L'abbé Roux. Pensées.
I.Въ двухъ окнахъ, влѣво отъ ворогъ, въ подвальномъ этажѣ большого купеческаго дома, на Лиговкѣ — совсѣмъ оледенѣлыхъ — свѣтъ лампадки вотъ, вотъ померкнетъ. На дворѣ градусовъ двадцать морозу. По пустотѣ и тиши замѣтно, что поздній часъ. На углу переулка, наискосокъ мостика, заснулъ извощикъ и совсѣмъ засунулъ голову въ передокъ саней. У воротъ дома бѣлѣется тулупъ дежурнаго дворника.
Изъ-за угла вышла кухарка, съ платкомъ на головѣ. Она оглядѣлась вправо и влѣво, что-то такое сообразила и пошла торопливо, куталась на ходу въ платокъ и шлепала по бойкому, неровному троттуару стоптанными башмаками.
У воротъ, не доходя до дворника, — онъ сидѣлъ по ту сторону, на скамьѣ, — кухарка подняла голову и начала вглядываться въ стѣну, отыскала глазами небольшую темную вывѣску и тогда только подошла въ дворнику и потянула его за рукавъ.
— Чево надо?
Голосъ дворника показывалъ, что онъ сейчасъ же повернется въ ней спиной и опять задремлетъ.
— Бабка тутъ, что-ли?
— Чево?
— Да бабка галанка?
— Здѣсь.
— Въ которомъ этажѣ?
— Да вонъ окна-то… свѣтъ гдѣ…
— Въ подвальномъ, значитъ?
— Въ подвальномъ.
— Пропусти въ калитку, милый…
— Не заперта, лѣзь.
Она нагнула голову и пролѣзла между цѣпью и порогомъ. Густая темнота понадвинулась на нее.
— Изъ подворотни ходъ? — окликнула она дворнику въ полшопота.
— Да; нащупай, звонокъ есть, вправо сейчасъ…
Звонокъ издалъ рѣзкій и короткій звукъ. Кухарка стояла у самой двери и ощупывала ее обѣими руками. Обрывки не то клеенки, не то рогожи шуршали подъ ея правой ладонью.
Она не долго ждала. Извнутри ее спросили:
— Кто тамъ?
— За вами, матушка! Больно нужно!
— Сейчасъ, — раздалось въ отвѣтъ изъ глубины комнаты, и дверь стали отпирать не больше, какъ черезъ минуту.
Половинка дверей отпихнула кухарку назадъ. Надо бы пойти сейчасъ пару, какъ всегда изъ дворницкихъ и жарко натопленныхъ подвальныхъ квартиръ; но паръ не показывался. Въ квартирѣ акушерки никогда не бывало тепло, особенно въ первой комнаткѣ, гдѣ плиту два дня уже, какъ не топили.
Со свѣчей въ рукѣ стояла передъ кухаркой маленькая, далеко не старая еще на видъ женщина, въ юбкѣ и сѣромъ платкѣ, въ клѣтку, безъ ночного чепчика. Зачесанные, на ночь, бѣлокурые волосы лежали кучкой на маковкѣ, пригнутые шпилькой. Она немного щурилась отъ свѣта. Полное лицо съ желтоватой кожей смотрѣло просто: сѣрые, прищуренные глаза, добрые и крупно вырѣзанные, окинули быстро всю фигуру кухарки. Пухлыя губы широко раскрылись улыбкой. Лѣвая, свободная рука придерживала платокъ на груди.
— Входите, голубчикъ, входите… — Я мигомъ! — пригласила она кухарку. — Присядьте… Холодно у меня… Вотъ къ этой стѣнѣ… Она еще тепленька…
Все это она выговаривала на ходу въ комнату, гдѣ стала одѣваться, безъ торопливости, какъ собираются на свое дѣло люди, привычные къ такимъ ночнымъ приходамъ, знающіе, какія вещи имъ надо захватить съ собою, заранѣе помирившіеся съ тѣмъ, что имъ въ эту ночь уже больше не спать.
Въ одной квадратной комнатѣ, низкой и сыроватой по угламъ, состояло ея помѣщеніе. Кровать ютилась за ширмами, влѣво отъ входа; направо всю стѣну занималъ старенькій, покрытый ситцемъ диванъ; надъ нимъ, по стѣнѣ, много фотографическихъ портретовъ и карточекъ; на окнахъ — цвѣты; подъ ними раскрытый ломберный столъ съ вчерашнимъ шитьемъ; въ лѣвому углу, гдѣ догорала лампадка передъ образомъ, шкапчикъ надъ коммодомъ краснаго дерева. Все смотрѣло чистенько, но очень бѣдно. На окнахъ висѣли темнокоричневыя занавѣски, на шнуркахъ.
Одѣлась акушерка скоро-скоро, что-то достала изъ коммода и шкафчика и подошла въ вѣшалкѣ, гдѣ висѣли драповое пальто и шубка на кротовыхъ шкуркахъ, крытая сукномъ. Она надѣла шубку.
— Да васъ какъ звать? — вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то, окликнули ее изъ кухни.
— Фамилія моя, голубчикъ? — спокойно, и все еще съ улыбкой, спросила акушерка.
— Да. Евсѣева, что ли? Никакъ этакъ?
— Этакъ, этакъ… Марья Трофимовна…
— То-то.. Готовы, матушка?
— Готова!
— Больно ужъ мается…
— У кого?
— Работница… У дворниковъ… Извощики гдѣ стоятъ…
— Идемте.
Марья Трофимовна повернула голову, не забыть бы чего! перекрестилась и скорыми, бодрыми шажками — ботики ея поскрипывали, — вышла въ кухню, со свѣчей въ рукѣ, поставила ее на опрокинутую кадку, служившую замѣсто стола, положила коробку спичекъ, и прежде чѣмъ тушить, оглянула еще разъ кухарку.
Ей понравилось это рябоватое, круглое лицо, съ прядью черныхъ волосъ, выбившихся на самый носъ, широкій и смѣшной: одна ноздря была уже другой.
— А тебя какъ звать? — спросила она.
— Пелагея.
— Вы вмѣстѣ съ той работницей спите?
— Вмѣстѣ, матушка, вмѣстѣ.
Свѣчу Евсѣева задула и выпустила впередъ кухарку. Она аккуратно заперла ключемъ наружную дверь и, вылѣзая за Пелагеей въ калитку на троттуаръ, успѣла сказать ласково дворнику:
— Мы съ тобой, Игнатъ, опять дежурные…
Дворникъ разслышалъ, сквозь сонъ, ея слова, но ничего не сказалъ въ отвѣтъ.
II.
правитьВъ такіе ночные походы, рѣдко и они выпадаютъ, Марья Трофимовна чувствовала себя особенно легко, почти радостно. Здоровье у ней на рѣдкость. «Я — двужильная какая-то», — говоритъ она часто, какъ говорятъ про лошадей, способныхъ сдвинуть всякій возъ. Ни по свойствамъ души своей, ни по нуждѣ, не могла она отказываться, оттягивать визиты, напускать на себя самое нездоровье. Въ такихъ-то случаяхъ ея дѣло и вставало передъ ней во всей своей человѣчной простотѣ и пользѣ. Она знала, что разбудитъ ее вотъ такая кухарка у дворниковъ, гдѣ извощики ночуютъ и держатъ лошадей, или еще того хуже: изъ угловъ кто-нибудь прибѣжитъ, замаранная дѣвчонка зоветъ въ побирушкѣ, въ грязь, въ чадъ и нестерпимую духоту, гдѣ нѣтъ ни воды, ни чистой тряпки, а она, ничего, шутитъ, сама все найдетъ и знаетъ, что больше полтинника ей не могутъ заплатить. А то и даромъ.
И теперь, январь на исходѣ, а ея доходъ, за мѣсяцъ практики, не дошелъ и до бѣлой ассигнаціи. Какъ жить?.. А живетъ, никому почти не должна, и если бы…
Марья Трофимовна остановилась, точно на какой зарубкѣ, и не захотѣла думать въ этомъ же направленіи. Деньги, заработокъ, сведеніе концовъ съ концами, поднимались всегда, сами собой, откуда-то изъ глубины, и всегда въ однихъ и тѣхъ же цифрахъ, маленькихъ разсчетахъ, маленькихъ надеждахъ и соображеніяхъ.
Но они не разстраивали ее настолько, чтобы она забыла, хоть на минуту, куда идетъ, что ей нужно дѣлать, кто ждетъ отъ нея помощи.
Своего званія она, дѣвица лѣтъ тридцати восьми, до сихъ поръ немного не то что стыдится, а стѣсняется, передъ знакомыми изъ образованныхъ дѣвушекъ и молодыхъ людей. Съ народомъ, съ паціентками, со всякими пожилыми простыми людьми, съ ними она всего больше водится, усвоила она себѣ спокойный тонъ, всегда немного съ шуточкой надъ своими обязанностями. Они всѣ считаютъ ее почему-то вдовой и обращаются какъ съ женщиной гораздо старше лѣтами. Такъ и ей удобнѣе. Никто ловчѣе и умѣлѣе ея не найдется въ самой бѣдной и грязной обсгановкѣ, въ какой хотите поздній часъ ночи, и врядъ ли другая такъ ладитъ съ простонародьемъ, такъ изучила нравы, привычки, суевѣрья, примѣты, пороки и замашки темнаго, и совсѣмъ бѣднаго, и полу-бѣднаго петербургскаго люда: мелкихъ чиновничьихъ семей, артельщиковъ, унтеровъ, дворниковъ, прислуги всякаго рода, впавшихъ въ нищету дворянскихъ семей, недавно повѣнчанныхъ паръ изъ учащейся молодежи, изъ огромнаго класса ищущихъ занятій.
Въ околодкѣ ее хорошо знаютъ, даже и съ Васильевскаго иной разъ обращались, а настоящаго ходу ей нѣтъ, да и не будетъ: въ такую ужъ она попала колею. Надобенъ особый случай: принять у какой-нибудь богатѣйшей и родовитой купчихи или чиновной барыни. Но это почти невозможно. Въ купеческихъ семьяхъ средней руки Марья Трофимовна принимала; перепадало ей тогда сразу до тридцати, до сорока рублей. Но ей непріятно вспомнить такіе вотъ купеческіе крестины. Унизительно обходить съ тарелкой или подносомъ крестнаго и крестную съ гостями и глядѣть, какъ тебѣ, подъ салфетку, кладутъ желтыя и зеленыя бумажки, точно арфянкѣ какой въ трактирѣ, послѣ того, какъ пропѣла: «Спи, ангелъ мой». Лучше ей у бѣдняковъ, даже совсѣмъ легко и хорошо, и еслибъ платили ей хоть маленькое жалованье, она не желала бы никакихъ подачекъ.
Такія мысли начинаютъ непремѣнно рѣять въ головѣ Марьи Трофимовны, когда она идетъ съ провожатой, къ спѣху, и ожидаетъ, что, пожалуй, уже поздно, что только напрасно ее потревожили. Но на это она никогда не сердилась, да и вообще не помнитъ, чтобы она гнѣвно или раздраженно на кого-нибудь дала окрикъ, что бы съ ней ни вышло. Пьяныхъ она, въ первые годы практики, ужасно боялась, но и къ нимъ привыкла, усылала ихъ, если они мѣшали, и не обижалась, когда кто ей отвѣтитъ дерзко или бранно.
— Ты въ одномъ платьѣ? — сказала Марья Трофимовна, оглянувшись, на ходу, въ сторону Пелагеи. — Морозъ какой!
— Тутъ близехонько! Ничего!
Отъ Пелагеи всегда пышало, точно отъ печки. Она могла, въ какой угодно морозъ, пробѣжать по улицѣ въ одномъ сарафанѣ и въ опоркахъ на босу ногу.
Холодъ все крѣпчалъ. Фонари по той сторонѣ Лиговки — керосиновые, а не газовые, мигали грязнымъ свѣтомъ, а газовые, по переулку, гдѣ шли скорымъ шагомъ обѣ женщины, совсѣмъ обмерзли и только по самой срединѣ каждаго стекла небольшое пятно пропускало свѣтъ, скованный со всѣхъ сторонъ забѣлѣвшимъ льдомъ.
Что ей нужно было, Марья Трофимовна разспросила у Пелагеи на ходу. Большой трудности не предвидѣла она; женщина здоровая, солдатка и уже не «перворождающая». Боялась она серьезныхъ случаевъ, гдѣ законъ велитъ обращаться къ доктору.
Во-первыхъ, гдѣ его взять? Къ такой вотъ работницѣ, солдаткѣ доктора не дозовешься, ни частнаго, ни съ воли. А если пріѣдетъ, такъ поздно, когда настоящая минута пропущена. И тутъ Марья Трофимовна совершенно теряется, покраснѣетъ, не то говоритъ, запинается въ отвѣтахъ, точно она сама ничего не смыслитъ, хуже чѣмъ на первомъ экзаменѣ изъ анатоміи. До сихъ поръ, она практикуетъ уже около восьми лѣтъ, не можетъ она держать себя при докторахъ посуровѣе и посмѣлѣе.
Развѣ уже докторъ-то изъ очень тихонькихъ, или самъ настолько неопытенъ, что выспрашиваетъ для собственнаго руководства.
— Сюды, сюды, — потянула Пелагея за рукавъ Марью Трофимовну.
Онѣ вошли въ полуоткрытые ворота деревяннаго одноэтажнаго дома съ мезониномъ. Сейчасъ же ее обдалъ запахъ, какой бываетъ на дворахъ, гдѣ живутъ извощики. Въ темнотѣ, въ глубинѣ двора, ходили около саней два ночныхъ извощика; они только-что зашабашили, шелъ уже пятый часъ утра, но еще стояла густая мгла. Изъ конюшни, вправо, ползъ паръ отъ дыханья лошадей и навоза. Одинъ изъ извощиковъ зажегъ фонарь и красноватое пламя сальной свѣчи всплыло среди темноты продолговатымъ языкомъ.
— Куды шлею-то забросилъ? — раздался хмурый голосъ и заставилъ Марью Трофимовну повернуть голову.
— Бойко, матушка, тутъ, бойко, — удержала ее кухарка. — Сюды вотъ пожалуйте. Только головкой не стукнитесь. Низенькая дверь-то.
Она, дѣйствительно, почувствовала подъ подошвами своихъ ботиковъ обледенѣлую лужу, вѣроятно, помой. Еслибъ Пелагея не предупредила ее, она навѣрное бы оступилась, на ходу она была довольно легка, но тѣломъ полновата и ходила съ перевальцемъ.
На морозѣ испаренья и запахи жилья, въ подвальномъ флигелѣ, не ошеломляли такъ, какъ въ оттепель. Кухарка отворила съ усиліемъ примерзшую дверь, обитую рогожей, и даже Марья Трофимовна, не смотря на свою покладливость, отшатнулась.
— Молодцы наши спятъ тутъ. А куфня-то на лѣво, сейчасъ вотъ взять надо за досчатую переборку.
Въ избѣ спало человѣкъ десять извощиковъ, въ повалку, на скамьяхъ и на полу. За чьи-то ноги задѣла Евсѣева и кто-то, съ просонья, выбранилъ ее.
Слѣва, сквозь щель полупритворенной двери, виднѣлся свѣтъ…
— Здѣсь? — шопотомъ спросила она.
— Тутъ, тутъ…
Изъ-за перегородки раздавались стоны, заглушаемые, должно быть, тѣмъ, что работница держала что-нибудь въ зубахъ, чтобы не кричать во весь голосъ.
— Мается, — проговорила Пелагея.
Что-то еще прошептала ей на ухо Евсѣева и получила въ отвѣтъ:
— Поищу… Только наврядъ есть ли…
Послѣ чего пропустила ее за перегородку, а сама стала ощупью искать чего-то въ печуркѣ. Она совсѣмъ успокоилась, какъ только привела акушерку, и даже сейчасъ же вкусно зѣвнула. Ей такъ захотѣлось вдругъ спать, что она сѣла тутъ же на низкую скамейку, подъ полатями, — съ нихъ тоже слышался храпъ извощиковъ, — и забыла, чего отъ нея ждетъ Марья Трофимовна.
— Пелагеюшка, что же? — окликнула ее та, шопотомъ, въ дверку.
— Ась? — спросила она уже съ просонья.
— Иль запамятовала?
— Запамятовала, и въ заправду.
Стоны стали слабнуть. Приходъ Марьи Трофимовны пріободрилъ работницу.
Изъ мужиковъ никто совсѣмъ не просыпался; только одинъ пробурчалъ во снѣ:
— Чево вамъ, черти?..
III.
правитьДомой Евсѣева вернулась, когда уже совсѣмъ разсвѣло и безъ всякаго вознагражденія. Она и къ этому привыкла. Родился мальчикъ, съ огромной головой. Мальчиковъ она всегда ждала. Это ей напомнило другой случай, не такъ давно.
Приходитъ молодой человѣкъ, совсѣмъ еще юный. Она думала, что къ какой-нибудь родственницѣ приглашаетъ, а онъ говоритъ: «къ женѣ». Нѣмцы, молодые, ему двадцать четвертый годъ, ей двадцатый. Онъ служитъ въ магазинѣ приказчикомъ. Помнитъ она ихъ квартирку необыкновенной чистоты. Кухня — хоть сейчасъ на выставку. Даже подъ метелками подбиты клеенки. Ванна поставлена возлѣ плиты, и отъ крана съ холодной водой кишка идетъ къ ваннѣ; однимъ словомъ, видно, что все своими средствами смастерили, и такъ ужъ аккуратно, такъ аккуратно. На полкахъ бумажки вырѣзаны фестонами; приди въ бархатномъ платьѣ въ такую кухню — не запачкаешься. Спальня подъ стать кухнѣ. И оба, мужъ и жена, рады-радешеньки, что у нихъ будетъ ребенокъ. Родился, вотъ какъ у этой работницы, прекрупный мальчуганъ. Отецъ былъ въ магазинѣ, прибѣжалъ, видитъ, что у него — сынъ, весь вспыхнулъ, какъ дѣвица, и расцѣловалъ ее въ обѣ щеки. Какой восторгъ! У всѣхъ ихъ братьевъ и сестеръ — дѣвчонки, а у нихъ однихъ только мальчикъ. Сейчасъ телеграммы полетѣли къ бабушкѣ съ дѣдушкой, и дня два приходили къ нимъ поздравительныя депеши.
Сколько, сколько всплываетъ въ головѣ ея смѣшныхъ и жалкихъ случаевъ. Давно ли она носила цѣлую недѣлю хлѣба, кусокъ пирога къ одной женщинѣ, въ пустую прачешную, куда дворникъ пустилъ ее изъ милости. Сама не доѣдала. И ей — ничего! Нѣтъ въ ней ни озлобленія, ни усталости. Въ народѣ, среди самой ужасной грязи, пьянства и безпутства, она находила человѣчность къ тѣмъ, кто мучится, и всегда почти радость въ отцахъ, особенно, когда явится на спѣтъ мальчикъ, а часто и отцу-то съ матерью — ѣсть нечего.
Какъ живая стоитъ передъ нею одна дѣвчонка на побѣгушкахъ — кажется, Дуней ее звали. Прибѣжала, вся ушла въ большой платокъ, только глазки, какъ мышиные, бѣгаютъ, и говорятъ порывисто:
— Бабушка, пожалуйте, бабушка, милая, пожалуйте.
Было это осенью, мѣсяца три тому назадъ. Повела ее Дуняша — вотъ какъ и сегодня же Пелагеюшка — по набережной, пришли на большой дворъ, кругомъ домъ — ящикомъ, поднялись по грязной лѣстницѣ въ четвертый этажъ, вошли въ длинный-длинный корридоръ. По стѣнѣ висятъ грядками юбки, платья мастерицъ. И подъ одной такой грядкой кровать. На голыхъ доскахъ лежитъ молоденькая мастерица. Швейныя машины стучатъ. Помнитъ, какъ вмѣсто рубашки для ребенка принесли старое полотенце, да лоскутковъ — обрѣзковъ отъ платьевъ, какъ потомъ, уже на разсвѣтѣ, отправили слѣпую совсѣмъ старуху въ воспитательный.
Или еще у еврея, въ кассѣ ссудъ. Надъ самой кроватью висятъ ряды залежалыхъ сапогъ. Приходили все потомъ разряженныя еврейки — поздравлять; и теперь въ ушахъ ея стоить точно гулъ, оръ ихъ гортанной болтовни; а за перегородкой шумъ у закладчика хозяина, брань, хлопанье дверями.
И сколько еще, сколько такихъ эпизодовъ! Марья Трофимовна любитъ останавливаться мыслію на смѣшныхъ сценахъ, больше все такихъ, что трудно разсказать въ гостиной, хоть въ нихъ и нѣтъ ничего особенно неприличнаго, а все-таки нельзя. Она любитъ вспоминать ихъ, не потому, чтобы она хотѣла посмѣяться надъ своими паціентками, да и вообще надъ бѣднымъ людомъ. Такой ужъ у ней складъ головы и характера. Съ ними ей легче жить.
Вотъ и сегодня, когда она на разсвѣтѣ прилегла, не раздѣваясь, на кровать, чтобы доспать «свою порцію» — она такъ говорила — ея природная наклонность къ шуткѣ и юмору не позволила ей долго и тревожно думать о томъ, что будетъ завтра или сегодня же, только передъ обѣдомъ.
А будетъ то, что придетъ къ ней Маруся, ея пріемышъ, придетъ обѣдать — воскресенье — и попросить на булавки, а дать нечего. Непремѣнно попроситъ и сдѣлаетъ это съ особой миной, точно ей это слѣдуетъ по закону, и прибавитъ каждый разъ:
— Пожалуй, хоть не давайте, ваша воля.
И эти слова, каждый разъ, рѣжутъ Марью Трофимовну по сердцу. Если у ней приготовленъ рубль, Маруся такъ скажетъ: «мерси!» что лучше бы уже она отвѣтила грубостью.
Когда ночью она проснулась отъ звонка — Пелагея сильно дернула — и сообразила сейчасъ, что пришли за ней по дѣлу, вторая ея мысль была: заработаю, Марусѣ будетъ на булавки желтенькая.
Но желтенькой не было. Или она и была, да единственная, съ мелочью. Если отдать ее, надо будетъ жить въ долгъ — неизвѣстно, сколько дней. И безъ того у ней въ лавочкѣ книжка, и въ кухмистерской она платить два раза въ мѣсяцъ.
Щемить у ней на сердцѣ, когда она раздумается объ этой дѣвочкѣ.
Взяла ее самымъ обыкновеннымъ манеромъ. Также вотъ пришли за ней къ вдовѣ-чиновницѣ, осталась съ двумя дѣтьми и третьяго ждала. Нищета полнѣйшая. Умерла въ родахъ. Мальчику шелъ седьмой годъ; дѣвочка на два года старше. Случилось это въ самомъ началѣ практики Марьи Трофимовны. Тогда и заработокъ былъ побольше какъ-то, да и на свои силы увѣреннѣе смотрѣла. Дѣти хорошенькія, особливо дѣвочка. Хоть на улицу за подаяньемъ иди, какъ только свезли мать на кладбище. Всегда она любила дѣтей; дѣвичья доля — перевалило ей уже за тридцать, — стала тяготить ее, хотѣлось привязанности, цѣли, для кого-нибудь жить, о комъ-нибудь безпрестанно думать, ва кого-нибудь дышать.
Мальчика взяли въ пріютъ — она же похлопотала, — а дѣвочку приняла замѣсто дочери. Сначала при ней жила; только пошли нелады и огорченья, да и средствъ не хватало учить ее, какъ бы слѣдовало. Думала она сначала — повести ее попроще, выучить ремеслу, въ портнихи или шляпницы отдать, въ мастерскую или пріютъ, гдѣ учатъ этому, да жалко стало. Слишкомъ хорошо она знала, что такое ученица у хозяйки, если даже и такая, которая въ пріютѣ училась. Да и дѣвочка была видная такая изъ себя, голосъ у ней рано оказался и способность большая: гдѣ услышитъ — шарманка или музыка мимо пройдетъ — сейчасъ повторяетъ. Въ школу сначала дешевенькую отдала; училась Маруся не очень чтобы хорошо; но, главное, пошли огорченья для Марьи Трофимовны изъ-за ея характера.
Грубитъ или дуется, чванлива, лгать рано начала, франтовата и требовательна: — подай то, да купи это, и слезы сейчасъ, что вотъ у другихъ и ленточка, и ботинки, и кушачекъ, а у ней нѣтъ.
Отдала потомъ въ гимназію. Очень тяжело было платить за все и одѣвать, а училась она не настолько хорошо, чтобы просить объ освобожденіи отъ платы. Голосъ выручилъ. Заинтересовался одинъ преподаватель. Выхлопоталъ ей безплатные уроки въ одну музыкальную школу. Тамъ ее, на первыхъ порахъ, захвалили. Возмечтала она сразу: «я артистка буду, въ оперу меня возьмутъ, десять тысячъ жалованья»; она тогда и ноты-то еле знала, а ужъ четырнадцать лѣтъ ей минуло. Такое счастіе ей выпало, что черезъ годъ поступила на даровое помѣщеніе со столомъ въ семейство одно — тоже приняли въ ней участіе изъ-за голоса. Такъ прошло еще два года; но ученье — и музыкальное не спорилось.
Объ оперѣ она только мечтала.
IV.
правитьЧасу въ третьемъ пришла Маруся. Марья Трофимовна все передумывала, до ея прихода, на разные лады: сколько она ей дастъ на булавки, и рѣшила, что полтинникъ сколотитъ, а больше никакъ невозможно. Она уже приготовилась въ минамъ и тону своей питомицы.
Маруся входила всегда прямо въ комнату въ мѣловомъ бархатномъ пальто — Марья Трофимовна до сихъ поръ не знаетъ, откуда оно — и шляпкѣ, прикрытой бѣлымъ шелковымъ платкомъ, и долго такъ оставалась, подъ предлогомъ, что въ квартирѣ «хоть таракановъ морозь».
Ко всему этому Евсѣева готовилась каждый разъ. Два обѣда приносилъ ей, по воскресеньямъ, на домъ мальчикъ изъ кухмистерской. Она купитъ чего-нибудь еще, два пирожка у Филипова или къ чаю ватрушку съ вареньемъ.
Но Маруся ѣстъ нехотя, все какъ-то швыряетъ, частенько скажетъ даже:
— Ахъ, какая это гадость! Какъ это вы ѣдите, мамаша!
Дать на нее окрикъ, показать ей, какъ она неделикатна — не хватаетъ у Марьи Трофимовны духу. Эта дѣвочка производить на нее особенное обаяніе. Смотритъ на нее и все время любуется; отъ голоса ея пріятно вздрагиваетъ и сама себя все обвиняетъ въ томъ, что не умѣла Марусю привязать къ себѣ сильнѣе, размягчить ее, сдѣлать другой.
На недѣлѣ сама забѣжитъ къ ней раза два-три. Идетъ туда и знаетъ напередъ, что или не застанетъ дома, или придетъ не впопадъ, и Маруся ей это непремѣнно замѣтить.
А все тянетъ. Иной разъ такъ сильно, что вечеромъ, уже поздно, начнетъ Марья Трофимовна торопливо одѣваться и бѣжитъ на Екатерининскій каналъ.
Маруся позвонила, на этотъ разъ, еще громче обыкновеннаго. Марья Трофимовна уже знала ея звонокъ и всегда устремлялась отворять. Сегодня у ней ёкнуло сердце. Должно быть, что-нибудь особенное. Ужъ не отказали ли ей! Выгнали, быть можетъ? Ничего нѣтъ мудренаго. Что-нибудь сгрубила или еще того хуже… Поймали!
Все это промелькнуло мигомъ въ головѣ Евсѣевой, когда она переходила отъ стола — гдѣ уже дожидался обѣдъ въ судкахъ — къ входной двери.
Окруженная морознымъ паромъ Маруся перескочила порогъ и поцѣловала Евсѣеву звонко и даже прильнула къ ней немного.
Марья Трофимовна такъ и разгорѣлась отъ этого поцѣлуя: онъ былъ совсѣмъ не такой, какъ всегда, когда Маруся подставляла только щеку и говорила точно подъ носъ:
— Здравствуйте, мамаша.
И «мамашей» -то не всегда называла ее.
Она потащила Марью Трофимовну въ комнату и на ходу нѣсколько разъ повторила:
— Что я вамъ скажу! Что я вамъ скажу!
Всѣ волненія и страхи Евсѣевой улеглись отъ одного веселаго и высокаго звука этихъ словъ. Нѣтъ, Маруся не будетъ сегодня морщиться отъ ѣды и все возьметъ съ благодарностью, хотя бы и полтинникъ.
— Что, что такое? — радостно спрашивала Евсѣева, поддерживая на ходу платокъ, который сваливался у нея съ лѣваго плеча.
— Ахъ, устала. Чуть не бѣгомъ бѣжала сюда. Пустите, мамаша.
Маруся почти упала на диванъ — на немъ она послѣ обѣда непремѣнно развалится — вытянула ноги и вся подалась назадъ, съ громкимъ, рѣзкимъ смѣхомъ.
Глаза Марьи Трофимовны любовно оглядывали и ея видный станъ, охваченный шубкой «по тальѣ», очень узкой и стянутой черной атласной лентой, и ея плечи и шею, не смотря на морозъ открытую, и большіе темносѣрые, смѣлые, и, въ эту минуту, возбужденные глаза, рѣсницы, отъ которыхъ глаза казались почти синими, цвѣтъ щекъ, нащипанныхъ морозомъ, удивительно бѣлые зубы и даже срѣзанный, непріятный подбородокъ. Подъ вуалеткой красноватаго тюля темнорусые волосы, завитые въ мелкія колечки, падали низко къ бровямъ, загнутымъ правильной дугой. Маруся уже подводила ихъ закопченой на свѣчѣ шпилькой. Губы толстоватыя и очень красныя — ихъ она еще не умѣла красить — были у ней круто выворочены такъ, что десны обнажались, и вверху, и внизу, очень глубоко.
Шляпка — мужской формы, съ кистью красныхъ вишенъ напереди, сползла съ нея отъ сильнаго движенія. Ботинки на высокихъ, изогнутыхъ каблукахъ, безъ галошъ, изъ глянцовитой тонкой кожи, съ узкими носками, были въ снѣгу. Она ихъ даже не отрясла.
Первая замѣтила это Марья Трофимовна.
— Ноги-то простудишь. Все безъ калошъ!
— Вотъ еще важность! — закричала Маруся и приподнялась довольно грузно — для своего возраста она уже отяжелѣла. Кто же это нынче бахилы носитъ?
— Снимай, снимай, изомнешь.
— Да у васъ, поди, опять стужа!
— Нѣтъ, и печку, и плиту топила.
— Ахъ, мамаша… — заговорила Маруся выше тономъ и сейчасъ же подошла къ зеркалу, въ простѣнкѣ, надъ столомъ, гдѣ дожидался обѣдъ.
— Маруся, — остановила ее Евсѣева, — сядемъ обѣдать, а то все простынетъ.
— Сядемте, за мной задержки не будетъ.
Она сняла шляпку съ вуалеткой, а Марья Трофимовна помогла ей стащить съ себя шубку.
Тонъ у Маруси былъ совсѣмъ не дѣвушки по семнадцатому году. Она привыкла говорить, особенно съ пріемной матерью, кидая слова; такъ вотъ какъ переговариваются между собою товарки, ученицы изъ одного угла класса въ другой, пріятельницы, оставшіяся на единѣ, или на прогулкѣ. Марья Трофимовна давно замѣчала, что у ея пріемыша складывается такая манера говорить; иногда останавливала ее; но получала всегда пренебрежительныя отговорки — и давно уже замолчала.
— Вы и вообразить себѣ не можете, — начала еще возбужденнѣе Маруся, садясь за столъ, — какая штука устраивается!
Она положила оба локтя на столъ и начала ѣсть лѣнивыя щи, не отнимая праваго локтя отъ стола.
— Хорошая? — почти съ захватываньемъ голоса спросила Марья Трофимовна.
— Да, не плохая, если все устроится.
— Что же, Марусенька?
Вотъ сейчасъ объявитъ Маруся, что домохозяинъ, гдѣ она жила въ семействѣ — вдовецъ, еще не очень старый, потомственный почетный гражданинъ, плѣнившись ея лицомъ, прислалъ просить ея руки. А почему же нѣтъ? И не такіе примѣры бываютъ.
Скоро скоро хлебала Маруся щи, почмокивала при этомъ, и глаза ея задорно и хвастливо взглядывали на Марью Трофимовну.
— Не томи, голубка! — выговорила она.
— Вотъ сейчасъ, не сразу. Ухъ! Даже проголодалась!
И Маруся поспѣшно утерлась салфеткой.
V.
правитьМарья Трофимовна положила руку на столъ, держала въ ней ножикъ и съ тревожной улыбкой вглядывалась въ Марусю.
Сквозь замерзлое стекло низкаго окна протянулся лучъ и упалъ на лицо дѣвушки.
Что-то было въ этомъ лицѣ, да и въ томъ, какъ Маруся сидѣла, перекинувшись въ бокъ, какъ она ѣла и нагибалась надъ тарелкой, въ ея возгласахъ и вскидываніи глазами — было и на всегда останется — тревожное, ускользающее и даже зловѣщее для сердца Марьи Трофимовны.
И она была молода, выросла безъ строгаго надзора, знала нужду, считалась хорошенькой, хотѣлось и ей жить, а вотъ этого чего-то, нынѣшняго, въ ней не было.
И это «что-то» звучитъ во всемъ… И въ радостной вѣсти, что Маруся нарочно затягиваетъ. Если и удача какая-нибудь, врядъ ли такая, чтобы обрадовала ее…
— Вотъ мамочка, — Марья Трофимовна слегка покраснѣла отъ ласковаго слова, — вы все сомнѣвались въ моемъ голосѣ, хвастуньей меня звали.
— Когда же? Хвастуньей собственно не называла.
— Да ужъ позвольте-съ: всегда холодной водой на меня брызнете… Ань вотъ и шлепсъ вамъ, шлепсъ!
Маруся расхохоталась. Ея десны, розовыя и твердыя, обнажились и придали лицу выраженіе вызывающее, дерзкое. Его особенно не любила Марья Трофимовна; но никогда не замѣчала этого Марусѣ: «Такъ у ней отъ рожденья, — думала она каждый разъ, — не ея вина».
— Ну хорошо, — кротко выговорила она. — Ты покушай порядкомъ, я подожду.
Съ улыбкой своихъ умныхъ глазъ она оглядѣла еще разъ Марусю и стала спокойнѣе ѣсть.
— Вы, мамочка, — начала опять Маруся также возбужденно, — я знаю ужъ… сейчасъ начнете нервничать… закричите…
— Когда же я на тебя кричу?
Маруся звонко положила ножъ съ вилкой на тарелку, сдѣлала жестъ правой рукой и встала.
— Мнѣ нѣтъ никакого разсчета коптѣть въ гимназіи.
— Какъ?
Такъ и ждала Марья Трофимовна… Вотъ оно — радостное-то извѣстіе!..
Но она промолчала; только полузакрыла глаза и перестала ѣстъ.
— Разумѣется, не къ чему мнѣ теперь коптѣть… (Маруся начала расхаживать по комнатѣ; салфеткой она помахивала)… Когда мнѣ цѣлый ангажементъ предлагаютъ сразу.
— Ангажементъ?.. — повторила Марья Трофимовна и быстро повернулась въ ту сторону, гдѣ Маруся расхаживала.
— Да-съ, настоящій… И къ посту чтобъ въ труппѣ быть…
— Маруся… это такъ что-нибудь… пустые росказни… Голосъ у тебя есть, я не спорю; да училась ты еще мало… И курса не кончила…
— Ну вотъ, ну вотъ! — закричала дѣвушка. — Я такъ и знала! И что это за каторжная жизнь!
Салфетка полетѣла на диванъ. Сама Маруся бросилась туда же и уткнула голову въ уголъ подушки.
— Да ты толкомъ разскажи, не дури!.
Сейчасъ же Марьѣ Трофимовнѣ стало ее ужасно жаль; но она чувствовала, что если она сегодня, вотъ сейчасъ, уступить, Маруся погибла, кто-то ее схватитъ и уведетъ.
Такъ быстро и такъ сильно было это чувство, что сердце у ней въ груди точно остановилось.
— Ну вотъ, — повторила Маруся. Она не повертывала головы и собралась, кажется, разревѣться.
Ея слезы всегда дѣйствовали особенно на Марью Трофимовну. Сколько разъ, когда она передумывала о своей питомицѣ, стыдила она самое себя, смѣялась надъ собой — и все-таки знала напередъ, что Маруся слезами можетъ сдѣлать изъ нея, что хочетъ.
— Полно, полно, — заговорила она съ замѣтно перепуганнымъ лицомъ.
Она встала и, присѣвъ на диванъ, дотронулась рукой до колѣна Маруси.
Та движеньемъ ноги хотѣла оттолкнуть ее.
— Полно, — уже строже, набравшись духу, выговорила Марья Трофимовна. — Пора бы и вѣрить въ то, что тебѣ жизнь заѣдать не желаю… да и не умѣю.
Всхлипыванія смолкли. Маруся отняла голову отъ подушки, выпрямилась, поглядѣла боковымъ взглядомъ на Марью Трофимовну, и сейчасъ же лицо ея приняло увѣренный, вызывающій видъ…
— Ученье у меня идетъ плохо, — начала она говорить, точно взрослая сестра малолѣтней. — Голова не такъ устроена… Къ музыкѣ вотъ, къ пѣнью (она говорила пѣнью, а не пѣнію) — другое дѣло. Мнѣ коптѣть надо еще года три, коли не попросятъ выдти… Да и не вынесу я такого срама — дылда такая, чуть не подъ двадцать лѣтъ, а въ классѣ оставятъ еще на годъ, изъ какой-нибудь физики скапустишься…
«Это вѣрно, — думала Марья Трофимовна, схватывая слова Маруси, — не кончитъ она какъ слѣдуетъ, я давно себѣ говорю».
— Вѣдь не въ оперу же тебя зовутъ? — вдругъ спросила она Марусю.
— Въ оперу!.. Куда сейчасъ захотѣли!
— Да ты, Маруся, сама все мечтала… Ничего не хотѣла, шъ въ оперу…
— Мало ли что!.. Глупа была! Да и опера, настоящая… не уѣдеть. Для нея деньги нужны, для ученья. За границу надо, въ Миланъ… А этакъ и деньгу можно зашибить!..
— Голодна будешь, — перебила ее Марья Трофимовна, — сядь… что-ль… этакъ-то все поладнѣе будетъ.
— Не хочу я ѣсть!
— Хоть сладкаго; пирожное есть…
— Ужъ воображаю!
Марья Трофимовна не обидѣлась; да она и привыкла къ такимъ выходкамъ.
Однако, Маруся присѣла опять къ столу, положила себѣ на тарелку кусокъ торта и начала ѣсть, небрежно, съ гримаской. Слезы исчезли изъ глазъ, но щеки оставались съ яркимъ румянцемъ гнѣвнаго волненія.
VI.
правитьВъ разговорѣ вышелъ перерывъ. Маруся не начинала опять о томъ же. Марья Трофимовна продолжала бояться чего-то.
Но Маруся не выдержала.
— Вы думаете, мамаша, что я зря?.. Такъ вотъ вамъ въ двухъ словахъ… Одинъ артистъ, здѣсь онъ на время, московскій, слышалъ мой голосъ, сейчасъ далъ депешу туда, въ Москву, антрепренеру, и если я согласна, хоть сейчасъ… на хорошее жалованье…
«Антрепренеръ… Москва… одинъ артистъ… хорошее жалованье»…
Эти слова завертѣлись въ головѣ Марьи Трофимовны.
— Въ оперу? — выговорила она.
— Экъ вы… сейчасъ! Мало ли я о чемъ мечтала. Къ этому что ли опять возвращаться!..
— Кто же этотъ артистъ?
— Вѣдь вы не знаете… если я и фамилію скажу… Бобровъ… Всѣ отъ него тамъ въ восторгѣ. Какой баритонъ, въ родѣ какъ теноръ… Въ «Синей бородѣ» и здѣсь пѣлъ… вѣнокъ ему поднесли.
— Стало быть это… въ опереткѣ?
Марьѣ Трофимовнѣ не на что было ходить въ театръ — развѣ къ раекъ; а оттуда она ничего не видѣла, да и задыхалась отъ жары. Но театръ она ужасно любила, съ дѣтства. Она читала всегда съ удовольствіемъ все, что стоитъ подъ рубрикой «Театръ и музыка», знала названіе пьесъ, сюжеты ихъ, даже и оперетокъ.
Вотъ она и вспомнила сейчасъ, что «Синяя борода» — оперетка, и, кажется, она читала на дняхъ объ этомъ артистѣ Бобровѣ.
Не схватило за сердце еще сильнѣе. Все для нея стало мигомъ ясно.
Этотъ пріѣзжій опереточный пѣвецъ хочетъ сбить Марусю, подманиваетъ ее, увезетъ съ собою въ Москву, погубитъ ее.
— Маруся! — вырвалось у ней почти со слезами, — Бога-ради не дѣлай ты этого…
— Да чего? Чего не дѣлать-то?.. Не дали и досказать.
— Я знаю, я вижу — отсюда…
— Ха, ха! Вижу!.. Какъ же это?
— Доучись! Умоляю тебя!
— Заладили… Коли вы такъ, я слова больше не скажу.
Дѣвушка вскочила и начала одѣваться.
— Куда ты?
Голосъ продолжалъ дрожать у Марьи Трофимовны.
— Есть мнѣ интересъ быть здѣсь. Вы матерью считаетесь, все говорите: люблю, люблю; а тутъ счастіе мнѣ открывается… Мнѣ какъ вамъ угодно — Маруся стояла на срединѣ комнаты и застегивала пальто, — а я въ гимназіи этой коптѣть больше не намѣрена. Ничего мнѣ тамъ не добиться. Что я въ садовницы что ли фребелевскія или въ педагогички попаду?.. Много много что въ бонны!.. Такъ благодарю покорно.
Она присѣла съ озорствомъ и повернула къ двери.
Марья Трофимовна подбѣжала къ ней, обняла, стала удерживать.
— Ну полно, скажи толкомъ, Маруся, я тебѣ добра…
— Слышала тысячу разъ! Прощайте. Мнѣ нужно.
— Куда же?
— Нужно… Къ знакомымъ… Теперь ужъ пятый часъ, смеркается.
— Да какъ же это, Маруся, — растерянно говорила Марья Трофимовна, — вѣдь ты опять — на цѣлую недѣлю?
— Можетъ, и больше…
— Ну, я зайду…
— Нѣтъ-съ… Ко мнѣ я не могу принимать, у меня и комнаты порядочной нѣтъ. Ужъ отъ однихъ этихъ аспидовъ благодѣтелей отдѣлаться, такъ и то благодать.
— Отдѣлаться… Какъ?
— Да также, очень просто! Каждый кусокъ считаютъ, такъ въ ротъ тебѣ и смотрятъ… Прощайте, что-жъ вы меня насильно что ли хотите держать?..
Руки опустились у Марьи Трофимовны. Въ звукахъ голоса Маруси было что-то совсѣмъ новое. Такъ прежде она не говорила. Тутъ — мужчина, любовное влеченье; быть можетъ, теперь уже и поздно?.. Пытливо и тревожно посмотрѣла она въ лицо Маруси: кровь отхлынула отъ щекъ, лицо злое и задорное… Никакой связи съ нею, въ сердцѣ этой несчастной дѣвочки.
— Богъ съ тобой, — прошептала она, и ей стало обидно за свое разстройство.
Она подавила слезы, повернулась и, не удерживая больше свою воспитанницу, отошла въ кровати.
— Прощайте! — звонко, почти съ радостью крикнула дѣвушка и захлопнула за собою наружную дверь.
Сумерки сгущались. Наступила тишина. Марья Трофимовна присѣла на постель и оглянулась. Никогда она еще не знала такой горечи. И тотчасъ же ее подняло съ постели. Она торопливо начала одѣваться, не прибрала ничего на столѣ… Ее влекло на улицу; она готова была бѣжать въ догонку… Необходимо выслѣдить дѣвочку… Честность, на секунду, возмутилась въ ней…
«Шпіонить за ней? Не шпіонить, а спасти».
Маруся побѣжала на свиданіе, непремѣнно, такъ должно быть!..
«Надо спасти!»
Въ двѣ-три минуты она собралась и была уже подъ воротами. Замокъ щелкнулъ. Она задумалась и не сразу вышла на улицу.
«А зачѣмъ! — спросила она себя. — Только еще больше терзаній. Пускай идетъ на гибель».
Но это только промелькнуло. Страхъ за Марусю, упреки себѣ — «допустила, не доглядѣла» — грызли ее и подталкивали. На послѣднія деньги взяла бы она извощика; но, быть можетъ, и такъ догонитъ.
Вышла она на улицу. Надо взять на-право… Марья Трофимовна обогнула угловой домъ и глаза ея быстро прошлись вдоль всего троттуара.
VII.
правитьПошелъ уже седьмой часъ, когда Марья Трофимовна попала опять на Невскій, на перекрестокъ между Михайловской и гостинымъ дворомъ. Свѣтъ электрическихъ фонарей заставилъ ее на минуту зажмурить глаза. Она давно не попадала на Невскій и всего разъ, издали, переходя отъ Литейной на Владимірскую, видѣла голубое мерцаніе фонарей, съ дымчатымъ заревомъ, по ту сторону Аничкова моста.
Она не догнала Маруси. Но домой она не вернулась. «А можетъ быть, гдѣ-нибудь попадется», — думала она, и внутренняя тревога все росла въ ней. Быстрыми шагами, глядя по сторонамъ, исходила она нѣсколько улицъ и переулковъ. Хотѣла-было броситься туда, гдѣ жила Маруся, да посовѣстилась… Сказать, что зашла такъ, просто?.. Она ужъ чѣмъ-нибудь да выдастъ свою тревогу. Да и не туда убѣжала Маруся. Непремѣнно на свиданіе съ нимъ, съ этимъ опереточнымъ пѣвцомъ. Для Марьи Трофимовны это было несомнѣнно.
И вотъ, когда она измучившись отъ ходьбы, хотѣла уже тащиться къ себѣ, ей точно въ голову что ударило вмѣстѣ съ мыслью: «на Михайловской улицѣ, около магазина гутаперчевыхъ издѣлій».
Почему около этого магазина? Она вспомнила, что онъ называется, «Макинтошъ». Да, Макинтошъ. Это слово повело за собой и другую подробность. Кто-то, не такъ давно, разсказывалъ ей, кажется, какая-то паціентка (она могла даже сказать: какая) признавалась ей въ своемъ «грѣхѣ». И «душенька» вызвалъ ее въ первый разъ къ этому самому «Макинтошу». Тутъ часто назначаютъ свиданія.
Все это крутилось въ головѣ Марьи Трофимовны. Придерживала она одной рукой салопчикъ и съ оглядкой переходила Невскій. Ноги, въ резиновыхъ высокихъ галошахъ, погружались въ снѣжную кашу улицы, цвѣта сухого толокна. Вверхъ и внизъ не смолкала ѣзда — почти-что одни извощики. Часъ шелъ обѣденный для господъ, а въ театры еще было рано. По троттуару солнечной стороны, въ бѣловато-сизомъ свѣтѣ электрическихъ фонарей, двигалось много гуляющихъ, и разговоры гудѣли. Она начала вглядываться: все больше молодые мужчины, съ бородками, въ родѣ приказчиковъ, не мало и подростковъ, въ солдатскихъ шинеляхъ, въ барашковыхъ шапкахъ, съ приподнятыми цвѣтными тульями. Между ними мелькаютъ, особой походкой, женскія фигуры. На нихъ — пальто съ узкими тальями; высокія шляпки такъ и торчать вверхъ, на иныхъ задорно, на другихъ смѣшно. Марья Трофимовна хорошо знала, что это за женщины. Но не всѣ были такія. Проходили и молодыя дѣвушки, по двѣ, по три, съ кавалерами, видомъ скорѣе на барышенъ похожи, чѣмъ на швей. Онѣ громко разговаривали, смѣялись.
Она повернула въ Михайловскую улицу. На-право будетъ магазинъ резиновыхъ издѣлій. Она была уже увѣрена, что любовныя свиданія назначаютъ всего чаще въ Михайловской: или около Европейской гостинницы, или, напротивъ, около магазина «Макинтошъ». Вотъ и магазинъ. Ей даже стало какъ бы немного совѣстно: точно она сама идетъ на свиданіе.
Народу проходило меньше. Около высокаго подъѣзда въ машинъ, она столкнулась съ брюнетомъ въ скунксовой шубкѣ на отлетѣ и бобровой шапкѣ, на бекрень. Онъ былъ рослый и лицомъ похожъ на армянина.
«Онъ, онъ!» — прошептала она и ей захотѣлось остановить его, взять за руку, умолить «Христомъ-Богомъ» не губить ея дѣвочки. Она и остановилась-было. Прохожій тоже замялся на ходу: ему было неудобно пройти по троттуару, съуженному въ этомъ мѣстѣ.
Марья Трофимовна взглянула на него, чувствуя, что блѣднѣетъ, и сошла съ троттуара, сама дала ему дорогу.
Брюнетъ слегка запахнулся, поглядѣлъ на нее точно съ вопросомъ — и пошелъ развалистымъ и учащеннымъ шагомъ къ Невскому.
«Нѣтъ, не онъ!» — успокоила она себя.
И сейчасъ же сообразила, что тотъ, актеръ опереточный, врядъ ли носитъ большую бороду. Актеръ долженъ быть бритый, а у этого борода покрываетъ чуть не полгруди. Посмотрѣла она черезъ улицу долгимъ взглядомъ; прошлась имъ по троттуару Европейской гостинницы, стоя все еще около подъѣзда магазина резиновыхъ издѣлій. Ей видно было и внутрь воротъ отеля. Газовые канделябры ярче освѣщали проходящихъ. Промелькнуло нѣсколько женщинъ, и въ одиночку, и по двое. И мужчины шли, съ той стороны, отъ угла Большой Итальянской. Но никто что-то не останавливался, не заговаривалъ; ни одной пары не видно было, похожей на любовное свиданіе.
Тутъ только усталость вдругъ точно подкосила Марью Трофимовну и вся ея бѣготня показалась ей глупой и жалкой. Она чуть не заплакала на улицѣ.
Бѣжать къ благодѣтелямъ Маруси — безполезно. Дѣвочка не вернется раньше ночи. Она и прежде уходила отъ нея, тотчасъ послѣ обѣда, къ подругамъ; ей часто дарили билеты въ театръ, или брали съ собой въ ложу.
Совсѣмъ разбитая двигалась Марья Трофимовна внизъ по Невскому, ни въ кого уже не вглядывалась, шла съ поникшей головой. Не малодушна она; а теперь ей самой хотѣлось, чтобы кто-нибудь сказалъ ей ободряющее слово; на кого-нибудь опереться бы вотъ въ эту именно минуту, поглядѣть, какъ люди живутъ въ довольствѣ, увѣренные въ себѣ, безъ заботы о завтрашнемъ грошѣ и безъ такихъ жалкихъ волненій.
По близости, въ переулкѣ, — квартира ея давнишней пріятельницы Переверзевой, такой же, какъ она, акушерки… Такой же!..
И вся разница въ судьбѣ и жизни этой Переверзевой представилась ей. Учились только вмѣстѣ; а потомъ какое же сравненіе!.. Та и на курсы ужъ поступила молодой вдовой; у ней денежки остались отъ мужа или свое приданое — Марья Трофимовна хорошенько не знаетъ. Практику она себѣ добыла сразу; явилась и любовь, взаимная, на рѣдкость. Правда, «другъ» — не законный мужъ, да она сама не хотѣла. Отъ Марьи Трофимовны у ней секретовъ не было, хотя онѣ и рѣдко видались.
— Старше я его на нѣсколько лѣтъ, — весело говаривала она ей, — когда Марья Трофимовна, бывало, зайдетъ къ ней — не удержишь мужчину вѣнцомъ; довольно мнѣ и перваго… тоже чадушко былъ. Не хочу я любимаго человѣка въ кабалѣ держать.
Живутъ они, какъ мужъ съ женой; но на разныхъ квартирахъ, въ одномъ домѣ. Онъ служитъ въ банкѣ, хорошее мѣсто занимаетъ. И оба — такіе веселые, все смѣются, да подпѣваютъ, здоровые; она хоть старше его, а кажется ровесницей. Такъ это между ними было ровно: съ выдержкой, со скромностью, при постороннихъ другъ другу «вы» говорятъ; никакихъ вольностей, никто и не подумаетъ, кому неизвѣстно. Какъ мать она его полюбила, и вотъ уже больше десяти лѣтъ съ нимъ няньчится. Онъ студентомъ былъ, бѣдный, хилый, не очень бойкій на ученье. Переверзева ему сейчасъ и мѣсто нашла, и съ нужными людьми свела; глядь, черезъ два-три года онъ уже на трехъ тысячахъ жалованья. Всѣмъ онъ ей обязанъ: не одной карьерой своей — и жизнью. Часто болѣзни съ нимъ случались, и въ студентахъ, и послѣ. Она его выходила, на кумысъ возила, за-границу; а теперь онъ круглый сталъ, точно огурецъ гладкій. И все-то удавалось этой Переверзевой! Практику получила въ хорошихъ семьяхъ, не гнушалась, впрочемъ, и средней руки паціентками, завела у себя и комнаты для роженицъ, а потомъ залу для женской пассивной гимнастики. Не дальше, какъ въ прошломъ году, о Рождествѣ, предлагала она, сама первая, Марьѣ Трофимовнѣ поступить къ ней въ помощницы.
Почему не пошла? Да какъ-то ей не по душѣ эти «пріюты» для роженицъ. Не то, чтобы она въ чемъ подозрѣвала Переверзеву; только въ такой практикѣ нельзя безъ тайнъ, да разныхъ увертокъ… Надо каждую принимать — кто явится, да хорошія деньги заплатитъ… А мало ли кто тутъ бываетъ, шито-крыто? Вотъ въ помощницы по гимнастикѣ не пошла тогда — это великую глупость сдѣлала… А все отчего? Не хотѣлось разставаться со своей квартиркой. Переверзевой нужно было у ней жить, — чтобы всегда на готовѣ. А какъ-же Маруся-то? Она придетъ въ воскресенье, или въ другой день прибѣжитъ, переночуетъ иногда все-таки какъ въ домѣ, къ ней, къ «мамѣ»!.. У Переверзевой она бы стала стѣсняться за свою дѣвочку. Маруся, пожалуй, отрѣзала бы:
« — Что это: вы въ услуженіе поступили? Къ вамъ и ходить-то нельзя: въ чужихъ людяхъ живете, угла своего нѣтъ!»
Такъ и отказалась, и сколько разъ горько жалѣла. Навѣрно, она и отъ практики своей многое бы ей уступила: ей самой и дома много работы. При ней можно быть какъ у Христа за пазухой, Развѣ если бы пришлось совсѣмъ ужъ плохо жить? Переверзева не горда, къ ней не совѣстно самой обратиться… Только теперь вотъ, сейчасъ, она ни о чемъ не будетъ просить для себя… Только бы та ей совѣтъ добрый подала, только бы около нея, около ея энергіи и житейской смѣлости взять себя самое въ руки, не грѣшить малодушіемъ, не губить дѣвочки изъ-за своей же постыдной слабости и трусости.
Подходила Марья Трофимовна къ тому переулку, гдѣ жила Переверзева, и ей такъ ярко представлялось ея лицо: круглое, свѣжее, точно подъ лакомъ, темные волосы, тоже съ лоскомъ, мелкія черты, свѣтлокаріе глаза — вся ея плотная, широкая въ кости, рослая фигура, ея обычное, неизмѣнное выраженіе лица, говорящее вамъ:
«Ну, что нюнить, надо дѣйствовать, посмотрите-ка на меня!»
И ея домашній нарядный капотъ, съ тонкимъ бѣльемъ, даже ея духи припомнились ей…
VIII.
правитьПереверзева занимала большую квартиру, въ первомъ этажѣ, ходъ прямо съ отдѣльнаго подъѣзда.
Марья Трофимовна позвонила, и видъ двери, аккуратно обитой зеленымъ сукномъ, доска съ фамиліей, особый звонокъ для ночного времени, ящикъ для писемъ и газетъ: все это такъ шло въ ея пріятельницѣ, такъ это всего этого пахло дѣльной и бойкой жизнью, хозяйскимъ глазомъ, домовитостью, довольствомъ.
Ей отперла сама Переверзева.
Въ передней стоялъ полусвѣтъ, и Марья Трофимовна не могла сразу разглядѣть ея лицо.
— Вы, Евсѣева? — окликнулъ ее голосъ Переверзевой.
Онъ ей показался не такъ звонокъ, какъ бывало прежде.
— Я, я, — кротко отвѣтила она и тихо прошла въ дверь.
Онѣ поцѣловались.
— Сколько не были!.. Забыли меня, грѣшно… Раздѣвайтесь, пойдемте ко мнѣ…
Переверзева помогла ей снять салопчикъ и повела ее мимо корридора въ свою половину, изъ двухъ комнатъ: первая — спальня съ большими шкапами, вторая, пониже, широкая комната, полная всякой мебели, картинокъ, вазочекъ, вышиваній, цвѣтовъ, полочекъ и ковриковъ. Въ ней стоялъ запахъ благовоннаго куренья. Лампа обливала свѣтомъ столъ, гдѣ уже приготовленъ былъ чайный приборъ.
— Вотъ кстати и чайку напьетесь. За дѣломъ пожаловали, или такъ, поглядѣть, совѣсть зазрила узнать: жива ли, молъ, Авдотья Николаевна?
Переверзева говорила скоро, по прежнему тѣмъ же ласковымъ тономъ; но Марья Трофимовна успѣла уже оглядѣть ее…
— Да что это вы? — спросила она нерѣшительно. — Никакъ, больны были… Какъ похудѣли… Узнать нельзя…
— Всяко было! — отвѣтила Переверзева и кивнула головой на особый ладъ. — Садитесь… Сейчасъ Марѳуша и самоварчикъ принесетъ. Вы какъ?
— Да… что я, — начала остановками Марья Трофимовна. — Браните меня… Дѣйствительно, около года глазъ не казала… И вдругъ вотъ захотѣлось… Когда…
Она не договорила. Еще одно слово, и она разревется; а этого она не любила, стыдилась слезъ и знала, что это ей «нейдетъ» — даже говаривала про себя: «не къ рожѣ».
Удержалась она, поглядѣла на Переверзеву, и ея сердце ёкнуло, не за себя одну, не за свою только тревогу, а и за то, что она прочла на этомъ лицѣ.
Не то одно, что Авдотья Николаевна вся какъ-то поссохлась и кожей потемнѣла; а глаза стали другіе. Ротъ улыбается, и въ то же время глаза сухіе и вдавленные.
«Не та Переверзева, не та», подумала Марья Трофимовна, и даже ея домашній распашной капотъ, шитый шелкомъ, смотрѣлъ иначе.
— Про меня что, — заговорила она… — вы про себя скажите… Навѣрно были больны?
Спросила она съ большимъ участьемъ. Переверзева поглядѣла на нее и потрепала по плечу.
— Спасибо. Вы такая же добрая душа… Всяко было, Евсѣева… Сначала тифецъ, потомъ внутри нарывъ образовался… умирала три мѣсяца… отлежалась, на кумысѣ была, въ Крымъ возили… Вотъ видите, ничего. Дьявольское у меня здоровье… Только не та ужъ я… Вы, я думаю, не узнали?.. Совсѣмъ старуха.
— Гдѣ же…
— Да я объ одномъ и прошу Господа Бога: на старушечье положеніе перейти.
Въ голосѣ Переверзевой зазвучали ноты, какихъ Марья Трофимовна никогда не слыхала у нея.
— Что же такъ? — чуть слышно спросила она.
— Вы не знаете, голубчикъ, я вѣдь теперь одна какъ перстъ, — протянула Переверзева.
Горничная вошла съ самоваромъ. Переверзева начала мыть чашки.
Съ минуту онѣ обѣ молчали.
— Какъ перстъ… Вы что на меня смотрите?.. Такъ спокойнѣе…
Бѣлые ея пальцы поворачивали чашку въ водѣ и обтирали ее быстро и нервно.
— Неужели Леонидъ… такъ вѣдь, кажется? — заговорила Евсѣева почти шопотомъ…
Ей вдругъ страшно стало выговорить слово «скончался». Потомъ она взглянула на цвѣтной капотъ Авдотьи Николаевны и подумала: «Она бы въ черномъ ходила».
— Женился! — вскричала со смѣхомъ Переверзева и стала еще быстрѣе мыть и перетирать чашки.
— Какъ же? — вырвалось у Марьи Трофимовны. У ней и въ горлѣ пересохло. — Вѣдь онъ вами и живъ сталъ…
Она не могла удержаться отъ усмѣшки и неучтиваго тона этихъ своихъ словъ.
— Мало-ли что, милая!..
И тугъ Авдотья Николаевна оставила мытье чашекъ и разсказала ей все: какъ отъ нея скрывали свое ухаживанье, а потомъ къ ней же обратились, чтобы устроить сватовство; она же должна была себя за «тетку» выдавать; какъ потомъ предлагали ей что-то въ родѣ «отступного», а послѣ вѣнца — она и посаженой матерью у него была — ее черезъ недѣлю же уложилъ тифъ, а тамъ нарывъ, леченье, разъѣзды… И теперь — одиночество полное, безповоротное, послѣ пятнадцати лѣтъ житья «душа въ душу».
Марья Трофимовна слушала подавленная. Даже ни одного слова не нашлось у нея ободряющаго…
— И вѣдь любитъ ее! — вскрикнула вдругъ Переверзева.
Разсказъ свой она вела съ улыбкой, даже шутливо, только изрѣдка пожметъ плечами или сдѣлаетъ движеніе кистью руки; а тутъ вдругъ голосъ задрожалъ, дернуло углы рта, глаза покраснѣли сразу…
— Любитъ! Души не чаетъ!.. А она хуже моей Марѳуши… Ни лица, ни образованья… ни приданаго большого… Ребеночекъ родился. Вотъ что!.. Дѣтолюбіе, видите ли!..
И она засмѣялась.
— Ужъ эту онъ не броситъ, — закончила она. — Вотъ какое дѣло!.. Жить нужно, Евсѣева, руки на себя наложить я не подумала: чего-то у меня нѣтъ для самоубійства; а смерть этакихъ, какъ я, не беретъ!.. Не хотите ли вареньица? — Какими тутъ утѣшеніями разведешь такое горе?
— Вамъ только захотѣть, — заговорила Марья Трофимовна… — можете замужъ выдти… Найдется человѣкъ, оцѣнитъ…
— Спасибо, голубчикъ, спасибо! Отставного провіантмейстера съ подагрой, что ли?.. И дѣло-то мое мнѣ, на половину, опостылѣло… Къ веснѣ я квартиру сдамъ, комнатъ держать не буду для роженицъ. Гимнастику удержу… больше для себя…
Она помолчала и заговорила со смѣхомъ:
— А то меня задушитъ, параличъ хватитъ. Что за радость калѣкой оставаться? Сразу не пришибетъ такую, какъ я… Вотъ!..
Свое горе куда-то ушло у Марьи Трофимовны. Такъ съ ней всегда бывало. Передъ ней билась живая душа, раненая на смерть… Ужъ Переверзевой не найти такой второй привязанности. Только ея желѣзная натура будетъ, по привычкѣ, выполнять обычный свой обиходъ. А на сердцѣ смерть.
Какъ-то у ней ротъ не раскрывался, чтобы начать жаловаться на свою Марусю, тревожиться, просить совѣта.
— Какъ же это?.. — повторяла она, любовно оглядывая Переверзеву — и рука ея дотронулась до круглаго плеча акушерки.
— Ужъ если тоска очень заберетъ, возьму на воспитаніе дѣвчонку какую ни на есть, вотъ такъ какъ вы сдѣлали… У меня заработки есть… Быть можетъ, хоть тутъ не выдетъ такого водевиля…
Хочетъ взять пріемыша. Но вѣдь дѣвочка-то можетъ оказаться хуже Маруси!.. Надо сейчасъ разсказать Авдотьѣ Николаевнѣ: съ чѣмъ она сама шла сюда, какія радости видитъ она отъ своей пріемной дочери, излиться, попросить совѣта, самое предостеречь…
Но Марья Трофимовна молчала. Она только разстроитъ Переверзеву! Жаловаться на Марусю, показывать свою тревогу — это значитъ пугать ее, воздерживать! А у ней, вѣдь, только поди и осталось, что эта надежда: взять на воспитаніе дѣвочку, вызвать въ себѣ материнство, начать опять няньчиться какъ она няньчилась съ своимъ «Лёлей»…
— «Нѣтъ, я ничего не скажу… послѣ… послѣ»…
Такъ ничего и не сказала. Когда Переверзева сама перевела разговоръ на ея дѣла, на практику, на Марусю, она отдѣлалась шуточками… Ей стало стыдно заикнуться даже о томъ: какъ она бьется среди этикъ тревогъ за свою дѣвочку, какъ плохо идетъ практика, какъ впереди ничего, кромѣ богадельни… Да и туда попадешь ли?..
— Пропадете опять? — сказала ей на прощанье Переверзева.
— Ваши гости!.. — шутливо отвѣтила Марья Трофимовна и пошла отъ нея такъ, какъ будто она заходила напиться чайку съ вареньемъ и погрѣться у самовара.
IX.
правитьЦѣлую недѣлю провела Евсѣева въ тревогѣ. Маруся ускользала отъ нея. Придешь въ послѣобѣденное время — ей скажутъ: барышня ушли. Она сидитъ-сидитъ до десяти часовъ — Маруся не возвращается.
Въ одно изъ такихъ посѣщеній вошла въ комнатку, гдѣ она дожидалась, сама барыня. Она первая стала разспрашивать ее про Марусю и замѣтила, что «такъ молодой дѣвушкѣ вести себя нельзя», намекнула на то, что «если такъ пойдетъ дальше», то они ее дольше держать у себя не будутъ. Марья Трофимовна не выдержала — расплакалась. Барыня стала ей выговаривать: какъ она такъ слаба, что не имѣетъ никакого «нравственнаго вліянія» на свою пріемную дочь. Видно было, что этимъ «благодѣтелямъ» Маруся сильно надоѣла и они ее, все равно, попросятъ удалиться.
— Скажите мнѣ, — убитымъ голосомъ спросила Марья Трофимовна: — развѣ вы думаете, что она погибла?
— Это вамъ надо знать, а не мнѣ, — брезгливо отвѣтила ей барыня и вышла.
Осталась Марья Трофимовна одна въ комнаткѣ Маруси, сѣла на ея кровать и такъ просидѣла больше двухъ часовъ: свѣча вся почти догорѣла…
Куда дѣвались ея шуточка, ея бодрость… Чувствуетъ она, что дѣвочка ея уже «погибла» или погибнетъ, какъ только останется на волѣ, уѣдетъ отсюда въ Москву. И она безсильна. Что она можетъ сдѣлать? Еле-еле сколачиваетъ она — платить за ученье въ гимназію. Если такъ плохо пойдетъ практика въ августѣ, нечего и думать заплатить за полугодіе. Здѣсь Марусей тоже тяготятся… Взять къ себѣ… Она сбѣжитъ, непремѣнно сбѣжитъ. Просто, возьметъ да и очутится въ какомъ-нибудь кафе-шантанѣ, или хористкой. Чѣмъ больше она думаетъ, тѣмъ безполезнѣе кажется ей всякій запретъ, всякая борьба.
Одного страшится ея сердце: потерять совсѣмъ Марусю… Что же сдѣлать… Такая натура у дѣвочки: кровь играетъ, любовь возьметъ свое не нынче — завтра… Она уже чувствуетъ, что готова все простить, только бы не совсѣмъ потерять ее, не остаться «какъ перстъ», какъ Переверзева!..
Марья Трофимовна и не замѣчаетъ, что било уже двѣнадцать. Сейчасъ догоритъ свѣчка и запылаетъ бумажка…
— Вы тутъ?
Маруся окликнула ее и, въ пальто, подсѣла въ ней на кровать, обняла и поцѣловала.
— Извини… поздно… — начала какъ бы оправдываться Марья Трофимовна. — Очень ужъ я соскучилась.
И слезы показались у ней на рѣсницахъ. Совсѣмъ не то хотѣла она сказать. Надо было подавить свою слабость, выказать характеръ… Гдѣ!..
— Вы видѣли ту… снафиду? — шопотомъ спросила ее Маруся и кивнула головой въ сторону двери.
— Она вошла… Маруся… она тебя…
— Знаю! — почти крикнула Маруся, легла поперегъ кровати и вскинула ногами… Отлично, что вы пришли… Мочи моей нѣтъ!.. Они воображали изъ меня въ родѣ бонны сдѣлать… съ дохлой ихъ дѣвчонкой хороводиться… Я только не хотѣла, мамочка, васъ разстраивать; а вотъ ужъ больше недѣли эти искаріоты меня всячески пыряютъ… Мочи моей нѣтъ!.. Завтра меня здѣсь духу не будетъ…
Маруся вскочила и каблуки ея застучали по полу.
— Потише, радй Христа, — удержала ее Марья Трофимовна за рукавъ.
— Не выгонятъ, небось, теперь ночью!..
— А ты какъ знаешь?..
Сейчасъ же припомнила она Марусѣ: какъ, года два назадъ, какіе-то господа выгнали, ночью, на дачѣ, гувернантку; а она взяла да и утопилась тутъ же въ Невѣ.
— Я не утоплюсь! — вскричала Маруся и тутъ только сняла, шляпу… — Ну, мамочка, васъ самъ Богъ прислалъ… Воля ваша — я не могу такъ жить… Вотъ свѣча сейчасъ догоритъ; а тѣ аспиды больше одной на три вечера не даютъ… Растабарывать намъ долго нельзя… Вы обо мнѣ соскучились… Вы у меня добрая…
Послѣдній слѣдъ строгости растаялъ въ душѣ Марьи Трофимовны.
— Какъ же ты… Господи?.. — чуть слышно прошептала она, — Маруся… чѣмъ же мы съ тобой?..
Она не договорила. Стыдно ей стало сознаться въ своей крайней бѣдности; Маруси она не прокормитъ, развѣ въ долги надо войти неоплатные…
— Прощайте, мамочка!.. Въ потьмахъ нельзя же такъ… Я спать хочу; а завтра все, все узнаете. Я къ вамъ переѣду всего на три-четыре дня… Вы не бойтесь. Деньги у насъ есть…
Она наклонилась въ уху Марьи Трофимовны и повторила:
— Есть!
— Какъ, отъ кого? — съ ужасомъ выговорила Евсѣева.
— Задатокъ.
— Задатокъ?
— Да полно вамъ!.. Точно я украла… Я теперь — артистка. Вотъ всю недѣлю я хлопотала… Тоже вѣдь не сразу; а теперь… задатокъ.
Рукой она ударила по правому карману пальто. Она еще не снимала его.
— Кончено, кончено все… — про себя шептала Марья Трофимовна… Эти деньги… эти деньги…
Она не сомнѣвалась, что «деньги эти — цѣна погибели ея дѣвочки». Кто же дастъ такъ?.. Негодовать, выходить изъ себя уже поздно, да она и слишкомъ была разбита…
Свѣча, въ самомъ дѣлѣ, догорѣла. Надо идти…
Она встала, беззвучно поцѣловала Марусю и даже ничего не сказала на прощанье. Машинально пробралась она мимо кухни, гдѣ кто-то уже храпѣлъ, и тогда только вспомнила, что у ней въ карманѣ коробка длинныхъ восковыхъ спичекъ… Маруся отворила ей дверь на заднюю лѣстницу; она спустилась со спичкой въ рукѣ и на улицѣ только потушила ее. Все это сдѣлалось какъ во снѣ. Одно она чувствовала и помнила: Маруся будетъ у ней завтра ночевать, Маруся съ ней ласкова; у ней есть дочь; она не одна, какъ перстъ…
И «задатокъ» вылетѣлъ у ней изъ головы. Только-что она пришла къ себѣ, какъ за ней прибѣгали къ роженицѣ. Она не успѣла даже ничего захватить съ собою — такъ ее торопила маленькая дѣвочка, которая дрогла подъ дырявымъ платкомъ… За эту ночную помощь Марья Трофимовна получила три двугривенныхъ и нѣсколько пятаковъ.
X.
правитьИ все потомъ вышло такъ, какъ хотѣла Маруся. Съ тѣхъ поръ протянулось три, больше — четыре долгихъ мѣсяца, а Марья Трофимовна все спрашиваетъ себя, и ночью засыпая, и утромъ только что встанетъ:
— «Какъ я ее отпустила?»
Такъ и отпустила, и провожала на желѣзную дорогу, крестила, благословляла, писала ей каждую недѣлю, ждала ея писемъ съ замираніемъ сердца. Эта дѣвочка сдѣлалась ей еще дороже, какъ только паровозъ умчалъ ее въ Москву. Тогда только поняла Марья Трофимовна — чего она лишилась, какъ ея жизнь потускнѣла…
Маруся, когда уѣзжала, говорила ей:
— Ну, мамочка, вамъ теперь все полегче будетъ. Вѣдь я вамъ хоть и не больно сколько, а все-таки стоила… У меня мое жалованье будетъ. Можетъ, когда попаду на настоящее амплуа, такъ и васъ выпишу, и не нужно вамъ будетъ гадостями вашими заниматься.
Она всегда называла ея дѣло «гадостями».
И слова Маруси были ей пріятны. Она, сквозь слезы, улыбалась ей и даже раза два отвѣтила на ея смѣхъ, на дурачества и ужимки. Обѣ онѣ насмѣялись надъ какой-то барыней въ допотопномъ салопѣ.
Задатокъ, что такъ ужаснулъ Марью Трофимовну въ комнаткѣ у Маруси, уже не пугалъ. Она вѣрила всему, что ей говорила Маруся. Тотъ пѣвецъ, что такъ страшенъ былъ, что представлялся соблазнителемъ, выходилъ, по разсказу ея добрымъ малымъ. Онъ ей выхлопоталъ ангажементъ на маленькія рольки, прямо на жалованье, но самъ уѣхалъ сейчасъ же въ Москву, доигрывать зимній сезонъ…
— Маруся! Маруся! — только повторяла Марья Трофимовна и не могла ее начать допрашивать, какъ на исповѣди.
Но ей не вѣрилось, что ея дѣвочка уже «погибла». Вѣдь не даромъ у ней житейскій опытъ. Нѣтъ, у Маруси лицо и усмѣшка дѣвушки, еще не знавшей грѣха… Ну, можетъ быть, дошло до поцѣлуевъ… Марья Трофимовна вспомнила свою первую любовь, въ Москвѣ, двадцать лѣтъ назадъ… Вѣдь тоже могло кончиться грѣхомъ, однако не кончилось — и она дѣвушка, хоть всѣ ее и считаютъ вдовой.
Да, всему она вѣрила, слушая Марусю. Та въ день отъѣзда, обняла ее крѣпко, крѣпко, всплакнула и вдругъ, точно спохватилась, говоритъ:
— Вы вѣдь, мамочка, безъ копѣйки сидите… Возьмите у меня хоть красненькую.
Она взяла. И ей не было стыдно; а, напротивъ, пріятно.
И гордость какую-то она почувствовала: вотъ и моя Маруся зарабатываетъ деньги и со мной дѣлится.
Послѣ, черезъ мѣсяцъ, все это она обсудила и ей казалось ея поведеніе такимъ глупымъ, пошлымъ, преступнымъ, ужаснымъ!.. А всего больше глупымъ. Лежитъ она въ кровати и все перебираеть: какъ она глупа была, безжалостно смѣется надъ собою…
Вѣдь знала же она, что за Марусей съ дѣтства водилось: прилыгать, похвалиться, а то такъ и цѣлыя исторіи сочинять. Съ годами оно не проходило. Одно было, кажется, вѣрно, что ангажементъ она получила; да и то, навѣрное, не на маленькія роли, а хористкой; и не на шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, а много на тридцать. И какъ только Маруся попала въ Москву, ничего отъ нея нельзя было узнать толкомъ. Сначала написала довольно большое письмо о томъ, какъ ее слушалъ антрепренеръ, о которомъ она выражалась, что онъ «магъ и волшебникъ» — и остался ея голосомъ очень доволенъ, адреса квартиры не дала; а просила писать прямо въ театръ. Потомъ шесть недѣль прошло — ни одной строчки.
Настрадалась Марья Трофимовна, тосковала выше всякой вѣры, похудѣла, стала тяготиться практикой, сидѣла по цѣлымъ, днямъ въ плохо протопленной комнатѣ и гадала; а надъ гаданьемъ она всегда смѣялась. Думала она обратиться къ антрепренеру, или къ этому пѣвцу, тенору или баритону; имя его она помнила изъ разсказовъ Маруси. Однако, ни того, ни другого не сдѣлала. Робость на нее напала, небывалое малодушіе. И съ каждымъ днемъ все нестерпимѣе хотѣлось видѣть свою дѣвочку, приласкать ее, услыхать ея смѣхъ, полюбоваться на ея стройный станъ. Если бы Маруся бросила ей хоть одно слово: «пріѣзжайте, маночка» — она бы все распродала, поселилась бы у ней хоть въ кухнѣ, готовить бы ей стала, бѣлье стирать…
Она признавалась сама себѣ въ этой страсти къ своему пріемышу, не хотѣла лгать передъ самой собой, сознавала, что это постыдно, что ея дѣло — святое дѣло: въ ея услугахъ нуждаются бѣдняки, приниженные и обойденные жизнью, какъ и она сама. Все это представлялось ея честной головѣ; и сердце ея откликалось на такія мысли; и краска вдругъ выступитъ на щекахъ; а все-таки она не могла жить безъ Маруси.
Послѣ шестинедѣльнаго молчанія Маруся прислала почтовую карту: была нездорова, а теперь, постомъ, много работы на репетиціяхъ къ весеннему сезону — больше ничего.
Сто разъ перечитывала Марья Трофимовна эту карту, всю въ штемпеляхъ, написанную бѣлесоватыми чернилами. Была больна? Чѣмъ? Ея воображеніе приводило ей все самое худшее… Ужъ не въ «такомъ» ли она положеніи? Развѣ она признается теперь на волѣ, опереточная хористка… Хоть жива! И слово «жива» все собой прикрывало и искупляло. Только бы увидать ее… Но когда?
Этотъ вопросъ началъ глодать сердце Марьи Трофимовны. Она не могла оставаться такъ, по шести недѣлямъ, въ неизвѣстности… Это — выше ея силъ.
Отчего бы ей и не переѣхать въ Москву? Вѣдь Москва — ея родной городъ. У ней найдутся тамъ подруги, даже и родственники должны быть… Она училась въ Петербургѣ — хорошо училась; на новомъ мѣстѣ, гдѣ-нибудь въ купеческомъ «урочищѣ», не трудно найти практику, особенно такой неприхотливой, какъ она.
Эта мысль уже не покидала ее съ тѣхъ поръ. Но она не посмѣла написать Марусѣ, даже намекнуть ей. Только напугаешь. Зачѣмъ? А вотъ, къ веснѣ, продать свою рухлядь и прямо пріѣхать, какъ-будто поглядѣть на нее. Потомъ и остаться.
Еще мѣсяцъ прошелъ безъ писемъ отъ Маруси. Постъ уже — позади; Ѳомина недѣля. У Марьи Трофимовны набралось вдругъ такъ много визитовъ, что она и не взвидѣлась, какъ пролетѣла Святая. Письмо Маруси уже не на картѣ, а на двухъ листкахъ — всю ее всколыхнуло. Рѣзкія жалобы на все: и на театральные порядки, и, главное, на мужчинъ. Такъ писать можетъ только страстная дѣвочка, обманутая или уже наполовину брошенная.
Этотъ пѣвецъ, разумѣется, бросилъ ее, можетъ, и надругался, и сталъ преслѣдовать. Мало ли ихъ тамъ, въ хорѣ, смазливыхъ? Но такая, какъ Маруся — не снесетъ. Она отравится, да и его зарѣжетъ сначала. Двѣ ночи на пролетъ не спала Марья Трофимовна. Все ярче представлялись ей картины: точно она сама совсѣмъ брошенная, опозоренная дѣвушка. И не смѣшно ей на себя. Лихорадка какая-то особенная бьетъ ее. Письма-то не могла въ отвѣтъ написать — въ первый день; а потомъ какъ сѣла, такъ на двѣнадцати страницахъ все умоляла Марусю признаться, что такое вышло, слезы капали на бумагу, руки еле ходили отъ волненія, и все-таки она не могла кончить сразу этого письма: такъ у ней выливалась душа потокомъ возгласовъ, нѣжныхъ словъ и даже заклинаній.
Еще недѣля — нѣтъ отвѣта. Марья Трофимовна депешу — и на депешу никакого отклика. Телеграфировать антрепренеру или режиссеру? Но про кого? Вѣдь Маруся не написала ей даже подъ какой фамиліей она играетъ; сказала только вскользь, что у ней будетъ «чудесная фамилія».
Въ четыре дня распродала Марья Трофимовна все до послѣдней кадушки — купили старьевщики со Щукина, и какъ она ихъ ни усовѣщевала, больше девяноста трехъ рублей не получила. А отъ Маруси — ничего!
Пахло весной, когда она прощалась глазами съ Петербургомъ изъ окна вагона дешеваго пассажирскаго поѣзда. Городъ уже отошелъ въ дымчатую даль, а она все еще искала его затуманеннымъ взглядомъ. Никуда не ѣздила она больше десяти лѣтъ, даже и лѣтомъ: разъ была въ гостяхъ въ Царскомъ, да въ Петергофѣ раза два. Теперь только, въ вагонѣ, что-то подступило ей въ сердцу: жалко этого города, до слезъ жаль и всѣхъ, съ кѣмъ дѣло сблизило ее: всѣхъ дешевыхъ и даровыхъ паціентовъ, мелюзги, голыдьбы въ разныхъ углахъ и концахъ Петербурга. Связь эту она еще больше чувствовала тутъ, сидя на деревянной скамейкѣ, среди сѣренькаго набора пассажировъ третьяго класса. Но вѣдь завтра она увидитъ, разыщетъ свою Марусю.
А вдругъ ея и слѣдъ простылъ? Марья Трофимовна холодѣла, растерянно озиралась, готова была схватить за руку свою сосѣдку-старуху, повязанную по-бабьи и начать ее спрашивать: какъ она думаетъ, вѣдь Маруся не можетъ же такъ сгинуть?..
Эти приступы щемящей тоски схватывали нѣсколько разъ, въ родѣ перемежающейся лихорадки, и только убаюканная сильной качкой стараго вагона свалилась она головой на подушку и заснула въ неудобной позѣ…
И пробужденіе ея было такое же тревожное. До Москвы еще далеко. Поѣздъ идетъ цѣлыя сутки. Съ разсвѣта до прихода прошелъ еще чуть не цѣлый день. У ней и книжки не было съ собой. Свои, медицинскія, она уложила въ сундучекъ, куда вошло почти все ея добро. Деньги, около шестидесяти рублей (пришлось раздать по мелкимъ долгамъ больше десяти рублей) зашиты въ замшевомъ мѣшечкѣ на груди. И мѣшечекъ этотъ, ночью, безпокоилъ ее. Она то-и-дѣло просыпалась, схватывала себя за грудь, нащупывала — тутъ ли онъ, какъ бы не срѣзали. Она читала въ газетахъ, какъ нынче «шалятъ» въ вагонахъ, и всего больше въ вагонахъ третьяго класса. Окуриваютъ чѣмъ-то; а то и просто срѣжутъ во время перваго, крѣпкаго сна.
Откуда у ней эта нервность явилась? Себя не узнаетъ. Давно ли она ничего-то не боялась; жила одна, въ подвальной квартирѣ. Какъ легко было забраться въ ней и самую зарѣзать. Даже дворникъ нерѣдко говаривалъ ей:
— Смѣлая вы, сударыня.
А она ему всегда въ отвѣтъ:
— Обманутся, Игнатушка, господа мазурики. У меня всего имущества: крестъ да пуговица, какъ у служивыхъ.
Съ полудня въ вагонѣ началось движеніе, укладка, охорашиванье, завертыванье; стали подъѣзжать къ Москвѣ.
— Скоро и Химки! — сказалъ кто-то вслухъ.
Это слово «Химки» пронизало Марью Трофимовну. Она даже покраснѣла.
Химки!.. Давно ли ѣздила туда… на Петровъ день. Не въ самыя Химки; а подальше, гдѣ еще такіе красивые пригорки, лощины, имѣнье есть съ паркомъ? Соколово, кажется, прозывается? На ней было голубое платье цвѣточками, крестная подарила… Ее подъ руку повелъ, въ гору, къ усадьбѣ…
Неужели все это кануло? И этого человѣка уже въ живыхъ нѣтъ. Ей не вѣрилось, что съ того времени прошло больше пятнадцати лѣтъ. И всѣ двадцать… Что за нужда… Химки! Вотъ они существуютъ, и зелень кругомъ, сейчасъ и Москва! Прорѣзалъ поѣздъ Сокольники… Опять сколько тутъ пережито…
Марья Трофимовна обернулась, встряхнула свое пальто, надѣла шляпку, пожалѣла, что не вышла на станціи умыться — за это больше пятачка не возьмутъ — и ее сразу, вдругъ, освѣтила увѣренность, что Маруся тутъ, здорова, смѣется, а то письмо — такъ, минутное раздраженіе; что заживутъ онѣ въ чистенькой квартиркѣ, гдѣ-нибудь на Самотекѣ, или повыше тамъ, около Екатерининскаго института. Съ садикомъ можно найти двѣ комнатки. И въ театръ ей не далеко бѣгать. Вѣдь театръ въ саду, оттуда рукой подать.
Разомъ вернулось къ Марьѣ Трофимовнѣ знаніе Москвы; точно она вчера еще ходила по всѣмъ этимъ мѣстамъ. Самотека, а тамъ и Цвѣтной, гдѣ въ дѣтствѣ она бѣгала, и балаганы гдѣ стояли и пахло такъ резедой и гвоздикой. Тамъ и переулки, ея кровные переулки, и Срѣтенка, и Сухаревка — все такъ и зароилось въ ея головѣ.
XI.
править— Куда, однако, пристать? — подумала Марья Трофимовна, подъѣзжая въ станціи: никого вѣдь у нея не осталось въ Москвѣ, въ кому можно прямо въѣхать. И въ перепискѣ она ни съ вѣхъ не состояла. — Надо — въ номера!
Но сердце у нея опять вздрогнуло, когда поѣздъ вошелъ подъ желѣзныя стропила дебаркадера. Затерялась было она въ толпѣ; кто-то почти сбилъ ее съ ногъ; артельщики забѣгали въ длинномъ хвостѣ пассажировъ съ котомками, узлами, рогожами, кульками, подушками. Мало кто попользовался ихъ услугами. Навѣрно, половина пассажировъ была все простой народъ и даже цѣлая вереница мужиковъ, рабочихъ съ инструментами въ котомкахъ.
Безъ артельщика Марья Трофимовна растерялась бы совсѣмъ. Ея петербургская дѣльность и бывалость исчезли отъ душевнаго волненія. Даже руки вздрагивали, когда она отдавала артельщику одинъ изъ своихъ узловъ.
— Багажъ имѣется? — бойко спросилъ онъ ее.
Ей даже досадно стало, что тамъ еще сундучокъ есть въ багажѣ. Сейчасъ бы вотъ положить все, что было при ней въ вагонѣ, и летѣть… А теперь надо въѣзжать въ гостинницу… Очень ей этого не хотѣлось…
Она посовѣтовалась съ артельщикомъ. Выдался толковый малый.
— Вамъ этого не надо, сударыня. Багажъ вы оставьте — сундучокъ, что ли… тамъ, въ багажномъ; у васъ квитанція есть; это все у меня. Вотъ и номеръ мой — двадцать-девятый.
— Сохранно будетъ? — спросила его, кротко улыбаясь, Марья Трофимовна.
— Помилуйте… Вѣдь мы достояньемъ отвѣчаемъ.
Она улыбнулась снова. Слово "достояніе* успокоило ее своимъ звукомъ.
У крыльца галдѣли легковые извозчики, совали ей жестянки. Артельщикъ помогъ ей и тутъ, приторговавъ ей за два двугривенныхъ на Самотеку. Ей, послѣ петербургской ѣзды, и это показалось очень дорого.
Два узла она все-таки же взяла съ собой «на всякій случай»; оставила у артельщика только подушки да мѣшокъ съ разнымъ «дрянцомъ», какъ она сама называла.
Пролетка, съ откиднымъ верхомъ, тряская и высокая — по-московски, подбрасывала ее и трещала по разлѣзшейся мостовой. День стоялъ все такой же свѣтлый и теплый, какъ и утромъ былъ; даже потеплѣе стало. Весна давала о себѣ знать не такъ, какъ въ Петербургѣ, въ ту же пору. И деревья здѣсь и тамъ, зеленѣли прямо надъ заборами.
Мѣста около московской машины мало измѣнились — туда, вверхъ въ Краснымъ воротамъ и правѣе, куда извозчикъ повезъ Марью Трофимовну, по направленію къ Самотекѣ. Кажется ей, что вотъ этотъ длинный, извилистый переулокъ совсѣмъ тотъ же. Та же грязноватая и изрытая мостовая, бани, портерныя, калашни съ паромъ изъ подвальныхъ оконъ, мастеровые попадаются съ испитыми лицами, въ халатахъ, въ стоптанныхъ опоркахъ на босую ногу; также продаются на лоткахъ «кокурки» на постномъ маслѣ, и по всему переулку пахнетъ постнымъ днемъ. Только люднѣе стало, больше треску, гораздо больше всякихъ вывѣсокъ пивныхъ и трактирныхъ заведеній.
Послѣ Петербурга все погрязнѣе, шумно, на-распашку; на улицѣ живутъ, какъ у себя въ комнатахъ. Между двумя перекрестками Марья Трофимовна насчитала до двадцати мужчинъ и женщинъ безъ шапокъ и съ непокрытыми головами… Вольнѣе, хоть и съ грязцой, и пестрѣе; такъ изъ каждой харчевушки или мучного лабаза и ползетъ особый какой-то свой, московскій духъ…
Ей стало опять радостно на душѣ. Далеко-ли до Самотеки? Вотъ уже и Цвѣтной бульваръ. Она взглянула влѣво: все новые дома; красныя двѣ глыбы, — одна совсѣмъ круглая.
— Это панорама, — пояснилъ ей извозчикъ; — а то — Саломонскаго циркъ: по зимамъ конное ристаніе бываетъ.
Марья Трофимовна во второй разъ широко улыбнулась слову. Артельщикъ пустилъ слово «достоянье»; а этотъ вотъ паренекъ «ристаніе» гдѣ-то подцѣпилъ.
— Это что же такое, голубчикъ? — почти вскрикнула она, когда пролетка проѣхала дальше и поровнялась съ мѣстомъ, гдѣ еще недавно стоялъ Самотецкій прудъ.
— Самотека! — отвѣтилъ весело извозчикъ.
— Какъ Самотека? Это садъ какой-то… Совсѣмъ другое мѣсто…
Извозчикъ обернулъ къ ней щекастое лицо и показалъ всѣ свои бѣлые зубы.
— Знать не признали, сударыня? Или не здѣшняя вы?
— Да когда же это все передѣлалось?
— Первый годъ такъ въ настоящемъ видѣ… А завалили прудъ давненько ужъ!..
Узнать нельзя! Марьѣ Трофимовнѣ и жалко стало прежняго заглохшаго развороченнаго оврага, и радостно за новую прогулку… И ея старушка-Москва охорашивается…
Дальше идутъ тоже все новыя аллеи, цѣлый молодой паркъ. Она разспросила обо всемъ извозчика. Шутка! Такое гулянье: тянется вплоть почти до института. Они уже ѣхали по лѣвой сторонѣ Самотеки, гдѣ тоже идетъ бульваръ. Вотъ сейчасъ и подъемъ будетъ въ гору, на Божедомку. Тутъ какъ-будто все по старому осталось. Она и садъ этотъ отлично помнитъ. Ее брали дѣвочкой-подросткомъ раза два. За то какая радость была! Тогда гремѣлъ тутъ Морель, и оркестръ Сакса, и на пруду брилліантовые фейерверки жгли; цѣлыя морскія сраженія давались. И цыганъ она тутъ въ первый разъ въ жизни слышала на эстрадѣ… Не слыхала она до того и французскихъ шансонетокъ, и ей смутно помнится, какъ на эстрадѣ какая-то брюнетка передергивала юбками. Но она сама стояла въ толпѣ и не могла всего видѣть.
Повернула пролетка въ переулокъ и начала подниматься на крутой подъемъ, шагомъ…
Волненіе свое Марья Трофимовна сдерживала тѣмъ, что сжимала крѣпко, правой рукой, одинъ изъ узловъ.
— Вамъ къ самому саду? — спросилъ ее извозчикъ, — къ лѣстницѣ?
— Да, да… — порывисто выговаривала она, — Я, голубчикъ, не знаю… давно не была въ Москвѣ. А гдѣ входъ?…
— Есть вѣдь, никакъ, и задній ходъ для актерокъ.
Это онъ сказалъ такъ, наобумъ; но слово «актерокъ» и кольнуло ее, и заставило еще сильнѣе забиться сердце.
Подъѣхали къ лѣстницѣ. Наверху, на площадкѣ — раскрашенный входъ и двѣ кассы. Все у нея въ глазахъ запестрѣло. Она соскочила на мостовую въ одинъ мигъ и засуетилась; хотѣла-было брать съ собою и узлы.
— Да вы поспрошайте, барыня, мы подождемъ, — основательно замѣтилъ ей извозчикъ.
Одна касса была заперта; въ другой виднѣлась голова молодого брюнета. Марья Трофимовна недовѣрчиво подошла къ нему х заговорила:
— Позвольте узнать…
— Вамъ ложу? — остановилъ онъ ее.
Выговаривалъ онъ съ нерусскимъ акцентомъ.
— Нѣтъ… я справку… артистка тутъ…
Онъ ее не сразу понялъ и не сразу спросилъ:
— Какъ фамилія?
Надо было назвать ея настоящую фамилію: Балаханцева; а театральной она не знала.
— Балаханцева, — выговорила она самымъ мягкимъ голосомъ.
— Какъ? — переспросилъ кассиръ и поморщился.
Она повторила.
— Такой нѣтъ.
— Въ хорѣ… — попробовала она пояснить.
— И въ хорѣ… Я не знаю…
И онъ отвернулся и сталъ считать на счетахъ.
Какъ могла она не узнать актерской фамиліи Маруси? Вѣдь это безуміе какое-то!.. И вотъ, теперь нѣтъ возможности допытаться!..
Она такъ разстроилась, что ей не пришла даже мысль объ адресномъ столѣ, гдѣ Маруся должна была значиться на основанія своего паспорта.
Постояла она съ минуту, бросила еще разъ жалобный взглядъ въ глубь кассы, заикнулась-было:
— Позвольте!
И смолкла… А тутъ еще извозчикъ… Какъ бы не уѣхалъ: она не догадалась и номера посмотрѣть. Нѣтъ, извозчикъ стоитъ.
Какъ быть?
Вся глупость ея поѣздки, этого бѣгства изъ Петербурга встала передъ ней. Но страхъ за Марусю превозмогъ. Ей вдругъ показалось, что это — конецъ: Маруси больше уже нѣтъ въ Москвѣ… Или она наложила на себя руки, или сгинула, уѣхала куда-нибудь, съ горя, съ труппой, на югъ, на какую-нибудь ярмарку.
Мысли чередовались быстро-быстро; а Марья Трофимовна все стояла въ двухъ шагахъ отъ кассы, но уже ближе къ лѣстницѣ.
— Да вамъ кого, сударыня? — спросилъ ее кто-то хриплымъ голосомъ, и на нее повѣяло дыханіе съ запахомъ спиртного.
Передъ ней что-то въ родѣ швейцара или сторожа, съ усами, одѣтаго еще не парадно… Она его совсѣмъ и не примѣтила.
Обрадованно бросилась она къ нему и сейчасъ же сунула ему въ руку два пятиалтынныхъ. Это очень подѣйствовало. Марья Трофимовна разсказала ему, въ чемъ дѣло, — подробнѣе, чѣмъ кассиру.
— Да я всѣхъ знаю барышень… Черноватая изъ себя?… Большого роста… Изъ Питера?…
— Да, да!.. Балаханцева ея настоящая фамилія.
— Этакой нѣтъ…
— Я знаю, голубчикъ, она по другому называется… Красивая… Въ посту она поступила…
— Это точно, — согласился усачъ… — Жила она, еще о Святой, на Срѣтенкѣ, въ номерахъ, тутъ — наискосокъ «Саратова»… Изволите знать?
— Помню, помню, — готова была она прилгать, только чтобы онъ добрался до Маруси…
Но все-таки фамиліи онъ не припомнилъ, даже и какъ она въ афишахъ называется. Только обнадежилъ и, по плечу ее хлопнувъ, сказалъ, чтобы сегодня — пораньше, передъ началомъ — пріѣхала. Онъ ее проведетъ къ задамъ театра.
— Делекторъ ругается, и чтобъ, значить, постороннихъ не было, да я уже уважу вамъ.
И онъ подмигнулъ ей правымъ глазомъ и получилъ отъ нея еще пятиалтынный.
XII.
правитьА до вечера? Она посовѣтовалась съ извозчикомъ. — Какъ же вещи? И не имѣть пристанища… Вдругъ Маруси, въ самомъ дѣлѣ, не окажется въ труппѣ? Вѣдь надо же будетъ ѣхать ночевать. Багажъ поздно не выдадутъ. Да и теперь, съ узлами, куда же она дѣнется?
Извозчикъ, хотя и молодой парень, а резонно ей сказалъ:
— За багажемъ надо вернуться, барыня. Мало ли что случиться можетъ.
Она повторяла про себя догадки сторожа о «той, петербургской». Вѣдь онъ вспомнилъ же сейчасъ, что та жила еще на Пасхѣ (давно-ли, значитъ?) наискосокъ отъ трактира «Саратовъ». Этотъ трактиръ Марья Трофимовна знаетъ. Про него говаривали въ ихъ переулкѣ. И тогда онъ былъ тутъ же, кажется, у Срѣтенскихъ воротъ…
— Гдѣ «Саратовъ»? — спросила она, когда пролетка уже поднималась къ Краснымъ воротамъ.
— Трактиръ?..
— Да, да, милый…
Она боялась, какъ бы и этотъ парень чего не запамятовалъ.
— У Срѣтенскихъ воротъ. Первое заведеніе насчетъ лихачей.
И онъ сталъ ей разсказывать, перевернувшись опять въ полоборота на козлахъ, что у «Саратова» стоятъ самые дорогіе извозчики съ тысячными рысаками.
— Запряжекъ до двадцати иной разъ бываетъ, — пояснилъ онъ. — Мѣсто такое… Въ заведеніи…
Но онъ не докончилъ. Должно-быть сообразилъ, что дамѣ разсказывать про «все такое» — не пристало.
Не скоро дотащились они до вокзала. Марья Трофимовна не торговалась съ парнемъ за обратный конецъ; онъ было ее прижалъ; но артельщикъ съ номеромъ двадцать-девятымъ усовѣстилъ его, добылъ ея сундучокъ и сторговался на Срѣтенку, съ багажемъ.
Она сама захотѣла на Срѣтенку. Тамъ, быть можетъ, она встрѣтитъ Марусю, въ этихъ самыхъ номерахъ, около «Саратова». Да и все ея дѣтство прошло тутъ. Въ двухъ шагахъ и переулокъ, гдѣ ее выкормили. Можетъ, и домишко цѣлъ…
— Ты знаешь номера наискосокъ отъ «Саратова»?
— Это къ Рождественскому бульвару? На углѣ? Какъ не знать!… Да вы нѣшто туда?
— Туда, — отвѣтила Марья Трофимовна рѣшительно.
Парень въ третій разъ обернулся въ ней всѣмъ лицомъ и приподнялъ сзади шляпу, какъ бы сбираясь почесать затылокъ.
— Вамъ, сударыня, въ тѣхъ номерахъ будетъ… тово…
— А что? — почти съ испугомъ спросила она.
— Тамъ хорошій проѣзжающій не останавливается, а больше съ дѣвицами, изъ того самаго «Саратова», значитъ…
Онъ не договорилъ и повернулъ голову.
«Съ дѣвицами… изъ „Саратова“… И Маруси въ такихъ номерахъ»!
Вся она опять похолодѣла, какъ въ вагонѣ, когда ей представлялись всякіе ужасы насчетъ ея питомицы. А почему же это невозможно? Кто же поручится, что она давно не попала въ какой-нибудь вертепъ?.. Опоили, осрамили, изъ труппы выгнали, пить-ѣсть надо — и вотъ она въ такихъ номерахъ… Купчикъ или офицеръ — ея возлюбленный — возитъ ее по садамъ… и спаиваетъ. Маруся — изъ такихъ… У нея всегда была охота: кутнуть, выпить чего-нибудь покрѣпче, наливки… О шампанскомъ она говорила, захлебываясь…
— Такъ куда же ѣхать прикажете, сударыня? — прервалъ вопросъ извозчика думы Марьи Трофимовны.
Она растерялась, не знала, какъ и быть…
— Ты ступай все-таки на Срѣтенку.
— Мы васъ доставимъ въ хорошее мѣсто. Подальше, дома черезъ три, есть настоящія комнаты… Будете довольны…
Она только кивнула головой. Привезли ее въ меблированныя комнаты, съ крытымъ подъѣздомъ, въ родѣ гостинницы.
— А вотъ и «Саратовъ», — показалъ ей парень, когда они завертывали на Срѣтенку.
Корридорный, видомъ угрюмый, но обходительный, сейчасъ же устроилъ ее въ узенькой комнатѣ второго этажа; цѣну сказалъ, когда ея вещи были уже внесены — рубль въ сутки, а помѣсячно — двадцать-пять рублей. Для нея — дорого. Но она осталась. Вотъ сегодня найдетъ Марусю, и если къ ней не переѣдетъ, все равно найдетъ себѣ квартирку, много въ семь рублей.
Такъ ей вдругъ стало одиноко, жутко, дико въ этой узкой комнатѣ, съ пылью и спертымъ запахомъ дешеваго номера. Сѣла она у окна и съ полчаса не могла даже приняться за свой сундучокъ, достать изъ мѣшка мыло, умыться, отдать почиститъ свое пальто. Окно выходило бокомъ на улицу. И, прежде всего, издали глядѣли на нее зеленыя двери съ подъѣздомъ трактира «Саратовъ». Нѣсколько дрожекъ выстроились вдоль троттуара, подъ дорогими попонами.
Разговоръ съ извозчикомъ не выходилъ у нея изъ головы. Онъ точно отбилъ у нея и руки, и ноги, не хотѣлось ей двинуться… Она смотрѣла и смотрѣла, и прислушивалась къ трескотнѣ ѣзды, смягченной двойными рамами, еще невыставлевными, съ цѣлымъ слоемъ пыли на стеклахъ.
«Что же это я?» — чуть не вслухъ выговорила она и вскочила со стула.
Черезъ двадцать минутъ она, умытая и въ вычищенномъ пальтецѣ — оно ей служило уже третій годъ — сошла на троттуаръ бодрыми короткими шажками и повернула къ Рождественскому бульвару.
Да, на углу, ходъ съ бульвара, дѣйствительно номера «для проѣзжающихъ», и извозчики стоятъ такіе же, кажется, какъ и около «Саратова». На крыльцо вышелъ корридорный и крикнулъ:
— Силантій!.. Подавай!.. Барышни готовы…
«Какія барышни»? — повторила про себя Марья Трофимовна и тотчасъ же отвѣтила себѣ — какія! Краска ударила ей въ голову. Стало ей стыдно, точно будто этотъ корридорный крикнулъ, что вотъ сейчасъ выйдетъ Маруся и поѣдетъ на лихачѣ. Страшно ей сдѣлалось войти на крыльцо и спросить: не проживаетъ ли тутъ госпожа Балаханцева?
Она перешла улицу и, немножко подальше, стала наискосокъ бульвара; онъ тутъ только и начинается.
Она должна была дождаться появленія этихъ «барышень». Лихачъ сѣлъ на козлы, бросилъ папироску, что-то крикнулъ другому извозчику попроще и передернулъ возжами. Пролетка у него узкая и очень низкая, безъ верха.
— Подавай! — крикнулъ опять корридорный.
Съ крыльца скоро-скоро, почти бѣгомъ, спустились двѣ «барышни». Марья Трофимовна такъ и впилась въ нихъ глазами. Съ ея бывалостью она мигомъ распознала въ нихъ нѣмокъ — и у нея отлегло отъ сердца. Но она все-таки не двинулась съ мѣста, пока обѣ нѣмки, разряженныя, въ высокихъ шляпкахъ съ красными перьями, не разсѣлись, громко разговаривая ломанымъ языкомъ и съ лихачемъ, и съ корридорнымъ. Все разглядѣла: и ихъ лица, и тальи, и туалеты, и все повторяла мысленно:
«Вотъ какія тутъ живутъ».
Идти спрашивать Марусю у нея окончательно не хватило смѣлости; да и гадко стало, оскорбительно за свою «дѣвочку». Она пристыдила себя и перешла опять улицу, къ бульвару.
По сосѣдству, у Успенья-въ-Печатникахъ, ударили къ вечернѣ. Въ дѣтствѣ она бѣгала въ эту церковь, и еще къ Троицѣ «Листы». Любила всего больше «утреню», — какъ говорятъ московскіе. И богомольна она была, пока жила въ Москвѣ. Въ Петербургѣ все это какъ-то отпало. Здѣсь, вонъ, сколько церквей, куда ни взгляни!..
По бульвару проходило довольно народу, — больше простого. Прогуливались только няньки съ дѣтьми да женщины въ платкахъ особаго какого-то вида. Марья Трофимовна догадалась, какого онѣ сорта, и ей опять стало горько: напомнило про тѣ угловые номера и ея страхи и подозрѣнія насчетъ Маруси… Сверху Рождественскаго бульвара открывался передъ нею видъ; она начала всматриваться въ него, оглядывать съ разныхъ сторонъ, стала отгонять отъ себя мысли. Да и Москва забирала ее. Такая пестрая и красивая уходила панорама бульвара все вверхъ, въ Тверскимъ воротамъ… Деревья шли двойной полосой нѣжной зелени… Пятиглавыя церкви, цвѣтныя стѣны домовъ; вдали красная колокольня Петровскаго монастыря и блѣдно-розоватая башня Страстного… Узнала она и Екатерининскую больницу, и длинное бѣлое двухъ-этажное зданіе Эрмитажа…
Родной городъ расшевелилъ въ ней что-то, радовалъ, помогалъ ей легче переносить свою тревогу. Вотъ вѣдь она одна — ни души у нея здѣсь нѣтъ, кромѣ Маруси, — да и та, можетъ, улетѣла, — а она не боится. Ей Москва сразу стала дороже Петербурга. Впервые испытала она сладость прошлаго, какое бы оно ни было… Какъ въ немъ все блестѣло красками, трогало и привлекало! Скука, обида, нужда, слезы, погибшая любовь, молодость — всѣ утраты точно не оставили никакихъ горькихъ слѣдовъ въ душѣ, только цѣлую вереницу образовъ… Они всплывали каждую минуту и все сильнѣе скрашивали вотъ эту самую мѣстность: Рождественскій бульваръ (попросту «Трубу»), Грачевку, все съ тѣмъ же трактиромъ «Крымъ» и съ рядомъ крутыхъ переулковъ. Дѣвочкой Марья Трофимовна застыдится, бывало, когда какой-нибудь гимназистикъ спроситъ ее:
— А вы гдѣ живете?
И она должна отвѣтить:
— Въ Тупикѣ, около Нижняго Колосова.
Она уже понимала, что это нехорошій переулокъ; да и весь-то околотокъ… Одна Грачевка — чего стоитъ!…
А теперь ей вдругъ дороги стали и Труба, и Грачевка, и всѣ переулки. Тутъ вѣдь, въ одномъ изъ этихъ переулковъ-тупиковъ (тотъ поприличнѣе) должны сохраниться и остатки семьи, гдѣ она воспиталась. Домикъ, навѣрно, стоитъ еще. Куда она ни взглянетъ, все еще держатся эти деревянные домики, розовые, бурые, зеленые.
Ускореннымъ шагомъ спустилась она внизъ.
XIII.
правитьДолжно быть какой-нибудь храмовой праздникъ случился: что-то ужъ много пьяненькихъ начало попадаться, когда она вошла на Грачевку. Одинъ даже попугалъ ее: она отъ такихъ отвыкла въ Петербургѣ, хоть и попадала въ самыя пьяныя мѣста, около Сѣнной. На немъ, кромѣ халата въ лохмотьяхъ, кажется, ничего и не было. Посоловѣлое, съ подтеками лицо, голова вся въ вихрахъ, голая, мохнатая грудь… Съ одной стороны троттуара на другую его такъ и качаетъ… Онъ ничего уже и не видитъ передъ собою…
— Нагрузился, бѣдненькій! — вырвалось у Марьи Трофимовны, когда они поровнялись.
Юморъ бралъ верхъ надъ испугомъ. Она подалась — уступила ему дорогу. Растерзанный халатникъ поднялъ правую руку надъ ея головой и крикнулъ:
— Тревога всѣмъ частямъ!.. Наяривай!..
— Что орешь?.. Ошалѣлъ?.. — дала на него окрикъ баба-лавочница. Она стояла на порогѣ закусочной и ѣла сѣмечки.
Водкой, помоями, лукомъ и постнымъ масломъ несло изъ каждой подворотни и изъ захватанныхъ дверей полпивныхъ и кабаковъ. Изъ второго этажа краснаго, неотштукатуреннаго дома доносилось гудѣнье машины.
Но все-таки и Грачевка стала наряднѣе и почище прежняго. Марья Трофимовна бодрѣе смотрѣла вправо и влѣво. Все каменные дома, есть даже и въ четыре этажа, а прежде и двухъ-этажный-то каменный былъ на рѣдкость. Яркія вывѣски меблированныхъ комнатъ, парикмахерскихъ. Особенно даже много развелось куафферовъ, съ перечисленіемъ на вывѣскахъ, какіе у нихъ имѣются «бандо» и «шиньоны»… Отчего бы ихъ здѣсь такъ расплодилось?
«А переулки»? — поправила себя Марья Трофимовна. «Немало требуется въ этихъ мѣстахъ нарядныхъ причесокъ… И вывѣска акушерки. Э, да вотъ и еще»… Она улыбнулась тому, что на одной изъ нихъ это званіе было написано на четырехъ языкахъ: даже «midwife». «И кому это на Грачевкѣ понадобится по-англійски отыскивать нашу сестру»? — спросила она про себя — и вплоть до перекрестка Нижняго и Верхняго Колосова переулковъ шла веселая. Москва ее молодила и даже память о томъ домикѣ, гдѣ все уже, поди, перемерло, какъ-то не щемила ей сердца.
Переулочекъ кончается тупикомъ. Черезъ «рѣшетку» домъ — совсѣмъ не тотъ… даже и ошибиться было бы не трудно, принять одинъ переулокъ за другой. Тамъ, въ самой глубинѣ, гдѣ огороды начинаются и идутъ въ гору, къ Сухаревой — на много десятинъ, тамъ и стоялъ буренькій домикъ въ пять оконъ съ подвальными комнатками во дворъ. Со двора торчала голубятня надъ сарайчикомъ.
Въ переулкѣ-тупикѣ не видать прохожихъ. Она оглянула его быстро-быстро во всѣхъ направленіяхъ… Исчезъ домикъ!.. Снесли? Крыша не та… Но вонъ тамъ, вправо, на самомъ днѣ тупика… это онъ!.. Только крыша другая. Теперь онъ изжелта-сѣрый, и крыша какъ-будто не та: пониже, не такъ торчитъ, какъ прежде.
Тихо пошла Марья Трофимовна по срединѣ мостовой. Противъ воротъ — они были заперты — она остановилась и прочла на доскѣ:
— «Купца третьей гильдіи Сигова».
Въ чужихъ уже рукахъ, значитъ, — никого не осталось. А все-таки надо узнать. Она отворила калитку. Въ окнахъ домика сторы были спущены, и все показывало, что хозяева спять. Лай раздался на дворѣ и звуки цѣпи. Это ея не испугало. Она переступила высокій порогъ калитки и пошла по доскамъ къ крылечку.
Цѣпная собака — изъ овчарокъ — запрыгала на цѣпи; но лаять скоро перестала. Канура напомнила ей любимицу ея «Зюку» дворнягу; только та бѣгала на волѣ и ни на кого никогда не лаяла…
Никто не показывался ни на заднемъ крыльцѣ, изъ кухни, ни на переднемъ. Дворъ обстроили заново. Два сарайчика влѣво, гдѣ входъ въ садъ. Рѣшетчатый заборъ окрашенъ въ яркую зеленую краску, и видно, что садъ держатъ въ порядкѣ: липы и одна береза — ее сажали при ней — теперь выше сарайчиковъ сажени на двѣ…
— Кого вамъ?
Изъ подвальной комнаты — ея комнатки! — выглянуло женское лицо, желтое, морщинистое, волосы съ просѣдью…
Неужели это Анна Савельевна?.. «Сестрица» ея воспитателей, которую она звала «тетенькой» и боялась какъ холеры? Ее-то всего меньше разсчитывала она найти тутъ. Тогда она была молодая вдова, недурна собою, только злючка и гордая, жила отдѣльно; у нея водились деньги и все въ ней, черезъ свахъ, обращались офицеры и чиновники изъ палаты…
Да, полно, она ли?
Надо было откликнуться. Марья Трофимовна скорыми шажками подошла въ окну.
— Извините… Мнѣ хотѣлось справиться: кто изъ Меморскихъ живетъ здѣсь… А вы не Анна Савельевна?
— Я, я… а вы-то кто, позвольте узнать?
Вопросъ звучалъ недовѣрчиво.
— Я Евсѣева… Машенька… помните, быть можетъ?
— Машенька? Меморскихъ пріемышъ? Пелагеи Агаѳоновны внучатная племянница?
— Да-съ, — почти сконфуженно отвѣтила Марья Трофимовна.
— Вамъ чего же? — все такъ же, недовѣрчиво, и точно съ усмѣшечкой, спросили ее.
— Да я… изъ Петербурга… хотѣла побывать на родныхъ мѣстахъ… узнать, нѣтъ ли кого въ живыхъ… Вы не позволите ли къ вамъ на минутку?
— Ко мнѣ — нельзя-съ, — отозвалась «тетенька», и ея блѣдныя губы даже повело… Если вы желаете такъ поговорить… узнать… подождите. Я выйду на дворъ.
«Боится меня: ужъ не думаетъ ли, что ограблю»? — спросила себя Евсѣева, и не обидѣлась. Она терпѣливо стала ждать. «Тетенька» не тотчасъ вышла. Когда она показалась въ дверяхъ задняго крыльца, Марья Трофимовна ее еще менѣе узнавала: и ростъ не тотъ, согнулась, и на бокъ держится. Голову она покрыла сѣрымъ платкомъ и щеку подвязала, и вся куталась въ старую мантилью, изъ порыжѣлой мохнатой матеріи: лѣтъ двадцать-пять — тридцать, она была модной и называлась «урсъ».
Подходила въ ней Анна Савельевна сбоку, странной походкой. Только одинъ глазъ смотрѣлъ возбужденно и недовѣрчиво; а другой былъ на половину прикрытъ бѣлымъ платкомъ, которымъ она подвязала щеку.
— Свѣжесть, свѣжесть, — заговорила она, — вотъ какъ только вечеромъ… тепла ужъ и нѣтъ.
И вся съежилась.
— Какой еще погоды! — замѣтила Евсѣева.
— Солнце-то не грѣетъ… Или ужъ у меня сырость… въ подвалѣ живу… въ подвалѣ-съ… Такъ вы Машенька? Не узнала бы васъ, не взыщите, много годовъ… Не молоденькія мы съ вами… Я васъ къ себѣ не пустила… У меня сыро… да и посадить некуда… Собачья канура!..
И глазъ ея зло оглянулся на домъ.
— Да и здѣсь хорошо. Нельзя ли въ садъ пройти?
— Въ садъ? Поди запертъ… Запираютъ. Точно я воровать буду цвѣтки!. Купчишки! — шепотомъ выговорила она: — вотъ нажрались и дрыхнуть. Всѣхъ до одного человѣка перерѣзать могутъ — объ этомъ и заботки нѣтъ. Я только одна и смотрю, чтобы кто не забрался. Собака тоже ожирѣла, не лаетъ, да они и отъ лая не продерутъ зенокъ-то своихъ…
Замка, однако, не было въ калиткѣ. Онѣ вошли въ садикъ. Пахло цвѣтомъ яблони и черемухи. Марья Трофимовна закрыла глаза и сладко вобрала въ себя этотъ духъ… Ея спутница тяготила ее; но надо было поговорить съ ней, если она сама это затѣяла, выслушать отъ нея исторію домика въ Тупикѣ…
Анна Савельевна говорила охотно, но съ желчными прищелкиваньями языкомъ. Меморскіе, воспитавшіе Марью Трофимовну, давно умерли, еще до ея переѣзда въ Петербургъ. Изъ ихъ дѣтей дочь умерла въ Сибири, за учителемъ, больше десяти лѣтъ назадъ; а два сына сгинули. Домишко проданъ былъ съ торговъ. Анна Савельевна и про себя разсказала: ее провели на какихъ-то денежныхъ дѣлахъ, и она еле спасла кое-какія крохи; думала купить домикъ Меморскихъ, да «купчишко» перебилъ, и она его долго-долго «срамила», пока онъ ее пустилъ въ жилицы, подешевле, какъ родственницу бывшихъ домовладѣльцевъ…
Подъ-конецъ своего разсказа она посмякла, но не прослезилась ни разу, и только косвенно замѣтила, что она — «человѣкъ больной», еле живетъ на свои «гроши» и нельзя «на нее обижаться». Евсѣева слушала и понимала, что та боится, какъ бы она не стала проситься къ ней погостить. На этотъ счетъ она ее сейчасъ же успокоила, сдѣлала надъ собой усиліе, взяла свой обычный петербургскій тонъ, сказала, что пріѣхала по своимъ надобностямъ; а въ Петербургѣ практикуетъ уже десять лѣтъ. Это успокоило «тетеньку», и она начала жаловаться на свои болѣзни и просить совѣтовъ у даровой акушерки.
— Всѣ, всѣ, милая, или перемерли, или сгинули… Вотъ тотъ юнкерокъ, что, помните, кажется, и за вами ухаживалъ…
Марья Трофимовна слегка покраснѣла.
— Какъ, бишь, его фамилья была?.. Еще на Устрѣтенкѣ у него мать жила, туда къ Сухаревой…
— Амосовъ, — сказала Евсѣева, а краска все еще не сходила съ ея щекъ.
— Ну вотъ, ну вотъ… Онъ въ офицеры вышелъ и сначала какъ загремѣлъ… и въ полковыхъ адъютантахъ никакъ былъ — каску съ хвостомъ носилъ… Вѣдь онъ въ карабинерномъ, что ли…
— Въ гренадерской дивизіи, — подсказала Марья Трофимовна, чувствуя, какъ волненіе все еще не оставляетъ ея.
— Въ гренадерскомъ, оно и есть — ваша правда. Мать умерла… старушка-то, говорятъ, подъ-конецъ попивала, знаете; въ параличѣ ноги давно отнялись. Онъ домикъ спустилъ, и должно быть ужъ въ крови, отъ матери… закутилъ и совсѣмъ сгинулъ. Изъ полка выгнали за дебоширство… И неизвѣстно гдѣ… Кто-то говорилъ… на Хитровомъ рынкѣ… въ «золотой ротѣ»…
Анна Савельевна говорила это уже безъ желчной гримасы, а съ сокрушеніемъ: что, вотъ, все перемерло и прахомъ пошло, и ея очередь — близко; только она этого не сказала прямо: смерти она боялась пуще всего. Марья Трофимовна поняла и это.
И вдругъ ей захотѣлось побыть одной въ садикѣ. Память о дѣвическихъ годахъ охватила ее сильнѣе послѣ того, что разсказала тетенька.
— Вамъ не свѣжо ли? — сказала она и поднялась со скамейки, гдѣ онѣ сидѣли подъ зеленымъ переплетомъ бесѣдки, еще не покрытымъ листьями ползучаго растенія.
— Сырость здѣсь, сырость… — согласилась вдова и начала кутаться.
— Извините…
Онѣ вышли изъ садика.
— Извините, что обезпокоила васъ, — договорила Евсѣева и протянула ей руку.
— Надолго въ Москву? — спросила Анна Савельевна съ прежнимъ недовѣріемъ.
— Не могу еще опредѣлить.
Глаза вдовы говорили: «Только ко мнѣ, матушка, не повадься шататься; я и не пущу»!
Она проводила Марью Трофимовну до передняго крыльца.
— Позвольте мнѣ на минутку еще въ садикъ… сорвать, на память, вѣтку яблони. Небольшой будетъ изъянъ хозяевамъ.
Она выговаривала это въ смущеніи.
— Мнѣ пожалуй… только ужъ я уйду: а то эти лабазники еще придерутся, — скажутъ: я вожу чужихъ, деревья ломать.
Анна Савельевна спустилась внизъ, не подала еще разъ руки Евсѣевой и не обернулась отъ двери.
Почти украдкой вошла опять Евсѣева въ садикъ. Отъ калитки вела тѣсная аллейка, вся обставленная густыми кустами сирени. Площадка съ круглымъ столомъ и диваномъ смотрѣла еще голо. И въ клумбы цвѣтовъ еще не сажали. Но тутъ она и не оставалась; она пошла въ край, къ забору, гдѣ тянулись огороды. Тамъ нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ стояли всѣ въ цвѣту. Одно — груша — раскинулось свѣтло-розовымъ шатромъ.
Подъ это дерево нагнулась Марья Трофимовна и, войдя, сѣла на скамью, а головой прислонилась къ стволу.
Шатеръ цвѣтовъ нѣжилъ ее и обволакивалъ тонкимъ благоуханіемъ. Это дерево было ей особенно памятно. Вотъ такъ же цвѣли яблони и грушевыя деревья. Стояла чудная весна, еще краше и благодатнѣе. Но подъ шатромъ цвѣтовъ укрывалась она тогда-не одна. Подъ нимъ былъ взятъ и отданъ первый поцѣлуй…
Марья Трофимовна закрыла глаза и долго вдыхала въ себя тонкій запахъ. И сами собою, еще безъ всякихъ горькихъ думъ и выводовъ, подступили слезы. Онѣ потекли по щекамъ тихо; а глаза все еще она держала закрытыми. Эти слезы прошли у нея скоро, и сердце какъ будто остановилось, ничего не ощущало, и голова оставалась слегка затуманенной. Но вотъ она раскрыла глаза и оглянулась, повернула ихъ въ ту сторону, гдѣ поверхъ глухого забора были видны огороды, зады домовъ и грифельнаго цвѣта столпъ Сухаревой башни съ острой зеленой шапкой.
Разомъ нахлынули мысли. Никогда, въ Петербургѣ, въ самыя трудныя минуты ничего такого не приходило ей въ голову.
Вся ея жизнь — а ей пошелъ уже тридцать-девятый — встала и представилась ей одной сплошной «глупостью», и глупостью жестокой, съ издѣвательствомъ надъ всѣми ея самыми законными побужденіями. Хоть одно ея чувство — дало ли оно ей не то что одну великую радость, а что-нибудь, похожее на отраду? Здѣсь, вотъ, въ этомъ Тупикѣ, у ея воспитателей — дѣвочкой, на какую жизнь ее обрекали? Зачѣмъ не дали ей сгинуть замарашкой, въ кори или крупѣ, гдѣ-нибудь въ трущобѣ, куда она попала, оставшись круглой сиротой? Держали, все-таки, барышней «приказнаго званія», и правила у нея рано сложились, любящая она вышла, а не злая, не порочная… А могла бы…
Мальчики только и дѣла дѣлали, что дразнили ее, били, ябедничали матери, ругали ее словомъ «пріемышъ». Вотъ тутъ, подъ этимъ самымъ грушевымъ деревомъ, забилось ея дѣвичье сердце. И тѣ же мальчики — уже тогда большіе были балбесы — подглядѣли, начали свое озорство, разсказывали разныя отвратительныя гадости про того, кто ее поцѣловалъ въ первый разъ; проходу ей не давали… Благодѣтельница-тетка чуть не выгнала, потому что не съумѣла притянуть будущаго офицера и женить на себѣ. Какую-нибудь недѣлю только любила она… во всю-то свою жизнь. И откуда взялась у нея охота учиться? Пятнадцать почти лѣтъ перебивалась она потомъ, — и хотя бы ждала чего впереди, а то вѣдь знала, что не выйти ей изъ своей честной нищеты, не вкусить ей того, что другимъ дается даромъ. Чего! Взяла себѣ дочь, начала играть въ материнскія чувства. Старая дѣва… и туда-же ударилась въ любовь къ пріемышу-дѣвчонкѣ!.. Безуміе, насмѣшка надъ самой собой!
Слово «Провидѣніе» мелькнуло въ головѣ Марьи Трофимовны. «Какое? Гдѣ? Въ чемъ»?..
И ужъ не за себя только было ей горько и обидно, а за всѣхъ. Она, акушерка, помогала рожденію столькихъ ребятъ… Зачѣмъ?.. Разводила только нищихъ, преступниковъ, проститутокъ, идіотовъ. А съ какой вѣрой въ свое дѣло, съ какой внутренней гордостью шла она, каждый разъ, на зовъ. Вѣдь отлично она знала, что ребенка отправятъ въ воспитательный, — и это еще хорошо, а то карабкаться ему въ грязи, вони, смрадѣ, грубости, пьянствѣ, въ безпрестанныхъ болѣзняхъ. Гдѣ у нея былъ здравый смыслъ? И этимъ ремесломъ надо питаться! Отъ его крохъ воспитала она свою дѣвочку. Вся она ушла въ нее, постыдно любитъ эту Марусю — и не можетъ отвлечь ее ни отъ какого зла и позора. А осталась бы она честной — развѣ не все равно? Вышла бы замужъ за студента — нынѣ это легче всего — дѣти, болѣзни и та же нищета, да еще нестерпимѣе отъ ученья, отъ умственнаго голода. Всего хочется отвѣдать, и яснѣе видишь, какъ кулакъ да рубль вездѣ въ почетѣ, какъ правда затоптана удачей; а на душевную доблесть плюетъ всякій, кто урветъ себѣ кусокъ пирога. Да и сытые-то не меньше голодныхъ маются… Еще хуже!.. Вотъ она прилетѣла въ Москву, страдаетъ, волнуется, холодѣетъ и замираетъ… И все это изъ-за чего?.. Изъ-за одной блажи, изъ одного мечтанья: представила себѣ, что безъ Маруси жить не можетъ; а вѣдь и съ Марусей, и безъ Маруси, и ей самой, и всѣмъ, всѣмъ одинаково гадко, всѣхъ жизнь подсидитъ и накроетъ! Злую издѣвку надъ всѣми посылаетъ судьба; да и нѣтъ никакой судьбы; а есть что-то, что приказываетъ жить, карабкаться, ждать, плакать, смѣяться, прыгать точно куклы на проволокахъ, «Петрушка Уксусовъ» — огромная, безграничная, кукольная комедія…
Руки Марьи Трофимовны опустились въ зеленѣющій дернъ, головой она поникла на грудь и такъ оставалась съ четверть часа… Глаза ни на что не глядѣли и были полу сомкнуты. Добрый и веселый ротъ раскрылся да такъ и не мѣнялъ выраженія внутренней боли.
Она поднялась, вся отряхнулась, поправила на головѣ шляпку и выскочила на дорожку изъ-подъ низкихъ вѣтвей грушеваго дерева.
«Что это я»? — чуть не вслухъ вскрикнула она испуганно.
Рука ея потянулась къ вѣткѣ съ нѣсколькими цвѣтами. Она сломила ее, поднесла въ лицу, понюхала и долгимъ окружнымъ взглядомъ оглядѣла еще разъ садикъ. Скоро-скоро пошла она… Она уходила отъ этихъ нежданныхъ и страшныхъ мыслей, никогда не забиравшихся къ ней въ душу… Не за тѣмъ вернулась она въ садикъ.
— Мамзель, что вы это озорничаете? — остановилъ ее голосъ сзади.
Она обернулась. У сарайчика стоялъ, должно быть, хозяинъ: въ розовой рубахѣ на-выпускъ и короткомъ архалукѣ; круглая его голова курчавилась сѣдыми кудрями; животъ сильно подался впередъ.
Точно въ дѣтствѣ, когда ловили съ малиной или яблоками, испугалась Марья Трофимовна и даже выронила изъ рукъ вѣтку.
— Въ чужомъ саду — это не порядокъ, — уже помягче сказалъ купецъ Сиговъ и, чтобы ее разглядѣть, прикрылъ глаза ладонью. — Да вы не туточная?
— Простите, — промолвила Евсѣева и подняла вѣтку: она ей была, въ эту минуту, особенно дорога.
Пріободрившись, она подошла въ хозяину поближе и сказала однимъ духомъ:
— Я здѣсь воспиталась… У Меморскихъ… Навѣстить пріѣхала… Прошла въ садикъ… За вѣтку вы ужъ не взыщите…
— Не суть важно; только попали съ улицы какъ же?..
Онъ оглянулся сердито на овчарку; и та начала лаять и прыгать на цѣпи.
Въ форточкѣ подвальнаго жилья показалось лицо «тетеньки». Она и вида не подала, что знаетъ Евсѣеву.
Только на Цвѣтномъ бульварѣ очнулась Марья Трофимовна и почти упала на скамейку: такъ у нея ослабѣли ноги… Она отгоняла отъ себя то, что налетѣло на нее въ садикѣ купца Сигова.
Затѣмъ ли она пріѣхала въ Москву?
— Батюшки! — вслухъ испугалась она. — Вѣдь никакъ уже седьмой часъ?..
Усачъ, у кассы, говорилъ ей, что надо пораньше, до пріѣзда публики. Онъ именно назначилъ: «часу въ седьмомъ, когда вся команда собирается».
Еще разъ оправила себя Марья Трофимовна и пошла внизъ, къ Самотекѣ. Она и забыла чего-нибудь перекусить. Съ утра такъ ѣздила и ходила она — цѣлыхъ шесть часовъ — и голодъ не далъ знать ей о себѣ и теперь еслибъ ее кто-нибудь спросилъ:
— Ѣли вы сегодня?
Она затруднилась бы отвѣтить.
Засвѣжѣло, но солнце еще не сбиралось садиться. Пыли стало меньше. По Цвѣтному гуляло много народу; но она ни на что уже не оглядывалась и спѣшила къ Самотекѣ. Не хотѣла и не могла она перебирать вопроса: «найдется Маруся, или нѣтъ»? Ей довольно было и того, что ожиданіе, тревога, возбужденность страха такъ еще наполняютъ ее. О себѣ, о своей долѣ, она не могла уже подумать…
Пѣшкомъ конецъ показался ей долгимъ. Но, вотъ, сейчасъ и переулокъ. Она миновала бани, гдѣ стоятъ извозчики. Поднимется — и она тамъ!..
XIV.
правитьУсачъ узналъ ее тотчасъ же и провелъ къ актерскому входу въ театръ. Въ саду еще не было публики. Только оффиціанты накрывали скатертями столы у круга и въ сторонѣ, гдѣ бѣлѣлся большой алебастровый бюстъ среди еще наполовину оголенныхъ деревьевъ.
Жутко опять сдѣлалось Марьѣ Трофимовнѣ. Садъ, буфетъ, эстрада, столы, столбы на отдѣльномъ плацу, сѣрая глыба высокаго деревяннаго театра — дышали для нея чѣмъ-то совершенно чужимъ, почти зловѣщимъ. Отъ нихъ она не ждала ничего добраго.
На скамейкѣ, у самаго актерскаго входа, сидѣла женщина, по платью и лицу въ родѣ горничной.
— Вотъ имъ нужна тутъ одна барышня, — поручилъ ее усачъ. И пояснилъ: — портниха это театральная. Она вамъ все разскажетъ, сударыня. Прощенья просимъ. Мнѣ пора и къ должности.
Онъ уже надѣлъ голубую ливрею и трехъ-угольную шляпу. Пришлось дать ему еще на водку. Въ такомъ мѣстѣ безъ двугривеннаго ничего не добьешься.
Двугривеннымъ начала она и знакомство съ портнихой.
— Вамъ кого, сударыня? — спросила ее та лѣниво и небрежно, даже и послѣ того, какъ получила на чай.
— Балаханцеву… Адреса ея не знаю… а сегодня нарочно пріѣхала изъ Питера, — не удержалась Марья Трофимовна.
— Балаханцева? Такой нѣтъ у насъ. Я всѣхъ на память знаю.
Этакого именно отвѣта и должна была ждать она, а все-таки онъ ее еще разъ огорчилъ. Она вѣдь знала сама, что Маруся по театру иначе прозывается.
Своей тревогой она не хотѣла дѣлиться съ этой прожженой портнихой; но еще разъ не удержалась и начала описывать наружность Маруси.
— Славская это, по всѣмъ примѣтамъ.
— Славская? Такъ и на афишѣ?
— Мы вѣдь, сударыня, не знаемъ, какъ онѣ въ паспортѣ прописаны. А эта Славская родственница вамъ приходится?
Марья Трофимовна отвѣтила глухо.
— Славская, навѣрно. Только вы не на такой спектакль напали. Сегодня ее въ пажахъ точно будто нѣтъ.
— Въ пажахъ? — переспросила Евсѣева. — Это что же такое?
— Не знаете? Изъ хористокъ, которыя поскладнѣе… Ихъ такъ и зовутъ: пажами… Въ трико, значитъ, онѣ, кажный вечеръ, по-мужски…
— Ну да, ну да, — уже глотая слезы, промолвила Евсѣева какъ бы мысленно.
— На афишку вы поглядите… вонъ тамъ… у столба… Да навѣрно ея нѣтъ… Что-то мнѣ сдается, не значится ли она въ отпуску?
— Больна? — вырвалось у Евсѣевой.
— Что-то я, какъ-будто, и вчера ея не видала, а ей слѣдовало участвовать… «Бокаччіо» давали. Всѣмъ пажамъ надо быть въ сборѣ…
— Можетъ, знаете, гдѣ живетъ госпожа Славская?
У нея даже дыханіе перехватило.
— Справлюсь… Погодите… никакъ въ Телешевскихъ номерахъ, или вотъ тутъ…
— На Срѣтенкѣ? — подсказала Евсѣева.
— И то, должно быть, тамъ. Грандъ-Отель, что ли, называется.
Портниха наморщила одну бровь и прибавила:
— Нѣтъ, тамъ Пересилина живетъ… Содержитъ ее мучникъ отъ Сухаревки…
Это сообщеніе о «содержателѣ» иначе направило разговоръ… Марья Трофимовна сама не хотѣла дѣлать разспросовъ; но портниха тутъ только и оживилась…
И въ пять минутъ все узнала Евсѣева. Славскую — не было уже никакого сомнѣнія, что это Маруся — сманилъ первый актеръ; а теперь онъ ее бросилъ… Съ кѣмъ она теперь «путается» — доподлинно неизвѣстно еще за кулисами; но навѣрно — съ кѣмъ-нибудь.
— И хорошо еще, коли изъ гостей кого подцѣпила, а то если изъ нашихъ, — еще ее оберетъ, и въ больницѣ належится; такъ-то, сударыня.
Портниха почему-то прищелкнула языкомъ, при этихъ словахъ, и подперла обѣими руками свою тощую грудь, прикрытую голубой полинялой пелеринкой.
Ни жива, ни мертва, сидѣла Марья Трофимовна. Что же еще? О чемъ узнавать? Что исправлять и спасать?..
Такъ горько стало, что чуть-чуть она истерически не расхохоталась.
А все-таки надо было ждать. Рабочіе проходили мимо нея, хористы — мужчины, а потомъ и дѣвицы, нѣкоторыя очень нарядныя. Изъ-за кулисъ уже слышался гулъ, смѣхъ, рулады, перебранка. Въ саду прибывала публика, заходили пары, заигралъ оркестръ… На плацу гимнасты и рабочіе приготовляли свои сѣтки, веревки, трапеціи… Потянуло по нѣсколько влажному воздуху запахомъ котлетъ и еще чѣмъ-то съѣстнымъ.
Портниха ушла. Марья Трофимовна сидѣла, и глаза ея ничего уже не видѣли, послѣ удара обухомъ по головѣ. Она выдержала, не вскрикнула, даже, кажется, улыбалась, когда та ей кинула слово «путается», говоря о любовныхъ похожденіяхъ Маруси.
Ея дѣтище!.. Сколько лѣтъ дрожала надъ ней!.. Господи!.. Сколько лѣтъ?.. Да, полно, былъ ли надъ ней надзоръ? Развѣ она знала: какъ ея дѣвочка вела себя въ послѣднюю зиму? Да и раньше? Откуда у нея вдругъ бархатное зимнее пальто появилось?.. И разныя вещицы?.. А она еще увѣряла себя, что Маруся — нетронутая дѣвушка… Кто ее увѣрилъ? По лицу узнала, что ли? Такъ, вотъ, сейчасъ мимо нея больше дюжины промелькнуло дѣвушекъ. Двѣ-три такъ и пышатъ свѣжестью, лица дѣтскія. А разспроси еще у портнихи — такъ у каждой найдется возлюбленный или старый содержатель.
Чего ждать, чего ждать?!..
Глаза ея все сильнѣе застилала пелена… Мимо прошелъ шумно, давая на кого-то окрикъ, коренастый мужчина въ странномъ костюмѣ: большіе сапоги, парусинная блуза съ греческими рукавами, надѣтая прямо на тѣло; шея голая, какъ у женщины; грудь вся въ цѣпяхъ, монетахъ и брелокахъ. На головѣ — матросскій картузъ. За нимъ пробѣжало двое служащихъ при театрѣ…
— Каналья! Сволочь! — раздавалось изъ-за ограды для гимнастовъ.
Она этого ничего не видала и не слыхала. Но взглядъ ея упалъ на что-то яркое, изжелта-зеленое. То была высокая шляпка, въ полъ-аршина, надѣтая впередъ и вбокъ, вся въ лентахъ, перьяхъ и цвѣтахъ. Такого же почти травяного цвѣта пальто, съ самой узкой тальей, все въ бляхахъ и подковахъ и съ выпяченной турнюрой сзади…
«Вотъ и барышни со Срѣтенки появились», вдругъ промелькнуло у нея въ головѣ, но она еще не разглядѣла ни лица, ни походки.
— Начали? — вдругъ раздалось почти надъ ея головой.
— Маруся! — глухо вскрикнула она и хотѣла встать; но ноги у нея подкосило.
— Мамаша!
Маруся обернулась, развела руки, махнула зонтикомъ въ воздухѣ, не покраснѣла, не обрадовалась замѣтно, а только подошла къ ней, сѣла сейчасъ же на скамейку, нагнула голову и потомъ разсмѣялась:
— Вотъ выкинули штуку!
Онѣ поцѣловались. Марья Трофимовна вся дрожала и ничего не могла выговорить. Руки ея хотѣли обнять Марусю за талію и безпомощно опустились…
— Здѣсь… жива… — пролепетала она, удерживая слезы, блѣднѣя и вспыхивая.
Стыдно ей стало и за Марусю, и за себя… Кругомъ народъ… Хорошо, что музыка заглушала всѣ остальные звуки.
— Это какъ? — спросила Маруся и вскочила со скамьи.
— Провѣдать тебя…
— Надолго?..
— Какъ поживется…
Выговоровъ, упрековъ Марья Трофимовна не могла дѣлать. Да у нея все это и вылетѣло. Она улыбалась; она рада бы была, еслибъ какое-нибудь дурачество Маруси поощрило ее, вызвало бы въ ней самой шутливый тонъ.
Но глаза жадно оглядывали Марусю… На кого она стала похожа? Двѣ капли — на тѣхъ барышень, что сѣли на пролетку лихача у Рождественскаго бульвара. Что за прическа!.. Боже ты мой! Весь лобъ покрытъ взбитыми волосами, вплоть до бровей. Ото всей пахнетъ пудрой и крѣпкими духами… Юбка у платья короткая, вся нога выступаетъ въ ботинкѣ изъ желтой кожи. Въ томъ, какъ Маруся откинулась назадъ, въ подергиваньи плечъ, въ движеньяхъ головы, въ самомъ звукѣ голоса — уже горловомъ и хриповатомъ — Марья Трофимовна читала безповоротный приговоръ:
«Погибла, погибла»!
Взглянула она опять въ лицо своего дѣтища: глаза подведены, и губы въ красной помадѣ, и пудра на щекахъ, и брови закручены дугой. Никакого смущенія — ни проблеска… И радости нѣтъ… Даже не улыбнулась. Только взглядъ бѣгаетъ. Онъ сталъ злѣе, фальшивѣе…
— Чтожъ вы не написали… а вдругъ такъ? — спросила Маруся и тутъ же оглянулась въ сторону и даже наморщила лобъ.
— Отъ тебя ничего не было, Маруся… Вотъ я и собралась.
— Испугались. — Ха, ха, ха! Что мнѣ дѣлается…
Отъ этого смѣха у Марьи Трофимовны внутри заныло.
— Ну, слава Богу… — выговорила она, все еще улыбаясь, а губы у нея подергивало; она боялась, что не выдержитъ.
— Да что мы здѣсь… Идемъ въ уборную… Я ныньче не занята. На той недѣлѣ какъ лошадь работала. Нашъ-то чадушко — антрепренеръ, — пояснила она, — какъ бѣшеный волкъ рыскалъ по сценѣ-то, до седьмого пота всѣхъ пронималъ… Просто каторжная жизнь!
Она это говорила довольно громко, поднимаясь по лѣсенкѣ за кулисы. Марья Трофимовна слушала и уже боялась, — какъ бы кто не донесъ на Марусю ея начальству.
На сценѣ шло представленіе. Онѣ прошли мимо кулисъ, гдѣ Марью Трофимовну — она никогда не попадала за кулисы — обдало и свѣтомъ и особымъ запахомъ… Фигуранты сидѣли въ костюмахъ; каска пожарнаго свѣтилась въ глубинѣ; декораціи тѣснились у прохода.
— Сюда вотъ, — отворила ей Маруся дверку. — Теперь никого здѣсь нѣтъ.
Это была не общая уборная хористокъ, а одна изъ тѣхъ, что назначаются для солистовъ, на амплуа.
— Ну, поцѣлуемся! Здравствуйте, мамаша! Очень рада! Только напрасно безпокоились… Тоже вѣдь стоитъ ѣзда-то; или въ лоттерею выиграли?.. Фу ты, жарища анаѳемская!
Маруся скинула съ себя шляпку и пальто, бросила и то, и другое на кресло, погасила одинъ изъ газовыхъ рожковъ у трюмо, а потомъ сѣла противъ Марьи Трофимовны въ ярко-пунцовомъ атласномъ лифѣ на клѣтчатой юбкѣ. Ноги она разставила и закинула голову назадъ, а платкомъ обмахивалась.
Слезы остановились у Марш Трофимовны тамъ гдѣ-то, въ груди. Она машинально засмѣялась. Ей легче стало вести разговоръ въ шутливомъ тонѣ…
— Такъ ты ныньче вольный казакъ? — спросила она.
— Да, мнѣ все едино. Я до перваго числа дослуживаю.
— Куда же та?..
— Охъ, мамочка… — заговорила Маруся и положила одну ногу на другую. — Ничего вы не понимаете житейскаго. Вотъ меня воспитали… а все вы какъ маленькая… Я въ полгода того насмотрѣлась и сама восчувствовала, точно я въ семи котлахъ купалась… Ученая! Ха, ха, ха!..
— Не смѣйся такъ, ради Бога… Что съ тобой?.. Скажи мнѣ…
Головой Марья Трофимовна прильнула въ груди Маруси. Дольше она не могла выдерживать веселый тонъ.
— Письмо мое помните? — рѣзко и вызывающе крикнула Maруся.
— Оно-то меня и переполошило.
— Думали — бѣдъ надѣлаю?..
— Все думала… все было…
— А слѣдовало тогда этой черномазой образинѣ купороснымъ масломъ плеснуть, чтобы гулялъ тогда по Европѣ съ пуделемъ и просилъ на пропитаніе, какъ калики перехожіе… Моментъ пропустила; а теперь уже глупо. Да и думать я объ немъ забыла… Что онъ — первый сюжетъ, что нашъ плотникъ, Махоркинъ… Ха, ха, ха!
Только бы она не смѣялась! Этотъ смѣхъ обдавалъ Марью Трофимовну ужасомъ.
— Малютка! — успѣла она выговорить и глухо, глухо разрыдалась.
— А вы не надрывайтесь надо мной: я вѣдь еще не къ гробу… Житейская школа называется… Мало ли о чемъ мечтала… Дебютъ въ «Периколѣ», а теперь вотъ въ «пажахъ» состоимъ… Только послѣ перваго числа они отъ меня вотъ чего дождутся?
Она показала кукишъ и вскочила.
— Нечего канючить, мамаша! Ну и прекрасно, что пріѣхали. Я вамъ, благо, и писать собиралась… Исторія короткая. Глупа была; поумнѣла. Со всѣми этими подлецами — и она злобно поглядѣла сквозь дверь — я не хочу дня оставаться дольше перваго… Ничего я не должна… Не нужно намъ подачекъ! Мы сами кого хотѣли, того и полюбили…
Она опять развалилась на стулѣ и хлопнула себя по тому мѣсту, гдѣ карманъ.
— Чортъ!.. Забыла… Память у меня куриная стала. У васъ папироски есть?
— Когда же я курила, Манюша?
— Пора бы… Ха, ха… Въ малолѣтствѣ находитесь. И наши-то всѣ на сценѣ… Этакое свинство!
Никакихъ вопросовъ уже не дѣлала, мысленно, Марья Трофимовна. Она видѣла теперь, что сталось изъ ея Маруси, въ какихъ-нибудь четыре мѣсяца. Женщина, узнавшая мужчину, сидѣла передъ ней. Было бы смѣшно даже заговорить съ ней въ тонѣ увѣщанія. И что-то особенное зашевелилось въ душѣ пріемной матери… Вѣдь эта «погибшая» дѣвушка все-таки живетъ въ своей волѣ, испытала страсть; бросили ее, озлобили; но она и теперь съ кѣмъ-то утѣшается… Жалко все это, позорно для хорошо-воспитанной дѣвицы; но развѣ ея-то собственная непорочность на что-нибудь нужна была? Она-то — развѣ не жалка тоже по своему?
— Хотите въ залу? — спросила Маруся и начала надѣвать шляпку. — Я могу контрмарку попросить…
— Зачѣмъ же?
— Экая важность!.. Вотъ и полюбуйтесь на перваго-то сюжета… На моего благодѣтеля… Онъ ныньче своимъ надтреснутымъ горломъ рулады выводитъ…
— А ты?.. Со мной? — чуть слышно выговорила Евсѣева.
— Я приду… послѣ… Мнѣ нужно повидаться со знакомыми… Вечеръ еще великъ. Отошелъ актъ!
Она начала торопливо напяливать пальто и, одѣвшись, повела за собой Марью Трофимовну.
XV.
правитьВечеръ былъ дѣйствительно великъ для ея пріемной матери. Марья Трофимовна высидѣла цѣлый актъ оперетки. Маруся прибѣжала къ ней на минутку, въ мѣста за креслами, и шепнула ей: кого играетъ ея «благодѣтель» и какъ его фамилія.
Когда онъ вышелъ и запѣлъ, драпируясь въ мантію, и сталъ помахивать правой рукой, а на публику глядѣлъ съ самоувѣренной усмѣшкой, она прильнула къ нему глазами… Да онъ изъ какихъ-нибудь инородцевъ… И произноситъ-то плохо, поетъ глухимъ голосомъ, немного по-цыгански, игры никакой нѣтъ; а публика его «принимаетъ».
Чѣмъ дольше она на него глядѣла, тѣмъ сильнѣе набиралась мужества: въ антрактѣ пойти за кулисы, такъ — прямо въ уборную и сказать ему, какъ онъ гнусно поступилъ съ Марусей. Не можетъ быть, чтобы у него ничего уже не было въ душѣ!.. Хоть крошечку совѣсти да осталось же. Бросилъ онъ ея дѣвочку… Пускай хоть не доводитъ ея до отчаянья, не толкаетъ ея въ пропасть. Онъ много значитъ въ труппѣ; можетъ поддержать…
Мысли начали путаться у Марьи Трофимовны въ концу акта; но рѣшимость пойти — говорить съ этимъ брюнетомъ въ шляпѣ съ перьями — не пропадала.
Актъ отошелъ. Маруся не показывалась. Это только пріободрило Марью Трофимовну. Она незамѣтно проскользнула за кулисы и дѣловымъ тономъ спросила у рабочаго:
— Гдѣ уборная господина Боброва?
Тотъ ее провелъ. Она стукнула въ дверь.
— Войдите! — крикнули извнутри.
Онъ былъ одинъ, стоялъ передъ зеркаломъ и пудрилъ себѣ лицо.
Фигура и туалетъ Евсѣевой, должно быть, удивили его. Довольно вѣжливо спросилъ онъ:
— Вамъ угодно?
Не дала она себѣ ни малѣйшей передышки и высказала все — откуда только слова брались. Слезъ не было; ни возгласовъ, ни жалобъ, ни угрозъ. Говорила она тихо, точно сама въ чемъ исповѣдывалась, но такъ говорила, что актеръ ни разу ея не прервалъ.
— Вы не должны ей передавать, что я къ вамъ обратилась… Сдѣлайте хоть что-нибудь для дѣвушки, которую вы выбросили на такую дорогу…
Тутъ она сѣла на табуретъ и сразу смолкла…
Первый сюжетъ говорить былъ не мастеръ. Онъ сначала все улыбался и поводилъ плечами, курилъ и поматывалъ головой, но когда она смолкла, онъ точно выпалилъ:
— Съ нея ничего не выйдетъ!
И онъ сталъ доказывать Марьѣ Трофимовнѣ, что у него было искреннее желаніе поставить Марусю на ноги; но она работать не хотѣла; а сразу мечтала быть на видныхъ роляхъ.
Вопросъ о томъ, что онъ ее покинулъ, увлекъ и бросилъ — онъ, разумѣется, обошелъ. Сказалъ только:
— Всякій порядочный человѣкъ знаетъ, что ему надо дѣлать.
Эта фраза заставила Марью Трофимовну сказать ему, безъ слезъ, медленно и сильно:
— Такъ стало: — можно дѣвушку… погубить, а потомъ — и ничего… ни передъ Богомъ, ни передъ людьми?
Губы перваго сюжета покривила усмѣшка. Онъ выговорилъ вполголоса, но очень внятно:
— А вы, мадамъ, думаете, что ваша пріемная дочь была… въ Петербургѣ… Вы меня понимаете? Такъ это совсѣмъ напрасно. Я въ отвѣтѣ не буду. Не то чтобы это похоже было съ вашей стороны… какъ бы сказать… на шантажъ. Я этого не говорю! — поспѣшилъ онъ прибавить и даже сдѣлалъ жестъ рукой, точно будто хотѣлъ осадить ее сверху внизъ.
Она закрыла глаза и чувствовала, что ея приходъ сюда — только новое униженіе за Марусю и совершенно напрасное.
— Васъ я понимаю не съ такой стороны, — продолжалъ актеръ. — Вы жалѣете… любите ее. Повѣрьте: не стоитъ эта дѣвочка… И васъ она проведетъ и выведетъ. Скандалистка. И здѣсь ее держать не будутъ. Съ перваго числа — и фью! Раза три я изъ-за нея попадалъ въ такія исторіи. Дралась съ товарками. Помилуй, Боже! Я сколько лѣтъ служу, а такой скандалистки еще не видалъ. Да кто же съ ней будетъ жить? — спросилъ онъ убѣжденно, и не предполагая, что слово «жить» ударитъ Евсѣеву, какъ ножемъ.
Она продолжала молчать.
— Вы пріѣхали сюда спасать ее?.. Позвольте вамъ самимъ… совѣтъ дать… Теперь ваша воспитанница связамшись съ однимъ… валетомъ.
— Съ кѣмъ? — спросила она, не сразу понявъ.
— Шантажистъ уже форменный. Безъ мѣста шатается. Съ этимъ она — мое почтенье — куда попадетъ. За рѣшетку навѣрно. Это ужъ я вамъ говорю… какъ честный человѣкъ. Такъ нѣшто… дѣвушка… съ понятьемъ и которая соблюдаетъ себя… свяжется съ такой сволочью?
Онъ даже сплюнулъ и затянулся папиросой.
У дверей раздался звонокъ и крикъ:
— На сцену!..
— Вы меня извините, мадамъ, — сказалъ онъ и отошелъ къ зеркалу. — Мнѣ еще надо вотъ… поправить. Досталась вамъ дочка… нечего сказать… Мое почтеніе.
Безъ словъ вышла она изъ уборной перваго сюжета и не знала, какъ ей поскорѣе попасть на воздухъ. Еслибы Маруся поймала ее, навѣрно вышла бы сцена. Да и въ самомъ дѣлѣ, чего она добилась?..
Приниженно сѣла она на ту же скамейку, гдѣ ожидала Марусю до спектакля.
Давно уже стемнѣло. Изъ нѣсколькихъ лампъ лился электрическій свѣтъ, и за его предѣломъ темнота выступала рѣзче. Съ эстрады слышалось хоровое пѣніе съ бубномъ. Густая толпа стояла спинами къ театру. Вдоль круга двигались пары и заходили въ сторону, къ темнѣющей площадкѣ гимнастовъ. Пары дѣлались все чаще. За столами, гдѣ свѣчи мелькали желтыми языками въ шандалахъ со стеклами, ѣли и пили; шумный разговоръ прорѣзывалъ то-и-дѣло женскій смѣхъ.
На все это глядѣла Марья Трофимовна, и ей казалось, что сюда она попала за тѣмъ, чтобы узнать, наконецъ: — какъ жизнь идетъ для тѣхъ, кто не знаетъ ея разныхъ сантиментальныхъ глупостей. Что-то совсѣмъ новое, торжествующее, безпощадное, тупое, въ своемъ безстыдствѣ обступало ее. И то, что пѣлось въ театрѣ, и здѣсь въ саду — блуждающія пары и повсюдный смотръ и выборъ женщинъ, — и такъ это просто, безъ всякаго покрова и стѣсненья. Гдѣ-же тутъ совѣсть ея, съ чувствами… старой дѣвы, наивной и смѣшной, безсильной и жалкой?..
Да, Маруся ея давно уже была предназначена для такой именно жизни, вотъ для такого сада, для перехода отъ одного мужчины къ другому. Какъ же она не догадалась объ этомъ? А еще захотѣла спасать, направлять!..
Вонъ идетъ пара… завертываетъ налѣво, за купу деревьевъ по узкой дорожкѣ. Свѣтъ только проводилъ ихъ въ тѣнь и не пошелъ дальше. Она смотритъ на эту пару какъ-будто съ намѣреніемъ, съ любопытствомъ. Мужчина — сухой, длинный, въ высокой шляпѣ и короткомъ пиджакѣ, почти курткѣ, и панталоны на немъ свѣтлыя. Его Марья Трофимовна видѣла. Онъ остановился. Женщина повернулась къ нему лицомъ и что-то говоритъ горячо, машетъ зонтикомъ… Онъ все пятится къ свѣту.
Да это Маруся! А длинноногій ея кавалеръ — навѣрно тотъ, съ которымъ она теперь «путается».
Мысленно Евсѣева выговорила это слово.
Вотъ они вышли и въ яркій свѣтъ. Ея зеленое пальто стало желтымъ. Лицо — и на такомъ разстояніи — бѣлое, а ротъ точно провалился: отъ яркой краски совсѣмъ черный.
Онъ уже не держитъ ея подъ руку; ему, видимо, хочется уйти. Она продолжаетъ говорить такъ же горячо, не пускаетъ его или дѣлаетъ упреки. Длинноногій все-таки идетъ къ одному изъ столовъ. И она за нимъ. За этимъ столомъ видна шляпка и двое мужчинъ.
Присѣли оба. Она сейчасъ же встала. Ее угощаютъ. Она наклонилась: вѣроятно, выпила стаканъ; но оставаться не хочетъ, еще что-то говоритъ на ухо ему и съ рѣзкимъ жестомъ отходить отъ стола, идетъ къ театру.
«Завтра уѣду»! — вскрикнула про себя Марья Трофимовна и вся выпрямилась на скамейкѣ.
Куда уѣдетъ? Въ Петербургъ? Но вѣдь она всѣ свой пожитки продала. Квартиру сдала. На что же она станетъ обзаводиться? У нея уже не будетъ и половины денегъ, когда она вернется. Да и какъ же это можно этакимъ манеромъ? Сейчасъ — малодушіе, жалкое безсиліе, бѣгство. Это гадко, бездушно… Развѣ такъ любятъ! Теперь-то и нужно дѣйствовать. Нельзя ее бросить. Она ухватится за несчастную дѣвочку, ляжетъ поперекъ дороги къ той пропасти, куда ее толкаетъ вотъ вся эта жизнь.
Маруся пошла въ театру сначала порывисто… Остановилась. Ее тянетъ туда, къ столу, гдѣ онъ… Секунды три-четыре была въ нерѣшительности, повернула опять въ театру…
Значить, есть же въ ней достоинство, хочетъ выдержать характеръ.
«Неужели онъ… шантажистъ»?
Марья Трофимовна прибавила:
«Изъ этихъ… изъ валетовъ»?
Да кто бы онъ ни былъ — надо ей узнать его. Она ничего не испугается, — хоть злодѣй, хоть бѣглый! Тѣмъ паче!..
Маруся идетъ скорѣе, голову опустила; видно, что кусаетъ губы; правая рука бьетъ зонтикомъ по бедру, — сердится. Чтожъ, это хорошо! Теперь-то и надо ковать желѣзо!..
Идетъ она за кулисы и никого уже не замѣчаетъ; электрическій свѣтъ слѣпитъ каждому глаза.
— Маруся! — остановила ее на ходу Марья Трофимовна такимъ-же почти звукомъ, какъ и въ первый разъ.
— Что это, какъ вы меня испугали! — откликнулась Маруся.
Она дѣйствительно вся вздрогнула отъ оклика.
— Присядь, — спокойно выговорила Марья Трофимовна. — Нагулялась.
— А вы что же не въ театрѣ? Что это, мамаша!.. Вы и здѣсь за мной надзоръ устроить хотите? Такъ вы это напрасно…
— Полно…
— Да ужъ нечего! Зачѣмъ вы тутъ на скамейкѣ сѣли?
Ея раздраженный, почти грубый тонъ уже не дѣйствовалъ на Евсѣеву. Что-то дальше будетъ.
— Если вы пріѣхали со мной повидаться, такъ, пожалуйста, не извольте слѣдить за мной! И безъ васъ тошно!..
Послѣднее слово вырвалось уже отъ сердца, но съ горечью обиды и… кажется, ревности.
— Присядь, — такъ же невозмутимо выговорила Марья Трофимовна.
— Есть ли что гаже на свѣтѣ мужчинъ! — вскрикнула Маруся и сѣла на скамейку. — Одинъ безстыжѣе другого!
«Вотъ это хорошо»! — подумала Евсѣева.
— Вы сейчасъ видѣли, что я тутъ съ однимъ человѣкомъ ходила. Я не скрываюсь… Чего мнѣ?.. Талантъ у него… комикъ. Вы не думайте, что это такъ чумичка какая-нибудь или на велосипедѣ по кругу ѣздитъ… Простакъ!
— Простой души? — спросила Марья Трофимовна, забывъ, что это — театральный терминъ.
— Ахъ, что вы!.. Простакъ — молодой комикъ значить. И голосокъ милый. А ужъ насчетъ мимики — ни у одного у насъ нѣтъ и капельки его игры.
«Онъ, онъ!.. Шантажистъ»! — рѣшила Марья Трофимовна.
— И вотъ извольте… Какая-то… — Маруся употребила ругательное слово, но выговорила его глухо.
— Ободранная кошка, бѣлила сыплются, точно штукатурка. Только извольте чувствовать — примадонной себя величаетъ!.. Ангажементъ въ Саратовѣ… Въ какомъ-то вокзалѣ будетъ пѣть.
Она задыхалась. Ее вдругъ всю подернуло. Оттуда, отъ стола, послышался смѣхъ.
— Ишь ржутъ! — вырвалось у нея… — Ну, хорошо же!
Въ этомъ возгласѣ и въ жестѣ еще проявилась дѣвочка.
— Не ходи, — тихо подсказала Евсѣева.
— Я пойду туда!? — гнѣвная и вся красная — пудра давно опала съ ея щекъ — крикнула она: — я пойду? Да Алешка у меня ноги лижи, — я и тогда…
Голосъ ея все поднимался… Глаза такъ и выдались… Марьѣ Трофимовнѣ стало за нее страшно. Она взяла Марусю за руку и шепнула ей:
— Уйдемъ отсюда… Ко мнѣ… Брось ихъ!
— Къ вамъ?.. Пойдемъ! Мамаша, я къ вамъ — ночевать? Можно?
— Еще-бы!
Марья Трофимовна чуть не захлебнулась отъ радости. Къ ней!.. Лягутъ въ одну постель… или она себѣ на полу постелетъ, а Марусю на кровать, какъ бывало въ Петербургѣ. Тутъ только она вспомнила и про то, что съ утра не ѣла. Вотъ онѣ поѣдятъ вмѣстѣ. Поди, и Маруся голодна.
— Мы поужинаемъ, — такъ же шепотомъ сказала она ей на ухо. — Хочешь?
— Кутнемъ! — со смѣхомъ подхватила Маруся.
— Только не здѣсь, — сказала торопливо Марья Трофимовна.
— Провались онѣ совсѣмъ, съ своей проклятой лавочкой!..
Маруся встала, окинула гнѣвнымъ взглядомъ весь садъ, и театръ, и кругъ со столами.
Поднялась и Марья Трофимовна. Ей казалось, въ ту минуту, что въ дѣтенышѣ ея произошелъ нравственный переворотъ, что-то такое въ родѣ наитія свыше, — ударъ, который человѣческую душу очищаетъ въ одно мгновеніе.
Она взяла опять Марусю за руку и держала ее крѣпко, крѣпко.
— Идемъ, Манечка, идемъ!.. — сказала она вся радостная.
А Марусю все еще тянуло туда, къ столу, гдѣ долгоногій ея «простакъ» чокался съ примадонной и двумя бородатыми господами въ макферланахъ.
— Придешь, — точно про себя говорила Маруся, — придешь, знай, какъ щенокъ ползать будешь. Пожалуйста, голубчикъ, разлетись… и за извозчика заплатить нечѣмъ будетъ. А тебѣ — шлепсъ по носу… Поцѣлуй пробой да и ступай домой!
Все это слушала Марья Трофимовна, но плохо разумѣла смыслъ выходки. Она не соображала уже: значитъ, это возлюбленный Маруси? значить, онъ къ ней пріѣзжаетъ по ночамъ, въ ея номеръ?
Ни на чемъ этомъ уже не могла остановиться голова ея. Одно она знала, одно ее проникало:
«Вотъ сейчасъ возьму Марусю, посажу на пролетку и мигомъ очутимся мы у меня, на Срѣтенкѣ, и я ея не выпущу, я спасу ее»!
— Идемъ, идемъ, — повторяла она и даже потянула Марусю за собой.
— Куда вы… мамаша, да погодите… Я должна въ уборную. Забыла тамъ вчера ботинки и новый корсетъ. Еще четыре денька, — и ноги моей не будетъ въ этой чертовой перечницѣ!
Какъ бы она не скрылась изъ-за кулисъ, другимъ ходомъ! Пять минутъ жданья показались Марьѣ Трофимовнѣ тяжелыми. Она уже собралась-было кинуться за кулисы; но Маруся вышла съ узелкомъ въ рукахъ.
— Не хочу я мимо этихъ животныхъ проходить, — выговорила она злобно. — Возьмемте сюда вправо. Кругомъ обойдемъ.
Она бросила послѣдній гнѣвный взглядъ въ сторону стола, гдѣ выше другихъ торчала цилиндрическая шляпа ея друга.
Не помнила себя Марья Трофимовна отъ почти безумной радости, когда проходила съ Марусей по дорожкамъ, гдѣ имъ попадались одиноко-бродившія женщины. Вотъ и кругъ передъ выходомъ. Неужели въ самомъ дѣлѣ она увозитъ свою Марусю въ себѣ подъ крылышко изъ этого вертепа?
— Прощайте! — крикнула Маруся какому-то служащему, у контроля. — На будущей недѣлѣ избавлю васъ отъ своего лицезрѣнія.
— Что такъ? — спросилъ ее молодой мужской голосъ.
Этотъ разговоръ дошелъ до ушей Марьи Трофимовны точно издалека.
— Вонъ изъ Москвы!.. Ангажементъ!..
— Что вы!..
— Чего вы удивляетесь? Неужели — думаете — на сорока-то рубляхъ пріятно каждый день горло драть? Прощенья просимъ…
Грубость словъ и выраженій уже не дѣйствовали на Марью Трофимовну. Она опять схватила руку Маруси. На подъѣздѣ подвернулся все тотъ же усачъ. Онъ хотѣлъ крикнуть извозчика.
— Сами наймемъ, — отрѣзала Маруся. — Ты, пьянчуга, только хапать на водки гораздъ.
Онѣ спустились по переулку. Извозчики приставали къ нимъ. Маруся только все повторяла рѣзко и крикливо:
— Срѣтенка, четвертакъ!
Нашелся, наконецъ, охотникъ.
Въ пролеткѣ Марья Трофимовна почти истерически обняла Марусю.
XVI.
правитьЧистые-Пруды уже въ густой зелени. Прошла недѣля — теплой, почти жаркой погоды — съ той ночи, когда пролетка весело катила съ Божедомки въ номера, на Срѣтенку.
Въ сумерки двигалась Евсѣева по правой аллеѣ вдоль пруда, еще не покрытаго зеленой плѣсенью… Гуляющихъ посбыло; дѣтей увели; но молодежь — гимназисты, подростки-дѣвушки, воспитанники въ военныхъ шинеляхъ, — попадались по-трое, по-четверо.
Куда шла она? Марья Трофимовна сама не знала. Впервые у нея было чувство, когда васъ выгонятъ на улицу.
Да, у нея нѣтъ квартиры, нѣтъ пожитковъ, а денегъ всего полтинникъ, вотъ — въ карманѣ пальто. Хорошо еще, что отпустили въ пальто: могли и его задержать.
Опять, все равно, что въ Петербургѣ, когда Маруся скрутила свой отъѣздъ въ Москву — совершенно такъ же все случилось быстро, незамѣтно, безъ всякаго участія воли… Ей только было жаль, она только любила свою дѣвочку; она только довѣряла.
И что же вышло?.. Приласкалась къ ней Маруся, у нея въ номерахъ. Пробыла съ ней два дня; вмѣстѣ гуляли, ѣздили въ Сокольники, дѣлали планы, какъ онѣ заживутъ въ Москвѣ, зимой.
Маруся получила ангажементъ — такъ она увѣряла — въ Рыбинскъ, играть въ водевиляхъ и въ одноактныхъ опереткахъ. Призналась она еще разъ, что «приняла участіе» въ талантливомъ «простакѣ», томъ самомъ, что гулялъ съ ней въ саду, въ высокой шляпѣ. Она побурлила недолго. Ревность ея улеглась, какъ только она съѣздила къ себѣ. Они помирились.
Надо было признать фактъ: у Маруси была связь и, вѣроятно, не первая. Марья Трофимовна уже не заикалась ни о чемъ, только все твердила:
— Манечка, хорошій ли онъ человѣкъ?
А Маруся повторяла:
— Когда захочу, тогда и выйду за него. Онъ въ ногахъ валяется — я не хочу!.. Надъ нами не каплетъ.
Что же: въ актерскомъ быту — не такъ какъ на міру: надо признать нравы, какъ они есть. И Марья Трофимовна, точно дѣвочка, выслушивала отъ опытной молодой женщины, что разсчитывать все на партію — когда въ актрисы пошла — да «соблюдать себя» — чистая «утопія». Это слово «утопія» Маруся произносила особенно презрительно. Когда-нибудь попадетъ она въ «звѣзды», прогремитъ сначала въ провинціи, а потомъ здѣсь или въ петербургской «Аркадіи»… Тогда и партію сдѣлаетъ… Примѣры бывали — и не одинъ…
Въ два дня жизни по душѣ съ Марусей, Марья Трофимовна такъ себя не помнила отъ радости, что ей ея дѣвочка казалась и доброй, и откровенной, и желающей учиться, добиваться своей цѣли. Она почти негодовала на перваго сюжета: онъ оклеветалъ ее нарочно, чтобы только свалить съ себя вину. Съ трудомъ удерживалась она не пересказать Марусѣ разговора съ нимъ… Но о немъ сама Маруся ничего не упоминала: точно будто она съ нимъ никогда и знакома не была. Это тоже очень трогало Марью Трофимовну.
«Благородно»! — повторяла она про себя: — «зла не помнитъ».
На третій день Маруся прибѣжала — лица на ней нѣтъ. Истерика. Страшно напугала. Дѣло… Подозрѣніе падаетъ на ея возлюбленнаго… Надо сейчасъ хоть сорокъ рублей. Иначе все погибло…
Ни одной секунды не возражала она — дала эти деньги; осталась сама съ нѣсколькими рублями. Исчезла Маруся на цѣлыя сутки… Потомъ опять прибѣжала. Подошло первое число — надо ѣхать въ Рыбинскъ; а «задатокъ», выданный ей, ея «простакъ» давно прожилъ. Выѣхать не съ чѣмъ; и заказывать платье нельзя: «не голой же» играть, какъ она говорила въ отчаяніи, со слезами, поднимая кулаки, точно всѣ виноваты въ ея незадачѣ".
Послѣдніе рубли отдала Марья Трофимовна. Какъ же не отдать?.. Гдѣ же возьметъ Маруся? А лучше, какъ тамъ, въ Рыбинскѣ, пропуститъ срокъ и ступай пѣшкомъ, иди… торгуй собою… Разъ Маруся и крикнула:
— Разумѣется, въ камеліи пойдешь!..
Все уладилось. Можно ѣхать. Маруся, наканунѣ отъѣзда, была нѣжна, клала все ей голову на, плечо, ластилась, навь никогда.
— Мамаша, — сказала она вдругъ: — что же вамъ оставаться здѣсь? Поѣдемте съ нами, а пока переѣзжайте ко мнѣ… и вещи ваши перевезите.
Она такъ и сдѣлала: переѣхала въ Марусѣ и мечтала ѣхать съ ней на Волгу. Чего ей надо? Ну, она будетъ у нихъ экономкой, и бѣлье выстираетъ; можетъ, практика какая выпадетъ: городъ богатый, купеческій… Да и что она останется одна въ Москвѣ? На что будетъ жить? Съ чѣмъ вернется въ Питеръ?
Ее и трогало, и веселило это предложеніе Маруси… Значитъ, сердце есть, хочетъ хоть чѣмъ-нибудь отплатить за все, что въ нее вложено… Да и не нужно ничего, кромѣ любви и ласки…
Переѣхала. У Маруси были двѣ комнатки. Въ одной она и размѣстилась. На другой день Маруся — «простака» своего она ей не показывала — говоритъ ей:
— Свой багажъ я уже отправила съ товарнымъ поѣздомъ.
Просыпается Марья Трофимовна на третій день. Что-то тихо рядомъ.
Маруся уѣхала, тайкомъ; оставила записку:
«Мамаша, простите. Онъ не согласился взять васъ — говорить, намъ надо будетъ переѣзжать все лѣто. Это стѣснитъ. До свиданія, зимой».
И только.
Марьѣ Трофимовнѣ вступило въ голову. Она была больше сутокъ въ оцѣпенѣніи. Но этимъ не кончилось. Хозяинъ, когда она захотѣла съѣхать и взять гдѣ-нибудь уголъ — у нея не было и рубля въ карманѣ — задержалъ ея вещи. Онъ объявилъ ей, что потому только и отпустилъ госпожу Славскую — она ему была должна за мѣсяцъ, — что та представила ему свою «мамашу», какъ поручительницу, которая и займетъ ея помѣщеніе, и заплатить за нее.
Все это было сдѣлано за ея спиной; она, какъ малолѣтняя, ни о чемъ не догадывалась… Черезъ нѣсколько часовъ она очутилась на улицѣ… Идти жаловаться? Куда? Оставаться въ квартирѣ? Еще больше должать? Ѣхать въ Рыбинскъ? На что? Да и кто же знаетъ: туда ли поѣхала Маруся? А можетъ, въ Нижній, въ Саратовъ, въ Одессу?
Когда первое ошеломленіе прошло, Марьей Трофимовной овладѣла горечь, злость настоящая, такая, что у нея на языкѣ явилось ощущеніе желчи. Она вся потемнѣла… Нельзя хуже обойтись, какъ обошлась съ ней жизнь… Вотъ она нищая, на улицѣ, обманута своимъ дѣтищемъ, въ своихъ собственныхъ глазахъ; одурачена, ограблена до послѣдней почти копѣйки, до послѣдней нитки, кромѣ того, что у нея на плечахъ.
Она такъ и сказала хозяину:
— Извольте, берите мой багажъ, удерживайте. Мнѣ платить нечѣмъ…
И ушла. Ее сначала хотѣли задержать; но хозяинъ одумался. Ему выгоднѣе было удовольствоваться ея пожитками. А начнешь дѣло — еще, пожалуй, все ей присудятъ. Она могла кинуться въ участокъ. Всякая охота, всякая энергія рухнула. Только одна неизмѣримая горечь затопляла ея душу.
Голодная, не замѣчая своего голода, двигалась она по бульварамъ — улица точно пугала ее — снизу вверхъ. Въ сумеркахъ попала она на Чистые-Пруды.
Опредѣленнаго вопроса: гдѣ она будетъ ночевать? что же теперь дѣлать ей, одной во всей Москвѣ? — она не задавала себѣ. Ей было буквально «все равно». Оборвалась какая-то нить. Любовь эта, куда она все положила, слишкомъ ее оскорбила, подсидѣла, обездолила. И то, что ей, впервые, пришло тамъ, въ Тупикѣ, въ садикѣ, подъ грушевымъ деревомъ, теперь встало передъ ней, какъ настоящая правда жизни.
«Да, все такъ, безъ цѣли, безъ добра и награды вертится на свѣтѣ… Ни правды, ни любви не нужно, и чѣмъ нелѣпѣе, глупѣе, безобразнѣе падаютъ карты въ этомъ ужасномъ гранпасьянсѣ, тѣмъ это вѣрнѣе дѣйствительности»…
Вотъ что выходило изъ отрывочныхъ мыслей, которыя, отъ времени до времени, встряхивали ея тяжесть, окаменѣлость всего ея существа.
Холодно ей стало, на особый ладъ, бездушно холодно. Люди по бульварамъ, дѣти — въ особенности барыни, студенты, военные, рабочіе съ котомками — плотники и каменщики — всѣ ей совсѣмъ сторонніе… Люди же… не стоятъ ни слезы, ни вздоха, ни куска хлѣба… Помогай, не помогай — все будетъ вертѣться тоже колесо… Все такъ же зря…
Прежде, бывало, каждому нищему она хоть копѣечку да подастъ. Знала она отлично, сколько между ними пьяницъ, обманщиковъ, воровъ, закоренѣлыхъ бродягъ, а все-таки подавала, не могла не подать…
Сегодня, нужды нѣтъ, что у нея осталось два двугривенныхъ и мѣдью сколько-то — будь у нея и нѣсколько красненькихъ — она ничего бы никому не подала. По дорогѣ сколько нищихъ останавливали ее; она и не знала, что ихъ столько въ Москвѣ… Всѣ они ей были чужды, даже противны; она сторонилась, завидя подозрительную фигуру…
Ну, и она нищая. А не протянетъ руки. Умретъ на улицѣ, а не протянетъ: такъ ей, по крайней мѣрѣ, тогда казалось. Зачѣмъ она станетъ поддерживать жизнь нищаго, даже если онъ и не обманщикъ?.. Чѣмъ больше ихъ умретъ, тѣмъ лучше… Право!..
Ноги начали подкашиваться; она сѣла на скамью, въ самокъ загибѣ пруда, туда къ Покровкѣ…
Голодъ только тутъ далъ ей себя почувствовать. Откуда-то сзади, точно нарочно, запахло калачами и теплымъ чернымъ хлѣбомъ. Что же, она купитъ себѣ сайку, яйцо, всего на пятакъ. О ночлегѣ она почему-то усиленно избѣгала думать.
— Позвольте васъ побезпокоить, сударыня… Благородный человѣкъ… Не откажите…
Она еще не поднимала головы, но уже знала, что это за звукъ. Глухой офицерскій голосъ… Вишь, зачѣмъ пошелъ!.. Извѣстно: поручикъ проситъ на бѣдность. Еще удивительно, какъ объ ранахъ изъ-подъ Севастополя не приплелъ…
— Сударыня… Вѣрьте слову… униженье…
Зло ее взяло. Она подняла голову и собралась крикнуть ему:
«Проходите!.. Очень мнѣ нужно»!..
Слова замерли.
Офицеръ стоялъ около скамейки, вбокъ, но очень близко. Отставной военный сюртукъ, фуражка съ краснымъ околышемъ, сапоги еще цѣлые, подпирается палкой.
Голосъ, длинный овалъ лица, родимыя пятна около носа, ростъ… Неужели — Амосовъ, Петруша, что былъ юнкеромъ въ гренадерской дивизіи, ея первая любовь, тотъ, что взялъ и первый поцѣлуй, въ садикѣ, подъ грушевымъ деревомъ? Она все это вспомнила, не торопясь, всматривалась въ него, говоря себѣ мысленно:
«Похожъ, только не онъ. Да вѣдь и тотъ — такой же! У меня попросилъ бы милостыни. И этотъ попроситъ и пропьетъ. Онъ уже клюкнулъ».
Слеза не прошибла ея; руки не задрожали; но что-то опять новое, — особенная, другая горечь прилилась въ той, теперь уже старой. Надъ могилой, около покойника, такъ, должно быть, чувствуешь. Плакать? Все уже выплакано. Пьяница и тотъ, побирушка, можетъ — и жуликъ… Чтожъ мудренаго?
Офицеръ ждалъ съ недоумѣніемъ.
— Смѣю спросить? — окликнулъ онъ и, кажется, смутился.
— Вы вѣдь не Амосовъ, Петръ Данилычъ, со Срѣтенки?
— Никакъ нѣтъ.
Офицеръ, какъ-будто, застыдился и, пожавшись, сказалъ:
— Позволите присѣсть?
— Садитесь, — выговорила она съ улыбкой.
— Не осудите — не осудимы будете… Однихъ вознесетъ, другихъ…
— Я и не осуждаю, — перебила она его и поглядѣла на него вбокъ.
— Вы въ достаткѣ… Не откажите…
— Вы у меня просите? — выговорила Марья Трофимовна. — Забавно. А, можетъ, я не богаче васъ… вы почемъ знаете?
— Помилуйте! Изволите шутитъ…
Онъ былъ совершенно пришибленъ своимъ нищенствомъ.
Она это поняла, но ей не стало, отъ его сходства съ Петрушей, жальче свою «первую любовь». И совѣстно ей не было за него.
«Оба мы бродяги», — подумала она, и захотѣлось ей узнать: есть ли у него квартира.
Тогда она показала бы этому побирушкѣ, что она еще болѣе нищая, чѣмъ онъ, если есть.
— Послушайте, — начала она веселѣе, почти задорно: — у насъ вѣдь навѣрно квартира хоть какая-нибудь имѣется?..
Онъ оглянулся, сдѣлалъ какое-то неуловимое движеніе своей длинной шеей и быстро выговорилъ:
— Никакъ нѣтъ!.. Вамъ я лгать не стану… Прошу понять…
И въ этотъ отвѣтъ онъ вложилъ все достоинство свое: по звуку она повѣрила; она была, въ ту минуту, уже не довѣрчивая, поглупѣвшая мать Маруси, а опытная, бывалая акушерка.
Ей опять захотѣлось выспросить у него, гдѣ же онъ ночуетъ, если нѣтъ постояннаго угла.
— Такъ вы, — продолжала она все еще полушутливо, — какъ птица небесная… гдѣ придется, тамъ и прикуряете?.. Чтожъ, теперь тепло… Можно и на вольномъ воздухѣ, всю ночь…
— Не скажите, — возразилъ онъ уже въ болѣе дѣловомъ тонѣ: — на бульварахъ не даютъ спать всю ночь хожалые; въ паркѣ развѣ… А ночь засвѣжѣетъ. До іюля мѣсяца еще очень свѣжо, иной разъ и въ родѣ морозца.
— Гдѣ же вы ночуете? — уже настойчивѣе спросила она его.
Онъ сдѣлалъ свой неуловимый жестъ шеей.
— Извѣстно гдѣ… На Хитровомъ…
— На Хитровомъ рынкѣ? — вспомнила она.
— Совершенно вѣрно-съ… Есть тамъ и даровое помѣщеніе…
— Ночлежный домъ?
— Да-съ, на иждивеніе двухъ первой гильдіи купцовъ. Въ просторѣчіи Ляпинка называется.
Два слова: «иждивеніе» и «просторѣчіе», напомнили ей слово извозчика: «ристаніе».
Она чуть не разсмѣялась.
— Даромъ?..
— Даромъ-съ… И даже сбитень… поутру… А ночлежниковъ не мало благороднаго званія… впавшихъ въ несчастіе… вотъ какъ и я… Когда фортуна отвернетъ свое колесо, подняться невозможно…
Офицеръ вздохнулъ и всталъ въ просительную позу…
— Теперь еще легко попасть, и попозднѣе ежели придти, а зимой, сверхъ комплекта, иной разъ больше сотни принимаютъ… А опоздалъ, — какъ хочешь, коли нѣтъ пятачка.
— А пятачекъ за что платятъ? — спросила быстро Марья Трофимовна.
— За койку… Тамъ вездѣ кругомъ съемщицы… Не изволите знать?.. Извините… для васъ это все низкіе предметы… А вѣрьте… если благородный человѣкъ…
Онъ впадалъ опять въ тонъ просящаго офицера.
Тутъ у нея въ груди что-то заиграло, забилось, точно мотылекъ… Горечь стала менѣе острой; но обида всей жизни выступила передъ ней еще безпощаднѣй, въ лицѣ этого пьяненькаго побирушки, похожаго на ея первую любовь, на ея жениха, за котораго она приняла дѣвушкой столько срама и слезъ… Въ одинъ день, какое… Провидѣніе добивало ее, учило уму-разуму, казало въ самой близи, въ двухъ шагахъ отъ нея, нищенство, и того хуже… И она можетъ сдѣлаться пьянчужкой… Почемъ знать?.. Вѣдь говорила же недавно «тетенька», что ея офицеръ пошелъ въ мать: та испивала, и онъ началъ, когда лѣта пришли…
Сразу всякое чувство стыда, порядочности, достоинства показалось ей такимъ жалкимъ вздоромъ…
«Все равно, все равно»… — повторяла она мысленно. «И всѣ равны… во всѣхъ грязь и порокъ, всѣ могутъ быть лжецами, и душегубами, и пьяницами, и ворами, и съумасшедшими»…
А офицеръ все стоялъ въ просительной позѣ.
— ..И сегодня нечѣмъ будетъ заплатить за уголъ… Хозяйка не пустить даромъ… Придется въ Ляпинку… Честный человѣкъ…
«У меня просить»! — перевела она себѣ его бормотанье. — «А вѣдь я, и вправду, богаче его»…
Марья Трофимовна нащупала въ карманѣ мелочь, и ей точно захотѣлось поразить офицера своей щедростью — раздѣлить съ нимъ, что у нея тамъ лежало. Она вынула то, что захватила двумя пальцами. Это были два двугривенныхъ.
Молча подала она ихъ, встала и почти побѣжала отъ него, не слушая того, какъ онъ ее благодарилъ.
XVII.
правитьХодила она еще часа два. Фонари давно уже горѣли, ѣзда стала рѣже… Сколько переулковъ, площадокъ, перекрестковъ миновала она. Только около десяти часовъ, когда была она неподалеку отъ земляного вала, всталъ передъ ней вопросъ:
— А гдѣ же ночевать?
И совершенно спокойно, съ тихой усмѣшкой, которую она сама почувствовала на губахъ, Марья Трофимовна отвѣтила: «въ этой… въ Ляпинкѣ». Ей сначала не пришло на умъ то, что было уже поздно; не испугалась она и того, что можетъ тамъ столкнуться съ своимъ знакомымъ, съ пьянчужкой офицеромъ. Она знала отлично, что онъ лгалъ безстыдно, какъ закоренѣлый пьяница, что ея два двугривенныхъ, послѣдніе, пошли сейчасъ же въ кабакъ или портерную; а ночевать онъ поплелся въ эту самую Ляпинку.
На какомъ-то проѣздѣ, гдѣ прошипѣлъ грузный вагонъ желѣзно-конной дороги, она спросила у городового твердымъ голосомъ:
— Какъ дойти до Хитрова рынка?
Тотъ объяснилъ ей вѣжливо и съ большими подробностями… Ошибиться было трудно. Тамъ помѣщалось при входѣ зданіе части.
— Спуститесь проулкомъ, — пояснилъ городовой, мимо ночлежнаго дома.
— Мимо Ляпинки? — подсказала она.
— Такъ точно…
Черезъ двадцать минутъ она дошла до этого самаго переулка. Вонъ и каланча части виднѣется. Зданіе тянется въ родѣ тюрьмы, или больницы; въ подъѣзду загородки идутъ… Это самое и есть.
Но переулокъ пустъ. Ни единой души около подъѣзда, ни на другомъ, узкомъ и крутомъ троттуарѣ, спускающемся вдоль низкаго каменнаго забора.
«Опоздала», — подумала Евсѣева тупо, безъ всякой даже досады.
Она не знала, какъ и гдѣ звонить; да и не отопрутъ ей одной. Ни минуты она не стала волноваться. Заперто, такъ заперто. Не все ли равно? Ноги, правда, ноютъ, почти отказываются. Ну, пойдетъ на бульваръ, — ихъ вѣдь много по Москвѣ, — сядетъ на скамейку, заснетъ, навѣрно заснетъ; разбудитъ «хожалый» (такъ вѣдь называлъ офицеръ), — она на другой бульваръ; оттуда тоже прогонятъ. Она прямо скажетъ, чтобы ее взяли, свезли въ участокъ, куда хотятъ… Есть такой «комитетъ», — она знаетъ. Пускай ее запишутъ въ нищіе… Не станетъ она работать, какъ прежде… Зачѣмъ? Для кого?
И ей представилось нахально смѣющееся лицо Маруси, съ красными губами и обнаженными деснами… То-то она со своимъ «простакомъ», гдѣ-нибудь на пароходѣ или въ бесѣдкѣ, на Волгѣ, въ ресторанѣ, потѣшаются надъ старой дурой, которую обвели и заставили лѣвть въ петлю за нихъ!.. А офицеръ, пьяный, издѣвается тоже надъ ней и съ прибаутками разсказываетъ сосѣду по ночлежному дому, какая ему встрѣча была сегодня.
— Скупа бестія! — навѣрно, выругался онъ: — только сорокъ копѣекъ отвалила!
Эти образы все ожесточаютъ ее и дѣлаютъ безчувственнѣе къ своему положенію. Она двигается машинально. Сошла внизъ по переулку… Площадь. Слѣва, гдѣ часть съ каланчой, на засоренной мостовой нѣтъ ничего; правѣе — всякая всячина, оставшаяся отъ денного торга. Съ трехъ сторонъ, стѣной въ родѣ ящика идутъ двухъэтажные дома, всѣ въ окнахъ. Освѣщеніе вездѣ, кромѣ одного темнаго мѣста. Она разглядѣла ворота и глубину двора; а на дворѣ тоже каменный домъ, весь освѣщенный.
Совсѣмъ не такъ, какъ она думала найти этотъ «рынокъ»: она ждала чего-то гораздо зловѣщѣе, тѣснѣе, грязнѣе, страшнѣе… Трактиръ, кабакъ, съѣстная лавка, еще трактиръ… Окна растворены; видѣнъ народъ, рубахи мужчинъ, красные платки бабъ и дѣвокъ… гамъ, чаепитіе, водка, пиво, простоволосыя женщины. Она сейчасъ догадалась, — какія: какъ потому смѣются, перекрикиваются съ одного стола на другой… Играетъ органъ…
Обогнула она по троггуарамъ всю почти площадь; нашло на нее неизвѣданное еще озорство; вотъ тутъ же, на рынкѣ, прилечь у какой-нибудь кучи… Да кажется, копошатся человѣческія фигуры… Она бродяга, нищая. Почему же ей не растянуться прямо на мостовой? Она уже не находила мысль ни безумной, ни унизительной… Какъ только станетъ потише, она выберетъ мѣстечко… Да она еще богачка; вѣдь на ней пальто. Оно не очень поношено. Тутъ же завтра дадутъ рублей пять.
Марья Трофимовна стада гладить его правой и лѣвой рукой. Сукно еще крѣпкое. Лѣвая рука прошлась по карману.
Да никакъ тамъ что-то есть?.. Неужели деньги?.. Она нащупала. Деньги. Осталось у нея два пятака и дзѣ копѣйки — «семишникъ», какъ навиваетъ народъ.
Она имъ не особенно обрадовалась; но все-таки сообразила: переночую въ ночлежномъ домѣ. Эта ночевка представлялась ей хуже, чѣмъ на воздухѣ, тутъ, на клочкѣ стоитанной, грязной соломы или подъ навѣсомъ палатки… Она помнила хорошо, въ какихъ она бывала въ Петербургѣ углахъ, въ какихъ подвалахъ, гдѣ тоже пускаютъ ночевать…
— Чтожъ?.. Ей лучше теперь нечего и желать. Она повернула назадъ, въ той сторонѣ площади, гдѣ самый шумный трактиръ и ворота съ темнымъ дворомъ. Почему-то она сообразила, что на дворѣ-то и должны быть ночлежныя квартиры.
Она не ошиблась. У воротъ кто-то ей указалъ:
— Идите въ любую дверь, — хоть въ тотъ домъ, хоть сюда, во флигеляхъ. Вездѣ примутъ.
— Плата пять копѣекъ? — спросила она безъ всякаго смущенія въ голосѣ.
— Обнаковенно.
На дворѣ не такъ темно, какъ казалось ей издали. Должно быть", — сообразила она, — «посрединѣ-то домъ барскій, даже былъ съ флигелями, а теперь — трущобы. Такъ тому и слѣдуетъ. Такова жизнь»… — добавила она, усмѣхаясь, въ полутемнотѣ и вглядываясь въ дорожку, которая вела прямо въ главной двери.
Вошла она въ сѣни. Ее удивило то, что такъ свѣтло. Лѣстница и корридоры, все это освѣщено ярче, чѣмъ въ иномъ хорошемъ домѣ, керосиномъ. Спускаться не нужно, а, напротивъ, подниматься. И внизу должны быть квартиры, да ее потянуло наверхъ. Ни удушливаго запаха, ни особенной нечистоты. Во многихъ домахъ въ Петербургѣ, да и въ томъ, гдѣ она выжила столько годовъ, задняя лѣстница и весной вдвое грязнѣй и вонючѣе.
Вѣрно, она попала въ дворянское отдѣленіе. Запросятъ больше пятака… У нея двѣнадцать копѣекъ. Можетъ и всѣ двѣнадцать заплатить; а завтра… Что завтра?.. Сказано: нищая и бродяга.
Въ корридорѣ нѣсколько дверей. Она дернула за первую налѣво и попала въ высокое помѣщеніе, гдѣ было такъ же свѣтло, какъ и на лѣстницѣ, жарко, полно народа, мужчинъ и женщинъ, довольно шумно, и стоялъ уже особый запахъ.
Направо отъ входа, въ отгороженной коморкѣ, съ высокой кроватью и множествомъ подушекъ, съ кіотомъ и двумя зажженными лампадками, жила съемщица, нестарая еще баба, въ ситцевомъ капотѣ, повязанная платкомъ. Она встрѣтила Марью Трофимовну привѣтливо, только лицо у нея было красное, въ пятнахъ, и нечистый ротъ, который она все складывала въ комочекъ.
— Вамъ съ постелькой? — спросила она низкимъ голосомъ.
— А цѣна?
— Гривенничекъ, матушка… Пожалуйте… Вонъ тамъ, въ углу, и занавѣсочка есть.
Вслѣдъ за хозяйкой она прошла чрезъ все помѣщеніе. По всѣмъ стѣнамъ нары шли въ два этажа. Лампа висѣла посрединѣ потолка, надъ столомъ. Вокругъ него, на скамьяхъ, сидѣло человѣкъ шесть, семь; двое, въ рубашкахъ, смахивали на рабочихъ; остальные въ рваномъ городскомъ платьѣ; двое совсѣмъ еще мальчишки. Они играли въ какую-то азартную игру. На столѣ штофъ уже подходилъ къ концу и валялись объѣдки чего-то съѣстного.
Играющіе покосились на вошедшую «барыню»; но играть не перестали и громко спорили, кидали бранныя слова; поднимались и взрывы смѣха.
По нарамъ, и вверху, и внизу, должно, не всѣ еще спали… Иные, мужики, разувались… Бродяги и нищіе лежали въ платьѣ; но ихъ было немного. Больше рабочіе, крестьяне. И запахъ стоялъ мужицкій, знакомый Марьѣ Трофимовнѣ по петербургскимъ угламъ. Бабы спали тоже въ платьяхъ… Спали и парами, за занавѣсками, и просто такъ. Парами лежали и въ нижнихъ нарахъ, прямо на полу, безъ всякой подстилки.
Съемщица разсчитывала, что барыня спроситъ чего-нибудь, чайку или бутылку пива, и устраивала ее съ оттѣнкомъ почтительнаго обхожденія. Она ей отдала уголокъ за занавѣской и принесла подушку. Черезъ окно стояла и настоящая постель съ двумя большими ситцевыми подушками и стеганнымъ розовымъ одѣяломъ.
— Это помѣсячно нанимаетъ, — пояснила хозяйка: — старичокъ приказнаго званія… Все у него свое… Придетъ попозднѣе… Безпокойства отъ него не будетъ…
Не только не дѣлалось Марьѣ Трофимовнѣ жутко, или совѣстно, или боязно, но она досадовала на себя: зачѣмъ пришла ночевать въ такое помѣщеніе, гдѣ не одни бродяги и побирушки, а и старики со своими постелями. Не того она ждала. Ей точно надо было пройти въ этотъ же вечеръ, въ эту же ночь, черезъ всѣ виды униженья, обмана, издѣвательства, «великой глупости», которую называютъ человѣческой жизнью.
— Ничего не требуется? — съ удареніемъ спросила съемщица.
Она поблагодарила ее и задернула занавѣску. Раздѣваться она не сразу стала. Что-то удерживало: старое, дѣвичье, опрятное и стыдливое… Но она и это нашла нелѣпымъ и раздѣлась; пальто и платье положила подъ подушку, ботинокъ не сняла. Она не боялась, что ее ограбятъ ночью, украдутъ и пальто, и платье. Паспорта у нея не было; хозяинъ меблированныхъ комнатъ оставилъ у себя. Приди полиція, — она въ полной формѣ бродяга, не имѣющая вида… Одно уже къ одному!..
За столомъ продолжали играть. Потребовали было еще полуштофъ. Къ играющимъ подсѣла женщина въ красномъ сарафанѣ, изъ такихъ, что Марья Трофимовна видѣла въ окна трактира… Она запѣла какіе-то куплеты, — не пѣсню, а куплеты со срамными словами… Кажется, съемщица пристыдила ее… Направо отъ угла Марьи Трофимовны раздавался уже храпъ… Подъ нею тоже возились… Пьяный мужской голосъ и бабій, визгливый, хныкающій… Дерутся!..
— Пошла! Шкура! — крикнулъ мужчина, и изъ-подъ нары на полъ выскочила и растянулась на полу нищенка, простоволосая, вся въ болячкахъ, босая, ужасная!..
Но Марья Трофимовна глядѣла на нее, не ежилась, не содрогалась. Вѣдь это теперь ея товарки… Почемъ же она знаетъ, что «жизнь» не доведетъ и ея до того же самаго?
— Варваръ!.. — хныкала нищенка. — Мало тебѣ, Ироду, двухъ сорокоушекъ… Прорва бездонная!.
Наискосокъ лежалъ молодой малый, мастеровой. Его лицо, худое и насмѣшливое, было видно изъ угла Марьи Трофимовны.
— Что котъ-то?.. Не свой братъ, тетенька?.. — крикнулъ онъ нищенкѣ.
И обернулся въ сосѣду, рабочему мужику, съ разговоромъ. Слова его долетали до нея очень явственно, сквозь шумъ играющихъ за столомъ. Женщина въ красномъ сарафанѣ начала опять напѣвать.
Черезъ десять минутъ Марья Трофимовна уже знала, что такое «коты» на языкѣ Хитрова рынка. Нищенка, что лежала подъ нею, содержала своего «душеньку». Онъ цѣлый день лежалъ на койкѣ или сидѣлъ въ трактирѣ, а она на него работала «И такихъ котовъ, должно быть, сотни въ ночлежныхъ домахъ, здѣсь на Хитровомъ»? — спрашивала она себя, и это открытіе какъ нельзя больше подходило подъ то, что ей дала жизнь. «Любовь!.. А въ самомъ-то концѣ этого вѣчнаго обмана — „котъ“ съ Хитрова рынка, живущій на счетъ нищенки… И нищенка его обожаетъ… Онъ-же ее топчетъ ногами, зная, что она приползетъ и добудетъ денегъ, и принесетъ ему сорокоушку! И такъ будетъ всегда, тысячи лѣтъ»!..
Она чуть-чуть не расхохоталась.
Вдругъ все притихло въ ночлежномъ помѣщеніи. Кто-то изъ двери шепнулъ какихъ-то два слова хозяйкѣ. Она выбѣжала изъ своей коморки и бросилась къ столу… Сейчасъ же исчезли карты и водка. Женщина въ красномъ куда-то точно провалилась, подъ нару. Изъ игравшихъ остались, однако, трое вокругъ стола въ непринужденныхъ, навычныхъ позахъ; остальные полѣзли на свои мѣста.
— Неужели облава? — шепнулъ кто-то около Евсѣевой.
Нищенка уже безъ спроса полѣзла къ своему коту.
Всѣ замолкли разомъ. Съемщица остановилась въ дверяхъ своеа коморки и ничего не говорила. Въ корридорѣ послышались шаги.
«Полиція»! — почти радостно подумала Евсѣева.
XVIII.
правитьЕй были видны изъ-за занавѣски вся средина комнаты и входная дверь, приходившаяся въ дальнемъ углу комнаты. Она даже привстала, взяла пальто изъ-подъ подушки и пріодѣлась имъ.
А вдругъ какъ, въ самомъ дѣлѣ, станутъ осматривать паспорты? Она раздѣта… Такъ, при всѣхъ, при городовомъ и приставѣ… И заставятъ идти ночевать въ часть…
Но она не схватилась за платье; только надѣла въ рукава пальто и прилегла, въ полусидячей позѣ…
Большой оторопи не произошло среди ночлежниковъ. Безпаспортныхъ было мало; она, когда входила, видѣла, что больше все мужики, настоящіе, деревенскіе…
Но испугались всѣ — одного появленія полиціи. Молчаніе, хоть и длилось не больше минуты, показалось и ей томительнымъ.
Дверь толкнули изъ корридора съ усиліемъ. И она, когда входила, не сразу ее отворила.
Всѣ у стола поднялись. И многіе привстали на койкахъ. Но одна баба, деревенская, въ темномъ сарафанѣ, пробиравшаяся спать подъ верхнюю нару, прямо противъ входа, такъ испугалась, что осталась на полу, на корточкахъ. Платокъ сбился у нея съ головы. Вся она сжалась въ комокъ и даже голову уткнула въ колѣни. Глядя на нее, Марья Трофимовна чуть опять громко не расхохоталась.
Она ждала свѣтлыхъ пуговицъ и фуражки съ кокардой.
Но первымъ вошелъ штатскій, среднихъ лѣтъ мужчина, въ длинномъ пальто, въ pince-nez, съ темной бородкой и въ мягкой поярковой шляпѣ. За нимъ, почти рядомъ, другой, уже пожилой, съ большой сѣдой бородой, толстый, въ очкахъ, подпирался сучковатой палкой.
«Сыщики»! — мелькнуло у нея въ головѣ, какъ навѣрно и у всѣхъ ночлежниковъ, бывалыхъ, недеревенскихъ.
За двумя штатскими влетѣлъ и заюлилъ передъ ними, какъ бы показывая имъ путь, шустрый, вертлявый околоточный, по всѣмъ признакамъ изъ еврейчиковъ, съ усиками на красивенькомъ лицѣ и тоже въ очкахъ. Онъ уже что-то такое имъ заговорилъ, въ видѣ поясненія.
Переступилъ за порогъ и приставъ, въ шинели и фуражкѣ. Изъ-подъ шинели видѣнъ былъ сюртукъ, а не мундиръ. Приставъ выступалъ медленно, не смотрѣлъ хмуро, а скорѣе улыбался, и его сѣдые, широкіе, казацкіе усы совсѣмъ не придавали ему строгости. Широкая, нѣсколько уже тучная фигура горбилась. Такія лица Марья Трофимовна видала у старыхъ малоросовъ. За нимъ, съ портфелемъ, вошелъ худой, франтоватый «поручикъ» (такъ въ ея дѣтствѣ звали въ Москвѣ квартальныхъ) съ длинными бакенбардами.
Первое, что увидалъ приставъ, была, разумѣется, баба на полу. Она наполовину успѣла уже залѣзть въ свою мурью.
— Эй, тетка! — окликнулъ ее приставъ: — ты въ ночевку туда?
Онъ говорилъ съ какимъ-то невеликорусскимъ акцентомъ.
— Въ ночевку, кормилецъ, — отвѣтила она и такъ забавно поглядѣла на него, что свита пристава разсмѣялась.
— Матушка, — обратился приставъ къ съемщицѣ, довольно мягко, въ нравоучительномъ тонѣ: — подъ нары пускать ночевать не дозволяется, по правиламъ…
— Слушаю, ваше высокоблагородіе, — выговорила хозяйка и отретировалась къ своей коморкѣ.
«Вотъ сейчасъ начнутъ», — подумала Евсѣева.
Но ни приставъ, ни его помощники, ни околоточный ничего такого не начинали, что похоже бы было на обыскъ или на осмотръ паспортовъ. Даже дверь осталась полуотворенной, и въ корридорѣ не видно было ни одной темной фигуры городового.
— На сколько мѣстъ? — тихо спросилъ одинъ изъ штатскихъ помоложе, обратившись больше въ сторону еврейчика.
— На сколько? — переспросилъ приставъ.
Хозяйка подалась впередъ.
— На сорокъ, — отвѣтилъ за нее околоточный.
Другой штатскій, сѣдой, отошелъ и оглядывать нары.
«Нѣтъ, это не сыщики», — рѣшила Евсѣева: «врядъ-ли будутъ допрашивать».
Ей это было непріятно. Она желала чего-нибудь сильнаго, рѣшительнаго, ночевки въ части или и того хуже…
«Кто же они»? — спросила она себя про штатскихъ. И ей почти тотчасъ-же пришелъ отвѣтъ:
«Это — газетчики, репортеры».
Она постоянно читала въ Петербургѣ дешевыя газеты, знала, что ныньче, по доброй волѣ, сотрудники обходятъ разныя трущобы, и одни, и съ полиціей.
Когда она это сообразила, вся компанія собралась уже въ обратный путь. Прошло врядъ-ли больше трехъ-четырехъ минуть.
— Смотри же, матушка, — подтвердилъ хозяйкѣ приставъ: — внизъ не пускать!.. Штрафъ взыщу!..
Околоточный что-то такое ему доложилъ, сбоку, шепотомъ.
— Угодно во флигель? — спросилъ штатскихъ приставъ… — Тамъ будетъ погрязнѣе; а здѣсь… изволите видѣть… еще сносно…
Сѣдой господинъ оглядѣлъ еще все помѣщеніе, вскинулъ глазами и на потолокъ, пожевалъ губами и замѣтилъ:
— Сравнительно… очень сносно… Такіе ли бываютъ углы!
Евсѣева, со своей койки, молча съ нимъ согласилась.
Тонъ сѣдого окончательно убѣдилъ ее въ томъ, что это сторонніе посѣтители, изучающіе московскую жизнь.
Когда она объ этомъ подумала, она надъ ними подсмѣялась.
«Изучаютъ тоже!.. А сами точно не могутъ угодить, вотъ такъ же, какъ и я, не хуже другихъ благородныхъ, на койку… а то и въ богадельню»?
Приставъ со свитой былъ уже у выхода.
— Такъ во флигель прикажете, ваше высокоблагородіе? — торопливо освѣдомился околоточный и забѣжалъ впередъ.
— Какъ господамъ угодно, — все такъ же невозмутимо добродушно сказалъ приставъ.
Сѣдой пожевалъ губами: должно быть, ему уже достаточно было хожденія; но черноватый быстро отвѣтилъ:
— Пойдемте, господа.
И всѣ ушли. Съемщица проводила ихъ въ корридоръ и, тотчасъ же вернувшись, шикнула на тѣхъ, что остались у стола и думали, кажется, продолжать кутежъ.
— Господа, а, господа! Довольно похороводили… Еще честь-честью сошло-то. Благодареніе Владычицѣ!.. Пора и на боковую…
— Тетенька, одну еще партійку! — запросилъ подгулявшій халатникъ, съ обстриженной головой, малый лѣтъ семнадцати, не больше.
— А у тебя, Гришутка, паспортъ-то гдѣ? — спросила его хозяйка. — Въ какой конторѣ его писали?
— У Яузскаго моста, какъ пойдешь по набережной, первая лѣстница съ фонаремъ, — съострилъ тотъ.
— То-то же. Страха на васъ нѣтъ, оглашенные!.. Огонь потушу…
— Права не имѣешь, тетка! — басомъ откликнулся кто-то изъ подъ нары.
Всѣ разсмѣялись, кто не спалъ.
Однако, увѣщаніе съемщицы подѣйствовало; игроки допили полуштофъ и разбрелись въ разные углы.
Больше никто не явился со двора. Черезъ нѣсколько секундъ всѣ уже спали… Хозяйка заперла дверь на задвижку, долго молилась передъ кіотомъ, раздѣлась и потушила одну лампаду, а дверь въ свою каморку тоже заперла на крючокъ.
Кто посапывалъ, кто бредилъ, кто храпѣлъ; иные лежали какъ мертвыя тѣла: навзничъ и съ открытыми глазами.
Сонъ быстро сталъ овладѣвать и Евсѣевой… Она прикрылась пальто и положила правую руку подъ подушку, какъ дѣлала всегда въ Петербургѣ.
Засыпала она съ болѣе тихимъ чувствомъ. Ею овладѣло полнѣйшее равнодушіе, нежеланіе ни думать о томъ, что будетъ завтра, ни перебирать свою судьбу, ни заниматься тѣмъ, что около нея дѣлается и гдѣ она. Эта душевная дремота была сильнѣе физической истомы, наступившей быстро отъ жары и духоту ночлежнаго помѣщенія. Никакого образа не выплыло передъ ней. Только одно сознаніе, — но такое ясное: «мнѣ все равно».
XIX.
правитьЕе разбудилъ шумъ. Раскрыла она глаза — свѣтъ, такой-же, какъ и давеча, когда она пришла на ночлегъ. Но не сразу она отдала себѣ отчетъ, гдѣ она.
Вправо отъ нея, вѣроятно, тоже въ углу, суетятся, раздаются глухіе стоны, женскіе стоны…
«Роженица»! — выскочило слово у нея въ головѣ. Сонъ отлетѣлъ. Все такъ стало просто и хорошо, попрежнему… Точно ее разбудили, у нея, на Лиговкѣ, ночью часу въ третьемъ — шелъ какъ разъ третій часъ и теперь, — и она въ пять минуть соберется и бѣжитъ, въ снѣгъ, въ пургу, въ сильный морозь, въ слякоть, — всегда безъ отказа.
Стоны все сильнѣе. Другой женскій голосъ что-то гуторитъ. Кто-то слѣзаетъ съ койки. Дверь въ коморку хозяйки скрипнула: видно, и та поднялась. Много народу проснулось и зѣваетъ…
Мигомъ надѣла на себя пальто Евсѣева, ловко соскочила за полъ, безъ ботинокъ — она ихъ сняла на ночь — и подбѣжала въ роженицѣ.
Она не ошиблась. Если не нищенка, то бездомная, уже совсѣмъ почти старуха въ затасканномъ капотишкѣ, вся черная, кажется, чахоточная… Сильно мучится…
— Экое дѣло! — бормочетъ надъ ней тоже ночлежница, помоложе, крестьянка, здоровая, но совершенно неумѣлая, можетъ быыть, не замужняя.
— Куда вы, сударыня? — остановила Евсѣеву съемщица. — Извините… Вотъ какая оказія… И не стыдно: такой вотъ супризъ… Съ кѣмъ ее отправлять въ покой?.. Вамъ почивать помѣшали…
— Ничего, — отвѣтила Евсѣева скоро, весело, дѣловымъ тономъ и заворачивала уже рукава.
— Да вы, сударыня…
— Я — бабушка; это моихъ рукъ дѣло.
Она не договорила и устремилась къ женщинѣ. Везти ее — еслибы и было на чемъ и на что — нечего и думать. Долголѣтняя практика подсказала ей, что черезъ полчаса, много черезъ часъ, все будетъ кончено.
И она начала дѣйствовать. Все сегодняшнее вылетѣло изъ нея. Не сходила ли она временно съ ума? Что такое она думала, говорила про себя, какъ могла впасть въ такую отчаянность? Вотъ ея дѣло… Вотъ она судьба, вотъ назначеніе, все то же… И здѣсь, и въ ночлежной квартирѣ не ушла она отъ своей звѣзды…
И такая внезапная и могучая радость охватила ее, что она не испытывала ни малѣйшей робости, какъ всегда бывало въ своей практикѣ… Вернулись къ ней шутка, смѣхъ, простое, выносливое, пріятельское отношеніе къ народу, къ своей практикѣ.
— Господа кавалеры, — обратилась она полушепотомъ къ двумъ ночлежникамъ: — вы уступили бы немножко мѣстечка… дамѣ… Случай такой… Безъ него и насъ бы на свѣтѣ не было.
Оба «кавалера» поняли ея шутку и сошли внизъ, легли подъ нару… Нѣсколько женщинъ еще проснулись и стали спускаться.
— Вы, тетеньки, не утруждайтесь понапрасну. Мнѣ одной достаточно, да такой, чтобы не боялась…
По комнатѣ прошелъ уже одобрительный гулъ: вотъ барыня, — бабушка оказалась, сама, безъ зова. Только самые «отчаянные» ругались, что не даютъ имъ спать. Съемщица морщилась, но постоялки ея всѣ были добрѣе… Кто-то принесъ полотенце и еще какихъ-то тряпочекъ…
— Хозяюшка, теплой водицы-бы… Самоварчикъ развести, — попросила Марья Трофимовна.
— Гдѣ-же теперь, сударыня?.. И безъ того такая… пачкотня… для васъ…
— Въ лавкѣ въ чайной взять, — сказалъ кто-то, — на рынкѣ. Навѣрняка еще не заперли…
Ей еще кто-то пояснилъ, что на Хитровкѣ такія лавки есть, для горячей воды.
Но у роженицы не было ни полушки. Она ничего не могла и выговорить. Марья Трофимовна боялась — переживетъ ли?
И вдругъ она вспомнила, что вѣдь у нея должна остаться въ карманѣ пальто семитка… У нея было три мѣдныя монеты, а не двѣ, тѣ, что она отдала хозяйкѣ.
Сердце ёкнуло у нея, когда рука шарила въ карманѣ… Вдругъ какъ нѣтъ?
— Тутъ!
— Вотъ, хозяюшка, семитка! — захлебываясь отъ радостнаго чувства, вскричала она.
— Дайте, матушка, я сбѣгаю, — предложила себя баба.
— Смотри, совсѣмъ не пропади! — подозрительно замѣтила съемщица.
— Чтой-то ты! грѣхъ такой возьму я на душу?..
Баба на-скоро одѣлась. Другая ее заступила. Съемщица убралась въ себѣ. Но стоны дѣлались все продолжительнѣе… Еще много народу проснулось. Ворчанье, однако, стихало, когда просыпавшіеся видѣли, что приключилось.
Марья Трофимовна вся отдалась своему дѣлу. Только-бы благополучно! Только бы остались жить и мать, и ребенокъ! Большой будетъ… И навѣрно мальчикъ…
Ея собственная судьба и обидная доля представились ей какъ и быть слѣдовало. Чего же ей больше? Сколькимъ нужна ея помощь! А пропитаться — пропитается… Какой вздоръ! Здѣсь ли, въ Питерѣ, хоть въ деревнѣ… Да зачѣмъ?.. На одномъ тахонъ Хитровомъ рынкѣ — и напоятъ, и накормятъ, и пригрѣютъ.
Да, она цѣлый день, да и все время въ Москвѣ, и тогда, въ Тупикѣ, подъ грушевымъ деревомъ, была — внѣ себя… На нее «находило»…
Ушла Маруся, убѣжала, обманула, сбилась съ пути… Вернется, навѣрно вернется — больная, можетъ, зараженная. Кто ее пригрѣетъ? Найдется и для бѣглянки уголъ, пока есть у нея, у Марьи Трофимовны, голова и руки! Развѣ она разслабла? Вотъ какъ у нея все спорится. Хоть въ клиникѣ — лучше никто не приметъ.
Принесли воды. Она сбѣгала къ хозяйкѣ и добилась маслица.
Та даже удивилась.
— Что же это вамъ, матушка? Вѣдь она потаскушка… Охота!.. Все равно, родитъ…
Эти слова возмутили ее; но она себя сдержала — нельзя ссориться. Хозяйка — нужный человѣкъ для той, для роженицы.
Начинало чуть-чуть свѣтать, когда все благополучно кончилось.
Мальчикъ, да такой крупный — отъ этакой-то дохлой матери! Нашлось въ чемъ и повить его. Но куда дѣвать?
Мать его такъ ослабѣла, что Марья Трофимовна начала пугаться, стала упрашивать хозяйку — не гнать ея завтра, хоть сутки — другія, обѣщала ей заплатить и за постой, за ѣду.
И ни разу не спросила она себя: да чѣмъ же я заплачу? Ей казалось это такъ просто. Она непремѣнно добудетъ все, что нужно. И въ больницѣ мѣсто, воли на то пошло!.. Вѣдь найдется хоть одинъ добрый человѣкъ, ординаторъ. Да и не на улицѣ же умирать этой несчастной… Но закону слѣдуетъ.
Но мальчикъ ее особенно безпокоилъ и трогалъ. Въ воспитательный снесутъ. Въ первый разъ ей стало такъ жалко ребенка. Сколькихъ она и сама возила, и всегда жалѣла; а теперь, вотъ, — до слезъ жаль.
— Есть у нея паспортъ? — спросила она съемщицу.
— Есть, да давно просроченъ. Она — я вамъ докладывала — потаскушка…
— Мужъ есть?
— Какой мужъ!.. Съ ней и на Хитровомъ-то никто жить не станетъ… Такъ пригуляла…
Съемщица все больше возмущала ее; но она еще сильнѣе сдерживала себя.
— Куда же она ребенка?
— Извѣстно куда… подкинетъ… а то и до грѣха недолго…
И такая скверная усмѣшка прошлась по синеватому, скупому рту съемщицы, что у Марьи Трофимовны сдѣлалось что-то въ родѣ дрожи. Этого младенца, ею повитого и принятаго, ея, нѣкоторымъ родомъ, дѣтище, забросятъ на дровяной дворъ или въ помойную яму!.. И несчастненькую побирушку поймаютъ, судить будутъ, сошлютъ, а если и оправдаютъ, такъ не спасутъ ребенка… Вѣсъ-то одинъ въ немъ какой!.. И крикнулъ какъ славно!..
Она подумала — и, когда мать обернулась къ ней лицомъ, спросила ее:
— Ты, голубчикъ, въ воспитательный дитя-то свезти хочешь?
Та поглядѣла на нее посоловѣлыми глазами и простонала:
— Куды ище… Не знаю я…
— Да куда же имъ? — окликнула ее съемщица черезъ всю комнату.
— Я возьму! — вырвалось у Марьи Трофимовны звонко, радостно.
Всѣ такъ же притихли, какъ и предъ приходомъ полиціи, а это былъ часъ сборовъ.
— Да, да! — говорила Евсѣева, качая ребенка и дѣлая ему губами смѣшливую мину. — Выкормимъ тебя, бутузъ, кормилку возьмемъ!
И ее наполнила увѣренность, что все будетъ такъ, какъ она говоритъ; и вывернется она, напишетъ сейчасъ Переверзевой.
Какъ она объ ней не подумала! Та ее возьметъ въ себѣ въ помощницы и пришлетъ сюда бѣлую ассигнацію, заберетъ она этого «бутуза», подыщетъ кормилку и станетъ съ нимъ няньчиться еще сильнѣе, чѣмъ няньчилась съ Марусей… И Маруся прибѣжитъ… У нея тоже можетъ бытъ ребеночекъ, какъ и у этой побирушки… Она и его приметъ, и повивать будетъ, и выведетъ въ люди!..
Чего же ей? И такъ пойдетъ до самой смерти, до послѣдняго издыханія…
Утро заглянуло въ окно ночлежной и обволокло свѣтлой пеленой и бабушку-повитуху, и ея пріемнаго сына.