БЕБЕ.
правитьИстина, которую прежде всего слѣдуетъ установить по отношенію къ Семену Ивановичу, заключается въ томъ, что онъ былъ доволенъ. Послѣ обѣда онъ говорилъ часто:
— Петръ! Ты ужь большой выросъ. Это хорошо.
И Семенъ Ивановичъ выражалъ довольный видъ, хотя былъ только статскій совѣтникъ — фактъ, обозначенный на дверной мѣдной доскѣ — и хотя занимаемое имъ мѣстечко въ департаментѣ не принадлежало къ числу жирныхъ, будучи только теплымъ. Онъ не возмущался и несправедливостью къ себѣ: если его прямо, на виду у всѣхъ, обходили, онъ не ропталъ. Только скажетъ, бывало, Аннѣ Семеновнѣ съ грустью: — «а Демида-то Петровича… произвели!» — скажетъ это и улыбнется. — «Ну, и Господь съ нимъ! Не наше дѣло объ этомъ судить» — отвѣтитъ Анна Семеновна строго, и Семенъ Ивановичъ по прежнему принимаетъ довольный видъ. Въ тѣхъ же случаяхъ, когда для Семена Ивановича обида была ясна до горькой очевидности, когда, напримѣръ, черезъ его голову перелеталъ съ быстротою молніи какой нибудь карьеристъ, то Анна Семеновна должна была принимать болѣе рѣшительныя мѣры для успокоенія Семена Ивановича. — «Прилегъ бы ты, Семенъ Ивановичъ, отдохнулъ бы», твердо говорила она тогда — и Семенъ Ивановичъ успокоивался, стыдясь своей раздражительности при разсказѣ объ акробатѣ. Такимъ образомъ, онъ былъ доволенъ нетолько Петей, за то что онъ большой выросъ и учится хорошо, нетолько Анной Семеновной, лучшей женщиной въ мірѣ, и нетолько тишиной, неизмѣнно царствовавшей въ его домѣ, но всѣмъ вообще. Вотъ истина.
День Семенъ Ивановичъ начиналъ тѣмъ, что вдругъ прекращалъ храпѣть и полуоткрывалъ одинъ глазъ, не въ состояніи открыть другой. Это было всегда ровно въ 9 часовъ. Тонкій лучъ солнечный прорѣзывалъ сторы и долго игралъ на полу спальни, постепенно подвигаясь къ постели Семена Ивановича; а за этимъ лучемъ въ комнату врывалась масса свѣта, наполняя собой всѣ углы ея и освѣщая лицо Семена Ивановича. Тогда Семену Ивановичу не оставалось никакого предлога больше спать, и онъ зналъ, что онъ долженъ вставать, убѣждая себя однако, что еще рано. Вслѣдствіе такого убѣжденія, подкрѣпляемаго еще вѣчнымъ отсутствіемъ спѣшнаго дѣла, Семенъ Ивановичъ долго лежалъ безъ движенія, съ лицомъ, которое незамѣтно, но пріятно улыбалось, и съ однимъ глазомъ, который созерцалъ одну точку; а потомъ, Семенъ Ивановичъ закрывалъ и этотъ глазъ и засыпалъ. Но къ этому времени всегда являлась Анна Семеновна и будила его, стаскивая съ него одѣяло, отчего онъ впадалъ въ нѣкоторое раздраженіе и начиналъ ссору, не слушая преднамѣренно лживыхъ угрозъ Анны Семеновны.
— Никакъ ужъ первый часъ, и я не знаю, съ какими ты глазами покажешься на службу, говорила Анна Семеновна съ притворною строгостью. Но на Семена Ивановича это не дѣйствовало. Перемѣнивъ тактику, онъ начиналъ улыбаться и открывалъ одинъ глазъ, прищуривъ другой, что придавало его лицу хитрое выраженіе; казалось, что онъ былъ себѣ на умѣ. И дѣйствительно, лишь только Анна Семеновна уходила, увѣренная, что разбудила сонулю, Семенъ Ивановичъ поспѣшно покрывался, закрывалъ глаза и быстро засыпалъ, обманувъ, съ хитростью дикаря, довѣріе супруги. Просыпался же снова только тогда, когда вторично появлялась Анна Семеновна и съ непритворной строгостью говорила:
— Зачѣмъ же обманывать такъ, Семенъ Ивановичъ!
— Я сейчасъ, сейчасъ! въ замѣшательствѣ говорилъ Семенъ Ивановичъ и мгновенно вставалъ, сознавая вполнѣ всѣ невыгоды своей фатальной слабости.
Послѣ обычнаго туалета Семенъ Ивановичъ шелъ къ чаю.
Въ столовой былъ накрытъ столъ, на столѣ стоялъ самоваръ, а на стулѣ помѣщался уже Петя. Вскорѣ появлялась и сама Анна Семеновна, давно раскаявшаяся за недавнюю строгость, и съ тревогой освѣдомляясь у Семена Ивановича о его здоровьѣ. Понятно, что раскаяніе Анны Семеновны было внушено только ея добротой, потому что Семенъ Ивановичъ не сердился, выглядывая безъ раздраженія и пріятно. Ему пріятно было сидѣть въ свѣтлой комнатѣ, въ окна которой лились потоки лучей утренняго солнышка; онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя паръ, выбрасываемый кипящимъ самоваромъ, запахъ филипповскихъ булокъ и ароматъ чая. Отъ утренней свѣжести онъ по временамъ вздрагивалъ, но это было пріятно, онъ чувствовалъ, что ему хорошо, и принимался кушать. Если онъ выпивалъ только одинъ стаканъ, Анна Семеновна тревожно освѣдомлялась, почему онъ мало кушаетъ и здоровъ-ли; а если онъ выпивалъ три стакана, Анна Семеновна высказывала боязнь, не разстроитъ-ли онъ себя, не вредно-ли ему такъ много пить. Семенъ Ивановичъ увѣрялъ, что это даже полезно, и успокоивалъ Анну Семеновну, оставаясь самъ пріятнымъ и безмятежнымъ. Безмятежность его подвергалась, конечно, тяжелому испытанію отъ кухарки Матрены, которая иногда врывалась въ комнату и наполняла всю квартиру гамомъ. Баба она была безпорядочная; улыбалась до ушей; ругалась, звѣрски оскаливъ зубы; а если ей приходилось доказывать какое-нибудь положеніе, какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда она воображала, что лавочники ее надули, и когда она думала, что господа обвинятъ ее въ кражѣ двухъ копеекъ, то, вмѣсто доказательствъ, она безсмысленно вопила, весь домъ наполняя тогда ревомъ. Но Семенъ Ивановичъ, раздражившись безпорядочнымъ поведеніемъ Матрены, тѣмъ не менѣе съ честью выходилъ изъ этого испытанія.
— Не кричи, Матрена, не кричи. Зачѣмъ такъ кричать? Говорилъ кротко Семенъ Ивановичъ. Далѣе онъ увѣрялъ Матрену, что необходимо все дѣлать правильно и не спѣша, и убѣждалъ ее разсказать все дѣло по порядку и безъ рева, или же отправиться на кухню, чтобы привести въ порядокъ свои мысли. Если бы въ такихъ случаяхъ не вступалась Анна Семеновна и не прогоняла Матрены, то Семенъ Ивановичъ долго бы еще продолжалъ убѣждать Матрену въ безполезности рева и въ необходимости болѣе приличнаго поведенія. И все это онъ сказалъ бы кротко и съ душевной ясностью.
Утро проходило, чай оканчивался, Семенъ Ивановичъ расчесывалъ бороду и шелъ въ департаментъ, куда и приходилъ ровно въ двѣнадцать часовъ, не понимая, по своей добросовѣстности, людей, которые являются на службу позже.
На свою службу Семенъ Ивановичъ шелъ не какъ на подневольную барщину, а какъ въ собственный домъ, гдѣ онъ былъ свой, гдѣ ему было тепло и уютно. Появляясь въ швейцарской, Семенъ Ивановичъ зналъ, что швейцаръ осклабится при видѣ его; другіе сторожа, которые ему попадутся по дорогѣ, сдѣлаютъ тоже. А въ отдѣленіи, когда онъ будетъ подходить къ своему столу, передъ нимъ, съ пріятной почтительностью, вытянутся испитыя физіономіи его подчиненныхъ. Семенъ Ивановичъ зналъ все это заранѣе и никогда не появлялся на службу съ гнѣвнымъ лицомъ, которое могло устрашить испитыя физіономіи. Онъ желалъ, чтобы около него всѣмъ было хорошо, чтобы его почитали, чтобы никто подъ него не подковыривался и не каверзничалъ! Трудно это было ему. Около него народъ былъ все испитой, или заржавѣвшій, такой народецъ, съ которымъ нѣтъ никакой возможности сохранять ясность души. Все отдѣленіе, гдѣ служилъ Семенъ Ивановичъ, бумаги, которыя онъ читалъ, столъ, на которомъ онъ писалъ, воздухъ, которымъ онъ дышалъ, все, казалось, было пропитано духомъ каверзы. По цѣлымъ недѣлямъ Семену Ивановичу приходилось прочитывать одни только ядовитыя отношенія и питаться бумажной злобой, овладѣвавшей часто испитыми и заржавѣвшими людьми; каково это было ему? Не говоря уже о сплетняхъ Георгіевскаго, его товарища, состоявшаго со всѣми въ ссорѣ и враждѣ, даже оффиціальныя-то отношенія къ подчиненнымъ и высшимъ принимали ядовитый характеръ, потому что каждый былъ противъ всѣхъ и всѣ противъ каждаго. Но Семенъ Ивановичъ со всѣми жилъ мирно и ясность души сохранялъ нетронутою.
— Слыхали? спрашивалъ Георгіевскій, приготовляясь сплетничать и лгать.
— Нѣтъ, ужь вы, Иванъ Григорьевичъ, оставьте, возражалъ Семенъ Ивановичъ.
— Вы только представьте себѣ…
— И зачѣмъ это вы, Иванъ Григорьевичъ, все безпокоите себя! Только разстройство одно — и вамъ, и мнѣ; да по мнѣ, шутъ съ ними! говорилъ Семенъ Ивановичъ, и Георгіевскій умолкалъ.
Также было и со всѣми, знавшими Семена Ивановича. Непосредственный начальникъ его, при встрѣчѣ съ своими подчиненными, всегда казался пасмуренъ, какъ петербургская туча, и на его окоченѣвшемъ отъ величія лицѣ нельзя было прочитать ничего, кромѣ неизбѣжности повиновенія; а когда онъ встрѣчалъ Семена Ивановича и видѣлъ его румяное лицо, и его ясные глаза, и улыбку, то онъ и самъ чуть-чуть приподнималъ уголки рта. Не выходилъ изъ себя Семенъ Ивановичъ и передъ просителями, которые цѣлыми толпами шатались въ его отдѣленіи и ежедневно раздражали служащихъ. Семенъ Ивановичъ никого не удовлетворялъ изъ просителей, потому что это невозможно, но онъ всѣхъ успокоивалъ. Придетъ къ нему старушка въ желтомъ салопѣ и начнетъ хныкать; но Семенъ Ивановичъ не могъ видѣть слезъ!
— А ты, матушка, не плачь, говорилъ онъ успокоительно: — зачѣмъ плакать? И себя ты разстроишь, и меня, а дѣла-то еще нѣтъ никакого. Не хорошо плакать и разстраивать себя.
Старушка, дѣйствительно, переставала плакать.
Когда Семенъ Ивановичъ провожалъ послѣдняго просителя, ему становилось легко; ему казалось, что можно теперь и отдохнуть. Послѣ скромнаго завтрака, который онъ дѣлалъ въ мѣстномъ буфетѣ, выпивая рюмку водки и закусывая пятью пирожками, Семенъ Ивановичъ радовался, что онъ можетъ сѣсть безъ тревоги въ свои кресла и успокоиться отъ всѣхъ прошеній и заявленій, каверзныхъ донесеній и ядовитыхъ отношеній. Дѣла никакого у него не оказывалось, и ему оставалось только удивляться легкости его службы. Онъ ловилъ тогда какого-нибудь скучающаго товарища, не находящаго себѣ мѣста, садилъ его подлѣ себя и начиналъ размышлять передъ нимъ до тѣхъ поръ, пока собесѣдникъ терпѣливо слушалъ его. Возлѣ него, вдали и во всемъ огромномъ зданіи стоялъ вѣчный, никогда не умолкавшій шумъ. То не былъ говоръ людей или крики толпы; тамъ даже шепота, или беззвучнаго разговора никогда не раздавалось; слово, случайно брошенное, моментально пропадало и замирало въ общемъ грохотѣ, потрясающемъ паркетные полы. Это былъ стукъ нѣсколькихъ сотенъ сапоговъ. Люди ходили и возвращались, сталкивались и расходились; топтались въ комнатахъ съ простыми полами, толклись въ прихожихъ, лязгали по паркету, глухо шагали по корридорамъ и звонко по лѣстницамъ, скрипѣли, спотыкались и шаркали — и молчали; и гулъ, происходящій отъ этихъ сотенъ шаговъ, способенъ былъ оглушить всякаго непривычнаго человѣка. Казалось, что сотни безсловесныхъ загнаны въ мрачное зданіе и топчутся здѣсь, вѣчно двигаясь, но неспособные заговорить; и казалось еще, что этотъ глухой гулъ, въ которомъ не слышно человѣческаго звука, и эти помертвѣлыя отъ скуки лица, на которыхъ не было признаковъ жизни — способны отбить всякую охоту размышлять, подавить всякое желаніе, заморивъ мысль.
Но Семенъ Ивановичъ тихо раскачивался въ креслахъ, глядѣлъ на двигающіяся фигуры испитыхъ и заржавѣвшихъ людей и совсѣмъ не слышалъ одуряющаго гула. Онъ былъ дома; онъ здѣсь ко всему привыкъ, и все казалось ему здѣсь домашнимъ. Прежде всего ему думалось, что ему здѣсь хорошо; послѣ чего онъ радовался, что онъ здѣсь, а не въ другомъ мѣстѣ, и убѣждалъ спящаго отъ скуки собесѣдника, что у него, Семена Ивановича, нѣтъ жадности получать большее жалованье. Гдѣ бы онъ могъ найдти такой покой? Не нашелъ бы. Здѣсь онъ человѣкъ свой и ко всему привыкъ. Мѣстишко-то оно хоть и не важное, а онъ все-таки сытъ, чего же больше? А зариться на частныя должности, напримѣръ, въ банкахъ, и играть тысячами ему ужь не приходится; онъ — старикъ, съ него и такого мѣстишка довольно. Да тамъ, на частныхъ мѣстахъ-то, того и гляди свернутъ голову. Вонъ Ястребовъ: хапалъ, хапалъ, и подъ конецъ влопался-таки, во-отъ! Такъ-то и вездѣ; тамъ — азартъ, страсть; разжадничается человѣкъ и ужь не полагаетъ себѣ никакой мѣры. А здѣсь мѣра; получилъ жалованье и ничего больше не жди. Тамъ человѣкъ предоставленъ на собственное усмотрѣніе, о немъ никто не заботится; живи какъ знаешь. А здѣсь ему этого бояться нечего; никто его не обидитъ и онъ никого. Онъ человѣкъ казеннокоштный, объ немъ заботятся; а и умретъ онъ, семейство его примутъ на попеченіе. Что-жь, развѣ это не правда? спрашивалъ Семенъ Ивановичъ.
— Н-да! Это дѣйствительно… отвѣчалъ собесѣдникъ двусмысленно и уходилъ.
Вокругъ все гудѣло глухими звуками, и Семенъ Ивановичъ долго еще покачивался въ креслахъ, все размышляя. Глаза его подергивались туманомъ, румяныя щеки нѣсколько блѣднѣли, губы складывались въ неуловимую улыбку, и онъ чувствовалъ нѣкоторую истому, все еще размышляя. Потомъ онъ немножко дремалъ.
Шумъ постепенно стихалъ; шаги дѣлались рѣзче и медленнѣе. Двери хлопали рѣже. Кое-гдѣ слышался говоръ, переходившій часто въ громкій смѣхъ. Физіономіи выглядѣли болѣе жизненно, движенія становились болѣе безпорядочными. А солнце, все время освѣщавшее спину Семена Ивановича, переходило къ другому окну и заглядывало въ его лицо съ боку. Семенъ Ивановичъ справлялся съ часами и собирался домой, удивляясь, какъ время скоро прошло.
Выходя изъ департамента, Семенъ Ивановичъ чувствовалъ истому въ желудкѣ; но онъ шелъ неторопливо, порядочно, заложивъ одну руку за бортъ пальто, а другую въ карманъ. Былали зима или лѣто, осень или весна, морозъ или дождь, свѣтло или пасмурно, Семенъ Ивановичъ всегда бывалъ спокоенъ по дорогѣ отъ департамента къ дому. Чтобы пройти домой, онъ всегда дѣлалъ крюкъ, пробираясь окольными, менѣе людными улицами. Не нравилась ему уличная толкотня и безпорядокъ, вѣчно царствовавшій на тротуарахъ. По этому предмету онъ продолжительно размышлялъ дорогой, сообщая свои размышленія впослѣдствіи Аннѣ Семеновнѣ. Онъ думалъ, что можно же предписать мѣры для предотвращенія уличныхъ безпорядковъ. Пускай пѣшеходы, направляющіеся въ одну сторону, идутъ по одному тротуару, а идущіе въ другую сторону — но другому тротуару; пускай все это будетъ сдѣлано, пускай мѣры эти распространятся на движеніе экипажей — и тогда столкновенія были бы предотвращены. Теперь же одно безобразіе: экипажи наѣзжаютъ на людей, а люди на тротуарахъ суются, мѣшая другъ другу. Иные встрѣтятся тутъ и мечутся въ отчаяніи, не будучи въ состояніи разойтись; иной же нагло расталкиваетъ толпу; а третій совсѣмъ глядитъ сумасшедшимъ: летитъ такой человѣкъ и ничего не видитъ; фалды у него развѣваются, руками машетъ, взоры устремлены впередъ и пихаетъ онъ каждаго встрѣчнаго. Развѣ это хорошо?
Въ виду этого, Семенъ Ивановичъ, если только ему приходилось идти по кратчайшей дорогѣ, старался держаться сторонки, поближе къ стѣнамъ зданій, подъ защитой ихъ, гдѣ ему можно было шагать не торопясь, ровно. Но все-таки бывали съ нимъ пренепріятныя исторіи. Въ то самое время, когда Семенъ Ивановичъ не ожидаетъ никакой непріятности, размышляя совсѣмъ о другомъ, на него вдругъ налетитъ вышеупомянутый сумасшедшій и ткнетъ; ткнетъ и летитъ дальше, даже не считая нужнымъ извиниться. Въ первое мгновеніе, пораженный Семенъ Ивановичъ молчалъ, но затѣмъ, оборачиваясь въ сторону бѣгущаго, говорилъ съ волненіемъ:
— Какъ же такъ можно, милостивый государь!
Послѣ этого Семенъ Ивановичъ нѣсколько успокоивался, хотя ему крайне непріятна была вся эта исторія. Продолжая свой путь около стѣнъ зданій, онъ размышлялъ о случившемся обстоятельствѣ. Что хорошаго, думалъ онъ, если ты летишь, сломя голову, и никого не видишь? Шелъ бы ты, какъ слѣдуетъ, и никто слова бы тебѣ не сказалъ. А какъ ты теперь ногъ-то подъ собой не слышишь — и ничего хорошаго не выходитъ; только безпорядокъ одинъ: идешь и пихаешь всѣхъ! А можетъ быть, человѣкъ-то, котораго ты толканешь, нездоровъ? А можетъ быть, онъ старичекъ? То-то же и есть! Успокоивъ свою раздражительность этимъ размышленіемъ, обращеннымъ на голову безпорядочнаго человѣка, Семенъ Ивановичъ забывалъ несчастное столкновеніе и подвигался дальше среди безпорядка, который рѣзко отличался отъ безмолвнаго топота въ департаментѣ. А тутъ кстати показывалось и парадное крыльцо, ведущее въ квартиру.
— Вѣрно, ѣстъ-то не больно хочешь, что такъ долго запропастился? шутливо спрашивала Анна Семеновна, когда Семенъ Ивановичъ входилъ въ прихожую.
— Нѣтъ, ты ужь покорми насъ съ Петей; мы вѣдь заслужили обѣдъ-то нашъ! радостно отвѣчалъ Семенъ Ивановичъ, позволяя Аннѣ Семеновнѣ снимать съ себя пальто и класть на мѣсто портфёль.
На столѣ уже стоялъ супъ, а за столомъ сидѣлъ Петя. Семенъ Ивановичъ сначала молча кушалъ, но послѣ перваго блюда онъ обыкновенно говорилъ:
— Петръ!
Петръ отъ такого обращенія терялся на минуту, потому что вообще, при всякихъ подобныхъ случаяхъ, терялся, удивленно моргая.
— Хорошо ты ныньче учился? Колъ не поставили? продолжалъ Семенъ Ивановичъ, зная напередъ, что Петѣ кола не поставили, и ласково глядѣлъ на него.
— Не поставили.
— А сколько же?
— Ничего. Не спрашивали меня ныньче, вяло возражалъ Петя, въ то время, какъ глаза его тупо переходили съ предмета на предметъ. Онъ не любилъ говорить.
Семенъ Ивановичъ одобрительно трепалъ его по плечу и кушалъ второе блюдо, разговаривая съ Анной Семеновной и ожидая третьяго блюда (четвертое было только по воскресеньямъ и табельнымъ днямъ), потому что третье блюдо всегда сюрпризъ. Это было уже дѣло Анны Семеновны, изобрѣтательность которой по этому предмету не имѣла, повидимому, никакихъ предѣловъ, что особенно изумляло Семена Ивановича. Когда на столъ приносили это загадочное блюдо, Семенъ Ивановичъ удивленно переводилъ взглядъ отъ него и обратно. А Анна Семеновна скромно говорила:
— Какъ съумѣла, другъ мой! Все думала, что не угожу.
Начиная съ этого момента и вплоть до окончанія обѣда, Семенъ Ивановичъ разсказывалъ трогательные или забавные случаи, относившіеся къ жизни и дѣйствіямъ знакомыхъ ему сослуживцевъ.
Чаще всего онъ, однако, повторялся, потому что въ департаментѣ рѣдко происходило что-нибудь такое, что могло быть сюжетомъ разговора. Самымъ любимымъ разсказомъ Семена Ивановича былъ разсказъ о происшествіи, случившемся съ Тепловымъ, Валеріаномъ Николаевичемъ, который сидѣлъ верхомъ на стулѣ, балагурилъ и вдругъ увидалъ передъ собой его! Въ этомъ мѣстѣ Семенъ Ивановичъ всегда останавливался, чтобы сильнѣе оттѣнить дальнѣйшій эффектъ… Увидѣлъ его и застылъ на мѣстѣ. А онъ долго смотрѣлъ и все молчалъ, все ждалъ, не встанетъ-ли, не извинится-ли? Что-жъ бы вы думали? Такъ вѣдь и не всталъ Тепловъ, такъ и просидѣлъ верхомъ на стулѣ, пораженный, что его застали въ эдакомъ, такъ сказать, неоффиціальномъ положеніи! Когда Семенъ Ивановичъ доходилъ до этого финала, лицо его вдругъ краснѣло отъ сдерживаемаго смѣха, ножъ и вилка вываливались изъ рукъ, и изъ глазъ струились слезы. Смѣялась и Анна Семеновна; только Петя молча сопѣлъ.
Впрочемъ, это настроеніе скоро проходило. Прямо послѣ обѣда, въ домѣ воцарялась мертвая тишина, нарушаемая лишь гуломъ, идущимъ съ улицы, и стѣнными часами, которые ровно черезъ часъ и двадцать минутъ начинали хрипѣть, шипѣть и били положенные удары. Всѣ трое усаживались въ небольшой комнатѣ, игравшей роль гостинной. Анна Семеновна брала какую-нибудь работу, Петя обыкновенно сидѣлъ такъ, не зная, куда себя дѣть, а Семенъ Ивановичъ читалъ вслухъ газету, которая снабжала его безконечными поводами размышлять передъ Анной Семеновной, причемъ онъ всему изумлялся. Дѣйствительную жизнь онъ зналъ только изъ донесеній и отношеній съ присовокупленіемъ собственнаго воображенія, а потому границъ его удивленію положено не было, когда онъ читалъ о жизни.
Вычитаетъ онъ извѣстіе, что въ такой губерніи жукъ-кузька съѣлъ двѣсти тысячъ десятинъ, и поводитъ глазами отъ Анны Семеновны къ Петѣ. Вотъ тебѣ и разъ! Двѣсти тысячъ… Ловко!! Это жукъ-то, кузка-то? Дальше Семенъ Ивановичъ размышлялъ о мѣрахъ къ скорѣйшему истребленію кузки и разсказывалъ о нихъ Аннѣ Семеновнѣ, которая дремала за своей работой и на всѣ размышленія Семена Ивановича кивала утвердительно головой… Какъ же не придумать мѣры? Русскій мужичекъ придумаетъ, ему только указать слѣдуетъ, въ какомъ направленіи… Можно, напримѣръ, придумать машинку такую, или сѣть что-ли какую… чтобы ловить этого подлеца!
Когда Семенъ Ивановичъ находилъ возможнымъ придумать мѣру противъ жука-кузки, онъ читалъ дальше. «Намъ пишутъ, что въ Бутырскомъ уѣздѣ въ деревнѣ Воскресенкѣ крестьяне разграбили хлѣбный магазинъ, раздѣлили между собой хлѣбъ и съѣли. Голодуха продолжается». Прочитавъ это, Семенъ Ивановичъ пораженъ. Пораженъ онъ собственно тѣмъ, что мужички оказались такими свирѣпыми и жадными. Но, размышляя съ Анной Семеновной о мѣрахъ, онъ приходитъ къ заключенію, что пьянство очень вредитъ нашему мужичку. Въ виду этого, хороню бы заводить чайные трактиры, о которыхъ только болтаютъ, а толку никакого нѣтъ. Что бы тогда произошло? Пришелъ бы тогда мужичекъ въ трактиръ, посидѣлъ бы тамъ, попотѣлъ бы — и никакого вреда не было бы.
Съ улицы несся говоръ людей, стукъ экипажей, а Семенъ Ивановичъ продолжалъ размышлять о прочитанномъ. Тамъ градъ выбилъ всѣ поля, тамъ свирѣпствуетъ холера, тамъ кобылка сожрала тысячи десятинъ, гдѣ-то градъ выбилъ весь озимой хлѣбъ, пылаютъ въ пламени цѣлые уѣзды, проваливаются куда-то села и деревни, дохнутъ съ голоду люди, — читаетъ все это Семенъ Ивановичъ и размышляетъ. Но уже шесть часовъ, и, вспомнивъ обязанность, Семенъ Ивановичъ обращается къ Петѣ:
— Петръ! говоритъ онъ: — пора бы тебѣ и заниматься.
Петръ уходилъ. А Семенъ Ивановичъ опять принимался за газету. Но, вслѣдствіе-ли обѣда, или по причинѣ размышленій, подъ конецъ онъ чувствовалъ тяжесть въ животѣ и истому во всемъ тѣлѣ. При пропитываніи послѣднихъ извѣстій, въ голосѣ Семена Ивановича слышалась уже перхота, и онъ часто позѣвывалъ. Наконецъ, голова его склонялась на бокъ, вѣки смежались и, прикрывшись газетой, онъ начиналъ тихо сопѣть. Анна Семеновна оставляла комнату. Водворялась полная тишина.
Эта тишина продолжалась до тѣхъ поръ, когда Семенъ Ивановичъ принужденъ былъ отправляться гулять, что онъ дѣлалъ очень неохотно; пригрѣтый въ креслахъ комнатной теплотой, онъ выглядѣлъ весьма непріятно. Но Анна Семеновна была неумолима; она дѣлала ему строгій выговоръ за лѣность и выпроваживала его за дверь. Сперва, по выходѣ на свѣжій воздухъ, Семенъ Ивановичъ лѣниво передвигалъ ноги, готовый ежеминутно раздражиться и повернуть назадъ. Послѣ комнатнаго тепла, уютности въ креслахъ и глубокаго успокоенія всѣхъ членовъ тѣла, рѣзкій воздухъ улицы дѣйствовалъ непріятно на его нервы, и онъ поминутно ежился и вздрагивалъ, обводя тусклыми глазами прохожихъ, лошадей, дома и экипажи. Но черезъ короткое время сонливое настроеніе его проходило, послѣобѣденная тяжесть въ желудкѣ болѣе не чувствовалась, разслабленные дремотой и размышленіями нервы крѣпли, мускулы начинали правильно работать, принимая прежнюю свою упругость, и глаза… Глаза Семена Ивановича принимали обычную свою ясность и искрились довольствомъ. Тогда Семенъ Ивановичъ рѣшалъ, что Анна Семеновна хорошо сдѣлала, выпроводивъ его гулять, и ему дѣлалось совѣстно за то, что онъ чуть было не раскапризничался.
Гулялъ Семенъ Ивановичъ чаще всего по близкимъ отъ его дома четыремъ улицамъ, входящимъ одна въ другую. Магазиновъ на этихъ улицахъ было немного, вслѣдствіе чего Семенъ Ивановичъ останавливался передъ каждымъ изъ нихъ и смотрѣлъ на витрины, размышляя о выставленныхъ въ нихъ вещахъ. Если какая-нибудь вещь нравилась Семену Ивановичу, онъ заходилъ въ магазинъ и убѣждалъ торговца уступить ему ее за сходную цѣну, напередъ радуясь удивленію Анны Семеновны, когда онъ представитъ ей эту вещь въ сюрпризъ. Однако, Семенъ Ивановичъ былъ остороженъ и чаще всего смотрѣлъ на витрины безъ зависти. Бывали случаи, когда онъ заходилъ дальше четырехъ смежныхъ улицъ, и тогда онъ, на возвратномъ пути, садился уже въ конку, стараясь попасть въ самый уголъ вагона, ради чего онъ не останавливался даже передъ заискиваніемъ у кондуктора, такъ ему нравился уголъ, гдѣ онъ подвергался толчкамъ только съ одной стороны. И занявъ уголъ въ вагонѣ, Семенъ Ивановичъ былъ доволенъ; нѣсколько тяготили его только скучныя или взбудораженныя лица пассажировъ и вынужденное молчаніе. Чтобы предотвратить непріятныя чувства, неизбѣжно сопровождающія подобныя обстоятельства, Семенъ Ивановичъ начиналъ бесѣду съ своимъ сосѣдомъ.
— А хорошая вещь, милостивый государь, эта конка, и всего пятачекъ… нерѣшительно начиналъ Семенъ Ивановичъ.
— Что вы сказали? переспрашивалъ сосѣдъ, не разслыхавъ вопроса, потому что Семенъ Ивановичъ, вслѣдствіе робкой нерѣшительности, говорилъ сначала тихо.
Семенъ Ивановичъ повторялъ. Если сосѣдъ оказывался разговорчивымъ человѣкомъ, такимъ, который самъ тяготился невозможностью вести праздные разговоры о пустыхъ вещахъ, начиналась длинная бесѣда. Если же сосѣдъ былъ угрюмый человѣкъ и на вопросъ Семена Ивановича только презрительно бормоталъ себѣ подъ носъ, считая, очевидно, начало такого разговора дурацкимъ, то Семенъ Ивановичъ тѣснѣе прижимался въ самый уголъ и мужественно боролся противъ желанія заговорить съ противоположнымъ сосѣдомъ. Во всякомъ случаѣ, онъ не раздражался; глаза его искрились кроткимъ блескомъ, говорившимъ о его внутренней душевной ясности.
Возвращался домой Семенъ Ивановичъ всегда къ чаю. На столѣ шипѣлъ самоваръ, а за столомъ сидѣлъ уже Петя. Послѣ разсказа о томъ, что онъ видѣлъ новаго — а Семенъ Ивановичъ немного узнавалъ новаго — послѣ представленія Аннѣ Семеновнѣ сюрприза, если онъ былъ, и послѣ нѣсколькихъ глотковъ чаю, Семенъ Ивановичъ вспоминалъ свою обязанность относительно Пети и говорилъ:
— Петръ! Уроки-то приготовилъ?
— Приготовилъ, сонно отвѣчалъ Петя.
— То-то, братъ, смотри! Какъ бы тебѣ завтра кола не поставили.
Семенъ Ивановичъ зналъ, что Петя кола не получитъ никогда, потому что готовитъ уроки прилежно, но онъ считалъ своей обязанностью справляться объ успѣхахъ сына и поощрять его. Петя отвѣчалъ всегда удовлетворительно, и Семенъ Ивановичъ принимался опять за прерванный чай и разсказывалъ Аннѣ Семеновнѣ результаты своихъ размышленій о вещахъ, не имѣющихъ никакого приложенія.
Самая трудная для Семена Ивановича часть дня была именно послѣ вечерняго чая, когда у него до одиннадцати часовъ не оказывалось никакого дѣла. Здѣсь онъ не зналъ, какъ убить время. Чтобы развлечься, онъ занимался бумагами, принесенными изъ департамента, и разсказывалъ объ ихъ содержаніи Аннѣ Семеновнѣ, которая обыкновенно садилась подлѣ него съ работой. По поводу этихъ бумагъ и разныхъ департаментскихъ дѣлъ, Семенъ Ивановичъ, вдругъ принимая на себя несвойственный ему хвастливый тонъ и придавая себѣ неидущую важность, заводилъ съ Анной Семеновной пререканія, которыя иногда заходили такъ далеко, вслѣдствіе увлеченія Семена Ивановича, что Анна Семеновна пугалась и тревожно спрашивала: здоровъ-ли онъ и не хочетъ-ли чего покушать? Нѣтъ, онъ кушать не желаетъ, но онъ выпилъ бы рюмку и съѣлъ бы пирожокъ… Такъ оканчивались пререканія, заключавшія въ себѣ зародышъ раздражительности.
Часы шипѣли одиннадцать, время, когда Анна Семеновна понуждала Семена Ивановича ложиться въ постель, какія бы возраженія ни представлялъ онъ. Она по опыту знала, что просиди Семенъ Ивановичъ больше ночи, чѣмъ сколько было положено — онъ разстроится и начнетъ раздражаться, со склонностью завести при дальнѣйшемъ сидѣніи ссору. Поэтому, Анна Семеновна не медлила, когда часы шипѣли одиннадцать; она дѣлала постель, поправляла подушки, наблюдая, чтобы онѣ, вмѣстѣ съ одѣяломъ и простынями, не отзывались сыростью, и укладывала Семена Ивановича, потушивъ въ спальнѣ огонь.
Оставшись одинъ, Семенъ Ивановичъ долго смотрѣлъ въ темноту. Онъ размышлялъ еще нѣкоторое время, хотя не такъ живо, какъ днемъ… Завтра онъ пойдетъ въ департаментъ, но завтра занятій тамъ только до трехъ; это непріятно — куда же дѣть остальное время? Если погулять, нехорошо это на тощакъ; а если придти домой рано, такъ это значитъ прямо разсердить Анну Семеновну — не любитъ она, чтобы ей мѣшали готовить обѣдъ. А обѣдъ завтра, вѣрно, хорошъ выйдетъ; Анна Семеновна давала нынче наставленіе Матренѣ, какъ дѣлать бисквиты. Вотъ ныньче пирожное было не тово… Слоеное пирожное съ ананасовымъ вареньемъ — это такъ, питательности въ немъ много; но отъ него тяжесть на желудкѣ, жирно очень. Здоровому — оно ничего, а больной человѣкъ разстроиться можетъ, вредитъ оно ему. Но бисквитъ, и если онъ со свѣжими сливками, не вредитъ; его и больной человѣкъ на доброе здоровье скушаетъ; онъ — бисквитъ — таетъ во рту, на желудкѣ его не чувствуешь, а вкусенъ! совсѣмъ ужь не такой у него вкусъ, какъ у слоенаго…
Вѣки Семена Ивановича смежались. Подъ конецъ онъ видѣлъ во мракѣ колоссальное плоское блюдо со сливками, а въ сливкахъ плавали бисквиты, а подлѣ блюда сидѣлъ Петя — несообразность, которая наполняла голову Семена Ивановича, конечно, потому, что онъ уже спалъ.
Тихо текла жизнь Семена Ивановича, Анны Семеновны и Пети, тихо и ровно. Только по воскресеньямъ и табельнымъ днямъ возмущалось спокойствіе въ ихъ квартирѣ: тогда приходилъ Иванъ Григорьевичъ Георгіевскій, безпокойный человѣкъ, плававшій въ сферѣ каверзъ, какъ въ своей родной стихіи. Его лимоннаго цвѣта лицо, его безпокойныя манеры, его фырканье, его, наконецъ, подъяческая улыбка нарушали кротость хозяевъ съ самаго обѣда, на который онъ приходилъ, и до вечера, когда онъ, подвыпивши, уходилъ. Сидя за обѣдомъ, онъ считалъ своимъ непремѣннымъ долгомъ разсказать какую нибудь грязную исторію, въ родѣ того, какъ такой-то возвысился чрезъ свою любовницу и какъ другой попалъ на хорошее мѣсто, женившись на любовницѣ такого-то, и т. д. Съ завидущими глазами, жадный и ядовитый, онъ и воздухъ квартиры Семена Ивановича отравилъ бы, еслибы не Анна Семеновна.
— И Господь съ нимъ! Не наше это дѣло, Иванъ Григорьевичъ, говорила она, сразу останавливая Георгіевскаго, который послѣ этого замолкалъ. Въ сущности, онъ по природѣ былъ не сердитый человѣкъ, но только страдалъ катарромъ желудка. Обладая же крайне дѣтскими понятіями обо всемъ, онъ не могъ ни на что подолгу питать злобу. Поэтому, Семенъ Ивановичъ мирно уживался съ нимъ.
Послѣ добраго обѣда, Анна Семеновна садила за другой столъ пріятелей и подавала имъ пиво, присаживаясь сама гдѣ нибудь тутъ же но близости. И тогда пріятели благодушествовали. Лицо Семена Ивановича разгоралось, глаза искрились и онъ начиналъ бесѣду. Говорили о томъ, кого произвели, кого перемѣстили, кому дали Анну, а кого ссадили; время шло незамѣтно.
Бывали, однако, исключительные вечера, когда Семенъ Ивановичъ начиналъ съ своимъ пріятелемъ умственный разговоръ, для чего онъ бралъ въ руки газету и размышлялъ. Какъ ни были пріятели замурованы въ стоячемъ департаментскомъ воздухѣ, но и до нихъ доходили струи дѣйствительной жизни. Читая передовую статью — а Семенъ Ивановичъ читалъ такія статьи только въ воскресные и табельные дни — которая всегда начиналась словами: «переживаемое нами тяжелое время»… Семенъ Ивановичъ выражалъ удивленіе. Почему, кто и чѣмъ недоволенъ? Отчего тяжело? И Семенъ Ивановичъ размышлялъ передъ своимъ пріятелемъ.
— Что я думаю, Иванъ Григорьевичъ? говорилъ Семенъ Ивановичъ, смотря на Георгіевскаго черезъ кружку пива.
— Почемъ же я знаю! нетерпѣливо фыркалъ обыкновенно Георгіевскій.
Семенъ Ивановичъ не обижался на неприличныя слова пріятеля.
— Думаю я, что про это тяжелое время невѣрно пишутъ, очень преувеличиваютъ, продолжалъ Семенъ Ивановичъ.
— Дураки — и врутъ!
— Нѣтъ, это ужь вы оставьте! Зачѣмъ же такъ ругаться? Ругаться пользы нѣтъ.
— Дураки — только и названія имъ! упрямо повторялъ Георгіевскій.
— Дураки… Какъ же такъ можно судить людей? А можетъ, они несчастны, можетъ, жить-то имъ плохо? И недовольны, и пишутъ. Тоже надо войти и въ ихъ положеніе и спросить, чего имъ надо? А ругаться — что-жь изъ этого выйдетъ!
На это кроткое увѣщаніе Георгіевскій только презрительно улыбался, чѣмъ очень обижалъ Семена Ивановича, который послѣ этого сильнѣе разгорался желаніемъ доказать правильность своего усмотрѣнія.
— Вы вотъ и все такъ, Иванъ Григорьевичъ. А вѣдь они — люди. Заблуждаются-то они заблуждаются, а все же они несчастны, можетъ быть. И вотъ бы спросить ихъ, что имъ надо?
Лицо Семена Ивановича разгоралось.
— Кто же это станетъ ихъ спрашивать! Бить ихъ, а не спрашивать! свирѣпо возражалъ Георгіевскій.
— Поговорилъ бы ты, Семенъ Ивановичъ, о другомъ; какъ выпьешь чуточку, такъ и пойдешь молоть! вмѣшивалась внезапно Анна Семеновна, которая строго слѣдила за разговоромъ, чтобы во-время прекратить его. Но Семенъ Ивановичъ совершенно разгорячился и ничего не слыхалъ.
— А спросить бы можно, продолжалъ онъ: — прямо сказать бы: милостивые государи! Такъ нельзя… Вѣдь вы всѣхъ смущаете! Отъ васъ вездѣ безпокойство одно, тишину вѣдь вы нарушаете! Скажите, ради Господа, что вамъ надо?
— Отъ нихъ, отъ шуму-то ихъ тогда и не ушелъ бы! Они…
— Нѣтъ, это ужь вы оставьте, Иванъ Григорьевичъ. Какъ же можно такъ судить людей! Да если они несчастны, жить-то если плохо, такъ они и за малое будутъ благодарить. То-то же и есть! Иной, можетъ быть, попроситъ, чтобы соляной налогъ упразднили, а иной, чтобы квартальнаго въ его участкѣ смѣстили за невѣжливость; а третій — такъ тотъ и просто бы такъ порадовался, что вотъ его спрашиваютъ, что вниманіе эдакое къ нему…
— Будетъ тебѣ болтать-то, пустомеля! Не наше это дѣло! съ непритворною строгостью обрывала Анна Семеновна, и Семенъ Ивановичъ смущенно умолкалъ, торопливо хлебая пиво.
Къ сожалѣнію Семена Ивановича, эти умственные разговоры всегда такимъ образомъ оканчивались. Даже когда не было въ комнатѣ Анны Семеновны, Семенъ Ивановичъ все-таки принужденъ былъ останавливаться. Всегдашней виной этому былъ Георгіевскій. Не умѣя говорить, онъ только ссорился при подобныхъ разговорахъ. Черезъ нѣкоторое время лимонное лицо его багровѣло, вся оставшаяся въ его изсякшихъ жилахъ кровь, вмѣстѣ съ бутылкой пива, бросалась ему въ голову и онъ пыхалъ злобой. Говорить съ нимъ тогда не было никакой возможности.
Послѣ такихъ праздниковъ, Семенъ Ивановичъ укладывался спать позже; нехорошо онъ чувствовалъ себя тогда и даже раздражался, начавъ съ Анной Семеновной ссору. А ночью случались съ нимъ иногда удивительныя происшествія. Онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего вставалъ, спускалъ ноги съ постели и раздраженно пыхтѣлъ; недоброе-ли какое сновидѣніе поражало его тогда, или у него болѣла голова, только онъ былъ неузнаваемъ. Посидѣвъ на постели, онъ безъ всякой, повидимому, причины совсѣмъ покидалъ ее и ходилъ въ темнотѣ, все также шумно пыхтя; далѣе, натыкался на какую нибудь вещь или ронялъ что нибудь со стола и разбивалъ, что производило шумъ на всю квартиру.
— Что это съ тобой дѣлается, Семенъ Ивановичъ? строго спрашивала Анна Семеновна, показываясь изъ смежной комнаты, гдѣ находилась ея спальня.
Семенъ Ивановичъ, сознавая, что онъ что-то натворилъ, сразу затихалъ; онъ внезапно прекращалъ пыхтѣть, раздраженіе его проходило, онъ успокоивался и ложился спать.
Эти ночныя приключенія бывали рѣдко, начинаясь и оканчиваясь внезапно. Но вообще Семенъ Ивановичъ пользовался неизмѣннымъ здоровьемъ, никогда серьёзно не заболѣвая, что, въ свою очередь, способствовало неизмѣнному настроенію духа. Искрящіеся здоровьемъ и довольствомъ глаза его никогда не потухали, и ясность его души оставалась нетронутой. Безъ тревоги жилъ Семенъ Ивановичъ.
Однако, не суждено ему было сохранить навсегда эту ясность. Та раздражительность, которой такъ опасалась Анна Семеновна, такъ же, какъ и самъ Семенъ Ивановичъ, та раздражительность, которая, безпричинно появляясь, внезапно утихала, съ теченіемъ времени сдѣлалась постояннымъ свойствомъ Семена Ивановича, обратившись въ глухое недовольство… Вотъ слово, которое съ трудомъ произносится и которое, по отношенію къ Семену Ивановичу, было бы клеветой, еслибы не выражало его душевнаго состоянія! Это недовольство постепенно и незамѣтно въѣлось въ его жизнь и отняло у него покой, вслѣдствіе чего и Анна Семеновна сдѣлалась несчастною, и Петя. Какой-то неизвѣстный дотолѣ духъ поселился въ немъ и нашептывалъ ему, Богъ знаетъ, что!
Впервые недовольство выглянуло изъ кармана и только потомъ разошлось по всей жизни Семена Ивановича, отравивъ всѣ корни тихаго существованія семьи. Семенъ Ивановичъ долго не замѣчалъ, что жалованье его куда-то ежемѣсячно проваливается, не оставляя послѣ себя никакого слѣда; онъ думалъ, что все идетъ но прежнему. Ежемѣсячно онъ приносилъ пачку ассигнацій, вручалъ ее съ счастливымъ видомъ Аннѣ Семеновнѣ, и долго, дней пять послѣ этого, возстановлялъ передъ собой картину того, какъ Анна Семеновна радовалась, принимая деньги. Больше ничего онъ не видѣлъ. Говорила иногда Анна Семеновна о дороговизнѣ, жаловалась на трудность жизни, но она это дѣлала мимоходомъ и боязливо, не желая нарушать спокойствія Семена Ивановича, который поэтому ничего и не замѣчалъ. А когда понялъ, то было уже поздно. Размышляя о вещахъ, не имѣющихъ никакого приложенія, Семенъ Ивановичъ не сталъ размышлять, а раздражался, когда жизнь показала ему дѣйствительную правду относительно стоимости его жалованья. Узнавъ въ концѣ одного мѣсяца, что отъ ихъ жалованья не осталось ничего и даже явились долги въ мелочную лавочку, булочную и прачкѣ (чего никогда не было), Семенъ Ивановичъ завелъ продолжительную ссору съ Анной Семеновной, во время которой краснѣлъ и раздражалъ себя.
Это было за обѣдомъ, вскорѣ послѣ того, какъ Семенъ Ивановичъ сдѣлалъ открытіе.
— Что, у тебя все жалованье-то вышло? спросилъ Семенъ Ивановичъ, не глядя ни на кого.
— Какъ же не все… Самъ знаешь, какъ нынче все дорого, съ дрожью въ голосѣ возразила Анна Семеновна. Ее поразилъ вопросъ Семена Ивановича, который никогда не вмѣшивался въ ея распоряженія.
— Можно бы и поосторожнѣе тратить! сказалъ раздражительно Семенъ Ивановичъ.
— Да что я на себя что-ли трачу, прости Господи? Съ ума ты сошелъ, Семенъ Ивановичъ!
— Поосторожнѣе бы, говорю, тратить надо…
— И тебѣ не совѣстно такъ говорить!?
Проговоривъ это, Анна Семеновна поблѣднѣла, а на глазахъ у нея показались слезы. Но Семенъ Ивановичъ не обращалъ на это никакого вниманія. Безусловно довѣряя раньше Аннѣ Семеновнѣ, онъ теперь съ нелѣпой подозрительностью наблюдалъ за исчезновеніемъ ихъ жалованья, обвиняя ее въ безумной тратѣ. Лицо его покраснѣло, обыкновенно ясные глаза его разсѣянно блуждали по столу, руки дрожали, и онъ безпорядочно тыкалъ вилкой по всей тарелкѣ, выказывая такое раздраженіе, что Анна Семеновна просто обомлѣла. Думала она, что Семенъ Ивановичъ придетъ въ себя, когда на столѣ появится сюрпризъ; нѣтъ; Семенъ Ивановичъ продолжалъ безцѣльно тыкать вилкой. А потомъ, не досидѣвъ до конца обѣда, онъ съ трескомъ вылѣзъ изъ-за стола и пошелъ по дорогѣ въ свой кабинетъ четырьмя дверями, уронилъ съ двухъ столовъ какія-то вещи и притихъ.
Такъ съ тѣхъ поръ и пошло несчастіе по всему дому. Что бы Анна Семеновна ни дѣлала, Семенъ Ивановичъ только раздражался. Находили на него проблески сознанія, что нехорошо онъ поступаетъ, но, вспомнивъ жалованье и его стоимость, онъ опять пыхтѣлъ, дулся и раздражалъ себя.
Анна Семеновна ничего не могла подѣлать и сама растерялась отъ такой неожиданной перемѣны въ характерѣ Семена Ивановича. Попробовала она разъ воспользоваться помощью Георгіевскаго. Съ нетерпѣніемъ дождавшись ближайшаго праздника, она обратилась къ нему съ нѣсколькими многозначительными вопросами, предназначенными собственно для Семена Ивановича.
— Скажите, пожалуйста, Иванъ Григорьевичъ, какъ вы живете? вѣдь, чай, дорого вамъ все обходится? вставила между разговоромъ Анна Семеновна. Георгіевскій подхватилъ вопросъ.
— Мнѣ-то? Да вы лучше спросите, Анна Семеновна, какъ я не умеръ до сихъ поръ съ голоду! озлобленно вралъ Георгіевскій. — Нынче жалованье-то получишь, и глядишь на него… утромъ-то получишь, а вечеромъ оно уже растаетъ. Вотъ какъ мое хозяйство идетъ, Анна Семеновна!
— Тоже самое и я говорю Семену Ивановичу. Дорого очень…
Семенъ Ивановичъ безцѣльно началъ тыкать вилкой.
— Дайте срокъ, Анна Семеновна! Не то еще будетъ, дождемся! продолжалъ Георгіевскій.
— Неужели же еще дороже будетъ!?
— Дождемся, дайте только срокъ! Селедку будемъ покупать за двадцать пять рублей!
Семенъ Ивановичъ уже безъ всякой цѣлесообразности тыкалъ вилкой. Анна Семеновна дрогнула при этихъ ядовитымъ словахъ Георгіевскаго. Она къ ужасу своему поняла, что разговоръ съ Георгіевскимъ никакой пользы не принесетъ. И дѣйствительно, Семенъ Ивановичъ сидѣлъ все такой же пасмурный. Хуже: онъ самъ былъ пораженъ словами Ивана Григорьевича и больше прежняго сталъ раздражаться. Не могъ онъ придти въ себя, сдѣлавшись прежнимъ Семеномъ Ивановичемъ, и послѣ обѣда, за бутылкой пива. Когда Георгіевскій, по своему обыкновенію, въ отвѣтъ Семену Ивановичу фыркнулъ какой-то неразумной фразой, Семенъ Ивановичъ не смолчалъ, а самъ отвѣтилъ тѣмъ же, т. е. фыркнулъ, отчего Георгіевскій оторопѣлъ, потому что раньше никогда этого не было. И начались между ними пререканія, перешедшія скоро въ ссору, которая навсегда поселила между ними вражду. Анна Семеновна, блѣдная и растерявшаяся, не могла даже слова вымолвить и не пыталась потушить разгоравшуюся злобу; такъ что когда Георгіевскій уходилъ, то сказалъ про себя, что больше нога его не ступитъ въ этотъ домъ, а Семенъ Ивановичъ отвѣчалъ про себя, что онъ очень радъ этому.
Семенъ Ивановичъ съ этого времени подолгу оставался у себя въ кабинетѣ или въ спальнѣ и пыхтѣлъ тамъ. Анна Семеновна потеряла голову, не зная, что ей думать и предпринять. До сего времени у ней была твердая почва подъ ногами: Семенъ Ивановичъ приносилъ со службы пачки ассигнацій, а она дѣлала ему за это сюрпризы, заботясь вообще о его здоровьѣ и спокойствіи; теперь же не стало у ней ни одной изъ этихъ обязанностей. Даже Матрена сознавала перемѣну. «То все были господа, говорила она мрачно: — какъ слѣдуетъ господа, а то жидоморы какіе-то стали, лишняго куска жалко бѣдной женщинѣ!» А Семенъ Ивановичъ дѣлался все болѣе и болѣе нелюдимымъ и недовольнымъ. За обѣдомъ онъ постоянно, по всякому поводу, ворчалъ и укорялъ Анну Семеновну, приводя ее въ изумленіе; послѣ обѣда уходилъ безъ всякихъ словъ къ себѣ и пыхтѣлъ тамъ; а если оставался въ столовой, жаловался на все: то у него голова болитъ, то бокъ, то спину ломитъ (чего никогда не было), а то тошнитъ его. Иногда же находила на него тихая грусть, и онъ говорилъ:
— Вѣрно ужь не долго мнѣ жить-то, не сдобровать!..
Эти слова возбуждали въ Аннѣ Семеновнѣ страшную тревогу. Она пыталась успокоить его.
— Ты выглядишь, слава Богу, здоровымъ; успокойся, другъ мой, не тревожь напрасно себя, говорила она.
Тогда Семенъ Ивановичъ вдругъ огрызался:
— Да! Здоровъ! Какъ же! По тебѣ я буду здоровъ и тогда, когда стану въ гробъ ложиться.
Потомъ онъ начиналъ тянуть безконечную нить жалобъ.
— Да, тебѣ дома-то хорошо, а посидѣла бы ты на службѣ-то, такъ и узнала бы, каково мнѣ приходится! И изъ-за чего? Жалованьишко-то вотъ каждый мѣсяцъ въ прорву идетъ, не наготовишься! Вотъ мы все думали дачку купить… вотъ тебѣ и дачка! Жилъ-жилъ, теръ-теръ стулья-то, а подъ конецъ и нѣтъ ничего. Хошь бы на частную службу что-ли… Вонъ Вихрастовъ (у Семена Ивановича и примѣры нашлись), служитъ онъ и въ департаментѣ, и въ компанію втерся. Заработалъ онъ сорокъ тысячъ — и ему теперь горя мало. Въ департаментъ-то онъ идетъ отъ нечего дѣлать, чтобы только баклуши бить; придетъ, посидитъ на столѣ, подрыгаетъ ногами и уходитъ — это у него служба! А ты сиди тутъ на полутораста рубляхъ восьмидесяти шести копѣйкахъ и проѣдай ихъ каждомѣсячно; придетъ же старость — и сдѣлаешься ты нищимъ… А вонъ еще Петръ…
— Петръ! Ступай заниматься! раздраженно говорилъ Семенъ Ивановичъ, вдругъ обращаясь къ сыну.
Истощивъ весь свой запасъ раздраженія на жалованье и его стоимость, Семенъ Ивановичъ обратился на Петю, который подкрѣпилъ собой духъ недовольства, овладѣвшій Семеномъ Ивановичемъ. Бѣдный малый не ожидалъ, что займетъ такое большое мѣсто въ размышленіяхъ отца. Онъ ходилъ въ гимназію, готовилъ уроки и больше ничего не дѣлалъ. Къ вечеру каждаго дня онъ выглядѣлъ такимъ варенымъ, что трудно было даже разсмѣшить его, до такой степени имъ овладѣвала сонливость, обусловленная, вѣроятно, отсутствіемъ какой бы то ни было мысли въ головѣ. Всѣ дѣйствія его къ этому времени становились нецѣлесообразными. То онъ подходитъ къ окну и вяло рисуетъ пальцемъ на стеклахъ какія-то никому невѣдомыя слова, то встанетъ посрединѣ комнаты и долго поводитъ глазами вокругъ, или вдругъ бухнется въ кресло и остается безъ движенія пѣлый часъ, позѣвывая и напѣвая какую-то пѣсенку, причемъ повторяетъ изъ нея только два-три слова.
— Да ты хоть бы погулять пошелъ, Петя, скажетъ иной разъ Анна Семеновна.
Петя молчитъ.
— Или къ товарищамъ пошелъ бы, вѣдь тоже хочется поиграть?
Молчитъ.
— У, какой несговорчивый!
Молчитъ.
Но если ему прикажутъ идти, идетъ; если прикажутъ гулять, гуляетъ. Но, отправляясь къ кому-нибудь изъ товарищей, онъ и тамъ велъ себя также сонно, какъ и дома. Играть онъ не умѣлъ — вотъ что ужасно! а потому у него и товарищей въ гимназіи не было. Нѣкоторые одноклассники пробовали давать ему книжки, но потомъ перестали, увидѣвъ, что онъ не читаетъ. Одинъ его товарищъ, во время «перемѣны», разъ сунулъ ему, съ таинственнымъ видомъ и взволнованнымъ лицомъ, какую-то книжонку; но Петя, прійдя домой, положилъ ее, не читая, на полку и забылъ тамъ. Онъ училъ прилежно одни только уроки. Разъ, когда онъ еще былъ въ одномъ изъ низшихъ классовъ, ему пригрозили, что исключатъ его; эта угроза на него такъ подѣйствовала, нагнала на него такую недѣтскую панику, что съ тѣхъ поръ онъ не пропускалъ ни одного урока и ожесточенно долбилъ все, что ему приказывали. А къ вечеру онъ дѣлался, конечно, варенымъ.
Семенъ Ивановичъ, сдѣлавшись вообще подозрительнымъ и неуживчивымъ, сталъ слѣдить и за Петей. Онъ зорко наблюдалъ за нимъ, какъ за врагомъ, подсматривая его дѣйствія и подстерегая его на мѣстахъ преступленія. Ни съ того, ни съ сего Семенъ Ивановичъ началъ прочитывать въ газетѣ судебную хронику, почему-то думая, что это относится къ его Петѣ! Семенъ Ивановичъ и въ этомъ случаѣ не сталъ размышлять правильно; онъ только спрашивалъ иногда себя: пуститъ-ли себѣ Петька пулю въ лобъ, или перестанетъ чесать волосы и надѣнетъ блузу? И Семенъ Ивановичъ раздражалъ себя, глядя на Петю и подстерегая его. Какъ только Петя садился за уроки, Семенъ Ивановичъ принимался издали, изъ другой комнаты, наблюдать. Сидитъ, напримѣръ, Петя и переводитъ на русскій языкъ съ латинскаго истину, что «пить воду полезно», или какую-либо другую въ родѣ — «рука руку моетъ». Онъ пріискиваетъ слова и гремитъ желтыми листами огромнаго фоліанта; но, забывъ на минуту дѣло, онъ ставитъ лексиконъ дыбомъ, растопыриваетъ его корочки и безсмысленно глядитъ, какъ листы начинаютъ перебѣгать съ одной стороны на другую.
— Петръ! вдругъ раздается возлѣ него голосъ Семена Ивановича.
Петръ вздрагиваетъ и поспѣшно что-то бормочетъ. Когда Семенъ Ивановичъ уходитъ, Петя на-скоро оканчиваетъ латинскій урокъ и беретъ алгебру. Исписавъ страничку буквами и цифрами, онъ протираетъ глаза, которые слипаются; но вдругъ капаетъ чернильное пятно на бумагу и задумывается надъ нимъ; потомъ проводитъ перомъ во всѣ стороны отъ него усики, которые дѣлаютъ изъ чернильнаго пятна черную звѣзду…
— Петръ! Ты что дѣлаешь? раздраженно говорилъ Семенъ Ивановичъ.
Семену Ивановичу казалось, что Петръ менѣе прилежно сталъ учиться и что, вмѣсто ученья, онъ читаетъ книжки тайно. Поэтому, увидавъ разъ, какъ Петръ взялъ старую газету и принялся читать ее, вмѣсто уроковъ, онъ былъ пораженъ.
— Петръ! Ты — оселъ! взволнованнымъ голосомъ сказалъ Семенъ Ивановичъ и поспѣшно ушелъ къ себѣ. А Петръ чуть не плакалъ отъ такихъ незаслуженныхъ нападокъ.
Но Семенъ Ивановичъ и самъ мучился. До сихъ поръ онъ былъ здоровъ — и сдѣлался больнымъ; раньше онъ размышлялъ, а потомъ сталъ только раздражаться. Въ домѣ пошла безурядица, потому что Анна Семеновна также упала духомъ. Она очень похудѣла и, оставаясь одна, иногда въ тихомолку плакала, хотя при Семенѣ Ивановичѣ боялась проронить слово, чтобы пуще не раздосадовать его. А возражать строго она совсѣмъ перестала.
Однажды, послѣ долгаго и мрачнаго сидѣнія у себя, Семенъ Ивановичъ вышелъ въ столовую, гдѣ въ это время находились Анна Семеновна съ Петей, и сказалъ загадочно:
— Петръ! Ты ныньче ложись въ моей комнатѣ.
Семенъ Ивановичъ, говоря это, не смотрѣлъ на Анну Семеновну, потому что самъ сознавалъ, что его поведеніе нехорошо. Не смотря на видимую нелѣпость приказанія Семена Ивановича, Анна Семеновна промолчала, не возразивъ ничего и тогда, когда онъ сталъ торопливо доказывать необходимость просушить якобы сырую комнату Пети.
Настала ночь; часы прошипѣли одиннадцать.
Семенъ Ивановичъ поднялся съ постели, натянулъ халатъ, отыскалъ туфли и зажалъ въ рукѣ нѣсколько спичекъ. Далѣе онъ сталъ прислушиваться къ дыханію Пети, который спалъ на диванѣ. Кругомъ ничего не было видно; передъ глазами Семена Ивановича была темная пропасть, въ которой не было никакихъ предметовъ; но и слухъ его ничего не могъ уловить, кромѣ ровнаго дыханія сына. Удостовѣрившись, что сынъ спитъ, Семенъ Ивановичъ пошелъ къ двери. Но вдругъ ему показалось, что Петя проснулся; онъ остановился, какъ вкопанный, и со страхомъ повернулъ голову къ дивану. Но Петръ только сквозь сонъ шепталъ какія-то слова и чавкалъ губами. Семенъ Ивановичъ тяжело перевелъ духъ и выбрался за дверь. Чтобы попасть въ комнату сына, куда онъ крался, ему надо было пройти черезъ прихожую, столовую и гостинную. Онъ отправился, идя ощупью и судорожно сжимая въ рукахъ.спички. Почти безшумно скользя по паркету туфлями, онъ добрался уже до конца столовой, какъ неожиданно наткнулся на стулъ. Стулъ загремѣлъ, а Семенъ Ивановичъ застылъ на мѣстѣ, думая, что онъ разбудитъ кого-нибудь. Никто не проснулся; кругомъ было также тихо и темно. Онъ провелъ рукой по лицу, покрывшемуся потомъ, и пошелъ дальше. Въ гостинной онъ двинулъ кресломъ, уронилъ что-то со стола, но ужь не обращалъ на это вниманія. Наконецъ, вотъ комната сына. Семенъ Ивановичъ шаркнулъ спичкой объ стѣну, но руки его дрожали и сничка изломалась; изломалась другая, третья, четвертая, пока, наконецъ, случайно не вспыхнула пятая. Кругомъ была все таже тишина; только часы чикали вдали.
Семенъ Ивановичъ принялся обыскивать. Онъ сначала осмотрѣлъ шкафъ, на верхнихъ полкахъ котораго Анна Семеновна держала разную мелочь, а внизу — грязное бѣлье; все это было осмотрѣно. Потомъ Семенъ Ивановичъ осмотрѣлъ постель сына; ничего и здѣсь не было. Тогда онъ сталъ рыться въ книгахъ; также ничего. Взявъ послѣднюю маленькую книжонку, покрытую пылью, онъ уже хотѣлъ бросить ее на мѣсто, какъ вдругъ зрачки его расширились, лицо поблѣднѣло, а книжонка чуть не выпала изъ его дрожащихъ рукъ. Постоявъ съ тѣмъ же видомъ нѣсколько минутъ, онъ опустился на постель. Часы прошипѣли четыре, а онъ все сидѣлъ и смотрѣлъ на книжку.
Свѣча, поставленная въ дальній уголъ, едва мигала, оставляя половину комнаты въ полумракѣ; и, можетъ быть, поэтому Семенъ Ивановичъ не замѣчалъ слезъ, которыя скатывались по его щекамъ, ударялись на руки и на книжку и падали на полъ.
— Какой нездоровый видъ у тебя, Семенъ Ивановичъ! боязливо сказала на другой день утромъ Анна Семеновна.
— Я думаю, что мнѣ не хорошо… печально выговорилъ Семенъ Ивановичъ.
Анна Семеновна уговаривала его въ этотъ день остаться дома; но онъ не согласился и все должное время провелъ на службѣ. Всѣ сослуживцы его удивлялись въ этотъ день грустному виду, съ какимъ все время сидѣлъ Семенъ Ивановичъ на своихъ креслахъ, и старались его развеселить, разсказывая забавные анекдоты. Но Семенъ Ивановичъ до конца остался печальнымъ; а возвращаясь домой, особенно почувствовалъ себя дурно.
Идя по шумнымъ и грязнымъ улицамъ, онъ почти не сознавалъ, гдѣ онъ. Его толкали, но онъ не обижался на это. Былъ вечеръ мрачнаго, сѣраго дня. Вмѣсто неба, надъ головами висѣла грязная и мокрая мгла; вмѣстѣ съ каплями дождя, падалъ мокрый снѣгъ. На улицахъ было болото, на тротуарахъ грязь. Семенъ Ивановичъ долго шелъ по люднымъ улицамъ, забывъ, что ему надо домой идти. Голова его горѣла, волосы безпорядочно прилипали къ вискамъ, шляпа сдвинулась на затылокъ, пальто распахнулось.. Снѣгъ падалъ на его лицо, за воротъ, за рукава, но вѣрно онъ этого не чувствовалъ, потому что продолжалъ шагать, Богъ знаетъ куда, шлепая по грязи, попадая въ лужи и не стараясь защищаться отъ толчковъ, получаемыхъ имъ отъ прохожихъ. Поднимаясь по лѣстницѣ своей квартиры, онъ былъ уже весь мокрый и грязный до такой степени, что совершенно былъ не похожъ на себя.
Анна Семеновна только руками всплеснула, когда увидѣла Семена Ивановича. Она раздѣла его, разула и уложила въ постель. Послано было и за докторомъ, до прихода котораго Анна Семеновна старалась успокоить Семена Ивановича. Она повторяла, что все это пройдетъ, и онъ, дастъ Богъ, поправится. Но Семенъ Ивановичъ чуть замѣтно покачалъ головой и, не смотря ни на кого, печально сказалъ:
— Нѣтъ, вѣрно ужь не жить мнѣ больше!
Потомъ, глядя мутными взорами на то мѣсто, гдѣ стоялъ Петя, онъ прибавилъ:
— А ты его береги.
Это были послѣднія слова его. Когда пришелъ докторъ, то немедленно же заявилъ, что Семенъ Ивановичъ заболѣлъ тифомъ, и надежда на выздоровленіе его плоха, хотя природа, организмъ… и т. д. Докторъ былъ правъ; потому что черезъ два дня Семенъ Ивановичъ скончался. До послѣдней минуты онъ находился въ безпамятствѣ.
Въ той же газетѣ, которую читалъ при своей жизни Семенъ Ивановичъ, появилось и объявленіе о его смерти, написанное Петей и приглашавшее всѣхъ родственниковъ и знакомыхъ покойнаго отдать послѣдній долгъ родному человѣку. На приглашеніе явились всѣ, кто ему былъ близокъ и кто его зналъ, и всѣ согласны были въ томъ, что несчастіе Анны Семеновны велико, что утрата ея незамѣнима и что Семенъ Ивановичъ былъ кроткій, незлобивый человѣкъ, который но намѣренію никого не обидѣлъ и ни на кого не ропталъ.