there should be a cause for one sufferirig. --
Пусть говорится въ свѣтѣ, что наружность обманчива; пусть строгая, хладная философія запрещаетъ судить о людяхъ по ихъ наружному виду: я никакъ неумѣю подчинить себя сему правилу; скажу болѣе — я люблю предаваться сужденію о людяхъ по ихъ наружности; люблю отыскивать печать, положенную Природой въ чертахъ, въ походкѣ; люблю читать душу во взглядахъ, въ сердцѣ, въ улыбкѣ! Можетъ быть долгія странствованія по вселенной приучили меня къ тому; можетъ быть скорые переѣзды изъ страны въ страну, частыя встрѣчи съ чуждыми, незнакомыми лицами тому причиною, какъ бы то ни было рѣдко, весьма рѣдко предчувствія на счетъ людей меня обманывали, признаюсь даже, что я имѣлъ приятныя минуты — торжество въ выборахъ моихъ по взгляду.
Въ одну изъ сихъ минутъ наблюдательности, когда, сидя за чашкою кофе, я дожидался на почтовой станціи въ городѣ N…. лошадей, и спокойно разсматривая, изучивалъ безпрестанно приходящихъ и уходящихъ людей — вдругъ входитъ молодой человѣкъ въ сюртукѣ изъ толстаго сукна, однимъ словомъ, въ одеждѣ, показывающей низкій классъ его состоянія. (Вскорѣ изъ разговора его съ почтовымъ приставомъ узнаю я, что онъ полковой писарь.) Не понимаю, отъ чего невольное чувство влекло меня къ сему незнакомцу, въ большихъ черныхъ глазахъ его крылась, томность; лице его блѣдно, но приятно, поступь твердая, благородная изображала надежду на собственное достоинство и какъ бы свидѣтельствовала, что онъ рожденъ выше своего званія. Я невольно приближился къ нему и съ чувствомъ искренности, понятной для сердецъ благородныхъ и чистыхъ, пожалъ его руку и пригласилъ выпить со мною чашку чаю. Незнакомецъ быстро взглянулъ на меня, и какъ будто проникнувъ въ душу мою, съ удовольствіемъ принялъ мое предложеніе. Мы вышли въ другую комнату.
— Вы несчастливы! — сказалъ я послѣ довольно долгаго молчанія. «Ахъ! м. г., несчастнѣйшій изъ смертныхъ!» отвѣчалъ онъ: «но нерастворяйте моей раны — дайте мнѣ оставаться въ забвеніи…» — По крайней мѣрѣ не могу ли вамъ оказать какой нибудь услуги? смѣю ли предложить хотя малое пособіе?.. — «Благодарю васъ, великодушный незнакомецъ!» сказалъ онъ трогательнымъ голосомъ: «Богъ, кажется, прекратилъ гнѣвъ свой на меня: мнѣ позволено надѣяться, и я съ часу на часъ ожидаю перемѣны судьбы своей!» — Душевно радуюсь, и если искреннее участіе или совѣтъ могутъ быть вамъ приятны… — Понимаю, понимаю, сударь, несчастія научили меня нѣсколько узнавать людей — я ни сколько не сомнѣваюсь въ вашей искренности, и могу ли отказать себѣ и вамъ въ удовольствіи? Bотъ моя исторія:
"Я сынъ отставнаго раненаго Капитана, служившаго отечеству 30 лѣтъ Отецъ мой, не смотря на бѣдность свою, старался дать мнѣ порядочное воспитаніе. Когда я кончилъ курсъ ученія въ Гимназіи, престарѣлый дядя мой, провинціальный Землѣмеръ и Архитекторъ, взялъ меня въ себѣ, и будучи доволенъ моими успѣхами въ Математикѣ и рисованьи, вознамѣрился, съ согласія отца моего, усыновить меня и даже сдать мнѣ прибыльную и покойную свою должность. Но сердце юноши, сына заслуженнаго солдата, могло ли любить покойную жизнь? Разсказы отцовскіе о знаменитыхъ походахъ, чтеніе Исторіи, родили во мнѣ желаніе отличиться на полѣ брани; воинскій духъ тогдашняго времени, безпрестанный бой барабановъ, стройные ряды, ходящіе взадъ и впередъ по улицѣ съ побѣдною музыкой, наконецъ, товарищи мои, въ щегольскихъ мундирахъ — все обворожало пылкое воображеніе юноши, все питало и усиливало страсть мою къ воинской службѣ. Я убѣдительно просилъ отца и дядю позволить мнѣ записаться въ полкъ; но они, или не желая со мной разстаться, или полагая въ мирной жизни болѣе для меня счастія — лишили меня всякой надежды приобрѣсти славу на воинскомъ поприщѣ. Мнѣ оставалось одно средство — уйти потихоньку въ столицу и тамъ записаться въ милицію, куда я надѣялся быть принятъ офицеромъ, ибо по званію архитекторскаго помощника — былъ уже въ семъ чинѣ. Долго колебался я — но вдругъ начали набирать войска, и заговорили о войнѣ; казалось, что я видѣлъ всѣхъ моихъ сверстниковъ увѣнчанными лаврами побѣдъ; мнѣ стыдно было показаться на улицу, и я въ одну ночь оставилъ мирный кровъ родныхъ моихъ…
"Пришедъ въ первый разъ въ столицу, я не могъ отказать себѣ въ удовольствія полюбоваться на прекрасныя зданія, ее украшающія, и положилъ напередъ осмотрѣть городъ. Проходя на другой день по одной широкой улицѣ, я замѣтилъ нѣчто блестящее у ногъ моихъ, и поднявъ — увидѣлъ, что то былъ изломанный замокъ. И етотъ-то замокъ, м. г., былъ причиною всѣхъ моихъ несчастій! Въ то время, какъ разсматривалъ я его — вдругъ пораженъ былъ голосомъ сидящаго у воротъ человѣка. «Ей! что ты смотришь; или сломалъ гдѣ дверь, или сундукъ?» Сколь ни неприятно было для меня такое привѣтствіе дороднаго, краснощекаго мѣщанина, но я довольно покойно отвѣчалъ, что онъ ошибается, что я сей часъ поднялъ замокъ на дорогѣ и что съ удовольствіемъ уступаю его, если ему онъ надобенъ! «Врешь? бездѣльникъ!» вскричалъ онъ: «ты укралъ его!» и подойдя ко мнѣ, схватилъ меня за воротъ и закричалъ караулъ. Разумѣется, что кровь во мнѣ взволновалась отъ такого оскорбленія; сильно оттолкнулъ я наглеца, и чтобъ не заводить дальнѣйшей ссоры, поспѣшалъ его оставить; но въ ту самую минуту явились полицейскіе служители и меня, по свидѣтельству богатаго мѣщанина, взяли подъ караулъ — За кражу замка и буянство. Я хочу говорить — меня не слушаютъ, предлагаю мои оправданія — ихъ не принимаютъ. И такимъ образомъ изъ одной тюрмы препровождали меня въ другую, какъ уличеннаго въ воровствѣ пока не достигъ городской темницы. Здѣсь до рѣшенія судьбы и приговора за преступленіе мое — кинули меня въ обширное подземелье, наполненное бродящими тѣнями. Едва молодость подкрѣпила меня перенести сіе положеніе! одна вѣра удержала меня наложить на себя руки! — Я не смѣлъ приближиться ни къ одному изъ заключенныхъ — страшась ихъ какъ преступниковъ; но вспомня собственную участь свою, невинность — увидѣлъ въ нихъ несчастныхъ собратій злополучія! Ето меня нѣсколько утѣшало. Сердце мое была полно, требовало изліяніе скорби! Тусклое мерцаніе лампы не распространяло даже достаточно свѣта, чтобъ различить можно было съ перваго разу лица заключенныхъ — и я, вооружась терпѣніемъ, сѣлъ въ самомъ отдаленномъ углу темницы. Семь дней, м. г., томили меня въ сей преисподней. Сердце ваше облилось бы кровію, еслибъ пересказать вамъ половину того, что я видѣлъ и слышалъ тамъ! Сколько жертвъ коварства, властолюбія, отторженныхъ изъ нѣдръ семействъ своихъ, томятся въ страхѣ, трепетѣ и ужасѣ о неизвѣстности судьбы своей. Наконецъ чрезъ недѣлю тюремщикъ произнесъ имя мое. Приближаюсь къ дверямъ темницы — суровый голосъ переспросилъ мое имя, велѣлъ за собой слѣдовать и черезъ насъ или болѣе очутились мы у городской заставы. Мнѣ всунули въ руки бумагу и вытолкали за шлагбаумъ, запретивъ впередъ показываться.
"Здѣсь въ первый разъ вздохнулъ я свободно. Послѣ всѣхъ со мною нерправедливостей и жестокостей не могъ ли я ожидать чего нибудь ужаснаго, постыднаго, особливо, когда вывели меня изъ тюрмы и съ сильнымъ карауломъ въ полночь повели за городъ! Признаюсь, что я даже обрадовался моей свободѣ. Мнѣ весьма хотѣлось прочесть, что написано было въ бумагѣ; но за темнотою ни слова не могъ разобрать, а потому и пошелъ далѣе по дорогѣ. Отойдя съ одну милю, расположился въ лѣсу ожидать свѣта. Сколь ни предупрежденъ былъ я противу справедливости, но немогъ вообразить такого уничиженія, презрѣнія правъ человѣчества, чтобъ не выслушавъ оправданій обвинить человѣка и навѣкъ замарать имя его — названіемъ вора! На оборотѣ моего аттестата написано было, что «за кражу замка въ 50 крейцеровъ высланъ я за городъ» и что «запрещалось мнѣ навсегда входить въ столицу.» —
«Нѣтъ! думалъ я: нѣтъ невозможно, чтобъ правительство было причастно таковымъ усиліямъ; нѣтъ, возвращусь въ столицу, обличу предъ Градоначальникомъ злодѣйскіе поступки нѣкоторыхъ злыхъ его подчиненныхъ, о коихъ онъ конечно невѣдаетъ, Онъ вѣрно не только окажетъ мнѣ справедливость, но будетъ благодаренъ за сіе откровеніе. Съ сими утѣшительными мыслями возвращаюсь я въ столицу и иду напередъ на свою квартиру, гдѣ оставлено было маленькое мое имущество, — въ продолженіе трехъ дней усилія мои были напрасны увидѣть Градоначальника: — меня не допустили до него; напротивъ, снова схватываютъ и препровождаютъ въ Магистратъ, какъ преступника и ослушника правительства. Здѣсь ввергаютъ меня въ темницу, смрадную, темную, вмѣстѣ съ государственными злодѣями, презрѣнными убійцами! Корка черстваго хлѣба и кружка гнилой воды — были единственною пищею моею въ продолженіе 10 дней; десять дней дышалъ я однимъ воздухомъ съ извергами рода человѣческаго, слышалъ стоны отчаянныхъ, упреки, богохульства закоренѣлыхъ въ преступленіяхъ, видѣлъ какъ палачи, составляющіе почетнѣйшихъ членовъ сего сословія, готовили презрѣнное орудіе правосудія, или омывали съ равнодушіемъ запекшуюся кровь съ остріевъ сѣкиръ своихъ… Етаго мало — меня каждой день мучили вопросами отъ имени Бургомистра — въ какой городъ я хочу быть сосланъ на жительство? Хочу остаться здѣсь, отвѣчалъ я съ твердостію: хочу остаться здѣсь, доколѣ не докажу своей невинности, не обличу несправедливыхъ. — Скорѣе умрешь въ етой ямѣ — было утѣшительнымъ мнѣ отвѣтомъ. Наконецъ успѣлъ я тронуть черствое сердце секретаря, я съ помощію его пособія представлеръ былъ въ десятый день моего мученія предъ лице Бургомистра. — Но, Боже мой! тотъ, кто возведенъ въ сіе важное, почтенное званіе, чтобы быть заступникомъ, утѣшителемъ несчастныхъ, тотъ, кому ввѣрены вѣсы правосудія? чтобъ клонились они всегда на сторону угнѣтеннаго, тотъ, кто долженъ быть зерцаломъ истины, великодушія, терпѣнія, поразилъ меня ужаснымъ вопросомъ: избралъ ли я городъ для жительства? Милостивый государь, отвѣчалъ я, будьте моимъ защитникомъ, позвольте объясниться…. — Бездѣльникъ! вскричалъ онъ: городъ, или крѣпость! — Я невиневъ… Злодѣй! городъ, или рудокопня… — И въ отчаяніи наименовалъ я городъ М…. какъ ближайшій къ стодицѣ, не смѣя назвать мѣсто моей родины, не смѣя предстать предъ престарѣлаго отца моего преслушнымъ, обезчещеннымъ, наказаннымъ за неповиновеніе его волѣ!»
Дайте отдохнуть — вы меня измучили вашею повѣстію….
"Увы! милостивый государь! ето еще ни что въ сравненіи съ тѣми несправедливостями, жестокостями, кои претерпѣдъ я въ послѣдствіи….
«Отъ Бургомистра меня отвели обратно въ тюрму, и на другой день рано отправили по пересылкѣ въ городъ М… съ шестерыми заклейменными разбойниками. Почти въ безпамятствѣ кинули меня на дровни и везли, или лучше сказать, тащили два дня. Я опомнился отъ сильнаго удара палкою, страшнаго шуму и суматохи; открываю глаза и вижу, что одинъ изъ провожатыхъ — держалъ меня за воротъ. Что ты хочешь? спрашиваю его. — Чтобъ не ушелъ…. — отвѣчалъ онъ…. Между тѣмъ шумъ увеличивается, разбойники нападаютъ, на моего караульнаго, прогоняютъ его страшными побоями и кричатъ мнѣ: спасайся, товарищъ! Скоро остаюсь я одинъ посреди лѣса, въ сумеркахъ, не зная, что дѣлать, куда идти. Собравъ немного силъ, съ Божіею помощію пустился впередъ по дорогѣ, и едва выбрался изъ лѣсу, какъ увидѣлъ неподалеку городъ. Немного спустя встрѣчается крестьянинъ, которой увѣдомилъ меня, что городъ сей есть M…, тотъ самой, въ который былъ я посланъ. Я несказанно тому обрадовался, и имѣя чистую совѣсть, увѣренный въ моей невинности, поспѣшалъ предстать предъ Бургомистра. Разсказываю ему о возмущеніи разбойниковъ, и объявляю, что по извѣстной на меня клеветѣ городъ сей назначенъ мнѣ въ жительство. Примѣтно было удивительное смущеніе Бургомистра; онъ не зналъ, вѣрить ли моимъ словамъ, какъ вдругъ является старшій провожатый нашъ, избитый, окровавленный и подаетъ ему бумагу, въ коей были написаны имена разбѣжавшихся колодниковъ, отправленныхъ изъ столицы. Бургомистръ взглянулъ на мое имя и съ гнѣвомъ обратился ко мнѣ: Ты обманулъ меня, бездѣльникъ; ты присланъ сюда не на жительство, а въ крѣпостную работу: вотъ имя твое въ бумагѣ на ряду съ другими колодниками и безъ всякой отмѣтки… — Я изумился, кинулся на колѣни, клялся въ моей невинности, божился, что вѣрно забыли меня отмѣтить какъ слѣдовало. — Не льзя повѣрить, говорилъ Бургомистръ, чтобъ въ присудственномъ мѣстѣ могла сдѣлаться такая забывчивость, когда дѣло идетъ объ участи человѣка; напротивъ; слова твои заставляютъ меня думать, ты самый опасный, подозрительный мошенникъ, имѣешь какіе нибудь преступные виды на общее спокойствіе — и приказываетъ заклепать меня въ желѣза, отвести за карауломъ въ башню. Мнѣ надѣваютъ на шею, на руки и на ноги тяжелыя цѣпи, и такъ бросаютъ въ сырую яму.
Здѣсь физическія силы оставляютъ меня, исчезаетъ надежда на справедливость человѣческую, — однимъ желаніемъ, одною молитвою моею — была смерть…. Не знаю, долго ли былъ я въ семъ положеніи, только пришелъ въ себя отъ сильнаго движенія и чистаго воздуха… Меня везли на тряской телегѣ, къ которой былъ я прикованъ по рукамъ, ногамъ н даже спиною. На сторонѣ сидѣлъ подлѣ меня драбантъ съ обнаженною шпагой. Я спрашиваю, куда везутъ меня? — Узнаешь, отвѣчалъ суровой голосъ. Страхъ объялъ чувства мои. Чрезъ нѣсколько часовъ показались зубцы древней готической крѣпости. На сѣрыхъ гранитахъ возвышался изъ бурнаго моря мрачный огромный замокъ. Вотъ тебя золотая клѣточка! — сказалъ улыбаясь усачъ. Я затрепеталъ…. Могутъ ли дышать (думалъ я) въ сихъ грозныхъ стѣнахъ. На сей гранитной скалѣ добрыя, жалостливыя сердца? Люди тамъ живущіе столь же суровы и дики, какъ Природа ихъ окружающая. Они не тронутся моимъ несчастіемъ, они не войдутъ въ мои обстоятельства, они ожесточены къ человѣчеству…. — Но какъ я ошибся!
Меня отвели въ острогъ и заклепали кругомъ въ цѣпи. Коммендантъ, судя по предосторожностямъ и строгости, съ какими я былъ доставленъ сюда изъ города М…, натурально заключилъ, что я важной преступникъ… Я не смѣлъ болѣе оправдывать себя, прибѣгать съ жалобами… Съ восхожденіемъ солнца гоняли меня съ другими колодниками на крѣпостную работу — и не преждѣ сумерекъ возвращали въ тѣсное подземелье наше. Три мѣсяца молодость боролась съ утомленіемъ физическихъ и душевныхъ силъ, напослѣдокъ изнемогла подъ тяжестію ихъ — я едва могъ передвигать босыя и стертыя оковами ноги мои. Жестокіе приставники, видя, что даже побои ихъ не излѣчаютъ меня, сжалились надо мною и кинули въ отдаленный уголъ или клевъ, въ рубищѣ, почти нага, безъ пропитанія, безъ надежды!»
Надобно имѣть Геркулесовы силы, чтобъ не пасть подъ сими ударами судьбы! воскликнулъ я.
«И можно ли было человѣку перенесть ихъ съ нѣкоторою чувствительностію?» прервалъ меня незнакомецъ. "Я бы конечно не выдержалъ, еслибъ Милосердый не послалъ ко мнѣ ангела хранителя… Любовь, мил. госуд., одна чистая, непорочная любовь — послѣ Бога: — можетъ творить чудеса воскресенія!… Я лежалъ безъ чувствъ, или лучше сказать, въ бреду сильной горячки, пожиравшей меня адскимъ пламенемъ — вдругъ чувствую бальзамъ протекающій по всей внутренности: и всѣмъ моимъ составамъ. Отъ слабости какъ сквозь нѣкую завѣсу — вижу благотворнаго генія моего — въ образѣ прелестной женщины, врачующаго меня. Я не могъ сказать ни слова, но ангельскія черты ея глубоко врѣзались въ моей памяти. — Трое сутокъ былъ я такимъ образомъ въ безпамятствѣ; но всякой разъ чувствовалъ, когда благодѣтельница моя давала мнѣ вкушать какой-то цѣлебный бальзамъ и прикладывала нѣчто облегчительное къ моей головѣ; я чувствовалъ приятное потрясеніе, когда прикасалась она ко мнѣ своими прелестными перстами. Чрезъ трое сутокъ я очнулся и образъ моего ангела хранителя живо представился моему воображенію. Я думалъ сперва, что то была мечта; но новое, чуждое дотолѣ желаніе жизни, приятная надежда, внезапно озарившая меня, нѣкое неизвѣстное чувство поселившееся въ сердцѣ, наконецъ самые предметы окружавшія меня удостовѣряли, что точно была надо мною рука благотворительнаго генія: я лежалъ на чистой соломѣ и покрытъ былъ теплымъ одѣяломъ, на одной сторонѣ нашелъ чашку со вкуснымъ супомъ и бѣлой хлѣбъ, а на другой новые башмаки и нѣсколько серебряныхъ денегъ!
"Цѣлый день и ночь преодолѣвалъ я сонъ, чтобъ увидѣть мою благодѣтельницу; но надежды мои были тщетны — она не являлась. Я не понималъ самъ, отъ чего не смѣлъ спросить о ней входившихъ ко мнѣ сторожей и арестантовъ: какое-то благоговѣніе къ таинственности удерживало меня освѣдомляться. На другой день отнесли меня въ больницу, и я совершенно отчаялся увидѣть ту, которую уже любилъ болѣе всего на свѣтѣ, которую уже обожалъ, не зная… Желаніе жизни, желаніе узнать ее, понравиться ей — сдѣлали счастливый переломъ моей болѣзни, й лучше всѣхъ лѣкарствъ оживили меня. Хотя несравненно покойнѣе было мнѣ въ гошпитали и силы мои еще требовали подкрѣпленія, но нетерпѣливое желаніе получить какія нибудь сведѣнія о моей избавительницѣ побудили меня объявить себя совершенно здоровымъ и выписаться чрезъ два мѣсяца изъ больницы. Я вновь сталъ ходить съ прочими apeстантами на тяжкую работу, которая состояла въ сверленіи гранитныхъ горъ, и конечно то же чувство надежды и любви вдохнуло въ меня сверхъестественныя средства къ перенесенію сего бремени, хотя силы мои не совсѣмъ еще были возстановлены.
Дни летѣли, проходили мѣсяцы, и я все не могъ встрѣтиться съ моею спасительницею, не находилъ даже средствъ и повода узнать объ ней. Между тѣмъ замѣчалъ я, что одинъ старичекъ изъ инвалидовъ, надсматривающихъ надъ колодниками, отличаетъ меня отъ прочихъ: искра надежды блеснула въ отчаянномъ сердцѣ. Можетъ быть онъ знаетъ тайну нашу, думалъ я, можетъ быть онъ есть повѣренный моей благодѣтельницы, моего божества, Однажды, какъ мы были съ нимъ одни, я подошелъ къ нему и съ робостію спросилъ его: Дядюшка! не знаешь ли ты спасительницы моей, которая, какъ лежалъ я вотъ тамъ больнымъ, три раза приходила лѣчить меня и воскресила изъ мертвыхъ? — Не знаю, дружокъ, не знаю — было отвѣтомъ добродушнаго инвалида. — Ради Бога, дядюшка, скажи… Богъ тебѣ за меня заплатитъ — повторялъ я ему со слезами на глазахъ. Старикъ посмотрѣлъ на меня пристально, подумалъ и на конецъ сказалъ: — Такъ точно, я впущалъ къ тебѣ лѣкарку; но она не велѣла ни кому про то сказывать, и Боже сохрани, если узнаютъ въ крѣпости; мы всѣ пострадаемъ. — Я кинулся къ нему на шею, просилъ, заклиналъ открыть хотя имя моей благодѣтельницы; — все было тщетно — старикъ ни какъ не хотѣлъ мнѣ назвать ее. Ты ее погубишь — говорилъ онъ — а она такая добрая, такая жалостливая, милостивая — истинная хрістіанка. Положимъ, что ты честный человѣкъ и невинно здѣсь мучишься, но многіе ли про то знаютъ? Ты все невольникъ, ты неможешь жениться на честной дѣвушкѣ. — Въ отчаяніи готовъ я былъ въ ту минуту наложить на себя руки, проклиналъ жизнь и злую судьбу свою; но доброй старикъ всячески старался успокоить меня, влить надежду въ мою душу… — Молись Богу — говорилъ онъ, Всевышній, милосердъ; Онъ посылаетъ искушеніе и награждаетъ за терпѣніе….
"Нѣсколько разъ принимался я просить стараго инвалида, чтобы сказалъ мнѣ имя моей избавительницы; но онъ оставался непреклоннымъ, и сколь ни мучился я симъ невѣдѣніемъ — лучь надежды все еще питалъ мое сердце. Между тѣмъ однажды, какъ потупивъ глаза, шелъ я на работу мимо предмѣстія, и товарищи мои просили у добродушныхъ подаянія — внезапно поражаюсь прелестнымъ, знакомымъ мнѣ голосомъ, который звалъ къ окошку солдата, дабы отдашь милостыню для невольниковъ. Взглядываю въ окошко и, о Боже! какое восхищеніе! вижу мою спасительницу, моего ангела избавителя….
"Я готовъ былъ броситься на колѣни, надѣлать тысячу дурачествъ въ минуту восторга; но одинъ взоръ, коего смыслъ я только одинъ понялъ, остановилъ меня…. Въ минуту окошко закрывается, и я пошелъ, куда мнѣ слѣдовало….
"Если узникъ, существо оставленное, пренебреженное, можетъ быть счастливъ, можетъ быть счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ, то ето конечно я былъ въ ту минуту! Но мгновенное наслажденіе, мгновенный восторгъ скоро уступилъ ужасной мысли: вѣрно я обманываюсь вразсужденіи чувствъ моей спасительницы; вѣрно состраданіе, одно великодушіе принимаю за любовь. Какъ и за что она тогда полюбить меня? какъ мнѣ, невольнику, смѣть любишь ее? Тутъ почувствовалъ я всю тяжесть моего злосчастія! Но Провидѣніе вновь подало мнѣ отраду: стану стараться по крайней мѣрѣ, думалъ я, изыскать средства объясниться съ нею, увѣрить ее въ моей невинности, и етаго мнѣ довольно. Съ какимъ нетерпѣніемъ дожидался я каждое утро и вечеръ той минуты, когда долженъ былъ проходить мимо дома моей прелестной, утѣшаясь всегда новою надеждою увидѣть ее въ окошкѣ! Но два мѣсяца прошли безъ всякаго успѣха: я невидалъ ее болѣе и не слыхалъ ничего о ней. Грусть, тоска овладѣли душею моею; я кинулся къ ногамъ жестокаго старика, заклиналъ его отнести отъ меня письма къ моей благодѣтельницѣ, или клялся завтра же окончить плачевные дни мои въ волнахъ бурнаго моря! Тщетно отговаривался онъ, тщетно представлялъ опасности, безразсудностъ такого поступка; наконецъ, или изъ сожалѣнія къ страсти моей, или изъ страха отъ послѣдствій моего отчаянія, принужденъ былъ склониться на мою прозьбу. Въ ту же ночь я написалъ ей все, что чувствовало мое сердце, все что могъ найти въ изъявленіе моей признательности, и вложилъ въ письмо мое картинку, въ коей представилъ себя въ ужасной темницѣ, въ тяжкихъ оковахъ и ангела хранителя, въ образѣ моей любезной нисходящаго съ небесъ. Послѣ сего остался я покойнѣе…. Увы! спокойствіе сіе, подобно мертвой тишинѣ предъ ужасною бурей, было предвѣстіемъ смертоноснаго удара моему сердцу; старикъ на третій день объявилъ мнѣ, что письмо мое не было принято и возвращено безъ прочтенія! — ….Все кончилось для меня — не для чего было существовать…. смерть, немедленная смерть осталась однимъ моимъ желаніемъ и предметомъ. — Ночь была осенняя, черная, но сердце мое было еще мрачнѣе. Съ дикою радостію слушалъ я, какъ разбивались ярыя волны о стѣны темницы; съ злобнымъ веселіемъ видѣлъ я сквозь рѣшетчатое отверстіе, какъ огненныя молніи раздирали бурныя тучи; громъ, потрясавшій своды зданія, вливалъ адскую отраду въ мою грудь: раздраженіе Природы отвѣтствовало моему положенію, питало духъ мой. Когда товарищи мои уснули, я съ крайнею опасностію выбрался изъ темницы и летѣлъ на берегъ морской — къ мѣсту моей погибели, съ такою осторожностію, какъ бы за нѣкіимъ неожиданнымъ счастіемъ; столь же боялся, чтобъ мнѣ не помѣшали; меня не остановили, какъ бы страшился, чтобъ не похитили отъ меня величайшаго благополучія. — Уже былъ я на краю ужасной пропасти, уже занесъ я роковую ногу, чтобъ въ нее низвергнуться, какъ знакомый голосъ — что ты дѣлаешь, несчастный? — поразилъ меня… Я невольно отскочилъ, оглядываюсь, блеснула молнія — я вижу въ двухъ шагахъ отъ меня женщину, стремящуюся удержать меня. Сердце сказало, кто она. Что ты дѣлаешь, несчастный? повторилъ прелестный голосъ. Хочу умереть у ногъ твоихъ! вскричалъ я, и упалъ безъ чувствъ на мѣстѣ. Живи, чтобъ любить меня! коснулось ушей моихъ, отозвалось въ сердцѣ моемъ. На утро нашли меня на крутомъ берегу, на краю бездонной пропасти и отнесли въ гошпиталь. Ахъ, м. г.! когда можно умереть отъ радости, отъ стремительнаго перехода изъ отчаянія въ восторгъ небесный, то конечно никто не могъ скорѣе, никто не могъ приятнѣе моего кончить дней своихъ; но Богу угодно было сохранить меня. Въ нѣсколько дней оправился я, такъ что былъ выписанъ изъ гошпиталя; любовь, надежда, милой голосъ: живи, чтобъ любить меня! послужили спасительнымъ бальзамомъ въ моей горячкѣ. Выздоровленіе мое было, такъ сказать, физическое и моральное воскресеніе: я почувствовалъ свое достоинство, почувствовалъ счастіе быть любиму обожаемымъ существомъ — и полюбилъ свое невольничество. Между тѣмъ слѣпое мое повиновеніе приказаніямъ стражей, тихость моя и печаль обратили на меня вниманіе начальства; притомъ я имѣлъ счастіе во время болѣзни писаря отправлять его должность, писать нѣкоторыя бумаги для Комменданта, коими онъ оставался очень доволенъ. Почтенный начальникъ желалъ наградить, отличить меня, и первою милостію испросилъ я — избавить меня отъ сообщенія съ прочими колодниками. Вы не можете представить, милост. государь, что я терпѣлъ отъ моихъ товарищей! Видя меня чуждающимся ихъ сообщества, часто не согласнымъ съ ихъ мнѣніями и неучаствующимъ въ ихъ неистовыхъ забавахъ и поступкахъ — они меня ненавидѣли, преслѣдовали, мучили и не рѣдко грозили убить, особливо, когда я бралъ сторону несчастныхъ; ибо и между ними были несчастные, невинные и раскаявшіеся! Повѣрите ли, м. г., что я, несчастнѣйщій изъ людей, я — имѣлъ случай еще утѣшать, успокоивать и подкрѣплять многихъ себѣ подобныхъ, убѣдиться, что не я одинъ жертва несправедливости человѣческой! Повѣрите ли, что нѣсколько честныхъ, трудолюбивыхъ гражданъ прислано было въ тяжкія крѣпостныя работы изъ столицы за то единственно, что имѣли несчастіе потерять свои паспорты! Бѣдные въ изнеможеніи духа готовы были съ отчаянія заразиться отъ другихъ товарищей, ожесточенныхъ изверговъ человѣчества, гнуснѣйшими пороками ада; я почиталъ долгомъ останавливать ихъ, сколь возможно, на стези добродѣтели и религіи, читая имъ часто мѣста изъ Священнаго Писанія, и не рѣдко страдалъ за такое покровительство. Вотъ раны, которыя получилъ я на семъ бою чести и долга: посмотрите, какъ изрѣзаны у меня руки злодѣями. Теперь еще вижу, какъ одинъ изъ сихъ убійцъ, въ чаду пьянства и остервененія, кинулся на меня съ ножемъ за то, что я порицалъ хвастовство его ужасами и числомъ преступленій! Сердце содрогается, когда вспомню, съ какими извергами я дышалъ нѣсколько лѣтъ подъ одною крышкою!
"Почтенный Коммендантъ не только даровалъ мнѣ свободу, но покровительствомъ своимъ доставилъ занятія небольшимъ познаніямъ моимъ въ рисованьи и Математикѣ. По рекомендаціи его получилъ я много учениковъ и ученицъ, такъ что я сталъ полезенъ и себѣ и обществу. Благодѣтель мой не удовольствовался тѣмъ: съ нѣкотораго времени уже онъ велъ переписку съ начальствомъ столицы, и удостовѣряясь часъ отъ часу болѣе въ моей невинности, употреблялъ всѣ силы, чтобъ судебнымъ порядкомъ освободить меня. Хотя не могъ еще онъ гласно объявить меня оправданнымъ, но ласки его и отличіе, коими старался загладить онъ сколько нибудь мои страданія, всякаго въ томъ удостовѣряли; сверхъ того тщился я всячески заслуживать общее уваженіе и любовь, къ чему послужили мнѣ много небольшіе таланты мои.
"Немного погодя, я вновь рѣшился писать къ нея и вновь прибѣгнулъ къ посредству стараго инвалида, который, какъ узналъ я, не рѣдко хаживалъ къ ней въ домъ. Къ величайшему удовольствію моему онъ охотно взялся исполнить мое порученіе и обѣщался на другой день въ полдень дать мнѣ отвѣтъ. Даже обыкновенно влюбленный не можетъ понять тѣхъ чувствъ, съ коимъ я ожидалъ разсвѣта, не съ такимъ страхомъ и трепетомъ узникъ, приговоренной къ смерти, ждетъ отъ Монарха своего помилованія: — въ одно время я боялся и пламенно желалъ узнать свою участь. Ночь казалась мнѣ то цѣлымъ вѣкомъ, то летѣла слишкомъ скоро, солнце или восходило очень медленно, или слишкомъ спѣшило на высоту; часы, казалось, у всѣхъ остановились, или уходили: ибо у всякаго встрѣчающагося спрашивалъ я о времени. Наконецъ на городской башнѣ пробило 12 часовъ, я невольно содрогнулся и явился у дверей моего благодѣтеля. Но какая досада! — Его еще небыло дома. Въ припадкахъ жестокой лихорадки я долженъ былъ дожидаться его болѣе двухъ часовъ. Издалека завидѣлъ я вѣстника моего и полетѣлъ къ нему на встрѣчу, желая въ походкѣ его, во взглядахъ предузнать судьбу свою. Боже! сердце мое и теперь трепещетъ отъ радости, когда вспомню, сколь обрадованъ я былъ его вѣстію; мнѣ назначено было черезъ два дня въ полночь быть на той самой скалѣ, на которой за полгода до сего я былъ спасенъ ею. Нетерпѣніе мое въ нынѣшній разъ было совсѣмъ противнаго свойства: я жаловался только на одну медленность времени, старался всячески укоротить его, а оно какъ будто въ досаду необыкновенно шло тихо; кидался на постелю, но не могъ сомкнуть глазъ, и чѣмъ ближе видѣлъ я назначенный часъ, тѣмъ казался онъ отдаленнѣе. Задолго до полуночи явился я на уговорномъ мѣстѣ, и удивился, отъ чего черныя скалы, къ коимъ прежде не смѣлъ приближиться, показались мнѣ на ту минуту необыкновенно привлекательными. Кажется, сама Природа вознамѣрилась даровать мнѣ тогда часы приятные, вожделѣнные! Полная луна рисовала таинственною тѣнью сосновыя рощи и высокія горы, море какъ зеркало подернуто было серебромъ и въ глубинѣ отражало новое, прелестное царство; ужасная доселѣ пучина представила приятно журчащій ручеекъ, прыгающій въ золотыхъ брызгахъ по разноцвѣтнымъ камнямъ; пѣвецъ ночи громкими трелями, или томнымъ замираніемъ объяснялся вдалекѣ съ своею подругою: все располагало душу къ великимъ, райскимъ ощущеніямъ! Послышался шорохъ; вижу тѣнь, милую тѣнь, пробирающуюся осторожно между деревьями; — еще минута, и я у ногъ моего божества. Не стану, и не умѣю, описывать вамъ, милостив. государь, нашего свиданія; ежели вы любили, или любите, то можете представить, хотя слабо, встрѣчу сію. Однимъ, словомъ, я узналъ, что я любимъ, любимъ пламенно; что прекрасная моя. Ангелика почувствовала ко мнѣ невольную симпатію при первомъ на меня взглядѣ, когда проходилъ я мимо ея дому въ рубищѣ преступника; что старый инвалидъ, любимой отцомъ ея за доброту его и честность, разсказами своими о печали моей, о несчастіи, я прочемъ — часъ отъ часу усиливалъ страсть ея ко мнѣ, и наконецъ такъ жалостно описалъ мое положеніе въ болѣзни, что побудилъ ее пренебречь всѣ опасности, и съ помощію его принести въ темницу нѣкоторое мнѣ пособіе; что ужасной сонъ, нѣкое неизвѣстное побужденіе, страшное предчувствіе привели ее въ ту грозную ночь къ пропасти дабы удержать меня отъ погибели. Я узналъ, что она дочь богатаго старѣйшины надъ лоцманами, что по волѣ его сговорена и обручена за одного достаточнаго гражданина. Я имѣлъ торжество видѣть брошеннымъ ею въ бездну моря несносное кольцо нареченнаго жениха; вмѣсто него надѣла она мое. Мы клялись тысячу разъ быть вѣрными другъ другу, и разстались уже на зарѣ, условясь въ свиданіяхъ.
"Сколь съ каждымъ днемъ благополучіе и благосостояніе мое увеличивалось; столь положеніе Ангелики дѣлалось часъ отъ часу все приятнѣе. Не столько рѣшительный отказъ ея богатому жениху, сколько открытіе предмета любви ея, любви къ невольнику, раздражили строгаго отца ея. Онъ не удовольствовался, что жестоко изгналъ дочь свою изъ дому, но объявилъ ее во всѣхъ киркахъ недостойною и ослушною, наносящею позоръ, его семейству и помощію настояній его отчуждена она была отъ церкви. Родные отреклись отъ нея, приятели и посторонніе чуждались бѣдной Ангелики; ни кто нехотѣлъ и не смѣлъ подать ей руку помощи, даже приютить ее. Одна небогатая старушка, содержавшая школу, сжалилась и укрыла ее отъ осенняго ненастья въ полуразвалившейся хижинѣ своей. — Любовь все превозмогла! Несравненная Ангелика моя терпѣливо все перенесла, не измѣня своему сердцу и клятвѣ. Она рѣшилась трудами своими снискивать себѣ пропитаніе, и, благодаря своему искусству въ различныхъ женскихъ рукодѣльяхъ, не только почувствовала себя независимою, но щедро награждала приятельницу свою за призрѣніе себя… Она сдѣлалась ей необходимою, и школа скоро удивительнымъ образомъ, процвѣла: всякій хотѣлъ отдать дочь свою на ученье старой Магдалинѣ.
"Прошлаго года, какъ Французскій Тамерланъ грозилъ порабощеніемъ всей Европѣ и какъ вся Европа вооружалась, чтобъ противостать ему, повелѣно было отъ правительства крѣпостныхъ невольниковъ, кои не заключены по дѣламъ криминальнымъ, распредѣлить по полкамъ не въ фрунтовыя должности; благодѣтель мой воспользовался симъ случаемъ и принялъ меня въ свою канцелярію. Черезъ нѣсколько мѣсяцовъ, по усильному настоянію его, произведенъ я былъ въ чинъ старшаго унтеръ-офицера. Желая еще болѣе доставить мнѣ добра, онъ рекомендовалъ меня главному начальству въ столицу, за тѣмъ чтобъ употребили меня для нѣкоторыхъ важныхъ работъ; онъ полагалъ, что здѣсь скорѣе могу я быть замѣченъ, лучше буду награжденъ и успѣшнѣе приведу лично къ концу мое дѣло.
«Благодѣтельное его намѣреніе было ясно. Я несмѣлъ отказаться; единственно страшился разлучиться съ Ангеликою. Любовь робка; хотя увѣренъ былъ я въ Ангеликѣ, хотя убѣдительно являла она мнѣ постоянство свое; но въ отсутствіи, думалъ я, часто сильнѣйшія страсти потухаютъ! „Я ѣду въ столицу“ сказалъ я Ангеликѣ, „чтобъ сдѣлаться достойнымъ руки твоей, чтобъ никогда не разлучаться намъ болѣе.“ — Увы, Милост. Государь! предчувствіе моего несчастія сбылось: вотъ тому три мѣсяца, какъ я нахожусь здѣсь, имѣю вѣрнѣйшую надежду, что невинность моя восторжествуетъ; уже приказано отъ Монарха дѣло мое разсмотрѣть съ величайшею строгостію и поспѣшностію; но съ другой стороны, оттуда, гдѣ хранится все мое благополучіе, я получаю плачевныя вѣсти. Злые люди старались всячески поссорить васъ, наговаривали ей на меня, стращали ее мною. Наконецъ пишетъ она ко мнѣ въ послѣднемъ письмѣ: „Я понимаю ихъ злыя намѣренія; но сердце мое не въ состояніи выдержать болѣе — бѣгу на корабль, отъѣзжающій сей часъ въ вашъ городъ, возвращусь сюда счастлива, или умру отъ горя…“ Вотъ уже двѣ недѣли, какъ получилъ я сіе письмо, приятели мои увѣдомляютъ также, что она точно отправилась сюда на кораблѣ; корабли обыкновенно приходятъ сюда въ двое сутокъ — а вотъ двѣ недѣли, какъ ее нѣтъ! Съ восхожденіемъ солнца являюсь я на пристани, осматриваю всѣ корабли, разспрашиваю, но нѣтъ никакого слуха! Можетъ быть она здѣсь и тщетно меня ищетъ, такъ какъ я ее, или можетъ быть она давно въ волнахъ бурнаго моря! — Ахъ! если еще нѣсколько дней не услышу объ ней — то послѣдую за нею, буду искать ее на днѣ морскомъ!»
При сихъ словахъ молодой человѣкъ закрылъ лице свое, вздохнулъ и такъ тяжело, такъ жалостно, что совершенно разстроилъ меня на минуту: нѣсколько тяжелыхъ слезъ облегчили мое сердце и голову. Я употребилъ все стараніе, чтобъ утѣшить его; увѣрялъ въ предчувствіи моемъ, что скоро онъ увидится; что Богъ, коего десница ясновидима надъ нимъ, блюдетъ и его любезную, наградитъ его за смиреніе и претерпѣнныя бѣдствія; наконецъ признался ему, что еслибъ зависть была причастна моему сердцу, то я ни кому бы не позавидовалъ столько, какъ ему, и на его мѣстѣ судьбы своей не промѣнялъ бы ни на кучи золота, ни на корону: — любить и быть такъ любиму не во власти сильнѣйшаго властелина въ свѣтѣ!..
Давно уже коляска моя стояла у крыльца въ готовности; мой кучеръ въ нетерпѣніи хлопалъ бичемъ, а лошади били копытами и ржали. Должно было разстаться съ интереснымъ незнакомцемъ; поблагодаривъ его искренно за его снисходительность, пожелавъ ему отъ всего сердца всѣхъ возможныхъ благъ и обѣщавъ непремѣнно навѣдаться объ немъ на возвратномъ пути моемъ чрезъ сію столицу — кинулся я въ коляску съ растерзаннымъ сердцемъ, завернулся въ капотъ и предался мечтаніямъ. Захлопалъ бичь, и борзыя кони помчали….
Два мѣсяца блуждалъ я изъ страны въ страну, изъ столицы въ столицу, переходилъ отъ удовольствія къ удовольствію, отъ одной разсѣннаости къ другой; но рѣдко, весьма рѣдко приключеніе незнакомца выходило изъ мыслей моихъ; скажу даже: воспоминаніе о немъ дѣлало меня добрѣе и жалостливѣе: я уже не смотрѣлъ болѣе съ прежнею холодностію и негодованіемъ на встрѣчающихся колодниковъ и арестантовъ; рука и сердце мое готовы были всегда помочь имъ. Можетъ быть, думалъ я, между ними есть много подобныхъ несчастливцевъ, невинныхъ, преслѣдуемыхъ злобою….
Ровно черезъ два мѣсяца возвратился я въ столицу N… и первымъ дѣломъ моимъ было отыскать честнаго Ѳедора (имя несчастливца). Съ помощію лонъ-лакея нашелъ его квартиру, и не заставъ дома, оставилъ ему записку, которою просилъ немедленно придти ко мнѣ въ такой-то трактиръ, ибо остановился я въ городѣ для него единственно. Не прошло получаса, какъ Ѳедоръ явился ко мнѣ, и мы встрѣтились какъ старинные короткіе приятели. — «Она здѣсь! здорова!» было первое его слово, какъ будто отгадывая, что ето было бы первымъ вопросомъ моимъ; равномѣрно, предупреждая и первое желаніе мое увидѣть сію удивительную героиню, онъ пригласилъ меня къ ней, и мы тотчасъ же пошли. Ѳедоръ объявилъ мнѣ дорогою, что онъ разсказалъ Ангеликѣ о нашей встрѣчѣ, и она желала также со мною познакомиться. Много я видалъ прелестныхъ женщинъ, удивительныхъ красавицъ; но ни одна не поражала меня болѣе и чувствительнѣе сей необыкновенной женщины. Неимѣя ни одной черты правильной, лице ея выражало нѣчто ангельское: скромность, добродушіе блистало во всѣхъ чертахъ, голосъ очаровательный, взглядъ небесный, станъ гибкой, стройный: вотъ слабый портретъ Ангелики. Одинъ докторъ, котораго дочь отказался Ѳедоръ учить рисованью по неспособности ея и за капризы, былъ причиною всего горя Ангелики; старался всячески вредить ему въ его отсутствіи, распускалъ различаые слухи: то будто онъ невѣренъ своей невѣстѣ, то найденъ въ какомъ-то преступленіи, такъ что она рѣшилась сама на мѣстѣ узнать истину. Ангелика точно отправилась изъ крѣпости W… на кораблѣ и чрезъ три дня благополучно прибыла въ столицу N… Остановившись у родственниковъ своихъ, болѣе трехъ недѣль искала своего любезнаго, и наконецъ, какъ начинала уже отчаяватъся, вдругъ встрѣчаетъ его на улицѣ въ такомъ же какъ сама положенія, Теперь примѣрная, героическая чета сія вмѣстѣ. Ѳедоръ, честный Ѳедоръ не хочетъ ни какъ жениться, пока не рѣшится дѣло его и невинность его не восторжествуетъ; иначе онъ почитаетъ себя недостойнымъ руки сей безподобной женщины. Нѣтъ сомнѣнія, что съ тѣмъ вмѣстѣ поправится и состояніе ихъ: оба они, кромѣ трудолюбія, досужества и добродѣтели, не имѣютъ ничего; а какъ часто сіи богатства, сіи истинно благородныя богатства, въ здѣшнемъ свѣтѣ не приносятъ никакой пользы, и остаются безъ уваженія! Можетъ быть въ первый разъ я справедливо поропталъ на судьбу за то, что я небогатъ, что не могу удѣлить имъ нѣсколько сотенъ червонцевъ! Порадуйтесь, богачи! Вы имѣете способъ малѣйшею жертвою отъ вашихъ прихотей навѣкъ осчастливить чету интереснѣйшую, достойнѣйшую благополучія!
Если всякой изъ насъ разсмотритъ съ прилѣжаніемъ жизнь свою, то найдетъ ее исполненною разительныхъ нравственныхъ уроковъ; но есть люди, коихъ особенно все существованіе состоитъ изъ чудеснаго сцѣпленія событій и примѣровъ! Таковы приключенія Ѳедора: мы видѣли его преслушнымъ священной воли родителя, и съ той минуты преслѣдуемымъ Божескимъ гнѣвомъ; видѣли его рукою благаго Провидѣнія изъятымъ отъ отчаянія и щедро награжденнымъ такимъ даромъ, которое Небо посылаетъ однимъ избраннымъ своимъ — милою, нѣжною, добродѣтельною подругой. Ѳедоръ показалъ намъ, сколь малѣйшія познанія полезны во всѣхъ обстоятельствахъ и клонятся ко счастію человѣческому, и увы! осужденіе его служитъ печальнымъ доказательствомъ, сколь развратенъ, корыстолюбивъ свѣтъ сей, и въ тоже время научаетъ, какъ внимательны, осторожны, терпѣливы должны быть вышніе чиновники при изслѣдованіи и разбирательствѣ послѣдняго изъ гражданъ; ибо отъ одного слова ихъ не рѣдко зависитъ судьба человѣка, человѣка рожденнаго наслаждаться одними съ ними правами свободы и законовъ! — Ѳедору отдадутъ старшинство по службѣ; но кто возвратитъ ему болѣе девяти лѣтъ, потерянныя въ оковахъ, заточеніи, страданіи и тоскѣ! Чѣмъ человѣческая сила можетъ вознаградить его за ошибку или жестокость ему подобнаго?…
(*) Почтенный Сочинитель не только ручается за справедливость всѣхъ обстоятельствъ, но даже съ удовольствіемъ принимаетъ на себя трудъ передать описанной имъ четѣ всякое благотвореніе, которое можетъ быть къ нему доставлено. Желающіе относиться къ Его Высокоблагородію Павлу Петровичу Свиньину да благоволятъ отсылать письма свои въ С. Петербургъ, въ домъ Фролова, на Фонтанкѣ, близь Нарышкина. Рдръ.
Свиньин П. П. Бедствия от замка / (Отрывок из журнала Павла Свиньина) // Вестн. Европы. — 1818. — Ч. 101, N 18. — С. 81-113.