—8, 1877.