1900.
править*38. Беата 1).
править1780.
правитьI.
правитьБыло не болѣе двухъ часовъ, какъ больные въ городѣ Спа, водопійцы, лѣнивицы и игроки, толпились въ залѣ гостинницы при ваннахъ, вдругъ дверь распахнулась на обѣ половинки. Сначала хлынулъ изъ нея густой паръ отъ чрезмѣрнаго жару, раздались грубые звуки голосовъ, показался блескъ тысячи восковыхъ свѣчъ, потомъ вышелъ синій фракъ съ длинными фалдами и отложнымъ воротникомъ, штаны изъ желтой кожи, запятнанные виномъ и пуншемъ, запыленные со шпорами сапоги, руки въ тонкихъ кружевныхъ манжетахъ; лице, сіяющее удовольствіемъ, чело сверкающее потомъ, щеки, побагровѣвшія отъ хмѣлю, двадцатилѣтняя голова, покрытая снѣгомъ пудры, однимъ словомъ, молодой человѣкъ, который, не оглядываясь ни на право ни на лѣво, толкалъ и натыкался на все встрѣчавшееся ему и прыгалъ по ступенькамъ лѣстницы, подобно влюбленному коту.
— Сударь! Сударь! вы уронили ваши перчатки и деньги! —
Безполезные крики, напрасные труды; онъ уже далеко, очень далеко, онъ уже за дверью; онъ перепрыгнулъ черезъ лѣстницу, черезъ перистиль, перебѣжалъ дворъ и аллеи сада, перескочилъ черезъ рѣшетку ваннъ и уже отдыхаетъ въ доброй почтовой коляскѣ, совершенно заложенной и готовой принять въ себя какого нибудь путешественника, только конечно не этого. Но что нужды? Баста! погоняй! ѣдемъ!
— Куда же прикажете ѣхать, сударь?
— Куда хочешь.
— Но, сударь!…
— Ступай, куда глаза глядятъ! вотъ пять флориновъ — затвори дверцы и пошелъ! —
Колеса лобызаютъ землю, лошади бьютъ ее, бичь свиститъ въ воздухѣ, почтальонъ куритъ трубку, и коляска катится въ прекрасную лѣтнюю ночь, подъ прекраснымъ звѣзднымъ небомъ, по дорогѣ, совершенно противоположной той, по которой бы ей должно было слѣдовать… Послѣ продолжительнаго получасу, человѣкъ на тоненькихъ ножкахъ сходитъ съ лошади, оставляетъ повозку медленно взбираться на гору, вытряхиваетъ изъ трубки золу, набиваетъ ее снова табакомъ, и по троекратной затяжкѣ, еще въ первый разъ открываетъ свой ротъ, и бормочетъ про себя со всею нѣмецкою живостію: "мнѣ кажется, что этотъ молодой человѣкъ сошелъ съ ума… Да, онъ сошелъ съ ума отъ радости, такъ сошелъ съ ума, что его надобно связать, онъ пьянъ, во сто разъ пьянѣе человѣка, проведшаго воскресный день у заставы, пьянѣе Англійской каютъ-юнги, ѣдущей изъ Индіи, пьянѣе бабы, возвращающейся съ Гревской площади. — Онъ игралъ, онъ выигралъ…. 15.000 флориновъ скачутъ съ нимъ, у него вездѣ золото, въ фалдахъ, въ карманахъ, въ головѣ, въ ушахъ…
— Красный прошелъ, нечетъ выигралъ, ворчалъ онъ сидя въ коляскѣ, не смотря на ужасный скрипъ колесъ и качку экипажа, отъ которой онъ могъ прикусить языкъ.
— Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… Мое! — Извольте играть, господа.- Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… Опять мое! — Красный прошелъ, нечетъ выигралъ… И золото горой громоздится передъ нимъ, и при блескѣ свѣчъ горитъ, какъ пылающій Везувій… Эта туча головъ, взгромоздившихся и нависшихъ надъ столами, это множество рукъ, отъ зеленаго сукна переходящихъ къ карману, эта толпа игроковъ, зрителей — все исчезло; онъ видитъ только одну вещь — зеленое поле; одного человѣка-банкира; онъ слышитъ только стукъ катающихся шаровъ, онъ понимаетъ только то, что красный прошелъ, нечетъ выигралъ; у него руки только для того, чтобы загребать ими золото, которое ему мечутъ, у него чувства только для того, чтобы выигрывать… Онъ въ забытьи.
— Пустые тѣ люди, которые бѣгаютъ игры, какъ бѣшеной собаки! вскричалъ онъ… Пустые тѣ люди, которые, живя на свѣтѣ. только и знаютъ, что ѣсть, спать и волочиться!.. Это скоты!.. О, тысячекратно благодарю васъ, милые друзья! вы сказали мнѣ: играй, и будешь человѣкомъ… благодарю, ибо первый мой флоринъ доставилъ мнѣ кучу золота и наслажденій… а что всего важнѣе, я сталъ жить полною жизнію; благодаря вамъ, я понялъ цѣль жизни; мнѣ извѣстны теперь ощущенія, скрывающіяся подъ четырьмя буквами слова: игра! О волшебное, очаровательное красный или черный, выигрышъ или проигрышъ! здѣсь нѣтъ середины! здѣсь какъ будто бы висишь въ воздухѣ, безъ голоса, безъ дыханія, готовый или вознестись къ небесамъ, или низвергнуться въ бездну; тутъ кажется тебѣ, что твоя голова лежитъ на плахѣ, ты видишь надъ нею топоръ, и говоришь про себя: упадетъ она или нѣтъ? и это не случайно и не однажды, а шестьдесятъ разъ сряду въ продолженіи каждаго часа, и все это изъ какого нибудь флорина, какъ будто бы изъ милліона, изъ какого нибудь ліарда, какъ будто бы изъ королевства! О игра!… божественное раздраженіе нервовъ, распаляющее кровь; огненная горячка, которую сильные умѣютъ скрывать, хотя и чувствуютъ ее даже до оконечности своихъ волосъ; страсть, которая овладѣваетъ всѣмъ существомъ человѣка, и потрясаетъ его даже до истощенія силы и самой жизни; энергическій синапизмъ, отъ котораго пробуждаются мертвые, отъ котораго тѣло человѣческое до послѣдней степени изсушенное болѣзнями и годами, тѣло, изрытое морщинами, желтое, каждую минуту готовое обратиться въ прахъ, снова возвращается къ жизни при видѣ колоды картъ, прыгаетъ подъ гальваническимъ штемпелемъ (pile) золотой кучи!.. Нѣтъ, поцѣлуй дѣвы, страстный лобзанія женщины, сценическое упоеніе, топанье партера, — все это, въ сравненіи съ игрою, только слабое щекотаніе, едва замѣтное прикосновеніе мухи. Ничего, ничего нѣтъ выше этого красный прошелъ, нечетъ выигралъ… О, для чего нѣтъ у меня довольно силы!.. Я помнилъ себя; я бы сорвалъ банкъ, игралъ бы день и ночь, всегда, всю жизнь мою, сталъ бы играть на землю, если бы только могла она умѣститься на столѣ; я бы сталъ играть съ самимъ чертомъ и выигралъ бы… Но счастіе разслабило мои нервы въ какіе нибудь три часа, и я вышелъ… Ахъ, бѣднякъ… я ни что иное, какъ баба, которой бы играть только въ погремушки съ своими дѣтьми! Ахъ, красный прошелъ, нечетъ выигралъ! ты повиновалось мнѣ цѣлые три часа какъ собака; кто знаетъ теперь, найду ли я когда нибудь?.. я задыхаюсь .
И вотъ онъ высовываетъ свою пылающую голову въ окно коляски, и съ наслажденіемъ впиваетъ въ себя освѣжительное дыханіе вѣтра…
Его сердце облегчается, его артеріи бьются не такъ скоро, онъ отдыхаетъ; подобно дитяти, развертывающему свертокъ рисунковъ, онъ любуется, смотря на то, какъ гонятся за его коляскою мрачныя и фантастическія формы придорожныхъ деревьевъ, какъ бѣгутъ домы, долины, горы; водяные потоки, серебримые луною, сверкаютъ и браздятся въ глазахъ его, какъ молнія; сама луна, какъ истертая золотая монета, обращаетъ на него свое блѣдно-желтое лице; потомъ въ дѣвственной пучинѣ небесныхъ свѣтилъ онъ старается узнать свою звѣзду; наконецъ, забивается въ уголъ повозки, протягиваетъ ноги, шаритъ рукою въ жилетѣ и закрываетъ глаза…
Гремушки, висящія на ушахъ лошадей, глухое и безпрерывное движеніе колесъ, однообразный скрыпъ ресоръ, тотчасъ усыпили его. Но мысль бодрствуетъ и блуждаетъ въ странномъ видѣніи: онъ медикъ… и вотъ за нимъ приходятъ и зовутъ его пустить кровь какой-то женщинѣ in extremis, это въ одной кривой улицѣ, въ старомъ домѣ съ вѣтхою лѣстницею, въ пятомъ этажѣ, у какой-то престарѣлой дѣвицы; тамъ при слабомъ свѣтѣ отекшей свѣчи, онъ вынимаетъ свой ланцетъ, и выпускаетъ изъ больной жилы чашку крови. Потомъ старая сосѣдка хочетъ принести ему чѣмъ обмыть руки, ибо въ комнатѣ нѣтъ ни капли воды, ни лоскутка полотна, чтобы утереться; онъ вынимаетъ свой платокъ, который служитъ ему полотенцемъ; потомъ берется за шляпу, но старая дѣвица приподнимается, подзываетъ его къ себѣ, и даетъ ему, въ знакъ благодарности за его старанія, маленькій ящичекъ въ три дюйма величиною, обвязанный розовою полинялою ленточкою. Онъ открываетъ ящичекъ и въ маленькомъ чехолкѣ изъ желтой и истертой кисеи находитъ большаго чернаго паука, лежащаго на спинѣ и двигающаго своими длинными ногами маленькіе лоскутки бумаги, на которыхъ написаны номера, а на задней сторонѣ ящичка онъ читаетъ слѣдующія косыя литеры: вѣрное средство выигрывать въ лотерею; потомъ престарѣлая дѣвица снова ложится, плюетъ и умираетъ… Въ эту минуту коляска останавливается и нашъ мечтатель пробуждается, покрытый холоднымъ потомъ, трепещущій, какъ человѣкъ, къ горлу котораго приставленъ пистолетъ; имъ овладѣваетъ ужасная мысль, что онъ, въ такихъ юныхъ лѣтахъ, будучи покрытъ съ ногъ до головы золотомъ, можетъ быть убитъ или обокраденъ на дорогѣ, въ этой, совершенно незнакомой ему сторонѣ. Онъ наклоняется къ окну повозки и примѣчаетъ гору, деревья и въѣздъ въ деревню… Въ три скачка онъ выпрыгиваетъ изъ коляски и вотъ онъ подъ носомъ почталіона, который высѣкаетъ огонь, и повидимому, очень удивился, увидѣвъ такъ близко подлѣ себя путешественника.
— Гдѣ мы?
— Въ Соверніерѣ, сударь.
— Знаешь ли ты здѣсь кого нибудь?
— Да, сударь, къ вашимъ услугамъ.
— Хочешь ли получить пять флориновъ?
— Хочу, сударь.
— Ну, такъ назови мнѣ какого нибудь честнаго человѣка?
— Честнаго человѣка? — повторилъ почталіонъ, удивленный его вопросомъ.
— Да, самаго честнаго человѣка…
— Ну такъ Францъ Разманъ Венгерецъ; я бы повѣрилъ ему свою трубку и лошадь.
— Возьми, вотъ десять флориновъ за имя твоего честнаго человѣка, будь здѣсь и дожидайся меня. — Онъ изчезъ. Удивленный почталіонъ позвенѣлъ золотыми монетами, и поднялъ руку, чтобы сунуть ихъ въ карманъ жилета… но его трубка упала на землю и расшиблась въ мелкіе куски объ камни.
Бѣда! Бѣда! вскричалъ онъ съ горестію, качая головою, моя трубка разбилась.
— Я продалъ имя честнаго человѣка глупцу… Jesus mein Gott, сжалься надо мною!.. Кто знаетъ, что изъ этого выйдетъ? —
II.
правитьЕсли вы войдете въ хорошенькую деревеньку на берегахъ Рейна, по ту сторону Швейцаріи, въ лѣтній вечеръ, когда небо покрывается по мѣстамъ красными пятнами, подобно разгорѣвшемуся лицу молодой дѣвушки, то у каждыхъ дверей услышите пѣсни.
Тамъ на всякомъ порогѣ собираются, какъ птицы на вѣткѣ, группы всякихъ голосовъ, и очаровываютъ васъ мимоходомъ упоительной гармоніей… Правда, все это только одни вальсы, круговые напѣвы, пѣсенки, много что въ три или четыре ноты, простѣйшія аріи въ мірѣ; но вы промѣняли бы на эту мелодію прекраснѣйшія партиціи Беетховена и Моцарта и лучшую примадонну театра Saint-Charles и Scala: такъ много въ аккордахъ этихъ молодыхъ пѣвицъ чистоты и согласія въ голосахъ, которые восхищаютъ и трогаютъ васъ… Это значитъ, что вы въ Германіи, въ этой землѣ, гдѣ самыя грубыя уста одарены музыкальнымъ инстинктомъ, и гдѣ природа вѣроятно хотѣла вознаградить жителей за суровость климата, одаривъ ихъ этой божественною способностію. Музыка, языкъ поэтическихъ душъ, который не могутъ выражать своихъ мыслей словами; глаголъ живой, обильный, безмѣрный, безконечный, какъ душа, игривый какъ радуга, музыка есть роза Германіи, цвѣтокъ, разливающій столько поэзіи въ тяжеломъ и хладномъ воздухѣ Сѣвера; и съ ея-то благовоніемъ бѣдный Нѣмецъ, мрачный и задумчивый, создаетъ себѣ солнечный лучъ посреди своихъ тумановъ, и придаетъ нѣсколько небесной лазури своему сѣрому небу.
Mein Schatz ist ein Reiter,
Em Reiter muss ег seyn;
Das Ross ist dem Kaiser,
Der Reiter ist mein,
Der Reiter.
У меня любезный — всадникъ,
Всадникъ, всадникъ долженъ быть онъ;
Пусть король возьметъ коня,
Всадникъ будетъ у меня,
Всадникъ…
— Господи Іисусе!
Пѣвица, прерванная въ своемъ припѣвѣ, вскрикнула и отскочила назадъ… Но ея рука находилась въ рукѣ молодаго человѣка, который сжалъ ее.
— Прекрасная моя птичка, не здѣсь ли живетъ Францъ Разманнъ?
— Точно такъ, сударь, здѣсь, войдите.
Молодая дѣвушка, оправившись отъ страха, прыгнула какъ козочка, и толкнувшись въ дверь, снова принялась пѣть птичьимъ голосомъ:
Mein Schatz ist ein Reiter,
Ein Reiter muss er seyn;
Das Ross ist dem Kaiser,
Der Reiter ist mein,
Der Reiter ist mein.
III.
правитьНизкая, законченна комната, старыя рамы, старые портреты, огромныя занавѣски изъ красной парчи, окно, не много открытое, и совершенно окруженное вьющимися растеніями, виноградными лозами и душистымъ горохомъ, столъ, накрытый грубымъ сукномъ, стулья, печка въ одномъ углу, деревянные часы въ другомъ; на столѣ зажженная лампа, раскрытая Библія, очки, лежащія посреди книги, кучи разсыпаннаго золота; подлѣ стола молодая дѣвушка считаетъ, возлѣ нея молодой человѣкъ смотритъ… Часы бьютъ девять.
"Батюшка возложилъ на меня все дѣло, такъ я стану считать флорины. Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… Нѣтъ, не такъ; дай-ко перечту. Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть… Ей, ей, я не могу продолжать!
— Почему же, сударыня?
"Потому, что вы сбиваете меня съ толку своими глазами.
— Какъ?
"Вы слишкомъ пристально на меня смотрите.
— Эту бѣду легко можно поправить; вы не будетъ меня видѣть.
"Вы хотите уйдти?
— Нѣтъ, я сяду позади васъ; не угодно ли вамъ: моя колѣнка будетъ служить вамъ вмѣсто стула, а рука вмѣсто спинки.
"Очень рада, но только съ условіемъ.
— Все, что вамъ угодно.
"Чуръ не дотрогиваться до меня, а то я очень щекотлива и смѣшлива.
— Будь по вашему.
"Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть… Какъ блестятъ ваши прекрасные флорины!
— Это правда; но они замараютъ ваши прекрасные пальчики.
"Я пойду надѣну перчатки.
— Не безпокойтесь, вотъ вамъ мои.
"Онѣ мнѣ не въ нору.
— Неужели?
"Ахъ, какая маленькая рука! Неужели это точно ваша?
— Посмотрите и смѣряйте сами.
"О, нѣтъ: мнѣ стыдно.
— Плутовка, у меня рука такая слабая, что дитя можетъ раздавить ее.
"Въ самомъ дѣлѣ, сударь?
— Попробуйте, вложите свои пальцы между моими.
"О! если бы я могла заставить кричать мущину!
— Вы считаете это за большое счастіе, не правда ли? вы злы!
"Немного.
— Какое же зло сдѣлали вамъ эти бѣдные мущины, что вы такъ ненавидите ихъ?
"Никакого; это по инстинкту или по предчувствію.
— Любили ли вы когда нибудь?
"И очень. Развѣ это удивляетъ васъ?
— Вы еще совершенное дитя!
"Женщинамъ никогда любить не рано.
— Вы очаровательны.
"Нѣтъ, я глупа.
— Глупа, чтобы изъ другихъ дѣлать дураковъ, а въ томъ числѣ и изъ меня.
"Вольно вамъ говорить.
— Нѣтъ, я такъ думаю.
"Возможно ли это? Вы не знаете даже моего имени!
— Какая нужда до имени, когда я васъ вижу.
"Имя много значитъ въ любви.
— Имя! ровно ничего.
"Именно потому-то оно и важно, что ничего не значитъ.
— Я не понимаю.
"Безъ сомнѣнія, вѣдь вы не женщина.
— Ахъ, насмѣшница, да вы подшучиваете надъ мною.
"Можетъ статься, только мы не считаемъ флориновъ. Знаете ли, сударь, что если наши дѣла пойдутъ такимъ образомъ… такъ я не кончу до завтра…
— Дай, Богъ! моя красавица.
"Совсѣмъ нѣтъ, сударь, я хочу идти спать; ну дайте же мнѣ дочесть.
— Все, что вамъ угодно; но прежде мнѣ нужно другой счетъ сдѣлать съ вами.
"Я не понимаю.
— Я еще и не подумалъ объ этомъ: вѣдь вы нѣмка?
"Сударь, извините, венгерка.
— Все равно; это пустая игра словъ, я хотѣлъ вамъ сказать…
"Я васъ слушаю.
— Я хотѣлъ сказать, что я васъ люблю.
"Въ самомъ дѣлѣ? но вы меня видѣли только ночью.
— Какая же до этого нужда?
"Какъ, какая? но если у меня черная кожа?
— Не можетъ быть, вы блондинка.
"Но если я какая нибудь калека?
— Моя рука увѣряетъ меня въ противномъ.
"Но если у меня сѣрые глаза?
— Если бы это была правда, такъ вы не сказали бы мнѣ этого, такъ же какъ и того, что вы меня любите.
"Это-то васъ и обманываетъ.
— Ну хорошо; если вы такъ откровенны, то скажите мнѣ, любите ли вы меня?
"Нѣтъ!
— А почему?
"Потому что… много важныхъ причинъ.
— Однако же?
"Цотому что, во первыхъ, вы графъ, а я ни что иное какъ бѣдная поселянка.
— Если только это, то я отдалъ бы цѣлый міръ флориновъ и пышныхъ титлъ за одинъ ароматъ вашихъ волосъ! Что жъ дальше?
"Потому что у меня есть что-то такое, что препятствуетъ мнѣ любить васъ.
— Сердце?
"О, совсѣмъ нѣтъ; но одна небольшая бумажка.
— Какой нибудь талисманъ, можетъ быть?
"Нѣтъ, сударь, маленькая бумажка, въ которой я намарала мой идеалъ, идеалъ того, о которомъ я мечтала.
— Какая глупость.
"Смѣйтесь, сколько вамъ угодно; вамъ вольно смѣяться, но только мой идеалъ — не вы.
— Не я; даже ничего похожаго на меня?
"Ни волоска: онъ брюнетъ, а вы совершенно бѣлы и напудрены; его имя Гейнрихъ, а ваше Отто. — Гадкое имя!
— О, плутовка! Но если бы случилось, что я назывался Гейнрихомъ, если бы у меня были черные волосы и темные глаза, то полюбилиль бы вы меня?
"Тогда, тогда бы я еще больше остерегалась этого.
— Да отъ чего же?
"Все отъ чего, да отъ чего! Ну, да отъ того, что вы стали бы тогда играть со мною, какъ кошка съ мышью.
— Ей ей, я бы съѣлъ васъ! (Обнимаетъ ее).
"О, батюшка, батюшка!
— Милое дитя…
Глубокое молчаніе… Лампа погасла, луна бросаетъ на стекло окошка три блѣдные луча; потомъ часы бьютъ полночь. Молодая дѣвушка давно уже спитъ или только дремлетъ. Что же касается до молодаго глупца, онъ скачетъ въ почтовой коляскѣ но дорогѣ въ Сна, и въ два часа утра входитъ въ гостинницу безъ денегъ и даже безъ росписки, которую приготовилъ ему старый венгерецъ, но довольный, но нетерпѣливый возвратиться на завтра въ Совеньеръ. На другой день онъ пустился по дорогѣ въ Парижъ; онъ получилъ изъ Франціи письмо: отецъ его былъ при смерти.
IV.
правитьВъ 1780 году Парижъ былъ тоже, что и теперь — Содомъ Европы, горнило сильныхъ и новыхъ умовъ въ безпрерывномъ кипѣніи, пандемоніумъ философовъ, экономистовъ, болтуновъ и бумагомарателей, бездна, въ которую вербовалась черная шайка разрушителей троновъ и алтарей: короче, Парижъ былъ Титанъ, лежавшій въ грязи, раздавленный подъ каменною горою, но готовый потрясти міръ малѣйшимъ своимъ движеніемъ… И однакоже тамъ танцовали съ такимъ же усердіемъ какъ и нынѣ, только танцовали въ штанахъ и-фижмахъ, съ мушками и съ пудрою, что впрочемъ ничуть не мѣшало mademoiselle Арнульдъ быть самымъ умнымъ, самымъ любезнымъ. самымъ дерзкимъ лицемъ своего вѣка; господину Мирабо краснорѣчивѣйшимъ негодяемъ изъ тѣхъ, которые наносятъ вредъ женщинѣ и монархіи, а прекрасной, цвѣтущей Ламбалль самымъ бѣлымъ цвѣткомъ, какой только распускался когда либо въ цвѣтникѣ, цвѣткомъ, котораго когда либо сѣмена санкюлота изъ бѣлаго дѣлали впослѣдствіи краснымъ…
И такъ были танцы въ Парижѣ, въ предмѣстіи Сенъ-Жерменя, въ улицѣ Вареннь, у одной знатной вдовы, которая выдавала замужъ дочь свою: это былъ свадебный балъ, — великолѣпный пиръ, буфеты, наваленные въ три этажа, огромныя комнаты, живописныя изображены a la Boucher, куча маркизовъ, толпа графовъ, лѣсъ шпагъ, дождь синихъ кордоновъ, градъ красныхъ коблуковъ, шаконны[1] минуэты, бириби[2] фараонъ, бездна серебра, бездна ума, бездна неблагопристойности. Малютка, чудо красоты, однимъ словомъ новобрачная, была бѣдная молодая дѣвушка, очень неловкая, очень невинная, еще не забывшая своего апостольника, дѣвочка, которую вытащили изъ монастыря, что бы нарумянить, какъ старуху и поставить, какъ жемчужину на длинный корпусъ, и впрятать въ фижмы въ восемь или десять локтей ширины. Со всѣмъ тѣмъ она была прекрасна, немного блѣдновата, несмотря на свои румяны и свои восьмнадцать лѣтъ, и происходила изъ хорошей фамиліи. Она носила d’or à la vivre d’azur, mise en bande par aucuns d’or à la bande vivrée d’azur… все, что только есть самаго безполезнаго и самаго безтолковаго въ блазонической матеріи (en matière blazonique), все это при Графской коронѣ и двухъ стахъ тысячахъ ливровъ приданаго: это была, мнѣ кажется, Лабонъ-Мореверъ. Что же касается до жениха, про него говорили, что у него было больше предковъ, нежели ефимковъ, и что онъ для того только женился, чтобы поправить балансъ, ибо въ женщинахъ онъ любилъ одну только кожу, которая непременно должна быть нѣжна и бѣла. Что касается до сердца, онъ объ немъ заботился не болѣе, какъ о корѣ померанца или объ орѣховой скорлупѣ. Онъ обыкновенно говаривалъ, что польза, получаемая отъ женщинъ, не равняется вреду, который онѣ намъ причиняютъ, и что, сверхъ того, съ ними всегда что нибудь да теряешь: или свое время, если онѣ любятъ насъ изъ тщеславія, или деньги, когда онѣ выходятъ за насъ по разсчету, или здоровье, когда онѣ приковываютъ насъ къ себѣ любовію. Это не значитъ, чтобы онъ зналъ тысячи женщинъ, но одна или двѣ, которыхъ онъ хорошо изучилъ и разсмотрѣлъ, дали ему объ этомъ предметѣ лучшее понятіе, нежели какое могло бы доставить обладаніе цѣлымъ гаремомъ.
Впрочемъ это былъ очень любезный, ловкій малой, и большой оригиналъ; человѣкъ, который готовъ былъ отдать двадцать парижанокъ за одну Англійскую лошадь, и всю литературу осьмнадцатаго столѣтія за три неизвѣстныхъ стишка какого нибудь пріятеля гг. Панжей. Въ этотъ вечеръ онъ танцовалъ мало, а игралъ много, и между тѣмъ какъ его жена переходила изъ рукъ въ руки, бѣгала сломя голову, толкалась, вертѣлась и прыгала до того, что задохнулась и растеряла свои подвязки, онъ сыпалъ полными горстями золото на игорный столикъ.
Наконецъ, къ полночи, новобрачная удалилась въ свою комнату съ матерью и женщинами. Когда она ушла, мѣсто ея долго оставалось еще за дюжиною взбѣсившихся маркизъ, которыя танцовали до упаду; но усталость наконецъ прогнала танцоровъ и танцорокъ. Все изчезло, и оркестръ и свѣчи. Даже игроки, обыкновенно составляющіе собою самое упорное и упрямое племя, мало-по-малу удаляясь изъ рядовъ, уходили одинъ за однимъ и, наконецъ, всѣ оставили залу, всѣ… кромѣ двухъ, и эти два… играли не въ карты, но въ кости, и находились въ самомъ пылу игры, и потому хотѣли скоро выйдти.
"Чортъ возми, пропадай Графиня, и все приданое. Тысячу луидоровъ, маркизъ?
— Очень хорошо, бросай кости, — три, пять; проиграно.
"Двѣ тысячи луидоровъ?
— Два, шесть; проиграно.
"Десять тысячъ, маркизъ?
— Одинъ, пять; проиграно. Вотъ двѣстѣ тысячь ливровъ!
"Двѣстѣ тысячь ливровъ!
— У тебя нѣтъ ничего больше?
"Нѣтъ!
— Такъ прощай!
"Послушай Маркизъ, вотъ вещь, которая стоитъ пятнадцать тысячь флориновъ. (Онъ вынимаетъ изъ за галстука локонъ бѣлокурыхъ волосъ, связанныхъ синею ленточкою, и бросаетъ ее на столъ).
— Не съ ума ли ты сошелъ? локонъ волосъ!
"Я говорю тебѣ, что это стоитъ пятнадцать тысячь флориновъ; даю тебѣ въ томъ честное слово; это лучше нежели иная хорошая аренда.
— Ну, очень хорошо. — Четыре, шесть; проиграно.
"Опять… чортъ побери!
— Больше ничего нѣтъ? —
"Ничего…
— Такъ и быть; ты играешь несчастливо, но я не хочу твоей новой монеты, я дарю тебѣ ее. — До свиданія, Отто.
— Спокойной ночи.
Графъ остался въ своихъ креслахъ, какъ пораженный громомъ, съ глазами устремленными на локонъ волосъ, который сей часъ упалъ къ нему, и съ руками пригвожденными ко лбу.
Маркизъ поправилъ свой измятый галстукъ, выпустилъ манжеты, и поглаживая рукою волосы, сдѣлалъ пируэтъ на каблукѣ; потомъ скрылся, напѣвая сквозь зубы одну рождественскую пѣсню послѣдняго царствованія.
V.
правитьЛишь только каблуки Маркиза оставили дверь залы, какъ старая фигура, покрытая толстымъ слоемъ румянъ и закутанная огромнымъ катоганомъ, повисла на плечахъ погибающаго, и нашептывая ему на ухо разныя глупости, наполнила ему, что уже очень поздно, и что онъ супругъ… Это напоминаніе живо вывело его изъ терпѣнія; онъ всталъ и позволилъ себя вести туда, куда другіе бросаются съ восторгомъ и лихорадочною дрожью отъ радости. Онъ вошелъ къ своей женѣ, блѣдный и холодный какъ мраморъ, какъ статуя коммандора у Дона Джіованни. — Онъ очутился въ богатѣйшемъ будуарѣ, устланномъ прекраснымъ персидскимъ ковромъ, убранномъ цвѣтами, китайскимъ фарфоромъ, погруженномъ въ молчаніе, освѣщенномъ слабымъ и нѣжнымъ свѣтомъ; и по всѣмъ угламъ будуара разливался пріятный женскій ароматъ; атласное платье съ синими цвѣтами, газъ и кружева висѣли въ безпорядкѣ на спинкѣ софы; полуоткрытая постель была еще дѣвственна… новобрачная спала около нея въ креслахъ.
Это была одна изъ тѣхъ очаровательныхъ фигуръ, которыя часто выходили изъ подъ пріятной и роскошной кисти Ватто, одно изъ тѣхъ тысячи одного женскихъ одушевленій, которыя принадлежали только ему одному, и которыхъ онъ умѣлъ съ такою прелестію изображать спящими въ пріятной бесѣдкѣ, или прогуливающимися съ такою легкостію по террассѣ прекраснаго сада; милое, очаровательное личико, роза съ молокомъ, съ улыбкою тонкою и порхающею, какъ пчела, съ бѣлокурыми подвязанными волосами, съ черною лентою на шеѣ, съ плѣнительными формами, и, какъ паръ, плавающее въ большой волнующейся купальнѣ; дитя, спавшее отъ всего добраго сердца и со всею тишиною затворницы. Сколько ни говорили ей мать и толпа опытныхъ и услужливыхъ пріятельницъ: «ты находишься на границахъ новаго бытія, ты узнаешь источникъ доселѣ невѣдомыхъ тебѣ ощущеній: смотри же хорошенько». Не смотря на любопытство свойственное молодой дѣвушкѣ, и свое нетерпѣніе жены, не смотря на то, что сердце ея билось отъ желанія, усталость послѣ бала и танцевъ перемогла въ ней всѣ другія ощущенія. Она склонила свою головку и предалась сну. Ея щека, подпертая рукою, придавала ей видъ нѣсколько суровый, что чудеснымъ образомъ было ей къ лицу; другая опустившаяся рука мяла еще по временамъ листки розы, упавшей съ головы ея; а одна изъ ея прелестныхъ ножекъ, высвободившись изъ спальнаго башмака, тихо ударяла по креслу, какъ будто бы повторяя во снѣ мѣру и кадансъ гавота или сарабанды.
Отто не могъ ничего дѣлать, какъ только смотрѣть на нее: такъ была она прелестна и мила. Долго, очень долго разсматривалъ онъ ее, сначала какъ прекрасную вещь, которая привлекаетъ и плѣняетъ взоры, потомъ какъ кроткій свѣтъ, который освѣтилъ на минуту мракъ его мыслей, какъ ангела, который пролетѣлъ по аду его души; послѣ того, насмотрѣвшись на нее и надумавшись о такой юности, о такомъ блаженствѣ, о такой красотѣ, онъ почувствовалъ въ своемъ сердцѣ что-то такое, чего никогда еще не испытывалъ, какой-то ледяной холодъ, заставившій стучать его зубы; родъ угрызенія совѣсти, что показалось ему очень шутовскимъ и заставило смѣяться. Но лице его очень скоро приняло опять свой сурьезный видъ; тогда, подобно дикому звѣрю въ своемъ логовищѣ, онъ, съ поникшею головою и свирѣпымъ взоромъ, началъ измѣрять комнату большими шагами взадъ и впередъ; и всякій разъ, когда мимоходомъ задѣвалъ ногою за кресло, на которомъ спала жена его, какое-то внезапное ощущеніе, какой-то магическій ознобъ пробѣгалъ по его тѣлу.
Послѣ проигрыша остается только или утопиться или лечь спать: выборъ того или другаго зависитъ отъ темперамента и важности проигранной суммы; иногда, если не прибѣгаютъ къ первому средству, то второе бываетъ чрезвычайно хорошо для успокоенія чувствъ и освѣженія головы.
О! какъ сладко, какъ пріятно, съ полнымъ сердцемъ и пустымъ карманомъ, навострить лыжи, и при вѣтрѣ, въ морозъ, въ ночь и бурю, вбѣжать на свой пятый этажъ, закутаться въ одѣяло, и тамъ въ безмолвіи и мракѣ, наединѣ съ своимъ позоромъ, топать ногами, скрежетать зубами, клясться, называть себя подлецомъ и негодяемъ, жаловаться на самого себя, проклинать самого себя, пережевывать свою желчь и злобу до тѣхъ поръ, пока сонъ и усталость не овладѣютъ вами и не перенесутъ васъ въ другой міръ! Но изъ за буйльота или рулетки очутиться среди своего семейства, приникнуть головою на грудь жены, слышать, какъ бьется отъ безпокойства подлѣ тебя другое сердце, видѣть устремленные на тебя глаза, слышать уста, которыя тебя вопрошаютъ, подавлять въ себѣ ярость и немочь, извергнуть ее изъ себя всѣми порами своего тѣла… о! это значитъ переходить изъ одного ада въ другой, изъ одной пытки въ другую, съ раскаленнаго желѣза бросаться въ растопленное олово… Это значитъ испытывать казнь Отто. Бѣднякъ выбился изъ силы: «Ни одного су! восклицалъ онъ тихимъ голосомъ; ни одного су! раззоренъ огложенъ до костей, всего лишенъ… и бѣдность, бѣдность для двоихъ, троихъ, четырехъ… потому что бѣдность дьявольски плодородна… бѣдность… невозможно!…»
На печкѣ стоялъ графинъ съ водою; Отто снялъ его, и съ силою втягивая въ себя воду, опорожнилъ его, не переводя духу — такъ хотѣлось ему пить… Потомъ снова началъ онъ ходить большими шагами, и кружиться по комнатѣ, безпрестанно повторяя глухимъ голосомъ, подобно Гамлету: «Бѣдность… бррръ!…» О! нѣтъ ничего хуже, какъ кружиться: волкъ кружится, колдунья кружится, орелъ кружится; круженіе призываетъ зло; адъ ходитъ кругомъ. Чѣмъ болѣе Графъ удвоивалъ шаги и описывалъ круги, тѣмъ болѣе разгорячалась и кружилась его голова; онъ ходилъ, какъ молодая дѣвушка, дозволившая увлечь себя въ вихорь вальса, какъ дитя, которое идетъ въ туманѣ или которое страждетъ головною болью…. Его глаза и губы были бѣлы, а щеки пламенѣли; онъ изрыгалъ изъ устъ тысячу глухихъ и невнятныхъ словъ, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ. То мялъ обоими руками локонъ волосъ, вынутый имъ изъ-за пазухи, то обвертывалъ его вокругъ шеи, то игралъ имъ въ бѣшенствѣ, какъ будто бы горстью золота; то схватывалъ шпагу, и вынималъ ее до половины изъ ноженъ; казалось, онъ хотѣлъ исполнить какое-то горестное намѣреніе; открывалъ окошко и смотрѣлъ внизъ; казалось онъ былъ въ нерѣшимости и колебался въ выборѣ, разсчитывая, какая смерть короче, и скорѣе; потомъ снова принимался ходить, но смерть все была въ его взорахъ, въ его костяхъ, въ его мысляхъ. Наконецъ, задыхаясь и выбившись изъ силъ, онъ остановился посмотрѣть на тихія и ясныя черты своей юной супруги. Бѣдная дѣвушка могла бы умереть въ эту минуту, если бы сонъ оставилъ ее и она увидѣла это обезображенное и вытянувшееся отъ отчаянія лицо; но она не проснулась, и мужъ, схвативши ее на руки, подбѣжалъ на край окна, и свѣсилъ ее надъ бездною въ тридцать футовъ. Окошко выдавалось на улицу. Все было пусто; виднѣлись одни камни мостовой. Онъ занесъ ногу на балконъ, посмотрѣлъ на спящую, и вскричалъ: «Ну, однимъ камнемъ два удара!».. Но въ эту минуту часы Миссіи пробили четыре. Тогда было еще лѣто. и солнце проводило по небу бѣлыя и желтыя полосы. Свѣжій воздухъ и впечатлѣніе вѣтра пробудили малютку; она открыла свои большіе голубые глаза, будто цѣпью обвила руками шею мужа, и такъ близко, такъ близко приложила свою щеку къ губамъ Отто, что… негодяй предпочелъ жизнь, и бракъ былъ совершенъ…
Печаленъ конецъ осени: природа, которая такъ радуетъ васъ весною, которая просвѣтляетъ вашу душу какъ небо, и малѣйшею травкою возбуждаетъ на лицѣ вашемъ улыбку, природа опечаливаетъ и наводитъ на васъ тоску въ Ноябрѣ: небо тогда тускло, листья желты, деревья мрачны; становится холодно, душа содрогается въ тѣлѣ, и мысли о смерти ниспадаютъ на васъ съ деревьевъ, вмѣстѣ съ листьями. Тогда чувствуешь какую-то потребность встрѣчаться съ людьми, которые ходятъ, движутся, говорятъ и наслаждаются совершеннымъ здоровьемъ; какую-то нужду въ движеніи, въ дѣятельности, чтобы не разувѣриться въ жизни. Особенно въ гористой и мало населенной сторонѣ этотъ закатъ времени призводитъ тяжелое впечатлѣніе; тамъ все усиливаетъ грусть: и огромныя черныя массы, неподвижныя какъ гробы, и этотъ день, которыя съ трудомъ пробивается сквозь ихъ гладкія и оборванныя вершины; нигдѣ не встрѣчаешь никакого живаго существа, развѣ увидишь корову, или козу, висящую на склонѣ косогора. Такимъ образомъ и пребываніе на водахъ, столь восхитительное и прохладное въ горахъ, при началѣ дурнаго времени года дѣлается пустынею и ужаснымъ уединеніемъ. И такъ въ концѣ этой-то печальной осени ѣхала по дорогѣ изъ Спа въ Мальмеди ивовая одноколка, заложенная маленькою и худощавою лошадкою.
Внутренность одноколки была занята извощикомъ, ея владѣльцемъ и двумя путешественниками: младшія сидѣлъ въ самой глубинѣ экипажа, на дорожныхъ узлахъ, закутавшись въ плащъ и нахлобучивъ шляпу на носъ; старшій раздѣлялъ съ кучеромъ козлы. Послѣдній былъ толстый Нѣмецъ, свѣжій, молчаливый и страшный трубокуръ. Отъѣхавши отъ города небольшую милю, этотъ почтенный мужъ вынулъ кисетъ, набилъ трубку и высѣкъ огня; тогда щеки его превратились въ волканъ и выпускали изъ себя клубы дыма, которые могли бы задушить цѣлый міръ Его товарищъ, сидѣвшій съ правой стороны, лишь только почувствовалъ запахъ табаку, тотчасъ вынулъ изъ кармана толстый роговой чубукъ безъ трубки, и ни мало не безпокоясь, какъ будто бы онъ держалъ въ зубахъ прекраснѣйшую пенковую трубку, или лучшую Индійскую гуку, принялся съ важностію сосать этотъ роговой кусокъ, надувать свои щеки и харкать по временамъ, какъ будто настоящій курильщикъ. Велико было изумленіе путешественника; но какъ Нѣмецъ, онъ изъявилъ его не прежде, какъ по прошествіи нѣсколькихъ минутъ; онъ все еще ожидалъ трубки, наконецъ чубука, табаку и огню, но ничего этого не было. Тотъ продолжалъ погонять кнутомъ свою сухую лошаденку и курить изъ своего роговаго чубука. Наконецъ, выведенный изъ терпѣнія, видя человѣка, курящаго безъ трубки, Нѣмецъ широко разинулъ свой ротъ и вскричалъ сердитымъ тономъ: «Sacremann! Эй, малой, или у тебя чортъ сидитъ въ тѣлѣ!»
— Какъ видите, отвѣчалъ извощикъ. — Нѣмецъ, изумленный этимъ отвѣтомъ совершенно побагровѣлъ, и сдѣлалъ крестное знаменіе; ибо онъ былъ хорошій Христіанинъ, не смотря на то, что принадлежалъ къ Аугсбургскому исповѣданію и, слѣдовательно, былъ раскольникъ.
«Дьяволъ! дьяволъ!» возразилъ онъ.
— Да, сударь, самъ дьяволъ: одинъ разъ въ моей жизни я имѣлъ несчастіе быть его почталіономъ; по его милости я раскололъ лучшую трубку, которая была единственною въ своемъ родѣ, и съ того дня я сосу кусокъ рога, чтобы не потерять привычки цѣлой моей жизни и не дать моимъ губамъ смыкаться подобно табакерочной крышкѣ… Эхъ! охъ! охъ!..
«Дьяволъ, дьяволъ!» продолжалъ толстый Нѣмецъ.
— Да, mein Herr, онъ самый съ мясомъ и костями. Сказать по совѣсти, прекрасный молодой человѣкъ, завитый, распудренный, облитый золотомъ, славный краснобай и большой руки повѣса, словомъ, Французъ… Это былъ точно дьяволъ, потому что укралъ у меня имя честнаго человѣка за шесть флориновъ, погубилъ молодую дѣвушку и раззорилъ честнаго служаку, стараго Рацмана Венгерца… Этому ужь скоро будетъ два года… Охъ! я буду помнить это долго, долго, всю жизнь мою… да, я могу объ этомъ только думать, потому что у меня нѣтъ слезъ… Эхъ! охъ! охъ!
«Берегись, малой, твоя лошадь оступилась; не вывали насъ…»
— Охъ! охъ! это ничего. Ну, Саксонъ, дружище, смѣлѣе: мы скоро приѣдемъ… Этотъ бѣдный Рацманъ, раззоренный, совершенно раззоренный, принужденъ былъ жить въ бѣдной лачугѣ за деревнею, очень далеко за деревнею, бывши прежде богатымъ, довольнымъ, счастливымъ, и имѣвши такую красоточку дочь!… И сказать, что этому виною я… потому что одинъ разъ, только одинъ разъ везъ дьявола… О! это можетъ разорвать на части сердце всякаго человѣка, у котораго есть хотя капля совѣсти… Jesus, mein Gott! помилуй меня!..
«Сказать правду, молодецъ, если ты будешь продолжать, то и я заплачу съ тобою… Но скажи же мнѣ, какимъ образомъ дьяволъ?…»
— Ахъ, сударь! это слишкомъ печальная и слишкомъ длинная исторія!… Съ этого роковаго дня, я поклялся не курить больше трубки и ни слова не говорить объ этомъ происшествіи… Къ тому же, вотъ ужь мы и въ деревнѣ: мостовая стучитъ подъ копытами лошади, и огни въ окнахъ сіяютъ, какъ звѣзды… Ну, ну, Саксонъ, дружище, остановись! Охъ! охъ! охъ! охъ! стой, здѣсь будетъ овесъ. —
Лошадь остановилась; одноколка затрещала на своихъ ивовыхъ ребрахъ, и изъ нея вышли: извощикъ, Нѣмецъ и молодой человѣкъ въ плащѣ. Оба путешественника разплатились въ молчаніи за провозъ и разошлись другъ съ другомъ. Первый направилъ свои шаги къ дурной корчмѣ, украшенной желтою и вполовину ободранною вывѣскою, съ изображеніемъ сосновой вѣтви; второй остался подлѣ лошади, и между тѣмъ, какъ извощикъ развязывалъ у нея черезсѣдѣльникъ, онъ обратился къ нему съ слѣдующими словами, тщательно закрываясь своимъ плащемъ:
«Вѣдь здѣсь Совеньеръ, добрый человѣкъ?»
— Здѣсь, сударь. —
«На долго ли ты здѣсь останешься?»
— До утра, сударь. —
«Ну, хорошо! Если ты хочешь довести меня до Спа, то будь готовъ рано поутру.»
— Хорошо, сударь. —
«Вотъ тебѣ на вино за мое здоровье!»
Молодой человѣкъ бросилъ въ руку извощику талеръ.
«Вотъ все, что я могу.»
— Вы очень милостивы, сударь! Завтра, у корчмы; прощайте, сударь!
Молодой человѣкъ исчезъ, и старый извощикъ долго смотрѣлъ въ слѣдъ ему, какъ будто бы пораженный какою-то знакомою мыслію, быстро промелькнувшею въ головѣ, какимъ-то возвратившимся воспоминаніемъ; ему казалось, что онъ слышалъ когда-то звукъ подобнаго голоса, что онъ видѣлъ гдѣ-то такую талію и два горящіе глаза, устремленные на него; онъ долго искалъ слѣдовъ этого воспоминанія въ хранилищахъ своей памяти; но, не будучи въ состояніи найти ихъ. онъ посмотрѣлъ на талеръ, спряталъ чубукъ, и поставилъ лошадь на конюшню.
VII.
правитьОтто, ибо это онъ прибылъ въ Совеньеръ въ негодной одноколкѣ, Отто не долго искалъ хижину стараго Венгерца, и, на полвыстрѣла отъ деревни, нашелъ, посреди березовой кущи, на берегу быстраго ручья, довольно обширное строеніе, къ вершинѣ котораго была привѣшена, какъ гнѣздо ласточки къ стѣнѣ, длинная пихтовая крыша, спускавшаяся до самой земли. Эта кровля скрывала или покрывала одно или два окна, сквозь которыя проникалъ слабый красноватый свѣтъ. Къ этому-то сараю, къ этому-то дрянному домишку направилъ Графъ шаги свои.
Дверь была отворена, и онъ вошелъ въ низкую и сырую комнату. Сначала онъ ничего не могъ видѣть; но тотчасъ глаза его, при помощи множества угольевъ, тлѣвшихъ на очагѣ, и освоившись нѣсколько съ темнотою, какъ будто бы онъ находился въ погребѣ или тюрьмѣ, проникли мало по малу густой мракъ, и наконецъ разглядѣли у печки старика, вполовину погруженнаго въ большое дубовое кресло. Его чело, обнаженное и гладкое, какъ колѣно женщины, блестѣло при свѣтѣ огня; его руки, колеблемыя правильнымъ движеніемъ, поднимались и опускались въ гармоніи съ ногою. Можно было бы подумать, что онъ игралъ на какомъ нибудь инструментѣ и выбивалъ тактъ; но онъ просто прялъ ленъ на прялкѣ, ни мало не замѣтивъ, что кто-то вошелъ. Женская работа въ рукахъ мущины почти всегда есть признакъ дряхлости или слабоумія. Отто, не смотря на то, что былъ совершенно занятъ своими мыслями, не могъ удержаться, чтобы не подумать объ этомъ двѣ или три минуты; онъ стоялъ передъ этимъ старымъ пряльщикомъ, со сложенными руками, съ напряженнымъ взоромъ, какъ путешественникъ передъ развалиною, и думалъ о тяжелой рукѣ времени. Съ трудомъ вѣрилось ему, чтобы это было тѣло человѣка, нѣкогда столь крѣпкаго и здороваго, а теперь колеблющагося, подобно старой лампѣ безъ огня; чтобы эти сильныя колѣна, которыя нѣкогда понуждали къ бѣгу лошадь посреди битвы, были столь слабы и хилы; чтобы эта рука, которая нѣкогда такъ хорошо владѣла саблею, теперь едва была въ состояніи держать веретено; наконецъ, чтобы всѣ мысли человѣка могли быть обращены только на движеніе колеса.
О дряхлость, о несчастная старость! какъ хороша смерть въ то время, когда душа еще крѣпка и тѣло прямо! Какъ прекрасно пасть во цвѣтѣ лѣтъ и во всей своей силѣ!
Отто подошелъ къ пряльщику, и снявши свою шляпу, сказалъ: "Господинъ Рацманнъ, имѣю честь свидѣтельствовать вамъ мое почтеніе. "
Дряхлый старикъ не отвѣчалъ, и продолжалъ вертѣть колесо.
«Не съ Господиномъ ли Францомъ Рацманномъ имѣю я честь говорить?» вскричалъ Отто громче.
Наконецъ старикъ остановился и посмотрѣлъ на него.
"Я не думаю, сударь, чтобы вы могли меня знать, потому что уже очень давно вы не видали меня; но мое имя, можетъ быть…
Старикъ всталъ, и кивнулъ слегка головою.
«Я Графъ Отто.»
Старикъ наморщилъ свой лобъ, приподнялъ голову и повторилъ протяжно: Графъ Отто!.. Потомъ еще разъ посмотрѣлъ на чужестранца, и затрепеталъ всѣми членами какъ бы въ лихорадкѣ, и, опустивъ руки, засверкавъ глазами, уронилъ на землю свое веретено. Вдругъ комната освѣтилась внезапнымъ свѣтомъ, и молодая женщина показалась съ лампою въ рукѣ между чужестранцемъ и старикомъ. — Батюшка, да пойдете ли вы спать! — Эти слова, казалось, произвели на него магнетическое дѣйствіе. Повиновеніе собаки своему господину котораго она вмѣстѣ и боится и любитъ, не покорнѣе того, которое этотъ старый отецъ оказывалъ своему дѣтищу.
Онъ всталъ, не говоря ни слова, съ своего большаго кресла, оставилъ работу, и подобно мартышкѣ, повинующейся голосу своей матери, вышелъ, запинаясь и шатаясь изъ стороны въ сторону, не думая ни разу оборотить назадъ головы. Онъ отворилъ дверь и изчезъ.
Молодая женщина, осталась въ томъ же стоящемъ и неподвижномъ положеніи, опираясь руками на спинку креселъ, и слѣдя глазами за уходящимъ отцомъ; стремительное движеніе ея груди и колебаніе косынки обнаруживали ея смущеніе и волненіе.
Когда уже не слышно было никакого шума, она воскликнула слабымъ и прерывающимся голосомъ: такъ это вы, сударь?
Графъ не отвѣчалъ ни слова; онъ отряхнулъ свою шляпу, взмокшую отъ вечерней росы, отеръ свое чело, орошенное потомъ. и подошелъ къ огню.
— Такъ это вы, сударь? О! вы слишкомъ поздно пришли!
"Это правда, сударыня, я пришелъ очень поздно, можетъ быть, слишкомъ поздно.
— О, Господинъ Графъ! нѣтъ, нѣтъ, не думайте этого! —
И тотчасъ открывши косынку, покрывавшую ея грудь, она вынула изъ нея лоскутъ сложенной бумаги и подала его Графу, присовокупивъ съ нѣкоторымъ родомъ гордости:
Вотъ росписка въ 15,000 флориновъ, которую мой отецъ приготовилъ вамъ; вотъ она въ такомъ точно видѣ, как вы оставили ее… онъ никогда не оставлялъ мнѣ ее — и завтра, сударь… завтра… —
Она не могла докончить: такъ сильно трепеталъ ея голосъ. Усиліе, которое она сдѣлала, чтобы скрыть свое волненіе, тонъ, которымъ она удалила своего отца, эти новыя слова, присутствіе Графа, столько ударовъ, разомъ нанесенныхъ, — всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы поколебать нервы молодой дѣвушки. Ея колѣна подогнулись и она упала въ кресло, стоявшее у печки. Отто видя, какъ она колеблется, бросился къ ней, поддержалъ ее своими руками и сѣлъ подлѣ нея на дурномъ стулѣ Какъ скоро пришла она въ чувство, то начала смотрѣть на своего любовника съ совершенно небесною радостію. Казалось, она не могла наглядѣться на него, не могла наслушаться его. Онъ былъ прекрасенъ какъ звѣзда, сладкозвученъ какъ лира. Не удовольствовавшись этимъ, она хватала его руки, подносила къ своимъ устамъ и цѣловала ихъ, какъ безумная.
— О Генрихъ! вскричала она, для чего вы такъ медлили своимъ возвращеніемъ! Сколько часовъ мученія и нестерпимой тоски провела я въ ваше отсутствіе! Какъ я считала всѣ минуты съ того дня, какъ вы меня оставили! Три года, три цѣлыхъ года прислушиваться къ вашимъ шагамъ — о, это слишкомъ тяжело, слишкомъ продолжительно для такой дѣвушки, какъ я, слабой и живущей уединенно съ старикомъ посреди горъ! Ни одного раза не показывалась я въ Кермессахъ, не танцевала, не пѣла, какъ бывало прежде, — я все сидѣла у окна или у порога двери; я вязала чулокъ, и не могла сдѣлать ни одной петли; я ожидала васъ, а вы не приходили… Мужчины жестоки, не правда ли? очень жестоки!.. —
Отто отнялъ свои руки отъ устъ Нѣмки, и смотрѣлъ на нее, не говоря ни слова.
— Вы на меня смотрите, о мой любезный! Увы! я теперь не больше какъ нищая. Горячка сожрала все мясо моихъ костей. Сѣверный вѣтеръ помрачилъ прекрасный цвѣтъ моихъ ланитъ. Роза и лилія майская уже не будутъ мнѣ завидовать: я уже не румяна и не бѣла, подобно имъ; я уже не веселая птичка, которую вы застали нѣкогда поющую подлѣ гнѣзда! Вы наполнили любовію это бѣдное сердце; вы затопили его, какъ затопляется полевой цвѣтокъ первою каплею, упадшею съ неба… и оно сокрушилось! О! я теперь не больше, какъ тѣнь! Посмотрите на мои руки, какъ онѣ измождены! Посмотрите, какъ суха моя грудь! Теперь все это приводитъ въ ужасъ: вотъ какъ я страдала!
«Бѣдная дѣвушка!»
— О! такъ вы не ошиблись, называя меня бѣдною и жалкою! Нельзя быть бѣднѣе и достойнѣе сожалѣнія меня и моего отца! Жестоко впасть въ бѣдность, проведя свое дѣтство въ изобиліи; ужасно проводить жизнь свою въ шитьѣ и пряденіи, изъ чего же? Чтобы добыть кусокъ хлѣба! Что вы хотите? Несчастіе вошло въ нашъ домъ, какъ солдатъ; оно все ограбило, все раззорило. Батюшка два раза попадалъ въ тюрьму, и я не оставляла его, я раздѣляла его черный хлѣбъ. Когда мы оттуда вышли, со мною обошлись какъ съ сиротою, лишенною матери, и хотѣли меня похитить изъ рукъ батюшки; тогда онъ принужденъ былъ дать денегъ. И онъ столько ихъ отдалъ, сколько было нужно, чтобы оставить нашъ домъ въ Совеньерѣ и переселиться сюда, въ эту печальную развалину, гдѣ мы и живемъ кое-какъ, и иногда терпимъ недостатокъ почти во всемъ. —
«Возможно ли?»
— Это правда, возразила Беата, это чистая правда; стоитъ только окинуть глазами внутренность этой комнаты и посмотрѣть на пустоту ея стѣнъ, чтобы увѣриться, что я не лгу. И однакожъ, Генрихъ, я была рождена для счастливѣйшей доли; я была рождена носить, подобно вамъ, тонкій муслинъ съ кружевами; я сотворена быть большою дамою, потому что моя мать происходить отъ одной благородной Презбургской фамиліи. Домъ въ Спа, въ которомъ она жила въ то время, какъ брала воды, и въ которомъ я родилась на свѣтъ, еще и по сію пору имѣетъ на воротахъ живописную картину черныхъ и желтыхъ полосъ съ прекрасною золотою короною. Я никогда не видѣла моей матери: она умерла, когда я была еще совершеннымъ ребенкомъ, Генрихъ, совершеннымъ ребенкомъ!..
Я едва помню это; только одного не забыла я — того, что она называла меня Беатою, своею прекрасною Беатою; по латынѣ это значитъ счастливая, потому что Венгерцы говорятъ на этомъ языкѣ также какъ и на Нѣмецкомъ. Батюшка выучилъ меня когда-то нѣсколькимъ словамъ этого языка; но теперь я ничего не знаю. Особенно года съ три я не умѣю различитъ одной буквы отъ другой: я даже не открывала моей Библіи, а это великій грѣхъ; за это Богъ долженъ жестоко наказать меня. Однако же я не жалуюсь, о нѣтъ, я не жалуюсь; Богъ привелъ ко мнѣ того, котораго я любила и люблю больше своей жизни. —
И говоря такимъ образомъ, она бросилась на шею къ своему любовнику.
Въ головѣ этой милой дѣвушки было какое-то помѣшательство; но сквозь этотъ хаосъ идей пробивался жаръ души, который смягчилъ бы самое жестокое сердце. Сверхъ того, надобно было всего ожидать отъ этого потока словъ, отъ этого восторга мыслей. Когда сердце бываетъ слишкомъ долго сжато, ему надобно расшириться. Для женщинъ особенно необходимо это изліяніе, и оно у нихъ всегда дѣлается или чрезъ уста, или чрезъ очи. Отто никогда не почиталъ важною побѣду надъ этою молодою дѣвушкою; онъ смотрѣлъ на свою связь съ нею, какъ на дѣло чувствъ, какъ на горное приключеніе, какъ на счастливый случай, который могъ бы встрѣтиться со всякимъ ловкимъ мущиною, и которымъ, по его мнѣнію, было бы глупо не воспользоваться, но не должно отнюдь считать этого важнымъ дѣломъ, налагающимъ какую нибудь обязанность. Очевидно, что онъ обманывался; противу всякаго ожиданія, онъ встрѣтилъ нервы нѣжные, организацію тонкую и превосходную. Тогда чувство, сообщенное имъ съ такою вѣтренностію, усилилось, а несчастіе, отсутствіе и множество другихъ обстоятельствъ постоянно поддерживали и раздражали его; теперь же новое происшествіе довело его до высочайшей степени силы.
Отто понялъ зло, которое онъ сдѣлалъ, но еще не видѣлъ слѣдствій, которыя могли произойти изъ этого. По безпечности ли, по довѣренности ли къ своей звѣздѣ, только онъ совершенно предался минутному впечатлѣнію, не смотря на видъ бѣдности, разлитой вокругъ него, не смотря на слова извощика и все то, что онъ самъ слышалъ сей часъ. Любовь Беаты, жаръ ея чувства, столь истинный, что его нельзя было считать притворнымъ, ручались ему за честность старика. Увѣренный въ томъ, что ему опять придетъ нѣсколько денегъ, онъ думалъ только о томъ, чтобы снова закрыть медомъ раны, которыя были имъ открыты; чтобы предаться пламеннымъ ласкамъ доброй дѣвушки, и обѣщаніями и увѣреніями замѣнить ей будущность. Онъ поклялся ей, что всегда любилъ ее и никогда не забывалъ, и что только важныя и непредвидимыя обстоятельства могли отдалить его отъ нея.
Такъ мало нужно для того, чтобы "утѣшить женщину, которая васъ любитъ: бездѣлка — взглядъ, поцѣлуй въ лобъ. Беата ему повѣрила; такъ какъ онъ былъ утомленъ дорогою и имѣлъ нужду въ деньгахъ, то и разтянулся на креслахъ, закрылся плащемъ и заснулъ.
VIII.
правитьНочь приближалась; природа была возмущена бурею. Слышно было, какъ стенали березы, и какъ сосны съ широкими вѣтвями трещали и выли подобно швартову корабля. Вѣтеръ, проходя въ скважины окошка и въ растворъ дверей, производилъ гамы пронзительнаго свиста, и спускаясь внизъ по кровлѣ, казалось, вертѣлъ тамъ огромными камнями и лавинами. Дождь хлесталъ въ стекла. Градины, упадая черезъ трубу на очагъ печки, погасили послѣдній огонь, который еще горѣлъ; свѣтъ изчезъ. Единственный свѣтъ, который иногда показывался, былъ блескъ луны, когда, плывя сквозь волны черныхъ облаковъ, она открывала свое лице и бросала блѣдное сіяніе на землю.
Однако же внѣшній шумъ не мѣшалъ путешественнику спать. Онъ ничего не слышалъ, даже Беаты, которая, подобно легкокрылой птичкѣ, кружилась около него. Сначала она зажгла въ очагѣ нѣсколько стебельковъ виноградной лозы, чтобы согрѣть ему ноги; но такъ какъ вода продолжала падать въ печь, то она принуждена была отказаться отъ своей работы, и, подобно доброй Руси, снова прилегла къ своему любовнику. Мало по малу руки ея открыли складки плаща, который покрывалъ его, и когда она приподняла ихъ на довольное разстояніе и увѣрилась, что онъ не проснется, то тихо прильнула къ его сердцу. Любящее созданіе! Какъ она была счастлива! Потерянное и возвращенное добро такъ дорого! Ей хотѣлось бы умереть такимъ образомъ; она желала бы, чтобы ея обѣ руки превратились въ мѣдныя цѣпи, чтобы не разлучаться болѣе съ своимъ кумиромъ!
Однако же Отто вдругъ зашевелился, поднялъ голову и открылъ глаза; онъ чувствуетъ, что холодная и костлявая рука шаритъ по его лицу и останавливается на шеѣ; трепетъ пробѣгаетъ по всѣмъ его членамъ. Онъ хочетъ высвободить свою руку изъ-подъ складокъ плаща; но прежде нежели успѣлъ онъ это сдѣлать, голосъ, по видимому, очень отдаленный отъ него, по который онъ тотчасъ узналъ, воскликнулъ: «Батюшка, батюшка, ступайте спать!»
И при блескѣ луны, увидѣлъ онъ фигуру человѣка, которая рисовалась между окномъ и печью. Эта колеблющаяся тѣнь останавливается, и по видимому, находится въ нерѣшимости, и потомъ безъ стона, безъ жалобъ, оборачивается и изчезаетъ въ темнотѣ. Ея появленіе произвело небольшой шумъ; ему показалось, что по полу что-то тащилось, и вдругъ все смолкло. Отто, который еще сомнѣвался въ томъ, что видѣлъ и чувствовалъ, — такъ быстро появилась и изчезла эта тѣнь, — не сталъ мучить себя догадками, чтобы это такое могло быть; для него довольно было спросить: «Беата, вы это шумите?»
— Да, это я. —
«А для чего же, моя красавица?»
— Я не могу спать, такъ холодно отъ вѣтру. —
«Стало быть ночь очень дурна?»
— Да, очень дурна. —
И на этомъ разговоръ окончился. Графъ снова склонилъ свою голову и заснулъ. Что же касается до молодой дѣвушки, она, еще трепеща всѣмъ тѣломъ отъ волненія, опять помѣстилась у ногъ своего любовника, но уже не спала. Прошедшая сцена была для нея ужаснымъ открытіемъ: она узнала о безчестіи отца и спасла жизнь Графа.
IX.
правитьВозьмите камень и бросьте его по произволу, на право или на лѣво; отъ паденія этого камня произойдетъ множество непрерывныхъ неизбѣжныхъ и жестокихъ приключеній. Такимъ точно образомъ рокъ овладѣваетъ. къ добру или къ худу, дѣйствіями и направленіемъ человѣческой свободы, и непремѣнно влечетъ за этимъ погибель или счастіе; такимъ точно образомъ вставшій день былъ печаленъ для семейства Венгерца и для самого Графа.
«Проснулся ли вашъ батюшка, Беата?»
— Не думаю; онъ не встаетъ такъ рано. —
«Развѣ вы больны? вы держитесь руками за голову.»
— Мнѣ дурно, у меня холодны ноги. —
«Для чего же не развести огня?»
— У насъ нѣтъ дровъ. —
«Можно взять у сосѣдей.»
— У насъ нѣтъ сосѣдей. —
«А это строеніе, которое находится подлѣ васъ?»
— Это заводъ, который еще не доконченъ. —
«Вы очень несчастны!»
— Ахъ, да — очень несчастны! —
«Что я могу сдѣлать для васъ?»
— Все! — увезти меня отсюда. —
«А вашъ отецъ?»
— Что за нужды, если вы меня любите? —
«Увы! я не могу этого сдѣлать.»
— Въ такомъ случаѣ, сжалься надо мною, милосердый Боже. —
Беата произнесла послѣднія слова такимъ странно-печальнымъ тономъ, что Графъ почувствовалъ себя тронутымъ до глубины души, и пристально посмотрѣлъ на нее; она сидѣла на своемъ стулѣ, неподвижная, съ оцепенѣлыми взорами и блѣднымъ лицемъ.
«Моя милая, вы вредите себѣ, оставаясь въ такомъ положеніи; выйдемъ изъ комнаты.»
— Куда? —
«На гору, вдоль дороги, освѣжиться на минуту воздухомъ.»
— Съ большою охотою —
Отто взялъ свой плащъ, накинулъ его на плеча Беаты, застегнулъ фракъ, и они вышли, держа другъ друга подъ руки.
Они готовились сойти на дорогу, которая вела къ деревнѣ Совеньеръ, какъ вдругъ увидѣли, что передъ ними идетъ какой-то человѣкъ; они воротились на прежнюю дорогу и стали подниматься по теченію большаго ручья, который пробѣгалъ около дома.
Солнце показалось немного; земля, обмытая дождемъ и отвердѣвшая отъ вѣтра, звучала подъ ногами, и тысячи маленькихъ камешковъ всѣхъ видовъ и всѣхъ цвѣтовъ блестѣли, какъ металлическія бляшки. Температура воздуха была теплѣе обыкновеннаго; что-то похожее на улыбку весны было въ этомъ послѣднемъ лучѣ осени, и, смотря на Отто и Беату, можно было подумать, что двое любовниковъ идутъ искать тѣни и уединенія. Однако же они ничего не говорили. Пока ручей извивался по лугу, ихъ дорога была хороша; но сцена тотчасъ перемѣнилась: показались скалы, и ручей превратился въ потокъ. Это была яростная и мутная волна, которая то стремилась на скалы, то низвергалась въ видѣ каскада; къ этому присоединялся оглушающій шумъ и безпрерывный ревъ стада быковъ. Препятствія усугублялись передъ ними, и скоро они очутились въ настоящей пустынѣ. Тамъ вѣтеръ и буря послѣдней ночи нагромоздили свои жертвы: раздробленныя скалы, огромный деревья, согнутыя и низпроверженныя, потомъ громады сосенъ, наваленныхъ другъ на друга, или смятыхъ, какъ трава подъ ногами дитяти. Казалось, что самъ геній зла и разрушенія леталъ на просторѣ въ этомъ хаосѣ. Видно, что прогуливающіеся находили удовольствіе при видѣ этихъ гигантскихъ развалинъ природы; ибо они не останавливались и продолжали свой путь. Куда они шли, одинъ Богъ это зналъ.. Они еще поднялись, добрались до скалы, вокругъ которой надобно было сдѣлать обходъ, и которая имѣла что-то ужасное въ своемъ видѣ.
Однако же, достигнувши нѣкоторой высоты, Отто почелъ благоразумнымъ воротиться назадъ; было уже поздно, и стгрикъ могъ проснуться. Онъ взялъ молодую дѣвушку за руку и совіелъ съ нею внизъ. Они шли по той же самой дорогѣ, то другъ за другомъ, то рядомъ, помогая другъ другу и взаимно поддерживая одинъ другаго.
Потокъ еще ревѣлъ подъ ними.
Беата, опустивъ голову, сходила въ молчаніи, и также медленно какъ и всходила.
Вдругъ она остановилась; надобно было переходить черезъ бревно соединявшее двѣ скалы.
«Чего вы боитесь, Беата?»
— Ничего, но я не могу перейти. —
«Это ребячество, вы давича хорошо прошли.»
— Потокъ оглушилъ меня. —
«Дайте мнѣ руку.»
— Вотъ она. —
«Осторожнѣе, мы падаемъ…»
— Простите меня, Генрихъ!….
О, пусть кто хочетъ презираетъ сердце женщины. Но это есть чистѣйшее существо, какое только образовала десница Всемогущаго! Ничего нѣтъ выше, какъ видѣть ангеловъ, съ покорностію служащихъ человѣческой силѣ; видѣть женщинъ, поставляющихъ свое блаженство въ страданіи, и къ нимъ къ однимъ обращать горькій сосудъ, который переходитъ изъ устъ мужчинъ. Бѣдныя женщины пусть кто хочетъ презираетъ ваши благородный сердца. Ежели только есть рай, то ваше мѣсто въ немъ будетъ лучше нашего, и ежели есть правосудіе, то будетъ снисходительнѣе къ вашимъ преступленіямъ, нежели къ нашимъ проступкамъ.
1) «Телескопъ» 1833 г. № 23. Цензурн. разрѣшеніе отъ 7 ноября 1834 г. и 15 мая 1835 года (удовлетвореніе подписчиковъ за 1833 годъ растянулось на 1 1/2 года), стр. 297—328 и № 24, стр. 423—448. Переводъ нигдѣ не указанъ.
Нельзя сказать, чтобы переводъ былъ особенно удаченъ. Въ немъ много промаховъ: «послѣ продолжительнаго получаса»; «пьянѣе англійской каютъ-юнги, идущей изъ Индіи»; «прыгаемъ подъ гальваническимъ штемпелемъ (pile) золотой кучи» — слѣдовало сказать — подъ гальваническимъ (Вольтовымъ) столбомъ; нѣмецкая пѣсенка на стр. 5 переведена неточно (слѣдовало: мой любезный — всадникъ, всадникомъ долженъ быть онъ; конь принадлежитъ Императору, а всадникъ мой); «дождь синихъ кордоновъ» (на самомъ дѣлѣ: кавалеровъ въ орденахъ); «въ блазонической матеріи» (слѣдовало: въ геральдикѣ); «закутанная огромнымъ катоганомъ» (прическа 18 в.) и мн. др. Для характеристики политическаго міросозерцанія переводчика имѣетъ значеніе то, что онъ оставилъ нетронутой злобную выходку противъ идей 18 вѣка въ началѣ IV главы (стр. 9).