— Я самъ себѣ жены не стану искать, развѣ ты найдешь, отвѣчалъ онъ, улыбаясь, старику-отцу. А отцу страхъ хотѣлось женить сына.
Черезъ мѣсяцъ съ небольшимъ, отцу удалось, при помощи друга дома, каноника, открыть подходящую дѣвушку въ сосѣднемъ городкѣ Нешеми.
— Одна дочь у отца; красоточка; какъ отлично воспитана!.. Ну, и насчетъ приданнаго нельзя пожаловаться. Увидишь, что она тебѣ понравится.
Старикъ былъ такъ счастливъ, онъ такъ нѣжно глядѣлъ на сына, глаза у него такъ блестѣли, когда онъ, потирая руки, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, онъ такъ бодро и твердо выступалъ, словно мысль о женитьбѣ сына сбросила у него десять лѣтъ съ плечъ долой! Онъ съ такимъ увлеченіемъ и волненіемъ произносилъ: «вотъ увидишь! будешь доволенъ», что Лоренцо сдался.
Лоренцо любилъ науку, могъ весь отдаваться работѣ, домашнія заботы его не касались, и холостая жизнь нимало его не тяготила. Ему не казалось, какъ его старику-отцу, что въ домѣ безъ женщины пусто и холодно.
Самъ донъ-Джіакомо не могъ помириться съ отсутствіемъ женщины въ семьѣ, съ тѣхъ поръ, какъ послѣ кончины сначала жены, а потомъ сестры, онъ очутился въ зависимости отъ своевольной, ворчливой старой служанки, кормившей его подгорѣлымъ обѣдомъ, никогда не вытиравшей пыли въ комнатахъ и не обращавшей ни малѣйшаго вниманія на паутину.
— А вѣдь нельзя прогнать эту вѣдьму: выросла она у меня въ домѣ, да и привыкъ я къ ней. Къ новой еще поди прилаживайся!
— Знаемъ мы это, все знаемъ! Вотъ поэтому-то мы и ѣдемъ въ Нешеми, отвѣчалъ ему каноникъ, когда они катили въ тряской коляскѣ по большой дорогѣ, обдававшей ихъ облаками пыли. Правду вѣдь вашъ батюшка-то говоритъ, докторъ? А?
Лоренцо молчалъ и думалъ, но кивнулъ утвердительно головой, продолжая курить и глядѣть на пробѣгавшіе съ обѣихъ сторонъ экипажа холмы, на растенія и деревья, бѣлыя въ пыли, задыхавшіяся въ знойномъ солнцѣ.
Природа была невеселая, и видъ ея наполнялъ его душу тревожной тоской.
— И зачѣмъ это я согласился? Зачѣмъ это я поддался? мысленно упрекалъ онъ себя.
Но Лоренцо успокоился, когда онъ увидалъ дѣвушку, провелъ часъ-другой въ гостиной, нарочно нарядно убранной ради его посѣщенія, просидѣлъ на диванѣ между ею и ея отцомъ, дономъ-Паолино; когда изгладилось первое, не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе, произведенное на него будущимъ тестемъ — длиннымъ, сухимъ, почти чернымъ, какъ стручекъ, перцу, старикомъ съ куньими глазами и лисьей мордочкой.
Его пріятно и неожиданно поразило это бѣлокурое, миніатюрное созданье. Она глядѣла на него улыбаясь, съ наивнымъ любопытствомъ задавала вопросы и отвѣчала такъ просто, какъ будто они давнымъ-давно были знакомы; хотя, правду сказать, у ней личико вспыхивало каждый разъ, когда онъ съ ней заговаривалъ.
— Вы никогда еще не бывали въ Нешеми? спрашивала его дѣвушка.
— Никогда.
— Нравится вамъ нашъ городокъ? Впрочемъ, конечно, вы больше привыкли къ большимъ городамъ.
— Мнѣ Нешеми очень нравится. Красивое мѣстоположеніе.
Она говорила кротко, привѣтливо, безъ всякой принужденности; держалась скромно, по временамъ откидывала назадъ прядку волосъ, все сбѣгавшую ей на лобъ. Иногда кончикъ ея розоваго язычка быстро пробѣгалъ по губамъ, легонько ихъ смачивая. Ея личико было особенно привлекательно, когда стыдливый румянецъ сбѣгалъ съ него, и бѣлизна тонкой кожи обозначалась во всей своей прелести.
Потомъ, донъ-Паолино попросилъ дочь что-нибудь пропѣть.
— Casta Diva? Да, прекрасно… Музыка-музыкъ… Прекрасно вѣдь? А? Музыка-музыкъ!
— Что за фантазія, папа! Да я ихъ разгоню своимъ пѣніемъ.
Но донъ-Паолино настаивалъ, энергично поматывая своей перцеобразной головой.
— Неправда. Они послушаютъ тебя. Вѣдь они знаютъ, что ты не Патти.
— Ахъ! папа, папа! ты хочешь, чтобъ надо мной смѣялись.
Но когда она запѣла, Лоренцо и не думалъ смѣяться. Онъ опять былъ пріятно пораженъ: такъ безукоризненно исполнила она Sogno Gentil, одинъ изъ его любимѣйшихъ романсовъ.
— Чудесно, право чудесно! искренно хвалилъ онъ.
— Ну, не труните надо мной, возразила ему Кончеттина…
Каноникъ въ уголкѣ бесѣдовалъ съ дономъ-Паолино о существенномъ.
— Она собственно, толковалъ донъ-Паолино: — можетъ получить только то, что ей отъ матери досталось. Я самъ ничего не могу дать; потому что еле концы съ концами свожу; а жить еще надо. Послѣ моей смерти, конечно, весь мой скарбъ ей достанется.
Каноникъ покачивалъ головой.
— Ахъ вы, грѣховодникъ! подсмѣивался каноникъ: дѣвушникъ старый! Пора бы остепениться, годы свои подсчитать.
Донъ Джіакомо не разговаривалъ. Онъ весь былъ погруженъ въ блаженное созерцаніе сына и Кончеттины, оживленно разговаривавшихъ о музыкѣ и о сестрахъ милосердія, у которыхъ она воспитывалась. Старикъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ молодыхъ людей и старался себя увѣрить, что они словно нарочно, другъ для друга созданы.
— Право, мечталъ онъ: — кабы я не боялся, что неприлично будетъ, приказалъ бы имъ поцѣловаться. Теперь съ Богомъ и за свадебку. А тамъ, смотришь, внучишко на колѣни лѣзетъ, кричитъ: дѣдушка, дѣдушка! Будетъ кому мѣсто на свѣтѣ очистить, когда умру. И умереть-то спокойнѣе будетъ.
Съ этого дня у старика только и рѣчи было, что о будущей невѣстушкѣ.
— Ангелъ, истинно ангелъ! Не дождусь, когда она у насъ въ домѣ будетъ щебетать да порхать. Какъ птичка веселенькая!
— Она даже черезъ-чуръ жива, черезъ-чуръ бойка, отвѣчалъ Лоренцо, который уже успѣлъ не одинъ разъ побывать въ Нешеми и не одинъ день провелъ со своей суженой.
— Да это и прекрасно; это и прекрасно! перебивалъ его отецъ.
Лоренцо не хотѣлъ противорѣчить отцу. Но простота, откровенность и живость, прекрасныя сами по себѣ, нѣсколько смущали его въ дѣвушкѣ, которая всю жизнь провела въ глубокой провинціи и совсѣмъ не видала общества. Иногда она говорила съ отцомъ о такихъ вещахъ, о которыхъ итальянскія дѣвушки избѣгаютъ разговаривать. Лоренцо смущался, задумывался. Она какъ будто не всегда могла владѣть собой.
— Что это, простота душевная, или вѣтренность, кокетство, желаніе удивить и порисоваться?
Однимъ словомъ, онъ не могъ себѣ этого объяснить. Бывали минуты, когда ему казалось, что въ этомъ маленькомъ существѣ, за кажущейся добротой, прямотой, кротостію, скрывались нехорошія качества, нѣкоторая испорченность. Ему становилось страшно за будущее, особенно, когда это маленькое существо брало верхъ надъ нимъ самимъ, словно налагало на него какія-то узы, когда но его существу пробѣгало съ головы до ногъ сладостное ощущеніе, вызываемое сознаніемъ, что вотъ еще нѣсколько дней, и эта бѣлокудрая нѣжная дѣвочка, эти глубокіе голубые глаза, эти влажныя карминовыя губки — словомъ, все это будетъ принадлежать ему, одному ему, вполнѣ и нераздѣльно.
Когда онъ былъ далеко отъ нея, дома, и его окружала тишина его студенческой комнаты, заваленной книгами, на него находило нѣчто въ родѣ ужаса при мысли о близости дня, назначеннаго для свадьбы. Кончеттина же словно нарочно съ каждымъ новымъ свиданіемъ становилась все бойчѣе, все экспансивнѣе. Ему иногда казалось, что она не понимаетъ его; и онъ упрекалъ себя, что сдался на увѣщанія отца. Когда Кончеттина рѣшилась первая взять его за руку и, сжавъ ея въ своихъ тонкихъ, словно выточенныхъ пальцахъ, произнесла: «какъ я тебя люблю! какъ я тебя люблю»! Лоренцо почувствовалъ себя неловко; ему было больно сознавать насиліе, которое онъ долженъ былъ сдѣлать надъ собой, чтобы отвѣтить дѣвушкѣ улыбкой.
Въ другой разъ было еще хуже.
Они стояли на террасѣ въ потьмахъ. Онъ собирался проститься и уѣхать домой.
— Я раньше какъ черезъ недѣлю не могу пріѣхать, говорилъ онъ: — у меня есть очень серьёзные больные.
— А! воскликнула Кончеттина.
И вдругъ обвила его шею руками.
— Отчего ты ни разу меня не поцѣловалъ?
И она сама, вся трепетная, поцѣловала его.
Лоренцо вернулся домой въ какомъ-то опьяненіи. Этотъ поцѣлуй и эти слова, произнесенныя тонкимъ, проникнутымъ голосомъ, какъ-то ошеломили его.
— Что за странная дѣвушка! Не такую бы мнѣ жену хотѣлось… Черезъ чуръ она нервная.
Въ послѣднюю ночь своей холостой жизни, въ послѣднюю ночь, которую онъ проводилъ въ комнаткѣ, гдѣ спалъ еще ребенкомъ, гдѣ учился студентомъ, ему казалось, что нѣчто въ немъ замираетъ, нѣчто внутреннее, близкое, можетъ быть, лучшая часть его существа, его одинокая, работящая свобода, шедшая рука объ руку только съ наукой. Ему казалось, что его кровать, столъ, заваленный учебными книгами, картины, развѣшенныя по стѣнамъ, все это печально глядитъ на него, прощается съ нимъ, сокрушается предстоящей перемѣной его жизни. Онъ словно насильно прогонялъ отъ себя этихъ старыхъ друзей, и старые друзья тосковали.
Онъ открылъ окно; городъ былъ погруженъ въ глубокій сонъ. Повсюду черный мракъ; на небѣ ни звѣздочки; уличные фонари чуть-чуть виднѣются въ туманѣ. У Лоренцо болѣзненно сжалось сердце.
— Зачѣмъ я поддался? Зачѣмъ? продолжалъ онъ негодовать на самого себя.
Въ самый день свадьбы, когда гости еще не пріѣхали, а Кончеттина еще одѣвалась, Лоренцо былъ печаленъ и молчаливъ. Отецъ былъ изумленъ и спросилъ его;
— Тебѣ нездоровится?
— Нѣтъ, я отлично себя чувствую.
— Такъ отчего-жъ ты такой?
— Можетъ быть, отъ волненія, отъ ожиданія…
И Лоренцо постарался принять веселый видъ.
Въ этотъ роковой день, даже Кончеттина казалась ему менѣе хорошенькой, чѣмъ обыкновенно, менѣе граціозной. Ему казалось, что она была точно запеленана въ свое бѣлое шелковое платье, въ гирлянды бѣлыхъ апельсинныхъ цвѣтовъ.
Но потомъ, поздно вечеромъ, когда онъ увидѣлъ бѣлокудрую головку, блестящіе глазки, улыбающіяся губки и густой румянецъ, выступавшій на тонкой бѣлой кожѣ лица; когда онъ увидѣлъ все это въ полутѣни занавѣса брачной постели, на фонѣ бѣлоснѣжной подушки, онъ невольно заглядѣлся на нее; но заглядѣлся только на минуту. Онъ не могъ не обнять, не прижать ее къ своему сердцу.
Вся трепещущая, дѣвушка закрыла себѣ лицо руками; Лоренцо нѣжно отвелъ эти руки отъ лица. Она не сопротивлялась. Онъ самъ трепеталъ; онъ самъ былъ взволнованъ — онъ, который думалъ, что не любитъ ея; онъ, который женился на ней только въ угоду отцу. Онъ цѣловалъ и ласкалъ ее, жадно цѣловалъ и едва слышно повторялъ:
— О, я тебя люблю! Какъ я тебя люблю!
— А… наконецъ-то! признался! какой ты дурной! вѣдь ты это въ первый разъ говоришь.
Она ласково упрекала его, а Лоренцо улыбался; онъ былъ полонъ чувства сладостнаго, глубокаго удовлетворенія. Онъ какъ будто чѣмъ-то начиналъ гордиться.
— Видишь, я прошу прощенья… Теперь за эти поцѣлуи прости меня… Развѣ не прощаешь?
— О! Да, да! Милый!
И она ласкала его голову своими дѣтскими руками, разбирала его волосы своими тонкими пальцами.
— Да, да, прощаю!.. Ты все не довѣрялъ мнѣ. Ты былъ правъ, ты меня мало зналъ. Потомъ, ты былъ счастливъ и безъ меня со своими книгами. Женясь на мнѣ, ты ничего не нашелъ, а можетъ быть, много потерялъ. Нѣтъ, постой, дай я договорю. Я правду говорю. Тебѣ было и безъ меня хорошо. А я… А я… знаешь!.. я стала любить тебя раньше, чѣмъ увидала тебя. Я стала любить тебя, когда узнала, что, можетъ статься, ты сдѣлаешься моимъ избавителемъ. О, я такъ мучилась съ моимъ отцомъ, невыразимо мучилась! Ты себѣ и представить не можешь. И вотъ, когда я тебя въ первый разъ увидала…
Кончеттина вдругъ смолкла; она замѣтила, что Лоренцо пересталъ ее ласкать, пересталъ цѣловать. Онъ даже какъ будто старался легрнько высвободиться изъ ея объятій.
— Что съ тобой? спросила она и выпустила его изъ своихъ рукъ.
— Ничего, ничего, продолжай, говори! отвѣчалъ Лоренцо упавшимъ голосомъ. Видно было, что онъ дѣлалъ надъ собою усилія, что-то скрывая.
Онъ приложилъ ухо къ ея колышущейся груди, прижался щекой къ тонкому полотну ея рубашки и почувствовалъ, что кровь леденѣетъ въ его жилахъ.
— Продолжай, говори, милая! Я хочу слышать, какъ у тебя сердце бьется… скажи, скажи еще разъ, что ты меня любишь… я хочу слышать…
— Нѣтъ, Лоренцо… Я все сказала.
И она закрыла глаза, словно отдаваясь сладостному чувству, готовая погрузиться въ цѣлый океанъ неизъяснимаго блаженства.
А Лоренцо все слушалъ; слушалъ, затаивъ дыханіе.
— Боже мой! Невозможно! Эти переливы… этотъ шумъ въ легкихъ… Нѣтъ — это невозможно!
Устрашенный своимъ ужаснымъ открытіемъ, не довѣряя собственнымъ чувствамъ, онъ приподнялся и недвижно стоялъ у кровати.
Кончеттина открыла глаза и потянулась, словно пробудясь отъ долгаго сна.
— Ну, что же? слышалъ, какъ сердце бьется? Доволенъ теперь?
Она улыбалась, а Лоренцо чувствовалъ, что у него подгибались ноги. Кровать со своими занавѣсами, очаровательная головка на бѣлыхъ подушкахъ, все какъ будто кружилось у него передъ глазами.
— Ну, вотъ… Не можетъ этого быть!.. Я бы это прежде замѣтилъ, утѣшалъ онъ себя самого.
Онъ сдѣлалъ надъ собой неимовѣрное усиліе, наклонился, улыбаясь, къ женѣ и покрылъ ее жадными горячими поцѣлуями.
А она шептала ему:
— Ну, что же тебѣ мое сердце сказало? Доволенъ ты отвѣтомъ?
— Нѣтъ, это былъ только ужасный сонъ!
Теперь, когда онъ былъ увѣренъ въ ея любви, когда онъ пріучился дорожить сокровищемъ, которое ему досталось на долю, онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что это былъ сонъ. Онъ боялся провѣрить его.
Она вышла къ нему на террасу подъ ручку со своимъ новымъ папой, который старался не упускать своей доли счастья; она вышла къ нему, розовая, свѣжая, веселая. Лоренцо даже затрепеталъ отъ радости: такой она имѣла здоровый видъ.
— Что за вздоръ! размышлялъ онъ: — просто, это была одна изъ моихъ докторскихъ галлюцинацій.
Онъ взялъ ее за руку.
— Что? ко мнѣ ревнуешь? пошутилъ отецъ и легонько толкнулъ ее къ мужу.
Но она повернулась и звучно, по дѣтски смѣясь, поцѣловала старика свекра.
— А коли ревнуетъ, такъ мы его помучимъ, смѣялась молодая женщина.
Этотъ домъ, пустой и холодный, гдѣ бѣдный старикъ столько лѣтъ безпомощно бродилъ, какъ муха, у которой оборвали крылья, съ водвореніемъ въ немъ невѣстки внезапно и оживился, и согрѣлся, и освѣтился для дона-Джіакомо.
Онъ отогрѣвался около горячей взаимной привязанности дѣтей, влюбленныхъ въ другъ друга, какъ будто еще они не были обвѣнчаны.
Пустынныя, унылыя терраски въ какія-нибудь двѣ-три недѣли, какъ трофеями, разукрасились зеленью и цвѣтами. Длинная анфилада комнатъ, еще такъ недавно мрачныхъ и нежилыхъ, съ покрытой пылью мебелью, съ завѣшенными люстрами, теперь опять повеселѣла, когда по нимъ стала носиться эта ласточка, заботливая, за всѣмъ наблюдавшая. Казалось, что даже старая служанка помолодѣла. По крайней мѣрѣ, нынче у ней обѣды не подгорали, и она всѣмъ своимъ сосѣдкамъ и кумушкамъ говорила, что у молодой барыни руки — что твое золото, все умѣетъ дѣлать.
Въ гостинной часто слышались звуки фортепьяно; въ особенности, когда Лоренцо возвращался отъ своихъ больныхъ домой усталый, садился въ кресло, закидывалъ ногу на ногу и, зажмуривъ глаза, курилъ сигару. Его жена играла и припѣвала, и, сама опьяненная музыкой и счастьемъ, поворачивала къ нему свою бѣлокурую головку. Иногда Лоренцо думалъ о своихъ прежнихъ опасеніяхъ, о томъ, какъ онъ передъ свадьбой боялся, что его жизнь будетъ испорчена. А между тѣмъ, теперь въ этой тихой домовитой жизни ничего не измѣнилось; развѣ, что она стала еще отраднѣе, еще теплѣе: въ нее влилась какая-то поэзія, весь тонъ существованія какъ будто повысился.
— Просто, даже не вѣрится мнѣ!
Кончеттина тоже блаженствовала.
— Я просто какъ въ раю живу, говорила она, припоминая все, что вытерпѣла въ домѣ отца, который, нисколько не стѣсняясь и не щадя дѣвической скромности своей дочери, водворялъ въ своемъ домѣ одну за другой женщинъ, эксплуатировавшихъ его старческія страсти, женщинъ, которыхъ онъ Богъ знаетъ, гдѣ подбиралъ. И къ тому же, онъ ихъ безпрестанно мѣнялъ. Кончеттина нервно качала головой, чтобы отогнать эти болѣзненныя воспоминанія. Она, впрочемъ, была довольна, когда отецъ ее навѣщалъ, хотя при немъ рѣдко бывала весела.
— Теперь, разсуждала она: — онъ свободенъ; можетъ водиться, сколько хочетъ, съ этими женщинами, осквернять комнату, въ которой умерла моя бѣдная мама. Я объ этомъ теперь и думать больше не хочу. Нѣтъ, не хочу.
На видъ, ея здоровье нетолько не ухудшалось, но становилось все лучше и лучше. Она какъ будто цвѣла здоровьемъ.
— Ты хорошо себя чувствуешь? спрашивалъ ее иногда Лоренцо, мучимый ужаснымъ подозрѣніемъ, отъ котораго у него сердце обливалось кровью.
— Чудесно, отвѣчала она обыкновенно. — Я никогда такъ хорошо себя не чувствовала.
Въ сущности же, это было не совсѣмъ вѣрно, потому что съ нѣкоторыхъ поръ она ощущала какое-то общее, неопредѣленное недомоганье. Только приписывая это иной причинѣ, она какъ-то стыдилась сообщать объ этомъ мужу. Ее одолѣвалъ общій упадокъ силъ, иногда она съ трудомъ дышала, а пищевареніе у ней почти постоянно было трудное. Изрѣдка она чувствовала боли въ груди, какую-то тяжесть, мѣшавшую ей спать по ночамъ. — Это все пустяки, утѣшала она сама себя.
Если мужъ, часто возвращавшійся къ своимъ подозрѣніямъ, внимательно вглядывался въ ея лицо и въ движенія, она употребляла всѣ усилія, чтобы казаться болѣе обыкновеннаго веселой и здоровой, и повторяла мысленно: «все это пустяки; все это пройдетъ».
Но разъ утромъ, послѣ нѣсколькихъ уже безсонныхъ ночей, она такъ была слаба, что не могла встать съ постели.
Лоренцо обыкновенно вставалъ ранѣе и тотчасъ же уходилъ изъ дому, къ своимъ больнымъ. Когда онъ вернулся домой, донъ Джіакомо встрѣтилъ его со счастливой улыбкой.
— Кончеттинѣ немножко нездоровится, замѣтилъ онъ: — внучка, значитъ, мнѣ готовитъ…
Но увидѣвъ, что его сынъ поблѣднѣлъ и схватился за голову, старикъ окаменѣлъ.
— Что жь это такое? спросилъ онъ.
Все время, покуда Лоренцо не было дома, донъ Джіакомо не рѣшался войти въ спальню невѣстки, хотя не разъ въ пріятномъ волненіи подходилъ къ ея запертой двери.
— Что-жь это такое! съ ужасомъ переспросилъ онъ, когда Лоренцо опустился на кресло, едва сдерживая рыданія…
— Это моя вина! Я — эгоистъ… Да, да, я виноватъ…
Больше онъ ничего не отвѣчалъ бѣдному старику, который: ничего ее понималъ и не зналъ, отъ чего и на его глазахъ, глядя на сына, навертывались слезы. Когда же молодой человѣкъ, ломая себѣ руки, кой-какъ объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, отецъ старался успокоить его.
— Ну, это ты навѣрно преувеличиваешь, говорилъ онъ: — что же! Можно созвать консиліумъ… съѣздить въ Катанію, въ Неаполь, если нужно. Зачѣмъ же такъ убиваться! Ты и меня просто до смерти перепугалъ!
Покуда она сама не поняла своей болѣзни, еще было сносно. Лекарства, которыя ей давалъ Лоренцо, доставили ей нѣкоторое облегченіе. Она встала съ постели; опять носилась весело по всему дому, щебетала и пѣла. Но все-таки начала призадумываться, потому что ее теперь окружали большой заботливостью, какъ-то особенно внимательно къ ней относились. Изрѣдка эта задумчивость доводила ее то до сильнаго нервнаго возбужденія, то до упадка духа, до состоянія, которое длилось очень недолго, но которое такъ не соотвѣтствовало ея характеру, что она сама дивилась.
Чтобы разсѣяться, она теперь больше, чѣмъ прежде, стала заниматься музыкой. Но романсъ Перота, ея любимый романсъ, съ которымъ было связано воспоминаніе о первомъ знакомствѣ съ Лоренцо, такъ сильно потрясалъ ея чувства, какъ будто не она его пѣла, а кто-то другой. Знакомые звуки словно преобразовались, приняли новое выраженіе, новое значеніе. Они ей казались какой-то печальной жалобой удрученной горемъ души. Однажды она просто не была въ силахъ допѣть его.
— Просто, больно мнѣ отъ него дѣлается. Что за вздоръ!… Я даже плачу отъ этого романса.
— Ну, такъ и не пой. Да и вообще меньше занимайся музыкой, совѣтывалъ ей Лоренцо. — Да что же ты смущаешься, дитя мое? Тебѣ необходимо спокойствіе. Ты должна избѣгать волненій. Довольно того, что ты постоянно по хозяйству хлопочешь!
Кончеттина, еще вся трепетная отъ только-что проникнувшихъ въ ея душу звуковъ, сѣла къ мужу на колѣни, гладила его бороду, глядѣла ему въ глаза. А онъ продолжалъ говорить:
— Ты вѣдь у меня слабенькая. То, что для другихъ кончилось бы легкимъ недомоганьемъ, для тебя можетъ имѣть довольно… довольно безпокойныя послѣдствія… Пойми ты меня, милая… Можетъ имѣть почти серьёзныя послѣдствія… Да, да.
Она отрицательно помахивала головкой.
— Да нѣтъ же! Какой ты, право! Ты воображаешь, что я больна. Какой-то рухлядью меня считаешь.
— Совсѣмъ не рухлядью, только…
— Знаешь что? Ты эти микстуры лучше для своихъ паціентовъ береги. А я ихъ не стану больше глотать! Я и сама себя съумѣю вылечить. Я вѣдь тоже докторша! у меня вотъ какое лекарство… Видишь? И вотъ еще мое лекарство!
И она цѣловала и цѣловала мужа, отдаваясь чувству страстной нѣжности, которая мучила ее всю недѣлю, и которую мужъ постоянно старался сдерживать.
— Да, вотъ мое лекарство, говорила она. — Я бы тебя отъ себя не отпускала. Я терпѣть не могу твоихъ гадкихъ больныхъ. Они никогда не выздоравливаютъ, и съ утра до ночи ты сидишь съ ними, а я одна остаюсь. Они у меня тебя отнимаютъ..
Въ прекрасные весенніе дни, они ходили гулять на Виллу (городской паркъ).
Кончеттина крѣпко жалась къ его рукѣ, чтобы лучше его «чувствовать», чтобы онъ лучше ее «чувствовалъ». Они двигались медленно, говорили мало, останавливались то передъ тѣмъ, то передъ другимъ зацвѣтавшимъ растеніемъ, передъ пичужкой, качавшейся и распѣвавшей на вѣткѣ живой изгороди; разсматривали въ сотый разъ прелестныя древнія вазы, разставленныя въ паркѣ.
— Мнѣ хочется упиться этимъ солнцемъ, этимъ чистымъ воздухомъ, говорила она. — Какъ мнѣ хорошо въ этой зелени! Все зеленое: и здѣсь, и въ долину спускается, и опять на холмы зелень взбѣгаетъ. Только какъ жалко, что все это такъ пустынно… ни души не видать.
Когда они поднимались полегоньку на холмъ, передъ ними развертывалась широкая даль, безконечная зеленая равнина, надъ которой вдали вздымалась величавая Этна. Влѣво темнѣла цѣпь холмовъ, покрытыхъ сѣроватыми масличными рощами. Легкія молодой женщины расширялись. Но при каждомъ глубокомъ вздохѣ она ощущала боль и непріятное стѣсненіе.
— Какая прелесть! Никогда бы не ушла отсюда… Да ты что-жь у меня!.. Здѣсь такъ хорошо, а ты не глядишь… О чемъ ты задумываешься?
— Ахъ, да, здѣсь прелестно…
Онъ не говорилъ ей, о чемъ онъ задумывался. Какъ могъ онъ передать ей ту муку, которая терзала его изо дня въ день, съ часу на часъ; муку, которую усиливалъ каждый взглядъ, брошенный на нее имъ, врачемъ?! Врачъ ясно видѣлъ ужасающее развитіе недуга въ этомъ нѣжномъ организмѣ, который не былъ въ силахъ борется съ болѣзнью. Какъ могъ онъ передать ей постоянно терзавшія его угрызенія совѣсти?! Онъ, врачъ, позволилъ себѣ съ перваго же дня такъ запустить болѣзнь!
— И все это изъ-за пошлаго, гадкаго эгоизма, упрекалъ онъ себя. — Мнѣ нѣтъ оправданія. Я просто совершилъ преступленіе.
И всѣ ласки, всѣ поцѣлуи, всѣ объятія, всѣ радости, которымъ беззавѣтно отдавались они, любящіе и влюбленные — какъ-будто онъ, пошлый эгоистъ, не могъ понять, какъ разрушительно все это дѣйствовало на молодую женщину! И все это теперь обращалось для него въ жестокое раскаяніе, въ угрызенія совѣсти.
— Но я заслужилъ мои муки! Заслужилъ, хотя бы онѣ были, если возможно, еще горше.
Бывали минуты, когда, совершенно изнемогая подъ бременемъ постояннаго притворства, Лоренцо пытался обмануть самого себя.
— Что же, природа иногда дѣлаетъ чудеса… Потомъ молодость… Наука иногда пасуетъ передъ природой… Кто знаетъ? можетъ быть…
И онъ позволялъ себѣ надѣяться.
Но въ ту ночь, когда она разбудила его, вскрикнувъ: «Лоренцо! Лоренцо!», когда онъ увидѣлъ ее сидящей на постели съ распущенными волосами, съ ужасомъ глядѣвшей на кровь, обагрившую ея подушку, въ эту ночь Лоренцо потерялъ всякую надежду, и потерялъ на всегда.
— Теперь все кончено! съ ужасомъ повторялъ онъ мысленно.
Въ эту роковую ночь и Кончеттина впервые ясно поняла, въ чемъ дѣло. Она судорожно хваталась за мужа, плакала; въ глазахъ ея стоялъ ужасъ.
— Лоренцо! О, мой Лоренцо! Помоги мнѣ! Я не хочу умирать.
— Да ничего, это пустяки. Дурочка моя! Чего ты такъ перепугалась! твердилъ онъ. — Ровно ничего.
Но она читала свой приговоръ въ его глазахъ, полныхъ отчаянія, въ его почернѣвшемъ, какъ земля, лицѣ, въ его физіономіи, выражавшей усилія, которыя онъ употреблялъ, чтобы сдерживать свои рыданія.
— Знаешь, говорила она: — у меня мама въ чахоткѣ умерла. Боже мой! Неужели и я умру? О, нѣтъ, я не хочу умирать. Мнѣ такъ хорошо съ тобой. Милый мой! Лоренцо! Я не хочу умирать.
И она металась по постели, на сколько ей позволяли ея упавшія силы.
Съ этой ночи въ домѣ водворилась мертвенная тишина. Лоренцо, бѣдный старикъ его отецъ, служанка, всѣ, словно ошеломленные, бродили, какъ тѣни.
— Кто бы могъ думать? Какъ цвѣточекъ, свѣженькая была! убивался донъ Джіакомо, начинавшій чувствовать тоже угрызенія совѣсти. — Вѣдь это я заставилъ сына жениться. Я виноватъ во всемъ. Да кому бы это могло придти въ голову! этакой цвѣточекъ!
Кончеттина не выходила изъ комнаты. Она полулежала въ большомъ креслѣ съ закрытыми глазами и кашляла; дышать ей было тяжело; у ней теперь былъ постоянно лихорадочный жаръ. Особенно сильно изнуряла ея болѣзненная испарина; холодныя капли нота выступали на ея бѣломъ восковомъ лбу. Она разсматривала свои исхудалыя руки: можно было сосчитать каждую жилку, трепетавшую подъ прозрачною кожей. Ее охватила какая-то мучительная ревность будущаго. Она требовала, чтобы теперь, докуда еще она оставалась съ нимъ, Лоренцо не отходилъ отъ нея ни на шагъ. Ей хотѣлось увлечь его съ собою, чтобы любить и быть любимой тамъ, въ могилѣ, въ грядущей жизни, въ вѣчности.
— Поцѣлуй же меня! Поцѣлуй! требовала она ежеминутно.
Лоренцо медлилъ исполнить ея желаніе, потому что это постоянное нервное возбужденіе еще болѣе усиливало быстрое развитіе болѣзни. Видя, что онъ медлитъ, она начинала раздражаться.
— Что-жь, ты боишься меня? Я тебѣ стала противна? говорила она задыхающимся отъ слезъ голосомъ.
— Дитя мое! успокоивалъ мужъ: — развѣ ты нарочно хочешь себя губить? Будь же благоразумна!
Но она прижимала къ его губамъ свои поблеклыя, воспаленныя лихорадкой уста. Она обвивала его шею исхудалыми руками. Поцѣлуи были горячіе, безконечные — она словно хотѣла передать мужу свой недугъ. Всю ночь она держала его крѣпко въ своихъ объятіяхъ, и ихъ дыханія смѣшивались. Казалось, она хотѣла, чтобы и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ существомъ снѣдавшій ее жаръ, чтобы и онъ былъ увлаженъ испариной, ледяными каплями выступавшей на ея тѣлѣ. Она не хотѣла умирать одна. Если Лоренцо отказывался исполнитъ ея болѣзненныя капризныя требованія, она кричала и плакала; съ ней дѣлались нервные припадки, приводившіе мужа въ ужасъ. Ему казалось, что вотъ-вотъ она сейчасъ умретъ въ его объятіяхъ.
А она словно разсудокъ теряла въ такія минуты.
— А! ты меня больше не любишь! Надоѣла я тебѣ! Ты думаешь, я не понимаю, что я тебѣ надоѣла?
Лоренцо умолялъ ее успокоиться.
— Да, да. Я давно замѣчаю. У тебя терпѣнья не хватаетъ, чтобы дождаться моей смерти. Ты меня, можетъ быть, ненавидишь?
— Кончеттина! Кончеттина! умолялъ несчастный.
— Да, да. Пожалуйста, не обманывай меня. Я у тебя въ душѣ читаю. О Боже! Какъ это гадко, какъ это пошло!.. Вѣдь я тебя больше Бога любила… я тебѣ всю мою жизнь отдала, всю… я умираю отъ любви къ тебѣ… А ты! А ты! Неблагодарный! Неблагодарный!
И она закрывала лицо тонкими руками, отчаянно качала головой, покуда жестокій приступъ кашля не потрясалъ ее до того, что она начинала задыхаться и падала обезсиленная на окружавшія ее со всѣхъ сторонъ подушки. Лоренцо опускался около нея на колѣни, поддерживалъ ее, спѣшилъ дать ей ложку успокаивающаго припадокъ лекарства. Онъ уже не былъ въ силахъ удерживаться: слезы текли по его щекамъ.
— Ради твоей любви ко мнѣ! упрашивалъ онъ: — ради самой себя, не волнуйся! Вѣдь ты просто убиваешь себя этимъ волненіемъ.
Когда она видѣла его у своихъ ногъ, когда она слышала ласковый голосъ, проникавшій къ ней въ сердце, она приподнималась и вглядывалась въ его лицо. И ей становилось жалко его, жалко, какъ только можетъ быть жалко любимаго мужчину влюбленной женщинѣ. Она готова была всѣмъ для него пожертвовать.
— Прости меня! говорила она ему. — Прости, не прикасайся ко мнѣ, не цѣлуй меня… Я — зачумленная. Отойди отъ меня. Нѣтъ, тебѣ еще надо жить. И живи. Я одна умру. Съ меня довольно и того, что я вижу тебя, что я слышу тебя. Скажи только, что ты не разлюбилъ меня, что любишь по прежнему…
— Больше, чѣмъ прежде, дитя мое!
— Любишь? Ну, такъ поклянись, что, если я умру, ты не полюбишь другой женщины!
— Клянусь.
— Что ты всегда будешь спать въ этой комнатѣ, на этой постелѣ, на этомъ самомъ бѣльѣ.
— Клянусь тебѣ, милая, я все сдѣлаю…
— О, если ты лжешь… Подойди поближе. Поцѣлуй меня теперь. Только одинъ разокъ поцѣлуй. Я и безъ зеркала знаю, что я стала дурная, что я стала страшная. Только я все-таки люблю тебя. Ты вѣдь мой Лоренцо? Мой?
— Твой, дитя мое, всей душой твой!
— Ну, скажи еще разъ. Скажи!..
— Твой, весь твой!
— Ну, спасибо. Какъ мнѣ бываетъ хорошо, когда ты это говорить. Господи, если бы я только могла выздоровѣть! Или хоть бы, по крайней мѣрѣ, хуже не было… чтобъ я жить могла. А то, я боюсь, придется мучиться еще хуже, во сто разъ хуже!
— Ты, конечно, можешь выздоровѣть, надежда далеко не потеряна. Только ты не должна давать волю своимъ опасеніямъ, не должна позволять себѣ такъ волноваться.
— Хорошо. Я буду умница. Буду спокойна. Вотъ увидишь. Буду послушна, какъ собачка. Только дай еще разъ тебя поцѣловать. Вѣдь тебѣ не противно? Нѣтъ? Крѣпче, крѣпче обними меня… Лоренцо мой! Лоренцо!
Однако, спокойные періоды были непродолжительны: рѣдко сутки, иногда всего нѣсколько часовъ. Ее скоро вновь охватывало волненіе.
Въ комнатѣ было свѣтло; сквозь большія окна вливался роскошно яркій свѣтъ, майскаго солнца. Тишина нарушалась только ея жалобами да душившимъ ее кашлемъ. Жалко было глядѣть на это исчахшее молодое существо, обложенное подушками; она вся была кожа да кости; глаза глубоко впали и, казалось, сдѣлались еще больше; а личико стало миніатюрное; волосы, распущенные около маленькой головки, все еще отливали золотомъ.
Лоренцо не выходилъ изъ ея комнаты; она не отпускала его, а другихъ, даже своего свекра, выносила только на нѣсколько минутъ. И состарился же бѣдный донъ Джіакомо! онъ посѣдѣлъ въ эти нѣсколько ужасныхъ мѣсяцевъ; его узнать нельзя было.
Обыкновенно она устремляла на мужа горячій лихорадочный взоръ; она словно пожирала его глазами.
— Я съ собой тебя унести хочу, говорила она, и слова ея звучали какимъ-то горькимъ злорадствомъ. — Я хочу тебя съ собой взять, чтобъ ты не достался другой. Кто тебя знаетъ? ты, можетъ быть, ждешь не дождешься, чтобы обнять другую, красивую, здоровую. Обо мнѣ и не вспомнишь! Нѣтъ, нѣтъ, я не отдамъ тебя. Я тебя буду крѣпко, крѣпко держать. Ты мой! не отдамъ!
И чтобы онъ не покинулъ ея, она цѣловала его въ губы и въ щеки, и въ глаза, и въ шею. Цѣловала его волосы. Точно хотѣла привить ему свой недугъ и увлечь мужа вмѣстѣ съ собою въ могилу. Иногда она даже кусала его, приходя въ какую-то дикую ярость.
— Ахъ! я тебѣ сдѣлала больно?
И она спѣшила поцѣловать то мѣсто, которое укусила. Онъ долженъ былъ отирать свое лицо платками, смоченными ея испариной. Онъ долженъ былъ пить изъ того стакана, изъ котораго она пила, и именно съ той стороны, къ которой прикасались ея губы. Нѣтъ, она ни за что не хотѣла, чтобы ея сокровище могло сдѣлаться добычей другой женщины.
И въ самомъ дѣлѣ, Лоренцо начиналъ чувствовать, что онъ и самъ словно сталъ медленно умирать. Силы его слабѣли. Онъ ощущалъ какой-то неопредѣленный, суевѣрный страхъ каждый разъ, когда приближался къ ней.
«Да, думалось ему: — мои предчувствія сбываются».
Онъ терялъ разсудокъ отъ охватывавшаго его нѣмого ужаса при мысли о близости роковой, неизбѣжной развязки. Онъ пересталъ сознательно относиться къ ея болѣзни, такъ что, когда однажды она объявила ему, что ей стало гораздо легче, Лоренцо ей повѣрилъ и какъ будто успокоился.
— Правда, правда. Совсѣмъ хорошо. Это, я думаю, отъ того, что сегодня день такой прелестный. Посмотри, что за солнце!
Она сдѣлалась добрая, нѣжная, ласковая, какъ бывало прежде, и даже подсмѣивалась надъ своей болѣзнью.
— Одолѣла-таки я ее, говорила она. — Да иначе и быть не могло. У меня вѣдь тоже есть большая сила. Знаешь, какая? Любовь къ тебѣ.
— У тебя, дитя мое, и другая великая сила есть — молодость.
И они оба шутили и даже смѣялись.
Въ этотъ отрадный день Кончеттина пожелала видѣть своего бѣднаго свекра и стала просить у него прощенья за то, что была такая капризная.
— Правда, папа, какъ разболѣешься, такъ сама не помнишь, что дѣлаешь, что говоришь. А видишь, теперь я поправилась, вотъ и добрѣе стала!
Но донъ Джіакомо не обманывалъ себя надеждой.
«Увы! думалъ онъ: — это послѣднія вспышки. Надо за священникомъ послать. И то не поздно ли!»
И дѣйствительно, она вдругъ почувствовала, что силы ее покидаютъ, и что тонкая нить, связывавшая ее съ жизнью, готова разорваться. Она упала на подушки, не спуская глазъ съ мужа.
«Ага! думала она: — онъ останется-таки. Мнѣ не унести его съ собой».
Она сдѣлала ему знакъ головой.
— Послушай, я хочу, чтобъ меня перенесли на терраску, чтобы перенесли на этомъ самомъ креслѣ. Мнѣ хочется взглянуть на городъ, на поля, на луга… въ послѣдній разъ взглянуть. Поскорѣе, поскорѣе!
Лоренцо машинально ей повиновался. Больную вынесли на террасу.
— Погляди на колокольню, говорила она.
Лоренцо глядѣлъ на колокольню, но не въ силахъ былъ что либо сознавать.
— Помни, продолжала она: — что мы ее съ тобой видѣли вмѣстѣ въ послѣдній разъ… А вонъ тамъ холмы, деревья! Помни, что мы на нихъ въ послѣдній разъ вмѣстѣ глядимъ… И не забудь, что я тебя просила на нихъ глядѣть… Видишь? Видишь… вонъ сосны около Санта Маріа-Джету… вонъ тамъ налѣво, куда мы часто гулять ходили? Ты этого не забудь. Не забудь!
Лоренцо говорилъ: «да!», утвердительно качалъ головой. Онъ былъ, какъ во снѣ. Но эта колокольня, эти холмы, эти деревья и сосны Санта-Марія-Джету словно врѣзывались въ его памяти, какъ-то болѣзненно врѣзывались. Казалось, онъ до самой своей смерти, вѣчно, вѣчно ничего, кромѣ нихъ, не будетъ видѣть.
А Кончеттина, напрягая послѣднія силы, привлекла его къ себѣ на грудь и искала губами его губы.
— Умри со мной! умремъ вмѣстѣ! шептала она.
Но она умерла одна.