H. М. СОКОЛОВСКІЙ
правитьОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
править1866.
правитьБАТЬКА.
править— А вотъ и ихъ батька, сказалъ мнѣ тотъ же офицеръ, указывая на вновь входящаго арестанта, призваннаго для допроса по тому же дѣлу о побѣгѣ.
— Какъ тебя зовутъ?
— Назырь Веллеуловъ.
— Изъ татаръ?
— Татаринъ.
— Что же ты муллой что ли былъ, что тебя г. поручикъ батькой зоветъ…
Измѣнившіяся черты подвижнаго лица арестанта показали, что вопросомъ дотронулись до одного изъ больнымъ мѣстъ, до одного изъ воспоминаній, которыя хотѣлось бы забыть. Веллеуловъ горько улыбнулся…
— Ихъ благородіе изволитъ все шутить, потому и зовутъ меня батькой…
Веллеуловъ былъ обрусѣвшій татаринъ: только не значительная разница въ акцентѣ измѣняла его происхожденію.
— Вѣдь онъ однакожъ незоветъ другихъ батькой, отчего же тебя такъ величаютъ?…
— Я, ваше благородіе, палачемъ былъ, вотъ они батькой меня и прозвали.
— Палачемъ! Какъ же ты сюда попалъ? вѣдь не можетъ быть, чтобы ты отслужилъ свой терминъ. Тебѣ всего лѣтъ тридцать. Да и палачи приписываются въ крестьяне или мѣщане?
— Да я не долго и былъ имъ…
— Что же ты сдѣлалъ, что опять попался?…
— Изъ острога убѣжалъ.
— Что тебѣ за охота пришла? вѣдь палачу житье хорошее: въ иной разъ водки столько, хоть вымойся, да и денегъ въ придачу дадутъ.
— То-то и есть, ваше благородіе, кому хорошее, а кому и нѣтъ. Вотъ Иванъ Захаровъ (имя одного заплечныхъ дѣлъ мастера) не убѣжитъ.
— Чѣмъ же для тебя-то оно не хорошо было?
— И незнай што… Какъ учился на лубку, ну думаю себѣ, дѣло легкое — валяй, только знай, а какъ привели передъ живаго человѣка, да какъ взглянулъ на него, — а онъ стоитъ такой худой, жалостливой, кровники въ лицѣ нѣтъ, словно мертвый, — такъ у меня руки опустились: къ кобылѣ его привязать не могу, — стою что твой столбъ. Ужь частный ко мнѣ подошолъ, да палками пригрозилъ, такъ принялся справлять свое дѣло. Только и помню, какъ кричалъ онъ, сердешный, послѣ каждой плети.
— Что же, ты послѣ этого разу и бѣжалъ?…
— Нѣтъ еще в. б--діе… Ну думаю дѣло непривычное, обойдется… Повезли меня вмѣстѣ съ старымъ палачемъ въ Зачурскъ женщину наказывать. Мужа что ли отравила. Иванъ Захарычъ привязалъ ее, да и подаетъ мнѣ плеть: — бей молъ ты, а я буду смотрѣть. Взялъ я плеть, а народу на площади видимо-невидимо. Кричатъ всѣ: собака, басурманъ окаянный, порѣшитъ христіанскую душу. А чего мнѣ порѣшать, — у меня ноги дрожатъ, изъ глазъ въ три ручья слезы катятся. Жалость такая на меня напала, что лучше сквозь землю провалиться, только бы не бить.
— Что же ты такъ ее и не наказывалъ?
— Нѣтъ, три раза ударилъ. Да ужь Иванъ Захарычъ плеть у меня изъ рукъ вырвалъ. — «Баба, говоритъ, ты». Вотъ опосля этого-то раза я и думаю, не бывать видно тебѣ въ мастерахъ, — взялъ, да тягу и задалъ изъ острога. Скоро только поймали, да вотъ сюда и засадили.
— Зачѣмъ же ты пошолъ въ палачи? вѣдь ты зналъ за что берешься?
— Глупость ваше благородіе. Какъ есть одна глупость. Мнѣ рѣшеніе выходило, въ Сибирь значитъ ссылали. Больно отъ своей стороны далеко идти не хотѣлось. Я и объявилъ по начальству, что въ палачи молъ имѣю желаніе поступить. Знамо дѣло, кабы я чуялъ что со мной будетъ, такъ бы не то што въ Сибирь, а и дальше куда пошолъ. Душа-то одна, что у татарина, что у христіанина, только что насъ собаками зовутъ.
— А скажи пожалуста за что ты прежде попался?
— Лошадь у меня увели, работать не на чѣмъ было. Што тутъ станешь дѣлать: подушные требуютъ, — работникъ-то въ семьѣ я одинъ, а душъ-то на мнѣ четыре лежитъ. Я думалъ, думалъ, какъ быть, да ничего хорошаго не выдумалъ, окромѣ того, что пошолъ въ К--кую губернію, да тамъ съ поля первую лошадь и угналъ. Опознали скоро, — я человѣкъ не бывалый, — съ перваго же слова сознался.
— Какъ же теперь семья-то безъ тебя?
— Семья-то? Незнай какъ. А ужь наболѣлся я объ ней.
При напоминаніи о семьи, лицо Веллеулова приняло такое печальное выраженіе, на немъ отразилась такая непритворная, простая грусть, что видно было какъ мало лжи, какъ много правды заключалось въ его словахъ, что онъ «наболѣлся объ ней». Много знать недоспалъ ночей Веллеуловъ, вспоминаючи своихъ малыхъ дѣтей, свой убогій домъ.
Страшные люди сидятъ иногда въ нашихъ тюрьмахъ, да арестантскихъ ротахъ!