Беззаботные (Цеховская)/ДО

Беззаботные
авторъ Варвара Николаевна Цеховская

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 5—7, 1912.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БЕЗЗАБОТНЫЕ.

I.

— Пріемъ у вице-губернатора конченъ?

Пламень, не подождавъ отвѣта, увѣреннымъ движеніемъ сбросилъ свое франтовское пальто на пуху, красиво настеганное на черной атласной подкладкѣ, — на руки швейцару Евстафію.

— Такъ точно, ваше высокородіе, кончился.

Евстафій съ стремительной услужливостью подхватилъ пальто, такъ-же стремительно повѣсилъ его въ сторонкѣ отъ общей вѣшалки, рядомъ съ вице-губернаторской шинелью, на вѣсу слегка встряхнулъ для чего-то совершенно сухой воротникъ у пальто, — цѣнный воротникъ изъ камчатскаго бобра съ просѣдью. И, продѣлавъ все это акробатически-быстро, сталъ на вытяжку, какъ остолбенѣлый, ожидая калошъ, кашне и бобровой шапки.

Пламень копотливо разматывалъ кашне, медленно сдвигалъ съ породисто-небольшихъ ногъ неглубокія кожаныя калоши.

— Романъ Кириловичъ не собирается уѣзжать? — спросилъ онъ о вице-губернаторѣ и спросилъ, видимо, такъ себѣ, не то, чтобы интересуясь нужной справкой, а скорѣй отъ нечего дѣлать, изъ празднаго любопытства.

— Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе. Они раньше пяти не уѣдутъ.

Швейцаръ изъ отставныхъ военныхъ, импозантный и рослый, съ густо-развѣшанными на груди медалями, Евстафій служилъ въ губернскомъ правленіи безъ малаго двадцать три года. Зато былъ опытенъ въ дѣлахъ своей сферы, умѣлъ сортировать посѣтителей, угадывалъ, кто и зачѣмъ приходитъ. Онъ зналъ всѣхъ мало-мальски выдающихся персонъ города. Зналъ и городского мирового судью, Дмитрія Степановича Пламеня, — женатаго на дочкѣ покойнаго милліонера изъ мужиковъ, Колобродько. Извѣстно было Евстафію и то, что Пламень хотя и мировой судья и помѣщикъ не изъ мелкихъ, и женатъ на дочери Колобродько, но весь запутанъ въ долгахъ вдоль и поперекъ. Мотъ, игрокъ въ карты и путаникъ, — готовый побѣжать за любой дѣвченкой на улицѣ, — Пламень, однако, желанный гость всюду. Баринъ подлинный, фамиліи хорошей, даже прославленной. Друженъ со всѣми, кто поважнѣе. Дружитъ и съ вице губернаторомъ. Значитъ, будетъ принятъ всегда — по дѣлу или такъ себѣ, — хотя бы и не вовремя. Евстафію же подобаетъ стоять передъ нимъ на вытяжку…

По лѣнивой хохлацкой склонности отдалять отъ себя до послѣдняго срока все мало-пріятное или затруднительное, Пламень не торопился и теперь, поднимаясь по старинно-крутой лѣстницѣ къ кабинету вице-губернатора. Идти къ вице-губернатору ему сегодня не хотѣлось, но чего не сдѣлаешь дружбы ради. Какъ отказать такому славному парню, какъ Андрей Безкрайный? Только не угодно ли дипломатничать съ этой придворной крысой, какъ этотъ Траумвальдъ? Лукавый царедворецъ — самъ обойдетъ каждаго. Кокетничаетъ прямотою, святою простотой, отсутствіемъ дипломатичности, а у самаго языкъ на то, чтобы скрывать мысли. Прикинется несвѣдущимъ младенцемъ, заставитъ разсказывать все сначала, будетъ слушать, расширяя глаза, твердить свое: «я не осуждаю, но»… Не осуждаю, не осуждаю… а на послѣдокъ выйдетъ: не могу не осудить.

Не разобрать, изъ какихъ источниковъ, но, что бы гдѣ ни случилось, Траумвальду извѣстно все, до микроскопическихъ подробностей.

Непостижимое всевѣдѣнье Траумвальда болѣзненно рѣзало Пламеню глаза. Онъ испытывалъ глухое раздраженье, вспоминая о вице-губернаторѣ. Траумвальдъ чаще, чѣмъ гдѣ-либо, бывалъ въ семьѣ Пламеня. А Дмитрій Степановичъ, при наличности вполнѣ дружелюбныхъ внѣшнихъ отношеній, избѣгалъ встрѣтиться лишній разъ съ Траумвальдомъ Да и Траумвальдъ посѣщалъ такъ часто домъ Пламеня не ради Дмитрія Степановича. Вице-губернаторъ питалъ (какъ онъ самъ опредѣлялъ) «магнетически-дружеское» влеченье къ двадцати-двухъ лѣтней дочери Пламеня, Иннѣ Дмитріевнѣ. Это нѣжное благоволенье началось давно, еще съ тѣхъ временъ, когда Инна Дмитріевна была институткой-подросткомъ, и продолжалось, не убывая, до послѣдняго времени. Траумвальдъ считался другомъ семьи Пламеня, а Дмитрій Степановичъ ежился при мысли о преданномъ другѣ своей дочки, побаиваясь вице-губернаторскаго всевѣдѣнья.

Увязшій въ долгахъ Пламень хваталъ взаймы направо и налѣво, перехватывая и у ходатаевъ второго и третьяго сорта. Выходило какъ-то такъ, что эти-то ходатаи заимодавцы систематически вели судебныя дѣла въ участкѣ Пламеня, точно получивъ участокъ его на откупъ. Время отъ времени Пламень возвращалъ адвокатамъ занятыя деньги, но, притиснутый постоянной недохваткой, обращался за ссудами снова.

Въ видѣ благодарности за безпроцентный кредитъ, ему, какъ судьѣ приходилось смотрѣть кой на что сквозь пальцы, не отказывать ходатаямъ въ разныхъ льготахъ. Возникало положеніе, унизительно-неловкое. Сталкиваясь съ всевѣдущимъ Траумвальдомъ, онъ часто думалъ, сомнѣваясь:

— Доложено ему, или нѣтъ о моихъ компромиссахъ?

Умъ подсказывалъ:

— Разумѣется, да.

И Пламень затаенно недолюбливалъ вице-губернатора.

На верхней площадкѣ лѣстницы, недалеко отъ вице-губернаторскаго кабинета, Пламень остановился отдышаться. Давалъ знать себя пятидесятилѣтній возрастъ.

Средняго роста, худощавый, хотя слегка дряблый и отечный, съ породистымъ, поблекшимъ лицомъ малороссійскаго типа, съ чуть пожелтѣвшими, но еще нетронутыми порчей зубами, Пламень носилъ пышные и длинные хохлацкіе усы, спадающіе по сторонамъ выпукло-полнаго рта пониже подбородка. Онъ брилъ щеки и подбородокъ съ тѣхъ поръ, какъ началъ рѣзко-сѣдѣть. Волосы на головѣ стригъ такъ коротко, что нельзя было разобрать, сѣдые они или блестятъ отъ короткой стрижки. Всей своей медлительно-величественной повадкой онъ походилъ на барина, и именно на барина («пана») изъ украинской знати. Ни за кого иного, кромѣ помѣщика изъ Малороссіи, — его нельзя было принять.

Пламень крѣпко любилъ физическія жизненныя наслажденья, и это налагало отпечатокъ оживленности на его лицо, заставляло сверкать жаднымъ блескомъ глаза съ утолщенными вѣками, лукаво выглядывавшіе нѣсколько исподлобья, придавало благодушно-насмѣшливой улыбкѣ оттѣнокъ основательной освѣдомленности въ чемъ-то очень важномъ, а неторопливымъ движеньямъ Пламеня мѣшковато-юношескую стремительность. Отъ этого съ перваго взгляда, онъ не казался старымъ, но шаткость походки, неустойчивость ногъ, нижняя челюсть, безсильно-отвисающая въ минуты усталости или раздумья, какая-то особенная, чуть согбенная окостенѣлость спинного хребта, эти предательскія, не сразу уловимыя черточки говорили о многолѣтнихъ излишествахъ, успѣвшихъ подточить незаурядно-сильный организмъ.

Сбоку, изъ кабинета своего выступилъ совѣтникъ губернскаго правленія, Озимый, Василій Мефодьевичъ, нестарый, лысый, юркій, кругленькій. Продуктивный работникъ, законовѣдъ и службистъ, Озимый докладывалъ вице-губернатору обо всемъ, что случалось или должно было произойти въ городѣ, но въ свою очередь и о томъ, что касалось Траумвальда, трезвонилъ повсюду.

— Дмитрій Степановичъ? — съ удивленнымъ любопытствомъ поздоровался съ Пламенемъ Озимый. — Вы тутъ что?

— Къ Роману Кириловичу.

— Сказали доложить?

— А ему надобно докладывать? — изумился Пламень такъ невинно и небрежно, что Озимый лишь пожалъ плечами. Будто безмолвно отвѣтилъ:

— Обыкновенно докладываютъ. Но ты внѣ закона… Для тебя, пожалуй, и необязательно.

Чтобы задержать Пламеня и посплетничать съ нимъ о свѣженькой новости, Озимый, протянувъ открытый портсигаръ, предложилъ радушно:

— Покурите, Дмитрій Степановичъ? «Генералъ», представьте, какъ старовѣръ, табачнаго курева не жалуетъ. У него лучше не дымить въ кабинетѣ. Покуримте?

Дмитрій Степановичъ не отказался.

— Генералъ у насъ, представьте, поразстроенъ нынче, — началъ Озимый въ видѣ вступленія.

— Да? — равнодушно отозвался Пламень. — Что съ нимъ?

Озимый поперхнулся отъ предвкушенія удовольствія. Не успѣвъ откашляться, онъ заговорилъ, преодолѣвая кашель, внутренно смакуя каждое слово.

— Съ утра, представьте, прибылъ въ наилучшемъ ударѣ. Свое «Le parlate d’amor, о cari fiorl» напѣвалъ даже въ правленіи. У него это знакъ хорошій. А только что, совсѣмъ недавно, ужъ послѣ пріема просителей, — побесѣдовалъ съ докторомъ Наждакомъ и крупно, представьте, побесѣдовалъ. Съ помощникомъ врачебнаго инспектора. Посовѣтовалъ въ отставку подать… И тотъ подаетъ, представьте.

Пламень водилъ знакомство съ Наждакомъ. Новость всколыхнула Пламеня.

— Что вы говорите? — произнесъ онъ пораженный. — Да почему?

— «А н-а той причинѣ», — искусно скопировалъ Озимый Траумвальда, — что служить намъ съ вами неудобно вмѣстѣ. Я не осуждаю, но… и ужъ пудрилъ его, пудри…. Хотя, представьте, и голоса не повысилъ ни разу. Мнѣ за дверьми еле слышно было. Ласково, но твердо…

— А за что же? За что?

— Да все за эти… Ну, какъ ихъ? Генералъ, чтобы выходило поделикатнѣй, называетъ «доброхотныя приношенія за оказаніе содѣйствій». Такъ и я повторю: за доброхотныя приношенія. Вы только представьте!

— И Наждакъ согласился въ отставку?

— А вы бы не согласились?

— А ни-ни. На зло не согласился бы. Нарочно.

— И проиграли бы, представьте. Сами бы пожалѣли послѣ. Попробуйте связаться съ Траумвальдомъ. Связи въ сферахъ. Сынъ свитскаго генерала. Да его каждый губернаторъ боится. А что за цаца докторъ Наждакъ? Да еще и рыльце у Наждака въ пуху. Траумвальдъ въ порошекъ его сотретъ, если захочетъ. Навредитъ до гробовой доски, ославитъ хуже волчьяго билета. Не благоразумнѣе ли уйти по хорошему? Генералъ — ригористъ. Его не передѣлаешь. А напакостничать онъ можетъ вредоносно. И во всѣхъ вѣдомствахъ.

Пламень, чуть вздохнувъ, погасилъ свою папироску.

— Войдите, — въ отвѣтъ на постукиванье въ дверь разрѣшилъ Траумвальдъ.

Вице-губернаторскій кабинетъ въ губернскомъ правленіи былъ какъ бы дубликатомъ кабинета изъ частной квартиры Траумвальда. Та же наполеоновская мебель изъ краснаго дерева съ бронзой, съ такой же старинной, буро-зеленой обивкой. Такъ же поставленъ у окна письменный столъ, и у стѣны книжные шкафы, такіе же диванчики безъ спинокъ, стулья и кресла, простыя съ виду, но удобныя и покойныя, и старый, зелено-выцвѣтшій коверъ на всю комнату, вродѣ ковра изъ траумвальдовскаго кабинета, хотя сортомъ похуже.

Траумвальдъ стоически ничему никогда не удивлялся. Онъ встрѣтилъ Пламеня, точно поджидалъ его давно.

— Вотъ, кстати, — дружески заговорилъ онъ, въ одинъ мигъ очутившись у дверей, чтобы привѣтствовать гостя: — А я сижу и не знаю, чѣмъ заполнить время?

— А взять и уѣхать домой до положеннаго срока нельзя? «Скверный примѣръ подчиненнымъ? — подсказалъ съ улыбкой Пламень; лестно подчеркивая всѣмъ извѣстную служебную рачительность вице-губернатора.

Траумвальдъ развелъ руками, словно попросилъ:

— Ужъ хоть не смѣйтесь. Ну, слабъ человѣкъ… у каждаго своя странность.

Не сѣдой и не лысый, въ штатскомъ платьѣ, одѣтый во все дорогое и во все англійское, Траумвальдъ блисталъ удивительной свѣжестью лица, почти при полномъ отсутствіи морщинъ на изнѣженной кожѣ. Онъ не носилъ бороды, а лишь недлинные усы темно-каштановаго цвѣта. Фигура у него была высокая, сухощавая, до сихъ поръ гибкая… Когда по табельнымъ днямъ онъ появлялся къ молебну въ главномъ соборѣ въ своемъ залитомъ золотымъ шитьемъ придворномъ мундирѣ, его раззолоченная фигура, выпуклая грудь и выгнутая спина будили зависть даже у тѣхъ, кому по служебному положенію скорѣе онъ, Траумвальдъ, могъ позавидовать.

Кто видѣлъ вице-губернатора въ первый разъ, тому прежде всего бросалось въ глаза благородство его осанки. Объ умѣ Траумвальда мнѣнія были разнорѣчивы. Одни находили его очень умнымъ, другіе усматривали въ немъ не столько умъ, сколько врожденные тактъ и деликатность въ соединеніи со свѣтской ловкостью.

Вѣжливый и привѣтливый со всѣми, рыцарски-любезный съ женщинами, джентльмэнъ и пуританинъ въ душѣ, Траумвальдъ умѣлъ достаточно тонко наблюдать и понимать людей. Себя же съ непримѣтной ловкостью искусно устранялъ отъ наблюдательности другихъ. Шестнадцать лѣтъ онъ, — еще не старый вдовецъ, — прожилъ на глазахъ горожанъ въ Z. Но о немъ, объ его интимной личной жизни даже въ насыщенномъ сплетнями Z. рѣшительно ничего не знали. Время шло, жизнь Траумвальда протекала вся на виду, зимой одиноко, лѣтомъ — съ двумя сыновьями, наѣзжавшими къ нему изъ Пажескаго корпуса. И въ городѣ не могли назвать съ достовѣрностью ни одного женскаго имени наряду съ именемъ вице-губернатора.

Однако, при всемъ благородствѣ поведенія и осанки, было въ сановито-доступномъ Траумвальдѣ и что-то комическое. Не всегда и не сразу удавалось уловить, что составляетъ элементъ смѣшного въ его личности. Сперва казалось, что комизмъ кроется въ траумвальдовской манерѣ говорить, нерѣдко вызывающей невольныя улыбки… Хотя, отецъ Траумвальда числился въ спискѣ русскихъ генераловъ съ нѣмецкой лишь фамиліей и занималъ видный придворный постъ, а мать Романа Кирилловича была чистокровная русская помѣщица изъ средней полосы Россіи, и хотя Романъ Кирилловичъ выросъ и воспитался въ строгорусской, казалось бы, обстановкѣ, а все же въ построеніи фразъ Траумвальда, если не просвѣчивало явно, то отдаленно напоминало о себѣ нѣчто иноземное. Собственно, произношеніе русскихъ словъ у него было петербургское и правильное. Даже чрезмѣрно правильное для здѣшняго разноязычнаго края, гдѣ объяснялись по русски на скверномъ провинціальномъ говорѣ, уснащенномъ полонизмами. Не самое построеніе рѣчи часто не походило у Траумвальда. на русское. Особенно не давалась ему русская буква ч, которую онъ произносилъ, какъ тщ. У него выходило: тш’ноовникъ, гортш’ишникъ, Тш’еховъ. Да еще страдало слово: взволнованъ, звучавшее, какъ у нѣмцевъ: взвальнованъ.

— Что за дворцовое благоустройство повелось у васъ въ правленіи, — сидя въ креслѣ у письменнаго стола, противъ Траумвальда, похваливалъ Пламень. — Я не заглядывалъ сюда со временъ Фонъ-Берлиза. Конюшня была при немъ, а не правленіе.

— И нынче что устроишь въ такомъ каретномъ сараѣ? — защищая фонъ-Берлиза, пошутилъ Траумвальдъ. — Не зданіе, а казематъ. Старина, матушка.

— Но нѣтъ сравненья съ прежнимъ. Одно нехорошо: лѣстница по старому крутая. Съ трудомъ преодолѣлъ, еле отдышался послѣ.

— Крутая? — повторилъ Романъ Кирилловичъ, приподнявъ брови. — А я и не примѣчаю ея.

— Ну… вы же человѣкъ еще свѣжій.

— Вы моложе меня. И должны быть свѣжѣе.

— Какая ужъ наша молодость. Сорокъ седьмой пошелъ, — оглядѣвшись съ комической таинственностью, шепотомъ заговорщика повѣдалъ Пламень.

На самомъ дѣлѣ ему недавно пошелъ пятидесятый.

— А мнѣ пятьдесятъ шесть, — признался Траумвальдъ безъ всякой утайки, — Десять лѣтъ разницы, большой кусокъ времени. А вы ужъ задыхаетесь на лѣстницахъ. Все по той причинѣ, что не признаете экономіи силъ, ни тренировки, ни гигіены. Берегись бѣдъ, покуда ихъ нѣтъ… Опасенье — половина спасенья… Изнашивать себя слѣдуетъ бережливо. Покойная матушка моя, бывало, говаривала: кто пороченъ, тотъ непроченъ. А подъ порочностью у нея разумѣлась неумѣренность.

— Расплата когда-то еще настанетъ. Можетъ, и не доживу до нея. А бережливость — вещь скучная. Вы бережливы по натурѣ своей. Такой ужъ уродились. А мнѣ трудно. Вы и силы свои, и матеріальныя средства — все сберегали смолоду.

— И не жалѣю о томъ. Мои дѣти не возропщутъ на меня, когда придется расправлять крылья. Дѣдовское наслѣдіе цѣло, не пріумножено, но и не растрачено. Сдамъ, что получилъ. „Ею же мѣрою“ мнѣ отмѣрено, — тою и сдамъ…

Траумвальдъ любилъ вставлять въ рѣчь старинныя выраженія, тексты, народныя поговорки и примѣты, при всякомъ подходящемъ, а иной разъ и неподходящемъ случаѣ. Объ этой его слабости циркулировало много анекдотовъ. Ему приписывалось затасканное: „не такъ страшенъ чортъ, какъ его малютки“, онъ будто бы говорилъ: „я имѣлъ пріѣхать“, „немножко очень“… Впрочемъ, эти обмолвки безбожно преувеличивались. Русскій языкъ Траумвальдъ зналъ, а словарь даже былъ его настольной книгой.

Пламень призадумался, вспомнивъ о возложенной на него миссіи.

— И къ чему уклонился такъ далеко въ сторону?» Трудно будетъ переходъ сдѣлать…

Но «переходъ» вдругъ представился. Онъ протянулъ съ притворно-хохлацкой простодушностью:

— Вы — рѣдкое исключеніе, Романъ Кириловичъ, а вообще, молодости свойственно зарываться. Что и за молодость безъ заблужденій. Или безъ ошибокъ. Вотъ-какъ Андрей Безкрайный. Не былъ бы молодымъ, если бы не спотыкался.

Едва было названо это имя, Траумвальдъ понялъ, зачѣмъ пріѣхалъ Пламень въ неурочный часъ и въ неурочное мѣсто. Какъ многіе изъ наблюдательныхъ людей, Романъ Кириловичъ часто слѣдилъ не за тѣмъ, что ему говорятъ, а за тѣмъ, о чемъ думаютъ его собесѣдники. Что Пламень явился неспроста, это Траумвальдъ зналъ, еще не поздоровавшись съ гостемъ. Онъ и теперь заподозрилъ правильно истинную причину визита, но первыми своими фразами Пламень не подтверждалъ возникшаго подозрѣнія. А тутъ все стало прозрачно-яснымъ.

Склонивъ голову къ правому плечу, Траумвальдъ методически переставилъ на столѣ бронзовую фигурку Наполеона. Лицо вице-губернатора оставалось дружески-привѣтливымъ, а Пламень уже считалъ себя попавшимъ впросакъ. И вновь нарождалась въ немъ досада, возникающая отъ сознанія чужого превосходства.

— "Поторопился, не такъ началъ, — упрекалъ онъ себя. — Лукавый царедворецъ догадался, понялъ и отобьется отъ приглашенья. На вечеръ къ Андрею Безкрайному онъ не поѣдетъ.

А такъ необходимо было уломать и залучить на этотъ вечеръ Траумвальда въ видахъ полной реабилитаціи Андрея Безкрайнаго. Ужъ если бы самъ Траумвальдъ къ Безкрайному сегодня поѣхалъ, — слѣдовательно, все обстоитъ благопристойно, и Андрея можно считать чистымъ, какъ голубь.

Сверхъ ожиданій Пламеня, Траумвальдъ не прикинулся несвѣдущимъ. Переставивъ Наполеона, онъ хладнокровно оборвалъ затянувшуюся паузу.

— Какъ жаль, — замѣтилъ онъ, — что этотъ казусъ съ Безкрайнымъ принимаетъ столь широкую огласку.

— Какую огласку? — почти вспыливъ, возмутился Плапень. — Вѣдь тетка выкупила вексель? Она потомъ признала свою подпись. А блаженненькій и юродивый Никита тутъ тоже, оказывается, замѣшанъ? Это — ихъ семейное дѣло. И кромѣ самыхъ близкихъ людей, о немъ никто не знаетъ.

— Я не близокъ къ семьѣ Безкрайныхъ. А, какъ видите, знаю.

— Ну, такъ это же вы! Вы — какъ Шерлокъ Хольмсъ Чего вы не знаете? Это про васъ и пѣсня сложена: «Басъ гуде, труба грае. Романъ мовчить, а все знае».

Траумвальдъ не улыбнулся шуткѣ. Прищуривъ глаза, онъ скороговоркой отвѣтилъ сквозь зубы:

— Я бы еще — съ полгоря. Но мнѣ мой Озимый толковалъ про это. Онъ — не плохой малый, да изъ болтуновъ, мнѣ сдается. И всюду болтаютъ. Я не осуждаю, но… нехорошо для Андрей Петровича.

— Но и Никита Безкрайный тутъ не безъ грѣха! — настойчиво подчеркнулъ Пламень. — Зачѣмъ же все валить на одного Андрея? Только оттого, что Андрей небогатъ? А Никита — изъ генералъ-губернаторскихъ сынковъ, и у маменьки его — завѣщанныя Безкрайнымъ генералъ-губернаторскія сбереженья?

Прямо глядя на Пламеня, Траумвальдъ твердо возразилъ:

— Никиту Безкрайнаго сюда лучше бы не пристегивать. Никита, по юродивости своей, наклеветалъ на себя. Оговорилъ себя, лишь бы выручить кузена. Екатерина Адольфовна по той причинѣ и погасила дѣло, что въ него оказался втравленнымъ Никита. Оттого и признала потомъ свою подпись.

— Это еще надо доказать, Романъ Кириловичъ.

— Ежели я говорю, стало быть, доказательства имѣю. Это — такъ. Мое слово тому порукой.

Оспаривать было немыслимо, и Пламень сказалъ, горячась все сильнѣй и возмущеннѣй:

— А хотя бы и такъ? Кто безъ грѣха въ наше время? То, ли творятъ другіе? Вы вотъ никого не осуждаете, Романъ Кириловичъ… а я не могу не осудить. И не Безкрайнаго Андрея, а Екатерину Адольфовну. Жестокая женщина. Какъ? Повышенная пенсія, три имѣнія, домъ… акціонерша чуть ли не всѣхъ коммерческихъ предпріятій… и изъ-за какихъ-то ничтожныхъ четырехъ тысячъ едва не загубить человѣка? Молодого, стоящаго на хорошей дорогѣ. Андрею всего двадцать восемь лѣтъ, универсантъ, чиновникъ особыхъ порученій при генералъ-губернаторѣ… И онъ, наконецъ, не чужой Екатеринѣ Адольфовнѣ? Племянникъ мужа… Воспитанъ у нихъ въ домѣ, какъ второй сынъ, — при ихъ юродивомъ Никитушкѣ. И вдругъ изъ-за векселя на четыре тысячи поднимать этакую кутерьму? Дѣлать формальное заявленіе о подлогѣ? Нѣтъ, воля ваша, а это — непростительная для женщины жестокость. А еще богомольничаетъ. Ужъ эти мнѣ православнѣйшія изъ лютеранокъ! Кому, спрашивается, нужно ея православіе?

— Я полагаю, это — вопросъ ея внутренней совѣсти, — суховато остановилъ Пламеня Романъ Кириловичъ. — По какому праву мы будемъ…

— Нѣтъ-съ, позвольте. Если она даетъ намъ поводъ осудить другого, то и о ней держать рѣчь можно. Сестра милосердія еще! Милостивая созидательница больницы… на еврейскія деньги Артура Копермана! Благодѣтельницы человѣчества за чужой счетъ. На чужой счетъ и безъ милосердности благодѣтельствовать не трудно. А пощадить племянника, который по легкомыслію молодому впалъ въ ошибку…

— Это называется не ошибкой, а нѣсколько иначе, — съ педантичной суровостью поправилъ Пламеня Траумвальдъ. — Я Андрей Петровича не осуждаю, но… мнѣ представляется: для него же самого лучше бы не приплетать сюда Никиты. Это не умаляетъ степени участія. Андрей Петровича въ дѣлѣ, а между тѣмъ придаетъ всему весьма несимпатичный и… этакій ни для кого нежелательный букетъ. Люди не глупцы, любезный Дмитрій Степановичъ. И каждый вправѣ подумать: Никита Безкрайный живетъ, какъ красная дѣвица. Онъ — блаженненькій, припадочный. Екатерина Адольфовна ничего для него не жалѣетъ. Къ чему Никитѣ фабриковать вексель съ подложной подписью матери? У Андрей Петровича же аппетиты обширные, а удовлетворять ихъ не на что. Нужда въ деньгахъ у него непрестанная, хроническая. Стало быть… впрочемъ, насъ съ вами это не касается. То ихъ семейное дѣло, какъ вы совершенно вѣрно изволили сказать. Если оно покончено полюбовно, тѣмъ лучше.

— Настолько полюбовно, что Никита сегодня на вечерѣ у Андрея Петровича.

— Честь и хвала Никитѣ, его добротѣ щедрой. Не всякій бы на его мѣстѣ поѣхалъ. Но худой миръ лучше доброй ссоры. Миръ же добрый — краше всего въ мірѣ.

— А я-то какъ радъ за Андрея! — вдохновенно подхватилъ Пламень. — Вѣрно за занимательность его, но люблю его сердечно. Онъ — моя слабость. Послѣднее, быть можетъ, увлеченіе. Искренно сожалѣю, что Инна моя отказала ему. Съ удовольствіемъ пріобрѣлъ бы такого сына.

Траумвальдъ нахмурился.

— Дивитъ меня ваше желанье, — тихо и вѣжливо произнесъ онъ.

— А что такъ? Да, Андрей — превосходный человѣкъ. Рубаха — парень.

— Онъ милъ по своему. И не безъ одаренности, я не спорю. Обладаетъ нѣкоторымъ esprit. Есть разговорный блескъ, хотя подчасъ грубоватый. Но Иннѣ Дмитріевнѣ я неизмѣнный другъ, и въ суженые ей желалъ бы кого нибудь болѣе…. устойчиваго.

— Молодъ, вотъ и неустойчивъ немножко. А Андрей — чудесный малый. Презанимательный человѣкъ. Всегда что-нибудь придумаетъ такое… веселое. Утромъ заѣхалъ ко мнѣ шуринъ мой, Колобродько Илья Ильичъ, нашъ Крезъ хохлацкій. И у него приглашенье Андрея Безкрайнаго въ стихахъ и прозѣ… Вообще у него будетъ занятно сегодня.

Траумвальдъ молчалъ.

А вы не заглянете, Романъ Кириловичъ? — Пріѣзжайте, хоть ненадолго.

— То есть?.. какъ это?

— Ну, какъ! Вы же приглашенье получили?

— Получилъ, но не собираюсь имъ воспользоваться. Къ сожалѣнію, званъ сегодня съ утра Аделаидой Федоровной. Ей неможется, просила въ телефонъ скоротать вечерокъ съ нею. Я и обѣдаю у нея. Прямо отсюда къ Рагозинымъ. Видите? даже не въ формѣ.

— Эхъ вы… царедворецъ вы, вотъ что, — раздосадованно высказался Пламень. — Ну, и пообѣдаете у Рагозиныхъ. И скоротаете вечерокъ. А послѣ на минутку къ Андрею Безкрайному?

— Аделаида Федоровна — охотница поболтать вечерами подольше. А я спать ложусь теперь пораньте.

— Аделаида Федоровна — святая женщина… Вы же прозвали. Объясните, почему спѣшите, не станетъ удерживать. Сама погонитъ. Человѣкъ споткнулся. И человѣкъ славный, общій пріятель. Поддержать бы его, а не валить навзничь. Поддержите, Романъ Кириловичъ, вашимъ авторитетомъ.

Траумвальда обезкуражилъ и притиснулъ къ стѣнѣ столь стремительный натискъ.

— Но… я… И вообще бывалъ у Андрей Петровича не часто.

— А все же бывали! Хоть и не часто. Отчего же теперь не побывать на полчасика?

Траумвальдъ потерялъ терпѣніе и хмуро сдвинулъ брови.

— А по той причинѣ, дорогой Дмитрій Степановичъ, если вы уже такъ любите договаривать до конца… — категорически отчеканилъ онъ — по той причинѣ, что хотя Андрей Петровичъ и занимателенъ въ обществѣ, и поэтъ, и все такое… Но, если говорить прямолинейно, какъ вы заговорили, боюсь я этихъ милыхъ молодыхъ людей… съ уголовными наклонностями. Съ ними, того и гляди, въ процессъ какой-нибудь ввяжешься или въ дознаніе. И еще хорошо, ежели только свидѣтелемъ. Совѣстно сознаться потомъ, что и водилъ знакомство. И я отдаю предпочтеніе знакомствамъ, завѣдомо-безопаснымъ.

— Вамъ не нравится что-то въ Безкрайномъ помимо этого несчастнаго происшествія съ векселемъ?

— Я ужъ сказалъ, что: его уголовный темпераментъ. Неустойчивость психической сферы, и… его беззаботная, — ежели желаете знать, — совѣсть.

Ставка Пламеня была непоправимо бита. Не оставалось возможности поставить на-банкъ, чтобы отыграться.

Поговорили о томъ, о другомъ, о третьемъ, позабывъ о Безкрайномъ.

Когда Пламень уѣзжалъ, Траумвальдъ простился съ нимъ дружелюбнѣй и ласковѣй, чѣмъ обычно. Пошелъ проводить до площадки лѣстницы, просилъ передать «большой, большой» привѣтъ Иннѣ Дмитріевнѣ и, разставаясь, сказалъ, какъ говорилъ друзьямъ при разставаньи:

— Желаю вамъ самыхъ лучшихъ ощущеній.

II.

Февральскій снѣгъ не бѣлилъ больше улицъ, а размятый экипажами — сталъ похожъ на желто-бурую замазку для оконныхъ стеколъ.

Закрытый автомобиль Траумвальда съ жужжаньемъ про носился по городу, разбрызгивая съ слабымъ плескомъ грязную жижу на торцовой мостовой.

Романъ Кириловичъ ѣхалъ на обѣдъ къ Аделаидѣ Федоровнѣ Чагозиной.

Какъ всегда, остановился онъ у кондитерской Фанкони, какъ всегда, спросилъ тамъ каштаны въ сахарѣ, и ему подали, какъ всегда, трехфунтовую коробку, хотя онъ не назвалъ требуемаго количества.

Пятнадцать лѣтъ возилъ онъ засахаренные каштаны Аделаидѣ Федоровнѣ, пятнадцать лѣтъ называлъ ее святой женщиной, потому что она — обезпеченная, бездѣтная и, какъ полагалъ Траумвальдъ, незаурядно-умная — оставалась вѣрной женой «недостойнаго» Лео Чагозина, кутилы, бездѣльника, готоваго ухватиться за что угодно развлеченія ради, способнаго, подобно Пламеню, «реагировать» на каждую промелькнувшую передъ нимъ юбку.

Въ Z. Аделаида Федоровна была первой, да долгое время и единственной женщиной, съ которой подружился Траумвальдъ. Тогда, на первыхъ порахъ его неутѣшнаго вдовства, онъ сталъ заѣзжать къ Аделаидѣ Федоровнѣ, чтобы говорить съ нею о покойной женѣ своей.

Его жена умерла юной отъ экламисіи во время вторыхъ родовъ. Романъ Кириловичъ создалъ особый культъ ея памяти. Въ тѣ времена, лишь говоря о ней, воодушевлялся и проявлялъ онъ интересъ къ предмету разговора.

Влюбленная въ своего Лео, Аделаида Федоровна слушала Траумвальда, тихо вздыхая, и на лицѣ у нея недоумѣнно отражалось:

— Вѣдь вотъ-же, возможно? У людей — бываетъ. — А Романъ Кириловичъ продолжалъ говорить о своемъ и уѣзжалъ — облегченный.

Давно улеглись и затихли вздорныя сплетни, клубившіяся когда-то вокругъ ихъ дружбы. Давно кличка: святая женщина приклеилась къ Чагозиной настолько прочно, что теперь удивительно было услышать ея имя безъ этого эпитета,

— Сестричка! Здравствуйте.

— Здравствуйте, дорогой.

Благоговѣйно склонившись передъ Аделаидой Федоровной, Траумвальдъ приложился къ ея пухлымъ рукамъ съ короткими пальцами. Она взяла коробку съ каштанами, поблагодарила растроганно-ироническимъ наклономъ головы и спросила съ улыбкой:

— Неизмѣнные марроны?

Романъ Кириловичъ, какъ-бы оправдываясь, приподнялъ плечи.

— Мой девизъ — неизмѣнность.

— Спасибо, дорогой.

И, не теряя времени, прошли къ обѣду.

Столъ накрытъ былъ на два прибора. На немъ возвышался въ центрѣ кустикъ бѣлой сирени въ цвѣту и нѣсколько вазоновъ съ исполинской, сочно цвѣтущей резедой. Вблизи прибора Траумвальда разложены были на тарелочкахъ любимыя имъ закуски. Салатъ-оливье, помидоры, нарѣзанные ломтиками, крупныя, блестящія маслины, редисъ и черная рѣдька. Тутъ же стояло въ графинѣ вино, именуемое другомъ желудка, и столовыя воды Эссентуки № 20.

Теперь растрогался Траумвальдъ, видя, что все заготовлено на столѣ примѣнительно къ его вкусамъ. На ходу онъ еще разъ поцѣловалъ у святой женщины руку.

— Балуете вы меня, сестричка.

— Кого же и баловать мнѣ, какъ не васъ?

Поставивъ передъ собой тарелку съ стерляжьей ухою, Романъ Кириловичъ спросилъ:

— Что подѣлывали это время, родная?

— Да что… сидѣла дома, читала и… И ничего больше.

— Безъ Лидочки?

— Когда же я съ Лидочкой?

До сихъ поръ Аделаидѣ Федоровнѣ бывало не по себѣ, когда онъ заговаривалъ, шутя или серьезно, объ ея привязанности къ Лидочкѣ, т. е. къ ея мужу. Святая женщина понимала, что это дѣлаетъ ее смѣшной. А избѣгнуть этого нельзя было потому, что говорить о ней — значило говорить объ ея хронически-нераздѣленномъ тяготѣніи къ Лидочкѣ…

Она попала въ жены къ Лео Чагозину по настояніямъ ея родителей и стариковъ Чагозиныхъ, стремившихся слить воедино помѣщичьи владѣнія Термелишевыхъ и Чагозиныхъ. Лишь подъ условіемъ женитьбы на Аделаидѣ Федоровнѣ Чагозины соглашались выдѣлить Лидочку, сдѣлать его наконецъ самостоятельнымъ. Ему тогда опротивѣла жизнь на положеніи необезпеченнаго недоросля. Прижимали кредиторы, подходили сроки платежей по нѣсколькимъ неосмотрительно выданнымъ обязательствамъ, и онъ принялъ предложенное условіе — жениться. Но женившись, повелъ прежній холостой образъ жизни. Это ущемило навсегда влюбленную въ него Аделаиду Федоровну, однако, не заставило ее разлюбить Лидочку. Напротивъ, чѣмъ больше приходилось ей страдать и прощать, чѣмъ болѣзненнѣй заставлялъ ее Лидочка терзаться, тѣмъ прочнѣй и настойчивѣй становилась ея приверженность къ недостойному мужу.

Аделаида Федоровна и въ молодости не была красивой. Теперь же, къ сорока годамъ, раздалась вширь при маломъ ростѣ, и но ярко свѣжему лицу ея уже прошлись первыя тѣни разрушенія. Крупная не по росту голова, крупныя ступни ногъ и кисти рукъ, широкія плечи, удлиненный торсъ, большое, расширенное кверху лицо съ выступающими скулами — все было у нея какъ бы для большого роста, а ногъ не хватало. Злоязычный Андрей Безкрайный не безъ мѣткости говорилъ о ней: «какъ сидѣла, такъ и пошла, не стала выше». Ни узкіе корсеты, ни темные цвѣта одеждъ не скрадывали излишковъ полноты въ ея короткой фигуркѣ. Они суживали талію и бедра, маскировали отяжелѣвшую отъ сидячей жизни походку. Но тѣло, сдавленное въ однихъ пунктахъ, черезъ край выпирало въ другихъ, и скрыть полноту его уже не удавалось.

Чтобы отвлечь Траумвальда отъ разсужденій о мужѣ,

Аделаида Федоровна въ началѣ обѣда заговорила про то, о чемъ сбиралась сказать попозже.

— А мнѣ предстоитъ оказать на васъ маленькое давленіе и воздѣйствіе, — шутливо сообщила она. — По порученію Леонида. Онъ заѣзжалъ домой и такъ просилъ меня… и мнѣ такъ хотѣлось бы…

Траумвальдъ насторожился, приподнявъ голову отъ праваго плеча кверху.

— По порученію Леонида Сергѣича? — встревожился онъ и добавилъ не безъ боязни: — надѣюсь, не о Безкрайномъ, Андреѣ, пойдетъ рѣчь?

Аделаида Федоровна изумилась.

— Вы откуда знаете? Кто вамъ сказалъ?

— Помилуй Богъ! Кто сказалъ? Это ужъ не сказъ, а цѣлая на меня облава. Я вижу, Андрей Петровичъ весьма предпріимчивъ! Да, правда… плоха та мышь, которая одинъ только лазъ знаетъ. Ну, да и я не сегодня рожденъ. Старая крыса ловушку обходитъ.

— Вы находите Безкрайнаго прохвостомъ?

— Прохвостъ, пожалуй, для него много. Онъ шалопай пока. Хотя… отъ шалопая до прохвоста часто меньше шага. Рѣчистъ да нечистъ… И вы сегодня, дорогая, не заставляйте меня говорить о немъ. О чемъ хотите. Но о немъ я больше не въ состояніи.

— Кто же сдѣлалъ на васъ облаву?

— Только что изводилъ уговорами Пламень.

— Отъ имени Инны Дмитріевны? — спросила Чагозина живѣй обычнаго и чуть-чуть ревниво.

— Онъ говорилъ отъ своего имени. Но если бы и отъ Инны Дмитріевны…

— Отказали бы и тогда?

— Съ большимъ сожалѣніемъ, но да. Отказалъ бы.

— О! Если и этотъ талисманъ безсиленъ… я слагаю оружіе. Инну Пламень вы обожаете. И если даже для нея…

— Иннѣ Дмитріевнѣ, какъ и вамъ, я другъ неизмѣнно преданный.

— Нѣтъ. Нѣтъ. Нѣтъ. Ей вы не только другъ. Вы влюблены въ нее.

— Въ мои годы? Христосъ съ вами, родненькая.

— Въ ваши-то годы и сходятъ съ ума мужчины.

— Инну Дмитріевну я вонъ какой знаю. Преклоняюсь передъ ней. Весьма цѣню ее, какъ во всѣхъ отношеніяхъ достойную дѣвушку. Умница… шифрёзка… Интересная и чрезвычайно оригинальная натура…

— Сами вы это все вообразили въ ней… А мнѣ не нравится она, не въ моемъ жанрѣ. Грубовата. Самовластна, какъ мать, и ломается… Словно на ходуляхъ всегда. Отказываетъ женихамъ, такъ ужъ и вообразила себя сверхъ-женщиной. Два раза Андрею Безкрайному отказала. По разу остальнымъ претендентамъ… и обольщается, будто тѣ умираютъ но ней. И женихи-то не ахти…

— Что у ней много жениховъ — не диво. На хорошій цвѣтокъ и мотылекъ садится.

— Да сватаются не къ ней вовсе! Къ колобродьковскимъ милліонамъ подбирается жениховъ стая. Одна дочка у Софьи Ильиничны — лакомый кусочекъ. А ваша распреразумница Нина не пойметъ даже этого.

— Ужъ простите. По той причинѣ и отказываетъ, что понимаетъ.

— Что въ ней оригинальнаго, хоть повѣсьте меня, не разберу я. Просто вошло въ моду восхищаться ею. Массовый психозъ какой-то. А она-то… Царевна-недотрога, подумаешь!.. Ореоломъ непорочной недосягаемости себя окружила. «Дѣва прекрасная, дѣва жестокая… идолъ напрасныхъ молитвъ». А сама влюблена по уши въ женатаго пана Мечислава Чельскаго. Вотъ и вся разгадка сфинкса.

— Помилуй Богъ. Ужъ и влюблена? — побагровѣвъ, возразилъ Траумвальдъ, — ей нравится немножко. Но это — маленькій свѣтскій флиртъ. Не болѣе.

— Хорошъ флиртъ. А я вамъ говорю, что она влюблена по уши! — не обращая вниманія на недовольство Траумвальда, повторила, закусивъ удила, Аделаида Федоровна. Она плохо переносила, когда при ней восхваляли другихъ женщинъ. — Инна Пламень мало заботится и скрыть это. Такъ и ѣстъ пана Мечислава глазами. Вы одинъ ничего не видите и не знаете, а все толкуете: любовь, огня и кашля не спрячешь. Про Инну же давно трубитъ весь городъ. А что теперь говорить начали… уши вянутъ слушать! Будто Инна Дмитріевна этой осенью ѣздила въ Варшаву совсѣмъ не къ институтской подругѣ. Да и подруги, будто, никакой тамъ нѣтъ. А просто она и панъ Чельскій устроили себѣ медовый мѣсяцъ, съѣхавшись въ Варшавѣ. И здѣсь всю зиму Инна, говорятъ, постоянно бывала у него… когда его семья жила въ деревнѣ. Между ними, говорятъ, такая близость… какую только можно вообразить между мужчиной и женщиной. И Инна Дмитріевна, говорятъ, ожидаетъ ребенка.

— Дивитъ меня ваша охота слушать подобныя гадости! — пренебрежительно до брезгливости произнесъ Траумвальдъ. — Кто вамъ наплелъ такого вздора? И вы повторяете его? Ужъ отъ васъ не ждалъ я! Неужто правда, что у женщины нѣтъ большаго врага, какъ другая женщина?.. Особливо старшая…

— Но если всѣ говорятъ? Не зажать же уши? — покраснѣвъ, крикнула задѣтая его словами Чагозина.

— Слушать еще можно. Вѣрить — нельзя. А повторять клевету, это… простите, но… это — некрасиво даже.

«Святая женщина» прикусила нижнюю губку. Уши у Траумвальда были ярко-красныя, подбородокъ примѣтно вздрагивалъ отъ волненія. Ни Озимый, ни другіе его освѣдомители не рѣшались поставить его въ извѣстность о слухахъ про Инну Пламень, зная объ его влеченіи къ этой дѣвушкѣ. Всевѣдущій Траумвальдъ на этотъ разъ пребывалъ въ невѣдѣньи. Онъ привыкъ быть всегда освѣдомленнымъ, и все, недоходящее до него, считалъ пустымъ вымысломъ.

Принудивъ себя дослушать до конца Чагозину, Романъ Кирилловичъ принялъ рѣшеніе отыскать завтра же источникъ этой клеветы, чтобы наказать виновныхъ. А теперь, помимо обиды за Инну Пламень, ему непріятно было еще и другое. Онъ почиталъ Аделаиду Федоровну исключительно умной и чуткой женщиной. Но оказывалось, что и она, при всемъ умѣ своемъ и пониманьи, не чужда общеженской, почти поголовной слабости, что и ей присуща эта, типическая для женщины, полу завистливая, ревниво-злорадная недоброжелательность къ болѣе молодымъ представительницамъ своего пола.

Романъ Кирилловичъ помолчалъ немного, склонивъ голову къ правому плечу. Потомъ вздохнулъ, какъ бы примиряясь съ чѣмъ-то неотвратимымъ, ниспосланнымъ самой природой…

Чагозина уже сообразила, что, повторяя городскія сплетни, уронила въ глазахъ Траумвальда свою репутацію умнѣйшей женщины. Вставъ изъ-за стола, она взяла Траумвальда подъ руку и, заглядывая ему въ глаза съ миной провинившагося ребенка, сказала:

— Не гнѣвайтесь, дорогой. Я сболтнула некрасивую глупость. Но это потому, что привыкла говорить вамъ все… Такъ не гнѣваетесь? Миръ?..

Онъ поцѣловалъ у нея руку, одновременно примиряясь съ нею и благодаря за обѣдъ.

Въ кабинетикѣ, гдѣ стояли книжные шкафы и будуарная мебель, былъ розоватый свѣтъ. Подали кофе, и Аделаида Федоровна весело заговорила, какъ бы каясь, но уже увѣренная въ прощеньи.

— Мнѣ такъ стыдно, такъ стыдно предъ Инной. Но я не жалѣю, что сказала вамъ. Вы — ея другъ. Вы должны принять мѣры, чтобы вывести эти сплетни на свѣжую воду. Она, бѣдняжечка, вѣрно и знать ничего не знаетъ.

— Я убѣжденъ. Этакій гнусный вздоръ. И не къ чему ей знать. Не годится спѣшить съ худыми вѣстями.

— И откуда возникаютъ такіе слухи? Вѣдь ложь несомнѣнная… Ужъ вы бы знали, еслибъ была хоть тѣнь истины. Вы вѣдь все знаете, рѣшительно все. Съ вами даже опасно, право. Въ цѣломъ краѣ нѣтъ никого, болѣе освѣдомленнаго, чѣмъ вы. И какъ вы достигаете этого?

Траумвальдъ охотно позабылъ о промахѣ умнѣйшей изъ женщинъ. Онъ подхватилъ новую тему о своемъ всевѣдѣньи и замѣтилъ скромно:

— Да никакъ, родная. Мнѣ говорятъ, я слушаю. Разсказываютъ, какъ всѣмъ, какъ и вамъ, но вы, услышавъ, забываете детали. У меня же цѣпкая память. Я помню все, и самое ненужное.

— Счастливая память, — любезно позавидовала Чагозина.

— Въ этомъ счастливъ. Это мнѣ и службу весьма облегчаетъ. Я служу шутя, но скажу безъ похвальбы: по службѣ у меня порядокъ изрядный.

— Ваша служба не до васъ, — задушевно польстила Роману Кириловичу Чагозина. — Не по вашимъ способностямъ, оттого и несете вы ее шутя, какъ человѣкъ, пригодный для несравненно большаго. Глядишь на васъ и сожалѣешь: вотъ кто способенъ на многое, болѣе серьезное, но случайно остановился на четверти пути. Не то по капризу, не то изъ лѣности.

— Я ничего и не ищу, — сказалъ Траумвальдъ просто: — Мнѣ ничего не надо.

— Потому что у васъ все есть? — докончила Чагозина со вздохомъ. — А я, признаюсь, думала прежде, что это у васъ тонкій разсчетъ: дважды отказаться отъ губернаторства! И гдѣ! На виду, въ важныхъ центрахъ… Что же вы ждете: министерскаго портфеля?

Вздохнулъ и Траумвальдъ, какъ человѣкъ, котораго не понимаютъ.

— Отнюдь нѣтъ, — мнѣ ничего не надо, а министерскихъ портфелей менѣе всего. Не принялъ бы ни одного, хотя бы мнѣ протянули всѣ — на выборъ. Вице-губернаторство, какъ разъ по мнѣ. Не всѣмъ чернецамъ во игуменахъ быть, не всѣмъ казакамъ во атаманахъ. Выбирай епанчу по своему плечу. Нѣтъ у меня этого инстинкта первенствующихъ ролей… Здѣсь я и на свѣту, и въ тѣни… И отвѣтственность небольшая. Сколько есть въ городѣ особъ старше меня по положенію.

— И всѣ до смерти васъ боятся…

— Боятся? Помилуй Богъ! Это не рекомендуетъ ихъ храбрости.

— Связей вашихъ петербургскихъ. Когда вы въ Петербургѣ, — всѣмъ не спится: скажете вы передъ какимъ-нибудь высокимъ собесѣдникомъ слово…

— Всякъ по себѣ судитъ. Можетъ, кто-нибудь и сталъ бы развлекать собесѣдниковъ сплетнями. У меня есть и болѣе занимательныя темы. Я внѣ сплетенъ, какъ и внѣ партій.

— Ахъ да, дорогой. А въ національный клубъ вы такъ и не хотите вступить? Хоть бы съ цѣлью развлеченья пошли?

— Усталъ я отъ развлеченій, сестричка. Они давно не забавляютъ меня.

— Ну, изъ сочувствія? Націонализмъ — лозунгъ дня. Идутъ всѣ, самые индифферентные: Пламень, Колобродько, — всѣ тамъ.

— А Андрей Безкрайный — въ качествѣ организатора?

— Не онъ одинъ, ихъ много. За кулисами, говорятъ, самъ начальникъ края. Онъ, будто бы, дирижируетъ негласно черезъ Андрея Безкрайнаго. Идите и вы, дорогой!..

— Что вамъ такъ захотѣлось меня привлечь?

— Но будь вы тамъ, я за Леонида была бы спокойна. Вѣдь и Леонидъ въ числѣ учредителей. И какъ увлекается этой идеей! Нашелъ, говоритъ свою точку, чувствую въ себѣ оратора и націоналиста. Скоро у нихъ первое собранье. Будутъ избирать членовъ комитета, и Леонидъ въ комитетъ намѣченъ. И я, знаете-ли, довольна: меньше о глупостяхъ своихъ, — о женщинахъ и кутежахъ — будетъ думать. Все же отвлеченье. Человѣку за сорокъ, пора же чѣмъ-нибудь заняться? Онъ ужъ вообразилъ себя столпомъ, дѣятелемъ… И весь въ этомъ клубѣ.

— Радъ за васъ. Но къ чему я вамъ въ клубѣ нуженъ?

— Но Леонидъ настолько неопытенъ. Непрактичный, неосторожный, забываетъ чувство мѣры. Его во всякую каверзу легко втянуть. За нимъ дозоръ нуженъ. А вы, при вашемъ тактѣ и умѣ…

— Такъ, такъ. Понимаю. Но не могу, родная. Это не на моемъ пути. Администраторъ, какъ свѣтъ на горѣ. Ему надлежитъ стоять внѣ партій. Потомъ… я не вижу резона, зачѣмъ я пойду туда? Что я руссофилъ, — очевидно изстари. По какой причинѣ свидѣтельствовать мнѣ теперь о томъ всенародно? Предоставимъ это тѣмъ, кто подъ сомнѣньемъ. И, откровенно говоря: сбродъ тамъ понаберется всякій. Не хочется мнѣ въ ту же гущу. И вы не зовите, не убѣждайте. Не корми меня тѣмъ, чего я не ѣмъ.

— Но сбродъ проникаетъ всюду. Гдѣ-же нѣтъ сброда?

— Сейчасъ спекуляція начнется у нихъ… И сквернаго тона: Андрей Безкрайный и ему подобные станутъ выѣзжать на патріотизмѣ. Подъ этимъ флагомъ дѣлать свою карьеру.

— Глядите, не сказали бы: Траумвальдъ кадетствующій администраторъ!

— Пусть! Я тѣмъ болѣе останусь при своемъ. У всякой пташки свои замашки. А ежели я не ко двору, — такъ и со двора сойти не долго.

— Но… время такое.

— Что Андрюши Безкрайные въ ходъ пошли?.. Краткосрочно это… Въ сырость и черви цари. А повѣетъ свѣжимъ воздухомъ, — исчезаютъ.

— Но вы же патріотъ, Романъ Кириловичъ?

— Не показной, дорогая, и не казеннаго образца. А патріотъ, — да, Россію я люблю. Отсталую, униженную, невѣжественную… споенную до пьяна, обойденную лучшей долей. Стыжусь, конфужусь за нее, и все-таки люблю. Для меня хуже всего, что она — пьяная. Пьяная и дикая. Знаете, когда я въ деревнѣ и вижу эти мертвецки-пьяныя тѣла у заборовъ… Или проѣзжаю пригородомъ и встрѣчаю на каждомъ шагу пьяныхъ, растрепанныхъ, растерзанныхъ… часто юношей, почти дѣтей… Съ зелеными лицами, съ бѣлыми губами… И это особое у нихъ выраженіе лица и глазъ… упорно-злобное, пьяное, озорное… И брань, — изступленная, всезахватывающая, превосходящая человѣческое пониманіе, — такъ и виснетъ въ воздухѣ… когда я увижу или услышу подобное, я говорю себѣ: вотъ ода, Русь, — коренная, неприкрашенная. И мнѣ дѣлается страшно, Я не религіозенъ… къ моему сожалѣнію. Но тогда мнѣ хочется молиться: Боже! спаси Россію. Дикую, пьяную, темную… но дорогую, близкую мнѣ и… все-же хорошую. И я боюсь, что уже поздно.

— Но Русь не вся этотъ пьяный мужикъ, пьяный озорникъ-рабочій?

— Вы хотите сказать: есть еще мы, привиллегированный классъ?

— А развѣ нѣтъ?

— Есть, родненькая. Но мы — лишь единичныя числа въ многомилліонной цифрѣ. Важно значеніе милліоновъ, а не единицъ, хоть единицы и стоятъ на первомъ мѣстѣ. Мы, какъ цвѣты махровые, беззаботные. Беззаботники махровые въ цвѣтникѣ — среди тысячъ десятинъ пахотныхъ полей. Я не хочу сказать, что считаю насъ безполезностью. Какъ никакъ, но пока нами одними держится наша чахленькая культура. А количественно насъ, — какъ махровыхъ цвѣтовъ въ сравненьи съ злаками. Мы слишкомъ не думаемъ о тѣхъ, о злакахъ.

— Вы боитесь ихъ мести?

— Какъ знать, чего бояться, дорогая? Есть месть отдѣльныхъ людей… Есть месть исторіи.

— Богъ не выдастъ, свинья не съѣстъ. Богъ не безъ милости. На нашъ вѣкъ цвѣтниковъ хватитъ.

— А потомъ?

— Хоть потопъ. была намъ забота о «потомъ» думать. Мнѣ — особенно. Дѣтей нѣтъ, внуковъ не предвидится. Потомъ, что угодно.

— А Россія?

— Да вѣдь ей не поможешь? Намъ съ вами не помочь ей.

— Оттого-то мнѣ и хочется молиться. Да не умѣю я. Вотъ горе.

Аккуратно, какъ было назначено, явился въ половинѣ двѣнадцатаго съ автомобилемъ шоферъ Романа Кириловича.

Дома у Траумвальда къ моменту пріѣзда хозяина комнаты были освѣщены ярко, какъ передъ пріемомъ званныхъ гостей. Романъ Кириловичъ не любилъ заставать въ темнотѣ свое жилище, гдѣ все напоминало заботливо-убранный музей древностей.

Каммердинеръ Густавъ Тернеръ встрѣтилъ Траумвальда въ прихожей. Сестра Тернера, — домоправительница Эмилія, — ждала съ зажженной спиртовкой въ столовой. На ночь Романъ Кириловичъ вытирался холодной водой и пилъ чуть подогрѣтое молоко съ водою Оберъ-Зальцбрунъ. Какъ бы поздно онъ ни возвратился, Густавъ поджидалъ его съ холоднымъ обтираньемъ, Эмилія — съ тепловатымъ молокомъ. Оба — крупные, декоративные и красивые эстонскіе нѣмцы изъ обрусѣвшихъ, оба — въ расцвѣтѣ здоровья, одѣтые, какъ съ иголочки, безшумно-ступающіе, всегда готовые улыбнуться въ отвѣтъ на благосклонную шутку, всегда стремящіеся доказать свою преданность доброму хозяину.

— Что, Густавъ, никого не было?

— Никого, ваше превосходительство. Были евреи изъ Батурина. Трое пріѣхало. Съ древностями. Привезли вамъ показать. Не купите ли?

— Изъ Батурина? Ко мнѣ? Но я украинскихъ вещей не собираю. Мнѣ ювелирную старину да миніатюры… часы, табакерки пусть бы тащили, хотя и хохлацкое… ежели что стоющее, взялъ бы. Не пропадать же хорошей вещи. Да юна, — поди, — чемоданъ Мазепы выискали? Или коллекцію шабашовыхъ подсвѣчниковъ временъ Іереміи Вишневецкаго?

Тернеръ понялъ иронію, и бритое, мясистое лицо его съ стекловидными на выкатѣ глазами засіяло почтительной улыбкой.

— Что вы имъ сказали, Густавъ?

— Я имъ сказалъ, — придти завтра, рано утромъ съ вещами.

— Такъ. Хорошо, Густавъ. Вы проводите ихъ ко мнѣ передъ правленьемъ, послѣ того, какъ промассируете меня.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Романъ Кириловичъ направился не къ ванной, куда лежалъ его путь, а въ столовую. Значитъ, намѣревался увидѣться съ Эмиліей.

Густавъ исчезъ, точно растаявъ, въ одну секунду скрывшись въ ванной.

— Добрый вечеръ, Романъ Кириловичъ, — пѣвучимъ голосомъ произнесла Эмилія, встрѣчая Траумвальда у самыхъ дверей.

— Добрый вечеръ, Эмилія, — Траумвальдъ мелькомъ глянулъ на старинные, высокіе, какъ башня, стоячіе часы и добавилъ: — Хотя уже не вечеръ, а утро. Десять минутъ перваго, мы на утрѣ. Уже не вторникъ, а среда… и день рожденія вашего, Эмилія. Я хотѣлъ поздравить васъ первымъ. Поздравляю. Желаю вамъ самыхъ лучшихъ ощущеній. И вотъ… это вамъ отъ меня. На добрую память.

Открывъ бѣлый плюшевый футляръ, онъ протянулъ свой подарокъ. Потомъ обнялъ Эмилію за плечи, поцѣловалъ въ щеку и сказалъ еще разъ:

— Поздравляю.

Эмилія, — большая и пышная, съ лѣниво-томными движеніями гаремной женщины, похожая на рыжеватую тиціановскую Магдалину, которая изображена у Тиціана плачущей, — обрадовалась и ярко покраснѣла. Палевая фланелевая кофточка бурно заколыхалась на ея груди, до того взволновалъ ее понравившійся ей подарокъ.

— Ахъ, Романъ Кириловичъ… какой хорошенькій браслетка!

Потомъ, переведя духъ, она воскликнула: — и какой дорогой! Благодарю… благодарю васъ.

— Носите на здоровье, если нравится.

Она такъ умилилась поздравленьемъ и подаркомъ, что Траумвальду неудобно было уйти тотчасъ на обтиранье^ Онъ задержался, о чемъ-то подумалъ и, наморщивъ лобъ, спросилъ:

— Это вамъ тридцать два года, Эмилія?

— Да, — подтвердила она, глядя Роману Кириловичу въ глаза кротко, покорно и ласково.

— И двѣнадцать лѣтъ, какъ вы въ моемъ домѣ?

Она подтвердила Снова:

— Двѣнадцать.

— А всѣмъ ли вы довольны у меня, Эмилія?

Она, какъ будто, изумилась немножко.

— Всѣмъ, Романъ Кириловичъ. И я, и братъ… мы такъ довольны. Благодаримъ за все васъ.

— И не жалѣете ни о чемъ?

— О чемъ же, Романъ Кириловичъ?

— А что отказали тогда этому Карлу… Какъ его? Ну, садовнику изъ генералъ-губернаторскаго сада?

Лицо Эмиліи опять покрылось багровостью. Она энергично возразила:

— Я не жалѣю. Никогда не пожалѣю. Карлъ Антоновичъ на приданое надѣялся.

— Вы бы и получили его, это приданое, на которое онъ надѣялся.

— Я не хотѣла. Лучше, какъ у васъ, мнѣ нигдѣ не будетъ.

— А замужъ?

— Нѣтъ. За кого мнѣ теперь выйти? За лакея или за садовника? За чиновничка какого-нибудь? Та жизнь не для меня уже. Выйдетъ ни два, ни полтора. Плохо выйдетъ.

— Да-а… Тутъ есть резонъ. И это прекрасно, Эмилія, что вы бережливы. Бережливость — цѣнное качество. Я радъ, что вамъ у меня хорошо. Но смотрите хорошенько. Не пожалѣть бы послѣ, — зачѣмъ не ушли отъ меня раньше. Одинокая старость тягостнѣй женщинѣ, чѣмъ мужчинѣ. Я все боюсь, не помянули бы вы меня потомъ лихомъ.

— Никогда, Романъ Кириловичъ! За что же? Ничего не видѣла отъ васъ, кромѣ добраго.

— Да? Вы — хорошая дѣвушка, Эмилія. Я всегда былъ доволенъ вами. Когда Густавъ выписалъ васъ и вы пріѣхали, я сказалъ себѣ: она у меня до первой попытки пробраться въ помпадурши. Вы помните, что такое — помпадурша? Ну, да… я объяснялъ вамъ, когда просилъ, чтобы этого не было. Признаться, я побаивался тогда, хоть вы мнѣ и обѣщали. И что же? Съ вашей стороны такъ и не случилось ни одной попытки. Вы держали и держите себя тихо, тактично… очень мило держитесь. Васъ никто не примѣчаетъ.. О васъ забываютъ, что вы есть въ моемъ домѣ! Я чрезвычайно цѣню въ васъ это. Вы знаете? Лучшая женщина та, о которой ничего не говорятъ. Такъ-таки ничего… И это — вы, Эмилія. А о будущемъ не кручиньтесь: ежели я умру, за вашу вѣрную службу вы будете обезпечены моимъ формальнымъ завѣщаніемъ. Вы заслужили это. Однако… спокойной ночи. День цѣлый на людяхъ, утомился я нынче… Замаялся. Вы пришлете мнѣ мое теплое молоко съ Густавомъ.

Онъ вторично поцѣловалъ Эмилію, на этотъ разъ въ голову.

И подходя къ ванной, прочувствованно замурлыкалъ:

— «Le parlate d’amor, о cari fior»!

А Густавъ, услыхавъ это, подумалъ:

— «Онъ сегодняшнимъ днемъ доволенъ»…

III.

Романъ Кирилловичъ давно спалъ тихимъ сномъ натрудившагося за день человѣка, а вечеринка у Андрея Безкрайнаго едва приближалась къ ужину.

Холостая, солидно и со вкусомъ меблированная квартира Безкрайнаго наполнена была гостями. Кромѣ Траумвальда явились всѣ, кого приглашалъ на сегодня Андрей Петровичъ. Азартно разгоралась игра въ банчокъ по крупной. За столами быстро сдавали по три карты, и такъ же быстро игра свершала свой кругъ, отдавая банкъ въ руки побѣдителя.

Было душно. Лица блѣднѣли или багровѣли отъ волненія, лоснились отъ жары и усталости. Жадность, лихорадка азарта, жажда одолѣнія и успѣха расширяли зрачки глазъ, сковывали дыханье.

Лицо Пламеня перекосилось отъ сплошныхъ неудачъ. Нижняя челюсть у него отвисла, онъ смотрѣлъ старикомъ и забывалъ подумать объ этомъ. Дьявольски везло любимцу женщинъ Мечиславу Чельскому. О немъ, не взирая на его тридцатилѣтній возрастъ и легкую склонность къ полнотѣ, до сихъ поръ говорили, что онъ похожъ на молодого бога. Для молодого бога онъ смотрѣлъ нѣсколько перезрѣлымъ и грузнымъ, но внѣшность у него была красивая, изящноподкупающая. Сынъ состоятельнаго помѣщика, откровенный эпикуреецъ, распущенный сорви-голова, не терпящій никакихъ стѣсненій, мечтательный скептикъ и сантиментальный циникъ, онъ былъ единственнымъ мѣстнымъ полякомъ, вращавшимся по преимуществу среди русскихъ прожигателей жизни. Онъ былъ женатъ на безкровно-болѣзненной графинѣ Контушко, и о женѣ его въ польскихъ кругахъ отзывались, какъ о великой страстотерпицѣ, принимающей мученическій вѣнецъ во имя супружескаго долга..

Жена пана Мечислава жила въ деревнѣ съ родителями мужа. Въ Z. наѣзжала на короткое время и никогда одна, а всегда съ семьей мужа. Тогда панъ Мечиславъ подтягивался, посѣщалъ знакомыя польскія семьи, велъ болѣе нормальную жизнь. Какъ разъ теперь, въ концѣ зимы, его жена и родители, должно быть кое о чемъ провѣдавъ, внезапно прибыли въ городъ во второй разъ въ этомъ сезонѣ. И оттого, что панъ Мечиславъ началъ блистательно выигрывать въ карты, между тѣмъ какъ ему упорно не везло въ игрѣ всю зиму, надъ нимъ трунили, вспоминая поговорку о неудачахъ въ любви, приносящихъ счастье въ картахъ.

Панъ Чельскій чуть улыбался на шутки и срывалъ банкъ за банкомъ. Выигрывалъ онъ такъ же красиво, какъ проигрывалъ, ничѣмъ не обнаруживая азартнаго волненья, не радуясь, не огорчаясь, съ обычной своей надменной насмѣшечкой въ глазахъ.

Городская молва оповѣстила о романѣ Чельскаго съ Инной Пламень всѣхъ, собравшихся у Безкрайнаго, кромѣ Пламеня. Ему не рѣшался никто намекнуть про это, но полагали, что Пламень знаетъ обо всемъ раньше другихъ и лишь артистически разыгрываетъ непринужденность невѣдѣнья. А онъ, безпечный и занятый только собою, своими похожденіями и денежными недохватками, дѣйствительно не зналъ городскихъ толковъ о дочери.

Никита Безкрайный, не принимавшій участія въ игрѣ, какъ человѣкъ, лишенный чувства азарта, сидя въ сторонкѣ, присматривался съ напряженной пристальностью къ Чельскому. Уже нѣсколько лѣтъ робко и ребячески-безнадежно увлекался Инной Пламень блаженненькій Никита. И теперь, слѣдя за каждымъ движеніемъ Чельскаго, онъ хотѣлъ разгорѣться острой ненавистью къ сопернику, а вмѣсто того негодовалъ на себя, на свою дряблость и «нелѣпую эстетичность», подмѣчая за собою, что онъ, противъ воли, любуется импонирующей фигурой Мечислава, его манерой играть, глядѣть, шутить, улыбаться.

Слабосильный и нездоровый, подверженный припадкамъ падучей болѣзни, Никита относился съ особой любующейся нѣжностью ко всему ярко-здоровому, мощному, ловкому, красивому. Онъ призывалъ къ себѣ ненависть, но ненависти не было, и Никита понималъ, что не будетъ. Привязываться къ людямъ онъ умѣлъ до самоотверженности, а чувство ненависти было ему незнакомо, и онъ думалъ, что для ненависти нужна сила, недоступная его дряблой натурѣ.

— Только такіе и созданы любить, — скорбно повторялъ себѣ Никита о Йельскомъ. — Это его право. Такому все дозволено. Для такого нѣтъ недостижимой женщины.

Никита рѣдко посѣщалъ это общество и скучалъ на вечеринкѣ. Онъ съ удовольствіемъ уѣхалъ бы домой, и ему слѣдовало поскорѣй уѣхать, чтобы успокоить мать, примириться съ нею. Онъ не привыкъ къ размолвкамъ съ матерью. А сегодня мать пыталась задержать его дома, не пустить къ Андрею. Но присутствіе Никиты необходимо было сегодня Андрею, и Никита поступилъ по своему. Слабовольный и слабохарактерный, онъ становился упрямъ временами. Тогда его нельзя было переубѣдить или урезонить.

Прозванный блаженненькимъ и юродивымъ, Никита и глядѣлъ человѣкомъ болѣзненной душевной складки, существомъ не отъ міра сего. Высокій и тонкій, гнущійся на ходу, съ расхлябанной походкой и тихимъ голосомъ, онъ носилъ длинно-кудреватые жидкіе волосы соломеннаго оттѣнка и такую же негустую бородку. У него были испещренные пломбами, къ тридцати годамъ потемнѣвшіе зубы, слегка искривленный, острый носъ. Украшали его лицо сѣро-голубые, горящіе глаза, чистосердечные и прямодушные, да привлекательная улыбка, привѣтливая и задушевная, несмѣло-застѣнчивая, словно извиняющаяся въ чемъ-то.

Сидя въ сторонѣ отъ играющихъ, Никита подмѣчалъ вліяніе игры на каждаго изъ гостей. Видѣлъ, какъ не могутъ скрыть досады проигрыша милліонеры: крезъ-хохлацкій, Илья Колобродько, и набабъ, Артуръ Коперманъ. И понятно было Никитѣ, что досадуютъ эти два богача отнюдь не изъ скупости: имъ не жаль проигранныхъ денегъ. Набабъ, томимый своей постоянной, неразгаданной ни однимъ врачемъ жаждой, игралъ, попивая изъ большого кубка сельтерскую воду съ лимоннымъ сокомъ.

Бритый, какъ актеръ, еврей Коперманъ походилъ больше на англичанина. Что-то англійское сказывалось и въ его плотной фигурѣ, лишенной ярко выраженныхъ семитическихъ чертъ. Съ крупнымъ носомъ и тонкими, широко прорѣзанными губами, онъ имѣлъ лицо энергичное, но не изъ пріятныхъ. Ему было лѣтъ подъ пятьдесятъ. Одѣвался онъ въ Лондонѣ, у какой-то знаменитости по этой части, употреблялъ крѣпкіе англійскіе духи, считалъ себя несомнѣннымъ денди, утонченно-культурнымъ европейцемъ. Онъ заводилъ дорогихъ содержанокъ, афишируя ихъ дороговизну. Его называли жертвователемъ безъ оглядки. Неглупый и дальновидный, Коперманъ былъ разсчетливъ, но для нужныхъ людей или съ цѣлью показать себя — раскошеливался безпрекословно. За нимъ числились пожертвованія въ нѣсколько сотъ тысячъ. А тутъ онъ, англизированный набабъ, сердился и выходилъ изъ терпѣнья изъ-за карточнаго проигрыша.

Проигрывалъ вмѣстѣ съ богачами и Андрей Безкрайный, но дисциплинированно управлялъ собою, теряя ставку за ставкой. Наблюдалъ и его Никита Безкрайный. Андрей проигралъ уже изрядную сумму. Никита зналъ, какъ некстати это для Андрея: даже на устройство этой необходимой пирушки Андрей взялъ денегъ у Никиты. Но онъ словно радовался, что остается въ проигрышѣ, какъ подобаетъ гостепріимному хозяину. Не было ни досады, ни жаднаго сожалѣнья на ухарски-смазливомъ, непроницаемомъ лицѣ Андрея. Волновался же онъ больше Никиты и не изъ-за одного проигрыша.

Во весь вечеръ имя несоизволившаго пожаловать Траумвальда не было упомянуто никѣмъ изъ гостей, точно вицегубернаторъ пересталъ существовать. Но это-то общее умолчанье доводило до бѣшенства Андрея Безкрайнаго. Онъ становился мнительнымъ: учитывая отсутствіе вице-губернатора, преувеличивалъ значеніе этого факта. Все казалось, будто каждый изъ гостей думаетъ: «А Траумвальдъ-то не явился… Слѣдовало-ли и мнѣ пріѣзжать?..» Когда онъ узналъ, что даже просьба «Таксика» (такъ звали Аделаиду Федоровну) не сломила упорства Траумвальда, то кулаки его сжались отъ злости такъ сильно, что ногти впились въ ладони. Но теперь лицо Андрея продолжало оставаться невозмутимымъ, — это красочное лицо Лихача-Кудрявича, брюнета съ густыми, волнистыми волосами, съ яркими губами.

Что то смягченно-цыганское проступало въ Андреѣ Безкрайномъ. Онъ былъ смугло-матовый, статный и ловкій, съ маленькими, какъ у барышни, смуглыми руками. Разсказывали, будто давно умершая мать Андрея Безкрайнаго была взята его отцомъ въ жены въ Москвѣ изъ цыганскаго хора. Можетъ быть, это была и неправда, но, какъ у цыгана, синѣли у Андрея Петровича бѣлки быстрыхъ глазъ, по цыгански сверкали изъ-за красныхъ губъ крѣпкіе зубы. И короткая черная бородка курчавилась по цыгански, и въ жестахъ прорывалось иной разъ нѣчто неопредѣлимое, отъ чего вдругъ вставала въ памяти пыльная, шумливая ярмарка гдѣ-нибудь подъ золотисто-знойнымъ украинскимъ небомъ, запахъ дегтя, лошадиное ржанье и хлопанье бича, дикое цыганское гиканье съ беззастѣнчивымъ восхваленьемъ сомнительныхъ лошадиныхъ статей. Но все же Андрей Безкрайный былъ чуть не общимъ фаворитомъ. Онъ числился наилучшимъ изъ чиновниковъ при генералъ-губернаторѣ. Отличался усердіемъ по службѣ, мыслилъ правильно, а если требовалось, то и сложно. За нимъ была позиція человѣка, подающаго немалыя надежды, систематичнаго, исполнительнаго, во время примѣняющаго собственную смѣкалку, хотя и молодого, но дѣльнаго. На балахъ въ генералъ-губернаторскомъ домѣ только онъ дирижировалъ танцами. Въ обращеньи былъ милъ и нравился почти всѣмъ, кто съ нимъ сталкивался. Ему даже прощали его злоязычіе. Онъ часто бывалъ занимателенъ и находчивъ, писалъ стихи, — очень посредственные, но не хуже многихъ. Вообще, былъ недурно одаренъ, — что называется на всѣ руки…

Усмѣхаясь и расточая среди гостей свои шуточки, Андрей Петровичъ оставилъ неудачную для него игру подъ предлогомъ, что ему пора распорядиться насчетъ ужина. Онъ шелъ къ кухнѣ, гдѣ орудовалъ приглашенный изъ клуба старшій поваръ, и по дорогѣ удивленно заглянулъ въ свою спальню. Тамъ горѣлъ почему-то электрическій рожокъ, а дверь въ коридоръ была брошена неприкрытой.

Въ спальной, передъ туалетнымъ зеркаломъ пудрилъ разгоряченное лицо проигравшійся хуже Безкрайнаго Пламень.

— Андрей Петровичъ? Это вы? — щурясь и не видя, ктостоитъ у дверей, проговорилъ Пламень.

— Я, — устало отвѣтилъ Безкрайный, входя и притворяя за собою дверь. — А этотъ, впадающій въ рамолисментъ, Траумвальдъ пожаловать ко мнѣ такъ и не соизволилъ?

— Ну, и чортъ съ нимъ, съ замороженнымъ нѣмцемъ, — съ преувеличенной безпечностью проговорилъ Пламень. — Не пріѣхалъ, и не надо. Не заплачемъ. Маленькую ошибку давали мы съ вами, другъ милый. Не съ той стороны воздѣйствовали: Нину мою напустить на него надо было.

— О, ей бы не отказалъ онъ. Не позволило бы его романтическое обожанье. Я самъ думалъ о томъ, но Нину Дмитріевну не хотѣлъ утруждать моею особой. У нея вѣдь относительно меня — идіосинкразія.

Опровергать показалось Пламеню неудобнымъ.

— Имѣйте терпѣнье пережить, выждать, Андрюша. Это мелочь. Молоды вы еще… То ли случается? «Всякое бываетъ. Читай Талмудъ, мой молодой Акоста». И чего вамъ? Видите: всѣ явились. Вы побѣдили, — значитъ, внѣ осужденья. Трудно судить Манлія въ виду Капитолія, ибо побѣдителей не судятъ.

— Дмитрій Степановичъ, милый! — по дѣтски капризно и по дѣтски съ жаромъ произнесъ Безкрайный. — По чистой совѣсти вамъ говорю: не ощущаю за собой вины. Обернулся бы, улучшились времена, и вексель бы я выкупилъ. Но на бѣду мою сдѣлался жертвой шантажа: прижали къ стѣнѣ, хотѣли сорвать съ меня, а сорвать было нечего. И пошли къ теткѣ. И разыгралась эта проклятая глупость.

— Я такъ и понимаю, Андрюша.

— И вѣдь кто потерпѣвшіе? Никитушка-дурачекъ и тетка-пустословица! Да я не у нихъ, а у себя самого невыгодный заемъ сдѣлалъ. Вѣдь все, что пока у нихъ въ рукахъ, оно мое въ будущемъ. Мое по закону, по праву. Теткѣ все оставлено пожизненно, безъ права распорядиться имуществомъ. Ни на монастыри, ни попамъ, ни на милосердіе — никуда, ничего пустословица отдать не можетъ. Прямо сказано: «а по смерти ея законному моему наслѣднику». Ergo, Никитушкѣ. Но Никитушка сойдетъ со сцены безъ потомства, надѣюсь, и тогда единственный по мужской линіи наслѣдникъ — я или мои дѣти. Такъ поймите, Дмитрій Степановичъ, милый… каково мнѣ въ положеніи той бѣлки, которая тогда можетъ получить въ ротъ орѣшки, когда зубовъ у нея не будетъ?

— Понимаю, другъ. Ой, какъ понимаю. Я и самъ весь мой вѣкъ около денегъ стою голодный. И близко, а не урвешь.

— Мнѣ теперь надо! Пока я молодъ… пока мнѣ хочется жить… Безумно хочется! А тутъ нуждаешься въ каждой сотнѣ рублей. Что за жизнь безъ денегъ?

— Жизнь премерзкая, Андрюша. Но вотъ что. Слушайте: за ужиномъ Лео Чагозинъ хочетъ держать рѣчь о задачахъ и цѣляхъ національнаго клуба. Такъ не засмѣйтесь, смотрите. Не сострите какъ-нибудь.

— Ладно. А не нравится мнѣ это. У меня въ домѣ… тутъ инородцы: набабъ съ паномъ Чельскимъ. Всѣ мы здѣсь — пріятели… и прежде всего — частныя лица.

— Пусть его поговоритъ. «Дурневі уважь», — мудрое кредо. А чуть намѣрится задѣть кого, — мы оборвемъ. Я на себя беру роль цензора.

— Благодарю, Дмитрій Степановичъ, милый.

— И чертъ его угадаетъ, какъ съ этой націоналкой быть — задумался Пламень, подпирая рукою голову. — Идти надо: всѣ идутъ. А и съ инородцами не хочется ссориться. Безъ инородца съ презрѣннымъ металломъ трудно. Никакъ не раздобудешь безъ инородца. Я думаю такъ сдѣлать: пойти-то пойти, да не выскакивать тамъ очень. Пускай ратуютъ другіе.

— Но какой коварный врагъ посовѣтовалъ имъ принять Лео въ число учредителей? Вѣдь есть же люди? Зачѣмъ имъ Лео?

— Самъ навязался. Нельзя отцѣпиться было. Я бы не взялъ, да шефъ за него высказался. Находитъ его не глупѣе другихъ. А что языкъ у него — даже лучше чѣмъ у другихъ подвѣшенъ. При томъ Лео праздный человѣкъ, есть время заняться агитаціей. Наконецъ, послѣ сочувствія революціи. Это для него козырь… Я бы отклонилъ его услуги: дискредитируетъ клубъ прежде открытія. Лео въ учредителяхъ? Да это компрометація идеи.

За ужиномъ было шумно.

Усердно пили и, когда дошла очередь до шампанскаго, — а его припасено было много, — Лео Чагозинъ, (поразительно напоминавшій бульдога въ тотъ моментъ, когда бульдогъ, полуоткрывъ ротъ, въ недоумѣніи глядитъ по сторонамъ, ища чего-то), — предложилъ, чтобы каждый по очереди произнесъ застольную рѣчь, сопровождая ее тостомъ или экспромтомъ.

Предложеніе приняли.

Первымъ довелось выступить шурину Пламеня, Ильѣ Ильичу Колобродько.

Крезъ хохлацкій — Колобродько, человѣкъ лакейскаго типа, щуплый и черненькій, съ нависающими на ротъ, точно смоченными чѣмъ-то усами, неохотно приподнялся со стула. Съ сильно-малорусскимъ акцентомъ, котораго онъ самъ стѣснялся, но отъ котораго не могъ избавиться, — особенно въ минуты волненья, — Илья Ильичъ вяло промямлилъ прославленіе по адресу «тароватаго» хозяина вечеринки. Вѣяло чѣмъ-то весьма заимствованнымъ отъ этого тоста. Должно быть, самому Колобродькѣ кто-то преподнесъ когда-нибудь подобное величанье на какомъ-нибудь благодарственномъ чествованіи. Но на скромной холостой вечеринкѣ упоминаніе о тарозатости хозяина и торжественное многолѣтіе въ концѣ рѣчи, — отзывались гиперболой.

Однако, тостъ приняли горячо, воодушевленно. Андрей Петровичъ чокался и прикидывался растроганнымъ.

Говорили еще нѣсколько человѣкъ изъ гостей, и очередь настала за Никитой Безкрайнымъ. Никита глядѣлъ вокругъ искательно-нерѣшительнымъ взоромъ, умоляющимъ о поддержкѣ, о пощадѣ и объ опекѣ… Но его не пощадили: Кричали съ разныхъ концовъ длиннѣйшаго стола, что уклоняться нельзя. Говорить, такъ говорить всѣмъ, безъ исключеній… Никита подчинился, задумался и вдругъ негромкимъ голосомъ, съ особыми своими придыханьями и излишкомъ паузъ, прочиталъ съ потрясающей выразительностью.

— «Тяжела дорога,

Камни и песокъ.

Ну, теперь немного:

Путь ужъ недалекъ.

Трудновато было,

Что-то впереди?

Впереди? Могила.

Что-жъ ты сталъ? Иди!»

Прочтено было хорошо. Отъ Никиты Безкрайнаго такой дикціи не ждали. Онъ кончилъ, и тихо стало за столомъ. Точно дуновеніе смерти пронеслось надъ этими людьми, надъ ихъ бокалами съ шампанскимъ. Сдѣлалось жутко. Прозрачно-блѣдное лицо «Никитушки» показалось обвѣяннымъ умираньемъ, обреченнымъ близкой смерти.

— Эффектно, Никита Павловичъ! Ma parole, эффектно, — отозвался первымъ Лео Чагозинъ. — Съ чувствомъ прочитано. Вы — декламаторъ, а мы и не знали. Чье это? Не ваше ли?

Никита съ придыханьями протянулъ, сконфуженно и слабо улыбаясь:

— Но это же извѣстное… Розенгейма. Поэта… стариннаго.

— Былъ и такой? — сказалъ Чагозинъ. — Я не слыхалъ никогда. Да это, правда, и не по моей части. Жена, та у меня всѣхъ знаетъ, самыхъ захудалыхъ. Каждаго замухрышку отъ литературы. А я — насчетъ лошадей больше.

— И патріотизма, — шепнулъ Коперманъ пану Чельскому.

— Молчите, инородецъ, — такъ же тихо отвѣтилъ Чельскій, улыбаясь своей надменно-насмѣшливой улыбкой.

Потомъ выступилъ хозяинъ, Андрей Безкрайный. Его слово прозвучало какъ бы отвѣтомъ напомнившему о смерти Никитѣ.

— Друзья мои, — ухарски началъ онъ. — Я слышалъ, что въ городѣ Анхіалѣ, основанномъ ассирійскимъ царемъ Сарданапаломъ, нашли не такъ давно памятникъ основателю города, и на памятникѣ оказалась надпись: «Сарданапалъ, сынъ Анасиндаракса, въ одинъ день основалъ Анхіалъ и Тарсъ. Ѣшь, пей, наслаждайся. Всѣ другія человѣческія радости не стоятъ щелчка». Если на памятникѣ увѣковѣчено руководящее жизненное правило Сарданапала, намъ остается признать древняго повелители мудрымъ. «Радуйся, каждый живущій, и пей наслажденія чашу, грозная Лета пока ногъ не смочила твоихъ!» жизнь коротка, не зѣвай, смертный, «и никогда нашъ смертный часъ не будетъ во-время для насъ!» А посему — лучше забудемъ о немъ до тѣхъ поръ, пока онъ не наступитъ. И пусть выпьетъ каждый изъ насъ за свое собственное здоровье, за свое долголѣтіе, за достиженіе своихъ плановъ. Одно руководящее стремленіе нормально въ человѣкѣ: счастье для меня. Да здравствуетъ мудрый эгоизмъ! Пейте, друзья, не стѣсняясь, каждый за себя. И всѣмъ намъ — многая лѣта!

Этотъ тостъ принятъ былъ съ энтузіазмомъ. Долго кричали: «ура!» «гохъ!» «виватъ!» Кто-то даже вывелъ: «живіо!» А Пламень, чокаясь съ паномъ Мечиславомъ, возгласилъ по польски: «нехъ жіе!» И, пританцовывая съ бокаломъ въ рукѣ, съ большой экспрессіей исполнилъ: «Пей вино ты — безъ заботы. Пей шампанское вино. Въ сердцѣ кровь зажжетъ оно!»

— Браво, огненный! — крикнулъ Колобродько. Браво, зятыку! Хоть старый, ну пропѣлъ съ удалью.

Не скоро стихъ прибой перекрестныхъ привѣтствій. Призывая къ себѣ общее вниманіе стукомъ дессертнаго ножа о тарелочку, торжественно поднялся похожій на бульдога Чагозинъ. Онъ поблѣднѣлъ, былъ серьезенъ, волновался и заговорилъ, дождавшись полной тишины.

— Я хочу напомнить вамъ, господа, что мы обязаны быть не только мудрыми эгоистами, но еще и мудрыми гражданами, хотя бы во имя того же эгоизма. Мудрымъ эгоистомъ возможно быть лишь у себя въ своемъ домѣ, при условіи, когда въ домѣ нашемъ полный ладъ и порядокъ. Оглянемся же мы на домъ свой родимый, на свою родину. Мы не хозяева въ своемъ собственномъ домѣ, не управляемся сами собою. Мы глядимъ изъ рукъ разныхъ пришельцевъ. Лучшія мѣста въ рукахъ чужаковъ. У нихъ есть энергія, они вездѣ проводятъ своихъ, заѣдая нашихъ, подающихъ надежды. Они оставляютъ изъ нашей среды только пѣшекъ, потому что пѣшки безвредны. Все же выдающееся гнетутъ въ бараній рогъ. Нашимъ талантамъ не даютъ хода, а своихъ ничтожностей выдвигаютъ. Мы же все терпимъ и молчимъ. Насъ заѣдаетъ бездѣятельность наша, наше вѣковѣчное авось, исконныя междуусобныя брани. Пора намъ подумать, пора собраться съ силами. Пора намъ не стыдиться своего, русскаго, а напротивъ гордиться имъ! Пора объявить борьбу безпредѣльную за самобытность нашу. Въ домѣ нашемъ — хозяева мы, а никто иной. На нашемъ святорусскомъ, свѣтломъ просторѣ всѣмъ найдется мѣсто. Но гости наши — да будутъ гостями. Пусть они не забываютъ своего мѣста, пусть почтительно и вѣжливо относятся къ хозяевамъ. Надобно лишить пришельцевъ возможности сосать кровь русскаго народа. Тогда они сами, по доброй волѣ отойдутъ отъ насъ прочь. Намъ необходимо національное самоопредѣленье и рядомъ съ нимъ — христіанскія потребительныя и кредитныя коопераціи. На нашемъ здоровомъ государственномъ организмѣ есть одно разъѣдающее хищное начало, чуждое ассимиляціи, замкнутое въ себѣ, всегда намъ враждебное. Пора, пора намъ поумнѣть…

— Да! ужъ пора — а! — поводя шаловливо головой, съ ироническимъ ехидствомъ пропѣлъ по мефистофельски Пламень, уловившій тревожный взоръ Андрея Безкрайнаго, который безъ словъ просилъ содѣйствія и вмѣшательства. — Ужъ что-что, а поумнѣть всѣмъ не мѣшаетъ. Безъ различія пола, чина, ранга, націи и возраста. — Ура-а! За поумнѣніе! Начнемъ съ самихъ себя. Ур-ра-а милѣйшему оратору! И — довольно рѣчей. Да здравствуетъ дорогой, милѣйшій Лео! И наша всѣхъ объединяющая, ясная, какъ стекло, платформа мудраго эгоизма. «И пить будемъ, и гулять будемъ. А смерть придетъ, помирать будемъ». Ура! гохъ! виватъ!

— Ура! ура! — понеслось въ отвѣтъ.

Дружно чокались и возбужденно разгорячились снова. Одинъ Никита Безкрайный оставался равнодушнымъ, онъ дремалъ съ полузакрытыми глазами. Чагозинъ глядѣлъ недовольно и молчалъ, насупившись. Да съ застывшимъ лицомъ, молча, но обиженно и язвительно усмѣхался тонкими губами широко-прорѣзаннаго рта набабъ Артуръ Коперманъ…

Когда расходились по домамъ въ пятомъ часу утра, Коперманъ предложилъ Чельскому подвезть его до дому.

Дорогой набабъ сказалъ Чельскому:

— Я такъ много пилъ и все-таки испытываю жажду. Пріѣду, — стану пить наново. Не хотите ли выпить со мной крюшонъ? Теперь все закрыто. Заѣдемъ ко мнѣ?

— Такъ поздно? — изумился Чельскій.

— Надо бы сказать: такъ рано, — исправилъ неточность Коперманъ. — Въ домѣ у меня нѣтъ ни рано, ни поздноЕсть моя воля, мои желанья. Такъ заѣдемъ? Погрыземъ еще жаренаго миндаля? Хотите?

Чельскій подумалъ: набабъ хочетъ мнѣ сообщить что-то, — и согласился.

Горячій, соленый миндаль и студеный крюшонъ съ клубникой и персиками въ шампанскомъ принесли въ знаменитый копермановскій кабинетъ мавританскаго стиля, которымъ гордился его владѣлецъ. Коперманъ розлилъ крюшонъ, жадно отпилъ нѣсколько глотковъ и началъ говорить — сначала не о томъ, о чемъ собирался сказать.

— А Траумвальдъ такъ и не пріѣхалъ, — поощрительно произнесъ онъ. — Твердый человѣкъ.

— Упрямый, — поправилъ невнимательно Чельскій.

— Твердый, — повторилъ набабъ, качнувъ головою. — Онъ себя за образецъ считаетъ. И бережетъ себя, какъ никто. Я раньше все поджидалъ, когда онъ у меня чего-нибудь попроситъ? У меня всѣ они чего-нибудь да просятъ. И я думалъ, долженъ же и онъ спросить у меня денегъ? Ну, не для себя… на общее благо. Для дѣла какого-нибудь… Для третьяго лица. И — ничего онъ такъ и не спросилъ!.. За шестнадцать лѣтъ — ничего!

— А на что вамъ, чтобы Траумъ-вальсъ просилъ у васъ денегъ?

— Я такъ привыкъ. Свободнѣй себя чувствую, когда даю деньги. Я потому и принятъ всюду, что имѣю деньги. Иначе это «избранное» общество не предложило бы мнѣ сѣсть въ его присутствіи.

— Вамъ это общество кажется избраннымъ? — спросилъ Чельскій небрежно.

— Ну, пане Мечиславе… я легко представляю себѣ нѣчто лучшее. А гдѣ его достать, когда нѣту? Ваши польскія сливки? Тамъ меня не возьмутъ и за деньги.

— Говоря по чистой совѣсти, польскія сливки кислѣй московской простокваши. Москали хороши хоть тѣмъ, что съ ними не надо стѣсняться. Какимъ Богъ тебя сотворилъ, такимъ и выходи на люди. Худшимъ прикинься, сойдетъ и то. Они все переварятъ: ни воспитанія, ни образованности у нихъ нѣтъ подлинной. Не умѣютъ держать себя безъ городового. Но съ ними веселѣй, чѣмъ среди нашихъ сливокъ, — меньше лицемѣрія. Они къ внѣшности безразличнѣй. У нашихъ же все на внѣшности.

— Ваши женщины зато интереснѣй, — любезно сказалъ Коперманъ.

Чельскій поднялъ голову.

— Э, нѣтъ. Женщины у нихъ мнѣ нравятся. Не всѣ, но есть интересныя.

— Сумасшедшія какія-то…

— Это — есть. А интересныя. У нихъ — только и хорошаго, что женщины. Самоваръ, водка, кулебяка, баня, квасъ и… Женщина. Только и есть добраго.

Чельскій курилъ. Утомленное безсонной ночью, красивое лицо его выглядѣло въ облакахъ табачнаго дыма безучастно-наблюдательнымъ. А въ зрачкахъ глазъ искрились глубокозапрятанные огоньки насмѣшливой улыбки.

Коперманъ продолжалъ пить. Возбужденье его не росло, но и не гасло. Онъ продолжалъ:

— И… какъ это выразился господинъ Чагозинъ? Злая сила… разъѣдающее хищное начало. Одни говорятъ, другіе молчатъ, но думаютъ то-же. А сами всѣ — къ разъѣдающему началу, какъ въ свой карманъ, за деньгами. И злобная сила даетъ, даетъ, не смѣетъ обижаться. Я, напримѣръ, и не въ претензіи на то, что съ меня постоянно срываютъ куши. Хе-хе… На то я Артуръ Коперманъ, чтобы открывать бумажникъ. Но иногда… знаете, у меня вѣдь тоже есть свое честолюбіе? Почему мои больницы, пріюты, убѣжища — Скорбященскія, Вознесенскія, имени того, другого, третьяго? Отчего нѣтъ ни одного учрежденія въ честь Артура Копермана? И даже не Артура, а (между нами говоря) Арона? Просто: Арона Копермана? Мнѣ, знаете, хочется устроитъ что нибудь колоссальное. Грандіознѣй Скорбященской больницы… И на фронтонѣ выписать: имени Арона Копермана. Какъ бы это прозвучало? Гордо, а? Вамъ смѣшно это?

— Нѣтъ, — мягко отвѣтилъ Чельскій съ задушевностью, которой Коперманъ не ждалъ отъ него. — Я бы тоже такъ думалъ, давая на чужія прихоти деньги. Ужъ прихоть, такъ моя, собственная.

— О, вы, поляки, — народъ «гжечный», вѣжливый. Знаете кому, что, когда и какъ сказать вбиремя. Да… вы воспитанные.

— Ну… я то — не «бардзо». А желаніе ваше я осуществилъ бы, на вашемъ мѣстѣ. Построилъ бы, что вздумалось. И на фронтонѣ поставилъ свое имя.

— Х-хе… Это не трудно сдѣлать. Но тогда мнѣ придется добавить какое нибудь слово съ корнемъ: еврей. Еврейская больница, убѣжище, богадѣльня. И это будетъ нѣчто обособленное. Дамы изъ общества тогда не приложатъ рукъ къ моей затѣѣ.

— А васъ уязвитъ это?

— Уязвитъ не уязвитъ, а все-же… Эхъ, всѣ-то вы — и милые, и воспитанные — всѣ антисемиты… — И вы вотъ сейчасъ думаете: «хоть и Коперманъ, а смѣшной, „зарозумялый жидэкъ“… Я хоть и пьянъ… дочти пьянъ, но я… все вижу Вы думаете: Коперманъ — смѣшной жидэкъ.

— Если я скажу: „нѣтъ“, — доказать, что „да“, нечѣмъ. Что кто думаетъ, того никогда не угадать, пане Артуже. Того и Траумъ-вальсъ не знаетъ.

Коперманъ поглядѣлъ, точно отрезвляясь, помолчалъ до-вольно долго и заговорилъ инымъ, уже не полупьянымъ» а скорѣй озабоченно-настороженнымъ голосомъ.

— Х-хе… Мало чего Траумвальдъ не знаетъ. Даже о ближайшихъ друзьяхъ своихъ. Есть кое-что такое… если бъ кто пришелъ и сказалъ ему, онъ закричалъ бы: «Ложь!» «Невозможно!» Между тѣмъ, онъ — всевѣдецъ.

— Я не всевѣдецъ, — съ мягкой надменностью прервалъ Копермана Чельскій, — но на этотъ разъ знаю, о чемъ вы думаете… Только не понимаю, зачѣмъ вы это говорите.

— Зачѣмъ? Хе-хе… зачѣмъ? А затѣмъ, что мнѣ надо сказать. Зачѣмъ бы я говорилъ, еслибъ не надо было?

— Джентльмены, кажется, молчатъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ.

— Можетъ, я и не джентльменъ, а лишь Аронъ Коперманъ. Но промолчалъ бы и я охотно. Не могу. Не хочу попасть въ сплетники. Въ жизнь свою не дѣлалъ сплетенъ. А чего не приходилось видѣть и слышать. И вы однажды встрѣтились со мной некстати. Въ Варшавѣ мы нечаянно столкнулись въ одномъ отелѣ. Вы увидѣли меня и знаете, что и я увидѣлъ… кого не слѣдовало видѣть. Вы бы никогда не услыхали отъ меня то, что я говорю. Но послѣднее время я слышу вездѣ:., какъ называютъ въ связи съ вашимъ именемъ другое… извѣстное вамъ имя.

— Имя? — испугался, поблѣднѣвъ, Чельскій. — Называютъ имя?

— Весьма недвусмысленно. Я слышалъ не отъ одного лица. Про Варшаву говорятъ… точно видѣли всѣ васъ тогда въ Варшавѣ. Кто-то заинтересованъ распускать про васъ эти разговоры. Такъ я не хочу, чтобы вы подумали, — не я ли первоисточникъ сплетни.

Чельскій взволновался.

— Кто называлъ? Гдѣ вы слышали?

— Кто называлъ, это все равно. Если Артуръ Коперманъ говоритъ: называли, значитъ, называли. Артуру Коперману можно вѣрить на слово. Его слово и на биржѣ дороже векселя.

— Но гдѣ? Гдѣ вы слышали?

— А слышалъ я первоначально въ клубѣ, за картами, подъ шумокъ. Передавалось дискретно. Подъ честнымъ словомъ и по секрету. Но мы съ вами цѣну такой дискретности знаемъ. Такъ вотъ и все. Словомъ, я сказалъ вамъ. И больше ни слова.

— Нѣтъ, еще слово, только одно. Вы назовете… скажете, кто говорилъ это?

— Больше ничего не скажу. Сказано все, что я хотѣлъ сказать.

— Я прошу васъ… Одно слово?

— Ни ползвука. Если Артуръ Коперманъ говоритъ: нѣтъ, то это — нѣтъ… «Ницъ вѣнцей. Досыць, шановный пане».

Чельскій глянулъ въ глаза Коперману и по выраженію этихъ энергичныхъ глазъ, уже совершенно прояснившихся отъ недавняго опьяненія, понялъ, что настаивать безполезно.

IV.

— Мама? Можно къ тебѣ? — спросилъ Никита Безкрайный, подходя къ дверямъ материнской спальни.

И остановился, спохватившись.

Пахло ладаномъ. Дверь въ спальную была полуоткрыта. При свѣтѣ нѣсколькихъ лампадъ и восковыхъ свѣчей Екатерина Адольфовна молилась на колѣняхъ, произнося слова акаѳиста Богородицѣ, и часто крестилась, сокрушенно вздыхая и распростираясь на полу. Тутъ же, на табуреткѣ дымилась благовоннымъ куреньемъ серебряная кадильница. Чтобы не прерывать акаѳиста, Никита присѣлъ на тахту, наискось отъ дверей спальной. Уже надвинулись сумерки, голубоватыя, какія бываютъ въ предчувствіи недалекой весны. Темнѣло вечерѣющее небо, и въ комнатѣ было несвѣтло.

Никита шелъ къ Екатеринѣ Адольфовнѣ мириться. Послѣ вечеринки Андрея, ни вчера, ни третьяго дня, ни сегодня не удавалось ему застать Екатерину Адольфовну. Днемъ она присутствовала въ Скорбященской больницѣ на амбулаторномъ пріемѣ и при операціяхъ, а по ночамъ дежурила у постелей больныхъ: такъ она поступаетъ всегда, если у нея тяжело на душѣ: запойно отдается уходу за больными, выбирая изъ нихъ самыхъ трудныхъ, самыхъ нечистыхъ.

Комната, гдѣ сидѣлъ Никита, была одной изъ пріемныхъ его матери. Какъ и въ другихъ уголкахъ дома, здѣсь многое напоминало о востокѣ. Широкія тахты въ восточныхъ коврахъ и подушкахъ, ковры персидскіе, бухарскіе, текинскіе на полахъ и вокругъ стѣнъ. Восточныя бездѣлушки, дорогія матеріи востока на мебели, на дверяхъ, на окнахъ. Все сувениры отцовскаго генералъ-губернаторства на восточной окраинѣ. Рядомъ съ этимъ спальная Екатерины Адольфовны казалась монашеской кельей и больше походила на молельную. На стѣнахъ — образа, изображенія святителей и духовныхъ пастырей, виды лавръ, монастырей, пустыней. Въ восточномъ углу трехстворчатая божница съ зеркальными стеклами, съ крестикомъ надъ средней дверцей. У окна — большихъ размѣровъ «Моленіе о чашѣ», воспроизведенное на стеклѣ, а передъ нимъ неугасимая лампада. Аналойчикъ, обтянутый синимъ шелкомъ съ серебряными крестами изъ позумента, рядъ висячихъ лампадъ передъ божницей, высокій ставникъ для свѣчей — все, какъ въ часовнѣ. Сбоку между окнами, шкафъ чернаго дерева съ акаѳистами, житіями святыхъ, съ «Русскимъ Паломникомъ» и «Отдыхомъ Христіанина».

Никита ждалъ терпѣливо.

Голубоватый сумеречный свѣтъ въ окнахъ съ улицы тускнѣлъ, а Екатерина Адольфовна все молилась, вздыхая и припадая къ полу. Никита перемѣнилъ позу на тахтѣ и наткнулся рукой на работу матери. Въ свободное время она вяжетъ кружевныя занавѣси ему на окна.

— Я хочу, — говорила она, — чтобъ ты, когда женишься, проснувшись и глянувъ на свѣтъ, невольно вспоминалъ мать… когда ея удѣломъ будетъ уже одна темнота…

На глазахъ у него навернулись слезы. Въ волненіи онъ закашлялся, и Екатерина Адольфовна его услышала.

Она поднялась съ колѣнъ.

— Кто это? — по-монашески не повышая голоса, спросила она. — Матерь Божія! Ты, Никитушка?

— Я, — отвѣтилъ Никита виновато. — Пришелъ мириться, къ тебѣ. Не сердись, «маму». Прости меня.

— Богъ проститъ, Богъ проститъ, — опять по-монашески, кроткой скороговоркой промолвила Екатерина Адольфовна. — Я не сержусь, я простила.

Никита подошелъ къ матери поцѣловать ее.

— Здравствуй, Никуша.

— Здравствуй, мама. Тебя и не сыскать никакъ, все въ бѣгахъ, — пошутилъ онъ, цѣлуясь. — Третій день не нахожу тебя дома.

Екатерина Адольфовна, повернувъ кнопку, освѣтила электричествомъ комнату.

— Въ больницѣ я. Больная у меня была тяжкая. Ночью скончалась… А сегодня я на кладбище къ отцу ѣздила. И то пропустила четыре дня.

На кладбищѣ она обычно бывала каждый день во всѣ времена года. Возила туда живые цвѣты, подолгу молилась въ часовнѣ надъ прахомъ мужа. Въ склепѣ подъ часовней, рядомъ съ каменной гробницей Павла Безкрайнаго, недавней грозы всего здѣшняго края и другихъ мѣстностей, стояла такая же гробница, готовая принять прахъ Екатерины Адольфовны. Надъ нею была уже сдѣлана и надпись на мраморной доскѣ съ именемъ Екатерины Адольфовны, но пока безъ обозначенія года рожденія и смерти.

Вся въ черномъ (о ней говорили, что и рубашки носитъ она изъ чернаго батиста), стояла передъ сыномъ Екатерина Адольфовна, высокая, съ темными, чуть тронутыми сѣдиной волосами, гладко расчесанными, съ проборомъ посерединѣ. Въ ея одеждѣ, во внѣшности, даже въ движеніяхъ сказывалась какая-то устарѣлая, провинціальная свѣтскость. Фигура была неполная, но и не худощавая, скорѣе плотная, чѣмъ истощенная. Лицо, изможденное постами безсонными ночами на дежурствахъ въ больницѣ, акаѳистами, церковными службами. Глаза глубоко втянутые, окруженные темной, мелко-морщинистой кожей. На лицѣ оставались слѣды прежней миловидности, прежнія, привычныя, привѣтливо-милостивыя мины и улыбки…

Никита сѣлъ на тахту подлѣ матери.

— Ты говоришь, простила?

— Раньше, чѣмъ ты пришелъ.

— Тебѣ было больно?

— Не будемъ говорить объ этомъ. Довольно. И тебѣ, и мнѣ тяжко слушать.

— Что же у тебя хорошаго, мама?

— Что же у меня, Никуша? Стараюсь выполнять долгъ свой, быть полезной для христіанъ православныхъ, какъ только могу. Охъ, Никуша, часто не по силамъ уже мнѣ, грѣшницѣ, проходить намѣченный путь монашества среди міра. Сказано: откажись отъ мірской радости, познаешь духовное счастье. Отказалась бы я… Послужила, чѣмъ могла, людямъ, пора послужить и Богу. Воздвигла бы себѣ келью въ глухой обители, среди лѣсовъ гдѣ-нибудь. Была бы душой радостна и молилась бы безъ отдыха. Да какъ тебя-то въ міру одного покинуть. Беззащитный ты, хуже младенца малаго въ дѣлахъ своихъ. Мнѣ отецъ оставилъ тебя въ опеку, я за тебя передъ нимъ въ отвѣтѣ. Нельзя мнѣ въ монастырѣ укрыться… А ушла бы отъ міра. Въ монастырь, въ келью… — Она говорила нѣсколько витіевато, но съ проникновеннымъ воодушевленіемъ, набожно закатывая глаза кверху. Никитѣ захотѣлось попробовать, нельзя ли обратить сейчасъ ея настроеніе въ пользу Андрея Безкрайнаго, и онъ сказалъ съ укоризной:

— А совмѣстимы ли съ монашескими обѣтами злопамятность и мстительное чувство твое къ Андрею? Ты такъ сурово осуждаешь его…

— Грѣшница я. Но про Андрея не поминай ты мнѣ, Никита. Андрей — супостатъ нашъ. Онъ намъ отъ діавола. Онъ самъ діаволъ.

— Даже діаволъ?

— Напрасно смѣешься. Да, діаволъ… клеветникъ, лгунъ… У святаго Іоанна Златоуста сказано: такой человѣкъ хуже бѣса. Мерзкая сила его уже водворила разногласіе между тобой и мною. Отняла у меня миръ душевный. Гдѣ этотъ Андрей, — тамъ вредъ и гадость. Да не ступитъ больше нога его въ домъ нашъ. Защити насъ, Іоаннъ-войнъ. Тебѣ молимся: избави насъ отъ ненавидящихъ и обидящихъ. И съ той поры, какъ у меня образъ Іоанна-воина, нога супостата. Андрея не была въ моихъ комнатахъ. А ты принимаешь его, якшаешься съ нимъ, какъ съ другомъ. Ради него противъ матери пошелъ. На себя возвелъ преступленье, лишь бы его выгородить.

— Ты, какъ христіанка, не должна порицать это. Тебѣ и за враговъ надо молиться.

— Я и молюсь, Никитушка. Молюсь, молюся… о всѣхъ молюсь, грѣшница. И о томъ супостатѣ, о врагѣ нашемъ, молюся. Можетъ, только моими молитвами и держится… тварь неблагодарная. Но если опять посягнетъ на добро твое… заявлю опять громогласно, пощады не дамъ. До ссылки доведу… хоть до каторги. А молюсь и за него, врага. Боюсь его, Никитушка: не извелъ бы онъ тебя. Не сжилъ бы со свѣту. Онъ послѣ тебя наслѣдникъ. Такъ ему..

— Ну, что это, мама? Какъ можешь выговорить только?

— Могу, могу. На все онъ, злодѣй способенъ. И вотъ вѣдь какой ты недобрый: колечка моего отъ Варвары-великомученицы не носишь? А какъ я просила.

— Виноватъ, маму. Обѣщаю тебѣ носить. Я снялъ безъ умысла и забылъ.

— А насчетъ Андрея… Боюсь я его. Отгоняю мысли страшныя, говорю себѣ: «Господь мнѣ помощникъ и не убоюся»… а страхъ не отходитъ. Но я тебя отстоять сумѣю. Какъ птенчика не дамъ въ обиду. Отецъ трудился, скупалъ имѣнія, перепродавалъ съ прибылью. Пріобрѣталъ, копилъ. Во многомъ себѣ отказывалъ. Все для тебя, Никитушка.

— Къ чему мнѣ? — досадливо возразилъ Никита, — переставая улыбаться своей блѣдной и несмѣлой улыбкой. — Лучше бы не копилъ. И безъ того на нашихъ головахъ столько проклятій. Всѣ проклинали и насъ, и его.

— Не тебѣ говорить это. Ты отцомъ гордиться долженъ. Онъ зналъ, что дѣлалъ. Дѣлалъ то, чего требовали интересы отечества.

— Превратно онъ понималъ ихъ…

— Не тебѣ судить. Если онъ въ чемъ ошибся или согрѣшилъ, мы должны молиться о немъ… замаливать грѣхи его, но чтить его память. Жениться бы тебѣ, Никуша? Изъ уваженія къ памяти отца.

Никита слушалъ, свѣсивъ жидковолосую, бѣлокурую голову, и опять усмѣхнулся несмѣло-слабой улыбкой.

— Кто пойдетъ за меня? — сказалъ онъ съ горечью. — Кому я нуженъ, припадочный?

— Да всякая пойдетъ, — обидчиво поспѣшила возразить Екатерина Адольфовна. — Любая дѣвушка пойдетъ. Выбирай лишь достойную… А есть такая, чтобы нравилась тебѣ?

Никита быстро отвелъ глаза въ сторону.

— Ужъ будто ни одной нѣтъ?

— Есть… есть одна. И какъ разъ теперь… она, можетъ быть, и согласилась бы. Но…

— Такъ зачѣмъ остановка, Никуша?

Никита покачалъ головою.

— Назови ее мнѣ… Или… недостойное что-нибудь?

— Скорѣе недосягаемое.

— Недосягаемъ одинъ Господь-Богъ, да и тотъ на мольбы наши грѣшныя снисходитъ. Чтобы дѣвушка пренебрегла твоимъ богатствомъ и тобой, — такой я и не представляю.

— Да она сама богаче меня.

— Это Пламень!? Инна Пламень? — крикомъ вырвалось у Екатерины Адольфовны.

— Она, — чуть слышно признался Никита.

Оба замолчали.

Екатерина Адольфовна поджала губы и сдвинула брови, обдумывая положеніе вещей. Долго помолчавъ, она обезкураженно выговорила:

— Нехорошо что-то говорить о ней стали.

— Я знаю, — поспѣшно произнесъ Никита. — Потому и сталъ о ней думать. Въ другое время и думать нельзя было. Мнѣ ужъ не жену въ ней искать. Хотя бы друга. Жить вмѣстѣ… часто встрѣчаться… дышать однимъ воздухомъ… И то счастье. О большемъ я и не мечтаю.

— Ширму хочешь изъ себя сдѣлать?

— Не для меня иное.

— По силамъ ли ноша такая? Тоже путь спасенія на міру выйдетъ. Хватитъ ли силъ твоихъ? Это теперь такъ кажется: жить вмѣстѣ, часто видѣться, дышать однимъ воздухомъ. Живой человѣкъ… страдать будешь, Никита.

— Про то никто отъ меня не услышитъ. Если нельзя полнаго счастья… возьмемъ хоть кусочекъ.

Екатерина Адольфовна безмолвствовала. Что красивая и богатая Инна Пламень не пошла бы въ иное время за припадочнаго Никиту, — это Екатерина Адольфовна и сама понимала. Еще пойдетъ ли и теперь? Никита хочетъ завоевать ее великодушіемъ… И какъ знать? Можетъ и завоюетъ… А тамъ… какъ-никакъ, у Никиты окажется — не сынъ, такъ хоть наслѣдникъ, носящій его имя. Андрей отступится навсегда. Тогда ей, Екатеринѣ Адольфовнѣ — хоть въ келью уходи. Можно будетъ доживать вѣкъ спокойно.

Эти мысли съ ослѣпляющей быстротой пронеслись въ мезгу Екатерины Адольфовны. Она облегченно вздохнула.

— Такъ ты не противъ? — догадался Никита, беря обѣ руки матери и поперемѣнно ихъ цѣлуя.

Екатерина Адольфовна, освободивъ правую руку, перекрестила Никиту и начала говорить витіевато и приподнято, какъ говорила всегда на темы о божественномъ:

— Благослови тебя, Матерь Божія, дитя мое. Молитвенно желаю тебѣ всего, что отъ Духа Божія подается. Господь съ тобою Своею благодатію и человѣколюбіемъ.

— Благодарю, мама, — прерывисто произнесъ Никита. — Вотъ шелъ къ тебѣ и не помышлялъ сказать. А вдругъ — и договорился.

— А теперь помолимся, Никитушка? — попросила Екатерина Адольфовна. — Помолись со мною. Ты не вѣруешь, я знаю. Незамолимымъ грѣхомъ ложится на меня, что не воспитала тебя въ вѣрѣ правильной… Молода была тогда… сама не знала, что самое важное. Такъ помолишься со мной? Утѣшь старуху.

— Изволь, мама, изволь… Ахъ, мнѣ такъ хотѣлось-бы вѣрить. Но къ обрядовой сторонѣ вѣры я равнодушенъ.

— Внѣшнее есть выраженіе внутренняго. Начнешь съ внѣшняго, явится умиленіе. А съ нимъ и вѣра. Вѣровать надо, какъ дитя. Какъ простой народъ русскій вѣритъ. Побывалъ бы ты въ Крестовоздвиженскомъ монастырѣ… архимандрита Эльпидифора послушалъ…

Никитѣ неинтересно было слушать про Эльпидифора, котораго онъ считалъ тупымъ и ограниченнымъ, изувѣрскинастроеннымъ монахомъ. Онъ поглядѣлъ на дверь, будто собираясь уходить. Екатерина Адольфовна испугалась.

— А что же… помолиться, Никитушка? — напомнила она умоляюще. — Пойдемъ ко мнѣ. Почитай за меня акаѳистъ Іисусу Сладчайшему.

Они вошли въ спальную.

Послѣ электрическаго свѣта здѣсь было темно, хотя продолжали горѣть лампады и свѣчи. Екатерина Адольфовна достала изъ шкафика пачку толстыхъ восковыхъ свѣчей и стала зажигать ихъ, укрѣпляя на ставникѣ. Лицо ея становилось вдохновеннымъ и строгимъ.

Посвѣтлѣло и стало уютнѣй. Мягко сверкали ризы иконъ. Отворенная зеркальная дверца божницы поблескивала, какъ алмазная, отражая огоньки свѣчекъ,

Екатерина Адольфовна взяла со стѣнной полочки широкую, тоненькую книжку и раскрыла ее.

— Вотъ, Никитушка. Для меня… прошу тебя.

И опустилась на колѣни.

Никита сталъ ближе къ ставнику со свѣчами, откашлялся и началъ безучастно-тихимъ голосомъ, присматриваясь близорукими глазами къ книжкѣ и часто заминаясь:

— «Избранный Воеводо и Господи, ада побѣдителю, яко избавлься отъ вѣчныя смерти, похвальная восписую Ти, созданіе и рабъ твой»…

Постепенно голосъ его окрѣпъ, онъ читалъ не спѣша и правильно. Екатерина Адольфовна молилась, истово крестясь и вздыхая. При возгласахъ акаѳиста: «Іисусе, Сынъ Божій, помилуй мя!» — она припадала къ полу и всхлипывала:

--…"Іисусе, очисти грѣхи моя; Іисусе, отъими беззаконія моя; Іисусе, отпусти неправды моя; Іисусе, надежда моя, не остави мене; Іисусе, помощникъ мой, не отрини мене; Іисусе, пастырю мой, не погуби"..

На этомъ словѣ Никита потерялъ сознаніе. Съ рѣзкимъ крикомъ, выронивъ изъ рукъ книжку, онъ рухнулъ на полъ и судорожно забился въ эпилептическомъ припадкѣ.

Екатерина Адольфовна съ легкостью молодой женщины очутилась надъ сыномъ. Ловкими руками придержала она неестественно запрокинутую голову Никиты, стараясь не глядѣть въ его искаженное лицо, стыдясь за себя, за него, за приступъ его роковой болѣзни…

Когда стихли судороги, и къ разслабленному Никитѣ возвратилось сознаніе, Екатерина Адольфовна, опять проявляя неженскую физическую силу, помогла ему подняться на ноги. Она почти донесла его до своей монашески-твердой кровати. Откинувъ одѣяло, въ мигъ раздѣла и уложила Никиту, едва прикасаясь къ нему руками. Онъ уснулъ сейчасъ же.

А мать собрала въ пучекъ горящія свѣчи и погасила ихъ разомъ, опустивъ въ мѣдную чашку съ водою, чтобы не начадить въ воздухѣ. Потомъ при матово-золотистомъ полусвѣтѣ лампадъ всю ночь, уже не молясь больше, просидѣла она у кровати, карауля сонъ Никиты. И скорбно-сложенныя, пышныя губы Екатерины Адольфовны, точно безъ участія ея ума и воли, тихо-тихо и горько шептали:

— Бѣдный мой… несчастненькій.

V.

Пламень, Софья Ильинична (въ городѣ ее звали: вѣдьма, баба-яга), была въ смятеніи. Болѣе двухъ часовъ не переставала она широко шагать взадъ и впередъ по своей золотистой рабочей комнатѣ. Ея мужеподобная наружность, неуклюже-рѣзкія, порывистыя движенія, массивно-квадратное тѣло съ широкой костью, округленно-выпуклые глаза и приподнятыя круглыя брови, — все говорило сегодня о волненіи необычайномъ. Морщился мясисто-распластанный носъ, крѣпко сжимались толстыя, вульгарно-очерченныя губы. Въ забывчивости Софья Ильинична то ожесточенно пощипывала свои жесткіе, темные усики, то дергала черные волоски, разбросанные по побородку. И все ходила, ходила безъ устали по золотистому ковру рабочей комнаты. А повороты дѣлала такіе рѣзкіе, что тяжелое, расшитое черной вышивкой по темно-зеленому сукну платье ея, отлетая въ сторону, ударялось о кресла.

Вчера, передъ вечеромъ подали ей письмо съ городской маркой, написанное при помощи пишущей машинки на слоновой бумагѣ. И на конвертѣ изъ слоновой бумаги, — тоже печатная надпись.

Который разъ перечитывала Софья Ильинична эти ровныя, мертво-безучастныя, машинныя строки:

.Милостивая государыня, Софья Ильинична! Вѣрьте, что только сочувствіе Вашему незаслуженному горю заставляетъ искренняго доброжелателя Вашего открыть Вамъ глаза: оглянитесь, что творится съ дочерью Вашей, Инной Димитріевной. Какъ ни прискорбно наносить этотъ ударъ, но приходится сообщить Вамъ, что дочь Ваша, Инна Димитріевна, вступила въ незаконную связь съ извѣстнымъ обольстителемъ, господиномъ Мечиславомъ Казимпровичемъ Чельскимъ, о чемъ оповѣщены уже супруга и родители господина Чельскаго, нагрянувшіе по этому случаю въ городъ. Дочь же Ваша по неопытности обратилась за совѣтомъ къ одной акушеркѣ, сожительствующей съ завѣдомымъ шантажистомъ, который прослѣдилъ дочь Вашу, и, обнаруживъ личность ея, приступилъ къ шантажу и вымогательству. Встрѣтивши со стороны дочери Вашей гнѣвный отпоръ, упомянутый шантажистъ, вымещая неудачу, сдѣлалъ Инну Димитріевну предметомъ городского злоязычія. Съ прискорбіемъ извѣщая Васъ, достоуважаемая Софья Ильинична, объ этомъ, искренній доброжелатель Вашъ не теряетъ надежды, что Вы, съ своей стороны, примете необходимыя мѣры".

Подписи, конечно, никакой.

Софья Ильинична прочла извѣщеніе въ первый разъ и не поняла, а почувствовала, что это — не выдумка. Иннѣ, съ ея опрятной брезгливостью, — бѣгать по какимъ-то акушерскимъ трущобамъ!.. Умъ Софьи Ильиничны отказывался постигнуть и усвоить самую возможность подобнаго униженія для Инны. А сердце, — или, вѣрнѣе, инстинктивный голосъ внутренняго убѣжденія — сразу шепнулъ: это правда.

Ударъ былъ нестерпимо тяжелъ и оглушителенъ. Въ первый разъ за свою пятидесятилѣтнюю жизнь Софья Ильинична остановилась въ смятенномъ недоумѣніи, не зная, за что ухватиться. Но даже ей, властной до самодурства женщинѣ, не пришло въ голову отправиться къ Иннѣ, показать анонимное письмо, потребовать объясненій. Объясненій можно было требовать въ свое время у мужа. То былъ баринъ, женившійся изъ корысти на некрасивой дочкѣ Ильи Колобродько. Онъ выбрехивался, старался оправдаться, корчился передъ Софьей Ильиничной, какъ сатана передъ крестнымъ знаменіемъ. Софья Ильинична за первую измѣну попросту избила Пламеня, надавала ему пощечинъ. Съ нимъ это можно было. Онъ — человѣкъ зависимый и безъ характера. Не то — королевна Инна. Инна скажетъ: «оставь, мама. Это — мое дѣло. И я сама… сама все устрою». Поглядитъ, словно прикажетъ: меня не трогайте! — И даже Софья Ильинична предъ ней умолкнетъ. Съ нею — какъ и заговорить про это? Софья Ильинична жестоко терзалась, но не обмолвилась о письмѣ ни словомъ…

Вчера онѣ, — мать и дочь, — сидѣли съ вице-губернаторомъ Траумвальдомъ и съ Никитой Безкрайнымъ въ парадной ложѣ драматическаго театра, на первой гастроли madame Режанъ. Смотрѣли старѣющую «Заза», но, вѣроятно, обѣ не слышали изъ «Заза» ни фразы. Софья Ильинична была заполонена бѣдой своей королевны. А Инна глядѣла на сцену, будто на Режанъ, сама же все время ревниво скашивала глаза къ ложѣ Чельскихъ, на противоположную сторону театра. Тамъ сидѣлъ панъ Мечиславъ Чельскій во фракѣ. А съ нимъ — его отецъ и мать, — дородные и сѣдовласые, переполненные своимъ шляхетскимъ гоноромъ, и еще… похожая на котенка, жена пана Мечислава, урожденная графиня Контушко, напоминающая худосочнаго мальчишку, переодѣтаго въ бѣлое дамское платье. Безкровная и вялая, съ мордочкой въ кулачекъ, безбровая, съ жидковатыми волосенками, она красовалась съ видомъ угнетенной невинности, но съ непоколебимымъ сознаніемъ полной незыблемости своихъ привилегій и правъ. Панъ же Мечиславъ держалъ себя возлѣ нея, какъ выдрессированный школьникъ. Сидѣлъ позади супруги, подносилъ ей и матери коробку съ конфектами и набрасывалъ на плечи своему котенку горностаевую накидку, когда котенку, въ жаркомъ театрѣ, становилось холодно… Онъ какъ бы демонстрировалъ свое семейное благополучіе, олицетворялъ нерушимость семейныхъ основъ и традицій.

Что переживала Инна, — она одна знала, но оставалась, какъ всегда, спокойно-задумчивой. И когда улыбалась изрѣдка Траумвальду или Безкрайному Никитѣ, лицо у нея дѣлалось ребячески задорнымъ, какъ всегда при улыбкѣ. Только тонко-изогнутыя черныя брови чуть хмурились… Болѣзненный изломъ этихъ бровей говорилъ Софьѣ Ильиничнѣ многое, но лишь одной Софьѣ Ильиничнѣ… Мать съ удовольствіемъ замѣчала, что для всего театральнаго зала Инна — все та же прежняя діаноподобная Инна Пламень, — стройная, гибкая, высокая, съ оригинальной прической золотистыхъ волосъ, такая эффектная со своими «русалочьими» глазами. При видѣ неуязвимаго спокойствія Инны смотрѣла на всѣхъ и Софья Ильнична величественно-спокойно. Какъ разукрашенное языческое божество, возсѣдала она въ ложѣ въ фіолетовомъ ліонскомъ платьѣ, сверкала крупнѣйшими брилліантами въ ушахъ и на брошахъ. Вообще вчерашнюю роль въ театрѣ Софья Ильинична исполнила не хуже дочери. Но, когда вошелъ въ ихъ ложу панъ Чельскій, Софья Ильинична задрожала непріятной, зябкой дрожью, и рука ея, которую, почтительно изогнувшись, цѣловалъ Чельскій, дрогнула… А Инна осталась спокойной, поздоровалась съ нимъ любезно, но чуть разсѣянно, поговорила ни больше, ни меньше, чѣмъ съ другими, кто заходилъ привѣтствовать ее съ матерью… Софья Ильинична гордилась въ театрѣ дочерью, ея желѣзной выдержкой. А сегодня съ утра опять въ смятеньи бѣгала по рабочей комнатѣ, не зная, какъ придти на помощь Иннѣ. Отъ отца своего, — Ильи Колобродько, — унаслѣдовала она энергію и расторопную находчивость, подчасъ чисто мужицкую, практическую сметку… Но качества эти вчера и сегодня измѣнили ей впервые.

Съ богатствами Колобродекъ связывались легенды то о заповѣдномъ кладѣ, найденномъ родоначальникомъ, то о тайной фабрикаціи фальшивыхъ кредитокъ. Дѣдъ Софьи Ильиничны, Трофимъ Колобродько, мужикъ былъ неприкрашенный. Отецъ, Илья Колобродько, уже сравнительно отполировался подъ вліяніемъ отцовскаго богатства и болѣе культурныхъ условій жизни. Бойкій и смышленый, умно ворочавшій своими милліонами, онъ любилъ прикидываться робкимъ и непонятливымъ, подчеркивать, что онъ — мужикъ и не стыдится своего происхожденія. Былъ странно подозрителенъ и недовѣрчивъ.

Его подозрительность передалась Софьѣ Ильиничнѣ, какъ и отцовское самодурство и скупость. Только Софьѣ Ильиничнѣ недоставало отцовскаго тщеславья и щедрости. У нея и десять рублей нелегко было выпросить, а къ осужденьямъ людскимъ она была глубоко и искренно равнодушна. Вскорѣ послѣ третьей измѣны Пламеня, когда онъ былъ отлученъ женой отъ стола и ложа, Софья Ильинична привезла откуда-то изъ-за-границы выѣздного лакея, красавца Альфреда, и сама исподтишка распустила слухъ, будто Альфредъ взятъ въ замѣстители Дмитрію Степановичу. Такъ это было въ дѣйствительности или иначе, никто не зналъ навѣрное. Но безъ монументальнаго Альфреда она не выѣзжала никуда. Альфредка, — вмѣстѣ съ ея любимой горничной и наперсницей Устей, — сопровождалъ Софью Ильиничну во всѣхъ ея поѣздкахъ: на Везувій, на Лидо, на Корфу, въ Парижъ, Римъ, въ Вѣну, въ Японію. Собственная репутація для Софьи Ильиничны какъ бы не существовала. Себя она ставила внѣ заботъ о людскомъ осужденьи. Но когда узнала, что зашаталась репутація ея королевны, Инны, — она запуталась и растерялась…

До устали набѣгавшись по комнатѣ, Софья Ильинична сѣла въ кресло у своего рабочаго стола. Вороха дѣловыхъ бумагъ, письма управляющихъ и поссесоровъ (арендаторовъ) ея земельныхъ угодій, счетныя книги, пакеты изъ сахарнаго завода съ печатными штемпелями на конвертахъ, серія писемъ отъ неизвѣстныхъ лицъ съ просьбами о помощи… Она такъ была погружена въ свои думы, что долго не слышала, какъ постукивалъ въ дверь Альфредъ, ожидая разрѣшенія войти для доклада. Услышавъ, она нетерпѣливо поморщилась.

— Ну? Чего тамъ?

Альфредъ съ каменнымъ лицомъ доложилъ, акцентируя:

— Дмитрій Степановичъ прислалъ узнать, можете ли вы принять его? И если да, то въ которомъ часу?.. По важному дѣлу.

Сердитой нетерпѣливости Софьи Ильиничны — какъ не бывало. Что-то мягко-растроганное, почти умиленное скользнуло по широкому лицу ея, блеснуло въ закругленныхъ глазахъ, приподняло кверху удивленно-круглыя брови.

— «Узналъ о дочкѣ… Вотъ когда дошло и у него до сердца. Отецъ, все-таки. Какъ ни отвертывайся, — свое, родное»…

И распорядилась дѣловымъ, но странно-тихимъ и странно-мягкимъ для нея голосомъ:

— Пусть скажутъ Дмитрію Степановичу, что можетъ придти сейчасъ. Я не занята.

Альфредъ произнесъ неизбѣжное: «слушаю», и исчезъ, не показывая спины, отступая къ дверямъ безъ поворота.

Пламеня Софья Ильинична въ молодости любила… Онъ женился на ней ради денегъ, на этотъ счетъ она не заблуждалась, но ей думалось на первыхъ порахъ: авось, стерпится — слюбится. Ея надежды не оправдались. И Софья Ильинична мстительно пользовалась всякой возможностью почувствительнѣй унизить мужа. Сперва она аккуратно выплачивала Пламеню небольшіе денежные куши «на пропой и на развратъ», какъ она говорила пренебрежительно. Но съ тѣхъ поръ, какъ онъ, всегда стѣсненный въ деньгахъ, выхлопоталъ себѣ мѣсто судьи, выдачи изъ жениной кассы изъ регулярныхъ сдѣлались случайными, — каждый разъ по личной просьбѣ, — и сопровождались жестокими униженьями.

Дмитрій Степановичъ испрашивалъ у жены «аудіенціи, лишь когда ему нужны были крупныя деньги, чаще всего передъ взносомъ процентовъ за Пламенное. При этомъ Софья Ильинична заставляла мужа подолгу ждать въ пріемной и, впустивъ, наконецъ, къ себѣ, третировала его по-мужицки грубо, унижая, какъ никого изъ прислуги. Теперь проценты за Пламенное были недавно внесены. Софья Ильинична не сомнѣвалась, что Пламень идетъ къ ней поговорить о дочери, и ждала его даже растроганно…

Поразило и Пламеня непривычно-кроткое, смягченно-вопросительное лицо Софьи Ильиничны. Приняла тотчасъ, безъ проволочекъ. Глядитъ просто и мягко. Нѣтъ ни пренебрежительно-иронической улыбки, ни озорного: „Мое почтеніе! Съ чѣмъ изволили пожаловать? Небось, опять понадобились деньжонки?“ Признательный отъ души за приличную встрѣчу, Пламень сказалъ съ дружелюбностью, на какую только въ отношеніи Софьи Ильиничны былъ способенъ:

— Здравствуй, Соня.

Она, молча, не приподымаясь съ кресла, протянула руку, и Пламень, наклонившись, поцѣловалъ эту широкую руку съ толстыми пальцами, расширенными въ суставахъ, съ крѣпкими, словно роговыми, ногтями.

Софья Ильинична продолжала молчать, ожидая, что мужъ сейчасъ начнетъ говорить объ Иннѣ. Но Пламень, занятый собою, еще не зналъ о томъ, что случилось съ Инной. Ему, обезкураженному послѣдними проигрышами, было не до дочери и не до ея романовъ.

Оба молчали. Пламень недоумѣвалъ, что это съ женою? Почему она — какая-то непохожая на себя?

Потомъ онъ заговорилъ кротко и примирительно:

— Соня… ты вправѣ сердиться. Мнѣ и самому не легко обращаться къ тебѣ. Но я — въ безвыходномъ… прямо въ безвыходномъ положеніи!

Софья Ильинична ничего не говорила, но мягкая растроганность исчезла, глаза стали угрожающими и мрачными, губы искривились возмущенно-презрительной усмѣшкой. Она словно заперла въ себѣ что-то.

— „Не знаетъ. Или узналъ, да для него неважно. Свои есть дѣла поважнѣе“.

Пламень не замѣтилъ въ женѣ никакой перемѣны. Онъ конфузливо мигалъ глазами и, наконецъ, выговорилъ съ отвагой безысходности:

— Мнѣ, Соня, надо денегъ. До зарѣзу…

— Денегъ!?

Онъ вопросительно глядѣлъ на жену. Откуда эта разочарованность ея возгласа? Чего же ждала она? Положительно, онъ не понималъ сегодня Софью Ильиничну. Или это, быть можетъ, новая система издѣвательства? Новый, болѣе утонченный способъ мщенія?.. Стремленье на новый ладъ покуражиться и покичиться своей мошной и дѣловитымъ превосходствомъ передъ непутевымъ мужемъ?

— Такъ денегъ? — повторила она, становясь обычно-грубой и жесткой. — То-то я слышу: Соня да Соня… Ну, да и зачѣмъ бы пришелъ Митя къ Сонѣ, какъ не за деньгами?

— Я возвращу тебѣ… Обязательно. Получу по веснѣ аренду и отдамъ тебѣ. А теперь мнѣ необходимо: долгъ чести. Проигралъ на слово шесть тысячъ… понимаешь?

— Коли на слово, отдать надо.

— Обязательно. Долгъ чести.

— Это я могу понять. Отчего же?.. А вотъ какъ играть садиться, когда ни шиша въ карманѣ, того въ толкъ не возьму и до смерти. Или это — ничего? Чести не мараетъ?

— Ты, по обыкновенію своему, начинаешь издѣваться надо мною, — съ укоромъ замѣтилъ Пламень.

Софья Ильинична посовѣтовала съ благодушнымъ ехидствомъ:

— А ты бы не ходилъ ко мнѣ за деньгами? И издѣвательствамъ бы не подвергался. Не зову, вѣдь? Помирала бы, — не позвала. Зачѣмъ же идешь на униженья?

— Не самъ иду. Бѣда гонитъ.

— Это что за бѣда? Въ карты продулся! Или хористкѣ Лизкѣ не хватило къ веснѣ на обмундировку, на духи, на притиранья? Не напасешься на нихъ.

— Не тебѣ корить меня Лизой. Я вотъ не колю тебѣ глазъ твоимъ пажемъ.

— Еще чего? Онъ станетъ колоть мнѣ глаза Альфредкой! Альфредъ — слуга. Захочу, буду держать, захочу — выгоню. А зачѣмъ держу, — мое дѣло.

— Извѣстно зачѣмъ, — съ горечью сказалъ Пламень: — Чтобы меня въ шуты выряживать передъ всѣми.

— Ты, голубь, любишь, выряживать въ шуты другихъ… Испробуй-ка и на себѣ. „Пламень огненный… Пламень неотразимый… и Пламень — рогатый. Въ домѣ-то у него — намѣстникъ Альфредка“. Правда или нѣтъ, а всякъ скажетъ. И корить ты меня не смѣешь. На себя и пеняй. Я тебя не упрекаю ни за Лизку, ни за Андрюшку твоего Безкрайнаго. А какихъ гадостей не говорятъ про тебя съ Андрюшкой.

— Идіоты говорятъ. И ты за ними…

— Нѣтъ дыму безъ огня. Но мнѣ и повторять неинтересно. Къ слову пришлось. Мнѣ-то что? Мнѣ ты ни къ чему. Ради дочки только и держу въ домѣ. Все же есть отецъ, хоть и безпардонный. Не будь Инны, давно бы вышвырнула. Развелась бы мигомъ. Доказательствъ — полныя руки, явнымъ прелюбодѣемъ тебя ославить. Ради Инны не хочу сраму. Всю нашу грязь выволакивать на свѣтъ Божій изъ-за нея стѣсняюсь. А то бы я тебя, голубчика, въ двадцать четыре часа; отсюда выставила. Иди къ Лизкѣхористкѣ. Живи съ нею на свое судейское жалованье.

— А сама за Альфредку замужъ?

— Замужъ мнѣ не нужно, — грубо сказала Софья Ильинична, вдругъ разсердившись. — Мнѣ и вдовой не плохо. Постъ не мостъ, можно и объѣхать. Мнѣ наплевать на всѣхъ. Я мужицкое отродье, не ваша панская порода.

— Не хвалилась бы своимъ хамствомъ. И безъ того въ каждомъ словѣ видно.

— Что? Ахъ ты… баринъ! Еще язвить? Пошелъ вонъ отъ меня. Вонъ. По-о-оше-олъ во-онъ! — взвизгнула Софья Ильинична, вся краснѣя.

Пламень стоялъ пожелтѣвшій, съ запекшимися губами.

— Н-ну? Во-онъ. Кому я сказала?

— Соня, — тихо произнесъ Пламень, дѣлая невѣроятное усиліе, чтобы сдержаться.

— Ахъ, какъ благородно. Подумаешь, какой жантиль: „Соня“. Чего тебѣ „Ми-тенька“? Продулся, другъ души моей, въ картишки… Теперь о любви поговорить хочешь? Авось дурища размякнетъ…

— Перестань! Не то…

— Не побьешь ли? Такъ куда тебѣ со мной справиться, лимонъ ты вымоченый? Да я рукой двину, мокренько останется. А то Альфредку позову, въ мигъ выставитъ.

— Замолчи! Слышишь ты, вѣдьма! Пока до Альфреда, я…

Софья Ильинична нажала кнопку отъ электрическаго звонка, скрытую въ складкахъ штофной обивки на ея креслѣ, и Альфредъ уже недвижимо стоялъ на порогѣ, какъ массивный надгробный памятникъ среди золотистыхъ дверныхъ драпировокъ. Если бы въ то мгновенье представилась возможность убить эту безобразную издѣвающуюся надъ нимъ женщину, — Пламень не задумался бы. До того остра и велика была его ненависть.

— Звать изволили? — спросилъ Альфредъ.

— Звала, — сказала Софья Ильинична спокойно.

Пламень стоялъ безсильный, словно избитый.

— Запрёте за бариномъ двери, а послѣ снесете ему чекъ. На шесть тысячъ, Митя!-- съ елейнымъ ехидствомъ переспросила она.

Дмитрій Степановичъ вышелъ изъ комнаты, сгорбившись, ничего не отвѣтивъ.

Чекъ былъ присланъ. И онъ принялъ его… Карточный долгъ — долгъ чести…

Пламень не повѣрилъ бы, еслибъ ему сказали, что Софья Ильинична, эта „кремневая“ баба-яга съ щетинистымъ подбородкомъ и густыми усами, долго и обиженно плакала послѣ его ухода. Онъ никогда не видѣлъ и не могъ вообразить ее плачущей…

А Софья Ильинична, выплакавшись, вспомнила объ Иннѣ и сказала себѣ, что помощи и совѣта имъ съ Инной ждать неоткуда, надѣяться, кромѣ какъ на самихъ себя, не на кого. Дѣйствовать надо, а не плакать. Софья Ильинична умылась одеколономъ съ розовой водой, насухо вытерла лицо мохнатымъ полотенцемъ, напудрилась и пошла къ Иннѣ. Недавнія слезы все еще жгли глаза. Плакала она очень рѣдко, и слезы ей казались особенно жгучими. Но она думала уже не и себѣ, а объ Иннѣ.

Инна читала что-то въ своей „зелененькой“ гостинной, на любимомъ мѣстечкѣ своемъ., у камина. По обыкновенію спокойная, съ обычнымъ разсѣянно-задумчивымъ выраженіемъ лица, только блѣднѣе обыкновеннаго, она и сегодня, какъ вчера въ театрѣ, нравилась матери выдержкой и твердостью духа.

— Колобродьковская кровь… не въ слякотныхъ Пламеней.

Вслухъ Софья Ильинична сказала:

— Инночка! Я зашла спросить у тебя… Заграницу надумала я съѣздить. Пожить, пошататься. Хочу попутешествовать съ годикъ, не меньше. Можетъ, и ты со мною?

Инна подняла голову и пристально, пристально поглядѣла въ глаза матери. Округленные глаза Софьи Ильиничны не выдержали этого взора, прикрылись вѣками.

Инна поняла, что мать уже все знаетъ, но отвѣтила, повидимому, равнодушно:

— Я бы поѣхала. Но не сейчасъ. Если бы мѣсяца черезъ два… къ лѣту.

— Не къ спѣху и мнѣ.

Опять пристально и многозначительно глядѣли онѣ одна на другую, и глаза ихъ вели живой неустанный разговоръ, хотя обѣ молчали.

Теперь первая опустила глаза Инна.

— Ты узнала уже, — увѣренно произнесла она. — Откуда?

— Письмо прислалъ мнѣ кто-то. Безъ подписи, — бѣгло бросила нѣсколько словъ Софья Ильинична, торопясь прервать излишнія рѣчи. И озабоченно, безъ восклицаній или вздоховъ, добавила: — Не волнуйся, Инночка. Уѣдемъ заграницу, и все устроится. Ты только не дѣлай ничего безъ меня.

— Да я не знаю, что и предпринять? Ищу и не нахожу дороги.

— Возьми меня въ проводники. И не трудись: вмѣстѣ разыщемъ.

— Но какую?

— Еслибъ ты была не ты, я бы тебѣ сказала: схоронимъ заграницей концы въ воду и… будто — ничего не было. Но тебѣ такъ не скажешь.

— На это я не пойду. Что бы ни было, но хочу сохранить своего ребенка.

— И ты права. Потомъ, можетъ, во всю жизнь отъ любимаго человѣка не будетъ другого. А мы изведемъ этого? Для чего? Кто намъ нуженъ? Деньги есть, остальное добудемъ. Оборудуемъ все. Ничего не бойся. Хочешь, я усыновлю. А еще лучше — мужа найти, подставного. Много ихъ такихъ продается. Графа или князя съ титуломъ приторговать можно… чистокровнаго. И замужъ вышла, и свободна. Живи, какъ хочешь: дѣти законныя. Подожди… дай время оглядѣться мнѣ, пораздумать. Все будетъ сдѣлано. Не безпокойся. Уѣдемъ на годъ, воротимся не хуже людей. А надоѣстъ, потомъ разведешься. Теперь разводъ: — двѣ семидесяти-пяти копѣечныя марки, и на мази дѣло. Довѣрься мнѣ. Не пожалѣешь.

Инна встала и положила руки на плечи матери, приблизивъ къ ея лицу свое лицо почти вплотную.

— Мама, — взволнованно произнесла она, — какая же ты… славная. И ни слова порицанія? Ни одной нотаціи?

— Чего тамъ порицать? Какія нотаціи! Ты умно поступила. Жизнь одна… а ты вѣдь любишь его? Стоитъ онъ того или не стоитъ… а любишь?

— Люблю.

— Ну, и умно. Умнѣй, чѣмъ за голопятаго какого-нибудь выйти… который не тебя, а деньги твои любить будетъ… Безъ сравненья — умнѣе.

VI.

Вечеромъ, послѣ засѣданія лѣсоохранительнаго комитета, Романъ Кириловичъ торопился къ Иннѣ Пламень. Вчера въ театрѣ, передъ послѣднимъ актомъ „Заза“, Инна просила побывать у нея. Траумвальдъ обѣщалъ, но въ комитетѣ задержалъ его Чагозинъ своими націоналистическими рѣчами.

Нервно и оскорбленно ждалъ Романъ Кириловичъ этого призыва Инны. Бывалъ у нея, уже освѣдомленный обо всемъ подробно, — чаще, чѣмъ прежде, и каждый разъ уѣзжалъ обиженный ея упорнымъ молчаньемъ. Точно онъ не другъ ей? Можно ли быть другомъ болѣе преданнымъ, чѣмъ онъ по отношенію къ Иннѣ Дмитріевнѣ? Изъ-за происшествія съ Инной Романъ Кириловичъ даже '.постарѣлъ, осунулся въ лицѣ…

Нѣсколько лѣтъ уже подготовлялся онъ къ неотвратимому удару, — къ будущему замужеству Инны. Но ударъ рисовался ему исключительно въ образѣ замужества. Того же, что случилось съ Инной, такого унизительнаго, на его взглядъ, паденья, Траумвальдъ не ждалъ. Инна представлялась ему натурой скептической и холодной, застрахованной отъ слѣпыхъ увлеченій страсти. Теперь Романъ Кириловичъ былъ не только ошеломленъ и огорченъ, но въ глубинѣ сознанія еще и шокированъ… Самъ того не замѣчая, онъ пересталъ говорить Иннѣ: „моя гордость“ и „радость моя“, — какъ говаривалъ раньше. Изъ прежнихъ эпитетовъ своихъ оставилъ лишь: „дитятко“ и „касаточка“ да „родная моя“. Мысленно онъ порицалъ „распущенность“ Инны. Но глубоко и цѣпко разрослись въ немъ корни „магнетическаго влеченія“, и корчевать ихъ было поздно. Столько времени Инна первенствовала въ его мысляхъ. Онъ неплохо писалъ масляными красками, и у него накопилась обширная коллекція портретовъ Инны, написанныхъ тайкомъ, заочно. До такой степени изучилъ онъ и запечатлѣлъ въ своей памяти этотъ женскій обликъ. Стоило ему подумать объ Иннѣ, и онъ видѣлъ передъ собой ея полныя, розоватыя губы, смугло-блѣдный оттѣнокъ кожи, громадные лучисто-сѣрые глаза подъ тонкими, красиво-изогнутыми бровями. Онъ помнилъ, какъ сложены бѣлокурые волосы Инны въ несовсѣмъ модную, но очень идущую къ ней прическу… Красивые, какъ у отца, сверкающіе при разговорѣ зубы, еще худощавыя, не успѣвшія налиться руки; тонкая шея и выпуклая грудь, — будто изваянныя художникомъ большого таланта. И такъ много очарованья въ ея обращеньи съ друзьями. Такая она простая, милая и недвуличная, только замкнутая. Чаще слушаетъ, чѣмъ говоритъ. А разговорится, еще милѣе…

Инна Дмитріевна ждала Траумвальда въ небольшой гостинной цвѣта серебристо-зеленыхъ мховъ, — въ красивой комнатѣ, которую называли: „зелененькой“. Ждала, должно быть, съ нетерпѣньемъ, потому что встрѣтила съ укоризной,

— А, вотъ и вы. Я ужъ думала, не пріѣдете.

— Добрый вечеръ, дитятко. — Онъ нѣжно поцѣловалъ руку дѣвушки сперва обычно, потомъ перевернувъ ладонью кверху. — И какъ бы я не пріѣхалъ? Какъ не грѣхъ было думать это? До сихъ поръ не знать, что ежели я сказалъ: буду, стало быть, буду. Задержали… насилу отбоярился… Въ націоналисты все вербуютъ меня. Все просвѣщаютъ — неразумнаго и темнаго.

Прошли къ угловому дивану и сѣли рядомъ.

— И распутица же на дворѣ, — вздохнулъ съ стариковской благодушностью Романъ Кириловичъ, давая Иннѣ время освоиться съ его присутствіемъ, побѣдить ощущеніе неловкости, которое, какъ онъ видѣлъ, испытывала сегодня Инна.

— Madame Режанъ совсѣмъ застыла. Весь день гоголь-моголь пьетъ, а все охрипши. Какъ-то выступитъ завтра.

Инна не воспользовалась предоставляемой ей льготой. Чувствуя, что если не скажетъ тотчасъ, зачѣмъ позвала она Романа Кириловича, то потомъ ей сказать будетъ еще труднѣе, — она проговорила заглушеннымъ голосомъ, перебивая Траумвальда:

— Романъ Кириловичъ… я хотѣла бы… дать вамъ одно порученье.

Траумвальдъ опустилъ глаза, низко склонивъ голову.

— Приказывайте. Я слушаю, — тихо и покорно произнесъ онъ.

— Но оно… оно щекотливое. Очень щекотливое. И непріятное.

— Однимъ словомъ, его можно возложить только на друга?… А что я другъ вамъ, надо ли повторять?

— Да… но…

— Я жду, касаточка.

— Если бы вы… Нѣтъ не могу сказать. Мнѣ стыдно.

— Передъ другомъ-то?

— Даже перецъ другомъ.

— Помилуй Богъ! Грѣшно, родная. Ежели дружба искренняя, душевная… другу все сказать можно. И такъ… если бы я… что-же?

Инна что-то собралась отвѣтить и не смѣла. На глазахъ ея, не скатываясь, заблестѣли слезы. Она хотѣла преодолѣть ихъ, не преодолѣла, махнула рукой и отвернулась.

— Не надо плакать, — торжественно и строго сказалъ Романъ Кириловичъ. Въ тонѣ его слышалось: — мнѣ все извѣстно, можно ничего не разсказывать, я больше не сержусь на твою скрытность, а плакать не надо.

Иннѣ стало легче. Слезы исчезли, точно вошли внутрь глазъ. Но она молчала…

Говорилъ Романъ Кириловичъ:

— Куражъ, дитятко, куражъ. На первомъ мѣстѣ куражъ, присутствіе духа и — никакихъ скороспѣлыхъ рѣшеній. Золото-огнемъ, человѣкъ бѣдою познается. А жизнь не прожить безъ огорченья. Не выросла еще яблонька безъ червоточинки. Не то, такъ иное… отъ горя не спрячешься. Счастье съ несчастьемъ дворъ объ дворъ живутъ, въ однихъ саняхъ ѣздятъ. Придетъ бѣда, надобно и ее встрѣтить съ мужествомъ. Припомнилъ я одно простое да мѣткое слово. Когда скончалась жена моя, я былъ въ изступленьи. Отчаянье наступило такое, что и пережить его, казалось, нѣтъ силы. А жила у насъ въ домѣ нянюшка, старуха. Она меня еще въ дѣтствѣ ростила. Видитъ она, — нѣтъ у меня сладу съ печалью. Подходитъ какъ-то вечеркомъ и говоритъ: — „И что ты, говоритъ, такъ убиваешься, Романъ Кириловичъ? Грѣхъ это. На все воля Божія, а ты противишься. Видно, вышелъ у Господа срокъ твоимъ радостямъ. Ну и потерпи, покорися. У Господа, говоритъ, на все свой счетъ правильный. Единъ Богъ, двѣ скрижали моисеевы, три патріарха на землѣ, четыре листа евангельской. Пять ранъ Господь претерпѣлъ, шесть крылъ херувимскихъ, семь чиновъ ангельскихъ, восемь круговъ солнечныхъ. Девять радостей въ году положено человѣку“. Тогда, помню, заняло меня это. — „Девять? — говорю я ей. — Нѣтъ, меньше, гораздо меньше“. А она мнѣ: — Ужъ ты не спорь. На все счетъ подлинный. Радостей девять, это ужъ нечего. А десять заповѣдей Божьихъ, единъ-на-десять праотецъ, дванадесять апостолъ». И такъ она мнѣ еще что-то перечисляла, пока я не улыбнулся. Это она сочла огромной своей побѣдою. Помолчала немножко и говоритъ мнѣ: — "Вотъ что я еще разскажу тебѣ, Романъ Кириловичъ. Царь Саулъ еврейскій, какъ былъ въ печали, позвалъ своего золотыхъ дѣлъ мастера придворнаго и велитъ ему: «Вотъ тебѣ дорогой, самый дорогой въ свѣтѣ камень. Сдѣлай мнѣ изъ него перстень. И надпись мнѣ на камнѣ томъ вырѣжь. Да такую, чтобы, какъ гляну я на перстень въ печали… чтобы онъ вразъ развеселялъ меня. А какъ гляну на него веселымъ, чтобы грустно мнѣ становилось. И чтобы въ надписи той было ни больше, ни меньше, — всего три слова». Думалъ мастеръ придворный, думалъ, и вырѣзалъ. Три слова всего. А слова были такія: «и это пройдетъ». Иначе говоря, стало быть, все проходитъ. Такъ-то, дитятко. Мнѣ притча ея до сей поры памятна/ Мѣткая.

Инна сидѣла съ огорченно-разсѣянной полуулыбкой, точно слушала изъ вѣжливости, не вполнѣ слыша.

— Да, — подтвердила она разсѣянно: — Это — мѣтко.

— Вотъ и я повторю вамъ, касаточка: все пройдетъ. И все наладится. Одинъ опрометчивый поступокъ — далеко еще не весь человѣкъ. Не ломать же всю жизнь изъ-за одной оплошности. А случилось — случилось. Случается въ самомъ лучшемъ обществѣ. Въ королевскихъ фамиліяхъ и тамъ-бываетъ.

— И въ королевскихъ? — чуть усмѣхнулась, иронически блеснувъ глазами, Инна.

— Ну, вотъ, дитятко… Я радъ, что вы повеселѣли. Вѣдь я другъ вашъ. До гробовой доски. Самый вѣрный.

— Ну… если другъ… скажите мнѣ… Мнѣ хотѣлось бы знать… что очень меня..? Что говорятъ? Очень треплютъ въ городѣ мое имя?

— Имена друзей моихъ при мнѣ трепать не смѣютъ.

— А безъ васъ? Вы вѣдь все знаете. Папа такъ и говоритъ: Траумвальдъ всевѣдущій.

— Увы. Многое и важнѣйшее иногда и я узнаю послѣднимъ.

— Но то, что мнѣ хочется узнать, вы знаете?

— Допустимъ.

— И не отвѣчаете мнѣ?

Траумвальдъ молчалъ, переполненный сожалѣньемъ къ Иннѣ и какой-то необъяснимой досадой на нее.

Инна попросила снова.

— Скажите правду. Я хочу узнать.

— Правда, дитятко, средство сильно дѣйствующее. На ней непремѣнно должно стоять напоминанье: обращаться съ осторожностью. Ее надлежитъ понимать, но о ней чаще всего удобнѣй помалкивать. Въ иное время лучше не знать, что говорятъ.

— Вы правы. Какъ странно! Вы всегда правы. А мнѣ всегда не хочется соглашаться съ вами.

— Это по той причинѣ, что я старъ, а вы юны. У насъ съ вами разные кругозоры.

— Но это не мѣшаетъ намъ быть друзьями. И какими!

— Благодарю, касаточка.

— И мнѣ кажется, что мы настолько друзья, что вы даже и не осудите меня очень.

— Я? осужу васъ? Да я и никого не осуждаю. Никогда. Это — мой принципъ.

— А я боялась, что вы будете винить… Не меня, а другого. Но вѣдь въ такого рода увлеченьяхъ нѣтъ вины. И нѣтъ виноватого.

— Простите, — непоколебимо и рѣшительно сказалъ Траумвальдъ. — Виноватый есть!

— Тогда вините меня. Меня, но никого другого.

— Виноватъ, какъ вездѣ, тотъ, кто болѣе опытенъ, болѣе свѣдущъ въ дѣлахъ житейскихъ. Есть предметы, на которые нельзя посягать. И есть лица, которыхъ должно считать неприкосновенными. Беззащитный ребенокъ, напримѣръ. Или неопытная дѣвушка. Я говорю о тѣхъ дѣвушкахъ, которыя достойны всяческаго уваженія, которыхъ нельзя компрометировать.

— Меня скомпрометировала моя же неосторожность. Я случайно попала въ руки одного негодяя…

— Этого негодяя уже нѣтъ больше въ городѣ, — опять, будто говоря: «я все знаю», — сообщилъ Романъ Кирилловичъ — Отправленъ по этапу на родину. Оказался лишеннымъ правъ.

— А!

Помолчали.

— А порученіе ваше? Вы о немъ не забыли? Я жду предначертаній.

— Мнѣ такъ неловко, Романъ Кирилловичъ… Но…

— Говорите безъ «но». Приказывайте, и все тутъ. Быть можетъ, вы желаете, чтобы я переговорилъ съ кѣмъ-нибудь отъ вашего имени? Передать что-нибудь? — самоувѣренно пришелъ ей на помощь Траумвальдъ.

— Нѣтъ! То есть… да. Но…

— А что прикажете сказать?

— Чтобы онъ пріѣхалъ ко мнѣ! — живо крикнула Инна. — Я запретила ему… но пусть пріѣдетъ. Скажите, чтобы пріѣзжалъ… чтобы забылъ все, что говорила. Я сказала, — не пріѣзжать… Отказалась съ нимъ видѣться. Но я… погорячилась. Обидѣла его, но вы скажите, что я.. раскаиваюсь. Во всемъ., слышите? Во всемъ сказанномъ. И признаю себя неправой. Я погорячилась.

Траумвальдъ сжалъ зубы, перевелъ духъ и отвѣтилъ:

— Это вы сами скажете, дорогая. Я передамъ лишь, что вы зовете.

— Сегодня зову. Сейчасъ!

Романъ Кирилловичъ чуть выдвинулъ плоскіе и открытые старинные часы изъ жилетнаго кармана.

— Сейчасъ двадцать минутъ перваго, дорогая?

— Тогда я сама поѣду съ вами. Повезите меня… Мы разыщемъ и…

— Во-первыхъ, мы не знаемъ, гдѣ искать, Инна Дмитріевна. Во-вторыхъ, я не совѣтовалъ бы вамъ ни ѣхать со мной, ни разыскивать. Это скандалезно. И… этого не дѣлаютъ. Разыщу я. И передамъ, что надо. Но теперь, ночью? Это… не въ обычаѣ. Вамъ придется обождать до утра. Такъ — приличнѣй.

— Приличнѣй, — упавшимъ голосомъ согласилась Инна. — Но чтобы утромъ — непремѣнно! И какъ можно раньше. Вы скажете, что я хочу видѣть?.. И что сознаю себя виноватой… Впрочемъ, вы правы: не надо ничего говорить. Позовите и только. Но вы разыщете… Сегодня?

— Разыщу, — пообѣщалъ Траумвальдъ послушно. — Спите безъ заботъ. До свиданья. И храни васъ Богъ, родная.

Было поздно. Пора было спать, но Траумвальдъ приказалъ шофферу ѣхать въ дворянскій клубъ. — «Вѣрнѣй всего, — думалъ онъ — панъ Мечиславъ играетъ въ карты».

Онъ не ошибся.

Первымъ изъ знакомыхъ, кого увидѣлъ Романъ Кирилловичъ въ клубѣ, былъ Мечиславъ Чельскій. Онъ шелъ изъ буфетной комнаты, направляясь по корридору къ игральной залѣ. Завидѣвъ Траумвальда, онъ поклонился первый. Сердце Романа Кирилловича шибко и тревожно забилось. Въ ушахъ поднялся шумъ, глаза застлало туманной мглою. Траумвальдъ испытывалъ чувство, словно онъ внезапно нашелъ святотатца, надругавшагося надъ самой дорогой для него святыней. Ему захотѣлось попросту броситься на Чельскаго съ кулаками, исколотить до синяковъ этого самоувѣренно-красиваго человѣка съ надменной усмѣшкой въ спокойныхъ глазахъ стального цвѣта… Но Романъ Кирилловичъ сдѣлалъ величаво-любезное лицо и съ свѣтской, чуточку третирующей, небрежной привѣтливостью спросилъ, здороваясь:

— А вы не играете?

— Играю, — съ милой улыбкой на пунцовыхъ губахъ отвѣтилъ Чельскій, не примѣчая или не допуская по отношенію къ себѣ самой возможности третирующаго тона. — Но мнѣ такъ поразительно везетъ! — прибавилъ онъ съ оживленіемъ. — Даже неловко. Захотѣлось пить, и я ушелъ въ буфетъ. Можетъ, послѣ перерыва удача отвернется.

--:Всякой удачѣ бываетъ конецъ, — замѣтилъ какъ бы. вскользь Траумвальдъ.

— Я и жду его. На этотъ разъ самъ призываю.

Романъ Кирилловичъ сказалъ съ умышленной сухостью:

— Я кстати встрѣтился съ вами. Мнѣ васъ нужно на нѣсколько словъ.

— Меня? — съ услужливой готовностью произнесъ Чельскій. — Весь къ вашимъ услугамъ.

Разговаривая, они подвигались замедленными шагами по корридору мимо боковой полуосвѣщенной гостиной, съ круглымъ диваномъ подъ сѣнью пальмъ посрединѣ. Тамъ было безлюдно и полусвѣтло. Неясно горѣло въ одной изъ люстръ притушенное электричество. Будто задумавшись или невзначай, Романъ Кирилловичъ свернулъ въ дверь гостиной, и Чельскій послѣдовалъ за нимъ, словно не замѣчая этого поворота.

Вошли и остановились.

— У меня къ вамъ маленькое порученіе, — началъ Траумвальдъ, говоря, какъ о пустякѣ. — Отъ Инны Дмитріевны.

Въ матовомъ полусвѣтѣ Траумвальдъ внезапно взглянулъ на Чельскаго и примѣтилъ, какъ тотъ съ упрямымъ недовольствомъ на секунду потупилъ глаза, но затѣмъ посмотрѣлъ въ лицо Траумвальду съ непринужденной доброжелательностью и вполнѣ спокойно. Романъ Кирилловичъ продолжалъ тоже непринужденно:

— Инна Дмитріевна ждетъ васъ поутру. Пораньше… У нея дѣло какое-то.

Траумвальдъ глядѣлъ на Чельскаго сумрачнымъ, пристально раздражающимъ взглядомъ. Однако тонъ его оставался невозмутимо ледянымъ.

— Благодарю, — безразлично произнесъ Чельскій. — Буду непремѣнно.

Все было сказано, оставалось разойтись. Но всколыхнувшееся ревниво-острое отвращеніе, вскипѣвшее въ Романѣ Кирилловичѣ, требовало исхода. Подхватившая Траумвальда волна ревнивой мстительности кружила и захлестывала его. Уши Романа Кирилловича побагровѣли, дыханіе было прерывистое, и онъ съ неожиданной для себя твердостью выговорилъ заглушеннымъ голосомъ:

— А отъ себя я долженъ вамъ сказать, что считаю нѣкоторые поступки ваши предосудительными. И васъ — непорядочнымъ человѣкомъ.

Чельскій съ приподнятой рукой ринулся къ Роману Кирилловичу и остановился.

— Вы возьмете ваши слова обратно! — хрипло и повелительно крикнулъ онъ.

— Я не беру своихъ словъ обратно по той причинѣ, что не говорю ихъ на вѣтеръ.

Сложивъ за спиной руки и чуть подавшись впередъ, Траумвальдъ повторилъ съ презрительной настойчивостью:

— Поступки ваши считаю неблаговидными, а васъ — человѣкомъ безчестнымъ.

— Я не ударилъ васъ только потому, что вы уже стары. Дѣтей и стариковъ не бьютъ, — угрожающимъ шепотомъ со свистомъ въ произношеніи объяснилъ поблѣднѣвшій Чельскій. — Вы будете говорить объ этомъ съ моими секундантами.

— А я бы положилъ васъ на мѣстѣ безъ поединка, если бы вы дотронулись до меня. Револьверъ всегда при мнѣ! — такимъ же шепотомъ докончилъ Романъ Кирилловичъ. — То, что сказано мною, я съ особымъ удовольствіемъ повторилъ бы всенародно, но по причинамъ вамъ, вѣроятно, понятнымъ, не могу это сдѣлать.

Глаза Чельскаго стали злобно-сверлящими, маленькими.

— Вы отвѣтите мнѣ за это у барьера! — проговорилъ онъ и хотѣлъ уйти.

Траумвальдъ загородилъ ему выходъ изъ гостиной.

— Я не досказалъ еще главнаго.

— Не имѣю желанія васъ больше слушать. Вы будете говорить съ моими друзьями.

— Не откажусь принять и удовлетворить ихъ, съ однимъ, однако, условіемъ, чтобы настоящая причина нашего объясненія осталась для всѣхъ неизвѣстной. Чтобы, кромѣ нашихъ съ вами именъ, ничье третье не фигурировало, — даже передъ секундантами.

Чельскій надменно пожалъ плечами.

— Я полагаю, это ясно само собою.

— Тѣмъ лучше, ежели и вы такъ полагаете. Предоставляю вамъ измыслить какой хотите поводъ для нашей размолвки. Можете сказать, что я неосторожно или оскорбительно отозвался о вашей удачѣ въ картахъ.

— Такой поводъ недопустимъ, — безапеляціонно отвергнулъ Чельскій.

— Или что я задѣлъ ваше національное самолюбіе? Неодобрительно отозвался о полякахъ вообще. У насъ есть народныя поговорки… непріятныя, даже оскорбительныя для поляковъ. Мы съ вами можемъ сообщить, что я неосторожно употребилъ одну изъ нихъ. И мы повздорили.

— Не та ли поговорка, гдѣ сказано: на всю Польшу одинъ комаръ мозгу принесъ?

— Ахъ, вы ее знаете? Она. И еще… но я затрудняюсь сказать.

— Но если я изъявляю желаніе выслушать?

— Ну, хоть эта. Не дружись съ полякомъ, — полякъ обманетъ навѣрнякъ. Потомъ..

— О, и того достаточно. Такъ… Этотъ поводъ подходитъ болѣе.

— Хотя… Это мало похоже на меня… — колеблясь замѣтилъ Траумвальдъ: — Не въ моемъ характерѣ грубость… и терпимость моя, кажется, внѣ сомнѣній… Но — все равно, Если васъ это устраиваетъ, я согласенъ.

Чельскій не замѣтилъ, какъ очутился одинъ въ гостиной.

Траумвальдъ оскорбилъ его преднамѣренно, и, конечно, есть только одинъ способъ отозваться на оскорбленіе… Итакъ — поединокъ!.. Онъ — зоркій и искусный стрѣлокъохотникъ, его прицѣлы вызываютъ у знатоковъ восхищенье. Оскорбленіе должно быть смыто. Но жажда личной мести и сознаніе личной обиды не клокотали въ Чельскомъ. Даже какъ-то лѣниво думалось о томъ, что случилось. Онъ безпечно улыбнулся и фаталистически пробормоталъ по польски:

— ЭІ Кому суждено висѣть, не утонетъ. — И, вернувшись къ картамъ, сталъ играть съ прежней, не покидающей его удачей.

Къ Иннѣ Пламень Чельскій попалъ съ опозданьемъ.

Утро и часть дня ушли у него на переговоры съ секундантами, потомъ на ожиданье отвѣта отъ Траумвальда.

Секундантами Чельскій избралъ людей независимыхъ и свободныхъ изъ польской золотой молодежи: троюроднаго брата своего, Юзефа Масульскаго, и графа Конрада Тыркевича. Оба приняли его объясненья о причинахъ ссоры съ Траумвапьдомъ, не предложивъ ни одного вопроса, но Чельскій видѣлъ, что оба понимаютъ, въ чемъ дѣло, что толковать о примиреньи придется лишь для формы.

Вице-губернаторъ вызовъ принялъ.

Когда Масульскій и Тыркевичъ привезли эту вѣсть Чельскому, тотъ сказалъ:

— Ему выбирать оружіе. Надо было предупредить его, какъ я стрѣляю.

На это Юзефъ Масульскій отвѣтилъ:

— Я сказалъ ему. Онъ говоритъ: былъ и я когда-то стрѣлокъ не изъ послѣднихъ.

— Но! какъ хочетъ… кому суждено висѣть, не утонетъ.

Романъ Кириловичъ утромъ протелефонировалъ Иннѣ, что ея приказаніе исполнено, а между тѣмъ, Чельскаго не было. И то, что онъ не появлялся такъ долго, Инна истолковывала, какъ слѣдствіе его обиды или желанье наказать ее за неблаговоспитанность и рѣзкость. Когда, наконецъ, Иннѣ доложили объ его приходѣ, она бросилась навстрѣчу, обрадованная и разнѣженная.

— Дорогой мой! Пришелъ? Не сердишься? Я виновата, виновата, виновата… Боже! Какъ я соскучилась. Если бы еще часокъ не было тебя, побѣжала бы за тобою.

Ея нѣжность растрогала Чельскаго. Цѣлуя много разъ Инну, онъ произносилъ на всѣ лады одно лишь слово:

— Иннуся!

Въ этотъ возгласъ вложено было столько ласки, любовнаго восторга и чувственнаго восхищенья, что Инна позабыла о всѣхъ огорченіяхъ.

— Недобрый… Жестокій, — стихшимъ голосомъ говорила она. — Не шелъ столько времени! Цѣлыхъ пять дней!

— Но ты же сама запретила мнѣ являться, пока жена моя здѣсь. Не могъ же я прогнать ее: уѣзжай сейчасъ въ деревню!

— Подумаешь… какое примѣрное послушанье. Такъ и не пришелъ бы, если бъ я не позвала черезъ Траумвальда?

— Какъ же идти? Ты могла не принять меня. Но оставимъ это… Я такъ радъ, что вижу тебя… Такъ соскучился…

— И ты скучалъ? Вѣрно? — усумнилась Инна.

— И скучалъ, и мучился… И проклиналъ всѣхъ, и злился… Ахъ, зачѣмъ нѣтъ у насъ иныхъ путей къ счастью, — кромѣ этихъ, потайныхъ и запутанныхъ!

— Пути есть. Но ты ихъ отвергаешь.

— Отвергаю, — сказалъ Чельскій и прижалъ руку Инны къ своей щекѣ, на лету поцѣловавъ эту руку. — Такъ напроломъ идти нельзя.

— А я думаю, только такъ и слѣдуетъ поступать. Хотя бы пришлось порвать все и со всѣми. Почему намъ нельзя любить открыто? Вѣдь все равно, всѣ знаютъ?

— Нельзя потому, что я несвободенъ. Ты знала это, Иннуся. Я говорилъ: на разрывъ съ семьей не пойду. Твое, а не мое слово рѣшило нашу поѣздку въ Варшаву. А теперь ты… будто упрекаетъ меня,

— Знала, знала. Я все знала, и все-таки… — печально сказала Инна. — И все-таки мнѣ кажется, что ты недостаточно любишь меня.

— Недостаточно? Раны Божьи! Да для меня исчезли всѣ женщины съ тѣхъ поръ, какъ я увлеченъ тобою.

— Вотъ настоящее слово: увлеченъ… Но увлечься, — не значитъ любить.

— Ахъ эти — слова. Я этихъ различій не постигаю. Важно чувствовать, а не говорить. Я полонъ тобою. Весь, до краевъ. Кромѣ тебя никого изъ женщинъ не вижу. А любовь это или увлеченье… разсуди, какъ знаешь.

— Полонъ мною, а разорвать съ постылой женой не хочешь? На это любви не хватаетъ.

— Не могу. Я не обманывалъ, говорилъ: этого не будетъ, не можетъ быть. Вышелъ бы скандалъ… У меня не только жена… еще отецъ съ матерью… Передъ семьей своей и безъ того я кругомъ виноватъ.

— То-то ты такъ любезничаешь съ женою въ театрахъ. Такая внимательность!.. Примѣрная.

— Не могу же я оскорблять невниманьемъ женщину, которая носитъ мое имя!

— А женщину, не носящую твоего имени, оскорблять можно? — вспылила Инна.

— Никогда не оскорблялъ я ни одной женщины.

— А меня?

— Чѣмъ?

— Другими словами: ты знала, на что шла? Такъ?..

— Иннуся… опять за старое? И опять поссоримся? Ну, зоренька моя… не надо. Не надо, хоть на сегодня. Я разстроенъ, у меня непріятности. Пожалѣй меня хоть сегодня. Приласкай безъ упрековъ. Скажи: дорогой мой, любимый. Сегодня хочу слышать отъ тебя одно пріятное, милое, ласковое.

— Чѣмъ ты разстроенъ? Какія непріятности?

— Не хочу о томъ ни говорить, ни думать. Я люблю тебя, не увлеченъ, а люблю. И будемъ говорить только про это.

Ласкаясь къ Иннѣ, прижимаясь головой къ ея плечу, онъ заглядывалъ ей въ глаза просительно и нѣжно и цѣловалъ частыми, беззвучно-коротенькими поцѣлуями ея плечо, обрисованное японскимъ рукавомъ тускло-оливковаго платья.

— Люблю, люблю, люблю, — повторялъ Чельскій, — люблю, а не понимаю.

— Чего не понимаешь?

— Тебя. Если бы ты прогнала меня… сказала: или прочь! Какъ смѣешь ты, женатый, говорить мнѣ о любви? Я бы понялъ. Ушелъ… Можетъ быть, застрѣлился бы съ тоски, не знаю. Но понялъ бы… Но ты не гонишь, а мучаешь? — Можетъ быть… начинаешь сожалѣть?..

— О, нѣтъ. Я ни о чемъ не жалѣю. Ни о чемъ, ни о чемъ… Даже, если ты разлюбишь меня… покинешь… забудешь…

— Никогда!

— Не говори такъ. Это будетъ. Но пусть!.. Я останусь одна… Жалѣть ни о чемъ не стану. Варшава останется, какъ поэма моей жизни… какъ маякъ радости и счастья. Скажу себѣ: пусть теперь тьма… Но было же и солнышко? Былъ праздникъ? Мой праздникъ — Варшава, дорогая Варшава. Въ старости я пріѣду туда. Но какъ это грустно. Все будетъ прежнее. И Лазенки, и пруды съ лебедями… тѣ же статуи… и апельсины будутъ также цвѣсти… Готическіе костелы, памятники… мохъ на старыхъ черепичныхъ крышахъ… все, какъ при насъ. А у меня побѣлѣютъ волосы, забороздятся морщины. И тебя… тебя ужъ не будетъ со мною.

— Милая! — восхищенно произнесъ Чельскій, горячо цѣлуя Инну. — Вотъ такой я люблю тебя. До того люблю… не знаю, какъ высказать. И никогда ты не будешь одна. Никогда я не оставлю, не забуду тебя.

— Нѣтъ, забудешь. Только я уже не полюблю другого. И на Повонзки тогда поѣду. Какая печальная красота! Аллеи — какъ изъ баллады. Осень… Листья шелестятъ. Кругомъ смерть, могилы, а я… счастлива. Я отыщу непремѣнно ту поэтическую часовню. Она слѣва отъ входа. Помнишь: мы возлѣ нея остановились… Мавританская, и надпись вверху: «Памяти дорогого Станислава». И нигдѣ ничего больше. Ни года, ни числа, ни фамиліи. Этотъ памятникъ поставила женщина. Какъ ты думаешь, кто: мать или жена?

— Я думаю, мать. Или… не жеаа.

— Да, да… навѣрно.

Они помолчали, мечтательно и мирно. Потомъ Инна посмотрѣла ему въ лицо съ ласковымъ вниманіемъ и сказала:

— Ты не боленъ?

— А что? — спокойно спросилъ Чельскій, не мѣняя позы и не отводя головы отъ плеча Инны.

— Ты блѣденъ… и какой-то нехорошей блѣдностью. Подъ глазами синева… Морщинки.

— Морщинки? — Въ голосѣ его послышалось безпокойство.

Инна разсмѣялась.

— Ай, ай. Какъ ты ихъ боишься. Ну, полно, я не такъ назвала. Не морщинки, а складочки. Отъ безсонной ночи вѣрно. Ты плохо спалъ?

— Нѣтъ, я спалъ отлично.

— А видъ у тебя усталый.

— Къ веснѣ всегда устаешь послѣ сезона.

Его безпечный спокойный тонъ разсѣялъ смутную тревогу Инны.

— А ты такъ и не пожалѣла меня? — напомнилъ онъ, тономъ балованнаго мальчика. — Я просилъ приласкать и пожалѣть. А ты не пожалѣла.

— А почему это жалѣть тебя? Что усталъ отъ сезона?

— Хотя бы… А еще потому, что ты часто мучишь меня.

Руки Инны обняли шею Чельскаго.

— Мой бѣдный! Ну, не буду мучить. Ахъ, я не умѣю высказать, какъ ты мнѣ дорогъ!

Передъ отъѣздомъ онъ вспомнилъ о невысказанномъ и недоговоренномъ раньше.

— А… какъ намъ быть, Иннуся? Ты ничего не придумала?

Инна поняла его и отвѣтила:

— Мы съ мамой уѣдемъ весной за границу.

— Вотъ хорошо! И я туда пріѣду.

— А потомъ что? — лукаво спросила Инна.

— Не знаю. Тамъ видно будетъ. Какая ты умная, что надумала за-границу.

— Это — не я, а мама. Такъ и ты пріѣдешь? Въ самомъ дѣлѣ?

— Если останусь живъ, обязательно.

Инна перепуганно подняла брови.

— То есть, какъ это: если останусь живъ? — подозрительно спросила она, что-то соображая. — Что ты хочешь сказать этимъ?

Чельскій спохватился.

— Прости… Я не такъ выразился. По русски надо сказать: если доживемъ. Мысль моя та, что не пріѣду, лишь если не буду живъ. Поняла?

— Поняла, — думая о заграницѣ, успокоенно кивнула головой Инна.

— Ну, а теперь уходить мнѣ? — спросилъ съ неохотой Чельскій.

— Пора уже. Меня вотъ-вотъ позовутъ къ обѣду.

Прощаясь, онъ задумался и сказалъ Иннѣ:!

— Ты уже много знаешь по польски… Что значитъ: «кто ма висѣць, не утоне»?

— Но это же почти по русски! — возразила Инна,

— А какъ бы ты перевела?

— Да такъ же: кому висѣть, тотъ не утонетъ.

— Такъ, такъ, дорогая моя. Кто ма висѣць, не утоне. Вѣрно. Святая правда. Дзенькуе. Дзенькуе бардзо, кохана моя.

Они простились.

VII.

Мѣстомъ дуэли былъ избранъ паркъ въ подгородней дачѣ «Кинь-грусть» Никиты Безкрайнаго, верстахъ въ четырехъ отъ города. Вся эта мѣстность носила названіе Липовой долины, оттого что здѣсь росло много липъ.

Ѣхали въ «Кинь-грусть» Романъ Кириловичъ и Чельскій одновременно въ двухъ закрытыхъ автомобиляхъ — каждый со своими секундантами. Стрѣляться предстояло до трехъ разъ или до тяжкой раны.

Траумвальдъ пригласилъ секундантами Никиту Безкрайнаго и товарища своего по пажескому корпусу, Кутурлина, виднаго бывалаго сановника, теперь не у дѣлъ. Одинокій, нелюдимый мизантропъ и женоненавистникъ, Кутурлинъ былъ помѣщикомъ мѣстнаго края. Начавши блистательно карьеру, Кутурлинъ быстро поднялся на значительную высоту, но не поладилъ съ ближайшимъ начальствомъ и сданъ въ архивъ безповоротно. Онъ носилъ высокій чинъ, получалъ крупную пенсію, но тяготился вынужденнымъ бездѣліемъ и желчно негодовалъ на всѣхъ, одиноко догорая среди окружающаго его пышнаго забвенья.

Когда Траумвальдъ пріѣхалъ звать его въ секунданты, Кутурлинъ согласился съ ворчаніемъ и нехотя. Но, взявшись за это, отнесся къ своимъ обязанностямъ болѣе, чѣмъ ретиво. Прежде всего онъ погрузился въ литературу о дуэляхъ, добросовѣстно обложилъ себя литературными источниками на русскомъ и французскомъ языкахъ. На совѣщаніе секундантовъ онъ являлся во всеоружіи познаній мельчайшихъ тонкостей дуэльнаго кодекса. Онъ одинъ изъ всѣхъ секундантовъ отстаивалъ возможность примиренія, и его раздражала непримиримость Траумвальда.

Не зная истинныхъ мотивовъ ссоры, ворчалъ онъ и теперь, по пути къ поединку. Засушенный, коричнево-желтый, съ лицомъ, напоминающимъ мумію фараона Рамзеса, онъ зябко кутался въ пуховое, еще зимнее пальто и говорилъ скрипучимъ голосомъ Роману Кириловичу:

— Если бы не наша многолѣтняя дружба, ни за что не принялъ бы я участіе въ этомъ мальчишескомъ предпріятіи. Я не противъ дуэли въ принципѣ. Но тутъ — это мальчишество. Повторяю: еще не поздно извиниться, Романъ. Ну, сорвалось лишнее слово… почему не принести извиненія даже и передъ полячишкою этимъ, если ты неправъ? Я вотъ проштудировалъ графа Шатовильяра «Essai sur le duel». Затѣмъ Верже: «Nouveau code de duel»… Креббона: "La science du point d’honneur ". Наконецъ, наши русскіе источники: полковника Швейковскаго, дурасовскій кодексъ. У меня такъ: если что дѣлать, то основательно. И я говорю тебѣ: ты нимало не уронишь себя, извинившись. Сорвалось нечаянно, и извинись. Почему тебѣ не извиниться? Ну, скажи: почему?

— По той причинѣ, — отвѣчалъ невозмутимо Траумвальдъ, — что я отъ своихъ словъ не отрекаюсь.

— Разительное величіе! — Кутурлинъ иронически сощурилъ глаза съ желтоватыми отъ желчи бѣлками. — И ненужное абсолютно. Между тѣмъ полячишка этотъ, — секунданты его говорятъ, — стрѣлокъ на рѣдкость. Пристрѣлитъ тебя, какъ дупеля… Экая молодецкая удаль, посмотришь. Состязаться съ мальчишкой и заправскимъ стрѣлкомъ.

Кутурлинъ обратился къ Никитѣ, который молчаливо сидѣлъ противъ Траумвальда и безсознательно улыбался своей несмѣлой, будто извиняющейся улыбкой.

— Скажите, Никита Павловичъ, не лучше-ли извиниться? Вы извинились бы на мѣстѣ Романа Кирилыча?

— Нѣтъ, — сказалъ Никита кротко, но твердо… — я бы не извинился тоже.

Кутурлинъ рѣзко запахнулъ на себѣ пальто и замолчалъ.

А въ автомобилѣ Чельскаго ворчалъ приглашенный обѣими сторонами врачъ-хирургъ, Сулимка, — немолодой полякъ, представительный, съ румянымъ лицомъ, съ полусѣдой головой, стриженой бобрикомъ, и окладистой, наполовину сѣдой бородою. Онъ старался сдѣлать свои узенькіе, дѣтски-синіе глазки внушительными и повторялъ Чельскому по польски:

— Смотри, панъ Мечиславъ, не пали серьезно. Накричатъ на цѣлый свѣтъ: поляки россійскаго генерала убили. Выйдетъ не поединокъ, а все та-же несчастная польская интрига.

— Для меня Траумвальдъ не генералъ, — скучающимъ тономъ отвѣтилъ Чельскій, — и не россіянинъ, а приватный человѣкъ, который нанесъ мнѣ оскорбленье.

— Ну, царапни его не очень глубоко. Такъ, подъ самой шкурой. И зачѣмъ вы не согласились съ этимъ Кутурлинымъ, или — какъ его? Хотѣлъ двухъ врачей, какъ на дуэли у графа Туринскаго съ принцемъ Орлеанскимъ, ну, и взяли бы ему хоть троихъ? А то одинъ, и тотъ — полякъ.

— Но самъ Траумвальдъ пожелалъ взять тебя одного… чтобы не создавать лишней огласки.

— Э! Кепска исторія, якъ Бога кохамъ! Непремѣнно скажутъ: убили поляки россійскаго генерала.

— Помолчи, пане доктоже, — попросилъ высокій и непропорціонально-длинный Юзефъ Масульскій. — Ну, скажутъ и скажутъ… А, можетъ, еще россійскій генералъ убьетъ польскаго Славека?

— Только на милость Бога, — шутливо сказалъ Чельскій, — прошу, чтобы не ты, Юзя, отмѣрялъ шаги, а то меня заподозрятъ въ трусости. Всѣмъ извѣстно, что шагъ у тебя въ два аршина съ четвертью.

— Не будь фанфарономъ, Славекъ, — строго замѣтилъ Конрадъ Тыркевичъ, — брюнетъ матово-блѣдный и изящный, съ бархатистыми глазами и нѣжными усиками, похожій на перваго любовника изъ французской труппы.

Чельскій не унялся сразу.

— Всѣ же знаютъ, что Юзя состоитъ изъ головы и ногъ! Жилетъ застегнутъ подъ подбородкомъ, а дальше ноги. И если онъ шагнетъ ими пошире, то…

— Не будь фанфарономъ Славекъ, — строже прежняго повторилъ Тыркевичъ.

Была ранняя весна, воскресный день выдался холодный.

Дача Безкрайныхъ, «Кинь-грусть», стояла на горѣ среди парка, — обширная и высокая, въ стилѣ Ренессансъ, съ огромными окнами. Она была окружена весеннимъ разливомъ. Въ одну ночь вздулась недалекая рѣчка такъ сильно, что вода луговыми оврагами въ нѣсколько часовъ пробралась къ Липовой долинѣ за полторы версты отъ рѣки. Съ трехъ сторонъ подбирались мутныя волны разлива къ низменнымъ частямъ парка. Издали видно было, какъ блестѣла вода на отдѣльныхъ лужайкахъ за обнаженными деревьями, какъ эти блестящія сѣровато-стальныя пятна соединялись между собой, разростаясь вширь и подступая къ дому. Вѣтеръ наклонялъ и раскачивалъ деревья, и земля жадно впитывала рѣчную влагу. Галки тревожно кричали надъ своими гнѣздами по вершинамъ затопленныхъ деревьевъ. Холодно было въ воздухѣ, непріятно и сѣро.

Автомобили подъѣхали къ дому. Дороги уже подсохли въ Липовой долинѣ, но между деревьями, на мокрой и топкой землѣ еще лежали мѣстами почернѣвшіе снѣга. А вокругъ нихъ острыми стрѣлками выбивалась трава изъ-подъ полусгнившихъ древесныхъ листьевъ.

Никита Павловичъ велѣлъ дачному сторожу отпереть домъ. Всѣ направились въ паркъ къ намѣченной полянѣ. Шли двумя раздѣльными группами одна отъ другой поодаль.

Начинала падать крупа, бѣлая, какъ снѣгъ, но мелкая и рѣдкая. Несся шуршащій шелестъ отъ ударовъ ледяныхъ крупинокъ о поверхность прошлогоднихъ листьевъ. Въ сторонѣ съ ревомъ и шумомъ наполняла прорвавшаяся вода давно неполноводный прудъ и обходнымъ движеніемъ затопляла откуда-то сбоку жмущіеся къ пруду деревца и кустарники. Сѣрыя волны разлива колебались отъ вѣтра, но едва вѣтеръ утихалъ, однообразное водное пространство становилось гладкимъ и поблескивало изъ-за деревьевъ.

Пока дошли, Романъ Кириловичъ продрогъ въ весеннемъ англійскомъ пальто; не спасала и надѣтая на немъ егеровская фуфайка. Онъ думалъ о томъ, что ему холодно, и страха не испытывалъ никакого, словно, въ самомъ дѣлѣ, шелъ на прогулку. Спокоенъ былъ и Чельскій. Никита Безкрайный присматривался то къ Чельскому, то къ Траумвальду. Никитѣ нравилось ихъ спокойствіе. Онъ самъ много думалъ о томъ, какъ хорошо бы было оскорбить Чельскаго, стать съ нимъ у барьера и убить его наповалъ, какъ злую гадину. Но не только убить, онъ не сумѣлъ бы и оскорбить соперника. Растерялся бы, испугался, насмѣшилъ-бы себя и другихъ. А вотъ Траумвальдъ — немолодой, храбрый и уравновѣшенный — довелъ до конца мечту Никиты.

Когда Романъ Кириловичъ пріѣхалъ звать въ секунданты, Никита невольно и горячо крикнулъ Траумвальду:

— Вы — благородный человѣкъ, Романъ Кириловичъ! Я самъ хотѣлъ, да не умѣлъ это сдѣлать!

Но Траумвальдъ не пожелалъ понять словъ Никиты и спросилъ у него:

— А что? развѣ и васъ раздражаетъ самоувѣренность этого… пана Чельскаго?

— Да, — сказалъ, опомнившись, Никита — Онъ дѣйствуетъ мнѣ на нервы.

Условленная лужайка была уединенная, въ самой гущѣ парка. Открытая для солнца, она успѣла просохнуть и уже зеленѣла травой.

Секунданты избрали Кутурлина старшимъ распорядителемъ поединка. Онъ величественно поблагодарилъ за оказанную ему честь и сосредоточенно, серьезно и убѣдительно началъ говорить о примиреніи.

Когда примиренье не состоялось, Кутурлинъ, вздохнувъ, торжественно обратился къ секундантамъ:

— Въ такомъ случаѣ, мы должны приступить къ нашимъ обязанностямъ. Я предлагаю поступать во всемъ по примѣру образцовой дуэли, состоявшейся 15 августа 1897 года между принцемъ Генрихомъ Орлеанскимъ и графомъ Туринскимъ…

Эта дуэль стала въ послѣдніе дни навязчивой идеей Кутурлина. Онъ такъ часто упоминалъ о ней, что теперь Никита Безкрайный едва воздержался отъ улыбки. Никита глянулъ на остальныхъ секундантовъ. Тѣ стояли выдержанные и серьезные, — съ вѣжливо-неподвижными лицами. Серьезенъ былъ и Чельскій, стоявшій въ сторонѣ отъ секундантовъ, но глаза его сверкали коварно-смѣющимися огоньками.

— Какой онъ спокойный… Счастливый, — подумалъ Никита, глядя на него, и опять противъ воли залюбовался, какъ на вечеринкѣ у Андрея, красивой наружностью и осанкой пана Мечислава. — Какъ же и не любить его, — такого? А тотъ выжидательно, но непринужденно стоялъ въ разстегнутомъ легкомъ пальто, сдвинувъ слегка назадъ свой модный котелокъ съ узкими полями.

Быстро продѣлали секунданты весь ритуалъ, какъ требовалъ Кутурлинъ «по примѣру принца Орлеанскаго и графа Туринскаго». Стали отмѣчать мѣста для противниковъ. Волнуясь и вздрагивая отъ колющаго спину озноба, Никита Безкрайный отмѣрилъ двадцать пять однообразныхъ шаговъ условленнаго разстоянія. Кутурлинъ суетился, провѣряя, не окажется ли одно мѣсто выгоднѣе въ какомъ либо отношеніи, чѣмъ другое. Бросили жребій, кому стать справа и кому слѣва. Траумвальду досталась правая сторона…

Тыркевичъ и Никита Безкрайный обозначили палками барьеръ, — предѣльныя линіи, за которыя не должны переступать противники. Не спѣша, съ величайшимъ вниманіемъ свидѣтельствовали секунданты привезенные Кутурлинымъ револьверы. Юзефъ Масульскій сталъ заряжать ихъ на глазахъ у остальныхъ секундантовъ. Онъ отвернулся отъ всѣхъ, перемѣшалъ заряженные револьверы и, накрывъ ихъ платкомъ, предложилъ выбрать оружіе сперва Траумвальду. Романъ Кириловичъ взялъ револьверъ не глядя.

Кутурлинъ потребовалъ еще осмотра дуэлянтовъ, нѣтъ ли на груди у кого изъ нихъ чего-нибудь, могущаго оказать сопротивленіе пулѣ. Секунданты удостовѣрили, что нѣтъ, и опустошили карманы у обоихъ.

Противники заняли указанныя мѣста. Они стояли молча, держа полученные револьверы дулами внизъ, какъ полагалось по ритуалу.

Кутурлинъ отошелъ въ сторону и спросилъ;

— Готово?

— Да! — отвѣтили секунданты.

— Къ бою, — скомандовалъ онъ съ торжественнымъ спокойствіемъ. — Взводить.

Траумвальдъ и Чельскій подняли револьверы.

— Стрѣлять, — продолжалъ Кутурлинъ. Онъ вынулъ карманные часы и, слѣдя за секундной стрѣлкой, сталъ отсчитывать: — Разъ, два, три…

Чельскій сдѣлалъ выстрѣлъ въ пустую, явно стрѣляя въ воздухъ.

Траумвальдъ, поблѣднѣвъ, выстрѣлилъ вторымъ. Чельскій покачнулся.

— Васъ задѣла пуля? — спросилъ стоявшій возлѣ него Никита.

— Пустякъ, царапина, — небрежно выговорилъ Чельскій. — Чуть царапнуло кожу на лѣвой рукѣ. Я продолжаю.

— Безъ осмотра доктора мы не позволимъ вамъ продолжать, — повелительно заявилъ Кутурлинъ. — Можетъ быть, вы ранены?

Секунданты кричали:

— Онъ раненъ. — Нельзя продолжать. — Довольно. До-вольно.

— Не признаю этой раны, — горячился Чельскій. — Пустая царапина. Требую продолженія.

Сулимка съ перевязочными матерьялами стоялъ около Чельскаго.

— Покажите рану!

Панъ Мечиславъ поспѣшно и нетерпѣливо спустилъ съ лѣвой руки визитку. Сулимка разорвалъ рукавъ рубашки.

— Задѣтъ лишь кожный покровъ, — подтвердилъ онъ и ловко наложилъ перевязку на оцарапанную руку.

Чельскій мгновенно натянулъ спущенный рукавъ и взялъ отъ Никиты Безкрайнаго револьверъ.

Опять просчиталъ Кутурлинъ:

— Разъ… два… три.

Чельскій, выждавъ время, выстрѣлилъ, совсѣмъ не цѣлясь.

Романъ Кириловичъ зашатался. Потомъ свалился на землю съ такою быстротою, что его не успѣлъ подхватить находившійся подлѣ него Юзефъ Масульскій.

Всѣ, кромѣ Чельскаго, бросились къ Траумвальду на помощь. Чельскій въ недоумѣніи оставался на позиціи, не зная, что ему теперь дѣлать.

— Вы ранены? — крикнулъ съ испугомъ Сулимка, подбѣгая.

Романъ Кириловичъ растерянно отвѣтилъ:

— Немножко, — и закрылъ глаза, будто собираясь уснуть. Сулимка приступилъ къ осмотру.

Пуля попала въ лѣвый бокъ и прошла навылетъ.

Никита побѣжалъ сказать, чтобы принесли носилки. Когда онъ вернулся, Траумвальдъ лежалъ, плотно укутанный своимъ пальто и пальто Сулимки. Раненаго подняли на носилки, чтобы отнести къ дачному дому.

— А рукопожатье? — съ возмущеніемъ вспомнилъ ужаснувшись Кутурлинъ. — Господа, у насъ упущенье. По кодексу, по окончаніи дуэли, противники должны обмѣняться рукопожатьемъ.

Слабѣющій Траумвальдъ встрепенулся и открылъ глаза.

— Да-а… — невнятно произнесъ онъ. Глаза его стали искать по сторонамъ удачливаго врага.

Подошелъ Чельскій. Сулимка развернулъ на раненомъ оба пальто; Романъ Кириловичъ слабо сжалъ холодными пальцами сухую и горячую руку Чельскаго…

По требованію Сулимки, къ Роману Кириловичу вызвана была по телефону карета скорой помощи изъ города, и раненаго Траумвальда съ большими предосторожностями повезли къ нему на квартиру. Свидѣтелямъ же случайнымъ, — шофферамъ, дачному сторожу, садовнику и врачу скорой помощи, — сказано было, будто Романъ Кириловичъ заѣхалъ во время загороднаго катанья въ обществѣ друзей на дачу Безкрайнаго для отдыха и вздумалъ разрядить свой револьверъ, причемъ выстрѣлилъ въ себя по неосторожности.

О «несчастномъ случаѣ съ вице-губернаторомъ черезъ день появились въ мѣстныхъ газетахъ соболѣзнующія замѣтки. Частными путями расплывались усиленные толки о дуэли съ Чельскимъ, упоминалось имя Инны Пламень. Но говорили неопредѣленно, безъ подробностей. Городъ всполошился, сталъ изливаться въ сочувствіяхъ и сочувственныхъ визитахъ. Впрочемъ, къ ослабѣвшему Роману Кириловичу никого изъ посѣтителей не допускали. У постели его собрались виднѣйшіе авторитеты Z-ской медицины, которые нашли нужнымъ тщательно беречь его силы. Въ виду немолодого возраста вице-губернатора, рану его признали тяжелой, однако, не угрожающей жизни, потому что у Романа Кириловича оказалось малоизношенное сердце. Гостей же позволили принимать Траумвальду лишь тогда, когда ему разрѣшено было встать съ кровати.

Первой навѣстила Романа Кириловича Инна Пламень.

Весна стояла въ разгарѣ. Въ городскихъ скверахъ расцвѣтали сиреневые кусты. Въ гущѣ городскихъ садовъ щелкали соловьи, не смущаясь окружающимъ шумомъ большого города.

Инна заѣхала одна и утромъ, въ весеннемъ костюмѣ цвѣта темнаго геліотропа, въ свободномъ короткомъ жакетѣ, нѣсколько скрадывающемъ фигуру. Когда степенная Эмилія, похудѣвшая за это время отъ тревогъ и ночныхъ недосыпаній, доложила Роману Кириловичу о визитѣ Инны, онъ едва не заплакалъ, но заставилъ себя подавить этотъ приступъ старческой слабости.

— Романъ Кириловичъ, дорогой! — заговорила, входя, Инна. — На ногахъ? Какъ я рада.

— Родная. Вотъ спасибо, дитятко.

— Надѣюсь, я — первая?

— Первая, первая, касаточка. Здравствуйте.

— Ну? Какъ живемъ?

— Ничего, дитятко. Еще Богъ грѣхамъ терпитъ. Вы тамъ какъ? Похорошѣла, возмужала… расцвѣла. Какъ къ лицу туалетъ этотъ весенній. И шляпа… это что? Директуаръ? Опять ихъ носятъ? Но сами вы… глаза проглядѣть можно.

— Вамъ уже не грозитъ никакая опасность, Романъ Кириловичъ? Поправились совсѣмъ? Ахъ, Господи. И нужно же такое несчастье!

— Пустяковина, дитя мое. Поправился совершенно. Это что за рана? Во время войны люди съ этакими сюрпризами пѣшечкомъ за сколько верстъ до перевязочныхъ пунктовъ хаживали.

— Слава Богу, сердце у васъ хорошее.

— Сердце не изъ плохихъ. Могу похвастать. Воздаянье за умѣренную жизнь. Вашъ батюшка не вынесъ бы такой встряски, хоть онъ и моложе меня.

— Скучно было лежать такъ долго?

— Не весьма весело. Лежишь, лежишь… И отъ праздности, что-ли… но, какъ передъ смертью, говорятъ, бываетъ… вся-то жизнь прежняя плыветъ передъ глазами. Такія воскресаютъ забытыя подробности… Такія давнымъ-давно схороненныя лица. И тутъ мнѣ впервые подумалось: а давненько живу уже я на свѣтѣ… Это ведетъ къ примиренью со смертью. И я сталъ помышлять о кончинѣ своей весьма примиренно.

— Ай… не говорите такъ. Мнѣ страшно. Я гляжу и не нагляжусь на васъ… Что бы я дѣлала, еслибы вотъ этотъ милый Романъ Кириловичъ да не выжилъ бы? И изъ-за меня!

— Что? Что? Что такое? Что изъ-за васъ? Почему изъ-за васъ? Помилуй Богъ! Кто вамъ наплелъ такого вздора?

— Изъ-за меня! Изъ-за меня! Не отрицайте напрасно. Не повѣрю. Ахъ, что вы сдѣлали, Романъ Кириловичъ!

— Ничего сквернаго, дорогая.

— Онъ чуть не убилъ васъ!

— А я его. Мы квиты.

— Изъ дружбы ко мнѣ вы хотѣли наказать и проучить его, какъ моего обидчика. Но у меня нѣтъ обидчиковъ, Романъ Кирилычъ! Слышите? Ихъ нѣтъ. Я сама во всемъ сама виновата. Мнѣ хотѣлось жить не такъ, какъ всѣ. Стать выше толпы, выше ея морали. Ну, видите?.. Такъ развѣ можно вмѣсто меня обвинять въ чемъ-нибудь другого? Вы такъ пристрастны ко мнѣ, что не хотите признать это.

— Не могу признать, дорогая. Ваше душевное состояніе я разсматриваю не какъ вину, а какъ своего рода душевное заболѣванье.

— Должно быть, вы никогда не любили сами, Романъ Кирилычъ, — сказала Инна серьезно. — Вотъ вамъ и кажется это болѣзнью.

Романъ Кирилычъ улыбнулся ей, какъ лепечущему младенцу.

— Случалось и мнѣ, — признался онъ кротко. — Но я полагаю, что дѣйствительно любящій щадитъ любимаго человѣка больше, чѣмъ себя самого.

— Да вы что считаете любовью? Не то ли, когда вы слушали неизмѣнныхъ соловьевъ съ невѣстой? Такъ это была поэтическая теплота, а не сжигающее пламя. Настроеніе возвышенное, пасторальное, сантиментальное… все, что хотите, но не горячее чувство.

— Ошибаетесь, дорогая. Покойную жену свою я любилъ горячо, хотя и поэтично. Когда я прочиталъ у Эдгара Поэ: „Но любили мы больше, чѣмъ любятъ въ любви, я и нѣжная Аннабель-Ли. И взирая на насъ, серафимы небесъ той любви намъ простить не могли“… то я подумалъ: а словно про насъ съ Иреной сказано! Говорятъ, то горе настоящее, которое черезъ десять лѣтъ помнится. Я своего и черезъ тридцать не забуду.

Инна смотрѣла на него, сочувствуя и на этотъ разъ понимая.

— Ну, а послѣ? — спросила она, — Больше у васъ ничего такого ужъ не было?

— Было и потомъ, — печально и отрывисто произнесъ Романъ Кириловичъ.

Онъ замолчалъ, справился съ нахлынувшимъ на него волненіемъ и пояснилъ эпически-спокойно:

— Но то было на склонѣ моей жизни. Уже нѣчто запоздалое и по этой причинѣ смѣшное.

Инна быстро повернула заинтересованное лицо.

— А кто была вторая? — съ любопытствомъ спросила она.

— Одна совсѣмъ молодая особа.

— Я ее знала?

— Нѣтъ.

— Но она жила здѣсь? Въ Z?

— Позвольте вамъ не отвѣтить на вопросъ вашъ. Въ извѣстномъ возрастѣ нѣкоторыя чувства должны быть старательно вуалированы. Это вѣдь прежде всего смѣшно: такой классическій образчикъ безнадежности. И мы съ вами… слишкомъ много говоримъ обо мнѣ, а мнѣ о васъ хочется послушать. Что у васъ? Съ вами?

— У меня большія новости. И я хочу вамъ разсказать ихъ.

— Слушаю.

— Что бы вы сказали, Романъ Кирилловичъ, если бы я… вотъ теперь… взяла бы и вышла замужъ.

— Замужъ? — повторилъ Траумвальдъ ошеломленно, — Нокакъ же замужъ?

Инна молчала.

Траумвальдъ спросилъ съ мучительной ноткой въ голосѣ:

— Онъ разводится?

— Это — не онъ.

— Ничего не понимаю! — заявилъ Романъ Кирилловичъ, возмущенный. — Ежели не онъ, то кто же?

— Человѣкъ, который не потребуетъ отъ меня ничего ровно. Насъ будетъ связывать одна дружба.

— Не Безкрайный ли, Андрей Петровичъ?

— Нѣтъ, нѣтъ… То есть, Безкрайный, но не Андрей. Это — Никита.

— Никита?

Тонъ уже былъ иной, болѣе мягкій.

— Онъ былъ прямо умилителенъ, Никита… когда говорилъ со мною. Увѣрялъ, что одно согласіе мое для него — счастье. Что это — мечта его.

— А вамъ не пришло на мысль… до какой степени надо быть чудовищно-несчастнымъ, чтобы мечтать о такомъ счастьи?

— Приходило. Я слушала его и говорила себѣ: какая ты жестокая. Да если показать тебѣ на сценѣ такое объясненіе, ты расчувствуешься до слезъ… и симпатіи твои будутъ принадлежать ему, а не ей. А тутъ я оставалась жестокохолодной. Думала лишь о своихъ удобствахъ.

Траумвальдъ вздохнулъ.

— Женщина каждая жестока, дитятко… ежели она не любитъ. Ну, хоть не Андрей, слава Богу.

— Андрей мнѣ предлагалъ то же самое. И папа… Онъ только на-дняхъ узналъ обо всемъ… и очень стоялъ за Андрея. Папа даже сватомъ былъ отъ его имени. Но объ Андреѣ и говорить не стоитъ.

— Андрей обманетъ. Самоотверженность его, и та выйдетъ корыстная.

— А Никита? Что о Никитѣ вы скажете?

Траумвальдъ въ раздумьи забарабанилъ исхудавшими пальцами по старинному мозаичному столику.

— Не знаю, идти ли вамъ и за Никиту, — сказалъ онъ, подумавъ. — Я бы не пошелъ, будучи вами. Но то — ваше дѣло. Какъ ваше сердце диктуетъ вамъ, къ чему оно клонится, такъ и поступайте. А что касается Никиты, мое мнѣніе: онъ человѣкъ порядочный. Ему во всякомъ разѣ довѣриться не страшно.

— Значитъ, благословили бы?

— Отговаривать не сталъ бы… коли вы сами не противъ. Тутъ я вамъ не совѣтчикъ. Поступайте по своему.

— Такъ я скажу ему „да“? — волнуясь произнесла Инна. — Болѣе двухъ недѣль тянется мое колебанье. Пора рѣшиться. Мнѣ раньше съ вами поговорить хотѣлось.

— Благодарю за довѣріе, дорогая. Онъ — хорошій, Никита Павловичъ. И, стало быть, глубоко расположенъ къ вамъ, ежели готовъ на такое… на такую…

— Жертву? — подсказала Инна.

Романъ Кириловичъ ея догадки не подтвердилъ, но и не опровергнулъ.

— Вы хотѣли сказать: на такую жертву? — настойчиво спросила Инна.

— Болѣе того, — мнѣ подвертывалось другое выраженье: на такое самоистязаніе. Я вдвое старше его, но меня бы не хватило на это. Мнѣ понятно — забыть прошлое… увлеченье, ошибку, несчастье. Да… это — возможно. Но дать свое имя и молчать?!.. Терпѣть и оставаться лишь другомъ? Не зцаю. Для меня было бы непереносимо.

— Вотъ это-то и привело меня въ умиленье.

Траумвальдъ спросилъ о другомъ.

— А Екатерина Адольфовна? Какъ она отнеслась?

— Она не противится.

Эмилія постучала въ дверь и доложила съ порога:

— Госпожа Чагозина.

Романъ Кириловичъ пошелъ встрѣтить новую гостью.

— Сестричка!

— Родимый мой!

Они расцѣловались.

Аделаида Федоровна, — напоминающая кубикъ въ своемъ, тоже коротенькомъ, темносинемъ съ черными отворотами жакетѣ, — любезно поздоровалась съ Инной.

— Вотъ кого сердечно рада видѣть. Куда вы скрылись отъ всѣхъ, Инна Дмитріевна? Точно сѣли въ затворъ. Ни у кого не бываете, васъ нигдѣ не видно?

— Некогда. Я занята послѣднее время, — равнодушно проговорила Инна.

— И, какія занятія у молодыхъ дѣвушекъ? Небось къ лѣту шьете обновки? Возитесь съ портнихами?

— И съ портнихами… Вообще, занята.

Чагозина стала разспрашивать Романа Кириловича объ его здоровьи и самочувствіи. Долго и укоризненно говорила она о несчастномъ происшествіи съ Траумвальдомъ, и долго не переставали дрожать пышныя, бѣлыя зспри на ея синей шляпѣ.

Послѣ принялась разсказывать о себѣ и о Лидочкѣ, а главнымъ образомъ, — объ открытіи и первыхъ собраніяхъ національнаго клуба. Открытіе вышло такое парадное, какого и не ожидали. Всѣ, всѣ были… И архіереи, и административныя лица, и дамы изъ общества, и просто дамы, и купцы, и горожане… Лидочка избранъ въ комитетъ клуба и къ осени готовитъ рефератъ, чтобы выступить въ одномъ изъ первыхъ осеннихъ собраній.

— Онъ такъ увлекся! Уже теперь группируетъ матерьялы. Постоянно дома, по ночамъ не спитъ. Сидитъ и пишетъ. И я немножко помогаю въ его трудахъ. Я и эпиграфъ ему подыскала. Помните это: „Въ Россію можно только вѣрить!“ Я не хочу и думать, что вы не пріѣдете, послушать Лидочкинъ рефератъ. Не желаете быть у нихъ членомъ, это — какъ хотите. А на нашъ рефератъ должны явиться.

— Смѣю ли не явиться, ежели рефератъ при вашемъ участіи?

— Помните-же.

Аделаида, Федоровна говорила съ Траумвальдомъ, а сама все приглядывалась къ Иннѣ Пламень, особенно разглядывая ея фигуру и стараясь сдѣлать это незамѣтно.

Наступила пауза. Чагозина опять обратилась къ Иннѣ.

— Вы, я слышала, собираетесь съ вашей матушкой заграницу? — съ притворной невинностью спросила она.

— Нѣтъ — отвѣтила Инна слегка небрежно и встала, показываясь во весь ростъ, словно разрѣшая Чагозиной оглядѣть ее съ головы до ногъ. Она вдругъ заинтересовалась развѣшанными у Романа Кирилловича на стѣнѣ старинными тарелками, тарелочками, блюдцами и фарфоровыми блюдами.

— Какъ жаль, — попрежнему наивно протянула Чагозина. — Пожить подольше за-границей — незамѣнимое удовольствіе. Что же вамъ помѣшало?

— Мы раздумали дѣлать за-границей мое приданое. Рѣшили, что и здѣсь его сдѣлаютъ не хуже, — неторопливо объяснила Инна.

— Вы выходите замужъ?!

Голосъ Аделаиды Федоровны даже дрогнулъ отъ неожиданности.

— Да.

— О, скрытная! И никто ничего не знаетъ… За кого же, позвольте спросить?

— За Безкрайнаго… Никиту Павловича.

— Поздравляю, дорогая, поздравляю. Какой прекрасный выборъ! Позвольте отъ души расцѣловать васъ.

Инна позволила. Чагозина расцѣловала ее и потомъ крѣпко пожимала ея руки.

— Всего, всего найлучшаго, дорогая. Наконецъ-то взято въ плѣнъ и ваше непреклонное сердце. Когда же свадьба?

Любопытствующіе глаза Аделаиды Федоровны пожирали Инну, стараясь проникнуть до самыхъ сокровенныхъ душевныхъ глубинъ, Инна же оставалась совершенно непроницаемой. На вопросъ Чагозиной: когда же свадьба? — она отвѣтила:

— Еще не назначенъ день. Но, вѣрно, скоро. До Петровокъ успѣемъ, вѣроятно.

— Счастливица: быть невѣстой — самое наисчастливое время. Потомъ ужъ все не такъ интересно. Намъ, женщинамъ, только и счастья, что въ невѣстахъ!

— Да, говорятъ, — полуразсѣянно улыбнулась Инна и стала прощаться.

VIII.

Конецъ весны становился тягостнымъ.

Душный воздухъ былъ насыщенъ пылью; отъ политыхъ водой улицъ отдавало остывающимъ, грязнымъ камнемъ. Деревья стояли съ запыленными листьями, точно выхваченныя изъ плохихъ театральныхъ декорацій. Зачадили вблизи тротуаровъ костры съ расплавленнымъ асфальтомъ, запахло ѣдкой известковой пылью, — спутницей лѣтнихъ перестроекъ и ремонтовъ.

Изъ польскихъ зажиточныхъ круговъ уже никого не оставалось въ Z. Разъѣхались по своимъ „подмѣстьямъ“ или дачамъ. Еврейская буржуазія потянулась вереницами заграницу. Лишь представители русскаго общества еще мелькали въ городѣ. Ожидали обычнаго ежегоднаго закрытія сезона, — весенняго бала у креза безъ темперамента, Ильи Колобродьки, въ день его рожденія, 11-го мая. Административныя лица въ это лѣто совсѣмъ не уѣзжали изъ Z. Въ августѣ предстояло торжественное празднованіе юбилея города, и чуть ли не черезъ день происходили распорядительныя засѣданія.

Андрей Безкрайный секретарствовалъ въ этихъ предъ» юбилейныхъ совѣщаніяхъ. Его секретарствомъ дорожили, потому что тактичнѣе, литературнѣе и искуснѣй его никто изъ чиновниковъ не умѣлъ вести протоколы. Все, что требовалось увѣковѣчить документально, изложено было такъ сжато, выпукло, ярко и точно, что выслушивая передъ каждымъ новымъ засѣданіемъ протоколъ предыдущаго собранія, всѣ начиная съ «шефа» одобрительно думали о Безкрайномъ:

«Молодецъ. Далеко пойдетъ».

Однако самъ Андрей Петровичъ душою былъ далекъ отъ предъюбилейной горячки. Обстоятельства личной его жизни складывались все неудачнѣе: онъ запутывался въ долгахъ; Инна Пламень отказывала ему въ третій разъ, обидно и пренебрежительно. И это теперь, когда она сама была скомпрометирована. Но она предпочитала укрыться за спиной не Андрея, а блаженненькаго Никитушки. Это рѣшеніе гордой красавицы вырывало послѣднія точки опоры изъ-подъ ногъ Андрея. Онъ считалъ, что сразу теряетъ два крупныхъ состоянія, или, по крайней мѣрѣ, хроническую на нихъ надежду. Уплывало приданое Инны, а за нимъ возможность получить когда-либо наслѣдье дяди Павла Безкрайнаго послѣ тетки пустословицы и юродиваго Никитушки… Никита вступалъ въ законный бракъ, предвидѣлось рожденіе дѣтей. Андрей переставалъ быть наслѣдникомъ Никиты.

Свадьбу не успѣли назначить до Петровокъ. Потому ли, что дѣйствительно, какъ говорили, у Пламеней вышло промедленье съ шитьемъ тряпокъ для Инны Дмитріевны, или оттого, что Иннѣ Дмитріевнѣ не хотѣлось вѣнчаться въ городѣ на глазахъ любопытствующихъ кумушекъ, — но вѣнчанье должно было состояться въ началѣ іюля въ деревнѣ у Софьи Ильиничны. А потомъ молодые собирались направиться съ Софьей Ильиничной за-границу. И конечно, надолго, — пока все не приметъ приличный и благополучный видъ.

Бѣшенство безсильной злобы сжигало Андрея Безкрайнаго. Похудѣли и обострились черты его ухарски-цыганскаго лица, поблѣднѣли красочныя губы, глаза окружились чернотой. Уменьшившіеся и впалые, они глядѣли теперь издалека и извнутри ненавистно-угрожающимъ и одновременно безсильнымъ, какъ у затравленнаго звѣря, взглядомъ. А тутъ еще подошли осложненія съ балетной корифейкой изъ оперы, Таргони… Прослышавъ о сватовствѣ Андрея къ Иннѣ Пламень, Таргони начала устраивать сцены, угрожать самоубійствомъ… Онъ ухватился за возможность разорвать отношенія съ Таргони по ея же собственной винѣ: придравшись къ одной изъ ея истерически несуразныхъ сценъ, онъ заявилъ, что уходитъ и не вернется больше.

Въ тотъ же день вечеромъ къ нему примчалась пріятельница Таргони, оперная хористка, Женя Кундеревичъ, жившая съ вдовцомъ-аптекаремъ, Завуднымъ. Запыхавшись, она стала безсвязно разсказывать, что Рита Таргони похитила у нея баночку съ соляно-кислымъ морфіемъ, которую она, Кундеревичъ, въ свою очередь стащила у Завуднаго съ цѣлью попугать его.

Рита увѣряетъ, будто никакого морфія не брала. Но Женя убѣждена, что морфій у Таргони, и что Таргони отравится… Она была сегодня, какъ сумасшедшая, и все повторяла: «у насъ съ Андрейчикомъ все, все покончено!»

Андрей поспѣшилъ къ Таргони, будто не зная о морфіи. Та обрадовалась ему до слезъ. Она призналась, что сегодня ночью хотѣла отравиться и, по требованію Безкрайнаго, послѣ его успокоительныхъ завѣреній, отдала ему баночку съ морфіемъ, прося «не говорить женѣ». Андрей пообѣщалъ уничтожить немедленно и баночку, и снадобье, но, вернувшись домой, бережно спряталъ баночку въ отдаленномъ углу книжнаго шкафа, заперъ шкафъ, вынулъ ключъ изъ замка и положилъ въ карманъ, чего никогда не дѣлалъ раньше. Послѣ этого онъ долго въ задумчивости ходилъ вдоль всей своей квартиры, изъ комнаты въ комнату, безсознательно, какъ лунатикъ, или какъ человѣкъ, переполненный приливомъ творчества, созидающій что-то, очень важное въ его глазахъ, но еще не вполнѣ опредѣлившееся.

Потомъ этотъ нервно-созидательный подъемъ сталъ потухать. Безкрайный подошелъ къ книжному шкафу, отперъ его, досталъ, — тоже изъ отдаленнаго за книгами закоулка, — записную книжку въ кожаномъ заграничномъ переплетѣ. Какъ огромное большинство одиноко-замкнутыхъ людей, онъ велъ дневникъ, занося время отъ времени въ книжку съ мягкимъ кожанымъ переплетомъ свои впечатлѣнія, выводы, мысли. Записи эти появлялись не часто, но были онѣ искреннія и неприкрашенныя, а характеристики знакомыхъ лицъ и текущихъ явленій сверкали блестками остроумія, грубоватаго, но мѣткаго.

Андрей пробѣжалъ глазами нѣкоторыя страницы и покачалъ головою.

«Совершить великій грѣхъ — значитъ тоже быть великимъ, хотя міръ не можетъ понять красоту грѣха». «Противъ судьбы не пойдешь», — говоритъ Траумвальдъ… Есть своя судьба у завоевателей, и своя — у жертвъ… Я завоеватель… Никита, напримѣръ, прирожденная жертва"…

Безкрайный опять неодобрительно покачалъ головой и позвонилъ лакея. Когда человѣкъ пришелъ на звонокъ, Безкрайный сказалъ ему съ болѣзненной усталостью:

— Затопите, Лука, каминъ. Я заработался, и меня лихорадитъ. Да сходите въ аптеку принесите мнѣ хины. И захватите облатокъ… разной величины: на пять и на десять гранъ… Завтра вечеръ у Колобродьки и засѣданіе. Нехорошо, если я расхвораюсь.

Даже сегодня — въ воскресенье и въ день традиціоннаго вечерняго пріема у Ильи Колобродьки, — назначено было вечеромъ предъюбилейное распорядительное совѣщаніе.

Андрей Безкрайный перечитывалъ только что законченный протоколъ прошлаго засѣданія. Работа не клеилась у него, казалась невыносимой. Какое униженье, что онъ, — Андрей Безкрайный, — принужденъ служить на побѣгушкахъ у этихъ безполезныхъ людей, глядящихъ на него съ благосклонной снисходительностью.

Пріѣхалъ Пламень и сталъ шутить еще въ прихожей, болтая съ Лукою.

Онъ былъ въ лѣтнемъ, свѣтло-сѣромъ костюмѣ, — веселый и безпечный, съ цвѣткомъ въ петлицѣ.

— Буона сэра, міо синьоре! Андрюша… милый другъ… здравствуйте. — Андрей Петровичъ заставилъ себя взглянуть обрадованно и оживленно и сказалъ съ дружескимъ радушіемъ:

— Здравствуйте, Дмитрій Степановичъ.

— «И пишетъ бояринъ всю ночь напролетъ»… Ему даже праздникъ — не праздникъ? а? что это у васъ за манускриптъ?

— «Дип-ло-ма-ти-иче-скій сек-ретъ!» — впадая въ тонъ Пламеню, пропѣлъ изъ «Веселой вдовы» Безкрайный и спряталъ протоколъ въ ящикъ стола.

— Ну, Андрюша… покажи-ите! — ребячась., попросилъ Пламень.

— Да пустяки, Дмитрій Степановичъ. Протоколъ засѣданія съ участіемъ шефа. Вы это откуда заѣхали?

— Изъ сотни мѣстъ. Во первыхъ, свою Лизочку провожалъ на дачу.

— Уже переселилась? Куда?

— Въ Липовую долину. Съ мамашей, съ сестренками… всей фамиліей. Мнѣ выгодно, что отъ города недалеко. Лѣтомъ я прямо изъ камеры — туда. Тамъ и обѣдаю. Повара Софья Ильинична отпускаетъ. Значитъ, мнѣ хоть въ кабакѣ обѣдай?

— А на свадьбу благословлять поѣдете? — насмѣшливо, но въ предѣлахъ полной вѣжливости поинтересовался Андрей.

— Ну… какъ же? Придется ѣхать. — Пламень чуть опустилъ глаза. Ему неловко было говорить объ этомъ съ Андреемъ, получившимъ троекратный отказъ отъ Инны. — Какъ-никакъ, папахенъ, хоть и непутевый, — задурачился онъ и перевелъ разговоръ: — А сейчасъ я къ вамъ — отъ Никиты. Заѣзжалъ навѣстить болящаго.

— Что съ нимъ? Нездоровъ развѣ?

— Отъ головной боли третій день корчится. Опять приступъ. Непонятныя у него эти боли. То нѣтъ ничего сколько времени, потомъ вдругъ этакое мученье. Склерозъ у него въ головѣ, что ли? Когда нибудь такъ и душу Богу отдастъ… отъ головной боли.

Андрей чуть примѣтно дрогнулъ.

— И теперь голова болитъ? — спросилъ онъ какимъ-то чужимъ голосомъ.

— Ужасно. Ни живъ, ни мертвъ лежитъ въ папиномъ кабинетѣ. На себя сталъ непохожъ. Скорченный весь, зеленый. И у Колобродьки на закрытіи сезона не будетъ.

— Бѣдняга, — небрежно пожалѣлъ Андрей. А въ головѣ у него стучала кровь. Сердце, казалось, выстукивало:

— Судьба. Судьба. Опять-судьба.

Ясная и твердо порѣшенная, предстала предъ нимъ картина не только того, что ему надо совершить, но и какъ это сдѣлать. Опять захлестнула его творческая разработка деталей, и онъ едва очнулся, разслышавъ заботливые разспросы Пламеня.

— Что съ вами, другъ мой? Вы больны? Какъ вы поблѣднѣли.

— Нездоровится, — потирая рукой лобъ и лицо, отвѣтилъ Безкрайный. — Лихорадитъ… Вчера принималъ хину. Надо еще.

Онъ позвонилъ и сказалъ Лукѣ:

— Дайте мнѣ… тамъ, на тумбочкѣ въ спальной… облатки и хину.

— Простудились? — забезпокоился Пламень.

— Скорѣе переработался. Дѣла — по горло съ юбилеемъ этимъ… дурацкимъ.

— Но у Колобродьки будете?

— Конечно. Шефъ — тоже заѣдетъ, только мы — позже. Послѣ засѣданія.

— Колобродько ждетъ ихъ. Траумвальдъ тоже поѣдетъ навѣрное. Иннѣ обѣщалъ быть ея кавалеромъ. Первый выходъ его въ свѣтъ послѣ болѣзни.

Лука принесъ хину и облатки. Безкрайный наполнилъ одну порошкомъ и проглотилъ, запивая водою.

— Отчего вы не взяли, Андрюша, сразу въ облаткахъ? — замѣтилъ Пламень. — Возня съ насыпаньемъ.

— Не сообразилъ. Не привыкъ болѣть, не умѣю лѣчиться.

— У Траумвальда поучились бы. Вотъ ужъ дрожитъ надъ собою. Зато — въ его годы, а какъ быстро окрѣпъ и поправился. Да еще и волненій у него сколько. Націоналисты какой подняли шумъ противъ него въ столичныхъ газетахъ. Травятъ, кажется, безъ пощады. Вы не читали?

— Читалъ. Шумъ изрядный.

— А я прозѣвалъ, признаться. Съ чужихъ словъ говорю. Стороной только слышалъ.

— Тутъ у меня былъ гдѣ-то послѣдній номеръ съ корреспонденціей, — сказалъ Андрей и порылся на этажеркѣ сбоку отъ стола, довольный, что есть чѣмъ занять и развлечь Пламеня, — Вотъ, — произнесъ онъ, развернувъ газету и подавая ее гостю.

— Но тутъ о національномъ клубѣ? — скучливо замѣтилъ Пламень. — Ахъ, вотъ. Э-э-э. «Лицо, занимающее видное общественное положеніе, является демонстративнымъ противникомъ идеи націонализма. Опираясь на свои вліятельныя родственныя связи въ Петербургѣ, кадетствующій сановный виверъ совершенно игнорируетъ національный подъемъ въ настроеніи мѣстнаго общества. Да и что его превосходительству до настроеній общества, если самъ его превосходительство настроенъ скорѣе космополитически? „Освободительныя“ симпатіи виднаго администратора отражаются рикошетомъ и на судьбахъ его подчиненныхъ. Недавно вынужденъ былъ уйти изъ-подъ его начала почтенный дѣятель г. Н--къ, зарекомендовавшій себя въ послѣднее время, какъ энергичный работникъ въ дѣлѣ насажденія и укрѣпленія»…

Пламень, не дочитавъ, отложилъ газету.

— Послушайте, Андрюша? вѣдь это ужъ того… что называется, передать кутьѣ меду? Вѣдь Наждакъ ушелъ по другой причинѣ?

У Пламеня не хватало отваги сказать пріятелю, что въ городѣ считаютъ авторомъ корреспонденцій Андрея Безкрайнаго.

Безкрайный разгадалъ мысли Пламеня.

— Да я-то тутъ при чемъ? — произнесъ онъ. — Вы такъ на меня, точно я писалъ.

— Кто же писалъ?

— Я почемъ знаю. Подписано: Гайдамака. А что за гайдамака, не знаю.

— Ну… ты-то знаешь, — подумалъ Пламень. — Гайдамака этотъ пишетъ лишь то, что угодно твоему шефу.

Но вслухъ онъ не высказалъ своей увѣренности, а закончилъ въ видѣ предположенья:

— Траумвальду не сдобровать, пожалуй, разъ началась эта газетная… — Онъ хотѣлъ сказать: травля, но передумалъ и сказалъ: — кампанія.

— Не кажется мнѣ, — безразлично сказалъ Безкрайный. — Поприжмутъ немного, это можетъ случиться. Поставятъ на видъ, потребуютъ объясненій. Но побываетъ онъ въ Питерѣ, и все наладится. Связи у него большія… оставятъ въ покоѣ, я думаю. Отъ него никому ни вреда, ни пользы.

Андрей говорилъ безстрастно и увѣренно, но Пламень подумалъ, что дни Траумвальда, какъ администратора, сочтены: не тѣмъ, такъ другимъ, а доймутъ его. И Пламень резюмировалъ свои выводы, мысленно похваливъ Андрея. «Ловкачъ — Андрюшка. Траумвальсъ заплатитъ недешево за вечеринку Андрюши».

Пламень одобрительно глядѣлъ на Андрея, какъ глядитъ художникъ на свое произведеніе, которымъ онъ доволенъ.

И опять бросилась въ глаза Пламеню особенная блѣдность Безкрайнаго.

— Нѣтъ, вы больны, Андрей Петровичъ! — укоризненно и тревожно сказалъ онъ. — На васъ лица нѣтъ! Уши — чуть не свѣтятся, губы — какъ мѣловыя. Вамъ не въ засѣданіе и не на балъ, а въ постель необходимо.

— Что вы! — заставилъ себя оживиться Андрей. — Просто утомился малость, работы уйма. Кто везетъ, того погоняютъ. Такъ и со мною. Нехорошо быть, какъ я, на всѣ руки.

Когда Пламень уѣхалъ, Андрей, какъ наканунѣ вечеромъ, снова въ волненіи заходилъ по комнатамъ, разрабатывая свой планъ.

Постепенно лицо его стало спокойнѣе, безкровная блѣдность исчезла, глаза стали глубокими и еще потемнѣли. Онъ заперъ одну и другую двери кабинета, взялъ въ руки коробку съ аптечными облатками разной величины и выбралъ двѣ изъ нихъ побольше. Въ одну насыпалъ немножко хины и, закрывъ облатку, поставилъ на ней кончикомъ пера еле замѣтную чернильную черту. Другую наполнилъ морфіемъ, предусмотрительно насыпая порошекъ надъ чистымъ листомъ бумаги. Его рука не дрогнула. Бѣлую бумагу онъ уничтожилъ, обѣ облатки уложилъ въ коробочку изъ-подъ патентованнаго средства противъ головной боли и спряталъ въ карманъ. Остальной морфій онъ постепенно высыпалъ въ ванной комнатѣ въ отверстіе, выводящее воду изъ ванны. Онъ долго потихоньку лилъ воду изъ крана, уничтожая слѣды порошка, баночку же изъ-подъ морфія рѣшилъ бросить въ помойную яму во дворѣ той усадьбы, гдѣ жила Таргони. Онъ нерѣдко приходилъ къ Таргони и уходилъ отъ нея съ чернаго хода квартиры и всегда возмущался, что надо идти мимо помойной ямы. Сегодня воспоминанье объ ямѣ должно было сослужить службу Андрею.

Изъ дому онъ вышелъ пѣшкомъ передъ вечеромъ, съ протоколами въ портфелѣ, и, уходя, сказалъ Лукѣ, что заѣдетъ послѣ засѣданія переодѣться на вечеръ къ Колобродькѣ. А пока — до засѣданія — погуляетъ, въ надеждѣ освѣжиться на воздухѣ и навѣстить больного Никиту Павловича.

Разбитая вдребезги банка изъ-подъ морфія очутилась въ намѣченной ямѣ. Андрей Петровичъ вошелъ въ подъѣздъ съ черными выходами изъ парадныхъ квартиръ дома, но не поднялся наверхъ къ Таргони, а, постоявъ немного, вернулся обратно на улицу. Затѣмъ неторопливо, фланирующей походкой направился къ Никитѣ.

IX.

Желтый, болѣе чѣмъ когда-либо похожій на какую-то непріятную птицу, сидѣлъ Никита на диванѣ въ кабинетѣ. Сильно сутулясь, укутанный пледомъ, больной, онъ глядѣлъ удрученно. Боль головы шла на убыль, но еще разламывала, казалось, на части черепъ. А тамъ, — внутри головы — будто переливалось что-то, набѣгая нечастой волной отъ затылка къ глазамъ. Онъ поздоровался съ Андреемъ, не двигаясь съ мѣста.

— Добрый вечеръ, Андрюша, — сказалъ онъ больнымъ голосомъ и едва сжалъ протянутую ему руку.

Андрей пристально поглядѣлъ на него. Никита вспомнилъ, что отъ лежанья и отъ всякихъ наружныхъ лекарствъ сбились и слиплись его длинные волосы. Передъ Андреемъ ему не хотѣлось сидѣть въ такомъ растрепанномъ видѣ. Съ усиліемъ потянулся онъ къ столику за гребенкой и сталъ расчесывать всклокоченную голову. Волосы сыпались изъ-подъ гребешка дождемъ, падая на плечи Никиты, на диванъ, на пледъ, на подушку дивана.

— Женихъ, хоть куда! — съ злостной ироніей сказалъ себѣ Андрей, искоса глядя на жалкую фигуру Никиты.

— Что у тебя? Опять голова?

— Голова. И не согрѣюсь никакъ. Я — такой зябликъ. Поганому поросенку холодно, говорятъ, и въ Петровки. И мнѣ вотъ тоже. Такъ досадно… У Колобродьки надо было быть непремѣнно.

— Давно у тебя это… опять съ головою?

— Третій день.

— А я не зналъ. Забрелъ случайно. У меня тоже голова болитъ адски.

— То-то ты и блѣдный такой.

— Да… и Лука мнѣ говорилъ. Переработался, или другое что… но все вожусь съ головной болью. Сейчасъ засѣданіе у насъ. Потомъ — къ Колобродькѣ, а у меня голова — какъ, свинцовая. Пошелъ пройтись, думалъ разгуляюсь на воздухѣ… но стало еще хуже. Зашелъ къ тебѣ по пути. Гдѣ бы мнѣ воды отварной? Хочу принять облатку. Мнѣ онѣ помогаютъ очень.

— Вотъ вода, — указалъ на столикъ Никита. — Свѣжая… недавно налита.

Андрей непринужденно вынулъ изъ кармана коробочку съ облатками и открылъ ее.

— Что это? — разслабленно спросилъ Никита.

— Пирамидонъ… еще дрянь какая-то… Не знаю. Патентованное. Но дѣйствуетъ чудотворно. Купи и ты себѣ.

— Какъ называется?

Андрей назвалъ и показалъ коробку.

— Головную боль — какъ рукой снимаетъ. Наступаетъ вялое настроеніе… будто клонитъ ко сну… а затѣмъ — голова перестаетъ болѣть, и чувствуется живительное освѣженье.

Андрей налилъ воды въ стаканъ, взялъ облатку, положилъ ее въ ротъ и отпилъ изъ стакана.

— Дай и мнѣ, — попросилъ Никита.

— Да всего одна осталась. Вдругъ разболится голова въ засѣданіи? А впрочемъ, возьми. Я куплю себѣ по дорогѣ. въ возьми… если хочешь.

Андрей протянулъ единственную оставшуюся въ коробочкѣ облатку.

Никита взялъ, не колеблясь, и проглотилъ, запивая водой, поданной Андреемъ.

Капли липкаго пота выступили на лицѣ у позеленѣвшаго Андрея. Коробочку изъ-подъ облатки онъ повертѣлъ въ рукахъ, потомъ незамѣтно опустилъ въ карманъ. И сейчасъ же заговорилъ, еле ворочая языкомъ, который вдругъ сдѣлался странно сухимъ и одеревенѣлымъ.

— Теперь отдохни, полежи… вздремни, если захочется. И попадешь къ Колобродькѣ свѣженькимъ.

Онъ сѣлъ на пуфъ возлѣ дивана, не имѣя силъ сдѣлать хотя бы шагъ. Заговорилъ о безразличныхъ пустячкахъ, не переставая наблюдательно вглядываться въ Никиту.

Никита откинулся на диванную подушку и сидѣлъ молча. Вскорѣ лицо его слегка порозовѣло, зрачки расширились. Никита оживился, выпрямился и началъ говорить въ свою очередь.

— А мнѣ какой чудной привидѣлся сонъ сегодня. Весь день не идетъ у меня изъ головы. Заснулъ я, знаешь, вчера… можно сказать, насильно… послѣ брома. А засыпалъ съ досадой. Хотѣлъ маму попросить къ себѣ. Изъ-за пустяка, собственно. Я далъ ей слово — колечко отъ святой Варвары носить. А оно — возьми и исчезни. Какъ въ воду кануло. Вѣрно снялъ машинально, когда мылъ руки, и позабылъ надѣть… Перевернулъ все вверхъ дномъ — нигдѣ нѣтъ. Такъ и уснулъ, недовольный. И снится мнѣ — пропасть какая-то бездонная. Стою я на скалѣ или на вершинѣ горы, а передо мною — обрывъ… головокружительной глубины. И подошелъ я къ нему до послѣдней грани. Чувствую, что это — предѣлъ… Хочу назадъ повернуть, но не соображу, какъ это сдѣлать. А сбоку — деревца чахлыя… И среди нихъ — монахъ… Не очень старый, хотя съ просѣдью. На отца немного похожъ, но не отецъ, твердо помню. Борода большая, собрана въ пучокъ книзу. И поза у него неестественная: не то согнулся, не то полунаклонился, и какъ-то такъ… нахохлился весь. Глядитъ на меня. Глаза черные, какъ угли. Насмѣшливые и злорадные. Будто дразнитъ: не выпущу! Молчитъ, а мнѣ страшно. Хочу крикнуть: зачѣмъ монахъ тутъ? Но голоса у меня нѣтъ, и отъ этого мнѣ еще страшнѣе. Начинаю понимать, что мнѣ не пройти назадъ: онъ не пуститъ! И вдругъ говоритъ злораднымъ голосомъ: «А колечко-то потерялось?» Тутъ я проснулся въ лихорадкѣ… Такой чепуховый сонъ… Но удивительно яркій.

Андреи дослушалъ и сказалъ спокойно, съ небрежной снисходительностью:

— Наслушаешься у Екатерины Адольфовны о монахахъ… да о талисманныхъ святостяхъ. Они и во снѣ не даютъ тебѣ отдыха.

— Да, — согласился Никита. — А твой пирамидонъ горькій, Андрюша, — сказалъ онъ полукапризно. — Отъ этой пилюли во рту горько.

Андрей вздрогнулъ.

— Пирамидонъ, кажется, не горькій, — возразилъ онъ авторитетно, — Но тамъ есть что-то горькое. Хина, должно быть. И у меня горечь во рту.

Настало молчаніе.

Надвигался вечеръ. Нѣжно заголубѣли отъ лѣтнихъ сумерекъ зеркальныя окна, но свѣта было еще достаточно. У ближайшаго окна стояла цвѣточная этажерка съ неровно разбросанными во всѣ стороны круглыми подставками для цвѣтовъ, и на ней крупные экземпляры какого-то индійскаго растенія изъ породы бѣлыхъ лилій. Красиво свѣшивались внизъ и разбѣгались вверхъ отъ луковицы глянцевито-зеленые полузавороченные листья. Андрей глядѣлъ не мигая на эту преувеличенно-яркую зелень и думалъ: точно покрыто поверхъ зелени лакомъ. О Никитѣ онъ не помнилъ и не хотѣлъ думать, искусственно направляя мысли на иные предметы.

Никита напомнилъ о себѣ. Помолчавъ, онъ внезапно произнесъ съ подозрительнымъ недоумѣніемъ, будто жалуясь въ испугѣ.

— А колечко-то потерялось?

Послѣ вглядѣлся въ уголъ, гдѣ чуть сгущались сумерки, и крикнулъ въ ужасѣ:

— Зачѣмъ здѣсь монахъ? Опять монахъ! Уведите его!

Андрей замеръ на мѣстѣ. Показалось, что ноги не вынесутъ его изъ комнаты; если бы онъ всталъ и опрометью бросился бѣжать.

Никита сдѣлалъ движеніе, отгоняя отъ себя что-то, и пришелъ въ память.

— Голова закружилась, — пожаловался онъ съ виноватой своей улыбкой. — Звонъ въ ушахъ, будто оглушили меня. Мелькаетъ все… и такъ… нехорошо мнѣ.

Онъ склонился на бокъ и легъ головой на подушку, вытянувшись вдоль дивана.

— Больно, — прошепталъ онъ, опять теряя сознаніе.

Дыханіе его стало замедленнымъ и протяжнымъ. Лицо было мертвенно-блѣдное.

Андрей привсталъ съ пуфа.

«Пора уходить»?.. И страшно было уйти: а вдругъ Никита опять очнется? Ему только протянуть руку, нажать кнопку звонка… Явятся врачи, противоядія, спасеніе… ставка будетъ проиграна.

«Нѣтъ, рано еще. Еще рано».

Все затруднительнѣй дышалъ Никита, уже вырывались хрипы изъ его груди. Онъ лежалъ съ открытыми глазами, зрачки необыкновенно съузились.

— Тебѣ нехорошо? — спросилъ Андрей тихо. Никита лежалъ, не закрывая глазъ, но и не отвѣчая.

Андрей принудилъ себя взять Никиту за руку. Рука была охлажденная, пульсъ едва ощутимый. Становилось жутко.

Андрей сказалъ на всякій случай, опять едва ворочая одеревенѣвшимъ языкомъ:

— Мнѣ пора въ засѣданіе. А ты — усни пока. Встрѣтимся… у… Колобродько.

Онъ понималъ, что Никита больше не слышитъ его, не можетъ двинуться. Не подниметъ руки, не позвонитъ, не позоветъ на помощь.

Темнѣло. Ровно стояли по угламъ сгустившіеся сумерки.

Андрей шелъ, не оглядываясь. Онъ не торопился и спускался по лѣстницѣ мимо швейцара съ портфелемъ подъ рукой, плавной и размѣренной походкой, какъ будто ничего страшнаго не оставлялъ позади себя, будто не случилось ничего особеннаго.

На улицѣ стояла чуть пыльная ночная прохлада. Фонари еще не горѣли, но освѣщены были окна магазиновъ, вспыхивало электричество въ частныхъ квартирахъ. Андрей взглянулъ на часы. До начала совѣщанія оставалось менѣе двадцати минутъ. Небывалая вещь: онъ опоздаетъ. Онъ взялъ извозчика и велѣлъ ѣхать шибче…

Однако надо успокоиться: пріѣхать въ засѣданіе взволнованнымъ и разстроеннымъ ему нельзя. Предстояло сыграть трудную роль, перевоплотиться, стать на эту ночь не собою, — каковъ онъ есть, — а тѣмъ Андреемъ Безкрайнымъ, какимъ его знаютъ: веселымъ малымъ и лихимъ танцоромъ. Надо держаться въ уздѣ, не позволять себѣ нервничать. Уликъ нѣтъ… если бы и возникли подозрѣнья. Скажутъ: я былъ у Никиты послѣднимъ? Да, былъ. Самъ сейчасъ разскажу объ этомъ. И Пламень у него сегодня былъ, — можетъ, и еще кто-либо? Никита не совсѣмъ здоровъ, его навѣщаютъ. Это такъ естественно. А если выяснится, что умеръ Никита отъ морфія, я первый скажу: «бѣдный, онъ отравился. У него не хватило силъ переносить свои муки».

Былъ ранній лѣтній разсвѣтъ, когда Андрей Безкрайный, вдохновенно овладѣвъ своей ролью, съ увлеченьемъ заканчивалъ дирижированье мазуркой.

Въ бѣлой съ золотомъ колобродьковской залѣ игралъ на хорахъ бальный оркестръ. Молодежь плясала неутомимо-послѣдній разъ въ этомъ сезонѣ. Въ изобрѣтательности интересныхъ фигуръ мазурки Андрей Безкрайный превосходилъ себя. Но когда онъ, разгоряченный танцами, захотѣлъ отдохнуть, къ нему пробрался сквозь плотную толпу нетанцующихъ гостей товарищъ его по службѣ, — Кутиковъ. Шефъ зоветъ Андрея Петровича прійти немедленно. Очень важное дѣло.

Андрей пошелъ — разгоряченный, не отдохнувшій, беззаботно поблескивая своими цыганскими глазами. «Шефа» онъ зналъ превосходно, и видѣлъ на разстояніи, что тотъ взволнованъ., Нестарый, величественно-привѣтливый и преждевременно-располнѣвшій, съ зеркально-сверкающей розоватой лысиной и черными съ синимъ отливомъ усами, — «шефъ» сохранялъ на полномъ лицѣ привычное величіе, но обезкураженно потиралъ лѣвой рукой свой двухъэтажный затылокъ, учащенно похлопывалъ заплывшими отъ ожирѣнія глазами.

«Очевидно, узналъ… Свершилось». Что-то налегло Андрею на грудь, а лицо его горѣло отъ недавней мазурки, и видъ былъ глуповато-невинный. Лавируя въ толпѣ гостей, онъ спокойно приближался къ «шефу». Тотъ тоже завидѣлъ его и поплылъ самъ къ нему навстрѣчу.

— Вы звали меня..? — началъ было Андрей, но «шефъ», не слушая, покровительственно взялъ его подъ руку и вывелъ изъ гостиной въ боковую картинную галлерею.

— Произошла бѣда. Андрей Петровичъ, — отечески произнесъ онъ. — Вы только не пугайтесь…

— Бѣда? Какая? — очень натурально испугался Андрей — Я хотѣлъ самъ поставить васъ въ извѣстность. Можетъ, отъ меня вамъ легче будетъ услышать…

— Ради Бога… да что такое? — опять весьма натурально взмолился Андрей.

— Только что доложено мнѣ… вашъ кузенъ… Никита Павловичъ… скоропостижно скончался.

— Но я заходилъ къ нему передъ вечеромъ! — съ безподобно-разыгранной оторопѣлостью произнесъ Андрей, какъ бы ошеломленный. — И онъ не казался ужъ такъ плохъ.

— Я еще долженъ сообщить вамъ… Екатерина Адольфовна въ изступленьи. Заявляетъ подозрѣніе въ убійствѣ… И…

— Развѣ есть слѣды ограбленія? --спросилъ Андрей.

— Ничего подобнаго! — Не волнуйтесь, Андрей Петровичъ. Вздоръ невѣроятный, безсмысленный. — Но она… она — васъ винитъ въ убійствѣ!

— Ахъ… меня!? — Андрей всепрощающе наклонилъ голову и добавилъ незлобно: — Богъ съ нею. Не вѣдаетъ, что говоритъ. Единственный сынъ… и она такъ боготворила его… Несчастная тетушка.

— Всѣ такъ и толкуютъ ея поведеніе. Но она настаиваетъ на вскрытіи. Требуетъ прокурора!

— Отчего-же и не вскрыть? Пусть вскроютъ, — безмятежно произнесъ Андрей.

— Не слѣдуетъ. Послѣ заявленныхъ ею подозрѣній тѣмъ паче. Вы — мой чиновникъ, и это…

— Ахъ, да, — вспомнилъ, догадавшись, Андрей, самъ не ждавшій и не предвидѣвшій такого благопріятнаго поворота дѣла.

— Разумѣется. Вызывать толки, набрасывающіе тѣнь… и когда? Теперь, передъ юбилеемъ? Такое скандальное дѣло! Нѣтъ, нѣтъ… Да и не встрѣчается надобности. Врачи уже дали свое заключеніе.

— И что же? — спросилъ Андрей неторопливо.

— Склерозъ артерій головного мозга… Параличъ мозговыхъ центровъ. Кончину, строго говоря, нельзя назвать и скоропостижной. Никита Павловичъ скончался послѣ двухсуточной головной боли.

— Трехсуточной.

— Вотъ видите!.. Его посѣщалъ врачъ. Шутка сказать: трехсуточная головная боль?

— И какая адская. Днемъ Дмитрій Степановичъ у него былъ, такъ Никита едва языкомъ ворочалъ. Но когда я мшелъ навѣстить его, передъ вечеромъ… ему уже какъ будто лучше было.

— А вотъ. Мигъ, — и все кончено. Мы съ вами поѣдемъ туда сейчасъ же. Вмѣстѣ. Я попытаюсь самъ образумить Екатерину Адольфовну.

— Боюсь, что, увидѣвъ меня, она… придетъ въ возбужденье, еще большее. Вѣдь если она забрала въ голову…

— Да, ея несчастье безгранично, но нельзя же набрасываться на другихъ оттого, что у насъ — горе! Я повліяю на нее. А если бы мнѣ не удалось… я велѣлъ протелефонировать Эльпидифору, чтобы тотъ явился. Пусть образумитъ хоть онъ. Ваше же мѣсто теперь — вблизи тетки и усопшаго. Вы — ближайшій родственникъ. Кому, какъ не вамъ, быть тамъ въ эти минуты? Идемте, Андрей Петровичъ. Исчезнемъ потихоньку, не омрачая вечера.

Шефъ съ Андреемъ подъѣхали къ дому Екатерины Адольфовны одновременно съ каретой архимандрита Эльпидифора.

Высокій, дородный, но съ гибкой таліей, — Эльпидифоръ еще не былъ старъ. Черный клобукъ и монашеская одежда выгодно оттѣняли его внѣшность. Брюнетъ, почти безъ просѣди, съ длинной и густой, черной бородою, съ спокойнымъ лицомъ и спокойными глазами, внимательно во все вглядывающимися и пытливыми, — онъ обладалъ чудеснымъ тембромъ голоса и краснорѣчіемъ пылкаго проповѣдника. А самъ былъ человѣкъ уравновѣшенный, себѣ на умѣ и карьеристъ. Въ монашескихъ кругахъ его считали человѣкомъ легковѣснымъ, нестойкимъ, скорѣе эпикурейцемъ, чѣмъ аскетомъ, и удивлялись его успѣхамъ.

Въ вестибюлѣ, шефъ и Андрей Безкрайный набожно подошли къ Эльпидифору подъ благословеніе. Андрей поотсталъ, а шефъ, возмущенно жестикулируя, о чемъ-то вкратцѣ разсказалъ Эльпидифору шепотомъ. Монахъ сочувственно закивалъ головой, приводя въ волненіе красиво-драпированную черную матерію, спускающуюся отъ его клобука. Эльпидифоръ протеръ свои золотые очки съ чуть-синеватыми стеклами и направился къ Екатеринѣ Адольфовнѣ. Шефъ пріостановился, поджидая Андрея, и оба двинулись вслѣдъ за Эльпидифоромъ.

Въ домѣ горѣло электричество, суетились люди. Въ главномъ залѣ, открываемомъ лишь въ парадныхъ случаяхъ, шла спѣшная уборка. Доносился стукъ молотковъ, звуки отъ передвиженія мебели. Нѣсколько человѣкъ съ усиліями подносили къ дверямъ зала громадную пальму въ кадкѣ. Екатерина Адольфовна была въ кабинетѣ, гдѣ лежало на диванѣ омытое и одѣтое для погребенія тѣло Никиты.

Съ ночного дежурства изъ Скорбященской больницы вызвалъ ее по телефону лакей Никиты — Порфирій, — старый слуга дома, много лѣтъ состоявшій камердинеромъ при покойномъ Павлѣ Безкрайномъ. Порфирій сказалъ сперва, что Никитѣ Павловичу «худо». Но Екатерина Адольфовна почуяла свое горе. Она помчалась, какъ сидѣла ночью у постели тифозной больной, въ платьѣ сестры милосердія, съ бѣлой повязкой на подобіе кокошника на головѣ. И теперь оставалась она въ томъ же костюмѣ, не плача и не отводя отъ Никиты задумчивыхъ глазъ. О прибытіи отца Эльпидифора ей повторилъ Порфирій нѣсколько разъ, пока Екатерина Адольфовна поняла. Но понявъ, она словно пробудилась и колеблющимися шагами пошла встрѣтить монаха.

Не подходя подъ благословеніе, Екатерина Адольфовна сдавленнымъ голосомъ возмущенно крикнула ему:

— За что? За что? Скажите: за что?

— Богъ посѣтилъ васъ, дорогая сестра о Господѣ, — съ соболѣзнующимъ лицомъ, негромко и вразумительно произнесъ Эльпидифоръ. — Не ропщите. На все — Его святая воля.

Екатерина Адольфовна негодующе отмахнулась.

— Нѣтъ, возропщу! — кричала она, заламывая руки. — За что? Я ли не молилась? Я ли не славила Царицу Небесную? «Радуйся, злыя начинанія разрушающая! Радуйся, вражія казни расторгающая! Радуйся, хранительница наша, отъ нападенія злыхъ разбойниковъ и тайныхъ убійцъ насъ охраняющая! Рад….»

— Не богохульствуй, сестра о Господѣ, — началъ Эльпидифоръ со строгостью.

— Буду богохульствовать! Буду! — прервала Екатерина Адольфовна. — Я молила защитить… а мой сынъ убитъ! Я ходила за чужими болящими, во имя Божье… а своего птенчика не углядѣла!.. Убитъ! задушенъ или отравленъ. Гдѣ же благость? Гдѣ милосердіе?

— Приказываю тебѣ замолчать, сестра! — сказалъ Эльпидифоръ съ эффектомъ.

Екатерина Адольфовна какъ будто подчинилась, но вдругъ увидѣла за спиной монаха стоящихъ въ сосѣдней комнатѣ начальника края и Андрея. Глаза ея выразили гнѣвный ужасъ, она выпрямилась, задрожала. И поднявъ кверху руки, какъ для проклятія, изступленно закричала Андрею Безкрайнему:

— Убійца! Прочь, убійца! Какъ ты смѣлъ явиться ко мнѣ? Будь ты проклятъ, злодѣй! А? Пришелъ поглядѣть на свою жертву? Арестуйте его! Это онъ убилъ моего сына! — Она хотѣла ринуться на Андрея. Эльпидифоръ и начальникъ края удержали ее за руки. Она вырывалась съ удесятррившейся силой, упрямо извивалась, пыталась освободиться, выкрикивала Андрею:

— Прочь, убійца! Тебѣ здѣсь не мѣсто!

А когда Эльпидифоръ и шефъ сдѣлали попытку вразумить ее, Екатерина Адольфовна набросилась и на нихъ, крича:

— Ai и вы сообщники злодѣя? Укрыватели! заступники! Хотите обѣлить его? Не допущу! Не позволю! Къ министрамъ обращусь! къ государю! Прогоните убійцу изъ моего дома… Я не могу его видѣть.

Андрею Безкрайному пришлось удалиться, но и послѣ того, сколько ни урезонивали и ни упрашивали Екатерину Адольфовну опомниться, она твердила одно:

— Мой сынъ убитъ. Я не позволю его хоронить. Требую вскрытія. Обвиняю!

Пріѣхала съ матерью и съ Траумвальдомъ Инна Пламень, успѣвшая переодѣться въ черное, измученная туго-затянутымъ корсетомъ, который придавалъ ей тонкую, дѣвичью фигуру на балу у Колобродьки. Къ тому времени тѣло Никиты лежало въ залѣ, среди густой зелени лавровъ, померанцевъ и пальмъ, на высокомъ, обтянутомъ серебряной парчей катафалкѣ, подъ балдахиномъ изъ такой же парчи.

Горѣли свѣчи, тихимъ и торжественнымъ голосомъ читала псалтырь молодая монахиня. Инна Дмитріевна взошла по ступенямъ катафалка наверхъ, всмотрѣлась въ мертвое лицо Никиты, напоминавшее и теперь какую-то некрасивую птицу, хотѣла поцѣловать у мертваго хотя бы руку, и не смогла: стало тошно, закружилась голова, показалось, будто все сдвинулось съ своихъ мѣстъ и проваливается куда-то.

Романъ Кириловичъ съ Софьей Ильиничной едва успѣли взбѣжать по серебристымъ ступенямъ, чтобы во-время подхватить упавшую у катафалка Инну. Ее отнесли въ спальную Екатерины Адольфовны и долго приводили въ чувство безъ помощи врача, домашними мѣрами. Потомъ Софья Ильинична хотѣла увезти ее домой, но Инна воспротивилась. Она присутствовала на панихидѣ, а послѣ панихиды выслушивала соболѣзнованія. Знакомыхъ, несмотря на утренній часъ, собралось много. Начальникъ края отстоялъ первую панихиду. Андрея Безкрайнаго не было.

X.

По городу расползлись зловѣщіе слухи. Говорили о томъ, что Екатерина Адольфовна требуетъ ареста Андрея Безкрайнаго, обвиняя его въ убійствѣ Никиты.

На шеѣ и за ушами у Никиты появились темныя пятна. Екатерина Адольфовна всѣмъ, приходящимъ къ ней, указывала на эти пятна, какъ на подтвержденіе ея подозрѣній.

Но вскорѣ стало извѣстно, что прокуроръ, сопоставивъ данныя, добытыя сыскной полиціей съ заключеніемъ врачей, не усмотрѣлъ въ смерти Никиты Безкрайнаго признаковъ преступленія и потому отказалъ Екатеринѣ Адольфовнѣ во вскрытіи тѣла Никиты.

На похоронахъ сына Екатерина Адольфовна не плакала и не молилась. Безъ траурныхъ креновъ, въ обычномъ своемъ черномъ костюмѣ, шла ока за гробомъ все время пѣшкомъ и одна, отказываясь отъ чужой поддержки. А похороны были торжественныя и медлительныя, растянувшіяся въ длинную процессію, съ толпой духовенства и пѣвчихъ, съ грудами вѣнковъ, съ десятками каретъ, колясокъ, автомобилей. Похоронили Никиту подъ часовней, рядомъ съ отцомъ, въ гробницѣ, предназначенной для Екатерины Адольфовны.

Екатерина Адольфовна не смирилась. Получивъ прокурорскій отказъ, она еще до похоронъ упрямо обжаловала отказъ въ судебной палатѣ. Черезъ нѣсколько дней послѣ погребенія просьба Екатерины Адольфовны была удовлетворена. Палата предписала прокурору окружнаго суда назначить слѣдствіе и судебно-медицинское вскрытіе.

Это такъ обрадовало Екатерину Адольфовну, что она перекрестилась прежнимъ, усердно-монашескимъ крестомъ съ низкимъ поклономъ, какъ не крестилась со смерти Никиты ни разу. И сейчасъ же отправилась хлопотать, чтобы допустили ее передъ вскрытіемъ на кладбище, — еще разъ увидѣть сына, проститься съ нимъ до будущей жизни.

Ей позволили.

Вскрытіе производили раннимъ майскимъ утромъ, когда было еще прохладно, и кладбищенскіе кусты стояли въ росистыхъ капляхъ, будто послѣ дождика.

Вмѣстѣ съ сестрой милосердія подъѣхала въ коляскѣ Екатерина Адольфовна къ кладбищу. Кладбище было оцѣплено чинами полиціи, но Екатерину Адольфовну съ ея спутницей пропустили безпрепятственно.

Судебныхъ властей еще не было.

У часовни Безкрайныхъ уже толпились полицейскіе и могильщики. Немного поодаль, за кустами росистой сирени заготовленъ былъ секціонный столъ для вскрытія, а ближе къ часовнѣ стоялъ другой обыкновенный столъ съ вѣнскими стульями подлѣ него. Екатерина Адольфовна оглядѣла все это внимательно суровыми глазами и прошла наверхъ, къ часовнѣ. Отперла замки, открыла двери, крестясь, вошла въ часовню. Тамъ были сложены засыхающіе вѣнки. Душно было отъ разложившихся цвѣтовъ нестерпимо, но Екатерина Адольфовна не ощущала духоты. Автоматически дѣлала она все, что совершала передъ молитвой, приходя въ часовню. Подлила масла въ лампады, стала вытирать пыль на стеклахъ образовъ, на аналойчикахъ, на мраморной внутренней облицовкѣ. Сестра милосердія молча помогала ей. Внизу, у входа въ склепъ, раздались голоса. Сестрица вышла изъ часовни, заглянула внизъ и сказала Екатеринѣ Адольфовнѣ:

— Пріѣхали…

Екатерина Адольфовна, подходя къ склепу, поклонилась всѣмъ однимъ общимъ поклономъ.

Народу собралось много.

Судебный слѣдователь, товарищъ прокурора, еще какіе-то судебные чины, два врача, два фельдшера, полицейскіе, нѣсколько понятыхъ, приглашенныхъ слѣдователемъ на вскрытіе. На столѣ лежали блестящіе инструменты, нѣсколько паръ длинныхъ резиновыхъ перчатокъ, стояли банки съ притертыми пробками, микроскопъ, еще что то…

Слѣдователь заготовлялъ бумагу.

Тяжелый металлическій гробъ могильщики вынули изъ каменкой гробницы, съ трудомъ взнесли по ступенямъ изъ склепа и поставили на землѣ. Судебные чины медленно осмотрѣли гробъ, слѣдователь занесъ въ протоколъ подробности этого осмотра. Тогда слѣдователь распорядился:

— Откройте осторожнѣй и допустите мать.

Съ гроба сняли крышку.

Екатерина Адольфовна упала на землю. Она цѣловала покойнаго, инстинктивно избѣгая прикоснуться къ его тѣлу, хотя не замѣчала рѣзкаго трупнаго запаха, который обдавалъ всѣхъ, подымаясь изъ гроба.

— Птенчикъ мой… птенчикъ… — повторяла она, едва шевеля сухими губами. — Прощай… Прощай… Теперь ужъ на вѣкъ… Прощай, мой птенчикъ.

Трупъ Никиты въ черномъ сюртукѣ и въ крахмальной сорочкѣ разложился не сильно. Однако, тѣло уже почернѣло и покрылось слизистой мокротой, лицо ссохлось больше прежняго, глаза впали глубже, и ротъ открылся.

Причитанья Екатерины Адольфовны становились громче, начинали напоминать вой животнаго. Ее подняли и предложили отойти въ сторону на время вскрытія. Она вздрогнула и неожиданно заявила слѣдователю тономъ дѣловымъ, почти спокойнымъ:

— Я прошу обратить вниманіе на пятна… Вотъ они: одно на шеѣ, другое — за ухомъ. Справа.

Врачи, подойдя, разглядѣли пятна. Старшій изъ нихъ сказалъ Екатеринѣ Адольфовнѣ:

— Это — пятна, повидимому, обычно-трупныя. Но мы сейчасъ изслѣдуемъ ихъ.

— Благодарю, докторъ.

Екатерина Адольфовна поднялась на ноги сама легко и быстро, отошла въ сторону, за сосѣдніе кусты, огибая могильные памятники, и грузно опустилась на полустертую каменную плиту позапрошлаго вѣка.

У гроба говорили. Слова долетали не всѣ. Слышно было, какъ объяснялъ что-то старшій изъ врачей. Послѣ затоптались чьи-то ноги. Сестра милосердія и Екатерина Адольфовна поняли, что тѣло Никиты уже на секціонномъ столѣ.

Опять звучали голоса. Донеслось замѣчаніе:

— Не оторвать. Прилипло.

И врачъ распорядился:

— Разрѣзать.

— Уже рѣжутъ? — ужасаясь, спросила у сестры Екатерина Адольфовна. — Его рѣжутъ?

— Нѣтъ, нѣтъ… Это — платье, — тихо отвѣтила сестра. Долетали слова доктора, говорившаго для записи въ протоколъ о цѣлости костей, объ отсутствіи кровоподтековъ на кожѣ. Это продолжалось долго.

Потомъ наступило молчаніе. Заговорили опять стихшими и будто встревоженными голосами.

— Асфиктическое сердце… Явленія асфикціи или задушенія…

Екатерина Адольфовна вскочила на ноги, словно подброшенная упругой пружиной.

— Что? Вы, слышали. Удушенъ? я же говорила. Нашли! Открыли! — съ торжествомъ зашептала она сестрицѣ.

А тотъ же прежній голосъ продолжалъ, будто читая лекцію надъ препаратомъ:

--… Какъ результатъ паралича дыхательнаго центра.

Вскрытіе затянулось.

Ясно было, что тѣ люди, которые работали тамъ, у часовни, относились къ своему дѣлу теперь серьезнѣе, чѣмъ вначалѣ. Тамъ что-то нашли… но что? — понять со стороны нельзя было.

Кто-то распорядился громкимъ голосомъ:

— Банки съ внутренностями опечатать. Печать судебнаго слѣдователя — вотъ. Гдѣ печать врача?

Другой голосъ быстро и невыразительно читалъ протоколъ. Потомъ кладбищенскій священникъ молился надъ закрытымъ гробомъ. Екатерина Адольфовна слушала его и безучастно глядѣла, какъ гробъ снова внесенъ былъ въ склепъ на прежнее мѣсто. Ей было обидно, что слѣдователь не отвѣтилъ ничего опредѣленнаго на ея горячіе разспросы. А врачъ уклончиво сказалъ, глядя на кончики своихъ ботинокъ:

— До выясненія результатовъ химическихъ изслѣдованій я, сударыня, ничего не могу вамъ сказать съ увѣренностью.

Кладбище опустѣло. Куда-то исчезли и столы, и стулья, и резиновыя перчатки.

Осталась лишь Екатерина Адольфовна молиться въ часовнѣ.

Распростертая, лежала она на каменномъ полу. Непокидающая ее сестра милосердія, сидя на скамеечкѣ у входа въ часовню, слышала, какъ жалобно повторяла Екатерина Адольфовна одно и тоже:

— Птенчикъ мой! Похоронили? Второй разъ похоронили? Не уберегла, не углядѣла… Изрѣзали всего… ничего не осталось!

И неплакавшая надъ внезапной смертію сына, она вдругъ разрыдалась оттого, что разлагающійся трупъ Никиты изрѣзанъ весь, что отъ него «ничего не осталось»…

Этимъ бурнымъ рыданьямъ, казалось, на наступитъ предѣла. Но и они затихли, какъ все стихаетъ. Послѣ нихъ Екатерина Адольфовна, забывъ о своей спутницѣ, начала молиться — впервые съ того момента, какъ узнала о смерти сына. Сестра милосердія продолжала оставаться у входа въ часовню. Ей слышно было, съ какимъ изступленнымъ пафосомъ выкрикивала несчастная мать:

— О Пресвятая Богородице, — Ты, -Всѣхъ скорбящихъ радосте, — услыши и мя, скорбную! Ты, — именуемая Утоленіе, печали, утоли и мою печаль! Ты, — Купина Неопалимая, — сохрани міръ и всѣхъ насъ отъ вредоносныхъ, огненныхъ стрѣлъ врага!

Надъ кладбищемъ горѣло жаркое солнце.

Утомленной сестрѣ милосердія было жарко и скучно. И ей казалось, будто кладбищенская земля, накаленная солнцемъ, издаетъ приторный трупный запахъ, и будто тошнымъ запахомъ этимъ насыщенъ жарко нагрѣтый воздухъ…

Химическія изслѣдованія внутренностей Никиты Безкрайнаго подтвердили осторожныя предположенія врачей при судебно-медицинскомъ вскрытіи: смерть въ данномъ случаѣ послѣдовала отъ отравленія, и ядомъ, вызвавшимъ смерть, оказалась большая доза морфія. Нежданно, какъ землетрясеніе, облетѣла городъ мало правдоподобная, но достовѣрная вѣсть: состоявшій при генералъ-губернаторѣ Андрей Безкрайный арестованъ и обвиняется въ корыстномъ убійствѣ двоюроднаго брата своего, Никиты Безкрайнаго.

Можетъ быть, судебная власть и колебалась бы совершить этотъ сенсаціонный арестъ такъ быстро, если бы не всплыла случайно еще одна улика. Слѣдователь привлекъ къ допросу оперную танцовщицу, Маргариту Таргони, съ которой былъ въ интимной связи Андрей Безкрайный. Tapгони перетрусила и съ первыхъ же словъ наболтала лишняго. Едва упомянуто было о морфіи, Таргани закричала:

— Я не давала ему! Онъ самъ у меня отнялъ. Боялся, что отравлюсь… Мы передъ тѣмъ поссорились… Это и Женя Кундеревичъ знаетъ… А морфій, онъ сказалъ, я уничтожу.

Исторія о баночкѣ съ морфіемъ выяснилась подробно. Послѣ того пріобрѣло болѣе вѣское значеніе и еще одно, скверное для Андрея, обстоятельство. Старый камердинеръ Никиты, Порфирій, далъ у слѣдователя показаніе, что онъ слышалъ, проходя мимо дверей кабинета, какъ Андрей Петровичъ предлагалъ Никитѣ Павловичу какое-то «лѣкарство». И говорилъ: «головную боль, какъ рукой сниметъ»… «попадешь къ Колобродькѣ свѣженькимъ»… Порфирій не усмотрѣлъ на первыхъ порахъ въ этомъ ничего подозрительнаго, а послѣ припомнилъ и рѣшилъ сказать слѣдователю. Не въ пользу Андрея свидѣтельствовала и февральская исторія съ векселемъ, разоблаченная Екатериной Адольфовной снова.

Но Андрей Безкрайный этими уликами не смущался. Онъ невозмутимо и упорно стоялъ на своемъ.

— Да, морфій у Таргони я отобралъ, потому что истерично-шалая дѣвчонка могла и впрямь отравиться. Тѣмъ болѣе, что я сбирался порвать мои отношенія съ нею. Отобравши ядъ, я уничтожилъ, — и морфій, и баночку швырнулъ въ помойную яму въ усадьбѣ, гдѣ проживаетъ Таргони. А братъ мой, Никита, отравился, вѣроятно, самъ… если справедливо, что при вскрытіи его обнаруженъ морфій.

И сбить Андрея Безкрайнаго съ этой позиціи слѣдователю не удавалось.

Разстроенная Инна Пламень тотчасъ послѣ похоронъ Никиты уѣхала съ матерью въ деревню, а оттуда черезъ нѣсколько дней заграницу. На этотъ разъ Софья Ильинична ни Альфреда, ни любимой горничной, Усти, не взяла съ собою, покинувъ ихъ въ деревнѣ. Но прихватила главнаго довѣреннаго своего, старика Ленадовскаго, который состоялъ когда-то личнымъ секретаремъ еще при покойномъ Ильѣ Колобродькѣ. Ленадовскій зналъ заграничную жизнь и языки. На него возложена была миссія — найти подходящаго жениха, кандидата въ подставные мужья для Инны.

Въ Вѣнѣ изъ нѣсколькихъ, отысканныхъ Ленадовскимъ претендентовъ Софья Ильинична избрала родовитаго, но разореннаго князя, Артемія Илларіоновича Двоерукаго. Это былъ человѣкъ совсѣмъ молодой, лишь на нѣсколько лѣтъ старше Инны. Онъ служилъ по дипломатическому корпусу, числясь при N — мъ посольствѣ. А теперь, пребывая въ отпуску, шатался по западной Европѣ. Родовитый претендентъ назначилъ за свое имя сумму втрое большую, чѣмъ остальные, и все же выборъ разсчетливой до скаредности Софьи Ильиничны остановился на немъ. Съ нимъ она не рѣшилась даже торговаться, съ такимъ неподражаемымъ достоинствомъ держалъ онъ себя при переговорахъ. У него и имя было соблазнительно аристократическое, и самъ онъ понравился Софьѣ Ильиничнѣ. Понравилась его безотчетная привлекательность, умѣнье соблюсти достоинство при самыхъ, казалось бы, неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, его внѣшность, хорошія манеры, искусство одѣваться, красивый ротъ и мерцающіе черные глаза, небольшой ростъ и пропорціональное сложеніе. Онъ больше слушалъ, чѣмъ говорилъ, и держался замкнуто, нося въ себѣ какую-то большую тайну. Даже картавость была у него подкупающе милая: Двоерукій произносилъ р, какъ рль, и это шло къ нему, дѣлая его похожимъ на ребенка. Онъ и улыбался по дѣтски, хотя очень рѣдко.

Вѣнчались въ Вѣнѣ съ изящными шаферами изъ молодыхъ дипломатовъ. Ленадовскій въ тотъ же день вечеромъ провожалъ Двоерукаго, уѣзжавшаго въ Монте-Карло. А самъ Ленадовскій поѣхалъ въ Швейцарію приготовить тамъ дачу для Софьи Ильиничны съ Инной. Онъ нашелъ живописное, отлично обставленное шале въ глухомъ горномъ углу, куда рѣдко заглядывали туристы. Но Инна, когда пріѣхала, забраковала обстановку шале и занялась отдѣлкой дома сама, стараясь придать всему больше вкуса и роскоши.

Она ждала къ себѣ Мечислава Чельскаго, ей хотѣлось принять его среди привычной для него барской обстановки.

Однако, проходили дни, недѣли, а Чельскій не выполнялъ даннаго Иннѣ обѣщанія, не пріѣзжалъ за-границу. Сперва онъ писалъ пламенныя письма, сообщалъ, что отецъ и мать категорически «придерживаютъ» его дома, въ деревнѣ, не пускаютъ за-границу, упрашивая не устраивать скандала. Но въ каждомъ письмѣ онъ клятвенно обѣщалъ, что вотъ-вотъ вырвется и умчится къ Иннѣ. Дальше письма его становились болѣе рѣдкими и болѣе холодными. Онъ уже не обѣщалъ вырваться и пріѣхать, а только пріискивалъ мотивировку своего отсутствія…

Инна начала тосковать жестоко. Она была увѣрена, что причина непріѣзда можетъ быть только одна, — какая-то новая женщина. И страстно хотѣлось ей узнать, кто она, — эта новая? Гдѣ они встрѣтились? Какъ проводятъ время?..

Чѣмъ дальше, тѣмъ горестнѣй и сиротливѣй чувствовала себя Инна. Тяжела была сама по себѣ беременность, но тяжелѣй и мучительнѣй были моральныя страданья, уязвленная гордость, терзаніе ревности, безсонныя ночи съ угнетающимъ невѣдѣньемъ: да кто же она? и что съ нимъ дѣлается? А письма приходили рѣже и рѣже. Софья Ильинична безподобно ничего не замѣчала, ничѣмъ не была удивлена, ни о чемъ не спрашивала. Но Инна знала, что это — притворство. И Инна, наконецъ, не выдержала своего томленья. Пришла къ матери на балконъ, гдѣ та сидѣла за столомъ съ самоваромъ, и заявила твердо:

— Я не могу больше. Я хочу… должна все узнать о немъ. Помоги мнѣ, мама. У тебя вездѣ свои корреспонденты. Напиши скорѣе. Пусть сообщатъ все… безъ боязни. Что бы ни узнала я, знать будетъ легче, чѣмъ терзаться догадками.

— Я узнаю, Инночка, — сказала Софья Ильинична съ готовностью.

— И ничего не скроешь отъ меня? Дай мнѣ слово.

— Все, какъ есть, — скажу. Что сама узнаю, то и тебѣ скажу. Безъ утайки.

— Спасибо, мама.

— Побереги себя. Не тебѣ одной… и ребенку вредно.

— Не умѣю я беречься. Не сплю ночей… дохожу до галлюцинацій. Какъ бы поскорѣй, мама!

— Телеграфирую Ленадовскому, чтобъ депешей отвѣтилъ. Будетъ скоро. Не горячись ты. Да и что узнавать? Будто не знаешь…

— Хочу знать, кто она? Все… подробно.

Отвѣтъ Ленадовскаго получился утромъ. Инна, выйдя на балконъ, по лицу матери увидѣла, что та уже знаетъ о Чельскомъ.

— Написалъ Ленадовскій? — не здороваясь, произнесла въ нетерпѣньи Инна.

— Пишетъ.

— Кто же?

— «Кузинка» графовъ Тыркевичей, сосѣдей Чельскихъ. У Тыркевичей съѣздъ. Созваны гости на охоту. Пріѣхала и она. Вдова. Изъ Варшавы.

— Молодая?

— Двадцать восемь лѣтъ. Овдовѣла недавно. Все подстроено. Родичи нарочито свели ихъ, только бы оторвать отсюда. А онъ завертѣлся.

— Такъ я и знала. Чувствовала это, — стойко произнесла Инна, на секунду лишь схватившись за грудь противъ сердца.

— Тебѣ дурно? Съ сердцемъ нехорошо? — всполошилась мать.

— Прошло уже, — сказала Инна спокойно. — Благодарю, что узнала. Теперь мнѣ легче будетъ.

— Забудь его, Инночка. Хоть на время забудь. Всѣ они такіе. Изъ глазъ — изъ памяти. А пріѣдешь… глянетъ на тебя, и опять запляшетъ вокругъ да около.

— О-о… попляшетъ напрасно.

— Тамъ увидимъ. Пока у насъ поважнѣй есть забота: не погубить бы маленькаго съ этими кузинками. Забудь Инночка.

— Я ужъ забыла. И навсегда, мама.

Инна перестала отвѣчать Чельскому на его нечастыя, письма. Тоска ея была безпощадная, неодолимая. Но съ матерью больше не говорила она про Чельскаго ни слова.

Черезъ мѣсяцъ, въ началѣ сентября, родился у нея сынъ, — Константинъ, — или, какъ назвали его съ перваго дня, — Котикъ. Мать и бабушка ушли теперь всецѣло въ заботы о Котикѣ. Это было хорошее отвлеченіе, но тосковать Инна не переставала. Котику пришлось взять кормилицу, молодую швейцарку.

Инна въ этомъ году не могла вернуться въ Россію. Разстаться съ Котикомъ она не хотѣла, а нельзя же было ѣхать въ Z. съ новорожденнымъ ребенкомъ, только что выйдя замужъ. Въ половинѣ зимы Софья Ильинична поѣхала въ Z. одна. Тамъ оповѣщены уже были всѣ о блестящемъ замужествѣ Инны, о томъ, что она теперь съ мужемъ въ N., — на мѣстѣ службы князя Двоерукаго. Но въ N. — такая гиблая мѣстность: никакой растительности, свирѣпствуетъ малярія. Масса москитовъ, скорпіоновъ, фалангъ… Если тамошній климатъ окажется Иннѣ не по силамъ, она вернется въ Z., — пока князя переведутъ въ другую, болѣе здоровую мѣстность…

Пребываніе Инны въ швейцарскомъ шале обставлено было такою таинственностью, что даже письма и деньги Софья Ильинична посылала дочери не изъ Z., а изъ сосѣдняго губернскаго города, куда отвозилъ ихъ Ленадовскій.

Софья Ильинична писала Иннѣ о Z-ской жизни:

«Дорогое, ненаглядное дитя мое, королевна Инночка! Не скучай по Z., не жалѣй, что тебя нѣтъ здѣсь. Сезонъ нынѣшній мертвый и пустой. Безкрайный Андрюшка все еще томится въ тюрьмѣ. Папенька твой упрашивалъ меня выкупить Андрюшку на поруки. Но я пятьдесятъ тысячъ не въ дровахъ нашла, онъ сбѣжитъ за-границу, а я — оставайся при печальномъ интересѣ? Шефъ уже отвернулся отъ своего фаворита, другіе всѣ — тѣмъ болѣе, кромѣ папеньки твоего, который распластывается за Безкрайнаго. Панъ Мечиславъ ведетъ свою прежнюю жизнь. Играетъ въ карты люто, опять началъ сильно проигрывать, и опять толкуютъ о новыхъ его похожденіяхъ. Не думай о немъ, не грусти, — больно много чести. Не жалѣй того зернышка, что за вѣтромъ летитъ, оно — пустое. Безкрайная, Екатерина Адольфовна, совсѣмъ собралась въ монастырь. Ждетъ только процесса объ отравленіи Никиты. Раньше, говоритъ, супостата на каторгу упеку, тогда ужъ пойду послужить Господу Богу. Больницу свою забросила. По цѣлымъ днямъ молится въ часовнѣ на кладбищѣ, говорятъ, уже колѣни у нея распухли. Бѣднаго Романа Кириловича не перестаютъ травить наши патріоты объявившіеся. То корреспонденціи въ газетахъ, то намеки по его адресу въ національномъ клубѣ. Все въ непатріотичности его уличаютъ. Произвели его въ кадеты, мало-мало не въ революціонеры. Говорятъ, началъ это Андрюшка Безкрайный, а докторъ Наждакъ будто бы продолжаетъ. Кстати, была и я въ національномъ клубѣ, съ Романомъ Кириловичемъ. Онъ повезъ меня слушать Лидочку Чагозина, которому, говорятъ, жена не то пишетъ, не то диктуетъ патріотическіе доклады. Оба мина правахъ гостей туда явились, Романъ Кириловичъ такъ и не записался въ члены. Народищу — тьма, дворянскій залъ биткомъ набитъ, и епископы, и пожарные, и кого нѣтъ только. Вышелъ на эстраду Лидочка, — важный, увѣренный въ себѣ, солидный. Сюртукъ — мало не до пятокъ, бороду запустилъ въ русскомъ вкусѣ, и какъ зачиталъ! про зловредность евреевъ!.. Откуда что понабралось у человѣка? Одними стихами и изреченіями — хоть овраги засыпай!.. И вѣдь такъ ловко, умѣло все подобрано! Читаетъ развязно, съ апломбомъ, авторитетно. А святая женщина-таксикъ сидитъ въ кружевномъ платьѣ въ первомъ ряду, поджавши ножки, и вся сіяетъ, расплывается. Потолстѣлъ таксикъ еще больше, отъ сидячей жизни, должно быть. Они теперь постоянно вдвоемъ съ Лидочкой, и постоянно пишутъ. Говорятъ, уже новый рефератъ стряпаютъ — о неучащейся молодежи. Лидочка — хоть на старости лѣтъ сталъ домосѣдомъ и оцѣнилъ, наконецъ, Адельчика. А папенька твой рѣдкой ночуетъ дома, — у хористки Лизки все околачивается. Ну, довольно сплетничать, моя дорогая. Цѣлую Котика и тебя, будьте благополучны и счастливы, золотые мои. Ваша Софія Пламень».

XI.

Не дождавшись весны, еще при морозахъ уѣхала Софья Ильинична за-границу, къ Иннѣ и Котику. И все лѣто прожила съ ними, не навѣдываясь въ Россію.

А осенью, едва начался сезонъ, — по Z. прокатился слухъ, что Инна Пламень съ сыномъ и съ мужемъ пріѣзжаетъ въ Z. къ матери и останется временно здѣсь съ ребенкомъ, такъ какъ плохой климатъ въ N. портитъ Иннѣ здоровье.

Новость эта, впрочемъ, не вызвала большихъ пересудовъ, — ее затмила другая, болѣе животрепещущая: Романъ Кириловичъ Траумвальдъ вышелъ въ отставку. Въ началѣ осени отбылъ онъ въ Петербургъ, какъ предполагали, вызванный для объясненій. И тамъ, вспыливши, заявилъ о нежеланіи служить дальше. Его отставку приняли, не уговаривая образумиться.

Романъ Кириловичъ остался жить въ Z., на прежней квартирѣ. Съ горделивымъ достоинствомъ встрѣтилъ онъ свалившіяся на него гоненья. Онъ не фрондировалъ, не жаловался и не брюзжалъ, какъ дѣлаютъ всѣ, попадающіе по независящимъ обстоятельствамъ въ отставку. Продолжалъ бывать всюду, гдѣ появлялся раньше, и на людяхъ казался прежнимъ Романомъ Кириловичемъ, — благосклонно вельможнымъ и ясно-кристальнымъ, — какимъ былъ до отставки. Онъ даже повторялъ передъ многими и весьма охотно, что радъ отдохнуть и пожить для самого себя на покоѣ, что онъ «живетъ не тужитъ, никому не служитъ», и прочее. Но остро скучалъ безъ своего правленія, тяготясвынужденнымъ бездѣльемъ, хотя заботливо скрывалъ это отъ всѣхъ, до Густава включительно. Иногда, зная, что Густавъ его слышитъ, Траумвальдъ нарочно напѣвалъ «Le parlate d’amor», прикидываясь безмятежно довольнымъ всѣмъ…

Но Густавъ, слушая, думалъ:

— «Нѣтъ, не то. Слова тѣ, а пѣсня не та. Меня не проведешь. Не поется тебѣ, это ты только для форсу».

Ухаживали Густавъ съ Эмиліей теперь за генераломъ болѣе, чѣмъ когда-либо. Но генералъ, потерявъ свое мѣсто въ водоворотѣ жизни, тосковалъ скрыто и глубоко и начиналъ опускаться. То проспитъ утромъ больше, нѣмъ было принято, то откажется отъ массажа, то холоднаго обтиранья не сдѣлаетъ на ночь. Или, зачитавшись, забудетъ о прогулкѣ на свѣжемъ воздухѣ.

Возвращеніе Инны въ Z. всколыхнуло Романа Кириловича. Онъ явился къ приходу заграничнаго поѣзда съ букетомъ изъ бѣлыхъ розъ и миртовой зелени, — оживившійся, помолодѣвшій. Пламень, Дмитрій Степановичъ, занятъ былъ разборомъ судебныхъ дѣлъ въ съѣздѣ мировыхъ судей, — и кромѣ Траумвальда никто не встрѣчалъ Инну.

Инна вышла изъ вагона перваго класса раньше своихъ спутниковъ, — похудѣвшая, блѣдная, съ легкой синевой подъ глазами. Видно недаромъ дались ей эти тоскливые шестнадцать мѣсяцевъ, проведенные въ швейцарскомъ шале, какъ въ заточеніи.

— Романъ Кириловичъ? — растрогалась она. Ахъ, дорогой… Какъ это мило.

— Добро пожаловать, княгинюшка. Счастливъ привѣтствовать васъ первымъ на родной землѣ вашей.

У Романа Кириловича были на глазахъ слезы, когда онъ, поцѣловавъ руку у Инны, вручалъ ей свой букетъ, — эмблему чистой красоты и семейныхъ радостей. Инна примѣтила, что онъ рѣзко постарѣлъ, но не сказала ему этого.

За Инной шла изъ вагона Софья Ильинична, потомъ русская нянюшка. Она несла на рукахъ годовалаго Котика, какъ носятъ новорожденныхъ, укутаннаго въ атласное сиреневое одѣяльце съ длиннѣйшими кружевами. А за нею шелъ безукоризненно одѣтый молодой брюнетъ.

— Князь Двоерукій, — назвала его Инна, представляя Роману Кириловичу и не сказала: мужъ мой.

— «Комильфо», — одобрительно подумалъ Траумвальдъ. Онъ поздоровался съ княземъ благосклонно.

Пріѣхали домой — къ завтраку.

Двоерукій, котораго привезли въ Z, за особое добавочное вознагражденіе, чтобы показать знакомымъ въ подтвержденіе, что онъ не мифъ и не легенда, — этотъ завѣдомо продавшійся человѣкъ, прятался и тутъ за свою врожденную привлекательность, за умѣнье держаться съ достоинствомъ при всякихъ обстоятельствахъ. Благовоспитанный, но нѣсколько молчаливый, — какъ, впрочемъ, и подобало дипломату, — онъ даже разборчивому Траумвальду пришелся по вкусу. За завтракомъ Романъ Кириловичъ спросилъ у него:

— Двоерукій, князь Родіонъ Артемычъ, — не родня вамъ?

— Дядя. Братъ отца моего, — послѣдовалъ простой отвѣтъ.

— Я знавалъ его. Въ былыя времена доводилось частенько встрѣчаться. И супругу его неоднократно видывалъ… рожденная фонъ-Ко гіенъ, если я не запамятовалъ?

— Ванъ-Деръ-Блюмъ, — обязательно поправилъ Двоерукій.

— Такъ-такъ-такъ. Ванъ-Деръ-Блюмъ, я припомнилъ. Это на фонъ-Копенъ женатъ былъ князь Дорофей… тоже Двоерукій. Тотъ, что по дипломатическому корпусу. Братъ князь-Родіона.

— Простите… князь Дорофей первымъ бракомъ былъ женатъ на фонъ-Берлизъ. А потомъ на фрейлинѣ Сумятиной.

— А, такъ-такъ… Совершенно вѣрно. Эка, старость… все перепутаешь. Вѣдь семья Сумятиныхъ моей женѣ покойной сродни даже. Вашъ батюшка, стало быть, третій изъ Двоерукихъ?

— Онъ третій, Илларіонъ Артемычъ.

— Не встрѣчалъ. Не доводилось.

— Онъ больше за-границей жилъ. И не служилъ нигдѣ.

— Позвольте., я что-то припоминаю. Это не онъ ли сорвалъ однажды крупнѣйшій банкъ въ Монако? Тогда въ газетахъ писали…

— Не помню.

— О, это не за вашу память, князь. Лѣтъ тридцать тому назадъ съ хвостикомъ. А матушка ваша, — стало быть, рожденная Балатузова?

— Какъ вы чудесно помните всѣхъ. Вамъ ли нарекать на старость? — замѣтилъ Двоерукій.

Романъ Кириловичъ экзаменомъ остался доволенъ.

Послѣ завтрака Траумвальдъ перешелъ съ Инной въ памятную имъ обоимъ зелененькую гостинную.

— А, право, онъ очень милъ… этотъ молодой князь, — сказалъ Романъ Кириловичъ. — Мнѣ онъ понравился.

— Мама, та чуть не влюблена въ него, — пошутила Инна. — Да, онъ обязательный. Намъ въ пути все время былъ полезенъ. И не навязчивъ.

— Въ пути, какъ въ каргахъ, познаются люди. Онъ — симпатичный.

— Хорошо, что не прохвостъ попался, — сказала Инна разсѣянно. — Покажемъ его теперь въ Z. и отправимъ на всѣ четыре стороны. Больше онъ намъ не нуженъ.

— Да? — разочаровался Романъ Кириловичъ. — А я полагалъ… Одинъ ложный шагъ — еще не весь человѣкъ. Молодой квасъ играетъ да уходится. Человѣкъ хорошей фамиліи… молодой. Его, можетъ быть, еще спасти не поздно?

Инна смотрѣла на Траумвальда во всѣ глаза, и глаза ея смѣялись.

— Романъ Кириловичъ? Ахъ, вы… романтикъ неисправимый! Это вы надумали спасать его при моемъ посредствѣ?

— Отчего же нѣтъ, ежели бы онъ… то есть, я хотѣлъ сказать, ежели бы вы…

— Никакого: ежели.

— Но, быть можетъ?..

— Никакого «быть можетъ» тутъ не можетъ быть. И не будемъ больше объ этомъ. Нѣтъ, вѣдь что выдумалъ человѣкъ! И такъ, съ перваго взгляда. Но — довольно… разскажите мнѣ о себѣ. Какъ это вы — не у дѣлъ? Знаете, я все не представляю васъ въ отставкѣ.

— Пришлось, княгинюшка. Что подѣлаешь? Сколько ни служить, а въ отставкѣ быть.

— Скучаете?

— Ужасно. Сказать: скучаю, — недостаточно. Скорблю, крушусь, тоскую. Плохо жить безъ работы. Скученъ день до вечера, когда дѣлать нечего. Вдобавокъ издергалъ я свои нервы. Эта травля… вѣдь больше году!.. Ѣду въ Петербургъ, и меня… меня! заставляютъ чуть-ли не часъ цѣлый ждать пріема! И послѣ экзаменуютъ насчетъ символа моей вѣры… словно новичка или мальчишку какого. И — кто?

Губы у него вздрагивали, содрогался подбородокъ, уши были красныя, какъ кумачъ, отъ раздраженья.

— Я ушелъ, понятно. По той причинѣ, что я — слуга отечества… а не какихъ-то отдѣльныхъ, мало-извѣстныхъ мнѣ личностей. Ежели наше не въ ладъ, мы со своимъ назадъ. Ну, не удерживали… отпустили.

— Что же вы дѣлаете теперь, дорогой?

— Да ничего. Коротаю дни запойнымъ чтеньемъ. Какъ святая женщина, Адель Федоровна — въ доброе старое время.

— Теперь она ужъ не читаетъ?

— Некогда. Не до того ей. Больше пишетъ.

— Слышала я. Мама сообщила мнѣ.

— Я не осуждаю… Конечно, это не онъ, а она… Ея начитанность, ея стиль, ея словечки. Вся ея физіономія такъ и смотритъ изъ каждаго Лидочкинаго доклада. А апплодируютъ Лидочкѣ.

— Зато Лидочка сталъ образцовымъ мужемъ?

— Слава Богу хоть за это. Адель Федоровна достигла своего. Хорошо не хорошее, а то, что хорошимъ кажется.

— Но вы… вы! — Романъ Кириловичъ? Что же вы ничего не предпринимаете?

— То есть? Что мнѣ надлежитъ предпринять?

— Поѣхали бы попутешествовать, развлечься, за-границу…

— Э! Княгинюшка… чего я тамъ не видалъ? Все пересмотрѣно. Отъ себя никуда не уйдешь. Скверно мнѣ, скверно и вамъ… каждому. Это — жизнь, касаточка. Въ томъ и есть главная суть ея, что всѣмъ почему-то скверно. Куда ни глянь, вездѣ одинъ и тотъ же круговоротъ явленій. Только и видишь,

Какъ красота души хрупка,

Какъ рѣдокъ дружбы смѣхъ,

И какъ въ любви насъ ждетъ тоска

За краткій мигъ утѣхъ.

Инна скорбно вздохнула.

— Но чтожъ это я развлекаю васъ старческимъ брюзжаньемъ? — спохватился Романъ Кириловичъ. — А сокровища-то вашего главнаго еще и въ глаза не видѣлъ. Покажите-же мнѣ Котика вашего, дорогая.

— Кромѣ васъ, никому не покажу. Но вы — настоящій другъ, и вамъ можно, — сразу повеселѣла Инна. — Котикъ у меня такой очаровательный. И какой уже умный. Вамъ хочется улыбнуться? Не стѣсняйтесь. Но право же, Котикъ, поразительно уменъ для своего возраста. Мнѣ неловко, что я говорю вамъ это. Меня самое такъ смѣшили родители, которые… знаете, есть такіе: страшно любятъ говорить о своихъ дѣтенышахъ и восторгаться ихъ геніальностью. Я, бывало, смѣялась надъ тщеславіемъ этого сорта… а теперь сама въ томъ же станѣ. Общая слабость… своего рода авторское самолюбіе.

Нянюшка гордо внесла въ зеленую гостинную Котика въ бѣломъ пикейномъ платьицѣ съ швейцарскими прошивками.

Котикъ былъ пухленькій, съ розовато-нѣжной кожицей, круглоголовый и бѣлокурый, съ любопытными синевато-стальными глазками.

— Богъ ты мой. Какой же у васъ онъ дѣйствительно очаровательный! — схватившись съ мѣста и топчась вокругъ Котика, говорилъ Романъ Кириловичъ. — Это вы, такая, какъ были въ дѣтствѣ. Я вѣдь васъ почти такою памятую.

— Ну… положимъ.

— Такою, такою… Малость постарше.

Романъ Кириловичъ не переставалъ топтаться вокругъ Котика, пощекотывая двумя пальцами круглый подбородокъ и полную щечку мальчика.

— Агу… князинька! Агу! Драгоцѣнный, милый нашъ князинька, Константинъ Артемовичъ. Агу-уси! Агусеньки!

Ребенокъ, почуявъ искренность ласки, сталъ улыбаться. При улыбкѣ у него забавно выдѣлялись нѣсколько крошечныхъ переднихъ зубовъ, бѣлыхъ и полупрозрачныхъ.

— Иди ко мнѣ… Иди, милый. Иди, иди, иди! — поманилъ его къ себѣ Романъ Кириловичъ.

Мальчикъ потянулся ручонками къ Траумвальду. Тотъ ловко перехватилъ его съ рукъ нянюшки.

— А-а… а-а… а-а-а! — невнятно бормоталъ Котикъ. Романъ Кириловичъ респектабельно поддерживалъ съ нимъ бесѣду:

— Что вы такое, князенька, изволите говорить? Ахъ, да, да… Такъ — такъ… Я съ вами совершенно согласенъ. «Тпруа-а»… «Тпру… тпру»… «аси таси»… «тути-тпрути». А князенька гопъ-гопъ любитъ? Вотъ такъ! туки-чуки… гопъ! гопъ! гопъ! — искусно подбрасывая вверхъ ребенка, приговаривалъ Романъ Кирилловичъ. — Вотъ онъ! Вотъ онъ! Вотъ онъ!

А онъ у насъ — умница,

Умница.

А мы его выростимъ,

Выростимъ.

Вотъ тако-ой

Вышины.

Вотъ тако-ой

Ширины.

Князенька хохоталъ и ловилъ воздухъ руками.

Инна глядѣла на Траумвальда съ восхищеньемъ.

— Вы, въ самомъ дѣлѣ, энциклопедистъ, Романъ Кириловичъ… Даже дѣтей умѣете няньчить, да такъ неподражаемо. Я до сихъ поръ не научилась такъ ловко держать его и подбрасывать.

— А я на своихъ выучился, княгинюшка. Своего младшенькаго самъ вѣдь вскормилъ на рожкѣ. Старая нянюшка моя и я. Такъ ужъ я-то знаю, какъ ребятъ вверхъ подкидывать. Вотъ какъ! Вотъ онъ! вотъ онъ! вотъ…

Отъ продолжительнаго сотрясенія у ребенка случилась молочная отрыжка. Залиты были подбородокъ и шейка Котика, бѣлое его платьице на груди.

— Ай, ай, ай… срамъ какой! — сказалъ Котику Траумвальдъ, искусно отряхивая платьице и передавая мальчика нянѣ. — Фу-уй! Князенька еще не умѣетъ держать себя въ обществѣ.

— Унесите, няня, Котика, — сказала Инна. — Его переодѣть надо. — Какъ вы любите дѣтей, Романъ Кирилловичъ, — ласково обратилась она къ Траумвальду.

— Только вашихъ, княгинюшка. Своихъ да вашихъ, — пошутилъ онъ. — Къ вамъ, такъ и быть, хоть сейчасъ пойду въ нянюшки. Хотите взять? Все равно, не у дѣлъ. Буду Котика няньчить.

Инна смѣялась.

И Романъ Кириловичъ, и Пламень вывозили въ свѣтъ князя Двоерукаго. Въ театрахъ, на вечерахъ, у знакомыхъ, — его показывали то съ Инной, то безъ нея. Разговаривая съ Инной, всѣ справлялись о Котикѣ, упоминая о немъ, какъ о новорожденномъ, хотя злые языки отмѣчали, что у «двухмѣсячнаго» Котика уже на лицо половина зубовъ во рту, и что «грудной» отлично говоритъ: мама и баба, а Траумвальда зоветъ: дѣда, и треплетъ за уши.

Двоерукій никому ничего не говорилъ о мальчикѣ, лишь выслушивалъ чужія рѣчи.

Онъ и въ Т. понравился, хотя для многихъ представлялся загадкой.

Наканунѣ отъѣзда Двоерукаго Траумвальдъ везъ его въ автомобилѣ изъ дворянскаго клуба.

Роману Кириловичу жаль было этого пробуждающаго безотчетныя симпатіи юношу, носящаго хорошее имя, и онъ дружески спросилъ у Двоерукаго:

— Вы, князь, теперь куда же? Въ N? Къ мѣсту служенія?

— Нѣтъ, — охотно отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Мой отпускъ незаконченъ. У меня есть еще время.

— Простите, князь, не сочтите меня назойливымъ, но… Вы полюбились мнѣ, и я хотѣлъ бы… хотѣлъ узнать, не могу ли быть вамъ полезенъ? Если не здѣсь, такъ въ иномъ мѣстѣ. У меня сохранились связи кой-какія… я охотно, ежели бы понадобилось…

— Я очень вамъ признателенъ, Романъ Кириловичъ, — произнесъ Двоерукій растроганно. — Вы не можете представить, какъ трогаетъ меня ваше… отношеніе. Но… мнѣ помочь ничѣмъ нельзя. Я — поконченный.

— По какой причинѣ… позволю я себѣ спросить?

— Я — игрокъ, какъ и отецъ… до маніачества. Отецъ спустилъ все, что имѣлъ, играя, а я унаслѣдовалъ его недугъ. Къ несчастью, я и отсюда держу путь… въ Монте-Карло.

— Да? — сказалъ Траумвальдъ опечаленно. — Это если къ кому прилѣпится, то надолго. — А самъ подумалъ, полный состраданья:

— «Я ошибся въ немъ немного: онъ — не павшій, а погибшій».

Двоерукій исчезъ. Инна начала выѣзжать чаще и держала себя съ прежней задумчиво-разсѣянной величественностью. Съ располнѣвшимъ за это время Чельскимъ она встрѣчалась то здѣсь, то тамъ, здоровалась съ нимъ и разговаривала, но какъ съ совершенно чужимъ человѣкомъ. Послѣ появленія Инны въ Z., еще при Двоерукомъ, Челчскій заѣхалъ къ Иннѣ съ визитомъ, но не былъ принятъ подъ предлогомъ нездоровья княгини.

Задѣла ли за живое пана Мечнелаева холодность Инны, или по инымъ мотивамъ, но онъ началъ преслѣдовать Инну, попадаясь всюду ей на глаза. Узнавъ, что Двоерукаго уже нѣтъ въ городѣ, онъ снова попытался побывать у Инны и опять потерпѣлъ неудачу. И сколько ни заѣзжалъ послѣ того, княгини или не было дома, или она никого не принимала, чувствуя себя нездоровой. И оттого, что его игнорировала и не замѣчала та самая Инна Пламень, которая не такъ давно съ влюбленной покорностью нѣжно повторяла: «Я знаю, ты забудешь, забудешь меня!» — въ немъ разгоралось возвратное влеченіе, заставлявшее его упорно искать Инну повсюду. Инна не уклонялась отъ встрѣчъ, но къ себѣ не звала. Онъ спросилъ урывкомъ въ антрактѣ между двумя отдѣленіями концерта Бермана, — можно ли ему пріѣхать? Инна отвѣтила:

— Къ чему?

И обернулась къ Траумвальду, справляясь, нѣтъ ли среди публики ея отца.

Тогда Чельскій написалъ Иннѣ письмо, умоляя ее о свиданіи. Инна приняла его, внутренно торжествуя: она понимала, что пришелъ часъ отмщенья за всѣ ея безсонныя ночи въ швейцарскомъ шале, за унизительныя муки, за приступы ревнивой злобы, отчаянья и тоски.

Чельскаго проводили, какъ обычно, въ зеленую гостинную. Инна сидѣла на своемъ излюбленномъ мѣстѣ, у горящаго камина, — ко не прежняя Инна, своенравно пылкая, нѣжная дѣвушка, почти дѣвочка, непризнающая никакой узды для. своихъ прихотей и капризовъ, а Инна — созрѣвшая женщина, уже знающая себѣ цѣну и холодная, мстительно подкарауливающая, какъ врага, когда-то любимаго человѣка, твердо помнящая всѣ его мелочныя слабости, задѣвая которыя, его можно уязвить наибольнѣе.

Входя, онъ заговорилъ, стараясь быть непринужденнымъ:

— Инна Дмитріевна… имѣю честь…

— Здравствуйте, Мечиславъ Казимпровичъ.

Инна протянула руку величественно и безразлично, словно королева подданному.

Чельскій почтительно поцѣловалъ руку.

— Вы такъ добивались увидѣть меня наединѣ, — начала Инна… Вамъ нужно сказать мнѣ что-то по секрету?

Чельскій ненадолго опѣшилъ. Потомъ сказалъ рѣзко:

— Я хотѣлъ бы увидѣть моего сына.

— Вашего сына здѣсь нѣтъ. Есть только мой мальчикъ, — отвѣтила Инна.

— Ну, то… вашего, — поправился панъ Мечиславъ съ утрированной вѣжливостью.

— Простите. Онъ слишкомъ малъ. Мы не показываемъ его постороннимъ.

Онъ перемѣнилъ интонацію и спросилъ жалобно:

— Такъ я у васъ въ числѣ постороннихъ? Значитъ, все кончено, Иннус…? Инна Дмитріевна?

— Отравный вопросъ.

— Но… кончено?

— И не мной, а вами. Еще. тогда, когда панъ забавлялся съ кузинками Тыркевичей на охотахъ., пока я переживала… О! много кой-чего переживала.

— Ты не простишь меня, Иннуся?

— Прошу васъ не говорить со мной на ты. Фамильярность совершенно неумѣстная.

— Виноватъ… Тысячу разъ виноватъ… княгиня! — спохватился Чельскій съ горечью.

Онъ глядѣлъ укоризненно, печально, умоляюще.

— Чего вы добиваетесь? — сказала Инна, — что хотите мнѣ напомнить? Что я любила васъ? Да… любила. Имѣла эту… неосторожность, чтобъ не сказать иначе. Но я была оскорблена вами, И теперь мое чувство прошло. Его нѣтъ больше.

— Прошло? Совсѣмъ?

— Вы, кажется, не вѣрите, что это возможно? Да… высокаго о себѣ мнѣнія. Какъ это по польски? «Бардзо высокёго о собе пршеконанья». Такъ? Или я ошиблась? Поотстала уже безъ практики, увы! Мой лексиконъ бѣднѣетъ. Но панъ напрасно не вѣритъ, что въ немъ можно разочароваться. Панъ очень измѣнился за это время. «Молодой Богъ» сталъ немножечко… Какъ это говорится?.. «подтатусялый». Не такой интересный, какъ былъ раньше. Вы растолстѣли и…

Инна говорила еще и еще. Съ чисто женской мелочной язвительностью пользовалась она своимъ основательнымъ знаніемъ слабыхъ струнокъ пана Мечислава. Ея слова хлестали Чельскаго и по тщеславію, и по самолюбію, и по гордости.

Постучали въ дверь, и вошелъ Альфредъ, присланный Софьей Ильиничной. Монументоподобный и неподвижный, остановился онъ у порога.

— Софія Ильинична спрашиваетъ ваше сіятельство..изволите вы сейчасъ ѣхать съ ними въ городъ? Или имъ обождать?

— Скажите, что я прошу маму подождать, Альфредъ.

Чельскому ничего не оставалось, какъ встать и откланяться.

Онъ ушелъ огорченный, разстроенный, страдающій.

Это былъ моментъ радостно-мстительнаго торжества для Инны. Но тотчасъ на смѣну торжествующему ликованію пришла боль отъ сознанія наступающаго разрыва. Была минута импульсивнаго стремленія броситься за Чельскимъ, воротить его, громко крикнуть: «вернись! останься!»

Однако, Инна не позвала. Она знала, что, уступи она теперь, и черезъ двѣ недѣли Чельскій уже навсегда пресытится ею. А такъ — она выходила изъ этой извѣчной борьбы между женщиной и охладѣвающимъ къ ней мужчиной если и не побѣдительницей, то все же съ развернутыми знаменами.

Не ее бросали, — отвергала она. И это доставляло ей острое ощущеніе удовлетворенности послѣ большой обиды, нанесенной ея сердцу.

XII.

Дѣло Андрея Безкрайнаго началось лишь во второй половинѣ октября, въ туманный, дождливо-слезящійся день Съѣхались столичные корреспонденты. Мѣстная публика валила въ судъ толпами, и въ судебный залъ пропускали только по билетамъ.

Инна пріѣхала съ Романомъ Кириловичемъ къ одиннадцати часамъ утра. Открытіе засѣданія предвидѣлось не скоро. Было торжественно. Съ утра горѣло электричество. Переполненный «избранной публикой» залъ гудѣлъ сотнями сдерживаемыхъ голосовъ. Походило на театральную премьеру по увеличеннымъ цѣнамъ.

Инна попала въ судъ первый разъ.

Романъ Кириловичъ, стоя, какъ у театральнаго барьера, передъ своимъ мѣстомъ, раскланивался съ знакомыми. Взволнованная торжественной обстановкой Инна сперва никого не выдѣляла изъ плотной, многоголовой толпы. Послѣ стала различать отдѣльныя лица, тоже отвѣчать на поклоны. И вдругъ сердце ея забилось сильнѣе. Въ третьемъ ряду, между молодымъ Тыркевичемъ и набобомъ Артуромъ Коперманомъ, сидѣлъ Мечиславъ Чельскій. Всѣ трое подошли поздороваться къ Иннѣ, какъ добрые знакомые, и панъ Мечиславъ, цѣлуя ея руку, изогнулся почтительнѣй Конрада Тыркевича, афишируя глубокое уваженіе къ «княгинѣ Двоерукой». Но… не болѣе. А Инна говорила съ ними тремя и думала: слава Богу, что онъ не съ дамой, было бы еще больнѣе.

Изъ четвертаго ряда любовно закивала Иннѣ святая женщина, Чагозина, одѣтая, какъ на раутъ, съ дорогимъ боа на плечахъ и даже съ биноклемъ. Возлѣ нея сидѣлъ, полуоткрывъ ротъ, напоминающій бульдога Лео Чагозинъ, образцовый семьянинъ, солидный дѣятель, авторъ блестящихъ рефератовъ, привлекающихъ въ національный клубъ толпы слушателей. Святая женщина сіяла подлѣ него радостью, и яркое, полное лицо ея лоснилось отъ довольства.

Дальше еще знакомыя лица. Все свои, давно извѣстные люди. Свидѣтелями должны были выступить и шефъ, и остальные начальствующіе генералы. Въ публикѣ знали, что генералитетъ будетъ теперь отрекаться отъ Безкрайнаго, что одинъ лишь Дмитрій Степановичъ Пламень — горячій свидѣтель защиты…

Къ Иннѣ приблизился дядя Колобродько. Онъ заговорилъ на своемъ полухохлацкомъ нарѣчіи, обращаясь къ Траумвальду.

— А, Андрей Петровичъ? Га? Хтобъ могъ подумать!

А я такъ не удивленъ нимало — сказалъ Романъ Кириловичъ. — Куда деревцо клонилось, туда и повалилось. Я не осуждаю, но… ненадежный былъ элементъ, какъ ветла при дорогѣ. Дуетъ вѣтеръ, шумитъ ветла, пересталъ, — молчитъ ветла; но не выйдетъ изъ ветлы ни оглобли, ни метлы. Я тогда же, — послѣ выпада его съ теткинымъ векселемъ, — сталъ остерегаться. Тогда же сказалъ Дмитрію Степанычу: это — матеріалъ уголовный. Гдѣ была вода, тамъ и опять будетъ.

— Вы думаете, обвинятъ? — спросилъ Колобродько, и пугаясь, и желая почему-то обвиненія. — Улики, какъ будто, все косвенныя. Если и онъ отравилъ, доказать трудно. Тонко обдумано дѣло.

— Концы въ воду, пузыри кверху, — загадочно произнесъ Траумвальдъ. — А на судѣ такъ: пушинка къ пушинкѣ, и выйдетъ перинка.

— Прошу встать! Судъ идетъ! — раздался громкій голосъ.

Изъ двери, скрытой позади большого портрета государя, выходили одинъ за другимъ судьи и товарищъ прокурора въ форменныхъ мундирахъ. Предсѣдательствовалъ знакомый Иннѣ Лебединъ, Рафаилъ Антоновичъ, пожилой и сѣдой уже, крупный и ожирѣлый, съ короткой бородкой. Онъ бывалъ у Колобродекъ и ничѣмъ особеннымъ не выдавался въ обществѣ. Но теперь былъ такой величественный, что Инна подумала: онъ ли? Когда всѣ очутились на своихъ мѣстахъ, предсѣдательствующій, точно начиная богослуженіе, сказалъ:

— Господинъ судебный приставъ, введите подсудимаго.

Открылась дверца справа, за возвышеньемъ, похожимъ на церковный клиросъ. Нѣсколько секундъ спустя, на возвышеніи появилась статная фигура Андрея Безкрайнаго — въ сопровожденіи конвойныхъ.

Безкрайный исхудалъ и пожелтѣлъ за этотъ долгій годъ съ мѣсяцами, но, видимо, попрежнему занимался собою. Онъ былъ одѣтъ въ щегольскій черный сюртукъ и въ такое свѣжее бѣлье, точно прибылъ не изъ тюрьмы, а изъ своей квартиры. Медленно направился онъ къ скамьѣ подсудимыхъ и опустился на нее, окинувъ внимательно спокойнымъ взглядомъ судей, присяжныхъ, публику.

— Подсудимый, ваше имя и фамилія? — спросилъ предсѣдатель.

Подсудимый всталъ.

— Андрей Петровичъ Безкрайный.

— Сколько вамъ лѣтъ?

— Тридцать.

— Копію обвинительнаго акта получали?

— Получилъ.

— Садитесь.

Началась наиболѣе скучная часть процесса, — провѣрка списка свидѣтелей. Потомъ больше часа ушло на предварительное заявленіе защитниковъ Безкрайнаго, двухъ лучшихъ адвокатовъ изъ мѣстныхъ. въ дѣлѣ выступалъ гражданскимъ истцомъ, по приглашенію Екатерины Адольфовны, крупный петербургскій криминалистъ. Защитники Безкрайнаго возражали противъ допущенія гражданскаго истца. Петербургскій криминалистъ въ свою очередь возражалъ на эти возраженія. Судъ отклонилъ ходатайство защиты, и все это съ другими формальностями заняло много времени

Наконецъ, предсѣдательствующій объявилъ:

— Дѣло слушаніемъ продолжается.

Нарядная толпа публики — вздохнула съ облегченьемъ: спектакль не отмѣненъ, состоится.

Инна была разочарована. Ея волненіе погасло. Она готовила себя къ потрясающимъ судебнымъ эффектамъ, а процессъ былъ переполненъ нудными формальностями, и формальности эти представлялись Иннѣ чѣмъ-то, близкимъ къ издѣвательству надъ подсудимымъ.

Началось чтеніе обвинительнаго акта.

— «Въ ночь на двѣнадцатое мая тысяча девятьсотъ»..;

Иннѣ опять казалось, что читаютъ о какихъ-то отвлеченностяхъ, что все это вовсе не касается Никиты Безкрайнаго, — того милаго человѣка съ птичьей физіономіей и виновато-извиняющейся улыбкой, который былъ женихомъ Инны…

Наконецъ пересталъ звучать голосъ секретаря, и предсѣдатель спросилъ, признаетъ ли подсудимый себя виновнымъ?

Адрей Безкрайный всталъ. Съ твердой четкостью онъ категорически отвѣтилъ:

— Нѣтъ.

— Пригласите свидѣтелей.

Они вошли нестройной, разношерстной толпой: и генералы, начиная съ шефа, и штатскіе друзья Безкрайнаго съ барственнымъ Пламенемъ во главѣ, и оперныя хористки, и лакеи съ горничными… Судебный священникъ надѣлъ эпитрахиль.

— «Обѣщаю и клянусь» — понеслось по залѣ разрывающимся гуломъ многихъ голосовъ. Екатерину Адольфовну къ присягѣ не приводили. Но ее вызвали къ допросу первой.

Она подошла къ указанному мѣсту своей шаткой походкой, по обыкновенію въ простомъ черномъ платьѣ, безъ шляпы, съ гладкой прической уже не темныхъ, а посѣдѣвшихъ волосъ.

Предсѣдатель напомнилъ ей, что хотя она даетъ показаніе безъ присяги, но должна говорить по дѣлу одну сущую правду.

Екатерина Адольфовна по монашески смиренно склонилась.

— И подъ присягой, и безъ присяги, — начала она отчетливо и чистосердечно, — я могу сказать, господа судьи, только одно: это онъ убилъ моего сына!

Она указала на подсудимаго и стала обвинять Андрея Безкрайнаго. Говорила она толково, безъ лишнихъ длиннотъ и отклоненій въ сторону. Упомянула, какъ и у слѣдователя, объ исторіи съ векселемъ. Предположеніе защиты о самоубійствѣ Никиты отвергла съ негодованіемъ.

— Никогда не былъ настроенъ сынъ мой на подобное дѣло! Но если бы нашло на него затменіе, и онъ захотѣлъ убить себя… никогда бы онъ не сдѣлалъ этого, не написавъ записки. Я высказывала не разъ передъ сыномъ, что боюсь супостата Андрея и считаю его на все способнымъ. Клянусь Всемогущимъ Господомъ, — хоть меня и не приводили къ присягѣ, — Никита прежде всего подумалъ бы, какъ устранить отъ Андрея всякую тѣнь подозрѣнія! Я сына своего знала. Вамъ, господа судьи, можетъ быть, будутъ говорить здѣсь, что я обвиняю подсудимаго изъ ненависти къ нему, не желая, чтобъ именно онъ унаслѣдовалъ состояніе мужа моего, послѣ моей смерти. Не вѣрьте, господа судьи! Андрея Безкрайнаго я не любила, это — правда. Я боялась его. Сердце матери — вѣщунъ. Но кому теперь достанется состояніе наше, мнѣ все равно. Нѣтъ для меня больше жизни безъ сына моего, Никиты! Я принимаю иноческій санъ, ухожу въ Обельщанскую женскую обитель. Не надо мнѣ ничего, ничего безъ Никиты не надо. Обвиняю я подсудимаго, потому, что сердце матери твердить мнѣ ночью и днемъ: это онъ убилъ твоего сына!

Екатерина Адольфовна закончила свое показанье, — тишина стояла въ многолюдной и потрясенной залѣ гробовая. Отъ духоты и отъ душевнаго волненья у Инны кружилась голова. Дѣло больше не представлялось ей чуждо-отвлеченнымъ. Во мглѣ головокруженія проносилось передъ нею мертвое лицо Никиты съ плотно-закрытыми глазами… И, какъ тогда на высотѣ серебристаго катафалка, гдѣ только-что положили бездыханное тѣло Никиты, Иннѣ почудилось и здѣсь, — въ душной судебной залѣ, — будто рушится все крутомъ, проваливаясь куда-то… Среди хаоса этого общаго крушенія Траумвальдъ испуганно шепталъ возлѣ уха Инны какія-то слова тревоги. И его обращеніе: «дорогая» долетѣло до слуха Инны. Но что онъ говорилъ, о чемъ онъ спрашивалъ, — уже не доходило до ея сознанія.

Очнулась она дома, — раздѣтая и на своей постели, — когда хлопотали вокругъ два врача, горничная и Софья Ильинична.

Въ засѣданіе суда Инну больше не пустили.

За процессомъ она слѣдила лишь по газетамъ да по разсказамъ Романа Кириловича, который появлялся у нея въ перерывахъ судебныхъ засѣданій. Безкрайный держался на судѣ съ поразительнымъ самообладаньемъ. Разъ только утратилъ онъ образцовую выдержку, — когда при допросѣ танцовщицы, Маргариты Таргони, товарищъ прокурора пожелалъ выяснить, какія отношенія были между подсудимымъ и свидѣтельницей?

Хорошенькая Таргони, совсѣмъ молодая, щебечущая и играющая на судѣ глазами, чувствовала себя въ своемъ великолѣпномъ бархатномъ туалетѣ героиней процесса. На вопросъ обвинителя она отвѣтила о Безкрайномъ:

— Онъ былъ моимъ гражданскимъ мужемъ.

— Для меня неясно… — недоумѣвая, замѣтилъ товарищъ прокурора. — Вы, свидѣтельница, считали подсудимаго вашимъ гражданскимъ мужемъ? А между тѣмъ, на предварительномъ слѣдствіи… страница 16-я, если не ошибаюсь… Да, именно на страницѣ 16-й подсудимый отзывается объ отношеніяхъ съ вами, какъ о мимолетной связи, а о васъ, какъ о своей содержанкѣ.

— Это — неправда! — крикнула разсерженная Таргони. — Неправда! Я не была у него на содержаніи. Сама доставала ему взаймы у аптекаря Завуднаго! Закладывала для него вещи свои въ ломбардѣ… За нимъ 265 рублей моихъ такъ и пропало. А содержалъ меня тогда бригадный генералъ Дакоза. Если не вѣрите, можете спросить у генерала. Вотъ и Женя знаетъ…

— Хорошо-съ. А теперь не скажете-ли вы еще, свидѣтельница Таргони: подсудимый Безкрайный зналъ-ли о вашихъ отношеніяхъ къ генералу?

— Нѣтъ! Не зналъ! — порывисто крикнулъ со скамьи Безкрайный, весь подавшись впередъ, точно стремясь броситься на Маргариту Таргони или подсказать ей на разстояніи желанный отвѣтъ.

Предсѣдательствующій предложилъ подсудимому не вмѣшиваться въ допросъ, а Таргони, задѣтая въ своемъ женскомъ чувствѣ, не захотѣла пощадить прежняго возлюбленнаго.

— Какъ не зналъ? — обиженно возразила она, не понимая, до какой степени вредятъ ея слова Безкрайному. — Конечно, зналъ. Зачѣмъ же пальто свое не вѣшалъ въ передней, а всегда пряталъ въ кладовкѣ? На случай: если вдругъ генералъ пріѣдетъ… Онъ тогда скоренько чернымъ ходомъ…

— Я больше не имѣю вопросовъ, — приподымаясь передъ предсѣдателемъ, произнесъ обвинитель и глянулъ на присяжныхъ словно объясняя: теперь вы видите, съ кѣмъ имѣете дѣло.

Какъ ни распинался за Безкрайнаго въ своихъ показаніяхъ мировой судья Пламень, — личность подсудимаго уже обрисовалась въ невыгодномъ свѣтѣ.

Защита доказывала возможность самоубійства и цѣпко держалась за отсутствіе прямыхъ уликъ. Самъ Безкрайный не отрицалъ и на судѣ, что морфій онъ отобралъ у Таргони. Но роковую баночку даже не принесъ къ себѣ, а разбилъ вдребезги, швырнувъ въ глубокую помойную яму во дворѣ, гдѣ жила Таргони.

Показаніе Порфирія, — лакея Никиты, — Андрей парировалъ утвержденіемъ, что никакого «лѣкарства» Никитѣ онъ не давалъ, а лишь совѣтовалъ послать за патентованнымъ отъ головной боли средствомъ. Возможно, что говорилъ фразы: «какъ рукой сниметъ» и: «попадешь къ Колобродькѣ свѣженькимъ».

Болѣе сутокъ продолжались пренія сторонъ. Въ три часа ночи вышли присяжные засѣдатели въ залу суда послѣ шестичасового совѣщанія, и лаконическій отвѣтъ ихъ гласилъ:

— Да, виновенъ.

Андрей Безкрайный былъ приговоренъ къ каторгѣ — срокомъ на двѣнадцать лѣтъ. Онъ выслушалъ приговоръ, склонивъ курчавую цыганскую голову, и затѣмъ произнесъ на весь залъ, выпрямляясь:

— И все-таки, я не виновенъ!

Екатерина Адольфовна, остававшаяся въ залѣ въ ожиданій приговора, набожно перекрестилась на образъ Спасителя, блестѣвшій въ лѣвомъ углу за судейскимъ столомъ, и отвѣсила два низкихъ; монашескихъ поклона: сперва — присяжнымъ, потомъ — судьямъ. А затѣмъ истерически-расплакался Дмитрій Степановичъ Пламень…

Зимняя жизнь въ Z. забурлила обычнымъ своимъ кипѣньемъ.

Андрея Безкрайнаго скоро забыли, точно его не бывало. Одинъ Пламень оставался вѣренъ памяти молодого друга. Добивался разрѣшеній навѣщать осужденнаго, возилъ ему цвѣты, лакомства, папиросы, сигары.

Однажды Романъ Кириловичъ пріѣхалъ къ Иннѣ взволнованный, но Инна, занятая своими дѣлами, не замѣтила ажитированносги Траумвальда. Она говорила Роману Кириловичу:

— Я только что перебирала сувениры свои. Письма, записочки, разную мелочь. И растрогали меня ваши строки. Помните, въ альбомъ вы мнѣ написали? Давно. Еще я въ институтѣ была. Передъ выпускомъ.

— А что жъ я написалъ такое?

— Неужели не помните?

— Запамятовалъ, княгинюшка, что вамъ написалъ въ альбомѣ.

Инна взяла альбомъ, — плюшевый, золотистый, чуть-чуть выгорѣвшій отъ времени. Раскрыла его, поискала и нашла.

— Вотъ. Вы написали:

Люблю я и храню холодное молчанье…

— Ахъ, это. Помню, помню. Постойте…

Онъ произнесъ красиво, но по старомодному — сантиментально:

Люблю я и храню холодное молчанье,

Люблю, и чувствъ своихъ не выдамъ на показъ.

И тайна мнѣ мила, и мило мнѣ страданье,

И мною данъ обѣтъ любить безъ упованья,

Но не безъ счастія: я здѣсь, я вижу васъ.

— Какъ красиво, — похвалила еще разъ Инна. — Какъ красиво, прелесть! Чье это. Романъ Кириловичъ? Откуда?

— Это же Альфредъ Мюссе, дорогая? А переводъ никакъ — апухтинскій.

— «И тайна мнѣ мила, и мило мнѣ страданье!» --повторила Инна, но словно испугалась выдать что-то свое, припрятанное въ ея душѣ поглубже, и заговорила о другомъ. —

А все остальное въ моемъ альбомѣ такое забавное. Какъ глупо мѣстами. И какъ смѣшно. Вотъ пишетъ Зоичка Сторица, напримѣръ:

Скорѣе высохнетъ вода

Въ источникахъ повсюду.

На камнѣ выростетъ трава,

Чѣмъ я тебя забуду.

Вѣдь забавно, неправда-ли? И самое забавное, что забыла-то преосновательно… Да и я тоже не знаю, гдѣ она.

— Человѣческая память такъ страшно коротка, дорогая. Всѣ и всѣхъ легко забываютъ.

— Какъ у насъ Андрея Безкрайнаго?

— Пока не всѣ забыли. Вашъ батюшка удѣляетъ ему даже избыточно много вниманья. Дмитрій Степановичъ компрометируетъ себя своимъ непостижимымъ постоянствомъ. Этотъ непріятный случай въ тюрьмѣ… Онъ на Дмитріи Степановичѣ отзовется.

— Какой случай?

— У Безкрайнаго найденъ при обыскѣ ціанъ-кали.

— Какъ? — испугалась Инна. — Вы думаете, что папа..?

— Кромѣ Дмитрія Степановича никто не навѣщалъ Безкрайнаго.

— Неужели папа хотѣлъ, чтобы онъ..?

— Для друга и я пожелалъ бы при такихъ обстоятельствахъ того же. Но Безкрайный?.. онъ еще ничтожнѣй, чѣмъ я имѣлъ о немъ понятіе.

— Несчастный Безкрайный, — сострадательно отозвалась Инна.

— Гораздо болѣе мнѣ жаль Никиту.

— Для Никиты ужъ все конечно. А этотъ…

— Несетъ должное возмездіе и только дорогая. Нельзя же дозволять этакимъ молодцамъ безпрепятственно гулять по свѣту!.. Въ рѣчи прокурора мнѣ понравилось одно мѣстечко, когда онъ говорилъ о злодѣяхъ, способныхъ дирижировать танцами послѣ хладнокровно обдуманнаго убійства. Да, это правда: опасно для общества, когда такое моральное разложеніе проникаетъ въ привиллегированные классы, въ среду людей, которымъ легче удержаться на высотѣ нравственной чистоты. Что только творится у насъ! Куда эти люди ведутъ остальной народъ? Въ топучія грязи, въ зыбучія болота. И что ни говори имъ… Не слышатъ, будто глухи… а нѣтъ глухоты хуже той, когда не хотятъ слышать. Не исправишь. О нихъ съ легкимъ измѣненіемъ можно сказать то же. что значится въ девизѣ іезуитовъ: Sint ut sunt, aut non sint.

— То есть? — спросила, не понявъ, Инна.

— Да просто: будутъ, каковы есть. Или… не будутъ вовсе,

О. Н. Ольнемъ.

"Русское Богатство", №№ 5—7, 1912